«Пора по домам, ребята»

Пора по домам, ребята (fb2) - Пора по домам, ребята (пер. Виталий Анатольевич Светлов) 2268K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Збигнев Домино

Пора по домам, ребята

БАЛЛАДА О ПЕРВОМ БАТАЛЬОНЕ

Однажды Ярослав Ивашкевич в разговоре со Збигневом Домино поинтересовался, откуда у него такая необычная для коренного поляка фамилия. «К сожалению, — вспоминает Домино в одном из своих эссе встречу с великим Мастером, — я не знал происхождения моей фамилии. Ивашкевич мягко пожурил меня за это и высказал предположение, что она, вероятно, была занесена под Жешов из Италии». Лишь много лет спустя писатель нашел в книге жешовского историка-краеведа Франтишека Котули упоминание о том, что во времена седой древности некоего селянина из Будзивоя за смелость и находчивость, проявленные в сражении с ордой кочевников, польский король произвел в шляхтичи и повелел ему впредь называться Домино…

Но предки писателя издавна жили не в Будзивое, а в Кельнаровой и, сколько себя помнили, были простыми хлеборобами. Впрочем, и они брались за вилы и косы, когда надо было всем миром отстаивать крестьянские права, свой дом, родину. Об этом гласят семейные предания. Есть среди родичей Збигнева Домино участники классовых боев междувоенного периода, бунтари, защищавшие родные пороги от карателей Пилсудского, борцы антифашистского Сопротивления. Отважным воином был отец писателя, Станислав Домино, старший сержант артиллерии, кавалер многих боевых орденов, прошедший в рядах дивизии имени Тадеуша Костюшко весь ее ратный путь от Ленине до Берлина. Наконец, был солдатом-добровольцем сам будущий писатель.

По молодости лет — 1929 год рождения — Збигнев Домино не попал на большую войну, зато получил боевое крещение на войне «малой», которая была навязана полякам извне и унесла более тридцати тысяч жертв. Он принадлежит к тому поколению польских воинов, которые лучшие свои годы отдали самоотверженной борьбе с реакционным отребьем, пытавшимся по указке с Запада дестабилизировать молодое народное государство, вернуть Польшу в лоно капиталистической системы. На его долю хватило перестрелок, ночных погонь за бандитами, горечи потерь. Позднее, находясь в польском контингенте войск ООН на Ближнем Востоке, Домино увидел воочию звериный оскал современного империализма.

Збигнев Домино прослужил в армии довольно долго. Закончил офицерское училище, потом заочно — юридический факультет, аспирантуру, успешно защитил кандидатскую диссертацию. Но увлекся оперативной журналистикой. Часто выступал в армейской печати. А в 1963 году дебютировал на страницах «Жолнежа вольности» как новеллист. Старшие товарищи — военные газетчики — помогли ему окончательно найти себя, поверить в свои творческие возможности. Удачно сложилась судьба его первой книги — сборника рассказов «Жажда». Взыскательные рецензенты — известные прозаики Войцех Жукровский и Веслав Мысливский — единодушно рекомендовали рукопись издательству Министерства национальной обороны. Теперь за плечами у Домино двадцать лет работы в литературе. Опубликовано им двенадцать книг.

Есть в последней книге писателя, публицистическом сборнике «Через год, через день…», согретое особенно теплым чувством эссе «Полковник Залуский». И это не случайно. Збигнев Залуский дорог автору не только как друг и наставник, терпеливо и тактично руководивший его первыми прозаическими опытами. Огромны заслуги этого блестящего писателя-публициста перед польской культурой. Герой-фронтовик, принципиальный, по-государственному мыслящий коммунист Залуский до конца боролся с фальсификаторами истории и сторонниками дегероизации литературы о войне. Брошенному им в конце пятидесятых годов призыву — создавать исторически достоверные произведения о польско-советском братстве по оружию, о вкладе Войска в упрочение народного строя, создавать идейно-четкую литературу, «которой нет», как, полемически заостряя, подчеркивал он, — вняли прежде всего обстрелянные, не чуждые солдатской лямки писатели-коммунисты: Я. Герхард, З. Сафьян, Е. Гжимковский, В. Билинский, Р. Лисковацкий и другие. Так постепенно возникло в польской прозе новое батальное направление. И Збигнев Домино один из наиболее последовательных его представителей.

Обширная и стилистически разнообразная новеллистика Домино (ей писатель отдавал предпочтение около десяти лет, прежде чем взяться за крупные полотна) населена персонажами, вовлеченными зачастую в сложные, драматические конфликты, порождаемые войной или ее последствиями. Его герои — наши современники, порой с военным прошлым, которое у них в постоянном, так сказать, репертуаре воспоминаний, влияющих на их настоящее. Есть чисто батальные рассказы типа боевых эпизодов, где главное для автора — запечатлеть динамику событий. Хотя и здесь абсолютно верна эмоциональная атмосфера и нередко за мелкой, казалось бы, деталью кроется нечто значительное. Например, в рассказе «Лидка» мы видим, как солдаты после боя обнажают головы «жестом наработавшихся жнецов». Точнее не скажешь о тогдашней польской армии, преимущественно крестьянской по своему социальному составу.

В сборнике рассказов «Кедровые орехи» творчески реализован огромный запас впечатлений, накопленный за годы войны в глубоком сибирском тылу, где польскому мальчишке-беженцу стали родными простые колхозники-инвалиды, старики, женщины, заменяющие на поле и лесосеке мужей-фронтовиков, и, разумеется, сверстники, вместе с которыми он работал наравне со взрослыми, обивал пороги военкомата, ждал писем с фронта и горевал, когда приходили очередные похоронки.

Сибирский цикл Домино, который обогащает польскую «Сибириаду», постоянно пополняемую новыми произведениями прозаиков и поэтов из ПНР — гостей Сибири, также отличается стилистическим разнообразием. Здесь и рассказ-репортаж, и классически выстроенная новелла, и почти стихотворение в прозе. Нарочитая приземленность сменяется романтическим взлетом, в текст вплетены строки Лермонтова и местные легенды. Но интересна не только стилистика «Кедровых орехов». На примере судьбы сквозного героя книги убедительно показано врастание паренька-чужестранца в трудовой коллектив сибиряков, зарождение между ним и русскими людьми той крепкой дружбы, какая возможна лишь в условиях совместного труда во имя святого дела — помощи фронту.

Вместе с советскими рабочими герой «Кедровых орехов» способен даже штурмовать Черные камни, самое гиблое место на Великой реке. Польские солдаты из повести «Пора по домам, ребята» под командованием советского офицера штурмовали Берлин… Книги различны по материалу и масштабам описываемых событий. И все же их роднит пафос ощущения «семьи единой», спаянной общими испытаниями и заботами. И тема Сибири, персонифицированная на страницах повести образами майора Виктора Таманского, танкиста Вани Воронина и поляка, старшего сержанта Сташека Родака, добром поминающего сибирские края, тамошний народ, гостеприимный и участливый.

Домино знал фронтовиков отнюдь не по книгам. Под их началом постигал азы воинской службы, вылавливая бандитов. Однако не спешил с написанием о них широкого полотна: тщательно отбирал фактуру, подыскивал решение, достойное последователя З. Залуского. Тем временем писал о действиях Корпуса внутренней безопасности (роман «Блуждающие огни»), о польских военных моряках (повесть «Шторм»), о коммунистах — героях Сопротивления (повесть «Бушующий ураган»), о журналисте с героическим прошлым сотрудника гражданской милиции (роман «Золотая паутина»). А о фронтовиках, как бы примеряясь к ответственной проблематике, писал очерки, короткие рассказы. Один из них, вероятно навеянный беседами с отцом, очевидцем капитуляции берлинского гарнизона, называется «Пора по домам, ребята». Повесть, носящая такое же название, начинается чуть позже, со вступления победителей-костюшковцев на возвращенные Польше Западные земли.

Недавно маршал В. Куликов, главнокомандующий Объединенными вооруженными силами государств — участников Варшавского Договора, писал в «Правде»:

«Первым соединением Войска Польского стала Первая польская пехотная дивизия имени Тадеуша Костюшко, созданная на территории Советского Союза в 1943 году. В следующем году в Войске Польском было уже две армии. Польские войска участвовали в ряде крупных наступательных операций Советской Армии, таких, как Люблин-Брестская, Висло-Одерская, Восточно-Померанская, Берлинская и Пражская».

Откуда взялась идея о создании польской части в СССР и как осуществлялось формирование соединения, с батальоном которого мы знакомимся на марше в первой главе книги Домино? Какие реально существовавшие люди стояли за созданными воображением художника персонажами повести: Таманским, Родаком, Ковальчиком, Яцыной, Брауном и многими другими? Обратимся к событиям сорокалетней давности.

В мае 1943 года было опубликовано сообщение о том, что Советское правительство удовлетворило просьбу Союза польских патриотов о формировании в СССР польской дивизии имени Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков.

Этого решения с нетерпением ждали польские антифашисты, нашедшие убежище в нашей стране. Недаром редакция «Вольной Польски», газеты Союза польских патриотов, была завалена письмами читателей, выражавших горячее желание сражаться на фронте в своей национальной части. Однако к ожиданиям примешивалась вполне естественная тревога. Ведь еще была свежа память о выводе генералом Андерсом на Ближний Восток польского корпуса, сформированного и вооруженного за счет СССР по договоренности с эмигрантским правительством Польши. И активистов СПП порой брало сомнение: не исчерпан ли в СССР кредит доверия для поляков?

Советское руководство отнеслось положительно к стремлению польских патриотов-антифашистов разделить с Красной Армией бремя борьбы. Об энтузиазме, охватившем поляков, свидетельствует такой факт: всего через двадцать дней после публикации в газете дивизия насчитывала более 15 000 добровольцев!

На проселке, ведущем от станции Дивово к Сельцам, месту формирования, зазвучали песни. Люди шли и пели, ибо с каждым шагом приближались к осуществлению заветной мечты. Шли целыми семьями. Четыре брата-богатыря Пишчеке: Михал, Владислав, Юзеф и Казимеж. Юная Анеля Кживонь (будущий Герой Советского Союза) с сестренкой Марысей и дядей Франеком. Кадровый поручик Высоцкий (тоже удостоенный звания Героя) со своей колхозной бригадой в полном составе… В дивизию принимали с восемнадцати до пятидесяти лет. И добровольцы, чей возраст не соответствовал указанному цензу, кто прибавлял себе два-три годка, а кто тщетно старался убавить десяток.

Вместо уставной «зари» по приказу комдива Берлинга играли древний боевой сигнал — краковский хейнал. Говорят, эту мысль комдиву подсказал писатель Путрамент. Серебристый звук трубы плыл и вдруг обрывался над берегами Оки, которая удивительно напоминает Вислу, о чем пелось в дивизионной песне. Здесь формировались три пехотных и артиллерийский полки, учебный и санитарный батальоны, зенитно-артиллерийский дивизион и пять отдельных рот: противотанковых ружей, разведки, связи, противохимической защиты и автомобильная. Костюшковская дивизия создавалась по штатам советской гвардейской дивизии. Ее заботливо обеспечивали не только всеми видами положенного довольствия, табельного имущества, но и даже самым дорогим — офицерскими кадрами. В деловой переписке высоких инстанций, относящейся к тогдашнему периоду, фигурируют, например, и такие пункты:

«…направить для службы в дивизию им. Тадеуша Костюшко:

а) джаз-оркестр (вместе с инструментами), находящийся в распоряжении Комитета по делам искусств…

б) бригаду польских кинооператоров, находящихся в распоряжении Комитета по делам кинематографии…»

По указанию Государственного Комитета Обороны сверх штатного расписания были укомплектованы танковый полк и отдельная авиаэскадрилья. Затем эскадрилья превратилась в авиаполк «Варшава», а бронетанковый полк — в бригаду имени Героев Вестерплятте. И солдаты понимали, что сверхштатные части усиления, эти и многие другие, создаются с заботой о максимальном сокращении потерь. Но как бы ни была масштабна картина создания дивизии (а всего десять месяцев спустя в СССР уже завершилось формирование целой польской армии), память обращается к боевому крещению костюшковцев 12—13 октября 1943 года на белорусской земле, под Ленино.

Эта битва была важным эпизодом начального этапа длительной и упорной борьбы за так называемый «Белорусский балкон» с войсками фельдмаршала фон Клюге, которым удалось закрепиться на заранее подготовленных рубежах перед Днепром. Узнав о появлении костюшковской дивизии, гитлеровское командование приказало люфтваффе «повторить полякам 1939 год». Несмотря на массированные бомбовые удары, они выстояли. Не раз в трудную минуту советские бойцы спешили на выручку польским товарищам по оружию. Актеры дивизионного театра и джазмены, переквалифицировавшись в санитаров, перевязывали и вытаскивали из-под огня раненых.

За два дня упорных боев костюшковцы в тесном взаимодействии с советскими соединениями форсировали реку Мерея, прорвали оборону яростно огрызавшегося противника, уничтожили его важные опорные пункты, сбили с господствующих высот и разгромили основные силы целого ряда отборных подразделений гитлеровцев, с честью выполнив первое боевое задание. Велико было политическое значение битвы под Ленино. Польский солдат, вступив в бой на главном фронте второй мировой войны, рядом с могучим и надежным союзником, тем самым открывал себе путь на родину, который одновременно был путем к новой жизни. О первом и последнем бое костюшковцев хорошо сказал З. Залуский:

«…благодаря польским залпам, гремевшим от Ленино и вплоть до Берлина, история Польши впервые окончательно и бесповоротно слилась с историей мирового рабочего движения и с историей социализма, с мировой историей. Той, которая отныне и вовеки будет летописью борьбы за мир».

Заметный след оставил бой под Ленино в польской документально-мемуарной и художественной литературе. Раньше всех откликнулся на это событие известный поэт Люциан Шенвальд яркой романтической «Балладой о первом батальоне», который был поднят в атаку советским майором Ляховичем. Домино создал свою балладу. О первом батальоне без войны. Война приходит лишь в воспоминаниях.

Пользуясь суховатым, сдержанным стилем «раскавыченного» воинского документа, автор пишет:

«Дивизия, в состав которой входил батальон майора Виктора Таманского, спустя всего несколько дней после окончания войны вместо распоряжения о демобилизации получила приказ о срочной переброске в расположенный между Колобжегом и Кошалином район Польши. Перед ней была поставлена задача: собственными силами и с помощью средств, которые удастся организовать на месте, заняться в выделенном районе освоением земель, и в первую очередь крупных помещичьих имений, не допустить, чтобы хоть один клочок или один колосок пропали даром. А бойцам разъяснить, что освоение воссоединенных земель имеет для Польши не только экономическое значение, но еще и политическое — возвращаются Польше ее исконные земли, которые победоносно были отвоеваны у гитлеровцев. Задачу, поставленную перед дивизией, считать боевым заданием».

Заполняются начальные страницы мирной летописи пехотной дивизии, представленной читателю батальоном майора Таманского, а чаще взводом старшего сержанта Сташека Родака. Они, эти страницы, проникнуты очень характерным для того периода духом самодеятельности, к которой постоянно приходилось прибегать солдатам-первопроходцам, начинавшим с нуля освоение огромных просторов, которые по чьему-то меткому выражению частенько напоминали «лунный пейзаж», холодный и безжизненный. Западные земли Польша получила в состоянии, исключающем немедленное начало сельхозработ. Было уничтожено 25 % крестьянских усадеб. Поголовье скота составляло 3—10 % довоенного уровня. Половина повятовых центров была разрушена на 50—70 %, а Вроцлав и Глогов — на 90 %. Почти все отрасли промышленности находились в полнейшем запустении. Заросшая бурьяном земля таила десятки миллионов смертоносных мин и фугасов. Вопреки неблагоприятным условиям армия в 1945—1946 годах, согласно официальным данным, вспахала и засеяла свыше 120 тысяч гектаров земли и собрала урожай с полей площадью свыше 150 тысяч гектаров. Одновременно было собрано, отремонтировано и передано гражданским властям для распределения среди осадников и репатриантов большое количество сельхозинвентаря.

Повесть бережно доносит и тогдашние внутренние процессы, наблюдавшиеся в солдатской среде. Ведь наступала естественная перемена ролями, а следом и неминуемая ломка в иерархии авторитетов, сложившейся на фронте. Еще вчера было известно, кто лучше действует днем, кто ночью, кого ставить на гранатометание, а кто надежнее прикроет огнем, когда надо будет делать перебежку. Теперь же мастера меткого огня и штыкового боя превращались в подручных своих недавних «ведомых», оказавшихся более сведущими в землепользовании и уходе за скотом. Причем темпы психологической перестройки на новый лад объясняются автором не навыком беспрекословного подчинения и мистическим «зовом земли», которому как бы автоматически могло поддаться мужицкое войско той поры. Вообще писателю чуждо свойственное некоторым его собратьям по перу — «деревенщикам» — любование якобы незыблемой кондовостью польского крестьянина.

Фронтовая школа гражданственности и патриотизма помогает героям Домино осознать многогранность воинского долга, совпадение новых задач армии с общенародными, общегосударственными задачами. Энтузиазм их так велик, что увлекает и штатских: местных поляков, которые гнули спину на немецких помещиков, а также репатриантов, бывших узников гитлеровских концлагерей и пленных. Несмотря на перенесенные невзгоды, они находят в себе силы стать в одном ряду с солдатами на фронте освоения воссоединенных земель.

В 1982 году на встрече группы деятелей культуры ПНР с личным составом Костюшковской дивизии зашел разговор о необходимости создания книг, которые бы принципиально по-новому трактовали военную, армейскую тематику. Думается, именно к таким новаторским книгам принадлежит повесть «Пора по домам, ребята!». Солдаты, в рамках необходимой субординации и дисциплины, практически вступают здесь в производственные отношения. Сплачиваются в трудовой коллектив.

Неожиданный, но соответствующий исторической правде поворот сюжета, превращающий военную повесть в военно-производственную, дает автору ряд преимуществ. Позволяет, например, показать советского офицера-интернационалиста Таманского в двух ипостасях — боевого комбата и специалиста сельского хозяйства, который щедро делится своим опытом с поляками-однополчанами. На фоне эпического повествования о мирных делах солдат контрастнее выделяется сцена глумления классовых врагов над Родаком, когда тот приезжает в родную деревню в отпуск. Конечно же, повесть являет собой подлинный апофеоз коллективного труда на земле, о целесообразности которого Домино, кстати, не устает повторять в своих произведениях.

«Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться…»[1] — говорил Владимир Ильич Ленин. Польскую революцию, молодое польское государство защитили от происков реакции солдаты народного Войска, созданного при поддержке Советского Союза. Обращаясь к ним, маршал Польши Михал Роля-Жимерский писал в приказе от 17 июля 1946 года:

«…Мы не спрашивали, предусматривают ли уставы и военные теории, разработанные в академиях, чтобы солдат пахал, сеял, косил для крестьянина, чтобы он боролся за порядок и безопасность и брал на себя охрану жизни и имущества граждан, чтобы он, сменив винтовку на книгу и газету, нес людям сознательность и слово правды, но мы были и будем всюду, где потребуется защитить Польшу не только винтовкой, но и молотом, плугом, словом и личным примером…»

13 декабря 1981 года сыновья этих солдат, одетые в военную форму, по приказу генерала армии Войцеха Ярузельского выступили на защиту социалистического строя — завоевания своих отцов.

Не всякое произведение художественной литературы выдержит сопоставления с историческими документами и бурными событиями реальной действительности, исполненными страстей и борьбы. Повесть «Пора по домам, ребята» выдерживает, ибо тоже борется. Она очень нужна сейчас, когда польское антисоциалистическое подполье заигрывает и братается с реваншистскими кругами ФРГ, ратующими за пересмотр известных международных документов, которые определяют статут Воссоединенных земель, как интегральной части польской территории. И очень важен горький урок, каким обернулась для Сташека Родака побывка в родной деревне Калиновой. Здесь старший сержант услыхал, как замирающие в памяти отголоски войны сливаются с вполне реальными выстрелами новых кровавых схваток между сторонниками и противниками народной власти. В собственном доме он был вероломно пленен бандой «Орлика», который сохранил ему жизнь лишь из тактических соображений, как местному уроженцу. Но за отказ присоединиться к бандитам Родак был подвергнут унизительной порке и отпущен с разбитым автоматом. Потеря автомата, доставшегося ему на фронте от убитого командира взвода, была гораздо обиднее побоев. Ибо старший сержант открыл для себя, что впереди еще бескомпромиссная борьба с классовым врагом и надо быть бдительным, держать оружие наготове. Что ж, вполне актуальное открытие…

М. Игнатов

1

Весна! Солнечно, тепло, зелено. Слегка холмистая местность. На западе, у самого горизонта, темнеет лесной массив. С юга течет не очень широкая, но полноводная речка. Населенных пунктов в окрестностях немного. Может быть, поэтому уже издали бросается в глаза внушительное здание из красного кирпича — не то замок, не то усадьба. К нему ведет тополиная аллея. Неподалеку невысокие кирпичные флигеля для прислуги, амбар, конюшни, овины. Вдали, в поле, виднеется одинокая почерневшая ветряная мельница с распростертыми крыльями. Пусто здесь теперь и тихо, но повсюду следы недавних боев. Развороченный асфальт. Воронки от бомб. У самой дороги — обгоревший танк, чуть дальше — другой. Остовы разбитых машин, искореженные орудия, зигзагообразная, еще не зарубцевавшаяся, не поросшая травой линия окопов.

По дороге среди холмов и широких полей вьется длинная колонна.

…Необычная эта колонна, и необычное войско. На первый взгляд нет в ней никакого порядка. Конные упряжки — от подвод до изящных бричек, — грузовые автомашины, трактор с сеялкой на прицепе, мотоциклы. И среди всего этого бредут несколько коров и пара незапряженных лошадей. А если присмотреться повнимательнее, то на устланной соломой фурманке можно увидеть и огромную свиноматку, кормящую как ни в чем не бывало розовеньких, с носами-пуговками поросят. Весьма возможно, что в этом странном караване можно обнаружить и кур, и гусей. Ведь если есть здесь две собаки, обыкновенные дворняги, и огромный серо-бурый кот, который, зажмурив глаза, свернулся клубком на коленях совсем молоденького ездового, то, конечно, в этом кочующем Ноевом ковчеге могут быть и всякие другие божьи твари.

Все — начиная с рядовых и кончая офицерами — чувствуют себя раскованно, свободно, нет той обычной армейской подтянутости, четкости. Никаких козыряний, приказаний, покрикиваний. Кажется, что каждый занимается чем хочет. Но это только кажется. Бойцы в колонне — опытные солдаты-фронтовики. У многих за плечами немалый путь, от первого боя под Ленино до Берлина… Тепло, спокойно, вот каждый и устроился, как ему удобнее. Одни отсыпаются за все время, другие, подставив лица солнцу, курят, ведут неторопливый разговор, глазеют по сторонам. Кто-то лениво и тихонько наигрывает на гармошке, кто-то напевает. Тоже тихонько… На одной из подвод из рук в руки переходит фляжка: глоток водки разве повредит? Лениво, медленно, с виду беззаботно движется длинная колонна. И только по тому, как солдаты относятся к оружию, можно догадаться, что это войско видало всякое. Вроде бы каждый расслаблен, занят своими делами, но винтовка или автомат всегда под рукой, да и от дороги не отходят, никто не слоняется по обочинам, ибо черт его знает, что это за местность, ведь она еще не разведана, а с минами шутки плохи.

Наиболее занятым и всецело поглощенным своими делами был в эту минуту в колонне командир второго взвода молоденький старший сержант Сташек Родак. Его взвод назначен дежурным подразделением на марше. Сержант метался туда и обратно вдоль всей колонны, следя за тем, чтобы все было в порядке. К счастью, его трофейный мотоцикл работал что надо, только вот мощный мотор «харлея» без глушителя ревел и дымил безжалостно. Родак не обращал внимания на подтрунивания товарищей, прибавлял газ и срывался с места, поднимая за собой клубы пыли. Сейчас он мчался навстречу движению растянувшейся колонны, надо проверить, как справляется Ковальчик с этими чертовыми коровами. Несмотря на то что все шагают не торопясь, а идущие в голове колонны «студебеккеры» пилят на первой скорости и время от времени останавливаются — хвост все больше отстает. «Черт возьми, что за войско! Коров им захотелось!» — ругается в душе Родак, но приказ есть приказ, поэтому он и назначил старшим Ковальчика, выделил ему еще двоих в помощь, чтобы приглядывали за скотиной. Вот приближается последняя подвода, а Ковальчика и его пяти коров что-то не видать. Родак резко притормозил.

— Что с Ковальчиком?

Дремавший на облучке высокой желтого цвета брички пожилой черноволосый капрал зевнул и лениво кивнул головой назад.

— Отстал, наверное.

— Отстал, отстал! Это я и сам вижу, а давно?

— Да нет, не так уж.

— Подтянись, а то и ты тащишься как черепаха…

— Лошади устали… Далеко еще?

— Вон там, наверное, — показал Родак рукой на кирпичное здание, прибавил газу и помчался искать Ковальчика. «Врежу старику, невзирая ни на что, — обещал сам себе сержант. — Этому Ковальчику можно сто раз говорить одно и то же, а он все равно стоит на своем. Упрямый мужик».

Смотреть за коровами Ковальчик, собственно говоря, сам напросился. «Так скотину надо понимать, товарищ старший сержант! Корову по стойке «смирно» не поставишь, к ней надо иметь подход, а как же», — убеждал он. Вот они. Наконец-то. Родак оглянулся. Колонны уже не видно. Ковальчик со своими коровами отстал, наверное, километра на три. Стоят теперь на изгибе шоссе в тени придорожной липы. Тридульский как ни в чем не бывало спит себе на подводе, Дулик кормит травой из рук буренку, а Ковальчик — Родака чуть не хватил удар — стоит на коленях, зажав ногами ведерко, и доит корову, только переброшенная за спину винтовка подпрыгивает.

— Ковальчик, может, объясните, что за цирк вы здесь устроили?

— Надо же подоить коров. Обязательно. А то вымя у них лопается от молока, — объяснил Ковальчик, не прекращая доить.

Сильные струи молока брызгали в ведерко. Видно было, что Ковальчик доить умеет.

— Плевать я хотел на то, лопаются они или не лопаются! Был приказ не отставать от колонны? Был. А вы что?

Ковальчик спокойно закончил дойку. С трудом поднялся, держа перед собой наполненное пенящимся молоком ведерко.

— Товарищ старший сержант, скотина — это скотина.

— Скотина, скотина… — Родак проглотил слюну, только теперь почувствовав мучительное желание попробовать свежего молока. — Дали бы хотя немного напиться.

— Жирное, хорошее. У этой «сементалки» самое лучшее, хотя и у той черной тоже ничего…

Родак сдвинул конфедератку козырьком назад и прильнул к ведерку. Парное молоко напомнило ему вдруг бабушку, мать и родной дом. Пил долго и жадно. Вытер губы тыльной стороной ладони.

— Ковальчик, если вы сейчас же не соберете манатки и не поспешите, то нам обоим нет никакого смысла показываться майору на глаза. Понятно?

— Так точно, товарищ старший сержант, только скотина не сможет идти быстрее.

— Это, интересно, почему? — снова разозлился Родак.

— А потому, что она не в состоянии идти быстрее. Устала очень, да и напоить ее надо бы…

— Ладно, ладно… Поменьше болтайте, а делайте, что вам велят. Я не собираюсь из-за вашей глупой скотины получать нагоняй от Таманского.

— А буренка даже хромает. Гляньте, товарищ старший сержант… Дулик, дай нож, надо подрезать ей копыто. А майора Таманского вы, товарищ старший сержант, не бойтесь. Он сам мне вчера сказал, когда мы осматривали с ним скотину, чтобы о ней заботиться, ведь война-то закончилась и надо браться за хозяйство. Грех загубить такую дойную корову. Майору она тоже понравилась. Видно, в скотине разбирается. Говорил, что у себя дома, в России, работал в колхозе. Из крестьян он…

— Я тоже разбираюсь в коровах, ну и что из того? Догоняйте скорее…

С Ковальчиком можно было бы объясняться до бесконечности. Родак знал это по собственному опыту. На одной из улиц Берлина с ним приключилась такая вот история. Взвод залег — немецкий пулемет не давал поднять головы. А к тому же еще снайперы. На Поморском валу и уже в Берлине батальон майора Таманского понес большие потери. Только во взводе Родака погибло пять бойцов, шесть тяжелораненых попали в госпиталь. А пополнение все не поступало. И вот тогда, на той берлинской улице, когда немецкий снайпер ранил хорунжего Домасевича, Родак — по распоряжению командира роты — принял командование взводом и одновременно получил приказ взять каменный дом на другой стороне улицы, где засел снайпер, откуда летели «фаустпатроны» и лупили пулеметы. По правде говоря, Родак не очень-то представлял себе, как приступить к выполнению этого задания. Проще всего было бы отдать приказ атаковать, попытаться проскочить через улицу, а потом будь что будет. Такое решение он и принял. Когда он собрался поднять людей и броситься вперед, вдруг из-за угла показался немецкий танк и двинулся на них. Обстановка изменилась. И вот именно тогда-то старый Ковальчик показал, на что он способен. Ничего не говоря, приготовил связку гранат — и никто толком не успел заметить, как он подбил танк. Родак воспользовался этим и поднял взвод в атаку. Так они овладели домом, Ковальчик получил потом «Крест за храбрость», а Родак — звание старшего сержанта…

…Колонна остановилась. К Родаку подбежал связной с приказом немедленно явиться к командиру батальона.

Майор Виктор Таманский, высокий, крепко сложенный, черноволосый, смуглолицый мужчина, стоял, опершись спиной о крыло «студебеккера», и, постукивая пальцем по разложенному планшету, что-то объяснял окружившим его офицерам. Родак одернул мундир, проверил крючки на воротничке, сдвинул назад кобуру пистолета и, вскинув пальцы к козырьку, доложил:

— Товарищ майор, дежурный офицер по батальону старший сержант Родак прибыл по вашему приказанию.

Майор взглянул на сержанта, козырнул и продолжил прерванный разговор:

— Итак, товарищи офицеры, то, что мы видим на горизонте, эти усадебные постройки, это, если верить моей карте, и будет как раз то поместье, которым мы должны, на этот раз по-хозяйски, овладеть. А называется оно Грюн, что по-нашему и по-вашему означает, кажется, Зеленое. Я правильно говорю, политрук? — Капитан Затора, рослый блондин, заместитель командира батальона по политико-воспитательной работе, улыбнулся и утвердительно кивнул головой:

— Верно, товарищ майор. Зеленое.

— Ну и бог с ним, — добавил Таманский по-русски.

Майор Таманский был чистокровным русским, с поляками шел от самого Ленино, а в минуты хорошего настроения шутил, что именно из-за фамилии, оканчивающейся на «ский», кадровики после выписки из госпиталя направили его в формируемую на Оке польскую дивизию, чтобы помог союзникам своим боевым опытом. Так с ними и остался. С первых же дней Таманский считал для себя делом чести выучить польский, чтобы разговаривать со своими бойцами на их родном языке. И это ему почти удалось. Даже известная польская скороговорка «Не пепш, Петше, вепша пепшем» — «Не перчи, Петр, поросенка перцем» — теперь уже не застигала его врасплох. Он понимал все, хотя разговор давался ему еще с трудом.

— А ты куда запропастился, Родак? Хорош дежурный офицер! Командир должен его разыскивать, а потом еще полчаса ждать.

— Разрешите доложить, товарищ майор, хвост колонны немного отстал.

— А что случилось?

— Да Ковальчик с коровами возится.

— Это тот, усатый, с Крестом за храбрость?

— Тот самый, товарищ майор.

— Прекрасный солдат и хозяин хороший. Такие нам теперь нужны, вот так-то. И без ухмылок, товарищи. Война закончилась, пора возвращаться к нормальной жизни. На заводы, к земле, к коровам. И нечего стыдиться. Чего я только жду не дождусь — так это вернуться поскорее на свою пашню… Но всему свое время… А теперь, старший сержант, слушай мой приказ.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Возьми пару смекалистых ребят и сгоняй вон в ту усадьбу. Разведаешь все, посмотришь, понюхаешь, что там и как. Вернешься и доложишь. А мы пока подождем здесь, позагораем на солнышке. Только мигом, Родак. Мигом. Понятно?

— Так точно, товарищ майор.

— Ну давай, сынок…

До усадьбы было километра два. Родак посадил отделение капрала Квятковского на два мотоцикла с колясками, вскочил на своего «харлея», и они двинулись. По дороге он обдумывал, как лучше разведать объект, и одновременно внимательно оглядывал все вокруг. Еще раньше его поразило полное отсутствие людей. Едва они свернули на ответвление шоссе, ведущее на север, — людей как вымело. А ведь на основных магистралях, идущих с запада на восток, шло настоящее переселение народов. Кого только там не было: узники из концлагерей, военнопленные, вывезенные на принудительные работы в Германию, ну и сами немцы, преимущественно гражданские лица, брели как неприкаянные и в ту и другую сторону. А здесь — чем дальше на север, тем безлюднее. Поэтому эта стоящая особняком великолепная усадьба, к которой они приближались, вызывала интерес. Подъехав к чугунным воротам парка, Родак подал знак рукой. Мотоциклы остановились. К нему подошли Квятковский и Травка. Остальные бойцы с автоматами на изготовку зорко осматривались по сторонам.

— Ни души, — забеспокоился Травка.

— Разделимся на три группы, — скомандовал Родак. — Ты, Квятковский, пойдешь с кем-нибудь направо, к этим флигелям, Юлек — налево, через парк до самой ветряной мельницы. Возьмешь с собой Зелека. А я с Гожелей и Брауном осмотрю дворец. Если все будет в порядке, встретимся у главного входа.

— Ребята, вон там, в окне, как будто бы что-то мелькнуло.

Гожеля, ровесник Родака, показывал рукой на густо заросшую диким виноградом мансарду.

— Тебе показалось.

— Ей-богу, мелькнуло.

— Может, снайпер.

— Здесь не Берлин, да и война закончилась…

— Ребята, вот еще что. Кого бы вы ни встретили — живого, хромого, горбатого, немца, поляка, француза, все равно, ребенка или бабу…

— О, бабу не плохо бы, — не выдержал Зелек.

Раздался смех. Родак осуждающе взглянул на Зелека и продолжал:

— …так вот, как я сказал: живого, хромого, горбатого — забирайте с собой, а потом поговорим с ним. Ну, пошли!

Родак с Гожелей и Брауном под прикрытием старых деревьев приближались к дворцу. Бетонный подъезд. Колонны. Лестница. На первом этаже окна высокие, узкие. Над ним еще один этаж и верхний — с множеством башенок и внутренних галерей. Словом, необычное здание. По-прежнему ни души… Следов разрушений, по существу, нет, не считая большой воронки от бомбы посреди круглой клумбы. Парадная дверь. Родак взбегает по лестнице. Нажимает массивную дверную ручку. Дергает. Дверь не дрогнула.

— Надо поискать другой вход, — подсказывает Браун.

— А может, через окно? Или рвануть дверь гранатой? — теряет терпение неугомонный Гожеля.

Осматривают окна. Никого не видно. Длинный фасад здания. Другого входа с этой стороны нет. Может быть, сзади? Гожеля идет налево, Браун — направо. Родак отходит в тень огромного платана и снова всматривается в окна. И все же Гожеля, видимо, не ошибся. Закрытое еще минуту назад маленькое окошко на самом верху, на мансарде, слегка приоткрыто. Значит, кто-то все же есть в этом здании! Черт побери, только бы ребята были поосторожнее! Тех, что пошли в сторону парка и флигелей, не видно и не слышно… Раздался скрип. А может, это ему только показалось? Нет! Большая черная дверь медленно отворилась. Родак дернул затвор автомата, но, услышав голос Брауна, облегченно вздохнул.

— Товарищ старший сержант, заходите. Все в порядке. Она была закрыта изнутри на щеколду.

— Как же ты забрался?

— Через черный ход. Он тоже был закрыт. Мы уже хотели было разнести дверь вдребезги, но попробовали еще разок и вдруг смотрим — открыта.

— Кто-то открыл вам?

— Да нет, была открыта. Хотя Гожеля упорно твердил, что слышал какой-то шорох…

— Где он сейчас?

— Кто?

— Гожеля!

— Побежал наверх проверить.

— Он, пожалуй, был прав, я тоже видел, как приоткрылось окно на мансарде. По какой лестнице он поднялся?

— По винтовой, из главного холла. Ну и жили себе, а? Красота, как в костеле.

— Подожди здесь, Браун, может, ребята подойдут, а я посмотрю, где Гожеля…

Просторный холл. Обитые кожей кресла, диваны. Массивный круглый стол. Хрустальная люстра. На стенах — рога, какие-то старинные картины, портреты. «Как в костеле». Широкая деревянная лестница. С площадки второго этажа вглубь ведут два коридора. Лестница уходит выше, на мансарду. Где же Гожеля? Надо быть осторожным, чтобы не перестрелять друг друга. Лестница сужается. Скрипит под ногами. Распахнутая дверь. Родак прячется за дверной косяк. Внимательно прислушивается. Да, теперь он отчетливо слышит, как хлопает дверь, чьи-то шаги.

— Фелек, Гожеля, ты, что ли?

— Это ты, Сташек?

Родак выглядывает в коридор. По обеим сторонам — двери. У одной из них, распахнутой настежь, стоит Гожеля и подает знак рукой.

— Иди сюда, кое-что увидишь.

Маленькая комнатушка. Открытое окно. Разбросанная в беспорядке женская одежда. На небольшом столике — несколько кусков хлеба, пара картошек «в мундире».

— А ты говорил, что мне показалось. Я же хорошо видел, как приоткрылось окно. Да и дверь черного хода тоже кто-то открыл…

— Думаешь?

— Я отчетливо слышал шаги. Впрочем, в замке торчит ключ.

— Кто же это может быть?

— Наверное, баба.

— Похоже. Черт с ней, спускаемся вниз. Потом все тщательно обшарим.

Родак открыл окно, высунул голову наружу и неожиданно громко воскликнул:

— Фелек, море!

— Где? Боже мой, смотри, вон там, вдалеке, земля как бы встретилась с небом!

— Первый раз вижу столько воды!

— Я тоже. Я ведь из Люблинского воеводства.

— Подожди. И флигеля видны. Какие-то постройки, конюшни, овины. Минутку. Это, наверное, Зелек с Квятковским. Кого-то ведут.

— Ну да! Баб! Значит, здесь все же есть люди. Интересно, кто же это?

— Увидим. Я спускаюсь вниз, а ты осмотри пока, хотя бы бегло, мансарду.

— Ладно.

Квятковский с Зелеком в окружении женщин, которые что-то им объясняли, подходили ко дворцу. Сколько же их всего? Три, четыре, семь. Нет, восемь, еще одна, бабка, чуть поотстала. И старик. Зелек уже издалека ухмыляется.

— А что я говорил, товарищ старший сержант, что пригодилась бы какая-нибудь баба. И вот, пожалуйста, сколько красоток! На любой вкус и цвет.

— Откуда они? Кто такие?

— Говорят, были вывезены на работу в Германию…

Женщины не дали Квятковскому и рта раскрыть. Стараясь перекричать друг друга, объясняли кто по-польски, кто по-русски:

— Я из-под Люблина. Меня зовут Тереса Вишневская…

— А мы все трое: Наташа, Вера и я — русские.

— Немцы их из-под самого Смоленска вывезли.

— А я из Варшавы, участвовала в восстании. Зофья Збиевская.

— Мы с Эвой из Краковского воеводства, Меховского повята…

— А эти кто? — показал Родак на стоящих несколько особняком пожилых людей.

— Это немцы, — вмешался Зелек. — Старик работал здесь садовником, у этой фон… как ее там?

— Баронесса Шарлотта фон Клейст. Ее мужа убили где-то на Восточном фронте…

— Только они относились здесь к нам по-человечески.

— Старика зовут Штейн, а это его фрау Эльза.

Немец почувствовал, что речь идет о нем, сдернул с седой головы шляпу, вытянулся и начал что-то быстро лопотать. Браун, родом из Силезии, переводил:

— Он говорит, что двоих сыновей потерял на войне, что уже старый, что знает, что такое военный порядок, поскольку служил в армии при кайзере Вильгельме…

— Тоже был хорош сукин сын, этот их кайзер Вильгельм…

— Подожди, Зелек.

— …и что он и его старуха сделают все, что им прикажет господин комендант, потому как понимает, что порядок должен быть…

Браун не успел закончить перевода, как вдруг из замка донесся крик, шум, возня, после чего в дверях появился Гожеля, тянувший за руку истошно кричавшую и сопротивлявшуюся женщину.

— Клара! Это наша Клара! Она — полька, — загалдели сразу все женщины и бросились к ней, стараясь ее успокоить.

— Исцарапала меня всего, как кошка. Спряталась в шкаф, зараза, — жаловался несколько сконфуженный Гожеля.

— Пан офицер, — подбежала к Родаку Зоська-варшавянка. — Пан офицер, она же больная. Помешалась из-за этой баронессы. Если бы вы только видели, как эта бабища измывалась над ней. Клару после восстания привезли из Варшавы вместе со мной. Вы только посмотрите, ведь она вся седая…

Оставив своих бойцов во дворце, Родак поспешил с донесением к командиру батальона. От девчат он узнал, что дворец и окрестные поля — вплоть до темневшего на севере леса — принадлежали баронессе фон Клейст. Когда фронт начал приближаться, она убежала, успела, а вместе с ней почти вся немецкая прислуга. В усадьбе остались только вывезенные сюда на принудительные работы русские и польки да старый садовник с женой. Военные действия, к счастью, обошли усадьбу стороной. Отступающие в панике немцы не успели ничего уничтожить. Советские войска как ураган преследовали противника. Итак, волею судьбы лежащее в стороне, вдали от главных дорог, живописно расположенное на берегу Балтийского моря имение стояло почти нетронутым.

— Так, значит, старший сержант, можно смело вести батальон?

— Так точно, товарищ майор.

— Интендант!

— Слушаюсь!

— Хозяйственный взвод вперед. Впрочем, сам знаешь, чем должен заняться. Сейчас семнадцать ноль-ноль. Через полчаса поднимаем колонну. Позаботься о размещении людей и лошадей. И о горячей пище.

— Слушаюсь, товарищ майор!

Таманский снова обратился к Родаку:

— А ты передай по цепочке, что скоро выступаем. И чтобы никакого самоуправства при размещении. Куда кого поселят, так и будет. Ну, и подтяни немного солдат, а то некоторым кажется, что мы выбрались сюда на прогулку. А у нас есть боевое задание, вот так-то. Ясно, Родак?

— Так точно, товарищ майор! Но…

— Что еще за «но»?

— То есть, извините, товарищ майор, но я забыл доложить, что там море!

Майор Таманский улыбнулся и похлопал Родака по плечу.

— Ой сержант, сержант, значит, ты до этого не знал, что здесь море? Зачем же ты носишь тогда с собой планшет, а?

Родак почувствовал, как краснеет.

— Смотри, политрук, какое у нас войско непросвещенное. А иной раз послушаешь — поют: «Море, наше море».

— Пусть поют, товарищ майор, ведь теперь у Польши этого моря вон сколько: от Гданьска и до самого Щецина. Не то что до войны. Представляете себе, Родак, какой это отрезок побережья?

— Более или менее…

— А ты впервые увидел море? — спросил майор.

— Так точно!

— Ну тогда ничего удивительного, что столько времени потерял попусту в этой разведке. Ой, Родак, Родак, когда ты, сынок, станешь серьезным… — Майор не успел докончить, как внимание всех привлек короткий глухой звук взрыва. — Мина? Не хватало только, чтобы кто-то нарвался. Наверное, где-то в хвосте колонны… А ну-ка, старший сержант, сгоняй туда!

Спустя несколько минут Родак сидел в пыльной придорожной канаве и кусал губы до крови. Взрыв противотанковой мины разорвал на куски Ковальчика…

— Я же говорил, объяснял старику, чтобы он туда не лез, — рассказывал о происшествии Дулик. — И Тридульский тоже просил, но он и слушать не хотел и только твердил свое, что не загубит скотину, что должен напоить коров, ведь корова — не человек, ее по стойке «смирно» не поставишь. А раз нам после войны приказали заняться хозяйством, то надо заботиться о скотине. Что майор всыплет ему, если, к примеру, буренка подохнет, а ей до этого совсем немного осталось, потому как мало того, что она хромает, так еще и не напоена с самого утра. Ну и погнал своих коров вон туда, к реке, здесь, около этого мостика, спуск ему очень понравился…

— Как вы могли ему позволить? Ковальчик рехнулся, но вы-то о чем думали?

— Я же ему говорил, — растягивая слова, вмешался Тридульский. — Говорил ему: «Валек, ты что, белены объелся или пьяный? Здесь мины могут быть». — «Ну и что, — он мне на это. — Всю войну хожу по минам, и ничего. А скотину напоить нужно. Она — не человек, не поймет». Ну, тогда мы ему: «Так ты, говорим, гони хотя бы эту свою скотину впереди. Почувствовав воду, сама дойдет. А если, не дай боже, подорвется на мине, то и черт с ней». И слушать не хотел, но в конце концов согласился. Отвязали мы коров и погнали к реке, а скотина умная, хоть и немецкая, — по-шла! И ничего. Пьют себе воду, сколько хотят. «Ну, говорим, Валек, пускай теперь свою буренку, пусть и она напьется». А он держал ее все время на привязи. Нет, одну он ее не пустит, потому что хромает. Сам отведет и напоит. А честно говоря, не знаю, как ты, Дулик, но я подумал про себя: четыре коровы прошли, значит, все в порядке. Значит, никаких мин там нет. Ну, вначале так и было. Ковальчик подвел буренку к реке, та напилась, да и он, зачерпнув воду, лицо обмыл. Я тоже хотел было последовать его примеру, ведь жара страшная и пыль столбом. Он уже возвращался, обратно шел. Не спеша, буренка же хромала. Вел ее на постромке да похлопывал по загривку. И вдруг как рванет!.. А такой справный мужик был. Всю войну прошел. И орден только что получил. Троих детей сиротами оставил… Добрый мужик, но упрямый, не приведи господь. А ты говоришь, почему мы его пустили. А ты бы не пустил? Разве тогда, в Берлине, он кого слушал, когда со связкой гранат бросился на танк?..

2

В майские солнечные дни 1945 года Войско Польское выступило из-под Берлина в обратный путь на родину. Возвращались домой победителями, это верно; много солдат полегло да измотаны были страшно. Шли по искореженной, сожженной территории врага, но, когда вступили на родную землю, перед ними предстала еще более безотрадная картина: повсюду разрушенные города-кладбища, сгоревшие дотла деревни. Заминированная, искалеченная бомбами, изрытая зигзагами окопов, поросшая пыреем и бурьяном земля…

Дивизия, в состав которой входил батальон майора Виктора Таманского, спустя всего несколько дней после окончания войны вместо распоряжения о демобилизации получила приказ о срочной переброске в расположенный между Колобжегом и Кошалином район Польши. Перед ней была поставлена задача: собственными силами и с помощью средств, которые удастся организовать на месте, заняться в выделенном районе освоением земель, и в первую очередь крупных помещичьих имений, не допустить, чтобы хоть один клочок или один колосок пропали даром. А бойцам разъяснить, что освоение воссоединенных земель имеет для Польши не только экономическое значение, но еще и политическое — возвращаются Польше ее исконные земли, которые победоносно были отвоеваны у гитлеровцев. Задачу, поставленную перед дивизией, считать боевым заданием.

Офицеры-политработники объясняли солдатам значение этого исторического факта, раздавали листовки.

«Солдаты! Товарищи по оружию!

Закончился период сражений. В ходе победоносных боевых действий вы вернули родине ее исконные земли. Сегодня под вашей вооруженной защитой возвращается к жизни возрожденная Польша. Хлеб нужен вам, вашим женам, матерям, сестрам, детям. Хлеб нужен всему народу! Впервые дают Польше хлеб воссоединенные земли по Одре, Нисе и на Балтике. Близится момент, когда к золотым колосьям протянутся тысячи рук. Но враг опустошил наши деревни, унес сотни тысяч человеческих жизней. Мало осталось рабочей силы в польской деревне. Женщины, молодежь и дети встанут на битву за хлеб. Мы должны помочь им в их труде! Кто первым придет на помощь матерям и сестрам?

Солдат — их сын и брат!

Солдат — освободитель и сеятель этой земли!

Ни один колосок не должен пропасть даром! Соберем урожай теперь уже не для оккупанта, а для самих себя. Дадим народу хлеб. Не подведем! Откликнемся, все как один, на призыв! Земля ждет!»[2]

Ждала польская земля и батальон майора Таманского. Северная приморская земля, по которой всего несколько недель тому назад прокатился фронт, где отгремели жестокие бои… Далеко было отсюда до родного дома майору Таманскому. Наверное, дальше, чем всем остальным бойцам, с которыми он шел от Ленино до Берлина. Ведь он был родом из Западной Сибири, с берегов Оби. Там, на краю тайги, над рекой стояла деревня, в которой он родился. Там был совхоз, где он работал до войны. Там, в деревне Подгорное, ждала его жена Евдокия с сыном Валеркой и дочкой Светкой, которых он не видел долгие четыре военных года, с того памятного июньского дня. Тоска — это слабо сказано. Так только принято говорить — солдат тоскует. А в действительности солдат на войне живет иначе. Почти в ином измерении. Становится другим. Все, что было до войны, отдаляется, кажется нереальным, напоминает порой сон. Довоенный мир Виктора Таманского был миром реальным. Тайга. Безбрежная гладь реки. Снежная, с трескучими морозами зима. Короткая весна, знойное лето, радующая глаз золотом листьев осень. Извечный, неизменный ритм природы. Виктор не представлял себе, что он мог родиться не на берегу сибирской реки. Он был мальчишкой, когда через Подгорное пронеслась революция. Промчалась двумя эскадронами красных партизан, которые расспрашивали про царских казаков. Детишки — а те всегда все знают — сказали им, что казаки переправились недавно на другой берег Оби и что у них утонули во время переправы несколько лошадей, потому как погнали их вплавь, а Обь — как известно — не ручей.

Никаких сражений в Подгорном не было, но люди говорили, что свершилась революция и батюшки царя уже нет. Потом начали возвращаться в деревню солдаты с фронта. Пили самогон, колотили неверных жен и рассказывали, как там было на той войне. Больше всех отличался однорукий Семка, каких только невероятных историй про войну он не рассказывал. Поначалу ребята — а среди них и Виктор, конечно, — слушали эти Семкины небылицы, разинув рты, но потом поняли, что он все выдумывает, и начали прямо в открытую издеваться над бывалым солдатом. Да к тому же еще прозвали они Семку «Генерал-вша». Так как Семка, когда напивался, все время твердил, что для солдата в окопах нет более грозного (а выходило, значит, и непобедимого) врага, чем генерал-вша. Семка говорил «вша», а не «вошь». Так и пристало к нему это прозвище: «Генерал-вша». Все, что в раннем своем детстве Виктор знал о войне, — это было то, что она шла где-то далеко, что там стреляли, что кругом грязь, а солдат жрали вши. Тоже мне война! Но ведь Семка вернулся без руки, даже ширинку не мог сам застегнуть. Не вши же ему отгрызли руку. А несколько других мужиков из сибирской деревни Подгорное вообще не вернулись с той вшивой войны. Потом Виктор смотрел еще разные кинофильмы, которые время от времени, чаще всего в выходные дни, крутили в клубе, но и там эта война выглядела как-то несерьезно… Школа. Колхоз. Армия. Почти три года прослужил молодой Таманский в дальневосточных войсках. И только там почувствовал широкое дыхание большого мира. А заодно, наверное уже тогда, понял, что, хотя его родная деревня и является всего лишь небольшой точечкой на карте мира, карта эта, этот мир в миниатюре, состоит именно из таких точечек. Почти три года готовили из него солдата, чтобы в случае чего… И он все лучше понимал это «в случае чего». Становился все более зрелым и рассудительным. Окончил курсы и демобилизовался в звании сержанта. Вернулся в деревню. Поработал несколько лет и только тогда женился. Поздновато, правда, ведь ему было уже под тридцать, но он в шутку говорил, что ждал свою большую любовь. А эту большую любовь смуглолицего совхозного механика Виктора Таманского звали Евдокией, Дусей, и была она с другого берега Оби, работала там учительницей. Большая любовь — а Таманский в такую любовь верил — вспыхивает внезапно и длится вечно. В ином случае это просто увлечение, страсть и черт знает что еще, но если это чувство проходит — неважно, через неделю, через год или десять лет, — это, конечно, была не любовь. Ибо настоящая любовь тем и отличается, что тебе не нужен никто другой, кроме той одной девушки. Только она! Даже если та — другая — восьмое чудо света. И пока длится это благостное состояние — можно говорить о любви. Виктор знал это, и было ему легко на душе. Он был счастлив.

Появились дети. С ними — новые радости и заботы. Дни бежали один за другим. На первый взгляд ничем не примечательные — и все же каждый был не похож на другой. И была земля. Безбрежные просторы плодородной земли. Что посеял, то и росло, несмотря на короткое сибирское лето. Таманский любил землю! Любил спозаранку выйти в поле. Вдохнуть полной грудью бодрящий утренний воздух, полюбоваться видом полей, меняющих свою окраску в зависимости от времени года, дня или погоды. Перед самой войной он был уже заместителем директора совхоза. Живешь себе, не считаешь ни лет, ни дней, ни часов. Но ведь бывают в твоей жизни не только года, месяцы или дни, но даже доли секунд, которые навсегда остаются в памяти.

О войне Таманский узнал по телефону. Он — с самого утра, злой как сто чертей — звонил как раз на районную базу, так как там почему-то тянули с доставкой запчастей к комбайнам, а тут жатва уже на носу. Вначале он все никак не мог соединиться, а когда наконец услышал голос секретарши директора базы — сразу обругал ее и накричал. И вдруг осекся, как-то ему стало не по себе, потому что девушка на другом конце провода плакала. «Надюша, милая, извини, золотце мое, что нахамил. Раскрыл пасть как варежку. Ты пойми, я же не на тебя. Сама знаешь, что они с этими запчастями вытворяют. Ну, успокойся, Надюша. Приеду в Орехов — шоколадку тебе куплю…» А Надя зарыдала еще громче. «Не до ваших комбайнов сейчас, Виктор Максимович, — война началась! Леньку моего забирают и других ребят… Война, Виктор Максимович, война!..» Этот прерываемый рыданиями голос Нади до конца дней своих не забудет Виктор Таманский, как не забудет он и сцены прощания на пароме. Их провожала вся деревня. Даже старенький «Генерал-вша». Он молча стоял в сторонке. Седенький, сгорбленный прожитыми годами, нелегкой своей жизнью, с пустым рукавом… Бабы плакали, громко голосили. Дуся стояла спокойная, сдержанная. Виктор тоже. Все свои слезы выплакали они в последнюю свою бессонную ночь. Держали Светку за руку. Валерка бегал с ребятишками. А потом паром отчалил от берега…

Сибирские дивизии чуть ли не с марша вступили в бой. Немецкие армии стояли у ворот столицы. «Велика Россия, но отступать некуда. За нами Москва». За месяц непрерывных боев от взвода младшего лейтенанта Виктора Таманского осталось с десяток бойцов. Так было почти в каждом взводе, отделении. А пополнение не подходило.

Таманский жил в непрерывных боях. Война втянула его в свой ритм. Шла жизнь в совершенно ином измерении. И он, не успев осознать, что такое война, активно участвовал в ней. И сразу же, в первом бою, понял, что война — это такая же тяжелая работа, как и любая другая. И разница заключалась лишь в том, что здесь действительно «работаешь» ради жизни. И как в любой работе — не только для себя. На войне переоцениваются все ценности: страх, сила воли, достоинство, солидарность, чувство товарищества, патриотизм, героизм, трусость. На войне фальшивую монету сразу отличишь от настоящей. На войне человек не может быть не самим собой. Воюешь час, день, месяц, год, годы… Как долго солдат может выстоять? Оказывается, человек многое может выдержать. И должен это сделать.

Москва, Курск, Сталинград. Километры, сотни, тысячи километров. Окопы, окопы — вырытые солдатскими саперными лопатками на поле боя. Пот, страх, смерть и кровь. Иногда письмо из дому. Волнующая, радостная минута. И тоска, тоска. А вокруг другой мир. Там другие измерения. Первое ранение сразу же в начале войны, под Москвой. Госпиталь. Через два месяца — Курск. Командование ротой уже не в родной, сибирской, а в обычной стрелковой дивизии. Но бойцы везде одни и те же. Повсюду такое же военное небо над головой и военная земля под ногами. Жалко, очень жалко было Таманскому людей, самого себя, но и землю он тоже жалел. Она гибла, умирала от войны. Воронки от бомб, многокилометровые зигзаги окопов, колеи от танков, заграждения из колючей проволоки, груды искореженного металла. Мины и огонь. На берегу Волги, под Сталинградом, — в безбрежной степи — настигла Таманского, уже старшего лейтенанта, вторая пуля, а точнее, осколок бомбы. Он попал в бедро, задел кость. Снова госпиталь. На этот раз он пролежал дольше. Едва не остался без ноги. Но все обошлось: сильный организм и искусный хирург сделали свое. Вскоре разыскало его письмо из дому. Любительская фотография. Дуся с детьми. Как же они выросли! Пишет Валерик:

«Дорогой папа! Я перешел в четвертый класс. Учусь неплохо, хотя мама говорит, что мог бы и лучше. А ты там на фронте бей фашистского зверя. Мы здесь собираем для бойцов-фронтовиков разные подарки и сами делаем. Лучше всего получаются шарфы и варежки. Сам я не умею, поэтому вяжет мама, а я только отношу в школу…»

Как написать домой? Что в коротком солдатском письме можно сказать?

«Дусенька, моя дорогая! Извини, что пишу так редко. Сама знаешь, как мне хотелось бы вернуться к тебе, к детям. Меня ранило. К счастью, легко. Не переживай из-за этого и не думай, что я что-то скрываю, чтобы не огорчать тебя. Но рана действительно пустяковая. Война есть война. Люблю тебя, милая моя, — и это прибавляет мне сил. Береги себя. Спасибо за фотографию. Мордуленции, мои дорогие! Гляжу я на вас, и мне сразу же становится легче на душе. А дома сейчас красота, как всегда летом. Грибов в лесу, наверное, полно, да и рыба в реке клюет. Даст бог — вернусь к вам. Ведь война не может длиться вечно. Мужайся, потерпи еще немного, милая моя. Жди меня. Жди».

Фронт откатывался все дальше на запад. Таманского выписали из госпиталя и направили в отдел кадров. Шел он туда и размышлял, куда же его теперь пошлют. Хорошо бы вернуться в свою дивизию — ведь человек не чурбан, привыкает к людям. Подполковник в очках, увидев капитана, явно обрадовался. «Мне нужны три командира роты — фронтовики. Можно считать, что я их уже нашел. Ты как раз будешь третьим. Пойдешь, Таманский, служить к союзникам. Солдаты у них есть, а вот офицеров не хватает. Андерс увел всех их в Иран. В польское войско пойдешь служить. Газеты читаешь, поэтому наверняка слышал, что формируется польская дивизия. Слышал?» — «Так точно, слышал. Но…» — «Какие еще там «но». Приказ о формировании польской армии подписал сам Верховный главнокомандующий. Ясно?» — «Ясно, товарищ подполковник». — «Ну и слава богу, что ясно. Вот тебе предписание, и в путь. А те двое сидят в приемной. Втроем вам будет веселее». — «Но ведь я по-польски ни в зуб ногой», — пытался еще защищаться Таманский, тут подполковник поднялся из-за письменного стола, давая понять, что разговор окончен…

Польша. Поляки. Польское войско… Виктор Таманский не был историком. Мир и политику знал по радиопередачам и газетам. Поэтому о Польше и поляках он знал только то, чему его научили в школе. Знал о Феликсе Дзержинском, но знал и о буржуазной Польше и польских панах, которые в двадцатом году подняли руку на молодую Страну Советов. Потом нападение гитлеровской Германии на Польшу. Как раз в это время несколько польских семей из Западной Украины оказались даже в Подгорном и поселились в его совхозе. Он выделил им две хаты, помог кое-как устроиться. Глубже в их дела не вникал. Не потому, что они были чересчур сложными для него, а потому, что, как всегда, было полно работы — с раннего утра и до позднего вечера мотался он по обширному совхозному хозяйству. А впрочем, сколько тогда людей, не только поляков, кочевало с одного конца страны в другой? Дуся, которая преподавала в школе, рассказывала ему о польских детишках, говорила, что они способные, послушные и уже вполне сносно говорят по-русски.

Поляки в совхозе работали хорошо. Землю любили, умело обращались с ней, можно даже сказать — уважали ее, а это для Таманского было самым главным. Одного из поляков — молодого, энергичного, по фамилии, кажется, Ружицкий — он назначил бригадиром. Ну, а потом война. Поляки остались в совхозе. Когда местные мужики отплывали на пароме — они стояли на берегу среди баб. Потом, уже на фронте, он слышал, разумеется, и о Сикорском, и об Андерсе. И хотя к тому времени многие вопросы, в том числе и политические, стали для него намного яснее, но вот польские дела казались ему по-прежнему какими-то сложными и не очень понятными. Ну, взять, к примеру, номер, который выкинул этот польский генерал Андерс. Обученное и вооруженное с помощью Советского Союза войско увел за границу вместо того, чтобы отправиться на фронт, скажем под Сталинград, где все висело на волоске. Да, но это была уже большая политика, а он, капитан Таманский, должен был рыть окопы, стрелять, поднимать в атаку — бывало, что и по несколько раз в сутки — свою сильно поредевшую и таявшую с каждым днем роту. Где ему там было до большой политики, до поляков.

А теперь он с ними. И уже много времени вместе. Ленино, форсирование Вислы под Варшавой, которая горела как факел. Поморский вал, весенняя, полноводная Одра, Берлин! В бою гибнут и русские, и поляки. Их тоже настигают пули. И так же они тоскуют по своему дому. Это понимает майор Таманский, который своих бойцов — особенно тех, кто прошел от Ленино до Берлина, — знает почти всех по фамилии. Его батальон — это крестьянское войско. Подавляющее большинство солдат родом из деревни. Пережили войну. Весна! Земля зовет. А им пока нельзя возвращаться домой — должны остаться здесь. И майор Виктор Таманский — хотя ему хочется выть от тоски по тайге, семье, реке, полям, жене и детям — остается вместе с ними, со своими солдатами, с поляками.

Плохо спалось в ту ночь майору. Не помогли ни мягкий диван, ни легкое пуховое одеяло, ни накрахмаленное, шелестящее, пахнущее свежестью белье. А может быть, именно поэтому сон и не приходил? А может, это смерть Ковальчика не дает ему покоя? Но ведь на то и война, на ней гибнут солдаты. Да, но война-то закончилась, а Ковальчика нет в живых. Однажды — даже не понятно почему — пришла Таманскому в голову мысль вспомнить друзей, боевых товарищей, своих командиров и подчиненных, которые погибли на поле брани. Начал считать, но сразу же перестал. Стольких недоставало! Но мысль эта не давала покоя. Особенно с тех пор, когда он начал служить в Войске Польском и командовать поляками. «Какой я командир?» — спрашивал он сам себя. Смерть или тяжелое ранение своего бойца он переживал как личную неудачу. «Они верят мне, доверяют, а как я ими командую?» Он выходил из себя, если у кого-то из офицеров в его присутствии срывались с языка избитые фразы: «Что ты, парень, так убиваешься — ведь война есть война». «На войне, как на войне». И тогда он отвечал им: «На то ты и командир, чтобы думать не только о себе, но и о своих солдатах. «Ура» надо кричать не для того, чтобы заглушить свой страх, а для того, чтобы напугать противника». Однажды даже командир полка на одном из совещаний упрекнул Таманского, что он чересчур осторожен. «Если бы ты поднял своих в атаку — давно бы взял эту проклятую деревню. Зря ждал танков. А теперь они хвастаются и смеются над твоей пехотой». Обычно дисциплинированный Таманский на этот раз не выдержал: «Зато у меня в батальоне осталось на десяток солдат больше». Случайно, по-глупому погиб Ковальчик…

Майор подошел к окну и распахнул его настежь. Шел проливной теплый весенний дождь. Крупные капли шелестели в еще не распустившихся побегах дикого винограда, ударяли по зеленой листве каштана, дотянувшегося до самого окна. Понизу стлался туман, наползая с моря. Раздался стук в дверь. Вошел капитан Затора и молча встал рядом с Таманским. И тот, не оборачиваясь, проговорил:

— Погибнуть теперь, когда война наконец-то закончилась… — Затора молчал. — Ты написал его семье?

— Написал. Перестань убиваться. Думаю, надо весь батальон вывести на похороны.

— Правильно. Передай это начальнику штаба.

— Да я уже сказал, решил, что ты не будешь возражать.

— И правильно решил. А вот над гробом на этот раз я скажу, хотя это твой политруковский хлеб.

— И тебе и мне одинаково трудно говорить. Родак тоже ходит сам не свой, считает, что это по его вине.

— Ты говорил с ним?

— Пытался. Может быть, ты поговоришь? Боюсь, как бы парень не перегорел, а тут еще Талярский набросился вчера на него, грозил штрафной ротой и военно-полевым судом…

— Я давно тебе говорил, что этот твой Талярский не годится в командиры роты: водку хлещет, за девками бегает, людей не уважает.

— А почему мой?

— А потому, что, когда шли бои в Праге[3], я хотел отстранить его от командования ротой, кто взял его под защиту?

— Было дело. Не спорю. Но он еще молодой, не оперившийся.

— А с Родаком поговорю… Когда похороны?

— В двенадцать. Только бы дождь перестал…

Хоронили рядового Валентия Ковальчика ровно в полдень. Дождь лил не переставая. Небо затянули низкие кучевые облака. Со стороны моря стлался туман. Могилу выкопали на опушке старого парка. Гроб сколотили Тридульский и Яремчак. Из найденного во дворе фанерного шкафа, покрытого темно-вишневым лаком. И крест изготовили из березы. Батальон построили в каре. На правом фланге — рота поручика Талярского, которой было доверено произвести прощальный залп. Взвод Родака отдает своему товарищу последний долг. Пришли майор Таманский, капитан Затора. «Батальон, смирно! Равнение — направо!» Родак несет гроб, и хотя шесть человек несут его на своих плечах — тяжесть неимоверная. Осторожно ставят его возле холмика из желтого песка. «Батальон — вольно!» Майор Таманский выходит вперед перед строем. Начинает говорить. До Родака его голос доходит приглушенным, будто откуда-то издалека… «…не дошел Ковальчик до дома. Не вернулся солдат с войны, хотя она уже закончилась». Родак кусает губы. Чувство вины спирает дыхание. «Дерьмо я, а не командир! Прав Талярский. Если бы я не оставил тогда Ковальчика с этими коровами, если бы велел ему догнать колонну…» «…все мы хотим поскорее вернуться домой. Там нас ждут, поглядывают на дорогу. Ковальчика ждала жена, трое детей. Но он не вернется. Погиб как солдат. Ковальчик был крестьянином. Любил землю. Он знал, понимал, что война — это как страшная болезнь: приходит и уходит. А земля, труд — это жизнь».

Майор отдает честь. Отдают честь другие офицеры. Отдает честь Родак. Трубач играет сигнал. «Рота — заряжай!» «Залпом — пли!» «Залпом — пли!» Запоздалый, шальной, одиночный выстрел. Тишина. Плачут девчата, которые пришли на похороны, и кладут на гроб букеты весенних полевых цветов. Родак — неизвестно почему — вспомнил вдруг седоволосую Клару. Что-то ее не видно. Среди деревьев парка он заметил фигуру садовника и его жены. Майор Таманский берет горсть песка и бросает на гроб. За ним Затора, Талярский, Тридульский, Квятковский, Гожеля, Родак. Роты, одна за другой, направляются в места своего расположения. Тридульский поплевывает на ладони и берет в руки лопату. Мокрый песок глухо стучит по крышке гроба. Крест. Деревянная табличка с выжженной надписью. А дождь все не перестает. Темнеет. Родак уходит с могилы Ковальчика последним. Он промок до нитки. Медленно бредет в свой флигель. У него сейчас одно только желание: повалиться на кровать и уснуть. Он чувствует острую резь в глазах. В комнате, которую он занимает вместе с Гожелей, его ждет почти весь взвод. Родак еще не понимает, почему они здесь собрались. Даже тогда, когда Гожеля открывает канистру и разливает спирт. Тридульский протягивает ему кружку.

— Давай помянем, сержант, покойника добрым словом. Таков обычай. Хороший был парень, этот наш Ковальчик, упокой, господи, душу его, ничего плохого о нем не скажешь. Ну пей же, пей, не отказывайся, сынок, и тебе станет легче. А убиваться так не стоит. Ковальчика все равно не воскресить, только себе сделаешь хуже.

Родак поборол себя и залпом опрокинул резко пахнущую, обжигающую жидкость. Поперхнулся, закашлялся, покраснел. Так и не научился пить чистый спирт: всегда в последнюю минуту забывал, что нельзя вдыхать воздух. А потом, не обращая внимания на шум и гам, впервые за последние два дня снял портупею с пистолетом, расстегнул воротник мундира, повалился на диван и почти тотчас же уснул. Не чувствовал даже, как Гожеля с Тридульским с трудом стащили с него мокрые, забрызганные грязью сапоги…

3

Батальон майора Таманского с марша овладел положением, хотя для строевого, фронтового войска обстановка была нетипичной. Командование и штаб батальона вместе со второй ротой поручика Талярского разместились в усадьбе. Остальные три роты заняли ближайшие фольварки: Гурное, Гроблю и Дембину. Майор Таманский, в таком большом хозяйстве почувствовав себя в своей стихии, поставил перед личным составом батальона срочную и ответственную задачу — провести тщательный осмотр и инвентаризацию имущества. Офицеры, сержанты и рядовые, каждый делал, что умел и что ему приказывали. «Ведь именно тем и отличается настоящее войско от толпы гражданских лиц» — как не очень дипломатично выражался при каждом удобном случае начальник штаба батальона, офицер довоенной закваски капитан Ледак-Крынский. Они обходили поля, скотные дворы и овины, переписывали оставшихся — увы, в небольшом количестве — свиней, коров, лошадей. Подсчитали тракторы, плуги, сеялки, бороны, косилки и молотилки. Интендант батальона капитан Лея и его люди ломали головы не только над тем, как обеспечить батальон довольствием, но и над тем, как выполнить приказ Таманского — раздобыть семенной картофель. Ведь хотя на дворе уже май, но здесь, на севере, возле моря, еще не упущено время кое-что посадить и посеять. Но больше всего работы было у саперов. Не только у своих, батальонных, но и у взвода, выделенного дополнительно командиром полка. Смерть Ковальчика навела на след оставленного немцами большого минного поля. От зари и до сумерек раздавались глухие взрывы — это саперы уничтожали обезвреженные мины.

Родак вместе со своим взводом с самого утра был занят ремонтом шлюза на отводном канале, соединяющем искусственное водохранилище с речкой. Из-за прошедшего недавно ливня поднявшаяся в водохранилище вода заливала озимые, что могло привести к гибели более десятка гектаров посевов. Проезжавший мимо Таманский сразу же сориентировался в обстановке, велел починить дамбу и спустить воду. Талярский поручил эту работу взводу Родака. Канал был, правда, не очень широким, всего несколько шагов, но зато глубоким. Самым трудным было поднять железобетонную заслонку, которая весила, наверное, тонны две. К этому надо добавить сильный напор воды и неуверенность: заминирована дамба или нет? Вызвали саперов, они потыкали своими «щупами», послушали попискивание миноискателей, но точного ответа дать не смогли.

— Ну и что? — спрашивали солдаты.

— Э, вроде нет.

— Давай точно: заминировано или нет? — не выдержал Родак.

— Пока ничего не обнаружили. А там черт его знает, ведь немец хитер.

— Ты мне зубы не заговаривай, а говори прямо: есть мины или нет? — обозлился и Гожеля.

— Вроде нет. Не прослушиваются.

— Из тебя такой же сапер, как из козьей задницы труба. Это-то я и без тебя знаю…

— Ну ты, думай, что говоришь. Я же тебе сказал, что не прослушиваются, а у тебя уже от страха поджилки трясутся.

— У меня?

— Я свое дело сделал. А ты стоишь и глотку дерешь.

— Спокойно, ребята, — положил конец спорам Родак. — Раз специалисты говорят, что мин нет, мы должны им верить.

— Тогда пусть вместе с нами берутся за эту чертову работу.

— А ты, сапер, написал хотя бы: «Мин нет». Что, писать не умеешь?

— Очень тебе поможет его писанина.

Никто и словом не обмолвился о Ковальчике, но Родак прекрасно знал, о чем думают и чего опасаются его бойцы: Ковальчик погиб в каких-то ста метрах от этой дамбы. К саперам у него тоже не было замечаний, поскольку они что могли — то сделали. Не полезут же они в воду, у них даже нет водолазных костюмов. Могут же быть мины-ловушки? Конечно, могут. Но ведь его прислали сюда со взводом не философствовать, а выполнять конкретное задание. Как к нему подступиться?

— Товарищ старший сержант, мин, наверное, там действительно нет. Но на всякий случай, для безопасности, мы можем взорвать дамбу, причем мигом, — предложил один из саперов.

— А как?

— Подложим пару тротиловых шашек — и дело с концом.

— Он прав, товарищ старший сержант.

— Вода сойдет.

— Война закончилась, незачем рисковать… — Предложение сапера поддержало несколько солдат из его взвода. — Так будет безопаснее и проще.

Не успел Родак ответить, как в разговор вмешался молчавший до сих пор Тридульский.

— Говоришь — пару тротиловых шашек — и дело с концом? — накинулся он на сапера. — Ишь ты, умник какой нашелся. А зачем люди на этом поле каналы рыли, дренаж делали? Зачем надрывались, сооружая дамбу? Да затем, чтобы поле хлеб родило. А он пару тротиловых шашек. А ты построишь потом такую дамбу?

— А на кой черт мне сдалась эта дамба. Я не знаю даже, останусь ли здесь до завтра, а погибать неохота. Думаю, и тебе тоже.

— Гляди, какой философ нашелся!

— Что ты прицепился ко мне с этим философом? Я только сказал, что можно сделать. Не хотите — не взрывайте.

— И не взорвем. Поднимем, как положено, заслонку, и все. — Родак не успел и слова вставить, как немолодой уже Тридульский с резвостью и ловкостью, о которой сержант даже не подозревал, подбежал к дамбе и не спеша перешел на другую сторону. Осмотрел подъемный механизм и, как ни в чем не бывало, вернулся к своим. — Поржавел весь механизм, но попробовать стоит. Может, и поднимется.

Они провозились со шлюзом чуть ли не до самого вечера. Прикидывали так и сяк, смазывали, стучали, разбирали и собирали подъемные рычаги, сменили толстые цепи. Пытались привести механизм в действие, ругались на чем свет стоит. Ничего не выходило. Курили. Пробовали еще и еще раз. Пока наконец не раздался скрежет, что-то заскрипело и по-шло! Широкий, сильный поток воды с грохотом ринулся в бетонное русло канала. Вода с затопленных участков поля исчезала на глазах. На том месте, где минуту назад стояла еще вода, появились бледно-зеленые, молодые всходы озимых. Усталые, перемазанные, но явно довольные результатами солдаты усаживались где попало, закуривали, болтали, шутили:

— …Смотрю, а Тридульский чешет по дамбе, как циркач. Признайся, струхнул, а?

— Понимаешь, боялся свалиться в воду, мало того, что она мокрая и холодная, так я еще плаваю как топор. На, сапер, закури. А ты, оказывается, парень ничего, ушлый, только от войны надо понемногу отвыкать. Тебе бы только взрывать и взрывать. Хватит, постреляли.

— Не беда, на пасху настреляюсь из петард.

— А как спокойно вокруг, а?

— А тихо-то как! Ночью от этой тишины спать не могу. Не то что в Берлине, где собственного голоса не слышал.

— А мне самолетов не хватает. Ну и выли, как черти. Я всегда их боялся.

— Смотрите, сколько на полях всякого железа. И все это придется убирать.

— А земля, как погляжу, здесь неплохая.

— Холоднее, чем у нас. Середина мая, а хлеба только взошли.

— А ты откуда родом?

— Из Люблинского. Там у нас сейчас наверняка все уже взошло, да еще как!

— А много у тебя земли?

— Четыре морга[4]. Два по реформе добавили. У нас поля узкие, не такие широкие, как здесь. Даже в поместьях таких не было.

— Интересно, приедут сюда люди? Разделят эту землю или как?

— Наверняка, колхозы создадут.

— Ты, наверное, первым вступишь, да?

— А мне какое до этого дело, я городской. На завод пойду.

— «Ну какое ему дело, когда Лодзь ему мила». А ты, сапер, что делал на гражданке?

— Когда я шел по улице, люди хватались за пуговицы.

— Трубочист? Вот это да!..

— Поэтому, наверное, тебе так и везет с минами.

— Интересно, когда нас распустят по домам?

— А мне не к спеху. Мне ехать некуда.

— А ты откуда?

— Из Подолии. А мои старики еще за Уралом…

— Вези их сюда. Смотри, сколько здесь земли.

— Да уж климат больно здесь холодный, не по мне.

— А немец сюда, случайно, не вернется?

— А ты здесь зачем? Истории тебя, что ли, не учили?

— История историей…

— А эта швабка ничего себе здесь жила, верно?

— Девчата рассказывают, что эта баронесса была настоящая ведьма. Из-за нее одна из наших помешалась.

— Седая такая, красивая. Ребята говорят, что ее голой во дворце поймали.

— Вот, наверное, обрадовались.

— Ты женат, Зелек?

— Конечно.

— А дети есть?

— Пацан.

— Простоквашки бы сейчас хорошо отведать.

— И с бабой на сене переспать.

— Ржаного хлеба с маслом.

— А жаворонки здесь такие же, как и у нас.

— Закуришь, старший сержант?

— Сапер, ты лучше меня угости. Наш командир как барышня — не пьет, не курит.

— Как ты думаешь, старший сержант, когда нас демобилизуют? Самое время по домам…

По домам… Надо его сначала иметь, этот дом. Родак не любил таких разговоров. Попросту боялся их. Поэтому буркнул в ответ что-то не очень любезное, объявил сбор и повел взвод во дворец. К вечеру пошел к морю. Грустно, неспокойно было на душе, хотелось побыть одному. Да и море он еще не разглядел как следует, не попробовал морской воды. Все времени не было.

Обрывистый, изрезанный берег. Карликовые, пригнутые сильными ветрами сосенки. Чистый сыпучий песок на просторном пляже. Море!

Он любовался набегавшими пенистыми волнами. Наклонился, зачерпнул морской воды, хотелось попробовать на вкус. Вода оказалась горько-соленой. Это его удивило. Потом набрал плоские камешки и попробовал пускать их «вскачь» по воде. Не получилось. Камешки тонули. Долго-долго бродил он по пустынному пляжу, разглядывал замок и парк. Со стороны моря виднелись пышные кроны деревьев, башенки и несколько окон. Вскарабкался на высокий песчаный берег и сел под сосной. Огромный диск багрового солнца опускался в море. Хорошо здесь было. Никогда он не попадал в такие места. А маме здесь понравилось бы? Она никогда не видела моря, если бы видела, то, наверное, вспомнила бы о нем? Отец тоже не видел. До войны из Калиновой он никуда не выезжал. Действительную воинскую службу проходил в близлежащем Жешове и на западе дальше Дембицы не бывал. Вернулся из армии, женился. А потом уехал в Подолию, под Залещики, где княгиня Любомирская делила свое имение и продавала польским крестьянам по клочку плодородной земли. Сташек родился еще в Калиновой. Там же пошел в школу. Он до сих пор хорошо помнит старую, крытую соломой дедушкину халупу, заросший ракитником Струг и холмистые окрестности Калиновой. В Подолии рос виноград, вызревали арбузы, сочные дыни, росла сахарная свекла и кукуруза, золотились колосья пшеницы.

Чик-чирик, чик-чирик за трубой, Сидит с сыном мазур молодой, А жена его мазурка сидит с дочкой, Смотрят, смотрят они вместе в одну точку, —

распевая по-польски, дразнили его в школе украинские ребятишки. А он как умел отвечал по-украински:

Ехал гуцул с Коломыи, А гуцулка с Гдыни…

Но сразу же после этого вместе гоняли мяч на спортивной площадке, только пыль стояла столбом. А вернувшись из школы, пасли коров, пекли в костре картошку и молодую сладкую кукурузу, которую вместе таскали, чаще всего с помещичьего поля. Вместе дергали девчонок за косы. Играли в «жмурки», индейцев и войну.

В сентябре 1939 года Сташек должен был пойти в гимназию. Его даже приняли. Отец заплатил за учебу, хотя, честно говоря, не очень-то хотел, чтобы его сын учился дальше. «А кто на хозяйстве останется», — упорствовал он, когда мать все же настаивала отдать сына в гимназию. Война! Весь прежний мир Сташека перевернулся вверх ногами. Да и не только Сташека. Война раскидала людей, как буря осенние листья, и поляков раскидала по всему свету…

Эшелон с переселенцами, в котором оказалась семья Родаков, направлялся в Канск, неподалеку от Иркутска. А от железнодорожной станции их еще почти две недели везли санями до затерявшейся в лиственнично-кедровой тайге реки Поймы. Там, на берегу ее, когда пришла их первая, запоздалая, но буйная сибирская весна, похоронили мать. Отец говорил, что мама простудилась и заболела гриппом. А Сташек был уверен, что мать умерла от тоски. Уже в Подолии она тосковала по Калиновой, где остался ее мир, край ее молодости. Это она привила Сташеку любовь и привязанность к этой бедной деревушке у подножья горы, к ее жителям, к солнцу и природе. К усатому деду Леону, к бойкой как живчик и бедной как церковная мышь бабке Хухлине. К белокаменному, окаймленному кленовым лесом старому монастырю на Борковской горе. К вишневому саду, к Стругу. Если позднее, во время своих скитаний, он пытался представить себе Польшу, то всегда вспоминал родную Калиновую в солнечное, весеннее, росистое утро. Такой образ Польши оставила ему мать. Когда в июле сорок четвертого года он вошел с Войском Польским в Люблин, то написал письмо родным. Сообщил номер полевой почты. Ответ получил уже под Варшавой, в Праге. Дядя Изидор писал:

«Слава Иисусу Христу. Здравствуй, дорогой Племянник. Слава богу, хоть Ты нашелся. Мы все здесь скорбим по Тосе, Твоей матери, а нашей дорогой сестре. Не вернется уже к нам никогда. И лежит где-то там далеко. А у нас тоже несчастье за несчастьем. Стефана, дядю твоего, немец в лагерь вывез и что с ним — неизвестно. Ты пишешь, что не имеешь никаких известий о своем отце. Мы тоже ничего о нем не знаем. Пока ты не писал, мы думали, что вы все вместе и, может быть, когда-нибудь увидимся. А может, Сташек, выхлопочешь хотя бы пару деньков отпуска и навестишь нас? А дедушка Твой Ян, со стороны отца, — умерли. А дядю Антека, старшего брата Твоего отца, застрелили, уже после освобождения. Свои его убили, у нас тут даже между соседями нет до сих пор мира, и все из-за политики. Что собираешься делать после армии? В случае чего не раздумывай, а приезжай в Калиновую. Как-нибудь проживем. И побереги себя, наш дорогой Племянник, ты ведь у нас один остался. Все мы здесь удивляемся, как тебя, такого молодого, взяли на войну, но что поделаешь. Пиши нам. А мы, если узнаем что-нибудь о Твоем отце, напишем Тебе. И все здесь тебе сердечно кланяются. Да хранит Тебя пресвятая дева Борковская, дорогой Племянник.

Твой дядя Изидор и дедушка из Калиновой».

Родак носил это письмо с собой и часто перечитывал его. Как будто бы ему протянули руку, будто бы связали узлом концы порванной нити…

…Работали вместе с отцом в тайге на вырубке леса. Пилили могучие сосны, лиственницы, кедры. Ловили рыбу, ставили силки на дикого зверя. Тайга! Лесные дебри без начала и без конца. Единственное еще, пожалуй, место на земле, где деревья сами рождаются и, одряхлев, умирают. Стройные, как ионические колонны, сосны. Лиственницы. Кедры. Березы. Голые, овеваемые ветрами скалы. Бездонные болотные топи с торфяными кочками, похожими на уродливые бородавки. Реки, речки, ручейки. Где полно рыбы, глубокие, быстрые и чистые как слеза. Грибов — сколько и каких только хочешь. Земляника, лесная клубника, малина, черника, красная и черная смородина, дикий крыжовник и брусника. Цветы, которые не встретишь даже в самом экзотическом ботаническом саду. Благоухающие и без запаха, как бы из нереального мира — красивые, яркие, причудливой формы. Лось, олень, косуля, заяц, который на зиму надевает белую шубку, куница, белка, пестрый бурундук, лиса, волк и хозяин тайги — бурый медведь.

Сташек, который с детских лет любил живность, был просто одурманен этой оргией природы. Даже тучи мошкары — извечный источник страданий всего живого в тайге, от птиц до людей — не смогли омрачить этих впечатлений. Даже мороз, градусов этак за тридцать, от которого трещали по ночам с пушечным грохотом стволы могучих деревьев, не мог охладить восхищения окружавшей его неповторимой, первозданной природой. Если у него было время, он часами бродил по тайге, любовался, удивлялся и не мог надивиться ею. Вскоре он хорошо узнал ее, привык к ней и, пожалуй, даже полюбил. Тайга не только радовала, но и успокаивала его исстрадавшееся и тоскующее по матери, по Польше сердце, помогала чем могла. Из тайги он никогда не возвращался голодным и с пустыми руками. Научился ловить рыбу, выслеживать дичь, отыскивать гнездовья водоплавающей птицы, токовища фазанов, охотиться.

В июне 1941 года и до Поймы дошла война. Для поляков, которых сюда забросила судьба, это была уже вторая война. А вернее — продолжение той же самой. Первая началась в сентябре 1939 года, когда Гитлер напал на Польшу.

И вот будто вымело мужиков-сибиряков с берегов Поймы, Бирюсы, Ангары, Енисея и Байкала. Остались в тайге одни бабы, бородатые старики, помнящие еще батюшку царя и японскую войну, дети. Да поляки. Их, хотя они были молодыми, здоровыми и способными носить оружие, на войну не брали. Он спрашивал отца: «Почему, батя?» — «Политика, сынок». — «А что будет с нами, с Польшей?» — «Поживем — увидим. А Польша будет. Должна быть. Раньше или позже, запомни это», — неизменно, с непоколебимой уверенностью отвечал отец… В сентябре 1941 года его и еще нескольких поляков вызвали к председателю поселка. Тот показал им «Правду» с напечатанной информацией о подписании соглашения между генералом Сикорским и Сталиным. «Запоздала немного газета, но зато вместе с ней пришла инструкция, что вы можете идти в польскую армию. Если все пойдет хорошо — будем союзниками и вместе двинемся на Берлин…» Ну и пошел отец искать ту польскую армию. А вместе с ним и еще несколько поляков. «Другого пути, сынок, в Польшу нет. Прости, что оставляю тебя одного. Среди людей — не пропадешь. А как только представится возможность, сразу же тебя заберу». — «Батя, я тоже хочу в польскую армию». — «Война ведь, сынок, ты еще совсем молоденький, жаль тебя. Жди здесь. Напишу. И помни, что ты поляк. А если что со мной случится, то знаешь, откуда ты родом». — «Знаю, батя. Будь спокоен, до Польши я дойду…»

Короткое письмо, первое и последнее, пришло от отца летом 1942 года. Из него Сташек понял, что отец в польской армии где-то на юге СССР, поскольку упоминал в нем о верблюдах, пустыне и тюбетейках, — вот и все. Нет, не все. Вскоре после этого Сташек прочитал в газетах, что польское правительство генерала Сикорского в Лондоне нарушило заключенное с Советским Союзом союзническое соглашение и, вместо того чтобы отправить польские части на фронт, вывело их в Иран. А тогда как раз шла битва за Сталинград. А до этого была Москва, был также осажденный Ленинград. Он потерял мать, затерялся след отца, и Сташеку Родаку некого было ждать на берегу Поймы. И он решил сам искать дорогу в Польшу…

«Интересно, когда нас распустят по домам?» — «А я не спешу. Мне ехать некуда». Это сказал Браун, тот самый, из Силезии. Немцы уничтожили в концлагере всю его семью.

«Ты не один, Родак. Таких, как ты, бездомных, которым некуда возвращаться с войны, в Польше много, даже очень много. А может, твой отец жив? Надо будет еще раз, как советовал капитан Затора, попробовать разыскать его через Красный Крест…»

Солнце уже почти зашло. Красная, чуть ли не бордовая полоска неба, которая, казалось, сливалась с морем, предвещала ветер. С моря тянуло влагой и прохладой. Тяжелые пенистые волны с шумом ударялись о берег. Родак очнулся от забытья. Надо возвращаться. Скоро совещание, а потом вечерняя поверка. Интересно, какую задачу поставят его взводу? Наверняка придется засыпать окопы или собирать с полей груды искореженного металла.

Аллея парка привела его к могиле Ковальчика. Березовый крест. Табличка. Могила обложена по бокам красной черепицей и укреплена дерном, чтобы не осыпался песок. Положенные девчатами цветы уже увяли. Он обернулся и увидел Клару. Она стояла неподалеку, прислонившись к стволу старого каштана. Голубое платье, черный плащик, распущенные седые волосы. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть ее. Стоял и смотрел. И она смотрела на него. Она была красивая. Еще вчера он рассмотрел ее вблизи. Невысокая, стройная, тоненькая, нежные черты лица, красиво очерченный рот, белые зубы, черные брови. И большие, темные, как бы затуманенные, ничего не замечающие, испуганные, дивные глаза. Такими они были в первый день, когда ее нашли блуждающей по дворцу. Такими они были и вчера, когда Талярскому пришла в голову эта идиотская затея с допросом. Но сегодня — к удивлению и радости Родака — эти черные, горящие глаза седоволосой девушки смотрели на него совершенно осознанно. Она не убегала от него. И он решился.

— Добрый вечер, Клара.

Ему показалось, а может, и в самом деле — ее губы дрогнули, будто она хотела что-то сказать. Но она тотчас же повернулась к нему спиной и медленно направилась к морю.

Ему хотелось догнать ее, объяснить, чтобы она его не боялась, чтобы возвращалась во дворец — ведь она босая, а к вечеру похолодало, и земля мокрая. Но он понял, что может только испортить все дело, как вчера этот Талярский…

Когда стало известно, что их рота остается в Зеленом, Талярский почувствовал себя властелином дворца и всей округи. Выбрал себе в помощники старшину роты и решил не только обойти дворец и всю усадьбу, но и «допросить» — как он профессионально выразился — всех гражданских лиц. После этого он вызывал поочередно в свою комнату старика Штейна, его фрау, ну и всех девчат. Ничего нового, разумеется, он от них не узнал. Единственным, пожалуй, конкретным результатом его «следствия» было то, что он договорился встретиться вечером с бойкой на язык и наиболее решительной из всех варшавянкой Зосей. Ломался перед ней, изображал светского льва, и вот тогда-то не очень сообразительный, но чрезмерно дотошный старшина напомнил, что они не допросили еще одну девушку.

— Ну, ту, молодую, с седыми волосами, о которой говорят, что она вроде бы того…

— Сумасшедшую? Сейчас поглядим, что это за штучка. Знаем мы таких сумасшедших. Можно кем угодно прикинуться. И сумасшедшим тоже. Давай ее сюда!

Не помогли разъяснения Зоси, кто такая Клара и что с ней здесь, у баронессы, случилось. Старшина отправился на поиски и чуть было не столкнулся с Родаком.

— Куда так летишь?

— Ты не видел эту сумасшедшую?

— Клару?

— Не знаю, как ее там. Ну ту, которую вы во дворце поймали.

— А зачем она тебе?

— Талярский хочет ее допросить.

— Допросить? Ведь она же больная.

— Приказал, вот и ищу.

— А где поручик?

— У себя. Так ты не знаешь, где она?

— Не знаю…

Родак зашел к Талярскому, но тоже не сумел убедить его. А тут старшина привел Клару. К счастью, вместе с ней пришли Эва и Наташа. Клара дрожала, стучала зубами как в сильном ознобе. Ее огромные, горящие глаза блуждали по лицам, ничего не видя и не понимая. Она была воплощением страха. Даже Талярский сразу понял это и после нескольких попыток что-то узнать от нее махнул рукой и велел увести. Клара жила вместе с Эвой, но ее опекали все девчата. Однако уследить за ней было трудно. Она то и дело убегала. Бродила в одиночестве по парку, то, охваченная непонятным, неожиданным страхом, начинала плакать и бежала куда глаза глядят, до полного изнеможения. Сейчас она не убегала, шла медленно. Родак направился к флигелю, где жили девчата, чтобы сказать, что встретил Клару в парке. В это время его нагнал запыхавшийся Гожеля.

— Наконец-то я тебя разыскал! Талярский взбешен как тысяча чертей.

— А что случилось?

— Тревога! Грузимся на автомашины.

На бегу Гожеля рассказал, что у Черного леса, куда интендантское отделение отправилось за дровами, солдат обстреляли из пулемета. Яцыну ранили и лошадь убили.

— Тяжело ранен?

— Не знаю.

— А остальные?

— С ними все в порядке.

— Кто стрелял?

— Не знают. Подхватили ноги в руки и удрали. Войско святой Ядвиги, у них с собой даже винтовок не было.

Родак громко выругался и вскочил в отъезжавшую от дворца автомашину…

4

Майор Таманский был вне себя. Такое случалось с ним редко, но уж если что-то выводило его из равновесия, то тогда можно было получить такой нагоняй и услышать такое, что не дай боже! Лучше всего он ругался на своем родном языке. Итак, взбешенный майор ходил по комнате и метал громы и молнии. Капитан Затора сидел за столом и что-то записывал или делал вид, что записывает. Поручик Талярский и старший сержант Родак стояли по стойке «смирно».

— …как дети, ей-богу, как маленькие дети. Солдаты, а поехали без оружия. Я вас спрашиваю: где был командир взвода, где был командир роты? Старший сержант Родак, тебя спрашиваю.

— Разрешите доложить, товарищ майор, я думал, что такой опытный солдат, как капрал Яцына, сам понимает…

— Думал, думал! А думать здесь нечего, надо только следить за дисциплиной во взводе. Не успела война закончиться, как уже поставили винтовки в угол. Чтобы мне с сегодняшнего дня каждый, даже в отхожее место, с оружием ходил. Понятно?

— Так точно, товарищ майор! — выпалили одновременно Талярский и Родак.

— Без оружия! Войско, едрена мать. Ведь их могли перестрелять, как уток. Ковальчик, а теперь Яцына… Я не намерен терять своих солдат. Всю войну с ними прошел, и вот теперь, когда пора по домам, чтобы у меня такое творилось. А впрочем, как-то странно получается, Талярский, что весь этот бардак происходит в третьей роте.

— Во втором взводе, товарищ майор.

— Но рота-то твоя?

— Так точно, моя.

— То-то же.

— Разрешите доложить, товарищ майор, в роте будет наведен порядок. Во втором взводе тоже, — и Талярский весьма недружелюбно глянул на Родака.

— Слышал, Родак?

— Так точно, товарищ майор. Разрешите обратиться?

— Говори.

— Да не получается у меня почему-то. А может, мне этот взвод…

Майор перебил его:

— Старший сержант, не болтайте глупости. Не хочешь командовать или не получается?

— Не получается, наверное.

— Хуже было бы, если не хотел. Не умеешь — научим. А нытиков не выношу.

— Второму взводу в последнее время действительно не везло, — примирительно заметил капитан Затора, отложил карандаш и поднялся из-за стола. — Вначале Ковальчик, а теперь эта история. Думаю, виноват в этом не только Родак, мы все, наверное, немного разболтались. Война закончилась, опасность миновала, вот и дисциплину по боку, и винтовка уже не нужна. И вдруг оказывается, что и винтовка нужна, да и дисциплина тоже. Вы должны поговорить об этом с солдатами. В то же время, товарищ майор, следует признать, что второй взвод отлично проявил себя на дамбе.

Майор Таманский, у которого злость уже прошла, в сущности, был рад, что Затора разрядил обстановку, ведь он любил Родака, и ему тяжело было смотреть на расстроенного сержанта.

— Вот видишь, Родак, что значит хороший политрук. Мало того, что тебя защищает, так он еще, пользуясь случаем, всех нас политически просветил.

— И себя тоже, — пошутил Затора.

— Так или иначе — ты прав. Война закончилась, но солдат должен помнить, что он всегда солдат. А теперь вот что, товарищи: необходимо усилить посты. Талярский объявит сейчас сбор и побеседует с бойцами, как говорится, по душам. А рано утром силами, выделенными из всех подразделений, прочешем Черный лес. Посмотрим, что за сволочь выкидывает там такие номера. Этой операцией займется начальник штаба. Что с раненым, с Яцыной?

— У него раздроблено плечо. Надо отправить в госпиталь.

— Ближе всего отсюда советский госпиталь в Грудеке. За этим злополучным Черным лесом. До утра выдержит?

— Санитар сделал что мог.

— Родак!

— Слушаю, товарищ майор.

— Твой боец, ты его в госпиталь и доставишь.

— Слушаюсь!

— Талярский, дашь ему «студебеккер», пусть выезжают рано утром. Возьмешь, Родак, с собой несколько бойцов. Так, на всякий случай. И оружие не забудь. Фронтовики, елки-палки. По дороге изучи местность. Может, увидишь что-нибудь такое, что пригодится нам в хозяйстве. По возвращении — явишься ко мне, доложишь. Все. Вы свободны…

В последнюю минуту Родак вспомнил о Кларе.

— Товарищ майор…

— Что еще?

— Есть здесь больная девушка, ну та, с седыми волосами. Раз мы едем в госпиталь, может быть, забрать ее с собой? Может, ей там помогут?

— Ну, что ж, забирай. Только госпиталь этот военный, полевой, неизвестно, есть ли у них там специалисты. Впрочем, пусть сами об этом беспокоятся, ведь они же врачи, может, что-нибудь и придумают. А вообще, вот что, Затора, мы должны решить, что делать с этими дамами. А то, чувствует мое сердце, как бы не пришлось справлять скоро свадьбы.

— Это было бы не так уж плохо. Война, товарищ командир, закончилась, а кровь — не вода.

— И это ты мне говоришь, политрук?

— Такова жизнь, товарищ майор…

Они выехали из Зеленого позже, чем планировали, так как утром не могли найти Клару, хотя девчата должны были присмотреть за ней. А потом долго уговаривали ее сесть в машину. В конце концов она согласилась, поддалась на уговоры Эвы и села вместе с ней в кабину водителя. Родак с Брауном, Гожелей, санитаром и раненым Яцыной разместились в кузове. Яцына лежал на подстилке из соломы, одеял и подушек. У него были спекшиеся от жара губы, глаза глубоко запали. Но держался он мужественно. В дороге за ним должен был ухаживать санитар, сержант Тылюткий. Но тот, едва только уложил Яцыну и грузовик тронулся, примостился поудобнее возле него, положил под голову санитарную сумку с красным крестом и захрапел как ни в чем не бывало.

— Чертов гробовщик, — злился сидевший ближе всех к санитару Гожеля и то и дело тормошил Тылюткого за плечо. — Спишь, гад, а парень корчится от боли. Нет у тебя чего-нибудь в твоей сумке? Дал бы ему, чтобы не мучился.

Тылюткий зевал, смотрел на Гожелю свысока и неизменно повторял:

— Чего бесишься? Что у меня было, то уже дал. Я же не доктор. Если не будет гангрены, то ничего страшного. Ну а если уже начнется, тогда ему хана. А так самое большое отрежут руку, и будет…

— Заткнись! Тоже мне доктор нашелся! И кто только тебя сделал санитаром? Тебе бы только лягушек резать. Уж лучше спи, ты…

— Ну, ну, Гожеля, не забывайся, ты же с сержантом разговариваешь!

— Если хочешь знать — то плевать я хотел на такого сержанта. — И Гожеля заботливо склонился над Яцыной, который лежал с закрытыми глазами. — Ну как, Владек? Не обращай внимания на нашу дурацкую болтовню. Он разбирается в медицине так же, как я в астрономии. Скоро доберемся до госпиталя. Все будет хорошо, вот увидишь.

— Пить! — тихо просил Яцына.

Гожеля, не дожидаясь, когда это сделает санитар, с заботливостью няньки поднес к губам товарища фляжку с черным ячменным кофе. Родак и Браун устроились возле кабины водителя и внимательно следили за дорогой. По карте, которую Родак вместе с поручиком Талярским вчера изучили, выбирая кратчайший путь, до Грудека было около ста километров. От Зеленого они должны ехать все время на запад, причем шоссе тянулось вдоль берега моря. Довольно большой, растянувшийся на многие километры участок дороги шел вдоль Черного леса, потом они должны будут проехать несколько деревень, селений и местечек. Если все пойдет хорошо, за несколько часов доберутся до цели.

С погодой повезло, светило солнце, но было душно и парило, как перед грозой. Клара вела себя спокойно. Шофер, капрал Дубецкий, вел машину уверенно, перед каждым перекрестком или развилкой сбавлял скорость, высовывал голову из кабины, и Родак, следивший за картой, указывал ему направление. По обе стороны дороги тянулись поля, однообразные, монотонные. И кругом ни души. Только при въезде в Черный лес они встретили две автомашины с радиостанцией, поддерживающей связь с батальоном и группами, выделенными для прочесывания леса. Связисты сообщили им, что можно ехать спокойно. Облава ушла в глубь леса. Родак с удвоенным вниманием смотрел вперед. Даже санитар — когда они въехали в лес — перестал дремать, стал больше заботиться о стонущем, находящемся в полубессознательном состоянии Яцыне и время от времени подвигал к себе поближе съезжавший от тряски автомат.

Лес они миновали благополучно, без каких-либо неожиданностей. Осложнения начались немного дальше. Внезапно разразилась гроза. Стало темно как ночью, на них обрушился страшный ливень. Они как могли укутывали плащ-палатками раненого Яцыну, но это не очень-то помогало. Да еще как назло вокруг ни одного населенного пункта, ни одной лачуги. Ливень не ослабевал. Наконец, проехав несколько километров, они заметили слева от шоссе то ли овин, то ли конюшню. Родак забарабанил по крыше кабины и показал рукой Дубецкому, куда сворачивать.

— Проедешь? Придется переждать, Яцына не выдержит.

— Попробую.

Машина свернула в поле. Мощный мотор «студебеккера» ревел на предельных оборотах. Ливень, казалось, еще больше усилился. Доехали. Гожеля с Брауном спрыгнули на ходу. Большой сарай был предназначен для хранения сельхозинвентаря. Гумно пустовало, в одном закроме — остатки соломы, сена, плевел, в другом — молотилка и какой-то хлам. Попытались открыть большие деревянные ворота, чтобы машина въехала на гумно, но они были тяжелые, заржавевшие и не поддавались.

— Ладно, не надо! — крикнул Родак. — Бросьте на землю немного соломы, чтобы было на что положить Яцыну. Сейчас перенесем его.

Браун ударом ноги отшвырнул в сторону валявшуюся под ногами корзину и начал искать место для раненого. Гожеля побежал за соломой. И вот тут-то и началось! Браун услышал многоэтажное ругательство Гожели и не успел еще даже обернуться, как в закроме началась какая-то возня и тут же раздался выстрел. Он сорвал со спины автомат, укрылся за опорной стойкой. Темно. Понял, что Фелек с кем-то схватился. Хотел было броситься ему на помощь, как вдруг откуда-то сверху на него навалилась массивная туша и придавила к земле. Он не мог даже вздохнуть, слышал только приглушенный треск своего автомата. Наконец почувствовал, как тело напавшего вдруг обмякло, объятия ослабли…

Эва и Клара сидели в кабине. Дубецкий откинул борт грузовика и стоял вместе с Родаком наготове, чтобы принять Яцыну, которому помогал санитар. Он первым сообразил, что в овине что-то происходит.

— Кто-то выстрелил или мне показалось? — крикнул он, поддерживая обессилевшего Яцыну.

— Где?

— В овине, вроде бы…

Они повернули головы в ту сторону, и тогда уже все услышали несколько приглушенные, но отчетливо слышимые короткие автоматные очереди. Нельзя было терять ни минуты. Они быстро стащили Яцыну с кузова и уложили на плащ-палатку под машиной. Тылюткий остался охранять раненого и автомашину. А Родак с Дубецким помчались в сторону овина, но тут вдруг через калитку в воротах выбежали — один за другим — двое штатских, отстреливаясь на бегу из автоматов. Родак нажал на спусковой крючок. Короткая очередь с расстояния в несколько метров свалила на землю одного из бегущих. Другой кувырнулся, но тут же вскочил и скрылся за овином. Дубецкий устремился за ним вдогонку. Родак, держа ворота под прицелом, крикнул:

— Фелек! Браун!

— Здесь я. Не стреляй, выхожу!

Родак узнал голос Брауна, а через минуту и он сам показался в дверях.

— Цел? Что с Фелеком?

— Да все в порядке. А где фрицы?

— Одного уложил, а за другим побежал Дубецкий. И ты давай туда.

Родак вошел в овин.

— Фелек?

— Сейчас, одну минуту, а то этот боров никак не может выбраться из своего логова. Ну, фриц, битте, битте, чертов бандит. Исцарапал меня, как баба. Ну, шевелись, а то как врежу…

В углу гумна Родак увидел неподвижно лежащую фигуру. Он не стал дожидаться, пока Фелек управится с пленным, выбежал во двор, чтобы посмотреть, что с Яцыной и девчатами. Спустя некоторое время вернулись Браун и Дубецкий, ведя скорчившегося, стонущего мужчину. Дубецкий прихрамывал.

Гроза как неожиданно началась, так неожиданно и кончилась.

Из-за туч выглянуло солнце. Все молча занимались каждый своим делом. Им самим не хотелось верить, что еще минуту назад под проливным ливнем, под гром и молнии они выдержали здесь ожесточенную, кровавую схватку с врагом. У Родака мелькнула мысль, что и он мог бы лежать у стены овина, как эти двое немцев. Тот, с которого все началось, рыжеватый парень — просто поразительно, как щупленький Фелек сумел справиться с ним, — копал могилу для своих «камрадов». Сержант Тылюткий перевязывал раненых. Яцына чувствовал себя хуже, у него поднялась температура, временами он терял сознание. Тяжелым было и состояние немца — рана в паху не сулила ничего хорошего. Дубецкому пуля прошила насквозь правое бедро. Как выяснилось, они напоролись в овине на четверых эсэсовцев, которые, переодевшись в гражданскую одежду, но вооруженные, намеревались пробиться на запад. Они отстали от довольно многочисленной группы бродивших по Черному лесу и его окрестностям и готовых на все эсэсовцев. Это была важная информация для командира батальона, и Родак ломал себе голову, как поскорее передать ее в часть. В батальон — до которого было ближе, чем до госпиталя, — он вернуться не мог из-за Яцыны. Тогда он решил как можно скорее ехать вперед, надеясь по пути встретить какую-нибудь польскую или советскую часть. Тылюткий с Брауном уложили Яцыну на свежую солому. Рядом с ним сел Дубецкий, который до последнего упорствовал, хотел сам вести машину. Но нога кровоточила и все больше опухала. Раненый немец лежал с закрытыми глазами и постанывал. Родак подошел к Гожеле.

— Ну, долго еще?

— Да копается, паршивец, как будто бы себе роет могилу. Ну ты, баран, пошевеливайся! Я не собираюсь из-за тебя ночевать здесь.

Немец испуганно поглядывал на Родака, руки у него тряслись, работа шла медленно.

— А может, он действительно думает, что мы его решили?..

— Для него это было бы логично. Если бы мы попались ему в лапы, то давно бы грызли песок.

— Браун! — крикнул Родак, обернувшись к машине. — Подойди сюда на минутку.

— Что такое?

— Скажи этому фрицу, чтобы он поторапливался. И что мы пленных не расстреливаем. Ведь другой-то немец сидит себе в машине. Никто же его не тронул.

По мере того как Браун разъяснял все это немцу, тот, стоя навытяжку и повторяя без устали «яволь», явно повеселел. А потом принялся за работу, да так, что только лопата мелькала в руках. Гожеля разозлился:

— Ну видишь, а я что говорил? За кого эта эсэсовская рожа нас принимает? Даже драться как следует не умеет, только царапается, как баба. Не схватить бы от него какой-нибудь заразы. — Фелек заботливо поглаживал свою сильно исцарапанную щеку. — Теперь дрейфит, а ведь с него все и началось. Я влетел в овин, схватил охапку соломы и… поймал его за ногу. Он же, сукин сын, вначале взвизгнул как поросенок, а потом — бабах в меня из «парабеллума». Засранец чертов, даже стрелять как надо не умеет. Ну, поторапливайся, ты, рыжий…

Мотор «студебеккера» ровно урчал. «Хороший механик, этот Дубецкий. Нервничает, наверное, сидя в кузове, что мне пришлось сесть за руль». Дорога убегала назад. Они проехали несколько деревень, которые выглядели абсолютно вымершими. По карте скоро должен был быть небольшой городок. Может, там находится какая-нибудь часть, военная комендатура, а может, и врач? «Что с Яцыной? Майор Таманский опять, наверное, всыплет мне как следует за то, что я отклонился от маршрута, свернул к этому сараю. Взяли двух пленных… Этот рыжий действительно думал, что роет могилу себе. Интересно, какие дела на его совести. Его и его камрадов. Ясное дело — эсэсовцы. А девчата держались мужественно. И Клара была совершенно спокойной».

Родак покосился украдкой в ее сторону. Девушка сидела между ним и Эвой, всматриваясь в набегавшую дорогу. Выражение лица у нее было спокойное, осознанное. На ней был черный плащ, на голове — серый берет. Тонкие нервные пальцы сплетены на коленях. Эва дремала, опершись головой о кабину. Сташеку было жалко Клару. Причем с самого начала. Может быть, потому, что она была такой беспомощной в своем безумном страхе. И эти седые волосы. Ведь он о ней почти ничего не знает. Только то, что рассказывали девчата. Но и они через каждое слово вставляли: кажется. Как ее зовут? Клара Андерман. Немецкая фамилия. Наверное, поэтому эта швабка так к ней прицепилась? Говорят, что вначале она хотела удочерить ее, хорошо одевала, осыпала подарками, отвела ей даже отдельную комнату во дворце. И только потом выяснилось, что нужно было старой ведьме. Она страшно измывалась над девушкой. Заставляла своего шофера избивать ее, запирала в погреб, морила голодом. С каждым днем Клара седела и теряла рассудок. Сколько ей может быть лет? Девчата говорят, не больше семнадцати-восемнадцати.

Кажется, ее отец был врачом. Он погиб в Варшавском восстании, а Клару вывезли в Германию.

Поразительно. Ведь Клара была в Варшаве тогда, когда и он был там, только на правом, пражском берегу. Видел, как горел город. Готовился даже переправиться на ту сторону, но немцы нанесли большие потери 3-й дивизии и подавили захваченные плацдармы. «Интересно, о чем она сейчас думает? Смотрит совершенно осознанно. Может, спросить ее о чем-нибудь? Еще испугается. Врачи должны ей помочь. Трудно представить, чтобы она на всю жизнь осталась одна в этом своем странном мире».

Сгущались сумерки. Он включил ближний свет. Клара вздрогнула, будто пришла в себя, и впервые посмотрела на Родака. Посмотрела осмысленным взглядом, так по крайней мере ему показалось, но тотчас же отвернулась и прижалась к Эве. Та очнулась от дремоты, обняла ее за плечо.

— Далеко еще? — спросила она.

— Порядочно. Но уже меньше, чем проехали. Устали? И проголодались, наверное?

— Ну кто сейчас думает о еде. Я давно не испытывала такого страха, как сегодня у овина. Нам еще повезло, что все так обошлось.

— Это верно. Война вроде бы окончилась, а тут вдруг — такая история.

Когда они добрались до Грудека, было уже совсем темно. При въезде в городок их ненадолго задержал пост советской комендатуры. Здесь и остался Гожеля со своим незадачливым пленным. Он должен был сдать его в комендатуру и попытаться связаться с батальоном. Родак с советским связным и ранеными подъехал к госпиталю. Яцына и немец были без сознания, поэтому их сразу же отправили на операционный стол. А Дубецкого положили в палату. Больше всего хлопот было с Кларой. Дежурный врач наотрез отказался принять девушку. Это и предвидел майор Таманский. Врач твердил, что у них нет специалистов. Начальника госпиталя не было, и Родак никак не мог выяснить, где его найти. А поскольку он все равно вынужден был остаться в Грудеке до утра, так как ночью комендатура не выпустит в обратный путь, решил отложить это дело до завтра. Но где разместить девушек на ночлег? На помощь пришли советские санитарки. Выслушав — под сочувственные девичьи «охи» и «ахи» — историю Клары, они забрали ее вместе с Эвой к себе. Обещали даже замолвить за нее словечко перед начальником госпиталя. «Он у нас хороший, умный старик, наверняка поможет бедняжке». Перед возвращением в комендатуру, где он должен был заночевать со своими бойцами, Родак еще раз заглянул в госпиталь, чтобы разузнать, как дела у Яцыны и Дубецкого. Яцыне уже сделали операцию. Дубецкий сидел на койке и, выпуская в рукав табачный дым, что-то оживленно рассказывал соседям. Рядом лежал весь забинтованный Яцына. Родак подошел к Дубецкому.

— Ну и как?

— Все в порядке. Завтра смогу, наверное, вернуться с тобой.

— А что с Яцыной?

— Ему сделали операцию. Ничего не говорят, кроме того, что «все будет хорошо». Спит теперь…

— Не горюй, старший сержант. Наверняка все будет хорошо. Не такое с нашим братом бывало, — сказал кто-то по-русски.

Услышав этот голос, Родак вздрогнул. Нет, этого не может быть! И все же! Он резко обернулся. На койке в другом конце палаты сидел и улыбался ему Ваня Воронин!

5

Сибирь. Ваня Воронин, Ульяна… Матери уже не было в живых. Отец ушел на войну, и след его затерялся. Сташек остался в тайге один. До поздней осени он работал со смолокурами. Зимой, которая, нагрянула неожиданно и сразу со снегом и морозами, он присоединился к бригаде лесорубов. Вначале они не хотели брать его с собой — молод еще и какой от него будет в тайге прок, но за него заступилась Ульяна, солдатка, с виду бой-баба, а на самом деле человек отзывчивый, с добрым сердцем. Она знала Сташека с тех пор, когда он еще вместе с отцом работал на строительстве столовой. Жила недалеко от них, в соседней хате.

— Пусть идет, — решила она вопрос. — Топор в руках держать умеет, работы не боится. Проку от него, может, даже больше будет, чем от некоторых других…

Видимо, она имела в виду Вальку Кочетову, тоже солдатку, маленькую, худенькую, но на редкость дерзкую. Кроме Ульяны, которая была здесь за старшую, Вальки Кочетовой и Сташека в состав бригады входили еще четыре женщины и преклонного возраста бородатый старик Ефим Панкратов — для работы он не очень-то годился, но зато знал тайгу как свои пять пальцев, ну и охотником был превосходным.

Они отправились в путь, как только рассвело — зимний день короток, а до вырубки далеко, да и дорога не проторена. За два-три дня должны были добраться до места. Шли тяжело навьюченные мешками с продуктами, взяли с собой ячменную и пшенную крупу, соль, шмат сала, буханки похожего на кирпич, промерзшего насквозь хлеба, а несколько пудов картошки и бочка квашеной капусты уже ждали их в небольшом погребе, в подполье зимовки, срубленной из лиственницы. Кроме мешков с продуктами, они тащили с собой свернутые спиралью пилы, топоры, железные клинья, напильники, точильные бруски и другой необходимый для работы инвентарь. Почти три дня шли по недавно замерзшему руслу реки. Ночевали у костра, в котором все время поддерживали огонь. На зимовке почувствовали себя как дома. Ефим принялся растапливать печь. Сташек отправился с ведрами к реке. Долго рубил лед, пока не захлюпала в проруби в клубах пара вода. На морозе капельки воды на валенках превращались в льдинки, мороз обжигал, прихватывал пальцы. Тайга звенела от тишины, и от этого еще громче трещали лопающиеся на морозе деревья. Полнолуние. Дым над зимовкой поднимался высоким столбом прямо в небо. Срубленная из лиственницы, добротная, проконопаченная мхом изба как бы прилепилась к высокому берегу реки. С незапамятных времен она служила путникам и охотникам. А последние годы ее обжили лесорубы.

Скрипнула дверь. Пахнуло теплом, смолой и дымом. В большой русской печи бушевал огонь. От керосиновой лампы, висевшей под бревенчатым потолком, ползали тени по стенам. Женщины застилали нары, чистили картошку на ужин.

— Подольше не мог? — набросилась Валька Кочетова.

Сташек подышал на руки.

— Лед очень толстый.

— К морозам, — включилась в разговор Ульяна.

— Только бы не разыгралась метель.

— Полнолуние, значит, ветра не будет.

Ульяна показала Сташеку его место на нарах.

— Мужики здесь, а мы, бабы, там будем спать.

— Тоже мне мужики, — прыснула со смеху Валька. — Один — старый червивый гриб, а другой — масленок с девственной пленкой! Ой, бабы, ну и натешимся же с этими мужиками, аж жуть!

— А ты, Валька, не можешь не трепать своим языком. Гляньте на нее, мужика ей захотелось.

— А тебе, может, нет?

— У меня другое в голове.

— В голове-то, конечно…

— Тьфу, бесстыдница, — не выдержал дед Ефим. — О детях лучше подумай, о своем мужике на фронте, богу помолись…

— Ты меня, старик, к богу не отсылай, а лучше, как жить, как выдержать молодой бабе, посоветуй. Этими детишками я уже сыта по горло. Третий год мужика в постели нет. Забыла даже, как это бывает!

— Взбесилась баба, совсем спятила, — подытожил дед и, кряхтя, взобрался на печь, где ему казалось удобнее и теплее спать.

— Пройдет у Вальки всякая охота, когда завтра заставлю ее пилить, ох, пройдет. А теперь марш ужинать и спать, как только рассветет — приступим к работе…

Ульяна разлила в миски густой картофельный суп. Ели молча. Молча укладывались спать. Ульяна задула лампу. Тлеющие в печи угольки мерцали красноватым светом. Женщины беспокойно вертелись, вздыхали, некоторые еще шептали что-то про себя. Только дед Ефим, едва коснулся головой теплой печи, тотчас же захрапел…

Сташек долго не мог уснуть… Ворочался с боку на бок, разглядывал ползающие по потолку тени и зеленоватый свет луны, заглядывающей в избу через небольшое окошко, которое мороз украсил серебристыми листьями папоротника. О чем он думал? О матери, отце, Калиновой, Польше, войне… Если бы мама была жива, он был бы рядом с ней, работал бы для нее. Надо весной поправить могилу. Что будет, когда придет время возвращаться, не оставлять же ее здесь, на чужбине. Что же с отцом? Газеты пишут, люди говорят, что вместо фронта польская армия ушла куда-то за границу. За какую границу, куда? Не может быть, чтобы нас оставили, а сами ушли. Ведь здесь столько польских семей. А русские опять смеются, бабы пальцами на поляков показывают — изменники, трусы, дезертиры. В Калюче на Пойме живут несколько польских мужиков, которые по разным причинам не ушли тогда вместе с отцом и теперь от стыда не могут взглянуть бабам в глаза. А бабы всегда бабы: день поссорит — ночь помирит. Хорошо, что хоть эти мужики остались в поселке. Две бригады поляков рубят лес в тайге, некоторые из них, набившие руку в плотницком деле, строят пристань на Пойме. Работают и клянут свое правительство, поскольку снова не знают, что же будет с Польшей. А уже казалось, что Сикорский приведет их с чужой земли на польскую, как когда-то генерал Домбровский.

А теперь опять все перемешалось. Снова не доверяют. Под Сталинградом русские сражаются из последних сил, а польская армия ушла в Иран…

Мама была уже тяжело больной. Отца скрутила малярия. Соседки Земнякова и Кухарская собирались в далекий Тулун, там вроде находилось польское представительство, которое оказывало полякам материальную помощь, регистрировало их и давало различную информацию о Польше. Сташек отправился вместе с ними. Дорога заняла три дня, только в одну сторону. Стоял июнь. Было тепло. Ночевали в тайге, бодрствуя по очереди под вековыми соснами, чтобы какой-нибудь зверь или кто-то еще не застиг их врасплох. Шли быстро, по нескольку десятков километров в день, надежда придавала им сил. Когда увидели наконец с пригорка небольшой городок на той стороне реки — поняли, что их долгий путь подошел к концу. Присели на минутку, слизали с ладоней оставшиеся на дне узелков крохи от картофельных оладий, напились родниковой воды и спустились к реке, к парому…

Тулун — городок, утопавший в зелени лиственниц, вытянулся несколькими улочками вдоль реки. Осмотрелись вокруг, ища польское представительство, поскольку расспрашивать не осмеливались. Сташек первым увидел его, и голова у него закружилась: чуть в глубине улочки на внушительном здании с застекленным зеленым крыльцом развевался бело-красный флаг.

— Вон оно, смотрите! — Ему показалось, что он закричал во весь голос, а на самом деле едва выдавил из себя эти слова, ибо в горле у него пересохло от волнения.

— Польский флаг, наш, — прошептала посиневшими губами Земнякова.

— Во имя отца и сына и святого духа, — перекрестилась Кухарская, — в самом деле, наш…

Прежде чем подняться по лестнице, женщины долго вытирали потрескавшиеся, натруженные дальней дорогой ступни. Постучали тихонько. Никто не отвечал. Земнякова, которая взяла на себя роль старшей, нажала ручку. Большая дверь. А на ней табличка: «Представительство консульства Польской Республики, прием посетителей ежедневно с 8 до 12 часов, кроме суббот, воскресений и праздников (религиозных и государственных)». Часов у них не было, поэтому они не знали, который час. Откровенно говоря, даже не знали, какой сегодня день. А вдруг, не дай боже, сегодня какой-нибудь праздник?

— Ведь мы же пришли издалека, — громко оправдывалась Земнякова и снова постучала. Никто не отвечал.

— Не дай боже, закрыто? — перепугалась Кухарская.

Земнякова постучала еще раз и нажала ручку. Дверь открылась, и они вошли в просторную, светлую комнату. На стене напротив — белый орел и фотография какого-то генерала. И не Пилсудского, и не Рыдз-Смиглого, их портреты Сташек помнил со школы. Он догадался, что это, наверное, генерал Сикорский, который пробудил столько надежд у здешних поляков. Два стола. На одном — вазочка с цветами, вдоль стен — несколько стульев. Никого нет. Но через приоткрытую дверь из соседней комнаты доносятся обрывки разговора, взрывы смеха. И ароматный запах кофе, вперемешку с табачным дымом. Вошедшие робко покашливают, переступают с ноги на ногу. Видимо, их услышали, так как голоса вдруг стихли и из-за двери выглянула какая-то женщина, но тотчас же скрылась и захлопнула ее. Однако спустя минуту все та же женщина вышла к ним. Сташек запомнил ее на всю жизнь. Красивая, высокая, голубоглазая блондинка, в светло-синем шелковом платье с короткими рукавами. Ярко накрашенные губы и такого же ярко-красного цвета длинные, холеные ногти. Земнякова с Кухарской — уставшие от дороги, босые, смущенные своим убогим видом — не успели сказать даже «здравствуйте», как блондинка, презрительно скривив ярко-красные губы, буркнула:

— Чего вам? Читать, что ли, не умеете? Прием уже давно закончился. — И прекрасная пани демонстративно постучала холеным длинным красным ногтем по циферблату маленьких часов.

— Мы же издалека, три дня в пути, — пыталась оправдаться Земнякова.

— Из тайги, детишки там остались, покорнейше просим ясновельможную паненку, — начала жалобно Кухарская.

— Я же ясно сказала и по-польски, что приемные часы закончились. А в тайге мы все здесь находимся. А впрочем… только быстро, чего вы хотите?

— Помощи какой-нибудь, — захныкала Кухарская, — люди говорят, что здесь поляки полякам денежную помощь дают. Три дня идем, почти не евши. Выслушайте нас, ясновельможная пани, и помогите, хотя бы самую малость. У меня четверо малышей, мужик хворает. Милостивая пани… — и Кухарская бросилась целовать ей руки.

Блондинка покраснела и отпрянула как ошпаренная.

— Что вы делаете? Я очень сожалею, но даже если бы вы пришли в приемные часы, я бы ничем не смогла вам помочь. Сейчас мы не располагаем никакими средствами.

— Может, хоть что-нибудь, — хныкала Кухарская.

От обиды, возмущения и стыда за Кухарскую, за себя, что пришел сюда, Сташека обдало жарким потом. Наконец он решился и дернул Земнякову за рукав.

— Пойдемте отсюда, пани Земнякова.

— Ты прав, сынок, идем отсюда, да поскорее.

Не дожидаясь Кухарской, они вышли. На лестнице Земнякова пошатнулась и чуть было не упала. Сташек поддержал ее и вывел за калитку. Присели на ближайшую скамейку. Только здесь она уткнула лицо в ладони и дала волю слезам. Сташек прикусил губу и поклялся про себя, что, если даже ему придется подыхать с голоду, он больше никогда в жизни никого ни о чем не попросит. Сквозь слезы бешенства и унижения он смотрел на гордо развевающийся флаг и начал понемногу успокаиваться. Этот бело-красный флаг был его единственной радостью и утешением.

А Кухарская выплакала… банку лимонного сока. Переругавшиеся, обманутые и голодные, возвращались они на Пойму. Обратный путь занял у них целых четверо суток.

Сташек тащился с женщинами и думал о том, что польские дивизии ушли куда-то в Иран. Отец, наверное, вместе с ними. Что он, простой солдат, мог сделать. Сташек знал о довоенной Польше немного. Но слышал, что говорили о ней старшие. Как они ссорились из-за будущей и довоенной Польши. Как с беспокойством и горечью обсуждали в своем кругу уход польской армии за пределы СССР.

Он помнил слова Бжозовского, когда жаловался, что поляков не берут в армию, не доверяют им: «Будут ли нас здесь уважать и говорить о нас хорошо, зависит в значительной мере он нас самих. Здесь сейчас людей оценивают по их делам. Господа генералы увели наших солдат. Я верю в историческую справедливость, они когда-нибудь за все это ответят. И за то, что оставили нас здесь. Кто-то из вас сказал, что теперь «все для фронта, все для победы». Так оно и есть! Я воевал в тридцать девятом и знаю, что требуется солдату, чтобы сражаться. Не только винтовка, танки и самолеты, но прежде всего хлеб, мясо. Говорите что хотите, но для нас здесь, для поляков, нет теперь другого выхода, как только засучив рукава показать, на что мы способны. Для фронта можно и здесь поработать. Не переживайте, Польша большая страна, чтобы мир о ней забыл. Говорил Сталин о Польше и поляках с Сикорским? Говорил. Вот увидите, придет время — и снова начнутся переговоры. Если не с Сикорским, то с кем-нибудь другим. Теперь вместе с Россией весь мир: Америка, Франция, Англия! И все против Гитлера. А в Берлин путь лежит через Польшу. Другого нет».

Уважали на Пойме Бжозовского, с его мнением считались не только поляки. Директор леспромхоза назначил его бригадиром, приглашал на совещания. Поляков бросали на самые трудные участки: они рубили корабельный лес, спускали его в реку, вязали плоты, ходили на сплав, были и смолокурами, плотничали, косили сено, выращивали хлеб. Но им все время снились винтовки, особенно молодым и совсем юным.

Давно уже от отца не было никаких известий. Сташеку пришлось решать все самому. Он должен был с чего-то жить. Работал, где только удавалось. Пас коров, обдирал бересту, корчевал пахнущий смолой сосновый лес, был смолокуром. В деревне, как в деревне — у каждого кто-то есть, только он был один как перст. Поэтому решил забраться в глушь тайги, затеряться, забыться среди дикой, первозданной природы, да и самого себя испытать. Только бы продержаться до весны, а там видно будет…

Первые два дня они приводили в порядок зимовку. То трещины в печи надо было замазать глиной, то дыры в стенах мхом законопатить. Хворосту натаскать, а то как ударят трескучие морозы или поднимется снежная метель, носа наружу не высунешь, сушняк всегда должен быть под рукой. У деда Ефима работы было больше всех, поскольку он был единственным, кто во всем разбирался и все умел. Всякие хиханьки-хаханьки прекращались, и бабы слушали старика покорно, как овечки. В первый же день после обеда дед Ефим взял с собой Сташека, и они отправились искать звериные тропы, ставить силки на зайца-беляка. Сибирский заяц хитер, едва выпадет первый снежок, он из серого превращается в белого, как ангорский кролик, и на снегу его не заметишь. Это он от лисицы, волка и ястреба в белую шубку рядится. А не от человека. Человек, выросший в тайге, охотник и следопыт, как хотя бы дед Ефим, знает, что заяц должен чем-то питаться и что он больше всего любит. Там его и ищи. Кусты ежевики, заросли терновника, ольхи, молодой сосняк — здесь беляки охотнее всего кормятся, протаптывают к ним свои стежки-тропинки. И вот на такой заячьей тропке они ставили сплетенные из конского волоса петли-силки, смазанные смолой, чтобы лучше скользили. Ставили вечером, чтобы иней, свежий снежок припорошил их, замаскировал. А утром, если лиса-плутовка или изголодавшийся матерый волк не опережали, они довольно часто вынимали из петли окоченевшего от холода зайца.

На другой день Сташек с дедом Ефимом отправились ловить рыбу на притоках Поймы. Пойма — лесная река, из тайги вытекает и где-то в тайге исчезает. Летом — извилистая и норовистая, с неровным дном и переменчивым течением. В излучине почти замирает, крутит водоворотами и еле ползет, подмывая берега. И вдруг вырывается узким каменным ущельем, мечется меж скалистых берегов, словно встревоженная верховая лошадь, бурлит, грохочет водопадами. Дикая, дремучая река, но рыбы в ней полно, не счесть. Летом любая баба или ребенок поймает рыбу в Пойме. Другое дело — зимой, когда мороз сковывает реку метровым ледяным панцирем. Вооруженные топорами, они шли по замерзшей реке. Дед Ефим опирался на длинную деревянную острогу с железным наконечником. Время от времени останавливался, оглядывался, всматривался в берега, постукивал острогой по льду и шел молча дальше. Чаще всего он останавливался там, где в Пойму впадал какой-нибудь приток. Сташек начал было сомневаться в успехе их вылазки, дело клонилось к вечеру, багровое зимнее солнце садилось уже за гору, крепчал мороз. Так они дошли до того места, где в Пойму с левого, равнинного берега впадала небольшая речушка, которая не только врезалась в Пойму, но еще и подмывала ее правый, высотою в несколько десятков метров гранитный берег. Нетрудно было догадаться, что в этом месте, где сливаются два речных потока, образуется водоворот и дно глубокое. Более темный, зеленоватого цвета лед указывал на то, что река здесь меньше промерзает, чем на мелководье. Дед посмотрел, постучал, опустился на колени, приставил ухо ко льду, с трудом поднялся, отряхнул колени, трижды по-православному перекрестился, очертил у самого берега на льду небольшой квадрат, отложил в сторону острогу, вытащил из-за пояса топор, поплевал по привычке на рукавицы и произнес первые за все то время, что они шли, слова:

— Ну, сынок, с богом, вот здесь и прорубим прорубь. Место глубокое, значит, и рыба должна быть.

Упорно долбили они звенящий, брызгающий острыми осколками лед. Десять, двадцать сантиметров. Вода! Раскалывают пополам льдину, вытаскивают ее по кусочкам наверх. Над прорубью поднимается пар. Дед и Сташек молча опускаются на колени и глядят в прорубь. Ждут, высматривают рыбу, которая — если она здесь есть — должна всплыть, чтобы глотнуть воздуха. Проходит минута, вторая, десятая. Есть! На поверхности появляется одна, другая. И в небольшой проруби начинает бурлить и клокотать вода. Некоторые более крупные и сильные рыбы бьются о воду, подпрыгивают вверх. Сташек не верит своим глазам.

— Ну и рыбы же здесь! Жаль, не взяли с собой ковша. Чем теперь будем брать ее?

Дед Ефим, не скрывая удовлетворения, снисходительно улыбается.

— Ковш возьмем завтра. А сегодня будем таскать рыбешек вот так! Вот так! — И каждый ловко нанесенный удар острогой попадает в рыбу. Дед раз за разом выбрасывает на лед добычу: то щуку, то окуня, то жереха, то большую с красными плавниками плотву. Рыба секунду трепещет, бьется о лед, но почти тотчас же застывает и превращается на сорокаградусном морозе в ледяную сосульку. — Ну, — говорит дед, — сегодня на уху хватит, а за остальной придем завтра. Пора возвращаться на зимовку, сынок, а то как бы ночка темная не застала нас здесь.

Сташек собирает в охапку, как дрова, замерзшую рыбу. Переживает только, как бы до завтрашнего дня рыба куда-нибудь не ушла. Дед, теперь уже более разговорчивый, успокаивает его, рассказывает по дороге о рыбьих повадках.

— …Рыба хотя существо и водное, однако без воздуха жить не может. Задохнется подо льдом или замерзнет на мелководье. Понимает она это или нет, но то, что хитра, — это уж точно. Как только лед начинает расти, не пропускает воздух, рыба ищет глубину, прибрежные ямы. Целые стаи их там собираются. Теперь-то уж такой рыбы мало, исчезает почему-то, да и человек не щадит ее, а вот раньше! Помню, когда я еще был таким, как ты, мальчонкой и со своим, блаженной памяти, отцом ходил искать ямы, то, бывало, пару саней, груженных рыбой, из одной такой проруби привозили…

Только на третий день вывела Ульяна свою бабью бригаду на работу. Шла первой, закутавшись в толстый шерстяной платок, в подпоясанной веревкой телогрейке, в стеганых ватных брюках, в белых по колено валенках и словно былинкой размахивала небольшим топориком. Следом за ней семенили остальные женщины. Сташек и дед Ефим замыкали шествие. Ульяна вела все время вверх, пробираясь сквозь дремучую тайгу с могучими соснами и лиственницами. Они отошли от зимовки километра на два, наконец Ульяна вывела их из глубокого яра на склон горы. Остановилась. Уставшие женщины тяжело дышали, клубы пара на морозном воздухе вырывались при каждом выдохе.

— Ну, Ефимыч, что скажешь? — спросила Ульяна, показывая рукой вперед.

Она прислушивалась к советам старого опытного охотника. Ефим — по своему обычаю — поглаживал бороду, смотрел и долго молчал.

— Может быть, Ульяна, вполне может быть. Лес подходящий, место чистое, лошадь проедет и берег высокий, годится для спуска леса. Лучшего бы и я не выбрал.

На широком склоне горы, полого спускающемся к обрывистому берегу реки, раскинулся молодой сосновый бор, и деревья там — одно выше другого. Они должны были отыскивать и рубить рослую, не очень толстую, но высокую, прямую и стройную, как колонна, корабельную сосну. Именно такой однородный древостой и нашла Ульяна на месте давнего пожарища в глухой тайге.

— Ну так что, бабоньки, начнем?

— Начнем. Никто же за нас этого не сделает.

— Только бы сопутствовала удача…

Первая сосна, подрубленная топором, задрожала, застонала от вгрызающейся в нее острой пилы, затрепетала ее верхушка, и наконец со скрипом, с треском рухнула на землю, поднимая клубы снежной пыли. А сразу за ней — вторая, третья, десятая. Сташек делал на вырубке то же, что и все: подрубал деревья, стесывал ветви, а как только наступала его очередь — брался с кем-нибудь из женщин за пилу. Зимний день короток, работали без отдыха, без обеда, который готовили только вечером, вернувшись на зимовку. Вырубка с каждым днем расширялась. Ее границы обозначали поваленные сосны и черные пятна от костров — разожженные утром, они догорали вечером, уже после ухода бригады. Они жили и работали в тайге дружно. Нарушить установленный ежедневный трудовой ритм мог только внезапный крепкий мороз или снежная вьюга, когда носа из дому невозможно было высунуть. Долгие зимние вечера и ночи бывали мучительно-тоскливыми. Женщины переживали за мужчин на далекой войне и за детей, оставшихся в поселке. И тосковали по ним. Редко когда в бабьих разговорах появлялась иная тема, чем дети, мужики и война. Бывало, ни с того ни с сего то одна, то другая женщина, поддавшись грусти, с которой трудно было совладать, вдруг неожиданно заходилась плачем. И тогда остальные сразу как-то смягчались, разговаривали между собой тихо, утешали друг друга. Случались и хорошие вечера, а временами даже веселые, со смехом, шутками, танцами, бабьими мечтаниями и дедовыми воспоминаниями. Сташеку тоже приходилось рассказывать о себе, о Польше. И так бежали день за днем, монотонные в своем однообразном ритме.

Спустя несколько недель Ульяна решила, что пришло время, чтобы кто-нибудь сходил в поселок и привел лошадей — стащить срубленные деревья к берегу реки, а заодно пополнил провиант. Все женщины хотели побывать дома, и каждая имела на то свои основания. А поскольку, кому идти, зависело от Ульяны — все смотрели на нее. Она выбрала двух, у которых было больше всего детей. Поэтому в поселок отправились дерзкая на язык, но на редкость работящая Валька Кочетова, оставившая под присмотром свекрови четверых маленьких детей, и молчаливая Настя Дранова, мать троих малышей.

— Управляйтесь там, бабоньки, поскорее и возвращайтесь в добром здравии. Да смотрите, чтобы вам каких-нибудь кляч не подсунули, а то придется вас самих запрягать, — шутливо наставляла их на прощание Ульяна.

Женщины ушли. Шли дни, а они все не появлялись. Спокойная обычно Ульяна начала уже волноваться и решила послать Сташека узнать, что с ними. Он должен был отправиться в путь утром, а поздно вечером услышали за окном лай собаки и ржание лошадей. Это означало, что женщины вернулись. Все выбежали встречать. У крыльца стояла Настя, держа под уздцы покрытую инеем, навьюченную лошадь.

— Вас только за смертью посылать! — начала повышенным тоном Ульяна, но тотчас же умолкла, видя, что Настя опустила голову и заплакала. — Что-нибудь случилось, Настенька? А где Валька?

— Мужика у нашей Вальки на фронте убило. Уже неделю ее ждала похоронка.

…Настя привезла продукты, письма, последние новости и привела двух крепких лошадок монгольской породы. Тогда же вместо Вальки в лесную бригаду пришел Ваня Воронин…

6

— Ваня! Ты здесь? Скорее бы смерть ожидал встретить, чем тебя!

Друзья долго обнимались, похлопывая друг друга по плечам.

— А ведь немного не хватило, совсем немного, чтобы я посетил тебя как странствующий дух. На небо меня, грешного, наверняка не приняли бы, а до дома, до Сибири, далеко, вот и разыскивал бы тебя по твоей Польше. Тем более что ты столько мне о ней рассказывал. Помнишь, Сташек?

— Как будто бы это сегодня было! Все помню: и то, как ты первый раз появился с Настей на зимовке, и наши скитания с этими чертовыми бычками, и однорукого начальника военкомата, который отговаривал нас от фронта, запугивал, а потом выставил за дверь…

— Видимо, браток-поляк, он был прав: как видишь, никуда это от нас не ушло.

— Да, столько километров пройдено. Слава богу, что всему этому пришел конец! И самое главное, Ваня, что мы живы!

— Да. Жить-то живем, дружище, только скажи, а какой мне прок от такой жизни. — Ваня рванул с себя одеяло. — Посмотри!

Бывают в жизни такие ситуации, когда каждое, даже самое доброжелательное, самое теплое слово надрывает душу и вместо утешения может причинить боль. Поэтому Сташек молчал, уставившись на забинтованные культяшки друга. Молчал и смотревший на него Ваня. Молчала вся палата. В наступившей тишине слышны были лишь стон Яцыны, который приходил в себя после наркоза, да равномерное тиканье больших настенных часов. Сташек нагнулся, поднял упавшее с койки одеяло, чтобы накрыть друга. И только теперь встретились их взгляды, встретились протянутые руки. Они снова бросились друг другу в объятия…

— …тебя всегда тянуло к лошадям, а меня к технике. Можешь представить мою радость, когда меня наконец не только взяли в армию, но и определили в танкисты, — рассказывал Ваня. — Обучали нас недолго и отправили на фронт пополнить сильно поредевший в боях полк. В батальоне, куда я попал, осталось немногим больше десятка машин. Я мечтал быть водителем, а пришлось стать заряжающим. То есть последним чернорабочим в экипаже. Воевал на Т-34. Машина — это машина: скорость, маневренность, огневая мощь! На пехоту мы поглядывали свысока. Жалко было смотреть, как она тащится по дорогам, ползает на брюхе по полям, то и дело зарываясь в землю. Любой пулемет безжалостно косил «царицу полей», не позволял ей даже поднять головы. А когда пехотный десант на броне наших танков шел в атаку — стоило немцам открыть огонь, как все падали на землю. Т-34 — это, браток, машина! Одни расхваливают авиацию, другие твердят, что артиллерия — это «бог войны», а пехота — «царица полей». Может быть, и так. Но скажу тебе, браток, без танков мы бы сейчас не здесь, а черт знает где еще были бы. Как только наши танки вырывались вперед, немцам туго приходилось. Всю твою Польшу я исколесил в танке, начиная с Сандомирского плацдарма. Красивая страна, и люди хорошие, но все искалечено войной, не меньше, чем я. Где бы я ни встречал польских солдат, я всегда расспрашивал о тебе. И наконец-то сегодня мне повезло. Этот проклятый Поморский вал мы тоже вместе с поляками прогрызали. Они шли правее нас, со стороны моря. И ты, по-видимому, был где-то там. Значит, знаешь, что это был за ад. Мы дрались там начиная с января. Атаковали почти беспрерывно. Немцы стянули все, что у них было: «фердинанды», отряды «фаустников». Для танков местность была трудной. Сколько там сгорело машин, погибло экипажей! Только в нашем сменилось за это время пятеро ребят: одного ранили, другой ушел от нас навсегда… А танк наспех залатывали, заправляли горючим, загружали боеприпасы, пополняли экипаж — и снова вперед. С этим Поморским валом мы провозились до первых чисел марта. И вот тогда-то действительно началось! Тогда только наши танки показали, на что они способны, когда двинулись на врага лавиной. Ты сидел когда-нибудь в танке? Тесно, повернуться негде, каждый сантиметр использован. Грохот, вонь от выхлопных газов — и ничего, только натыкаешься везде на металл. Танк стреляет и по нему стреляют. Броня — броней, но и против нее есть снаряды.

Раннее утро. В низинах еще лежит туман. Ракета. Сигнал к бою. Едва успеваю загрузить боеприпасы. Т-34 устремляется вперед. Десант уже давно спрыгнул. Перепахиваем немецкие окопы, подавляем огневые точки. И тут из-за какой-то хаты начинают лупить по нас «фердинанды». Слышу в шлемофоне: «Бронебойным заряжай!» Потом снова. И снова! Вдруг яркая вспышка, грохот, резкая боль. В глазах потемнело, в горле пересохло. Механик мертв. Раненый радист стонет. Танк стоит. Броня на правом борту разворочена. Чувствую — горим. А тут по нас опять — бабах! Видимо, «фердинанд» серьезно взялся за нас и решил, сукин сын, добить. Командир, старшина Вася Климов, кричит:«Уходим, ребята!» Склоняюсь над радистом — он без сознания. Хочу помочь ему, вытащить наверх, но ноги не слушаются — подгибаются, как у тряпичной куклы. Чуть было сам не потерял сознание. Огонь и дым заполнили весь танк. Хватаюсь руками за выступы, подтягиваюсь к люку и переваливаюсь через борт. Убей, больше ничего не помню. Очнулся в полевом госпитале. Чувствую себя ничего. Хотел было подняться, встать. Не получается. До сегодняшнего дня жалею, что у меня не было под рукой пистолета…

Сташек вышел из госпиталя поздно ночью. Его прогнал дежурный врач. Светила луна. Было тепло. Пахло сиренью. Попискивала какая-то ночная птица. Браун храпел в кабине. Сташек подумал, что будить его нет смысла. Присел на подножку, оперся спиной о крыло автомашины. Прямо перед ним темнело мрачное здание госпиталя. Кое-где в окнах светился затемненный свет, мелькнула тень склонившейся над раненым медсестры. Свет горел и в угловой палате, на втором этаже, где лежали Яцына и Ваня Воронин…

Сташек знал Ваню по поселку, как и многих других ребят, но познакомились они по-настоящему и подружились лишь на вырубке, в бригаде. Ульяна выделила им лошадь и велела стаскивать бревна к берегу Поймы. Ох, и наработались они тогда, а еще больше намучились с упрямыми, полудикими монгольскими лошадками. Сташек с детских лет любил лошадей, и поэтому ему было легче. Ваня готов был обменять табун арабских скакунов на один хороший трактор. Он дал слово, что весной поступит на курсы трактористов, а может даже шоферов.

— Послушай! Да одним «челябинцем» можно захватить сразу с десяток бревен, и в два дня мы бы со всем этим управились. А эта дикая скотина не только не хочет тащить одно бревно, но еще кусается и брыкается.

— Да, на тракторе ты бы сюда, конечно, заехал! Тут даже танк не пройдет. А с лошадью, браток, обращаться надо ласково.

Там же, на вырубке, начались их нескончаемые разговоры и мечты о фронте. Ребята, перебивая друг друга, делились самыми фантастическими помыслами, ни минуту не задумываясь над тем, что могут погибнуть на войне. Их юношеского оптимизма, веры в счастливую звезду не омрачали все чаще приходившие в таежный поселок похоронки. Вскоре после Вали извещения о гибели мужей получили Наташа и Ульяна. О своем отце Сташек по-прежнему ничего не знал. Отец Вани погиб на фронте в первые месяцы войны…

— Только одно-единственное письмо дошло до нас. Отец написал его незадолго до гибели, а спустя несколько дней — потом мы сравнили даты письма и похоронки — его уже не было в живых. Даже неизвестно, как и где погиб. Военная тайна. «Ваш муж, Дмитрий Иванович Воронин, пал смертью храбрых, защищая Советскую Родину в борьбе против немецко-фашистских захватчиков». И все. Батя у меня был мировой. Веселый. На охоту в тайгу с собой брал, на деревья научил лазить, кедровые шишки срывать.

Ваня знал и понимал тайгу не хуже деда Ефима. Иногда они ходили на охоту. Ваня почти никогда не промахивался. Сташек восхищался им — что тут скрывать. Зато Сташек брал над ним верх, когда вечерами женщины одолевали его просьбами, и он рассказывал о Польше, о больших городах, автомашинах и поездах. Ваня поезд видел только в кино. С берегов Поймы до железной дороги было много сотен километров. А в городе Ване побывать пока не довелось. Да и не все женщины могли этим похвастаться. Только дед Ефим снисходительно слушал рассказы Сташека, поскольку он — участник двух войн и одной революции — отмахал по железной дороге от Владивостока до Перемышля и обратно.

— Ну и что из того, что где-то там есть поезда и самолеты? Одно несчастье от них простому человеку, да и только. Если бы не эти адские машины, то и Гитлер так далеко бы не дошел. А может, и войны совсем бы не было…

…Солнечный, теплый день — предвестник весны. Тает снег. Ваня и Сташек наткнулись на небольшую кедровую рощу. Высокие, красивые деревья. Шишки еще не все осыпались. А в них орехи — маслянистые, сладкие, вкусные. Только как к ним подступиться? Сташек стоит, задрав голову, и смотрит, щуря глаза от солнца.

— Ну что ж, попробуем что-нибудь придумать. Дай-ка мне свой ремешок.

Ваня связывает узлом два ремешка, скидывает валенки, надевает ремешки на ноги, обхватывает руками толстый ствол кедра и карабкается вверх. Ноги его работают, как пружины: раз, раз, раз. Вот уже и крона дерева. Ваня перелезает с сука на сук. Вниз летят кедровые шишки, разлетаются во все стороны темно-коричневые вкусные орешки.

— Ну что? Забрался? — доносится сверху голос Вани.

Сташек восхищен ловкостью друга. А тот так же быстро, словно по канату, спускается вниз.

— Вкусные! — хвалит Сташек орехи.

— Никогда не пробовал?

— В Польше кедры не растут.

— А я яблок не пробовал. Апельсины, лимоны, даже фиги до войны в магазин привозили. А вот яблок, представь себе, никогда не видел.

— У моего деда в Польше большой сад. Знал бы ты, какие там растут яблоки, груши, сливы!

— Сушеные сливы и груши я ел. В компоте. А твой дед, наверное, настоящий кулак, раз имеет такой сад. Да еще хозяйство, несколько лошадей…

— У вас так, а у нас по-другому.

— Послушай, Сташек, не сердись. А почему поляки не бьют вместе с нашими немцев на фронте?

— Бьют-то, наверное, бьют. Ведь война идет по всему свету. У нас с Гитлером свои счеты, еще с 1939 года. Мой отец уже тогда воевал. И теперь ушел сражаться с немцами. Все время мне об этом рассказывал. А ты думаешь, я что-то в этом понимаю или знаю, почему и куда их увели? От отца нет никаких известий.

— А сколько еще ваших сидят в тылу, не идут на фронт.

— Не идут, потому что их не берут. Не бойся, поляков уговаривать воевать не надо. А уж особенно против немцев. Раз ваши не берут, вот наши и не идут.

— Не сердись, Сташек, я не хотел тебя обидеть. Просто так спросил. А впрочем, что мы оба знаем…

…Канун весны. Солнце поднимается все выше и выше. Тает снег. С веток капает. С шумом падают на землю шапки мокрого снега. Птиц в лесу становится все больше. Только по вечерам еще хватает мороз и держится всю ночь. Утром на солнце тают длинные сосульки. Все бревна стащили уже к реке. Женщины собирают ветки, складывают в большие кучи и жгут. Работы на всех уже не хватает, и несколько женщин вернулись в поселок. Вместе с ними Ульяна отправила лошадей и деда Ефима. К весне дед совсем ослаб, простудился, о чем свидетельствовал появившийся у него затяжной и сухой кашель. Он почти никуда не выходил, лежал все время на печи. Только изредка, когда солнце припекало, кряхтя, слезал с печи, усаживался у стены, грелся на солнышке и смотрел на темневшую от грунтовых вод реку.

— Скоро лед тронется. Да… Сколько весен я уже встретил на своем веку. Но всякий раз, когда наступает весна, не могу надивиться, как меняется мир вокруг. И звери, и птицы, и деревья. Наверное, это моя последняя весна. А как бы хотелось дождаться конца войны, когда наши начнут возвращаться домой.

— Дождешься, дед, дождешься. А мой Семен уже никогда не вернется. Где-то там, на чужой стороне, сложил свою головушку…

— Не он один, дочка, не только он. А наш Гаврило, а Валькин Сережка, а Бурмакин, а Ленька Седых… Известное дело, война. Лучше бы нас, стариков, забрала костлявая. Таким, как я, давно пора на тот свет.

— Отлежишься дома, старуха намажет тебя медвежьим жиром, шубой накроет, до ста лет еще проживешь.

Ульяна заботливо помогла деду забраться на лошадь. Сташеку, который с Ваней, Ульяной и двумя девушками оставался на зимовке, тоже было жаль расставаться с дедом Ефимом. Он полюбил старика — доброго, умного, бывалого, никогда не унывавшего.

— Сегодня так, — любил приговаривать он, — а завтра иначе. С вечера — буря, метель, света божьего не видно, а утром встаешь — солнышко светит, птички поют — сердце радуется. Человек никогда не должен терять надежды. А ты что думаешь, сынок, меня судьба по белому свету не бросала? Сколько раз я думал, что уже больше не увижу никогда своей Поймы, на берегу которой родился. В первую мировую войну, например, еще при царе-батюшке, когда нас на фронт, тоже против немцев, погнали, знаешь, куда я дошел? Да, да, сынок, до самой вашей Польши, до города, который называется Перемышль. Лежит он на холмах, весь в зелени, садов и костелов уйма. А в долине — река. Меньше, правда, и не такая полноводная и норовистая, как наша Пойма. Тяжелые бои вели мы там с австрийцами. Там меня и ранило. Я уже с жизнью прощался. «Вот так-то, Ефим, — думал я, лежа в лазарете, — придется тебе здесь помирать, в чужой стране, не увидишь больше ни родной деревни, ни тайги. На охоту, рыбу ловить уже не пойдешь». Ну и что? Как видишь, живой. А сколько дорог пешком исходил! Война окончилась, и люди — как птицы — начали в свои родные гнезда возвращаться. И ты, сынок, тоже вернешься в свою Польшу, не огорчайся. Красивая твоя страна, ничего не скажешь. Земля кругом ухоженная. Деревни стоят близко одна к другой, совсем рядом. Железная дорога есть, и шоссе хорошие. Дома добротные. Люди — как везде. Но жить бы я у вас не смог. Без тайги, без Поймы не смог. Как и ты не можешь у нас. Тоска бы заела…

Сташек страдал не только от тоски, но и от одиночества. Матери нет. Никто не позовет ни завтракать, ни обедать, ни о чем не спросит. Не пожалеет, рубашки не выстирает, пуговицы не пришьет, не поругает. Отца нет. Некого спросить, не с кем посоветоваться. Пустота вокруг. А человек не может жить один. Должен кого-то иметь, с кем мог бы поговорить, кому мог бы открыться. В поселке еще жили поляки. Проявляли интерес к Сташеку. Иногда даже хотели ему кое в чем помочь. Но ведь дело было не в этом. Ему было тоскливо. Одиноко. Он ловил себя на том, что иногда разговаривает сам с собой. Ругал себя, когда ему было тяжело, стыдил, когда непрошеная слеза навертывалась на глаза, подбадривал, когда казалось, что он уже больше не выдержит. Любил разговаривать с деревьями. С ручейками и реками. С птицами, которые откуда-то прилетали и куда-то улетали…

Стояла теплая погода… Насаженными на длинные черенки скобелями они обдирали кору с сосновых бревен. Стружка свертывалась пружиной. Пахло смолой.: Со всех сторон, с обоих берегов, в русло Поймы стекали мутные ручейки. Текли вешние воды, но ледовый панцирь еще держался.

Сибирская весна нагрянула неожиданно, так же как наступает морозная зима. Гром! Один удар за другим. Будто налетевшая откуда-то летняя гроза. Земля аж гудит, и тайга отвечает далеким многократным эхом. Значит, трещит лед на реке.

— Пойма вскрылась!

Все побросали работу. Уселись на обрывистом, скалистом берегу и долго, долго смотрели на бушевавшую стихию. Лед продолжает трещать. Из-под толстого ледяного покрова вырывается, клокочет, булькает вода. Бьют фонтаны. Вода заливает льдины, ломает их, воздвигает из них пирамиды, выталкивает на берег. В низинах — заливает поляны, болота с заросшими травой островками. Река еще не тронулась. Еще не может справиться со льдом. Но без устали яростно наступает. Местами пробьется немного, и снова останавливается. Лед не пускает. И вдруг:

— Пошла!

— Тронулась!

Когда же это произошло? Никто и не заметил того неуловимого момента, когда лед по-настоящему тронулся. Ожила вся река!

— Ну так что, ребята, возвращаетесь в поселок или остаетесь на сплав?

Сташек взглянул на Ваню, тот на Сташека. И оба решительно кивнули головой:

— Остаемся, Ульяна.

В поселок их особенно не тянуло. У Сташека там никого не было. У Вани была бабушка, к которой он иногда забегал. А к зимовке они просто привыкли. Им хорошо было вместе. Когда была работа — работали. А потом бродили по весенней тайге, выискивали птичьи гнезда, ловили рыбу, охотились на тетеревов. А сплав на Пойме заключался в том, что с крутого берега спускали в реку заготовленные зимой бревна. Течение подхватывало их и уносило прямо в поселок, на базу.

Случались минуты, когда Сташеку казалось, что он жил здесь всегда. К примеру, когда они лежали с Ваней на какой-нибудь лесной поляне и объедались крупной и сладкой лесной земляникой, которую местные жители называли клубникой. А потом, как двое молодых жеребят, мчались к реке, раздеваясь на ходу, и с разбегу ныряли «рыбкой» в быстрое, как родник, чистое, пронизывающее до костей холодное течение. Такие моменты — когда они забывали об окружающем их мире — длились недолго. Они быстро приходили в себя, серьезнели, возвращались к действительности…

В один из дней Ваня отправился в поселок, на базу. Его не было дня три. Грустный Сташек до полудня делал то, что входило в его обязанности, а в остальное время, почти до позднего вечера, бродил по тайге или сидел на берегу реки. Там и вырвал его из задумчивости голос Вани, искавшего его.

— Здесь я! — отозвался Сташек.

— Бегу к тебе! — Ваня легко спрыгнул с откоса и большими прыжками помчался в его сторону. Подбежал, запыхавшийся, и сразу же накинулся на него с упреками: — Где ты, черт побери, пропадаешь, ищу тебя уже часа два!

— Корзину для рыб чинил. Должно быть, не такая уж маленькая щука попалась. Иди сюда. Покажу, какую она дыру прогрызла.

— Что там твоя щука! Вот я покажу тебе такое, что глаза у тебя на лоб полезут. А может, даже и запляшешь. — И Ваня сунул руку за пазуху. Сташек вздрогнул. Чуть ли не закричал:

— Письмо!

Ваня сразу стал серьезным, посмотрел с грустью на друга.

— Нет. К сожалению, браток, не письмо. Но думаю, что это известие тебя обрадует. И уж во всяком случае — заинтересует. На, читай. Вот здесь, на первой странице. — И он протянул Сташеку газету.

«Советское Правительство решило удовлетворить просьбу Союза польских патриотов в СССР о создании на территории Советского Союза польской дивизии им. Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков. Формирование польской дивизии уже началось…»

Сташек прочитал вначале это сообщение вслух, а потом еще раз и еще про себя. Слезы навернулись у него на глаза, сердце колотилось как бешеное.

— Ну что ты на это скажешь? — спросил Ваня.

— Попрошу Ульяну, чтобы она сейчас же отпустила меня на базу.

— Ну, хорошо. Ульяна, конечно, тебя отпустит. Только возьмут ли тебя? Молод еще, скажут, и все.

— Разве дело в этом. Что, они мне одолжение делают? Газет, что ли, не читают? На войне нужны и такие, как мы, не меньше, чем старики. Ведь теперь на фронт уйдут все поляки, а я что, один здесь останусь?

Они сидели на берегу и смотрели, как заходящее багровое солнце отражалось в быстром течении реки. Звенели комары. На противоположном, более низком берегу галдели, готовясь ко сну, водоплавающие птицы. Хотя ветра и не было, но отчетливо до них долетал шум тайги. Они сидели и молчали. Ваня бросил камень в реку. Послышался всплеск. Встал.

— Ты вот сказал, что они тебе одолжение не делают. Послушай, Сташек, а что, если мы оба… ну понимаешь?

— Удерем на фронт? — закончил Сташек мысль друга.

Да! Именно в тот вечер, на берегу Поймы Сташек и Ваня протянули друг другу руки и поклялись святым мальчишечьим словом, что если их не возьмут в армию добровольцами, то они — так или иначе, рано или поздно — сами проберутся на фронт.

…Поляки уходили на фронт! На этот раз — все. И молодые, и старые. Воткнули топоры в пни на лесных вырубках, остановили лесопилы. Побросали незаконченные постройки, не связали все плоты, не доделали печи для вытопки дегтя, оставили тракторы в совхозах, плуги на колхозных полях, запряженных лошадей. Из затерявшихся в бескрайней тайге поселений уходили на войну последние мужчины. Теперь уже здесь действительно остались одни женщины, старики и дети. Все легло на их плечи.

Как и следовало ожидать, Сташека в армию не взяли. Не помогли мольбы и уговоры. Капитан из райвоенкомата, с черной повязкой на глазу, который приехал записывать желающих вступить в Войско Польское, не поддался на уговоры:

— Не о чем нам говорить с тобой, парень. Ты еще слишком молод. Мы берем с восемнадцати лет. Закон есть закон. Говоришь, что пригодишься там? Эх, парень, парень! Мужчины нужны не только на фронте. И в тылу можно сделать много полезного для фронта. Без хлеба, без продовольствия солдат на фронте долго не провоюет. Дождись своих лет, вот тогда и поговорим. Откровенно говоря, я бы и тебе и себе пожелал, чтобы мне не пришлось призывать на войну таких, как ты. Бьем мы фрицев неплохо, а теперь и поляки вместе с нами, того и гляди война закончится. Не бойся, мы и без тебя отвоюем Польшу. А ты нам, сынок, здесь помогай. Это такое же важное дело, как и на фронте. Ну, давай руку и не сердись на меня. В армию я тебя действительно взять не могу. Даже добровольцем…

Ваня ждал Сташека у конторы. Когда тот вышел, ему даже спрашивать не надо было: по грустному виду друга он все понял.

Вот и уехали последние поляки на войну. Опустел поселок на берегу Поймы. Ничего не поделаешь — дети и женщины должны были завершить, что было начато, работать, не жалея сил. «Все для фронта — все для победы!»

…Два плота, которые должны были провести поляки, стояли пришвартованные к берегу. Залив был забит срубленной еще зимой и столь необходимой где-то далеко отсюда корабельной сосной. Не было иного выхода: они должны были заменить ушедших на фронт.

Сташек и Ваня отправились к Ульяне.

— Возьми нас, Ульяна, на сплав.

— А справитесь?

— Шутишь, наверное. Ты что, нас не знаешь?

— Знать-то знаю. Только ни у меня, ни тем более у вас никаких навыков в этом деле нет. Гнать плоты — дело не шуточное.

— А может, удастся уговорить деда Ефима?

— Хорошо бы. Старик знает реку как свои пять пальцев. И сплавлял лес столько раз, что трудно даже сосчитать. Только, говорят, он все еще хворает…

И все же дед Ефим отправился с ними на сплав. Недомогал, кашлял, но согласился. Только на реке поняли, что без него ничего бы у них не получилось. Дед вел первый плот, а второй шел за ним, как за поводырем. Две недели плыли, прежде чем добрались до большой воды, до пристани, где буксиры и вместительные баржи ждали корабельный лес. Сташек с Ваней разглядывали буксиры, разговорились с матросами.

— А может, подадимся с ними в дальние страны?

— Нам с ними, Ваня, не по пути. Они плывут на восток, а нам надо в обратную сторону. Чтобы попасть на фронт, надо добраться до железной дороги.

— Да, на этот раз не удастся…

Они возвращались в поселок пешком, вдоль Поймы. Июнь месяц. Бездорожье. Болота. Горы. Долины. Реки и ручейки, через которые надо переправляться. То жара, то проливные дожди. Комары. Мошкара — мелкая, меньше макового зернышка, нахальная, ядовитая, лезет в глаза, в нос, женщинам под юбки. И тайга, тайга. К вечеру выбирали место для ночлега. Разводили костер. Вешали над огнем котелок и варили, что у них было. Чаще всего пшенную кашу, которую заправляли растительным маслом. Но случалось, что в котелок попадала и убитая на охоте утка или варили вкусную, ароматную уху. Так было и в тот вечер. Расположились биваком задолго до захода солнца, поскольку дед Ефим вдруг совсем занемог. Бережно усадили его под сосной, на сухом месте, чтобы отдохнул в тени. Внизу шумела Пойма. Потрескивал костер. Кто-то из женщин устанавливал на треноге закопченный котелок, чтобы вскипятить деду чай из малиновых стеблей.

— Ослаб, совсем слабый стал на ноги. Не знаю, как до поселка дотащусь. Задерживаю только вас.

— Не говори так, дедуля. Что бы мы без тебя на сплаве делали. А так, смотри, и государству польза — ведь лес дошел туда, куда надо, и нам выгода — заработали неплохо. Сейчас чайку вскипятим, поешь, отдохнешь, а завтра двинемся не спеша в путь, — утешала деда Ульяна.

— Что-то аппетита нет. А уж на кашу смотреть не могу. Да не возись ты со мной, стариком, Ульянушка.

— А может, уху сварить? Ребята рыбы наловят. Ну как, дедуля, съешь ухи?

— Одни только хлопоты со мной. Ну если уж честно, то свежей ухи пару ложек, может, и отведал бы.

— Слышите, ребята?

Ульяне не пришлось повторять дважды. У них были свои способы ловли рыбы. Достаточно лишь взглянуть, какая в этом месте река, какая вода, какие берега. Крупные, до невозможности прожорливые окуни как самоубийцы кидались один за другим на дождевых червей. Голавли брали на плоды шиповника к вообще на любую ягоду. Плотва, красноперки — на что попало. Только щуку приходилось ловить на живца. В тот вечер на ужин была вкусная, жирная уха из свежей рыбы. Кто-то из женщин даже бросил в нее две картофелины. Дед Ефим съел пару ложек, похвалил. Потом сказал, что вздремнет. Ему приготовили удобную постель из листьев папоротника, у костра, поскольку ночи были холодными. Ваня укрыл его еще и своей телогрейкой. Костер горел, женщины болтали, тихонько напевали, смеялись, то вдруг начинали плакать. Ребята запасались хворостом на всю ночь. Разговоры понемногу стихали, огонь трещал, шум тайги и непроглядная ночь навевали сон на уставших женщин. Уснули и Сташек с Ваней, укрывшись одной телогрейкой.

Рано утром их разбудила Ульяна.

— Вставайте, ребята. Дед Ефим помер…

Умер он тихо, спокойно. Заснул и не проснулся. Предрассветный холодок разбудил Ульяну. Огонь почти совсем погас. Она поднялась, чтобы подбросить в костер хворосту. Дым низко стлался, тянул к реке, над которой стоял молочный туман. Она подумала про себя: «Только бы дождя не было». Наклонилась, прикрыла Нюрку, подошла к деду. Тот лежал с широко открытыми глазами, и казалось, что смотрит на реку. Но глаза его были мертвы…

До базы оставалось идти еще больше недели. Поэтому надо было похоронить деда здесь, на берегу реки. Выбрали сухое место под огромным кедром, на солнечном склоне, откуда открывался вид на реку. Женщины начали копать могилу. Первые двадцать-тридцать сантиметров дело шло еще ничего, а потом началась промерзшая на большую глубину земля, тверже скалы. Под ударами топоров она звенела со стоном и разлеталась острыми комьями во все стороны. Ребята с Наташей и Ульяной отправились срубить сосну на гроб. Заготовили клинья из березы и лиственницы. Ульяна прочертила углем линию вдоль ствола дерева и велела вбивать по ней клин за клином. Толстая сосна раскололась сначала пополам. Из каждой половины они наделали толстых дранок. Гвоздей у них не было. Поэтому они связали стенки гроба как крепят углы деревянных изб, а потом еще обмотали березовыми прутьями, согнув их над огнем. Женщины закрыли деду медяками глаза, обмыли его, как могли и как того требовал обычай. А он спал себе, став как-то сразу меньше ростом, чем при жизни, и еще больше поседев. Закопали деда Ефима поглубже, обложили могилу большими камнями — чтобы людям легче было найти и чтобы дикие звери не раскопали. А на лиственнице женщины вырубили еще и крест…

Кто-то тормошил Родака за плечо. Он открыл глаза. Рядом стоял Браун.

— Дружище, ты что, всю ночь будешь на подножке маяться? Чего не разбудил меня?

— Пустяки. Да я, собственно говоря, и не спал. Не мог…

— Полезай в кабину, вздремни немного, а я пока здесь осмотрюсь.

Полуживой от усталости, Родак не сопротивлялся. С трудом забрался в кабину «студебеккера», повалился на сиденье и тотчас же уснул…

7

Он не знал, сколько времени проспал. Очнулся, когда солнце стояло уже высоко и изрядно припекало. Возле машины никого не было. «Где же Браун? — лениво подумал он. — Пожалуй, схожу навещу Ваню, Яцыну, что еще успею сделать — сделаю, и пора возвращаться в батальон. Хорошо бы где-нибудь умыться. Наверное, вон в той пристройке есть вода». Ему повезло. Это была прачечная госпиталя. Возле нее крутился какой-то пожилой усатый солдат. Через открытую дверь валили клубы пара, пахло мылом.

— Можно здесь где-нибудь ополоснуться?

— Хочешь — заходи внутрь, а хочешь — полью из шланга.

— Полей — если тебе нетрудно.

Сташек расстегнул ремень, снял мундир, начал стаскивать рубашку. И тут вдруг услышал громкий смех и веселые шутки девчат. Их там было много, стирали белье.

— Давай сюда союзничка, мы его сейчас искупаем.

— Девчата, гляньте, какой красавчик.

— О, он уже даже раздевается.

Пожилой боец протянул ему кусок серого мыла. Из шланга хлынула теплая вода, и намыленное лицо тотчас обрело свежесть.

— Далеко стоите, если не секрет? — спросил солдат.

— Какой там секрет! Полей еще немного. В имении, километрах в ста отсюда.

— Ну, как там у вас, демобилизуют?

— По-всякому. Мы, например, превратились в крестьян. Пашем, сеем.

— Самое время для сева! У нас, на Кубани, хлеба уже ого-го! А здесь север, все запаздывает. Нас тоже еще держат, а уже пора бы по домам. Вам-то, молодым, что — куда бы вас судьба ни забросила, везде найдете жен, а пожилые тоскуют по дому. У меня, например, четверо детишек, баба, колхоз.

— Долго держать, наверное, не будут, война-то окончилась.

— И я так думаю. Другое дело, что мы здесь еще нужны. Хотя бы этим раненым. Мучаются, бедняжки. А среди них есть и такие, которые не знают, возвращаться им домой или нет. Один без глаза, другой без руки или ноги. Пока шла война, понятно… А теперь наступают другие времена. Надо иметь руки и голову для работы. Подожди, у тебя на шее осталось немного мыла. Так, теперь все в порядке…

Сташек вспомнил Ваню, вчерашний вечер, их неожиданную встречу. Он никак не мог себе представить, что его друг — калека.

— Ну, спасибо, освежился немного. — И он протянул руку за рубашкой, хотел вытереться ею.

— Подожди, дам полотенце.

— Да не надо! — Сташек хотел как можно скорее улизнуть отсюда, чувствовал, как девчата поглядывают и судачат о нем.

Но пожилой боец крикнул, чтобы принесли полотенце. Девчата с минуту хихикали, а потом вытолкнули вперед самую смелую.

— Пожалуйте полотенчико. Чистенькое, извините, что не вышитое! — У девушки было не очень красивое, широкое, румяное лицо, большие голубые глаза и приятная улыбка. Пышная грудь неспокойно вздымалась.

— Спасибо, зря вы так хлопочете.

— Какие там хлопоты, мы их целую кучу настирали. А ты действительно поляк?

— Что, сомневаешься?

— По-русски говоришь нормально. Только мундир у тебя другой.

— Я жил у вас несколько лет.

— Тогда другое дело. Надолго приехал?

Подошли остальные девчата. Окружили Сташека, каждая вставляла свое словечко в разговор.

— Как только улажу все дела, сразу же отправлюсь в часть.

— Вот видишь, Ленка, ну и не везет же тебе. А как бросилась, бедняжка, к нему с полотенцем!

— Отстань, глупая…

Милыми были эти девчата. И этот пожилой, усатый боец, как оказалось, их начальник. Не успел Сташек и глазом моргнуть, как они сменили ему рубашку на чистую, принесли кружку кофе и ломоть хлеба с тушенкой. Он с жадностью уплетал, только теперь почувствовал, как чертовски голоден — со вчерашнего дня во рту не было маковой росинки. От девчат узнал, что начальник госпиталя — полковник.

— Седой такой, грузин. Выглядит грозно, кричит по любому поводу, но на самом деле — душа-человек.

— Наверняка согласится! — воскликнули они хором, когда Сташек поделился с ними своими сомнениями, возьмет ли он на лечение Клару…

Возле прачечной разыскали Родака сержант Тылюткий и Браун. Когда он взглянул на их озабоченные лица, особенно на санитара, сразу понял, что-то случилось.

— Что с вами?

— Я-Я-Яцына умер, — пробормотал, заикаясь, Тылюткий. — Я же говорил вчера, что если он будет жить, то…

— Когда? — перебил его Родак.

— Под утро…

«Это уже второй солдат из моего взвода, который погиб после войны. Что теперь делать? Заберем его в батальон. Пусть покоится рядом с Ковальчиком, пусть боевые товарищи проводят его в последний путь. Надо идти к начальнику госпиталя».

— Раздобудьте где-нибудь большой ящик или гроб. Может, есть здесь какая-нибудь мастерская?

В разговор включились усатый старшина и сразу погрустневшие девчата:

— Здесь все есть, что надо. Бывает и так, что человека из госпиталя выносят в гробу. Не далее как вчера два гроба пришлось сколачивать. Мало разве эсэсовцев по лесам еще бродит!

— Яцыну тоже такой же сукин… — Родак скомкал проклятие. — Не знаете, где Гожеля и что с девчатами?

Они не знали. Тылюткий бодрствовал всю ночь в дежурке. А Браун, усадив Родака в кабину, отправился на госпитальную кухню, раздобыть что-нибудь поесть старшему сержанту и себе. Здесь он и встретил санитара, от которого узнал о смерти Яцыны.

Девушки из прачечной не преувеличивали. Начальник госпиталя, высокий, грузный полковник, говорил зычным, резким голосом, чуть ли не кричал. При этом энергично расхаживал по своей небольшой комнатенке, тряс серебристой гривой волос и без устали размахивал руками. Родак доложил о себе и уже довольно продолжительное время стоял у двери, не имея возможности вставить хотя бы словечко.

— Все считают нас чудотворцами. И когда нам не удается кого-то спасти — проклинают, клеймят позором, всех собак на нас вешают. Ты тоже, наверное, бог знает что теперь о нас думаешь… Ладно, ладно! Я-то знаю. Но чудес не бывает! Если бы мы его сразу после ранения положили на операционный стол, тогда, может быть… Но теперь… Слишком поздно! Все внутренности повреждены. О нет, чудотворцы могут быть там, на небе, а мы не чудотворцы! Поляк! Союзник! Подлечили, называется! Что же ты ничего не говоришь? А про себя думаешь именно так! И еще хочешь забрать его с собой. В такую-то жару! А предписания не позволяют. Больше я балагана не потерплю. Война закончилась! Смешно сказать. Закончилась, а люди продолжают гибнуть… Рядом со своими, говоришь, похороните? А разве погибшему бойцу не все равно, где его похоронят? Меня могут зарыть где угодно. Даже из пушки могут меня выстрелить. Хорош бы я был, если бы мой труп захотели увезти в Тбилиси. Ты никогда в Грузии, в Тбилиси, не был? Ну так что ты тогда видел на этом свете, молодой человек? Сколько тебе лет? А мать у тебя есть? Извини. Так… Разрешение я тебе, конечно, дам, скажу, чтобы тебе выписали соответствующий документ. Рядом со своими всегда лучше. А ты, старший сержант, садись, что торчишь как пень? Садись, здесь же не армия, а всего лишь госпиталь…

Грозный, шумный полковник не только велел Родаку сесть, не только угостил его стаканом крепкого чая, но и без особых возражений согласился оставить в госпитале Клару. То, что она останется здесь, решила, собственно говоря, симпатичная врач-капитан, которая во время их разговора вошла в кабинет начальника.

— Это вы привезли больную польку? — взглянула она на Сташека.

— Так точно.

— Здесь госпиталь, это верно, — вставил, на этот раз уже более мягким и спокойным голосом, полковник, — но госпиталь военный. Надеюсь, вы понимаете, что у нас нет надлежащих условий? Если только Нина Филатовна возьмется. Что с ней?

— Типичная реактивная депрессия. Страхи. Думаю, что больную можно все же вылечить. Представьте себе, Нодар Давидович, наши девчата и та полька, которая приехала с больной, рассказывали мне, что она сразу как-то оживилась, увидев белые халаты, лекарства, медицинскую аппаратуру и инструменты — одним словом, госпиталь. Сказала даже, что хочет работать здесь.

— Так, так, интересно. Продолжайте, пожалуйста, Нина Филатовна. А не кажется вам, что наш госпиталь, вся эта обстановка что-то напомнили ей?

— Вот именно. Девушка, которая приехала с ней, говорит, что больная была санитаркой во время восстания в Варшаве.

— Варшава… Сплошные руины. Я шел через этот город. Значит, сможем мы как-то помочь этой девушке?

— Попытаемся. Ее можно было бы поселить с нашими девчатами. Больная — спокойная. Только придется тогда остаться и той другой, иначе как мы будем с ней объясняться, да и больная к ней привыкла.

— Понятно, Нина Филатовна. Хорошо, пусть остаются. Только не думай, старший сержант, что мы чудотворцы. — Полковник снова повысил голос и встал из-за письменного стола.

— Понимаю, товарищ полковник…

— Что ты понимаешь! Привез мне живого, а я возвращаю тебе труп. Что ты, парень, понимаешь…

— Товарищ полковник, разрешите задать вопрос?

— Ну?

— Здесь в госпитале лежит мой товарищ, друг…

— А, тот поляк, раненный в ногу? Через две недели может гулять на свадьбе.

— Спасибо, но речь идет не о нем, а о русском. Иване Воронине…

— У него ампутированы обе ноги. А откуда ты его знаешь? Ты же поляк, а он — русский, ты воевал в своей армии, а он в своей…

— Я познакомился с ним в Сибири. А потом мы вместе с ним сбежали на фронт…

— Сопляки! Засранцы! На фронт сбежали! Вы слышите, Нина Филатовна? Герои! — Взволнованный начальник госпиталя бегал по комнате. — Что, вы думаете, без вас эта проклятая война не обошлась бы? До Берлина не дошли бы? Видал я таких! Всю войну мне их привозили. Сопливые мальчишки. Нет, вы все думаете, что врачи — это чудотворцы. И когда мы кого-то не сумеем спасти, дохлых собак на нас вешаете. Мы не могли спасти твоему другу ноги, потому что у него их, откровенно говоря, не было. Одни только клочья. Ему грозила гангрена… Но без ног люди тоже живут. Подберут ему протезы, сегодня это не так уж сложно. Дело, сынок, заключается в том, чтобы не пасть духом, не поддаться слабости. Мужественный парень этот твой Воронин, сильный. Настоящий мужчина. Стоящий у тебя друг. Думаю, что скоро начнем учить его ходить…

Возле машины Родака ждал Гожеля.

— Ты уже знаешь?

— Встретил Тылюткого… Черт бы побрал. Такой парень, такой парень! Так радовался, что скоро демобилизуется. Жена молодая, годовалый ребенок. В партизанах навоевался, по лесам побродил, до Берлина дошел. И вот тебе на… Забираем его?

— Начальник госпиталя разрешил. А как у тебя, с батальоном разговаривал?

— Не удалось. Не могли соединиться. Знаешь, комендант города хочет с тобой поговорить. Они этого немца оставляют у себя. «Как это, говорю, ведь я же его взял в плен, отвечаю за него и должен доставить в свою часть». А они мне на это — не все ли равно, у кого фриц будет сидеть в каталажке, а им он нужен, это, кажется, какой-то важный эсэсовец и подходит им для комплекта…

Было далеко за полдень, когда они отправились в обратный путь. Дубецкий остался в госпитале, поэтому за рулем сидел Родак. Рядом с ним, в кабине, — Тылюткий, а в кузове — гроб Яцыны, Гожеля и Браун. Чтобы добраться в Зеленое до наступления ночи, Родаку пришлось все время жать на газ. Тылюткий молча и тупо смотрел вперед.

— Выдадим тебе справку, сержант, пленный все равно записан на твой счет. А у нас к нему есть несколько вопросов. Этот мерзавец был со своей дивизией на Украине. И ему придется за все ответить.

— Да, но ведь мы схватили его рядом с местом расположения батальона, а там обстреляли наших бойцов… Гроб вот везу обратно. Может, он кое-что расскажет об этом…

Обещали «надавить» на него и если что-то узнают, то дадут нам знать. «Черт с ним, с этим фрицем, одной заботой меньше, — размышлял Родак. — А то Гожеля сгоряча может врезать ему за Яцыну». Да и за себя Сташек тоже не ручался. Пожалуй, не сдержится, видя, как эта эсэсовская морда сидит рядом с гробом Яцыны, смотрит на него да еще втихую радуется несчастью, которое их постигло…

Яцына попал в батальон из пополнения уже на территории Польши, когда шли бои на Висле. Прислали тогда несколько десятков человек. Солдатами они были опытными, почти все из партизанских отрядов. Это от них, от Яцыны, Бжозовского, Скуры, Сташек и другие бойцы-сибиряки узнали о том, что творилось в Польше во время гитлеровской оккупации. Они рассказали им о карательных операциях, о вывозе людей на принудительные работы в Германию, об Освенциме, об уничтожении почти всех польских евреев. Ну, тут и началась политика, потому как один из Армии Крайовой, другой из Армии Людовой, а третий — из Батальонов Хлопских. Сташек уже точно не помнил, где раньше воевал Яцына, кажется, в Батальонах Хлопских, поскольку был родом из деревни, откуда-то из Люблинского воеводства. Поэтому не удивительно, что образ Польши, по которой Сташек тосковал, к которой издалека и с таким упорством шел, приобретал теперь для него новые, сложные черты. Даже сейчас все еще не может понять многих вещей, и сомнения его часто мучают… Яцына был отличным солдатом: спокойный, опытный, серьезный. Когда они стояли в Праге, едва Вислу сковало тонким льдом, он перебрался с несколькими ребятами на ту сторону и притащил «языка». Вернулись без потерь. Или на Поморском валу, где так искалечили Ваню, — на участке наступления их роты оказался немецкий бункер. Он находился на возвышенности, замаскированный в сосновом лесу, и держал под прицельным огнем всю местность. И, как всегда у немцев, ни одной бреши, ни одного кусочка мертвого пространства. Артиллерия никак не могла подавить его. Пехота несколько раз поднималась в атаку, но всякий раз, наткнувшись на заградительный огонь станковых пулеметов, падала на землю, как дырявый забор, из которого вырвали штакетник. С небольшого соседнего озера стлался туман. Родак даже теперь чувствовал скрежет песка на зубах, тающий мокрый снег во рту, в который он старался уткнуть как можно глубже голову. И непреодолимое желание провалиться под землю! Ведь сейчас снова прозвучит приказ идти в атаку. И вот тогда-то Яцына, Вуйцик и Крапива предложили командиру роты — им был тогда поручик Добия, который погиб две недели спустя, — уничтожить бункер, обойдя его с фланга. Добия согласился. Рота лежала, зарывшись в землю. Притаившийся бункер молчал. Яцына и двое бойцов поползли, атаковали бункер с расстояния в несколько шагов, оглушили и ослепили гранатами находящихся в нем немцев. Добия поднял роту. Немцы не выдержали, начали выскакивать из бункера, отходить, убегать. Наши пошли вперед и прорвали оборону.

Сташек ворвался в бункер и только удивлялся, какая это была крепость. В бункере находилось почти два взвода эсэсовцев, три станковых пулемета, минометная батарея и даже 75-мм пушка на вращающейся оси. А они на эту бетонную махину бросились втроем, только с гранатами и автоматами! Если бы не Яцына, кто знает, сколько наших ребят осталось бы лежать перед бункером. Из такого пекла вышел цел и невредим, и вот теперь… «Кому что суждено»… Чепуха. Конечно, чепуха. Подставь свою голову снайперу — и тебя как не бывало. А будешь осторожным — голова останется на плечах. Это верно, но ведь и с тобой может что-то случиться, как с Яцыной или Ваней…

Когда он вошел в палату попрощаться, Ваня лежал, высоко опершись головой на подушки, и смотрел в окно, за которым нежными весенними листьями шелестел каштан. Только теперь Сташек полностью осознал, как извело это страшное несчастье его друга.

— А, Сташек. А я-то боялся, что ко мне не зайдешь.

— Видишь ли, наш капрал, который лежал здесь…

— Знаю. Я по ночам не сплю. Видел, как суетились возле него, пытались спасти. Забираешь его с собой?

— Начальник госпиталя разрешил.

— Умный человек. И сердце у него доброе. Криком строгость на себя напускает. На меня тоже кричал, когда мне уже совсем жить не хотелось.

— Ваня! Не сердись, что вмешиваюсь в твои дела. Но ведь мы же с тобой договорились все друг другу говорить. Начальник госпиталя утверждает, что на протезах можно ходить, что он заказал для тебя специальные…

— Перестань, не надо! Знаю, что я не один, не я единственный. Таких, как я — тысячи. Таких и даже еще больших калек — без рук, без глаз. Знаю. Но от этого мне не легче. Мне до сих пор еще кажется, что достаточно засунуть руку под одеяло, чтобы удостовериться, что они там. Они даже болят у меня временами, немеют… А знаешь, чего я больше всего боюсь? Встречи с людьми с Поймы. Думаю про себя, лучше бы меня совсем укокошили — по крайней мере вспоминали бы таким, каким я был. Пожалели бы, что такой молодой, а где-то там на войне голову сложил, повспоминали бы, как водится, и со временем забыли. А так что? Кому я нужен такой? Они знают, знают… Я написал бабушке, как было не написать? Любка тоже знает. Пишут мне, утешают, уговаривают поскорее вернуться. Но зачем, Сташек, зачем? А там у нас сейчас уже, наверное, весна. Пойма очистилась ото льда. Начался сплав. Время охоты на тетеревов. Тайга смолой, солнцем пахнет. Перебросить бы ружьишко через плечо, свистнуть собаку — и в чащу! А вечерком, когда вдоволь налазишься, устанешь, усесться на берегу какой-нибудь речушки, сварить ухи, дыму понюхать…

— Ты должен туда вернуться, Ваня, должен. Ведь это твой родной край, там твой дом. Со временем все встанет на свои места…

Все, что принес с собой, он выложил на табуретку у койки. Оставил на всякий случай адрес полевой почты и адрес своего дяди в Калиновой. Обещал вскоре навестить, ведь в госпитале остаются Дубецкий и эта девушка. Обнялись на прощание.

— Держись, Ваня, вот увидишь, все со временем образуется, — повторил он еще раз с порога.

Ваня поднял над одеялом худую руку.

А теперь Сташеку было ужасно неловко и стыдно за эти пустые, избитые слова, которые он, уходя, сказал. Лучше было бы ничего не говорить, не жалеть, не оправдываться. Но ведь так принято, так люди утешают друг друга. И один за другим повторяют, как попугаи, эти слова. Он решил заглянуть еще к Эве и Кларе. И, пораженный, остановился в дверях. Клара в белом халате, в каких ходили все санитарки, вытирала пыль со стеклянного шкафчика. Она была так поглощена работой, что не заметила, как вошел Родак. Ее необычной седины волосы были собраны в изящный пучок и так не вязались со слегка разрумянившимся, нежным лицом. Неужели та врач-капитан была права? Эва приложила палец к губам, показывая, чтоб он молчал. Он кивнул и попятился за дверь. Спустя минуту она вышла следом за ним.

— Ну как дела?

— Ее совершенно не узнать. Как только попала в госпиталь, сразу ожила. Уже вчера вечером, когда девчата забрали нас к себе, Клара словно очнулась от летаргического сна. Вначале вспоминала Варшаву, восстание, госпиталь. Надела халат и разговаривала со мной совершенно нормально. Спрашивала, что мы будем здесь делать. Я сказала, помогать раненым, что здесь лежат и наши солдаты. Обрадовалась, ей сразу же захотелось пойти, как она выразилась, на дежурство.

— О Яцыне она знает?

— Что ты! Упаси бог.

— Докторша говорит, что ты должна какое-то время побыть с ней. Как ты, согласна? А мы забираем Яцыну и сразу же возвращаемся в батальон.

— Если надо — останусь. Жаль мне ее…

Скрипнула дверь. Выглянула Клара.

— Эва, где ты? — Ее взгляд был совершенно осознанным.

В глазах мелькнуло удивление, когда она заметила Родака. Сташек не знал, как вести себя. Боялся испугать ее.

— Я здесь, Кларочка. Разговариваю с паном сержантом, не узнаешь его? Это с ним мы приехали вчера.

Клара взглянула на Родака раз-другой. Видно было, что она пытается что-то вспомнить, но так и не вспомнила. Родак улыбался и по-прежнему не знал, как вести себя.

— Ну да. Раненых в госпиталь привезли. И вы ехали вместе с нами.

— Это пан сержант Родак. Не узнаешь?

— Нет, не узнаю, — прошептала она. — Эвочка, а когда мы пойдем к раненым? Наверное, уже пора идти на дежурство.

— Пойдем, Кларочка, только надо спросить сначала у докторши. Заканчивай вытирать пыль, а я сейчас вернусь.

— Хорошо… А вы, пан сержант, останетесь с нами? — Она обратилась к Сташеку и посмотрела на него огромными, вопрошающими глазами.

— К сожалению, я должен возвращаться в часть. Но я буду сюда приезжать и обязательно навещу вас.

— Ну тогда до свидания. — Впервые он увидел на ее осунувшемся лице грустную, застенчивую улыбку.

— До свидания, Клара…

Движение на шоссе было небольшим. Изредка навстречу проезжал военный грузовик. По обеим сторонам дороги, в низинах, колыхались хлеба, поблескивала в лучах заходящего солнца гладь озер. Людей почти не было видно. А вокруг раскинулась невозделанная земля. Повсюду мотки колючей проволоки, стальные противотанковые «ежи», разбитые, покореженные, ржавеющие танки, орудия, автомашины и обозные повозки.

— Какие-то люди… Подают знаки, просят, чтобы мы остановились. Наверное, хотят, чтобы мы их подвезли, — отозвался Тылюткий.

— Вижу. — Сташек притормозил. На небольшом подъеме дороги он уже давно заметил шедшую, по обочине женщину с двумя маленькими детьми. Она шла с большим узлом за спиной и держала за руку меньшего ребенка. Второй вышел на дорогу и махал рукой. «Студебеккер» остановился.

— Спроси, чего хотят.

Тылюткий открыл дверцу.

— Куда идете?

Женщина быстро заговорила по-немецки. У нее было умоляющее выражение лица, и она, без устали жестикулируя, показывала на детей. Девочка, которую она держала за руку, была лет четырех, а мальчик чуть постарше.

— Ладно, ладно! — Тылюткий захлопнул дверцу. — Поехали, это какая-то немка. На автомашине, видите ли, захотелось прокатиться, еще чего!

Родак выключил мотор и вылез из машины. Женщина снова начала что-то объяснять. Тогда он крикнул Брауну:

— Что она говорит?

— Просит подвезти до соседней деревни — с самого утра на ногах и дети устали.

— А зачем ей туда?

— Говорит, что она оттуда родом.

Женщина поняла, что разговор идет о ней. Плача, показывала на детей. Девочка, тоже готовая расплакаться, усердно сосала палец. Мальчик смотрел исподлобья и громко шмыгал носом.

— Ну что, возьмем?

— Возьмем, жаль детишек, — поддержал его Гожеля и тоже спрыгнул из кузова на дорогу. — Только вот гроб, как бы детишки не испугались.

— Ты прав. Тылюткий, пересядь в кузов.

— Уступить место немчуре? Да ее Ганс схватил бы польского ребенка за ножку и шмякнул бы о…

— Поменьше болтай, а полезай лучше в кузов. Нечего терять время. Ты же не Ганс… Браун, скажи ей, чтобы залезала с детишками в кабину, а свой узел пусть забросит в кузов. И пусть покажет, где остановиться…

Женщина была еще нестарой, но лицо у нее было изможденное, все в морщинах, а руки — жилистые, натруженные. Она держала на коленях девочку, которая без устали сосала палец. Мальчик сидел между матерью и Сташеком и внимательно наблюдал за его движениями. «Ее Ганс схватил бы польского ребенка… Странный человек этот Тылюткий. Но по-своему прав. Страшно слушать, что люди рассказывали о немцах. Но война ведь окончилась. Что должно быть с этими немцами, то и будет. А дети есть дети. Славная эта малышка. Интересно, как ее зовут. Наверное, Эльза, Инга или Марта». Девочка будто почувствовала, что он думает о ней, посмотрела на него. Родак улыбнулся и подмигнул ей. Ребенок смутился, вынул палец из ротика. Родак достал из ящичка под рулем кусочек спрессованного сладкого кофе и протянул девочке. Та засмущалась. Мать что-то сказала ей. Малышка взяла и начала с жадностью есть.

— Danke schön[5], — сказала женщина. Другой кусочек Сташек отдал мальчику.

— Danke. — У мальчугана был тихий, испуганный голос.

Сташек прибавил газу. Он разозлился на себя, как всегда, когда не был уверен, правильно ли поступает. В конце концов, какое ему дело до этих немецких детей! Если бы их отцы не начали войну, не было бы всего этого, не было бы несчастий, смертей. Ведь он солдат армии-победительницы, находится на исконной польской земле и должен дать им это почувствовать. Кому? Этой изнуренной, перепуганной женщине, этим ни в чем не повинным малышам? «Ее Ганс схватил бы польского ребенка…» Дети грызли кофе, так что за ушами трещало. Из-за поворота показались какие-то строения. Женщина начала что-то говорить, и Сташек догадался, что она собирается сойти. Он остановил машину у двора, который она показала. Старенький кирпичный домик с крышей, поросшей мхом. Овин. Конюшня. Да, небогато. Двор казался вымершим. Хотя нет, спустя мгновение на крыльцо, заросшее диким виноградом, вышла старая женщина, мать, а может быть, свекровь. Когда он нажал ногой на стартер, то краешком глаза успел заметить, как девочка и мальчик махали руками на прощание… Сержант Тылюткий сидел надутый. «Сердится, наверное, за то, что я отправил его в кузов. А, черт с ним. И все же, чем эти дети провинились перед ним?»

— Странный ты человек, Тылюткий. Ну и что такого, что мы их немного подвезли?

— Они бы тебя подвезли, как бы не так.

— Я же тебе говорил, что мы — это не они. Скажи, чем эти дети или эта баба виноваты?

— Это же немцы!

— Немцы тоже люди.

— Для меня — никогда! Я бы их всех вырезал под корень до пятого колена.

— Чепуху болтаешь. С бабами и детишками мы не воюем. Да и война уже закончилась…

— Слушай, Родак, что ты знаешь о немцах? — повернулся Тылюткий к Сташеку, лицо его побледнело, голос звучал глухо и зло. — Ты был в Сибири и оттуда идешь с войском. Ты, конечно, слышал, что немцы вытворяли в Польше. Но сам под их сапогом не жил. На собственной шкуре этого не испытал. В армии, на фронте, все иначе. У тебя оружие, ты не один, и вместе мы — сила. Идешь в атаку, стреляешь, лупишь гранатой. Ты его, он тебя. А теперь ты видишь немцев либо пленных — о, какие же они тихони, какие невинные младенцы, — либо таких, как эта баба или те старики, у нас в усадьбе. Ну и еще тех, кто вывешивал в Берлине белые флаги. Но если бы ты, браток, увидел немца у нас, в Польше, все равно где, в городе или в деревне, когда у него была власть, когда он был властелином мира и имел в руках оружие! Вот если бы ты его таким увидел, тогда бы мы с тобой поговорили. Для меня, Родак, нет хороших немцев. Я таких не встречал. Ни эсэсовцев, ни из вермахта. Ты слышал что-нибудь о Замойщине? Я как раз оттуда родом. Жил в деревне. Дворки называется. Вернее, называлась, там камня на камне от нее не осталось. Немцы решили колонизировать Замойщину, земля наша — хорошая, плодородная — понравилась им. Люди в панике. Убегали, прятались в лесах, каждый надеялся пережить как-нибудь это время. Да и поговаривали, что война скоро закончится, ведь против немцев теперь и Англия, и Америка, и Россия. Самое позднее — к пасхе. Как бы не так! В нашу деревню немцы ворвались под утро. Они всегда выбирали для своих карательных операций это время. Была зима. Мороз. Метель. В хате, не считая родителей и стариков, нас было шестеро братьев и сестер: четверо мальчишек и две девчонки. Все были еще маленькие. Самая младшая, Агнешка, еще в люльке. Разница в возрасте небольшая — год или два. Я был самым старшим, мне исполнилось тогда семнадцать лет… Так вот, из всей нашей семьи в живых остался только я один. Один-одинешенек. Случайно уцелел или чудом? До сих пор не пойму, как удалось. Немецкие солдаты окружили деревню. Потом ходили из хаты в хату и стреляли, избивали. Маленьких детей хватали, кидали в грузовики как мешки. В нашу избу ворвалось трое. Старший — ну просто настоящая гнида. Я запомнил его морду на всю жизнь. Начали вытаскивать забившихся по углам детей. Эта образина вытащил Агнешку из люльки. Мать вцепилась в нее, не отдавала. Тогда он пнул ее ногой, а когда это не помогло, ударил сапогом по зубам, вырвал ребенка и шмякнул о печь… После этого они будто бы взбесились, будто бы напились крови. Начали шпарить очередями. Меня тоже очередь прошила, сбила с ног. Не знаю, как оказался возле самого порога. Высокий порог такой, из избы в сени, как у всех в деревне. Больную бабку застрелили в постели, а деда — на печи. Потом мать, отца, Владека, Розу, Богдана, Юзека… Всех! Всех! А я лежал и притворился мертвым. Кровь хлестала из меня, как из зарезанного поросенка. Они ходили по мне сапожищами, туда-сюда. Решили, что мертв. Потом подожгли хату и ушли. Огромное пламя охватило соломенную крышу. Никто из моих не подавал признаков жизни. Я выполз вначале в сени, а оттуда через конюшню к навозной яме. Только на следующий день меня откопали из-под снега партизаны. Их отряд как раз вошел в нашу деревню. Потом говорили, что партизаны настигли этих карателей, но для моих это было уже поздно…

8

С рассветом раздавалась побудка. Когда всходило солнце, солдаты уже все работали в поле. Батальон майора Таманского занимался всем: разминированием, наведением мостов, ремонтом водопроводов, мельниц и пекарен, ухаживал за коровами, свиньями и птицей. Но главным занятием было земледелие. Весна торопила, она все больше вступала в свои права, поэтому батальон старался наверстать упущенное: надо было засадить каждый пустующий клочок земли. Майор Таманский, хорошо зная крестьянское дело, не давал им ни минуты покоя. Да и себя не щадил. И как это принято в деревне — с рассветом он уже в поле и лишь к ночи с поля. Причем неохотно. А потом по ночам долго горел свет в его окошке, что всегда удивляло часовых. «Когда он только спит?» — недоумевали они, поеживаясь от ночной прохлады, вслушиваясь в тишину старого парка, в шум морских волн. Майор же частенько сам отвечал на этот вопрос:

— Выспаться, браток, успеешь, когда дедом станешь и будешь греть кости на печи. А сейчас на это нет времени. Теперь, ребята, мы должны действовать еще быстрее и успешнее, чем на фронте. Там, если не прорвали линию обороны сегодня, наступали на следующий день. Бункер, деревню, город атаковали до тех пор, пока не добивались своего. С землей так нельзя. Она знает свою пору и ждать не будет. Опоздаешь — пиши пропало. Не посеешь вовремя — не соберешь урожая. Хлеб даром не дается. А мы здесь как раз для того, чтобы дать людям хлеб…

Изменился майор. Изменились и его солдаты. Пробуждалась в них врожденная любовь к крестьянскому труду. С какой радостью сменили они винтовку на плуг или косу. Это войско, состоящее в большинстве своем из крестьян, не надо было заставлять работать. Они понимали, что этой весной они запоздали со многим, всего не успеют. Что с опозданием возделанная, искалеченная войной, запущенная земля не даст им того, что могла бы. Но все-таки хоть что-то даст. Поэтому они чуть свет выходили в поле, ставили винтовки в «козлы», снимали мундиры, засучивали рукава, одни набожно крестились, другие по древнему обычаю поплевывали на ладони — и пахали, бороновали, сеяли, косили. И, время от времени останавливаясь, окидывали взглядом то, что сделали, посматривали на солнце, вытирали рукавом пот со лба и шагали дальше. Забывались в работе как на своей, отцовской пашне…

Взвод Родака, усиленный отделением саперов, вот уже третий день приводил в порядок огромное, в несколько десятков гектаров поле, расположенное недалеко от дворца вдоль речки, на берегу которой погиб Ковальчик. Изрытое окопами, воронками от бомб, загроможденное остовами сгоревших танков, разбитых орудий, да еще заминированное, оно не только преграждало путь к пойменным лугам и раскинувшимся за ними полям, но еще содержало в себе постоянную угрозу. В довершение всего ветер приносил оттуда тяжелый трупный запах.

— Нам почему-то всегда везет! Уверен, что если понадобится чистить отхожие места, то поручик Талярский назначит именно второй взвод. За что он так взъелся на нас? — жаловался Гожеля.

— Ладно тебе, ведь кто-то должен это делать. Разве так уж важно кто? Лучше помоги поддеть эту чертову железяку, я один никак не могу справиться.

Браун длинным ломом пытался свалить в глубокую воронку груду искореженного, расплавившегося, обгоревшего металла. Гожеля и Родак поспешили ему на помощь.

— Интересно, что же это было?

— Какое-нибудь орудие или тяжелый миномет.

— Ну и досталось же ему! Теперь-то я могу вам признаться. Больше всего я боялся всегда, ну угадайте чего? — Гожеля присел на край окопа, свернул самокрутку.

— Бомб, наверное. Я их больше всего боялся, — признался Браун.

— Я тоже. Уж очень они противно выли, — не скрывал Родак.

— А я, ребята, больше всего минометов боялся. Бомба попадет в тебя или нет — неизвестно. А миномет — хлоп, хлоп! И нащупал тебя. А ты, Казик, чего больше всего на войне боялся?

Рашевичу было под пятьдесят, но — со своими длинными, обвисшими усами, высокий, худой и сутулый — он выглядел значительно старше. На вопрос Гожели махнул пренебрежительно рукой и продолжал ритмичными равномерными взмахами лопаты засыпать яму, в которую они только что сбросили металл. Но Гожеля не отставал:

— Иди сюда, Казик, закури.

— Это можно.

Рашевич воткнул лопату в землю и подошел к ним. Но на всякий случай переспросил Родака:

— Так что, товарищ старший сержант, перекур?

— Все равно за нас никто эту работу не сделает. Можно минутку и отдохнуть. Перерыв, ребята! — крикнул Родак. «Перекур!» — разнеслось по полю.

Солдаты сбивались группками, вытаскивали махорку, переговаривались, отдыхали. Гожеля угостил Рашевича самокруткой, но про свой вопрос не забыл.

— Ну, а ты чего больше всего боялся на войне?

Рашевич глубоко затянулся. Как и многие поляки из Вильно, он был не особенно разговорчивым. Затянулся еще раз, взглянул из-под густых выгоревших бровей на Гожелю.

— Ты серьезно спрашиваешь или шутишь?

— Вот тебе на! Какие там шутки. Старший сержант и Браун боялись бомб, а я этих чертовых минометов выносить не мог…

— А я на войне всего боялся, вот так-то!

— Как это всего? — не выдержал Гожеля. — Тогда от одного только страха ты давно уже должен был протянуть ноги.

— Что вы говорите, Рашевич, — вмешался Браун. — А этих немцев в подвале, в Берлине, вы тоже со страха взяли в плен?

— Один пригнал тогда, наверное, с десяток фрицев, — подтвердил Гожеля.

— Если уж быть точным, их было пятнадцать, — с достоинством поправил Рашевич. — Ну, нес я термос с гороховым супом, чтобы ребята подкрепились, повар не решился туда к ним пробираться.

— Ничего себе, повар не решился и не пошел, а ты боялся и пошел?

— Пошел, потому что должен был. Там находился мой взвод, значит, и мое место было там. Вот и пошел. А заодно и термос взял.

— А немцев тоже «заодно» взял? — не унимался Гожеля.

— Угадал. Немцы обстреливали улицы из пулеметов. Да еще снайперы досаждали. Куркевича тогда… И Фельчука… Помните? Вот мне и пришло в голову, а что, если пробраться к нашим подвалами. Ну и пошел с автоматом наперевес. Открываю дверь, а там полно фрицев. Бросишься назад — убьют, как пить дать. Ну, я и жахнул очередь в потолок, крикнул «Hände hoch!»[6] — и на лестницу. Смотрю, выходят по одному с поднятыми вверх руками. Так вот и привел.

— И все это со страху?

— А ты думал как? У меня даже поджилки тряслись. Не такой уж я дурак, чтобы ничего не бояться. А войны боялся с самого начала. Больше смерти. Ее-то я никогда не боялся. Рано или поздно каждому придется умирать. А вот война — это несчастье для человека, хуже смерти. Смерть отнимает у тебя жизнь. Вот, дунул на свечку — и она погасла. А война, бывает, жизнь тебе оставит, но все остальное заберет. Душу искалечит, сердце в камень превратит, дом разрушит. Семьи лишит. И будешь жить никому не нужный, одинокий и заброшенный, как этот пень. Поэтому, если ты серьезно спрашиваешь, отвечаю тебе честно, что на войне я всего боялся, а уж больше всего ее самой, этой проклятой войны.

Рашевич бросил окурок, с трудом встал, взял лопату и начал засыпать глубокую воронку от бомбы. Гожеля и Браун последовали его примеру. Работали молча, занятый каждый своими мыслями…

Родак, как, кстати, и остальные, знал, что Рашевич не имел пока никаких сведений о своей семье, которая где-то ждала, как решится ее судьба. Даже у такого весельчака, балагура и внешне беззаботного человека, берущего от жизни все, что только можно, как Фелек Гожеля, была своя затаенная печаль, которая не давала ему покоя: старший брат, вывезенный немцами в Германию, не подавал никаких вестей. Почти у каждого из солдат из-за этой войны жизнь была у кого искалечена, у кого запутана… Все бывало.

Родак шел полем к саперам. Он вздрогнул, даже испугался, когда воздух разорвал грохот взрыва. Но тут же понял, что это саперы уничтожают обнаруженные мины и неразорвавшиеся артиллерийские снаряды. Он всегда восхищался ими. Вот хотя бы сейчас. Известно, что вся местность вокруг нашпигована минами, словно пасхальное тесто изюмом, а сапер должен ходить по этой земле. Причем первым. Вон идет один из них. Тот самый, что «прослушивал» дамбу. На ушах наушники, в правой руке — металлическая палка со «щупом». Петля миноискателя не спеша описывает круги над самой землей. Тщательно, сантиметр за сантиметром, шаг за шагом прощупывает ее. Стальной остроконечный «щуп» мягко погружается в землю. Тоже аккуратно, сантиметр за сантиметром. И вдруг характерный звук: мина, неразорвавшийся снаряд или обыкновенный кусок железа? Устанавливается красный флажок. Внимание! Сапер нагибается, опускается с не меньшим благоговением, чем в костеле, на колени и осторожно, деликатно, как будто бы снимая с цветка росу, начинает разгребать землю, песчинку за песчинкой…

Солдаты засыпают образовавшиеся ямки, выравнивают разминированную местность. Копают, пробуют лопатами — и удивляются, сколько осталось еще работы. А ведь точно такие же окопы, землянки и блиндажи не так давно, даже на этой же поморской земле, они торопливо рыли, под неприятельским огнем, часто лежа, не отрывая головы от земли. И чем рыли? Обыкновенными саперными лопатками, которые носили в брезентовых чехлах на поясе. О, эта маленькая солдатская лопатка! Сколько она перекопала земли в последнюю войну, сколько человеческих жизней спасла… Обвалившаяся землянка. Из земли торчат короткие, кованые немецкие сапоги. Трупный смрад. Череп с пустыми глазницами, прилизанные волосы и квадратная каска. Побежденные в панике удирали, не успевая хоронить своих «камрадов». А победители шли вперед, у них были свои погибшие, им положена была горсть земли на гроб и прощальный залп над могилой. А о тех, кто остался здесь лежать, затерявшихся, позабытых, засыпанных в землянках, бункерах и окопах, не успевших выбраться из обгоревших танков и автомашин, никем не опознанных, переданы в штаб донесения и сообщено в сводках, что они пропали без вести. Неизвестные солдаты…

— Так что будем делать с этими танками, товарищ старший сержант?

— Черта с два их сдвинешь с места.

— С помощью двух «студебеккеров» вполне можно.

— Искорежены, вросли в землю. Груда железа. Не сумеем.

— Надо достать где-то взрывчатки, и все будет в порядке.

— Хорошо, я поговорю с саперами. А пока, ребята, может, вон тот окоп засыплем.

— Да, рубка здесь, видать, была страшная!

— Столько танков на таком небольшом участке!

— А помнишь, под Мирославцем? Но там с нами шли тяжелые танки ИС, а их ни один немецкий снаряд не брал.

— Как только такой бункер на колесах вступал в бой, успех был обеспечен, 122-мм пушки, а лобовая броня, наверное, миллиметров двести! Что такому сделаешь?

— Нащелкали мы тогда «тигров» и «пантер» дай боже.

— А здесь, видно, русские пустили одни Т-34.

— Посмотрите вон на тот танк. Башню чуть не снесло.

— Пробоина в правом борту, гусеница сорвана.

— А все-таки справился с двумя «тиграми». Да и того «фердинанда», там, на пригорке, тоже, наверное, подбил, судя по их расположению.

— Подожгли его. Может, даже «фаустники». А ты знаешь, я раз, в Берлине, ихними фаустпатронами стрелял? По станковому пулемету. Устроился в окне подвала, обложил себя мешками с песком. И никак к нему не подступишься.

— Это тот, который нам тогда перекресток блокировал? Головы нельзя было поднять.

— Тот самый! А фаустпатронов под рукой была целая куча. Я схватил один…

— А ты что, умел с ними обращаться?

— Кто-то из ребят прочитал по слогам инструкцию. А впрочем, невелика премудрость. Взял трубу, приложил к плечу, навел на цель и как врезал!

— Ну и что?

— До сих пор еще чувствую боль в плече, такая сильная была отдача.

— А что с пулеметом?

— Получил свое! Эти «фаустники» доставили нам немало хлопот. Сколько наших танков подожгли.

— Но наши противотанковые ружья были более надежными. Только надо было не спешить и хорошо прицелиться. Раз, помню, идут на нас «тигры»…

Родак подошел к подбитому Т-34. Корпус обгорел. Вмятины от снарядов. Обе гусеницы порваны, уже начали обрастать молодой зеленой травой. Большая, чуть ли не сквозная, пробоина в броне. Он забрался на танк, заглянул в люк. Смрад гари, все покорежено, расплавилось от огня. Интересно, а что стало с экипажем? Какой путь прошел этот танк?

До Берлина ему было уже недалеко, а пришлось остаться здесь. Не дошел. Как и Ваня. А может, это его танк? Или из батальона советского капитана, который должен был поддерживать их в Берлине, когда они готовились к атаке на Тиргартен? Родак помнит — утром они должны были двинуться на штурм. Майор Таманский в окружении офицеров изучал план района. Немцы превратили почти каждый каменный дом в бункер. Поддержки своей артиллерии было недостаточно. Батальону нужны были танки.

— Нас будут поддерживать советские танки. Вот-вот сюда должен явиться их командир, чтобы договориться о взаимодействии.

Вскоре в набитый битком, скупо освещенный подвал вошел в сопровождении связного танкист, красивый, ясноглазый молодой офицер в шлемофоне, комбинезоне, с пристегнутым к ремню трофейным «Вальтером». Ловко выбросил руку, отдал честь:

— Товарищ майор, командир батальона танков Т-34 капитан Иванов прибыл для обсуждения вопросов взаимодействия.

— Здравствуйте, товарищ капитан. Моя фамилия Таманский.

— Я рад, товарищ майор, что буду взаимодействовать с нашими польскими союзниками.

— Мы тоже рады, что прославленные Т-34 будут поддерживать нас. Не раз видели ваших танкистов в бою. Ну, а теперь приступим к делу, договоримся о взаимодействии. Как-никак батальон танков — это сила. Я как раз обдумываю, как лучше их использовать…

Лицо молодого капитана сразу стало серьезным, как-то сжалось, побледнело. Только теперь Родак заметил его провалившиеся щеки, глубоко запавшие, покрасневшие от усталости глаза.

— Разрешите, товарищ командир. Хочу внести полную ясность: у меня всего три танка.

Таманский выпрямился. Раздраженным, резким, может быть даже чересчур резким, тоном бросил:

— Вы, видимо, шутите, капитан. Мне выделили батальон танков. И вы доложили, что являетесь его командиром…

Капитан закусил губу.

— Все верно. Я — командир батальона танков Т-34, товарищ майор. Но… мы идем от самого Сталинграда… — почти шепотом ответил Иванов.

В воцарившейся тишине его услышали все. И все поняли трагедию молодого командира, потерявшего на своем боевом пути, не считая пополнений, восемнадцать экипажей. А эти три, которые уцелели и дошли до Берлина, завтра на рассвете снова пойдут в бой…

Майор Таманский молча протянул капитану руку и обнял его. А потом со всех сторон к танкисту протянулись руки польских офицеров…

…Ваня. Похоронили деда Ефима в вечной мерзлоте, где он и нашел вечный покой, и вернулись в поселок. Но пробыли там недолго. В один из дней к Сташеку пришел Ваня и говорит:

— В ста километрах отсюда есть совхоз. А в этом совхозе живет моя тетя. А эта тетя, которую зовут Глаша…

Сташек нетерпеливо перебил его:

— Ну, хорошо, хорошо, короче, какое мне дело до этой твоей тети Глаши?

— Спешишь? Сейчас узнаешь. Так вот, в этом совхозе тетя Глаша довольно важная фигура, она заведует молочной фермой. Коров и быков разводит, сыр делает, масло сбивает. Не отказался бы сейчас от сливок, а?

— Ну, говори же наконец, в чем дело?

— Дело, браток-поляк, в том, что тетя Глаша зовет меня к себе, предлагает работу, жилье, харч. Что ты на это скажешь?

— Поедешь?

— А ты бы со мной не поехал? Видишь ли, Сташек, я тебе еще самого главного не сказал. Так вот, этот совхоз расположен примерно на полпути отсюда, с берегов Поймы, до железной дороги.

— Ваня! Ну, ты даешь! Не мог с этого начать? Думаешь, удастся?

— Можно попробовать. Во всяком случае, мы ничем не рискуем. По рукам?

— По рукам!..

Бабушка охотно отпустила Ваню к тетке. «Хоть хлеба наестся вдоволь». А Сташеку не у кого было спрашивать разрешения. Только дольше обычного постоял он у материнской могилы. А потом пани Собчак, женщине умной и доброй, которая доброжелательно относилась к нему, рассказал в общих чертах, что и как, обещал написать, попросил переслать, если будет, весточку от отца. И попросил еще, чтобы приглядывала за могилой матери. Ни бабушка Вани, ни пани Собчак не догадывались, что поездка ребят в совхоз должна стать лишь одним из этапов на пути на фронт. Только Ульяна что-то подозревала. Возможно, вспомнила их разговоры и планы, которые они строили по вечерам на лесной вырубке. Когда они пришли к ней как к бригадиру, с которым работали на лесоповале и на сплаве, за справкой с места работы, ну и, разумеется, попрощаться, Ульяна молча написала, что требовалось. А когда они начали прощаться, не выдержала и неожиданно расплакалась.

— Ой дурачки вы мои, несчастные, только вас там еще не хватает. Отец твой, Ваня, упокой, господи, душу его, мой Аленя, Гришка Седых, Коля Лебедкин, достаточно вспомнить их, да и твой отец, Сташек, не на свадьбу пошли. Неизвестно еще, что с ним. А теперь вы. Плохо, что ли, вам было у меня в бригаде? Разве вы здесь не нужны? Может, даже сделаете здесь больше, чем там.

Так и не сумели убедить ее, хотя уверяли, что уходят в совхоз, чтобы поработать там только лето, и, возможно, что к зиме вернутся на вырубку, на зимовку. Ульяна качала недоверчиво головой и снова расплакалась, когда Сташек, по польскому обычаю, поцеловал ей руку…

До совхоза добирались несколько дней. Шли все время вверх по течению Поймы, а на третий день повернули вправо и едва приметной малохоженой лесной просекой вышли к берегу Бирюсы, более широкой и полноводной, чем Пойма. К счастью, успели на паром, и старый дед-паромщик не только перевез их на другой берег, но и угостил еще вкусной ухой, объяснил, как идти дальше. Был конец июня. Дни стояли теплые. Ночи звездные. По утрам выпадала роса, холодало. Ягод в тайге уйма. Располагались на ночлег на берегу рек. Селения по пути не попадались. Только два раза встретили на дороге людей. Раз — двух женщин и парнишку, почти ровесника Сташека и Вани. Везли на подводах товар в какой-то лесной поселок. А другой раз — старого, бородатого деда и молодую, румянолицую, остроглазую женщину, они везли домой солдата-фронтовика. Дед, увидев ребят, громким «тпру» остановил косматую лошаденку.

— А проеду я напрямик через болота? Когда ехал в эту сторону и пошел дождь, то только с божьей помощью еле-еле добрался.

Молодка ловко спрыгнула с подводы. Начала собирать чернику.

— Маруся, куда ты? Кого ты, отец, расспрашиваешь? Какие болота тебя интересуют, наверное, Рогалинские кочки? А где мы теперь?

Несмотря на жару, солдат был в застегнутой на все пуговицы шинели. На голове — пилотка с красной звездочкой. Глаза закрывала широкая черная плюшевая повязка. Он сидел, откинувшись на охапку сена, с каким-то мешком, а может и подушкой, под головой. Голос у него был резким, как бы немного испуганным. Когда он говорил, то вертел головой во все стороны, а его неестественно большие и белые пальцы нервно ощупывали перекладины телеги. Узнав, что дорога проезжая, старик чмокнул на косматую лошаденку, хлопнул вожжами и, не дожидаясь, тронулся.

— Поехали! Маруся, где ты?

— Здесь я, Митюша, здесь. Собрала тебе немного ягод.

С ягодами в подоле, сверкая белыми бедрами, молодка уселась боком на подводу. Лицо у нее было румяным, красивым, добрым, светилось от счастья. Слепой солдат, видимо, тоже был в этот момент счастлив, он наклонился к ней и что-то сказал ей. А потом они оба громко рассмеялись. Сташек и Ваня стояли молча и глядели им вслед, пока подвода не скрылась за деревьями, пока не утихли стук колес и счастливый смех молодки и солдата. А когда наконец и они двинулись в свою сторону, то довольно порядочный отрезок пути прошагали молча.

Вечером развели костер и жарили грибы. Белые, посыпанные солью, они хрустели на зубах, как картофельные оладьи. Огонь угасал, и только тлели красные угольки. Вечер был душным. Небо беззвездное. Шумящая по-своему тайга окружила их черной, непроглядной стеной.

— Хуже всего — это темнота. Я всегда боялся ночи. Не знаю почему, но боялся. Ни за что не оставался дома в потемках. Мама кричала на меня, а отец смеялся, что я такой большой парень… Сташек, а если этот солдат, ну, тот, с повязкой, был охотником?..

— Все равно, кем он был.

— Ну да, конечно. Страшно, наверное, ничего не видеть, а?

— Боишься?

— Лучше не думать об этом.

— Правильно.

— Мой отец тоже, наверное, не думал о страхе… Он был веселым, высоким, сильным. Когда я был маленьким, он сажал меня на закорки и бегал со мной. Я немного боялся, но любил эту забаву. Ты знаешь, почему мне хочется поскорее попасть на фронт? Скажу тебе откровенно. Хочется держать в руках винтовку, гранату, пусть сыплются на меня бомбы, пусть лезут танки, пусть со мной не знаю что станет — но я хочу знать, что такое война. Хочу знать, что переживал, что чувствовал мой отец, пока его не настигла пуля. Я иногда думаю про себя, что каждый сын должен что-то сделать для отца. А я для своего могу теперь сделать только одно — пойти туда, где и он был…

Когда на следующий день тайга неожиданно расступилась, друзья увидели перед собой сплошную, растянувшуюся на многие километры полосу возделанной земли. Среди этих пшенично-ржаных и картофельных полей текла река, не намного шире Поймы. А над рекой, на ее высоком правом берегу, раскинулась большая деревня с типичными для Сибири домами из лиственницы. Чуть в стороне стояли вместительные деревянные амбары, овины и конюшни. Несмотря на то что деревня была совсем не маленькой, она была обнесена изгородью из сосновых жердей с воротами на все четыре стороны. Из труб поднимался дым. По реке ходил паром. Пели петухи. Небо после вчерашнего ночного ливня прояснилось и предвещало хорошую погоду. Они стояли, смотрели, прислушивались к долетавшим до них отголоскам сельской жизни: где-то тарахтел трактор, мычали коровы и напевали в поле женщины.

— Это, наверное, здесь, — сказал Ваня. И добавил, надвинув фуражку на лоб, поскольку заходящее солнце слепило глаза: — Жил себе человек в лесу и ничего, кроме него, не видел. Не поверишь, но я никогда не думал, что поля могут быть такими огромными…

Несмотря на суровый климат, щедра и богата сибирская природа. А земля здесь просто замечательная, самый что ни на есть плодородный перегной. И хотя глубже — вечная мерзлота, все растет здесь не хуже, чем в других районах страны. Даже короткого, но зато теплого и солнечного лета хватает, чтобы, посеяв в мае, собрать в конце августа богатый урожай. Овес, рожь, яровая пшеница, картофель. Видно, что до войны этот совхоз, названный «Сибиряком», был богатым. Он состоял из нескольких ферм, разбросанных на многие десятки километров — множество машин, тракторов, комбайнов, амбары для хранения зерна, большие стада коров, свинарники для откорма поросят и табуны полудиких, но привыкших к работе и суровым местным условиям лошадок монгольской породы…

Тетя Глаша, одинокая, бездетная солдатка — ее муж с первых дней войны был на фронте, — приняла ребят с радостью и необыкновенным радушием. Она и слышать не хотела, чтобы Сташек жил в совхозном общежитии.

— Дом, слава богу, просторный, для всех места хватит. А уж работу я вам найду такую, что наверняка будете довольны. Утром пойду к директору и все улажу. Карточки на хлеб получите. А теперь угощайтесь, мои дорогие, чем хата богата. Как же ты, Ванюша, на своего отца похож. Ну, вылитая копия. Жаль, что так все…

— Не надо, тетя, не надо…

Во время войны совхоз пришел немного в упадок, но люди не пали духом. Старики, женщины и дети — каждый работал, как и где мог. Мужчин — кот наплакал: несколько стареньких дедов, да двое калек-фронтовиков, тяжело контуженный Игорь и однорукий Ваня. Остальные — ребята, подростки.

Было как раз время сенокоса. Поэтому вдоль Кедровки, на берегу которой раскинулся совхоз, по заросшим сочными травами пойменным лугам разъехались бригады косарей. Все лето Сташек и Ваня работали в совхозе. Косили траву, стаскивали ее на волокушах, укладывали в огромные стога, чтобы было чем кормить зимой скот. А потом наступила жатва. Только один комбайн был на ходу. Косили хлеба, вязали снопы, ссыпали зерно в амбары. Познакомились с людьми, со многими подружились. Сташек встретил во второй бригаде несколько польских семей. Все мужчины были на войне. И все с нетерпением ждали возвращения в Польшу. Только войне этой все еще не было видно конца…

— Товарищ старший сержант, слезайте, а то сейчас будем взрывать. Жаль немного, ничего не скажешь, геройский был танк, верно?

Сапер стоял рядом с танком, держа в руке взрывчатку. «Да, геройский. Может, дошел сюда с батальоном капитана Иванова? А может, Ваня Воронин сражался здесь на нем?» Родак нежно похлопал по закопченной, опаленной броне танка, как ласково треплют бархатный загривок лошади, и спрыгнул на землю…

9

«Виллис» командира батальона медленно катил по ухабистой, разбитой гусеницами танков дороге. Ехали в Гурное. Там разместилась первая рота поручика Цебули. Майор Таманский сидел рядом с водителем, капралом Дуликом, поглядывал на поля и изредка делился своими наблюдениями с капитаном Заторой. Родак, Гожеля и Браун сопровождали комбата. Хотя после инцидента в Черном лесу в районе расположения батальона было спокойно, но поступали сигналы, что в окрестностях бродят мародеры и разные темные типы, а из лесов время от времени выходят немецкие солдаты — чаще всего эсэсовцы, — либо сами, либо их там вылавливают… Когда они ранним утром покидали Зеленое, солдаты из роты Талярского как раз отправлялись на поля. А здесь, хотя солнце стояло уже высоко и Гурное было видно невооруженным глазом, на полях ни живой души.

— А может, сегодня праздник какой, а? — удивлялся, а скорее, злился Таманский.

Затора усмехнулся:

— Что-то не припомню.

— Ты только погляди. Вон там! Плуг, брошенный посреди борозды. Даже до конца поля не допахал, выпряг лошадь — и домой. Остановись, Янек.

Таманский еще на ходу соскочил и энергично зашагал по вспаханному полю. Не один, а несколько плугов валялось в бороздах. На проселочной дороге стояла сеялка, лежали бороны.

— Вот лодыри. А как пашут? Это же лущение, а не вспашка под сев. Ну уж, я научу их пахать, землю уважать. Неужто у них нет мужика, разбирающегося в пахоте. Поговорю-ка я с этим Цебулей. Поехали, Янек!

«Виллис» мчался по ухабам к деревне, оставляя за собой облако пыли. С утра было сухо, день обещал быть жарким. Фольварк Гурное примыкал к большой деревне того же названия. Первые постройки. Костел с островерхой колокольней. Большое кирпичное здание. Наверное, школа. На спортивной площадке, разделившись на отделения, занимается взвод. С первого же взгляда видно, что разучивают упражнение «одиночный стрелок»: ложись, встать, бегом марш.

— Стой!

Заскрипели-тормоза. Их чуть было не выбросило из «виллиса». Таманский был уже на плацу.

— Взвод, смирно! Равнение направо!

На бегу поправляя мундир, спешил с докладом бравый старшина Вежбицкий.

— Товарищ майор, докладываю, третий взвод проводит занятие по строевой подготовке. Личный состав взвода…

— Спасибо, старшина. Дайте команду «вольно».

Таманский поздоровался с Вежбицким. Ему нравился этот энергичный, всегда подтянутый, награжденный двумя Крестами за храбрость старшина.

— Чем занимаешься, Вежбицкий? Вижу, в войну играете?

— Так точно, товарищ майор. Учу своих стариков отдавать честь, отрабатываю парадный шаг. — Сообразительный Вежбицкий сразу понял, что вызывало неудовольствие командира батальона.

— Довольно, старшина, — прервал Таманский. — Где твой командир?

— Разрешите доложить, наверное, в одном из взводов. Занимаются, как и мы, на разных плацах и лугах.

— Да? И часто вы так «козыряете»?

— Через день, по два часа.

— Так, понятно. Ну, а теперь, старшина, соберите солдат и поищите командира роты. Пусть явится ко мне.

— Слушаюсь, товарищ майор!

Таманский любил поговорить с солдатами. Они знали об этом и ждали подходящего случая. Пока Вежбицкий собирал взвод, Таманский успел перекинуться несколькими словами с Заторой.

— Слушай, Людвиг, а все ли в порядке с головой у этого Цебули, чтобы сейчас, когда каждый час решает судьбу урожая, заниматься строевой подготовкой? Солдата-фронтовика он гоняет на строевую подготовку тогда, когда у того в голове дом, семья. Если солдат понимает, что мы держим его здесь потому, что он должен дать стране хлеб, — тогда все в порядке. А этой капральской муштры, когда земля ждет, наверняка не понимает. Я этому Цебуле все выложу. Кем он был на гражданке?

— Служащим. На почте, кажется, работал. Думаю, товарищ майор, что поначалу надо бы с ним спокойно поговорить. Может, у него какие-то свои соображения…

— Что, уже начинаешь защищать его? Какие могут быть соображения, если земля не вспахана, а он мне тут цирк с солдатами устраивает.

— Товарищ майор, разрешите доложить, третий взвод построен.

— Дайте команду «вольно». Кругом, разойдись, можно курить.

— Слушаюсь.

Солдаты гурьбой окружили Таманского и Затору. Пачка папирос командира батальона переходила из рук в руки. Таманский относился к тем командирам, которые знали многих бойцов по имени и фамилии.

— Ну, как жизнь, Марковский? Что поделываешь, старый вояка?

— Понемножку, товарищ майор. Домой уж очень тянет.

— А меня, думаешь, не тянет? Четыре года своих не видел. Еще немного — и придет наш черед. Выдержим, Марковский, выдюжим!

— Должны, товарищ майор!

— С каждым днем приближается этот миг.

— Хуже было — и не жаловались.

— Ну уж, не стоит так, Собик, ведь тебя здесь даром кормят и обстирывают. И тебе еще плохо?

— А если серьезно, товарищ майор, самое время по домам…

— Зачем нас здесь держат?

— Ведь война-то окончилась, нас дома ждут.

— Если у кого есть этот дом. Я, к примеру, не знаю, где его искать.

— Что ты, Рутковский, беспокоишься о доме. Прямо в Гурном можешь себе подобрать, какой пожелаешь…

— А если немец вернется, тогда что?

Солдаты засыпали Таманского и Затору вопросами, делились своими сомнениями.

— Нас тут держат, это верно. Ну, а кто же еще нынешней весной посеет здесь хлеб, посадит картошку? Если не мы, то никто за нас этого не сделает. А разве можно землю так бросить, чтобы она заросла сорняком, чтобы не дала урожая? Стране нужен хлеб, и что скажут те, кто придет на эту землю? Взять хотя бы ваши семьи из центральной Польши. А может, кто-то из вас решит здесь остаться? — Капитан Затора продолжил услышанный раньше солдатский разговор. — А немцы сюда уже никогда не вернутся. Вам, думаю, не надо напоминать о большой политике. Еще во время войны великие державы решили в Ялте, что исконные польские земли будут возвращены Польше, а немцев отсюда переселят на запад. Впрочем, как вы убедились, во время последнего наступления большинство из них сами удрали на запад. А те, которые остались, будут эвакуированы.

— Но ведь некоторые возвращаются?

— Отдельные случаи не в счет. Люди — есть люди. Ищут свои семьи. И мы должны это понимать. Что, впрочем, не меняет существа дела — эти земли навсегда вернулись в лоно матери-родины. И можете гордиться, что именно вы, вместе с союзнической Красной Армией, отвоевали их.

— Прав мой заместитель. А знаете, что бы я еще добавил, ну так, искренне и от всего сердца? — Таманский умолк, потому что в тот момент раздался цокот конских копыт. Это скакал на рысях по булыжной мостовой вместе со своим ординарцем командир первой роты поручик Цебуля. Он восседал на огромном буцефале, пригодном для чего угодно, только не для верховой езды. Такая же лошадь была под ординарцем. Разница между наездниками была, однако, огромная: ординарец умело держался в седле. Он ловко соскочил на левую сторону и взял коня своего командира под уздцы. Цебуля тяжело сполз с лошади и, широко расставляя ноги, направился с докладом к майору. Он хорошо знал, что солдаты втихую подсмеиваются над своим командиром. Поручик Цебуля, высокий мужчина с выпученными глазами, красным расплывшимся лицом, явно обозначившимся брюшком, вытянулся по стойке «смирно» и приложил к козырьку фуражки два широко растопыренных пальца.

— Товарищ майор, поручик Цебуля докла…

Таманский нетерпеливо козырнул и не дал ему закончить:

— Ладно, поручик, потом поговорим… — и продолжил начатую мысль: — Так вот что я хочу вам сказать. Это испокон веков польские земли. Таковы факты. Ведь не для того мы свою кровь проливали, стольких наших братьев здесь похоронили, чтобы могло быть иначе. Но эту землю, отвоеванную такой ценой, мы должны уважать. Должны обращаться с ней по-хозяйски, так-то вот! А я еду к вам сюда и что же вижу? Даже сказать стыдно! — Таманский от злости побледнел и повысил голос: — Проржавевшие плуги бросаете в поле. Сеялка валяется, бороны поломаны. Сколько среди вас здесь деревенских? А? Ведь большинство. И ты, Марковский, тоже, не так ли? Ну, так скажи мне, разве ты так на своем поле работал? И так же мелко пахал? И время бы так попусту тратил, когда каждый час дорог, ведь весна повернула на лето? Разве столько земли у тебя бы пустовало? Разве позволила бы тебе поступить так твоя крестьянская совесть? Нет, браток, на своем поле ты торчал бы с рассвета и до заката…

Солдаты соглашались с майором, стояли, опустив глаза. Поручик Цебуля, сообразив, куда клонит майор, то краснел, то бледнел…

Когда они спустя несколько часов уехали из Гурного и направились в Дембины, где находилась третья рота хорунжего Дереня, майор Таманский, уже несколько успокоившись, говорил своему заместителю:

— Ты только посмотри, Людвиг, как меняются люди. Ведь я сам назначил этого Цебулю командиром роты. И что же, может, он плохо проявил себя на фронте? Воевал хорошо, был смел, людей ценил, вроде голова была на плечах. А сейчас, что с ним произошло. Парады устраивает, солдат муштрует, кавалериста из себя строит. Когда он подъехал на этом коне, я думал, что лопну со смеху. Свил себе теплое гнездышко у какой-то Гретхен, пузо растет, морда краснеет. А о сельском хозяйстве не имеет ни малейшего представления.

— Думаю, что после сегодняшней взбучки он встанет на путь истинный.

— Сомневаюсь. Но я за ним присмотрю. Хотя надо отметить, что с мельницей он неплохо вышел из положения. Но это скорее заслуга его старшины.

— Зеленецкого?

— Сразу видно, что он настоящий хозяин.

В Таманском все больше проявлялось пристрастие к земле, прорезывался в нем директор совхоза. Точно так же, как его вывела из себя бессмысленная муштра поручика Цебули, тогда как люди от зари до зари должны были работать в поле, так его и порадовал хозяйский подход к делу, который он увидел на фольварке: ухоженные скотные дворы, выросшее поголовье скота. И что уж особенно порадовало Таманского, так это то, что в Гурном восстановили моторную мельницу. Это решало проблему не только снабжения батальона мукой, но также позволяло обеспечить ею местное население: и оставшееся немецкое, и прибывающее польское…

В отличие от первой почти вся третья рота работала в поле. Заканчивали сев картофеля, распахивали большой участок недавно разминированного поля. Командира роты, уже немолодого, степенного хорунжего Дереня, они нашли в поле. Он с несколькими механиками пытался завести трактор. Эта картина особенно порадовала майора Таманского. Механики, раззадоренные появлением командира батальона, наконец-то запустили двигатель. Старая, проржавевшая развалина дымила, чихала, но в конце концов тронулась, и трехотвальный плуг начал аккуратно кроить пашню.

— Вот молодцы! — радовался Таманский. — Трактор есть трактор. А представьте себе, если бы сейчас выпустить на эти поля с десяток «челябинцев»! Таких, какие были у меня в совхозе. Вмиг бы с залежью расправились. Молодцы, ребята, хорошо начали. Нет у тебя еще таких машин?

— Едва этот сумели собрать. Есть, правда, еще паровой локомобиль, но он нам ток дает, — докладывал Дерень.

— Молодцы! А что будешь здесь сеять? Ведь время уже ушло.

— Так точно, поздно уже, товарищ майор. Но огорчаться могу лишь теоретически, так как у меня не осталось ни одного зернышка, ни одной картофелины. Посею зеленую массу, сгодится на корм скоту, ну и поле дичать не будет.

— Разумно. Ну, веди, Дерень, показывай свое хозяйство, рассказывай, что у тебя нового…

Хорунжий Дерень, довоенный кадровый унтер-офицер, не только знал армейскую службу, что сразу бросалось в глаза, но был и настоящим хозяином. Почти всю роту он расквартировал в одном месте, в приусадебных строениях. Сам фольварк находился чуть в стороне от них, окруженный небольшим парком. Ближайшая деревня была небольшой, но очень красиво расположена и — самое главное — почти не разрушена.

— Люди в деревне есть?

— Из восьмидесяти пяти хозяйств заселены только двадцать.

— Немцы, поляки?

— Шесть семей немецких. Поляков больше. Даже ксендз и солтыс[7] есть. Поляки, главным образом те, кто еще до войны приехал сюда из Польши на заработки.

— За хлебом, на заработки у нас ездили до войны, — пояснил капитан Затора.

— Но есть и такие, кто из концлагерей или с принудительных работ из Германии возвращался, деревня им понравилась, вот они и остались.

— Смотри, кому попало государственного имущества не раздавай, чтобы все не растащили. Ты в ответе за всю деревню, пока гражданские власти ее от нас не примут.

— Слежу, товарищ майор. Ну, а воры у нас уже тоже побывали. Не далее как позавчера приехали на грузовике и начали шастать по домам, тащили все, что могло сгодиться. Я послал несколько ребят, они их задержали и доставили сюда. Оказывается, возвращались из Германии, где-то раздобыли машину, ну и кидали в кузов все, что только под руку попадалось.

— И что ты с ними сделал?

— Отобрал, что награбили. Сказал, что, если имеют желание поселиться здесь, пожалуйста, пусть займутся хозяйством, а если нет, то пусть убираются подобру-поздорову.

— А грузовик?

— Конфисковал для нужд роты.

— Ну и правильно, — заметил по-русски Таманский. — Говоришь, Дерень, что люди сами себе солтыса выбрали? Вот и хорошо. Должен же кто-то их представлять. Со всеми сразу не поговоришь. Так пусть этот солтыс и еще кто-нибудь, ну хотя бы твой старшина, составят опись всего имущества, перепишут скотину. Ведь хорошие люди приедут, для них все это будет необходимо в хозяйстве.

— Разрешите доложить, я уже так и сделал.

— Ну и молодец! — Таманский был явно доволен третьей ротой и ее командиром.

Они шли по деревне в направлении фольварка. Дома, дворы в основном пустующие. Изредка мелькнет фигура человека, перебежит дорогу одичавший кот. Рядом с небольшим костелом — ухоженный, одноэтажный жилой дом с крыльцом, увитым диким виноградом.

— А вот и наш ксендз… — От костела шел статный, в черной сутане человек средних лет, но седой как лунь. Он направлялся к ним. — Сейчас наверняка будет жаловаться на меня, — улыбнулся Дерень.

— А что ты здесь натворил? С духовным лицом надо жить в согласии. Что ж, поговорим с ксендзом, послушаем, что слуга божий хочет нам сказать, — с шутливой ноткой в голосе произнес майор, хотя, честно говоря, глядя на приближающегося священника, чувствовал себя не слишком уверенно, не очень-то представляя, как с такой персоной говорить. С военным капелланом он уже сталкивался, знал его обязанности, да и привык к нему еще с тех времен, когда формировалась дивизия в Сельцах. Привык и к тому, что солдаты пели каждый вечер «Присягу»[8], а после подъема — «Когда загораются ранние зори». Но с «гражданским» ксендзом майору соприкасаться еще не приходилось. Больше всего он боялся задеть религиозные чувства или же проявить неуважение к обрядам своих подчиненных. «Да, непроста эта Польша. Ничего не попишешь. А сейчас, ко всему прочему, еще мне ксендза черти, а вернее — ангелы, подкинули». Тем временем ксендз, улыбаясь, приближался к офицерам.

— Слава Иисусу Христу. Как приятно видеть на этой земле наши польские мундиры, наших офицеров, наше польское войско!

Ксендз склонил седую голову. Таманский отдал честь, размышляя не столько над ответом, сколько над тем, как обращаться к священнику. Затора сориентировался в ситуации и начал первым:

— Мы тоже приветствуем ксендза. И рады, что вы поселились здесь. Собираются понемножку поляки.

— Как говорится, зернышко по зернышку. — Таманский протянул руку и поздоровался с ксендзом.

— Моя фамилия Будзинский. Вы абсолютно правы. Эта страшная война нас, поляков, так разбросала, что трудно будет не только собраться, но и досчитаться многих. Я возвращался из концлагеря вместе со всеми. Увидел по пути католическую святыню. Вошел поклониться богу. Так и остался. Да и люди просили, здесь уже горстка поляков собралась, а в округе, кроме меня, священника польской национальности пока нет. Прихожане на мессу собираются даже из соседних селений. Да и ваши солдаты, могу сказать, тоже посещают храм божий. Только хорунжий Дерень пока не оказал мне такой чести, хотя не могу жаловаться, вообще-то живем мы с ним в согласии.

— Рад это слышать, а то Дерень, когда увидел вас, предупредил, что вы на него наверняка будете жаловаться. Только не успел сказать, на что именно.

Ксендз и хорунжий с улыбкой посмотрели друг на друга.

— Я думал, что ксендз о локомобиле вам расскажет, — пробормотал немного оторопевший Дерень.

— Что вы, пан хорунжий. Разве я бы осмелился наши внутренние, местные дела вытаскивать на свет божий. А во-вторых, я бы не позволил себе такой ерундой морочить голову пану майору.

— Ерунда не ерунда, но коль скоро вы уж начали, то скажите, пожалуйста, о чем идет речь. Дерень, что это за история с локомобилем?

— Пан майор, об этом мы с хорунжим сами договоримся. У меня к вам большая просьба, и я рассчитываю, что вы, пан майор, и сопровождающие вас лица не откажут мне в этом. Сердечно приглашаю вас к себе на чашку чая. Пожалуйста, пан майор. Это действительно будет для меня большая честь…

Они сидели в большой комнате, заставленной темной, массивной мебелью. Пожилая, опрятно одетая немка, как потом оказалось — экономка, подала чай. Ее предыдущий хозяин — немецкий священник — эвакуировался при приближении фронта и не вернулся. Ксендз достал из буфета бутылку белого вина. Выяснилось и то, о чем до сих пор ксендз с Деренем не сумели договориться. Так вот, с помощью локомобиля, используемого обычно в качестве привода к молотилке, находчивые бойцы Дереня запустили динамо-машину, и в фольварке загорелся электрический свет. А у ксендза в костеле был электрический орган, но не было источника тока.

— Ну как же так может быть, пан майор, чтобы в католической церкви молчал орган? Вот я и подумал, если бы пан хорунжий Дерень был столь любезен и отдал соответствующее распоряжение, то можно было бы подвести к костелу ток, чтобы в нем хотя бы по воскресеньям играл орган.

По правде говоря, майор Таманский не очень-то понимал, почему так важно, чтобы в католическом костеле играл орган, но, когда он первый раз в Польше попал в костел, чтобы посмотреть, как он выглядит, органная музыка ему очень понравилась. Ну, а к тому же этот ксендз был такой гостеприимный и симпатичный. Поэтому-то майор и промолвил с улыбкой:

— Думаю, что уже в ближайшее воскресенье орган заиграет. Как ты считаешь, Дерень?

— Немного далековато, проводов не хватит. Да и локомобиль слабенький, — пытался не очень убедительно защищаться Дерень.

Но Затора поддержал майора и тем самым решил исход дела:

— Должен заиграть, если людям нужно. Мы, поляки, должны здесь держаться друг за друга. Вместе обжить эти земли, возродить здесь польский дух.

— Слышал, Дерень? — добавил Таманский, обрадованный поддержкой замполита.

— Так точно, товарищ майор, заиграет.

Ксендз поднял бокал. Встал.

— Пан майор, я хотел бы поднять этот тост за то, что Польша спустя века возвратилась на свои исконные земли. Мы снова здесь, в Поморье, как во времена князя Мешко, как во времена Болеслава Кривоустого. За вас, пан майор, и за ваших солдат…

Четвертая рота подпоручика Сильницкого размещалась дальше всех, к югу от штаба батальона, в имении Гробля. Поля, лежащие по обеим сторонам дороги, были почти все вспаханы, а прямо в деревне бойцы засыпали глубокие противотанковые рвы. Как имение Гробля, так и деревня того же названия были значительно большими, чем Гурное и Дембина. Но Гробля была сильно разрушена. Здесь прошли жестокие бои. И между тем оказалось, что Гробля наиболее многолюдная из всех деревень, которые они объехали. Подпоручика Сильницкого, молодого, щупленького офицера, они разыскали возле канала, разделившего деревню на две части. Его солдаты, вместе с советскими воинами, наводили мост. Они заканчивали уже кладку, ставили временные деревянные перила. Когда Таманский со своей группой подъехал ближе, подпоручик Сильницкий разговаривал с советским капитаном…

— Разрешите доложить, товарищ майор, вот уже почти неделю мы бьемся с этим мостом. Но его необходимо было как можно скорее закончить, а то ведь деревня разделена и на другую сторону никак нельзя перебраться, да и вообще люди должны жить нормально. Вот мы и договорились с капитаном Козинцовым, общими усилиями уже его почти навели.

Капитан Козинцов, симпатичный очкарик, перетянутый новеньким ремнем, невысокого роста, был здесь командиром советского этапного пункта. В его задачу входило обеспечить продовольствием, организовать ночлег и отдых возвращающимся с фронта частям, в его ведении находился также транспорт с военными трофеями. «Хозяйство» капитана располагалось недалеко от Гробли, а точнее — на краю села, рядом с железнодорожной станцией. Таманский и Затора не имели к Сильницкому больших претензий: поля в меру возможностей возделаны как надо, рота неплохо размещена, видно, что Сильницкий, несмотря на молодость, с солдатами справлялся хорошо.

— А как в деревне, Сильницкий, как там дела?

— Люди прибывают с каждым днем. В Гробле на принудительных работах было много польских семей. Ну и те, которые возвращаются из Германии… Приехали сюда даже из центральной Польши. В деревне есть железнодорожная станция. Живут и несколько немецких семей, преимущественно пожилые люди и еще женщины с детьми. Поляки интересуются, когда начнется эвакуация немцев?

— Начнется, начнется, пусть не волнуются. А как у тебя со снабжением?

— Многое получаю из батальона. Ну, а остальное организуем на месте. Не жалуемся.

— Еще бы! Только я спрашиваю тебя не о снабжении роты, а о том, что люди в деревне едят.

— С этим по-всякому, товарищ майор. Кто что в своем дворе найдет, тем и довольствуется.

— А коли ничего не найдет, что тогда ест? Как с хлебом? Не забывай, Сильницкий, что ты здесь представитель власти и для гражданских. Отвечаешь сейчас не только за своих солдат, но и за каждого, кто окажется на твоей территории. Вот так-то. Ну и как же ты выкручиваешься со снабжением?

— Мы с Козинцовым отремонтировали моторную мельницу, и если есть что, то мелем. Открыли пекарню. Делимся с гражданскими хлебом, крупой. Выдали им также карточки, ну и старшина, в общем, как-то с этим управляется. Но в целом со снабжением плохо, товарищ майор. Тяжело будет дотянуть до нового урожая.

— Всюду, браток, тяжело. Но продовольствие из центральной Польши на подходе. И его будет с каждым днем все больше. Скоро гражданские власти примут от нас административные дела, снабжение.

— А уж совсем плохо с ребятишками…

— С какими еще ребятишками?

— Ну есть в семьях: и польских, и немецких. Дети есть, а молока для них нет.

— Да! Ну, ты только посмотри, Людвик, Сильницкий — холостяк, а уже понимает, что детям в первую очередь нужно.

— А что, поручик, не осталось в имении коров? — вмешался Затора.

— Честно говоря, есть одна, но сейчас она на отеле. Ну и с десяток телок сохранилось каким-то чудом. А в деревне даже козы нет, что уж тут говорить о коровах. Пытался с Козинцовым договориться, но тот не хочет ни о чем и слышать.

— А какое отношение к этому имеет Козинцов?

— Часто в стадах, которые перегоняют по этапу из Германии, есть дойные коровы. Разумеется, несколько литров молока на деревню он дает, но ни о какой корове он даже не хочет и слышать.

— Знаешь что, Сильницкий, пригласи-ка сегодня своего Козинцова на ужин. Мне кажется, что надо с ним поближе познакомиться. Как ты думаешь, Людвик, стоит?

— Думаю, товарищ майор, что в этом есть резон.

— Если у тебя есть, что на стол поставить, приглашай гостей, поручик.

Майор Таманский любил и умел петь. Особенно после нескольких рюмок, да когда компания за столом собиралась достойная. На ужине, который устроил командир четвертой роты, было немного спирту, да и компания подобралась подходящая. Впрочем, много ли надо, чтобы фронтовики, собравшиеся спустя несколько недель после войны, быстро нашли общий язык. Им было о чем поговорить, о чем повспоминать, о чем взгрустнуть. Поляки были на своей земле, у себя дома. А майор Таманский, капитан Козинцов и его заместитель — старший лейтенант Лисовский — далеко от своей родины. И поэтому, когда майор Таманский затянул свою любимую старую военную песню:

Черный ворон, черный ворон, Ты не вейся надо мной, Ты добычи не добьешься — Я солдат еще живой! —

капитан Козинцов украдкой вытирал на удивление часто запотевавшие очки и подпевал:

Остра шашка была свашкой, Штык булатный был дружкой…

Когда на следующий день рано утром они отправились в обратный путь в Зеленое, уже сидевший в машине Таманский подозвал подпоручика Сильницкого:

— Послушайте, подпоручик, чуть было не забыл сказать вам об одной важной вещи. Сегодня же явитесь к капитану Козинцову, передадите ему привет от меня и замените своих телок на дойных коров…

10

Воскресенье. Сташек с раннего детства любил седьмой день недели. Ведь это был всегда необычный день. И не только потому, что взрослые не занимались своими повседневными делами и были какими-то иными, радостными: позже вставали, старательней умывались, празднично наряжались, вкусно ели, шли в костел, ходили друг к другу в гости, говорили о том, о сем. На фронте тоже случались передышки, когда солдату казалось, что наступило воскресенье. Стало быть, бывало, что он пришивал белый и чистый подворотничок к пропитанному потом и пылью мундиру, чистил неизвестно откуда взявшейся ваксой сапоги, брился, стригся, приглаживал волосы ладонью, поправлял ремень, закуривал спокойно самокрутку, говорил с товарищем о былой жизни, мечтал, как-то будет после войны, садился где-нибудь в уголок, писал письмо, выпивал рюмку, шутил, как обычно, над самим собой, над людьми и всем белым светом, слушал гармошку, вместе с другими подтягивал грустную и сердечную песню. А когда над головой выли пикирующие бомбардировщики, кругом рвались мины и свистели снаряды, когда пыль, земля, дым, пот, а часто и кровь застилали глаза солдату, когда ты вскакивал и падал, а этот окоп, блиндаж, дом, куст или мостик казался неприступным, когда рядом с тобой — как рыба, выброшенная из воды, — бился в предсмертных судорогах твой друг, с которым мгновение назад затягивался по очереди остатком самокрутки, когда скорбь по нему и жалость к самому себе, когда липкий страх не позволял подняться, оторвать голову от земли, когда по команде, в который уж раз, вскакивал и с яростной решимостью пробегал несколько шагов вперед — тогда для солдата не было воскресенья. В то время у него было только одно непреодолимое, необычайно сильное желание: дойти туда, куда надо дойти, взять то, что необходимо взять любой ценой, несмотря ни на что, иначе этот ад никогда не кончится. Солдат не думал тогда ни о воскресенье, ни о смерти, не думал ни о чем: он воевал…

Было воскресенье. Весеннее, солнечное. Через открытое окно вливается утренний, свежий воздух. Слышен монотонный, глухой шум моря. В Зеленом все, что можно было засеять, было засеяно. Осталось только ждать урожая. Со дня на день начнется сенокос. А мины еще не всюду обезврежены, окопы и воронки не засыпаны, разбитая техника с полей не убрана. Но Таманский уже дал согласие, чтобы с этого дня наконец-то были воскресенья. Как всегда, в мирное время. Субботним вечером поручик Талярский провел напоследок инструктаж, обговорил распорядок дня в роте, назначил наряды. И вот отмечают солдаты первое, с незапамятных времен, мирное воскресенье, кто как хочет. Родак решил отоспаться за все дни. Он даже подумывал, может, удастся выбраться на мотоцикле в Грудек, проведать в госпитале Ваню и Клару, но как раз после полудня он заступал на дежурство, просить Талярского освободить его не хотелось, тот все еще дулся на него. Так и бездельничал Родак в то погожее солнечное утро, даже на завтрак Гожеля не сумел его вытащить. Но как долго можно болтаться без дела? Он встал. Сделал пару приседаний, размялся, покрутил плечами, широко зевнул и отворил настежь окно. Море, которое из окна казалось темно-зеленым, набегало пенистыми гребнями на желтый песчаный пляж, шумело и шумело. Как тайга. С тех пор как Сташек увидел первый раз море, он не мог на него наглядеться. Любил бесцельно бродить по пляжу. Или сидеть на дюне и всматриваться в морскую даль. «Пойду поброжу немного у моря. А может, побриться? Все-таки воскресенье!» Сташек провел рукой по щекам и улыбнулся своим мыслям. «А что, собственно, брить-то: три волосинки и те мягкие, как у кролика». Обычно он возмущался, когда товарищи подсмеивались над его еще юношеской растительностью. Отыскал в своих небогатых пожитках трофейную бритву, подсмотренным у отца движением попробовал пальцем острие, наклонился к стоящему на комоде зеркальцу и начал насухо скрести бороду. Больно. Гожеля, у которого была черная и густая, как у разбойника, щетина, не расставался с помазком и мыльницей. Сташек нашел, что нужно для бритья, только не было теплой воды. Взял чайник, вышел в коридор и постучал в дверь к Штейнам. Садовник и его седовласая жена остались жить во дворце. Солдаты уже привыкли к ним, этим незаметным, трудолюбивым, всегда готовым прийти на помощь людям. Родак и Гожеля, жившие по-соседству с ними, с их маленькой кухонькой и комнаткой, часто пользовались услугами и помощью Штейнов, особенно аккуратной и хозяйственной фрау Штейн, которая всегда была готова помочь им — то даст чайник с кипятком для заварки чая, то утюг или таз, прибирала их комнату, даже стирала им рубашки и штопала мундиры. Только трудно было понимать друг друга, ибо ни Гожеля, ни Родак не знали немецкого. И только когда приходил Браун, они могли обо всем договориться.

Сташек снова постучал, за дверью Штейнов была слышна какая-то возня, но ему довольно долго не открывали. Наконец возня утихла, и дверь приоткрыла фрау Штейн. Она была явно испугана и чем-то взволнована. Сташек протянул чайник.

— Wasser, — сказал он, — горячей. Побриться, — провел он рукой по подбородку.

— Ja, ja… Warm Wasser, bitte, bitte[9].

Взяла чайник и ушла на кухню. Родак вошел вслед за ней. На кухне, кроме фрау Штейн, никого не было. А ведь он отчетливо слышал за дверью не только возню, но и приглушенные голоса. Это показалось ему странным. Фрау Штейн торопливо наливала кипяток в чайник, шумно двигала кастрюли. Пролитая вода шипела на раскаленной плите. С кем же разговаривала фрау Штейн? Со своим стариком? Но почему он спрятался в комнату? Может, был не одет? Наверное, мылся. Родак внимательно осмотрел кухню. Да, старик определенно мылся, потому как на натертом крашеном полу он заметил мокрые следы, ведущие в комнату. Таз с водой, полотенце и немецкий военный ремень, повешенный на умывальник.

— Bitte, Herr Offizier, bitte![10] — фрау Эльза подала ему чайник и опустила глаза.

— Спасибо и извините за беспокойство.

Он машинально ответил по-польски, не задумываясь, поняла ли она его. Фрау Штейн поспешно закрыла за ним дверь. Он нарочно громко кашлянул, хлопнул дверью своей комнаты и на цыпочках, потихоньку, возвратился к их двери. Но там было тихо: ни возни, ни каких-либо других звуков. Но этот ремень? Ну и что? Мало ли теперь военных вещей носят люди! Вернулся к себе, насвистывая, закончил бритье, надел мундир со свежим белым подворотничком, причесался, ковырнул ножом несколько раз тушенку и вышел в парк. Когда он проходил мимо окна Штейнов, вспомнил висевший на умывальнике военный ремень. Никогда такого у старого садовника не видел. Направился по аллее парка к морю. Под большим каштаном сидели несколько солдат, подставив лица солнцу, курили. Юлек Бжозовский тихонько напевал, подыгрывая себе на гармошке.

Улыбку девушки любимой Принес знакомый мне напев…

— Присядь, старший сержант, куда так торопишься?

Варшава, ты сегодня с нами…

Гармонист поднял голову и заиграл тише.

— Видел Дубецкого? — спросил он.

— Как я мог его видеть? Ведь Дубецкий в госпитале.

— Вернулся вчера поздно вечером. Минуту назад был здесь, искал тебя, сказал, что у него к тебе какое-то дело. Везет же парню. Нога зажила, а он еще неделю отпуска получил.

— Где он сейчас может быть?

— А черт его знает. Наверное, поковылял к Гожеле.

— Пойду поищу его.

Дубецкий, Фелек Гожеля и две девушки, Зося и Тереса, сидели на скамейке на берегу моря.

— О, легок на помине, — обрадовался Гожеля.

Зося, живая, симпатичная блондиночка, за которой явно приударял сам поручик Талярский и которая столь же недвусмысленно отдавала предпочтение капралу Гожеле, воскликнула с притворным удивлением:

— Где вы прятались, Сташек?! Я вас так давно не видела! Мы только что говорили о вас. Стефан вернулся из госпиталя и привез записку от Эвы. Она пишет, что живут хорошо, что в госпитале заботливо ухаживают за Кларой. И что скоро вернутся в Зеленое, а если представится возможность, то поедут прямо в Варшаву. Вот тебе и подружки! Прямо в Варшаву, а меня одну хотят здесь бросить!

— Ну так уж и одну, Зося. А я что, не в счет? — вмешался Гожеля, пытаясь обнять девушку.

— Отстань. Послушайте дальше, Сташек. В конце Эва пишет дословно так: «Передай особенно горячий привет Сташеку Родаку, это действительно мировой парень, ведь он все время заботился о нас, как брат…»

— Тоже мне брат нашелся! — снова перебил Фелек.

— Ты успокоишься или нет? — возмутилась Зося. — Тебя-то, впрочем, трудно представить в роли брата, но Сташек… «Мы говорим нередко о всех вас и вспоминаем вас с теплотой». Вот видите, Сташек?

— Спасибо, Зося. Ты меня, кажется, искал, — обратился Родак к молчавшему до сих пор Дубецкому. — Как твоя нога?

— Нога в порядке. А тебе я должен передать привет и записку.

Сложенный треугольником листок, вырванный из какой-то старой немецкой бухгалтерской книги. Сташек крепко зажал его в ладони.

— Ну и как он там?

Дубецкий ответил не сразу:

— Эвакуировали его. Кажется, в Москву. Обещали сделать протезы. Перед отъездом он написал записку и попросил передать. Ждал тебя, все время вспоминал, рассказывал, как вы вместе бродили по Сибири. Крепился, бедняга, как мог. Стоящий парень. До последней минуты ждал тебя…

— Спасибо, Стефан, — Родак перебил Дубецкого на полуслове, встал со скамейки и побрел через сыпучие дюны к морю…

…Не успели они с Ваней оглянуться, как на смену трудовому совхозному лету пришла осень. Дни становились короче, поутру сгущающийся туман стлался вдоль Кедровки, на березах и кустах ольховника желтели листья, горели багрянцем игольчатые шапки лиственниц и кедров. На совхозных полях продолжали осенний сев, копали картошку, завершали молотьбу. С пойменных летних пастбищ и стоянок постепенно сгоняли стада дойных коров и предназначенную на убой откормленную скотину. Тетя Глаша была довольна результатами минувшего лета. Не только увеличилось поголовье стада, но скотина явно прибавила в весе. Как же доставить откормленных животных в находящийся почти в двухстах километрах от совхоза город и сдать государству без потерь? До войны этим занимались мужчины, а теперь, как и всё в совхозе, осенний перегон стада лег на плечи женщин. А это была не такая простая задача. Одно расстояние уже пугало, так как трасса перегона проходила по таежному бездорожью, где скот мог растеряться, покалечиться. Тетя Глаша сама лично решила отправиться в такой поход, потому что не представляла себе, чтобы кто-то мог лучше ее позаботиться о животине. Так же тщательно подбирала она помощников. В тот год она выбрала деда Митрича, старого совхозного пастуха, молодую солдатку Анюту и Ваню со Сташеком.

— Митрич — сам знаешь. Анюта — почти ветеринар. А ребята — сильные, проворные — будут как черти за бычками бегать, — обосновывала свой выбор директору совхоза тетя Глаша.

Они двинулись в путь ранним утром. Большое, плотное, насчитывающее более сотни крупных телочек и бычков стадо, тревожно мыча, запрудило всю дорогу. Впереди на легкой повозке с деревянным плоским настилом, нагруженной всякой всячиной, начиная от продуктов и кончая топорами, мотками веревок, одеялами и телогрейками, ехали тетя Глаша и Митрич. Повозка задавала темп движения и указывала стаду дорогу. Сзади, а когда надо — по обеим сторонам стада, ехали верхом на «монголах» Анюта, Ваня и Сташек. И был еще с ними, а вернее, с Митричем, пес, прозванный своим хозяином довольно недвусмысленно: Бродяга.

Двинулись они в начале сентября, когда еще стадо могло в пути пастись. И потому время от времени, особенно если по дороге попадался лесной или пойменный луг, стадо пускали на пастбище. Трудно приходилось, когда узенький, едва проступающий след дороги проходил через длинные, порой многокилометровые отрезки пути среди высокоствольной тайги. В таких переходах животное часто отбивалось от стада. И тут Бродяга был незаменим. Безошибочно шел он по следу и приводил к заблудившемуся, перепуганному отголосками тайги животному. Ночью тоже было трудно. Они старались выбрать для ночлега место поудобнее. Иногда им везло, когда на пути попадалась поляна, да еще на берегу. Глубокая река хоть с одной стороны защищала их, ограждала, была непреодолима и для скота, и для тех, кто мог подкрасться под покровом ночи. Со стороны же тайги забивали колья, на них натягивали веревки, и скотина, таким образом, не разбредалась. Если реки не было, они старались расположиться на ночлег под какой-нибудь кручей или посреди поляны, что давало возможность не выпускать все стадо из виду. Если ночь обещала быть темной и беззвездной, то заранее заготавливали хворост не на один, а на два или три костра, и жгли их до рассвета. Все по очереди дежурили у костров. С утра лагерь снимался, тетя Глаша производила осмотр стада, и, если все было в порядке, они отправлялись дальше в путь, который с каждым новым рассветом казался им все длиннее.

Тяготы перехода через тайгу начинали постепенно сказываться и на животных, и на людях. А между тем, по подсчетам Митрича и тети Глаши, они одолели лишь половину пути. Ничего не поделаешь, надо было останавливаться на более продолжительную стоянку, несколько животных заметно ослабли. Для лагеря выбрали просторную пойменную поляну, где еще росла сочная трава, а удобный подход к воде облегчал безопасный водопой. По краям поляны и по другую сторону реки Кедровки раскинулось густое, устремленное ввысь царство тайги. До населенных пунктов далеко. И поэтому место это было испокон веков глухим, травы на лугах пожухлые, некошеные — словом, места, по которым не ступала нога человека. Последние охотники были, по-видимому, здесь еще до войны, так как Сташек и Ваня обнаружили на берегу реки заброшенную избушку, полуразвалившуюся, обветшалую, прокопченную, опутанную паутиной. К сожалению, воспользоваться ею было уже невозможно. Ее разрушили время, морозы, дожди, к ней давно не прикасалась рука человека. Поэтому надо было подумать не только об ограждении для скота, но и о пристанище для людей. В то время как тетя Глаша и Анюта присматривали за стадом, дед Митрич с ребятами оборудовали стоянку. Место для скота они выбрали в углу поляны. С одной стороны протекала река, с другой — тянулась пологая дуга высокого скалистого обрыва, на который не только животным, но и человеку трудно вскарабкаться. Совсем рядом с загоном, на сухом месте под скалой, они соорудили солидный шалаш, снаружи накрыли его березовыми ветками и еловыми лапами, внутри выложили папоротником и сухой травой. Рядом с шалашом стояла телега с пожитками, паслись расседланные кони. Дед Митрич пошел к реке наловить рыбы на уху, а ребята, перебросив через плечо старые берданки и свистнув Бродягу, решили поохотиться.

Прекрасна осень в тайге. Особенно в солнечный теплый день. Ваня и Сташек сидели на высоком, фиолетовом от вереска, залитом солнцем холме, откуда открывался широкий вид на стоянку, на уходящую вдаль тайгу, на извивающуюся реку. Они видели пестрое пятно стада, пасущегося на поляне, мотающих головами лошадей, взмахами хвоста отгоняющих докучливых слепней, хатку-шалаш, Анюту, хлопочущую у костра, тетю Глашу, что-то стирающую в реке. Только Митрича не сумели высмотреть: наверное, примостился у самой воды. Куда ни кинь взор — тайга. Пологие холмы, долины, прибрежные болотца, покрытые безжизненными островками-кочками и серебристым от старости мхом. Темно-зеленые, золотисто-коричневые, переходящие в багрянец краски тайги. Бледно-голубая лента реки. А надо всем этим царит тишина, огромная, до звона в ушах.

Сташек лениво протягивает руку за большими красными кистями брусники.

— А если мы с тобой с двух сторон зайдем вон там, в низинке? — предлагает Ваня. — Нравится мне этот молодой соснячок. Может, поднимем какого-нибудь козленка.

— Знал бы ты, как неохота. Такое солнце…

— Ну, а вечером ножку косули слопать не отказался бы?

— Что правда, то правда. Молоднячок, говоришь? Можно попробовать, если поднимем кого-нибудь — хорошо, а если нет, то хотя бы по дороге грибов насобираем.

— И до поляны оттуда ближе. Пошли. Ты иди направо, а я пойду налево — встретимся в долине…

С холма к реке вела не очень широкая, поросшая молодым сосняком низина. Ее пологие склоны образовывали узкую лощину, спускающуюся к реке. Ваня не без основания считал, что в таком молодняке, на соляных холмах, можно встретить козла. Сташек спускался вниз по правому, освещенному солнцем откосу. Он не надеялся, что что-нибудь попадется на мушку его старой берданки, позаимствованной у тети Глаши. Она небрежно болталась у него на плече, стволом вниз. А Сташек все больше смотрел по сторонам в поисках сочной, крупной ежевики, коричневых шляпок молоденьких боровиков, нежели думал о том, как поднять зверя. Наевшись досыта сладких ягод, он подумал, что идущий по противоположному склону Ваня должен был уже значительно опередить его, поэтому прибавил шагу. Щуря глаза от солнца, он быстро пробирался через заросли густого, напоенного запахами смолы, залитого солнцем, затянутого нитями паутины сосняка. И неожиданно выскочил на опушку небольшой поляны. Смахнув паутину с лица, посмотрел вперед и… замер от испуга. В пяти-шести шагах от него огромный бурый медведь решительно расправлялся с муравьиной кучей. Медведь рыл муравейник мордой, фыркал и с остервенением разгребал его передними лапами. Остолбеневший Сташек чувствовал, как до него долетают разбрасываемые зверем муравьи и комья земли. От кислого запаха муравейника, тяжелого смрада, исходившего от дикого зверя, спирало дыхание. Прежде чем он успел подумать, что предпринять, медведь поднял морду, блеснул маленькими глазками, встал на задние лапы, издал короткий рык и, развернувшись на месте, в панике бросился наутек. Он так же был застигнут врасплох и напуган видом человека, как и человек — встречей со зверем. Все это продолжалось лишь несколько секунд. Одно короткое мгновение… Сташек все еще стоял как вкопанный. Смотрел на развороченный муравейник, слышал хруст молодняка, ломающегося под тяжестью могучего зверя. Только теперь до него дошло, каким огромным был этот медведь. Ведь он видел его, когда тот стоял на задних лапах. Подумал о друге и пришел в себя. А что, если разъяренный, перепуганный медведь застанет Ваню врасплох? Надо немедленно предупредить его! Не раздумывая, Сташек рванул ружье с плеча и выстрелил в воздух. Эхо многократно, глухо повторило выстрел, и по тайге разнесся грохот. Когда все утихло, испуганный Сташек услышал сначала лай собаки, затем зычный рык медведя. Спустя минуту снова отозвался пес. Теперь он визжал и пронзительно потявкивал. И выстрел, многократно повторенный эхом. Это стрелял Ваня. И тишина. Жуткая, тревожная тишина.

Что же там произошло?

Сташек со всех ног помчался вниз.

— Ваня! Ваня!

— Ау! Здесь я!

Ваня с ружьем в руке стоял около огромной сосны и показывал на вершину холма, где они еще не так давно грелись на солнышке.

— Он там! Видишь, вон между кедрами! Ну и медведище!

Огромный медведь карабкался по крутому, обрывистому склону с ловкостью, которую никто бы не мог в нем заподозрить. Земля, мох, камни сыпались из-под его лап. Мишка удирал в глубь тайги…

— Ну, — вздохнул Сташек с облегчением, — а я уже думал, что…

— Что он меня растерзал? Если бы он двинулся в мою сторону, то как знать. Но, к счастью, он лез на гору. Когда ты выстрелил, я обернулся, услышал какой-то треск, но никого не увидел. Первым его почуял Бродяга… Тогда и я выстрелил, так, для устрашения.

Митрич, который в молодые годы не одного медведя записал в свои охотничьи трофеи и знал их повадки, утверждал, что Сташеку повезло, потому что он наткнулся на молодого, а самое главное, сытого мишку, который, застигнутый врасплох наверняка первой в его, жизни встречей с человеком, перепугался, предпочел не рисковать и убрался восвояси.

— А если бы ты, не дай боже, шевельнулся, крикнул или начал бы убегать — тебе бы был конец. От мишки не убежишь, догонит. Такой и на дерево влезет, и реку переплывет. А раз это был молодой и сытый зверь, то он к нашей стоянке не подойдет…

На всякий случай они всю ночь не спали и поддерживали огонь. Дед оказался прав, зверь не появился вблизи лагеря. Как стадо и кони, так и Бродяга, которого так напугал мишка, всю ночь вели себя спокойно. Стадо восстановило силы, и у тети Глаши поднялось настроение. А вот несчастье нагрянуло оттуда, откуда его меньше всего ждали. Митрич, который вместе со Сташеком погнал стадо на водопой, вдруг заметил, что у одного, а затем еще у четырех животных вздулись животы. С трудом они отогнали скотину от воды. Сташек со всех ног бросился за тетей Глашей и Анютой. Когда они, перепуганные, прибежали, уже около тридцати животных, распухшие как оводы, с пеной на морде лежали на траве и жалобно мычали. До поздней ночи они всевозможными способами спасали стадо от гибели. Спасли. Но оставаться дольше на этой поляне уже было нельзя, чтобы эпидемия тимпании не повторилась. Видимо, здесь росли сорняки, из-за которых едва не случилось несчастье. Изнуренные болезнью, ослабленные животные едва волочили ноги.

Миновал сентябрь, а с первых дней октября потянуло холодом, в воздухе повисла изморозь. По утрам землю покрывал иней. Воду начал затягивать лед. Вот-вот мог выпасть снег. Из-за того, что они давно вышли за запланированные сроки перегона, им не хватило не только хлеба, но даже и картошки и крупы. Лошади уже давно забыли вкус овса. Шли из последних сил. Поэтому, когда вышли наконец-то из тайги и увидели перед собой город, тетя Глаша и Анюта разревелись по-бабьи от радости, стадо, хотя и несколько исхудавшее, в целости и сохранности добралось до места назначения…

Ваня впервые в жизни увидел тогда город и поезд, мчащийся по рельсам. И он, и Сташек, который, увидев локомотив, почувствовал себя почти на пороге Польши, поняли одно: если их разговоры о том, как попасть на фронт, не были обычной ребячьей фантазией, то теперь, когда они оказались в городе, настало время действовать решительно…

Море шумело монотонно, успокаивающе. Сташек, задумавшись, сидел на дюне. В руке держал написанную Ваней записку.

«Сташек, дружище!

Меня отсюда переводят. Начальник обещает, что меня там поставят на… ноги. Ясное дело, успокаивает. Но я люблю его, потому как он — хороший человек. Только одного не может понять, что меня не надо утешать. Я и так все понимаю. Боюсь встречи с бабушкой. И с тетей Глашей. И с девчатами. Чувствую себя как нашкодивший кот. Не вынесу их плача, сострадания. В конце концов я был солдатом, а война — не детская забава. Сражался, сколько мне судьба определила. И отомстил за отца. Теперь я знаю, что он пережил на войне… Может, и моя маленькая частичка есть в том, что Гитлера поглотил ад. Проглядел все глаза, ожидая тебя, но не дождался. Я знаю, что служба есть служба. Даст бог, еще когда-нибудь увидимся. А может, приедешь на Пойму проведать меня? Ведь рано или поздно я вернусь туда. А все же, Сташек, я предпочел бы смерть, чем то, что меня постигло. До сих пор чувствую свои ноги. Как живые.

Крепко тебя обнимаю и целую.

Не забывай меня.

Твой Иван Воронин»

После полудня Родак принял дежурство по батальону. Взволнованный письмом друга, он бродил по Зеленому, раздраженный и задумчивый. Поздним вечером вызвал разводящего — капрала Зелека — и решил проверить посты. Когда они шли по аллее парка недалеко от замка, заметили, что от окна Штейнов метнулась чья-то фигура и нырнула в заросли деревьев. В первый момент он подумал, что это, наверное, Фелек Гожеля крадется на свидание с Зосей. Но тут же вспомнил, как была взволнована утром фрау Штейн, вспомнил и немецкий военный ремень на умывальнике. Родак выхватил из кобуры пистолет и бросился вдогонку. Рядом с ним, снимая на бегу автомат, бежал Зелек.

— Вон он! Чешет к морю!

Зелек лязгнул затвором. На фоне залитого лунным светом пляжа среди деревьев мелькал силуэт мужчины.

— Стой, стрелять буду! — крикнул Родак.

Они остановились на минутку, мужчина скрылся в дюнах, но через мгновение показался снова, повернув к лесу.

— Стой, стрелять буду!

Мужчина бежал не оглядываясь. До него было метров пятьдесят. Они пыхтели как паровозы и слышали тяжелое дыхание беглеца. Лес был все ближе. Вдруг мужчина повернулся и на бегу выстрелил из пистолета раз, другой.

— Сукин сын! — выругался Зелек и выпустил короткую очередь из автомата.

Беглец замер и медленно осел на песок. Когда они подбежали — на песке лежал молодой немецкий солдат, он смотрел на них полными ужаса глазами и стонал, держась руками за живот. Рядом валялся узелок.

— Он еще жив. Беги за Тылютким!

Родак опустился на колени. Раненый был еще в сознании. Он расстегнул на нем туго затянутый ремень и снял кобуру с «парабеллумом».

— Штейн? — спросил коротко.

— Ja, Herbert Stein[11], — прошептал раненый и заплакал, увидев, что между пальцами, прижатыми к животу, сочится кровь…

11

Было пасмурно, дул холодный ветер, и второй день подряд без перерыва лил дождь. Родак только что вернулся со своим взводом с задания. В поисках немецких мародеров они прочесывали окрестные перелески, заброшенные здания и бункеры. Кроме большого количества разнообразного оружия и боеприпасов, которых все еще валялось повсюду несметное количество, они никого не нашли. Продрогший и промокший до нитки Родак снял мундир, скинул сорочку, вытерся полотенцем, заметив в окне Гожелю, окликнул его. И увидел, как старый Штейн с непокрытой, несмотря на дождь, головой вел под уздцы лошадь, запряженную в телегу. На телеге — гроб. Рядом, держась за телегу, едва переступая ногами, брела в траурном платье фрау Штейн. Песчаная дорога, ведущая на пригорок к евангелическому кладбищу, была пустынна. Они стояли с Гожелей молча и смотрели, пока эта необычная похоронная процессия не скрылась за живой изгородью парка… Молодой Герберт Штейн умер в ту же ночь. А перед смертью, поддавшись уговорам отца, рассказал майору Таманскому, что на старой мельнице вблизи Черного леса ждут его возвращения четыре человека. На рассвете Родак получил приказ провести немедленно операцию.

— Только помните, старший сержант, все должно обойтись без потерь. Окружите мельницу и предложите немцам сложить оружие. Ну, а если будут пытаться прорваться, тогда…

— Слушаюсь, товарищ майор!

Майор пожал ему руку и, прощаясь, направился к двери. От умирающего сына, лежащего на топчане в перевязочной, поднялся с колен старый садовник и обратился к Таманскому:

— Herr Major!

Таманский остановился, держась за ручку двери.

— Господин майор, я знаю, я понимаю, что мы с женой нарушили закон, потому как не сообщили вашим солдатам, что наш мальчик появился в доме. Это было для нас потрясение, ведь мы были уверены, что наш маленький Герберт погиб, как и его старший брат Рудольф, убитый под Сталинградом. Когда, наконец, прошел первый порыв радости, я спросил сына, как и откуда он взялся. Но ничего конкретного он мне не сказал. Был страшно грязный, худой и голодный. Господин майор, поймите нас, ведь это был наш сын!

— Понять-то вас, Штейн, я могу. Но если бы вы его привели к нам, то не случилось бы этого несчастья.

Майор расхаживал из угла в угол.

— Я не прощу себе этого до конца своих дней. Я думал, что он останется до утра, что я его как-нибудь уговорю. А он взял и ускользнул ночью, прихватив с собой гражданскую одежду и немного еды. Господин майор, умоляю, отдайте нам нашего сына, чтобы мы могли сами его похоронить. Господин майор!

— Мы не варвары, Штейн.

— Премного благодарен. У меня еще одна просьба. Разрешите мне, господин майор, пойти вместе с вашими солдатами к тем, кто укрылся на мельнице. Я хотел бы предотвратить кровопролитие. Может, мне удастся убедить их сдаться.

Таманский остановился, с минуту будто бы колеблясь, но тут же кивнул:

— Хорошо, Штейн. То, что вы предлагаете, разумно. Только опасно для вас. Неизвестно, как они отнесутся к этому.

— Я уже стар, господин майор, а там играют со смертью несколько одурманенных страхом молодых людей. Я — немец, как и они. Их ждут родители. Война уже окончилась, господин майор.

— Окончилась, Штейн, это верно. Старший сержант Родак, все ясно?

— Так точно, товарищ майор.

— Ну тогда берите с собой Штейна и выполняйте приказ…

Туманное утро. Багряное солнце едва пробивается сквозь мглу. Старая, сиротливо торчащая на пригорке мельница отпугивает видом своих поломанных крыльев. Цепь солдат без единого звука окружает ее тесным кольцом. По сигналу Родака залегают с оружием, готовым к бою. Мельница молчит. Пока они их не заметили, возможно, те затаились. Старый садовник лежит в цепи вместе с солдатами. Родак шепотом говорит Брауну:

— Скажи ему, пусть начинает. Как договорились…

Штейн несколько раз повторяет: «Ja, ja», с трудом встает на колени, затем поднимается во весь рост и тяжелым, медленным шагом направляется к молчащей мельнице. Останавливается в каких-нибудь пятнадцати шагах от нее и, размахивая над головой куском белой тряпки, кричит во весь голос:

— Эй, люди! Немецкие солдаты на мельнице, не стреляйте! Не стреляйте! С вами говорит отец вашего товарища Герберта Штейна. Я иду к вам и хочу сказать что-то важное!

Мельница молчит. И лишь время от времени, когда усиливается ветер, стучат, скрипят ее поломанные крылья. Родак напряженно смотрит, как Штейн, размахивая тряпкой, приближается к мельнице, поднимается по деревянной лестнице, открывает скрипящую дверь и исчезает внутри. Беспокойной, напряженной тишине, кажется, нет конца. Может, они уже ушли. Герберт ведь мог и обмануть. А если они придушили старика, сейчас выскочат и попытаются пробиться: Черный лес рядом. Браун толкнул локтем Родака. В проеме двери появился Штейн, остановился на лестнице и крикнул, обращаясь на этот раз к бойцам:

— Они хотят сдаться!

Родак вздохнул с облегчением.

— Скажи, чтобы выходили по одному, без оружия, с поднятыми вверх руками…

В этом году запаздывали всходы. Солдаты сеяли хлеб, сажали картошку намного позже, чем положено. Едва не прозевали сенокос. И теперь от зари до заката косили, сушили, собирали сено в копны, затем свозили его телегами, грузовиками в имение и там складывали в огромные стога. К счастью, после нескольких дождливых дней светило жаркое июньское солнце. Командир батальона не задерживался подолгу на одном месте. На своем «виллисе», с неразлучным Дуликом за рулем, он ездил из хозяйства в хозяйство. Проверял все: то поедет на луг, где нередко добрых два-три часа пройдет с косарями в одном ряду, то на поля — посмотреть, как поднимаются хлеба, всходит картофель, то в свинарники и на скотные дворы, где — неведомо каким чудом — увеличивалось поголовье коров, свиней и лошадей. Затора знал закулисную сторону этого «чуда», обращал даже иногда внимание Таманского, когда тот закрывал глаза на особо яркие «организаторские» порывы своих подчиненных:

— Вот увидишь, Виктор, мы еще за все это получим по шее. Советую тебе немного попридержать свое воинство.

Таманский улыбался, гордясь ребятами.

— Ай да молодцы! Даже Цебуля не устраивает больше парадов, не строит из себя кавалериста. А как коней любит! Вчера доложил мне, что у него еще четыре штуки прибавилось.

— «Организовал»?

— Ну и что? Не для себя же. Гляди, Людвик, сколько здесь земли, сколько работы. Эх, если бы у меня была моя совхозная техника и тягловая сила, мы бы с ребятами творили чудеса. Ты же видишь, земля здесь хорошая, культура земледелия высокая. Наши посевы, хотя мы с ними припозднились, взошли дружно. Соберем немного хлеба… Людей приезжает все больше. Помочь им надо? Надо. Ну так что же ты хочешь? Если могут, пусть «организовывают». Давай-ка заскочим лучше к Дереню, а то мне кажется, он слишком долго канителится с этими лугами у озера. Жалко, если загубит такой покос, ведь трава там отменная, не кислая, сочная. Зимой будет чем телят порадовать. И лошадям сгодится, ведь клевера-то в этом году мало…

Затора, не изменив своего мнения, махнул рукой. Так было и в следующий раз, когда снова кто-то что-то «организовал». А делалось это с сельхозинвентарем, движимым и недвижимым, разными путями. Движимый — главным образом лошади, появились в имении вместе с батальоном. Несколько коров чудом уцелели в военной круговерти, немцы не успели угнать их на запад. Но это была капля в море. Вот и «организовывали». Как, к примеру, майор Таманский, который обменял десять тощих телок на такое же количество дойных коров у советского побратима…

Сенокос. Родак шел вместе с косарями. Сначала не отставал. Но часа через два все чаще стал поглядывать на солнце, которое пекло немилосердно. Когда же наконец этот повар привезет завтрак? Роса высохла, затупившаяся коса с трудом брала траву. В конце концов он здесь командир и мог бы объявить перекур, но покосом командует бывалый солдат Казик Рашевич. Он начинает ряд, он и заканчивает. Сильный, жилистый мужик, любящий деревенскую работу, привыкший к каждодневному труду. Жик, жик — ложится скошенная трава. К полудню должны закончить. Ну, наконец-то. В тень под вербой въезжает повар с завтраком. Рашевич доходит до конца покоса, вытирает косу пучком травы и втыкает ее в землю. Родак и остальные проделывают то же самое…

Расселись, где и как кому удобнее, в руках ломоть хлеба, намазанный толстым слоем смальца, а к нему — ячменный кофе, забеленный молоком. Родак, получив свою порцию, подсел к группе, тесным кольцом окружившей Бурака, который вчера возвратился из отпуска, побывав в своем Келецком воеводстве. Он невзрачный, лысый, ему лет под сорок. Бурак старательно режет свою краюху на квадратные кусочки, натыкает их на острие ножа, сует в беззубый рот, причмокивает, глотает, запивает кофе и рассказывает, что он во время отпуска увидел и услышал. Солдаты иногда перебивают его то вопросом, то шуткой, но слушают внимательно, ловят каждое слово, ибо всех интересует, что делается в родных краях.

— Хозяйство у меня небольшое, всего четыре морга, но, пока была лошадь, жена кое-как управлялась. То с кем-нибудь объединится, то кто-нибудь из соседей поможет…

— А детей у тебя, случайно, не прибавилось?

Бурак разинул рот, опустил нож с кусочком хлеба. Не сразу понял, к чему клонит Пачесняк.

— Ну раз твоя с соседом объединялась, то что-то из этого могло получиться, верно?

— Ха, ха, ха! — раздался взрыв смеха.

Бурак только теперь понял, что над ним подтрунивают.

— Дурак ты! — Он спокойно проглотил кусочек хлеба, облизал губы. — У нее четверо от меня, этого ей должно хватить. А в общем-то от прибытку голова не болит… Ну, пока была лошадь, кое-как управлялась. Но как-то ночью пришли и забрали лошадь вместе с телегой и упряжью. Хомут был совсем новый…

— Кто забрал?

— Как кто? Эти, из леса. Моя рассказывала, что ноги им целовала, заклинала всеми святыми, но где там, забрали лошадь, только ее и видели.

— Ну и мерзавцы!

— Единственную лошадь в хозяйстве у бабы забрать!

— Вот так-то. Мы здесь вкалываем на чужой земле как дураки, а наши бабы на своей не могут управиться, так и лежит невозделанной.

— А она их не запомнила?

— Нет, что ли, там милиции?

— Узнать-то она их, может быть, и узнала бы. Но страшно! Двоих мужиков в ту ночь в деревне застрелили! Вольского, который недавно вернулся с фронта и примкнул к коммунистам, — хороший парень, чуть моложе меня, мы даже с ним дружили, и Франека Длужика. Этот Франек был постарше меня и хромой, его даже в армию не взяли. До войны был батраком, ходил по людям, искал работу. А после войны, когда наступили новые времена, провели реформу, два морга помещичьей земли ему выделили. Начал уже даже строиться, завез немного леса. Застрелили и записку оставили, что убили за то, что взял помещичью землю. Моя говорила, что ей тоже хотели дать морг земли, но она испугалась и не взяла.

— А другие берут?

— По-всякому. После того как тех двоих убили, большинство отказывается.

— У нас, в Люблинском воеводстве, тоже землю делят. Мои взяли два морга, теперь у нас пять. Будет на чем хозяйствовать.

— А я о земле не беспокоюсь. Ее сейчас везде хватает. Даже не знаю, возвращаться ли домой.

— А что будешь делать?

— Может, здесь останусь. Земля неплохая. Дома́ отличные. И окрестности красивые. Скажу вам, ребята, что я даже привык к этим местам.

— А я здесь словно чужой. Не чувствую себя как у себя дома.

— Только надо еще иметь этот дом, чтобы быть как у себя дома.

— Конечно. Я свою сюда из Вильно не повезу.

— Ну и глупая же твоя баба, Бурак, могла бы взять землю. Она положена тебе как солдату. Что бы они ей сделали? Паны уже не вернутся. Кончилось их время.

— Если лошадь у нее забрали, могли и убить.

— Ну, а милиция на что?

— Лучше не спрашивай! Милицейский пост в гмине, от деревни далеко. А на том посту несколько перепуганных сопляков и дедов, вооруженных старыми винтовками.

— А что нужно этим из леса?

— Не прикидывайся дураком. Будто не знаешь?

— Правительство из Лондона ждут.

— Андерс должен въехать на белом коне. Еще эта война по-настоящему-то не закончилась, а они уже о новой говорят.

— Это все аковцы, панские прихлебатели. Знаю я кое-что об этих панычах. Когда мы чем попало лупили швабов, они у себя в именьях попойки устраивали, начищали до блеска сапоги, с бабами шашни крутили.

— Ну ты, думай, что говоришь! Аковцы тоже дали прикурить немцам. И не только панычи были в АК. Кто кутил, тот кутил, а кто дрался, тот дрался…

— Что ты их так защищаешь? А может, и ты был в АК?

— Угадал. Да, был в АК. Ну и что? Чем я хуже тебя? — парировал Травинский, крепкий, светлоглазый парень. Оба были одногодки, только Рек был родом из Люблинского воеводства, а Травинский из-под Варшавы.

— Хуже не хуже, об этом никто не говорит, — пожал он плечами. — Откуда мне знать, что ты в этой своей АК делал?

— А ты что делал? Может, ты всю войну кур щупал, а теперь из себя героя строишь.

— Батальоны Хлопские от борьбы не уклонялись, не держали «оружие у ноги».

— Хватит вам! Ты, Рек, не граф, да и ты, Травинский, не ясновельможный пан — из-за чего вы, собственно, накинулись друг на друга? Ведь речь идет не о вас, и к вам претензии нет. Жаль только, что мы, поляки, хотя нам эта война дорого стоила, до сих пор не можем между собой договориться. АК, БХ, АЛ! Для меня главное, что есть наконец Польша. И что все мы, сидящие здесь, кое-что для нее, для Польши, сделали. Хотя бы то, что до этого проклятого Берлина вместе дошли. И Рек, и Травинский, и Сташек Родак, и Браун, и Казик Рашевич…

— А сколько на этом пути полегло…

— Всех надо считать.

— Только неизвестно, надолго ли о них останется память и всех ли будут считать.

— Меня это мало волнует. Главное, чтобы нас скорее демобилизовали…

— Да, самое время на гражданку.

— Бабы не могу дождаться.

— Приспичило тебе, что ли?

— А тебе нет?

— Тихо, жеребцы, есть дела и поважнее… Слушай, Бурак, а как там людям живется?

— По-разному. А в целом — нужда. Голодная пора. Не знаешь, что это такое? Ну выкручиваются, кто как может. Гонят самогон. Женятся. В общем, живут.

— Живут, говоришь, и о нас особо не тужат.

— Редко когда письмо напишут.

— Это мы принимаем все близко к сердцу…

У Травинского был приятный голос:

Хорошо тебе, родная, Орлов белых вышивать, вышивать! А мы, бедные вояки, Будем в поле в ряд стоять…

— И взяться наконец растрясти траву, чтобы она к вечеру хотя бы немного подсохла. За дело, за дело, сынки, ведь от пустой болтовни никогда ничего не получалось.

Казик Рашевич встал, выдернул косу из земли и начал переворачивать черенком резко пахнущую свежескошенную траву…

Сташек Родак заново начал познавать Польшу с тех пор, как надел, наконец, столь желанный польский мундир и взял в руки винтовку. Ибо до этого представления о ней были туманными: что запомнилось с раннего детства, что передали ему мать с отцом. Он познавал Польшу, когда они пересекли Буг, шли по Люблину, форсировали Вислу, спотыкались о еще не остывшие развалины сожженной Варшавы, когда брал — плечом к плечу — с парнями из разных уголков Польши укрепления Поморского вала, когда, захватывая дом за домом, воевал на улицах Берлина. И даже теперь, здесь, в Зеленом, на Балтике, на этом покосе, вслушиваясь в разговоры, споры, рассказы своих товарищей. Но как это обычно бывает, несмотря на то что он старался быть прилежным учеником, многих вещей не мог до сих пор понять. Ибо вся Польша, по которой он безмерно тосковал и которая являлась ему в юношеских мечтах райским садом, где жила одна большая и счастливая семья, в действительности предстала перед ним совсем иной. Он начинал понимать, что Польша одна — это правда, но каждому поляку она видится в мечтах по-разному. Вот и познавал Родак Польшу, познавал своих соотечественников, как перед этим Бурака, Река или Травинского, как Рашевича или сержанта Тылюткого, как Клару, Эву, как, к примеру, несколько дней назад Куцыбалу и его семью из близлежащей Новой Веси…

…После того как поймали молодого Штейна и обнаружили на мельнице группу немецких мародеров, майор Таманский поручил своим ротам еще раз тщательно прочесать все уголки в районе расположения батальона. Выполняя это задание, Родак вместе с Брауном и Гожелей оказался в Гробле. При этом выяснилось, как плохо они еще знали ближайшие окрестности Зеленого, потому что неожиданно, всего в десяти километрах от дворца, на самом берегу моря, обнаружили небольшую деревеньку. Свернули они с проселка в сторону соснового молодняка, росшего на песчаном холме. Решили прочесать его, малоприметный перелесок мог служить неплохим укрытием. Дорога шла оврагом, колеса мотоцикла все больше утопали в сыпучем песке. Родак прибавил газу, мотоцикл, натужно ревя, выскочил на пригорок, забуксовал и заглох. И они, оглядываясь по сторонам, молча замерли, словно проглотили языки. Молодняк-то оказался совсем редким, весь просматривался насквозь. Сразу за ним начинались уходящие к морю дюны, а дальше протянулся широкий, белый, песчаный пляж. День был пасмурный, вот-вот мог начаться дождь. Колыхалось темно-стальное море. Но что их удивило, так это деревушка, видневшаяся в ложбине. Она раскинулась вдоль небольшого заливчика на самом берегу моря. Маленькая, дворов десять, не больше. Красные черепичные крыши, белые стены, с буйной зеленью сады. Кое-где из труб поднимался кверху дымок. Несколько рыбацких лодок сушились на берегу. На пристани сидел человек и ловил удочкой рыбу. На мгновение блеснул луч солнца. Запел петух, за ним другой, третий.

— Я уже не помню, когда последний раз слышал пение петухов, а здесь сразу трое!

— Это к перемене погоды. Ребята, что это за деревня? Сташек, глянь в свой планшет.

— Сейчас посмотрим… Да, это — Нойдорф. По-польски: Новая Весь. Выглядит так, будто война обошла ее стороной. Петухи поют, какой-то тип рыбку ловит. Поехали, посмотрим этот Нойдорф поближе. Только подтолкните меня, а то мотоцикл не заведется.

Они подъехали к деревне, соблюдая все меры предосторожности, осматриваясь по сторонам — ведь местность-то незнакомая. Человек на пристани услышал, видимо, треск мотоцикла, встал и, прикрыв от солнца глаза ладонью, смотрел в их сторону. Пожилой, усатый, седой. Родак заглушил мотор. Старик снял с головы фуражку и медленно пошел им навстречу. Высокий, сутулый, в брезентовой рыбацкой куртке.

— Спроси его, кто он.

Но едва Браун успел сказать несколько слов по-немецки, как старик чуть ли не закричал:

— Солдаты, я же поляк! Зовут меня Юзеф Куцыбала, и живу я здесь, в этой деревне, еще с довоенных времен. Святая дева Мария, польские солдаты! Не думал, что доживу до вашего прихода. Вы, наверное, из Зеленого? Я слышал, что где-то там наше польское войско расположилось, собирался к вам уже несколько раз, да так и не собрался. Прошу вас, загляните ко мне в дом. Вот моя старуха обрадуется…

Они обошли всю деревню, осмотрели каждый дом. В Новой Веси, кроме Куцыбалы, жили еще две польские семьи и немного немцев, которые вернулись после бегства. Остальные дома пустовали. Ничего подозрительного они не обнаружили, и немцы, и поляки, не сговариваясь, уверяли, что чужих в деревне нет. Старый Куцыбала быстро сбегал домой, чтобы предупредить жену о приходе польских солдат. Теперь он вел их к красивому, ухоженному домику. Обширные хозяйственные постройки, чистый дворик. Родак никак не мог понять, а по правде говоря, все больше удивлялся, как в таких роскошных условиях мог уцелеть здесь поляк. А на крыльце их уже встречала хозяйка:

— Сердечно приглашаю. Старик мой прибежал и говорит, что сейчас к нам придут наши польские солдаты. Что ты мелешь, отвечаю я ему. И действительно… Пожалуйте в избу. Чем хата богата…

Они вошли, на столе — хлеб, сыр, масло, копченый угорь. Жена Куцыбалы крутится возле каждого, усаживает за стол. Хозяин достает из буфета бутылку.

— Подай-ка поскорее чай, Ванда! Что ты там возишься! — кричит в дверь кухни жена Куцыбалы.

— Сейчас, мама, сейчас!

Все уставились в направлении кухни. Приоткрытая дверь широко распахивается. На мгновение у Родака спирает дух в груди. Красивая девушка, блондинка с голубыми глазами, юная и стройная как сама мечта, улыбаясь, несет на подносе чашки с чаем.

— Это Ванда, наша дочь.

— Добрый день.

Родак, хотя и не выпил еще ни одной рюмки, чувствует себя опьяневшим. Встает, отодвигает стул, раскланивается, садится, снова встает. Гожеля и Браун смотрят на своего сержанта, который то бледнеет, то снова заливается краской, толкают друг друга под столом и понимающе переглядываются. Ванда тем временем уже успела расставить чашки и теперь сидит напротив Сташека, смотрит на него своими огромными глазищами. Смотрит и ничуть не смущается, когда встречаются их взгляды. Наоборот, улыбается, и тогда Родак, как школьник, опускает глаза, ни с того ни с сего начинает разглядывать стены. Хозяйка что-то говорит ему, пододвигает тарелку с копченой рыбой. Сташек благодарит. Накалывает угря на вилку.

— А может, еще чашечку чаю? — спрашивает, улыбаясь, Ванда.

— Нет, спасибо. Хотя нет, пожалуйста. Если вам не трудно.

— Совсем не трудно.

Девушка берет чашку. У нее маленькая, округлая ладонь. Ухоженные ногти, хотя видно, что руки привыкли к крестьянской работе. При этом она наклоняется к Сташеку, касаясь плечом его мундира. Выходит на кухню. Только теперь Родак включается в застольную беседу, слушает и отвечает, поднимает рюмку, но не пьет, потому что, во-первых, не любит водку, а во-вторых, ведь он должен вести мотоцикл и доставить в Зеленое Гожелю и Брауна. Возвращается Ванда с чаем.

— Пожалуйста.

Он чувствует рядом с собой горячее, пахнущее свежим молоком дыхание девушки. Провожает ее взглядом. Ванда снова смотрит ему в глаза, улыбается, откидывает со лба непослушный локон светлых волос. Старый Куцыбала рассказывает:

— Мы из Кемпинского повята. И моя жена, и я. Нужда нас оттуда погнала на сезонные работы. Тогда многие поляки уезжали. А со мной было так. Сначала сюда приехал мой старший брат, Алойз. Нанялся на работу в имении, как раз в Зеленое, где вы сейчас располагаетесь. Тогда еще старый граф фон Клейст владел имением. А поскольку рабочих рук не хватало и можно было немного подзаработать, Алойз вызвал меня сюда. Родители не препятствовали, так как в доме остались еще трое братьев и две сестры. Земли у нас в Польше было мало, найти работу трудно. Ну и приехал я сюда, на Балтику, в двадцать втором году. К тому времени отслужил в армии и было мне как раз двадцать четыре года. На полях графа трудились от зари до зари, а зарабатывал в неделю человек немногим больше десяти марок, плюс тридцать фунтов картошки и пол-литра молока в день. Время от времени я получал небольшую прибавку к жалованью. Жили мы в приусадебных бараках, как сельди в бочке, один на другом. Минул год, затем — следующий. В Польшу возвращаться не было смысла. Однажды все-таки поехал, потому что был сыт по горло немецким хлебом, но опять вернулся, так как на родине было еще хуже. Вернулся, познакомился со своей будущей благоверной, которая тоже приехала сюда на заработки, ну и в двадцать четвертом году мы поженились. Молодые были оба, вот и казалось нам, что весь мир завоюем. Не так ли, мать? Так ведь, так это было. Ну коль скоро поженились, а надрывались мы оба на работе страшно, не жалея сил, управляющий выделил нам отдельную комнату в бараке. В самую пору оказалась эта комната, ибо через год, как раз на пасху, моя родила мне сына. Не плачь, мать, уже ничем не поможешь, видно, бог так хотел… Назвали мы его Станиславом, в честь деда, моего отца…

— Так же, как нашего старшего сержанта, — вставил Гожеля. — Его тоже зовут Станиславом.

— Не перебивай, — Родак нетерпеливо махнул рукой. Жена Куцыбалы вытирала фартуком слезы. Ванда вдруг тоже почему-то погрустнела. Куцыбала продолжал:

— …В Щецине было наше польское консульство, которое время от времени интересовалось нами. Там же выдавали и продлевали наши паспорта, потому как мы никогда не отрекались от польского гражданства и Польши. Даже тогда, когда в тридцать третьем дорвался до власти этот их сумасшедший фюрер. До Гитлера польский сезонный рабочий мог работать там, где хотел. Мы с матерью, к счастью, или, как сейчас вижу, к несчастью, успели перебраться из имения сюда, в эту вот деревню Нойдорф. Нанялись на работу к богатому хозяину — Куглеру, чтоб его черти взяли, если он еще жив… А после того как пришел Гитлер, нам выдали специальные арбайтсбухи, вроде трудовых книжек. Теперь нам разрешалось работать только в сельском хозяйстве. Сейчас где мы сидим — это как раз дом Куглера. А мы все эти годы жили в пристройке, рядом с конюшней. Можете заглянуть туда, если вас это интересует. Уже здесь, в Новой Веси, в двадцать восьмом году у нас родилась дочь. Назвали ее Вандой в честь матери жены, ее бабушки…

— Ванда, которая не захотела выходить замуж за немца!

Это опять отозвался нетерпеливый Гожеля. Старый Куцыбала серьезно кивнул головой. Ванда улыбнулась.

— Консульство даже организовало для нас союз, который назывался Польское объединение труда в Германии. Нам стало легче, было куда обратиться за советом и человеку жилось веселей. Даже курсы польского языка для детей мы попытались организовать. Но с каждым годом нам, полякам, жилось здесь все хуже и хуже. Тяжелая работа, мизерная зарплата, унижения, преследования за польскую речь. Шли годы, подрастали дети, а в Польшу не было с чем и зачем возвращаться. Этот наш хозяин поначалу, не могу ничего сказать, был довольно человечным, а особенно его жена. Но при Гитлере и он одурел, как и большинство немцев. Вступил в фашистскую партию, ходил на собрания, орал «хайль». На меня смотрел косо из-за того, что я состоял в польском союзе. Не хотел отпускать на собрания. Грозился, что выбросит на улицу. А перед самой войной, в тридцать девятом, напустил на нас гестапо. Обыскали всю квартиру, все перевернули вверх дном, избили меня, требовали, чтобы я сознался, что являюсь польским шпионом. Грянула война. Куглера взяли на польский фронт. Вернулся он победителем, но с перебитой ногой. Рассказывал, что под Варшавой был ранен шрапнелью. Что тогда с нами — поляками — они здесь выделывали, трудно себе даже представить. Велели нам пришить на одежду букву «П». Снова несколько раз вызывали меня в гестапо. Держали по несколько дней, то угрожали, били, то обещали, что мои дети пойдут в школу, получат все блага, если я подпишу фолькслист и отрекусь от родины. Ничего у них не вышло. И если меня в концлагерь не упрятали, то только потому, что не было кому у Куглера в его хозяйстве работать. Куглер — калека, жена его часто болела, сын — на Восточном фронте, а невестка к работе была не приучена. А война все продолжалась. Польши не стало. Потом наступил черед Франции, Бельгии, Голландии. Война с Россией. И наконец — Сталинград. Траур и вопли хромого Геббельса. А в нас надежда то загоралась, то угасала.

Бог дал нам хороших детей. Мы с матерью воспитали их так, что они чувствовали себя поляками и думали как поляки. Сташек вырос настоящим поляком и мужчиной. Смелым. Недалеко от нас находился лагерь польских военнопленных. Нам на свободе, имея хозяйство, всегда жить было легче. Ну и наш парень, как только представлялась возможность, прокрадывался к пленным, когда те работали в поле, и передавал им что-нибудь съестное. Весной сорок четвертого старый Куглер совсем обезумел: получил известие, что его сын Рудольф погиб на фронте. Это был его единственный сын, что правда, то правда, но почему он решил за это отыграться на других? Не плачь, мать, я должен обо всем рассказать, чтобы наши солдаты знали, как нам здесь жилось и какое страшное несчастье обрушилось на нас… В мае сорок четвертого года снова нагрянули гестаповцы, подняли нашего сына прямо с постели и без каких бы то ни было объяснений забрали его. В тот же день в дом заявился жандарм и отвез в участок Марту, невестку Куглера. Только тогда я понял, что грозит моему сыну… Не плачь, мать, я должен рассказать все до конца, пусть ребята знают… Так вот, старый Куглер наговорил в гестапо на нашего сына, будто бы он сожительствует с Мартой. Парню не было еще и девятнадцати! А овдовевшей Марте — около тридцати. Впрочем, это не так уж важно. Наш парень был крепким, как дуб, рослым и сильным. Как знать, может, и нравился Марте…

— Побойся бога, Юзек, что ты мелешь! Ведь Стась был еще совсем ребенком.

— Успокойся, мать. Я так и думаю. Но даже если бы это было и так, разве можно за это убивать человека? А нашего сына, только из-за наговоров старого Куглера, ведь Марта их не подтвердила, приговорили в ускоренном порядке за Rassenschande, то есть за осквернение расы, к смертной казни… Потом согнали со всей округи поляков и повесили нашего сына. На груди ему прикрепили табличку с надписью: «Каждого поляка, который посмеет подойти к немецкой женщине, ждет моя судьба»… Когда фронт уже приближался, Куглер бросил все на произвол судьбы и сбежал. Нам тоже не позволили здесь остаться. В январе, в лютый мороз, немецкие солдаты выгнали из деревни всех без исключения: немцев, поляков, стариков, детей. К счастью, по дороге нам удалось ускользнуть на телеге из этой колонны. А когда русские прорвали фронт и наконец-то эти земли снова стали польскими, уже в марте, мы возвратились в Новую Весь. Мы вернулись, чтобы похоронить по-христиански нашего сына, ведь тогда его как собаку бездомную закопали под забором. Я не мстительный, но коль скоро возвратился сюда, где вместе со своей семьей проработал почти двадцать лет, то подумал, что дождусь здесь Куглера… Но он не вернулся.

— И не вернется, пан Куцыбала… — протянул Гожеля хозяину пачку папирос…

12

Вот и его это постигло! Родак влюбился без памяти. В Ванду, конечно. Можно ли в самом деле влюбиться, как говорится, с первого взгляда? Верно, можно, коль скоро со Сташеком это случилось. Впрочем, достаточно было понаблюдать за старшим сержантом с того момента, когда он впервые увидел эту девушку в Новой Веси. Он, который, несмотря на свою молодость, мог найти выход из любой ситуации и за словом в карман ему не надо было лезть, тут вдруг, сидя за столом, заикался, терялся, то краснел, то бледнел, никак не мог справиться с ножом и вилкой. И самым удивительным было то, что девушка, похоже, тоже с первого взгляда ответила ему взаимностью. Ванда также не сводила со Сташека глаз, ловила каждое его движение, старалась оказать ему максимум внимания. Ей понравился этот темноволосый, коренастый, хорошо сложенный парень, с сентиментально-задумчивым, добрым лицом. И его какая-то удивительная речь, хотя и польская, но более мягкая, мелодичная, заметно отличающаяся от той, которой учили говорить с раннего детства родители Ванду…

Старик Куцыбала закончил свое трагическое повествование, но ведь в доме у него гости. А дом этот и обычаи в нем польские. Поэтому налил по рюмке, по другой. Что-то рассказал Браун, бросил шутку Гожеля. И завязался у земляков разговор, как всегда за столом у гостеприимных хозяев. Сташек поднялся со своего места, сказал, что должен что-то проверить в мотоцикле. Стоял на ступеньках крыльца, смотрел на видневшуюся отсюда морскую гладь, но желал в тот момент лишь одного: чтобы Ванда вышла вслед за ним. Вздрогнул, услышав ее голос:

— Когда закат багряный, это к шторму.

— У нас говорят — к ветру.

Девушка стояла рядом с ним, ростом она была ему по плечо. Четко очерченная, высокая грудь вздымалась под платьем. Она смотрела на Сташека, находясь совсем близко от него, и только сейчас он мог увидеть, какими же голубыми были ее большие глаза. Шелковисто-гладкое лицо, длинные, трепетные ресницы, изящный носик, розовые, красиво очерченные губы, ровные белоснежные зубы.

— А вы издалека?

Понял, что она спрашивает его, из каких сторон Польши он родом. Улыбнулся, потому что вдруг понял, что не сможет коротко и однозначно ответить на этот вопрос. Ведь он появился на свет в Жешовском воеводстве, жил до войны на Подолии, а теперь возвращается вместе с армией прямо из России.

— Да. С другого конца Польши, с востока.

— Я так и думала.

— Почему?

— Да вы говорите как-то иначе… Вот, к примеру, ваш товарищ, тот пожилой, блондин…

— А, Браун!

— Он говорит так, как у нас в доме.

— Потому что он родом из западной Польши. Из Силезии. Но вы очень хорошо говорите по-польски. А жили ведь среди немцев.

— По правде говоря, это заслуга моей мамы. В нашем доме нельзя было произнести ни одного немецкого слова. Мы всегда разговаривали между собой только по-польски.

— Но немецкий-то знаете?

— Знаю, конечно.

— А я ни в зуб ногой. Только «Hände hoch!»… Пойду проверю мотор, а то что-то он сильно чихает.

Сташек вспомнил о мотоцикле к слову, чтобы что-то сказать. И это «Hände hoch!» тоже у него вырвалось ни с того ни с сего. Вместо того чтобы сказать девушке что-то приятное, попробовать как-то расположить к себе — пустая болтовня. Но ничего не мог поделать с собой — в ее присутствии робел. А как обрадовался, когда она вышла вслед за ним, об этом только и мечтал, чтобы стояла рядом, разговаривала с ним. Сташек спрыгнул с лестницы, присел у мотоцикла и делал вид, что чинит. Ванда подошла поближе.

— Что-то испортилось?

— Да вроде нет. Впрочем, попробуем-ка завести.

Нажал на стартер. Раз. Другой. Мотоцикл взревел так, что дым повалил из выхлопной трубы. Сбросил газ, сел на сиденье.

— Не хотите прокатиться?

— С большим удовольствием. Только не очень быстро!

— Не бойтесь.

Он рванул с места как снаряд. Ворота. Дорога. Пригорок за деревней. Мелькают придорожные деревья. Ветер бьет прямо в лицо. Что за девушка! Сташеку хотелось петь от счастья. Время от времени он поглядывал на Ванду. Сидит в коляске, разрумянившаяся, улыбающаяся. Что за девушка! Ехать бы с ней да ехать хоть на край света! Но надо возвращаться. Поворот. Скорость. Деревня. Ворота. Двор. Счастливые, искрящиеся глаза девушки.

Ну и влюбился Родак. Насмерть.

Когда они возвращались в Зеленое, вечерело.

Подвыпившие Браун и Гожеля, особенно последний, начали подсмеиваться над Сташеком. Зубоскалили, стараясь перекричать треск мотоцикла.

— Ну и гусь наш Сташек, а?

— Мы там стариков развлекаем, о политике разговор ведем, а наш сержант в это время их дочке зубы заговаривает.

— Такую бы и я не прочь приголубить. Девочка что надо!

— Такую бы и в кроватку положить не грех!

— С нею не соскучишься.

— Сташек, ты ее хоть приголубил?

— Ты его, браток, еще не знаешь! Он только тихоню из себя строит. А как до бабы доберется, то хо-хо!

— Даже эту чокнутую Клару не пропустил…

Сташек так резко затормозил мотоцикл, что его товарищи просто чудом не вылетели из коляски, как из катапульты.

— Что случилось?

— Ты что, спятил?

Сташек помолчал минуту, а затем прошипел сквозь стиснутые от бешенства зубы:

— Вон с мотоцикла. Ну, быстро!

— Какая муха тебя укусила?

— Перестань дурить, Сташек! Ты что, шуток не понимаешь?

— Не люблю таких шуток. Потому что для вас, особенно для тебя, Фелек, нет ничего святого. Ладно, сидите. Но если еще хоть разок пикнете…

— Ну хорошо, хорошо, будет тебе. Ведь мы только пошутили…

Клара, Ванда… Они не были первыми девушками в жизни Сташека. Если бы кто-нибудь обладал способностью читать мысли, то он многое мог бы рассказать об этом. Сам Родак на эту тему распространяться не любил и ни с кем не откровенничал о своих чувствах. Может, только Ваня Воронин был посвящен в некоторые сердечные дела Сташека, но также не во все, потому что о Дарье, к примеру, он наверняка не знал. А еще там, на Подолии, была чернобровая Наталка, Кася из городка на Пойме, Галя из совхоза, Таня из города, в который они пригнали стадо и откуда вскоре удрали на фронт. Были и Дарья и Данка-телефонистка, женщины зрелые, знающие жизнь, полностью сознающие свои возможности и превосходство над еще застенчивым, но жадным к жизни молокососом…

На Подолии белеет камень, Подолянка сидит на нем…

Рядом с их домом росла небольшая рощица акаций. В ней было много дикой вишни. От этой рощи по головоломной крутизне глубокого каменистого яра можно было сбежать вниз к маленькому быстрому ручейку. Вода в нем была прозрачная, родниковая, холодная. В излучинах, небольших затоках, ямах под камнями можно было разглядеть проворных пятнистых форелей. Приятно было бродить по каменистому дну, поднимая фонтаны брызг, и на худой конец даже выкупаться. Сташек любил сбегать к ручью, бросать от нечего делать камни в воду. Иногда спускал с цепи Трота и брал его с собой. Обрадованный пес носился как сумасшедший, кубарем скатывался вместе со Сташеком с крутого склона, припадал к воде и лакал ее долго и жадно. Потом каждый из них занимался своим делом. Пес чаще всего забирался в тень, дремал и лениво щелкал зубами, когда какая-нибудь слишком назойливая муха садилась на нос. А Сташек бродил, собирая камни.

Позднее лето в Подолии раскинулось в полной красе. Сташек что-то приметил в роще. Трот первым спустился в яр и сразу же завизжал, залился истошным лаем. Потом раздался чей-то крик и гогот переполошенного стада гусей.

— Трот! Трот, к ноге! Слышишь? Отпусти!

Пес бушевал в середине плещущегося в воде стада гусей, аж перья летели. На другом берегу по огромному валуну бегала взад-вперед отчаявшаяся пастушка, размахивала прутом и по-украински причитала:

— Іди ти, чорний дідько! Щоб тобі лихо…

Сташек позвал пса, который уже и сам ретировался с бесславно поджатым хвостом под натиском шипящего, как паровоз, и хлопающего крыльями гусака. Гогот начал стихать. Успокоенная пастушка разглядывала исподлобья Сташека. Он тоже рассматривал ее. Видел ее впервые. Догадывался, что девочка живет по другую сторону яра, в стоящей одиноко мазанке, посреди кукурузного поля, окруженной раскидистым, старым садом. Она была его ровесницей. Черные, длинные косы. Смуглое, живое лицо. Белая льняная блузка, цветастая юбочка и босые ноги. Он не знал еще украинского, поэтому не мог сообразить, как с ней заговорить. Вот и сказал просто так, чтобы сказать что-то:

— Он не укусит, — показал на Трота. — Не бойся.

— А я его совсем не боюсь. Только испугалась, что он мне гусей передушит. Ну и всыпала бы мне мама! — сказала девочка по-польски.

— Ты живешь там? — показал Сташек на другую сторону яра.

— Ага. А ты в поселке?

— Ну, да. Как тебя зовут?

— Наталка.

— А меня Сташек. Никогда тебя не встречал.

— Я пригоняю сюда гусей почти каждый день. А я тебя уже видела.

— Где? Когда?

— Как в воскресенье вы все вместе шли в Тлустый. Наверное, в костел. И здесь я тебя тоже видела. Ты ловил рыбу. Только у нас так не ловят. Надо искать рыбу под камнями. Если хочешь, покажу как…

Он, конечно, хотел. С тех пор они часто встречались с Наталкой в яру, у ручья. Вместе бродили по воде, выискивали под камнями рыбу, грызли початки молодой кукурузы и лакомились сладкой красной мякотью огромных, спелых арбузов. Была Наталка, ну и что из того. Точно так же на ее месте мог бы быть и парень. Довольно долго она не интересовала его. Но все же именно эта чернобровая, смуглая и ловкая, небольшого роста украиночка стала как раз той, на которую Сташек посмотрел однажды, как смотрит мужчина на женщину. Они бродили по ручью, гонялись друг за другом, брызгались водой. Наталка упала и быстрое течение ручья задрало ее платьице. Мелькнуло обнаженное тело. Которое обычно скрыто от постороннего глаза. Она вскрикнула то ли от страха, то ли от стыда. А у него пересохло в горле. Он подбежал, чтобы помочь ей встать. И совершенно бессознательно обнял ее так, что его ладони оказались на твердой, упругой как пружина девичьей груди.

— Пусти мене. Ось дурний! — Она вырвалась из его рук, выскочила из воды и начала проворно карабкаться по обрывистому склону яра.

— Наталка! Куда же ты, подожди…

Не подождала. И несколько дней — обидевшись или со стыда — не приходила к ручью. Сташек носил в себе образ ее смуглого тела и думал о том, что должен жениться на Наталке. Много позже он даже сказал ей об этом. Ведь она была так прекрасна в своем вышитом бисером и украшенном разноцветными ленточками украинском костюме. Сидела на камне и грызла семечки.

— Хочешь? — протянула ему половину огромного, как сковорода, подсолнуха с крупными семечками.

— Хочу. А знаешь, что я еще хочу?

— Ну?

— Жениться на тебе!

Она зарделась как маков цвет и громко засмеялась.

— Ось дурний ти, Стась. Боже мій, який ти дурний! Пойдем лучше поглядим, как на вечеринке танцуют.

Она встала и протянула ему руку: маленькую, теплую, руку друга. Он часто вспоминал потом, а впрочем, помнит и поныне чернобровую Наталку, на которой хотел жениться, но которую так и не успел даже поцеловать.

Зато поцеловал Касю. В губы. Как целуют женщину, когда голова идет кругом от поцелуя. Каська была сверстницей Сташека. Маленькая, пухленькая, со вздернутым носиком и вечно смеющимися, слегка прищуренными глазами. Она заплетала каштановые волосы в две короткие косички с бантами на концах. Непоседливая, неистощимая на выдумки, смешливая. Эдакая вертушка и юла. Но Сташеку она нравилась. Даже очень. Они жили на Пойме в одном с ними бараке. Умерла мать. Отец уехал на сплав. Сташек ходил на работу, обедал в столовой, в барак возвращался поздно, усталый падал на нары и сразу же засыпал. Однажды утром он проснулся с ощущением, что проспал на работу. Попробовал встать, но неожиданно у него закружилась голова, его бросило в жар, он почувствовал такую слабость, что снова рухнул на кровать. Не знал, как долго пролежал так, помнит только, что его мучила страшная жажда, но не было сил дотянуться до стоящего в углу ведра с водой. Вдруг он почувствовал, что над ним склонилась Кася. Дала ему воды. Что-то говорила. Привела фельдшера. То плакала, то смеялась. Кормила его каким-то супом, с ложечки, как младенца. А когда после сильного жара, который сжигал его, будто печь, в которой пекут хлеб, его начинал вдруг бить такой озноб, что трудно даже себе представить, Кася — несмотря на то что уже пришла весна — топила печь, кутала его, чем могла, и поила горьким, как полынь, но зато горячим чаем, заваренным на малиновых стеблях. Фельдшер сказал, что у него была внезапная вспышка малярии.

Сташек выздоровел, но был очень слаб. Выходил на улицу и садился у барака или чуть дальше, на обрывистом берегу Поймы, и грелся на солнышке. Кася, как только управлялась с домашними делами и двумя маленькими братишками, приходила и садилась рядом. Они смотрели на медленно текущую реку, молчали или говорили о всякой всячине. Но чаще всего о Польше: когда они наконец-то туда вернутся и как там будет. Вспоминали сады, поля кукурузы и бахчи с сочными арбузами. Вернулся отец. Привез со сплава огромную соленую красную рыбину и две буханки хлеба. Сташек выпросил одну для Каси. И кусок рыбы тоже.

Он быстро набирал силы. Начал снова работать. Каська, как всегда, сидела в бараке и воевала со своими малышами. В одно из воскресений, а только по воскресеньям Кася была свободна, потому что тогда детьми занималась ее мать, они выбрались вместе за лесной клубникой, которая своей сладостью и даже величиной ничуть не уступала садовой. Сташек, возвращаясь с работы, высмотрел лужайку, всю усыпанную этими ягодами. Они довольно быстро наполнили клубникой все, что взяли с собой, и наелись до отвала. Сморенный жарой Сташек повалился в высокую траву, глядел на плывущие по небу белые перистые облачка. Кася на какое-то мгновение потеряла его из виду. Позвала раз, другой. Сташек не откликался, решил испугать ее. Отозвался только тогда, когда голос девушки начал отдаляться и плаксиво дрожать. Подбежала, села рядом и начала выговаривать ему. Они препирались друг с другом, шутили.

Кася легла рядом с ним. Смеялась, что-то болтала. Хорошо было. Потом оба одновременно увидели, что на расстоянии чуть ли не вытянутой руки от них растет крупный, весь усыпанный ягодами, куст.

— Мой! — крикнула Кася.

— Мой! — вторил ей Сташек.

Не поднимаясь с травы, наперегонки, по-пластунски они ползли к ягодам, отталкивая друг друга локтями, смеясь, пытаясь схватить их губами. И вот тогда их уста, пахнущие сладким клубничным соком, слились. Девушка на мгновение как бы оцепенела. Сташек не помнил, как это случилось, но он крепко держал ее в объятиях и целовал. И вдруг их обоих охватил стыд. Он отпустил Касю. Потом они лежали рядом в густой траве, молча смотрели в небо, и только частое, громкое дыхание выдавало их возбуждение и смущение… Смешно это выглядело и очень по-детски, ведь потом они несколько дней избегали друг друга. Но Кася не была бы Касей. Когда он как-то вечером сидел на берегу Поймы, она подкралась к нему сзади, закрыла ладонями глаза, шепнула «ку-ку» и… поцеловала в губы! С того момента они как бы помешались на поцелуях. Но дальше дело не зашло. Ни на какие другие ласки Кася ни за что на свете не соглашалась. А потом неожиданно уехала: ее отец забрал семью и, как многие поляки, поехал искать счастья там, где легче жилось и было ближе к Польше…

А потом, Сташек даже не успел заметить, как его стали интересовать девушки. Ему доставляло удовольствие, когда они выделяли его среди других ребят, обращали на него внимание. Именно думая о них, он все чаще проводил рукой по подбородку и переживал, что растительность на его лице хилая и редкая. Это ради них после тяжелого изнурительного труда от зари до зари он плескался вечерами в грозно рокочущей реке, натягивал на себя чистую, выстиранную своими руками рубашку и шел туда, где собиралась молодежь со всей деревни. На одной из таких танцулек в совхозном клубе, на которую они выбрались вместе с Ваней, он и подружился с Галей, стройной, как молодая березка, хрупкой, мечтательной девушкой. Галя была полной противоположностью Каси. Высокая, выше Сташека, стройная, длинноногая, с миндалевидными глазами, с длинными, по плечи, каштановыми волосами. Она сидела у стены, держала на коленях какую-то книгу, не танцевала. Сташек тоже не танцевал. Не умел. Зато Ваня неистовствовал среди местных, отстукивая каблуками чечетку. Сташек поглядывал на девушку. Он видел ее впервые. Она понравилась ему, но у него не хватало смелости подойти к ней. Танцы закончились. Вернулся Ваня со своей партнершей, Наташей, которую Сташек знал, поскольку они вместе работали в поле. Они уже собирались расходиться по домам.

— Ребята, подождите немного, я позову Галю…

Галей оказалась как раз та девушка с книгой на коленях.

— Это тот поляк, Галя, о котором я тебе говорила, — Наташа представила Сташека.

Ладонь у Гали была тонкая, с длинными пальцами, нежная и холодная. Оказалось, что она окончила десятилетку, после каникул собиралась ехать в город, поступать в институт, а сейчас работала в яслях. Она очень нравилась Сташеку, но он как-то терялся в ее присутствии, причем с каждой новой встречей все больше. Она любила поэзию, много читала, но сама того не желая, своими рассуждениями, спорами, вопросами ставила Сташека в тупик. Тогда, во время этих бесед и прогулок с Галей, понял, как мало он еще знает мир, что почти ничего существенного до сих пор не прочитал. Галя давала ему книги, вытаскивала на каждый сеанс кинопередвижки, декламировала свои любимые стихи, которых знала на память несметное количество. Если он и мог чем-то понравиться этой девушке, то, наверное, только тем, что был ловкий и гибкий как канатоходец, что собирал для нее кедровые орехи, переплывал вплавь бушевавшую от летнего дождя широкую и стремительную Кедровку, скакал на необъезженных лошадях и рассказывал о Польше. Наверное, этими рассказами он больше всего и покорил ее, ведь Галя оказалась не только терпеливой, но и очень пытливой слушательницей. Когда у него выдавалась свободная минута, он всегда бежал к ней, скучал без нее. Но ни разу не решился поцеловать. Галя поцеловала его сама. Когда после каникул она собралась уезжать, он в последний вечер проводил ее до самой калитки. Они долго разговаривали. Не знали, встретятся ли еще когда-нибудь.

— Желаю тебе, Стась, поскорее вернуться в свою Польшу.

— А я тебе счастья, Галя. Спасибо тебе за все. Жаль, что, наверное, уже больше не увидимся. А мне так бы хотелось…

— Прощай, Стась.

Галя неожиданно обняла его за шею и крепко-крепко поцеловала в губы…

И была Дарья… Все произошло совсем случайно и неожиданно просто. Дарья была трактористкой. Обрабатывала совхозные поля на мощном гусеничном «челябинце». Вечно перемазанная, в толстом платке на голове, в промасленной телогрейке и ватных брюках, она курила папиросы и ругалась охрипшим голосом, словно боцман на судне. Статная, с удивительно красивым лицом, Дарья, молодая бездетная солдатка, среди местных баб пользовалась самой дурной репутацией. Не было в совхозе мужика, которого бы бабы не видели у Дарьи под периной. По правде говоря, мужиков этих было — кот наплакал, но несколько все же имелось, правда, в большинстве своем инвалиды войны. На самом же деле, никто никогда Дарью ни с кем не видел. Впрочем, как она сама не раз говорила, плевать она хотела на эти злобные бабьи наговоры. А может, они завидовали ее невозмутимости и неподдельной жизнерадостности? Ее горделивой осанке, ее веселому пению, ее самозабвенной пляске? Так уж как-то получалось, за что бы Дарья ни бралась, все делала с вдохновением.

К Дарье Сташек попал прицепщиком, то есть помощником. Женщина, которая до него работала с ней в паре, подвернула ногу и на неделю вышла из строя. Они как раз заканчивали послеуборочное лущение на дальнем поле. Стемнело. Дарья включила фары, решила во что бы то ни стало закончить это поле сегодня и только после этого вернуться в совхоз. Вечер выдался душный. В воздухе пахло грозой. Где-то над тайгой уже были слышны раскаты грома. Еще несколько кругов — и конец. Но не успели. Небо пронзила одна, другая молния, грянул гром, и хлынул проливной дождь. Сразу похолодало, завыл ветер. По бороздам бежала вспенившаяся вода, гусеницы трактора увязли в липкой, разжиженной и жирной земле, свет фар не мог пробить в адской темноте сплошную стену воды. Дарья, ругаясь как сапожник, заглушила двигатель, соскочила с трактора и побежала по свежевспаханному полю в хату. Сташек за ней.

За стеной бушевала гроза. Ветер раскачивал деревья. В хате становилось все уютнее и теплее. Полыхающий в печке огонь излучал благостное тепло, а его багровые отблески разгоняли темноту.

Сташек сидит на корточках, греет руки и время от времени подбрасывает дрова. Дарья сняла шапку, сбросила телогрейку. Стоит на коленях у печи и расчесывает мокрые густые волосы. Ее обветренное лицо, руки, перепачканные смазкой, так не вяжутся с белизной гладких, точеных плеч. Через вырез блузки видна большая, колышущаяся грудь. Он даже не ожидал, что Дарья такая. Она ведь действительно красивая. Загляделся на нее, забыл…

— Что ты уставился на меня? Лучше бы за огнем следил — видишь, едва теплится. И разденься, просуши шмотки, а то еще простудишься. Ну, раздевайся! Нечего стыдиться, я не одного голого мужика видела в своей жизни. Не бойся, не съем. Я же не ведьма. Надо что-то придумать, на чем будем спать. Черт бы побрал эту грозу, а то бы давно уже нежились в теплой постели. Там на печке должен лежать тулуп. Есть? Давай его сюда. Ну и пыли, аж в носу свербит. Ничего. Только бы блох не было. Вот так. Ну так что, раздеваешься или нет? Снимай свои мокрые шмотки и вешай у печи. Я должна стянуть штаны, а то промокли насквозь и чертовски тяжелые. Давай сюда свою телогрейку. Ты что, глупый, стесняешься, что ли, что под ней нет рубашки? И что же, будешь спать в этих сырых портках? Ну и спи, если ты такой дурак, силком раздевать тебя не стану…

Они улеглись на брошенном на сено тулупе. Сташек раздетый по пояс. Дарья только в короткой льняной рубашке. Он видел ее в багровых отблесках огня, лежащую на спине, с заложенными за голову руками. Красиво очерченная грудь, узкая талия, широкие, белые, полные бедра, небольшие ступни. Глаза она чуть прикрыла и время от времени тихонько вздыхала. Сташек впервые лежал так близко с женщиной. Боялся шевельнуться. Но ему становилось все жарче. Было неприятно лежать в набухших от воды ватных штанах. Он начал потихоньку вылезать из них. Вздрогнул, когда на него упала какая-то тряпка.

— Возьми мою кофточку, укройся.

Он лег, уткнувшись головой в тулуп, и не мог вымолвить ни слова — в горле пересохло. Несмотря на стыд, он никак не мог подавить в себе желания прильнуть к этой необыкновенной женщине. Кашлянул и как бы непроизвольно, во сне, повернулся на бок, убрал руку из-под головы. Будто бы нечаянно коснулся теплой, большой груди. Шершавая ладонь Дарьи сжала его руку и ласково притянула к себе. Он ждал этого. Желал до боли. Стремительно прильнул к ее разгоряченному телу. Дрожал как в лихорадке. Дарья обняла его, прижала к пышной груди, приняла к себе со стоном блаженства.

Но самой серьезной была история с Таней, хотя она тоже продолжалась недолго. Они пригнали стадо в город почти с первым снегом. Пока скот взвешивали и сдавали, Сташек принял окончательное решение: он остается в городе и при первом удобном случае заберется в какой-нибудь эшелон, идущий на запад, чтобы быть поближе к фронту. А там во что бы то ни стало найдет польское войско, которое, как он знал из сообщений по радио и из газет, уже сражалось на фронте. Правда, тогда, по своей наивности, он не представлял себе, что такое фронт, на какой огромной территории, на сколько тысяч километров он растянулся. Искать на фронте польскую дивизию — все равно что иголку в стоге сена.

— Ну так что, Ваня, остаемся здесь?

Был момент, когда его друг, до этого всегда решительный, вдруг заколебался.

— Тетку жалко. Ну и зима такая…

— Война и зимой идет. Делай, как считаешь нужным, но я, Ваня, должен. Должен! Ведь там, на западе — Польша…

— Остаемся, Сташек. Тетке скажем, что в совхоз вернемся весной, а зимой будем учиться в городе на шоферов. Она у меня хорошая, согласится и поверит. А потом, когда узнает, уже будет поздно…

Тетя Глаша согласилась, чтобы они остались в городе, но не поверила.

— Ох, ребята, ребята, жаль мне ваших молодых, шальных голов. Но что я, глупая баба, могу вам сказать. Ведь все равно не послушаетесь. Таков уж нынче этот мир и такие настали времена, что яйцо учит курицу. Только что я скажу твоей бабушке, Ванюша?

— Тетя, но мы же со Сташеком действительно…

— Ну, хорошо, хорошо, лучше не ври, все равно я не поверю. А на всякий случай дам вам адрес моей землячки, Василисы Груновой, в случае чего хоть согреться там сможете…

Тетя Глаша снабдила их чем могла, деньги, которые у нее были при себе, сунула Ване в карман, щелкнула вожжами и тронулась в обратный путь. Дед Митрич перекрестил их, Анюта махала рукой на прощание, пока телега с привязанными сзади лошадьми не скрылась за углом… А едва скрылась, ребята почувствовали себя в городе чужими, стало им как-то не по себе. Стоял крепкий мороз. Дул пронизывающий ветер. Мела поземка. Прохожие, укутанные, съежившиеся от холода, торопливо шагали по улицам. Иногда мимо них проносился грузовик, громыхал трактор, скользили сани. Большинство магазинов было закрыто. Только перед булочными выстроились длинные очереди, люди ожидали хлеба, притоптывая на морозе.

Они не очень-то знали, куда идти. Решили на железнодорожный вокзал. Оттуда можно отправиться в дальнюю дорогу. В зале ожидания вместительного вокзала было людно и шумно. Несмотря на то что шла война, люди все еще куда-то ехали. Работали всего две кассы: одна специально для военных. А военных было много. Много раненых. Одни возвращались домой: пустой, заткнутый за пояс рукав, подвернутая до колена штанина, черная повязка, прикрывающая пустую глазную впадину. Эти уже отвоевались. Другие, поправившиеся после контузий и ран, возвращались из госпиталей в свои части, на фронт. Среди ожидающих много людей в военной форме. Сидят, бесцельно слоняются, чтобы как-то убить время, заглушить тоску по дому, подсаживаются к женщинам, отпускают шуточки, гладят по головам сопливых ребятишек, курят махорку, прихлебывают подсоленный кипяток, которого сколько хочешь можно налить из выведенного с привокзальной кухни крана. Какой-то молодой солдатик с лихим светлым чубом мечтательно прильнул к гармошке, ласково и не спеша растягивает мехи:

На позицию девушка Провожала бойца. Темной ночью простилася На ступеньках крыльца…

Вокруг гармониста собираются солдаты, бабы, ребятишки. Слушают, у многих от волнения на глазах слезы, тихонько подпевают.

— «Темную ночь» можешь?

— Отчего же нет, можем и «Темную ночь», — отвечает неизвестно почему во множественном числе светловолосый музыкант и начинает играть. И поет. Голос у него красивый.

Темная ночь, только пули свистят по степи…

У Вани и Сташека есть деньги, но какой от них толк. Касса продает билеты только по предъявлении «командировки», которая выдается по месту работы или исполкомом и заверяется в милиции. К тому же нужна еще печать военного коменданта станции. Милиционер стоит, прислонившись спиной к колонне, и ребятам кажется, что он подозрительно поглядывает на них. Но это им только кажется. На перрон вход запрещен. Когда подают поезд, людей пропускают по одному: кондуктор проверяет билеты, а милиционер — проездные документы. По зданию вокзала расхаживает военный патруль, проверяет всех солдат. В буфете никого нет. На широкой скамье сидят несколько раненых, какая-то женщина пеленает кричащего малыша. Вечером зал ожидания освещается тусклым электрическим светом. Там — дым коромыслом, тяжелый запах сохнущих тулупов и солдатских шинелей. Они вышли на привокзальную площадь. Помолчали, не зная, что делать дальше. Идя вдоль высокого забора, ограждающего железнодорожные пути со стороны улицы, они наткнулись на какие-то ворота. Ворота оказались открытыми. Рядом, похоже, караульная будка. Сквозь замерзшее маленькое окошко едва пробивается красный свет. Из будки вышел дед с карбидным фонарем в руках.

— А вы чего здесь делаете?

— Пусти погреться, дедушка. На минутку.

— На минутку, на минутку. Знаю я таких. А если это служебное помещение и посторонним сюда вход запрещен? Читать-то, наверное, умеете?

Однако впустил. Они сидели у раскаленной докрасна «буржуйки» и ждали, когда сварится пшенная каша, из оставшихся у них совхозных запасов крупы. А утром к дедушке Егорычу заглянул покурить мастер из паровозного депо Иван Кузьмич Рудых, фронтовик. Глянул на ребят и сразу разгадал их не слишком хитрые планы.

— Так, так, герои. О фронте мечтаете? Здесь ведь тоже фронт. Мне, к примеру, нужны рабочие руки. Некому уголь грузить, паровозы ремонтировать, даже запчасти со склада принести. А попробуй задержи хоть на минуту эшелон спецназначения. Вы хоть понимаете, что это значит? А может, там боеприпасы или запасные части к самолетам, орудиям, танкам? А если эшелон с горючим задержать, что тогда? Тогда на фронте остановятся танки, заляжет пехота, сорвется атака, и фрицы перебьют столько наших людей, что страшно даже себе представить. Короче говоря, я вам, ребята, предлагаю, и спорить со мной бесполезно: либо идете со мной и поработаете хотя бы месяц в депо, может, к тому времени я найду вам замену, либо сообщу о вас в милицию. У меня нет другого выхода. Ну что, договорились? Ночлегом и харчем обеспечу. А что потом решите, меня это уже не касается. Так, между нами говоря, будь я на вашем месте, то я бы сначала пообтерся на железной дороге, ведь вам предстоит далекий путь…

Договаривались об одном месяце, а проработали в депо почти всю зиму. Только в конце февраля появилась возможность двинуться дальше. Тем временем они из недавних сельхозработников превратились, как шутил Иван Кузьмич, в рабочий класс. Жили в общежитии железнодорожников, питались в столовой, получали хлеб по карточкам, ну и неплохо зарабатывали…

Таня тоже работала в депо. Она была помощником кладовщика — вернее, кладовщицы — на складе, где хранились запасные части к паровозам. В один из дней Иван Кузьмич выписал заявку и послал туда Сташека. Он должен был притащить довольно большую партию «железок», поэтому прихватил с собой валявшиеся возле мастерских санки. Склад находился в помещении огромного старого цеха. Вдоль стен лежало множество колес, поршней, помп, зацепов. Более мелкие детали были разложены на длинных, в несколько рядов деревянных полках. Кладовщица сидела в фанерной конторке посреди цеха. Там же стояла «буржуйка» и было немного теплее. Зато в цехе царил трескучий мороз. Если прикоснешься к чему-нибудь голой рукой, пальцы обжигало и они прилипали к металлу. Кладовщица, толстая как бочка, закутанная в шубу, обмотанная платком, прокричала куда-то в глубь цеха:

— Тань, а Тань! Выдай ему четыре поршня и два крана. И смотри, чтобы он ничего лишнего не прихватил с собой, знаем мы этих ребят из мастерских.

— Нужны мне твои железки! Что я, съем их или паровоз себе смастерю?

— Не бойся, я-то знаю, что говорю.

Она захлопнула дверь конторки, а Сташек направился в глубь склада разыскивать Таню, которую не было ни слышно и ни видно. Прошел через все помещение и уже хотел было повернуть назад, как из-за полок появилось какое-то крохотное создание, ростом вместе со своей огромной вислоухой шапкой из собачьего меха Сташеку по плечо. Шапка, телогрейка на вырост, большие варежки, ватные брюки и явно не ее размера валенки, как будто позаимствованные у старшего брата. Настоящий Чарли Чаплин, которого Сташек видел недавно в кино.

На палубе матросы Курили папиросы, А Чарли Чаплин бедный Окурки подбирал!..

У него даже появилось желание спеть эту песенку и отпустить какую-нибудь шутку по ее адресу, но тут он увидел, что девушка плачет. Беззвучно всхлипывает.

— Что случилось?

— Да так!.. Бери свои поршни. А краны лежат там.

— Так это ты, Таня?

— Я, а что?

— Да ничего, просто спросил.

Таня сдвинула со лба огромную шапку, сняла большие варежки, поправила непослушную прядь пепельных волос и взглянула на него полными удивления зелеными глазами. Но тут же снова начала всхлипывать и отвернулась к полкам. Сташек беспомощно стоял рядом с ней. Потом дотронулся до ее плеча:

— Ну, не плачь! Что случилось, расскажи!

Она разрыдалась во весь голос и скрылась между полками. Сташек постоял еще немного, пожал плечами, погрузил детали на санки и потащил к выходу. Плачет. Девушки часто распускают нюни без всякого повода. Но, проходя мимо конторки, он приоткрыл дверь и бросил кладовщице, которая грела руки над печкой:

— Ты здесь, тетка, греешься, а там девушка плачет.

Женщина повернула к нему старое, уставшее лицо.

— Плачет, плачет! А я чем могу ей помочь? Если б тебе сказали, что твой отец погиб на фронте, ты тоже бы, наверное, горько заплакал. Уже второй день не может успокоиться, бедняжка…

Кажется, уже на следующий день он подсел к Тане в столовой. Проводил ее домой. Она жила с матерью и тремя младшими братьями и сестрами почти на другом конце города, в старом деревянном доме. Потом он пригласил ее в кино. Отдал ей свой паек угля. Она не хотела брать, но он погрузил полученные два мешка на санки и завез к ней домой. Очень уютный был дом у Тани: теплый, гостеприимный, родной. Мама Тани, Вера Федоровна, работала в каком-то учреждении. Двое малышей ходили в школу, а самая младшая сестра, Дуняша, — в детский сад. Сташек стал бывать в доме Тани почти каждый день. Что его так сюда тянуло? Конечно — Таня. Он все больше привязывался к этой неприметной, худенькой, не отличающейся особой красотой девушке. Где ей там было, замухрышке, сравниться с Галей или хотя бы с Касей. Но Таня, хотя внешне и не очень привлекательная, излучала столько тепла, столько неповторимого обаяния, нежности, преданности, что не полюбить ее было невозможно. А уж вместе с Верой Федоровной они умели создать такую атмосферу, что не хотелось уходить из этого дома. Да, это была вторая причина, почему Сташек был привязан к Тане. Ее дом. Дом, которого у Сташека не было после смерти матери и отъезда отца. Дом, по которому он все время тосковал…

Ну а потом, уже на фронте, была еще Данка из полковой канцелярии. Вся в конопушках, как кукушечье яйцо, рыжеволосая, с пышным бюстом и алыми, ненасытными губами. Это было в августе, под Варшавой, еще на правом берегу Вислы. Под вечер его послали в штаб полка. В штабе приказали ждать до утра. Он сказал Данке, что идет спать на сено в сарай, а если что, пусть позовет его. Они хорошо знали друг друга еще с Киверц на Украине. Никогда он не обращал на нее внимания. Даже, по правде говоря, недолюбливал ее. Она отталкивала его своими крикливыми манерами, резким запахом пота, вперемешку с дешевыми духами, которыми она поливалась, не зная меры. Данка пришла к нему ночью, полная страсти, ненасытная. Тогда он уже знал, что женщина может дать мужчине, а мужчина — женщине… Было, прошло. Больше у него ничего не было…

Данка погибла потом на Поморском валу от осколка авиабомбы…

13

В последнее время на майора Таманского все чаще нападала тоска. Страшно тянуло домой, к жене, к детям, в родную сибирскую деревню, к могучей реке. Он тосковал по ним все эти долгие и трудные военные годы, но теперь с каждым днем все острее и сильнее давала себя знать разлука. Может быть, потому, что он каждый день видел, как люди, разбросанные войной, словно перелетные птицы, торопились вернуться в свои насиженные места. А те, кого война лишила крова, отстраивались, вили новые гнезда, начинали новую жизнь. «Что ты здесь делаешь, Таманский? Самое время домой, тебя там ждут. Война закончилась, а ты вместо того, чтобы возвращаться, все еще торчишь в этой далекой Польше». Он с грустной улыбкой думал об этом. Куда деться от мучительной тоски? Солдат есть солдат. Уже дважды он начинал разговор с командиром полка о демобилизации. Полковник кивал головой и разводил руками: «Ничем помочь тебе, Таманский, не могу. Ну кого я поставлю на твое место? Потерпи еще немного, майор, послужи в союзнической армии», — шутливо заканчивал он разговор на эту тему. «А как там с твоим хозяйством? Помни, Таманский, и втолкуй каждому своему солдату, что в этом первом послевоенном году нужно собрать как можно больший урожай — это для Польши вопрос жизни. В стране разруха, люди голодают. Утешай себя тем, майор, что не тратишь здесь время попусту. Твой хозяйский опыт очень нам пригодился». Таманский знал, что не он один так рвется домой. Почти всем его солдатам, с которыми он прошел по дорогам войны, не терпелось поскорее вернуться домой. Ему часто приходилось беседовать с ними, и он видел, с каким чувством они смотрят на зеленеющие поля, на поднимающийся из труб дым, как гладят местных детишек по головке. С какой жадностью читают письма, слушают вести, доходившие до них из центральной Польши, рассказы тех, кто побывал в коротких отпусках. Они даже завидовали тем, кто селился здесь в оставшихся после немцев хозяйствах, кому жены готовили обед, а малыши влезали на колени, соскучившись по скупой отцовской ласке. И радовались даже без всякой зависти, полные надежд, что скоро наступит и их черед, когда демобилизовывались их фронтовые товарищи старших призывных возрастов. Те, кто был родом из центральной Польши, возвращались к себе домой. Жители Подолии, Волыни селились здесь, брали хозяйства, ждали свои семьи. А поскольку они, как правило, не имели ничего, майор Таманский помогал им, чем и как только мог. Одному корову даст, другому — лошадь, третьему — мешок картошки или гарнец зерна. Для успешного старта. Интендант, капитан Лея, рвал на себе волосы, как покрыть недостачу в учетных документах. Но командир приказывал, и перечить ему было нельзя. Ну как не помочь, к примеру, Казику Рашевичу? Ведь это солдат, каких мало. Первоклассный пулеметчик. Сколько фрицев уложил — не счесть. Два Креста за храбрость имеет. Взял хозяйство в Дембине, наверное, эта деревня чем-то напоминала ему родные места. Хозяйство выбрал не очень большое, но и не маленькое. «В самый раз, — как он говорил, — чтобы с бабой вдвоем смог обработать и чтобы еще время осталось и в костел сходить, и на ярмарку в город съездить. Ну, а если захочется, то и стаканчик хмельного меда пропустить».

Таманский вместе с Заторой ехал по деревне. Смотрят, а в одном из дворов кто-то возится с колесом от телеги. Наметан глаз у командира батальона.

— Никак наш Рашевич!

— Рашевич, — подтверждает капитан.

— А ну-ка, останови! — обращается Таманский к Дулику. — Навестим старого вояку. Посмотрим, как он на гражданке управляется.

Запищали тормоза, скрипнула калитка. Рашевич поднял голову. Отложил в сторону колесо. Подкрутил ус. Поправил конфедератку. Только то его и смущает, что ремень висит на дышле и он не успеет подпоясаться, ведь командир батальона уже подходит. Его, Казика, фронтовой командир. Тогда Рашевич идет навстречу парадным шагом, прижимая руки к бедрам. Щелкает каблуками. Отдает честь.

— Товарищ майор, разрешите доложить, капрал Рашевич занят осмотром хозяйственного инвентаря.

— Спасибо, капрал. Вольно! — откозыряли, доклад по форме, команда — все как положено и у Рашевича, и у Таманского. Только стоящий сзади майора Затора прячет улыбку в усах, глядя, как приветствует командир своего бывшего воина. Таманский долго не отпускает большую, натруженную ладонь Рашевича.

— Ну, старый вояка, а теперь показывай, как живешь, как думаешь хозяйничать.

— Слушаюсь, товарищ майор. Но может, по обычаю, зайдем сначала в хату?

Зашли в дом, потом в пристройку. Даже в подвал заглянули. Дом из кирпича. Оборудован неплохо. Казик только сомневался, понравится ли его Веронике кухня, ведь печь для выпечки хлеба здесь не такая, к какой она привыкла. Да, это хозяйство не из худших. Посеяно немного ржи, на первое время хлеба хватит. Вот только картошки совсем нет. Ну, а как без нее обойтись?

— Неплохо, неплохо. Картошку одолжишь в имении. Ты же сам ее сажал? Дадут, как пить дать. Вижу, телегу готовишь. А куда собрался?

— Готовить-то, разрешите доложить, готовлю, а как на ней поедешь? Лошаденки, товарищ майор, нет.

— Да, это действительно веский аргумент. А как же ты, Рашевич, собираешься вести хозяйство без лошади? На чем же ты отправишься на станцию встречать свою благоверную? Пешком, что ли, ее приведешь?

— Несолидно как-то, товарищ майор. Но вот лошади-то у меня и нет.

— А знаешь, что, Рашевич, — улыбнулся майор. Затора понимает, что он уже принял решение, — приходи-ка завтра в Зеленое, явись к капитану Лея и скажи ему, чтобы он выбрал тебе лошадь.

— Как это, товарищ майор? Так ведь капитан прогонит меня ко всем чертям! Я-то знаю, как он трясется над лошадьми.

— А разве ты не будешь трястись над своей лошадью?

— Товарищ майор, я бы эту лошадку на руках…

Таманский раскрывает планшет, чиркает что-то на листке и протягивает Рашевичу.

— А теперь, Рашевич, слушай внимательно. Завтра явишься в Зеленое. Если меня вдруг не застанешь, отдашь эту бумажку нашему интенданту. Выделяем тебе лошадь.

— Товарищ майор! — у Рашевича даже голос дрогнул.

И совсем уже не по-военному он стянул со своей седой головы конфедератку и низко поклонился.

— Не надо, Рашевич, не надо. Не свою отдаю. И одолжения не делаю. Ты заслужил не только лошадь. Пусть тебе сопутствует удача на новом месте. Тебе и твоей семье…

Демобилизованные солдаты селились недалеко от Зеленого, брали хозяйства в Гробле, Дембине, Новой Веси и Гурном. Становились хозяевами воссоединенных с Польшей земель, за которые еще совсем недавно они дрались не на жизнь, а на смерть. Выходили с плугом, косой на те самые поля, которые они собственными руками сначала разминировали, а потом сеяли на них хлеб. Перевозили сюда свои семьи, с нетерпением ожидали их приезда, а некоторые даже женились здесь. И нечему удивляться, ведь за всю войну, за все годы оккупации они истосковались по нормальной, мирной жизни.

В один из дней Родака огорошил его подчиненный и самый близкий друг — Фелек Гожеля. Вернулся как-то вечером, когда Сташек уже лежал в постели. Сел на табуретку, обхватил голову руками, оперся локтями на колени, как будто бы очень устал, а может, напряженно что-то обдумывал. И вдруг ударил фуражкой об пол, встал и заявил изумленному Сташеку:

— Была не была! Женюсь, товарищ старший сержант! Как ты к этому относишься?

— Перестань придуриваться. Лучше потуши свет и ложись спать, поздно уже.

— Не веришь! Будешь первым дружкой. Надеюсь, не откажешься?

— На ком, когда?

— На Зосе, конечно. А когда? Да хоть завтра.

— Но ведь ты еще служишь в армии! А где жить будете?

— Не беспокойтесь, сержант, все уже продумано, только бы майор дал согласие. Мы его тоже хотим пригласить на свадьбу…

Фелек был родом из деревни под Яновом Люблинским. Служил со Сташеком в одном взводе, а поскольку Сташеку не терпелось узнать, что делалось в Польше во время гитлеровской оккупации, Фелек был первым, кто рассказал ему обо всем. От него он впервые услышал об Армии Крайовой, Батальонах Хлопских, об Армии Людовой.

— Не знаю уж, как для кого, а для меня главным было драться с немцами. Так уж случилось, что сначала я вышел на тех, из АК, ну и примкнул к ним. С таким же успехом мог оказаться в БХ или АЛ. Какое мне было тогда дело до политики. Главное, что у меня было оружие в руках, что чувствовал себя солдатом, что сражался за Польшу.

— Со мной было то же самое: только бы попасть в польское войско, чтобы поскорее дойти до Польши…

Они подружились. Полюбили друг друга. Делились своими самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Фелек готов был часами слушать рассказы Сташека о Сибири, о его пути в Польшу. А если и перебивал его, то только для того, чтобы изумленно воскликнуть:

— Ну и пережил же ты, браток! Ну и что, что дальше?

— Что дальше? Мы могли в этом городе просидеть с Ваней до конца войны. Конечно, тяжело было: холодно, голодно и до дома далеко. Но кому во время войны было легко?

— Да, это верно.

— Ну, и в конце февраля, хотя стояли еще сильные морозы, решили больше не ждать. А тут случай подвернулся, какого мы и не ожидали: Ваня стал помощником машиниста. Как-то влетает как на крыльях и говорит: «Сташек, сегодня ночью ведем эшелон до самого Свердловска, как ты?» — «Думаешь?..» А он: «Нечего думать». Неудобно вышло, ведь мы ни с кем не попрощались, хорошим людям даже «спасибо» не сказали… Только теперь мы поняли, как пригодились нам пропуска на железную дорогу и железнодорожная форма. Я крутился у паровоза до тех пор, пока из трубы не повалил дым и он медленно стронулся с места. Тогда я вскочил на тендер — и прощай, город! Не знаю, поймешь ли ты, что я тогда пережил. Едва я почувствовал, как поезд набирает скорость, услышал перестук колес на стыках рельсов, свисток паровоза, меня охватило такое чувство, будто этот поезд остановится уже только в Польше! До Свердловска все было в порядке. А потом по-разному. Чаще всего мы прятались в товарняках, на открытых платформах, так было безопаснее. Кому придет в голову, что на открытой платформе, нагруженной замерзшей и припорошенной снежком серой, можно ехать! А мы с Ваней ехали. Несколько раз чуть совсем не замерзли, потому что оба заснули. Обычно один спал, а другой бодрствовал. Часто нас гоняла железнодорожная охрана. А раз даже задержала милиция. Уже за Уралом, который мы пересекли на открытой платформе. Железнодорожная станция в небольшом городке. Обычно эшелоны на таких не останавливаются. А тут вдруг — стоим. Час, другой. Что случилось? Осторожно выглядываем. Эшелон стоит, паровоз отцеплен, фары погашены. Попросту сломался. Неизвестно, когда подойдет запасной.

Полдень. Валит мокрый снег. Ветер. Мы дрожим не только от холода, но еще и от голода. Голод иногда досаждал нам больше, чем мороз. К дороге мы готовились, насушили немного сухарей, получая хлеб по карточкам. Но нашему путешествию конца не было. «Как ты думаешь, — говорит Ваня, — может, выскочим, осмотримся?» — «Давай». Со станции мы выбрались без приключений и двинулись прямо на базар. Там всегда можно купить что-нибудь поесть, а на худой конец выменять. У нас были с собой деньги, заработанные в городе, и даже довольно много. Базар как базар. Одни продают, другие хотят что-то купить, а еще крутятся там разные людишки, чаще всего подростки — сироты, которые только и ищут, где плохо лежит. Ходим, смотрим. Видимо, наш вид не вызывал доверия у продавцов, как только мы подходили к какой-нибудь женщине, она сразу же хватала крепче корзину с яйцами, либо прикрывала полотенцем оладьи из промерзшей тертой картошки. Потому как вид у нас был не дай боже! Что там говорить! Прошел почти месяц, как мы мыкались по станциям и товарнякам, на снегу, морозе, на угле или сере, редко когда в крытом вагоне или на прессованном сене, накрытом брезентом. Грязные, голодные, невыспавшиеся, в промасленных телогрейках. Выпили мы на базаре по стакану теплого молока, купили немного жареных тыквенных семечек, только этим сыт не будешь. Да и на дорогу что-нибудь надо было купить. Подошли к замотанной в платки торговке, продававшей лепешки. «Почем?» Она подозрительно глянула на нас. «А деньги-то у вас есть?» — «Не бойся, тетя, даром не берем». — «А ну-ка, покажите деньги, а то знаем мы таких». — И баба прикрыла лепешки полотенцем. Ваня вытащил из кармана пачку денег. Баба заломила такую цену, что мы опешили. Тогда-то и выкинули глупость — надо было заплатить и уходить, но нам кровь ударила в голову от ее нахальства. Вокруг бабы собралась толпа, и все набросились на нее: «У тебя совесть есть, так обдирать?», «Спекулянтка!», «Гнать таких надо, с человека последнюю шкуру спустит!», «Гляньте на нее, вон как разжирела на чужой беде!», «В милицию ее надо отвести!», «Работать заставить!» Не успели мы оглянуться, а милиционер тут как тут и под одобрительные выкрики толпы забрал толстую торговку с ее лепешками и нас с Ваней. В качестве свидетелей. Только этого нам не хватало!

— Черт побери, ну и влипли же вы! Ну и что дальше?

— У нас не было выхода. Мы переглянулись и дали деру. Ваня бросился наутек в одну, а я в другую сторону. Милиционер что-то кричал, но бабу отпустить не решился. Голодные, перепуганные, ночью мы уже снова тряслись на платформе.

Чем ближе к фронту, тем становилось все сложнее. Военные патрули, милиция. Города в развалинах. Следы войны чувствовались на каждом шагу. Эшелоны с ранеными. Покореженная военная техника. Один за другим шли на запад эшелоны с войсками. Мы с Ваней выбиваемся из последних сил. Но, наученные горьким опытом, ни к кому не обращаемся, потому что ясно как божий день, что в армию нас не возьмут, отправят обратно в тыл. Мы решили, несмотря ни на что, добраться до фронта, на передовую, а оттуда нас уже не завернут. Только в конце марта, когда уже запахло весной, хотя шли дожди и было холодно, мы оказались совсем близко от фронта, в Рязани. А я, где только представлялась возможность, искал и расспрашивал о польском войске. Не везло мне, столько тысяч километров отмахали, а польского солдата так и не удалось встретить. Конечно, о поляках знали. Несколько раз случалось слышать о них от раненых бойцов, которых я встречал на вокзалах или базарах. Но они не очень-то знали, где поляков искать. Некоторые говорили, что в Смоленске, другие, что в Рязани. Счастливый случай помог нам с Ваней очутиться в Рязани. Встретился нам комендант станции, редкой души человек. Потому как в Рязани, представь себе, мы снова попались, причем в руки железнодорожной охраны. Тут уж было не до шуток. Прифронтовая полоса. Попробуй сбежать от них: стреляют без предупреждения. Они потребовали документы. Какие там документы! Ну и отвели нас к военному коменданту станции, пожилому подполковнику. Стоим у его письменного стола. А он за один присест сто вопросов решает. Стоим и молчим. Наконец он на минуту освободился. «Зайцы?» Врать было бесполезно. Такому человеку нельзя врать. У него были усталые, умные, проницательные глаза. Ну, мы все ему и выложили. Он молчал. Кивал головой. Тут снова затрезвонили телефоны, кто-то там опять вошел с каким-то вопросом. «Савич! — громко позвал подполковник. Появился бравый усатый старшина. — Забери этих двух героев, накорми, попарь в бане и приведи потом ко мне. Сторожить их не надо. Не сбегут». «Слушаюсь», — ответил старшина. Ну и через минуту — впервые за последний месяц — мы досыта наелись густой солдатской каши, помылись и облачились в чистое, солдатское белье. И выспались в тепле. А утром меня забрал от подполковника Лебедкина, ну ни за что не отгадаешь кто? Наш капитан, а тогда еще поручик Затора.

— Ну и повезло же тебе, парень!

— Еще как!

— А что там Затора делал?

— Они грузились в эшелоны, нашу дивизию перебрасывали как раз на Волынь. Подполковник сообщил коменданту польского эшелона, тот — дежурному офицеру, ну и появился поручик Затора.

— И забрал тебя?

— А что ему оставалось делать? Привел меня к майору, тогда еще капитану Таманскому, а тот на свой страх и риск приказал включить меня в состав батальона. Что ты, командира нашего не знаешь? У него на все свой ответ: «Беру на свою ответственность, и все».

— Ну, а что с твоим другом?

— С Ваней? Остался в Рязани, у того подполковника. Думаю, он его не обидел. Распрощались мы с ним. Поверь мне, Фелек, какой это парень! Он мне как брат. Я многое бы отдал за то, чтобы еще когда-нибудь с ним увидеться.

— Может, даст бог, увидитесь. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… А знаешь, я ведь тоже начинал с Заторы, тоже сначала с ним встретился. Порядочный человек. Многое помог мне понять… Фронт прошел, вышли мы из леса — и что дальше? Польша есть, а нам говорят, что не такая, какая должна быть. Русские, говорят, будут в ней править, всех в колхозы загонят. А тут снова увидел польское войско с орлами на фуражках. Может, даже и тебя тогда видел?

— В Люблине?

— Нет. В Янов к нам приехали.

— Меня там не было. Я был только в Люблине.

— Плакаты. Объявления о наборе в армию, война-то продолжалась, до Берлина еще далеко. А, думаю, плевать я хотел на всю эту болтовню подполья. Подбил еще несколько ребят и пришел с ними на призывной пункт. Мобилизовали нас и направили в Люблин. Там продержали недолго в запасном батальоне, так я и попал в нашу часть. Недоверчивые тогда были многие, запуганные. Что тут говорить, а в некоторых вопросах ничего не секли. Затора как будто чувствовал, что нас волнует. Помнишь, как собирал нас, новеньких, и с нами часами беседовал, объяснял?

Потом уже вместе, и Сташек и Фелек, освобождали Варшаву и Быдгощь, дрались за Поморский вал и Берлин. Теперь все это, к счастью, уже позади. Времени вполне было достаточно, чтобы притереться, узнать друг друга, подружиться. И вот теперь Фелек приглашает Сташека на свадьбу.

— Но ведь Зося из Варшавы, городская. Что она будет здесь, в деревне, делать?

— Какой ты, Сташек, наивный. Если люди любят друг друга, им везде хорошо. Ну что из того, что она варшавянка? Мы с ней все уже обговорили. Она ведь закончила среднюю школу, любит детей, вот и будет их здесь учить. Даже разговаривала уже об этом с новым уполномоченным из повята. Мы подобрали себе домик в Новой Веси. Зосе там очень понравилось. Ну, а ты как? Может, еще соседями будем, а? Что-то мне кажется, товарищ старший сержант, что в последнее время ты довольно часто заглядываешь в Новую Весь.

— Давай, гаси свет, трепло. Спать охота…

Что правда, то правда. Как только представлялась возможность, Сташек садился на мотоцикл и гнал как сумасшедший в Новую Весь. К Ванде, конечно. А возможность такая представлялась довольно часто, поскольку взвод Родака занимался в последнее время в основном решением транспортных задач. В районе расположения батальона формировались гражданские власти. Повятовый уполномоченный, местом пребывания которого был близлежащий городок, где было расквартировано также командование полка, часто наведывался в Зеленое и вместе с Таманским объезжал деревни, которыми до сих пор практически управляли командиры отдельных рот. С каждым днем прибывало все больше репатриантов. Они выгружались на железнодорожной станции, а оттуда на военных грузовиках их развозили по окрестным селам. Родак отвечал за транспорт и часто по старой привычке сопровождал командира батальона в его поездках. И Таманский, и Родак не могли надивиться, как быстро эти земли, в первые послевоенные дни совершенно заброшенные и безлюдные, заселялись. В поселках появились вывески на польском языке, таблички с нарисованным от руки гербом Польши — орлом, оповещающие, что здесь находится милицейский участок или какое-либо другое учреждение.

Родаку как-то раз удалось заскочить и в Грудек. А ему давно очень хотелось попасть туда, во-первых, из-за Клары и, во-вторых, расспросить о судьбе Вани Воронина. Он рассчитывал, что начальник госпиталя все ему расскажет. Но он просчитался. Советского военного госпиталя в Грудеке уже не было. Совсем недавно его передислоцировали на родину. И как это обычно бывает в армии — никто не знал точно куда. Военная тайна. Сташек был очень огорчен. Он рассчитывал, правда, еще на то, что Ваня, зная его адрес, номер полевой почты, напишет сам. В больших красных корпусах размещался теперь польский военный госпиталь, а поскольку другого в округе не было, то принимали всех больных. Сташек, сжав в руке фуражку, слонялся по госпитальным коридорам, заглядывал в палаты, надеясь встретить Эву или Клару. Узнает ли его Клара? И какая будет ее реакция? Не напомнит ли он ей Зеленое и пережитые там тяжелые минуты? У Сташека перед глазами стоял образ Клары: ее тонкое лицо, испуганные глаза, седые волосы, красивая, стройная фигурка. Он относился с большой симпатией к этой девушке, его беспокоила ее судьба. Не мог примириться с тем, что она отгородилась от мира, ушла в себя. Она словно призрак, потерявшая интерес ко всему, бродила по берегу моря и аллеям парка.

— Пан сержант!

Сташек обернулся. Перед ним стояла Клара. Прекрасная, будто сошедшая с картинки. Седые волосы собраны с большой пучок, на них наброшена белая газовая косынка. Изумленные глаза. Мягкая улыбка.

— Клара! Здравствуйте. А я как раз ищу вас и Эву.

— Эва спит после ночного дежурства. Вот обрадуется! Моя смена сейчас кончается, давайте пойдем вместе к Эве.

— Я не помешаю?

— Да что вы! А я, я хочу сердечно поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня. Эва мне все рассказала.

Они шли по улицам городка. Девушки жили недалеко, за госпиталем. На приморском бульваре, где лишь в нескольких местах были еще видны следы бомбежек, они присели в тени каштана. Клара рассказывала о себе:

— …со Старувки[12] до центра города мы пробирались каналами. Если бы еще одни, но ведь с нами были раненые. Некоторых из них приходилось тащить на себе. Немцы бросали в люки дымовые шашки, гранаты. Это был настоящий ад. Но мы все-таки прошли. Центр города еще удерживали наши. Раненых мы разместили в жилом доме с внутренним двориком, напоминавшим колодец. Но это были последние часы восстания. В дом ворвались немцы, начали расстреливать раненых, жгли из огнемета. За мной помчался какой-то пьяный эсэсовец. Может, потому, что он был пьяный, мне удалось скрыться. Я спряталась в развалинах, а ночью добралась до своих. Когда восстание было подавлено, я затерялась в толпе гражданских лиц, которых гнали из пылающей Варшавы. Согнали всех вместе в лагерь в Прушкове. Оттуда отбирали молодых женщин и девушек на работу в Германию. Так я попала в Зеленое, к баронессе фон Клейст…

— Клара…

— Знаю, вы не хотите, чтобы я возвращалась к этим кошмарным воспоминаниям. Я вам за это благодарна. Но вы не бойтесь. Вот если бы я снова очутилась в Зеленом или вдруг встретила эту страшную бабу… Бр-р!

— Не надо, Клара.

— Ей все хотелось сделать меня своей наложницей. Меня били, запирали в темный, затхлый подвал, где полно было крыс… В один из дней я вдруг перестала существовать. Потеряла память. Только здесь, в госпитале, я поняла, что война закончилась, что снова есть Польша. Врачи, русские девушки, санитарки, а особенно медсестра Лена Рубцова, очень заботились обо мне. Мы все изревелись, когда они уезжали. Обещали написать.

— Может, у вас есть их адрес? Вы ведь знаете, что я встретил здесь своего друга…

— Знаю! Того молодого, без ног. Воронина. Его отправили отсюда раньше. Он даже немного говорил по-польски. Рассказывал о вас, когда мы приходили с Эвой проведать Дубецкого. Какой мужественный парень. Боже мой, такой молодой — и без обеих ног. К сожалению, он так нам и не написал. Адрес, как вы понимаете, они не могли оставить, сами не знали, куда переводят госпиталь.

— Понимаю, конечно, понимаю. Очень хотелось бы мне найти Ваню. Я ведь даже не успел попрощаться с ним. Никак не мог раньше выбраться сюда. Как-то глупо получилось…

— Не расстраивайтесь, Сташек, вы обязательно его отыщете. — Нежная, теплая девичья ладонь легла на его руку. Вдруг Клара оживилась, хлопнула в ладоши. — О, я не сказала вам самого главного. Моя мама нашлась! А я уже потеряла всякую надежду. Папа погиб в первые дни восстания. Он был врачом в отряде повстанцев, оборонявшихся на Воле. Мама сначала была со мной, на Старувке. Была ранена осколком бомбы. Ее вывезли куда-то в Мокотов. И след ее затерялся. Дом, в котором мы жили, разрушен, как и вся улица. Когда я вновь стала собой, то вспомнила о тете, которая жила под Варшавой, в Веселой. Написала ей. Хотя ни на что не надеялась. Несколько дней назад получаю письмо. Распечатываю! Думала, что снова сойду с ума, но теперь уже от радости. Это было письмо от моей мамы! Она живет у тети. Умоляет, чтобы я как можно скорее возвращалась.

— Почему же вы не едете?

— Прямо сегодня же, на крыльях полетела бы к маме, в Варшаву. Но должна еще немного побыть здесь. Это ведь госпиталь. Столько больных нуждается в помощи, а людей не хватает. Мне помогли добрые люди, так как же я сейчас могу уехать? А вы когда возвращаетесь домой?

— Домой? Надо этот дом иметь…

Дом. Мать. Отец. Эти слова, независимо от того, кем и при каких обстоятельствах произносились, всегда болезненно воспринимались Сташеком. Матери у него не было. До сих пор он ничего не знал об отце. А дом? Где, собственно, теперь после войны, его дом? На Подолию он не вернется. В Калиновой, где он родился и где жил его дедушка, не за что зацепиться: ни собственного угла, ни клочка земли. А может, останется здесь, в Поморье? Этого он еще не решил. Ждал отца, может, вместе определят дальнейшую судьбу. А пока дома нет. Просто нет — и все тут. Но ему всегда становилось как-то не по себе, когда на такой обычный, самый нормальный для любого человека вопрос: «Где твой дом?», он не знал как ответить…

Ванда тоже расспрашивала его о доме. Они сидели на дюнах и любовались зеленым, спокойным в тот день, залитым солнцем безбрежным морем. Пустой пляж. До самого горизонта мерно колыхающееся море. Слабый, едва ощутимый ветерок теребил распущенные, рассыпанные по плечам густые Вандины волосы.

— Красиво! — Сташек не мог удержаться от восторженных слов. — А знаешь, Ванда, ведь здесь я впервые в жизни увидел море.

— А я без моря не могу представить себе этот мир. Свыклась с ним с самого детства. Иногда отец брал меня с собой на рыбную ловлю. Часто я забиралась одна на высокую дюну и смотрела, как меняется море. Оно никогда не бывает одинаковым. То спокойное и тихое, как сейчас, то вдруг гневное, грозное. Но всегда прекрасное. И ему все можно рассказать… А как там у тебя, в твоих родных краях? Ведь я даже и не знаю, где он — твой дом.

— Мой дом?..

Сташек с задумчивой грустью произнес эти слова и вместо ответа обнял Ванду, нежно притянул к себе и поцеловал. Она ответила ему, но тотчас же вырвалась из его объятий и побежала. Он бежал за ней, утопая в теплом, сыпучем песке. Наконец догнал, уже в воде — и целовал, целовал, целовал!

— Дикарь! — сказала она, когда он наконец вынес ее на руках, на берег и опустил на песок. С них обоих лилась вода. — Еще кто увидит…

— Ну и что? Пусть видит. Больше всего…

— Что больше всего? Я вся мокрая. Как теперь появлюсь дома? А ты! Мундир, сапоги — все намокло.

— Не волнуйся. Высохнем. — И подошел к Ванде, взял в ладони ее мокрое лицо. — Спрашиваешь, что больше всего? Больше всего — и готов сказать каждому — я люблю тебя. Понимаешь? Люблю, люблю, люблю!

— Сташек!

…Они долго лежали на горячем, сыпучем песке за дюной. От карликовых сосен резко пахло смолой. Их переполняло счастье.

14

Мечтаешь о чем-то годами, видишь это даже во сне — и вот неожиданно сон становится явью, а мечты — реальностью. Старший сержант Родак ехал в отпуск в свои родные края. Не надолго его отпустили, всего на неделю, но главное, что после стольких лет он снова увидит Калиновую, дедушку, дом, в котором родился…

Ехало их человек десять. Командир батальона пришел к выводу, что такая пора, когда завершился сенокос, а жатва еще не началась, больше всего подходит для того, чтобы хотя бы часть солдат немного отдохнула. От Кракова, где сошел сержант Подгурский, Родак ехал один. Он находился в пути уже вторые сутки. Ехал попутными воинскими эшелонами. Пассажирские поезда были так переполнены, что даже на крыше или на подножках было трудно пристроиться. А на линии Краков — Пшемысль они вообще не ходили. Добраться туда можно было лишь в товарных вагонах. Сташек улыбнулся, увидев знакомую «теплушку», в которую ему с большим трудом удалось втиснуться, в таких «теплушках» он добирался из Иркутска на фронт. В вагоне бурлила, шумела, спорила разношерстная толпа. Кого там только не было! Солдаты, направляющиеся в свою часть или в отпуск. Демобилизованные. Узники концлагерей. Репатрианты с востока и запада. Мародеры и спекулянтки. И просто пассажиры, которые ехали кого-то навестить, уладить какие-то дела или же — домой.

Сташек, ужасно уставший, довольный, что нашел в уголке свободное местечко, дремал, зажав автомат между коленями. И время от времени, когда поезд останавливался, открывал глаза, чтобы не прозевать свой Жешов. До него доносились обрывки разговоров.

— Я брата искал в Варшаве. Но где там! Вся Варшава — одно огромное пепелище. Там, где стоял когда-то каменный дом, в котором жил мой брат с семьей, — огромная воронка, наверное от бомбы. И на всей улице то же самое. Редко где человека встретишь. Никто ничего не знает, вот и возвращаюсь ни с чем…

— А один капо, вот уж был сволочь, вы даже себе представить не можете, все время ходил с деревянной дубинкой, похожей на валёк. Вы знаете, что такое валёк? Ведь вы, как мне кажется, из города? Так вот, ходил он с этой дубинкой и лупил при каждом удобном случае. Если удачно попадал, мозги разлетались в разные стороны. Ну, а когда американцы нас освободили, то мы поймали эту сволочь и с помощью его же собственной дубинки превратили в отбивную котлету…

— Пожалуйста, прошу вас, пани, ведь один глоток вам не помешает. «Мы молоды, мы молоды и любим самогон, давайте поднимайте стаканы за любовь». Наше — вам! Вот так! Крепкий, да? А теперь кусочек колбаски, на закуску. А можно узнать, куда такая красавица едет в одиночестве?..

— Что вы там болтаете! Говорю тебе, мир висит на волоске. Вот-вот американцы схватятся с русскими. И вы убедитесь, что все скоро изменится. А когда наше законное правительство вернется из Лондона, вот тогда увидите, что будет. Это я вам говорю…

— Вот послушайте, золотко мое. Сижу я за столом, угощаюсь. Она возле него суетится, подлизывается, заговаривает. Через каждое слово Юзек, Юзек. А он от этого на седьмом небе, и к ней: Валерочка, Валерочка! И вдруг, заметьте, золотко мое, открывается дверь, из комнатки выходит ребенок, улыбается, глазки трет. Он спрашивает: «Чей это такой славный малыш?» А Валерия в ответ: «Твой, Юзек, твой». Понимаете, какая бессовестная? Мужик пять лет просидел в плену у немцев, а она ему вкручивает, что это его ребенок! Если бы на другого напала, схватил бы он ее за космы. А этот, разиня, вы только послушайте, золотко мое, расплакался как баба, взял ребенка на колени и принялся целовать!..

— Плохи мои дела. Дом немцы сожгли, всю семью перебили. И мне бы не избежать этого, если бы еще с вечера не ушел с мужиками в лес. Жить после этого не хочется. Ну коль уж остался жив, надо что-то делать. К счастью, когда русские после окончания войны стояли в нашей деревне, то один, старший из них, сжалился над моей долей и лошадь мне оставил. Ничего не могу сказать, хорошая лошадь, рабочая…

— Упрямый такой, не знаю что и делать. Говорит мне: «Мама, что я здесь, на этом клочке земли, буду нищенствовать, когда на западных землях могу получить хозяйство, дай боже». И поехал. Забрал жену и маленького внучка. Иисус, Мария, подумала я про себя, на верную погибель пошел мой мальчик. Едва его там разыскала. Солдаты подвезли меня на машине. Дом у них хороший, земли много. Только страшно, чужое все. Немцы глядят исподлобья. А он мне объясняет: «Мама, здесь такая же Польша, как и там, у нас». Всегда был упрямый, дальше некуда…

Сташек улыбнулся про себя — ему понравился этот упрямый, непослушный сын. Открыл глаза. Поезд сбавлял ход. Подъезжали к Жешову. Разыскал коменданта станции, поставил печать на отпускном удостоверении.

— Есть где переночевать?

Седоватый хорунжий с колодкой боевых наград на груди протянул ему лист бумаги.

— Я родом отсюда. Пойду. К дедушке.

— В Калиновую? Не советую. Попутной машины не поймаешь, а пешком идти не очень-то приятно.

— А что со мной могут сделать?

Хорунжий усмехнулся в усы, заметив, что Родак непроизвольно поправил автомат на плече.

— Ну, как хочешь. Неделю назад как раз в тех местах двух парней разоружили.

— Кто?

— Разные типы здесь бродят. Говорят — лесные братья.

— А чего они в этом лесу ищут?

— Наверное, не грибы. Говорят, Польшу.

— Но ведь Польша уже есть!

— Верно. Но они ищут другую.

— Найдут?

— Найдут — не найдут, только горько, браток, что польская кровь льется. Будто бы Гитлер мало ее пролил. Один капрал, паренек родом из-под Дынова, приехал в отпуск и не вернулся. Числится у меня здесь в списке, только что из этого? Часть запрашивает, а его и след простыл.

— Что же с ним могло случиться? Убили?

— Могли убить, а мог дезертировать, уйти в лес, у бабы под периной остаться. Кто его знает. Во всяком случае, браток, здесь не фронт. Там по крайней мере все было ясно. Там человек знал: кто свой, а кто враг. А здесь? С ума можно сойти! На станции есть зал ожидания, подремли до утра, а потом пойдешь. Днем всегда веселее…

Сташек уже готов был воспользоваться советом хорунжего, и просто так вышел еще на привокзальную площадь. А как глянул в сторону калиновских холмов и подумал, что за час быстрой ходьбы может очутиться у порога дедушкиного дома, — не выдержал: поправил конфедератку, закинул за спину автомат и отправился в путь… Шел большаком, разбитым, в рытвинах, покрытым толстым слоем пыли. Одним большим хором отзываются в придорожных канавах кузнечики. Квакают лягушки. Иногда залает собака. На холмах, в хатках, притаившихся в перелесках и оврагах, нет-нет да и мелькнет тусклый свет керосиновой лампы и сразу исчезнет! Нет, в это трудно поверить! Он снова здесь! С каждым шагом приближается к заветной цели. Вот обрадуется дедушка! Интересно, женился ли дядя Изидор?

Где-то впереди слышно, как по большаку тарахтит телега, и вновь воцаряется тишина. Остановилась или свернула на проселочную дорогу. Нет, не свернула. Стоит на обочине, недалеко от моста через Струг. Сташек поправляет автомат, придерживает его за ствол. Приближается к телеге. В упряжке пара лошадей. Одна из них громко фыркает, звенит при этом нарядная уздечка. На телеге виднеются четыре силуэта и вспыхивают огоньки самокруток. Молчат. Он проходит мимо них, в двух шагах от телеги. Четверо мужчин. Двое в военной форме, у одного конфедератка на голове, такая же, как и у Сташека. Лиц различить невозможно. Когда он уже миновал телегу, кто-то из них бросает:

— Добрый вечер! Далеко ли собрались?

Сташек останавливается. Крепче сжимает автомат. Видимо, они хотят услышать его голос. Проверить: свой или чужой.

— Вечер добрый! Далеко, да не очень: в Калиновую.

— Можем подвезти. Мы как раз едем в ту сторону.

— Спасибо. По правде говоря, совсем недалеко, но на телеге ногам всегда легче.

Он вскочил сзади на подводу, уселся на перекладину. На всякий случай хотел, чтобы все были у него на виду. Они, видно, поняли это, но не стали уговаривать пересесть. Тот, кто завел разговор, был за возницу. Родак видел только его спину. Когда тот обернулся, раз или два, его лицо показалось Сташеку знакомым, но никак не мог вспомнить, кто это. Значит, двое в военной форме. Парень в конфедератке сидел рядом с возницей, поэтому Сташек не мог разглядеть его лица. Он не оборачивался и молчал. Из сидевших лицом к Родаку один был в военной гимнастерке, но гражданских брюках. Похоже, они были сверстниками Сташека, на ногах — офицерские сапоги, блестевшие в свете луны.

— Закурите? — предложил мужчина с высоким, курчавым чубом.

— Спасибо, не курю.

— Ну и счастливчик же вы, старший сержант. В отпуск?

— Да, на несколько дней.

— А где служите?

— Что ты спрашиваешь, дурень. Пан сержант все равно тебе не ответит: военная тайна, — вмешался другой с широким бабьим лицом и писклявым голосом.

— Спрашиваю из любопытства, просто так.

— Служу на западе.

— Неспокойно там? Говорят, немцы опять туда вернутся.

— Не вернутся, будьте спокойны.

— Вы так уверены, старший сержант? А если Запад двинется, тогда…

— Да не морочь ты голову политикой, человек в отпуск едет. — Возница прервал на полуслове кучерявого и спросил: — Извините за любопытство, вы — здешний? Едете в Калиновую, я там почти всех знаю, а вот вас что-то не могу припомнить.

— Ничего удивительного, я уехал отсюда пацаном. Еду к дедушке, к Леону Скочилясу. Вы его знаете?

— Кто же Скочиляса не знает! Сейчас, сейчас, а вы, случайно, не Родак? Сын Бронека Родака? Его семья до войны переехала в Залещики.

— Да, это я.

— Как летит время. Помню тебя… вас помню еще ребенком. Я Зволень, живу возле монастыря. Не помнишь меня, Сташек?

— То-то мне показалось, что я откуда-то вас знаю.

— Знаешь, наверняка знаешь. Я ведь приходил в ваш дом, мы были приятелями с твоим отцом. Хороший был человек. И смотри же, какое несчастье на вас обрушилось: сначала мать в Сибири навечно осталась, а потом отец погиб под Монте Кассино…

— Погиб? Как погиб? Откуда вы взяли?

— Значит, ты еще ничего не знаешь? Ну да, откуда же. С неделю, самое большее две недели назад, вернулся Адам Гробельный, тот — из Дзялов. Тоже служил у Андерса, а потом попал в плен к немцам. Вместе с твоим отцом был под Монте Кассино. Он-то и привез это известие в Калиновую. Рассказывал, что на его руках твой, блаженной памяти, отец и умер…

Сташек спрыгнул с подводы и пошел прямиком в сторону от большака, куда глаза глядят. Ничего не видел и не слышал. Продирался сквозь мокрое от росы хлебное поле, спотыкался о межи, увязал в картофельных грядках, карабкался на склон оврага, цеплялся за кусты боярышника, терновника, натыкался на деревья. В ушах шумело как у пьяного, а в голове кружили мысли о двух самых дорогих и близких ему людях: матери и отце. Он не видел ничего, только их лица стояли перед ним, слышались их голоса… Мама ставит на стол миску с борщом. Отец идет за плугом: «Но, Сивка, но». Мама поправляет Сташеку ранец на спине, целует в лоб. «Будь осторожен, сынок, когда переходишь через кладку, смотри не упади в воду». Отец: «Помни, сынок, что ты поляк». Уходил, ссутулившись, в залатанных штанах, сжимая под мышкой узелок. «Не доживу, сынок, не увижу больше нашу Калиновую». Бледные, высохшие от болезни материнские руки с трудом держат жестяную кружку с горьким, кровавого цвета отваром из стеблей малины. «Топор, сынок, надо держать вот так. Упрись покрепче ногами и только тогда руби. И смотри на крону дерева, чтобы вовремя заметить, когда оно начнет валиться». Снег по пояс, пилят с отцом толстенную сосну. «Пригласил бы к нам как-нибудь свою Наталку, не будь таким дикарем», — смеется мама. Возвращаются с поля, присели отдохнуть у часовенки. Мама описывает рукой широкий круг. «Ты только глянь, сынок, как красива наша Калиновая. Цветут сады. Течет Струг. А вон, из Тычина, машина едет. Видишь, какой хвост пыли тянется за ней?» Полная хата солдат, беженцев из Варшавы, Силезии, Лодзи. Советуют отцу погрузить на подводу все, что только сможет, увезти, забрать семью и бежать в Румынию. «Здесь мой дом, моя земля. Да разве может человек убежать от своей судьбы?» Ярмарка в Бореке. Пестрые ларьки. Мама покупает Сташеку мороженое, деревянный пугач с привязанной на шнурке пробкой и большой, длинный, завернутый в зеленую папиросную бумагу пряник. И розовое печенье на веревочке, которое можно повесить на шею. «Только не ешь его, сынок, а то весь измажешься краской и животик будет болеть». Отец стоит перед музыкантами во время сельского праздника, поднимает вверх руки и поет: «Ой, одна ты, ой, одна ты у меня, и танцуешь лучше всех ты у меня». Потом хватает маму, и они пляшут, пляшут, пляшут.

Светает. Багряная полоса неба над монастырем медленно светлеет. Из-за холмов выглядывает солнце. Над Стругом стелется густой туман. Поют петухи. Мычат коровы, ждут, когда подоят. Скрипят ворота конюшен. Над покрытыми соломой крышами с трудом пробивается в небо первый дымок. В монастырском лесу начинают свой утренний галдеж птицы. Калиновая просыпается. Сташек сидит на том же холме, у той самой часовенки, где когда-то, еще мальцом, отдыхал с матерью. «Гляди, сыночек, как красива наша Калиновая».

Ему кажется, что он видит сон. Но это действительность. Короткая июньская ночь пролетела мгновенно. Он поднимается со ступенек часовенки. Срывает пучок росистой травы и начинает чистить ботинки, старается привести их в более или менее приличный вид. «Как имя вчерашнего возницы? Зволень? Да, Зволень. А того, который был вместе с отцом под Монте Кассино? Я должен обязательно увидеться с ним, чтобы он мне все рассказал. Гробельный, живет в Дзялах». Дедушкина хата уже недалеко, но Сташек не видит ее, потому что туман над Стругом расползается все шире, клубится как пар над корытом. Родак спускается по меже вниз. Под ногами искрится на солнце крупная, как жемчужины, роса. Туман поднимается вверх, и роса высыхает. Это к хорошей погоде.

Соломенная крыша. Погреб, выдолбленный в каменном откосе над ручейком, где в самый жаркий летний день всегда холодная как лед простокваша. Овин, в котором он так любил спать с отцом на свежем, душистом сене. Конюшня. Он огибает ее. Лужайка перед домом. На изгороди висит глиняный горшок. На лужайке — пестрая корова позвякивает цепью. Глухой стук топора. Дед вбивает колышек, чтобы привязать буренку. Сон это или явь? Дом. Погреб. Конюшня. Овин. Изгородь. Буренка. Дед. Все выглядит так, как Сташек запомнил в детстве и вспоминал долгие годы с непередаваемой тоской.

— Дедушка!

Старик застыл с занесенным топором. Медленно поворачивается в ту сторону, откуда, как ему показалось, услышал голос.

— Дедушка! Дедушка!

Сташек бежал длинными прыжками, перескочил через изгородь и очутился в объятиях старика.

— Сташек, внучек!..

Дедушка был в доме один. Сели завтракать. Творог, масло, яичница. Сташек открыл консервы. Дедушка вытащил из буфета бутылку самогона.

— Полагается выпить по одной со свиданьицем, — сказал он, как бы оправдываясь перед внуком. — Ну и мужичище из тебя вырос!

Опрокинул большую стопку из толстого граненого стекла. Крякнул, вытер усы и налил туда же Сташеку.

— Твое здоровье, дедушка! — Сташек выпил, поперхнулся, закашлялся. — Ну и крепка!

— Это самогон. Сразу видно, что непьющий ты. Это хорошо. — Заткнул бутылку свернутой из газеты пробкой. — А я здесь, как видишь, один-одинешенек горе мыкаю. Стефан, с тех пор как его немцы забрали в концлагерь, а случилось это под Рождество в сорок втором году, не дает о себе знать. Боюсь, как бы он там случайно…

— Не думай так, дедушка. Война только что закончилась, люди еще только возвращаются.

— Дай бог, чтобы так было, как ты говоришь. А Изидор, с тех пор как влез в политику, совсем не бывает дома. По правде говоря, за ним уже несколько раз приезжали из Жешова.

— Чего хотели?

— Говорили, что он прячет оружие и связался с лесными братьями.

— Дедушка, а скажи мне, только честно: чего хотят эти лесные? Чего не хватает дяде Изидору? Ведь Польша-то уже есть. Так что им еще нужно?

— А я знаю? Говорю ему: «Ты лучше хозяйством займись, ведь это твое крестьянское дело, а в политику не лезь». А он мне в ответ: «Ты хочешь, чтобы коммунисты костелы позакрывали, а тебя в колхоз загнали?» Ну и сказывает, что коммунисты не удержатся долго у власти, вот-вот Запад выступит и погонит русских. Новая война, говорит, скоро начнется.

— Что они там с ума посходили с этой войной? Им все еще мало? Как и с этими костелами. Вот мы даже сами там, в Поморье, ксендзу провели в костел электричество. А знаешь, кто отдал такой приказ? Наш командир батальона, русский, майор Таманский. А разве у вас здесь закрыли хоть один костел?

— Э, где там, у ксендзов как брюхо росло, так и растет. До сих пор эти юродивые им кур носят. А колхозы? Ты ведь, Сташек, был в России и знаешь, как там?

— Знаю, дедушка. Никто там из одной миски не ест, общих жен тоже не имеют. А если кто хочет работать, не ленится, тот и живет по-человечески. Но это Россия, а здесь, у нас, Польша. Если бы государство собиралось создавать колхозы, зачем бы оно тогда раздавало помещичьи земли крестьянам?

— Так-то оно так. У нас тоже провели земельную-реформу в Саркачках. Но люди поначалу взяли землю, а потом некоторые из них перепугались и сдали ее обратно. Боятся.

— Чего?

— А вдруг вернется довоенная власть? Лесные тоже против реформы. В Бороке двух крестьян убили.

— За что?

— Люди сказывают — за то, что взяли помещичью землю, с коммунистами якшались. Ведь у нас тоже их здесь, в Калиновой, немало. К примеру, Юзеф Скочиляс, не наша родня, только фамилия такая же, — хороший мужик, ничего сказать не могу. Так эти лесные уже несколько раз за ним приходили, только везло ему, потому что не заставали дома. А теперь он уже даже дома не ночует, прячется по ночам, где только может. А по правде говоря, и нам не помешал бы кусок земли из Саркачек, почва-то там плодородная, как раз под свеклу. Ну и близко, прямо через Струг…

После обеда собрался Сташек в Дзялы к Гробельному. Судьба отца не давала ему покоя. Да еще этот дядя Изидор. Ничто не радовало его. Не так он представлял свое возвращение в родную деревню. Сташек шел проселком по полю, сторонился людей. Ему ни с кем не хотелось встречаться. В деревне уже знали, что к старому Скочилясу приехал в отпуск внук, здесь никогда ничего не утаишь, да тем более когда в деревню приезжает чужой, да еще — издалека. Но все-таки не удавалось совсем избежать встреч, особенно с соседями. То пройдешь через чей-то двор, то через чей-то сад, либо под чьими-то окнами. Сташек ходил в форме, с автоматом, иначе было нельзя. Может быть поэтому, люди, едва увидев его, исчезали за дверями, сворачивали за угол, выглядывали из-за занавесок. Калиновая жила не только желанием все узнать, но и страхом. Горько было от этого у Сташека на душе. Те же холмы и овраги, перелески и тропинки, старые вербы, одинокие груши и деревянные кресты на перекрестках дорог, тот же белокаменный монастырь и тот же Струг. И ведь люди-то те же, только многих из них унесла война. И оказывается — это уже не край его счастливого детства, где он бегал босиком, с вечно ободранными коленками, с краюхой хлеба, смоченной молоком и посыпанной сахаром, с сопливым носом, плескался в Струге, таскал мак с грядок и яблоки из соседних садов…

Хату Гробельного найти было легко. Выкрашенная в голубой цвет, с соломенной крышей, она одиноко стояла у самого леса над скалистым карьером, откуда крестьяне вывозили камень и щебень. Когда он взбирался — сначала по оврагу с крутым глинистым склоном, а потом по тропинке, — она все время была перед ним, как на ладони. И он даже забеспокоился, потому что во дворе не было ни души. А ведь он специально выбрался в обеденное время, чтобы кого-нибудь застать. В поле, кроме того, как вывезти поздний покос и окучить картошку, делать было сейчас нечего. От быстрой ходьбы он взмок. Хотелось пить. Назойливые мухи и большие слепни немилосердно жалили. По всему было видно, что собиралась гроза. Вблизи хатка выглядела еще более убого. Стены вросли в землю, окошки маленькие — чтобы заглянуть в них, надо было нагнуться, двери вели и в избу, и в конюшню. Маленькая пристройка служила курятником и сараем для дров. Овин совсем развалился. Несколько кур копошились в навозной куче. У овина белый кролик с красными, как бусинки, глазами, замер, стрижет ушами и смотрит на Сташека. Как и перепуганная, облезлая псина — рычит, но не отваживается вылезти из конуры. Сруб колодца зарос зеленым мхом, колодезный журавль с деревянным, шарообразным отвесом, погнутое, прохудившееся ведро. Он опустил его в колодец, достал воды, поставил ведро на сруб, чтобы не очень забрызгаться, сдвинул конфедератку козырьком назад и жадно прильнул к ведру. Вода была вкусная. Но когда он пил, почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Не отрывая головы, бросил быстрый взгляд в сторону. Из-за угла овина на него смотрел мальчик лет девяти-десяти. Не меняя позы, чтобы не испугать, Сташек окликнул его:

— Мальчик, скажи своему папе, что пришли от Скочиляса и хотят с ним увидеться. Беги, а я здесь подожду.

Мальчик исчез, будто его ветром сдуло…

— Я видел, что кто-то поднимается к моей хате, но не разглядел — кто. И тут примчался перепуганный мальчонка и говорит, что пришел кто-то в военной форме, с автоматом. Ну, подумал я, пойду-ка на всякий случай в лес, земляники поем, а что?

Они сидели с Гробельным неподалеку от колодца в тени старой липы, на пне уже давно срубленного дерева, поскольку с него облезла вся кора. Гробельный такой же неприметный мужичок, как и его хата, невысокого роста, небритый. Он то и дело покашливал, время от времени сплевывал густую слюну, кожа на лице была землистого цвета. На босых ногах — стоптанные старые полуботинки. Заношенные брюки. Только шерстяная зеленая рубашка и короткая военная куртка выглядели добротно и даже опрятно.

— А ты похож на своего отца как две капли воды. Подумать только, как в жизни бывает, мы оба с Бронеком, то есть с отцом твоим, из Калиновой, так? А встретились только там, в Италии. Бронек прошел через Россию, Ливию, а я через Румынию, Францию, Тобрук. Я вернулся, сижу себе на солнышке, гляжу на Калиновую, на Струг, а он там, бедолага, лежит под скалами… В одном взводе мы с ним были, так? В пятой дивизии из Восточной Польши. А под Монте Кассино нас бросили в мае сорок четвертого. Вокруг одни скалы да горы. Вот видишь эту скалу, поставь таких, как она, пять или даже десять одна на другую, вот такие там были горы. Немец сидит себе на этих скалах, а мы в долине, как на сковородке. Ну и надо лезть на эти скалы, так? Ведь приказ есть приказ. Сам знаешь. Вооружены мы были ничего, даже отлично. Оружие в основном английское. И автоматы были, только немного другие, не такие, как твой. У «томпсона» нет круглого диска, так? Немец тоже, что ни говори, драться умел, так? А если уже окопался или сидел в бункере…

А твой отец всегда был веселым. Если иногда и грустил, то только когда тебя вспоминал. Перед этим боем будто предчувствовал свой конец. «Ну, Адам, если влезем на эти скалы, то и в Польшу вернемся, а если нет, конец нам». Так и сказал. Это было в ночь с 11 на 12 мая. Подняли нас в атаку. Мы и пошли. Вокруг такая тьма, что в двух шагах ничего не видно. Дыхания не хватает, чтобы забраться на скалы, а еще надо стрелять, отбиваться прикладом. И финку в ход пускать, так? А немец засел на горе, косит перекрестным огнем, гранатами забрасывает, минами накрывает. Не знаю и знать не хочу, как выглядит настоящий ад, но, пожалуй, мало чем отличается от того, что мы там, под этими скалами, увидели. А Бронек, отец твой, от пули погиб. Залегли мы на перевале — немец лупил так, что головы нельзя было поднять. А тут взводный Скрудлик, помню он был родом из Познаньского воеводства, весь дрожит, «томпсоном» размахивает. «Вперед, — кричит, — ребята, ведь лежа мы никогда до Польши не дойдем!» Вскочили мы тогда, так? Ну и Бронек упал. А был рядом со мной, почти как ты сейчас, с правой стороны. Не мучился. Пуля попала в лоб, как будто кто-то специально прицелился в него в этой темноте. Я склонился над ним, так? «Бронек, что с тобой?» Но он слова не успел вымолвить. Умер у меня на руках. И тут меня такая обида взяла, что трудно сказать. Рванулся вперед. Забрались мы на эти скалы. Но немец перешел в контратаку. Меня ранило в грудь. В бессознательном состоянии попал в плен. Немцы еще успели вывезти меня в Германию, в концлагерь. Рана зажила, но только сверху. А легкие по кусочкам выплевываю. Денег на докторов у меня нет. Люди советуют собачье сало пить. Но я ведь своего Бурка не съем, не живодер же я, так? Да и в лесу должен прятаться. Потому как, скажу тебе, дело обстоит так. Эти, из леса, говорят: «Ты, Гробельный, андерсовец, с запада вернулся, давай к нам, это как раз для тебя». Командует здесь ими поручик «Орлик». А когда приходят с милицейского участка из Тычина или из управления госбезопасности из Жешова, то начинают грозить пальцем и говорят: «Что ты, Гробельный, андерсовец и реакционер, мы хорошо знаем. И если будешь якшаться с теми, из леса, плохи твои дела, помни об этом», так? Меня уже пару раз на допрос водили и в подвале держали. А я на всех их, скажу тебе честно, как лучший товарищ твоего отца, и на этих из лесу, и на этих из управления, плевать хотел… Дали бы лучше человеку спокойно пожить, пока он все легкие не выплюнет, так?..

Наведавшись к Гробельному, Сташек больше не стал ходить в деревню. Не покидал деда, а дед — его. Все время вспоминали минувшие годы, отца, мать, дядю Стефана, бабку, которая умерла еще до войны, и которую Сташек, хотя он был тогда еще маленьким, хорошо помнил. Только о дяде Изидоре больше не говорили. Он ни разу не появился, а дед не знал, где он. Сташек нарубил деду дров. Перевез на тачке две последние копны сена с луга на Струге. Вместе они починили старый, дырявый забор, через который пролезала дедушкина птица, причиняя убыток соседям. И лишь с Марысей, дочерью соседа Дрозда, он виделся и говорил раза два. Ему было немного стыдно, потому что в первый раз, когда она вошла в избу, он совсем ее не узнал. Они как раз с дедом обедали. Дед решил потратиться, как следует угостить внука-солдата, и собственноручно зарубил петуха. С трудом ощипали его, но в конце концов как-то справились. Сидели и с аппетитом уплетали, пропустив по стопочке дедушкиного самогона и закусив солеными огурчиками, принесенными из погреба в скале. Тут дверь отворилась, и вошла девушка. В красном платьице в белый горошек, в белом платочке на голове. Черноволосая, темноглазая, румяная, с улыбкой на устах. Красивая, Сташек замер с петушиной шеей в руках. Кто же это может быть?

— Дедушка, мама прислала меня одолжить у вас ложку соли, а то у нас кончилась, и за ней надо бежать в магазин на ту сторону реки.

— Возьми, Марыся, возьми. Ты ведь знаешь, где солонка. — Дед улыбнулся и подмигнул Сташеку. — А со Сташеком не поздороваешься? Забыла, как вместе с ним в песке играли?

Девушка засмеялась.

— Что вы, дедушка! Я-то не забыла, а вот пан Сташек, наверное, меня уже не помнит.

— Да перестань, Марыся, какой я тебе пан. Это ты стала настоящая пани! Ей-богу, когда ты вошла сюда, я в первый момент в самом деле тебя не узнал…

Она пришла к нему, когда он собирал сено на берегу Струга. Нарядилась как на праздник, надела на стройные ножки сапожки и все повторяла, что спешит в монастырь на вечерню.

— Успеешь, посиди со мной немного.

— Ладно посижу, столько времени тебя не видела.

Они сидели на обрывистом берегу, под вербой. Внизу шумел Струг.

— А помнишь, как ты столкнула меня в воду?

— О боже, я так потом перепугалась, что ты утонешь. Такой крик подняла, что люди сбежались.

— Наглотался я тогда воды, как никогда в жизни.

— А помнишь, как ты гнался за мной с крапивой и хлестал по ногам…

Зардевшаяся Марыся подогнула под себя ноги, стыдливо одернула коротенькую юбчонку, чтобы прикрыть колени.

— Извини меня за крапиву. — Сташек взял ее руку и нежно погладил. Она хотела было вырваться, но раздумала. — Ты красивая, Марыся.

— Не говори так, не надо. — Она опустила сияющие глаза.

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Да что ты! Мама бы мне такое устроила! И сейчас наверняка поглядывает в окно. А ты? И что вообще собираешься делать? Останешься в армии или в Калиновую к дедушке вернешься?

— Наверное, останусь на западных землях. Только необязательно в армии. Может, где-нибудь обоснуюсь. Людей туда все больше приезжает. Некоторые — целыми семьями.

— А у тебя кто-то есть?

— Недавно познакомился с одной девушкой. Она такая, что…

— Знаю… Я сразу поняла, что у тебя должна быть девушка. Как только увидела тебя. Красивая?

— Для меня она — самая красивая.

— Понятно. Ну я пойду…

— Марыся, не сердись. Ты даже не знаешь, как я к тебе хорошо отношусь.

— Я к тебе тоже, Сташек. А почему я должна сердиться? Приезжай как-нибудь еще раз к нам, в Калиновую.

— Марыся!

Он нежно притянул ее к себе и хотел поцеловать. Она закрыла глаза, приоткрыла губы, но в последний момент легонько оттолкнула его.

— Не надо… До свидания, Сташек.

— До свидания, Марыся…

Ночь. Последняя ночь отпуска. Они легли спать рано. Дед уже похрапывает на своей кровати под образами святых. Сташек ворочается на диване, никак не может уснуть. Столько воспоминаний связано с этим домом, столько мыслей о том, что было, что есть, что будет, вертится у него в голове. Луна заглядывает в окна, в избе светло как днем. Вдруг он вздрогнул, напряг слух. Как будто бы цокот конских копыт. Тявкнул пес. Вроде бы чьи-то голоса. Тук, тук! Осторожно по оконной раме, а потом по стеклу. Дед тоже уже проснулся.

— Не открою, — говорит шепотом.

Сташек быстро натягивает брюки, хватает автомат и прижимается к стене, подальше от окна. Стук повторяется.

— Откройте, батя, это я.

— Изидор! — Дедушка подходит к окну. — Сейчас, сейчас. — И тихо Сташеку: — Никого, кроме него, кажется, нет, я открою.

Вместе с дядей Изидором в избу вошли еще четверо. Все, кроме Изидора, в военной форме с оружием. Лампу зажечь не разрешили.

— Видно как днем, посидим при свете луны, — твердо сказал высокий, статный мужчина с двумя звездочками поручика, с пистолетом на боку. Офицерские сапоги у него начищены до блеска. На конфедератке орел с короной. Изидор молча обнимает Сташека. По его заросшим щекам катятся слезы. Они ничего не говорят друг другу. Не знают, что и говорить при посторонних.

— Ну, «Колос», представь же меня наконец своему племяннику. Мы специально сюда заглянули, чтобы познакомиться с ним.

Сташек не двигается с места. Думает, но ничего разумного пока в голову не приходит. «Колос» — это дядя Изидор. Вид у него жалкий, запуганный, даже смотреть противно. Неуверенным, дрожащим голосом он говорит:

— Сташек, это наш комендант — поручик «Орлик».

Среди трех окруживших его мужчин Сташек узнает кучерявого, который позавчера на телеге угощал его куревом.

— Ну что, может, присядем? Подайте стопки, а что выпить — мы прихватили с собой.

Дядя лезет в буфет за стопками. Один из сопровождающих «Орлика» ставит на стол литровую бутыль самогона.

— Хозяин, пожалуйте к столу.

Дед в кальсонах и рубахе сидит на своей кровати.

— Я не пью.

— Да по одной не повредит, правда, старший сержант?

«Орлик» наливает через край стопку, говорит, что от чистого сердца, и протягивает Сташеку.

— Я тоже не пью.

— Вот это да! Ну что поделаешь, раз пренебрегают, придется выпить самим. Ваше здоровье!

— Сто лет пану коменданту! — воскликнул заискивающе кучерявый.

Он в звании капрала. На груди у него висит точно такой же, как у Сташека, автомат. «Орлик» наливает по очереди всем. Молчит. Каждый желает ему здоровья, подобострастно кивает головой. Сташек вспомнил, что в кармане мундира военный билет, документы, отпускное удостоверение. Потянулся к нему и на мгновение отложил автомат. Он совершил непоправимую ошибку. Кучерявый, как будто только и ждал этого, уже держал автомат в своих руках. И открыто издевался над Сташеком:

— Вот поглядите, у старшего сержанта точно такой же автомат, как и у меня. Однако, разница между нами заключается в том, что я служу в польском войске, а старший сержант…

— Что «старший сержант»? — не выдержал Сташек. — Отдайте автомат!

— Сейчас, минуточку, только осмотрю его.

— Ладно, — вмешался «Орлик», — ты, «Ворон», не философствуй, осмотри автомат, а мы тем временем побеседуем с паном сержантом. Садитесь, пожалуйста.

— А почему бы и нет? Можем и поговорить, только не очень-то представляю, о чем.

— Так, так, сейчас скажу. Специально для этого приехали сюда. А может, все же выпьете полстопочки?

— Я не пью.

— Счастливый вы человек. Ну так вот, старший сержант. Чтобы была полная ясность, скажу вам, кого мы представляем, хотя, думаю, что вы и сами уже догадались. Мы представляем настоящее польское войско, подчиняющееся и выполняющее приказы легального польского правительства, которое пока еще вынуждено действовать на чужбине. В наших рядах находятся истинные патриоты, которым дорога Польша и которые ради нее готовы пожертвовать жизнью. Как я уже сказал, мы специально приехали к вам. Знаем о вас все, уважаем вашу семью. «Колос» рассказал нам о вашей судьбе. Вы были в Сибири, потеряли там мать. Ваш отец избрал путь настоящего патриота, служил под командованием генерала Андерса, не говоря уже о том, что геройски погиб под Монте Кассино. Поэтому у нас есть основание считать вас настоящим поляком, который ради Польши ничего не пожалеет. Я прав?

— Я когда-то поклялся, что если бы мне пришлось ползти в Польшу на коленях, то дополз бы.

— Значит, я не ошибся? Позвольте от имени нашего высшего командования и, конечно, от себя и присутствующих здесь моих товарищей предложить вам как истинному патриоту присоединиться к нам и вступить в польское войско, в рядах которого мы будем вместе драться за Польшу!

«Орлик» встал и протянул руку Родаку. Сташек тоже встал, но руки не подал. Их разделял только узкий стол. Поднялись все. Только дед продолжал сидеть на кровати. В наступившей тишине отчетливо слышно было тиканье старых настенных часов. Сташек проглотил слюну.

— Я уже служу в Войске Польском.

«Орлик» опустил руку, вышел из-за стола на середину комнаты..

— Вы что, издеваетесь над нами или дурака валяете? Первого мы вам не позволим, а второе оставьте для кого-нибудь другого! Вы служите в коммунистической армии, созданной и находящейся на услужении русских, армии, которая с Польшей не имеет ничего общего!

— Что вы знаете о нашем войске? В рядах этой армии я дрался за Польшу, с ней дошел до Берлина!

— Послушай, когда тебе успели так голову заморочить? Вспомни своих родителей.

— Оставьте их в покое. Отец, впрочем, пошел не в армию Андерса, а в польское войско. А сражался и погиб там, куда его забросила солдатская судьба. За Польшу дрался. Я тоже сражался за Польшу.

— Но за какую? Ведь это — большевистская Польша!

— Польша для меня — всегда Польша. Я — солдат, приносил присягу. Нам не о чем говорить. Отдай автомат!

Сташек рванулся к «Ворону». Тот дернул затвор.

— Стой! — рявкнул он.

Родак остановился в полушаге от него. К нему подошел «Орлик».

— Это твое последнее слово?

— Да.

— А отдаешь ли ты, сынок, себе отчет в том, что я прикажу сейчас поставить тебя к стенке и расстрелять как изменника, большевистского прислужника?

— Это вы всегда можете!

Сташек был готов на все. Но тут не выдержали нервы у стоящего молча возле печки дяди Изидора.

— Сташек! Поручик хочет как лучше. Соглашайся. Будешь с нами. Здесь все с нами. Пан поручик, он согласится. Молодой, вот и горячий. Соглашайся, Сташек, соглашайся.

— Даю ему последнюю возможность, «Колос». Последний раз спрашиваю: присоединяетесь к нам или нет?

— Нет!

— Сташек! — простонал дядя.

— Изидор! Оставь парня в покое. У него своя голова на плечах, и он солдат. Издалека шел сюда, к родному дому, в Польшу. И у него на нее такое же право, как и у любого другого. А вы, поручик, не забывайте об этом. И не кричите так в моем доме, ведь…

— Хватит, хватит, старик. «Жито», «Боб», сержанта обыскать, связать — и на лавку!

Они набросились на Сташека. Он вырывался, кусался, пинал их ногами, но силы были не равные. Его бросили на лавку, стянули с него мундир и привязали ремнями. Дядя Изидор дрожал как осиновый лист, отпихивал деда автоматом. «Орлик» стоял посреди избы.

— Как я уже сказал, я мог бы поставить тебя, щенок, к стенке. Но я этого не сделаю. Потому, что ты еще щенок, и к тому же глупый. Ну и принимая во внимание твою семью. Однако наказания тебе не миновать. «Жито», спусти ему портки и врежь двадцать пять пряжкой по голой заднице! Сопливый засранец!

— Слушаюсь, пан комендант.

«Жито» расстегнул ремень. «Ворон» уселся Сташеку на ноги. «Боб» держал его за плечи. «Орлик» взял у «Ворона» автомат Сташека. Сняв диск, трахнул о край стола. А потом еще и еще раз! Искореженное оружие швырнул на пол.

— Это чтобы ты не подумал, что нам нужна твоя рухлядь. Оружия у нас хватает. И солдат тоже. Настоящих поляков.

Сташек не выдержал:

— А я что, не настоящий поляк? А вы настоящие? С этим автоматом, который разбили, я прошел всю Польшу и дошел до Берлина. А вы что в это время делали? Я…

— «Жито»! Двадцать пять. Кому сказал!

Пряжка секла голое тело, жгла острой болью. Удар за ударом, удар за ударом! Сташек стиснул зубы и закрыл глаза. Вдруг его охватил жар, тело обмякло. Как будто сквозь туман, издалека, он слышал доходящие до него голоса деда, дяди, крик «Орлика». Почувствовал еще приторный запах собственной крови и потерял сознание…

15

Понемногу возвращалось сознание и вспоминалось случившееся. Он открыл глаза. Серый рассвет. В маленькие окошки стучит проливной дождь. Завывает ветер. На печке лежит, свернувшись в клубок, большой черный кот и старательно вылизывает белую лапу. Деда в хате нет. И никого нет. Перевернутая, окровавленная лавка. Погнутый, разбитый автомат в углу. Брошенный кое-как мундир. Крупные слезы покатились из глаз Сташека и медленно текли по щекам. Он плакал не от боли, хотя все его тело было так избито, что даже малейшее движение было пыткой. Он кусал губы от обиды на самого себя, на свою судьбу, от стыда и злости, как он позволил перехитрить себя, застигли его врасплох как неоперившегося птенца. Почему он выпустил из рук автомат, почему не защищался, почему не вцепился голыми руками в горло этому наглому «Орлику»? Ну, в крайнем случае, убили бы его. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку. Все его тело было обернуто льняной простыней, смоченной простоквашей. Куда делся дед? Уж не сделали ли они с ним что-нибудь? Что с дядей Изидором? Долго ли он здесь лежит? Пора возвращаться в часть. Оружие. Автомат в углу. Родак, превозмогая боль, сполз с кровати на пол. На четвереньках дотащился до автомата, протянул к нему руку, но силы снова оставили его. Он лежал на полу, прижав к полыхающему от жара лбу холодную вороненую сталь…

Первое оружие, которое он получил, была винтовка. Длинная русская винтовка, которая вместе с граненым штыком была выше Сташека. Это было в Киверцах, на Украине. Короткий курс обучения и присяга. «Клянусь истекающей кровью Польской Земле и Польскому Народу, что до последней капли крови, до последнего вздоха я буду уничтожать немецких оккупантов, которые разорили Польшу, до последней капли крови, до последнего вздоха буду сражаться за освобождение Родины, чтобы жить и умереть как честный солдат Польши. Да поможет мне Бог!» А потом построенные в каре на просторном лугу подразделения в едином порыве грянули:

Не будет немец плевать в лицо, Не онемечит детей он польских…

Польша! Люблин! Варшава! За правобережную часть Варшавы, за Прагу дралась пехота. Там со штыком наперевес шел Сташек первый раз в атаку.

Бежишь в дыму и грохоте, как и другие, стреляешь, кричишь «Ура! Ура!». Бежишь и видишь рядом с собой товарища. Чувствуешь его плечо. И вот первый раз в жизни — лицом к лицу — встречаешься со своим врагом. Немцем! Он стреляет в тебя, в Гожелю, в Ковальчика, в Яцыну! Падаешь. Сердце колотится как бешеное. Страх парализует волю. Вперед! Будь осторожен, Сташек! На тебя наваливается огромный детина. Твой штык мягко входит в него. Не можешь вытащить его обратно. В голове — мешанина. Вот-вот тебя вывернет наизнанку. Вперед, вперед! А потом тебя преследует это перекошенное от страха лицо в немецкой каске, эти вылезшие из орбит, остекленевшие от встречи со смертью глаза…

Автомат он получил на Поморском валу. Достался от Владека Плебана, из его же взвода, тоже «сибиряка». Он был, наверное, года на два, на три старше Родака. Шел с войском в Польшу с самого начала. За плечами у него было сражение под Ленино, а за взятие Варшавы он получил Крест за храбрость.

Полоса немецких бункеров. Первая линия укреплений. Вторая. Огонь станковых пулеметов. Немцы яростно контратакуют. Пьяные эсэсовцы не останавливаются ни перед чем. Валятся как снопы, но упорно лезут вперед. Взвод отходит. Сташек едва успевает перезаряжать винтовку и менять обоймы. Вместе с Владеком они прыгают в глубокую воронку от бомбы. Владек строчит из автомата короткими очередями. Сташек стреляет не спеша, тщательно прицеливаясь. Он знает, что у него патронов в обрез. Две гранаты, и это все, что осталось. «Следи за пригорком слева», — бросает Владек, а сам выпускает длинную очередь и вынуждает немцев залечь. Из-за пригорка появляется немец и замахивается гранатой. Сташек стреляет. Немец падает. Граната разрывается за пригорком. «Хорошо!» — хвалит его Владек и вновь выпускает длинную очередь по надвигающейся на них цепи. Только теперь до Сташека доходит, что они остались в этой воронке одни, отрезанные от своих, что отходить уже поздно. Он стреляет последним патроном. Попадает в цель. «У меня кончились патроны», — говорит Владеку. «Сними у меня с пояса гранаты. В кармане осталась еще одна. Бросай только наверняка». Сташек откладывает винтовку в сторону и вырывает чеку. Временное затишье. Где-то сзади слышна удаляющаяся стрельба. Немцы вновь поднимаются, открывают яростный огонь из автоматов. Владек посылает в них короткую очередь. Они уже рядом. Что-то кричат. «Давай!» Сташек изо всех сил бросает гранату, как когда-то в детстве швырял камни. Взрыв. «Хорошо!» — снова хвалит его Владек. И успокаивает: «Ничего они с нами не сделают. Еще немного, Сташек, и наши снова пойдут в атаку». «Наверняка», — подтверждает Сташек, ему хочется, чтобы было именно так. Он не спускает с немцев глаз. Опять поднимаются. Плотный огонь. Разрывы гранат. К счастью, они укрылись в глубокой воронке. Сташек бросает последнюю гранату. Грохот, вспышка, дым, стоны. Взрыв немецкой гранаты. Владек сползает на дно воронки. Сташек склоняется над товарищем. У Владека раздроблен висок. Он выхватывает автомат из судорожно сжатой руки друга, берет запасной диск. Выпускает длинную очередь. Выскакивает из воронки. Ему нечего терять. Снова стреляет. Лес. Наши!..

Автомат остался у Сташека. Он начал свой путь под Ленино и дошел до Берлина. Не один раз спасал Сташеку жизнь. В его руках автомат мстил за смерть своего прежнего владельца. Вместе со Сташеком сражался на берлинских улицах, в домах, в метро. Вместе с ним — радостной, самой длинной очередью, до последнего патрона — салютовал в честь победоносного окончания войны у Бранденбургских ворот! А теперь валяется в углу поломанный, обесчещенный. «Я отдал тебя в их лапы. Не сумел защитить ни себя, ни тебя. Может, потому, что нам не позволяла совесть стрелять в них. В поляков. Ведь они поляки, такие же как и я. Мы с тобой умели драться с немцами. Насмерть. Но поляк с поляком? Нет, этого я не могу себе представить. За что они так меня? За что? За что? Ведь для меня самым главным была Польша. Польша. Вчера поручик «Орлик» показал мне эту их Польшу. Ох, показал! Теперь-то знаю, какую Польшу я хочу. Знаю! И не приведи господь, тебе, поручик, встретиться со мной еще раз. Именно ты показал мне, какой должна быть Польша, которой я до конца своих дней буду служить верой и правдой…»

Скрипнула дверь в сенях. Родак с трудом поднялся на колени, а потом, опираясь на автомат, встал за дверной косяк. У него кружилась голова, ноги подгибались как резиновые, капли холодного пота выступили на лбу. «Если это они, то по крайней мере хотя бы плюну им в рожу». Ручка двери дернулась… В хату вошли дед, Юзеф Скочиляс и молодой капрал с винтовкой. Сташек зашатался и рухнул бы, если бы капрал не успел подхватить его.

— Ложись, ты белый как полотно.

— Ничего со мной не будет, — прошептал Родак. Он узнал капрала: это был Казик Грыч, с которым они ходили когда-то в калиновскую школу и о котором знал, что он работает сейчас в корпусе госбезопасности.

…Первым не выдержал дед. Вскочил с кровати и бросился на помощь внуку. Но кучерявый отпихнул его, и он упал. Изидор поднял отца, а потом повалился в ноги «Орлику». Умолял, чтобы тот приказал прекратить избиение, ведь парень потерял сознание. Разъяренный «Орлик» ударил его ногой в лицо, разбил в кровь губы и вышвырнул из хаты. «Я сказал: двадцать пять, и столько он получит». Вдруг за окном грянули выстрелы, послышался стук конских копыт. В хату ввалился стоявший на карауле Зволень, держался за окровавленное плечо и вопил: «Пан поручик, «Колос» взбесился. Выбежал из хаты, вскочил на коня, а когда я хотел задержать его, выстрелил в меня». — «Где он?» — «Ускакал в сторону Тычина». — «Вот дурак! По коням, за ним! Ну, «Колос», ты у меня попляшешь! А ты, старик, если где-нибудь пискнешь, не жди пощады. Раз в жизни пощадил засранца, а теперь жалею. По коням! Возьмем «Колоса» живым или мертвым. Сволочная семейка…» Дед перенес бесчувственного Сташека на кровать. Раздел его. Смыл кровь. Перевязал. А потом, не обращая ни на что внимания, отправился за подмогой. Он уже подходил к дому Юзефа Скочиляса, когда со стороны Жешова подъехал грузовик с сотрудниками милиции и госбезопасности…

— Что с дядей?

— Неизвестно. Пока до нас еще не добрался, — ответил Грыч. — Выстрелы слышны далеко. Нам позвонили из милицейского участка в Тычине. Если бы не этот чертов дождь, можно было бы пойти по их следам, так ведь?

— Значит, Адам, вы говорите, что Зволень был ранен? — как бы желая еще раз удостовериться в этом, переспросил Скочиляс.

Дед утвердительно кивнул головой и добавил:

— Я ведь знал, что Болек Зволень — пьянчуга и страшный лентяй, но никогда не думал, что он такой мерзавец. Это, наверное, он втянул моего Изидора, ведь они были друзья — водой не разольешь. Только бы Изидора не убили. Он ведь неплохой парень.

— На коне наверняка ушел от них. Только где он сейчас может быть? — размышлял Скочиляс. — К ним, конечно, уже не вернется.

— А я вам скажу, Адам, то, что должен сказать, — отозвался Казик Грыч. — Вы ведь знаете меня с детских лет, поэтому послушайте доброго совета. Пусть Изидор нам поверит и как можно скорее явится. Одному ему не спрятаться… «Орлика» мы рано или поздно все равно поймаем.

— Что это за тип, этот поручик «Орлик»? — поинтересовался Сташек.

Скочиляс усмехнулся.

— Из него такой же поручик, Сташек, как из козьей задницы труба. Мы его хорошо знаем. Его отец живет за Дебжей. По фамилии Дрыщ. Вполне порядочный человек, а этот — недоумок. До войны молодой Дрыщ закончил два класса учительской семинарии. Во время оккупации самогон гнал, торговал чем попало и бегал за девками. Когда пришло освобождение, его забрали в армию. Он дезертировал и превратился в «Орлика». Самое паршивое то, что нашлись такие, которые пригрели его. Ну и пролил он здесь немало крови…

— Он будет мстить деду.

— Не беспокойся обо мне, внучек. Я уже старый. Не дождаться ему, чтобы я этакого паршивца боялся…

Почти на целую неделю позже вернулся из отпуска Родак. Ехал в родную часть, обуреваемый смешанными чувствами. Ему было стыдно перед самим собой, перед товарищами и командованием, что дал искорежить автомат, что опоздал на неделю. Все эти дни пытался найти хоть какой-нибудь довод в свое оправдание, и ни один из них не был убедительным. Боялся за деда. Уезжая, так и не узнал, что ж все-таки с дядей Изидором, который после той ночи исчез бесследно. Во всяком случае, «Орлик» его не догнал. Об этом на допросе сказал Зволень, которого удалось арестовать. Сташеку хотелось бы быть сейчас там. Разыскать этого «Орлика», рассчитаться с ним за свое оскорбление и за дедушку. «Езжай спокойно в свою часть, мы уж тут сами как-нибудь справимся с «Орликом», — с едва уловимой ноткой превосходства сказал ему при расставании Казик Грыч. «Помни, что ты должен беречь деда», — давал ему наказ Сташек. «А что думаешь делать после демобилизации?» — в свою очередь спросил дед, прощаясь со Сташеком. «Еще не знаю. Думал, если вернется отец, вместе с ним и решим. А теперь? Может, останусь там». — «Пока я жив, дверь моего дома всегда открыта для тебя. Не забывай обо мне, внучек. Только ты у меня остался. И я рад, что ты вырос порядочным человеком, что живешь своим умом, что у тебя есть характер. Не забывай обо мне, старике». — «Что ты, дедушка. Что ты!»

…А когда, трясясь в попутном грузовике, охая на каждом ухабе — ведь все тело еще страшно болело, — Сташек издали увидел знакомые постройки Зеленого, сердце его сжалось от волнения. Как там, в части? Что в его взводе? Вот здесь погиб Ковальчик. Там они разминировали и ремонтировали дамбу. С этого поля, где теперь поднимается рожь, убирали обгоревшие танки. Ветряная мельница, Черный лес. Голубоватая полоска моря. А налево, за этим пологим пригорком — Новая Весь. Ванда! Только сейчас он понял, как сильно тосковал по ней…

Поручик Талярский при виде Родака не проявил особой радости.

— Где ты болтался, Родак? Разве не знаешь, что недельное опоздание — это уже дезертирство? Начальник штаба направил в полк рапорт о случившемся происшествии в батальоне. Тебя разыскивает военная комендатура. Выпустил из рук оружие? Пошли к начальнику штаба, мне не о чем с тобой разговаривать.

Начальник штаба батальона, капитан Ледак, человек немногословный, службист, выслушал объяснения Родака, покивал головой и велел ему снять ремень.

— Дезертирство. Порча оружия. За это отдают под суд. А время пока еще военное. Пойдешь под арест, пока все не выясним.

— Товарищ капитан, ведь я…

— У прокурора будете оправдываться. Поручик Талярский, отведите старшего сержанта на гауптвахту.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Талярский тронул Родака за плечо. В этот момент в кабинет вошел капитан Затора. Зашел случайно, и видно было, что спешил, потому что сразу обратился к Ледаку:

— Послушай, Зигмунт, у меня к тебе… А, старший сержант Родак? Когда вернулись? Почему без ремня?

— Он арестован, — поспешил с объяснением начальник штаба. — Мало того, что опоздал на неделю, так еще и автомат вывел из строя. Вот, посмотри.

— Как это произошло, Родак? Вы, такой примерный боец…

Капитан Затора рассматривал искореженный автомат и с искренним беспокойством в голосе задал этот вопрос Родаку. Тот, клокоча от жгучей обиды, от несправедливости, с которой неожиданно столкнулся, весь замкнулся в себе и решил больше ничего не объяснять. Но взгляд, голос Заторы подействовали на Родака так, что он сразу же пришел в себя, лихорадочно расстегнул пуговицы. Снял мундир и бросил его на стул. Затем, превозмогая боль, рывком стащил через голову рубашку и повернулся спиной к Заторе. Вся она была фиолетового цвета, в кровоточащих полосах.

— Потому, товарищ капитан, потому!

— Что случилось, Родак! Кто тебя так отделал? За что?

— Так они мне показывали Польшу, товарищ капитан.

— Оденьтесь, старший сержант. — Капитан Затора обратился к начальнику штаба: — Парня надо отправить в санчасть, а не под арест. Отмени свой приказ, Зигмунт. Майор Таманский вернется из полка и решит, как с ним поступить.

— Что же ты, парень, мне этого раньше не показал? — оторопевший Ледак взял со стула мундир и подал его Родаку. Поручик Талярский молча протянул отобранный минуту назад ремень…

Майор Таманский к этому вопросу не возвращался. Возможно, удовлетворился докладом своего заместителя, или же эта история забылась из-за более важных дел. Сташек, втянутый в круговорот батальонных дел, постепенно приходил в себя, вновь обретал прежнюю жизнерадостность, к нему возвращались силы. Хотя он стал заметно серьезнее, иначе смотрел на жизнь.

Закончился сенокос. Приближалось время жатвы. Майор Таманский лично следил за подготовкой сельхозинвентаря. В Зеленое, в остальные поместья, где были расквартированы роты, свозили косилки, сноповязалки и даже косы. Ремонтировали конные приводы, старые локомобили, молотилки. Тряслись над тракторами, которых было мало, да и то по большей части раздрызганные. Пололи и окучивали свеклу, дергали лебеду и пырей с картофельных грядок. Приводили в порядок овины, ограждали загоны для скота, поголовье которого в одном только Зеленом увеличилось за эту весну на несколько озорных пятнистых телят. Даже два жеребенка — один гнедой, другой вороной — резвились на лугу. Окрестные деревни медленно, но постепенно заселялись репатриантами из восточных частей Польши. Немцы грузились в эшелоны и уезжали за Одру. Только старик Штейн по-прежнему возился в парниках и саду, а его жена два раза в день — рано утром и вечером — отправлялась на кладбище к свежей могиле младшего сына. К Казику Рашевичу приехала жена и первое, что она сделала, это побелила избу, чтобы она была похожа на ту, которая осталась в ее родных краях. Да еще велела Казику сбрить усы, что он и сделал. «Ради душевного спокойствия», — объяснял он друзьям и гостеприимно приглашал к себе на «стопку самогонки», приготовленной энергичной Вероникой Рашевич. А вообще-то Казик не мог нахвалиться майором Таманским — и как боевым командиром, а особенно, как человеком, «который никого в беде не оставит…».

При первом же подвернувшемся случае Сташек сел на мотоцикл и поехал в Новую Весь. К нему присоединился Гожеля. Его Зося, хотя свадьба еще не была сыграна, уже поселилась там и приводила в порядок дом, красивый, с небольшим садом, возле самого моря.

— Ну как домик? — допытывался Фелек.

— Красивый!

— Зося выбрала! А ты говорил, что она в деревне не приживется. С сентября пойдет учить детей в школе. Капитан Затора уже договорился об этом с уполномоченным.

— Ну, а свадьба когда?

— Мы уже объявили о помолвке. Зося ждет маму и готовит фату. Но я тут все о своих делах распространяюсь, а ты к Ванде спешишь… Сташек, а из-за этого «Орлика» ты особенно не мучь себя.

— А я и не мучаюсь. Обидно только…

— Да плюнь ты на них. Во всяком случае, этот «Орлик» больше не будет нам показывать Польшу… Ну так что, заглянешь ко мне?

— Я еще Ванду не видел после отпуска…

— Тогда мчись! Она спрашивала о тебе несколько раз, приходила к Зосе.

— Я зайду к вам на обратном пути…

Семья Куцыбалы как раз ужинала.

— Добрый вечер!

— Сташек! — Ванда, сидевшая лицом к двери, первой увидела его.

— Приветствуем, приветствуем! — Куцыбала встал и протянул Родаку руку. — Куда это вы так надолго исчезли?

Он пожал хозяину руку. Чмокнул в ручку хозяйку. Не очень представлял себе, как поздороваться с Вандой. Решился и ей поцеловать руку.

— Что ты! — отпрянула она, покрасневшая, но счастливая.

Поставила ему кружку чая, пододвинула хлеб и тарелку с кусочками копченого угря. В доме было по-семейному уютно.

— Ну как прошел отпуск? — поинтересовался хозяин дома. — Как там дедушка? Может, узнали что-нибудь об отце?

Он не первый раз бывал в этом доме. Здесь многое знали о нем, о его судьбе и его семье. И по-доброму относились к нему. Родак глотнул горячего чая и медленно отодвинул кружку. Помрачнев, опустил глаза.

— Отец погиб под Монте Кассино, — сказал тихо.

Только старый Куцыбала попытался еще вселить в него надежду.

— А ты уверен? Откуда тебе это известно? На войне иногда бывает, что…

— Друг отца вернулся оттуда. Они были вместе.

— Н-да. Тогда другое дело.

— Сначала мама, а теперь отец. Сиротинушка моя. — Жена Куцыбалы всхлипнула, приложила к глазам краешек фартука.

Ванда громко заплакала и выбежала в сени. Сташек не знал, что делать. Встал, отодвинул стул и хотел было бежать за Вандой, но его опередила мать, которая вышла следом за дочерью.

— Садись, сынок. Слезы — это женское дело. А наша дочь очень переживает за тебя. Ты должен знать об этом…

— Я знаю. — Сташек сел на свое место. — Знаю, пани Куцыбала, знаю.

— Ты должен знать, что она порядочная и хорошая девушка. И еще очень молодая.

— Знаю.

— И что она одна у нас осталась.

— У меня она тоже одна… Отец, отдайте ее за меня! Не препятствуйте! Она — самый близкий мне на свете человек. С первой минуты, как я увидел ее в этом доме.

— Ты думаешь, сынок, у меня нет глаз? Я уже давно вижу, к чему идет дело. Но она должна решить это сама. А я? Что я. Я был бы последним человеком, если бы помешал своему единственному ребенку.

Куцыбала поднялся, приоткрыл дверь в сени.

— Мать, Ванда, идите-ка сюда. Всегда вместе легче и грустить и радоваться.

Ванда подошла к Сташеку. Ласково погладила его по лицу.

— Даже не знаю, что тебе сказать. Бедняжка ты мой…

Старый Куцыбала кашлянул.

— Ну, мать, поищи-ка чего-нибудь в буфете и поставь на стол. И не смотри на меня так, будто видишь меня первый раз. Во-первых, у нас гость. А во-вторых… А, впрочем, что тут говорить вокруг да около! Ты мне, дочка, лучше скажи: хочешь выйти за Сташека или нет?

— Иисус, Мария! Отец, что здесь происходит?

Сташек был застигнут врасплох таким внезапным поворотом дела. Как, впрочем, и Ванда.

— О чем вы, папа? Сташек, в чем дело?

— Не понимаешь? Ой ли, доченька. Ведь я спрашиваю тебя ясно и по-польски: хочешь выйти замуж за этого кавалера или нет? Мы только что успели поговорить с ним кое о чем.

— Это правда, Сташек?

— Правда, Ванда.

Девушка бросилась ему на шею. Поцеловала. Обняла отца и мать, расплакалась и снова убежала в сени. А Сташек за ней…

Вот это была свадьба! Зося — в белой фате с зеленой веткой мирта и огромным букетом самых красивых цветов, какие только удалось разыскать в Новой Веси. Сержант Гожеля — Фелек как раз перед свадьбой получил очередное звание — в габардиновом мундире, с белоснежным шелковым шарфом под воротничком, в галифе и офицерских сапогах. Сташек с Вандой — шафер и подружка невесты — тоже принарядились. Все поляки из Новой Веси были приглашены молодыми на эту первую после войны свадьбу, приоделись, кто как мог. Из соседней Дембины приехали Казик Рашевич с женой Вероникой, а Троцяк, тоже с женой, даже из Гурного. Был и ксендз Бродзинский, который связал новобрачным руки епитрахилью и этому символическому узлу от всего сердца дал божье и свое благословение. Был даже поручик Талярский, которому невеста в свое время отказала, потому что предпочла Фелека. Был Браун, Дубецкий и еще несколько товарищей Фелека по батальону. Ждали майора Таманского и капитана Затору. Жених, расстроенный их опозданием, все время вставал со своего почетного места и поглядывал на дорогу, ведущую в сторону Зеленого.

— Ведь обещал приехать.

— Раз обещал, значит, приедет. Наш майор, если дал слово, всегда его сдержит. Точно тебе говорю, — успокаивал жениха Рашевич. — А ты не волнуйся и не дергайся, а сиди около невесты, там теперь твое место. Ну и красавица же тебе досталась, просто…

— И ты сядь, а то разболтался как купчиха. — И энергичная пани Вероника, сто килограммов живого веса, усадила Казика рядом с собой.

С погодой повезло, и, чтобы все гости поместились, столы поставили большой подковой на школьной спортплощадке. Накрытые белыми скатертями, украшенные цветами, они ломились от еды. Консервы, оставшиеся после войны, пахнущая чесноком домашняя колбаса, привезенная по этому случаю родственниками Фелека из Люблинского воеводства, угорь, только что прокопченный Куцыбалой, свежие, прямо с грядки огурцы, молодой лук — прекрасная закуска, да еще сладкий пирог, присыпанный сахарной пудрой, и даже курица с бульоном. Это — для дам и для ксендза. Ну и бутылки, наполненные зеленоватым, крепким, чистым, как слеза, первачом. Откуда он и из чего, об этом никто не спрашивал. Впрочем, что это была бы за свадьба, если бы нечем было поднять тост за счастье молодой пары, нельзя было бы крикнуть: «Горько!»

— Едут!

Из-за пригорка выскочил знакомый всем «виллис» майора Таманского. Капрал Дулик лихо затормозил перед воротами, так что даже покрышки запищали.

— Оркестр, марш для гостей!

Ведь был и оркестр! Свадьба без оркестра — не свадьба. Итак, оркестр! Гармошка, скрипка и барабан. На гармошке играет Дубецкий, на скрипке — Троцяк, а в барабан лупит хромой Якунис, который всего несколько дней назад приехал в Новую Весь. Спешат теперь сломя голову занять свои места, чтобы гостям, которые только что приехали, сыграть приветственный марш. Майор смеется, козыряет. По правде говоря, он впервые на польской свадьбе и, чтобы не нарушать обычаи, каждую минуту оглядывается на Затору, ищет в его глазах поддержки. Чувствует себя почти так же, как тогда в Дембине, когда встретил по дороге ксендза Бродзинского. Вот и сейчас он увидел его среди гостей и кланяется издали. Тем временем молодые ведут дорогих гостей, усаживают на почетные места, наливают в стаканы самогон, накладывают в тарелки закуску. Только теперь свадебный стол загудел как улей. Можно выпить, закусить, крикнуть «горько» или запеть, как та молодая, румяная сваха, которая приехала из самого Люблинского воеводства.

Горька́ водка, горька́ водка, Пить ее не будем! Надо, надо молодым, Горько — подсластить нам!

— Горько!

— Горько!

Сначала одиночные голоса, а затем дружный, могучий хор, включая майора и ксендза, кричит: «Горько!» Молодые встают, целуются. Лицо у Зоси пылает. Глаза у Фелека блестят. Майор Таманский встает. Кто-то стучит ножом по бутылке: «Тихо, тихо, товарищ майор хочет сказать». Гомон стихает.

— Я буду краток. Война закончилась. Страшная война. И для меня эта свадьба после такой страшной войны — как будто первое зерно, брошенное весной в землю. Сегодня молодые посеяли здесь, на кровью отвоеванных польских землях, свое счастье, новую жизнь. Поэтому я хотел бы пожелать им, чтобы зерно их взаимной любви принесло богатый урожай. Ну, скажем: двенадцать сыновей, таких же бравых, как и сам жених.

— Браво!

— Ура!

— А девчат им, товарищ майор, не желаете?

— Желаю. От всего сердца желаю и дочек. Тоже много. И чтобы походили на невесту не только красотой, но и характером!

— За здоровье невесты!

— За ее здоровье!

— У нас, в Сибири, когда идут на свадьбу, то молодым не только счастья желают, но приносят какой-нибудь, пусть самый скромный, но от всего сердца, подарок. А поскольку я знаю, что и в Польше существует такой же обычай, то позвольте мне от имени командования батальона вручить молодым вот эту бумагу. На получение коровы.

— Браво!

— Вот это я понимаю!

— А теперь выпьем за их здоровье. Пусть живут сто лет!

— «Сто лет, сто лет!»

— Горько!

— За здоровье майора Таманского!

— Оркестр, музыку!

Ой, уж побродил я По белу свету, мой боже, Ой, ни одна девушка Понравиться не может…

Танцуют, вальсируют, отплясывают польку, «штайерку», пляшут вприсядку под «Калинку». Музыканты еле дышат, но играют до изнеможения. Пыль стоит столбом над спортплощадкой. Жара. Головы хмельные от самогона. Из Варшавы, Познани, Подолии, жители гор — поляки. Веселятся, пьют, танцуют, поют.

Выйду на пригорок, Оденусь красиво, Чтобы Ясь подумал, Расцветает роза.

Майор отплясывает с невестой, но ее у него тут же отбивают. Подходят со стопками его бывшие солдаты, теперь уже хозяева на этой земле, хотят выпить за здоровье своего командира, вспомнить недавние, минувшие дни. Подошел и ксендз Бродзинский.

— Ну, как там с электричеством? — спрашивает Таманский.

— Так, как вы приказали. Вашими солдатами можно гордиться, пан майор.

Садятся в сторонке, в тени каштана. Разговаривают, вспоминают.

Не ходи домой, дивчина, Не ходи! Ведь оркестр еще играет, Парни пиво попивают, Мы с тобою потанцуем до утра!

Сташек, которого обязанности шафера вынуждают быть повсюду, заботиться обо всех гостях, наполнять рюмки, как только улучит свободную минутку, мчится к своей подружке. Радуется счастью Фелека, но и от своего его всего распирает. А Ванда выглядит как мечта.

— Ну, Родак, познакомь же меня наконец со своей подружкой.

— Слушаюсь, товарищ майор. Это и есть…

— А что, я сама не могу сказать? — перебивает Ванда и протягивает майору руку.

— Ну и молодец, девушка, — хвалит он ее по-русски. — Вы правы. Нас, вояк, надо с первого дня держать в строгости! А ты, старший сержант, счастливчик! Не ревнуй, а разреши-ка пригласить ее на танец…

…Через две недели батальон прощался со своим боевым командиром. Майор Таманский увольнялся в запас и уезжал домой, в родную, долгожданную Сибирь. На просторном дворе замка в Зеленом вытянулись по стойке «смирно» две шеренги бойцов. На правом фланге весь штаб, командиры рот. Приехал и командир полка. Речи, рапорты, последние команды.

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

— Здравия желаем, товарищ майор!

И прощальная команда майора Таманского:

— Батальон, «вольно»!

И первая команда нового командира, капитана Ледака:

— Батальон, слушай мою команду! Смирно! На плечо! На караул! Равнение направо!

Никогда и ни перед кем эти старые бойцы-фронтовики не стояли вытянувшись так, как сейчас перед майором Таманским. Ведь не кто иной, а именно он, майор Виктор Таманский, командовал ими от Ленино до Берлина. Теперь он шел в сопровождении командира полка и смотрел своим солдатам, как и они ему, прямо в глаза…

Взвод старшего сержанта Родака закончил работу и готовился к возвращению в место расположения. С утра до вечера они ремонтировали участок дороги и мостик, который вел от шоссе на поля. Еще весной здесь трудно было проехать, а теперь, когда приближалась жатва и скоро надо будет вывозить зерно, необходимо было наконец-то его починить. Собирали инструменты, надевали гимнастерки, кое-кто присел на край канавы, затягивались дымком, болтали. И вот тогда-то со стороны Зеленого на шоссе появился «виллис» Таманского. Майор ехал на станцию. Его сопровождали капитан Затора и неизменный капрал Дулик за рулем. Солдаты без команды вскакивали, бросали самокрутки, застегивали куртки, тянулись за ремнями. Автомашина миновала первые группки солдат, и казалось — не остановится. Вдруг майор подал знак рукой — и раздался резкий визг тормозов. Таманский, как всегда пружинисто и энергично, выскочил из машины.

— Взвод, смирно!

— Родак, сынок, да брось ты эти свои команды. Я тороплюсь на вокзал, на поезд. Но когда увидел вас, не удержался. Остановлюсь хоть на минуту, подумал.

— Вольно!

— Ну что, ребята, пришла пора прощаться?

— Счастливого пути, товарищ майор!

— Жаль, товарищ майор!

— Покидаете нас.

— Столько вместе прошагали.

Бойцы окружили Таманского тесным кольцом. Тянули руки на прощанье. Майор по очереди пожимал их. Ведь он знал всех своих солдат. Вместе прошли сквозь огонь, воду и медные трубы.

— Спасибо, ребята, за верную службу. Не поминайте меня лихом.

— Да здравствует майор Таманский!

Таманский не успел и глазом моргнуть, как крепкие руки бойцов подбросили его вверх. Раз! Второй! Еще и еще!

— Душу из меня вытряхнете! Должен вам признаться, что там, у себя, в далекой Сибири, мне будет нелегко на душе и на сердце. Придется делить их между Польшей и своей родиной. Я никогда вас, ребята, не забуду…

— И мы вас, товарищ майор, не забудем!

— Такой путь вместе отмахали.

— Я, товарищ майор, с вами от самого Ленино шел.

— Спасибо, ребята, за все. От всего сердца. Но что поделаешь, пора по домам, ребята. Я сегодня, а вы, может быть, завтра, послезавтра. Война закончилась. Пора снова начинать жить по-человечески… Поглядите-ка, какие хлеба поднялись, как колосятся. Хороший урожай должен быть. Собирать его будете уже без меня…

— Это наш общий урожай, товарищ майор!

— Вместе пахали, вместе и сеяли.

Затора, молча стоявший рядом с Таманским, взглянул на часы.

— Пора.

— Прощайте, ребята, и не поминайте лихом!

— Счастливого пути, товарищ майор!

Майор Таманский уже было поставил ногу на подножку автомашины, но вдруг повернул назад. Подошел к Родаку, который стоял, вытянувшись в струнку, обнял его и крепко расцеловал.

— Ну, сибиряк, прощай. Думал, что еще и на твоей свадьбе крикну «горько»! Держись, сынок, впереди у тебя вся жизнь!

«Виллис» резко рванулся с места и помчался по шоссе, по которому несколько месяцев назад батальон пришел в Зеленое. Майор Таманский, стоя на подножке рядом с водителем, прощался со своими солдатами, пока за поворотом дороги деревья и колыхаемые ветром хлеба не заслонили его.

А призадумавшийся Сташек видел в этот момент не только майора, но и Ваню Воронина, и могучую Ульяну, и нежную Таню, и деда Ефима, того капитана-танкиста в пылающем Берлине…

Примечания

1

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, стр. 122.

(обратно)

2

Отрывок из листовки, выпущенной для солдат Войска Польского в 1945 году. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

3

Правобережный район Варшавы.

(обратно)

4

Мера площади, один морг равен 56 арам.

(обратно)

5

Большое спасибо! (нем.)

(обратно)

6

Руки вверх! (нем.)

(обратно)

7

Староста (польск.).

(обратно)

8

Патриотическая песня на слова М. Конопницкой.

(обратно)

9

Да, да… Горячей воды, пожалуйста, пожалуйста (нем.).

(обратно)

10

Прошу вас, господин офицер! (нем.)

(обратно)

11

Да, Герберт Штейн (нем.).

(обратно)

12

Старая часть Варшавы.

(обратно)

Оглавление

БАЛЛАДА О ПЕРВОМ БАТАЛЬОНЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg