«Собиратель рая»

Собиратель рая (fb2) - Собиратель рая [litres] 3367K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Львович Чижов

Евгений Чижов Собиратель рая

Так мы и пытаемся плыть вперед,

борясь с течением, а оно всё сносит и сносит

наши суденышки обратно в прошлое.

Ф.С. Фицджеральд.Великий Гэтсби

Dem Tod gegenüber originell sein zu wollen – lächerlicher konnte nichts sein.

M. Walser.Die Verteidigung der Kindheit[1]

Действующие лица и события книги выдуманы автором. Любое сходство с живыми либо умершими людьми является случайным.

Часть I

1.

Она свернула за угол и пошла по залитой белым зимним солнцем улице. Солнечный свет лежал на лице слабым теплом, и встречному холодному ветру не удавалось сдуть его – тепло укрывалось в глубоких морщинах и порах ее дряблой кожи, она чувствовала его и улыбалась. Идти было легко, она давно уже не испытывала при ходьбе такой легкости, как будто не только зимнее пальто, но и само ее грузное, обычно быстро устающее тело утратили в этом рассеянном свете часть своей тяжести. На перекрестке она повернула так, чтобы и дальше идти по солнцу, потом, когда новая улица кончилась, свернула еще раз и задумалась: “Куда теперь?” Блочные дома вокруг, беззвучно сверкающие стеклами, не то чтобы выглядели вовсе незнакомыми, но они все теперь так похожи – поди разбери, те, не те…. Она прошла еще немного наугад из одного только удовольствия движения, надеясь, что дорога сама выведет ее куда надо, потом все-таки решила спросить. Но встречных не попадалось, вообще прохожих было мало, какой-то безлюдный район, как будто и не Москва вовсе… Или в рабочее время здесь всегда так? Хотя сегодня ведь, кажется, выходной… Тогда какой: суббота или воскресенье? На этот вопрос ответить она не могла, но после минутного размышления отбросила его: какая разница, не на работу же ей завтра, вечно она отвлекается на вещи, не имеющие никакого значения! Наконец увидела группу подростков у подъезда: парни в разноцветных шарфах болельщиков, девочки, подошла к ним и обратилась с той доверчивой и слегка театральной интонацией, которая, она знала, всегда располагает к ней людей:

– Молодые люди, не могли бы вы мне подсказать, как здесь выйти к проезду Художественного театра?

– Куда-куда?

Подростки обменялись взглядами и ухмылками. Она повторила вопрос, стараясь улыбаться так, чтобы на эту улыбку нельзя было ответить отказом. Но прыщавая девица на высоких каблуках, презрительно пожав плечами, ответила за всех:

– Без понятия.

А ее приятель, как будто бы и так не было ясно, что они ничего здесь не знают, добавил:

– Такого у нас тут нет…

Она пошла дальше, возмущенно думая о том, что у молодых спрашивать бесполезно, у них теперь в головах одно неприличие, сами не знают, где живут. Но возмущение быстро улеглось: не хотелось думать о пустяках под этим полнеба залившим сиянием такого редкого зимой солнца, отражающегося в окнах домов и стеклах машин у обочины; взгляд терялся в размноженном холодном блеске; она еще пару раз спросила дорогу у встречных женщин и, поскольку ни одна ей ничего толком не объяснила, перестала об этом беспокоиться. Скоро уже весна, тепло света на лице безошибочно говорило ей, что ждать осталось недолго. Как скоро? Ну, скоро, ясно же, что такое солнце может быть только перед весной (так она ушла от мелькнувшего было неудобного вопроса, какой сейчас месяц). А год? Вслед за месяцем врач обычно спрашивает у нее, какой у нас год, и она всегда (ну, почти всегда) с легкостью ему отвечает. Она и сейчас, конечно, помнит, просто не хочет на этом сосредотачиваться. Так ли это в самом деле важно? Недавно ведь отмечали этот… как его? Странное нерусское слово, заканчивающееся не то на “ом”, не то на “ум” – ничего удивительного, что она его забыла, никогда же раньше в русском языке такого слова не было! Понапридумывают новых слов и хотят от нее, чтобы она их все помнила! В общем, переход из одного тысячелетия в следующее. В третье тысячелетие! Думала ли она в детстве, в довоенной еще Москве, что будет идти по ней в начале третьего тысячелетия?! Нет, конечно, не думала и думать не могла! А вот идет себе, как ни в чем не бывало, идет… только куда она идет?

Наконец повстречался мужчина того типа, который всегда ей нравился: представительный, но интеллигентный, в кожаном пальто и очках. При виде его она тут же вспомнила, что ищет проезд Художественного театра, и он сразу всё ей объяснил – такие мужчины неизменно выручали ее в нужную минуту, – правда, его ответ ее озадачил. Оказывается, надо ехать на метро в центр города. Значит, она и сюда приехала на метро? Как иначе она могла попасть из своего дома в проезде Художественного театра на эту безлюдную окраину? Но поездки на метро она почему-то совсем не запомнила. Она знала, что с ее памятью что-то происходит, и началось это, кажется, уже довольно давно, но вот помнила же она наизусть свой телефон – она мысленно произнесла его, старательно проговаривая про себя каждую цифру, – а метро куда-то бесследно улетучилось из ее головы. “Марина, меня зовут Марина”, – с расстановкой произнесла она без голоса, как обычно делала на всякий случай в минуты растерянности. (Не то чтобы она всерьез боялась забыть свое имя, но все-таки… чего не бывает.) А вредная соседка Галка звала ее Марина-мина. За взрывчатый характер, какой у нее был в детстве. Помнит же она и Галку, и ее старшего брата, и жакет, подаренный ей отцом, и как Галка им хвасталась… А такую ерунду, как поездка на метро, и запоминать ни к чему. Она с удовольствием глубоко вдохнула нехолодный воздух и пошла к ближайшей станции, как показал ей мужчина в очках. Его объяснения, правда, уже успели выветриться из сознания, но общее направление она помнила верно.

Когда Кирилл вернулся с рынка, матери не было. Беспокоиться было еще рано: она не раз, случалось, задерживалась на своей ежедневной прогулке, зайдя в магазин или просто забыв о времени, несмотря на часы на руке. Правда, начинало смеркаться, это должно было напомнить ей, что пора домой. Она уже несколько раз терялась, но обычно кто-нибудь помогал ей найти обратный путь, хотя однажды Кириллу все-таки пришлось самому разыскивать ее на ночь глядя. Тогда, в начале зимы, он нашел мать на скамейке в четверти часа ходьбы от дома, отсутствующе глядящую на летевший под фонарем снег. Сказала, что устала, присела передохнуть. Сколько она просидела на этой скамейке, десять минут или три часа, за которые Кирилл, высунув язык, вдоль и поперек обрыскал чуть не весь район, дознаться у нее было невозможно: время текло для нее иначе, по-своему, и три часа, проведенные, глядя на снег, могли быть короче десяти минут. Смотреть на часы она не любила, а если и смотрела, то очень скоро забывала увиденное. Судя по снежным горкам, скопившимся на пальто и высокой меховой шляпе, напоминавшей шапку английского королевского гвардейца, несущего караул у Букингемского дворца, она пребывала в неподвижности уже довольно долго. Если бы Кирилл отыскал ее еще на час позже, мать бы всю занесло снегом, и скорее всего, даже не заметив этого, Марина Львовна могла бы превратиться в один большой сугроб. “Тут очень красиво”, – виновато сказала мать так, как если бы это нелепое, беспомощное “красиво” было оправданием, разом снимающим все вопросы. Он резко дернул ее за руку, точно надеялся этим рывком вернуть ее в чувство, и, ни слова больше не говоря, потащил за собой к дому. “Я иду, иду, – говорила Марина Львовна, – не нужно меня так тянуть!” Но Кирилл специально шел большими шагами, чуть не выдирая ей ладонь из запястья, чтобы она едва за ним поспевала, задыхалась и с шумом отдувалась на ходу, – должен же он был хоть как-то ее наказать!

Теперь у него был в запасе еще час, от силы полтора до наступления темноты. Если за это время мать не вернется, придется снова отправляться на поиски. А пока можно было перекусить – с утра во рту ни крошки, кроме кислого кофе с коржиком в кафе на рынке, – и разобрать сегодняшние приобретения. Кирилл поставил на плиту сковороду с картошкой, развязал рюкзак и стал выкладывать из него на стол вещи. Сначала из рюкзака появились пара потемневших медных подстаканников, номерок гардероба ресторана “Арагви” и грампластинка Зары Долухановой; к ним присоединились немецкая губная гармошка, зажигалка-патрон и канареечно-желтый стиляжный галстук с силуэтом Манхэттена; последними с самого дна возникли металлическая рюмка с надписью “За победу”, футляр неизвестного предназначения и набор открыток с фотографиями актеров довоенного кино. Всё это было куплено за гроши на барахолке, где Кирилл был завсегдатаем и проводил там почти каждые выходные. Часть этих вещей будет обменяна, другая – подарена, наконец, третья сразу попадет в одну из его многочисленных коллекций: Кирилл собирал всё.

Ну, или почти всё. Антиквариат, изделия известных мастеров, дорогие вещи, с самого начала предназначенные для украшения жизни, его не интересовали и, если подворачивались, обычно сразу шли на перепродажу. Кирилл знал в них толк и умел на них зарабатывать благодаря связям в кругах серьезных людей, ищущих, во что вложить деньги, но весь его собирательский азарт был направлен на другое: на вещи заурядные, ширпотребные, которые никто подолгу не хранил, поэтому уцелеть они могли лишь случайно, забытые в темных углах кладовок или антресолей. Вся их ценность заключалась в накопленном ими времени и в аромате эпохи, сохранявшемся в них гораздо лучше, чем в антиквариате. Кирилл любил утилитарные вещи, утратившие свое назначение и смысл, и приносил домой вороха навеки вышедшей из моды одежды, монеты исчезнувших государств, марки давно не существующих стран, кокарды разбитых армий, погоны без шинелей, пуговицы без кителей. Он обладал одной из крупнейших в Москве коллекций трамвайных билетов, представительным собранием печатных машинок, бессчетным количеством переживших своих хозяев шляп, зонтов и прогулочных тростей, с которыми часто появлялся на рынке, а иногда, под настроение, и на улицах. Кирилл считал, что вещи не должны залеживаться, их надо показывать, а некоторым, прежде всего носильным, даже можно подарить новую жизнь, если надевать их самому и давать пользоваться друзьям и знакомым. Он называл это “дать вещи подышать”: плащ (пальто, галстук, шляпа) не должен пылиться в темноте шкафа, он должен дышать свежим воздухом. Многие его находки кочевали из рук в руки, переходя от одних знакомых к другим, и не всегда к нему возвращались, но Кирилла это обычно не расстраивало – он с готовностью отдавал любой предмет из своей коллекции, видя, что человеку он подходит. Легкость расставания с вещами служила для него залогом новых находок. Встречая потом знакомого, а бывало, что и вовсе не знакомого прохожего в одной из найденных им вещей, он глядел на него как на дело своих рук.

Впрочем, на рынке незнакомых для него не было. Там он знал всех продавцов и всех покупателей, знал, кто чем интересуется и что ищет, потому что любой, кто приходил на рынок не случайно, не просто потолкаться среди людей и поглядеть, был рано или поздно ему представлен и выслушивал от Кирилла совет, почти всегда разрешавший его проблему. Не зря же среди других завсегдатаев барахолки Кирилл получил прозвище Король.

Кирилл Король – это звучало хорошо, убедительно, главное, неслучайно. Как будто Марина Львовна специально назвала сына так, чтобы переменой одной только буквы его имя превращалось в кличку, носить которую он сможет с гордостью, пусть речь и шла всего лишь о короле барахолки. С присущими королю небрежностью и властностью он определял удел своих подданных – на рынке у него была целая свита из учеников, поклонниц и подражателей, – даря им или давая в обмен вещи, исподволь менявшие их судьбу, поскольку человек в брюках полпред и ботинках джимми совершенно иной, чем человек в двубортном драповом пальто и кепке-лондонке. Обыкновенные вещи, пережив свое время, становились необыкновенными. Они уже обладали сильной судьбой, спасшей их от бесславной гибели на свалке, выделившей из тысяч точно таких же и отдавшей в руки Кирилла. Сплетаясь с находившейся в начале, еще по-настоящему не определившейся судьбой новых владельцев, они не могли не повлиять на нее – Король знал об этом как никто.

Большая часть его коллекций хранилась дома; то, что не поместилось, – в оставшемся от отца гараже во дворе (отец умер, его разбитый “Москвич” Кирилл продал на запчасти, поиграв немного с мыслью начать собирать старые поломанные машины). Две из трех комнат их с матерью квартиры до потолка были заставлены вдоль стен чемоданами и коробками, саквояжами и ящиками, а на всех стульях, столах и диванах лежали вещи, ждущие чистки или ремонта. Во всем этом был одному Кириллу ведомый порядок, но Марина Львовна постоянно его нарушала, беря заинтересовавшую ее вещь и бросая потом где придется.

– Сколько раз я говорил: не брать! Не брать! Ничего моего не брать!

– А я и не брала, – неизменно отвечала Марина Львовна. – Даже пальцем не трогала! Я и не захожу к тебе никогда, когда тебя нет.

– Да?! А как же брюки из моей комнаты оказались на кухне? Сами прилетели? Стоит мне уйти из дома, как у нас тут брюки из комнаты в комнату летать начинают! Удивительные дела!

Но мать намертво стояла на своем, переубедить ее было невозможно, очевидность ничего для нее не значила. С возрастом к ней вернулось непобедимое детское упрямство, с каким двоечница у доски твердит, что учила урок. (Хотя Марина Львовна никогда не была двоечницей, наоборот, была отличницей.) Говорить ей, что она могла взять вещи и забыть об этом, было бесполезно.

– Это не я забыла, это ты забыл! Это не у меня провалы в памяти, а у тебя!

Это был тупик. Окончательный тупик. Если из двух человек один здоров, а другой болен, то каждый может считать больным другого, и установить, кто из них прав, не прибегая к помощи со стороны, нет ни одного шанса. Больше того, в споре обычно побеждает больной, потому что болезнь сильнее здоровья. Здоровый может менять тактику, может идти на уступки – больной стоит насмерть. И отступать ему некуда, только в смерть.

За окном всё заметнее темнело, солнечный свет исчез без следа, оставив после себя только ощущение глубины в тускло-синем небе и гаснущий малиновый отсвет на обращенном к закату торце многоэтажного дома вдали над горизонтом. Кирилл был почти уверен, что мать сейчас смотрит откуда-нибудь на этот одиноко пылающий торец и, начисто забыв о времени и о том, что он ждет ее, думает: “Красиво…” Он ненавидел это ее идиотическое “красиво”, последнюю оставшуюся ей реакцию на надвигающийся непостижимый мир, угрожающий затопить ее с головой. Больше сказать ей было нечего. Кирилл окончательно понял, что с ней всё гораздо серьезнее, чем просто возрастное ослабление памяти, когда она начала приносить из почтовых ящиков пачки рекламных буклетов и выкладывать их на стол перед ним с тем же бессмысленным объяснением: “Посмотри, какие красивые!” Он собирал их и без лишних слов выкидывал в мусорное ведро. Марина Львовна принимала это безропотно, как почти всё, что он делал: “Тебе не нравятся, да?” – и через несколько дней приносила новую пачку.

Тогда она еще работала, уходила рано утром и возвращалась вечером и происходившее с ней не бросалось в глаза. Она была юрисконсультом, всей душой любила толстые книги кодексов и комментариев, помнила сотни законов и решений арбитража и если в быту всё больше забывала, то объясняла это тем, что столько всего приходится хранить в памяти по работе. Но потом настали времена, когда законы начали быстро меняться, и оказалось, что усвоить новое ей не под силу. Она стала забывать имена клиентов и названия организаций, приходилось всё записывать, но записи терялись и путались, ее выступления состояли теперь из бесконечного мучительного поиска в записных книжках; ей предложили пойти в отпуск, немного отдохнуть, но, когда срок отпуска истек и Марина Львовна хотела вернуться, оказалось, что ее ставку сократили. Она не стала возмущаться и, кажется, даже не удивилась, спокойно приняла новость к сведению, но уже через неделю совершенно искренне всем рассказывала, что ей просто продлили отпуск и скоро она вновь выйдет на работу. С тех пор прошло уже больше четырех лет, но она всё еще ждала окончания своего отпуска и по-прежнему была уверена, что вот-вот приступит к работе, – ее время остановилось, застряло на месте, застыло в монолит, из которого ей было уже не выбраться.

Оставшись без привычного дела, Марина Львовна растерялась. Вся ее жизнь строилась вокруг работы; теперь, не зная, чем заняться, она ходила по комнатам, подолгу смотрела то в одно окно, то в другое, брала в руки разбросанные повсюду незнакомые вещи, разглядывала, пыталась их вспомнить. Окружающее становилось всё менее понятным, и единственным способом сориентироваться в нем было найти или создать опору в прошлом, поэтому Марина Львовна то и дело говорила Кириллу, что принесенные им с рынка вещи принадлежат ей, она отлично их помнит, сама покупала – она с уверенностью называла год, цену, место покупки или утверждала, что их подарил ей отец Кирилла. Ему оставалось только удивляться, с какой легкостью ее ум, всё с большим трудом справляющийся с настоящим, находит для любой вещи историю в прошлом. Иногда он предлагал ей примерить какую-нибудь вещь, которую она считала своей, та, конечно, трещала по всем швам, налезая на Марину Львовну: мать была женщиной крупной, располневшей с годами. Она не сдавалась, упорно, выдохнув воздух, втискивалась в платье или блузку, утягивала себя поясом, застегивала на грозящие оторваться пуговицы, оправдывалась:

– Что ж ты хочешь?! Я ведь уже не та, какой была раньше! Когда стоило мне выйти на каблуках – и мужчины оборачивались мне вслед.

– Ну ладно, ладно, – говорил Кирилл, когда ему надоедало смотреть, как мать пыхтит, пытаясь влезть в одежду с барахолки, – верю я тебе, верю, что это твое. Кончай уже, а то всё порвешь.

Ему было в равной степени неприятно и то, что она уже “не та”, и то, что мужчины – он представлял их непременно грузинами в усах и кепках-аэродром – оборачивались вслед. В альбоме ее фотографий было немало снимков, где она была “та”, сделанных в Сухуми или Гаграх на фоне каменных ваз, фонтанов, черной сверкающей зелени или блеклого от слепящего света моря. Везде мать была не одна, а в окружении друзей (некоторые мужчины действительно были в усах, в белых отутюженных брюках, пиджаках, парусиновых туфлях) и подруг, было видно, что между ними простые, легкие отношения, что принимать дружбу и мужские ухаживания для матери привычно. В открытом и летнем, в панаме или шляпе с полями, уже тогда обнаруживающая первые признаки полноты, но и не думающая этого стесняться, на каждом снимке, словно перевыполняя просьбу фотографа, Марина Львовна улыбалась. Она знала, что улыбка идет ее правильному, немного тяжеловатому лицу с крупными красивыми чертами, и охотно ее демонстрировала. И на выпускном вечере в школе, и на студенческом балу, и на первомайской демонстрации, и на субботнике, и на Фестивале молодежи и студентов. Лицо менялось, тяжелело, появились морщины, потом дряблость, очки, крашеные волосы, но улыбка, казалось Кириллу, оставалась неизменной. Он вглядывался в снимки, где мать с держащими ее под руки двумя молодыми мужчинами идет по улице Горького (Фестиваль пятьдесят седьмого) или бодро вышагивает на майской демонстрации, и читал на ее лице даже не ее личную, а общую коллективную радость и молодость. Он всматривался до полного погружения, до того, что начинал морщиться от заливавшего эти снимки избыточного света, ощущая глубину остановленного мгновения, его насыщенность и цельность. Прошлое обладало для Короля завершенностью, полнотой, стилем, формой – всем тем, чего лишено было настоящее, и в этой завершенности было куда достовернее и убедительнее.

В настоящем, в своем неподвижно застывшем настоящем, Марина Львовна так же охотно улыбалась и даже смеялась с той же готовностью, что и прежде. Но теперь ее улыбка скрывала растерянность, незнание, что сказать и как поступить, а смех пытался представить шуткой то, в чем ничего смешного не было. Когда после многочасовых поисков Кирилл находил ее паспорт в холодильнике под морозилкой или медицинскую карту в коробке с печеньем и кричал: “Зачем ты это туда засунула?!”, она заливисто смеялась в ответ. Смеялась тому, что сама не знала – зачем, ведь это же смешно, правда? Всё происходит само собой, документы и нужные бумаги обнаруживаются в самых неожиданных местах, жизнь полна сюрпризов – разве это не забавно? Но он не видел в этом ничего забавного, и тогда ее смех сразу, без паузы, переходил в слезы, лившиеся так обильно, точно текли не из глаз, а всё ее мясистое морщинистое лицо разом взмокало, выделяя их изо всех своих пор, как губка. Кириллу становилось стыдно своей несдержанности, он начинал утешать мать, и Марина Львовна, продолжая хныкать и шмыгать носом, все-таки улыбалась.

Это повторялось снова и снова. Мать по десять раз на дню спрашивала, какое сегодня число или день недели. Ей хотелось общаться, разговаривать, не быть одной, других вопросов придумать она не могла, а ответы Кирилла забывала, едва услышав. Или, бродя по квартире, бормотала себе под нос, но так, чтобы он слышал: “Откуда-то сквозит… А откуда – не знаю… Какой холодный февраль!” Он раз, другой и третий называл ей число и день недели, уверял, что заклеил все щели и ниоткуда сквозить не может, Марина Львовна соглашалась: да, старым людям всегда холодно, но уже через час опять принималась жаловаться на сквозняки. От этих повторений собственные ответы начинали казаться Кириллу небывшими, он увязал в остановившемся времени матери, и единственным способом высвободиться из этого на глазах застывающего вокруг него безумия было сорваться и наорать на нее. Потом снова были рыдания, раскаяние, утешение, примирение, ее размокшая вымученная улыбка.

– Извини, ну, извини, я не хотел кричать, голос сам сорвался, так бывает… Прости, это случайно вышло…

– Да, случайно… (Всхлип.) Бывает… (Всхлип.) Я так и думала…

Однажды Кириллу пришла мысль, что если бы за окнами их квартиры находился расстрельный полигон, где каждый час кого-нибудь ставили бы к стенке, то и тогда анестезирующая сила повторения через несколько дней или недель заставила б его вместо жалости к казнимым испытывать только раздражение от их криков.

Забывчивость Марины Львовны производила впечатление глубокой сосредоточенности на чем-то чрезвычайно важном, в сравнении с чем всё остальное не имеет никакого значения. Ее рассеянность проистекала, казалось, из того, что одни и те же неотступные мысли вращались по кругу в ее голове, не позволяя отвлекаться ни на что другое. О чем она думала, стоя у окна с холодным снежным отсветом зимнего дня на напряженно застывшем лице или сидя на диване с книгой, открытой на одной и той же странице, даже не пытаясь делать вид, что читает? Кирилл был уверен, что знает: мать вспоминает. Или даже не вспоминает, а мысленно живет в том прошлом, где она была любима, окружена друзьями и поклонниками, танцевала, запрокинув голову с отлетающей волной волос, на студенческом балу или шагала с двумя спутниками, держащими ее под руки, по улице Горького. (Одним из них был ее брат Валентин, уехавший позже в Америку, вторым – будущий муж, отец Кирилла, с которым она тогда только познакомилась.)

С явной целью продемонстрировать Кириллу сохранность своей памяти Марина Львовна много рассказывала ему о временах до его рождения или о тех, которые он не мог помнить, потому что был еще слишком мал. Правда, она была не всегда уверена в последовательности событий: те, что оставили более глубокий след, казались случившимися недавно, а менее значительные отступали вглубь времени, но даже обыденные пустяки с самого дна памяти она видела отчетливо и с радостью извлекала наружу. Зато такое перевернувшее ее жизнь событие, как рождение сына, произошло как будто вчера, ну максимум несколько лет назад, настолько точно она всё помнила, а он вон уже какой стал, на голову выше ее и каждый день ее в чем-то упрекает! Ни о чем его лишний раз не спроси! А был ведь вот таким вот кулечком! – Марина Львовна показывала, каким был Кирилл, и глаза ее сразу же заплывали слезой, а крупный нос начинал подозрительно шевелиться, готовясь всхлипнуть. Она охотно, не жалея подробностей, описывала, каким был Король в младенчестве, как он сучил ножками, пускал слюни, игрался своими какашками и издавал нечленораздельные звуки. Она предъявляла ему всё это как компромат, словно увешанный соплями младенец, которого Кирилл не мог и не хотел помнить, обнаруживал бессилие его памяти и явное превосходство Марины Львовны. Она пеленала его своими воспоминаниями по рукам и ногам (а ему не оставалось ничего другого, как слушать и соглашаться), словно хотела вернуть его обратно в детство, где Кирилл был беспомощен и целиком от нее зависим, шагу без нее не мог ступить. Теперь всё изменилось, и он часто ведет себя с ней так, будто это Марина Львовна впала в детство, но она-то знает, что в действительности всё осталось по-прежнему, его зависимость от нее никуда не делась, просто он научился ее скрывать.

Первым, что помнил сам Кирилл, был длинный полутемный коридор, выходящий на улицу, на залитый солнцем двор. Этот коридор был не в той квартире, где они жили сейчас, а в другой, где он родился, – мать говорила, она была коммунальной. То, что идущий по коридору к сияющему проему открытой двери человек был гораздо ближе к ребенку, о котором рассказывала Марина Львовна, чем к сегодняшнему Кириллу, подтверждалось размером свисавших со стен вещей: громадных черных корыт, нескольких велосипедов под самым потолком (непонятно было, как они там держатся и почему на него не падают), сумрачных пальто на вешалке у выхода, кажется, только притворявшихся неживыми, а на самом деле стороживших дверь и готовых схватить его своими рукавами, едва он попытается выйти. Затаив дыхание, маленький Король осторожно продвигался к выходу мимо высоченных, уходящих в полумрак потолка дверей в комнаты соседей. С этого коридора он начинался, прежде не было ничего. Шаг за шагом, преодолевая страх, выходил он из темноты чужой – материнской – памяти на свет собственной. Во дворе была песочница с деревянным грибком, к ней он и стремился.

Дальше снова были долгие годы, которые Марина Львовна помнила гораздо лучше его. Чем бесследней скользил мимо сегодняшний день, тем подробнее и резче вставал перед ней давно прошедший. Дача в Кратове, походы за грибами и ягодами, детский сад, куда она тащила сына за руку, а он упирался и норовил с ревом упасть в лужу, – все это, начисто им забытое, было для нее так отчетливо, словно ее память страдала дальнозоркостью: во всех деталях видела далекие события и не различала близких. Она могла точно сказать, с чего началась одержимость Кирилла коллекционированием – с мельхиоровой ложки, которую в одном из первых классов школы он нашел где-то на помойке, принес домой, отчистил зубным порошком и с гордостью всем показывал. Сперва это ничем, казалось, не отличалось от увлечений его сверстников: почти все что-нибудь собирали, кто значки, кто марки, кто фантики от жвачки. Кирилл выделялся разве что широтой интересов и быстротой их смены, но скоро обнаружилась другая его особенность: уже тогда он предпочитал невзрачное на вид старье новым и ярким предметам. Однажды сменял целую серию разноцветных блестящих марок с африканскими животными, купленных ему отцом, на одну-единственную, такую старую, что у нее даже зубцов не было; отец хотел было наказать его за это, но с удивлением узнал, что беззубая марка, до того затертая, что и не разобрать толком, что на ней изображено, стоит дороже его месячной зарплаты. Одноклассники собирались у Кирилла обычно по выходным и азартно меняли всё на всё, галдя при этом так, что Марине Львовне приходилось то и дело просить их вести себя потише. Но голоса сына она в общем гвалте почти не слышала: пока его друзья, толкаясь, брызгая слюной, раскрасневшись от натуги, пытались перекричать друг друга, он молча (иногда Марине Львовне казалось даже, что насмешливо) наблюдал за ними, при этом его мнение в споре, касающемся меновой стоимости любой вещи, уже было решающим. Как-то раз Марина Львовна хотела выбросить доставшийся ей от родителей и вконец развалившийся деревянный ларь с грубой резьбой на крышке. Кирилл не позволил ей, с трудом поднял ларь и утащил к себе в комнату: “Да ты что! Как ты можешь!” У него даже уши покраснели от возмущения. Учился он тогда не то в пятом, не то в шестом классе. Марина Львовна впервые посмотрела вслед сыну, уносящему на тонких ногах громадный в сравнении с его ростом ящик, с удивлением: “Откуда в нем это?” Ларь по-прежнему стоял у Кирилла в комнате, но историю о том, как он не дал матери его выбросить, он помнил только с ее слов. Очень редко ее рассказы обрастали для него плотью настоящих воспоминаний – когда ее слова вдруг разбухали в памяти, впитывая исчезнувшие цвета, запахи, ощущения реальных вещей, – гораздо чаще они оставались рассказами о ком-то, давно не имеющем к нему отношения. Иногда Кирилл задавался вопросом, как удается матери совмещать в одно таких далеких, непохожих друг на друга ребенка, школьника, студента, наконец, сегодняшнего его, если каждого из них она помнит до деталей. У него самого с трудом получалось вспомнить ее до болезни – отчасти потому, что привычное, близкое, из года в год не менявшееся запоминается плохо, но главное, конечно, потому, что болезнь проявляла себя слишком резко в десятках бессмысленных движений, повторяющихся фраз, в тревожной опустошенности погруженного в себя лица – от всего этого не удавалось отвлечься. Но однажды обнаружилось, что и Марине Львовне задача соединения в одном человеке разных образов сына дается не всегда.

Был холодный солнечный день, первый раз после долгой оттепели выпал ночью снег, и на кухне, где Кирилл завтракал, было от этого непривычно светло. Он торопился – была назначена встреча с важным клиентом, чей заказ на мебель начала двадцатого века он выполнил, – и не обратил сперва внимания на мать, вставшую возле кухонной двери, только пробормотал с набитым ртом обычное “добрутро”. На ней был темно-синий халат, лицо в резком свете выглядело очень бледным, крупные руки неловко терлись друг о друга: то ли им было холодно, то ли она просто не знала, что с ними делать. В том, что Марина Львовна стояла у двери, вместо того чтобы сесть к столу, не было ничего необычного: Кирилл давно привык, что мать может подолгу наблюдать за ним со стороны, из глубины своего выпавшего из мира сознания, прежде чем попытаться найти повод для разговора. Но когда он оторвался от еды и снова взглянул на нее, что-то непривычное было в ее улыбке. Что-то (он не сразу смог подобрать подходящее слово) заискивающее. Точно хотела заговорить и не решалась. Точно вообще не была уверена, что имеет право стоять там, где стояла, и глядеть на него. Что-то виноватое и оправдывающееся. Но у Кирилла не было времени об этом раздумывать, он просто пригласил ее сесть, взять себе завтрак: всё на столе, хлеб, масло, чай, сыр, бери что хочешь. Она раздумчиво кивнула, но не сошла с места. Кирилл намазывал бутерброд, когда Марина Львовна осторожно спросила:

– Ты ведь мой сын, да?

Тут только он наконец всё понял. Мать перестала узнавать его. Или, может, еще узнает, но не помнит, кто он, видит в нем когда-то и где-то встречавшегося полузнакомого, возможно, совсем незнакомого человека, неизвестно как оказавшегося в ее квартире. И улыбается ему вежливо, но с опаской, как незнакомому. От которого еще неизвестно, что ожидать. При этом понимает все-таки, что в это время здесь может быть только он, Кирилл, ее сын, больше некому, и подозревает свою ошибку (она же знает, что на память полагаться не может), и становится от этого еще неуверенней. Может, это вовсе не ее квартира? Тогда что она здесь делает? Как здесь очутилась? Он чувствовал, что каждое его размеренное движение: намазывание масла, деловитый глоток чая, подтверждая его, неизвестного человека, право находиться на этой кухне, сталкивает ее во всё возрастающую потерянность. И в окончательное одиночество, поскольку он был ее последней связью с внешним миром. Кроме него, у нее никого нет. А теперь, раз она не может его узнать, нет и его. Нож увяз в масле, Кирилл смотрел на мать, пытаясь нащупать прежнюю, помимо всех слов очевидную связь, и не находил ее. Что он должен сделать, как доказать, что он – это он? Как выбраться из ставшей ей за ночь чужой внешности? Как обнаружить в себе того сучившего ногами младенца или того подростка, не давшего матери выбросить полуразвалившийся ларь, которых больше нет, но которых она так намертво запомнила?! Как восстановить единство окончательно отделившегося прошлого и настоящего? Рассказать какую-нибудь старую семейную историю, которую, кроме него, никто не знает? Но, как назло, ничего подходящего в голову не приходило. Да может ведь и не поверить, слова – вещь ненадежная, особенно когда говоришь с больным человеком, живущим в плену больной логики. Подойти, обнять?

Поспешно, едва не опрокинув чашку, поднялся, точно надеялся одним рывком выскочить из незнакомца за столом, которого она в нем видела, в три шага одолел разделявшее их расстояние, обнял, прижал к себе… (Сколько лет он этого не делал? По крайней мере с тех пор, как мать заболела, Кирилл тщательно избегал не только объятий, даже случайных прикосновений.)

– Я это, я, Кирилл, ты что, совсем уже, что ли?! Совсем уже?!!

Он говорил торопливо, пряча испуг, не только для нее, но и для себя, самого себя убеждая, что нет еще, не совсем, потому что если она в самом деле его забыла, то ничего уже не поможет, она вне досягаемости. Как бы далеко не зашел процесс распада в мозгу человека, с которым живешь, этого стараешься, пока возможно, не замечать, делаешь поправку на его странности, но обращаешься с ним как со здоровым, рассчитывая, что он придает словам то же значение и контакт сохранен. Но потом наступает черта, за которой становится очевидно, что происходящее в его голове непостижимо, реакции непредсказуемы, связь нарушена, – больной превращается в инопланетянина, в существо, не поддающееся пониманию. Неужели она уже за чертой?

– Это же я, ну что ты?! Кто еще тут может быть, кроме меня?!

Ее заметно дрожавшая рука шарила по его запястью, предплечью, спине, словно она пыталась вспомнить его на ощупь, как слепая. Они и в самом деле были так близко, что не видели друг друга. И что-то сработало (полузабытые тактильные ощущения? запахи?), накатившая на мать волна беспамятства отхлынула, чуть отстранившись, она подняла лицо (Марина Львовна была почти на голову ниже высокого сына):

– Конечно ты, кто же еще? Ты что, думал, я тебя не узнала? Как я могла собственного сына не узнать? Смеешься надо мной, что ли?

Пытаясь обратить всё в шутку, она сама рассмеялась в ответ предполагаемому смеху Кирилла (хотя он даже не улыбался), они сели за стол, стали завтракать как ни в чем не бывало. Мать ела с аппетитом, нахваливала мягкий белый хлеб, вкусный сыр, Кирилл думал, что на этот раз, похоже, обошлось. И в этот день, и позже явных проблем с узнаванием больше вроде бы не возникало, но случившегося в то утро было уже не забыть. Он понимал, что рано или поздно это повторится и когда-нибудь, возможно совсем скоро, забвение станет необратимым. Иногда, обычно за завтраком, Кирилл ловил на себе недоверчивый, исподволь изучающий его взгляд матери, замечал ее неуверенную улыбку и чувствовал, что снова под подозрением: он это или не он?

Малиновый отсвет на торце многоэтажного дома над горизонтом сошел на нет, а Марины Львовны всё не было. От заката осталось только тусклое матовое свечение на западе над крышами хрущевок, на которые выходило окно Кирилла на восьмом этаже, – непричастное земле свечение, невидимое с проездов между домами, куда уже вступала ночь. Где-то там, в быстро густеющей темноте, брела мать. О чем она думала, что искала? Не угадать. Уже два часа, как она должна быть дома. Похоже, снова придется отправляться на ее поиски. До чего ж неохота! Кириллу хотелось провести вечер дома, в тепле, разбирая сегодняшние приобретения, “вещички”, как он их называл, а не бродить по темным улицам глухой окраины, где неизвестно еще на что можно напороться. Дам ей еще полчаса, решил он, может, она уже на подходе. И мысленно поклялся себе, что никогда больше не отпустит ее одну без мобильного, – он уже дважды покупал ей телефон, но Марина Львовна так и не научилась им пользоваться, первый потеряла, а второй упорно оставляла дома, боясь, что тоже потеряет. Чем сложнее казалось ей управление устройством, тем большую ценность оно в ее глазах обретало.

Кирилл закончил с ужином и приступил к изучению вещичек. Он часто покупал на рынке, до конца не разглядев вещь: чутье подсказывало ему, что нужно брать. Вещь словно сама окликала его из груды наваленного на прилавке или прямо на земле хлама, привлекала взгляд, и рука тянулась к ней раньше, чем он решал, нужна она ему или нет. В таких случаях он покупал не раздумывая, потому что знал: не возьмет он – возьмут идущие за ним следом, наблюдающие за тем, что он выбирает. Его репутация на барахолке была такой, что другие коллекционеры, а чаще не они сами, а люди, на них работающие, не спускали с него глаз. Было давно известно, что выбранное Королем, даже самое на вид невзрачное, самое никудышное (и даже то, что он только хотел взять, но передумал), не сегодня, так завтра или послезавтра непременно обретет ценность, и они (другие) еще будут локти себе кусать, если немедленно не скупят все похожие вещи, пока они отдаются за бесценок. Репутация эта скоро вышла за пределы узкого круга знатоков, и почти все, кто регулярно появлялся на рынке, присматривались к Королю. Было время, когда он, совершенно к этому не стремясь, сделался настоящим законодателем мод: стоило ему прийти на барахолку в велюровой шляпе, как тут же все велюровые шляпы, какие только можно было найти на рынке, раскупались. Стоило ему надеть кепку-лондонку или плащ-пыльник, и немедленно по всему городу начинали попадаться молодые люди в таких же кепках и плащах. Сам Король относился к своим эпигонам в лучшем случае с безразличием, чаще с презрением – влияние, которое он хотел бы оказывать, не ограничивалось отдельными случайными вещами. Тогда, на пике популярности, у него образовался круг учеников и поклонников (а также преданных поклонниц), не распавшийся и после того, как его местного значения известность одновременно с веселыми девяностыми сошла на нет. Этим избранным ученикам Кирилл Король говорил:

– Вы думаете, ваши вкусы и интересы, ваши мнения и ценности в действительности ваши? Ха! Как бы не так! (Или даже “Ха-ха!” – совершенно по-королевски получалось у него это восклицание, так что все, к кому он обращался, чувствовали себя незаслуженно облагодетельствованными его словами.) Вашего в них нет ни на грош! Всё это принадлежит времени, которое вам досталось, живи вы в другую эпоху, всё было бы совершенно иным!

Ученики и поклонницы переглядывались между собой, и по растерянности в лицах можно было догадаться, что они поспешно ищут в голове то, что было бы только их и больше ничьим, и ничего не находят.

– Время – вот абсолютная власть, с которой не поспоришь. Все тоталитарные диктатуры, все фашизмы-сталинизмы в сравнении с ним цветочки! При любой диктатуре можно затаиться, не высовываться, жить своей жизнью, наконец, сбежать из страны – только от времени никуда не убежишь! Хоть под землю заройся, всё равно ты у него на учете. О свободе мог бы всерьез говорить только тот, кто сумел бы опрокинуть или хотя бы обмануть эту власть! Иначе вся ваша свобода – пшик, пустой звук! По-настоящему свободный человек должен был бы иметь такое же право на выбор своего времени, как и на выбор места жительства!

Король излагал эти свои идеи на ходу, идя между рыночными прилавками, иногда задерживаясь, чтобы рассмотреть громоздившееся на них старье, и вся его свита, не отставая, шла за ним. Поклонницы оттесняли друг дружку, чтобы быть к нему ближе, не упустить ни одного слова, ученики следили за движениями его рук, перебиравших ветхие вещи одновременно небрежно и чутко, с королевским высокомерием и рассеянной нежностью.

– Дао какой свободе вообще может быть речь, если каждый здесь стоит перед идиотским выбором: между левыми и правыми, черными и белыми, вашими и нашими, а если он хочет быть кем-то третьим, то будет врагом и тем, и другим! Те и другие сочтут его предателем! Нет, единственный шанс свободы – в выходе из своего времени, и этот выход – здесь! – Король широким жестом показывал на заваленные хламом прилавки. – Нужно только уметь его найти. Нужно почувствовать вещь, как концентрат иного времени, которое можно извлечь из нее, как чай из листьев заварки. Нужно уловить связь вещей, их взаимные симпатии, притяжение друг к другу, их потерянность, их одиночество среди чужих… Правильно подобранные, они могут создать пространство, где сегодняшний день отменяется. А где нет настоящего, там нет и времени, есть только прошлое, продленное в будущее.

Продавцы за прилавками, до которых долетали слова Кирилла, кивали на него друг другу: “Эк заливает!” Все они знали его давным-давно и знали, что для своих он “Король”, но между собой называли его обычно дуриком или придурком – за бритый наголо череп, размашистые жесты, то и дело что-нибудь задевавшие или ронявшие, за все эти трости, галстуки-бабочки и шляпы, в которых он любил красоваться, а главное, за то, что ему можно было впарить такой хлам, какого ни один нормальный покупатель не возьмет. (Зато уж если он брал, то похожие вещи сметались потом по всему рынку.) В том, как продавцы барахолки называли Короля, не было ничего умышленно обидного, напротив, они его любили и часто приберегали для него под прилавком самое, на их взгляд, интересное. Все продавцы, в большинстве своем прокуренные старики и дошлые, прижимистые старухи, приходили на рынок не ради выгоды, хотя и торговались до последнего, а ради самого азарта торговли, из любопытства – на людей посмотреть – и просто чтобы не скучать дома. Король с его наметанным взглядом, точным вкусом, почти всегда неожиданным для продавцов выбором и готовностью бесконечно рыться в старье, по их глубоко скрытому мнению гроша ломаного не стоящем, вносил в их пребывание на рынке им самим не до конца понятный смысл. То, что для них было времяпрепровождением и привычкой, для него было профессиональной охотой за одному ему ведомой дичью. За эту непонятность они его и ценили и старались отложить для него что-нибудь эдакое, в его вкусе (“Смотри, тебе понравится. Кроме тебя, никто ж не поймет!”), чтобы поддерживать с ним особые приватные отношения. Старикам льстила его готовность оставаться с ними на равных, отвечать шуткой на подколку, не обижаться на “придурка”, короче, быть своим в доску (это умение быть своим для всех, от старичья на барахолке до изысканных коллекционеров антиквариата и их высокомерных жен, было одним из талантов Короля), при том, что они отлично понимали: он им не чета, он из совсем другого теста. Даже некоторая скаредность Короля или, скорее, просто умение считать деньги, прикрытое небрежным к ним отношением и демонстративной рассеянностью, было продавцам по душе, делало его понятнее им, ближе.

– Сколько ты за эту рухлядь хочешь? – ощупывая шевиотовый костюм, спрашивал Король у старика за прилавком в очках с одним, зато очень толстым стеклом, в котором его правый глаз выглядел чуть не вдвое больше левого и, казалось, жил своей отдельной жизнью, как рыба в аквариуме.

– Сколько-сколько?! – В ответ на названную продавцом сумму Король вытянул тонкие губы и присвистнул. – Да ты что, Ким Андреич, в таком костюме только в гроб ложиться, смотри, вон и на лацкане пятнышко.

– Да где пятнышко, где?! – На торчащей из пальто шее Ким Андреича от возмущения натянулись складки, он схватил костюм и повернул к солнцу, так что стала заметнее мешковатость поблекшей на свету ткани, словно обиженно надувшейся, прячущей за пазухой заплесневелую слежавшуюся тень. – Вещь вообще не надеванная! Это у тебя в глазах рябит от жадности!

– Тебе, Ким Андреич, пора уже птичек кормить, место себе на том свете зарабатывать, а ты всё из-за копеек торгуешься! Хорошо, уговорил, даю половину, и по рукам.

Оттого, что Король запросто шутил над тем, о чем сам старик не мог подумать без сосущей тоски в желудке, ему становилось легко, на время верилось, что над смертью и в самом деле можно посмеяться, а за это не жаль было и скинуть цену.

– Ладно, только для тебя. Другому бы в жизни такой шикарный костюм за полцены не отдал. Но ты ж кого хочешь уломаешь! Ты ведь без мыла влезешь! – Увеличенный стеклом правый глаз Ким Андреича хитро прищурился. – Ты ж такой клещ…я тебя знаю… – Старику очень хотелось показать спутникам Короля, в особенности девушкам, что уж он-то знает его как облупленного.

– Ну всё, по рукам, так по рукам. Договорились. Беру. – Когда хотел, Король быстро пресекал лишнюю фамильярность. Сложив костюм в рюкзак, он отошел от прилавка, и вслед за ним тронулась вся свита. Девушки поворачивались спиной и уходили, унося с собой свою молодость, и с лица старика сползала улыбка: он уже начинал досадовать, что продешевил. Глаз в стекле очков мелко дрожал, глядя им вслед, а когда они исчезли, заслоненные другими покупателями, застыл, потускнев от привычной тоски.

– Не любишь ты стариков, – сказал как-то Королю один из членов свиты по прозвищу Карандаш. – Не жалеешь ты их.

– Почему же не люблю? – Перед кем другим Король, может, и не стал бы оправдываться и с готовностью признал: “Да за что их любить?!”, но Карандаш был одним из первых его последователей, они были давние знакомцы. – Я их понимаю. Старым быть страшно. Они раньше, как и мы, думали, что умирать не им, а через много лет кому-то другому, кем они когда еще станут… А теперь всё, теперь им и больше никому, смерть уже вот она, рядышком, при дверях… Для них этот рынок – пересадочная станция на тот свет. Где еще можно задержаться, потолкаться, но недолго… А жалеть у нас тут, сам знаешь, никого не принято, жалость здесь не в моде.

– Когда-нибудь и нас не пожалеют, – невесело заметил Карандаш, испытывавший глухой полуосознанный ужас перед старостью, который пытался заглушить преувеличенным сочувствием к тем, кого это несчастье постигло. – И мы ведь такими будем.

– Не знаю, как ты, а я не собираюсь. Не дождетесь. – Король поглядел на Карандаша искоса, и тому показалось, что он ухмыльнулся половиной рта.

– У тебя что, эликсир вечной молодости в кладовке припрятан?

– Что-то вроде. Ну вечной не вечной, но на отпущенный мне срок должно хватить.

– Сочиняешь?

Карандаш знал Короля давно, но так и не научился до конца понимать, когда тот говорит всерьез, а когда валяет дурака: и то и другое делалось с одинаково серьезным лицом. Вообще, несмотря на давнее знакомство, близкими друзьями они так и не стали: Король был мастером дистанции, и вряд ли хоть один из множества завсегдатаев барахолки, хваставшихся перед знакомыми дружбой с ним, говорил правду.

– И не думал. Стареет то, что останавливается, застывает, перестает меняться. Здешние барахольщики уже годам к сорока все старики. Затвердевшее трескается от времени и рассыпается, сначала внутри, потом снаружи. Ну а мне это не грозит, ты ж меня знаешь…

Карандаш знал: Король обладал способностью незаметно для посторонних, но очевидно для своих меняться с каждой новой приобретенной на рынке вещью, в которой появлялся на людях. В самостроченных клешеных джинсах и приталенном лайковом пиджаке он становился вялым, как разваренная вермишель, расслабленным, как обкурившееся марихуаны “дитя цветов”. Зато в военном френче и крагах делался подтянут, походка его обретала неизвестно откуда бравшуюся выправку, а выражения – краткость и четкость приказов. В ботинках на манной каше и стиляжном пиджаке с подкладными плечами в движениях Короля появлялась упругая развинченность, скрывавшая ежеминутную готовность сбацать твист и кинуть брэк по Броду. А в белых брюках из х/б, начищенных зубным порошком полуботинках и белоснежной тенниске он становился игриво-вальяжен, как обитатель дачи в довоенном Серебряном Бору или отдыхающий во “всесоюзной здравнице” на черноморском побережье. Пальто с каракулевым воротником и шапка-пирожок придавали Королю солидности застойного чиновника средней руки, речь его замедлялась, в ней возникали паузы, покашливания и такие выражения, как “не стоит торопиться”, “посмотрим-посмотрим”, “будем думать” и даже “будем посмотреть”. Но стоило ему надеть вышитую украинскую рубашку-“антисемитку”, в какой щеголял Хрущев, и он превращался в разбитного парня, готового с обезоруживающим простецким смехом хлопнуть по плечу первого встречного и скрепить с продавцом договор словом “заметано”.

При этом ни с одной из манер поведения Король не сливался окончательно, между ним и ею всегда оставался небольшой зазор в виде небрежности, разболтанности или избыточности, с какой она преподносилась. И каждый раз этот зазор получал разное значение: скажем, небрежность обладателя френча только подчеркивала отточенность его выправки, делала ее не уставной и внешней, а слившейся с телом, впитанной всей душой, тогда как небрежность чиновника времен застоя еще больше увеличивала его солидность и укрепляла уверенность, что всё движется само собой в нужную сторону, к исторически предопределенной победе социализма.

– Как думаешь, как у него это получается? – спросил Карандаша другой член свиты, полный флегматичный парень по кличке Боцман.

Карандаш пожал плечами:

– Понятия не имею. Но у него ведь не только это получается. Он еще много чего может…

Где ее черти носят?! Давным-давно уже мать должна была вернуться! Видно, сколько ни откладывай, всё напрасно, придется идти ее искать. Кирилл встал из-за стола, подошел к окну. В проездах между пятиэтажными домами уже зажглись редкие фонари, отчего зыбкое вещество сумерек только сгустилось и стало заметно темней. Ему еще хотелось заниматься своими делами, начистить, например, до блеска купленные сегодня медные подстаканники, но сумерки ощутимо влекли к себе, тянули влиться в них и слиться с ними, словно покидающий их последний свет, различимый пока в глухом сером небе, увлекал его за собой. Показалось даже, что этот вечер за окном притягивает его не сам по себе, а своей изнанкой, своим вторым дном, бывшим точно таким же зимним вечером, но десяти- или двадцатилетней давности, как если бы где-то среди засыпанных снегом окраинных переулков скрывался незаметный проход в те далекие вечера. Короткий промежуток между днем и ночью приоткрывал перспективу, уводящую в прошлое, и густая синева этого часа обретала свою насыщенность благодаря тому, что в нее добавлялась синева давно прошедших вечеров. Чем темнее становилось, тем больше этих канувших вечеров сгущалось в полутьму настоящего, тем дальше они были от сегодняшнего дня и тем глубже уводила перспектива сумерек в напрочь забытое, отвергнутое, никогда не бывшее, где маленький Король стоял у окна, бодая лбом зимнее стекло, и с неколебимым упрямством, забыв про солдатиков и марки, ждал мать с работы. Сумерки не умещались во времени, выходили из него, длились дольше, чем им было положено, и где-то в них, неизвестно куда и зачем, брела сейчас Марина Львовна, и как ее отыскать, было непонятно.

Кирилл поймал себя на том, что, задумавшись, барабанит пальцами по подоконнику, и сразу сжал руку в кулак. Это была привычка матери: не зная, чем заполнить паузы в разговоре с ним, она то и дело принималась выстукивать по столу или подлокотнику кресла какую-нибудь бодрую мелодию. Всякое сходство с матерью пугало и злило Кирилла: он знал, что ее болезнь передается по наследству и у него есть все шансы пойти по ее стопам. Каждое новое проявление сходства, приближая его к ней, увеличивало эти шансы. Любая забывчивость выбивала его из колеи, представляясь первым проблеском надвигающейся болезни, и бесила так, что хотелось головой об стену биться, пока ускользнувшее имя или слово не выскочит из той щели в мозгу, где застряло. Забытое как будто делало ощутимой темную материю собственного мозга, окружавшую его вздувшейся мягкой опухолью, в которую слепо и напрасно тыкалась пытающаяся вспомнить мысль… Как жила с этим мать, оступавшаяся в забывчивость на каждом шагу?! Как жила она с мыслью, что болезнь Альцгеймера – а у нее была именно она – неизлечима и все лекарства, которые дает ей сын, могут только замедлить ее течение, но не остановить, что ее ждет неминуемое полное забвение сначала окружающего, людей и вещей, затем и себя, своего имени, прошлого, простейших функций тела? Марина Львовна знала о своей болезни, но, замечал Кирилл, как-то не могла на ней сосредоточиться, как вообще с трудом давалось ей сосредоточение на чем-либо в настоящем, спасительная рассеянность позволяла ей не думать о болезни точно так же, как большинству здоровых людей удается не думать о неизбежности смерти. Хотя Король и здесь был исключением – для него смерть всегда была рядом: неизлечимую болезнь матери он воспринимал как медленную смерть, понемногу выдавливающую мать из числа живых, неотвратимо проступающую в ее всё более обессмысливающемся лице, в долгих паузах, в дрожании рук, во всем… Эта близкая, такая привычная, родная смерть ни на день не позволяла ему забыть о себе, она ела с ним за одним столом, смотрела с ним по вечерам телевизор, помогала приводить в порядок вещи с барахолки, а ночью он слышал за стеной ее свистящее затрудненное дыхание. Иногда оно переходило в довольно громкий храп, мешающий спать. Король терпел, сколько мог, потом вставал, шел в комнату матери и двумя пальцами аккуратно зажимал ее крупный нос. После принятого на ночь лекарства Марина Львовна спала как убитая, разбудить ее он не боялся. В ее легких возникала череда сырых гулких звуков, с бульканьем выходящих изо рта, и храп прекращался.

Кирилл отошел на пару шагов от окна, так что на лицо упал свет настольной лампы и наполненный сумерками высокий силуэт в стекле обрел цвет и объем, сделавшись его отражением. Рост, худоба, осанка – всё это было у него от отца, как и размашистые движения длинных рук и, кажется, черты лица: узкий высокий лоб, близко посаженные глаза. Сходство с отцом было определенно наглядней, тем более что именно его хотел Кирилл видеть; сходство же с матерью как будто скрывалось под ним, и его нужно было высматривать. Но стоило ему заметить его хоть в чем-то, и от него уже было не отделаться, оно проявлялось в мимике, в множестве микродвижений, размывавших отчетливость отцовских черт, в рыхлости и помятости лица. Кирилл чувствовал, что сходство с матерью глубже, оно затаилось в нем до времени, как, возможно, затаилась в нем и ее болезнь. Что, если его коллекционирование, это одержимое сохранение бессчетных ненужных вещей, вызвано бессознательным сопротивлением надвигающемуся на него забвению? Кирилл еще раз взглянул на свое отражение, попытался ему улыбнуться – мол, не дрейфь, всё это пустые страхи, ничего еще не известно, но улыбка вышла неуверенной, явно напоминающей материнскую. Тогда он резко скривил ее на сторону, чтобы в перекошенном лице не осталось больше ничего общего с матерью. На барахолке знали эту его косую ухмылку, ею Король обычно встречал своих. Он и наголо всегда брился потому, что светлые волосы вились у него так же, как у Марины Львовны, и делали сына похожим на мать.

С восьмого этажа Кириллу были видны темные человеческие фигурки в проездах между домами; иногда та или другая напоминала ему мать, но достаточно было всмотреться внимательней, чтобы понять, что это не она. Всё, больше откладывать некуда, придется и ему превратиться в одну из этих деловито ковыляющих фигурок. Хорошо бы выйти на улицу, пока еще окончательно не стемнело. Он был почти уверен, что найдет мать, как в прошлый раз, сидящей на скамейке где-нибудь по маршруту ее ежедневной прогулки, заглядевшись на что-либо или просто задумавшись. А если нет? Придется обращаться в милицию, писать заявление, начинать розыск… Об этом даже думать не хотелось. И все-таки когда он, уже одетый, открыл входную дверь, сама собой проскользнула непрошеная и неизбежная мысль: а что, если?! Если ни он, ни милиция не смогут ее найти? Если она, нет, не попадет под машину или электричку, не дай бог, а просто исчезнет, растворится в огромном городе без следа, и никто никогда не узнает где и почему? Какая страшная тяжесть упадет с его жизни! И какая страшная наступит такой ценой оплаченная легкость! Тошнотворное предчувствие этой легкости коснулось Кирилла вместе с донесшимся из недр подъезда сквозняком, воняющим какой-то жуткой падалью или тухлятиной, пробравшим его насквозь, словно от одной только мысли об исчезновении матери в груди у него образовалась пустая дыра. Он снова закрыл дверь, немного подумал и достал из шкафа отцовский солдатский ремень. Поменял на него свой, застегнул тяжелую медную пряжку. Так-то лучше.

Вышел на лестничную площадку и вызвал лифт.

Часть II

2.

Улица, по которой она шла, совершенно определенно была незнакомой. И дело было не в низких старых домах по обе стороны – они как раз Марину Львовну совсем не удивляли, – и не в сплошном потоке машин на проезжей части, и даже не в множестве идущих ей навстречу, а в быстроте движения темных фигур по узкой мостовой, которые скользили мимо сияющих витрин, обгоняя друг друга и порождая кутерьму тени и света, бывшую непривычной ей, тревожной. Она не заметила, как успело стемнеть: когда она вышла из метро, было еще, кажется, светло, а теперь движение вокруг нее происходило в полумраке, так что Марина Львовна даже не надеялась разглядеть встречных, чтобы найти тех, кого было бы удобно спросить, как пройти к проезду Художественного театра. Несколько раз она уже пыталась обращаться наугад, но ей либо вообще ничего не отвечали, пожимая плечами на ходу, либо бросали второпях что-то невнятное, ей ничего не удавалось разобрать. Она даже не была уверена, по-русски ли те слова, которые она успела уловить. Кто вообще все эти люди, спешащие мимо нее по своим неизвестным делам? Понимают ли они ее? Она не раз слышала, что в последнее время в Москве появилось столько приезжих с Кавказа, с Востока, что настоящих москвичей почти не осталось. Что, если она сошла не на той станции и оказалась в районе, где одни эти приезжие? Что теперь делать? Как вернуться домой?! С нарастающей тревогой Марина Львовна вглядывалась в лица прохожих, и теперь уже все они казались ей восточными, точней, на первый взгляд как будто и русскими, но стоило всмотреться повнимательней (хотя как тут всмотришься в этой темноте?!), а прохожему подойти ближе, и она сразу различала резкий азиатский скос скул, острый излом бровей или темный восточный взгляд. Чужие, все кругом были чужие, не с кем было поговорить, не у кого спросить совета! У машины на обочине зажглись задние фары, вспыхнув мутными багровыми огнями в клубах выхлопных газов и отбросив на лица идущих пунцовый отсвет, в котором они выглядели совсем уже адскими. Теперь Марине Львовне стало не просто тревожно, а страшно: что это за район такой, что за люди, где она?! Изо всех сил она старалась не поддаваться подступающей панике, убеждая себя, что ни разу ведь еще не случалось, чтобы она не смогла вернуться домой. И в конце концов, эти чужие люди с поделенными между огнем и мраком лицами ничем ей не угрожают. И где-то обязательно должен быть постовой милиционер, к которому всегда можно обратиться, уж он-то наверняка ей поможет. Пытаясь успокоиться, она так погрузилась в свои мысли, что не заметила, как вышла на пересекающую тротуар улицу. Она очнулась оттого, что внезапно стало очень светло, и обнаружила, что стоит совершенно одна на проезжей части в бьющих в лицо лучах фар приближающейся машины. “Что же это?!” – успела еще подумать Марина Львовна, прежде чем услышала вынимающий душу визг тормозов. К вечеру подморозило и оттаявший за день асфальт покрылся наледью, по которой машина скользила, как по катку.

На улице было заметно холоднее, чем днем, Кирилл даже подумал, не вернуться ли, чтобы надеть еще что-нибудь теплое, но потом решил, что если будет идти быстро, то не замерзнет. А идти нужно было быстро: если только не повезет наткнуться на мать сразу, ему придется обыскать весь район, с одной стороны ограниченный железной дорогой, с другой – темным промерзшим парком, где не было фонарей и куда мать зимой обычно не заглядывала. Также строго-настрого было ей запрещено приближаться к железной дороге, и до последнего времени Марина Львовна этот запрет соблюдала. Но кто ж ее знает, что ей могло взбрести в голову сегодня? Эта дорога была постоянно присутствующей угрозой, упасть на рельсы с обледенелой платформы ближней станции ничего не стоило и обычному человеку, тем более всегда погруженной в свои мысли матери, поэтому, когда проезжающая электричка затопляла окрестные дворы и проезды скрежещущим прибоем своего шума, у Кирилла сами собой возникали худшие опасения. Он гнал их от себя: в конце концов, мать пропадает не впервые, и в прошлый раз ничего страшного с ней не случилось, сидела себе как ни в чем не бывало и, забыв обо всем на свете, глядела на снег, так что и теперь нет смысла изводить себя страхами без причины. Опасения отступали вместе со спадающим гулом проходящего поезда и неотвратимо возвращались с нарастающим лязгом следующего; знакомые, даже привычные, но от этого еще более навязчивые, рисующие в воображении одни и те же жуткие картины. Защититься от них удавалось только злостью на мать, которую Кирилл в себе распалял, представляя, как она снова остолбенело глядит на какой-нибудь дурацкий фонарь или куст в снегу, бог знает почему показавшийся ей красивым, начисто забыв о сыне (если бы она о нем помнила, давно была бы дома!), рыщущем из-за нее во мраке и холоде. Злость помогала, гнала прочь страхи, наполняла силой и целеустремленностью, кажется, даже согревала, но сама скоро начинала иссякать, нуждаясь в постоянной подпитке. Эту подпитку Кирилл черпал в ледяном ветре, в колючем свете фонарей, в остервенелой ругани попадавшихся навстречу пьяных (субботним вечером их было, как всегда, много), в неживом блеске слежавшегося снега, в крепчающем морозе – в темнеющем воздухе последнего часа этого дня было разлито столько злости, что недостатка в ней не было. Свора бродячих собак протрусила мимо, две псины, что-то не поделив, сцепились в давящийся бешеным хриплым лаем клубок, отпрянули в стороны, продолжая угрожающе рычать друг на друга, дрожа от злости: пригнутые к земле головы, прижатые уши, оскаленные желтые клыки, слюна ярости на трясущихся губах.

Для начала Кирилл решил пройти по кругу, который обычно делала Марина Львовна на своих ежедневных прогулках: сначала обойти обнесенный забором большой школьный двор, затем мимо парикмахерской, мимо продуктового магазина, мимо гаражей, повернуть у табачного ларька, углубиться во дворы, дойти до залитой слепящим светом прожекторов стройки, где работа велась в несколько смен и глубоко за полночь поворачивающиеся стрелы башенных кранов нарезали ломтями черное небо над головами поздних прохожих. Если на этом первом кругу он не встретит мать, придется расширять круги, пока они не охватят весь район от парка до железной дороги. Важно не пропускать скамеек у подъездов, где, позабыв о времени, могла сидеть Марина Львовна, и еще дворы с детскими площадками: там тоже всегда есть скамейки. Главное, решил Кирилл, придерживаться определенного метода, двигаясь концентрическими кругами. Метод защитит его от бессмысленных метаний без плана, от слепой надежды на случайность, от неуверенности, возникавшей на каждом перекрестке (прямо или свернуть? направо или налево?), где ветер налетал сразу со всех сторон, высекая слезы из глаз.

На улице было светлее, чем казалось, когда он глядел из окна, но всё равно как следует можно было разглядеть только несколько ближайших прохожих, дальше они кутались в сумерки, делались мешковатыми, невнятными, почти неразличимыми между собой. В дальнем конце улицы, заслоняя друг друга, они сливались в неуклюже шевелящийся многорукий и многоногий ком, но именно там, в его сердцевине, могла находиться Марина Львовна, хотя бы просто потому, что среди тех, кого Кирилл видел хорошо, ее не было. Он ускорял шаг, достигал конца улицы, но человеческий ком, многократно изменив свой состав, успевал откатиться прочь под самый дальний и самый тусклый фонарь. Какие бы малолюдные переулки ни попадались Кириллу, всё равно кто-то едва различимый непременно ковылял вдалеке, притягивая взгляд, так как вполне мог оказаться матерью. Дважды он принимал издалека за Марину Львовну грузные женские фигуры в похожих на ее пальто и шляпах, но по мере приближения из смутного сходства выступали отчетливые различия, разочарование увеличивало досаду и добавляло злости. Большинство скамеек были пусты и мерзло отсвечивали под ближними фонарями, изредка попадались расположившиеся на них с пивом подростковые компании, которым ни холод, ни ветер не помеха (“Молодость греет”, – с завистью думал, минуя их, Кирилл), но ни разу не встретилось скамьи, где сидела бы пожилая женщина. И, делаясь неотступней с каждым поворотом, его постоянно точила мысль, что, пока он идет по одной улице, мать плетется по соседней, что он нелепо и смехотворно расходится с ней, но нет ни единой возможности оказаться на двух улицах одновременно, увидеть идущих по этой и по той. Может, напрасно он так держится за свой метод: ведь метод – это защита, а ему нужна удача, которая дается тем, кто способен отбросить защиту и довериться судьбе. Несколько раз, решив так, он сворачивал с запланированного маршрута на более людную улицу, где шансы встретить мать казались выше, или, наоборот, нырял во дворы, где было больше скамеек, – и то и другое с нулевым результатом. Шумная стая ворон пролетела над головой, добавляя темноты сумеркам – им-то с высоты видны были все улицы, все окрестные дворы и переулки одновременно, – и в их хриплом карканье Кириллу послышался издевательский смех. Его злости хватало на то, чтобы начинить ею ворон, и еще оставалось про запас. Но потом, переходя совсем небольшую, уводящую в сторону от главных дорог улицу, он заметил на проезжей части сбитую собаку – в их районе было много бездомных собак, ничего необычного в том, что одна из них нашла свой конец под колесами, не было, – Кирилл хотел было уже идти дальше, но зачем-то остановился… и как-то нехорошо вдруг сделалось. Сначала просто неприятно, а потом совсем нехорошо, будто вся злость, дававшая ему силы, вдруг его покинула. Без нее он обмяк внутри и, кажется, даже забыл на минуту, куда идти дальше и зачем. Стоял и смотрел, как к трупу собаки опасливо подпрыгивает боком ворона и, наклонив внимательную голову, ковыряется клювом в разорванном животе. Еще несколько тяжелых черных птиц били крыльями среди веток ближайших деревьев. Не то чтобы Кириллу так уж вдруг жалко сделалось псину, он даже подумать об этом толком не успел, но сразу почувствовал, что то, что он видит, имеет к нему отношение, вторгается в его жизнь. Словно вороний грай раздирал с треском невидимую завесу, отделявшую его от окружающего, и оно приближалось, обнажая свою суть, надвигалось на него, обступая со всех сторон и не отпуская: задранная кверху оскаленная маленькая пасть и открытый глаз мертвой собаки, залитый черным и красным асфальт под ней, гулкое хлопанье птичьих крыльев и треск веток над головой…

“Где ее черти носят?!” – бормотал про себя Кирилл, пытаясь расшевелить свою злость, но она вся как-то разом выдохлась и не хотела возвращаться. Осталась только растерянность и понимание, что всё зависит от случая, счастливого или несчастного, и ничего от него. И страх, что раздавленная собака подвернулась неспроста… С трудом оторвавшись от нее, Кирилл пошел дальше, но уже не мог освободиться от тревожной изматывающей связи со всем вокруг: с носящимися в воздухе обрывками музыки, ругани, визгливого женского смеха, с темными встречными фигурами, среди которых попадались шатающиеся так, будто шли не по своей воле, а несомые ветром, с силуэтами у входа в винный на углу – один из них отлепился от общей кучи, встал под фонарем и выпустил блестящую изогнутую струю… Всё это было враждебно, опасно и в то же время значительно и важно, всё имело к нему отношение, потому что везде могли скрываться знаки, которые подскажут, где искать мать. Утратив надежду на метод, Кирилл чувствовал, что удача находится в распоряжении знаков и выпадает при правильном их прочтении: пролетевшая низко над головой птица, донесенный ветром обрывок фразы или сломанная ветка дерева на повороте могли бы указать верное направление поиска, вот только неразрешимая сложность заключалась в том, что знаком может быть всё что угодно. Слепящие фары машин пронизывали его насквозь, шарили по самому дну души, ничего там не находя, точно и дна никакого не было, точно душа вывернулась наизнанку и совпала с поверхностью и всё, что цепляло глаз и слух, задевало, царапало, дергало и кололо ее. На высокий прут ходящего под ветром куста у перекрестка была надета белая шерстяная варежка – видно, ребенок потерял, а нашедший поднял и повесил, чтобы издалека было заметно. Увидев ее, Кирилл свернул, куда она указывала, и зашагал уверенней: варежка была явным недвусмысленным знаком. Он так ей обрадовался, что подумал даже, не начать ли ему собирать потерянные детские варежки. Или, например, создать коллекцию одинаковых предметов, утративших свою пару…

У него была приличная коллекция перчаток, включавшая митенки, мотоциклетные краги, вечерние женские перчатки до плеч, хирургические, рабочие, гетры для рук… А вот варежек не было. Как-то раньше не попадались. Были сюртуки, фраки, несколько смокингов, котелки, кепки, ботинки нариман – чего только у Короля не было! Желая показать гостю интересную вещь, он с неожиданной юркостью, так непохожей на его всегдашнюю расхлябанность, вскарабкивался по стеллажам под самый потолок, находил на одной из верхних полок нужный чемодан или коробку, долго вслепую копался в ней свободной рукой, стоя при этом на краю стеллажа на одних пальцах и цепляясь другой рукой, как обезьяна-паук. Найдя искомое, с той же легкостью спускался вниз. Кажется, он знал наизусть, где, на каком из десятков стеллажей, занимавших почти все стены квартиры, находится любая из тысяч вещей, составлявших его коллекции.

– И как только ты их все помнишь?! – спросил однажды, будучи у Короля в гостях, Карандаш.

– Ты же помнишь, что у тебя две руки, две ноги, на каждой по пять пальцев. И между собой их не путаешь. Так и я свои вещички помню. Они же все через мои руки прошли, все починены, отстираны, надраены, приведены в порядочек. Пока с каждой вещью возишься, ты так с ней срастаешься, что она уже почти частью тебя становится. Что угодно возьми… Вот хоть эту тросточку.

Король протянул руку за прислоненной к стулу тонкой тростью, покрутил ее, легкую, почти невесомую.

– Сразу чувствуешь, что она из другого мира, где не было еще ни Первой, ни Второй мировой, ни красного, ни белого террора, ни всего этого ужаса двадцатого века. Представляешь, какими были люди, которые всего этого не знали, наверняка даже вообразить себе не могли! Они всё видели по-другому, иначе двигались, легче относились к жизни… Пока я с этой тростью возился – ты же видишь, мне ее и подклеить пришлось, и лаком покрасить, – пока я с ней возился, часть ее легкости перешла ко мне. Это само собой происходит, очень просто, иначе и быть не может…

Он слегка подбросил трость, поймал за середину и принялся вращать пальцами. Послушно сделав пару оборотов, на третьем она сорвалась и едва не влетела Карандашу промеж глаз. Отшатнувшись, он чуть не обрушил уставленную мелкими вещичками этажерку и ударился плечом о массивный шкаф, в недрах которого что-то ухнуло и задребезжало.

– Этот номер тебе еще надо подработать. Легкость есть, а вот точности пока не хватает. Того и гляди переколошматишь все свои сокровища.

– Пустяки, не в цирке же мне с этим выступать.

Привлеченная шумом, в комнату, приоткрыв дверь, заглянула Марина Львовна:

– Ничего у вас не случилось?

На ее полном белом лице кроме обычных для него недоумения и тревоги было живое любопытство: ей было явно интересно, чем там заняты сын с приятелем.

– Ничего, ничего. Всё в порядке. – Король встал перед пытавшейся войти матерью и начал мягко, но настойчиво закрывать дверь.

– Ты не помнишь, какое сегодня число?

Он назвал число, потом день недели:

– Еще что-нибудь?

– Нет… – Марина Львовна остановилась, задумавшись, очевидно, ища, что бы еще спросить. Не найдя, решила сделать вид, что уходит по своей воле. – Пойду обед греть. Вы обедать будете?

– Да, спасибо. – Король обернулся к Карандашу. – Ты как насчет обеда?

Тот согласно кивнул и сразу почувствовал себя неловко, будто этим кивком помогал Королю выставлять мать. Когда она ушла на кухню, они некоторое время молчали: вернуться к прежнему тону разговора было нелегко. Король извлек из-под кровати набитый разной мелочевкой саквояж и принялся сосредоточенно перебирать ее, наводя порядок: что-то раскладывал по коробкам и ящикам, что-то оставлял для чистки, предложил Карандашу заценить набор довоенных поздравительных открыток. У Карандаша вертелся на языке вопрос о состоянии Марины Львовны, хотелось спросить, как живется Королю с больной матерью, но это была запретная для всех членов свиты тема. Они могли говорить об этом между собой, но сам Король обычно избегал таких разговоров, так что о болезни Марины Львовны Карандаш знал только из его редких и случайных обмолвок. Похоже, и сейчас Король подсунул ему открытки, чтобы отвлечь от разговора о матери. Возможно, подумал Карандаш, всё это коллекционирование, требующее систематизации и постоянной концентрации внимания, служит Королю прежде всего защитой от хаоса материнского безумия, грозящего вторгнуться в его жизнь. А может быть… Может, это и есть оно само – наследственное безумие, незаметно прорастающее в нем, с которым Королю удается пока справляться, битком набивая его пасть старыми вещами, подчиняя его порядку бесконечных коллекций. Нельзя же, в самом деле, собирать всё! Каждый серьезный коллекционер всегда сосредотачивается на чем-то одном либо на вещах одного какого-то времени, и только Кирилл Король не знал в своей страсти никаких ограничений, не ставил себе ни хронологических, никаких иных рамок. Это всегда казалось Карандашу подозрительным. Порывшись в саквояже, Король достал оттуда потемневшую медную рюмку и принялся натирать ее специальной тряпочкой. Делал он это с сосредоточенностью, которая походила уже на ярость, то и дело поднося рюмку к глазам, чтобы лучше разглядеть, и, хотя со стороны на ней не было видно больше никаких следов темного налета, снова принимался тереть ее с удвоенным усердием.

– Ты не представляешь, сколько со всем этим возни! Сколько времени и сил это забирает! А тут еще заказов накидали: одному одно найди, другому другое, третьему вообще советский агитфарфор подавай! Зачем ему, спрашивается, агитфарфор?! Ему, судя по роже, из жестяной миски тюремную баланду хлебать полагается, ан нет – достань ему агитационнный фарфор, и всё тут!

– Ну это же твой хлеб, в конце концов. Что бы ты без этих заказов делал? И потом, не одному тебе независимо от времени хочется жить. Много есть желающих.

– Слишком много!

Приоткрылась дверь, и Марина Львовна позвала на кухню обедать.

– Слишком много, – продолжал Король за едой, – это просто эпидемия какая-то!

Марина Львовна убежденно кивнула, подтверждая слова сына. Он взглянул на нее и отвернулся, ничего не сказав.

– Всегда ведь были люди, которые хотели из своего времени сбежать. Естественное, по-моему, человеческое желание. Я знал таких, кто не слушал музыку, написанную позже семидесятых, и таких, для кого всё кино закончилось в двадцатом веке, дальше ничего интересного уже не было, одни повторы…

Карандаш говорил, обращаясь к Королю, но тот был занят супом, тогда как Марина Львовна, прекратив есть, внимательно на него глядела, и получалось, будто он говорит всё это ей. В ее взгляде было согласие с каждым словом, несколько раз она кивала, словно тоже знала людей, о которых рассказывал Карандаш, а едва он прервался, с безукоризненной вежливостью спросила:

– Вам нравится суп?

– Да-да, замечательный, большое спасибо… Людей, для которых вся настоящая литература была написана в девятнадцатом веке, тоже всегда хватало.

– Это были одиночки, первые ласточки. Теперь пошли заказчики, которым не просто старые пласты или, там, книги подавай, они теперь хотят полностью среди вещей, скажем, из шестидесятых жить, чтобы и мебель, и обои, и одежда, и музыка, и всё прочее – из одного периода.

Спеша закончить с едой, Король торопливо, ложку за ложкой отправлял в рот горячий суп, пока пристально за ним наблюдавшая Марина Львовна не сказала:

– Ты сначала доешь, потом говори, а то обожжешься. Когда я ем, я… что?

Эти слова так явно обращались к Королю, каким он был лет двадцать, а то и больше назад и для Марины Львовны, судя по всему, ничуть не изменился, что Карандаш почувствовал себя выключенным из времени, застывшего на этой кухне между матерью и сыном, где одни и те же фразы могли повторяться бессчетное количество раз, не утрачивая своего значения.

Король сделал вид, что не заметил слов матери:

– И это не один какой-нибудь чудик, а целые компании. Представляешь?! В гости друг к дружке ходят – из шестидесятых в семидесятые, из семидесятых в тридцатые.

Но Марину Львовну было так просто не сбить:

– Когда я ем, я… что?

Она вовсе не хотела на самом деле заставить сына замолчать, ей нужно было, чтобы он ответил ей, чтобы отозвался тот нетерпеливый и странный ребенок, всегда норовивший поскорее сбежать из-за стола и вообще от людей к своим коллекциям, которого она по-прежнему в нем различала.

У Короля точно парализовало обращенную к матери половину лица, а другую скривила нехорошая улыбка, и все-таки он продолжил:

– Я уже не говорю про тех, кто славянскую старину восстанавливает и квас из жбана хлебает, этих всегда было не счесть.

– Когда я ем, я… Я что?

– Я глух и нем! – не выдержал Карандаш.

После обеда вернулись в комнату Короля, Карандаш сел в старое кожаное кресло с протертыми подлокотниками, и разговор продолжился.

– Мне кажется, эта тяга сбежать из своего времени так распространилась потому, что будущего не стало. Раньше ведь верили, что в будущем всех ждет что-то совсем другое, новое, чего никогда прежде не было: коммунизм там, полеты в космос, освоение иных планет… Я точно помню, в детстве многие взрослые вокруг меня в это вполне серьезно верили. А теперь ясно, что дальше ничего уже не будет, то есть будет всё то же самое, теперь даже коммунизм остался в прошлом. В будущее людей загоняет государственный проект, будь то освоение космоса или социализм в отдельно взятой стране. Обычному человеку это вроде бы до лампочки, но страна в целом должна куда-то двигаться, и он двигался вместе с ней. А теперь всё это рассыпалось, наш проект свернули, и у людей не осталось ничего, кроме прошлого. О будущем им даже думать не хочется, потому что в нем будет всё, что уже есть, только гораздо хуже: ведь сами они станут старее. – Карандаш говорил спокойно, почти равнодушно, будто его самого это совсем не касалось, только под конец пробился на поверхность его всегдашний страх перед старостью, и голос сразу зазвучал по-другому, а сам он отвернулся к окну, за которым шли над крышами тучи и вместе с ними, замершее в комнате Короля, законсервированное в коллекциях и плесневеющее в собраниях всевозможного старья, продолжало идти время.

– А ты заметил, сколько расплодилось фильмов, где какие-нибудь олухи в прошлое проваливаются? Куда кто хочет, туда и проваливается. Кому героизма не хватает, попадает на войну, кто по советской самоотверженности тоскует, оказывается в конце сороковых, когда страну восстанавливали, кому нужна искренность и свежесть чувств, тот в шестидесятых под июльским дождем мокнет, кому революционную романтику подавай, тот в двадцатые норовит. Меня на эти фильмы теперь то и дело консультантом зовут. Или вещички у меня просят, какие им по сценарию нужны. Я даю, жалко мне, что ли? – Расположившийся на диване Король пожал своими узкими плечами, точнее, одним, левым плечом, отчего яйцо его голой головы склонилось набок, и, словно стремясь компенсировать этот перекос, на губах возникла кривоватая усмешка. – Ну не бесплатно, конечно, даю. Но по очень гуманным расценкам.

– Меня еще вот что удивляет: о прошлом ведь, по идее, старики должны думать, которые до будущего всё равно не дотянут, будущее – оно для молодых. Так нет же, теперь молодые ностальгируют по временам, когда их еще и в помине не было!

– Всякий человек в конце концов выпадает из своего времени, – меланхолично произнес Король, – кто раньше, кто позже. Если только прежде этого не выпадает из жизни. Может, уж лучше заранее… подстелить, так сказать, соломки…

– Я это только тем объясняю, что всё наше будущее осталось в прошлом. И чтобы вновь открыть для себя будущее, надо сперва вернуться назад.

Карандаш был из тех, кому нужно было всё объяснить себе и другим, Король же объяснений не любил, по большей части не верил им, поэтому сказал:

– Это твое “наше будущее” – рациональный левый проект, высосанный из пальца: всегда, во все времена он был химерой и никогда не удавался. В это будущее люди должны маршировать стройными рядами, а люди не хотят маршировать рядами, при первом удобном случае они норовят сбежать из рядов и поодиночке улизнуть в прошлое. Потому что прошлое у каждого в душе, к нему влечет неистребимая сила ностальгии – живущая в любом человеке сила сопротивления диктатуре времени.

– Да какая там сила сопротивления! Всё это мутная правая мистика: обращение времени вспять и всё в таком духе. Бессознательная тяга обратно в материнское лоно. Ностальгия – это болезнь, исподволь подтачивающая силы, лишающая вкуса к реальности, принуждающая жить в несуществующем мире! А ты, между прочим, зарабатываешь на этой болезни, как врач, который вылечить не может, но всё равно продает дорогие лекарства, хотя знает, что они принесут только временное облегчение.

– Лекарства продает не врач, а аптека, – с обидой в голосе сказал Король. – А по поводу тяги в материнское лоно ты что-то совсем уже загнул… У нас вся страна по СССР ностальгирует, что ж, она вся, по-твоему, в материнское лоно стремится?

Он взял медную рюмку, поглядел, прищурившись на свет, и стал снова натирать ее с таким видом, точно это занятие было единственным, что его интересовало.

Карандаш и сам почувствовал, что про тягу в материнское лоно говорить не стоило. Всё остальное можно, а вот этого не надо было. Поэтому продолжил примирительным тоном:

– У меня самого, как, наверное, и у каждого, бывают дни, когда, кажется, всё бы отдал, чтобы хоть на день куда-нибудь назад улизнуть. Лучший из дней в настоящем обменял бы на худший в минувшем и ни секунды б не пожалел. В такие дни у меня даже что-то вроде надежды возникает, что где-то и, может, совсем даже рядом должна быть щель, сквозь которую можно в прошлое проскользнуть. Не может ведь быть, чтобы это чертово время было совершенно сплошным и непроницаемым, без единой трещины! С тобой такого не бывает?

Король с подчеркнутым равнодушием пожал плечами:

– Не припомню.

Достал из-под дивана коробку, доверху набитую обувью, из нее – пару сплющенных штиблет, за ней еще одну, сунул руку в ботинок – палец вышел через дырку наружу.

– Ты сам-то знаешь, сколько у тебя тут обуви хранится? – спросил Карандаш.

– Пар триста, наверное, наберется. Что, много? По-моему, в самый раз. – Когда разговор зашел о коллекции, Король сменил гнев на милость. – Можно всю историю нашей страны через историю обуви представить. Запросто. У меня с обувью вообще особые отношения. Я тебе не рассказывал, как я впервые на барахолку попал?

– Вроде нет.

– Я себе ботинки не мог найти. У меня же ноги разного размера, правая на полразмера больше левой. Такое редко, но случается. Очень редко. Мне подходящую обувь в магазине практически не купить, то жмет, то, наоборот, велика. Я прямо измучился, не знаю, сколько магазинов обошел, пока не догадался, что мне только разношенная обувь годится. Умные люди подсказали: ты съезди на Тишинку – тогда еще старая Тишинка была. Так я впервые там и оказался. Приехал за ботинками, и сразу, конечно, глаза разбежались, столько там всего интересного можно было найти. И все за бесценок… Никогда с пустыми руками не уйдешь.

– А ты не боишься, что когда-нибудь твои коллекции тебя под собой похоронят? – Карандаш оглядел стеллажи до потолка с чемоданами, коробками и ящиками, делавшие комнату Короля похожей на камеру хранения. – Что ты зароешься в них с головой так, что уже не сможешь выбраться?

– Может, и боюсь… А что делать?! Кто-то ведь должен это всё сохранить! Кто-то должен оценить, понять, прочувствовать неповторимость вещей, каких больше уже не будет, в которых время, которое тоже никогда не вернется! Что делать, если люди так глупы и слепы, что единственные штучные вещички, считай, задаром отдают?! Как я могу не взять? Кем я тогда буду? Таким же идиотом, как они?!

– Что-то сдается мне, – не смог удержаться от упрека Карандаш, – что ты вещи больше, чем людей, любишь…

– Ну почему же? Совсем не больше. Можно и людей коллекционировать. Хотя это не мой профиль. С человеком никогда до конца ничего не поймешь, на языке у него одно, на уме другое. То ли дело вещь? С ней с первого взгляда всё ясно. Человек ненадежен, сегодня он за тебя, а завтра, глядишь, уже против, только вещь, честняга, никогда тебя не предаст. А главное, человек ведь здесь совсем ненадолго, его собственные вещи, как правило, его переживают. И потом, каждый человек сам по себе коллекция… – Король отвернулся от Карандаша и продолжил разбирать коробку с обувью, кажется, демонстрируя этим, что Карандаш как представитель человеческого рода интересует его меньше старых ботинок.

– Это как это? Почему каждый человек – коллекция?

– Ну, каждый же состоит из того, что им в случайном порядке скоплено за жизнь: встреч, событий, идей, принципов. Из прочитанных книг, увиденных фильмов и так далее… Всё это перемешивается, лепится одно к другому по большей части довольно бестолково, на удачу – и получается характер. Неповторимая, понимаешь ли, личность. А у меня здесь всё по-другому: все мои коллекции упорядочены, вещички в них отобраны, любая случайная находка попадает в ряд, включается в систему. Правильная коллекция, по сути, отменяет случайность. В отличие от человека – коллекции бессистемной, неупорядоченной…

В этот момент дверь в комнату открылась, и Король прервался, подняв глаза на мать – возникшую на пороге грузную фигуру в переднике, в слепо отсвечивающих очках на полном лице.

– Вы обедать будете? Я уже всё нагрела…

Кирилл молчал, Карандаш тем более, поэтому Марина Львовна повторила несколько менее уверенно:

– Всё на столе, остывает…

И, начав уже подозревать, что что-то не так, изменившимся голосом:

– Вы идете или нет?

– Обедать? Спасибо. – Обычно подвижное, лицо Кирилла застыло, на нем двигался только рот. – А что у нас на обед?

– Да всё как всегда, – почувствовав неладное, Марина Львовна стала говорить, как бы оправдываясь, хотя еще не поняла, в чем ее вина. – На первое овощной суп, очень вкусный, на второе…

– Овощной суп – это чудесно. Чудесно… – Кирилл сделал паузу, собираясь с духом, прежде чем продолжить. – Вот только еще часа не прошло, как мы пообедали. И ты вместе с нами.

– Да? И я вместе с вами? – Марина Львовна растерянно улыбнулась. – Ну ладно… Тогда конечно… Неужели я тоже обедала? – Она как будто еще на что-то надеялась.

– Да, и ты тоже.

Вышла в задумчивости, прикрыла дверь.

– Вот так и живем, – сказал Король.

И больше ничего не сказал, вернулся к коробке со штиблетами.

Дверь отворилась снова.

– Я забыла, как это называется? Ну то, чем я болею?

– Ты отлично знаешь, я много раз тебе говорил.

– Нет, не говорил.

– Говорил, ты забыла.

– Ну скажи еще раз. Последний. Я больше не забуду, честное слово.

– Ты напрягись и вспомни. Ты просто ленишься напрягаться. Всё от лени.

Лицо Марины Львовны на минуту замкнулось, ушло в себя в попытке справиться с памятью, конечно, напрасной.

– Ну подскажи… На какую букву?

– На “а”.

– На “а”? А… а… а…

Повторяя единственную букву, Марина Львовна переводила взгляд с сына на Карандаша и обратно, будто надеялась прочесть название болезни на их лицах, ожидая еще подсказки, хотя бы намека.

– А… а… а…

Карандаш по примеру Короля молчал, но с каждой секундой это давалось ему всё труднее, слово застряло, как кость, у него в горле, и вытолкнуть его, раз Король это слово не произносил, он не мог.

Марина Львовна улыбалась, словно это была шутка, словно они вдвоем ее разыгрывали.

– А… а…

– Это мы тебе мешаем сосредоточиться, – сказал наконец Кирилл. – Иди к себе. Иди, подумай.

Она послушно ушла. Но не прошло и минуты, как вновь возникла на пороге комнаты, рывком распахнув дверь настежь.

– Знаешь, как это называется?! Знаешь как?! Это называется издевательство над больным человеком! – Ее трясущееся лицо всё вспотело от возмущения. – Натуральное издевательство! Это ты специально, чтобы посмеяться надо мной. Чтобы на смех меня перед чужим человеком выставить! Негодяй! Предатель! Я его растила, столько сил на него убила… Предатель!

Кирилл вскочил с дивана со старой штиблетой в руке.

– Ну что ты, что ты… Кто над тобой издевается? Просто нужно хотя бы пытаться вспомнить. У тебя болезнь Альцгеймера, ты же прекрасно это знаешь.

– Конечно знаю. А если и забыла, что в этом такого?

– Ничего, конечно, ничего.

– Подумаешь, забыла! Как будто ты никогда ничего не забываешь!

– Само собой, забываю. Ты не волнуйся. Иди к себе, успокойся. Мы тут о своем…

– Издевательство! – Ушла, хлопнув дверью напоследок.

Кирилл повертел в руке штиблету, словно недоумевая, зачем она ему, отбросил в угол. Или, скорее, уронил в направлении угла – руки его, кажется, не очень слушались. Лицо, прежде туго обтянутое кожей, утратило резкость черт, как-то одрябло и расплылось, а глаза застыли во взгляде в одну точку. Неловко подогнув ногу, сел на диван.

– Это с ней бывает. Бывает. Вообще она обычно спокойная, – было похоже, что этими словами он успокаивал сам себя, – но иногда случается…

Карандаш почувствовал, что теперь он может наконец спросить:

– Тяжело тебе с ней?

– Ничего… ничего… Ей тяжелее. Хотя кто знает? – Кирилл пожал плечами, левое вновь оказалось выше правого, но улыбки, чтобы уравновесить кривизну, в этот раз не было.

– Живем… А куда денешься?

Если верно было предположение Карандаша, что коллекционирование служило Королю защитой от материнского безумия, то внезапная вспышка ее гнева разом смела эту защиту, сделала бесполезной, и теперь Кирилл блуждал потерянным взглядом по стеллажам и полкам с таким видом, будто забыл, для чего ему всё это нужно. Взял рюмку, с которой счищал налет, покачал в пальцах, словно надеясь восстановить касанием ее назначение и смысл, отставил. Карандашу хотелось как-то поддержать друга, но Король никогда и ни у кого не просил поддержки, и Карандаш не знал, что ему сказать, как поступить. Да и что здесь скажешь… Он повернулся к окну, поглядел вслед проехавшей машине, вслед переходящей улицу женщине в синем плаще, и ему захотелось выйти из застрявшего в этой комнате времени наружу, туда, где оно продолжало двигаться.

Карандаш получил свою кличку не за худобу и высокий рост и не за сходство с популярным в незапамятные времена клоуном, с которым у него и подавно ничего общего не было. Кирилл Король прозвал его так за то, что он всегда носил с собой китайский карандаш с выдвижным грифелем и то и дело что-то записывал им в один из рассованных по карманам блокнотов. Других членов свиты, в особенности девушек, очень интересовало, что он там пишет, но Карандаш никому свои блокноты не показывал. Девушки почему-то были уверены, что его записи должны иметь отношение к ним, и старались правдами и неправдами прочитать их. Они постоянно оказывались рядом, стоило Карандашу уткнуться в блокнот, подсматривали через плечо, понимающе улыбались, иногда, заглядывая в глаза, решались спросить напрямую: “Обо мне, да?” Боцман поделился с Королем предположением, что Карандаш для того и карябает в своих бумажках, чтобы заинтриговать девушек. Но это было не так. Карандаш из года в год намеревался написать книгу. Он и на рынок приходил скорее ради людей, чем вещей: нигде, говорил он, не встретишь таких персонажей, как на барахолке. Тут людям уже нечего стесняться: выброшенные из жизни и разошедшиеся со своим временем, они не подчиняются больше его вкусам и модам и могут позволить себе быть собой. Он понял это в первый же раз, как попал на Тишинку и увидел за прилавком старуху в малиновом парике, которая ковыряла пальцем в разинутом рту, пытаясь поставить на место съехавшую вставную челюсть.

– Да брось ты, Матвеевна, не мучайся, – подначивал ее тощий старик с прозрачным цыплячьим пухом вокруг лысины, сидевший рядом со своим товаром на прилавке напротив, болтая, как мальчик, не достающими до земли ногами. – Зачем тебе зубы? Я тебя без зубов только больше люблю! И тебе меня любить сподручнее будет. Зубы – они только мешают. А то еще откусишь мне че-нить… от избытка чувств. – Развеселившись, старик еще быстрее заболтал ногами и ударил пяткой по прилавку.

– Да было бы что откусывать! – отвечала, справившись с челюстью, Матвеевна. – Не смеши!

“Любопытно”, – решил про себя Карандаш. Человеческие жизни безо всякого стыда выворачивались здесь наизнанку, вываливая на прилавки или просто на расстеленные на земле клеенки свое уцененное содержимое. И еще одно влекло его на барахолку: здесь он лицом к лицу встречался со старостью, которой боялся, кажется, столько, сколько себя помнил, всматривался в морщинистые, скомканные, изуродованные временем лица и видел, что они продолжают смеяться беззубыми ртами, сквернословить, жульничать и торговаться за каждый рубль, застряв на этой “пересадочной станции на тот свет”, как называл барахолку Король. Старость казалась Карандашу такой же загадочной, как детство: оба возраста не подчинялись тем незамысловатым и по большей части очевидным мотивам, которые управляют жизнью между ними, но если загадка детства притягивала, то старости – отталкивала и ужасала.

– Ну что, Витюха-заткни-за-ухо, футбол вечером смотреть будем? – кричал один старикан другому, тугоухому, за соседним прилавком.

Тот улыбался в ответ мяклой улыбкой и неопределенно кивал, толком, похоже, ничего не услышав.

“А я? – думал Карандаш. – Чем придется мне занимать вечера, когда я стану таким же, как эти? К футболу я равнодушен, сериалы не выношу, кроссворды тоже… Писать? Ну-ну”.

Он уже не раз пытался начать задуманную книгу, но сложность, которую ему никак не удавалось преодолеть, заключалась в том, что всё, написанное им утром, к вечеру казалось Карандашу никуда не годным, а всё, что он писал вечером, выглядело совершенно никудышным на следующее утро. Похоже было, будто в нем обитают два разных человека с противоположными вкусами, утренний и вечерний, неспособные достичь согласия, и каждый из них, придя к власти в отведенное ему время суток, забраковывал работу, сделанную другим. Даже по такому простому вопросу, как его собственный возраст, их взгляды расходились. “Мне тридцать два, – думал Карандаш с утра, – самое подходящее время для начала, всё еще впереди”. А вечером в голове стучало: “Мне уже тридцать два, лучшая часть жизни прошла, а я так ничего и не сумел – поздно трепыхаться”. Он был старше всех остальных членов королевской свиты, но гораздо младше большинства продавцов барахолки. Вглядываясь в их лица, слушая их разговоры, он всякий раз черпал из них для себя что-то вроде надежды: раз они живут как ни в чем не бывало, может быть, и у него получится.

Во второй половине дня, ближе к закрытию рынка, из-под прилавков доставались поллитровки или четвертинки, распивались первые стопки, и старики, и без того разговорчивые, становились назойливыми. Им необходимо было найти кого-нибудь, кому они могли бы рассказать, как шестьдесят лет назад ходили в Парк Горького прыгать с парашютной вышки или смотреть первый телевизор, как хорошо жилось под немцами в оккупации, если бы не партизаны, и как в сорок пятом в Германии за банку тушенки можно было поиметь молоденькую чистую немку. Блокноты Карандаша были полны записанных мелким почерком рассказов о том, как чифирили на зоне и играли на тотошке, мотали срока и брали Халхин-Гол. Еще любили старики поговорить о большой политике, о Сталине и Хрущеве, которого отец народов бил в сорок первом своей трубкой по лысине за то, что тот хотел сдать Москву немцам, а Хрущ отомстил ему на двадцатом съезде разоблачением культа, о Леньке Брежневе и его веселой дочери, заколдованной фокусником Кио, о Горбаче и его Раисе, об Эльцине, продавшем Россию этому… как бишь его? Шарону! Точно тебе говорю – Шарону! Зуб даю! Карандаш носил блокноты в карманах брюк, отчего они рано или поздно рассыпались, их страницы путались, а истории перемешивались между собой, сливаясь в одно многоголосное повествование, в единый рыночный хор – матерящийся, божащийся, сплевывающий, бьющий себя в грудь, надрывающий голосовые связки и в конце концов захлебывающийся мокрым безнадежным кашлем.

– Давай-давай, записывай, – говорил Карандашу Король. – Вот она, история – не в книжках, а здесь, на барахолке, живая, настоящая, не закатанная под асфальт. Ее не проведешь! Кряхтит, шамкает, на ладан дышит, а всё равно всё про всех знает! Только про меня не вздумай писать.

– Это почему?

– Знаю я вас, писателей… Дело даже не в том, что врете. И не в том, что врать не умеете, так что, кому надо, меня всё равно узнают. Дело в том, что, сколько бы вы ни пытались с вашими книжками в будущее пролезть, всё равно они остаются свидетелями своего времени, намертво к нему пришпиленными. А я не хочу к этому времени пришпиленным быть! Я ему ничего не должен. Оно мне не указ! Я вам не герой вашего времени! Правильно я говорю, Михалыч?

Поросший неровной седой щетиной пожилой мужик за прилавком с готовностью заулыбался дряблым ртом, довольный, что Король к нему обратился, хотя вряд ли слышал, о чем он говорил. Его глубоко посаженные, диковатые глаза, прежде смотревшие в никуда, проснулись и засияли.

– Конечно правильно! Я завсегда говорю, ты вообще самый правильный здесь человек. Правильнее тебя и быть никого не может! У меня для тебя тут, кстати, припасено – я помню, ты таким интересуешься.

Михалыч достал из сумки носовой платок, на котором шариковой ручкой была нарисована толстая русалка с кукольным лицом и круглыми удивленными глазами, вокруг нее завивалась колючая проволока, а позади вставали церковные купола и кресты.

– Марочка… Красиво?

Король кивнул с видом знатока, разглядывая расстеленный на прилавке платок:

– Недурно.

– А вот еще, зацени. – Михалыч выложил на платок нож из заточенной вилки с ручкой, сделанной из зажигалки, иконку из фольги и четки. – Всё оттуда, из-за колючки. Кореша мне спецом прислали. Там такие художники работают, что ты! Айвазовский отдыхает! На воле таких штучек днем с огнем не сыщешь. А еще смотри, какая у меня красавица есть.

Восхищенно улыбаясь, Михалыч осторожно извлек из сумки неуклюже слепленную фигурку голой женщины с крашенными черным короткими волосами и глазами, которая лежала на боку, кокетливо поджав под себя левую ногу. – Как живая, а?

Никогда не скажешь, что из мякиша! Во люди умеют, правда? Во мастера! Какие таланты зазря пропадают! – Бережно держа двумя пальцами за талию, он положил фигурку на прилавок перед Королем. – Но это по особой цене, только для тебя. От души ведь, чесслово, отрываю.

– Смотри, Вик, на тебя похожа, – сказал Король невысокой брюнетке с короткой стрижкой, одной из своих преданных поклонниц, подошедшей и вставшей рядом. Глядя то на вещи на прилавке, то на Короля, она пыталась по его реакции угадать, как ей к ним относиться.

– Скажешь тоже… – Она неуверенно усмехнулась.

– Точно, Вик, вылитая ты, – с готовностью подтвердила слова Короля другая его поклонница, Лера (та, что спрашивала, заглядывая в глаза пишущему Карандашу: “Обо мне, да?”). – Саму себя, что ли, не узнаёшь?

Обиженная Вика отошла к соседнему прилавку, а Лера немедленно заняла ее место возле Короля.

– А перышко! Ты погляди, какое перышко! – увлекшись, продолжал нахваливать свой товар Михалыч. Он взял небольшой ножик из вилки и стал, крутя, играть с ним, при этом его заскорузлые пальцы с желтыми окаменевшими ногтями обрели легкость и точность, едва ли не пианистическую мягкость. – Где тебе еще такой сделают? Где еще ты таких умельцев найдешь?! Эх, знал бы ты, Кирюха, как я по зоне скучаю! Вроде уж сколько лет прошло, как откинулся, а до сих пор снится! И даже, не поверишь, чем больше времени проходит, тем ярче как-то снится, живее… – Михалыч говорил, обращаясь к Королю, но краем глаза явно учитывал и внимание красивой Леры, смотревшей на него с боязливым изумлением. – Сначала-то, конечно, как на волю вышел, и вспоминать не хотелось, а потом как пошла сниться – что ты тут поделаешь?! Так и вижу, как сидим мы с корешами в биндюге – сарайчик такой у нас был на промзоне, – покуриваем, и даже лиц в темноте толком не различить, а всё равно знаю: все свои, проверенные, любой за тебя руку отдаст. Не то что на воле – не поймешь, что за люди кругом, тьфу, а не люди! Я иногда, чесслово, думаю: пропади она пропадом, эта воля! Может, отчебучить что-нибудь эдакое, чтоб надолго запомнили, инкассаторов на сто мильенов облегчить или Кремль, что ли, поджечь – жаль, он, подлюка, каменный, не загорится, – гульнуть от души, а потом обратно, к своим. Да только возраст уже не тот, здоровья никакого нет, тяжеловато мне теперь там будет. Видно, здесь судьба доживать. – Михалыч вздохнул, поскреб щетину на подбородке. – Так ты берешь, нет? Мне же деньги на поправку здоровья нужны, а то бы никогда такую красоту не продал.

Поторговавшись – как же без этого, – Король взял марочку с русалкой и фигурку из мякиша.

– Остальное себе оставь. У меня досок самодельных хватает, и четки такие есть, и перышки.

– Я и не знал, что ты тюремные изделия тоже собираешь, – сказал Карандаш. – Ты мне их не показывал.

– А ты много чего не знаешь. Как я могу их пропустить, если это всё наша история, самое, можно сказать, ее сердце, самая заветная часть! Вот Михалыч не даст соврать.

Михалыч ухмыльнулся, но ничего на слова Короля не ответил. История так история, вам, молодым, виднее. Убирая вещи обратно в сумку, только посетовал, что Король не взял ножик:

– Тонкая ж работа, штучная вещь! Хотя, конечно, как знаешь… Пускай мне остается. Погляжу на него – вспомню нашу биндюгу… – Он хмыкнул что-то невнятное на прощание Королю и его спутникам и стал смотреть в сторону, поверх голов.

Взгляд его потускнел и застыл, сделавшись похожим на отсутствующий взгляд Марины Львовны, когда она, с головой уйдя в память, часами стояла у окна с холодным отсветом зимнего дня на замкнувшемся лице.

Иногда Король приглашал своих избранных последователей, ядро своей свиты, к себе в гости. В это ядро входили те, кто не покинул его после закрытия Тишинки в начале девяностых, когда ему пришлось переключиться на далекие от центра барахолки, расположенные за Кольцевой дорогой. Добираться до них было сложнее, и главное, они были лишены легендарного обаяния Тишинки, существовавшей с незапамятных, чуть ли не с довоенных времен (никто до конца не верил, что ее закроют, и все-таки это случилось), поэтому многие отсеялись, свита поредела, остались лишь самые преданные, верные из верных. При переходе с одного рынка на другой их состав тоже менялся, но Карандаш со своими блокнотами, флегматичный Боцман, высокая, с водянистыми глазами и приоткрывающей верхнюю десну улыбкой Лера и ни на шаг не отходящая от Короля, готовая стерпеть все его насмешки Вика не покидали ядра свиты никогда.

На вечеринки Короля попасть хотели многие, поскольку было известно, что на них он открывает свои запасники и раздает в пользование гостям – только на один этот вечер – разные необыкновенные вещи из своих коллекций. Карандаш охотно брал себе что-нибудь военное: френч, гамаши или брюки галифе. Боцман обычно получал котелок или даже цилиндр, преображавший его – вместе с подтяжками и галстуком-пластроном – в финансового воротилу, типичную акулу капитализма. Лера куталась в самое настоящее, пусть и заметно траченное молью боа из страусовых перьев, в котором ее улыбка даже против воли делалась таинственной, а глаза – чуть раскосыми и блуждающими. Вика получала что-нибудь вроде шляпы с вуалью или муфты, а однажды ей достался шиншилловый палантин, но Король сказал, что ее прическа совершенно к нему не подходит, извлек из нагрудного кармана ножницы, пощелкал ими и мгновенно у всех на глазах сделал ей стрижку бубикопф – самую популярную в двадцатых. Вика не сопротивлялась, как всегда доверяя Королю, а потом с удивлением смотрела в зеркало на свою обновленную голову, точно с трудом себя узнавала, и с подозрением выслушивала одобрение других гостей, не уверенная до конца, что они над ней не смеются. Король объяснял каждому, как обращаться с доставшейся ему вещью: как крепить вуаль, как завязывать шейный платок, как носить боа или цилиндр – откуда-то он всё это досконально знал. Потом в белых перчатках и белой нейлоновой рубашке с завернутыми до локтя рукавами Король самолично смешивал для гостей коктейли, следя, чтобы никто не остался трезвым. Здесь он тоже был асом: знал рецепты нью-йоркских коктейлей двадцатых годов и берлинских тридцатых, любимые напитки свингующего Лондона и декадентского Парижа. Закуски обычно было не много, спиртное быстро ударяло в головы, и веселье набирало обороты. Застенчивая и неуверенная Вика начинала говорить без умолку, Лера заливисто смеялась, будто боа щекотало ее повсюду своими перьями, толстый Боцман в съехавшем набок котелке пытался изобразить танец живота, а вооруженный фотоаппаратом Карандаш без устали всех снимал. Пробовавший каждый из коктейлей Король набирался, кажется, первым. На его лице возникала сосредоточенная, ни к чему не относящаяся, замороженная ухмылка, а жесты длинных рук обрывались, не успев завершиться. Этими неоконченными жестами он руководил – или ему казалось, что руководит, – происходящим за столом, и, хотя никто уже никого толком не слушал, любой из гостей, заметив обращенную к нему руку хозяина, старался как-то отреагировать. Карандашу становилось всё труднее удержать фотоаппарат неподвижным, кадры получались смазанными, но они нравились ему и такими. Лера отняла котелок у Боцмана и, запрокинув голову, накрыла им верхнюю половину лица, ее рот растянулся в улыбке до ушей, как будто ожидая, пока в него положат что-то необыкновенно вкусное. Вика завела за голову голые руки в длинных перчатках, а Король, вооружившись лорнетом, изучает ее разверстую подмышку. Боцман, говоря тост, взгромоздился на стул, чтобы привлечь к себе внимание, и, конечно, рухнул вниз, камера поймала его за миг перед падением, уже теряющего равновесие, с перекошенным толстощеким лицом, сделавшимся совсем детским от страха. Вика с Лерой пытаются станцевать канкан, но никак не могут согласовать движений, потому что то одну, то другую корчит от смеха. Король смотрит на них, откинув голову, подперев рукой задранный подбородок, совершенно трезвым взглядом. Однажды поймав этот взгляд, Карандаш уже не мог отделаться от подозрения, что опьянение Короля наигранно, он преувеличивает его, чтобы не выпадать из общего веселья, а сам при этом внимательно и насмешливо за всеми наблюдает. Едва он это заметил, как собственное отражение в зеркале показалось Карандашу совершенно нелепым, словно он вдруг увидел его глазами Короля: ну какой из него, в самом деле, военный? На Короле френч и брюки галифе сидели так, точно специально на него пошиты, а на сутулом долговязом Карандаше висели как на вешалке. То же самое, если приглядеться, и Боцман: галстук-пластрон шел ему как корове седло. Да и Викино курносое скуластое лицо прическа бубикопф, какими бы комплиментами ее ни осыпали, не особенно красила. Любой из них с полным правом мог бы отнести застывшую ухмылку Короля на свой счет. Она не была злой или презрительной, напротив, Король был неизменно доброжелателен и по-королевски щедр, всегда готов подарить любому из гостей что-нибудь из своих коллекций, так что они редко уходили от него с пустыми руками, но эта ухмылка расставляла их по местам: он был первооткрывателем, они – его подражателями, и только.

Танцуя с Лерой, Карандаш заметил, что она то и дело оглядывается на Короля, небрежно обнимавшего одной рукой Вику (в другой – погасшая сигарета), которая опустила в медленном танце голову ему на плечо, уйдя, похоже, в состояние, близкое к трансу. Карандаш знал, что у Леры что-то было с Королем, но давно закончилось, перешло в простую дружбу, и всё же теперь, щекоча Карандашу шею своими перьями и раскачиваясь в его руках, она была не с ним, а с Королем и Викой, пытаясь расслышать сквозь музыку, что у них там происходит, вслушиваясь, кажется, всей своей длинной спиной, голой шеей в каштановых завитках и затылком.

– Ты его все еще любишь?

Лера ответила не сразу:

– Дело не в этом…

– А в чем?

– Я потом тебе расскажу. Не сейчас.

– Почему не сейчас? – попытался проявить настойчивость Карандаш.

– Потом, потом…

Она погладила его по волосам, прикосновение было извиняющимся и утешительным. И обидным.

Когда кто-нибудь делал музыку громче, из своей комнаты появлялась Марина Львовна. Она как будто ждала, когда веселье достигнет такого градуса, чтобы она могла влиться в него незаметно, не привлекая к себе слишком много внимания. Ее охотно принимали в круг танцующих, и, хотя она была трезвой – спиртного Марине Львовне было нельзя, – всеобщее опьянение быстро передавалось ей. Ее большое лицо краснело, глаза блестели; танцуя, она прижимала локти к бокам, чтобы унять их качку, и закусывала иногда от азарта нижнюю губу. Несмотря на полноту, она всё еще танцевала хорошо, умение, приобретенное на студенческих балах, на танцверандах Пицунды и танцплощадках подмосковных домов отдыха никуда не делось. Но главное, Марина Львовна помнила уйму танцев, никому, кроме нее, в компании Короля неизвестных, и охотно бралась обучать его друзей летке-енке, твисту, липси или свингу. У Короля были в коллекции пластинки со всей необходимой музыкой, пробивавшейся сквозь шипение и скрип, и гости, кто как мог, повторяли за Мариной Львовной, которую распирало от радости, что ее давно, казалось, никому не нужные познания пригодились. Даже неуклюжий Боцман, осваивая твист, выделывался перед не обращавшей на него внимания Викой, изо всех сил вдавливая ботинком в пол воображаемый окурок. Лера с Викой брали Марину Львовну под руки и танцевали с ней канкан, у Марины Львовны тряслись раскрасневшиеся щеки и сползали с носа, грозя упасть, очки. Скоро она высвобождалась из их рук и в изнеможении плюхалась на диван. Первым делом тянулась к шампанскому, но Король был начеку – ради этого он и сохранял трезвость, – забирал у нее бутылку и в бокал наливал сок. Она выпивала его залпом, опять просила шампанского, опять получала сок, отдувалась, обмахивалась ладонью и улыбалась, улыбалась, ее разгоряченное лицо сияло радостью за всех. Безотчетное счастье чужой молодости, скрытое от них самих за их обидами, ревностью, любовью и прочей чепухой, осаждалось в ней и выходило в улыбке, ничуть не изменившейся с тех снимков пятидесятых годов, которые подолгу рассматривал ее сын, морщась от переполнявшего их света.

Сам Король никогда с матерью на этих вечеринках не танцевал, а вот Карандашу, хоть танцор он был никудышный, случалось. Всякий раз он поражался тому, с какой уверенностью и легкостью двигалась Марина Львовна – он едва успевал под нее подстраиваться. Конечно, она вела его, а не он ее, и при этом не забывала подбадривать: “Хорошо, Валя, молодец! Только легче, легче! И более плавно, Валя, пожалуйста…” Усаживая после танца совсем немного запыхавшуюся Марину Львовну на диван, Карандаш думал: “Интересно все-таки, за кого она меня принимает?” На самом деле его звали Сергеем, несколько раз он поправлял Марину Львовну, потом понял, что это бесполезно. Во время их следующего танца она снова называла его Валей.

Расходились поздно, сильно набравшись, долго топтались в прихожей, путая свою и чужую одежду. Лера не могла найти свой шарф и объявила, что без шарфа она не уйдет, во всеуслышание намекая этим на желание остаться на ночь, Карандашу пришлось уводить ее чуть не насильно, она едва держалась на ногах, и Боцман, собиравшийся провожать Вику, вынужден был ему помогать. Вике Король шепнул на ухо: “Не спеши” – она всё поняла и не стала толкаться в прихожей с остальными. Когда за другими гостями дверь наконец закрылась, Король вернулся в комнату и нашел ее убирающей со стола. Марина Львовна ушла к себе; проходя мимо ее приоткрытой двери, Король увидел, что она уже легла и погасила свет. Он подошел к Вике сзади, обнял, положил руку на ее большую грудь. Она замерла, а когда обернулась к нему, ее глаза были закрыты, а рот приоткрыт для поцелуя. Этот поцелуй слепил их вместе так, что они уже не могли разлепиться, чтобы разобрать диван, прежде чем лечь, и пытались устроиться на собранном, при этом то он, то она начинали сползать вниз. Даже раздеваться пришлось, не размыкая до конца объятий, поспешно выворачиваясь из одежды сложнозапутанными движениями, так что ее части менялись местами, и Викин бюстгальтер оказался висящим на шее Короля, а его нейлоновая рубашка с головой накрыла Вику. Ее скуластое лицо отчетливо проступало под белой тканью, пока она не скомкалась складками, тогда лицо пропало. Вика что-то бормотала, выпутываясь из рубашки, а когда наконец выбралась, Король увидел, что ее глаза широко открыты. Полные ужаса, они смотрели не на него, а ему за спину. Стремительно заражаясь ее страхом, Король обернулся и обнаружил, что в дверях комнаты в наполовину расстегнутом халате стоит Марина Львовна. “Я скоро уже насмерть замерзну! – возмущенно произнесла она. – Тут мороз, как в покойницкой!” Чувствуя, как и его насквозь пронизывает нечеловеческий холод, Король проснулся. Он лежал один в темной и холодной комнате. Кто-то, скорее всего, он сам оставил фортку открытой настежь. Поднялся, кутаясь в одеяло, закрыл фортку, заглянул к матери: она спала на спине, дыхания не было слышно, ее голубое в отсвете заоконного фонаря, неподвижное лицо выглядело гораздо более старым, чем днем, почти неживым. Кириллу вспомнилось прозвучавшее во сне слово “покойницкая”.

Вернулся к себе, но заснуть уже не мог. Лежал и слушал тяжелый гул долгих товарных поездов, доносящийся с железной дороги. И, как всегда, когда лежал без сна, вспоминал, как несколько дней назад, не сдержавшись, опять кричал на мать или как отмахивался от ее неловких попыток поговорить с ним. То, что днем казалось пустяком, ночью разрасталось, распухало на дрожжах вины и стыда. Стыд был как тупая боль, заполнявшая его до отказа, так что ничему другому места уже не оставалось, и Кирилл ворочался с боку на бок, словно пытался вывернуться из себя, извернуться так, чтобы не быть больше собой, стать кем угодно, кроме себя. (После таких ночей он обычно перерывал на следующий день свои залежи шмотья и появлялся на барахолке в совершенно новом обличье.) Ночным зрением, от которого не укрывалась ни одна подробность, он видел мать вечером перед телевизором; она уже с трудом улавливала сюжет фильма и то и дело спрашивала: “Это в какой стране?” Первые несколько раз он отвечал ей правду, потом не выдерживал и начинал лепить первое попавшееся: “В Англии! В Бразилии! В Ботсване!” Марина Львовна всегда ему верила, но это только увеличивало ее непонимание, она смотрела на экран с терпеливым недоумением, отчаявшись связать происходящее. Если фильм был комедией, она с готовностью громко смеялась, заметив, что сын улыбнулся; если с экрана звучала музыка, раскачивала в такт головой или ногой. Бессонница возвращала Кириллу эти раскачивания и отраженный смех, а безнадежно непонимающий взгляд Марины Львовны был направлен теперь не на экран, а прямо на него. Он был пристален, терпелив и мучителен, от него было никуда не деться, не вывернуться из себя, не оправдаться. Все слова, какие Кирилл легко находил в свое оправдание днем, утрачивали значение, потому что отдельные проявления забывчивости и рассеянности матери складывались ночью вместе в картину неизлечимой болезни, бывшей, по сути, растянутой во времени смертью, а близкой смерти достаточно одного дыхания, чтобы выдуть смысл из всех слов и оправданий, превратить их в набор пустых звуков.

Болезнь не стояла на месте, она неотвратимо прогрессировала, хотя внешне это проявлялось как раз в том, что Марина Львовна всё чаще повторяла одни и те же фразы, всё короче становились промежутки от одного повтора до следующего. Чем безнадежней застревала ее жизнь на поверхности, тем заметнее был рост скрытых разрушений, причиненных болезнью, провалов и осыпей в ее сознании, пустот, которые нечем было заполнить, кроме воспоминаний. И если днем Кирилл старался не задумываться, что чувствует мать, то по ночам его стыд и вина как будто восстанавливали между ними когда-то связывавшую их пуповину, по которой текли в него ее боль, недоумение, растерянность, страх. Оказывалось, что он помнит все ее заминки, все паузы в поисках забытого слова, в которые она проваливалась без шансов выбраться, а он мог помочь ей, но вместо этого ждал, пока она найдет потерянное сама. Он вспоминал мать на кухне, где она пыталась навести порядок, не замечая, что Кирилл за ней наблюдает: то и дело она застывала в размышлении со сковородкой, масленкой или еще чем-нибудь в руках, разглядывая вещь так, точно видела впервые и старалась понять, для чего эта штука и где ее место. И каждое ее неуверенное, нелепое движение царапало саднящую от стыда память, каждый пришаркивающий шаг был шагом навстречу близящемуся концу. В эти ночные часы его вина за дневную раздражительность и частые срывы распухала до вины за то, что остановить время не в его власти. И все его коллекции, пытавшиеся на свой лад законсервировать время, не могли ему здесь ничем помочь, не служили ни оправданием, ни защитой.

Всё чаще Марина Львовна проводила целые дни в поисках ускользавших от нее слов и вещей. Вещи искать было легче, все-таки три комнаты предоставляли простор для поисков, и каждый раз, завершив один круг, можно было начинать по новой, не теряя надежды. Всегда оставались углы, куда она забывала заглянуть или забывала, что уже глядела, и в каждом из них был шанс на удачу. Розыски пропавшей вещи никогда не были абсолютно безнадежными. Хуже обстояло дело со словами: здесь поиск с самого начала упирался в тупик, которым была собственная голова Марины Львовны, превращавшаяся во враждебную, со всех сторон защищенную крепость, укрывавшую забытое слово. Если исчезновение вещей всегда можно было списать на злокозненность обстоятельств, скажем, на вечный беспорядок разбросанных по всей квартире рыночных находок Кирилла, то в пропаже слов некого было винить, кроме предательства собственных извилин. Вещь могла отсутствовать по множеству разных причин: ее мог переложить с места на место Кирилл, она сама, наконец, запропастившаяся вещь обретала, кажется, собственную злорадную волю и наблюдала исподтишка из своего укрытия за розыскными усилиями Марины Львовны, посмеиваясь над ней. Слова же исчезали безо всяких причин, будто под ними открывался вдруг черный люк и они беззвучно в него проваливались. В заключенном в голове необозримом пространстве мозга не было ни направлений, ни ориентиров, ни зацепок, помогавших найти потерю. Память беспомощно обшаривала себя вслепую в кромешной тьме и скоро сдавалась; оставалось ждать, чтобы слово вернулось само. И оно возвращалось, но на однажды ускользнувшее слово уже нельзя было положиться: в самый неподходящий момент, например, в разговоре по телефону, оно норовило опять предать ее и исчезнуть. Всё это напоминало жестокую игру, в которую вещи и слова играли с Мариной Львовной, прячась и заставляя ее водить, вот только выйти из игры было не в ее власти, эти прятки могли закончиться лишь вместе с ее жизнью. Одно из правил игры она усвоила: если поиски оказывались напрасными, нужно было забыть о пропаже, тогда исчезнувшее слово объявится само. Но это было проще сказать, чем сделать: забытое не собиралось забываться, потеря постоянно напоминала о себе, как слепое пятно в поле зрения, лезущее в глаза куда ни посмотри, так что не замечать его невозможно. Хорошо, когда Кирилл был дома: он мог подсказать ей слово, хотя часто она не решалась его спрашивать, зная, что он будет требовать, чтобы она напряглась и вспомнила сама, а куда ей было еще напрягаться, если бессилие и досада порой так стискивали грудь, что не продохнуть. Если же сына не было, она иногда целыми часами, как прикованная, думала о забытом, ломилась в него, как в открытую дверь, заранее зная, что всё напрасно, оно не вернется, пока она не заставит себя перестать о нем думать. В отношениях с пропавшими вещами тоже были свои хитрости: часто вместо той вещи, которую Марина Львовна искала, находились иные, сгинувшие раньше. Поэтому она пыталась делать вид, что ищет совсем другую, давно потерянную вещь в надежде, что нужная ей сейчас найдется сама. Иногда это помогало, но гораздо чаще Марина Львовна запутывалась, забывала, где смотрела, а где еще нет, и, перерыв по нескольку раз все комнаты, заглянув в кладовку и ванную, падала на стул, роняла руки на колени и обводила порожденный ею хаос уже ни на что не надеющимся взглядом… В такие минуты она обычно обращалась к обитающему в квартире домовому, в существовании которого давно не сомневалась, мелкому злобному существу, образовавшемуся из облепленных пылью теней, залегавших по грязным углам за шкафами, куда не доставал веник, и умоляла его вернуть очки или документы: “Ну зачем они тебе? Кому ты будешь мой паспорт показывать? А мне без него нельзя! Меня без паспорта в поликлинике не примут”. Она представляла его себе кем-то вроде ребенка-идиота, не понимающего, какие мучения приносят его гадкие шутки, который напялил на себя все ее потерянные кофты и платья, рассовал по карманам утраченные документы и водрузил на нос несколько пар без вести канувших очков. Марина Львовна просила его, заклинала и угрожала, а если это не помогало, переадресовывала свои мольбы тому, в кого, зная о существовании домового, уже нельзя было не верить. Тому, кто был осведомлен обо всех его подлых проделках, знал местонахождение каждой пропавшей вещи, помнил и мог подсказать ей любое забытое слово. Глубоко советский человек, никогда даже не задумывавшийся раньше ни о чем сверхъестественном, Марина Львовна обращалась напрямую к Богу, и он почти всегда рано или поздно исполнял ее просьбы. Как было не поверить в ниспосланное им чудо, когда очки обнаруживались на кухонном столе, где она трижды перед этим смотрела, а паспорт оказывался в кармане сумки, которую она два раза выворачивала наизнанку?! Такие чудеса происходили почти ежедневно, а бывало, что и по нескольку в день, она была окружена чудесами, делающими присутствие Бога очевидным, не подлежащим сомнению. Он был даже слишком близко, и каждая пропавшая вещь, переходя в его память, еще больше его приближала, создавая пустоту, наполненную дыханием его присутствия, от которого Марине Львовне становилось по временам душно и тревожно. Ей было неудобно, что она так часто надоедает Богу своими просьбами – мало ли у него беспамятных старух, – и она давала себе зарок не просить его без крайней необходимости, когда никакой другой надежды уже не оставалось.

Среди окружавших ее чудес были мелкие, к которым она давно привыкла, вроде обнаружения очков; были более крупные, возвращавшие ей единственные ключи, паспорт или сберкнижку, и были, наконец, такие, без которых она бы уже распрощалась с жизнью, как, например, когда оставила включенным газ на плите и наверняка бы отравилась, если б у Кирилла не сорвалась назначенная встреча и он не вернулся домой раньше времени. Он бегал тогда по квартире, орал не своим голосом, распахивал все окна, наполняя комнаты холодными сквозняками, а Марина Львовна сидела на табурете в старом пальто с облезлым воротником и улыбалась. Она прекрасно понимала, что Кириллу ее улыбка кажется бессмысленной и слабоумной, но она не сходила с ее лица, потому что Марина Львовна знала то, о чем он не мог догадаться: ее жизнь под надежной охраной.

3.

Водитель успел вывернуть руль, машину занесло по наледи на встречную полосу, и протяжный визг тормозов оборвал звук удара. Множество незнакомых людей окружило Марину Львовну, мужчины и женщины что-то одновременно говорили, кажется, спрашивали, цела ли она, тянули к ней руки, похлопывали по плечу, стремились вывести из ошеломленной неподвижности. Марине Львовне было приятно, что столько людей вдруг разом проявили к ней интерес, но не могла же она им всем сейчас объяснить, что ее жизни ничего не угрожает, потому что она находится под охраной чуда, всегда приходящего ей в последний момент на помощь. Поэтому она только кивала, трогала чужие руки, произносила: “Да, да, всё хорошо, спасибо”. Зато она теперь ясно видела, что вокруг нее соотечественники, вразнобой, но вполне внятно говорящие по-русски, а на нескольких восточных лицах, заметных среди собравшихся, различима такая же, как на остальных, озабоченность ее состоянием. Но когда окончательно выяснилось, что она цела и невредима, интонация обращенных к ней голосов изменилась, а лица сделались осуждающими. “Смотреть надо, куда идешь! – раздавалось со всех сторон. – Или дома сидеть, если светофора не видишь!” Марина Львовна, по правде говоря, не до конца поняла, что произошло: всё случилось так быстро, что она даже испугаться по-настоящему не успела. В памяти остался только режущий свет летящих на нее фар, сменившийся чернотой, из которой стали одно за другим выплывать лица, сперва встревоженные, потом рассерженные. Теперь они так дружно выражали свое возмущение, что не приходилось сомневаться: она в чем-то серьезно перед ними провинилась. От места, где ударились две машины, к ним шли, переругиваясь на ходу, оба водителя. Когда они подойдут, почувствовала Марина Львовна, ей не поздоровится. Неуверенно двигаясь вбок, она стала осторожно выбираться из круга. Как ни странно, ее никто не остановил. Несколько человек увлеченно спорили между собой – у каждого была своя версия случившегося, – другие стали расходиться. Марина Львовна сделала пять или шесть шагов как бы в раздумье, словно проверяя, может ли она вообще двигаться, а потом, надеясь, что никто не обратил на нее внимания, свернула в ближайший переулок и пошла по нему не оборачиваясь. Она ждала, что ее окрикнут, попытаются остановить, поэтому старалась идти как можно быстрее; заметив темный проезд между домами, вошла в него. Он привел ее во двор, освещенный лишь несколькими окнами в глухих торцовых стенах, за ним был еще один – с коробками гаражей, от которых исходил запах мочи и промерзшего железа. Только в третьем дворе Марина Львовна почувствовала себя в безопасности, окончательно убедившись, что никто ее не преследует. Немного успокоившись, попыталась вспомнить, что же все-таки произошло. Кажется, никто не пострадал, но Марина Львовна всё равно испытывала вину и даже подумала, не вернуться ли ей обратно. Но тогда придется участвовать в разбирательстве, оно займет уйму времени, а ей нужно спешить домой: Кирилл наверняка ее уже заждался. Беспокоится ли он, где она, или так занят своими коллекциями, что и не вспоминает о матери? А что, если он уже отправился ее искать? И когда она вернется, снова будет в такой же ярости, как в прошлый раз – когда это было? – она всего-навсего присела на лавочку и, засмотревшись на снег, просто забыла о времени, а он как с цепи тогда сорвался! Нет, нужно поторапливаться. Домой, домой. Было, правда, не совсем понятно, в каком направлении ей теперь двигаться, но Марина Львовна была уверена, что, если ей только что повезло не попасть под машину, а потом еще раз повезло ускользнуть от разбирательства, та же самая удача теперь легко выведет ее на нужную дорогу.

В этот момент что-то коснулось ее щеки, потом едва ощутимо прощекотало по лбу, и Марина Львовна увидела, что падавший во двор из окон свет наполнился снежными хлопьями. “Ну вот, – подумалось ей, – я же говорила”, как будто снег был ответом на ее мысли, подтверждавшим их правоту.

Улица, в которую указывала висевшая на кусте белая варежка, была длинной и безлюдной, но Кирилл решил пройти ее до конца: он как-то сразу поверил этой варежке, поверил, что она попалась ему не случайно, а затем, чтобы подсказать, где искать мать. Даже если он и не встретит на этой улице Марину Львовну, может, в конце его ждет другой знак, а в знаки он твердо верил – особенно в такие, как сейчас, моменты растерянности и тревоги, когда позарез необходимо было хоть во что-нибудь верить. Когда поворот направо ничем не отличался от поворота налево: оба вели в глухие окраинные переулки с тусклыми желтыми фонарями, редкими прохожими и мелькавшими тут и там стаями бездомных собак, и, чтобы решить, куда идти дальше, он нуждался хоть в какой-то подсказке. Кирилл особо не ломал голову над тем, кто посылает эти подсказки, скорее, вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке. “Как только у тебя это получается?” – не раз спрашивали у него Карандаш, Боцман и другие, кто из любопытства, кто из зависти. “Чуйка должна быть, – отвечал Король. – Чуйка – она либо есть, либо нет”. Конечно, та чуйка, что сделала его королем блошиного рынка – наработанное за годы чутье к вещам, к их истории и стилю, – ничем не могла помочь ему здесь, на промерзшей темной улице, начисто лишенной того скрытого тепла, которое он всегда улавливал в старых вещах. Здесь он был один, без свиты учеников и поклонниц, ледяной ветер задувал в рукава его пальто, проникал за пазуху и за воротник. Король без свиты – не король. А кто же он тогда? Кто он на этой почти бесконечной пустынной улице, куда выходят задворки магазинов, какие-то склады, мастерские, авторемонт и шиномонтаж, поэтому здесь так мало людей, а тех, кто все-таки маячит в дальнем конце, толком не разглядеть, не понять даже, мужчины это или женщины. Кто он? Сын своей сумасшедшей матери? Идущий по ее стопам туда же, куда и она? В беспамятство, забвение, окончательную потерянность? Нет, к черту, зачем думать об этом?! Сейчас нужно думать только о том, где ее искать. Но тут больше ничего не придумаешь, кроме как наугад бродить по пустеющим улицам, следовать по маршруту ее прогулок, сходить с него и снова возвращаться, пытаться прочесть разбросанные в полутьме знаки. Уже совсем стемнело, но темнота еще не устоялась, ее как будто носило ветром, и в одних местах она была плотнее, в других легче, прозрачней. А может, дело было не в ветре, а в яркости пронизывающих ее огней окон, фар, фонарей… Осторожная кошка появилась из-за мусорных баков, мелкими шажками подошла к тротуару, оглянулась на Кирилла. На залитом резким светом фонаря снегу она выглядела совершенно черной. “А ну стой! – мысленно сказал ей Кирилл. – Не вздумай перебежать мне дорогу!” Кошка замерла, как будто услышала, присела, подобрав хвост, втянула голову, сжалась, посмотрела на Кирилла, и вдруг ее глаза вспыхнули желтым огнем, отразив фары приближавшейся машины. “Ну что ты так на меня смотришь? Знаю я, что ты видишь меня насквозь, – ну и что из этого? Видишь – и на здоровье, мне от тебя скрывать нечего. Вот он я, весь нараспашку, смотри, сколько хочешь. Главное, сиди спокойно, дай мне пройти, а то придется сворачивать, идти в обход… ” Кирилл приближался, не ускоряя шаг, опасаясь, что, если пойдет быстрее, спугнет этим кошку. Только черной кошки ему сейчас не хватало! Он и в обычные дни старался на всякий случай их избегать, а тем более в такой вечер, как этот, когда знаки, один другого тревожней, обступали со всех сторон. “Я, может быть, тоже кое-что о тебе знаю. Знаю, что тебе холодно, особенно твоим лапкам на снегу, знаю, что ты боишься меня еще больше, чем я тебя, и хочешь поэтому скорей перейти дорогу. Но ты не должна!

Не будем друг другу жизнь портить, хорошо? Зачем нам с тобой пересекаться? Чем меньше в жизни лишних пересечений, тем точнее ее траектория. Так что сиди смирно, не рыпайся”. Но машина проехала, и дожидавшаяся этого кошка, наступая на пятки своей тени, засеменила перед Кириллом к проезжей части. “Стой! Стоять!” – не удержавшись, выкрикнул он вслух и удивился звуку своего голоса: “Да что это я совсем…” Кошка и не подумала остановиться, зато Кирилл встал в нерешительности, как будто прокричал “стоять” себе, а не ей. Обыкновенно он не верил в массовые предрассудки, у него была собственная постоянно обновляющаяся система примет и знаков, в которой белая варежка была безусловно убедительней черной кошки. Но сейчас он уже ни в чем не был уверен. Как мало, оказывается, нужно, чтобы от его уверенности не осталось и следа. Чтобы его безошибочность, в которой не сомневался никто из знавших его по рынку, так что он и сам в конце концов в нее поверил, исчезла как не бывало, будто ее выдуло из него ночным зимним ветром. Кирилл огляделся кругом: нигде ни подсказки, ни знака. Голые кусты дрожали над сетью своих теней на снегу, прошлогодние сухие листья пролетали над ней, кувыркаясь в воздухе; в переполненных мусорных баках что-то шуршало и двигалось, хвостики объявлений на фонарном столбе бились на ветру – всё было полно тревожной ночной жизнью, но она была сама по себе, отдельно, и говорила с ним на языке, которого он не понимал. Если бы он был сейчас не один, если бы Лера или Вика – да хоть Карандаш, хоть Боцман – смотрели на него так, как они всегда смотрели на рынке, ожидая от него единственно верного решения, он бы принял его не задумываясь. И, без сомнения, как всегда, угадал бы. Кирилл пригляделся к ближнему баку и заметил в нем сперва одну, потом еще несколько крыс, с громким шорохом сновавших между пакетами с мусором. “Лерка до ужаса боялась крыс!” – вспомнил он и попытался представить, как она завопила бы сейчас, будь она рядом. А он бы смеялся над ней, как бы он над ней покатывался! Чем больше б она верещала, тем веселей бы ему делалось. Может, он даже достал бы из бака одну из этих пушистых красоток и предложил ей подержать. Ради того чтоб посмотреть, как вырастут от страха Лерины глаза, как искривится отвращением ее красивый рот, он, честное слово, не поленился бы. Эта мысль вернула Кириллу уверенность, и он двинулся дальше: раз решил пройти улицу до конца, так и сделает. А черная кошка – какая ерунда, в самом деле!

– Ты всё еще его любишь?

– Дело не в этом…

– А в чем тогда? Ты обещала рассказать, помнишь?

Лера задумчиво провела пальцами по плечу Карандаша, чуть скребя длинным ногтем голую кожу, затем по груди, и остановилась на солнечном сплетении. Это движение как бы отражало неизвестный ему ход ее мыслей.

Было утро, они лежали в постели. После той вечеринки у Короля, где Боцман, произнося тост, упал со стула, а Король сделал Вике прическу бубикопф, Карандаш отправился провожать набравшуюся Леру, и чем закончится для него этот вечер, стало ясно еще в такси, когда влажным, пропитанным коньяком и вермутом шепотом она сообщила ему на ухо, что предки отчалили на неделю в санаторий, а обещавший прилететь жених еще не объявился. Как и полагалось знающей себе цену девушке конца девяностых, Лера имела жениха-американца, начинающего медика с хорошими перспективами, готового сложить к ее ногам всё сказочное благополучие Америки (Америка еще оставалась почти сказочной страной, мало кем виденной своими глазами), но Лера пока не дала ему окончательного согласия, она колебалась и в своих сомнениях была открыта для разного рода экспериментов. Одним из этих неожиданных экспериментов стал Карандаш. Они были так давно знакомы, так часто встречались на барахолке или у друзей, что для него войти следом за ней в пустую темную квартиру было простым продолжением знакомства. Такой же обычной дружеской услугой было помочь ей выбраться из пальто, справиться с запутавшимся поясом, собрать посыпавшиеся из раскрывшейся сумочки предметы. Чего только в этой сумочке не было!

Кроме помады, пудреницы и туши для ресниц там была уйма денежной мелочи, фломастеры, ручки, несколько разных конфет, мандарин, разорванные бусы, брошка, резинки, салфетки, какие-то таблетки, записки (одну из них Карандаш прочел в тусклом свете прихожей: после списка дел, которые нужно было не забыть, внизу было приписано: “Никого не бояться!”). Они ползали по полу, собирая всё это, пока не столкнулись оглушительно лбами. Потом Лера изо всех сил дула на лоб Карандаша, а он гладил и целовал ушибленное место над ее каштановой бровью – это еще тоже могло сойти за дружескую заботу, но затем их рты встретились и дружбе пришел конец, а вместе с ней конец и той Лере, которую давным-давно знал Карандаш, на ее месте возникла другая, о которой он, конечно, подозревал, но всё равно она оказалась для него неожиданностью. Непривычной была ее близость, и то, что она чувствовала себя в ней как дома, и ее худоба – со стороны она казалась ему как-то плотнее, что ли, – и резкость движений, какими она, не щадя пуговиц, содрала с Карандаша рубаху, потом стянула с себя через голову платье, избавившись вместе с ним от последних остатков старой знакомой Леры и сделавшись новой, неизвестной, почти пугающей. Дальше было одно непрекращающееся, ошеломляющее узнавание.

– Это ты? И это тоже ты? – Да, это я, и так я, и вот так – тоже я! – И это снова ты? – Да, а ты как думал?! – А вот это я! И так я, и еще глубже я, и сильнее, и резче, и нежней, и больнее – тоже я!

Они не произносили этих слов и даже, скорее всего, не думали их с такой отчетливостью, но каждое движение, поцелуй, стон были открытием, каскадом чудесных открытий. Потом Лера уснула, а Карандаш долго не мог заснуть, вслушивался в ее ночное дыхание и, если она начинала ворочаться, гладил ее на ощупь под одеялом. Ладонь скользила по изгибам, выпуклостям и впадинам Лериного тела, и нежность к ним поднималась в нем раньше, чем он успевал понять, что под его рукой – спина, плечо или локоть.

Утром разговор о Короле зашел безо всякого повода, как будто оба только о нем и думали. И сразу он встал между ними, разделив их, отдалив друг от друга.

– Я обещала тебе рассказать о нем? Что-то не припомню.

– Ну когда мы с тобой вчера танцевали. Ты еще сказала: потом, не сейчас…

– A-а, что-то было… Хотя я так перебрала вчера… Да еще намешала…

– Голова болит?

– Вроде не очень. Бывало и хуже.

– Может, обезболивающего выпить? У меня есть с собой.

– Спасибо. Какой ты добрый.

В последней фразе Карандаш почувствовал скрытую насмешку, побудившую его спросить:

– А он? Он был с тобой добрым?

– Король? – Лера задумалась. Улыбнулась: – Конечно. Только по-своему… Рецепты мне разные предлагал, чтобы меня быстрее вырвало, когда я таблеток наглоталась.

– Ты из-за него таблеток наглоталась? Думала отравиться?

– Ты знаешь, я уже не помню толком, о чем я тогда думала. Помню, что мне с ним весело было. Мы всё время смеялись, очень много смеялись, а над чем, не помню. Таких вещей ведь не запоминаешь… А однажды я поняла, что я смеюсь вместе с ним, а он – надо мной. Его всё во мне смешило: как я одеваюсь, как я раздеваюсь… Даже в постели ему со мной смешно было. Мне иногда казалось, что вся наша любовь для него только повод для смеха. Сперва меня тоже смешило, что его всё смешит, ну и вообще… Смех – вещь заразительная… А потом перестало. Потом вдруг совсем несмешно сделалось. Тогда я снотворного и наелась, целую упаковку. Ладно, думаю, теперь тебе будет не до смеха.

– Да, Лера, с тобой шутки плохи, – вставил Карандаш.

Она усмехнулась:

– Легла такая, халат шелковый распахнула, но не до конца, аккуратно так, в меру, пустую упаковку от снотворного в кулаке зажала, лежу, жду. Он пришел, сначала думал, я сплю, потом упаковку заметил – я ее специально так держала, чтоб видно было, – и давай меня трясти. Я молчу, не отзываюсь. Тогда он в скорую звонить. Ну это мне ни к чему было, чтобы врачи приехали, в больницу меня забрали, промывание бы мне там делали – я быстренько очнулась, брось, говорю, звонить, живая я. Король мне не верит: сейчас живая, а к утру, может, окочуришься снотворное сильное, надо врачей. И обратно к телефону. Я ему: не звони, ничего не будет, я больше пила, и хоть бы что. Он тогда: не буду вызывать скорую, только если пойдешь в ванную и всё у меня на глазах обратно выблюешь. Я согласилась, пробую, а не выходит: с утра ничего не ела. Что ни делала: и воду пила, и два пальца в горло засовывала – ничего не получается. Я сама первая предложила: нужно что-нибудь отвратительное съесть, тогда вывернет. Попробовала масла кусок – не помогло. Тогда Король и стал рецепты разные выдумывать мне на выбор: а не хочешь ли, Лерочка, мороженое со шпротами? Или варенье с подсолнечным маслом? Или клубничный йогурт с соевым соусом? А как насчет коньяка с кефиром? Селедки с абрикосовым джемом? Банана с горчицей? Мне и смешно, и тошно, не знаю даже, чего больше… А он знай изгаляется: баклажанной икры со взбитыми сливками не изволишь? А форшмак в сахарной пудре? Я даже сама под конец увлеклась, тоже стала рвотные рецепты сочинять. Потом уснула и проспала сутки напролет. А Король рядом был и каждые несколько часов мне термометр под мышку вставлял, чтобы проверить, не начала ли я остывать. Вот он какой добрый. А ты говоришь…

– Разве я что-нибудь против него сказал?

– Не сказал. Но подумал.

– Откуда ты знаешь, о чем я подумал?

– Что тут знать, всё и так ясно. – Лера вздохнула. – Ты думаешь, раз я с ним была, значит, навсегда в него влипла. И себя с ним сравниваешь. А сравнивать не надо. Потому что он один такой, Король, я других таких не встречала. Может быть, самый свободный человек из всех, кого я видела. Единственный свободный от своего времени. Остальные, кто во времени, если и свободны, то как будто всегда кому-нибудь назло, вопреки кому-то… Один он сам по себе. Недаром он Король. Я это всегда чувствовала, что он Король и по-королевски, свысока на нас смотрит. Жалеет нас всех, в своем времени запертых. Правда, и посмеивается, но тоже жалея… И напрасно ты думаешь, что я так уж в него влюблена была. Я просто в нем шанс чувствовала – такую возможность, какой ни в ком больше нет. На что-то другое… чем то, что нам здесь впаривают. Он ведь в любом времени как у себя дома. Как бы я так хотела! А про это наше время вообще забыть, ну его совсем, пускай без меня в нем ковыряются. Свое собственное отдельное время иметь – это же всё равно как свой остров. Ты разве никогда не хотел, чтобы у тебя свой остров был?

Карандаш пожал плечами.

– А я так хотела, что, когда с родителями в детстве на море ездила, всегда с собой спички в полиэтиленовом пакете брала – на случай, если меня течением на необитаемый остров отнесет. Чтоб не пропасть и костер развести. И каждый раз, когда шла купаться, ждала, что сейчас, сейчас течение меня подхватит… – Лера усмехнулась, пряча обратно выглянувшую из нее на миг девочку с коробком спичек в пакете, со сжатыми решительно губами, отважно сосредоточенную в ожидании приключения.

– Вот и Король, он как такое течение, которое может тебя прочь унести. В совсем другое время. А ты, Карандаш, в каком времени хотел бы жить?

– Не знаю… Никогда не думал.

– Ну если бы у тебя был выбор?

– Может, в начале пятидесятых… За спиной война, победа… Кругом люди, прошедшие войну. Страна как закупоренная бутылка: чистота эксперимента. Величие и страх. И уверенность, что это навсегда теперь так: то, что тогда строилось, строилось на века, как в Древнем Риме…

– А я бы в шестидесятые хотела. Все вокруг романтики, геологи, поэты. Я бы обязательно музой какого-нибудь поэта сделалась. Ну, может, не самого главного… но и не последнего.

– За чем дело стало? Будь моей музой.

– А ты разве поэт? Ты ж не поэт никакой. Покажи хоть, что ты на рынке в свои тетрадки записываешь. Про меня там есть?

– Обязательно есть. Только я не помню, что и где. У меня много этих блокнотов.

– Ну что-нибудь покажи. Неважно что.

Один из блокнотов всегда был у Карандаша с собой. Он достал его, полистал.

– Вот тебе, например, история. Мужик с рынка рассказал. Лет под сорок. Живет тем, что шарит по выселенным домам, которые под снос, и, что находит, продает на барахолке. Набрел на квартиру, буквально под потолок забитую мусором. У жильцов дома напротив узнал, что там жила одна выжившая из ума старуха, днем и ночью шаставшая по окрестным помойкам и всё оттуда тащившая к себе домой. Обе ее комнаты были забиты таким хламом, такой рухлядью и дрянью, что, когда дом выселяли, старуху увезли в дурку, а к этим ее залежам никто даже прикоснуться не решился. А он зажал нос, засучил рукава – и вперед… И уже через час раскопок дорылся до ящика отборного армянского коньяка. Удивился, попробовал коньяк – и ушел в загул на неделю. А когда протрезвел и вернулся в эту квартиру, она уже пустая стоит, весь мусор вынесен, все обои со стен содраны и доски пола выломаны. Ему рассказали, что по его следам туда целая бригада пришла – и чего только они там под мусором не отыскали! Старуха, оказывается, была женой генерала, давно умершего, и под помоечным барахлом у нее была мебель красного дерева, золото, меха, драгоценные камни, всё перевязано и упаковано, рассовано по тайникам и ящикам. Сама она про свои сокровища давно забыла, жила тем, что побиралась да по помойкам рыскала.

Мужик мне об этом со слезами на глазах говорил: такой клад у него из-под носа ушел. Только ящик коньяка из всего ему и достался. А Король, знаешь, что мне сказал, когда я ему рассказал про старуху-генеральшу?

Лера и не думала отвечать, молча смотрела на Карандаша тревожными слушающими глазами.

– Родственная душа, говорит. Может статься, и я так кончу.

Лера кивнула, будто услышала то, что и ожидала, положила руку Карандашу на запястье.

– Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?

Он прекрасно понял, о чем она, и все-таки спросил:

– Чего?

– Старости. Она же страшнее смерти, страшнее войны, страшнее всего! В войну можно уцелеть, а в старости никак не уцелеешь. Смерть случается быстро, а старость тянется и тянется, видишь, старуха эта всю квартиру успела рухлядью забить – сколько лет она ее по помойкам собирала?! Вдруг со мной тоже такое случится? Или с тобой?

Лера произносила вслух собственные страхи Карандаша и от этого делалась ему еще ближе, в ее исполнении они звучали гораздо убедительней, ее узкое тело, выглядывавшее худым плечом из-под одеяла, казалось более беззащитным перед временем, и единственным способом защитить его было скорее прижать его к себе, но, когда Карандаш протянул руку, чтобы привлечь ее, Лера не отозвалась, как будто даже не заметила: ей было не до этого.

– Или с Королем? (Опять он между нами вклинивается, подумал Карандаш.) У него ведь мать давно уже не в себе. Стоит у окна часами, о чем думает – неизвестно… А когда я у него на ночь оставалась, только мы ляжем, как она к нему в комнату заходит, будто что-то свое ищет, Король ее выпроводит, а она снова, он ее выставляет – она опять… В следующий раз он уже задвижку себе на дверь поставил, она пару раз тыкнулась, видит, заперто, тогда она в своей комнате из угла в угол стала ходить: шарк-шарк, шарк-шарк. Мы лежим, слушаем, ждем, пока успокоится. А она и не думает успокаиваться: шарк-шарк, шарк-шарк. До четырех утра ходила, пока мы не уснули. Из-за нее у нас с ним в конце концов всё и разладилось. Очень он переживал, что ее никак нельзя вылечить, не до меня ему стало. Хотя вида не показывал, как всегда веселый был, насмешливый. Но я-то все чувствовала… Я ему говорю, брось, не мучайся, ты же всё, что можешь, для нее делаешь. А он мне однажды: “Знаешь, Лера, мне тут как-то подумалось: забрали бы нас с матерью в один сумасшедший дом, и, пока мы с ней будем вместе, пока будем друг на друга смотреть и глаз не спускать, никто из нас не состарится и не умрет”. Так и сказал: “Глаз не спускать”. Слово в слово.

Лера взглянула на Карандаша вопросительно, кажется ожидая, что он пояснит ей эти слова Короля, но тому нечего было ей ответить. Всё, что он мог сделать, – это обнять ее и попытаться снова притянуть к себе, но ее сейчас это не интересовало. Она ждала от Карандаша объяснения, и секс не мог его ей заменить. Поняв, что больше ему предложить нечего, она разочарованно отвернулась. Правда, в разочаровании, с каким ее глаза скользнули по лицу Карандаша, он уловил и долю сочувствия: она надеялась, что он объяснит ей Короля, ее саму, многое другое, наверное, думала так же найти в нем возможность и шанс на что-то иное, как видела их в Короле, а он, оказывается, понимает не больше ее, потерян и растерян, как она. Тонкие Лерины пальцы легли ему на плечо, в них было утешение – и возвращение дружбы.

Лера была, конечно, девушка со странностями. Американский жених дожидался ее в Нью-Йорке, названивал ей чуть не каждый вечер, то и дело летал к ней в Москву, а она всё колебалась, всё чего-то ждала, всё искала какие-то ей одной ведомые возможности и шансы. Причем искала их не среди людей обеспеченных и успешных, а в свите Короля на барахолке, где успешным людям, если только они не были одержимыми коллекционерами, делать было нечего. Впрочем, все они в свите Короля были со странностями – и Карандаш, и Вика, и Боцман, – каждый со своими, иначе бы они в ней не оказались. На блошинке люди без странностей вообще попадались редко, и, скорее всего, это были те, чьи странности просто не бросались в глаза, тогда как прочие охотно их демонстрировали. Вытесненные из современности, они не были больше вынуждены равняться по линейке своего времени и, оставшись сами по себе, могли сколько угодно потакать своим причудам и прихотям. Карандашу встречался на рынке мужик с волосами до плеч, крашенными золотой краской, той же краской покрывший ботинки и пуговицы заношенного пиджака. Другой ходил в куртке, вывернув ее наизнанку, красным искусственным мехом наружу, третий никогда не снимал белых перчаток и со всеми был строго на “вы”, четвертый даже в самые пасмурные дни не расставался с черными очками. Был знаток биографии Гитлера, носивший, соответственно, кличку Гитлер, и другой эрудит, про каждый день знавший, кто в этот день родился, а кто умер, щедро делившийся своими познаниями как поводом выпить. Был почти беззубый полный дядя, в прошлом оперный певец, который иногда, приняв на грудь, исполнял на потеху окружающим арии из “Аиды” и “Риголетто”, а был маленького роста восточный поэт, продававший какие-то никому не нужные ржавые железки, болты и гайки, не то калмык, не то удмурт, забиравшийся в конце дня на прилавок, чтобы прочесть свои дикие косноязычные стихи о судьбе России и мудрости великого Сталина. Одна старуха в кудрявом малиновом парике тоже охотно читала стихи, но не свои, а покойного мужа-таксиста, после смерти он оставил ей целый чемодан, битком набитый стихами. Еще был шепелявый старик, изображавший голоса и мимику всех, кого накануне видел по телевизору (почти совсем непохоже, но яростно, во все стороны брызгая слюной), и другой, часто видящий во сне то рай, то ад и охотно посвящавший интересующихся в подробности их потустороннего устройства, всякий раз начиная свой рассказ словами: “Мне было показано…”

Кирилл Король был с ними со всеми на “ты” (кроме чопорного любителя белых перчаток), Гитлера обычно приветствовал “Гитлер капут!” (хотя, если хотел что-нибудь у него узнать или выторговать, запросто мог начать и с “Хайль Гитлер!”), а маленького восточного поэта – “Сталин с нами!” Поскольку Карандаш интересовался книгами, Король свел его с местными букинистами.

– Кого здесь только не встретишь, – рассказывал Карандашу один из них, по прозвищу Дим Димыч. – Кто тут в основном покупает? Художники, киношники, коллекционеры всякие, ну обычные люди, кто подешевле хочет, и, конечно, маньяки. Их тут много и среди продавцов, и среди покупателей. С семи утра с фонариками в барахле роются. Один приходит, всех Чебурашек скупает. Кончает он от них, что ли?! С детства, видать, заклинило. У него дома, наверное, от этих Чебурашек уже повернуться негде, а ему всё мало! Как увидит на прилавке у кого Чебурашку – аж глаза вспыхивают, руки дрожать начинают, только что слюна не течет.

На что угодно могу поспорить – он их трахает! Сто процентов!

Дим Димыч в круглых битловских очочках, с погасшей хемишуэевской трубкой во рту и бабьим пуховым платком, закрученным вокруг шеи, и сам выглядел вполне маньячно. Книги он продавал зараз целыми ящиками, полками и чемоданами.

– Что ты там роешься? Что ты всё выискиваешь? – говорил он Карандашу. – Бери весь ящик, отдаю за полтинник, это ж даром! Я ж не ради денег тут сижу, а ради чистого удовольствия. Вот спросит у меня что-нибудь человек, я ему отвечу, он уйдет довольный – и ему хорошо, и мне приятно.

– Да зачем мне ящик книг? Что я с ними со всеми делать буду?

– Как что делать? Читать. Что еще с книгами делают? А хочешь, подтирайся ими – твое дело: туалетная бумага дороже стоит.

– Видишь, как книги продают? Чемоданами, – не упустил случая прокомментировать Король. – А ты всё одной-единственной написать не можешь! Нашел, над чем мучиться.

Когда Король отошел в сторону, Дим Димыч перегнулся через прилавок и просипел Карандашу в ухо:

– Ты, если что ищешь, ты у меня спрашивай. Я тут всех знаю, что угодно тебе найти могу. Ты не смотри, что сверху один мусор, под прилавками тут такие сокровища лежат, каких нигде больше не сыщешь. Никто, кроме меня, тебе о них не расскажет!

У самого Дим Димыча под заваленным книгами прилавком лежали немецкие и итальянские порножурналы семидесятых годов, времени его молодости, когда он работал поваром в русском консульстве сперва в Италии, потом в Германии.

– Ты посмотри, какие девочки! – демонстрировал он Карандашу свое достояние, переворачивая заметно дрожавшими пальцами с давно не стриженными ногтями выцветшие страницы, с которых то испуганно, то похотливо глядели задастые немки и итальянки. – Класс, а?! Первый сорт! Где ты еще таких увидишь?

Карандаш согласно кивал, думая про себя, что если эти девушки сейчас еще живы, то они уже бабушки и, должно быть, нянчат внуков, а в пустые длинные выходные сидят на таких же рынках у себя в Италии или Германии, продавая свои вышедшие из моды платья, и то и дело засыпают, уронив на грудь подбородки, разинув полубеззубые рты, как старухи за соседними с Дим Димычем прилавками. Впрочем, там у них, наверное, набирается к старости достаточно денег, чтобы вставить себе приличные зубы.

Однажды Лера привела на рынок своего американского жениха. Колину еще не исполнилось тридцати, но он был уже успешно практикующим врачом. Высокий, худой, одетый в легкую кожаную куртку, точно демонстрировал этим презрение к сказкам о страшной русской зиме, он смотрел вокруг профессионально проницательным взглядом, кажется, с ходу определяющим каждому его диагноз: у этого артрит, у того подагра, у каждого четвертого алкоголизм, а кое у кого и шизофрения. Продавцы за прилавками в дубленках и шубах коченели от неподвижности, топтались и приплясывали на месте, то и дело согревались чаем из термосов или чем покрепче, а Колин не проявлял никаких признаков замерзания, только пунцовый американский румянец играл у него на щеках под ледяным русским солнцем. Время от времени он порывался что-нибудь купить: икону в окладе, буденовку или шлем танкиста, но Лера быстро пресекала эти его попытки.

– Don’t make a fool of yourself! Such things are only for stupid foreigners. All of them are fake.

– It’s not really important. I like it![2]

Но Лера была непреклонна. He позволяя Колину тратить деньги на чепуху, она увлекала его к прилавкам с платьями, шляпами и прочим, что было ей более интересно. Она испытывала за него ответственность и была уверена, что все вокруг только и ждут случая его облапошить.

– Он такой наивный, – говорила она Королю. – Как дитя малое.

А Карандашу признавалась со вздохом:

– Я уже так от него устала!

Стоило ей зазеваться, как Колина взял в оборот Дим Димыч. Когда тот остановился у его прилавка, разглядывая корешки книг (он учил русский и с каждым прилетом говорил на нем всё лучше), Дим Димыч поспешил представить его другим покупателям, топчущимся вокруг:

– А это мой друг американец. Правильно я говорю, американец, да?

Колин закивал утвердительно.

– Вот, значит, правильно. Он, как только из своей Америки прилетает, – сразу ко мне. Потому что знает: у меня без обмана. Я ему книги достаю, и альбомы, и ювелирку – всё, что попросит. Правильно я говорю?

Колин, уловив, что от него требуется, с готовностью закивал снова.

– Видели? Все видели? Американец подтвердил: у меня всё честно, всё надежно. Американец, он знает, у кого покупать! У кого попало он брать не станет.

Тут подоспела Лера и вытащила жениха из собравшейся небольшой толпы. Колин уходил неохотно, ему нравилось быть в центре внимания этих странных людей. Любитель курьезов, он смотрел на них как на сборище причудливых фриков, старался ничему не удивляться и на всё, что они ему говорили, отвечал, почти ничего не понимая, самой широкой и открытой американской улыбкой. Наверное, решил Карандаш, он и на Леру смотрит как на красивый длинноногий курьез, которым можно будет похвастаться перед друзьями.

Когда начало смеркаться, еще светлое небо отделилось от быстро темнеющей земли, поднялось выше, пустое и далекое, толпа покупателей поредела, а от ларька, где продавался кофе, раздались тягучие звуки аккордеона. Полный аккордеонист взгромоздился на высокий стул за одним из замызганных столиков и принялся растягивать свой инструмент, раскачиваясь в такт коренастым телом и то ли от ветра, то ли от пьянства бурым лицом. Слушатели недолго стояли неподвижно. Они давно пританцовывали от холода за своими прилавками и теперь, едва зазвучала музыка, сгрудились вокруг аккордеониста и пустились в пляс. Каждый танцевал, как хотел и умел, кто рок-н-ролл, кто плясовую, Михалыч яростно отбивал освоенную на зоне чечетку, тетки взвизгивали, а один полупарализованный замшелый дед просто трясся на месте, заходясь от счастья, с блаженной беззубой улыбкой на сморщенном лице. Аккордеонист лихо переходил от одной мелодии к другой, особенно душевно у него получилось “Ym an Englishman in New York” и “Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам”. Он заиграл ламбаду, и тут же нашлись умельцы и умелицы ее танцевать, хотя некоторые отворачивались: уж очень неприличный танец, другие посмеивались, третьи подбадривали танцоров: “Давай! Так ее! Жарь!”

Скоро совсем стемнело. Площадка возле кафе освещалась из ларька, а с другой стороны – голой лампочкой, свисавшей на проводе с крыши ближайшего прилавка и раскачивавшейся под порывами ветра, так что ее резкий свет шатался из стороны в сторону как пьяный. Среди плясавших трезвых тоже давно не осталось, разве что маленький восточный поэт, не употреблявший спиртного, самозабвенно погруженный в извилистые движения своих витиеватых танцев. Ким Андреич в очках с одним стеклом энергично двигал из стороны в сторону тазом, и в том же ритме ходила вправо-влево его нижняя челюсть, придавая улыбке сходство с крокодильим оскалом. От интенсивного движения у него лопнул ремень на брюках, но он не покинул площадки, поддерживая их рукой, хотя в азарте то и дело забывал о них, и брюки начинали с него падать, Ким Андреич подхватывал их в последний момент. Мужик в куртке красным мехом наружу разошелся до того, что сорвал ее и стал крутить над головой. Высокая широкоплечая старуха в казачьей папахе залихватски шваркнула ее оземь, но вместе с папахой с нее снялся парик, и она осталась лысой. Это ничуть не смутило старуху, а может, она даже не заметила и продолжала конвульсировать в своем свирепом рок-н-ролле, зато топтавшийся напротив нее старик, любивший пародировать всех, кого видел по телевизору, застыл и, часто моргая, потрясенно смотрел на нее круглыми глазами, совсем, кажется, перестав понимать, где находится. Он так и остался стоять в гуще танцующих, растерянно переминаясь, потирая розовые мерзнущие руки.

Сильно перебравший Гитлер, громоздкий мужик под два метра, наступил на ногу беззубому оперному певцу, тот оттолкнул его, Гитлер едва не упал, размахнулся, чтобы отвесить певцу по уху, но промазал и попал кулаком в лицо любителю золотой краски с золотыми волосами до плеч. Тот, хоть и был невысок и щупл, саданул в ответ Гитлеру своим золотым ботинком в живот. Их кинулись разнимать, и скоро разнимавшие, как обычно бывает с пьяными, сцепились между собой. Дело шло к большой драке, но тут аккордеонист заиграл “Катится, катится голубой вагон”. Под эту мелодию все помирились, Гитлер, извиняясь, взял в охапку золотоволосого, и они даже сплясали вместе в обнимку неуклюжий странный танец, не имеющий названия.

– Let’s go, darling, – сказал Лере Колин, наблюдавший за происходящим из круга зрителей с неподвижной саркастической улыбкой, замерзшей на побелевших губах. – It’s not so interesting[3].

Но Лера неожиданно воспротивилась:

– А мне interesting! Мне интересно здесь! Я не хочу отсюда уходить!

Ее плечи, руки и ноги ходили в такт музыке, она явно готова была присоединиться к танцующим, но не решалась. Взглянув на нее сбоку, Карандаш уловил в ее лице, в его сияющих скулах и широко открытых глазах сочувствие ко всему, что рвалось и билось в танце, не замечая того, как нелепо и дико выглядит со стороны, и даже больше, чем сочувствие, – тягу к немедленному соучастию.

Лера была не из тех, кто может удовлетвориться ролью зрителя. Последней каплей стало то, что в самой гуще она вдруг увидела Короля. Как и когда он там оказался, никто из них не заметил. Король отплясывал увлеченно, с совершенно серьезным лицом, в своей собственной причудливой манере, которая в другом месте могла бы показаться вычурной, но здесь, среди продавцов и покупателей блошинки, он выглядел не чуднее прочих. Его руки то и дело разлетались в стороны, кого-нибудь задевая, но ему всё прощали, некоторые даже пробовали ему подражать, а одна тетка из продавщиц с визгом обняла Короля за талию, пытаясь увлечь за собой во что-то вроде кадрили. Тут уж Лера не выдержала, высвободилась из рук Колина и стала проталкиваться к Королю. Он приветственно замахал ей навстречу. Уже из центра круга, закидывая руки над головой, Лера делала знаки Колину и Карандашу, чтобы они к ней присоединялись, но ни тот ни другой так и не решились покинуть ряды зрителей. Аккордеонист заиграл “Отель «Калифорния»”, голая лампа на шнуре качнулась под новым порывом ледяного ветра, и весь пятачок земли перед ларьком со всеми танцующими зашатался, заплясал, заходил ходуном посреди сгрудившейся вокруг него темноты.

Карандаш Королю завидовал. Он не был завистливым от природы и никогда особенно не завидовал тем, кто был успешнее, или тем, кого больше любили женщины, так что вовсе не поголовная влюбленность в Короля девушек его свиты была причиной этой зависти. И не его безошибочность в выборе вещей на барахолке, его легендарная “чуйка”, обеспечившая Королю известность и авторитет, – у Карандаша не было таких претензий, он всякий раз удивлялся неожиданности приобретений Короля и его коллекционерскому везению, но даже не думал с ним в этом сравниться. Дело было в другом. В чем, Карандаш и сам не смог бы с ходу определить. “Самым свободным человеком из всех, кого она видела” назвала Короля Лера. А что это значило? В чем проявлялось? Пожалуй, в том, с какой небрежностью отстранял он от себя все претензии, все больные вопросы, лозунги и навязчивые идеи своего времени. И ведь всякий раз оказывался прав: проходило всего несколько лет, и никого больше не интересовал “социализм с человеческим лицом”, всем делалось глубоко плевать, где “дорога, которая ведет к храму”. Карандаш всегда чувствовал себя крайне неуютно, если не имел своего мнения по вопросу, из-за которого ломали копья все вокруг, и тратил уйму сил и времени, чтобы в нем разобраться, обзавестись мнением, а Король прекрасно без этого обходился, его и так все любили. И любовь, и дружба, и уважение, и интерес самых разных людей доставались ему ни за что, за красивые глаза (которые вовсе не были такими уж красивыми, глаза как глаза, глубоко посаженные, более мелкие и насмешливые, чем у Марины Львовны, но, если приглядеться, похожие на ее), ему ничего не нужно было добиваться, какой-нибудь редкий довоенный портсигар интересовал его, кажется, больше, чем обожание Вики или Леры, готовых простить ему любые насмешки и идти за ним на край света. Королю вообще всё прощали: рассеянность, необязательность, забывчивость, неловкость. Он мог на час опоздать на встречу или не прийти совсем, назначив на то же время встречу в другом месте, – ему всё сходило с рук. Продавцам на барахолке не приходило в голову винить его, если, размахавшись за разговором, он ронял что-нибудь с прилавков. Как будто все договорились между собой, что он ни в чем и никогда не виновен и упреки, предъявляемые другим, к нему отношения не имеют. В этом, видимо, проявлялось признание его особости, и, хотя на рынке было много причудливых людей, только Королю его особость обеспечивала неподсудность. Очевидно, дело было в том, что все завсегдатаи барахолки чувствовали, что они на ней более или менее случайно, тогда как для Короля блошиный рынок – и профессия, и призвание. Они давно убедились, что он знает настоящую цену любой вещи, но многие подозревали, что точно так же он знает и цену тем, кто эти вещи продает. И цена эта невысока. Хотя Король никогда не демонстрировал своего превосходства, во всех его рыночных переговорах всегда присутствовало непроизнесенное “мыто с тобой понимаем”. Понимаем, что грош цена тому, что ты мне тут впариваешь. Да и тебе самому. С ним спорили до хрипа, обзывали жмотом, сквалыгой, жидовской мордой – Король только усмехался в ответ. Ему не нужно было доказывать свою правоту, достаточно было пожатия плеч, пары кивков, мол, говори, говори, неопределенного жеста – “как знаешь”, чтобы продавец захлебнулся своим возмущением, поперхнулся руганью и скинул цену. Правота была неотделима от Короля, она сопровождала каждое его движение, жест, поступок и за пределами рынка, и, если он что-нибудь путал, забывал или терял, что при его расхлябанности случалось часто, ему даже извиняться не приходилось, достаточно было развести руками: что я могу поделать, так уж вышло, – и все с ним соглашались, словно через его забывчивость и небрежность проявляла себя судьба, с которой бесполезно было спорить, оставалось только смириться. И продавцы на рынке, за глаза называвшие Короля придурком, и его свита, звавшая придурка Королем, были едины в одном: с него взятки гладки.

– Всё не так просто, – сказал Карандашу Боцман, сидя напротив него в кафе возле барахолки, называвшемся “На рогах” за громадные ветвистые оленьи рога над стойкой, и попивая кофе с коржиком, в который регулярно подливал коньяк из фляжки за пазухой, так что его чашка, сколько бы он ни пил, всегда оставалась полной. – Нет-нет, не так всё просто… Король, он тот еще фрукт. Я к нему давно приглядываюсь…

Для Боцмана всё было непросто. Во всем без исключения он видел второе дно, а под ним еще третье и четвертое. Боцман был конспиролог и, как он сам себя называл, “прикладной мистик” (в отличие от мистиков абстрактных и теоретических, которых он презирал, хотя Карандаш никогда, несмотря на его путаные объяснения, не мог понять, в чем между ними такая уж разница). Его внимание было постоянно приковано к закулисной стороне действительности, где происходило всё самое важное, поэтому большую часть времени он находился как бы в полусне, позволявшем ему туда проникнуть. Неповоротливый и тяжелый, с одутловатым, не очень здорового цвета лицом, Боцман был обычно похож на человека, которого не до конца разбудили, оторвав от увлекательного сна и заставив против воли вникать в поверхностные пустяковые обстоятельства, чье подлинное значение, очевидное ему с первого взгляда, он вынужден объяснять безнадежным профанам вроде Карандаша, заранее зная, что они всё равно не поймут и не поверят. Его всегдашняя сонливость не исключала наблюдательности, напротив, погруженный в себя, он, возможно, даже лучше различал детали окружающего из-под полуприкрытых век и всегда носил с собой в нагрудном кармане зачехленную лупу, чтобы рассматривать те мелкие значки, что можно было обнаружить на продававшейся на барахолке одежде под воротником, лацканами или за отворотами манжет. В фирменных знаках и лейблах, в рисунке тканей или расположении пуговиц, в гербах на запонках и узорах галстуков – повсюду находил Боцман скрытую символику тайных обществ, управляющих ходом истории. От непрерывного внимания к ускользающим от непосвященных деталям его близорукие глаза были всегда скошены на сторону: разговаривая, он обычно смотрел собеседнику в щеку или в плечо и только в моменты окончательного неопровержимого вывода, раз и навсегда опрокидывающего привычную картину мира, втыкался ему в глаза своими мелкими напряженными зрачками. Но вообще-то Боцман был добряк, у которого всегда можно было одолжиться, никогда не отказывающийся выпить за компанию, давно и безнадежно ухаживающий за Викой, не скрывавшей от него, что ее сердце навеки принадлежит Королю.

– Вот скажи мне, откуда он всё это знает? Что, с чем, когда и как носили? Как смазывать кок бриолином, а как наваривать на туфли манную кашу? Что было модно в двадцатые, что в тридцатые, а что в шестидесятые? – Боцман отхлебнул своего коньячного кофе и вопросительно уставился Карандашу в плечо.

– Ну, есть же разные специальные книги… Я у него одну или две видел.

– Э, из книг всего не вычитаешь. Но ведь мало того, он же знает не только, что носили, но и что слушали, танцевали, о чем говорили, как дышали…

– Ты думаешь, дышали тоже по-другому, чем сейчас?

– Уверен! Воздух был другой, поэтому и дышали по-другому. Главное, люди были другие. Они и дышали, и любили, и думали, и чувствовали иначе!

– Ну не знаю…

– А я знаю! И вот что я тебе скажу. – Боцман перевел взгляд с плеча в глаза Карандашу, и тот понял, что настал момент решающего вывода. – Он всё помнит!

– То есть? Ты хочешь сказать… – Карандаш растерянно запнулся.

– Именно. Это я и хочу сказать. – Боцман замолчал, улыбаясь, поджидая, чтобы Карандаш сам произнес то, что уже должен был бы понять.

Но тот только пожал плечами, даже не пытаясь угадать прозрение Боцмана:

– Что он помнит?

– Свои прошлые воплощения! Мы все, ясное дело, живем не в первый раз, но начисто о наших прошлых жизнях забываем, а он нет, он каким-то образом помнит! Может, бессознательно, тут я не уверен, может, как-то чувствует, поэтому никогда здесь, на барахолке, и не ошибается. Все эти старые шмотки, вещички всевозможные, они же ему совсем по-другому, чем нам, знакомы. Они его в свое время возвращают, и он из него на них смотрит. Та преграда, что отделяет прошлые жизни от нынешней, для него проницаема, и это старье – вроде груза, позволяющего ему глубже в самого себя нырнуть. Он дальше в своей памяти может заглянуть, чем самый древний из здешних старожилов. Король, он ведь, по сути, что-то вроде Вечного Жида московских барахолок, пусть он сам об этом, скорее всего, и не догадывается.

– А ты, значит, догадался? – Скептицизм Карандаша не поколебался ни на миллиметр.

– Я это давно уже понял. Ты посмотри, как он на рынке выбирает: он же не ищет, он сразу находит. Для него всё это старье как родное. Будто он только вчера с ним расстался, а сегодня снова встретился. Будто тех пятидесяти или больше лет, что нас от него отделяют, для Короля вообще не было. Помяни мое слово, не первую жизнь он тут ошивается, нет, не первую… Поэтому ему наше время и до лампочки, что он сквозь него другие, настоящие времена различает.

– А наше, что же, не настоящее?

– А то ты сам не видишь? За что ни хватись, всё подделка, куда ни ткни, всё трухлявое. Всё кое-как, наобум, всё необязательно, случайно. А Король – вот еще что! – не случаен. В нем случайного вообще ничего нет, до последней мелочи. Ты его сегодня на рынке видел? Помнишь, что у него на голове?

– Видел, помню: шапочка такая спортивная навроде лыжной, в синюю полоску. У меня в детстве похожая была.

– А ты заметил, как она у него надета?

– Да обыкновенно… Натянута на его лысый череп, и всё.

– А вот и нет! Ничего ты не заметил! – Один глаз Боцмана сощурился от проницательности. – Она надета так, что левое ухо его к голове прижато, а правое оттопыривается и заворачивается трубочкой. А ты говоришь, обыкновенно! Не-е-ет, у него всё не просто так! Ничто не случайно!

– Что-то ты, по-моему, усложняешь. Зачем ему это нужно – специально так шапку носить?

– Зачем? А вот зачем! Будь она просто на оба уха натянута, была бы обычная старая шапка, которая у каждого второго в кладовке валяется, если руки не дошли выбросить, а так она сразу единственной и неповторимой становится, ни у кого больше такой нет, чтобы ухо трубочкой заворачивала! Наверняка сейчас не меньше полусотни человек в Москве ломают себе голову: Король пришел на рынок в лыжной шапке, оттопыривающей одно ухо, что бы это значило? Может, и им теперь так носить? А за этой полусотней, глядишь, не одна тысяча еще подтянется…

– Сдается мне, преувеличиваешь ты, Боцман. Хотя… Он мне, помнится, сам как-то говорил, что человек – это случайная коллекция чего попало, что за жизнь встретилось, а правильная коллекция отменяет случайность.

– Вот! А я тебе о чем! Он же коллекционер до мозга костей, как в нем хоть что-то может быть случайным? Это мы с тобой, дилетанты, себя из того, что нам наше время подсовывает, наугад собираем, а у него всё продумано, каждая вещичка на своем месте! Но главная разница даже не в этом, главная разница в том, что мы наше случайное собрание за самих себя принимаем, срастаемся с ним так, что без него нас будто бы и нет, а он и не думал! Поэтому он сегодня может такой быть, а завтра другой, сегодня он стиляга в туфлях на манной каше, завтра хипан в клешеных джинсах, а послезавтра, глядишь, кадровый офицер во френче. Согласись, Карандаш, ты ж его сам и таким, и этаким видел. Поэтому-то ему всё здешнее – как с гуся вода…

Боцман достал из-за пазухи фляжку с коньяком и щедро налил себе в чашку. Теперь в ней был уже не кофе с коньяком, а коньяк с кофе. Это не прошло незамеченным для мявшегося у стойки Дим Димыча, который посасывал незажженную трубку, пристально осматривавая небольшой зал кафе “На рогах” сквозь круглые стекла своих очочков. Ловко пройдя между столиками, он подсел к Карандашу с Боцманом.

– О чем у вас тут речь? О коллекциях? А я вам одну историю расскажу… Ты мне только плесни для согрева, а то продрог я за день. – Дим Димыч достал из кармана пластиковый стаканчик. – Смелей давай лей, не стесняйся! Вот, это другое дело. – Одним глотком, как водку, он опрокинул коньяк и сразу размяк, откинулся на спинку стула, сделавшись вальяжным и довольным. – История, короче, такая. Один студент марки собирал. Собирал-собирал, пока миллион не набрал. А как увидел, что миллион накопил, лег на них и застрелился. Хопля! – Дим Димыч шлепнул себя ладонью по колену. – Вот и вся история! У классика, между прочим, вычитал. Классиков нужно читать, неучи… Ну, плесни еще на ход ноги, и пойду я, некогда мне тут с вами…

На выходе Дим Димыч разминулся со входящим в кафе Королем. На том действительно была лыжная шапка в синюю полоску, под которой одно ухо заворачивалось трубочкой, но не правое, а левое. Это открытие так потрясло Боцмана, что он поперхнулся своим коньячным кофе, его щеки надулись, глаза выпучились, Карандашу пришлось стучать его по спине, чтоб не задохнулся: всё было, похоже, еще более непросто, чем он предполагал. Неопределенно улыбаясь Карандашу с Боцманом, а может, и всем остальным, кто был в кафе “На рогах”, Король стянул с головы шапку и, прежде чем засунуть в карман, помахал ею в воздухе, стряхивая снег – на улице был сильный снегопад.

4.

Снег сразу заполнил всё освещенное пространство двора, где стояла, задумавшись, Марина Львовна: только что его не было, а через секунду рядом с ней не было уже ничего, кроме него. Всё остальное: стены, крыши, окна, фонари – отдалилось, отошло на второй план, помутнело за падающей пеленой. Вместе со снегом двор наполнила тишина, в которой доносившиеся из окон звуки музыки или разговора (скорее по телевизору, чем живого) не исчезли совсем, но утратили связь с источником, раздавались неизвестно откуда и существовали сами по себе. “Значится, так…” – услышала Марина Львовна знакомый хриплый голос. Кто же это? “Слушай сюда, Шарапов!” Ах, это он… Как она сразу его не узнала? Мелкий такой мужчина, грубоватый, довольно невзрачный, и вечно хрипит, как простуженный. За что только все его так любят? Совершенно не понимаю. Как же его зовут? Хотя какая разница? Всё равно он абсолютно не в ее вкусе. Конечно, своеобразного обаяния он не лишен, признала справедливости ради Марина Львовна, но разве сравнить, например, с Кореневым? Вот это был действительно интересный мужчина, со своим неповторимым шармом, а глаза… Она так ясно представила себе Владимира Коренева в роли Ихтиандра, словно он, улыбаясь, глядел на нее сквозь снег. Сколько раз она смотрела “Человека-амфибию”? И не сосчитать… У ее мужа определенно было с ним что-то общее – во взгляде, в манерах, поэтому она за него и вышла. И оно, это общее, передалось сыну, пусть никто и не замечает его, кроме нее, так глубоко оно скрыто, но она-то видит! Тут Марина Львовна вспомнила, что Кирилл ждет ее, а может быть, даже уже ищет. А она опять задумалась неизвестно о чем! Домой, домой. Она ведь уже, наверное, где-то близко.

Через подворотню Марина Львовна вышла со двора на улицу. Точнее, это была не улица, а почти безлюдный переулок, залитый ярким светом висевших над проезжей частью ламп. Всё видимое пространство было занято снегом, сыплющимся так густо, что для людей, казалось, совсем не оставалось места. Смутные силуэты виднелись слева и справа, но и те и другие, похоже, удалялись, делаясь всё более невнятными, исчезая на глазах. У кого же ей спросить дорогу? Марина Львовна свернула наугад направо, куда дул ветер и двигалась между высокими домами, сияя в свете ламп, вся снежная масса. Она шла, не чувствуя усталости, хотя давно уже была на ногах; взвихривающийся под колесами редких машин снег наполнял ее легкостью, ветер подталкивал в спину. Ее совсем не беспокоило, что она идет, не зная куда, ей просто нравилось идти среди мельтешения хлопьев, и неважно, что никто еще не попался навстречу, а может, так даже лучше, так никто не мешает ей думать, будто всё это белое кружение, и шелест, и снежный блеск – только для нее. Праздник для нее одной. Хлопья щекотали кожу лица, глаза, веки, и Марина Львовна часто моргала на ходу. Из проехавшей машины раздалась громкая и ритмичная музыка, наполнявшая переулок еще несколько секунд после того, как машина исчезла за пеленой, и Марина Львовна, не сбавляя шага, сделала на ходу несколько танцевальных движений – она никогда не могла слушать музыку без того, чтобы не начать двигаться в такт – и тут же подумала, что на нее могут смотреть из высоких домов по обе стороны переулка. Они сразу наполнились в ее воображении прильнувшими к окнам людьми, невидимыми за темными стеклами, Марина Львовна почувствовала себя как на залитой светом сцене перед затаившимся мраком зрительного зала – и от этого еще более необычно и празднично. Ну и пусть себе смотрят сколько угодно, жалко ей, что ли?! А вот, наконец, и первый встречный, не растворяющийся, как прочие, в метели, а терпеливо поджидающий ее под фонарем. Чем это он там занят? Похоже, изучает содержимое урны. Наверное, выкинул случайно что-нибудь нужное, теперь приходится рыться в мусоре. Приблизившись, Марина Львовна разглядела пожилого небритого мужчину в подпоясанном веревкой демисезонном плаще, под которым, наверное, было так много всего надето для тепла, что он полностью утратил форму тела, превратившись в мятый раздутый мешок, заляпанный жирными пятнами. Вытянув замотанную шарфом шею и наклонившись над урной, мужчина увлеченно рылся в ней гнутой лыжной палкой. Вопроса Марины Львовны он поначалу не услышал, ей пришлось повторять дважды, прежде чем он отвлекся от своего занятия.

– Какой-какой тебе проезд нужен?

У него было длинное узкое лицо с мокрым подбородком в седой щетине, блестевшим то ли от растаявшего снега, то ли от брызжущей у него изо рта, когда говорил, слюны.

– Художественного театра.

– Нету никакого такого проезда. Давным-давно уже нет.

– Как это нет?! – В голосе Марины Львовны вместе с удивлением возникла даже некоторая надменность. – Я же в нем всю жизнь прожила. Куда же он, интересно, мог деться?!

– А вот делся, мать, как всё куда-то девается! Был – и нету. Где я тебе его возьму? Это только кажется, мать, что всё навсегда, а не успеешь оглянуться – хлоп, и нету ничего!

Мокрый подбородок старика (у Марины Львовны пропало всякое желание даже мысленно называть его “пожилым мужчиной” – старик, мерзкий старик, роющийся в отбросах!) ходил вкривь и вкось, беззубый рот извергал вместе со словами фонтаны слюны, но в этом его “хлоп – и нету ничего!” она почувствовала столько яростной неопровержимости, что земля начала уходить у нее из-под ног: неужели она снова где-то ошиблась, ни в чем ведь нельзя быть уверенной, что, если она опять забыла, перепутала, упустила главное, такое ведь случалось с ней не раз и не два! Что, если этот страшный старик прав? На мгновение ей показалось, что за мутными силуэтами зданий в самом деле нет ничего, кроме снега и ветра, а прильнувшие к их окнам невидимые люди все как один смеются над ней: смотрите, скорее смотрите, она опять всё перепутала! За каждым черным стеклом кривилось беззвучным смехом лицо скрытого наблюдателя.

Длинная глухая улица, куда направила Кирилла белая варежка на кусте, вывела его на продуваемый ветром бульвар, почти такой же безлюдный, но с фонарями и скамейками по обе стороны, дающими шанс обнаружить на одной из них Марину Львовну. Вдалеке виднелись какие-то неопределенные человеческие фигуры, среди них вполне могла оказаться и мать. А что, если она давно дома? Если, пока Кирилл мерзнет тут в темноте, она уже вернулась и пьет себе горячий чай с вареньем, поджидая его как ни в чем не бывало? Кирилл достал мобильный, набрал домашний номер – никто не отозвался. А может, она включила на полную громкость телевизор и не слышит звонка? Позвонил еще раз, упорно, пока не одеревенели от ветра пальцы, слушал длинные и тоскливые, как этот бульвар, чем дальше, тем более безнадежные гудки, заставлявшие телефон надрываться в пустой квартире, тревожа чуткую жизнь его коллекций и наполняя комнаты звенящей паникой… Нет, дома ее нет; по крайней мере, никогда раньше не случалось, чтобы мать была дома, а он не мог до нее дозвониться. Хотя… Рано или поздно всё становится возможным. Ничего нельзя исключить. Так или иначе, чувство если и не заведомой напрасности, то нелепости этих его поисков не покидало Кирилла. Оно свистело в ушах пустотой холодного ветра, пахнущего металлом и гарью с железной дороги, оно было написано на лицах редких встречных, знающих, куда идут, даже если их шатало из стороны в сторону, лишь он один понятия не имел, приближается он к своей цели или, наоборот, с каждым шагом удаляется от нее. Моментами, обычно на пересечениях бульвара с поперечными улицами, это чувство становилось настолько сильным – ведь по любой из оставленных за спиной улиц могла идти Марина Львовна, – что Кирилл поневоле воображал себе кого-то, кто видел бы их, его и мать, сверху, с черного беззвездного неба, то сближающихся, то удаляющихся друг от друга, и, должно быть, веселился от души. Ну что ж, пусть хоть кто-то повеселится, даже если и за его счет, он не против, ему не жалко, он даже с радостью принял бы нелепость и напрасность этих поисков, если бы они были необходимой платой за то, чтобы мать уже была дома. Его и самого люди по большей части смешили (бестолковостью, упертостью в никчемные цели, потерянностью в трех соснах своего времени), так что, представляя на ходу своего Бога, как и все, по своему образу и подобию, Король рисовал его себе таким же насмешником, как он сам. Забавно, должно быть, выглядит он сверху на этих промерзших улицах, где пьяных в этот час больше, чем трезвых, в своем послевоенном дафлкоте в стиле маршала Монтгомери: вряд ли у кого-то еще на сотню километров вокруг есть такое пальто, поэтому если на кого-нибудь и смотрят сейчас с небес, то наверняка на него. Кирилл сам посмеялся про себя этой мысли, но всё равно не удержался, чтобы не оглянуться на темную витрину закрытого магазина и оценить в ней свое отражение и как сидит на нем пальто. Оно было одной из самых удачных его находок последнего времени, купленное за гроши на барахолке у хрипатого старика, утверждавшего, что приобрел его в пятьдесят каком-то незапамятном году у мичмана британского судна, заходившего в Мурманск. (Сам бывший моряк, старик говорил “Мурманск”, с ударением на втором слоге, и в доказательство своих сомнительных контактов с иностранным подданным выкрикивал, клокоча и булькая горлом, бессвязные английские фразы, не поддающиеся пониманию.) Британский мичман был широк в плечах, курил табак и пользовался едким мужским одеколоном, так что Король при желании всегда мог ощутить в дафлкоте след его сложно пахнущего присутствия, наделявший его упругой походкой, слегка раскачивающейся, чтобы компенсировать шатание палубы, бравой выправкой, а главное, равнодушием к тому, что он может казаться смешным кому-то там на земле или на небе.

Кирилл поглядел вверх. Через всё черное небо тянулась вереница белых клочьев дыма из далекой трубы теплостанции, нескончаемый караван, уносимый ветром за горизонт. Иногда большие дымные клубы заслоняли луну и делались тогда полупрозрачными, просвеченными по краям. Потом они пролетали, и полная луна вновь сияла во всю силу, как дырка в небе, сквозь которую лился на землю ледяной свет с его обратной, обращенной к космосу стороны. Вместе с этим потусторонним светом проникал и неземной, космический холод, достающий Короля до самого нутра, несмотря на английский дафлкот, бессильный ему помочь. Промерзший воздух застывал в выстуженном горле, почти не достигая легких, – еще немного, казалось Кириллу, и его придется разгрызать зубами, как лед. Оттого что дышать приходилось мелко и быстро, закоченела вся носоглотка, а по онемевшему от холода лицу ползли высеченные ветром слезы, прокладывая щекочущие дорожки. Всё равно я дойду до конца бульвара, решил Кирилл, не может быть, чтобы там не оказалось ни знака, ни хоть намека. Прохожих стало заметно меньше, но тем выше была вероятность, что среди них ему попадется наконец мать. Мимо прошел весь съежившийся, ушедший в воротник мужик, куривший, заслоняясь от ветра; Кирилл не разглядел его да и не пытался разглядывать, но в долетевшем до него горьком дыме дешевых папирос была поддержка, отчетливо различимое: “Держись! Не тебе одному несладко…” Вообще, запахи были последним, в чем еще оставалось живое тепло, передававшееся ему на этом морозе: запах бензина от проехавшей машины, гари с железной дороги, резины и клея от автомастерской, табака и спиртного от встречных… Всё остальное, что попадалось ему на глаза, вымерзло, застыло, ушло в себя под слоем тускло блестевшего слежавшегося снега. А сладкий запах духов от раскрасневшейся до кирпичного румянца тетки, громыхавшей по бульвару в сапогах на толстом каблуке, в другое время наверняка показавшийся бы ему вульгарным, теперь напомнил о духах, которыми пользовалась Марина Львовна, – Кирилл почувствовал в нем обещание, что еще немного, и он ее отыщет.

Кто это там впереди, на скамейке? Неужели?.. Издалека ему был виден мужчина, наклонившийся над кем-то или чем-то неподвижным и крупным, привалившимся к спинке. Это мог быть мешок или рюкзак, а мог оказаться и человек. Но если это был человек, то он не подавал признаков жизни, поэтому Кирилл вздохнул с облегчением, когда, подойдя ближе, увидел, что это не мать. На скамейке, раскорячив ноги, как будто сползая вниз, но все-таки держась, сидел другой мужчина, судя по всему, в полной отключке. Голова откинута, кадык на горле выпирает вверх, глаза закрыты, челюсть съехала набок, слипшиеся волосы из-под шапки сбиты на лоб. Стоящий левой рукой поддерживал голову, чтоб она совсем не завалилась, а свободной правой бил ее открытой ладонью по щекам, до Кирилла доносились звуки оплеух. Каждый следующий удар был сильнее предыдущего, лицо стоящего было нетерпеливое и злое, рот выплевывал ругань. После третьего удара с мужика на скамье свалилась шапка, второй наклонился за ней, отпустив голову, она совсем запрокинулась назад, и Кирилл с жуткой отчетливостью понял: он мертв! Над широко раскрывшимся ртом не было видно пара дыхания. Второй мужик нахлобучил шапку обратно и принялся снова лупить мертвого по липу. Зачем он его бьет? Он что, не видит?! Или он сам настолько пьян, что не понимает, что тот уже умер? Подойти, сказать?! Но подходить к этим двоим совсем не хотелось. Казалось, колошматить сидящего по щекам доставляет стоящему явное удовольствие, он даже улыбался, но это была такая улыбка, что хотелось как можно быстрее пройти мимо и поскорее забыть увиденное. Мало ли что случается поздним вечером на зимнем бульваре? Какое ему, Кириллу, до этого дело? Ему что, своих забот не хватает? Пусть делают друг с другом что хотят, пусть хоть убивают друг дружку (хотя мертвого уже не убьешь, так что вмешательство Кирилла будет в любом случае бесполезным), его собственная беда гораздо важнее, нужно скорее найти мать, в такой холод она ведь может и замерзнуть. Проходя, Кирилл старался не глядеть в сторону скамьи, но взгляд против воли притягивался громкими звуками ударов, раздававшимися в чутком морозном воздухе. К счастью, вблизи ему не было видно лица бившего и этой его зверской улыбки, только бритый затылок и спина, заслонявшая мертвого. Он уже миновал их, уже прошел шагов десять, но все-таки обернулся – и увидел, что стоящий у скамейки смотрит ему вслед. Как будто поджидал, пока Кирилл на него наконец взглянет. Худое безбровое лицо коричневого цвета – или это оно кажется таким в желтом свете фонаря? – давно не бритое, с тонкими губами, мелкими глазами и сломанным, криво сросшимся носом. Злое лицо с вмятой в него между глаз окостенелой болью. Кирилл отвернулся и двинулся дальше. Теперь он знал, что сейчас будет окликнут.

– Эй, друг, постой, а? Постой. Слышь?

Голос был громкий, отчетливый, притворяться, что не расслышал, было бы смешно.

– Постой, кому говорю!

Отзываться очень не хотелось, но выбора не было.

В тот день, когда Карандаш с Боцманом говорили о нем, Король пришел в кафе “На рогах” не один. Вслед за ним появились Лера, Вика и всеобщий друг, завсегдатай барахолки, говорливый старикан по прозвищу Юрчик. Войдя, все стряхивали снег с пальто, курток и шапок, Юрчик суетился и путался между девушками, пытаясь услужить и той и другой, не зная, какую предпочесть, за какой первой ухаживать. Лера была красивее, но слишком уж, на его вкус, длинная и худая; Вика, хоть и поскромнее, тоже была недурна и ростом не выше его, а главное, пополнее, не такая тоща. И, принимая его услуги, не забывала благодарить. Впрочем, ни на какую особенную благодарность Юрчик не рассчитывал, ему было достаточно находиться рядом с девушками, незаметно и якобы случайно их касаясь, вдыхая сладкие женские запахи. И без того разговорчивый, от этого он прямо-таки пьянел и говорил уже вовсе без умолку. Вся компания направилась сперва в угол, где сидели у окна Карандаш с Боцманом, но за их столиком оставалось только два свободных места, поэтому, не дойдя, Король со свитой устроились за вовремя освободившимся столом в центре зала. В кафе, как обычно зимой, было людно, дымно и тесно – в нем отогревались телом и душой те, кто совсем замерз стоять за прилавками или бродить между ними. Но не могло такого быть, чтобы для Короля не нашлось здесь места. Покидавшие стол сами его пригласили, показав знаками другим желающим, что освобождают место не для них.

Из своего угла Карандаш с Боцманом наблюдали, как Король и прочие рассаживаются. Карандаш не сомневался, что Лера его увидела, ждал, что она улыбнется или хотя бы кивнет ему, но она даже не смотрела в его сторону, как будто между ними никогда ничего и не было. С той их ночи после вечеринки у Короля прошел почти месяц, успел прилететь из Нью-Йорка и улететь обратно Колин, так и не добившись от Леры окончательного согласия на переезд к нему, Карандаш всё это время ее не видел, и та случайная история между ними успела сделаться для него неслучайной, набраться в памяти значения и веса, упорно требующих продолжения. Он глядел, как Лера, согреваясь, обеими руками держит чашку с чаем, прижимается к ней щекой, розовеет и оттаивает в душном уюте кафе, и сквозь ее обращенное к Королю лицо видел совсем другое – с плотно закрытыми глазами, тянущимися к нему губами кричащего рта, словно она тонула и пыталась из последних сил удержаться над накатывающими одна за другой волнами. Такой он запомнил ее в ту ночь, такой хотел видеть снова. И разговор с Боцманом сам собою заглох, потому что так же неотрывно, как Карандаш на Леру, Боцман смотрел на Вику. В конце концов оба поднялись и, прихватив с собой стулья, подсели к Королю и компании.

За их столом витийствовал Юрчик, бывший при Короле кем-то вроде шута. Полжизни он проработал официантом в ресторане “Арагви” и теперь при каждом удобном случае пускался в воспоминания о знаменитых людях, которых там повидал.

– Да ты знаешь, что вот так, как тебя, я самого Лаврентия Палыча видел?! Самому Лаврентию Палычу в его отдельном кабинете стол накрывал! – Юрчик обращался ко всем, но больше всего к Вике, уловив в ее широком лице и распахнутых глазах наибольшую готовность к восхищению. – Ты хоть знаешь, что у него собственный кабинет у нас в “Арагви” был? А, ничего ты не знаешь! Что вы вообще можете знать?!

– Кое-что знаем… – произнес Боцман, глядя Юрчику в плечо. – Например, то, что Берия был двойным агентом, завербованным английской и мусаватистской разведками.

Юрчик задохнулся от возмущения, сквозь седую щетину на тощем лице проступил малиновый румянец.

– Сам ты двойной агент! Лаврентий Палыч был кристальный человек! Кристальнейший! А какие чаевые оставлял! Щедрее его никого не было! Его оклеветали! Оболгали! Всех оболгали! Э, да что вам объяснять!

Юрчик поник, съежился, шмыгнул носом, и сетка мелких морщин у него под глазами вдруг заблестела от слез. Он отвернулся, чтобы скрыть их, достал из кармана грязную мятую тряпку и стал вытирать ею лицо. Потом громко в нее высморкался, шумно, со всхлипом, втянул воздух и высморкался опять, продолжая бормотать между сморканьями:

– Всё, всех оболгали!

Сердобольная Вика протянула ему свой чистый носовой платок, Юрчик сперва, дернувшись всем телом, оттолкнул ее руку, но потом передумал и взял, слегка успокоившись. Тут принесли заказанную водку, он налил себе рюмку, быстро, ни на кого не глядя, выпил и принялся обеими руками тереть взмокшее, раскрасневшееся лицо, точно надеялся стереть с него морщины, дряблую кожу, всю уродливую и жалкую маску старости, под которой, если ему это удастся, откроется его прежнее лицо, свежее и молодое. Он легко расстраивался, но так же быстро утешался и уже через несколько минут, порозовевший, весь сияющий, воодушевился вновь:

– Какие были люди! Кого я только не обслуживал! Космонавтов, спортсменов, актеров, академиков! Гагарину наливал, Титову наливал, братьям Старостиным наливал! Генералы приходили – им коньяка, отборного, армянского, футболистам или актерам – нашу, беленькую, а если актрисы или, там, балерины из Большого – им шампанского. Высоцкого на своем горбу из-за стола до такси тащить пришлось! Да разве одного его?!

Загибая пальцы на левой руке (правая цепко держала рюмку), Юрчик принялся перечислять заходивших в “Арагви” великих людей, гордость страны и эпохи, которых повидал и такими, и сякими, и трезвыми, в ореоле славы, удачи, величия, и в стельку, не вяжущими лыка, так что он ощущал себя даже не на равных с ними, а ответственным за них, а вместе с ними и за всю страну. Эту ответственность за страну он полностью осознал, правда, только теперь и после третьей или четвертой рюмки преисполнялся ею так, что расправлял плечи, вытягивал шею, задирал небритый подбородок, кажется, даже вырастал в размерах, обретя былую осанку, до того величественную, точно был не официантом, а по крайней мере метрдотелем. Точно не он обслуживал завсегдатаев “Арагви”, а они его (возможно, в его подправленном прошедшем временем воображении так оно и было; во всяком случае, знаменитости с готовностью принимали его в свой круг, возвышая над миром простых смертных). Собрав пальцы левой руки в кулак, Юрчик потряс им над головой:

– Какие были люди! Герои! Каждый – памятник! Где теперь такие?! Скурвились все! Ушла порода! Космонавтов никто знать не знает, про ученых я уж и не говорю, все давно на Западе. Артисты – в рекламе, футболисты меньше, чем за миллион, на поле не выйдут, а лучше б и вообще не выходили: смотреть стыдно! Измельчали все, одна халтура кругом, лишь бы – лишь бы быстрей-быстрей урвать кусок – и к себе в норку…

– Вот и я говорю… – подтвердил, качнув тяжелой головой, Боцман, но Юрчик не простил ему “двойного агента”:

– Что ты там говоришь?! Откуда тебе знать?! Я вот тут на днях чай купил – “тот самый чай” на пачке написано, индийский со слоником, так его пить невозможно, трава с опилками! Всё “то же самое” – и всё обман! А вам откуда знать, какой настоящий чай был?! Вы его вообще никогда не пробовали! Выросли на одних подделках и ничего, кроме подделок, отродясь не видели!

– Всё так, Юрчик, – согласился Король. – Всякое настоящее – ненастоящее. Настоящее – одно только прошлое. Только ты, когда говоришь, плюйся, пожалуйста, поменьше. Или рот, что ли, как-нибудь прикрывай. – Король слегка отодвинулся и небрежно вытер обращенную к Юрчику щеку

– А я, между прочим, тебе не Юрчик! Меня, между прочим, Лаврентий Палыч Юрием называл! А для вас я вообще Юрий Петрович! – Старик, похоже, разошелся не на шутку. – Кто вы вообще такие? Что от вас останется? Никто и ничто! Пыль на ветру – вот кто вы! Пыль! – Оглядел свысока всех за столом, задержался взглядом на Вике и решил смягчить приговор. – Я не о вас конкретно, а обо всех вообще нынешних. И не ваша в том вина, время такое – пыльное.

– Может, лучше быть пылью на ветру, – необязательным тоном, чтобы не раздражать дальше старика, произнес Король, – чем лагерной пылью? Ты так не считаешь?

– Эх, Лаврентия Палыча на тебя нет! – с сожалением сказал Юрчик. – Он бы вывел тебя на чистую воду! Он бы в два счета разобрался, что ты за король за такой. Мы здесь со всеми королями в семнадцатом году покончили! А то король нашелся…

– Вот-вот! – Лера подалась вперед, положив локти на стол, и насмешливо прищурилась. – Лаврентий Палыч бы тебя расколол – на какую ты разведку работаешь!

– О чем ты, Лера? Какая разведка? – Король расплылся в самой широкой, самой искренней шпионской улыбке. – Я ж как все… я же простой, советский…

– А мы и без Лаврентия Палыча разберемся. – Боцман поднял клонившуюся книзу тяжелую голову, и сидевший рядом с ним Карандаш заметил, что он уже основательно пьян и, в отличие от Леры, серьезен. – Я и без Лаврентия Палыча тебя раскусил. Я давно понял, кто ты. Ты спекулянт памятью! Торговец ностальгией! Ты делаешь деньги из времени – а это ведь почти то же самое, что на чуме или холере зарабатывать. Даже от СПИДа, говорят, можно вылечиться, а от времени… – Боцман безнадежно покачал головой и поднятым кверху указательным пальцем, —.. нет, никак не вылечишься! И еще я про тебя понял… – Боцман угрожающе замолчал, давая возможность Королю ответить, но тот только насмешливо глядел на него, очевидно почуяв, что у Боцмана против него накопилось и надо дать ему выговориться. – Я понял, что ты дезертир! Со всех фронтов и из всех армий! С виду-то ты и за тех, и за других, и за них, и за нас, а на самом деле не за них и не за нас, всегда готов и тех и других предать! Надо выбрать свою сторону, надо наконец определиться, а ты уходишь от выбора, ты всегда ускользаешь…

– А я вот что-то перестаю тебя понимать, – сказал Король. – За кого я за них?

Боцман поглядел на Короля оторопело и мутно, отказываясь верить в его непонимание:

– За них, которые против нас.

– Против кого – против нас?

– Против нас… – Боцман замялся: постоянно шедшая в его голове борьба тайных сил добра и зла, то и дело менявшихся местами, во всей запутанности конспирологических связей не поддавалась выражению в слове, и он смотрел на Короля почти умоляюще, надеясь, что сказанного им достаточно, чтобы Король признал его правоту. – Против тех, кто против них…

– Что ты несешь?! – Видя, что Король не спешит защищаться сам, Вика, с покрасневшими от волнения скулами, вступилась за него: – Ты, Боцман, пьян как сапожник! Что вы накинулись все на одного? Король, скажи им…

Король только пожал плечами, словно был уверен, что одного этого движения достаточно, чтобы стряхнуть с себя все обвинения, настолько они беспочвенны.

Но тут Боцмана поддержал Юрчик:

– С дезертирами у нас разговор короткий. По законам военного времени. К стенке, и все дела. И спекулянтов туда же – хоть памятью, хоть чем.

– Так что, Король, скажи спасибо, что у нас сейчас не война. А то бы тебя быстро в расход пустили, – сказала Лера и язвительно добавила: – И даже Вика бы тебя не спасла.

– Война идет всегда. – Боцман ухмыльнулся, но было непохоже, чтобы он шутил. – Не одна, так другая, не горячая, так холодная…

– Ну, раз война, то за победу! – поднял рюмку Карандаш, решив, что пора заканчивать этот разговор.

– За нашу победу! – с радостью поддержала его Вика.

Услышав тост из “Подвига разведчика”, Юрчик воодушевился:

– За героев!

И Лера, впервые за вечер обернувшись к Карандашу, повторила за Юрчиком:

– За героев!

“Так вот кто ей нужен, – думал Карандаш, пытаясь нащупать в Лерином взгляде насмешку и не находя ее. – Какой же из меня герой? Да и Король – разве он герой? Что она в нем нашла героического? Но ведь нашла же что-то…”

За соседним столиком, звонко чокаясь, тоже пили за победу, то ли ЦСКА над “Динамо”, то ли наоборот, за другими громко спорили, переходя уже на крик; шум и гам стоял в кафе, но Лерин внимательный взгляд выключал для Карандаша все посторонние звуки. Он хотел было начать расспрашивать ее про Колина, про ее планы на будущее, собирается ли она к нему и прочее, но почувствовал, что всё это сейчас неважно: Лера умела смотреть в глаза так, что лишние вопросы отпадали сами собой.

Из кафе вывалились гурьбой. Боцман споткнулся о ступеньку и рухнул на землю у выхода, Вика пыталась помочь ему подняться, но он упорно старался встать сам, поскальзывался и падал опять, выкрикивая: “Не всё так просто! Нет-нет! Не так всё просто!” Пока они возились, Лера отошла в сторону и принялась кидаться снежками. Метила она в Короля и Карандаша, но вместо них попала в лицо Юрчику, сбив с него шапку-ушанку. Растерявшись от неожиданного удара, старик не сразу нашел ее в темноте, а найдя, косо нахлобучил на голову и, выругав Леру, заковылял прочь. Прежде чем свернуть за угол, он еще дважды оборачивался и выкрикивал что-то, чего никто не разобрал, но по его перекошенному гневом красному лицу можно было догадаться, что он яростно сокрушался, что нет на них на всех Лаврентия Палыча.

Вслед за Юрчиком куда-то делись Боцман с Викой, и они остались втроем: Карандаш, Лера и Король. Было уже поздно и безлюдно, но не холодно, поэтому они долго бродили по темным улицам, всё никак не могли расстаться. Недавно выпавший снег еще не успели растоптать и смешать с грязью, и он по-разному светился на улицах, на тротуарах и в глухих переулках. Слепил белизной под фарами машин на проезжей части, желтел под фонарями, а у домов отливал падающим из окон разноцветным сиянием. Иногда порывы ветра кидали им в лицо облака снежной пыли с низких крыш ларьков и магазинов. В одном таком внезапно налетевшем облаке, щурясь, но не отворачиваясь, Лера сказала, не обращаясь ни к кому из спутников, как будто сама себе:

– Это мы. Мы – пыль на ветру, – видимо, слова Юрчика запали ей в душу.

Король развел в стороны руки в карманах расстегнутого пальто и со взлетевшими за спиной, как черные крылья, полами стал кружиться на месте в искрящихся снежных завихрениях.

– Я пыль! Я смерч! Я самум! Я ураган!

Лера без улыбки неотрывно смотрела на него, точно ждала, пока он прекратит свое кружение, чтобы спросить о чем-то важном, а Карандаш искоса глядел на нее, и ее профиль с прищуренными глазами в тусклом снежном свете был словно отчеканенным на серебряной монете. Это была какая-то другая, незнакомая ему Лера, вся нацеленная на Короля в стремлении узнать у него то, что не успела понять, пока они были вместе. Но порыв ветра миновал, снежное облако рассеялось, Король остановился и стал застегивать пальто, улыбаясь Карандашу и Лере так, что сразу делалось ясно: о важном его спрашивать бесполезно, да и что у них может быть такого уж на самом деле важного?

– Ну всё, дети мои, я вас покидаю. Мне пора, меня уже давно заждались (дома его ждала мать, и это было тем неотменимо важным, в сравнении с чем всё остальное выглядело пустяками). Провожать не надо, тут до метро два шага. Всё, ауфидерзейн, до следующих встреч в выходные на рынке, а если что – звоните, всегда к вашим услугам, главное, не скучайте…

Король повернулся и зашагал к метро, Карандаш с Лерой остались вдвоем. Он распрощался с ними так внезапно и быстро, что оба почувствовали себя покинутыми. Пока Король был с ними, всё было просто и легко, как будто они знали, куда шли и зачем (хотя в действительности бродили без всякой цели). Теперь же нужно было решать, оставаться им вместе или разъезжаться по домам, а если они все-таки, как обещал Карандашу Лерин взгляд в кафе, будут вместе, то куда ехать, к ней или к нему. Всё это были непростые вопросы, поэтому они оба, оттягивая разговор, смотрели вслед удаляющейся длинной фигуре Короля и каждый ждал, что он еще обернется и махнет им рукой напоследок. Но Король и не подумал обернуться.

– А ты, Карандаш? Тебе не страшно быть пылью на ветру?

То, что в присутствии Короля прозвучало насмешливым повтором чужих слов, немедленно обращенным им в шутку, без него тревожно повисло в воздухе вопросом, заданным не затем, чтобы услышать ответ. Карандаш почувствовал это, пожал плечами:

– А тебе?

– Мне страшно. И в Америку с Колином ехать страшно: там всё чужое, что я там буду делать? И здесь оставаться – тоже: кто его знает, что тут завтра будет? Я так не люблю выбирать… Я люблю, чтобы всё как-нибудь само решалось.

В этих словах Карандаш услышал предложение выбрать за нее и уже с уверенностью произнес:

– Знаешь что, поехали сейчас ко мне. А там разберемся.

Она взяла его за руку, кажется, с благодарностью, что он хоть на время избавил ее от необходимости выбора.

Карандаш, как и Лера, жил с родителями. Они не возражали против того, чтобы он приводил к себе девушек, но он всё равно стеснялся и позволял себе это лишь в самом крайнем и серьезном случае. У двери он предупредил Леру, чтобы говорила шепотом: родители скорее всего уже спят и нужно постараться не разбудить их. Они прошли, не дыша, через темный коридор, но Лера задела вешалку, с нее что-то упало, и в комнате отца зажегся свет. Когда Карандаш включил у себя лампу, вид у Леры был испуганный и виноватый. Он протянул руку ее погладить, но сквозь закрытую дверь донесся отцовский кашель, и он замер. Лера беззвучно засмеялась и стала, складывая пальцы и поднося их ко рту, показывать ему, что ей нужно в туалет. Это был не настоящий язык глухонемых, а немая азбука, которой пользовались в детстве, чтобы, например, подсказывать в школе отвечающему у доски, – Лера помнила ее до сих пор. Карандаш проводил ее, заглянул к отцу: тот уже выключил свет, но, конечно, еще не спал, вся темнота его комнаты прислушивалась. Лера вернулась, они еще немного заговорщицки поперешептывались, и чем обыкновеннее были слова, тем многозначительнее звучали они, произнесенные шепотом; чем глуше был этот шепот, тем красноречивее вырастали Лерины глаза, преувеличивая таинственность и смеясь над ней. Они старались двигаться как можно тише, но от этого каждый случайный звук раздавался еще громче. Оставалось только поскорее лечь в постель. Дальше слова были уже не нужны, но вынужденная игра в соблюдение тишины продолжалась, и Карандаш прикрывал Лере рот рукой, чтобы она, забывшись, не застонала или не вскрикнула. Он видел, как дрожат ее губы, удерживая рвущийся наружу крик, как распирает ее изнутри этим бьющимся взаперти криком, от которого корчится в конвульсиях ее худое тело…

Когда Карандаш вновь обрел способность слышать что-то еще, кроме Лериного дыхания у себя в ушах, он различил звук отцовских шагов, сначала в коридоре, затем на кухне. Потом раздался шум воды, падающей в чайник, – видимо, отцу не спалось, и он решил выпить чаю. Карандашу тоже хотелось пить, но совсем не хотелось идти на кухню и встречаться там с отцом. Нужно дождаться, пока он вернется к себе. Сколько он будет пить свой чай? Десять минут, пятнадцать? Карандаш обнял Леру и приготовился ждать. С кухни доносились осторожные звуки: шарканье, позвякивание ложечки, старческий скрип стула. За окном проехала машина, издалека раздался приглушенный расстоянием вой сигнализации, потом стих…

… Гораздо проще купить воду в магазине, а лучше, пожалуй, не воду, а пиво, подумал Карандаш, холодное пиво из холодильника – вот что сейчас ему нужно. Он шел по неширокой, забирающей направо улице, читая вывески, чтобы найти продуктовый магазин, где будет пиво. Но продуктовый всё не попадался, вместо этого по обе стороны улицы ему то и дело встречались кафе и рестораны с окнами во всю стену, за которыми сидели с бокалами посетители и свысока и, как показалось Карандашу, насмешливо разглядывали проходивших по улице. Вот девушка с зеленым коктейлем в руке зашлась за стеклом беззвучным хохотом, и таким же смехом ответил ей собеседник; следующее окно – и в нем еще одна неизвестно чему смеющаяся пара. Кроме кафе и ресторанов попадались магазины, но не те, что искал Карандаш, а продающие одежду, с манекенами в витринах. Манекены с едва заметными презрительными улыбками на застывших лицах смотрели на прохожих еще более высокомерно, чем люди из кафе. Но в одной из витрин Карандаш увидел манекен, у которого не было оснований для высокомерия, потому что он стоял голый, матово отливая бесполым пластмассовым телом. К тому же у него не было левой руки – отломанная, она валялась внизу, у его ног. Карандаш хотел пройти, не глядя на манекена-инвалида, но что-то заставило его к нему присмотреться, и чем дольше он всматривался, тем больше чувствовал, что у них определенно есть нечто общее. И общее это, с ужасом понял Карандаш, заключается в том, что он стоит перед витриной точно такой же голый. Вот, значит, чему смеялись люди в окнах кафе! Но прохожие на улице почему-то не обращали на него внимания, минуя его, они глядели на Карандаша без всякого удивления. Они принимают меня за такой же манекен, предназначенный для этой витрины, понял Карандаш. Но стоит мне пошевелиться, и они сразу всё поймут! Скованный стыдом и страхом разоблачения, он окаменел, боясь дышать, в неестественной позе. (Любая поза, которую сохраняешь насильно, становится неестественной.) Ноги затекали всё сильнее, удерживать неподвижность делалось всё трудней, он чувствовал, что теряет равновесие, падает, хочет закричать и не может. Проснулся с неудобно подвернутой, затекшей левой рукой. Увидел в темноте расширенные испугом глаза Леры.

– Ты стонал во сне. Что тебе снилось?

Он рассказал ей свой сон. То, что было в нем мучительным, в пересказе делалось смешным, теперь он мог сам над ним посмеяться, избавляясь от пережитого страха и стыда.

– Мне тоже такое иногда снится, только я не совсем голая, а в майке, но она коротка мне и ничего не скрывает… Я ее пытаюсь книзу оттянуть, но потом забываю, и она снова поднимается, а вокруг люди… Ты, наверное, от меня этим сном заразился, а я от Короля – ему тоже часто снится, что он идет по улице голым, он мне рассказывал. Бывают заразные сны, которые от одного человека другому передаются.

– Может, это вообще всем людям снится? Как, например, полеты во сне? Каждый ведь когда-то летал, а я и до сих пор еще иногда…

– Не знаю. Вряд ли. Я у Колина спрашивала, ему никогда ничего такого не снилось. Я думаю, это только нашим снится, кто с Королем по барахолкам шарится. У него даже объяснение этому сну есть, он тебе не рассказывал?

– Не припомню, чтобы мы с ним о снах разговаривали. У меня с ним, знаешь, не та степень близости, что у тебя.

– Та степень близости у меня с ним давно была. Тогда он мне и говорил, что время, в которое живет человек, служит ему как бы одеждой, то есть дает ему свою одежду, скрывает его наготу. А у него, у Короля, своего времени нет, вот он себя и видит в чем мать родила. Не знаю, верить, нет…

– Сомнительно. Хотя кто его знает. У него со временем свои отношения…

– Можно тебя на пару минут?

– А в чем дело?

Мужик со сломанным носом, стоявший у скамейки, где отвалился на спинку другой, совсем по виду мертвый, начал было объяснять, что ему нужно от Кирилла, но накативший гул электрички за домами заглушил его слова. Тонкие губы немо шевелились на худом лице, презрительно кривившемся, когда он показывал на сидящего. И без того искаженное изломом переносицы, оно скашивалось тогда так, что на него делалось больно смотреть. Но отвернуться Кирилл не мог и всё время, пока громыхал поезд, глядел, не отводя взгляда, чувствуя растущее напряжение между глаз, словно кривизна в лице говорившего давила, вдавливалась в него. Только когда поезд стих, кривоносый догадался, что Кирилл его не слышит.

– Да подойди ты сюда, что ты встал там как вкопанный!

Подошел.

– Помоги парня до подъезда дотащить, а то замерзнет тут. Видишь, отрубился. Вроде и выпили не так много, а он уже готов. Слабак оказался. А с виду здоровый. Одному мне его не допереть.

– Да он у тебя вроде уже не дышит. Ему, похоже, всё равно теперь, где лежать.

– Не, ты что… Эй, Витёк, ты что, Витёк, коньки решил отбросить? Ты эти шутки оставь… – Кривоносый дважды ударил сидевшего по щекам, голова Витька мотнулась в одну, потом в другую сторону, как неживой предмет. Тогда кривоносый взял его снизу за отвисшую челюсть и резко дернул вбок. Витёк глухо застонал, давясь болью.

– Живой, – констатировал кривоносый. – Бери его слева, я справа. Я здесь рядом один открытый подъезд знаю, там замок сломан. За две минуты дотащим.

– Слушай, мне некогда. Я тут не просто так гуляю. Дело у меня. Важное.

– Говорю тебе, две минуты! Замерзнет человек! Давай, берись. И сумку его захвати, вон она, под скамейкой.

Когда Кирилл закинул сумку за спину, в ней что-то звякнуло. Вместе подняли грузного, заваливающегося Витька и, положив его руки себе на плечи, поволокли. Каждые несколько шагов Валера – так назвался кривоносый – совал Витьку локтем под ребро, надеясь привести его этим в чувство, тот громко рыгал после удара, но в сознание не приходил.

– Для чего тебе, урод, ноги даны?! – исходил напрасной злобой Валера. – Будешь ты идти или нет?

– Не бей ты его, видишь, бесполезно. Сами дотащим, раз взялись.

– Бесят меня такие! – хрипел на ходу Валера, придавленный тяжестью. – Не можешь на ногах держаться – не пей. Баба его бросила. Лучше б навалял ей как следует, чем так нажираться. Я от своей сам ушел, а если б не ушел, точно убил бы! Так руки и чесались… Но зачем, думаю, мне новый срок? Хватит уже с меня – шесть лет псу под хвост. Уф-ф… Давай, что ли, передохнем малость.

Положили Витька, удовлетворенно шмыгнувшего носом, на сугроб, распрямили спины и только тут заметили, что идет снег. Фонари, огни машин и окон расплылись и потерялись в нем, переулок, куда они свернули с бульвара, уперся в тупик белой сыплющейся мглы.

– Где он, твой открытый подъезд? – спросил Кирилл. – Далеко еще?

– Да здесь он, здесь, куда ему деться? Сейчас пустырь будет, за ним сразу дом.

– Ты уверен?

Валера нехорошо посмотрел искоса:

– Ох, не зли ты меня… Не видишь, я и так сейчас дерганый.

Зачем я с ним связался, с досадой подумал Кирилл. Теперь так просто не отделаешься. А если этот подъезд окажется закрытым, что тогда? Куда дальше этого бугая тащить?

– Понимаешь, я мать ищу. У меня мать пропала. Ушла гулять и пропала. Давно уже должна была вернуться, а ее всё нет. Здесь где-то поблизости бродит. У нее с памятью беда.

– Это плохо, мать нельзя терять, – с угрюмой назидательностью сказал Валера. – Мать – самый главный человек. Все бабы тебя предадут, сдадут с потрохами, как моя, одна мать никогда тебя не предаст. Ты ее найди. Обязательно найди.

– Вот я и пошел искать. А вместо этого с другом твоим вожусь…

– Ладно, тут всего ничего осталось. Берем Витька, и пошли.

Мимо пустыря тащились почти бесконечно, хотя, наверное, это только казалось так от тяжести ноши. Пустырь растворялся в мутной белесой мгле, не просвеченной ни одним фонарем, не имеющей конца и края. Изредка в ней возникало кренящееся на ветру дерево или дрожащий куст. Московская окраина, казалось, граничила здесь с Сибирью, с тайгой или тундрой, уходящей в бесконечность севера, где люди пропадают навсегда и никогда не возвращаются, напрасно даже пытаться искать их следы или останки.

Подъезд был открыт, Витька свалили под лестницу; когда Кирилл поставил рядом с ним его сумку, снова что-то звякнуло, и, заглянув в нее, Валера извлек бутылку водки.

– А Витёк-то парень не промах! Запасливый. Прихватил с собой, не поленился. Будешь?

Кирилл хотел было отказаться: пока тащили Витька, он согрелся и даже вспотел, но тут в открытую дверь подъезда ворвался со снегом порыв ледяного ветра, Кирилл выглянул наружу и увидел, что там уже настоящая метель.

– Давай.

Валера открыл бутылку и приложился первым, запрокинув голову, – на худой шее заходил вверх-вниз кадык. Оторвался, передохнул, вытер губы, протянул бутылку Кириллу:

– Жаль, закусить нечем.

– Да она и так легко идет. Эй, эй, не увлекайся, мне-то оставь.

Водка и правда сперва пилась как вода, Кирилл не почувствовал обычного ожога, только тепло, разлившееся в животе, и заслякоченный подъезд с искорябанными надписями синими стенами показался уютным, подвернувшимся специально, чтобы он мог передохнуть и обогреться. Где-то наверху было, видимо, не закрыто окно, и подъезд с первого до последнего этажа полнился гулом и свистом ветра, из лифтовой шахты доносились тягучие стоны и жуткие завывания, но всё равно здесь было лучше, чем на улице. Уходить уже не хотелось. Когда, заворочавшись, захрапел под лестницей Витёк, его храп прозвучал совсем по-домашнему. Валера, выбрав место почище, сел на лестницу, притулился к стене, предложил Кириллу:

– Что ты там мнешься? Садись.

– Мне идти надо, мать искать.

– Допьем, и пойдешь, кто тебя держит? Мать найти нужно, без нее никак… Никому нельзя верить, только матери! Все обманут, все тебя предадут, кроме нее. На меня жена, представляешь, заяву в отделение положила, что убить ее грозился! Я ее еще пальцем не тронул, а она сразу заяву! Что я ей сделал? Грызет меня и грызет, прямо зубами нервы перепиливает. А чуть на нее цыкнешь, сразу к ментам бежит. Что за человек?!

Его маленький рот брезгливо скривился, глаза после каждого глотка из бутылки делались всё водянистее, всё более потерянно блуждали вокруг, точно не находили ничего, на чем могли бы остановиться без отвращения.

– Да сядь ты, не стой над душой!

Кирилл сел рядом, и Валера уперся плечом ему в плечо, положил руку на колено и крепко стиснул – он как бы устанавливал этим прямой надежный контакт помимо слов, которым не доверял.

– Вот ты мне скажи, как по-твоему, менты, они должны быть? Я сейчас не о себе. Меня обидели – ладно, я свой срок отмотал. Я в высшем смысле… в смысле целого, то есть вообще всего… должны они быть, как ты считаешь?

Мысль о целом, распиравшая Валеру, была так масштабна, что не вмещалась в слова, и он пытался изобразить “вообще всё” жестами, ощупывая перед собой корявыми коричневыми пальцами со сбитыми, вероятно, о чьи-то зубы костяшками незримую сферу.

– Ведь без них же никак, да? Мы же без них друг дружке глотки перегрызем, правда?

– Похоже на то…

– Вот и я так думаю… А всё равно не-на-ви-жу… Видеть их не могу. Как встречу, сразу на другую сторону перехожу. Зло у меня на них. Понимаю, что в высшем смысле без них нельзя, а попадись мне один на один – убью…

Последнее слово было произнесено сдавленно-тихо, но, будто в ответ, в каменной высоте подъезда с удвоенной силой взвыло и заскулило, словно кому-то там что-то прищемили, и длинным утробным стоном отозвалась шахта лифта. Распахнулась входная дверь, и в облаке снежного дыма вошел закутанный в шарф полный мужчина в пальто. Опасливо покосился на сидящих на лестнице, обойдя их, прошел к лифту.

– А ты как думаешь, – обратился к нему Валера, – можно человеку человека убить? Если иначе с ним не получается? Если по-другому он не понимает?

– Не знаю… – Мужчина обернулся, и над закрывавшим большую часть лица шарфом блеснули в тусклом свете очки. – Всякое бывает… – Пожал плечами и пробормотал в шарф: – Лучше, наверное, все-таки не стоит…

Валера разочарованно махнул рукой, точно ожидал услышать совсем другое. Подошел лифт, и мужчина торопливо втиснулся в него, не дождавшись, пока двери полностью откроются.

Когда он уехал, Валера сказал:

– Я знаю: нельзя. Грех. Но что же с ней делать, если она у меня всю кровь выпила?! А без нее тоже паршиво: тоска гложет. Вторую неделю пью, всё зря. Эх, вломить бы кому-нибудь от всей души, сразу полегчало б. В нормальной драке человеком себя чувствуешь, а так… тьфу! – Он сплюнул на ступеньки.

Валера был худ, невысок и немолод, лет, наверное, под сорок, в общем, совсем не походил на тех набитых мускулами ухарей, для кого драка – развлечение, но такая корежила его не находящая выхода ярость, что было ясно: тому, кто схлестнется с ним, не поздоровится.

– Ты, может, тоже по зоне скучаешь? – спросил Кирилл.

– А кто еще скучает?

– Да есть у меня один знакомый. На блошинке торгует. Он зону, где сидел, даже во сне видит. Что ни ночь, говорит, снится. Даже обратно хочет, только здоровье не позволяет. – Валера задумался, основательно приложился к бутылке. – В смысле целого зоны, конечно, должны быть…

Очевидно, любое явление представало ему “в смысле целого”, требуя обдумывания “в высшем смысле”, поэтому и ярость его, минуя находившееся под рукой, в частности Кирилла, была направлена на мир в целом, на никчемное устройство мироздания. Но нельзя было, конечно, поручиться, что он не захочет вдруг обратить ее на то, что поближе. Для этого достаточно было неверной интонации, одного неудачного слова.

– Но чтобы снилась, не припомню. Мне сны вообще не снятся. Я или сплю, или не сплю. Если сплю, то ничего не вижу, мрак, а если не сплю, то раньше лежал и слушал, как моя во сне сопит…

Воспоминание вызвало у него улыбку, скривившую лицо, как приступ внезапной боли, и сразу вслед за ней новый прилив обиды заставил его стиснуть губы и с ненавистью сплевывать слова сквозь косо приоткрытую щель:

– Даже причмокивает, с-сука… Но теперь-то я уже вторую неделю по друзьям кочую. Забыл уже, как своя квартира выглядит. – Он отхлебнул еще, передал Кириллу бутылку и, прищурившись, отчаянно спросил: – Слушай, почему всё так, а? Почему?! Что я ей сделал? Что я им всем сделал?!

Кирилл допил оставшуюся водку и почувствовал, что опьянение, прежде незаметное, настигло его. Синие стены подъезда поплыли вбок, он удерживал их на месте одним напряжением взгляда, на которое уходила вся сила воли. Где-то высоко над ними хлопали двери, иногда раздавались голоса, а то вдруг завывало так, точно они сидели в аэродинамической трубе. В какой-то момент он заметил, что потерял нить Валериных слов и уже не понимает, кого тот грозится убить: жену, мента или жильцов подъезда, действующих ему на нервы, стуча дверьми.

– Я буду не я, если кого-нибудь сегодня не завалю… С ними только так и можно, по-другому с ними нельзя…

Валера был явно еще пьянее Кирилла, он был хорош уже на бульваре, когда колошматил отрубившегося Витька, и теперь, в подъезде, он выпил больше. Его пальцы вцепились клешней в колено Кирилла, видимо, так же, как сам Кирилл впился взглядом в искорябанные синие стены, чтобы удержаться в сползающей набок реальности.

– Всё, пойду я, пора мне… Мать нужно искать.

– Да погоди ты, никуда она не денется…

Кирилл собрался с духом, высвободился и резко встал, с трудом удержав равновесие, Валера потянулся за ним, ухватил край пальто, затрещала ткань…

– Стой, сказал!

Все-таки удалось вырваться. Выходя из подъезда, он оглянулся: Валера сидел, косо привалясь к стене, обняв руками колени в протертых джинсах и уронив на них голову. Про Кирилла он, кажется, уже не помнил.

На улице, заполняя всё видимое и невидимое пространство от земли до неба, мела метель. Но по сравнению с непрерывным гулом и свистом в подъезде она была бесшумна, точно язык проглотила, так что у Кирилла в первую секунду даже перехватило дыхание от ударившего в лицо ветра и внезапной тишины, полной движения снега.

Он шел, пряча лицо от ветра и удерживая рукой полу распахивающегося дафлкота – когда Валера вцепился в пальто, оторвалось несколько верхних застежек, так что дафлкот, и прежде бывший ненадежной защитой, стал продуваем насквозь. К счастью, сделалось немного теплее, а может, это спиртное в крови не давало Кириллу замерзнуть. Каким-то неведомым ему образом оно взаимодействовало со снегом, ветром и тьмой, повышая степень опьянения, его заметно шатало, ноги подкашивались, норовили поскользнуться на ровном месте. В конце концов он упал, а поднявшись, долго отряхивался, говоря сам с собой вслух: “Ба, да ты никак пьян?! Надо же! Какой стыд! На кого ты похож? И пальто порвал… Куда это годится? Как в таком виде ты собираешься искать свою мать? Которую неведомо где носит! Потому что она ни черта не соображает! И ни хрена, мать ее, не помнит!” Он хотел еще раз позвонить домой, но выронил телефон в снег, с трудом нашел, потом с нарастающей злостью слушал длинные напрасные гудки, рисуя себе теплые комнаты, где они раздаются, полные ждущих его неразобранных вещичек… Вперед, вперед, шевелись! Не настолько же он пьян, чтобы уснуть в сугробе или на скамейке, как Витёк! Кто тогда о нем позаботится, кто отнесет на себе в теплый подъезд с синими стенами, чтобы он не замерз насмерть? Некому о нем позаботиться, поэтому нужно собрать волю в кулак и идти, идти. У него же был план, продуманный метод, он хотел пройти по маршруту обычных прогулок матери, потом увеличивать круги, а вместо этого забрел в этот глухой район да еще набрался. Кирилл шел мимо пустыря, вдоль которого они тащили Витька, но он всё никак не кончался, пока Кирилл не задумался, тот ли это пустырь. Тот был по правую сторону, и этот тоже, но теперь-то он идет назад, значит, пустырь должен быть слева, а раз он справа, выходит, это уже другой. Чем один пустырь отличается от другого, кроме объема снежной пустоты, откуда задувает в самую душу ветер из тайги или тундры, из бескрайних бесчеловечных пространств, где теряется и гибнет любая надежда? Кирилл остановился, огляделся. Вдоль сияющей безлюдной улицы уводила взгляд цепочка всё более мутных фонарей, чем дальше, тем теснее жмущихся друг к другу, пока они не сливались в размытое пятно далекого света, тонущее в сплошной необъятной пелене. Мимо проехала машина, и, по мере того как дымными багровыми огнями удалялись ее фары, Кирилл чувствовал, как всё глубже, всё безнадежней проваливается в эту ночь. В снегопад улица казалась затерянной не на окраине города, а на окраине Вселенной, в глухом углу мироздания. Найти во Вселенной потерявшегося человека не было ни одного шанса, слишком мал человек в сравнении со снегопадом. Мысль о том, что он может вообще никогда не найти мать, была из тех, которые невозможно додумать до конца: в такую недоступную воображению тьму они уводят. Хотя то, о чем страшно думать, было, в сущности, очень простым: в огромном городе ежегодно пропадают без следа десятки, а может, сотни людей, потом, случается, их находят, а чаще спустя время находят то, что от них осталось. Или не находят совсем ничего. Или то, что уже не поддается опознанию. Да и кому охота возиться с этим опознанием? Но мать, по крайней мере, опознают, подумал Кирилл (точнее, это подумалось само, помимо его воли, он этого думать не хотел), у нее на шее висит картонка с именем, адресом и телефоном, сделать которую велел лечащий врач Марины Львовны. “Это совершенно необходимо, – объяснял ему врач. – С такими больными, как ваша мама, ни в чем нельзя быть уверенным. Она может тысячу раз возвращаться домой по одной и той же дороге, а на тысячу первый возьмет и забудет ее. И предсказать, когда это произойдет, невозможно. Уйдет за тридевять земель, может вообще пропасть с концами, думаете, мало было таких случаев? Они ведь уходят от нас, к сожалению, уходят. Куда? Кто ж их знает? Просто уходят, и всё. У меня в отделении полсотни таких, как ваша матушка, только на более поздней стадии, так за ними глаз да глаз, зазеваешься – тут же кто-нибудь улизнет”.

Доктор был доброжелательный, сочувствующий, понимал, как нелегко бывает с такими, как Марина Львовна, вот только… как же его звали? Сергей Петрович? Не похоже. Владимир Петрович? Опять нет. Кирилл бывал у него с матерью много раз, ни разу не ошибался, называя по имени-отчеству; куда же теперь они подевались? Черт, он ненавидел забывать! Это было предвестием болезни матери, напоминанием, что она передается по наследству и вот уже стучится в его двери! Всё водка виновата, наверняка какая-нибудь паленая, водка и этот ветер, свистящий в ушах, выдувая из головы слова и мысли! Сейчас, сейчас он вспомнит. С места не сойдет, пока не вспомнит! Кирилл встал и принялся потерянно озираться, будто надеялся выловить подсказку из снежных потоков, косо летящих сквозь конусы фонарей. Цепочка его следов исчезала под новым снегом у него на глазах так же, подумалось ему, как пропадает для матери каждый сделанный ею шаг. Как будто у нее за спиной непрерывно метет невидимая метель, стирающая недавнее прошлое. С одной стороны улицы стояли высокие дома, с другой – длинное низкое строение, наверное, какой-нибудь склад, и повсюду, где только были источники света, фонари или горящие окна, был виден летящий снег, ничего, кроме снега. В нем терялись все контуры, ориентиры, направления и приметы, пропадали люди и машины, взгляду не на чем было задержаться, не за что зацепиться. У Кирилла голова пошла кругом, и метель представилась ему вырвавшейся наружу болезнью Марины Львовны, кружащейся над ним, над улицей, над городом, над страной. Его замутило, и он подумал, что хорошо бы вырвало, тогда, наверное, станет легче. Но Кирилл мало ел, и сблевать не получилось.

Алексей Петрович – вот как зовут врача! Конечно же, Алексей Петрович, как он мог забыть?! Невысокий, в помятом халате, с обрюзгшим – точно давно не высыпался – лицом, избегающим глядеть в глаза, всегда косящим в сторону. И с постоянной рассеянной, а может быть, виноватой и извиняющейся улыбкой на губах. “Больные наши разваливаются, просто рассыпаются на глазах, что ты с ними ни делай, – признавался он Кириллу. – Вчера еще она поднимала по команде обе руки, а сегодня уже забыла, что значит “поднимать”, завтра забудет, что значит “рука”… И ничего нельзя поделать, только замедлить, никак не остановить! Никак!” Чему уж тут улыбаться? Кирилл подозревал, что от ежедневной работы с десятками рассыпающихся людей, которым он ничем не может помочь, доктор должен был и сам давно сойти с ума и только усилием воли сохранять видимость нормальности. Несколько раз Кирилл действительно замечал у Алексея Петровича странноватый блеск в глазах, но в целом видимость нормальности он поддерживал пока неплохо, даже перегаром от него почти не пахло, только слишком сильно туалетной водой, заглушающей перегар, да дрожь в руках становилась очень заметной, когда он брал какую-нибудь бумагу со стола. Она так и ходила ходуном в его пальцах, поэтому руки доктор держал, как правило, на коленях и старался ничего на своем столе не трогать.

– А матушка ваша еще молодец, – не слишком убедительно ободрял он Кирилла. И, оглянувшись на сидевшую рядом Марину Львовну, переспрашивал: – Правильно я говорю, молодец?

Мать с готовностью улыбалась, выражая полное согласие быть молодцом, раз доктор от нее этого хочет.

– Конечно молодец! Вы бы на других посмотрели. А она у нас еще ничего, очень даже ничего…

Марина Львовна вся прямо сияла, оттого что ее похвалили, нимало не смущаясь, что в ее присутствии о ней говорят в третьем лице.

– Ну что ж, пройдем небольшой тестик.

Каждый раз, когда Кирилл с матерью приходил к врачу, он задавал ей ряд вопросов, чтобы оценить ее состояние. Марина Львовна обычно без ошибки отвечала, какой сейчас год; если успевала подготовиться, называла месяц, число и день недели, легко вспоминала дату своего рождения и повторяла вслед за Алексеем Петровичем “стена, яблоко, окно” в обратном порядке. Лучше ли, хуже ли она справлялась со всеми подобными вопросами, кроме одного:

– Как называется страна, где мы живем?

Без заминки и даже с заметной гордостью Марина Львовна отчеканивала:

– Союз Советских Социалистических Республик!

Алексей Петрович качал из стороны в сторону головой.

– Нет? – удивлялась мать.

Снова качание. Врач молчал, давая ей шанс вспомнить без подсказки.

– Не Союз Советских Социалистических…

– Нет, – с сожалением говорил врач, как бы и сам сокрушаясь, что не Союз.

– Ну тогда я не знаю…

– Что у нас произошло в девяносто первом году?

– В девяносто первом году? Понятия не имею. – Марина Львовна недолго делала вид, что думает. – В девяносто первом году много чего произошло.

– Имеющее отношение к названию страны, где мы живем.

Мать пожимала плечами и оборачивалась за помощью к Кириллу, но тот не должен был ей подсказывать. Он уже говорил ей правильный ответ перед тем, как войти в кабинет, и теперь ему оставалось только удивляться, как быстро он выветрился из ее памяти, не оставив следа.

– В девяносто первом Союз распался и на его месте возникла…

Алексей Петрович делал паузу, предоставляя возможность матери закончить за него. Но она молчала, с искренним интересом на него глядя.

– Слово “Россия” вам ничего не говорит?

– Как это не говорит? Конечно, говорит.

– И что же это?

– Моя родина. Я в ней родилась. И не только я – мои родители, и бабушка, и прабабушка…

– Замечательно. Прабабушка – замечательно. Так как называется страна, где мы живем?

Торопясь и заметно радуясь возвращению от разговора о неведомом девяносто первом годе на твердую почву, к тому, что сидело в ней намертво, Марина Львовна произносила:

– Союз Советских Социалистических… – И только на последнем слове при виде обескураженного лица доктора ее покидала уверенность. – …Республик?

Алексей Петрович устало кивал головой. Пусть так. Союз так Союз. Ничего не поделаешь.

– Она не исключение, – сказал он однажды Кириллу. – Почти все мои пациенты по-прежнему там живут. И переселяться никуда не собираются.

– Упражнения не забываем? – обычно ближе к концу визита спрашивал Алексей Петрович.

– Делаем, – отвечал Кирилл, – только что-то без особого результата.

– Это ничего. Ничего. Только не бросайте. Главное – регулярность. – И повторял, не глядя на Кирилла, пряча глаза в бумаги на столе: – Регулярность – наше спасение.

Иногда он говорил это даже дважды, как заклинание, словно с каждым повтором его сила должна была увеличиваться.

Упражнения заключались в том, что Марина Львовна каждый вечер пыталась пересказывать Кириллу, что она делала днем, кого встречала на прогулке, что ела за завтраком и обедом и тому подобное – всё, что могла вспомнить. Из этого, как правило, ничего не получалось: события дня к вечеру исчезали из ее памяти начисто. Марина Львовна улыбалась, как она умела, и с таким искренним недоумением смотрела на сына, будто даже не понимала, о чем он ее спрашивает.

Отдельным упражнением был пересказ вечерних новостей по телевизору. Мать преданно глядела на экран, сопереживала всему, что там говорилось (хотя Кирилл подозревал, что отклик в ней вызывают скорее интонации и выражения лица ведущего, чем смысл его слов), но каждая следующая новость стирала из ее памяти предыдущую, и в итоге не оставалось ничего.

– Что нового? – рассказывала она Кириллу за ужином. – Да всё как обычно: войны, переговоры, разные беспорядки…

– А поточнее можно? – настаивал он. – Кто с кем воюет? Где проходят переговоры? Из-за чего беспорядки?

– Ну ты же сам всё знаешь… Всегда кто-то с кем-то воюет. И беспорядки тоже всегда: митинги, демонстрации, протесты…

– Нет, так дело не пойдет. Из-за чего митинги? Почему протесты? Что им нужно?

– А я знаю? Всегда кому-то что-то нужно. Чего им не хватает, то и нужно. Дай мне уже поесть наконец!

Она взглядывала на сына умоляюще, прося увеличенными очками глазами перестать мучить ее вопросами и не вынуждать признавать очевидное: что она не помнит ничего из того, что полчаса назад видела по телевизору. Но он не сразу сдавался и какое-то время еще продолжал пытать ее, иногда давая подсказки:

– Где у нас чаще всего бывают теракты? Где почти всегда идет война?

– Ну там… где горы.

– На Кавказе?

– Я и говорю, на Кавказе.

– Ты ничего не говоришь, это я вместо тебя говорю. Так что у нас там опять стряслось?

Марина Львовна поджимала губы, обиженно отворачивалась. Слезы были на подходе. Изредка Кириллу удавалось извлечь из нее отдельные детали: цвет галстука выступавшего с высокой трибуны, усы и бороду полевого командира, чудом уцелевшие на поверхности забытого, тогда как сам владелец галстука вместе с обладателем усов и бороды и всем, что они говорили и делали, навеки уходили на дно. Река времен, уносящая в своем течении все дела людей, текла в двух шагах от Короля, он жил на ее берегу, изо дня в день глядел в ее темную воду. И неизменно видел в ней (в стеклах очков Марины Львовны) свое отражение. Народы, царства и цари бесследно тонули в пропасти забвения, а отражение Кирилла оставалось на поверхности: мысль о нем никогда не покидала Марину Львовну, была единственным, что привязывало ее к сегодняшнему дню; больше ничего в настоящем ее всерьез не интересовало.

– Лучше ты мне расскажи, где ты был и что делал, пока я тут одна тебя целый день ждала.

Он добросовестно рассказывал, называл места и имена, перечислял вещи, которые купил или продал, наверняка зная, что уже к концу ужина мать всё это забудет. (Ненадолго запоминала она только те вещички, которые он показывал ей и давал потрогать, но через несколько дней всё равно могла без тени сомнения утверждать, что сама их покупала сто лет назад, когда Король еще пешком под стол ходил). Он понимал, что ей важен не смысл его слов, а сам процесс рассказа, звук его обращенного к ней голоса, интонация, подтверждающая ее связь с ним, последнюю живую связь между ней и внешним миром. Прежде, до болезни, у Марины Львовны было несколько подруг, первое время они регулярно звонили ей, но усилия скрыть болезнь заставляли мать уходить от всех тем в разговоре, где она чувствовала себя неуверенно; таких тем скоро сделалось большинство, и говорить стало не о чем. Подруги звонить перестали. Кирилл мог их понять. Он всё мог понять, но, несмотря на это, вечерний разговор с матерью часто заканчивался тем, что он уходил к себе, падал на кровать и лежал неподвижно, уставясь в потолок: ощущение напрасности, сопровождавшее его рассказ о дневных делах, распространялось, как эпидемия, со слов на сами дела, а с них – на весь мир, смываемый рекой времен в пропасть забвения у него на глазах. Пока лежал без движения, он мог представлять себе, что его вынесло на отмель этой реки, текущей мимо, но любое действие немедленно подхватывалось ею и уносилось прочь, так что лучше уж валяться, не зажигая света, не снимая обуви, не шевелясь. Наблюдать, как переплывают темный поток косые желтые полосы, отбрасываемые фарами проезжающих под окнами машин. Он мог лежать так часами, иногда засыпал одетым.

Наутро разглаживал ладонями смятую одежду, тер лицо, варил кофе: напрасные или ненапрасные, дела и вещи требовали его участия, внушали ему свою неотменимость. Нужно было чистить, смазывать, сортировать, приводить в божеский вид недавние приобретения, нуждающиеся в ремонте: по утрам Кирилл был особенно чувствителен к бессловесным жалобам вещей на заброшенность, забытость, в свете дня их обшарпанность резала ему глаза.

Мать поднималась позже. Проснувшись, она некоторое время сидела в постели с растерянной улыбкой, недоверчиво озиралась вокруг. Часто она не могла сразу узнать своей комнаты. Пока спала, невидимое течение сносило ее в прошлое, и ей казалось, что она должна находиться в той квартире в проезде Художественного театра, где Кирилл помнил себя идущим по длинному темному коридору, со стен которого свисали велосипеды и громадные черные корыта. Там прошло всё детство Марины Львовны и большая часть взрослой жизни, там она просыпалась теперь по утрам, и ей требовалось время, чтобы суметь вернуться в настоящее.

5.

Она перевела дух, глубоко вдохнула и выдохнула, пытаясь подавить подступившую панику (получилось немного шумно), и произнесла самым внушительным тоном, на какой только была способна, чтобы этот старик в заляпанном пятнами плаще понял, что не надо с ней так шутить, она этих шуток не любит.

– Как это “хлоп – и нету ничего”? Вы, наверное, что-то путаете. Проезд Художественного театра должен быть совсем рядом. Я в этом уверена…

Но слово “уверена” тут же потянуло за собой вопросы, которых она боялась: а с чего это она так уверена? Откуда она это вообще взяла? Знает ли она толком, где находится? Что это за улица, за район?

Растерянность, очевидно, отразилась на лице Марины Львовны, потому что старик смотрел на нее насмешливо, скривившись длинным небритым лицом и сощурив левый глаз (а может, он у него просто до конца не раскрывался).

– Все мы, мать, в чем-то уверены, кто в чем, каждый в своем. Только недорого наша уверенность стоит. Я, например, уверен, что доказал теорему Ферма. И что? А ничего! – Старик с удвоенной яростью пошуровал в урне кривой лыжной палкой, заглянул внутрь. – Нет, ничего. Хотя…

Он наклонился ниже, вглядываясь в урну, запустил в нее руку и вытащил коробку импортного печенья: – Ну-ка, ну-ка… – придирчиво оглядел, потряс над ухом и, убедившись, что коробка пуста, разочарованно сунул ее обратно. – Нет, ничего интересного. Но тебе, мать, повезло. Знаю я, куда твой проезд подевался. Один я знаю, больше никто тебе этого не расскажет. Сейчас память у людей короткая, а проезд твой давным-давно переименовали. Он уже лет десять как Камергерским называется, так что никто и не помнит теперь, что он прежде Художественного театра был. А может, и все двадцать: я времени не сторож, сейчас года так мелькать пошли, что за ними не уследишь. Время, мать, штука относительная. Даже Эйнштейн ничего в нем не понял, зря только людям головы заморочил. Слыхала про Эйнштейна-то, мать?

– Ну конечно, – ответила Марина Львовна.

Она уловила, что старик знает, где находится проезд Художественного театра, который почему-то стал называться как-то по-другому, и готова была соглашаться со всем, что он нес, в надежде, что он покажет ей дорогу.

– Я так плакала на “Броненосце «Потёмкине»”, когда коляска вниз по лестнице катилась! Так плакала! Меня успокаивали, а я всё равно…

– “Броненосец «Потёмкин»” – это Эйзенштейн, мать, а я тебе про Эйнштейна говорю! – Старик разгневанно застучал своей лыжной палкой по заснеженному асфальту, и в такт ударам затряслась его голова. – Который теорию относительности выдумал.

Ну вот, опять она всё перепутала! Что же делать? Как ей было различить этих “штейнов”, если их почти одинаково зовут?! Что если старик теперь рассердится на нее и не захочет показать дорогу домой?

– Я его, еще когда в институте работал, опроверг! Камня на камне от его теории не оставил! Ни от общей, ни от частной! Они мне там, конечно, не поверили, но что мне за дело? Я даже разговаривать с ними не стал. Повернулся и ушел. Всё равно придет время и все поймут, что я прав! Еще пожалеют! Еще прибегут ко мне. А я им даже не открою! С вашим Эйнштейном, скажу, мне давно всё ясно, все его ошибки мне насквозь видны. Вот что я с ним сделал! Вот! Вот! – Старик достал из урны пластиковую бутылку, бросил на асфальт и принялся топтать.

Его длинное лицо яростно корчилось, ни одно выражение не задерживалось на нем больше чем на полсекунды, брови ходили вверх-вниз.

– Дело не в том, мать, что время относительно, а в том, что оно дыряво, – заявил он, расправившись с бутылкой. – Про черные дыры слыхала?

После неудачи с Эйнштейном Марина Львовна уже не решалась отвечать сразу, и старик не стал дожидаться, пока она выйдет из замешательства:

– Черные дыры, мать, они не только в пространстве – они во времени! И всё в них проваливается, да никто этого не замечает. Один я заметил! Заметил, рассчитал и доказал – за это меня из института и выжили. Пострадал, мать, за правду! А ты как думала? Вот ты, например, говоришь, что в проезде Художественного театра живешь, а он уже много лет Камергерским называется. Где ты, спрашивается, все эти годы была? А? Не знаешь?

Марина Львовна растерянно заулыбалась, как всегда она улыбалась, когда ей нечего было сказать.

– То-то. Не знаешь.

– Ну как это где была? Я работала. Приносила людям пользу…

– А я, по-твоему что, баклуши бил?! В носу ковырял?! Почему же ты тогда не знаешь, как твой проезд теперь зовется?

Работа была последним, на что Марина Львовна могла сослаться в свое оправдание, больше ей ничего в голову не приходило.

– А я тебе, мать, скажу. Ты просто провалилась в дырку времени. Со мной такое много раз случалось. Обычное дело, меня это ни капли не удивляет. Я уже к такому привык. Так что ты не бойся, выберемся. Я тебе помогу. Идем, покажу тебе, где твой проезд. Это близко, тут и двух кварталов нет. А если дворами пройти, то еще ближе.

Марина Львовна даже не пыталась понять слова старика про какие-то там дырки, тем более что говорил он быстро и невнятно, а потрескавшиеся мокрые губы его большого красного рта двигались еще быстрее, как будто отдельно от мятого лица. Она уяснила только, что он готов показать ей дорогу, и принялась благодарить.

Наклонив голову против летящего в лицо снега, старик зашагал вперед, да так быстро, что Марина Львовна, не ожидавшая от него такой прыти, едва поспевала, продолжая на ходу лепетать, что это с его стороны лишнее, она прекрасно нашла бы и сама…

– Сама, сама… Все вы всё сами хотите, никого не слушаете, говори вам, не говори!

Они свернули в темные дворы, но, когда проходили мимо сгрудившихся в полумраке помойных баков, старик остановился в нерешительности:

– Сюда я еще не заглядывал… Надо бы посмотреть, что там интересного…

– А как же я одна? – растерялась Марина Львовна. – Я тут уже не знаю…

– Да, действительно. Ну ладно, ладно… – Он хотел идти дальше, но неисследованные баки притягивали его неодолимо. После каждого шага старик оглядывался на них, это было сильнее его, и наконец он не выдержал: – Знаешь что, здесь уже совсем два шага осталось. Видишь просвет между домами? Иди на него и не заблудишься. Там он, твой проезд Художественного театра. А я тут…

У меня еще тут дела. – Повернулся и, не слушая благодарного лепета Марины Львовны, заторопился к помойке. Но потом всё же оглянулся и прокричал ей вслед: – Главное, запомни: Яков Семёнович Драбкин опроверг твоего Эйнштейна! Разгромил его в пух и прах! Яков Семёнович – это я! Запомнила?

– Запомнила, – обернувшись, закивала Марина Львовна.

– И всем остальным расскажи.

– Обязательно расскажу.

– Ну давай, мать. Смотри не забудь! – Он снова засеменил к бакам, а Марина Львовна пошла в направлении сияющего просвета между двумя темными громадами, и Яков Семёнович Драбкин стерся из ее памяти раньше, чем его короткая, кривая на одно плечо фигура растворилась в снежной завесе у нее за спиной.

Где он? Куда его занесло? Что за длинный ряд гаражей, незнакомый темный магазин, наглухо закрытый ларек? Кирилл оглядывался вокруг и ничего не узнавал. Не мог же он уйти так далеко, чтобы оказаться в совсем незнакомом районе?! Он помнил, как шел по улице, указанной висевшей на кусте варежкой, потом по бульвару, потом тащил с Валерой его пьяного друга, сидел в подъезде, пил водку, возвращался обратно мимо пустыря, понял, что идет не туда, и повернул назад, потом, кажется, свернул еще раз… Или это метель делает знакомые места незнакомыми, засыпая все одинаковым слоем снега, так что ни один двор не отличается от другого, все улицы и переулки становятся на одно лицо – белое, рыхлое, расплывающееся… Хоть бы одна табличка с названием улицы, так нет же, когда надо, ни за что не найдешь! И, куда ни повернись, отовсюду снег летит в глаза. Но он уже не колол их, а касался щекочущими прикосновениями, от них хотелось морщиться и улыбаться. Снег был мягким, и в покрывающей асфальт и камень, сглаживающей все острые углы белизне Кирилл ощутил прохладную нежность, в которую так и тянуло погрузиться, дать себе наконец волю, перестать принуждать себя двигаться, устроиться где-нибудь поудобнее, отдохнуть – хоть в ближайшем сугробе. Вот так и замерзают спьяну насмерть, понял он, и тут же эхом отозвалась мысль о матери: если даже он ухитрился заблудиться, то у нее в такую метель и подавно нет шансов найти дорогу домой. А дальше нетрезвые мысли заплясали сами по себе, выйдя из-под контроля: она исчезнет, пропадет с концами, снег заметет все следы, и не будет больше этой муки бесконечного распада, повторяющихся вопросов, слез, жалоб, бессмысленных споров, бесполезных упражнений, напрасных хождений по врачам – всей этой изо дня в день длящейся рядом смерти. Кирилл мысленно увидел мать сидящей в одном из бесчисленных полутемных дворов и, как в прошлый раз, неспособной оторвать взгляд от наискось пересекающей конус фонарного света снежной лавины. Ее уже почти замело, она не ощущает своего тела, голова в высокой шляпе клонится всё ниже, мать замерзает, не понимая, что происходит. От достоверности этой картины его пробрало таким холодом, точно замерзал он, а не она. И это всё его вина, его и больше ничья: свернул не туда, глупо напился, потерялся сам и потерял ее. Кирилл не сомневался, что сам-то он вот-вот выйдет к знакомым местам, нужно только хоть немного протрезветь, но эта пьяная потерянность давала почувствовать то, что должна была испытывать мать, если она хотя бы пыталась вернуться домой и блуждала среди темных громад незнакомых домов в пугающе непривычном мире, где каждый шаг оступался в неизвестность. Как часто бывало с ним бессонными ночами, чувство вины, а теперь еще и страх за мать обострили связь между ними, и Кирилл переживал ее панику и испуг, то есть ощущал их вдвойне: как свои собственные и как преувеличенные, взвинченные ее. А так как непонятно было, где Марина Львовна и что с ней происходит, связывавшая их невидимая пуповина соединяла его напрямую с этой ночью, поглотившей мать, с ее темнотой, холодом, ветром, с искрящейся нежностью снега, скрывающей смерть. Всё это пронизывало насквозь, и никакой не было защиты, никакой границы между ним и снежными потоками, текущими сверху, вокруг и повсюду, куда ни глянь. Снег делал видимым ветер, закручивающийся во дворах воронками, свивающийся жгутами, надувающий снежные паруса от земли до небес.

Кирилл шел, часто оступаясь, удерживая руками расползающиеся полы своего порванного дафлкота. Было ощущение, что метель вертит им как хочет, и усталое пьяное наслаждение в том, чтобы брести, не зная куда, от фонаря к фонарю, в надежде на случай, который сам выведет его к Марине Львовне или хотя бы на знакомую улицу. Но потом новый прилив тревоги за мать заставлял его сворачивать в один дремучий двор, в другой, третий, наугад менять направление, искать улицы, где бы чаще встречались прохожие. Есть же люди, отчаянно думал Кирилл, они не могут не подойти, увидев пожилую женщину, сидящую под снегом, не расспросить и, поняв, в чем дело, не помочь выйти к дому. Только где они, эти люди?! Метель разогнала всех по домам, пустынные переулки под мутными желтыми фонарями уводили в такую безнадежную глушь, словно терялись в иных, далеких временах, в каких-нибудь непроглядных пятидесятых, как если бы Кирилл заблудился не в пространстве, а во времени.

Похоже, пора идти в отделение, просить помощи, одному ему на этот раз мать не найти, он только зря теряет время. Но единственное известное ему отделение находилось неподалеку от дома, а где его дом, Кирилл понятия не имел. Это ж надо было так забрести! И спросить не у кого: иногда в боковом переулке маячил прохожий, Кирилл сворачивал к нему, ускорял шаг, но прохожий всякий раз исчезал в подъезде раньше, чем удавалось его настичь. Будто специально над ним издеваются!

Шутки над ним шутят! Ну ладно! Он тоже шутить умеет. Если с ним так, то и он так. Раз они так, то и он тоже… (Кирилл бормотал на ходу себе под нос, не замечая, что говорит вслух.) Мало он, что ли, шутил над Лерой и Викой, над Карандашом и Боцманом? Вот только над кем пошутить здесь, на пустой заснеженной улице? Другие нужны, чтобы было над кем посмеяться. А если их нет…

Проходя мимо машины под фонарем, Кирилл увидел в ее черном стекле свое отражение, наклонился к нему и скривил лицо так, что рот заехал на щеку, сползшую набок и вверх, почти заслонив сузившийся до щели глаз.

Если никого нет, остается посмеяться над собой. Пусть и не очень-то смешно получается. Но тогда можно скорчить другую рожу, похлеще первой, за ней еще одну, пока кривящееся в черном стекле лицо не покажется совсем чужим, вовсе незнакомым. Что это за пьяный тип строит себе рожи снежной ночью на безлюдной улице? Потерявший свою мать, свой дом, свое время, самого себя?

– Лер, не уезжай, а? Оставайся. Зачем тебе эта Америка?

Карандаш с Лерой сидели в кафе “На рогах”, день был будний, и народу, кроме них, почти не было. Только за столиком в углу играли в шахматы Дим Димыч с Михалычем, а Юрчик, бывший официант из “Арагви”, наблюдал за игрой и попеременно болел за того, чей был ход. Игроки нависали над столом с напрягшимися в умственном усилии неподвижными лицами, зато на сморщенном лице Юрчика быстрой сменой сокрушительных эмоций отражалось всё, что происходило на доске. Михалыч запретил ему говорить, поэтому Юрчик то и дело, не разжимая губ, со стоном хватался за голову, отворачивался в отчаянии, закрывал рукой глаза.

– Ну кто так играет?! Кто так играет?! – крикнул он Карандашу, заметив, что тот на него смотрит.

Михалыч поднял тяжелый кулак с зажатой в нем ладьей:

– Хочешь, чтобы я тебя турой припечатал?

– Да я же не с тобой, я с Карандашом. Тоже нельзя?

– Вот и иди к нему, болтай с ним сколько хочешь, а нам тут не мешай.

– Не могу: у него там с девушкой серьезный разговор, зачем я им нужен?

– А здесь ты зачем нужен? Только отвлекаешь. Из-за тебя, видишь, офицера зевнул.

– Всё, молчу, молчу. – Юрчик поднял кверху обе ладони. – Молчу.

– Смотри у меня, еще слово – и тура у тебя между глаз!

Серьезный разговор между тем не клеился. Лера не спешила отвечать Карандашу, даже глядела не на него, а мимо, думая о своем и водя губами по краю бокала с красным вином. Достала сигарету, но, прежде чем закурить, извлекла из сумки продолговатый футляр, из него мундштук (наверняка подарок Короля, подумал Карандаш), вставила в него сигарету, щелкнула зажигалкой – тоже непростой, из тех же, скорее всего, рук, – затянулась, слегка откинув голову и отдалив от себя Карандаша в придачу к разделявшему их расстоянию, такому недостоверному после проведенной вместе ночи, на дополнительные десять сантиметров мундштука. Глубоко вдохнула дым и, достигнув, очевидно, той полноты независимости, к которой стремилась, переспросила:

– Не уезжать, говоришь?

– Не надо. Что тебе там делать? – ответил Карандаш, а про себя подумал: воспитал ее Король на мою голову! К такой и не знаешь, с какой стороны подступиться. Еще ночью они были вместе, были почти одно, потом она ушла на работу, потолкалась там среди незнакомых ему людей и сама как будто сделалась из-за этого заново незнакомой, начисто забывшей о той ночной Лере, которую Карандаш помнил до последней родинки. Но едва он начал думать о том, какой она была ночью, как ему вспомнился сон, где он стоял голый перед витриной с манекеном, и разговор после.

– Что делать? То же, что и везде, – невозмутимо ответила Лера.

– Думаешь, там тебе не будет сниться, что ты в одной майке, голая среди одетых? – спросил Карандаш, чтобы поколебать ее невозмутимость.

Пожала плечами:

– Я уже привыкла, не придаю этому значения. А тебе в этот раз впервые приснилось?

– Вроде бы. Во всяком случае, раньше я не запоминал, а сейчас запомнилось.

– Выбивает из колеи, правда?

– Есть немного. И дело не во времени, нет… Во всяком случае, ко мне это объяснение Короля не относится. Скорее, это похоже на то, как если бы всё, что ты о себе думал, вдруг оказалось ошибкой. Или не ошибкой, а чем-то, от тебя совсем отдельным… И ты видишь себя без этого всего, как ты есть. Что-то в этом роде…

Лера слушала с интересом, в котором растворилась, по крайней мере отчасти, ее отдельность.

– А мне еще знаешь, как снилось? Будто я плыву на соревнованиях – я в детстве и потом, в институте, плаванием занималась, – хорошо плыву, выхожу вперед, финиш уже близко, на трибунах битком, все на меня смотрят – и вдруг понимаю, что я без купальника, забыла надеть! Пока я в воде, с трибун этого не заметно, но, как только стану выходить на финише, все, конечно, увидят. Я не знаю, что делать, пытаюсь плыть медленнее, пропускаю вперед одну, другую, остаюсь последней и начинаю тонуть. И еще стараюсь скрыть, что тону, поменьше трепыхаться, чтобы не привлекать внимания. Помню, даже думала: сейчас утону, и всё, никто меня ни в чем обвинить не сможет, скорей бы уже! Ухожу под воду, задыхаюсь, не выдерживаю, начинаю всплывать и просыпаюсь… – Лера рассмеялась, отпила вина. – Вот каким сном меня Король наградил. А теперь и тебя тоже. И Вику. Про Боцмана не знаю, мы с ним о снах никогда не говорили, но думаю, что и он от чего-нибудь похожего среди ночи подскакивает. Можешь у него спросить при случае.

– Обязательно спрошу.

За столом, где играли в шахматы, тем временем разразилась давно назревавшая ссора. Михалыч проиграл и, обвинив в своем поражении Юрчика, путавшего его своими комментариями, обрушился на него с трехэтажным матом. Тот начал было возражать, но Михалыч рассвирепел от этого еще больше, и Юрчику пришлось спасаться бегством. Ему вслед полетели через головы Карандаша и Леры шахматные фигуры, Карандаш смеялся, глядя на метавшего фигуры Михалыча с перекошенным от злости лицом, но голову все-таки пригибал. Лера, сидевшая к шахматному столу спиной, и бровью не повела, даже не обернулась. Вместо этого она снова поднесла к губам мундштук и затянулась, полузакрыв глаза. “Держит стиль, – подумал Карандаш, – это она умеет. Тоже у Короля научилась, не иначе”.

– Это он тебе мундштук подарил?

Кивнула:

– Вещь, а? Есть у Короля чувство стиля, этого у него не отнимешь.

Карандаш вообще-то терпеть не мог слова “стиль” и всех его производных.

– Стиль – это порок. Это Дега сказал, художник.

– Ничего он, твой Дега, не понимал. Ему бы только балерин рисовать да на старости лет голых теток. Стиль – это и есть свобода: самодостаточность и неслучайность. То есть всё, что нужно. Если он у тебя есть, то ничего больше не надо, а если нет, то ничем ты его не заменишь.

– Это ты мне сейчас словами Короля говоришь, практически слово в слово. Так и слышу его голос.

Лера пожала плечами – мол, считай как знаешь. А потом, очевидно, в отместку за разоблачение, задумчиво произнесла:

– Понимаешь, в чем дело… С ним я неповторимой себя чувствовала, а без него – баба как баба. Как любая другая. А знаешь, как неповторимой хочется быть?!

– Для меня ты не любая…

– Ну, спасибо. Значит, не уезжать, да? С тобой остаться? – Она изобразила радость, но явно преувеличенную, поэтому Карандаш молчал.

– Ты станешь знаменитым писателем, будешь строчить роман за романом, зарабатывать кучу денег, я детей нарожаю, ты будешь нас обеспечивать, я – их растить… Заживем! Да, Карандаш?! Ты сколько детей хочешь? Двоих или троих?

Лера говорила быстро, уже не скрывая насмешки, а он видел, как она тонет, отчаянно барахтаясь, колошматя руками по воде своего сна, всплывая с испуганно расширенными глазами на мокром лице и погружаясь обратно под воду. И молчал.

За столом в углу Дим Димыч с Михалычем, собрав разбросанные фигуры, расставляли их для новой партии.

Через месяц Лера уехала в Нью-Йорк и вышла замуж за своего Колина. К той ночи, когда Марина Львовна, вместо того чтобы вернуться с прогулки домой, отправилась на квартиру в проезде Художественного театра, где прошла большая часть ее жизни и Королю пришлось идти ее искать, Лера жила в Нью-Йорке уже больше трех лет.

6.

Лев смотрел на Марину Львовну сквозь падающий снег немигающим каменным взглядом, заставившим ее сперва остановиться, потом вглядеться в ответ в выступающую из стены мраморную морду, наконец узнать ее и вспомнить, что точно таким же взглядом он смотрел на нее двадцать? тридцать? – да бог знает сколько лет назад! Царь зверей в мощной гриве, увенчанной белой шапкой, озирал заснеженный двор, посреди которого застыла Марина Львовна, с каменного щита над входом в обшарпанную городскую усадьбу девятнадцатого века. Замызганные колонны по сторонам дверей, ведущие к ним ступени и побитая балюстрада на втором этаже вспомнились тоже, но не так отчетливо, они были фоном, откуда львиная голова выдвигалась ей навстречу, приветствуя ее сквозь осыпавшееся снегом время. Она не просто заставляла себя узнать, но вызывала к жизни тот взгляд снизу-вверх, дружеский и всё же всегда немного робеющий, каким Марина Львовна смотрела на нее, когда ей было лет десять или одиннадцать и она пробегала мимо, торопясь в магазин “Школьник” в проезде Художественного театра. Позже она привыкла ко льву и почти перестала его замечать, но в ранние школьные годы он играл заметную роль в ее жизни, она заранее предвкушала встречу с ним, всегда мысленно здоровалась, иногда жаловалась ему: “Тебе хорошо, ты вечный, а у меня завтра контрольная, придется шпоры писать, если училка заметит и отберет – всё, мне конец”. Лев совершенно не изменился – да и как мог он, каменный, измениться, – и точно так же не изменилась и никуда не делась та одиннадцатилетняя четвероклассница, разговаривавшая про себя с ним, проходя мимо. Марина Львовна вновь чувствовала ее страх перед грядущей контрольной, точнее, даже не страх, а смесь скуки и тоски, как перед визитом к зубному, и смотрела вокруг ее глазами, находя все новые знакомые вещи: кривое дерево с раздвоенным стволом, трещину в штукатурке через весь фасад старого дома (в детстве она ждала, что этот дом не сегодня-завтра развалится, а он вот он, стоит как ни в чем не бывало), единственное окошко под крышей другого дома, выходившего во двор торцом (каких только предположений не строила она о том, кто за этим окном живет!). И всё, что она узнавала, делало шаг ей навстречу, становилось объемным, насыщенным минувшим временем, словно внутренней непостижимой жизнью, тогда как иное, новое, вроде теснившихся повсюду иномарок, стушевывалось, отступало в темноту, растворялось в мельтешении хлопьев, чтобы не мешать обострившемуся зрению памяти видеть то, что было здесь полвека назад. Это был еще не тот двор, куда выходила ее квартира, а один из соседних, но теперь Марина Львовна была уже уверена, что найдет дорогу домой с закрытыми глазами. Нужно было только довериться той школьнице, которая знала здесь каждую трещину в штукатурке, каждую ветку торчащих из снега деревьев, потому что облазила их все. Ощущать ее в себе вместе со всеми ее страхами, тоской и тревогой всё равно было блаженством, как будто отделявшее Марину Львовну от нее громадное время, застывшее непроницаемым глухим монолитом, вдруг разом растаяло, а она и не заметила, как это случилось, растаяло и потекло. И вся прошедшая долгая жизнь, давившая изнурительным грузом, сделалась невесомой и прозрачной, словно ее и вообще не было. Марина Львовна шла по течению памяти, с каждым поворотом набиравшему силу, становящемуся увереннее, несшему ее через полутемные дворы и подворотни почти помимо ее воли. А вот и ее двор и ее дом, где в одноэтажной пристройке – ее квартира. (То есть, конечно, не ее собственная, рядом еще две семьи соседей, но все уживаются мирно, без скандалов, не то что некоторые.) Вот она, пристройка, никуда не делась, стоит где стояла. В глубине души Марина Львовна не была до конца уверена, что найдет ее на месте, тень сомнения не оставляла ее, очень уж много случалось ей в последнее время ошибаться, но на этот раз наконец-то никакой ошибки; не узнать эту пристройку мог бы только слепой: два низких окна, так что с улицы можно было заглянуть в комнаты соседей – сейчас они оба темны, наверное, соседи давно спят, – а слева от окон входная дверь, за которой ее, как всегда, ждут. Даже если сын с братом уже уснули, отец с матерью никогда не ложились, пока она не вернется, отец читал матери газеты, а мать дремала на стуле с открытыми глазами, делая вид, что слушает. Отец всегда теребил угол газетного листа, и все его газеты были с замусоленными углами. Иногда он делал паузу, чтобы отпить чаю или саркастически прокомментировать прочитанное, а мать, сидевшая с прямой спиной, медленно клонилась вперед или вбок, потом вздрагивала и выпрямлялась, устало морща лоб, чтобы отогнать сон. Марина Львовна помедлила полсекунды, гадая, кто ей откроет, мама или отец, и нажала на кнопку.

Снег перестал, и ночной город словно разом навели на резкость: дома с последними горящими окнами, заснеженные деревья, сияющая белизна дороги стали отчетливее на фоне неба, которому метель добавила мрака, обновив его угольную черноту, насытив ее свежей тьмой. От этой неожиданной резкости Кирилл даже протрезвел и сразу снова почувствовал холод, хотя, пока был пьян, его не замечал. Всё вокруг сверкало как новенькое, но это был нездешний, нечеловеческий блеск, словно снег под ногами, металлическая школьная ограда, вдоль которой он шел, машины у обочины, фонари и сугробы были сделаны из каких-то неземных материалов, источавших стужу космических пространств. Космос начинался сразу от земли, так что не приходилось удивляться, что на заметно расширившихся улицах и в непривычно просторных дворах совсем нет людей: им нечего было здесь делать, в геометрически расчерченном черно-белом мире человек был досадной ошибкой, помехой его ледяному совершенству. И попасть в него он мог только по ошибке, например, с пьяных глаз, как Кирилл. Мир после метели был неслыханно нов, лишен прошлого, на дороге перед Кириллом не было и, казалось, не могло быть ни одного следа, тени качающихся на ветру кустов ощупывали свежий снег, как слепые. Он шел по залитой ярким светом фонарей снежной целине и чувствовал себя в этом сияющем безлюдье еще более неуместно и тревожно, чем в метели. В этом мире без прошлого он был человеком, перегруженным прошлым, человеком не от мира сего. Вынужденным к тому же разыскивать еще более безнадежно, чем он, заблудившуюся в прошлом мать. В его привычном, старом мире от вещей исходило тепло, и чем они были старее, тем сильнее он его чувствовал – здесь же всё, на чем останавливался взгляд, обжигало его нездешним холодом. И Кирилл вдруг впервые с ледяной ясностью понял, что матери здесь нет. Просто не может быть. Всё больное вместе со всем вообще человеческим было выметено с этих улиц метелью, выжжено ночным морозом. Оставался еще шанс, что кто-то подобрал Марину Львовну и пустил к себе ночевать, но в это слабо верилось среди заполнившей кубы и параллелепипеды безлюдных городских пространств оледенелой тьмы. Внезапный прилив безнадежности захлестнул его с головой, заставив остановиться и вспомнить, что он не знает, куда идет, потому что потерял ориентацию еще в метели и теперь движется наугад. Кирилл попытался улыбнуться, чтобы почувствовать задубевшую кожу лица, и тут же на губах сам собой задергался всегдашний пустопорожний смех над собой: что он вообще здесь делает, если матери всё равно тут нет? Кажется, никогда он не чувствовал себя так одиноко. И даже не подозревал, что на самом деле значит одиночество. А значит оно, похоже, то, что, сколько бы ни было у него учеников и последователей, мир, в котором не будет матери, в основе своей, в никому, кроме него, неведомой глубине, навсегда останется для него таким, как сейчас: чужим, безлюдным, намертво застывшим, стиснутым космическим холодом. Он ненавидел жалеть себя, поэтому пожалел мысленно девушку в открытом платье с рекламного плаката над перекрестком. Она обнимала руками голые плечи и так широко-удивленно распахнула глаза, рекламируя тушь для ресниц, словно рассчитывала увидеть перед собой южный берег Франции или, на худой конец, Крыма, а совсем не глухую московскую окраину: “Что, холодно тебе? Жутко? Одиноко? Пропала наша мама… Одни мы с тобой остались. Где она теперь? Что с ней?” Вот, наконец, и прохожий. А то он уже всерьез начал подозревать, что попал в район, где люди вообще не живут. Бывают же такие промзоны, где ночью совсем ни души. Человек шел по неосвещенной стороне улицы, перпендикулярной той, по которой двигался Кирилл; где-то в районе рекламного щита они должны будут встретиться. Ну уж этого он не упустит! Да ему и некуда здесь сворачивать, с его стороны улицы высокий бетонный забор, так что он не ускользнет, как все прочие, кого Кирилл порывался догнать в метели. Хотя этот вроде и не пытается ускользнуть, наоборот, завидев Кирилла, поднял руку и помахал ему. И тут же Кирилл узнал его: Валера! Вот черт, только его сейчас не хватало! Теперь уже Кириллу самому захотелось свернуть в сторону, чтобы избежать встречи, но было поздно. Валеру заметно качало, примерно так же, как ходили на ветру торчащие из снега кусты и деревья, и это их общее качание, казалось, делало его неизбежной фигурой этой ночи, едва ли не частью ее природы, поэтому, подходя к перекрестку, Кирилл уже думал, что никого больше он бы и не мог здесь встретить.

– Ну наконец-то! А я тебя ищу! – заорал Валера. – С ног сбился! Думал, не найду уже, пропадешь с концами, так больше и не увидимся!

Валера улыбался в пол-лица, но сломанный нос так искривлял все его черты, что улыбка выглядела довольно зловеще и чего от нее ждать, было непонятно.

– Зачем ищешь-то?

– Как это зачем?! – Валера остолбенело застыл в трех шагах от Кирилла, будто внезапный вопрос остановил его, не дав подойти ближе. – Ты ушел, и всё… Не по-человечески… – Он развел руками без перчаток, похоже, удивленный, что Кирилл не понимает такой простой вещи. – Даже не поговорили…

Глядя на его покрасневшие голые руки, растерянно повисшие в воздухе, точно он собирался обнять Кирилла, но теперь не решался, Кирилл подумал, что они встретились, как два космонавта в открытом космосе, два человека из прошлого в новом ледяном мире, лишенном прошлого.

– Ну извини, извини… Ты ж понимаешь, я мать ищу. Боюсь, замерзнет.

– Да нет, не должна. Если нормально одета, то не должна. Тут и мороза-то настоящего нет. Вот я на Севере служил, на Северном флоте, там да, мороз бывал такой, что околеешь и не заметишь. А еще ветер, “ветер-раз” назывался, больше двадцати пяти метров в секунду, всю душу из тебя выдувал!

На таком ветру долго не продержишься, факт, он холод тебе в самое нутро вгоняет. А здесь разве холод…

– Зачем тогда мы твоего Витька в подъезд тащили?

– Так он отрубился, в этом вся подлянка! А спящий на морозе не жилец. Тело само остывает, не держит в себе тепло. У нас на Оленьей Губе, где база катеров была, один случай был: парнишке из карасей – это которые всего полгода отслужили – по знакомству спирта из больнички перепало. Он к нему на ночь приложился как следует, хотел уже спать лечь, а тут офицер его выцепил и в штаб бригады зачем-то послал. Там ходьбы всего ничего, меньше часа, но ему приспичило портянку перемотать, так и уснул, где присел. Хорошо, один мичман вышел собаку выгуливать и заметил его. Насилу оттерли спиртом, но с пальцами на ногах пришлось попрощаться: отморозил начисто. Еще легко отделался. Да и зачем они, пальцы-то на ноге? На гитаре ими не поиграешь! – Валера засмеялся, стремясь сгладить впечатление, которое произвел на Кирилла его рассказ. – Правильно я говорю?

– Говоришь ты, может, и правильно, только мне от этого не легче.

– А чтобы стало легче, тебе вот что надо. – Валера расстегнул кожаную куртку и извлек из-за пазухи водочную четвертинку. – У Витька в сумке нашел. Помню, первая бутылка обо что-то звякала, не может же она, думаю, сама об себя звякать. И точно!

– Не, ты что! – Кирилла даже отшатнуло в сторону. – Я от прошлой бутылки отойти не могу, а ты с новой! Мне ж сейчас в отделение идти, заявление писать, чтобы мать искали.

– В отделение идти я тебе не товарищ, это ты без меня! А водярой мог бы поделиться. Точно не будешь? Ну как знаешь.

Одним движением Валера скрутил пробку и опрокинул полчетвертинки зараз; всплывающие в бутылке вверх от горлышка пузыри мерцали в свете фонаря. Выдохнул с грудным хрипом, и Кирилла обдало густым спиртным духом. Резкий порыв ледяного ветра отнес запах в сторону. Валера дувшего ему в лицо ветра как будто совсем не замечал: стоял в расстегнутой куртке, широко улыбаясь мокрыми красными губами.

– Застегнись, – сказал Кирилл, – ветер же. Смотреть на тебя холодно.

– Это разве ветер? – Валера засмеялся. – Он по-нашему, по-северофлотски, и на “ветер-два” не тянет – меньше пятнадцати метров в секунду. Не ветер, а так, сквознячок, голову остудить, мозги проветрить, чтоб лучше думалось…

Вместо того чтобы застегнуться, он расстегнул еще и рубаху и распахнул ее навстречу ветру, обнажив безволосую грудь с парой мелких наколок. Кожа на груди у него была бледной, гораздо светлее смуглого лица, как будто даже голубоватой, словно залитой лунным сиянием. Захохотал, глядя, как Кирилл сморщился и съежился в своем пальто. Тот попытался ухмыльнуться в ответ, но вышло не очень-то убедительно.

– А ты говоришь – мороз! – заорал Валера так, будто Кирилл его не слышал. – Где ты тут мороз нашел?! Мелкие заморозки, а не мороз!

Было похоже, что ветер не остужал его, а, наоборот, раздувал в нем внутренний жар, от которого громче становился голос, шире расправлялись плечи, дичее делалась перекашивающая лицо ухмылка, и вся его неказистая фигура как будто даже вырастала в размерах.

– Слушай, а что это у тебя за пальто? Никогда таких не видел. Где взял?!

– На барахолке у одного старика купил. А тот – у английского мичмана в Мурманске. Дафлкот называется.

– Классное. Давай меняться, а? Я тебе свой кожан, а ты мне этот свой… как ты сказал?

– Дафлкот.

– Во-во. Дафлкот. Махнемся?

– Давай, – легко согласился Кирилл, потому что у него мелькнули одновременно две мысли: первая, что, совершив обмен, он наконец-то от Валеры отделается, и вторая, что вместе с его кожаном к нему, кто знает, перейдет, может быть, хоть какая-то часть распиравшей Валеру энергии, позволявшей тому не мерзнуть и не стыть на ветру.

Быстро обменялись; в глухом тяжелом кожане Кириллу показалось и в самом деле теплее, Валера поводил плечами и посмеивался, осваиваясь в непривычном дафлкоте.

– Зашибись пальтецо. Мне нравится. Теперь главное, чтоб моя заценила. А то как пойдет меня опять грызть: где ты это нашел да на какой помойке подобрал? Я ей слово, она мне десять… Вот скажи мне, почему всё так?! Я и на Северном флоте служил, и срок мотал, и в каких только переделках не бывал, а с этой змеей сладить не могу. Почему всё так, а? – Валера смотрел на Кирилла, выжидательно щурясь, словно вдруг уверовал, как члены королевской свиты на барахолке, что он знает ответы на все вопросы. Этот упорный вопросительный прищур делал особенно заметной вмятую в излом переносицы окостеневшую боль, корежащую Валерины слова, вынужденные сквозь нее протискиваться, мучительно искривлявшую всё, что он говорил. – Ведь в смысле целого, то есть вообще всего, баба же должна быть? Без жены ж никуда?

Кириллу забавно было видеть свое пальто на плечах Валеры. Он часто менял или давал поносить свои вещи, но все-таки ученики и последователи Короля на блошинке очень уж сильно от Валеры отличались. Английский дафлкот неплохо на нем сидел, но заметно менял его, делал почти безобидным, как будто они были давным-давно знакомы. Король протянул руку и покровительственно похлопал Валеру по плечу:

– В смысле целого, то есть всего, и зоны должны быть, и без ментов, ты же сам говорил, никуда. Кстати, о ментах. Объясни-ка мне, как к отделению выйти, а то я что-то уже совсем не понимаю, куда забрел.

– Да проще простого. Мимо ментуры и захочешь пройти – не пройдешь. Все дороги к ней ведут.

Валера принялся объяснять, как Кириллу выйти к отделению, потом сломал ветку куста и начертил для наглядности путь на снегу.

– Только мне в другую сторону, ты уж меня извини, в ментуру я по своей воле не пойду.

– Я тебя и не зову. Теперь уж сам как-нибудь выберусь, спасибо, что дорогу показал.

– Нет, ты, честное слово, извини. – Валера, кажется, испытывал вину, что приходится оставлять Кирилла одного. – Не выношу я ментов. Как увижу их ряхи наетые, прям злоба душит, ничего не могу с собой поделать.

– Ладно, ладно. Давай. Пойду я.

– Носи мой кожан. Ему сносу нет, практически вечный.

– А ты с дафлкотом поосторожней. Он порван там немного снизу, так это ты сам и порвал, когда в подъезде меня отпускать не хотел.

– Ничего, моя заштопает.

– Уверен?

Валера не ответил, только скривил лицо нехорошей улыбкой, дававшей понять, что уверен он, если что, только в своих кулаках.

– Ты к ней сейчас? С повинной?

Валера покачал головой:

– Погуляю еще, зайду в один кабак, тут поблизости, в “Лукоморье”. Мне там один крендель лавэ должен, а всё не возвращает, тянет резину… Поговорю с ним сегодня по душам, если застану. Может, получу должок.

Прощаясь, Кирилл поднял вверх правую руку со сжатым кулаком, мол, держись, не падай духом. Валера в ответ поднял свою. Но у него оставался еще один вопрос, без которого он никак не мог отпустить Кирилла. Прищурившись, как всегда, когда заводил разговор о смысле целого и вообще всего, он наклонил набок голову:

– Слушай, когда уже весна будет, не знаешь? По календарю вроде пора уже. – Подождал и, видя, что Кириллу нечего ему ответить, с тоской закончил:

– Надоела зима, сил нет! Весны хочется…

Выбравшись в свой район, Кирилл решил сначала зайти домой: вдруг мать все-таки вернулась. Это было бы так естественно, так просто и хорошо, что, поднимаясь на лифте, он уже почти верил, что сейчас увидит Марину Львовну спящей у себя на диване или, как обычно, дремлющей перед включенным телевизором. Не стал звонить, чтоб не разбудить, открыл своим ключом. Темнота в прихожей и комнатах еще оставляла надежду, что мать спит, и он не сразу решился включить свет, вглядываясь в неясные очертания ее дивана и вслушиваясь в тишину. Наконец понял, что он в квартире один, щелкнул выключателем. И тогда вместе с залитой светом пустотой комнаты матери на Кирилла навалилась такая усталость от напрасных поисков, такое неподъемное чувство безнадежности, что он, не раздеваясь, упал в кресло и долго, минут десять, сидел неподвижно. Только расстегнул душный Валерин кожан. И всё это время в голове стучало: “Почему всё так?!” Слова эти были неотделимы от Валериного голоса, говорившего их, и, чтобы от него отвязаться, Кирилл в конце концов выдавил из себя вслух: “Почему всё так?!!” И прислушался к уплотнившейся тишине.

Хорошо бы взять с собой в отделение фотографию матери, подумал Кирилл, чтобы они знали, кого искать, словами ведь человека никогда точно не опишешь. Снял с полки альбом, принялся выбирать и утонул. Выпал из времени, забыл, что нужно торопиться, не мог оторваться, пока не перелистал альбом до конца, а закончив, начал снова. Может, он просто еще не совсем протрезвел и не владел собой, а может, это была усталость, не только физическая, но и общая, парализующая волю, какая часто бывает, когда сходит хмель. Снимки затягивали его, сквозь прямоугольные окошки во времени мать, отец, родственники с той и другой стороны смотрели на Кирилла из своей черно-белой вечности, из семидесятых, шестидесятых и еще более давних, довоенных лет, когда Марину Львовну только с трудом можно было узнать в крепко сбитой школьнице, еще не научившейся привычно улыбаться фотографу, глядевшей в камеру с напряженной детской серьезностью. Столько в этих снимках было пожелтевшего, настоявшегося света, столько мерцающего воздуха и навсегда остановившегося лета, что Кирилл ощущал, как проникает в него их тепло и что-то смерзшееся, сжавшееся от долгих ночных блужданий (душа?) оттаивает и расправляется в нем. Повзрослевшая Марина Львовна часто фотографировалась на даче, в раскладном кресле с книгой или за накрытым во дворе под деревьями столом, и Кирилл улавливал ветер, колышущий ветви над ее головой и перелистывающий книгу, так что матери приходилось удерживать рукой страницы. Много было снимков на море, на фоне подвижной морской глади и, конечно, на закате (скалы, кипарисы, мраморная балюстрада набережной), от вглядывания в которые ноздри Кирилла начинал щекотать запах водорослей и большой воды.

А вот и он сам на коленях у Марины Львовны, ему, наверное, года два или около, она прижимает его твердой рукой к себе, а он, кажется, того гляди заплачет, его лицо сморщено недовольством, возмущением, желанием вырваться. Примерно такой же набор чувств был различим на всех фотографиях, где Кирилл был с матерью, хотя чем он становился старше, тем больше они скрывались за деланным безразличием, иронией и отстраненностью. На снимке, где он был уже заметно выше матери, то есть ему было, должно быть, лет шестнадцать, она подталкивала его ближе к объективу, а он смотрел в сторону так, будто попал в кадр случайно и вообще не понимал, что хочет от него эта повисшая на нем полная женщина, счастливо улыбающаяся во всю ширину своего большого рта, по всей видимости, гордясь сыном. Сколько себя помнил, он пытался создать между собой и ею дистанцию, а мать делала вид, что не замечает ее, хотя вполне возможно, что для нее никакой дистанции и в самом деле не было, и она всегда видела в нем отделившуюся часть себя, зажившую самостоятельной жизнью. Особенно заметно это стало, когда она заболела и ее слова и поступки сделались откровеннее и грубее. Она запросто могла выйти распаренная из душа в расстегнутом халате, а когда Кирилл, отвернувшись, говорил ей застегнуться, ответить: “Ну и что такого? Я же тебя вот здесь, у себя в животе носила”. Везде, где бы она ни находилась в квартире, она всегда казалась ему слишком близко. Но Марине Львовне этой близости было недостаточно, и она постоянно норовила украдкой погладить его, прикоснуться к нему, будто он был для нее талисманом, дотронуться до которого сулило удачу. Кирилл разработал целую систему избегания этих якобы случайных прикосновений, состоящую из воздушных поцелуев, небрежных жестов и всегдашней спешки, отменяющей объятия на пороге. Но у Марины Львовны были и другие, помимо касаний, способы к нему приблизиться: делать то же, что и он, предлагать, когда надо и не надо, свою помощь, ходить за ним тенью по квартире, глядя на него с собачьей преданностью, куда он, туда и она. Чувствуя, что его раздражает ее бессловесное присутствие, а сказать ей давно было нечего, Марина Львовна записывала фразы из просмотренных днем телепередач, чтобы вечером, сбиваясь и делая ошибки, зачитывать их сыну. Такая степень ее беспомощности обезоруживала Кирилла: чем более чужими фразами пыталась она с ним общаться, тем острее ощущал он ее безысходное одиночество по ту сторону слов. Он не только был для нее последней связью с миром, но и попросту заменял собою весь внешний мир, давно ставший для Марины Львовны недоступным. А ведь когда-то – Кирилл открыл страницу альбома со студенческими фотографиями матери – на всех групповых снимках она неизменно была в центре, как человек, которого все любят, ценят и охотно отдают ему лучшее место в кадре. На ее открытом лице ни тени сомнения, что это место принадлежит ей по праву. Куда делись ее старые друзья и подруги? Что так разительно изменилось в ней из-за болезни, что они пропали все до единого, перестали звонить и интересоваться ею? Ее прямота, искренность, готовность сопереживать, соучаствовать, смеяться чужим шуткам, даже внешняя жизнерадостность как будто остались прежними. Но все эти качества ее легкого, счастливого характера, кажется, лишились объединявшего их смысла и сделались сами по себе, она проявляла их по привычке или обязанности, а сама была по ту сторону: не здесь, в настоящем, которого не замечала и не помнила, а в прошлом, под завязку наполненная им. Если у здоровых людей настоящее день за днем оттесняет в забвение прошлое, то у Марины Львовны, наоборот, прошлое выталкивало настоящее, не давало ему оставить след в ее памяти, где больше не было места. Близость матери была для Кирилла близостью ее прошлого, продолжавшегося в ней, она оживляла для него старые снимки, рассказывала, что знала, о людях на них, но прежде всего это была близость ее болезни, открыто претендующей на него, ее обреченности, накрывающей его с головой. Он понимал, что сама точность ее памяти к деталям давно минувшей жизни есть проявление болезни, и воскрешаемое ею прошлое от болезни неотделимо. Бесконечно повторяемое во всех своих подробностях, оно становилось воплощением ее обреченности, которой было ничем не помочь, – оставалось цепенеть в нем, слушая, как Марина Львовна в сто десятый раз вспоминает про Алайский рынок в Ташкенте, где она была в эвакуации в войну. Ей было лет десять, и совсем не говорящий по-русски узбек позвал ее за свой прилавок и накормил необыкновенно вкусным хлебом, виноградом и хурмой, которой она прежде не пробовала. Кирилл слышал это несчетное число раз, и всегда Марина Львовна говорила про хлеб и хурму с таким воодушевлением, будто продолжала голодать. Она была убеждена, что ничего более вкусного никогда в жизни не ела, ни прежде, ни потом, все, что можно купить в московских магазинах, ни в какое не идет сравнение! Кирилл соглашался, молча кивая: не ела и не ела, пусть будет так. Пусть уж лучше снова расскажет про Алайский рынок, чем станет читать ему записанные фразы из телевизионных передач.

Еда вообще занимала в жизни Марины Львовны важное место, и благодаря матери Кирилл знал всю полувековой давности топографию центральных московских закусочных, недорогих забегаловок и известных ресторанов, куда порядочный кавалер должен был пригласить приличную девушку, если у него серьезные намерения. Мать помнила даже названия блюд, которыми угощали ее поклонники и, позже, отец Кирилла, и с удовольствием произносила их, как пароли, открывающие двери в давно прошедшую прекрасную жизнь: “судак по-польски”, “котлеты де-воляй”, “осетрина фри”, “консоме с крутонами”, “ростбиф по-шереметьевски”. Вершиной ее гурманства было мороженое “Планета” в кафе “Космос” на улице Горького – это был предел, выше которого в принципе ничего быть не могло. Описывая его многосложный состав Кириллу, она всегда мечтательно заканчивала фразой: “Я ведь, как и ты, больше всего на свете люблю мороженое”. Это снова была попытка приблизиться к нему, показать, как много у них общего. Кириллу хотелось ответить: “Да я терпеть не могу мороженого!”, но это было бы неправдой: он его действительно любил. И у него действительно было много общего с матерью. Почти всё.

“Почему всё так?!” – бормотал он себе под нос, перелистывая альбом и зависнув на одной из своих любимых фотографий: в дни Фестиваля молодежи и студентов пятьдесят седьмого года мать идет по улице Горького с двумя мужчинами, держащими ее под руки: с будущим отцом Кирилла и с братом Валей, живущим теперь в Нью-Йорке. Все трое смеются, но не вместе: отец и Валентин переглядываются через голову матери, возможно, даже подшучивают над ней, а она увлекает их вперед, радостно улыбаясь всему, что движется вокруг и навстречу: битком набитым грузовикам с транспарантами, прохожим на тротуаре, что-то кричащим людям, высовывающимся из окон. Снимок явно сделан на ходу, без подготовки, горизонт кадра завален, все трое сняты выше пояса в косом летящем движении над не попавшей в кадр мостовой. Дующий в лица летний ветер виден в отброшенных со лба локонах матери, взлохмаченных кудрях отца, в отлетающем назад за пределы кадра плаще Валентина. Почему всё так?! Почему то, что так прекрасно начиналось этой прогулкой с двумя близкими мужчинами солнечным летним днем пятьдесят седьмого, должно заканчиваться теперь безумным уходом ледяной зимней ночью неизвестно куда и зачем в последнее окончательное одиночество?!

Но может, это все-таки еще не конец?! Кто сказал, что это конец? На прошлой неделе дядя Валя опять звонил из Нью-Йорка: раз в несколько месяцев он находил очередное средство, которое должно было спасти Марину Львовну. Он не хуже Кирилла знал, что болезнь Альцгеймера неизлечима, и всё же каждый раз вдохновлялся то новыми американскими лекарствами, то экзотическими биодобавками, то какими-нибудь целителями. Кирилл регулярно пробовал то, что присылал ему дядя, но лекарства были такими же бесполезными, как биодобавки, а целителей и в Москве хватало, незачем было лететь к ним через океан. Толку от них не было никакого. Но последнее предложение отличалось от всех прежних, и Кирилл обещал подумать: дядя сказал, что нашел людей, которые могут устроить Марину Львовну в экспериментальный правительственный центр по лечению болезни Альцгеймера. Валентин и раньше, пока жил в Москве, знал все ходы и выходы и был виртуозом по доставанию вещей, недоступных простым смертным. Кто его знает, вдруг то, что невозможно для обычных людей, возможно для избранных, попавших в закрытую исследовательскую программу правительства? Вдруг смертельная для всех прочих болезнь для них окажется излечимой? Нет ведь правил без исключений, и даже СПИД, говорят, не всех убивает, есть счастливчики, кого он щадит. Кириллу не слишком хотелось ввязываться в хлопоты, необходимые, чтобы перевезти мать в Нью-Йорк, но сейчас он дал себе слово, что, если она отыщется, он непременно этим займется и сделает всё, что возможно. А пока нужно поскорее выбрать подходящую фотографию, где мать больше похожа на себя сегодняшнюю, и идти уже наконец в отделение.

Но почти все снимки Марины Львовны были старыми, снятыми до болезни; после того как она заболела, стало не до фотографирования. Только между последними страницами альбома он нашел пачку подаренных ему Карандашом снимков с одной из вечеринок, когда Король подстриг Вику, а Боцман, произнося тост, упал со стула. Вот он, пойманный в падении со смазанным от страха лицом. Где-то в этой пачке, помнил Кирилл, было сравнительно удачное фото матери. Вот Лера со свежепостриженной Викой танцует канкан, вот он сам, в белой рубашке и перчатках, готовит коктейли (как он тогда их всех напоил и веселился потом от души, наблюдая за пьяными, – любо-дорого вспомнить!). Еще один кадр с Викой, серьезной, несмотря на всеобщее веселье, отделенной от всех своей серьезностью, глядящей в сторону большими застывшими глазами на скуластом лице. Его в кадре не было, но Король почти не сомневался, что смотрит она на него: много раз он ловил на себе этот ее остановившийся взгляд. Ему вдруг захотелось позвонить ей, пожаловаться, что всё так плохо и дальше, скорее всего, будет только хуже, иногда ведь и ему нужно выговориться, и если он может кому-то позвонить в два часа ночи, то именно Вике, она поймет и даже обрадуется его звонку, Король был в этом уверен. Такая потребность возникала у него очень редко, и, если это случилось, значит, всё, он достиг края. Но порыв этот, конечно, всё равно неосуществим: времени на разговоры сейчас не было. Викин взгляд с фотографии заставил его собраться. Вот и снимок матери, который он искал, раскрасневшейся после танцев, с бокалом сока в руке. То, что нужно, лучше ему не найти. Положил его в карман Валериного кожана, застегнулся и вышел.

– Никто из вас его не понимает. Одна я его понимаю, – на обращенном к Карандашу Викином лице был написан вызов. – Потому что я такая же, как он. Даже Лерка не понимает, хоть она с ним и спала. Вот тебе ее письмо, можешь забрать.

Она протянула Карандашу конверт через стол. Лера потеряла в Нью-Йорке адрес Карандаша и вложила письмо ему в письмо Вике с просьбой передать. Для этого они и встретились в кафе “На рогах”, и разговор их, поплутав по случайным темам, скоро и неизбежно зашел о Короле.

– Для вас для всех он учитель, законодатель моды, король блошинки, самый свободный человек, и только я знаю, что он самый-самый одинокий человек, более одиноким вообще нельзя быть – тогда это совсем уже не человек будет! Я однажды застала его здесь в кафе одного – сидел вон за тем столом и в окно смотрел. Думал, никто на него внимания не обращает или просто забыл обо всех, не знаю. И такая у него на лице тоска была, такое безразличие и скука, как будто он вообще не отсюда и даже не понимает, зачем здесь всё и к чему. Будто заблудился в каких-то своих скитаниях и уже не надеется выбраться… вообще ни на что больше не надеется. И коржик перед ним, надкушенный и забытый. Я хотела подсесть, сказать ему что-нибудь да так и не решилась. И не я одна, никто к нему не приближался. Люди же чувствуют, когда ничем не могут помочь, и стараются не лезть. Так он и сидел один, пока пьяный Дим Димыч к нему не подвалил – этому всё равно, кому свою лапшу на уши вешать. – Вика говорила спокойно, но со скрытой обидой в голосе, проступающей за словами.

Карандаш гадал, слушая, на кого она обращена: то ли на него, то ли на Короля, то ли на всех остальных членов свиты, неспособных его понять. Кажется, в Викином характере был заложен груз постоянной обиды на неустранимую несправедливость мироустройства, который она всегда готова была взвалить на того, кто окажется рядом.

– А ты уверена, что не ошибаешься? Может, ты всё это про Короля выдумала? Что тут такого, сидел и в окно глядел? С кем не бывает?

– Уверена. Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Знаю, каково это – жить с такой матерью, как у него. У меня бабушка так же болела. Сначала всё забывала, повторяла одно и то же, терялась, уходила неизвестно куда, мы ее по всему городу искали. Потом стала кричать, что мы ее отравить хотим, драться, сама с собой разговаривать. Мебель крушила, по полу каталась, однажды нагадила в ящик с посудой, все стены говном изгваздала, мы только и делали, что отмывали… – Вика отвернулась в сторону, стиснула губы. Помолчала, успокоилась. – А иногда вдруг болезнь отступала, и она делалась такой, как прежде была, – доброй, хорошей. Улыбалась как ни в чем не бывало, по-немецки говорила – она раньше немецкий в инязе преподавала. Но это всегда недолго, такие просветы, а потом – снова обвинения, что мы ее со свету сживаем, и ругань, и крики. Один раз целый день орала, с утра до вечера, чтобы мы ее домой отпустили. А у нас она не дома, а в тюрьме. И мы с матерью не самые близкие люди, какими всю жизнь были, а неизвестно кто, заклятые враги. И так изо дня в день, из года в год, пять лет подряд. Привыкнуть невозможно, каждый месяц что-нибудь новое выкидывала… Короля, скорее всего, то же самое ждет. – Вика прищурила глаза, глядя мимо Карандаша в отчетливо различимое будущее Короля, для нее уже ставшее прошлым и поэтому открытое ей во всех деталях. – А когда с таким человеком живешь, то весь остальной мир… я не знаю… как новости из какой-нибудь Австралии – так он от тебя далек и безразличен. Какая разница, что у них там в Австралии происходит, когда у тебя смерть под боком, просыпается рядом с тобой и засыпает. Люди говорят о чем-то своем, шутят, а я гляжу на Короля и вижу, что, сколько бы он с нами ни шутил, на самом деле он всеми мыслями с матерью, как я с бабушкой была. Она для него весь мир перечеркивает. Или, может, не окончательно перечеркивает, а лишает того значения, которое мы все ему придаем… Поэтому ему всё и до лампочки и он для вас самый свободный человек. Никто, никто его, кроме меня, не понимает! Он, может, потому и собирает всё на свете и сохраняет, что она у него все теряет и забывает.

Карандаш кивнул:

– Я тоже об этом думал. Но все немного сложнее. Его собирательство движимо ностальгией, а на дне ностальгии всегда образ матери. Тяга к матери придает ей силу, а невозможное возвращение к ней подменяется накоплением вещей из прошлого. Но их всё равно никогда не хватает, чтобы заменить мать. Поэтому Король и собирает всё подряд и все равно ему мало – ностальгия ненасытима.

Вика посмотрела недоверчиво, не слишком убежденная словами Карандаша:

– Ты ему об этом говорил?

– Нет. Зачем? А ты?

– О чем? О бабушке?

Когда Вика произносила “бабушка”, в ее простом широком лице проглядывало что-то от внучки из сказки, заблудившейся в темном лесу, полном волков.

– И об этом, и о том, что ты его понимаешь.

– Пыталась. Покивал да отшутился.

– А может, он и не хочет, чтобы его понимали?

– Он хочет, чтобы все в нем короля и учителя видели, а над тем, кто его по-настоящему понимает, он только издевается. Думаешь, я не замечаю, что он всегда надо мной смеется? Даже когда с виду серьезный, всё равно смеется – про себя, скрыто. Но я чувствую. И так смотрит, как будто одним взглядом раздевает. Не от одежды только – это бы еще полбеды, а вообще от всего. От всех моих мыслей, от того, что я сама о себе думаю, от уверенности, что я – это я… Будто всё это у меня чужое, заемное, взятое у времени напрокат, и ему это с первого взгляда видно. Так что ничего своего, кроме тела, у меня не остается, а это же смешно, в самом деле…

Карандаш подумал, что эта внучка из страшной сказки без одежды, наверное, и правда выглядела бы комично. Такой делала Вику ее серьезность, а еще впечатление, что, нагруженное этой серьезностью и неизбывной обидой, ее тело живет совсем отдельной от нее нелегкой жизнью, тяжело вздыхает и колышется в темноте почти всегда неловко сидящих на ней платьев.

– Слушай, Вика, а ты снилась себе когда-нибудь голой среди одетых?

Карандаш был вообще-то человеком стеснительным и кого-нибудь другого вряд ли смог бы так запросто спросить, но с Викой он чувствовал, что может себе это позволить: она была явно еще застенчивее его.

– С чего это ты взял?

– Лера говорила. Ей тоже снилось, и Королю, и мне. Она считает, что это всем снится, кто с Королем по барахолкам рыщет. Что это Король нас всех этим сном заразил.

– Ну не знаю, может, Лерку и заразил. – Вика с сомнением пожала плечами. – А меня никто не заражал. У меня все сны свои.

– Значит, снилось все-таки?

– Случалось. Совсем недавно последний раз. Будто я попала в магазин, где уйма красивых новых платьев и они стоят копейки, почти даром отдаются. Я набрала их в примерочную – все как на меня пошиты. Всё перемерила, выхожу, счастливая, с целым ворохом, несу через зал к кассе и тут понимаю, что так увлеклась, что свое старое платье, в котором была, в примерочной забыла. А в магазине народу полно, и женщины, и мужчины. Я пытаюсь кое-как новыми платьями прикрыться, а они сразу начинают из рук валиться: у меня же их так много, что едва удержать могу, одно ловлю, второе падает, я его поднимаю, а третье роняю. Как ни прикроюсь, тут же они с меня соскальзывают – стыдоба жуткая, ты представить себе не можешь!

– Могу. Мне снилось, что перед витриной с голым манекеном стою, такой же голый, как он. И тоже пытаюсь манекеном прикинуться, чтобы прохожие на меня внимания не обратили. И знаешь, самое странное, что получается, люди идут себе мимо, на меня даже не оборачиваются.

– Вот-вот, у меня тоже: магазин полон людей, а я посередине в чем мать родила и будто это так и нужно, они глядят и не видят, будто сквозь меня смотрят! Я понимаю, что еще секунда – и заметят, тогда мне конец, но эта секунда всё длится и никак не кончится…

Вика говорила быстро, как случается с застенчивыми людьми, когда их прорывает, глядя на Карандаша с радостным удивлением и в то же время недоверчиво: сходство снов обнаруживало между ними близость, в которой оба испытывали одинаковый страх и стыд, но она возникла сама по себе, независимо от них, поэтому непонятно было, как к ней относиться.

– А потом знаешь, что происходит? Я подбираю с пола свои покупки и вдруг вижу, что они вовсе не новые, а потрепанные, там и сям заштопанные, в общем, старье с блошинки, поэтому и стоит так дешево. И так мне обидно делается, прямо до слез… – На глазах Вики и сейчас выступили слезы, она рассмеялась над собой, стерла их рукой, пару раз шмыгнула носом и повторила: – Очень обидно. Я ведь на самом деле все эти старые вещи, которые Король так любит, терпеть не могу. – Она понизила голос и говорила теперь, глядя в стол, тоном, каким делаются самые последние признания. – Я даже боюсь их иногда: мне кажется, что все, кто их раньше, до меня, носил, давно умерли и через них ко мне тянутся. А если еще не умерли, то очень старые, и я запросто от их вещей могу старостью заразиться – стану как моя бабушка. Старость ведь заразна, не успеешь оглянуться, как она к тебе пристанет, и всё… Если б не Король, я бы в жизни на барахолку не пошла, только из-за него и хожу. Бывает, совсем не хочется идти, но как подумаю, что он там совсем один, среди людей, которые все его своим считают, а он ни для кого не свой, ни для кого! Но они не видят, не понимают… Подумаю об этом – и прихожу. Уже и привыкла, почти не боюсь…

– Да, всё дело в привычке, – подтвердил Карандаш. – Я ведь тоже (откровенность за откровенность) к шмоткам с барахолки практически равнодушен. Меня больше люди всегда интересовали. На рынке же народ особенный, где еще такой встретишь? Думал, схожу пару раз, посмотрю, что да как, познакомлюсь, поболтаю, и хватит… Как бы не так! Тянуть стало прям как магнитом! Однажды подставку для карандашей в виде туриста с рюкзаком на прилавке увидел – у меня такая, когда в школу ходил, на столе стояла, и я ни разу с тех пор о ней не вспомнил! Другой раз модель лунохода из пластмассы, третий еще что-нибудь, и каждый раз прямо физически чувствуешь, как отмершие куски тебя, целые забытые годы в тебе заново оживают. Но не только в этом дело… – Карандаш прервался, решая, стоит ли продолжать: то, о чем он хотел сказать, было более личным, чем сон о голом манекене, но в Викином лице было столько замершего внимания, что не продолжить было невозможно. – То есть дело не только в своем прошлом, а вообще… Меня всё больше общее прошлое интересует, оно явно перевешивает настоящее. Как бы мы за свое настоящее ни держались, разве сравнить его с прошлым, где столько всего? И оно, как болото, всё сильнее затягивает, всё глубже. Смотришь, бывает, какую-нибудь хронику или фильм старый, и, оттого что ничего этого больше нет: ни людей, ни манер их, ни голосов, ни вещей, ничего, так тянет внутри… Это даже не жалость, а будто всё, что попало в кадр, самое незначительное и случайное, раз оно больше не существует, прямо бесценным делается, глаз не оторвать – смотрел бы и смотрел… А то, что там в новостях в телевизоре, как-то до фонаря становится, такое там всё мелкое. А если и масштабное, то насквозь бутафорское, сразу видно, что внутри пустота, ткни пальцем – насквозь проткнешь.

– Это старость, Карандаш. – В голосе Вики было сочувствие, но во взгляде – непреклонность врача, уверенного в своем диагнозе. – Это она. Когда прошлое перевешивает настоящее – это и есть старость. Я по бабушке знаю. Она потому и кричала целыми днями: “Отпустите домой!”, что дом для нее был в прошлом, в Смоленске, где она родилась, а здесь всё уже до того чужим было, что она даже узнавать нас с матерью не хотела.

– Не знаю, может быть… Старость так старость, – неуверенно согласился Карандаш, не начинать же доказывать, что ты еще хоть куда. – Только тогда Король наш уже с детства старым был. Я его спросил как-то, когда он начал старье собирать, он ответил, что его всегда к нему тянуло, сколько себя помнит.

– Так и есть, – всё с той же медицинской убежденностью подтвердила Вика. – Ты разве не замечал, что он совсем не меняется? Сколько лет его знаю, он всё такой же, от смены прикидов это только сильнее в глаза бросается. Всё потому, что ему некуда меняться, он уже родился старым. Я в “Науке и жизни” читала, что бывают такие случаи, очень редкие. А у Боцмана теория, что Король вообще вне времени существует, по крайней мере частично, то есть одной ногой во времени, как мы все, а другой ногой – вне, как его мать.

– Ага, то-то он мне рассказывал, что у него ноги разных размеров, одна на полразмера больше, чем другая. Та, что меньше, наверное, о время стерлась.

– Зря смеешься. Всякое бывает. Глупо думать, что все одинаковые.

Карандаш вгляделся в налитое упорством застывшее Викино лицо (казалось, она может полчаса смотреть в одну точку, не моргнув ни разу) и понял, что ее давняя любовь – не любовь, а какая-то оцепенелая привязанность к Королю, граничащая с хронической зависимостью: допускает любые объяснения его непохожести на всех в диапазоне от клинической психиатрии до совершенно ненаучной фантастики. Спорить с ней о Короле было бесполезно. Ее воображаемая связь с ним была нерушима, не нуждаясь со стороны Короля ни в каких подтверждениях. И никакие его насмешки над Викой не могли ее разорвать.

– Где, кстати говоря, твой Боцман? Он же вроде прийти собирался.

– Раз собирался, значит, придет, – без интереса ответила Вика. – Куда он денется.

Боцман появился минут через пятнадцать, усталый, отдувающийся, как будто торопился и сильно запыхался, хотя в действительности никуда он не спешил, а просто быстро уставал от своей полноты. Был он, кажется, почти совсем трезв, но всё равно, когда плюхнулся на стул рядом с Карандашом, тот уловил исходящий от него запах кофе с коньяком, смешанный с кислым запахом пота. Очевидно, от постоянного употребления коньячного кофе его аромат так въелся в Боцмана, что не покидал даже в дни воздержания.

Отдышавшись, Боцман запустил руку за пазуху, долго рылся там, уходя всё глубже, погружаясь во всё более затхлые свои недра, пока не извлек из какого-то самого потайного кармана маленький значок, который с гордостью протянул Вике:

– Сегодня утром специально для тебя купил.

Привыкшая к его подаркам Вика приняла значок равнодушно, но, разглядев, улыбнулась, и лицо Боцмана засияло расплывшимся отражением ее улыбки. Вика прикрепила значок, и Карандаш смог прочитать надпись на нем: “Победитель социалистического соревнования”.

– Если бы сейчас было социалистическое соревнование, – убежденно сказала Вика, – я бы обязательно в нем победила. В лепешку бы разбилась, а победила.

– Сейчас только капиталистическое соревнование, а в нем побеждать западло, – кисло усмехнулся Боцман.

Откинувшись на спинку стула, он издал губами презрительный звук вроде “пф” и начал погружаться в обычное для него полусонное состояние, из которого ему было удобнее наблюдать за происходящим, но Карандаш не дал ему укрыться за этой маской:

– Слушай, Боцман, мы тут с Викой, пока тебя не было, о снах говорили и выяснили, что нам похожие снились. А ты видел себя когда-нибудь во сне голым среди одетых?

Боцман весь заколыхался от глубинного внутреннего смеха, прорвавшегося наружу целой серией лопающихся на губах “пф”:

– Я своих снов вообще не помню. А ты что, видел?

– И я, и Вика, и Король с Лерой. По-разному, но суть, как я понимаю, одна.

– А я тебе могу сказать, в чем суть этого сна, что он означает.

– Ты ему лучше свой сон сперва расскажи, – вмешалась Вика, – тогда мы все на равных будем. Я же его помню, ты мне рассказывал. Про баню.

– Ах, этот. Это давно было, я его уж и забыл…

– Хочешь, чтобы я вместо тебя рассказала?

– Нет, зачем… Я и сам могу. – Боцман неуютно поежился на стуле. – Но он очень глупый…

– Чем глупее, тем лучше, – сказала Вика, умевшая, когда надо, быть безжалостной. – Давай выкладывай.

– Да пожалуйста. Моюсь я, короче, в бане, в открытой душевой кабинке, и напротив их еще пять или шесть, намылился, а вода еле-еле сочится. Я повернулся, начинаю краны крутить, и так и этак, всё без толку. И чувствую, что за спиной у меня что-то не то… Что-то нехорошее там, так что лучше мне даже не оборачиваться… – Боцман говорил, пофыркивая, заметно сдерживая смех, но тут не выдержал, отвернулся и рассмеялся себе в плечо, покачал головой: приснится же такое! – Оборачиваюсь и вижу: в кабинках напротив бабы моются! Намыливают свои груди и прочие места, болтают между собой, а меня как будто и не замечают. Я понимаю, что в женское отделение бани попал – то ли дверью ошибся, то ли еще как, не знаю… Сейчас они меня увидят – и всё, порвут на части. Тогда я начинаю изо всех сил мылом тереться, думаю, спрячусь в пене, они и не заметят, что я мужик. Целое облако пены вокруг себя намылил, стою в нем, как Дед Мороз в шубе, жду, пока они помоются и уйдут. Тут сверху душ, который едва сочился, как ливанет! И снова я голый и мокрый, а они на меня во все глаза пялятся и друг дружке показывают… ох… – Боцман прикрыл лицо своей пухлой рукой, заново переживая забытый стыд.

– Что же этот сон, по-твоему, означает? – требовательно спросила Вика.

– Что означает? Очень просто… Яснее ясного. Ты сама-то не догадываешься?

– Где ж мне догадаться? Один ты у нас такой проницательный.

Боцман пожал плечами, мол, если ты так хочешь знать, пожалуйста, но за последствия я не отвечаю:

– Когда снишься себе голым среди одетых или как я – среди раздетых, но в таком месте, где они и должны раздетыми быть, так что это всё равно что одетые, – это значит страх разоблачения.

– Разоблачения? – недоверчиво, но с интересом переспросила Вика. – И какого, интересно, разоблачения ты боишься?

– Ну любому человеку есть что скрывать… Я не исключение.

– А поконкретнее?

– А поконкретнее, – Боцман стеснительно улыбнулся, отвел глаза, – я тебе сказать не Moiy. Не имею права.

Карандаш понял, что заядлый конспиратор Боцман, подбитый Викой на непривычную для него откровенность, которой он не любил и боялся, собирается укрыться в свою любимую роль секретного агента, выполняющего поручения никому, кроме него, не ведомых тайных сил.

– Боцман боится провалить спецзадание, он же у нас всегда при исполнении, ты что, не знаешь? – сказал Карандаш.

Ответом ему был небольшой пузырек “пф”, лопнувший на губах Боцмана (говорите что хотите, всё равно вам меня не понять), и неуклонный вопрос Вики:

– А ты, Карандаш, ты какого разоблачения боишься?

Он замялся, не зная, что сказать, а когда придумал, Вика его опередила:

– Я вам скажу: я боюсь, что все, кто меня знает или думает, что знает, по работе или еще как-нибудь, однажды догадаются, что сколько бы я их ни слушала, ни кивала и ни сочувствовала, на самом деле все их проблемы – эти их туры, диеты, тряпки, сплетни, курорты и всё такое – мне до того безразличны… что я даже описать вам не могу, до чего они мне безразличны! Потому что я, как и Король, в этом их времени случайно, а создана была совсем для другого. Это я недавно окончательно поняла.

– И для какого же, интересно, времени вы с Королем были созданы? – скептически поинтересовался Боцман.

– Про Короля не скажу, пусть он сам тебе ответит, а про себя я знаю. Я бы в двадцатые годы себя на месте чувствовала, когда справедливость еще не пустым словом была, еще что-то значила. Или в послевоенные, когда не только детей своих, а всю страну поднимали.

– Могу спорить, что Король тебя этому и научил, – уверенно предположил Карандаш. – У него с этим просто, каждого готов своим временем наделить. Меня, помнится, в шестидесятые отправлял, там, говорил, тебе самое место: тогда книги умеренными тиражами выходили и все их читали, всем еще было интересно, что там писатели понаписали.

– А вот и нет, я сама еще раньше догадывалась. Король просто сформулировал отчетливо, как я бы не смогла.

– А я тебе скажу, какого разоблачения он сам боится. – Боцман подался вперед, навалившись животом на край стола. – Я тебе скажу! Король – наркоман прошлого, сидящий на игле ностальгии! Ностальгия – это наркотик, отравивший кровь настоящего, а прошлое, которое давно умерло, давно не существует, – вампир, сосущий кровь сегодняшнего дня, нашу с тобой кровь! И оживающий благодаря ей у нас на глазах. Король у этого вампира в услужении, хоть некоторые, я знаю, думают, будто он самый свободный человек и всё такое. Да, прошлое, может, и освобождает от настоящего, но взамен подчиняет себе еще сильнее! Он и нас на эту иглу подсадил, особенно тебя! Но крепче всего он сам на ней сидит. Думаешь, он только в нашем времени случайно, а в другом бы на месте был? Ничего подобного! Он из любого времени будет дезертиром в прошлое! Поэтому сколько б шмотья с блошинки он ни натащил, от самого себя ему в нем не укрыться, всё равно будет себе в чем мать родила сниться!

Закончив свою обличительную тираду, Боцман откинулся назад, продолжая колыхаться щеками и всем телом, как будто собирался еще что-то сказать, казалось, возмущение наполняло его слова, переходя в них от возмущений его подвижной телесной массы, но передумал и замолчал.

– Врешь ты всё! – обиделась Вика за Короля. – Ни единому слову твоему не верю. Тебе б только на Короля наговаривать. А сам… А сам… – Она запнулась, не зная, в чем обвинить Боцмана, обернулась за поддержкой к Карандашу.

– А сам во сне за бабами в бане подглядывает. – Карандаш подмигнул Боцману, мол, и он бы не прочь. – Намылился, думает, не видно его.

Боцман засопел, опустил глаза в стол, и Вика против воли рассмеялась.

Дома Карандаш развернул Лерино письмо. Она писала, что ей скучно в Нью-Йорке, она тоскует по Москве. Нью-Йорк оказался совсем не таким, как она себе представляла. Он очень старый, ржавый, все небоскребы собраны на пятачке Манхэттена, а остальной город выглядит провинциальным захолустьем, где латиносов, китайцев и чернокожих гораздо больше, чем белых. Она, в общем, почти уже привыкла, но всё равно обратно в Москву тянет, сил нет. “Смотрю русское кино и то и дело плачу, даже если комедия. «Иронию судьбы» тут под Новый год по русскому каналу показывали, так я просто обрыдалась. Колин надо мной смеется, говорит, что это моя ностальгия – особый вид сентиментальности, свойственный одним русским, точнее даже, одним бывшим советским. Все нормальные люди живут, где им удобнее, и с удовольствием пользуются преимуществами тех мест, где устроились, а не изводят себя и других, тоскуя по стране, которой больше нет. А когда она была, они только и думали, как бы им из нее сбежать. Не знаю, может быть, он и прав, но у меня эта его правота в печенках сидит. Я бы уже, наверное, вернулась, хотя бы на месяц-другой, а там как пойдет, но через три месяца мне рожать, так что в ближайшее время не выйдет. Я не планировала, так само получилось, теперь уже деваться некуда”. Дальше Лера звала Карандаша приехать в гости, писала, что место, где ему остановиться, найдется, квартира у них большая. Он задумался об этом – почему бы ему в самом деле к ней не съездить? Попытался представить себе Леру с шестимесячным животом, потом в роли матери с кричащим ребенком на руках. Не получалось. Очевидно, она навсегда останется для него такой, какой запомнилась до отъезда: улыбающейся во весь рот из-под котелка, скрывшего всю верхнюю половину лица, или танцующей канкан в боа из страусовых перьев на вечеринке у Короля, затягивающейся, невозмутимо “держа стиль”, сигаретой в длинном мундштуке в кафе “На рогах” и, конечно, удерживающей дрожащими губами рвущийся наружу крик в его постели. Еще Карандаш хорошо помнил ее тревожные глаза, когда он читал ей из своего блокнота о сокровищах, найденных под завалами мусора, принесенного с помоек съехавшей с катушек старухой-генералыней, и как Лера, дослушав, сказала: “Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?” И записку, выпавшую у нее из сумки, где после перечня дел было приписано: “Никого не бояться”…

То, что Лере скоро предстоит рожать, его не удивило и особо не тронуло: он уже переболел ею, свыкся с ее отсутствием, давно не ждал от нее звонков или писем. А раньше, когда она только уехала, даже не позвонив на прощание, он неожиданно для себя затосковал, ложился спать и просыпался с однообразной ноющей мыслью о ней. Приходя на барахолку, ловил себя на том, что невольно ищет ее глазами в густой рыночной толпе, а в кафе “На рогах” первым делом бросал взгляд на стол, где они последний раз сидели, вопреки очевидности рассчитывая ее там увидеть. Его тянуло ходить по улицам, где они гуляли, сворачивать в те же дворы и переулки и, всматриваясь в них, с удивлением замечать, как плохо он разглядел их, когда был с Лерой, потому что ни на что, кроме нее, не обращал внимания. Все места, где они успели побывать за время их недолгой связи, обрели для Карандаша особое значение, как если бы они могли помнить ее, как он, и это создавало между ними тайные, одному ему известные отношения. В первые недели и даже месяцы после Лериного отъезда эти места сделались важнее всех прочих, они притягивали его так, что он записал в один из своих блокнотов: “Ностальгия – это любовь, обращенная вспять”. Правда, на следующий день эта фраза уже показалась ему слишком красивой, и он ее вычеркнул. Через день вырвал и всю страницу с вычеркнутой фразой. А еще через три или четыре месяца ноющие мысли о Лере постепенно прошли, Карандаш даже не заметил, когда это случилось.

Едва их девочке исполнился год, Лера с Колином все-таки приехали в Москву. Оставив ребенка Лериной матери, одним из первых они навестили Короля. За прожитый с Лерой год Колин не только начал свободно говорить по-русски, но и стал заядлым фалеристом, убежденным женой, что человек, ничего не собирающий, неполноценен. Каким бы он ни был хорошим мужем, отцом и мастером своего дела, а также гражданином, спортсменом-любителем и другом своих друзей, всё равно ему как будто чего-то не хватает, объяснила Лера, и это что-то, с первого взгляда кажущееся пустяком или причудой, может быть самым важным в человеке и говорить о нем больше всего остального. Пыл, с каким Лера убеждала мужа, проистекал из того, что Король рассказал ей о доставшейся ему по случаю большой коллекции значков, посвященных советским стройкам, на которую ему никак не удавалось найти покупателя. Но Колин об этом, конечно, не подозревал.

Король встретил гостей в коричневом шевиотовом костюме, купленном когда-то на барахолке на глазах у Карандаша, пришедшего к нему часом раньше, у старика в очках с одним стеклом. Широкий в плечах костюм был Королю заметно мал, так что из пиджака торчали его запястья, а из брюк – лодыжки, но это только придавало ему дополнительной громоздкой элегантности, ни капли не уменьшившейся от того, что Король стал в нем сутулиться, как тот рыночный старик Ким Андреич, и даже покашливать иногда: “Кхе, кхе, кхе”…

Впервые оказавшийся у Короля Колин с удивлением осматривался, скользя взглядом по стеллажам, уставленным чемоданами и коробками, втянув голову в плечи, точно ожидал, что с одной из верхних полок на него непременно что-нибудь свалится. Лера, немного пополневшая после рождения ребенка, твердо держала его за руку.

– Сколько тут всего… – изумленно произнес Колин.

– Это еще не всё, – сказал Король. – Есть еще битком набитый гараж, а до недавнего времени склад снимал, теперь пришлось отказаться: накладно выходит.

– Давно я здесь не была… – Лера отпустила наконец Колина и ласково погладила по затылку стоявшего на этажерке фарфорового футболиста в красных спартаковских трусах. – Ну здравствуй, здравствуй…

– Здесь у меня в рассыпанном, разобранном на мелкие части виде вся страна, откуда мы родом и которую ты уже не застал, – объяснял Колину Король. – Никто уже теперь не поймет, какой она была – этого не рассказать. Остались вещи, по ним можно кое-что почувствовать, но ушел ее воздух, а он был главным, он был неповторимым! Ты только вслушайся в эти названия: “Всесоюзная ударная комсомольская стройка «Уренгой – Сургут – Тюмень»”, “Трест «Магадангорстрой»”, “Студенческий стройотряд «Ударник»”. – Король подносил к глазам значки из предлагаемой на продажу коллекции и, щурясь (он был близорук), читал надписи на них. – “Студенческая целинная стройка. 1965 год”, “Участник строительства доменной печи номер девять. Кривой Рог”. А вот и БАМ – как же без него? – “Нижнеангарсктрансстрой”. Это же музыка! Вся страна что-то строила под музыку в новостях и кинохронике. Что она строила? Коммунизм. А что это такое? Неизвестно. Никто этого не знал.

– Я знала, – сказала Лера. – Я думала, коммунизм – это когда платья в магазинах будут забес-платно. Приходи и бери любое, какое понравится. А еще мороженое в ларьках.

– Вот-вот. Все остальные примерно так же думали. А так как никто себе этого всерьез представить не мог, то построить его, очевидно, было нельзя: как построишь то, чего никто и никогда не видел? Но можно было бесконечно к нему приближаться. Вы там, на Западе, – Король кивнул в сторону Колина, – разлагались и деградировали, а мы приближались к коммунизму – всё ближе и ближе! Мы жили в бесконечном приближении, воздух нашей страны был воздухом бесконечности! Мы жили вне истории – и прекрасно без нее обходились. Не замечая этого, мы жили в вечности: пили, блудили, валяли дурака, травили анекдоты. А что еще делать в вечности, как не травить анекдоты? Вся страна была рассчитана на вечность! А потом наша вечность взяла и кончилась.

Король поправил на плечах шевиотовый пиджак и прокашлялся:

– Кхе, кхе, кхе.

Он вообще-то был не склонен к произнесению речей, и если в этот раз ударился в монолог, то, видимо, очень уж хотел загнать коллекцию.

– Некоторым наша страна и вся ее продукция казались серыми, даже убогими. Они не понимали, что серый – это и есть цвет вечности. Вы что, думали, вечность – это вам Диснейленд вперемешку с парком Горького? Нет, вся пестрота временна, все яркие краски линяют за сезон. То, что остается навсегда, однообразно, неброско, лишено кричащих различий, пусть даже убого, зато неизменно. Зато на него можно положиться, оно тебя не предаст! Такой и была наша страна, пока мы сами ее не предали. Ну да что теперь об этом говорить… Берешь значки? Только все сразу, разбивать коллекцию я не буду.

– Да-да, мы же за этим и пришли, – не совсем уверенно произнес Колин, слегка растерявшийся под напором королевского красноречия.

Взял двумя пальцами значок с башенным краном, буровой вышкой и рядами новых многоэтажек среди сосен и прочитал по слогам:

– “Всесоюзная ударная комсомольская стройка «Уренгой – Помары – Ужгород»”. – Почти все слова, кроме “стройка”, были ему незнакомы, он вопросительно оглянулся на Леру, и та убежденно кивнула: надо брать.

– А я там была, – раздался голос от двери.

Оглянувшись на него, все увидели Марину Львовну, которая стояла на пороге, не решаясь войти. По случаю прихода гостей она накрасила губы, но как-то неумело, так что левый угол сползал книзу, и слишком ярко, отчего лицо казалось блеклым, а морщины на нем – более глубокими и резкими.

– Да, была, – повторила она навстречу удивленным взглядам, как будто подтверждая этими словами свое право находиться в комнате, – в студенческом стройотряде в Ужгороде, на втором курсе. Или на третьем.

– Ты что-то путаешь, – не скрывая раздражения, сказал Король, – не могла ты там быть. Ты в совсем другом стройотряде была, гораздо раньше.

– Как это не могла?! – Недоумение Марины Львовны выражалось в слегка театральной интонации вопроса. – Я отлично всё помню. Мы там строили…

– Да? И что же вы строили?

– Что-то строили… Какие-то стены, здания… кажется, трансформаторную станцию или что-то в этом роде… – Она говорила неуверенно, с трудом нащупывая опору в болоте своей памяти. – А вечером к нам приходили ребята из других отрядов, мы пили сухое вино, разговаривали, пели песни…

– Да не могла ты там ничего строить, потому что это была стройка восьмидесятых годов! Ты в это время уже давно работала юрисконсультом! Какой стройотряд? Какие песни? Не было этого ничего!

– Если бы этого не было, – язвительно произнесла Марина Львовна, – то и тебя бы не было. Потому что в этом стройотряде я с твоим отцом познакомилась.

И когда в повисшей паузе все обернулись на Короля, ожидая его реакции, она еще раз вызывающе подтвердила:

– Да.

Король взорвался окончательно

– Значит, нет меня! Нет! Видишь, нет! – Распахнул пиджак и принялся стучать кулаком в грудь. – Нет! Нет меня! Пусть меня сто раз нет, но в стройотряде в Ужгороде ты быть не могла!

– А я говорю, была. – Сын пытался отобрать у нее прошлое, без которого она оказалась бы в полной пустоте и потерянности, поэтому Марина Львовна ни за что не могла признать его правоту – Мне лучше знать, где я была, а где не была.

Сидевший в кресле позади Марины Львовны Карандаш делал Королю знаки, чтобы он прекратил этот нелепый спор и согласился с матерью. Тот наконец понял, что ничего другого ему не остается.

– Ладно, закончим это. Что я, в самом деле. Была так была, ради бога. А теперь иди, пожалуйста, к себе, у нас тут свои дела.

Но Марина Львовна уходить к себе не хотела.

– Можно я с вами?.. – И, чувствуя недовольство сына, добавила просительно: – Я буду тихо сидеть, ни слова больше не скажу.

Король скривился, как от зубной боли, но согласился: не выставлять же мать из комнаты на глазах у гостей. Карандаш уступил ей кресло, она уселась в него, удовлетворенно откинулась на спинку, и удовольствие от двойной победы расплылось по ее полному лицу клоунской улыбкой кричащеяркого рта. Король отвернулся, чтобы не смотреть в ее сторону.

Колин достал шампанское, чтобы обмыть покупку коллекции, разлили по бокалам, а матери Король, как обычно, налил апельсинового сока, и она с удовольствием чокалась им с остальными. В общем разговоре она не участвовала, плохо улавливая, о чем идет речь, но переводила взгляд с одного говорящего на другого и равномерно кивала.

Лера, воодушевленная присутствием сразу трех мужчин, с каждым из которых у нее были отношения, и тем, что помогла одному из них заработать на другом, быстро и заметно опьянела. Она много смеялась, клала руки то на Короля, то на Карандаша, потом, словно прося прощения, обнимала своего Колина и всё время вспоминала о разных происшествиях на барахолке, которые год в Америке отдалил от нее гораздо больше, чем от остальных, в какое-то почти сказочное прошлое.

– А помнишь? – то и дело спрашивала она Карандаша или Короля. – Помнишь, как зимой, когда танцы устроили, все чуть было не передрались? Помнишь Юрчика – как он говорил: “Вы все пыль на ветру! Лаврентия Палыча на вас нет!”

– Помер Юрчик, – ответил Король. – Этой зимой помер.

– Вот как? – осеклась Лера. – От чего?

– Зима была холодная, он простудился, а дома отлежаться не хотел. Что, говорил, я там один буду лежать? Он ведь один жил. Приползал на рынок, хотя уже на ногах едва стоял, от кашля весь трясся. Всё продавал свои ржавые винтики-шпунтики, которые никто не брал. А когда все-таки не пришел, все сразу поняли, что помер. Так и оказалось. Не он один в этом году. Скверный год выдался. Дим Димыча помнишь?

– Он тоже?

– Тоже. Тележка, на которой он книги на рынок возил, развалилась посреди улицы. Книги высыпались, он стал их собирать, его машиной и сбило. Мне Михалыч рассказывал, который всё по зоне скучал, помнишь его? Он к нему в больницу приходил, Дим Димыч его просил журнальчики принести, которые под прилавком прятал. Целая у него там коллекция была веселых журнальчиков. Михалыч их в следующий раз принес, но уже опоздал: Дим Димычу они больше не понадобились.

Лерина веселость улетучилась, она повела плечами, словно почувствовала сквозняк, обняла себя обеими руками.

– Просто у вас тут: был человек – и нету. Торговал себе книжками, никого не трогал, а его – машиной… Так я и думала, что приеду – многих не застану. Было такое чувство… Хорошо, хоть вы целы. – Она подняла глаза от стола на Карандаша с Королем.

– Нам-то что сделается, – сказал Карандаш. – Пока стариков очередь умирать. Они нас, по сути, от смерти заслоняют. Сейчас их черед, потом, когда они кончатся, наш настанет. Но еще есть они, еще копошатся на блошинке, приторговывают по мелочи…

Против воли он оглянулся на Марину Львовну, и она, поймав взгляд Карандаша, немедленно закивала, подтверждая его слова.

– А эта тетка в малиновом парике… как ее? Которая бюстиками торговала… Она-то жива? – неуверенно спросила Лера. – А то ведь она уже Бога видела. Помнишь, рассказывала?

– Матвеевна? Живее всех живых, – ответил Король. – Она баба железная, еще нас переживет. Сто раз еще Бога увидит, прежде чем с ним встретится.

Матвеевна, громоздкая широкоплечая старуха, продавала в основном ношеные вещи, но среди завалов шмотья на ее прилавке стояли бюстики классиков: поэтов, писателей, композиторов. Были там Пушкин с Лермонтовым, Толстой с Горьким, Чайковский, Верди и еще с десяток других. Однажды, поняв, что люди интересуют Карандаша больше, чем вещи, Король предложил познакомить его и бывшую с ними в тот день Леру с самыми причудливыми завсегдатаями блошинки. Матвеевна попалась им первой. День был серым, пасмурным, с неба то и дело начинал падать мокрый снег, и Матвеевна позаботилась о некоторых, очевидно, наиболее дорогих ее сердцу классиках, накрыв кого шарфом, кого платком. На Льва Толстого была надета шерстяная варежка, на Пушкина – дырявый носок, но тщательнее всех были укутаны от непогоды Ленин и Сталин: Ленин – в лыжную шапочку и красно-синий шарф ЦСКА, Сталин – в махровый платок и вязаную шапочку с большим помпоном, натянутую до усов, по которым только и можно было его узнать. В заботах о классиках и вождях Матвеевна совсем забыла о себе, и ее малиновый парик потемнел под мокрым снегом, слипся и стал похож на воронье гнездо, растерзанное ветром.

– Расскажи, Матвеевна, как ты Бога видела, – попросил Король. – Ты мне на прошлой неделе говорила. С тех пор больше не приходил?

– Нет, пока не приходил. А тогда очень ясно мне приснился, – с готовностью сообщила Матвеевна. – Вот как тебя его видела. С такими длинными волосами до плеч… как певец этот… как его зовут?

Большие водянистые глаза на желтом жеваном лице заметались, ища подсказки.

– Как же его? Он еще поет это… ты моей никогда не бу-у-удешь, – пропела она сиплым голосом.

– Маликов, – подсказала Лера.

– Во, точно, Маликов. Но я наверняка знала, что это был Бог, даже никаких сомнений у меня на этот счет не было.

– И что он тебе сказал?

– Ничего не сказал. Это я ему сказала: возьми меня к себе, устала я уже. А он ничего не сказал, посмотрел немного, повернулся и ушел. Теперь жду, когда снова придет, опять к нему проситься буду.

– Разве тебе здесь так уж плохо живется? Чего тебе не хватает? Пенсию, небось, получаешь, да еще и на рынке, глядишь, монету-другую заработаешь.

– Здесь жить можно. – Матвеевна поглядела искоса и хитровато улыбнулась. – Но там-то лучше.

– Откуда ж ты знаешь, что там лучше?

Она пожала плечами с таким видом, будто это каждому известно, даже спрашивать об этом смешно.

– Хочешь, вон у Валерьяна поинтересуйся, он тебе всё про то, как там, расскажет.

Валерьяном она звала Валерия Васильевича, пыльного белесого старика, продававшего запчасти к сантехнике и попеременно видевшего во сне то рай, то ад. С ним Карандаш и Лера тоже познакомились благодаря Королю в тот пасмурный день. Они еще не успели его ни о чем спросить, как Валерьян приступил без предисловия к описанию открывшегося ему устройства рая.

– Мне было показано, что небо, ребятки, оно не едино, а состоит из двух царств: царства духовного и царства небесного. И в каждом, ребятки, живут свои ангелы, между собой сообщения не имеющие. Ангелы небесного царства намного выше ангелов духовного царства, ну примерно как генерал выше лейтенанта… Я вот до лейтенанта дослужился, значит, на том свете мне выше царства духовного не подняться. Там ведь всё как здесь, только лучше, конечно, гораздо лучше…

Говорил он торопливо, иногда заборматываясь, теряя нить, и тогда несколько секунд беззвучно шевелил губами, вспоминая, что хотел сказать. Его левая рука, заметно дрожавшая в такт словам, начинала в эти моменты трястись еще сильнее, будто нетерпеливо подгоняла забуксовавшую мысль: давай, соображай быстрее!

– А может, вы, ребятки, у меня что-нибудь купить хотите? Смотрите, вот клапана есть, а вот манжеты, вентили… Не надо? Нет? А то целый бачок – не нужен? Ну как знаете… А ангелы, ребятки, они друг к дружке не ходят, а низшие высших и вовсе не видят. Если высшие спускаются вниз, то теряют свою высшую мудрость, говорят бессвязно и приходят в отчаяние, а если низшие поднимаются, то их охватывает тревога, такая паника, ребятки, что могут и с катушек съехать. Одеяния ангелов соответствуют их мудрости: у самых мудрых они ярки, как пламя, и блестящи, как свет, у менее мудрых светлы и белы, но без блеска, у тех, что попроще – разноцветны, а ангелы самых внутренних небес ходят, ребятки, в чем мать родила. Так и ходят, да, мне всё было показано. А о времени у них там никакого представления нет, даже не понимают, что это вообще такое – часы, дни, минуты…

Так, более-менее по Сведенборгу, но с собственными добавлениями и вариациями, излагал Валерий Васильевич свойства потустороннего мира и его обитателей, пока Король, оборвав его на полуслове, не сказал, что им пора.

– Я всё это уже раз двадцать слышал, – объяснил он Карандашу и Лере. – Лучше я вам сейчас местного пророка покажу, Тимофей Тимофеича, он вам что хочешь напророчит. Говорят, правда сбывается.

Пророк оказался там, где его и рассчитывал найти Король, за забором барахолки, где, расстелив прямо на земле, на слякоти и грязи, клеенки и вывалив на них свой товар, стояли те, кто не мог уплатить аренды. Но пророчить он был не в настроении, вместо этого принялся излагать свои обиды на администрацию блошинки:

– Я им говорю: мертвому больше земли полагается, чем вы мне даете! На сантиметр больше займешь – всё, плати штраф и никаких разговоров! Главный ходит, линейкой вымеряет, а с ним еще четверо подручных, попробуй поспорь с ними. Я им говорю: не буду платить, и всё, я таких денег, какие вы с меня содрать хотите, отродясь в руках не держал! Имейте, говорю, совесть. Или вы не русские люди?! Да им хоть кол на голове теши – взяли за руки и выкинули с рынка. Теперь вот здесь, в грязи, как червь во прахе!

Тимофей Тимофеич был полон нездоровой полнотой, одет в какую-то детскую, едва застегивавшуюся на нем куртку, у которой к тому же не хватало половины пуговиц, его одутловатое лицо напоминало гниющий, в нескольких местах подбитый плод – в общем, он гораздо больше походил на обычного больного ханыгу, чем на пророка, и только глаза его с красными лопнувшими сосудами имели свойство втыкаться в стоящего перед ним и застревать в тяжелой неподвижности, пока тому не становилось не по себе.

– …В грязи и скверне, как червь во прахе, пресмыкаюсь. Но и вы тоже… вы тоже… – Взгляд Тимофей Тимофеича зафиксировался на Лере, и красные мясистые губы, выплевывая слова, зашевелились быстрее. – Тоже будете червяками, червячками, червяшечками в яблочке… В самом большом яблоке копошиться станете… червячками, червяшечками… Никуда не денетесь, там все и встретитесь, там и останетесь…

Лера взяла Карандаша за руку и потянула:

– Идем уже, ну его…

Видя, что они уходят, Тимофей Тимофеич забормотал поспешнее и от этого еще невнятнее, а потом достал из кармана куртки носовой платок и звучно высморкался на прощание. Они ушли тогда, не дослушав его, а спустя несколько лет все трое встретились в русском ресторане в Квинсе, и памятливая Лера, которую разговор с Тимофей Тимофеичем по непонятной ей самой причине напугал так, что долго потом вспоминался и снился, сказала Карандашу с Королем:

– Большое яблоко – это ведь Нью-Йорк, так его и зовут – Big Apple. Так что всё сбылось, как нам Тимофей Тимофеич предсказывал. Всё исполнилось.

Она смотрела на них, улыбаясь, заметно довольная, что они снова вместе, как когда-то в Москве, когда возвращались ночью из кафе “На рогах” и всё никак не могли расстаться – им было легко втроем, казалось, они точно знали тогда, куда идут, хотя на самом деле просто бродили наугад, без цели. В ресторане было полутемно, но их столик стоял у окна, и на Лерино лицо падали отсветы с озаренной рекламами и вывесками нью-йоркской улицы, по которой безостановочно мельтешили взад-вперед китайцы, негры, пуэрториканцы и прочие непостижимые люди.

– Ну, как тебе здесь живется? – спросил Леру Карандаш. – Ностальгия не мучает? Привыкла?

– Привыкла. А куда денешься? – Лера перевела взгляд за окно, и он опустел, вбирая в себя пестроту уличного движения. – И ностальгия проходит понемногу. Еще не до конца прошла, но, после того как дочка родилась, не до нее стало. А когда в Москву съездили, я окончательно поняла, что с ребенком мне здесь легче.

– Ностальгия не может пройти, – сказал тогда Король, – потому что она не тоска об оставленной родине. Это только так кажется, что о родине. На самом деле ностальгия – это тоска о рае.

Когда Лера с Колином, упаковав коллекцию значков, ушли, Король пересчитал еще раз выручку, убрал деньги в ящик стола, а затем снял шевиотовый пиджак и расправил плечи, сразу перестав сутулиться.

– Ким Андреич-то, у которого я этот костюмчик купил, тоже, между прочим, преставился, – сказал он Карандашу. – Уже больше года назад.

– Да ты что?! А я и внимания не обратил, что перестал его встречать. Думал, нет его и нет, мало ли что…

– Не ты один. Он едкий был старик, на рынке у него друзей не было, так что, когда он пропал, никто и не заметил. А я у него дома бывал, вещички смотрел, жену его знал – Ким Андреич ее “моя смерть” называл. Такой у него был юмор. Садишься с ним на кухне чай пить, а он: “Погоди чаем наливаться, сейчас нам моя смерть по сто грамм поставит. Я ж ее знаю, у нее заначено”. Она ставила, хоть и ворчала что-то там себе под нос. Пилила его, конечно, на блошинку за ним приходила, чтобы вечером домой увести, пока он еще на ногах держался. А когда она умерла, он ее схоронил, лег лицом к стенке и больше уже не вставал. Через две недели за ней следом отправился. Не захотел без своей смерти жить…

– Надо же, умер человек – и никто не заметил…

– Почему никто? Сын заметил, соседи, еще дочь у него, кажется, была.

– Я имею в виду на блошинке. Ладно, друзей у него не было, но хоть собутыльники-то какие-нибудь были…

– Собутыльников его я не знаю, они, может, и заметили, но вообще-то смерть для блошинки дело обычное – чего ее особенно замечать? – Король допил оставшееся у него в бокале шампанское, закусил сыром, потом, подумав, еще долькой мандарина. – Такое же обычное дело, как жизнь. А может, еще обычнее. Туда ведь, на блошинку, много разных дорог, а выход с нее в одну только сторону…

– А может быть… – Голос Марины Львовны прозвучал неуверенно и поэтому выше, чем обычно. – Может, можно в другую сторону?

До этого она сидела молча, как обещала, переводя взгляд с Карандаша на сына и обратно, но, кажется, не вслушивалась, о чем они говорят, занятая своими мыслями, и про другую сторону произнесла наугад, подчиняясь какому-то случайному созвучию между ними и словами Короля. Почувствовав, что сказала что-то не то, она переспросила:

– Разве нельзя? Нет? – Пожала плечами, улыбнулась. – Ну ладно… – Взяла со стола рюмку, нерешительно покрутила в пальцах и, не придумав, что с ней делать, поставила обратно.

7.

Она еще раз нажала звонок и долго вслушивалась в тишину за дверью пристройки. Иногда Марине Львовне начинало казаться, что она определенно различает переговаривающиеся между собой голоса, но потом в ее напряженный слух вторгался ветер или шум проехавшей за домами машины, и они пропадали. Она никогда не думала, что ночью в безлюдном дворе так много посторонних мешающих звуков, от них просто голова пухла. Ветер свистел на множество ладов, скрипели и ухали далекие двери, трещали деревья, лаяли бездомные собаки, гудел невидимый в черноте неба самолет, а потом вся эта какофония заглушалась взвывшей в соседнем дворе сигнализацией – где тут расслышать едва различимые голоса в пристройке? Но они-то, те, кто за дверью, они почему не открывают? Муж одной из соседок работал на заводе в ночную смену, у другой, случалось, погуливал, а без мужей женщины могли бояться открыть неизвестно кому среди ночи, брат Валентин имел обыкновение накрывать голову подушкой и мог не слышать звонка, но Кирилл? Неужели он уже ушел ее искать? А отец с матерью? Даже если они легли в постель, не дождавшись ее, звонок должен был их разбудить. Они всегда спали так чутко, что нельзя было пройти мимо их комнаты, чтобы они не заворочались. А иногда из темноты кроме скрипа пружин раздавался голос матери или отца: “Марина, это ты?” Они боялись воров, всегда ждали, что в квартиру на первом этаже заберутся с улицы, и на всякий случай окликали ее. “Я это, я, – громким шепотом отвечала поздно возвращавшаяся от друзей или со свидания Марина. – Кто же еще?!” И сейчас, стоя под дверью пристройки, Марина Львовна сказала вполголоса:

– Это я, Марина, – и попросила: – Откройте мне… Откройте, пожалуйста.

Она еще несколько раз жала на кнопку звонка, то слышала, то не слышала голоса за дверью, и всё тревожнее думала, что, должно быть, что-то случилось, раз ей не открывают. Летом она еще могла бы предположить, что родители уехали в подмосковный санаторий или в дом отдыха на Волге, где им так нравилось, потому что там давали на завтрак какую-то совершенно особенную простоквашу. Но зимой им некуда было деваться, зимой они должны были быть ночью дома, а раз их нет, значит, определенно что-то случилось, и это что-то по мере осознания разрасталось, делаясь всё страшней и огромней, пока не отняло у Марины Львовны последние силы раньше, чем она смогла понять, что произошло. Она вдруг почувствовала, что едва стоит на ногах. Добрела до лавочки, всегда, сколько она себя помнила, стоявшей возле пристройки, и села на нее, решив ждать, пока кто-нибудь придет. В полутьме она даже не заметила, что никакой лавочки нет, а вместо нее она расположилась на высоком слежавшемся сугробе.

Вновь надрывно взвыла сигнализация по соседству, ей в ответ хрипло залаяла собака.

В отделении милиции в глаза Кириллу ударил белый свет, непривычно резкий после темноты на улице. Он подошел к окошку, за которым сидел дежурный лейтенант, сказал, что пропала мать, протянул ее фотографию. Лейтенант взглянул на снимок без особого интереса, потом спросил:

– Сколько ей?

– Семьдесят два.

– Пропала впервые?

– Нет, но в прошлый раз я сам ее смог найти. А теперь не получается. Весь район обошел, с ног сбился, всё попусту.

Лейтенант покивал с таким видом, словно всё, что говорил Кирилл, было именно тем, что он ожидал услышать. Это Кириллу понравилось: каждым кивком лейтенант подтверждал, что его случаи не уникален, не он первый, не он последний, от этого становилось легче: он почувствовал себя среди многих других, пусть неизвестных ему товарищей по несчастью.

– Во сколько ушла из дома?

– Точно не знаю, меня не было, но обычно она часа в четыре уходит на прогулку. Через час-полтора возвращается. А тут – нет ее и нет. Я искать. Все дворы в окрестностях прочесал, все улицы вокруг исходил…

Ему хотелось оправдаться перед лейтенантом, объяснить, что он сделал всё, что только мог. Тот протянул через окошко несколько листов бумаги.

– Садитесь, пишите заявление. Образец на стене. Опишите, во что была одета, особые приметы, если есть… Будем искать.

Равнодушная деловитость лейтенанта делала ненужными отчаянные ночные метания Кирилла, превращая поиски в рутинный процесс, где от него больше ничего не зависело. Его как будто избавили ненадолго от самого себя, дали передохнуть от изматывающей тревоги за мать – теперь тревожиться за нее будет делом милиции.

Он еще не закончил заявления, когда услышал, как лейтенанта спрашивает другой дежурный офицер, сидевший за своим столом спиной к Кириллу:

– Что там? Опять потеряшка?

– Она самая.

– И куда их всех несет…

– Не говори. Третья потеряшка за месяц. А нам – ищи.

Потеряшка… Кирилл примерил мысленно к матери милицейское слово и решил, что оно ей, в общем, подходит. Потеряшка, неваляшка, растеряшка… Слово превращало мать в заблудившегося ребенка, о котором милиция должна по-отечески заботиться. “Может, найдут… Должны найти, как же иначе…” О том, как иначе, думать не хотелось.

Лейтенант между тем разговаривал по рации с патрульной машиной:

– Поступила информация: пожилая женщина ушла из дома и не вернулась. Страдает провалами памяти. Видели похожую? Недавно? Ты рядом? Да, здесь он. Заезжай, поедете вместе. Кириллу он объяснил: – Патруль видел неподалеку какую-то пожилую женщину, шла по улице одна. Может, ваша мать. Сейчас он приедет, возьмет вас, вместе будете искать.

Через несколько минут подъехала патрульная машина, в ней было двое, Кирилла посадили на заднее сиденье. И снова перед его усталыми глазами потекли темные улицы и отходящие от них в стороны переулки, дома, фонари, магазины, внезапные провалы пустырей. Но теперь всё это мелькало быстро, скользило мимо, не оставляя в сознании следа, почти сливаясь в сплошную, тускло мерцавшую ленту. Машина за считаные минуты проносилась по улицам, по которым Кирилл еще недавно ковылял по полчаса, словно насквозь пробивала безлюдный лабиринт ночного города, где он так долго и напрасно блуждал. Знакомые магазины, ларьки, ряды гаражей отлетали назад быстрее, чем он успевал разглядеть их, пустынное пространство сжималось и, не выдержав сжатия, рассыпалось на темные блестящие осколки, разлетавшиеся в стороны, как разбившийся елочный шар. Вот и залитая слепящим светом прожекторов ночная стройка, вот бульвар, где он встретил Валеру с Витьком, а вот и куст у перекрестка с по-прежнему качающейся на ветке белой варежкой. Теперь она уже не казалась знаком, разве что знаком напрасности и безнадежной потерянности. Кирилл был отделен стеклом патрульной машины от ночного промерзшего мира, и ни один из его знаков не мог больше ни подсказать ему, ни обмануть. Знаки не помогли, оставалось надеяться на милицию.

Пожилую женщину, которую видел патруль, нашли довольно быстро, но Кирилл уже издалека понял, что это не Марина Львовна, поэтому ее даже не стали останавливать и никто так и не узнал, куда и зачем брела в половине третьего ночи высокая, кренящаяся на ветру старуха в очках, мерцающих слепым отсветом, подозрительно смахивавшим на отсвет безумия. Возможно, это была еще одна потеряшка, такая же, как Марина Львовна, которую даже некому было хватиться.

Водитель резко крутанул руль, и машина свернула в переулок, потом во двор.

– Ничего, сейчас дворами проедем. Может, твоя мать во дворе каком-нибудь засела. Как она хоть выглядит?

– Вам же дежурный дал фотографию.

– Так на ней лицо, а лица-то издалека не видно. Ты мне скажи, высокая она, низкая?

– Да средняя. Не высокая и не низкая. Полная немного, но тоже не очень. В такой высокой меховой шляпе наподобие шапки английского королевского гвардейца. Никогда по телевизору караул у Букингемского дворца не видели?

– У Букингемского дворца? Не припомню.

Водитель рьяно вертел баранку, точно старался компенсировать этим усердием неудачу со старухой в очках, и черные глухие дворы шарахались в обе стороны от машины.

– Я видел, – сказал второй милиционер, сидевший рядом с водителем. – В новостях. Красиво вышагивают, носок тянут, приятно смотреть. И шапки их помню. Так что не бойся, если заметим твою мать, я ее сразу узнаю.

Это было сказано уверенно и показалось Кириллу убедительным. Еще более убедительными были два одинаково выбритых милицейских затылка, синхронно раскачивавшихся перед ним на поворотах из стороны в сторону. От этого равномерного качания, от тепла Валериного кожана и однообразного мелькания за окном машины почти неотличимых друг от друга темных дворов Кирилла потянуло в сон. Некоторое время он боролся с ним, пытаясь удержать отяжелевшую голову, потом начал неотвратимо задремывать и наконец увидел мать, стоявшую посреди незнакомой захламленной комнаты совершенно голой. Она стояла в железном тазу и, видимо, собиралась мыться, поскольку ванная, как и всё остальное в этой полуразрушенной квартире, была неисправна, но дверь в комнату была открыта, и через нее то и дело заглядывали из коридора соседи. Мать совсем не стеснялась чужих взглядов, потому что, очевидно, была не в себе, она только переминалась с ноги на ногу и даже не пыталась прикрыться. Зато Кириллу было мучительно стыдно ее грузного, оплывающего книзу тела, вдвойне нелепого оттого, что оно было вертикально. Если бы мать лежала, ему, возможно, легче было бы примириться с ее наготой. Горизонтальное положение для обнаженного тела естественно; стоя же, оно поневоле выставляет себя напоказ. Он начал судорожно шарить по комнате, ища, чем укрыть Марину Львовну. По углам валялись груды барахла и рваного тряпья, комната напоминала жилища заброшенных, никому не нужных стариков, где ему приходилось бывать в поисках “вещичек”, но сейчас это была комната его матери, и Кириллу стало так жутко, будто это не она, а он сам, безумный и голый, стоял под посторонними взглядами. Среди грязного белья ему удалось найти скатерть с золотой бахромой, показавшуюся знакомой, где-то он ее видел раньше – не в той ли коммуналке, где он родился, не на ней ли они ели там по праздникам? Но ни вспомнить это до конца, ни прикрыть скатертью мать Кирилл не успел, разбуженный голосом водителя:

– Понял, да. Вас понял. Мы в трех минутах оттуда, сейчас будем.

Резкий разворот машины вдавил его в сиденье, и он услышал, как водитель говорит напарнику:

– Драка у “Лукоморья”. Придется разбираться. Внезапно вырванный из тяжелого сна, мыслями еще в нем, в его ужасе и стыде, Кирилл не сразу понял, что произошло: поступило сообщение о драке у ресторана, и, оставив поиски Марины Львовны, патруль спешил по вызову.

Под фонарем у входа в ресторан шесть или семь человек лупили друг друга почем зря руками и ногами. Вглядевшись в быстро перемещающееся, сжимающееся и распадающееся человеческое месиво, Кирилл узнал Валеру в своем дафлкоте, на него наседали двое, еще двое катались по земле, вцепившись друг в друга. Со стороны казалось, что все дерущиеся вдрабадан пьяны и колошматят наугад, не разбирая своих и чужих, лишь бы дать выход переполнявшей их слепой ярости. Сколько Кирилл ни всматривался, ему не удавалось понять, кто за кого: фигуры под фонарем двигались слишком быстро, падали, поднимались и падали опять. Его поразили легкость и простота, с какими влипали в лица кулаки и ботинки, оставляя на них белые пятна, еще не заплывшие кровью, бились об асфальт головы и тела. У ресторана было скользко, и дерущиеся чаще падали, поскользнувшись, чем от удара, замахивались так, что не могли удержать равновесие и шлепались на черный лед. Это было бы похоже даже не на кино, а на какой-то нелепый мультфильм, если б не вырываемые светом фонаря из темноты потные лица с застывшим на них выражением самозабвенного восторженного озверения. С таким выражением можно было не просто убить человека, а втаптывать его в асфальт до тех пор, пока в нем не останется никаких признаков сходства с живым. Оба патрульных, выскочив из машины, побежали разнимать драку, оставив двери открытыми, и до Кирилла донеслась ругань, короткие злые вскрики, звук ударов. Вместе со звуком вся драка как будто приблизилась к нему, и он почти что рядом, глаза в глаза, увидел изрядно уже уделанного Валеру, орущего, раздирая окровавленный рот с разбитыми губами:

– Ну что, суки! Кто на Северный флот?!!

От удара ногой один из противников отлетел к стене ресторана и врезался в водосточную трубу, нижняя часть которой отвалилась и упала. Схватив ее наперевес, он ринулся обратно в драку. А затем этот кусок трубы оказался уже в руках у Валеры, Кирилл не успел заметить, как это вышло, но увидел, как с тем же торжествующим криком: “Кто на Северный флот?!!” Валера со всего маху опустил трубу на голову милиционера.

Подъехала еще одна милицейская машина, из нее выскочили четверо, один из них выстрелил в воздух. Постепенно драку разняли: кто сам отошел в сторону, кого оттащили за волосы, кого увели, вывернув руки. Согнутого пополам Валеру с закрученными за спину руками запихнули в машину, и Кирилл подумал, что вряд ли в ближайшие несколько лет ему доведется носить его дафлкот – кому-то он, интересно, достанется? Самого Валеру он тоже вряд ли когда-нибудь еще увидит, и все, что ему от него осталось, это черная кожаная куртка, его кожан. До чего же вещи надежнее людей: был Валера – и нет, отправится, судя по всему, мотать новый срок, не дотянув на воле до весны, которой так ждал. А кожан, подумал Король, он еще поносит: для здешней погоды он в самый раз.

Водитель патрульной машины помогал идти назад своему напарнику, которому Валера заехал куском трубы по голове. Тот был в сознании и мог двигаться сам, но на каждом шагу спотыкался, так что приходилось его поддерживать. Всё лицо его было залито кровью, он снова и снова вытирал его рукой, а потом с удивлением смотрел на блестящую мокрую ладонь, будто не понимал, откуда столько крови. Только теперь Кирилл заметил, что водитель на голову ниже и, если раненый рухнет, вряд ли он сможет его удержать. Все-таки они добрались до машины, раненый упал на заднее сиденье, а водитель, сев за руль, обернулся к Кириллу:

– Мы сейчас в больницу – сам видишь, какие дела. Не до матери твоей сейчас. Так что извини, ты уж сам как-нибудь. Или приходи завтра с утра в отделение…

Кирилл вылез из машины и побрел в направлении дома, не оглядываясь больше на ресторан, где еще топталось у входа несколько человек, неизвестно чего ожидая. Он пытался думать о том, что же будет теперь, но не думалось, не получалось: то ли слишком устал, то ли мысль, что мать не удалось и, вероятнее всего, уже не удастся найти, не поддавалась осознанию, не вмещалась в голову. Висевшая над улицами луна, показалось ему, стала заметно больше, словно приблизилась к Земле. Теперь ее окружало отчетливо различимое гало, эллипс напряженного свечения, плавающий в небе, ставшем из черного звеняще-синим от лунного света. Пустой этот, нечеловеческий свет отзывался в Кирилле эхом пустоты внутри, делая ее муторной, явной, тревожно колеблющейся с каждым шагом между отчаянием, пугающей легкостью и тоской.

Придя домой, Кирилл упал на кровать и сразу уснул. В шесть утра его разбудил телефонный звонок. Звонил охранник ночного магазина, выходившего во двор, где Марина Львовна уселась на сугроб у двери в свою старую квартиру, в которой давным-давно находилась химчистка, так что ночью там никого не было и открыть ей, конечно, никто не мог. Охранник увидел Марину Львовну, привел в магазин, уложил до утра в подсобке, а утром позвонил по номеру, записанному на картонном жетоне, висевшем у нее на шее.

– Приезжайте забирать. Жива-здорова, сидит у меня тут, чай пьет с баранками.

Кирилл поблагодарил, сказал, что сейчас приедет, положил трубку. Ну вот, всё и обошлось. Еще раз обошлось. Спросонья он не почувствовал особой радости, только облегчение, оттого что теперь всё будет, как было, всё возвращается на круги своя. И хорошо, и слава Богу. Пусть всё повторяется снова и снова, повторяется до тех пор, пока не кончится. Ночные поиски вспоминались теперь мутно, как долгий изнурительный сон, Кирилл был бы готов поверить, что они ему и правда приснились, если б не черный кожан на вешалке, подтверждавший: нет, всё было на самом деле.

Забрав мать из магазина, он всю дорогу домой пытался дознаться у нее, где она была и что делала весь вечер и половину ночи, но все расспросы оказались напрасны. Марина Львовна только улыбалась и говорила:

– Какая разница? Главное, что мы снова вместе, разве этого мало? Что тебе еще нужно?

Ничего из того, что было с ней минувшей ночью, она уже не помнила.

Часть II

8.

– Простите пожалуйста, вы не подскажете, как мне пройти к проезду Художественного театра?

Высокий мужчина в кашемировом пальто не понял ни слова из того, что говорила пожилая женщина в очках, обращавшаяся, без сомнения, к нему, но глядевшая при этом как-то вкось и мимо, словно не могла сосредоточить на нем взгляд. Ее язык был ему, очевидно, незнаком, и он хотел уже идти дальше по своим делам, но выражение растерянности и тревоги в лице женщины заставило его задержаться и вглядеться в нее. Одета она была аккуратно, тщательно застегнута на все пуговицы, но замотанный вокруг горла розовый шарф выбился наружу и свисал набок, женщина этого не замечала. Ледяной ветер с Гудзона трепал этот нелепый шарф и ее седые волосы, которые он отбрасывал на полное морщинистое лицо, казавшееся утратившим внутреннюю форму, смазанным и расплывшимся, словно только очки в толстой старой оправе, каких давно уже никто не носит, не позволяли ему расползтись окончательно. Рот ее был ярко и грубо накрашен, а взгляд, сколько мужчина ни пытался его поймать, ускользал в сторону, будто говоря с ним – женщина не переставала сбивчиво бормотать на своем языке, – она разглядывала кого-то у него за спиной и справа. Всё это вместе вызвало у мужчины в кашемировом пальто подозрение, что женщина не в себе, и он подумал, что надо бы передать ее полицейскому. Оглядевшись, он не увидел ни одного поблизости и, попросив женщину словами и жестами никуда не уходить, отправился на поиски. Женщина, казалось, поняла, что должна оставаться на месте, во всяком случае, на каждое слово мужчины она утвердительно и сочувственно кивала, но, когда он через пять минут вернулся с полицейским, ее уже и след простыл.

– Да, – сказал Король, – родина тут ни при чем. Она только повод. Ностальгия – это тоска о рае.

Они сидели втроем в русском ресторане в Квинсе: Король, Лера, Карандаш. За полтора года до этого Король отвез свою мать к дяде Валентину, ее старшему брату, устроившему Марину Львовну в нью-йоркский экспериментальный центр по лечению болезни Альцгеймера. Каждые полгода Король летал навестить ее, а вернувшись, рассказывал Карандашу об Америке, пока тот, соблазненный его рассказами, не решился наконец воспользоваться приглашением давно звавшей его в гости Леры. Лера с Колином успели за это время перебраться из квартиры в собственный двухэтажный дом и отвели Карандашу комнату на первом этаже. Жили они по всем признакам неплохо, планировали завести еще ребенка, и всё равно каждый прилет Короля был для Леры событием в ее однообразном существовании. Карандаша она первым делом принялась допрашивать о том, насколько она, на его свежий взгляд, изменилась, и он быстро понял, что интересует ее в основном, заметит ли эти изменения Король, и если заметит, то как их оценит. Изменилась она не так уж сильно, разве что слегка пополнела, но обнажавшая верхнюю десну улыбка и водянистый, легко затуманивающийся взгляд остались при ней. И все-таки не сразу, не в первый день, Карандаш почувствовал, что-то в ней погасло – та тяга “к чему-то другому, чем то, что нам здесь впаривают”, как говорила она ему когда-то в Москве, направленная на Короля и с ним связывавшая свои смутные надежды, совсем заглохла в ней под грузом семейных забот.

– Как это – тоска о рае? – спросила она Короля. – Как я могу тосковать по тому, чего никогда не видела и не знала?

– И видела, и знала, – ответил он, – только не помнишь. Память человека глубже его самого, и никто не может увидеть, что у нее на дне. А на дне у нее отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной. Ну, если, конечно, там не будет ада. – Король говорил с той небрежной уверенностью, которая всегда завораживала его последователей и неотразимо действовала на Леру.

– Правда? – только и смогла спросить она, уже заранее согласная со всем, что он скажет.

Король невозмутимо кивнул:

– Некоторым, впрочем, повезло туда заглянуть. Помнишь Валерьяна с барахолки?

– Белесый такой старикан, весь перхотью обсыпанный? У которого ангелы во сне голыми ходили?

– Не все, а только ангелы внутренних небес, – поправил Король.

– Он нам еще бачок купить предлагал и другие запчасти, – напомнил Карандаш. – А про ангелов он, мне кажется, всё у Сведенборга вычитал.

– Может, вычитал, а может, и нет, – задумчиво произнес Король. – Я ни разу не видел, чтобы он что-то, кроме газеты “Советский спорт”, читал. Не похож он на читателя Сведенборга. Скорее, им со Сведенборгом просто примерно одно и то же было показано.

– Ты в это веришь? – напрямую спросил Карандаш.

Король усмехнулся знакомой всем его последователям на барахолке косой ухмылкой, которая сейчас с равной степенью вероятности могла бы значит и “еще бы!” и “еще чего!”, и посмотрел на часы.

– Пора мне. Сиделка просила пораньше ее отпустить, а Валентин уходит сегодня в преферанс играть, так что с матерью вечером мне сидеть.

Марина Львовна, пройдя курс лечения, осталась жить у брата в Нью-Йорке: здесь легче было организовать за ней уход, удалось получить оплачиваемую городом сиделку. Поначалу казалось, что лечение помогло: она сделалась заметно сосредоточенней, перестала беспрерывно переспрашивать, лучше стала запоминать новости, меньше терять. Но через полгода ее состояние вернулось к тому, каким было до лечения, а потом и еще ухудшилось. Появился заметный тремор пальцев, она начала вставать по ночам и бродить по квартире, а днем всё больше уходила в себя, почти не разговаривала, только утвердительно кивала на любой обращенный к ней вопрос. Сидя за общим столом, она кивала через равные промежутки времени и тогда, когда ее ни о чем не спрашивали, подтверждая этими равномерными кивками, что она в курсе разговора и полностью со всем согласна. Но Кирилл видел, что это неловкая маскировка ее внутреннего отсутствия, неспособности уследить за говорящими и безразличия ко всему вокруг, которых мать стыдится и пытается скрыть. Иногда у нее пробуждался вдруг случайный и непонятный интерес к какому-нибудь предмету на столе, к ложке или салфетке, она брала их дрожащими пальцами, разглядывала, будто видела впервые, с преувеличенным любопытством, покачивала в руке, словно пыталась по весу или на ощупь понять их назначение. Бывало, что с таким же ошалелым любопытством смотрела она и на Кирилла. У него часто возникало чувство, будто рядом с ним сидит за столом не его мать, а ее ветхая оболочка с черной дырой внутри, заглатывающей и уничтожающей без следа смысл всего, что видят ее глаза и слышат уши. Близость этой оболочки была тягостна, но тяжелее всего было то, что Марина Львовна это сама явно понимала и не верила ни деланной веселости Валентина, ни попыткам Кирилла вовлечь ее в разговор. Охотнее всего она проводила время, стоя у окна и глядя во двор. Во дворе была баскетбольная площадка, и днем и вечером в любое время года на ней тренировались чернокожие баскетболисты. Марина Львовна не могла их не видеть, часами они перекидывались мячом у нее на глазах и всё же так и не заставили ее привыкнуть к мысли, что город за стенами квартиры – Нью-Йорк. Спрошенная хоть днем, хоть ночью, она с неизменной готовностью отвечала, что, как и раньше, как и всегда, она живет в Москве. Прожив в ней всю жизнь, она уже не могла запомнить, что город, где она находится, может быть другим. Москва была для Марины Львовны синонимом города вообще, любой город, где бы она ни оказалась, был для нее Москвой. И где-то в самом центре этой Москвы, в проезде Художественного театра, была оставленная квартира, где ждали ее мать с отцом и куда она непременно должна была вернуться.

Когда вышли из ресторана на улицу, было уже темно. Мимо, на секунды выхватываемые из полумрака светом витрин, шли темные люди, обитатели Квинса, где белых было в разы меньше, чем черных, а больше всего было латиноамериканцев, невысоких, коренастых, с оливковой кожей, еще более непостижимых, чем негры. Все эти люди, несмотря на холод и ветер, чувствовали себя на улице как дома, темнота была родственной им средой, вечером улица принадлежала им. Они собирались группами, шумно издалека приветствовали друг друга, пританцовывали, размахивали руками, обсуждали что-то свое, многие, казалось, были укурены или пьяны. А может, в темноте была растворена для них радость, непонятная редким жмущимся к свету по краям тротуара белым, которая заставляла их, на взгляд тех же белых, вести себя как пьяные, а на самом деле они просто праздновали свое время суток, наконец-то наступивший свой час. Иногда встречались темнокожие в черных очках, как будто им было недостаточно тьмы и они хотели сгустить ее еще больше, чтобы полностью с ней слиться. Один такой едва не налетел на Карандаша, а когда тот начал было извиняться, пронесся вприпрыжку мимо, кажется, даже его не заметив. У Короля зазвонил мобильный, он отошел в сторону, и Карандаш с Лерой увидели, как опустело и напряглось его только что улыбавшееся лицо.

– Опять ушла, – растерянно произнес он, закончив разговор и убрав телефон в карман черной кожаной куртки. – Сиделка упустила. Гуляла с ней, замерзла, отошла на минуту кофе купить… а когда вернулась, матери уже не было. Валентин обратился в полицию, они ее уже разыскивают. Пойду я…

Король повернулся и, не попрощавшись, зашагал в темноту. Может, не хотел, чтобы Лера с Карандашом видели разом накрывшую его потерянность, а может, просто стало не до них. От русского ресторана до дома, где он жил с матерью и дядей, было двадцать минут пешком.

Дядя Валентин мягкими нетерпеливыми шагами ходил из конца в конец двухкомнатной квартиры. Свернул к двери открыть Кириллу, не глядя на него, утешительно похлопал ладонью по руке, мол, ничего-ничего, всё будет в порядке, скоро ее найдут, и продолжил свое хождение. Он был невысок, щупл и полностью лыс, его вытянутое лицо так привыкло улыбаться, что сейчас на нем оставалась словно приклеенная к нему забытая и растерянная полуулыбка. Иногда на его пути возникала упустившая Марину Львовну сиделка, узбечка Диляра. С трудом подбирая слова и отчаянно жестикулируя, она хотела еще раз объяснить ему, как вышло, что мать от нее ускользнула, но дядя ловко огибал ее, уходя от уже много раз слышанного рассказа.

Кириллу Диляра обрадовалась: появился еще один слушатель, перед которым можно было заново начать оправдываться.

– Я только одна секунда! Одна секунда отошла! А она раз – и уже нет ее!

Нехватку слов Диляра компенсировала трагической мимикой смуглого лица, ее темные глаза, расширяясь, смотрели на Кирилла с мольбой о прощении.

– Я всё вокруг глядеть! Везде кругом ходить! Туда-сюда бежать! Нет ее! Ушла! Меня одна секунда нет – и всё, ушла!

Кирилл, как смог, успокоил сиделку, предложил дяде присесть, передохнуть.

– Мне врач велел больше двигаться, – ответил Валентин, – вот я и двигаюсь.

Он все-таки сел на стул, закинув ногу на ногу, но та, что была сверху, продолжала раскачиваться, словно рвалась возобновить движение. В конце концов, он уступил ей, вскочил со стула, вышел в соседнюю комнату. Вернулся с черно-белой фотографией, протянул ее Кириллу.

– Смотри, что я тут на днях у себя нашел. Узнаешь?

На снимке была совсем молодая Марина Львовна, лет пятнадцати или шестнадцати, в закрытом купальнике, похоже, стесняющаяся камеры, в которую вглядывалась исподлобья.

– Это я ее на даче в Кратове после войны снимал. Только-только первый аппарат себе купил, “Зоркий”. Вообще с ним не расставался. Девушек в основном фотографировал. Девушки после войны были что надо. – Валентин мечтательно заулыбался. – Потом таких уже не было… Но Маринка среди них не терялась, нет, она везде была заметной. И шарм у нее свой был, и изюминка, и такая, знаешь, легкость, мол, всё ей нипочем. Но это внешне, для чужих; я-то знал, что внутри она серьезная, не чета тем вертихвосткам, с которыми я тогда всё больше крутил. А стихов она сколько на память знала – и Лермонтова, и Маяковского, и новых разных поэтов, которых я тогда даже не слышал! Память у нее, кстати, всегда отличная была. И сама, между прочим, писала – всё в рифму, запросто. Но прочитать не заставишь, нет, всё тайком, для себя. Только мне иногда и читала: у нас с ней всегда очень близкие были отношения. А как пела! И слух был, и голос, и ручкой провести, как надо, умела, и головку повернуть. Ей многие советовали в консерваторию поступать, но она – нет, по стопам отца, в юристы. Серьезность верх взяла. Не то что я… Так всю жизнь без высшего и прожил.

Дядя Валентин был в Москве снабженцем, человеком по роду службы деловым и коммерческим, но карьеру ему постоянно портила неисправимая тяга к разного рода запретным плодам, недостижимым для простых советских людей, вынуждавшая его ходить по грани закона, нередко эту грань пересекая. Зато для него не было закрытых дверей и недоступных кабинетов, он знал всех, был вхож повсюду, мог достать любой дефицит, билет или контрамарку на мероприятия “для своих”. Лет с четырнадцати он стал брать с собой Кирилла на концерты, проходившие в ресторанах после закрытия, кинопоказы для узкого круга и прогоны в театрах, куда не продавались билеты, приучая его к тому, что есть общая жизнь для всех, а есть другая, не для всех, и последняя гораздо интереснее. Он первым оценил коммерческий потенциал коллекций Кирилла, был единственным из родственников, кто отнесся к ним всерьез и, заходя в гости, обычно приносил для него какие-нибудь вещицы. Между ними всегда было слегка заговорщицкое согласие, основанное не столько на настоящем взаимопонимании, сколько на признании, что общего у них больше, чем различий.

– Я ее в то лето плавать по-настоящему научил, – продолжал Валентин, глядя на снимок Марины Львовны, на ее совсем молодое, еще не начавшее полнеть тело между своими несоразмерно большими пальцами. – Она прежде только по-собачьи умела, а я ее и кролем научил, и брассом. И так у нее все быстро, легко получалось! Потом она сама еще ныряние освоила, и, когда мы через год в Алупку поехали, она там лучше всех с пирса ласточкой сигала!

Кирилл подумал, что никогда не смог бы представить себе мать, прыгающую с пирса ласточкой. Это был какой-то совсем другой, неведомый ему человек, погребенный внутри того, которого он знал всю жизнь. Поверить в его существование еще можно было, но вообразить его себе не удавалось никак.

Какие огромные, просто невероятно большие дома! Никогда прежде в Москве таких домов не было! Марине Львовне приходилось задирать голову до ломоты в шее, чтоб дотянуться взглядом до верхних этажей, блистающих в закатном солнце уже где-то на уровне облаков. От этого задирания голова начинала кружиться, земля уплывала из-под ног, а дома-великаны съезжали со своих мест и, склонившись над ней, вращались муторным хороводом. Она теряла равновесие и, чтобы не упасть, хваталась за первое, что подворачивалось: фонарь, турникет, отделявший тротуар от проезжей части, а однажды – за рукав проходившей мимо негритянки, уплетавшей на ходу двойной гамбургер, которой показалось, что старуха в толстых очках с развевающимся на ветру шарфом претендует на ее пищу, поэтому она вырвала свою руку и ускорила шаг, а Марина Львовна подумала, какими грубыми и неприветливыми стали москвичи – раньше они такими не были. Цвет лица невежливой прохожей ее не смутил: она давно уже видела только то, что хотела видеть, а всё остальное оставляла без внимания. Восстановив равновесие и дождавшись, пока асфальт перестанет ходить ходуном под ногами, Марина Львовна стала вглядываться во встречные лица, ища, у кого бы спросить, как пройти к проезду Художественного театра. Ведь он наверняка рядом, потому что она идет давно и явно пришла уже в центр города. Зачем только нагромоздили целые районы этих гигантских домов, скрывших из виду все знакомые ей старые улицы, в которых она бы запросто сама нашла дорогу? И когда только успели их понастроить? Неужели за то время, пока она выходила на прогулку только с той глупой женщиной, не отпускавшей ее от себя ни на шаг? Даже в туалет в кафе она была вынуждена ходить под ее присмотром. Как же ее звали? Хотя какая разница. Главное, что удалось от нее отвязаться, и теперь она сама может идти куда вздумается. Одно это превращает ее прогулку в удовольствие: захочет – пойдет направо, захочет – налево или прямо, а захочет – вообще никуда не пойдет, сядет на скамейку и будет отдыхать. Правда, особо рассиживаться у нее времени нет, ее ждут отец с матерью, нужно поторапливаться. Марина Львовна шла медленно, растерянно озираясь по сторонам, иногда, забывшись, останавливалась совсем, но ей казалось, что она спешит изо всех сил. Лихорадочное напряжение спешки застыло в ее взгляде, прохожие, не говоря уже о машинах, мелькали мимо нее гораздо быстрее, чем она успевала разглядеть их. От этого мелькания она уставала еще больше, чем от ходьбы. Сначала она шла по малолюдным улицам Квинса, потом – по длинному ржавому мосту, и это давалось ей легче, чем теперь, когда народу вокруг становилось всё больше. Куда они все так летят? Нет, определенно Москва была раньше гораздо более спокойным городом. Конечно, после того как настроили этих громадных домов, ни Москвы, ни ее жителей уже не узнать. Наверное, она попала в тот новый район – она потом вспомнит, как он называется, – который часто показывают по телевизору, брат Валентин еще говорил ей, что он точь-в-точь как в Нью-Йорке. Только ей-то он зачем? Пусть себе, если им всем так хочется, живут, как в Нью-Йорке, пусть носятся как угорелые, а ей нужен проезд Художественного театра, больше ничего!

Всматриваясь в прохожих, Марина Львовна постепенно всё же заметила, как много встречается ей людей, совсем непохожих на москвичей: темнокожих, желтолицых, узкоглазых. Бог знает, что это за люди и откуда их здесь столько! Непонятно, остались ли вообще еще москвичи в Москве или она последняя? И тут ее осенило: точно такой же наплыв иностранцев был в дни Фестиваля молодежи и студентов, она отлично это помнит. Они толпами ходили по центру города, знакомились с нашими парнями и девушками, объяснялись, как могли, жестами и на пальцах, это было ужасно забавно! Видимо, сейчас тоже проходит какой-нибудь фестиваль, а она и знать не знала! Она так невнимательно всегда смотрит новости по телевизору, ее каждый вечер спрашивают, что она из них запомнила, а ей обычно и ответить нечего. Как их запомнишь, эти новости, если всё время одно и то же: войны и переговоры, забастовки и теракты, снова и снова, изо дня в день?! Где-то между этими однообразными сообщениями она и пропустила, скорее всего, известие о фестивале. Правда, у идущих ей навстречу настроение, похоже, какое-то не фестивальное: улыбаются в основном китайцы (а может, это японцы?), остальные серьезны, и все куда-то спешат. Может, дело в том, что прошлый фестиваль был летом, светило солнце, а сейчас непонятно что – не то осень, не то зима: снега нет, но холодно, и сырой пронзительный ветер несет по асфальту сухие бурые листья. Она не припомнит, чтобы в Москве дул когда-нибудь такой жуткий, насквозь пронизывающий ветер! Нет, всё определенно меняется только к худшему. Тогда везде были эстрадные площадки, отовсюду звучала музыка, Валентин достал ей билет на танцы в гостиницу “Заря”, и она плясала там свинг, предварительно отрепетировав дома перед зеркалом. (Ее приглашали и на рок-н-ролл, но на это у нее не хватило смелости, побоялась опозориться перед иностранцами.) Среди ее кавалеров был один настоящий негр, не то из Ганы, не то из Египта, этого она уже точно не помнит, зато отлично помнит душный горячий запах у него из-под жилетки и как уморительно он скалил большие белые зубы, изображая людоеда, который хочет ее съесть, она смеялась, а про себя думала: шутки шутками, но кто его знает…

Музыка все-таки была и теперь – она услышала ее через квартал и, свернув за угол, увидела чернокожего саксофониста, который мощно надувал щеки, тиская свой сверкающий инструмент. Музыка действовала на Марину Львовну неодолимо, пройти мимо она не могла. Напротив саксофониста стояло человек десять, она присоединилась к ним, завороженно на него глядя. Как и другие, она немного двигалась в такт музыке, и это общее с остальными движение радовало ее, давая чувство причастности: она больше не была одна, фестиваль и для нее был праздником, дарил ей часть своего веселья. В окружавшей музыканта плотной группе людей холодный ветер не казался уже таким пронзительным, а быстро сгущавшиеся сумерки подступали незаметно. Марина Львовна вспомнила, что должна торопиться, лишь когда стали зажигаться окна и огромные дома вокруг нее наполнились светом. Она пошла дальше, то и дело ошеломленно озираясь на сияющие стены, громоздившиеся со всех сторон до небес. Там и тут загорались непонятные надписи, но она догадалась, что это сделано для гостей фестиваля, чтобы они могли прочесть на своих языках. Через пару кварталов она дошла до улицы, которая вся тонула в огнях. Здесь горели не только окна, но и громадные, занимавшие целые стены экраны, где проносились автомобили, скакали лошади, наклонялись, изливая жидкость в бокалы, огромные бутылки, а трехэтажные красавицы, окропив себя духами, приоткрывали в улыбках рты, способные проглотить пару автобусов зараз. Марина Львовна растерялась: как ей отыскать среди всего этого светопреставления проезд Художественного театра или кого-то, кто подсказал бы ей, где он? Толпы людей, сталкиваясь и пересекаясь, бродили в этих потоках света, некоторые смеялись или разговаривали, но большинство, показалось Марине Львовне, выглядели такими же потерянными, как она. Над головами прохожих возвышалась на постаменте статуя в старинной одежде, кто-то бросил монету в лежащую внизу шляпу, и статуя вдруг ожила и галантно раскланялась. Марина Львовна удивилась и некоторое время не спускала со статуи глаз, пока та не раскланялась с нею тоже, совершенно бесплатно. Очень приятно, подумала Марина Львовна, хоть кто-то ее заметил. А вот и люди в костюмах и масках, на прошлом фестивале они тоже были, хотя и другие. Один в черной маске, с высокими, как у летучей мыши, крыльями за спиной, другой в синем трико и красном плаще, они раздавали какие-то билеты и фотографировались с прохожими. Существо зеленого цвета с длинными острыми ушами и морщинистым лбом она сперва не заметила, потому что оно было совсем маленького роста, почти карлик, а когда разглядела, подумала, что так, наверное, выглядит ее домовой, крадущий у нее или перекладывающий с места на место разные вещи, очки и документы. Вот у него она и спросит, как пройти к проезду Художественного театра, уж он-то должен всё здесь знать. Вид у зеленого карлика был очень серьезный, но добродушный, и не одна Марина Львовна прониклась к нему доверием: желающих сфотографироваться с ним было больше всего. Она стала проталкиваться к нему, ей уступали, но неохотно. Она была уже почти у цели, когда споткнулась и, не успев ничего понять, оказалась на асфальте, больно ударившись о него затылком. Ей помогли подняться, вернули укатившуюся шляпу, довели под руки до скамейки. Она разом ослабла, совсем растерялась, люди вокруг нее много и непонятно говорили, а ей хотелось только, чтобы ее оставили в покое, ей всё стало безразлично. Непонятные люди наконец ушли, зеленый карлик тоже пропал, она осталась сидеть, глядя остановившимися глазами на огромные рекламные экраны с мелькающими по ним лошадьми, машинами, бутылками, красавицами. Снова и снова, в неизменном порядке: лошади, машины, бутылки, красавицы. И опять. И еще раз. И еще бесчисленное число раз. Скоро она перестала различать их, лавина мельтешащих цветных пятен обрушивалась в ее глаза, переполняла и проносилась сквозь нее, ни на секунду не прекращаясь. Отвернуться было некуда, экраны были со всех сторон, да она и не пыталась. Если же она закрывала глаза, свет проникал под веки и пятна продолжали топтаться в пульсирующей темноте ее мозга, давя и расталкивая друг друга…

“Марина, меня зовут Марина, – смогла она наконец себе сказать. – Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Ведь я куда-то шла… Ах да, меня же ждут…” Марина Львовна с трудом поднялась, пересекла кишащую людьми площадь и свернула в самый темный и самый безлюдный переулок, именно темнотой и пустотой своей ее привлекший. Здесь она немного постояла, отдыхая взглядом на сыром камне глухих стен, уходящих в ночное небо – только тут его и можно было увидеть, – а потом медленно пошла, всякий раз сворачивая в сторону, если проулок грозил вывести ее на многолюдную, залитую светом улицу Она не понимала, куда идет, еще меньше – куда ей нужно идти, даже не пыталась сориентироваться и не искала больше, у кого спросить дорогу, она шла просто потому, что чувствовала сильную потребность в движении, как если бы оно само по себе обладало для нее смыслом и в любом направлении должно было рано или поздно привести ее к цели. Узкие темные улицы между высокими стенами с наружными железными лестницами, груды черных мешков с мусором на тротуарах, рваные клочья белого дыма из торчащих из асфальта труб – всё это было незнакомо, дико, совсем непохоже на ее Москву. Куда делся ее город, кто и зачем подменил его этим дремучим каменным лабиринтом?! Ее сознание рвалось, как ошметки дыма, уносимые ветром; если что-то еще его удерживало, то только мысль, что ее ждут в проезде Художественного театра и она должна идти, идти, не останавливаться!

Марина Львовна не заметила, где к ней привязалась худая, в проплешинах псина с узкой вытянутой мордой, беспородная бродячая обитательница городских помоек. Она не спеша трусила позади, всякий раз застывая, когда Марина Львовна на нее оборачивалась, и опускала к земле морду с умоляющим выражением в желтоватых глазах. Марина Львовна в детстве боялась собак, особенно бездомных, родители запугали ее рассказами о болезнях, которыми можно заразиться, если их гладить, и сейчас этот давний детский страх ожил в ней, овладел ею, так что ноги ослабли в коленях. И без того едва их передвигавшая, она стала спотыкаться еще чаще. Всей спиной она чувствовала пристальный собачий взгляд и, оглядываясь, различала в нем не только просьбу, но и угрозу.

– Не нужно за мной идти, – сказала она собаке. – У меня ничего для тебя нет. Видишь? – Она показала ей пустые руки. – Совсем ничего.

Собака нерешительно остановилась, и Марина Львовна пошла дальше, уже не слыша за собой легких скребков собачьих когтей по асфальту. Ей подумалось, что за всё время, пока она идет одна, эта собака – первое существо, которое ее поняло. Стало стыдно, что она ее оттолкнула. Она обернулась: псина стояла где была, провожая ее взглядом.

– Ну ладно, идем… я не знаю… может, найдем тебе что-нибудь…

Собака будто опять всё поняла и заковыляла следом, на всякий случай не приближаясь. Скоро они вышли на перекресток, где стоял небольшой ларек на колесах с выложенными на прилавке жареными колбасами разных сортов. Перекресток был нелюдный, и продавца в ларьке не было, видимо, отошел по своим делам, соскучившись ждать покупателей. Денег у Марины Львовны не было, и с минуту она озадаченно стояла возле ларька, оглядываясь кругом, потом протянула руку и взяла одну колбаску. Как-то это само собой у нее получилось. Никогда прежде она так не поступала, но ведь сейчас фестиваль, подумала Марина Львовна, большой праздник, и, может быть, ничего такого не будет, если она возьмет вон ту, самую маленькую… тем более что она не для себя… Она протянула жареную колбаску собаке, та радостно на нее набросилась, но, прежде чем успела проглотить, неизвестно откуда возник смуглый бородатый продавец и закричал непонятное, сверкая белками выпуклых черных глаз. На его крик появилось еще двое таких же бородатых и смуглых. Первый крепко взял Марину Львовну за рукав, чтоб не убежала (ей это и в голову не приходило), а двое других отправились за полицией.

На следующее утро двое полицейских, мужчина и женщина, привезли Марину Львовну домой. Она хорошо выспалась в отделении, там ее причесали, застегнули на все пуговицы, и теперь она выглядела свежей и отдохнувшей, порозовевшей с утреннего мороза. Дома в ожидании нее никто не спал, так что вид у встречавших ее в дверях был измученный и помятый.

– Что же ты с нами делаешь?! – обрушился на нее Валентин, когда полицейские ушли. – Ни я, ни твой сын за ночь глаз не сомкнули!

Марина Львовна смущенно взглянула на него, помолчала, кажется, не совсем понимая, чем он недоволен, а затем неуверенно переспросила:

– Мой сын?

– Да, сын твой, сын, вот он стоит!

Перевела взгляд на Кирилла, потом обратно и с неподдельным любопытством поинтересовалась:

– А как его зовут?

– Как зовут? – окончательно выйдя из себя, закричал Валентин. – Ты не знаешь, как зовут твоего сына?!

– У меня нет никакого сына, – ответила Марина Львовна с уверенностью и легким удивлением, что брату это неизвестно.

– Да?! Вот это новости! А это тогда кто стоит? – Валентин показал на Кирилла.

– Это? – Марина Львовна улыбнулась не без кокетства. – Интересный молодой человек.

– И что?! Ты хочешь сказать, что никогда его не видела?!

– Ну почему же… Может, когда-нибудь и видела.

Валентин развел руками, демонстрируя, что у него нет больше слов.

– Это сын ваш, Кирилл, он из Москва к вам приехал, – с улыбкой произнесла Диляра. Ей, единственной из всех, ситуация виделась комичной. – Как вы не помните? Он в Москва живет.

– Да? А куда он приехал? – с готовностью улыбаясь навстречу сиделке, спросила Марина Львовна.

– К вам, в Нью-Йорк. Вы же в Нью-Йорке живете. Забыли?

– Да? – Марина Львовна оглянулась на Валентина, потом на Кирилла.

И тот и другой подтверждающе закивали, и она окончательно убедилась: это розыгрыш, они над ней шутят. Мало того что у нее неизвестно откуда объявился сын, так она еще и будто бы оказалась в Нью-Йорке. Могли бы придумать что-нибудь поправдоподобней.

– Ну хорошо, в Нью-Йорке так в Нью-Йорке, – с усмешкой согласилась Марина Львовна, всем видом показывая, что поняла юмор и готова подыграть. Если им так нужно, она может сделать вид, что принимает этого неизвестного ей молодого человека за сына. Трудно ей, что ли?

Кирилл стоял у двери молча. Он отлично понимал, что мать только притворяется, что его узнала, на самом же деле он стал ей чужим, она смотрит на него, в упор не видя или видя в нем другого, незнакомого человека. Ну и ладно, пусть так, сейчас ему больше всего хотелось спать. Главное, что она дома, цела и невредима, опять пронесло, конец снова откладывается. А неузнавание ведь уже однажды случалось – и ничего, тогда все обошлось. Теперь она, правда, вообще забыла, что у нее был сын, очевидно вернувшись в представлении о себе в те годы, когда еще не была замужем. Но это всё ничего, ничего. Только не поддаваться тому муторному чувству недостоверности собственной жизни, которое возникало в нем под неузнающим взглядом матери и неумолимо нарастало вместе с вязкой тягой сна, – чувству, что в чем-то мать права. Права жуткой правотой юродивых и безумных: он – это не он, он не то, что о себе думает и знает…

– Ты, наверное, устала, – сказал Марине Львовне Валентин, – тебе отдохнуть надо. Иди приляг. Отдохнешь и всё вспомнишь. Да и нам хоть немного поспать нужно. Иди, иди…

“Вспомнит, куда она денется, – думал Кирилл, укладываясь на диване и заворачиваясь вместе с одеялом в равнодушие приближающегося сна. – А не вспомнит – и ладно. Был я, не был, такой, другой – какая разница”.

Но ни в этот, ни на следующий день мать его не вспомнила. Любитель розыгрышей, Король так и остался для нее персонажем розыгрыша, несмешной затянувшейся шутки. Марина Львовна послушно поддакивала Валентину, когда тот твердил ей, что Кирилл – ее сын, но то и дело забывала об этом и обращалась к нему на “вы”:

– Вам у нас нравится? – осторожно спрашивала она.

– Спасибо, – всякий раз вежливо отвечал он, – мне у вас очень нравится.

– Где я? Нет меня! Не было и нет! Раз не было, значит и нет. Собственная мать меня больше не узнаёт! А как ей меня узнать, если у нее никакого сына, оказывается, отродясь не было?! Как узнать того, кого не было? А никак! – Король рассмеялся довольным пьяным смехом, как будто открытие своего несуществования в глазах матери доставляло ему одно сплошное удовольствие.

Они снова сидели втроем в русском ресторане, где обычно встречались в Нью-Йорке, но если Лера с Карандашом едва пригубили пива из своих кружек, то Король пришел уже сильно датым и теперь допивал вторую кружку у них на глазах. Опьянение возвышало его над ними, сообщало его жестам подлинно королевскую размашистость и точность, так что они с успехом заменяли не только слова и целые фразы, которые он поленился произнести, но и их ответы. У Карандаша то и дело возникало впечатление, что Король хоть и помнит об их с Лерой присутствии, но говорит в основном сам с собой, а если обращается к ним, то только в риторических целях.

– С вами никогда такого не случалось? Нет? Такого чувства, что ты только и делаешь, что скрываешь свое отсутствие? Маскируешь его всеми доступными средствами? А за спиной у тебя провал, где всё исчезает – без следа, без памяти. И он смотрит на тебя – этот провал в лице твоей матери, смотрит и улыбается…

Карандаш пожал плечами, полагая, что Король не ждет ответа, но Лера неожиданно подтвердила:

– Со мной бывает. Часто. И раньше, в Москве, а особенно здесь, в Америке. Будто меня выбросило из моего прошлого, и настоящая я осталась в нем, а здесь я никто, скрываю, как ты говоришь, свое отсутствие. У всех вокруг есть прошлое, а у меня нет, поэтому всем я завидую и хоть какого-нибудь хочется прошлого, пусть чужого, лишь бы прикрыться…

– Вот! Вот! – подхватил Король, не дав Лере закончить. – Лишь бы прикрыться! Я всегда это чувствовал! Мне всегда себя не хватало! Я нес вещички с барахолок, из комиссионных, чтоб прикрыться чужим прошлым, казалось, чем их больше, тем меня самого больше, тем больше я есть… Напрасно! Теперь они есть, а меня всё равно нет. Всё было напрасно!

Он рванул вниз молнию черного кожана, из которого не вылезал в Америке, очевидно, желая его снять, но так и не смог расстегнуть до конца, попытался стянуть через голову, но запутался в рукавах, плюнул:

– Почему всё так?!

Лера хотела ему помочь, но он отстранил ее королевским жестом полусогнутой правой, повисшей между ними, потом упавшей.

Карандаш никогда не видел Короля таким пьяным, у него даже возникло подозрение, что Король преувеличивает свое опьянение, играет пьяного, чтобы позволить себе откровенность, на которую в трезвом виде не способен. Никто из свиты никогда не говорил с Королем о его матери, и сам он обычно обходил ее молчанием. Непривычная откровенность свидетельствовала, что он и в самом деле выбит из колеи, и оттого, что Король, всегда такой закрытый, теперь беззастенчиво и даже избыточно раскрывался перед ними, Карандаш испытывал неловкость, точно слышал то, что не предназначалось для его ушей.

– Но они меня ждут, мои вещички, – продолжал Король. – Скучают там без меня. Некому о них позаботиться. И я по ним тоже скучаю. Обратно в Москву хочется сил нет до чего! Пора уже назад, нечего мне здесь больше делать.

– Ностальгия? – спросила Лера с иронией.

– Она самая. Ностальгия. По самому себе. По месту, где я есть.

– Ты ж говорил, что ностальгия – это тоска о рае.

– Я так говорил? – Король отстранился, словно пытаясь сфокусироваться на Лере, как если бы она двоилась у него в глазах. – Говорил, да. Потому что так и есть… Тоска… А когда чувствуешь, что тебя нет, то и вообще ничего, кроме тоски, не остается. Тянет и тянет, как сквозняк. И ничем эту дыру на месте себя не заткнуть. Одни мои вещички меня спасут. На каждой вещи из прошлого лежит отсвет рая! Я хотел собрать для вас рай!

Правая рука Короля вновь взмыла в воздух в незавершенном движении, подкошенном сознанием своей напрасности, будто подавала знак кому-то за спинами Карандаша и Леры.

– Я хотел собрать его вещь за вещью, одна к одной, ничего не упустив, а потом подарить его. Вам. Всем.

– Но совок, откуда родом почти все твои коллекции, не был раем, – возразил Карандаш. – С какой стороны ты на него ни посмотри.

– Да, не был, – с легкостью признал Король. – Не был. А тоска есть. Почему всё так?!

Он снова застегнул кожан и медленно поднялся, кренясь над столом, очевидно собравшись уходить. Напоследок взял кусок ветчины с тарелки, где лежала закуска, понес ко рту, но промахнулся и уронил. Безнадежно махнул рукой, пожал плечами, признавая бессилие ответить на собственный вопрос, выбрался из-за стола.

– Постой, ты же на ногах не стоишь! Мы тебя проводим. – Карандаш встал вслед за Королем, но тот жестом показал ему, что в провожатых не нуждается.

Как и прочие королевские жесты, этот был так убедителен, что Карандаш не стал спорить. Сквозь стеклянную стену ресторана они с Лерой наблюдали, как Король, раскачиваясь, вышел на улицу, сошел с тротуара на проезжую часть – и тут же раздался визг тормозов едва не сбившей его машины. Король отступил на шаг и галантно поклонился, показывая, что пропускает машину вперед, раз уж водителю за рулем так не терпится. Наблюдавшая за этим расширенными от ужаса глазами Лера вскочила из-за стола:

– Нет, я доведу его до дома, иначе его точно задавят!

На бегу застегивая пальто, она вылетела из ресторана, а Карандаш остался сидеть: не бежать же за ней следом – и видел, как Лера настигла Короля уже посреди проезжей части, которую тот пересекал не спеша, словно растягивал удовольствие, то и дело раскланиваясь с проносившимися машинами. Она взяла его под руку, но Король принялся вырываться, готовый отстаивать свою самостоятельность даже ценой жизни, норовя отшатнуться от Леры под каждую из огибающих их, сигналя наперебой, машин. В конце концов он сумел высвободить руку, и они перешли улицу рядом, но по отдельности, зато, как только вступили на тротуар, Лера цепко схватила Короля сзади за накрученный поверх кожана шарф. Король трепыхнулся раз-другой и смирился.

Карандаш наблюдал за этой борьбой, отхлебывая пиво, а когда она переместилась с опасной зоны улицы на тротуар, стал смотреть вслед удаляющимся друзьям сквозь бокал, в чьей медовой желтизне Лера и болтающийся в ее руках Король быстро уменьшались, словно на ходу превращались в воспоминание. После того как они совсем исчезли из вида, он перевел взгляд сквозь бокал на стену у окна, сплошь завешенную афишами гастролировавших в Нью-Йорке русских артистов. Были там Пугачева, Кобзон, еще какие-то знакомые и полузнакомые лица. С пьяным наслаждением рассматривал Карандаш, как искажаются, расползаясь в изгибах стекла, их черты, как съезжает на щеку, изгибаясь червяком, улыбка какого-то длинноволосого красавца. Как же его зовут? (Имя на афише было заклеено другой, более свежей.) И только когда улыбка длинноволосого превратилась в зловещую ухмылку, скривившую лицо саркастической гримасой, Карандаш вспомнил, что зовут его вроде бы Маликов. Да-да, Дмитрий Маликов, был, кажется, такой, а может, и сейчас есть. Ну и ладно, ему-то что за дело? Просто Карандаш, как и Король, терпеть не мог забывать. Допил свое пиво, расплатился (пришлось заплатить за троих) и пошел домой.

Колин уже был дома, и Карандаш рассказал ему, что Лера отправилась провожать их перебравшего друга, он живет недалеко от ресторана, где они сидели, так что скоро она наверняка подойдет. Через час, максимум полтора.

Но прошло полтора, два, два с половиной часа, а Лера не вернулась. Через три часа она позвонила, трубку снял Карандаш. Она сказала, что говорит из больницы.

– Что случилось? Что-то с Королем?

– Да…

– Что с ним? Жив?

– Жив, жив. Приеду, расскажу. Все бумаги мы здесь уже оформили, скоро я буду. Успокой там моего, чтобы не нервничал.

Карандаш решил, что Лера отпустила Короля или он вырвался от нее сам, упал и разбился, но всё оказалось хуже. Уже подходя к дому, они столкнулись с большой компанией уличной шпаны.

– Человек восемь их, наверное, было, а может, и больше, – рассказала Лера, когда вернулась, – в основном мелкие все такие, я думала, совсем дети, а пригляделась, смотрю, лица-то взрослые, в морщинах, просто низкорослые все, коротышки, только двое были повыше, но и те мне едва до плеча доставали. Я на них сперва и внимания не обратила, много их таких в Квинсе по улицам шастает, но Король с кем-то из них столкнулся. Тот его отпихнул, а Король и так на ногах еле стоял, ну и покатился с обочины. Я к нему, присела рядом, чтоб помочь встать, и тут чувствую, кто-то меня по голове сзади гладит. Оборачиваюсь, смотрю, а это самый толстый из коротышек, с лица – просто Кинг-Конг, только лысый. Погладил и давай за руку меня тянуть, мол, идем с нами. Я вскочила и пощечину ему со всего маху! Не стоило этого, наверное, делать, но я уже тоже на взводе была, меня уже Король достал тем, что вырывался всю дорогу, а тут еще эти… Смотрю, обступили меня со всех сторон, переглядываются и говорят между собой – не то по-испански, не то еще на каком, ни слова не понятно. А место такое, что света почти нет, ближний фонарь еле виден, так что я их даже разглядеть толком не могу, не пойму, кто это: не то латиносы, не то азиаты, не то и те и другие. А те, что повыше, вообще на метисов похожи. И прохожих ни души, кричать “помогите” некому. Вот, думаю, попали. Я же знаю, что этих мелких людей лучше не сердить, маленькие, они злобные, мне рассказывали, что и прирезать могут, им это запросто. Уже двое меня за руки хватают и за собой тащат. Ну всё, думаю, конец. Тут Король поднимается, рвет на себе свой кожан и не своим голосом орет: “Кто на Северный флот?!” Не знаю, кем он себя вообразил, я от него про Северный флот никогда в жизни не слышала. А он проорал – и в самую гущу этих людишек, давай кулаками махать. Они его обступили, я только слышу: бац, бац, бац, бац! – и он вылетает, весь измордованный. Падает, встает и снова, уже срываясь на визг: “Кто на Северный флот?!!” И опять на них. Они его мутузят со всех сторон – он же драться-то толком не умеет, ты ж его знаешь. Да и если б умел, что он может один против такой кодлы? Выкидывают его обратно, на нем уже живого места нет, всё лицо в крови, но он этого будто не замечает, орет и орет: “Кто на Северный флот!” И снова на них рвется. Тут уж я его схватила, пытаюсь удержать, всё, говорю, хватит геройствовать, ты уже показал им, достаточно. Так он – нет, вырывается, хрипит, кровью плюется. Никогда я его таким не видела! Пока мы с ним возились, смотрю, коротышки уходить стали, видимо решили, что с таким связываться – себе дороже. А Король от меня вырвался – и за ними, продолжая на бегу про Северный флот кричать. Кто из них ему под конец ногой по голове заехал, я в темноте не разглядела, кажется, один из тех, что повыше, из метисов. После этого удара он больше не вставал, пока я не подошла, а коротышки все разбежались. Кое-как до дома добрались, Короля ноги уже совсем не держали, так что последние метров сто я его, как полевая сестра, почти на себе тащила. В лифте он начал по стенке сползать, а дома совсем отрубился. Когда врач приехал, он без сознания был, так что пришлось мне вместе с ним в больницу ехать, чтобы там всё оформить. Дядя-то его по-английски ни бум-бум. Завтра снова поеду, узнаю хоть, что с ним, сегодня мне врачи ничего определенного не сказали…

Лера попросила чего-нибудь выпить, Колин налил ей красного вина, она поднесла бокал к губам, но пить не стала. Поморщилась и поставила обратно на стол, отодвинув подальше.

– Не могу… Перед глазами стоит. Как его уделали – смотреть страшно. А ведь он меня защищал… Пока врача дома ждали, я кровь ему с лица стерла, а там не лицо – сплошной синяк…

На следующий день Карандаш отправился в больницу вместе с Лерой. Долго ждали в очень светлом и нечеловечески чистом приемном покое, наконец вышла женщина-врач и назвала с неверным ударением Лерину фамилию. Лера подошла к ней, переговорила, а когда вернулась к Карандашу, губы ее тряслись, распространяя дрожь по всему лицу, кроме испуганно застывших глаз.

– Она сказала – кровоизлияние в мозг. Он впал в кому.

– Есть шансы, что очнется?

– Они не знают…

Когда Лера приволокла избитого Короля домой, дядя Валентин отвел Марину Львовну, чтобы не беспокоить, в ее комнату и включил ей телевизор.

Она послушно просидела перед ним, не заметив ни прихода вызванного Лерой врача, ни того, как Кирилла увозили в больницу. Когда Валентин зашел к ней, она смотрела по русскому каналу репортаж о восстановлении скульптуры “Рабочий и колхозница”: поднятый краном гигантский отреставрированный монумент, возвращаясь на свое место, медленно плыл на тросах в пасмурном утреннем небе над головами собравшихся у постамента людей. Говорить ей или нет? Валентин подумал, что известие о том, что Кирилл оказался в больнице, может как-то подтолкнуть Марину Львовну, заставить ее вспомнить сына. Или все-таки не стоит? Не для нее сейчас такие новости. Да и неизвестно еще, чем это закончится. Может, и к лучшему, что всё прошло мимо нее? Валентин отвлекся от своих мыслей, заинтересованный происходящим на экране: плавно поворачиваясь на тросах над задранными кверху головами зрителей, “Рабочий и колхозница” медленно опускались на высокий новый постамент. Казалось, он ни за что не выдержит тяжести чудовищной скульптуры, рассыплется и обрушится на собравшихся, но нет, всё прошло благополучно. Марина Львовна обернулась к брату, ее полное лицо сияло таким же восторгом, как лица людей в телевизоре, наблюдавших за установкой скульптуры. Не найдя в глазах брата подтверждения этого энтузиазма (он снова думал, говорить ей или нет), она спросила его, с трудом сдерживая рвущуюся наружу радость (ее собственные глаза давно уже были на мокром месте):

– Красиво?

Он с полминуты молча смотрел на нее.

– Красиво, правда?

Валентин согласно кивнул.

День был пасмурным и влажным, с низким серым небом, отражающимся в больших лужах, но теплым – то ли конец весны, то ли начало лета, когда всё еще выглядит совсем свежим, будто только что возникшим: и зелень на деревьях по обе стороны бульвара, по которому он шел, и едва пробившаяся трава. Идти было легко, Кирилл делал большие шаги, перемахивая лужи, а иногда перепрыгивал их, не совершая при этом ни малейших усилий, как если бы одной мысли “лужа!” было достаточно, чтобы перенестись через нее. Эта избыточная легкость была слегка подозрительной, но Кирилл не обращал на нее внимания, занятый рассматриванием встречных: все они были одеты по-летнему, в рубашках с открытыми воротниками или футболках, пока мимо не проехал трамвай и краем глаза он не успел заметить в его стеклянных дверях свое отражение: на нем не было совсем ничего. Ах, черт, как же это он так оплошал, подумал Кирилл, конечно, сейчас тепло, он не мерзнет, но хоть шорты-то надо было надеть. Он стал прикрываться на ходу кожаной папкой, перекладывая ее из одной руки в другую в зависимости от того, с какой стороны приближались прохожие. Утешало то, что они не обращали на него особого внимания, видимо, принимали за спортсмена, но он понимал, что никто из них просто не всмотрелся в него как следует: что это за спортсмен, прижимающий папку для бумаг к причинному месту?! Стоит хоть кому-то из встречных вглядеться в него повнимательнее, и он мгновенно будет разоблачен. Теперь Кирилл старался отводить от людей взгляд, как будто, пока он на них не смотрит, они его тоже не видят, но, как назло, то и дело встречался с ними глазами и уже не мог отвернуться. Еще неприятнее было то, что, стоило ему закрыться папкой с одной стороны, как с другой подворачивалось окно или витрина, где он сам видел свое голое, длинное, нелепое тело, перетекающее, змеясь, с одной отражающей плоскости на другую. Проезжавшие машины, автобусы, трамваи увозили его на своих стеклах и в зеркалах заднего вида, и ничего с этим было не поделать. Где-то у него за спиной выглянуло солнце, и встречные надели темные очки, в которых он тоже отражался изогнуто и искаженно, как в комнате смеха. Но ему-то было не до смеха! Нужно как можно скорее уйти с этого людного бульвара и переулками вернуться домой. Кирилл свернул в боковую улицу, но она оказалась еще более многолюдной, чем бульвар, потому что вела к метро. Спускаясь на станцию, он почувствовал облегчение: в метро было столько народу, что никому, кажется, не было до него дела. Здесь все спешили, обгоняли друг друга, толкались, стремясь протиснуться в вагон, а внутри вагона было так набито, что Кирилл был в полной безопасности: никто не смог бы разглядеть его здесь, даже если б очень захотел. Плотно окруженный со всех сторон поглощенными своими мыслями хмурыми людьми, едущими не то с работы, не то на работу, Кирилл наконец передохнул, немного успокоился и тут только догадался, что от разоблачения его защищают не эти люди, а то, что он спит. Пока длится сон, ему ничто не угрожает, но как только он закончится, укрыться будет некуда и нечем. И едва он это осознал, сон стал мелеть, истончаться, распадаться на части, охвативший Кирилла ужас перед пробуждением и был силой, рвущей сон на куски. Вместе с другими пассажирами его вынесло из вагона, и на эскалаторе, несущем его мимо уплывающих вниз тусклых ламп, он понял, что ни остановить эту ползущую лестницу, ни изменить направление ее движения, ни сойти с нее уже невозможно. Там, наверху, куда она его везет, его ждет окончательное пробуждение, а с ним и разоблачение. Оно неизбежно.

После смерти Короля его коллекции разошлись между членами свиты и другими заинтересованными лицами. В суматохе дележа Карандашу досталось пять чемоданов с королевским барахлом, которые он сперва отвез к себе, а затем стал думать, для чего они ему и что с ними делать. После того как попытки продать чемоданы оптом ни к чему не привели и знакомые работники театральных мастерских, порывшись в них, почти ничего не взяли, сказав, что рухлядь им и так девать некуда, Карандаш не придумал ничего другого, как арендовать место на барахолке и выложить содержимое королевских чемоданов на продажу.

На рынке его приняли как своего. Осваиваясь в непривычной ему роли продавца, Карандаш оглядывался кругом и повсюду видел старых знакомых, на которых смотрел уже другими глазами: их больше не разделял прилавок, он стал теперь одним из них, и всё, что прежде казалось в них причудливым и странным, очень скоро стало привычным, даже естественным. Продавец, не снимавший белых перчаток, был так же непредставим без них, как другой – без неизменных черных очков или третий – без своей куртки, вывернутой красным мехом наружу. Длинноволосый любитель золотой краски подстриг свои патлы, но не изменил их окраса, тогда как Матвеевна сменила малиновый парик на огненно-рыжий; маленький восточный поэт, имевший обыкновение читать под конец дня, взобравшись на прилавок, свои стихи о величии России и гениальности Сталина, сверзился вниз, сломал ногу и приходил теперь на рынок на костылях, но в остальном на блошинке ничего не изменилось. На место умерших продавцов пришли новые, одним из них сделался Карандаш, и всё потекло по-прежнему.

– Что дурик-то, – спросил его Михалыч, – Король-то ваш, я слышал, ласты склеил?

Карандаш подтвердил и рассказал в подробностях обстоятельства гибели Короля.

– Жаль, – вздохнул Михалыч, – редкий был крендель. Он же вроде и не пил особо?

– Нет, почти не пил. Но тут у него серьезный был повод.

– Эх, верно говорят, не умеешь пить, не пей, – сделал вывод Михалыч.

Они стояли за столиком у ларька, где продавался кофе. Третьим с ними согревал душу горячей коричневой бурдой Валерий Васильевич, именуемый на рынке Валерьяном.

– Проникновенный был человек, – сказал он. – Всему свою настоящую цену знал. Мало таких людей…

– По мне, так и вовсе нет таких больше, – сказал Карандаш, и Михалыч, подумав, с ним согласился:

– Может, и нет…

Изредка на барахолку повидаться с Карандашом заходила Вика. Она тяжелее всех из королевской свиты пережила его гибель: три дня пролежала в постели, отказываясь вставать, есть, ходить на работу – ее едва не уволили. Боцман, с которым они наконец сошлись и жили вместе, совсем уже не знал, что с ней делать, пока она сама не встала и с сухими глазами не вернулась к делам. На барахолке кроме Карандаша ее привлекали рассказы Валерьяна о потустороннем мироустройстве: несмотря на то, что старик часто повторялся, противоречил себе и путался в деталях, Вика охотно слушала о том, что ему “было показано”. Иногда задавала уточняющие вопросы:

– На каких, вы говорили, небесах ангелы голышом ходят?

– На внутренних, дочка, – обрадованный ее вниманием, с готовностью отвечал Валерий Васильевич, – на самых внутренних небесах ангелам одежда не нужна, их греет солнце славы Господней – зачем им одежда? А на более внешних они уже одеты – кто в цветное, кто в белое, кто в одеяния цвета пламени…

– А чем еще они между собой различаются?

– Ангелы-то? Да всем различаются: и мудростью, и проницательностью, и ростом, и силой. А еще знаешь чем? Одни обращены больше к Господу и непрестанно его славят – это ангелы серьезные, у них никаких смехуечков в строю, как в армии говорят, не положено. А другие, как раз ангелы внутренних небес, больше обращены к людям, за нашими делишками надзирают. Эти ангелы читают наши помыслы и часто смеются до упаду, потому что дела человеческие для них наподобие щекотки. Да-да, вот на прошлой неделе мне было показано, как они от смеха приседают и по коленкам себя ладошами стучат.

Валерьян говорил, глядя поверх голов слушателей, но под конец покосился на Вику, очевидно, интересуясь, как она примет очередное смелое видение. Вика приняла спокойно. В тот же день она сказала Карандашу:

– Я поняла: Король был ангелом внутренних небес. Я и раньше об этом догадывалась, а теперь поняла окончательно. Ведь бывает же, что воплощаются. Бывает, правда?

Карандаш только руками развел:

– Не знаю, Вика. Вам с Валерьяном виднее, что правда, а что нет.

Он не очень верил снам Валерьяна. Точнее, совсем им не верил.

– Ты как там, Карандаш? – окликнул его с соседнего прилавка Михалыч. – Футбол вечером смотреть будем?

– Футбол? Что ж не посмотреть. Футбол – дело хорошее. Кто с кем сегодня играет?

11.2018

Примечания

1

Нет ничего смешнее, чем пытаться быть оригинальным перед лицом смерти (нем.).

М. Вальзер. Защита детства

(обратно)

2

– Не позволяй себя одурачить! Все эти штучки рассчитаны на тупых иностранцев. Это же всё фальшивка.

– Да и неважно! Мне нравится (англ.).

(обратно)

3

– Пойдем, дорогая. Это уже не так интересно (англ.).

(обратно)

Оглавление

Часть I

Часть II

Часть II Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg