«Синица пана Тадеуша»

РАССКАЗ

Проснулся от стука в окно, полежал недолго, в вязкой полудреме, и только тогда удивился; в окно никто стучать не мог, он жил на девятом этаже. «Наверное, Пшешека прижало. Невтерпеж бедняге, решил в окно поглядеть», — но пес, афганская борзая, застыв, сидел на коврике у двери и умными печальными глазами следил за хозяином. Утро, бессолнечное пока, начальное, заполняло комнату синеющим, прохладным светом. В окно снова постучали, с настойчивой громкостью и нетерпением. Вскочил, с замеревшим сердцем откинул занавеску — о стекло билась синица, налетала и налетала желтой грудкой и звонко, тревожно пристукивала клювом. Встретился с ее испуганными, фиолетовыми бусинками, и сердце замерло еще сильнее. «Щикорка, ну, что ты?! Щикорка, подожди!»—распахнул балконную дверь, но синица стремительно унеслась в августовское небо.

Вышел на балкон, заставленный и заваленный канистрами, шинами, старыми и новыми автожелезками, посылочными ящиками, на которых еще не выцвели фиолетовые буквы, писанные тещиной стареющей рукой: «Пану Тадеушу...» — она и при встречах обращалась к нему только так, видимо, считая: раз уж зять — иностранец, то и родственная свойскость непозволительна с ним. Пан Тадеуш как-то просил Марию: «Скажи матери, хватит меня навеличивать. Я все же не чужой». «Мать — человек сдержанный, боится международных скандалов. Вдруг ты ноту протеста подашь?» «А может, она посмеивается? Может, это тещины колючки?» «Зятя надо уважать — какой тут смех? Скажу ей, чтоб называла тебя: пан сынок. Или: пануля-сынуля. А я тебя буду звать: Тадушечка. Тадушечка-кадушечка. Подушечка. Вон ты как разъелся на тещиных хлебах. Ну, так как тебя звать?»

Пан Тадеуш улыбнулся, вздохнул — сегодня Мария вернется, она сама сказала: «Жди двадцать пятого», — значит, сегодня, наверное, пересекла уже границу, и утренний ветерок сдувает сейчас стерлитамакскую пыль с крыши ее «малюха»[1]. Над просторными пустынными улицами Брудно