«Что же тут сложного?»

Что же тут сложного? (fb2) - Что же тут сложного? [litres] (пер. Юлия Викторовна Полещук) (Кейт Редди - 2) 4310K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эллисон Пирсон

Эллисон Пирсон Что же тут сложного?

Ауэн и Эви, моим матери и дочери

Не разглашай, кто я, и помоги мне Переодеться так, чтоб было кстати[1]. Уильям Шекспир. “Двенадцатая ночь”

Никто вам сроду не признается, что у него лысеет лобок.

Вупи Голдберг

How Hard Can It Be?

by

Allison Pearson

Copyright © 2017 by Allison Pearson

Книга издана при содействии Peters, Fraser & Dunlop Ltd. и “Агентства Ван Лир”

© Юлия Полещук, перевод, 2019

© “Фантом Пресс”, оформление, издание, 2019

Пролог. Полгода и два дня до того, как я стану невидимкой

Самое смешное, что я никогда не боялась постареть. Молодость не настолько меня баловала, чтобы я всерьез печалилась из-за ее утраты. Женщины, скрывающие свой возраст, всегда казались мне пустышками, которые верят в невозможное. Впрочем, и мне тщеславие не чуждо, и хотя я понимала, что дерматологи правы и дешевый водянистый крем ничуть не хуже, чем эликсиры молодости в шикарной упаковке, все равно покупала дорогие увлажняющие лосьоны. Если угодно, для подстраховки. Деньги у меня водились, я прекрасно разбиралась в жизни и всего-навсего хотела выглядеть хорошо для своего возраста – а уж для какого именно, не суть важно. По крайней мере, так я себе говорила. А годы шли.

Я полжизни занимаюсь рынками ценных бумаг. Это моя профессия. И мне было ясно: курс моей сексуальной валюты стремительно падает и рухнет окончательно, если мне не удастся его укрепить. Некогда гордая и небесперспективная корпорация “Кейт Редди” боролась с теми, кто всеми правдами и неправдами пытался лишить ее былой привлекательности. Масла в огонь подливало и то, что об этой борьбе мне каждый день напоминал растущий рынок в самой захламленной из комнат дома. Женские акции моей дочери-подростка росли, мои же обесценивались. Так задумала мать-природа, и я искренне гордилась красавицей-дочкой, но порой утрата прежних позиций причиняла острую боль. Например, как в то утро, когда в метро на Кольцевой мы встретились взглядами с парнем, у которого была роскошная растрепанная шевелюра, как у Роджера Федерера (бывает ли прекраснее?); клянусь, между нами проскочила искра, затрещало электричество, в воздухе повисло предвкушение флирта, как вдруг парень уступил мне место. Не дал свой номер телефона, а уступил место.

“Полный облом”, – сказала бы Эмили. Он даже не счел меня достойной интереса, и это саднило, как пощечина. Увы, но пылкая юная особа, которая по-прежнему живет во мне и которая подумала, что “Роджер” с ней флиртует, до сих пор не смирилась с этим. Она все еще видит в зеркале собственного воображения себя прежнюю, когда смотрит на других, и делает вывод, что и другие видят ее такой. Она до сих пор по-дурацки и совершенно напрасно уверена, что может понравиться “Роджеру”, которому на вид чуть больше тридцати, потому что не осознает, что у нее – да у всех нас – расплывается талия, атрофируется слизистая влагалища (кто бы мог подумать, да?), а луковицы первоцветов и удобная обувь вызывают куда больший энтузиазм, чем моднючие стринги “Агент Провокатор”, от которых все чешется. Наверное, эротический радар “Роджера” засек мои практичные трусы телесного цвета.

При этом все у меня было прекрасно. Нет, правда. Я благополучно миновала разлившееся на дороге масло, то бишь сорокалетний рубеж. И пусть меня чуть-чуть повело, но я вошла в занос, как учили инструкторы, все выровнялось, дела пошли отлично и даже еще лучше. Меня сопровождала святая троица зрелости: хороший муж, уютный дом, чудесные дети.

А потом посыпалось одно за другим. Муж лишился работы, решил отныне жить в гармонии со своим внутренним далай-ламой и целых два года не будет зарабатывать ничего, поскольку переучивается на психолога (вот радость-то!). Детей накрыла буря пубертата в то самое время, как их бабушки-дедушки, деликатно выражаясь, впали в детство. Свекровь стащила чью-то кредитку и купила цепную пилу. Согласна, звучит забавно, но мне было не до смеха. Мама перенесла инфаркт, потом упала и повредила бедро. Я боялась, что теряю рассудок, но, скорее всего, он прятался там же, где ключи от машины, очки для чтения и серьга. И еще те билеты на концерт.

В марте мне стукнет пятьдесят. Нет, отмечать не буду, и да, я действительно не готова признаться себе, что боюсь или как минимум волнуюсь, – сама толком не понимаю, каково мне, но в целом неуютно. Если уж начистоту, я бы и не вспоминала о возрасте, но круглые даты – те самые, огромные тисненые цифры которых красуются на открытках, как на указательных столбах вдоль дороги к смерти, – не дают о нем забыть. Пусть говорят, что пятьдесят – это новые сорок, но на рынке труда (моем уж точно) пятьдесят – все равно что шестьдесят, семьдесят или восемьдесят. И мне в срочном порядке нужно не стареть, а молодеть. Вопрос жизни и смерти: найти работу, ухватиться за место под солнцем, по-прежнему пользоваться спросом, и чтобы срок годности не истек. Шоу должно продолжаться любой ценой, а наш корабль – бороться с волной. Чтобы помогать тем, кто, похоже, теперь нуждается во мне как никогда, необходимо повернуть время вспять, ну или хотя бы заставить эту сволочь замереть.

Учитывая все сказанное, подготовка к моему полувековому юбилею будет скромной и совершенно заурядной. Я ничем не выдам охватившей меня паники. Я невозмутимо и плавно подберусь к этой дате – никаких больше неожиданных поворотов и кочек на дороге.

По крайней мере, так я планировала. Пока меня не разбудила Эмили.

1. Бешеное белфи

Сентябрь

Понедельник, 01:37

Дурацкий сон. Эмили плачет, да еще так горько-горько. Что-то про белку. Якобы какой-то парень хочет прийти к нам домой посмотреть на ее белку. А Эмили твердит: прости, это ошибка, я не нарочно. В общем, странно. Если мне в последнее время и снятся кошмары, то больше о том, как на моем дне рождения, о котором нельзя упоминать, я вдруг превратилась в невидимку: пытаюсь с кем-то заговорить, а меня не видят и не слышат.

– Но ведь у нас нет никакой белки, – возражаю я, и стоит произнести это вслух, как я понимаю, что проснулась.

Надо мной склонилась Эмили – так, словно молится или пытается прикрыть рану.

– Только папе не говори, – умоляет она. – Он не должен ничего знать.

– Чего не говорить?

Я вслепую шарю по тумбочке возле кровати, неловкая рука нащупывает очки для чтения, очки для дали, банку увлажняющего крема и три упаковки таблеток, прежде чем мне удается найти телефон. В белесом металлическом свете экранчика я вижу на дочери карамельно-розовые трусики “Виктория Сикрет” и топик, который я сдуру согласилась ей купить после очередного безобразного скандала.

– Что случилось? Чего папе не говорить?

Даже не глядя на Ричарда, я понимаю, что он так и не проснулся. Я слышу, что он спит. С каждым годом брака муж мой храпит все громче. Если двадцать лет назад он сопел и похрюкивал, как поросенок, то теперь каждую ночь исполняет симфонию матерого кабана с участием духовых. Порой крещендо достигает такой силы, что Рич, вздрогнув, просыпается, переворачивается на другой бок и повторяет симфонию с первого такта.

Вообще же разбудить его труднее, чем святого с надгробия. Дар избирательной ночной глухоты открылся у Ричарда, когда Эмили была младенцем, так что именно мне приходилось вставать по два-три раза на ее плач, поправлять одеяло, менять подгузник, успокаивать, убаюкивать, чтобы потом еще раз выполнить ту же епитимью. К сожалению, материнский эхолокатор не оборудован выключателем.

– Ну мам. – Эмили умоляюще стискивает мое запястье.

Я как под кайфом. Тем более что в самом деле приняла таблетку. Перед сном выпила антигистаминное, потому что часто просыпаюсь между двумя и тремя часами ночи, обливаясь потом, а с таблеткой хоть сплю до утра. Таблетка подействовала, причем даже слишком хорошо, так что теперь никаким мыслям не пробиться сквозь запекшуюся корку сна. Тело мое не желает шевелиться. К рукам и ногам словно гири привязали.

– Мааааам, ну пожалуйста.

Господи, за что мне это, в мои-то годы?

– Сейчас, милая, минутку. Уже иду.

Я вылезаю из постели – ноги как деревянные, совершенно не желают сгибаться, – одной рукой обнимаю дочь за худенькие плечи, второй щупаю ей лоб. Температуры нет, но лицо мокрое от слез. Она так ревела, что даже топик промок. Я ощущаю эту сырость – смесь теплой кожи и печали – сквозь свою хлопковую ночнушку и вздрагиваю. В темноте чмокаю Эм в лоб, но натыкаюсь губами на нос. Эмили уже выше меня. И каждый раз, как я ее вижу, у меня уходит несколько секунд на то, чтобы приспособиться к этой перемене. Я рада, что она выше меня, в мире женщин высокий рост и длинные ноги – огромное преимущество. Но еще я была бы рада, если бы ей сейчас было годика четыре, чтобы она была совсем крохой и я взяла бы ее на руки и укрыла от всех невзгод.

– Что случилось? У тебя месячные начались?

Она мотает головой, и я чувствую запах своего кондиционера для волос, того самого, дорогущего, который я ей строго-настрого запретила трогать.

– Нет, я накосяяяячила. Он написал, что сейчас приедет. – И Эмили снова начинает рыдать.

– Не бойся, милая. Все в порядке, – успокаиваю я Эм и веду к дверям, ориентируясь на полоску света из коридора. – Что бы ни случилось, мы все исправим, я тебе клянусь. Все будет хорошо.

02:11

– Ты. Отправила. Фото. Своей голой задницы. Парню. Или парням. С которыми даже не знакома?

Эмили сокрушенно кивает. Она сидит на своем месте за кухонным столом с телефоном в одной руке и кружкой с Гомером Симпсоном, который произносит свое коронное “Д’оу!”; Эмили пьет горячее молоко, я же вдыхаю запах зеленого чая и жалею, что у меня в кружке не скотч. Или цианид. Думай, Кейт, ДУМАЙ.

Беда в том, что я даже не понимаю, чего именно не понимаю. Мы с Эмили как будто говорим на разных языках. Нет, у меня есть страничка на фейсбуке, я участвую в семейном чате в вотсапе, который завели для нас дети, и даже раз восемь писала в твиттер (один раз – после пары бокалов вина, что-то про Пашу из “Танцев со звездами”, до сих пор неловко), остальные же социальные сети как-то прошли мимо. И до этой самой минуты домашние мило подшучивали над моим незнанием. “Вы что, из прошлого? – повторяли нараспев Эмили с Беном, подражая ирландскому акценту героя их любимого сериала[2]. – Мам, ты что, из прошлого?”

Они недоумевали, почему я годами упрямо храню верность первому своему мобильнику – крошечному куску серо-зеленой пластмассы, который уж если вибрировал, то казалось, будто у меня в кармане мечется мышонок. Набирая на нем эсэмэску (не то чтобы я каждый час кому-то отправляла сообщения, но все же), приходилось попотеть: чтобы на экране появилась буква, нужно было долго давить на клавишу. На каждой кнопке было по три буквы. Слово “привет” я набирала минут по двадцать. Экран с ноготок, зато и заряжать мобильник надо всего раз в неделю. Дети прозвали его “мамин флинстоуновский[3] телефон”. Меня их насмешки не задевали, я им даже подыгрывала, словно спокойная раскованная родительница, которой я, разумеется, никогда не была и не буду. Я даже гордилась, что эти существа, которых я произвела на свет и которые совсем недавно были беспомощными крохами, теперь так здорово во всем разбираются, аж зависть берет, и так ловко владеют этим новым языком, который для меня китайская грамота. Наверное, мне казалось, что для Эмили и Бена это безобидный способ почувствовать превосходство над мамой, которая вечно пытается все контролировать, но я надеялась, что при этом они все же понимают: в главном – например, когда речь заходит о безопасности и приличиях – решающее слово остается за мной.

Увы, нет. Как же я ошибалась. За полчаса, что мы сидели за столом на кухне, Эмили, икая от слез, призналась, что послала подружке, Лиззи Ноулз, фотографию собственной голой задницы в снэпчате, потому что Лиззи сказала Эм, что девочки из группы хотят сравнить, кто на каникулах сильнее загорел.

– Что такое снэпчат?

– Ну там типа фотка исчезает через десять секунд.

– Отлично. Значит, она исчезла. И из-за чего тогда шум?

– Лиззи сделала снимок экрана в снэпчате, хотела отправить в групповой чат на фейсбуке, но по ошибке повесила его к себе на стену, и теперь он там фиг знает сколько висеть будет.

“Фиг” – любимое словечко Эмили, с этим корнем она образует любые слова – “дофига”, “пофигу”, а последнее порой сокращает до “пофиг”, которое я и вовсе слышать не могу.

– Фиг знает сколько, – повторяет Эмили, и при мысли об этой непрошеной неувядаемой славе округляет губы – ни дать ни взять воздушный шарик горя.

Я не сразу перевожу на понятный мне язык то, что она сказала. Возможно, я ошибаюсь (хорошо бы!), но, насколько я поняла, моя любимая дочь сфотографировала собственную голую задницу. А потом благодаря магии социальных сетей и злобной выходке некоей девицы этот снимок распространился – если я правильно выразилась, но боюсь, что правильно, – по всей школе, улице, вселенной. Его видели все до единого, кроме отца, который сейчас наверху храпит за Англию.

– Все очень смеялись, – продолжает Эмили, – потому что я тогда в Греции обгорела и спина до сих пор красная, а задница белая, так что похоже на флаг. Лиззи говорит, что пыталась удалить фотку, но народ ею уже поделился.

– Тише, дорогая, успокойся, не тараторь так. Когда это случилось?

– Кажется, в полвосьмого, но я заметила недавно. Ты же мне сама за ужином велела убрать телефон, помнишь? На снимке вверху экрана стояло мое имя, и теперь все знают, что это я. Лиззи говорит, что пыталась снести фотку, но она уже разлетелась по инету. А Лиззи такая: “Да ладно тебе, Эм, чего ты, смешно же получилось. Ну извини”. И я не хочу, чтобы все подумали, будто я обиделась, потому что всем кажется, что это типа как смешно. Но теперь народ ко мне заходит на фейсбуке и пишет гадости! – всхлипывает она.

Я встаю и иду за бумажными полотенцами, чтобы Эм было во что высморкаться. Салфетки я покупать перестала из-за недавнего сокращения семейного бюджета. Стылый ветер строгой экономии продувает всю страну и в особенности наш дом, так что дорогие коробки в пастельных тонах, полные мягких салфеток с алоэ вера, пришлось вычеркнуть из списка покупок. Я мысленно проклинаю решение Ричарда воспользоваться увольнением из архитектурной фирмы как “возможностью переучиться на более востребованного и значимого специалиста” – то есть, грубо выражаясь, “самовлюбленного эгоиста, готового работать за гроши”, а я сейчас, уж простите, могу выражаться только грубо, потому что у меня нет даже салфеток, чтобы вытереть нашей дочери слезы. И лишь кое-как оторвав бумажное полотенце, я замечаю, что у меня дрожит рука, причем довольно сильно. Сжимаю трясущуюся правую руку левой и переплетаю пальцы домиком, как не делала уже давно. “Это церковь и шпиль над ней – внутрь загляни, увидишь людей”. Эм все время упрашивала меня повторять эту простенькую потешку – ей нравилось, как я складываю из пальцев церковь. “Еще, мама, еще”.

Сколько ей тогда было? Три? Четыре? Вроде так недавно, но при этом невероятно давно. Моя доченька. Я никак не освоюсь в этой новой чужой стране, куда она меня привела, но чувства замолчать не заставишь. Отрицание, отвращение с примесью страха.

– То есть ты отправила кому-то фотографию собственной задницы? Эмили, ну разве можно быть такой идиоткой! – После страха вспыхивает гнев.

Эмили трубно сморкается в бумажное полотенце, комкает и протягивает мне.

– Это называется “белфи”.

– Что еще за белфи?

– Селфи твоих булок, – поясняет Эмили таким тоном, словно речь идет о чем-то будничном, как хлеб или брусок мыла.

– Ну белфи, – громче повторяет она. Так англичанин за границей повышает голос, чтобы тупица абориген наконец его понял.

Ах вот оно что. Не белка, а белфи. Мне-то приснилось, будто она сказала “белка”. Селфи я знаю. Как-то раз случайно включила на телефоне фронтальную камеру, увидела собственное лицо и содрогнулась от ужаса. Потому что сама себя не узнала. И сразу поняла те племена, которые отказываются фотографироваться, потому что боятся, что камера украдет их души. Впрочем, ровесницы Эм без конца делают селфи. Но чтобы белфи?

– Так делает Рианна. И Ким Кардашьян. Все так делают, – вяло поясняет Эмили, и в ее голосе сквозит привычное раздражение.

Последнее время у моей дочери это дежурный ответ. Пройти в ночной клуб по фальшивому удостоверению личности? “Не парься, мам, все так делают”. Остаться ночевать у “лучшей подруги”, которую я в глаза не видела и чьим родителям, похоже, плевать на ночные похождения дочери? Абсолютно естественный поступок, ничего такого в этом нет. Против чего бы я ни возразила – разумеется, совершенно неуместно, – мне следует расслабиться, потому что “все так делают”. А может, я просто отстала от жизни и послать кому-то фотографию собственной голой задницы давным-давно в порядке вещей?

– Эмили, хватит уже переписываться, сколько можно! Отдай телефон. Ты и так уже наделала дел.

Я вырываю у нее этот чертов мобильник, она пытается выхватить его, но я успеваю прочесть сообщение от какого-то типа по имени Тайлер: “Клевая жопа у меня на тебя стаит! ”.

О господи, какой-то деревенский идиот пишет моей дочери всякую пошлятину. “Стаит!” Он не просто пошляк, он еще и неуч. Мой внутренний грамматист хватается за нити жемчуга на груди и вздрагивает. Да ладно тебе, Кейт. Что за извращенная попытка уйти от темы? Какой-то перевозбужденный хам шлет твоей шестнадцатилетней[4]дочери непристойные сообщения, а тебя волнует, что он пишет с ошибками?

– Знаешь что, давай-ка я лучше позвоню маме Лиззи и мы с ней обсу…

– Нееееееееет, – стонет Эмили так пронзительно, что Ленни вскакивает с лежанки и заливается лаем, чтобы прогнать того, кто посмел ее обидеть. – Не звони, – всхлипывает она. – Лиззи моя лучшая подруга. Я не хочу, чтобы ей попало из-за меня.

Я смотрю на опухшее от слез лицо Эмили, на искусанную нижнюю губу. Неужели она правда считает, что Лиззи ее лучшая подруга? Эта вот стервочка, которая ею манипулирует? Я не доверяю Лиззи Ноулз с тех самых пор, как та объявила Эмили, что родители на день рождения разрешили ей пойти на концерт Джастина Бибера в “О2” и взять с собой двух подружек. Эмили не помнила себя от радости, но потом Лиззи сообщила, что оба места заняты и она возьмет ее с собой, только если кто-то из тех подруг откажется. Тогда я сама за бешеные деньги купила Эмили билет на концерт, чтобы защитить ее от бесконечных терзаний – возьмут? не возьмут? – от внутреннего кровотечения, уносящего уверенность, от раны, которую способны нанести лишь девочки девочкам. Парни в этом смысле полные профаны, они не умеют так изводить друг друга.

Вот что я думаю, но, разумеется, вслух не говорю. Не хватало еще, чтобы моя дочь, помимо публичного унижения, пережила предательство близких, и все это за один вечер.

– Ленни, на место, вот умница. Еще рано вставать. Лежать. Умница. Молодец.

Я укладываю и успокаиваю пса (сдается мне, это куда проще, чем уложить и успокоить дочь), Эмили устраивается рядом с ним, зарывается лицом ему в шею. И при этом без тени смущения выпячивает задницу. Розовые шортики “Виктория Сикрет” прикрывают не больше, чем стринги, так что я лицезрею обе ее круглые, как полная луна, ягодицы – ту самую упругую и соблазнительную часть тела, которая, прости господи, теперь сохранится в миллиардах пикселей для будущих поколений. У Эмили фигура юной женщины, но она по-прежнему доверчива, как ребенок, которым была еще совсем недавно. Да и до сих пор во многом остается. Мы с Эмили сидим на нашей уютной кухне, греемся у старенькой капризной “Аги”[5], прижавшись к любимому псу, но за этими стенами бушуют стихии, обуздать которые мы не в силах. Как мне защитить ее от того, чего я не слышу и не вижу? Научите. Ленни рад, что две его любимые девочки не спят в столь поздний час, он поворачивает голову и длинным, удивительно розовым языком принимается вылизывать Эм ухо.

Щенок, покупать которого Ричард строго-настрого запретил, фактически стал моим третьим ребенком; кстати, и ребенка заводить Ричард тоже строго-настрого запретил, и я не стану утверждать, что одно с другим никак не связано. Я притащила этот комок с мягкими лапами и огромными карими глазами вскоре после того, как мы перебрались в наш дряхлый разваливающийся дом, рассудив, что крохотный непоседа этому дому уже не навредит. Замызганные ковры, доставшиеся нам от предыдущих владельцев, испускали под ногами дымовые сигналы пыли. Надо бы заменить, но только после кухни, ванной и всего остального, что требует замены. Я понимала, что Ричард взбесится – по причинам, которые уже перечислила, – но меня это не смутило. Переезд всех нас выбил из колеи, а Бен давно клянчил щенка – каждый год на день рождения дарил мне открытки с очаровательными умоляющими собачками. И я решила, что раз уж теперь он вырос и не хочет, чтобы мама его обнимала, пусть обнимает щенка, и я тоже буду обнимать щенка, так что получится, словно где-то посередине я каким-то чудом обнимаю сына.

Стратегия, в общем, слабенькая, не вполне оформившаяся, совсем как новорожденный, но сработала превосходно. Ленни в нашей семье играет роль противоположную козлу отпущения. Он вбирает все детские беды. Подростку, который каждый день обречен ощущать себя некрасивым и нелюбимым, собака дарит безусловное и безоглядное обожание. И я тоже люблю Ленни, причем так преданно и нежно, что даже неловко признаться. Наверное, он заполняет в моей жизни пустоту, о которой не хочется думать.

– Лиззи сказала, что она не нарочно. – Эм протягивает мне руку, чтобы я помогла ей встать. – Она хотела показать белфи только девчонкам из нашей группы, но нечаянно вывесила для всех друзей. Как только сообразила, сразу же все удалила, но поздно, потому что его уже сохранила и перепостила куча народу.

– А что же парень, который вроде собирался к нам приехать? Э-э, Тайлер? – Я закрываю и тут же открываю глаза, прогоняя из памяти то непристойное сообщение.

– Он видел фотку на фейсбуке. Лиззи поставила тэг #жопафлаг, его видно всем на фейсбуке, и все знают, что это типа как я, и теперь все будут думать, что я как те девчонки, которые готовы раздеться, стоит только попросить.

– Ну что ты, милая, никто так не подумает. – Я прижимаю Эм к себе. Она кладет голову мне на плечо, и мы стоим среди кухни не то обнявшись, не то покачиваясь в медленном танце. – Поговорят денек-другой и забудут, вот увидишь.

Мне и самой хочется в это верить, честно. Но это же как инфекция, правда? То-то иммунологам было бы раздолье, изучай они вирусное распространение компрометирующих фотографий в социальных сетях. Я готова биться об заклад, что испанке вкупе с Эболой не сравняться в скорости с унизительными снимками, облетевшими все киберпространство.

Вирус интернет-порнографии в мгновение ока перенес фотографии голой задницы моей доченьки из нашей деревни в сорока семи милях от Лондона в Элефант-энд-Касл[6], где их увидел Тайлер, которого полиция назвала бы “подельником” брата друга кузена Лиззи. И все потому, что, по словам Эм, дражайшая Лиззи настроила страничку таким образом, чтобы “друзья друзей” могли видеть все ее публикации. Отлично, ничего не скажешь. Почему бы тогда сразу не послать эти фотографии в крыло педофилов в Уормвуд-Скрабс?[7]

04:19

Эмили наконец заснула. На улице темно и холодно, первый утренник ранней осени. Никак не привыкну к деревенским ночам, они так отличаются от городских, ведь в столице никогда по-настоящему не темнеет. Не то что здесь, где мрак покрывает все пушистой черной шкурой. Неподалеку, в самой глубине сада, раздается пронзительный вопль – то ли тот, кто вопит, кого-то убивает, то ли его самого убивают. Когда мы только-только сюда переехали, я решила, что это человек кричит от боли, и чуть было не вызвала полицию. Теперь же привычно думаю: а, опять эта лиса.

Я пообещала Эм, что останусь возле ее кровати – на случай, если к нам заявится Тайлер или другие любители белфи. Вот почему я сижу на ее креслице, обитом тканью в плюшевых мишках, и моя собственная рябая задница сорока с лишним лет с трудом помещается меж его поцарапанными деревянными подлокотниками. Я вспоминаю, сколько раз бодрствовала в этом кресле. Молясь, чтобы она наконец заснула (практически каждую ночь с девяносто восьмого по двухтысячный). Молясь, чтобы она проснулась (после падения с батута в две тысячи четвертом, было подозрение на сотрясение мозга). Теперь же думаю про ее задницу, ту самую, которую я ловко упрятывала в памперс и которая теперь сама по себе скачет по Всемирной паутине, несомненно распаляя чресла орд маньяков Тайлеров. Фу.

Мне стыдно, что у моей дочери нет чувства приличия, поскольку кто в этом виноват? Правильно, мать. Моя-то собственная, Джин, бабушка Эмили, внушила мне практически викторианский страх наготы, проистекавший из ее баптистского воспитания. Наше семейство единственное на всем пляже переодевалось в купальные костюмы, завернувшись с головы до пят, точно в паранджу, в чехол на шнурке, который матушка состряпала из занавески. Я по сей день практически никогда не смотрю на собственную задницу, не говоря уж о том, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение. Господи боже мой, как же наша семья всего за два поколения скатилась от пуританства к порнографии?

Мне до смерти хочется с кем-нибудь поговорить, но с кем? Ричарду рассказать не могу – если он узнает, что его принцесса так себя опозорила, его удар хватит. Мысленно листаю картотеку друзей, останавливаясь на некоторых именах, взвешиваю, кто меня строго осудит, а кто бурно посочувствует, но потом всем разболтает – разумеется, потому что искренне меня жалеет (“Бедняжка Кейт, подумать только, что натворила ее дочь!”). А это ведь не то же самое, что вместе с другими мамами посмеяться над очередной детской проказой Эмили – например, как на том рождественском спектакле, когда она сломала Арабелле нимб, разозлившись, что ей выпало играть жену хозяина постоялого двора, но тут я Эм понимаю: унылая роль без слов, в такой не блеснешь. Не могу я выставить ее на посмешище перед мамфией, организованной группой наших ханжей-мамаш. Так кому же рассказать об этом абсурде, который, однако, расстроил меня до тошноты? Я открываю входящие, нахожу имя, которое воплощает невозмутимость, и печатаю письмо.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: На помощь!

Привет, дорогая, не спишь? Никак не могу запомнить, какая у нас с вами разница во времени. Здесь уже глубокая ночь. Одна “подружка” уговорила Эмили выложить фото ее голого зада в снэпчат, и теперь оно разлетелось по всему интернету. Это называется “белфи” (а я-то, старая дура, думала, что “белфи” – сокращение от “Гарри Белафонте”[8]). Боюсь, как бы у нашего порога не выстроилась очередь из пыхтящих от возбуждения маньяков. Вот честно, в разговорах с ней я чувствую себя первобытным человеком. Я не разбираюсь в технике, но мне хватает ума понять, что все это очень плохо. Прибить готова эту идиотку малолетнюю и отчаянно хочу ее защитить.

А я-то думала, что с годами родительство будет все легче. И что мне делать? Запретить ей пользоваться соцсетями? Отослать в монастырь?

Твоя рыдающая развалина

К.

В памяти вспыхивает цветная картинка: Кэнди в “Эдвин Морган Форстер”, международной инвестиционной компании, где мы обе работали лет восемь или девять назад. Она носила такое облегающее красное платье, что можно было наблюдать, как съеденное за обедом сашими передвигается вниз по пищеводу. “И куда это ты смотришь?” – посмеивалась она над коллегами-мужчинами, которым хватало глупости отпустить замечание по поводу ее фигуры а-ля Джессика Рэббит[9]. Кэндис Марлен Страттон, гордая, острая на язык уроженка Нью-Джерси, ас интернета, моя закадычная подружка в офисе, где сам воздух, которым мы дышали, был насквозь пропитан сексизмом. На днях читала в газете статью о дискриминации: какая-то девушка, младший бухгалтер, жаловалась, что начальник порой позволяет себе обращаться с ней без должного уважения. “Серьезно? – подумала я. – Голубушка, ты просто не знаешь, как было раньше”. Если женщина в “ЭМФ” хоть чуточку повышала голос, брокеры тут же орали на весь этаж: “Что, дорогуша, критические дни?” Запретных тем просто не существовало, шутили даже про месячные, им нравилось поддразнивать сотрудниц насчет менструального цикла. А пожалуйся мы – и насмешники утвердились бы в убеждении, что бабы ни на что не годятся, поэтому мы и не связывались. Кэнди, которая тогда жила на продуктах коки – причем не только тех, которые пьют, но и которые нюхают, – три года сидела футах в пятнадцати от меня, но мы почти не разговаривали. В офисе считалось, что если разговаривают две женщины, значит, сплетничают, а если двое мужчин – то совещаются. Мы усвоили правила. Зато мы с Кэнди без конца переписывались по электронной почте, обсуждали все, что приходило на ум, выпускали пар, шутили. Бойцы Сопротивления на мужской территории.

Никогда бы не подумала, что буду вспоминать те времена с нежностью и уж тем более с ностальгией, но вдруг ловлю себя на мысли: как же все-таки тогда было здорово. Испытание, с которым не сравнятся ни попытки заставить детей сделать домашнюю работу, ни готовка девять раз в неделю, ни необходимость вызвать мастера, чтобы прочистил водосточный желоб, – словом, вся эта утомительная и скучная до одури ткань жизни. Можно ли быть успешной матерью? Здесь твои усилия замечают, только если ты чего-то не сделаешь.

Тогда же у меня были цели и я знала, что отлично, просто замечательно справляюсь с работой. Дух товарищества в трудных обстоятельствах, и ты понимаешь, какой же это был кайф, лишь когда его больше нет. Кэнди всегда меня прикрывала. Вскоре она родила Сеймура и вернулась домой, в Штаты, поближе к матери, которая мечтала понянчить первого внука, а Кэнди открыла фешенебельный магазин секс-игрушек “Оргазма: для женщин, которые слишком озабочены, чтобы кончить” (или “слишком озабочены тем, чтобы кончить”, уже не помню). После того, как мы обе уволились из “ЭМФ”, я видела Кэнди только раз, хотя общаться мы не перестали – такая связь, как наша, закаленная в горниле невзгод, никогда не прервется. Мне ужасно хочется, чтобы она сейчас была рядом. Потому что одна я, боюсь, не справлюсь.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: На помощь!

Привет, рыдающая развалина, круглосуточная служба психологической помощи округа Уэстчестер на связи. Ты, главное, успокойся, хорошо? Эмили ведет себя как обычный подросток. Считай, что это современный эквивалент любовных писем, перевязанных красной ленточкой, которые хранили в комоде с надушенным бельем… только теперь комода нет, осталось одно белье.

Тебе еще повезло, что это всего лишь фотография жопы. Одноклассница Сеймура по просьбе капитана школьной футбольной команды выложила в сеть снимок своей интимной поросли. У современных детей нет понятия личного пространства. Им кажется, что если они сидят в компьютере или в телефоне у себя дома, значит, в безопасности.

Эмили не осознает, что идет с голой задницей по информационной автомагистрали и при этом словно бы подняла руку и пытается поймать попутку. Твоя задача – объяснить ей это. Если понадобится, с применением силы. Можно найти какого-нибудь дружественного компьютерщика, чтобы он отследил и уничтожил эти снимки. И напиши в поддержку фейсбука, чтобы удалили непристойные изображения. А Эмили накажи: пусть посидит месяцок без интернета, пока не поймет, что к чему.

И поспи, дорогая, у вас же там, наверное, ужасно поздно?

Я всегда рада тебе помочь.

ХХ

К.

05:35

Не столько поздно, сколько рано. Я решила разобрать посудомойку, вместо того чтобы снова лечь в постель и час без толку таращиться в потолок. Из-за этой перименопаузы у меня совсем сон сбился. Хотите верьте, хотите нет, но когда несколько месяцев назад доктор впервые произнесла при мне это слово, я сразу же представила себе группу волосатиков а-ля шестидесятые, “Перри и менопауза”. Дуби-дуби-ду. Перри еще так дружелюбно улыбался и наверняка носил связанный вручную свитер с оленями. Нет, я все понимаю, просто никогда прежде не слышала о таком и испытала облегчение, узнав, как же называется то состояние, которое ночами лишает меня сна, а сразу после обеда сталкивает в шахту усталости. Даже заподозрила у себя некий смертельный недуг и живо представила трогательную картину: дети рыдают у меня на могиле и повторяют: “Как жаль, что мы не ценили ее при жизни!” Но если знаешь, как зовут твой страх, то с ним можно поладить, правда? Вот и мы с Перри будем дружить.

– Я не могу себе позволить спать днем, – объяснила я врачу. – Я просто хочу себя чувствовать как раньше.

– Обычное дело, – ответила она, деловито печатая мой анамнез. – Классические, просто хрестоматийные симптомы для вашего возраста.

У меня от сердца отлегло. Раз симптомы классические, значит, я не одна такая, а это успокаивает. Где-то там тысячи, нет, миллионы женщин чувствуют себя так, словно их привязали к издыхающей скотине. Все, чего мы хотим, – снова чувствовать себя прежними, и если терпеливо ждать, то это ощущение вернется. Ну а пока можно составлять списки и так побороть очередной упоительный симптом Перри – забывчивость.

Что там писала Кэнди? Найти компьютерщика, чтобы тот отследил и удалил все белфи Эмили? “Ведет себя как обычный подросток”. Может, и правда все не так уж страшно. Я сажусь в кресло возле “Аги”, приобретенное за девяносто пять фунтов на “Ибее” (исключительно выгодная покупка, осталось только поменять пружины, ножки и обивку), и принимаюсь составлять список всего, о чем нельзя забыть. Последнее, что я помню, – собака, которая не отдает себе отчета в собственных размерах, запрыгивает ко мне на колени, виляет хвостом, больно колотя меня по руке, и кладет шелковистую голову мне на плечо.

07:01

Едва проснувшись, проверяю телефон. Два пропущенных вызова от Джули. Сестре нравится держать меня в курсе последних эскапад нашей матушки, просто чтобы я не забывала: именно ей, живущей в трех кварталах от матери в нашем северном городке, приходится быть начеку. Маме в июне стукнет семьдесят шесть, однако она никак не желает вести себя хоть сколько-нибудь сообразно возрасту. Утром по средам мама готовит овощи для обеда в клубе[10], и пусть некоторые его участники на пятнадцать лет ее моложе, но она зовет их “стариками”. У меня это вызывает смешанные чувства – гордость (ну и характер!) и отчаяние (хватит всем доказывать свою самостоятельность). Когда уже мать смирится с тем, что она тоже старуха?

С тех пор как я решила “порхать по жизни без забот” – как говорит моя сестрица, – то бишь приняла непростое решение и перевезла семью на юг, поближе к Лондону, где выше вероятность найти хорошо оплачиваемую работу, Джули превратилась в настоящую английскую великомученицу, от которой так и тянет лицемерием и дымом костра (ядовитый душок, признаться), и не упускает ни единого шанса указать мне, что я пренебрегаю своими обязанностями, и это при том, что мама по телефону – а звоню я практически каждый день – регулярно мне сообщает, что не видела мою младшую сестрицу целую вечность. Ужасно, что Джули не находит времени проведать мать, тем более что живет совсем рядом, но сказать ей об этом я не могу, поскольку в семейном спектакле мне отведена роль плохой дочери, которая смоталась и бросила мать, а Джули – недооцененной хорошей дочери, которая осталась с мамой. Я изо всех сил стараюсь изменить этот сценарий – например, на день рождения купила маме компьютер и сказала, что это подарок от нас двоих, от меня и Джули. Но, внушая мне чувство вины, моя дважды разведенная, регулярно прикладывающаяся к бутылке сестра в кои-то веки ощущает: хоть что-то здесь в ее власти, а это редкая возможность в ее трудной, полной лишений жизни. Я все понимаю. Стараюсь входить в ее положение, вести себя благоразумно, но разве благоразумию под силу распутать узел сестринского соперничества? В общем, надо будет перезвонить Джули, я обязательно так и сделаю, но сперва разберусь с Эмили. Сначала Эмили, потом мама, потом подготовка к сегодняшнему собеседованию со специалистом по подбору персонала. К тому же мне вовсе не требуется помощь Джули, чтобы почувствовать себя виноватой из-за того, что я неправильно расставляю приоритеты. Я живу с чувством вины.

07:11

За завтраком сообщаю Ричарду, что Эмили еще спит, потому что ночью ей было плохо. Чем хорошо такое объяснение – вроде и ложь, но при этом сущая правда. Ночь действительно выдалась ужасная, и Эмили было плохо как никогда. Я совершенно без сил и делаю утренние дела со скрипом, как ржавый робот со свалки. Даже наклониться и взять собачью миску с водой мне настолько трудно, что я подбадриваю себя восклицаниями, чтобы выпрямиться: “Давай, ооох, ты сможешь!” Я варю овсянку, когда Бен спускается из своей берлоги, точно дикий зверь, опутанный проводами трех электронных устройств. Как только моему дорогому сыночку исполнилось четырнадцать, он буквально за ночь ссутулился и потерял дар речи, так что теперь лишь время от времени бормочет или ворчит, чтобы сообщить, что ему нужно, да отпускает язвительные замечания. Сегодня же утром он непривычно оживлен, даже разговорчив.

– Я видел фотку Эмили на фейсбуке. Вообще чума.

– Бен.

– Прикинь, главное, там тысячи лайков под фотографией ее…

– БЕНДЖАМИН!

– Так-так, молодой человек. – Ричард на мгновение отрывается от йогурта из лягушачьей икры, или что он там теперь ест, и смотрит на Бена. – Приятно слышать, что ты в кои-то веки сказал о сестре хоть что-то хорошее. Правда, Кейт?

Я испепеляю Бена фирменным взглядом Медузы горгоны и одними губами произношу: “Если скажешь папе, тебе конец”.

Ричард не замечает этого отчаянного обмена знаками между матерью и сыном, поскольку слишком поглощен статьей на велосипедном сайте. Я читаю заголовок поверх его плеча: “15 малоизвестных гаджетов, необходимых велосипедистам”.

На свете существует масса малоизвестных гаджетов, совершенно необходимых велосипедистам, и доказательство тому – наша маленькая кладовка. К стиральной машине теперь просто так не подобраться, для этого нужно преодолеть настоящую полосу препятствий, поскольку велосипедное оборудование Рича занимает каждый свободный дюйм. Несколько шлемов самых разных видов – и со встроенным плеером, и с лампой, как на шахтерской каске, есть даже шлем с собственным индикатором. С моей сушилки для белья свисают два тяжелых металлических замка, больше похожих на те орудия, какими в эпоху Тюдоров пытали аристократов, чем на устройство, с помощью которого велосипед пристегивают к перилам. А вчера я пошла разбирать сушилку и обнаружила последнее приобретение Рича – диковатый фаллический предмет, еще в коробке, с надписью “автоматический дозатор смазки”. Интересно, для чего смазка – для велосипеда или для стертой задницы моего мужа, утратившей подушку жира с тех пор, как Рич превратился в горного козла? Явно не для наших сексуальных экспериментов. Уж в чем в чем, а в этом я уверена.

– Я сегодня поздно. Мы с Энди едем во Внешнюю Монголию. (По крайней мере, мне так послышалось.) Ты не против?

Это утверждение, а не вопрос. Ричард не поднимает глаз от ноутбука, даже когда я ставлю перед ним тарелку овсянки.

– Дорогая, ты же знаешь, я не ем глютен, – бормочет он.

– Я думала, овсянку можно. Медленно расщепляется, низкий гликемический индекс, разве нет?

Он не отвечает.

Как и Бен, который, насколько я вижу, прокручивает ленту фейсбука, ухмыляется и общается с этим невидимым миром, в котором проводит чересчур много времени. Может, следит за кругосветным путешествием задницы своей сестры. Я с болью думаю об Эмили, которая спит наверху. Я ей сказала, что утром все наладится, но вот уже утро, и мне нужно придумать, как все наладить. Но сперва спровадить ее отца.

Ричард у задней двери облачается в велоформу: вжикает молниями, щелкает кнопками, застегивает пуговицы. Если угодно, представьте себе рыцаря, который собирается на битву при Азенкуре, только вместо коня у него велосипед из углеволокна за две тысячи триста фунтов стерлингов. Когда три года назад муж увлекся велоспортом, я была только за. Физические нагрузки, свежий воздух, что угодно, лишь бы меня оставили спокойно искать на “Ибее” “рухлядь, которая совершенно нам ни к чему и захламляет эту развалюху”, как говорит Ричард. Или “невероятно выгодные покупки, которым найдется местечко в нашем волшебном старом доме”, как называю это я.

Но это было до того, как стало ясно, что Рич катается не ради развлечения. Собственно, о развлечении речи вообще не шло. На глазах у ничего не подозревавшей жены – то есть у меня – он превратился в одного из “ЗРЕМУЛов”, о которых пишут в газетах в разделе “Образ жизни”, – “зрелых мужчин в лайкре”, что проводят в седле минимум десять часов в неделю. С новым своим режимом Ричард быстро похудел на два стоуна[11]. Мне трудно было за него порадоваться, поскольку мои-то собственные лишние фунты с каждым годом цеплялись за меня все крепче. Мои седельные вьюки, в отличие от Ричардовых, не снимались (если бы только можно было отстегнуть лишнюю плоть, как сумку!). А ведь почти до сорока лет, ей-же-ей, достаточно было четыре дня посидеть на зерненом твороге с хрустящими хлебцами – и я снова могла нащупать у себя ребра. Теперь, увы, этот трюк не работает.

Ричард никогда не был толстым, скорее, обаятельным крепышом, как Джефф Бриджес, и округлая полнота удивительно гармонировала с его добродушием. Внешность Рича соответствовала его щедрой и дружелюбной натуре. У того угловатого незнакомца, которого он теперь с живым интересом рассматривает в зеркале, подтянутое мускулистое тело и морщинистое лицо – мы оба достигли возраста, когда излишняя худоба придает не моложавый, а измученный вид. Этот новый Ричард получает массу восторженных откликов от наших друзей, и я понимаю, что должна бы считать его привлекательным, но любые страстные мысли тут же сдуваются, уколовшись о велосипедное оборудование. В облегающем комбинезоне от шеи до колен Ричард больше всего смахивает на гигантский бирюзовый презерватив. Костюм жутко обтягивает его член и яйца – видно, как они висят, точно фрукт на ветке.

Прежний Ричард обязательно заметил бы, до чего нелепо выглядит, и мы с ним вместе посмеялись бы над этим. Новый даже не улыбается – а может, я не даю ему поводов улыбаться. Он постоянно ворчит из-за дома, из-за “этой твоей прорвы”, как он его называет, и не упускает возможности пройтись насчет замечательного строителя, который мастерски помогает мне вернуть к жизни унылую развалюху.

Застегивая шлем, Ричард замечает:

– Кейт, пожалуйста, попроси Петра посмотреть кран в ванной. А то у меня такое ощущение, что он нам поставил раковину, которая в Польше осталась от немцев после войны.

Понимаете, о чем я? Очередная колкость в адрес бедного Петра. Я бы съязвила в ответ что-нибудь типа: ну надо же, в кои-то веки ты хоть что-то в доме заметил, отвлекся от своих высоких материй, но мне вдруг становится стыдно, что я не рассказала ему об Эмили и белфи. Вместо того чтобы огрызнуться, я подхожу и виновато обнимаю его на прощанье, при этом мой халат цепляется за застежку-липучку на его кармане. Проходит несколько неловких мгновений, прежде чем нам наконец удается расцепиться. Давненько мы не были настолько близки. Может, все-таки рассказать ему о прошлой ночи? Меня так и подмывает разболтать секрет, разделить непосильную ношу, но я обещала Эмили, что не скажу папе, а потому ничего и не говорю.

07:54

Выпроваживаю Ричарда с Беном и, захватив кружку крепкого чая с одним куском сахара, поднимаюсь проверить, как там Эмили. С тех пор как Эмили села на соковую диету, она сахар в рот не берет, но уж в чрезвычайной ситуации сладкий чай наверняка сойдет за лекарство. Я приоткрываю дверь, и она тут же упирается в кучу одежды и обуви. Протиснувшись в щель, оказываюсь в комнате, которая выглядит так, словно ее покинули в панике при авианалете. Повсюду мусор, на тумбочке у кровати шаткая инсталляция из банок диетической кока-колы.

Бардак в комнате подростка – вечный источник ссор между матерями и дочерьми, так что мне, по-хорошему, следовало быть к ним готовой, однако наши конфликты из-за этой спорной территории не ослабевают. Последний наш ожесточенный скандал в пятницу после школы, когда я настаивала, чтобы Эмили убрала комнату сию же минуту, и вовсе окончился патом.

Эмили: “Это моя комната”.

Я: “Но дом-то мой”.

– Какая же она упрямая, – пожаловалась я Ричарду.

– Интересно, в кого бы это, – откликнулся он.

Эмили раскинулась наискось на кровати, укутавшись в одеяло, словно в кокон. Она всегда спала беспокойно, перемещалась по матрасу, как стрелки часов. Когда она спит, вот как сейчас, то выглядит точь-в-точь как когда-то в колыбели – тот же упрямо вздернутый подбородок и льняные кудри на подушке, влажные от жара, если Эмили болела. Она родилась с огромными глазами, цвет которых долго менялся, будто они никак не могли определиться. И по утрам, доставая ее из колыбели, я напевала: “Какого же цвета сейчас твои глазки? Карие, зеленые, голубые, как в сказке?”

В конце концов глаза у Эмили стали карие, как у меня, и я втайне досадовала, что она не унаследовала Ричардов цвет глаз – ярко-голубой, как у Пола Ньюмана, – хотя раз в генах он есть, то, значит, может передаться нашим внукам. Невероятно, что я уже задумываюсь о внуках. Когда мечтают о детях, это нормально, но мечтать о детях детей? Это как вообще?

Я вижу, что Эмили спит. Под ее сжатыми трепещущими веками идет кино – надеюсь, не фильм ужасов. На подушке рядом с ней лежит овечка Бе-Бе, первая ее игрушка, и чертов телефон, на экране которого светится все, что пришло за ночь. “37 непрочитанных сообщений”. Я вздрагиваю при мысли о том, что в них может быть. Кэнди посоветовала отобрать у Эмили мобильник, но стоит мне потянуться к нему, как она протестующе брыкается, точно лабораторная лягушка. Спящая красавица не отдаст свою онлайн-жизнь без борьбы.

– Эмили, милая, просыпайся. Пора в школу.

Она со стоном переворачивается, глубже закутывается в кокон, телефон тренькает, потом еще и еще. Как двери лифта, которые открываются раз в несколько секунд.

– Эм, пожалуйста, просыпайся. Я принесла тебе чай.

Динь. Динь. Динь. Омерзительный звук. Все началось с невинной ошибки Эмили, и кто знает, до чего еще дойдет. Я хватаю телефон и прячу в карман, пока она не увидела. Динь. Динь.

На обратном пути останавливаюсь на лестничной площадке. Динь. Бросаю взгляд сквозь старинное сводчатое окно в подернутый туманом сад, и в голову приходит тревожная и нелепая стихотворная строчка. “Не спрашивай, по ком звонит телефон. Он звонит по тебе”.

08:19

На кухне – точнее, в том месте, которое можно так назвать, пока Петр не сделает настоящую кухню, – я быстренько отправляю в посудомойку оставшуюся от завтрака грязную посуду, открываю банку корма для Ленни и проверяю электронную почту. И сразу же вижу имя адресата, чьи письма никогда еще не нарушали покой моего почтового ящика. Ах ты черт.

От кого: Джин Редди

Кому: Кейт Редди

Тема: Сюрприз!

Дорогая Кэт,

Это мама. Мое первое электронное письмо! Спасибо огромное вам с Джули за то, что купили мне ноутбук. Вы меня балуете. Я начала ходить в библиотеку на занятия по компьютерной грамотности.

В Интернете очень интересно. Столько милых картинок с котиками! Мне не терпится установить связь с внуками. Эмили говорила, у нее есть какой-то “фейсбук”. Не могла бы ты дать мне ее адрес?

ХХ

С любовью,

мама

Вчера я гуглила “перименопаузу”. Если тоже подумываете об этом, то вот вам совет: воздержитесь.

Симптомы перименопаузы:

– Приливы, ночная потливость и/или ощущение, что кожа холодная и влажная на ощупь

– Учащенное сердцебиение

– Сухость и зуд кожи

– Раздражительность!

– Головные боли, возможно обострение мигреней

– Перемены настроения, слезливость

– Утрата уверенности, падение самооценки, ощущение собственной никчемности

– Нарушения сна, бессонница (с ночной потливостью или без нее)

– Нарушения менструального цикла, более короткие и обильные месячные, сопровождающиеся неприятными симптомами; более короткий или длинный цикл

– Угасание либидо

– Вагинальная сухость

– Сильная утомляемость

– Тревога, ощущение беспокойства

– Страхи, опасения, дурные предчувствия

– Трудно сосредоточиться, дезориентация, спутанность сознания

– Пугающие провалы в памяти

– Учащенное мочеиспускание, невозможность потерпеть, потребность встать ночью, чтобы помочиться

– Недержание мочи, особенно при смехе или чихании

– Боли в суставах, мышцах, сухожилиях

– Повышенная чувствительность и боль в груди

– Желудочно-кишечные расстройства, несварение желудка, метеоризм, тошнота

– Неожиданное вздутие живота

– Обострение аллергии

– Лишний вес

– Волосы редеют или выпадают (на голове, лобке или по всему телу); увеличение растительности на лице

– Депрессия

Чего здесь не хватает? Ах да. Смерти. По-моему, они забыли включить в список смерть.

2. Вышла в тираж

Я заставила Эмили пойти в школу на следующий день после той ночи, когда фотография ее задницы облетела весь интернет. Возможно, вы решите, что я не права. Возможно, я даже с вами соглашусь. Она не хотела идти, умоляла меня, привела мне все мыслимые и немыслимые причины, по которым ей лучше остаться дома с Ленни и “сделать уроки” (то есть посмотреть несколько серий “Девчонок” подряд, я не настолько наивна). Она даже пообещала убрать свою комнату – явный признак отчаяния, – но я чувствовала, что в этот раз нужно настоять на своем и заставить ребенка выполнить то, что кажется самым трудным. “Упал? Вставай!” Не этой ли фразой поколение наших родителей вынуждало детей сделать то, чего им не хотелось, потому что засмеют?

Я убедила себя, что для Эм будет лучше вытерпеть грубые шутки, улыбочки и шепотки в коридорах, чем сказаться больной и спрятать свой страх дома под одеялом. Как в тот день, когда семилетняя Эмили упала в парке с велосипеда, разбила колено в кровь и под кожу набился мелкий гравий. Я тогда присела рядом с ней, высосала камешки из раны и велела ей снова сесть на велосипед, чтобы в дальнейшем инстинктивное нежелание пробовать то, что причинило тебе боль, не переросло в необоримый страх.

“Нет, папа, нет!” – плакала Эмили, обращаясь через мою голову к Ричарду, который тогда уже вошел в роль более мягкого и чуткого родителя, предоставив мне насильно прививать им хорошие манеры, укладывать спать, кормить овощами и зеленью – словом, заниматься всей той нудятиной, которой не утруждают себя деликатные добрые папочки. Я злилась на Рича, вынудившего меня стать той, кем я никогда не хотела быть, и в других обстоятельствах не пожалела бы никаких денег, лишь бы откупиться от этой повинности. Но формы наших родительских ролей, отлитые еще тогда, когда дети были маленькими, устоялись и затвердели, а мы этого и не замечали, пока в один прекрасный день я не обнаружила, что маска властной, вечно занятой ворчуньи – вовсе не маска. Она приросла к лицу.

Если вдуматься, все проблемы современной цивилизации начались с тех самых пор, как появилось “осознанное родительство”. Теперь это полноценная работа в дополнение к основной, той, которая дает возможность оплачивать счета и ипотеку. Порой я жалею, что мне не довелось побыть матерью в эпоху, когда родители были обычными взрослыми, которые эгоистично занимались своими делами и пили коктейли по вечерам, а дети лезли из кожи вон, чтобы приспособиться и угодить. К тому моменту, когда пришла моя очередь, все уже было ровно наоборот. Быть может, хотя бы подрастающее поколение счастливо как никогда, что целая армия мужчин и женщин ежечасно заботится об их комфорте и помогает поверить в себя? Что ж, почитайте газеты и решите сами. Я могу лишь поведать нашу историю – мою и Эмили, Ричарда и Бена, – показать ее глазами очевидца. Будущее покажет, было ли современное родительство наукой или же замешанным на страхе неврозом, который заполнил пустое место, прежде занятое религией.

Так что да, в тот день я заставила Эмили пойти в школу и едва не опоздала на собеседование, поскольку повезла ее на машине, вместо того чтобы, как обычно, отправить одну на автобусе. Помню, как она вошла в ворота, опустив голову и понурив плечи, словно от ветра, хотя день выдался тихий. На мгновение она обернулась и храбро махнула мне рукой, я помахала в ответ, подняла большие пальцы, хотя мне казалось, что вместо сердца у меня в груди смятая консервная банка. Я едва не опустила стекло и не окликнула Эмили, но потом решила: как взрослый человек, я должна вселять в дочь уверенность и не показывать, что я тоже боюсь и психую.

Не тогда ли все и началось? Не в этом ли корень кошмара, что случился потом? Поступи я иначе, разреши я Эм остаться дома и отмени собеседование, мы бы улеглись бок о бок под одеяло, посмотрели четыре серии “Девчонок” подряд, и, глядишь, едкие веселые шутки Лины Данэм выжгли бы стыд и страхи шестнадцатилетней девушки? Сколько же факторов мне следовало учесть.

Но, к сожалению, я их не учла. Мне нужно было срочно найти работу. Денег на нашем общем счете осталось месяца на три, от силы четыре. Круглая сумма, которую мы положили в банк после того, как выгодно продали дом в Лондоне и перебрались на север, пугающе сокращалась – сначала из-за того, что Ричард потерял работу, а потом из-за возвращения на юг, где мы некоторое время снимали жилье, прежде чем нашли подходящий дом. Однажды в воскресенье за обедом Ричард обмолвился как ни в чем не бывало, что в ближайшие два года, пока переучивается на психотерапевта, он не только не будет практически ничего зарабатывать, но и сам теперь дважды в неделю станет посещать психолога, и за эти его визиты нам тоже придется платить. Причем какую-то чудовищную, грабительскую сумму. Меня так и подмывало позвонить психологу и предложить вкратце пересказать биографию мужа в обмен на скидку в пятьдесят процентов. Кто же лучше меня знает все его причуды и странности? И то, что наш продуктовый бюджет Рич тратит на сеансы психотерапии, куда ходит жаловаться на меня же, лишь подливало масла в огонь моей досады. Чтобы восполнить недостачу, мне нужно было найти хорошую работу, стать главной добытчицей, да побыстрее, иначе мы лишимся крова и будем столоваться в KFC. Поэтому я и отправила дочь в школу, как некогда себя – на работу, когда четырехмесячная Эмили тяжело болела простудой и в ее крошечных легких клокотала мокрота. Потому что так надо, иначе просто нельзя. Даже когда каждый атом нашего существа визжит: “Нет, нет, нет”? Да, даже тогда.

10:12

В поезде до Лондона неплохо было бы просмотреть свое резюме, почитать финансовые странички газет перед встречей со специалистом по подбору персонала, но я не могу думать ни о чем, кроме Эмили и гадкого, омерзительного сообщения Тайлера. Что чувствует девственница, когда на нее так облизываются? (По крайней мере, я предполагаю, что Эм еще девственница. Иначе я бы знала, правда?) Сколько же таких сообщений ей приходит? Может, мне поставить в известность школу? Воображаю себе разговор с классным руководителем: “Видите ли, в чем дело, моя дочь случайно поделилась снимком собственной задницы со всеми вашими учениками”. Вероятно, Эмили от этого будет только хуже. Может, притвориться, будто ничего не было, и жить как жили? Руки чешутся прибить Лиззи Ноулз. С удовольствием развесила бы ее кишки на воротах школы, чтобы впредь неповадно было унижать милых наивных девушек в соцсетях. Но Эмили просила не впутывать подругу… Тогда пусть сами и разбираются.

Можно позвонить Ричарду, рассказать про белфи, но он распсихуется, мне придется его успокаивать и выслушивать жалобы, как, собственно, всю нашу совместную жизнь; нет, сейчас я этого просто не вынесу. Проще, как обычно, решать все – будь то новый дом, новая школа или новый ковер – самостоятельно. Вот когда у Эм все наладится, тогда и расскажу.

Вот так и получилось, что я вру и дома, и на работе. Если бы МИ-5 искала двойного агента в перименопаузе, способного на все, кроме как вспомнить свой пароль (“Нет, подожди, еще минутку, сейчас вспомню”), лучшей кандидатуры и придумать было бы нельзя. Но, уж поверьте, давалось мне это непросто.

Вы, должно быть, заметили, что я много шучу про забывчивость, но на самом деле это не смешно, а унизительно. Какое-то время я успокаивала себя тем, что это просто такой период – как тогда, когда кормила Эмили грудью и совершенно отупела. Однажды я, как зомби, убрала грязную туалетную бумагу в сумочку, а ключи от машины смыла в унитаз (в тот день мы договорились встретиться в “Селфриджес” с университетской подругой, Деброй; кажется, она сидела тогда с Феликсом). А расскажи об этом в книге, не поверят же.

Но сейчас ощущения совсем другие, это какая-то новая забывчивость. Та, прежняя, была как туман, который того и гляди развеется, теперь же словно отказала какая-то важная деталь электронной схемы. За полтора года перименопаузы богатейшая библиотека моего разума сократилась до одного-единственного просроченного романа Даниэлы Стил.

С каждым месяцем, неделей, днем мне становится чуточку труднее вспоминать то, что знаю. Точнее, то, что я знаю, что когда-то знала. В сорок девять лет кончик языка перегружен – все время на нем что-то так и вертится.

Подумать только, как часто память меня выручала. Сколько экзаменов я завалила бы, если бы не умение запомнить почти с фотографической точностью несколько глав из учебника, осторожно, как страусиное яйцо на блюдце, донести эти сведения до класса, где идет экзамен, извергнуть их на бумагу – и готово! Эта дивная суперсовременная цифровая система поиска, которую я четыре десятка лет воспринимала как должное, ныне превратилась в пыльную провинциальную библиотеку, где работает Рой. По крайней мере, так я его называю.

Кто-то просит Бога услышать его молитву. Я же умоляю Роя порыться в моем банке памяти и найти пропавший предмет/слово/как бишь его. Бедняга Рой уже не первой молодости. Мы оба уже не. Работка у него такая – искать, где я оставила телефон или кошелек, не говоря уже о том, чтобы вспомнить редкую цитату или название фильма, о котором я думала на днях, с молодой Деми Мур и Элли Как-ее-там, – но стоит попросить, и он тут же отключается.

Помните, как мы смеялись над Дональдом Рамсфелдом, на тот момент министром обороны США, когда он обмолвился об “известных неизвестных” в Ираке? Как же мы потешались над уклончивостью старика. Так вот теперь я наконец поняла, что имел в виду Рамсфелд. Перименопауза – ежедневная битва с неизвестными известными.

Видите ту высокую брюнетку, которая с выжидательной улыбкой направляется ко мне в молочном отделе супермаркета? Вот-вот. Кто эта женщина и откуда она меня знает?

(Пожалуйста, Рой, пойди и разузнай, как ее зовут. Я уверена, у нас где-то это есть. Может, в разделе “Жуткие школьные мамаши” или “Женщины, которые, по моим подозрениям, нравятся Ричарду.)

Рой, шаркая тапочками, удаляется, а неизвестная, но очень дружелюбная высокая брюнетка – Джемма? Джемайма? Джулия? – щебечет о каких-то наших общих знакомых. Упоминает, что ее дочь сдала на отлично все выпускные экзамены. Увы, яснее от этого не становится, поскольку отличные оценки – непременное условие для любого ребенка амбициозных родителей из среднего класса.

Порой, когда забывчивость усиливается настолько, что я становлюсь совсем плоха – то есть плоха, как та рыбка в этом, как же его, ну в том самом фильме (Рой, ты где?), – такое ощущение, словно я ловлю мысль, которая заплыла в голову и тут же ускользнула, вильнув хвостом. Пытаясь поймать эту мысль, я чувствую себя заключенным, который заметил высоко на полке ключи от своей камеры и никак не может их достать. Я изо всех сил стараюсь дотянуться до ключей, встаю на цыпочки, смахиваю паутину, умоляю Роя напомнить мне, зачем я вообще пришла в кабинет / на кухню / в гараж. Но в голове пусто.

Может, поэтому я и начала скрывать свой возраст? Поверьте мне, никакое это не кокетство, а инстинкт самосохранения. Старая подруга по работе в Сити рассказала мне, что ее знакомому директору по персоналу срочно необходимо устроить на работу женщину, чтобы закрыть квоту, предписанную Обществом инвестиционных фондов. У него большие связи, ему ничего не стоит шепнуть словечко в правильное замшелое ухо с торчащим пучком волос, чтобы обеспечить тебе место без портфеля в совете директоров компании, которое щедро оплачивается и требует присутствия всего лишь несколько раз в год. Я подсчитала: имея в активе парочку таких должностей, в дополнение к финансовым консультациям, я вполне смогу поддерживать нас на плаву, пока Ричард переучивается, и при этом продолжать заботиться о детях, маме и родителях Рича. На бумаге все выглядело отлично. Да я одной левой могу выполнять обязанности хоть двух членов совета. Полная надежд, я ехала на встречу с Джеральдом Керслоу.

11:45

Офис Керслоу в Холланд-парке находится в одном из монументальных белых особняков, похожих на свадебный торт. На парадное крыльцо, в котором ступенек пятнадцать как минимум, приходится карабкаться, как по белым скалам Дувра. Сто лет не надевала приличные туфли, разве что на вечеринку или на встречу с клиентами, но никогда бы не подумала, что можно разучиться ходить на каблуках. Весь недолгий путь от метро я еле ковыляю, широко расставив ноги, точно новорожденная антилопа гну, и даже на секунду останавливаюсь у газетного киоска, вцепившись в него, чтобы не упасть.

– Все в порядке, мисс? Осторожнее, смотрите под ноги, – гогочет продавец, и меня вдруг охватывает до того нелепая благодарность за то, что он счел меня достаточно молодой для такого обращения, сама диву даюсь. Забавно, но когда тебе нужна поддержка, мерзкие старые сексисты кажутся галантными джентльменами.

Уверенность, которую накапливаешь за годы успешной работы, испаряется мгновенно, и это не поддается объяснению. Весь многолетний опыт куда-то девается за считаные минуты.

– Сколько же лет назад вы уволились из Сити, миссис Редди, – семь?

Зычный глас Керслоу предназначен специально для того, чтобы на параде докричаться до солдата, который мается дурью в задней шеренге. Он орет на меня через стол шириной со Швейцарию.

– Прошу, зовите меня Кейт. Вообще-то шесть с половиной. Но за это время мне довелось выполнять немало новых обязанностей. Я совершенствовала профессиональные навыки, проводила регулярные финансовые консультации для жителей нашей деревни, каждый день читала финансовые газеты и…

– Вижу. – Керслоу держит мое резюме на вытянутых руках, словно от бумаги исходит противный душок.

Отставной военный с ежиком седых волос, похожим на шлем фигурки из конструктора “Лего”, коротышка, на блестящем лице застыла натянутая гримаса, какая бывает у тех, кто всю жизнь мечтал быть дюйма на три выше ростом. Полоски на пиджаке слишком широки, точно меловые линии на теннисном корте. Такие костюмы надевают ратующие за семейные ценности политики, и то лишь после того, как воскресная бульварная газетенка пропечатает историю их похождений – под кокаином, всю ночь, с двумя проститутками.

– Казначей ПС? – Он приподнимает бровь.

– Да, нашего приходского совета. В бухгалтерских книгах у них был страшный беспорядок, но я еле уговорила викария доверить мне тысячу девятьсот фунтов. Я раньше управляла фондом с уставным капиталом в четыреста миллионов, так что эта ситуация меня весьма позабавила…

– Ясно. Вы указали, что были “председателем совета управляющих в муниципальном колледже Беклз”, так? Какое отношение это имеет к нашей вакансии, миссис Редди?

– Пожалуйста, зовите меня Кейт. У школы возникли трудности, ее намеревались закрыть, и мне стоило немалых усилий исправить эту ситуацию. Пришлось поменять структуру управления, и это был настоящий дипломатический кошмар. Вы себе даже не представляете, какая в школах строгая политика, хуже, чем в каком-нибудь банке, и сколько законов приходилось учитывать и еще отчеты инспекторов. В общем, жуткая бюрократия. Неподготовленному человеку нипочем не разобраться. Я добилась слияния с другой школой, чтобы у нас появились средства на преподавателей и прочих сотрудников, которые работают с учащимися, и возможность уменьшить число учащихся в каждом классе. По сравнению с этой эпопеей любое слияние и поглощение покажется серией “Телепузиков”.

– Понятно, – без тени улыбки отвечает Керслоу, который явно никогда не смотрел с детьми “Телепузиков”. – И все это время, насколько я понимаю, вы не работали полный день, потому что ваша мать была больна?

– Да, мама, то есть моя мать, перенесла инфаркт, но сейчас, слава богу, ей гораздо лучше, она полностью поправилась. Я лишь хочу заметить, мистер Керслоу, что колледж Беклз – один из самых перспективных в Англии, там сейчас потрясающий новый директор, и он…

– Безусловно. Ответьте мне вот на какой вопрос. Предположим, назначено собрание директоров, а у вас в этот день заболел ребенок. Как вы поступите? Независимый член совета обязательно должен готовиться к собраниям и, разумеется, присутствовать на них.

Не знаю, сколько времени я на него таращилась. Несколько секунд? Минут? Не поручусь, что челюсть моя не упала на зеленую кожаную столешницу. Удостоить ли ответом этот вопрос? Тем более что теперь закон запрещает спрашивать о таком. Что ж, я все же отвечу. И я сообщаю этому уроду в пижонском пиджаке с красной шелковой подкладкой, что да, когда я управляла фондом, время от времени мои дети болели, и я, как добросовестный профессионал, всегда находила того, кто будет за ними ухаживать, так что любой совет директоров мог быть совершенно уверен в моей надежности и ответственности.

Речь моя сошла бы куда лучше, если бы телефону в эту самую минуту не приспичило заиграть мелодию из “Розовой пантеры”. Я смотрю на Керслоу, он на меня. Смешной рингтон для старого зануды-директора. И лишь через несколько секунд понимаю, что развеселая мелодия доносится из сумочки под моим стулом. Черт. Наверное, Бен снова поменял мне рингтон. Ему это кажется забавным.

– Прошу прощения. – Я засовываю руку в сумочку, лихорадочно пытаюсь нащупать мобильник, стараясь при этом держать спину прямо. Почему, когда срочно нужно что-то найти, сумочка превращается в кадку с отрубями, в которой прячут рождественские подарки? Кошелек. Салфетки. Пудреница. Что-то липкое. Фу. Очки. Ну же! Он должен быть где-то здесь. Наконец-то. Переключаю неуловимый телефон в беззвучный режим, краем глаза смотрю на экран, вижу пропущенный вызов и сообщение от мамы. Она никогда не пишет эсэмэски. Это такой же тревожный знак, как если бы подросток написал письмо от руки. “СРОЧНО! Мне нужна твоя помощь. Целую. Мама”.

Надеюсь, что мне удается сохранять спокойную улыбку и Керслоу видит перед собой лишь идеального кандидата на пост члена совета директоров, но в голове у меня лихорадочно мечутся мысли. О боже. Что с ней стряслось? Я перебираю варианты:

1. У мамы снова был инфаркт, она едва доползла до телефона, заряда в котором осталось минуты на полторы.

2. Растрепанная мама в ночной рубашке бродит по “Теско”, не понимая, где она и что с ней.

3. На самом деле она имела в виду “Не волнуйся, дорогая, в реанимации ко мне очень внимательны”.

– Видите ли, миссис Редди, – Керслоу складывает пальцы домиком, как какой-нибудь архидьякон из романа Троллопа, – проблема в следующем. Несмотря на впечатляющие достижения в Сити и блестящие рекомендации, которые это подтверждают, за семь лет после увольнения из “Эдвин Морган Форстер” вы не делали ничего, что могло бы заинтересовать моих клиентов. К тому же и возраст нельзя сбрасывать со счетов. Вам скоро пятьдесят, а следовательно, вы вот-вот перейдете в другую возрастную группу, в которой…

У меня пересыхает во рту. И когда я его открываю, то кажется, что не смогу выдавить ни слова.

– Пятьдесят – это новые тридцать пять, – хриплю я. Держись, Кейт, не теряй лицо. Давай просто уйдем отсюда, не нужно устраивать скандал. Мужчины ненавидят скандалы, а этот особенно, да и не стоит он того.

Я стремительно поднимаюсь, словно это я решила закончить собеседование.

– Спасибо, что уделили мне время, мистер Керслоу. Я вам благодарна. И согласна даже на более низкую должность, если подвернется такая вакансия. Я не гордая.

Как же долог путь до двери. А ворс на ковре у Керслоу такой длинный, что каблуки утопают в нем, словно я иду по лужайке.

12:41

На улице я тут же перезваниваю маме и едва не плачу от облегчения, услышав ее голос. Она жива.

– Мама, где ты?

– Привет, Кэт, я в “Мире ковров”.

– Где?..

– В “Мире ковров”. Здесь выбор больше, чем в “Ковросоюзе”.

– Мам, ты написала, что тебе срочно нужна моя помощь.

– Так и есть. Как думаешь, что мне лучше выбрать? В гостиную. Цвета лотоса или овса? А, и еще тут есть оттенок ростков пшеницы. Но учти, он очень дорогой. Семнадцать девяносто девять за квадратный метр!

Одно из самых важных собеседований в моей жизни пошло под откос, потому что мама не может решить, какого цвета ковер выбрать.

– Цвет овса подойдет ко всему. – Я сама не соображаю, что говорю. Шумят машины, ноги вопят, чтобы я сняла шпильки, в горле стоит тошнотворный комок: мне отказали. Я слишком старая. Из другой возрастной группы. Старая.

– Доченька, у тебя все хорошо?

Нет. Ничего хорошего, даже наоборот. Я возлагала большие надежды на это собеседование, но не могу признаться в этом маме. Она не поймет и только расстроится. Прошло то время, когда мама могла решить любые мои проблемы. В какой-то неуловимый момент, в самый обычный день, точка опоры переворачивается и приходит очередь ребенка успокаивать родителей. Наверное, и Эмили когда-нибудь станет меня утешать, хотя сейчас в это трудно поверить. Мой же переломный момент наступил четыре года назад, когда умер отец. И хотя родители давным-давно развелись, в глубине души мама все же надеялась, что в старости отец приползет к ней. Или раньше, когда разорится, растеряет прыть и не сможет заводить подружек моложе собственных дочерей. Вот тогда придет ее черед торжествовать. А через десять месяцев после того, как его обнаружили мертвым в постели Джейд, роскошной модели, обитавшей над его любимой букмекерской конторой, мама и сама перенесла инфаркт. Оказывается, разбитое сердце – вовсе не метафора. В общем, вы понимаете, почему я уже не могу излить маме душу, опереться на ее плечо или обременить своими проблемами. И почему мне приходится следить за словами.

– У меня только что было собеседование.

– Правда? Уверена, оно прошло великолепно, дорогая. Лучше тебя им ни за что не найти, в этом я даже не сомневаюсь.

– Да, все хорошо. Я моментально все вспомнила. Как себя вести и что делать.

– Тебе виднее, милая. Значит, я возьму цвета овса. Хотя, пожалуй, овес – это слишком заурядно. Нет, мне все же больше нравится лотос.

После того как мама благополучно решила вовсе не покупать ковер, я перевожу дух и понимаю, что нужно делать дальше. Я сказала Керслоу, что не гордая, но, похоже, ошиблась. Я гордая, и он меня раззадорил. Амбиции теплились во мне, точно огонек горелки, дожидаясь, когда разожгут пламя. Раз уж я слишком стара, значит, черт побери, надо стать моложе, верно? Если для того, чтобы получить работу, с которой я справлюсь одной левой, придется помолодеть, я так и сделаю. Следовательно, отныне Кейт Редди не сорок девять с половиной и она не жалкая нетрудоспособная недотепа, вышедшая в тираж. И она не “перейдет в другую возрастную группу”, куда, как видно, не входят такие хмыри, как Керслоу, эта шишка на ровном месте, да и вообще мужчины, а входят, увы, только женщины. Ей теперь… ей теперь сорок два!

Да, точно. Сорок два. Ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого[12]. Если уж Джоан Коллинз скостила себе двадцать лет, чтобы роль в “Династии” оставили за ней, то и я, черт побери, могу сбросить семь лет, чтобы меня взяли в финансовую компанию и моя собственная династия не пошла по миру. Отныне, вопреки голосу разума и стараясь не думать о том, что сказала бы мама, я буду всем врать.

(“В поисках Немо”. Наконец-то Рой раскопал название фильма о той беспамятной рыбке.)

3. Откуда ноги растут

Четверг, 05:57

Суставы ноют и болят, точно у меня грипп, который никак не проходит. Должно быть, снова Перри и его прелестные симптомы, как в тот раз, когда я проснулась в три часа ночи с лужей пота между грудями, при том что в спальне стоял леденящий холод. Я бы с огромным удовольствием перевернулась на другой бок и повалялась еще часок в постели, но ничего не попишешь. После мучений в когтях лукавого, этого директора в полосочку, пора осуществлять план по возвращению на работу.

Конор из фитнес-клуба в обход правил согласился заниматься со мной по специальной программе для невест – женщин, которые в самый важный день своей жизни хотят выглядеть сногсшибательно. Я объяснила ему, что цели у меня примерно те же, что и у свежепомолвленной девицы: мне нужно убедить мужчину – или мужчин – решиться на длительные отношения со мной и регулярно выдавать мне деньги на воспитание детей и ремонт ветшающего дома. У нас тоже будет медовый месяц, во время которого мне придется внушить им, что я всегда буду гореть желанием, радовать взор и выполнять любые капризы.

– В общем, мне нужно сбросить девять фунтов, а лучше стоун, и выглядеть как моложавая женщина сорока двух лет, – пояснила я.

– Ясненько-понятненько, – ответил Конор. Он из Новой Зеландии.

Так я начала подготовку к возращению на настоящую работу. Под “настоящей” я имею в виду хорошо оплачиваемую, в отличие от моих так называемых совместительств последних лет. Почитать женские журналы, так совместительство покажется сущей идиллией: героиня в длинном пастельном кашемировом кардигане поверх кипенно-белой футболки порхает от проекта к проекту, один другого успешнее, и при этом еще ухитряется печь всякие вкусности для своих очаровательных детей на кухне, неизменно окрашенной в приятный глазу цвет голубиного крыла.

На деле же, как я вскоре поняла, это значит работать по совместительству в нескольких фирмах, которые рады-радешеньки не включать тебя в ведомость, чтобы не платить НДС, да и тебе норовят не заплатить, поэтому уйма времени уходит на то, чтобы получить-таки свои деньги. У меня странная фобия – тем более для человека, который работал в финансовой сфере. Я стесняюсь спрашивать о деньгах – по крайней мере, своих. Так что в итоге у меня на руках оказалось несколько проектов, предполагавших высокую ответственность и низкую оплату, и вдобавок их приходилось совмещать с основными моим обязанностями водителя, закупщицы продуктов, прачки, воспитательницы, кухарки, организатора вечеринок, сиделки, выгульщицы собак, надзирательницы за выполнением домашних заданий и кайфоломщицы, которая выгоняет из интернета. Мой офис, он же кухонный стол, был завален грудой бумаг, а вовсе не полезной выпечкой. Моих годовых доходов никак не хватало на кашемир, а белые футболки посерели в общей стирке.

Все успешные проекты требуют соблюдения простых условий – нужно четко понимать, откуда у того или иного события ноги растут, и ставить перед собой реальные цели. Домашние крепко спят; я запираю дверь ванной, одним движением стягиваю через голову ночнушку (один мой любовник говорил, что это “невероятно эротично”) и изучаю отражение в зеркале. Вот так и выглядят сорок девять с половиной. Грудь потяжелела и обвисла, и придирчивому глазу (а мой именно таков) может показаться, что она больше похожа на вымя, нежели на прежних дерзких щенят. Впрочем, я еще легко отделалась. Кое у кого из моих подруг после рождения детей грудь и вовсе пропала: сперва набухла, а когда молоко ушло, сдулась, как воздушные шарики после вечеринки. Джудит из моей родительской группы вставила импланты, после того как близнецы высосали ее досуха и мужу противно стало смотреть на эти, как он галантно выражался, “ведьмины сиськи”. Впрочем, он все равно ушел к секретарше, а Джудит осталась с двумя силиконовыми бурдюками, от тяжести которых у нее начались проблемы со спиной. Моя грудь сохранила и размер, и форму, но с годами ощутимо утратила плотность. Так свежий авокадо отличается от того, что размяк в кашицу внутри своей кожистой оболочки. Наверное, в этом и заключается суть юности – в упругой спелости.

Я невольно вздрагиваю. В ванной свежо, даже холоднее, чем на улице, потому что до водопровода у Петра еще руки не дошли. Сказать по правде, я цепенею при мысли о том, что он обнаружит, сняв половицы. Древний радиатор под окном испускает скупое тепло, доносящиеся из него плеск и бульканье говорят о серьезных проблемах с внутренностями.

Набросив на плечи полотенце, снова смотрю на тело в зеркале. Ноги по-прежнему хоть куда, только над коленками появилась складка, словно кто-то взял иглу и наложил шов. Талия расплылась, отчего фигура приобрела более прямые очертания, сменившие соблазнительные изгибы молодой женщины, которая отродясь не боролась за внимание мужчин и ни на мгновение не задумывалась о том, какими такими чарами их манит ее тело.

Бедра у меня всегда были худые, как у мальчишки, теперь же нарос жирок. Я до боли сжимаю пальцами складку кожи. Первым делом нужно избавиться вот от этого. Кожу под горлом на ключицах испещряют мелкие штрихи, словно художник исцарапал ее ножом. Это от солнца. С ними, пожалуй, ничего уже не поделаешь. (Рой, напомни мне спросить у Кэнди, она перепробовала все процедуры, какие только существуют на свете.) Не спрячешь и шрам от кесарева. С годами он порябел и выцвел, но из-за сделанного наспех разреза – хирург торопилась вынуть Эмили – образовался валик, который не согнать никаким пилатесом. Уж поверьте, я пыталась. Прежде я презирала тех звезд, которые после планового кесарева делали подтяжку на животе. Почему бы не гордиться своими шрамами? Теперь этот шрам мне кажется не самым подходящим объектом для гордости. Хотя живот, в общем, плоский, пусть местами и в мелких складках, точно жатый ситец.

А что же то место, откуда ноги растут? Я поворачиваюсь и заглядываю в зеркало через плечо. Вроде все на месте, и даже без целлюлита, но… жопа-жопа-жопа. Скажем так: я не стала бы ее фотографировать и выкладывать на фейсбук.

Удивляться и стыдиться тут совершенно нечего, вот так время и меняет наше тело. Перемены эти до того малы и, к счастью, до того постепенны, что мы их практически не замечаем, пока в один прекрасный день, глядя на собственную фотографию из отпуска или мельком поймав отражение в рябом зеркале за барной стойкой, не изумляемся на мгновение: а это еще кто?

Впрочем, порой старение подбрасывает шокирующие сюрпризы. Моя подруга Дебра клянется, что на днях обнаружила на лобке седой волос. Седые волосы на лобке? Нет, серьезно? Бр-р. Мои по-прежнему темные, хоть и поредели – не включить ли, в самом деле, лысеющий лобок в список климактерических унижений? – да и волосы на ногах отрастают медленнее. Зато можно сэкономить на депиляции. Вся фолликулярная активность переместилась на подборок и шею, где проклюнулись семь или восемь подлых волосков. Прут, что твои сорняки. Лишь пинцет да моя вечная бдительность не дают им превратиться в бороду, как у Распутина.

Лицо. Его я приберегла напоследок. Освещение в ванной слишком снисходительно ко мне. Мягкий рассеянный южный свет из сада, который до сих пор дремлет, а сейчас мне нужно что-то пожестче. Я дергаю за шнур люминесцентной лампы над зеркалом. Один из плюсов слабеющего зрения в том, что с возрастом хуже себя видишь, хоть в этом каверзная старая ведьма, матушка-природа, не оплошала. Обычно я утешаюсь тем, что мне все говорят, будто для своего возраста я выгляжу молодо. Но это успокаивает, когда тебе тридцать девять, а не когда тебе без пяти минут цифра-которую-нельзя-называть.

В безжалостном кислотно-желтом свете отражение сообщает, что подбородок начинает расплываться. Линия его бугрится, как смесь для кекса, в которой толком не успели размешать муку, хотя, конечно, это еще не жуткий двойной подбородок. Из каких-то мазохистских побуждений я на днях погуглила “складки на лице и шее” и вот что нашла: “мясистые наросты, свисающие с разных частей головы или шеи у некоторых видов млекопитающих и птиц”. Похоже, что и меня они настигнут. Прижимаю два больших пальца снизу к подбородку и на мгновение вижу в зеркале прежнюю юную себя – изумленную, печальную, прекрасную.

Область вокруг глаз пока что в порядке – спасибо антивозрастному крему “Сислей” (к тому же я никогда не курила, это тоже играет роль), а вот носогубные складки как у грустного клоуна, и между нахмуренными бровями появился небольшой, но заметный восклицательный знак. Все это придает мне сердитый вид. Я провожу пальцем по вертикальным морщинам. Вроде бы в них можно вколоть ботокс или рестилайн. Правда, мне пока что не хватало духу, и вовсе не по этическим соображениям, ничего подобного, это все предрассудки. Но если и без того выглядишь неплохо, зачем пытаться что-то исправить, рискуя превратиться в уродца?

Лучше уж видеть в зеркале знакомое лицо в легких морщинках, чем выглядеть как та актриса, которую я на днях встретила в кафе. В семидесятых она не сходила с экрана телевизора, снималась во всех картинах по романам Диккенса и Остин – простая, естественная красота, о которой слагают сонеты. Уж не знаю, что она с собой сотворила, может, пыталась вернуть щечки-яблочки, как в юности, и в итоге стала выглядеть так, словно набрала полный рот бразильских орехов. Щеки округлились, но как-то неровно, и один краешек пухлых силиконовых неподвижных губ опустился вниз, будто собирался расплакаться, но остальное лицо не позволило. Я изо всех сил старалась не пялиться на нее и все равно нет-нет да и поглядывала, чтобы оценить масштабы бедствия. Взгляд мой, точно попрыгунчик на резинке, то и дело возвращался к этому жалкому резиновому лицу. Лучше ходить со своим привычным лицом, чем вот так вдруг оказаться с чужим.

Я выключаю жесткий свет и переодеваюсь в спортивный костюм. Внизу скулит Ленни, он знает, что я встала. Надо будет выпустить его пописать. Прежде чем спуститься, окидываю женщину в зеркале последним честным оценивающим взглядом. Очень даже неплохо, Кейт, можешь даже не сомневаться, девочка. Конечно, есть над чем поработать, но мы справимся. Мы, некогда горячие штучки, можем снова ими стать. Ну ладно, для начала хотя бы теплыми, а там поглядим. Пока же остается лишь прибегнуть к помощи тонального крема и надеяться на то, что благодаря персональному тренеру я сумею выглядеть на свой новый возраст.

06:14

Как и собиралась, продолжаю: развожу в горячей воде две ложки яблочного уксуса, напоминая себе, что вода с уксусом понижает уровень сахара в крови, подавляет аппетит – наверное, потому, что от этого пойла тошнит. Тем более что у меня сегодня разгрузочный день, когда можно максимум пятьсот калорий, и я готовлю себе роскошный завтрак из одной-единственной овсяной лепешки, подумывая, не пуститься ли во все тяжкие и не добавить ли к ней ложку хумуса. Количество калорий в овсяной лепешке написано на коробке сбоку такими крошечными буквами, что их разберет разве что эльф, да и то в электронный микроскоп. И как прикажете соблюдать эту чертову быструю диету, если даже килокалории не прочесть? Иду за очками, которые всегда лежат на своем месте, чтобы Кейт не забыла, где ее очки. Но их там нет. (Рой, ты спишь, что ли? Рой?! Куда я дела очки? Мне нужны очки. Пожалуйста, найди мои очки.)

Не отвечает. Черт. Откусываю кусок лепешки, подумываю, не выпить ли зеленую слизь, которую приготовила Эмили, завалив всю раковину посудой. Открываю холодильник, перебираю всякие вкусности и тут же ставлю на место. Мнусь возле хлебницы, куда Ричард вчера положил купленный в кулинарии итальянский хлеб ручной работы. Хрустящая корка, хрустящая корка, о как же ты манишь меня!

Держи себя в руках, Кейт. И не введи нас в искушение, и избави нас от глютена. Мне суждено сменить эластичные легинсы, тихое отчаяние и возрастную полноту на юбки-карандаши и полноту карьерных возможностей.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Унижение на собеседовании

Ты сходила на одно-единственное собеседование, там какой-то мудак-кадровик сказал, что раз тебе 49, то тебя пора усыпить, И ТЫ ЕМУ ПОВЕРИЛА? СЕРЬЕЗНО? Куда девалась та шикарная женщина, у которой я работала? Тебе нужно отредактировать резюме и врать напропалую. Говори всем, что обязанности, которые ты там перечислила, ты выполняла в последние полтора года, ок? А я дам тебе отличные рекомендации.

И сходи к парикмахеру, сделай мелирование. Хватит красить волосы дома над ванной. Обещаешь?

ХХ

К.

06:21

Уже собираюсь уходить на тренировку, как вдруг слышу незнакомый звук: где-то звонит телефон. Я не сразу соображаю, что это городской. И еще дольше ищу сам аппарат, одиноко заливающийся за листом гипсокартона, который Петр прислонил к стене кухни. Кто бы это мог быть в такую рань? В наши дни, когда у всех и каждого мобильник, по городскому телефону звонят лишь рекламные агенты да те, кого Ричард упорно зовет “стариками”. Даже у Бена есть сотовый. Когда ему стукнуло двенадцать, пришлось уступить. Он грозился “сообщить в государственные органы”, что мы “жестоко обращаемся с ребенком”, то есть отказываемся купить телефон, а вдобавок заявил, что если не получит мобильник, то не покажет мне, как перенести файлы со старого ноутбука на новый. С таким аргументом не поспоришь.

Телефон припорошен белесой строительной пылью. Разумеется, звонит один из “стариков” и очень вежливо объясняется с равнодушным автоответчиком. Дональд. Я слышу его йоркширский выговор, некогда столь звучный и густой, хоть режь ножом, как имбирный пирог, теперь же, на восемьдесят девятом году жизни, тонкий и дрожащий, как голос флейты. Оставляя сообщение, папа Ричарда произносит слова медленно и членораздельно, делает паузу после каждого предложения, чтобы безмолвный его собеседник успел ответить. Дональд говорит, говорит и все никак не закончит. “Пап, давай короче!” – обычно кричит Ричард через всю кухню. Но я люблю свекра за его задумчивую обстоятельность в духе сэра Алека Гиннесса и за то, как любезно он обращается к машине. Это как напоминание об утраченном мире, где люди разговаривали друг с другом.

Вполуха слушая Дональда, пытаюсь отыскать киви в вазе с фруктами. Уж лучше, чем банан. Наверняка в нем не больше сорока калорий. Ну почему всегда одно и то же? Когда я принесла их из магазина, они были твердые, как ручные гранаты, но за эти два дня успели превратиться в кашу, даже в руки взять неловко, такое ощущение, будто щупаешь яйцо бабуина.

– Ричард, Кейт, прошу прощения, что беспокою вас в такую рань. Это Дональд, – зачем-то добавляет свекор. – Я звоню насчет Барбары. Она поссорилась с нашей новой помощницей. Впрочем, ничего серьезного.

О господи, только не это. После двух месяцев переговоров с социальной службой Ротли, которые истощили бы дипломатические возможности Кофи Аннана и Амаль Клуни вместе взятых, мне удалось выбить для Дональда и Барбары помощницу. Это значило, что будет кому убрать в доме, искупать Барбару, поменять повязку на ее обожженной ноге. Правда, времени им выделили всего ничего, так мало, что помощница порой даже не снимает пальто, но, по крайней мере, хоть кто-то навещает их каждый день. Родители Ричарда наотрез отказываются продавать фамильное гнездо, каменный крестьянский дом на склоне холма, потому что тогда придется расстаться с садом, за которым они с любовью ухаживают вот уже сорок лет и знают все эти кусты и деревья так же хорошо, как собственных внуков. Барбара вечно обещает, что они обязательно переедут, “когда придет пора”, но, боюсь, они уже упустили момент, причем лет семь назад, и теперь сидят, как в ловушке, в просторном доме, который отказываются отапливать (“нельзя же так сорить деньгами”), с крутой лестницей. Бен свалился с нее на Пасху, когда ему было три года.

– Нам так неловко вас обременять… – слышу я, шнуруя кроссовки. Смотрю на часы. Опаздываю на первую тренировку с Конором. Увы. Будь я хорошим самоотверженным человеком, непременно взяла бы трубку, но еще одного разговора с Дональдом в духе “Дня сурка” я сейчас не вынесу. – Но дело в том, что Барбара ее вчера оскорбила – сказала, что Эрна толком не знает английского, раз не понимает, что ей говорят. Барбара приготовила Эрне чашку чая, Эрна поблагодарила, а Барбара ответила: “Не стоит благодарности”, а Эрна подумала, что она так сказала про ее старания, мол, Эрна не делает ничего такого, за что стоило бы благодарить, но Барбара ничего такого не имела в виду, вы же понимаете. Эрна рассердилась, нагрубила Барбаре, ушла и вот уже несколько дней не показывается. Я сам меняю Барбаре повязку, слава богу, еще помню, как оказывать первую помощь, но в ванную она меня не пускает, а вы же помните, как она получила этот ожог. Открыла горячую воду и забыла добавить холодной.

Судя по голосу, человек, который без малого семьдесят лет назад летал на тяжелом бомбардировщике “Ланкастер” в коварном ночном небе над Европой, – а ведь он тогда был всего лишь на четыре года старше Эмили, и при мысли об этом у меня всегда наворачиваются слезы, – покорился судьбе: он спокоен, сдержан, стоек и совершенно, абсолютно беспомощен.

– Если вас не очень затруднит…

Ох, ладно, ладно. Иду.

– Доброе утро, Дональд. Да, это Кейт. Нет, что вы, ничуть. Меня вовсе не затруднит. Нет, к сожалению, сообщений мы не получали. Мы не всегда проверяем… Да, если можно, лучше звоните на мобильный. Я записала наши номера у вас в календаре. О боже. Барбара застукала помощницу с сигаретой возле епископа Лландаффа? (Постойте-ка, а что это валлийский прелат делал в растительных владениях моей свекрови?) А, так “епископ Лландаффа” – это сорт… Да, я поняла, Барбара не одобряет, когда курят возле георгин. Нет, что вы. Да. Да. Понимаю. То есть ей хотелось бы помощницу из местных. Хорошо, я позвоню в социальную службу.

Наверняка же у них есть некурящая англоязычная помощница, которая любит георгины и готова являться по первому требованию, правда?

Наконец мне удается повесить трубку, пообещав Дональду, что мы обязательно их навестим, как только дети освоятся в школе, как только Эмили сдаст экзамены, как только я найду новую работу, как только мы отремонтируем кухню, а Ричард сумеет выкроить время между велогонками и сеансами психотерапии дважды в неделю. То есть двенадцатого никобря.

Отправляю Конору сообщение – мол, прошу прощения, семейные проблемы, обязательно увидимся в четверг на тренировке. Если меня когда-нибудь хоть ненадолго оставят в покое. Неужели я слишком многого хочу?

07:17

– Господи, Кейт, ты только послушай.

Ричард сидит за столом на кухне. Поднимает взгляд от газеты и, щурясь от резкого света, смотрит в окно. Большие георгианские окна очень красивы, вот только сломался подъемный механизм, так что окно теперь не открывается, и на подоконниках цветет плесень.

– Нет, ну ты представляешь? – вздыхает Ричард. – Пишут, что хакеры получили доступ к сотне тысяч фотографий из снэпчата и собираются их опубликовать, в том числе и снимки обнаженных несовершеннолетних. У наших детей есть снэпчат?

– Не в курсе, – буркаю я.

– Мы-то, слава богу, знаем, что Эмили не станет выкладывать на всеобщее обозрение фотографии своих половых органов, но ведь масса родителей понятия не имеет, чем занимаются их дети в социальных сетях.

– Угу.

– Это же недопустимо.

– М-м-м.

С тех пор как мужа огрел кризис среднего возраста, он подписался на прогрессивные издания левого толка и часто вставляет в речь словечки вроде “недопустимо” и “вопросы, связанные с тем-то и тем-то”. Теперь вместо “бедность” он говорит “вопросы, связанные с ухудшением экономического положения”. Не знаю, почему больше никто не использует слово “проблемы”, – наверное, потому, что проблемы надо решать, но это невозможно, “вопросы” же звучат солидно, а решения не требуют.

– Я сначала к психологу, – сообщает Рич, – а потом сразу на лекции. Джоэли из центра социально-медицинской помощи просила меня обустроить зал для медитации. Мы подумываем устроить краудфандинг.

Среднестатистический мужчина в период климакса покупает себе кожаную куртку и услуги шестифутовых русских блондинок. Мой же покупает книгу под названием “Осознанность: практическое руководство. Как стать спокойнее и добрее”. А после увольнения из архитектурной фирмы решает воспользоваться возможностью переучиться на психолога и переживает из-за вопросов гигиены труда и техники безопасности на боливийских оловянных рудниках, при том что мы не можем даже починить смердящую фановую трубу в сортире на первом этаже нашей неотюдоровой лачуги. (Как бы я хотела никогда не слышать словосочетания “фановая труба”, этого ханжеского обозначения говновода.) Все это противно, если честно. Лучше бы он обзавелся “харлеем” и подружкой по имени Данка Ванка.

Ричард так озабочен всемирной эпидемией недопустимого, что понятия не имеет о том, что происходит в его собственном доме.

– Мы ведь установили программы родительского контроля на детские мобильники и айпады? – спрашивает он.

Обратите внимание на тактику использования этого супружеского “мы”. Ричард имеет в виду вовсе не то, что “мы” установили программы родительского контроля на детские гаджеты. Ткни я его носом в эту программу, он бы и тогда не сообразил, что это. Под “мы” он имеет в виду меня, свою жену, которая делит с ним лавры, пока все хорошо. Как только что-то пойдет не так, даже не сомневайтесь, он спросит: “Это ведь ты поставила те программы?”

– Конечно, установили, дорогой. Хочешь сэндвич с беконом?

Ричард оглядывает облаченные в лайкру кубики пресса, но в конце концов сдается:

– А давай, не откажусь.

За двадцать лет не было ни одного случая, чтобы мне не удалось отвлечь, подкупить или успокоить супруга с помощью сэндвича с беконом. Скажем так: если бы Ричарду предложили на выбор минет или бутер с беконом, мой муж серьезно задумался бы. И если когда-нибудь он подастся в вегетарианцы, а то и в веганы, что с каждым днем все более вероятно, судя по жуткой фенечке на левой руке, – конец нашему браку. Кстати, я в кои-то веки сказала правду, у наших детей действительно стоят программы родительского контроля. Я умолчала лишь, что после того как задница Эмили разлетелась по всему интернету, я позвонила Джошуа Рейнольдсу, нашему деревенскому компьютерному гению. Ему под тридцать, и он учится в Имперском колледже, в аспирантуре по физике. Его мать, Элейн, рассказывала на собрании нашей женской группы “Возвращаемся на работу”, что юный Джош чуть ли не с пеленок способен был поменять курс какого-нибудь американского авианосца, что-то в этом роде. Серая мышка, обиженная на жизнь, Элейн из тех женщин, которые греются в лучах славы отпрысков, а потому она очень обрадовалась, когда я попросила у нее телефон Джоша, сославшись на то, что у меня проблемы с интернетом. Я рассудила, что Джош достаточно молод и, чего уж греха таить, не от мира сего, а потому не усмотрит ничего странного в том, что я намерена следить за дочерью, или в том, что мне нужна его помощь, чтобы найти и уничтожить улики, то бишь снимки ее голой задницы, где бы они ни оказались.

Когда я позвонила Джошу, он, похоже, нисколечко не удивился, и это меня очень обрадовало и ободрило. Пообещал что-нибудь придумать с социальными сетями, мне же пока велел залезть в историю на ноутбуке Эмили. Я прокрутила список последних покупок и обнаружила, что эта мадам оплатила моей кредиткой справочник “Как с помощью прокси-сервера обойти фильтры родительского контроля”. И что ты с ней будешь делать? Чувствую себя первобытным человеком, который живет под одной крышей с Биллом Гейтсом.

07:23

Эмили психанула. Я сдуру указала ей на то, что, приготовив пинту зеленой слизи, она перепачкала гору посуды высотой в шесть миль, которая по-прежнему громоздится в раковине. На столе груда овощных очистков – огрызки яблок, стебли сельдерея с перистыми листьями, истекающие кровью остатки свеклы. Стаду свиней хватило бы на неделю.

– Ужасный беспорядок, дорогая. Не могла бы ты хотя бы убрать соковыжималку в посудомоечную машину?

– Сама знаю, – огрызается Эмили. – Уберу.

– Нельзя же питаться только зеленым соком. Нужно есть и твердую пищу. Скушай хотя бы яичницу. Я пожарю.

– Мам, ну как ты не понимаешь, это же соковая диета! Семидневный детокс.

– Но ты не протянешь до обеда на стакане слизи.

– То есть тебе можно все время сидеть на дурацкой диете, а как доходит до меня, тут же начинается: “загубишь здоровье”. Как же я устала выслушивать эту фигню…

Со слезами на глазах она уворачивается от моей протянутой руки и утыкается в телефон.

После катастрофы с белфи я на сутки конфисковала ее мобильник, как и советовала Кэнди, но Эм так горевала, словно похоронила всю родню. Лишившись доступа в интернет, она, похоже, расстроилась еще больше, чем когда ее задница прославилась на весь мир. Эмили захлебывалась рыданиями и умоляла вернуть ей телефон. Я понимала, что нужно настоять на своем, но не могла смотреть, как она убивается. Отобрав телефон у подростка, вы защитите его от опасностей, невидимых материнскому глазу, избавите от постоянной необходимости хвастаться перед сверстниками и расстраиваться, получив слишком мало лайков. К сожалению, вы тем самым заберете у него жизнь – по крайней мере, ту единственную ее часть, которая его волнует. Я не могла так поступить с Эмили, тем более сейчас, когда она и без того вся на нервах.

Эмили выбегает из кухни, с такой силой хлопнув дверью, что старый латунный замок вылетает и повисает на двух гвоздях. Я пытаюсь вставить его на место, но дерево раскололось и гвозди не держатся. (Рой, пожалуйста, добавь в мой список дел пункт “вызвать слесаря”.)

И вот так у нас с ней последние полтора года. Той маленькой девочки, отчаянно старавшейся угодить, того ангелочка с плаката мыла “Пирс”, крохи, приглашавшей меня на чаепитие в игрушечный домик, больше нет. Ей на смену пришла раздраженная и раздражающая юная женщина, которую, похоже, нервирует каждое мое слово – а порой кажется, что и само мое существование. “Ты меня бееесишь”, – говорит мне она. И еще: “Отстань. Успокойся!”

“Не парься, мам, я уже не маленькая”.

Не париться? Извини, детка, я твоя мама, это входит в мои профессиональные обязанности.

Мои гормоны успокоились, а дочкины как раз разбушевались. Из-за них ее мотает туда-сюда, и нам всем волей-неволей приходится ловить эту волну. А теперь, после случая с белфи, стало в десять раз хуже. Последние три дня Эмили со мной практически не разговаривает, а стоит мне заикнуться о произошедшем, тут же убегает наверх, вот как сейчас, и запирается в туалете. Если же я стучу в дверь, отвечает, что у нее начались месячные, ее тошнит или болит живот, но, судя по количеству оставшихся тампонов, месячные у нее только что закончились. Я так и не сказала Эм, что поручила Джошу Рейнольдсу “найти и уничтожить улики”, как он это называет. Мне до смерти хочется знать, как ее после всего встретили в школе, но ведь не выяснишь, раз она со мной не разговаривает. Словно это я виновата, что весь шестой класс, школьный хор и три миллиона пользователей фейсбука видели фото ее голой задницы, да еще с хэштегом #жопафлаг. Я догадываюсь, что она срывает на мне злость и отчаяние. Если верить книге “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”, дочь знает, что я люблю ее безусловной любовью, а следовательно, принимаю и такой. Умом я это понимаю. Но ее отношение все равно ранит. Никто не способен причинить мне такую боль, как Эмили.

07:30

К завтраку Эм спускается в полном боевом раскрасе, длинные черные стрелки в уголках глаз придают ей сходство с Клеопатрой. Выглядит она шикарно – или как малолетняя потаскушка, это уж как посмотреть. Держи себя в руках, Кейт, не обращай внимания.

– Мам!

– Да, милая.

– Лиззи с девчонками на ее день рождения идут на концерт Тейлор Свифт.

– Она, часом, не родственница Джонатана? – не поднимая глаз от айпада, интересуется Ричард.

– Какого Джонатана?

– Свифта. Известного сатирика восемнадцатого столетия. Автора “Приключений Гулливера”, – поясняет Рич.

– Мам, пожаааалуйста, купи мне билет! Тейлор Свифт такая клевая, лучшая певица в мире. Иззи и Биа идут. Все идут. Ну маааам.

– Не у тебя же день рождения, – вставляет Бен, не отрываясь от телефона.

– А ты вообще заткнись! Дебил малолетний. Мааам, скажи Бену, чтобы прекратил!

– Эмили, не пинай брата.

– Джонатан Свифт писал, что детей лучше всего сварить и съесть, – бормочет себе под нос Ричард.

Порой мужу неожиданно удается меня рассмешить, и я вспоминаю, за что его полюбила.

– И в чем-то Свифт был прав. – Я ставлю яичницу на стол. Сэндвич с беконом Ричард запивает каким-то подозрительным энергетиком, похожим на тот лиловый раствор, которым мы поили детей от обезвоживания после рвоты. – Эмили, доченька, ну съешь хоть что-нибудь.

– Вы ничего не понимаете! – “Доченька” с таким отвращением отпихивает тарелку с яичницей, что та слетает со стола и разбивается вдребезги, заляпав терракотовую плитку густым желтком. – Все пойдут в “О2” на Тейлор Свифт. Так нечестно. Почему мы такие бедные?

– Мы не бедные, Эмили, – медленно произносит Ричард вкрадчивым пастырским тоном, которым заговорил с тех пор, как пошел переучиваться на психолога. (О господи, только бы не начал читать лекцию о Южном Судане.) – Дети в Сомали…

– Ладно! – перебиваю я, чтобы не слушать, как Рич городит лицемерную чушь. – Мамочка вот-вот найдет работу, так почему бы тебе и правда не пойти на Тейлор Свифт.

– Кейт!!! – рявкает Ричард. – Мы же условились: никаких переговоров с террористами!

– А мне что? – канючит Бен, подняв глаза от телефона.

Ленни, улучив момент семейной ссоры, подъедает с пола яичницу, дочиста вылизывая плитку.

Ричард рассердился справедливо. Мы ведь договорились экономить, а билеты дорогущие, но я чувствую, что Эмили расстроилась – а то и запаниковала, мне показалось или в ее глазах мелькнуло отчаяние? – не только из-за Тейлор Свифт. Девицы, о которых она упомянула, – из той группы в снэпчате, куда Лиззи Ноулз выложила белфи. И Эмили ни за что на свете не хочет пропустить их тусовку. И если уж Рич каждую неделю выбрасывает полтораста фунтов на разговоры о себе, а из-за новых брекетов Бена нам вообще придется перезаложить дом, неужели мы не найдем денег, чтобы порадовать Эмили?

07:54

Дети ушли наверх, чтобы почистить зубы и собрать вещи, Ричард ненадолго отрывается от велосайта, замечает меня – как человека, а не секретаршу и не прачку, которая стирает его лайкру, – и говорит:

– Я думал, у тебя сегодня тренировка.

– Я собиралась идти, но позвонил твой отец. И мне никак не удавалось положить трубку. Он говорил минут двадцать. Он очень переживает из-за твоей мамы. Она выгнала очередную помощницу. Застукала с сигаретой возле “епископа Лландаффа” и сказала ей, что та плохо говорит по-английски.

– Возле кого?

– Это цветы такие. Очевидно, георгинам вреден табачный дым. Ты же знаешь, как твои родители трясутся над садом. Да и помощница попалась какая-то ужасная. Дональд обмолвился, что заметил у Барбары синяк на запястье, хотя, может, она просто упала. В общем, сам черт не разберет, что там произошло, но ухаживать за ними снова некому.

– Твою мать!

Ричард позволяет себе выйти из роли далай-ламы, чем очень меня радует. Наш брак, как и у многих пар, держится на общем взгляде на жизнь и на насмешках или презрении к тем, кто этот взгляд не разделяет. Я не люблю и толком не узнаю этого мистера “В отличие от тебя, я ем натуральную пищу”, который ныне обитает в теле моего некогда славного и остроумного мужа.

– Мама невыносима, – говорит он. – Сколько помощниц у них уже сменилось? Три? Четыре?

– Барбара и правда больна, Рич. Тебе нужно съездить туда и со всем разобраться.

– Пусть этим займется Шерил. Ей ближе.

– Шерил работает полный день, а еще у нее три сына и двадцать семь их кружков. Не может же она все бросить.

– Она их невестка.

– А ты их сын. Как и Питер. Кстати, вас не раздражает, что о стариках всегда почему-то приходится заботиться женщинам, даже если сын живет ближе? Наверное, это потому, что мы всегда это делаем.

Но Ричарду хотя бы хватает совести смутиться.

– Ты права, – вздыхает он. – В Корнуолле мне казалось, что мама в полном порядке. А ведь всего два месяца прошло.

– Твой отец отлично умеет скрывать правду.

– Какую правду?

– Ты же видишь, какая она стала беспамятная.

– В ее возрасте это абсолютно нормально, разве нет?

– Ненормально спрашивать у четырнадцатилетнего внука, не хочет ли он пи-пи. По-моему, она уверена, что Бен до сих пор ходит в садик. За ней нужен хороший уход. Мы не можем взвалить это на твоего отца. Он держится молодцом, но все-таки ему почти девяносто.

– А ты? Я имею в виду, может, ты съездишь? Ты же знаешь, я и сам бы поехал, обязательно, но не могу пропустить терапию. Сейчас решающий момент в моем личном развитии. Я помню, ты ищешь работу, и понимаю, что прошу слишком многого, но у тебя так здорово получается справляться с такими вещами.

– Ты издеваешься, что ли?

По крайней мере, меня так и подмывает это сказать, но, увидев выражение лица Ричарда, осекаюсь. Именно так Бен смотрел той ночью, когда, стоя на коленках возле унитаза, признался, что боится блевать.

Ричарда до смерти пугает все, что связано с болезнями и докторами. Как большинство мужчин, он уверен в собственном бессмертии, а когда наблюдаешь, как твой родитель понемногу впадает в маразм, этот миф начинает трещать по швам. При этом, несмотря на свою фобию, Рич преданно ухаживает за мной, когда я болею. Когда я отравилась дешевой курицей и подцепила сальмонеллез (мы с Ричардом только-только познакомились), он не бросил меня одну в мерзкой халупе, где я снимала комнату, хотя тонкие, как бумага, перегородки и оглушительные визиты в сортир должны были погубить наш роман в зародыше. Помню, как подумала между приступами рвоты: надо же, до чего этот новый парень заботливый, а я-то считала его бессердечным мажором. Если уж страсть Ричарда пережила ежечасные извержения из всех отверстий, за него явно стоило держаться. Бывали у меня и более умелые любовники, к которым меня неудержимо влекло, но никто из них не был так добр ко мне. Такое со мной случилось впервые.

Когда же мы с Ричем перестали уступать друг другу? Нервотрепка и неурядицы последних месяцев сделали нас грубыми и нечуткими. Мне нужно быть добрее.

– Ладно, – отвечаю я. – Постараюсь съездить в Ротли, навестить Дональда и Барбару, пока меня не пригласили на собеседование на должность управляющего Английским банком.

Ричард улыбается (давно я не видела, как он это делает), наклоняется и целует меня.

– Отлично. Ты обязательно найдешь работу, дорогая, – говорит он. – Как только тот эйчар разошлет твое резюме, претендентов набежит столько, что придется разгонять их палкой.

Я не сказала ему, как скверно прошло собеседование с Керслоу. Не хотела расстраивать.

Джош Рейнольдс – Кейт

Привет, Кейт, это Джош. Я написал в поддержку фейсбука, что фото Эмили нарушает правила сообщества и его нужно удалить. Поскольку ей шестнадцать, считается, что она уже не ребенок, поэтому придется подождать. И хотя на фотке ее не видно – там только спина и попа, по ним ее не узнать, – я потер все, что нашел, и настроил оповещения, так что если кто-то где-то запостит фото Эмили, я тут же об этом узнаю. И, разумеется, удалю. Кстати, можно виртуально устроить Лиззи Ноулз кучу неприятностей Но я вам этого не говорил, ок? Если хотите, чтобы я сделал то, о чем нельзя упоминать, напишите. Если порно было выложено из мести, можно сообщить в полицию. Хотите? Спасибо, что поручили мне это задание. Было интересно!

Кейт – Джошу Рейнольдсу

Огромное тебе спасибо, Джош. Отличная работа. Я тебе так благодарна. Нет, что ты, никаких порно из мести. Обычные девчачьи глупости. Ничего серьезного. Не хочу вовлекать в это дело полицию! Напиши, сколько я тебе должна.

09:47, “Старбакс”

Убрав последствия завтрака, отмыв место Овощной Резни, оставив бормочущую посудомойку и памятуя строгий наказ Кэнди, выгоняю себя в город, в кафе, – отредактировать резюме. Так хоть можно притвориться, будто я “работаю удаленно”, ведь если я расположусь за столом на кухне, на меня рано или поздно нападут домашние.

Сегодня мне нужно составить новое выигрышное резюме, опустив дату рождения и прочие разоблачительные подробности. Вместо того чтобы писать о “перерыве в трудовом стаже”, как называют это потенциальные работодатели, нужно представить в выгодном свете все, чему я научилась и чего достигла с тех пор, как уволилась из “Эдвин Морган Форстер”, – как мать, жена, дочь, невестка, верный друг, школьный управляющий, член родительского комитета, бедный, но изобретательный реставратор, завсегдатай “Ибея” и гениальный (пусть и капельку безумный) инвестор тысячи девятисот фунтов приходского бюджета (зовите меня Берни Мейдофф![13]). Пара пустяков. Вот что получится, если применить модель Гарвардской школы бизнеса к должности домашней прислуги и главного выгуливателя собак:

– За последние шесть лет приобрела колоссальный опыт урегулирования конфликтов. (Вырвала у Бена приставку, после того как он битых три часа играл в “ГТА-4”. Вынудила его согласиться есть минимум один овощ в день и пить капсулу рыбьего жира в обмен на разрешение поиграть еще немного в “ГТА-4”.)

– Управление финансами и инвестиционные проекты: реализовала несколько сложных схем и обладаю солидным опытом в этой сфере. (Ну еще бы. Бездонная бочка, она же “очаровательный старый дом”, отъедает огромные куски от наших скудных сбережений, и мне приходится изо всех сил торговаться с поставщиками, чтобы довести ремонт до конца.)

– Совершенствовала навыки переговоров с иностранными сотрудниками, работающими в Великобритании. (Чертова Наталья, наша помощница, которую занесло к нам по программе изучения языка, и ее парень, торговавший кокаином.)

– Организация рабочего времени и расстановка приоритетов: умею согласовывать сложные потребности отдельных участников процесса, вырабатывать оптимальный режим и одновременно выполнять несколько задач в порядке срочности, соблюдая строгие временные рамки. (Еще как умею. Что ж я, не мать, что ли? Разве не я организую жизнь двух подростков и одного взрослого с кризисом среднего возраста, ухитряясь при этом присматривать за пожилыми родственниками, выгуливать собаку, выкраивать время на встречи с подругами и на тренировки, ухаживать за садом и смотреть “Родину” и “Аббатство Даунтон”? И этот список можно продолжать до бесконечности.)

– Создала высокопродуктивный стартап. (Разбила дивный цветник по книге Сары Рейвен. А еще купила огромный вонючий бак для компоста и научилась отличать сорняки. Сама не ожидала, что так увлекусь садоводством.)

– Комплексный анализ сложных случаев британского законодательства. (Зубами вырвала у социальной службы для дряхлеющих день ото дня Дональда и Барбары помощницу, которая по закону им вовсе не положена.)

– Инновационные исследования в области управления персоналом с акцентом на развитие и мотивацию сотрудников. (Потратила кучу времени на поиски хорошего репетитора, обошла нескольких бешеных мамаш и записала-таки Бена в единственную здешнюю школу, ученики которой не были замечены в вооруженных нападениях и не заваливали сплошь экзамены. Пообещала Эмили два билета на фестиваль в Рединге, если у нее в аттестате будет девять хороших оценок. Успешно!)

– Досконально изучила систему транспорта. (Личный водитель двух подростков с активной общественной, музыкальной и спортивной жизнью. Регулярно вожу Бена и его ударные на репетиции оркестра, джазового ансамбля и т. п. Возила Эмили на соревнования по всей стране, пока она не решила, что от плавания у нее будут плечи, как у моряка Попая. Кстати, мой вам совет: не отдавайте детей на плавание, иначе вам нужно будет вечно вставать ни свет ни заря, еще и в тумане, и сидеть на пластмассовом оранжевом стуле в облицованном водонепроницаемым материалом теплом помещении, где воняет мочой и хлоркой и буквально чувствуешь, как во влажном воздухе размножаются бактерии. И еще вам придется с деланым интересом наблюдать сорок заплывов баттерфляем кряду. Нет, серьезно, выберите лучше какой-нибудь другой вид спорта.)

– Ну надо же, Кейт, доброе утро! Не ожидала встретить вас здесь.

Я поднимаю взгляд от экрана и вижу блондинку примерно моего возраста, которая выжидательно смотрит на меня и улыбается.

(Ох. Рой, ты где? У нас тут женщина лет сорока с хвостиком – скорее всего, мама кого-то из однокашников моих детей. Для простого латте в “Старбаксе” одета слишком нарядно – пальто “Миссони”, солнечные очки “Шанель”. Судя по количеству пакетов в руках, явно небедная. Откуда я ее знаю?)

– Доброе утро. – Я улыбаюсь в ответ, надеясь, что Рой мне вот-вот подскажет, как ее зовут. – Доброе утро. А я тут работаю над резюме.

– Понятно. Замечательно. Ищете работу?

(РОЙ! Давай быстрее! Кто это такая?)

– Э-э, да, дети подросли, вот я и решила прощупать почву. Посмотреть, как и что… в общем, вы понимаете.

Она снова улыбается, показав испачканные помадой верхние зубы после дорогостоящего отбеливания. Они даже слишком белые, словно их не отбелили, а покрасили, причем зеркально-глянцевой краской “Дьюлукс”, а не “Фэрроу энд Болл”.

А вот и Рой – запыхавшись, возвращается из хранилища. Слава богу. Рой сообщает, что я оставила очки в ящике возле “Аги”.

(ЧТО? Я тебя не об очках спрашивала. Это было раньше. Сейчас мне хотелось бы вспомнить имя этой женщины.)

– Я так рада, что Эмили идет на Тейлор Свифт, – замечает моя собеседница.

(Это мама Лиззи Ноулз, – подсказывает Рой. Мама той маленькой мерзавки, которая отправила всем задницу Эмили. Синтия Ноулз.)

Молодчина, Рой!

С Синтией мы встречались всего пару раз. После школьного концерта, когда наши дочери пели в хоре. И на благотворительном завтраке, одном из тех, на которых очередная мамочка-аристократка подает печенья с шоколадной крошкой, но к ним никто не притрагивается, потому что все собравшиеся или на диете, или едят только белковую пищу, а ты в благодарность покупаешь у нее какое-нибудь украшение, которое тебе совершенно не нужно, да и не по карману, если честно, но не купить невежливо, поскольку мамочка, чей муж занимает важный пост в Сити, пытается сделать хоть что-то полезное. Ты отдаешь этой сказочно богатой женщине деньги, которые она передаст в какой-нибудь благотворительный фонд, хотя вполне могла бы просто выписать чек на солидную сумму. Через девять дней “серебряные” серьги, которые ты купила на этом завтраке, зеленеют, а у тебя начинает гноиться левая мочка.

– Разумеется, в клуб мы их отвезем, – говорит Синтия, – Кристофер поедет с ними на “ленд ровере”. А после концерта Лиззи хочет корейское барбекю. Она говорила, что Эмили точно будет. Она вам сообщила, сколько стоит билет?

Вот что я вам скажу. Мне вовсе не хочется быть вежливой с Синтией, матерью девчонки, которая причинила моей дочери такую боль. Моя внутренняя мать-дракониха куда охотнее дохнула бы на нее пламенем, да так, чтобы эти безупречные карамельные пряди волос обратились в пепел. Знает ли она о белфи, которым Лиззи нечаянно-нарочно поделилась со всей школой и всеми педофилами Англии? Или мы играем в игру под названием “Сделаем вид, что у меня идеальные дети”, которую так любят женщины вроде Синтии, поскольку допустить обратное для них равно признанию, что вся их жизнь – пустая и прискорбная трата времени?

– Да, конечно, все в порядке, – лгу я. Сколько же он стоит? Больше пятидесяти фунтов? Шестьдесят? Неудивительно, что за завтраком бедняжка Эм так отчаянно нас упрашивала. Она уже приняла приглашение Лиззи.

– Я слышала, Кейт, вы будете выступать на собрании нашего клуба любителей интеллектуальных книг? – продолжает Синтия. – Серена говорила, что вы заинтересовались. Но учтите, наш клуб выше среднего уровня. Обычно мы выбираем что-то из классики. В очень редких случаях – кого-то из ныне живущих авторов. Из короткого списка Букера. Никакой дамской литературы, всей этой белиберды про шопинг и глупышек.

– Да, разумеется. – Интересно, кем себя возомнила Синтия Ноулз со своими двумя пакетами из “Л. К. Беннетт”, одним из “Джона Льюиса” и одним из “Отель дю Шокола” – гребаной Анной Карениной?

– Какая удача, что я вас встретила. Скажите Эмили, чтобы отдала Лиззи чек за билет на девяносто фунтов.

Девяносто фунтов! Изо всех сил стараюсь не раскрыть изумленно рот и не взвизгнуть в смятении.

– Лиззи на день рождения хочет купоны “Топшопа”, – не унимается Синтия. – А подарков не надо. Удачи в поисках работы!

Синтия удаляется в дальний конец кафе, к группе самых сексуальных мамочек, каких только можно себе представить, уносит с собой латте с обезжиренным молоком без сахара и почти весь мой боевой настрой. И зачем такие, как она, лезут ко мне? Наверное, им нравится играть в домашних богинь с платиновой кредиткой мужа. Меня же такая жизнь никогда не привлекала, – хотя, если честно, в последнее время я уже готова признать: приятно, когда тебя содержат.

Вот тут ты опоздала, Кейт. Большинство мужчин, способных обеспечить тебе тот уровень жизни, к которому привыкла Синтия Ноулз, либо а) уже успели жениться второй раз, либо б) снимают на сайтах знакомств бедных студенток и берут их на содержание, чтобы тереться дряблым слабеющим телом о цветущую юную плоть. Фу. Чтобы сохранить свое положение, женушке номер один приходится тратить столько же времени, как если бы она работала на полную ставку: спортзал, ботокс, йога, диеты, даже вагинопластика, – надеясь привести влагалище в дородовое состояние, чтобы вялый член муженька не болтался в этой аэродинамической трубе, пропустившей через себя трех младенцев. Нет уж, благодарю покорно.

И все-таки, глядя в дальний конец зала на Синтию и шумную стайку ее подружек, я чувствую, как кишки сводит от зависти. Когда мне вместе с другими мамами доводилось ждать детей у ворот школы, я места себе не находила от тоски, даже, сказать по правде, презирала этих женщин, чья жизнь крутилась вокруг кофе и детских праздников. Теперь же, когда Бен вырос и его уже не нужно забирать, я скучаю по дружескому общению, которое обеспечивал этот ритуал, и всем тем милым, дружелюбным, беспокойным женщинам, с кем я могла поговорить о своих детях. Они были моим оплотом против материнского одиночества, но тогда я этого не понимала. Ладно, нужно закончить мое блистательное резюме. Осталось добавить всего лишь несколько пунктов.

– Курировала функционирование крупного гидроузла. (Еженедельная стирка, причем вонючую Ричардову велоформу приходилось стирать руками, “чтобы не было катышков”.)

– Обеспечивала необходимое дополнительное питание для коллектива в соответствии со стандартами отрасли. (Всегда возила с собой в машине перекус для детей, чтобы по дороге из школы не устраивали мне голодных истерик. И минимум раз в день готовила на четырех человек, то есть за последние семь лет приготовила примерно четыре тысячи горячих обедов, не получив в ответ ни благодарности, ни понимания, чего мне стоит приготовить хотя бы один такой вот обед.)

– Благодаря программе регулярного сокращения издержек и активной оптимизации избавила убыточную частную компанию от угрозы второй волны кризиса. (Села на быструю диету и снова начала ходить в спортзал. Надеюсь, в конце концов мне удастся влезть в прежнюю офисную одежду.)

– Неустанно прикладываю усилия для укрепления достигнутого. (Истязаю себя приседаниями в надежде, что жопа станет меньше.)

Если что-то из вышеперечисленного покажется вам немного нечестным или неэтичным, прошу прощения, но какими еще словами описать то, что женщины из года в год заботятся о старых и малых, причем работа эта не засчитывается им ни с точки зрения квалификации, ни профессионального опыта, да и вообще, если уж на то пошло, за работу не считается? Женщины выполняют ее бесплатно, а потому их усилия никто не ценит. Не зря же Керслоу заявил, что нам нечего предложить – не считая наших забот и нас самих. Я политикой не интересуюсь, но с радостью вышла бы на марш протеста против того, что женщины во всем мире выполняют массу работы, за которую им никто даже спасибо не скажет.

15:15

С трудом удерживаюсь, чтобы не пойти наверх и не вздремнуть. Жаль, что в список профессиональных навыков нельзя включить “дневной сон”, хотя за последнее время я в этом поднаторела. Это, наверное, Перри. Наведя лоск на резюме (хотя, пожалуй, женщинам из группы “Возвращаемся на работу” показать его не отважусь), я решаюсь позвонить в социальную службу Ротли. Эх, жаль, для выпивки еще рано.

– Ваш звонок может быть использован в целях обучения персонала.

Ну что, понеслись. Знаете, как это бывает? Для соединения с таким-то отделом вы нажимаете пять, потом вам нужно выбрать один вариант из списка, хотя, возможно, вы ослышались и на самом деле нужно было нажать три. Потом вы нажимаете семь – для получения консультации по другому вопросу – и уже надеетесь, что вот-вот удастся поговорить с одушевленным существом, как вдруг механический голос произносит: “К сожалению, в настоящий момент все операторы заняты. Ваш звонок очень важен для нас, пожалуйста, оставайтесь на линии”. Включается мелодия и играет, играет, играет, а вы представляете себе затянутый паутиной офис, за столом сидит скелет, на столе стоит телефон и звонит, звонит, звонит. Примерно такое впечатление складывается от звонка в социальную службу Ротли.

По-моему, все уже поняли, что эти бесконечные варианты придуманы вовсе не для того, чтобы облегчить жизнь, а чтобы отпугивать звонящих, создавая при этом иллюзию выбора и прогресса. Даже “ваш звонок может быть использован в целях обучения персонала”, по сути, угроза: мол, ведите себя как следует, иначе плохо будет. Наконец через какие-нибудь двадцать минут я попадаю на сотрудника нужного отдела, но он просит меня подождать на линии, поскольку ему необходимо переговорить с коллегой, которая, возможно, в курсе дела Барбары. От такой любезности я едва сдерживаю слезы.

– Алло! Чем могу вам помочь?

В этом голосе не слышится ни малейшего желания помочь. Сотрудница социальной службы общается со мной таким тоном, словно только-только закончила курсы, на которых учат никому и никогда не помогать, – те самые, которые проходят все американские пограничники.

Я же, чтобы сбить ее с толку, отвечаю вежливо и дружелюбно:

– Добрый день, спасибо вам большое. Как я рада, что наконец до вас дозвонилась.

Молчание.

– Я по поводу моей свекрови, у нее ожог…

– Барбары Шетток?

– Именно так. Прекрасно. Спасибо вам еще раз. Я разговаривала со свекром, и он сказал, что, к сожалению, между Барбарой и Эрной, помощницей, которую вы любезно прислали за ней ухаживать, вышло недоразумение.

– Вашу свекровь обвиняют в правонарушении на почве расовой ненависти, – отвечает мне голос.

– Что? Нет. Не может быть.

– Миссис Шетток оскорбила нашу сотрудницу по расовому признаку.

– Что-что? Нет. Вы не так поняли. Вас ввели в заблуждение. Барбаре восемьдесят пять лет. Она плохо соображает. Она не в себе.

– Миссис Шетток заявила, что помощница плохо говорит по-английски. А мы серьезно относимся к правонарушениям на почве расовой нетерпимости.

– Погодите. Какой еще расовой нетерпимости? Эрна же из Литвы, если я правильно помню? Они с Барбарой одной расы. Вы вообще знаете, что такое расизм?

– Я не уполномочена отвечать на такие вопросы, – уныло отвечает голос.

– Однако же выдвигаете серьезное обвинение.

На том конце повисает ледяное молчание. Я неловко бормочу:

– Мне очень жаль, что вышло недоразумение, но Барбара никогда в жизни не стала бы никого унижать, не такой она человек.

Наглая ложь. Сколько я ее знаю, то есть вот уже двадцать с лишним лет, Барбара всегда была принцессой пассивной агрессии, императрицей издевок. В мире, по мнению Барбары, полным-полно людей, которые ни на что не годятся. Список их велик и постоянно пополняется. Туда входят и новые ведущие с небрежным произношением, и женщины, которые “не следят за собой”, и мастера в грязной обуви, не выказавшие должного уважения к аксминстерским коврам, и беременные дикторши из прогноза погоды, и политики, которые “фактически коммунисты”, и болван, ответственный за опечатку в кроссворде “Дейли Телеграф”. Из-за ошибки в любимом кроссворде Барбара способна устроить дикую сцену из “Лючии ди Ламмермур” и потребовать голову идиота, допустившего погрешность в двадцать втором пункте по горизонтали.

Как младшая из невесток, в этот список я попала практически сразу же. Не о такой жене мать Ричарда мечтала для сына и разочарование скрывать даже не трудилась. Каждый раз, как мы приезжали к ним в гости, Барбара не упускала случая спросить: “Где ты взяла это платье/блузку/пальто?” – и, судя по тону, вовсе не для того, чтобы купить себе такое же.

Как-то на Рождество я искала в кладовой банку консервированных каштанов и услышала, как Барбара сказала Шерил, любимой невестке: “Беда в том, что Кейт из простых”.

Меня это задело, и не только из-за снобизма Барбары, но и потому, что она права. По сравнению с респектабельной, крепкой семьей Шетток мою словно набрали впопыхах, с бору по сосенке, и она того гляди разбежится. Мы словно герои “Деревенщины из Беверли-Хиллз” или стандартный набор продуктов из супермаркета, и Барбара это почувствовала сразу же, как только Ричард привез меня знакомиться. К счастью, он был настолько в меня влюблен, что не заметил, как она рассматривает мои неухоженные руки. Я тогда декорировала купленный у старьевщика комод, и пятна серо-зеленой краски выглядели точь-в-точь как грязь под ногтями. Я смирилась с тем, что Барбара презирает мою семью, не ест то, что я готовлю, и не упускает случая высмеять мою манеру одеваться, но я никогда не прощу, что она пытается внушить мне, будто я плохая мать. Это не так.

И вот теперь я выгораживаю Барбару перед сотрудницей социальной службы, потому что Барбара уже не в состоянии заявить ей, что та никуда не годится. Хотя это чистая правда.

– А вам не приходило в голову, что пожилая леди может расстроиться, если та, кто ее купает, обращается с ней грубо и при этом не понимает, что ей говорят? Неужели и этого нельзя сказать? Что ж, поняла. Прошу прощения.

Фу. И когда только мы успели превратиться в нацию мерзких роботов, не способных ни на шаг отойти от официального сценария, чтобы помочь нуждающемуся, утешить больного? Куда девалось и мое дружелюбие? Самым холодным деловым тоном я требую, чтобы голос как можно быстрее отправил к Барбаре с Дональдом новую помощницу.

– В противном случае, если миссис Шетток получит серьезную травму, социальной службе Ротли придется давать объяснения. В вечерних новостях.

– Я не уполномочена отвечать на такие вопросы, – с заученной интонацией произносит голос, и в трубке раздаются длинные гудки.

Что ж, отлично поговорили.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: Унижение на собеседовании

Привет, дорогая, спасибо за поддержку. Как ты и советовала, я составила новое резюме. Нужно будет номинировать его на Пулитцеровскую премию как выдающийся образец экспериментальной прозы. Ведь если я уверена, что прекрасно справлюсь со всем тем, чего прежде не делала, то вроде как и не наврала, правда?

Я хожу на собрания женского клуба “Возвращаемся на работу”. Только не смейся. Они очень милые, к тому же, глядя на них, я понимаю, как мне повезло, что я не бросила работу после рождения первого ребенка. Отчаянно стараюсь похудеть и привести себя в форму, но сил нет совершенно, я все время как выжатый лимон. Когда так выматываешься, трудно удержаться от налета на коробку с печеньем! Не сплю из-за ночных приливов. На втором подбородке пробивается щетина, как у борова. И совсем слепая стала, не могу даже прочитать калории на пачках продуктов, которые мне все равно нельзя, поскольку необходимо влезть в худые шмотки, так как старые толстые шмотки я отдала в благотворительный магазин, когда похудела в прошлый раз и поклялась себе, что никогда больше не разжирею. А днем постоянно клонит в сон. Энергии у меня, как у ленивца на успокоительных.

Сегодня пропустила тренировку с Конаном-варваром, потому что разговаривала с папой Ричарда про маму Ричарда, у которой явно Альцгеймер, но произнести это вслух ни у кого не хватает духа, поэтому мы все дружно притворяемся, будто с ней все в порядке, и будем притворяться, пока она не спалит дом. А социальные работники обвиняют Барбару в правонарушении на почве расовой ненависти, поскольку ей не понравилась присланная ими помощница-хамка, которая не говорит по-английски. Барбаре, на минуточку, восемьдесят три долбаных года! Когда и быть мерзкой старой сукой, как не сейчас?

Я уже не могу предугадать, когда у меня начнутся месячные, и каждый раз боюсь, что это случится не дома и я протеку. Как в тринадцать лет, когда месячные начались ровнехонько на контрольной по химии. Так что теперь я предпочитаю отсиживаться дома, смотреть передачи о шикарной недвижимости, истекая слюной, и мечтать о заброшенном французском замке, который специально для меня отремонтирует Жерар Депардье (периода “Вида на жительство”, не позже, потому что с тех пор он стал шире любого замка) своими большими, умелыми, но нежными руками, ПРИЧЕМ СОВЕРШЕННО БЕСПЛАТНО.

Скажи честно, разве же это похоже на зрелую, уравновешенную личность, которую хоть один человек в здравом уме захочет взять на работу?

Х

Твоя (ОЧЕНЬ) старая подруга

Кейт

Не забыть прочесть Диккенса для клуба любителей книг!

4. Призраки

Женский клуб “Возвращаемся на работу”. Женщины возвращаются. Как призраки в каком-нибудь фильме ужасов, вам так не кажется? Сразу перед глазами встает голливудский трейлер, и замогильный мужской голос мрачно произносит: “Женщины возвращаются! Они снова здесь! Восстают из мертвых и занимают рабочие места! Лишь бы только им удалось снять с себя заклятие мамочки и найти того, кто вместо них достанет из холодильника лазанью и подаст бабушке ее статины!”[14]

Призраки не призраки, а взгляд у некоторых женщин из нашей группы и правда такой перепуганный, словно им явился призрак. Призрак карьеры, от которой они отказались, причем некоторые так давно, что за это время стали совершенно другими людьми. Призраки всего того, что могло бы быть. Салли, которая сегодня сидит по правую руку от меня, некогда работала в крупном испанском банке на Фенчерч-стрит. Стоит маленькой, осунувшейся Салли в безразмерном кардигане крупной вязки произнести “Сантандер” или “Банко де Эспанья” с превосходным испанским выговором, и она буквально на глазах превращается в оживленную кокетку, какой была, наверное, двадцать лет назад, когда заведовала отделом и руководила командой Хуанов и Хулио, исполнявших все ее приказания. Салли так остро тоскует по тем дням, что мне порой невыносимо больно смотреть в ее блестящие, как у сони, глаза на морщинистом лице. На первых собраниях группы Салли стеснялась, больше отмалчивалась, кутаясь в не по сезону теплую флисовую кофту, хотя остальные по-прежнему были в льняных брюках и летних платьях.

Кейли, руководительница нашей группы, – необъятная экспансивная калифорнийка, в нарядах которой доминируют бирюзовый и оранжевый (в Сан-Диего они наверняка смотрелись лучше, чем в Восточной Англии), – изо всех сил старалась разговорить Салли. К четвертой неделе та наконец призналась, что двое ее сыновей и дочь уже вылетели из гнезда, Антония два года назад окончила школу, теперь учит историю и испанский язык в колледже Ройал-Холлоуэй, вот она и решила, “что было бы неплохо вернуться”. Салли призналась, что работала, да и сейчас работает неполный день кассиром в банке “Ллойдс” на самой грязной улочке красивого процветающего городка, где мы с ней и познакомились.

– Да вы ее знаете, там везде благотворительные магазинчики и лавки с кебабами, – пояснила Салли. Мы вежливо кивнули, но по описанию не поняли, о какой улице речь.

Со временем управляющий отделения заметил, что Салли необычайно компетентна. В резюме она преуменьшила лондонский стаж из опасения, что это примут за хвастовство или что такой серьезный опыт отпугнет работодателя и ее не возьмут. Управляющий расширил ее обязанности, и теперь она в конце рабочего дня подводила итоги, занималась операциями с иностранной валютой. Из-за близости лавок с кебабами им постоянно приходилось менять турецкие лиры.

– Может, это и ниже меня, – негромко заметила Салли, и в голосе ее не слышится ни малейшей уверенности в том, что существует хоть что-то ниже нее, разве только земля под ногами, – но коллеги у меня замечательные. Нам вместе весело. Да и что толку дома сидеть? А теперь, когда Майк вышел на пенсию…

– Вам бы хотелось почаще бывать дома? – Кейли расплылась в коронной понимающей улыбке.

– О нет, – возразила Салли, – теперь, когда Майк вышел на пенсию, мне бы хотелось пореже бывать дома. Меня бесит, когда он ошивается на кухне.

– Как я вас понимаю, – подхватила Андреа. – Мне порой кажется, что если я не буду выбираться из дома, то просто чокнусь.

Андреа Гриффин сразу по окончании университета пришла на стажировку в одну из четырех крупнейших бухгалтерских фирм. К тридцати семи годам стала компаньоном. Но вскоре ее муж Джон попал в аварию, в его машину на шоссе М11 в тумане врезался грузовик. К счастью, поблизости оказался вертолет – такой же, как тот, который ныне пилотирует принц Уильям, – и Джона доставили прямиком в отделение черепно-мозговых травм больницы Святого Георгия. Джону потребовался год, чтобы снова научиться говорить.

– Первыми его словами были самые грязные ругательства, которые только можно себе представить, – рассказывала Андреа. Ее усыпанная веснушками шея порозовела от смущения: подумать только, ее муж, человек приличный и скромный, который прежде в минуты изумления произносил “Вот это да!” и “Надо же!”, превратился в развалину, смотрит на всех волком и послал на хер собственную тещу. В январе этого года, после десяти лет тяжб, страховая компания наконец выплатила компенсацию, и теперь Андреа может пригласить для Джона круглосуточную сиделку и снять с себя некоторые обязанности. – Я решила, что было бы неплохо снова включить мозг, – ответила она на вопрос Кейли, чего ждет от собраний группы. И рассмеялась: – Конечно, при условии, что у меня остался мозг, а это нам еще предстоит выяснить. Если честно, мне немного страшно.

Мы собираемся в современном крыле старой городской библиотеки. Впрочем, библиотечным духом тут и не пахнет – не в последнюю очередь благодаря сотрудникам, которые изо всех сил стараются убрать бумажные книги из так называемого читательского опыта, такова унылая формулировка одного из плакатов. Почему здесь сплошные экраны? Я помню, как Эмили с Беном любили, когда им читали перед сном, как глотали “Гарри Поттера”, даже заставляли нас с вечера занимать очередь у магазина, чтобы купить очередную только что вышедшую книгу. А теперь практически не отлипают от мониторов. Правда, Эмили время от времени еще берет книгу в руки, но, прочитав страниц семьдесят, отвлекается на что-то более интересное – какой-нибудь урок макияжа на ютьюбе от Зоеллы[15], или Круэллы[16], или как там их зовут. Эмили помешалась на макияже. А Бен с опаской относится к любым текстам, если те не влезают в экран смартфона.

Интерьер выполнен в неброском скандинавском стиле, который, похоже, оккупировал все британские общественные пространства. Скрипучие блеклые половицы, неудобные жесткие кресла с покатыми сиденьями, подушками в листьях и светлыми деревянными подлокотниками в тон полу. Кофе в автомате у входа омерзительный, поэтому мы обычно покупаем его в соседнем “Кафе Неро”. Салли приносит с собой кофе в термосе, как и Элейн Рейнольдс (мама Джоша, охотника за белфи). Мы собираемся здесь по средам вот уже пять недель. Вначале нас было пятнадцать, но две женщины быстро поняли, что это не для них, а пару недель назад выбыла и третья, Сэди, когда ее дочь с анорексией положили в больницу, потому что амбулаторно у нее никак не получалось набирать по полкило веса в неделю, как предписали врачи.

– Разумеется, это не помешает Софии поступить в Оксфорд, – заметила Сэди, словно кого-то из нас срочно требовалось успокоить на этот счет.

София уже сдала на отлично десять экзаменов, необходимых для получения аттестата, как нам несколько раз сообщили, и то, что девочка загремела в отделение пищевых расстройств, ее мать явно расценивала как мелкую неприятность на пути к университетским победам, а не как недвусмысленный намек, что эта дорога и привела к теперешнему срыву.

– Экзамены можно сдавать и там, – продолжала Сэди. – С этим вообще никаких проблем. Я слежу за тем, чтобы Соф вовремя подала работу. Им задали сравнить “Искупление”[17]и “Посредника”[18]. В общем, не Шекспир. Я сейчас читаю оба романа, чтобы по мере сил помогать бедной девочке.

Все в Сэди, от фигуры до коротко стриженных темных волос, от серо-коричневой сумки в тон мокасинам до южноафриканского акцента, было сдержанным, ничего лишнего. Больше всего она мне напоминала Уоллис Симпсон – безупречная, но ни капли обаяния. Да и вообще ничего человеческого, если уж на то пошло. Интересно, подумала я, каково это – иметь такую мать, которая контролирует всех и вся, и себя в том числе. Взглянув на сидящую напротив Салли, понимаю, что она задает себе тот же вопрос. Салли поджала и выпятила губы, словно промокнув помаду невидимой салфеткой, и в глазах ее блеснуло чувство, которое легко можно было бы принять за участие, на деле же – скорее презрение.

Если честно, я никак не могла решить, стоит ли мне ходить на собрания группы, поскольку никогда не разделяла примитивного убеждения, будто бы у всех женщин схожие заботы и взгляды, словно мы какое-то исчезающее меньшинство. Разумеется, есть женщины добрые, достойные, сердечные, их миллионы, но есть и Сэди, которые не задумываясь бросят твоего ребенка умирать на обочине, чтобы получить преимущество для своего. Так зачем же нам упорно притворяться, что это не так? Если у Сэди есть яичники и вагина (которую она, вероятно, чистит паром), это еще не значит, что она моя “сестра”. Нет уж, благодарю покорно.

В собраниях нашей группы, как и во многих чисто женских мероприятиях, на которых мне доводилось бывать, есть что-то жалкое. Казалось бы, без мужчин мы можем быть собой, но, видимо, настолько отвыкли, что переигрываем и либо беседуем о детях, либо хихикаем, как девятилетки. Женщины так легко скатываются на анекдоты. Прирожденные рассказчицы, мы осмысляем собственную жизнь с помощью сюжетов и персонажей. Не поймите меня неправильно, это, конечно, замечательно, но не придает нам целеустремленности, у нас по-прежнему с трудом получается выкинуть из головы повседневные заботы и задуматься о том, чего хочется нам самим. Представьте себе группу мужчин, которые обсуждали бы коронарное шунтирование чьей-нибудь тещи. Такого просто не бывает, верно?

Впрочем, сегодня у нас не обычное собрание, поскольку к нам пришел мужчина, Мэттью Эксли, известный консультант по трудоустройству, чтобы рассказать, как выгоднее преподносить наши знания и навыки. “Зовите меня Мэтт” явно наслаждается тем, что он единственный баран в стаде овец. Для начала сообщает нам научные данные. Исследования доказали, говорит Мэтт, что если мужчина соответствует семи из десяти критериев, перечисленных в объявлении о вакансии, то непременно решает “попробовать”. Женщина же, напротив, даже если отвечает восьми требованиям, обязательно скажет: “Не стоит и пытаться, я им не подхожу по двум пунктам”.

– Итак, дамы, о чем нам это говорит? – Мэтт ободряюще улыбается своему стаду. – Да, Карен?

– Шэрон, – поправляет Шэрон. – Это говорит нам о том, что женщины склонны себя недооценивать. Мы преуменьшаем свои возможности.

– Именно, Шэрон, спасибо, – одобрительно кивает Мэтт. – А еще какой вывод мы можем сделать? Да, вы, леди со светлыми волосами?

– Что мужчины считают, будто бы разбираются в том, в чем не смыслят ни уха ни рыла, поскольку весь профессиональный опыт убеждает их, что даже бездарей постоянно назначают на должности, которые им не по зубам, в то время как самым профессиональным и талантливым сотрудницам приходится вкалывать в два раза больше, чем мужчинам, чтобы им доверили ответственный пост, для которого они подходят гораздо лучше.

К сожалению, время от времени оживленную болтовню о приятном обновлении и чувстве товарищества на собраниях женского клуба прерывает циничный, уставший от жизни и, прямо скажем, напористый голос.

– Э-э… – Мэтт взглядом просит Кейли помочь ему справиться с паршивой овцой.

– Да ладно вам, Кэти, – мужественно улыбается Кейли, демонстрируя чересчур белые зубы. (Вы ведь уже и так догадались, что это была я, правда?) – Нельзя же во всем видеть только негатив. Мы уже говорили о том, что женщины слишком строги к себе. Я понимаю, вы перфекционистка. Мэтт же хочет сказать вот что: даже когда нам кажется, будто мы не годимся для какой-то работы, все равно стоит попробовать, если мы подходим хотя бы по семи или восьми пунктам из десяти.

– Именно так, – с видимым облегчением подхватывает Мэтт. – Чтобы попробовать устроиться на работу, необязательно иметь идеальное резюме.

– Прошу прощения, но, мне кажется, Кейт имела в виду… – подает голос Салли. Вся группа с интересом взирает на самую робкую и молчаливую участницу. – Поправьте меня, если я не права, но, по-моему, Кейт хотела сказать следующее: мужчины уверены в себе, потому что чаще всего преимущество остается за ними; так было и есть. Они считают, что у них больше шансов на успех, потому что так оно и есть на самом деле. Нельзя винить женщин зрелого возраста в том, что мы в себя не верим. В нас никто не верит.

– Я вас понял, – отвечает Мэтт.

Вы тоже замечали, что фразу “я вас понял” обычно произносят те, кто не понимает и не стремится понять никого, кроме самих себя?

– Однако сейчас дела обстоят гораздо лучше, чем даже пять лет назад, – продолжает он. – Работодатели уже убедились, что женщины, которые возвращаются на работу, могут принести много пользы. Вы все непременно обратите внимание, что баланс между работой и личной жизнью поменял приоритеты в сфере политики и многие фирмы понемногу начинают отдавать себе отчет в том, что… как бы это сказать… более просвещенный подход к найму сотрудниц зрелого возраста, у которых был перерыв в стаже, бизнесу не повредит. И даже наоборот!

– Наверняка вы правы, – неуверенно соглашается Салли. – Дочь моей подруги со вторым ребенком ушла в отпуск из инвестиционного фонда на целых девять месяцев – никто и глазом не моргнул. Когда я работала в банке, такого в принципе быть не могло. Даже четыре месяца… Ну, должность-то за это время никуда бы не делась, но на нее уже назначили бы другого сотрудника. А вас в лучшем случае взяли ему в помощницы. Когда мальчики были еще маленькие, мой банк послал меня на Ближний Восток – видимо, хотели проверить, не сдамся ли.

– А когда я сообщила начальнику, что жду второго, – вступает Шэрон, – он рвал и метал. Сказал: “Шэрон, дорогуша, но ведь у тебя уже есть ребенок!”

Все смеются. Тайный, подрывающий устои смех прислуги из “Аббатства Даунтон”, обсуждающей в людской забавные причуды хозяев.

– Послушайте, – говорит Кейли, – мне кажется, Кэти слишком мрачно смотрит на вещи. Мэтт прав: в наше время все больше компаний считают, что деятельность за пределами офиса обогащает опыт сотрудника навыками, которые можно применить в самых разных ситуациях. И резюме мамочек после отпуска теперь рассматривают вполне серьезно.

Я оглядываю оживленные лица сидящих в кружок женщин. Они кивают, улыбаются Мэтту, благодарные за то, что он вселяет уверенность: их с радостью возьмут на те же рабочие места, с которых они ушли несколько лет назад, чтобы растить детей, а “навыки” воспитания и управления маленьким государством под названием “дом” применимы в самых разных ситуациях. Может, оно и вправду так, если вы выпали из обоймы года на три, максимум на пять. Мне кажется, хуже всего тем, кто все это время вообще никак и нигде не работал и лишился последних крупиц независимости. А когда птенцы в восемнадцать лет вылетают из гнезда, то уносят с собой и смысл маминой жизни. Тогда женщина обращает взгляд на мужчину, с которым прожила четверть века, и осознает, что, кроме детей, только что покинувших дом, их ничего и не связывало. Воспитание – процесс хлопотный и трудоемкий, и пока растишь детей, не так-то просто заметить, что брак сломался, поскольку он погребен под деталями “Лего”, грязными комбинезонами и полиэтиленовыми пакетами. А когда дети уехали, ваши отношения уже прятать негде. И это жестоко.

Благодаря фриланс-проектам мне, по крайней мере, было на что опереться на стремительно меняющемся рынке труда. К тому же в нашей группе я одна из самых молодых, но даже мне придется скрывать возраст, чтобы получить хоть какой-то шанс вернуться в свою сферу.

Я вспоминаю, как сидела в кабинете Джеральда Керслоу с собственным “мамочкиным резюме” и наблюдала, как он скользит взглядом по списку того, чем я в последние шесть с половиной лет занималась вне офиса. Работа для школы, работа для города, для церкви, опора общества, опекун малых и старых. Мне было неловко. Я чувствовала себя униженной, бесполезной, ничтожной. И хуже всего – полной дурой. Может, “зовите меня Мэтт” прав и отношение к нам действительно меняется, но в моей сфере деятельности женщина сорока девяти лет с семилетним перерывом в стаже с тем же успехом может шататься по Сити, звонить в колокольчик и кричать: “У меня хламидиоз!”

Мэтт спрашивает, остались ли у нас вопросы, и я поднимаю руку. Он, не дрогнув, выбирает меня.

– Как ни крути, дискриминация по возрасту существует, и это серьезная проблема. Не кажется ли вам, что тем, кому уже за сорок, за пятьдесят и за шестьдесят, стоит скрывать возраст в резюме?

Он хмурит лоб – не так, как будто в самом деле задумался, но так, как обычно делают мужчины, когда хотят изобразить задумчивость. Носи он очки, сейчас спустил бы их к кончику носа и взглянул на меня поверх них.

– Скрывать? – Нервный смешок. – Нет. Хотя я не стал бы акцентировать внимание на возрасте. В резюме уже не обязательно указывать дату рождения. Скажем так: без особой необходимости вопрос о возрасте я вообще не поднимал бы. А заодно и о том, когда именно вы окончили школу или университет, – вы же понимаете, все умеют считать. В общем, – ободряющая улыбка, – я искренне желаю вам всем удачи.

Засовывая карту в автомат, чтобы оплатить парковку, я чувствую, как кто-то коснулся моей руки. Мышка Салли.

– Я лишь хотела сказать, какая вы молодец.

– Спасибо. Вы очень добры, но я выступила ужасно. Переборщила с цинизмом. Кейли пытается нас подбодрить, и тут вылезаю я с гневной речью о корпоративном сексизме, как какая-нибудь взбесившаяся Глория Стайнем[19]. Можно подумать, хоть кому-то от этого стало легче.

– Но вы сказали правду, – настаивает Салли, по-птичьи наклоняя голову (я давно подметила эту ее привычку).

– Возможно, но кому это нужно? Насколько я успела понять, правду вообще страшно переоценивают. Все дело в том, что… А, ладно. На днях я ездила в Лондон на собеседование, надеялась, вдруг что-то найдется. И это было… В общем, я почувствовала себя какой-то замарашкой, выжившей из ума деревенщиной, которая заявилась в “Фортнэм и Мэйсон”[20] продавать козьи какашки. Ужасно. Самое смешное, что я ведь даже не хотела ходить на собрания нашей группы. Знаете, как говорят – не хочу вступать ни в один клуб, который с радостью принял бы меня в свои ряды? Мне вся эта затея казалась какой-то жалкой. “Женщины возвращаются на работу”, вот это все.

– Как призраки, – вторит мне Салли.

– Что?

– Привидения. По-французски “призрак” – un revenant, дословно – тот, кто возвращается. С того света, – добавляет она.

Хм, звучит жутковато. Она смеется, мол, призракам свойственно наводить жуть.

– Нет, меня поразило совпадение, – поясняю я, – потому что я совсем недавно думала, что название группы звучит как название фильма ужасов, словно мы восстаем из мертвых. Причем я даже не знала, как по-французски будет “призрак”.

Салли отвечает, что порядком подзабыла французский, так что даже неловко, ведь она без пяти минут дипломированный специалист по этому языку.

– Не смущайтесь, для меня вы все равно говорите как Кристин Лагард[21], – заверяю я. И признаюсь: порой мне кажется, что от меня прежней осталась лишь тень. Мне никогда уже не стать той, что раньше. И для меня все кончено.

– Даже не думайте! – решительно возражает Салли.

Мы говорили и говорили, хотели даже пойти в кафе выпить чаю, но оказалось, что у обеих собаки и нам пора домой, чтобы их выгуливать, и тут выяснилось, что мы гуляем с ними в одном парке, так что мы съездили за собаками и прекрасно прошлись вместе, посидели на нашей любимой скамейке на вершине холма. Вот так Салли Картер стала моей задушевной подругой.

5. Еще пять минут

07:44

– Мам, ты не видела мою “Двенадцатую ночь”?

Эмили что-то бледненькая, и ей не мешало бы вымыть голову.

– По-моему, детка, ты вчера делала в гостиной уроки и оставила ее там. Или же она в той куче на стуле, под игрушками Ленни. Ты не хочешь принять душ?

– Некогда, – отмахивается Эм, – у нас сегодня репетиция хора, а потом нам дадут расписание подготовки к экзаменам.

– Как, уже? Год же только начался. Не рановато ли?

– Ну да, но мистер Янг сказал, что в том году двое не набрали высший балл и они не хотят, чтобы такое повторилось.

– Все равно не помешает перед школой принять душ. Вот увидишь, тебе сразу станет легче. А то у тебя на голове…

– Я знаю.

– Эм, родная, я лишь пытаюсь…

– Да, мам, я знаю. Но у меня и без того полно дел. – Эм разворачивается, собираясь выйти из кухни, и я замечаю, что край ее школьной юбки сзади забился в трусы, а на внутренней стороне бедра лесенка порезов.

– Эмили, что у тебя с ногой?

– Ничего.

– Но ты же порезалась. Ужас какой. Иди сюда. Что случилось?

– Ничего. – Она резко одергивает подол.

– То есть как это ничего? Я же вижу, у тебя кровь.

– Я упала с велика. Ясно?

– Ты же вроде говорила, что твой велик в ремонте.

– Я поехала на папином.

– Ты поехала в школу на Брэдли Уиггинсе?[22]

– Нет, на другом. На старом, дешевом. В гараже стоял.

– И упала?

– Угу.

– Как это?

– Меня повело на гравии.

– Бедная моя. И ногу порезала. А вторую ободрала. Подними-ка юбку, я посмотрю. Почему ты мне ничего не сказала? Надо помазать. Ты только погляди, какой ужас.

– Мам, пожалуйста, хватит.

– Дай посмотрю. Стой спокойно. Подними юбку, мне же ничего не видно.

– ОТСТАНЬ. ХВАТИТ. НУ ПОЖААААЛУЙСТААА! – Эмили отчаянно вырывается, сбивает с меня очки, и они летят на пол. Я наклоняюсь, подбираю их с пола. Левое стеклышко выпало. – Мам, ну сколько можно, – стонет Эмили. – Ты всегда говоришь не то. Всегда.

– Что? Я же ничего не говорила. Я просто хотела осмотреть твою ногу. Эм. Эмили, пожалуйста, не уходи. Эмили, вернись, пожалуйста. Эмили, ты же не можешь уйти в школу, не позавтракав. Эмили, я с тобой разговариваю. ЭМИЛИ!

Моя дочь, изрыгая серные клубы упреков, вылетает за порог, оставляя меня гадать, какой же проступок я совершила на этот раз, и входит Петр. Он стоял с сумкой инструментов у задней двери. Я вспыхиваю при мысли, что он слышал нашу перепалку и видел, как Эмили сбила с меня очки. Но я не верю, что она меня ударила по-настоящему. Наверняка это вышло случайно. Она не хотела.

– Извиняюсь, Кейт, я не вовремя?

– Нет-нет, что вы, все в порядке. Правда. Заходите. Прошу прощения, Петр. Эмили поранилась, упала с велосипеда, и считает, что я поднимаю шум на пустом месте.

Не дожидаясь просьб, Петр берет у меня очки, поднимает выпавшую линзу, которая так и валяется на полу у лежанки Ленни, и принимается вставлять в оправу.

– Эмили еще подросток. Мама, она же всегда не то скажет, верно?

Мне плакать хочется, но я вдруг смеюсь:

– Точно. Мать вечно делает что-то не то. По-другому просто не может. Хотите чаю? Сегодня у меня настоящий чай, вам понравится.

В новом своем духовном воплощении Ричард обзавелся целой коллекцией успокоительных чаев. Ревень и розмарин, одуванчик, лимон, крапива и лесной мед манука, а еще что-то в баночке, цвета мочи, под названием “Мятитация”. По совету Джоэли в феврале он преподнес мне чай с женьшенем: якобы помогает от приливов и ночной потливости. Подарок от всей души, хотя, если уж придираться, не лучший выбор для пылкого влюбленного на День святого Валентина. А ведь после того набора кастрюль от Джейми Оливера на Рождество я полагала, что хуже подарка Рич уже не придумает, однако оказалось, что до дна еще падать и падать. Петра, у которого добродушие и легкий нрав написаны на лице, непросто вывести из себя, но и он вздрогнул, когда я сообщила, что у меня кончился чай, и предложила вместо этого заварить ему одуванчик.

– В моей стране “надуванчик” говорят про того, кто надул в постель, как детки, – улыбнулся Петр, открыв характерные неровные зубы, каких у представителей британского среднего класса давным-давно не увидишь.

По-английски Петр говорит плохо, но ошибки его, как ни странно, полны очарования. Меня совсем не тянет его поправлять, как некогда Бена и Эмили, потому что, во-первых, это было бы высокомерно, а во-вторых, уж очень образно у него выходит (впрочем, с моей стороны это, кажется, тоже высокомерие). Совсем как с детьми. Ты их поправляешь, их речь становится все правильнее, и вот наконец в один прекрасный день они перестают говорить эти милые забавные вещи. Жаль, что нельзя отмотать назад и услышать от Бена “Я ехался быстро, правда, мамочка?”. Или как пятилетняя Эмили просит взять ее с собой в небоскреб “Им Пир с Тестом” (куда смешнее, чем Эмпайр-стейт, правда?) или приготовить на обед “пицгетти”. Или заявляет: “Я хожу в садик, а не в весельки!” Порой я вспоминаю, как же мне хотелось, чтобы они поскорее выросли и стало полегче, и понимаю, что теперь всю жизнь буду жалеть, что они выросли так быстро.

Я ставлю на “Агу” кастрюлю с водой и сотейник с оливковым и сливочным маслом. Чайник снова не работает: Петр отключил электричество. Принимаюсь методично чистить и резать лук, морковь и сельдерей для соуса болоньезе, нашего фирменного семейного блюда, которое утоляет любые печали. Готовлю я по рецепту Марчеллы Хазан и помню его наизусть, так что в голове всплывают ее старомодные, чуть церемонные комментарии. Молоко “придает желанную сладость”. Абсолютная правда: это тот самый волшебный ингредиент, который сроду не угадаешь. В кладовке – крохотной и темной, хоть глаз выколи, комнатушке за чуланом – нашариваю банку консервированных помидоров и натыкаюсь на паутину, словно из ужастиков студии “Хаммер”. Размером и формой паутина похожа на теннисную ракетку. Фу. Хватаю с кухни тряпку и протираю дощатые полки.

Я всегда мечтала об “Аге”. О домашнем хлебе и вкусном рагу, которое булькает на плите, а может, даже осиротелом молочном ягненке, что постепенно оживает в духовке. Непонятно, правда, где бы я раздобыла того ягненка, разве что в мясном отделе “Уэйтроуза”, такого уже и захочешь – не оживишь, но мечта есть мечта. Теперь-то я понимаю, что грезила о безупречной картинке из журнала, на которой к “Аге” обязательно прилагается Мэри Берри[23]. Наша же “Ага”, старая карга, покрытая полувековым слоем застывшего жира, знает лишь две температуры – комнатная и крематорий. А еще, по-моему, она меня терпеть не может. Вскоре после того, как мы переехали, я решила запечь цветную капусту с сыром, поставила противень на верхнюю полку в духовке, через десять минут с трудом открыла тяжелую дверцу, чтоб посмотреть, как там дела, и обнаружила прекрасный окаменевший лес из обугленных соцветий капусты, похожих на маленькие дубки.

Ричард, голодный и злой, с нетерпением дожидавшийся любимой цветной капусты с сыром, заявил, что это похоже на инсталляцию с каким-нибудь претенциозным названием типа “Физическая невозможность обеда в сознании умирающего от голода”. Этот случай вошел в золотую коллекцию баек о Криворукой Кейт, и я невольно замечаю, что когда он рассказывает об этом другим, то история кажется ему намного забавнее, чем тогда.

Нет, я вовсе не жалуюсь, с какой стати. Я по-прежнему пытаюсь убедить Ричарда, что с домом нам повезло. Мы тогда договорились искать жилье подешевле, чтобы перебраться поближе к Лондону и я бы могла каждый день ездить туда на работу. Квартира в столице после жизни на севере была нам не по карману. Я просматривала варианты на “Райтмуве”[24] и обнаружила, что наш старый дом, Хэкни-Хип, теперь стоит миллион двести тысяч фунтов. Мы уже фактически согласились на квартиру с четырьмя спальнями в новостройке, неподалеку от железнодорожной станции, когда я по совету агента отправилась посмотреть “подлинную винтажную жемчужину с богатым потенциалом, нуждающуюся в деликатном обновлении”.

Рок и погода сговорились против меня. Стоял один из тех ослепительно солнечных дней, когда глядишь в пронзительную небесную синь и так остро хочется жить, что душа рвется из груди и парит над землей. Вот если бы шел дождь! Тогда, быть может, до меня дошло бы, что лоскутное одеяло из мха и плюща, окутывающее три внешние стены, шаткая черепичная крыша и два дымохода, каждый размером четыре на четыре фута, вовсе не означают, как мне хотелось думать, что передо мной зачарованный замок, который только и ждет, чтобы с него сняли суровое заклятье запустения.

“И сколько же нам будет стоить прорубить дорогу в этих зарослях, чтобы спасти спящую красавицу, а потом, когда мы вынесем ее из замка, восстановить стены?” – такой вопрос я не задала, когда стояла на задней веранде и любовалась медового цвета камнем, из которого три столетия назад сложили дом. Сад словно сошел с полотен импрессионистов – сочное пятно зеленой лужайки в обрамлении черных, как тушь, мазков буков и сосен. Когда я впитывала этот типично английский пейзаж, в ушах у меня, казалось, звучал “Взлетающий жаворонок” Воана-Уильямса[25]; воображаемая музыка играла так громко, что совершенно заглушила свист близлежащего шоссе М11, который превратился в гул, когда деревья сбросили листву, а мы подписали договор. Caveat emptor[26].

Мы с Ричем все-таки съездили посмотреть на новостройку. Какой же безликой и тесной она показалась нам со своей сделанной на заказ крохотной, точно игрушечной, мебелью (уловка циничного застройщика, чтобы комнаты выглядели больше, – по крайней мере, так мне сказал друг-дизайнер). По словам агента, застройщик готов был пойти нам навстречу и заплатить гербовый сбор, а это такая круглая сумма, что Рич даже присвистнул от удовольствия. Но я уже отдала сердце другому дому и видела лишь недостатки там, где были сплошь преимущества и выгода. Я хотела очаровательный дом с великолепными пропорциями и старинной лестницей с перилами красного дерева, которое просматривалось под слоями облупившейся краски.

Конкурирующий агент сказал, что поскольку объект требует ремонта, “на который мало у кого хватит воображения” (читай: кроме вас, браться за него дураков нет), то владелец “готов рассмотреть существенную скидку с начальной цены”. Другими словами, он отчаялся сбыть его с рук, ведь дом продавался больше года и что-то не наблюдалось толпы желающих делить ванную комнату с долгоножкой и девятнадцатью ее детенышами. Мне удалось уломать Ричарда с помощью беспроигрышного аргумента: поблизости есть отличная школа. Готово дело! Ну конечно, не обошлось без секса, но я получила дом мечты, а это само по себе оргазм.

Вот только Ричард возненавидел дом с самого первого дня. Зовет его “Горменгастли”[27], причем отнюдь не с нежностью. Все, что выходит из строя, – да у меня пальцев не хватит сосчитать, что именно! – лишь доказывает, как сильно я ошиблась, и дает Ричарду повод довольно-таки ехидно поглумиться. В первый же вечер он включил фильм под названием “Долговая яма” с Томом Хэнксом, там про пару, которая пытается отремонтировать безнадежную развалюху. Было смешно, пока я не включила в мерзлой гостиной электрический обогреватель и в доме не перегорели все лампы, а телевизор не погас, затрещав напоследок.

Я и рада была бы сказать, что мне удалось доказать мужу, как он заблуждается, однако, несмотря на героические усилия Петра и практически постоянные визиты строителей-поляков с лестницами, пилами и молотками, каждый день приносит новые дурные вести о сырости и разрухе. Опустошительная с финансовой точки зрения новость о провисшем поле ванной идет тандемом с эмоционально опустошительной новостью о том, что у меня провисли мышцы тазового дна, – об этом сообщил мне человек, которого я прежде звала акушером-гинекологом, теперь же это просто мой гинеколог.

– Кейт, кастрюля, она горит.

– Что? – Я подпрыгиваю от неожиданности, не заметив, что рядом со мной в кладовке стоит Петр.

– Плита, там огонь, – поясняет он. – Осторожно, пожалуйста.

Несусь на кухню. Из сотейника валит густой дым. Черт, забыла. И о чем я только думала?

(Рой, ну правда, почему ты не напомнил мне, что я растапливаю масло для спагетти болоньезе? РОЙ! Такие вещи забывать нельзя. На той неделе у нас перелилась ванна.)

Я бы сунула сотейник в раковину, но раковины больше нет, потому что Петр вынес ее на помойку. Тем более вроде же нельзя лить воду в кипящее масло – или наоборот? Хватаю сотейник, выбегаю в сад, и морось гасит шипение и брызги. Прежде чем вернуться в дом и заново развести в кастрюле оливковое и сливочное масло, останавливаюсь полюбоваться видом. В этом году листва особенно красива – дерзкого абрикосового и робкого лимонного оттенка из осенней коллекции природы, которая не перестает меня удивлять. (Рой, будь так добр, напомни мне посадить те луковицы тюльпанов и нарциссов.) Да, я готова признать, что гораздо разумнее было бы выбрать жилье поскромнее. Пока не найду работу, нам не только ремонт не по карману – я истратила и весь капитал, который оставался в нашем браке. Отношения чем-то похожи на сберегательный счет: когда все хорошо, вы оба его пополняете, и этого хватает, чтобы пережить трудные времена. Я же сейчас по уши в долгах.

Зря я не послушала Ричарда. Так отчего бы, Кейт, тебе не сказать ему об этом? Уступать всегда тяжело, верно? Все твоя глупая гордость. Я и сама не могу объяснить, почему настояла на покупке дома, но все во мне восставало при мысли о том, что жизнь будет сокращаться, становиться меньше, а не больше. Оглянуться не успеешь, как окажешься в одноэтажном (чтобы можно было передвигаться на инвалидной коляске) доме для престарелых и на тебе будет памперс для взрослых. Я уже и сейчас, когда чихаю, чуть-чуть писаюсь. Уж простите, но у меня нет ни малейшего желания “уходить безропотно во тьму”[28]. Я хочу принять еще один вызов, пусть даже для того лишь, чтобы доказать, что я еще жива и способна мыслить масштабно.

На кухне Петр воссоединяет меня с отремонтированными очками, но сперва, подышав на стекла, протирает их настоящим старомодным носовым платком, который с театральным взмахом, точно фокусник, извлекает из кармана джинсов. Я не видела полотняных платков с тех самых пор, как не стало моего дедушки. Петр водружает мне на нос очки, и я чую исходящий от него едкий запах табака и опилок. Я так рада, что он здесь, ведь это значит, что дело движется. И к Рождеству у меня определенно будет кухня. А еще потому, что Петр – как там было, Рой? – да, точно: придает желанную сладость.

Кейт – Эмили

Привет, милая. Надеюсь, у тебя все в порядке. Я приготовила на ужин спагетти болоньезе. Мне очень жаль, что ты упала и поранила ногу. Хочешь, сегодня вечером посмотрим вместе “Парки и зоны отдыха”?[29]

С любовью, мама

Эмили – Кейт

Все у меня в порядке! Можно ко мне придут Лиззи с девочками? Не волнуйся за меня.

Люблю. Х

13:11

Все отлично знают, что одинокой женщине старше тридцати пяти, которая ищет мужчину, ни в коем случае нельзя указывать в анкете на сайте знакомств свой настоящий возраст. По крайней мере, так мне сказала за обедом Дебра.

Я признаюсь старинной подруге, что скрываю возраст, чтобы найти работу. Деб отвечает, что ей приходится делать то же самое, чтобы найти мужчину.

– Нет, серьезно, неужели ты никогда не говоришь, сколько тебе на самом деле?

– Никогда-преникогда, – подтверждает Деб. Уныло наколов на вилку последний уцелевший на тарелке лист рукколы, она отправляет его в рот и слизывает соус с пальца. Мы обе заказали салат и минералку с газом, без хлеба, потому что стремительно приближается тридцатилетняя годовщина выпуска, до которой, казалось, еще так долго. Теперь же Деб, улыбаясь, принимается настойчиво сигнализировать официанту, чтобы принес вина.

– Даже если ты отлично выглядишь для своего возраста? – спрашиваю я.

Деб горько смеется – словно отрывисто каркает; раньше она так не смеялась.

– Еще хуже. Если ты отлично выглядишь, велика вероятность, что ты признаешься, сколько тебе на самом деле, исключительно чтобы похвастаться. Вы договариваетесь о встрече, он ведет тебя поужинать, ты выпиваешь несколько бокалов вина, свечи, романтика, он говорит: “Шикарно выглядишь”, и ты, расслабившись, а может, чуть опьянев, думаешь, что он тебе нравится и вроде бы умный, не такой пустозвон, как прочие, – и вот тогда ты, забывшись, говоришь: “Неплохо для пятидесяти, а?”

– Что правда, то правда, ты выглядишь замечательно, – подтверждаю я. (Деб ужасно изменилась с тех пор, как мы виделись в прошлый раз, в день моего рождения. Вся какая-то красная, отечная. Лицо как у пьяницы, вдруг осеняет меня. Ох, Деб.)

– Какая разница. – Деб грозит пальцем. – А дальше он окидывает тебя внимательным взглядом и, присвистнув, соглашается, что для пятидесяти ты действительно сохранилась отлично. Никто бы и не догадался. Ну надо же. И тут в его глазах мелькает паника. Он думает: “Господибожемой, как же я не заметил? Складки у рта, тощая шея. Она выглядит на все свои пятьдесят. А мне ведь только сорок шесть, то есть она старше меня. И к тому же наврала в анкете”. Эй, официант, официант, пожалуйста, принесите мне бокал вина. “Совиньон Блан”. Кейт, может быть, выпьешь со мной?

– Не могу, у меня сегодня женский клуб.

– Тогда тебе точно нужно выпить. Два бокала белого вина, пожалуйста. Больших? Да, спасибо.

– И что потом?

– А потом он бросает тебя обратно в море и отправляется ловить рыбку помоложе.

– Зато ты понимаешь, что это не твой мужчина, раз он отказался от тебя из-за возраста.

– Ох, Кейт, Кейт, милая моя наивная девочка, они все такие. – Деб снова издает этот невеселый смешок, протягивает руку и нежно постукивает пальцем по моему носу. Косточка побаливает: Бен укусил меня за нос, когда учился ходить. Я тогда села на корточки, чтобы его подхватить, если вдруг упадет, а он подошел ко мне, шатаясь, точно маленький пьяница, хотел поцеловать в губы, но промахнулся и цапнул за нос. У меня на этом месте до сих пор крошечный шрамик в форме зуба.

– В своем счастливом браке с Рикардо, дорогая, ты не понимаешь одну простую вещь: к нашему возрасту все козыри у мужчин.

Прекрасное начало, чтобы признаться, как у нас с Ричардом на самом деле все плохо, но я пока не могу. Я и себе-то в этом признаться не отваживаюсь.

Деб залпом допивает вино, посетовав, что его здесь подают какими-то мизерными порциями, протягивает руку и переливает почти все вино из моего нетронутого бокала в свой.

– Мужчина в сорок восемь не интересуется ровесницами. С какой стати, если он еще может выбирать из категории двадцать девять – тридцать шесть? Пятидесятилетние мужики порой отмечают в анкете пункт “Возможно, захочу иметь детей”. А мне что отметить? “Возможно, мне понадобится гистероэктомия, если из меня и дальше будет хлестать кровь, как из недорезанной свиньи”? В общем, твое здоровье, дорогая! – Она чокается с моим почти пустым бокалом, протягивает его мне и отпивает несколько глотков из своего.

С Деброй мы познакомились на третьей неделе в колледже – разговорились в баре и выяснили, что у нас один и тот же парень. После такого нам впору было стать заклятыми врагами, но мы решили, что нравимся друг другу куда больше, чем тот парень – нам обеим, в итоге мы обе его послали и с тех пор называем не иначе как Двуличный Тед.

Я была подружкой невесты на свадьбе Деб и Джима, позже крестной их первенца и главной утешительницей, когда Джим спутался с двадцатисемилетней брокершей из Гонконга и развелся с Деб. Феликсу тогда было шесть, Руби – три года. Деб казнит себя за то, что Феликса мучают неврозы и он считает себя причиной развода. Мальчик не ладит с одноклассниками и учителями, и Деб периодически переводит его в другую школу, уже трижды за последние пять лет, – наверное, потому, что проще думать, будто во всем виновата школа, а не твой ребенок. Деб то и дело повторяет, что у Феликса СДВГ[30], как будто это все объясняет. Я так думаю – хотя никогда не скажу, – что с тех пор, как Джим ушел, Деб просто не справляется с сыном и тратит кучу денег на игровые приставки и любые гаджеты, лишь бы только он был доволен и не бесился, пока она на работе. На прошлое Рождество, к моему ужасу, Деб подарила Феликсу телевизор, который гораздо больше их общего, семейного, себе же почти ничего не покупает. Феликс (сейчас ему уже семнадцать) – копия Джима, и от этого, разумеется, не легче. Деб любит сына, хотя последнее время я все больше подозреваю, что он не очень-то ей нравится.

– Ну давай, расскажи мне про эту вашу группу “Женщины возвращаются на работу”, – произносит Деб с такой иронией, что я буквально слышу, как она берет название в кавычки.

– Да, я знаю, ты считаешь, что мне это не нужно.

– Тебе это и не нужно. Все, что тебе нужно, – выбраться из дома и перестать сублимировать амбиции в ремонт дурацкой старой развалюхи.

– Я-то думала, что возвращаю к жизни подлинную винтажную жемчужину с богатым потенциалом, нуждающуюся в деликатном обновлении.

– Ты сейчас о себе или о доме, дорогая?

– О нас обоих. Разве не понятно?

На этот раз Деб рассмеялась от души, как прежде; ее искренний смех кажется неуместным в этом модном дворце из стекла и металла. Мне нравится, как она смеется, я сразу вспоминаю, как мы с ней не раз смеялись вдвоем.

– Дело твое, – отвечает Деб. – По-моему, нет ничего хуже, чем сидеть в одной комнате с кучей женщин, которые стонут, что все осталось в прошлом и никто их не возьмет на работу. Хочешь кофе? Сколько калорий в кофе с молоком, не помнишь?

Стоп, я на днях это читала. Рой, прием. (Рой, пожалуйста, напомни мне, сколько калорий в кофе с молоком. С необезжиренным и с полуобезжиренным. Рой, алло? Тебе, между прочим, перерыв на обед не положен. Быть моим личным напоминальщиком на побегушках – дело нелегкое.)

Когда я в прошлый раз заикнулась Ричарду о том, что хочу найти работу в хорошей компании в Лондоне, он ответил: “Ты сдохнешь мотаться туда-обратно каждый день. Ты ведь уже не так молода. Почему бы не поискать что-нибудь рядом с домом, как Деб?”

И такой-то доли он мне желает? Через пару лет после того, как Джим ушел к азиаточке (дружелюбной, тактичной, с мозгами, отлично ладит с детьми – словом, сущий ночной кошмар), Деб бросила работу в одной из крупнейших юридических фирм. У Феликса развилось навязчивое расстройство: он требовал, чтобы горошины на тарелке лежали отдельно от кукурузы и кетчупа, а если няня забывала об этом его ультиматуме, он ее кусал. Найти няню, которая согласилась бы, чтобы ее регулярно кусали, оказалось невозможно.

– Я не сдалась, Кейт, я, черт побери, смирилась с неизбежным, – гремит Дебра, перебрав, что в последнее время случается частенько. Все мои знакомые женщины средних лет, кроме верховных жриц “храма своего тела”, крепко дружат с графом Шардоне и его разбитным дружком Пино Гриджо. Каждый день, около половины седьмого вечера, когда рука сама тянется к холодильнику, я повторяю себе: “Пустые калории!” – и порой веду себя хорошо, прислушиваюсь к этому предупреждению, но бывает и так, что проще, да и милосерднее даровать себе доступ к волнующему теплу и моментальному ощущению благополучия.

– Как же меня бесит, когда про меня говорят, что я “бросила работу”, – признается Деб, принимаясь за третий бокал.

Я тоже. Так что сказочная рыжая красавица с лицом Джулианны Мур, фигурой Дженнифер Лопес и дипломом Кембриджа, без пяти минут партнер в лондонской юридической фирме, зарабатывающей бешеные деньги, теперь прозябает в конторе юрисконсульта над индийским ресторанчиком “Горячие штучки” на главной улице провинциального городка, разрешает конфликты дряхлых стариков, готовых убить соседей из-за слишком высокой живой изгороди, и топит горести в вине, из-за чего обзавелась лишним весом и красным носом. Последнее время все электронные письма Деб начинаются с фразы “Пристрели меня!”.

Мне же нужно что-то получше. Не так ли?

Дебра становится все громче и агрессивнее, я решаю сменить тему и рассказываю ей о белфи. Наши беды – маленькие подарки друзьям, страдающим из-за того, что нам, по их мнению, живется легче.

– Да они все так делают, – фыркает Деб. – Секстинг. У Руби в школе парня из ее параллели за это даже арестовали. Он послал фотку своего члена какой-то четырнадцатилетней девице. Поднялся хайп, его обвинили не то в совращении малолетних, не то еще в чем-то настолько же смехотворном. Бедолагу на время исключили из школы. А та девица даже не жаловалась. Учительница увидела, что девчонка смеется и показывает подружкам фотку члена, вот и раздули целое дело: она-де несовершеннолетняя.

– Я считаю себя человеком широких взглядов, – отвечаю я, – но ты можешь себе такое представить?

– Легко, дорогая. Раз ты купила детям телефоны, которые могут проделывать такие штуки, почему бы и нет? Это же так соблазнительно. Я тоже это делала.

– Что? Ты это делала? Деб. Нет. Не может быть. Пожалуйста, скажи мне, что это не так.

– Только сиськи. – Она улыбается, обхватывает груди ладонями и приподнимает, оттянув и без того облегающую блузку, так что кажется, будто у Деб в руках трясущаяся панакота. – Показать сиськи – это фактически начальный уровень онлайн-знакомства, милая моя Кейт. Считай, тебе повезло, что ты уже занята и тебе не надо демонстрировать свои прелести новым претендентам.

– А мне их жаль, – признаюсь я, вдруг осознав, до чего меня злит собственная беспомощность в этой истории с белфи. – Ведь, по идее, Эмили и Руби должны быть самым свободным и эмансипированным поколением девушек за всю историю. И вот, когда до равенства уже рукой подать, они тратят все свободное время на макияж, селфи и белфи, словно какие-нибудь куртизанки в борделе конца девятнадцатого века. Что же с ними такое сталось, черт побери?

– Убей, ума не приложу. – Деб безуспешно пытается подавить громкую отрыжку. – Ну что, попросим счет? – Оборачивается и знаком подзывает проносящегося мимо официанта. – Руби расхаживает полуголая, но стоит какому-нибудь бедолаге свистнуть ей вслед, как тут же начинается: “Ах, он ко мне пристает!” Я пыталась ей втолковать, что мужской мозг запрограммирован реагировать на определенные части женской анатомии. Парни вроде Феликса и Бена способны вести себя прилично, если их растили женщины типа нас с тобой, но очень многим воспитания не хватит, и тогда у тебя будут проблемы, потому что – сюрприз, твою мать! – насильник Боб не читал студенческую брошюрку о том, что лапать девушек недопустимо.

Мы умолкаем.

– Дети говорят, что я из прошлого, – наконец признаюсь я.

– Мы обе из прошлого, слава богу! – громогласно объявляет Деб. – И я рада, черт побери, что в нашем детстве и юности не было социальных сетей. Вернувшись из школы, мы хотя бы были предоставлены сами себе или общались с родными, которые обращали на нас не больше внимания, чем на мебель. И никто раз в десять секунд не совал нам под нос свою гребаную идеальную жизнь – вот, мол, полюбуйся. Представляешь, если бы все эти противные мелкие сучки, которые изводили тебя в школе, вдруг благодаря телефону оказались прямо у тебя в комнате? Мне и без них было фигово. И зрители мне были не нужны, благодарю покорно.

– Наверное, каждое поколение родителей чувствует что-то подобное, – говорю я осторожно. Я много думала об этом, но еще не пыталась облечь в слова. – Просто этот… этот… этот водораздел между нами и нашими детьми, их миром и тем, в котором выросли мы… не знаю, Деб, это случилось так быстро. Все переменилось, а мы даже не поняли, что происходит. И что с ними будет в итоге? Как Бен научится сопереживать другим людям, если он полжизни проводит за перестрелками в какой-то виртуальной реальности? Я тебе говорила, что Эмили, оказывается, загрузила программу, которая помогает обходить настройки родительского контроля?

Деб, разумеется, восхитилась, а вовсе не возмутилась.

– Гениально! Ну какая же умница, вся в маму.

Пора по домам. Деб допивает мое вино, мы слегка препираемся из-за счета. Не помню, кто платил в прошлый раз. Я спросила у Роя, но он до сих пор ищет количество калорий в кофе с молоком.

Гардеробщик у дверей подает нам пальто, и я спрашиваю у Деб:

– Скажи мне, только честно. Я выгляжу на сорок два?

Она ухмыляется.

– Господи, конечно, без вопросов. Мне тридцать шесть, дорогая. И если я когда-нибудь решу познакомить с тобой очередного ухажера, нам нужно будет поработать над легендой. А то он еще подумает: “Они учились на одном курсе, но у них разница в возрасте шесть лет, это как вообще?” И ты скажи мне честно, Кейт, – как думаешь, я выгляжу на тридцать шесть?

Нет. Я так не думаю. Ни на какие тридцать шесть Деб не выглядит, как, впрочем, и я.

– Ну конечно. Ты выглядишь прекрасно как никогда. И тебе очень идет эта прическа.

Мы расходимся в разные стороны, но на полпути Дебра оборачивается и кричит мне:

– Встреча выпускников! Не забудь! Я к ней похудею на два стоуна!

– И помолодеешь на пятнадцать лет! – кричу я в ответ, но уличный шум заглушает голос, и Деб скрывается из виду.

17:21

Дивно погуляла с Ленни. Он так рвался на улицу, когда я вернулась с обеда, а сейчас спит на лежанке возле “Аги”, развалившись на спине, раскинув все четыре лапы и выставив наружу белый пушистый живот. Все-таки в этой звериной доверчивости есть что-то невероятно трогательное. Ричарда и след простыл, Бен на футболе, а Эмили вроде говорила, что приведет подружек.

В комнате дочери три девочки в гробовой тишине сидят на ее кровати, склонившись над мобильниками с таким видом, словно пытаются расшифровать “И цзин”. Одна из них Лиззи Ноулз, дочь Синтии, та мерзавка, что отправила всем белфи, вторая – бледная, красивая, рыжая, – кажется, Иззи.

– Здравствуйте, девочки. Почему бы вам, я не знаю, не поболтать? Поговорить нормально, посмотреть друг другу в глаза, – предлагаю я с легкой насмешкой, глядя сквозь приоткрытую дверь на эту жутковатую немую сцену. Эмили поднимает голову и бросает на меня фирменный взгляд, в котором читается: “Вы уж простите мою мать, она умственно неполноценная”.

– Мы общаемся. Переписываемся, – шипит она.

Я чувствую себя Чарльзом Дарвином, который наблюдает за вьюрками на Галапагосских островах. И чем закончится такое вот бессловесное общение? Мои прапраправнуки появятся на свет с цепкими пальцами, специально для того, чтобы набирать сообщения, но без голосовых связок и малейшей способности читать по лицам? Считать это эволюцией нашего вида, если эволюция означает прогресс, я, хоть убей, не могу, но хотя бы Эм не одна. Противоречия со сверстниками, вызванные белфи, если и были, то явно сгладились. По крайней мере, я на это надеюсь. Я сообщаю девочкам, что если они хотят, то внизу есть спагетти болоньезе. Отвечает мне только Лиззи. “Спасибо, Кейт, мы спустимся позже”, – говорит она со снисходительной прохладцей, как леди Мэри Кроули миссис Патмор, кухарке из “Аббатства Даунтон”. Я отвечаю Лиззи самой заискивающей улыбкой, на которую только способна: в руках этой девицы – хрупкое счастье моей дочери.

17:42

К возвращению Бена я ставлю на стол хумус и свежую морковь, чтобы ему было чем перекусить. Петр снял все старые столешницы, живем как в сарае, но скоро это должно закончиться. Бен фыркает, не обращая внимания на здоровые закуски, достает из буфета чипсы – кто их только купил? – и скрывается в гостиной. Через несколько минут оттуда доносится голос другого мальчишки. Откуда он там?

17:53

– Бенджамин, пора ужинать.

– Бен? Иди за стол, пожалуйста. Спагетти готовы.

– Еще пять минут. У нас уже почти середина матча.

– У кого это “у нас”?

– У нас.

– У кого у вас?

– У нас с Эдди.

– Когда он пришел? Я не слышала. – Я вхожу в гостиную и говорю особым суровым материнским голосом: – Бен, ты же знаешь правила. Если ты хочешь позвать друзей…

Бен один-одинешенек сидит на диване, ссутулясь, и так лупит по кнопкам джойстика, что большие пальцы расплываются в пятно. На экране телевизора некто в красном пробивает угловой. Игроки прыгают кто во что горазд, болельщики взрываются криками, Бен опрокидывается, словно его подстрелили, и хохочет в подушку. Ему вторит чей-то смех из ниоткуда, я узнаю голос Эдди. “Ваще”, – произносит он, но самого Эдди не видно.

– Это реально? – уточняю я, силясь понять, то ли по телевизору идет матч и болельщики посылают судью на хер, то ли это миллионы цифровых точек. Да я в последнее время и в собственной-то реальности сомневаюсь. Наверное, нужно заказать кому-нибудь своего цифрового двойника, который будет готовить ужины, покупать плитку для ванной и делать массу других скучных дел, которые все равно никто не замечает, а настоящая Кейт займется тем, чего ей хочется на самом деле, потому что времени у нее будет куча и вдобавок идеальный маникюр. Начнет качать пресс и укреплять просевшие мышцы тазового дна, а поводов для ругани у нее поубавится.

– Типа того.

– А Эдди где?

– Дома, мам, не тупи.

– Ты как с матерью разговариваешь? Твой реальный ужин на столе и остывает, между прочим.

– Ладно. Еще пять минут.

– Еще пять минут было десять минут назад.

– У нас дополнительное время. Может, назначат пенальти. Я не могу остановить игру. Мы тогда продуем матч.

Я сдаюсь. Эмили с подругами наверху, но они друг с другом не разговаривают. Бен внизу разговаривает с друзьями, которых тут нет, они за несколько миль отсюда, в другом районе. Дети правы: я из прошлого. А они тогда из какого-то “Безумного Макса”[31], постапокалиптического будущего, в котором человечество отказалось от всякой вежливости и реального общения, принятых в прошлые столетия. Меня это пугает не на шутку, но попытаться избавить их от цифровой зависимости – дохлый номер. Все равно что выключить ветер или дождь. Если рай действительно существует и мои дети когда-нибудь попадут в него, первым делом спросят святого Петра: “Какой тут пароль от вай-фая?”

Наконец голод приводит Бена за стол, и он ест с таким аппетитом, что душа радуется. Мне нравится смотреть, как мой сын поглощает любимое блюдо, – наверное, это какой-то атавизм. Прожевав спагетти, которые он, кое-как подцепив, отправляет в рот, вместо того чтобы сперва аккуратно намотать макароны на вилку (битву за хорошие манеры я давным-давно проиграла), Бен объясняет мне, что наверху Эмили с подругами просматривают ленты фейсбука и инстаграма и делятся понравившимися фотками и видеороликами. Говорить при этом совершенно не обязательно. То есть они показывают друг другу то, что сказал, написал или снял кто-то другой, вместо того чтобы порождать собственные оригинальные мысли и истории. Я невольно вспоминаю, как мы с Джули создавали в нашей комнате целые вселенные с помощью “Лего” и одной-единственной куклы Синди.

– А с людьми мы общаемся ИРЛ[32], – добавляет Бен. – Пармезан еще остался?

– Сейчас принесу. Что такое ИРЛ?

– Ма-ам, ты знаешь, что такое ИРЛ.

– Не знаю.

– В реальной жизни.

– Поняла. Значит, в реальной жизни?

– Да, только обычно это не совсем ИРЛ, потому что ты все время онлайн.

– А школа? Школа ИРЛ?

– На уроках пользоваться телефонами нельзя, – осторожно признается Бен, – но народ все равно пользуется. Вот так вот в целом и общается мое поколение.

В первый раз слышу от него такие мудрые и зрелые речи. Мне и в голову не могло прийти, что он знает слово “поколение”. А вот вам! Пора уже перестать относиться к нему как к семилетнему.

Выходя из-за стола, Бен спрашивает, в курсе ли я, что мальчишки в школе присудили Эмили звание “Лучшей задницы года”, потому что фотка с ее жопой облетела всю школу, а Эм отправили к школьному врачу, потому что ее стошнило на собрании?

Нет, не в курсе.

21:37

В комнате темно, но лицо моей дочери освещено экраном телефона. Она листает фотографии. Их много, какое-то невероятное количество, экран за экраном. Подойдя ближе, я вижу, что почти все они – селфи. Ни на одной из них Эм не улыбается, на фото она надула губы, как теперь модно у девушек, и непонятно, то ли на что-то обиделась, то ли хочет тебя чмокнуть. Из-за этой утиной гримасы губы кажутся непропорционально огромными. А щеки она втянула, как сексапильная гламурная модель. Эмили постоянно смотрит обучающие ролики по макияжу и, признаться, красится куда лучше меня, но со стороны это выглядит так, словно она нарисовала на своем милом округлом личике какую-то прожженную взрослую тетку.

Мне совершенно не нравятся селфи, эта галерея нарциссизма, и то, как жадно Эмили вглядывается в них, точно наркоманка, для которой наркотик – она сама. В семейном альбоме, который хранится дома у мамы, всего три или четыре снимка, на которых я в возрасте Эмили. На первом мы с Джули на каникулах в Колуин-Бей, на втором я – подружка невесты в слишком тесном атласном платье цвета фуксии (между примеркой и свадьбой у меня вдруг выросла грудь), на третьем мы с папой в огороде на заднем дворе, папа голый по пояс, улыбается в камеру, он дьявольски красив, вылитый Эррол Флинн, а я неуклюжая, прямая как палка, в вязаной маечке и юбке из марлевки, с дурацкой ровной челкой и в старушечьих очках с толстой оправой – совершенно на себя не похожа. Эмили за неделю делает больше собственных фотографий, чем я за полжизни. Меня это тревожит, но я прекрасно понимаю, что стоит об этом заикнуться – и она откусит мне голову.

– Шикарно выглядишь. Ты только посмотри, какая ты красавица!

В ответ на мой комплимент Эмили пожимает плечами, переворачивается на бок и натягивает повыше одеяло.

– Как в школе, милая, все хорошо? Я попросила сына моей хорошей знакомой из женской группы удалить твое белфи из интернета. Джош Рейнольдс компьютерный гений, учился в твоей школе, закончил десять лет назад. Говорит, что снес все фотки, которые только смог найти.

– Мам, пожалуйста, не надо.

– Я знаю, тебе не хочется об этом говорить, родная. Я все понимаю. Я лишь хотела тебе сказать, что Джош заблокирует белфи, если кто-то снова захочет им поделиться.

– Папе не говорила?

– Нет, конечно.

Я вижу, как плечи Эмили вздрагивают под одеялом.

– Ну что ты, доченька, все хорошо. Не плачь. – Я ложусь рядом с ней на кровать, глажу ее по мокрым щекам. – Чего ты? Из-за белфи? Тебя дразнили?

– Нет, мам. Просто стресс. В школе трудно. Я не самая умная, не самая красивая, не самая спортивная. Я ни в чем не самая-самая.

– Родненькая моя, ты же знаешь, ты очень способная. Тебе отлично даются музыка и английский. Нет ничего дурного в том, что ты хочешь стать лучше. Тем более вон и девочки сегодня приходили, правда? И вы все вместе пойдете на Тейлор Свифт, будет здорово. Ты отдала Лиззи чек?

Она кивает и говорит:

– Нам это не по карману.

– Вот еще. По карману. Нам просто приходится экономить, пока мама не найдет работу.

Эм поворачивается и зарывается лицом мне в шею.

– Мам, прости, что я сбила с тебя очки.

– Ничего страшного, детонька. Я испугалась, что ты поранилась, вот и пристала к тебе. Как твоя нога, получше?

– Норм.

– Покажешь?

– Нееет, – Эмили напрягается и отстраняется.

– Ладно-ладно. Но если тебе нужна будет мазь, скажи, хорошо? А это кто у нас тут? Барашек Бе-бе.

Любимый спутник Эмили – она таскала его повсюду за правую лапу первые свои три года – явно постарел. Белая шерстка его посерела, запачкалась, хотя утешать барашек умеет по-прежнему. Я кладу игрушку у щеки Эмили; она целует его, а я ее. Так-то лучше. Все, из-за чего она переживала, когда ей было три года, теперь кажется пустяками.

– Спокойной ночи, крепко спи.

– Пусть тебя не кусают клопы, – шепчет Эмили.

23:01

Сил нет совсем, но, прежде чем лечь, мне надо переделать кучу дел. Достать футбольную форму Бена из стиральной машины и положить в сушилку, чтобы к завтрашнему дню была готова. Спасибо хоть, сегодня он принес оба носка, уже неплохо, хотя второй, судя по нашивке, принадлежит другому мальчишке – явно великану. Я представляю, как сейчас где-то мама Джо Барнера, так же дернув плечом, достает из стиральной машины носок Бена.

Выпускаю Ленни в сад пописать перед сном. Загнать его обратно удается не скоро, он обожает гулять по ночам, может, ночью у него обостряется нюх? Надо будет спросить у Салли, она должна знать. (Рой, пожалуйста, напомни мне посадить те луковицы.) Пес исследует запахи по своему обязательному маршруту – вокруг контейнеров в патио, – потом вдруг переходит на бег и мчится по лужайке за двором. Я теряю его из виду, глаза различают лишь силуэты трех сосен вдалеке да единственную серебристую березу, мерцающую, точно сполох молнии в свинцовом небе.

– Ленни, ЛЕННИ! – кричу я, всматриваясь в темноту, вдруг там что-то зашевелится. – Ленни, пожалуйста, не надо, не мучь меня. У меня и с твоей сестрой хватает забот. (Неужели я правда отношусь к Ленни как к капризному младшему брату Эмили? Боюсь, что так.)

Господи, пожалуйста, пусть он вернется. Я не вынесу, если, в довершение всего, еще и Ленни потеряется.

Набираю в грудь холодный воздух, пробую свистнуть. Вольно же Лорен Бэколл было утверждать: “Просто свистни”[33]. Как по мне, это ничуть не просто. Ленни уговорить посложнее, чем Хамфри Богарта, вдобавок пса вечно тянет к реке на краю рощи в дальнем конце нашего сада. Вместо призывного свиста я издаю слабый писк. Ленни тут как тут: крутится у моих ног, во рту старый теннисный мяч, весь в траве и слюнях. Так доволен собой, что охаживает себя хвостом по бокам, точно сам себе аплодирует.

– Умница. Хороший мальчик! Мы ведь поможем Эмили, правда же? Все будет хорошо.

Полночь

Ричард крепко спит – сказал, что за вечер проехал двенадцать миль. Фаготы из оркестра Храпака разыгрались вовсю, я под такую музыку глаз не сомкну. Ставлю заряжаться телефон и уже собираюсь перевести его в беззвучный режим, как вдруг он мелодично тренькает: пришло письмо. Я узнаю имя отправителя, это моя коллега из Сити. Странно. С чего она вдруг вспомнила обо мне?

От кого: Миранда Каллен

Кому: Кейт Редди

Тема: Привет, незнакомка

Привет, Кейт,

Сколько лет, сколько зим! Я на той неделе ездила в Нью-Йорк на конференцию для женщин и там наткнулась на Кэнди Страттон. Она сказала, ты ищешь работу, и дала мне твой имейл. А сегодня я обедала со знакомой, подруга которой уходит в отпуск по уходу за ребенком… откуда бы ты думала? – из “Эдвин Морган Форстер”! Новое название, новое здание, новый коллектив, а в остальном там все по-старому. Нужно будет заниматься маркетингом, развитием бизнеса, ну и всякими административными делами. Должность, конечно, для тебя низковата, но вдруг надумаешь? Мэгги сказала, тебе нужно будет обратиться в отдел кадров к Клэр Эшли. Попробуешь?

Удачи, Х.

Миранда

В кофе с полуобезжиренным молоком 153 калории, с обычным — 214. Сжечь 153 калории можно за сорокаминутную прогулку. Рой раздобыл мне эту информацию часов через десять после того, как я выпила кофе. Ему явно не помешает быть пошустрее.

6. О мышах и менопаузе

Сегодня у меня уже седьмое за эту неделю занятие в спортзале. В седьмой день даже Господь почил от дел, но ведь Он-то всего-навсего создавал мир, а не пытался привести фигуру женщины средних лет в боевую готовность. Посмотрела бы я, сколько бы у него это заняло.

Ну что вам сказать? У меня болят даже те мышцы, о существовании которых я не подозревала. Но это хорошо. Чтобы отыскать меня прежнюю – худую, дерзкую, молодую – в этом печальном обвисшем мешке, нужно потрудиться, и я тружусь в поте лица. Когда Конор, мой тренер, сообщил, что мы будем делать табиту, я подумала: “Прекрасно. Наверное, вроде упражнений на растяжку, вот как кошки потягиваются”. Видимо, сработала ассоциация с кошками окраса табби. А это никакая не табита, а табата, какие-то новые японские фитнес-пытки, во время которых нужно за двадцать секунд восемь раз повторить несколько разных упражнений, потом десять секунд отдыха, и все сначала.

Самое страшное – выпады, когда заставляют согнуть одну ногу в колене, а другую отставить назад, словно в некоем мазохистском реверансе. Услышав команду лечь на пол, я было обрадовалась, подумала, сейчас отдохну, но оказалось, мне было велено качать пресс, а это еще ужаснее, чем выпады, если такое вообще возможно.

– Спрячь пупок в позвоночник, Кейт.

Да я пытаюсь, пытаюсь. Мой пупок не встречался с позвоночником уже много лет. Судя по обтянутому лайкрой холмику брюшка, который я вижу, лежа на спине, две вышеуказанные части тела давно разъехались по разным районам.

Но Конор молодчина. Скуп на слова, виртуозно игнорирует мои одышливые оправдания и измученный скулеж. Каждое утро говорит мне три вещи: “Улет”, “Ну ты ваще”, “Определись, чего ты хочешь, и я помогу тебе этого добиться”. Я хочу благополучно выбраться из-за руля, когда все мускулы в теле кричат: “Ты совсем уже?!” Зато вскоре я с полным правом смогу претендовать на синий знак “инвалид”.

Так я готовлюсь к собеседованию в четверг. Клэр Эшли, начальница отдела кадров “ЭМ Ройал”, как теперь называется “Эдвин Морган Форстер”, ответила, что они “с большим удовольствием рассмотрят мою кандидатуру” и поблагодарила за отклик. Сколько раз я читала и перечитывала три строчки письма Клэр, пытаясь отыскать нюансы, которые могла упустить? Внушала себе, что радоваться особо нечему, – в конце концов, работа не бог весть какая, но все равно радовалась: все же это работа! Не самая высокая должность в отделе маркетинга, к тому же не где-нибудь, а в прежней моей инвестиционной компании, нужно будет искать новых клиентов, как и писала мне Джулия, однако, как ни крути, для начала неплохо.

Где-то со вздохом закрывается тяжелая стеклянная дверь, и женщина, которой вот-вот исполнится пятьдесят, подбегает и просовывает пальцы в щель, чтобы дверь не захлопнулась.

07:48

Вернулась из спортзала. Мука мученическая, вдобавок из-за выпадов еще и хожу враскоряку, как Джон Уэйн[34] перед перестрелкой. Даже на унитаз присесть больно – глядишь, так скоро начну писать стоя. Принимаю обжигающий душ, чтобы успокоить разъяренные мышцы, и понимаю, что перед собеседованием съездить в салон красоты на окрашивание и заодно на эпиляцию не успею. Придется побрить ноги, чего не делала сто лет. Правда, мой косметолог Мишель наверняка будет рвать и метать, она считает, что бритье ног – происки сатаны, потому что от этого буйно растут волосы. Нашариваю под раковиной бритву, которой давным-давно не пользовалась, и взвизгиваю. В мою ванную забрался пират? Головка бритвы забита жесткими черными волосами. Да тут на целую бороду! Поверьте мне, мало что так огорошит, как неизвестно чьи волосы на твоей бритве.

В дверях ванной появляется Ричард в новом махровом халате и спрашивает, из-за чего шум. Я отвечаю, что над моей бритвой надругались оборотни.

Ричард со смехом объясняет, что это его рук дело.

– Ты брился моей бритвой? У тебя что, своей нету?

– Ну я же не лицо брил, дорогая. – Ричард тычет пальцем вниз. Господи боже. Ноги моего мужа похожи на куриные голени – иссиня-бледные, в черных точках вместо волосков.

– Ты побрил ноги? – Неужели Ричард решил стать женщиной? Хотя, если честно, я бы уже ничему не удивилась.

– Выигрыш в скорости, – поясняет мой муж.

Оказывается, в результате какого-то исследования выяснилось, что гонщик с бритыми ногами благодаря улучшенным аэродинамическим характеристикам экономит пять секунд, проезжая дистанцию в сорок километров на скорости около тридцати семи километров в час. К тому же, если он вдруг упадет с велосипеда, будет проще обрабатывать рану.

Ричард почему-то думает, что это объяснение должно меня успокоить. Его увлечение велосипедами перешло все границы и из легкой одержимости превратилось в психическое расстройство. И лишь когда мой гладконогий супруг покинул пределы ванной, я осознала кое-что еще. Все то время, что мы разговаривали, я стояла голой, но это не произвело сколь-нибудь заметного впечатления ни на него, ни на перед его нового халата. Вообще никакого. Мой старый друг не выказал даже искры интереса, при том что раньше приплясывал от нетерпения, едва завидев краешек соска, выглянувший из моего пеньюара.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Секс

Привет, милая, хотела узнать, получила ли ты пластыри с тестостероном? Поверь мне, они лучшие. Всю эту климактерическую хрень как рукой снимет. Раз уж ты возвращаешься в офис, добавь пороху в пороховницы. У мужиков же срабатывает, верно?

С ними еще хорошо то, что тебе не придется толпиться со всеми этими пятидесятилетними тетками в очереди к гинекологу за запалами, чтобы кое-где не пересохло!

ХХ

К.

PS: Разумеется, они свечи, а не запалы, но мне так больше нравится – в конце концов, мы их вставляем, чтобы запал не иссяк. Как думаешь, может, мне запатентовать это название?

Да, я получила пластыри с тестостероном. Как только Кэнди узнала, что я иду на собеседование, тут же отправила мне их “Федэксом”. Щедрый и экстравагантный жест, вполне в ее духе. В ящике рядом со злющей старенькой “Агой” лежит неоткрытая желтая коробка с наклейкой “Прибавь привлекательности” и фотографией женщины, похожей на Синди Кроуфорд в экстазе, с ровными, как клавиши рояля, зубами, в идеально белом свитере, на идеально белом американском пляже. Всякий раз, как я рывком выдвигаю ящик (сломанный), чтобы достать деревянную ложку, “Синди” ласково мне улыбается. “Верни себе привлекательность! – уговаривает коробка. – Маленькие прозрачные пластыри помогают справиться с целым рядом проблем, в том числе с депрессией, тревожностью, постоянным ощущением усталости, снижением полового влечения, плохим самочувствием и потерей уверенности в себе”.

И все? А как насчет поднять утром в школу спящего мертвым сном подростка, научить собаку не грызть заново обитый диван, ходить на цыпочках вокруг психующей дочери, платить строителю, который отыскивает в твоей развалюхе все новые и новые трудноразрешимые проблемы, ах да, и еще привлечь внимание мужа, который удалил растительность на теле, как какой-нибудь тайский трансвестит, и при виде голой жены у него уже не встает. Помогает ли твое средство в таких ситуациях, а, Синди?

Признаться, я даже вздрогнула, когда впервые открыла посылку Кэнди и прочитала список симптомов. Неужели мой случай настолько зауряден? Млекопитающее средних лет, в прошлом тигрица, ныне пугливая мышь.

Я представила, как все эти гормоны отхлынули, точно волна в отлив, оставив мое тело иссушенным и безводным. Ох. Женщину, которая никак не может забеременеть, моя бабушка называла “неплодной”. Какое все-таки жестокое слово, “неплодный”, есть в его резкости что-то библейское. Точно почва, которую невозможно возделать. Точно зерно, которое не посеять. Пока ты можешь зачать, об этой своей способности как-то не задумываешься. Ни разу за последние тридцать пять лет я не просыпалась среди ночи с мыслью: “Ух ты, у меня могут быть дети!” Менструация была обычным делом, раз в месяц приходилось потерпеть эту – в прямом и переносном смысле – головную боль, потому что у меня во время месячных частенько бывали такие мигрени, что голова раскалывалась, точь-в-точь как у моей мамы; все это объясняло мои частые истерики. Стоило кому-то хотя бы уронить ложку на плиточный пол, как я превращалась в предменструальное чудовище и психовала почем зря. Особенно меня раздражали неожиданные громкие звуки. Какое же счастье избавиться наконец от всей этой дурацкой физиологии. И все же, все же… Плохое самочувствие? Ставлю галочку. Набор веса? Увы. Депрессия? Нет. Нет, я просто устала, и все. Снижение полового влечения?

Какого еще полового влечения? Сигналы снизу теперь доносятся еле-еле, точно от черных ящиков самолета, лежащего на дне Тихого океана. Если отправить на поиски моего либидо отряды с самыми навороченными радиолокаторами, те пропадут без вести. Кстати, а когда мы с Ричардом в последний раз занимались сексом?

О нет, только не это. Не может такого быть. Или может? Да, это было в канун Нового года. Пожалуйста, получите еще одно клише. Начать год так, словно мы собираемся и дальше жить душа в душу, вот только давно уже все переменилось. Нет, Ричард не расхотел, но в какой-то момент перестал ко мне приставать, поскольку всякий раз, как он переползал на мой край кровати, я встречала его, мягко говоря, прохладно. У меня не было ни малейшего желания. Куда же делось то волшебство, та электрическая связь между устами и чреслами?

“Пока в этом отделе порядок, браку ничего не угрожает”, – огорошила меня в один прекрасный день Барбара, моя свекровь, в отделе женского белья “Маркс и Спенсер”. Я расхохоталась как сумасшедшая, до того нелепой мне показалась мысль, что у нас с Ричардом когда-нибудь могут возникнуть проблемы “в этом отделе”. Ни за что бы не поверила, что мое некогда юное и ненасытное тело прикроет этот отдел, а с ним и лавочку.

В июне, полгода спустя с тех пор, как мы в последний раз занимались сексом, я отправилась к гинекологу, как все те иссохшие старые карги, о которых обмолвилась в письме Кэнди. К этому конкретному врачу я попала впервые. На ней была просторная тельняшка, которые, по-моему, не идут никому, кроме разве что бретонских рыбаков. Оторвавшись наконец от экрана компьютера, докторица спросила:

– Вам сорок девять? Месячные?

– Да. В смысле, нерегулярные. То пару месяцев ничего, потом один-два раза. И снова ничего.

– В вашем возрасте это совершенно нормально. Когда у вашей матери началась менопауза?

– Не знаю.

– Она жива?

– Да. Еще как жива.

– Уточните у нее. Дискомфорт во время акта?

– Как вам сказать… в общем, мы давно этим не занимались. – Смущенный смешок. – Но вроде бы нет.

Она поцокала языком и чуть ли не погрозила мне пальцем, как преподавательница студентке, которая не сдала курсовую. Повернулась к компьютеру и принялась печатать.

– Знаете, как говорят, миссис Редди? Нет слова “не хочу”, есть слово “надо”.

Среда, 15:15

Порой, когда Кейли пускается в идиллические, как на праздничных открытках, рассуждения о пользе нашей группы – такие приторные, что от них того и гляди сгниют зубы, – я развлекаюсь тем, что оглядываю собравшихся женщин и каждой подбираю новый образ. Вот, к примеру, Элейн Рейнольдс. Миловидная, прекрасна сложена, но седые лохмы до пояса давно пора обрезать и сделать нормальную стрижку. Она, видимо, полагает, что длинные волосы, которые она носит, наверное, со студенческих времен, ее молодят, но, увы, начиная с определенного момента получается ровно наоборот. Хотя я понимаю, почему ей не хочется с ними расставаться: в нашем возрасте волосы лезут со страшной силой, стоит лишь провести по ним рукой. А может, так только у меня. Я даже перестала причесываться перед сном из суеверной надежды, что если волосы не тревожить, то они и не выпадут.

Я вспоминаю, как моя чудесная подруга Джилл Купер-Кларк призналась мне, что с раком и мастэктомией еще можно смириться, но вот то, что она лишилась короны своих медных волос, по-настоящему удручает. Джилл, жены Робина (он тогда был моим начальником), давно на свете нет, весной будет восемь лет, как она умерла. Я часто думаю о ней, а теперь, пожалуй, даже чаще, поскольку она уволилась, чтобы заботиться о Робине и мальчиках, а когда собиралась вернуться на работу, вдруг обнаружила опухоль. Милый Робин уже на пенсии, но по-прежнему входит в состав правления каких-то компаний на Нормандских островах. Между прочим, Джилл было сорок девять, когда ей поставили диагноз – точнее, вынесли смертный приговор. Рак распространился как лесной пожар, остановить его не удалось. Если бы можно было выздороветь силой воли, Джилл сейчас была бы жива. Она из тех, кто навечно остается в сердце, ни время, ни смерть над этим не властны, просто, похоже, с возрастом в этом уголке сердца становится теснее.

– Ну а теперь, быть может, Кейт поделится с нами ожиданиями и новой тактикой, которой намерена придерживаться завтра на собеседовании? Мы все очень рады за вас, Кейт.

Кейли смотрит на меня с такой же надеждой, какая читается во взгляде Ленни, когда он видит, что я ем тост, а значит, ему вот-вот достанется хрустящая корочка, поскольку его хозяйка считает, что если отдать корку собаке, то формально она сама никакого тоста и не ела. Обычно у меня возникает аллергия на непоколебимую калифорнийскую уверенность нашей ведущей, будто возможно все, однако сегодня меня это, как ни странно, трогает до слез. Кейли и женщины из группы улыбаются мне и бормочут слова поддержки.

Пока что из нашей группы повезло только Дженис, которую по программе возвращения на работу взяли в бухгалтерскую фирму, – правда, это случилось, когда наши собрания едва начались, – и еще Диане, которой после семнадцати собеседований предложили работу администратором, потому что отказался кандидат, изначально приглашенный на эту должность. Когда Диана узнала, сколько там платят (восемнадцать тысяч фунтов в год), она тоже отказалась, но теперь сомневается, правильно ли поступила. “На безрыбье и рак рыба”, – уныло твердит она. Строго говоря, я первая из нашего траченого жизнью клуба иду на собеседование на приличную должность.

– Что ж, Кейли, – я улыбаюсь в ответ на ее выжидающую улыбку, – тактика моя проста: к шести часам завтрашнего утра похудеть настолько, чтобы влезть в старое темно-синее рабочее платье “Поль Ка”, которое в последний раз надевала на презентацию в две тысячи седьмом году. Поэтому, к сожалению, я вынуждена отказаться от вкуснейших брауни, которые принесла нам сегодня Шэрон. Пожалуйста, Шэрон, оставь для меня одно! Я не забуду о том, что мы обсуждали на встречах: не извиняться за умения и навыки, приобретенные за пределами офиса, верить, что перерыв в работе помог мне обрести новый подход ко всему и это не помешало бы и коллегам-мужчинам, которым ни разу в жизни не приходилось в последний момент за десять минут мастерить костюм Мэри Поппинс для Всемирного дня книги. Ну и наконец, если этого всего недостаточно, я намерена убавить себе семь лет.

Взрыв смеха, аплодисменты, одобрительные возгласы.

– Молодчина, Кейти, – улыбается Кейли, – так держать!

– Они мне не поверили. Не поверили, что я собираюсь скрыть свой возраст. Решили, что я шучу.

Мы с Салли сидим на нашей скамейке на вершине холма. Кажется, это чуть ли не единственный холм в Восточной Англии, так что не заметить его невозможно. Наверху красота. Обычно мы приходим сюда с собаками, и перед нами расстилается пейзаж, точно гигантское лоскутное одеяло с вышитыми деревьями, домами и церковным шпилем вдалеке. Мы наблюдаем, как играют Ленни и Коко, бордер-терьер Салли. Ленни глупенький, простоватый, восторженный; Коко утонченнее, рассудительнее и явно верховодит. Когда Ленни ведет себя чересчур грубо, она притворяется раздраженной, но стоит ему ретироваться, как она тут же подает голос и смотрит на него с тоской и нетерпением. Собаки знакомятся, учатся доверять друг другу, как и их хозяйки. Постепенно, фрагмент за фрагментом, мы с Салли раскрашиваем эскизы наших жизней.

Давненько у меня не было новых подруг, хороших – уж точно, и мне не терпится рассказать Салли все о себе, моей семье, моей жизни, так что я болтаю не умолкая. Салли сдержаннее. Я сразу подметила это в ней, когда впервые увидела на собрании женского клуба, она раскрывается медленно, в тонких наблюдениях, ироничных шутках, деликатных предположениях.

– А ты не передумала? Я имею в виду, скрывать свой возраст. Что, если потом из-за этого у тебя возникнут проблемы?

– Возможно, – соглашаюсь я. – Но я все тщательно обдумала и считаю, что иного выхода нет. Будем реалистами: сорок два – верхняя граница для анкеты в моей сфере, тем более после долгого перерыва, и мне придется выйти на низкую должность, когда большинству моих коллег тридцать с небольшим. Если я скажу, что мне сорок два, они подумают, что я немного старше, признаться же, что мне без малого пятьдесят, все равно что объявить себя мертвой.

Салли кивает.

– В детстве я очень любила “Национальный бархат”[35]. Помнишь, как Элизабет Тейлор притворилась парнем-жокеем и выиграла скачки? Да и Барбра Стрейзанд вроде бы тоже переодевалась в мужчину? Вот только в каком фильме?

Мы обе на мгновение умолкаем, спрашивая у наших престарелых архивариусов ответ. (Рой? Фильм, в котором Стрейзанд переодевается в парня? Эй?)

– А вот фильмов, в которых женщина скрывает свой возраст, я что-то не припоминаю, – наконец замечает Салли.

– Я тоже, но Дастин Хоффман в “Тутси” играет молодого актера, который переоделся в климактерическую тетку, чтобы устроиться на работу, ну а я сделаю то же самое, только наоборот. Едва ли у меня получилось бы выдать себя за мужчину. Впрочем, если меня сейчас не возьмут в “ЭМ Ройал”, может, и придется попробовать. Перестану выщипывать волоски на подбородке, пусть себе растут, и вскоре обзаведусь симпатичной бородкой. Что скажешь?

Мы с Салли так громко хохочем, что Коко и Ленни наперегонки мчатся к скамейке и заходятся лаем, приняв веселье хозяек за ссору.

– Из тебя получился бы шикарный мужчина, Кейт, – говорит Салли.

– Что ж, не будем зарекаться.

На той неделе я звонила в клиентскую службу Ассоциации профессионалов в области финансовых рынков, чтобы выяснить, действителен ли еще мой сертификат инвестиционного менеджера. В финансовой отрасли без него никак. Женщина, ответившая на мой звонок, уточнила: “Какого вы года рождения?” И когда я сказала, что шестьдесят пятого, она издала звук. Не то чтобы изумленно хмыкнула, но, в общем, близко к тому.

– Неужели я слишком старая? – спросила я, рассчитывая, что женщина примется уверять меня в обратном.

Но она уверять не стала, просто уклончиво пояснила:

– У нас есть несколько человек старше вас, – так, словно я какая-нибудь шестидесятилетняя кляча, которая едет в Испанию, чтобы ее там оплодотворили.

И ведь та женщина не виновата. Она всего лишь честно ответила на вопрос. По их стандартам я практически памятник старины. Если меня возьмут на работу – в чем я сильно сомневаюсь, – я могу сразу же браться за дело, поскольку сертификат мой, как выяснилось, все еще действителен, несмотря на то, что владелица его малость устарела. Если меня примут на постоянную должность, нужно будет получить диплом, который дает право консультировать частных клиентов по поводу инвестиций, но к этому экзамену я смогу готовиться по вечерам и выходным. Все равно он мне потребуется не сразу, поскольку я буду заниматься не тем, чем раньше. Если бы я снова управляла фондом, то без него работать было бы незаконно.

Мы снова идем – вниз по другому склону холма, потом по тропинке вдоль вспаханного поля; под ногами у нас шоколадные листья формой и размером с ладонь. Яркие деревья до сих пор великолепны, осень в этом году стоит сухая, но через считаные дни листва облетит. Салли с Коко шагают передо мной; Салли признается, что терпеть не может выпадающие окна на сайтах туристических компаний, где нужно прокручивать список, чтобы отыскать свой год рождения.

– Смотришь сперва на то, с какого года все начинается – с тысяча девятьсот двадцатого, – потом на то, сколько приходится листать, чтобы добраться до своего пятьдесят третьего. И понимаешь, что со временем год твоего рождения будет опускаться все ниже и ниже, более ранние годы исчезнут один за другим, а вместе с ними и люди. – Она с усмешкой оборачивается: – Вот такие вот радужные мысли. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом?

Я понимаю, что не решаюсь рассказать Салли о Перри. Хотя это, в общем-то, глупо. В конце концов, с ней же все это наверняка тоже было. И все равно такое ощущение, будто это запретная тема. Почему мы не можем поговорить начистоту о том, как сильно меняется наше тело? Ну то есть я понимаю, почему в таком обычно не признаются мужчинам, их и в лучшие-то времена пугает все, что хоть как-то связано с женским здоровьем. Но я ведь до сих пор не обсуждала это ни с одной из подруг, только с Кэнди, и то в письме. Словно мы боимся признаться другим женщинам, что теряем сексуальность, выходим из игры, в которой участвовали с юных лет. Разумеется, я могу рассказать обо всем Салли.

– Мне последнее время как-то паршиво, – улыбаюсь я, точно извиняясь за свои слова. – Наверное, эти нудные возрастные дела.

Салли останавливается.

– Бедненькая. Не нужно страдать молча, Кейт. Я дам тебе телефон гинеколога, я к нему раньше ходила, он принимает на Харли-стрит. В твоем возрасте я чувствовала себя прескверно, и он назначил мне заместительную гормональную терапию.

– Да не нужна мне никакая терапия, – возражаю я. – Не настолько все плохо, в целом я в порядке, справляюсь.

– А будет еще лучше, – отвечает Салли, оттаскивая Коко от кучи сухого конского навоза. – Его даже прозвали Доктор Либидо.

– Ха, чтобы отыскать мое либидо, нужно быть полярником. Оно явно застряло где-то во льдах, как корабль Шеклтона[36]. Позволь я куплю тебе кофе, Сал?

– Нет, сегодня моя очередь. Разве не Шеклтон сказал: “В конце концов, трудности – обычные задачи, которые нужно решить”? А теперь пойдем в кафе, посидим, мне страшно интересно, в чем ты будешь завтра. Сто лет не была в офисе, уже забыла, что там и как.

Когда Салли рассказывает о работе в испанском банке, я вижу совсем другую женщину. Конечно, ей приходилось непросто в таком агрессивно-мужском, даже по банковским стандартам, окружении. Когда Уилл и Оскар были совсем малышами, ее регулярно отправляли в командировки на Ближний Восток.

– Я возвращалась к себе в номер и ревела. Начальство явно посылало меня туда в расчете, что я сдамся, и тогда бы они избавились от меня после рождения мальчиков, но я твердо решила добиться успеха и, кстати, привела массу клиентов, чем немало всех удивила. – Она упоминает коллегу, который работал с ней и в Египте, и в Ливане. – Они полагали, что мне понадобится мужчина, чтобы меня охранять, но тогда эти страны были гораздо свободнее, чем теперь. Там невозможно было увидеть женщину в чадре, тем более в крупных городах. Бейрут был мирным, колоритным, изысканным, мы его обожали. – Салли достает телефон и показывает мне фото худой невысокой брюнетки, похожей на Одри Хепберн, в шортах и ажурной белой блузке, завязанной узлом на тонюсенькой загорелой талии. Женщина стоит на стене у моря и с озорной улыбкой смотрит в камеру. – Кажется, это в Джие, году в восемьдесят пятом – восемьдесят шестом.

Ну конечно. Это же Салли. Я не сразу увязываю этого веселого эльфа с женщиной, которая сидит напротив меня, в флисовой куртке и мягкой шапке для прогулок с собакой. Теперь Салли уже перевалило за шестьдесят.

– Выглядишь безумно счастливой, – замечаю я, и она кивает.

– Обожаю жару.

Не успели мы усесться в кафе, низеньком деревянном домике, приютившемся у холма, как телефон Салли принимается звонить на все лады. Эсэмэски и голосовые сообщения требуют ее внимания. Наверху телефон не ловит, поэтому здесь пришло все сразу.

– Не возражаешь, я посмотрю, что там? Прошу прощения, Кейт, это, наверное, дети. – Она говорит, что одно сообщение от Уилла, нет, два от Уилла, он пишет, что потерял паспорт, и спрашивает, что делать и где искать чистые трусы. Эсэмэска от Оскара: он мучительно переживает разрыв с девушкой, они встречались несколько лет, сегодня вот опоздал на работу и его уволили. Сообщение от Антонии. Салли зачитывает мне вслух: “Мам, найди, пожалуйста, мои коричневые ботинки. Скорее всего, они у меня в шкафу на нижней полке. Люблю тебя”.

Салли прижимает ладонь ко лбу, точно проверяет температуру.

– Я в отчаянии, – признается она.

Уиллу двадцать девять, и он до сих пор не определился, мечтает стать военным корреспондентом, а может, профессиональным крикетистом, живет с Салли и Майком и работает в агентстве недвижимости “Клинк и сын”. Оскару двадцать семь, высшее образование, который год учится в аспирантуре по специальности “Международные отношения и разрешение конфликтов”, снимает какую-то конуру в Форест-Гейт, курит слишком много травы, из-за чего заработал тревожное расстройство, хотя и отрицает это, и ждет, что родители помогут ему деньгами, так как работает он велокурьером в компании по доставке еды. А теперь вот, похоже, его и оттуда выгнали.

Антония – самая умненькая из трех. С отличием окончила бакалавриат по специальности “История и испанский язык”, сейчас проходит третью (или даже уже четвертую) стажировку, то есть фактически платит какому-то пиар-агентству, чтобы оно имело возможность ее эксплуатировать.

После нервного срыва на втором курсе колледжа – Салли думает, что, скорее всего, это были панические атаки, хотя толком так и не выяснили, – Антония принимает антидепрессанты (с тех пор как подобрали дозу, они очень помогают). Недавно написала на фейсбуке, что бисексуальна, Салли не против, вот только, похоже, Антония вообще не занимается сексом, ни с женщинами, ни с мужчинами, и ее мать переживает из-за этого в три часа утра, когда матери обычно просыпаются и думают о том, счастливы ли их дети.

– Честное слово, Кейт, порой мне кажется, что я произвела на свет трех нытиков, – кривится Салли. Чем дольше мы знакомы, тем больше оживляется ее лицо. Я вспоминаю, как на первой нашей встрече в женском клубе мысленно сравнила ее с мышкой-соней. – Они вроде должны уже были стать независимыми, правда? А не писать мне каждый день: “Мам, я простудился”.

Она отпивает глоток кофе и пододвигает мне морковный торт.

– И ведь у многих родителей те же жалобы. В чем мы ошиблись? Половина ровесников моих сыновей до сих пор не определились в жизни, никак не могут ни на чем остановиться. Ни один из них не женат. Может, дело в том, что мы все детство и юность над ними тряслись, о нас-то в их годы никто так не заботился, у родителей не было времени да и, пожалуй, желания. А стоит на минуту перестать их опекать, как они пугаются, у них все валится из рук, а нас это раздражает, и мы ловим себя на мысли: “Прошу прощения, молодой человек, но мне хотелось бы наконец пожить для себя”. Наверное, я ужасная эгоистка?

Я отодвигаю кусок торта к Салли, вдохнув божественный аромат глазури.

– И вовсе ты не эгоистка. Ты столько для них сделала, Сал. Просто жизнь сейчас труднее, чем во времена нашей юности. Мы-то хоть знали, что обязательно найдем работу, и аренда жилья не стоила двадцать наших зарплат.

– Не пойми меня неправильно, Кейт, – говорит Салли, – они чудесные ребята.

Она протягивает мне свой телефон. На заставке фотография с недавней свадьбы кого-то из родни.

– В середине Уилл, он обнимает Оски, тот слева от него, а это Антония, да уж, ростом она не вышла, тем более по сравнению с братьями.

Широкоплечие и светловолосые, как норвежские гребцы, братья похожи, точно двойняшки.

– Ух ты! Вот это да. Высокие красавцы-блондины. Значит, у Майка светлые волосы?

Муж раньше был блондин, как мальчики, подтверждает Салли, а теперь седой.

– Антония просто красотка. Темненькая, как ты. Ну надо же, какие у нее брови! Эмили часами красит свои, чтобы получились такие же темные. Она вылитая эта актриса, как там ее? (Рой, пожалуйста, поищи в разделе “Кинозвезды” стройных актрис-брюнеток.) Да ты знаешь, о ком я. Она еще снималась в куче фильмов у того режиссера. Я их обожаю. Ты ее знаешь. Как же ее зовут?

– Некоторые говорят, что Антония чуть-чуть похожа на Киру Найтли, – подсказывает Салли.

– Нет, темнее. Актриса, о которой я говорю, гораздо темнее. Я обязательно вспомню.

19:19

Домашнее задание. Нет, не школьное, не эта партизанская война между родителями и детьми, после которой боевые действия в Ираке покажутся не сложнее чаепития в “Клэриджес”[37]. Если бы мне платили по фунту всякий раз, как я упрашивала, умоляла, подлизывалась, орала и угрожала детям, чтобы те хотя бы нашли рюкзак с домашкой, мне бы сейчас не требовалось устраиваться на работу. К несчастью, не существует минимальной зарплаты для надзирателя за выполнением домашних заданий. Когда я думаю об оплате материнского труда, сразу же вспоминаю банку на кухонном подоконнике в мамином доме, полную монеток в один-два пенни, хотя порой среди медных попадались и серебристые десятипенсовики, – сдача с жизни, прожитой ради других. И даже если у мамы в карманах было практически пусто, она все равно исхитрялась опускать в банку какую-то мелочь – для нуждающихся.

Я никогда не хотела так жить. Я видела, каково приходится маме, которая целиком и полностью зависела от моего отца, пьяницы и меднолобого самодура. Как бы ни складывались обстоятельства, мне было необходимо знать, что у меня есть собственные средства, а не “деньги на хозяйство”, которые отец отсчитывал в пятницу вечером на крытый синей формайкой стол, прежде чем отправиться в паб. И мамина жалкая благодарность, и маленькая пантомима кокетства, когда она подходила забрать деньги и положить в кошелек, а Всемогущий Добытчик отвешивал ей шлепок пониже спины.

Так что я работала двадцать с лишним лет, неплохо получала за свою работу и крепко стояла на ногах. И даже не задумывалась, каково это, когда у тебя выбивают почву из-под этих самых ног. Другие говорят об увольнении как о празднике или смене обстановки, для меня же оно, пожалуй, было равносильно смерти – маленькой смерти, но все равно огромной потере. Когда у тебя нет зарплаты, месяц кажется другим – бесформенным, пустым. После того как я наконец ушла из “Эдвин Морган Форстер” и мы из-за работы Ричарда перебрались в Йоркшир, викарий вручил мне анкету на должность казначея церковного совета. Первый вопрос: “Сколько вы заработали за прошлый год?” Я колебалась, но потом обвела “нисколько”.

Распрощалась с викарием, поехала забирать Эмили и Бена из школы, но слезы застилали глаза. Свернула на придорожную площадку и расплакалась по-настоящему, огромными слезами; я так не рыдала с тех пор, как умер дедушка. Слезы лились мне на грудь, просачивались в лифчик. “Нисколько”. До чего же унизительно. Увидеть это слово на бумаге. “Нисколько”. Как я докатилась до такой странной и страшной жизни, в которой мой личный доход равен нулю?

Сосредоточься, Кейт. Тебе еще нужно выполнить домашнее задание. Сегодня мне приходится усаживать за уроки саму себя. Для завтрашнего собеседования на ничтожную должность в инвестиционном фонде, который я же и создала сто лет назад. Об этом, разумеется, упоминать нельзя, как и о том, что сейчас фонд стоит миллионов на двести меньше, чем когда я им руководила. Я заурядный кандидат с впечатляющим, пусть и выдуманным, резюме. С помощью нашего женского клуба, а также Кэнди, Дебры и Салли я довела до блеска легенду для семи лет “простоя”. А заодно и сменила возраст – теперь мне столько же лет, сколько было в тот год, когда я уволилась из этой самой компании, забавно, правда? Не забыть: мне сорок два. (Рой, я надеюсь, ты понимаешь, мы не имеем права оговориться, хорошо?)

Вдобавок я составила список новых аббревиатур, которые появились с тех пор, как я уволилась из “ЭМФ”, например:

НОРМА.

Страны: Нигерия, Руанда, Маврикий, Алжир. Что это нам говорит: государства Африканского континента с вероятными перспективами развития.

– Что еще за “НОРМА”? – Ричард стоит у стола и заглядывает мне через плечо. – К тому месту, в котором ты работала, дорогая, понятие “норма” в принципе неприменимо. Там же одни записные психи. К нам сейчас много таких приходит на консультацию. Область стремительного роста, капиталисты с синдромом эмоционального выгорания.

– Нужда заставит, – улыбаюсь я и похлопываю его по руке. Главное – не сказать в ответ “Раз уж ты у нас теперь психолог, которому платят бобами и бусами, кто-то должен зарабатывать на ипотеку”, не развязать ссору. Только не сегодня.

– Эмили, будь добра, накрой на стол и не мешай маме. Она готовится к собеседованию. – Ричард надел полосатый фартук мясника, который я подарила ему на день рождения, и заявил, что сам приготовит ужин, чтобы я могла позаниматься. Типичное проявление доброты и заботы, которое лишь прибавит мне хлопот. Лучше бы он вообще ничего не делал.

Дело в том, что Ричард готовит не как Делия или Найджела, нет, на кухне он Раймон Блан[38] – бульон из костей, купленных в мясной лавке, сложные соусы, каждый из которых делается в три этапа. Даже мороженый горошек у него непременно должен быть с луком и панчеттой. В результате получается не ужин, а настоящее объедение, вот только исчезает он за десять минут, а мне потом еще три дня убирать кухню. Я изо всех сил сдерживаю раздражение, правда-правда.

21:35

Бен уже в пижаме, гоняет меня по списку. Он готов на что угодно, лишь бы не ложиться – разумеется, на все, кроме выполнения домашних заданий.

– Так, мама, кто такие ГусИИ?

– Э-э, Греция, Испания, Италия.

– Верно! – Сын ободряюще улыбается. – А почему их так называют?

– Да потому что они гуси лапчатые. Самые слабые и закредитованные экономики Европы, из-за которых несколько лет назад случился настоящий финансовый кризис. Трудно заставить работать такую валюту, как евро, если ею пользуются и богатые страны типа Германии, и бедные.

– А мы ГусИИ? – с тревогой уточняет Бен.

– Нет, милый, мы, скорее, ПУДЕЛИ. По Уши в Долгах, Естественно, но все же Ликвидны. Гав-гав!

Бен лает в ответ, тянется ко мне и обнимает. Последнее время такие щедрые жесты редки. А ведь я до сих пор помню того мальчонку, который кричал от радости и удивления, когда я сообщила ему, что ухожу из “ЭМФ”. “И ты теперь будешь настоящей мамой?” – спросил он. Как будто, пока работала, я была ему ненастоящей мамой.

Я чмокаю его в макушку.

– А теперь в кровать, мистер! Ты же понимаешь, что меня, скорее всего, не возьмут?

– Возьмут, – отвечает он и отворачивается, так что я не вижу его лица. – Ты ведь очень умная, мам.

22:10

Аккуратно раскладываю в ванной на корзине для белья одежду на утро. Колготки без стрелок? Есть. Туфли, две штуки, из одной пары. Есть. Новый, отлично сидящий бархатный жакет цвета индиго из “Маркс и Спенсер”. (Я позволила себе купить одну новую вещь для моральной поддержки.) Есть.

Зеркало демонстрирует, что проект “Возвращение на работу” уже срезал лишнее сальце с моих окороков, да и талия показалась – к сожалению, не такая тонкая, как в юности. Но все же это улучшение, хотя мне и понадобится дополнительная помощь. Разрезав упаковку маникюрными ножницами, извлекаю новое корректирующее белье. Выглядит оно так жутко, словно его сшил серийный убийца из кожи жертв в фильме про Ганнибала Лектера. Обошлось мне в сотню фунтов, уму непостижимо, однако же оно “утягивает определенные зоны”. Не вполне понимаю, что это значит, но именно это мне и нужно.

Извиваясь, надеваю через голову эластичный мешок, белесый, как лосьон от ожогов, но белье до того тугое, что никак не натягивается на бедра. Такое ощущение, будто я пытаюсь засунуть чересчур много мяса в оболочку от сардельки. Не могу пошевелиться. Не нахожу отверстие для руки. Впадаю в панику.

Без паники, Кейт! Ты у себя в ванной, а следовательно, в безопасности. Но, чтобы стянуть белье через ноги, мне нужны обе руки. К сожалению, одна рука намертво прижата к боку, потому что я никак не могу отыскать вторую пройму. Да где же она? Наверное, где-то здесь. Под бельем струится пот и собирается там, где оно прилипло к животу, чуть выше шрама от кесарева. Не слишком ли сильно утягивающее белье утягивает эти самые определенные зоны? Надо снять его и начать все сначала, но я не могу. Застряла. В прямом смысле слова не в силах пошевелиться. Собираюсь позвать на помощь, как вдруг слышу рядом, в ванной, голос Эмили. Должно быть, она стоит возле меня.

– Маам? Фу, что это на тебе? Ужас какой. Я вижу только волосы у тебя на лобке. Ты где?

– Вдефьвнем.

– Паап, иди посмотри на маму, она типа застряла в этой смирительной рубашке, типа как псих. Офигеть. Ты так оденешься на Хэллоуин? Так, где мой телефон, я должна это сфотать.

Совместными усилиями мужу и дочери удается вызволить меня из корректирующего белья. Не так-то просто объяснить тонкой, как тростинка, девушке, с чего это вдруг мамочке взбрело в голову влезть в пыточный корсет, какие носили в менее эмансипированную эпоху. Но влезть в него необходимо.

Со второй попытки мне удается надеть белье правильно, так что платье от “Поль Ка” и жакет сидят как влитые. Но белье такое тугое, что дышать в нем практически невозможно. Задумываюсь о повреждении жизненно важных органов, которое наверняка спровоцирует эта моя ярмарка страха и тщеславия. И как же в этом всем ходить в туалет?

Да какая разница. Главное сейчас, в этот решающий момент моей личной истории, то, что я выгляжу как подобает. С завтрашнего дня Кейт Редди снова наденет мундир и будет готова к секретным операциям.

7. Назад в будущее

Четверг, 07:25

На станцию я приехала рано. Собеседование только в половине двенадцатого. До Ливерпуль-стрит на экспрессе сорок восемь минут. От остановки до офиса “ЭМ Ройал” минут шесть пешком. Времени для благополучного прибытия, включая полную остановку работы железных дорог, непредвиденные природные катаклизмы, теракты, снег и стрелку на колготках, требующую срочно забежать в “Маркс и Спенсер”, а также любые другие бедствия, – четыре часа и пять минут. Должно хватить.

Я выхожу из вагона, и меня охватывает смешанное чувство: сочетание запаха – фирменной лондонской смеси амбиций и грязи с едкими верхними нотами пота – и скорости. Поезд вроде стоит, а столица мчится вперед, и тебе остается либо запрыгнуть на борт, либо сгинуть под ногами толпы. Замираю в растерянности. Словно из погреба, где я потихоньку старела и привыкала к темноте, меня вдруг выпустили в этот свет, шум и суету. В деревне я ругаю медлительных водителей за их убийственную нерешительность на перекрестках, здесь же сама еле плетусь, к всеобщему возмущению. Одну парализованную секунду я даже подумываю развернуться и поехать домой, но меня несет огромный поток обитателей пригорода, приехавших на работу, и мне некуда двигаться, кроме как вперед, к турникетам. Щурю глаза, слезящиеся от ослепительного света этого мира за пределами погреба. Когда я была голодной и молодой, адреналин Сити бежал по моим венам; впрыснется ли он снова в мою кровь?

В “ЭМ Ройал” меня ждут лишь через два часа, которые надо как-то убить, и я направляюсь в кафе Майкла возле рынка Петтикоут-Лейн. Мы с Кэнди сбегали туда, чтобы оживить усталые мозги мощным разрядом турецкого кофе и флирта с тремя киприотами, сыновьями Майкла, обладателями выигрышной комбинации из огромных бицепсов и длинных, как у женщин, ресниц. Кафе довольно далеко от офиса и достаточно замызганное, так что вряд ли кому-то из тех, кто будет проводить собеседование, придет в голову сюда заглянуть. Я хожу туда-сюда по улице и никак не могу его отыскать, хотя была готова поклясться, что найду его с закрытыми глазами, но что-то никак не сориентируюсь. Вместо газетного киоска и овощной лавки, которые некогда соседствовали с кафе, теперь “Старбакс” и очередной магазинчик-однодневка, торгующий “традиционными веганскими продуктами”, что бы это ни значило. Наверное, имеется в виду репа, покрытая слоем запекшейся на солнце органической грязи.

(Рой, я не перепутала адрес? Я уверена, что кафе Майкла было тут. Не могла же я забыть? Напомни мне, пожалуйста.)

В глубине души я очень надеюсь, что старина Майкл и его сыновья меня узнают, скажут, что я совсем не изменилась, эспрессо для прекрасной дамы! У них мы с Кэнди всегда чувствовали себя королевами; ничего не значащая болтовня официантов, которые льстили всем без разбору, но сегодня утром мне бы не помешал этот бодрящий коктейль чепухи. Рой возвращается и сообщает, что кафе в шести магазинах от паба “Королева Виктория”, на углу у рынка. Как я и думала. То есть я еще не сошла с ума. Иду туда, откуда пришла, и оказываюсь у витрины с рамой из оцинкованной стали, за которой виднеется помещение, похожее на декорации французского блошиного рынка в миниатюре. Повсюду диковинные безделушки, рябые от времени статуи, птичьи клетки, на вывеске надпись: “Пьерро ле Корм”. Сквозь стекло я вижу мраморный прилавок и кофеварку эспрессо.

Очутившись внутри, сразу же понимаю, что это за заведение: гибрид закусочной и музея с любовно подобранной экспозицией. Ричарду бы понравилось. В меню несколько салатов – с листовой капустой, брокколи, зернами граната, нутом, то есть из ингредиентов, которыми раньше только скотину кормили, теперь же возвысили до “продуктов, которые дарят радость”, любимчиков богатых и несчастных. На завтрак тут можно взять овсянку без молока и глютена, с семенами чиа – уверена, со временем они научатся готовить овсянку без овсянки – и стакан кокосового сока за шесть фунтов. Дороговато за глоток холодной спермы.

Во времена моей юности вместо кокосового сока и семян чиа были алоэ вера и адзуки[39], но это было очень давно, когда врагом считался жир, а не сахар. Теперь же нам советуют есть сливочное масло, но только без хлеба, а это все равно что предложить обнять Райана Гослинга, но чур без рук.

Я спрашиваю у брюнетки за стойкой, как пройти к кафе Майкла.

– Ужасно неловко, я знаю, что оно где-то здесь, а найти никак не могу.

Девушка пожимает плечами и кричит: “Горан!” Из-за высокой витрины с фарфоровыми раковинами и африканскими фиалками выходит мужчина, отвечает девушке на каком-то иностранном языке – латышском? словенском?

– Кафе Майкла было здесь, в этом помещении, но закры-лося, – говорит он, произнося “закрылось” в два слова. – Лет пять назад. Владелец скончал-ся, кажется, но не уверен.

Это гораздо страшнее маразма, которого я так боялась; время вытоптало мои воспоминания, уничтожило их следы. Я благодарю мужчину и разворачиваюсь к выходу, едва не сшибив пенопластовый бюст Венеры Милосской. Я слишком расстроена, чтобы остаться в этой дорогущей забегаловке, в которую вбухали кучу денег, чтобы придать ей шарм, а его ведь не купишь. Майклу он не стоил ни пенни. Впрочем, это типично для Лондона двадцать первого века: сперва позакрывать все старые очаровательные кафешки, а потом заплатить какому-нибудь дизайнеру бешеные деньги, чтобы он воссоздал ту уникальную атмосферу. Я такая древняя, что, взглянув на витрину магазина, вижу все его прежние воплощения, читаю его историю, как палимпсест, и то, что я одна из немногих, кто все это знает, наводит на меня тоску. Я убегаю от этой мысли, перехожу через дорогу и направляюсь к Бродгейту – оттуда до места собеседования две минуты пешком.

А почему ты думала, что все останется без изменений? Ты же прекрасно знаешь, что весь финансовый район – огромный магазин-однодневка. От заведений и людей нещадно избавляются, едва те перестают приносить пользу или деньги. Под этой самой мостовой – римская вилла, на которой богатые женщины в изысканнейших тогах составляли здоровое меню, главным блюдом которого были то запеченные сони, то еще какая-нибудь новомодная причуда. Бедный Майкл. Должно быть, его доконал стремительный рост арендной платы в городе, где самые убогие районы рискуют стать престижными, а на гарнир к плотному английскому завтраку обязательно прилагается ирония.

Слава богу, бар с шампанским у Бродгейта по-прежнему открыт, а на стойке у входа написано, что теперь тут подают завтрак. Что-то новенькое. Пожалуй, нужно поесть перед собеседованием, а то подташнивает от волнения. Меня усаживают за столик, лицом к катку, который скопировали с катка в Рокфеллеровском центре, чтобы казалось, будто тем, кто работает в Сити, позволено развлекаться. Опустившись на стул, я понимаю, что зря сюда зашла. Как же я раньше об этом не подумала? Или меня вело подсознание?

В последнюю встречу мы с Джеком катались тут на коньках. С тех пор я его не видела. Воспоминание об этом так живо, что мне не нужно отправлять за ним Роя. Оно приходит ко мне само и смеется, отдуваясь, как Джек, который явился к нам в офис с двумя парами коньков и настоял, чтобы я составила ему компанию. Я возражала, мол, не умею кататься, но он ответил, что его умения хватит, чтобы катать нас обоих, а мне нужно лишь прислониться к нему. “Ты не упадешь, Кейт. Я тебя держу. Расслабься”.

Джек. Я не видела его шесть лет и девять месяцев. Да какая разница сколько. Говорят, время – лучший лекарь, верно? Наверняка эту пословицу придумали из добрых побуждений, но, сдается мне, это наглая ложь.

Официант ставит передо мной кофейник, я прошу принести холодное, а не горячее молоко, оборачиваюсь и смотрю на юную парочку, которая весело описывает круги на катке, совсем как мы когда-то.

Я была готова возненавидеть Джека Абельхаммера с первого взгляда. Не так ли начинаются лучшие истории любви? Этого американского клиента всучил мне мой начальник, Род Таск, – видимо, в качестве утешительного приза. Все прочие руководители отделов “ЭМФ” в тот год получили ежегодную премию (и заметьте, выплатил их мой невероятно успешный фонд), я же вместо премии получила Абельхаммера. Я рвала и метала. Как многие женщины, я отправилась к начальству выбивать себе повышение жалованья в качестве вознаграждения за мои труды, но когда через двадцать минут вышла из кабинета, денег мне не прибавили, а вот работы – аж вдвое. И что тут скажешь? Я имею в виду, кроме “твою мать”, конечно.

Общение с Джеком не заладилось с самого начала, доходило даже до смешного. Сперва он наорал на меня по телефону на второй день Рождества за то, что рухнули акции одной японской компании, которые мы для него приобрели. (И вам веселого Рождества, невоспитанный америкашка-трудоголик!) После этого первого провала я окрестила его “этот мерзкий Абельхаммер”. Через несколько недель акции японцев вернулись на прежние позиции, и он прислал мне вежливое письмо с извинениями, но, к сожалению, в эту самую минуту мне написала Кэнди, предложила выпить где-нибудь вечерком, утопить наши девичьи печали. “Я и трезвая буяню”, – ответила я. Вот только ответила-то я не Кэнди. Но было поздно: я уже нажала “отправить”. ПК. Полный кабздец.

Дети тогда были маленькие, у Бена резались зубы, он поднимал меня два-три раза за ночь, а рабочие дни тянулись долго и были полны нервотрепки. В общем, я превратилась в ходячего мертвеца. Делала дурацкие ошибки – например, могла как ни в чем не бывало пообещать важному клиенту, которого в глаза не видела, буйную пьяную вечеринку.

Жизнь казалась мне нагромождением нелепиц. Поэтому я ничуть не удивилась, когда во время встречи с “этим мерзким Абельхаммером”, которая состоялась-таки в Нью-Йорке, в его просторном кабинете с большими окнами, няня написала мне, что у Бена и Эмили вши. Ну разумеется, у них вши! Я тут же принялась чесаться и никак не могла остановиться. В тот вечер мы с Джеком ужинали в рыбном ресторане в Ист-Виллидж, и я представляла, как по моим волосам – тогда они были длинные – спускаются вши прямо в чаудер к Абельхаммеру. Неужели я помню, что он ел?

Я помню все. Даже когда состарюсь, поседею и буду дремать в пластмассовом кресле с высокой спинкой под ор телевизора в доме престарелых, пропитанном сладковатым запахом мочи, я буду помнить каждую минуту, когда дышала одним воздухом с Джеком Абельхаммером, так ясно и живо, словно эти воспоминания хранились в какой-нибудь капсуле времени, уничтожить которую годам не под силу. Мои чувства к нему с возрастом не увянут.

В тот первый вечер мы говорили обо всем на свете: о том, как здорово сыграл Том Хэнкс в “Аполлоне-13”, о районе Прованса, который любит Джек и где особенный микроклимат, так что можно зимой сидеть на улице в футболке, и о его неизменном пристрастии к жуткому, пластмассовому американскому сыру (при его-то гурманстве), о несравненном хриплом голосе Чета Бейкера и необъяснимом обаянии Алана Гринспена. В костюме за две тысячи долларов, с седеющим ежиком, Джек выглядел типичным, словно сошедшим с рекламного плаката выпускником Гарвардской школы бизнеса. Я их повидала немало, и все они говорили на одном и том же куцем языке денег. Их речи напоминали заранее собранные секции курятника, одно бизнес-клише громоздилось на другое. Джек был не таков. Ирландец по матери (я ирландка по отцу), он отличался природным даром красноречия и оригинальной точкой зрения на всякую вещь под небом, будь то возвышенная или приземленная, сыпал цитатами из фильмов и стихов, лестно рассчитывая, что я их узнаю, – впрочем, я узнавала почти все. Я встряхнулась, стараясь следовать за его рассуждениями, и какие-то части меня, крепко спавшие со времен колледжа, начали пробуждаться, как бормочут и ворочаются спросонья луковицы цветов, когда солнце пригревает промерзшую землю. Джек с сарказмом рассуждал на самые разные темы – о фактах и цифрах, личных драмах и разочарованиях, – все подчинял своей воле и ставил на службу смеху, который рассчитывал вызвать в конце рассказа. Мать Джека, по его словам, была типичной американской домохозяйкой, но при этом отличалась умом. Ум-то и стал причиной сперва тоски, а потом и виски – причем днем и в больших количествах, так что к возвращению Джека из школы мать была в стельку пьяной. Однажды разогрела ему на обед мясной пирог, а тот оказался яблочным.

И даже из этого Джек умудрился сделать комедию, но у меня свое мнение о мужчинах, которые в детстве видели, как маме плохо, и ничем не могли помочь. Они потом боятся женских эмоций, стараются с ними не соприкасаться, окружают себя стеной со рвом и поднимают мост. Может, именно поэтому не существовало ни миссис Абельхаммер, ни детей. Впрочем, я особо в этом не копалась, общение с Джеком доставляло мне нереальный кайф, так что в тот вечер я и о своих детях не упоминала. Может, это и некрасиво с моей стороны, но я так давно не чувствовала себя настолько живой и самой собой. За кофе Джек обмолвился, что вспомнил, кого я ему напоминаю.

– И кого же?

– Саманту из “Моя жена меня приворожила”.

Из всех героинь в мире он выбрал именно мою. “Моя жена меня приворожила” и “Скуби-Ду” были первыми американскими сериалами, которые я смотрела в детстве. Саманта – типичная американская домохозяйка, которая – так уж получилось – обладает сверхъестественными способностями, а еще у нее здоровая психика, чистый дом, роскошные белокурые волосы, веселая беззаботная уверенная улыбка и умение всегда добиться своего. И хотя ее муж, злополучный Дэррин, уверен, что хозяин в доме именно он, на самом деле все происходит по щелчку пальцев колдуньи-шалуньи Саманты. Но к колдовству она прибегала лишь в крайних случаях, когда иссякали ее воображение, дипломатичность и женские хитрости. Как же очаровала меня эта женщина, которая с помощью сокрушительного тайного могущества руководила своей жизнью, чего не сумела сделать моя забитая мать. Влияние сериала оказалось настолько огромным и стойким, что я даже подумывала назвать дочь Табитой, как Саманта, но Ричард воспротивился – сказал, что это имя для уличной кошки.

– Я обожала Саманту! – воскликнула я, когда Джек попросил официанта принести чек.

– Как же ее можно не любить? – ответил он.

Он улыбался в точности как Джордж Клуни – сперва улыбались глаза, и только потом губы. Когда мы разговаривали, глаза его оживленно блестели. С ним я чувствовала себя непозволительно красивой и остроумной. Приворожил?

Боюсь, да.

Я никого не искала. Смеетесь? Работающая мать, которой в сутках необходимо минимум двадцать семь часов, чтобы выполнить все дела и обязанности, а не жалкие, бесчеловечные двадцать четыре. Мы с Ричардом тогда еще занимались сексом, и нам было хорошо, но не настолько волшебно, чтобы я вместо этого не выбрала лишний час сна. Ответственная должность отнимала у меня кучу сил и нервов, вдобавок я растила двоих детей, которых обожала, но почти не видела. На работе меня мучило чувство вины перед детьми, дома я переживала из-за работы. Когда выдавалась свободная минутка, у меня тут же возникало ощущение, будто я кого-то обкрадываю, поэтому отдыхала я крайне редко. Как любая другая мать, я мысленно собирала семейный пазл, а мой муж полагал, что если он забрал вещи из химчистки, а в воскресенье еще и сходил со своими отпрысками в парк, то уже заслужил “Пурпурное сердце” и Крест Виктории. Как шутила Дебра, единственный плюс нашего положения заключается в том, что нам незачем ходить на сторону, мы и без того затраханные. Повторяю, роман – последнее, что мне было нужно.

Но искра, что зажглась тем вечером в Нью-Йорке, не погасла. Когда я вернулась в Лондон, Джек писал мне по электронной почте едва ли не каждый час. Прежде за мной не водилось непреодолимых пристрастий – спасибо отцу-алкоголику, – но тут я подсела на фамилию “Абельхаммер” во входящих. Если полдня от него не было писем, у меня начиналась самая настоящая ломка, все раздражало. Говорят, когда получаешь долгожданное письмо, в мозгу вырабатывается дофамин, совсем как от героина, и меня это ничуть не удивляет. Как ни странно, то, что мы были так далеко друг от друга, сблизило нас сильнее, чем если бы я могла к нему прикоснуться. Мы узнавали друг друга с помощью старомодного эпистолярного флирта, пусть даже письма были электронными. Наверное, мы были первыми в истории людьми, которые так быстро стали близки, находясь за тысячи миль друг от друга, и меня очаровывало – если честно, приводило в восторг, – как ему удавалось, нажав на несколько клавиш, вызвать у меня желание. Вдобавок он, кажется, тоже восхищался мною и хотел меня, и это придавало мне такую уверенность в себе, какой я, по правде говоря, не чувствовала ни до, ни после.

Однажды утром в Хэкни я проснулась в несусветную рань и включила компьютер. В почте обнаружилось коротенькое письмо от Джека. Тема: Мы. В письме говорилось: “Хьюстон, у нас проблема”.

Ему незачем было уточнять, какая именно. Мы влюбились друг в друга, и это было чертовски трудно – столь же немыслимо и невозможно, как успешно посадить на Землю сломанный космический корабль, даже если бы им управлял Том Хэнкс.

Мы с Джеком могли нормально существовать лишь в разреженной атмосфере, где обитают любовники и где не видно земли. Но у меня были маленькие дети, за чье благополучие я отвечала, и чудесный муж, которому я ни за что на свете не смогла бы причинить боль. Наши отношения с Джеком сгорели бы на подлете к реальной жизни, я в этом вовсе не сомневалась, и даже наша любовь, казавшаяся неуязвимой, не защитила бы от боли и гнева, которые неминуемо обрушились бы на нас, попробуй мы сойтись. Мне не хватило ни эгоизма, ни смелости последовать велению страдающего сердца.

И тогда я ушла из “Эдвин Морган Форстер”, с огромным трудом наладила отношения с Ричардом, мы переехали на север, подальше от города, которому я отдала юность, а еще я изменила адрес электронной почты, потому что знала, что мне не хватит сил устоять, если я снова увижу во входящих имя Джека. Но я сохранила последнее его письмо, у меня рука не поднялась его удалить, – то, которое он написал мне, когда понял, что все кончено, я ушла навсегда. Я ожидала, что он рассердится, осыплет меня упреками, а он принялся меня успокаивать, черт подери. Сказал, что не сомневается: в один прекрасный день я триумфально вернусь на работу. Впрочем, один раз все же позволил себе горько сострить: “В несчастной любви хорошо то, что она – единственная из всех – длится вечно”.

В каком-то смысле он был прав. Расставание – конец отношений, но не несчастной любви, которая продолжает жить в голове уцелевшего, спрашивая: “А вдруг?”

“Ты не упадешь, Кейт. Я тебя держу. Расслабься”. Может, и правда надо было? Вдруг получилось бы? Но я была так предана Ричарду, его любви ко мне, детям, семье, которую, как мне казалось, мы вместе строим. Я не могла уйти, пусть даже под влиянием тестостеронового всплеска молодости, который назывался “Джек Абельхаммер”. Я так и не узнала, каков он в постели, но как же мне этого хотелось! Вместо этого я заложила еще несколько кирпичей в основание крепости под названием “дом”.

Сейчас же я частенько ловлю себя на мысли, что крепость эту строила одна. Ричард ханжески озабочен тем, чтобы “быть в настоящем моменте”, но при этом его все время нет рядом. Куда он пропадает? И даже когда он со мной, мысли его витают далеко, словно он катит прочь на невидимом велосипеде. Я решила не рисковать, поступила благоразумно и, может быть, ошиблась. А вдруг? А вдруг Джек прямо сейчас подъедет к этому окну, постучит по стеклу, позовет меня с собой?..

– Принесите чек, – говорю я официанту. – То есть, прошу прощения, принесите, пожалуйста, счет.

Я иду через площадь к своему старому и – дай-то бог – новому рабочему месту, и внутренний голос твердит: сорок два, сорок два, сорок два. Мне нужно помнить, что мне ровно столько, сколько было шесть лет и девять месяцев назад, когда я вышла из этой самой стеклянной башни – как тогда казалось, в последний раз. Не думай о времени, Кейт. Сотри его из памяти. Будь собой.

Легко сказать, да трудно сделать. Я изо всех сил стараюсь перевести часы назад, и на помощь мне приходит другой голос, незваный и тайный. Я узнаю его с первого слова, точно теплый шепот на ухо. Джек. “Вперед, Кэтрин. Что же тут сложного?”

8. Старое и новое

Как прошло собеседование? Отлично, спасибо. Лучше, чем я могла надеяться, хотя я так нервничала, что меня едва не стошнило в один из расставленных повсюду бонсаев в черных гранитных горшках. Обычно меня не тошнит, даже обе мои беременности обошлись практически без токсикоза, но от этой встречи зависело слишком многое. А может, меня мутило из-за корректирующего белья, сдавившего желудок до размеров миндаля, или же подействовал присланный Кэнди пластырь с тестостероном, вызвавший прилив Мужской Силы. Вчера вечером я прилепила его – на удачу.

Собеседование проводила комиссия из четырех человек – трех мужчин и женщины. Мне задавали вопрос, и едва я начинала отвечать, как все мужчины тут же опускали головы и принимались подробно записывать. В конце концов я разговаривала с тремя лысеющими макушками и с Клэр, директором по персоналу. Она сидела с краю и смотрела на меня с интересом и даже, пожалуй, с участием.

– Как вы думаете, почему вы подходите на эту должность? (Потому что мне так отчаянно нужна работа в моей сфере, любая работа, что я навеки стану вашей благодарной рабыней и буду вкалывать усерднее, чем три молодых сотрудника вместе взятых.)

– Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались до настоящего момента. (Что ж, расскажу, почему бы и нет. А лучше почитайте мое увлекательное резюме.)

– Назовите ваши слабые стороны. (Гм, вопрос с подвохом. Нужно выбрать такие слабые стороны, которые им покажутся сильными, – “легкий перфекционизм”, “склонность к переработкам”, “никогда не ухожу, не закончив работу”, “не смиряюсь с отказом” и тому подобное.)

– Легко ли вам удается следовать цели? (Шутите? Поставьте мне цель, и я превращусь в тетушку-психопатку Джейсона Борна.)

– Ведете ли вы переговоры с другими компаниями? (Нет, я ваша с потрохами! И это правда, но мои мотивы едва ли их устроят.)

– Как вы оцениваете ситуацию на рынках сегодня утром?

– Больше всего меня интересует нефть. Мы видели, что во второй половине этого года цены на нефть упали почти на пятьдесят процентов после того, как американская сланцевая нефть обрушила рынок. Тем более что цены упали после нескольких лет относительного затишья на мировых рынках неочищенной нефти, когда растущая добыча в Америке уравновешивалась растущим же спросом на нефть. Главный вопрос, на который нам нужно найти ответ, – где именно осуществляют торговые операции с нефтью? И как снижение цены повлияет на глобальные инвестиции?

Это должно их заткнуть. Я выпалила все это на одном дыхании. И обратите внимание, как ловко я ввернула “нам”, словно я уже член команды. Спортивные метафоры тоже отлично работают.

– Опишите, пожалуйста, как будет выглядеть ваш обычный рабочий день.

– Ну, я рассчитываю к восьми утра самое позднее быть на работе, за исключением тех дней, когда буду завтракать с клиентами. Буду активно выполнять новые задачи, которые поставит передо мной руководство, заводить связи в юридических и бухгалтерских фирмах. Созваниваться с имеющимися клиентами, помогать им решать возникающие вопросы, убеждать, что у нас их средства в большей безопасности, чем в любой другой компании. (Еле удержалась, чтобы не добавить “несмотря на то что фонд работает из рук вон плохо”.) Обед на рабочем месте или с клиентами. Днем – презентации для новых клиентов. Затем ужин и вечер в опере, театре или на благотворительном мероприятии, где я буду завязывать знакомства, стимулировать инвестиции и всячески обхаживать клиентов. Домой вернусь поздно и обнаружу, что никто так и не погулял с собакой, не загрузил посудомойку, не купил молока, не убрал какашки Ленни у задней двери и вообще не заметил, что мама вышла на работу. (Разумеется, последнее предложение я вслух не произношу.)

Наконец мне надоело, что лица троих мужчин скрываются из вида, стоит мне только заговорить. И когда один из них спрашивает: “Знаете ли вы, каковы данные о занятости в несельскохозяйственном секторе за пределами Америки?” – я смотрю, как они снова опускают головы, заносят ручку над бумагой в ожидании моего ответа, и говорю: “Понятия не имею”.

Все три лысины моментально подскакивают, как в игре, где надо ударить крысу битой по башке; на лицах тревога и недоверие. Неужели претендентка действительно сказала: “Понятия не имею”?

Я уже не так уверенно, но с очаровательной – надеюсь – улыбкой добавляю: “Шутка”, после чего без запинки выкладываю основные факты, касающиеся занятости в несельскохозяйственном секторе. Плевое дело.

– Скажите, Кейт, каков ваш прогноз касательно рынка еврооблигаций после кризиса в Греции? – Вопрос задает сидящий посередине мужчина с глазами дохлой акулы. Ура, Бен меня вчера гонял по этой теме.

– Скорее всего, в результате кризиса еврооблигации вырастут в цене, а курс евро упадет. Как ни странно, в долгосрочной перспективе ослабление позиций евро пойдет на пользу европейским акциям, за исключением разве что европейского банковского сектора.

Слава богу, что я позанималась дома.

– Расскажите мне, пожалуйста, Кейт, – Клэр впервые обращается ко мне, – о том, чем вы увлекаетесь помимо работы. Ведь вам придется общаться с клиентами, и важно, чтобы им хотелось проводить с вами время.

– Да, разумеется. Сфера моих… э-э… интересов достаточно широка.

Отчаянно пытаюсь выиграть время и придумать хоть что-то, не связанное с детьми, собаками, польскими строителями и потной велоформой. И в этот самый момент Рой по неведомым причинам приносит мне ответ на серебряном подносе.

– Да, я обожаю театр, особенно люблю Шекспира. Вчера вот перечитывала “Двенадцатую ночь” (ну ладно, видела у Эмили на кровати), потому что, насколько я знаю, сейчас в “Глобусе” новая постановка, а ведь мы их спонсируем. Я считаю, искусство необходимо поддерживать. Кстати, в прошлом благодаря моим усилиям несколько наших клиентов стали спонсорами творческих организаций. Еще мне нравится архитектура, в частности реставрация исторических зданий с использованием аутентичных материалов. Я стараюсь следить за новыми компьютерными играми, интерактив – это ведь так увлекательно. И много читаю – Хилари Мэнтел, Джулиан Барнс и того писателя, который в этом году получил Букеровскую премию. (Дайте хоть дух перевести. Эта книга лежит у меня на тумбочке возле кровати!) Кстати, недавно я сама решила попробовать силы… э-э… в сочинительстве.

От кого: Дебра Ричардсон

Кому: Кейт Редди

Тема: Новая работа?

Ну что? Ты снова включилась в борьбу за место под солнцем? И мне теперь страдать в одиночестве? Пожалуйста, напиши как можно скорее.

Х

Д.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Собеседование

Дорогая, не томи. Бьюсь об заклад, ты их порвала – а может, послала, что тоже неплохо. Можно ли еще шутить про минет, даже если ты последняя женщина в Нью-Йорке, которая считает себя гетеросексуальной? Даже и не знаю.

Если тебя не возьмут на эту работу, значит, возьмут на следующую. Вот те крест. Я верю в это больше, чем в пользу диет.

ХХ

К.

Салли – Кейт

Весь день думаю о тебе. Надеюсь, что все прошло хорошо и пластырь с тестостероном, который тебе прислала подруга, сделал свое дело. Коко скучает по Ленни. Ну что, может, в субботу днем?

Х

С.

Ричард – Кейт

Во сколько ты вернешься? Петр куда-то переложил мое велооборудование, чтобы добраться до щитка, и теперь я не могу найти криптонитовый замок. Эмили что-то говорила о своей папке с рисунками? Надеюсь, собеседование прошло удачно.

Х

Р.

Вторник, 06:28

Сегодня у меня тест в фитнес-клубе, настроения нет, но Конор хочет записать мои результаты. Нужно вернуться домой, чтобы успеть отвезти Бена с барабанами на репетицию школьного оркестра для рождественского концерта. (Уже Рождество? Я об этом еще даже не задумывалась.) Вытаскивая себя из постели, чувствую, как проседают под ногами трехсотлетние дубовые половицы. Петр обещает выровнять пол, только надо снять половицы, заменить балки, после чего уложить половицы обратно, но это обойдется нам в какую-то головокружительную, невообразимую сумму. Мы не можем себе такого позволить, пока Ричард учится, а я не найду высокооплачиваемую работу, но найду ли, ведь от “ЭМ Ройал” по-прежнему ни ответа ни привета. Так что каждую ночь дойти от кровати до туалета все равно что в шторм прогуляться по палубе линкора “Виктория”.

Ричард говорит, что современный пол стоил бы гораздо дешевле, мебель в спальне тогда не кренилась бы, как пьяная, и наша кровать не стояла бы на крутом откосе с кирпичами под ножками, чтобы мы могли спать на относительно ровной поверхности. Но я обожаю половицы и ни за что с ними не расстанусь, мне нравятся их щедрая ширина, их узловатая кривизна, повреждения, которые нанесло им время, жизнь, которая на них происходила, истории, которые они могут рассказать. Ну да, они ветхие, провисшие, их замучаешься ремонтировать, – но не таково ли и мое тазовое дно? И я никогда не променяю его на дешевый современный аналог.

06:43

В темноте еду в фитнес-клуб, одевшись в новенькие легинсы до середины икры, которые в магазине смотрелись спортивно и по-молодежному. В порыве оптимизма купила меньший размер, который оказался мне слишком мал, легинсы едва прикрывают колени. Вид у меня нелепый, ни дать ни взять Большая Птица[40], разве что не такая беззаботная. Чтобы как-то это компенсировать, надела самую длинную свою футболку и флиску, в которой гуляю с собакой.

Конор ждет меня в ярко освещенном зале кардиотренировок. На экране большого телевизора на стене Ариана Гранде (размер XXS, ножки-спички) крутит педали велотренажера. “Тут нечего бояться”, – успокаивает меня Конор. Тест нужен исключительно для оценки моего уровня мотивации и ответственности в том, что касается диеты и упражнений. Жировой слой Конор измерит кронциркулем.

Тут нечего бояться, правильно? Кронциркуль щиплет меня за талию, точно краб, но мне ничуть не больно, меня защищает толстый, как у морских животных, слой подкожного жира. (“Я тюлениха! Хы-хы-хы-арошая девочка!”) Конор спрашивает, сколько, по моему мнению, я вешу. Я прикидываю худший сценарий и мысленно отнимаю пару фунтов. Увы, все оказывается куда печальнее. Конор поправляет шкалу, дюйм за пугающим дюймом, все дальше и дальше от моих представлений о Гранде. Заметив мою досаду, любезно интересуется, не хочу ли я снять что-то из одежды, будто это поможет. Я отказываюсь, кутаюсь во флиску, покрытую шерстью Ленни, словно надеясь, что та меня защитит. Пусть никто не видит моего позора.

Мне искренне не хочется смущать этого гениального гиганта, но я готова разрыдаться от разочарования. Долгие годы, поясняю я Конору, я весила менее девяти стоунов. Потом появились два крупных младенца, за которыми мне частенько приходилось доедать (ну ладно, просто есть). Я прибавила несколько фунтов, но ничего страшного в этом не было, поскольку я работала по четырнадцать часов в день. Потом уволилась, а значит, отпала и необходимость втискиваться в рабочий костюм, и я перестала следить за тем, что ем. С началом же перименопаузы – то есть около года назад – я словно раздулась без видимых причин. И вот теперь, после того как я несколько недель истязала себя тренировками и во всем себе отказывала, сахара даже в рот не брала! – все равно вешу больше, чем в самом страшном своем кошмаре.

На это Конор отвечает, что в моем возрасте тело реагирует медленнее. Поэтому некорректно сравнивать меня сейчас и меня в тридцать лет.

– Ваше тело меняется, Кейт, в этом нет никаких сомнений, просто весы пока этого не показывают. И не забывайте: мышцы весят больше, чем жир. Наберитесь терпения.

Он подводит меня к велотренажеру, и я принимаюсь за дело, завороженная Арианой Гранде, которая при полном макияже так крутит педали, что нарощенные волосы разлетаются. Что хорошо без малого в пятьдесят (примечание для Роя: пожалуйста, напоминай мне время от времени, что в пятидесятилетии есть и хорошее), так это то, что я знаю: мне так не выглядеть никогда. И меня это ни капли не расстраивает. Какое же это счастье – наконец-то не переживать из-за внешности. Поневоле ловлю себя на мысли: вдруг ровесницы Эмили считают себя обязанными во что бы то ни стало походить на такой вот отретушированный идеал? Каково им приходится? Эм на выходных идет с Лиззи и другими девочками на концерт Тейлор Свифт. Я думала, она будет рада-радешенька, но она закрывается у себя в комнате, а стоит мне попытаться войти, орет на меня. Когда я вчера пришла пожелать ей спокойной ночи, на двери обнаружилась табличка “Посторонним вход запрещен”.

07:56

Когда я возвращаюсь домой, Бен мечется по кухне и причитает, что в доме нет хлопьев. Хлопья в доме есть. Нет только хлопьев с шоколадом – как там их, то ли “Пристрастие”, то ли как-то еще, – которые я строго-настрого запретила после того, как посмотрела новый документальный фильм о детском ожирении. Бен унаследовал тонкую и гибкую отцовскую фигуру, но на внутренних органах тоже порой откладывается жир. Висцеральный. Ха! Это я и без Роя помню. Слово-то какое, даже звучит опасно, точно отравленная стрела. Наверное, у меня и такой тоже есть.

– Не буду я есть эти сраные мюсли, – раненым бизоном ревет Бен.

– Бен, пожалуйста…

– Да в этом бардаке вообще ничего не найти!

– К Рождеству будет порядок. У Петра дело спорится, так что он успеет закончить нашу новую кухню, правда, Петр?

Я повышаю голос, чтобы меня услышал распростертый на полу мастер. Видны лишь ноги в темно-синих джинсах, торчащие из-под раковины, – точнее, того места, где стояла бы раковина, будь она у нас. Пуговица на джинсах расстегнута, черная футболка задралась, открыв плоский бледный живот в кудрявых черных волосах, которые спускаются к…

Нет, Кейт, дальше не надо. И о чем ты только думаешь?

Петр выглядывает из-под шкафа и весело нам машет.

– Поверь маме, Бен, Рождество матери всегда делают идеально.

08:10

Везу Бена в школу, одновременно делаю дыхательную гимнастику. Выдохнуть на счет десять. Мы рано выехали, но уже опаздываем, потому что Ринго Старр забыл барабанные палочки, нам пришлось возвращаться за ними, а теперь бешеные пробки. Бен сидит рядом со мной, на пассажирском сиденье, что-то пишет в лежащей на коленях линованной тетради.

– Дорогой, пристегнись, пожалуйста. Это домашняя работа?

– Угу.

– Тебе пора взяться за ум. Нельзя все время откладывать задания до последней минуты, этого уже недостаточно.

Бен вздыхает, как способен лишь четырнадцатилетний подросток, бесконечно уставший от неизмеримой, непроходимой тупости старших.

– Мам, ну ты что, в моем возрасте никто еще толком не учится. Кроме азиатов.

Я вздрагиваю.

– Это еще что за разговоры? Азиаты, значит, занимаются, а ты почему не можешь?

Я представляю себе будущее, в котором транснациональными корпорациями управляют китайцы и индусы, а Британия превратилась в гигантский колл-центр, где работают белые оболтусы, типа моего, – которые даже по-английски говорят с ошибками и ходят в разных носках.

– Все начинают учиться только в одиннадцатом классе, мам.

– Между прочим, я в твоем возрасте прилежно училась. У меня выбора другого не было. Никто меня с ложечки не кормил и за меня ничего не делал. Каждый понедельник утром мы писали контрольную по французским глаголам, и не дай тебе бог…

Поворачиваюсь к Бену и вижу, что он играет на невидимой скрипке – печальная мелодия к фильму о мамином нищем детстве, истории о том, как она всего добилась своим трудом, над которой мои дети так любят смеяться.

– Может, хватит? Я ничего смешного не сказала.

– Вот только не надо на мне срываться, потому что ты паришься, что тебя не взяли на работу, ладно? Это нечестно.

– Пока что неизвестно, взяли меня или нет, – возражаю я, но мой мальчик уже выпрыгнул из машины, достал из багажника барабаны и потащил их к школьному залу. И даже не обернулся на прощанье.

Я вам передать не могу, до чего мне больно расставаться с ним вот так. Ужасно больно.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: Собеседование

От “ЭМ Ройал” по-прежнему ни ответа ни привета. Замучилась ждать, если честно. Завтра официально оставлю всякую надежду, сожгу справочник женского клуба и брошусь на погребальный костер карьеры.

Из других новостей – налепила твой тестостероновый пластырь и впервые за год испытала хоть какое-то сексуальное влечение. К нашему мастеру-поляку.

Я бы, конечно, его прогнала, но мне нужно, чтобы к Рождеству он закончил кухню. И что прикажешь делать?

Х

Кейт

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Ура!

Расслабься. Танцуй вокруг шеста! Я так и знала, что все наладится.

Не теряй надежды ни в коем случае. Прошло всего три рабочих дня.

Х

К.

Далее следует тревожный период неопределенности, когда я жду, пока мне ответят, берут ли на работу. Я охотно хватаюсь за любой предлог, чтобы избавить свое новое, на удивление похотливое “я” от искушения в виде Петра, который, лежа на спине, ковыряется в моих трубах.

Если бы.

Решаю, что настал удобный момент, чтобы проведать Барбару и Дональда, посмотреть, как они там, а заодно и успокоить несносную невестку. На звонки тети Шерил Бен поставил мне на телефоне мелодию из сцены в ванной в “Психо”. Несносный мальчишка, но кое в чем от него все-таки есть толк. Ричард говорит, что по-прежнему никак не может поехать. Что-то срочное вроде практического семинара по осознанности. Мне кажется или “срочный семинар по осознанности” – это какая-то путаница в понятиях? Меня бесит, что будущий психолог Ричард так печется о благополучии всего света, но при этом, черт побери, совершенно забросил собственных родителей. Так и подмывает ответить ему, что на этот раз я не стану выслушивать его отговорки, но в сообщениях, которые Дональд оставляет на автоответчике, все чаще звучат извинения, и я начинаю подозревать худшее. В конце концов, можно совместить поездку в Ротли с визитом к маме, до нее оттуда пятьдесят миль.

Дональд обмолвился, что электроодеяло, которое мы им подарили несколько лет назад, окончательно вышло из строя, поэтому я заезжаю в универмаг за новым. У свекров так холодно, что одеяло с подогревом не роскошь, а необходимость.

– Не хотите завести новую кредитную карту нашего магазина? – предлагает продавец.

Разумеется, хочу. Другие женщины в моем возрасте переключаются на выпивку, молодых любовников или раскраски, я же подсела на “Джон Льюис”. Говорят, героин помогает позабыть о любых проблемах. Именно это и происходит со мной в отделе декоративных тканей “Джон Льюис”. Я заполняю анкету на получение кредитки магазина и через несколько минут с удивлением и смущением узнаю, что мне отказано. Продавец добавляет, что не имеет права раскрыть мне причину, но, когда я требую позвать управляющего, бормочет еле слышно, что это как-то связано с моим кредитным рейтингом.

Захожу на их сайт, проверяю кредитный рейтинг и выясняю, что ниже просто некуда, разве что если бы я умерла. Хотя и у покойника он был бы лучше.

(Рой, пожалуйста, припомни, нет ли у меня неоплаченных счетов? Кредитных карт? Когда я в последний раз проверяла выписку с банковского счета, все было в порядке. Рой, помоги, пожалуйста, это же просто смешно. Рой?)

14:00

Вокзал в Лидсе. На выходе вижу Дональда, который ждет меня у турникетов. Его невозможно не заметить. Для человека, которому вот-вот стукнет девяносто, он держится на удивление прямо – то, что называют военной выправкой. (А у нас вместо этого что, компьютерная сутулость?) Он уже не такой высокий, как тогда, когда мы с ним познакомились, но сразу понятно, какая у него была замечательная осанка. Дональд в твидовом пальто с замшевым коричневым воротником, теперь таких почти уже не носят. Отбирает у меня чемодан, и возникает заминка, неловкость, как часто бывает с пожилыми людьми, – ты медлишь, потому что не можешь решить, стоит ли отдавать чемодан или лучше все-таки настоять на том, что понесешь сама, поскольку ясно, что ты с этим справишься гораздо лучше. Но поступить так значило бы лишить Дональда его природной роли джентльмена. А этого мне совсем не хочется, так что я говорю спасибо и передаю чемодан в его дрожащую руку.

На извилистой дороге в Ротли меня за каждым поворотом подкарауливают воспоминания. Например, как Ричард впервые привез меня домой, чтобы познакомить с родителями. Мы тогда занимались сексом по три раза на дню, из постели вылезали, только чтобы поесть и сходить на работу. Барбара отлично знала, что мы живем вместе, в крошечной квартирке над прачечной самообслуживания в Хэкни, но поселила меня в комнатушке с целомудренной односпальной кроватью с насупленным изголовьем из коричневого дерева. В той самой комнате, куда относят все ненужные и громоздкие подарки и дрянные лампы, выбросить которые ни у кого не хватает духу. Когда все заснули, Ричард прокрался ко мне и мы ужасно веселились, пытаясь трахаться так, чтобы кровать не тряслась и не скрипели пружины, бескорыстные Барбарины осведомители. Если я правильно помню, мы так хохотали, что в конце концов оставили всякие попытки и просто лежали разговаривали.

А потом в декабре мы привезли сюда маленькую Эмили. И гадать не надо, в каком году это было, в девяносто восьмом, потому что Эм скоро исполнится семнадцать. На холмах лежал снег, и в том, что мы привезли сюда этого нового человечка знакомиться с бабушкой и дедушкой, было что-то волшебное. Барбара растаяла с первого же взгляда на дивный розовый бутончик на розовом чепчике и нарядную кофточку в тон. У нее-то самой сыновья, и думаю, что такой подчеркнуто женственной женщине, как Барбара, было непросто их воспитывать. Ко мне она лучше относиться не стала, но Эмили полюбила всем сердцем и всегда ее защищала.

– Почти приехали. Необязательно цепляться за сиденье, Кейт, – говорит Дональд. Я разжимаю пальцы и изо всех сил стараюсь не паниковать, потому что руль мой свекор держит даже не одной рукой, а одним пальцем. Он знает эту дорогу, наверное, дольше, чем я на свете живу.

Когда он отпирает заднюю дверь и мы входим на кухню, я столбенею. Царство Барбары, откуда она, точно милостивый самодержец, правила семьей, выглядит хуже съемной квартиры какого-нибудь студента. Все поверхности заставлены тарелками, кастрюлями, консервными банками вперемешку со столовыми приборами. Я повожу носом и чувствую едкий запах мочи. Смотрю на собачью лежанку в поисках виновника. Лежанка на месте, возле печи, но тут я вдруг вспоминаю, что Джема пришлось усыпить еще весной: у колли отнялись задние лапы.

– Посмотри, кого я тебе привел, дорогая. К нам в гости приехала Кейт, правда же, это замечательно?

Барбара сидит в клетчатом кресле с высокой спинкой, которое раньше стояло в гостиной. Я замечаю на кухне и прочую мебель из разных комнат. Ни дать ни взять лавка старьевщика.

– Она у нас сегодня умница, правда, Барбара? – громко произносит Дональд отчасти для меня, отчасти, пожалуй, для себя самого и отчасти для того, чтобы добиться ответа от пожилой леди.

С прошлого лета, когда мы все вместе неделю отдыхали в Корнуолле, Барбара изменилась до неузнаваемости. Она угасает со страшной скоростью. Ее волосы, всегда безукоризненно завитые после еженедельного визита к парикмахеру, поредели и обвисли.

– Поздоровайся, Барбара, а не то Кейт подумает, что ты ее не узнаешь! Она ведь проделала такой путь, чтобы нас навестить.

Я не знаю, что еще тут можно сделать, а потому сажусь на табурет возле Барбары и беру ее за скрюченную руку. Барбара смотрит на меня с детским любопытством, глаза блестят, как дымчатые стеклянные шарики, которые я собирала в школе.

– Ну что, я приготовлю нам чаю? Барбара, я говорю Кейт, что сделаю нам всем чаю. Кейт, или тебе лучше кофе? Ричард вроде бы любил кофе, пока не увлекся новыми идеями и не начал пить все эти странные отвары. Ромашковые, верно?

– Я буду чай, спасибо, Дональд. Обычный, спасибо. Ричард просит его извинить, но у него учеба.

Как же я рада, что он не поехал. Невозможно представить, что бы почувствовал Ричард, увидев родителей на развалинах их жизни.

– Я вижу, Кейт, ты заметила лежанку Джема. Давно пора ее выбросить, но… Да и Барбара думает, что Джем все еще с нами, правда, милая? Шестнадцать лет он у нас прожил. Лучшего друга нельзя было и желать. Мне так не хватает наших прогулок, – вздыхает Дональд. – С собакой все-таки волей-неволей выбираешься из дома. Но заводить новую было бы неправильно. В нашем-то возрасте.

Я беру у Дональда чашку чая, оглядываюсь в поисках свободного места, куда бы ее приткнуть, но некуда. Еще одно воспоминание: Барбара, неумолимая, точно дворник на лобовом стекле, кухонным полотенцем натирает столешницы, и не дай тебе бог на несколько секунд опустить на них хотя бы блюдечко или бокал вина без подставки. Она терпеть не могла, когда на столе что-то стояло. Когда дети были маленькие и мы привозили их сюда, я не знала ни минуты покоя, только и делала, что убирала, потому что бабушка расстраивалась из-за каждой пролитой капли.

Дональд замечает, как я ищу, куда поставить чашку.

– Мы решили, Кейт, поскольку Барбара теперь не всегда помнит, в каком шкафчике что стоит, выставить все на стол, чтобы ей было видно. И если ей нужна кастрюля для супа, не надо вспоминать, в каком она шкафчике, потому что вот она.

– Это вы отлично придумали, – отвечаю я. – Это вы отлично придумали, Барбара, правильно сделали, что выставили все на стол, чтобы сразу было видно. Так ведь проще искать, правда, Барбара? Если честно, мне бы такое тоже не помешало.

– Сейчас придет Маргарет, наша новая помощница, – говорит Дональд. – Барбара, я говорю, что сейчас придет Маргарет, тебе ведь нравится Маргарет, правда?

Пожилая леди улыбается.

Дональд отводит меня в сторонку. Уж не знаю зачем, поскольку Барбара если бы и услышала, то, скорее всего, не поняла. Маргарет, сообщает Дональд, очень славная. Намного лучше Эдны, той иностранки, с которой Барбара не поладила.

– Эрны?

– Да. Она грубила. И к тому же еще и курила.

Барбаре, похоже, нравится Маргарет, насколько теперь вообще можно судить о том, что Барбаре что-то нравится, и я вспоминаю перепалку с сотрудницей социальной службы Ротли по поводу новой помощницы. По крайней мере, я хоть немного помогла, поскольку положение у них явно отчаянное, куда хуже, чем Дональд отважился признаться по телефону.

Наконец, к моему облегчению, приходит Маргарет и затевает веселую возню: ведет Барбару мыться, посылает Дональда с рецептом в аптеку. Я думала позвонить Ричарду и рассказать, как обстоят дела, но мобильный здесь не ловит, а домашний телефон не найти. Вместо этого беру пылесос, швабру, набираю ведро горячей воды, добавляю туда моющее средство и принимаюсь яростно тереть пол, как терла бы его Барбара, если бы по-прежнему была с нами.

– Они так долго не протянут, – говорит мне на прощанье Маргарет, надевая пальто. – Дональд о ней, конечно, заботится, но у него силы уже не те. Если продать дом, им хватит денег, чтобы поселиться в каком-нибудь достойном месте, где за ними будет уход. Нужно выставить дом на продажу, но сперва хорошенько прибрать. Вы ведь скажете мужу?

На следующее утро Дональд настаивает на том, чтобы отвезти меня на вокзал, хотя мне бы не хотелось, чтобы он оставлял Барбару одну даже на десять минут. Он несет мой чемодан до турникетов и чмокает меня на прощанье в щеку, уколов щетиной.

– Что тут скажешь, старость – не радость, – говорит он обычным голосом, поскольку теперь не надо кричать, как в мегафон, чтобы услышала Барбара. – Мы с Барбарой свое пожили. Пока молода, надо жить в удовольствие, дорогая Кейт, – напутствует он.

– Я не молода, – возражаю я, но пожилой джентльмен уже направился к парковке, подняв воротник пальто от пронизывающего ветра.

Я же еду к матери; сидя в вагоне и глядя, как холмы за окном расплываются в зеленое пятно, ловлю себя на мысли: никогда бы не подумала, что настанет время, и я буду скучать по Барбариному снисходительному тону и вечным придиркам. Но я скучаю. Увидеть ее такой, как сейчас, пропавшей без вести, хоть и предположительно живой, в самом сердце ее владений, так же страшно, как узреть призрак будущего Рождества. Обещаю себе общаться с мамой как можно сердечнее, даже если она выведет меня из терпения своими рассуждениями о том, какие шторы или ковер все-таки купить, те или эти.

С родителями ведь всегда так, правда? Годами они действуют нам на нервы своими унылыми, похожими одна на другую байками, точно из “Дня сурка”, про Джоя с почты и его лысеющую таксу Дуки. “Кстати, я тебе рассказывала смешную историю про синоптика Майкла Фиша?” Да, причем раз семьсот. И ты думаешь: я в глаза не видела Джоя с почты, у меня уже нет сил слушать про его лысую таксу, чтоб ее машина задавила. А потом вдруг что-то происходит, и все меняется. Они падают, у них случается инсульт, в мозгу заедает какая-нибудь крошечная шестеренка, и вот ты уже скучаешь по их нудным побасенкам, доводящим до белого каления. По тем годам, когда все было как всегда. По тем годам, когда ты еще не знала, что будет дальше.

Одно из преимуществ молодости в том, что это знание скрыто от тебя. По-моему, так и должно быть, потому что все это чертовски грустно.

У меня не было возможности проверить электронную почту со вчерашнего дня, когда Дональд встретил меня на вокзале. Здесь связь получше. Просматриваю входящие. Письмо от Кэнди. Два от Дебры (Тема: Пристрели меня!). Одно от Эмили – спрашивает, куда я засунула ее черные замшевые сапоги (между прочим, мадам, это мои сапоги!). Одно от Бена – спрашивает, заберу ли я его с тренировки (он вообще заметил, что я уехала?). Одно от Ричарда – сообщает, что он с этой своей задрыгой-коллегой в ноябре организует в Англси выездной семинар по медитации (что? они же там сдохнут от холода). Одно от поставщиков гипоаллергенного собачьего корма: “Мы по вам соскучились!” Одно по поводу моего жуткого кредитного рейтинга. Одно из телефонной компании по поводу “небывалого уровня расходов”. Какого еще небывалого уровня расходов? (Рой, я ведь тебя просила разобраться с этим!) Еще одно письмо обещает мне помочь побороть “страх показать всем «крылья» на руках во время праздников”. Вот спасибо. И наконец, наконец, письмо от Клэр Эшли. То самое, которого я ждала. Давай, Кейт, открывай. И дело с концом.

От кого: Клэр Эшли

Кому: Кейт Редди

Тема: Вакансия “ЭМ Ройал”

Дорогая Кейт, рада вам сообщить…

Это она-то рада? А представьте, что чувствую я. О, спасибо, спасибо!!! Пробегаю глазами до конца: деньги неплохие, больше, чем я ожидала. Меня берут на место сотрудницы, которая уходит в отпуск по уходу за ребенком, для начала на полгода, но если все будет хорошо, контракт, возможно, продлят. Когда нужно выйти на работу: чем скорее, тем лучше, если, конечно, это удобно.

Да, о да, это более чем удобно.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Копия: Дебра Ричардсон, Салли Картер

Тема: Старая тетка в шоке от новой работы

Урааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!

“Йентл”. Рой убежден, что именно так называется фильм, в котором Барбра Стрейзанд переодевается в парня.

Рой считает, что актрису, похожую на дочь Салли, зовут Пенелопа Крус.

9. Настоящая подделка

Понедельник, 07:44

Точно путешественница во времени, я выхожу из лифта на старом своем рабочем этаже. Странное ощущение: вроде все знакомое, но при этом совершенно другое. Я иду за Клэр Эшли мимо тесных рядов столов, и у меня такое чувство, словно все смотрят на меня, читают тревожную бегущую строку мыслей, проносящихся в моей голове. “Надо же, как она изменилась всего лишь за пару лет, и не в лучшую сторону. Наверное, время выдалось непростое”.

К счастью, я знаю, что это не так. Здесь нет знакомых лиц. Уволились все до единого. С тех пор как я ушла, “Эдвин Морган Форстер” дважды сменил владельцев и формально не существует – новые хозяева, новая фирменная символика, новое название, – однако фонд, который я основала, все тот же. По иронии судьбы работать я буду именно в своем фонде, хотя мой новый начальник и коллеги об этом не подозревают, и я намерена оставить их в неведении. В конце концов, должность я получила обманом, ведь в компании верят, что мне лет столько, сколько было без малого семь лет назад, когда я отсюда уволилась. И кто сказал, что нельзя повернуть время вспять? Но существует опасность, пусть небольшая, что кто-нибудь объявится и меня узнает. Ну и черт с ним, главное – не нервничать. Не пойман – не вор.

Клэр указывает сквозь высокую стеклянную стену на площадь в тринадцати этажах под нами. Многое изменилось, но я вижу и каток, и бар с шампанским, и рифленые викторианские перекрытия станции “Ливерпуль-стрит”, куда больше часа назад прибыл мой поезд. Я убивала время в одной из тридцати кофеен, открывшихся тут и там со времен моего ухода, чувствуя себя девочкой, которая трясется от страха перед первым учебным днем в новой школе. Проверила, не забыла ли ручки, пенал, помаду в фиолетовой сумочке “Малберри” – фальшивке, которую Дебра прошлым летом привезла мне из Турции. Она сфотографировала вывеску возле магазина, на которой красовалась надпись “Настоящие подделки”. Сумку не отличить от настоящей. Надеюсь, как и меня.

Все выглядят гораздо моложе, чем мне запомнилось, – наверное, дело в том, что я сама уже немолода и не осознаю этого. После финансового кризиса 2008 года большинство старших сотрудников уволили, остальные же, завидев начертанные на стене письмена, ушли сами, пока их не выгнали. Кто-то устроился в фирмы помельче, безупречно далекие от неистребимого смрада рискованного кредитования, кто-то на выходное пособие принялся выращивать стартапы в Сент-Джеймсе, обеспечив себе офис, куда можно приходить, потому что дома им не сиделось.

Такое ощущение, будто это место пережило великую войну или техногенную катастрофу, которая уничтожила целое поколение, а с ним и триллионы долларов. Те, кого я вижу, слишком молоды, чтобы это помнить. И меня это совершенно устраивает. Как ни странно, я кажусь себе ветераном собственной войны, который вернулся на поле боя и сквозь дым времен вглядывается в призраки тех, с кем когда-то работал.

Клэр останавливается возле составленных подковой столов и знакомит меня с коллегами. Элис, изумительно красивая блондинка лет двадцати восьми с длинными, как у принцессы, волосами, приветливо мне улыбается. Меня сажают за соседний стол. Двое парней – Трой? Джейми? – таращатся в экран, кивают мне и отворачиваются. С тех пор как я была здесь в последний раз, появилось и еще кое-что новое – растительность на лице у мужчин. Никогда бы не подумала, что мода на бороды снова вернется в ближайший миллион лет. У всех парней борода или длинные, ухоженные бакенбарды. Клэр здоровается с дородным очкариком с густыми рыжими кудрями, который проносится мимо нас. Представляет мне валлийца Гарета, начальника отдела исследований, приземистого, как его предки-шахтеры.

– Вы с Гаретом будете тесно сотрудничать. О, а вот и Джей-Би. Ему не терпелось с вами познакомиться, Кейт.

Внешне мой новый начальник – полная противоположность валлийца Гарета. Гибкий и тонкий как тростинка, с чубом, как у Тинтина, черные волосы и конкистадорская бородка блестят под стать остроносым туфлям “Прада”. Я отлично знаю этот типаж. Самозваный хипстер, метросексуал, тратит кучу денег на средства по уходу за шевелюрой и крем “Том Форд” от темных кругов под глазами. Живет, скорее всего, в собственном пентхаусе в Кларкенуэлле – хотя нет, теперь в моде Шордич, верно? – со встроенным террариумом, где обитают капризные мелкие рептилии вроде него самого. Кажется, Клэр упоминала, что Джею-Би тридцать, то есть он родился в тот год, когда я поступила в университет. Не может такого быть. Это же просто ненормально, правда?

Я понимаю, что меня отрекламировали Джею-Би как блондинку с хорошо подвешенным языком, которая, несмотря на свои сорок два (памятка Рою: не забудь, что нам сорок два!), по-прежнему отлично проводит презентации, а значит, может оказаться полезной в маркетинге и развитии бизнеса, будет заниматься семейными фондами и вести дела частных клиентов с дорогостоящими активами, продавать самые трудные продукты. Обрабатывать биржевых брокеров и заколачивать большие бабки будут юные прощелыги, мне же предстоит обслуживать старых хрычей, семейные фонды и отряды нуворишей – словом, выскочек, к которым по-прежнему относятся с подозрением. Впрочем, если я буду работать хорошо, платить мне будут достойно, а именно это нам сейчас нужно. Наше семейство переживает собственный кризис ликвидности. Я вспоминаю, с каким лицом Эмили сообщила мне, что Лиззи вместе с Биа и Иззи идет на концерт Тейлор Свифт. А после того как я выписала Синтии Ноулз чек на девяносто фунтов за билет для Эмили, дочка добавила, что ВСЕ дарят имениннице подарочные сертификаты “Топшопа” на тридцать фунтов.

– Да ну? И все на тридцать фунтов? Это не считая билета на концерт?

– За меньшие деньги в “Топшопе” ничего не купишь. – Эмили разглядывала свои ботинки, боясь поднять на меня глаза, потому что знала, что это уже слишком, я же поневоле задумываюсь, стоит ли членство в клубе Лиззи таких денег. А потом вспомнила, как в возрасте Эмили мучилась, чувствуя себя изгоем, как мне хотелось, чтобы меня взяли в компанию. Потребность эта была такой же настоятельной, как позыв сходить в туалет. У нас с Джули в детстве не было ни модных игрушек, ни модной одежды. Однажды три девочки из богатого района позвали меня играть в теннис, а у меня была только ракетка, которую мама получила за подарочные купоны “Зеленый щит”[41], – палка с куском пластмассовой сетки. У других девочек ракетки отбивали мяч с приятным глухим стуком, моя же гнусаво дребезжала, словно расстроенная гитара у исполнителя блюграсса. И пусть моя дочь не считает себя хуже других. Только не это.

– Садитесь, Кейт. – Джей-Би привел меня к себе в кабинет с окнами от пола до потолка с обеих сторон. Я ничего не путаю? Нет, точно. Здесь когда-то располагалось логово великого Рода Таска. Моего бывшего начальника. Я до сих пор слышу, как он кричит с резким австралийским акцентом: “Жмите на газ и палите чертовы покрышки!” Сущий ночной кошмар: сексист, расист и прочие жуткие эпитеты, оканчивающиеся на “-ист”, – вот вам старый добрый Род. В последний раз Кэнди рассказывала, что Род вернулся в Сидней и на него у Большого Барьерного рифа напала серая бычья акула. Врачи обещали, что, несмотря на глубокие укусы и сильную кровопотерю, бедная перепуганная акула обязательно поправится.

Джей-Би замечает, что я смотрю в окно.

– Да, вид отсюда чумовой. “Шард” – четвертое по высоте здание в Европе. Район у Лондонского моста вообще не узнать. Туда перебралась пара крупных бухгалтерских фирм. Там рядом Боро-маркет. Дивное место для гурманов.

Я вдруг вспоминаю, что, когда “Шард” только строили, внутри здания поселилась лиса. С каким ужасом бедняжка, должно быть, наблюдала, как ее дом с каждым днем становится выше и выше. Надеюсь, у лисы хотя бы не было детенышей. Мой новый босс тем временем просматривает какие-то бумаги, наверняка записи с моего собеседования.

– Итак, насколько я понимаю, вы умело строили отношения с клиентами. Собственно, Кейт, мы за этим вас и взяли. У нас в команде есть отличные продавцы, но им не всегда хватает жизненного опыта, чтобы общаться, так скажем, кое с кем из наших более зрелых инвесторов. Например, у нас есть пара веселых вдовиц, которых требуется обхаживать.

– О, я отлично умею ладить с пожилыми дамами, – отвечаю я, вспомнив, как сидевшая в кресле с высокой спинкой Барбара цеплялась за мою руку. А заодно и о том, как мама не может выбрать между зелеными и бежевыми шторами.

– Чудесно. Чудесно. Тут написано, что у вас двое детей. – Джей-Би вскидывает безупречную бровь (лишние волоски явно удаляет воском): видимо, считает, что дети – это какое-то диковинное извращение. – И сколько же им лет?

– Ну, старшей шестна…

НЕТ! О чем ты только думаешь? Ради бога, не забывай, что тебе сорок два. Эмили никак не может быть шестнадцать, без малого семнадцать. Ведь тогда, получается, ты родила ее в двадцать пять. Это все равно что признаться, что ты вышла замуж еще подростком.

Как же я раньше об этом не подумала? Пытаюсь быстренько подсчитать в уме, но мозг плавится, как сливочная помадка. (Рой, пожалуйста, помоги мне. Сколько моим детям лет?)

– Итак. Эмили. Эмили, это моя дочь, ей одиннадцать. Да, ей одиннадцать. А Бенджамину, это мой сын, ему будет, ему должно исполниться восемь, – сообщаю я Джею-Би с делано гордой материнской улыбкой, надеясь, что она не выглядит гримасой дикого ужаса. – Наверное, мне пора работать. Не терпится взяться за дело.

Фуух. Врать оказалось легче, чем я думала, практически так же легко, как несколько лет назад, когда я работала в этом самом офисе и растила детей, делая вид, будто их у меня вовсе нет.

В общем, все как говорила та врачиха: нет слова “не хочу”, есть слово “надо”.

14:30

Первое собрание всей команды. Возможность произвести впечатление. За столом одиннадцать мужиков, все так и брызжут идеями, и две женщины – мы с Элис. Джей-Би наклоняет голову набок и со своим чубом смахивает не то на Тоби Магуайра, не то на озадаченного попугая.

– Да, спасибо, Трой. Быть может, Кейт, ты хочешь что-то добавить? Кстати, кто не знает, это Кейт Редди, наша новенькая. Замещает Арабеллу на время отпуска. Прошу прощения, Кейт, тебе слово.

Самое интересное, что мне пришла отличная мысль, которая наверняка понравилась бы Джею-Би. Но как только мы сели за стол, мой мозг перескочил на школьную частоту, словно в нем щелкнул переключатель, и я вспомнила, что так и не заполнила анкету для Бена на немецкого ученика по обмену. Кажется, Фридриха? (Рой, пожалуйста, уточни, как зовут того мальчика, который приедет к нам в марте.) А когда через три секунды мозг вернулся на рабочую частоту, мысль уже испарилась. Фьють! Была – и нету.

На меня смотрят двенадцать пар глаз, и я мысленно упрашиваю Роя. (Рой, пожалуйста, это же наш первый рабочий день почти за семь лет. Пожалуйста, отыщи мне ту гениальную идею, чтобы я произвела впечатление на нашего мальчика. Она же явно где-то там. Забудь ты о Фридрихе.)

Господи, как меня достали эти перименопаузы в памяти. Мне же надо показать все, на что я способна. РОЙ?!

Я открываю и закрываю рот, как карп, которого вытащили из воды. Вспоминаю о Барбаре, которая уверена, что их колли Джем еще жив. Вспоминаю об ученике по обмену, том самом, чье имя позабыла. (Седрик? Да, точно, Седрик.) Вспоминаю, как Конор предупредил, что тело мое реагирует медленнее, поскольку оно постарело. “Тут нечего бояться”.

– Лотос! – Слово всплывает из хаоса маминых штор и чая от приливов, который посоветовала Джоэли.

– Прошу прощения? – произносит Джей-Би тоном явно не извиняющимся. – При чем тут лотос?

Делаю глубокий вдох, чтобы побороть панику. Но тут вдруг Рой, счастье какое, возвращается с пропавшей мыслью, и я отвечаю деловито:

– Я об Уоррене Баффетте. Лотос – символ мудрости, а Баффетта называли “мудрецом из Омахи”. Он высказал отличную мысль. Нужно составить список из двадцати пяти самых важных целей, потом просмотреть его, выбрать первые пять и сосредоточиться на них. Это и будут инвестиции, в которых мы действительно уверены.

– А что, Кейт, мне нравится. – Мальчик нажимает на экран телефона. – Первая пятерка. Джо, запиши, пожалуйста. Крутой чувак этот Уоррен Баффетт.

19:05

Никто не хочет спросить мамочку, как прошел ее первый рабочий день?

Да ладно, чего уж там. Я прекрасно понимаю, что есть дела и поинтереснее, чем оказывать знаки внимания кормилице. Ричард швыряет вонючую майку из лайкры на пол в кладовке и мимоходом машет мне, пробегая через кухню в душ. Эмили рявкает, когда я заглядываю к ней в комнату, – очевидно, я помешала ей смотреть жизненно важный ролик, обучающий правильно рисовать стрелки, и теперь у нее чернеет полоска через всю щеку. Бен в гостиной рубится в какую-то очередную жуткую видеоигру, которую я не узнаю и которую ему явно не покупала. (Рой, разве мы за это платили?) Единственный, кто рад меня видеть, – Ленни: едва я открываю дверь, как он буквально прыгает мне на руки и не отходит от меня ни на шаг. Салли зовет его “собака-липучка”. Что ж, я рада, хоть кто-то из домашних безоговорочно меня обожает. Надо будет просмотреть анкеты клиентов, чтобы, когда наш мальчик завтра меня спросит, быть в курсе. Но сперва приготовить ужин, а потом могу принять любимый транквилизатор.

20:39

Мама звонит в ту самую минуту, когда я сажусь на диван, чтобы посмотреть серию “Аббатства Даунтон”, которую записала специально для того, чтобы расслабиться после работы. Знаете, порой я готова поверить, что существует настоящий всемирный заговор, цель которого – не давать мне ни минуты покоя. Такое ощущение, что у моей мамы, детей, родителей мужа есть наушники, как у Кэрри из “Родины”. “Эй, она налила себе бокал вина и садится на диван перед телевизором. Так-так. Ну, кто ей помешает, ты или я? Прием!”

– Видишь ли, Кэт, я никак не могу выбрать шторы. Как думаешь, какой цвет лучше – бисквита или лотоса?

О нет, только не это в сотый раз. Но хотя бы мы переключились с ковров на шторы, уже прогресс.

– Не знаю, мам. Тебе какой больше нравится?

– Оба красивые, но бисквитный все же тускловат. Зато бисквитный сочетается с чем угодно, правда?

– Но зеленый, как у листьев лотоса, выглядит красиво и свежо…

– Мне не нравится ЗЕЛЕНЫЙ! – вдруг выкрикивает мама, словно к ней ворвался незваный гость и напугал до смерти.

– Ты же сама сказала, что один из вариантов – лотос.

– Разве? Нет, зеленый мне не нравится. Слишком желчный. У Джули в гостиной овсяные.

– Да, красиво.

– Ужасно. Как будто она повесила шторы из пшеничной соломки. Так что ты думаешь о бисквитных?

– Э-э-э… изысканно. Очень… э-э-э… бисквитно.

Глоток вина. Хотя я сейчас не пью, готовлюсь к встрече выпускников, но уж бокал вина в честь первого дня на работе можно. Веки смыкаются, как затвор фотоаппарата. Открываю глаза и вижу, как вдовствующая графиня Грэнтэм, сделав гримасу, отпускает обычную свою остроту в духе Уайльда. Мэгги Смит так поджала губы, что они стали похожи на мягкий кошелек, собранный сверху на нитку. Интересно, не поэтому ли говорят “губы в ниточку”? Леди Грэнтэм из “Даунтона” считают заносчивой старой каргой, но мне она куда больше по душе, чем леди Мэри, все существо которой проникнуто беспричинной злобой. Интересно, кто это сказал? (Рой? Рой? Мне нужно, чтобы ты проверил цитату. “Беспричинная злоба”. Кажется, это из “Макбета”.)

Так о чем я? Да, мне нравится леди Грэнтэм. Глядя на нее, начинаешь верить, что старость может принести и немалое удовольствие, а не только немощь или, того хуже, беспамятность. Как у бедняжки Барбары с кастрюлями на столе. К тому же, в отличие от моей матери, леди Г. не произносит мучительно длинных монологов о шторах и коврах.

Вдруг из трубки доносится писк.

– Я не хочу, чтобы этот Гордон Браун поживился моими деньгами, – заявляет мать.

– Мам, Гордон Браун уже не премьер-министр.

– Разве?

– Да. Гордон Браун давно ушел. Ты не забыла сегодня выпить лекарство?

– Разумеется, не забыла. Я пока что не в маразме.

– Знаю, – отвечаю я, чувствуя, как сжимается сердце при мысли о Барбаре. Вот уж кто в маразме, и никакое лекарство тут уже не поможет. – Ты молодец. Так быстро поправилась после шунтирования. Кстати, мам, я вышла на новую работу. Ту самую, о которой тебе рассказывала. Страшновато, конечно, снова браться за дело, ведь столько лет прошло. Если честно, я чувствую себя старой и никчемной.

– Только смотри не перенапрягайся, Кэт, – машинально отвечает мама. Она всегда так говорит. По-моему, она и не слышала, что я сказала. Едва ли ей есть дело до моих проблем. Я даже думать не хочу, что будет, узнай она о белфи. У нее голова лопнет. У меня и то лопается. – Ты всегда работала на износ, – продолжает мама. – Как думаешь, будут ли стены цвета лотоса сочетаться с новым ковром?

Я держу трубку чуть на отлете, но так, чтобы слышать, как мама перечисляет мне многочисленные оттенки зеленого из палитры. Оттенок травы на теннисном корте. Шервудский зеленый. Оливково-зеленый. Цвет морской болезни. Что толку вникать? Все равно я знаю, что в конце концов она предпочтет магнолию – цвет, который англичане выбирают по умолчанию.

Отпиваю глоток вина, продолжаю смотреть “Даунтон”. Как же мне нужны такая вот миссис Хьюз, чтобы вести дом, и милая камеристка Анна. И Карсона бы тоже неплохо – будет гонгом сзывать строптивых детей к ужину. Дивная опытная миссис Хьюз присматривала бы за этим сумасшедшим домом и, уж конечно, ничуть не пеняла бы на то, что Петр снял раковину на кухне, из-за чего приходится набирать воду над крохотной раковиной в уборной, где чайник не помещается под кран, так что нужно наливать из стакана. Анна перетряхнула бы мой рабочий гардероб, пришила оторвавшиеся пуговицы, расставила швы и так далее.

– Что вы наденете, миледи, синее повседневное платье, в котором действительно выглядите на сорок два, несмотря на то что ваш полувековой юбилей надвигается на всех парах, точно поезд? Или же предпочтете черный жакет “Джозеф”, которому уже девять лет и который вы не можете застегнуть на своей некогда роскошной, а теперь, будем смотреть правде в глаза, порядком обвисшей груди?

– Ах, Анна, душенька, будь так добра, затяни мне корсет потуже.

– Да, миледи.

21:31

Входит Ричард с очередным духоподъемным травяным сбором. Вместо того чтобы сесть ко мне на диван, стоит перед телевизором и с болью глядит на экран.

– Не понимаю, как ты смотришь эту чушь, Кейт, – произносит он. – Это же нелепая пародия на общество двадцатых годов. Неужели ты правда думаешь, что граф стал бы обсуждать с кухаркой панихиду по ее племяннику-дезертиру?

– Спасибо, Рич, но мне не нужен документальный фильм по “Капиталу”. Я хочу расслабиться. Принеси мне еще вина, пожалуйста.

Он с явным неодобрением забирает у меня пустой бокал и протягивает кружку с надписью “Я феминист”.

– Джоэли говорит, что алкоголь усиливает симптомы менопаузы.

– Это какие же?

– Например, перепады настроения.

– Вот только не надо читать мне лекций о здоровом образе жизни. – Я так понимаю, стресс в представлении Джоэли – необходимость выбрать, “Вискас” с каким вкусом скормить своим девяти кошкам. – Я всего-навсего пытаюсь прийти в себя после первого рабочего дня, и никого, похоже, ни капли не интересует, как он прошел.

– Маам!

– Что, милая?

Эмили садится рядом, прижимается ко мне и принимается наматывать на палец мои волосы, как в детстве, когда я кормила ее молоком из бутылочки.

– Мам, Лиззи может дать мне поддельное удостоверение личности своей сестры Виктории, у нее такая же прическа, мы вообще похожи, и тогда я в пятницу смогу пойти с ними в клуб. Пожааааааалуйста, мам.

Снова-здорово. Двенадцатый раунд боя “можно я сделаю себе поддельное удостоверение личности”. Эм безумно хочется, чтобы ее приняли в школьную крутую тусовку, но я не разрешаю ей заводить фальшивое удостоверение личности, а значит, и в клубы, и в крутую тусовку ей ход заказан. А я, стало быть, злая ведьма.

– Милая, сколько можно? Я же тебе уже сказала: нет.

Она отстраняется, дернув меня за волосы. Уййй.

– Ну почемуууу?

– Потому что это неприемлемо, вот почему.

– У тебя все неприемлемо.

– Это еще и незаконно, – примирительно добавляет Ричард. – Мама права, дорогая. Подросткам нельзя алкоголь, это незаконно.

Ричард по традиции выступает в роли миротворца между матерью и дочерью на ирано-иракской границе. Ни дать ни взять живая картина: дочь нападает на меня, муж меня защищает, причем оба загораживают мне этот чертов телевизор.

– Ради бога, отойдите, не мешайте мне смотреть на мистера Карсона! Дайте хоть часок полюбоваться благополучным хозяйством образца тысяча девятьсот двадцать четвертого года.

22:33

Я поднимаюсь к Эмили, чтобы извиниться за то, что настояла на своем и не позволила ей пойти в ночной клуб по фальшивым документам. По-хорошему, должно быть наоборот, Эмили следовало бы извиниться передо мной, но об этом нечего и мечтать.

Повезло же мне быть матерью во времена, когда подростки общаются с родителями так, как прежде считалось совершенно недопустимым. Помню, отец выговаривал мне за то, что я хамка неблагодарная, – наверное, я такой и была. А ведь моим детям живется куда лучше, чем нам когда-то. Мы с Ричем всегда учитывали и щадили их юные чувства, старались лучше их узнать, заботились о том, чтобы они правильно питались, выполняли практически все просьбы из их писем Санте, хотя нам это частенько было не по карману. Мы никогда их не шлепали – ну, может, один раз, в Лутоне, когда Эмили забралась на ленту выдачи багажа. Мы прочли им миллионы слов из тщательно выбранных книг, возили их в Саффолк, Рим, парижский Диснейленд, а не бросали одних на заднем сиденье с пакетом чипсов со вкусом копченого бекона – как нас с Джули, когда родители уходили в бар. (Кремовый пластмассовый потолок в машине пожелтел, потому что папа курил без остановки.) И что в итоге? Эм и Бен, как и мы когда-то, стали подростками, только не в пример грубее и неблагодарнее. Разве это справедливо?

Эмили лежит на кровати и листает селфи в телефоне. На меня даже не смотрит.

– Милая, прости, что я не разрешила тебе взять фальшивые документы, но мы не можем допустить, чтобы ты нарушала закон, это опасно.

– ДА ПРИ ЧЕМ ТУТ ДОКУМЕНТЫ, – ревет Эмили. – Я зашиваюсь. Завалила французский. Не справляюсь ни фига.

– Посмотри на меня, Эм. Посмотри на меня. У тебя только-только начался новый предмет, конечно, это трудно. Мама только-только вышла на новую работу и тоже боится не справиться.

– Неправда. – Эм даже плакать перестала и слушает, что я скажу.

– Правда. Еще как боюсь, милая. Мне же нужно показать новым коллегам, на что я способна, а я так давно не работала, с тех самых пор, когда вы с Беном были маленькие. Между прочим, я там самая старая.

– Ты не старая, – возражает Эмили, приподнимается на кровати и берет меня за руку. – Для своего возраста ты выглядишь очень молодо, мамочка.

– Спасибо, детка. Надеюсь, что да. Ты не сделала уроки?

Эмили кивает. Я так и думала. Запертая дверь между нами на мгновение приоткрылась, и нельзя терять времени, нужно войти, пока Эмили снова ее не захлопнула.

– Мы все исправим.

– Не получится, мам.

– Получится. Что тебе задали, сочинение?

– По “Двенадцатой ночи”. Мистер Янг согласился подождать, но у меня все равно ни фига не получается. Мне нужно сдать его до среды, иначе меня оставят после уроков. Но там слишком много. Я не могу. Не могууууу.

– Ладно, давай поступим вот как: ты мне пришлешь все, что успела написать, а мама это прочитает и приведет в порядок, договорились? По-моему, отличная идея. Тогда тебе будет что сдать учителю, и ты наверстаешь упущенное. Вот увидишь, сразу станет легче. А теперь давай уберем телефон? С ним ты не заснешь, солнышко, это вредно для мозга. Можно я унесу телефон? Нет. Хорошо, тогда давай я положу его сюда. Видишь? Он тут. Заряжается. Нет, я не буду его забирать. Спи. Спи, мой ангел.

Полночь

Просматриваю дела клиентов, чтобы включиться в работу. Пивной барон Брайан, похоже, интересный. В заметках Арабеллы сказано, что Брайан “порой причиняет беспокойство”, так в нашей сфере обозначают тех, кто распускает руки. Я уже отключаюсь, но перед сном нужно перелистать “Двенадцатую ночь”. Когда-то я играла в школьном спектакле – глядишь, что-то и вспомню. (Рой, пожалуйста, напомни мне, что мы думаем о комедиях Шекспира.)

Мне никогда не улыбалась мысль превратиться в чокнутую амбициозную мамашу вроде Сэди, из тех, кто пишет за ребенка контрольную, пока тот валяется в больнице с анорексией.

А теперь посмотри на себя, Кейт.

Ричард частенько повторяет, что наши родители понятия не имели, какие предметы мы проходим в школе. И это правда. Теперь же такое ощущение, что мы практически сдаем экзамены за детей. Не оттого ли все так нервничают? Родители срываются на детей, потому что отличные отметки можно получить лишь в том случае, если, точно подопытная крыса, шнырять по лабиринту и открывать правильные ящички. Дети срываются на родителей, потому что послушно ведут себя, как подопытные крысы, открывают правильные ящички, но в конце концов сходят с ума и отгрызают себе лапу. И ни у кого не хватает духу задаться вопросом, стоит ли игра свеч.

Я знаю, что не должна делать уроки за Эмили, но она так нервничает. И если я допишу это сочинение, она сумеет нагнать однокашников. В конце концов, это же один-единственный раз, правда?

00:25

– Ну что, суперженщина из Сити, расскажешь мне, как прошел твой день?

Ричард лег в постель в мешковатых серых трениках. Кажется, это штаны для йоги. Я прячу “Двенадцатую ночь” под одеяло. Рич считает, что дети должны “учиться на своих ошибках”, вряд ли он одобрит, что я пишу сочинение за Эмили, вдобавок я не хочу снова с ним ссориться. Сверху он голый по пояс – безволосый, поджарый. На голове седой пух. Вот так и выглядит человек, который старается держать себя в форме, намотал несколько тысяч миль на велосипеде и отказался от рафинированных углеводов, – точно эму, который проходит тяжелый курс химиотерапии. Разумеется, я сразу же прогоняю злую мысль. Интересно, Ричард тоже, глядя на меня, думает: “Где же та подтянутая блондинка, на которой я женился?” Если да, я его понимаю.

Я рассказываю, что рабочий день прошел на удивление гладко.

– Большинство парней не обращают на меня внимания: чтобы меня заметили, придется им показать, на что я способна. Еще со мной работает очень милая девушка, ее зовут Элис. Мой непосредственный начальник – самодовольный хипстер. Джей-Би. Лет ему столько же, сколько Бену, и ведет он себя примерно так же, только, в отличие от Бена, скорее всего, ходит на педикюр. С клиентами разберусь сама, а вот в новых технологиях ничего не понимаю. Что такое защитная заглушка?

– Что-то из “Веселых паровозиков”? – отвечает Рич.

Мы дружно смеемся. Ободренная его реакцией, я решаю хотя бы попробовать (зря, что ли, ношу эти пластыри с тестостероном!) и придвигаюсь к Ричу. Но он проворно переворачивается на другой бок и выключает ночник. Я касаюсь его плеча. Ледяное.

– Спокночи.

– Спокойной ночи.

Убедившись, что он заснул, достаю из-под одеяла “Двенадцатую ночь” и принимаюсь читать.

Всю нашу совместную жизнь мне удавалось дотянуться до Ричарда, восстановить близость, которая, как я себя убеждала, существовала между нами по умолчанию. Как бы ни было велико взаимное раздражение, как бы яростно мы ни спорили, достаточно было беглого взгляда, намека на общее воспоминание, которое от повторения становилось только забавнее. Например, история о том, как Ричард на первом нашем свидании заказал пасту с каракатицей, выпачкал зубы чернилами и стал похож на бродягу, всегда смешила нас до колик. И даже безнадежная неромантичность наших свиданий со временем стала романтичной, превратилась в часть нашей личной мифологии. В скудные времена отношений всегда можно было заглянуть в эту кладовую памяти, секса, жизни, семьи, которую мы вместе строили. Беглый поцелуй в шею, рука на талии – и вот мы уже прежние Ричард и Кейт, Кейт и Ричард. Все, что мы вместе выстроили за двадцать лет, можно было пустить в ход, привести в качестве доказательства, что брак наш прочен.

Я и не догадывалась, до какой степени всегда полагалась на то, что этот трюк сработает, пока однажды он не подвел меня. Мы лежали рядом в кровати, как обычно, но между нами раскинулась пустыня. Валяясь без сна в темноте с открытыми глазами, зачастую в поту, с храпящим под боком Ричардом, я все чаще думала о нас не как о паре, а как о двух одиночествах. Вместе – и все же врозь. Словно мы лежали в разных могилах. И эта одинокость ощущалась гораздо острее, чем когда я была одна. Казалось бы, чего проще – протяни руку, коснись его спины, но мне было не дотянуться через эту девятидюймовую пропасть. Мне даже хотелось – по крайней мере, порой, – но рука не слушалась приказа. Я уже не знала, к кому прикоснусь. Да, вот в чем все дело. Последний раз мы занимались сексом в канун Нового года, после вечеринки у Кэмпбеллов. И это было ужасно – такое ощущение, будто вместе пилим бревно. Когда наконец его вялый пенис отвердел, он рукой засунул его в меня, и я закричала, потому что у меня там было сухо и мне было больно. Он был пьян и не стал дожидаться, пока у меня станет влажно, да и с чего бы, если раньше нам никогда не требовался лубрикант? Он даже не поцеловал меня. Поцелуи стимулировали бы возбуждение. Но в какой-то момент брака поцелуи исчезают, хотя секс остается еще надолго.

С каждым его рывком я чувствовала, как саднят стертые стенки влагалища, думала об аптечке в ванной, решала, какой мазью утром намазаться, чтобы не болело. Кажется, там оставался еще один пакетик “Цималона” – с тех времен, когда мы часто занимались любовью и я всегда бежала сразу в туалет, чтобы пописать и смыть бактерии. Муж двигался на мне, а я представляла тот мятый пакетик, лежавший в боковом кармашке моей цветастой косметички. Я могла сказать ему: “Хватит”, оттолкнуть его, пожаловаться на отсутствие предварительных ласк, но проще было притвориться, что я кричу не от боли, а от наслаждения, и застонать, чтобы он поскорее кончил и все завершилось.

Рой утверждает, что “беспричинная злоба” – это о Яго из “Отелло”, а вовсе не о Макбете, у которого как раз была причина – жена. Видимо, у леди Макбет был климакс, а следовательно, она не виновата в том, что у нее так резко менялось настроение и она издевалась над мужем, убивала детей и т. п.

10. Возрождение специалистки по продажам

Первые рабочие дни оказались на удивление бедны событиями. Джей-Би загрузил меня отчетами по клиентам, чему я обрадовалась, поскольку это простое рутинное занятие позволило мне понаблюдать за новыми коллегами, вычислить, кто станет моим потенциальным союзником, а с кем нужно держать ухо востро. На фрилансе я привыкла работать в одиночку и забыла, какой сложной и оживленной экосистемой бывает офис. Последний раз я сидела здесь в качестве начальника и уже много лет не оказывалась так низко в пищевой цепочке. Моя карьера, как Бенджамин Баттон, обратила время и положение вспять. Придется привыкать.

Всего за пару часов я поняла, что повелитель мух Джей-Би, командующий нами, точно диктатор какой-нибудь банановой республики, не дорос до занимаемой должности. Вероятно, взобрался по смазанному салом столбу, когда после краха выгнали всех стариков. Он хорош, но не настолько, насколько полагает сам, а это почти так же опасно, как быть плохим сотрудником. Если грянет кризис, Джей-Би будет спасать только собственную шкуру и средства для волос: ухаживать за таким чубом – дело нешуточное.

Трой – неофициальный второй номер команды. Джею-Би следовало бы назначить на эту должность кого-нибудь постарше, чтобы компенсировать собственную нехватку опыта и солидности, он же, насколько я понимаю, рассчитывал, что нахальство и щенячье подобострастие Троя прибавят ему самому авторитета в глазах коллег. Типичная ошибка новичка. Если честно, когда я увидела, что этот сопляк сделал с моим фондом, мне захотелось размозжить себе голову о стол. Размозжить или разможжить? Как правильно? Впрочем, какая разница. Я до того взбесилась, что пришлось напомнить себе, что я тут больше не начальница и не мое дело – указывать им на ошибки, я всего лишь отрабатываю зарплату. Я решила, что буду просить Троя о помощи, даже когда мне это совсем не нужно, потому что такие придурки, как он, обожают снисходить до женщин. Мне нетрудно, а ему приятно. В общем, лучшей идиотки-подчиненной Трой не мог и желать.

Пока я старалась не говорить лишнего. Сидевшая рядом со мной Элис болтала без умолку, я в ответ взвешивала каждое слово. Не хотелось рассказывать о себе, пока не привыкну, что мне сорок два и я никогда здесь не работала. Чтобы войти в роль, нужно время, спросите хоть у Дастина Хоффмана. Через пару расслабленных дней я даже задумалась, так ли уж было необходимо скрывать свой возраст, но вдруг услышала, как Клэр Эшли и Трой обсуждают Фила, чувака из инвестиционного отдела, которого планировали перевести на другую должность.

– Он же старый, – простонал Трой. – Ему не хватит ни сил, ни напора.

– Эй, Фил на два года меня моложе! – Клэр игриво стукнула Троя по плечу.

Элис мне говорила, что Клэр сорок один, то есть Филу, которому “не хватит сил”, тридцать девять. Правильно я сказала Салли перед собеседованием: сорокадвухлетних тут воспринимают как дряхлых стариков с ходунками, если же тебе пятьдесят, то к твоему лбу прилеплена записка “не реанимировать”.

Вторник, 13:01

Обязанности в моей новой роли настолько необременительны, что я с легкостью переключаюсь с клиентского отчета в одном окне на сочинение Эмили по “Двенадцатой ночи”, которое дописываю и редактирую, в другом. Был лишь один щекотливый момент, когда за моим плечом возник Трой и громко поинтересовался: “Кто такой сэр Тоби Белч, черт побери?”

– Ох, спасибо, Трой, – я расплылась в благодарно-заискивающей улыбке, – ты заметил опечатку. Разумеется, Тоби Велч, большая шишка в “Фесте Капитал”. Новый назначенец. Мне кажется, стоит попытаться наладить с ним отношения.

Трой улыбнулся, показав острые крысиные резцы, слишком мелкие для его большого, почти женского рта. Ему польстило, что удалось преподать новенькой урок. Едва он отошел на безопасное расстояние, как я вернулась к сочинению, в котором доказывала: “Двенадцатая ночь” учит нас, что порой без обмана не обойтись. Сочинение Эмили продвигалось как нельзя лучше, уж поверьте.

По закону подлости Джей-Би в этот же самый день отправил меня на первую презентацию. Иными словами, Джей-Би поручил Трою провести презентацию, а тот спихнул ее на меня – якобы в виде огромного одолжения, на самом же деле, подозреваю, это была подлая игра наподобие “Передай посылку”[42]. В голове отчего-то сами собой всплывают слова “яд” и “чаша”. Еще и предупредили в последний момент, но отказаться я едва ли вправе. Вот вам и возможность доказать, что я не стареющий офисный планктон и Джей-Би, если потребуется, может отправлять меня в бой.

Из той малости, которую сообщил мне Трой, я поняла, что нужно провести презентацию для портфельного аналитика некоего русского семейства в Мейфэре, со мной поедут Гарет из отдела исследований и Элис, поскольку все инвестиционные менеджеры сейчас заняты. Непонятно, будут ли присутствовать на встрече члены русского семейства, неясно также, кто наши конкуренты – кто готов побороться за эту сомнительную привилегию? Нас попросили принять участие в этом конкурсе красоты в последнюю минуту по причинам, которых никто не может объяснить. Не пошел ли кто-то на попятный, решив, что все это выглядит подозрительно?

Вот что дословно сказал мне Трой: “К нам обратился этот русский, случай не идеальный, конечно, но юрист утверждает, что тот хочет вложить сорок миллионов фунтов. Он работает с ним много лет и говорит, что мужик нормальный”.

Да и что толку думать о плохом. Для старушки это шанс начать все заново и показать детишкам, как надо. На презентацию у нас полчаса, включая пятнадцать минут на вопросы. Толком разузнать о клиенте было некогда, не говоря уж о том, чтобы заплатить сторонней организации, дабы та провела тщательную проверку и, возможно, раскопала какой-нибудь компромат. Я поручаю Элис погуглить Владимира Великовского и его семейство, сама же звоню юристу, который и сообщил нам об этой “возможности”. Юриста нет на месте: обедает. Поднимаю трубку, чтобы позвонить в наш собственный экспертный отдел, и меня осеняет. Я же новенькая. Лучше пойти пообщаться лично, оказать коллегам уважение, тем более что они пока меня не знают и не доверяют. Элис говорит, что эксперты сидят на пятнадцатом этаже.

Лифты переполнены, сотрудники едут на обед, так что я бегу вверх по лестнице. Через две ступеньки. (Конор бы мной гордился!) Оказавшись в отделе, представляюсь Лоре, менеджеру по финансово-юридической экспертизе, и делаю самое дружелюбное, располагающее к доверию лицо, на какое только способна. Вкратце объясняю ситуацию с русскими. Лора морщит нос, словно открыла ящик стола и увидела там вчерашний сэндвич с тунцом. Говорит, что поскольку клиент “относится к категории повышенного риска” (перевожу: скорее всего, тот еще аферист), то желательно провести углубленную комплексную проверку.

– Сколько у нас времени? В начале следующего месяца пойдет?

– У нас от силы двадцать минут, до прихода такси.

Лора в ужасе. Мол, в таком случае ехать на эту встречу “не самое лучшее решение”.

Хорошо, но “не самое лучшее решение” не значит “нет”, верно?

Презентации всегда были моей сильной стороной, и мне необходимо провести ее хотя бы для того, чтобы доказать Джею-Би: я не какая-нибудь бездельница, которая нужна, исключительно чтобы сохранить место Арабелле, пока та не выйдет на работу. Я весело признаюсь Лоре, что очень сомневаюсь в нашей победе, но мне ужасно не хочется подводить юриста, который подсказал нам этот вариант. По его словам, мистер Великовский “нормальный”, и это уже говорит в его пользу, даже если презентация – “не самое лучшее решение”. Хотя, конечно, в нашей ситуации может оказаться, что “нормальный” на юридическом языке обозначает “пока что никому не удалось доказать, что он скормил своей ручной акуле хотя бы одного делового партнера”.

14:03

В такси по дороге на Беркли-сквер Элис рассказывает нам с Гаретом, что ей удалось нагуглить. Владимир Великовский сколотил состояние, которое по приблизительным оценкам составляет триста пятьдесят или более миллионов фунтов стерлингов, покупая газ по льготному тарифу у друзей Владимира Путина и перепродавая существенно дороже. В открытом доступе обнаружились всего две его фотографии. На первой он с автоматом Калашникова на плече позирует в снегу возле огромного черного убитого медведя, который, судя по виду, при жизни отличался свирепым нравом. Толком его – охотника, не медведя – не разглядеть, на фотографии видны лишь зеркальные лыжные очки да объемистая теплая парка. На втором снимке он рядом с миссис Великовской, Кристиной, бывшей “Мисс Белоруссия”, и выглядит она так, словно сама только что добыла крупную дичь. Скулы такие острые, что о них запросто можно порезаться.

– Интересно, что она в нем нашла? – удивляется Элис. – Она же безумно красива.

– А ты угадай, – хмыкает Гарет.

– Наверняка мистер Великовский очень обаятельный, – вставляю я. – Элис, у них есть дети?

– Насколько я поняла, два сына и дочь, – сообщает Элис. – Старшему, кажется, лет одиннадцать. А, еще он любит пиццу и водку.

– Отец или сын?

– Скорее всего, оба.

Да уж, у мистера В. изысканный вкус. Особо не разбежишься, но придется работать с тем, что есть. Мы вылезаем из такси, Гарет расплачивается с водителем, и у меня вдруг сводит живот. Наверное, от волнения. Не бойся, глупышка, ты все вспомнишь.

У Элис нашелся нурофен, я забрасываю в рот две таблетки, охранники в черных кожаных куртках и темных очках открывают нам дверь. Том Круз наверняка вошел бы через крышу.

14:30

Встреча состоялась в зале на первом этаже семиэтажного георгианского особняка. Все исторические черты уничтожили самым тщательным образом, оригинальные ступеньки заменили алюминиевыми фабричными, похожими на нью-йоркские пожарные лестницы, поставили открытые, выложенные галькой газовые камины, которые были в моде от силы недель пять, теперь же выглядят глупо и вдобавок не греют, – словом, совершенно не то, чего ждешь от огня. Дом наверняка в списке памятников архитектуры, и не удивлюсь, если особо ценных. Сотрудников общества по охране старинных зданий хватил бы удар, если бы они увидели, что с ним сотворили, но владельцев мелочи вроде разрешения специалистов вряд ли волнуют. При таком огромном состоянии разрешения спрашиваешь не ты, а у тебя.

Внутри очень тихо; машины на площади внизу движутся, точно в немом кино. За пределами кладбищ и монастырей такую тишину можно купить лишь за несколько миллиардов. В зале стоит длинный стол с белой столешницей каррарского мрамора, за столом сидит тройка наших потенциальных клиентов. Они не говорят, не улыбаются и, судя по выражению лиц, не-живы.

Располагается тройка в таком порядке: Большой, Маленький, Царь. Тот, что слева, сущий костолом, выглядит так, словно по вечерам и выходным ломает кому-то кости. Если б русские играли в регби, оно бы еще ничего, но спроси этого парня, какую позицию он предпочитает, спереди или сзади, – и он тебе вмажет. Навалился грудью на стол, брови сплошной толстой черной полосой. В середине – худощавый, мелкий, опрятный, словно только что из коробки. Накрахмаленные манжеты, жесткий воротник, за очками в проволочной оправе блестят глаза-бусинки. Скорее всего, бухгалтер. Ну и Царь: благородная осанка, аккуратно подстриженная борода – ни дать ни взять кавалер ордена Серебряного Соболя первой степени, носит его на ленте на шее. Костюм с Сэвил-Роу стоит дороже моей машины. Возможно, дальний родственник британской королевской семьи. А то и сам принц Майкл Кентский.

Так который же из них грозный Великовский, повелитель королев красоты и убийца медведей? Ставлю на принца Майкла, хотя деньги мои в этом зале стоят примерно столько же, сколько мой диплом историка. При виде нас никто из троицы не встал, не сделал никакого приветственного жеста, не представился, и, похоже, ни один не ощущает в этом ни малейшей потребности. А может, они триедины, как Господь. Ну просто национальный день дружелюбия.

Глубокий вдох. Прежде чем заговорить, я еще раз обвожу взглядом зал. Висящая за ними картина, на которой изображена волоокая одалиска в шароварах – самая прекрасная бездельница в мире, – похожа на полотно Матисса. Характерная яркая палитра. Тут я вспоминаю, где нахожусь. Не глупи, Кейт. Разумеется, это Матисс.

– Добрый день, господа, спасибо за приглашение и возможность познакомить вас с “ЭМ Ройал”. Для начала позвольте мне коротко рассказать о нас. В “ЭМР” работает уникальная команда аналитиков. Гарет Боуэн, начальник отдела исследований, посвятит вас в подробности того, как мы ведем дела. Моя коллега, Элис Майерс, объяснит нашу инвестиционную стратегию. Мы по праву гордимся своими успехами. Мы управляем активами на общую сумму двести пятьдесят миллионов фунтов. Мы предлагаем нашим клиентам конкурентоспособные расценки и, поверьте, за эти деньги предоставляем услуги, которые не имеют аналогов.

Вскоре я расслабляюсь и начинаю ловить кайф от самой себя. Я все вспомнила. У тебя отлично получается, Кейт, просто замечательно. По сравнению с лихими презентациями, которые я делала десять лет назад, помнится, одну вообще проводила, стоя на столе на сто пятом этаже Всемирного торгового центра, – это пара пустяков. Я выступаю на автомате.

– Господа, – распинаюсь я, – считайте наш фонд высокоэффективным форвардом ваших традиционных инвестиций. Вашим Криштиану Роналду. – Я чувствую, как напрягается сидящая рядом со мной Элис. Тройка напротив нервно улыбается, силясь понять, что значит это сравнение. – Разве что без его истерик и ярко-розовых трусов.

Они смеются, и тут я чувствую это. О господи. Только не месячные, только не струйка крови, намекающая: началось. Впрочем, это больше похоже на таяние ледников в таймлапсе, когда показывают всю историю Земли за пять секунд. Словно целый континент в моей утробе раскрошился и вышел наружу. Внизу разворачивается настоящая катастрофа. Мне срочно нужно в туалет.

К счастью, речь моя достигла момента, когда можно передать слово Гарету, поэтому я без тени стыда говорю:

– Прошу прощения, я на минуту вас покину. Оставляю вас в умелых руках Гарета, нашего легендарного руководителя отдела исследований. Гарет и Элис ответят на любые ваши вопросы. Гарет, вам слово.

Гарет и Элис взирают на меня так, словно я сунула им в руки маленькую атомную бомбу, но мне сейчас не до того. Вскакиваю и, мелко перебирая ногами, точно краб, бегу через просторный зал, стараясь не разжимать бедер, чтобы ни капли не упало на светлым-светлейший деревянный пол. Слава богу, на мне плотные черные колготки, поскольку я рассчитывала, что сегодня будет обычный рабочий день, а не прозрачные чулки, которые я обычно надеваю на презентации, чтобы произвести впечатление на клиентов.

С трудом открываю тяжелую дверь и вваливаюсь в женскую уборную. Такого красивого туалета я еще не видала. Стены оклеены серебристыми обоями в стиле шинуазри, разрисованными бледно-розовыми магнолиями и порхающими колибри, которые выглядят совершенно как живые, вот-вот слетят с рисунка ко мне на руку. Раковина широкая, точно керамическая баржа, едва ли не больше всей моей ванной комнаты; на подоконниках заросли белых орхидей. Спустив колготки и трусики на щиколотки, я практически валюсь на унитаз и наконец могу оценить ущерб. Непередаваемо. Кто бы мог подумать, что из одного человека может вылиться столько крови? И не просто крови, а каких-то сгустков, похожих на куски печени. От одного лишь взгляда на них у меня кружится голова, даже кажется, что у меня выкидыш, но потом вспоминаю, что не занималась сексом с кануна Нового года, так что беременной быть никак не могу. Мне сразу становится легче. Впрочем, ненадолго. Господи, пожалуйста, помоги, кто-нибудь, помогите мне. Мне жарко, плохо, но не могу же я просидеть тут весь день, просто не могу. Это кровотечение совершенно точно не входит в наши рекламные материалы. Думай, Кейт, ДУМАЙ! Пора утопить лох-несское чудовище в унитазе и вытереться.

Я аккуратно снимаю сперва колготки, потом трусы, стряхиваю, насколько получается, в унитаз эти ошметки со скотобойни, смываю и засовываю между ног огромный кусок туалетной бумаги. Осторожно поднявшись, кладу трусы с колготками в раковину, открываю горячую воду и выливаю в нее столько мыла, сколько мне удается выжать из серебряного дозатора. Энергично полощу, оставляю отмокать. Жду несколько секунд, чтобы туалетная бумага между бедер впитала вытекшее из меня кровавое месиво, потом вынимаю и смываю в унитаз. Повторяю процедуру. Снова смываю. Повторяю процедуру пять раз, пока не кончается бумага. Оглядываюсь в поисках нового рулона. Не вижу ни одного, а из меня все еще течет.

Роюсь в сумочке, хотя прекрасно знаю, что тампонов там нет. Черт. Последние несколько месяцев менструации были такими скудными и редкими, что я совершенно расслабилась. Впрочем, едва ли тампон сдержал бы эту багровую волну. В отчаянии хватаю изящное льняное полотенце с монограммой “ВВ” в уголке, вышитой вручную специально для олигархов, которые охотятся на медведей, и складываю в подобие прокладки. Засовываю между ног, как маленький гамак. Теперь мне нужен какой-нибудь кусок целлофана в качестве защитного слоя, чтобы не протекло, – шапочка для душа, мусорный пакет, что угодно. Ищу всюду – ничего. Только жидкое мыло и штук тридцать огромных орхидей. Что ж, отчаянное положение требует отчаянных мер.

Достаю из раковины трусы и колготки, даю грязной воде стечь, снова споласкиваю. Чистыми, конечно, их не назовешь, но и так сойдет. Выжимаю, насколько хватает сил, быстро надеваю влажные трусы. Беру самый большой лист орхидеи, который нашла, – блестящая зеленая поверхность не пропускает воду, а если его перевернуть, по форме лист похож на идеальный челн – и засовываю в трусы, чтобы полотенце мистера Великовского не сползло. Потом натягиваю колготки, которые, как ни странно, выглядят пристойно. Присев на корточки, вытираю брызги крови ершиком с золоченой ручкой и монограммой. Чувствую себя убийцей на месте преступления.

Сколько времени я провела в туалете? Кажется, будто несколько часов, но, вероятно, считаные минуты. Соберись, Кейт. Быть может, еще удастся спасти презентацию. Оглядываю себя в висящем над раковиной венецианском зеркале, рябом от времени. На щеках пунцовый румянец. Быстренько пудрюсь. Поправляю помаду. Такое ощущение, будто вместо полотенца у меня между ног мокрый подгузник, до того оно здоровое, но едва ли под юбкой заметно. Надеюсь, что нет. Возвращаюсь из туалета в зал. Слышу теплый валлийский акцент Гарета и успокаиваюсь. Все в порядке. Извиняюсь перед всеми, непринужденно упомянув о съеденных на обед морепродуктах, благодарю Элис и Гарета и подхватываю презентацию с того места, на котором остановилась. Элис смотрит на меня с недоумением, но улыбка ее по-прежнему ослепительна. Умница. Я замечаю, как русские успокаиваются. Чувствую противно мокрые и холодные трусы под юбкой, а в них восковой лист орхидеи, похожий на подверженную биологическому разложению сексуальную игрушку. Да какая разница, лишь бы удержать кровавое цунами и не протечь.

– Миссис Редди, – обращается ко мне Костолом, и голос его звучит так, словно заговорила бетономешалка. – Мистер Великовский хочет у вас кое-что спросить.

– Да, конечно. Спрашивайте.

– Мистер Великовский хотел узнать, сможете ли вы устроить его сына в Итон. Сергею нравится математика.

– Что ж, мистер Великовский, – отвечаю я, уставившись на Матисса, поскольку так и не поняла, к кому все-таки обращаться, – мы оказываем клиентам услуги в самых разных сферах. Боюсь, что просто так попасть в Итон не удастся, поступить туда довольно сложно, что, разумеется, обусловлено высокими требованиями к качеству образования. (Пусть знает. Великовские мира сего, скупающие целые округа Лондона, обожают традиционный английский уклад, вот только загвоздка в том, что не все можно купить, пусть даже задорого. Это их раздражает и распаляет жажду обладания.) Вполне вероятно, ваш сын сдаст экзамен, но имейте в виду, что существует масса других замечательных учебных заведений, которые, я уверена, отнесутся весьма благосклонно к сыну мистера Великовского.

Перевожу: выберите любую бедствующую старинную школу-пансион, которой нужен новый учебный корпус, и дело в шляпе – точнее, в шапке-ушанке.

– Разумеется, я с большим удовольствием проконсультирую мистера и миссис Великовских по поводу выбора лучшего репетитора для Сергея. Некоторые берут не так уж и дорого, всего пятьсот фунтов за час. – Я мимолетно улыбаюсь, и Царь улыбается в ответ.

Значит, это он. Кто же еще. И явно оценил шутку. Если таким, как он, или их партнерам предложишь что-то задешево, их это лишь отпугнет. Уж кому-кому, а им заботиться об экономии не пристало. Заломишь несусветную цену – они только рады будут. Им нужно только лучшее, будь то яхта, жена или выпускник Оксфорда с безупречными манерами, чтобы терпеливо разучивать с Сергеем будущее совершенное время от глагола avoir. Когда у тебя есть деньги, будущее обязано быть совершенным.

Пауза. Сидящий посередине встает, а за ним поспешно и два других. Огибает стол, направляется ко мне, оглядывает меня от кончиков туфель до сережек с беспардонной прямотой, точно собирается купить или выставить на торги. Стоящие за ним Царь и Костолом излучают почтение. Если бы Наполеон отказался от завоевания Европы и переучился на бухгалтера-эксперта, он выглядел бы точь-в-точь как Владимир Великовский.

– Мисс Редди. – Ни малейшего акцента. Космополитический, презирающий границы выговор, который услышишь разве что в зале ожидания первого класса в Хитроу, а больше нигде. – Я уверен, мы с вами понимаем друг друга. Как вы уже, должно быть, догадались, я в некотором смысле англофил. Ну а если человеку что-то нравится… – Он умолкает, разводит руками и улыбается. Может, в Арктике и тают льды, но многолетний лед улыбки Великовского тверд, как камень.

Он делает еще один шаг ко мне. Почему-то, вопреки всем законам перспективы, чем ближе он подходит, тем кажется меньше. Я прикидываю на глаз, что его макушка аккурат на уровне моих сосков, – впрочем, его это, скорее всего, устраивает. Миллионер оказался практически карликом. На мгновение стены особняка исчезают. Я не на деловой встрече в Мейфэре, а на кровавой “Игре престолов”.

– Думаю, у нас получится сотрудничать, – продолжает он. – Возможно, мисс Редди, вы и ваши… – он оглядывает Гарета и Элис, словно еле удерживается, чтобы не назвать их “холопы”, и поворачивается ко мне, – и ваши коллеги любезно согласитесь рассказать нам подробно о предполагаемых инвестициях еще раз. Или даже два раза. Прошу извинить мою осторожность, жизнь приучила меня, что в делах, – секундная пауза, – порой приходится лезть из шкуры вон.

Интересно, он говорил об этом медведю? Что-то мне подсказывает, что этот парень не только сам из шкуры вон лез, но и с других ее не раз спускал.

Через двадцать минут мы выходим на Беркли-сквер. Не удивлюсь, если площадь полнится соловьиными трелями, поскольку русские твердо пообещали нам стать инвесторами. Я извиняюсь перед коллегами за то, что оставила их одних в трудную минуту.

– Кейт, ты была великолепна, – отвечает Элис.

– И чем же займется лучший репетитор, оказавшись дома? – хихикает Гарет.

– Если бы я знала. Сделаю с детьми уроки и затребую с них за это кучу денег. Неплохая идея, кстати. Такси! ТАКСИ!

Я сажусь на заднее сиденье и чувствую, как волна жара поднимается от груди к лицу. И непонятно, то ли это прилив, то ли румянец стыда.

16:38

Тендер мы выиграли. Это хорошая новость. А плохая – Трой, который явно отправил меня на презентацию, чтобы я ее провалила, даже не потрудился скрыть раздражение. Эта новенькая, бестолковая ученица Троя, заключила сделку, хотя любой дурак понимал, что у нее нет шансов, потому-то, между прочим, он и поручил это ей. Чтобы она облажалась вместо него.

– Этот Великовский, часом, не наркобарон? Он никого не убил? – допытывается Трой. – Нужен ли нам такой партнер? Кейт, ты согласовала его кандидатуру с отделом экспертизы? – Зудит и зудит, точно надоедливая оса на пикнике.

Джей-Би вышел из кабинета и, к моей тихой ярости, принял сторону Троя – заявил, что если Великовский окажется бандитом, каковым, собственно, все его и считают, то наша компания “рискует потерять репутацию”. Всем известно, что русские деньги ненадежны. И даже если Великовский вложит сорок миллионов, нет никакой гарантии, что через год он не решит их забрать. (Для годовой прибыли это сущая катастрофа, ну-ну. Альфа-самцы сплотились, чтобы проучить бета-самку.)

Элис закатывает глаза и отпивает глоток диетической колы. Гарет говорит, что идет за сэндвичем и не нужно ли кому чего купить. Я благодарю Троя за мудрые и, безусловно, ценные замечания. Возможно, следовало высказать их до того, как мы отправились на презентацию, но тем не менее.

Трой буравит меня взглядом. Как Влад, только без силы. И без власти. Он слаб и уязвлен, а это значит, что с ним нужно соблюдать осторожность.

– Что ж, – улыбаюсь я Трою, – вполне возможно, ты прав. Давайте дождемся расширенного отчета экспертов по Великовскому, а потом посмотрим, что скажет начальник отдела рисков. Хорошо?

У меня внезапно сводит живот, точно при схватках, даже приходится вцепиться в спинку стула, чтобы не вскрикнуть. Только не это снова. Через минуту боль проходит. Предупреждаю Элис, что схожу в “Маркс и Спенсер” за суши. Спешно пересекаю площадь. Оказавшись в магазине, поднимаюсь на эскалаторе в отдел женского белья, покупаю упаковку из трех больших удобных трусов, черные непрозрачные колготки и только на обратном пути вспоминаю о суши. Забегаю в аптеку, останавливаюсь у витрины со средствами гигиены. Прежде мне сроду не требовалось ничего, кроме тампонов, разве что когда я возвращалась с детьми из роддома. Хватаю пачку послеродовых прокладок и торопливо иду обратно в офис.

Демонстративно ставлю суши на стол, громко предлагаю Элис угощаться, чтобы показать, что я не ушла в самоволку, и направляюсь в туалет. Запершись в кабинке, снимаю мокрые колготки и трусы, складываю в пакет из “Маркс и Спенсер”. Как ни странно, лист орхидеи не подвел. Решаю сохранить полотенце с монограммой Великовского, оно же импровизированная прокладка, на память – как военный трофей. Сворачиваю, кладу в аптечный пакет и прячу в сумочку. Вытираю туалетной бумагой везде, где у меня мокро. Завершив часть операции по очистке, достаю новые просторные трусы – чистые, ах, до чего же приятно, – укладываю в них огромную послеродовую прокладку, спешно натягиваю колготки. Дверь открывается, и меня окликают:

– Кейт, у тебя все в порядке?

Элис.

– Да, все хорошо, все в порядке. Сейчас приду. Начинай гуглить дорогую водку.

Смех.

– Договорились.

Мне пора возвращаться на рабочее место, налаживать отношения с Троем. Нельзя обнаруживать слабость, тем более сейчас. Отпираю дверь кабинки и вдруг чувствую вонь – ржавый запах запекшейся крови. Черт. Выуживаю из сумки духи и щедро брызгаю “Мицуко” между ногами – на всякий случай – и внутрь сумочки. Трой и так уже чует кровь. Незачем давать ему оружие.

Кейт, ты с ума сошла, что ты делаешь?

Я на минуту присаживаюсь на унитаз. Сердце колотится. Что со мной случилось? Там, во дворце олигарха, с вагинальным вулканом имени Великовского. Я чувствую… что же я чувствую? Смесь страха и стыда. За то, что тело меня подвело, принесло на алтарь старения. За то, что я вдруг очутилась в первобытном мире животной беспомощности, том самом, о котором мы все взрослые годы стараемся забыть. Мое тело, некогда столь преданное, столь надежное. Страх и унижение. Пожалуйста, не подведи меня. Только не сейчас. Мне нужно, чтобы ты работало и дало работать мне.

Надо будет заново записаться к тому гинекологу и на этот раз действительно сходить. (Рой, пожалуйста, напомни мне про врача, о котором говорила Салли. Срочно!)

Проверяю телефон. Голосовое сообщение от Дональда (видать, плохо дело, Дональд никогда не звонит мне на мобильный), электронное письмо от Дебры (“Пристрели меня!”) и эсэмэска от Бена, на которую я быстро отвечаю прямо с унитаза.

Бен – Кейт

Заедь за мной

Кейт – Бену

Ты забыл, милый, я на работе. Нет такого слова – “заедь”. Если хочешь, чтобы я вечером забрала тебя от Сэма, попроси вежливо, чтобы твоя мать согласилась сесть в машину и заехать за тобой.

хх

Бен – Кейт

К

Кейт – Бену

Что еще за “К”? Это даже не слово.

Бен – Кейт

ОК

Кейт – Бену

У мамы очень трудный день и…

Удаляю. Поглощенному собой подростку не до материнских проблем. Ему нужно, чтобы мать была уравновешенной, сильной, улыбалась, готовила пасту и вела себя так, словно не ходит на работу, а существует исключительно для того, чтобы его ублажать. Не стоит тревожить его образом той жалкой развалины во дворце олигарха. При мысли о Бене и о том, на что мне приходится идти, чтобы обеспечить им с Эмили хорошую жизнь, и как я все умудрилась испортить, плотину наконец прорывает.

Нет. Извини. Вытри слезы. Хватит на сегодня телесных выделений.

Кейт – Бену

Я заеду за тобой к Сэму. Хорошего вечера!

Люблю тебя.

ххх

Перед тем как выйти из туалета, бросаю пакет с грязными вещами в мусор и засовываю лист орхидеи поглубже в корзину. Тщательно мою руки, аккуратно подкрашиваю губы и возвращаюсь на место.

Так, на чем я остановилась?

Ну и денек выдался.

Сперва я влегкую пообещала Эмили, что к завтрашнему дню напишу за нее сочинение по “Двенадцатой ночи”. Но тогда я была уверена, что у меня не будет других дел. Потом эта кровавая баня в русском дворце. Потом, когда я уже вернулась на место, пришлось вполголоса поговорить по телефону с Дональдом, который сообщил мне, что Барбара принялась фанатично убирать дом, совсем как раньше, когда еще была собой, только гораздо активнее.

– Доктор говорит, у пациентов с деменцией зачастую утрированно проявляются прежние черты характера. Барбара все прячет. Убрала куда-то мои зубы и отказывается говорить, где они. Что мне делать, Кейт, дорогая?

– Не знаю, Дональд. Может, поискать в кармане ее халата или пальто?

– Что-что? Не слышу. Пожалуйста, Кейт, милая, говори громче.

Не могу я говорить громче, потому что я на работе и все думают, что я общаюсь с клиентом, а не со стариком из Дербишира, жена которого похитила его вставную челюсть.

Пообещав Дональду на прощанье перезвонить из дома, слушаю отрывисто-грубое голосовое сообщение от Джули. Дескать, маме нужна помощница по хозяйству, так что придется нам раскошелиться, и что я намерена делать? Мы виделись с мамой совсем недавно, и мне показалось, что она в состоянии за собой поухаживать. Похоже, моя сестрица намеренно сгущает краски, чтобы проучить меня за то, что я уехала и живу припеваючи. Собственно, именно это она и делает, но меня мучает такое чувство вины из-за этого отъезда, что я даже не возражаю и не пытаюсь ей объяснить, что живу отнюдь не припеваючи. Вернувшись на юг, я сдала позицию морального превосходства, и Джули это знает.

А вообще день выдался не такой уж и скверный – взять хотя бы то, что русские заглотили наживку, – просто очень утомительный. Ресурсы мои истощились, оборона пала, стойкость невелика. И не будем забывать о длинной тени, в которой я живу, о тени того самого юбилея. Между прочим, ученые доказали, что люди ведут себя наиболее дурно и безрассудно в возрасте, который оканчивается на девять, – двадцать девять, тридцать девять, сорок девять, – все это опасные годы. Может, мы думаем: “Сейчас или никогда”. Тогда-то, разумеется, все и происходит.

19:21

До сих пор на работе. Как раз собиралась уходить. Нужно заехать за Беном к Сэму. Отправляю исправленное сочинение Эмили на свою домашнюю почту, напоследок проверяю входящие, чтобы посмотреть, какую полосу препятствий заготовил для меня на завтра Джей-Би. И вижу его. Имя, которое уже никогда не думала увидеть. И не хотела. Но, увидев, тут же понимаю, что “не хотела” – это ложь.

От кого: Джек Абельхаммер

Кому: Кейт Редди

Тема: И снова здравствуй

О господи, это он. Это правда он. Кто бы мог подумать, что имя способно так взволновать? Как ужасно и как прекрасно. Ну здравствуй, Джек, здравствуй, моя любовь.

11. Двенадцатая ночь (или что неугодно)

Я не хотела о нем думать. Но ни о чем другом я думать не могла. Добралась до дома, заехала за Беном к Сэму, и, пока милая мама Сэма болтала со мной на крыльце, я придавала лицу нужное выражение и очень надеюсь, что мне это удалось. Я не слышала ни слова из того, что говорила Ханна. Его имя стучало во мне, точно морзянка. Джек. Джек. Джек.

Такое чувство, будто, вспомнив о нем возле катка, я вызвала его, как духа. Эта глава моей жизни давным-давно окончена, но едва я позволила книге приоткрыться, как Джек прислал мне письмо. Быть может, мы знаем, когда по нам тоскуют? И чувствуем, когда тот, кто нас отверг, мучается раскаянием? Нет, конечно, но у жизни своя странная логика, и совпадение кажется судьбой.

Однако пока что мне следовало выбросить Абельхаммера из головы и написать к утру сочинение для Эмили. Ричарда не было дома, опять какой-то семинар, чему я очень обрадовалась. Только сперва нужно кое-что постирать. Я вскипятила чайник, отнесла в кладовку, преодолела полосу препятствий из велооборудования, добралась до раковины, налила в нее кипятка из чайника, разбавила водой из-под крана. Опустила туда полотенце Великовского, и в воде расплылся сгусток крови. Он рос и рос, как атомный гриб, пока раковина в буквальном смысле не превратилась в кровавую баню. Я сполоснула полотенце еще раз, потом еще и повесила сушиться. Монограмма “ВВ” в углу была вышита настолько густо и щедро, что на ощупь казалась мшистой.

Я выдержала испытание во дворце олигарха – как, одному богу известно, но выдержала. Осталось лишь дописать сочинение Эмили. Она уже начала, так что мне надо заполнить пробелы и при необходимости развить мысль. Как ни странно, но тема оказалась самая что ни на есть животрепещущая.

От кого: Эмили

Кому: Кейт Редди

Тема: На помощь!

Мам, привет, вот все, что я успела написать. Не знаю, пойдет или нет, но это типа то, что я хочу сказать, жаль, времени не хватило. Я немного нервничаю. Правь, как считаешь нужным, вставляй что хочешь, если так будет лучше.

Люблю, ххххх

Эм

“Самые проницательные персонажи «Двенадцатой ночи» – самые искусные лжецы”. Согласны ли вы с этим утверждением?

Большинство главных героев пьесы либо обманывают других, либо сами становятся жертвами обмана. К концу первого действия возникает любовный треугольник. Герцог Орсино влюбляется в Оливию, Виола (переодетая в Цезарио) влюбляется в Орсино, а Оливия – в Цезарио (который на самом деле Виола).

Молодчина, Эм. Я никогда не могла запомнить, кто там по кому сохнет. В конце концов приходилось рисовать схему со стрелочками.

Значит ли это, что персонажи пронецательны…

ЭМИЛИ! ПРОВЕРЯЙ ОРФОГРАФИЮ! И ЕСЛИ УЖ ПИШЕШЬ СЛОВО С ОШИБКОЙ, ТО ХОТЯ БЫ НЕ ТО, КОТОРОЕ НАПИСАНО ПРАВИЛЬНО В ТЕМЕ РАБОТЫ. Кроме шуток, при мысли о том, что мой ребенок, моя плоть и кровь, не может научиться писать без ошибок или, того хуже, даже не удосуживается писать правильно… На это она мне наверняка ответит, что я не умею писать эсэмэски. Что я пишу целое сочинение там, где нужно обойтись максимум пятью словами, причем три из них – аббревиатуры, а одно – эмодзи. И будет права.

…проницательны – другой вопрос. Даже Оливия, которая не прячеться…

ЭМИЛИ!!

…не прячется, все же боится, что обманывает саму себя, давая волю чувствам:

Что делаю, не ведаю сама. Речь льстивых глаз, боюсь, сильней ума.

Виола же, хоть и мастерица притворяться, критикует себя и свой гендер…

Черт бы побрал этот гендер. Когда его перестали называть, как раньше, “пол”?

…за слабость и легковерие:

Наряд, я вижу, ты одна из пагуб, Которыми могуч лукавый враг! Красивый лжец легко запечатлеет Свои черты в нетвердом женском сердце.

Я считаю, что это суждение проникнуто сексизмом, потому что оно отводит женщинам роль жертв, хотя мужчинам пудрят мозги…

Это экзаменационное сочинение, дорогая, а не серия “Холби Сити”.

…мужчин обманывают не меньше, чем женщин. На деле мужчин в пьесе выставляют куда большими дураками, чем женщин. Орсино занимает более высокое положение в обществе, чем Мальвольо, но обоих обвели вокруг пальца.

Пожалуй, самая умная героиня “Двенадцатой ночи” – Мария, камеристка Оливии. Она стебется…

Ради бога. Хватит.

…потешается над Мальвольо не для того, чтобы просто высмеять его, но: а) потому что он помешал ей веселиться с сэром Тоби Белчем и сэром Эндрю Эгьючийком и б) потому что она знает, чем пронять Мальвольо. Она умна, видит его насквозь, отмечает, что он “сам о себе наилучшего мнения”, и говорит, что раз он “непреложно уверен, будто все, кто на него ни взглянет, влюблены в него”, то “этот-то его порок моя месть и найдет отличный случай использовать”. Именно потому, что она видит все слабости Мальвольо, ей удается выставить его таким дураком.

Не ахти, но править не стану. Не сидеть же над этим всю ночь. Мне утром ехать на работу, за которую мне платят.

Так же ведут себя и прочие умные персонажи пьесы. Виола признает, что у них с шутом немало общего, поскольку оба используют собственное остроумие, чтобы посмеяться над другими людьми. Этот талант, как и сообразительность, им явно не по чину. Фесте хоть и шут, но все-таки не полный урод…

УРОД? Пожалуйста, никогда так не говори!

…Фесте называют шутом, но на самом деле он очень умен, а одна якобы аристократка (Виола) носит своего рода камифляж…

Хорошая попытка.

…камуфляж, который позволяет обвести вокруг пальца двух аристократов – Орсино и Оливию. Несмотря на то что в пьесе множество персонажей, истинной героиней я бы назвала все же Виолу, потому что с самого начала, едва она ступает на берег Иллиррии…

Почти угадала. Илиррия? Иллирия?

(Рой? Помоги!)

…на незнакомый берег, сразу же понимает, что сумеет чего-то добиться, лишь притворившись кем-то другим:

Не разглашай, кто я, и помоги мне Переодеться так, чтоб было кстати.

На этом сочинение обрывается. Умничка, Эм. Очень даже неплохо, милая. Масса глубоких мыслей, которые компенсируют орфографические ошибки. Жаль, что она так не уверена в себе, но ровесницы Эмили задают себе настолько высокие стандарты, что никогда не чувствуют себя достойными. Как там она сказала? “Я не самая умная, не самая красивая, я ни в чем не самая-самая”. Настоящий бич наших дней. Жаль, что я не могу, как Саманта из сериала “Моя жена меня приворожила”, волшебным образом показать Эмили, какой чепухой через несколько лет покажется ей все то, из-за чего она сейчас так сильно переживает. Увы, но единственное, что невозможно раздобыть своему ребенку, – это дар предвидения.

Я перечитываю последний абзац сочинения Эмили. Знает ли моя дочь (или хотя бы догадывается), что сейчас пишет совсем не о Шекспире? Что она, по сути, описывает собственные отчаянные попытки влиться в компанию сверстников, что всем подросткам приходится притворяться, чтобы их приняли в крутую тусовку? Что эти видеоролики, которые Эмили каждый день смотрит в инстаграме, учат ее рисовать стрелки, чтобы прикрыть страх оказаться неидеальной. И убеждают в том, что неидеальность – это что-то неправильное, а вовсе не обычное человеческое состояние. Интересно, как историки будущего объяснят тот факт, что в начале двадцать первого столетия, в эпоху, когда феминизм, казалось бы, давным-давно победил, девушки типа Эмили изо всех сил старались выглядеть как куртизанки прошлого века, когда у женщин практически не было никакой власти, за исключением внешности и умения привлечь высокопоставленного поклонника? Что за чертовщина?

И это не говоря уже о ее переживающей климакс матери, которой ради работы на новой враждебной территории приходится скрывать свой возраст, как будто это пол, чтобы стать если не мужчиной, то хотя бы одним из “своих парней”, вдобавок еще и сорокадвухлетним. Уму непостижимо.

Однако же сочинение нужно как-то завершить. Облачусь же я в камифляж дочери моей возлюбленной и, да простит меня Господь – или учитель, мистер Янг, – добавлю кое-что, чего Эмили, скорее всего, не знает.

При этом не следует забывать, что события пьесы относятся к эпохе, когда женщинам не позволялось играть в театре, поэтому их роли исполняли юноши. Это значит, что Цезарио, на которого смотрели зрители в 1602 году, на самом деле был юношей, который притворялся женщиной, притворявшейся мужчиной. А влюбленная в него Оливия была мужчиной, влюбленным в мужчину, которым притворялась женщина, которую, в свою очередь, играл мужчина. Возможно, “Двенадцатая ночь” сохраняет такую актуальность и четыре века спустя, поскольку мы до сих пор не поняли, как девушкам следует себя вести, выглядеть и что делать, если им приходится вести себя по-мужски, чтобы их принимали всерьез. И если кажется, что это какая-то путаница, то лишь потому, что так и есть, поскольку даже сейчас, в начале двадцать первого века, мы продолжаем путаться в этих понятиях. Живи Уильям Шекспир в наши дни, едва ли его смутило бы то, что многие молодые люди в профиле фейсбука называют себя “бисексуалами”. Возможно, еще и поэтому Бен Джонсон писал, что Шекспир “принадлежал не одному своему веку, но всем временам”.

01:12

Дописала. Дико поздно, но зато Эмили будет что сдать завтра. То есть уже сегодня. Когда я вернулась с работы, она со мной не разговаривала (тут все без изменений), может, сочинение поможет. Подарить ей уверенность, которой ей так не хватает, не в моих силах, но я хотя бы помогу ей избежать наказания.

Слава богу, трагедия с месячными вроде бы завершилась, остались какие-то мелкие пятна, однако проконсультироваться по этому поводу все же надо. (Рой, так что с тем гинекологом? Мы уже ему звонили? Напомни, пожалуйста.)

Я набираю в ванну самую горячую воду, которую только могу выдержать, вынимаю из шкафчика под раковиной масло для ванн “Джо Малон” с лаймом, базиликом и мандарином. Его осталось на донышке, я берегла его для особого случая. Этот восхитительный запах напоминает о лучших днях, когда я была сильнее и многое принимала как должное – например, матку, которая не доставляет мне неудобств, или возможность купить себе любимое масло для ванны. Опускаюсь в воду – настолько горячую, что на миг показалась ледяной. Ложусь, принимаюсь намыливаться. Волосы на лобке слиплись прядками от засохшей крови. Я разбираю эти пряди, снимая ржавый налет, разделяю волоски и невзначай кладу палец на клитор. Поглаживаю его круговыми движениями, нажимаю чуть сильнее – просто чтобы проверить. Есть кто живой? Мастурбируя, я всегда без проблем достигала оргазма, особенно если думала об одном дюжем американце. Много лет назад в отеле “Синатра-Инн” Джек поставил мне в музыкальном автомате одну песню. “При мысли о тебе”. Очень жизненные слова. При мысли о нем у меня твердели соски и по телу пробегала дрожь. Неужели можно так возбуждаться, лишь представляя того, кто находится даже не на одном с тобой континенте? Я думаю о письме Джека, которое терпеливо ждет во входящих. Не могу я его открыть. Мне не следует его открывать. Даже если ему кажется, что он хочет видеть меня, ту женщину, которая некогда была ему небезразлична, от нее осталась лишь тень, и дата, когда она окончательно исчезнет, стремительно приближается. Я хочу, чтобы он помнил меня такой, какой я была когда-то.

“Красивый лжец легко запечатлеет свои черты в нетвердом женском сердце”. Любовь – лишь иллюзия, Кейт, забудь.

Иллирия. Рой с опозданием уточнил, как пишется это слово.

12. Уловка-32

06:09

“Черная пятница”. Звучит как годовщина какого-нибудь теракта, однако же нет, предполагается, что это радостный, радостный, радостный день! “День, когда начинается настоящее Рождество”, как омерзительно-весело прочирикала тетечка по радио. Я встала пораньше, чтобы успеть кое-что купить онлайн, поскольку, к сожалению, в Санта-Клауса уже не верю. Нет никакого рождественского деда. Как и дружной команды эльфов, которые заворачивают подарки, и восьми несрущих летающих оленей. Есть только я – лишенная иллюзий рождественская мать – да истощенная кредитная карта. (Кстати, Рой, ты выяснил, что стряслось с моим кредитным рейтингом? Это срочно!) Беда в том, что всегда кажется, будто до Рождества еще целая вечность, но в одно прекрасное утро просыпаешься, а оно несется на тебя, точно угнанный “ниссан санни”, который преследуют полицейские.

Для того и нужна черная пятница: это призыв к Матушке Санте. И хотя дети мои стали старше и не считают весь год дни до Большого Праздника, в Рождество меня каждый раз охватывает страх подвести моих птенчиков. Покупайте прямо сейчас по выгодной цене, мадам, кричит каждая реклама, в противном случае вас ждут муки ада – искать подарки за полную стоимость в опустевших магазинах, – и вы неминуемо разочаруете детей, которые до сих пор верят в Санта-Клауса. При том что от их папаши помощи ждать не приходится, максимум, на что его хватает, – поинтересоваться в половине девятого вечером двадцать четвертого декабря: “Что мы подарим Эмили?”

Слава богу, Бену я уже заказала четвертую “плейстейшн”. Приставка настолько популярная, что сейчас ее уже не найти, все раскупили. Впервые я приготовилась заранее, как настоящая организованная мать. Бен сказал мне, что хочет только “плейстейшн”, потому что у нее клевый беспроводной контроллер. Да, я тоже понятия не имею, что это такое.

Я прекрасно знаю, что не следует поощрять цифровую зависимость сына, но я только что получила первую за семь лет зарплату – аллилуйя! – снова почувствовала себя хозяйкой собственной жизни, и мне захотелось подарить что-нибудь Бену и Эм. Когда дети были маленькие, я часто ездила в командировки и всегда привозила им подарки – из чувства вины. В конце концов у Эмили образовалась коллекция Барби в национальных костюмах тринадцати разных стран, поскольку ходить по магазинам мне было некогда и куклу я покупала уже в аэропорту, торопясь на посадку. Не так давно, когда мы готовились переезжать, отдали всю коллекцию в благотворительный магазин, и Эмили сказала, что никогда их не любила, – наверное, потому, что каждая Барби означала: мама опять уехала. Я призналась, что чувствую то же самое: куклы были символом чувства вины, от которого у меня никак не получалось избавиться, пока я пыталась одновременно действовать на два фронта. Сейчас даже не понимаю, как я ухитрялась так жить: с международных рейсов мчаться к требующим повышенного внимания малышам и следить, чтобы они не вытерли выпачканные в хумусе ладошки о мой темный деловой костюм. Та женщина, которой все это удавалось, кажется мне сейчас такой же чужой, как актриса из фильма. С одной стороны, я ужасно по ней скучаю, с другой – испытываю облегчение, словно чудом спаслась.

– Великобритания готовится к семи дням очень и очень выгодных сделок! – заливается мерзкая жизнерадостная ведущая. Я выключаю приемник, глажу Ленни, которому не терпится позавтракать, – “Сейчас, малыш”, – открываю банку корма, ставлю кастрюлю с водой на “Агу”, и тут сверху доносится гневный вопль. Ну что там еще?!

07:12

– От того, что ты будешь на меня так орать, мы ее быстрее не найдем, молодой человек. КАК ТЫ МЕНЯ НАЗВАЛ?

По Америке гуляет вирус Зика, нас убьют если не комары-переносчики, так чокнутые джихадисты с бородами, но это все чепуха. Главное, что пропала левая бутса Бена. И во всем виновата я. Потому что в порученной мне роли матери подростков, которых с радостью прикончила бы, я виновата абсолютно во всем, даже в том, о чем слыхом не слыхала или просто позабыла, – последнее, чего уж там, весьма вероятно. (Рой, ты не видел бутсу Бена?)

– Я положил ее сюда, – Бен разъяренно указывает на пол – вернее, на то место, где должен быть пол, не будь он завален всякой всячиной. Мой сын явно соревнуется с сестрой, в чьей комнате ковер меньше виден.

– Бен, я убирала и пылесосила здесь в воскресенье.

– Ну блин! Так вот почему я не могу ничего найти. – Бен пожимает плечами и одновременно вскидывает руки к потолку, как Чендлер, его любимый герой из “Друзей”. Учить иностранные языки мои дети отказываются наотрез, зато бегло говорят на дерзком и саркастичном языке американских ситкомов, против которого простая логика бессильна.

– Пожалуйста, Бенджамин, не произноси при мне слова “блин”. Я пытаюсь тебе помочь. Если бы ты следил за своими… – Но мою домашнюю проповедь прерывает еще более гневный вопль. На этот раз он доносится снизу.

07:17

– Почему этот долбаный принтер вечно работает через жопу?

– Эмили, пожалуйста, не ругайся.

– А я и не ругаюсь. Мне надо распечатать эту чертову контрольную по истории. БЛИН!

– Ты слышала, что я сказала? Не ругайся.

Эмили угрожающе щурится:

– Какая же ты лицемерка. Ты ругаешься. Папа ругается.

– Не ругается.

Дочь презрительно фыркает, как лошадь. Будь у нее копыта, она сейчас взрывала бы ими землю.

– Каждый раз, как папа ударится башкой о балку у задней двери, то есть раз по семь на дню, он говорит: “Гребаный дом!”

– ЭМИЛИ!

– Эмили сказала “гребаный”! Эмили сказала “гребаный”! – нараспев повторяет Бен, спустившись из комнаты, дабы насладиться унижением сестры.

– Бенджамин, во что это ты играешь?

– В “Мортал Комбат”, – бормочет он.

– Что ты сказал?

– Там нет никакого насилия, мам, – торопливо добавляет он.

– Это в “Мортал Комбат” нет никакого насилия? Ты меня совсем за дуру держишь? Ну-ка выключи сейчас же. Дай сюда! Я сказала, дай сюда. Значит, так, молодой человек, я на неделю забираю у вас все гаджеты.

– Небось снова той книги начиталась. – Эмили ухмыляется брату.

– Во-во. “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”, – язвительно уточняет Бен.

В кои-то веки мои несносные, вечно скандалящие детки заключили перемирие и радостно сплотились против общего врага. Меня.

– Над чем вы тут смеетесь без меня? – В дверях появляется Ричард с плетеной корзиной, в которой лежит нечто похожее на крапиву. Ну просто добрая ежиха Ухти-Тухти[43] собственной персоной.

– Да мама психует на пустом месте, – отвечает Эмили.

– Ага, ей явно нужна помощь, – добавляет Бен.

– Маме сейчас тяжело на новой работе, – примирительно говорит Ричард и чмокает нашу кошмарную сквернословящую дочь в щеку, а сына треплет по голове. – Я отвезу вас обоих в школу, чтобы мама не опоздала на поезд, договорились?

Опять двадцать пять. Ну конечно, папочка у нас всегда в роли доброго полицейского. Обычно я не против, но сегодня утром готова запустить в Ричарда кофемашиной.

Обозлившись, что дети сделали врага именно из меня, хотя это ужасно несправедливо, ведь именно я проснулась ни свет ни заря, чтобы купить им рождественские подарки, я набрасываюсь на них:

– У меня для вас двоих новость. Звонил Николай Коперник. Говорит, вы не центр вселенной.

Бен смотрит на сестру:

– Кто такой этот Ника Лайка-Перник?

Эмили убегает по коридору на кухню, хлопнув дверью. Я слышу, как разболтавшийся латунный замок снова брякается на пол.

– ЭМИЛИ! Эмили, пожалуйста, вернись. Ты забыла страницу на принтере.

07:43

Накормив Ленни и налив в его миску воды, замечаю голосовые сообщения от мамы. Три за тринадцать минут. Снова-здорово. Мама уже беспокоится из-за подготовки к Рождеству. Слушаю первое сообщение, и у меня сжимается сердце.

“Быть может, Кэт, мне отдать Дикки в гостиницу для собак? Не хочу, чтобы он вам мешал”.

Я знаю, что ей хочется взять собачку с собой, поэтому из раза в раз неделями уговариваю ее привезти Дикки, ведь это сущее удовольствие – все рождественские праздники убирать за ее страдающей недержанием таксой. “Ох, милая, я даже не знаю. Не хочу, чтобы он испортил вам ковры”. – “Мам, ну что ты, какие ковры, у нас и портить-то нечего”.)

А мама все звонит и звонит, и эти разговоры занимают целые часы, которых у меня просто нет. Ей же непременно нужно обсудить все возможные варианты, чтобы потом передумать, – и эта ее неспособность решить окончательна. С возрастом мир сжимается, вот как у моей мамы, и событие, до которого еще несколько недель, – например, поездка к дочери на Рождество, – занимает все мысли. Для меня это лишь очередной барьер в календаре, для мамы – все равно что восхождение на К2[44]. Со стариками нужно столько же терпения, сколько с маленькими детьми, их так же приходится мягко уговаривать, повторять одно и то же, беспрестанно успокаивать, но то, что в детях умиляет, в стариках просто раздражает. И когда ты вынужден заботиться о тех и других одновременно, то чувствуешь себя ветчиной, зажатой меж половинами сэндвича, собачкой, которая пытается на лету поймать мяч. Может, поэтому я последнее время гоняю Роя без передышки, заставляя искать слова, которые не могу припомнить. Между сражениями с ругающимися детьми и бесконечными разговорами об одном и том же со стариками мне с трудом удается додумать хоть одну собственную мысль.

Решаю перезвонить маме позже. Вот-вот придет Петр. Он теперь начинает работу пораньше, заканчивает поздно и выводит за меня Ленни, так как я пока что не нашла помощника, который гулял бы с собакой. Святой человек. Я с нетерпением жду его прихода, поскольку это значит, что к Рождеству у нас появится нормальная кухня, как я и обещала Ричарду.

Кстати, о Рождестве. Надо будет заказать индюшку в дорогом мясном магазине, который горячо советовала Салли. (Рой, напомни мне сделать заказ в “Келли Бронз”, пожалуйста.)

Сажусь за ноутбук. Во входящих полным-полно писем с напоминаниями о черной пятнице. “Предложения, которые нельзя упустить!”, “Четыре дня волшебных скидок”, “Скидки до пятидесяти процентов плюс бесплатная доставка в черную пятницу!”, “Чтобы Рождество запомнилось надолго, закажите украшения и свечи уже сейчас!” Свечи без запаха. Свечи, которых хватает на десять часов. Свечи в подсвечниках с блестками. Свечи “Сон в зимнюю ночь”. Как же человечество обходилось без этих свечей, которые озарили нашу жизнь и вдобавок спалили половину домов?

И еще одно нежданное удовольствие черной пятницы: что все магазины, в которых я хоть когда-то что-то покупала, решили написать мне одновременно. Такой вот призрачный розарий, список моих смертельно-греховных трат. Вдруг я замечаю письмо из магазина, в котором заказала “плейстейшн” для Бена. Начинаю читать:

Доброе утро, Кейт,

Первого ноября вы заказали у нас “плейстейшн-четыре”. К сожалению, нам не удалось обработать ваш платеж, поскольку вы заново ввели пароль.

Никто меня не услышит, но я все равно кричу экрану:

– Блин! Вы же сами велели заново ввести пароль!

Использовать ранее использованный пароль нельзя.

– Что за фигня? “Использовать ранее использованный”. Да вы же сами написали, что система не распознала мой пароль, так какого хера мне нельзя его использовать? Скоты!

Заказ отменен. Если у вас возникнут вопросы, пожалуйста, свяжитесь с отделом по работе с клиентами.

– Вы издеваетесь? Мне нужен этот чертов “плейстейшн”!

– Извиняюсь, Кейт, я не вовремя?

Я подскакиваю, оборачиваюсь и вижу, что в считаных футах от меня стоит Петр. Вспыхиваю от смущения и бормочу:

– Нет-нет, все в порядке. Заходите. Прошу прощения. Я тут покупала Бену подарок на Рождество, но случилось ужасное, они отменили мой заказ, потому что я якобы использовала пароль, который уже использовала раньше, но они сами написали, что не распознают пароль, и я решила ввести его заново, потому что если бы я придумала новый пароль, то наверняка бы его забыла.

Тут я ловлю себя на том, что несу какую-то околесицу, но Петр кивает и улыбается.

– Да, Кейт. Интернет не то что магазин с реальным человеком. Может, попробовать еще раз? Давайте я вам помогу. Слишком много открыто в ноутбуке. Видите, можно закрыть здесь, и здесь, и здесь. А теперь начнем новое.

Вблизи его глаза зеленые, точно море на мелководье во время отлива.

Мне пора одеваться на работу.

– Спасибо, Петр.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Ты

Эй, что за тишина в эфире? Твое молчание меня тревожит, дорогая. Мне нужен подробный рассказ, каково тебе работается с мальчишкой, управляющим ТВОИМ фондом, который ты создала, когда он еще в подгузниках ходил. И чем закончилась история с фотографией задницы Эмили?

Сенсация: похоже, я нашла в Нью-Йорке платежеспособного субъекта противоположного пола, который не считает себя пансексуалом, не вызывает у меня отвращения и не участвует в программе защиты свидетелей. Вот это да!

ХХ, К.

08:27

Я совершенно точно опоздаю на работу. Причем безбожно. Вызвала такси, велела сделать крюк, чтобы завезти Эмили в школу последнюю страницу контрольной по истории, которую и оставила у секретаря в приемной, после чего запрыгнула в такси и мы двинулись к вокзалу, но к этому времени уже начались пробки. Вдобавок на каждом светофоре при нашем приближении загорался красный. На каждом, мать его, светофоре. Повезло, ничего не скажешь. Практически День красного света.

Наконец сижу в вагоне. С боем удалось пробраться на любимое место возле окна, так что теперь читаю “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху” доктора Риты Орланд. Ту самую книгу, над которой потешаются мои дети. Доктор Орланд пишет, что не стоит воспринимать этот этап их взросления так, словно милый ребенок превратился вдруг в непредсказуемое чудовище. “Ведь ребенок хороший не только тогда, когда не делает ничего плохого”.

Закрыв глаза, откидываю голову на спинку сиденья и прошу прощения у богини материнства. Я все время срываюсь на детей, хотя мне совсем этого не хочется. Бен сказал, мне нужна помощь? Может, он и прав. Перри превратил меня в сущую ведьму. Словно издалека замечаю, как на глаза наворачиваются слезы. Двое сидящих напротив пассажиров смотрят на меня и тут же отводят взгляд. Я их понимаю. Когда плачешь прилюдно, чувствуешь себя беззащитной, правда? И непонятно, кто виноват в том, что я то и дело ударяюсь в слезы, – я ли сама, Перри? Или мы теперь единое целое? Пора это прекращать, пока не вошло в привычку.

Я вспоминаю, как Эмили пыталась распечатать контрольную по истории. Как волновалась, как психовала. Она права, принтер у нас дерьмовый. Все принтеры – полное дерьмо, их разрабатывают специально для того, чтобы они мигали таинственными значками, мол, чернила кончились, или бумагу заело, или еще что. Представляю себе, что ждет сегодня Эмили в школе, и мне становится стыдно из-за нашей дурацкой ссоры, особенно из-за моей роли в ней. Я отдаю себе отчет, что порой веду себя так, словно моя любовь к ней небезусловна и зависит от чистоты комнаты, примерного поведения, исправленных оценок, но ведь это неправда. Как бы она ни злила и ни обижала меня – а Эмили, ей-же-ей, прекрасно знает, где у меня кнопка, – я раздражаюсь лишь потому, что очень ее люблю.

Кейт – Эмили

Привет, дорогая, надеюсь, ты благополучно добралась до школы. Ты оставила дома страницу контрольной. Я передала ее Никки из приемной, она знает, что ты за ней зайдешь. Хорошего тебе дня. Что ты хочешь в подарок на Рождество? Люблю тебя.

Х

От кого: Кейт Редди

Кому: Салли Картер

Тема: Постыдная тайна

Салли, привет, прости, пожалуйста, что мне снова пришлось отменить нашу прогулку. Если честно, слегка зашиваюсь на новой работе. Я уже и забыла, как это выматывает. Никаких сил не хватает, вокруг дети вдвое меня моложе, а дома еще приходится со своими разбираться!

Мне нужен совет человека, который чуть больше моего прошел по пути материнства. Возможно, тебя это покоробит, но я помогла Эмили написать сочинение по английскому. Я знаю, что так нечестно и мне не следовало этого делать, но Эм сама не своя после этой ужасной истории с белфи, о которой я тебе рассказывала. Подготовка к экзаменам, да еще эти социальные сети – боюсь, что она не справляется со стрессом. Впервые с тех пор, когда Эмили была новорожденной, я не знаю, что мне делать.

Кстати, интересно, почему Чак Берри называет шестнадцатилетнюю девушку “милой”[45]. Эмили обычно хамит и мотает нервы. Да еще встреча выпускников не за горами, мне так хотелось выглядеть роскошно и успешно, но теперь уже вряд ли получится, потому что а) скорее всего, меня выгонят с работы, поскольку я так и не разобралась, как пользоваться “заглушкой”, которую выдал мне наш айтишник, хотя он даже написал мне инструкцию, б) у меня, похоже, растут усы и борода, как у Робинзона Крузо, при том что на голове волосы лезут клоками. Зачем милосердному Господу понадобилось, чтобы женщина средних лет была лысой и бородатой?

Пишу с телефона в битком набитом вагоне. Надеюсь, получилось не очень сумбурно. Давай выберемся с собаками завтра или в воскресенье утром? Иначе Ленни меня никогда не простит!

ХХ

Кейт

От кого: Салли Картер

Кому: Кейт Редди

Тема: Постыдная тайна

Кейт, милая, не казни себя. Могу себе представить, до чего тяжело привыкать к новому ритму и рабочим обязанностям. В женском клубе все время спрашивают, как у тебя дела. Ты же понимаешь, что ты теперь идеал женщины средних лет, которой удалось устроиться на работу?

Сходи-ка ты все-таки к тому гинекологу на Харли-стрит, о котором я тебе говорила, и чем скорее, тем лучше. Он буквально творит чудеса. У меня была недиагностированная гипофункция щитовидки, я три года мерзла, постоянно уставала, у меня выпадали волосы. Теперь каждое утро пью тироксин, но все равно кутаюсь (да ты, наверное, и сама заметила).

Не казни себя за то, что помогла Эмили с сочинением. То, что родители делают за детей уроки, – маленькая постыдная тайна всего среднего класса. Ты еще молодец, честно все сделала сама. Оскар рассказывал, что мать его приятеля Доминика заплатила выпускнику университетского колледжа целое состояние за контрольную по английскому, потому что Доминик глуп как пробка, в отличие от Эмили. Да и детям русских из школы Святого Бе@@@ды и в голову не придет делать уроки самостоятельно. У них по каждому предмету отдельный репетитор. Цирк, конечно.

Антония начала мне грубить лет в четырнадцать и продолжала где-то до двадцати двух. И сейчас нет-нет да и схамит. У Эмили это пройдет, просто подожди. А по поводу встречи выпускников даже не переживай. Ты добилась куда большего, чем многие из нас. По опыту знаю, что перед такими мероприятиями обычно накатывают паника и приступы ненависти к себе, но потом идешь – и все хорошо, даже удовольствие получаешь.

Кейт, мне кажется, все-таки нужно как-то отпраздновать твое пятидесятилетие. Я помню, ты хочешь сделать вид, будто его не случится, но попомни мое слово: потом, скорее всего, пожалеешь. В общем, если надумаешь – я с радостью организую какую-нибудь вечеринку, пусть даже небольшую. У меня свободного времени гораздо больше, чем у тебя, и мне это будет только в радость. Раньше я устраивала неплохие вечеринки.

В жизни и так столько мрачных событий, так почему бы по мере сил не радоваться хорошему и приятному?

Коко просила передать “гав”!

Х

Салли

11:01

Слава богу, что есть Элис. Я написала ей, что задерживаюсь, и она сочинила на утреннем совещании, будто бы я завтракаю с очень перспективным потенциальным клиентом. Даже прислала мне описание этого воображаемого клиента, которого я в глаза не видела. Эта девушка далеко пойдет.

А вообще, не считая того, что я опоздала, все идет в соответствии с конспиративным планом по внедрению на работу женщины, которой вот-вот стукнет пятьдесят. За исключением разве что прилива, который случился у меня в кабинете Джея-Би. Я притворилась, будто бы у меня аллергия на ароматические палочки с лемонграссом, которые стоят у него на столе, а теперь отсиживаюсь в женском туалете, прижимая к щекам бутылку с холодной водой, чтобы жар отхлынул.

Выхожу из кабинки, вижу, что Элис красится. Обнимаю ее, благодарю за то, что прикрыла.

– Всегда пожалуйста, Кейт. Обычно я сама опаздываю, – отвечает Элис.

На Элис то же фиолетовое платье и серо-коричневый жакет, в котором она была вчера, – ясное дело, ночевала у своего парня. Они с Максом время от времени встречаются еще со школы. Невероятный красавчик из богатой семьи, был моделью, еще не решил, кем хочет работать, отпуск проводит с родителями на Мальдивах и в Валь-д’Изере. Когда она мне показала фото Макса в телефоне, я поняла, что мне полагается преклониться перед его божественным совершенством, как явно делает сама Элис. Я же увидела обычного безмозглого избалованного красавчика из привилегированной частной школы, не способного ни к чему относиться серьезно, в том числе и к девушке, которая обожает его с пятнадцати лет.

Сколько же Элис – двадцать восемь? Тридцать? С длинными светлыми волосами и голубыми глазами, которые смотрят так испытующе и честно, она как две капли воды похожа на свою тезку из Страны чудес. Никак не отвыкну смотреть на молодых женщин как на ровесниц. Однако, видя в зеркале Элис, с болью в сердце понимаю, что я уже не похожа на нее. Ее персиковое личико не испорчено бессонными ночами и ожесточенными ссорами с подростками, фигура тоненькая как тростинка, причем без всяких усилий, без выматывающих тренировок дважды в неделю с Конором и отказа от пудинга и сыра – навсегда.

Что видит Элис, глядя на меня? Пожалуй, женщину старше себя – хотя даже не догадывается, насколько старше, – которая при этом “хорошо сохранилась”. Правда, она понятия не имеет, чего стоит эта сохранность, да и я сроду не задумывалась об этом, когда у меня было такое лицо и тело, как у нее, когда я полагала, будто молодость продлится вечно. Лишь бы только не превратиться в завистливую старую кошелку типа Селии Хармсворт, начальницы отдела кадров, которая сживала меня со свету, когда я была в возрасте Элис. Впрочем, кое-чему я действительно не завидую. Например, этим ее нестабильным отношениям с нарциссом и его увеличительным зеркалом.

– Я вчера осталась у Макса, – грустно улыбается Элис, словно прочитав мои мысли.

– Догадалась, – весело отвечаю я и вынимаю помаду. – У тебя там разве нет запасной одежды?

Она пожимает плечами:

– Макс почему-то не хочет, чтобы я оставляла у него вещи.

– Да ну? (Ого. Что-то мне это совсем не нравится.)

– Обычно он сам у меня ночует, но сегодня утром у него теннис.

– А вы не думали съехаться? Вы же вроде давно встречаетесь?

Элис закатывает глаза.

– Ох, Макс в этом смысле неисправим. Говорит, что любит меня, жить без меня не может и так далее и тому подобное, но связывать себя обязательствами не готов.

– Знаешь, что говорит Бейонсе? Если ты ему нравишься, пусть надевает тебе кольцо.

– Ну, Кейт! – кривится Элис. – Ты как моя мама. Парни сейчас другие. Не хотят заводить семью.

– А ты? Ведь и о себе нужно подумать.

Вот в чем беда девушек поколения Элис. Они видят на ютьюбе рекламу “Заморозь свои яйцеклетки” и думают, что биологию можно победить, а беременность отложить на неопределенный срок. Это обман, и в клиниках по лечению бесплодия полным-полно его жертв, которые тратят тысячи на то, что мать-природа раздает бесплатно.

Но нуждается ли Элис в моих наставлениях? А, ладно, была не была, и я говорю моей юной коллеге, что слишком уж часто сталкивалась с подобными ситуациями. Девушка встречается с парнем, ждет, что он сделает следующий шаг; обоим уже под тридцать. Парень и в ус не дует, потому что у него есть регулярный секс и бесплатная еда, а мужчины даже не пошевелятся, пока им не нужно искать еду или секс или пока женщина не потребует свадьбы. А потом, в тридцать один год, он влюбляется в девушку помоложе и посвежее, на которую проще произвести впечатление. Через каких-нибудь семь месяцев они уже женаты и ждут близнецов – почему-то всегда близнецов, – и он присылает бывшей электронное письмо, в котором благодарит за то, что она помогла ему повзрослеть и понять, чего ему действительно хочется в отношениях. (“Ну что ты, какие пустяки! Обращайся!”) Ей же приходится искать нового парня, чтобы завести ребенка.

– Но это дело небыстрое, так что в ближайшие пару лет уже пора пробовать, вдруг возникнут проблемы с беременностью? Беда в том, что женщин, посылающих сигнал “я хочу забеременеть”, мужчины обходят стороной, – поясняю я Элис. – Вот и получается “уловка-32”.

Элис роняет в раковину тушь и застывает, округлив рот, как обычно делают девушки, когда красят ресницы.

– Вроде бы там было “Уловка-22”? – уточняет она.

– Для мужчин, может, и так. А для женщин – “уловка-32”. К этому возрасту ты уже должна найти потенциального отца для своих детей, в противном случае твои шансы хотя бы попытаться будут сокращаться с каждым месяцем.

– Ничего себе. Да ты меня пугаешь, тетя Кейт? – В ее голубых глазах читается насмешка и, кажется, мелькает испуг.

– Не пугаю, Элис. Я лишь рассказываю тебе то, что поможет сделать правильный выбор, дорогая. Помнишь, я говорила, что всех клиентов следует проверять на благонадежность?

– Так это же клиентов, не парней.

– И парней тоже. Мужчин и клиентов следует оценивать с точки зрения добропорядочности, честности и долгосрочной перспективности, прежде чем вкладываться в них. Ладно, на этом урок окончен. Прости меня, Элис, просто мне довелось повидать немало девушек, которых бросали на произвол судьбы всякие ублю… А впрочем, не обращай внимания. Я уверена, что Макс не такой. Ну что, пойдем посмотрим презентацию для пивного барона Брайана Болсоверийского?

Элис сует руки в новую дайсоновскую сушилку, такую мощную, что по коже идет рябь, как по воде. Смотрю на собственные руки: кожа уже не такая упругая – признак старения, скрыть который не получится. Эх, шея и руки, слабое место настоящей подделки.

Элис берет сумку, обмолвившись, что Джей-Би на совещании говорил, мол, собирается отправить меня обхаживать Гранта Хэтча, какого-то крутого финансового консультанта. Если удастся его сманить, это будет большая удача.

– Говорят, Хэтч – сущий кошмар. Джей-Би, наверное, очень тебе доверяет, – ухмыляется Элис.

И тут я впервые думаю, что, пожалуй, справлюсь. Может, все будет хорошо.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: Ты

Привет, дорогая, с работой полный порядок. По-моему, мне мало-помалу удается втереться к мальчишке в доверие. Отправил меня на презентацию к русскому олигарху. Ядовитый карлик. Тебе такие нравятся. Примерно на полпути у моего мира отвалилось днище – или, точнее, из моего переднего места (как в Великобритании называют вагину) вывалился целый мир. Я думала, что умираю или у меня как минимум выкидыш. Жуть. Записалась к гинекологу. Его называют Доктор Либидо! Может, он снова сделает из меня человека. Будем надеяться.

Рада слышать о твоем платежеспособном приятеле, который вдобавок еще и не серийный убийца. Мне казалось, ты только что была замужем. Помнишь то зеленое атласное платье, в котором я была на твоей свадьбе? Так вот, я рассчитывала надеть его на встречу выпускников, но оно мне мало. Теперь питаюсь только обезжиренным вишневым йогуртом и диетической кока-колой.

Как же долго приходится худеть. Задолбала эта менопауза. Может, ты знаешь какие-нибудь рецепты (только без скальпеля)?

Х

К.

PS: Мне написал Джек А.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: ДЖЕК ВЕРНУЛСЯ!

Кэти, ты издеваешься, что ли? Великий бог любви АБЕЛЬХАММЕР, способный довести тебя до оргазма одними лишь разговорами о ценах на сырье в Кливленде? И ты мне не сказала? Что же он тебе написал?

Влезть в платье для встречи выпускников тебе поможет ультразвуковая липосакция, которая уберет жировые складки. Пара пустяков. Можно успеть в обеденный перерыв.

Да уж, досадно, что у тебя случились месячные прямо во дворце олигарха. Гадость, конечно, но так бывает. Когда я сообщила Ларри, что у меня начался климакс, он ответил: “Ну слава богу. Значит, ты больше не будешь истекать кровью, точно жертва на месте преступления”.

Как ты понимаешь, я развелась с бесчувственным ублюдком.

Немедленно отвечай, что же тебе написал Джек?

ХХ

К.

PS: Переднее место? Серьезно?

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: RE: ДЖЕК ВЕРНУЛСЯ!

Я не открывала его письмо. Слишком опасно.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: RE: RE: ДЖЕК ВЕРНУЛСЯ!

Открой уже ящик, Пандора! Что тут такого? Чего ты боишься?

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: Некий американец

Например, того, что я дам волю чувствам к некоему американцу, которые семь лет благополучно подавляла. Я не хочу чувствовать эти чувства, потому что тогда я пойму, что теперь почти ничего не чувствую, и мне станет невыносимо грустно, мне вот-вот пятьдесят, и я уже примирилась с тем, что никогда никому больше не понравлюсь, никто никогда меня не поцелует и секса у меня тоже не будет, разве что на Новый год и в день рождения, да и, в общем, фиг бы с ним. Я не несчастна.

хх

К.

Посылаю письмо. Эмили называет это ГС. Грузить собеседника. Но я все равно нажимаю на кнопку “отправить”. Старые друзья – одно из немногих преимуществ зрелости. В юности не может быть старых друзей, верно? С возрастом остаются только самые надежные и лучшие друзья, им можно рассказать почти все. Кэнди знает меня практически так же хорошо, как я сама себя знаю. Однако она ошиблась насчет меня и Джека. Эта шкатулка забита гвоздями. И открыть ее было бы безумием. Мне, как жене Лота, оглядываться нельзя.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: RE: Некий американец

Протестую, ваша честь. Не несчастна – не то же самое, что счастлива. Прочитай письмо. И запишись на липосакцию.

ХХ

К.

Ни за что на свете. Я не поддамся. Захожу во входящие, прокручиваю экран вниз, наконец вижу непрочитанное письмо Джека. Гляжу на него в задумчивости, занеся палец над клавишей “стереть”.

20:09

Продержалась целый день на работе на трех пачках жвачки “Джуси Фрут” и одном яблоке. От голода злая как черт. И то, что Ричард приготовил на ужин целую кастрюлю пасты, ничуть меня не смягчило.

– Точно не хочешь, Кейт? Тебе нужно набраться сил, дорогая.

Ну почему мужчины никак не могут понять, что такое диета? Ричард словно намеренно расшатывает мою решимость влезть в зеленое платье.

– Я приготовил бисквитный пудинг с патокой и заварным кремом, – коварно добавляет он.

– Объедение, – говорит Бен. – Почему мама ничего не ест?

– Мама на диете перед встречей выпускников, – поясняет Эмили и тянется за салатом. – Ей нужно выглядеть сексуально, потому что там будут парни, которые были в нее влюблены, когда ей было девятнадцать.

– Мама сексуальна? Мама сексуальна? – повторяет Бен, пытаясь уложить в голове этакую несуразность.

– Мама была очень сексуальной, – замечает Ричард, – она и сейчас сексуальна, – быстро добавляет он. – Кейт, ты точно не хочешь булочку к салату?

– Сколько можно повторять? Я не ем быстрые углеводы.

(Рой, пожалуйста, напомни мне записаться в обеденный перерыв на липосакцию, чтобы влезть в зеленое платье. Возьмем под контроль тело, ум, чувство и ящик с входящими письмами.)

Может, все-таки одним глазком взглянуть на письмо Джека? Ничего страшного ведь не случится? НЕТ! О женщины, вам имя – вероломство! НЕ ЧИТАЙ его письмо.

20:38

Ищу ноутбук, чтобы прикупить в интернет-магазине еще кое-что к Рождеству, как вдруг из гостиной доносится знакомый голос. Не может быть. Мама?

Эмили с Беном сидят на диване, Ленни втиснулся между ними; все трое общаются с моей мамой по скайпу с моего компьютера.

Эмили улыбается, машет мне:

– Мам, иди поздоровайся с бабушкой. Новый ухажер тети Джули показал ей, как пользоваться скайпом.

– О, мам, привет.

– Здравствуй, Кэт, дружочек, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

– Да, мам, мы тебя отлично слышим. Не нужно так кричать. Как у тебя дела?

– Все хорошо, милая. Я тебе звонила насчет Рождества, оставила сообщения. Все-таки отправлю Дикки на передержку. Подумать только, я вас вижу совсем как по телевизору!

– Ба, как делишки, что новенького на раёне?

Это, разумеется, Бен, который по привычке непочтительно подшучивает над бабушкой, да так, как мне в его возрасте и не снилось. Причем, к моей досаде, ему это всегда сходит с рук. Еще больше меня раздражает, что маме явно нравятся его подначки.

– У нас на районе все замечательно, спасибо, Бен. Я подолгу вожусь в саду, сажаю, выпалываю траву…

– Сажаешь траву? Ба, тебя за это упекут на два года. Хотя на первый раз, может, и отпустят.

Бен и Эмили дружно изображают, как благовоспитанная старушка курит косяк: поднимают брови, поджимают губы, сводят большой и указательный палец изящным кружком.

Эмили хихикает, как двухлетка, и, воспользовавшись моментом, спрашивает громко:

– Ба, как тебе интернет?

Я бросаю на нее сердитый взгляд, но она и бровью не ведет.

– О, чудесно. Могу и весь день просидеть, если за временем не услежу.

– Отвал башки, – говорит Бен.

– Отвал башки? Ты хочешь сказать, у тебя болит голова? Или это Эмили снова болеет? Помнишь, милая, когда ты плохо себя чувствовала, я сказала, что тебе непременно нужно обратиться к врачу…

– Никто не болеет, ба, мы все здоровы, – перебивает Эмили, пока моя матушка не принялась распинаться на свою вторую – после Дикки – излюбленную тему. – А что ты ищешь в интернете?

– Я нашла целую пропасть сайтов о кошках и на кого они похожи. Очень интересно. Кстати, хочу спросить: раз уж оба моих внука здесь и они прекрасно разбираются в компьютерах, как мне попасть на букфейс?

Тут мои дети не выдерживают и, радостно вцепившись друг в друга, падают с дивана от хохота. Ленни заливается лаем.

– Мам, это называется “фейсбук”, – прихожу на помощь я.

– Точно, он. Мэвис, точнее, ее племянник Говард, говорит, что там замечательно, так что теперь она тоже там.

Мэвис я в глаза не видела, но за последние два года она по какой-то причине превратилась в оракула, малейшее замечание которого мама принимает за истину. Если бы они с Мэвис случайно встретились в “Теско” и та между делом посоветовала бы ей слетать в космос, матушка тут же отправила бы в НАСА письмо, куда вложила бы конверт с обратным адресом и маркой и поинтересовалась бы, когда ближайший рейс.

– Даже не знаю, мам, не уверена.

– Ну что ты, милая, это очень удобно. Он напоминает тебе о днях рождения, а мне в моем возрасте уже приходится напоминать. Но я так и не поняла, нужно ли загружать лицо в компьютер.

– Ты можешь загрузить любую часть тела, ба, – ерничает Бен.

Эмили шипит, замахивается на него, рукав ее футболки задирается. Надо же, теперь у нее и руки исцарапаны! Неужели снова упала с велосипеда?

Бен ликует – еще бы, ему удалось всех достать. Но этого ему мало, и он, решив испытать судьбу, произносит:

– Даже задницу…

– Дело не в этом, мам, – перебиваю я. – Просто там ты можешь, ну…

– Что, дорогая?

– Можешь увидеть или узнать о ком-то что-нибудь не очень приятное. – Я слабо улыбаюсь Эмили. Та уставилась в пол.

– Ох, дорогая, я крепче, чем выгляжу. – И это чистая правда. Жаль, что я не могу сказать о себе того же. – Кстати, – продолжает мама, – я искала симптомы болезней, там столько источников, в которых можно…

– Не надо, мам. Этак неизвестно до чего можно докопаться.

– Я понимаю. У Вэл, кузины Мэвис, была сыпь, она посмотрела в интернете симптомы и сказала, что, возможно, подхватила гепатит G.

– Вот об этом я и говорю.

– Секс без презерватива с дальнобойщиком, – громко произносит Бен.

– Бен! Придержи язык.

– Что ты говоришь, проказник? – смеется мама.

– Говорю, надеюсь, что ты здорова, ба, – с послушной улыбкой поясняет Бен. Эмили демонстративно сует два пальца в рот – так, чтобы он видел.

– Эмили, детонька, ты точно здорова? Вид у тебя усталый. Кэт, тебе не кажется, что она какая-то бледненькая? Надеюсь, ты не перетруждаешься в школе, милая.

– Все в порядке, ба, не беспокойся, – быстро отвечает Эм.

– Она здорова, мам. Здесь просто освещение не очень. Мы пока не починили проводку.

– У вас все еще ремонт? Кажется, его делает тот поляк Питер?

– Да, верно, Петр. Когда ты приедешь на Рождество, все уже будет готово.

– Чудесно. Я все же не знаю, Кэт, брать ли с собой Дикки. Боюсь, он вам испортит ковры.

Глубокий вдох, Кейт.

– Не испортит, мам. Ну правда, не беспокойся ты так. Просто приезжай и отдыхай.

– Мне нужно идти, у меня в духовке пирог с грецкими орехами к завтрашнему утреннему кофе. Прошлый собрал шестьдесят четыре фунта. В помощь пожилым, – говорит моя мама, которой вот-вот исполнится семьдесят шесть.

– Замечательно, мам. Береги себя.

– И ты, родная. Как я рада вас всех видеть. Эмили, Бен. Все-таки техника – это чудо. Спокойной ночи, храни вас Бог.

Мамино лицо исчезает, но Эмили с Беном все лежат, привалившись ко мне и опустив головы мне на грудь, как в детстве. Теперь они тяжелые, пожалуй, даже слишком тяжелые, но я не прошу их отодвинуться. Мы сидим, обнявшись, в полумраке.

– Похоже, у бабушки с сердцем получше, – прерывает молчание Бен.

– Она сильная, правда, мам? – спрашивает Эмили.

– Еще какая, – отвечаю я, отчаянно надеясь, что так и есть. – Ваша бабушка замечательная.

Как же они любят ее, а она их. Самой нежной, не омраченной ничем любовью. Страшно вспомнить, что шесть лет назад мы чуть было ее не потеряли, когда у нее был сердечный приступ, и не хочется думать, что будет с нами со всеми, когда ее не станет.

21:36

Промучившись час, наконец-то заново заказала подарок для Бена. И приставка оказалась на складе! Если Санта-Клауса и не существует, то Бог уж точно есть. Наш же Санта на семинаре по реализации мысленных образов вместе со своей чокнутой Мисс Травяные Чаи.

22:20

Смотрю на себя в зеркало в ванной. Побочные эффекты после шести или семи недель применения пластырей с тестостероном:

а) Кожа на лице местами стала грубой и шершавой.

б) На шее и подбородке появились новые волосы. А еще тонкие черные волоски проклюнулись – о ужас! – вокруг сосков.

в) Я раздражаюсь по мелочам, чуть что, готова сорваться на крик.

г) Ругаюсь как солдат.

д) Готова заняться сексом с чем угодно – мебелью, домашней утварью, польским строителем.

Неужели мужчины все время так себя чувствуют? Если да, разумно ли доверять им править миром?

Полночь

Уже выключаю свет, и тут приходит письмо из магазина, в котором я заказала рождественский подарок для Бена.

Добрый вечер, Кейт, приносим свои извинения за задержку, у нас перебои с поставками товара. Новая партия приставок ожидается 29 декабря. Мы постараемся доставить ваш заказ как можно скорее. Счастливого Рождества!

Неееееееееееееееееееет.

Эмили – Кейт

Мам, прости, что я тебе нагрубила. Спасибо, что привезла в школу страницу контрольной. Можно я приглашу на рождественскую вечеринку не 50, а 70 человек? Люблю-целую.

ЧТО ЕЩЕ ЗА РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ВЕЧЕРИНКА? (Рой, мы разве разрешили ей устроить рождественскую вечеринку?)

13. Эти упрямые зоны

Декабрь

В самом аду нет фурии страшнее, чем женщина, которая весит на девять фунтов больше нужного за неделю до встречи выпускников. Я была совершенно не готова предстать перед кавалерами моей юности в образе стареющей хрычовки. А ведь когда-то при удачном освещении я могла сойти за Николь Кидман, теперь же смахиваю скорее на миссис Даутфайр[46]. Разве не клялась я себе, что подойду к этому эпохальному событию как взрослый, зрелый человек, который принимает свои тело и личность такими, какими они стали к сорока девяти, без малого пятидесяти годам? В расцвете сил, гордая победительница, пусть и потрепанная приливами, отливами и водоворотами судьбы. Что уж скрывать, меня не перепутать с той розовощекой девицей, что так взволнованно глядит с фотографии первого курса, и волновалась она не зря. Эта дурацкая стрижка “под пажа”, которую сделал ей Деннис из районной социальной службы, – якобы “под леди Диану”. Очень приблизительное сходство. С этой стрижкой я походила на средневекового менестреля. Никогда не доверяйте парикмахеру по имени Деннис с севера Англии, тем более если он произносит свое имя как “Дени”. Как в песне “Блонди”[47].

В общем, я-то полагала, будто готова к встрече выпускников. Готова увидеть тех, кого не видела четверть века, – боже мой, это же больше, чем было мне, когда мы познакомились. В конце концов, я хорошо сохранилась. (Что за жуткая фразочка. Сохранилась как что? Как маринованный лук? Как рыба? Можно ли сохранить молодость, точно спелые ягоды, чтобы не сгнили?) У меня новая работа, старый дом “с большим потенциалом”, двое детей-подростков, причем не в тюрьме, и счастливый брак. Ну хорошо, просто брак. Если разобраться, у кого он счастливый? В общем, все у меня было в порядке. Пока я не попыталась влезть в платье.

Знаете, как бывает, когда рассчитываешь, что то или иное платье или костюм поможет пережить событие, которого боишься? Когда я только устроилась работать в Сити, то тратила все деньги на дизайнерские вещи в “Фенвике”, и оно того стоило. Моя броня от “Армани”. По утрам я надевала этот костюм, точно рыцарь перед турниром. Темно-синяя ткань – кажется, джерси – была мягкой, однако скроен костюм был отлично, подчеркивал талию, но при этом защищал как спереди, так и сзади. В нем я чувствовала себя неуязвимой, что было очень кстати, учитывая, сколько ругани приходилось выслушивать от коллег-мужчин в начале карьеры. Выбросить этот костюм не поднималась рука. Так что когда какой-то благотворительный фонд “Одежда и надежда” попросил руководительниц нашей фирмы пожертвовать одежду для тех, кто хочет вернуться к работе после перерыва, я отдала свой темно-синий костюм. Было приятно думать, что он волшебным образом защитит еще какую-нибудь испуганную девицу, которой нужно выглядеть бесстрашной.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что однажды я и сама превращусь в обеспокоенную женщину, которая пытается вернуться на работу. Вот он, цикл жизни.

Одежда способна творить чудеса, вот почему я так тщательно выбирала наряд для встречи выпускников – то самое изумрудное платье, на которое я потратила кучу денег перед недавней свадьбой Кэнди в “Хэмптонсе”. Ричард тогда наотрез отказался идти. “Приду на следующую”, – заявил он. Ему не очень-то нравится отношение Кэнди к жизни и мужьям – “чем больше, тем лучше”.

В моем возрасте уже требуется помощь, чтобы здесь поднять, там разделить, не говоря уже о том, чтобы кое-что подать вперед. Изумрудное платье было для меня Изамбардом Кингдомом Брюнелем[48] среди платьев, чудом проектирования и строительства. Оно убирало мою грудь и живот туда, где они находились четверть века назад.

По меньшей мере двое бывших моих парней, которые должны были прийти на встречу выпускников, видели меня голой в восемьдесят третьем – восемьдесят шестом годах. И мне хотелось, чтобы моя грудь обреталась примерно там же, где они ее застали.

Я отдала изумрудное платье в химчистку “Пять звезд” в Ислингтоне, где одежду отпаривают и чистят вручную, и оно нефритово переливалось в полиэтиленовом коконе на двери шкафа. Я была готова к встрече, еще как! А потом примерила платье.

Скрипя зубами, замок продвинулся по молнии на дюйм вверх, но не сумел преодолеть складку пониже талии, кенгуриную сумку, от которой после вторых родов я так и не смогла избавиться. Как я ни натягивала ткань, как ни дергала застежку, как ни молила, все без толку. Корректирующее белье тоже не помогло.

– Милая, у тебя же полно других платьев, – заметил Ричард, словно их количество сейчас что-то значило.

– Я надену это, – рявкнула я, хлопнула дверью ванной и залилась перед зеркалом жгучими слезами унижения. Вот вам и зрелое принятие собственного тела в сорок девять с половиной. Я влезу в это платье к субботе, даже если оно меня убьет.

И оно меня чуть не убило.

Понедельник, 11:03

Черт. Проклятье. Джей-Би вызывает меня к себе в кабинет в ту самую минуту, когда я планирую улизнуть, прыгнуть в такси и рвануть через весь город на заблаговременно назначенную “процедуру”. Говорит, что моя сегодняшняя встреча с Грантом Хэтчем чрезвычайно важна для компании.

– Тебе наверняка прекрасно известно, Кейт, что Грант Хэтч владеет одной из крупнейших консалтинговых компаний. Мультимиллионер, который всего добился сам, непростой клиент, но когда-то работал у нас трейдером. И если удастся разместить наш фонд на его площадке, ну то есть если его ребята будут рекомендовать нас своим клиентам, все у нас будет в шоколаде.

– Понимаю, – отвечаю я. – Будет здорово, если он станет нашим партнером. Но я не вполне понимаю, почему я? Нет, я, конечно, польщена, но все-таки я новичок, есть и куда более опытные сотрудники.

Ради бога, пусть Джей-Би поручит это кому-нибудь другому, потому что к тому моменту я еще буду отходить от липосакции!

У Джея-Би дергается щека. Так просто он меня не отпустит.

– Тебе удалось обаять Великовского, Кейт, а Грант, в общем… как бы это сказать… любит женщин.

Господи боже мой. Два самых зловещих слова в английском языке. “Любит женщин”.

– Скажем так: я уверен, ты сумеешь его умаслить. Но врать не буду. Он крепкий орешек.

Вот вам и еще два слова. Не хватает только третьей парочки – “серийный убийца”.

Рассыпаюсь в благодарностях Джею-Би за фантастическую возможность попытать силы с крепким орешком, который любит женщин, стремительно пячусь из его кабинета, едва ли не с поклонами, как одна из тридцати девяти жен сиамского короля. Затем, пока Джей-Би не успел меня окликнуть, вылетаю из здания и мчусь на стоянку такси.

11:33

По дороге в Найтсбридж получаю электронное письмо от Дебры. (Тема: Пристрели меня!) Пишет, что отдыхала с детьми в Марракеше и послала оттуда эсэмэску одному очень перспективному неврологу, с которым познакомилась на сайте, – “Тут вкусная выпечка, но мой кекс лучше”.

К несчастью, автозамена исправила “кекс” на “секс”, о чем Дебра и не подозревала. То-то она удивилась, когда невролог принялся забрасывать ее страстными сообщениями – мол, хотел бы я попробовать этот кекс. Теперь Дебра не знает, что делать.

Кейт, он мне правда очень нравится. Вдруг он тот самый? Он состоятельный, нормальный, холостой (ну ладно, дважды разведенный), без детей. Ты не представляешь, как трудно найти кого-то без багажа. Я писала Стивену об отличном кексе, а не сексе, теперь же он думает, что я помешанная на сексе бисексуалка, и, похоже, увлекся не на шутку. Что мне делать?

Да мне-то откуда знать? Ох уж эта Деб с ее вечными проблемами. С тех пор как она стала сидеть на сайтах знакомств (нервирующая американская мода, которая у нас прижилась уже после того, как я вышла замуж), я, похоже, превратилась в ее персонального консультанта по личным вопросам. Такое ощущение, будто моим ровесницам вдруг стукнуло по пятнадцать, они снова облачились в короткие шортики и сбрызгивают лаком прически под Фэрру Фосетт. “Может, написать ему смс?”

“Сколько нужно ждать, прежде чем ответить ему на сообщение?” Можно подумать, любовь – это алгоритм.

“Не обидится ли он, если мы не займемся сексом на первом же свидании?” Тридцать лет назад спрашивали другое: “Если я с ним пересплю слишком скоро, не будет ли он считать меня шлюхой?” Признаться, мне не кажется, что это прогресс.

Женщины в поисках любви утомительны и чаще всего смешны. Вот и Дебра в очередной раз выставила себя дурой. У меня во входящих лежит письмо от Джека. Я не удалила его, хотя и собиралась. Но и не читаю, заставляю себя не читать. Несмотря на то что думаю о нем, засыпая и просыпаясь. И когда бодрствую. Не знаю, сколько еще я так продержусь.

11:59

Пусть я предала последние остававшиеся у меня феминистические принципы, поехала и сделала то, чего клялась никогда не делать, но зато теперь я понимаю, как все эти модели и актрисы “приводят себя в форму” после беременности. Уж точно не с помощью сверхчеловеческой силы воли и не потому что круглосуточно, семь дней в неделю, кормят грудью, пьют коктейли из шпината и занимаются пилатесом. И наследственность тут тоже ни при чем, как и фотошоп. Это все операция. Запаниковав, я записалась на нее в маленькую клинику в тенистом переулочке возле Гайд-парка. Кэнди уверяла, что липосакция – пара пустяков, можно с легкостью сделать в обеденный перерыв. А мне надо с легкостью влезть в изумрудное платье.

Буклет клиники – такой блестящий, что впору красить губы, глядя в него, как в зеркало, – обещает безболезненно подтянуть то, что с исключительным тактом обозначено как “упрямые зоны”. Еще только поднимаясь по головокружительной лестнице без перил, словно вырубленной из гигантских мятных леденцов, уже чувствую: мне здесь не место.

Что ты делаешь, Кейт? Неужели ты до такой степени боишься показаться старомодной кошелкой и твоя самооценка настолько слаба, что ты готова заплатить за то, чтобы тебе специальным пылесосиком высосали жир из складки на животе, столько же, сколько стоит новая кухонная плита?

Увы, кажется, так оно и есть.

Две красотки за стойкой в приемной клиники похожи на стюардесс из прошлого, когда в самолете ты чувствовал себя богатым путешественником, а не рабом на галерах, который втридорога заплатил за пачку чипсов и сидит в такой теснотище, что нечем дышать. Безупречный макияж, пудра с блестками, пьянящий аромат духов. Не хватает лишь изящных шапочек со значком, а жаль. Мне предлагают присесть, спрашивают, не хочу ли я чего-нибудь выпить. Список напитков впечатляющий, но от волнения я выбираю чай с лакрицей, который терпеть не могу. Это точно чай? Может, заказать капучино? Нет, я здесь для того, чтобы изменить контуры моих упрямых зон, которые так упрямятся не в последнюю очередь из-за кофе с молочной пеной.

Вместе со мной в приемной сидят еще трое; мы стараемся не встречаться друг с другом взглядом. Несмотря на фоновую музыку и успокаивающий минималистский дизайн, я не могу отделаться от липкого стыда за то, что здесь нахожусь. Молодо выглядеть стремятся все, но никому не хочется, чтобы его застигли за попытками сохранить молодость с помощью всяких махинаций. Пусть это будет наша постыдная тайна, столь же “деликатная”, как работа клиники.

Одна из секретарш подходит к мужчине напротив, который закрылся газетой, я поднимаю глаза от статьи о том, как можно укоротить большой палец ноги (популярная процедура, между прочим), и понимаю, что это известный актер. Ну или был известным в восьмидесятые, сейчас-то уже не так, конечно. Некогда красивый и представительный, теперь актер кажется беззащитным: голубые глаза слезятся, рыжеватые волосы немилосердно зачесаны назад, чтобы скрыть, как мало их осталось. Догадавшись, что я его узнала, он грустно кивает и торопливо уходит в смежную комнату. Что такого может сделать мужчина под семьдесят, чтобы сохранить прежнюю внешность? Надо будет спросить у Кэнди, она в контурной пластике разбирается лучше, чем Мэри Берри в кулинарии.

17:43

Простая и безболезненная липосакция, которую якобы можно сделать в обеденный перерыв, оказалась вовсе не простой, да и в обеденный перерыв я не то чтобы уложилась. А о том, что это совсем не больно, расскажите подушечке для иголок.

Из клиники я выхожу вся перебинтованная и с запасом послеоперационного компрессионного белья – разновидность коррекционного, только особого назначения. Голова кружится.

Пошатываясь, стою на тротуаре, пытаюсь поймать такси, как вдруг звонит телефон. Без всяких предисловий матушка продолжает разговор с того самого места, на котором мы его завершили.

– Я боюсь, Кэт, что если на Рождество возьму с собой Дикки, то ему придется ехать в машине с Питером и Шерил, а ты же знаешь, какая Шерил чистюля. Вдруг с Дикки случится беда? Нет, милая, я не хочу так рисковать. Лучше в этом году останусь дома. Ничего страшного, схожу к нашей Джули…

Я притворяюсь, будто связь прервалась, и нажимаю отбой.

В такси вспоминаю, что в клинике мне дали сильные обезболивающие, но принять их не решаюсь, а то еще засну прямо на презентации. Как называлось то древнее орудие пыток, утыканное внутри гвоздями? Железная дева? Ни дать ни взять я после липосакции.

Пробки жуткие. В результате я опаздываю в “Браунз-отель” на встречу с Грантом Хэтчем, которого знакомые из сферы розничных продаж прозвали Бренд. Ну еще бы. Хуже другое: о встрече попросила моя компания, и начинать ее с опоздания – последнее дело. Причем изливать на него извинения бесполезно, поскольку Грант – козел, да еще какой. Да и после того, как во мне понаделали дырок, я в буквальном смысле могу что-нибудь на него излить. Представляю, как из меня, точно из фонтана Треви, струится “эрл грей”. Нет, Гранту об этом знать совершенно незачем.

Вхожу в бар, и Грант демонстративно смотрит на свои наручные часы размером со снежный шар, испещренные множеством циферблатов и минимум с четырьмя головками сбоку. С таких впору нанести ядерный удар по Пхеньяну, но показывают ли они время?

Грант встает, расправляет плечи, словно готовясь к поединку. На нем черная рубашка-поло, которая изо всех сил старается удержать то, что скрывается под ней, и отутюженные черные джинсы. Он огромный, неповоротливый и совершенно лысый, точно Будда, который променял медитацию на капитализм и ни разу об этом не пожалел. Под золотым медальоном на его шее видна верхняя часть татуировки. Говорит он с таким вязким южно-лондонским акцентом, что на нем запросто можно записывать свои страхи.

– Кейт. Наконец-то, – скрипит он.

– Грант, – отвечаю я, – ради бога извините. Маленький кризис на работе. Я как раз собиралась выходить. И тут рынки обва…

– О да, – он улыбается так неожиданно, словно выхватывает нож, – готов поклясться, у такой девушки, как вы, забот полон рот.

Сексуальный намек. Понятно. Джей-Би предупредил меня. Обычно в первые десять секунд не успеваешь разобраться, с кем имеешь дело, но тут сирена “осторожно, мудак!” завыла раньше, чем я успела присесть. Для этого самца я девушка, и не просто девушка, а такая, которой нравится, когда у нее забот полон рот (и не только рот). Причем желательно им. Ясно. Один из этих. Ничего, справлюсь.

– Угу, – соглашаюсь я, – дел по горло.

Ты даже не представляешь насколько, чувак. Когда ты в последний раз лежал без сна, размышляя о том, что твоя свекровь впадает в маразм, дочь каждый день психует, а в животе полным-полно дырок от липосакции? Думаю, никогда.

– Так чем же, черт возьми, я могу быть вам полезен? Или, – он прищуривается, – вы мне?

Глаза – черные бусины, точь-в-точь как у акулы.

Каждое свое слово Грант сопровождает кивком, не в силах сидеть спокойно. Того и гляди пустится бежать на месте. Про таких, как он, поневоле думаешь, что в детстве они, должно быть, постоянно влипали в какие-нибудь истории, и представляешь себе его маму, которая к вечеру выбивалась из сил, поскольку весь день ревностно опекала сына, отчего состарилась раньше времени.

Мы садимся за стол – к счастью, не рядом, а в кресла друг напротив друга.

– Выпьете, – произносит он так, словно не предлагает, а приказывает.

– Да, пожалуйста, чай, – помолчав, отвечаю я.

– Нет. Закажите что-нибудь нормальное.

– А вы что пьете?

– Односолодовый виски. Изготовленный пафосными мудаками из гребаной Шотландии. Жидкое золото, только стоит дороже. Будете?

– Да, спасибо, с удовольствием. – Может, и зря, но мне нужно выпить чего-нибудь покрепче, чтобы не чувствовать, как болит живот.

– Годное пойло, – замечает Грант. – Эй, вы.

– Я?

– Нет, вон та. – Он щелкает пальцами, и на его зов спешит официантка.

– Да, пожалуйста, чем могу вам помочь? – Вежливая, испуганная, улыбчивая, скорее всего, из Прибалтики.

– Еще такого же. Por dos[49]. Мне и ей. Comprendo?[50]

– Да, сэр.

Грант провожает ее взглядом.

– Девке не помешало бы поменьше булок трескать.

Грант работал финансовым консультантом. Теперь управляет группой – точнее, бандой – финансовых аналитиков, что обеспечивает ему доступ к широкому спектру клиентов, начиная от просто богатых до таких богатых, что у их собак есть персональные повара. “ЭМ Ройал” планирует войти в число фондов, в которые обращаются эти клиенты, и моя незавидная задача – сообщить об этом Гранту. Вот только как? Дескать, ты хочешь иметь дело с его компанией и его компании пойдет на пользу то, что ты можешь ему предложить, но этим все и ограничится?

– Должна вам сказать, Грант, что “ЭМ Ройал” действительно хорошая…

– Разумеется, хорошая, черт побери! – не то пролаял, не то рассмеялся он. – Если бы она не была хорошей, лапуля, я бы тут сейчас не сидел.

Я улыбаюсь, словно оценила его остроумное замечание, и продолжаю:

– Мы, разумеется, понимаем, что в вашем распоряжении имеется целый арсенал сильных инвестиционных фондов. Однако преимущества нашего фонда заключаются в наличии диверсифицированных категорий активов, хорошем географическом охвате, открытости другим валютам, сбалансированном сочетании защитных акций и растущих компаний, а также надежных во всех отношениях исполнителях.

Когда только я успела вспомнить этот особый язык Сити, который похож на английский, но при этом звучит так ненатурально? Джек называл его “десперанто” – по-моему, в точку. Джек умеет сформулировать как никто. Я восхищаюсь собой, но все же мне немного не по себе, слишком уж легко я спустя столько лет перешла на этот волапюк. Как будто переехала во Францию и моментально без всякой практики стала нормально общаться с местными жителями.

– И? – спрашивает он. Комплимент ему явно польстил, но он жаждет продолжения. И снова смотрит на часы. Может, они посылают приказ какой-нибудь “Аге” в Уэйбридже разогреть его ужин или еще что-нибудь?

– И нам бы очень хотелось, чтобы “ЭМ Ройал” был представлен на вашей платформе. Нам кажется, что мы могли бы стать прекрасными партнерами…

Черт. Осторожнее, Кейт, как бы этот чувак не решил, что ты на что-то намекаешь.

– Еще бы. Обожаю прекрасных партнеров. Соблазнительное… предложение. (Поздно. Он думает только тем, что у него в штанах.) И почему же?

– Потому что у нас сильная команда аналитиков, и еще потому, что, если честно, мы считаем, что с нами вашим клиентам уже не понадобится никакой другой фонд.

– Ловкий ход.

– Мы стоим дороже индексных фондов и цену на свои услуги снижать не планируем, – добавляю я, и сердце екает. – Но за такие деньги мы гарантируем качественное обслуживание.

– Что ж, неплохо. В общем, Кейти, – продолжает он, огорошив меня уменьшительно-ласкательным обращением (хотя, думаю, он со всеми так, а встреться с Цезарем, наверняка назвал бы его Юликом), – я вас понял. Признаться, я уже кое-что про вас разузнал. Я ведь человек увлекающийся. – Он умолкает, давая мне возможность осознать всю красоту его мысли, и продолжает: – Полагаю, мы заинтересованы в том, чтобы включить вас…

– То есть “ЭМ Ройал”.

– Именно. Включить вас в наше меню.

– Замечательно. Уверяю вас…

– Однако, – он подается ко мне, так что я могу заглянуть к нему под рубашку и увидеть вытатуированную на его торсе грудастую русалку, – нам нужно будет встретиться с глазу на глаз, чтобы обсудить детали, посмотреть кое-какие важные документы.

– Разумеется, Грант. Мои коллеги с большим удовольствием…

– Под “мы” я имею в виду нас с вами, Кейти. Вы и я. Нам нужно встретиться. Где-нибудь в тихом месте. Вдвоем.

Ох уж эти акульи глазки. Оглядывают меня с головы до ног. Я чувствую, как перехватывает мой живот тугая повязка после липосакции. У Ричарда Дрейфуса в “Челюстях” были клетка и гарпун для защиты от акулы, у меня только стол. И, слава богу, два стакана виски, которые в эту самую минуту ставит перед нами официантка, создавая таким образом дополнительный барьер. Дай ей бог здоровья.

– Вам принести что-нибудь еще? – спрашивает она.

Грант жестом отсылает ее прочь. Официантка ретируется. Он снова пялится ей вслед.

– Чуть подкачаться, и будет красотка. Жопа станет поменьше. Ее бы на велик посадить. Ваше здоровье, Кейт. Вы ходите в спортзал?

Я киваю:

– Стараюсь, хотя бы пару раз в неделю.

– Я так и подумал. – Он чокается со мной.

Я не спеша тяну виски, размышляя, как бы не сболтнуть лишнего, взять себя в руки, обратить все в шутку.

– А вы катаетесь на велосипеде, Грант?

– Катаюсь ли я на велосипеде? Гомик ли Гэндальф? Разумеется, катаюсь. Каждые выходные наматываю сотни миль. Натянув сраную лайкру по самую шею. Чувствую себя конфетой в целлофане.

– Надо будет вас познакомить с моим мужем. Поделитесь друг с другом впечатлениями.

Грант хмурится. Дело вовсе не в том, что такие мужчины видят в других мужчинах соперников. Им в принципе не нравится, что в природе существуют другие мужчины. Они, как быки, хотят царить на арене.

– А что у него?

– В каком смысле?

– Велосипед какой?

– Господи, если бы я знала. Но стоил каких-то нереальных денег, тысяч пять…

Грант фыркает от смеха, так что виски течет у него из носа. Не переставая смеяться, берет салфетку и вытирает грудь.

– Пять тысяч пустяки. Мой стоил десятку, и это без колес. Весит не больше яблока, мать его. Можно поднять мизинцем. – Он вливает остаток виски в горло и на несколько секунд замирает, запрокинув голову, – похоже, ждет, что я зааплодирую. Потом ставит стакан на стол и смотрит на меня. – Так что, Кейти, как насчет встречи? Только вы и я. На той неделе. Например, во вторник днем. Пообедаем в “Дорчестере”, “Клэридже”, где скажете. Надо же нам обсудить кое-какие вопросы, узнать друг друга поближе, прежде чем переходить на следующий этап, не правда ли, дорогая?

Я допиваю виски, встаю и протягиваю ему руку:

– Прошу прощения, Грант, мне пора бежать. Приятно было с вами познакомиться. И я очень рада, что вы рассмотрите наше предложение. Разумеется, я непременно пришлю вам всю информацию о ежегодных результатах нашей деятельности, наших протоколах и инвестиционных стратегиях. Боюсь, во вторник я занята, но мой коллега, Трой Тейлор, наверняка с удовольствием меня заменит и выведет наши с вами переговоры на новый уровень.

Грант слушает меня, наливаясь раздражением. Он довольно красив, прекрасно одет и очень-очень богат, но в эту минуту кажется воплощением уродства. Мужчин отказ озлобляет. Потом произносит медленно, буквально цедит слова:

– Да. Да, я знаю Троя. Это ведь он рассказал мне о вас. Мол, новенькая, хоть и старая. Но офигенный профессионал. Так сказал Трой. Я так понимаю, опыт у вас побогаче, чем у большинства из нас. Многолетний, прямо скажем. Вот Трой и думал, что мы, так сказать, договоримся.

Ах вот оно что. За бабником таился негодяй. Тошнотворный поворот сюжета.

– И мы договорились! Рада знакомству, Грант. Увидимся. До свидания.

Я выхожу. Слышу, как он щелкает пальцами у меня за спиной. Последнее танго для Гранта, но, увы, далеко не последний раз, когда я о нем услышу.

20:39

Сегодня на ужин суп, полезная запеканка из батата с мясом и зеленая фасоль – заскочила в “Маркс и Спенсер” на станции. Вообще-то Ричард обещал сам приготовить, но в последний момент ему понадобилось что-то обсудить с этой назойливой кошатницей – кажется, какой-то выездной семинар, посвященный здоровому образу жизни. Я подаю суп, а он сидит, уткнувшись в свой айпад.

– Кейт, ты только послушай. Глава правительственного органа по делам трудящихся старшего возраста предложила тем из нас, кто сдавал экзамены на аттестат зрелости старого образца, говорить работодателям, будто мы сдавали экзамены по новой программе, чтобы те не догадались, что на самом деле мы обессилевшие дряхлые старики сорока трех и более лет.

Ричард разворачивает планшет, чтобы я прочла статью. Чиновница утверждает, что “обладатели аттестатов старого образца”, как она их называет (звучит так, словно они написаны бычьей кровью на папирусе, правда?), могут столкнуться с возрастной дискриминацией. Разумеется, поясняет чиновница, она не призывает врать, однако “если вы столкнулись с подобной несправедливостью, то приходится играть по правилам”.

– Играть по правилам?! – Ричард вопит так, что у него ложка дребезжит в тарелке. – Почему бы ей тогда не упомянуть, что наши экзамены были гораздо сложнее теперешних, так что мы, старичье, умеем писать, читать и считать в уме, не прибегая к помощи электронных устройств.

Черт. Я вдруг вспоминаю, что в резюме для новой работы указала оценки, которые получила за те, прежние экзамены, и при этом написала, что мне якобы сорок два. Мне и в голову не пришло, что будь мне сорок два, я бы сдавала экзамены уже по новым правилам. Настоящее минное поле. Спасибо, что никто в “ЭМ Ройал” не обратил внимания и не попросил показать аттестат. Что бы там ни говорила эта чиновница, скрывать свой возраст не так-то просто. Память нужна как у молодой.

Эмили, которая скрючившись сидит на стуле, подтянув колени к подбородку, вдруг издает стон. Вся в черном, с шарфом, словно сделанным из рыболовной сети, она смахивает на ловушку для омаров, которая собралась на похороны.

– Пап, это несправедливо, – кричит она, – у нас тоже очень сложные экзамены. Вы с мамой вечно говорите, что в ваши годы учились лучше. Это несправедливо. Вы считаете, что я типа полная дура, а я просто переживаю из-за контрольной и остального, к тому же за сочинение я набрала всего шестьдесят три процента.

– Ты и есть полная дура, – бросает Бен, не отрываясь от телефона.

– Бен, прекрати. Хватит пялиться в телефон. Ричард, ты тоже убери айпад. Можем мы хоть раз поужинать так, чтобы вся семья не сидела в интернете? Как это ты набрала всего шестьдесят три процента за сочинение? – Настал мой черед оскорбляться. – Я же тебе помогала его писать. Почему всего шестьдесят три процента?

Эмили, точно черепаха, прячет голову в сетчатый капюшон.

– Мистер Янг сказал, написано хорошо, умно и все такое, но мало ключевых слов. Чтобы оценка была выше, надо было использовать ключевые слова, мам.

– Какие еще ключевые слова?

– Постой-ка, – вмешивается Ричард, – то есть ты написала за Эмили сочинение? Это еще зачем?

– Мама его не писала, а проверяла, – быстро поясняет Эмили, чтобы меня защитить, – она не виновата, что мне не поставили “отлично”.

Ричард переводит взгляд с Эмили на меня и произносит язвительно:

– Только не говори маме, что она не сумела получить за что-то отличную оценку. Такого не случалось с 1977 года.

Бен довольно ухмыляется; примерно такое же выражение лица было у сына в тот день в начальной школе, когда он выпустил на волю обитавших в классе песчанок, “потому что им хотелось на улицу”.

– Если мама не сумела получить “отлично” за сочинение Эмили, значит, экзамены не такие уж простые, – замечает наш домашний логик.

– А я и не говорила, что экзамены простые, Бенджамин. Они трудны своей… я не знаю… бессмысленностью, формальностью, неоригинальностью. По-моему, это никакое не образование. Эмили, дорогая!

Поздно. Дочь убежала наверх. И что теперь? Не могу же я заявиться в школу и нажаловаться мистеру Янгу. Что я ему скажу? “Поставьте Эмили отметку выше, поскольку половину сочинения написала я”? Отличная идея. Должна же быть в жизни хоть какая-то сфера, в которой мне не приходится врать напропалую.

– Мам?

– Чего тебе, Бен?

– Можешь сделать за меня домашку по истории. Мне все равно, какую оценку я получу.

21:43

Я твердо намеревалась рассказать Ричарду о липосакции. Честное слово. Но потом мы отвлеклись на “Двенадцатую ночь”. К тому же после встречи с Грантом еще одного скандала я просто не выдержу. Как вспомню, так мороз по коже, – и вполне возможно, что “ЭМ Ройал” потеряет несколько миллионов из-за того, что я отказалась стать одним из наших соблазнительных предложений. Выходя из отеля, я думала о том, что слишком стара, чтобы мириться с подобной херней. Совершенно верно. А еще я слишком стара, чтобы найти другую работу, так что ради сохранения той, которая уже есть, может, следовало бы и потерпеть херню, как бы ни было противно.

Если вдуматься, липосакция – исключительно выгодная штука, учитывая, во что бы мне обошлись многочисленные персональные тренировки, чтобы удалить эти упрямые зоны, которые ныне хранятся неподалеку от Гайд-парка, в мешочке для пылесоса. К тому же теперь не нужно покупать новое платье для встречи выпускников. Как ни посмотри, экономия существенная. Тем более что я теперь сама зарабатываю и удерживаю семью на плаву, а на себя еще не потратила ни пенни, так что не обязана отчитываться перед мужем.

К тому же я не уверена, что мне удастся убедить Ричарда: липосакция – не пример надвигающегося кризиса среднего возраста, как он наверняка подумает, но необходимая и целесообразная мера, дабы поддержать падающий актив. То есть меня. Кстати, о падающих активах: я выписала чек за операцию, дабы не возникло неприятностей из-за странной истории с кредитным рейтингом. (Рой, тебе удалось выяснить, почему он такой низкий?)

К несчастью, после ужина, когда дети поднялись к себе, Ричард разразился тирадой о бескрайней и безотрадной пустыне, в которую превратился наш сберегательный счет. Мол, это все “твоя стройка” в “твоем доме” виновата, при том что сам решил, презрев капитализм, переучиться на сопереживателя с гонораром в три фунта за час. Облекшись, точно в доспехи, в добродетель нового своего призвания, он словно не замечает, как его выбор повлиял на нас с детьми. Он ведь еще два года не будет ничего зарабатывать. Целых два года! Да к тому моменту помощь психиатра понадобится мне самой.

Я загружаю посудомойку, громыхая тарелками в своей фирменной пассивно-агрессивной манере, а Рич продолжает делиться полезными предложениями, на чем мы можем сэкономить.

– Начнем с того, что счет за электричество нам приходит гигантский. Я знаю, Кейт, ты любишь принимать ванну, но зачем тебе горячая вода в шесть утра? Не лучше ли включить обогреватель непосредственно перед тем, как им воспользоваться?

Я перекладываю ножи, стараясь не смотреть на мужа – из опасения, что его неожиданно подменили на хозяйку меблированных комнат в Бексхилле образца семьдесят первого года. Не успеешь оглянуться – и он примется развешивать объявления, кому из жильцов когда мыться. Я же в его глазах, очевидно, чуть поважнее простой квартирантки, а раз так, от меня можно ожидать чего угодно. Но это еще не все.

– Машина. Я знаю, что ты скажешь, Кейт (ой ли?), но в наши дни машина скорее роскошь, чем необходимость, причем как на микро-, так и на макроуровне, и роскошь неоправданная.

Хозяйка пансиона превратилась в активиста “Гринпис”. Милый боженька, пожалуйста, только не дай ему произнести слово “планета”.

– Я понимаю, дорогая, тебе кажется, что я морализирую (тут ты угадал, приятель), но мы ответственны не только за наших близких. Разумеется, передвигаться на чем-то надо, но всему же есть предел (моему терпению он как раз сейчас наступит). Ведь, если вдуматься, не так уж и часто нам нужна машина. Мы лишь потакаем своим капризам, раз уж она все равно есть…

Потакаем капризам? То есть когда моя мать после сердечного приступа несколько недель лежала в больнице и я регулярно ее навещала – это я потакала своим капризам? И когда возила Бена в Норфолк на занятия джазом? И то, что мы с Ленни ездим гулять в лесопарк, – это тоже каприз?

Ричард продолжает бубнить:

– Я имею в виду, было бы замечательно, если бы ты нашла в себе силы пересесть на велосипед и общественный транспорт. – Он смотрит поверх моей головы, словно высокая идея приклеена к потолку. – Мне это придало уверенности, убежден, что и тебе не помешает. Не говоря уже о пользе для здоровья. И подумай о том, какой пример мы подадим детям.

– И какой же? Нас с тобой в один день собьют белые фургоны и мы оставим полон дом сирот?

– Не преувеличивай, дорогая. Для безопасности достаточно шлема и элементарной осторожности. Я пытаюсь объяснить, что было бы замечательно, если бы Эмили с Беном поняли: у них есть обязательства не только перед нами, но и перед планетой…

– Все. – Я захлопываю дверцу посудомойки, точно поднимаю разводной мост, и выхожу из кухни.

Раньше он не был настолько невыносим. Ощущение, будто я вышла замуж за Джеффа Бриджеса, а жить вынуждена с гибридом Эла Гора и какого-то зануды, обнимающего деревья. Между прочим, это мне пришлось вернуться на старую работу, причем на унизительно низкую должность, где всякие зародыши мужчин смотрят на меня свысока и помыкают мной, в то время как мистер Планета учит меня экономить.

– Мам, а ты похудела, – замечает Эмили, оглядев меня с головы до ног, когда я вхожу в гостиную, и обхватывает меня за талию.

Уйййй. Анестезия явно отошла.

– Ой, правда, дорогая? – вскрикиваю я. Нет эликсира слаще, чем комплимент строжайшего из критиков, собственной дочери-подростка.

– Да, эта диета здорово работает. Просто офигеть.

Так и есть. Офигеть.

01:01

Не могу заснуть. В окне ванной комнаты молодой месяц развалился в шезлонге на небе, которое одновременно кажется темным и светлым. Анестезия отходит, живот болит все сильнее, но не спится мне вовсе не из-за боли. Я точно знаю, из-за чего именно. Или из-за кого.

Встав перед зеркалом, снимаю ночнушку и, собравшись с духом, осматриваю повреждения. Из-за стенки, точно далекая перестрелка, доносится кабанера Ричарда. Все-таки повезло, что муж больше на меня не смотрит, точно не заметит, что я сделала липосакцию.

В холодном свете ночи тело мое выглядит недурно – для своего без малого полувека. Бедное тело. На животе чудовищные синяки, но есть и хорошие новости: у меня снова появилась талия. Ну, я надеюсь. Пока не очень видно, мешает отек из-за местной анестезии. И повязка, прикрывающая надрезы. Уй. Я теперь человек-дуршлаг. Натягиваю компрессионный корсет, гляжу на платье, висящее на двери, беру, держу его перед собой. Через пару дней сядет как влитое. И эта чертова молния застегнется с тихим урчанием.

А, была не была, примерю сейчас.

Надев платье, я понимаю, для кого мне все это было нужно. Клиника, секретность, машина, высосавшая жир из моих упрямых зон. Уж точно не для старых друзей, которых не встречала четверть века. Я хочу выглядеть отлично совсем для другого старого друга.

Того, чье имя я не чаяла увидеть. И не хотела, если уж на то пошло. По крайней мере, убедила себя в этом, но, увидев его письмо во входящих, поняла, что это ложь. Кто бы мог подумать, что одно-единственное имя способно так взволновать? Я скучала по Джеку Абельхаммеру каждый день с самой нашей последней встречи; я все время словно видела его краем глаза, он меня вдохновлял, мне хотелось доказать, на что я способна, превзойти саму себя, – исключительно ради него. И когда на меня сегодня наседал Грант Хэтч, меня вдруг охватила щемящая тоска по Джеку, до того мне захотелось, чтобы он вдруг оказался рядом, мой защитник и победитель.

Ты же клялась, что не станешь читать письмо, Кейт. Ты клялась.

Внизу на кухне открываю ноутбук; Ленни, точно коврик, лег поверх моих босых ног. Прокручиваю входящие и мгновенно нахожу письмо, я точно знаю, где оно лежит. Слишком часто я смотрела на него, не решаясь прочесть. Но ведь и не удалила. Теперь же мне не терпится его открыть, словно я ребенок, которому наконец разрешили развернуть подарок.

От кого: Джек Абельхаммер

Кому: Кейт Редди

Тема: И снова здравствуй

Кэтрин, я помню, что мы договорились не писать друг другу, но я тут случайно встретил бывшего мужа Кэнди Страттон, и он сказал, что ты вернулась в Сити и работаешь в отделе маркетинга “ЭМ Ройал”. Вот те на. Никогда бы не подумал, что ты пойдешь в серые кардиналы. Для той Кейт Редди, которую я знал, это было бы слишком тускло.

Я собираюсь на несколько недель в Лондон и хотел попросить, чтобы ты меня проконсультировала кое по каким вопросам. Как насчет встретиться и, может быть, выпить кофе?

Джек

Вот вам и щемящее предвкушение. Вот вам и липосакция, и изумрудное платье. Вот вам и “дивный вечер для лунного танца”[51]. Вот вам и давно утраченная любовь. Ему бы хотелось, чтобы я его проконсультировала. Он не прочь встретиться и, может быть, выпить кофе. Может быть. Может быть? Когда испытываешь к мужчине настолько сильные чувства и потом он пропадает из твоей жизни, поневоле задаешься вопросом: что, если это все лишь глупая иллюзия? Вдруг мне показалось, а он меня никогда и не любил? Ну разумеется, не любил. Ты осталась разбитой на миллион кусков, а он ушел как ни в чем не бывало.

Господи, какая же я идиотка. Джек Абельхаммер – твой бывший деловой партнер, а не любовник. Тебе вот-вот полтинник стукнет, женщина. Слезы наворачиваются на глаза. Невыносимое разочарование. Я так рыдаю, что едва не пропускаю постскриптум. Он в самом низу, потому-то я его сразу и не заметила.

PS: Это коротенькое письмецо я сочинял всего-навсего пять часов. Неплохо, да? И ни слова о том, что я на самом деле хотел бы тебе сказать. Ни единого слова. Д.

14. Встреча выпускников

19:12

Как себя чувствует человек, у которого скоро встреча выпускников? Можно сделать мелирование, чтобы спрятать седые пряди, можно аккуратно наложить тональный крем под глазами, и он забьется в мелкие морщинки, точно мел. Можно, порывшись в шкатулке с украшениями, отыскать эффектное ожерелье, которое говорит само за себя. А говорит оно примерно следующее: “Мне не нравится эта шея, верните прежнюю, пожалуйста”.

Если вам втемяшилось во что бы то ни стало влезть в некое платье, можно сесть на жесткую диету или запаниковать и выкинуть кучу денег, чтобы из ваших “упрямых зон” высосали за обеденный перерыв жир. Можно сделать эпиляцию, выщипать брови, под влиянием порыва купить чулки в сеточку, но когда придет назначенный день, вы посмотрите на себя в зеркало – то самое, с резким флуоресцентным светом, которого вы в последнее время избегали, – и осознаете неизбежный факт: та женщина, которую вы сегодня повезете на встречу выпускников, на четверть века с лишним старше той, что когда-то окончила университет.

Как это случилось? Время меняет все, кроме нашей вечной способности удивляться переменам[52]. Забыла, кто это сказал, но он был чертовски прав, верно? Когда я в юности слышала, как мамины подруги говорили: “В душе мне двадцать один год”, меня это изумляло и становилось даже как-то неловко за них. Обозревая эти древние развалины в нашей гостиной, я думала: не могут же они чувствовать то же, что и я? Разум и чувства не должны отставать от возраста. Старея, человек взрослеет, то бишь становится зрелым. Теперь же я понимаю, что это совсем не так. Быть может, мы сбрасываем прежних себя, как кокон, или же наши юные личности живут внутри нас, терпеливо дожидаясь, когда снова настанет их час?

Временная парковка ровно напротив университета, на другой стороне улицы; моросит дождь, сибирский ветер треплет деревья. Прикрывая ладонью укладку, пробираюсь по топкой траве, опасаясь, как бы не сползли чулки, а один уже норовит. Смутно припоминаю статью из какого-то журнала, в котором предупреждали, что не надо надевать чулки сразу после того, как приняла ванну с пеной. И что мне было не выбрать практичные, соответствующие возрасту непрозрачные колготки?

Самое смешное, что я сама не знаю, какая именно Кейт идет на фуршет в комнату отдыха старшекурсников. Студентка из восемьдесят пятого года, что была вовлечена в мучительный любовный треугольник и с наслаждением переслушивала в плеере “Самую большую любовь” Уитни Хьюстон, опьяненная сексуальной властью над соперничающими ухажерами, или же Кейт теперешняя, мать подростков, с пропавшим без вести, предположительно погибшим либидо, которой через три месяца исполнится пятьдесят?

Да кто ж считает.

19:27

Мы с Деброй договорились встретиться у домика привратника и вместе пойти в колледж. На третьем курсе нам не раз доводилось делить с ней комнату (а на первом – парня, Двуличного Теда), и я решила: если вдруг окажется, что я изменилась до неузнаваемости, то уж огненно-рыжую Дебру Ричардсон заметят все и догадаются, что рядом с ней, скорее всего, Кейт Редди. Теперь-то я понимаю, что боюсь не постареть, а того, как другие воспримут меня постаревшую.

– Господи, Кейт, ты только посмотри на этих детей! – вскрикивает Деб, указывая на трех крепких парней, явно членов яхт-клуба, которые поднимаются по лестнице из бара. – Сколько им, лет девятнадцать? Ты можешь себе представить, что когда-то мы занимались сексом с такими малолетками?

– Да, но не забывай, что нам самим тогда было по девятнадцать.

Я ее почти не слышу, так сильно дует ветер. Его буйное дыхание несет нас через двор к широким филенчатым дверям столовой, таким знакомым, что я могу нарисовать их по памяти.

– Но они же просто младенцы, – смеется Деб, тыча пальцем в парней.

Так и есть, а ведь какими взрослыми мы казались себе в их возрасте. Парни оглядываются на нас, двух немолодых нарядных женщин, и отворачиваются. Наверное, думают, что мы матери кого-то из студентов.

19:41

Перед ужином подали аперитив, и наша толпа разделилась на островки. Все разбились на группы по пять-шесть человек. Шумные островки состоят из тех, кто и так регулярно общается. Для них это всего лишь очередная встреча, хотя и в более нарядных платьях, строгих костюмах и с выпивкой поприличнее. Тихие неловкие островки составлены из рыхлых мужчин и смущенных женщин, которые глазеют друг на друга и поддерживают самую пустую светскую беседу из возможных, силясь понять, кто же перед ними, кем они были когда-то и почему эти две версии не пересекаются.

На моем острове всего четверо обитателей – Деб, я, Фиона Джаггард и мужчина, которого никто из нас не знает. Опрятный, в овальных очочках, маленький, как ребенок, но одет продуманно; не переставая улыбаться, вежливо поворачивается и слушает, когда кто-то из нас говорит. Не удивлюсь, если окажется, что на самом деле это автоматон, который создали в экспериментальной научной лаборатории и вывезли на первое в жизни светское мероприятие.

Фиона же, напротив, воплощенная энергичность. Она всегда такой была. Помню, однажды на званом ужине она так расхохоталась, что у нее портвейн носом пошел. Сидевшие дальше за столом подумали, ей нос расквасили в драке. “Эта девица – свой парень”, – сказал мне как-то поклонник, и я не поняла, с восторгом или с испугом. У Фионы четыре брата, два младших и два старших, так что в детстве она все каникулы играла в крикет и строила на деревьях домики из досок. Как-то раз, когда мы жили в общежитии, сломался бойлер. Четыре дня все остальные ходили грязные и вонючие, Фи же вставала в семь утра и весело мылась холодной водой, зычным альтом напевая что-то из репертуара Гилберта и Салливана.

Годы ее не утихомирили, и улыбка ничуть не потускнела. На Фионе темно-красное бархатное платье: может, боится, что снова чихнет портвейном?

– Где ты живешь, Фи?

– В Пиддлтрентхайде.

– Я серьезно.

– В Пиддлтрентхайде. Это реальное место. Конечно, не дом, а развалюха, но я считаю, что шанс поселиться в деревне под названием Пиддл упускать нельзя, – смеется Фиона, обращаясь к Человеку-роботу. Мне показалось или он действительно кивнул ей в знак того, что понял шутку? Возможно, собравшие его аспиранты перед тем, как отправить сюда, включили функцию “восприятие юмора”. – Чертово платье, – поеживается Фи. – Слишком мало. Сто лет не надевала нарядные шмотки. Раскопала его в секонд-хенде в Дорчестере. – Она обводит пальцем высокий вырез. – Ужасно давит. Чувствую себя как лабрадор.

– Помнишь то синее платье, в котором ты пошла на танцы? – спрашивает Деб. – Те самые, на которых ты…

– Господи боже! – восклицает Фи, задев локоть официанта, который ходит по залу, наполняя бокалы. Он проливает вино на хрупкую худую блондинку из соседней группы; женщина вздрагивает, как от кипятка. – Оно слетело на пол прямо во время танца. Бедный Гаррет Тингамми получил по морде. На большее он со мной и не мог рассчитывать, если уж на то пошло. Теперь-то что уж. Одну грудь мне оттяпали три месяца назад. Потому и без декольте.

Мы с Деб дружно берем Фиону за руки, как будто она едва не упала или того и гляди упадет.

– Фи, мне так жаль, я не знала…

– Да ну что вы, все в порядке, выявили на ранней стадии и так далее. Мне повезло. Мой терапевт моментально сообразил, что к чему. В душе нащупала в груди уплотнение размером с орешек, а через полтора месяца мне уже вставляли имплант. Сиська стала краше прежней, если уж начистоту. Джонни держался молодцом. Сказал, мол, скоро снова будешь скакать.

– Ох уж эти мужчины, – отвечает Деб, осекается, извиняется перед Человеком-роботом, и тот наклоняет голову ровно на тридцать градусов, чтобы показать, что извинения приняты.

– Да я только повеселилась, – говорит Фи. – Что толку себя жалеть. Тем более должен же кто-то всем рулить. Оно само собой не разрулится.

– Чем – всем?

– Клубом верховой езды для инвалидов. Большое дело. Раньше там были только пиддлерцы, потом к ним занесло меня, так что теперь с божьей помощью я там всем заправляю. Детишек к нам возят со всей страны. Некоторые лошадей в глаза не видели, бедняжки. И на поле-то отродясь не бывали, не говоря уж о паддоке. – Фи допивает вино, запрокинув голову, точно горький пьяница. – Такие, кстати, больше всего привязываются к лошадям.

– То есть диплом по теологии тебе все-таки пригодился.

– Еще бы. Отрастила здоровенный нимб.

Она протягивает руку и выхватывает бутылку у официанта, который застывает с открытым ртом. Фи наполняет бокалы до краев – всем, кроме Человека-робота. Поскольку она выше на полфута, то пытается налить сверху и в итоге обливает шампанским его тонкое запястье и, к моему веселью, дорогие часы с металлическим браслетом. “Ой”, – говорит Фи. Я жду, что робот перегорит и взорвется фонтаном искр.

– Вообще, если честно, удивляюсь, что мне поручили чем-то управлять. Я и со своей-то жизнью едва управляюсь.

– Неправда, – к собственному удивлению, возражаю я. Видимо, Рой по такому случаю трудится сверхурочно, не жалея сил, напоминает мне об историях, которые я совсем позабыла. – Помнишь, как ты поехала в Непал ремонтировать школу и нам всем пришлось бежать по городу мини-марафон, чтобы собрать средства? В воскресенье утром собрались сотни людей. И организовала все это ты.

Деб закрывает рот ладонью. Она тоже забыла.

– Господи, марафон.

– Мини-марафон.

– Да какая разница. Это ж был какой-то ужас. Я бежала с похмелья. Дважды останавливалась, “Скорая помощь Святого Иоанна”[53] меня чаем отпаивала. А возле Киза[54] меня стошнило. Я тогда чуть не сдохла, Фи.

– Молодчина, Деб. Если ты чуть не сдохла, делая что-то, значит, все было не зря. Мне ли не знать, – отвечает Фиона. – Господи, да когда уже ударят в гонг или что там у них? Я жрать хочу. Место дорогущее, а они нам даже мисочки арахиса не дали.

– Дамы и господа, милости просим к столу! – раздается чей-то крик совсем рядом, фактически за спиной у Человека-робота, и тот роняет носовой платок, которым пытался вытереть руку. Что-то ему сегодня не везет. По моим подсчетам, шансы на то, что кто-нибудь опрокинет тарелку с супом ему на колени, сейчас примерно три к одному.

– Кто это был? – шепотом спрашиваю я у Деб, когда мы вежливо толпимся у входа в столовую.

– Кто?

– Этот, крошечного роста.

– А. Если верить “Файнэншл Таймс”, он сейчас стоит что-то около ста шестидесяти крошечных миллиончиков. Вроде бы именно за такую сумму он продал компанию, которую сам же и основал. Неплохо, учитывая все обстоятельства.

– Это какие же, например?

– Например, то, каким он был раньше.

– Но кто он?

– Хоббит. Тим Хобсон. Разве не помнишь? Крошка Тим, тот патлатый из соседнего подъезда.

– Так это Хоббит? Но он же был такой волосатый. То есть очень волосатый. Настолько, что не сразу поймешь, где лицо. Я вечно терялась, с какой стороны к нему обращаться. Он же, кажется, был математиком?

– И не только. Остался здесь, защитил диссертацию, которая вызвала интерес у трех человек от силы, а потом выяснилось, что она идеально подходит для этой, как там ее?.. криптографии. Чем он и занялся. Получил субсидию на исследования, основал собственную компанию по разработке программного обеспечения и вырос в того кроху, которого ты видишь сегодня. До сих пор обретается где-то по соседству.

Идущий впереди Хоббит трясет часы, подносит к уху. У меня никак не получается увязать его с прежним Тимом, все равно что смотреть на схему эволюции человека. Я и тогда, кажется, понимала, что он парень умный, но пламенный марксист, а потому думала, что он из породы умников-идеалистов: будет ютиться в какой-нибудь съемной студии, пить дешевый кофе, ходить на демонстрации и решать математические задачи на обратной стороне квитанций в прачечной самообслуживания, дожидаясь, пока постирается его одежда. Что ж, ныне компьютерщики наследуют землю. У Тима, наверное, собственный самолет.

– Как тебе Фи? – спрашивает Деб. – Все та же?

– Все та же и все так же молода. Фи есть Фи.

– Удивительно, как она ухитряется не терять оптимизма и двигаться дальше, несмотря ни на что.

– Да уж.

– Пожалуй, она единственный по-настоящему хороший человек из всех, кого я знаю.

– И единственный по-настоящему счастливый.

Мы на мгновение умолкаем, и я понимаю, что мы с Деб задаем себе один и тот же вопрос: такие, как Фи, делают добро, потому что счастливы? Или же счастливы, потому что делают добро?

Роджер Грэм, вон тот долговязый с усиками как у Омара Шарифа, когда-то писал эссе на подобные темы. Роджер изучал философию и однажды позвал меня в паб “обсудить его теорию этики”. Я решила, что он хочет затащить меня в постель, и всерьез подумывала согласиться. Но когда мы пришли в паб, он принес два стакана сидра, достал томик Аристотеля и действительно завел разговор об этике. И говорил без малого два часа. Я съела три пакета чипсов, чтобы хоть как-то себя поддержать, потом встала и ушла. Интересно, помнит ли он тот вечер.

Нас согнали в столовую, и все толпятся вокруг плана рассадки, надеясь, что их не сунули рядом с теми, с кем они порвали три десятка лет назад. Рядом со мной значится какой-то Маркус. Маркус? Знакомы ли мы с этим Маркусом? Не у него ли я зажулила пластинку? Кажется, Outlandos d’Amour[55], “Полис” тогда как раз набирали популярность. Вдруг он попросит ее вернуть? Что, если с этой потери для него началась череда более глубоких непрестанных утрат? Если он не может смириться с тем, что потерял…

– Кейт Редди! Так и думала, что это ты!

Я круто разворачиваюсь, словно меня сейчас ограбят. Розамунда Пилджер. Это имя Рой отыскал моментально. Роз в своем репертуаре, даже в моей памяти пробилась в начало очереди. Роз, графиня консультаций по вопросам карьеры и королева путаных метафор. Какой была, такой и осталась.

– Роз! Рада тебя видеть. Как поживаешь?

– Прекрасно, как видишь. А ты? Я слышала, ты бросила ту свою работу.

– Да, но это было давно. Еще…

– Что ж, entre nous, ты ничего и не потеряла, не так ли? – Роз вечно говорит что-нибудь вроде entre nous или “держите это при себе” голосом хоккейного тренера, который с боковой линии чихвостит форвардов.

– Вообще-то я вернулась на работу…

– Удачи! Я думаю вот что: стоит устроить себе передышку, и конец.

– Ну, у меня все же есть кое-какой опыт…

– Поминай как звали. – Насколько я знаю, Роз заработала целое состояние на сырьевых товарах. Правда, выглядит она точно набитый конским волосом старый диван, на котором лопнула обивка, так что все же есть на свете справедливость. – С кем ты сидишь? Я с каким-то капелланом. Преподобный Джослин Какой-то. Мужчина, женщина? Бог знает. Все равно гей, скорее всего. Они все такие. – И, высказав мне на прощанье это христианское суждение, Розамунда Пилджер была такова: отправилась прокладывать путь к своему месту. Я вознесла безмолвную молитву за капеллана, кем бы он или она ни был.

20:19

Пережив пилджеризацию более-менее целой и невредимой, за ужином я сижу напротив миловидной дамы. Она меня явно знает, а вот я никак не могу подобрать имя к ее лицу.

Фантастическая память, благодаря которой я поступила в университет, уже давно не та, что раньше. (Рой, пожалуйста, раздобудь мне имя женщины, которая сидит напротив. Кажется, она читала у нас лекции по естественным наукам. Кудрявые каштановые волосы. Доброжелательный взгляд. Многовато макияжа.)

– Ты меня не узнаешь, Кейт? – спрашивает женщина.

– Узнаю, конечно, – отвечаю я увереннее, чем себя чувствую. (Рой, скорее!) – Ты занималась греблей.

– Я была рулевой, – улыбается она. – На первой лодке.

– Нет, – возражаю я, – первой лодкой рулила Франсис.

(Рой, пожааалуйста, найди мне ее имя. И я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.)

– Правильно, – соглашается она, – я была в команде парней.

– Не может такого быть. У парней рулевым был Колин.

– Я и есть Колин, – отвечает она. – То есть была им, пока пять лет назад не сделала операцию. Теперь я Кэрол.

Господи Иисусе. (Рой, не ищи.)

– Ну надо же, Колин, как замечательно. То есть Кэрол. Ты молодец. Я, правда, пол не поменяла, но это, пожалуй, единственное, что осталось прежним.

– Да, Кейт, нам всем многое пришлось пережить.

Мне ли не знать.

22:35

Что ж, с ужином я справилась. Или ужин справился со мной. Я как-то не подумала о последствиях поста, необходимого, чтобы влезть в зеленое платье. Два бокала шампанского на пустой желудок, который два месяца не видел углеводов. И это не считая вина, которое, как в сказке, лилось из неиссякающего источника. Мне бы следовало быть осторожнее, но я почему-то нервничала и присосалась к бокалу, как малыш к кружке-непроливайке. А потом узнала, что женщина, за ужином сидевшая напротив меня, та самая, чье имя я никак не могла вспомнить, поменяла пол.

Разве же это справедливо? Кэрол оказалась очень милой, куда приятнее ехидного Колина, которым она была, когда мы в последний раз виделись с ним. С ней. С ними. Двадцать восемь лет спустя не так-то просто вспомнить даже тех, кто не поменял пол. Юноши либо превратились в откормленных хогартовских[56] сквайров, либо совершенно не изменились, только осунулись немного да смотрят поверх очков, точно аукционисты. Мне вдруг подумалось, что мужчины с утратой молодости справляются куда хуже, чем женщины. Не спрашивайте почему. Юноши врываются в жизнь, точно стрелы из лука, но, лишившись движущей силы, так же стремительно падают на землю. Один такой подскочил ко мне после ужина, обдав парами портвейна. Пузатый, как бочка, и практически лысый, если не считать жалкую прядь, аккуратно уложенную гнездом на потной розовой макушке, точно украшение из сахарной ваты на десерте в мишленовском ресторане.

– Кейт, рад тебя видеть. Отличное платье. Как дела?

Я не сразу сообразила, что это Эдриен Кейси. Но мысленно убавила ему четыре стоуна, вернула густые темные волосы, которые спускались к плечам и так красиво сочетались с его карими, точно у спаниеля, глазами, – и вот вам пожалуйста.

– Эдриен, сколько лет, сколько зим! – Я чмокнула его в щеку.

Порывшись в бумажнике, Эдриен отыскал фотографии детей, рассказал, как у него дела. По-прежнему женат на Кэти. Нервный хрюкающий смешок. Живет в Кенте. Каждый день ездит в Лондон на работу. Трое детей. Девочки умницы, блестяще сдали выпускные экзамены в начальной школе. У мальчика с учебой небольшие сложности, Кэти организует батальон репетиторов. Возможно, удастся устроить его в школу икс или в игрек. Ужасно жаль, что в школу, где учился сам Эдриен, теперь просто так и не попадешь.

– В голове не укладывается, Кейт, раньше там учились одни толстые фермерские сынки, – практически проревел Эдриен, перекрикивая шум толпы, – и если ты сам в ней учился, то без проблем мог отдать туда сына. Теперь там одни чертовы русские и китайцы.

– Правда? – Я вспоминаю, что Владимир Великовский рассчитывал устроить сына в Итон.

– Да, все дело в деньгах, ты же понимаешь. Они же все поголовно торговцы оружием. Директор школы теперь все равно что кассир, знай себе чеки выбивай. Дзынь! Или Цзин, если уж на то пошло.

– В смысле?

– Ну если по-китайски. Цзин. Ха-ха! Придется нам всем учить китайский. Будешь сиропчик?

– В смысле?

– Десертное вино. Для меня оно слишком сладкое и выглядит как моча, но птички предпочитают его портвейну, так ведь?

“Птички”? Кто последним из британских мужчин называл женщин птичками? Кажется, тот диджей, которому дали семь лет без апелляции за то, что он лапал несовершеннолетних хиппушек, и было это еще при Вильсоне[57].

Я решаю, что неплохо бы выйти подышать. Извиняюсь и ухожу. Один чулок то и дело сползает, мне все время приходится его подтягивать и пытаться приклеить к ноге нелипнущую резинку. Вот вам и загадочная нестареющая женщина – скорее уж Нора Бетти[58].

Дождь кончился, стены колледжа пахнут временем и чабрецом. Я вдыхаю этот запах, радуясь, что улизнула от Жирного Эдриена. Я ведь приехала сюда, чтобы сбежать от этого всего, вспомнить те годы, когда все разговоры еще не вертелись вокруг школ, отметок и того, сколько баллов Национальная служба приема в университеты и колледжи поставила твоему ребенку в седьмом классе за игру на тубе. Те годы, когда жизнь простиралась перед нами, точно прерия бесконечных возможностей. Последний раз я стояла на этом самом месте в двадцать один год, и при мысли об этом у меня кружится голова. Что бы та Кейт подумала об этой Кейт, увидь она меня сейчас? И на мгновение, на одно лишь мгновение мне хочется вернуться и начать все сначала.

Плюс-минус полночь

Группа женщин собралась в баре в подвале колледжа, на скрипучих кожаных диванах, где мы сиживали сто лет назад, поглядывая на парней, игравших в бильярд и в настольный футбол. В том углу, помнится, стоял автомат с “Космическими захватчиками”, его резкие гудки и свист прерывали все разговоры.

– Помнишь автомат с “Космическими захватчиками”? – спрашивает Деб, словно прочитав мои мысли – то, что от них осталось.

– Нам он казался таким классным, – смеется Анна. – А покажи его сегодняшним детям, и они скажут: полная фигня.

– Зато мечта коллекционера, – вставляет Рейчел.

– Как и мы все, – говорит Деб, указывая бутылкой вина на мой пустой бокал.

– Может, и так, но мы прекрасный винтаж, – заключаю я и, к своему удивлению, понимаю, что правда так думаю. Я вспоминаю об Эмили, о том, насколько труднее приходится тем, кто растет в эпоху социальных сетей. Их ошибки рассматривают точно под лупой, а о том, что им одиноко, узнает весь мир. Все-таки, что ни говори, нам было проще жить без такого вот наблюдения.

Знаете, что самое лучшее во встречах выпускников? Они позволяют взглянуть на собственный выбор в перспективе. Да полно, всегда ли это был наш выбор? За столом в баре сидят женщины, которые некогда находились в равных стартовых позициях, но в конце концов очутились совершенно в разных местах.

Рейчел была, пожалуй, самой целеустремленной из нас. Она до поступления в колледж проглотила весь список литературы по праву и хотела еще. Пока мы зачитывались романами, Рейчел не расставалась с лаконичным томиком под названием “Как разобраться в правилах”. Окончив второй по успеваемости, она устроилась на работу в международную консультационную фирму – правда, после того как вышла замуж за Саймона, который подходил ей как по романтическим (вылитый Роберт Редфорд), так и практическим соображениям (на третьем курсе они были соседями). Все шло в соответствии с планом, пока Рейчел не родила одну за другой двух дочерей. Вторая, Элинор, далась ей непросто, поскольку появилась на свет на семь недель раньше срока, но Рейчел справилась, наняла отличную няню и перебралась поближе к работе, чтобы в обеденный перерыв мчаться домой на такси и кормить малышку грудью. Однажды утром она забыла какие-то документы, вернулась домой и увидела, как две заплаканные крохи стучат в окно, прижавшись личиками к стеклу. Няня болтала по телефону на кухне, детей же закрыла в гостиной. Это был серьезный удар по уверенности Рейчел: “Я и карьеру не построила, и хорошей матерью не стала. Провалила и то и другое”.

Рейчел уволилась, семья переехала в Суссекс, там родились еще двое детей. Всего у четверых детей двадцать три кружка в неделю. У Элинор из-за недоношенности возникли трудности с обучением, так что Рейчел возит ее в специальную школу милях в сорока от дома. Трудно, но не невозможно, “если навести в делах порядок”. Семейное расписание раскрашено в разные цвета и работает как часы, уж об этом девушка, которая в школе выбрала в качестве приза книгу “Как разобраться в правилах”, позаботилась. Правда, Саймон за это время отклонился от плана и сбежал с преподавательницей йоги. “От Саймона все равно не было толку. Нам лучше без него”. В общем, моя подруга Рейчел, которая могла бы стать судьей Высокого суда[59] или как минимум премьер-министром, превратилась в требовательную мамашу из тех, рядом с которыми у школьной ограды я растекалась в лужу некомпетентности. Но был ли это ее выбор?

Красавица Анна, наполовину русская (когда я впервые читала “Анну Каренину”, именно такой и представляла себе героиню), иностранный корреспондент в мире мужчин. Ночные смены, выпивка с парнями, погоня за новыми сюжетами. Отборные ухажеры у нее не переводились: одного бросит, а другие уже нетерпеливо толпятся в очереди. Лет в тридцать пять рутинный мазок показал, что у нее что-то не то с шейкой матки, затем лучевая терапия в сочетании с химиотерапией, а в конце концов ей удалили матку. После этого ухажеров у нее поубавилось, да и качеством они стали похуже. Сейчас Анна живет “с ресторатором Джанни” (официантом, который обирает ее до нитки и еще поколачивает, судя по рассказам Деб). Хотела бы усыновить ребенка, но функциональному алкоголику сделать это не так-то просто, по словам Анны, хотя все-таки возможно. Прекрасное лицо ее стало багровым, одутловатым; Анна кутается в яркий широкий шарф – в таких толстухи прячут свои тела от злых взглядов и мыслей. Разве она что-то из этого выбирала?

Сидящая рядом со мной Анна воркует над фотографиями Эмили в телефоне:

– Господи, Кейт, она вылитая ты. Какая же красавица.

– Эмили в этом сомневается. Она очень самокритична.

– Девушки вечно в себе сомневаются.

– Ну уж ты-то точно нет, правда, Анна? Ты была самой привлекательной из нас.

Анна пожимает плечами:

– И да и нет. Пожалуй, я принимала свою красоту как должное, но не успела выгодно ею распорядиться. А потом было поздно. То ли дело ты, Кейт. Ты все сделала отлично. Карьера, прекрасный брак, чудесные дети.

– Это только так кажется, – протестую я, вспомнив, как скрываю свой возраст на работе. И как приходится лебезить перед мальчишками в два раза меня моложе. И что секса у меня не было с прошлого Нового года. Вспомнив о мужчине, о котором думать не след, потому что я слишком стара для сказок и в жизни не бывает счастливых концов, живешь себе дальше – и все. И вдруг ловлю себя на мысли: единственное из последних тридцати лет, что мне не хотелось бы изменить, – это мои замечательные дети.

01:44

Пьяная и буйная? Не совсем. Мне незачем пить, чтобы буянить, как тогда, когда я отправила электронное письмо не тому адресату. Но сейчас я и пьяная, и буйная. По крайней мере, мне так кажется. Было время, когда я ни за что не отважилась бы прокрасся… прократься… прокрасться одна через весь двор, без джентльмена или хотя бы парня, который поддерживал бы меня под локоток. Но сейчас я одна, без поддержки. Безудержная и неподдержанная. Меня вдруг охватывает странное чувство. Становится как-то одиноко.

– Привет!

Конец моему одиночеству. На клумбе лежит Двуличный Тед. Такое ощущение, что он выпал из окна.

– Привет, Тед. Как дела?

– Ффтельку, Кейт. Профто ффтельку. Пршти. Ты такая красайца, знайшь? Почему мы рсстались? Куда я тольк смтрел?

– Ты изменял мне с Деброй.

– Рази?

– Да.

– Деброй Ричссон?

– Да.

Теду бы извиниться за давний обман. Но он расплывается в блаженной улыбке и произносит:

– Ишь повезло пдлцу. Секс врйом!

Меня это почему-то ужасно смешит.

– Никогда у нас не было секса врйом, попробуй произнести это еще раз, втроем. Дебра в баре. Вылезай из клумбы и иди извинись перед нею.

Он встает, пытается отряхнуть брюки, но промахивается. Я разворачиваю его и направляю ко входу в бар. Даже в теперешнем своем состоянии Двуличный Тед куда перспективнее любого онлайн-ухажера Дебры.

– Привет!

Не успела я избавиться от Теда, как со мной опять кто-то здоровается.

– Роз? Куда это ты?

Ла Пилджер энергично катит к домику охранника дорогой чемоданчик.

– Меня машина ждет. Я должна вернуться в Лондон. В семь утра я должна быть в Канэри-Уорф.

– Сколько же всего ты должна.

– В смысле? – Она подходит ближе, вглядываясь в меня в темноте, словно я обитательница зоопарка. – Перебрала, что ли? Заложила за декольте?

– За воротник.

– Мой тебе совет, Кейт. Коль скоро ты вернулась в Сити и намерена строить карьеру, нужно держать себя в форме. Там все крутятся как белки в колесе. И мужчины и женщины.

– Спасибо, Роз.

– Это правда. Грубо, но правда. Все же как думают? Мол, что за работа без выпивки. Но если хочешь сохранить работу, от выпивки нужно отказаться.

– Пркрсно. Очень мудро, спасибо.

– Пилджер всегда к твоим услугам. – Роз оглядывает темные стены, таинственные входы в подъезды, газон, в лунном свете бледный и гладкий, как бильярдный стол. Делает вдох, задерживает дыхание, выдыхает. Я догадываюсь, что она разрешила себе тридцать секунд ностальгии.

– Старый добрый колледж. Отличная стартовая площадка, черт побери. Ну да мне пора. Некогда рассусоливать.

– Я тут вспоминала…

– Да? – Роз начинает терять терпение: ей нужно найти водителя и машину.

– Я вспоминала, как занималась этим, ну, с каким-нибудь парнем. А потом возвращалась к себе ночью, окрыленная… – Зачем я это ей рассказываю?

Ответ Роз меня ошеломляет:

– И слава богу, что с этим покончено.

– С чем?

– Со всей этой фигней. Парнями, сексом, прочей чушью. Оно, конечно, даже забавно, но жалко тратить на это время, когда вокруг столько всего интересного.

– Чего – всего, Роз? Что может быть лучше, чем заниматься любовью?

– Господи боже, да ты и правда пьяна. Зов прошлого и все такое? Забудь ты об этом, Кейт. Я вот, например, очень рада, что покончила с этим навсегда.

– То есть ты…

– Со всей этой сферой. Постелью и прочим. Давным-давно лавочку закрыла.

Если бы нас кто-то услышал, решил бы, что мы обсуждаем розничную торговлю.

– Как по мне, так это просто счастье, – не унимается Роз. – Мне никогда это особенно не нравилось. Это больше ты у нас по этой части. Роджер Грэм рассказывал за ужином, что, строго между нами, ты оказалась самой развратной девицей из всех, с кем он спал. Озабоченный старый мудак, вот он кто. Еще и трепло. В его-то возрасте. Ладно, – глубоко вздохнув, добавляет Роз, – некогда мне тут с тобой. Была рада повидаться, Кейт. Пойду искать эту чертову машину. Пока-пока. – И она марширует прочь; шорох чемоданных колесиков затихает в ночи.

Я прислушиваюсь, стараясь не рассмеяться, хотя мне хочется плакать. Роджер всем наплел, будто меня трахнул, – ну а чему я, собственно, удивляюсь? Наверное, с возрастом то, чего нам хотелось, и то, что было на самом деле, сливается воедино. Я разворачиваюсь и иду по газону – тогда это было запрещено, впрочем, как и сейчас, – в комнату, которую мне отвели на ночь.

Сбрасываю туфли. Отлепляю то, что осталось от чулок, отправляю в крохотное мусорное ведерко. Иду в ванную, зажигаю свет, смотрю в зеркало и поспешно тушу свет. В полумраке чищу зубы. Выпиваю три стакана воды из-под крана. Раздеваюсь, иду к чемодану, расстегиваю боковой карман. Ноутбук. Такое ощущение, что я двигаюсь машинально, точно Человек-робот. Открываю, включаю. На мгновение меня слепит искусственный лунный свет экрана. Пароль. Я не настолько пьяна, чтобы его не вспомнить, спасибо, Рой. Хоть какая-то радость.

Входящие. Щелк, щелк, щелк. Ответ. Я замираю, затаив дыхание. Ну же, Кейт. Признайся самой себе: ты не закроешь лавочку. Ты вспомнишь прошлое. Ты не сможешь жить, как белка в колесе или рабочая лошадь, которая ходит по кругу, как бы эти два образа ни перекликались. Ты можешь стать счастливой, и плевать, хорошо это или плохо. Все, в гробу я видала быть хорошей для всех. Я хочу попытать счастья.

От кого: Кейт Редди

Кому: Джек Абельхаммер

Тема: Мы

Джек. Это я.

PS: ХХ

15. Женщина-катастрофа

03:03

Лежу без сна, таращусь на паутину на потолке и нервничаю. Будь я супергероиней, меня называли бы “Женщина-катастрофа” – та, что наделена даром провидеть несчастье за каждым углом. Или это не дар, а проклятье? Каждое утро, сев в поезд, я первым делом оглядываю вагон, нет ли в нем террористов-смертников, и прикидываю кратчайший путь к бегству. Какова вероятность, что в поезде, который в 7:12 отправляется из Ройстона на вокзал Кингс-Кросс, окажется шахид? А я все равно проверяю.

Я понимаю, что это бессмысленно. Поверьте, я это знаю. Причем это лишь один-единственный из сотен различных страхов, что мелькают на табло моего внутреннего авиадиспетчера, а я сижу одна-одинешенька в башне, напряженно стараясь предотвратить столкновение или заметить малейшее отклонение от материнского плана полета.

Все как обычно. Северная Корея. Дети. Их успеваемость. Не слишком ли я на них давлю, чтобы они хорошо учились? Что, если они недостаточно хорошо учатся в школе и в итоге не поступят в один из университетов группы “Расселл”[60]? Что, если дети никогда не устроятся на оплачиваемую работу и до сорока одного года застрянут в стажерах? Что будет, когда дети съедут? Вдруг дети вернутся и больше никогда не уедут? Вдруг Эмили приведет в дом какого-нибудь белобрысого наркомана в дредах и с собакой на веревке? Наши финансы. Здоровье Ричарда. Мое здоровье. Моя работа. Что, если со мной не продлят договор? Прививка от гриппа. Смерть. Ногти на ногах Бена. Рождество. Вечеринка Эмили. Нервничаю, что если я буду столько нервничать, то доведу себя до болезни. Кажется, врачи утверждают, что стресс провоцирует рак? Редко хожу в спортзал, чтобы справиться со стрессом и повысить уровень эндорфинов. Уже дважды отменила запись к гинекологу, Доктору Либидо. Месячные больше смахивают на кровавую баню. Углеводы. Старение. Мало общаюсь с мамой. Неужели Ли Харви Освальд и правда действовал в одиночку? А как же тот травяной холм?[61] Сестра обижается, что я не участвую в уходе за мамой. По-моему, в прошлом телефонном разговоре с Джули я выбрала неверный тон, надо быть деликатнее. Родители Ричарда. Барбара, которая тащит все, что плохо лежит, точно сорока, того и гляди чем-нибудь себе навредит. Отчаявшийся Дональд, который преданно заботится о ней. Забыла заказать таблетки с куркумой, которые предотвращают склероз. Мой вес. Весь день соблюдаю диету, а потом в половине девятого вечера посылаю все к черту и съедаю батончик “Кит Кат”. Цена ремонта. Смерть. Джек. Нет, точно не Джек, хватит!

Я вся горю, ночнушка мокрая от пота. А тревожные мысли не унимаются. Что конкретно имел в виду Джей-Би, когда написал: “Ты явно выделилась на общем фоне”? Хорошо это или плохо? Я не вижусь с друзьями, потому что меня хватает только на работу и семью. Присланных нам рождественских открыток в этом году не наберется и десятка, считая ту, что от компании, которая ухаживает за нашим газоном. В очередной раз отменила прогулку с собакой, расстроила Салли. У Эмили подавленный, даже, пожалуй, сокрушенный вид, когда она не кричит на меня. Неужели она снова упала? Я заметила у нее на руке порез. Теперь, когда я вернулась на работу, Ленни скучает по мне и ждет у двери. Мой кредитный рейтинг понизили не пойми с чего. Изменится ли моя жизнь, если я сделаю липосакцию подбородка? То и дело вспоминаю о Седрике, школьнике, который должен приехать к нам по обмену из Германии, и тут же начисто о нем забываю. Маме нужно на осмотр к кардиологу. А еще она упрашивает меня не волноваться. А еще я волнуюсь. А еще ей пора бы отказаться от каблуков, вдруг упадет. Надо будет купить тот молодящий хайлайтер, который рекламировали в журнале “Стелла”. Бен сказал, мол, у Эмили на страничке в фейсбуке указано, что на вечеринку придут девяносто девять человек. Но она же уверяла меня, что пригласила только семьдесят! Жизнь Эмили словно декорации к голливудским фильмам: снаружи красиво, внутри пустота. А еще – это пандемия среди девушек, и ничего с ней не поделать. А еще – теперь мне на всякий случай надо все время носить с собой прокладки. Фертильные годы вот-вот останутся позади, дверца захлопнется, и это меня не просто печалит, а сводит с ума. Конечно, я все равно не стала бы заводить еще одного ребенка, но как же горько утратить эту возможность. Джек. Я сказала, никаких Джеков.

Постоянный подспудный безымянный страх. Из-за того, что мне вот-вот исполнится пятьдесят. Ты молода, пока чувствуешь себя молодой. Но я не чувствую себя молодой, я чувствую себя старой развалиной. На днях на “Бэнк” я не сумела себя заставить спуститься на эскалаторе, такой страх меня обуял. Даже ужас. Попятилась, не смогла, уж извините. Извините. Сама не знаю, что на меня нашло. Закружилась голова? Встань на эскалатор. Тут нечего бояться, как говорит Конор из спортивного клуба. Тут нечего бояться, Кейт. Нужно заснуть. Надо поспать, иначе работать не смогу. Не могу заснуть. Безымянный страх. (Как он называется? Рой? Пожалуйста, подбери название для моего страха.) Нужно держать себя в руках. Дети, всегда дети.

Как вы полагаете, нормально ли столько нервничать? Неужели каждая женщина чувствует себя так, словно в одиночку несет дежурство в башне авиадиспетчера? Я нервничаю с тех самых пор, как родилась Эмили. И мне казалось, это вполне естественно. Кто же дети, как не частички нашего сердца? Не очень-то приятно, когда твое сердце идет на вечеринку, остается ночевать в гостях и даже эсэмэски тебе не пришлет, потому что “мобильник сдох”. Если уж выбирать того, кому можно вручить свой самый важный орган, это будет явно не безмозглый подросток, забывающий зарядить мобильник, правда же?

А в последнее время я стала замечать, что нервничаю еще больше. Из-за того ли, что снова вышла на работу? Или Перри с его Менопаузой выкачивают все гормоны счастья из моей утробы? А может, дело в том, что я постоянно просыпаюсь в три часа ночи и лежу без сна? Или же это юбилей, который неумолимо надвигается на меня? Брр. В субботу ходила на дивное рождественское богослужение, слушала гимны, и на “Там, в яслях” принялась оглядываться, вычисляя ближайший выход, чтобы в случае теракта вывести детей. Которых со мной не было, к слову. И вообще я была в церкви.

Я не хочу на этом зацикливаться. Однако порой страх практически лишает меня способности что-либо делать. Я даже побаиваюсь, что схожу с ума.

Среда, 06:26

– Проводишь комплексный анализ благонадежности встречных собак, Кейт?

Салли посмеивается надо мной, точнее, над моей привычкой всматриваться, не покажутся ли впереди собаки, которые могут быть опасны для Ленни и Коко. Я горжусь своей способностью со ста пятидесяти метров угадать, какая собака может укусить или затеять драку. Правда, обычно прогноз основывается на оценке хозяина, а не питомца.

– Между прочим, с теми двумя джек-расселами я оказалась права, разве не так?

– Права, права, – соглашается Салли. – Хозяин у них, конечно, кошмарный. Его псина схватила бедняжку Коко за шкирку, а он – мол, это она так играет. Хорошо, что ты запустила в нее сапогом. Ты была молодцом.

В такую рань весь парк в нашем распоряжении. Небо нежно-розового цвета, точно сахарная глазурь, а это значит, что днем будет дождь, пока же виды открываются райские. Ворота были заперты, так что мы припарковались на другой стороне улицы и нашли дыру в изгороди. Я призналась Салли, что по-прежнему просыпаюсь в поту и не могу уснуть. А поскольку мы с ней товарищи по несчастью – Салли тоже страдает от бессонницы, – она предложила мне писать ей в любое время, и если не будет спать, то обязательно ответит. Так гораздо легче.

Мы идем за собаками по искрящейся льдистой тропинке параллельно главной дороге и обнаруживаем на изгороди несколько запоздалых ежевичин. Засовываем их в рот; они мельче и кислее покупных, припорошены инеем, на вкус как горько-сладкий сорбет, приготовленный самой природой. Салли предлагает съездить за пластмассовыми контейнерами и набрать ягод для рождественского бисквита со взбитыми сливками. Мне даже думать не хочется, сколько всего придется готовить и покупать перед нашествием родни с обеих сторон. И говорить мне сегодня хочется не о джек-расселах, а о совершенно другом Джеке. Он мне так ничего и не ответил на то письмо, которое я спьяну написала после встречи выпускников. Прошло уже целых пять дней. Я изо всех сил старалась не прокручивать бесконечно в голове варианты того, как Джек мог отреагировать, – хорошие, плохие, никакие. Преуспела в этом лишь частично. Мне даже удается несколько минут думать о чем-то другом. Почему он не ответил? Ужасно хочется поделиться с Салли своими лихорадочными размышлениями. Получил ли он мое письмо? Может, обиделся, что я так долго не отвечала? Может, решил отплатить мне тем же, то есть ответить не сразу? Хотя нет, Джек не настолько инфантилен. Может, надо было написать что-то другое? Что-нибудь более содержательное или воодушевляющее, чем “Это я. PS: Целую-обнимаю”. Господи, да зачем я вообще ответила и обрекла себя на эти муки ожидания?

Признаться, я сомневаюсь, достаточно ли хорошо знаю Салли, чтобы рассказать ей об этом, – да и что это вообще такое? Глупая влюбленность? Кризис среднего возраста? Последние заказы перед закрытием Салуна Страсти? Мы обсуждали наши браки, Салли восхищалась добродушием Майка, удивлялась, почему он часами просиживает один в сарае, я же описывала – не без злости, хотя и с юмором – одержимость Ричарда велоспортом и его вечные рассказы об экологически чистой Свенгали[62] Джоэли и ее мерзких травяных чаях. В конце мы рыдали от смеха. И лишь потом я спросила себя: интересно, чего в этом было больше – веселья или слез?

Мы доходим до нашей скамейки на холме, Салли перчаткой смахивает рассыпанный по ней искристый ледяной сахар, мы садимся, и я понимаю, что больше не могу молчать. Словно невзначай упоминаю о клиенте-американце, который недавно мне написал и в которого я была влюблена несколько лет назад, еще на прежней работе. И не могу остановиться. Рассказываю, что дети тогда были еще маленькие, поэтому с моей стороны было бы неправильно и очень эгоистично дать волю чувствам (и это правда), что между мною и Джеком ничего толком и не было (тоже правда, увы); в конце концов, я прекрасно понимаю, что трава раньше была ничуть не зеленее, это лишь так кажется, когда ты в одиночку бежишь эстафету по гаревой дорожке работы и материнства.

Салли меня ни о чем не спрашивает. Наклоняет голову в меховой шапке, слушает, кивает, и мне кажется, что она зарделась. В молчании ее таится лед или это просто погода? Я ведь и забыла, что Сал на десяток лет старше меня, потому вполне вероятно, что держится старомодных принципов и смотрит на подобное куда строже, чем я рассчитывала. Мне с ней весело и легко, и при мысли о том, что она, возможно, меня осуждает, щеки вспыхивают – точь-в-точь как у Салли. Тут к нам подбегает Ленни, победоносно машет хвостом: нашел чужой резиновый мячик, – и мы, похоже, обе испытываем облегчение, оттого что беседу нашу прервали. Больше я о Джеке не заговорю.

На обратном пути к машине мы обсуждаем вечеринку, которую Эмили устраивает в эти выходные. Салли советует убрать все фотографии, картины, декоративные украшения и на всякий случай накрыть чем-нибудь диваны. Я отвечаю, что это, пожалуй, лишнее, вечеринка будет тихой и культурной, хотя уже начинаю в этом сомневаться. В канун Нового года Картеры тоже устраивают вечеринку, и тогда я наконец познакомлю Майка и Сал с Ричардом. Я рассказываю ей о чувстве, которое окрестила “безымянным страхом”, даже о том, что на днях стряслось перед эскалатором на станции “Бэнк”. Не хочу называть это панической атакой, потому что паническим атакам подвержены нервические жители столицы, но никак уж не крепкие северные рабочие лошадки вроде меня. Да и с чего бы у меня вдруг закружилась голова?

– У моей мамы климакс прошел спокойно, – говорю я. – Не понимаю, почему мне так тошно.

– Думаю, у них все было иначе, – отвечает Салли и берет меня под руку: мы приближаемся к самой крутой и скользкой части тропинки. – Мы строим карьеру, заводим семью позже и переживаем то, что они называли “переменой”, когда дети еще не уехали из дома, а родители уже старенькие, болеют или нуждаются в помощи. Помню, маме делали химиотерапию, как раз когда Оскар сдавал выпускные экзамены в школе, и я разрывалась на части. Да и у тебя ведь то же самое: за несколько дней до того, как выйти на новую работу, ты ездила проведать родителей Ричарда и свою маму. А теперь устраиваешь вечеринку, чтобы подбодрить Эмили, и вдобавок тебе приходится общаться с этими противными мальчишками на работе. Правильно нас называют.

– Как называют?

– “Поколением сэндвича”. Сейчас об этом пишут во всех журналах. Если бы мы родили тогда, когда назначено матерью-природой…

– То есть в восемнадцать?

– Или даже в пятнадцать… К климаксу были бы уже бабушками, если не прабабушками. Теперь же нам приходится ухаживать за всеми, да при этом еще постараться не вылететь с работы, вот как тебе сейчас. Чего же тут удивляться, что ты так нервничаешь, Кейт. Тебе нужно научиться быть добрее к себе.

Я поднимаю Ленни, вытираю его грязные лапы полотенцем, которое специально для этого вожу в багажнике, и отвечаю, что я бы с радостью сняла с себя часть груза, но это невозможно, по крайней мере сейчас, пока Ричард не работает. А так-то я, разумеется, согласна, что быть почтенным старейшиной племени куда приятнее, чем начинкой безумного поколенческого сэндвича.

– Как думаешь, Сал, какая я начинка? Тунец с майонезом? Или яйца с кресс-салатом?

Салли отвечает, что не знает.

– Но как бы то ни было, дорогая моя девочка, ты размазана очень тонким слоем. Пожалуйста, сходи к Доктору Либидо, обещаешь?

Когда она уезжает, я снова проверяю входящие. Несколько новых писем, в том числе и от Джея-Би, с темой, которая не сулит ничего хорошего: “Грант Хэтч”. А того письма, которое я жду с таким нетерпением, нет как нет. Где же ты? Пожалуйста, откликнись.

07:11

Вернувшись домой, я осторожно спрашиваю у Бена, не обойдется ли он на Рождество без недоступной, распроданной “плейстейшн”. После провала с паролем я уже не надеюсь успеть ее купить. Стоит мне подумать о том, что нужно как-то спасать ситуацию, разобраться с тем, что припас для меня этот дикий хипстер Джей-Би, да заодно обеспечить бельем и полотенцами дюжину гостей, как мне сразу хочется запереться в палате, обитой войлоком, и орать несколько часов кряду. Я невзначай интересуюсь у Бена, не хочет ли он в качестве главного рождественского подарка что-нибудь другое вместо “плейстейшн”, которую невозможно найти, потому что они везде закончились.

– Может, новый велосипед?

Ложка со звоном падает в миску с хлопьями, забрызгав стол молоком, рот округляется, как у персонажа “Крика” Мунка, – когда Бен был маленьким, такое выражение лица всегда предупреждало меня, что сейчас он закатит истерику, бурную, как извержение вулкана Кракатау. В отличие от моей дочери, сын пока не научился скрывать эмоции. Не хватает ему умения притворяться. Я читаю его, точно верхнюю строчку таблицы для проверки зрения. И от этого мое сердце тает.

– Нееееет! – кричит Бен. – Ну, мам, три-дэ – это так круто. Прям голова раскалывается.

– Полезно для здоровья, ничего не скажешь, – Ричард поднимает взгляд от телефона. – Кстати, о здоровье. Кейт, я тут подумал, что неплохо бы внести кое-какие изменения в рождественское меню.

Так-так. Звучит тревожная сирена “мужчина заинтересовался Рождеством”. Я напрягаюсь, но уточняю сладким голосом:

– Это какие же, например? Ты же знаешь, Рич, на Рождество готовят традиционные блюда.

– У Джоэли в этой области многолетний опыт, и она рассказала мне о содейке. Это куда легче.

– Задейка? Какое-то двусмысленное название.

– Содейка, то бишь соевая индейка. – Ричард морщится и поднимает пальцем очки вверх, ближе к переносице. – Негенномодифицированная соя и киноа. Очень вкусно, и сахар потом ни у кого не подскочит.

– Гадость какая, – замечает Эмили, которая сидит на подоконнике и черным лаком красит ногти на ногах. Она заговорщически улыбается мне, и я думаю: вот и славно, мы снова друзья, потому что я разрешила устроить вечеринку, а папа не одобрил.

– Эмили права, Рич. Ты же не думаешь, правда, что твои родители станут на Рождество есть киноа? Помнишь, как мы угостили Барбару бататом, а она заявила, что в войну этим свиней кормили?

Ричард передергивает плечами, затягивает неоново-желтый пояс ветровки.

– Рождество все же не догма, верно? Нужно быть открытым переменам. Кстати, Джоэли говорит…

Только не она опять. Я начинаю тихо ненавидеть эту крепкую, здоровую кошатницу, специалистку по климаксам, хотя никогда ее не видела. Евангелие от святой Джоэли меня порядком утомило. Рич себе новую мамочку нашел, что ли? Я меняю тему и весело предлагаю Ричу в кои-то веки отказаться от велопрогулки и принести с чердака елочные игрушки, а потом съездить со мной в супермаркет за едой и напитками для вечеринки Эм. Рич сердито отвечает, что готовится к большой майской гонке и не может позволить себе пропустить ни дня. “Это не велопрогулка, Кейт, а тренировка”.

После его ухода Бен кладет голову мне на руку:

– Мам, а можно у нас на Рождество будут сосиски в беконе и запеченная картошка?

– Конечно, можно, милый.

– Я хочу, чтобы все было как раньше, – слишком тонким для своего роста голосом объясняет Бен. С лета он вымахал на добрых три дюйма. На спине появились призрачные растяжки, серебристые, как полоски на березе. – Мам, а елку мы в новом доме куда поставим? Мне нравился наш старый дом.

– Мне тоже, милый, но ты же знаешь, нам пришлось переехать, потому что у папы учеба, а у мамы новая работа в Лондоне. Я обещаю тебе, все будет так же, как раньше. И в нашем новом доме вскоре будет уютно. Умница Петр закончит кухню, правда же, Петр?

– Кншшн, – из подполья приглушенно доносится утвердительный польский ответ.

10:17

“Куда ни смотришь – Рождество повсюду”, – льется, точно акустическое какао, из двери каждого магазинчика, что попадаются мне сегодня утром по пути на работу. Говори за себя, Майкл Бубле[63]. Я до сих пор пытаюсь понять, как такое может быть, что у детей на той неделе начинаются каникулы. На улице тепло, и мне все кажется, что сейчас конец октября. Я и забыла, как трудно организовать семейное торжество, когда работаешь полный день. Потому что Рождество само по себе работа на полный день, а мне сейчас отлынивать нельзя, я же на испытательном сроке.

Поговаривают, что с Грантом Хэтчем мне договориться не удалось – и даже напротив. Джей-Би прислал мне краткое письмо с требованием представить полный отчет о встрече, а заодно и предложить “варианты того, как нам исправить ситуацию с Грантом”. Первое, что приходит в голову, – химическая кастрация. Мне срочно нужно привести какого-нибудь нового клиента, дабы оправдать зарплату. О сделке с русскими пока ничего не слышно. Документы отправили начальнику отдела рисков, потом передадут в совет, и те их подпишут, если в результате проверки выяснится, что все в порядке и члены совета сочтут, что мистер Великовский вряд ли окажется замаскированным злодеем из бондианы, который стремится захватить власть над миром. По крайней мере, в ближайшие три года.

Вчера ко мне на стол плюхнулся Трой, расставив широко ноги, точно бесстыжий бабуин, каковым он, собственно, и является, и заявил, что фирма беспокоится из-за восточноевропейских инвестиций.

– Русские деньги ненадежны, – пояснил он. – Уходят так же быстро, как и приходят, и в итоге получается полная жопа.

Впрочем, его мнимая любезность никого не обманула. Ясно как день: если мой первый большой успех обернется провалом, Трой тут же бросится открывать шампанское. Если же мне удастся сделать Великовского нашим клиентом, получится так, словно ручная граната, которую вручил мне Трой, вдруг превратилась в сотню красных роз.

Мериться пиписьками мне и в тридцать-то лет было неохота, когда я строила карьеру в этом самом фонде. Может, потому, что и мериться нечем: вагиной ни с кем особенно не померишься, верно? А теперь и вовсе не до того, я зарабатываю деньги, чтобы заплатить Петру за ремонт кухни и купить еду – ну и чипсы для вечеринки Эмили. И если Трою так уж хочется самоутвердиться за мой счет, за счет женщины, которая в другой жизни, собственно, и создала тот самый фонд, в котором он сейчас работает, – ради бога, пусть наш Алый Первопрыщ[64] ни в чем себе не отказывает. Для меня же главное – произвести впечатление на Джея-Би, и ради этого завтра мне придется обхаживать некую Беллу Бэринг, вдову рок-звезды, у которой, по словам моего босса, “тараканы в башке”. И перед встречей было бы неплохо проштудировать досье этой чокнутой, но Рождество не ждет.

Я должна любой ценой раздобыть “плейстейшн” для Бена. Я обещала. Решаю позвонить безликой злобной интернет-корове и лично все выяснить. И если праведный гнев не поможет, взмолюсь, чтобы она смилостивилась над малюткой Тимом[65] двадцать первого столетия, который без модного гаджета захиреет и погибнет.

11:28

В офисе никого, Джея-Би и Троя не видно, я быстренько набираю контактный телефон и слышу запись: “Если вам нужно поговорить с клиентской службой, пожалуйста, выберите один из следующих вариантов: чтобы связаться с отделом продаж, нажмите один, чтобы уточнить статус заказа, нажмите два, чтобы заработать нервный срыв, нажмите три, чтобы убить сотрудника службы клиентской поддержки и выставить его отрубленную голову на всеобщее обозрение на холме Тауэр-Хилл, нажмите четыре. Чтобы прослушать весь список заново, нажмите пять”.

– Вашу мать, ну почему никогда нельзя дозвониться до живого человека?

– У тебя что-то случилось, Кейт?

– Ой, извини, Элис, я это вслух сказала? Покупать рождественские подарки – то еще удовольствие, тут поневоле чокнешься.

– И не говори, – вздыхает она. – Мне в этом году нужно купить подарки для мамы, папы, брата и Макса. Кошмар.

Я смотрю на Элис, пытаясь вспомнить, как это было, когда я еще не вышла замуж и на Рождество мне достаточно было купить подарки, приехать в сочельник к родителям и ждать, пока начнется праздник. Что толку рассказывать, каково это – организовать идеальное Рождество для детей, мужа и родственников мужа, в особенности невестки, которая с рвением инспектора из управления образования обводит оценивающим взглядом канапе, салфетки и настольные украшения. Скажем так: у Шерил в каждом из трех туалетов стоит освежитель воздуха с ароматом рождественского пудинга с корицей. У меня же в настоящее время один-единственный работающий туалет, в котором, как сказал бы Ричард, “предстоит решить кое-какие вопросы с канализацией” и лежит большущая упаковка салфеток с Санта-Клаусом.

Но ни о чем таком я Элис не рассказываю. Это все равно что пытаться объяснить Ленни неоклассическую теорию эндогенного роста. Незачем пугать бедную девочку. Тем более что она и сама все узнает, если этот паршивец Макс наконец-то соизволит сделать ей предложение. Элис признается, что с нетерпением ждет корпоративной вечеринки, которую устраивают в каком-то ночном клубе в Шордиче, я о нем наверняка слышала. Я старательно изображаю на лице предвкушение, внутренне содрогаюсь и вношу вечеринку в список рождественских дел, который уже длиннее “Поминок по Финнегану”. Но ведь явка наверняка не обязательна?

– Непременно приходи, – говорит Элис. – Ты же теперь часть коллектива, там будет все наше высшее начальство, нужно им показаться. Кстати, Кейт, не забудь о прививке от гриппа. Сегодня в обед. На одиннадцатом этаже. Запомнишь?

– Да, конечно, спасибо. (Рой, напомни мне, пожалуйста, про эту прививку.)

Снова набираю номер магазина и на этот раз, о чудо, дозваниваюсь. Я так потрясена, что наконец-то разговариваю с живым человеком, что изливаю на него всю свою печальную историю. Как я заказала приставку, но потом мне велели повторно ввести пароль и заказ из-за этого отменился. Как я еще раз заказала приставку, уже с правильным паролем, и заказ приняли, но потом компания прислала мне письмо, что доставят покупку только двадцать девятого декабря.

– Да, все верно, – произносит голос на том конце.

– Но это же рождественский подарок. Это подарок на Рождество. А Рождество двадцать пятого, а не двадцать девятого. Мой сын хочет эту “плейстейшн”, за которую я заплатила несколько недель назад.

– Раньше не получится. Товара нет на складе.

– Знаете что, поскольку проблема возникла не по моей вине и мой сын очень расстроится, если на Рождество не получит подарка, вы могли хотя бы…

– Вы переходите на грубости, мадам, и я имею право прекратить этот разговор, – перебивает меня голос.

– НА ГРУБОСТИ? Да я сама вежливость, учитывая, как облажалась ваша компания. – Черт. Тут я замечаю, что из лифта выходит Джей-Би, и бросаю трубку.

13:10

В обеденный перерыв обзваниваю все магазины в радиусе двадцати миль, где продается “плейстейшн”. Ничего. Гуглю содейку. К сожалению, оказывается, что это вовсе не причуда каких-нибудь извращенцев из высшего общества, а правда такое блюдо, вегетарианская индейка. “В эти праздники, пока другие объедаются мертвой плотью, наполните тарелки (и желудки!) вкуснейшим лакомством, ради которого не было убито ни одно живое существо”.

Нет уж, извините, что бы там ни говорила святая Джоэли, в моем доме этому на Рождество не бывать. А задейку Ричард может себе засунуть в то место, с которым она созвучна.

(В чем дело, Рой? Я должна о чем-то вспомнить. Ты не мог бы уточнить, о чем именно? Что мне нужно заметить? Я понятия не имею, на что ты намекаешь. Я эту Джоэли в глаза не видела.)

Тут ко мне подходит Джей-Би. Хочет коротко рассказать о Белле, вдове рок-музыканта. Объясняет, что у всех потомков Фоззи Бэринга есть трастовые фонды. Законных детей у него трое, всего же их чуть ли не девять: после смерти Фоззи объявляются все новые и новые женщины и требуют провести тест ДНК. У Беллы, первой его жены, трое детей, но лошади ей нравятся куда больше. Что ж, не мне ее судить. Старший сын лежал в “Прайори”. Лечился от депрессии, вызванной тем, что курил слишком много травы. Короче, типичный отпрыск рок-звезды: попадает в аварии, влипает во всякие истории. Белла и сама не прочь между делом забить косяк. В инвестициях не смыслит ни уха ни рыла.

– Твоя задача, Кейт, объяснить ей все так, чтобы она не запуталась в информации, и убедить, что дела идут блестяще. Бухгалтер Фоззи то и дело пытается уговорить Беллу перевести деньги в какой-нибудь другой фонд, хочет урвать кусок пожирнее. Жадный ублюдок. Этого допустить нельзя. Справишься?

– Да, конечно, не вопрос. Я вот тут как раз читаю автобиографию Фоззи.

(ПРИВИВКА ОТ ГРИППА! – рявкает Рой, так что я аж подпрыгиваю.)

– Что?

– Извини, Джей-Би, совсем забыла, мне нужно сбегать наверх. Сейчас вернусь.

(Рой, ты же должен был мне напомнить про прививку от гриппа! “Я и напомнил”. Да, но почему так поздно? Посмотри на часы.)

За столом у входа на одиннадцатый этаж сидит медсестра. Передо мной в очереди один человек. Они явно заканчивают.

– Прошу прощения за опоздание, – говорю я, – вы успеете меня уколоть?

Медсестра вежливо улыбается и показывает перечень, куда мне нужно вписать имя, фамилию и – о господи – дату рождения. Я пробегаю его глазами: некоторые из моих коллег родились аж в восемьдесят девятом году. Я в прямом смысле гожусь им в матери. Малькольм из бухгалтерии, которого все называют старым, древним, как индейцы майя, родился в апреле шестьдесят шестого, то есть он на целый год моложе меня. К счастью, – и то лишь потому, что я забыла о прививке, – никто в офисе не увидит, что я самая старшая в этом здании. Мою постыдную тайну узнает одна только медсестра. Я заношу ручку над списком и, помедлив, вписываю в клетки пугающую правду: 11.03.1965.

18:20

С меня на сегодня хватит. Ускользаю из офиса, зажав пальто под мышкой, пусть все думают, что раз я его не надела, то, значит, еще вернусь. Хотя, сказать по правде, на меня никто и не взглянул, все таращатся в экраны компьютеров. С тем же успехом я могла проехать мимо них на осле.

Подхожу к главному выходу, дверь со вздохом открывается. Наконец морозный воздух и свобода…

– Кейт.

…которая продлилась недолго.

– Элис? Что ты тут делаешь?

– Тебя жду.

– Я же только что была в офисе. Вместе с тобой. Мы виделись десять минут назад.

– Да, но там я не хотела, точнее, не могла с тобой об этом говорить.

– Что-то личное?

– Да нет, рабочее, но и личное тоже.

– Ты изъясняешься загадками, дорогая. Расскажи мне, что случилось, и не надо так волноваться.

Ее юное чистое лицо, к моему изумлению и досаде, вдруг кривится.

– Господи, Элис, что стряслось? Что они тебе сделали? – Я беру ее за руку, чтобы успокоить.

– Мне ничего. – Она поднимает глаза. – А вот тебе – да.

– Мне? Со мной ничего не случилось. Я имею в виду, чего-то из ряда вон. Обычный противный день, но я же как-то справилась.

– Да, но… дело в том…

– В чем?

– Трой.

Ах вот оно что. Не мужик, а зараза в костюме.

– Что он еще натворил?

– Я зашла в переговорную, ну, ту, сдвоенную. Хотела стащить шикарную ручку, они там всегда лежат. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, там был Трой, он говорил по телефону. Я слышала каждое слово. Он, конечно, не знал, что я тут, ну и…

– И он говорил обо мне.

– Я сперва не поняла. Но он все время повторял “она”. Типа, “она свое дело знает”, “так ей и надо”. А потом… – Элис прикусывает нижнюю губу.

– Что потом? Не тяни, я уже большая девочка, выдержу.

– Ну, потом он понес какую-то чушь. Типа, “мы ей покажем”, “да все она хочет, просто сама не понимает” и прочие гадости, мне даже показалось, что они поспорили на тебя.

– Как ты поняла, что речь обо мне?

– Трой упомянул, что ты, похоже, поимела Великовского. Ну и тут, разумеется, понеслось: как они тебя поимеют, да в каких позах и все такое прочее. Сколько им лет вообще?

– Максимум десять с половиной. А ты поняла, с кем разговаривал Трой?

– Я точно не знаю, но в какой-то момент он произнес “Ну, мистер Хэтчмен” или что-то вроде того.

– Грант. Я так и думала.

– Тот мерзкий тип, с которым у тебя была встреча?

– Он самый. Как ты думаешь, это была пустая болтовня или же?..

– В том-то все и дело. Если бы они просто трепали языком, я бы тебе об этом не стала рассказывать, но мне показалось, они что-то замышляют. Типа: “Ну, приятель, посмотрим, у тебя не вышло, глядишь, у меня получится. Будет знать, как отказывать. Никто не смеет отказывать Хэтчмену”. И еще Трой называл тебя сукой и так далее. Кошмар.

– Элис, – я улыбаюсь, но получается ни капли не ободряюще и не убедительно, – все в порядке, правда. Меня еще и не так называли. Я все-таки дольше твоего во всем этом варюсь, всякое повидала…

– В том-то и дело. Трой все время повторял, дескать, вздумала старуха кобениться. Ей бы, мол, радоваться, что молодой парень ее тра…

– Забудь.

– В конце концов, тебе же лет сорок с небольшим? Разве это возраст. Я так рада, Кейт, что ты теперь с нами и у меня появилась поддержка, ну ты понимаешь, еще одна женщина в коллективе.

– Среди всех этих Троев.

– Именно. А о возрасте я и не думала.

Время, всегда время. Есть я сама, а есть мой возраст. Ну, в общем..

– Тебе же все-таки… – продолжает Элис, желая меня ободрить, и она умолкает, пытаясь подобрать какой-нибудь вопиющий пример, – не пятьдесят лет.

Я крепко ее обнимаю:

– Нет, конечно, что ты.

16. На помощь!

13:07

Офис Доктора Либидо располагается в одном из величественных георгианских особняков между Харли и Уигмор-стрит. Запись к нему за полгода – столько желающих, отчаявшихся женщин, которые, как и я, слышали, что он будто бы сумеет вернуть нам прежних себя. Мне удалось найти окно, потому что кто-то отменил запись.

Я решила, что дольше откладывать нельзя. Пора обратиться за помощью. Сегодня утром я сидела в просторном прохладном мраморном фойе у нашего потенциального клиента и рыдала горючими слезами, мне было так жарко, что я сняла жакет, я совершенно выбилась из сил, поскольку опять проснулась в три часа ночи да так и не заснула, я отекла, и от меня пованивало. Вы бы согласились инвестировать в фонд, который представляет такая вот женщина? Презентация обернулась фиаско. Клиентка смотрела на меня как на умалишенную – вполне понятно, учитывая, что я назвала ее Дэвидом. Видимо, история с Грантом Хэтчем подкосила меня сильнее, чем я думала, – в частности, то, что он решил использовать мой возраст как оружие против меня. Ублюдок. А еще я расстроилась из-за Джека. Я уже и не надеялась, что он ответит. На встрече выпускников я позволила себе написать ему, решила, отбросив цинизм, попытать счастья. Когда все валится из рук, так хочется, чтобы хоть в чем-то да повезло, а и того нет, вот что обидно. Выйдя с презентации, я подумала: “Если мне в ближайшее время не станет легче, брошусь под автобус”.

И вот тут-то Рой, дай ему бог здоровья, напомнил мне о Докторе Либидо. Я позвонила сразу же с улицы, и секретарь ответила: “Если успеете, приезжайте прямо сейчас”. Чудо, не иначе. Джей-Би прислал мне эсэмэску, мол, давай скорее, у нас тут срочное совещание, но я прыгнула в такси и укатила в другую сторону.

Эмили – Кейт

Мам, привет, может, на вечеринку придет еще несколько человек. Лол! Лиззи пригласила друзей из Лондона. Пож купи побольше еды и напитков! хх

Кейт – Эмили

Так сколько их ТОЧНО будет? Еще не хватало, чтобы они нам весь дом разнесли! ххх

13:14

Медсестра Доктора Либидо в белоснежном жакете и брюках похожа на юную Мерил Стрип. Просит меня заполнить анкету. Я начинаю читать и не знаю, плакать или смеяться. Анкета выглядит точь-в-точь как меню завтрака в аду, только вместо яичницы жареные мозги.

Страдаете ли вы от чего-то из перечисленного ниже:

– Нервозность: не можете перестать волноваться о том, что не в силах контролировать? Ставлю галочку.

– Нарушения сна: просыпаетесь среди ночи? Ставлю галочку.

– Вы поправились по непонятной причине и никак не можете сбросить вес? Две галочки.

– Спутанность сознания, забывчивость? Да, потому-то я и обзавелась этим, как его, Роем.

– Вагинальная сухость? Ну, в мой сад давно не наведывались кавалеры, но, безусловно, там какой-то дискомфорт и зуд. Я еще и поэтому не хочу кататься на велосипеде. Боюсь, что мне больно будет на нем сидеть.

– Пониженное настроение? Ниже некуда, спасибо.

– Нерегулярные или чрезмерно обильные месячные? Еще какие. У меня и доказательство есть – полотенце Великовского.

– Эмоциональная чувствительность, слезливость? А разве не нормально рыдать по два раза на дню?

– Дневная усталость, особенно с двух до пяти часов? Угу.

– Повышенная раздражительность и/или агрессивность? КОГО ВЫ НАЗВАЛИ РАЗДРАЖИТЕЛЬНОЙ, МИСТЕР? Вот и тот продавец “плейстейшн” мне сказал, что я грублю. Ставлю галочку, мать вашу.

– Вам трудно сосредоточиться? Нет. Да. Да. Нет.

– Снижение либидо, причем по непонятной причине? Пока не получила письмо Джека, я вообще не испытывала никакого сексуального возбуждения.

Самое приятное в этом опроснике то, что он помог мне осознать: я не схожу с ума. Вот они, все те ужасы, которые я переживаю в последние месяцы, перечислены черным по белому. Настоящие медицинские симптомы, а вовсе не беспричинный кошмар, с которым придется смириться, потому что теперь так будет всегда. И на самом деле я вовсе не Женщина-катастрофа, вечно готовая к худшему сценарию, это всего лишь долбаная биология – ну или химия.

Я извиняюсь перед медсестрой за то, что расплакалась, когда она брала у меня кровь, она улыбается безмятежно, но непреклонно, совсем как Стрип, и отвечает: “Не переживайте. Многие женщины приползают к нам в гораздо худшем состоянии”.

По моему опыту, все частные врачебные приемные делятся на два типа: уставленный книжными шкафами кабинет довоенного поместья или же кабина постчеловеческого космического корабля, взлетающего с “Заркуона-9”. Логово Доктора Либидо явно относится к первому типу. Похоже, тут действует один и тот же принцип: чем больше вы платите доктору, тем щедрее вам станут внушать иллюзию, будто бы тот, к кому вы пришли, никакой и не врач. Вы только посмотрите на это. Высокие окна, чтобы стоять и созерцать мир, кишащий дорогими недугами; самодовольный блеск ореховой мебели; обои, которые даже Уильям Моррис[66] счел бы вычурными. Не хватает лишь королевского герба. Никакого медицинского оборудования, даже стетоскопа, не говоря уж – о ужас! – о таком вульгарном предмете, как шприц. Смотровая кушетка есть, но и она незаметна, прячется за ширмой маркетри, которую изготовили явно не для того, чтобы скрывать страдающих от депрессии современных стареющих пациенток, лишившихся репродуктивных органов, но чтобы французские куртизанки году так в 1880-м снимали с себя один за другим предметы одежды, то и дело выглядывая из-за ширмы, точно ребенок, который играет в прятки. Гордость кабинета – письменный стол, широкий, как бильярдный, обтянутый вместо ворсистого сукна дерном старой кожи.

За столом восседает Доктор Либидо собственной персоной. Настоящая его фамилия Фаркер, хотя Салли меня предупредила, что все зовут его Факером – разумеется, когда он не слышит. Слишком уж древняя и почтенная фамилия для такого привлекательного, загорелого, самодовольного индивидуума. Ни дать ни взять Тони Блэр от гинекологии, блестящая надежда политического движения – партии “Мамочки за возвращение былого шарма”. Я даже не сомневаюсь, что все пациентки проголосовали бы за него.

Факер с места в карьер сообщает мне, что к нему каждый день приходит по нескольку пациенток с жалобами на нервозность, депрессию, перепады настроения, раздражительность и панические атаки. Зачастую терапевты ошибочно диагностируют у них психические расстройства. Процентов семьдесят принимают антидепрессанты. При том что все их проблемы, продолжает Доктор Либидо, легко решить с помощью синтетических гормонов, которые стабилизируют состояние и разгоняют тучи, нависшие над пациентками. Кроме того, по его мнению, у меня гипофункция щитовидной железы. (Точь-в-точь как у Салли. Еще одно сходство, которое нас связывает.) Да, действительно, это может быть причиной того, что я способна заснуть, стоя в шкафу, как гладильная доска. Скорее всего, анализ крови это подтвердит.

– Но ведь, если верить исследованиям, гормонозаместительная терапия увеличивает риск развития рака? – уточняю я, стараясь действовать ответственно, при том что уже готова не сходя с места вколоть себе героин, если мне от этого полегчает.

– Боюсь, это неточная информация, основанная на ошибочных исследованиях. – Он улыбается, продемонстрировав нереальное количество виниров, отчего я вдруг вспоминаю Либераче[67] с его роялем. – Многие женщины мучаются, хотя, если правильно подобрать терапию, подобных симптомов можно избежать.

Правда в том, что если бы Доктор Либидо протянул мне рецепт на наркотик класса А[68], а за дверями меня дожидались полицейские с дубинками и наручниками наизготовку, я все равно вырвала бы у него из рук эту бумажку. Я в отчаянии. Уж простите, но самостоятельно я не справляюсь. Это все равно что пытаться включить оставленный под дождем ноутбук. Мне надо перестать орать на детей, мне нужна энергия для работы, для вечеринки Эмили, для корпоратива. Я должна пережить Рождество, не убив ни Ричарда, ни Шерил, ни Дикки с его недержанием, ни всех троих сразу. И еще было бы неплохо, если бы меня хватало и на себя саму.

Я рассказываю Доктору Либидо о присланных Кэнди пластырях с тестостероном, которые я перестала носить, испугавшись, что не выдержу и накинусь на бедного Петра. Доктор отвечает, что у нас они запрещены законом, но если мне требуется эффективное средство, он даст мне тестостерон в тюбике. Достаточно нанести небольшое количество на внутреннюю часть бедра. Также он выпишет мне прогестерон, его нужно принимать на ночь, это – о радость! – поможет справиться с бессонницей.

Я еле удерживаюсь, чтобы не расцеловать доктора на прощанье. Наверняка я не единственная пациентка, у кого возникло такое желание. Получив в аптеке за углом лекарства по рецепту, эту святую троицу женской сексуальности – прогестерон, эстроген, тестостерон, – я понимаю, что не могу ждать. Выйдя на улицу, разрываю упаковку эстрогена с таким же нетерпением, с каким в детстве разворачивала конфету с шербетом, чтобы почувствовать этот вкус сладкого порошка, а в девичестве прямо на улице у магазина вытащила из сумки сингл, вошедший в десятку лидеров хит-парада, поскольку мне не верилось, что я наконец-то держу в руках вожделенное сокровище. Годы с грохотом проносятся мимо, желания меняются, но их сила – потребность заполучить, услышать, попробовать, прийти в себя – остается прежней.

Втирая в руку драгоценный омолаживающий гель, я прямо на Уигмор-стрит, не обращая внимания на проезжающие мимо гудящие автомобили, возношу небольшую молитву. “Пожалуйста, дай мне силы справиться со всем, что подбросит мне жизнь. Больше я ни о чем не прошу. А, ну и такси сейчас не помешало бы. Такси! Аминь”.

Так. Значит, рождественская вечеринка. Благая, утешительная весть![69] В минуту слабости – да и бывают ли у меня теперь минуты силы? – я разрешила Эмили на Рождество устроить собственный праздник. Матерь божья, о чем я только думала?

А началось все, кажется, с белфи. С тех пор как ее задница прославилась на весь интернет, Эм словно с цепи сорвалась. Иногда мы с ней так яростно ругались, что я потом еще несколько дней вибрировала, точно гонг, по которому ударили молотком. Как подумаю, до чего меня способна довести Эмили, дрожь берет. После ссоры она дуется. А мне всегда приходится идти на уступки, первой с ней заговаривать – если, конечно, Эмили не понадобятся деньги или чтобы ее куда-то отвезли, а обычно и то и другое.

Последнее время я часто вспоминаю мудрые таинственные слова моей покойной подруги Джилл Купер-Кларк: “С детьми, Кейт, главное – помнить, что взрослая здесь ты”.

Когда Джилл десять с лишним лет назад впервые дала мне этот совет, я даже не поняла, что она хочет сказать. Ну разумеется, раз я мать, а они мои дети, то взрослая здесь я. Теперь же, когда у меня самой дети подростки, я точно знаю, что имела в виду Джилл. Как бы Эмили ни напускалась на меня, какой бы дикой ни казалась мне подобная неблагодарность и какой бы нелепостью ни ощущалась ее уверенность, будто все вокруг ей должны, я не могу отвечать ей тем же – я же не ребенок. Я взрослая. Правда? (Признаюсь, бывают дни или, по меньшей мере, минуты злости, когда я чувствую, будто соскальзываю назад, в бешенство собственной юности, словно для того, чтобы дать дочери отпор на ее территории. Не надо, Кейт, выбирайся оттуда.)

Дела же, вместо того чтобы наладиться, шли все хуже и хуже. Я узнала, что Эмили и в школе приходится туго. Мне написал ее классный руководитель с просьбой перезвонить ему, что я и сделала – шепотом из офиса, даже попросила Элис покараулить рядом, чтобы Трой или Джей-Би не поймали меня за выполнением материнских обязанностей. На мгновение я снова почувствовала себя юной хулиганкой, которая курит за школой, пока подружки стоят на стреме, чтобы училка не засекла.

Мистер Бейкер сообщил, что Эмили последнее время держится замкнуто и несколько отчужденно. Не знаю ли я, часом, о каких-нибудь конкретных проблемах?

– Вы имеете в виду, кроме того, что ей шестнадцать, она живет в эпоху колоссального давления со стороны социальных сетей, считает себя полным ничтожеством, из которого никогда ничего не получится, и к тому же вынуждена прыгать сквозь огненный обруч, то бишь сдавать дурацкие экзамены, от которых, к сожалению, зависит вся дальнейшая жизнь? – слишком уж зло выпалила я. До этой самой минуты я и понятия не имела, насколько боюсь за Эмили. Просто сказала, что думала, хотя и не хотела этого говорить.

– М-м-м, ну да. – Возможно, мистер Бейкер откинулся на спинку кресла, отвел руку с трубкой от уха и пожалел, что не ограничился письмом. Повисла пауза; наконец он собрался с духом и продолжил. Впору дать ему медаль за храбрость. Он сообщил мне, что Эмили такая не одна. Вовсе нет. По его оценкам, примерно треть ее ровесников страдают от депрессии или наносят себе раны. Можно подумать, меня это успокоит. Дескать, на миру и смерть красна.

– Нет у Эмили никакой депрессии, – возражаю я. У нее гормональная буря, у меня – штиль, и мы обе заложницы этой стихии. Но чтобы депрессия? Нет.

Одна из одноклассниц и подружек Эмили, Иззи, та самая, что страдала от анорексии, недавно попала в психиатрическую клинику. Слышала ли я об этом? – спросил мистер Бейкер.

Нет, не слышала.

– Пожалуйста, не спускайте с Эмили глаз, в случае чего – обязательно обращайтесь ко мне.

Непременно.

Когда он положил трубку, я издала непроизвольный вопль, точно кролик, угодивший в капкан. Элис зашикала, замахала на меня руками. Услышав мой крик, Трой и еще один коллега на другом конце кабинета прервали разговор, обернулись и уставились на нас. Я машинально притворилась, будто ударилась ногой об стол, и принялась хромать, разыграв целую пантомиму боли. “Уй, уй, черт, уй”. Уж лучше выглядеть неуклюжей клоунессой, нежели женщиной, которую вдруг обуяла материнская тревога. “Держится замкнуто и несколько отчужденно”. Мой ребенок? Эмили?

Почти сразу же мне становится стыдно за собственную реакцию. Не время беспокоиться о том, что подумают обо мне двое коллег-мужчин. Шли бы они лесом. Разумеется, я застонала, потому что смертельно испугалась за своего ребенка. Потому что я смертная, простая смертная, и это вовсе не слабость. Если меня уколоть, разве не польется кровь? Когда мы ранены, у нас у всех идет кровь, такова уж человеческая природа, на которую в корпоративном мире не принято обращать внимание. Я бросаю на двух мудаков свирепый взгляд: пусть только попробуют вякнуть. В эту минуту я готова их убить.

Эмили сейчас в школе, уроки еще не закончились. Если поторопиться, успею перехватить ее у выхода, обниму и скажу: все будет хорошо, мама всегда тебя защитит. Со всем спокойствием, на которое только способна, сообщаю Элис все, что нужно, дабы контролировать ситуацию в мое отсутствие, и объясняю: учитель моей дочери сказал, что у нее возникли трудности, и мне нужно съездить в школу.

– Бедненькая, ей же всего одиннадцать, – говорит Элис, и я не сразу понимаю, о чем это она. Но потом вспоминаю, что скрыла возраст Эмили, как и свой. Хватаю телефон. Если поторопиться, успею на следующий поезд с “Ливерпуль-стрит”.

У входа на вокзал, на тротуаре возле обувной мастерской сидит нищенка и просит милостыню, протягивая к прохожим тонкую, как прутик, руку. Она кажется дряхлой – трудно сказать, от голода или жизнь ее так потрепала, но нищенка явно еще не старая, поскольку у груди ее извивается ребенок, туго запеленатый в шаль. Я проношусь мимо, останавливаюсь, возвращаюсь и достаю кошелек. Мелочь мне искать некогда; я вкладываю в худую ладошку нищенки двадцатифунтовую купюру и вприпрыжку сбегаю по лестнице на платформу. Успеваю заскочить в поезд в тот самый миг, как раздается свисток, и, задыхаясь, падаю на сиденье в пустом вагоне. В это время никто не едет домой. Серая схема Лондона постепенно сменяется коричневыми и зелеными оттенками, я думаю об Эмили и о младенце у нищенки на руках, объединив обоих в одну мысль. Младенец – мальчик ли, девочка – не знает, что его мать просит милостыню на улицах иностранного города, а мимо ее скрюченной фигуры в грязной одежде снуют пассажиры. Для младенца эта бедная жалкая нищенка – источник безопасности и комфорта, другой матери он не хочет и никогда не захочет. Эта мысль меня убивает. Просто убивает.

Дома я сажаю Ленни в машину и еду к школе. Паркуюсь напротив и жду, пока выйдут дети. Вижу Эмили и ее компанию. Она действительно плетется вслед за группой Лиззи Ноулз с тем же отчаянием, с каким утопающий цепляется за спасательный плот, или просто так совпало, что она идет на несколько футов позади?

Я окликаю Эмили, она изумленно оборачивается, и на мгновение мне кажется, что ей вовсе не хочется ко мне подходить. Такое ощущение, будто она прикидывает, стоит ли обращать на меня внимание или же можно пройти мимо, но тут сидящий на заднем сиденье Ленни, завидев ее, разражается радостным лаем. Меня она, может, и проигнорировала бы, но Ленни ни за что не обидит. Едва Эм садится в машину, я, не раздумывая, везу ее в парк. Моя дочь считает, что прогулки – отстой для слабаков, старичья и маньяков, но в тот день позволяет мне взять ее под руку, и мы идем вверх по тропинке, по которой обычно ходим с Салли. Я заставляю Эм надеть мою флиску, в которой обычно гуляю с собакой, сама же зябну в офисном костюме.

– Мам, зачем ты забрала меня после уроков? Мне же не семь лет, – говорит Эмили. Мы сидим на вершине холма на нашей с Салли скамье.

– Хотела тебя повидать, дорогая. Мне звонил мистер Бейкер, он переживает, что ты на себя не похожа.

– Все в порядке, – уныло отвечает она.

– Мы ведь так ни разу толком и не поговорили о белфи.

– Маааам, ну сколько можно? Ничего страшного же не случилось. Ты не понимаешь. Обычная фигня.

– Но ведь неприятно, когда все видят твою…

– Все равно ее толком не лайкали.

– Что?

– Фотку с задницей. Ее почти никто не лайкнул.

Я теряю дар речи и не сразу нахожусь с ответом. То есть во всей этой истории с белфи Эмили заботило не то, что ее голую задницу увидели тысячи людей, а то, что она получила недостаточно внимания. Не набрала лайков. Или что там у них еще. В который раз я чувствую себя так, словно очнулась в параллельной вселенной, где все ценности, которые мне прививали с детства, например скромность, благопристойность, – перевернули с ног на голову, или даже не перевернули, а извратили, да, извратили.

– Холодно, милая, ты не мерзнешь? – говорю я, чтобы был повод обнять Эмили. Она прижимается ко мне, кладет голову на плечо, мне же хочется передать ей все свое тепло и силу.

– Тебе не надо ли, как ты думаешь, пообщаться с психологом?

Молчание.

– Ну так что? – не отстаю я.

– Может, и да.

– Хорошо. Значит, я этим займусь. Иногда полезно с кем-нибудь побеседовать.

– Только не с таким психологом, как папа, – быстро добавляет Эмили, – ему ни до чего нет дела, кроме велосипедов.

– Неправда, Эм, ты же знаешь, папа тебя очень любит, просто он… – Просто он что? Я пытаюсь подобрать слово, но на ум приходит только “самоустранился”. – Ладно, значит, я найду хорошего психолога и ты с ним все обсудишь.

“Кого-нибудь, кто разбирается в этом лучше меня, потому что я впервые с тех пор, как ты родилась, не знаю, что делать”, – думаю я, но, конечно, ей не признаюсь.

На обратном пути к машине Ленни трусит впереди; Эмили говорит:

– Знаешь, мам, Лиззи устраивает новогоднюю вечеринку. Она такая крутая, все хотят с ней дружить.

Опять эта Лиззи. Когда уже Эмили поймет, что из себя представляет ее “лучшая подруга”?

Скажу начистоту: я поэтому и разрешила Эмили устроить вечеринку. Чтобы она не держалась замкнуто и отчужденно, пригласила в гости друзей – или завела друзей, если их пока нет. Укрепила положение среди сверстников. Чтобы ее не считали жалкой лохушкой, которую Лиззи Ноулз обманом заставила показать всем голую задницу. Чтобы вошла в зачарованный круг всеобщих любимцев, заполучила этот священный Грааль каждого подростка. Словом, я хотела того же, чего хотела каждый час с того волшебного дня, когда мой первенец появился на свет. Я хотела, чтобы она была счастлива. Как же отчаянно мы хотим, чтобы наши дети были счастливы.

Ричард же сомневался.

– Мне до сих пор не верится, Кейт, что ты разрешила Эмили устроить вечеринку, – заявил он, рассматривая новый велосипедный замок (как, еще один?). – Я не хочу, чтобы у нас в доме околачивались перепившиеся подростки, употребляли наркотики и занимались сексом. Меньше всего на свете мне хочется этой вечеринки.

Странно. Обычно Ричард – добренький папаша, я же сторонница строгой дисциплины, и уговорить меня не так-то просто. Когда это мы поменялись ролями?

– Да не перепьются они, – ободряюще улыбнулась я. – Мы подадим безалкогольный глинтвейн, никто не станет принимать наркотики или заниматься сексом. У Эмили приличные друзья. Не как те подростки, о которых ты читал, что они узнали на фейсбуке о вечеринке, заявились туда без приглашения и разнесли весь дом. Зря ты сомневаешься в подрастающем поколении, Рич.

Мне очень хотелось рассказать ему о настоящей причине, по которой я согласилась на эту вечеринку, правда. Но ложь – или неискренность – уже слишком все запутала. Я давно ничего ему не рассказываю. Ричард углубился в лес своего пути к самопознанию, как случается в нашем возрасте, но забыл оставить дорожку из крошек, чтобы я нашла его по следу. Я понятия не имею, где он, да и выяснить не пытаюсь – в основном потому, что он, похоже, и не заметил (а может, ему просто все равно), что я уже не ищу. Последнее время мне все чаще кажется, что я мать-одиночка.

И еще. Я думала, что вечеринка пойдет на пользу не только Эмили. Она позволит мне отвлечься от непрерывной муки размышлений, почему же до сих пор нет ответа от Джека.

Впрочем, учитывая, до чего Эм несобранная и как все обычно заняты, не факт, что вечеринка вообще состоится.

Но вечеринка состоялась.

Суббота, 19:17

Вечер Страшного суда начинается со звонка в дверь. Я открываю, входят два крепких парня в черных футболках и джинсах на бедрах. С собой у парней коробки и провода.

– Куда ставить колонки? – бормочет один.

– Вы мама Эмили? – бормочет другой.

Не дожидаясь ответа, ломятся на кухню, я спешу следом.

На столе блюдо с жареными сосисочками. Парни с грохотом переставляют его к раковине и принимаются за дело, не упуская случая отправить в рот по пригоршне сосисок. В ушах у меня звенит мамин голос: “Они даже не спросили разрешения! Разве можно так себя вести?” Я согласна с ней больше, чем готова признать, хотя и чувствую себя при этом современницей покойного короля Эдуарда[70], но у меня духу не хватит сделать парням замечание. Вместо этого я неодобрительно вздыхаю. Точнее, даже не вздыхаю, а издаю некое подобие кудахтанья. Если уже в половине восьмого я веду себя как нахохлившаяся с досады курица, что же будет со мной к полуночи? Крепкие парни, заслышав квохтанье, смотрят на меня, потом переглядываются и ехидно ухмыляются. Какая прелесть.

19:49

Звонок в дверь. Первые гости. Три эльфа. Точнее, три эльфийки, отдаленно похожие на одноклассниц Эмили, хотя, насколько я знаю, они не дружат.

“Приветики!” – здороваются они хором и заходят, обогнув меня, каждая в травянисто-зеленых коротюсеньких шортах, красном, как нос Рудольфа, топике и колпаке со светящимся бубенчиком. Невольно думаю, что на Северном полюсе процесс заворачивания подарков существенно замедлился бы, если бы те, кто их заворачивает, вздумали вырядиться, как эта троица, да еще и надеть туфли на танкетке в четыре дюйма высотой. Они проходят в гостиную, где уже звенят радостные вопли, и я замечаю, что сзади на топиках у эльфиек, когда они стоят в ряд, образуется праздничная надпись: “Маленькие потаскушки Санты”.

20:13

Устала бегать на каждый звонок. Оставила дверь открытой. Как там в библейской притче, которую я учила в воскресной школе, о хозяине, что рад всем гостям? “Пойди по дорогам и изгородям и убеди прийти…”[71] Как-то так. Чудесная мысль, несомненно, очень христианская, но я всегда в глубине души считала, что этот хозяин напрашивается на неприятности. Что будет, когда у него кончатся салфетки? Предупредил ли он устроителей вечеринки, что гостей придет больше, чем рассчитывали? Теперь я сама им стала. Но без его любви к ближнему.

21:14

Финбар и Зиг – а может, Заг – обосновались на кухне. Точнее, заняли то место, где прежде была кухня. На столе пара проигрывателей, как я их, к своему стыду, до сих пор называю. Над ними возвышается здоровенный угрюмый парень в наушниках, похожих на половинки грейпфрута, и кивает в такт музыке. Там, где обычно микроволновка, стоит нечто вроде усилителя, в связи с чем возникает вопрос, куда же девалась микроволновка. Вероятно, переместилась на бачок унитаза, который, в свою очередь, переехал на место аквариума, а значит, аквариум превратился в стереосистему. Провода змеятся из кухни в гостиную, где у каждой стены вытянулось по колонке размером с кенотаф. По правде говоря, весь дом превратился в одну большую колонку. Двери дребезжат от гула басов, окно на лестничной площадке, точно разряд молнии, прорезает широкая трещина. Это антикварное стекло семнадцатого века реставрировал сварливый старый стекольщик, для чего увез стекло, дабы отлить его заново в кратере Ородруина или каком-нибудь таком же месте, и за жалкие четыреста фунтов вернул нам целехоньким. Ему эта трещина точно не понравится.

Ко мне подходит Ричард, скептически прислушивается к музыке, которая в этот момент грохочет так, словно отряд землекопов уничтожает акр асфальта.

– Все как ты и говорила, дорогая. Рождественские гимны у камина. О, гляди-ка, им, похоже, нравится твой глинтвейн!

– Может, хватит издеваться?

В углу дивана сидит парень с пластиковым стаканчиком, глинтвейна в нем на четверть. Пергидрольная блондинка с косами, похожая на злого двойника Хайди[72], достает из сумочки полбутылки дешевой водки и доливает стакан. Из стакана бежит через край бледно-розовый яд. На самом деле он бежит на мой диван, еще два часа назад нежно-кремовый; теперь он уже никогда не будет кремовым.

– Ну почему всегда водка? – спрашиваю я. – Это же гадость. Вообще без вкуса. И почему теперь выпивку приносят девушки? Разве парни не должны вносить свой вклад? Мне в семнадцать лет верхом бравады казался бакарди с колой.

– Девушки приносят водку, чтобы выглядеть “своим парнем”, – на удивление проницательно замечает Ричард. – А парни стремятся не вложиться, а заложить за воротник. И водка им нравится именно потому, что не имеет вкуса. В эту самую минуту, Кейт, единственная цель в жизни, единственный смысл существования для них заключается в том, чтобы напиться, и водка доставит их к этой цели быстрее всего, причем не отвлекая в процессе ни вкусом, ни запахом. Утопить печали в вине и все такое.

Я оглядываю гостей Эмили. Им всем лет по шестнадцать, от силы семнадцать. Казалось бы, откуда в этом возрасте взяться стольким печалям, однако при этом они – самое несчастное поколение. Интересно, научив их разбираться в печали и боли, облегчили мы тем самым их страдания или же укрепили во мнении, будто страдания – норма жизни? В этом возрасте они так легковерны.

Ричард обводит взглядом свои владения. Указывает на лестницу, кишащую бесстыжими парочками, похожими на массовку из ужастиков про зомби.

– Вот вам пожалуйста! – с деланым оживлением произносит он. – Как ты и говорила, тихо играют в познавательные настольные игры.

Я догадываюсь, что мужа распирают противоречивые чувства. С одной стороны, вся эта ситуация вызывает у него отчаянное презрение; в эту минуту наш дом и все, кто бросает в нем якорь, настолько далеки от его представлений об идеальной жизни, насколько это вообще возможно. Чакрами не вышли. С другой стороны, он явно испытывает некое извращенное удовлетворение от того, что его дурные предчувствия оправдались. В любом случае это не делает ему чести. То, что эти глупые и беспардонные дети – а они, безусловно, такие и есть – в кои-то веки веселятся, не думая ни о чем, – или просто ведут себя как дети, господи ты боже мой, – до него не доходит. Он в прямом смысле слова отравляет им удовольствие. Как в последнее время отравляет удовольствие мне. Едва эта мысль мелькает у меня в голове, как я тут же ее отгоняю, но что уж теперь: она была.

21:33

Выпускаю перепуганного бедолагу Ленни в задний садик и нахожу на траве – кто бы мог подумать – “Чувство и чувствительность”. Обычно эта книга стоит в шкафчике в туалете на первом этаже. На мгновение меня охватывает радость: неужели кто-то удалился туда в поисках тишины и покоя и зачитался? Десятки лет назад я и сама не раз поступала так же на вечеринках, когда выносить суету уже не было сил. С другой стороны, если кто-то читал книгу в туалете, как она оказалась в саду?

Я беру книгу в руки. Страницы выдраны, причем явно в спешке. Не хватает целых глав. Марианна, может, и на месте, а вот Элинор и след простыл. Вдруг я чувствую сладковатый душок. Принюхиваюсь. Ну точно, трава. Иду на запах и обнаруживаю трех невинного вида парней и одну девицу, которые, сидя на холодной траве, сворачивают косяки. Да, из страниц романа Джейн Остин. И что прикажете делать: аплодировать их литературному вкусу или наорать на них за вандализм? “Нечего сказать, джентльмены, прилично же вы себя ведете в компании юной леди!” – вот что мне следовало бы произнести. Но вместо этого я прошу их прекратить. Они лишь смеются.

22:10

Ричард караулит у входной двери, твердо намереваясь изымать алкоголь и пускать только тех, у кого есть приглашения. Но, поскольку приглашений нет ни у кого, ему приходится туго. К тому же все в маскарадных костюмах, и это тоже не ускоряет процесс установления личности. В эту самую минуту Ричард горячо спорит со снеговиком.

22:43

Выглянув в кухонное окно, вижу нескольких Санта-Клаусов, которые, прошмыгнув вдоль стены дома, входят через задний садик; за Сантами по пятам следуют олени в комбинезонах из искусственного меха. Доннер пытается оседлать Блитцена, и со стороны кажется, будто он решил его поиметь в честь праздника.

22:51

Мимо проходит моя дочь. С этим бушующим морем незнакомцев я и забыла, что она тоже здесь.

– Мам, привет, как тебе музыка?

– Нормально. Вообще-то, Эм, я не думала, что ты намерена устроить дискотеку.

– Ну, мам, это не дискотека, – Эмили закатывает глаза, – дискотеки уже сто лет никто не устраивает.

Моя дочь переоделась в прозрачное боди телесного цвета с блестками на сосках и серебристые короткие шортики с красной надписью на заднице “Счастливого Нового Тверка”. Сквозь телесного цвета чулки в сеточку на бедре до сих пор видны царапины с того раза, как она упала с велосипеда.

– Милая, во что это ты вырядилась?

– Расслабься, мам, я специальный рождественский выпуск Майли Сайрус. – Она стоит под руку – глаза б мои не глядели! – со своей заклятой подругой Лиззи Ноулз, той самой, что устроила весь этот бум с белфи. Что ж, если не можешь победить, пригласи на вечеринку. На Лиззи красные гольфы и футболка с надписью “Придите ко Мне, верные”.

Держи себя в руках, Кейт. Помни, ты все это устроила лишь для того, чтобы Эмили не чувствовала себя одиноко. С другой стороны, легче ли ей в этой толпе?

– Кейт, привет, – говорит Лиззи, – потрясающая вечеринка. Прям как Рождество.

Нет, мерзкая ты сучка, Рождество – это Энди Уильямс в свитере с оленями. Рождество – это вилкой рисовать аккуратные узоры на шоколадном полене, так чтобы глазурь походила на елочку. Рождество – это ангелы и архангелы. Но все это я думаю про себя, рта же не раскрываю, чего не скажешь о гостях, вот уж кто не закрывает рта. Они орут, пьют пиво из банок или прилипают ртами к чужим ртам – такое ощущение, что наобум. В моем доме тихо, как на Гран-при “Формулы-1”.

Полночь

Ричард стоит один-одинешенек в кладовке, сторожит велосипедное снаряжение и задумчиво грызет морковку. Я поднимаю бровь.

– Это нос снеговика, – поясняет он. – Он меня достал. Ну я ему и открутил сопатку. Теперь ему нечем дышать.

Я немного волнуюсь, чем же закончится этот вечер.

00:20

Кто-то кричит, что сломался сортир на первом этаже. Я вбегаю туда, обнаруживаю заблеванный пол и снеговика, который вдыхает снег через соломинку. Потеря носа явно не избавила его от пристрастия к наркотикам. Возможно, он нюхает сахарную глазурь, которую я купила для рождественского торта, но, боюсь, это не так. Я велю снеговику убираться, иначе вызову полицию. Он таращит на меня глаза-угольки. Я пячусь прочь.

01:11

Ричард держит осаду испоганенного сортира. Ни дать ни взять последняя битва Кастера[73]. Пользоваться туалетом дозволяется лишь в случае крайней нужды.

– По-маленькому или по-большому? – громовым голосом интересуется муж у каждого, кто пытается войти. – Если по-маленькому, марш в сад!

Я достаю пустые банки от коктейля с бакарди из-под журнального столика, ко мне подходит Эмили и чуть не в истерике вопит:

– Мам, это ужас какой-то, папа в прямом смысле всех спрашивает, что они хотят, писать или какать. И если писать, то не пускает, отправляет в сад. Пожалуйста, скажи ему, чтобы перестал!

01:30

Я поднимаюсь в нашу спальню, с маленькой незаконченной смежной ванной и огромным знаком “НЕ ВХОДИТЬ” на двери, распечатанным на принтере и заламинированным. К моему удивлению и облегчению, в спальне никого нет. Надо же, дети послушались приказа. Меня это, как ни странно, трогает: несмотря на устроенный ими адский бардак, они, по крайней мере, не переходят последние границы. Они, по крайней мере, понимают, что родителям тоже нужен собственный уголок. Они, по крайней ме…

– Ой.

В ванной занимается сексом парочка. Табличку на двери они проигнорировали, какое там “Не входить”. Девушка расположилась возле раковины, на том, что после сегодняшней памятной ночи следует называть столешницей разврата. Учитывая ее местоположение, я делаю вывод, что моя зубная паста аккурат у нее под попой. Ноги ее обвивают чью-то поясницу, глаза закрыты, и я ее не узнаю. Парня тоже не узнаю, в основном потому, что вижу только его задницу. Он не остановился; наверное, даже не слышал, как я вошла.

Секунды четыре я стою и глазею на них. Не потому что я жалкая извращенка, которой доставляет удовольствие наблюдать за чужими утехами, и не потому что от возмущения лишилась дара речи (хотя так оно и есть), а потому что то, чем они заняты, и пыл, с каким они это делают, напоминают мне о давних годах. Словно я включила телик и попала на вестерн. Неужели это и правда было так давно? Когда же в последний раз я сама была на Диком Западе?

Девушка открывает глаза, видит меня. Узнает хозяйку дома. Расплывается в самой вежливой и благовоспитанной улыбке, которую я видела за этот вечер, и шепчет: “Уже заканчиваем”.

Я разворачиваюсь и крадучись ухожу из собственного безопасного пространства в зону повышенной опасности. В комнате Бена, которая, к счастью, пустует, потому что Бен сегодня ночует у Сэма, включаю ноутбук и ищу в киберпространстве следы мистера Запретный Плод. От Джека нет письма. По-прежнему нет. Знаете, как это бывает: смотришь на чужое счастье, как другие целуются и занимаются сексом, и отчаянно мечтаешь о том же? Ну вот.

02:25

Мой муж проявил, по его собственным меркам, исключительную находчивость: придумал, как избавиться от гостей. А то мне в какой-то момент показалось, что они – все шестьдесят? восемьдесят? семьдесят, как дней лет наших?[74] – проторчат у нас до утра. Дом сотрясался от грохота, когда Ричард пошел в кладовку, пошарил за собачьим кормом и вырубил предохранитель с надписью “розетки на кухне”. Вертушки со скрежетом остановились. Колонки затрещали и замолкли. Ричард вышел из кладовки, захватив для прикрытия банку кофе.

– Готово, – гордо произносит он.

Для начала неплохо, но куда девать толпу, которая хлещет алкоголь, бродит по дому и жаждет продолжить бедлам?

– Как бы нам их шугануть? – спрашиваю я.

Ричард смотрит на меня и, к моему изумлению, целует в щеку.

– Гениально, – говорит он.

– Что гениально?

– Ты гениально нашла нужный глагол. Ты права, мы не будем их вышвыривать. Мы их шуганем. В конце концов, половина из них вырядилась оленями. Сам бог велел их шугануть.

И что же предлагает Ричард? Он сядет в машину и погонит их прочь. Порой он способен применить свое умение испортить всем удовольствие и обломать кайф на пользу, а не во вред. И он действительно садится в машину, включает первую передачу, передние фонари, я выпроваживаю гостей на улицу, а Рич с ревом газует и медленно надвигается на них, так что они пусть с неохотой, но все же плетутся прочь, как стадо оленей, некоторые даже умудряются сцепиться рогами. Я уж не знаю, куда они идут, но нас это не касается.

Последним из дома выходит молодой человек в вельветовых брюках и кашемировом свитере, трезвый как стеклышко, по очереди пожимает нам с Ричардом руки и говорит:

– Большое спасибо за приятный вечер. Так неудобно бросать вас одних в этом бардаке. Я бы с радостью утром приехал и помог вам с уборкой, но, к сожалению, к восьми часам должен быть на работе. Еще раз большое спасибо и, если до праздника не увидимся, счастливого Рождества. – С этими словами он садится на велосипед и катит прочь.

Мы с Ричардом провожаем его благоговейными взглядами.

– Кто это был? – наконец спрашивает Ричард.

– Не уверена, но, по-моему, сам младенец Иисус.

03:07

Наконец-то. Мы с Ричардом в кровати. Вечеринка закончилась. Никто не умер. В этом смысле – и только в этом – полная победа. А убирает утром дом пусть Эмили вместе с девятью коматозными Сантами, которые отключились у нас на полу в гостиной. Эмили сегодня преобразилась, вся светилась от счастья. Даже подошла ко мне, вытащила на танцпол, и мы с ней дуэтом проорали “Колокольчики качаются-звенят”[75]. Я переворачиваюсь на бок, понемногу засыпаю, и от этой мысли мне очень хорошо.

03:26

Прошу Рича перестать храпеть.

– Но я не храплю, – отвечает он.

Мы мгновенно садимся и прислушиваемся. Из шкафа доносится поросячье хрюканье. Ричард кубарем скатывается с кровати, распахивает дверь гардероба. Олень без нижней половины костюма валяется рядом с ангелом, у которого отсутствует верхняя. Они лежат на моей любимой дубленке. Олень открывает глаза.

– Привет, – говорит он. – Вы, наверное, родители Эмили. Отличная вечеринка. Шикарная.

Итоги вечеринки Эмили

Количество звонков соседей в полицию – 4

Количество писем от соседей, которые сообщали: “Вы позорите нашу деревню!” – 1

Время, которое приблизительно займет уборка, – 13 часов

Количество собранных пустых бутылок – 87

Количество недопитых бутылок, обнаруженных на полках, в шкафах с одеждой, на кухне под раковиной, за унитазом и т. п., – 59

Количество пивных банок, найденных на клумбах, – 124

Примерная дата, к которой удастся окончательно освободить наш сад от пивных банок, – между 2089 годом и началом двадцать второго столетия

Количество лет, на протяжении которых Ричард будет ворчать “Я же тебе говорил”, – 35 или пока смерть не разлучит нас

Примерная стоимость ремонта прихожей и гостиной, замены оконного стекла и сливного бачка унитаза – 713 фунтов 97 пенсов

И все же, несмотря на вышеперечисленное, я считаю, что устроить вечеринку было отличной идеей. Я с радостью потратила бы последний пенни и позволила разнести дом в щепу, лишь бы только дочь не замыкалась в себе и не чувствовала себя одиноко.

– Мам, все говорят, что вечеринка получилась офигеть, мегакрутая, – оживленно сообщила через пару дней за завтраком Эмили. – Я знаю, папа считает, что это был полный кошмар, но обычно бывает хуже. У Джесс гости напоили кур коктейлем, и те передохли.

17. Рок-вдова

Понедельник, 13:46

Барбару арестовали за то, что она пыталась с помощью украденной кредитной карты купить цепную пилу. Что-что? Я не сразу понимаю смысл того, что сообщил мне Дональд по телефону. Поезд въезжает в очередной тоннель, и связь прерывается. Мое тело и мой портфель едут в Западный Суссекс на встречу с рок-вдовой, но мысли мои в Дербишире с бедным свекром.

Я перезваниваю, и он продолжает рассказ:

– Ты же помнишь, Кейт, что из-за деменции Барбара теперь все прячет и убирает?

– Да, конечно, помню.

– Ну так вот Маргарет…

– Ваша помощница?

– Да. Маргарет обычно оставляет сумочку на столике, Барбара нашла кошелек Маргарет и забрала себе. Не украла, а хотела убрать. Она же не знала, что этого делать нельзя. Сегодня утром я на десять минут оставил ее одну, вышел за газетой и молоком, а она выбралась через оранжерею и была такова. Села на автобус в конце улицы и отправилась в хозяйственный магазин, знаешь, в нашем торговом центре?

– Да, разумеется. И что было дальше?

– Ну так вот, Барбара зашла в хозяйственный, набрала в тележку товаров, но кассирша что-то заподозрила – вероятно, из-за цепной пилы.

– Могу себе представить.

– Большая такая бензопила, с двигателем в пятьдесят восемь кубических сантиметров, неудивительно, что у кассирши возникли вопросы. Барбара попыталась расплатиться кредитной картой Маргарет, но, разумеется, не смогла ввести пин-код, кассирша вызвала управляющего, и тот позвонил в полицию. К счастью, у Барбары в кармане обнаружился читательский билет, а на нем наш адрес.

– Ох, Дональд, бедный. Барбара, наверное, переволновалась?

– Ничуть! Счастлива как никогда. Кокетничала с сержантом полиции, который привез ее домой. Райан, сержант Протроу.

– Какая прелесть.

– Да не сказал бы. Видишь ли, Кейт, дорогая, из-за формы Барбара приняла сержанта Протроу за меня. Ну то есть за меня семьдесят лет назад. И попыталась его обнять и поцеловать. В общем, вышло неловко.

Я с содроганием представляю, как моя восьмидесятипятилетняя свекровь щупает копа за что придется, потому что уверена, будто он – ее пылкий юный ухажер, штурман королевских ВВС. Даже не знаю, плакать или смеяться. Барбара, которая на тридцать пять лет старше меня и чей мозг пошел вразнос, совсем как мой организм, по-прежнему способна поверить, будто она все та же юная прелестница, что некогда обворожила Дональда (он в молодости был вылитый Джастин Трюдо), вернувшегося после бомбардировки Германии. Я со стыдом представляю, как Барбара с животной страстью гонится за призраком былых секскапад.

И меня тут же охватывает мучительный стыд, но уже за себя. Разве я не почувствовала унижение, когда в метро бросила пылкий взгляд на двойника Роджера Федерера, а он уступил мне место? С возрастом организм не перестает шутить над нами шутки. Вожделение не умирает, дабы пощадить чувствительность молодых, которым противно думать, что эти морщинистые стариканы до сих пор занимаются сексом и – о ужас! – способны до преклонных лет испытывать плотские желания.

– Я не поняла, Дональд, так Барбару арестовали?

– Сначала да. Приехал какой-то молодой констебль и арестовал ее. Но потом прибыл сержант Протроу и, в общем, понял, что Барбара ничего не соображает, так что дело против нее возбуждать не будут. Так что, Кейт, мы тут пережили настоящую трагедию. Ты уж не сердись, что я тебе звоню. Питер и Шерил сейчас в Италии.

Я по голосу слышу, что Дональд старательно делает вид, будто не произошло ничего из ряда вон. При том что наверняка до ужаса перепугался, когда Барбара исчезла, и не знал, куда глаза девать, когда она приставала к сержанту Протроу.

– Дональд, мне кажется, нам лучше приехать. Мы могли бы начать подыскивать…

Он перебивает, не дослушав:

– Кейт, милая, Барбара не хочет бросать сад. Да и я не хочу. Когда зацветает магнолия, мы сразу понимаем: пришла весна.

– Да, конечно, и все же… Ладно, давайте мы это обсудим, когда соберемся на Рождество. Уже недолго осталось. Вы продержитесь до праздников?

– Так точно, Кейт, дорогая, не волнуйся за нас. Береги себя.

В такси по пути в усадьбу рок-вдовы я гуглю дома престарелых в окрестностях Честерфилда. Нахожу тот, что выглядит наименее мрачно и казенно и где можно держать животных, набираю номер.

– Добрый день, я по поводу Барбары и Дональда Шетток, родителей моего мужа. Нам бы хотелось осмотреть Хиллсайд-Вью.

14:30

– Лейла. Валтасар. И Микк.

– А сколько им, если не секрет?

– Э-э… Валли недавно исполнился двадцать один. Помню, как диктовала полицейским дату его рождения на следующий день после вечеринки и один из них сказал: “С прошедшим!” По-моему, не очень-то красиво.

– Да уж. Прошу прощения, но я хотела уточнить. Насколько я понимаю, у вашего покойного мужа есть и другие дети, помимо этих троих? Ведь были и другие…

– Вагон. – Белла Бэринг затягивается вейпом – такие курили гости на вечеринке Эмили – и выдыхает тонкие колечки дыма. – Девятерых мы знаем точно, считая трех моих. До смерти Фоззи было шесть, а потом выяснилось, что он настругал еще троих. Такое вот совпадение. Как только стало известно, сколько именно денег он оставил, они и подумали: о, а ведь он мог быть и нашим папашей. Что, сладкий?

Я оглядываюсь, но в комнате, кроме нас, никого нет. Она ко мне обращается?

– Прошу прощения?

– Я спрашиваю, чай сладкий? Может, хотите меду?

– Нет, спасибо, и так хорошо. Очень вкусно.

Чай вовсе не вкусный. Слабый, горький, сверху плавают обрезки листьев, точно их с изгороди настригли. На донышке какая-то вязкая грязь, словно с подошв резиновых сапог. Но Белла встретила меня этим чаем, и по правилам, указанным в документе, я “обязана по возможности выполнять пожелания клиентов”. Вот я и выполняю, глоток за глотком цежу эту мерзость, стараясь не кривиться.

– Все думают, что у меня денег куры не клюют. Как будто я из тех Бэрингов[76]. Да бедняга Фоззи в банке не выдержал бы и дня!

Прошло всего пять минут, а мне уже кажется, что это одна из самых странных встреч с клиентами, которые я когда-либо проводила. Джей-Би настоял, чтобы я съездила и “уболтала” знаменитую рок-вдову. После позорного провала с Грантом Хэтчем мне нужно исправлять ошибки. Я не имею права дать маху. До Джея-Би дошли слухи, будто Белла подумывает перевести деньги в другое место, а это катастрофа. В поезде, пока не позвонил Дональд с новостями о Барбаре и бензопиле, я читала досье Бэрингов и выяснила следующее: Филип Родни Бэринг родился в 1947 году в Стоктон-он-Тис, умер в 2013 году; миллионы восторженных, пусть и оглохших навеки поклонников называли его “Фоззи”. Прах рассыпали в Гластонбери и втоптали в грязь. Белла, вдова, распоряжается как финансами, большую часть которых инвестирует с помощью “ЭМ Ройал”, так и земельным имуществом, зеленые просторы которого тянутся на многие акры во всех направлениях.

– Белла, позвольте мне от имени “ЭМ Ройал” заверить вас, что вам совершенно не о чем беспокоиться, у вас все в полном порядке.

– Именно это сказал мне Фоззи в восемьдесят третьем году, когда увидел меня в бикини. – После чего бывалая блондинка не то принимается хихикать, не то заходится кашлем, задыхается и машет мне, чтобы показать, что, как бы оно ни выглядело со стороны, однако вслед за мужем в последний путь она пока не собирается.

Когда смех стихает, я продолжаю:

– Разумеется, вас, как крупного инвестора, наверняка волнует вопрос о размещении ваших глобальных активов. Смею вас заверить, что портфель ценных бумаг, которые мы приобретаем от вашего имени и колебания курса которых отслеживаем ежедневно, подобран таким образом, чтобы минимизировать риски на случай, если, к примеру…

Белла останавливает меня, подняв руку, точно регулировщик.

– Да, Тереза?

Вошла служанка – возможно, через потайной ход под ковром.

– Мисс Белла, лама забрался в ха-ха.

– О боже, опять. – Она оборачивается ко мне: – Это Фил. Ламы очень преданные, и когда весной умер Дон, Фил ужасно горевал. Неделями отказывался от корма. Фоззи их продали как братьев, но мы пришли к выводу, что они скорее геи. Оказывается, у лам тоже бывает однополая любовь, представляете?

– Не то чтобы я…

– А теперь он повадился забираться в аха[77] и торчит там целый день. Либо опять хандрит, либо хочет сбежать. Повидать огромный мир. Прошу прощения, я сейчас вернусь. Идем, Тереза.

Она поднимает себя из кресла, накрытого линялым килимом, потягивается, проговорив: “Старые кости”, закуривает сигару и уходит за служанкой.

Я смотрю в окно на мокрый парк. Сегодня дождь не обошел Даллертон-Холл стороной – впрочем, судя по виду, как и в любой другой день года. Я словно любуюсь акварелью, а не уголком природы. Поодаль от террасы виднеется широкая серая полоса – там когда-то была вертолетная площадка, теперь из трещин торчат сорняки. Зачем Белла здесь живет? Почему не продаст поместье, не пристроит деньги с нашей помощью в банк и не переберется куда-нибудь, где тепло и сухо?

– Да, я знаю, давно пора переехать. – С этими словами, пошатываясь, входит Белла и отвечает на мой невысказанный вопрос.

Ничего себе. Мало того, что она богатая вдова, так еще и мысли читать умеет. Может, из-за того, что годами курила траву, у нее открылись экстрасенсорные способности?

– Но Микк еще не окончил школу. Уже три школы сменил, бедняга, сейчас в четвертой. Его даже из Бидейлза попросили, так он всех достал, а это о чем-нибудь да говорит. Впрочем, новая школа в Девоне устраивает его целиком и полностью, хотя она и не входит в рейтинги частных школ. По-моему, несправедливо, как вы считаете?

– Согласна.

– И мне хотелось бы, чтобы ему было куда приехать с друзьями на каникулы. Они такие интересные ребята. Все время меняются.

– Кстати, о детях, то есть конкретно о ваших детях. Опять-таки, Белла, вам не о чем волноваться: доходов от трастовых фондов, которые учредил Фоззи, более чем достаточно, чтобы…

– Меня Вонючка беспокоит.

– Какая еще…

– Украинка. Никак не могу запомнить ее фамилию, звучит как неудачный набор букв в “Скрабле”, но заканчивается она не то на “нюк”, не то еще как-то, так что мы зовем ее Вонючкой. Сиськи как воздушные шары. Лицо как нож. Фоззи влюбился в нее незадолго до смерти. Или думал, что влюбился. В последние месяцы он сидел на таких веществах – я имею в виду лекарства, а не наркотики, – что мог втюриться даже в тумбочку. Или в собачью миску.

– Насколько я понимаю, мисс Вонючка, как вы ее называете, не имеет никаких прав…

– Разумеется. У нее только сраные эсэмэски, которые он ей посылал, все эти “моя любовь, моя единственная Вонючечка, моя жизнь, все, что у меня есть, принадлежит тебе” и прочая петрушка. Газеты любят такое мусолить.

– Все это ужасно, и поверьте, Белла, я понимаю, что вам приходится несладко, но едва ли эта, гм, юная украинская леди…

– Юная, точно. Двадцать два года. Но до леди ей маком какать.

– …представляет сколь-нибудь серьезную угрозу для целостности вашего имущества. Разумеется, вернувшись в Лондон, я попрошу наш юридический отдел тщательно проверить статус…

– Вот что. – Белла выпрямляется. Сейчас она похожа на человека, всерьез настроенного обсудить дела, а не на смертельно усталую ведьму, у которой кончается зелье. Ее обведенные черным карандашом глаза оживленно блестят. – Я могу быть с вами откровенной?

– Конечно.

– Меня беспокоит Валли. Он умный мальчик, когда захочет – так само обаяние, но ему не хватает целеустремленности. Нет в нем того драйва, который был у Фоззи. Целыми днями фигней страдает. Мне кажется, что если бы у него получилось поставить ногу хотя бы на самую нижнюю ступеньку карьерной лестницы, вы понимаете… впрочем, не уверена, знает ли он вообще, что такая лестница существует.

Вот оно что. Этот стон стоит над всей Англией: богатые и знаменитые родители натыкаются на кирпичную стену обычной жизни. Деньги облегчили детям учебу в школе и колледже, обеспечили репетиторов по каждому предмету и, соответственно, отличные оценки, а потом халява закончилась. И выясняется, что дети, над которыми так тряслись, звезд с неба не хватают и вообще не очень-то приспособлены к тому, чтобы просыпаться рано, ехать на работу и делать, что им говорят, а умеют только одно – быть детьми. Родители паникуют и пытаются пристроить их хоть куда-нибудь. Разумеется, Белле я этого не говорю, но мы обе знаем, как обстоят дела.

– Буду с вами откровенна, Белла. Устроиться куда-нибудь стажером сейчас очень сложно, и, несмотря на то что за это обычно не платят, конкуренция там как на настоящей работе. Разумеется, я постараюсь вам помочь. Я уверена, что Валтасар (только не смейся, Кейт) окажется ценным сотрудником, и если “ЭМ Ройал”, э-э, поможет ему обрести цель, мы будем счастливы, что оказались полезны клиенту, которого так высоко ценим.

Понятно, что это откровенная ложь. Валли, насколько я знаю, не в состоянии найти собственные штаны. Недавно в “Мейл” была фотография, на которой он с другом в три часа ночи кормил “биг-маками” бронзового льва на Трафальгарской площади, “потому что тот проголодался”. Как представлю, что этот обдолбанный укурок станет моим помощником… Впрочем, если мне придется нянчиться с Валли, чтобы сохранить клиента, – значит, буду нянчиться.

– Спасибо, вы такая милая, – с облегчением улыбается Белла.

Я думаю о Женщине-катастрофе, о том, как трудно мне порой уберечь Эмили и Бена от неприятностей, втолковать им про бесплатный сыр в мышеловке, – надо же, оказывается, здесь, в краю изобилия, это еще сложнее. Я думаю об Уилле и Оскаре, сыновьях Салли, которым уже под тридцать, а цели в жизни нет как нет, и о красавице Антонии, которая переходит со стажировки на стажировку в поисках священного Грааля постоянной работы. В общем, люди везде практически одинаковы.

– А у вас есть дети? – интересуется Белла.

Замявшись на миг, я все же решаю рассказать ей правду.

– Да, конечно. Эмили будет семнадцать. Если честно, этот год у нее выдался непростой. Вечный стресс: экзамены, необходимость фотографировать себя каждые пять минут, чтобы показать сотням так называемых друзей, как замечательно тебе живется, да еще мама, которая вечно ломает кайф и не разрешает ходить в ночные клубы по фальшивому удостоверению личности. Ох, Белла, у нее есть все, чего у меня в ее возрасте не было и в помине, казалось бы, живи да радуйся, ан нет.

– И не говорите, – вздыхает Белла. – Я выросла в муниципальном доме[78] в Кэтфорде. У вас и сын есть?

– А как же. Бен типичный подросток. Отрывается от экрана, только чтобы попросить дать ему денег или отвезти его куда-нибудь.

Белла смеется хриплым смехом курильщика.

– Вы ведь, кажется, хотели меня еще о чем-то спросить?

– Да. Не хотите попробовать себя в роли наездницы?

Я сперва подумала, что мне предлагают принять участие в первой в жизни оргии. Ну ничего себе, настоящая рок-н-ролльная вакханалия в загородном доме, на полу тигровые шкуры, свечи оплывают, на буфете восемнадцатого века кокаиновые дорожки. Хотя, не скрою, удивилась, зачем это все Белле, учитывая, что Фоззи уже нет в живых.

– Наездницы?

– На Самсоне. Вам понравится. Он очень смирный.

– Ну…

– Да вы не бойтесь, я в первый раз тоже нервничала. Он огромный. (Господи помилуй.) Пойдемте, я дам вам всю экипировку.

Вот так двадцать минут спустя я очутилась на спине самого огромного коня, которого когда-либо встречала во плоти. Его медленно водят по паддоку, я оглядываю Самсона от ноздрей до крупа, и мне кажется, что этот конь вообще не кончается. Я словно сижу на палубе авианосца в лошадиной шкуре. И двигается он так же величественно и горделиво, без толчков и рывков. Я не сумела бы с него упасть, даже если бы попыталась.

Белла шагает рядом со мной ведет коня под уздцы. Дождь сменился изморосью. Я размышляю о том, что подобные поездки уж точно не входят в мои рабочие обязанности, и тут Белла говорит:

– Кейт.

– Как ни странно, я все еще тут.

– Вы сдали.

Я опускаю глаза: она где-то далеко внизу. По моим ощущениям, Самсон в высоту хэндов[79] восемнадцать, я словно сижу в домике на дереве.

– Что сдала? Это был тест?

– Я не планировала вам об этом говорить, но действительно собиралась перевести средства Фоззи в другое место.

Я инстинктивно натягиваю поводья. Самсон останавливается как вкопанный.

– И куда же?

– В “Гонзаго Пирс”.

– Что? Но почему к ним? (Спокойно, Кейт. Ты на спине животного, но ты все равно на работе.) Прошу прощения, Белла, разумеется, мы уважаем любое решение наших клиентов, но в данном конкретном случае я бы не советовала, в ваших собственных интересах, вкладывать куда-либо средства, которые мы на протяжении многих лет безопасно инвестировали…

– Чем вам не нравятся эти “Пирсы”?

– Они ковбои.

– Сказала она, сидя на лошади.

Я смеюсь, у меня чуть дрожат руки, Самсон воспринимает это как приказ и трогается с места.

– Ну и ладно, – отвечает Белла, – все равно с этим покончено.

– С чем?

– С ковбоями. На той неделе один из них приезжал сюда, вот как вы, весь такой обходительный, в костюме, только совсем молодой, молоко на губах не обсохло, и мы с ним очень мило беседовали, пока я не предложила прокатиться на Самсоне. Тут он принялся отнекиваться. Но я все равно притащила его сюда. Так он слинял, едва взглянув на это роскошное создание. В прямом смысле слова сбежал к своему “мерседесу” и укатил. А я подумала: если он лошади так боится, то где же ему справиться с кризисом? Со всеми этими медведями и быками, о которых пишет “Файнэншл таймс”.

Похоже, Белла считает, что биржевые быки и медведи – не метафора, а реальные животные. Лучше промолчу.

– Чего же он испугался? – удивляюсь я. – Самсон чудо. Я давно не чувствовала себя спокойнее. Даже слезать не хочется. Или спрыгивать. Или как скажете.

– Вот именно. Правильный ответ. Так что благодаря вам я остаюсь в “ЭМ Ройал”. Вы довольны?

– Очень-очень довольна. Спасибо, Белла. Мы вознаградим вас за доверие, обещаю.

– Не гони, сестра. Вы же банк, черт побери, вы не выплачиваете вознаграждения. Н-но!

По первому же слову хозяйки Самсон припускает рысью, а я начинаю подпрыгивать.

– Помогите!

– Ха. Подождите, он сейчас перейдет на галоп.

Полчаса спустя я стою во дворе конюшни, ощущая покалывание в разных интересных местах. Может быть, когда сексуальная жизнь заканчивается, нужно переключаться на больших черных жеребцов? Белла вернулась в дом. Самсон в деннике что-то жует, из ноздрей у него валит пар. Я уже дала ему морковку и поблагодарила. Лучшего друга у меня давно не было. Уж прости, Салли.

18:27

Вернулась в офис, разрумянившись от триумфа – и от катания на Самсоне, и от того, что благодаря мне “ЭМР” не потерял клиента. Проверила электронную почту, как и каждый час по нескольку раз с тех самых пор, как написала Джеку. Даже не знаю, на кого я больше злюсь – на него ли за то, что как последняя сволочь не ответил мне на письмо, или на себя за то, что как дура так сильно из-за этого переживаю. Успех с Беллой меня ободрил, да и ждать больше сил нет. Решаю написать ему снова. “Джек, привет, хотела уточнить, получил ли ты мое…” Нет, слишком небрежно, а потому неискренне. “Привет, я понимаю, электронная почта ходит медленно…” Чересчур саркастично. “Эй, ты там жив вообще?” Слишком отчаянно. В итоге я ничего ему не пишу. А вдруг он снова не ответит? И тогда мне будет еще хуже. Имей гордость, женщина!

Оглядываю офис. Джея-Би нигде не видать, так что я быстренько строчу ему отчет о встрече с Беллой, красочно описав собственную героическую роль в спасении фирмы, и ставлю Троя в копию. После того как я обломала Гранта Хэтча, не могу себе позволить скромничать. Если, конечно, хочу сохранить работу, когда Арабелла вернется в строй. Оглянуться не успеешь, как этот момент настанет.

Смотрю на своих тридцатилетних коллег, склонившихся над столами. Женщина моего возраста, вдобавок с семилетним перерывом в стаже, никому здесь не нужна, однако же именно опыт в делах семейных и воспитании детей помог мне сегодня завоевать Беллу Бэринг. Даже сомнений нет. Я прекрасно знаю, что нужно делать в случае финансового кризиса, но понимаю и то, что чувствуют мои клиенты, когда женятся, хоронят родителей, когда случается выкидыш, когда приходится разводиться, как трудно порой бывает детям и как переживают за них родители. Даже богатые родители переживают за детей, и им есть чего бояться. Разумеется, таким клиентам, как Белла, небезразлично, как идут дела у нашего фонда, иначе и быть не может, но если они уверены, что их средства в надежных руках, то им хочется обсудить свои проблемы, причем так, чтобы их выслушали. Троя этому пришлось бы учить тысячу лет. Преподают ли в Лондонской школе бизнеса эмпатию и женскую интуицию? Едва ли.

С помощью денег заботы рок-вдовы можно смягчить, облегчить, уменьшить, но не решить. Я тут же вспоминаю о своих – например, найти достойный дом престарелых за сто шестьдесят миль отсюда, несуществующую “плейстейшн”, подготовиться к завтрашнему корпоративу, при том что я бы с радостью приплатила, лишь бы туда не ходить, поскольку единственного, кого я хочу видеть, там не будет, ах да, завтра же у Бена рождественский концерт, а еще нужно искать новых клиентов и… как, дай бог памяти, Салли назвала наше поколение? Ага. Прежде чем уйти домой, я вхожу в системные настройки, выбираю “изменить пароль” с прежнего, “самозванка42”, на новый и ввожу его дважды. “Женщинасэндвич50”.

18. Корпоратив

07:08

Забавно, правда? Первые пять лет жизни твоего ребенка ты мечтаешь лишь об одном: чтобы он поскорее заснул. А когда он становится подростком, каждое утро пытаешься его разбудить. Вот и сегодняшний день, как практически каждый, начался с борьбы за то, чтобы Бен поднялся с кровати.

– Нхчу. Ухди!

– Бен, вставай, пожалуйста. Это ведь не мне нужно. Если ты помнишь, у тебя сегодня концерт. – Я раздергиваю занавески, вызвав тем самым очередные стоны.

– Ухди.

– Я повесила тебе на дверь шкафа чистую рубашку, сынок, и красивый чистый свитер. Тебе ведь сегодня нужно быть нарядным. И надень черные ботинки, а не кроссовки. Ты же будешь на сцене.

С великой неохотой Бен подтягивает себя из горизонтального положения.

– Тебе необязательно приезжать, мам.

– Разумеется, я приеду, милый. Я ни за что не пропущу твой концерт.

– Ты же в Лондоне. Не стоит возвращаться ради концерта. Ничего особенного.

– Для меня он особенный, Бен. Ого, вот так когти у тебя на ногах отросли. Где мои ножницы?

– Мам! Отстань, ну отстаааааань.

Откромсав как минимум дюйм от верблюжьих копыт Бена и выбросив обрезки в мусорную корзину в ванной, заглядываю к Эмили. В комнате бардак. На окне отломилась планка жалюзи, да так и висит, полузакрытая. Пол усеивают вещи, сумки, туфли, точно обломки кораблекрушения. Стена банок из-под диетической кока-колы опрокинула стоящий на тумбочке светильник. Под кроватью валяются пыльные учебники. Если комната отражает состояние души, то у моей дочери дела совсем плохи. Глаза бы мои на это не глядели, вот честно, но любая попытка прибрать будет воспринята не как помощь, а как упрек.

По крайней мере, после вечеринки наши отношения потеплели. И все равно я по-прежнему хожу вокруг Эмили на цыпочках: меня душит такой страх за ее эмоциональное состояние, что я все время боюсь сболтнуть лишнего или сделать что-то не то, ведь тогда она снова от меня закроется. Дебра говорит, Руби ведет себя точно так же, поэтому я стараюсь не принимать поведение Эмили на свой счет. Она ворочается, плотнее кутается в свой кокон, но не просыпается. Одно время черты лица у нее были крупноваты, я даже думала, что она всегда будет такой дурнушкой, но потом Эмили подросла, личико выровнялось и стало пропорциональным. Однажды она пожаловалась, что у нее слишком большой нос, ей хотелось носик, как у Лиззи, и я объяснила, что девушки с мелкими аккуратными чертами лица выглядят пресно, без изюминки, когда становятся постарше. Эмили мне не поверила, но это так.

Обожаю тайком любоваться дочкой, когда она спит, словно смотрю на нее пятилетнюю.

07:27

Петр снял половицы на кухне. Все оказалось еще хуже, чем я опасалась. Медные трубы от старости превратились в бирюзовую пыль.

– Ну прекрасно. Очередные расходы на твою винтажную жемчужину, Кейт, купленную с такой выгодой. И во что нам это обойдется? – Ричард с нескрываемой неприязнью обращается к нам с Петром.

– Возможно, недорого, – осторожно отвечает Петр. – У меня есть друг по котлам…

– Кто бы сомневался, – бесцеремонно перебивает Ричард. – Кейт, я сегодня буду поздно.

– Дорогой, я же тебе говорила. Если ты помнишь, у меня сегодня корпоратив, а у Бена днем концерт. Надеюсь, ты придешь. Кстати, ты не мог бы вечером вернуться пораньше и побыть с детьми, потому что я, возможно, задержусь? Ну пожалуйста.

Рич отвечает, застегивая шлем:

– Сдался тебе этот корпоратив. Будешь смотреть, как прощелыги из Сити накачиваются “Боллинджером” до беспамятства? И захочешь, хуже не придумаешь.

Если меня выгонят с работы, мы не сможем выплачивать ипотеку и платить по счетам, – это ведь будет хуже, а, Ричард? Разумеется, вслух я этого не говорю и пускаю в ход самую обворожительную из улыбок, предназначенных для клиентов.

– Ты же знаешь, милый, я бы с радостью не пошла, но это важно. Там будут наш президент и все остальное начальство. Мне нужно налаживать отношения с коллегами.

Причем это чистая правда. Мне не раз доводилось видеть по-настоящему замечательных, очень ценных сотрудниц, которые превосходили – да что там, просто затмевали – коллег-мужчин, однако первыми попадали под сокращение, поскольку не удосужились наладить отношения с теми, кто им не нравился. Я и сама была такая, но сейчас не могу позволить себе привередничать.

– Ну хорошо, – произносит Ричард с таким видом, словно делает мне огромное одолжение, – но пусть Эмили с Беном ужинают сами. Я постараюсь вернуться к девяти.

– Но на концерт-то ты придешь?

– Да, да, приду.

Ричард садится на велосипед, набрав скорость, выкатывает из ворот, мы с Петром провожаем его глазами.

– По-моему, Ричард, как оса, – замечает Петр.

– Нет, Петр, не оса. Пчела. Трудится как пчела – так говорят.

– Нет, Кейт, я все правильно сказал, – щурится Петр. – Ричард, он как оса.

11:07

Если Моника Беллуччи в пятьдесят лет может стать подружкой Бонда, то мне в мои сорок девять с тремя четвертями тем более нечего бояться сегодняшнего корпоратива, так ведь? Моника сегодня во всех новостях. Все дружно удивляются, что такая древняя старуха будет сниматься с агентом 007, но почему-то никто не написал, что Дэниелу Крейгу вообще-то сорок семь, то есть Моника почти его ровесница. Если верить сформулированным Деброй правилам интернет-свиданий, знаменитый киноактер сорока семи лет от роду нипочем не может влюбиться в женщину старше тридцати пяти. Монике Беллуччи еще повезло, а так-то ей впору играть страдающую артритом матушку Бонда.

Все утро “проводила анализ для клиентов”, на самом же деле рассматривала фотографии на разных сайтах, сравнивала теперешнюю Монику с той, что на первых ее модельных снимках. Тридцать два года назад ее ослепительная восемнадцатилетняя красота пыталась заявить о себе, несмотря на слои косметики и прическу, с которой Моника походила не то на пуделя, не то на Дженнифер Билз в фильме “Танец-вспышка”. Отчего-то приятно знать, что в восьмидесятые даже Моника Беллуччи носила жуткую химию. Большинство моих однокурсниц поступили так же, следуя моде, точно стадо овец, которым мы, в сущности, и были. Огромная ошибка. Химические завивки восьмидесятых выглядят точно лобковые волосы на стероидах.

Горькая ирония женской судьбы за номером пятьсот шестьдесят девять: когда ты юна и прекрасна (потому что, скажем честно, юность и есть красота), обычно еще не знаешь, как подчеркнуть свои достоинства. Взять хотя бы Эмили, которая при шестом размере одежды[80] не вылезает из грязно-серого мешковатого свитера “как у бойфренда” и никогда, ни за что на свете не показывает ноги, если не считать омерзительных драных джинсов. То есть, прошу прощения, “искусно состаренных”. Когда же наконец начинаешь понимать, как лучше себя преподнести, юность уже уходит, надев пальто, а ты тратишь время и деньги на лосьоны, снадобья и процедуры, чтобы воссоздать то, что мать-природа некогда выдала тебе даром. То, что ты принимала как должное. Вот и мой шкафчик в ванной смахивает на святилище богини омоложения. Баночки и бутылочки с сыворотками и увлажняющими кремами хором обещают обратить время вспять, вернуть меня в те годы, когда для “ухода за собой” хватало молочка для глубокого очищения кожи “Энн Френч” в белом флаконе с овальной синей крышечкой, которым я снимала кожное сало. То самое, что теперь приходится беречь, чтобы не превратиться в старую сушеную сливу.

– Ничего себе! Поверить не могу, что эту бабку выбрали девушкой Бонда.

Поворачиваюсь в кресле и едва не утыкаюсь носом в полосатую ширинку Джея-Би. Он стоит прямо за моей спиной и грубым оценивающим взглядом смотрит на божественную Монику на экране.

– Неплохо сохранилась, в ее-то возрасте, – неохотно признает он.

– Я б не отказался, – хихикает Трой.

Вот кстати, с каких это пор британских мальчиков из Сити стали звать как американских баскетболистов? Ведь на самом-то деле все они учились в привилегированных частных школах, женаты на каких-нибудь Генриеттах и Клемми, выезжают на работу на поезде в шесть сорок четыре из Севенокса.

– От чего не отказался бы? – невинно уточняю я, подначивая эту обезьяну показать себя во всей красе.

Трой хитро ухмыляется, откидывается на спинку кресла, закладывает руки за голову, задирает на стол ноги в начищенных до блеска ботинках.

– Вставил бы ей разок.

Когда мужчины вслух оценивают какую-то женщину, точно кусок мяса, другой женщине, которая при этом присутствует, приходится выбирать, как себя вести – соглашаться с ними или же молчать, вымученно улыбаясь. По моему опыту, безопаснее всего в таких случаях прикинуться своим парнем. В противном случае заработаешь ярлык зануды или феминистки – обычно и то и другое. Но сегодня у меня нет настроения притворяться. Мой список предпраздничных дел длиннее Версальского договора, у Бена рождественский концерт, вдобавок в этом самом помещении есть одна ровесница Моники Беллуччи, которая старательно изображает из себя сорокадвухлетнюю перед парой невежественных и невоспитанных мальчишек.

– Надо же, как любезно с твоей стороны, – говорю я. – Я уверена, Трой, что Моника Беллуччи – пожалуй, самая красивая актриса в мире – была бы в восторге, если бы узнала, что ты готов в виде огромного одолжения заняться с ней сексом.

Трой не знает, как реагировать. По его бледному лицу расплывается румянец, прыщи возле рыжих бакенбард наливаются краской. Он смотрит на Джея-Би: что тот скажет? Тянется пауза – впрочем, недолго, считаные секунды, – когда еще непонятно, как все обернется. Может, меня выгонят с позором. Наконец Джей-Би замечает – не сказать чтобы нелюбезно:

– Тебе ведь через несколько лет полтинник, а, Кейт? Рад, что ты находишь время посмотреть в интернете фоточки знаменитостей.

Думай, Кейт, думай.

– Я провожу исследование, – быстро отвечаю я. – Антивозрастной косметики. Между прочим, перспективная сфера. Вы в курсе, что благодаря стремлению американок маскировать признаки старения с помощью кремов и прочих средств рынок косметики в будущем году вырастет до ста четырнадцати миллиардов долларов? При том что еще три года назад было восемьдесят. Невероятно. Даже во время рецессии продажи косметики премиум-класса, всех этих дорогущих кремов из специализированных отделов универмагов, выросли на одиннадцать процентов, судя по “Насдак”. Нефть падает, “Сони Пикчерз” терпит убытки, зато увлажняющие кремы – новое золото.

– Ого! – Джей-Би таращится на монитор. – Сто миллиардов за такое фуфло? И зачем только женщины на это деньги тратят?

“Потому что вы, мужчины, считаете, что женщины старше тридцати пяти вышли в тираж. Потому что мои ровесницы, по вашему мнению, уже не обладают сексуальной привлекательностью, а следовательно, по какому-то дикому выверту логики, значимостью и положением в обществе, вот мы и притворяемся молодыми, пока можем. Даже если в итоге выглядим так, словно лежали в рассоле или нас парализовало. Вот почему я каждое утро втираю в руку эстроген, каждый вечер пью прогестерон и периодически смазываю внутреннюю поверхность бедра тестостероном. Это называется “гормонозаместительная терапия”, на самом же деле это попытка вернуть молодость. А некоторые из нас совсем потеряли голову от отчаяния и притворяются, будто им на семь лет меньше, чем на самом деле, чтобы снова выйти на рынок труда, где к ним относятся как к ненужной ветоши”.

Хватило ли мне смелости произнести это вслух? Увы, нет.

– Кстати, молодец, Кейт, здорово провернула дело с вдовой Фоззи. Лошадиная сила как есть! Увидимся на корпоративе? – говорит Джей-Би и, кажется, подмигивает (надеюсь, мне показалось). – Оденься понаряднее.

Я всегда так одеваюсь.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Караул, корпоратив!

Кэти, ни в коем случае, повторяю, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не делай первый в жизни укол ботокса в день корпоратива. Ты не можешь так рисковать. А вдруг у тебя перестанет открываться глаз? Не очень-то красиво получится, разве что ты собираешься пойти на корпоратив в костюме пирата. Та штука для щек, о которой я тебе рассказывала, стоит тысячу долларов за укол. Приподнимает и возвращает щекам округлость, которую мы теряем, когда превращаемся в сушеных старых ведьм. Предполагается, что в результате ты будешь выглядеть как девица с наливными щечками, а не как бурундук с запором.

Еще появилась классная моделирующая процедура: замораживаешь жировые складки, и они исчезают ко всем чертям. Как именно – не знаю.

Так что сходи к парикмахеру, потраться на самое красивое белье в “Агент Провокатор” и не стой в прямом свете. Для своих сорока двух ты выглядишь потрясающе!

ХХ

К.

От кого: Дебра Ричардсон

Кому: Кейт Редди

Тема: Пристрели меня!

Привет, дорогая, как проходят праздники? На корпоративах ведь по-всякому бывает. Можно либо вести себя с достоинством, приличествующим служебному положению, либо нажраться и трахаться в сортире с каким-нибудь младшим администратором из Кэнви-Айленда. С прыщавой спиной. Фууу. Думаю, ты уже догадалась, что из этого выбрала твоя очень старая отчаявшаяся подруга.

Еще новость: Феликса временно отстранили от занятий. В школе мне сказали, что он показывал ребятам порнуху с жирными немецкими шлюхами! Меня куда больше тревожит, что он спустил тысячу восемьсот фунтов. Наш мобильный оператор каждый месяц берет с меня деньги за его телефон, так вот теперь в компании утверждают, что не обязаны ставить меня в известность о прочих платежах по этой карте. Уж на что я юрист, и то не пойму, законно ли это. Не могу же я целыми днями с ними ругаться, у меня времени на это нет.

Феликса поимели. Мать его поимели. Причем поимел какой-то прыщавый Кайл из Кэнви-Айленда. Дети на Рождество летят в Гонконг со своим папашей и его красавицей-женой номер два. Ненавижу.

Кстати, как будем отмечать наш полтинник? Как подумаю, так страшно становится, что еще немного – и я превращусь в усатую уродину, а мужики испарятся. Ты вроде писала, что объявился божественный Абельхаммер? Раскрой же мне свои страшные тайны. Глядишь, я хоть в себя приду.

Посылаю тебе онлайн-открытку, и надо как можно скорее встретиться.

хх

Деб

От кого: Кейт Редди

Кому: Дебра Ричардсон

Тема: Пристрели меня!

Пожалуйста, пожалуйста, дорогая, приезжай ко мне на Рождество. Могу предложить тебе на выбор престарелых родичей в маразме, мужа-вегана, который избавляется от волос на теле ретивее, чем мы обе вместе взятые, двух подростков, которые ни с кем не разговаривают, и суку невестку. Ты сделаешь мне огромное одолжение, если приедешь и хоть немного их расшевелишь. Пожалуйста, соглашайся. Разумеется, вместе с прыщавым Кайлом, если у него нет вариантов получше.

С Феликсом неприятно получилось. Вроде бы все мальчишки такое смотрят? После белфи Эмили я уже ничему не удивлюсь.

Полтинник я праздновать НЕ БУДУ. Не хочу оповещать всех о том, что превратилась в старую каргу, благодарю покорно. В “ЭМ Ройал” уверены, что мне 42, и если узнают, сколько на самом деле, выгонят в шею. Так что надо держать все в тайне.

Об Абельхаммере и рассказать-то нечего. Я ему как дура написала, а он так и не ответил. Может, он вообще всем бывшим устроил перекличку. Ненавижу.

Давай лучше отметим твой полтинник? Я позову стриптизера в костюме пожарника.

хх

К.

PS: Неужели он правда смотрел порно с жирными немецкими шлюхами?

16:23

Концерт Бена прошел с большим успехом. Подумать только, а я злилась, что придется сперва ехать с работы на школьный концерт, а потом возвращаться в Лондон. До Рождества десять дней, а на то, чтобы вычеркнуть все дела из списка, мне понадобится по меньшей мере пятнадцать. Почему бы разок и не пропустить рождественский концерт? Тем более что Ричард все равно придет.

А, кого я обманываю. Эмили до сих пор помнит одно-единственное выступление, которое я пропустила летом две тысячи четвертого года, а ведь она танцевала партию какого-то овоща! Этот грех записан несмываемыми чернилами в Книге материнского небрежения и, несомненно, в Судный день потребует расплаты.

В общем, хорошо, что я поехала на концерт, потому что Ричард как раз и не пришел. Прислал мне эсэмэску, дескать, совсем забыл о важном семинаре по осознанности. Как по мне, неплохо бы ему осознать, что у него, черт побери, сын есть. От колледжа Рича до школы Бена каких-нибудь десять минут езды, а от моей работы – без малого полтора часа, однако же я приехала, а он не удосужился.

Впрочем, за те семь лет, что я не работала на полный день, кое-что изменилось к лучшему: теперь родителей без звука отпускают на всякие детские мероприятия, даже, можно сказать, поощряют их посещать. По крайней мере, в тех компаниях, которые хотят показать, что идут навстречу сотрудникам и разделяют семейные ценности, потому что если фирма в этом отношении прослывет старорежимной, то нипочем не сможет привлечь лучших молодых специалистов. Свободный рынок, как писал Милтон Фридман, все же работает, причем иногда, как ни странно, даже на благо любезности и участия. Хотя я что-то не замечала, чтобы в “ЭМ Ройал” кто-то осмелился работать неполный день.

Поставив Джея-Би в известность, что сегодня иду к сыну на концерт, я вспомнила, как мне приходилось врать Роду Таску, чтобы попасть на школьное собрание или рождественский спектакль. И всякий раз я придумывала какую-нибудь “мужскую” отмазку: то в пробке застряла, то еще что-нибудь. В те годы, чтобы совместить материнство с работой, приходилось быть двойным агентом, врать нашим и вашим. Мужчина, заявлявший, что идет к сыну на матч по регби, считался героем, а про женщину точно в такой же ситуации говорили, что она “халатно относится к своим обязанностям”, и в любой момент могли перевести на какую-нибудь ничтожную должность “для мамочек”, бумажки перебирать. Все во мне восставало против подобной участи. Я не согласна с тем, что дети якобы мешают работе. Я работала отлично, просто великолепно. А уволилась из “ЭМФ” потому, что дети отчаянно тосковали по мне в те мучительно долгие – неоправданно, глупо, варварски долгие – часы, которые я проводила вдали от них. Да, они нуждались во мне, но и я нуждалась в них. Семья наша выдыхалась, и вдохнуть в нее жизнь могла только я.

И вот еще что вдруг живо встало у меня перед глазами (браво, Рой!). Как-то вечером перед родительским собранием я ждала Ричарда на детской площадке во дворе школы Святого Беды. Кажется, стояла зима, потому что все отцы, спешившие в школу со станции, были в теплых черных пальто и с портфелями. И каждый спрашивал у меня, как найти кабинет, в котором учится их ребенок. Имя ребенка они помнили – и на том спасибо! – но в целом на этом их познания заканчивались. Они не знали ни как зовут учителя, ни даже в каком классе ребенок. Понятия не имели ни где висят детские курточки и рюкзачки, ни что в этих рюкзачках. Я же стояла на темной холодной площадке и думала: разве же это справедливо? Как женщинам конкурировать с мужчинами, если тем вообще не приходится обо всем этом заботиться? То есть один из родителей не знает, как зовут учителя, не знает, что давать ребенку в школу на завтрак, не знает, у кого из детей в классе аллергия на орехи, не знает, где мешок со спортивной формой и что эти вот потные вонючие носочки уже пора стирать. Хорошо, допустим, один из родителей может себе позволить об этом не думать. Но не оба. Одному из родителей вечно приходится решать семейную головоломку, причем обычно матери, чего уж там. Значит, в те годы мне приходилось конкурировать с мужчинами, которые не забивали себе голову уходом за детьми и всем, что с этим связано. Тогда я им завидовала, теперь мне их жаль.

В общем, я правильно сделала, что приехала на концерт, а Ричард многое потерял. В середине “Колокольчики звенят” наш сын выдал потрясающее соло на ударных, о котором в свойственной ему манере дома и словом не обмолвился. Знаете, как бывает, когда вдруг смотришь на своего ребенка новыми глазами? Вот примерно это я и чувствовала. Угрюмый сутулый подросток, который не вылезает из толстовок с капюшоном, вечно ворчит и дуется, вдруг преобразился в великолепного юного музыканта, проворно переключался с барабанов на тарелки и явно получал удовольствие от игры. Его колокольчики с синкопами вызвали бурю аплодисментов.

Теперь мы в школьной столовой пьем чай со сладкими пирожками.

– Ты сегодня такая красивая, мам. – Бен оставил друзей из джаз-ансамбля и подошел ко мне поздороваться.

– Новая прическа.

Он даже меня обнимает – точнее, неуклюже обхватывает, как-то сбоку, словно наткнулся на меня, а не подошел обнять, ну да я не жалуюсь.

– Надо же, Кейт, добрый день. – Я оборачиваюсь и вижу досадно изящную Синтию Ноулз с коробкой пирожков. – Если хочешь, Кейт, можешь пожертвовать немного денег за пирожки, – звонко смеется Синтия. – Никто не осуждает тебя за то, что ты больше не печешь. Кстати, помнишь ту полоумную, о которой мы читали, она еще купила кексы, помяла и выдала за свои?

Да, кажется, смутно припоминаю. (Рой?)

21:29

Корпоратив в Шордиче. Где же еще. Все районы, которые я обходила стороной, когда в двадцать два года впервые приехала в Лондон, стали престижными. Как пустырь становится модным местом? Во-первых, благодаря ценам на недвижимость: горожане перебираются подальше от центра, туда, где жилье доступнее, после чего устраивают там собственный центр и ждут, пока подтянется сфера услуг. Сейчас с этим проще, конечно, потому что когда покупаешь развалины склада, то лоск наводить необязательно, достаточно чуть-чуть подновить. Подмел полы, поменял проводку, выбросил мусор, оставил голые кирпичные стены и трубы. Открытая вентиляция сейчас тоже в моде. Потом провел интернет, поставил кофемашину размером с ярмарочную палатку, на распродаже в закрывшейся школе скупил все крытые формайкой столы, шершавые деревянные скамейки и лязгающие металлические стулья. Ну и наконец, нанял разных там Тадеушей и Джобов с такими бородищами, словно эти парни долгие годы верой и правдой служили в торговом флоте. Вуаля. Модное место готово.

Корпоратив проходит в кафе под названием “Кафе”. Точнее, #К@фе. По крайней мере, так значилось в письме. Изначально его планировали устроить в еще более брутальном заведении под названием “Номер Сорок7”, расположенном (кто бы сомневался) в доме сто три в каком-то замызганном переулке, но потом один из директоров компании посмотрел, что же там такое, и увидел фразочку “раскочегарим на славу”. Опять-таки, можно подумать, что речь о торговом флоте, но оказалось, что там выступают группы с такой музыкой, от которой кажется, будто мозг с грохотом катается в черепе, точно горошина в свистке. Разумеется, корпоратив перенесли.

Я вхожу в #К@фе и невольно чувствую себя как полная #дур@. Внутри стоит такой зимний полумрак, что моя матушка тут же засуетилась бы и принялась включать все лампы, приговаривая: “Можно подумать, в доме покойник”. Я считаю, что виноваты в этом скандинавские триллеры, которые показывают по телевизору. Там никому из детективов и в голову не придет во время осмотра осветить очередной труп чем-то ярче фонарика. И где же еще прятаться уважающему себя серийному убийце, как не в густой тени? Надо было надеть свитер домашней вязки и резиновые перчатки, чтобы подбирать улики, а волосы собрать в хвост. Я же вместо этого облачилась в свое любимое атласное черное платье “Дольче & Габбана” – десять лет, а все как новенькое. Что нужно, обтягивает, что нужно, скрывает. Разумеется, в этом неофинском мраке его не разглядишь. С двух ярдов не разобрать, что на мне такое – платье или мусорный мешок. Войди сюда Моника Беллуччи в трусиках, никто и не заметит. Она превратится в благоуханный расплывчатый силуэт.

Мне совершенно, ни капельки не хочется быть здесь – притворяться кем-то, чтобы к кому-то подладиться. Начиная с определенного возраста уже не хочется стоять на вечеринке с краю, стараясь набраться храбрости и слиться с толпой. Нужно выпить. Мимо проходит официант, абсолютно лысый, без усов, бороды, бровей, и я, содрогнувшись, думаю, что и на теле у него тоже нет волос. Зато у него в руках есть поднос.

– Эмм…

– Да? – Он недовольно поворачивается ко мне.

– Прошу прощения, но я хотела бы что-нибудь выпить.

Диалог, характерный для современности: нервничающий старомодный средний класс извиняется перед роботоподобным новым веком, хотя ничего дурного не сделал. Парень хмурится, до того раздражен, что его остановили. Официант, которому не нравится выполнять свои официантские обязанности. А поднос у него треугольный.

– “Кастро”. Или “Гангнам”, – предлагает он.

Я не знаю, что ответить. Как-то слов не подберу. Давай, Кейт, хотя бы попробуй.

– А что в “Гангнаме”?

– “Гленкаррагиеклаганбрай”. Гарам масала. Стаут.

– Дайте мне “Кастро”, пожалуйста.

Человек-машина протягивает мне коктейль и уходит прочь, еле сдерживая ярость. Коктейль, разумеется, в банке для варенья. Остромодной, в отличие от обычного бокала для коктейля, но пить через ребристый край неудобно, к тому же этим острием моды рискуешь в прямом смысле порезать губы. Меня так и подмывает сбежать отсюда ловить сачком головастиков. Или найти мозаичное облако лягушачьей икры и смотреть, как они вылупляются.

– Кейт.

Настал мой черед оборачиваться.

– Джей-Би! Привет.

– Кейт, это наш президент, Харви Бутби-Мур. Харви, это наша новая сотрудница, Кейт Редди из отдела маркетинга.

Президент выступает из тени, делает ко мне шаг, потом еще один. Либо пытается меня рассмотреть в густых сумерках, либо я застала его за игрой в “холодно – горячо”. Наверное, думает сейчас: “Теплее. Теплее…”

Наконец останавливается. Оглядывает меня с головы до ног, словно я стою на паддоке в Аскоте. Давненько никто не инспектировал мои копыта. Но уж мои бока после девяти тысяч приседаний с Конором в отличной форме.

– Рад, что вы с нами, юная леди, – говорит он. – Наслышан о ваших успехах. Так держать!

Юная леди? Конечно, здесь темно, но ладно, не буду спорить.

– Спасибо, я постараюсь. – Делаю глоток “Кастро”. Вкус, как если бы долили воды в синий гигиенический блок, который вешают на ободок унитаза.

Харви направляется было прочь, но останавливается.

– Здорово вы обработали этих русских, – говорит он. – Бабла у чуваков немерено, но фиг ты их раскрутишь. Беда в том, что они знают, сколько у них денег в банке, а вот что у них в мозгах – понятия не имеют. Если у них вообще есть мозги, хыр-хыр-хыр. (Я, конечно, не поручусь, но, по-моему, Бутби-Мур так смеется. Как лягушка-бык, которая безуспешно пытается подавить отрыжку.)

– Мне показалось, они готовы прислушаться к нашим предложениям, – отвечаю я, с легкостью переходя на корпоративный жаргон. Для храбрости делаю еще один глоток моющего средства для унитазов. Уй. Долбаная банка. – Особенно если найти к ним индивидуальный подход.

Харви улыбается:

– Еще бы. Хыр. Правда, Рой?

– Трой, сэр.

– Рой? Как бой?

– Трой.

Я и не заметила, что к нам присоединился Трой, выкрался из мрака и стоит за моим левым плечом.

– Как Троянская война, – говорит Харви. – Хыр-хыр. Согласен, юный Трой? Ведь правда, Кейт прекрасно поработала с нашими русскими друзьями?

– Конечно. Я давно это говорил, – отвечает Трой.

Ничего подобного этот гаденыш не говорил. И более того – сделал все, чтобы испортить сделку. Интересно, он до сих пор хочет мне отомстить?

– В общем, – подытоживает Харви, как любят доминантные самцы, гулко хлопая в ладоши, – молодцы, ребята. Счастливого Рождества и все такое. Постарайтесь не нажираться, если получится. Чтобы встретить Новый год бодрячком. Хыр-хыр-хыр. – С этими словами он удаляется с Джеем-Би на хвосте и продолжает планомерно обходить собравшихся, прерывая разговор за разговором.

– Шампанского? – Трой протягивает мне бокал.

– О боже, нормальная выпивка в нормальном бокале. Спасибо. Куда бы еще пристроить это…

Он забирает у меня банку и ставит на закрытую крышку рояля. Добром это не кончится.

– Что пьешь? – спрашиваю я. Трой потягивает какую-то липкую коричневую жидкость из химической колбы.

– “Гангнам”. Уже четвертый. Вещь.

– Не сомневаюсь.

Пауза.

– Счастливого Рождества, Кейт. Твое здоровье.

– Твое здоровье.

Мы молча пьем, вокруг гремит музыка, заглушаемая духовой секцией смеха.

– Красивое платье, – говорит Трой.

– Старые добрые Дольче и Габбана.

– Умеют эти итальянцы подчеркнуть достоинства женской фигуры. Впрочем, тебе особо помощь и не нужна.

О господи. Да он никак флиртовать со мной решил. Надо смотреть в оба. Операция “трахни старуху”, та самая, которую он задумал с Грантом Хэтчем, видимо, началась. Спасибо тебе, милая Элис, что предупредила.

– Скажу откровенно: я заметил это в первый же день, как ты к нам пришла.

– Спасибо на добром слове. Возвращаться на работу после перерыва всегда страшновато. Так что благодарю за комплимент.

Трой придвигается ближе. Настолько близко, что я чувствую на шее его дыхание. От него несет карри. Он жмурится, облизывает губы.

А дальше выкидывает такое, что в голове не укладывается. Ставит колбу на рояль, наклоняется ко мне, словно хочет рассказать что-то по секрету, и шепчет:

– Знаешь, который час?

– Э-э, нет.

– Тот самый, в который, будь это десять лет назад, я бы тебя затащил…

До меня доходит не сразу. Неужели этот прыщавый сопляк хочет сказать, что сейчас привез бы меня к себе и уложил в постель, будь я привлекательнее и помоложе? Он намекнул на мой возраст, стараясь ударить побольнее, и ему, черт побери, удалось. Это-то и раздражает больше всего – не оскорбление как таковое, а тот факт, что, как сказал бы этот мудак, оно сработало. Словно воткнул мне нож между ребер и провернул. Но я и виду не подам, что мне больно, не доставлю ему такого удовольствия.

– Размечтался, Трой, – отвечаю я, стараясь казаться невозмутимой и спокойной. – Или Рой?

С этими словами я аккуратно, до последней капли выливаю остатки шампанского в его “Гангнам”. Трой стоит столбом, над колбой поднимается густая бордовая пена и льется через край. Потом ставлю каблук ему на ботинок и переношу вес на эту ногу. К моему удовлетворению, Трой взвизгивает от боли.

– Передавай Гранту привет, – говорю я, и визг смолкает. Я неторопливо разворачиваюсь и направляюсь к двери. Пора валить.

– Кейт?

Я останавливаюсь. Сбежать не удалось. Как всегда.

– Элис, привет. – На ней красное, как кафтан Санты, платье миди; такие, должно быть, носили модницы на Рождество в тысяча девятьсот двадцать втором году. Элис в этом платье выглядит сногсшибательно. – Ух ты! Ну и платье! Ух ты! – После жестокой насмешки Троя дар речи ко мне еще не вернулся.

– Я боялась, что буду в нем выглядеть подарком под елкой. – Скулы ее блестят в тусклом здешнем свете.

– И что в этом плохого? Кто же откажется от подарка под елкой?

– Например, Макс. По крайней мере, сегодня.

– Как это?

– Он обещал, что пойдет со мной на корпоратив, познакомится с тобой, со всеми моими коллегами, а в последний момент дал задний ход. Прислал эсэмэску, дескать, у него тоже что-то такое на работе. Но ведь он нигде не работает! Просто ему нравится официантка из теннисного клуба. – Элис запрокидывает голову. У нее на глаза наворачиваются слезы, она боится, что они потекут и испортят макияж.

Я не знаю, что сказать, и беру ее за руку.

– Ох уж эти мужчины, – бормочу я наконец.

– Точно. – Она шмыгает носом и фыркает одновременно, так что получается маленький взрыв, шмыгофырк?

Я ищу в сумочке салфетки. Помогите! Последнюю пачку я израсходовала разом, когда Ленни вернулся из сада, перемазавшись какой-то невыразимой гадостью. Вероятно, лисьим дерьмом. А, нет, одна салфетка, как ни странно, осталась.

– Спасибо, – говорит Элис. – Кейт, подождешь меня пару минут? Я сбегаю в туалет и тут же вернусь. Только не уходи никуда. Хочу с тобой поговорить. А парней я видеть не могу. Если будут носить шампанское или еще что-нибудь, возьми для нас обеих, ладно?

– Ладно. – Больше всего на свете мне хочется вернуться домой, снять это дурацкое платье, совершить набег на холодильник, сделать себе горячий чай, обнять Ленни и посмотреть по телику какую-нибудь передачу, в которой люди покупают себе новые дома. – Жду тебя здесь.

Я оглядываюсь. Харви Хыр-Хыр в дальнем углу хлопает в ладоши, Джей-Би рядом с ним. Трой, прихрамывая, танцует с единственной чернокожей сотрудницей, наклоняется к ней, чтобы доверительно прореветь что-то на ухо, заглушая грохот музыки. Что же такого он может ей говорить, чтобы при этом не опозориться? С него станется похвалить ее животное чувство ритма, после чего она, разумеется, отступит на шаг и влепит ему пощечину. Давай, подруга!

Я вдруг чувствую себя так, словно заблудилась в этом темном месте, в толпе людей моложе меня, чьи тела не тронуты временем, в ком кипит жизнь, чьи воспоминания ярки, а ожидания до смешного огромны. Где же ты, Элис? Сколько можно писать и вытирать слезы?

– Кейт?

О господи, еще один. Неужели нельзя оставить меня в покое? Хотя бы раз?

– Кейт. – Меня трогают за руку.

Я устало оборачиваюсь.

Ты?

И тут, дорогой читатель, я откалываю нечто из ряда вон. Я такого не припомню с тех пор, как нам в девять лет в школе делали прививки, первой пошла Карен Милберн, за ней моя лучшая подруга Сьюзен, потом еще какая-то девочка, потом я, потом Кэрол Данстер и так далее, как цепочка домино.

Я потеряла сознание. Да-да, клянусь богом, перед глазами все закружилось, заволокло пеленой, и я упала в обморок, как диснеевская принцесса. Только на этот раз я пришла в себя не на полу в спортзале и надо мной не склонился с досадой мистер Плендер в спортивном костюме, наш учитель физкультуры. Я очнулась, стоя прямо, ну или почти прямо, потому что одной рукой меня нежно поддерживал мужчина, которого я уже не рассчитывала увидеть ни в этом мире, ни в том. И первое же, что я сказала: “Сколько это было?”

Джек Абельхаммер задумался.

– Лет семь. Плюс-минус неделя.

– Нет, глупый, сейчас. Надолго я отключилась?

– На несколько секунд. Не волнуйся, глупая, я тебя подхватил. Никто не заметил. Ты в порядке. Ты ведь в порядке?

– Ты так говоришь, словно для тебя это обычное дело. И женщины регулярно теряют сознание в твоих объятиях.

– Вот именно. Я иду по улице, а они так и падают.

– Я тебя ненавижу.

– Я тоже рад тебя видеть.

Я замираю. Мне не хочется шевелиться.

– Отпусти меня, пожалуйста.

– Вот и Элвис так говорил. Стоять можешь?

– Вроде да. – Потихоньку, опираясь на его руку, перевожу себя в вертикальное положение. Зал все еще плывет перед глазами.

– На, выпей. – Он протягивает мне стакан виски. Я принюхиваюсь. Нормальный алкоголь, не коктейль. Осушаю одним глотком.

– Аааа.

– Теперь лучше?

Я отступаю на шаг и смотрю на него. Чертовы мужики. Почему время к нам, женщинам, так безжалостно, а его даже не тронуло?

– Гораздо лучше, спасибо, – отвечаю я, стараясь придать голосу строгость, но у меня ничего не получается. – Джек, ты меня, конечно, извини, не хочу показаться назойливой, но какого черта ты здесь делаешь? На моей рождественской вечеринке?

– А, так это твоя вечеринка? Хочешь, чтобы я ушел?

– Нет, – я опускаю глаза, – я хочу, чтобы ты остался.

– Я зашел к тебе в офис и…

– Куда?

– К тебе в офис. Туда, где ты работаешь. Да ладно тебе, ты ведь и сама наверняка там бываешь хоть иногда.

– Но мне никто не говорил…

– А тебя не было на месте. Ты уехала на встречу с клиентом. Я навел справки, и очень любезная леди в приемной…

– Долорес. На первом этаже.

– Долорес. Сокровище.

– Бой-баба. Из нее же ответ клещами не вытянешь. Как тебе это удалось?

– У меня свои методы, Ватсон. Я ей сказал, что ты меня пригласила на рождественскую вечеринку в качестве своего кавалера, а я забыл…

– Откуда ты узнал про вечеринку?

– Долорес сказала.

– Значит, в качестве кавалера? То есть ты объявляешься семь лет спустя и как ни в чем не бывало рекомендуешься моим кавалером? Почему же ты тогда не ответил на мое письмо?

– Потому что то, что я хочу тебе сказать, нужно говорить при личной встрече.

– Кейт. – Снова зовут. Господи боже мой.

– Элис. Ну как тебе… э-э-э…

– Женский сортир? Спасибо, отлично. Сортир как сортир. Для женщин. Здравствуйте, – она протягивает Джеку руку с алыми ногтями, – меня зовут Элис.

– Элис. А я Джек. – Он берет ее ладонь двумя руками. Я-то всего-навсего упала в обморок, а Элис тает, словно у открытого огня.

– Так вы знакомы? – спрашивает она, имея в виду не знакомы ли мы вообще, а насколько близко.

Я отвечаю с деланой беззаботностью:

– Да, мы общались несколько лет назад, в смысле, нам доводилось встречаться.

Джек, ради бога, выручай. Дева в беде, где мой рыцарь?

– Я был потенциальным клиентом банка, в котором работала Кейт, – поясняет он. – Она была очень убедительна.

– Да уж, – соглашается Элис. – Кейт может уговорить кого угодно на что угодно.

– Потом мы время от времени с ней общались, а тут я приехал в Лондон и решил зайти поздороваться. Посмотреть, как ей работается на новом месте.

– Яяяяяяясно. – Элис переводит взгляд с меня на Джека. – И с тех пор вы жили долго и счастливо.

Я подношу к носу пустой стакан, вдыхаю оставшийся запах, точно океанский бриз. Джек рядом со мной спокоен, как море в штиль. Меня так и подмывает уцепиться за него. Или уплыть на нем – и то и другое было бы прекрасно.

– В общем, да, – наконец произносит он.

– И с какого же именно момента? – спрашивает Элис.

Джек кивает, обдумывая ответ, смотрит на меня, потом на Элис и говорит:

– С этого самого. – Снова берет ее за руку. А меня? – Рад был с вами познакомиться, Элис. Красивое платье. Шикарная вечеринка. Вы не обидитесь, если мы вас оставим? Идем, Кейт. Кейт?

Я смотрю на Элис. Она поднимает брови.

– Элис, я… я…

– Кейт, иди уже. Пока есть такая возможность.

– Но…

– Никаких “но”. – Она глядит поверх моего плеча. – А то к нам направляются Джей-Би с Харви. По второму кругу. Иди уже.

В итоге это я хватаю Джека за руку, а не он меня, и мы сматываемся, точно двенадцатилетние подростки, которых застукали, когда они курили за сараем для велосипедов. На ходу оборачиваюсь к Элис:

– Увидимся на работе!

– Надеюсь, что нет. – И молодая женщина, которая боится, что ее не любят и никогда уже не полюбят, провожает взглядом женщину постарше, которая боится того же, но решилась попытать счастья.

“Я не знаю, как ей это удается. Но знаю, зачем она это делает”, – думает Элис.

19. Coitus interruptus[81]

23:59

Секс. Не волнуйся, Кейт, ты все вспомнишь. Ничего сложного тут нет. Это словно кататься на велосипеде. Нет, о велосипедах мне сейчас думать совсем не хочется, как и о велоэкипировке Ричарда в кладовой. Мы поднимаемся в лифте на десятый этаж отеля, и в голове у меня всплывает строчка из книги: “Знакомство – вот это неловко; все это многословие и смущение за обильным возлиянием, а потом тела обнажаются, обнаруживаются скрытые родинки и морщинки, как непонравившиеся подарки на Рождество”[82]. (Рой, кто это написал?)

Единственный человек, кроме Роя, кто наверняка ответил бы, откуда эта строчка, стоит рядом со мной в лифте, уткнувшись лицом мне в шею и крепко меня обняв. Я не могу спросить у Джека, не узнает ли он, часом, цитату, потому что он сразу же догадается, как я нервничаю. Нервничаю из-за того, что, увидев меня голой, он будет жестоко разочарован, я и есть тот непонравившийся подарок на Рождество, мы так долго ждали этого момента, и тут вдруг выяснится, что мы оба уже не первой молодости. Я воображала нас любовниками с гладкой кожей и упругой плотью, которые, изголодавшись, уверенно и радостно набрасываются друг на друга, но за те тревожные секунды, что лифт ехал наверх, внушить себе этот образ оказалось невозможно.

Когда я впервые увидела Джека в Нью-Йорке, то подумала: интересно, каково это – почувствовать всю эту силу внутри меня? Подумала ни с того ни с сего. И тут же вспыхнула от этой мысли. Он заметил мой румянец и рассмеялся. Он догадался, бьюсь об заклад, он обо всем догадался. Со мной никогда еще такого не было. Чтобы мы с мужчиной были знакомы от силы сорок минут, а тело мое уже пересилило разум и всяческие сомнения. Кажется, впервые в жизни меня подкосила страсть – то есть буквально поставила на колени. Я привыкла считать себя уравновешенной и спокойной, но Джек обращался напрямую к моему телу, и оно согласилось, даже не посоветовавшись с рациональным центром в мозгу, тем самым, которому обычно доверяют править кораблем. “О, капитан! Мой капитан!”[83]

Мы стоим у его номера, Джек проводит карточкой по замку, чтобы загорелся зеленый огонек и дверь открылась. Но карточка не срабатывает. Он пробует еще раз. Протирает карточку о рукав пальто. Зеленый не загорается. Не отпуская меня, Джек слегка пинает дверь. Впустую. Пинает сильнее.

Чмокает меня в макушку, берет мое лицо в ладони.

– Дело вот в чем. Если я сейчас спущусь к стойке регистрации за новым ключом, ты ведь сбежишь?

– Не сбегу. Честное слово.

– Сбежишь, Кэтрин, сбежишь. Мне ли не знать. Ты решишь, что это знак.

– Может, это и правда знак.

– Никакой это не знак. Поверь мне. Просто не сработала карточка. Это не значит, что против нас все силы вселенной. Это просто дурацкий кусок пластмассы, а не ветхозаветный Бог, который решил нам запретить заняться любовью.

Джек целует меня еще раз и уходит менять ключ. Он мчится по коридору к лифту, на мгновение оборачивается и подмигивает мне, как сорванец. Я же разворачиваюсь и иду в противоположную сторону.

Все-таки это знак.

Джек – Кейт

“Коль Божий мир на больший срок нам щедрый выделил бы рок, твоя стыдливость, леди, не казалась бы преступной мне”[84]. Я остался в одиночестве в номере отеля с двумя бокалами шампанского и огромным разочарованием. Куда же ты ушла? Дай угадаю. Срочное совещание с той частью твоего существа, которая считает, что ты должна всем, но только, черт побери, не себе? Слезай уже со своего костра, Жанна, дай ему от тебя отдохнуть.

ХХ. Дж.

Впервые за время нашего знакомства Джек разозлился или, как минимум, очень обиделся. И я его не виню. Встретив его на корпоративе, я была на седьмом небе от счастья. Сбежала оттуда, шутя, забыв обо всем, как дитя. Когда мы шли к Олд-стрит, высматривая такси, и в морозном воздухе у нас изо рта вылетали клубы пара, точно пузыри в комиксах, я опьянела от счастья. Но едва мы очутились в отеле, как сомнения, расталкивая локтями прочие мысли, пробрались в самое начало очереди. Я слишком стара, слишком связана обязательствами, слишком всем должна и вообще слишком занята. У меня дела, за которые я отвечаю, обещания, которые нужно выполнить, собака, с которой надо гулять. Бог с ней, с моралью, я просто не готова продемонстрировать этому чудному видению мое неготовое к бикини тело. Мне нужно несколько недель, чтобы привести в порядок живот, ноги и уничтожить волосы на лобке. Я прекрасно себе представляю, какие сейчас в моде интимные стрижки, и догадываюсь, что заросли в стиле восьмидесятых Джек не видел… э-э… с восьмидесятых. Так что образ, который я создала с помощью белья и платья, всего лишь авансцена. Пустить Джека за кулисы я не готова.

Кейт – Джеку

Прости меня ради бога. Пожалуйста, не сердись. У меня голова кругом. Дела семейные навалились, никак не разгребу. Я уже сама не понимаю, кто я и что я. Я хочу, чтобы ты знал: я тебя хочу, я хотела тебя с первой минуты нашей встречи и никогда не смогу расхотеть.

ххх. К.

Канун Рождества

10:00

“Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение”[85]. Так поет хор небесный, то бишь сонм ангелов, а не смазливых чуваков в бархатных пиджаках с бутылками шипучки в руках. Лучше бы уж у меня на кухне околачивалось небесное воинство, а не угрюмый муж в лайкре. Кстати, вы заметили, что среди ангелов нет ни одной женщины? Даже забавно. Впрочем, оно и понятно: никакой ангел не выдержит того коварства, с которым члены семьи то и дело тырят наш личный скотч, так что когда приходит пора заворачивать подарки, его нигде не сыскать. Да еще и дел по горло – о радость! – а время поджимает. К примеру, нужно отнести маринующуюся в большом ведре – по рецепту Найджелы – индейку в сад за домом. В рецепте указано, что в это время года вполне можно оставить индейку мариноваться в прохладном месте. Сделано, ставим галочку! Кстати, если надумаете вынести ее в сад, обязательно накройте чем-нибудь, чтобы защитить от “лис в поисках корма”. И это готово, две галочки! Учитывая, что к обеду приглашены двенадцать человек, я не могу рисковать.

Индейка по рецепту Найджелы запеленута плотнее, чем младенец Иисус, сверху придавлена противнем и чугунным сотейником и сейчас покоится в ведре на садовом столе, чтобы мне было видно из окна кухни. Как же приятно, что я не только подготовила все заранее, но и угощу родственников мужа птицей, которая гораздо лучше всех тех, что когда-либо готовила моя невестка. Ох уж эта Шерил, которая разбирается в кулинарии, как Эскофье[86], и любезна, как тираннозавр рекс.

Шерил – жена Питера, Ричардова брата-бухгалтера, у них три идеальных сына. Я уже запуталась в достижениях и наградах племянников, но, к счастью, Шерил неизменно нас просвещает, подробно расписывая очередные их успехи в семейных открытках к Рождеству. Первые два мальчика на выпускных экзаменах заработали по десять отличных оценок и еще высший балл по долбаной арфе или лире или еще чему-то такому – кажется, это Эдвин. Вскоре и Барнаби присоединился к нему в Национальном молодежном оркестре, самый юный из неазиатов, кого туда приняли, просто удивительно, и Шерил, несомненно, не преминет об этом упомянуть, с восхитительным снисхождением листая Бенов сборник пьес для фортепиано. “Ой, смотри, Барни! Бен разбирает эту миленькую шотландскую джигу, которую ты играл в детском саду”. В общем, вы поняли.

Эдвин сейчас учится в Гарварде – “Оксфорд уже не тот, что раньше, вы согласны?” – и наверняка найдет лекарство от рака, если, конечно, его хоть ненадолго отпустят из олимпийской сборной по гребле. Он не приедет к нам на Рождество. Наверное, его отправили в космос. Все это я могу выслушать, не угодив в больницу, но еще дети Шерил – готовы? – надевают пальто, когда идут на улицу. Без напоминаний. Как можно научить этому мальчишку? Мне это так и не удалось. Когда Бена просишь одеться потеплее, он, бормоча ругательства, неуклюже натягивает толстовку с капюшоном поверх другой толстовки с капюшоном. Зато, на мой взгляд, наши дети гораздо красивее, чем у Шерил, – ужасно мелочно, я знаю, но надо же чем-то себя утешать.

11:15

– Кейт, ты и вправду намерена готовить эту индейку в маринаде? – спрашивает Ричард.

Моя мама и ее собака, Дикки с двойным недержанием, уже прибыли, Дебра с бокалом “Бейлиса” сидит перед телевизором и смотрит “Реальную любовь”, остальные вот-вот появятся, я же тем временем пересчитываю салфетки и столовые приборы – хватит ли на всех.

– Разумеется, намерена, Рич, – отвечаю я.

Ладно, не отвечаю. Рявкаю. Предложив ту гадостную содейку, Ричард больше праздничным меню не интересовался – а гостей, между прочим, нужно кормить три раза в сутки четыре дня подряд! – поэтому вопрос его звучит как упрек, при том что с его стороны гораздо уместнее было бы в знак благодарности смиренно припасть на одно колено, сжимая в зубах розу, если уж на то пошло.

– Индейка по рецепту Найджелы, – сухо поясняю я, – маринуется в саду в ведре с апельсинами и трубочками корицы, которые придадут ей нежность и сочность. Эмили, отложи, пожалуйста, телефон и помоги мне. Нужно погладить салфетки.

– Погладить салфетки? – повторяет Эмили с теми же надменными интонациями, с какими леди Брэкнелл[87] в фильме выговаривает слово “саквояж”. – Никто давно не гладит салфетки, мам. Это же не “Аббатство Даунтон”, а семейное Рождество. Расслабься, ладно?

– Легко вам советовать мне расслабиться, юная леди, когда вы палец о палец не ударили для подготовки к Рождеству. Вы сегодня хотя бы собираетесь переодеться?

– Кейт, милая, давай я поглажу салфетки, – вмешивается мама, которая вечно старается защитить любимую внучку от моего гнева. Если бы я в шестнадцать лет была такой лентяйкой, как Эмили, матушка быстренько велела бы мне оторвать задницу от дивана и взяться за дело, но с возрастом мама смягчилась и теперь сама снисходительность. Меня это почему-то ужасно раздражает, прям убила бы. Ах да, кстати, и еще детей теперь нельзя называть “лентяями” или “бездельниками”, даже если они лентяи и бездельники, нужно говорить, что им “не хватает мотивации”.

– Мама, пожалуйста, выпусти Дикки на улицу. А то он написал у холодильника.

– Что ты, милая, Дикки такого сделать не мог. Это, наверное, Ленни. Ты ведь никогда не писаешь дома, правда, Дикки? Пойдем в сад. Ты же моя умница.

Мама уводит своего зассанца в сад. Ричард, который сидит на полу возле первобытной “Аги” и терпеливо пытается с ней договориться, поднимает на меня глаза.

– Почему бы не взять бумажные салфетки? – спрашивает он.

Гррр! Вот зачем мужчины так делают? Ведь наверняка же понимают, что ступают на тонкий лед, слышат, как замерзшая вода трещит и проседает под ногами, но все равно прут вперед, не обращая внимания на неоновый знак “Стой! Опасно!”, который горит над головой у супруги.

Я отвечаю без обиняков:

– Мы не можем взять бумажные салфетки, дорогой, потому что с тех самых пор, как мы с тобой поженились, твоя мать относится ко мне как к какой-нибудь замарашке, которая выросла в такой простой семье, что мы, поди, и салфетки-то называли “платочками”. Кстати, так оно и было. Шерил же печет собственный штоллен и плетет рождественский венок, а еще, наверное, делает минет Санта-Клаусу, чтобы он подарил ей сережки от “Моники Винадер”. Вот поэтому за рождественским обедом мы будем пользоваться полотняными салфетками. Нужно держать марку. Еще вопросы?

Кто психует, я? Нет, что вы, все в порядке. С тех пор как Доктор Либидо назначил мне лечение, мне гораздо лучше. Гормоны меня усмирили, точно бурное море. Мне кажется, у меня даже память стала получше. (Рой, тебе не кажется, что наша память стала получше?)

Раз уж оба ребенка на кухне подъедают сосиски в тесте, которые я берегла для второго дня Рождества, я, улучив минуту, говорю им, что в ближайшие пару дней у нас будет технический перерыв. Согласитесь, звучит куда лучше, чем запрет на гаджеты. Никаких эсэмэсок, никакого фейсбука и вообще никакого интернета. Сообщи я, что намерена каждому отрубить руку или ногу и запечь с окороком и гвоздикой, они и то расстроились бы меньше.

– Шутишь? – спрашивает Бен, вынимает из ушей одну пару наушников и меняет на другие, которые висят у него на шее.

– Нафига быть такой лицемеркой, мам? – ворчит Эмили. – Ты сама все время залипаешь в телефон.

– Неправда!

Но она права. Я действительно то и дело проверяю телефон. Не могу без сообщений от Джека, когда от него долго нет эсэмэски, я просто схожу с ума. Я ужасно боюсь, что после случившегося – точнее, неслучившегося – он бросит меня навсегда.

– Я не шучу. Будет замечательно, если мы хотя бы несколько дней сможем уделять внимание близким, ни на что не отвлекаясь. Те, с кем вы общаетесь непосредственно, важнее тех, кого здесь нет. Никаких телефонов за столом. Не так уж часто вы видите бабушку с дедушкой. И еще мне бы хотелось, чтобы мы в кои-то веки все вместе посмотрели телевизор, а не так, что сидим в одной комнате, но при этом каждый в своем мирке.

Дзынь! Я машинально беру телефон, и дети покатываются со смеху. Сообщение от Джека. Нажимаю кнопку, удаляю любимое имя. Не хочу, чтобы эти два мира соприкасались. Не сегодня – уж точно.

Джек на Рождество уехал к друзьям на юг Франции. Несмотря на то что я бросила его в отеле, через два дня он пришел ко мне на работу, я как раз собиралась уходить, и принес огромный подарок. “Это не тебе”, – ответил он на мои возражения. В коробке оказалась “плейстейшн-четыре”. Значит, я, опьяненная – Джеком, не алкоголем, – обмолвилась, что никак не могу купить Бену приставку, и Джек решил мне помочь. “Я подумал, что больше всего на Рождество ты хочешь получить именно ее”.

Такое ощущение, будто он старается понравиться мне или что-нибудь в этом роде.

– Эмили, ты куда это, дорогая?

– Ухожу.

– Вижу, что уходишь, но ведь сейчас приедут бабушка с дедушкой и тетя Шерил с дядей Питером. Когда ты вернешься?

– Поздно, – отвечает она, надевая мою дубленку.

– Так нельзя, милая.

– Сегодня все гуляют допоздна. Рождество же.

– Я уверена, что сегодня все общаются с близкими, – осторожно возражаю я, стараясь не спровоцировать взрыв. С Эмили я до сих пор как по минному полю хожу. Когда прибудет контингент с севера, я хочу, чтобы их встретили мир и праздничное веселье, а не крики и ругань Эмили.

– Я не успела упаковать подарки для твоих двоюродных братьев. Ты не могла бы мне помочь, милая? У тебя ведь это получается лучше всех.

– Не хочу. – Эмили стоит у задней двери, скрестив руки на груди, точно крепко себя обнимает. Для человека, который на Рождество идет веселиться с друзьями, у нее странно печальный вид.

– Не хочешь? Ну ладно, а если я дам тебе список, купишь кое-что для меня и подарок для бабушки Барбары? Ты же знаешь, она теперь все забывает, так что нужны какие-то духи или тальк, которые она узнает. Она любит цветочные запахи. Или купи ей какие-нибудь сладости. Рахат-лукум, что-нибудь такое, что легко жевать.

– Ладно, – соглашается Эмили, явно расслабившись, ведь я позволила ей уйти.

– Сейчас принесу кошелек, дорогая.

Я поворачиваюсь, чтобы сходить за деньгами, Эм открывает заднюю дверь. На пороге стоит незнакомая женщина. Ну как женщина – скорее, крупный ребенок. Должно быть, один из эльфов Санты выпал из саней. Волнистые темно-рыжие волосы до плеч, остренький носик, конопушки. На женщине короткие замшевые ботинки, коричневый берет и коричневое же платье-сарафан из тонкого вельвета поверх цветастой футболки. Вероятно, победительница нашего деревенского конкурса двойников Пеппи Длинныйчулок. Обитает, скорее всего, на небесах.

– Добрый день, прошу прощения, что беспокою вас в канун Рождества. Ричард дома? – писклявым голосом спрашивает эльфийка. Мелодичный шотландский акцент. Незнакомка стоит неподвижно, но у меня все равно складывается отчетливое ощущение, что ходит она вприпрыжку.

– Э-э, да, он был здесь, но, кажется, пошел за дровами. Я могу вам помочь?

– Я Джоэли, – сообщает эльфийка. – Работаю с Ричардом.

Я впиваюсь в нее взглядом. Значит, это и есть та самая Джоэли, которая с завидным упорством снабжает нас омерзительными чаями и советами по климаксу?

– Ах да! Джоэли. Джоэли. Да. Добрый день. Из психологического центра. Рич о вас много рассказывал. Пожалуйста, заходите, подождите его.

Джоэли настолько же не хочется входить, насколько Эмили не терпится выйти. Обе одного роста и сложения, загородили друг другу путь и не могут пройти.

– Эмили, это Джоэли, папина знакомая с… э-э-э… работы. – У меня никак не получается увязать эту феечку с женщиной из Ричардовых рассказов. Судя по выражению лица моей дочери, на Эмили она тоже не произвела особого впечатления. Пробую еще раз: – Джоэли занимается йогой, медитацией, ведет здоровый образ жизни. Джоэли, это Эмили, наша дочь, а я Кейт. Заходите же, на улице холодно. Рич вернется с минуты на минуту.

– Ладно, – отвечает она и пятится прочь от дома. Словно вдруг чего-то испугалась. Уж не знаю, чего именно, я была с ней сама любезность. У изгороди стоит ее красный велосипед. – Не беспокойтесь. Ничего срочного. Прошу прощения, что потревожила.

– Ну что вы, не стоит. Я передам Ричарду. Очень приятно с вами…

Но она исчезает так же внезапно, как появилась. Эмили тоже ушла.

– Кто эта девушка? – подозрительно спрашивает мама. – Одета не по погоде.

– Коллега Ричарда. Мам, пожалуйста, поищи в шкафу возле “Аги” большую стеклянную миску для десерта.

Когда же я наконец пойму, что происходит? Не увижу (я и так все вижу), а пойму. Пойму, зачем пресловутая Джоэли заявилась к нам без приглашения в канун Рождества; пойму, что прячется под этим милым, вздымающимся волной сарафанчиком из коричневого вельвета. Удивительно, до какой степени мы не замечаем того, чего не хотим замечать, если нам, сказать по правде, все равно.

Наверное, у меня сейчас слишком много дел, да и мысли другим заняты. Забот полон рот – точнее, я забочусь о том, чтобы гостям было что в рот положить, начиная с копченого лосося и блинов.

(Рой, я не забыла сметану? Куда я ее поставила?) Обычно я горжусь тем, что все делаю быстро, но на Рождество, похоже, Рой взял отгул. Я пробую еще раз. (Рой, есть ли что-то такое, что мне следует знать о феечке Джоэли, коллеге Ричарда, которая спит в лютике? Рой? РОЙ?) Не отвечает.

Наконец Рой возвращается из книгохранилища в глубине моего сознания, как раз когда я помешиваю густые сливки для заварного крема к бисквиту и жду, пока они загустеют. Не дай бог закипят – считай, шесть яичных желтков выброшены в помойку. Я очень сосредоточена.

(– У меня сейчас шквал запросов, и я был бы благодарен, если бы в эту горячую пору ты проявила терпение.

– Прошу прощения, Рой, но ведь ты заменяешь мне память с тех самых пор, как моя превратилась в решето. Не подведи меня. Рой, пожалуйста, вернись. Ты не имеешь права брать на Рождество отгул лишь потому, что я выпила два бокала глинтвейна, а в голове у меня неразбериха и все мысли только о Джеке.

– Абельхаммер хранится в папке с грифом “Приятные/мучительные воспоминания. Не открывать до 2029 года”.

– Я это прекрасно знаю, Рой. Но он объявился снова, и я не понимаю, что мне делать… Теперь же объявился кое-кто еще, и не просто в моей жизни, а, на минуточку, у задней двери, и я не представляю, что и думать. Кстати, чем она вообще занимается, эта малютка Джоэли, кроме того, что сидит на грибе и пытается заложить правую ногу за левое ухо? А впрочем, знаешь что, Рой? Забудь. Забудь, что я спросила. Оставим это. Сейчас мне нужно как-то пережить следующие сорок восемь часов и не убить никого из близких. И еще мне нужно, чтобы Ричард принес дрова и повесил омелу.)

– Кэт, где у тебя картофелечистка?

Порой мамино стремление помочь становится невыносимым.

– Мам, да сядь ты, пожалуйста. Картошку я потом почищу. Не сейчас.

– А пастернак? Давай все сделаем заранее. Готовь сани летом.

Мама, наверное, последняя из англичан, кто свято верит во все эти старинные пословицы и поговорки. Например, съедает яблоко на ужин. С тех пор как она стала бабушкой, я ни разу не видела, чтобы она высасывала сырое яйцо, но не сомневаюсь, что она прекрасно это умеет. Если мы на Рождество готовим гусыню, мама обязательно следит, чтобы мы сделали соус и для гусака. Ну и хорошенького понемножку, но только не на Рождество в нашем доме – у нас должен быть пир на весь мир. Я всегда покупаю слишком много овощей, а потом в марте обнаруживаю их в гараже, где они успевают сгнить в первичный бульон. Меня до глубины души трогает, что мама по-прежнему верит всем старухам, которые жили до нее и рассказывали о былом. Если вдуматься, счастливый человек, особенно по сравнению с нами, кто представляет себе коллективную мудрость как ветки злобных комментариев на “трипэдвайзере”.

Так что я прекрасно знаю, какую реплику ей подать, точно актриса в водевиле.

– Красивые слова, мам.

– Красивыми словами сыт не будешь, Кэт. – И она подмигивает, душенька моя. – Я же хочу тебе помочь.

– Тогда, пожалуйста, надрежь крест-накрест брюссельскую капусту…

Точно услышав выстрел из стартового пистолета, мама срывается с места, ковыляет к ящику с овощами и энергично берется за дело. Бедные невинные кочанчики. Не видать им пощады.

Каждый год на Рождество мама печет кекс. Так-то я рождественские кексы не люблю, но мамин – другое дело. В нем всего ровно столько, сколько нужно, – фруктов, бренди, теста. Я не раз задумывалась о том, что однажды – быть может, уже через несколько лет – мне придется самой печь рождественский кекс, потому что мамы с нами не будет. Я закапываю эту мысль, как Ленни косточку в саду, но все равно то и дело к ней возвращаюсь, словно хочу подготовиться. Когда одного из родителей уже похоронил, знаешь, чего ожидать. Хотя не могу сказать, что я так уж остро ощущала потерю, когда умер папа, – наверное, потому, что как отец он всегда был пустым местом. Мама же почва под моими ногами.

– Без твоего кекса и Рождество не Рождество, мам, – говорю я громко, когда она у раковины принимается надрезать кочанчики капусты.

Мама качает головой:

– Боюсь, в этом году он не удался, родная.

И все-таки я слишком редко говорила ей, что значит для меня этот кекс и она сама. Мама тоже никогда не говорит “я тебя люблю”, не то что ее внуки и их приятели, которые повторяют друг другу эту фразу каждые пять минут. Другое поколение. Ну а за маму “я тебя люблю” говорит кекс.

– Мам, научишь Эмили печь твой кекс?

16:27

Рождественские гимны в исполнении Кинга по радио создают неповторимое праздничное настроение, возвышенное и полное надежд. Питер и Шерил привезли к нам Дональда с Барбарой, так что все благополучно. Ну, почти. Барбара беспокойно кружит по кухне, и я вижу, как она сует в карман два блинчика с копченым лососем и соковыжималку для лимона.

Надо отдать Шерил должное – она продержалась целых восемь минут, прежде чем сообщила нам, что у бедняжки Барнаби серьезная проблема: никак не может выбрать между Принстоном и Кембриджем. Рич сочувственно кивает, слушая рассказ о трудностях племянника. Я потрошу гранат. Дебра, которая готовит салат из капусты и, насколько я понимаю, уговорила уже бутылку “Бейлиса”, замечает:

– Бедные вы, бедные. До чего же трудно выбрать один из двух престижных университетов. А моему сыну, Феликсу, похоже, придется выбирать между работой продавцом в “Теско” и Пентонвилем[88].

Моя невестка пропускает эту ремарку мимо ушей; она обходит дом, воркуя: “Ах, Кейт, у дома такой потенциал!”

Плевать. Петр сделал замечательную кухню. Слава Петру! Я выдала ему рождественскую премию, вложенную в открытку, он сказал, что, возможно, вернется не скоро, потому что в Польше умирает его отец. “Лет ему лишь пятьдесят девять. Это же неправильно, Кейт, вот так терять отца?”

Нет, это совершенно неправильно. Я обняла Петра и чмокнула в щеку. Он так меня поддерживал с тех пор, как мы перебрались сюда, что я даже прослезилась на прощанье, – впрочем, за последние несколько месяцев я привыкла плакать по любому поводу, таков уж мой личный климат. Паводки случаются чаще, чем на равнине Сомерсет-Левелз.

Мама закончила с капустой и теперь спит в кресле у “Аги”. На непривычно чистом ковре нет подарочков от Дикки, что само по себе чудо. За столом Бен с кузенами играют в “Монополию”, гаджетов не видно. Ничего себе! Даже Эмили ради бабушки с дедушкой соизволила переодеться из чертовых легинсов, которые она носит не снимая, в нарядное платье, правда, больше похожее на пеньюар новобрачной в медовый месяц, чем на настоящее платье, но, как говорится, и на том спасибо. Перед поездкой на юг Дональд сводил Барбару в парикмахерскую сделать завивку, красивое красное платье с золотыми пуговицами, которое я помню по прошлым торжествам, свободно висит на ней, и сразу видно, какой Барбара стала слабой и хрупкой. Острые старые кости. Впрочем, мы все понимаем: ей приятно знать, что она хотя бы попыталась.

Раньше я каждое Рождество морщилась и злилась, когда Барбара говорила Ричарду, мол, не стоило так хлопотать, хотя все его хлопоты сводились к тому, что он ближе к вечеру в сочельник покупал один-единственный подарок (для меня) плюс один пахучий “камамбер” и бутылку красного вина. Как же мне не хватает той Барбары. Теперь она почти ничего не говорит. Значит ли это, что она почти ничего не думает, или же мозг ее содрогается от мыслей, которые она не в силах высказать?

В канун этого Рождества она с растерянной улыбкой сидит у камина и держит Эмили за руку. Ну просто викторианская акварель, на которой изображена гостиная, хотя вряд ли викторианские барышни носили блестящие бриджи с вечерним платьем. И вряд ли признавались любящим маменькам, что портрет их задней части передают из рук в руки, точно кипсек. Слава богу, что история с этим долбаным белфи закончилась благополучно.

– Ба, держи, я купила тебе мыло. Типа, заранее в подарок на Рождество. Хочешь, используй его сегодня. Оно с ландышем. В “Бутс” много всяких разных, это пахло лучше остальных. Как ты. В смысле, как ты любишь. Ну, в общем.

И на этой изысканной ноте Эмили протягивает Барбаре подарок. Три кусочка мыла в коробочке, кое-как завернутой, но все-таки хоть что-то. В таких случаях главное – внимание. Я смотрю на Шерил, которая сидит на диване рядом с мужем. Покосившись на коробочку, она толкает его локтем в бок – легонько, исключительно чтобы обозначить удовлетворение от того, что подарок оказался столь незатейливым. Другого она в этом доме и не ожидала. Корова.

К нашему удивлению, Барбара подносит коробочку к носу и вдыхает аромат. Озадаченное лицо медленно проясняется, точно вдруг рассеялся туман. А потом, к еще большему нашему удивлению, Барбара говорит:

– Я им пользовалась на днях, милая.

– Ну и ладно, ба, давай я обменяю его на какое-нибудь другое.

– Во Франции.

– Во Франции?

– Мы были в той чудесной сельской гостинице. – Она поворачивается к Дональду. – Ты всю дорогу вел машину, любимый!

Дональд смотрит на нее и опускает взгляд на свои руки.

– Там была ванная, общая, правда, в конце коридора, но чистенькая. И я приняла ванну, мылась ландышевым мылом. Ты еще сказал, что от меня приятно пахнет. Вот только что, на той неделе. Надо же, какое совпадение! А теперь ты мне подарила мыло. Спасибо, Кейт.

– Эмили.

Пауза. Ричард подталкивает полено в камин и ногой пихает его поглубже в огонь. Барбара медленно закрывает глаза.

– Наш первый заграничный отпуск, – шепотом поясняет Дональд. – Июнь 1959 года. Барбара права, мы ездили на машине. На нашем “остине кембридж”. Он сломался, не доехав до Кале. Барбара сказала: “Добро пожаловать в Европу”, и мы расхохотались. – Красные глаза его слезятся. – Где-то в глуши нашли гостиничку, уж очень устали за целый день в машине. Там еще были такие сосиски вместо подушек.

– Валики.

– Валики. И биде, у нас такого тогда не было, Барбара не могла на него смотреть без смеха. И меню мы никак не могли прочесть. – Он улыбается Эмили: – Смешно, конечно, но иногда я ей завидую. Твоей бабушке. Потому что ей кажется, что все это было на прошлой неделе. – И крепко сжимает кулаки, точно мальчишка, который загадывает желание. – Эх, если бы.

Мир и благоволение. Рецепты кексов, рассказы детям о былом, чтобы когда-нибудь они, в свою очередь, поделились этими воспоминаниями со своими детьми. Быть может, однажды на Рождество, лет этак через сорок, Эмили вспомнит ландышевое мыло и как оно на несколько драгоценных минут вернуло ей бабушку, которая так ее любила.

Слышен лишь треск пламени, небесные созвучия гимнов да слабый мелодичный храп. Певчие Кинга как раз тянут “Ангелы из царства славы” – один из этих бесконечных распевов “Слаааааваааааа”, – как вдруг Шерил взвизгивает.

– О господи, Кейт, да у тебя в саду собака с огромной птицей в зубах!

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Тема: Собака сожрала мою индейку

Дорогая, ты же пошутила, правда? Смешнее истории об испорченном Рождестве мне читать не доводилось. Признавайся, после такого ты ведь наверняка усыпила эту чертову псину, Дикки? Кстати, надо было заодно усыпить и стерву-невестку.

Чем же ты их в итоге кормила – фасолью из банки? Поверь мне, однажды ты будешь вспоминать об этом со смехом.

Кстати, как у тебя дела с Абельхаммером?

ХХ

К.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: Собака правда сожрала мою индейку

Интересно, когда же я смогу вспоминать об этом со смехом? Лет через тридцать, не раньше, и то если повезет. Рич гонялся за Дикки по всему саду и наконец вырвал у него индейку. Видимо, Рич полез в ведро инспектировать индейку в маринаде и плохо закрыл крышку. В этом он весь: влезть куда не просят, “попытаться помочь” и устроить беспорядок. Я отрезала пожеванную индейкину ногу и надеялась, что остальное удастся спасти.

А потом заглянула в ведро и понюхала маринад. Он протух. Должно быть, так пахнут трупы, брошенные на поле боя. Шерил заметила, что для декабря “тепло не по сезону” и что я сама дала маху, надо было держать маринад в холоде. Поставить в холодильник. Спасибо, сука. Уж извини, что у нас нет холодильника размером с аэропорт, как у вас с Питером. Сожалею.

Дикки я пальцем не тронула, мама любит его больше, чем собственных детей, так что мне оставалось лишь предложить для разнообразия приготовить к праздничному столу окорок и запеченные овощи.

С Найджелой такого точно не случилось бы.

Можешь не отвечать на это письмо.

ххх. К.

PS: Абельхаммер объявился на корпоративе, и теперь я безнадежно и беспомощно влюблена в него, и мы едва не занялись сексом, аллиматьеголуйя, но не сработал ключ от номера. Так что не судьба: еще один слой мой бутерброд просто не выдержит. Да и он теперь, наверное, меня ненавидит. Я не знаю, что и думать.

23:59

Шесть часов спустя объявляется Рой. Я еще не закончила упаковывать рождественские подарки, несмотря на то что в Санта-Клауса никто не верит и все легли спать. Рой говорит: “Наряд, я вижу, ты одна из пагуб, которыми могуч лукавый враг!” О чем он, ради всего святого? Это цитата из сочинения Эмили по “Двенадцатой ночи”, Рой. Ты ошибся воспоминанием! Возьми себя в руки.

Канун Нового года

Салли пригласила нас на праздничный ужин. Слава богу, он состоится в цивильное время, а не как эти попойки с десяти вечера и до четырех утра. Прежде я с удовольствием распевала бы “Старую дружбу”, обступив вместе с другими пианино, и абсолютно незнакомые люди лапали бы меня на том лишь основании, что нам удалось еще год прожить на Земле, но сейчас, черт побери, я слишком стара для этого. Нет ничего дурного в том, чтобы, стоя на берегу Темзы, любоваться, как мэр спускает полугодовой бюджет – причем, на мой взгляд, совершенно оправданно – на ослепительные фейерверки, но только если ты живешь не за городом, где дороги к полуночи превращаются в каток.

Так что ровно в половине седьмого – настолько ровно, насколько это вообще возможно, когда приходится понукать подростков, – мы грузимся в машину с разной степенью неохоты (приз за самое непристойное нытье уходит Бену) и едем в гости. Мой первый визит в “штаб-квартиру”, как ее называет Салли, до сих пор мы встречались на нейтральной территории – как ни странно, в лучшем и единственном месте, для того чтобы делиться секретами и постепенно открывать друг другу тайные истины. Дом почему-то заставляет прикусить язык.

– Вы, должно быть, Кейт. Наконец-то мы встретились. Заходите!

– А вы, должно быть, Майк?

Настоящий Майк, как ни погляди. Огромный, словно медведь, приветливый, немного неуклюжий, в бесформенном буром кардигане, который явно связали сельские мастерицы с Гебридских островов.

– Ричард, здравствуйте. Бен, привет. Умница. Эмили, бог ты мой, ну вылитая мама. – Эмили сверкает глазами, но Майк продолжает: – Я имею в виду, красавица, вся в мать, да заходите же скорее, одежду сюда, напитки вот здесь, Салли где-то тут, славно. Добро пожаловать.

Рукопожатие, которое вывихивает тебе запястье, хотя ты даже не успел переступить порог. У Диккенса здесь обязательно оказалась бы и чаша с пуншем. Входим в гостиную, наполненную гулом голосов. Смотрите-ка, а вот и чаша с пуншем.

То ли это признак надвигающейся старости, то ли чего похуже, но когда входишь в комнату и видишь море незнакомых – или знакомых, которых не помнишь, – так и подмывает улизнуть и попытать счастья где-нибудь в другом месте, а если не получится, то спрятаться за диваном и не вылезать, пока кто-нибудь не подаст сигнал: “Все спокойно”. А, не обращайте внимания. Разумеется, детям такие привычки прививать не след, поэтому мы проходим в комнату, отчаянно высматривая в толпе знакомые лица.

– Кейт, наконец-то!

– Салли. – Мы обнимаемся.

– С прошедшим Рождеством. И наступающим Новым годом. С праздниками, в общем. Как все прошло?

– Мою индейку сожрала собака. А так все хорошо, потом расскажу. Салли, это Ричард. И Бен. И Эм… Где же она? Эмили только что была здесь. Куда же она подевалась?

Сказать по правде, Эмили решила ехать с нами в последний момент. У нее стряслась беда. Настоящая катастрофа. Она не собиралась с нами в гости, поскольку слишком взрослая и слишком клевая, чтобы праздновать Новый год с занудами-предками. И вдруг сегодня днем захожу к ней в комнату – а она лежит на кровати, плотно завернувшись в одеяло. Я, разумеется, принялась расспрашивать, что стряслось, и наконец она призналась: Лиззи Ноулз устраивает грандиозную новогоднюю вечеринку, на которую пригласила всю параллель, кроме двух девочек. Эмили и Би. Эмили убита горем. Она ведь заранее договорилась с Элли, что переночует у нее.

“Элли пригласили на вечеринку, и она написала Лиззи: «Можно Эмили тоже придет, потому что она ночует у меня?» А Лиззи отказала”.

Я разозлилась как черт, но ни капли не удивилась. Эм говорила, что после того как она устроила ту классную вечеринку, Лиззи стала вести себя с ней как-то странно.

– Это какой же надо быть стервой, чтобы так поступить? – спросил Ричард, когда Эмили пошла принять душ.

– Королеве пчел не понравилось, что одна из фрейлин обратила на себя внимание, – ответила я. Так называемая лучшая подруга расквиталась с моей дочерью. Месть была подана не просто холодной, а ледяной. Строить новые планы поздно, потому мы с Ричардом посоветовались и решили уговорить Эм ехать с нами к Картерам. Я ей наплела, что там будет полным-полно ее ровесников, в чем не была уверена, но и оставлять Эм одну дома побоялась.

Слава богу, что все мы здесь, и вдруг оказывается, что Эм заприметила на другом конце комнаты некую Джесс, с которой они в друзьях на фейсбуке, хотя в жизни ни разу не виделись, но эта самая Джесс классная и очень нравится Эм. Вот и славно. В шторм взрослой вечеринки сгодится любая гавань. Девушки вскрикивают от радости, точно разлученные сестры, и я надеюсь, что это хоть немного поднимет Эм самооценку после унижения, которое нанесла ей Лиззи.

Салли же не терпится представить меня домашним. Меня знакомят с Уиллом, Оскаром, Антонией, после чего их обязательно нужно познакомить с Ричардом, затем с Беном, а потом и с Эмили, если удастся оторвать ее от Джесс. В этом недостаток вечеринок, на которых членов одного клана представляют членам другого, – пока всех перезнакомишь, уже и домой пора. Бен отходит в сторонку, устраивается возле столика с закусками и принимается угрюмо жевать хрустящие палочки. (Впоследствии сын обнаружился в другой комнате, где резался в видеоигру с какими-то мальчишками. На обратном пути я спросила, кто они, и Бен ответил, что не знает, как их зовут, но в приставку играть умеют. Вот вам визитная карточка юношей двадцать первого века.)

Так странно встретить Уилла с Оскаром вживую, зная их только по фотографиям, и особенно странно увидеть их зимой. С такими дюжими блондинами нужно знакомиться летом, чтобы они непременно были в белой крикетной форме с зеленоватыми пятнами травы.

– Уилл, ты не забыл вынуть сосиски из духовки? – спрашивает Салли.

– Блин, мам, прости, я как раз собирался…

– Я ведь три раза тебе говорила. Час назад даже прилепила Оскару на лоб листок с напоминанием.

– Уже бегу.

Из кухни доносится тонкий, пронзительный электронный писк.

– Датчик дыма, – констатирует Салли. – Поздно. – Ее это, похоже, ничуть не беспокоит. Видимо, такое случается настолько часто, что превратилось в ритуал. В конце концов, даже расстраиваться устаешь. Мне ли не знать.

– Мам, – к ней подходит Оскар, – можно я возьму твою кредитку?

– И что на этот раз?

– Билеты. Это будет только в феврале, еще не скоро, но сейчас их можно купить онлайн по специальной…

– Куда билеты?

– На концерт. Ты их не знаешь.

– Оскар, в ближайшие два часа билеты никуда не денутся. Давай поговорим позже.

– Но в этом-то все и дело. Их могут…

– Ну, как у нас дела? – Майк спешит на помощь, оттирает настырного сына в сторону и встревоженно хмурится. – Черт побери, у Ричарда пустой стакан. В нашем доме такого быть не должно. Что уж там, это я виноват. Ну-ка быстренько налейте ему выпить! Или нет, я придумал кое-что получше. Идем со мной. – И моего упирающегося мужа тащат прочь, словно он не гость, а возмутитель спокойствия.

– Значит, это Ричард, – говорит Салли.

– Значит, это Майк, – отвечаю я.

Салли обвивает меня рукой, прижимает к себе.

– Слава богу, что у нас есть мы, вот что я скажу.

– Слава богу, – искренне вторю я.

Мимо проходит Антония, за ней по пятам – вялый паренек, не сводящий с нее влюбленных глаз.

– Бойфренд?

– Ему бы этого хотелось, – отвечает Салли. – Да и мне, пожалуй, тоже. Но Антония еще не определилась, какой она ориентации, а я уже и сама запуталась. Перед самым Рождеством она согласилась пойти с Джейком в кино, и он едва не описался от радости.

– Его можно понять. Она очень красивая.

– Ей бы к этой красоте еще уверенности. Правду говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Кто бы мог подумать?

– Да уж. Самая красивая из моих однокурсниц так и не вышла замуж и в конце концов спилась, словно не вынесла груза собственной красоты. Как-то все это неправильно. Ведь больше всего на свете мы хотим, чтобы наши дети были счастливы. Самой не верится, что я это говорю, но это куда важнее, чем высший балл по географии в аттестате.

Салли ахает.

– Мне тоже не верится, что ты это говоришь. Я потрясена. Как же жить без отличной оценки по географии? Разве же без нее можно чего-то добиться в жизни? Что бы делал Черчилль без долбаного высшего балла по географии? А Ганди?

Мы чокаемся и выпиваем.

– Пенелопа Крус. – Я собиралась сказать Салли, что Рой нашел, как зовут актрису, которую мне напоминает ее дочь.

– Увы, я Салли.

– Нет, Антония. По-моему, она на нее похожа. Я же говорила, что на какую-то красивую актрису. На Пенелопу Крус. Счастливица. Наверное, одна из ее бабушек была испанкой, в общем, что-нибудь наследственное. Кастаньеты и все такое.

Улыбка испаряется с лица Салли, как дыхание с зеркала. Ничего мне не ответив, она заводит разговор с другой парой:

– Филлида, Гай, вы знакомы с Кейт? Кейт, это Филлида и Гай, они живут через три дома от нас. Я так хотела вас познакомить. Кейт моя подруга из женского клуба, наши собаки – лучшие друзья. Прошу прощения, мне нужно заглянуть на кухню, проверить, оставили ли мальчики хоть что-нибудь съедобное. – С этими словами она уходит.

Четыре минуты до полуночи

Комната умолкает, успокаивается, словно все затаив дыхание ждут боя курантов Биг-Бена, и я вдруг с болью вспоминаю, какими эти двенадцать месяцев выдались для нас с Ричардом. Мы прожили ровно год без секса. Господи, как же до такого дошло? Неужели мы правда настолько старые? С тех пор как в моей жизни появился Перри, я чувствую себя так, словно в моем теле происходит решающее сражение, и мне совсем не хочется, чтобы кто-то в него вторгался, но как же Рич? Неужели у него тоже климакс, только мужской? Вдруг ему так же плохо, как мне? Никогда еще я не встречала Новый год с таким грузом неуверенности и страха. Все наполняют бокалы или хватают недопитые, я машинально ищу глазами мужа.

– Папа на кухне разговаривает по телефону. – Это Эмили. – Странный он какой-то.

– Наверное, говорит с дедушкой, – предполагаю я.

– Вряд ли, уж очень вид у него сентиментальный.

Мне без малого пятьдесят, но до тех пор, пока Джек не заявился к нам на корпоратив, наивысшим чувственным наслаждением для меня было отыскать в магазине новое супервпитывающее кухонное полотенце. Три фунта за пару. Думаете, я шучу? Надо что-то с этим делать. С чем “этим”, я пока не поняла, но дальше так продолжаться не может.

Эмили обнимает меня, я кладу голову ей на плечо. Я забыла, что моя детка уже выше меня, тем более на каблуках.

– Все хорошо, дорогая?

Она улыбается, но нижняя губка дрожит, и я крепко обнимаю дочку.

– У тебя будет отличный год, обещаю. Мы все решим, правда же? Скажи: “Я тебе верю”.

– Я тебе верю, мам.

– Вот и хорошо. Ты знаешь, как я тобой горжусь? Ну так знай. У меня лучшая в мире дочь. Повезло мне. Кстати, где твой брат? Как думаешь, удастся нам оторвать его от “Мортал Комбат”, чтобы встретить Новый год?

Ровно в полночь, когда в комнате громогласно затягивают песню, мой телефон звенит: пришла эсэмэска.

Джек – Кейт

В ту ночь ты сказала, что в этом году Кейт превратится в невидимку. Но я всегда буду видеть тебя. Одну тебя. ХХ. Дж.

НОВОГОДНИЕ ОБЕЩАНИЯ

1. Физически и эмоционально подготовиться к пятидесятилетию. Каждый день принимать эстроген, чтобы не нервничать и не разваливаться на части. Пить глюкозамин для суставов, витамин D3 для настроения, куркумин для предотвращения склероза – в помощь Рою.

2. Постараться проводить больше времени с мамой и сделать так, чтобы сестра перестала меня ненавидеть.

3. Устроить Барбару и Дональда в дом престарелых.

4. Записаться на курс “Трудности воспитания подростков”. Отобрать у детей гаджеты, пусть проводят больше времени ИРЛ.

5. Набраться смелости и сообщить коллегам, что на самом деле мне не совсем сорок два (возможно, ПОСЛЕ того как продлят мой трудовой договор).

6. ДЖЕК???

20. При мысли о тебе

Январь

15:12

И вот я лежу в постели с любовником. Не думала, что еще когда-нибудь произнесу эту фразу. По крайней мере, в этой жизни. Типичный лондонский день начала года: накрапывает дождь, прохожие толкают друг друга на тротуарах, пассажиры пригородных поездов злятся, поезда опаздывают, смысла в жизни нет, мрак надвигается – но вот что примечательно: мне на все это наплевать. Меня уволят за то, что я пораньше смылась с работы? Фиг с ним. Бену и Эмили будет нечего есть и они пойдут в “Макдоналдс”? Ну и прекрасно. Христос еще раз спустится на землю во всей славе своей, в сопровождении херувима с пламенным мечом и всего небесного воинства? Пусть подождут. Я лежу в постели с любовником. Остальное неважно.

У нас даже декорации соответствуют. В ведерке со льдом стоит пустая бутылка из-под вина, по полу безыскусно разбросана одежда – ни один художник-декоратор не сумел бы сделать правдоподобнее. На двери висит табличка “Не беспокоить”, и мне стоило огромных усилий не приписать на ней фломастером: “До следующего Рождества. И следующего за ним Рождества. Спасибо”, словно мне лет двадцать, не больше. Словно те восемь лет, что прошли со времени нашего знакомства с Джеком, кто-то просто свернул и отложил в сторонку. Подумать только, сколько времени мы потеряли, не занимаясь этим, часы, минуты, секунды, в которые мы могли бы этим заниматься. Все и всегда упирается во время.

– У тебя, наверное, с утра маковой росинки во рту не было? – спрашивает Джек. Мы валяемся и бездельничаем. Когда валяние станет олимпийским видом спорта, я буду готова.

– Ну почему же, очень даже было, и не только маковая росинка. Ты разве не заметил? Не далее как двадцать минут назад.

– Надо же, такая хорошая девочка – и такие мысли! Или англичанки все такие? Ладно, уточню: ты есть хочешь? Подумай хорошенько.

– Нет уж, извините, думать я не хочу и не буду. Только не сегодня. У меня сегодня бездумный четверг. Никаких мыслей. Никаких списков. Только чувства и дела.

– Хорошо, что ты чувствуешь насчет того, чтобы заказать еду в номер?

– Но тогда ведь придется встать, дойди аж до самой ванной и там еще морочиться надевать халат. А потом, – я переворачиваюсь и смотрю в его прекрасное лицо, – брать вилку и нести еду в рот, а это целая история. У меня на такое нет сил. Точнее, есть, но я их берегу для другого. Поесть я всегда успею.

– То есть нет.

– То есть мне в целом все равно. Или пофиг, как говорят мои дети. Видишь, у них не хватает сил выговорить длинную фразу. Мои гены.

– Как у них дела?

– Спасибо, что спросил, если хочешь, я тебе, конечно, отвечу. Но сейчас январь, а в середине марта у меня встреча, на которой мне непременно надо быть. И если я тебе начну рассказывать про Эмили, то закончу не раньше июля. А потом уже начну про Бена. В общем… я с удовольствием тебе о них расскажу, правда-правда, только не сию минуту, ладно?

– Хорошо, – отвечает он и кладет на меня руку. Руки. – А как твой брак?

Я издаю звук, описания которого не найти ни в одном словаре. Потому что потребовалось бы слово, которое объединит вздох, фырканье, смех, стон и уничижительный гогот.

– С этим куда проще. Если мы все-таки закажем еду в номер, я закончу рассказ о своих супружеских невзгодах еще до того, как Джанфранко принесет мне холодный чизбургер и мягкую картошку фри.

– Между прочим, это пятизвездочный отель.

– Уж извини, но в любом отеле в любой стране мира картошка фри успевает остыть, заскучать и обмякнуть за то время, что ее несут к тебе в номер. В отличие, – я тоже пускаю в ход руки, – от постояльцев в номере.

– Эта твердость – целиком твоя заслуга.

Он вытягивается на постели, чтобы полнее мною насладиться. Сколько же нам обоим придется разворачиваться после того, как жизнь нас свернула и разложила по разным полкам. И я не собираюсь искать оправдания тому, что я здесь. Джек поджидал меня возле работы, сказал, что мы идем обедать, но, когда мы приехали в “Клэридж”, провел меня по парадной лестнице прямиком в номер, и на этот раз ключ сработал. “Это знак”, – объявил Джек. Я не спорила. Я устала бороться с собой.

И тут он сообщает – вскользь, словно о вчерашней погоде:

– Я женился.

Я замираю. Руки, губы, я сама. Все цепенеет. Я сажусь на постели.

– Не знала. Спасибо, что сказал.

– Скажи я тебе раньше, разве ты сейчас была бы здесь? – спрашивает он.

– Я… – Пауза. Осторожнее. – Не в этом дело.

– А в чем?

– В том, что ты женат.

– Был. Был женат. Уже нет.

– Вы развелись или просто расстались на время? – Не укладывается в голове. Неужели Джек успел жениться с нашей последней встречи?

– Развелись, не переживай.

– И когда же?

– Через год и два месяца после свадьбы. Значит, лет пять назад. Думаю, мы оба поняли, что ошиблись.

– И она тоже так думала?

– Абсолютно. Еще больше, чем я. Так что никаких обид.

– Так не бывает, ты же знаешь.

– А вот кстати…

– Нет, Джек, подожди. – Я сажусь в кровати, подтянув колени к подбородку и укрывшись простыней. – Так что случилось?

– Брак не задался.

– И все?

– И все.

– Клянешься?

– Чтоб я сдох.

– Не надо. И где она сейчас?

– Понятия не имею.

– И… – я должна об этом спросить, – какая она была?

– Почему была? Есть. По крайней мере, я на это надеюсь. Ей за сорок, англичанка, замужем, но брак неудачный, двое чудесных детей, работает в финансах, чертовски умна, с прекрасным чувством юмора, чересчур сурова к себе, очень вежлива и воспитанна, как истая англичанка, пока не приведешь ее к себе в номер двести восемьдесят шесть и не выяснится, что она просто дикая кошка. В общем, мой идеал.

– Джек.

– Да ладно тебе, мы же не на допросе. Она мне напоминала женщину, в которую я был влюблен. Мне казалось, для начала этого достаточно. Когда мы познакомились, ей было двадцать девять.

– Зачем ты мне сказал, сколько ей лет? Какое это имеет значение? При чем тут вообще возраст? Каменный век, бронзовый век, правильный возраст, неправильный возраст, двадцать девять, сорок девять…

– В возрасте-то все и дело.

– Почему?

– Потому что она не смотрела “Моя жена меня приворожила”.

Не удержавшись, я улыбаюсь.

– Ну если ты так ставишь вопрос…

– Именно. Если ты так молода, что даже не видела, как Саманта заставляет Дэррина плясать под свою дудку, хотя очень его любит и вообще кажется идеальной американской женой…

– Какого Дэррина?

– Вот именно. Видишь, это правильный ответ. Какой Дик? Йорк или Сарджент?[89]

– Конечно, Йорк.

– Разумеется. Но и Сарджент был славным малым. Кстати, ты в курсе, что он гей?

– Надо же.

– Он командовал гей-парадом в Лос-Анджелесе. А знаешь, кто еще был там с ним? Саманта[90].

– Да ладно! Правда, что ли?

– Собственной персоной. Великолепная мисс М. Если уж парад, то только такой.

– Уж извини, но, по-моему, ты уходишь от темы.

– И ты извини, но я ни от чего не ухожу. – Джек смотрит на меня. – В этом-то все и дело. Не в том, что тебе хочется лечь с ней в постель. А в том, чтобы вам после было о чем поговорить. О всяком важном.

– Как сейчас.

– Сейчас, конечно, тоже неплохо…

– Ну спасибо!

– Но в будущем мне бы все же хотелось говорить с тобой подольше.

– Насколько дольше?

Он берет влажную прядь волос, прилипшую к моей щеке, и заводит мне за ухо.

– На веки вечные, до скончания времен. Но не дольше. Не будем увлекаться.

Я задумываюсь. Кладу руку ему на щеку.

– Ты по ней скучаешь? Ты ей звонишь? Скажи как есть.

– Нет и нет. Говорю как есть.

– Ты ее любил?

– Кейт, я на ней женился.

– Это не одно и то же.

– То, что я к ней чувствовал… то, что я чувствовал к Морган…

– Морган? Ты женился на женщине по имени Морган? Постой, а ты уверен, что это была женщина? Может, в этом все дело? И на самом деле это был регбист из Уэльса? Или спортивный кабриолет?

– Или библиотека.

– Было бы неплохо, конечно. Нет, ну правда, неужели ее звали Морган?

– Что поделать. В общем, как бы тебе объяснить? Мои чувства к ней были настолько сильны, насколько вообще могут быть сильны чувства к женщине, которая не знала, кто играл в паре с Макинроем[91]. Да и не хотела знать, если уж на то пошло.

– Питер Флеминг. Сколько турниров Большого шлема они вместе выиграли? – Я совершенно серьезно.

– Семь. Выходи за меня.

– ШУТИШЬ? Это аут.

– Выходи за меня. Кейт. Пожалуйста. Я серьезно.

– Не могу. Я замужем.

– Люди разводятся. И снова женятся.

– Потому что бывшая жена не знала, как звали партнера Макинроя?

– Это, безусловно, главная причина. – Джек пожимает плечами: – Ну и так, по мелочи. Например, для того чтобы до конца жизни быть счастливым, надо знать, что делаешь счастливым другого. И дать ему возможность доказать, что и он тоже делает тебя счастливым. Мир на земле. Справедливость для всех. Прочие милые пустяки.

– То есть ты уверен, что сумеешь сделать меня счастливой?

– Не уверен. Но, если честно, готов поспорить на круглую сумму. Шансы исключительно велики.

– Ах вот оно что! Так ты решил на мне заработать?

– Разумеется. Обычная биржевая игра. Как всегда. – Он поворачивается, переворачивается, оказывается на мне.

– Поняла. Ставишь на изменение курса.

Джек смеется, дрожит от смеха, и я прошу его остановиться. Он спрашивает удивленно:

– Ты кончила?

– Что ты, я только начала.

– Я не об этом. С вопросами на сегодня покончено?

Я обнимаю его, прижимаю к себе и шепчу на ухо:

– Вопросов больше нет, ваша честь.

16:44

Мне пора возвращаться в офис, но Джек настоял, чтобы мы сперва выпили чаю – на первом этаже, где висит огромная люстра, словно самый наглый в мире сталактит. Пианист за роялем в углу исполняет классические эстрадные композиции. Я уверяла, что не голодна, чаю попью – и все, но с удовольствием уплетаю канапе, которые принес официант. Яйцо и кресс-салат, за ним окорок в медовой глазури, за ним огурец, за ним копченый лосось со сливочным сыром. Женщина из поколения “сэндвич” одной страстью сыта не будет.

Джек с нескрываемым изумлением наблюдает за сидящей напротив него обжорой и расспрашивает о работе. Мне хочется рассказать ему все, потому что он как никто другой может мне объяснить меня саму и дать честный совет. Но если я признаюсь Джеку, что скрыла свой возраст, чтобы устроиться на работу, он поймет, что я стыжусь своего возраста, и догадается, что я старше, может, даже старше, чем он думает, и тогда я паду и в его глазах, а этого я не вынесу.

– Я скрыла свой возраст.

– Не может быть.

– Чтобы устроиться на работу. Потому что перед этим некий специалист по персоналу отклонил мою кандидатуру в совет директоров на том лишь основании, что я вот-вот “перейду в другую возрастную группу”. Он имел в виду, что мне вот-вот исполнится… – Давай, Кейт, говори уже. – В общем, в марте мне будет пятьдесят, и в этом возрасте мне уже работу не найти. Во всяком случае, в Сити.

Джек протягивает мне булочки.

– Шутишь? Ты одна стоишь пятерых.

– Спасибо. Но я ведь несколько лет не работала, ухаживала за мамой и детьми, вела проекты на фрилансе, а в резюме это выглядит не очень-то убедительно. Вот я и убавила себе семь лет, надеясь, что сумею выдать себя за женщину помоложе, и меня взяли в мой старый фонд.

– Тот, от имени которого ты тогда и пришла ко мне?

– Тот самый. Работа, конечно, не бог весть какая, но позволяет оплачивать счета, а сейчас мне как раз это и нужно, поскольку муж получает второе образование, так что содержать семью приходится мне. А парню, который управляет фондом, Джею-Би, тридцать.

Джек протягивает мне топленые сливки.

– Дай угадаю. Этот придурок наверняка не знает, кто был партнером Макинроя?

– Ты можешь смеяться, Джек, но мне нужна эта работа, правда. Между прочим, очень трудно притворяться, что твоим детям одиннадцать и восемь, или десять и семь, или сколько я там сочинила, я постоянно делаю ошибки, в один прекрасный день проговорюсь, и этот мальчишка, мой начальник, обо всем догадается, меня уволят, и…

– Послушай. – Он прижимает палец к губам: просит меня замолчать.

– Что?

– Послушай, Кейт. – Джек указывает на рояль.

Неужели он это подстроил? Я сразу же узнаю мелодию и тихонько принимаюсь подпевать. “При мысли о тебе я забываю о делах, своих обычных утомительных делах”.

В тот прекрасный день они играли нашу песню.

Но все хорошее всегда кончается.

21. Мадонна и мать

10:35

Пока не начнешь скрывать свой возраст, понятия не имеешь, как легко проговориться в мелочах. Подростковые кумиры, поп-звезды, модные рестораны, знаменитые футбольные матчи, Олимпиады, высадки на Луну, детские телепередачи, исторические события, то, что я смотрела фильмы, снятые до “Криминального чтива”, и грамотно пишу. Все это потенциальные ловушки для женщины, которая притворяется, что ей на семь лет меньше, чем на самом деле.

С тех пор как я снова вышла на работу, мне удавалось с успехом избегать вопроса о том, сколько мне лет. К примеру, я привыкла не звонить и не записываться к врачу с рабочего места, потому что в регистратуре всегда спрашивают дату рождения, а ее мне вслух произносить нельзя ни в коем случае. И когда мои молодые коллеги бурно радовались, что Кейт Буш снова выступает с концертами, мне хватило ума не признаться, как сильно я любила ее дебютный сингл, “Грозовой перевал”, который вышел в покрытом доисторическим туманом семьдесят восьмом. Один раз, правда, я чуть не попалась, когда Элис заметила у меня в сумке книгу “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”.

– Но ведь твои дети еще не скоро станут подростками, – удивилась она.

– Я стараюсь ко всему готовиться заранее, – ответила я и нырнула под стол, чтобы выбросить что-то в мусорную корзину, а заодно и спрятать свой ужас. Мне особенно стыдно обманывать Элис – по-моему, она видит во мне образец для подражания. Эх, знала бы она.

Однако же сегодня на утреннем собрании темы возраста избежать не удалось. Вчера вечером Мадонна упала навзничь с лестницы, ушибла голову и спину. Грохот стоял ужасный. Большинство бы так и остались мятой кучей валяться на полу, плача от стыда и боли (я бы точно), но Мадонна встала на ноги и продолжила задорно отплясывать. Казалось бы, можно лишь удивляться и восхищаться, однако же в соцсетях вовсю подшучивают над старухами. Разумеется, утром Джей-Би первым делом велел мне изучить компании, которые производят лестничные кресла-подъемники.

– Мадонне оно точно понадобится, а значит, и курс акций подскочит без бэ, – потирая руки, ухмыльнулся он. Джей-Би, как и большинство его ровесников из высших слоев общества, почему-то говорит на таком жаргоне, словно он наркоторговец из Балтимора, а не воспитанный молодой человек из Буши, графство Хартфордшир. (Между прочим, на самом деле его зовут Джонатан Бакстер.) Мне сразу хочется шлепнуть его по руке, на которой красуется “ролекс”, и попросить изъясняться нормальными словами, но, поскольку я его младше – по положению, не по возрасту, – это невозможно.

– Мадонна вовсе не старая, подумаешь, упала, – замечает Элис, взглянув на меня в поисках моральной поддержки. – Ее толкнул какой-то урод из подтанцовки. А уж то, что на “Радио-1” сказали, мол, не поставим новую песню Мадонны, потому что она слишком старая, – это вообще ни в какие ворота. Сколько лет тому же Мику Джаггеру? И никто ведь не говорит, что “Роллинг Стоунз” – морщинистые старые козлы, а им, между прочим, сто лет в обед.

– Мадонна – старая кошелка, – возражает Джей-Би и разворачивается ко мне (до чего же идиотские у него ботинки – эти, с острыми носами). – Сколько ей, Кейт? Наверное, лет шестьдесят?

Осторожно, Кейт.

– Кажется, пятьдесят пять или около того, – уклончиво отвечаю я, словно мне до этого так же далеко, как до Новой Шотландии или Фолклендских островов. – Впрочем, ей ни за что не дашь ее возраст, – добавляю я, устыдившись своей предательской трусости. – В конце концов, Мадонна – королева перевоплощения.

– Тогда уж королева реинкарнации, – гогочет Трой. – Старая калоша. Тейлор Свифт, вот она сексуальная, да.

– Кто что может сказать о перспективах “Эйч-Эс-Би-Си”? – меняет тему Джей-Би.

Я знаю, сколько лет Мадонне. Разумеется, я знаю, сколько ей лет. Пятьдесят шесть. Я всегда была ей благодарна. И не только за то, что сдать выпускные экзамены в колледже мне помогла ее песня “Лови ритм”, – отныне романы Джейн Остин для меня неотделимы от фильма “Отчаянно ищу Сьюзен”, – но и за то, что она старше, чем я. Сколько бы мне ни было, Мадонне всегда будет на шесть лет больше. Почему-то это утешает. Если уж она может показаться на красной дорожке в безумном черном кружевном костюме, стилизованном под наряд матадора, с юбчонкой, из-под которой нахально выглядывает ее белая задница, точно у маленькой девочки, вышедшей из туалета с заправленным в трусики подолом, значит, и я не такая уж древняя старуха. Кстати, я еще и поэтому до сих пор скучаю по принцессе Уэльской. Мы уже никогда не узнаем, как менялась бы с годами Диана и как упоительно было бы за этим наблюдать. Мы рассчитываем, что сперва по этому минному полю пройдут женщины старше нас, чтобы мы поняли, куда ступать безопасно, а куда нельзя ставить ногу. И мне нравится, что Мадонну совершенно не заботит, безопасен ли ее следующий шаг. А если ей порой случается оступиться и упасть, так что с того?

Когда я была маленькой, считалось, что пятьдесят – уже старость. Бабушка Нельсон, мамина мама, которая в детстве полежала в “железных легких”[92] и всю жизнь прихрамывала, к моему возрасту уже облачилась в старушечью униформу. Платье в мелкий цветочек, непременно комбинация, уютный неяркий кардиган из “Маркс и Спенсер”, желто-коричневые чулки, плотные, как смесь для кекса, боты из овечьей шкуры – на молнии, до щиколотки, бабушка их носила и дома как тапки, и выходила в них во двор за углем, который у нее хранился в кирпичном сарайчике. Седину не закрашивала никогда: волосы красят только ветреные женщины, распутницы, Иезавели, которые уводят мужей и трогают себя ТАМ.

Никому бы и в голову не пришло, что женщина в пятьдесят лет может заниматься разнузданным страстным сексом, депилировать зону бикини, работать на ответственной работе, пользоваться снэпчатом или в обеденный перерыв съездить на липосакцию и удалить валик жира на животе. Для особых случаев приобретали утягивающие панталоны, пользовались кольдкремом “Пондс”, трогали губы помадой, душились “Блю Грасс” от “Элизабет Ардан”, и только. В климакс бабушка Нельсон сидела в кресле с высокой спинкой у открытого окна, пила ячменный отвар с лимоном и смотрела по телику “Суд Короны”. Но с тех пор прошла целая вечность. Тогда бабушки нянчили внуков, а не разъезжали по заграницам.

Не буду врать. Порой из-за климакса мне хочется свернуться клубком и умереть, но терапия, которую назначил мне Доктор Либидо, уже действует. Суставы не болят, кожа не сохнет, где нужно, влажно, вернулось ощущение, что я справляюсь с делами, и небо над башней авиадиспетчера почти ясное. День, проведенный с Абельхаммером, доказывает, что мое либидо более-менее в рабочем состоянии, и мне не терпится повторить опыт, чтобы в этом убедиться. Доктор Л. прописал мне тироксин, благодаря которому мне не приходится днем бороться с сонливостью. Так что свернуться клубком – не вариант, и сдохнуть – тоже. Впрочем, как и признаться в том, что мне пятьдесят, или ходить с естественным цветом волос, каким бы он ни был. Я не сдамся. Не имею права.

И все-таки я испытала неимоверное облегчение от того, что во время разговора о Мадонне не зашла речь обо мне и мою легенду не раскрыли. Пусть Джей-Би продолжает думать, что Кейт всего лишь сорок два, она перспективная сотрудница, а не какая-нибудь старая кошелка вроде королевы поп-музыки. Но тут дверь переговорной распахнулась и на пороге показалась тележка, которую катила Розита.

– Ой, Кейт, привет! – Женщина, которая привезла кофе, заулыбалась и явно обрадовалась, увидев меня.

У меня кровь застыла в жилах. Розита много лет работала в нашей офисной столовой. Мы познакомились ближе, когда фотографировали Розиту за письменным столом, поскольку начальство настаивало, что в корпоративной брошюре должны быть фотографии не только белых. Дескать, нужно показать, как “ЭМФ” уважает “национальные и культурные различия”. Короче, подлог, оскорбительный и, скорее всего, противозаконный, но они все равно сделали по-своему. За эти семь лет здесь сменилось столько сотрудников, что когда я в октябре вышла на работу, то не увидела ни одного знакомого лица. Ни одного. Я и подумать не могла, что в “ЭМ Ройал” остался хоть кто-то, кто мог меня узнать.

– Как же я рада тебя видеть, – сказала Розита, – что ты здесь делаешь?

– О, привет. Э-э-э…

– Кейт здесь работает, – раздраженно ответил Джей-Би. – Вы знакомы?

Верите ли вы в божественное вмешательство? Вот и я не очень, но в эту самую минуту в дверях за спиной Розиты появилась Клэр из отдела кадров.

– Прошу прощения, что прерываю, Джей-Би, – сказала она, – Кейт, боюсь, с вашей мамой беда. Она упала. Звонила ваша сестра.

Кейт – Ричарду

Мама упала. Подозрение на перелом бедра. Джули с ней в больнице. Я еле успела на поезд. Пожалуйста, не говори ничего детям, пока я все не выясню. На ужин лазанья и стручковая фасоль, в холодильнике. Корм Ленни в кладовке. Дай ему сухого и влажного, налей воды. Завтра должны привезти плитку для душа. Пожалуйста, распишись за доставку. Эмили пора дальше готовиться к экзаменам, напомни ей, только, пожалуйста, помягче. хх К.

Больница Бизли-Коттедж

16:43

Когда я в прошлый раз навещала маму в больнице, то конфисковала ее туфли на каблуках и спрятала в глубине шкафа. Обычно женщинам за семьдесят не нужно объяснять, что разумнее носить обувь на плоской подошве, они без возражений переходят на обувь без шнурков и охотно признают, что ковылять на шпильках уже не стоит. Но только не моя мать. Когда она гостила у нас на Рождество, я отвела ее в обувной магазинчик на окраине города, продавщица принесла несколько удобных пар обуви, соответствующих ее возрасту, но мама взяла одну из них в руки и громко заявила:

– Они похожи на корнуолльские пирожки из резины.

– Эта пара нравится нашим клиенткам старшего возраста, – проворковала продавщица. – Туфли прекрасно сидят на ноге и не скользят.

– Я не старуха, – возразила мама.

Теперь она, белее простыни, лежит на койке в боковой палате, поскольку оступилась и слетела с лестницы. Нашла те черные лакированные лодочки с золотой пряжкой, и туфля со свернутым набок трехдюймовым каблуком одиноко стоит на стуле рядом с маминой одеждой.

Мама спит. Я целую ее в щеку, беру за руку, за ее морщинистую руку, искривленную артритом – вероятно, из-за всех перечищенных овощей и перемытой посуды. Даже в Рождество она хлопотала, все время спрашивала, чем еще помочь, ни разу не присела. Под обвисшей кожей прощупываются воробьиные косточки. Первая рука, которая держала мою.

– Не надо было приезжать, родная. – Мама открывает глаза, на левом молочная пленка.

– Мне сказали, ты опять ходила на танцы.

Она улыбается.

– Сегодня вторник?

– Нет, мам, сегодня четверг.

– Правда?

Медсестра сказала, что у нее еще путаются мысли.

– Как Эмили и Бен?

– У них все хорошо. Совсем хорошо.

– Замечательные дети. Какие же замечательные дети. Медсестра сказала, я упала.

– Да, ушибла бедро, не сломала, слава богу. Все в порядке, скоро поправишься. Мы с Джули будем за тобой ухаживать.

– Сегодня вторник? – Мама волнуется. Расстроилась.

– Да-да, мам, вторник. Не беспокойся.

– Ты побудешь со мной, доченька?

– Ну разумеется. Я с тобой посижу. Куда ж я денусь, глупенькая?

Это ее, похоже, успокаивает. Она закрывает глаза и позволяет себе забыться сном. В больничной пижаме мама кажется такой маленькой и сухонькой. Джули поехала домой за ночнушкой и туалетными принадлежностями. Как я и предполагала, моя сестрица воспользовалась маминым падением и с удвоенной силой набросилась на меня, чтобы я “вносила больший вклад” в уход за мамой, ну и просто так, поругаться. Мы поссорились на стоянке у больницы. Прорвались давние затаенные обиды. Напоследок Джули выпалила мне, и слова ее повисли в воздухе, словно дым от ружейного выстрела: “Между прочим, Кейт, когда мама вернется домой, ухаживать за ней будешь не ты”.

Я сижу у маминой кровати, отчаянно желая, чтобы она поправилась, снова стала прежней, но не только потому, что больше всего на свете хочу, чтобы она выздоровела, но и потому что Джули права. Я не могу остаться с мамой надолго. Я слушаю голосовое сообщение от Джея-Би. Точнее, переслушиваю второй раз. Он говорит, что очень мне сочувствует, но “обязательно держи нас в курсе событий”. Перевожу: ты можешь отсутствовать на рабочем месте еще два дня максимум, потом мы начнем искать тебе замену. Будь это постоянная работа, все было бы иначе, но я заменяю сотрудницу на время послеродового отпуска. И “ЭМ Ройал” совершенно не хочется искать замену замене. Положение мое в компании так же шатко, как мамина походка на каблуках.

Придвигаю стул к кровати, выключаю телефон. Давно пора последовать совету из книги “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”. Не хочу я никаких сообщений ни с работы, ни от кого бы то ни было. Я хочу все внимание уделять маме. Я слушаю, как она дышит, смотрю, как легонько поднимается и опускается ее грудь в больничной пижаме.

Несмотря на падение, по маме заметно, что с утра перед выходом из дома на “вечеринку” она привела себя в порядок: накрасила глаза, губы, завила волосы. “Нужно уметь себя подать”, – твердила мама нам с Джули. Это была ее мантра. Как же она злилась, когда я приезжала домой из колледжа в линялых зеленых штанах: “Ради всего святого, во что это вы вырядились, юная леди?” Женщины поколения моей матери играли роль домашнюю, материнскую, декоративную. Мягкий, женственный облик не просто ценился, но был условием выживания, ведь если ты не можешь привлечь и удержать самца, обществу ты, считай, и не нужна. Неудивительно, что мама всегда так строго оценивала мою внешность. Теперь-то я это понимаю. Она не обидеть меня стремилась, а подготовить к борьбе – единственным известным ей способом. Вполне понятно, почему моя жизнь – не рядом с мужчиной, не посредством мужчины и не для мужчины – так ее озадачивает.

Да и я не грешу ли чем-то в этом роде по отношению к Эмили? Разумеется, я стараюсь не отпускать замечаний по поводу ее веса, но меня неимоверно раздражает вся ее одежда – кроме той, которую покупала я; такое ощущение, будто у всех матерей в прошивке записано, что дочь должна выглядеть привлекательно для противоположного пола, иначе ей следует прочистить мозги. Неужели в глубине души любая мать – миссис Беннет из “Гордости и предубеждения”, обеспокоенная тем, как бы выдать дочерей замуж? Меняются времена, но не настоятельная потребность передать потомству свои гены.

– Джу… – Мама разговаривает во сне. – Джу.

На секунду мне кажется, что она зовет моего отца. Я протягиваю руку и глажу ее по щеке:

– Все хорошо, все в порядке, не волнуйся.

Она любила его, несмотря ни на что, и ничего не могла с собой поделать. Для нас с Джули отец был открытой раной, помехой и напоминал о себе, лишь когда ему требовались деньги: “Доченька, не выручишь меня до субботы?” Как-то раз даже приехал ко мне на работу в Сити, чтобы попросить денег на очередные идиотские махинации. Охранники приняли его за бродягу. Никогда еще я так остро не ощущала разрыв между тем, кем была, и тем, кем стала. По крайней мере, у моих детей есть любящий отец, на которого они могут положиться, пусть даже в последнее время Ричард все больше отсутствует.

Я вспоминаю, как мой первый парень, Дэвид Керни, сложил два и два и догадался, что мой отец ходит в тот же клуб настольного тенниса, что и он сам. “Твой старик такой бабник, – сказал мне Дэвид. – Крутит сразу и с Элейн, и с Кристин”.

Мне, кажется, было лет четырнадцать – как сейчас Бену, – и я впервые с ужасом поняла, что у окружающих есть собственное мнение о моих родителях, причем необязательно лестное. Я вспыхнула от стыда; до сих пор помню это чувство.

Для мамы же все иначе: папа был ее первым и, по-моему, единственным мужчиной. Нам уже не понять, каково это, нам-то пальцев не хватит, чтобы сосчитать всех сексуальных партнеров, а каких-то даже и не вспомним. Для поколения Эмили виртуальный секс с незнакомцами – в порядке вещей, какая уж тут верность и близость.

Мама снова шевелится, и я ловлю себя на мысли: интересно, понравился бы ей Джек? Наверняка она не устояла бы перед его обаянием. Но – нет. Я качаю головой, словно пытаясь выкинуть из нее эту идею. Джеку не место ИРЛ. Невозможно представить, что он познакомится с мамой, Джули, приедет в мой родной городок. И даже не потому, что я их стыжусь, как в неуверенной юности, но это все равно что привести Кэри Гранта в KFC. Представив себе этакую нелепость, я кладу голову на кровать у маминой руки и засыпаю.

Два часа спустя включаю телефон, обнаруживаю электронное письмо от Дебры с темой “Пристрели меня!” и даже не забочусь открывать: мне сейчас не до рассказов об очередном извращенце из тиндера. Сообщение от Эмили – к счастью, незлое. Пишет, что встречается с друзьями ИРЛ, а не онлайн. И одно от Абельхаммера. Увидев его имя, я, как обычно, чувствую глубокое наслаждение, желание, граничащее с беспомощностью, – после нашего совместного чаепития это чувство сильно как никогда – и спрашиваю себя, что же такое случилось со мной, что я с такой готовностью повесила Джеку на шею свое сердце. Прежде за мной не водилось никаких безумств, а вот теперь, с этим мужчиной…

Джек – Кейт

Когда я снова тебя увижу? Когда мы разделим драгоценные мгновения? Или хотя бы снова выпьем чаю? Давай завтра в Лондоне? Твой покорный слуга, Дж. х

Кейт – Джеку

Ты правда теперь цитируешь мне “Три Дигриз”? Раньше был Шекспир. Мама упала, я у нее в больнице. Несколько дней пробуду на севере. Может, в пятницу. Соскучилась по тебе. хх. К.

Джек – Кейт

Мне жаль, что так получилось с твоей мамой. Быть может, я могу тебе чем-то помочь? Скажи лишь слово – и я одним прыжком перемахну через небоскребы. Я знаю, что ты помнишь следующую строчку. ХХ

(Рой, будь так добр, напомни мне слова песен “Три Дигриз”.)

Мама проснулась и выглядит куда бодрее. Просит меня найти в ее сумочке очки для чтения. Книжка ее строительного общества раскрывается из-за пачки вложенных туда банкнот. Странно. Там минимум сотни две фунтов. Не в обычае моей матери носить с собой столько наличных. На правой странице перечень сумм, которые недавно снимали со счета. Тысяча семьсот, две тысячи шестьсот, три тысячи триста, девятьсот пятьдесят. Две тысячи сто фунтов. Ничего себе.

– Вот те на, чего же ты накупила?

– О чем ты, доченька?

– Я помню, ты хотела ковер, но не думала, что он соткан из золота.

– А, это не на ковер, милая, – улыбается мама и берет у меня очки. – Наша Джули говорит, что нужно успеть передать детям деньги, пока еще в силах, иначе потом, когда состаришься, правительство их у тебя отберет. Это же правда? – вдруг с сомнением уточняет мама.

Спокойно, Кейт, спокойно.

– Да-да, мам, правда. Ты можешь дарить сколько хочешь, каждый год. Очень щедро с твоей стороны.

– Джули говорит, можно дать и тебе, и детям.

– Не надо, мам, спасибо, у нас все есть. Прибереги лучше для себя.

Тут я замечаю, что в дверях столбом застыла моя сестрица. Мне уже доводилось видеть у нее такое выражение лица. Сорок лет назад. Когда исчезли монетки, которые я на ночь замочила в уксусе, чтобы отчистить и потом запечь в брауни. Джули клялась, что в глаза их не видела.

Всю дорогу до дома мы молчим. Моя сестра живет за школой, где раньше в столовой работала мама, в десяти минутах ходьбы от маминого дома. Давненько я тут не была. Район явно пытались привести в порядок, кое-где поставили новые окна в домах, заделали ямы в асфальте. Дом, который стоял заколоченным, после того как из него съехало неблагополучное семейство, перестраивают. Еще зима, и ветер суров, но выглянуло солнце.

Джули молча достает из сумки ключи, открывает дверь, ведет меня на кухню, ставит чайник. Оборачивается. Пальто так и не сняла.

– Ну говори уже, – произносит она.

– Что я должна тебе сказать? Что ты наплела маме, будто нужно снять деньги со счета, а не то отберут, и прикарманила их?

– Ты же у нас финансовый вундеркинд.

– Джули.

– Ладно, ладно. Наш Стивен влип в какую-то интернет-аферу. Я хотела тебе об этом рассказать, но ты же вечно занята.

– Что за афера? – Стивену уже за двадцать, по-прежнему живет с мамой, ищет работу, хотя, насколько я понимаю, толком не вставая с дивана. Отец от них давным-давно ушел, у Джули после него сменилось несколько сожителей, но ни один ей не подошел.

– Какие-то азартные игры. – Джули хватает полотенце с кольца у раковины и зажимает в кулаке. – Он вроде бы думал, что выигрывает, и все спустил.

– Сколько именно?

– Двадцать четыре штуки.

– Господи боже.

– А потом выяснилось, что он решил взять кредит, чтобы отдать долг. Какой-то микрозайм, что ли.

– Краткосрочный кредит.

– Именно. А потом они пришли к нам домой, и он едва не обосрался со страху…

– Договор есть?

– Что?

– Чтобы Стивену выдали деньги, он должен был подписать договор.

– Не знаю, надо спросить. Скорее всего, он его посеял. Ты же знаешь, он вечно все теряет.

– Совсем как Бен. Не может найти носки, даже если они у него на ногах.

Я стараюсь успокоить Джули, развеселить, нащупать общую почву. Без толку. Сестра напускается на меня:

– Твой сынок не способен найти эти долбаные носки, потому что ты разбаловала его донельзя, носишься с ним, как…

– Джули, не надо…

– Еще как надо, ты таскаешь их по заграницам, куда вы там ездили в этом году? И он такой: мамочка, купи мне новую “плейстейшн”, моя уже старая. Мамочка, я боюсь, что не смогу сдать все эти сраные экзамены на отлично, пожалуйста, возьми мне репетитора, как всем этим богатеньким высеркам. А в это время бедная тетя Джули, в прямом смысле слова бедная, ютится на севере в доме размером с твою кухню, но это пустяки, пусть она и заботится о бабушке, так ведь? Все равно ей заняться нечем.

– Но ведь это не…

– …нет, почему же, мамочка и рада была бы помочь тетушке Джули, но ведь она так занята, помогает богатеньким стать еще богаче, а то вдруг у них кончатся вертолеты, всяко ведь бывает, не угадаешь. Так вот захочешь метнуться в Аби-нахер-Даби, за деньги ведь все можно купить, верно, особенно если мамочка о тебе так заботится? Разве ж за деньги любовь-то купишь, а, Кейт?

– Нет, не купишь. – Возразить нечего.

– А может, все-таки попробуем? Бог даст, в один прекрасный день денежки как посыплются с гребаного неба прямо к Стивену в карман, ну мало ли, просочатся, или как там бишь это называется?[93] И тогда к нам не будут ломиться коллекторы в половине седьмого утра. Они обещали, что в следующий раз придут с собакой. А я этого мальчишку люблю, пусть он конченый придурок, но я его люблю, он мой сын, и пусть он не сдал ни одного экзамена на отлично, ни единого, и репетиторов ему не нанимали, где уж нам, да и вообще он без отца рос, если уж на то пошло, и в долгах по уши, и напуган до усрачки, и если, чтобы все это прекратить, мне придется брать деньги у мамы, нашей с тобой мамы, я их возьму, так-то. Пусть за них любовь не купишь, но зато с ними к твоему ребенку не придут и не сломают ему руку, а мне и того довольно. В моей семье вот так понимают любовь. Между прочим, это и твоя семья, если ты забыла.

Сестра умолкает, чтобы перевести дух, запыхалась не хуже марафонца. Ничего не ответив, я достаю из буфета банку кофе и молоко из холодильника. Наливаю две большие кружки кофе, ставлю на стол, сажусь. Джули по-прежнему стоит у плиты. Потом все-таки приносит коробку печенья и ставит на стол.

– Дешевые. Ты, поди, такие не ешь, – говорит она.

– И слава богу. Терпеть не могу дорогое печенье.

– Врешь.

– Не вру. И шоколад дорогой тоже не люблю.

– Я его сроду не пробовала.

– Ничего не потеряла. Клиент мне привез из Швейцарии коробку шоколада, долго распинался, какой это крутой шоколад. Мол, обязательно уберите его в холодильник, потому что он со свежими сливками.

– Гадость какая.

– Вот-вот. Я одну надкусила, а она маслянистая какая-то. Как кондиционер для волос. Ну я остальные разложила красиво, перевязала коробку бантом и подарила на день рождения кому-то из коллег. А потом купила самую большую плитку “Фрут энд Нат”, какая только была, и сожрала целиком.

Джули обхватывает ладонями кружку, греет руки.

– Значит, мы еще не окончательно тебя потеряли? – спрашивает она.

– Потеряли? Меня?

– Из-за всех этих богатеньких мудаков.

– Нет, конечно, и никогда не потеряете, милая. Даже не думай. – Я беру печенье с заварным кремом, откусываю и представляю, как поморщился бы Ричард. Рафинированные углеводы! Дай ему волю, он бы печенье законодательно запретил.

– Джули?

– Тут я.

– А если мы возьмем часть денег у мамы, часть дам я – уж извини, но у меня сейчас нет столько свободных денег, Ричард же не работает, – этого Стивену хватит? Или он подписал какой-нибудь кабальный договор и теперь до конца жизни будет им должен?

– Ну откуда ж я знаю. Но мне кажется, он увязает все глубже и глубже.

– Мы этого не допустим. И кстати, насчет богатеньких. Я имею в виду тех, с которыми работаю. Они разбираются в кредитах. В этом им не откажешь.

– Да, но там же миллионы миллионов. А Стивен безработный.

– Принцип тот же. Не имеет значения, сколько я тебе даю, пять фунтов или пятьсот миллионов. Мы договариваемся об условиях, и потом ты выплачиваешь мне эту сумму. Поэтому я и говорю: если условия, на которых Стивен взял кредит, где-то записаны – на бумаге или хотя бы в электронном письме, – это нам очень помогло бы. Тогда я смогу показать этот договор знакомому с работы, и мы во всем разберемся. Поверь мне, все уладится.

– Думаешь?

– Уверена. Меня сейчас больше всего беспокоит мама.

– Понимаю. Прости меня.

– Ты же ее знаешь. Она с радостью отдаст нам последнюю рубашку, стоит только попросить.

– Да и без просьб тоже.

– Вот именно. Тем более не стоит втихую пользоваться ее добротой.

– Да если бы я ей сказала, зачем мне нужны деньги, она бы не пережила. В том году Стивен гриппом болел, так она звонила каждые десять минут, мол, ей от тревоги не спится. А представь, что было бы, скажи я ей, что к нам приходили какие-то костоломы и хотели его избить. Ее бы кондрашка хватила.

– Ты права. – Я вздыхаю и отпиваю глоток кофе. – Если уж это не ложь во спасение, господи… Ты на меня посмотри. Я же только ложью и питаюсь.

– Я думала, ты питаешься шоколадом.

– “Ложь и шоколад”. Звучит как название фильма.

– И кому же ты врешь?

– Ну, на работе все уверены, что мне сорок два.

Тут моя сестра прыскает, и мне приятно, что она первый раз за день улыбается. Радуйся, пока можешь, Кейт, ведь радость мимолетна.

– Как так?

– Если бы я им сказала, что мне вот-вот полтинник стукнет, меня не взяли бы на работу.

– Шутишь? – Сестра снова на моей стороне. – Подумаешь, тоже мне возраст. Или они полагают, будто мозг высыхает вместе с маткой?

– Примерно так.

– Чушь какая. Ты всегда была самой умной из нас двоих. Не то что я. Ты соображала моментально – другие только чешутся, а ты уже все поняла. Наш Стивен в тебя, тоже шарит в арифметике. Не успел увидеть пример, а уже знает ответ. Вот только вообразил, дурачок, что сумеет выиграть, а ведь это еще никому не удавалось, правда?

– Джули, я хочу поучаствовать в уходе за мамой. Ты и так многое для нее делаешь, ты всегда готова примчаться к ней по звонку, круглосуточно, семь дней в неделю.

– Я не возьму у тебя деньги. Еще не хватало, чтобы мне платили за то, что я ухаживаю за родной матерью.

В этом-то вся закавыка. Не факт, что деньги непременно корень зла, но если чуть-чуть покопаться в любых семейных обидах – обязательно упрешься в деньги.

– Если бы не ты, мама осталась бы одна и нам все равно пришлось бы кому-то платить, чтобы за ней ухаживали. Помнишь мою подругу Дебру? Так вот, у ее мамы деменция, и они платят тысячу двести фунтов в неделю за какой-то пансион на южном побережье. Грабеж средь бела дня. Ты же справляешься лучше любой сиделки, а за мамой нужно будет постоянно ухаживать, когда ее выпишут из больницы. Так что благодаря тебе мы еще и сэкономим. Будет только справедливо, если я каждый месяц стану присылать тебе какую-то сумму.

Мои слова о справедливости помогли убедить Джули, не ранив ее самолюбие. Не хочу, чтобы она считала это подачкой.

– Ну ладно, – соглашается она наконец, – если ты считаешь, что так лучше… Не буду врать, в нашем положении деньги очень даже пригодятся. – Сестра берет меня за руки. – Кэт, ты прости, что я тебе наговорила…

– Да ну брось, ты права. Я совсем запуталась. У меня есть деньги, красивый дом, но все равно. Я запуталась.

– А представляешь, если все то же самое, только без денег.

– Легко, Джули. Того и гляди придется продать вертолет. Запасной, разумеется. Тот, резервный, в дальнем конце сада. Это же катастрофа.

– Еще бы, ведь малыш Бен тогда опоздает в школу.

– Бедненький.

– Да еще и в одном носке.

– Прекрати, я сейчас заплачу.

На мгновение нам снова двенадцать и четырнадцать, мы лежим у себя на кроватях и, хихикая, обсуждаем мальчишек. Какие-то вещи не изменятся никогда. Их немного, совсем чуть-чуть, но и на том спасибо.

Парковка больницы Бизли-Коттедж

Пятница, 07:21

Словно чтобы доказать, что тетушка Джули права, мой избалованный князек, проснувшись утром, не обнаружил подле себя личной служанки и осерчал.

Бен – Кейт

Где футбольные шорты

Кейт – Бену

Ты смотрел в нижнем ящике комода, где летняя форма? Хх.

Бен – Кейт

Там нет

Кейт – Бену

Ты вполне способен разобраться с этим самостоятельно. Посмотри еще раз в комоде, попроси папу помочь. Может, ты их дал Сэму, когда он у тебя ночевал? Мне сейчас нужно поговорить с бабушкиной медсестрой, напишу тебе через десять минут.

Бен – Кейт

Я необязан. Когда вернешься

Кейт – Бену

“Не обязан” пишется раздельно, мистер! И ты, между прочим, обязан сам о себе позаботиться, ты уже большой мальчик. Бабушке гораздо лучше, я сегодня вечером вернусь. Не забудь позавтракать и принять две фруктовые витаминки с омегой – в оранжевой бутылочке возле хлебницы. Непременно надень шлем, когда будешь кататься на велосипеде. И телефон заряди, а не как в прошлый раз! Я по тебе соскучилась. Хх.

Кейт – Ричарду

Не мог бы ты прервать медитацию или чем ты там занят и помочь Бену найти футбольную форму? Маме лучше, если, конечно, тебя это интересует. К.

Автор “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху” строго-настрого запрещает “придираться” и “критиковать”, ей бы точно не понравилось, что я указала Бену на орфографическую ошибку. В книге говорится, что я должна “приспосабливать” родительские навыки к “растущему и развивающемуся молодому человеку”. Якобы это поможет “усилить способность ребенка справляться с меняющимися обстоятельствами посредством положительного подкрепления”.

Да пошла бы она в жопу. Джули права. Хватит нянчиться с Бенджамином, нужно помочь ему повзрослеть.

Ричард – Кейт

Успокойся, пожалуйста, я чувствую негативную энергию, она крайне деструктивна. У нас все в полном порядке. Передавай Джин от меня привет.

09:44

Старшая медсестра пригласила меня к себе в кабинет, уютную комнатку с окнами от пола до потолка, выходящими на зеленое пространство – садом его не назовешь – с молоденькими саженцами. Кажется, это березки. Мама наверняка их опознала бы, как и Салли. На стене за сестрой Кларк годовой календарь топорщится разноцветными наклейками и напоминаниями, когда раздавать лекарства.

Медсестра только что вручила мне стопку бланков, связанных с “сохраняющимися потребностями пациента в уходе”, как вдруг мой мобильник оживает: звонит Джей-Би. Бен повадился разыгрывать своих родителей-технофобов: ставит на звонок мелодию старого телефона, года так семьдесят третьего, – тех времен еще, когда моя мама, чтобы ответить на звонок, выходила в стылый коридор, брала трубку и говорила: “Бэтли четыреста двадцать девять”. Тот мир телефонных бесед и операторов, которые четко выговаривали согласные, как Селия Джонсон[94], сейчас кажется невозможно далеким.

После падения у мамы прошлое смешалось с настоящим. Вот она здесь, со мной, в настоящем, – и вот уже ведет нас с Джули за руки в воскресную школу. На нас одинаковые платья-сарафаны, мама скроила их по готовым лекалам. Помню, как она ползала по полу на коленках, зажав в зубах булавки, и аккуратно раскладывала на ткани бумажные выкройки. Как бы бедно мы ни жили, мама всегда старалась нас приодеть. И я пошла в нее.

– В этих бланках сам черт голову сломит, – говорит медсестра.

Она мне не нравится. Я поняла это с первого взгляда. Не нравится ее грубость, замаскированная под шутливость. Мне она кажется бессердечной. Мне не нравится, что она говорит о моей матери так, словно той тут нет, а к ней обращается нараспев, точно к маленькой. Однако же посмотрите, до чего я с ней мила! У меня уже лицо болит от натужных улыбок: я практически исчерпала запасы любезности и обхожусь с ней, как с самым важным и самым трудным клиентом. Мне необходимо ей понравиться, потому что я оставляю на нее маму и боюсь, что если чем-нибудь вызову раздражение медсестры или же она решит, что я высокомерная южная корова, то потом отыграется на маме.

– Да, – соглашаюсь я, покосившись на мобильник. – Но я хочу, чтобы за мамой ухаживали как можно лучше. – Второе голосовое сообщение от Джея-Би. Черт бы его побрал. Я буквально слышу, как он барабанит по столу наманикюренными ногтями. Мне нужно возвращаться.

– Надеюсь, все в порядке? – любезно интересуется медсестра. – А за маму не беспокойтесь. Мы за нее отвечаем, будем о ней заботиться, а когда она будет готова, выпишем домой.

– Спасибо вам большое, вы очень добры. Днем приедет моя сестра Джули. Пожалуйста, передайте маме от меня привет, как проснется.

– Передам, конечно. Ваше такси.

Напоследок я заглядываю к маме; она крепко спит. Из-за трубочки капельницы на ее левой руке набухла синяя вена, и кажется, что маме больно. После того как она перенесла сердечный приступ, я каждый раз, уходя от нее, ловлю себя на одной и той же невысказанной мысли: что, если я вижу тебя в последний раз? Как бы мне хотелось остаться с ней. Но нельзя. Долг зовет. Однако же мой долг – быть и здесь тоже. Спустя столько лет я по-прежнему служу двум господам: любви и работе.

Рой нашел следующие строчки из песни “Три Дигриз”, которую процитировал Джек: “Мы любовники или друзья? Ты моя или не моя?” Хороший вопрос. Что же мне ему ответить, Рой? Буду благодарна за любые предложения.

22. Не могу с тобой распрощаться

Понедельник, 14:30

Сквозь пламя свечи на белоснежной льняной скатерти Джек Абельхаммер с бокалом багрового бургундского в руке впивается в меня взглядом. Мимо бесшумно скользят официанты. Подаренная им двойная нить жемчуга спускается петлей в тень моего декольте. Он протягивает ко мне руку. Наши пальцы соприкасаются.

По крайней мере, примерно так я представляла себе эту сцену. И это лишь доказывает: представлять что бы то ни было (занятие, на которое женщины тратят полжизни, это я о себе) – только зря место в голове занимать. Потому что сидим мы – лицом к лицу, что правда, то правда – “У Джино”, в круглосуточной забегаловке в подбрюшье Олдгейт-Ист. “У Джино” очень похоже на кафе “У Майкла”, куда мы с Кэнди частенько наведывались, разве что чайные ложки пластмассовые, а не металлические. За соседним столом теснятся три строителя, наворачивают обильные завтраки в обеденное время. (“А ты чего бульк и писк[95] взял, а не жареную картошку?” – “Так оно же с капустой. В ней пищевые волокна. Чтобы организм работал как часы”. – “Ишь ты, посмотрите на него, как часы. Если ты у нас такой пунктуальный, чё ж ты сегодня приперся почти в девять, а не без пятнадцати восемь, как начальство велело?”)

Я простудилась, кожа под носом стерта докрасна, потому что я то и дело чихаю и сморкаюсь. В общем, Ингрид Бергман из меня сегодня никудышная.

– Ты уж меня извини, что обед получился таким. И что вчера не удалось поужинать вместе. И что не смогу пойти на ту штуку, которую мы с тобой обсуждали, через несколько дней. Мама болеет. И когда ее выпишут, мне нужно будет съездить и помочь ей устроиться дома. Да и с сестрой проблемы решить.

– Что за проблемы?

– Едва ли тебе это будет интересно.

– Мне интересно все, что связано с тобой.

– Там все ужасно запутано.

– Ничего, я пойму. У меня в колледже второй специализацией была прикладная теория хаоса и запутанности.

– Надо же. Прямо метафора моей жизни.

Признаться, я не горю желанием выкладывать Джеку неприглядную подноготную клана Редди. Не уверена, что мой обаятельный и остроумный кавалер выдержит встречу с действительностью. Наши отношения еще ни разу не проходили проверку в жестких условиях реального мира трудных подростков, хворых родителей, племянников-игроманов, да и не стоит этого делать, пожалуй.

Джек явно прочел мои мысли:

– Да ладно тебе, Кейт, неужели ты правда думаешь, что можешь меня чем-то шокировать?

– Нет. Ну, в общем, когда я была в больнице, то увидела, что с маминого счета в строительном обществе снимали деньги.

– С ее расчетного счета?

– Вроде того. Это ее сбережения. Деньги не такие уж большие… ты, наверное, столько на такси тратишь, но для моей мамы это огромные суммы. Оказалось, Джули выпрашивала у мамы деньги, потому что ее сын Стивен, мой племянник, играл в каком-то онлайн-казино. И мало того, что этот идиот проигрался в пух и прах, он еще и придумал, как ему казалось, прекрасный способ вернуть деньги.

– Дай угадаю. Акула по имени Дуэйн даст в долг под плевые тысячу двести девяносто один процент годовых?

Меня невольно разбирает смех.

– Так ты, я вижу, уже знаком с мистером Дуэйном, Робином Гудом из Редкара?

– А как же. Хорошая кредитная история не требуется. Получишь наличные за десять минут, бедный наивный мальчик.

– И откуда ты все знаешь? Ты-то никогда не был ни наивным, ни бедным.

– Скажем так: я приобрел бесценный опыт, когда моя мать вступила в нездоровые отношения с казино.

– Она пристрастилась к азартным играм?

– И к выпивке. Рулетка стала для нее лучшей подругой. Но увлеклась, испугалась, что отец обо всем узнает, попыталась скрыть траты. Порой к нам наведывались интереснейшие посетители. Я тогда учился в восьмом классе.

– Ужас какой. И что ты сделал?

– Придумал, как выплатить долги в рассрочку.

– Но ты же был еще ребенком.

– Формально да, но жизнь заставит – в момент повзрослеешь. А теперь, Кэтрин, не могла бы ты мне объяснить, как связаны между собой бульк и писк?

– Прости, Джек, но у нас не так много времени.

– Не беспокойся, Кейт. Времени у нас уйма.

– На той неделе ты улетишь в Нью-Йорк.

– Да. Знаешь, какие в наши дни бывают чудеса? Мне друг рассказывал. Оказывается, можно прилететь обратно! То есть мне не нужно торчать в Соединенных Штатах до скончания века. Я могу вернуться. И снова тебя увидеть.

– А потом что?

– А потом мы придем сюда. К “Джино”. Я буду приходить сюда снова и снова, пока кто-нибудь не расскажет мне, что там за бульк такой. Во что бы то ни стало.

– Но как же твоя работа?

– Я глава компании, Кейт. Надо мною нет начальников. Я сам себе начальник. Кстати, моя работа – отличный повод приехать тебя повидать. До тех пор, пока, ну, в общем.

– Пока что? Пока тебе не надоест?

– Пока моим начальником не станешь ты.

– Ты предлагаешь мне купить контрольный пакет твоих акций?

– Именно. Организовать агрессивное слияние. Не забывай, мне небезразлично твое благополучие.

Я смотрю в чашку. Я заказывала латте, но то, что мне принесли, больше похоже на грязную воду, которую зачерпнули у самого берега. Перемешиваю кофе пластмассовой ложкой – раз, другой, десятый, перемешиваю мысли в голове. Я должна сказать ему правду.

– Мы не можем быть вместе. Пожалуйста, Джек, не сердись на меня. Мне правда жаль. Я ведь пыталась. Но у меня ничего не вышло. Помнишь? Когда мы с тобой только познакомились, я, как диснеевская принцесса, поверила, что мои мечты сбылись. Я встретила своего принца.

– Госпожа моя…

– Пожалуйста. Выслушай меня. Ты и был моим принцем. И ты по-прежнему мой принц. Я в этом убедилась. В идеальном мире мы правили бы замечательным королевством, лучшим на свете, и я была бы счастлива жить там с тобой, правда. Но…

– Я так и знал, что будет “но”. Всегда есть какие-то “но”.

– Но мир неидеален. Никогда не был, никогда не будет. Идеалы – для людей свободных, тех, кто может распоряжаться собой. Я не могу, мне приходится думать о других. Слишком много людей от меня зависит. Беда идеалов в том, что они не вдохновляют. Они предают, вгоняют в тоску, до них никак не дотянуться.

– Не забывай, Кэтрин, что ты говоришь с американцем. Для нас идеалы – как дождь для вас, британцев. Они заставляют нас каждый день поднимать глаза к небу.

– Вот ты сам все и сказал. У нас дождь. А мне вот-вот пятьдесят, Джек, и я насквозь промокла под этим дождем. Я все время боюсь за детей, особенно за дочь, боюсь за маму, сестру, родителей мужа, за лучшую подругу, которая потихоньку спивается, за собаку, работу, здоровье – в общем, целая лавина всего. Не хочу жаловаться, но я уже выбиваюсь из сил. А избавиться от всего этого я не могу, просто не могу. Ты замечательный, но ты… ты… быть с тобой все равно что смотреть на небо. Красиво, конечно, а толку? Я-то на земле.

Теперь Джек помешивает кофе в чашке.

– Ты уж извини, что я об этом упоминаю, – говорит он, – но как же слово на букву “л”?

– Какое еще слово?

– На букву “л”. У вас его разве не знают?

– Почему же, знают. Лабрадор. Единственная эмоциональная поддержка, на которую твердо можно рассчитывать. Лучше всех об этом спели “Битлз”. “Все, что тебе нужно, – это лабрадор. Да-да-да-да-да”.

– Вот видишь. Все поймут, что у нас с тобой лабрадор. И будут правы. У нас действительно лабрадор. Между прочим, считается, что лабрадор придает людям сил. Помогает что-то изменить.

– Неужели ты не понимаешь, что сил-то у меня как раз и нет?

– Пожалуйста, – улыбается он. Эта его улыбка. Всегда побеждает. – Теперь ты меня послушай, хорошо? Я все понимаю: дождь есть дождь. Его не выключить, он же не из крана течет. И все это – все эти заботы – вполне реальны. Но и мы тоже. Посмотри на нас. Мы тоже реальны, как… я не знаю…

– Как человеческий волос в твоем капучино.

– Точно. Блюдо дня. Ты очень романтична, Кейт, дорогая, ты ведь знаешь об этом?

Впервые Джек так меня назвал. До чего же приятно. Пусть бы всегда называл меня “дорогой”, мне не надоест.

– Только я, видимо, еще больший романтик, чем ты. Я хочу сказать вот что: почему бы просто не гулять под дождем? Не страшно вымокнуть, страшно стоять и не шевелиться. Как только мы начнем что-то делать, все сразу покажется легче и осуществимее, чем сейчас. Главное – шевелиться.

Я тянусь к нему над белой скатертью, мимо свечей и хрустальных бокалов, мимо бутылки с уксусом и беру его за руку.

– Джек, ну почему ты всегда такой оптимист?

– Американец, мэм. Каюсь, виноват.

– Если честно, я не верю, что когда-нибудь что-то изменится.

Он наклоняется и целует меня.

– Ладно, я сперва во Францию, потом уж в Штаты. Все мои контакты у тебя есть. Пиши, звони в любое время, и третий альбом “Джексон 5”. Ну? Вспомнишь?

Секундочку.

– “Я приду”?

– Точно. Что тебе подарить на день рождения?

– Ничего. Было бы что праздновать.

Мы встаем и снова целуемся. Я, наверное, его заразила, но такова уж любовь. Джек засовывает под чашку двадцать фунтов – на память о нашей встрече.

– Теперь мы просто обязаны вернуться, – говорю я. – Джино будет ждать нас, как Тристан.

– Всегда готов, – отвечает Джек. Еще поцелуй, и я ловлю себя на мысли: быть может, это наш последний поцелуй, самый последний. Мы уходим, и в ушах у нас, точно ангельское пение, звенит голос строителя из-за соседнего столика: “Поцелуй ее от меня, приятель”.

У нас всегда будет Джино.

На улице дождь, и я смотрю, как Джек уходит прочь.

Опять. Ты опять его прогнала.

15:39

На обратном пути я ничего не соображаю, но на работе меня встречают хорошими новостями. Элис радостно меня обнимает. Гарет принес из столовой пластмассовые стаканчики и маленькие бутылочки белого вина. Троя и след простыл, и вскоре я понимаю почему. Совет решил, что Владимир Великовский вполне может быть нашим клиентом.

– Разумеется, у них есть определенные опасения по поводу потенциального вывода денежных средств и так далее и тому подобное, – говорит Джей-Би. Гарет наливает вино в четыре стаканчика. – Если через год он решит от нас уйти, как это водится у русских, которые всегда рассчитывают на прибыль в тридцать процентов, это подпортит нам баланс.

– Ну уж это моя забота, верно? Я позабочусь, чтобы клиент остался доволен. И я уверена, что мы с этим справимся. Правда, Элис?

– Молодчина, Кейт, отличная работа. Твое здоровье!

– Ваше здоровье, коллеги! Кстати, надо будет подыскать какую-нибудь школу-пансион, которой нужен новый учебный корпус и которая с радостью примет Сергея Великовского, сыночка.

– Шутишь? – уточняет Джей-Би.

– Если бы. Кейт – эксперт “ЭМ Ройал” по лучшим репетиторам, – Гарет подмигивает мне.

– Это входит в наши обязанности. Элис, пожалуйста, посмотри списки лучших школ. Наверняка отыщется какой-нибудь старый пансион, которому не помешают русские деньги.

– Будет сделано.

После рождественских праздников Элис как в воду опущенная. Макс проводил их на Барбадосе с мамочкой и папочкой. Не звонил и не писал ей пять дней, после чего Элис не выдержала и отправила ему эсэмэску: “Ты по мне скучаешь?” – на что он ответил: “Канеш”.

Она показала мне его сообщение. Никаких тебе “целую”. Полный урод. Еще и безграмотный.

– Не очень-то романтично, да? – спрашивает Элис.

– Должна признаться, мне доводилось видеть и более горячие заверения в преданности. Элис, милая, ты заслуживаешь лучшего. Помнишь, как говорят? Не кладите все яйца в одного ублюдка.

Она невольно ухмыляется.

– И кто же так говорит?

– Я, например. А по-хорошему – любая разумная женщина под тридцать. Ты же знаешь, что я думаю по этому поводу.

Она кивает:

– Знаю. Я пыталась с ним порвать, честное слово, пыталась. Но я его люблю. И ничего не могу с этим поделать. Кстати, о любви: твой Джек очень милый.

– Джек не мой, – осторожно отвечаю я. Хотя теперь-то прекрасно знаю, что он мой, но беда в том, что я не могу быть его.

– Твой, чей же еще, – решительно возражает Элис. – В жизни не видела, чтобы кто-то был настолько чьим-то.

Команда – тут я понимаю, что уже считаю Гарета и Элис своей командой, – расходится по рабочим местам, а я сижу и смакую горькую сладость этого мгновения: победа в деле Великовского и мучительное поражение из-за того, что пришлось распрощаться с Джеком. Не представляю жизни без него, как без музыки и солнечного света. Но все же сделка с ВВ означает, что меня вряд ли уволят, когда Арабелла выйдет на работу, а раз так, можно строить планы. И перестать волноваться. В кои-то веки Женщина-катастрофа может позволить себе успокоиться, выбраться из башни авиадиспетчера, доделать ремонт в доме, выровнять корабль по курсу. Беру телефон и вижу электронное письмо из школы Эмили. О нет. Только не это.

От кого: Джейн Эберт

Кому: Кейт Редди

Тема: Эмили

Уважаемая миссис Редди,

Я несколько раз пыталась Вам дозвониться, но не смогла. Возможно, у нас неправильный номер? Я возглавляю школьный комитет по защите детей. Недавно мы узнали, что порнографическая фотография Вашей дочери Эмили разошлась сперва по ученикам ее параллели, а потом и дальше. В результате двух учеников отстранили от занятий.

Мы крайне серьезно относимся к подобным случаям. Я бы хотела пригласить Вас в школу, чтобы обсудить ситуацию с Эмили и решить все связанные с этим вопросы.

Джейн Эберт,

и. о. классного руководителя шестого класса

Я хватаю сумку и пальто, бегу к лифту, бросив через плечо:

– Элис, мне срочно нужно уйти. Дома опять что-то стряслось. Прикроешь меня?

– Конечно. Кейт?

Я оборачиваюсь и вижу ее оживленное юное лицо.

– Да?

– Сегодня прекрасный день, правда. Ты такая молодец.

23. По ком звонит белфи

Понедельник, 19:03

Только что вернулась из школы. Миссис Эберт рассказала мне, что же произошло с Эмили и белфи. Я-то думала, что раз Джош Рейнольдс благополучно удалил фотографию из соцсетей и заблокировал возможность ею поделиться, значит, все в прошлом, но оказывается, кое-кто из школьников сохранил фото на телефон. Лиззи Ноулз и ее парень, некий Джо Клэй, показали снимок всему шестому классу, вдобавок Джо, по наущению Лиззи Макбет, угрожал Эмили, что разошлет его в фейсбуке всем ее родственникам. А выяснилось все это лишь благодаря тому, что, как объяснила миссис Эберт, несколько дней назад один из учителей отобрал у Джо телефон, потому что парень на уроке смотрел порнуху. А поскольку телефон не был заблокирован, учитель увидел не только фотографии Джо (на некоторых оказалась та еще жесть), но и снимок с тэгом #жопафлаг, именем Эмили и массой пошлых комментариев. Джо и Лиззи тут же отстранили от занятий, хотя Эмили и умоляла не делать этого.

– Сказала, что не хочет, чтобы из-за нее кого-то наказывали, – вздохнула миссис Эберт. – Даже не знаю, как реагировать на такие случаи, миссис Редди. Мы отдаем себе отчет, что подростки активно делятся эротическими фотографиями, и мы рады были бы положить этому конец. Но опыта в этом деле у нас пока что нет, да и многие родители отказываются верить в происходящее. Мать Лиззи Ноулз уже обвинила нас в том, что, попросив показать телефон, мы нарушили право ее дочери на неприкосновенность личной информации, и угрожала подать на школу в суд.

Синтия? Кто бы сомневался. Потому что нельзя трясти золоченую клетку матери-тигрицы. Миссис Эберт энергично трет кулаком лоб. Скорее всего, она моя ровесница, только морщин побольше и вид измученный. Представляю, каково ей общаться с родителями вроде Синтии Ноулз, которые всегда принимают сторону своего поганца, а не бедняги педагога. В моем детстве все было иначе. Почему никто больше не поддерживает авторитет учителя? Современные родители не желают призывать чадо к порядку – то ли заняты, то ли боятся, – но бесятся, когда кто-то делает это за них. Адова работенка у миссис Эберт, ничего не скажешь.

– Но я не понимаю, – говорю я, – почему вся эта история всплыла сейчас, ведь инцидент с белфи случился еще в начале прошлого семестра. Эмили совершила невинную ошибку, отправила Лиззи фотографию своего загара. Уверяю вас, миссис Эберт, она не распространяла эротические снимки. Я понятия не имела, что эта история…

– Вернется бумерангом?

– И ударит ее по заднице.

Мы обе смеемся – и я, и эта бедная замученная женщина – горьким отчаянным смехом двух взрослых, которым приходится разбираться с тем, с чем до них никто и никогда еще не сталкивался.

– Видите ли, миссис Редди…

– Кейт. Пожалуйста, зовите меня Кейт.

– Послушайте, Кейт, не буду вас обманывать. Мы не сумели оперативно отреагировать на эту историю, потому что у нас просто нет возможностей. Я учитель, а не следователь по борьбе с порнографией. И если бы я просиживала в интернете столько времени, сколько нужно, чтобы справиться с этой бедой, мне некогда было бы преподавать. Впрочем, мы всегда можем обратиться в полицию.

На это я отвечаю миссис Эберт, что раз Эмили не хочет, чтобы Лиззи и Джо Клэя исключили из школы, то мы с мужем поддержим ее решение и не будем подавать жалобу. Хотя, конечно, руки так и чешутся перекрыть Лиззи путь в Оксбридж.

– Да, эти двое сделали гадость, – сказала я, – но они не так уж и виноваты, это глобальная эпидемия. Эмили не малолетняя, поэтому, думаю, обращаться в полицию было бы чересчур. Они молодые, у них вся жизнь впереди. Надеюсь, эта история хорошенько их припугнет.

Я думаю о Феликсе, сыне Дебры, робком балбесе, которого вышвырнули из школы за то, что он глазел в интернете на жирных немецких шлюх. Думаю о Бене и о том, чтоґ он может смотреть на одном из своих многочисленных гаджетов. Пока есть соблазн, жертвой его может стать любой ребенок. И вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что уж с вашим-то сыном или дочерью такого точно не произойдет.

Миссис Эберт сказала, что Эмили ходит к школьному психологу, тому, с кем я договорилась после звонка ее классного руководителя. Разумеется, их беседы строго конфиденциальны, и все же педагоги утверждают, что Эмили стала лучше учиться, рассталась с компанией леди Макбет и нашла новых друзей.

– Эмили чудесная девочка, – сказала мне на прощанье миссис Эберт, и я от растерянности не нашлась с ответом, лишь энергично кивнула и пожала ей руку.

Кейт – Эмили

Доченька, нам нужно поговорить. Ты где? Хх.

Эмили – Кейт

Я у Джесс, мы делаем историю. У меня все в порядке. Пож не волнуйся за меня! Хх.

Кейт – Эмили

Я тебя люблю. хх.

Эмили – Кейт

 и я тебя. хх.

20:23

В доме тихо. Бен у Сэма, Эмили до сих пор у Джесс. Я позвонила ей, она сказала, что все замечательно и можно она еще тут побудет. О моей беседе с миссис Эберт поговорим после. Мне больно от мысли, что ей пришлось вытерпеть всю эту гадость в одиночку. Я помешиваю вилкой липкий влажный гипоаллергенный собачий корм, как вдруг Ленни принимается рычать. Значит, Ричард идет. Раньше Ленни так на Ричарда не рычал, это что-то новенькое – наверное, меня защищает. Я собиралась с духом, чтобы рассказать Ричарду про Эмили и белфи, я жила с чувством вины, вот момент и настал. По-хорошему, надо было сразу ему во всем признаться, несмотря на просьбу Эмили не говорить папе. Миссис Эберт правильно сказала: белфи вернется бумерангом.

Заходит Ричард, кладет шлем на стол, и по его виду я понимаю, что ему еще хуже, чем мне, его буквально колотит. Такое ощущение, что он чем-то напуган, как будто нас обокрали или еще что-то. Глядя на его перекошенное от волнения лицо, я думаю: о господи, наверное, моя мама умерла. Или его мама умерла. Или что-то случилось с Беном.

– Что стряслось? Все в порядке?

– Я должен тебе кое-что сказать, – отвечает Ричард.

– Нет, это я должна тебе кое-что сказать, – возражаю я.

– Кейт, мне правда нужно тебе кое-что сказать. Мне кажется, точнее, у меня уже давно такое ощущение, словно я попал в ловушку и должен направить силы в иное русло.

– Ты все силы направляешь на свой велосипед. И было бы куда лучше, если бы ты направил их на своих детей. Тут я с тобой согласна. Я хотела рассказать тебе вот что: у Эмили проблемы в школе. Я только что встречалась с руководительницей шестых классов. После летних каникул Эм сфотографировала свою задницу, чтобы сравнить с девчонками, кто больше загорел, а одна стерва, Лиззи Ноулз, ты ее знаешь, выложила это белфи, то бишь фотографию задницы, в социальную сеть, и снимок разлетелся по всему интернету.

Ричард досадливо морщится. Такое выражение лица у него бывает всякий раз, как он замечает, что я смотрю “Даунтон”.

– Зачем Эмили сделала эту глупость?

– Потому что она подросток и живет в культуре Большого Брата, который поощряет их выставлять себя напоказ в социальных сетях. Они подсаживаются на лайки, им льстит внимание, они свайпают направо и налево, они видят друг в друге вещь, а не родственную душу, у них нет никакого понятия о личном пространстве, и вообще это какой-то кошмар. Ты уж извини, я давно собиралась тебе обо всем рассказать.

– Это ты меня извини, я тоже давно собирался тебе обо всем рассказать, – отвечает Ричард.

– Что?

– Я ждал удобного момента, чтобы сообщить тебе о беременности.

– ЭМИЛИ БЕРЕМЕННА?!

– Джоэли.

– Кто?

– Джоэли беременна.

– Та девушка, которая приходила на Рождество? Эта задейка?

– Да. Она испугалась, что у нее будет выкидыш и она потеряет детей.

– Детей. То есть их несколько? Близнецы? Твои?

Он отводит глаза. Господи боже, да он никак всерьез.

– Это так-то ты духовно развиваешься? Трахаешься со своей соевой индейкой, пока я жопу рву на работе, чтобы мы по миру не пошли?

– Я надеюсь, более того, я убежден, что мы сумеем сесть и конструктивно и цивилизованно все обсудить.

– Да неужели? Цивилизованно, говоришь? А забыл, как ты мне говорил: “Прости, но мы не можем себе позволить третьего ребенка. Потому что мы перешли на новый этап жизни. Ты ведь не хочешь снова все эти бессонные ночи?” То есть мне ты рожать запретил!

– Я понимаю, это выглядит некрасиво, – отвечает он, – и мне ужасно жаль, правда. Все так запуталось, мы с тобой совсем перестали друг с другом разговаривать, и я должен был, но не…

– …не предохранялся? Или Джоэли предпочитает вычислять овуляцию по долбаным лунным циклам?

Ричард молча смотрит на свои велотуфли. Потом вежливо интересуется, собирать ли ему вещи, словно уезжает куда-то на выходные, а не уходит от жены, с которой прожил четверть века. Я оглядываю кухню, ту самую, которую ремонтировала, как и остальной дом, чтобы создать уют, превратить его в семейную крепость, способную выдержать любые невзгоды.

И тут меня прорывает. Вся обида и злость, накопившиеся с процентами в банке праведного негодования. Весь эгоизм Ричарда, для которого собственное желание заняться “полезным делом” и переучиться на психолога важнее нашего материального благополучия.

– Кто еще из мужчин может позволить себе подобную роскошь? Неудивительно, что у тебя в группе одни женщины. Жены богатых мужей, которые их содержат, пока те два года учатся и ни черта не зарабатывают, да еще ходят к психологу и платят за это бешеные деньги.

Я понимаю, что это удар ниже пояса, но меня ослепила обида на то, что со мной обошлись так несправедливо, и тревога за Эмили, сердце мое рвется на части, потому что я снова отказала Джеку, дабы сохранить семью, ту самую, которую Ричард теперь бросает из-за беременной эльфийки.

– Кстати, сколько этой твоей Джоэли лет – двенадцать?

– Вообще-то ей двадцать шесть.

– Господи, да она же в два раза тебя моложе! Какая пошлость.

Меня понесло. Ну а какая еще жена приняла бы выбор Ричарда? Какая жена в самый разгар климакса, когда и без того хреново, устроилась бы на нервную работу на полный день, чтобы ее муж “наслаждался жизнью здесь и сейчас” и протирал своей костлявой задницей подушку для медитации? А эти его долгие отлучки? Пропустил концерт Бена, потому что практиковался с Джоэли в осознанности. Предоставил мне в одиночку заботиться о его родителях, моей маме, наших детях. Тратил наши деньги – мои деньги – на свои сраные велосипеды.

– Что ты вообще для нас сделал?!

– Ты несправедлива. – Мой упрек в прямом смысле слова сбивает Ричарда с ног, и он валится в кресло возле “Аги”. – Я продал свой второй велосипед, чтобы оплатить терапию.

– Ты продал велосипед? Когда же это?

– Летом, Энди из клуба. Он дал мне за него четыре штуки.

Ричард продал свой второй велосипед?

(Рой, здесь что-то не так. Что я должна помнить про велосипед Ричарда? Что-то с ним такое связано. Пожалуйста, найди. Я не знаю, что именно, но это очень важно.)

Ленни заходится яростным лаем и даже скалится на Ричарда. Я сажусь на пол и обнимаю пса за шею.

– Зря мы завели эту чертову собаку, – говорит Ричард, и это его замечание окончательно подтверждает гибель нашего брака. Я даже не тружусь отвечать. Глажу моего верного друга, а он порывисто лижет мне лицо.

Самое странное, что я практически ничего не чувствую. Ни из-за Джоэли. Ни из-за близнецов. (Близнецы? Я тогда сказала Элис, что мужчины уходят и у них в новых отношениях рождаются близнецы. Вот уж не думала, что это случится со мной.) Безусловно, я потрясена и расстроена, что нашему браку пришел конец, но даже в первом порыве ярости и боли понимаю, что меня это не убьет. Правда в том, что я уже давно живу одна, а нашей с Ричардом близости и след простыл. Может, поэтому я так долго не могла сообразить, что к чему, и не догадывалась, что у них с Джоэли? При том что у Ричарда она не сходила с языка – может, он даже хотел, чтобы я заметила и потребовала объяснений, но мне уже не было до него дела. Мне было так одиноко, что я мысленно призывала Джека, мечтала о том, как он снова напомнит о себе. И вот теперь прогнала его навсегда.

(Да, Рой, в чем дело?) Всплывает воспоминание. Что-то важное, жизненно важное. Что-то, что я пыталась поймать, облечь в слова. Что-то насчет велосипеда Ричарда. Мой верный старый библиотекарь несет мне это воспоминание, я слышу, как он шаркает тапками по моей памяти; он почти здесь. (Давай же, Рой, ты справишься. Что там с этим велосипедом?)

– О господи, как же я была слепа.

– Ты и не должна была узнать о Джоэли, – отвечает Ричард, но я заливаюсь слезами, однако оплакиваю вовсе не наш брак.

– Да плевать мне на твою Джоэли. Неужели ты не понимаешь? Я из-за Эмили. Эмили сказала, что упала с твоего велосипеда.

– Правда?

– Да. Но она не могла с него упасть, потому что никакого велосипеда уже не было. Ты его продал. Эмили меня обманула. Ее ноги. Порезы на ногах. – Я зажмуриваюсь и вижу их как сейчас: частые, будто соломинки на крыше, один за другим, ровные, глубокие и сильные. Дура я, дура. Ну разумеется, ни с какого велосипеда она не падала. Как же я сразу не догадалась?

– Кейт?

– И порезы у нее были вовсе не из-за того, что она упала с велосипеда. Мистер Бейкер мне говорил, что треть девушек из параллели Эмили страдают от депрессии или наносят себе раны. Он мне говорил, а я не слушала. Мне и в голову не могло прийти, что Эмили станет себя резать, я бы в жизни не догадалась.

– Ничего не понимаю. – Ричард делает шаг ко мне, протягивает руку, явно испугавшись за Эмили, но боится ко мне прикоснуться, словно я горю.

По моему лицу текут слезы. Я плачу не из-за себя, и не из-за своих климактерических напастей, и не из-за того, что мне приходится притворяться сорокадвухлетней, чтобы меня не выгнали с работы, хотя чувствую себя на все девяносто шесть, и не из-за того, что мама упала с лестницы, и не из-за Барбары, которая помнит латинские названия кустов, но забыла имена собственных сыновей, и не из-за Джули, которая до смерти боится за сына и стыдится рассказать мне о его игорных долгах, и не из-за того, что я сказала Джеку, что не могу осквернить святыню брака и уйти к нему, а Ричард тем временем, оказывается, завел себе другую. Нет, я плачу из-за дочери, которая от тоски и отчаяния сотворила над собой такое. А я смотрела, но не видела, слышала ее рыдания, но осталась глуха.

Теперь же звон не умолкает. Не спрашивай, по ком звонит белфи, оно звонит и по тебе.

– Что за шум?

– В дверь звонят, – отвечает Ричард.

Я машинально пересекаю кухню и поворачиваю ручку двери. На пороге мальчик возраста Бена, с чемоданчиком и большой коробкой конфет “Моцарт”.

– Добрый вечер, – говорит мальчик. – Я Седрик из Гамбурга. Очень рад с вами познакомиться.

24. Нож в сердце

11:20

Вот что я вам скажу: если бы какой-нибудь ублюдок-женоненавистник захотел выдумать что-то такое, из-за чего все девушки считали бы себя последними уродинами, что напрочь убивало бы их самооценку и уверенность, что они хоть чего-нибудь да стоят в этом мире, он не сумел бы сочинить ничего лучше социальных сетей.

Вот уж дьявольское изобретение. Так и искушает молоденьких девушек фотографировать и рассматривать себя снова и снова, прежде чем явить свой облик миру и получить комментарии. А ведь снимок еще можно и отфотошопить, чтобы талия казалась тоньше, грудь больше, губы пухлее, и ты побоишься и нос высунуть ИРЛ, ведь твой онлайн-образ настолько идеален, что реальному рядом с ним и делать нечего. Это, безусловно, помогает справиться с ненавистью к себе и ощущением собственной никчемности, которыми страдают все подростки.

Вот лишь одна из множества злых, растерянных, беспомощных мыслей, что я успела передумать за те несколько часов, которые провела на оранжевой пластмассовой скамье в нашей городской больнице, в амбулатории для пациентов, которые наносят себе увечья. Прежде я как-то не замечала это зеленое одноэтажное здание, спрятавшееся за акушерским корпусом. Меня неприятно удивило, что в таком жутковатом месте встретилось немало знакомых. Когда мы с Эмили пришли сюда в первый раз и нас провели в приемную, мы увидели там еще трех девушек из ее параллели, тоже в сопровождении родителей, пришибленных случившимся. Девушки мельком улыбнулись друг другу и тут же отвернулись; непонятно было, какие правила этикета предусматривает этот странный новый клуб, в который они вдруг попали. Ричард должен был пойти с нами, но ему в тот день пришлось вести Джоэли на УЗИ. Я боялась, что Эмили расценит это как очередное предательство, но она лишь вздохнула и сказала: “Да уж, папа тот еще придурок”.

Меня немало удивило вот что: после того как мы с Ричардом сообщили детям о предстоящем разводе, выяснилось, что оба невысокого мнения об отце, хотя при этом любят его всем сердцем. Узнав, что папа завел подружку и она беременна, Бен сказал: “Фу, гадость”, – и только. Эмили вела себя более эмоционально, но я с самого начала решила извлечь из нашей семейной катастрофы хоть какую-то пользу. И пусть я даже переплюнула Джули Эндрюс с ее “каплями на розах и усиками кошек”[96] – что ж, необходимость бодриться ради детей помогла мне самой не упасть духом. После того как Ричард съехал, Бен за одну ночь вымахал на три дюйма и объявил, что заведет мне аккаунт в тиндере, “чтобы найти тебе парня, мам. Так что мы с Эмили отсеем всяких придурков, ладно?”

О Джеке я им не сказала. Да и что было говорить? С тех пор как я дала ему от ворот поворот, он написал мне один-единственный раз – обычное, ни к чему не обязывающее сообщение о том, как прекрасен Прованс в эту пору. После того, как я с ним обошлась, я чувствовала себя не вправе ползти к нему на коленях и умолять о втором шансе. Да и о детях нужно подумать, не хватало еще, чтобы в их жизни появился очередной чужой человек, достаточно, что папаша спутался с Пеппи Длинныйчулок.

С работой я в это время справлялась кое-как, и то с трудом. Не хотела упускать Эмили из виду. Меня мучило, что она резала себя, а я даже не замечала. И ведь мистер Бейкер, когда в тот раз позвонил мне на работу, сказал, что многие одноклассники Эмили наносят себе раны, но я почему-то была слепа и в высшей степени уверена, что уж моя-то дочь никогда такого не сделает. Только не Эмили. Как я могла быть такой тупой? И какой мрак окутал нежную душу моего ребенка, что она решилась резать собственную плоть, умышленно и неоднократно? Порезы на бедрах Эмили похожи на воспаленные поперечные штрихи, словно она поцарапалась о дюжину кустов ежевики, причем много раз. Каждый раз, как я вижу их, у меня сводит живот.

Когда Эмили было несколько недель от роду, я стригла ей ноготки ножницами с закругленными концами и случайно прихватила кожу. Когда я увидела порезы на ее ногах, в ушах у меня зазвенел тот первый ее крик изумления из-за моего вероломства, только в тысячу раз громче. Наши материнские ошибки копятся – интересно, есть ли у них счетчик? – и когда дети, став постарше, страдают, нам в два раза больнее. Наверное, потому, что мы уже мало чем можем помочь.

Больничный психолог сказал, что Эмили больше не режет себя: подлый поступок Лиззи с новогодней вечеринкой настолько ее потряс, что она бросила эту мерзкую компанию, за которую так отчаянно цеплялась. И то, что Эмили уже не стесняется ходить по дому с голыми ногами, – по-настоящему добрый знак, по словам психолога. Волноваться нужно, когда они прикрывают порезы одеждой.

Разумеется, я винила во всем себя. Быть может, я недостаточно укрепляла ее самооценку? Что, если из-за наших дурацких ссор по поводу одежды, соковых диет и бардака в комнате она решила, что мне нельзя доверять? Не слишком ли я тревожилась о том, чтобы Эмили сдала выпускные экзамены не хуже сверстников, не передалась ли ей моя тревога? А может, я надеялась, что она станет чокнутым трудоголиком-перфекционистом, каким почти всю жизнь была я сама? Виновата, каюсь.

Когда Эмили вернулась от Джесс, в тот самый вечер, когда Ричард сообщил мне о Джоэли и к нам приехал Седрик, ученик из Германии по обмену, дочь по моему лицу догадалась, что я все знаю. Мы взялись за руки, пошли наверх, сели на мою кровать и заплакали. “Прости. Прости. Прости”, – одновременно твердили мы друг другу.

– Прости, родная, что я ни о чем не догадалась.

– Ну что ты, мам, это ты прости, что я ничего тебе не сказала.

Ей было мучительно больно показывать мне порезы, а мне – мучительно больно на них смотреть, но Эмили все же пришлось тяжелее. Мне следовало догадаться, что эта зараза началась с Лиззи Ноулз. Какой-то глупый мальчишка-музыкант ушел из группы, и Лиззи предложила своей компании присоединиться к культу #РежьЗа, чтобы показать, как они преданы своему кумиру и как опечалены его уходом. Эмили рассказала, что вся эта история развивалась в твиттере: там публиковали целые схемы, как нужно резать себя, и девушки всего мира делились фотографиями своих порезов. Ужас. Психолог пояснил, что Эмили оказалась особенно уязвима, поскольку стыдилась из-за того, что ее белфи облетело весь интернет, и она боялась, что друзья ее бросят. У человека моего поколения весь этот бред не укладывается в голове, а уж то, что нынче это обычное дело, – и подавно. Вы только посмотрите на собравшихся в приемной юных женщин, которые пытались справиться с болью душевной, причиняя боль ни в чем не повинному телу.

– Кейт, привет.

Я поднимаю глаза. Синтия Ноулз. (Спасибо, Рой, я и так ее узнала. Кто еще это может быть, в розовом костюмчике от “Шанель”.)

– Забавное место для встречи, – говорит Синтия. – В какое все-таки странное время мы живем. – Нервный смешок. – Лиззи вот учудила. Да и Эмили, похоже… Так не вовремя.

– Что?

– Экзамены через несколько недель. Надеюсь, до тех пор это все закончится. Ведь оценки за эти экзамены повлияют на отметки в аттестате. Я пыталась выбить для Лиззи отсрочку от экзаменов, но самоповреждение пока что не относится к случаям потери трудоспособности, я узнавала. А мы не хотим, чтобы эта история помешала им, – унизанной кольцами рукой Синтия обводит комнату, полную глубоко несчастных девочек, – достичь того, чего мы хотим.

Знаете, бывают такие минуты, когда весь накопившийся в душе гнев вдруг находит идеальный объект. И этот объект – Синтия.

– Единственное, чего я хочу, – говорю я, – чтобы Эмили была счастлива, знала, что мы ее любим, и понимала, что по сравнению с этим все остальное неважно. И мне не нужно, чтобы она сдавала экзамены на отлично, дабы поддержать мою самооценку, я не пустое место. О, а вот и Эмили.

Эмили выходит из двери напротив и смущенно машет мне.

– Привет, мам.

– Привет, родная, поехали?

Эмили берет меня за руку, мы направляемся к выходу, я оборачиваюсь и напоследок говорю:

– И вот еще что, Синтия.

– Да, Кейт.

– Пошла бы ты в жопу.

– Мам, ты обругала маму Лиззи, – замечает Эмили по пути к машине.

– Правда? Как же я так. Это нехорошо. Ну что, по молочному коктейлю?

Джули – Кейт

Привет, у мамы все хорошо, освоилась дома. За Стивена не волнуйся. Мы все решили. Просто камень с души. Если понадобится моральная поддержка при разводе – пиши. Я в этом эксперт мирового уровня!

Целую, Дж.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: 50-летие

Привет, дорогая, нет, на свой чудовищный день рождения я совершенно ничего не хочу. За всей нашей неразберихой я о нем даже забыла и уж точно не буду праздновать. Отмечу тихо с детьми и собакой.

Даже не знаю, как тебе об этом рассказать, но, в общем, выяснилось, что Эмили наносит себе раны. Ее чудесный учитель сказал мне, что это теперь обычное дело. То есть они все этим занимаются – и девочки, и мальчики. Я нашла в гугле сайты об этом, полная жуть.

Для меня это все другой мир. Я знала, что нужно опасаться анорексии, но чтобы ТАКОЕ. В мои шестнадцать никто себя не резал.

Но Эм уже получше, слава богу. Она посещает психолога, ей нравится, он выписал ей таблетки, чтобы справиться со стрессом. Мы ходили на семейные консультации в клинике; Ричард, нужно отдать ему должное, очень нас поддержал. Наконец-то и от его учебы хоть какой-то прок. Ура!

Лечение еще не закончено, займет какое-то время, но Эмили перестала резать себя и больше не прячет шрамы, и все говорят, что это добрый знак. Спит в моей кровати, как в детстве, и меня так и тянет обнять ее и утешить. Сказать по правде, спать с Эмили куда приятнее, чем с ее отцом.

Ты пишешь, мол, ну и пусть теперь Ричард живет со своей фитнес-эльфийкой долго и несчастливо. Я оценила шутку и отчасти даже согласна с тобой, что он это заслужил, но иногда ловлю себя на мысли, что Ричард, наверное, был несчастен со мной, жизнь порой жестока, в ней всякое случается. Особенно когда двадцатишестилетняя нимфа предлагает тебе заняться с ней осознанностью.

Впрочем, я стараюсь не унывать. Подбадриваю детей, говорю, мол, “все к лучшему”, как говаривала мадам Джекилл миссис Хайд. Ничего, прорвемся. Через пару недель кончается мой договор с “ЭМР”. Если его не продлят, не знаю, как мы будем жить, учитывая, что в недалеком будущем мне, скорее всего, придется содержать еще и близнецов. Помолись за меня!

Отвечаю на твой вопрос: да, Джек действительно объявился, и мы с ним даже стали любовниками – правда, ненадолго. Он великолепен, как мы и думали. Вдобавок напоил меня чаем с топлеными сливками, то бишь вообще идеал мужчины. Но я все равно его прогнала. Жизнь и так слишком сложна. К тому же, к тому же я уже большая девочка, мне почти неназываемое количество лет, и я сама справлюсь. По всем причинам, о которых я тебе написала выше, я сама у себя сейчас не первым пунктом в списке дел.

Но я пока держусь.

Люблю,

хх

К.

25. Смертельная угроза

12:20

Выхожу со встречи с потенциальным клиентом на Треднидл-стрит и вижу, что со мной пытался связаться Джей-Би. Три голосовых сообщения, две эсэмэски, одно электронное письмо. Ничего себе. Должно быть, правда что-то важное.

От кого: Джей-Би

Кому: Кейт Редди

Тема: Катастрофа!

Кейт, Джеффри Полфримен, наш крупнейший частный инвестор, угрожает вывести активы. Говорит, что его не устраивает, как мы работаем. Хочет поменять фонд или увеличить другой класс активов нам в ущерб. Двадцать пять миллионов фунтов псу под хвост. Я с ним говорил. С нашими менеджерами общаться не хочет, устал от их болтовни, хочет видеть лично управляющего фондом. И не уверен, что это должен быть именно я. Полфримен – напористый патриарх-северянин, всего добился сам, в общем, в твоем стиле. Возвращайся как можно быстрее. Нужно придумать, что делать, или нам конец.

Я оглядываю улицу в поисках желтого огонька такси. Без толку. К тому же в это время суток такси будет ехать слишком долго. Бегу к метро, на станцию “Бэнк”. Черт. Сколько раз твердила Джею-Би: если дела фонда идут не лучшим образом, нужно обязательно встретиться с клиентом и лично его успокоить. Тогда, даже если много лет подряд результаты деятельности оставляют желать лучшего, клиент все равно не уйдет, поскольку верит и симпатизирует своему консультанту. Кстати, кто занимался Полфрименом? Какой-нибудь балбес, который с отличием окончил ЛШЭ[97], но совершенно не разбирается в людях?

Я прохожу через турникет и вдруг вспоминаю. Господи боже мой. “Бэнк”. Эскалатор. Все в порядке, Кейт. Если ты подойдешь к нему в толпе, останется только встать на ступеньку. Не надо смотреть вниз. Незачем тебе видеть под ногами жуткие эшеровские рисунки движущихся лестниц со стальными зубами. До чего же долгий спуск. Сердце выскакивает из груди. Вот-вот моя очередь вставать на эскалатор. Нет, не могу. Извините, мне нужно выйти. Извините. Мужчина за мной злится. “Решайте уже, черт побери!” И отталкивает меня с дороги.

Я вижу, что за мной наблюдает сотрудник в униформе.

– Скажите, пожалуйста, – спрашиваю я у него, – есть ли здесь лестница?

– Там сто двадцать восемь ступенек, мисс. – Он сочувственно улыбается. – Идемте, юная леди, я вас провожу. – Хватает меня под локоть и тащит к эскалатору. – Не смотрите вниз, смотрите только на меня, договорились? – Какое у него милое, доброе лицо. – Вот так.

Он отпускает мой локоть, и вот я уже стою на эскалаторе! Меня потряхивает, но я ловлю равновесие. Сердце уже не колотится так бешено. Совсем и не страшно. Вспоминаю Конора: “Молодчина, Кейт”. Думаю о детях: мне нужно работать, чтобы заботиться о детях, ведь я теперь мать-одиночка. Странно, с чего бы это Полфримен решил забрать свои деньги именно сейчас. Обычно клиенты уходят, когда дела идут неважно года три подряд, а не год, как теперь; скорее всего, он поссорился с тем, кто им занимается. Давным-давно Род Таск поручал мне всех клиентов, которые были чем-то недовольны или подумывали уйти, и мне удавалось не только их переубедить, но и сделать так, чтобы они приносили еще большую прибыль и оставались с нами еще дольше. Чаще всего для этого требовалось лишь выслушать, проявить участие, найти общие интересы. Вернув доверие клиентов, я обычно передавала их кому-нибудь другому, кто дальше вел дела. И практически во всех случаях это была женщина.

13:01

Вся команда собралась в кабинете Джея-Би. Я захожу, сажусь рядом с Элис; висит неловкое молчание. Наш босс бледен как полотно, чуб Тинтина прилип ко лбу. Видимо, сегодня утром ему было не до укладки. Значит, плохи дела.

– Итак, – начинает Джей-Би, – теперь, когда Кейт пришла, нам нужно понять, что случилось с Полфрименом.

– Крыша у него поехала, – бормочет сидящий сбоку от меня Гарет, рисуя на листе бумаги эшафот с виселицей.

– Коллеги, нам нужно понять, какого рода эта ошибка, системная или человеческая. Трой, ты вел клиента. Чем ты можешь объяснить эту катастрофу?

Ну надо же. Трой на линии огня. Именно с таким это и должно было приключиться. Элис толкает меня локтем, мы оборачиваемся и смотрим на нашего офисного жеребца, который побагровел до кончиков рыжих бакенбард.

– Все было хорошо, – отвечает Трой. – Когда я общался с ним в последний раз. Вроде не было никаких проблем.

– А ты съездил в Йоркшир, чтобы лично объяснить Полфримену, почему такие результаты за квартал? – Это уже я подаю голос.

Трой ежится.

– Не счел нужным. Я ему по телефону объяснил, что все хорошо.

– Хорошо? – недоверчиво спрашивает Гарет и пририсовывает к виселице веревку с петлей. – С каких пор жалкие два процента прибыли – это хорошо?

– Ну, он, Полфримен то есть, в общем, немного разозлился, что мы продали акции “Роллс-Ройса”, сказал, мол, это глупо и непатриотично и он бы так никогда не поступил… – Трой осекается.

– Что еще он сказал? – допытываюсь я.

– Прислал гневное письмо, в котором сравнил наши результаты с результатами трех наших конкурентов, – уныло признается Трой.

Ах вот оно что, это уже ближе к делу.

– Ты после этого съездил к нему, чтобы объяснить, что на самом деле наши результаты не хуже, чем у других, это только так кажется из-за комиссионных, которые берет холдинг? К тому же обязательно нужно сопоставлять данные за один и тот же период, тут даже месяц или квартал играет огромную роль. Да, наши дела сейчас не супер, но все же лучше, чем у конкурентов. И наша задача – убедить его, что мы знаем свое дело. Нам уже случалось переживать кризисы – в девяносто восьмом было куда хуже, да и две тысячи второй выдался непростым, – но фонд все наверстал. Поэтому обязательно нужно смотреть всю историю.

Господи, еще немного – и я начну биться головой об стол. До чего же глупые дети.

– А ты откуда знаешь, Кейт, что тут было в девяносто восьмом? – Джей-Би стоит у окна, сложив руки на ширинке. В ослепительном свете солнца кажется, будто “Осколок” вдалеке выходит точнехонько из макушки нашего босса.

– Я…

Задумайся на минуту, Кейт. Подумай о том, что у тебя вот-вот день рождения. Подумай о том, каково тебе будет потерять работу, вернуться в женский клуб и начать все заново. Подумай о том, что от тебя ушел Ричард. Подумай о том, что нам очень нужны деньги. Подумай о том, что если ты сейчас скажешь им правду, то фактически признаешься, сколько тебе лет на самом деле.

– Вообще-то, Джей-Би, в девяносто восьмом году я управляла этим фондом и, говоря откровенно, у меня это получалось куда лучше, чем у вас, молодой человек.

Элис хватает меня за запястье, словно мы забрались на самый верх гигантских американских горок и она вот-вот завизжит. Гарет стискивает зубы, чтобы не расхохотаться, и в итоге издает скрипящий звук, точно подушка-пердушка.

– Ты управляла этим фондом? – повторяет Джей-Би, будто робот.

– Именно так. Собственно, я его и создала, и даже в тех неблагоприятных условиях дела у нас шли как нельзя лучше. И да, я действительно ужасно старая. Мне сорок девять, почти пятьдесят.

Я вспоминаю, как ездила в Нью-Йорк, чтобы провести презентацию для Джека (неужели у меня тогда правда были вши?). И Джеку все понравилось. Точнее, ему понравилась я. А мне понравился он. Обычно с первых же минут знакомства понятно, что вы на одной частоте. С ним я это почувствовала сразу, мы были на одной волне (не переключайте приемник), и я помню, какой меня охватил восторг. Такое ведь встречается очень редко, всего лишь один или два раза в жизни, да и то если повезет. Нам с Джеком повезло. На планете несколько миллиардов человек, но мы все же нашли друг друга. Разве не счастье?

Это был подарок судьбы, и я его вернула. А ведь полжизни уже позади. Пятьдесят – это ведь половина жизни, причем в самом лучшем случае. И по-прежнему остро хочется чувствовать, что живешь, а не только везешь детей в их будущее.

– Невероятно. Даже не знаю, что сказать, – бормочет Джей-Би.

– Неважно, все равно у нас нет времени на болтовню. Нужно как можно быстрее отправить кого-нибудь к Полфримену. Элис, попробуй заказать нам вертолет в аэропорту Лондон-Сити. Побыстрее, а заодно раскопай все, что можешь, по Полфримену: жены, дети, откуда родом, чем увлекается. Гарет, мне нужно, чтобы ты собрал всю информацию, которая у нас есть, об активах клиента, доходах от инвестиций и наших финансовых показателях по сравнению с конкурентами за последние двадцать лет.

– Вертолет?.. – Трой раскрывает рот, как японский карп.

– Да. Сэру Джеффри нужно показать, как высоко мы его ценим. Нужно продемонстрировать, как он важен для “ЭМ Ройал”. И если мы посадим вертолет у него на лужайке и поползем к нему на коленях, пока он еще не успел забрать огромные деньги из нашего фонда, он обязательно поймет, что к чему. И вот еще что, Трой…

– Да?

– Заправь рубашку, мальчик.

15:10

Первый раз в жизни лечу на вертолете. Не сказать, чтобы я об этом мечтала, и теперь, попробовав на себе, понимаю, как была права. Когда взлетаешь, дух действительно захватывает от ощущения свободы – ты движешься не вперед и вверх, как на самолете, а сразу вверх, как на лифте, ты взмываешь в небеса и смотришь, как Лондон уменьшается в размерах. Потом же остается только шум. Все грохочет, трясет, вдобавок еще и страшно до смерти. И это не как в фильме про расхитительницу гробниц, когда выскакиваешь из чудо-вертолета прямо в джунгли, чтобы выполнить секретное боевое задание. Поверьте мне, я ни секунды не чувствовала себя Ларой Крофт, уж скорее чашкой в посудомойке. К тому же я летела не в зону боевых действий. Мы приземлились в Йоркшире, к неудовольствию каких-то овец.

Как того требует обычай, мы пригнулись, высаживаясь из вертолета, – хотя какого надо быть роста, чтобы тебе лопастью снесло голову? Наверное, баскетбольного. И это подействовало. Не на нас – Элис, Гарета и меня, элитарный отряд, отправленный на задание “ЭМ Ройал”, точнее, единственную троицу, которая подходила для этой невыполнимой миссии, – но на нашу цель, Джеффри Полфримена. Он стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока, у французского окна. Экзамен начался, едва мы успели приземлиться.

– Вот это я понимаю, добрались с ветерком, – говорит он, когда мы рассаживаемся в гостиной. Здесь даже можно разглядеть дальнюю стену, хотя бинокль бы не помешал. – И как оно?

– Прекрасно, – отвечает Элис.

– Без приключений, – добавляю я.

Гарет не говорит ничего, потому что Гарета в комнате нет. Он по-прежнему в туалете сэра Джеффри – беспомощно блюет в унитаз сэра Джеффри.

– Спасибо, что приехали, – говорит наш хозяин с таким густым йоркширским акцентом, что хоть ножом режь, как фруктовый пирог. – Жаль, что попусту потратили время.

– Мы приехали, чтобы…

– Зря время теряете. Я видел цифры, всё внимательно просмотрел и понял, что в любом другом месте получил бы гораздо больше. Поэтому я перевожу средства, всё целиком, черт побери, к одному из ваших соперников. С которыми, кстати, вам соперничать не по силам, и даже не спорьте. Зря только винт глушили, дорогуши.

Так вот почему он нас так негостеприимно встретил: ни тебе чая, ни кофе, ни печенья, ни воды, ни сенбернара с фляжкой бренди за ошейником – для Гарета. Сэр Джеффри не из тех, кто станет рассыпаться в любезностях, и бессодержательный светский разговор его только рассердит. Надо сразу к делу.

– Видите ли, мистер Полф… – начинает Элис.

– Сэр Джеффри. – Я бросаю на Элис испепеляющий взгляд.

Если кому в Англии и нравится, когда его титулуют по поводу и без, в любое время дня и ночи, так этому добропорядочному гражданину, который стоит перед нами на ковре у камина, поджаривая задницу на огне высотой в пять футов. Ему да еще паре актеров, которые хотят чувствовать себя личными друзьями Фальстафа. Может, леди Полфримен во время любовных утех и шепчет в его волосатое ухо “Джефф”, но я бы не стала биться об заклад.

– Я подготовила для вас кое-какие данные, сэр Джеффри, – продолжаю я, несмотря ни на что, и вынимаю из портфеля стопку документов, – и вы убедитесь, что они не всегда совпадают с цифрами, которые собрали ваши сотрудники. Не буду утомлять вас подробностями: резюме на первой странице. И если не выносить комиссионные за скобки, думаю, вы и сами убедитесь, что наши показатели…

– То есть вы хотите сказать, милочка, что я ошибаюсь? – перебивает он и выдвигает вперед нижнюю челюсть дальше, чем позволяет человеческая анатомия. Наверное, так чувствовала себя Сигурни Уивер в кульминации “Чужого”.

– Нет, я хочу сказать, что ваши советники показали вам не всю картину. – Отбивай подачу, говорили нам учителя во время подготовки к школьным дебатам. И чем жестче к тебе послали мяч, тем сильнее должен быть ответный удар.

– Мои советники, да будет вам известно…

– Я признаю, что “ЭМ Ройал” действительно совершил ошибку, – говорю я, продолжая обмен ударами, – но никак не статистическую.

Он замолкает. Похоже, мой ответ его озадачил.

– А какую же? В чем же вы облажались, дорогуша?

– В том, что с самого начала не объяснили всем сотрудникам компании, что вы – самый важный частный инвестор, который когда-либо пользовался нашими услугами. – Это неправда, точнее, не вся правда, но он этого не узнает. Да и незачем ему знать. – А это огромная ответственность. И привилегия.

– Для кого?

– Для нас.

– А мне-то вы зачем?

– Хороший вопрос.

– Так ответьте на него.

– Мы имеем возможность обеспечить вам такие проценты с инвестиций, которые в долгосрочной перспективе окажутся выше, чем у любого из наших конкурентов. Мы надежнее, чем кто бы то ни было, сохраним ваш капитал, и не только сейчас, но и для будущих поколений. Для ваших детей, детей ваших клиентов и их детей. И документы это подтвердят. Кроме того, – он открыл было рот, чтобы ответить, но я ему не позволила, – мы понимаем ваши потребности и нужды.

– Какие еще нужды, черт побери? Оглянитесь по сторонам, дорогуша. Неужели вы думаете, что я хоть в чем-нибудь нуждаюсь?

Я оглядываюсь. Не считая огромного Гейнсборо[98], самое интересное в гостиной – Гарет, который мнется с краю сцены. Лицо у него зеленое, как воды Нила. Такое ощущение, будто он умер в туалете и явился нас пугать.

– Я на днях просматривала ваше досье (на самом деле в такси по дороге в аэропорт), и меня поразило, что по сравнению с другими нашими крупными клиентами ваше участие в благотворительности не получает должного внимания.

– Хотите сказать, что я жадный ублюдок?

– Напротив. В вашем досье отражено, что вы купили новый МРТ-сканер для больничного фонда северного Йоркшира, после того как ваша младшая дочь, Кэтрин…

– Кейт. Как и вы. – Он удосужился запомнить мое имя. Это хорошо.

– После того как Кейт, если я правильно помню, в подростковом возрасте попала туда в тяжелом состоянии. Слава богу, она совершенно поправилась, и вы достойно отблагодарили больницу, но отчего-то предпочли сохранить ваше пожертвование в тайне.

– Это мое дело.

– Бесспорно. Это ваше дело. Но мы хотим приложить все усилия, дабы вам в этом деле помочь. Далее в вашем досье указано, что вы пожертвовали крупные суммы нескольким музыкальным обществам графства, а также оперной тру…

– Это Джинни. Любит пение. Всегда любила.

– Замечательно. Однако же ваши с леди Полфримен имена набраны мелким шрифтом на последней странице программки – взять хотя бы недавнюю постановку “Волшебной флейты”. (Элис выяснила это за пять минут по телефону.)

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что, живи вы, к примеру, в США, ваша благотворительная деятельность не считалась бы чем-то второстепенным по сравнению с инвестициями. Она была бы неотъемлемой частью инвестиций. О том, что вы помогаете людям, знали бы все. Таким образом ваш статус был бы очевиден не только в финансовых кругах, но и для широкой общественности. Британия во многих отношениях склонна переоценивать свои силы, но как доходит до филантропии, мы систематически себя недооцениваем. Мы гордимся добрыми делами и волонтерством на микроуровне, и вы сами наверняка знаете, что сейчас в каждой деревне можно увидеть нечто подобное, однако на макроуровне мы неизменно пасуем. Традиция есть, но прерывистая – а вспомните крупных промышленников восемнадцатого – девятнадцатого столетий! Они оставили нам чудесные библиотеки, музеи, концертные залы. Многие знаменитые меценаты были родом из этих краев, не только с юга. Вот уж где по-настоящему жадные ублюдки.

Элис негромко ахает. Полфримен широко ухмыляется:

– То есть вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, черт побери, возродите все это. Верните традицию. Привлеките всеобщее внимание. Задайте тенденцию. Пусть другие богатые семейства думают: “Вот те на, да у этих Полфрименов дела идут лучше некуда. Отгрохали в Лидсе новый концертный зал (можно назвать его в честь Кэтлин Ферриер[99]), а в фундамент заложили именной камень. Почему бы и нам не последовать их примеру?”

– Кэтлин Ферриер? Мама ее любила, – говорит сэр Джеффри.

– Моя тоже. Я выросла на “Дуй, южный ветер”. Мама была на ее выступлении в Лидсе.

– И моя! Может, они даже были на одном и том же концерте. Она до сих пор здесь живет?

– Да. Двадцать миль отсюда в ту сторону. – Я киваю на противоположный берег озера. – Так сделайте что-нибудь для культурной жизни родного края. А мы уж позаботимся о том, чтобы дела у фондов, которые спонсируют подобные мероприятия, шли как нельзя лучше, ведь они в надежных руках, даже не сомневайтесь.

– У слабаков с юга?

– Что поделать.

– Почему бы вам сюда не вернуться, если вы так любите эти края?

Я смотрю на него. Хоть раз скажи правду.

– Жду, чтобы дети окончили школу, поступили в университет. Сперва нужно дать им образование. Муж от меня ушел, так что приходится как-то налаживать жизнь. Конечно, дома лучше. Кстати, имейте в виду, в следующий раз я приеду на поезде. Если честно, не понравилось мне летать на вертолете.

– Трясло, да? Первый раз летели?

– Угу.

– И зачем?

– Срочное дело. Нам очень нужно было вас повидать.

– Смотрите, как бы Джинни не услышала. – Он умолкает, идет к шкафу. – Давайте выпьем, черт побери. Чтобы в желудке улеглось. Этому нежному цветку уже не поможешь, поздно, а вам, девушки, не повредит.

И вот уже через две минуты мы вчетвером стоим со стаканами виски. Ничего другого нам не предложили. Гарет покачивается, как тростник на ветру.

– Ваше здоровье.

– Ваше здоровье. За “ЭМ Ройал”, – говорит сэр Джеффри, – и за ее величество королеву.

– За королеву! – восклицаю я громко и пылко и залпом осушаю стакан. Бодрит моментально. – Прошу прощения, сэр Джеффри, правильно ли я понимаю, что это значит…

– Это значит, что вы меня переубедили, черт побери, в последний раз такое со мной было двадцать пять лет назад на скачках. Приятель посоветовал поставить на другую лошадь, не на ту, которая мне нравилась.

– И его ставка выиграла?

– Еще как. Фрейлина, одиннадцать к четырем. Я в тот день заработал две сотни.

– Мы вам можем предложить куда большую прибыль.

– Надеюсь на это, черт меня подери. Ладно, раз уж я сказал, что остаюсь, значит, остаюсь. Я своему слову хозяин. Ваше здоровье. Но только чтобы мои дела вели вы, а не тот рыжий олух.

– Разумеется, – в унисон, не сговариваясь, отвечаем мы с Элис.

Гарет выскальзывает из комнаты – вероятно, чтобы позвонить в Лондон и излить на них хорошие новости. А может, чтобы излить скотч.

Сэр Джеффри возвращается к камину. Не мигая, твердо смотрит мне в глаза и говорит:

– Я старый сентиментальный хрыч, не могу отказать Кейт.

И правда, черт побери.

18:01

Обратно мы летим вдвоем с Элис, Гарет решил заночевать в Йорке и наутро вернуться поездом; вдруг приходит сообщение от Эмили. “Мам, можно Люк придет к нам на ужин? Не подумай, он не мой парень, мы просто встречаемся. Только не говори ничего, ладно? Не ставь меня в неловкое положение. Люблю, ххх”.

Кейт – Эмили

Чем же я могу поставить тебя в неловкое положение, дорогая?

Люблю, хх.

Я ненадолго задремала. Потратила все силы на то, чтобы вернуть сэра Джеффри, и теперь как выжатый лимон. Проснувшись, обнаруживаю, что Элис свернула свою пашмину и подсунула мне под голову вместо подушки.

– Неудивительно, что ты устала, – замечает она.

– Но это приятная усталость, – отвечаю я. – Лучшая из возможных.

Мы уже садимся, когда у меня звонит телефон. Номер незнакомый.

– Элис, вызови, пожалуйста, нашего водителя, а я пока отвечу на звонок.

– Миссис Редди?

– Да.

– Добрый день, мы хотели вас предупредить о высоком уровне расходов по вашей карте “Виза” и пяти просроченных платежах. Наверняка вы и сами об этом знаете, мы лишь хотели вам об этом напомнить.

– О чем?

– О пяти просроченных платежах. Это очень серьезно.

– Но я не пропускала никаких платежей.

– Расходы в игровом приложении. Многочисленные повторные покупки.

– Что?

– Мы прислали вам извещение по электронной почте.

– Я его не открывала. – У кого вообще есть время читать электронную почту?

– Ваша задолженность составляет шестьсот девяносто восемь фунтов. Пожалуйста, разберитесь с этим как можно оперативнее, поскольку по вашей карте не подключено автоматическое списание средств.

Интересно, если чересчур активно эксплуатировать мозги, могут ли они отказать? Я пытаюсь думать, но в голове пусто, как в заброшенном доме. (Рой? Рой, помоги же мне!)

– Миссис Редди?

– Да, прошу прощения, я вас слушаю. Разумеется, это неприемлемо, такого быть не должно, и я предприму усилия, то есть, конечно же, приложу усилия, чтобы впредь… такого не было.

Хорошо еще, что я не перед сэром Джеффри выступаю. Такое ощущение, будто перевожу с марсианского.

– Мы хотели вас предупредить на случай, если ваша карта попала в руки мошенников. Тогда мы рекомендуем вам как можно скорее заблокировать эти платежи.

– Бен. Рой считает, что это, скорее всего, Бен.

– Прошу прощения, кто такой Рой?

– Ах да, Рой – это мой… помощник.

Элис с любопытством косится на меня.

– Спасибо вам большое, кажется, я поняла, в чем дело. Сейчас разберусь. До свидания.

Бенджамин! Так вот оно что. Неудивительно, что мой кредитный рейтинг упал ниже плинтуса. Значит, Бен снова взял мою кредитную карту и зарегистрировал в этом своем долбаном игровом приложении. А ведь Рой пытался меня предупредить. Даже не знаю, что сильнее – потрясение от неприятного открытия или изумление перед масштабом трат? Скорее, второе. По моим прикидкам уравнение выглядит примерно так: если X потратит Y часов, играя в “Злые зомби на дороге” или что там у него в телефоне, тогда количество распластанных на асфальте живых мертвецов, помноженное на число пи, будет равняться количеству человеко-часов, которые матери Х – назовем ее хоть К. – придется работать в дополнение к основной ее работе, чтобы заплатить за развлечения Х.

Самое смешное, что Бену все это покажется совершенно оправданным. Можно было бы, конечно, позвонить ему прямо сейчас, чтобы выяснить, в чем дело, накричать, пристыдить, но: 1) именно сегодня у меня на это не осталось сил, 2) по сравнению с белфи это невинная шалость со стороны моих разбирающихся в технике детишек, 3) Бен никогда не берет трубку. Потому что, если уж на то пошло, подростки никогда не разговаривают по телефону, несмотря на то что не выпускают его из рук. Ну и еще потому, что он слишком занят – играет в “Злые зомби на дороге”, или “ФИФА”, или каких-нибудь “Детей бубонной чумы”, так что ему совершенно некогда со мной говорить.

Кейт – Бену

Привет, милый, нам нужно поговорить по поводу твоих трат на игры. У меня на этой карте не подключено прямое списание средств, так что меня чуть не арестовали из-за тебя. х

Бен – Кейт

Хаха нупрастити

хх

А вы говорите, родители-вертолеты.

26. Страшная тайна

03:00

Когда же я решила, как быть дальше? Не сразу, но то, что выход подсказала мне подруга, по-моему, вовсе не совпадение. Эмили крепко спала рядом со мной на месте, которое я до сих пор зову Ричардовым, хотя теперь его кабанеру выслушивает дорогая Джоэли. Эм перетянула на себя одеяло; я открыла глаза в три часа ночи, когда все матери просыпаются и задаются вопросом, счастливы ли их дети. И на этот раз дело было не в Перри и долбаной менопаузе. Благодаря Доктору Либидо и ежедневному приему гормонов ночные приливы прошли, и я больше не чувствую себя такой безнадежно усталой. Если я и не стала прежней, то, по крайней мере, эта новая Кейт уже не боится будущего. Экран телефона светится в темноте: пришло письмо. Я читаю.

От кого: Салли Картер

Кому: Кейт Редди

Тема: Страшная тайна

Милая Кейт, я давно хотела тебе написать, еще после нашего разговора перед Рождеством, когда ты мне призналась, что любишь того американца. Я знаю, ты ждала от меня ответа, даже, пожалуй, поддержки, и понимаю, что, промолчав, разочаровала и горько обидела тебя. Мне очень хотелось тебе ответить, но я не смогла этого сделать по причинам, объяснить которые тогда не сумела. Попробую сейчас, тем более что, расставшись с Ричардом, ты наверняка раздумываешь, как тебе жить дальше. Ты сказала, что главное для тебя сейчас дети, они у тебя на первом месте, но ведь их мама тоже должна быть счастлива.

Помнишь, я показывала тебе фотографии, на которых я в Ливане? Ты еще сказала, что я на них похожа на безумно счастливую Одри Хепберн. Ты была права. Я действительно была безумно счастлива. Человека, который сделал эти снимки, звали Антонио Фернандес, и он был не только моим коллегой, но и любовником. Когда меня отправили на Ближний Восток, банк приставил его ко мне в качестве компаньона и напарника, и поначалу мы оба этому не обрадовались: я считала, что совершенно не нуждаюсь, чтобы какой-то надменный испанец за мной присматривал, он же полагал, что таскаться за какой-то там англичанкой ниже его достоинства. Мы были как парочка из дурацкой комедии, мужчина и женщина, которые вынужденно оказались где-то вместе и постепенно полюбили друг друга, несмотря на обстоятельства. Совсем как мы.

У нас обоих были семьи. У меня был Майк и сыновья трех и пяти лет. Антонио женился недавно и еще не успел обзавестись детьми. Ни он, ни я не искали приключений на стороне, и я была в ужасе, когда поняла, что меня тянет как магнитом к этому невероятному человеку. Это было немыслимо и по личным, и по профессиональным причинам. Я обожала мужа и детей и ни за что не решилась бы причинить им боль. Но Антонио поколебал мою уверенность. Мораль и верность не значили ничего по сравнению со всепоглощающей страстью, которую я чувствовала к нему.

Даже сейчас, когда я думаю об Антонио, вспоминаю его глаза, его тело, его веселость, то, как он произносил мое имя, – по телу пробегает дрожь.

Мы были вместе почти три года – блаженные, волшебные времена. Потом вернулись каждый к себе домой. В 91-м банк назначил Антонио на высокий пост в Мадриде, а меня отозвали в Лондон. Мы обсуждали совместную жизнь. Он говорил, что готов все бросить, перебраться в Англию навсегда, чтобы мы жили вместе и я воспитывала Оскара и Уилла. Он так убежденно об этом говорил, что все казалось вполне реальным, но стоило нам расстаться, и меня одолевали сомнения. Я думала лишь о том, какая поднимется буря, когда я сообщу Майку, что хочу с ним развестись, – моя мать никогда бы меня не простила – и о том, что нельзя быть такой эгоисткой. Меня воспитали в католической вере, развод для меня был позором, преступлением.

Я отдавала себе отчет, каково мне будет расстаться с Антонио, – по крайней мере, мне казалось, что я это понимаю, – но я верила, что лучше в одиночку нести эту ношу, чем причинить боль невинным детям и хорошему человеку, за которого я вышла замуж.

Через пару месяцев после того, как мы с Антонио виделись в последний раз, в Бейруте, я заметила, что у меня пропали месячные, но списала это на стресс от расставания с ним. Я была как зомби, машинально выполняла обязанности, кормила мальчиков, укладывала спать, но в глубине души ужасно страдала. Когда же наконец поняла, что случилось, я была уже на пятом месяце. Делать аборт было слишком поздно, даже если бы мне этого хотелось, а мне этого не хотелось.

Я уговаривала себя, что, быть может, ребенок от Майка, но, по-моему, отлично понимала, чей он. Девочка родилась с шапкой темных волос и прекрасными угольно-черными глазами. У меня не осталось никаких сомнений, от кого она. Я шутила, мол, у меня в роду были цыгане (это правда, с отцовской стороны, давно еще), – и радовалась, что родилась девочка. Меньше бросалось в глаза, что она не похожа на братьев.

Я назвала ее Антонией – в честь него. Единственное, что я себе позволила. Он так никогда и не узнал о ее существовании, потому что я убедила себя, что это было бы несправедливо, это могло испортить отношения Антонио с женой, сказаться на их детях, так что даже хорошо, что я ему ничего не сказала. Майк любит ее как родную, у девочки чудесный отец, лучшего и желать нельзя.

Догадывается ли Майк? Мне кажется, он и знает, и не знает. Антония совершенно не похожа на братьев, она умненькая, у нее способности к языкам, и она инстинктивно выбрала испанский, чем меня обрадовала и одновременно огорчила. Можно ли закрыть глаза на то, чего не хочешь видеть?

Ты первая, кому я раскрыла мою тайну. Правда, я собиралась рассказать обо всем папе, когда он умирал, но не отважилась.

Я пишу тебе все это к тому, чтобы ты понимала: не нужно резать по живому, не стоит принимать скоропалительных решений, нельзя игнорировать любовь и страсть. Ты себя уговариваешь, дескать, это все иллюзии, есть вещи поважнее. Но это ложь. По крайней мере, у меня было так. Я счастлива и довольна жизнью, но при этом я скучаю по Антонио каждый день последние двадцать четыре года, и то, что моя красавица-дочь и лицом, и характером пошла в него, доставляет мне величайшее наслаждение и вместе с тем невыразимую боль.

Иногда я ловлю себя на мысли: что, если Антония страдает от депрессии и панических атак из-за моего обмана? Вдруг она подсознательно чувствует, что ей чего-то не хватает? Сказать ей правду или не стоит? И эти мысли – тоже мука мученическая.

Я поняла, что ты что-то заметила, когда, познакомившись с ней на Новый год, сказала, что она похожа на Пенелопу Крус. Ты очень наблюдательна, Кейт, я еще и поэтому очень рада, что мы с тобой дружим.

Мой поезд давным-давно ушел, но, как твоя подруга, я хочу признаться тебе в том, что четверть века назад сделала неправильный выбор. Кто из поэтов писал о неправильном выборе? Если бы можно было повернуть время вспять, я бы осмелилась выбрать жизнь и любовь, а не долг и условности. Разумеется, решать, как правильно поступить, тебе и только тебе, но я хочу, чтобы ты знала: если ты выберешь жизнь с Джеком, я тебя всецело поддержу. Его ведь Джек зовут, я не перепутала?

Надеюсь, что мое признание не возмутило и не обидело тебя. Я писала, заливаясь слезами, так что, может, вышло несколько сумбурно. Но я должна была тебе об этом рассказать.

Я всем сердцем с тобой.

х

Салли

27. 11 марта

День, когда я стала невидимкой

Время. В конце концов все и всегда упирается во время. Молодежь мечтает поскорее позврослеть, старики хотят помолодеть. Где-то посередине, на полпути, стою я, точно двуликий Янус, лицом одновременно к тем и этим. Янус, бог дверей и прощаний, переходов и новых начал.

Самое смешное, что я никогда не боялась постареть. Молодость не настолько меня баловала, чтобы я всерьез печалилась из-за ее утраты. Женщины, скрывающие свой возраст, всегда казались мне пустышками, которые верят в то, чего нет; а потом я, черт побери, стала одной из них, верно? Мне пришлось это сделать, чтобы устроиться на работу. Иначе никак. Считается, что мои ровесницы уже вышли в тираж. Вы знаете об этом? Печально, но факт: с возрастом у женщин, таких же точно женщин, как я, появляются мужские болезни – инфаркты, инсульты, рак желудка. А вот у мужчин женских болезней не бывает. Мы превратились в мужчин, чтобы выжить в мире, который те создали под себя, они же не утруждали себя тем, чтобы учиться быть нами, – да и, пожалуй, никогда не удосужатся.

Это сила, а не слабость. Теперь-то я понимаю. Поживешь с мое – и многое становится понятным.

Встретили ли меня громом аплодисментов, когда я, одержав победу над Джеффри Полфрименом, пришла на работу? Да, встретили. Потому что, если уж на то пошло, я заслужила эти аплодисменты. Я добилась успеха, несмотря на то что мне без малого пятьдесят; более того, я добилась успеха именно потому, что у меня за плечами почти пятьдесят лет жизни, горького опыта, упорного труда, семейных перипетий, в болезни и здравии. Сымитировать их невозможно.

По счастливому стечению обстоятельств наш президент в тот день оказался на работе, и ему рассказали о моем триумфе на севере. “Как по мне, пусть Кейт остается хоть до тех пор, пока ей не стукнет стольник, если и впредь она будет проворачивать такие дела. Посмотрите на меня, – проворчал Харви, – я, черт подери, хозяин всей этой шараги и все равно по четыре раза за ночь встаю поссать”.

Что было дальше? Ах да, мой юбилей. Чуть не забыла. Мы с Салли договорились днем погулять с собаками. Провести день моего рождения спокойно. Без суеты. Мне хотелось, чтобы все прошло как можно менее болезненно. Обычная прогулка, вечером ужин с детьми. Эмили составила меню из моих любимых блюд, купила продукты. Бен пообещал принести конфеты – расквитаться отчасти за свои игорные долги.

11:35

Сегодня вид с вершины нашего холма особенно великолепен. Природа встрепенулась, как младенец в утробе, все растения и животные словно откуда-то узнали, что опять настала их пора. Цветет боярышник; куда ни глянь, повсюду живые изгороди, точно букеты невесты-весны.

– Нет, это терн. – Салли наклоняется, чтобы отлепить колючку от носа Коко. – Первым всегда цветет терн, а уж за ним боярышник.

– Что бы я без тебя делала, Дэвид Аттенборо?

– Я еще много в чем могу оказаться полезной.

Салли берет меня за руку, и мы впервые спускаемся по широкой скошенной дорожке посередине холма. Мы знакомы всего полгода, но Салли стала для меня одним из тех незаменимых людей, которые перехватывают эстафету у матери, когда силы той убывают, и становятся для тебя второй семьей. Я благодарю Салли за имейл. Признаюсь, что в жизни не получала письма полезнее, и все-таки не могу последовать зову сердца, как она предлагает.

– После всего, что случилось, Сал, я просто не могу. Да и Джек куда-то пропал.

– Посмотрим, – отвечает она. – Ой, Кейт, замри, не шевелись. Стой тихо.

Футах в двадцати от нас из травянистых кочек выпрыгивает птичка и вертикально взмывает в небо. Такого не может быть, но все равно кажется, будто ее поднимает ввысь исключительно сила песни, нежнее и благозвучнее которой я не слыхала отродясь. Если бы самый прекрасный аромат на свете вдруг запел, у него оказался бы такой голос.

– Ты случайно не знаешь, кто это, Кейт? – тихо спрашивает Салли.

Как ни странно, кажется, знаю.

– Это же вроде жаворонок?

Оцепенев от восторга, мы смотрим, как птичка кружит и парит, поймав восходящий поток в экстазе певучих нот.

– Это знак, – говорит Салли. – Я видела жаворонка всего раз в жизни, когда умер папа. Он поет для тебя, Кейт.

– Никакой это не знак, – возражаю я, но сердце сжимается.

(“Это вовсе не знак, черт побери. Я тебе говорю”, – заявляет мне Рой. Тебя, между прочим, вообще никто не спрашивал. Ты всего лишь глупый старый архивариус. Так что помолчи, пожалуйста. “Это не значит, что против нас все силы вселенной. Это просто дурацкий кусок пластмассы, а не ветхозаветный бог, который решил нам запретить заняться любовью”. Большое спасибо, Рой, я прекрасно помню, что это сказал Джек.)

Ленни и Коко мчатся к выходу на парковку, но Салли вдруг признается, что ее ноги не держат, ей срочно нужно перекусить, так что мы разворачиваемся и идем в кафе. Я открываю дверь и вижу сперва Эмили. (Эмили!) Потом Дебру. (Деб!) Потом Джули. (Джули!) Потом Бена, который, разумеется, снимает нас на телефон. А потом – я не верю своим глазам! – Кэнди Страттон с улыбкой шире Бруклинского моста.

Меня обступают со всех сторон, точно поп-звезду. Обнимают, целуют.

– С днем рождения, мам.

– Спасибо, милая, ой, надо же, и ты здесь! Глазам не верю! Господи, какой приятный сюрприз. И вы все собрались, чтобы меня поздравить!

Кэнди стоит в сторонке, дожидаясь своей очереди, и вот наконец мы оказываемся лицом к лицу и улыбаемся друг другу.

– А ты, Страттон, какого еще черта здесь делаешь?

– Не могла же я пропустить день, когда ты стала старше меня, Редди. Ни за что на свете. Что это на тебе такое соблазнительное?

– Это называется “флиска”.

– Дорогая, я тебя очень люблю, ты же знаешь, но если ты будешь рядиться в овечьи шкуры, никакого секса тебе в жизни не видать.

Хозяева кафе испекли торт, подали розовое шампанское – все организовала Салли. Я задуваю свечи – слава богу, их всего пять, очень деликатно, спасибо, – мне спели “С днем рожденья тебя”. Потом Эмили вместе с Беном сказали тост, в котором признали, что мама у них все-таки клевая, хоть и из прошлого.

– Мама отличная мама. – У Бена срывается голос, и я понимаю, что в эту минуту он думает и о Ричарде. Слишком долго мы были для них единым целым, папамамой, и научиться любить нас по отдельности им будет нелегко. Мы им всегда поможем, но на все нужно время.

Дома, пока дети показывают Кэнди и Джули комнаты, Салли протягивает мне большой коричневый конверт.

– Что это? Только не очередной сюрприз.

– А ты прочитай открытку, – отвечает Салли, – и сама все поймешь.

На передней стороне открытки картина. Гора во Франции, Мон-Сен-Виктуар, изображенная насыщенными синими, лиловым и зелеными мазками. Сезанн, хотя при взгляде на нее я вспоминаю Матисса, которого видела во дворце Владимира Великовского. Те же роскошные оттенки. На открытке написано знакомым почерком:

Когда-нибудь старушкою седой Откроешь книгу, сядешь у огня, — Мои стихи! – и вспомнишь про меня, И вспыхнет взгляд твой, нежный и живой. Ты прелестью своей в сердцах мужских Рождала бури, свет и темноту. Но кто заметил странницы мечту И скорбный лик, открывшийся на миг?[100]

Внизу Джек приписал:

Пока мы ждем, когда ты станешь старушкою седой, вот билет на самолет. Можно переоформить на любую дату и время, передний ряд. Салли прислала мне твои паспортные данные. Милейшая женщина, кстати. Приятного тебе дня рождения с детьми. До встречи в Провансе. Приезжай в любое время. Я буду ждать тебя. Прилетай скорей.

ХХ

Дж.

– Не могу я поехать к нему. Это невозможно. Дети, собака.

– Об этом мы позаботимся, – тут же заявляет Салли. – Я познакомилась с твоим Джеком. Мне показалось, он хороший человек. Жаль только, беден.

– Но сейчас неподходящий момент.

– Если не сейчас, то когда? Ладно, где у тебя столовые приборы?

После ужина, пока Эмили, Бен и Кэнди смотрят “Игру престолов”, мы с Джули по скайпу разговариваем с мамой. Та в приподнятом настроении.

– Поверить не могу, что прошло уже полвека с того дня, как у меня появилась ты, родная.

– Не напоминай.

– Для меня ты всегда будешь ребенком.

Потом мы с Джули накидываем пальто и выходим с бокалами в сад, чтобы Джули могла покурить.

– Я так рада, что ты здесь, – признаюсь я.

– А где еще мне быть? Как время летит! Казалось бы, совсем недавно мы клали зубы под подушку для зубной феи. А через считаные годы, глядишь, уже будем класть их в стакан на тумбочке.

– Ничего не скажешь, радостная мысль. Кстати, как дела у Стива?

Она улыбается:

– Ой, отлично, лучше всех, твой друг из Америки все решил.

– Какой еще друг из Америки?

– Джек. Сказал нашему Стивену, что в лондонском Сити полным-полно игроков, надо просто научиться грамотно оценивать шансы. И сам его всему научил. Пообещал, что если Стивен возьмется за ум, то он его кое-кому порекомендует. А Стивен-то у нас башковитый, весь в тетю Кэт, вот Джек его и пристроил младшим трейдером. С тех пор как появился Джек, эти акулы-коллекторы к нам и носа не кажут, слава богу.

Я теряю дар речи.

– Ох, он мне вставит пистон за то, что тебе сказала. Он запретил тебе об этом говорить. Я поклялась молчать. Какой же он все-таки милый, правда? И маме очень понравился.

– Мама познакомилась с Джеком?

– Да. Он сказал, что выплатит долг Стивена, но тот должен с каждой зарплаты отдавать ему энную сумму. Слава богу, он все решил.

– Как он вас нашел?

– Обзвонил всех Редди в городе. Дескать, давно мечтал побывать в Йоркшире. Ему интересно “увидеть место, которое ее сформировало”, так он сказал. “Место, которое ее сформировало”. Как же он чудно говорит! Он твой любовник?

– О боже, нет.

– Я бы на твоем месте не зевала, дорогая, – Джули гаденько смеется, – все-таки тебе уже полтинник. Вряд ли к тебе выстроится очередь из богатых красавчиков.

– Спасибо, сестренка. Буду иметь в виду. Еще вина?

После того как все легли, я выпускаю Ленни в сад пописать перед сном. Полная луна заливает окрестности светом, по нему мечется чернильная собачья тень. Я глубоко вдыхаю. Ну вот мне и пятьдесят, думаю я. Поводов для страха нет, поводов для радости масса, ведь оказалось, что это вовсе не непреодолимый Рубикон, которого так боялась Женщина-катастрофа. Я никак не оправлюсь от изумления после того, что мне рассказала Джули. Какой Джек все-таки добрый: приехал аж из Америки, помог Стивену, да еще и рассказывать запретил. Джули сказала, он взял с нее слово молчать. И все равно сердце шепчет, что он сделал это для меня.

Через несколько недель после дня моего рождения, когда дети остались ночевать каждый у своих друзей, а Ленни отправился на райские каникулы к Коко и Салли, я достала из коричневого конверта билет на самолет и забронировала рейс в Марсель. Написала Джеку, что приеду на выходные.

Джек – Кейт

Что же ты так долго?

В самолете я наслаждаюсь роскошью свободного времени и думаю. Впервые я наедине с собой, своими мыслями и, разумеется, Роем, который помогает мне вспоминать все крутые повороты жизни за полгода после белфи.

Брак мой рухнул, но дух каким-то чудом уцелел. Вспоминаю вечеринку-сюрприз в кафе, почти все мои любимые собрались в одном месте, как же радостно было встретить Кэнди ИРЛ, а не онлайн. Пища для души. Эмили и Бен на праздничном ужине (лазанья, картофель фри, салат, мороженое, мятный шоколад), такие взрослые, такие довольные, что в кои-то веки они готовили для меня, а не наоборот. Глядя на Эмили, обворожительную в красном шелковом платье (между прочим, мадам, это мое платье!), я думала: “Я, наверное, еще не скоро оправлюсь от того, что она сотворила над собой. Мы, матери, навеки повязаны с теми, кого произвели на свет”. Я чувствую боль Эмили всем телом, которое дало ей начало, и буду чувствовать всегда, пока это тело не покинет землю; но дети крепче нас. Эм уже оправляется от пережитого, потихоньку выбирает университет, задумывается о будущем. Люк очень помогает. После того как он появился на сцене, селфи в одночасье прекратились. Когда видишь свое отражение в глазах влюбленного парня, понимаешь, что ты желанна и достойна любви, – с этим чувством ничто не сравнится. Когда тебя любят, любят по-настоящему, мнение всех прочих о тебе не имеет никакого значения.

Эмили с Беном регулярно общаются с Ричардом и потихоньку преодолевают инстинктивное отвращение к Джоэли. В конце концов, она носит их братика и сестренку. Надеюсь, я была Ричу хорошей женой, но я шла по жизни, как во сне, впав в супружеский сомнамбулизм, который не так уж редок среди женатых пар. Делаешь, что должен, стараясь занимать как можно меньше места в собственной жизни, чтобы всем остальным было где разместиться.

Не несчастна – не то же самое, что счастлива. (Спасибо, что напомнил, Рой. Кто это сказал, Салли?)

А, нет, Кэнди. Ну конечно, кто же еще. Типичная Кэнд, вечно требует, в своем американском стиле, чтобы я разрешила себе быть счастливой. Ради всего святого, я англичанка. Я извиняюсь, когда меня толкают. И я искренне полагала, что на моем веку достаточно хотя бы не быть несчастной.

Я оттолкнула Джека, поскольку видела в нем угрозу моей жизни, тогда как он – мой лучший шанс на счастье. Я вспоминаю тот день с ним в отеле, все, что мне нужно в мужчине, плюс сэндвичи с огурцом. И работа. Дела наконец-то пошли на лад. На днях встречалась с президентом, он сообщил, что Троя выгнали, после того как он обосрался с Полфрименом, Джея-Би переводят на другую должность, и не согласилась бы я на время возглавить фонд, пока они оценивают ситуацию? Я ответила, что охотно вернусь на старую должность, но только не на время. (Между прочим, та отчаявшаяся женщина, глядевшаяся в бочку никчемности, приняла бы такое предложение, но только не эта птица феникс, не этот оживший призрак.) Президент обещал подумать. Знаете, мне кажется, ко мне прежней уже нет возврата. К той, которая думала, будто для нее все кончено.

(“Только не для тебя, Кейт. У тебя все еще впереди”. Рой, это ведь Салли сказала, правда?)

Тот день, когда мы первый раз с ней пообщались. Не пойди я на собрание женского клуба, не познакомилась бы с Салли, без которой теперь не могу обходиться. И то письмо об Антонио, великой любви, которой она лишилась, – вот почему я, пожалуй, сейчас сижу в самолете. Может, у нас с Джеком что-нибудь да получится? Он в основном в США, мне же нужно довести детей до окончания школы и университета; будем встречаться, дети постепенно привыкнут к нему. Самолет снижается, а я так ничего и не придумала. Впрочем, если мне приходится всех спасать, почему бы не начать с себя. Что же тут сложного?

Я думала, что Джек встретит меня в аэропорту, но меня ждет водитель с плакатом, на котором написано мое имя. Мы едем на север, к Эксу, потом сворачиваем на восток, где из поросшей зеленым кустарником земли поднимаются холмы. Массивный известняковый хребет – я узнаю гору с моей деньрожденной открытки – не покидает нас ни на минуту. Здесь гораздо теплее, чем дома, практически английское лето.

“Спасибо, Рой, я помню. Район Прованса с собственным микроклиматом, где можно зимой сидеть на улице в футболке. Джек рассказывал о нем за ужином в день знакомства.)

И правда.

Мы подъезжаем к старому облупленному железному забору, за которым виднеется дом с обвалившейся черепичной крышей. Кажется, это называется mas[101]. Джека по-прежнему не видать. За оградой сад. Боже мой, вы только посмотрите. Сколько же этому месту лет? И кто его хозяин? Обветренные каменные стены увиты плющом. Пыльные скелеты давнишней лаванды. Настоящее персиковое дерево. (Первые тринадцать лет жизни я и не подозревала, что персики растут на деревьях. Они росли в консервных банках.) В памяти невольно всплывает тревожный образ: трехлетняя Эмили болеет ветрянкой, и мы с ней смотрим диснеевскую “Красавицу и чудовище” по четырнадцать раз на дню – в лучшем случае. И теперь боюсь, что меня встретит не галантный американский джентльмен с солидным портфолио и добрыми глазами, но злобное мохнатое чудовище с копытами и торчащими из пасти клыками. Что ж, хорошенького понемножку. Окна в трещинах, края кирпичей крошатся: этим домом нужно заняться. Вот бы его купили и с любовью возродили. Все-таки я иначе представляла себе романтические выходные.

Открытая дверь ведет в прохладную кухню. Я снимаю туфли, ощущаю ступнями потертый неровный пол. К банке из-под варенья, из которой торчит лаванда, прислонен конверт. Вдыхаю. Адресовано Кейт Редди. Внутри открытка с надписью: “С прошедшим пятидесятым днем рождения, подлинная винтажная жемчужина с богатым потенциалом, нуждающаяся в деликатном обновлении”. Очень смешно, ничего не скажешь.

– Привет.

Я бросаюсь к нему, покрываю лицо поцелуями и на этот раз точно знаю, чего хочу. Я никогда никого и ничего не хотела сильнее. И уже не захочу.

Он явно удивлен этой новой моей уверенностью, но не сопротивляется.

– С прошедшим полтора месяца и два дня назад днем рождения.

– Спасибо. – Длинная пауза, я оглядываюсь по сторонам. – Дом очаровательный, хотя, конечно, развалюха.

– Согласен.

– Я ожидала увидеть говорящий чайник.

– “Вы наш гость”[102].

– Значит, ты все-таки смотришь детские мультики. Я так и знала.

– Это мой маленький секрет.

– Ничего страшного. Знал бы ты мои секреты.

– Жду не дождусь.

– Джули мне все рассказала. О том, что ты сделал для Стивена.

– Я сделал это не для Стивена, а исключительно из эгоизма. У тебя теперь одной заботой меньше, а значит, ты сможешь больше времени посвятить мне.

– Как скажешь, но ты поступил благородно. Не знаю, как тебя и благодарить. – Я направляюсь к раковине у окна, точнее, около того места, которое можно было бы назвать окном, будь в раме стекла. Джек идет за мной, обхватывает меня сзади, и я откидываюсь на него; как же приятно, когда тебя обнимают.

– Та гора, она ведь с моей открытки?

– Vraiment[103].

Я поворачиваю кран, он дергается и трясется. Наконец из него с фырканьем выходит нечто похожее на воду, только ржавую. Я подставляю под струю ладони, запястья. Успокойся, Кейт. Сердце колотится.

– Только не пей, – предупреждает Джек, – в холодильнике есть вода в бутылках. И вино. Причем немало, хватит на пару сотен лет.

– Отлично. Сколько мы здесь пробудем? Или переберемся куда-то, где есть потолок? Между прочим, я готовилась к “Фор Сизонс” – каблуки, шелковые платья. Если бы ты меня предупредил, что мы будем жить в походных условиях, захватила бы флиску.

– Mais non, Madame[104], у нас тут всегда четырь сезонн. На улице весна – voila! – в оранжери лето, без кондисьонэр, все стоки забиты опавшими листьями, а в стылых спальнях зима кругли год.

– Блистательно. Кстати, кому все это принадлежит?

– Одной моей знакомой паре.

– Они, должно быть, рехнулись.

– В некотором смысле так и есть. Она до безумия любит ремонтировать старые дома. А может, просто безумна. Да, пожалуй, так и есть. Совершенно сумасшедшая. Мне рассказывали, что она ездит в гости к вдовам мертвых рокеров и катается у них на лошадях. А еще скрывает свой возраст и врет, будто сама пекла кексы, хотя купила их в магазине.

Я стряхиваю воду с рук и оборачиваюсь:

– Джек, только не это.

– Что – только не это?

– Пожалуйста, скажи мне, что ты не сделал того, о чем я думаю.

– А я ничего и не сделал. Пока. Хотел купить тебе шарфик, но на Рождество проезжал мимо, увидел этот дом и подумал, что мы с тобой, ты и я, вполне могли бы им заняться. Вместе над ним поработать. Неюная красавица с шикарной фигурой, немного внимания, заботы – и она вернется к жизни. Чем не проект. Вполне можно вложиться. Я спец небольшой, но вполне могу выполнять указания женщины, которая в этом шарит.

– Шутишь? Да у меня просто времени нет жить в этой чертовой французской развалине и заниматься ремонтом.

– Нет, если ты против, я могу позвонить агенту, сказать, что нам это неинтересно, и купить тебе шарфик.

Я оглядываюсь, подмечаю, что нужно сделать. Если заднюю часть дома открыть, вставить большие окна, вид на гору будет замечательный. Можно позвать Петра, он всем займется. Покрасим ставни в мой любимый сизый цвет. Вдруг из архива появляется Рой, несет мне что-то, о чем хочет напомнить. (Рой, не сейчас. Неужели ты не видишь, что я занята?) Однако он все равно вручает мне воспоминание – мудрый совет от моей дорогой подруги Салли: “Если бы можно было повернуть время вспять, я бы осмелилась выбрать жизнь и любовь, а не долг и условности. Разумеется, решать, как правильно поступить, тебе и только тебе, но я хочу, чтобы ты знала: если ты выберешь жизнь с Джеком, я тебя всецело поддержу”.

– Джек?

– Да, мэм?

– Я не позволю тебе одному за все заплатить. Поделим расходы пополам, пятьдесят на пятьдесят. Но только если меня повысят. Только если мне вернут мой фонд.

– То есть “да”.

– Нет, не “да”. Но и не “нет”.

– “Не нет” – это английский вариант “да”. Мне не привыкать. Кейт, дорогая, я хотел сделать тебе на день рождения общий подарок, для нас обоих.

– Очень предусмотрительно, мистер Абельхаммер. Дай угадаю, что же ты собирался мне подарить. Тандем? Качели на доске? Теннисный корт? Партию в снап?[105]

– Почему бы и не снап? В этом деле, кстати, тоже без ловкости рук не обойтись. Снова и снова подбирать карты под пару.

– Так что же это за сюрприз для нас обоих? А, Джек?

Он берет мои влажные руки в свои, наклоняется ближе, еще ближе, потом еще ближе и говорит:

– Время.

28. В конце концов

Год и четыре месяца спустя

Барбара умерла на исходе лета. Мы сидели в пиццерии, отмечали окончание экзаменов Эмили, когда мне позвонил Дональд и сообщил, что ее бабушки не стало. В последний раз, когда я навещала их в Йоркшире, он расстроился из-за того, что Барбаре пришлось участвовать в концерте в доме престарелых.

– Но ведь хорошо, что с ними там занимаются. – Я попыталась его успокоить.

– Барбара не хочет играть на тамбурине. – Дональд беспомощно указал на жену, которая поднимала и опускала инструмент, ничем не обнаруживая, что понимает, что делает, и что это занятие доставляет ей удовольствие. – Ты же знаешь, Кейт, милая, ей бы это совершенно не понравилось.

Он был прав. Этот идиотский тамбурин взбесил бы Барбару. Она бы сочла это ниже своего достоинства – той непреходящей утонченной элегантности, которой ее лишил жестокий Альцгеймер.

Я с бесконечной грустью наблюдала, как Эмили и Бен пытаются принять эту весть, свою первую безвозвратную потерю, и все же была рада, что моя свекровь ушла туда, где нет унижения и где ее не достанут люди, которые ни на что не годятся.

В утро похорон дети перелезли через забор на задах старинного фамильного дома, чтобы срезать цветов в саду Барбары. Перед домом появилась табличка “ПРОДАН”, однако новые хозяева еще не въехали. В конце концов, что может быть лучше, чем возложить у могилы, в которой она упокоилась, букет “епископа Лландаффа” с алыми головками на черных стеблях, собранный ее любимыми Эмили и Беном?

(Не курить возле “епископа Лландаффа”!) Я невольно улыбнулась, когда Рой мне это напомнил. Строгие требования Барбары распространялись даже на георгины.

Заплаканная бедняжка Эм держит меня за руку; звучат последние слова заупокойной службы. По другую руку от меня сидит Бен, в последнее время он очень вытянулся, буквально до смешного, словно каждый день весна и он растет. Впрочем, сейчас лицо у него печальное и растерянное, как у малыша.

Хорошо еще, что у детей каникулы и нам не нужно срочно возвращаться. Меня отпустили из “ЭМ Ройал” на похороны, я строго-настрого наказала Элис не звонить и не писать мне сегодня, но ни минуты не сомневаюсь, что ровно в полночь меня засыплют сообщениями.

По другую сторону от могилы стоят Ричард и Джоэли с Иггдрасилем и Рататоск[106]. Догадываюсь, что вы скажете. Да, я пыталась его вразумить. “Древо жизни играет важную роль в мифологии, Кейт. К тому же мы оба любим ясени”. – “Ричард, подумай о том, каково им будет жить с такими именами”. Без толку. К моему вящему удовлетворению, Ричард выглядит так, словно не причесывался полгода, глаза скрылись в черных впадинах. У него наметилось небольшое, но явное брюшко. В общем, отец близнецов. Сам кашу заварил, сам пусть и расхлебывает. С другой стороны, после серии душераздирающих телефонных разговоров, позабыв о взаимных обидах, он попросил меня приехать вместе с детьми на похороны его матери.

– Я понимаю, что вел себя как последний мудак, – признался он, – не думай, что я этого не понимаю, и мне правда жаль. Ты даже не представляешь, как мне больно. С тех пор как не стало мамы, я осознал, что ты все равно мой родной человек, Кейт, и папа тебя очень любит. Все время твердит, что я полный дурак, раз связался с этой малолетней потаскушкой.

Мы дружно смеемся, и я протягиваю бывшему мужу оливковую ветвь, в которой он явно нуждается.

– Вот увидишь, Рич, Дональд обязательно полюбит Джоэли. Он обожает близнецов. Они такие милые.

Надо отдать Джоэли должное, она оказалась гораздо лучше, чем мы ожидали. Она сумела найти достойное применение своим эзотерическим талантам: ухаживала за Барбарой, поила растерянную старушку травяными настоями для укрепления памяти, делала ей массаж с ароматическими маслами, который как ничто другое успокаивал Барбару в последние месяцы жизни. Кто знает, вдруг запах масел был способен обойти иссохшие клетки мозга и добраться туда, где сохранилась какая-то важная часть Барбары? Надеюсь, что так. Джоэли по-прежнему кормит детей грудью, они спят в ее постели, и она заявила, что будет их кормить, пока они не пойдут в школу. В общем, я так понимаю, ближайшие четыре года секса Ричарду не видать.

Рядом с едва оперившейся второй семьей Ричарда стоят Барбарины подружки. Все в безупречных траурных одеждах и литургию знают наизусть – последние, кто по-настоящему учился в воскресной школе. Все промокают глаза кружевными платочками и вежливо прячут платочки в рукав. Всем было велено не приносить ничего к поминальному чаепитию, которое состоится у Питера и Шерил и для которого Шерил составила целую бухгалтерскую таблицу. И все наверняка ослушались приказа, я в этом даже не сомневаюсь. Все они вслед за моей свекровью отправятся в последний путь – лет через десять, максимум пятнадцать. Какой же будет наша страна, когда все эти замечательные, на удивление сильные женщины, пережившие войну, уйдут в мир иной? Тогда настанет черед моего поколения занять места в первом ряду, а наши дочери сядут за нами, а за ними – их дочери, не успеешь и глазом моргнуть. Внучки и – подумать только! – правнучки. Женщины “поколения сэндвича” продолжают жить и держаться ради будущих поколений. Вот что важно, правда? Любовь не умирает, она лишь принимает другие человеческие формы.

Прах к праху. В могилу летят горсти земли. Эмили, не выдержав, утыкается лицом мне в плечо. Последняя молитва – и вот вслед за печальной тучей, что проплывает над нами, мы разворачиваемся и идем к церкви по гравийной дорожке среди старых могил. Душу мою так переполняют чувства, что слов не нахожу, а ноги шатаются на неровной земле. Джек отлично меня знает, а потому, мудро сохраняя молчание, подает мне руку и позволяет к себе прислониться, после чего оборачивается и протягивает руку Эмили.

А о конце не может быть и речи. С концовками историй ведь как: только свяжешь две нити, как еще одна обязательно выбьется. Например, я была уверена, что после смерти Барбары Дональд вскоре последует за ней, а вместо этого он продал дом и перебрался в дом престарелых – небольшое, совершенно чудесное местечко, где разрешают держать домашних питомцев и заниматься садоводством. Дональд очень привязался к нервному колли по кличке Альф, которого забрал из приюта, этот пес заполнил собой пустоту, оставленную Джемом, и благодаря заботам старика перестал бояться всего и вся. Каждую неделю в дом престарелых приходили ученики соседней начальной школы, читали, рисовали со стариками. Дональд рассказывал детям, как во время войны служил в авиации, пока те мастерили эскадрилью тяжелых бомбардировщиков “Ланкастер” из купленных Дональдом конструкторов; дряхлый штурман отдает приказы, а проворные руки детей склеивают детали. Потом самолетики выставили в местной библиотеке вместе с воспоминаниями Дональда о пережитых в юности испытаниях. Он произвел сенсацию на местном телеканале, когда, проигнорировав снисходительный вопрос козла-диктора, ухватился за возможность раскритиковать сокращение личного состава вооруженных сил. “Цена мира – вечная бдительность, и забывать об этом нельзя”, – заявил Дональд. Он твердо намерен отпраздновать вековой юбилей, на который поклялся приехать в Лондон и отвести меня в “Савой Гриль” на ростбиф и – разумеется! – йоркширский пудинг.

Новую жизнь начал не только Дональд. Матушка моя, после того как ей заменили тазобедренный сустав, не только встала на ноги, но и снова пошла танцевать. Вопреки моим строжайшим распоряжениям, купила новые черные лаковые туфли.

– Ее уже не изменить, – смеялась Джули, – мне даже кажется, что у мамы появился ухажер. Вот как такое может быть: у нее есть поклонник, а у меня нет?

С тех пор как Стивен устроился младшим трейдером в Сити и перебрался к нам с детьми в ожидании, пока накопит денег на аренду квартиры, сестра стала гораздо спокойнее и счастливее. Блестящий универсант на такой работенке получил бы нервный срыв, но мой племянник лишь пожал плечами и сказал, что в школе с ним училось такое же хулиганье, готовое вцепиться друг другу в глотку. “С той лишь разницей, тетя Кэт, что тут нужно делать ставку на то, подорожает продукт или нет”.

– К твоему сведению, Стивен, в Сити это называется не “сделать ставку”, а “открыть позицию”.

– Да и фиг с ним. Пятьдесят штук в год плюс премии. Круто, да?

Конечно, круто. На Пасху у Джули был день рождения, Стивен повез ее во Флориду, и Эмили вызвалась на время переехать к тетке.

– Там я смогу спокойно заниматься и заодно присматривать за бабушкой, правда же?

Впервые мой ребенок избавил меня от забот. Мне никак не верилось, что Эмили стала такой взрослой, но тем не менее.

Что же до ее брата, то мой безалаберный сынок недавно привел домой рыжеволосую богиню, которая откликается на имя Изабелла. У Бена – и вдруг девушка? Как такое вообще возможно? Когда Изабелла с ее безупречными манерами сидит у нас за столом на кухне и мило болтает о том о сем, я ловлю себя на мысли: интересно, знает ли она, что я до сих пор подстригаю ее парню ногти на ногах? Видели бы вы, как Бен на нее смотрит. Точь-в-точь как на меня, когда, проснувшись, вставал в колыбельке. (Мама годовалого малыша всегда кинозвезда, и критиков у нее нет и быть не может.) Я не ревную – по крайней мере, очень на это надеюсь, – но эта другая женщина в жизни моего мальчика принесла с собой предчувствие расставания. А я пока что не готова с ним расстаться.

Дела на работе лучше с каждым днем. Как только я призналась, что дожила до глубокой старости – нет-нет, в финансовой сфере, – все силы, которые уходили на то, чтобы скрывать свой возраст, стало можно направить в другое, более продуктивное русло. В конце концов меня назначили директором, так что придется оправдывать доверие. Я поклялась моей команде – моей команде! – что выведу фонд на прежний высокий уровень, который он занимал до моего увольнения. Мне удалось уговорить сэра Джеффри Полфримена основать в нашем с ним родном графстве небольшой банк, который под очень скромный процент выдавал бы кредиты семьям, оказавшимся в бедственном положении. Сэру Джеффри эта новая роль известного филантропа принесла немалое удовольствие, я же испытала еще большее удовольствие от того, что перекрыла кислород ублюдкам с микрокредитами, которые едва не пустили Стивена по миру.

Моя дорогая Элис осталась со мной и, наконец-то набравшись смелости, незадолго до дня своего рождения бросила Макса, который категорически не желает связывать себя какими-либо обязательствами.

– “Уловка-32”, – обмолвилась она как-то утром.

– Что?

– Помнишь, ты мне говорила, что к этому возрасту уже нужно подыскать потенциального отца для своих детей. Я дала себе год, чтобы его найти. Надеюсь, этого хватит.

Вскоре после этого к нам пришел набираться опыта Валтасар Бэринг, который по уши втрескался в Элис и предложил ей беззаботную жизнь супруги отпрыска рок-звезды. К счастью, умница Элис на подобное не польстилась, так что поиски продолжаются.

Я планировала постепенно приучать детей к мысли, что у мамы может появиться ухажер, – учитывая, сколько им всего пришлось пережить за последнее время. Джек то и дело прилетал из Штатов, время от времени мы выбирались на выходные в наш дом в Провансе, ели хлеб с паштетом со старых жестяных тарелок и жадно занимались любовью на кровати с балдахином, украшенным паутиной. Я все гадала, как лучше рассказать детям о Джеке, как вдруг однажды в субботу по пути в супермаркет Эмили заметила как ни в чем не бывало: “Клевый у тебя американец”.

От неожиданности я едва не врезала по тормозам, потом все же свернула на придорожную площадку.

– А ты откуда о нем знаешь? – спросила я, раскрыв тем самым карты.

– От Стивена. Он рассказал нам с Беном, что Джек его выручил и устроил на работу. Стивен говорит, он крутой.

– Да, пожалуй… – Как объяснить человеку, которого любишь, что значит для тебя другой человек, которого ты тоже любишь? Я так нервничала, что решила придерживаться фактов. – Мы с Джеком познакомились на работе, я по ошибке послала ему дурацкое письмо, которое написала Кэнди.

– Могло быть хуже, мам, – ответила Эмили, накрыв мою руку своей. – Ты могла по ошибке отправить ему фотку своей голой задницы.

Мы дружно рассмеялись. А потом я завела машину и мы поехали дальше.

Благодарности

Я всегда скептически относилась к продолжениям. Мне казалось, в романе “И как ей это удается?” я сказала все, что хотела, о том, каково это – совмещать работу с воспитанием детей. Но потом я стала старше. Для моей семьи начался новый этап жизни, как и для моего тела, и я поймала себя на мысли: “Интересно, как бы с этим справилась Кейт?” Я решила, что она поможет мне посмеяться над нелепостями середины жизни, потому и написала книгу.

Этого нипочем не случилось бы без Шэрон Дизенхаз Сельцер, мудрейшей, с потрясающим чувством юмора, ироничной Кэнди для моей вечно сомневающейся Кейт. Как и без невероятной моральной поддержки Луиса Суорбрика. Огромное спасибо моей команде финансовых советников, Миранде Ричардс, Пенни Ловелл и Саше Спид, которые позаботились о том, чтобы рабочие дела были в порядке, в особенности черный жеребец.

Мне невероятно повезло с агентом, Кэролайн Мичел, которой хватает оптимизма на нас обеих, даже если она продолжит настаивать на том, чтобы я писала романы. Спасибо моему замечательному редактору, Хоуп Деллон из издательства St. Martin’s Press, за неусыпную, но доброжелательную бдительность в управлении процессом. Я бесконечно благодарна ей, а также Кейт Элтон и Шарлотте Крэй из британского подразделения HarperCollins за бесценные предложения. И Саре Кинселле, самому прилежному и зоркому корректору.

Немного найдется романов, в которых описывается менопауза, при том что половине человечества придется ее пережить. Я, черт побери, рассказала правду с помощью доктора Луиз Ньюсон. Доктор Ньюсон, специалист по гормонозаместительной терапии, убеждена, что ни одна женщина не должна страдать от симптомов, которые так мучили Кейт. И я с ней согласна. Давайте же окончательно разрушим это табу.

Я благодарю первых своих читателей, Исенду Макстон-Грэм, Салли Ричардсон, Аманду Крейг, Ауэн Лоббетт, Кэтрин Ллойд, Хилари Розен, Софи Ханну, Аманду Де Лайл, Джиллиан Стерн, Анну Гарви, Клэр Вейн и Жанель Эндрю. Их похвалы и добрые советы очень меня поддержали. Спасибо Эмме Робартс за идею женского клуба, а также за годы мудрых советов и прогулок с собаками (да упокоится Биглз с миром). Отдельное спасибо Майклу Макстоун-Смиту, первому подопытному кролику среди мужчин, который прочел эту книгу и даже признался, что она ему понравилась. Глядишь, через пару годков придет в себя.

Первые отрывки о “женщине поколения сэндвич” публиковали в Daily Telegraph, и лучше помощницы, чем Фиона Хардкасл, нельзя и желать. Благодарю моих чудесных редакторов, Джейн Брутон, Викторию Харпер и Пола Клементса. Я очень ценю вашу поддержку.

Книга, в которой столько всего сказано о матерях и дочерях, многим обязана двум моим подругам, Ручи Синнатамби и Джейн Маккенн; пока я писала, у обеих умерли матери. Вечная память Селви Синнатамби и Джэнет Марш, они были замечательными мамами и бабушками. Их чудесные внучки, Шарлотта Питер и Хлоя Маккенн, – следующий слой сэндвича. Так что любовь никогда не умрет.

Больше всего я благодарна моей семье. Эви Роуз Лейн и Том Лейн с завидным терпением отвечают на глупые мамины вопросы, на какую кнопку нажимать и “что такое ЛОЛ”. Да, мои родные, я “из прошлого”, но будущее за вами. Я счастлива, что вы у меня есть.

Без Энтони Лейна не было бы не только этой книги, но и меня самой. Я благодарна ему за бесценные критические замечания, за еду на подносе и жевательных пупсов внутривенно, когда я с превеликими стараниями продвигалась к концу книги. Если каждый вечер засыпаешь рядом с мужчиной, который на ночь читает Вудхауза, рано или поздно этот дивный комический ритм непременно отложится в голове. Энтони почему-то нравится зачитывать мне вслух отрывок о писательнице. “Она, мымра, четверть часа рассказывала, как этот, простите, замысел пришел ей в голову. Покаяться бы, а то – замысел!”[107]

Прости, дорогой.

Эллисон Пирсон,

июнь 2017 года

Примечания

1

Здесь и далее цитаты из “Двенадцатой ночи” в переводе М. Лозинского.

(обратно)

2

Речь о сериале “Айтишники” (IT Crowd). – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

3

“Флинстоуны” – мультсериал о жизни семейства из каменного века.

(обратно)

4

Пусть читателя не смущают расхождения в возрасте персонажей в сравнении с первой книгой: это авторский замысел и художественная условность. – Примеч. перев.

(обратно)

5

Марка кухонных плит.

(обратно)

6

Район в Саутуарке.

(обратно)

7

Лондонская тюрьма.

(обратно)

8

Гарри Белафонте (р. 1927) – популярный американский певец.

(обратно)

9

Джессика Рэббит – мультперсонаж, героиня романов о кролике Роджере, крольчиха с женственной фигурой.

(обратно)

10

Речь о благотворительных обедах в клубах для пожилых людей.

(обратно)

11

Стоун – 6,35 кг.

(обратно)

12

Кейт имеет в виду роман Дугласа Адамса “Автостопом по галактике”, где число 42 названо “ответом на главный вопрос жизни”.

(обратно)

13

Бернард Мейдофф (р. 1938) – американский бизнесмен, бывший председатель биржи NASDAQ. В декабре 2008 г. обвинен в создании крупнейшей финансовой пирамиды в истории.

(обратно)

14

Гиполипидемические препараты, снижающие уровень холестерина в крови.

(обратно)

15

Речь о британском видеоблогере Зои Сагг.

(обратно)

16

Злодейка из фильма “101 далматинец”.

(обратно)

17

Роман И. Макьюэна.

(обратно)

18

Роман Л. П. Хартли.

(обратно)

19

Глория Стайнем (р. 1934) – американская журналистка, известная феминистка.

(обратно)

20

Фешенебельный магазин в Лондоне.

(обратно)

21

Кристин Лагард (р. 1956) – директор-распорядитель Международного валютного фонда.

(обратно)

22

Имеется в виду знаменитый британский велогонщик, пятикратный олимпийский чемпион Брэдли Марк Уиггинс (р. 1980).

(обратно)

23

Мэри Берри (р. 1935) – британская телеведущая, автор кулинарных книг.

(обратно)

24

Британская компания по продаже недвижимости и одноименный сайт.

(обратно)

25

Ральф Воан-Уильямс (1872–1958) – английский композитор, органист, дирижер.

(обратно)

26

Caveat emptor – “пусть покупатель будет осмотрителен” (лат.) – принцип, согласно которому продавец не несет никакой ответственности по договору.

(обратно)

27

Намек на замок Горменгаст из фантастической трилогии М. Пика.

(обратно)

28

Перефразированная первая строка из стихотворения Дилана Томаса “Не уходи безропотно во тьму”. Перевод В. Бетаки.

(обратно)

29

“Парки и зоны отдыха” – американский телесериал.

(обратно)

30

Синдром гиперактивности и дефицита внимания.

(обратно)

31

Имеется в виду компьютерная игра Mad Max.

(обратно)

32

От англ. IRL – in real life, то есть “в реальной жизни”.

(обратно)

33

Цитата из фильма “Иметь и не иметь” (1944) с Лорен Бэколл и Хамфри Богартом в главных ролях.

(обратно)

34

Джон Уэйн (1907–1979) – американский актер, “король вестерна”.

(обратно)

35

“Национальный бархат” (National Velvet) – фильм 1944 г. с Микки Руни и Элизабет Тейлор, классика американского кинематографа.

(обратно)

36

Сэр Эрнест Генри Шеклтон (1874–1922) – британский исследователь Антарктики.

(обратно)

37

Знаменитый пятизвездочный лондонский отель.

(обратно)

38

Делия Смит (р. 1941) – английская телеведущая, автор кулинарных книг. Найджела Лоусон (р. 1960) – английская телеведущая, автор кулинарных книг. Раймон Блан (р. 1949) – французский шеф-повар, один из лучших в мире.

(обратно)

39

Адзуки – фасоль угловатая.

(обратно)

40

Персонаж детской телепередачи “Улица Сезам”.

(обратно)

41

“Зеленый щит” (Green Shield Stamps) – купоны, которые выдавали за покупку и которые впоследствии можно было обменять на товары.

(обратно)

42

Играющие передают друг другу “посылку” – приз, завернутый во множество слоев оберточной бумаги. Каждый, к кому попадает посылка, разворачивает один слой. Главный приз достается тому, кто снимает последний слой бумаги.

(обратно)

43

Героиня популярной детской книги “Ухти-Тухти” Беатрис Поттер. Перевод О. Образцовой.

(обратно)

44

Чогори, вторая по высоте (после Джомолунгмы) вершина Земли.

(обратно)

45

Кейт имеет в виду песню Sweet little sixteen (“Милая шестнадцатилеточка”).

(обратно)

46

Героиня одноименного фильма режиссера Криса Коламбуса, на самом деле – переодетый мужчина (роль исполнил Робин Уильямс).

(обратно)

47

“Блонди” (Blondie) – американская поп-панк-группа.

(обратно)

48

Изамбард Кингдом Брюнель (1806–1859) – выдающийся британский инженер.

(обратно)

49

Для двоих (исп.).

(обратно)

50

Здесь: понятно? (исп.)

(обратно)

51

Строка из песни Вана Моррисона.

(обратно)

52

Слова Томаса Харди.

(обратно)

53

“Скорая помощь Святого Иоанна” – международная благотворительная организация, сотрудники которой оказывают первую медицинскую и скорую помощь и обучают этому желающих.

(обратно)

54

Имеется в виду кембриджский колледж Гонвилл-энд-Киз.

(обратно)

55

Первый альбом британской рок-группы The Police.

(обратно)

56

Имеется в виду английский художник Уильям Хогарт (1697–1764).

(обратно)

57

Имеется в виду британский премьер-министр Гарольд Вильсон, который возглавлял правительство в 1964–1970 и 1974–1976 гг.

(обратно)

58

Героиня британского ситкома “Остатки летнего вина” (Last of the Summer Wine), старушка в бигуди и спущенных чулках.

(обратно)

59

Высокий суд Лондона – один из трех высших судов Англии и Уэльса.

(обратно)

60

В группу “Расселл” входят 24 самых престижных университета Великобритании.

(обратно)

61

Место, с которого в президента Кеннеди предположительно стрелял второй убийца.

(обратно)

62

Свенгали – главный герой романа “Трильби” Джорджа Дюморье. В переносном смысле – наделенный сильной волей человек, который с дурными намерениями подчиняет себе других.

(обратно)

63

Майкл Бубле (р. 1975) – канадский поп-певец.

(обратно)

64

Пародия на псевдоним главного героя приключенческого романа Эммы Орци “Алый Первоцвет”, английского аристократа, который во время Французской революции спасает от казни нескольких представителей французской знати.

(обратно)

65

Персонаж “Рождественской песни” Ч. Диккенса.

(обратно)

66

Уильям Моррис (1834–1896) – английский художник по тканям, а также поэт, писатель, переводчик и общественный деятель.

(обратно)

67

Владзи Валентино Либераче (1919–1987) – известный американский пианист и певец.

(обратно)

68

К ним в Великобритании относятся, в частности, героин и кокаин.

(обратно)

69

Строчка из традиционного английского рождественского гимна.

(обратно)

70

Имеется в виду король Эдуард VII (1841–1910).

(обратно)

71

Евангелие от Луки, 14:23.

(обратно)

72

Вероятнее всего, Кейт имеет в виду немецкую супермодель и актрису Хайди Клум.

(обратно)

73

Имеется в виду сражение между индейцами и армией США у реки Литтл-Бигхорн 25–26 июня 1876 г. – битва, в которой отряд американцев был уничтожен вместе с командиром Джорджем Кастером.

(обратно)

74

Псалтирь, 89:10.

(обратно)

75

Речь о песне Jingle bell rock.

(обратно)

76

Речь о банке братьев Бэринг (Barings Bank), одном из старейших торговых банков мира (1762–1995).

(обратно)

77

Аха – ров, одна сторона которого имеет подпорную стену.

(обратно)

78

Аренда муниципального жилья стоила дешево, поэтому в таких домах обычно селились малоимущие.

(обратно)

79

Английская мера длины, равная 10,16 см. Используется в основном для измерения высоты лошадей.

(обратно)

80

Британский размер одежды 6 соответствует русскому 40 (XS по международной системе).

(обратно)

81

Прерванный половой акт (лат.).

(обратно)

82

Джон Апдайк, “Иствикские ведьмы”, перевод Н. Вирязовой.

(обратно)

83

Строка из одноименного стихотворения У. Уитмена.

(обратно)

84

Строка из стихотворения Эндрю Марвелла “Застенчивой возлюбленной”, перевод И. Бродского.

(обратно)

85

Евангелие от Луки, 2:14.

(обратно)

86

Жорж Огюст Эскофье (1846–1935) – знаменитый французский ресторатор и кулинар.

(обратно)

87

Героиня пьесы О. Уайльда “Как важно быть серьезным”.

(обратно)

88

Лондонская тюрьма.

(обратно)

89

Дик Йорк (1928–1992) и Дик Сарджент (1930–1994) – актеры, исполнившие роль Дэррина в сериале “Моя жена меня приворожила”.

(обратно)

90

Имеется в виду Элизабет Монтгомери, актриса, исполнившая роль Саманты в сериале “Моя жена меня приворожила”.

(обратно)

91

Джон Патрик Макинрой (р. 1959) – американский теннисист, бывшая первая ракетка мира.

(обратно)

92

В аппарат для искусственной вентиляции легких, т. н. “железные легкие”, помещали больных полиомиелитом.

(обратно)

93

Джули намекает на так называемую экономику просачивающегося богатства, согласно которой от увеличения состояния богатых выигрывают и бедные.

(обратно)

94

Селия Джонсон (1908–1982) – известная британская актриса.

(обратно)

95

“Бульк и писк” (Bubble and squeak) – традиционное английское блюдо, жаркое из капусты, картофеля и мяса. Получило такое название из-за звуков, которые издает капуста, когда ее готовят.

(обратно)

96

Кейт цитирует строчку из песни “Все, что я люблю” (My favourite things) из фильма “Звуки музыки”, в которой исполнительница, актриса Джули Эндрюс, перечисляет все, что ей нравится.

(обратно)

97

ЛШЭ – Лондонская школа экономики.

(обратно)

98

Томас Гейнсборо (1727–1788) – английский художник, портретист и пейзажист.

(обратно)

99

Кэтлин Ферриер (1912–1953) – знаменитая британская оперная певица.

(обратно)

100

Уильям Батлер Йейтс, When you are old (“Когда ты состаришься”), перевод Б. Ривкина.

(обратно)

101

Сельский дом (фр.).

(обратно)

102

Фраза из мультфильма “Красавица и чудовище”.

(обратно)

103

Правильно, точно (фр.).

(обратно)

104

Здесь: Ну что вы, мадам (фр.).

(обратно)

105

Игра, в которой нужно попарно собирать карты.

(обратно)

106

В скандинавской мифологии Иггдрасиль – исполинский ясень, дерево жизни. Рататоск – белка, которая бегает по его ветвям, посланец между верхним и нижним миром.

(обратно)

107

Цитата из романа П. Г. Вудхауза “Девица в голубом”, перевод Н. Трауберг.

(обратно)

Оглавление

Пролог. Полгода и два дня до того, как я стану невидимкой

1. Бешеное белфи

2. Вышла в тираж

3. Откуда ноги растут

4. Призраки

5. Еще пять минут

6. О мышах и менопаузе

7. Назад в будущее

8. Старое и новое

9. Настоящая подделка

10. Возрождение специалистки по продажам

11. Двенадцатая ночь (или что неугодно)

12. Уловка-32

13. Эти упрямые зоны

14. Встреча выпускников

15. Женщина-катастрофа

16. На помощь!

17. Рок-вдова

18. Корпоратив

19. Coitus interruptus[81]

20. При мысли о тебе

21. Мадонна и мать

22. Не могу с тобой распрощаться

23. По ком звонит белфи

24. Нож в сердце

25. Смертельная угроза

26. Страшная тайна

27. 11 марта

28. В конце концов

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg