«Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник)»

Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) (fb2) - Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) 311K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Георгиевич Попов

Валерий Попов ЧЕРЕЗ ЛЕТУ ОБРАТНО (Запоздалый шестидесятник) (Повесть)

Новая муза

…Чпок! Сознание вдруг выпрыгнуло из глухой тьмы, как поплавок… Тихая, словно заколдованная, вода, за ней — плоский зеленый берег. Слева — лохматые бордовые репьи, корявый чертополох. Щучье озеро. А еще… Заставка моего ноутбука, что я поставил! А где, собственно, я? Все вижу — правда, неподвижное, — но как-то не вижу себя. Руки-ноги, другие мелочи… Где?

Я смотрел на экран. Это он, гад, ноутбук (слово-то какое поганое!) угробил меня. Загнал. Вот раньше, бывало, отправишь произведение, и, пока лошади бьются с сугробами, ты пьешь и гуляешь месяц-другой. А тут, при ноутбуках: «Бряк!» — и все решено, и работай дальше!

А теперь я уже и сам — ноутбук? Перевели в электронный вид? И я уже «прописан» лишь здесь?.. «И то слава богу!» — бодрая мысль.

А ты надеялся, что будет тебе полноценный ад, как у Данте Алигьери? Размечтался! Не те времена. Это сколько же надо гигабайт! А тебе — вот: картинка вроде обоев. Уткнись — и молчи! Понял вдруг, что меня тревожит: Пустота! Над «водой» раньше реяли «мотыльки» — их были сотни. И у каждого — крылышки из букв. И когда наводил стрелку и щелкал, выплывал кусок моей жизни. Теперь почему-то лишь два значка: «Презентация» и «Юбилей»… Что-то я их даже не помню. Кто, интересно, так «урезал» меня?

Неужели Он, всемилостивый? Не верю! Без Него переход на «тот свет» не обходится. Но неужели Он? Подсуетился, наверное, кто-то из общих знакомых, не совсем, видимо, расположенный ко мне. Поглядеть?.. Может, «по почерку» что-то пойму?

И тут стрелочка сама вдруг подвинулась к первому значку… Ага! Значит, дух мой все-таки здесь «витает»! Это хорошо. Кликнул (непонятно, правда, как) — и открылось!

«Презентация».

…По гулкому залу человек с честным лицом (явно не я) несет, печатая шаг, растрепанную книжку. Причем брезгливо держит, за уголок страницы, как за ухо нашкодившего щенка. Книжку я знаю: совместный с еще двумя соавторами детектив, каждый рассказывает от своего героя. Какой-то благороднейший человек несет мою книгу, которую, однако же, по всему судя, прочел — исключительно, думаю, благодаря мне. Но результат — вот такой.

— Заберите! — кидает книгу под ноги мне. — И таких мерзостей больше не пишите!

Возмущен! Как, кстати, и мои соавторы, которые тут же рядом стоят. Без меня бы лапу сосали! Но тоже — возмущены! Конечно, на фоне всеобщего благородства я резко выделяюсь в худшую сторону… но кто бы без меня заработал? Поскольку все мои соавторы сугубо благородны и никто из их героев никаких сомнительных деяний на себя не берет — а без этого детектив не существует, — пришлось все сомнительные деяния взять на себя. Вопрос: кто тут благороднее? Может, им тогда и гонораров не брать? Разволновался я. Это хорошо для данной ситуации. И теперь понятно, кто тот «почтальон», который это «послание» доставил. «Благороднейший»!

— Гуня… Ты?

Мой суровый соавтор по детективу, в который он меня и втравил! А теперь — сдал «высшим инстанциям». Неказисто представил. Зато сам — воспарил на недосягаемую высоту!

— Да. Слушаю тебя, — откликнулся наконец.

— Это ты меня сюда засадил?

Выслушал обиженное молчание. Он же на меня, оказывается, и обижается… программист!

— Никуда я тебя не засаживал! — холодно произнес. — Просто дал, что сумел.

С достоинством умолк. Он «сумел». В том числе — замутил и тот детектив, в котором я так неприглядно выгляжу. Ну «друг»! Ближе никого не нашли? А есть ли у тебя близкие? Особенно теперь?!

Кликнул «Юбилей»… Сюжет небольшой. Какой-то раздувшийся до багровости мерзкий старикашка читает Пушкина почему-то.

— …«И может быть — на мой закат печа-а-альный…»

А кому, собственно, от его заката — печаль?

— «Блеснет любо-о-овь… — игриво пальчиками пощекотал пространство вокруг себя, — улы-ы-ыбкою прощальной!»

Откуда, интересно, эта «любо-о-овь», которая должна почему-то ему «блеснуть», возьмется?

Да ведь это же я! Но какая сволочь сняла? Думаю, что та же самая! И главное — представила? «Вывесила», как говорят сейчас? И Он во все это поверил, раз допустил!

Эх! В Год литературы обидно так умирать! — пришла вдруг мысль. С таким «досье» куцым…

И вдруг — тихий голос. Его! Никогда не слышал, но сразу узнал.

— Ты еще не готов… быть здесь?

— Н-нет!

— У тебя есть еще желания?

— Да!

— Любовь… улыбкою прощальной?

Поверил «ролику»? А что у Него еще есть про меня?

— Да!

Хоть за что-то зацепиться! (И «зацепился»! Да еще как! Теперь не отцепиться!)

— А ты… справишься?

— Да.

— Ну хорошо, — еле слышно донеслось.

«Что хорошо-то?! — мысленно вскричал я. — Где хорошее-то?»

И тут на экран выпрыгнули буквочки.

АБВГДЕЁЖЗ

ИЙКЛМНОПР

СТУФХЦЧШ

ЩЪЫЬЭЮЯ

Особенно мне нравится, как этот «состав», разогнавшись и лязгая, перед самым концом тормозит, шипит, выпуская пар — УФХЦЧШЩ! И много еще чего в буквочках этих есть, кроме поезда!

Жадно набил (как-то даже без пальцев) свой любимый проверочный текст-скороговорку:

НИЛ

Нил чинил точило. Но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело.

Есть! Ща! Моща! Порой сам себя привожу в ужас! Щ-ща!

— Что это? — Голос похож на басок Гуни. — Какой-то спам!

Я тебе покажу «спам»!

Решил, пока есть возможность, выпить. Если есть буквы — можно все! Когда-то я сухие вина предпочитал. «Вазисубани»… Его и народ любил. Называл ласково «Вася с зубами». «Эрети» — это было из самых дешевых, в районе рубля. Его мы с друзьями «Эректи» называли. И неспроста. «Телиани» любили. Настраивало на философский лад — «Те ли Ани? Или не те?» Много других было изысканных вин, с названиями, не поддающимися расшифровке, но оттого еще более манящих: «Мукузани», «Гурджаани», «Псоу» — вино с названием пограничной реки, которая не столько разъединяла, сколько соединяла нас. «Псоу» — это полусладкое, на десерт… Буквочки уже расплываться начали. И тут — закосел! А что? Неплохо здесь живу. «Везде умеешь устроиться!» Ну что? «Глубокий освежающий сон»? Сон — закусон? Да нет. Сон тут может оказаться слишком глубоким, где-то даже вечным. Можно и не проснуться. Погуляю еще! Стал к местным служащим приставать:

— Эй, Харон! Обратно не довезешь? Порожняком, что ли, обратно пойдешь? Как же логистика?

— Ну, если обратно я буду перевозить столько же, сколько туда, где смысл? — ответил Харон.

Тоже разумно.

— И у меня отгул! — он зачем-то добавил.

Но! Имея буквочки, все можно. Набил быстро: «Река Лета. Граница жизни и смерти». И появилась — она. Какая-то фактически промышленная речка — и ее, как и все окружающее, в мифологической чистоте не уберегли! Трубопроводы. Дымы. А где сейчас по-другому? Понаехали, понастроили… Мне понравилось. Единственное, чего здесь не было, — моста. Но это уж было бы как-то чересчур! Обратно, как я сейчас сделаю, никто еще Лету не переходил… Размечтался, «первопроходец»! Были! По крайней мере один. Данте Алигьери — плюс.

А в нынешнем замусоренном состоянии пересечь ее, я думаю, легко. Может быть, даже по поверхности, судя по густоте воды. Тем более что я не в теле, дух один! Так что переход будет, скорее, символический. Здоровый дух, однако без здорового тела, увы! Но это восстановимо… наверно. Ну что — вперед? Точнее, назад?

Тело, как ни странно, чувствовалось — сразу по пояс ушел. Говорят, и отрезанная нога чувствуется, но чтобы так — сразу все тело? И нога (воображаемая?) сразу же в ил ушла, и вонючие пузыри забулькали на поверхности… Тоже воображаемые? Вряд ли, судя по вони. В общем, переход Суворова через Обводный канал. Стал вдруг захлебываться. Чем? В смысле — как? Все как и у людей? Как-то нелепо — умереть, пересекая Лету в обратном направлении, согласитесь! По-собачьи поплыл — первый стиль, который освоен мной был, — и, как оказалось, последний. Презервативы плавают! А говорят, «перед смертью не надышишься». Еще как! Таких миазмов давно не ощущал. Выполз на берег. Все тело чесалось! Выходит, жив? Судя по почесухе, да.

— Эй! Счастливчик! Ну что? Оклемался?

Почесуха, кстати, прошла. Видимо, виртуальная была почесуха.

— Почему «счастливчик»? — просипел я.

Счастливчиком в молодости звали меня. Но теперь — исключительно в ироническом смысле. Открыл глаза… Надо мною — агромадная морда! Друг Паша, хирург.

— Ну ты счастливчик! Хорошо, что у тебя мозговой спазм был — сюда доставили!

Я содрогнулся. Но медики любят такое говорить.

— И обнаружился у тебя там какой-то неопознанный объект! Надо вскрывать твою консервную банку. Но не сейчас. Не сейчас. Оборудование ждем!

— Ах не сейчас! Это радует.

— Да, пока не доставили. В начале следующего года приходи. И обследуйся! Но не у меня. У меня тут… конвейер, как в сборочном цехе!

— Скажи, а что это у меня за картинки были в мозгу?

— Так ты же по всем показаниям уже на диск шел — и вдруг как-то выкрутился! — порадовал он.

— На какой диск? — прохрипел я.

— Есть программа у нас — «Вечная жизнь». Душу делаем вечной, перенося на диск. Международная, между прочим, программа! — гордо добавил он.

— И где же вы душу… берете?

— В основном в сети. У кого что вывешено.

— А.

У меня как раз мало что вывешено. И, похоже, не мной.

— Так как же вылез ты? — впился в меня Паша своими глазками-буравчиками.

Рассказать ему, кто отпустил меня сюда? И с какой программой?! «Любовь улыбкою прощальной».

Не стоит его пугать.

— Но учти, — Паша заговорил, — тянуть до бесконечности тоже нельзя. Да и программа закончится. Мы ее называем «Упырь-два». Но это мы так, между собой! — успокоил Паша. — Даже жениться на диске можно, если обаятельный образ создашь!

— Что-то ты больно меня заманиваешь на этот диск. Мне кажется, у тебя материальная заинтересованность.

Паша потупился:

— Ну не без этого, ясный корень! Да сделаем, не боись. Я все же хирург высшей категории. А диск — это так… Подстраховка! А к операции мы фактически и приступить не успели. Так что ты можешь ходить. Все у тебя еще впереди! — обнадежил Паша. — А насчет «упыря» лучше со специалистом поговори. Кстати, ты его знаешь.

— Кто это?

— Скоро увидишь! Ну, давай. Думай о чем-нибудь приятном.

Ушел.

Я был в общем-то спокоен. Рефлексия больше Паше свойственна, чем мне. «Я мясник!» — зачастую, напившись, рвал душу он. «Но ты мясник высшей категории!» — утешал его Гуня, наш третий друг. «Без мясников мы бы все померли!» — поддерживал тему и я. «И со мной помрете, куда вы денетесь!» — утешал себя и нас Паша. Попасть к нему под нож (оперировал голову) было мечтой каждого!.. Ну это я, пожалуй хватил. Но если бы не наше старое знакомство, где бы я сейчас был?

Даже соседи в палате насторожились, я чувствовал. Что за неформальный хирург? Что за разговор такой — «твою консервную банку»? Что за фамильярщина?

На самом деле, скажу я вам, дело в том, что с Пашей мы тысячу лет назад, в детстве, встретились в литературном кружке в Доме работников пищевой промышленности. Писал он стихи в народном стиле: «Стоят березы нетверезы!» — и продолжает, кстати, писать. Как и я. И это — отлично! Зря говорят, что занятие литературой ничего не дает. А как бы иначе я попал к этому светилу?!

О чем же таком приятном мне подумать еще? Прям глаза разбегаются.

Солнце на всю палату — окна на все стороны! Встал. Точнее, сел. И тут же голова закружилась. Видимо, резковато в реальность вошел. Надо же, все тут одной ногой в могиле, а так орут! Стекла дребезжат!

Полежал. Отдышался. И снова встал. В ванную пошел. Приводим себя в порядок! Скрипучую дверь открыл и сразу остановился. Так. Судьба твоя безошибочно тебя найдет. Всюду! Скрыться «за последней чертой» пытался, а судьба твоя тебя выследила — и настигла.

Как это понял? Да как всегда: среди пестрого скопления целлофановых пакетиков с бритвенными принадлежностями моего на умывальнике нет. Так оно было и в Ташкенте, где я сценарий писал, и в Турции, где я отдыхал, и везде. Загадка! В первый же день приходит уборщица и выбрасывает именно мой пакетик… От судьбы не уйдешь! Почему именно мой? Да, конечно, от других немного отличается. Еще отец мой, который много чего открыл и дома не успокаивался, установил, что, если наклеивать на порезы после бритья влажные полоски, лучше всего — кусочки газетных полей, кровь утихает и кожа абсолютно гладкая остается. Странно, что все до сих пор так не делают… А пока, где бы я ни был, в любой стране, уборщица, богиня чистоты и так называемого здравого смысла, первым делом выбрасывает мой мешочек, принимая бумажные полоски за сор. Новое всегда преследуется! Причем груды настоящего мусора их почему-то не возбуждают и даже отвращение вызывают. А выбросить мой пакет и показать себя строгой радетельницей порядка — легко! Так что реальная подоплека этого чуда есть. В мою жизнь я, похоже, возвращаюсь… В Турции удалось мне тот мешочек найти. Цивилизованная, говорят, страна. Вышел в их каменистую степь, за гостиницу, — там в некотором отдалении, у подножия гор, баки стояли. Поднял тяжеленную крышку — о счастье! Пакетик тут! Схватил, радостно примчался. В Ташкенте похуже было. Когда я там поднял хай, дежурная вызвала наряд милиции и ночевал я на нарах. А тут как? Отвезут в морг? Тогда, думаю, Бог больше помогать мне не станет, такому непрушнику. И будет прав… Что же, не делать вообще ничего? Тогда останусь при том «досье», которое увидел «на том свете»… Вперед! С трудом нашел каморку, где среди всякого хозяйственного хлама уборщица (наша?), на драной тахте сидя, распивала чаи. «Красавица» со следами былой красоты и всех существующих в мире пороков. Оторвалась от пиалы с чаем, уставилась: мол, что еще за привидение явилось?

— Скажите, вы мой пакетик из ванной случайно не выбросили?

Может, здесь еще где-то, на полдороге он? Пропаду без него…

Но у нее — свое! Налилась праведным гневом:

— Выкинула дрянь вашу! Ваще! Довели ванную уже!

Куда я мог ее «довести» моим маленьким пакетиком? Почему именно я всегда расплачиваюсь за всех? Это я обдумывал уже не раз.

— Скажите, а найти там его нельзя? — тихо пробормотал я. Ослаб.

Громко чай прихлебнула:

— Ты что? Вообще уже тут? В мусоропровод полезешь? Семь этажей! Кто тебе позволит — с мусоропровода в палату нести? Развели тут!

— Ну знаете!..

Опять я, как в начале жизни, — последний! Как в первом «Б»! Она просто отвернулась.

— Возмути… — начал я, но так и не закончил: дверь скрипуче поехала.

— Ну что? Скандалишь уже? — раздался знакомый голос. Но не Пашин. Это же Гуня, друг!

Фыркнув, красавица вышла.

Гость (или, может, хозяин тут?) прошел через помещение. Несмотря на зимнее время, был почему-то в сандалиях, заметил я. Потом взял стул и сел за стол. Фраза получилась, увы, не ахти, но ведь и помещение неказистое! Скучно как-то здесь. «Может, потому что без красавицы?..» — так я впервые подумал о ней!

— Да вот, — пояснил я. — Разбираюсь тут.

— Тебе не в этом надо сейчас разбираться! — Он взял сразу высокий тон.

— А надо в чем?

— Да вот в этом! — Он кивнул на компьютер-сундук на обцарапанном столе, за которым сидел.

— Зачем? — сначала не понял я, долго на этот «олдовый» компьютер глядел. И вдруг озарило. — О! Так я… в нем, что ли?

Гуня скорбно кивнул.

— А получше ничего найти не могли?

Гуня с выражением вздохнул: мол, гениям всегда ставят палки в колеса!

Ну что ж. Хорошо. Но душно.

— А выйти отсюда нельзя? Чтобы нам вместе где-нибудь в уютном местечке?..

Гуня пожал плечом. Я остался.

— Скажи, а чего ты меня так бедно представил в «сундуке» этом? — задал я давно мучающий вопрос.

— Что было на тебя в интернете, то и поставил! — Он даже зевнул. И в зевке этом слышалось: «Еще спасибо скажи»!

Последняя (а может, она и не последняя?) муза моя предупреждала ж меня, самодовольного идиота:

— Тебя нигде нет!

— Как это, как это нет?

— Так. Нигде!

— А в шкафах многочисленных читателей?

— В шкафах нынче… пыль! Никто уже и не стирает ее. Надо быть в твиттере, фейсбуке, аккаунте, википедии, ю-тубе, на сайте, на худой конец! Вот куда смотрят. Там теперь жизнь.

— В ящике этом… который теперь заместо телевизора у всех?!

— Да!

— И мне туда же «сыграть»?

Издевался! Но там и оказался. Причем бедным родственником, с убогой душой. Где ж еще душе нынче быть, как не в твиттере, аккаунте, фейсбуке… или на рабочем столе ноутбука, правда ведь?

— Погоди! — Гуне сказал. Пошел, пошатываясь, в палату, вытащил из тумбочки ноутбук, принес — озарил экраном их убогую комнатенку. — Во! Смотри, сколько значков на экране! И все это — я.

— А! — Он бегло глянул. — Так это ж все отстой!

— В каком смысле?

— Ну это ж все висят тут книги твои, рассказы, колонки! В общем, что напечатано уже!

— Ну и что? Ты же мой это… душеприказчик! Должен все взять!

— «Душеприказчик»! Слово какое-то из позапрошлого века. Сейчас уже другое все! Читают пусть те… кому не лень. А тут вот, — кивнул на свой «сундук», — лишь такое должно быть… ух! — Сжал пальцы в кулак. — Что действительно пронзит все века! По-настоящему всех поразит!

— Сам ты… паразит! — не совсем удачно пошутил я. Да откуда быть шуткам в такой момент?

— Так что закрой свою лавочку! — указал на мой ноутбук.

— Но время вроде еще есть? Паша… отложил операцию.

— Ну время-то есть, — произнес он не очень обнадеживающе. — А вот что ты можешь?

— Да все я могу! — сказал я уверенно.

— Ну… давай.

Он уставился в свой «сундук». Абсолютно, кстати, пустой экран! Похоже, что никого не удостоил.

Как всегда, великие замыслы исполняют люди не то чтобы щедрые. Путь его ординарен. Электротехнический институт. Программирование. Теперь здесь. Дорвался — наши судьбы решать: кому быть… При этом, знаю я, совершенно не верит, что хоть что-то значительное может сейчас происходить! И сейчас множество таких — «А чего делать, когда нечего делать?» В хорошие же руки я попал!

Кстати, с ним мы тоже познакомились в литературном кружке, но сам он не творил, исключительно критикой занимался.

— Жди меня здесь! — указал ему пальцем на стул, с которого вроде бы он собрался приподняться.

— Адрес хоть возьми! — Гуня сунул бумажку.

В палате, что удивительно, вай-фай оказался. Не обращая внимания на медицинские события, которые тут происходили, в том числе и со мной (уколы какие-то делали), стал по буквочкам бить. Для начала, на пробу, я скинул ему одну историйку.

Однажды в душной Москве я искал какое-то крохотное издательство, уж не помню зачем. Затем, видимо, чтобы в нем напечататься.

Окраина Москвы. Все дома одинаковые! Впечатление такое, что ходишь по кругу. И никто ничего не знает, даже название улицы, по которой идет. Силы иссякли, ну буквально нечем уже дышать! Сел на пенек в отчаянии. Может, никакого издательства уже никогда не найду?!

Блеснула в лучах заката обитая кровельным железом дверь в торце соседнего дома, с лесенкой, ведущей к ней. Думаю: это не квартира. Не бывает таких квартир! Наверняка это что-то служебное. Может быть, ОНО? С лестницы пару раз срывался… но поднимался вновь. Последняя надежда за той неказистой дверью, обитой жестью! Дополз. Сначала тихо скребся. Потом — звучно бился головой. Потом, опираясь на подушечки пальцев, поднялся. И увидел звонок. Гулко, мощно он перекатывался в каком-то помещении. Вряд ли это издательство. Книги звук поглощают. И движения там не слыхать. Тут вдруг раздался бряк и дверь отворилась внутрь. Чуть было не упал, потому что на нее опирался. Но устоял. Напротив стоял амбал — страшней просто не бывает. Лысый огромный череп. Редкие зубы-корешки. Глаза абсолютно белые, без ресниц. Комбинезон, ясное дело, пятнистый. И милая деталь: двумя мощными руками удерживал пистолет.

— Вам кого?

Охраняет что-то сугубо секретное, потому что не видно ничего. И я уже понял, что серьезно попал. Но все-таки пискнул:

— Здесь издательство «Кузнечик»?

Это последний, думал я, вопрос. И сразу после — удар! И свет погаснет. Возможно, что навсегда!

— «Кузнечик», — пролепетал я.

Лицо амбала вдруг преобразилось, словно я сказал ему что-то волшебное. Глаза засияли. Он вдруг захохотал:

— Так я ж знаю, где ваш «Кузнечик»!

— Ну хорошо, хорошо. — Я пытался закрыть дверь, но он поставил ботинок в щель:

— Чего же вы дверь закрываете? Я же вас провожу!

Пятясь, я сошел по ступеням.

Он нависал надо мной:

— Да куда же вы? Не туда!

Увидев, что я совсем ослаб и ножки заплетаются, он отстранил меня мощной дланью и вышел вперед.

— Вы дверь не закрыли! — указал я.

— А! — Он махнул рукой.

Мол, разве это главное!

Мощным рывком достигал он очередного угла и оттуда нетерпеливо махал мне. Притом в руке у него, что интересно, был пистолет. Увлекся? Забылся?

— Знаю я, где ваш «Кузнечик! — взбадривающе произносил он, когда я его настигал.

Минут через двадцать пять мы были на месте.

— Ну вот! — Он показал пистолетом на дверь, надо отметить, точно такую же, как у него. — Так давайте, я вам помогу! — Пособил подняться.

Редакторша, открывшая дверь — оказывается, знал я ее, — побледнела, увидев такой конвой.

— Вот, получите! — радостно он сказал.

И уходя, махал мне рукой. И сколько еще таких людей, о которых сразу и не скажешь, что ангел!

Сбросил Гуне — и сразу к нему. При всей виртуальности в глаза тоже надо смотреть.

Он как раз вчитывался.

— Ну вот, — я сказал. — В смысле, что хорошая у нас жизнь. Но не все ценят почему-то. Важно это. Введи!

Растопырился! Господи, а еще друг называется!

— Это те сюжетики, которые ты для «глянца» даешь?

— Да!

— И ты это хочешь… представить для вечности?

— А чего робеть? Это же реальность!

— Реальность тоже… — Он пошевелил пальчиками. Сейчас сложит фигу? Ладонь плавно легла на стол. — В общем, будет что-то стоящее в твоей жизни — присылай.

…Здесь что-то стоящее я должен найти?! Но Он же вернул меня сюда! Для чего-то, значит?

Вспомнил, как я лежу в нашей узкой комнате, полвека назад, но в состоянии примерно таком же — поверженном. Только что уверенно шел на медаль, поддерживаемый всем коллективом школы, и вдруг на последнем выпускном экзамене по английскому — тройка! Расслабился чуть рановато… И все? Нет!

Встал. Пришел к нашему участковому врачу, Лилии Андреевне, и, сильно, надо сказать, волнуясь, ей рассказал. И, видно, было во мне что-то такое, чем она прониклась, выписала справку, что у меня температура повышенная, надо экзамен повторить. И когда я справку директору школы принес, подал ее не как проситель, а как спаситель: и директор, и завуч, и англичанка тут же сидели в полном отчаянии — школьные показатели рушились. И тут — я. Вежливо (нахальства не надо) справку положил. Завуч схватила, прочла, потом директору передала… обменялись радостными взглядами. И — главное — понял я, что могу жизнь направлять в любой ситуации. А вот теперь… Что я могу, распластанный? Но дух-то со мной! Что я, за всю свою жизнь сил не набрался?

Зацепиться надо за что-то, вспомнить, за что я жизнь эту любил. Любимая картина вплыла, чуть покачиваясь…

В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица уточка — пестрая, с хохолком. За сумрачной аркой виден замок, тоже окруженный водой, и через арку сюда, на берег, прет пестрая птичья толпа — серые гуси, белые куры, черно-бело-красные индюки. На первом плане, рядом с моей уточкой, на ступеньках возле воды трое счастливцев, оказавшихся в этом раю. Девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника — один благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил девочке в чашку, а второй уродец, карлик в рваной одежде и грубых башмаках, с корзиной под мышкой. Над ним голубятня, откуда летят вверх белые голуби, и один голубь, в центре арки, парит всех выше, как дух святой. На сухом дереве, свесив роскошный свой веер, сидит павлин. В левом углу картины строго смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!

К моей уточке по воде подплывают ее пестрые подружки самых разных мастей, и она на мостках, словно на ковровой дорожке, благосклонно ждет их, как королева. Жить бы в этой картине — и все!

А почему уточка — главная? Для меня это ясно как божий день… Первый класс. Первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клетку (сорок седьмой год!), предлагает нарисовать кто что хочет. Как сейчас бы сказали, тест. Кто как нарисует, так и будет жить. И я, чего-то стесняясь, тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку! Почему? Такой вот я был!

«Тут микроскоп нужен!» — Училка всем показывала мой листок. Класс хохотал… прямо как палата сейчас. Снова в начало жизни вернулся, когда я последний был! Но теперь уже не подняться будет, нет сил. А обещал Ему — «справлюсь»! Эх! Но тогда — справился!? Из двоечника отличником стал. И уточку не забыл! И всю жизнь потом отовсюду уточек привозил: стеклянную, в ярких полосах — из Венеции, слепленную из цветных острых зернышек — из Германии, натурального размера и расцветки — из Англии. Вот так!

На Сенной толкучке купил у старушки сервиз из шести тарелочек и ел с них… Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку — увидишь уточку»? А тут на тарелочке даже дуэт! Рыжий селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой, коричневые пучки камыша, треугольнички в небе — летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. Шесть тарелочек было таких. И вот апофеоз «утиной охоты» — «Птичий двор», который уже вам описал.

Увидел его в музее в Гааге и обомлел. Сначала репродукцию увидел в ларьке — и уже поплыл. Наверное, для начала все же надо в музей войти, подлинник посмотреть? Тормознул. А вдруг тот плакат единственный — и уйдет? Но как-то глупо с плакатом в музей входить, оригинал с дешевой репродукцией сравнивать? Разволновался даже… Спокойно! Купил, сдал в камеру хранения и, счастливый уже, пошел. Долго не мог найти. Точнее, застревал перед другими шедеврами. Стоял перед картиной Вермеера «Вид Дельфта», наверное, полчаса. Потом все же повернулся, чтобы идти. И вот она! Ян Стен. «Птичий двор»!

И уплыл в нее. Хорошо — навсегда бы. Но истрепался плакат в переездах, ремонтах, исчез… Тарелочки с уточками жена моя Нонна разбила, осталась всего одна тарелочка — и ту скоро разобьет! Дребезги останутся.

Все стали вдруг подниматься — и я. Побрел по стеночке в столовую. Покачнувшись, сел у окна. За стеклом — бездна. Ну, начинай жить второй раз.

Глубоко внизу какая-то плоская крыша, ярко-зеленая плесень на ней. И скособочилось деревце. Жадно глядел. После, набравшись сил, двинулся к раздаче. Раздатчица по виду моему сразу определила: «Пятый стол». И больше на меня не смотрела: я тут никто. Но! Вдруг в руке ее оказалась тарелочка…Та самая! Коричневый селезень спускается к самке, крылья его широко распахнуты, тормозит в воде лапками… Моя! Причем появилась сразу, как только я вспомнил ее. И никакой мистики тут нет, в жизни полно таких историй. Бери. И благодари!

Повариха поднесла поварешку гречи.

— Стойте! — прохрипел я. — Нет, давайте!

«Он видит меня!» — вот что значит эта тарелочка, оказавшаяся у меня в руках! Утку покрыла горушка гречи… «Доешь — птичку увидишь!» Быстро поел и с колотящимся (это хорошо!) сердцем к умывальнику отошел. Вода из крана с резким сипением вырвалась. Быстро сполоснул уточек моих… и под больничную робу сунул. И пошел, придерживая слева рукой — будто сердце закололо. Так, кстати, и было. Сел. Выждал. И, медленно нагнувшись, положил ее в тумбочку.

Вот! Какого знака тебе еще ждать? С тобой Он. Вперед!

Нона пришла. Даже коробку конфет принесла.

— Ты как, Венчик?

Легко так произнесла, словно я пальчик вывихнул. А может, и надо так? Расслабиться и махнуть на все рукой? Нет. Если Он сделал мне подарок, нужно довести это дело до конца, иначе я неблагодарным Ему покажусь. Лежу тут… но это не оправдание тупости. Если верну эту тарелку в столовую, Он может и обидеться: дурак, что ли?

— У меня к тебе поручение.

— Я рада, Венчик!

И я обрадовался.

Тарелочка должна свое место занять в моем доме, пару составить с той тарелочкой, что осталась одна, — только тогда это и будет выглядеть как полноценная благодарность!

Нона, конечно, не идеальный исполнитель, но совсем списывать ее тоже нехорошо: все же она моя жена, всю жизнь рядом прожила. Может, постарается?

— Слушай меня… Вот. Возьми эту тарелушку в сумку. И домой отнеси. Поняла?

— Это наша, Венчик?

Сразу идиотский вопрос!

— Не совсем. Но будет наша! Понятно?! — Я уже лютовал.

— Но как же так, Венчик? Она же не наша!

Тьфу! Радетельница нашлась! Лучше б так о нашем имуществе пеклась, как о чужом! Все тарелки разбить, кроме одной, ей совесть позволяет, а одну в дом принести — почему-то нет!

— Слушай! — Я завелся. — Слушай и исполняй! И не рассуждай: это не твоя стихия!.. Поняла?!

— Поняла, Венчик! — вздохнула тяжело.

— Возьми ее в свою сумочку, — резко засунул, — и отнеси домой. И аккуратно поставь на сушилку. Поняла?!

— Но как же так, Венчик? Ты же ведь здесь ее взял!

— Тьфу!

Откинулся на подушки, весь в поту.

— Ну хорошо! Если хочешь, что б тут хозяйство не пострадало, другую тарелочку из дома принеси вместо этой! Но — другую! Понимаешь? Другую! Не с уточкой!.. Поняла?

— Поняла Венчик! — вдруг просияла.

И, сияя, ушла.

Вернулась через час. И снова — сияющая!

— Я все сделала, Венчик!

Ведь бывает же счастье!

Долго разворачивала с шуршанием газету, потом такой же шумный целлофановый пакет. Я приподнялся… и рухнул. Все! Та же самая тарелочка! Ну или другая, точно такая же, которая дома была… не имеет уже значения. Отвернулся.

— Ты что, Венчик? — испугалась она.

— Да так. Ничего. Иди.

— Ты велел же другую? Вот я другую и принесла. Ведь ты же любишь — с уточками? — засияла сквозь слезы.

Мне только и оставалось — ее поцеловать.

— Молодец. Спасибо!

Радостная ушла…

Да, не пособник она мне!

Нащупал скользкий ноутбук в тумбочке, на колени поставил. Надо работать! В больнице? А почему нет? Пребывание здесь — не повод для лени. Вперед!

Как раз когда мы накрыли с моей музой в номере столик, чтобы встретить Новый год, заверещал ее ноутбук.

— Петя по скайпу! — закричала она. — В ванну, быстро! — и запихнула меня туда.

— Ноутбук хоть дай! На кровати лежит! — прохрипел я.

Такого не ожидал. Хоть часы на руке! Глянул: до Нового года минута! Успел налить из крана холодной воды — не горячей же! — и под бой курантов (доносился) чокнуться со своим отражением в зеркале. И что-то вдруг забрезжило… Налил до краев и хлопнул второй стакан и тут же сообразил: ведь я не только в этом замкнутом помещении, я в Будапеште, где почти полвека назад был сильно счастлив. Ура! До этого три дня — из восьми — нашу молодежную делегацию промурыжили во Львове (лихорадочно, а точнее, довольно лениво, «накачивали» напоследок, водили на какие-то лекции). Мне и во Львове сильно нравилось: в городе был безусловный западный колорит, как мы его понимали, а главное, была уже жаркая, сухая весна. Помню, как мы с вновь обретенным другом Лехой, кстати руководителем нашей делегации, утром, еще до завтрака, выскочили из гостиницы на соседний угол — «залить зенки», как он любил говорить (и делать). Явно западный, по нашим понятиям, сервис, большое стеклянное окно шириной метров пять и острое утреннее счастье… никогда прежде не пил с утра! Вот она, свобода!

На солнечном углу появились наши девушки… Галя, на которую я запал еще в Питере, была среди них. И вдруг ее взгляд — прямо в душу! Умирать буду — вспомню тот миг!

Следующий кадр: мы заходим с ней в бар, уже в Будапеште, и я вынимаю заначку. Строжайше запрещалось, но все знали, что рубли в Венгрии меняют. За давностью лет признаюсь: засунул рулончик сторублевок в пасту. Как бы по причине крайней своей чистоплотности постоянно носил ее с собой. И вот вытащил прямо при ней. О, как она смеялась, опершись о стену рукой и как бы обессиленно уткнувшись в нее головой!.. Выпрямилась, глаза счастливо блестят. Потом мы шли с ней по Будапешту. Будапешт — сиял! Особенно после тусклого в те года Ленинграда. И вдруг мы столкнулись с мрачным Лехой.

— Я встречался сейчас с местными комсомольцами, — проговорил он.

— Ну? — уныло спросил я.

— Они мне сказали… где здесь стриптиз!

— Так пойдем же! — вскричал я. — Плачу!

Стриптиз меня восхитил! Хотя главная моя страсть была направлена в другую сторону.

— Что вы делаете? — шептал Леха. — Вас же исключат!

— Ты думаешь? — глянув на него, хрипло проговорила она.

И мы опять обнялись!

…Когда мы вернулись в Ленинград и вышли на платформу, она посмотрела, как только она умела, и, сделав решительное движение рукой слева направо, сказала: «Сгинь!» Потом я очень страдал… Но зато написал первый в своей жизни крепкий рассказ. А дальше — пошло. Сорок с лишним лет — сорок с лишним книг. Где-то она, первая моя муза?

И вот теперь — последняя. Видимо. Наглая Аглая (имя подлинное), которая в новогоднюю ночь и замкнула меня сюда… на свою, кстати, голову… Прощай! А ведь еще осенью мы катили с ней на велосипедах, хохоча. О, как она танцевала, дурашливо закатив глаза, приоткрыв рот. Делала два очаровательно-неуклюжих движения могучими кистями — и прекращала дурачиться. Все!

Уже знал крутой характер ее. И вот — встретил Новый год, последний, может быть, в ванной (это еще мягко говоря)!

Договорились же — едем прощаться. Но чтоб так?.. Другой бы повесился и был бы абсолютно прав, вызвал бы всеобщее одобрение: хотя бы закончил эту жизнь достойно. Кстати, может, мой герой так и поступит. Но моя задача другая! Хлопнул третий стакан — в этот раз, по ошибке, горячей. Но это неважно! Начал с того еще Будапешта… Писал. Дверь вдруг заскрипела.

— Ты выходить вообще собираешься или нет?

Выйти, конечно бы, надо. Она хорошая… Но такой мощный финал!

— Сейчас… полчасика! — забормотал я.

— Ну, пиши! — грозно проговорила она и захлопнула дверь.

И по возвращении я больше не видел ее. Все! Последнюю музу потерял… Надо бы новую! Тут распахнулась со стуком дверь, и «прекрасная уборщица» наша появилась со шваброй наперевес. Стала, о кровати стуча, шваброй орудовать: вот, мол, тружусь и только оскорбления и слышу! С особой яростью стучала в мою кровать. Мало ей, что и так уже меня в блин раскатала? Вот уж где я действительно — никто.

А я действительно — кто?

— Послушай! — я вдруг радостно ей сказал.

— Чего еще?! — встала со шваброй наперевес.

— Вот… — Залез в тумбочку, нащупал коробку. Протянул ей. — Это тебе. Благодарность за твои тяжкие труды! Бери.

Тишина такая настала вдруг, что слышны были капли со швабры.

Взяла. Резко повернулась, ушла. И тут же солнце палату осветило. Вот так вот теперь. И только так!

…Садилось уже солнце — и тут она вошла. Не сразу и узнал ее. Полупрозрачное платье, туфли на каблуке. Навела томные очи на меня, потом, сделав рот «уточкой», чмокнула и, повернувшись, ушла. Красавицей стала уборщица наша!

— Какими ногами машет! — оценил мой сосед.

Но она-то была явно выпивши, а я? Встал и за ней пошел.

— Ты чего такая?

— А смена кончилась! — произнесла кокетливо.

Шла впереди. На повороте, не оборачиваясь, помахала пальчиками: «За мной!» Была она явно в эйфории, что-то лепеча, путаясь своими тонкими ножками. Встречая каких-то своих знакомых, восторженно восклицала: «Уй!» или «Да! Да!» Вдруг пихнула меня плечом, и мы с ней влетели в уже знакомую мне кладовку. Гуни, к счастью, на месте не было, и третье мое посещение оказалось самым удачным — она сомкнула свои тонкие ручки у меня на спине и уронила на грудь головку. Залепетала, как этот негодяй Паша ее, медсестру высшей категории, унизил до уборщицы… Тяжко вздыхая, она при этом стремительно и, я бы сказал, как-то обиженно раздевалась: мол, а что же еще остается делать обиженным, как не раздеваться? Уже как бы слегка небрежно — что тут стоишь? — пихнула меня кулачком в грудь, и я упал. Ослаб? Но, судя по дальнейшему, не совсем. Как-то все складно вышло. Просто, но прекрасно. Блестящие черные ее волосы занавешивали лицо. Время от времени она их с досадой сдувала. Прекрасная ее коленка двигалась перед моим носом, как боксерская перчатка.

— О да, да! — был у нее такой радостный вопль, причем на разные случаи жизни. Застонав, скатились на пол. Переговаривались шепотом, а шепот горяч.

— Почему я? — все же не удержал я тщеславного вопроса.

— Да потому, что ты… человек! — прошептала она. — Такому ничего не жалко! — Она еще раз прижалась и, шутливо оттолкнув меня, поднялась. Мгновенно оделась… Да, навык есть!

Я тоже бодро вскочил.

Она ткнула пальцем в огромный компьютер в углу — Гунино хозяйство, — и этот «сундук» вдруг запел: «Рио-рита! Р-румба, кар-румба!» — ноги сами пошли. Мы плясали с ней, сцепившись мизинцами. И вдруг дверь с грохотом распахнулась и вбежал Паша. Он с ходу поймал ее пляшущую левую руку, сжал своей лапищей и молча стал тянуть. Она исчезала по частям, продолжая приплясывать и посылать мне поцелуи. Вот рука ее осталась в каморке только по локоть. И вот лишь кисть трепетала в кладовке, как лепесток. Потом вдруг выскочила пляшущая ее нога и, красиво дрыгнув, исчезла. Все? Но поскольку музыка гремела еще, я решил доплясать. Когда еще выпадет? И опять распахнулась дверь.

— О как! — произнес Гуня и исчез.

— Ну как? — улыбкой встретил меня сосед. — Римма угостила тебя?

— В каком смысле?

— Уж не знаю, какой она выбрала! — захохотал. — Римма и мертвеца разбудит!

Слегка меня это покоробило… ассоциация с мертвецом!

— Кстати, главный тебя искал!

Вот это некстати.

Паша, в просторном его кабинете, лишь сухо кивнул, что скорее означало не «привет», а «садись».

Заполнил какой-то бланк, подвинул по столу:

— Все! Свободен!

— В каком смысле?

— Во всех. Нечего тебе здесь делать. Когда все созреет, скажу… Если хорошо себя будешь вести.

— А… — Я почему-то оглянулся.

— А с ней я сам разберусь. Давай!.. Все. Иди.

Дрожащими почему-то руками манатки свои собирал. Чего так расстроился-то? Подумаешь! Ну чего думать тут? Последний был шанс! Ты уже на тот свет шел — и вдруг!.. Но как уцепиться-то? Санитаром сюда пойти? Забудь! Вся жизнь промелькнула как миг, а уж за это цепляться… Ну а за что же еще? Давно такого восторга не было. И где? В больнице! Не Он ли это послал? Это тебе не тарелочка. Хотя и тарелочка — тоже… В диком раздрае, со слегка странной для моего возраста сумкой «Плейбой», вышел в коридор. Он здесь почему-то зеркальный. Чтоб видели себя? Соразмеряли возможности? Увидев себя, с отвращением отвернулся. Фу!

Посмотрел назад. И вперед. Неужели не увижу ее? Говорила же, смена кончилась. Но у любви разве есть смены? О чем ты?.. Как подвалило счастье, так и отвалило. И все. Не целую ж вечность тебе по коридору идти? Сзади загрохотала тележка. Не оборачиваясь, застыл. Откуда знаешь, что это она? Духи?

— Посторонись, дядя!

Катила покойника под простыней. Такое, видимо, наказание ей. Но задержалась, однако, — тут как раз поворот под прямым углом. В том же прелестном платье! Паша ей переодеться не дал, впряг в работу? Или она сама не захотела? Ладно, не ломай голову!

Взгляды наши встретились на моем отражении в зеркале.

— Считаем, что все случайно, так? — проговорил я.

— А ты как думаешь? Что я тебя такого всю жизнь ждала? — горько захохотала. — Ну, бывай… плейбой!

— Было приятно. — Я поклонился.

Со своим спецгрузом прогрохотала мимо. Но у выхода из отделения обернулась, присосалась губами к пальцам и отчмокнула поцелуй… «Любовь улыбкою прощальной»? Не может быть!

А тарелочку я все же унес!

Дом

Редко кто из больницы в наши дни возвращается на метро, да еще в одиночку. Но мне это удалось. Зато сумка тяжелей стала — на целую тарелочку. Добытчик!

Войдя домой, сразу же доставил радость себе — вынул из сумки тарелочку с уточками, уж не знаю, больничную или мою давнюю… Не надо в ерунде увязать. Поставил их рядом — какая пара! Теперь можем с Ноной красиво завтракать, как культурные люди!

Побриться бы надо. Ч-черт! В мусоропроводе больничном бритвенные принадлежности мои! Потер щетину. Ну как быть? И вдруг какой-то прилив счастья почувствовал. Что-то понял, но пока не понял — что! Резко распахнул дверь, и — о чудо! — все мои бритвенные принадлежности аккуратно на полочке стоят! Не брал я их: какие бритвенные принадлежности, когда тебя по «скорой» увозят! Схватил лишь свой верный ноутбук, с которым как раз в обнимку сидел, а бритвенные принадлежности — вот! Да, милость Его безгранична. Притом Он всегда скромно так делает, чтобы чудо реальную подоплеку имело. Побрился, ликуя! А чудо-то как раз в том, что, никакого бритвенного набора на руках не имея, под него с Риммой познакомился. Вот это молодец! Из ванной вышел помолодевший, счастливый!

— …Слушай, Нона! Ну я уже смирился за пятьдесят лет, что ты не различаешь, где лево, где право. Но верх и низ ты же должна различать! Я, по крайней мере, надеялся!

— Ты что? Сердисси?

— Можно так сказать. Я сказал: положи пельмени вверх. В морозилку. А ты положила их вниз!

Виновато опустила головку, вздохнула.

— Слиплись как колобок! Без обеда остались.

— Так колобок и должен… укатиться от всех? — с робкой улыбкой пыталась помириться.

«Лучше ты бы катилась куда-нибудь!» — подумал я.

День еще не прошел… а больница уже раем кажется! В санитары, что ли, пойти? Если хочешь, чтобы чудо случилось, хотя бы какие-то усилия приложи! Иначе как же чуду произойти, чтобы оно на реальность походило? Сейчас главное — использовать в деле злость, не растерять ее и в приступе справедливого гнева выселить Нону в Петергоф. Легко ли это? Даже название выговаривать тяжело. Там наша дочь умерла. Каково ей ехать туда? Там теперь прописан бывший Настин бойфренд, который так и не захотел на ней жениться, хотя она его прописала. Но и такие ситуации использовать приходится. Тем более он оказался мужиком неплохим. Вот как жизнь поворачивается. Нону прокормит. Ну и денег я ей, ясно, дам. Тяжело ее отправлять? Конечно. Но если не собираться время от времени с духом и не делать того, что надо, жизнь задавит тебя. Не навсегда же ее! Притом никогда не говорю ей заранее — ни накануне, ни даже за час. Ну вот — глянул на время. Еще минут десять можно подождать.

Желая исправить свою вину, которую, впрочем, не очень и понимает, схватилась сразу за два дела — гладить и пыль вытирать. Но грязная тряпка в левой руке, а подоконник — справа. А утюг в правой руке. А доска — слева. И хотела сразу два дела начать, даже рванулась, но в результате завязалась неразъемным узлом, левая с правой переплелись, и убирать ни одну нельзя — обе тянутся к делам, но оба дела, увы, недоступны. Стоит, как тысячерукий Шива (хотя рук всего две, но для нее многовато), с видом крайнего умственного напряжения на лице. Тряпка свисает, как белый флаг… но даже белый флаг у нее грязный, и, как ни странно, это смешит. Сейчас ее надо как-то «развязать», освободить руки — отнял и тряпку у нее, и утюг. «Ф-фу!» — с облегчением вздохнула, утерла пот. «Поработала!» Руки наконец у нее нормально повисли, в привычном безделье.

— Отдыхай! — сказал ей.

Но чем же ее еще занять, раз я дал нам с ней десять минут? Жалко ее, конечно, ужасно! Но, во-первых, я уже ее описал во многих книгах. И если быть только с ней, то ничего больше не напишешь.

— Посмотри на градусник. Да нет, за окном!

Начал прикидывать уже, как ее одеть. Как куколку ее одеваю! В смысле — все сам.

Стала усиленно делать вид, что пытается рассмотреть градусы на термометре сквозь два стекла. Наморщила лобик. Потом от напряжения даже пукнула. Я рассмеялся. Но если вы думаете, что она действительно что-то пытается сделать, то вы глубоко ошибаетесь. Никогда! Всегда — отдыхает. А если изображает, будто что-то делает, то только в форме пародии, иногда очень смешной, на этом и держится. Поэтому я даже скучаю без нее. Но не дай бог она действительно что-то возьмется делать. Костей не соберешь. Вот такая идиллия.

— Понятно, — сказал. — Значит, градусник ничего не показывает.

— Ну почему, Венчик? — даже обиделась. — Я смотрю.

— Ладно. Посмотри лучше холодильник, что там съедобное есть. Не считая «колобка».

— Открыла, Венчик! — радостно доложила.

— Молодец. Теперь посмотри внимательно, что там можно пожрать.

Минут пять доносилось лишь громкое шуршание.

— Ну что ты шуршишь? — сорвался я.

— Я ищу!

— Когда ищут, находят. А ты просто шуршишь!

Ну вот, набрал, кажется, необходимую злость.

— Ну вот же! — вытащила наконец, торжествуя, обглодок сыра. — Будем обедать?

— Нет. Это тебе в дорогу.

Ее резко выдвинутая вперед челюсть задрожала.

— В какую дорогу, Веча?

— Я сегодня уезжаю… В Москву. А ты — в Петергоф!

— К Вадьке?! — воскликнула она.

Я кивнул.

— А здесь я не могу остаться? А, Веч?

Я покачал головой:

— Ты ж сама знаешь. Ты тут такое наворотишь!

— Что я наворочу, Веч?

— Ладно. Вставай. Пойдем, я тебя одену.

Со скрипом открыл шкаф. Тоже — проблема. Много тут у нее купленного мной в секонд-хенде. Но из Петергофа всегда приезжает вся в дырах. Причем обугленных! Курит, видимо, лежа. И все это не волнует ее! Только почему-то меня. Одеть ее сразу в дырявое? Полшкафа уж такого. Это было бы логично. Но неудобно как-то. Все-таки жена председателя Союза писателей. Но кого она там встретит? Никого. Да и вообще ей уже некого встретить! Никого уже нет у нее, кроме меня!

— Прожженная ты! — я ей говорю,показывая дыры.

Все эти страдания мы, конечно, испытываем, но временно отодвигаем. Иначе не выжить. Надеваем дырявое — ей самой это как-то все равно.

— На вот. Надень.

Ноги-руки ее дрожат — помогаю натягивать. Но пока мне хватает сил совершать это зверство, до той поры что-то еще будет происходить дельное в моей жизни, а если уж все силы безраздельно отдавать ей — вскоре нам останется только шаркать и шамкать, и уже поддерживать друг друга неоткуда будет взять сил. А пока что!..

— На вот боты. Надевай!

— Спасибо, Веча.

И главное, уже почти успокоилась. Счастливый характер! Со склонностью, правда, к убийству ближних. И самоубийству. Зачастую открывает, забыв поджечь, газ. Но, разумеется, неумышленно.

— А когда ты вернешься, Веча?

— Не бойся, вернусь. Все сделаю — и вернусь!

Что-то, наверное, сделаю.

— А когда же?

— Через двенадцать дней. Сразу позвоню. На вот деньги тебе. Не потеряй!

— А Вадька знает, что я приеду?

— Знает, знает! Ну, давай.

Звонко целуемся.

Шаркая, уходит по лестнице.

— Помаши мне в окошко!

— Хорошо, Веча! — гулко доносится.

Вбежав в комнату, приникаю к стеклу. Что так долго ее нет-то?!

Гулко бьет нижняя дверь. И вот — она идет, согнувшись, шаркая ботами. И вдруг лицо ее озаряется счастливой улыбкой. Она поворачивается, ищет меня в окне. Не в том, дура! Дребезжу стеклом. Глаза ее ищут. Нашла наконец! Полное счастье! Машет ладошкой, сняв варежку. Потом устает. И, кивнув пару раз головой, почти довольная, уходит.

Уф! Когда-то я не найду уже сил сделать это — и жизнь наша захлопнется.

Приму хоть ванну, расслаблюсь… Открыл дверь — застонал! Только что тут был рай! И вот! Потолок, пластмассовыми полосами обитый, провис и — черные капли. Потоп! Не будет уже покоя!

…Все? Кончена жизнь? Помню, каким счастьем было переехать сюда, в центр Петербурга! Сбросив вещи, кинулся на Дворцовую, прыгал, размахивал руками. Лучшее место на земле! Помню огромный Александрийский столп, с одной стороны еще сизый от инея, с другой стороны уже нагретый утренним солнцем — иней таял, парил. Вернулся в мой — теперь уже мой! — дом… И что с ним стало теперь? Как ни прячься от «сырости», она достанет тебя. И вот — итог! Поставил надежный замок, так она просочилась через потолок, в самом буквальном смысле: он сначала набух, провис, потом рухнул вместе с водой. К счастью — и тут бывает счастье, — произошло это только в ванной и потолок рухнул не кирпичный, а пластмассовый, навесной. Но зато второй раз!

Больно много скопилось там, наверху, всего того, о чем пишут газеты, но о чем не хотелось бы знать, — беженцы, безработные, наркоманы, люди без дела. Хостел! Как он возник? Как наказание за все мои попытки отгородиться, погрузиться в покой и комфорт!

Все мои визиты туда, как и сегодняшний, были бесполезны: какая-то муть, размытость! Что за народ? И ведь в основном молодежь. Ни от кого ничего не добьешься, смотрят куда-то мимо или в свой телефончик. Бродят по коридору, как призраки, ни за что не отвечают и ни о чем понятия не имеют. В ванной — по щиколотку вода, но на это тоже никто не реагирует. И главное — это не какой-то исключительный случай, это модель всей теперешней жизни. Даже в известном банке такие же хлопцы, не совсем как бы понимающие, кто они. Так же и тут… В этот раз лишь один обладал некоторым колоритом: жилистый, в тельняшке без рукавов.

— Ну ты… колобок! Катись отсюда! Дай людям отдохнуть!

Судя по его татуировкам и шрамам, ему есть от чего отдохнуть…

А ведь когда-то в этой квартире жила замечательная старушка, вдова известного музыканта, вот здесь стоял рояль «Беккер», звучал Гайдн. Теперь вместо «Беккера» сорок койко-мест, многоярусные клетушки с невнятными обитателями. А когда-то тут… такие жильцы были на нашей лестнице! Известный комик. Рабочий-изобретатель. Даже наш Коля с четвертого этажа, порой излишне эмоциональный, монтер, был тем не менее человек ответственный, совесть имел.

А появившаяся в конце концов, после серии звонков в разные инстанции, тучная Лада Гвидоновна (управляющая компания), тут же взяла сторону «пришельцев»:

— С чего вы взяли, что это они залили вас?

— А вы что — не видите? — указал я (мы стояли с ней в ванной). — Ведь второй раз уже! Причем второй раз после ремонта, сделанного мной с таким трудом!

— Нужна независимая экспертиза! — проговорил тощий парень, пришедший вместе с ней.

— А вы кто?

— Я управляющий менеджер этого хостела!

— Лучше бы вместо вас наняли уборщицу, воду вытирать!

— Не забывайтесь… а то можно и ответить! — строго Лада Гвидоновна произнесла.

— Так вы не случайно вместе пришли? Видимо, «независимый эксперт» — тоже ваш?

Гвидоновна гордо не отвечала. Весь вид ее говорил о том, что она не хотела бы больше находиться здесь. Мы вышли на лестницу. На подоконнике громоздились пивные банки, горы окурков.

— Так вы… все сказали? — спросил я.

— А что бы вы хотели, чтобы я сказала еще? — отчеканила Гвидоновна.

Все? Конец?.. Но вдруг загремели жестянки, кто-то расшвыривал их, и сверху появился наш Коля, сильно уже сдавший, с палочкой, но все такой же, боец!

— А-а, и вы тут! — закричал он, увидев Ладу Гвидоновну, потом опалил взглядом тощего. — Довольны? Загубили старинный дом, устроили тут помойку. Георгич! Ты чего тут?

— Да залили, сволочи, второй раз! Ремонтировать отказываются.

— Думаете, ваша взяла?.. Пошли, Георгич. Все сделаю тебе!

— Коля! Как я рад тебя видеть!

Мы обнялись. Вошли в квартиру и захлопнули перед ними дверь. Да пропади они все!

Коля сразу позвал товарищей, они сняли в ванной провисший потолок (так сказать, вскрыли нарыв), и коридор превратился в сточную канаву.

— Все сделаем, Георгич! — энергично пробегая, Коля сказал.

— Ну я, пожалуй, пойду?

— Иди, иди! Не сцы!.. Все! Не мешай.

Бездомный

И, собрав котомку, я вышел. Куда?

Направил стопы свои к метро. Совсем уже ослабел. Голубю уступил дорогу! Пер, плечистый, как танк, а я предупредительно соскочил на проезжую часть. Нет! Так не пойдет! Надо собраться. Бегом вернулся — и снова начал свой путь с угла… Опять прет — и даже не смотрит. Ну нет. Я как врытый стоял. Потом мотнул головой и плюнул. И прямо в голову ему попал! Отлично! В пенистой шапочке, сползающей на глаза, бешено заметался, не различая ни черта. Такая вот разминка. Спустился в метро.

И через двадцать минут поднялся. Шел через темный пустырь. Не то что тогда на «скорой»! Промозглая, бесснежная зима! Забрезжил наконец тускло освещенный подъезд больницы. На ступеньках курят врачи в белых халатах, шапочках, то же и больные — в летних футболках, тапочках… Русская удаль. Красота!

Прибыл? Недолго пропадал? Ну что? Прямо к Паше? «От операции отказываюсь — отдай бабу»? А она ему нужна? Думаю, что как раз потеряю все: и ее, и операцию — больше уж к этому клонится жизнь. «Через Лету обратно»? А не пора ли — туда? Кто меня здесь держит?.. И через пару секунд четко, как рифма, появилась она. Сердце сладко сжалось. Неужели любовь? Да. Сильнее сейчас ничего нет!

— О! — произнесла. И вдруг, проходя мимо, зарыдала.

— Ты чего? — остановил за локоть.

— Ч-черт! — всхлипывала. — Ни себе, ни кому!

Оглядывалась на больницу, где, видимо, кончилась ее работа.

«Ну почему — никому?» — хотел было сказать я. Но не сказал. Как-то прозвучит неказисто: один бросил — другой подобрал! Надо унять этот колотун, взять себя в руки.

— Тебе куда?

— Мне? — глядела на меня, вспоминая. — На Балтийскую.

— Ну, поехали.

Шли через пустырь, постепенно успокаиваясь, каждый по отдельности.

— Полюбил, что ли? — спросила кокетливо.

Я кивнул.

Вышли в синем свете фонарей. Куда ж меня несет? И — восторг!

На узкой улице, выходящей к Обводному, остановилась у обшарпанного дома. Стала рыться в сумочке.

— Так… Ключи вытащил, козел!

— Здесь… он, что ли, живет?

— Я здесь… жила! В квартире его родителей покойных… Ну, все. Перерыла всю сумку!

«Да. Фартит мне!» — подумал с восторгом.

— Не! К матери нельзя! — устроила сама с собой совещание. — Все! Я знаю, что делать!

Уверенно зашагала по этой страшной улице. Да-а… Места! На пустырях горели костры, вокруг толпы каких-то бродяг.

— Римка! Дуй к нам!

Вдруг свернула туда, к моему ужасу. Поспевал за ней.

Она прямо подошла вдруг к самому страшному амбалу и с диким криком:

— Ты рамсы, я вижу, попутал! — резко ткнула ему кулаком в огромную носяру.

К моему удивлению, толпа встретила этот жест одобрительным гулом.

— Ну ты, Римка, даешь!

И амбал лишь жалко хлюпал носом, подтирая кровь. Более того, небольшая группа отделилась и решительно шла за ней. Впереди она, вдохновенно за ней — народ.

«Ну прямо “Свобода на баррикадах” Делакруа! Куда ж она их поведет?» — подумал я опасливо. Быть может, отстать?

Но тут она сама вдруг остановилась, обернулась и, вытянув руку вперед ладонью, остановила народ:

— Стоп! Не сейчас!

И «войско» ее разочарованно разбрелось. Куда же, интересно, они так вдохновенно шли?

— Мои люди! — довольная, объяснила она. — К нам в медпункт тут кто только не обращался! А с этими вечно что-нибудь!

Вошли в Балтийский вокзал. Куда-то поедем? Но оказалось, конечная точка. Над пустой уже платформой большой красный крест и табличка «Милиция».

— Не! — рукой махнула на красный крест. — Там теперь начальник — козел! Но у меня тут кореш есть!

И мы вошли в милицию.

Отгороженный прилавком (наверное, термин неточный), сидел рыжий веснушчатый лейтенант. С другой стороны стола — в упор освещенный лампой, совсем молодой пацан.

— Нашел кого изнасиловать! — укоризненно говорил дежурный.

— Так кто ж знал! — покаянно произнес подозреваемый… или уже не «подозреваемый»? Не берусь судить.

— Привет, Рома! — проговорила она — Пустишь?

Не прерывая воспитательной беседы, Рома положил на стойку крупный ключ. Она вопросительно глянула на меня. Я уверенно кивнул.

Мы двинулись по узкому коридору. Она с ходу открыла тяжелую дверь, и мы вошли в камеру. Синее почему-то освещение. Бр-р.

— Что? Не нравится? — удивилась она.

— Да нет. Ничего!

— Тогда давай ложись.

Выбор невелик: три дощатых шконки вдоль стен.

Я лег на правую, с наслаждением вытянув ноги. Римма легла напротив.

— Здесь — ни-ни! — строго сказала она.

— Понял.

Глубокий освежающий сон?

Но поначалу не вышло.

— К вам гость!

И Рома впустил «раскаявшегося»… или еще не совсем? Тот лег между нами, на среднюю шконку. Причем, что мне не понравилось, с Риммой голова к голове! Ну а если ногами к голове, тебе бы понравилось? Успокойся.

Она тут же безмятежно заснула, причем с улыбкой на устах. Залюбовался ею: ну чистый ангел!

Подозреваемый (верный ли термин?) тоже довольно быстро заснул. Ни в чем, видно, таком, чтобы совсем уж плохом, себя не подозревал. Не скажу, чтобы и я долго страдал. Мелькнула только одна странная мысль: одобрит ли Гуня этот сюжет?

Пробуждение, однако, было ужасным. Первый укор — как же я докатился сюда? И мучительный вопрос — почему-то Римма и подозреваемый поменялись местами: теперь она лежала со мной голова к голове — что между ними было? Или — между нами? Страдал. Но когда они оба сели, зевая и почесываясь, глядели друг на друга абсолютно равнодушно. Заскрипела тяжелая дверь.

— Рота, подъем! На выход! Э, а ты куда? — Рома остановил раскаявшегося подозреваемого, который, надо сказать, бурных сцен не устраивал и охотно лег досыпать.

Действительно, рановато. Мы вышли на площадь. Да, знобящий рассвет! Особенно с голодухи и недосыпа. Из какого это произведения: «Зевота трясла меня, как пса»?

На Обводном возле моста плавали утки — весь Обводный замерз, и лишь живительный ток канализации согревал затуманенную полынью. Утки ныряли.

— Никому я на фиг не нужна, — вздохнула Римма.

Впрочем, с той стороны площади ей уже махали ханыги.

— Почему же? Ты мне нужна. Ты — моя любимая! — Сам холодея от этих слов, произнес я.

— Правда?! — Она подняла глаза.

Бегство в Египет

Проснувшись, я увидел рядом гладкие черные волосы на тонком плече. Она почувствовала мое движение и, блаженно замычав, повернулась всем телом и обняла меня. «Кого, интересно, она обнимает?» — подумал я. Но когда голова к голове, то мысли, видимо, передаются. Щекой я почувствовал ее улыбку.

— Ты думаешь, я не знаю, кто ты? А я знаю! — Она еще крепче прижалась ко мне.

…Каждое утро мы прыгали из номера прямо в песок, сильно охладившийся за ночь, поэтому мы бежали к воде несколько косоного, не на полной ступне; особенно смешно это получалось у нее: она еще специально дурачилась!

Завтракали у моря — ярко-синее, мутно-малахитовое на далеких рифах. Денег, слава богу, хватало! Гонорары, переводы. Пенсия агромадная — за свирепый труд!

Уже в завтрак она «гоняла» свой телефончик. Чему-то усмехалась. Показывала иногда мне. Покойник на каталке и какой-то загадочный холм под простыней.

— Ты, что ли, снимала?

— Да нет, — отвечала. — В интернете висит.

Похоже, нам не хватало тем для бесед. Я-то мог разглагольствовать о чем угодно часами!.. Но вот она как-то не находила — о чем со мной. Иногда, явно волнуясь, собиралась что-то сказать и тут же вдруг осекалась:

— Не надо!

— Почему?

— Не понравится! — вздыхала она.

Берегла меня? А может, и правильно! Я не все люблю. И не всегда понимаю, почему такой «отбор» у нее?

Любовалась чем-то на экранчике… Отдергивала.

— Не! — усмехалась. — Тебе нельзя!

Что я — маленький мальчик? Да вроде нет. Считал себя циником. А тут — не дорос?

Долго, не вспоминая меня, гоняла картинки, потом, вспомнив, смотрела на картинку… потом на меня. И каждый раз говорила:

— Нет, — и гнала свое кино дальше.

Чем же я не гожусь для современности? Нестыковка культур? Там — только чрезвычайное. А что у меня? Пишу год. Год печатаю. Еще год жду одной рецензии, затем всю жизнь — писем читателей. А тут — щелк, и готово! Сокрушительный успех. Чего же им перековываться на нас?

Сжалилась наконец! Показала… Какая-то дикая мясорубка среди обломков вагонов!

— Что, это тоже из интернета?

— Да нет. Это на Балтийском у нас. Состав врезался в тот, что уже стоял. Нам пришлось разгребать…

— Это обязательно за завтраком надо?

— А вдруг, если вечером, ты не заснешь? — сказала лукаво.

— Да мы что-нибудь другое придумаем!

Старается меня развлекать, а я…

— Ну ладно. Показывай! — махнул я рукой. — Но что-нибудь полегче.

— М-м-м… Ну тогда вот это!

— Ф-фу! Ужас!

— А ты ворчун! Тебе не угодишь!

Хорошего от нее удавалось добиться лишь ночью, когда айфона не было у нее перед глазами.

Нечаянно выбить и раздавить? Но мне кажется, его могут заменить только чудовищные дозы наркотиков, а этого мне не осилить при всем моем сказочном богатстве. А ей — даже ей! — при всем ее чудовищном здоровье — не выдержать. Так что сохраним эту гадину.

Открылась новая форма извращений: «пи-пи».

Если она загорала в полном блаженстве, а лазурные волны, слабея на песке, ласкали ее прекрасные ступни, разнежась до предела, гладя мои грубые пальцы… Все равно — услышав «пи-пи», она радостно вздрагивала, отшвыривала мою страстную руку и торопливо шлепала ладошкой по покрывалу, ловя эту скользкую гадину.

Открывала свои дивные очи, читала на экранчике с блудливо-счастливой улыбкой, иногда даже, что означало у нее высшую радость, задирала свой нос снизу пальчиком. А порой вскидывала свои тонкие ручки вверх с айфончиком в кулаке:

— Уй!

— Чего там? — спрашивал я.

Отвечала вяло… разве передашь словами восторг?

— Н-н-ну… это просто Паша написал.

— ПАША?!

— Да нет… так… — Она вроде спохватывалась, что ее занесло. — Просто сообщил, что поставил новую зимнюю резину. И все!

— А разве сейчас зима? — Я озирал цветущие окрестности.

— Представь себе, да.

— А откуда ж такое радостное «Уй»?!

— Просто… — начинала импровизировать, — …я просто радуюсь всему — что тут море, солнце…Что мы лежим тут с тобой!

— Понятно. А там — зимняя резина.

— Ты все извращаешь!

— А можно, я проглочу твой айфон?

— Ну тогда мне придется лезть тебе в глотку! — засмеялась она.

Как хорошо, лежа на пляже, когда тебя овевает соленым ветерком, сладострастно вытянуться — так, чтобы затрепетали даже пальцы ног.

И тут снова «пи-пи». В этот раз она прочла что-то неприятное.

— Чего там?

— Неважно! — сухо ответила она.

Целая жизнь у нее там, со множеством оттенков, недоступных мне! Я явно проигрывал ее виртуальным абонентам, мне доставались лишь остатки ее чувственности.

— Я ревную к твоему аппаратику. Мне кажется, там все гораздо острее, — высказался я.

— А чего ревновать-то? Это же айфон.

— А мне кажется, он сильней.

— Извини! — теребила мне ухо. — Дурное воспитание.

И так мы проводили все дни… А вы говорите — «купаться»!

— …Что это?! — вскричал я.

Показала мне в аппаратике своем (это центр нашей жизни теперь) одну «фотосессию»… Но я, видимо, был не готов.

— Рассказать? — произнесла со смущенной улыбкой.

— Давай!

Раз это теперь главное, будем вникать. Скорее начнем, быстрее закончим!

— Ну… начальник один достал своих подчиненных. Слишком много на себя брал — и деньгами, и всем остальным. А контингент его — отряд для спецопераций. Железные ребята, накачанные, жестокие. Орудия для убийства! В основном — горцы.

— А ты что, в армии служила?

— О да!

— Скрывала.

— Так вот, пригласили они генерала этого в роскошную баню. Якобы день рождения отметить его. Подпоили какой-то дурью да и сфоткала в разных ситуациях! В основном — однополых, как ты заметил. Висело это всего несколько минут, потом удалили. Но этого хватило. Первый случай был, чтобы генерала сняли за аморалку. Так и записано было: «За недостойное поведение, порочащее звание российского офицера»! — Облизнула губки.

— А ты-то чему радуешься, не пойму? Ты что, режиссер тут? — вдруг пробило меня до холодного пота.

Скромно потупилась:

— Н-не совсем… Скорее, жертва.

— Расскажи!

— Я на курсах военных медсестер занималась, — скромненько начала она. — Лекции, семинары, тренинги. В Павловске в гостиничном комплексе поселили нас. Ну и в горячие точки уже посылали. Там, — потупилась, — мы с Пашей и встретились…

— Опять Паша! А я?! — пытался как бы удержать состав, летящий к катастрофе.

— Ты самый лучший! — произнесла вскользь. — Ну, Паша по выходным приезжал ко мне. Но тайно.

— Почему?

— А тебе все надо знать? — уже воинственно. — Запрещалось нам посторонних пускать. Считалось там, что мы заниматься должны круглые сутки, раз уж нас поселили в таком комфорте.

— А вы что ж?

— Обидеть меня хочешь? — надулась. — Тогда я не буду говорить.

— Ну все, все!

— И вдруг звонит Шуманский, директор курсов. А у меня как раз Паша был. Шуманский официальным тоном говорит: «Извините за беспокойство, но мы вынуждены к вам вселить командировочного. Якута». — «Как якута?» — «А вы что? Отказываете по национальному признаку?» — «Почему по национальному? По половому». — «По половому как раз у вас все будет в порядке, — захохотал. — Ведь вы живете, я полагаю, одна?» Еще, сволочь, и шантажирует! Мол, могу и узнать «случайно», кто там у тебя сейчас, мало не покажется. Паше благоразумно не все сказала. «Да тут, — говорю, — подселить хотят!» А Паша что? Носом в свои научные книги. «Так что, — говорит, — тогда я поехал?» Как-то он не слишком горел!

— Хватит! — перебил ее я. — Помчались купаться! Вон, белые, как мучные черви!

— Ты ж сам меня на пляж не пускаешь! — пожаловалась она.

— Ну все, пошли!

Вбегали, рассекая изумрудные волны… После, на лежаках уже, снова Паша «явился». Больной все-таки и невырванный зуб!

— Ну и что… Паша?

— А что Паша? — как бы неохотно.

Да. Похоже, я на Пашу купился… а дальше мне что-то более ужасное предстоит!

— Пошли в бар! — предложил я.

Это она охотно!

Хотя бы место для этих ужасных историй надо менять. Как-то так вроде легче. Уж не знаю почему…

— …Уехал — и тут звонит Шуманский. «Ладно, я проблему решил. Якут въезжает к тебе!» — «А я?» — «А тебе я даю другой номер. Не пожалеешь!» — «Спасибо». — «Спасибо потом будешь говорить!» Как-то на это я, дура, не обратила внимания. Сбегаю, вся такая радостная, с вещами. Заходим. Да-а! Говорит: «Генеральский номер!» Я кричу радостно: «Уй!», «Йо-хо-хо!», а также «Да! Да!» Шуманский ушел. Срывая на ходу одежду, кидаюсь в сауну, оттуда, голенькая, в бассейн. В будуаре — бар! Наклюкалась и, довольная, уснула. Проснулась, но не до конца, от необычного ощущения. Что это, удивляюсь, Паша так разошелся — не узнать!

— …А это не Паша! — рявкнул я.

— Ну… ты догадлив. Отпихиваю его. Вскакиваю. Выбегаю в гостиную. Появляется и он, в халате с птицами. Седой. Глаза синие-синие. Чувствуется, сломит любого. Таких еще не видала вблизи! Спрашиваю: «Ой! А вы кто?» — «Генерал. А ты кто?» — «А я… у себя в номере». — «Да нет. Это я у себя в номере. А ты кто?» — «Тогда, — вытянулась, — разрешите идти?» — «Ну-у! — зевнул, потянулся. — Ладно, иди». Одеваюсь, с вещами на выход. В холле сидит Шуманский в роскошном белом костюме, пьет шампанское. «Ну как? — усмехается. — Ты довольна?» Подхожу к нему строевым шагом и без замаха, как нас учили, коротким тычком бью в нос. Костюмчик — в кровавых брызгах! — Радостно захохотала.

— Ужас! — произнес я.

— Это жизнь! Слышу: сзади кто-то смеется. «О! Мой дженераль!» Подхожу. Вешаю и ему. Захлебывается кровью. Сажусь в машину и уезжаю.

— У тебя машина?

— Была. В понедельник тик-в-тик к занятиям появляюсь. Кидается Шуманский: «Ну ты устроила! Проверка приехала. Пошли ко мне в кабинет. Сама заварила — сама и расхлебывай!» И входит наш генерал. «У нас серьезный разговор с курсанткой, — Шуманскому говорит. — Не могли бы вы уступить нам на время ваш кабинет?» Шуманский выходит. Я отхожу к окну. Генерал подходит сзади, носом ерошит волосы. Шепчет: «Я с ума от тебя схожу!» — Римма вдруг глянула на меня весело, захохотала. — Ну прям как ты!

— Врешь!.. Я не шептал.

— А, да. Ну так дальше. Я отодвигаю его, спрашиваю: «Мы прямо здесь будем сходить с ума?» Он вдруг нагло захохотал: «А чё, не нравится?» Отпихнула его, села в машину, поехала домой. Я все уже о нем знала, справки навела. Была у нас такая Анна Вениаминовна Ковель, фармакологию преподавала. Шикарная женщина. И так нравилась, и как преподаватель. Мы даже с ней дружили — бывала у нас. Оказалось, его жена. Думаю: «Мне оно надо? Мне ей, помимо всего прочего, еще экзамен сдавать». Приехала домой. Я тогда с первым мужем жила.

— О!

— Ванька наш еще в школу не ходил. Кстати, Анна Вениаминовна очень любила его. Думаю, надо в темпе что-то предпринимать. Засыплюсь! Собравшись с духом, на следующее утро звоню прямо ей. Она, к счастью, сама и подошла. «Анна Вениаминовна! — говорю, — как я рада вас слышать! К сожалению, приболела. Сегодня у вас на лекции не смогу быть. Но уж простите, нагоню». — «Пожалуйста! — говорит, — вы способная курсантка, знаю, нагоните! Валера! — Это она генералу своему кричит. — Ты скоро?.. Я? Сейчас с курсанткой моей любимой договорю и оденусь!» Оденется, думаю, она! Кто же, интересно, ее раздел? «Ой, — говорю, — тут мой Ванечка велит вас поцеловать, так любит вас!»

— А чего? — Римма вдруг довольно злобно глянула на меня. — Я с ней как-то иначе была должна говорить?

— М-м-м… даже теряюсь!

— А ты не теряйся! — Римма сказала резко и тут же заговорила умильно: — «Ой, — она говорит, — и вы Ванечку поцелуйте!» — И Римма уже сидела передо мной с умильно-злобной гримасой, изображая сразу все роли, в том числе «грубоватой рассказчицы».

Я захохотал:

— Ты, по-моему, уже запуталась, кто ты!

— Абсолютно я не запуталась! — рявкнула она.

— О! У тебя, я вижу, авторский гонор!

— А ты как думал?!

Во как!

— Ну, настолько я увлеченно врала, — Римма вдруг засмеялась (такую я ее и любил), — что к вечеру действительно разболелась, рано легла. После «кукольного секса» (я мужу так и говорила, а он радостно хохотал, почему-то за шутку это принимая) погружаемся в сладкий сон. И вдруг, в глубокой глухой ночи…

Прям уже художественно излагает!

— …тупые автомобильные гудки. Все поняла, как по тревоге, вскочила. Пять минут, десять минут! «Кто это?» — муж бормочет. Телефончик пикает. Эсэмэска. Читаю: «Ну что, выйти не можешь?» Посылаю ответ: «Почему же?» Бегу на кухню, набираю по телефону свой мобильник. Хватаю мобильник. «Алло… Что?! Попытка суицида? Выезжаю немедленно!» Мужу говорю: «У нас там чэ-пэ)». — «Мгм!» — произносит сквозь храп и дальше храпит. Выбегаю…

— Как-то ты… энергично! — заметил я.

— Ну я ж думала — любовь… Генерал хватает меня под мышки, кружит! Пьяный — в сосиску!

Это она с восторгом произнесла!

— Падаем в снег! Потом, даже не отряхиваясь, садимся в его машину, едем…

— Да-а. И что дальше?

— Все! — усмехнулась она. — А ты как думал? — Потрепала последний мой локон. — Все… Правда, — проговорила она и осеклась. Может, не надо эту страшную правду? Но все ж не удержала она творческий порыв. — Когда я в их контору пыталась перейти — у них спецоперации по всему миру проходят, — тут он себя показал. На комиссии выступил как последний хам! Знает, как его ценят — незаменимый в его делах, — поэтому позволяет себе. Прямым текстом орал: «Да кто такая она? Да я имел ее прилюдно, в пилотке и сапогах!»

— Ясно. После этого ты и сделала тот фотомонтаж, банный!

— Ну, это ребята сделали. А я…

— Только выложила в сеть?

Она кивнула.

— Ну и что генерал? — поинтересовался я.

— Нормально.

— Не обиделся?

— Н-нет!.. Такое абсолютно нормально сейчас! От верхов до низов все только этим и занимаются.

— М-м-м.

— Абсолютно шелковый стал. Примчался с большим букетом цветов: «Я всегда тебя уважал!» И работала с ним — по всему земному шарику! Так что это нормально как раз. Практика. Кстати, Ваня сейчас в Суворовском училище учится. Обожает его!

— Кто кого? — проговорил я со всей возможной язвительностью.

— Ну он его. А тот — Ваньку! Думаю, если Ванька таким же вырастет, отлично будет! А генерала восстановили через неделю — такого мастера международных афер больше нет!

— Прекра-а-асно! А вот только скажи: а зачем ты это рассказываешь? Все переворачиваешь во мне? Надо так?

— А ты хочешь неперевернутым жить? Уже не получится! Попал ты! — захохотала. — Все давно так живут. А ты один такой неперевернутый, да?.. Ты сердисси? — вдруг спохватилась, прильнула.

— Да это не имеет значения! — чмокнул ее в щеку. — Просто уже вся моя жизнь в тебе.

И снова она хватала айфон и чему-то в нем усмехалась, беся меня!

— Ну вот, — гордо подвела итоги, держа айфончик. — Ты, главное, учти, пригодится ведь тебе! Теперь любого, кто бы он ни был, можно мгновенно так, — потрясла телефончиком, — зачушить или зачморить. Кстати, зачушить и зачморить — это разные вещи! — фактически лекцию начала…

— Учту уроки мастера… Но пока, пожалуй, вздремну.

Потом она чем-то отравилась в столовой… Ага! Значит, тело все-таки есть, а не только айфон! Вот тут уж я взял свое!

— Не могу… тошнит, — стонала она.

— Это неважно!

Стал пытать ее: а откуда у нее, простой, как она говорит, взялся такой аристократический желудок? По ее словам, первая чувствует отраву. А через два дня половина нашего отеля слегла. Я был в другой половине. Но при этом, пожертвовав солнцем, беззаветно лежал рядом с ней… впрочем, солнце, как лезвие, проникало между шторами. И тут — телефончик даже не стал звучать, просто сигналил вспышками. Схватив, жалобно вскрикнула:

— Алло!

Долго слушала грубый мужской бас, потом сказала спокойно:

— Сам туда иди.

— Генерал?

— Опять хамит!

— Недоволен, что мы тут с тобой?

…Наутро небо над бухтой почернело от вертолетов. Учения? Но они стали садиться прямо перед корпусами, блокируя выходы. Смуглые ребята в красных беретах, однако среди них, судя по речи, были и наши и, похоже, командовали. Что за операция? Желудком в то утро уже страдали все, но все равно повысовывались с балконов.

Из самого крупного вертолета выпал генерал, трое его поддерживали Да-а. Кабан! Римма вдруг сиганула прямо с балкона и помчалась к нему. Плечом к плечу и даже шаг в шаг они двинулись к центру операции.

Кольцо сжималось к столовой. Послышались выстрелы. Сбило несколько роз. Потом треск, падение мебели — и двое наших, заломив ему руки, вывели повара — диверсанта. Подвели к генералу, который стоял, расставив ноги в ботинках, на площадке возле бассейна, и кинули повара к его ногам.

Генерал что-то спросил, тот заверещал, вскинув руки, отчаянно мотая головой. Римма ткнула его кулачком в нос, и он рухнул. Злодея «упаковали».

Потом все переместилось в главный холл. Народ ликовал. В центре толпы оказались Римма и генерал. Толпа настойчиво подталкивала их друг к другу. Первым не выдержал генерал. Рванув рубаху — бобочку-хаки — на груди, с размаху упал на колени прямо на мраморный пол и стал кланяться Римме в ноги, замаливая вину. Но тут она и сама рухнула на колени перед ним и тоже стала бить земные поклоны. Публика ликовала. Японцы, китайцы и даже малайцы радостно снимали их на свои аппаратики в режиме онлайн. Взорвет интернет! Но как-то… я-то при чем? С самого начала являлся лишь крышей операции — мол, приехала с хахалем, а на самом деле — разведчица! А какова моя роль? Видимо, я — продюсер этого ролика, эксцентричный миллионер?.. Ну что ж, продюсеры тоже нужны.

…Правда, она, смеясь, уверяла, что никакого генерала в помине тут не было, что все это я придумал для кино. На самом деле, конечно, генерал был… хотя, возможно, и виртуально — управлялся моим компьютером. Так нынче же всё — как в компьютере, а не как в жизни! И как все должно повернуться, моему компьютеру, наверно, видней?

Поминки

Город встретил нас слякотью. Ну что ж? Надо как-то двигаться дальше, не сдаваться. Генерал, конечно, фигура, но я в своей сфере тоже генерал! И у меня кабинет. На одной из самых фешенебельных улиц города. Председатель Союза писателей — это вам не хухры-мухры! Нынешний Союз писателей — мое детище. Место, куда хочется приходить, где (это все знают) нельзя унывать, голосить, доносить! Правда, стоит только закрыться на ключ, как тут же начинают ломиться товарищи: «Валера! Ты здесь?»

Римма иногда приходила сюда — «погонять вяленького», как грубо выражалась она, но при всей своей грубости тоже не выдержала, жалобно спросила:

— А что, никакого другого места у нас нет?

Паша — тот уже сжалился, выдал ей ключи от квартиры своих родителей, но, убегая из своей здоровой, многодетной, спортивной семьи, постоянно там ее сторожил.

А у меня… Варварское мазилово в моей протекающей сверху ванной постепенно перетекло — под моим мудрым руководством — в шикарный евроремонт с лучшими мастерами города. Благодари жизнь. Если бы не та вонючка-протечка, то грандиозное «это» и в голову бы не пришло. Средства позволяют. А стоит только начать ремонт (и даже уже почти закончить), как вновь и вновь возникают новые элегантные идеи. Надо на новый уровень выходить. Мастера — в белом! Непривычная чистота! Даже самому страшно там быть, не то что с кем-либо. Как бы от страху навек хату не потерять. Ничего! Скоро Нонна приедет, накидает окурков. И все. Полузабытое прошлое вернется… А может, и нет?

— Сейчас сделаем, — Римме сказал.

Включил комп. На работе я деловит! О! Вот это, похоже, годится! «Всемирный конгресс культуры». Мне бы и в голову не пришло туда податься, а так… Благодари жизнь! Заодно, может, и к культуре прильну.

Вычитал телефон. Набрал номер.

— Да. Это я… Присидатель. Выкрою? Ну… дней десять, пожалуй, выкрою. И ночей, — благожелательно хохотнул.

Там замерли.

Так. Тут надо всю вальяжность собрать.

— Ну… вы понимаете, не могу же я после каждого мероприятия мотаться туда-сюда?

— А… да! Извините.

— Ничего, голубчик, не расстраивайтесь! Почему — одноместный? Разумеется, с помощницей. Без нее уже… кхе-кхе… как без рук! Когда прибудем?

Хотелось сказать — да через секунду!

Ни в коем случае!

— Ну… я должен тут посоветоваться. Думаю, где-то в течение дня.

Вот так солидно. Час примерно с ней совещались. А добрались в «Асторию» за десять минут.

Нет, еще неплох я. Час назад еще понятия ни о чем не имел, а теперь в эпицентре. И главное — со своей сверхзадачей. Во всех крупных общественных мероприятиях, никому по большому счету не нужных, только со своей сверхзадачей можно участвовать, иначе нет смысла. Помню, на Борнео на всемирный конгресс летал — со своей сверхзадачей: сделать массаж, который только там делают. В Елово у нас, где дачи, зарядил, помню, международную конференцию; на самом деле моя задача была — снести старый сарай напротив террасы, закрывающий вид. Под широкое мероприятие это можно. А если б я лично для себя этого добивался, крайне нескромно бы выглядело.

Так и сейчас. При звуках «конгресс, культура» она как-то вяло глядела. Понимала — болтовня. И только при слове «номер» глазки ее загорелись. «М-м-м!» — увидела смысл.

Люблю я родную Русь! Всюду проверяющие, ревизоры, охрана — при этом электронный ключ от номера выдали, даже документов не спросив. Да еще и с поклоном. И только так.

Помню, недавно еще совсем, затруханный и больной, на больничный лифт стоял в очереди, а теперь вот — без всякой очереди прохожу. Благодаря Римме, честно скажу. Если бы не она!

Серый мрамор «Астории». Ничего, оживим! Если бы не эта особа, не был бы здесь, над компьютером кашлял, о столь крупном событии — Мировом конгрессе — даже не помышляя. Или, если бы один был, вон в той бы длинной очереди стоял, где записаться пытаются. А так — небрежно мимо прошел с длинноногой красавицей к лифту.

— Это он! Это он! — доносилось.

Неизвестно, правда, о ком!

— О! А ты, я гляжу, ожил! — какой-то малознакомый субъект.

— Так отдохнул же!

— Какой-то ты усталый! — другой подошел.

— Так ремонт!

На все надо иметь мгновенный ответ — людей не задерживать.

Самое удивительное, что Гуня ее не узнал, бывшую соседку свою по больничной кладовке! Ну загорела. Обнаглела. Усталая сутулость ушла.

— С кем это ты? Изможденка! — Гуня страстно шепнул. — Мы с тобой любим изможденок!

— О да! — согласился я.

Ну хватит. Отметился.

Обхватив ладонями ее талию — поместилась! — вдавил Римму в лифт. Номер — ого! Пока в нем осваивались, все испробовали — на мероприятие пора! Бейджики почему-то в ванной оказались. Откуда они догадались, что мы в ванну пойдем? На крючочке висят. Причем два абсолютно различных бейджа. Один, фиолетовый, это я уже по опыту знаю, «вездеход». Другой, такой розовенький, блеклый. Этот — в «никуда». «Помощница», по их понятиям, должна в номере сидеть или, точнее, лежать. И никуда больше не соваться. И даже все названия залов, где что-то важное будет происходить, на бейджике том проклацано компостером — сплошные дыры. Чтобы даже слепому охраннику было ясно — никуда не пускать! Сразу бить и спускать со ступенек! На что же я ее, бедную, обрек? Сунется ведь наверняка же, с ее характером! Мало ей унижений выпало? И после душа и полотенца свой фиолетовый «вездеход» на ее точеную шейку надел.

— Царствуй!

— А ты?

— Как-нибудь разберусь!

Я свое уже отцарствовал. Взгляды ласкали ее. Даже и мне как бы успеха перепадало. Нарядная публика в коридорах здоровалась с ней!

— О! — радостно поглядывала на знаменитостей. — А я тоже одного интеллигента знала!

Меня, очевидно, не посчитала.

— И кто же он?

— Да Валька Дрищ! Тот самый.

— Не имею чести. В смысле — быть представленным лично. Где он?

— Да везде! На любых блогах. Куда только ни сунься!

— Не совался, видимо. И что… лично его знала?

— Конечно! С подругой моей жил! Даже с двумя!

Хорошо, что до третьей очередь не дошла! Или я ошибаюсь?

Первый за сегодня удар!

— Ну и какой он?

— Прикольный! Куда ни придет, обязательно наблюет!

— К сожалению, — я сказал сухо, — не могу тебе предоставить столь широкого спектра услуг!

— Хорошо, милый! — сказала уже как-то высокомерно.

Росла на глазах.

Подошли к ресторану. Скопление шикарной публики. Пропустил ее вперед, и она элегантно впорхнула. А перед моей харей появилась рука в черном рукаве с повязкой «Охрана»!

Обернулась, слава богу, красавица моя. Наморщила лобик: «Ну как же так?» Потом пальчиками помахала! Как это понимать?

Считаю, со мной еще деликатно обошлись. Изображено на моем бейдже — бить морду и выбрасывать на улицу! Но все же Культурный конгресс! Поэтому позволяли мне, расплющив нос о стекло, наблюдать тайком, как она там блистала. Молодежь — толпою за ней.

Пребывая в основном в номере, как правило в пенной ванне, всячески самоутверждался. «Отлично, — спокойно и уверенно думал я, — отлично, что номер есть, ремонт можно пересидеть — вот главная-то задача! Умен!»

…То есть ты хочешь сказать, что весь этот форум гигантский с его миллиардными тратами учрежден для того, чтобы ты в номере отсиделся на время ремонта? — Ну да! — ликовал. А для чего же еще? И ты, милая, тоже — да! Надо видеть суть.

Появлялась за полночь!

— Ой, я так устала сегодня! — томно стонала.

Я тебе покажу «устала»! Застонешь у меня!

В общем, вел такую жизнь дикаря, изгоя общества типа Маугли. Наблюдал из-за всяческих преград, например из-за зарослей лиан в зимних садах, как она там, айфончиком своим сверкая, что-то им показывает. Дикое оживление! Покойника с холмом в простыне? Боюсь, что не только. Молодежь обучает, как надо чушить и чморить? Радостно хохотали. Похоже, жанры эти им давно по душе. То и творят. Это нам — писать какую-нибудь повесть год, потом год, чтобы напечатать… еще через год появится рецензия. А тут — чпок! И ты уже все сказал! Плохое, хорошее — неважно. Лучше, конечно, мерзкое что-нибудь: быстрее расходится!

Главное, что их всех привлекало именно к ней, — фиолетовый бейдж, который выдавался лишь высшему руководству. Кто она? Никто ее раньше не примечал, да и по возрасту — чуть за тридцать. И — абсолютная уверенность!.. Может, «оттуда»? Откуда «оттуда», это неважно.

При этом, фактически не будучи никем, на самом-то деле могла себе позволить такое… что всех оторопь брала: «Неужели уже — можно? Если уж такое себе позволяет она, явно не из простых, значит — веяние? Ренессанс! Фактически прорыв?» Слышал урывками, когда она с толпой почитателей переходила из зала в зал, смелые выказывания ее… — о смелости их она, возможно, даже и не догадывалась. Или просто не боялась? А чего ей терять?

— …А что тут происходит, вообще? Мы что, материться боимся?

Немая сцена!.. Потом аплодисменты!

Соблазняла мальца на виду у всех:

— Мы что, об этом деле и говорить не можем? Мы что, в электронном виде уже?

Радостный смех. «Свобода на баррикадах»! Делакруа — отдыхает! Не хватало Римме только голой груди, как у той. Но и так все бежали за ней. Вспомнил, как бомжи вдохновенно за ней шагали по пустырю у Балтийского, так теперь и элита струилась. Вот так!

Обещал, что сделаю ее, — и сделал! Кем? Ну это уж она выбрала сама, по потребности времени! Как все!

Я тоже еще пытался самореализоваться — не без поддержки Гуни на одно крупное совещание проник.

— Это со мной! — небрежно Гуня изрек.

Но все, кто там был, искренне мне обрадовались:

— Где же вы были? Не заболели? Мы все вас так ждали, вы всегда так интересно выступаете тут!.. Что за странный пропуск на вас? Видим впервые! Где вы такой достали?

— Достал. Ну ладно, попробую выступить… если дадут.

— Кто ж вам — не даст?

— А кто даст?

Хорошо здесь. Но душно. Меня мотало уже. Все дни бесприютный болтался, голодный, по всяким подсобкам, подглядывал в щель, ночами — пытался реабилитироваться. Устал. Все как-то призрачно. Круглые столы? Какие же они круглые, если сильно растянутые? Доклады в сорок минут. На круглый стол, посвященный национальным проблемам, оказывается, попал. Всё уже перед глазами плыло. Таблицы. Расчеты. Выкладки. Сколько мигрантов законных, сколько незаконных. Сколько среди них здоровых, сколько больных. А какое-нибудь «свое слово» услышу тут? Интересную подметил закономерность: чем мрачнее доклады, там сам человек богаче живет. И уважают его за смелость. А в чем смелость его? Предлагает что-то? Надо свое что-то сказать, а не переписывать. А где наш-то вклад? Голая статистика! Нервы уже мои как нитки. Гуня в президиуме сидел. Обычно он на сборищах таких лишь электронное обеспечение делал, но постепенно подрос. Потому что главные тут — они! Бейджи они выдают, назначая, кто кто. И себя не обидят.

— Десять минут тебе! — строго мне Гуня сказал.

— А всем по сорок?

Указал молча на мой бейдж.

— Давай! Время пошло. Только не надо тут рассказывать, как добрый дядя охранник под дулом тебя в издательство вел! — это он громко сказал.

Некоторые хохотнули. Гадости любят. Да с политическим душком! Ножку подставил. И сюжет открыл, который я для «вечной жизни» берег.

— Три минуты уже прошло!

Две из которых занял он сам.

— Три с половиной!

Прям как на скачках!

— Тема, значит, национальное согласие?

— А ты что же — не готовился?

А он мне сказал?!

— Может, не выступать тебе?

Боится за меня? Не надо. Сцена хоть и невысокая, но надо влезать…

— У тебя шнурок развязался! — съязвил он.

Ладно. Не отвлекаемся!

…О, как я любил Ташкент! Больше всех городов на свете. Помню, как в первый раз я вышел на трап самолета, и лицо обожгло печным жаром, и я вместо того, чтобы закрыться ладонью, стоял и грелся и чувствовал радостно: я здесь уже был!

Отец рассказывал, что они жили в небольшом домике среди яблонь, слив, абрикосов. Ташкент не только спас их в голодные годы (они с матерью приехали сюда к дальнему родственнику, узбеку), но и наполнил их жизнь незабываемыми воспоминаниями. Однажды, рассказывал он, они все заболели дизентерией — мой будущий отец, его старшие сестры. Лежали в комнате, распластанные на матрацах. Было жарко, их тошнило. Окна в сад были распахнуты. А младшая их сестра, веселая и кудрявая, которую болезнь почему-то не брала, сидела у окна на абрикосовом дереве, ела мягкие желто-красные абрикосы один за другим и, смеясь, пуляла в комнату косточки. Отец вспоминал, что они тоже пытались «отстреливаться», но косточки из их ослабевших рук не долетали даже до подоконника…

Дома я не нашел и все равно был счастлив — на ярком пахучем рынке, где дружелюбные крепкие узкоглазые узбеки в халатах и тюбетейках продавали дыни, виноград, фиолетовую редьку. Лежал на помосте над арыком, сняв обувь, и пил зеленый чай, разглядывая прекрасные витиеватые строения «под старину», построенные после страшного землетрясения всей страной, в том числе и ленинградцами.

Помню, как я сумел завернуть сюда экспедицию Международного ПЕН-клуба, убедив их, что именно ташкентцы особенно нуждаются в нашей поддержке. Стоя на жаре у гостиницы, спросил моего друга, финна, вылезающего из такси:

— Ты чего это на тачках все время ездишь?

— Так такси здесь дешевле, чем у нас трамвай!

Теперь, увы, все не так. Мечтал о Ташкенте — и мечта сбылась, но как-то неожиданно.

Воображал, что они живут в раю, а они вдруг огромными семьями стали переезжать к нам! Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (из рабочего хода столовой), присев на корточки, разговаривает по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли разговаривать в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле, это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан. Теперь такой махаллей сделался наш двор, исторический (какие люди здесь жили!), прежде красивый, которым я хвастался где только мог!

Я вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Юсуфа. Он властно указывал, где парковаться машинам… каким-то задрипанным, явно не с нашего двора. Он снисходительно кивнул. Его царство! Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были — угнетенные, а у нас — братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые носят и носят во двор и даже не понимают, что было здесь прежде, до них?

Я вошел в троллейбус. Может, здесь лучше, чем во дворе? Молодежь тыкается в свои смартфоны, не поднимая головы. И только один, молодой узбек, уступил место, притом даже улыбаясь. Да, уступают только они. Я достал клочок бумаги и стал писать. Нет! Ничего не выйдет! Паста, как назло, кончилась. Я зло чиркал, но только рвал бумагу. И вдруг кто-то тронул плечо. Молодой узбек, мой спаситель, протягивал ручку. Не «Паркер», конечно, — все пальцы его были в чернильных пятнах. Я радостно взял и стал писать! Брякнули двери. Мой узбек выходил. Я протянул в его сторону ручку. «Нет, нет!» — Он замахал чернильными пальцами. Так, может быть, есть еще надежда?

Пока я говорил, пожилой узбек в первом ряду снимал на телефончик. Гуня тоже снисходительно снимал. Зал вежливо молчал. Факт, несомненно, реальный, но на докторскую явно не тянет. Как-то не вписывается в известные концепции, которые они предъявляют тут. Причем — ни в какие.

Пауза. Я — на них. Они — на меня. Как батя мой, яростный селекционер, ненавидел это «ленивое большинство», «континуум», как он говорил, то есть плоское продолжение общеизвестного, переписывание всего подряд… И что же они? Ничего. Снисходительный взгляд на ведущего: «Ну что? Мы выслушали это… Уже можно к работе приступать?»

— Что же вы, позвольте спросить, доложили? — спросил соведущий Гуни, доцент.

— Но это… факт!

— Да какой же это факт? — устало усмехнулся доцент.

— А что же это?

— Ну, факт должен быть… обоснован. Как-то систематизирован.

— Так обоснован он.

— Чем же, позвольте спросить?

— Сюжетом!

— Разве ж это сюжет? — Доцент глянул в зал, ища шумовую поддержку, и он ее получил. А в шуме, ясное дело, уже невозможно вести диалог.

— Вы уходите от проблемы! — выкрикнул кто-то из зала.

— Наоборот, я решаю ее!

А Гуня что? Я бы ему сказал: «Гуня, друг! Ты тощий, как глист. Но абсолютно негибкий. Ты не можешь ничего решить на ходу. А тем более изменить. Ты едешь, как едешь! Ориентируешься на ленивое большинство, и поэтому они тебя уважают. И по-своему ты прав: куда тебе еще податься?»

Однако Гуня не был бы моим другом, если бы не вмешался.

— Увы, но это лишь частный факт, — снисходительно (в тон публике) произнес он. — Ничем не подтвержденный.

— Как же не подтвержденный! — воскликнул я.

— Так все факты частные! Тем и интересны! — кто-то из зала выкрикнул. Поддержал меня.

— Ну, я бы сказал… — Гуня мучительно мял лоб, как бы размышляя. — Да, факт!

Вот спасибо, друг! В зале поднимался гвалт — то ли в поддержку, а скорее, «на вынос»!

— Факт. — Гуня ловко вывернулся. — Но, я бы сказал, не обоснованный никакими концепциями! Никакими выкладками! — Голос Гуни крепчал. — Главное… — Он умолк. И в зале почтительно все молчали. — …Ничем, я бы сказал, не оплаченный! За свои слова надо… отвечать жизнью! И за идеи свои — страдать! — веско произнес он.

«Да так я живу!» — сказал бы я. Полностью согласился бы! Если бы не из его уст.

— Как-то несолидно все! Никаких цифр! — проговорил солидняк с красивым портфелем.

— Да? А без цифр — никак? А цифра один вам не нравится? — вдруг закричал я. — Один — это не человек?! Ну все. Пока! — пробормотал я, дрожащими руками собрал мятые свои бумажки). Обошел Гуню сзади, похлопал друга по плечу. — Давай, давай!.. Руководи этими. А я пойду. И если надо — отвечу, чем скажешь. Ну — чем заплатить? — так бормоча, я обошел сидящего Гуню сзади, ущипнул его за загривок, сделал шаг…

Второго шага не сделал. Нога наступила на пустоту. Обрыв сцены? Я пока что, по ощущению, не падал, я еще надеялся — наступить. Нога достигла пола с разгону, не выдержала, свихнулась, скосилась; продолжая двигаться, ножки переплелись. И я плавно перешел в горизонтальный полет, ничем не управляемый, независимый, но, как оказалось, все-таки ограниченный — мраморной стеной. Слету головой вмазался в скользкую мраморную стену — скользкость, может быть, и спасла? Или, может быть, не спасла? Зал, надо сказать, отреагировал общим выдохом: «Ах!» Есть все-таки у них душа!

Пробился-таки. И пришла тьма! Но недолгая. Когда я увидел себя, я уже стоял на ногах, бормоча:

— Нормально! Все нормально! Отлично! Порядок. Извините.

Да, замечательный бейдж мой — «сбрасывать со ступенек» — выполнил свою функцию, не подвел. Стряхивал с рукавов пыль, видимо, мраморную. Несколько человек рванулись ко мне… но удержались. Я взялся за дверь. Потом поглядел на Гуню, спросил:

— Ну что? Оплатил я?

Но Гуню я не узнал. Глаза его были закрыты черной полоской, как делают это в порнографических фильмах, скрывая глаза… вернее, делали раньше. А сейчас что? А! Это же он снимает… с целью сбора информации и торжества правды! Телефончик закрывает глаза. На вопрос мой он не ответил.

Я вышел в холл. Огляделся. Сел. Все вроде на месте. Только листва на деревьях в кадках почему-то синяя. Но это детали.

— Ну как ты? — из мглы ко мне кинулась Римма.

— А где ты была?

— Да тут… в другом зале.

— Выступление мое, значит, не слышала?

— Извини. Занята была. Там главное сейчас! — указала куда-то.

— А.

— Ну как ты?

— А что?

— Но ты же… — показала на мою голову.

— А. А откуда ты знаешь?

— Да в ю-тубе уже висит.

— Так быстро?

— Так давно уже!

Неужели даже раньше, чем я упал? Техника может!

— Тысячи лайков уже! — воскликнула Римма. — Обошло все события конгресса! Вот так!

Радостно кудри мне растрепала… Больновато все-таки было!

— А кто ж это вывесил меня?

— А ты еще сомневаешься? Гуня! Кто же еще? Твой друг наилепший!

Явно ревновала к нему меня. Точнее, голову мою.

— Как? Не кружится?

— Нет!

И тут вдруг появился ликующий Гуня:

— Ну молоток! Молоток!

Молоток для такого дела могли бы и покрепче найти.

— Молодчина! — За плечи меня тряс. Как показалось мне, лучше бы не надо…

— Так ты считаешь, — я поднял на Гуню взгляд, — что я вбил наконец «свой гвоздь»?

— Несомненно! — воскликнул он. — Погиб!.. То есть, извини, пострадал за свою идею! Что может быть краше? И все видели это! Лучшие люди! И все зафиксировано.

— И что? — В восторг его я как-то не въезжал.

— Тогда извини! — Он даже обиделся.

Они переглянулись вдруг с Риммой. И она еле заметно кивнула. Решили за меня, несмышленыша, что-то? На моей почве сошлись?

— У НАС к тебе предложение! — решительно выдохнув, произнес он. — Давай момент этот, — он указал на мою голову, — моментом твоей смерти считать?

— Зачем это? — с ужасом произнес я.

— А вот так! — заговорил он весело. — Поставим в твое электронное досье! Застолбим!

— Ну как-то это… — неуверенно забормотал я. И без этого голова шла кругом.

— Подумай же, наконец! — заговорил он. Давно я не видел его таким вдохновенным. — Уверен, ты проживешь еще… много лет, в чем я совершенно не сомневаюсь. Еще… наломаешь дров! — Прозвучало бодро-фальшиво. — Но миг прощания, пойми, все равно настанет!

— Не спорю. Ну?

— И какой бы он ни был, пойми, ни за что уже не будет таким… как сегодня!

— Как сегодня?

— Ну да! Лучшие люди твоего времени были тут! И Сергей Иванович, и Руслан Тимофеич. И Ирина Николаевна! И Ольга Ильинична! И Наталья Борисовна! И Елена Данииловна! И Игорь Леонидович! И Галина Михайловна! И Александр Абрамыч! И Евгений Анатольич! И все — причем абсолютно искренне любя тебя в этот момент — воскликнули: «Ах»! Ты думаешь, соберешь их — тогда? Да ни в коем разе! А тут!..

— Соглашайся, милый! — воскликнула она. — Конечно, ты можешь еще жить! Но просто финиш твой… будет красивым. И он уже есть!

— Заманчиво, конечно, — пробормотал я. — Вот так вот! Пойдешь куда с бабой… а придешь — упырем!

— Таким ты мне нравишься даже больше! — захохотала она.

Прощальный как раз бал вылился в чествование. Подходили старые друзья — вся жизнь промелькнула среди них. Чокались со значением. Слух распространился уже? Многие говорили как раз то, что всю жизнь хотели бы сказать мне, но повода не было! Повезло мне, что я мог еще это услышать, — неплохо устроился! Гуня прав.

И определеннее всех он, разумеется, выступил:

— Ты прожил великолепную жизнь! И вот, в доказательство тому, эту флешку тебе дарю! С отражением событий. Включая последнее!

Зал зааплодировал. Последнее слово мне не понравилось, но согласился же сам!

И под аплодисменты Гуня повесил на шею мне флешку с веревочкой. Как колокольчик корове, чтобы не потерялась. Или — как ладанку. С мощами, что интересно, меня самого.

С шайкой молодых веселых шакалов она подошла. Живое не вдохновляет их: слабее пахнет. Но раз они подошли, значит, учуяли информационный повод, просто так не идут. Читал их. Производят неизлечимое впечатление.

— Ну, поздравляем! Поздравляем! Давно любим вас! От души поздравляем вас!

— С чем?

— С замечательным… выступлением! Такого и ждали от вас! Ну и с окончанием замечательным…

— Чего?

Тут все они на Римму глянули. Помахала мне пальчиками! Прощалась?

— Конгресса! Да и вообще!

Не будем вытягивать из них нехорошего слова… сами впечатают.

— Ну хорошо. Спасибо! — поблагодарил искренне. Только в поминки вкладывается столько души! — Пока! — тронул за плечо ее, и они умчались.

Захлопали одна за другой дверки крутых их автомобилей — и все! Со слезами — видимо, счастья — вышел из крутящихся дверей «Астории». Ну? Куда?

Домой! С концом жизни у меня все благополучно устроилось, теперь и другие этапы подгоним, чтобы все было заподлицо. Ну что ж… Чайку — и к станку!

…Мог я погибнуть уже не раз, начиная с детства, когда, поскользнувшись, упал головой на гвоздь, недовбитый в стену.

Мог погубить и свою счастливую биографию, когда, идущий на золотую медаль, вдруг схлопотал тройку по английскому. Но ведь собрался же тогда, пошел в поликлинику, попросил справку, что я был нездоров, пересдал. И стал медалистом. И все пошло вверх.

Мог оборвать писательскую свою судьбу задолго до конца, когда закрылись вдруг в Питере все лучшие издательства на фоне коммерции. Но не пропал.

С самым известным русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив, по привычке тех лет, одну вещь. Сели и только хотели разлить, как вдруг вошла его строгая мама Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» — пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой»! — сурово сказал она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» — Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» — Я благородно взял вину на себя. «Ну если не знаете, чья, значит, моя!» — сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом — эмиграция… Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь…

Однако в США я все же оказался — по вызову другого знаменитого земляка из нашей компании, Иосифа Бродского.

Когда он вошел в аудиторию, сердце мое екнуло. Что будет? Ну, был кореш. А теперь-то — нобелиат! Но он сразу же подошел ко мне. «Вале’га! — картавя, произнес он. — Ты изменился только в диамет’ге!» И мы, несмотря на мой изменившийся диаметр, крепко обнялись. Вспоминали 1968 год, наше общее выступление в Доме писателей после возвращения его из северной ссылки. Как встречал его зал! Все же неслабая компания у нас когда-то была.

Были у меня встречи и с главами государств, правда недолгие. В 2005 году, во время русского сезона на французской книжной ярмарке, однажды утром спустился по лестнице отеля на завтрак и обомлел: все, торжественно одетые, уже садились в автобус. Мой друг-москвич удивился: «А ты не знаешь? Едем сейчас в Елисейский дворец, на встречу с Путиным и Шираком!» — «А я как же?» — «Ну… переодевайся!» Я успел! Правда, не совсем. Сбегая, увидел через стеклянную дверь, что автобус отъезжает. Я прыгнул. Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену по-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателям. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии, мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять, где же остальные? С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул: мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают, но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал вначале… Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне», но с ней, я думаю, лучше повременить.

…Тем более можно еще добавлять — а я что же? Год литературы стоит на дворе, а я ни ухом ни рылом. Позвонил!

И выросли крылья. Причем — железные.

…В Мурманск я, правда, не долетел. Повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:

— К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!

Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью — и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели с себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? — подумал я. — Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, будто народ у нас — так себе? На самом деле — замечателен он!

Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск, но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин, и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее, наоборот, — я думаю, его добродушие им помогло.

Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только ни добывают там, рискуя здоровьем!). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину — и в тот же день там».

Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе, и то была скорее дотошность, желание исправить, а уж никак не бросить.

Но главное, что разволновало меня, — их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь — самая позитивная.

Потом мы с почетной делегацией и международными журналистами на маленьком самолетике летели на открытие гигантского комбината и дружно выпивали. Возможно, что из-за этого как раз мы попали в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша компания, стоял хохот.

— Не боись! — кричал лысый хирург. — Если кому чего оторвет — пришью!

И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:

— У пилота галоши сгорели!

Первыми после нас захохотали наши друзья-белорусы, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!

И что приятно еще — времена года! Несмотря на все трудности, они существуют!

Если в Мончегорске я был еще в полярную ночь, то, подлетая к Нижневартовску, увидал с самолета бескрайний, как море, весенний разлив Оби. Везде слушатели были хороши. В Вышнем Волочке слегка дремлющий мужчина, когда я, рассказывая о фабуле книги «Жизнь удалась!», упомянул о том, как герой провалился ночью под лед, а вылез живой и даже сухой, потому что воду из-подо льда откачали, он подтвердил: «Точно! Такой случай был — с Петькой Железняковым из нашей бригады!» Так что я — реалист.

А в Иркутске была жуткая жара, всюду валялись скатавшиеся, с семенами внутри шарики тополиного пуха, и от них (или от жары) все тело чесалось. На улицу лучше не выходить. И вдруг — огромный, с купеческим размахом драматический театр оказался заполнен читателями до последнего яруса. Да!.. Есть еще жизнь. Особенно — в провинции.

…И не умереть

И только Римму, хотя я все время надеялся, не встретил нигде! А без нее жизнь несъедобна, суха, как шарики тополиного пуха.

И уже к осени, не сдержавшись, позвонил. Встретились в ресторане «Вкусное Средиземноморье» — самом элегантном у нас сейчас.

Появилась.

— Ну что, нехороший ты мой?

— О! А ты что — в очках?

— Для понту! — захохотала она. Вынула телефончик. — Извини, три агентства от меня срочно месседжей ждут.

— Чего-о?

— Месседжей!

— А. А мне послышалось — месячных.

— Не дождутся! — захохотала она.

— Тут конгресс один начинается, невдалеке. Может, заглянем?

— М-м-м… Ну… давай!

И я был счастлив… Но недолго. В ресепшене отеля сказали:

— На Попова ничего нет!

— Как? Я же звонил!

— Нет. Ничего не заказано.

— Но конгресс же — по Серафимовичу?

— Может быть. Но это нас совершенно не касается!

Тщетно я доказывал им, что настоящая фамилия Серафимовича и есть — Попов. Не сработало.

— На Серафимовича у нас тоже ничего нет! — гордо сказала дежурная.

Римма, положив нога на ногу, утопала в диване… И все это теперь — не мое?

— Ну что, сокол ты мой неясный? Теряешь хватку?

— Ты уверена? — спросил я. — Ты чего-нибудь хочешь? — и достал ноутбук.

— В Париж хочу!

— Сейчас сделаем.

Застучал клавишами. Дело в том, что в Париже на настоящий момент никто не ждал меня. А уж тем более — нас. И даже не догадывался. Так что должен образоваться… филигранный Париж! Требующий большой точности в подготовке. Конечно, некоторые наметки у меня имелись. Странно бы было прожить жизнь и ничего не иметь.

Письмо первое

…Париж всегда был в нашем сознании городом счастья — и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы, особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?! Волшебные голоса Монтана, Азнавура, Дассена все чаще уносили нашу душу туда.

Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, — Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил — теперь мы, приезжая к ним гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас — читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира — Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским полям!

…Теперь многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо. В годы кризиса Париж несколько пожух, поблек. Даже в богатых кварталах люди (видимо, из-за политкорректности) стали одеваться так, словно едут на овощебазу.

Погиб Париж? Нет! Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова. Не бросим его — и он не бросит нас. Наш Париж — навсегда, он принес каждому столько счастья, а от счастья отказываться нельзя, иначе вся жизнь бессмысленна.

Есть и у меня своя история, связанная с Парижем, закрутившаяся давно, еще в Ленинграде. Однажды я спешил по улице Маяковского, мимо знаменитого родильного дома имени профессора Снегирева. И у самого входа в приемный покой мы столкнулись вдруг, животом к животу, с прелестной молодой женщиной. Почему у нее был живот, понятно, а я просто был тогда слишком толст. Но не это главное! Главное — почему мы столкнулись! Я — потому что был в своих мыслях и ничего не замечал. А она — потому что (бывает ведь в жизни счастье!) читала на ходу мою книгу и тоже ничего не видела вокруг. Вот момент! Как мы оба обрадовались! «Какая встреча! Значит, все будет хорошо!» — сказала она.

И так и вышло. Через тридцать семь лет я с волнением рассматривал незнакомую публику, рассевшуюся на стульях передо мной на Парижской книжной ярмарке. Есть ли хоть одна родственная душа? Кажется, есть! Женщина в первом ряду, по виду, по одежде типичная парижанка, реагировала на мои байки живо и главное — быстро, еще до перевода. Своя? После выступления она неуверенно подошла: «Вы меня, наверное, не помните?» — «Почему же? Я все помню!» — «Да нет. Наша встреча была слишком мимолетной. Буквально на минуту — у родильного дома…» — «Так это вы? Как я мог вас забыть! Вы мой любимый читатель! Кто еще так читал меня, как вы!» — «И у меня все прекрасно — отличный сын, любит вас!»

Именно там и тогда я окончательно убедился, что Париж — город, где сбываются мечты. Мы стали радостно переписываться, договорились о встрече у нее. Если отбрасывать лучшее, что же останется? Собрался прилететь к ней — с новой страстной читательницей. Где еще праздновать любовь, как не здесь? Уверен, они подружатся. Париж — город любви!

Порой голос благоразумия и экономии шепчет: «Куда уж нам? Уж тут бы как-то дожить бы!» Отдать нашу красивую жизнь в обмен на осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!

Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.

Заодно, разумеется, скинул это на флешку-накопитель, болтающуюся у меня на шее. Называется «Вечная жизнь».

Пикнуло — ответ первый пришел:

Всегда буду рада видеть Вас у себя на недельку в Париже вместе с вашей читательницей. Ваша самая верная читательница — Эдда.

— Отлично! Давай теперь, — Римме сказал, — посмотри у себя — дешевые билеты. Где-нибудь со второго ноября, на восемь дней, в Париж и обратно.

— Ага! — кивнула она.

Клавиши наши стучали в такт. Могли бы и вместе работать. Если все сойдется.

Письмо второе

Дорогая Ирина! Вы мне писали, что Салон состоится в ноябре, но денег на билеты и гостиницу на меня нет. Если я случайно окажусь в это время в Париже, смогу ли я принять участие в Вашем Салоне? Всегда Ваш В. П.

Вот и второй ответ пришел:

Конечно, я буду рада. Салон с 8-го по 10-е. Ваша Ирина.

Так. Последний день у нас зависает без крыши — как раз дни Салона. Но ни слова о жилье. Перегружать никого ни в коем случае не будем. Кораблик утонет. Все «по ходу». Как говорит сейчас молодежь: «По ходу он умер». Вот и поглядим.

Ответ мой таков:

Буду счастлив! Ваш Валерий.

— Так… Есть! — проговорила Римма. — Но только через Хельсинки — Мюнхен — Франкфурт — в Париж! И обратно — так же! Ну как, сможешь ты?

— Да хоть по кочкам! Покупай по карте. Я отдам.

Кивнув, она набрала цифры карты.

— Есть! — откинулась. — Фу!

— Да. Ловко мы сбацали. В четыре руки.

— Могли бы и в четыре ноги! — усмехнулась она.

Все! Теперь не уйдешь.

Заманил, ясное дело, к себе!

На евроремонт как-то не обратила внимание. Да что уж там! Теперь у всех так. Восхитило другое. Увидела заткнутые бутылки на подоконнике.

— Все же железная воля у тебя! Открытые бутылки стоят — водка, вино, — а ты даже не выпьешь!

— Но ты же видишь меня не впервой. Прекрасно ведь знаешь, стальная воля мне как раз нужна, чтобы выпить. Но давай уже выпьем! Летим!

— А вай-фай здесь есть? — первое, что спросила она, как только мы ввалились в этот полуподвал и даже не успели распаковаться.

Это было второе наше жилье.

Раньше такой вопрос не вставал. Из «Руасси-Шарль-де-Голль» нас довез сын моей знакомой (сама Эдда гостила в Стокгольме), открыл, все показал и уехал. Мы сели у окна в кухне… Вот это Париж! Мансарда со скошенной внешней стеной, в ней окошко, и за ним — знаменитые крыши Парижа. Из них вверх такие плоские гребни с торчащими в ряд узкими каминными трубами — и так до конца. И что уж это точно Париж, окончательно убеждала сияющая на горизонте Эйфелева башня. Ура!

Там как-то вай-фаем мы не очень интересовались… даже ноутбуки не открывали. На четвертое утро, открыв глаза, я увидел ее, голую и прекрасную, задумчиво бредущую по квартире.

— Ты чего, любимая? — спросил я.

— Да ноутбук не могу найти! Ты не знаешь, куда мы кинули их?

— Не-а! — беззаботно ответил я

И мы рассмеялись. Действительно, как-то было не до них четыре дня и три ночи!

— А, ладно! Давай лучше есть! — Она махнула рукой.

И до сих пор для меня лучшее воспоминание о том Париже — как она, смеясь, одним глазом глядит на меня через дырку в сыре, а за голым ее плечом Эйфелева башня торчит. Есть фото!

На седьмой день вернулась наша очаровательная Эдда, хозяйка квартиры, и мы принимали ее у нас, точнее — ее у нее. Отлично напились и весело искали формулировку, кого и у кого мы сейчас принимаем: «Себя у тебя? Тебя у себя?»

А наутро, слегка взъерошенные, со слегка взъерошенным багажом, мы прикатили сюда, в Российский центр науки и культуры, где благосклонно согласились нас приютить. Старинная улица Босье подле Триумфальной арки, старинный дом, тяжелые деревянные ворота. Общага, правда, во дворе и внизу. Окна — пониже тротуара. Выходят в такой… вроде ров. «Нормалек!», как скажет один наш французский друг.

Зато все есть по хозяйству! Но она как-то на все это не обратила внимания, ей сразу потребовался вай-фай!

— Не знаю я никакого Вай Фая! — сказал я. — Китаец, что ли?

Усмехнулась уже довольно холодно, уставившись в ноутбук.

— Ага… Есть! — проговорила она. И клавиши ноутбука застучали.

А отметить? Налить?

— Ну смотри, что они написали!

— Кто «они»?

— Ну, я не знаю? Смотри!

— А налить?

— Погоди! Вот тут я вывесила твою фотку — ты, нечастный, с кульком под головой, лежишь на скамейке. Наша ночевка на пересадке в Мюнхене.

— Помню! Но ведь мы здесь. Наливай!

— Нет, погоди! Я просто подписала: «Ночевка на пути в Париж. Эконом-рейс». И знаешь, что они написали? «Таким — лучше пешком!»

Что, уже настало время меня чморить?

— Но зачем ты все это вывешиваешь?

— Нужны же какие-то доказательства, что все — было?

— А так — нет? — обнял ее. — Ну, давай распаковываться! Нас ждут уже!

— Ладно! — хладнокровно произнесла она, захлопывая ноутбук. — Поехали. Кто там нас ждет?

— Нас ждет не более не менее, — заговорил я, — как сам Дери Нога собственный персоной! Знаменитый лингвист-анархист!

— По-моему, его как-то иначе зовут? — сказала она, стремительно раздеваясь-одеваясь.

— Да, иначе! Но я переиначил его ради тебя, чтобы запомнила ты, любимая! Хочет подарить нам Париж!

— А мы что, разве его не видели? — поинтересовалась она, расчесывая свои роскошные волосы — именно на фоне их изобилия она и выглядела столь изящной. Любовался ею.

— В том-то и дело, что нет! Нам предстоит сейчас огромное счастье — увидеть настоящий Париж!

— О да, да! — воскликнула она, имитируя экстаз.

И — бурная страсть нашего французского друга. А как иначе можно этот город воспринимать?

— Вот — Дантон! Наш французский Дзержинский! Ха-ха! Следуем дальше! Сегодня я покажу вам только Сен-Жермен-де-Пре! Это варварство — уделять ему не весь день!

— Согласен! — сказал я, сжимая ей локоть.

Ее явно «не торкало». Ну сверхузкие улочки. Ну есть такая на Васильевском — улица Репина.

— А вот старые, еще доосмановские дома! — восклицал наш друг. Узкие, невзрачные. Османовские, выстроенные в его блистательную эпоху, создавшую настоящий Париж, конечно, пышней.

— Вы поняли, да? — восхищенно - требовательно говорил друг, — вы видите их особенность? Они наклонены! Верхние этажи нависают! Вы видите, да?

Мы кивнули… хотя особенного наклона не наблюдалось.

— Потому что иначе нельзя было поднять мебель в дом! Только через окна! Лестницы в этих домах крайне узки! Идем дальше. Стоим. Вы видите эти чугунные мрачные крюки, под самой крышей? Знаете зачем?

— Чтобы удобней повеситься! — Римма захохотала.

— Нет! — победно-весело стрельнул выпуклым взглядом наш друг. — С помощью этого крюка и затаскивали мебель в окна! Ха-ха! — Он слегка подпрыгнул.

Он показал солдату спецпропуск, и мы вошли в здание Академии под огромным куполом, где раньше, признаюсь, я не бывал. По старинным треснувшим плитам, мимо пожелтевших скульптур, мы прошли Академию насквозь и вышли на набережную.

— Пожалуйста! Сена! Остров Сите. Нотр-Дам. Ха-ха!

Просто как фокусник, доставший зайца из шляпы.

Да-а! Я вдыхал этот вид, один из самых моих любимых.

Острый, но на конце закругленный край острова Сите со старинной поникшей ивой, уж столько веков омываемый Сеной! Зеленоватый от времени конный Анри Четвертый…

— Маленькая площадь в самом конце — забыл, как она называется?

— Она называется, в переводе, площадь Кавалера, или, по-вашему, бабника! — подмигнул он (большой знаток русского современного). — На этом я вас покидаю! Скоро увидимся, так?

— Спасибо огромное! — Я тряс ему руку.

— …Спасибо! — своим глухим, гортанным голосом проговорила она, повернувшись к нему с некоторым опозданием. — Подождите! Сфотографируемся!

Мы встали в ряд на фоне длинного ряда барж, Римма кокетливо выпятила губки. Запрокинула на нас свой аппаратик и щелкнула. И мы остались одни.

— Ну что? Потрясающе, да? — повернув ее лицом к Сене и обняв ее, произнес я.

— Да, милый! — проговорила она. — Но я очень хочу жрать! Просто смертельно!

— Сделаем! — Развернул на ветру карту и еле ее удержал. — Держи тот конец! Отлично. Где-то тут должен быть замечательный исторический, самый древний ресторан «Прокоп»! Стой! — С трудом удержали карту, которая собиралась, видимо, унести нас. — Нашел! Так это ж у Одеона, ровно там, где мы встречались с Дери!

Обратный путь оказался нелегок, к тому же — ветер и дождь!

— Ну что, родная, устала?

— А кроссец по пересеченке — не хочешь? — усмехнулась она.

Вот она, настоящая Франция. Достойная, в основном пожилая публика. И золотое сияние со всех сторон — старинные канделябры, зеркала в рамах, сплетенных из «кистей винограда». В таких же рамах, только овальных, портреты великих. Вольтер. Д’Аламбер. Руссо. И все они были здесь! Нас усадили как раз рядом с Руссо.

Мы указали строчки в меню, и седой официант принес нам попробовать и потом разлил вино. Поставил на крахмальную скатерть подставку для блюда устриц.

Я наконец-то раскинулся привольно, огляделся:

— Как я мечтал вернуться сюда!

— Ты прям как эти! — уважительно сказала она, поглядев на портреты.

— Ну! — гордо воскликнул я, раскинувшись еще более вольготно. — Я — дома. Во Франции, но как дома.

«Как здесь тепло после промозглой улицы! Наверное, старинные калориферы?» — подумал я. Она уже успела уткнуться в свой телефончик.

Официант принес блюдо открытых устриц, разложенных по кругу на мелко наколотом льду.

— М-м-м! — произнесла она, отложив аппаратик на скатерть.

— Ну давай уж сфоткаю тебя! — благодушно предложил я, зная уже, что без этого все равно не обойдется.

— Вот здесь коснись! — показала она.

— Приблизься к устрицам… Так! Приоткрой сладострастно ротик!.. Щелк! Ну как? — показал ей.

— Отлично! Только веки опущены, как у слепой!

— Ну давай еще раз! — с энтузиазмом произнес я. — Та-ак. Смотри!

— Теперь зато ротик закрыт!

— Ладно! Пусть будут два варианта, на любителя!

Это, наверно, я зря сказал.

— Ну давай! — Я поднял бокал. — За Париж! За то, что он состоялся! Мы ведь оба старались. И — получилось! Давай и за то, чтобы все получилось у нас, что только мы захотим!

— Да, любимый!

Мы звонко чокнулись, выпили этого дивного вина, потом, приподнявшись, поцеловались.

— Ну… а теперь устрицы. Бери вот так… брызгай лимончик! Осторожненько, не пролей сок! И всасывай. Так. Но сразу не глотай, не глотай! Почувствуй во рту. Правильно, даже закрой глаза. Чувствуешь?

Она, не открывая глаз, кивнула.

— Все! Теперь глотай!.. Ну как? — спросил я ее через некоторое время.

Она — не сразу — открыла глаза:

— Охрененно!

— Ну вот! Не зря мы приехали в Париж?

— …Безусловно.

Она уставилась в телефончик и тыкала кнопочки.

— Давай теперь попробуем этих, дуврских! Вот те, видишь, были какие корявые, — повертел пустой панцирь перед ней. — А эти, видишь, круглые. Давай в той же манере. Осторожно!

Всосали и эти.

— Ну, — требовательно произнес я. — Как? Мне кажется, эти, — я повертел в воздухе рукой, — не такие… пронзительные!

— Нормальные, — буркнула она, уже вполне активно работая с телефоном.

— Скажи-ка! А давно ты читала «Исповедь» Руссо?

— Еще в школе! — отрывисто сказала она, разглядывая почему-то аппаратик довольно злобно.

— Ну… что там у тебя?

— Ничего! — ответила грубо, как школьница. — Оказывается, здесь есть вай-фай! — почему-то перекривилась. — Вот уж не ожидала…тут! — приголубила взглядом и заведение!

Этот вай-фай мгновенно все искорежил!

— Этот вай-фай твой… как радиация! — сказал я, — всюду проникает — и все убивает! Даже хуже радиации! — Я разошелся. — Как протечка грязи сквозь потолок!.. Руссо бы не одобрил! — я надеялся, что союзника себе нашел.

— Слушай! Отстань, а, со своим Руссо! Тут такое творится! Ты только посмотри, что пишут эти гады!

— Ну а какое это имеет значение? — удивился я.

— Как какое? Оскорбляют нас, а тебе все это безразлично? Ты… слон! О-о… глазки твои слоновьи! — презрительно показывала почему-то на мое отражение в зеркале. — Жмуришься? Вообще хочешь не видеть ничего?!

Чопорная публика брезгливо косилась на нас.

— Ну что они там могут писать? — добродушно улыбаясь, даже пересел к ней.

— Ну вот, — шмыгая носом и, кажется, слегка успокаиваясь, сказала она.

— Ну давай, показывай.

Публика, кажется, отвлеклась и занялась устрицами, а наши так почти все и лежали на блюде. Какие, к чертовой матери, устрицы — тут такое!

— Вот, — показала фото, мы втроем на мосту. — Видишь комментарий?

— Не, не разберу… мелко написано. Да брось ты эту дрянь!

— Дрянь?! Читай!

— Да я не вижу, тебе сказал!

— Комментарий такой: «СОсанна — и старцы!» Что, действительно так заметно по мне?

— Да с чего ты? Просто идиоты. Давай. У меня есть тост.

— Погоди! …А как тебе вот это?

— С устрицами? Десять минут прошло. Что такое за это время могло стрястись? Возьми себя в руки.

Как-то у них это стремительно! Кабы хорошее что-то…

— Нет уж! — раздувая ноздри, проговорила она. И ярость ее, что удивительно, была обращена на меня. — Это пишут обычные люди нашей страны. И ты, если еще кем-то себя считаешь, обязан это читать!

Глаза ее просто сверкали… как у какой-то Шарлотты Корде!

— Обязан? Да мне и так есть на что посмотреть! — Я обвел радостным взглядом сияющую, окружающую людей еще с XVIII века эту обитель духа и утонченных наслаждений.

— Нет, ты смотри! — своим глубоким баритоном произнесла она.

— Ну хорошо. Если ты считаешь это моим долгом!.. Хотя считаю, что у меня нет долгов. Ладно, покажи!

Она протянула мне трубочку, и рука ее, я заметил, дрожала.

— Не вижу!

— Ну тогда я прочту! — произнесла она мстительно, но месть опять же, как ни странно, была направлена на меня. — Я вывесила этот снимок. Сделала нейтральную, в общем, надпись. «Пожирательница устриц». И как это прокомментировали они? «Такого она в рот еще не брала»!

— Я вообще не понимаю… где ты такое берешь? Кто мог написать это?

— Дрищ, — вздохнула она.

— Так это сам ихний гуру?!

Она устало кивнула.

— Господи! С кем ты имеешь дело? Зачем?

— Я имею дело с больными людьми!

— Как… с больными? — пробормотал я, снова откидываясь на спинку, на этот раз с чувствами уже непонятными. — И ты… знаешь об этом?

— Еще бы! — гордо произнесла она.

— А на хрена?

— Ты что же? — поглядела на меня. — Считаешь, что больных надо… кидать и не оказывать им никакой помощи?

Вот она когда расцвела!.. И стала даже выше меня, буквально на голову!

— Ладно! — проговорила она. — Сеанс психоанализа!

— Вообще-то не посещал и не собираюсь. Сам прекрасно справляюсь. Но ради твоей карьеры на этом поприще… Ну, давай!

— Тогда скажи, когда ты на это фото смотрел, у тебя никаких низменных мыслей не возникало?

— Н-ну… Возникало. Но есть же культура! Ну и какая-то доброта! А кто других топчет, тем их мерзости надо засовывать обратно в рот!

— Господи! Как ты отстал! Даже больше, чем я думала вначале!

…Она, оказывается, «думала вначале»? Жалко, что об этом не знал!

— Так вот, профессор Малофеев открыл… он, кстати, у нас на курсах преподавал… Ты что, не знаешь профессора Малофеева?

— Нет. Так же, как и Дрища! Вот Руссо знаю, а Малофеева — нет!

— Ну ты отстал уже на эпоху! Видимо, после Маркса никого уже не читал!

— И Маркса не читал.

— Это чувствуется. А вот я читала! Ладно, — почти миролюбиво сказала она. — Вернемся к профессору Малофееву.

— Не скажу, что это вызывает во мне большую радость!

— Нет, слушай!

Прямо горела желанием вбить в меня свои немногочисленные… (как сказалось, так оставлю) знания.

— Изучая, кстати, Фрейда и Юнга, он открыл, что с точки зрения психологии мерзости непременно нужно выговаривать! Это спасет человечество!

«Ты — смерть моя!» — хотел выкрикнуть я, но сдержался. Сказал несколько иначе:

— Да, в человеке есть грязь. Но она не в природе, а в мозгу. Но существует уже культура. И доброта. Существовали, по крайней мере, до последнего времени. А мерзость возникает именно тогда, когда ее выговаривают! Причем всегда с желанием навредить! Собирая все самое дрянное в себе и такое же пробуждая в людях! Зачем? Пусть, как ты считаешь, это кого-то спасает, а я вот от этого погибну. Прямо сейчас!

Она посмотрела на меня:

— Господи! Я, как всегда, забываю, с кем говорю. Ну прости! Прости! Меня только могила исправит.

— Не могила, а я.

Мы поцеловались.

— Ну все. Нам пора. Спасибо за чудесный вечер!

— А мы… уже? — растерянно озиралась вокруг. Видимо, считала этот вечер незавершенным.

— Нас ждут в Доме приемов нашего посольства на Рю-де-Гренель.

— А вай-фай там есть?

— Ну разумеется, есть!

Мы рассчитались с официантом и любезно простились с ним.

И мы вошли в Дом приемов. Старинный, мощенный плитами двор, витая мраморная лестница с люстрами и большой зал.

Тут наконец-то мы встретили всех. Два самых близких друга-коллеги с долей изумления подошли ко мне.

— Ты где же был? Почему я на ярмарке тебя не видал?

— Вон почему! — указал второй.

Римма в вечернем платье любезничала в другом конце зала, заполненного гостями, с Дери Нога.

— Ну ты даешь!

Да уж! Обязательно нужно было проникнуть сюда, иначе она непременно бы написала и отправила: «Везла, дура, роскошное платье, а вместо приема оказалась в вонючем участке!»

Но, к счастью, ведь было не так! Это был настоящий прием!

Однако когда мы уже возвращались в роскошном такси, она все же не удержалась и протянула аппарат:

— Смотри, что они опять написали!

— Да брось ты! — Я был радостно пьян.

Показался, отметился, что еще ого-го! В этом и был смысл данного приема да и приезда вообще — и все состоялось.

Показала мне в телефончике запечатленный момент — когда охранник уперся мне в грудь руками, не желая пускать… Но буквально через секунду уже мы растопили его — она женской силой своей, я надменностью и величием, — и он превратился в облако пара, фимиама, и мы прошли сквозь него.

Зачем же выставлять единственно трудный момент?

— Гляди, что они написали: «Таких и не надо пускать».

— Но мы же прошли туда. И оказались самыми яркими! И посол тебе комплиментов наговорил. О чем горевать! Что, кто-то еще управляет нами?

— Но почему же тебя не включили в список?

— Может, они уже выведали, что я — упырь?

— Я вполне серьезно! Значит, они не уважают тебя?

— Это тебе — кто? Твои черти из трубочки сказали?

— На меня-то плевать! Меня можно вытолкать! — продолжала она.

— Этого не могло быть никогда! Вспомни, как мы прошли с тобой! Взявшись за руки, полные любви! Все же завидовали нам, таких больше не было… и кстати — нигде!

— Но все равно ты должен довести тему до конца и выяснить, кто отвечает за то, что тебя не включили в список!

— Зачем? Главное, что нас вселили бесплатно в наш бункер! Где мы были безумно счастливы…

Скажем так.

— А после этого возникать с какими-то обидами — провалишься навсегда! В следующий раз, когда… — чуть не сказал было «приеду без тебя», — …мне нужно будет то, о чем ты сейчас, уважения будет столько — хоть ложкой ешь! Верней, ровно столько, сколько мне будет нужно: ни больше ни меньше! Но сейчас-то нам было нужно совсем другое!

Прильнул к ней. Но она отодвинулась.

Виртуозность — мой стиль. Даже порой излишняя виртуозность! Был абсолютно филигранный Париж — все было ровно в той мере, в какой нужно, и ничего лишнего!.. Лишнее, может, и не помешало бы, но это не виртуозно. А входной билет на прием, кстати, мы отдали Эдде: тупо по билету проходить — не то! Но она, кажется, не ценит мой стиль! Ей эти ее черти дороже! И все, что я ей рассказал и показал за все эти месяцы, — коту под хвост! Но об этом — ни слова! Все закончить победой!

— Нет, неплохо мы сбацали сегодня с тобой — в четыре руки! Могли бы с тобой колоссальными мошенниками быть!

— Все! Больше я не могу! — И она выскочила из машины и побежала. Но кто надеется тут увидеть трагедию, не увидит ее. Во-первых, мы уже стояли у наших ворот, а во-вторых, просто просилось наружу шампанское.

Да еще старинные ворота в наш дом, где проведем мы последнюю парижскую ночь — точнее, даже часть ночи, — застопорились: никак не получалось попасть в хитрую прорезь крохотным золотым ключиком, похожим на брошку.

Наконец ворота со скрипом пошли, и мы, отталкивая друг друга бедрами, прогрохотали по лестнице, но, поскольку у меня был ключ от номера, я первый и был.

Да-а, — думал я, сидя в туалете без движения. — Как же я устал! Боже, как я устал!.. Да ни хрена ты не устал. Иди, действуй!

В комнате не оказалось ее. Нашел ее в ванной. Она стояла на одной — подчеркиваю, одной — ослепительной своей ноге… а другой не было! Так где же она? Зашел чуть с другой стороны. Вторая нога, столь же ослепительная и абсолютно прямая, лежала на раковине умывальника.

— Что ты тут делаешь?

— То же, что и ты. Спасаю пузырь, чтоб не лопнул.

— Где ж ты так научилась?

— А! — улыбнулась смущенно. — В школе еще. Кто так не умел…

— …тех чморили! — предположил я.

— Нет. Как мы это называли, троллили! — Соскочила с умывальника. — Ну что? Пошли.

Скромно вышли в нашу гостиную. Она же спальня. Она же кухня.

— Запомни! — сказал я ей. — А если не поймешь, то просто заучи наизусть. И повторяй это повсюду — автоматически: «Все было просто гениально». И здесь. И везде, где только мы с тобой будем находиться. Запомнила? Или даже — поняла?

Она, не очень, впрочем, уверенно, кивнула.

— Ну что? — зевнула она. — Чайку?

— Да нет! Не чайку! — грозно проговорил я.

— Не чайку? А чего же? — стрельнула глазом.

— Слушай внимательно!

Она тяжко вздохнула.

— Мы с тобой абсолютно разные! Представители абсолютно разных культур — по своей сути взаимоисключающих! Это уже не говоря о разности поколений. Между нами — целое поколение… прожитое совершенно другими людьми. Может быть, даже два поколения! — добавил я мужественно.

Она протяжно зевнула.

— Существует единственный мостик между нами! И это…

Она поперхнулась. После прокашлялась.

— Я что-то не замечала его, — сдерзила она.

Не обращая внимания на подобные уколы, я продолжил:

— Это… помолчи!.. секс. Последняя надежда на наше единство. Секс как спор! Битва культур!

— Да. Ты прав, — торжественно сказала она. — Я сейчас подготовлюсь!

…И битва была прекрасной. Победителей в ней не нашлось. Только поверженные и изнеможенные.

— Рота! Подъем! — зычный крик ее прервал сладкое оцепенение.

— Елки! — Я глянул на свой золотой «Ролекс». — Через десять минут такси! И ждать оно не будет, не дома!

Покидали все в чемоданы, не влезшее — в сумки.

— Ноутбук не забудь! — заметила она вскользь.

Господи, я брал еще ноутбук! Правда, ему так и не удалось ни разу раскрыться.

— Бегом! — скомандовала она.

Просто военно-полевые учения!

Да! — Я представил карту Европы. Кроссец по пересеченке нам предстоит серьезный!

Оставив ключи в двери, как договаривались, мы прогремели чемоданами через двор, дернули хвостик замка, толкнули ворота. Они вдруг спружинили назад.

— Так… ворота закрыты на ключ. Значит, кто-то тут есть, кроме нас, и запер, — проанализировал я.

— Возможно, — сухо сказала она.

— Значит, надо бежать за ключами, вынимать их из наших дверей и открывать ворота. А потом бежать и вставлять их назад. А такси уже уезжает!

— Поэтому вероятней всего, что побегу я! — Как-то удивительно холодно она со мной разговаривает!

— Хорошо еще, что не захлопнули их в комнате! — взбодрил ее я.

— Да. Хорошо, — спокойно сказала она. — Я побежала. А ты пока бейся в ворота, как птичка, всячески раскачивай их, чтобы шофер услыхал нас и не уехал. Если, конечно, в нем есть капля жалости.

Я стал биться в ворота и раскачал их довольно сильно. Вряд ли это понравится коменданту, если он не спит. Но вряд ли он спит, и я его понимаю. Боюсь, что даже нецензурная лексика идет в ход — и его нельзя осудить при этом… Это я бормотал, чтобы не услышать, не дай бог, звук отъехавшего мотора. Стук каблучков. Вбежала. Тут тоже был хитрый прорез, да еще полная тьма, но мы попали куда надо — и отперли. Ворота отъехали. Ну есть в жизни счастье — такси стоит! Еще чугунная витая калитка, ведущая на тротуар.

— Все! — скомандовала она. — Грузи чемоданы. Я побегу вставлю ключ в дверь. Как договаривались.

Она умчалась опять. Открыв калитку в металлической ограде, к счастью незапертую, я выкатил чемоданы, вытащил сумки. Всегда, на что-то неземное надеясь, берешь кучу красивой одежды, а ходишь в одном!

Шофер был такой темный — не сразу увидел его.

Мы загрузились. Господи! Где же Римма? Не упала ли в темноте с лестницы? Не хотелось бы!

Наконец захлопнув деревянные ворота — щелчок! — выскочила Римма. Хотела сесть на переднее сиденье, но водитель указал — только на заднее. У них так! Римма быстро уселась.

— Ну чего ты стоишь? Садись в темпе.

Я сел. Шофер-невидимка рванул с места.

— Стоп! — вдруг произнесла Римма.

Водитель, что-то вымолвив, резко тормознул.

— Что-то забыли? — совершенно спокойно спросил я.

— Калитка распахнута, — сказала она.

— Я сбегаю! — предложил я.

Комендант, если он смотрит сейчас в окно, думаю, одобрит. И после будет вспоминать о нас с теплотой.

— Сиди. — И Римма выскочила.

Процокали ее подковки. Проскрипела калитка. И снова хлопнула дверка такси.

— Ну все. Поехали, — сказала она. Даже не запыхалась.

Шофер рванул с места, я бы сказал, с каким-то остервенением. Мы с Риммой потерлись плечами. Мы молодцы. Военная ее выучка оказалась как нельзя кстати. С ней не пропаду. Или как раз пропаду! — подумал я лихо. И «лихо» как раз сбылось.

— Ну так! — скомандовал я. — Любуемся напоследок Парижем!

Но это не вышло. Город этот на освещение скуп.

Париж — он каждый раз разный. Когда я был в Париже впервые, при советской власти еще, увидеть удалось значительно больше. Мы посетили Лувр, Орсе, Бобур, музей Родена. Нас, спаянную компанию вольнодумцев (вполне небрежно, кстати, прошедших комиссию райкома), веселых и пьяных, возили на автобусах от и до, и Париж казался городом музеев и роскоши. Был среди нас зам по идеологии, как мы его называли, руководитель группы, парторг и метранпаж типографии имени Володарского, неглупый, кстати, мужик, прекрасно понимавший, что не стоит ему учить ушлых писателей, как жить, — сами разберутся. И мы разобрались. А я, как и во всех наших поездках, носил звание «зам по наслаждениям». И хотя был в Париже первый раз, безошибочно определял, куда лучше, в какое кафе и на какой стриптиз нам пойти. И — ни одной проблемы!

И ни перед кем мы тогда, в восемьдесят четвертом году, не отчитывались, ни во время поездки, ни после, а сейчас словно отчитываемся, причем перед кем-то злым и глупым!

Когда салон наш изредка озарялся, я видел в профиль яростное ее лицо, ее взгляд, вперившийся в экранчик. Посылала — получала, вела с кем-то непрерывный бой короткими очередями.

Почему, кстати, только короткое и только злое? Вовсе не электронное засилье, которое все в этом обвиняют, причина того. И даже не политика. И даже не экономика: мол, так сейчас загружены все, что некогда думать. Нет. Просто лень. И распущенность. Хорошее надо делать, вкладывать силы и душу. А так — капнул, как голубь. И все. Ты уже автор.

Нас озарили роскошные витрины «Галери Лафайет». В Париже уж надо было хоть чего-то купить! Хотя бы маек. Да трусов-парусов!

Потом пошла тьма, и мы оба вырубились, сначала она, потом я. Находились в какой-то полудремоте, стучась головенками. И одновременно очнулись. Что это? Северное сияние? Это навряд ли. Это же светящийся стеклянный аквариум аэропорта имени де Голля. Ну, слава богу! Доехали! Но не говори «гоп»… Вот так-то, на гоп, все и получилось! Мы почти врезались в белую полицейскую машину, на размышление было меньше секунды, но за это время произошло несколько событий.

Полицейские, проснувшись в машине, замахали нам: «Нельзя!» Чрезвычайное положение у них. В аэропорт, значит, нельзя, а куда можно?

Наш водитель-невидимка мгновенно вскинул средний палец вверх могучим международным жестом, и он как раз виден был крупно и очень хорошо на фоне казавшейся небольшой полицейской машины.

Послышалось знакомое клацанье, и я увидел озаренное, абсолютно счастливое ее лицо.

— Сняла! — радостно шепнула она. И показала экран: могучий черный палец на фоне миниатюрной белой машинки. — И знаешь, как назову? «Черным вход запрещен!»

Я не успел ничего ей сказать, потому что свернули на крутой пандус и помчались куда-то вверх. Взлетаем, что ли?

Взлетели мы на второй уровень и остановились у стеклянной стены. Шофер, повернувшись, что-то настойчиво нам говорил. Полиглотом не надо быть, чтобы понять: предлагает вытряхнуться на холод. Другого, мол, ничего не могу предложить. На стеклянной стене местами был нарисован силуэт самолетика — носиком вниз. Нас это ни в коей степени не устраивало, нам нужен был как раз самолетик носиком вверх. Нижний этаж? Но туда нас как раз не пустили!

Вытряхнулись, однако, еще приплатив за время стояния тут не по нашей вине. А по чьей? Рано приехали? Но приехать раньше всегда считалось хорошим тоном. У нас всю ночь Пулково бурлит. А тут — ни души. И главное, все двери закрыты, даже не отличить их от стеклянной стены. Поехать вниз? Но там нас уже не пропустили однажды. Объехать эту махину вокруг? Загремели наши чемоданы. Да, ноябрь — он и в Париже ноябрь!

Наконец за стеклом мы увидели человека. Одного-единственного. Мы подвалили к нему — смотрели через стекло. Огромный, опять же негр, в черном комбинезоне со светящимися полосами. Но махал он куда-то вбок. Что это значило? «Проходите, проходите»?

Клац! Римма и это сняла. Показала.

— Знаешь, как назову? «Белым вход запрещен!»

— Ну зачем же так? — пытался сказать я замерзшим скукоженным ртом.

Загремели дальше. Нет, по периметру больно долго. Напишут — двое замерзших бездомных!

К счастью, опять он! Уже как родной. Махал, но уже в обратную сторону. Что-то все-таки он хочет сказать! Может быть, дверь, через которую можно пройти, есть где-то посередине, между двумя его появлениями?

Точно! Мы протащилисьсовсем немного — и разъехалась стеклянная дверь. И мы вкатились! Фу! Наконец-то! Тепло! Дверь за нами закрылась. Я прижал руку к сердцу и поклонился. Он помахал нам сравнительно светлой ладошкой, сел на могучий свой агрегат с тремя крутящимися щетками внизу и укатил куда-то вдаль по гладкому полу.

И скамейка тут оказалась! Мы плюхнулись.

— Скажи, а ты сфотографировала, как он нас пустил?

— А зачем?

Ну вот, опять то же самое! Ладно.

— Отлично, — заговорил я, — что мы так рано приехали! Зато все можем допить, а если б впритык, у нас бы все отобрали.

Во всем надо находить что-то положительное, иначе не стоит жить. Она это одобрила, и мы выпили все, что было в запасе в нашем бункере — а чего мы там только не попробовали! Поездка удалась. Потом мы, кажись, немножко соснули, голова к голове. Только что с официального приема — и вот мы уже и клошары. Широкий диапазон! Я растолкал ее. Головка ее болталась, как на нитке.

— Слушай! Где-то, наверное, все же есть лифт, на котором мы сможет спуститься на взлет?

И такой лифт нашелся, хотя далеко не сразу. Непросто тут все у них.

Оказывается, регистрация уже шла вовсю. Длинная очередь, но как-то сразу на все направления. Разобрались! Сбагрили чемоданы. И удивительно легко мы летели на эскалаторах, горизонтальных и вертикальных, и наконец увидели долгожданный номер посадочных ворот — шестьдесят шесть! Он мог бы кого-то насторожить, но только не нас! Наляпан номер был почему-то на пузатом столбике, а посадка, наверное, за ним. Опустились на пуфик. Лицом, к сожалению, не к столбику. Глянул на «Ролекс». Еще сорок минут. Правда, часы так и не переводил. Надо прибавлять… нет, отнимать от моих стрелок два часа. Значит, сейчас по-ихнему пять двадцать. А вылет в шесть. «Успеваем» — любимая моя присказка, уже неоднократно губившая меня. Но не за рубежом же? Тут же все четко. И даже чересчур. Напала сонливость. С бала на корабль, а была еще изнурительная «битва культур», потом мы попали в чрезвычайное положение, расовые столкновения, потом замерзли, потом согрелись, потом напились. Как-то многовато, если подряд. Как бы не вырубиться. Подергал ее:

— Пойду пройдусь. Не спать!

Обошел по кругу все бутики — может, последний раз в этом мире чистогана? Приценивался и радовался: в нашем секонд-хенде и лучше, и дешевле!

Вернулся. Что-то бормотал невидимый репродуктор, тихо и неразборчиво, какие-то сочетания звуков чем-то встревожили… но так и не разобрал. Тут Римма поднялась мне навстречу с пуфика.

— На! — отслюнил ей банкноту. — Купи мальцу своему конфет! Там вон, за поворотом!

И погрузился в блаженство. И вот она показалась с кульком в руках. Я встал ей навстречу.

— Ну что? Хорошо все-таки съездили! — Я хотел подвести все же позитивный итог.

Но она почему-то смотрела мимо меня.

— Что хорошего-то! — услышал я ее крик. — Пять сорок уже!

Мы кинулись к пузатой колонне с номером шестьдесят шесть. На фига поставили ее тут, перекрывая ворота! Уф! Коридор, присосавшийся к выходу и другим ротиком — к самолетику, еще стоял — и вдруг на наших глазах стал отделяться! Возникла вдруг черная щель. Катастрофа? Теракт? Щель начала расширяться, коридор уходил — и вот уже между нами и им черная яма, как могила. Мы кинулись к стойке — тучная мулатка в форме сложила руками букву «х».

— Что же такое? — говорила Римма. — Ведь мы же тут, и все время тут были! Двадцать минут до взлета.

Но здесь — не у нас. Неоднократно ей объяснял! Но разве она меня слышит? Что теперь делать? Да… съездили удачно! Ноги отнялись… но как-то не к чему было прислониться, не к колонне же этой с номером шестьдесят шесть?

Видимо, отключился чуть-чуть. В сознании моем прошли один за другим мои «боги счастья» — охранник, бросивший пост ради меня и пистолетом (надеюсь, незаряженным) радостно показывающий мне дорогу в издательство… Молодой узбек, протягивающий мне свою ручку…

И это оборвалось. Осталась лишь неумолимая мулатка с руками, сложенными крестом.

Внутри стало как-то пусто. Абсолютно реальное чувство — пустой бидон. Такого еще не было. Это конец?

Очнулся от клацанья аппарата. Видимо, кто-то продолжает и меня чушить. Или чморить?

— Если опоздаем и не прилечу завтра, хана! — сказала Римма.

— Ты мне не говорила…

— А ты что-нибудь спрашивал разве про меня?.. Мать в больницу ложится!

Голова моя вдруг наполнилась радостным гулом. Снова воспоминания! Говорят, в такие минуты в сознании проходит все. Оказался на родине. Это у нас по многу-многу раз гремят репродукторы, вызывая всеобщее веселое оживление:

— Гражданин Габриелян! А гражданин Габриелян! В восьмой раз приглашаем вас на самолет в Ереван! Время пришло!

— Не хочет! — смеемся мы.

А гражданин Габриелян неторопливо заканчивает завтрак, вытирает усы.

— Ничего! Бэз меня не улетят! Чемодан мой у них!

— Гражданин Габриелян! Сколько же можно?

А он лишь наливает по новой. Счастливый сон!

Наконец вынырнул, как из воды, тяжело. Тут как раз очень глухо. Уши заложило? Вплотную оказалось лицо Риммы, которая говорила напряженно, но тихо:

— Ну, что делаем?!

— Должны же нас как-то… учесть. Что мы опоздали совсем на чуть. Должны нас куда-то посадить! — заговорил я.

— Куда? — усмехнулась Римма. — Да-а! — словно впервые вглядывалась в мое лицо. — Не держишь ты хардовых ситуаций! Совсем!

Тут рядом с нами оказалась мулатка и куда-то нас повела. Я, кстати, полностью оклемался.

— Ты учти! — сказал я Римме. — В жизни моей не было еще ни одного прокола! И не будет! И никому ты такого не посылай! — кивнул на ее телефончик.

— Ну дай бог! — сказала она.

— Наверное, будет какой-то штраф за опоздание, — предположил я. — Что-то такое я слышал… Надеюсь, небольшой.

— Да?

Мулатка подвела нас к желтой стойке, и там я увидел настоящую красавицу. Наконец-то!

— Давай твой посадочный талон! Быстро! — шепнул Римме я.

Красавица, поглядев на талоны, почему-то вернула их. С улыбкой что-то заговорила, и я разобрал лишь «…нью тикетс».

— Вроде новые билеты хочет нам дать! — пояснил я Римме и обратился к красавице, улыбаясь не менее ослепительно, чем она. — Хау мач?

Она, видимо, не надеясь на мой английский, нарисовала шариковой ручкой — «491»!

— Фо ту тикетс? — выговорил я.

— Фо уан, — ослепительно улыбнулась она. И нарисовала всю сумму — «982».

Так. Все мои сбережения на черный день… который теперь уже не наступит, потому что не доживу. О новых зубах мечтал. Забудь! С этими ляжешь.

Главное, чтобы деньги оказались тут. Помню, все не решался, в ночь перед полетом сидел дома за столом и то клал их в сумку, то вынимал. «Зачем столько-то? Все же схвачено там»! Клал — вынимал. Так и заснул. В самом интересном месте! Особенно интересном — теперь.

— Ну что? Хана? — прохрипела Римма.

— Ну почему же? Летим!

— Сколько?

Я показал ей, что написала красавица.

— Ой! На всю поездку столько не потратили, даже близко! А у тебя есть?

— Конечно, — проговорил я и запустил палец в глубокий карман сумки… Что-то вроде там есть! Иесс! — Я положил (с какой-то надеждой) одну банкноту, кстати самую крупную у них, — может быть, хватит. Но красавица тут же показала два пальца. Ну что ж. Если уж делаешь что-то хорошее, сил не жалей, а уж тем более денег. Что еще, кроме этого, и вспомнится в жизни? И самому будет лучше!.. Впрочем, тут я, возможно, ошибся. С хрустом выложил вторую банкноту. Ее было почему-то особенно жаль. Помню, как зарабатывал…

Раздалось клацанье — этот эпизод Римма сняла! Ну что ж…

Компьютер запищал. Красавица протянула уже сразу — посадочные талоны!

— Ну вот! Ту тикетс! — улыбнулся я. — Надеюсь, прямой в Петербург? — барственно произнес я. Потер двумя пальцами — и тут из-за одного посадочного талона уголком вылез второй.

— Как же! Опять через Франкфурт! — устало сказала Римма.

— Так же, как было и в первый раз. Кстати, надо бы поинтересоваться, где чемоданы у нас? — Я развернулся и огляделся.

Почему-то казалось, что хотя бы — хотя бы! — в награду за все наши страдания и лишения, те контролеры, которые сегодня же, и совсем недавно, проверяли нас, должны встретить нас с распростертыми объятиями, радостным «О! Опять вы! Какими судьбами?», но они вообще не узнали нас, и обыскивали, наоборот, гораздо более сурово, чем в первый раз, и изъяли у Риммы из сумки крохотный перочинный ножичек, который она везла в подарок своему сыну, его в первый раз почему-то пропустили, а сейчас вытащили и звонко бросили в урну! Да! Второй раз — не первый раз. Слетает счастье, как с крыльев бабочки — пыльца. Вот как обернулся «Праздник, который всегда с тобой»! Нет пощады!

Полет от Парижа до Франкфурта был коротким и мне понравился.

— Нет, ну ты человек! — говорила она. — Любой бы другой… А ты! — прильнула ко мне.

— Зачем же — любой? Пока что я есть! — улыбнулся я.

— Жалко тебе было? Только честно! — спросила она.

— Ну… жалко. Вообще-то, это были новые зубы мои! — Я ослепительно улыбнулся тем, что было.

— Ты не сердишься на меня? — пролепетала она.

— Ну что ты! Ты же… мои глаза!

— И твои уши? — Она трепанула пальчиком мое ухо.

— Ну да.

— Надеюсь, и твои зубы?

Мы обнялись.

Но Франкфурт! Франкфурт! Еще один жестокий «кроссец по пересеченке». «Может, хватит уже?!» — хотелось воскликнуть. С тяжелыми чемоданами — почему-то чемоданы они не перегружали с рейса на рейс, и мы сами их таранили! Вот тебе и дорогие билеты вместо зубов! С похмельным потом. Сиплым дыханием. И невозможностью передышки — стрелки показывали, что посадка на тот рейс уже заканчивается, хотя мы только что выбежали с этого. Да. Не нянчатся нами! С тяжелыми чемоданами по лесенке вниз, потом опять почему-то вверх, гейт на этот раз девяносто девять (а поменьше цифру никак нельзя?). Потом цифры вообще исчезают — пропустили развилку и надо возвращаться сильно назад. А там, оказывается, надо в лифт, и за ним снова надо двигаться очень внимательно. И когда прибежали, высунув язык, хвостик очереди уже исчезал в воротах. Еще бы минута — и коридор отъехал. Да, кто-то сурово испытывает нашу любовь. Девушка на посту глянула на нас строго, но все же пропустила. Второе опоздание, глядишь, и не выдержали бы!

Взлетали на этот раз молча. И как-то отчужденно.

Ну все! Обрубать надо неприятности, а не тянуть за собой!Такого не допускаем!.. Особенно после таких затрат.

— Как настроение? — дружелюбно справился я.

— Удавиться хочу! — ответила она.

До чего некультурно! Особенно после того, как… это я уже говорил.

— А я вот расхотел вешаться! — бодро произнес я.

С давней, прежде скрываемой (хотя и не очень) ненавистью глядела она на меня.

— Слон! — припечатала она и отвернулась к иллюминатору.

Перелет Франкфурт — Петербург был более долгий, поэтому и времени на общение было вдоволь.

— Ненавижу людей, которые только и говорят: «Все в порядке! Все под контролем!» — лишь бы проблему в голову не брать! Я из-за такого, — посмотрела на меня, — ребенка лишилась в роддоме! Доктор — оптимист!

И все это почему-то на меня!

Но я-то как раз проблему решил, причем мгновенно. Может, это и раздражает ее: мало помучился?

«Так я-то как раз купил билеты на последние деньги. В чем ты меня винишь?» — хотел сказать я, но не сказал этого, примерно зная уже ответ: «А у тебя был другой выход? Просто неприятностей ты не переносишь! А мне ты билет уже так купил, заодно, чтобы скандала не было! Ты ж скандалов боишься, смертельно!»

Но поскольку я вообще промолчал, то и ответ (на мое молчание) был более приемлем:

— Конечно, спасибо тебе, что и МНЕ ты билет купил!

Видимо, не ожидала такого.

— Первый, ваще, нормальный мужик в моей жизни!

Бедная моя!

— Любой другой бы стал выступать: ча-аво? Еще башлять за тебя? Сама урылась — сама и вылезай!

Не могу сказать, чтобы сравнение с таким мужиком, даже пусть в мою пользу, порадовало меня. На фига я, запоздалый шестидесятник, переплыл через Лету обратно и в это время попал? Лежал бы себе в почете. И никого бы не трогал. Но зачем-то нужно оказалось это!

Любимый город встретил нас снегопадом. Уши так и заложены после суровой посадки.

— Наконец-то эта чудовищная поездка закончилась! — хрипло проговорила она, как только мы сели в такси.

Ну зачем она говорит так? Сил столько истрачено — практически все! Слышала ли она меня? Увы, сомневаюсь! И все зря! Пропадет ведь. Чернуха ее сожрет! Но я ответил ей кротко:

— Ну почему же ты так? Хорошая ведь была поездка.

— Что хорошего-то? На глазах шоры у тебя! Ничего видеть не хочешь! — несколько уже высокомерно говорила она.

Неудобно прям перед товарищем узбеком, который за рулем!

— Это не шоры! Это — культура, — пояснил я. — Культура быта… и даже бытия!.. В том числе твоего!

Но зря это добавил. Слово «культура» не любит она! Но зато любит психологию.

— Хочу дать тебе совет как психолог! Держи форму! Ты порой бываешь буквально жалок!

Неужели — буквально? А ведь называла слоном!

Дальше она говорила почти дружески, но весьма назидательно:

— Держи форму! Когда ты проплачивал эти жалкие бабки, я вдруг глянула на тебя со стороны…

Нашла время!

— …и вдруг увидела старика! Глубокого старика! Руки твои дрожали!

И даже сфотографировала.

— Ты знаешь, что тут пришло на то фото, где ты бабки платил?

А. Отправила уже.

— Ну и что?

— «Жадность фраера сгубила!»

— А. Спасибо. Значит, соотнесли с тем фото, где я в Мюнхене сплю на скамейке?

— Так у них это быстро!

Почему же не сказала «у нас»?

— Ну а что? — просмотрел фотосессию. — Все очень мило!

— О господи! Как ты не защищен! При всех твоих шорах. Все точки обнажены!

— Прекрасно я защищен. Своей литературой!

— А кто читает ее?

— Да мне помогает она.

И опять не совсем удачный ее заход.

— Конечно, ужасно, что ты потратил столько денег… причем зря!

— Ну почему же зря? — удивился я. — Наоборот, наконец-то мне удалось… сделать хоть что-то хорошее. Давно этого хотел.

Думал сказать: «Давно хотелось кого-то спасти». Но не надо.

Вертелась формулировка: «Без этих трат ты могла бы показаться очень дешевой». Но зачем?

А вот и приехали.

— Ну все! — чмокнул ее. — Спасибо тебе за поездку!

Все? Я стал вылезать. Узбек вытащил чемодан и сумку. Так… деньги у нее. Покатил чемодан к воротам.

Она вдруг открыла дверку такси. Я кинулся туда.

— Милый! Тебе же в больничку надо! Ты же два раза вырубался, реально! — проговорила она, захлопнула перед моим носом дверь и уехала, по ухабам.

Я сел в прихожей на стул. Как же я буду без нее? Не могу! Чем же я буду жить? Может, она и не так хороша… Но у тебя разве есть выбор? Нет!

С мамой она, наверно? Но ведь уже пятый день! Наберу?

И тут она вдруг позвонила сама.

— Слу-ушай! Я сегодня заеду к тебе? Мозно? — игриво прошепелявила она.

— Можно, — сдержанно произнес я. — Когда?

— Часиков в семь.

— Ч-черт! У меня как раз в семь юбилей, в смысле не у меня, а у моего коллеги! Никак.

— Но я все-таки заеду. У меня ведь есть ключик от твоей квартиры, да? — игриво это произнесла! Будто не знает!

— С мужиком, что ли?

— Ну сто ты, сто ты! Нет, серьезно. У тебя обязательно прибраться надо — полный бедлам!

Откуда она знает, интересно? Догадалась, видимо.

— А при мне нельзя это сделать?

— Ну-у, ты же будешь меня отвлека-ать?!

— Ну… будешь иногда отвлекаться на уборку. На юбилей могу и не ехать.

Сколько раз уже было такое!

— Понимаешь, родной… Тебе завтра надо в больницу! Паша сказал!

Прям уж медсестра! Так она поначалу и была медсестра — по определению. К тому, видимо,и вернулась… немножко попутно взбодрив меня.

— Понимаешь, — вдруг серьезно заговорила она, — после нашей поездки, с отчаяния…

С какого еще отчаяния? Отличная поездка была!

— …хотела в горячую точку опять отправиться, раненых бинтовать! Но тут Паша сказал, что главный наш раненый — это ты!

— Ну спасибо ему. И тебе. Мне… сейчас остаться?

— Да нет. Поезжай!

На юбилее коллеги, наверное, не слишком удачно я выступал: все время хватался за телефончик в кармане: кажется, задрожал? Да нет. Это ты дрожишь. Самому позвонить? Да нет… Вероятно, уже уехала. А если — чуть было не произнес слово «любит» — дождется! Раньше вопрос времени ее как-то не смущал!

И, поднимаясь по эскалатору, увидел ее. Но — спускающуюся. Заулыбалась, заиграла пальчиками! И разъехались. Разве раньше могло быть так? Перескочили бы — и вместе поехали!

…Кто-то, может, думает, что это кошмар. На самом деле это пища для хищника, коим я и являюсь!

Ну все! Чайку — и к станку! Перегнал все на флешку.

А наутро — к Паше.

Долгий путь на трамвае. Я вспоминал почему-то отца… Скоро, что ли, встреча с ним предстоит?

Мой отец приехал в Ленинград в 1937 году поступать в аспирантуру, сбежав с прежнего бессмысленного места работы, на котором его заставляли учить казахов сеять пшеницу в пустыне, где она никогда не росла. Сбежал в 1937 году, когда за десятиминутное опоздание отдавали под суд… и все обошлось! И в аспирантуру он поступил. Но, конечно, не сразу. Великого ученого Николая Вавилова, который должен был решить, брать его или не брать, в городе не было — обещали, что он приедет где-то под Новый год. Отец жил в общежитии, разгружал вагоны за копейки. Наступила зима. А он сказал на прежнем месте работы, что едет в отпуск в Крым, тулупа не надел.

Отец вроде решил вернуться, но не в Казахстан, а в родную деревню. Он вспоминал, как медленно шел на вокзал по Невскому, подолгу любуясь красотами, на что-то еще надеясь. И опоздал на поезд! Лиговка оказалась перекопана, пришлось бежать в обход! Он показал это место, благодаря которому я появился на свет. В общаге на следующий день он увидел перевод от друга из Казахстана, который продал его тулуп и прислал деньги!

Отец поступил к Вавилову в аспирантуру, познакомился с мамой, и все вышло великолепно! Конечно, лучшее чудо то, которого страстно жаждешь!.. Все остальные чудеса как-то блекнут.

Характер отца передался, к счастью, и мне. И мне везет — совершается невероятное, если я очень чего-то хочу.

Помню, попав в пропасть между социализмом и капитализмом, я страстно из нее рвался, звонил в Москву модному издателю, чей телефон мне с трудом удалось добыть.

Отшивали! «В.Г. занят!», «В.Г. на совещании».

Но я приехал в Москву и все-таки ему дозвонился. «К сожалению, сейчас уезжаю!» — «А где вы находитесь?» — все же зачем-то спросил я. И оказалось, он в доме, соседнем с тем, где я жил! И через минуту я стоял перед ним! И моя литературная жизнь продолжилась — в лучшем тогда издательстве Москвы. Чудо? Но как страстно я его создавал!

Под все эти бурные воспоминания я входил, между прочим, под своды приемного покоя больницы Святого Георгия. Поможет ли он мне, кстати, папашин тезка? Разве что сохранит жизнь! «А тебе мало этого?» — «Да, мало!» — «Угомонись!»

Мой друг Паша вышел навстречу:

— Ну что? Собрался наконец-то?

— Да!

— Дела все прикончил?

— Увы! Ну, может, сходим куда на прощание?

— Какое еще прощание? — Он глянул на часы. — Ну…

— Тут близко отличный грузинский ресторан! — вскричал я.

— Нет! Тут есть рядом кафе. Без алкоголя! — мрачно добавил он.

Пошли. Да, крепкого алкоголя не было. Но было пиво! Правда, лишь двух сортов. Но мне хватило! Пражское — «Велкопоповицкий козел» и братиславское — «Златый фазан»… Почему-то волнуясь, я выбрал второе.

Мы вяло говорили о том о сем. Паша собирался купить тахту. Это настораживало. Говорили о тахтах. И только сделали по глотку, Паша тут же начал завывать свои стихи:

— Люблю зака-аты!

— И отка-аты! — подхватывал я.

Вдруг ожил мобильник: звонил, что интересно, тот самый человек, В.Г., который оказался в соседнем доме в Москве, когда решалась моя судьба, ставший за эти десятилетия большим начальником.

— Ты что делаешь с двадцатого по двадцать седьмое?

— А что? — взволновался вдруг я.

— Да надо поехать на одну ярмарку.

— В Братиславу?! — воскликнул я.

— Откуда ты знаешь? — изумился он. — Мы минуту назад решили!

— Сам удивляюсь!

Про братиславское пиво я уж не стал говорить: не надо казаться проницательнее начальства.

— Что, опять что-то? — проворчал Паша.

— Я быстро! — пообещал я.

Конечно, скептик тут скажет: «Ну и что? И без всякого пива раздался бы звонок». Но лучше все-таки верить, что чудеса случаются по твоей воле, тем более что так оно и есть.

С В.Г. мы сидели в пивной на корабле, на берегу Дуная, пустынного по случаю ноября, и вспоминали нашу жизнь.

— А помнишь, как ты позвонил, не зная адреса, и рядом в доме оказался, и через минуту стоял передо мной?

— Конечно! Благодаря тебе и дела пошли. И до сих пор идут! И вот мы опять с тобой!

— А у меня с того момента… появился в жизни какой-то высший смысл. Спасибо тебе!

— И тебе!

— А помнишь, как на Парижской ярмарке, в две тысячи четвертом, ты погнался за москвичами и о стеклянную дверь лоб разбил… Но потом оказался в Елисейском дворце — самый первый? Ну давайте… за нашу удачную жизнь! — В.Г. поднял бокал.

И мы выпили. С нами сидел еще один начальник, Е.Р.

— Да! — Е.Р. вдруг ударил себя по карману. — Я же Попову деньги привез за переведенное на китайский. Во, — достал конверт, — целая пачка юаней.

— Сколько же там в европейской валюте?

— Сейчас! — Е.Р. посчитал на айфончике. — Девятьсот восемьдесят два!

— Что-о?

— А чего? — удивился Е.Р. — Много? Или мало?

— Ровно!

— Ровно — как?

— Ровно… как одна недавняя сумма, которую я уплатил в страданиях!И вот…

Е.Р. сказал:

— А с Поповым на каждой ярмарке что-нибудь происходит. Вот пивка братиславского выпил, в больницу собираясь, и в Братиславеоказался. Я потом всем рассказываю…

— Да. — Я кивнул. — А однажды, еще на службе в НИИ, я вернулся из командировки, вошел в нашу комнату — и люстру, которая в этот момент свалилась, поймал… И вижу в этом свой долг!

Бух! Бух! Сотрясаются стекла. Что за народ? Не выключают ни днем, ни ночью. Тяжелый рок, называемый ими музыкой, перетряхивает всего! И главное — душу! Вот только это ты и заслужил? В подтверждение добавили громкость. Удары те выбивают из тебя все, чем гордился. Интеллектуал? Весельчак? Но не сейчас. И не здесь. И уже никогда. Тяжелый рок наступает, тупо и безлико!

Другое дело, когда мы с друзьями поплыли по Ладоге на маленьком катере. И я взял переносной свой магнитофон, «маг», как говорили тогда. И думаю, соседи по коммуналке, не разделяющие моих пристрастий, вздохнули с облегчением. И когда над угрюмой гладью стали вдруг собираться тучи, врубили наш любимый «Рок эраунд зе клок» бессмертного Элвиса. Но там вокруг хотя бы не было никого!.. Ну как никого? Примерно через минуту из темной воды рядом с бортом вдруг резко высунулась абсолютно лысая, черная голова с возмущенно вытаращенными глазами и, не мигая, смотрела нас. Некоторое время нами владел ужас. Примерещилось? Но башка не исчезала! Наверно, примерно так я бы теперь смотрел на верхних соседей, если б ворвался к ним. И думаю, они бы ужаснулись, как я тогда. Я робко выключил музыку.

— …Тюлень? — неуверенно проговорил Никита, наш капитан, и мы дико захохотали, и возмущенный наш гость — а вернее, хозяин — тут же исчез. И, видать, нажаловался кому надо в ихнем ЖЭКе — и началось! Сначала по темной, словно стальной воде пошла мелкая, а потом крупная рябь. Первой же мощной волной залило через щели водой мотор, как железную бочку, и он, хрюкнув, умолк. С тоской мы слушали нарастающий свист ветра. И главным «свистком» оказалась наша корявая мачта. Стало темно. Нас несло, кажется, к берегу, но тут и берег страшен: вся Ладога, как зубами, окаймлена острыми камнями. Доигрались! Мы испуганно переглянулись… И тут я врубил маг! На полную мощность. С визгом ветра сражался ансамбль «Вингз» («Крылья»), созданный бессмертным Маккартни после распада «Битлз». Припев мы орали вместе с ним, и, надо сказать, он нам помогал: «Хоп!» — мы взбирались, как на гору, на огромную волну, посеребренную луной, «Эй хоп!» — мы летели с серебристой горы в мрачную пропасть, на дне которой сверкали огромные камни. И только песня оборвалась, катер тут же с треском вклинился между двумя острыми камнями и застрял в них. Волна теперь не поднимала нас — мы были внутри ее. Как схлынула, мы прыгнули за борт и поплыли. Но перед этим я перемотал «Вингз» и пустил снова. Камни, которые были теперь позади, к счастью, гасили волны. Но не совсем. Капитан наш Никита плыл, подняв в одной руке чайник — должны же мы как-то согреться… если доплывем. С водой, похоже, перебоев не будет. Матрос Слава плыл, надев на голову вместо шапочки бабу с пышной юбкой, надеваемую обычно на чайник. Необходимая вещь. А я греб одной рукой, другой придерживая магнитофон на голове… Думал ли сэр Пол Маккартни, который к тому времени уже стал пэром Англии, что ему придется петь в столь ужасающих обстоятельствах? «Хоп! Эй хоп!» — орали мы вместе с ним. Потому и выплыли. Когда рок спасает, он с нами, а не против нас… как сейчас. Но криков, стонов, жалоб, склок от меня не дождутся. Только — восторг!

Позвал на кухню Нону:

— Слышишь?

— Что, Венчик?

— Рок!

— А! — Она, как всегда теперь, робко улыбалась. «Это хорошо?» — вопросительно глянула на меня. Теперь все для нее — подарок. Эх, как она плясала когда-то! Лучше всех!

— Отлично! — сказал я. — Теперь мы, как только выходим на кухню, танцуем рок!

— Правда?! Я рада, Венчик!

Ладони наши соединились, как раньше. Откинул ее на длину руки, дернул к себе, потом прокрутил! Может! Да и я! И вдруг — затихло у них… Ну что там у вас? Врубайте!

— Я рада, Венчик! — повторила она.

Но опять-таки надо ее отправлять! С ней в больничных делах, а тем более, не дай бог, в последующих церемониях, такой хаос начнется, что все окончательно сойдут с ума!

Она помахала мне в окошко — и уехала…

И вот я вошел в ту самую кладовку. И флешку воткнул.

Гуня начал смотреть с конца. И сразу:

— Не может быть!

— Что именно?

— Чтобы тебе вернули ровно девятьсот восемьдесят два!

— Ну ладно! — Я добродушно согласился. — Напишем девятьсот восемьдесят три! Ну, вперед? Или как ты хочешь? Назад? Поехали!

— Стоп-стоп! — через некоторое время завопил Гуня. — Диск дымится уже! Всю жизнь, что ли, сюда согнал?

— Ну а сколько можно еще?

— Секунды четыре.

Тогда… впишу Римму, как она плясала, а Паша все тащил ее прочь. Она посылала мне воздушные поцелуи, а он все тащил. Осталась лишь ее рука по плечо и вот уже — по локоть. Потом лишь кисть, трепещущая, как листок. И вдруг прискакала ее нога, красиво дрыгнула — и улетела. И все. И хватит.

— …Ну что? Мандражируешь? — Паша уселся на край кровати.

— Да нет. Я спокоен. Готов.

Оглавление

Валерий Попов ЧЕРЕЗ ЛЕТУ ОБРАТНО (Запоздалый шестидесятник) (Повесть)

  Новая муза

  Дом

  Бездомный

  Бегство в Египет

  Поминки

  …И не умереть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg