«День, когда я научился жить»

День, когда я научился жить (fb2) - День, когда я научился жить [litres] (пер. Ольга Ильинична Егорова) 1501K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лоран Гунель

Лоран Гунель День, когда я научился жить

© О. И. Егорова, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство Иностранка®

* * *

Шарлотте и Леони

Тот, кто владеет собой, владеет пером.

Будда

Человек способен познавать себя лишь в исключительных ситуациях.

Карл Ясперс

1

Ликвидировать зло надо в корне.

Из окошка ванной комнаты на втором этаже крошечного розового домика, который он вот уже три месяца снимал на одной из тихих улиц Сан-Франциско, Джонатан, машинально водя по лицу бритвой, глядел на газон. На несчастной лужайке, совсем пожелтевшей под безжалостными лучами июльского солнца, нахально и настырно пробивался сквозь землю клевер, и лужайка уже готова была капитулировать. Никакой клопиралид[1] не помогал. В начале месяца он разбрызгал по газону целый бидон – и все без толку. Выдрать все ростки один за другим – вот что надо сделать, сказал себе Джонатан, а электробритва тем временем с мерным стрекотом плавно скользила по подбородку. Он очень ревностно следил за тем, чтобы газон у южной стены домика был в порядке: на нем любила играть его дочка Хлоя, когда он дважды в месяц забирал ее на выходные.

Кончив бриться, Джонатан просмотрел сообщения на смартфоне. Запросы и заявки от клиентов, одна рекламация, уведомление о переносе назначенного обеда, месячный бухгалтерский отчет, рекламное предложение от телефонного оператора и несколько электронных бюллетеней.

Он подошел к зеркалу, взял кисточку и флакон с темной жидкостью и принялся осторожно наносить лосьон на первые седые волосинки: в тридцать шесть лет мириться с этими приметами времени было еще слишком рано.

Джонатан торопился привести себя в порядок, чтобы не опоздать на ежедневную встречу в кафе на площади. С тех пор как трое приятелей открыли небольшую страховую компанию, они вот уже пять лет каждое утро собирались на террасе кафе. Среди учредителей была его бывшая жена Анжела, и их недавний разрыв никак не повлиял на этот незыблемый ритуал.

Их компания единственная в городе специализировалась на клиентуре из мелких коммерсантов. Поначалу было трудно, но постепенно они сориентировались, прочно встали на ноги, и это позволило им регулярно выплачивать сотрудникам компании и ассистентке пусть и небольшую, но регулярную месячную зарплату. Компании удалось занять свою нишу, и теперь перспективы дальнейшего роста просматривались очень обнадеживающе. Конечно, за это пришлось побороться, и временами на Джонатана накатывало уныние, но он продолжал верить, что все возможно: ведь границы человек ставит себе сам.

Он вышел на крыльцо и подошел к воротам. Воздух еще был пропитан утренним туманом. Садик с северной стороны дома, выходивший на улицу, тоже не отличался ухоженностью: он весь зарос мхом.

В почтовом ящике Джонатана дожидалась корреспонденция. Он распечатал письмо из банка. Ремонт автомобиля влетел ему в копеечку. Это становилось опасным – надо было расплатиться как можно скорее. Второе письмо было от телефонного оператора. Наверняка еще один счет…

– Здравствуйте!

Сосед тоже вынимал почту из ящика и приветствовал его с безмятежным видом человека, которому жизнь неизменно улыбается. Джонатан ответил ему в том же духе.

Кот мяукнул и потерся о его ноги. Джонатан наклонился и погладил его. Кот принадлежал пожилой даме, обитавшей по соседству в небольшом доме на несколько квартир, и, к огромной радости Хлои, постоянно ошивался в саду у Джонатана.

Кот прошествовал перед ним по улице, потом снова мяукнул перед дверью в дом пожилой дамы и посмотрел на Джонатана. Тот толкнул дверь, и кот ринулся туда, не сводя с него глаз.

– Ты что, хочешь, чтобы я пошел с тобой? Знаешь, я тороплюсь, – сказал Джонатан, вызвав лифт. – Давай заходи быстрее.

Но кот остался возле лестницы и тихонько мяукнул.

– Я понимаю, тебе больше нравится пешком, но у меня нет времени. Заходи…

Но кот прищурился и заупрямился. Джонатан вздохнул:

– Ну это ты уже капризничаешь…

Он взял кота на руки и прошагал с ним на четвертый этаж. Нажав кнопку звонка, он, не дожидаясь, когда откроют, стал спускаться.

– А, явился, забияка! – послышался голос хозяйки.

Джонатан прошел по маленькой улочке между еще сонными домами и свернул направо, на проспект, ведущий к площади, где у него была встреча.

На ум ему пришла манифестация против уничтожения лесов на Амазонке, в которой он участвовал накануне. Собралось несколько сотен людей, и им удалось привлечь к себе внимание местной прессы. Вот это дело.

Проходя мимо витрины спортивного магазина, он покосился на пару кроссовок, которые с некоторых пор словно насмехались над ним. Кроссовки были классные, но цена… Потом ноздри приятно защекотал запах свежей выпечки, растекавшийся из вентиляционных отверстий австрийской кондитерской, явно не без умысла размещенных прямо на фасаде. Он чуть не поддался искушению, но потом ускорил шаг. Слишком много холестерина. Мы каждый день боремся с одолевающими нас желаниями, но побороть желание вкусненького, пожалуй, труднее всего.

На земле то там, то здесь спали, завернувшись в одеяла, бездомные. Уже открылась мексиканская бакалейная лавка, газетный киоск, а чуть дальше – парикмахерская, которую держал пуэрториканец. По дороге Джонатану попались несколько знакомых, спешащих на работу. Пройдет еще час – и это место оживится.

Мишен-Дистрикт[2] – самый старый район в Сан-Франциско. Здесь столько всего намешано: чуть поблекшие викторианские виллы соседствуют с безликими постройками и обветшалыми, замызганными меблирашками, наполовину пришедшими в негодность. Старинные дома, окрашенные в спокойные тона, стоят рядом со зданиями, сплошь покрытыми кричаще-яркими граффити. Население раздроблено на множество сообществ и диаспор, которые только пересекаются друг с другом, но по-настоящему не общаются. Здесь можно услышать испанскую, греческую, арабскую и даже русскую речь. У каждого свой мир, и никому нет дела до других.

К Джонатану, протянув руку, подошел нищий. Тот слегка помедлил, а потом прошел мимо, отведя от нищего глаза: нельзя же подавать всем подряд.

На террасе кафе уже сидел элегантный человек лет сорока, с обаятельной улыбкой. Это был Майкл, партнер Джонатана по страховой компании. Майкл обычно без умолку болтал, и от него исходила такая энергия, что было непонятно, то ли он подсоединился к батарее высокого напряжения, то ли вмазался амфетамином. На нем был песочного цвета костюм, белая рубашка и шелковый оранжевый галстук. Стоявшие перед ним большая чашка кофе и кусок морковного торта словно нарочно вторили цветовой гамме костюма. Просторная терраса была достаточно удалена от тротуара, а от шума автомобилей посетителей избавляли кусты, аккуратно высаженные в рядок в деревянных кадках, достойных оранжереи какого-нибудь замка. Ротанговые столики и стулья только усиливали впечатление, что ты находишься не в городе, а где-то далеко, в других краях.

– Ну как делишки? – с неестественным возбуждением спросил Майкл.

Он сейчас очень смахивал на Джима Керри в «Маске».

– А у тебя? – привычно отозвался Джонатан.

Он достал из кармана флакон с антибактериальным лосьоном, капнул несколько капель на ладонь и энергично растер руки. Майкл глядел на него с иронической усмешкой.

– Давай, что будешь заказывать? Торт – просто прелесть!

– Ты нынче завтракаешь тортиками?

– У меня теперь такой режим: сладкое с утра, для затравки, зато потом весь день – ни крошки.

– Ну, тортик так тортик.

Майкл жестом подозвал официанта и сделал заказ.

Из троих компаньонов Майкл лучше всех владел хитростями ремесла, и Джонатан зачастую им просто восхищался. Майклу на зависть легко удавалось привести клиента в состояние, когда тот делался податлив и сговорчив. Джонатану доводилось вместе с ним торговаться с коммерсантами за выгодную страховку, и у него на глазах разворачивались невероятные сцены, когда Майкл умудрялся переубедить самых упрямых. После долгого изучения торгового дела и тренировок в искусстве продаж Джонатан научился выпутываться из затруднительных положений. Но от него требовалось немалое усилие там, где Майкл играючи, мастерски пускал в ход все свои уловки и убеждал клиентов подписать новый контракт, новый опцион[3], при этом так хитро увеличивая степень страховой защиты, что они, сами того не замечая, часто по нескольку раз оплачивали одни и те же риски… В этом деле, повторял он своим партнерам, главное – чувство и главный советчик – страх. Именно страх появляется в глазах клиентов, едва перед ними замаячит образ разорения, кражи или судебной тяжбы. Поначалу страх невелик, но коварен и быстро проникает во все закоулки сознания, пока не становится решающим в вопросах выбора. И что такое запрошенная цена годовой страховки в сравнении с возможным стихийным бедствием или судебным процессом, который может затеять разозленный потребитель? Чем мрачнее перспектива, тем менее дорогой кажется страховка…

Джонатан был человеком честным, и все эти уловки вызывали в нем чувство вины. Однако конкуренты поступали точно так же, и, откажись он от такой тактики, ему не поздоровится. В этом бессердечном мире законы таковы, каковы они есть, говорил он себе. Уж лучше играть по правилам и выходить сухим из воды, чем оказаться выброшенным из общества…

– Знаешь, – сказал Майкл, – я в последнее время долго размышлял о твоей ситуации.

– О моей ситуации?

Майкл легонько кивнул. Глаза его засветились сочувствием.

– Чем больше я за вами наблюдаю, тем больше прихожу к выводу, что для тебя настоящий ад – работать бок о бок со своей бывшей.

Застигнутый врасплох, Джонатан молча глядел на компаньона.

– Вы постоянно делаете друг другу больно. Это неразумно.

Джонатан был явно сбит с толку.

– Так не может дальше продолжаться.

Джонатан опустил глаза. Теперь Майкл смотрел на него почти с нежностью.

– Уж лучше опередить события…

Он откусил кусок морковного торта.

– Я много думал, вертел проблему и так и сяк, и вот что: у меня к тебе предложение.

– Предложение?

– Да.

Джонатан молчал.

– Так вот: можешь не давать ответа сразу, у тебя будет время подумать.

Джонатан внимательно на него взглянул.

– Я готов, – сказал Майкл, – поднапрячься и выплатить тебе твою долю, если ты надумаешь уйти.

– Мою долю… в компании?

– Ну да… не кусок же торта.

Джонатан онемел. Он словно получил удар под дых. У него даже в мыслях не было уйти из дела, которое они создали вместе. Он столько сил и души вложил в эту компанию, что она стала для него… частью его самого. Покинуть дело означало лишиться важнейшей части своей жизни. Начать с нуля. Все отстраивать заново…

На экране телевизора, подвешенного к стене в глубине кафе, возникло изображение Остина Фишера, чемпиона по теннису, который набрал кучу спортивных трофеев. После победы на Уимблдоне несколько недель назад он появился на «Флашинг Медоус»[4] в качестве фаворита «US Open».

Джонатан задумчиво следил за сменой кадров на экране. Продать свою долю Майклу для него означало еще и отказаться от тайной мечты переиграть компаньона и добиться лучших продаж.

– Скорее всего, мне придется залезть в долги, – сказал Майкл. – Это тяжело, но так будет лучше для всех нас.

– Всем привет!

За их столик с шумным вздохом уселась Анжела, все своим видом показывая, как она раздражена. При этом на губах ее играла легкая улыбка. Джонатан все ее ужимки знал наперечет.

– Как делишки? – хрюкнул Майкл.

– Твоя дочь сегодня отказалась чистить зубы, – сказала Анжела, мотнув головой в сторону Джонатана. – Я, ясное дело, не сдалась и выдержала десятиминутный бой… В результате дверь школы уже оказалась заперта. Ей пришлось звонить привратнику, и он ее отругал. Так ей и надо.

– Американо, как обычно? – спросил Майкл с усмешкой.

– Нет, эспрессо. Двойной, – отозвалась Анжела, снова вздохнув.

Майкл сделал заказ. Анжела бросила на Джонатана взгляд, приправленный ядовитой улыбкой.

– Что-то у тебя больно благостный вид. Этакий безмятежный…

Он не пошевелился. Она провела рукой по светло-каштановым волосам.

– Ты упрекал меня, что я больше времени уделяю домашним цветам, чем дочери, но…

– Никогда я тебя не упрекал, – запротестовал Джонатан, но в его тоне уже чувствовалось, что он сдался.

– Но мои цветы, видишь ли, не катаются по полу и не орут как резаные.

Джонатан подавил улыбку и, не говоря ни слова, допил свой кофе. Они разошлись три месяца назад, но она, как и раньше, продолжала к нему придираться. И он вдруг почувствовал, что, как ни странно, ему это нравится. Это создавало впечатление, что их отношения продолжаются, несмотря ни на что. И он вдруг понял одну вещь, в которой ни за что бы себе не признался: в глубине души он наделся их возродить.

Продать долю Майклу означало бы лишиться этой надежды и разорвать ту ниточку, что связывала его с Анжелой каждый день.

Оставив компаньонов на террасе, он отправился на первую встречу, намеченную на сегодня. Список визитов был длинный. Возможно, придется крутиться допоздна, но завтра выходной, и отдохнуть он успеет.

Он и не догадывался, что всего через пару дней его жизнь резко переменится, как не менялась еще никогда.

2

Лицо в профиль, чуть перекошенное раздраженной гримасой. Вот он встает, коротко прощается и уходит.

Мощный зум «Никона» с той стороны площади следил за каждым движением Джонатана, пока тот не сошел с террасы. Потом силуэт потерял четкие очертания. Райан остановил съемку, выпрямился и долго смотрел вслед удаляющейся фигуре сквозь прозрачный черный тюль оконных занавесок своей квартиры на третьем этаже.

– Даже не попытался дать отпор, встал и ушел, не сказав ни слова… Это довольно-таки странно, но вполне в его духе. Скажем так… еле-еле десять баллов из двадцати, – пробормотал он себе в бороду.

Он вытер о джинсы вспотевшие руки, а пот со лба промокнул подолом черной тенниски. Черное не маркое, в черном есть свои преимущества.

Пробежавшись взглядом по террасе, Райан заметил двух весьма элегантных дам. Одна из них была ему знакома, он уже два-три раза снимал ее на видео, но без всякого успеха. Он навел на обеих камеру с вмонтированным микрофоном со сверхточной фокусировкой, и голоса женщин зазвучали удивительно четко. Райан не пожалел, что приобрел микрофон: на расстоянии более восьмидесяти метров голоса женщин звучали так, словно он сидел с ними за одним столиком.

– Да, это правда, – говорила одна из них. – Уверяю тебя. Однако я заранее их заблокировала, месяцев за шесть. И все, конечно же, бронировала: самолет, отель… В общем, все.

– Это действительно нелегко, – отвечала другая, качая головой. – А ты застраховала имущество?

– Конечно! Три года назад меня уже облапошили, и теперь я остерегаюсь.

– На твоем месте я сменила бы место работы. С твоим резюме ты везде сможешь устроиться, а вот мне трудновато…

Еще какое-то время Райан снимал просто так, без всякой цели. Неделю назад он обнаружил, что окна его квартиры с другой стороны здания выходят на сад какой-то молодой девушки и до этого сада метров девяносто пять. Далековато, конечно, но с двойной фокусировкой вполне достижимо. Было бы что снимать. Квартира Райана была расположена на редкость удачно. Одной стороной дом выходил на площадь, как раз на угол двух улиц: той, что прилегала к террасе кафе, и той, что вела вдоль палисадников частных домов и съемных квартир. В этих садиках зачастую разворачивались очень яркие и смачные семейные сцены. И некоторые из них достигали планки двенадцать из двадцати, то есть уровня, который Райан пометил как годный для размещения в блоге.

Отхлебнув глоток кока-колы, Райан снова окинул взглядом террасу. Там тем временем появилась какая-то незнакомая пожилая пара, и он навел на них камеру.

– Когда я разговариваю с тобой, – говорила женщина, – у меня такое впечатление, что я обращаюсь к восковой фигуре.

Райан зумом приблизил ее супруга. На его неподвижном лице застыло бесконечное огорчение.

– К тому же, – продолжала женщина, – воск плавится на солнце. А на тебя ничего не действует: как был ледышкой, так и остаешься. Скорее мраморной статуей. Да-да, мраморной статуей, каким-то надгробием. Ты не способен общаться…

При этих словах Райана охватил гнев, и он выключил камеру.

Не способен общаться. Некоммуникабелен. Этот упрек он услышал, едва шагнув в самостоятельную жизнь с дипломом инженера в кармане. И теперь, семь лет спустя, этот упрек опять прозвучал в его мозгу.

Он снова увидел перед собой кадровика, который с самым невинным видом вкрадчиво втолковывал ему какую-то мутную, дурацкую теорию. Послушать его, так на свете есть много разных форм интеллекта, хотя уж кому-кому, а ему бы надо об этом помалкивать. И интеллект рациональный далеко не единственный. Интеллект эмоциональный столь же важен.

Эмоциональный интеллект… Чего только не выдумают, чтобы успокоить идиотов… Отчего тогда не мышечный интеллект? Не пищеварительный? Не интеллект дефекации?

А дело было в том, что его выставили, потому что он не опускался, как все остальные, до уровня тупой скотины, чтобы с ними разговаривать. А от него именно этого и ждали. В царстве кретинов те, кто говорит на наречии идиотов, короли. Этот язык надо бы учить в Беркли или Стэнфорде вместо языка си или визуал-бейсика. Впрочем, в политике та же картина: выбирают тех, кто говорит людям чушь, которую те хотят услышать. И чем глупее, тем успешнее.

Чтобы успокоиться и сбросить напряжение, Райан глубоко вздохнул. Ну уж нет, на эту удочку он больше не попадется. Иначе эти идиоты его совсем доконают.

Всякий раз, когда он вспоминал начало собственной карьеры, картинка возникала одна и та же. Перед ним проходили сцены найма на работу, за которыми сразу следовал отказ. Он мучительно пытался понять причину отказа. Ему задавали унизительные, зачастую скандальные вопросы очень личного свойства. «Какое отношение к делу найма на работу имеют мои хобби? – хотелось ему крикнуть. – Какое ваше собачье дело, живу я один или с кем-то?» И уж он им отвечал как надо, сразу их отшивал, а прежде всего не позволял вовлечь себя в эти идиотские придуманные обстоятельства, в ролевые игры… Ну и кончалось все такими же идиотскими, смехотворными резюме: «Обратить внимание на способность общаться… Будут проблемы с работой в группе… Некоммуникабелен».

Райан стер последнюю запись.

Теперь он довольствовался должностью программиста низшего звена с мизерной зарплатой. Работу на полную ставку он умудрялся с грехом пополам закончить за полдня, и огромным плюсом было то, что он работал дистанционно.

Поразмыслив над всем этим, он отпил еще три глотка кока-колы и обернулся к экрану компьютера. За последний пост ему пришло сто шестьдесят шесть лайков и двенадцать комментариев. Это было видео про мужика, который все никак не мог выбрать, четырежды менял заказ, а потом с унылым видом жевал гамбургер и поверял приятелю, что на самом деле ему хотелось хот-дога. Ну дурак дураком, дубина деревенская. Просто обхохочешься!

Его блог «Миннеапольская хроника» был битком набит подобными сценами. Размещение рекламы подбрасывало ему от случая к случаю пару-тройку долларов. Он все думал, не дать ли блогу другое название, вроде «Из жизни дураков», но предпочел недвусмысленно сослаться на город, в достаточной мере далекий от Сан-Франциско. Снимал он в основном крупные планы, так что понять, откуда велась съемка, было практически невозможно. Такая маскировка позволяла жить спокойно. Калифорнийский закон категорически требовал получать разрешение у всех, кого собираешься снимать в общественном месте. А в Миннеаполисе, в глубинке, можно было снимать что хочешь.

И Райан спокойно хохотал вместе с маленькой группой верных посетителей блога. Ведь общество создано дураками для дураков, говорил он себе, так уж лучше смеяться, чем жаловаться или растравлять душевные раны.

Снимая жителей квартала, он постепенно узнал их имена и по крупицам составил историю каждого из них. Большинство не представляли никакого интереса – их серость и посредственность приводила в уныние. Но глупость порой делает посредственность очень даже пикантной.

Райан отпил еще глоток, и внимание его привлекли две девушки. На столике перед ними дымились две большие чашки чая. Одна из девушек вскоре собиралась замуж и поверяла подружке свои планы на жизнь. Слушая наивное щебетание будущей молодой супруги, Райан не мог удержаться от улыбки. В ней что-то было.

Он отрегулировал настройку камеры. Объектив F8 позволял углублять кадр и показывать накладные ресницы или черные точки на носу, замазанные тональным кремом.

– Мы с Бобом все делаем вместе, – говорила девушка.

– Повезло тебе, – отвечала вторая. – А мой Кевин вечно найдет отговорку, чтобы не убирать со стола. А уж накрыть на стол – тем более. Мне это жутко надоело.

– Да, понимаю. А мы с Бобом разделили обязанности. И все расходы, вплоть до последнего су. У нас все ясно и понятно.

– О, это здорово. А у нас никакого порядка…

– Ну вот смотри, к примеру… Плата за квартиру, да? Так вот, Боб мне сказал: «Лучше всего будет поделить расходы: запишем квартиру на мое имя, и я буду вносить плату каждый месяц. А ты будешь оплачивать налоги, счета, еду и отпуск». Он все рассчитал, и получилось поровну, и не надо голову ломать.

– Ну а… а если вы возьмете и разведетесь… Ему останется квартира, а тебе – ничего?

– Так уж прямо сразу… Это мужчина моей жизни, мы только собираемся пожениться, а ты сразу про развод.

– Но…

– Ты не веришь в любовь, ты…

Райан закусил губы. Поснимав еще несколько секунд, он выключил камеру и расхохотался:

– О как! Ну, дорогуша, ты явно заслужила билет в Миннеаполис!

3

Туман над заливом Сан-Франциско начал рассеиваться, и вдалеке в синем ореоле вдруг показался остров Алькатрас. Теплый ветер был пропитан запахом моря, и с пришвартованных парусников доносилось постукивание фалов на мачтах. Джонатан дышал полной грудью. Он любил эти минуты раннего утра, когда утренний туман исчезал, как по волшебству, уступая место сияющему солнцу, невероятному еще несколько секунд назад.

Он довольно редко выходил по воскресеньям на набережную: на его вкус, там было слишком много туристов. Но сегодня его туда потянуло, словно против воли. Он и вправду ненавидел воскресенья, когда жесткий закон «раз в две недели» оставлял его в полном одиночестве, без дочери. Однако теперь он обзавелся привычкой изредка выходить на Санди-стритс, Воcкресные улицы, которые по выходным становились пешеходными и где царили гуляющие или велосипедисты.

Утро началось с утомительного занятия: пришлось вручную выполоть все сорняки на лужайке за домом и попрыскать сульфатом железа лужайку со стороны улицы, чтобы извести мох.

Вокруг него по дамбе весело сновала гуляющая публика. Заливаясь веселым смехом, носились дети, на бегу слизывая крупные капли подтаявшего мороженого, бегущие вниз по вафельным рожкам. В йодистый запах морского бриза то здесь, то там вклинивались аппетитные нотки горячих оладий и пирожков, долетавшие из соседних лавочек. Людские голоса сливались в веселый гул.

Ясное дело, толпа вынесла его к Пирсу-39, откуда было видно развалившихся на рукотворных плавучих островках-понтонах морских котиков. Он уже тысячу раз их видел, но все равно, проходя мимо, не мог отказать себе в удовольствии взглянуть еще раз. Их блестящие туши были словно приклеены друг к другу, как и вспотевшие тела туристов, толпившихся у балюстрады, чтобы их получше разглядеть. Котики при этом сохраняли полное равнодушие к лихорадочному любопытству толпы.

И всякий раз Джонатан спрашивал себя, кто будет отвечать, если ограда не выдержит натиска и любопытные окажутся в студеной воде Тихого океана? Те, кто изготовил балюстраду? Те, кто ее поставил? Или руководство Пирса-39, которое сделало из причала торгово-развлекательный комплекс, куда стекались тысячные толпы? С тех пор как он стал продавать страховые полисы местным коммерсантам, такие вопросы постоянно засоряли его мозг. Это уже походило на профессиональную деформацию психики.

Он шел вдоль набережной, и его то и дело с шорохом обгоняли ребята на роликах. Посверкивая медью инструментов, маленький джаз играл привычные мелодии Сиднея Беше. Чуть поодаль, нервно хлопая себя по карманам, стоял какой-то человек лет шестидесяти.

– Его нет на месте! – приговаривал он. – Его нет!

– Кого нет? – спросила женщина в больших очках, стоявшая рядом. – Ты о чем?

– Бумажника нет! Исчез!

– Ты, должно быть, оставил его в отеле. Ты в такой момент забываешь обо всем…

– Да нет… Он был при мне… Я уверен… Я… А! Вот он! В заднем кармане, – сказал он, хлопнув себя по левому бедру.

– Ты теряешь голову, дружок…

Джонатан с нежностью смотрел на пожилую пару. Маловероятно, что когда-нибудь и у него с кем-то будут такие отношения.

Они с Анжелой прожили вместе семь лет. И когда она от него ушла, по недоразумению обвинив его в измене, он испытал настоящее потрясение: депрессию, одиночество, острую тоску по ней.

От этих мыслей его отвлек велосипедный звонок. Автомобили с улиц прогнали, и теперь шоссе перешло во владение пешеходов и веселых велосипедистов. Трехцветные фонари светофоров капитулировали, мигая где-то бесконечно далеко. Толпа тем временем все густела, запруживая улицы и разнося хорошее настроение во все уголки города.

Время от времени Джонатан поглядывал на мобильник, чтобы не пропустить письмо или эсэмэску. Коммерсанты и по воскресеньям занимались своими делами и вполне могли прислать запрос. Хотя эти контакты порядком ему докучали, они все-таки смягчали горестное чувство одиночества. Если голова чем-то занята – это лучший способ отключиться от своих проблем, говорил себе Джонатан. За неимением счастья есть дело.

Он шел себе и шел, но вдруг его внимание привлекло особенно оживленное скопление людей. Оказалось, что толпу зрителей собрала вокруг себя танцовщица, плясавшая под ритмичную музыку, усиленную звуковыми колонками, а вместе с ней танцевала еще добрая сотня зевак.

– Талантливая девочка, правда? – шепнула ему пожилая дама в широкополой розовой шляпе. – Это Бабетта, француженка. Она приходит сюда по выходным, когда на улицах нет автомобилей, и с каждым разом собирает вокруг себя все больше народу. Какая энергия…

У Джонатана по материнской линии тоже были французские корни. Он родился в Бургундии и часть детства провел в Клюни. Его отец, чистокровный калифорниец, работая в одном очень известном бургундском замке, постигал основы виноделия. Там он и познакомился с той, что стала его женой. А через несколько лет семейство обосновалось в графстве Монтерей к югу от Сан-Франциско, где взялось за восстановление погибающих виноградников. Десять лет трудов позволили им поправить дела и создать вино, которое обрело известную популярность. А потом в один из мартовских дней пришел торнадо и полностью уничтожил все виноградники. Плохо застрахованное дело было обречено на банкротство. После этого отец так и не смог оправиться.

Веселые танцоры двигались на редкость слаженно. Можно было подумать, что они чем-то связаны друг с другом. И Джонатан вдруг почувствовал, как в нем растет желание присоединиться к ним и тоже отдаться на волю властного ритма музыки. Он постоял в нерешительности, охваченный непонятной робостью, и закрыл глаза, ощущая, как ритм ударных заставляет вибрировать все тело. Он уже совсем решился, и шаг его стал раскованным, как вдруг его схватили за руку. Отпрянув назад, он открыл глаза. Перед ним стояла молодая женщина, и ее тонкие смуглые пальцы мягко держали его руку. Цыганка. Такая тоненькая, что тело ее почти терялось в складках темного платья.

– Дай погадаю, прочту твое будущее.

Она глядела на него красивыми черными глазами. Взгляд был пристальный, глубокий и доброжелательный, хотя она и не улыбалась. А вокруг, потоком обтекая их, бурлила шумная толпа.

Теперь взгляд цыганки переместился на руку Джонатана. Ее теплые пальцы медленно протискивались между его пальцами, и их мягкий нажим был похож на ласку. Его смутила откровенная чувственность прикосновения. Она чуть склонилась над его ладонью. Он замер и не сопротивлялся, почти наслаждаясь вынужденной близостью. К тому же ему было интересно, что же она предскажет.

У цыганки было бесстрастное лицо с правильными чертами, длинные загнутые ресницы и красиво заплетенные в косу густые черные волосы.

Вдруг брови ее сильно нахмурились, и на лбу образовались морщинки. Она медленно подняла голову, и лицо ее исказилось. Джонатан поймал ее изменившийся взгляд, и у него кровь застыла в жилах. Она и сама, казалось, была в замешательстве, более того, изрядно напугана и встревожена.

– В чем дело?

Она молча тряхнула головой и выпустила его руку.

– Что ты такого увидела?

Цыганка отступила назад и опустила глаза. Лицо ее словно окаменело. Джонатану стало не по себе.

– Что? Да что случилось? Говори!

Она неподвижно смотрела перед собой, губы ее еле заметно дрожали.

– Ты скоро…

– Ну?!

– Ты скоро…

Она вдруг резко развернулась на каблуках и бросилась бежать.

– Лиза, подожди! – раздался из толпы чей-то громкий голос.

Это крикнула другая цыганка, в сравнении с тоненькой девушкой она смотрелась гораздо внушительнее. Но та, кого она назвала Лизой, уже убегала, с кошачьей гибкостью пробираясь сквозь толпу.

Джонатан бросился за ней, но в этот миг дорогу ему пересек велосипедист, потом еще один. Целое семейство на колесах промчалось перед ним, не оставив ни малейшей лазейки. Он очень рассердился и, уже на грани паники, высматривал цыганку в толпе, боясь потерять из виду. А ее во что бы то ни стало надо было догнать и все узнать.

Как только путь освободился, он снова бросился вдогонку. Но цыганка была уже далеко, и теперь он еле ее различал в мешанине тел и лиц. Он чувствовал, что проиграл… Но верить отказывался. Догнать, догнать любой ценой! Он поднажал, работая локтями и расчищая себе дорогу с одержимостью сумасшедшего. На него со всех сторон сыпались возмущенные возгласы прохожих, но он ни разу даже не обернулся, не сводя глаз с ускользавшего силуэта и больше всего боясь потерять его из виду. Был момент, когда ему показалось, что он ее нагнал, и он помчался еще быстрее. И тут сильная мужская рука оттолкнула его назад.

– Эй! Вы так кого-нибудь с ног собьете!

Он не ответил и рухнул между двумя японскими туристами. На ноги ему удалось встать, только прокатившись несколько метров. Где она? Да где же она? Он лихорадочно вглядывался в толпу. Его кто-то толкал, он перед кем-то извинялся… Обшаривал глазами море людских лиц… Скорее! Вдруг где-то справа мелькнула длинная черная коса. Джонатан изо всех сил бросился туда, вытянув вперед руки, чтобы удобнее было прорываться сквозь толпу, и кричал, чтобы ему дали дорогу. Да пропустите же, черт вас возьми!

И тут он разглядел ее профиль – это точно была она! Он помчался зигзагами и наконец ее догнал, с последним рывком ухватив за руку.

Цыганка быстро обернулась, и взгляд ее ударил, как выстрел. Джонатан задыхался, она тоже была уже без сил. На лице ее сверкали капли пота, оттеняя черные глаза, ноздри в бешеном ритме расширялись и опадали.

– Говори! Я имею право знать!

Она, задыхаясь, глядела на него, но губы ее были сжаты.

– Я хочу знать, что ты увидела! Скажи мне!

Он крепко ее держал. Проходящие мимо люди толкали их. Девушка продолжала не мигая на него смотреть. А он не знал, что же делать.

– Скажи, сколько ты хочешь, и говори!

Она молчала.

Джонатан в отчаянии стиснул ей руку. Глаза ее чуть потемнели от боли, но она молча продолжала его разглядывать, словно скованная запретом. Губы ее были плотно сжаты.

И тут он понял, что она ничего не скажет. Они стояли друг напротив друга и сверлили друг друга глазами. И он выпустил ее руку.

На удивление, она не убежала, а осталась стоять на месте. Он растерялся:

– Ну пожалуйста…

Она не сводила с него глаз. Толпа расступилась перед ними, а потом снова сомкнулась, окружив их плотным кольцом.

Джонатан молчал, ни о чем больше не прося. Да он больше ничего и не ждал.

А она вдруг медленно, словно против воли, произнесла:

– Ты скоро умрешь.

Потом повернулась и исчезла в толпе.

4

Не каждый день вам объявляют о вашей смерти. Предсказание в форме смертного приговора потрясло Джонатана. Совершенно оглушенный, он оказался один в толпе прохожих, приводивших его в отчаяние своим прекрасным настроением.

Но ближе к вечеру здравый смысл постепенно начал брать верх. До сего дня он никогда не обращал внимания на всяких предсказателей, ясновидцев, гадалок на картах и прочих астрологов. Для него все они были одним миром мазаны: все морочили головы простым людям и наживались на их доверчивости. Он, Джонатан Коул, много учился и считал себя человеком интеллигентным. Ну нельзя же быть таким дураком, чтобы во все это поверить! Да ладно, прежде всего не надо позволять сбить себя с толку.

«Не надо позволять сбить себя с толку», – без конца повторял он спустя два дня. Но в тех рассуждениях, к которым он прибегал, чтобы себя успокоить, что-то не клеилось. Слова цыганки явно не были продиктованы соображениями выгоды: она убежала, так ничего с него и не спросив…

Не думать об этом. Почувствовав, что к нему возвращается способность трезво мыслить, он решил отвлечься на новости в смартфоне или погрузиться в полученную почту. Еще хорошо помогало обдумывать планы на будущее. К примеру, увольнение из фирмы. Как только приличные результаты позволят ему еще увеличить доход, он арендует дом попросторнее, чтобы у Хлои была своя комната, когда она будет к нему приезжать. А то ему уже осточертело разбирать и собирать раскладушку в гостиной. А потом можно будет подумать о смене автомобиля: надо же доставлять себе маленькие удовольствия…

На третье утро Джонатан встал с головной болью. Боль долбила в одну точку и была очень сильной. Его воспаленному рассудку хватило нескольких секунд, чтобы усмотреть в этом связь. Тревога охватила его… и начала мучить. Прошло полчаса – и он взялся за телефон.

– Я бы хотел записаться к доктору Стерну.

– Минуточку, сейчас взгляну, когда у него будет время, – профессионально ответил безликий женский голос.

– Это… это очень срочно.

В трубке зазвучала тихая, вкрадчивая мелодия фортепиано. Он терпеливо ждал, а тревога все нарастала. В голове толпились беспорядочные мысли. Он уже видел себя в больнице, после операции на мозге. А сможет ли его страховка покрыть расходы на такое вмешательство?

– Не отсоединяйтесь, у меня параллельный вызов.

Снова, истекая нежностью, заиграло фортепиано.

Сквозь открытое окно долетали крики Гэри, пекаря и продавца маффинов. Задний двор его лавочки оканчивался лужайкой, которая примыкала к садику на заднем дворе дома Джонатана. В каникулы здесь играли его сыновья, а Гэри на них сердился и отчитывал при каждом удобном случае. Бедным мальчишкам доставалось ни за что ни про что. Надо заметить, что пекарню Гэри нельзя было назвать процветающей. Маффины ему удавались на славу, но посетителей было мало, и в конце месяца он еле сводил концы с концами…

Фортепиано все играло и играло. И тут Джонатан вдруг спохватился. Головные боли у него случались и раньше – так с чего он в этот раз так разволновался? Внутри поднялась волна гнева, и он в ярости отсоединился. И все из-за чертовой цыганки! Не внуши она ему тогда эти идиотские мысли, он бы до такого не дошел!

Он был вне себя. Злился и на цыганку, и на самого себя, что так легко повелся на воздействие. Да как она посмела говорить ему такие вещи! По какому праву? Что она, в сущности, о нем знала, спрашивается? И если ему действительно суждено умереть, то когда? Вот ведь в чем суть – разве не так?

Он вышел из дома, чтобы позавтракать на свежем воздухе. Времени было не так много, но ему хотелось с кем-нибудь поделиться мыслями, прежде чем отправиться к компаньонам.

На улице было еще свежо. Он глубоко вздохнул. Ну, хоть дышать-то еще можно бесплатно в этом подлом мире. Но они все равно найдут способ, как заставить платить – к примеру, за очистку воздуха. И он похвалил себя за то, что подписал петицию о запрещении автомобилей, особенно злостно загрязняющих атмосферу.

Чтобы сэкономить время, он завернул к Гэри. Уже на пороге его охватил запах свежепрожаренных кофейных зерен. Заведение особым весельем не отличалось: в углу сидел всего один посетитель. Но маффины были вкусные, хотя за такую цену могли быть и побольше.

Гэри молча подошел и еле слышно буркнул «здрасте». Над его маленькими сощуренными глазками чернели густые, вечно нахмуренные брови, а рот прятался в бороде. Все это вместе делало его похожим на большого медведя.

Он принял заказ еще менее приветливо, чем всегда, хотя вообще был скуп на улыбки. Нехватка радушия у него ощущалась во всем.

Высоко на красной кирпичной стене висел телеэкран, и с него смотрело лицо журналистки CNN, которая брала интервью у Остина Фишера, чемпиона по теннису. Если тот выиграет турнир, то побьет абсолютный рекорд по победам среди участников Большого шлема. Конечно, напряжение велико, не без колкости заметила журналистка, и прежде всего потому, что Остин Фишер пока так и не добрался до «Флашинг Медоус», чей скоростной корт ему явно не благоприятствовал, напомнила она, безошибочно нанося удар в самое больное место.

Джонатан вгляделся в лицо чемпиона, чей силуэт сейчас занял весь экран. На его одежде повсюду виднелся логотип фирмы «Найк». И сразу узнал кадры из того поединка, где теннисист одержал свою последнюю победу. Неулыбчивый от природы, он провел игру результативно и жестко, на грани беспощадности. Может быть, именно поэтому он и не возбуждал симпатий болельщиков, хотя и был воплощенным преодолением себя.

Жуя маффин, Джонатан вдруг обнаружил, что головная боль прошла. К концу завтрака он принял решение. Он разыщет цыганку и потребует от нее объяснений. Она должна объясниться. Нет ничего хуже неопределенности и всяческого тумана. Недосказанность овладевает разумом, и он отчаянно ищет ответы, которых ему так не хватает. А он вовсе не собирается провести остаток жизни в каких-то безумных размышлениях или жить в беспричинном страхе. В ближайшие выходные он все выяснит.

Он попросил счет и пересчитал сдачу. В прошлый раз он чуть не вляпался: Гэри вместо десяти долларов сдал ему пять. И Джонатан потом спрашивал себя, уж не нарочно ли он это сделал.

Остаток недели прошел спокойно. Он погрузился в работу, ежедневно сражаясь за результаты, которые они с компаньонами себе наметили.

Это поможет заткнуть рот Майклу, а то он уже сказал однажды, умирая со смеху: «Будь я клиентом, твоя физиономия мне бы доверия не внушала». И как только эта фраза всплывала в памяти, все существо Джонатана наполнялось жаждой реванша. Победить Майкла возможно – надо только работать без устали.

Настала пятница, и Джонатан вдруг понял, что присутствие Хлои на выходных помешает ему разыскать цыганку. А тащить девочку с собой на поиски немыслимо… Он чувствовал, что не в силах долго ждать. Ему необходимо увидеть цыганку и поговорить с ней. У него просто не хватит мужества мучиться еще целых восемь дней.

Кончилось тем, что он бросился к телефону:

– Анжела, это я, Джонатан.

Тишина.

– Алло?

– Да, я тебя слушаю, Джонатан…

– У меня тут… небольшое затруднение… Я…

– Могу угадать: ты занят в эти выходные?

– Нет, но… ну, если… в конце концов…

– Не виляй, Джонатан. А я вот занята. У меня много работы в огороде…

– Я просто хотел привезти Хлою в воскресенье чуть раньше, чем мы договорились.

Молчание.

В трубке послышался вздох.

И Джонатан не стал настаивать.

Наступили выходные. С высоты своих семи лет Хлоя, как обычно, щедро одаривала маленький дом прекрасным настроением. В субботу они отправились на Стинсон-Бич[5]. Всю ночь дул сильный ветер, и волны, чуть выше, чем обычно, с громким плеском бились в песок, обдавая все вокруг соленой водяной пылью.

Все утро Хлоя играла на пляже, выкопала в песке бассейн, построила замок. Но самым любимым ее занятием было носиться по кромке воды, подпрыгивая, когда накатывала очередная волна.

– Папа! Иди сюда, поиграем!

– Потом приду, милая.

Он следил за девочкой краем глаза, одновременно отвечая на письма клиентов. Если накопится слишком много сообщений и писем, ситуация выйдет из-под контроля.

– Папа, ну иди сюда!

Ей наконец удалось вытащить его к воде, и она с радостным визгом повисла у него на шее, обдав его ледяными брызгами. Протесты Джонатана потонули в ее звонких криках.

Пообедать они устроились в кафе «Парксайд», в тени большой зонтичной сосны. Ее разогретые солнцем иголки источали терпкий аромат. Потом Хлоя побежала на игровую площадку напротив кафе.

– Ну, пойдем, папа, ну пожалуйста, – упрашивала она.

– Беги, а я буду на тебя смотреть.

Джонатан завидовал ее способности так беззаботно радоваться жизни. Он наблюдал, как она играет, и пытался воспользоваться моментом. Но как тут расслабишься, если тебе еще надо сделать кучу вещей и ты знаешь, что, пока ты тут сидишь в бездействии, заботы растут как снежный ком? Заботы не давали ему позабыть о себе и, как колючки, впивались со всех сторон, притворяясь мыслями. Надо привести в порядок погреб, скопировать и сохранить тысячи фотографий, пока какая-нибудь досадная случайность их не уничтожила; съездить за покупками и не забыть запастись туалетной бумагой фирмы «Сопалин»; пока на дворе лето, покрасить ставни, чтобы не прогнили; помыть машину; полить сад и выполоть наконец проклятый клевер, пока снова не отрос. Ах да, черт возьми, вот еще что: ответить тетушке Марджи, которая прислала ему о своих новостях очаровательное письмо, написанное от руки. Теперь таких уже не пишут. И ответить надо было еще месяц тому назад… Позор…

В мозгу вдруг возник образ тех двух цыганок. Он представил себе, как они промышляют вдоль дамбы, возле Пирса-39. Еще целых восемь дней ждать… Жестокая все-таки штука, такое ожидание!

– Папа, ну, давай же…

Джонатан тряхнул головой и попытался улыбнуться. Ну какое там играть с дочкой, когда навалилось столько проблем?

Но Хлоя не унималась и подбежала к нему:

– Тогда расскажи мне какую-нибудь историю!

– Ладно, расскажу.

– Да! Да! Вот здорово!

Она снова повисла у него на шее.

– Так вот… это история…

Тут зазвонил мобильник. Высветился номер клиента, встречи с которым он искал уже дня два.

– Милая… одну минуту – это очень важный звонок. И прежде всего не шуми. Тихо!..

На следующий день они поехали на велосипедах вдоль побережья и, доехав до Ломбардских Ворот, повернули на запад и оказались спиной к проклятой дамбе. Теперь их путь шел по тропе в парке Пресидио, среди красивых маленьких домиков и высоких хвойных деревьев, четко выделявшихся на фоне неба. Ослепительный сапфировый океан простирался насколько хватало глаз и едва колыхался под порывами теплого ветра. Время от времени из-за поворота выныривал стройный силуэт Золотых Ворот, словно какой-то хитрый художник забавы ради перегородил залив росчерком оранжевой кисти. Хлоя что есть силы азартно крутила педали своего маленького велосипеда, радость в ней била через край, с губ не сходила широкая улыбка, и Джонатан невольно заражался этим детским счастьем. Он даже позабыл о страшном предсказании. Но тут из-за поворота показалось Национальное кладбище, и панорама тысяч белых крестов, рассыпанных по холмам, до конца прогулки словно привязала к нему свинцовый груз.

Джонатан привез Хлою к матери точно в назначенное время. И, как обычно, улыбнулся, чтобы скрыть рану, которую всякий раз наносило ему расставание. Дождавшись, когда дверь маленького желтого дома закроется, он быстро уехал. Девятнадцать ноль одна. Кто знает? Туристы, конечно, уже разошлись с дамбы по отелям, а воскресные гуляки – по домам. Но попробовать стоило. Любое занятие облегчает тревогу.

Он поборол желание резко рвануть с места – не хватало еще заплатить штраф за превышение скорости, – потом добрую четверть часа колесил по портовому кварталу в поисках, где бы припарковаться. Когда он бежал к дамбе, все внутри у него сжалось от волнения. Его охватил страх, и чем ближе он подбегал к месту, тем сильнее, до судорог, напрягались ноги. Против ожиданий, на дамбе было еще полно людей – все наслаждались прекрасным, тихим вечером. Чтобы ничто не загораживало обзор, Джонатан забрался на скамейку и принялся осматривать набережную вдоль и поперек. Однако никаких следов цыганок не обнаружил. Он перешел площадь, прочесывая взглядом толпу в поисках длинной черной косы, вглядываясь в лица. Ничего. Потом дошел до самого конца дамбы, вернулся и, как часовой, готовый крикнуть «кто идет?», начал настороженно обследовать другой пирс. Безрезультатно. В полном разочаровании он подошел к разносчику мороженого.

– Чем могу служить? – спросил мороженщик, человек лет пятидесяти, с матовым лицом и жесткими, неаккуратно постриженными иссиня-черными волосами, которые падали ему на лоб.

– У меня только один вопрос: вы видели здесь сегодня цыганок? Ну, тех, что гадают по ладони…

Мороженщик прищурился и с подозрением спросил:

– А зачем они вам?

– Одна из них мне… предсказала будущее, и я хотел бы порасспросить ее поподробнее… Попросить о втором сеансе. Вы их знаете?

С минуту мороженщик внимательно его разглядывал.

– Они тут были ближе к вечеру. А где они сейчас – не знаю.

– Они все время здесь бывают по выходным?

– Я не отслеживаю, где они бывают. Мадам, что у вас за духи?

Джонатан еще раз обшарил взглядом толпу и нехотя отправился к машине. Может, повезет в следующие выходные. Но в глубине души он в это не верил и чувствовал, что надо отказаться от дальнейших попыток, а о глупом предсказании, которое ничего не доказывает, просто-напросто забыть. Ведь если бы линии на ладонях говорили о нашей жизни, ученые давно бы знали об этом – разве не так? А потому лучше всего позабыть всю эту чушь, и как можно скорее. Перевернуть страницу – и баста.

Он вдруг вспомнил своего факультетского приятеля Джона, который когда-то, вооружившись маятником, предсказал, что у него будет… сын. Джонатан не удержался и улыбнулся и в тот же миг увидел перед собой цыганку. Но это была другая цыганка, та, что постарше и покрепче, – это она окликнула убегавшую гадалку, назвав ее Лизой.

И теперь он в буквальном смысле слова наскочил на нее:

– Где ваша подружка? Мне надо ее видеть!

Ничуть не испугавшись, она смерила его суровым взглядом.

– Что тебе надо? – грубо отрезала она. – Ты и так уже виделся с моей сестрой. Чего тебе еще?

Не дожидаясь ответа, она резко схватила его руку и принялась отгибать пальцы. Он сморщился, но подчинился.

– Лиза тебе все сказала, – бросила она, высвободившись. – Ты скоро умрешь. Так написано.

– А кто позволил вам говорить такие вещи? Это возмутительно – внедрять такое в человеческие головы!

– А если не хочешь слушать, чего тогда вернулся?

– Но когда мне суждено умереть? Когда?

Она пренебрежительно взглянула на него, и в глазах ее не было ни следа хоть малейшей жалости.

– Ты уже сейчас должен быть мертвецом. Считай, что тебе повезло. Но в этом году точно сдохнешь. А теперь оставь нас в покое.

Ярость, с какой она это произнесла, буквально пригвоздила Джонатана к месту. Совершенно опустошенный, он смотрел ей вслед.

5

Последующие дни были особенно тяжелыми.

У Джонатана было такое ощущение, что ему крепко дали по голове. Получалось, что он, поначалу отказавшись верить первой цыганке, теперь принял ее всерьез. А ее сестрица… Вот уж гнусная, наглая баба, он ее просто возненавидел. Но хуже всего было то, что он почувствовал… искренность ее слов. В них не было ни малейшего сострадания или сопереживания, но они были… искренни. И звучала в них грубая вольность, обезоруживающая и опустошающая.

Конечно, можно быть искренним и тем не менее заблуждаться и ошибаться, даже если уверен в себе. Не суть важно… Но Джонатана все это загнало в какое-то оглушенное, безгласное состояние. Он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног, а жизнь его готова рухнуть. Вопросом, сколько проживет, он никогда не задавался, а теперь вдруг понял, что конец уже виден, и эта мысль была неприемлема и невыносима.

Он попытался вернуться в русло нормальной жизни: вставал в положенное время, безропотно выполнял все свои рабочие обязанности. Но предсказание цыганки не давало ему покоя, и в глубине души он спрашивал себя: а так ли уж она неправа?

В таком полулетаргическом состоянии он провел целую неделю, потом встряхнулся и решил отправиться к доктору Стерну. Тот назначил анализы крови, рентген, сканирование, МРТ – в общем, полное обследование. Просмотрев результаты, он бесстрастным голосом сообщил, что при отсутствии даже незначительных симптомов заболевания страховая компания вряд ли согласится считать случай страховым, и набросал смету в семь тысяч восемьсот долларов за лечение, отчего Джонатан просто лишился дара речи.

Все это он пережил как огромную несправедливость. Он был богат и вполне мог бы пройти курс лечения и со временем выздороветь. День за днем он с горечью обдумывал такую рекомендацию, а потом успокоился. В конце концов, все медицинские обследования ничего не дают. Если он должен умереть, он умрет в любом случае. От судьбы не уйдешь. Разве не об этом свидетельствует история Катерины Медичи? Ее астролог Руджери предсказал ей, что она умрет вблизи от Сен-Жермена. Всю жизнь она держалась в отдалении от мест, носивших это имя, вплоть до того, что велела прекратить строительство дворца в Тюильри, потому что его хотели возвести слишком близко от Сен-Жермен-л’Оссеруа. Но однажды она заболела, и настолько серьезно, что к ней вызвали священника. Уже в агонии она повернулась к нему и, собрав последние силы, спросила, как его имя. Тот ответил приветливым, ободряющим голосом: «Жюльен де Сен-Жермен». Глаза престарелой королевы вылезли из орбит от ужаса, и она испустила дух.

Джонатан устал. Он чувствовал себя как птица, которой заряд дроби на лету изрешетил крылья.

И все-таки он продолжал цепляться за привычную жизнь, хотя ему все труднее становилось улыбаться, когда положено, и играть роль отца, соседа, да и просто мужчины. Встречи, сделки, упрямство клиентов, подписи, уличные пробки, недостигнутые цели… Да, господин клиент, нет, господин клиент… А потом еще беготня по магазинам, стирка, мытье посуды, уборка дома, вынос мусора, счета, заявления… Снова началась ежедневная борьба, началась жизнь, что утратила было свой вкус, а теперь снова обрела – тот самый вкус, оценить который он раньше был не в состоянии, а теперь его задним числом облагородила грядущая гибель. Ценность жизни понимаешь только тогда, когда она оказывается под угрозой.

Отныне смерть постоянно реяла над Джонатаном, накладывая на его жизнь тонкий, еле уловимый отпечаток. Если не считать страха, который в глубине души постоянно его терзал, мозг его избавился от всего, что раньше очень занимало внимание. К примеру, от привычки тешить себя в печальном настоящем, щедро разбрасывая по территории будущего разные приятные посулы: как проведет будущий отпуск, как купит новую мебель, пару новых ботинок, новую машину. От надежд на счастливый случай, а прежде всего на то, что настанет день, когда он сможет наконец переехать в более просторный дом. Все будущее, о котором он мечтал до сих пор, оказалось отнятым. Исчезло. Ему оставалось только то, что он уже имел, то есть хмурое, полное проблем настоящее, без всякой надежды на перемены.

И однажды утром, когда надо было вставать и отправляться на работу, он вдруг понял, что так продолжаться не может. Его больше ничто не волновало – любая мотивация исчезла. И не было сил подняться.

Смятение, в котором он пребывал, привело к тому, что он начал вообще сомневаться в смысле своего существования. Зачем это все? К чему все это приведет? Непрерывно работать, сражаться с трудностями, чтобы потом явиться в магазин и удовлетворить несколько потребностей, навязанных обществом, ощутив при этом ничтожное и недолгое удовлетворение? А потом опять работать, чтобы в следующие выходные получить ту же возможность? Так что же такое жизнь, как не чередование рабочего остервенения и пустых, эфемерных удовольствий?

Его честолюбивое стремление превзойти самого себя и обогнать Майкла по цифрам продаж теперь просто обесценилось. Стало не более чем источником смехотворной мотивации, лишенной всякого реального интереса. А разве имела хоть какой-то смысл сама его работа? Подписывать все больше и больше контрактов… А на черта это, в сущности, нужно?

Джонатану было необходимо передохнуть, остановить эту сумасшедшую гонку, отступить назад, чтобы правильно оценить, что же происходит. Надо было решить, чем заполнить остаток жизни. Если уж ему действительно предстоит умереть к концу года, то как он хотел бы прожить эти последние месяцы?

Он собрал сотрудников и объяснил, что вопросы личного характера вынуждают его сделать паузу. Его отсутствие не должно ни в какой мере сказаться на их финансовом положении: разделение прибылей прописано в контракте, который каждый из них подписал. Контроль над делами будет осуществлять ассистент.

– И долго тебя не будет? – спросил Майкл.

Джонатан глубоко вздохнул. На этот счет у него точных мыслей не было.

– Сколько понадобится времени, столько и не будет…

Анжела от комментариев воздержалась.

В этот день Майкл вежливо проводил его до дверей кабинета.

– Я прекрасно понял, что что-то не клеится, – сказал он, понизив голос. – Послушай, ты действительно отдохни и подумай над моим предложением.

Вернувшись домой, Джонатан побросал в дорожную сумку минимум необходимых вещей, прыгнул в свой старенький белый «шевроле» и выехал на шоссе номер 101, которое вело на юг. Утренний туман уже рассеялся, и ослепительно-голубое небо показалось ему огромным.

6

– Итак, с нами снова Ева Кэмпбелл, наш специальный корреспондент на корте «Флашинг Медоус».

– Да, Тони, представьте себе, Остин Фишер только что выиграл первый тур US Open. Он одним махом справился с симпатичным австралийцем Джереми Тейлором, игроком, который занимает сорок третье место в мире. Безупречный матч, по трем сетам счет 6:2, 6:4, 6:3. Остин Фишер стоит рядом со мной…

– Ты что, всегда ешь, уставившись в телевизор? – сказала Анжела.

Они сидели на террасе кафе возле открытого окна, и Майкл не сводил глаз с экрана телевизора, что висел внутри на стене.

– Бьюсь об заклад, что он выиграет турнир.

– Гениально! – пропела Анжела со своим неподражаемым сарказмом.

– Имей в виду, он побил рекорд побед в турнирах Большого шлема, он…

– Это в корне изменит мою жизнь.

С этими словами она взяла с тарелки гамбургер и впилась в него зубами.

– Ну признайся, это же неверо…

Анжела, с полным ртом, перебила его:

– Хлоя перестанет будить меня по ночам, ей не будут больше сниться кошмары…

– Подожди…

– Клиенты станут подписывать контракты не торгуясь…

Майкл прыснул со смеху:

– Анжела…

– Да нет, валяй, продолжай смотреть. Меня же тут нет…

– Слушай, ну экран болтается у меня перед глазами, и невозможно не смотреть…

– В любом случае ты с успехом сопротивляешься желанию поговорить с дамой, которая сидит напротив.

Майкл расхохотался:

– А ты, похоже, вовсе не собираешься делать из меня новую мишень для разрядки дурного настроения…

Анжела тоже улыбнулась. Майкл налил ей вина.

– Как думаешь, Джонатан быстро вернется или застрянет? – спросила она.

– Уверен, что вернется.

Анжела нахмурилась:

– Прошлый раз ты думал как раз наоборот…

– Да… но я считаю, что он с собой справится и вернется к работе. Видишь ли, чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к выводу, что он из тех, кому нужно за кого-то или за что-то зацепиться. А здесь он все время в связке с жизнью.

– Ты что, решил испортить мне настроение и меня же в этом упрекнуть?

Майкл улыбнулся:

– Да нет… просто я думаю, что ты попусту тратишь время на всякие надежды. Напрасный труд.

– Ты, видно, и в самом деле хочешь испортить мне аппетит?

– Ну ясно же было, что у вас сложилась невыносимая ситуация…

Анжела вздохнула и откусила еще кусок гамбургера.

– До чего же все мужики подлецы и трусы…

– Благодарю за обобщение…

– И абсолютно не способны брать на себя ответственность…

– Ну, о Джонатане этого не скажешь.

Анжела пожала плечами:

– В тот день, когда я вошла в дом и обнаружила там какую-то девицу с голой грудью, знаешь, что он мне заявил? Никогда не догадаешься.

– Ну и что он заявил?

– «Это не то, что ты думаешь… это наша новая няня… я наконец нашел…»

Майкл снова улыбнулся:

– Должно быть, это вызвало у тебя шок.

– А я его спросила, уж не подверг ли он няню тестированию на лактацию. Для девочки семи лет.

Майкл расхохотался.

Анжела откусила еще кусок и принялась жевать, глядя в пустоту.

– А хочешь, я тебе кое-что скажу? – спросил Майкл, немного отдышавшись.

– Валяй.

– Если бы я был на твоем месте, то это я ушел бы из компании. Чтобы раз и навсегда перевернуть эту страницу.

– Это моя работа. И я рада, что сюда пришла…

– Я только высказал свое мнение.

– Ни за что в жизни! Слышишь?

– Да я просто так сказал…

– А мне теперь придется поднимать Хлою в одиночку, и я же еще должна искать новую работу, а время бежит… Еще чего!

– Мне твоя реакция понятна, но тебе надо подумать о своих интересах абстрактно, а не только в зависимости от Джонатана.

– Не вечно же мне приносить себя в жертву…

Майкл отпил глоток вина.

– Послушай, ты не спеши и подумай. Если изменишь мнение, скажи мне. Может, у меня будет к тебе одно предложение.

Камера вышла из режима зума, и стало видно всю террасу целиком, а потом Райан ее вообще выключил.

Это не шло ни в какое сравнение со вчерашней съемкой, где Джонатан на четвереньках, шаг за шагом вырывает с корнем клевер и поливает лужайку гербицидом, как и все. Он выглядел таким идиотом, что Райан сразу расхохотался. Видео имело успех: сто четырнадцать лайков и семнадцать комментариев.

Райан отхлебнул глоток кока-колы.

На террасе он заметил двух молодых парней, занятых оживленным разговором. Он навел микрофон, настроил звук и включил камеру.

7

Шоссе номер 101 идет вдоль берега залива Сан-Франциско километров двадцать, потом сворачивает в сторону и часа через два пути снова возвращается к океану в районе Монтерея[6]. Дальше к югу растительность становится все гуще и пышнее и пейзажем завладевают сосны, источающие аромат отпуска.

Солнце стояло еще высоко, когда старенький «шевроле» Джонатана въехал в аллею, обрамленную кипарисами и бугенвиллеями[7]. Из-за поворота вынырнул дом, где жила его тетушка. Белый домик в обрамлении зелени излучал истинное непритязательное очарование.

Джонатан выключил двигатель и открыл дверцу. Нежный аромат цветов сразу вернул его на тридцать лет назад. Ему тогда было шесть лет, они с родителями только что вернулась из Франции, и его впервые привезли к тете Марджи. Едва он вылез из машины, его сразу околдовал запах роз, клематисов и жимолости, который окутывал домик райским ароматом, будто бы какая-то фея рассыпала над домом и садом пригоршню волшебного порошка. И теперь, тридцать лет спустя, цветы источали тот же аромат и будили те же чувства.

Джонатан пошел к дому. Под ногами поскрипывал гравий. Метрах в ста внизу, прячась за ветвями столетних сосен, потрепанных ветрами множества зим, спал темно-голубой океан.

Тетя Марджи появилась на крыльце с той же улыбкой, какой ее лицо лучилось тридцать лет назад, когда они увиделись впервые. Глаза все так же сияли радостью, живостью и даже озорством, не свойственным людям ее возраста.

Жизнь ее была полна диковинного и необычного. Джонатан знал, что она трижды была замужем и профессий имела примерно столько же, сколько и мужей. Во-первых, археология: она занималась изучением строения черепа первых обитателей планеты, предпочитая людям окаменелости, и проработала в профессии больше двадцати лет. Потом она заявила, что живые люди гораздо интереснее мертвецов, и принялась изучать биологию. После нескольких лет работы в лаборатории она создала собственный фонд, суть деятельности которого Джонатан представлял себе смутно. Какие-то исследования в областях, давно заброшенных наукой. Она уже лет десять как вышла на пенсию, но оставалась почетным председателем фонда. У него было подозрение, что она никогда всерьез не перевернет эту страницу и будет поддерживать контакт с исследователями.

– Твоя комната готова, – сказала Марджи. – Можешь оставаться, сколько захочешь!

Они обнялись.

– От тебя уже давно не было известий, – сказала Марджи. – А потому я сделала вывод, что у тебя, наверное, не так уж много неприятностей.

– Марджи!

Она коротко рассмеялась. Конечно, она была права, и в глубине души Джонатан почувствовал себя виноватым: он действительно редко навещал тетку без повода, хоть и очень ее любил. Наша суматошная жизнь порой вынуждает нас оставлять без внимания тех, кого мы любим.

– Я месяц назад получил от тебя письмо и хотел ответить, да все времени не было…

– Рада тебя видеть, ты совершенно правильно поступил, взяв отпуск. Нельзя все время крутить педали, упершись лбом в руль: от этого дуреешь.

Он получил во владение приготовленную для него комнату на втором этаже. Комната была чудесная, с белыми стенами и очаровательной, давно вышедшей из моды мебелью, выкрашенной в пастельные тона. Воздух в комнате чуть застоялся. По стенам повсюду были развешаны картины, гравюры и старые фотографии, сделанные в Индии, в Египте и на Ближнем Востоке – в тех местах, где хозяйка дома побывала с археологическими экспедициями. На столике в изголовье кровати лежала книга Карла Ясперса[8]. Джонатан подошел к окну и распахнул его. Петли слегка скрипнули, и комнату наполнили ароматы сада. Вид на океан открывался потрясающий. За пышно разросшимся садом уходила в бесконечность густая синева. Джонатан высунулся из окна и полной грудью вдохнул лазурный воздух.

Шум и грязь большого города казались ему теперь далекими, как и все треволнения его работы.

Наутро он был неприятно удивлен, обнаружив очередную неисправность в автомобиле. Внутри сразу вспыхнул протест, граничащий с яростью: неужели беды и здесь его настигнут? Что же, значит, он обречен от них отбиваться до конца дней? Может, и вправду у него такая судьба?

– Ну что, так и будешь еще двадцать лет об этом вспоминать? – насмешливо спросила Марджи, заметив его замешательство.

– О чем?

– Да об этой поломке.

– Ну… да нет, конечно. С чего бы?

– Ну и забудь сразу же! – хитро заявила она.

Он удивленно на нее уставился.

Она смотрелась такой тоненькой и хрупкой рядом с красивой стелой, стоявшей в этом уголке сада. Стела была точной копией той, что она когда-то нашла в Аравии в самом начале своей карьеры. Изящно высеченный обелиск покрывали надписи на арамейском языке.

– И не говори мне, что эта железяка способна повлиять на твое настроение!

– Главное, теперь придется звонить владельцу станции обслуживания, сетовать, что ремонта надолго не хватило, снова злиться, торговаться, может, и пригрозить… Устал я со всеми бодаться.

Марджи рассмеялась.

– Не вижу, что тут смешного.

– Ох, бедняга ты мой!

– Ну что ты смеешься?

– Ты мне сейчас очень напомнил моего первого мужа! Ему жизнь тоже представлялась непрерывным сражением, где ежеминутно надо было выстоять. А моя обычная жизнерадостность приводила его в бешенство. Он считал меня везунчиком, счастливицей, которую все беды обходят стороной, в то время как на него они сыплются непрерывно и он ежедневно должен от них отбиваться. И только под конец жизни до него дошло, что большинство невзгод были следствием его взгляда на мир, а не причиной.

Она ушла в дом, оставив Джонатана один на один с решением проблемы, которое ему, кстати, показалось не особенно удачным.

– А пока, – крикнула она из кухни, – можешь взять мой старый драндулет: ему невредно будет размяться. Я его вывожу из гаража примерно раз в неделю, когда езжу за покупками, и он, должно быть, смертельно скучает.

– А твоя страховка позволяет?

– Без проблем.

Дверь гаража с устрашающим скрежетом распахнулась, и оттуда дохнуло застоявшимся воздухом с легким запашком плесени. Старый темно-красный кабриолет «триумф» с черным, слегка поблекшим капотом, должно быть, сошел с конвейера в начале семидесятых.

Автомобиль прокашлялся и, глухо ворча, без труда тронулся с места. Джонатан откинул верх и надел солнечные очки.

Через несколько минут он уже колесил по узким безлюдным дорогам Биг-Сура[9] среди зеленеющих горных склонов, круто обрывавшихся к морю. Прибрежный воздух был напоен множеством запахов, и на небе сияло вечное солнце. Джонатану все-таки удалось выдернуть себя из беспокойной и тревожной повседневности, и теперь ему отчаянно хотелось наслаждаться каждой секундой. Если уж ему и вправду суждено умереть молодым, надо на полную катушку использовать оставшееся время, не давать обыденности себя подмять и не жаловаться на судьбу. Если бы жизнь состояла только в том, чтобы пользоваться всеми радостями, что она предлагает, то лучшего места, чем это, он вряд ли нашел бы. И он дал себе слово радоваться каждому мгновению и не думать о смерти.

Под конец недели он уже излазил множество прелестных уголков побережья, нырял в прозрачную воду безымянных бухточек, дремал, растянувшись на песке и глядя на звезды. Потом вместе с Марджи ел вкуснейшие пирожные, рецепты которых она ревниво хранила в тайне. Он бродил по кромке воды, слушая крики чаек, отплясывал на открытой террасе ночного клуба, сполна наслаждался флиртом без продолжения и каждый вечер любовался закатом с бокалом шардоне в руке.

Однако связи с привычным миром он, разумеется, не терял. Электронные сообщения и новости на сайтах газет составляли слишком большую часть его жизни, чтобы он мог без них обойтись. На одни письма клиентов он отвечал сам, а другие переправлял ассистентке. И день за днем старался быть в курсе всего, что происходило в мире.

Отдых явно шел ему на пользу, и он вел беззаботное существование, полностью погружаясь в состояние блаженной лени.

Однако шло время, и он начал ощущать внутри себя еле заметную пустоту. Праздность была, конечно, приятна, но в конечном итоге не приносила ни удовлетворения, ни особой радости. Удовольствия следовали одно за другим, но быстро теряли остроту, толкая его на поиски новых развлечений. И он начал понимать, почему сладкая жизнь многих отпрысков богатых семей так быстро приводила их к тяжелым наркотикам.

Его же проблема была в другом – во времени. Время все ускоряло и ускоряло свой бег. Ему казалось, что дни, даже почти ничем не занятые, пролетают в мгновение ока. Он чувствовал, что такое существование промелькнет очень быстро, а вместе с ним – и остаток жизни.

Ему хотелось найти способ удержать время. Когда он был мальчишкой, обычный послеобеденный отдых казался ему бесконечно долгим. А когда повзрослел, жизнь понеслась бешеным аллюром и каждый прожитый год казался короче предыдущего. К тому же его приятель-физик как-то сказал ему: с точки зрения восприятия человек достигает середины своей жизни к шестнадцати годам.

8

Ну что ты будешь делать, а? Одна пошлятина лезет, хоть бы еще смешно было…

Алюминиевая крышечка банки с шипением открылась, Райан сорвал ее, и она со стуком упала на пол. Кока-кола потекла в стакан, заполняя его густой, искрящейся пеной. Райан, не дожидаясь, когда пена осядет, поднес стакан к губам. Знакомый запах. Крошечные пузырьки лопались, обдавая лицо пылью капелек, щекотавших кожу. Он отпил несколько глотков, поставил стакан и вытер губы рукавом черной тенниски.

Вот уже два дня, как он ничего не выкладывал в блог, и теперь чувствовал, как в нем просыпается голодный тигр.

Он прошел через гостиную в спальню и задумчиво уставился в окно.

Взгляд сверху вниз на анфиладу палисадников и на такие же палисадники домов, стоящих вдоль соседней улицы, редко приносил что-нибудь стоящее.

Единственный, кого он увидел, был Гэри, который сидел в белом пластиковом кресле на травке у себя в саду и читал почту и газеты. Видок – просто со скуки сдохнешь. Продавец маффинов пожимал плечами, отбросив очередной конверт. Заснуть можно от такого зрелища..

В других садиках – ничего, в ближайших домах – та же картина. А ведь иногда ему удавалось поймать украдкой кусочек какой-нибудь интимной сцены.

Раздосадованный, Райан вернулся в гостиную и внезапно застыл, застигнутый любопытной мыслью. Ведь глупость проявляет себя не только в словах или в поступках. Ее можно обнаружить и в манере поведения. Тогда комизм приходит с повторами. Ну да, так и есть: этот увалень Гэри, в конце концов, очень смешон в своей идиотской печали. До того смешон – ну хоть фельетон с него пиши… Если сделать так, чтобы пользователи каждый день дожидались от Гэри забавных пожиманий плечами над почтой, это была бы просто умора.

Райан вернулся в спальню и навел камеру на Гэри. Зум. С двадцати четырех метров микрофон улавливал малейший звук, и было слышно, как шуршит бумага каждого вскрытого конверта. Этот микрофон – просто чудо техники. Гэри, взятый крупным планом, вскрыл конверт и нахмурил брови, доставая письмо. Прочел и снова как по команде поднял плечи. Райан расхохотался. Ну конечно! Гэри был настоящий комедийный персонаж, и еще какой! И теперь его надо вывести на сцену…

Ясное дело, это более рискованно, чем заснять какую-нибудь компанию в общественном месте. Ну да ладно – вероятность того, что интернет-пользователь из Миннеаполиса знаком с лузером из Сан-Франциско, близка к нулю. К тому же Райан предпринял некоторые меры предосторожности. Его блог располагался на подвижном сервере. Чтобы до него добраться, надо было идентифицировать и оконтурить множество защищенных серверов. Из-за такого пустяка никто не станет заморачиваться.

Пятнадцать минут спустя Райан кликнул «enter» – и изображение Гэри появилось в блоге, а он тем временем печатал название: «Из жизни тупиц. Эпизод 1». Райан не сомневался: этот эпизод откроет собой длинную серию.

9

– А не хочешь побродить пешком?

Предложение Марджи застало Джонатана врасплох.

– Ну да, тут вокруг полно всяких тропинок. По ним редко кто ходит, но, знаешь, места там очень красивые.

Мысль была хороша, и он с удивлением принялся заново открывать те уголки побережья, которые видел, сидя за рулем «триумфа». Скорость притупляет ощущения, а когда все видишь вблизи – совсем другое дело.

Природа здесь была удивительная, богатая и благоухающая. Одни склоны покрывали ярко-зеленые кустарники, и сквозь их гущу порой проглядывали дикие орхидеи. Другие поросли хвойными деревьями, с их благотворной тенью. А ближе к океану попадались секвойи с красными, словно изваянными стволами. Каждую прогулку сопровождал птичий гомон, а однажды к вечеру Джонатан увидел величаво парящего в небе кондора.

Гора сменяла гору, пологие спуски, изнурительные, захватывающие дух подъемы – и так без конца. Стоило только подняться по склону, как открывался совершенно другой вид, а порой в горловине ущелья появлялось море. Пейзаж все время менялся, каждый раз вызывая у Джонатана неподдельное изумление. Одна и та же панорама после опасного восхождения выглядела еще грандиознее, чем с автомобильной площадки. Может, то была гордость преодоления? Или природа приберегала лучшие красоты для тех, кто платил за них силой и отвагой?

Но тут, на фоне всей этой полноты жизни, Джонатан пережил настоящий шок: однажды во время долгого перехода у него перестал брать мобильник! Поначалу чувство оборвавшейся нити, прекратившейся связи вызвало протест и даже настолько встревожило, что после очередного подъема он всякий раз доставал мобильник и поднимал его вверх, к небу, словно хотел получить сообщение из космоса. Так Моисей вздымал свой жезл. Но все было напрасно.

Вначале у него возникло ощущение, что он изолирован, отрезан от мира, а потом он вдруг осознал, что никогда еще не был так тесно с ним связан. Не было больше СМИ, которые выбирали для него худшие из всех событий, происходивших на земном шаре, не было писем и эсэмэсок, которые знакомые могли прислать ему в любое время дня и ночи, и каждое сообщение служило доказательством, что о нем помнят. Нет, то, что он испытывал сейчас, было ощущением иного порядка, абсолютно новым: он ощутил связь с самим собой – со своим телом, чувствами, с внутренним миром. И при этом он был удивительно связан с Землей, с миром зверей и растений.

Каждый час пути оживлял в нем это пламя, открывал доселе неизвестное богатство. А может, это богатство просто долго дремало внутри с тех самых пор, как Джонатан позабыл о его существовании.

Душевный подъем нарастал день ото дня. Горечь и хандра, некогда обитавшие внутри, исчезли бесследно. Все больше и больше эти пешие походы наполняли его совершенно новым чувством – чувством благодарности. Благодарности по отношению к красоте мира, к жизни, которая наконец-то приносила радость и спокойствие, доселе неизведанные. И ему, привыкшему злиться и ворчать на все на свете, теперь хотелось сказать «спасибо». Он и сам не понимал, кого и за что он благодарит. Он посылал свою благодарность вселенной, словно бросал в море бутылку с запиской. Благодарность за то, что живет, за то, что дышит, видит, слышит, чувствует… А все эти цыганские предсказания скорой смерти не в счет. Он жив здесь и сейчас – вот что действительно важно.

У тетушки Марджи были свои мысли на этот счет, и однажды вечером, когда они сидели в саду в уютных ротанговых креслах на мягких подушках, она ими поделилась. Она принесла дымящийся чайник, куда, по обыкновению, добавила ложечку меда и… каплю водки.

– Природа возвращает нам то, что отняло общество.

– Что?

– Нашу цельность.

– А точнее сказать можешь?

– Мы – существа цельные, и природа подводит нас к тому, чтобы мы это прочувствовали очень глубоко. А вот общество создает внутри нас нехватку этой цельности. Оно умеет заставить нас поверить в то, что нам чего-то все время не хватает для счастья. Оно мешает нам довольствоваться тем, что мы имеем, и тем, что мы есть, и без конца заставляет думать о нашей неполноте, о несовершенстве.

Эта мысль особенно сильно отозвалась в Джонатане. Состояние полноты, цельности, о котором говорила Марджи, целиком соответствовало тому, что он переживал наедине с природой. Это состояние души было далеко от бесцветных и, по сути, обманчивых удовольствий, в которые он с головой бросился в первую неделю. Все это он объяснил Марджи.

– Да, конечно, это совсем другое дело! – хитро улыбнулась она. – В первую неделю ты пустился во все тяжкие, предался греху!

– А ты не увлекаешься по части упреков за грехи? Это с бутылкой-то водки на столе? У самой было целых три мужа…

Марджи расхохоталась:

– Милый мой племянник, я же никогда не говорила, что грешить плохо!

– Тогда я тебя не понимаю…

– Если бы ты владел арамейским, ты бы понял…

– Ну и глупо: я в лицее изучал французский и испанский.

Она улыбнулась и налила ему еще чашку чая.

– Наши церковники долго старались внушить нам чувство вины и объявляли грех ужасной моральной виной… И все из-за ошибки в переводе…

– Из-за ошибки в переводе?

– Да, слово, которое произнес Иисус и которое перевели как «грех», звучит так: khtahayn, и означает оно скорее «ошибка», в том смысле, что деяние не соответствует цели. И то же самое происходит, когда Иисус говорит о том, что дурно, плохо: он пользуется словом bisha, которое скорее означает «неадекватно». Короче, «согрешить» не значит совершить зло, а значит ошибиться и удалиться от цели.

– От цели? Но… от какой цели?

– А… в этом-то все и дело, – сказал она, подливая в чашки еще чаю. – Христиане, иудеи и мусульмане ответят, без сомнения: «обрести Бога». Буддисты ответят: «обрести просветление». Индусы – «достигнуть освобождения». А остальные скажут: «обрести счастье»… Но, по сути дела, это одно и то же. Как написано в индийских Ведах: «Истина едина, многочисленны имена, которые дают ей мудрецы».

– Обрести счастье, – задумчиво повторил Джонатан.

Он отпил глоток теплого ароматного чая. Свет вокруг них постепенно мерк. Вдали поверхность океана отражала последние отсветы дня, которые переливались в небе красным и оранжевым. Сад, погруженный в покой, дышал безмятежностью. Даже птицы притихли, словно наслаждаясь в тишине красотой этого мига.

– То есть ты говоришь, что моя ленивая неделя повела меня не в том направлении, какое нужно?

– Да, и ты сам это почувствовал. Впрочем, все могут это почувствовать. Людей привлекают легко достижимые удовольствия, а как только они их получают, будь то удовольствия чувственные, плотские или просто вечер, проведенный у телевизора за переключением каналов, потом остается привкус разочарования – разве не так? Удовлетворения нет: эти удовольствия нас не насыщают. Это испытали все. Это прекрасно описал еще Спиноза в семнадцатом веке.

– Ну, если Спиноза описал…

– К тому же в этом нет ничего дурного. Правда, это не принесет тебе того, что ты ищешь, ведь наши поиски более или менее осознанны.

Джонатан задумался на несколько минут.

– А как… как ты сама это объясняешь?

Марджи воодушевилась:

– Всю ту ленивую неделю удовольствий ты искал то, что в какой-то мере могло сделать тебя счастливым, и искал это вне себя самого, так? В ресторанах, ночных пирушках, в магазинах – в общем, где попало.

– Так.

– Так вот, вне себя самого ты никогда счастья не найдешь. Ты можешь гоняться за кучей всякой всячины, но в этом направлении нечего ловить. Это все равно что искать гробницу Нефертити в Америке.

– Хм…

– И чем больше ты будешь искать радостей вовне, тем усерднее станешь приучать свой мозг к поиску внешнего источника этих радостей. При любых обстоятельствах наш мозг понуждает нас поступать так, как он считает наиболее полезным для нас. Но проблема в том, что он принимает решения, опираясь на наш жизненный опыт. И если ты все время «подсовываешь» ему внешние источники удовольствий, он примется уводить тебя в сторону от тебя самого.

Джонатан кивнул:

– Наверное, именно поэтому все религии долгое время заставляли своих адептов отказываться от поисков удовольствий.

– Да, хотя это зачастую приводило к воспитанию в нас чувства вины. А это тем более не ведет к счастью… Ведь можно же радоваться тому, что себе позволишь! И если уж поддался искушению – наслаждайся на полную катушку!

Джонатан задумчиво улыбнулся:

– Понимаешь, дело в том, что меня тянет к удовольствиям. Если уж быть честным с самим собой, то именно для этого я и вкалываю. Чтобы заплатить за то, что меня прельщает, и удовлетворить хотя бы часть своих желаний.

– Догадываюсь. Как и большинство из нас. А поскольку полного удовлетворения не наступает, то после исполнения желаний нам снова хочется чего-то нового, неизведанного, того, что раньше и в голову не приходило. И начинается бесконечный бег за возникающими по ходу дела желаниями.

– Может быть.

Марджи отпила еще глоток чая.

– Буддисты это прекрасно поняли. Они считают желания причиной наших страданий. Потому и призывают вообще освободиться от желаний.

– Освободиться от желаний…

– Полностью.

– Ух ты… Теорию я понимаю, но вряд ли когда-нибудь стану ее приверженцем.

– Почему?

– Потому что, сдается мне, именно желания и заставляют меня жить.

– Заставляют жить?

– Вот-вот. Если мне ничего не хочется, то я не знаю, что заставит меня идти дальше. Это как мотор, понимаешь? И это хорошо, потому что придает мне сил и энергии для борьбы. Если я избавлюсь от желаний, то наступит… что-то вроде большой пустоты. Понимаешь, я представляю себя дзен-буддистом, который ничего не делает, потому что ничего не хочет, и мне становится… грустновато. Меня это угнетает.

Марджи улыбнулась:

– Ох, милый мой, ты так говоришь, потому что наше общество дало тебе возможность ощутить только мимолетное удовольствие от исполнения желаний и не удосужилось предоставить тебе случай прочувствовать истинную радость, идущую изнутри.

– Возможно…

– Когда твои родители хотели тебя порадовать, что они для тебя делали?

– Ну… не знаю, что-нибудь дарили…

– А что именно дарили?

– Как это?..

– Ну, как они выбирали подарок?

– Понятия не имею… но думаю, что как-то угадывали, какую игрушку мне хочется.

Марджи с понимающим видом покачала головой.

– Ага… какую игрушку хочется… А на день рождения?

– Конечно подарок.

– А на Рождество?

– Тоже. Подарки.

Марджи наклонилась вперед и налила еще чаю.

– Понимаешь, ведь твои родители действительно хотели доставить тебе удовольствие. И они, несомненно, желали тебе счастья.

– Уверен.

– Но им было невдомек, что тем самым они приучали тебя к мысли, что счастливыми становятся, только когда получают от кого-то то, что хотелось.

– Понимаю…

– Но на самом деле это полнейшая ошибка. Чем чаще ты ищешь удовлетворения вовне, тем острее чувствуешь его нехватку. И чем больше идешь на поводу у своих желаний, тем меньше удовлетворения получаешь.

Джонатан медленно кивнул.

– Это вошло в нашу культуру, глубоко в нас засело. Нас к этому приучили. А потом происходит то, что ты описал минуты две назад: в жизни тобой движет удовлетворение желаний. Улавливаешь? Соображаешь, до какой степени ты к этому приучен? А потом мы гробим себя на работе, не понимая, что нам вовсе не нужно то, за чем мы бежим…

Джонатан задумчиво глядел вдаль. По глади океана медленно скользил парусник.

– Согласен, все это прекрасно, но мне-то что делать, чтобы побороть свои желания? Если они сидят во мне, я ничего не могу поделать…

– Прежде всего не надо с ними бороться.

– Что-то я совсем перестал тебя понимать.

– Если ты борешься со своими желаниями, это означает, что одна часть тебя чего-то хочет, а другая часть с этим борется.

– Так и есть.

– И получается что-то вроде внутренней войны с самим собой.

– Называй как хочешь.

– Но обычно мало кто рискует! Именно поэтому в большинстве случаев те, кто придерживается диеты, терпят поражение. Понимаешь, когда ведешь сражение с самим собой, несомненно одно: кто-то из вас должен проиграть!

Джонатан вопросительно на нее взглянул:

– В чем же тогда выход?

Марджи покачала головой:

– На самом деле я не думаю, чтобы из человека можно было что-нибудь изъять, будь то его желания или еще что-нибудь. Если у тебя регулярно возникает непреодолимое желание получить подарок или погрызть чипсов, черта с два ты с ним справишься. Попробуй – желаю удачи.

– Я не про то.

– Мы ничего не можем из себя удалить или прогнать. Мы можем только добавить.

– Добавить?

– Ну да, добавить в свой мир что-то такое, что будет сильнее наших желаний, сможет их пересилить, насытить нас и до такой степени осветить нашу жизнь, что мы о них просто позабудем. Именно позабудем. Они испарятся, исчезнут сами собой.

– И что же это такое, что их пересилит?

– Думаю, то, что позволит нам понять, кто мы на самом деле и для чего созданы. То, что принесет нам удовлетворение и ту радость, что прячется в самой глубине нашего существа.

Джонатан несколько мгновений молча на нее смотрел.

– И… как мне это найти?

Марджи наклонилась к нему и шепнула доверительно:

– Поищи внутри себя.

Джонатан не сводил с нее глаз, и этот шепот раздавался глубоко в его сознании.

Он глубоко вздохнул. Время, казалось, застыло, и деревья в притихшем саду затаили дыхание…

– А для этого, – сказала она, – надо согласовать пространство и время только для себя. Позволить всему проясниться… Научиться расшифровывать послания собственного сердца, собственного тела…

Слова Марджи словно плыли в мягком вечернем воздухе под мерцающими звездами. Она улыбалась, и ее лучистые глаза озаряли каждую морщинку прекрасного лица, вылепленного богатой, насыщенной событиями жизнью.

– Я не уверен, что получал послания, о которых ты говоришь, и у меня не возникает впечатления, что мне когда-нибудь приходилось их отгонять…

– В наше время это происходит со всеми, в большей или меньшей степени.

Джонатана ее слова не особенно убедили.

– А тебе случается уставать? – спросила Марджи.

– Как и всем.

– Когда мы устаем, наше тело требует отдыха, а мозг – сна. А мы что им предлагаем? Кофе!

Джонатан медленно кивнул, вспомнив, чем он только не пичкал себя, чтобы поддержать в рабочем состоянии.

– А хандра на тебя время от времени не накатывает? – спросила Марджи.

Джонатан вздохнул:

– Случается, что накатывает, конечно.

– И что ты в таком случае делаешь?

– Что делаю? Ну… не знаю… А зачем что-то делать?

– Вспомни, когда это в последний раз с тобой случалось.

– В последний раз… О’кей, это было…

– Это меня не касается. Скажи только, что ты предпринял, когда это почувствовал?

– Очень просто: съел четыре кусочка шоколада… Нет, восемь…

– И сразу стало легче?

– Не совсем, но на тот момент я получил удовольствие. Это уже кое-что.

– А потом что ты сделал?

– Кажется, включил телевизор.

– Вот видишь: снова та же схема. Мы ищем в окружающей жизни разрешения наших внутренних проблем: шоколадка, то есть удовольствие, пришедшее извне, и телевизор, то есть поток информации и эмоций, которые тоже родились не в нас самих.

– Это тяжелый случай, доктор?

Марджи усмехнулась:

– Как говорил Пауль Вацлавик[10], который, кстати, жил тут неподалеку, «это скверно, но не смертельно!»

– Ты меня успокоила…

– Наверное, это лучше, чем глотать таблетки, хотя схема снова та же! Однако, когда ты заболеваешь, твой первый рефлекс…

Джонатан отозвался тоном человека, который признал себя побежденным:

– Принять лекарство.

Марджи рассмеялась и подлила ему чаю.

– Поверь мне, решение большинства наших проблем лежит внутри нас.

– Вижу…

– И это величайшая из иллюзий нашего времени. Мы все меньше и меньше прислушиваемся к себе. Впрочем, мы и сами порой не знаем, как хотим обустроить собственную жизнь. К тому же мы все время стремимся соответствовать каким-то нормам, которые нам чужды, которые нам навязывает общество, и тем самым губим себя.

– Нормам?

– Ну да, нормам или кодексам, назови как хочешь. Кодексу поведения, кодексу воззрений и, прежде всего, кодексу вкуса. Мне порой кажется, что мы и любим-то не потому, что так нам нашептывает сердце, а потому, что того требует некий кодекс. Разве это мы выбираем, что носить, какой купить телефон, что пить или какие фильмы смотреть?

– Да, но знаешь, в наши дни это неизбежно. Мы же постоянно общаемся, а значит – влияем друг на друга. И в этом нет ничего плохого.

– Конечно, плохого ничего нет, но в условиях постоянного общения неплохо бы прислушиваться и к самим себе, чтобы все-таки жить своей жизнью, а не чужой.

Джонатан вспомнил свои долгие путешествия один на один с природой и острое, доселе неизведанное чувство единения с самим собой.

– Чтобы жить своей жизнью, – повторила Марджи, – необходимо прислушаться к тому, что исходит из глубины нас самих. К тем посланиям, что шлет нам наша душа. Однако наша душа, как ангел, шепчет таким тихим, таким слабеньким голосом, что нужно напрягать слух. Как сможешь ты различить его в непрерывном гомоне? Как тебе удастся обратить на него внимание, если твой разум постоянно занят тысячами вещей, лежащих вне тебя самого?

– Ну, может, и не тысячами…

– Подумай, какое количество разной информации постоянно сваливается на тебя, какое количество сигналов ты получаешь.

– Погоди, сейчас угадаю: ты предлагаешь отказаться от телевидения, Интернета, социальных сетей, от видеоигр и потоков мейлов и эсэмэсок…

– Я ни от чего не отказываюсь – все это очень полезно, если быть начеку и не дать заманить себя в ловушку. А знаешь, почему люди оказываются в зависимости от всего этого?

– Нет.

– Да потому, что все это возбуждает в нас эмоции, а человек чувствует себя живым только тогда, когда переживает эмоцию. И ему хочется еще и еще. Поэтому он и торчит непрерывно в социальных сетях. Как только сообщение его затрагивает, возникает эмоция. Нас будоражит какое-нибудь известие? Снова эмоция. На какую-нибудь страну обрушился ураган? Эмоция. Повторяю еще раз: в этом нет ничего дурного, но, по мере того как нас затягивают переживания, пришедшие извне, мы теряем связь с самими собой. Чем чаще наши эмоции возникают в результате воздействия извне, тем меньше у нас возможностей вызвать из глубины нашего сознания собственные мысли, чувства и побуждения к действию. Это все равно что жить в вагонетке американской горки, которая весь день болтается из стороны в сторону, и непонятно, где ее машинист и куда она нас завезет.

Джонатан медленно и задумчиво кивнул.

– Ты ведь знаешь, – продолжала Марджи, – зерну трудно пустить ростки в почву, задушенную чужими растениями-захватчиками. Чтобы свет пробился к нам, ему нужно немного места.

Взгляд Джонатана рассеянно блуждал вокруг. Над океаном поднималась луна, и сад, наполнившийся резкими тенями, стал похож на черно-белую открытку.

Марджи снова заговорила:

– Если мы не даем себе времени прислушаться к собственной душе и воспринять то, что исходит из самой ее глубины, то мы рискуем никогда себя не понять…

Она замолчала и откусила кусочек имбирного бисквита.

– Как это?

– Когда человек не понимает сам себя, он позволяет иллюзиям командовать своей жизнью.

Джонатан поднял на нее глаза:

– Иллюзиям?

– Ну да. У каждого есть свои иллюзии по поводу жизни, и эти иллюзии толкают нас в том или ином направлении. Наше глубинное сознание понимает, что от реальности все это далеко – и мы ступаем на ложный путь. Но к своему сердцу мы не прислушиваемся и позволяем иллюзиям затащить нас на их лодку и лишить нас истинной свободы. Так мы и становимся рабами собственных иллюзий…

– Что-то я не очень тебя понимаю…

Марджи отпила несколько глотков чая.

– Значит, мне надо проиллюстрировать мои рассуждения… О! Возьмем, к примеру, моих мужей.

– А у тебя и вправду когда-то были мужья?

– Когда любишь, то их может быть и много! Мой первый муж был человек харизматичный и властолюбивый. Его иллюзия состояла в том, что люди недостойны доверия, а потому он сам должен всеми командовать и все проверять. В любых обстоятельствах его навязчивой идеей был контроль над ситуацией, а прежде всего – над всеми окружающими! Однако жизнь обязательно заставит наши воображаемые страхи трансформироваться в реальность. Опасливые мучают сами себя, те, что боятся не достичь вершин, терпят поражение, а те, кто боится, что их сбросят вниз, в конце концов там и оказываются. И когда, не имея доверия к людям, начинаешь всех проверять, то никакого контроля не получается. Попробуй начать контролировать жену – и она тебе тут же изменит. Дети начнут бунтовать, а народ под жестким контролем устроит революцию.

– Ты поэтому его бросила?

– Он пытался заставить меня отказаться от экспедиции в Египет. Можно подумать, что я возьму и влюблюсь в какую-нибудь мумию.

Она окунула кусочек бисквита в чай и медленно его смаковала.

– А твой второй муж?

– О, этот был совсем другой. У него была иллюзия считать себя самым умным в мире. И потому он обращался со всеми свысока. Он выслушивал людей, слегка отступив назад, словно постоянно оценивал, какую еще глупость они сморозят. Я уж не говорю о его презрении к проявлениям любого чувства… Обычно он вскользь холодно бросал несколько слов, которые были призваны показать собеседнику, что в его суждениях недостает разума. Думаю, излишне говорить, что мы потеряли многих друзей….

– Но почему ты говоришь, что его интеллект был всего лишь иллюзией?

– Иллюзией была его вера в превосходство собственного интеллекта. У того, кто мнит себя самым умным, обычно наблюдается так называемая склеенность интеллекта.

– Склеенность интеллекта?

– Да. Я не собираюсь тебе читать краткий курс биологии, но попробую объяснить на пальцах. У нас имеется три мозга…

– Анжела сомневалась, что у меня есть хоть один, а у меня, оказывается, целых три.

– Если сказать более точно, у нашего мозга три структуры, и каждая более или менее развита. У нас имеются стволовые структуры, то есть мозг архаический, доставшийся в наследство от наших предков-рептилий, живших четыреста миллионов лет тому назад, задолго до появления доисторического человека. Эта структура мозга дает нам простейшие рефлексы: выживания, борьбы за территорию, агрессивности. Есть люди, у которых эти черты развиты сильнее, чем у других, и они наделены способностью к действию и быстротой реакции. Они любят власть, деньги, секс…

– Наши политики!

Марджи расхохоталась.

– А остальные структуры? – спросил Джонатан.

– Есть еще лимбическая структура, благодаря которой мы способны проявлять эмоции и чувствовать эмоции других. Эта структура отвечает за развитие нашей способности общаться. Она возникла с появлением млекопитающих, которые должны были брать на себя заботы о детенышах, не способных выжить без опеки взрослых особей. И наконец, есть третья структура, неокортекс, то есть кора, вместилище того, что мы называем разумом: логического мышления, способности к формированию понятий и так далее…

– Понимаю…

– Идеалом было бы найти равновесие между тремя структурами, то есть обладать и активностью, и эмоциональностью, и способностью к абстрактному мышлению.

– Вот у твоего второго мужа, наверное, был хорошо развит неокортекс…

– Можно и так сказать. Но интеллект ведь не сводится только к разумности. Он зиждется на равновесном пользовании всеми тремя структурами нашего мозга. А у него были затруднения в эмоциональной сфере. Он плохо знал себя и хорошо видел недостатки других. Он был из тех, кто никогда не прислушивается к голосу сердца, а потому не понимает ни собственных желаний, ни собственных чувств. О моих желаниях и чувствах я уж и не говорю…

– А вы общались после развода?

– До меня дошло известие, что его сразила болезнь Альцгеймера. Страшный конец для человека, который всегда считал себя интеллектуалом высшей пробы…

– Бедняга.

– Ну, он достаточно быстро забыл, чем заболел.

Марджи отпила еще глоток чая.

– Мой третий муж резко отличался от первых двух. Счастье он искал в своем статусе. Это, несомненно, наибольшая из иллюзий… Поначалу я была от него в восхищении, но обманулась. Настал день, когда я поняла, что он гоняется за всем, что позволяет ему упрочить положение в обществе и придает ему значительности. Начиная с титулов и элегантной осанки и кончая маркой машины и изящными остротами, которыми он так и сыпал в разговоре. Знакомства он тщательно выбирал, сообразуясь с тем, какой вес они ему придадут. У него ничто не шло от сердца – все было продиктовано жаждой признания. Думаю, он в конце концов так зациклился на самолюбовании, что уже ничто не могло сделать его счастливым. Ему хотелось все большего почитания и поклонения, словно он и так уже не достиг вершины своих стремлений. Несомненно, у него была потребность успокоиться, компенсировать нехватку самоуважения, которую он тщательно прятал… Когда я решила стать биологом, он делал все, чтобы этому помешать. Ведь быть мужем археолога – это классно. А вот биолог – это нечто более обыденное.

Джонатан не смог удержаться от смеха.

– Его сбила машина, – безучастным тоном сказала Марджи.

– Какой ужас!

– Да нет, совсем наоборот!

– Как ты можешь так говорить?

– Это был «роллс-ройс» на выезде из какого-то замка после вечеринки с обильной выпивкой. Для него – не смерть, а мечта! Представь себе, если бы его переехал какой-нибудь драндулет в занюханном пригороде…

– Марджи…

– Его завещание было исполнено пункт за пунктом: грандиозные похороны, где присутствовали все сливки местного общества, «Реквием» Моцарта в исполнении оркестра и хора, надгробие шикарнее, чем у Рональда Рейгана. Весь свет был сражен наповал. А я – ничуточки. Понимаешь, в сравнении с Тутанхамоном он был просто мелкой сошкой…

10

Человек глубоко вздохнул, раза три посмотрел на мяч для гольфа, потом на его предполагаемую траекторию. Потом чуть передернул плечами, слегка отклонившись назад. Майкл сдержал смешок. Всякий раз, когда Джон Дейл примеривался к мячу, у него возникало это движение, похожее на нервный тик. Смешнее не найдешь, хоть умри.

Сухой стук – и мяч взлетел очень высоко, описав длинную дугу, перед тем как упасть на землю и застыть в неподвижности.

– Недурно, – сказал Майкл с одобрительной улыбкой. – Неплохая свечка.

Оба поглядели друг на друга на ходу. Утренняя дымка рассеялась в лучах солнца, озарившего ярким светом площадку для гольфа в парке Золотые Ворота в Сан-Франциско. Над полем стоял острый запах свежескошенной травы. Видневшийся вдали океан нынче был неспокоен. На волнах белели пенные гребешки.

– Ну так что, вы где – все еще со своими компаньонами?

– Дело движется – я в этом уверен.

– Вы мне это говорите уже три месяца, и по-прежнему ничего не меняется…

– Я вас предупреждал, что дело будет долгим. Для них эта компания как ребенок, плоть от плоти, и они не смогут просто так взять ее и разрушить.

– Но это вопрос даже не вчерашнего дня…

Джон Дейл остановился и посмотрел на Майкла.

– А если мне самому с ними переговорить?

– Боже избави! Я с ними знаком уже пять лет и знаю, чем их пронять…

– Тогда почему все так долго? По-моему, такое предложение, как мое, убедит кого угодно.

– Когда речь идет о чувствах, деньги решают отнюдь не все. Чужому они компанию не продадут. Здесь надо, чтобы посредником был я. Я их дожму, но на это понадобится время. Из ничего ведь ничего и не получится.

Джон Дейл с сомнением хмыкнул.

– Доверьтесь мне, это дело верное.

Они двинулись дальше к зеленой площадке вокруг лунки. Вдали несколько парусников готовились выйти в море, несмотря на зыбь. Было видно, как они прыгают на волнах.

Майкл глубоко вздохнул. Он прекрасно понимал, что долго так держать Джона он не сможет. Захотев выиграть по всем позициям, он рисковал все потерять. Ну хорошо… он, однако, не собирается удовлетвориться доходом с продажи своей доли и позволить компаньонам получить столько же, поскольку они ничего для продажи не сделали и даже не приняли участия в торге. В конце концов, тем лучше. Они низкооплачиваемые работники, причем настолько, что будут готовы продать свои акции за четыре-пять сотен долларов, когда Джон готов заплатить по две тысячи.

«…На этой гигантской молочной ферме, Дэн, стоят рядами сотни коров. Там так мало места, что они не могут даже повернуться. И непонятно, могут ли они лечь ночью. Но что более всего поражает, Дэн, так это то, что последствия такого содержания уже сказались на них. В это трудно поверить, но представьте себе, их копыта дошли до такого состояния, что они не могут на них стоять. Копыта превратились в гигантские когти, которые загибаются во все стороны и закручиваются вокруг себя. Надо сказать, зрелище чудовищное, и знаете, Дэн, нельзя удержаться от мысли, что как молочные животные они свою жизнь завершили. Вот-вот настанет день, когда их отправят на бойню, и их путь закончится у нас в тарелках».

«Благодарю вас, Тиффани. Это был наш специальный корреспондент на ферме близ Денвера, штат Колорадо. Далее, как всегда, обзор новостей: на прямой линии из Дохи, столицы Катара, Джереми Стенсон. Джереми, представители ста девяноста стран собрались, чтобы обсудить глобальное потепление. В конечном итоге была принята резолюция?»

«Здравствуйте, Дэн. Официальный представитель только что вышел с пресс-конференции. Делегаты всех стран заслушали отчеты экспертов здесь, в Дохе. Почти все ученые пришли к сходным выводам: в лучшем случае можно говорить о потеплении минимум на четыре градуса по Цельсию, считая от настоящего момента и до конца века. Четыре градуса, Дэн, кажутся нам такой малостью, ведь мы горожане и любим тепло, но, как напомнили ученые из французской делегации, в прошлом известна эпоха, когда глобальная температура была на четыре градуса ниже, чем сейчас. Подумать только, Дэн, ведь речь идет о ледниковом периоде… Да, вы совершенно верно меня поняли. Четыре градуса – на самом деле огромная цифра в масштабах планеты. Ученые предсказали, что к концу века эти лишние четыре градуса по шкале Цельсия полностью растопят альпийские ледники в Европе, а это означает, что в долине Роны, одной из крупных французских рек, не останется ни капли воды и Прованс превратится в пустыню. Этот образ, кажется, способен поразить умы, однако, Дэн, конгресс так и не пришел ни к какому решению. Руководители государств всего лишь решили собраться еще раз через два года в Париже, чтобы обсудить возможные размеры и…»

Джонатан выключил радио и уселся в ротанговое кресло возле открытого окна спальни на втором этаже дома. Он посмотрел на океан и глубоко втянул в себя воздух. Ищи в себе, сказала Марджи. Не так-то это легко – найти счастье внутри себя, когда весь мир завертелся вкривь и вкось. Трудно отвлечься от того, что все на свете идет не так.

Он попытался отогнать от себя дурные мысли. Ну почему общество развивается так нескладно? Его охватило смешанное чувство гнева и бессилия. Надо было дослушать репортаж до конца. Может быть, журналист имел в виду, что имеется петиция, которую надо подписать прямо сейчас, а может быть – и проект манифеста. Надо будет порыться в Интернете.

Ищи в себе. Джонатан на несколько мгновений закрыл глаза, пытаясь создать пустоту в сознании. Когда же он их снова открыл, то увидел на голубом утреннем небе побледневшую луну. Луна… Анжела… Их долгие вечера в саду незадолго до рождения Хлои. Они часами разговаривали о звездах, о том, как переустроить мир. Анжела… Трудно в этом сознаться, но ему ее не хватало. Несмотря на скопившуюся в душе горечь и против нее, и против их несправедливого разрыва, основанного на нелепых упреках. Что он мог сделать, если ему попалась нянька-нимфоманка? Но Анжела ничего не желала знать. В непримиримой принципиальности она была верна себе. Точно так же когда-то она упрекала его в том, что он слишком много работает и мало времени уделяет семье. «Я для тебя вообще не в счет», – заявила она однажды. И не понимала, что он делал все это ради нее. Ради нее и Хлои.

Джонатан встал и нашарил в кармане куртки бумажник. Вот уже несколько лет он не видел эту фотографию, но знал, что она прячется где-то здесь. По иронии судьбы она выскользнула из его страховых документов. Он осторожно ее взял, и у него защемило сердце. В то время он снимал Анжелу только на черно-белую пленку. Так она выходила боле похожей и более трогательной. На этом снимке она была в белом кружевном лифчике, и аппарат схватил непередаваемо очаровательное выражение ее лица, когда она с наигранным гневом протестовала, не желая, чтобы ее фотографировали. Брови нахмурены, а глаза смеются, и все вместе совершенно неотразимо.

В это время в дверь постучали, и на пороге появилась тетушка Марджи с подносом в руках. Джонатан украдкой сунул фото в рукав.

– Кофе заказывали?

– Марджи, я тебя обожаю.

На подносе стоял прелестный фарфоровый кофейник, две чашки и бутылочка виски. Как видно, Марджи напрашивалась в гости. Она подошла поставить поднос на маленький столик возле окна, но неловким движением чуть было его не опрокинула. Джонатан быстро вытянул руку, чтобы помочь – фотография выскользнула из рукава и упала на землю. Он проворно поднял ее и уже собрался заговорить о чем-нибудь другом, как послышался мягкий голос Марджи:

– Ты ведь так и не перевернул эту страницу, а?

Он не ответил.

Она разлила кофе и пододвинула чашку племяннику:

– Держи, мой хороший.

Джонатан взял чашку. От кофе исходил крепкий, бодрящий аромат.

– А если взять и рассказать ей все, что ты чувствуешь? – тихо спросила она.

Джонатан слегка напрягся, помолчал несколько мгновений, потом отозвался:

– Напрасный труд. Мы с ней уже сто раз и говорили, и обсуждали. Я сделал все, чтобы доказать, что ее упреки в мой адрес ни на чем не основаны. Напрасно.

– Я не об этом. Я не предлагаю тебе что-то объяснять, просто расскажи, что у тебя на душе.

– Разве это не одно и то же?

Она вздохнула:

– Бедный мой Джонатан, ты столько лет прожил в браке, а женщин совсем не знаешь.

Джонатан озадаченно на нее взглянул.

– Женщине не нужны твои рациональные доводы по поводу создавшейся ситуации. Объяснять, вечно объяснять… Ах, мужчины вообще ничего не понимают… Все, что ей нужно, – это услышать, что ты ее любишь и никого, кроме нее, не любил…

– Но это нелогично…

– Да плевать на логику, когда речь идет о двоих! Тут вопрос чувства, а не математики!

Джонатан долго молчал. Нет, он не понимал, как сможет снова заговорить об этом с Анжелой. Да она его просто выгонит. А ему очень не хочется стать посмешищем. Нет, этот вопрос надо закрывать и быстро менять тему разговора.

– Я слышал по радио возмутительный репортаж. О промышленном животноводстве. Вот где ужас!

– Ох…

Он снова сел и откинулся в кресле.

– Тяжело обрести внутренний покой, когда живешь в эгоистичном и жестоком мире, с которым приходится все время бороться.

Марджи присела на подоконник, посмотрела на племянника и перевела глаза куда-то вдаль, за окно.

– Это верно, – сказала она. – Мне тоже от таких новостей становится грустно.

Утренняя дымка окружала ее лицо мягким сиянием, под цвет бледным тонам платья. А морщинки на лице были похожи на еле заметные трещинки на оконном стекле.

– И тем не менее, – снова заговорила она, – негодовать против того, что побороть не можешь, разве не означает открыть ворота депрессии?

Это замечание поразило Джонатана, словно перед ним поставили зеркало, где отразилась малоприятная реальность.

Он молча глядел на тетку. Что правда, то правда – в такой ситуации он чувствовал себя до ужаса беспомощным, и это его мучило.

– Конечно, надо, чтобы кто-то восставал против скверных общественных порядков, а не сидел сложа руки и не вздыхал обо всем, что происходит, продолжая жить своей незаметной жизнью как ни в чем не бывало.

Марджи бросила на него сочувствующий взгляд.

– В тысяча девятьсот тридцатом году один протестантский теолог ввел в оборот замечательную молитву. Одни говорят, что он вычитал ее у Марка Аврелия, другие – что у Франциска Ассизского, но это не важно.

– И о чем молитва?

– «Господи, дай мне силы изменить то, что можно изменить, и спокойно воспринимать то, что изменить нельзя, и дай мне мудрость отличить одно от другого».

Несколько мгновений Джонатан пристально на нее смотрел.

– Что до меня, то я не могу оставаться в бездействии. В жизни необходимо видеть все в процессе развития, а не упадка.

– Это-то я понимаю. Но что ты хочешь со всем этим сделать? И что конкретно ты делаешь?

Джонатан поднял на нее глаза:

– Я со всем этим воюю. Насколько могу, отказываюсь от этого. Я борюсь…

Он помолчал, снова забрался в кресло, а потом сказал:

– Но временами я себя спрашиваю, к чему все это.

– Вполне возможно, что ни к чему.

– Спасибо – ты поднимаешь мой моральный дух.

Марджи глубоко вздохнула:

– Когда борешься с чем-то, бывает, что укрепляешь то самое, с чем борешься.

Джонатан нахмурил брови.

– Ты приведешь кучу возражений, – сказала она, – но тем не менее почти всегда это правило срабатывает.

– Не могу понять почему.

Марджи принесла еще кофе, как всегда горячий и ароматный.

– В этом есть глубокий смысл, и мне бы хотелось, чтобы он открылся тебе в результате одного опыта.

– Опыта?

– Я его для тебя организую с помощью своего фонда.

– Мне казалось, ты уже лет десять как отошла от дел.

Вместо ответа, она улыбнулась:

– А пока что могу привести тебе несколько наглядных примеров, если не возражаешь. Ну хотя бы в плане человеческих взаимоотношений. Представь себе: кто-то высказал мысль, которая кажется тебе абсолютно ложной, даже шокирующей.

– Представил.

– Если ты ему возразишь и раскритикуешь его идею, что произойдет? Он явно будет обижен и примется защищать свою точку зрения, чтобы не остаться в дураках. Его позиция оформится, и он уже не сможет изменить свое мнение. Оспаривая его идею, ты его в ней только укрепил…

– Понятно…

– В восемнадцатом веке во Франции монархия старого образца боролась с философами эпохи Просвещения, и дело кончилось тем, что движение окрепло и вылилось в революцию тысяча семьсот восемьдесят девятого года.

Джонатан кивнул головой.

– В России в начале двадцатого века, – продолжала Марджи, – царская полиция преследовала всех неугодных, будь то социалисты или либералы. В результате ожесточение оппозиции только увеличилось, чем и воспользовались в тысяча девятьсот семнадцатом году коммунисты.

– А я этого не знал.

– У меня есть еще более убедительный пример, – сказала она, вставая, – но посиди пока: мне нужно кое-что уточнить.

– Да ладно, не стоит…

– Очень даже стоит.

Она вышла из комнаты и несколько минут спустя вернулась с листком бумаги в руке.

– Помнишь, в две тысячи втором году американская администрация бросила лозунг «войны с терроризмом». В тот год Государственный департамент США насчитал по всему миру сто девяносто восемь терактов, в результате которых погибли семьсот двадцать пять человек. После десяти лет неустанной крупномасштабной борьбы с привлечением всех возможных средств американская администрация собрала сведения за две тысячи двенадцатый год: шесть тысяч семьсот семьдесят один теракт с гибелью более одиннадцати тысяч человек.

– Это успокаивает…

– Знаешь, по части здравоохранения – та же картина. Когда-нибудь мы с тобой об этом поговорим. Сегодня мне не хочется читать тебе лекцию по биологии.

– Все это прекрасно, но ведь и принимать все на веру тоже нельзя. Индивидуалистская и потребительская модель поведения, которая сделала всех несчастными, распространилась почти по всей планете, даже в те ее уголки, где царит самобытная, отличная от нашей культура. Она полностью все себе подчинила. И мне это отвратительно.

– Именно из-за своего стремления к гегемонии эта модель и разрушит сама себя. История нам это демонстрирует из века в век. Наполеону удалось завоевать пол-Европы, так? А когда он утратил власть, территория Франции была меньше, чем когда он к власти пришел… Вспомни Римскую империю, Священную Римскую империю германцев, Османскую империю, колониальные империи, Советский Союз… Все империи, что стремились навязывать свои порядки, распались.

Джонатана все это не до конца убедило, хотя слова Марджи, по сути, и внушали спокойствие. Он выглянул в окно спальни. Ночной сумрак постепенно рассеивался. Взяв в руки горячую чашку, он отпил глоток. Вкус был терпкий и бодрящий. Тепло разлилось по телу, и негодование стало понемногу стихать. Тихий голос Марджи отвлек его от раздумья.

– Поверь мне, борьба бессмысленна, и, как две с половиной тысячи лет назад говорил Лао-Цзы, «лучше зажечь свою маленькую свечу, чем проклинать тьму».

– Зажечь свою маленькую свечу, – с сомнением повторил Джонатан, задумчиво глядя в окно.

Луна исчезла, растворившись в сиянии неба, с которого сошла ночная дымка.

Марджи снова заговорила, спокойно и простодушно:

– Нас зачастую раздражает в других то, что мы не принимаем в самих себе.

Джонатан был готов парировать удар. Марджи его не щадила, хоть и говорила очень доброжелательно. Он уже совсем собрался вернуться к теме разговора, но, откровенно говоря, не видел, в чем состоит его ответственность за беды общества. Ну да, конечно, он, может быть, и не был великим мастером своего дела, но кто им был? Совершенных людей не бывает. Он считал, что ему не в чем себя упрекнуть. Если бы все люди были такими же «непорядочными», как он, Земля была бы раем.

Марджи наклонилась к нему, глаза ее блестели, почти смеялись, а в голосе появились доверительные нотки.

– Не ищи дьявола в других, лучше ищи божественное начало в себе.

Джонатан несколько мгновений пристально на нее смотрел. Он был раздосадован и немного обижен.

– Божественное начало во мне? Я считал, что в глубине души каждый грешен…

– Ну, знаешь, это, пожалуй, худшее из толкований, какое можно было сочинить. Как подумаю, к каким разрушениям в душах это привело… Последствия сказываются еще и сегодня…

– И все же Адам и Ева ослушались, – сказал Джонатан с иронической усмешкой.

Марджи тоже улыбнулась:

– Хочешь знать мое мнение? Если Бог существует, то это Он пожелал, чтобы Ева надкусила яблоко!

– В Библии сказано, что Он ей это запретил…

– Ага, чтобы ее подзадорить и подтолкнуть! Взбунтовавшись, Ева совершила первый в мире свободный поступок. Это не первородный грех, а первородная свобода!

– Ну это уж ты хватила через край…

Марджи изобразила притворное смущение:

– Как может верующий человек хоть на минуту представить себе, что Бог был не способен создать совершенное существо, полностью подчиненное Его воле? Если бы Он хотел, чтобы Ева послушалась, она бы послушалась. Нет, поверь мне, Бог пожелал создать свободного человека!

С этими словами она взяла бутылку виски и капнула несколько капель себе в чашку с кофе. Джонатан посмотрел на нее. Вот уж действительно, личность незаурядная. Он завидовал ее непоколебимому оптимизму.

– Ладно, допустим, во мне есть божественное начало… А как я его найду?

Она улыбнулась самой доброй из улыбок:

– Догадайся.

– Нет, ты скажи…

– Я тебе на этот вопрос уже ответила.

– Ага… ты мне только что сказала: «Ищи внутри себя» – ты это имела в виду?

– Быстро соображаешь.

– Но это не говорит мне, как искать. Да и что это такое – божественное начало во мне?

Марджи взглянула на него, глаза ее сияли добротой.

– Найти в себе божественное начало – значит подняться на высший уровень сознания.

– Ну… Сознайся, это не очень-то конкретно.

– Когда-нибудь тебе это покажется проще простого.

– Хм…

– И этот день, возможно, гораздо ближе, чем тебе кажется.

– И что мне это даст – подняться на высший уровень сознания, как ты говоришь?

– Помнишь, когда мы вчера говорили о грехе, то выяснили, что определенные вещи после короткого удовлетворения создают ощущение пустоты и в конечном итоге тянут нас вниз?

– Да.

– Так вот, здесь все немного по-другому: когда пересилишь примитивную потребность в удовольствиях, когда начнешь действовать не из соображений личной выгоды, а по велению совести, тогда почувствуешь, что тебя увлекает за собой нечто гораздо сильнее тебя. То же самое происходит, когда мы нащупали свое предназначение, то самое, в котором можем реализоваться, даже если оно лежит за пределами нашей деятельности. И тогда мы обнаруживаем, что это намного превосходит все, что может нам дать эфемерное исполнение наших желаний.

– Наше предназначение… Что-то ты ударилась в мистику.

Тетушка улыбнулась.

– Я склонна думать, что у каждого из нас свое предназначение и пройти мимо него – большая беда.

Джонатан рассмеялся:

– Ты и вправду веришь в наличие на Земле семи миллиардов демиургов…

– Я не говорила, что речь идет о некой грандиозной миссии. Может, ее масштаб гораздо скромнее, но знаешь, на свете есть вещи вроде бы и незаметные, но они наделены истинной ценностью. Нам все кажется, что ход истории меняют выдающиеся личности. На самом деле это далеко не так. Каждый из нас влияет на свое окружение через дела, слова, настроение, чувства, и влияние это распространяeтся как круги по воде. Хотим мы этого или нет, но нейтральной позиции не бывает. В конечном итоге мы все влияем на мир. И когда мы находим свое предназначение, мы находим свою роль, которая будет полезна человечеству, всему живому на Земле, во Вселенной.

– Свою роль…

– Для этого каждому из нас и даются таланты, свойственные только ему. Хотя для большинства людей эти таланты так и остаются скрытыми и только того и ждут, чтобы их обнаружили и начали развивать. Впрочем, открыть в себе талант – это тоже один из способов понять свое предназначение.

Джонатан издал какое-то хриплое мычание.

– Ну, тогда у меня он запрятан очень далеко.

Он налил себе кофе.

– Большинство людей думают, что должны заниматься тем, чем занимаются, хотя это им совсем не подходит. И они запрещают себе прислушиваться к глубинным чаяниям, полагая, что это ни к чему не приведет. А на самом деле все как раз наоборот. Именно наши глубинные чаяния, а не поверхностные желания, подсказанные обществом, укажут нам путь нашего предназначения.

– Укажут путь?

– Да. Душа подаст нам знак, и мы различим наш путь среди множества разных чаяний. Приглушенный зов судьбы…

Она отпила несколько глотков и продолжила:

– Наш путь возникнет перед нами, когда исчезнут иллюзии, сбивающие с направления, и пробудится наше самосознание. И знаешь, что поразительно в этой жизни? Все, что случается, и хорошее, и плохое, и трагическое, и веселое, тайно служит одной цели – разбудить наше сознание, ибо только так мы целиком становимся самими собой.

Джонатан глубоко вздохнул. Сквозь приоткрытое окно проникал воздух с моря, по пути напитавшийся запахами деревьев, кустарников и цветов в саду.

– Мне трудно обнаружить свои глубинные чаяния, как ты их называешь… После нашего с тобой последнего разговора я много думал о том, что могло бы пересилить мои желания, и немало поломал над этим голову. Безрезультатно.

Марджи доброжелательно ему улыбнулась:

– А ты слушай не голову, а сердце.

Джонатан рассмеялся:

– Слушай сердце… Странно слышать из уст биолога это лишенное смысла простонародное выражение.

– Я знаю, простонародные выражения у интеллектуалов не в чести. Но они неправы! Простонародье порой бывает куда умнее элиты, которая считает, что стоит выше всех.

– Может быть, но в данном случае тебе придется признать, что выражение «слушать свое сердце» не содержит глубокого смысла.

– Не обманывай себя: здесь решает сердце. В нашем обществе все до такой степени завязано на рассудке, что мы все пропускаем через голову, словно отсекая ее от остального тела. Нынче ценится только разум, и все потому, что у нас имеются нейроны. Смешно! И прежде всего потому, что у нас и в сердце тоже имеются нейроны, только об этом никто не говорит. Впрочем, как и в кишечнике…

– Издеваешься?

– Около сорока тысяч нейронов в сердце и пятьсот миллионов в кишечнике. И каждый из этих двух органов имеет собственную независимую и хорошо развитую нервную систему.

– Надо же!

– Правильные решения исходят от сердца или от брюха. Но не от головы. Впрочем, еще в Древнем Египте это прекрасно понимали.

– Ага… Археологи недалеко ушли от биологов…

– Перед тем как мумифицировать фараона, египтяне извлекали из его тела все внутренности. Но сохраняли лишь те, что считали важными. Их бережно обрабатывали и клали в сосуды, чтобы похоронить вместе с мумией. Особенно бережно обращались с сердцем и кишечником.

Она выдержала короткую выразительную паузу и добавила:

– А мозг выбрасывали на помойку.

11

Райан навел фокус на фигуру Гэри. Тот сидел в своем старом белом пластиковом кресле, пожелтевшем от солнца, и, нахмурив брови, распечатывал почту. Неподалеку дети гоняли мяч.

Райан терпеливо ждал. Но обычного пожимания плечами не последовало. Гэри вдруг слегка отпрянул и, прищурившись, поглядел на свою руку. Райан приблизил изображение. На одном из пальцев краснели капельки крови.

Вот идиот! Порезаться, вытаскивая из конверта письмо…

– Прекратите эти ваши штучки! – заорал на детей Гэри.

Райан быстро перевел аппарат на общий план. Ой-ой! Он прозевал, как мальчишки забросили мяч в цветы.

– Вы что, совсем сдурели или как? – кричал красный от злости Гэри. – Сколько раз вам говорил: осторожнее, там цветы! Вот рыбьи мозги!

Мальчишки застыли на несколько мгновений, потом забрали мячик и ушли домой.

Гэри потряс головой, развернул письмо и принялся сосать порезанный палец.

Райан снова приблизил изображение зумом.

Гэри читал, насупившись, и голова его покачивалась слева направо вслед за строками письма. Райан не смог удержаться от улыбки.

О! Наконец-то! Плечи пошли вверх – долгожданное движение поймано.

Райан злобно хохотнул. Сегодняшний пост был обеспечен.

Фалы парусников весело позвякивали о мачты на легком вечернем ветерке, который принес с собой неясные запахи моря и волны свежести.

Ищи божественное начало в самом себе.

Легко сказать… За те два часа, что Джонатан провел на террасе кафе с видом на Монтерей, он усиленно искал, заказав себе пирожное, но так ничего и не нашел.

Время от времени он отвлекался на прохожих, и до него долетали обрывки их разговоров, которые, как искорки, вспыхивали при их появлении. Люди как люди, только не такие, как он: они выглядели беспечными, а он свою беспечность уже утратил. Ты не доживешь до конца года. Бессердечный голос второй из цыганок до сих пор звучал у него в голове.

В надежде прогнать прочь подкравшуюся тревогу он вгляделся в море. Ему не хотелось снова впадать в хандру, в состояние летаргии, из которой выходят только ценой нечеловеческого усилия. Так насекомое, попавшее в бокал с гладкими стенками, силится выбраться, а вместо этого раз за разом съезжает вниз, на донышко.

Ищи внутри себя.

Трудно вглядываться в себя, когда боишься увидеть там все ту же тревогу.

С террасы был виден висевший на стене кафе телевизор: на экране плыли бескрайние леса, снятые с высоты птичьего полета. До Джонатана еле слышно долетал голос журналиста.

«Амазонские леса, – говорил он, – уничтожают с ужасающей скоростью, по тысяче шестьсот гектаров в день, что соответствует примерно полутора тысячам футбольных полей».

В кадре появился старый индеец. Он стоял перед входом в Музей естественной истории Сан-Франциско, где, по словам журналиста, сейчас проходила захватывающая выставка, посвященная Амазонии. Длинные волосы старика были завязаны узлом на спине, лицо выражало полное спокойствие и печальное смирение.

Джонатан протяжно вздохнул. Ну разве можно быть счастливым, когда людям плохо? Как найти в себе силы выйти из этого состояния, когда зло на земле только множится? Борьба бесполезна, сказала тетушка Марджи.

Голос старого индейца звучал ясно и твердо. Несмотря на серьезность того, о чем он говорил, в его речи не чувствовалось ни враждебности, ни ненависти.

«Когда вы срубите последнее дерево, – говорил он, – и выловите последнюю рыбу, тогда поймете, что деньги есть нельзя».

12

– Будьте добры, протяните палец.

– Что?

– Указательный палец, пожалуйста.

Джонатан протянул руку девушке в белой блузке. Она осторожно натянула ему на указательный палец широкое мягкое кольцо, похожее на палец перчатки, простеганный алюминиевой нитью. От него отходил длинный провод, соединенный с компьютером, стоящим на столе в нескольких метрах от Джонатана. За спиной девушки на стене висел огромный экран.

– Ну вот – вы подсоединены, – сказала она.

Голос у нее был нежный и улыбчивый, но в нем угадывалась профессиональная сдержанность.

Она уселась за стол и принялась что-то печатать на клавиатуре.

Джонатан бросил взгляд на незнакомых людей, полукругом сидящих рядом с ним. Брюнетка лет тридцати пяти, со строгой стрижкой каре, старательно избегала встречаться взглядом с остальными. Еще одна женщина лет шестидесяти, с прекрасным цветом лица и пышными светлыми волосами, источавшими легкий запах лака, все время улыбалась. Помнится, когда она вошла, то тепло со всеми поздоровалась. И наконец, молодой человек с повадками студента, небритый и лохматый, то и дело норовил заглянуть в глубокое декольте девушки в белой блузке. Надо сказать, что фасон блузки, с длинными, легкомысленно завязанными полами, позволял любоваться очаровательными грудками у самого их основания.

Довольно большую, очень скромно обставленную белую комнату заливал теплый, мягкий свет. Фонд тетушки Марджи располагался на окраине Монтерея с редкой застройкой, и его мрачное здание терялось среди деревьев.

– Кривая, которую вы видите на экране, показывает степень проводимости вашей кожи, со всеми изменениями в реальном времени.

В отличие от идеальной синусоиды кардиограммы кривая на экране колебалась очень медленно, слабо и неровно.

– Проводимость кожи изменяется в зависимости от ее влажности, то есть от того, потеете вы или нет. Потовые железы, как и артериальное давление или сердечный ритм, контролирует симпатическая нервная система.

– O’кей.

– Ваше внутреннее состояние, эмоции и стресс влияют на элементы вашей физиологии, которые могут изменяться каждый миг.

– Понятно.

Девушка-оператор подсоединила указательные пальцы остальных участников опыта.

Теперь на экране виднелись четыре кривые разного цвета, и каждая имела свой рисунок. Кривая Джонатана была синяя, кривая темноволосой женщины – ярко-желтая, и ее рисунок был самым плоским. Зеленая кривая лохматого парня колебалась сдержанно и спокойно. Красная кривая шестидесятилетней дамы имела менее равномерные, но более выраженные колебания, чем у остальных, а потому их регулярно пересекала.

– Как вы можете констатировать, – сказала сотрудница, – мы все очень разные, у нас разная физиология, и мы по-разному реагируем на одну и ту же ситуацию.

Она отступила на несколько шагов.

– Теперь я буду просить вас подумать о разных вещах. Для начала вспомните, пожалуйста, тот момент, когда вы в последний раз испытали сильный стресс…

Красная кривая моментально скакнула вверх.

Джонатан закрыл глаза. Перед ним возник образ цыганки. Синяя кривая резко взвилась. Кривая парня еле-еле приподнялась, а желтая кривая темноволосой женщины осталась плоской.

Девушка-оператор подошла к испытуемым и обратилась к брюнетке:

– Не припоминаете ни одного крупного стресса?

Та ответила загадочной полуулыбкой, и желтая кривая осталась, как была, неподвижной.

Сотрудница шагнула к парню:

– Студенческая жизнь за последнее время не преподнесла вам никаких крупных эмоций? – сказала она, и губы ее сложились в хитрую улыбку.

И в следующее мгновение она выронила ручку и наклонилась, чтобы ее поднять. При этом движении грудь открылась еще больше.

Зеленая кривая взлетела вверх, а лицо студента залила яркая краска. Надо же, какой чувствительный аппарат. Джонатан сдержал улыбку. Она что, нарочно уронила ручку?

Темноволосая женщина посмотрела на часы. Джонатан задал себе вопрос, сколько подопытных кроликов отдали жизни, чтобы люди могли сконструировать такой прибор.

– А теперь мы попробуем сделать упражнение на расслабление, – сказала сотрудница. – Сядьте поудобнее.

Все завозились на своих стульях.

– Дышите, пожалуйста, глубоко и спокойно… вот так… все спокойнее и спокойнее… так… и при каждом вздохе расслабляйте тело все больше и больше… все больше и больше…

Джонатан взглянул на экран. Все кривые медленно изменялись: сильнее всех – красная, слабее – желтая. Его кривая и кривая студента пересеклись, потом почти совпали.

Голос девушки-оператора предлагал им пройти через разные состояния, спокойные и нервирующие, позитивные или вызывающие стресс, и каждая кривая жила своей жизнью, не реагируя на другие.

Потом девушка велела им посмотреть друг другу в глаза, что они и проделали, переводя взгляд с одного лица на другое. Даже брюнетка включилась в игру, и Джонатан почувствовал, что она уже не так дистанцируется от всех, как вначале.

– Посмотрите друг на друга… доброжелательно, – говорила сотрудница своим мягким, добрым голосом, – и постарайтесь почувствовать то, что вас всех объединяет…

Эксперимент привел к тому, что все заулыбались, поначалу неловко, а потом все более естественно. Так по-настоящему смотреть на кого-то было непривычно. Джонатан по большей части избегал смотреть людям в глаза, разве что украдкой, и в конечном итоге он смотрел и не видел, оглядывая пространство и либо думая о чем-то другом, либо сосредотачивая внимание на теме разговора. А сейчас он смотрел людям в глаза без всякого постороннего умысла, просто чтобы их увидеть. И там словно открывался их внутренний мир, сквозила их жизнь, их человеческая сущность. Да, так и было: у него возникло волнующее чувство, что он видит людей такими, какие они есть. Они перестали быть теми незнакомцами, с которыми безо всякого интереса пересекаешься ежедневно.

Теперь кривые на экране удивительным образом сблизились, почти совпали. В это трудно было поверить. Как такое возможно? Как простой визуальный контакт между незнакомыми людьми может породить такое сближение разных физиологических состояний? У Джонатана это никак не укладывалось в голове. И в этот момент синяя кривая взвилась штопором, обнаруживая крайнее удивление. Он улыбнулся и про себя решил снова войти в игру, сконцентрироваться на окружающих и разделить с ними миг единения.

Чтобы возникло некое сообщество.

А потом, после долгой паузы, он снова посмотрел на экран. Все кривые соединились и теперь представляли собой единую линию.

13

– Остин Фишер, вы с легкостью завоевали победу во втором туре турнира на «Флашинг Медоус». Каково сегодня ваше настроение перед ближайшим матчем?

Остин улыбнулся. Журналисткам вечно надо докопаться, что он чувствует.

– Это пока всего лишь начало: еще ничего не сыграно – надо сосредоточиться.

– Известно, что этот корт не особенно к вам благоволит. Тем не менее если вы выиграете турнир, то войдете в анналы с самым большим количеством побед в Большом шлеме. Вас это напрягает?

– Я стараюсь сохранять хладнокровие. В турнирах побеждают, выигрывая матч за матчем.

Похоже, журналистку такой ответ разочаровал. Еще бы. Она, наверное, ждала, что он усядется на диван и пустится в доверительные рассуждения.

– Как вы объясните несоответствие ваших блестящих побед вашему имиджу игрока, скажем так… нелюбимого, непопулярного?

Непопулярного. Она явно мстила ему за сдержанность. Он постарался сохранить на лице улыбку:

– Меня такие вещи не заботят. Я играю в теннис – вот что меня действительно интересует…

– Кое-кто считает вас холодным и безразличным к другим людям. Вы полагаете, что такие взаимоотношения с поклонниками вашего таланта приведут вас к успеху?

Остин заставил себя улыбаться как ни в чем не бывало.

«Непопулярный… Знала бы ты, что мне приходилось выносить и что еще придется вынести из-за всех этих сплетен. Если человек не показывает своих страданий, это не означает, что он ничего не чувствует».

– Я не прислушиваюсь к пересудам. Я работаю, работаю много и стараюсь сконцентрироваться на своей цели.

Он покосился на Уоррена, своего тренера, который сидел слева чуть поодаль. Уоррен закрыл глаза и снова их открыл в знак одобрения.

Остин удалился в раздевалку, за ним шел Уоррен и два фотографа.

Всякий раз, когда он получал такие колкости в свой адрес, когда ему припоминали нелюбовь публики, у него возникало смутное, какое-то очень личное, с детства знакомое чувство. Оно и раньше всегда приходило, когда он читал презрение на отцовском лице. Словно невидимые нити снова привязывали его к печальному прошлому, от которого он силился избавиться, но оно опять всплывало, когда он слышал такие предательские замечания. И прошлое без приглашения вторгалось в настоящее.

Позировать фотографам он отказался, и двери раздевалки закрылись за ним.

И тогда он ощутил, как в нем поднимается бьющая через край энергия, властное желание, неудержимое стремление бороться и победить.

– Когда начало? – спросил он.

– Через четыре минуты, – отозвался Уоррен.

– Прекрасно, – сказал Остин.

Он решил биться до конца и выиграть этот турнир. Однажды он установил рекорд и установит снова. Любой ценой.

Биг-Сур.

Зеленые холмы. Пение ветра в зарослях. Высоченные секвойи с красными стволами и темными игольчатыми листьями. Запах смолы. Точки, исчезающие из виду, на поверхности океана…

Джонатан шел уже больше часа. Выйдя из института, он почувствовал, что ему надо побродить в одиночестве и привести мысли в порядок. Вернуться домой, словно ничего не произошло, он не мог.

Когда бредешь без цели, время тянется медленнее. Культура сиюминутности и сверхбыстрых реакций, в которой мы существуем, приводит нас к тому, что мы словно бы нигде не существуем. Когда же мы идем пешком, то снова погружаемся в то время, которым живет природа, Вселенная, космос. Это время жизни. Время, в котором воссоединяешься с самим собой.

В этот чудный вечер воздух был сладок и нежен, и Джонатан чувствовал себя легко и радостно. К нему вернулось то чувство благодарности, которое он обычно испытывал во время прогулок. Благодарности к жизни и красоте мира, к аромату ветра и такому прекрасному закатному свету, когда солнце медленно клонится к горизонту, прежде чем скрыться из виду.

Былые заботы казались ему далекими, как и прежние несбывшиеся желания, давние утраты и разочарования. Важным осталось только ощущение, что ты живешь. Сколько же времени он не знал этого ощущения, но теперь оно ожило, и за это он чувствовал бесконечную благодарность жизни.

В небе появился кондор, и Джонатан долго следил за его молчаливым полетом, пока он не скрылся за холмом.

Все люди связаны друг с другом.

Это открытие без конца крутилось у него в мозгу. Мы все такие разные, сказала девушка, проводившая эксперимент, но все же нас что-то объединяет. Какая-то невидимая, но постоянно присутствующая нить, которая себя обнаруживает, только когда мы ее ищем, к ней взываем и приводим ее в движение…

После эксперимента Джонатан остался, чтобы поговорить с ней. «У женщин, – пояснила она, – существует иная форма физиологических проявлений, символизирующая ту нить, что нас объединяет. Когда они живут вместе, ну, например, в женских сообществах, у всех спустя несколько месяцев синхронизируется менструальный цикл – месячные у всех наступают в одно и то же время».

Кондор снова показался из-за холма и теперь планировал в сторону океана.

Все люди связаны друг с другом.

До сих пор Джонатан ощущал себя почти одиноким в этом мире. Он сидел в своем углу и в одиночку бился за то, чтобы выйти из изоляции. Бился… бился и боролся.

Только что пережитый опыт привел его к пониманию очень важных, основополагающих вещей, и он многое поставил под сомнение: соперничество с Майклом, двойственные отношения с клиентами, которым он навязывал бесполезные услуги, конфликты с Анжелой… Все его существование до сих пор основывалось на ошибочном, ложном видении мира. И осознание этого теперь вошло в резонанс с его глубинной сутью.

Если все на свете связано, то, борясь с другими, борешься прежде всего с самим собой.

14

Майкл подошел к дому, позвонил в видеофон и стал ждать, демонстративно широко улыбаясь в объектив.

Электронный замок визгливо завибрировал. Майкл толкнул дверь, вошел в подъезд и вызвал лифт.

Последний этаж.

Звонок не прозвонил – тогда он коротко постучал в дверь.

Дверь приоткрылась, и в щели появилось лицо Саманты.

– Как дела? – проговорил он все с той же широкой улыбкой.

Девушка смерила его ничего не выражающим взглядом, поглядела, нет ли кого за ним, и отступила, повернувшись к нему спиной и давая пройти.

Майкл толкнул дверь и вошел в прихожую. Саманта провела его в гостиную – просторную комнату, освещенную ярким белым светом. Отсюда казалось, что дома Сан-Франциско куда-то плывут в тумане, который вот-вот их поглотит.

Девушка уселась на подлокотник дивана и скрестила ноги. На ней была короткая юбка и белая блузка. Застегнутая на все пуговицы. Какая жалость…

– Мне нужна твоя помощь, – сказал Майкл.

Она смотрела на него, не говоря ни слова.

– Надо поужинать в городе с одним из моих клиентов. Дальнейшее – в зависимости от взаимной симпатии.

Она по-прежнему смотрела ему в глаза без всякого выражения.

– А кто он?

– Все-то тебе доложи. Это что-нибудь изменит?

– Я хочу знать, кто он такой.

Майкл прошелся вдоль застекленной стены комнаты.

– Президент объединения мелких коммерсантов. На мой взгляд, крупная рыба.

– Женат?

Майкл отрицательно помотал головой.

– Или уже сам об этом позабыл, – сказал он со смехом.

Он обошел Саманту со спины и положил ладони ей на грудь.

Она резко его оттолкнула.

– Ну что в этом плохого? – запротестовал он.

– Я тебе не «Макдональдс».

– Могу же я время от времени рассчитывать на благосклонность… К тому же я хороший клиент…

– Верно. Тариф ты знаешь.

– Как я всегда говорю своим партнерам, «клиенты заслуживают уважения».

– Поставщики тоже.

– С клиентами я щедр. Я о них забочусь.

– У каждого своя коммерческая политика.

Майкл от души расхохотался.

– Так что за программа? – с презрением спросила она.

– Я же сказал – ужин, а остальное – по желанию.

– И без всяких подстав?

– Ну конечно…

– Типа мне одеться по-девчачьи и изображать бебиситтершу, а потом типа его благоверная меня застукает и получит инсульт…

Майкл улыбнулся и положил ей руку на плечо:

– Заметано. А теперь покажи свои дивные грудки…

15

– Слушай, у тебя шикарный газон!

– Ты находишь?

Марджи и Джонатан шли через сад. Усадьба плавно спускалась к океану. Воздух был все еще свеж, хотя солнце поднялось уже очень высоко. Пахло жимолостью и свежескошенной травой.

– А мой совсем зарос клевером. Я уже все перепробовал, а толку никакого. Тогда я его выполол вручную, а сорняки все равно наросли. Может, ты посоветуешь что-нибудь дельное?

Марджи рассмеялась:

– Ну ты меня насмешил!

Джонатан остановился:

– Не могу же я позволить, чтобы трава разрасталась, и ничего не предпринимать!

Марджи шла вперед не останавливаясь.

– Почему не можешь?

Джонатан догнал ее:

– Почему? Ну… это же очевидно, разве нет?

– Нет.

Марджи так развлекали чужие предрассудки, что она готова была прикинуться дурочкой, лишь бы полюбоваться, как вы поставите под сомнение собственную идею.

– Это неправильно, неэстетично, когда у тебя такой газон. Это все знают.

– Все знают? А ты-то сам откуда знаешь?

– Я откуда знаю? Откуда знаю, что это неправильно? Просто знаю, и все. У меня такой вкус, и обсуждать тут нечего.

Марджи хитро улыбнулась:

– Ты в этом уверен?

Джонатан от удивления разинул рот. Что тут ответишь?

Марджи шла, все так же улыбаясь, и обводила взглядом свой потрясающий сад.

– Мне это напомнило один случай, одну подлинную историю, которую рассказал мне когда-то Роберт, мой приятель из Санта-Крус. Однажды он задался вопросом, почему его жена всегда отрезает гузку у индейки, которую готовит на День благодарения, и только потом ставит ее в духовку. Ему это показалось странным. «Так ее положено готовить», – ответила жена. «Ладно, но зачем надо отрезать гузку?» Он был заинтригован, ему хотелось все-таки узнать. «Так надо, все так делают. К тому же мама всегда так готовила индейку». Муж не отставал и настоял, чтобы она позвонила матери. Жена набрала номер: «Мама, ты, случайно, не знаешь, зачем, когда готовят индейку ко Дню благодарения, ей отрезают гузку?» Мать ответила не задумываясь: «Такой уж рецепт». Дочь тоже не отставала, но внятного ответа не получила. А матушка защищалась: «Так делают, и моя мама меня так учила». Тогда жена решила позвонить своей бабушке и задала ей тот же вопрос: зачем надо отрезать гузку у этой чертовой индейки перед тем, как засунуть ее в духовку? «Да я всегда так делала», – ответила бабушка. «Но почему?» – «Черт побери! У меня была маленькая духовка, и целиком индейка туда не влезала!»

Джонатан расхохотался.

– Когда-то, – сказала Марджи, – клевер всегда входил в число самых красивых газонных трав. Знаешь, все так считали. И когда покупали мешок семян для газона, там обязательно были зернышки клевера. Газона без клевера себе просто не представляли! Только благодаря ему газон оставался зеленым даже в засушливую погоду. К тому же клевер абсорбирует из воздуха азот и насыщает им почву, а значит, удобряет газон. Чего еще желать? А потом, в тысяча девятсот пятидесятом году, многонациональные химические компании изобрели гербициды для борьбы с сорняками, пробивавшимися на газонах. Беда была в том, что эти гербициды заодно уничтожали и всеми любимый клевер. И сразу же эта гадость перестала продаваться. Тогда компании взяли быка за рога и инвестировали миллионы долларов в средства массовой информации, чтобы добиться признания клевера сорняком.

– Ты шутишь?

– Усилиями рекламы эта информация дошла до публики, и люди стали смотреть на клевер иными глазами, а потом начали от него избавляться. А многонациональные компании убили сразу двух зайцев: во-первых, теперь они могли продавать свои мерзопакостные гербициды, а во-вторых, люди стали покупать у них еще и удобрения для подкормки лишенной азота почвы…

Джонатан раздосадованно покачал головой.

А Марджи улыбалась, и в ее глазах светилась хитринка.

– А ведь клевер красивый, – сказала она. – И по весне цветет маленькими белыми цветами.

И продолжала, доверительно понизив голос:

– В жизни всегда так: мы далеки от того, чтобы усомниться, а не бывает ли то, что мы считаем проблемой, на самом деле ее решением?

Они неспешно спускались мимо розовых кустов и шпалер из клематисов с волшебным ароматом. Внизу на фоне светящейся голубизны океана резко выделялись кривые стволы столетних сосен. Не было ни ветерка, и казалось, растения пользуются этим, чтобы высвободить все свои ароматы, словно знают, что ветер их не отнимет.

– Ведь мы с тобой говорили вчера, – продолжила Марджи, – что борьба бесполезна и все на свете друг с другом связано.

– Э… Позволь-позволь, мы же говорили о людях, а не о растениях!

– Растения тоже живые существа.

– Да, но… есть же какие-то границы. Ты же не собираешься заставить меня поверить, что я как-то связан с клевером на своем газоне!

Марджи безмятежно улыбнулась:

– Как знать… Ты, может быть, слышал разговоры о том, что произошло в конце тысяча девятьсот восьмидесятого года с антилопами куду в Южной Африке?

– Откровенно говоря, нет! – со смехом ответил Джонатан.

– Это случилось в саванне Трансвааля. Я там была лет тридцать тому назад…

Марджи помолчала, а потом медленно, словно слова постепенно всплывали в памяти, начала рассказывать:

– Я и теперь еще помню красное рассветное солнце над бескрайней равниной и жаркий ветер, приносящий запахи диких зверей. На равнине располагалось несколько заповедников, где обитали куду, крупные антилопы с длинными витыми рогами. Питались они листьями акаций. И деревья спокойно позволяли им себя объедать…

Джонатан рассмеялся:

– У них не было выбора!

Марджи загадочно улыбнулась:

– И тут антилопы в заповедниках вдруг начали гибнуть одна за другой, и никто не мог понять почему. Хищники на них не нападали, на них не наблюдалось никаких ран или увечий. Нам, отряду биологов, понадобилось два года, чтобы понять, в чем дело. И то, что мы обнаружили, сильно повлияло на мое восприятие мира…

Джонатан нахмурил брови.

– До той поры акации никак не реагировали на то, что с них ощипывают листву, поскольку они знали, что антилопы съедят какое-то количество, а потом уйдут. Но в то лето поголовье антилоп в заповедниках сильно возросло, и они начали поедать гораздо больше листвы, чем обычно. Акации отреагировали, увеличив количество танина в листьях, чтобы они стали горчить и тем самым отпугнули антилоп.

Джонатан уставился на нее с сомнением.

Марджи как ни в чем не бывало продолжала:

– Но голодные антилопы все равно поедали листья, и деревья оказались под угрозой.

Она многозначительно помолчала и снова заговорила:

– Тогда деревья вместе с соком начали выделять яд. И их листья, обычно вполне съедобные, превратились в смертельную отраву.

Джонатан глядел на тетку и бледнел на глазах.

– Но самое удивительное не в этом, – сказала Марджи. – Акации сумели передать информацию от дерева к дереву. Они предупреждали сородичей, что им грозит опасность, если они, как раньше, позволят ободрать с себя листву.

Джонатан несколько секунд молчал, потом ответил:

– Ну и что это доказывает? Может, каждая акация в отдельности одинаково отреагировала на опасность, столкнувшись с одной и той же проблемой.

Марджи медленно покачала головой и прикрыла глаза.

– В этой местности все акации стали ядовитыми, включая те, что росли вне пределов заповедника и с антилопами не контактировали. У них не было причин так реагировать, разве что… они получили информацию.

– А известно, как они ее получили?

– Есть несколько путей, но ничего определенного пока сказать нельзя. Известно, что они могут обмениваться химической информацией через корни, то есть под землей, но уже доказано, что этим дело не ограничивается.

– Расскажи.

– Растение умеет распознавать соседей, растущих рядом с ним. Когда дело идет о сородичах, то есть о растениях того же вида, им обеспечивают жизненное пространство, замедляя развитие собственных корней. Если же, наоборот, рядом поселились чужаки, корни начинают вовсю расти, чтобы занять территорию. Тогда провели вот какой эксперимент: пустой, непрозрачный, герметически запечатанный ящик поставили на землю, засеянную стручковым перцем, и стали замерять, как развиваются его корни. Потом в ящик поместили укроп. Известно, что укроп не ладит со стручковым перцем (он распространяет в земле и в воздухе сигналы, препятствующие развитию перечных корней). И вот укроп закрыли в герметичный пустой ящик и поставили на перечный участок. На уровне химических соединений растения общаться не могли. И тем не менее перец начал активно наращивать развитие своих корней точно так же, как любое растение, обнаружившее чужака на своей территории. Значит, перцу удалось узнать, что рядом находится укроп, но как? Загадка.

– Действительно странно.

Джонатан скользил взглядом по пахучей жимолости, по розам и клематисам, по кустарникам и застывшим в неподвижности величавым соснам. Теперь он их видел совсем по-другому.

– Тебе это кажется странным, потому что ты никогда об этом не слышал, но никто ведь не удивляется тому, что каждый день происходит вокруг нас…

Джонатан снова нахмурился:

– Что ты имеешь в виду?

– А ты не задавался вопросом, ну, к примеру, что делают птицы, чтобы лететь вместе?

– А что удивительного в том, что они летят вместе?

– Тебе известно, что они могут резко изменить направление, держась рядом, но не прикасаясь друг к другу? И знаешь, они ведь летят друг к другу очень близко.

– Я думаю, они пристраиваются к вожаку, который летит впереди. Держатся кучно: ведь им надо быть все время начеку, надо сосредоточиться и очень быстро на все реагировать.

Марджи с улыбкой покачала головой:

– Это ничего не объясняет. Ученые измерили время, необходимое стае, чтобы повернуть сразу же, как только вожак изменит направление. Оно оказалось гораздо меньше, чем требуется, чтобы нервный импульс дошел от глаза до мозга, а потом от мозга до крыла.

Джонатан ошеломленно на нее взглянул и промолчал.

– Это та же загадка, что и с рыбными косяками, – продолжала Марджи. – В ходе исследований обнаружились удивительные вещи: когда рыбам прикрыли глаза непрозрачным стеклом, чтобы во время эксперимента они ничего не видели, они все равно остались в косяке и не утратили великолепной координации движений.

– При движении в воде образуются волны, и весь косяк должен это чувствовать.

– Раньше так и думали. Тогда исследователи иссекли нервные волокна на боках подопытных рыб на уровне жабр, но их плавание по-прежнему осталось синхронно плаванию косяка.

– Действительно странно.

– Никто не может объяснить, каким образом голуби находят родную голубятню, когда их выпускают за сотни километров в совершенно неизвестном месте и им приходится потом проделывать путь, которым они раньше никогда не летали.

– И то же самое с перелетными птицами.

– Вот-вот. Считалось, что путь птенцам прокладывают сородичи. Тогда исследователи разлучили их при появлении на свет. Когда же птенцы подросли и уже могли летать, их выпустили. Они взмыли вверх и сразу же пересекли полпланеты, взяв точное направление туда, где находились их сородичи, улетевшие много недель назад…

Джонатан задумчиво помолчал несколько минут. Вдалеке виднелась плывущая вместе группа лодок с красными парусами. Наверное, это была какая-нибудь парусная школа. Из-за слабого ветра они почти не двигались, потихоньку покачиваясь на волнах.

– Куда ты клонишь? – сказал он наконец.

– Знаменитый биолог Кембриджского университета Руперт Шелдрейк выдвинул гипотезу о том, что между живыми существами существует некая связь, и связь эта соединяет не только людей. Он назвал это морфическим полем[11].

Джонатан хмыкнул:

– Я слышал о магнитных полях, о гравитационных… но о морфических – никогда.

– Это что-то вроде невидимой матрицы. Некое пространство, объединяющее все живые существа, которые состоят друг с другом в любых взаимоотношениях, и позволяющее им постоянно сохранять форму этого контакта. Связь эту не может разорвать ни время, ни расстояние.

– Даже расстояние не может?

– Даже расстояние.

– Гипотеза кажется немного безумной. Я могу представить себе, что живые существа излучают волны и их воспринимают другие живые существа. Но если я окажусь на другом конце света, то не представляю себе, каким образом эта связь может осуществляться.

Марджи покачала головой:

– Ясно, что это никакие не волны. И не электрическое или магнитное поле, угасающее на расстоянии. В том-то и состоит самое странное: здесь присутствует связь иного порядка, иного уровня. Она словно происходит в другом измерении, не зависящем ни от времени, ни от пространства. Словно, на какие-то секунды вступив в контакт в этом измерении, получаешь моментальный доступ к информации, которую оно содержит и которая нас объединяет.

– Это так грандиозно, что почти угнетает.

– У ученых все равно нет уверенности в этом вопросе, зато с появлением доказательств и волнующих исследований, таких как опыты Шелдрейка, появилось изрядное самодовольство. Это позволяет объяснить не только феномены, о которых мы только что говорили, но и многое другое.

– Например?

– У тебя бывало так, что едва ты подумал о человеке, о котором давно ничего не было слышно и который живет далеко, в другой стране, как он спустя секунду тебе звонит? Или, услышав, что зазвонил телефон, ты сразу догадываешься, кто это?

Джонатан почувствовал, как по телу прошла дрожь. С ним такое бывало много раз, но он приписывал это простой случайности.

– Наличием морфического поля можно объяснить, почему люди чувствуют на себе чужой взгляд, даже если у них завязаны глаза и они стоят спиной к тому, кто на них смотрит.

– Правда?

– В институте проводили эксперимент, в котором участвовали девятьсот человек. Результаты сомнений не вызывали: те, кто обладал такой способностью, чувствовали на себе чужой взгляд с вероятностью в семьдесят три процента.

– Ого!

И домашние животные тоже могут чувствовать приближение хозяина к дому: они встают и подходят к двери прежде, чем тот войдет. Шелдрейк провел на эту тему множество исследований и доказал, что подобное поведение собак и кошек нельзя объяснить ни привычным для них жизненным укладом хозяина (время его возвращения постоянно меняли без всякой системы), ни распознаванием звука его машины или автобуса, на котором он приехал (тип транспорта тоже варьировали в ходе опыта). И знакомым запахом тоже объяснить не выходило: хозяин ловил всякий раз новую машину.

Джонатан медленно кивал. От друзей он уже слышал нечто подобное, но никогда не принимал эти рассказы всерьез.

– Это позволяет лучше понять, почему многие животные пустились в бегство перед знаменитым цунами, которое в две тысячи четвертом году стерло с лица земли множество прибрежных селений в Южной Азии. Особенно известен случай со слонами на Шри-Ланке. Они ушли от воды и поднялись на высокие места за час до разрушительного вала. А в Таиланде слоны, катавшие по полю туристов, вдруг все как один заревели, потом отказались повиноваться, порвали цепи и ушли на холмы. Те несколько человек, что пошли за ними, спаслись. И в других местах животные вели себя точно так же. К примеру, в национальном парке Яла на Шри-Ланке, где цунами разрушило все на три километра от берега океана, потом не нашли ни каких скелетов животных, хотя человеческих – сколько угодно.

– А как ты объяснишь, что люди позволили загнать себя в западню, если, как ты говоришь, они тоже связаны с этим полем?

Марджи вздохнула:

– Появление техники в человеческой жизни лишило нас некоторых способностей, хотя ее вклад в других областях просто бесценен. И никто не спорит с тем, что наша память стала гораздо менее эффективной с появлением электронных записных книжек, которые напоминают нам, что и когда надо сделать.

– Это понятно…

– И еще: с тех пор как стали пользоваться GPS-навигаторами, мы быстро теряем способность ориентироваться в пространстве.

– Может, оно и так, но я скорее предпочту включить навигатор, чем мучиться в поисках дороги.

– Мы говорили о цунами две тысячи четвертого года. Тогда некоторые племена, которые мы называем дикими, тоже почувствовали приближение опасности и ушли в горы задолго до приближения цунами, а люди, считавшиеся развитыми, погибли, не увидев близкой опасности.

– Я этого не знал.

– Та же участь постигла и туземцев Андаманских и Никобарских островов[12], расположенных близко от эпицентра землетрясения. Там насчитывалось более семи тысяч жертв. А племена сентинельцев, онге, шомпенов и жители Больших Андаманов – все успели чудесным образом уйти и спастись. На острове Диркатанг двести пятьдесят членов древнего племени джарава задолго до приближения волн ушли далеко от моря и десять дней питались одними кокосовыми орехами. На юге острова Сюрен двести человек из племени мокан успели найти убежище благодаря мальчику-инвалиду. Когда их спросили, как им удалось узнать, что надвигается беда, их, казалось, такой вопрос очень удивил. Ведь ответ был очевиден. «Мы просто прислушались к природе», – сказали они.

Джонатан улыбнулся:

– Виктор Гюго писал: «Природа с нами говорит, но мы не умеем к ней прислушаться».

Марджи согласно кивнула:

– К тому же дикие племена вообще способны на удивительные вещи. Они явно имеют доступ к той загадочной информации, которая для нас непонятна и странна.

– Что ты имеешь в виду?

– Индейцы Амазонии могут находить растения, способные излечить больного. Но в Амазонии на одном гектаре произрастает больше различных растений, чем во всей Европе. И это если считать только деревья. А разнообразная флора вокруг деревьев насчитывает больше восьмидесяти тысяч видов. Когда индейцев спросили, как они определяют, какое из растений сможет вылечить данного конкретного человека, они отвечали, что растения им сами об этом говорят.

Джонатан подавил улыбку.

– Их шаманы вводят себя в транс и утверждают, что именно в таком измененном состоянии сознания входят в контакт с духами растений. Получается, что транс позволяет им легче подсоединяться к…

– Морфическому полю.

– Совершенно верно. А вот тебе еще один впечатляющий пример. Многие поколения шаманов довели до совершенства различные формулы яда кураре, которым они пользуются на охоте, поскольку он вызывает у зверей полный паралич. Западные ученые заинтересовались этим вопросом и обнаружили, что некоторые формулы очень сложны и в их состав входят вытяжки из совершенно разных растений, причем каждый из ингредиентов в ходе приготовления очень важен. Если хотя бы один из них отсутствует или при изготовлении нарушена дозировка, яд не подействует. Как они вывели формулу? У них не было ни книг, ни лабораторий, ни инструментов. Они вообще были неграмотными.

– Может быть, они действовали методом проб и ошибок.

– Нет. Это годится, если ты ищешь комбинацию из двух или трех элементов на несколько десятков, но комбинация из семи-восьми элементов на восемьдесят тысяч даст многомиллионные варианты. А сделать миллион попыток не получится.

Джонатан окинул взглядом сад с его сотнями деревьев, кустарников, цветов и трав. Было странно думать, что нас с ними что-то объединяет.

– А ты знаешь, – сказал он, – что самым безжалостным образом топчешь мелкие побеги возле лужаек?

Марджи от души расхохоталась:

– Это верно, перспектива всеобщей связи заставляет нас по-другому взглянуть на все, что живет вокруг нас, – сказала она, восхищенно взглянув на растения в своем саду. – Верно одно: мы созданы, чтобы жить вместе. К тому же многие исследования привели к весьма красноречивым выводам.

– Например?

– Ученые доказали, что простая прогулка по лесу укрепляет нашу иммунную систему.

Джонатан вспомнил свои путешествия по диким уголкам Биг-Сура. Тогда он чувствовал себя так хорошо…

– Другие исследователи доказали, что если в офисе есть растения, то у сотрудников на тридцать процентов реже возникает головная боль, они на двадцать процентов реже устают и у них на двадцать процентов реже болит горло. Результаты того же типа нам дает присутствие животных рядом с нами. Известно, что собака в доме на двадцать три процента увеличивает у хозяина вероятность выжить и жить еще в течение года после инфаркта.

– Из-за тебя я почувствовал себя виноватым: Хлоя всегда просила завести какую-нибудь зверюшку. Анжела соглашалась, а я был против.

Марджи улыбнулась:

– Человеческое существо нуждается в общении. В общении с другими людьми, с животными, с растениями. Эти связи поддерживают нашу жизнь. Впрочем, в восемнадцатом веке это доказал эксперимент Фридриха Второго, императора Священной Римской империи.

– Никогда об этом не слышал.

– Этот человек, бегло говоривший на шести или семи языках, задался вопросом, каков «язык Бога», то есть тот, на котором само должно заговорить существо, не обученное никакому языку. И он поставил эксперимент, который, по счастью, больше никому не позволили повторить.

– Что же он такое сделал?

– Он приказал полностью изолировать несколько новорожденных, поручив их заботам кормилиц, специально для этого проинструктированных. Они должны были кормить детей, поить их и менять им пеленки, то есть обеспечивать полный физиологический уход. Но они не имели права ласкать малышей, играть с ними – и прежде всего с ними разговаривать.

– Ну и на каком языке они заговорили?

– Никто никогда об этом не узнал.

– Почему?

– Они все погибли. Хотя физиологически их полностью обеспечивали, они были лишены общения.

Джонатан с отвращением тряхнул головой:

– Но это жестоко!

– Общение – основа нашей жизни, Джонатан.

Казалось, последние слова Марджи повисли в воздухе. Солнце уже светило вовсю, и Джонатан знал, что его тетушка поспешит укрыться в доме.

Над океаном задул ветерок, и флотилия парусников продолжила путь.

Общение – основа нашей жизни. Джонатан главным образом общался с клиентами. Но о каких реальных взаимоотношениях можно говорить, когда речь идет о людях, от которых чего-то ждешь? О тех, кому не говоришь правды, чтобы получить их подписи? Ну и что? Ничего ужасного в этом нет…

– Есть такие, кто думает, что могут жить, ни от кого не завися, и их счастье зависит только от них самих. Грандиозное заблуждение.

Марджи подалась к Джонатану, и на ее лице заиграла знаменитая хитрая улыбка.

– В твоем теле живут пятьсот тысяч видов микроорганизмов.

– Но я этого не ощущаю.

– Около ста миллиардов населяют кишечник.

– Перестань – фу, какая гадость.

– Бактерий, живущих в тебе, в сотни раз больше, чем клеток в твоем теле.

– Замолчи, а то мне уже захотелось принять антибиотик.

Марджи улыбнулась:

– Порой мы нуждаемся в тех, кого привыкли считать врагами.

– Что еще ты собираешься мне преподнести?

– Эти бактерии защищают тебя от вредоносных организмов, из-за которых ты можешь серьезно заболеть. Глушить их антибиотиками означает сделать себя очень уязвимым. И потом…

– Что?

– Есть еще кое-что, – сказала она таинственным тоном.

Джонатан нахмурил брови.

– Бактерии, живущие в твоем кишечнике, ответственны за изрядную дозу серотонина. Без них ты ее не получишь.

– А что такое серотонин?

Марджи разглядывала его несколько секунд, выдерживая многозначительную паузу.

– Гормон, который дает тебе возможность чувствовать себя счастливым.

16

Остин Фишер сощурил глаза и легонько тряхнул головой, пытаясь отогнать воспоминания и сосредоточиться на настоящем моменте. Прошлого больше нет. И нечего к нему возвращаться. Он взял в руку теннисный мяч и сжал его пальцами, сосредоточившись на возникшем ощущении. Это ощущение принадлежит настоящему, и только настоящему. Однако через несколько секунд образ датского игрока снова возник перед глазами, и снова послышался его чуть гнусавый, противный голос, дающий интервью CNN.

Остин Фишер просто машина – машина для завоевания побед.

Все из-за ревности. Именно ревность толкнула этого спортсмена-неудачника всколыхнуть в нем ужас, давно похороненный внутри.

Соберись – ты же профессионал.

За всю карьеру ему часто доводилось слышать, как комментаторы говорят очень неприятные вещи. Но это было частью игры, и он научился не особенно близко принимать к сердцу их реплики. Конечно, он всякий раз раздражался и даже злился, но тут было другое. Никогда еще это не затрагивало его так глубоко. Но почему? Почему именно сейчас? Почему как раз в ходе турнира, который должен проложить ему дорогу в спортивные анналы?

Машина для завоевания побед, лишенная всякого чувства, – в этом и состоит его сила.

Как они могут быть к нему так несправедливы? Как могут сбрасывать со счетов всю ту громадную работу, которую он проделал, годы тренировок, упорный, ожесточенный труд без отдыха и поблажек? Зачем же одним взмахом руки перечеркивать все его усилия?

В этот момент в комнату, озаренную ярким светом, вошел Уоррен. Гостиная виллы, снятой на время турнира, выходила застекленными дверями на бассейн. Улыбка быстро сбежала с лица Уоррена, когда он посмотрел на теннисиста.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, все в порядке, – отозвался Остин ровным, прекрасно выверенным тоном.

Уоррен секунду разглядывал теннисиста, потом уселся на подлокотник кресла напротив.

– Это… это все тот датчанин, да?

Остин на несколько секунд застыл, потом кивнул и недовольно поморщился. Лучше уж рассказать Уоррену о своей слабине. Если начинаешь что-то скрывать от тренера, это до добра не доведет.

– Я давно выбросил и его, и его слова из головы, но они вернулись и преследуют меня.

Уоррен прищурился:

– И что тебя беспокоит?

Остин на секунду задумался, чтобы понять, что происходит у него внутри.

– Я снова вспоминаю несправедливость, и это меня огорчает, отвлекает внимание. Короче, волнует.

– Обычно такие штучки приводили тебя в бешенство, – с озабоченным видом сказал Уоррен.

– Обычно такие штучки отпускал какой-нибудь журналюга, и я действительно бесился. Но тут – теннисист, такой же, как я, и это меня расстраивает, сам не знаю почему. Это ранит.

Уоррен помолчал несколько мгновений, потом встал с места:

– Через пару минут ты будешь над этим смеяться. Когда-то в прошлом, занимаясь предпринимательством, я много работал над такого рода проблемами. Контекст разный, но схема одна. Там это касалось прежде всего людей, которые не могли забыть несправедливого упрека начальника или злопыхательства коллег с длинными языками.

Он взял с низкого столика графин.

– Хочешь водички?

Остин кивнул. Уоррен налил два стакана и протянул ему один.

– Говоришь, в память возвращаются его образ и слова… А в какой форме? Расскажи-ка поподробнее.

– В какой форме? Ну… Как бы это сказать… Я вижу его голову, как на экране телевизора.

– А на каком расстоянии от тебя ты ее видишь?

– Как это?.. Она у меня в голове, а не на расстоянии…

– Ну да, но если бы тебе надо было разместить этот мысленный образ в пространстве, ты бы куда его поместил? Где бы он оказался?

Остин сосредоточился. Трудно ответить, куда ты поместил бы воспоминание.

– Я бы сказал… метрах в трех от меня.

– А какого размера?

Остин секунду поразмыслил, стараясь вызвать в памяти воспоминание.

– Внутри квадрата метр на метр.

– А цвет? Черно-белая гамма? Изображение контрастное или размытое?

– Цветное, контрастное. И цвет лица у него был как у пьяницы. Портил весь кадр.

– Изображение застывшее или движущееся?

– Это фильм. Я мысленно пересматриваю фильм с его интервью.

– O’кей. А голос? Опиши голос, каким ты его слышал.

– Сильный, хотя и гнусавый. Его рассуждения без конца крутятся у меня в голове.

– Хорошо. А теперь возьми и отодвинь его изображение, ну, скажем так, метра на четыре или на пять.

– А зачем?

– Меняя ракурс и расстояние, ты меняешь и свое представление о предмете. Отодвинь изображение на четыре-пять метров.

Остин вызвал в памяти образ теннисиста в движении и мысленно его отодвинул. Потом утвердительно кивнул.

– Очень хорошо, – сказал Уоррен. – А теперь медленно уменьшай изображение. Уменьши его вполовину.

– Есть.

– А теперь убирай цвета, сделай изображение затемненным, блеклым и почти черным на белом фоне.

Производя эти манипуляции, Остин улыбался.

– Отлично, – сказал Уоррен. – В какой мере это изменило горькие воспоминания?

– Я от них словно отодвинулся.

– Прекрасно. А теперь попробуй поиграть его голосом. Заставь его говорить сонно, тягуче, все медленнее и медленнее, пусть его голос стекает, как клей, и бубнит одни и те же фразы.

Остин сосредоточился на несколько секунд, а потом стал ухмыляться.

– А теперь, – сказал Уоррен, – прибавь к этому маленький оркестрик, этакий звуковой фон, который сопровождает его слова. Ты все время слышишь, что он говорит?

– Слышу.

– Прибавь еще… цирковой оркестрик! Цирковую музыку, какую мы слышим порой: забавную, смешную, шутовскую и немного гротескную. Сквозь нее все еще пробивается голос этого типа, который все говорит, все гундосит своим голосом, похожим на размякшее сладкое тесто.

Остин представил себе такой воображаемый фильм и расхохотался. У соперника был вид пьяного в стельку деревенского идиота.

Ооостин Фииишер – это мааашииина…

А в сопровождении фоновой музыки голос его звучал просто уморительно.

– А теперь начни сначала, – сказал Уоррен, – и прокрути этот новый фильм еще раз, а потом еще раз задом наперед.

– Задом наперед?

– Ну да, как киномеханик, который неправильно перемотал пленку. Сцена воспроизводится задом наперед.

Остин снова сосредоточился. Это было нелегко.

– Прокрути ее как надо, с цирковой музыкой и всей шумовой чехардой.

Остин избавился от напряжения. Образ датского теннисиста уже не вызывал у него никаких отрицательных эмоций. Он слушал все выпады соперника, тихонько посмеиваясь.

– С этих пор, – сказал Уоррен, – всякий раз, когда в памяти всплывет образ этого теннисиста, его будет сопровождать весь созданный декор.

Остин улыбнулся и сказал себе, что надо будет применить эту технику к застарелым упрекам отца, вбитым в сознание с детства. Они возникали ниоткуда и порой еще долго звучали у него в ушах.

Но не сейчас. Позже. Когда он выиграет турнир.

17

Дзинь!

Чокнулись с хрустальным звоном бокалы. Терраса кафе была залита солнцем.

– Ваше здоровье! – сказал Джонатан, широко улыбаясь.

– Твое здоровье, – пробормотали Майкл и Анжела.

После того как Майкл услышал, что возвращение Джонатана в Сан-Франциско на данный момент вовсе не означает его возвращения на работу, вид у Майкла был раздосадованный.

– Прекрасно выглядишь, – с легкой завистью заметила Анжела. – Я уж и не знаю, кто был тот идиот, который говорил: «Здоровье – в работе».

Уже два дня Джонатан словно витал в облаках. Его вдохновили разговоры с Марджи, и он вновь обрел вкус к жизни. Теперь он по-другому видел мир, и ему казалось, что он принимает участие в каком-то необыкновенном, загадочном приключении. Он не мог бы сказать точно, надолго ли, но сейчас он смаковал магию каждого мгновения. Как только его взгляд пересекался с чьим-нибудь взглядом, останавливался на цветке, на дереве или на птице, ему сразу хотелось улыбнуться.

– Похоже, тебе стало лучше, – произнес Майкл таким тоном, словно упрекал.

– Да, у меня все отлично.

Майкл отпил глоток.

– Прирост доходов нашей фирмы резко упал с тех пор, как ты ушел, – сказал он.

Джонатан с улыбкой смотрел на своих коллег. Черты и выражение их лиц, глаз, их движения – все говорило об их жизни, с ее страхами и надеждами. И за этими чертами Джонатан угадывал, какими оба были в детстве, как вырастали и взрослели, сохраняя при этом какую-то частицу самих себя. И это делало их очень трогательными.

Джонатан вдруг понял, что возможность посмотреть на них вот так, по-настоящему, выпадала ему очень редко. Ведь обычно мы скользим глазами по лицам, не замечая деталей, просто не обращая на них внимания.

– Какое удовольствие – видеть вас! – сказал он весело.

Оба покосились на него исподлобья. Потом Майкл первым прервал молчание:

– Когда ты намерен вернуться к работе?

Но Джонатан еще не спустился с облаков.

– Жизнь…

Майкл и Анжела быстро стрельнули в него глазами, дожидаясь, чем он закончит фразу.

– …прекрасна. Жизнь прекрасна.

Анжела с хрустом разгрызла редиску.

– А у тебя не найдется других столь же глубоких мыслей?

– Жизнь прекрасна, но никто не отдает себе в этом отчета. Вглядись в редиску, которую ты грызешь. Разве она не чудо? Нет, ты взгляни… взгляни на нее по-настоящему… Она заслуживает, чтобы ею полюбоваться перед тем, как схрумкать, и поблагодарить за то, что она позволила нам себя схрумкать.

Оба компаньона уставились на него с неописуемым изумлением.

Джонатан глубоко вздохнул и пожал плечами, давая понять, что описать то, что он сейчас чувствует, невозможно.

– Я действительно думаю, что… жизнь фантастична, и, что бы там ни говорили, несмотря на кризис, мы живем в потрясающую эпоху.

– Ты так рассуждаешь, потому что ты в отпуске, – сказала Анжела.

– Нет, правда… вдумайтесь: когда делаешь передышку и дистанцируешься от всего, то простая возможность сесть как хочешь, где хочешь и выбрать еду, какую хочешь, воспринимается как нечто невероятное, а?

– Да что на тебя нашло?

– Нет, серьезно… если со стороны взглянуть на лестницу истории человечества, то жить в мирной стране, свободно передвигаться, есть любую еду, какую закажешь, просто щелкнув пальцами, – это нечто необыкновенное! Нам это кажется банальностью, а на самом деле это невероятная роскошь!

Майкл и Анжела перестали жевать и с тревогой глядели на Джонатана.

– Принимая сегодня утром душ, я говорил себе, что достаточно повернуть кран – и польется вода. Отдаете себе отчет? Да это само по себе уже чудо! Я поверну кран – и польется вода. Хочу холодную? Идет холодная. Хочу горячую? Идет горячая. Понимаете? Дальше: стало темно? Я нажимаю кнопку – и зажигается свет!

– Перед этим лучше вытереть насухо руки, – заметил Майкл.

– Да вы хоть понимаете? Короткое движение пальца – и загорается свет! Этому надо бы радоваться каждый раз! Мне холодно – я нажимаю на другую кнопку, и в доме включается отопление. Если вдуматься – разве это не чудо?

Коллеги неотрывно смотрели на него: Майкл – нахмурив брови, Анжела – вытаращив глаза.

Джонатан улыбнулся, отпил несколько глотков и чем-то захрустел в тишине.

– Посмотрите-ка! – сказал он вдруг.

Майкл и Анжела наклонились над поданной к аперитиву тарелкой со свежими овощами с сырным соусом. Джонатан держал в пальцах кочанчик капусты брокколи.

– Посмотрите поближе.

– Что? – спросила Анжела. – Там что, червяк?

– Взгляните на это чудо. Каждая головка разветвляется на множество меньших головок, причем все они сохраняют ту же форму, что и большая. А если вглядеться в каждую из них, то видно, что они тоже делятся на еще меньшие головки. У брокколи фрактальная, то есть расчлененная, структура. В каждой частичке содержится целое. Это как если бы каждый из нас представлял собой подобие всего человечества в целом или в горсти земли отражалась вся Вселенная.

– Невероятно, – мрачно изрекла Анжела.

– И наконец, когда мы едим, то одна жизнь питает другую. А в конечном итоге – жизнь содержит в себе другую жизнь.

Майкл снова нахмурился. Анжела сощурила глаза.

– Да, кстати, я узнал еще одну невероятную штуку, – продолжал Джонатан – у нас в кишечнике живут миллиарды бактерий, и…

– Настоящий бродячий отстойник, – вставил Майкл.

Анжела скорчила гримаску.

– И представляете себе, – снова заговорил Джонатан, – это они обеспечивают нас серотонином, гормоном счастья. С ума сойти, правда? Благодаря им нам делается хорошо!

Анжела вздохнула:

– Это ты и хотел нам сообщить? Что на самом деле нас делает счастливыми то, что мы выкакиваем?

Она окунула редиску в соус и прибавила:

– Я, наверное, все-таки попрошу мачеху пожить с нами…

18

– Когда будет пройден определенный этап, мы сможем предположить, что достигли точки невозврата, и потепление климата приведет к неконтролируемым последствиям.

– К каким, к примеру?

Ученый муж нервно откашлялся. По всей видимости, его одолел страх. Райан улыбнулся. Этот тип позволял себе поучать весь мир, а сам не мог двух слов связать перед телекамерой.

– Повышение температуры приведет к таянию льдов на полюсах. А таяние льдов приведет к высвобождению метана, который в них содержится. В данный момент этот газ находится в сжатом виде, но он способен вызвать парниковый эффект…

– Вы хотите сказать, что машина рискует заработать в аварийном режиме?

Гость передачи кивнул.

– И к чему это может привести?

Райан выключил телевизор. Хватит слушать эту ерунду.

Он подошел к окну спальни. В саду никого. Сегодня рано утром он отснял четырнадцатый эпизод с пожиманием плечами Гэри – эпизод, появления которого теперь уже ждало множество верных блогу подписчиков.

Он вернулся в гостиную и сквозь черные прозрачные занавески бросил взгляд на террасу кафе. Майкл и Анжела сидели за столиком.

Он включил камеру и микрофон дальнего действия.

– С ума сойти, насколько изменился Джонатан после того, как вы расстались. Прямо дзен-буддист какой-то, спокойный, позитивный…

– Спасибо, приятно все это выслушивать, – обиженно вставила Анжела.

– Правда, он стал каким-то блаженненьким…

Майкл схватил редиску и поднес ее к глазам.

– О Редиска, чудо природы! Благодарю тебя, что ты отдалась мне и позволила тебя сожрать – принесла себя в жертву ради меня. Жизнь питается жизнью, а человек – редиской!

Он с вдохновенным видом разгрыз редиску и торжественно разжевал, закрыв глаза. Анжела прыснула со смеху.

– Все это очень мило, но надо бы ему снова взяться за работу. Иначе обороты нам не нарастить.

Майкл кивнул, внезапно озабоченно задумавшись.

– Ладно, но когда же ты продашь мне свою долю, чтобы твой невыносимый экс-компаньон не маячил больше перед глазами, весь такой сияющий и радостный?

– На это не рассчитывай.

– Ты еще передумаешь.

– Денег, вырученных за мою долю, не хватит, чтобы даже планировать создать что-нибудь другое.

Подвижное лицо перевозбужденного Майкла вдруг застыло. Похоже, этот хищник нащупал слабое место своей собеседницы. Райан слегка приблизил изображение.

– Если ты хочешь получить еще дополнительные средства на обзаведение новым делом, то выход есть.

Анжела подняла глаза:

– Какой?

– Вместо того чтобы требовать с Джонатана ежемесячные алименты, запроси капитал, то есть крупную сумму единовременно.

Анжела пожала плечами:

– И потом я больше не получу ничего? Это было бы безумием: ведь Хлое всего семь лет.

– Наоборот, это будет более благоразумно: Джонатан сейчас настолько странный, что уж лучше синица в руках, чем журавль в небе. Что взято, то взято.

Анжела, похоже, задумалась над таким аргументом и молча, нахмурившись, жевала.

– Он в любом случае откажется, – произнесла она через минуту. – У него нет сбережений, а потому для него это невозможно.

Райан резко увеличил лицо Майкла. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает победную улыбку.

– Ничего, выпутается, – заявил он загадочным тоном. – Когда хочешь добыть деньжат, выход всегда найдется.

Райан хмыкнул и обвел глазами остальное пространство террасы. Заметив за другим столиком двух девушек в разгаре дискуссии, он перевел камеру и микрофон на них.

– Очень странно, – говорила длинноволосая брюнетка в очках в черепаховой оправе. – Ты в курсе насчет того рыженького из бухгалтерии? Его уволили. Жаль: такой был симпатичный парень.

– Это который?

– Ну, знаешь, тот парень, что занимался клиентскими счетами. Он иногда появлялся в столовке и садился у окна.

– А, помню.

– Чертовски симпатичный.

– Да нет, дурак дураком.

– Да он прелесть, уверяю тебя.

– Ну уж нет. Я как-то раз зашла к нему по поводу какого-то клиента, которому не заплатили. Так он даже не пожелал доставать досье, пока ему не назовут клиентский номер. Пришлось мне возвращаться к себе в кабинет… Ишь какой…

– В самом деле?

– Вот такой. А потом мне еще раз пришлось с ним иметь дело. Я зашла к нему в бюро, а он разговаривал по телефону. Мне всего-навсего была нужна какая-то справка, а он заставил меня ждать, пока не кончит говорить. Думаешь, он отвлекся хоть на секунду, чтобы узнать, что мне нужно? Ничуть не бывало. Дурак – он и есть дурак…

Брюнетка секунду помолчала.

– Да, – сказала она, наконец – ты, пожалуй, права: он полный идиот.

Райан расхохотался и выключил запись.

Ладно… Двенадцать из двадцати. Опубликуем…

Эта сцена напомнила ему эксперимент исследователей-психологов, о котором он когда-то читал. Они собрали группу актеров, чтобы те разыграли пьеску, причем все актеры были в курсе, что это всего лишь инсценировка. В помещение к актерам пригласили волонтера, из тех, кто соглашается побыть подопытным кроликом, чтобы подзаработать и свести концы с концами. Его заставили поверить, что остальные – такие же подопытные кролики, как и он, и они принялись разговаривать в ожидании начала эксперимента, поскольку им сказали, что исследователи чуть запаздывают. На самом деле волонтер не знал, что эксперимент уже начался.

Один из актеров высказал какую-то совершенно несуразную мысль, и волонтер ее, конечно же, отверг. Надо сказать, что идея была – глупее не придумаешь, и, видимо, она задела его самолюбие.

Однако постепенно все высказались в пользу актера, предложившего идею, и согласились с ним. Все поддержали его мысль и объявили, что так оно и есть на самом деле.

И тут стало заметно, что волонтер колеблется. Он начал сомневаться в своей правоте и принимать сторону большинства. И под конец его окончательно убедили.

19

Хлоя ошалела от радости. Вот будет здорово! Наконец-то Джонатан сдержал слово свести ее в Музей естественной истории.

Он припарковал свой только что отремонтированный белый «шевроле», и они вместе направились ко входу. Как приятно было держать в ладони маленькую ручку дочери…

Небо было синее, без всякой утренней дымки, и воздух еще хранил свежий аромат цветущих кустарников, обрамлявших аллею. Повсюду звучал разноязычный говор туристов, собиравшихся возле музея небольшими группами.

Внутри располагалась замечательная экспозиция, посвященная Амазонии. В огромной оранжерее создали кусочек тропического леса с пятнадцатиметровыми деревьями, с которых то здесь, то там свешивались спутанные лианы, смешиваясь с густым кустарником разных видов и с заполонившими все пространство травами. Свет был приглушен, создавая полумрак, близкий к тому, что царит в тропическом лесу. И все буквально плавало в невероятно влажной и жаркой атмосфере, напоенной сильными ароматами незнакомых экзотических растений.

Таблички, поясняющие все разнообразие флоры амазонского леса, гласили, что представители фармацевтических фирм всего мира приезжали в Амазонию изучать растения, которые станут сырьем для лекарственных препаратов будущего. Порой они обращались за советом к шаманам, чтобы руководствоваться их познаниями.

Объявления напоминали об угрозе, нависшей над лесом из-за его неумеренной эксплуатации и все нарастающего ритма уничтожения. У Джонатана невольно защемило сердце.

После экспозиции они вышли в просторный холл, посвященный эволюции, и, едва войдя, Хлоя даже вскрикнула от изумления.

Перед ней возвышался гигантский скелет динозавра. В раскрытой пасти виднелась необъятных размеров челюсть, снабженная угрожающими зубами. Такая челюсть сама по себе была намного больше Хлои!

Они обошли громадный скелет со всех сторон, но сердце Джонатана все еще было там, в амазонском лесу, и его тревожила нависшая над лесом угроза.

Цивилизованный человек уже нарушил биологическое равновесие на полях: за несколько десятилетий интенсивное земледелие из-за применения пестицидов превратило в мертвое пространство земли, некогда полные всякой живности. Там, где кишмя кишели насекомые разных видов, сновали животные, теперь на сотни гектаров вокруг, насколько хватало глаз, простирались поля зерновых. С этих территорий изгнали почти все другие формы жизни, и образовалась бездонная пропасть опустошения.

Джонатан чувствовал, что уничтожение лесов Амазонии – деяние, с которым невозможно смириться. Оно стало слишком тяжкой ошибкой.

Хлоя не сводила глаз с гигантского скелета. Поблизости стояла группа посетителей с женщиной-гидом, которая говорила с явным британским акцентом.

«Перед тем как вымереть, – объясняла она, – динозавры стали преобладающим видом на нашей планете и доминировали во всех экосистемах. Все животные, деревья и травы находились в зависимости от них: динозавры достигли такой мощи, что могли запросто уничтожить любое живое существо, и они беззастенчиво пользовались правом сильного…»

Джонатан с улыбкой вспомнил слова Марджи, которая говорила, что в мировой истории все, кто имел склонность навязывать другим свою волю, кончали тем, что мельчали и гибли.

«Под конец своего владычества, – снова заговорила англичанка, – динозавры становились все больше и толще. Ничто не предвещало их скорого исчезновения с лица земли, и оно до сих пор остается загадкой, несмотря на множество выдвинутых гипотез».

– Папа, я хочу есть!

– Это динозавры разбудили аппетит?

– Я не знаю, кто разбудил, но я больше не могу – есть очень хочется!

Покинув музей, они зашли в ближайший фастфуд. Джонатан купил дочке огромный хот-дог, а себе здоровенный гамбургер, и они съели все это на ходу, прогуливаясь по саду.

– Тебе нравится?

– Очень вкусно! – сказала Хлоя. – А соус просто лучший в мире!

Какая радость – наблюдать, как Хлоя, с трудом широко открывая рот, старалась откусить кусочек хот-дога, слишком большого для нее. В свои семь лет она сохранила еще черты маленького ребенка, каким была совсем недавно: те же круглые щечки, те же ямочки, что появлялись на них, когда она улыбалась. Какое счастье – находиться рядом с ней и видеть, с каким аппетитом она ест. Теперь он сожалел о тех годах, когда он слишком много внимания уделял работе в ущерб семье. Анжела была права, упрекая его за это. А он не желал соглашаться и возражал, что с головой уходит в работу только ради нее. Ради их будущего. Так оно и было, но нельзя прожить настоящее дважды. Утраченные мгновения утрачены навсегда. Хорошо еще, что он сейчас отдает себе в этом отчет. Хлоя была еще ребенком, и он решил наслаждаться каждой минутой общения с ней, будь это хоть два дня раз в две недели. Теперь он оставит ей свой мобильный номер, электронную почту и другие новшества, появившиеся в доме.

– А как твой гамбургер? – спросила она.

– Неплох, и…

На скамейке, в нескольких метрах от него, сидел человек с очень знакомым лицом. Но откуда Джонатан его знал? Имя вспомнить не удавалось… Их взгляды встретились, но незнакомец никак не отреагировал.

Ну да, конечно же!

– Я видел вас на телеэкране, – сказал Джонатан, подходя к нему. – Репортаж об экспозиции, посвященной Амазонии.

Человек кивнул и улыбнулся. Это был тот самый индеец, что рассказывал о лесе. Странно было вживую увидеть человека, возникшего на маленьком экране несколько дней назад.

– Ваши слова тогда меня тронули. Ужасно, что эти леса уничтожат, и все из-за денег.

Индеец молча кивнул.

– Другие страны должны заставить бразильцев это прекратить.

Индеец несколько секунд разглядывал его проницательным, глубоким взглядом.

– У вас есть право так говорить, – произнес он наконец каким-то загадочным прощающим тоном.

Джонатан нахмурился. А индеец все смотрел на него спокойным, добрым взглядом.

– Что вы этим хотите сказать?

Индеец заговорил тихим голосом, безо всякой горечи упоминая трагедию, происходящую на земле его предков.

– Бразильцы вырубают леса, чтобы расчистить место для соевых полей, а соя нужна, чтобы кормить быков.

– Да, я знаю.

Он долго смотрел на Джонатана таким доброжелательным взглядом, что молчание становилось уже тягостным. Тогда индеец снова заговорил очень спокойным и добрым голосом:

– А вы знаете, для кого предназначены эти быки?

Чтобы понять, что ему сказали, Джонатану понадобилось несколько секунд. Потом он вдруг застыл на месте и нервно сглотнул слюну. Рука, державшая гамбургер, вспотела. Он почувствовал, как краска заливает лицо.

Он простоял несколько мгновений, которые показались вечностью, под добрым взглядом этого человека, полного достоинства и, как ни парадоксально, сочувствия.

20

Мир слагается из наших индивидуальных деяний.

Изменить что-то в себе самом – единственный путь сделать мир лучше.

Сделать мир лучше, сделать мир таким, в каком будет радостно жить.

Эта мысль крутилась в мозгу Джонатана. Он в кровати, не в силах заснуть.

Доброта, которую он почувствовал в индейце, помноженная на чувство вины, привели его к ясному пониманию того, что на данный момент казалось ему твердым убеждением.

Ведь Ганди удалось резко изменить историю Индии, не предпринимая никаких попыток кем-то управлять, именно тогда, когда он начал что-то менять в самом себе. Он всегда представал перед людьми полным спокойствия и уверенности, в скромном дхоти[13] из белой хлопчатой ткани, всегда отказывался от любых почетных титулов. Все уже позабыли, что в юности он был болезненно застенчив и носил костюм-тройку в надежде, что его заметят и признают англичане. Ведь именно его внутренняя эволюция, его трансформация в человека спокойного и безмятежного, доброго и справедливого, в человека, лишенного всякого эгоизма, сделала его более могущественным, чем вся Британская империя, с ее армией и общественными институтами.

Еще жив в памяти тот настоящий внутренний переворот, который, сидя в тюрьме, произвел Нельсон Мандела в Южной Африке. Однако все позабыли, что в молодости Мандела проповедовал вооруженную борьбу, за что и был арестован. Но, сидя в тюрьме, этот человек пережил удивительную личную эволюцию. Он не только стал пацифистом, противником насилия, но нашел в себе силы простить своих врагов, своих тюремщиков, двадцать семь лет незаконно продержавших его в неволе. И только благодаря тому, что он нашел в себе эти силы, страна относительно мирно пережила невероятный «зеркальный» поворот ситуации.

Джонатану наконец удалось заснуть, и ему приснился странный сон.

Он летит в облаках, потом поднимается над ними, планируя в бесконечно синем небе над белым полотняным морем.

Он пролетает над Россией и видит Ленина и революционеров, которые собираются на улицах и с энтузиазмом повторяют:

Мы требуем, чтобы в стране наступило равенство.

Когда же черные облака рассеиваются, Джонатан видит миллионы валяющихся повсюду мертвецов. Снова набегают облака, и очень быстро наступает ночь. Джонатан чувствует, что он в невесомости, и медленно поворачивается в небе вокруг собственной оси. Под ним плывут облака, над ним черное небо. Потом на горизонте снова появляется слабый белый свет. Снизу в Джонатана нацеливают стрелы своих крестов колокольни церквей Санкт-Петербурга. Вокруг современные дома, по улицам ездят автомобили.

На верхушке небоскреба, подняв плечи, сидит Ленин. Он что-то говорит, но Джонатан прекрасно знает, что это голос Марджи.

Все это для того, чтобы привести к положительному результату самую неравноправную в мире страну, которая сейчас представляет собой место действия разнузданного капитализма.

Тут порывом сильного ветра, которому Джонатан не в силах противостоять, его быстро сносит на восток. Теперь он летит над Китаем и где-то далеко внизу видит Мао. Тот с полуулыбкой на губах провозглашает новую экономическую политику.

Великий Бросок вперед позволит нам увеличить производство продуктов сельского хозяйства.

Облака сгущаются и чернеют. Голос Мао доносится словно из небытия.

В последующие три года в Китае умрут от голода тридцать миллионов человек…

Молнии, как клинки, рассекают сумрак. Облака рассеиваются.

Джонатан летит над Францией и сверху узнает Бургундию, которую так любил в детстве. По холмистым лугам тянут повозки быки. За лесом возникает Париж: коляски, фиакры, крики возниц на узеньких, грязных и смрадных улочках. Солнце клонится к западу и освещает крыши красновато-коричневым светом с золотым отливом. В клубе якобинцев берет слово Робеспьер. Он искренен в своем идеализме.

Лишить правящий класс всех привилегий.

А потом – гильотина, катятся вниз головы, льется кровь, и повсюду стоит ее терпкий, удушливый запах. Улицы заполняются вязкой красной жижей, которая дальше разливается по проспектам. Весь Париж окрашивается в красный цвет. Площадь Согласия. Робеспьер глядит на текущую кровь. Мимо него проезжает берлина, дорожная карета, а перед ней едут мотоциклисты. Кровавое море расступается перед ними. Робеспьер аплодирует. В берлине сидит какой-то человек и как заведенный повторяет очень искренне:

Я служу согражданам.

Мотоциклы, а за ними берлина поднимается по улице Руайяль.

Я служу согражданам.

Кортеж сворачивает налево и въезжает на Фобур-Сент-Оноре.

Я служу согражданам.

Кортеж приближается к Елисейскому дворцу, и человек сходит с дорожной коляски.

Я служу согражданам.

Перед ним уже расстелена красная ковровая дорожка. Республиканские гвардейцы в черных с золотом мундирах и шлемах с красными плюмажами образуют линию почетного караула.

Пассажир берлины проходит по дорожке, входит во дворец, минует гостиные с позолоченными деревянными панелями и шелковыми обоями на стенах и подходит к лестнице. Коридорные тоже становятся перед ним по стойке «смирно».

Сомелье в белых перчатках с поклоном предлагает вина с лучших виноградников Франции.

Повар с почтительным поклоном подносит огромное серебряное блюдо с изысканными закусками.

Человек поднимается по лестнице. Наверху перед ним в низком поклоне склоняются советники.

Одна из актрис сбрасывает одежду и трется влажным нагим телом о его необъятное брюхо.

Пажи открывают перед ним двери и тоже ныряют в поклоне.

Он останавливается перед входом в свой кабинет. В ярком свете вспыхивает обильная позолота. Он оборачивается, оглядывает слуг, советников, стражников и поваров и констатирует:

Мои сограждане служат мне.

И в этот момент голова его начинает раздуваться, раздуваться, раздуваться… Она пухнет и становится похожа на бурдюк, она деформируется и занимает уже половину просторного кабинета. А потом распухшие губы принимаются без конца раскрываться и захлопываться, как у жирной рыбины, и он начинает пыхтеть, подымая ветер, ветер, ветер…

Тут вбегает журналист и подносит к начальственным губам розовый микрофон, закругленный кончик которого засунут в мыльную воду. И повсюду разлетаются пузыри, пузыри, пузыри…

Однако надутый все пухнет и пухнет, а потом газ с протяжным свистом начинает выходить из него и он постепенно сдувается, как проткнутый воздушный шар. При этом выходящий газ толкает его от стенки к стенке, пока не выталкивает в открытое окно. Крутясь на лету, он пролетает над двором Елисейского дворца и над красной ковровой дорожкой, по которой в этот момент идет другой человек, без конца повторяя:

Я служу своим согражданам.

И тут на другом берегу Сены десятки депутатов с раздутыми головами все разом начинают сдуваться, и их с тем же свистом выносит из окон Национального собрания. С шумом летят они над кварталом Сен-Жермен, долетают до Люксембургского сада, там их засасывает в окна сената, и они, как вялые, дряблые резиновые марионетки, падают в роскошные кресла, обитые пурпурным бархатом, и мгновенно засыпают, протяжно похрапывая.

21

Гэри провел рукой по бороде. Удивительно, что она все еще черная – после всех невзгод, свалившихся на него со смертью жены.

– Эй, ребята, потише! – крикнул он в кухонное окошко детям, которые с криками носились по двору. – Вы тут уже всем осточертели!

Мальчишки были невыносимы. Все лето они проводили во дворе или в узкой оконечности сада размером не больше кухонной тряпки. Это выводило из себя. И зачем только им дают такие длинные каникулы? Не иначе, чтобы досадить родителям! Поскорее бы уж они подросли и смогли летом работать. Но это будет не скоро…

Впрочем, не будь у него детей, которых надо кормить, он бы уже давно забросил свою работу и занялся бы чем-нибудь другим: делом тихим и спокойным – и прежде всего без клиентов. Клиенты – это просто ад кромешный. Они никогда не знают, чего хотят, никогда не бывают приветливы и вечно всем недовольны: то маффин передержан в печке, то слишком маленький, то переслащенный, то недопеченный, то слишком большой, то уже остыл, то несладкий, то слишком дорогой… К тому же среди них попадаются такие, кто всегда торопится, и из-за постоянного стресса они проглатывают маффины не глядя. А есть и те, кто расскажет вам всю свою жизнь, хотя у вас на вывеске не написано, что вы психиатр или исповедник.

Мальчишки на улице раскричались вовсю. Вот его отец, к примеру, такого бы от него не потерпел. Гэри схватил лопатку для торта и забарабанил ею в кухонное окошко. Снаружи восстановилось спокойствие.

Люди не любят друг другу помогать. Однажды ему никак не удавалось закрыть шторку магазина, которую грозило унести ветром. Он в одиночку воевал с упрямым механизмом, а мимо по тротуару проходили люди. Думаете, кто-нибудь помог? Ага, сейчас! Каждый сам по себе, а на других всем наплевать.

Дверь отворилась, и вошла прекрасно одетая молодая женщина, из тех, для кого маффины «слишком жирные».

– Здравствуйте, прошу прощения, у вас не найдется мелочи? Мне бы за парковку заплатить…

Гэри посмотрел на нее и покачал головой:

– Нет, не найдется.

Что он банкир, у него на вывеске тоже не значилось. Тут надо сразу проявить твердость, иначе потом они сядут тебе на шею и будут весь день шляться туда-сюда, а ты в конце концов окажешься, как дурак, с одними банкнотами в кассе.

Гэри вытащил из печки противень с дымящимися ароматными маффинами.

– Еще бы десять секунд, – проворчал он, – и у меня бы все из-за нее сгорело.

В магазин вошел мужчина лет тридцати. Он улыбался, но вид у него был подозрительный. Гэри нахмурился.

– Здравствуйте, – весело бросил парень, словно явился на дружескую вечеринку.

Гэри кивнул головой и подождал, что будет дальше.

– Джек Мерфи, – представился посетитель и протянул ему визитную карточку.

Гэри карточку не взял, только покосился на нее.

Джек Мерфи, представитель шоколадной фабрики «Бриллиант в мире шоколада»…

– Что вы от меня хотите?

Улыбка застыла на лице парня – верный признак того, что ему было в чем себя упрекнуть.

– Ничего, абсолютно ничего, – принялся он уверять, делая при этом подозрительное усилие сохранить улыбку. – Я пришел просто с вами поговорить.

Гэри уставился на него и смотрел ровно столько, сколько было нужно, чтобы вынудить парня убрать с лица притворные гримасы и оставить искреннее выражение.

– Я не уверен, что настроен с вами говорить.

Тот откашлялся, притворяясь, что смеется, и немного смутился. Стоит человека слегка встряхнуть – и сразу видно, что у него на уме. Ну давай, выкладывай.

– Моя фирма производит разные виды шоколадной крошки по тарифам, весьма привлекательным для профессионалов, и я задал себе вопрос…

– Я ни в чем не нуждаюсь.

– Но…

– У меня все в порядке.

– Неужели вам не хочется объединить товары, которые потом сможете реализовать?

Гэри вздохнул. Нет, ему не хотелось. Он посмотрел парню прямо в лицо, не говоря ни слова. Молчание – лучшая из тактик. Когда вы начинаете возражать, у этих мальчишек на все находится ответ, либо заранее заготовленный, либо выученный наизусть. В этом случае лучше всего молчать. Нельзя давать парню ни малейшей зацепки. Не получив зацепки, он быстро отстанет.

Парень снова кашлянул, потом посмотрел на часы:

– Отлично, хорошо… Мне, пожалуй, пора.

Давно пора. Уходи…

– До свидания, – произнес парень, уходя.

Гэри коротко кивнул.

Во дворе опять загалдели мальчишки. Едва закрывшись, дверь снова открылась, и вошел клиент. Из тех, кому маффины всегда «слишком передержанные». За ним шел еще один, личность известная, молодой страховой агент, который время от времени заходил позавтракать.

Несколько месяцев назад он пытался втюхать Гэри страховой полис. «Чтобы обезопасить себя от проблем», как он тогда выразился. Можно подумать, что это реально. Ладно, пусть думает, что я простак, но он ведь и сам ничего не понимает.

Если у тебя сплошные проблемы, ты перестаешь их так называть. Ты называешь это жизнью. Вот когда у тебя все хорошо, это вызывает подозрения. И тогда в голове начинает мигать маленькая красная лампочка, и ты говоришь себе: «Что-то тут не то».

22

6:3; 6:2; 6:3.

Остин стоял напротив белобрысого шведа и готовился к подаче. Еще одна игра – и он выигрывает матч и оказывается в одной восьмой финала.

Он трижды стукнул мячом о корт, сосредоточиваясь, взглянул на корт и еще трижды стукнул. Потом подбросил мяч в воздух, широко замахнулся и… почувствовал резкую боль в плече.

К мячу он так и не прикоснулся, и тот упал на землю. В тревоге он ощупал плечо левой рукой в надежде понять, откуда взялась боль. Но боль исчезла. Медленно подвигав плечом во всех направлениях, он его осторожно помассировал. Ничего. Должно быть, неловкое движение, только и всего.

Снова три удара, взгляд на корт, еще три удара. Мяч в воздухе, он замахнулся и с силой ударил.

Боль буквально разорвала плечо.

Он застыл на месте и не прикоснулся к прилетевшему от соперника мячу.

0:15, – объявил арбитр.

Публика зааплодировала.

Тем хуже. Эту игру придется проиграть, поберечь плечо. А перед следующей игрой обязательно пойти к врачу.

Следующую подачу он сделал крученой, как иногда поступал Майкл Чанг в лучшие свои времена.

Соперник настолько не ожидал такой подачи, что принял мяч только в последний момент, добежав почти до сетки. Остин ответил резаной свечой и тем самым укрепил свои позиции.

– По пятнадцати, – объявил арбитр.

Последующие подачи, тоже все резаные, для шведа уже не были неожиданностью. Чтобы выиграть, ему понадобилось меньше пяти минут.

Пока Остин шел к своему стулу, аплодисменты напомнили ему, что даже дома зрители относились к нему прохладно. Своими стараниями преподносить его как человека бесчувственного комментаторы отрезали его от публики.

К Остину подбежал врач, выслушал его и быстро поставил диагноз: острое воспаление сухожилия надостной мышцы плеча. Он сразу же достал из чемоданчика флакон с хлорэтилом и распылил состав на больное плечо. Остин почувствовал, как леденящий газ проникает под кожу, покрывшуюся белыми кристалликами.

– Напряги руку – сказал врач. – Что чувствуешь?

– Ай!

Положенные по регламенту три минуты почти истекли. Пора было снова начинать игру. Но чего ради? Остину никак не удавалось ни понять, ни принять того, что вот-вот должно было произойти. Ну не мог он позволить, чтобы вот так глупо рухнула его мечта. Турнир его жизни, рекорд, который надо побить и войти в историю… И все из-за какого-то воспаления сухожилия… Это неправда, – наверное, ему все приснилось… Скажите мне, что все это сон…

– Тайм.

Собрать все силы, биться до конца, как всегда. Не поддаваться, не гнуться. Держаться до последнего: ведь он всегда умел держаться.

Остин вышел на корт. Швед готовился к подаче. В его поведении что-то еле заметно изменилось. Никто из зрителей ничего не заметил, но Остин чутко уловил это во взгляде и в состоянии. Нечто незаметное, но очень важное. Швед начал верить в победу. Это чувствовалось, это было видно. И Остин знал, что это означает. Большинство игроков были если не напуганы, то подавлены одной мыслью о том, что им придется биться с тем, кто выиграл все матчи на протяжении одиннадцати месяцев. Когда игрок выходил на корт, Остин читал в его глазах, что он по-настоящему не верит в победу, в то время как он, Остин, не сомневается в ней ни на секунду.

Парень, стоявший напротив, подал сопернику два мяча.

Впервые за много лет соотношение сил могло измениться. Остин боялся, что боль вернется и не даст ему играть. Этот страх и еще легкое сомнение, что боль уже угнездилась в сознании, сами по себе были проблемой. Остин по опыту слишком хорошо знал, что уверенность одного игрока в соединении с сомнением другого делает матч бессмысленным, ибо результат здесь предрешен заранее.

В этот момент кто-то из зрителей попытался крикнуть, но осипший голос перешел в хрип, и это вызвало смех. Остин быстро повернул голову в сторону ступенек, чего раньше никогда не делал – настолько был всегда собран и сосредоточен. И взгляд его встретился со взглядом той самой журналистки, что брала у него интервью и назвала его холодным и безразличным к людям. То, что он прочел в ее глазах, глубоко его ранило: она улыбалась. Она улыбалась, увидев, что он не в своей тарелке. Та, что обвинила его в бесчувственности, теперь смеялась над болью, которую он испытывал.

Такая явная несправедливость потрясла и возмутила Остина. В нем поднялся гнев. И этот глухой, мрачный, мощный гнев, завладевший всем телом, наполнил его легкие воздухом реванша. Он ощутил, как напрягаются мышцы руки, как им овладевает и толкает вперед удесятеренная сила.

Он посмотрел на противника и увидел по его глазам, что тот тоже уловил перемену. Уловил и теперь знал. Знал, что шансов у него больше нет.

23

Привет, Джонатан,

посылаю тебе это маленькое сообщение, чтобы сказать, что я много думал над нашим последним разговором на террасе. Ты ведь знаешь, я человек искренний и к уверткам прибегать не стану. Мне показалось, что на работу возвращаться ты не собираешься. Я заметил, что ты в прекрасной форме, в хорошем настроении и гораздо более позитивен, чем во времена работы в офисе. В конце концов, может быть, это ремесло не для тебя и будет лучше его сменить.

К тому же это будет хорошим способом разрешить все проблемы с Анжелой. Ты согласишься, что для вас видеться каждый день – затея не очень разумная и здравая.

Если ты со мной согласен, то лучше уж решить дело сразу, чем длить ситуацию, которая никого не устраивает.

Ну так вот: я уже предлагал выкупить у тебя твою долю. Но это были так, разговоры, а теперь мне кажется, что будет лучше записать мое предложение, а самое главное – уточнить условия, которые я тебе предлагаю.

Я навел справки и выяснил, что с учетом количества дел, процента с прибыли и самой прибыли, а также принимая во внимание то, что позиция фирмы пока еще довольно шаткая, ее стоимость вряд ли превысит четыреста пятьдесят тысяч долларов. Тебе принадлежит треть. Я готов предложить тебе твои сто пятьдесят тысяч, то есть довольно солидную сумму. Такие суммы под ковриком не валяются.

Думаю, так будет лучше и для тебя, и для твоих отношений с Анжелой.

Подумай над этим и дай мне ответ как можно скорее. Адвокату понадобится время, чтобы оформить все бумаги.

Пока, дружище.

Майкл.

Джонатан выключил мобильник и сунул его в карман. Майкл и вправду заводил об этом речь, но было странно увидеть письменное предложение, да еще с цифрами. Оно как бы облекалось в реальную форму. У Джонатана сжалось сердце. Конечно, его далеко не все устраивало в собственном ремесле, но такое жесткое предложение навело на мысль, что он не готов вот так все взять и бросить. Вместе с компаньонами они создавали свою компанию шаг за шагом – она была их детищем, и его детищем тоже. Ну да, они с Анжелой расстались, и это создавало определенные проблемы, но с Анжелой остался их ребенок, и он не собирался его бросать.

Джонатан толкнул дверь в кофейню Гэри. Его встретил запах свежепрожаренного кофе и горячей выпечки.

– Здравствуйте, – произнес Джонатан.

Вместо ответа Гэри проворчал нечто невразумительное.

– Пожалуйста, один маффин простой и один – с изюмом.

– Здесь или навынос?

– Навынос.

– Два доллара тридцать пять, – сказал Гэри, укладывая маффины в белые бумажные пакетики.

Джонатан протянул ему бумажку в десять долларов. В этот момент зазвонил телефон, и Гэри ответил, на ходу отсчитывая сдачу.

– В чем дело? – рявкнул он голосом, которым говорил в худшие дни. – Ну? Ну и что?

Он положил на стойку семнадцать долларов пятьдесят центов и просипел:

– Мне ничего не нужно. Нет! Ничего!

Бросив трубку, он продолжал ругаться себе в бороду. Джонатан подавил довольную улыбку и сунул сдачу в карман.

– Хорошего дня, – сказал он, повернувшись на каблуках.

– Хорошдня, – пробурчал Гэри.

Джонатан уже был у двери, как вдруг чувство довольства сменилось совсем другим, новым и незнакомым для него. Он остановился и, не задумываясь, повинуясь только инстинкту, повернул назад.

– Что-то не так? – спросил Гэри и нахмурился.

– Вы мне дали лишних десять долларов.

Джонатан положил купюру на стойку. Гэри взял ее и, не говоря ни слова, отправил в кассу.

Джонатан повернулся и вышел на улицу. Там он полной грудью вдохнул свежий воздух, и вдруг ему стало необычайно хорошо и легко. Он был горд самим собой; к нему пришло простое и такое чудесное чувство, что он знает о себе что-то очень хорошее. И это чувство наполнило его глубокой радостью.

Небо казалось синее, чем обычно, солнце – ярче. По дороге ему улыбнулся какой-то прохожий.

Он прошел на террасу кафе и уселся вместе с остальными клиентами, которых было довольно много. Тут попадались и завсегдатаи, кого он уже знал в лицо, и случайные прохожие, и туристы. С другой стороны террасы одиноко сидела какая-то женщина, пристально глядя перед собой тусклым, печальным взглядом.

Джонатан заказал себе большой кофе. Неподалеку от него пересмеивалась молодежь. Одиноко сидящая незнакомка явно находилась в состоянии депрессии. Очевидный контраст между ее настроением и его собственным не просто волновал – он кричал.

Он отвел взгляд на хохочущую группку юнцов. На их беззаботные лица действительно приятно было посмотреть. Каждый из ребят лучился радостью и легкостью, невольно воодушевляя других.

Джонатану принесли дымящийся кофе. Он надкусил один из маффинов и отложил в сторонку, чтобы остыл. Но до чего же он был хорош… И как только такому неприветливому человеку, как Гэри, удавалось выпекать такие чудные маффины?

Парни рядом с ним продолжали весело галдеть, и он с удовольствием проникался их радостным настроением.

Однако спустя момент он снова взглянул в сторону одиноко сидящей женщины. Абстрагироваться от ее присутствия не получалось. Она по-прежнему мрачно смотрела перед собой.

Джонатан долго разглядывал ее, а потом вдруг ему пришла мысль, и он подозвал официантку. Девушка подошла, на ней были очаровательные белые с красным кроссовки. Джонатан тихо с ней заговорил, и, чтобы услышать его, ей пришлось нагнуться.

– Видите женщину, что сидит вон там, в углу террасы?

– Это которая? С длинными темными волосами?

Девушка говорила с техасским акцентом и, как ножом, обрезала каждое слово.

– Принесите ей кофе и скажите, что это подношение от человека, который предпочитает остаться анонимным. И запишите кофе на мой счет.

– О-ля-ля, но я не знаю, имею ли я право…

– Все имеют право сделать что-нибудь хорошее, – уверенно возразил он.

Она повиновалась, а Джонатан спросил себя, что заставило ее повиноваться – сама по себе просьба или его уверенный тон. Спустя несколько минут он увидел, как она подошла к брюнетке и поставила перед ней чашку кофе. Та покачала головой, и они обменялись несколькими словами. Женщина огляделась. Джонатан откусил кусок маффина и отпил глоток кофе. Краем глаза он заметил, как белые с красным кроссовки прошли рядом с ним.

Выждав еще с минуту, он отпил еще глоток, исключительно для того, чтобы поднять голову и пробежаться глазами в нужном направлении.

Женщина сидела все в той же позе, но теперь у нее на губах играла еле заметная улыбка, а в глазах поблескивал крошечный огонек.

Джонатана снова охватило то же чувство, что он испытал, выходя от Гэри. И оно было таким радостным, что он отдал бы что угодно за возможность все время пребывать в таком состоянии.

Он вспомнил, что несколько лет тому назад подобное чувство посещало его регулярно. Это было в самом начале его карьеры, когда он еще только осваивал ремесло страхового агента. Он помогал людям, подсказывая, как уберечься от жестких ударов судьбы, как найти от них убежище, а следовательно, жить спокойно. Но это вначале. Только вначале. А потом, по мере того, как он, хочешь не хочешь, стал осваивать профессиональные хитрости и уловки, соревнуясь с Майклом, как стали расти его профессиональные запросы и стрелка компаса качнулась в сторону чисто материального интереса, радость начала гаснуть, пока совсем не пропала.

И он медленно, не отдавая себе в этом отчета, пошел на поводу у выгоды, работая теперь только ради результата, а вовсе не ради той миссии, которая привела его на этот путь. Вопросы выгоды теперь завладели его вниманием и превратились в источник мотивации. Как машина, которой приделали второй двигатель, и тот постепенно начал вытеснять первый и сам отводить автомобиль в гараж.

В конечном итоге он потерял себя, отдалившись от самой простой и чистой радости просто работать, следуя своим ценностям и велению сердца.

– Желаете что-нибудь еще? – спросила официантка, кладя перед ним на стол второй счет.

Джонатан поднял на нее глаза и улыбнулся:

– Нет, ничего, спасибо.

Он смотрел, как она уходит, неся под мышкой меню.

Теперь он знал, как проживет тот кусочек жизни, что ему остался. Знал, какие чувства хочет испытывать, и знал, как этого достичь.

24

Реймонд толкнул дверь кафе «У Стеллы» и уселся у бара.

Ему принесли пиво, хотя он ничего не заказывал. Он всякий раз не без гордости оценивал эту свою привилегию.

На его непокорных, светлых с проседью волосах крепко сидела красная бейсболка, оттеняя красноватый загар на лице. Реймонд был самым старшим из телеоператоров, аккредитованных на турнире. Сорок один год в профессии. Ну, не совсем так, ибо начинал он простым микрофонщиком[14]. В то время это было в порядке вещей: три года при журавле, чтобы обучиться ремеслу, понаблюдать за работой оператора, увидеть, как он прилаживает камеру, как добивается, чтобы интервьюируемый, выбитый из колеи, вообще позабыл о нем, ну и так далее. Кроме того, работа микрофонщика развивает руки. С виду вроде и ничего особенного: микрофонный журавль легкий, но когда с четверть часа держишь его на вытянутых руках, не опуская, то накачиваешь бицепсы, каких молодняк в погоне за бугорчатым торсом не сможет накачать ни в каком спортзале. А накачанные руки были просто необходимы, если готовишь себя в операторы. Потому что, к примеру, камеры в то время весили больше, чем бочонок пива.

– Привет, Рей, как дела?

– Помаленьку.

Мимо прошел Роджер Федерер[15] в сопровождении тренера и двух пресс-атташе.

Ничто не доставляло Реймонду такого удовольствия, как слышать, как игрок называет его просто по имени. Это было признанием его опыта, его роли. Ведь он в лепешку расшибался ради игроков, чтобы схватить их под удачным углом, в наилучшем виде, чтобы скрыть их недостатки, поймать удачное освещение и сделать так, чтобы они выглядели сильными и добрыми красавцами. Это настоящее искусство, и многие спортсмены были ему признательны, хотя на самом деле никто из них не понимал, что он делал ради них.

Он не то что эти молодые операторы, только что вышедшие из киношколы. Им забивали головы разными туманными теориями, а ремеслу по-настоящему не учили. И вот результат: они ни разу не прикасались к камере, а едва взяли ее в руки, как уже мнят себя Стэнли Кубриками[16].

Реймонд снял бейсболку, поскреб голову и снова водрузил ее на место. Красная бейсболка была его гордостью. Он носил ее уже тридцать один год и никогда с ней не расставался. Потому что кто же расстанется с бейсболкой, которую подарил сам Джимми Коннорс?[17] Да, да, сам Джимми Коннорс. Он выиграл очередной матч, и Реймонд снимал следовавшее затем интервью. Коннорс был в прекрасном настроении, отвечал на вопросы, шутил, а потом вдруг снял свою бейсболку и нахлобучил ее на голову Реймонду, просто так, ни с того ни с сего. И ушел в раздевалку. А Реймонд расплакался от радости.

Он отхлебнул пива. О, эти моменты согласия и соучастия, которые довелось пережить в ходе турниров… Никогда, ни за что на свете он не выбрал бы себе другой карьеры. Как же он любил свое ремесло, игроков, журналистов, весь персонал! Даже мальчиков, подбиравших мячи, потому что он видел, как их волнует контакт со звездами корта.

Вдруг вошел Уоррен, тренер Остина Фишера, коротко кивнул на ходу бывшему тренеру Федерера, встал у барной стойки чуть поодаль и заказал кофе.

Уоррен был человек лет пятидесяти, холодный, слегка загадочный, с аккуратно подстриженными темными волосами и такими же темными глазами. Реймонд плохо его понимал. Что ж, у каждого свой характер.

«У Стеллы» было излюбленным местом у игроков, персонала и журналистов. Местом, где каждый мог расслабиться, потому что здесь никто никого не записывал и не снимал. Так уж повелось. Разве что исподтишка. И никакой публики. Разве что проститутки.

Вошел Чак Винс, корреспондент конкурирующего канала, с ним рядом семенила его ассистентка, миловидная блондинка с пухлыми губками сердечком. Не успел он сделать и трех шагов, как Уоррен махнул ему рукой. Чак подошел.

– Остин Фишер недоволен вашим последним интервью, – сказал Уоррен ледяным тоном. – И я тоже: вы слишком уж на него нажали. Могли бы дать ему более высокую оценку. Это первая ракетка мира, Чак. Можно было бы и помягче.

Чак Винс через силу улыбнулся и проследовал дальше, высоко подняв голову.

Реймонду это не понравилось. Как профессиональный тренер мог себе позволить так обращаться с журналистом? Подобные упреки – дело почти самоубийственное.

Он несколько мгновений наблюдал за тренером, который как ни в чем не бывало пил кофе. Видимо, не отдавал себе отчета. Не понимал. Надо ему сказать. Нельзя допускать таких ошибок. Ведь пострадает Остин – это уж точно. Журналисты не любят, когда им указывают, что им говорить. Чак наверняка в следующем интервью только закрутит гайки. Бедняга Остин… Пресса и так не больно-то хорошо с ним обходится.

Надо ему помочь.

Реймонд выждал момент, когда Уоррен повернет к нему голову, и рискнул:

– Это, конечно, не мое дело, но то, что вы сказали журналисту, лучший способ восстановить его против себя. Это точно. Эти парни так же дорожат своей свободой, как я – своей камерой. Если вы думаете, что вам удастся заставить их ослабить хватку, то, простите, это не мое дело, но вы добьетесь противоположного эффекта. Я говорю это прежде всего ради Остина…

Уоррен выслушал его, не выказав ни малейших эмоций.

– Вы совершенно правы, – сказал он. – Это не ваше дело.

25

Джонатан пробежал глазами меню. Он уже давно не обедал вместе со своими компаньонами.

Время от времени Майкл как-то странно посматривал на него. Чувствовалось, что он за ним наблюдает. Несомненно, он выжидал, какова будет реакция Джонатана на посланный им мейл.

– У вас есть биоменю? – спросил Джонатан у официанта.

– К сожалению, нет.

– Тогда я, пожалуй, взял бы… свежие овощи.

– Филе пангасиуса, – сказала Анжела.

– Стейк, – сказал Майкл.

– Степень обжарки?

– С кровью.

Официант удалился.

– Только не говори мне, что ты перешел на биорацион! – заявил Майкл.

– Так оно и есть.

– Насовсем?

Джонатан кивнул.

– Что, правда?! – сказал Майкл, чуть не умирая со смеху. – А цены ты видел? Это же липа века!

– Это не так дорого, если обратиться к ассоциации мелких фермеров, которые продают свою продукцию напрямую. А поскольку продукция местная, то требуется меньше транспорта, а значит, и грязи меньше.

Майкл поднял глаза к небу:

– Но какого черта ты решил перейти на натуральные продукты?

Джонатан замялся. Что толку отвечать? С предубеждением бороться бессмысленно…

А Майкл продолжал, не дожидаясь ответа:

– Мелкие фермеры – это, конечно, очень мило, но они тебя обеспечат только овощами и фруктами, да и то не всякий сезон. А мясом не обеспечат. Или ты думаешь, что они захотят войти в эти твои ассоциации прямо с телятами и ягнятами? Там у них все регламентировано, существуют официальные скотобойни, с ветеринарным контролем, со схемами распределения.

– Я теперь вообще завязал и с телятами, и с ягнятами.

Воцарилось удивленное молчание.

– Почему?

– Решил больше не есть детенышей.

Анжела чуть не поперхнулась аперитивом, Майкл рассмеялся:

– А взрослых быков?

– А быков я теперь ем гораздо меньше, чтобы сохранить амазонские леса. Это компенсирует завышенные цены на натуральные продукты.

– Да что это на тебя нашло?

Джонатан тоже отпил глоток.

– Ну, скажем так, я вспомнил слова Боссюэ[18].

– Боссюэ?

– Бургундского писателя семнадцатого века. Ты ведь знаешь, я провел детство в Бургундии…

– И что же говорил твой бургундец?

– «Бог смеется над теми, кто скорбит о результатах собственных деяний».

– Вот черт, глубоко копнул.

– Я и вправду… решил меньше злиться по поводу пороков общества, а просто взять на себя свою долю ответственности. Я понял, что для меня гораздо важнее жить в согласии с самим собой, чем поучать других.

– И ты решил перейти на натуральные продукты.

– Именно так… я не хочу больше закрывать глаза на реальность. Может, это и нормально – поедать животных, но я бы хотел, чтобы они сначала пожили. Пожили своей дикой жизнью, пусть с минимумом свободы. И потом, хватит поедать гормоны, антибиотики, пестициды, ГМО… Я хочу есть еду, а не химикаты.

В течение нескольких минут компаньоны глядели на него так, словно он только что объявил им, что он транссексуал и его настоящее имя – Розанна или Памела.

– Я хочу умереть естественной смертью, а не от той гадости, которой меня пичкают, – прибавил Джонатан.

В глазах компаньонов читалось недоверие.

– Ты полагаешь, – произнесла Анжела, – что проживешь дольше, если будешь избегать всего… что любил прежде?

– Не знаю, проживет ли он дольше, – оборвал ее Майкл. – Но ясно одно: жизнь покажется ему гораздо длиннее!

Он снова расхохотался и все никак не мог остановиться.

– Заметь, – сказала Анжела, – что он, может, вовсе не так уж и ошибается.

Джонатан поднял на нее глаза. Она впервые после того, как они расстались, поддержала его.

Он вдруг вспомнил слова Марджи. Она всякий раз советовала ему поговорить с Анжелой. Но хватит ли ему мужества?

Им принесли еду. Майкл набросился на свою. Джонатан чуть помедлил.

– Я решил вернуться к работе, – сказал он вдруг.

Майкл готовился наколоть на вилку кусочек мяса, да так и застыл с разинутым ртом.

Может, поменял свое мнение о быках?

26

– Мистер Джонатан Коул!

– Здравствуйте, мистер Чаттерджи. Как дела?

– Неплохо, неплохо. Давненько вас не видел. Так что у вас?

Чаттерджи держал хозяйственную лавочку в центре города. Магазин, на вид очень симпатичный, располагался в странном месте – на первом этаже старого, с давних пор сильно запущенного жилого дома. Товары всех сортов и цветов там лежали как попало, без всякой видимой логики. Они торчали из всех закутков, висели на стенах или громоздились на подставках, поднимаясь до самого потолка и образуя узкие аллеи, сквозь которые надо было протискиваться, чтобы пройти. В воздухе витал легкий запах ладана – единственное, что выдавало пакистанское происхождение хозяина.

– Я просмотрел все ваши договоры и подвел итог.

– Дайте-ка угадаю: вы принесли с собой еще один и хотите мне его продать?

Джонатан рассмеялся:

– А вот и нет – как раз наоборот. Я пришел к выводу, что некоторые страховки по нескольку раз покрывают одни и те же риски. Иными словами, за защиту от этих рисков вы платите по нескольку раз. Я все привел в порядок, и теперь вы сможете экономить восемьдесят девять долларов ежемесячно.

– Вот так новость!

– Да, и я подумал, что вы обрадуетесь.

– Э… а еще есть?

– В каком смысле?

– У вас, наверное, есть еще что-нибудь, что я должен буду оплатить.

– Нет.

– Но я полагаю, вы пришли не затем, чтобы мне все это сказать…

– Э… ну да, конечно. Я удостоверился, что теперь все правильно.

Чаттерджи озадаченно на него посмотрел:

– Ясно… А могу я угостить вас чашечкой чая масала?

Остаток недели прошел на удивление хорошо. Джонатан снова стал находить удовольствие в работе, совсем как в начале карьеры. Он ездил по клиентам, выправлял их договоры в соответствии с действительными нуждами и советовал, если это было необходимо, заключить новый договор. Он чувствовал, как его увлекает новое движение, как возвращается прежняя энергия. Работа вновь обрела для него смысл. Его миссия, его роль теперь радовала его.

В пятницу он оказался на террасе кафе наедине с Анжелой. Неподалеку от них, на привычном месте, старый саксофонист играл джазовые шлягеры, выводя мелодии с обезоруживающей неуверенностью, и у его ног на земле лежала перевернутая бейсболка.

– Майкл прийти не сможет, – сказала Анжела. – У него какие-то срочные дела с клиентами – он только что прислал мне сообщение.

Они заказали кофе. Джонатан вдруг оробел. Он уже отвык от ее общества, и теперь его одолевали противоположные чувства – от замешательства до смутной радости. Она держалась увереннее, чем он. А может, просто более умело скрывала смущение.

В нем все звучал голос Марджи, убеждавший его поговорить с Анжелой, высказать ей все, что было у него на сердце. Доверься ей и выскажи свои чувства. Но чем яснее слышался ему этот голос, тем больше он застывал в спасительной нерешительности.

Саксофонист отчаянно киксанул и продолжил играть как ни в чем не бывало.

Анжела пыталась поддержать разговор, но Джонатану показалось, что она избегает встречаться с ним взглядом. Она рассказала обо всех новостях компании и о том, что там происходило во время его отсутствия. Когда эта тема была исчерпана, она принялась комментировать текущие события в присущей ей манере, сдобренной едким юмором, который так ему нравился. Моментами он переставал вникать в суть того, что она говорит, наслаждаясь просто самим разговором. Ему показалось, что их отношения начинают восстанавливаться, – он радовался этому, наслаждаясь им же самим созданной иллюзией.

А потом ему и в самом деле показалось, что что-то изменилось: он уловил в глазах Анжелы ту же радость – ей, похоже, нравилось вот так с ним беседовать вдвоем. Перемена была еле заметной: легкий отсвет в глазах, мелькнувшая на губах улыбка. А голос Марджи становился все настойчивее, все требовательнее, и наконец Джонатан понял, что это сильнее его. Сейчас или никогда.

Он не сводил с Анжелы глаз, чувствуя, как в нем растет та самая уверенность, то самое мужество, которого ему до сих пор не хватало. Анжела все говорила и говорила, и на губах ее теперь играла настоящая улыбка. Нет, ему не показалось: она действительно улыбалась, и взгляд ее все чаще и чаще останавливался на нем.

– Анжела…

Она подняла на него глаза, замолчала и взглянула мягко и нежно, словно она чего-то ожидала. Этот взгляд придавал ему смелости заговорить с ней. Ему хотелось продлить этот яркий миг, навсегда сохранить взгляд Анжелы.

– Анжела… Я хотел тебе сказать… Ты была права… в тот раз… когда упрекала меня, что я мало времени уделяю семье… воспитанию Хлои… в общем, всему… Теперь я это понял… И хотел тебе это сказать…

Она не ответила и пристально, молча смотрела на него. Он снова заговорил:

– Я понял, что тогда, может быть, не умел показать… или сказать тебе… что я тебя люблю. Это глупо, но я думал, что ты и так это знаешь, что тебе и не нужно постоянно это слышать.

Она никак не реагировала – просто очень внимательно его слушала.

– И еще я хочу, чтобы ты… чтобы ты знала, что мое чувство к тебе осталось… таким же, как прежде. И… я подумал, что нельзя позволить какому-то недоразумению разрушить отношения… отношения, которые для меня всегда были очень важны…

Он замолчал. Анжела по-прежнему не сводила с него глаз, но ее улыбка исчезла, взгляд стал безразличным и холодным, лицо – жестким. Она смотрела на него довольно долго, ничего не говоря и не двигаясь. Потом кашлянула, чтобы прочистить горло.

– Мне пора идти.

Она встала, положила мобильник в сумочку, перекинула ремень через плечо и исчезла в потоке пешеходов.

Растерянный Джонатан неотрывно смотрел в толпу безымянных прохожих, размеренным шагом идущих по своим делам.

Он вдруг почувствовал себя опустошенным: у него не осталось ни энергии, ни мыслей. И надежды тоже не осталось. Бездушный звук саксофона отдавался в голове. Нескончаемый поток прохожих струился перед глазами, но внимания не задевал – как вода, что стекает по листьям и не может их намочить.

Он машинально достал бумажник и расплатился.

Потом взял телефон, набрал номер, и гудки перекрыли звук саксофона.

– Майкл, это я, Джонатан.

Перед тем как продолжить, он набрал в грудь воздуха.

– Я внимательно подумал и решил принять твое предложение. Предупреди адвоката, чтобы он приготовил документы. И чем скорее, тем лучше.

27

«И Остин Фишер только что блестяще отвоевал себе место в полуфинале, выиграв у австралийца Гая Харрисона. От его травмы, похоже, осталось только дурное воспоминание, хотя бандаж все еще стягивает плечо. Напомню вам счет: 6:4; 7:5; 6:4. Публика, вероятно, слегка разочарована: ведь симпатичному австралийцу удалось завоевать сердца зрителей и…»

Майкл выключил телевизор, весьма довольный. Еще один повод выпить шампанского! Решение Джонатана окрылило его. Едва он расплатится с ним за его долю, как станет владельцем двух третей капитала и сразу же перепродаст бизнес как убыточное предприятие тому, кто предложит за него кругленькую сумму. Дело выиграно! И он сможет позволить себе отпуск, блаженное безделье на солнышке, красивых девушек…

И тут ему в голову пришла идея. Он набрал номер.

– Саманта? Это Майкл. Давай пересечемся сегодня вечером.

– Это еще зачем? Я занята.

– Чтобы устроить маленький праздник! Чем это ты занята?

Ответом было молчание.

– Отгадай.

– Так в чем проблема – отмени!

– Я держу свои обещания – это вопрос репутации. У меня взыскательные клиенты.

Майкл хохотнул:

– Плачу вдвое.

Джонатан отложил бритву и выглянул в окошко ванной. В саду напротив слышались детские голоса: там играли дети Гэри. И тут в сад вышел папаша.

– Что там за пакость вы еще затеяли? – крикнул он.

– Но папа, мы не делаем никаких пакостей – мы играем! Иди посмотри, что мы придумали!

– Нет, так не пойдет! Или вы думаете, что на отца можно наплевать? Что, не терпится расколошматить окно? И слушать вас больше не желаю, понятно?

Мальчишки с недовольным видом угомонились. Папаша удалился, даже не заметив, как они растерялись. Смерть матери стала для детей жестокой утратой. С таким настроем отца им теперь и вовсе не достанется ни капли нежности…

Джонатан подумал о Хлое, об Анжеле…

Майкл с самого начала был прав. Находиться вместе им вредно. Спустя долгое время он решил все-таки перевернуть страницу и перейти к следующей. Это поможет ему забыть Анжелу и позволит создать что-нибудь новое.

Он хорошо знал: сожаления по поводу сделанного выбора ни к чему не приведут. Такова жизнь: по ней, как вехи, расставлены наши ошибки, и эти ошибки имеют право на существование. Они, несомненно, приносят свою пользу, несмотря ни на что. Принимать. Философия Марджи приводила к прощению. Принимать – это особое искусство жить.

Конечно, жалко бросать работу как раз в тот момент, когда она начала для тебя обретать смысл, но ему по-прежнему хотелось верить. Жизнь слишком коротка, чтобы жаловаться на разочарования, и он это знал, как никто другой. Жизнь – это непрерывное движение: каждый миг все изменяется, и сопротивление этим изменениям может привести только к беде. А идти вперед, обновляться и, в конце концов, ценить все, что происходит, помогает вера в жизнь. Он пока не знал, что станет делать дальше, но у него впереди еще было время. На бумажную писанину уйдут долгие недели, и он решил, что останется на месте до последнего дня. Он сохранит, насколько это возможно, тот порыв, что совсем недавно его воодушевил, и станет выполнять свои обязанности так, как он теперь это понимал.

Он купил у Гэри два маффина и устроился на террасе с большой чашкой чая.

Боковым зрением Джонатан уловил на настенном телеэкране, как женщина-психоаналитик объясняет, что люди порой страдают от отсутствия проявлений чувств далеких предков, которых они, может быть, и не знали. Когда ребенку очень не хватает таких проявлений и он не чувствует себя любимым, он бессознательно уходит от собственных эмоций в некое защитное пространство. Джонатан тотчас вспомнил Гэри. Когда такой человек становится взрослым, говорила психоаналитик, он может очень холодно относиться к собственным детям, и подобное поведение может передаваться из поколение в поколение…

– До чего надоели эти глупости! – сказал один из стоявших у стойки клиентов. – У тебя что, других каналов нет?

Бармен переключил канал, и на экране появилось решительное лицо Остина Фишера. Джонатан улыбнулся, глядя на своего бывшего идола, и тот напомнил ему недавнее состязание с Майклом. Теперь он был уверен, что никогда не станет таким же хорошим коммерсантом, как Майкл. И слава богу, потому что понял: его миссия совсем не в этом.

Спустя несколько минут он заметил на террасе маленького старичка, и вид у того был совершенно подавленный. Он несколько мгновений наблюдал за старичком, потом жестом подозвал официантку.

28

Реймонд положил камеру на стул и потихоньку, чтобы расслабить мышцу, пошевелил плечом, на котором ее нес. Он только что отснял появление Остина Фишера в раздевалке перед самым четвертьфиналом. Вот чертов парень этот Фишер! Даже с травмой продолжил борьбу, хотя сразу прошел слух, что ему было дьявольски больно. Да еще в такую жарищу…

Операторы толпились в душном мрачноватом помещении, где повсюду либо висели, либо лежали кабели.

Реймонд вытер лоб рукавом, открыл банку пива и одним махом выпил половину.

Заметив входящего Уоррена, он отвел глаза. У него не было никакого желания здороваться с таким грубияном. Да еще к тому же и неблагодарным.

– Подождите секундочку!

Какая-то весьма улыбчивая молодая женщина, которую он не знал, перехватила Уоррена как раз в тот момент, когда он взялся за ручку двери в раздевалку. Наверное, еще одна фанатка. Тренер обернулся.

– Клара Спенсер из Си-Эн-Эн, – заявила она радостно. – Я самопровозглашенный президент фан-клуба Остина!

Уоррен холодно ее оглядел, но ничего не сказал.

– Мне очень нужно взять у Остина минутное интервью, чтобы понять, каково его настроение перед матчем. Всего одну минуту.

Уоррен бросил на нее ледяной взгляд:

– Об этом не может быть и речи.

– Но…

– И тем более перед игрой, – сказал он, намереваясь выйти.

– О’кей, тогда я разыщу вас сразу после матча и…

– Зайдите попозже.

И он исчез в раздевалке.

Реймонду все это не понравилось. «Почему это тренер так обращается с журналисткой, которая объявила себя поклонницей его игрока? Трудно поверить. Тем более что обычно журналисты не очень-то благоволили к Остину. В кои-то веки нашлась хоть одна, кто отнеслась к нему хорошо… Как-то все это неправильно. Не нравится мне все это, и тренер, конечно же, сейчас оказал Остину медвежью услугу».

Майкл положил на стол предварительный отчет бухгалтерии о расходах за прошлый месяц и раздраженно откинулся на спинку кресла.

Из приоткрытого окна с проспекта доносился шум автомобильных моторов, гудки клаксонов, визг тормозов и писк светофоров для незрячих.

Свет, отражавшийся в окнах дома напротив, его слепил, и он встал, чтобы закрыть жалюзи, но старую ручку заклинило, и она не слушалась. С отвращением плюхнувшись обратно в кресло, он вздохнул.

Показать такой отчет покупателю компании было невозможно. Слишком рискованно, тем более что контракт еще недоработан. Ничего не поделаешь: значит, лучше отсрочить подписание сделки и представить счета за триместр. При условии, что все будет сделано быстро. И как следует. Он взял телефон:

– Джонатан, это я.

– Привет, Майкл, как дела?

– Плохо. Я только что просмотрел отчет и счета за последний месяц. Итоги скверные. Просто катастрофа. И знаешь что? Бухгалтер безоговорочно утверждает, что это все из-за тебя, а в конечном итоге – из-за твоих клиентов.

Собеседник молчал.

Майкл вздохнул и вдруг взорвался:

– Да что же происходит, черт возьми?

Снова молчание.

– Я не уверен, я…

– Но это просто беда – ты отдаешь себе отчет? Семь недель, как ты вернулся на работу, и итоговые показатели все понижаются. Ты что творишь? Даже когда тебя не было на месте, суммы были больше! Что за дела?

– Послушай… это правда, я по-другому подошел к делу и… в общем… возможно, это отрицательно влияет на выручку и…

– Нет, ты что, издеваешься? Вот уже месяц готовятся документы, по которым я выплачу тебе твою долю, и все это время их благородие изволят заниматься рискованными экспериментами. Ты хочешь уничтожить компанию? Что значит весь этот бред?

– Мне жаль, Майкл, я…

– Ты что думаешь? Что я выплачу тебе твою долю, которая теперь вообще ничего не стоит?

Молчание.

– Майкл… я очень сожалею, я…

– Слушай, я не знаю, что ты делаешь, не знаю, как это ты там взялся, и знать не желаю. Единственное, чего я хочу, так это чтобы ты снова стал вкалывать, как прежде, чтобы я тебе выплатил твою часть. И давай поднажми – надо покрыть дефицит. Это необходимо.

Снова молчание.

– Ты меня слышишь?

– Майкл… Послушай… Это невозможно.

– Как это невозможно?

– Я уже не хочу работать, как работал раньше… Я услышал все, что ты сказал, я понимаю твою позицию, понимаю, что все это создает проблемы тебе и…

– Это еще слабо сказано!

– Я все понимаю, но… я не могу отказаться от… от своих ценностей. Я…

– Что ты мне тут поешь? Что за бред?!

– Послушай… я еще раз тебе говорю: если это делает выплату моей доли невыгодной для тебя, я могу от нее отказаться…

Майкл остолбенел от удивления.

– Если хочешь, – сказал Джонатан, – давай все отменим.

Майкл позеленел и бросил трубку. Этот идиот Джонатан вот-вот все разрушит…

В буфете не нашлось ни кусочка шоколада.

Когда они жили с Джонатаном, он всегда заботился о том, чтобы запас не иссякал. Дурачась, он иногда заставлял ее на миг поверить, что шоколада больше нет, и наблюдал, как она паникует, а потом жестом факира доставал тщательно спрятанную плитку и хохотал, глядя, с каким облегчением она вздыхает.

Джонатан… Стоило подумать об их последней встрече, как на душе становилось скверно. Застигнутая врасплох, она, наверное, поступила неправильно, когда убежала. Она не была еще готова его выслушать, но у него, по крайней мере, хватило мужества сделать этот шаг. Она чувствовала себя неблагодарной и несправедливой.

Как когда-то давно, Анжела наугад открыла боковую дверцу буфета. Ничего.

И закусила губы.

Потоптавшись на кухне, она принялась открывать все шкафчики один за другим. Хоть бы нашлось чего-нибудь погрызть, чтобы заглушить отчаянное желание съесть кусочек шоколада. Крошечка сахара или еще что-нибудь, все равно что…

Ничего.

Ладно, впадать в отчаяние бесполезно, она все равно слишком хорошо знала, что долго так не продержится. Она заглянула в комнату Хлои и подождала несколько секунд, пока глаза привыкнут к темноте.

Дочка крепко спала, чуть приоткрыв рот и прижав к себе плюшевого поросенка. Такая славная…

Анжела тихонько толкнула дверь, взяла сумку, ключи и на цыпочках вышла из квартиры, тщательно закрыв дверь за собой. Если поторопиться, то ей хватит пяти минут, и можно, ничем не рискуя, оставить девочку одну.

Ночь была тихая и теплая. Анжела зашагала в сторону проспекта. Из парка Долорес доносился нежный запах цветущих деревьев. Шум машин превратился в далекий, смутный гул. На углу располагался магазинчик, который принадлежал индийцу и закрывался только в полночь. Подойдя к магазину, она уже собиралась войти, как вдруг ее внимание привлек «БМВ», остановившийся на другой стороне улицы, возле ресторана «Фензи». Из машины вышла девица в платье мини, с ногами от ушей, на высоченных шпильках. Анжела с удивлением узнала в ней бывшую няню, которую когда-то застала с голой грудью в компании Джонатана. Только теперь вместо джинсов и кроссовок на ней было черное коктейльное платье.

Боль того давнего дня всколыхнулась с прежней силой, как яд, который вмиг распространяется по всему телу, проникает в сердце, в голову и всего тебя безжалостно заливает свинцом. Потом нахлынуло удивление: каким образом няня умудрилась купить себе «БМВ»?

Застыв на месте, Анжела смотрела, как девица уверенным жестом бросила ключи от машины прямо в руки парковщика, даже не удостоив его взглядом, и направилась к мужчине, что ожидал ее у ресторана и как-то странно на нее смотрел. Лет ему было примерно втрое больше, чем ей.

– Саманта? – неуверенно спросил он.

Вместо ответа она быстро чмокнула его в губы.

Они обменялись несколькими словами и вошли в ресторан.

Анжела почувствовала, как в ней закипает ярость пополам с отвращением. Джонатан не просто изменил ей – хуже того, он ей изменил с девицей по вызову.

29

Поглядывая, не подходит ли трамвай, Джонатан тискал в руке букет цветов, волновался и робел. Он сидел на скамейке неподалеку от террасы кафе. Место было выбрано удачно – в нескольких метрах от остановки.

День клонился к вечеру, работа закончилась. Джонатан своим днем был доволен. Договоры он заключал уверенно и прочно, обороты были выгодны клиентам, которые ему доверились, новые степени защиты в договорах выставлены в соответствии с их нуждами. Отныне он вел бизнес только так.

Запах цветов щекотал ноздри, словно сама природа напросилась в гости в центр города, в самую гущу движения. Закатное солнце мягко отражалось в желтых такси, сновавших туда-сюда.

Вдали показался трамвай.

Джонатан еще раз в уме повторил свой план: выбрать седьмого из сошедших с трамвая пассажиров. Или седьмую. Ему было интересно, на кого она будет похожа…

А если это окажется мужчина? Он улыбнулся при этой мысли. Хватит ли ему духу вручить букет мужчине? А вдруг это будет здоровенный толстяк, который сразу же вмажет ему кулачищем по физиономии? Он прыснул со смеху, сидя один на скамейке, и какой-то прохожий подозрительно на него покосился.

С шумом подошел красный трамвай, раздался скрежет тормозов по металлическим рельсам, а потом звон колокольчика, оповещающий об остановке. У Джонатана екнуло сердце.

Двери трамвая открылись, и почти одновременно из него вышли несколько человек. Джонатан внимательно их оглядел.

Сначала выскочил подросток, за ним – девушка, потом – клерк. Трое. Старичок и девчушка-школьница. Четверо, пятеро… Шестой появилась, опираясь на черную палку, пожилая дама… И больше никого… Джонатан, ждал, не сводя глаз с трамвайных дверей. Они уже закрывались, когда по лесенке поспешно спустилась и вышла женщина. Среднего возраста и самой заурядной внешности. На вид она могла быть кем угодно. Она двинулась быстрым шагом, как всякий человек, который, выйдя с работы, спешит домой, а рассеянный взгляд и чуть нахмуренные брови говорили о том, что она все еще целиком погружена в свои дневные заботы.

Джонатан встал, подождал, когда она подойдет поближе, шагнул в сторону, чтобы оказаться у нее на пути, и протянул ей букет.

– Это вам, – сказал он, широко улыбнулся и сунул ей цветы прямо в руки.

Перед тем как смешаться с толпой, он успел заметить удивление у нее на лице.

Просто помереть можно со смеху.

Вот идиот!

Подцепил какую-то моль бесцветную, небось, копилку разбил, чтобы купить этот букет, а сам дело до конца так и не довел. Слинял и даже не заговорил с ней, даже не сказал, как его зовут! Ну полное чмо!

Вот он, Райан, своего шанса не упустил бы. А этот чокнутый Джонатан упрямо занимался какой-то ерундой, совсем погряз в самой что ни на есть глупости. Предыдущее видео, где он заказывает кофе какой-то незнакомой тетке, даже не осмелившись представиться, вышло просто уморительным. В блоге оно имело бешеный успех: сто восемьдесят девять лайков и двадцать семь комментариев. Это рекорд. И весьма кстати – как раз в тот момент, когда история Гэри с его пожиманием плечами начала сбавлять обороты и выдыхаться.

Райан сделал быстрый монтаж, вырезав первые, неоправданно длинные секунды видео. Зато в конце ничего не вырезал, чтобы было хорошо видно, как женщина вдвойне удивилась, увидев, что незнакомец исчез. Надо было сделать так, чтобы все увидели ее улыбку, ее просиявшее лицо и поняли, что Джонатан прохлопал свой шанс.

Он опубликовал видео на своем блоге и прибавил к нему рекламные ролики. Обычно, продавая тесты на коэффициент интеллектуальности, он подвешивал к ним новости из клубов знакомств и какое-нибудь объявление о продаже цветочных букетов.

Реакции читателей он ждал с нетерпением, и она не замедлила появиться.

Вот тупица!!!

Он, наверное, учился на курсах соблазнителей, да только ничего не усвоил.

Трепач! Король брехни!

Придурок!

Кретин!

Теперь Райан примется за Джонатана: будет снимать его всякий раз, как только он сунет нос на террасу, поставит вторую камеру на окно, что смотрит в сад за домом. Он не хочет пропустить ни одной выходки этого альпиниста-дуролаза.

Джонатан вошел в магазин Гэри, и его сразу окутал запах горячих маффинов. Гэри сидел за конторкой, освещенной желтоватым светом, и на лице его наблюдалось то самое выражение, какое бывало в худшие из дней, а точнее – ежедневно. Джонатан понятия не имел, что такое с ним могло произойти, почему он стал таким. Может, он пережил удар такой силы, что лишился способности испытывать положительные эмоции? Может, с ним обошлись несправедливо, может, его предали и теперь он вообще не верит в возможность существования искренности?

– Здравствуйте! – с улыбкой сказал Джонатан – Как нынче идут дела?

– Здрась… – буркнул Гэри.

– Я бы хотел маффин с изюмом. Навынос.

Гэри упаковал ему маффин.

– У вас такие вкусные маффины. Честное слово. Браво, вы большой мастер.

Гэри нахмурил свои густые черные брови и, не поднимая головы, бросил на него исподлобья недоверчивый взгляд:

– Доллар тридцать пять.

Джонатан положил монеты на стойку, не переставая улыбаться. Гэри молча забрал деньги.

– До свидания, хорошего дня! – радостно сказал Джонатан, но его не удостоили внимания.

Он вышел из магазина. Сколько же положительных эмоций должен пережить этот человек, чтобы начать по-другому видеть мир?

И тут ему пришла идея. Он отправился к пакистанцу, владельцу лавочки хозтоваров, и купил белую бумажную скатерть. Вернувшись домой, он позвонил Гэри.

– Здравствуйте, – сказал он, слегка изменив голос. – Я хотел бы сделать заказ. Через полчаса мне будут нужны пятьдесят маффинов.

– Пятьдесят маффинов? – с недоверием переспросил тот.

– Да.

– Ха, попробуй их найди столько… Я же не ящерица. Пятьдесят штук я выпекаю за целый день.

– Ясное дело, я в долгу не останусь.

– Продиктуйте ваше имя.

Джонатан секунду помедлил, потом быстро придумал:

– Роббинс. На ближайшие полчаса.

Джонатан спустился в подвал, сунув в карман перочинный ножик и фломастер и прихватив с собой фонарик. В пропахшей плесенью, сырой полутьме он порылся в запыленном старье, нашел, что искал: старые козлы и доску – и выбрался из подвала.

Он выждал несколько минут возле дома Гэри, потом заметил какого-то парнишку на скейте.

– Эй, парень, хочешь заработать два доллара за три минуты?

Парнишка усмехнулся:

– Смотря как… Это трудно?

– Да ни капельки. Войдешь в магазин, скажешь, что пришел за заказом на имя Роббинса, и отдашь продавцу вот эту банкноту. Проще пареной репы!

Парень покачал головой:

– Два доллара маловато будет…

– Ты что, шутишь? Два доллара за три минуты составят сорок долларов в час, а это зарплата кадрового офицера, дорогуша!

– Три доллара.

– Но… нет ведь ничего проще, и делать ничего не надо!

– А тогда почему тебе самому не пойти?

– Ну так что?

– Три доллара.

Джонатан расхохотался:

– Далеко пойдешь, парень, и уж явно не пешком.

Двумя минутами позже Джонатан раскладывал разрезанные на четыре части маффины на белой скатерти, устраивая импровизированный буфет перед самой витриной Гэри. Он был уверен, что тот ничего не заметит: не в его правилах было смотреть вниз, на асфальт.

Вынув из кармана розовый фломастер, он нарисовал на белой скатерти большое сердце и написал своим красивым почерком.

Гэри угощает.

30

На двадцать процентов меньше.

Джонатан не заметил, как удар его все-таки настиг. Изменения в заработке напрямую зависели от суммы его сделок. Меньше наработал – меньше заработал. Нельзя же сразу получить все.

Ну, что поделаешь. О том, чтобы работать как раньше, не могло быть и речи. Такой подход утратил для него смысл. Он испытывал огромное удовлетворение оттого, что чувствовал себя порядочным и полезным людям. Быть стоящим человеком – большая гордость. Невозможно повернуть назад после того, как потерял годы, чтобы понять, казалось бы, очевидную вещь: ощущение счастья и спокойствия приходит изнутри. Внутренний комфорт – вот ключ к проблеме. Надо понять, кто ты есть, и быть самим собой постоянно, отказываясь быть другим.

Да, в деньгах он проигрывал. Но деньги перестали быть для него мотивацией. Как и для всех, кто видит уже конец собственной жизни. Только фараоны тащили с собой на тот свет свое богатство. Ко всем же остальным земным людям приходит понимание, что если виден уже последний день, то все, что занимало нас раньше, теряет всякий смысл и не от кого ждать ни помощи, ни поддержки.

Однако перед Джонатаном стоял вопрос куда более прозаический и до обидного конкретный: надо было платить за квартиру и расплачиваться по счетам. И вот тут он рисковал быть загнанным в угол.

Он задумчиво изучал свой банковский счет и длинный список занесенных в отдельную колонку трат. Несомненно, надо урезать ежедневные расходы, и без того не особенно большие. И надо кончать с анонимными подарками. Все эти чашки кофе, цветы и маффины недешево обходятся. Жалко… Это было так приятно. Ведь все на свете связано, и, делая добро другим, мы сами его получаем…

Значит, надо найти другой способ, другую форму, которая не отягощала бы банковский счет.

– Как вкусно! Это вы отлично придумали, старина, браво!

Гэри уставился на клиента. Лет сорока, хорошо одет. Никогда раньше он этого типа не видел. Это явно не завсегдатай.

– Пожалуйста, три – нет, четыре, – сказал посетитель.

Гэри завернул маффины и молча получил деньги.

– Замечательно, – сказал парень. – Хорошего вечера и еще раз спасибо!

Гэри проводил его взглядом до самого порога.

Да что это с ними сегодня, прямо с самого утра? Что на них нашло? Какие-то они все странные, и это подозрительно. Что-то явно пошло не так. И потом, с чего бы вдруг набежало столько посетителей? Он никогда не видел стольких за день. Никогда. Он даже духовые шкафы не стал выключать.

Он вдруг заметил, что снаружи вопят мальчишки. А до сего момента не замечал – настолько был занят. Наверняка опять что-нибудь натворили. Мальчишки во дворе как маффины в печке: стоит зазеваться на пять минут – и пиши пропало.

– Это вы Гэри?

Он поднял глаза. К нему подходила какая-то незнакомка с откровенно хитрой улыбкой и в такой шляпе, каких Гэри сроду не видел. А этой-то что надо?

– Ваши кексы просто восхитительны!

Гэри с минуту внимательно ее изучал. У нее был высокий, резкий голос, совсем как у оперных певиц, которых он видел по телевизору. Они так верещали, будто их режут.

– Это не кексы, это маффины…

– Пожалуйста, парочку, будьте добры. Они такие красивые, такие мягонькие – вы лучший из кондитеров! Потрясающе, блестяще! О, я обожаю эти кексы!

И так без остановки. Она забрала свой пакет и исчезла, продолжая восхищаться на ходу все тем же резким голосом кинодивы. Ясное дело, такой голос может быть только в кино.

– О, месье, какие у тебя дивные бублики! Сколько стоит такая штука?

Нет, день нынче просто какой-то чудной.

– Это не бублики, это маффины. Простые – доллар, остальные – доллар тридцать пять.

– Я возьму простой, вон тот. Правда, без преувеличения, ты силен. Нет, я тебе вот что скажу: они великолепны.

Гэри насупил брови. Он подумал о своих сорванцах. С ними надо построже, а то вырастут вот такими…

– Еще раз спасибо, месье. Ваши «машины» выше всех похвал!

– Добрый вечер, я очень спешу. Завернете мне две штучки навынос? С шоколадной крошкой.

Он молча завернул маффины.

– У вас так симпатично все получилось. А я обычно проходила мимо и к вам не заглядывала.

Гэри проводил ее глазами.

Занятно, сегодня все ему улыбались, все говорили комплименты. Словно все как один порастеряли бранные слова, чтобы над ним прикалываться.

Однако, когда он укладывался спать в тот вечер, вымотанный трудным днем, на его губах играла еле заметная улыбка – он и сам не знал отчего. Должно быть, все эти чудики его заразили.

31

Джонатан взглянул на своего коллегу. Ему показалось, что с некоторых пор Майкл изменился: в нем поубавилось жизнерадостности, хотя прежнее чувство юмора осталось. Несомненно, он не смирился с тем новым, менее продуктивным стилем работы, который выбрал Джонатан. Впрочем, на заработке Майкла это никак не отразилось: ведь каждый получал согласно собственным результатам.

В каком-то смысле Джонатан его даже понимал. Отношения между компаньонами – как в семье: если кто-то один перестраивает свое поведение, сотрудничество достаточно быстро становится затруднительным.

И неизбежно перед глазами у него возник образ Анжелы. С того самого дня, как он ей доверился, а она его унизила, они старались друг друга избегать. Джонатан пил утренний кофе в компании Майкла раз в два дня. Это молчаливое соглашение они не скрепляли никаким договором.

В то утро терраса была переполнена.

– Человек в бежевой поло, что сидит напротив девушки в красном, – это клиент, – сказал Джонатан, понизив голос.

Майкл посмотрел на него:

– Надеюсь, ты предложил ему полис страховки от пожара.

– Зачем?

– Я знаю его девчонку.

– И что?

– У нее вечно в заднице свербит, вечно она куда-то несется.

Джонатан улыбнулся.

– Нет, действительно, может, и не стоит, – прибавил Майкл. – Везде, где бы она ни появилась, у тебя создается впечатление, что вот-вот разразится мировая катастрофа.

– Тихо ты, Майкл, – запротестовал Джонатан, невольно рассмеявшись.

– Кстати, о катастрофе… Видишь, как вырядился вон тот парень в конце зала, справа?

Джонатан посмотрел в направлении парня:

– Ну… зато от всех отлично… оригинально…

– Быть непохожим и казаться непохожим – разные вещи, – весело заметил Майкл.

К ним подошла официантка.

– Что закажете сегодня? – спросила она, слегка пришепетывая.

– Два кофе, – ответил Джонатан.

Майкл проводил ее взглядом.

– Сесяс плинесу, слазу зе, – передразнил он.

– Заткнись…

Джонатан замечал и раньше: когда у Майкла что-то не клеилось, юмор у него сразу становился ядовитым.

– Ты собираешься брать отпуск в этом году? – просил Джонатан.

Майкл покачал головой:

– Было бы хорошо, но кто-то же должен вкалывать.

Джонатан не отреагировал.

Перед ними какой-то автомобиль пытался припарковаться в узком просвете между двумя другими.

– Э, приятель… Не так-то это просто, – сказал Майкл. – Знаешь, давай делай, как я: смотри на него и посмеивайся, и держу пари, что ничего у него не выйдет – придется ему от этой затеи отказаться.

– Майкл…

– Давай-давай, я уже сам это проделывал раз пятнадцать – это просто умора! Сдохнешь со смеху! Покрутится, попыжится, а все равно ничего у него не получится.

– Что-то неохота.

– Иногда не мешает и повеселиться. Это мне напомнило еще один трюк. Но чтобы он получился, надо сидеть за столиком втроем или вчетвером: засекаем какую-нибудь девицу на высоких каблуках и начинаем смотреть ей на ноги, причем нахмурившись, так, будто у нее что-то не в порядке. И знаешь что?

– Нет.

– В девяти случаях из десяти она споткнется!

И он залился смехом.

– Клянусь, это чертовски забавно!

Джонатан улыбнулся:

– Ну да… когда хочешь увидеть неприятность, сам ее и создаешь.

Майкл его не слушал.

– За рулем хуже всего старики. Шея у них не гнется, и они не могут обернуться, когда подают назад, и не смотрят по сторонам, когда поворачивают. Спрашивается, чего им не сидится в домах престарелых?

Официантка принесла кофе.

Джонатан несколько секунд внимательно смотрел на Майкла, потом наклонился и понизил голос:

– Когда у меня болит шея, я тоже не могу ее повернуть.

– Невезуха.

Джонатан доверительно продолжал все тем же приглушенным голосом:

– Я сам иногда паркуюсь из рук вон плохо и не вписываюсь. А иногда я проглатываю слова, когда говорю, и меня никто не понимает. На самом деле… у меня полно недостатков: я часто пугаюсь, я вовсе не храбрец. Я часто сомневаюсь в себе, мне недостает напора. Я…

– Зачем ты мне все это говоришь? – прервал его Майкл, явно смущенный такими признаниями.

– И я хочу тебе признаться: я вовсе не перфекционист. Ненавижу отделывать каждую деталь, и, между прочим, когда мне лень, я все откладываю, откладываю, пока это не становится проблемой. И еще: чтобы что-то сделать, времени мне требуется раза в три больше. И я ничего не могу с этим поделать. Глупо, правда? И мне не хватает терпения – я быстро завожусь. Например, когда Хлоя капризничает, я на нее кричу, а потом сам жалею. И еще я…

– Но… зачем ты мне все это говоришь?

– А еще у меня болит в…

– Но у тебя есть и достоинства…

Джонатан замолчал и выпрямился.

– Да, – сказал он, широко улыбаясь, – и достоинства у меня тоже есть.

Райан приоткрыл глаз и взглянул на будильник.

Черт…

Девять часов. Почему он не проснулся раньше? Он рывком вскочил, подбежал к окну гостиной и приоткрыл черные тюлевые занавески. В любом случае он прохлопал проход Джонатана по террасе. И накануне он тоже этого не увидел…

Он оглядел занятые столики. И вдруг увидел Джонатана возле одного из них. Он явно собирался уходить и задержался возле официантки. Проклятье!

Он подскочил к своей аппаратуре, быстро ее включил и надел шлем с наушниками.

– Мне бы хотелось сказать вам еще одну вещь, – говорил Джонатан официантке.

Райан взял их лица крупным планом.

– У вас очаровательная улыбка, и это очень приятно. У меня теперь все утро будет отличное настроение.

Официантка улыбнулась, зарделась и очень похорошела.

Джонатан вышел с террасы.

32

Воскресенье.

Райан нервно поглядывал сквозь черные занавески: на террасе одни туристы. Герои его блогов сюда редко заглядывали по выходным.

Он открыл баночку колы и быстро поднес к губам. Ему особенно нравились первые секунды, когда крошечные капельки мельтешат вокруг ноздрей. Он с удовольствием сделал несколько освежающих глотков.

Блог начал так набирать популярность, на что он никогда и не надеялся. Ну, во всяком случае, на такой уровень. Теперь поклонников насчитывались тысячи, и их число росло день ото дня. У тех, кто работает в Сети, всегда так: трудно начать, но уж если дело пошло, то это клево – только держись. Информация расползается полным ходом, люди делают репосты, все хотят повеселить друзей. А когда друзьям нравится, они делают еще рассылки, этот поток растет в геометрической прогрессии и превращается в лавину. Получается та самая кривая, которую так любят на инженерных факультетах.

Райан надел шлем с наушниками и начал прослушивать столик за столиком.

Нет ничего скучнее разговоров туристов. Они даже не глупые, они просто ни о чем. А значит, и ничего забавного в них тоже нет.

Райану это надоело, и он, походив по комнате, выглянул в окно.

Сразу заметив вдалеке Джонатана, он включил камеру, постоянно нацеленную в его сад, и понял: что-то затевается. Джонатан как-то странно оглядывался по сторонам, что было ему несвойственно. Тем лучше. Райан отрегулировал фокус, настроил звук и кадр.

Джонатан на секунду зашел в сарайчик и появился, толкая перед собой газонокосилку. Вот черт! Жаль.

Однако, повинуясь инстинкту, Райан еще несколько секунд продолжал снимать.

Еще раз оглядевшись, Джонатан направился в дальний угол сада. Там он развернул косилку и стал раздвигать ветви кустарников, образующих живую изгородь, которая отделяла его участок от соседского.

А соседний участок принадлежал давнему герою блога – Гэри.

Газонокосилка с трудом протиснулась сквозь кусты.

Спрашивается, на кой черт Джонатан полез со своей косилкой на участок этого старого придурка?

Машина загудела. Чтобы страховщик подводил итоги месяца, подстригая траву на соседском участке? Да, кризис еще в полном разгаре, что бы там ни писали газеты.

Если бы каждый из нас осознал, какую огромную ценность он представляет собой как личность, мы оказались бы совсем в другом мире.

Но мы живем в обществе, где люди редко слышат о себе что-нибудь хорошее. Хорошее говорить стесняются, а потому ведут себя очень сдержанно: каждый держит при себе свое положительное мнение, как зерно, которое скорее высохнет у него в кармане, чем взойдет, брошенное на благодатную почву, отданное на волю ветра, земли и дождя.

Может, поэтому люди не привыкли получать от других такие послания, и трудно сделать кому-нибудь искренний комплимент без того, чтобы тебя не поняли превратно или не заподозрили в притворстве. Но если произойдет невероятное и твою искренность не поставят под сомнение, то, как правило, человек, которому ты адресовал похвалу, постарается всеми способами как-то ее умалить, и за этим приступом скромности будет явственно проглядывать смущение от такого непривычного подарка.

Чтобы обойти эту ситуацию, Джонатан выбрал безотказный способ: сказать комплимент и исчезнуть. Иными словами, согласовать время, когда возникает удивление, потом улыбка, потом загорается огонек в глазах, и удалиться, оставив человеку на память маленький кусочек его прекрасного отражения в зеркале. Ему это доставляло радость, и он обожал такие мгновения.

Поскольку же он не всегда был знаком с людьми, которым дарил такие моменты, то главным было зачастую правильно определить, как сформулировать комплимент. И в этом плане частые визиты на террасу кафе помогли ему развить чутье и обрести умение прислушиваться к интуиции.

На самом деле очень интересно наблюдать за незнакомым человеком и пытаться вот просто так, на взгляд, угадать, каковы его достоинства, его положение. Посмотреть на него несколько мгновений и понять его образ жизни, систему ценностей, его достоинства и преимущества. Все это очень субъективно, абсолютно иррационально и совершенно необоснованно. Но потом, найдя повод вступить в контакт с этим человеком и поговорить с ним, вы изумитесь, насколько верны были ваши первые выводы.

Но в тот день воодушевление мало помогло Джонатану, когда он снова вычислял седьмого пассажира, выходившего из трамвая. Им оказался парень, по виду очень похожий на вышибалу из ночного заведения.

– Здравствуйте, – с улыбкой обратился к нему Джонатан, – я хотел бы вам сказать…

Парень метнул в него свирепый взгляд. Казалось, он вот-вот залает. Это сразу поубавило энтузиазма у Джонатана, и он вдруг стал неспособен определить хоть одно достоинство собеседника.

– Я хочу вам сказать… э… вам сказать…

Быстро, найти достоинство, не важно какое… Интересно, а у этого типа вообще есть хоть одно?..

– Чего? – сказал парень, и в голосе зазвенела агрессия.

Глаза его сверкнули злобой, и Джонатан смутился и растерялся.

Проще всего было отыскать любой комплимент, пусть самый избитый, но Джонатан дал себе клятву ничего не говорить неискренне.

– Что вам от меня нужно? – настырно наступал парень и уже сделал шаг в его сторону.

– Да нет, ничего… ничего! Я ничего не хотел вам сказать.

Парень секунду сверлил его взглядом, потом пошел своей дорогой, мрачно оглядываясь.

По счастью, фортуна была благосклонна к Джонатану. В следующий раз ему попалась очаровательная молодая мамочка, и в ее ослепительной улыбке сразу же нашлась тысяча достоинств.

В это утро Гэри, как обычно, вышел из дома с газетой в одной руке и чашкой кофе в другой, чтобы устроиться на травке в садовом кресле из белого пластика. Но едва он сделал несколько шагов, как застыл на месте с разинутым ртом.

Его лужайка, обычно заросшая травой, которую наполовину вытаптывали мальчишки, простиралась перед ним аккуратно подстриженная. Он протер глаза.

– Да что за чертовщина происходит?

Вроде бы не привиделось. КТО-ТО подстриг ЕГО лужайку.

Если это его сорванцы, то кто позволил им что-то делать за его спиной? Да нет, не может быть: они все воскресенье пробыли с ним, в десяти километрах отсюда. Даже на велосипедах они бы не успели сюда добраться.

Взгляд его растерянно блуждал по прекрасно подстриженной лужайке. Он медленно покачал головой. Что же такое в этот момент происходило в его жизни?

Наконец он уселся и набросился на почту.

Реклама камер видеонаблюдения.

Телефонный счет.

Счет за аренду.

Реклама светящихся вывесок.

И еще маленький бежевый конверт с надписью от руки: Гэри. Его имя было подчеркнуто.

Он нахмурил брови. Все это попахивало неприятностями. Не иначе, кто-то из соседей жалуется на то, что сорванцы очень шумят во дворе, или кому-то не нравился запах жира.

Он засунул толстый палец в щель на конверте и вскрыл его.

Внутри лежал маленький листок бумаги, такой же бежевой, как и конверт. Гэри вытащил его и развернул.

Там была всего одна фраза, написанная точно посередине странички:

Твои прабабушка и прадедушка любили твоих бабушку и дедушку, только не умели это сказать.

Гэри поднял брови, несколько раз перечел фразу и сунул листок обратно в конверт. Никаких надписей, кроме его имени, на конверте не было. Он инстинктивно обвел взглядом все вокруг, внимательно осмотрев и частные дома, и жилые многоэтажки.

– Да что за ерунда?

Потом пожал плечами и взял следующее письмо.

Поставщик муки сообщал, что повышает отпускную цену на 2,3 процента.

Бизнес, нормальный бизнес.

33

После того как подцепить ни одной дурочки не удалось, он за неимением лучшего выбрал цель в пределах досягаемости.

Под этим заголовком в блоге были размещены видеоролики, один смешнее другого, на которых Джонатан ловит на улице старушку лет восьмидесяти и что-то ей ласково говорит.

Урок соблазнения, наглядный пример номер 9.

В этом ролике Джонатан ждет на остановке, когда выйдут из трамвая пассажиры. В его глазах можно заметить нечто вроде огонька надежды. Он прямиком устремляется к какому-то громиле с физиономией убийцы и, что совершенно невероятно, похоже, пытается его соблазнить, что-то невнятно и жалобно бормоча, и не сопротивляется, когда громила его отпихивает.

Пользователи Интернета неистовствовали, изощрялись в издевательствах и насмешках, поливали Джонатана грязью, и их становилось все больше и больше. Оскорбления и убийственные комментарии сыпались дождем, и Райан торжествовал.

Он долгое время пытался всеми средствами знакомить людей с дураками, но теперь у него была другая цель – добиться успеха. Число посетителей сайта возрастало день ото дня, и надо было постоянно подпитывать их интерес. На его счастье, главный придурок без остановки поставлял все новый материал.

Джонатан брился, то и дело поглядывая в окно на участок Гэри. Тот орал на своих несчастных мальчишек, которые, в сущности, не делали ничего плохого.

Разыскивая зарядку для бритвы, Джонатан натолкнулся на лосьон, когда-то служивший ему для маскировки первой седины. Он улыбнулся и выбросил лосьон в мусорный мешок. И в тот момент, когда он нашарил зарядку, раздался громкий звонок в дверь.

Джонатан спустился по узкой деревянной лестнице, выкрашенной белой краской, и выглянул на улицу.

Мужчина в костюме и при галстуке сунул ему под нос металлический бейджик с фотографией:

– Джеймс Гордон, судебный исполнитель.

И протянул конверт.

– Это уведомление от Калифорнийского банка. С момента получения документа у вас есть пятнадцать дней, чтобы погасить задолженность по кредиту. В противном случае я приду, чтобы описать ваше имущество.

Джонатан онемел.

– Будьте добры, распишитесь вот здесь, – сказал судебный исполнитель, протянув ему извещение и ручку.

Гэри передернуло, когда он обнаружил в почтовом ящике еще один маленький бежевый конверт. В это утро другой почты для него не было. Он бросил внимательный взгляд в окно, выходившее на улицу, и вздохнул. Потом, уже проходя через склад, бросил сыновьям, сидевшим за завтраком:

– Пошевеливайтесь – мне скоро открывать!

Он вышел во двор и тщательно закрыл за собой дверь. Затем вскрыл конверт и вынул письмо. Та же мягкая бежевая бумага, что и в прошлый раз.

Твои прабабушка и прадедушка любили твоих бабушку и дедушку, только не умели высказать.

Гэри долго разглядывал текст, машинально перечитав его несколько раз. Господи, ну чего от него хотят? Какого черта, как же ему избавиться от этих штучек? Что же это такое творится в его жизни?

Реймонд расстроился. В кафе «У Стеллы» ему места не нашлось. Все места были заняты. И они осмелились сообщить это ему – ему, кто вот уже сорок лет был неотъемлемой частью заведения. Ему впервые нанесли здесь такое оскорбление – унижение жгло ему лицо, он даже взмок от бешенства и чуть не плакал.

Глубоко задетый, он потащился в бар на окраине города. В бар, куда шикарные посетители носа не совали. Все тело словно свинцом залили, а в рюкзак вместо камеры засунули двухтонную скалу.

Он толкнул дверь, вошел в заведение и уселся, не снимая солнечных очков.

– Выпить.

Он пил, пока алкоголь не начал потихоньку растворять унижение.

Тогда он вздохнул и немного расслабился. Для давления такие встряски опасны.

Он обернулся и оглядел зал. То, что он увидел, пригвоздило его к месту.

Уоррен, тренер Остина, собирался пообедать со спонсором его главного противника, Джека Уолша, единственного, кто способен отобрать у Фишера титул чемпиона. Уолш был заклятым врагом Остина.

Реймонд не мог опомниться.

Меня это не касается, но здесь что-то не то.

Ясно, что они сюда явились не случайно, выбрав бар, где никто их не увидит.

Ах вот оно что…

Теперь все стало понятно, все прояснилось.

Уоррен продался.

34

Ночь окутала Сан-Франциско таинственным полумраком. С террасы своего домика на макушке холма Анжеле были видны сверкающие вдали городские огни.

За последние дни луна убыла настолько, что превратилась в тонкий серп, не шире нити Ариадны, а небо было усыпано звездами.

Хлоя уснула со сжатыми кулачками, а Анжеле в этот вечер ничего не хотелось делать. Ни смотреть фильм по телевизору, ни читать книжку. И она машинально начала просматривать свою электронную почту.

Ничего особенного. Ее давнишняя лицейская подружка Джулия, которую она потеряла из виду, а потом отыскала на «Фейсбуке», изредка ей писала. Мейл, который она получила сегодня, не был адресован персонально ей – это была рассылка.

LOL![19]

Целую, Джулия

Должно быть, очередной прикол, наверное довольно смешной и, несомненно, не блещущий хорошим вкусом, из тех, что время от времени посылала ей Джулия.

Ну да ладно – нынче на Анжелу напала хандра, так отчего не посмеяться немного?

Она кликнула.

Всплыло сообщение об ошибке.

Должно быть, Джулия неудачно скопировала файл. Анжела заново набрала название сайта, убрав расширение, и оказалась на нужной странице.

Там было множество коротких смешных видеороликов с броскими названиями.

Она кликнула на первом, очень коротком и очень забавном. Потом просмотрела еще несколько, тоже смешных, хотя явно издевательские названия ее раздражали. И когда она смотрела один из них, у нее вдруг возникло какое-то странное, необъяснимое чувство. Она ощутила беспричинную тоску, хотя ролик не представлял собой ничего особенного: какие-то два человека сидели за столом и разговаривали, и один из них рассказывал, как он поедал цветы у себя в саду. Ощущение было настолько странным, что она пересмотрела ролик второй раз в надежде понять, в чем тут дело. Но так и не поняла, а странное чувство не проходило.

Ей захотелось вдруг покинуть сайт, и чем скорее, тем лучше, но что-то ее удерживало, приказывая остаться непонятно зачем.

Анжела стала кликать дальше и просмотрела несколько забавных роликов. Конечно, «Оскар» за юмор они вряд ли бы получили, но были просто уморительны. Она передохнула и перевернула еще несколько страниц, всякий раз обнаруживая лицо новой жертвы, заснятой в какой-нибудь комичной позе, с комичными комментариями.

И вдруг не смогла удержаться от крика: на экране возникло лицо Джонатана.

Но как он мог оказаться в блоге подобного сорта??? «Миннеапольская хроника»… Джонатана ничто не связывало со Средним Западом.

Ей вдруг стало очень интересно: какая же ахинея могла с ним приключиться, чтобы он оказался на этом сайте? Сгорая от любопытства, она двинулась дальше.

Ролик, где Джонатан ползает на четвереньках, выдирая с корнем клевер, стебелек за стебельком, вызвал у нее приступ смеха, но в то же время очень удивил: как получилось, что Джонатана засняли на его территории, в его собственном саду? Если кто попало может вот так снимать своих соседей, а потом публиковать ролики в блоге, то это уже само по себе огорчительно…

Комментарии после просмотров отличались редкостной злобностью и издевательским тоном. Хотя в Интернете это неизбежно, – там еще и не то встретишь…

И все-таки невероятно, что Джонатан появился в этом блоге, причем снимали его явно без его ведома! Она просто опомниться не могла. И по какому-то странному совпадению она получает ролики с Джонатаном от Джулии, которая не была с ним знакома, а значит, не могла его узнать. А может, это все и к лучшему…

Она снова нажала «дальше», и открылась следующая страница. Еще ролики с Джонатаном!

Вот он угощает кофе какую-то женщину, при этом никак себя не обнаружив. Посетители блога вдоволь поиздевались над этим анонимным «приставанием», но Анжела вдруг поняла, насколько они ошибаются. Она готова была поклясться, что эта женщина вовсе не в его вкусе. И потом, он никогда не ухаживал подобным образом, уж она-то это знала, как никто другой.

Дальше шла целая вереница видео. Под хохот посетителей сайта Джонатан совершал свои анонимные подношения. Весь этот записной самосуд помимо воли возбуждал в Анжеле желание встать на его защиту. И чем больше эпизодов она просматривала, тем больше угадывала, что двигало их протагонистом. А двигало им благородство, и оно отчаянно контрастировало с издевательствами, которые вызывало.

Комментарии сыпались со всех сторон, соревнуясь в похабщине, грязи и оскорблениях. Кончилось тем, что глаза Анжелы заволокло слезами, пока она читала эти тошнотворные откровения.

Затем пошли ролики, где Джонатан делает комплименты незнакомым людям, а потом исчезает так же, как и появился, не дожидаясь ни от кого благодарностей. Абсолютно бескорыстно. И было видно, как лица людей озаряет улыбка, они продолжают свой путь уже с особенным светом в глазах, со светом обрадованной души, и чувствовалось, что этот день пройдет для них в радости.

Едва только Анжела бегло взглянула на поток оскорблений, лившийся на голову Джонатана, у нее по щекам потекли слезы.

А когда она увидела, как Джонатан на улице обращается к очень красивой женщине со словами: «Вы такая милая», лицо ее сморщилось. На экране женщина отблагодарила его, послав ему вслед прекрасную улыбку, и в этот момент появился стоп-кадр, на котором эта улыбка недвусмысленно говорила: хозяйка не осталась к незнакомцу равнодушной.

И снова последовали комментарии, особенно желчные и мерзкие. Уже только потому, что женщина была хороша собой, эти ничтожества перенесли на Джонатана всю злобу самцов, которыми, как правило, пренебрегают. Они не простили ему, что он не воспользовался случаем. А ведь им-то такие случаи никогда не выпадали…

Смущенная и потрясенная нахлынувшими чувствами, Анжела бросилась к клавиатуре, тут же на ходу придумала себе псевдоним и выплеснула все, что было на сердце.

Вы ничего не поняли: он никого не кадрит и не троллит – он хочет просто порадовать людей. И все, что он делает, свидетельствует о благородстве, альтруизме и человечности. Джонатан…

Тут Анжела запнулась и убрала имя.

Это человек необыкновенной доброты, достойной восхищения!

Содрогаясь от гнева, со слезами на глазах, она скопировала свой комментарий и прикрепила его ко всем видеороликам, к одному за другим, страница за страницей.

Потом в бешенстве выключила компьютер, обхватила голову руками и разрыдалась.

Она вдруг поняла, что всегда любила Джонатана, несмотря на все страдания, которые он причинил ей своими изменами.

35

– Майкл?

– Да.

– Это я, Анжела. Не жди меня утром в кафе. Я сегодня в офис не приду.

– Ты заболела?

– Нет…

Молчание.

– Просто мне сегодня что-то не хочется работать. Нет настроения.

– Значит, нет настроения. Ну ладно…

– Ну ладно… тогда до завтра.

Снова молчание.

– Не уверена. На самом деле… думаю, что и не до завтра.

– Как это?

– Я думаю, мне надо немного передохнуть… В общем… я тебе позвоню, когда снова приду.

Майкл повесил трубку.

Нет настроения, нет настроения… Так и есть: теперь и она тоже исчезнет на месяц, а когда вернется, начнет экспериментировать с новым подходом к профессии, и суммы снова упадут процентов на двадцать. Проклятье, и дернул же меня черт связаться с такими остолопами… И ведь не отделаешься от этих бездельников… Кто же купит треть провального бизнеса? Уж во всяком случае не Джон Дейл. Вот черт, как подумаю, что был уже в двух шагах от удачи… Просто ужас!

В кабинет вошла ассистентка.

– Что-то у тебя вид какой-то взъерошенный, – сказала она.

Он поднял глаза:

– Надеюсь, ты пришла не затем, чтобы сообщить, что хочешь немного передохнуть?

– Как это?

– Нет, ты, должно быть, хочешь взять месяцок, чтобы прислушаться к своим настроениям, познать смысл ремесла, разобраться со взглядом на жизнь вообще, да и просто почесать задней лапой за ухом?

– Да что ты несешь?

– Хорошая девочка. Тогда зачем ты пришла?

– Да просто принесла тебе бухгалтерский отчет за прошлый месяц.

– Вы что, сговорились все, что ли, опустить мне настроение ниже плинтуса?

Ассистентка пожала плечами и вышла.

Майкл открыл документ.

Общий оборот: плюс три процента.

Что еще за ерунда?

Он посмотрел страницы показателей Джонатана.

Средний клиентский оборот – минус девятнадцать процентов.

Оборот по отрасли – плюс семнадцать процентов.

Он набрал номер телефона.

– Джонатан, это я. Скажи, ты что, в последнее время заключил какой-то крупный контракт?

– Нет.

– У тебя вырос общий оборот, а клиентский оборот продолжает падать. В чем дело?

– Значит, вырос?

– Вырос.

– Я набрал новых клиентов, помельче. Наверное, оттуда и прирост.

– Они что, с неба свалились?

– Они приходят, потому что от кого-то услышали, – это они сами говорят. Видимо, меня многие рекомендуют.

Майкл отсоединился.

Три процента в месяц, и это за довольно короткий срок.

Он задумался, потом яростно забарабанил пальцами по столу.

Вот черт, надо было заставить Джонатана продать свою долю…

«Эйс!»

«Гейм, сет и матч»[20].

Остин закрыл глаза. Он вышел в финал.

Раздались громкие аплодисменты, лишенные, однако, радостного восторга. Очевидно, публика предпочла бы, чтобы выиграл красавчик из Испании.

«В любом случае когда через два дня я выиграю турнир, то войду в анналы. Хотят они этого или нет. И третировать меня уже не получится. Не будут любить, так станут уважать как героя. Против воли».

Он подошел к сетке, пожал руку противнику и арбитру и направился к раздевалкам.

Яркий солнечный свет сменился полумраком, а потом снова вспыхнул свет: на этот раз загорелись прожекторы, и Остина окружили журналисты.

Он коротко ответил журналистам и ушел в свою раздевалку, маленькую, безликую комнатку с белыми стенами, где стояли два кресла, диван и низкий столик, на котором стояла корзина с фруктами и бутылочки с водой. Несколько букетов от фанатов были расставлены на столе у стены.

– Браво! – сказал Уоррен. – Отдохни немного и освежись перед подведением итогов.

И вышел в соседнюю комнату.

Остин сел – все напряжение сразу спало, и вмиг навалилась усталость. Он выпил несколько глотков воды, промокнул лицо мягкой салфеткой с запахом лаванды и закрыл глаза.

Финал будет за ним – он это чувствовал. Он этого хотел, и он этого добьется.

Когда он снова открыл глаза, перед ним стоял какой-то краснолицый тип лет шестидесяти и что-то невнятно бормотал. Наверное, какой-нибудь помощник оператора, которого, вопреки запретам, оставили без присмотра, и он прорвался к раздевалке.

– Здравствуйте, – сказал незнакомец. – Я сомневался, стоит ли к вам заходить, но потом решил, что не смогу держать это в себе.

– Кто вы такой? – раздраженно спросил Остин.

Он не испытывал никакого желания выслушивать, что у этого типа на сердце.

– Я оператор… я уже много лет езжу вслед за вами…

У него был такой вид, словно его задело то, что Остин его не узнал. Как забавны порой бывают люди!

– Что вы хотите?

Тот старался скрыть смущение и переминался с ноги на ногу, как школьник, которого вызвал к себе директор.

– Так вот… это меня, конечно, не касается, но… я полагаю, что против вас затевается нечто серьезное.

Осин нахмурил брови:

– О чем это вы?

– Ваш тренер… думаю, он у вас за спиной готовит какую-то пакость.

– Что вы хотите этим сказать?

– Не уверен, не подкупил ли его спонсор Джека Уолша, чтобы он вставлял вам палки в колеса.

Остин несколько секунд внимательно его разглядывал. У парня был вид полного идиота, но идиота искреннего.

– То, что вы говорите, очень серьезно. А что, собственно, позволило вам утверждать такие вещи?

Тот отступил на шаг и покраснел еще больше.

– Я ничего не выдумываю… Я говорю о том, что видел своими глазами, только и всего. И говорю это только для вас – мне с этого никакого проку…

– Так что же вы видели?

– Недавно ваш тренер обедал вместе со спонсором Джека.

– Это не запрещено.

– Да, но это еще не все! Еще раньше я видел, как он грубо спровадил журналистку, которая хотела сказать вам что-то хорошее, вашу поклонницу…

Остин оцепенел.

– И еще, – продолжал парень, – однажды я видел, как он разговаривал с другим журналистом таким тоном, будто специально хотел настроить его против вас. Он работает не на вас, клянусь вам. Конечно, это не мое дело, но в том, что журналисты к вам цепляются, виноват он.

Остин прирос к месту. А что, если этот тип говорит правду?

– Ладно, сейчас все выясним. Уоррен!

Парень вытаращил круглые глаза и попятился назад, мотая головой и все больше краснея:

– Нет, но… не надо звать… это меня не касается, я…

– Уоррен!

Парень повернулся к двери:

– Оставайтесь на месте!

Он обернулся. Лицо его совсем побагровело и тряслось.

Уоррен вошел в комнату, и вид у него был смущенный.

«Черт возьми, – сказал себе Остин, увидев его. – А ведь парень говорит правду».

Прежде чем заговорить, он долго смотрел тренеру в глаза. Какая-то часть его самого старалась отсрочить момент, когда все могло рухнуть навсегда.

– Что ты можешь сказать в ответ этому господину?

Уоррен не пошевелился, и взгляд у него был жестким.

– Ничего, – ледяным тоном отрезал он, даже не посмотрев в сторону своего разоблачителя.

Остин не мог опомниться. В его таком упорядоченном, таком согласованном мире что-то сломалось, рухнуло. Что-то неуловимое и непостижимое.

Он не мог отвести глаз от своего тренера, а тот спокойно выдерживал его взгляд.

– Можете идти, – сказал он парню, и тот не заставил второй раз себя просить.

В комнате повисла тяжелая тишина.

– Может, ты мне все-таки что-нибудь объяснишь? – спустя мгновение, сказал Остин.

Уоррен спокойно покачал головой:

– Моя задача состоит в том, чтобы ты выиграл. А все остальное касается только меня.

Остин медленно кивнул, поморщился, а потом все-таки взорвался:

– Я только что узнал, что ты работаешь на Уолша, – и это не должно меня касаться?

– Я не работаю на Уолша. Его спонсор – мой старый приятель.

– А эти бредовые истории про журналистов, которые подрывают уважение ко мне?

– Единственная цель, которую ты мне поставил, – это твой выигрыш.

– Но… журналисты… Ты же знаешь, до какой степени болезненно я реагирую на их отношение…

– На этот случай ты мне указаний не давал.

– Это не основание, чтобы…

– Во всем, что я делаю, я руководствуюсь одной целью – твоей победой.

– Но…

И вдруг Остин все понял.

И это понимание так его потрясло, словно его ударили наотмашь.

У него перехватило дыхание, и он пристально посмотрел на тренера. Кровь застучала в висках, он покрылся потом.

Потом быстро вышел из комнаты и рухнул на сиденье ожидавшего его лимузина.

36

Прочтя комментарий Джиджи21, посланный накануне, Райан залился смехом.

Кто эта дурында?

Как можно быть настолько глупой, чтобы спутать человечность с идиотизмом? Не иначе, она добропорядочная прислуга! А может, это признак того, что глупость гнездится в самом сердце человечности…

Он продолжил читать комментарии к последнему видеоролику, все более и более многочисленные. И с раздражением обнаружил, что пользователи разделяют точку зрения дурынды. Эх, жаль, этих типов не было на террасе, о них можно бы было состряпать неплохой сюжет. Это обновило бы ассортимент.

Райан принялся анализировать статистику посещений своего блога. Ролики с Джонатаном пользовались далеко не самым большим успехом, и, что интересно, они проигрывали старым роликам в количестве просмотров. Судя по всему, публика их оценила и теперь хотела чего-то новенького. Прекрасно. Будет им новенькое.

Что же до заработков от просмотров, то они сильно взлетели вверх. Джонатан был как раз из тех дураков, что приносят прибыль.

Исчез.

Гэри просмотрел десяток конвертов, которые вытащил из почтового ящика. Маленького бежевого не было. Но он точно видел конверт в руках у почтальона. У него сжалось сердце.

Он снова открыл ящик и запустил руку в узкую щель. Не всегда удобно иметь огромную, толстую пятерню. Обследовав изнутри холодные металлические стенки, он нащупал конверт. Тот застрял в канавке внутреннего желобка, словно ему не хотелось, чтобы его обнаружили. Гэри вытащил его, оцарапав себе руку: конверт предпринял последнюю попытку сопротивляться. Засунув конверт в пачку прочей корреспонденции, он прошел по складу, не обращая внимания на мальчишек, сидевших за столом. Он даже не сделал себе кофе, нарушив обычай, а сразу же уселся в пластиковое кресло во дворе.

Его охватила робость, почти страх.

Пора бы уже привыкнуть ко всяким странностям, что происходят теперь в его жизни. Однако, когда он вскрывал конверт, руки у него дрожали.

Твои родители любили тебя, только не знали, как тебе сказать.

Он потряс головой. В какой-то мере он этого ожидал. Ожидал логического продолжения.

Он несколько раз перечитал написанное, вздохнул и, сам не понимая почему, расплакался.

Словно нечто незнакомое, непонятное вдруг из глубины поднялось на поверхность. Как пузырьки воздуха в тесте, когда переложишь разрыхлителя: они растут, поднимаются, и поверхность лопается повсюду.

Голову заполнили беспорядочные образы. Жена… Пока она была жива, он не чувствовал, что она его любит. И мальчишки никогда не проявляли к нему особой нежности. И клиенты, вплоть до последних дней, были такие холодные и неприветливые. А потом – столик на тротуаре, покрытый белой скатертью, а на нем – блюдо с нарезанными маффинами и нарисованное на скатерти сердце с надписью: «Гэри угощает».

Из далекого прошлого вдруг появилось неожиданное воспоминание: ему четырнадцать лет, он ученик булочника. Безусый, тощий юнец, одетый с головы до ног в жесткую и грубую полотняную робу. Три часа утра, на дворе еще темная ночь. Повсюду мука: она летает в воздухе, покрывает пол, кожу, выбеливает волосы. Запах горячего хлеба. В огромной печи трещат поленья. Когда он открывал дверцу печи, ему казалось, что перед ним жерло ада, и лицо обжигало пламенем.

Учитель доверил ему секрет французских пекарей: закваска, как и любое живое существо, не дает себя обуздать, говорил он. Но она зависит от тебя точно так же, как ты зависишь от нее. Если ты плохо себя чувствуешь, не в духе или не сосредоточен на том, что делаешь, – ни за что не поднимется. Как ни старайся – дело не пойдет. Ты можешь месить тесто часами, менять температуру, влажность – ничего не выйдет. Но если ты в хорошей форме, если ты рад тому, чем занимаешься, закваска, как и ты сам, начнет подниматься и свершится чудо.

Гэри в конце концов ушел от учителя и отдал предпочтение химическим разрыхлителям.

И вдруг из всего этого фейерверка образов, отзвуков голосов и бесформенных эмоций возникла мысль. Она становилась все яснее и четче, как контуры на старинной фотографии, что возникают как по волшебству, если фотобумагу опустить в ванночку с проявителем. Эта мысль подводила итог ошибке всей его жизни: мальчиком он считал, что все люди холодные и злые.

Позже он обнаружил, что чуткие, добрые, любящие люди все же существуют. Это так, но не для него. Он вечно притягивал к себе людей скверных, ворчливых, с тяжелым характером. Такова была его карма, его судьба, и он тащил ее всю жизнь.

А теперь он понял, что люди сами по себе ни добры ни злы, ни хороши ни плохи. В них есть и то и другое, как и во всем мире. Как он относился к ним, так и они относились к нему, словно какая-то частица их самих была созвучна какой-то частице его самого. И их поведение было всего лишь отражением его поступков.

Он вытер слезы и долго еще сидел, не мешая воспоминаниям всплывать на поверхность сознания. Он пересматривал свою жизнь в свете только что сделанного открытия.

Потом позвал сыновей.

Никто не отозвался.

Он позвал громче, и они появились на пороге.

Вид у них был испуганный, и ему стало стыдно.

Он поманил их рукой.

Мальчишки нехотя подошли и, поравнявшись с ним, застыли на месте. Тогда он обнял их и прижал к себе.

37

Была середина ночи. Анжела вертелась в кровати, тщетно пытаясь заснуть. Она все еще находилась во власти той жути, что прочла в этом дурацком блоге, в этой вонючей пачкотне, и совсем разнервничалась.

«Думай о чем-нибудь другом».

Надо успокоиться и забыть об этом. Если хочется, об этом можно будет подумать днем, а сейчас надо поспать.

«Думай о чем-нибудь приятном, спокойном и позитивном».

Она попыталась представить себе лужайку, усыпанную яркими цветами… А в траве прыгают кролики.

«Ну вот, хорошо, думай об этом и дальше, и быстро заснешь».

Цветы, цве… и вдруг ей вспомнился видеоролик о чудаке, который поедал цветы у себя на участке. Смотреть его было неприятно. На видео не было Джонатана и вроде бы ничего особенного или шокирующего не происходило. Она просмотрела его дважды, но ей так и не удалось понять, почему ролик вызывает такое тягостное чувство.

Что-то тут не так – этому внутреннему беспокойству должна найтись причина. Надо ее найти. Анжелу что-то подталкивало, словно нашептывая, где надо искать. Интуиция либо предчувствие.

Спи. Все сделаешь завтра. Засни хотя бы на минуту. Думай о природе, о маленьких кроликах…

Чтобы расслабиться, она старалась дышать медленно и глубоко.

Нет. Ничего не помогало. Пока у нее в голове крутится проклятое видео, она ни за что не заснет, это было ясно. Оставалось только разобраться. И разобраться немедленно.

Анжела протянула руку, зажгла лампу в изголовье кровати и встала.

Проходя по коридору, она заглянула в спальню к Хлое. Та спала в какой-то невероятной позе, свесив ногу с кровати. Боясь разбудить девочку, она осторожно закрыла за собой дверь.

Спустившись в гостиную, она включила компьютер. Бледный свет экрана разлился по комнате. Она села за компьютер, и голые бедра сразу же ощутили холод кожаной обивки стула.

Она разыскала блог. Хотелось бы ей встретиться с этим ничтожным мерзавцем-блогером и высказать все, что она о нем думает. Несомненно, это мужчина. Женщина никогда не унизится до подобных штучек.

Не удержавшись, Анжела сначала открыла страницы видео с Джонатаном. Там появились еще комментарии. И она радостно выдохнула. Очень многие пользователи, как и она, протестовали против глупых и необоснованных шуток. И чем больше страниц она перевернула, тем больше увидела таких комментариев. Получалось, что она, сама того не ведая, открыла дорогу лавине протестов, и люди, словно связавшись друг с другом по цепочке, возвращались к сайту, чтобы выразить свое негодование. Над Джонатаном больше никто не смеялся – все, наоборот, признавали достоинство его поступков. И Анжела испытала острое чувство восстановленной справедливости.

Она принялась разыскивать ролик, который ее задел, но это оказалось делом нелегким. Блог был сверстан без всякой логики, и ей пришлось долго и безрезультатно перелистывать страницы.

Внезапно она узнала изображение и целиком на нем сосредоточилась, медленно прокручивая ролик кадр за кадром и вглядываясь в каждую деталь. До конца оставалось секунд тридцать-сорок, как вдруг она ощутила беспокойное замешательство и необъяснимую тревогу, те самые, что так ее смутили в первый раз. То же горькое и непонятное чувство вины и тоски. А что, если ролик содержал кадры, воздействующие на подсознание? Как в рекламе, когда кадры сексуального содержания обманным путем вставляют в фильм, чтобы привлечь наше внимание, причем мы сами этого не осознаем?

Анжела решила еще раз внимательно пересмотреть ролик, останавливая каждый кадр маленькой стрелочкой, расположенной справа на экране.

Изображение пошло толчками, очень медленно и беззвучно, и в каждом кадре она пристально разглядывала все элементы, из которых складывался видеоряд. Она вздрагивала от ночной прохлады и жалела, что не накинула что-нибудь на себя.

Вот на миг вдали, на заднем плане, в кадре промелькнуло чье-то лицо, и Анжела тотчас узнала официантку из кафе. Она появлялась на семи кадрах подряд и при нормальной скорости воспроизведения ускользала от внимания.

Так, идем дальше, шаг за шагом. Конец сюжета был уже близко, а найти ничего так и не удавалось. Но встревожило ее явно не лицо официантки. Она хорошо знала, что этот ролик блогер снимал в том же месте, где и ролики с Джонатаном.

И вдруг у нее вырвался крик.

В дальнем углу, за спиной одного из персонажей, виднелся нечеткий, но вполне узнаваемый силуэт девушки по вызову. И к ней склонялся улыбающийся Майкл.

Анжела не могла оторвать глаз от этой тягостной сцены.

Скорее – что за дата?

Видео было датировано седьмым апреля.

Седьмое апреля… накануне их разрыва с Джонатаном, после того, как она обнаружила его в компании этой полуголой девицы.

Анжела закусила губу, и сердце у нее сжалось: ведь именно в тот день Майкл уговорил ее уйти домой раньше обычного.

«Ты устала, – сказал он, – иди домой, так будет лучше».

Райан ошеломленно тряхнул головой. Количество комментариев росло день ото дня, и все они были в поддержку Джонатана. Помимо комментариев, фантастически стремительно росла численность посетителей блога. Те, кто был за Джонатана, передавали друг другу информацию из уст в уста, и это уже походило на болезнь, на какое-то безумие. Это уже была не просто волна поддержки – это было настоящее цунами.

У Райана от этого закружилась голова. Он месяцами пытался оживить блог ради каких-то десятков посетителей, каждый день надеясь хоть чуточку продвинуться дальше, а теперь события его опережали. Конечно, досадно, что попытка вывести на сцену глупость вызвала обратную реакцию и объект блога теперь уже не тот, но не это тревожило Райана. Дело было в другом.

Масштаб поднявшегося шума и слухов был какой-то пугающе неестественный. И неконтролируемый. Словно целая армия дураков поднялась и устремилась на него в защиту одного из своих, вербуя по дороге все новых и новых сторонников.

Райан пытался успокоиться, анализируя цифры. Но в цифрах не было ничего ободряющего. За несколько дней блог посетил миллион пользователей. Продолжая эту кривую, можно вполне ожидать, что к концу недели их количество вырастет до трех миллионов, а то и больше…

Он снова начал читать комментарии, пытаясь понять.

При описании Джонатана люди соревновались в превосходных степенях. Послушать их, так он был личностью из ряда вон выходящей, свободным человеком, для которого нет барьеров, альтруистом в стране индивидуалистов, мятежником в лучшем смысле слова, сопротивленцем-одиночкой, которому удалось избежать коллективного невроза…

Каждый признавал его своим: левые видели в нем гуманиста и восхваляли его стремление к солидарности, правые высоко оценивали его инициативность и милосердие. Атеисты приветствовали его мирскую щедрость. Люди верующие утверждали, что его деяния соответствуют Божественному наитию, и восхваляли его необычайную способность противиться искушению, особенно когда женщина бросает на него похотливый взгляд. Буддисты видели отстраненность, которая столь у них в чести.

И у каждого была своя позиция, свое истолкование, свой анализ. Каждый мерил его поступки мерой своей веры, своих ценностей. Джонатана старались себе присвоить, объявить его своим.

Райан испугался.

Где-то в глубине сознания постоянно мигал красный огонек: его видеоролики были абсолютно противозаконными, как и всякое вмешательство в частную жизнь. Каждый день, каждый час кто-то может узнать либо Джонатана, либо какую-нибудь еще из его жертв. И тогда он, Райан, окажется по уши в дерьме.

38

– Этот мерзавец чуть не пустил под откос нашу жизнь и все, что ты предлагаешь, – это продать ему наши доли и уехать?!

Анжела, обезумев от ярости, металась по гостиной в доме Джонатана. Джонатан сидел перед компьютером. На экране было изображение Майкла с девицей по вызову. И сам блог, и размещенные там видеоролики о нем самом произвели на него странное впечатление. Он не выказывал особенных эмоций, но она достаточно хорошо его знала, чтобы понять, насколько все это его потрясло.

– На кого ты сейчас больше всего рассержена? – спросил он наконец неестественно спокойным голосом.

– В данный момент и на него – за то, как он с нами поступил, и на тебя за то, что ты готов все спустить ему с рук.

Джонатан поднял на нее глаза:

– И это все?

Она бессильно опустила руки.

– Если ты именно это хочешь услышать, – сказала она, вдруг понизив голос, – то и на себя тоже – за то, что не поверила тебе когда-то. Но это не причина, чтобы Майкл остался безнаказанным!

Джонатан несколько секунд помолчал, потом вздохнул:

– Не надо оставаться с тем, кто причинил тебе зло. Уехать – самое мудрое решение.

– Но это он должен уехать!!!

– У нас нет законных оснований его к этому обязать.

Она с отвращением мотнула головой.

– Давай уедем, – сказал он. – Начнем другое дело, мы сможем, у нас все получится. Надо верить в жизнь.

Она снова взорвалась:

– Нельзя продавать ему наши доли уже хотя бы потому, что он так долго этого добивался! Ведь он ради этого все и затеял. Он чуть не разрушил нашу любовь, нашу семью, а ты хочешь сделать ему подарок?

– В любом случае я не вижу, кому он мог бы их перепродать. Покупателя для убыточного предприятия найти не так-то легко. Но если тебе просто не хочется каждый день видеться с Майклом в течение нескольких месяцев…

– Фу, жуть какая!

Джонатан вздохнул:

– Ну и оставь его. Он не ведает, что творит.

– Но это глупо.

– Я думаю, что его надо пожалеть, только и всего…

Анжела снова с досадой тряхнула головой.

– Я не хочу ни с кем драться, – сказал Джонатан. – Не хочу провести остаток жизни в ссорах.

Анжела нахмурилась:

– Почему ты так говоришь? Я же не прошу тебя мстить за нас до конца твоих дней и…

Джонатан не хотел углубляться в эту тему. Рассказывать ей о предсказании цыганки было еще не время.

– Давай уедем, и я что-нибудь придумаю. Пока еще сам не знаю что, но обещаю, что заставлю его пожалеть о своих преступлениях.

Спустя полчаса они отправились в кафе, чтобы позавтракать, и заметили вдалеке какое-то странное скопление народа, которое постепенно стало заполнять террасу. Толпа все приближалась, и вдруг кто-то крикнул: «Это он!» Все обернулись к застывшему от удивления Джонатану, а небольшая группа журналистов, операторов и микрофонщиков ринулась к нему, как свора гончих.

Какой же смысл побеждать при таких условиях?

Эта мысль с самого рассвета без конца крутилась в измученном мозгу Остина Фишера. Открытие стратегии тренера его как громом поразило. И сразу перед ним встало множество вопросов, которые до сего дня никогда не возникали.

Его унижали, чтобы заставить реагировать, щекотали его самолюбие, чтобы заставить побеждать…

Вот оно, значит, что.

Но один вопрос неотвязно преследовал и мучил его с особой силой: а смог бы он победить без всего этого? Состоялись бы спортивные достижения, если бы никто не разжигал его уязвленный нарциссизм, не бередил старые раны, чтобы вызвать жажду реванша, болезненную потребность доказать другим, что он чего-то стоит?

В углу комнаты, на экране телевизора, настроенного на ленту новостей, появилось изображение какой-то знаменитости. Чтобы сбросить напряжение, Остин глубоко вздохнул.

Может, успех – удел невротиков? Может, чтобы найти в себе нечеловеческие силы, необходимые для возвышения, надо иметь уязвленное эго?

Ну, если вспомнить, сколько психопатов подвизается в высших правительственных сферах и руководит крупными проектами, то ответ напрашивается сам собой…

Он настежь распахнул дверь, ведущую к бассейну и на его персональную террасу. Все эти опасения мучили его, он задыхался, несмотря на то что ему предоставили невероятно огромные апартаменты в гостинице, которая больше походила на дворец. Он в ярости пнул ногой хрустальный графин, что стоял на низком столике. Графин разлетелся вдребезги, усыпав осколками мраморный пол.

Роскошь есть компенсаторный механизм для трусливого самолюбия.

Он глубоко вздохнул. Надо собраться и отложить на потом все эти метафизические вопрошания.

Все после финальной игры.

Он открыл бутылку «Перрье» и отхлебнул прямо из горлышка, проигнорировав стоявший рядом роскошный хрустальный бокал баккара. Перед распахнутой дверью плавно колыхались на легком ветерке воздушные занавески. По телевизору снова крутили тот самый репортаж, что он видел несколько часов назад. Речь шла о парне, над которым издевались в Сети и которого потом волна пользовательских симпатий вознесла до самых облаков. Остин рассеянно слушал суждения этого парня о жизни, о ценности наших поступков, наших слов, о том, что связывает нас с другими, о бессмысленности соперничества…

«Мне нравится, – говорил он журналисту, – жить в согласии с людьми и в мире с самим собой».

Его спросили, зачем он столько делает для абсолютно незнакомых людей.

«Жизнь – это игра, – отвечал он. – Когда я играю, я дерзаю…»

А потом бросил как бы вскользь: «Делать людям добро – то же самое, что делать добро себе самому».

Остин был на расстоянии световых лет от таких рассуждений, но все же они нашли в нем особый отклик, странно созвучный его ситуации. Они поколебали то ясное и определенное направление, которое он до сих пор себе задавал. До сих пор…

Он чувствовал себя как компас, у которого после стихийного бедствия отказала стрелка, указывающая на север.

Отчего так вышло, что он услышал эти слова именно сегодня, в той ситуации, которая сложилась у него после всего, что случилось вчера? Отчего жизнь преподнесла ему такие совпадения, такую синхронность событий?

Он вышел на террасу, разделся и нырнул в бассейн.

Холодная вода влила в него силы, взбодрила его. Проплыв бассейн под водой, он высунул голову.

Он выиграет этот матч. В одиночку. Несомненно, он будет единственным в мире теннисистом, кто готовится к турниру Большого шлема без тренера. Но он победит. Победит – такой, какой он есть, и никто не будет его подначивать, нажимая на болезненные психологические пружины. Это будет его победа, по-настоящему его.

39

В согласии с людьми и в мире с самим собой.

Эта формула, прозвучавшая из уст Джонатана, как лейтмотив, переходила из одного интервью в другое.

Райан так и не оправился от такого интереса массмедиа к его бывшей жертве. С этой точки зрения закрытие блога теперь уже значения не имело. Он слишком долго тянул с этим – недобросовестные пользователи растащили видеоролики, и теперь они появились на множестве других сайтов. Формула Джонатана повторялась повсюду.

С комком в горле и с камнем на сердце он ликвидировал блог на гостеприимном сервере Миннеаполиса, тщательно уничтожив его малейшие следы в Cети. Это был вопрос безопасности, вопрос выживания. Такая вот петрушка. И теперь он чувствовал себя обездоленным, лишенным единственного источника развлечений. Он скучал, как политик, который взял да и перестал плести интриги.

Свою аппаратуру он положил на место и больше к ней не прикасался. Так опечатывают и ограждают место преступления. Камеры на длинных штативах походили на чучела каких-то огромных насекомых.

Отныне Райан смотрел телевизор, как смотрели его все дураки, которых он когда-то снимал. Надо было срочно найти себе другое занятие – иначе он сам превратится в одного из них.

В этот день туман не желал рассеиваться, словно солнце решило нынче полениться целый день. Прозвонил колокольчик, трамвай остановился, и Джонатан сошел. Во влажном воздухе чувствовались запахи далекого океана.

Джонатан пошел вверх по проспекту. Время летних отпусков уже закончилось, но на улицах все еще было полно туристов, желавших использовать последние дни бархатного сезона. Трамвай его обогнал и тоже неспешно потащился вверх по холму. Офис адвоката, который занимался выверкой деталей продажи страховой компании, находился неподалеку отсюда. Если Джонатан быстро освободится, то позвонит Анжеле. Может, они вместе выпьют по стаканчику где-нибудь на набережной.

Он спокойно шел, как вдруг перед ним возникло видение, от которого кровь застыла в жилах: в нескольких шагах от себя он увидел ту самую цыганку, что когда-то предсказала его кончину. Это была младшая из двух – именно с ней ему никак не удавалось встретиться. Она сидела у одного из деревьев, окаймлявших проспект, и, казалось, спала. Глаза ее были закрыты.

Взволнованный нахлынувшими чувствами, Джонатан остановился и так, незамеченный, долго смотрел на нее. Потом снова двинулся вперед и тихо подошел. Она, видимо, почувствовала его присутствие, поскольку сразу открыла глаза. Однако никак не отреагировала и не попыталась убежать, как в прошлый раз. Наоборот, так и осталась сидеть под деревом, глядя на Джонатана и не говоря ни слова. Он первым нарушил молчание:

– Я в прошлый раз пытался тебя разыскать…

Она не ответила, только глядела на него своими огромными сумрачными глазами.

– Я хотел с тобой поговорить… Узнать подробнее…

Молчание.

– И наконец нашел твою сестру… И она мне подтвердила… твое предсказание.

Юная цыганка осталась безучастной. Лицо ее было строго, но ему показалось, что в темной глубине глаз таился огонек сочувствия.

Мимо него по тротуару сновали люди, по проспекту проносились автомобили, несколько раз за спиной тихо прошел трамвай. Но все это шевеление казалось далеким, словно они с цыганкой находились внутри какого-то пузыря, отделенного от остального мира.

– У тебя есть что мне сказать? – спросил он наконец, сам не зная, на что надеяться.

Она молча смотрела ему в глаза. Потом произнесла голосом, который, казалось, еще дрожал от того приговора, что она сформулировала в прошлый раз:

– Спроси у своей тетки.

40

Матчбол[21].

Остин быстрым движением смахнул пот со лба, чтобы не заливал глаза.

Соберись. Ты идешь на победу.

В публике чувствовалось напряжение, как в грозовом небе, когда назревает буря без дождя, и казалось, что вот-вот вокруг людей засверкают искры. Перед каждой подачей зрители начинали покашливать, словно хотели сбросить с себя это напряжение.

Остин провел на корте уже без малого четыре часа, на солнцепеке, без малейших признаков усталости. Во время матча усталость к нему отношения не имела. Все его существо было мобилизовано на победу, и единственное, что он чувствовал, была жажда этой победы.

Финал оказался труднее, чем ожидалось, – гораздо сильнее и жестче. Уолш выиграл два сета, Остин тоже, и к пятому сету они были на равных, по шесть игр у каждого. Остин вел со счетом 6:5, но подача была за Уолшем. Если он потеряет подачу, Остин выиграет и матч, и турнир и отвоюет свое место в анналах тенниса. Если же Уолш выиграет две подачи подряд, то кубок получит он. Никогда еще Остин не оказывался в такой опасной ситуации, когда все решалось в последний момент, словно четыре часа битвы на корте вообще никому не были нужны.

Уолш подбросил мяч в воздух и ударил что было силы, с каким-то озверением.

– Сетка! – крикнул арбитр.

– Ошибка! – снова крикнул он, когда мяч коснулся земли не в том месте.

Отлично.

Мяч для следующей подачи Уолш долго простукивал о землю. По его лицу стремительно промелькнула гримаса нервного тика. И Остин почувствовал, что эту подачу противник не потеряет.

Уолш подбросил мяч и ударил, но не с такой силой, как в прошлый раз.

– Ошибка! – крикнул арбитр. – Гейм, сет и матч за Остином Фишером!

Над огромным стадионом загремели аплодисменты, и дальше все завертелось с бешеной скоростью. Зрители перелезли через ограждение и запрудили корт. Уолш направился к сетке, чтобы приветствовать противника.

А Остин застыл на месте, не сдвинувшись ни на йоту.

Он не пошевелился, потому что знал.

Знал, что мяч Уолша не был ошибкой. Он приземлился точно на линию, точно с ее внешней стороны. Удар был великолепен.

Но никто не отреагировал. Может, никто, кроме него, и не увидел. Но он-то знал.

И теперь перед ним возникла ужасная дилемма. Промолчать и войти в историю величайшим чемпионом всех времен. Или сказать правду с риском снова все поставить под вопрос. И решать надо было немедленно.

Служители уже спешили вынести на корт пьедестал почета. Все глядели на Остина с удивлением, не понимая, почему он не реагирует.

А у него в голове бешеным аллюром проносились все образы и мысли последних дней.

– Нет! – крикнул он вдруг.

На стадионе вмиг стало тихо. Все как один застыли на месте, словно Бог нажал кнопку «пауза».

Остин подошел к арбитру, оцепеневшему, как и остальные двадцать две тысячи зрителей.

– Подача Уолша была безошибочной.

По стадиону прокатился шумок.

Арбитр принял решение просмотреть видеозапись.

Шумок нарастал и разросся в настоящий гул, который не стихал, пока арбитр снова не взялся за микрофон.

– Игра будет продолжена. Остин Фишер и Джек Уолш имеют равные позиции по шесть геймов у каждого на тай-брейке[22] пятого сета.

Зрители удивленно гудели, а Остин тем временем шел к своему месту в глубине корта. Чувство, которое он сейчас испытывал, было не похоже на ту гордость, к которой он привык. То была другая гордость.

Возбуждение на стадионе достигло апогея, и арбитру пришлось призвать публику к порядку. Наконец воцарилась тишина. Наэлектризованная тишина.

Остин приготовился к подаче.

Раздалось несколько последних криков.

Он подбросил мяч и ударил.

Обмен ударами длился секунд тридцать, после чего противник укрепил свою позицию.

– Уолш ведет со счетом 7:6, – раздался из громкоговорителя металлический голос.

Остин сконцентрировался.

Уолш ударил с невероятной силой и взял еще очко, прежде чем Остин успел прикоснуться к мячу.

Все было кончено.

Остин воспринял объявление победы противника с полным внутренним спокойствием, без той душевной боли, что испытывал всегда при поражении. Он приветствовал сначала соперника, потом арбитра. Потом все пошло в обычном режиме, и несколько минут спустя он уже стоял на пьедестале. Он был безмятежно спокоен. Он не получил того мощного заряда адреналина, что получал всегда, одержав победу, и не испытал удивительного чувства собственного всесилия, но из глубины сознания поднималось новое чувство, настоящее, сильное, – чувство истинного собственного достоинства.

Торжествующий Джек Уолш поднял над головой кубок под аплодисменты стадиона. Когда же Остину вручали второй приз, он впервые за всю свою карьеру увидел, как публика встала и устроила ему овацию.

41

Дорога из Сан-Франциско в Монтерей казалась бесконечной. И если признание цыганки принесло Джонатану большое облегчение, то на тетушку он в глубине души был сердит.

Но когда его старенький белый «шевроле» пересек границу имения и въехал на кипарисовую аллею, весь его гнев улетучился как по волшебству, словно это место было пронизано незыблемым уютом и блаженством, способным утихомирить самого огнедышащего из драконов.

Джонатан вышел из машины и направился к дому. Гравий хрустел у него под ногами. Цветов возле дома стало меньше, место розовых клематисов заняли синие астры, листья клена начали понемногу краснеть. Но атмосфера здесь царила прежняя: в мягком, ароматном воздухе было разлито какое-то вневременное спокойствие. Внизу по-прежнему стояли столетние сосны, и их узловатые стволы выделялись на фоне глубокой синевы океана.

На крыльце со своей всегдашней ясной и доброжелательной улыбкой появилась Марджи, и Джонатан не удержался, чтобы ее не обнять.

Она пригласила его к чаю в сад, чтобы воспользоваться теплым, тихим вечером и посидеть в удобных ротанговых креслах. Джонатан ждал удобного момента, чтобы достаточно жестко поговорить с теткой. Ему не хватало слов.

Марджи поставила на низкий столик поднос с прелестным фарфоровым сервизом.

– Ну что, теперь ты все знаешь? – сказала она вдруг спустя несколько минут.

Застигнутый врасплох, Джонатан медленно кивнул. Марджи обладала врожденной интуицией, уникальным нюхом, и утаить от нее что-нибудь было невозможно.

Она разлила в чашки дымящийся чай, и в воздухе медленно поплыл запах бергамота.

На улице не было ни ветерка. Вдали, в океане, застывший на воде парусник казался частью нарисованного пейзажа. Время словно застыло в вечности.

– Осознание смерти присуще жизни, – сказала Марджи очень тихим и мягким голосом.

Вокруг них принялась кружить желтая бабочка, потом уселась на бальзамин, похлопала крылышками и затихла.

– Наше общество испорчено неприятием смерти, – сказала она, не спеша усаживаясь в кресло. – Все делают вид, что ее нет. Чтобы ее назвать, используют какую-нибудь метафору: когда умирает престарелый дядюшка, заявляют, что он исчез, ушел, покинул нас. Говорят, что мы его потеряли, как будто потом сможем его найти где-нибудь на перекрестке или в кондитерском отделе супермаркета.

Джонатан улыбнулся.

– Мы отвергаем все, что приближает нас к смерти, – снова заговорила Марджи. – Мы тщательно скрываем признаки старения, едва они появились. И ценим только молодость с ее преимуществами, мы ею щеголяем, как будто старость – нечто постыдное или пугающее. Даже философы делают себе лифтинг и стараются молодо выглядеть.

Она рассмеялась.

– И тем не менее, когда людей спрашивают, счастливы ли они, в шестьдесят лет утвердительный ответ дают гораздо чаще, чем в двадцать.

Она поднесла чашку к губам.

– Прежде в деревнях всей семьей каждую неделю ходили на кладбище навестить предков. К ним внутренне обращались, разговаривали с ними и, наконец, ухаживали за захоронениями. Что-то существовало между ними и нами. Пока родители приводили в порядок могилы и ставили цветы, дети безмятежно играли на соседних могилах и незаметно приручали смерть.

И Марджи, и Джонатан отпили еще по нескольку глотков. По телу Джонатана разлилось приятное тепло, и он расслабился.

– Сегодня неприятие смерти повсеместно ослабевает, – продолжала Марджи. – Видимо, этим и объясняется стремление уничтожать все границы, будь то в плане физическом, финансовом, в плане статуса, в интимных отношениях, во властных структурах… Именно поэтому в наше время так обожают великих спортсменов, бросающих вызов ограниченным возможностям человеческого тела, и знаменитостей, которые, в силу особенностей своей работы, создают некое подобие бессмертия…

Она поставила чашку на столик.

– Однако, видишь ли, парадокс состоит в том, что осознание границ существования может подарить нам свободу. И, приняв это в полной мере, человек начинает развиваться, творчески расцветать и даже берется за великие свершения. А поскольку самым значительным и неустранимым ограничением является смерть, наша жизнь по-настоящему начинается с того дня, как мы осознаем, что однажды умрем, и в полной мере примем эту неизбежность.

Бабочка весело вспорхнула с бальзамина, и цветок легонько закачался.

А парусник, застывший вдали в океане, похоже, поймал ветер и сдвинулся с места.

Джонатан ничего не сказал.

Хотя он и обижался на тетку за те страдания, которые причинило ему фальшивое предсказание, но в глубине души сознавал, что только с того момента, как преодолел страх смерти, он начал ценить жизнь, как никогда прежде не ценил. Он наконец-то понял тех людей, которые, переболев тяжелой болезнью, иногда испытывают благодарность к своему недугу.

– Осознание смерти позволяет освободиться от иллюзий, – сказала Марджи. – Человек вдруг понимает, что в жизни почем. И то, что раньше привлекало внимание и отнимало много энергии, отступает на второй план. Кончается слепота, истаивают химеры. И человек позволяет себе быть самим собой, говорить что думает, жить, как ему хочется.

Она поставила чайник и прибавила:

– Жить хорошо означает быть готовым умереть без сожалений.

Джонатан молча кивнул.

– И потом, знаешь, смерть вовсе не так уж страшна. У каждого о ней свои представления, у каждого на этот счет своя вера. Даже если взглянуть с точки зрения представлений религиозных, то гораздо резоннее полагать, что смерть – это просто переход в другое состояние, к другой форме жизни, чем думать, что мы всего лишь материя, которая рассыплется в прах. Даже самые убежденные последователи материалистического видения мира не в состоянии привести ни одного доказательства своим теориям. Но мы, наоборот, имеем бесчисленное количество совпадающих друг с другом свидетельств людей, переживших клиническую смерть. Они все описывают состояние такого блаженства, любви, доброты и света, что никто из них теперь смерти не боится.

– Да, верно, я об этом кое-что читал.

– А многие из тех, что перенес глубокую кому, почти смерть головного мозга, и необъяснимым образом вернулся к жизни, могли точно описать все, что происходило вокруг них, слова посетителей или врачей, а иногда даже то, что происходило… в другой комнате. Многие из хирургов также получали свидетельства пациентов, которые, отойдя от наркоза, могли сказать, что говорили и что делали врачи и сестры во время операции, и описать предметы, находившиеся в другой операционной, где эти люди никогда не были. И такое случалось даже с учеными… материалистами! Излишне говорить, что потом они пересмотрели свои взгляды…

Она рассмеялась и прибавила:

– Конечно, из этого пережитого опыта нельзя сделать никаких выводов, но ведь как же заманчиво думать, что душа, которую часто отождествляют с мозгом, не пленница нашего тела, что она способна освободиться, чтобы потом, в назначенный день, полностью от тела отделиться!

Джонатан улыбнулся: ему и самому очень хотелось в это поверить. Марджи замолчала. Сад, погруженный в какую-то молитвенную тишину, казалось, заснул. Тогда послышалось птичье пение. В нескольких метрах от них на ветку уселся дрозд в черном как ночь оперении.

И вдруг в мозгу Джонатана промелькнула мысль. Он повернулся к Марджи:

– А ведь с этой цыганкой ты сильно рисковала. Я мог неверно отреагировать и плохо кончить…

Она улыбнулась ему самой сияющей из своих улыбок.

– Я достаточно хорошо тебя знаю, мой милый, чтобы угадать твою реакцию. Но прежде всего, – сказала она, хитро блеснув глазами и понизив голос, словно исповедовалась в каком-то грехе, – я была уверена, что ты ко мне приедешь!

Джонатан смотрел на свою тетушку: лицо у нее сияло, а в глазах посверкивали шаловливые искорки. Нет, она точно была личностью незаурядной.

Потом он обвел взглядом сад и залюбовался прекрасным видом, открывавшимся до самого горизонта, где океан сливался с небом. С запада подул ветер и приманил еще несколько парусников. Джонатан глубоко вдохнул морской воздух, пахнущий вечностью.

42

Прошло несколько недель, и после осеннего похолодания наступили теплые деньки бабьего лета, пролившие бальзам на души туристов и обитателей Сан-Франциско.

Райану надоело все вечера напролет торчать у телевизора, и он снова вернулся к своей камере, замаскированной черными занавесками. Он уже давно ничего не снимал, но, надев шлем с микрофоном и уставив глаз в объектив, наблюдал за посетителями террасы и слушал их разговоры. Зачем он это делает, он и сам не понимал.

Он открыл банку кока-колы, отпил глоток, вытер о тенниску вспотевшие руки и вернулся на свой наблюдательный пункт.

На улице возле террасы кафе припарковался «порш-кабриолет», и из него вышел Майкл. Райан проводил его глазами и улыбнулся: за все пятнадцать дней, что Майкл появлялся здесь на «порше», он впервые, отойдя на несколько шагов, не оглянулся на свой болид.

Он сел за столик, осмотрелся вокруг, чтобы удостовериться, что привлек к себе внимание, и жестом подозвал официанта.

Райан нажал на зум.

– Кофе, пожалуйста.

Официант кивнул и отошел.

Майкл снова пробежался взглядом по террасе, а потом глаза его остановились, уставившись куда-то в пустоту.

Официант поставил перед ним чашку кофе.

Вот уже несколько недель Майкл приезжал без компаньонов и выпивал свой кофе в одиночестве.

Райана такая картина чем-то задела, взволновала. Впервые за всю жизнь он испытал симпатию к чужому человеку, поставил себя на его место и посочувствовал его одиночеству.

Он отвел зум на прежнюю позицию. На террасе было полно народу: какие-то неотесанные туристы да еще случайные посетители, чьи физиономии особым умом не отличались.

А вот пустой столик.

С некоторых пор, увидев свободный столик, Райан испытывал почти непреодолимое желание спуститься вниз, занять его и оказаться в гуще всех этих людей. А то, пока он за ними наблюдает, и сам станет таким же придурком.

Вдруг справа возникло какое-то темное пятно.

По террасе, выставив грудь вперед, шествовала скверно одетая цыганка.

Медленно пройдя меж столиков, она подошла к Майклу и схватила его за руку.

Райан снова нажал на зум.

Майкл не сопротивлялся, и губы его сложились в заинтересованную улыбку.

Когда цыганка наклонилась над его ладонью, он не удержался и заглянул ей в глубокое декольте.

Она выпустила его руку, выпрямилась, молча, пристально на него взглянула, а потом произнесла замогильным голосом, от которого он прирос к месту:

– Ты скоро умрешь.

Хлоя поставила портфель в угол гостиной.

– Есть уроки на сегодня? – спросил Джонатан.

– Потом сделаю! – запротестовала она.

И, не дожидаясь ответа, быстро выскочила в сад. Подбежав к маленькой спортплощадке, которую там недавно оборудовали родители, она взобралась на качели.

– Угадай, что я сегодня купила, – донесся из открытого окна голос Анжелы.

– Понятия не имею, – ответил Джонатан.

Хлоя напряглась, стараясь сдвинуть с места эти чертовы качели.

– Представляешь, Гэри стал выпекать дрожжевой хлеб.

– В самом деле?

Качели наконец-то послушались и пошли.

Быстрее!

– Я один хлебец купила к завтраку.

– Не думаю, что он доживет до завтрака…

Хлое удалось разогнать качели. Это было так здорово, что даже в животе защекотало.

Еще быстрее!

– Хлоя! А уроки?

– Подожди…

Я имею полное право немножко поиграть…

Она раскачивалась все быстрее, качели взлетали все выше.

До самого неба!

Вдруг бедра соскользнули с доски, и она почувствовала, что падает.

– Аааааааааааа!!!

Она сильно ударилась спиной. Дыхание перехватило, словно его кто-то выключил и оно не могло больше работать.

Мама закричала. Они с папой подбежали к ней.

Ну вот, я дышу… дыхание вернулось… Уф!..

Она пошевелила руками, потом ногами и медленно перевернулась на живот.

– Девочка моя! – крикнула мама, наклонившись над ней.

– Где больно? – с тревогой спросил Джонатан.

Они испугались.

– Все в порядке, – сквозь слезы сказала Хлоя.

Ей вовсе не было больно, но она плакала все сильнее и сильнее, распластавшись на земле, и не могла остановиться.

Вот уж правда не повезло…

Мама прижала ее к себе и принялась целовать.

– Все обойдется, моя девочка, все будет хорошо.

И вдруг сквозь текущие из глаз слезы перед самым своим носом Хлоя увидела нечто невероятное и заморгала глазами, чтобы получше разглядеть.

А он и вправду существует…

Она протянула руку, чтобы его потрогать. Между стебельками травы, прямо у нее перед глазами, виднелся самый настоящий клевер с четырьмя листиками[23].

Примечания

1

Клопиралид – гербицид, применяемый против сорняков. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Mission District – колоритный мексиканский квартал Сан-Франциско, известный смешением этнических культур и обилием ярких и масштабных граффити.

(обратно)

3

Опцион – в коммерции: преимущественное право на покупку или продажу.

(обратно)

4

«Флашинг Медоус» – стадион во Флашинг Медоус – Корона-парк в Бруклине, в Нью-Йорке, где расположено много спортивных центров, в том числе и Национальный теннисный центр со стадионом, где проводится открытый чемпионат США по теннису.

(обратно)

5

Стинсон-Бич – огромный тихоокеанский пляж в курортном пригороде Сан-Франциско.

(обратно)

6

Монтерей – город в Калифорнии на берегу Тихого океана.

(обратно)

7

Бугенвиллея – очень красивое декоративное растение из семейства лиан. Цветет сплошным покровом цветов, в основном оттенков от розового до темно-малинового.

(обратно)

8

Карл Ясперс (1883–1969) – немецкий философ, психолог и психиатр, один из основных представителей экзистенциализма, создатель теории осевого времени.

(обратно)

9

Биг-Сур – живописный малонаселенный район побережья Центральной Калифорнии, где горный хребет Санта-Лусия вплотную подходит к побережью Тихого океана. Биг-Сур очень популярен среди туристов.

(обратно)

10

Пауль (Пол) Вацлавик (1925–2007) – психотерапевт, специалист по теории коммуникаций, автор бестселлера «Как стать несчастным без посторонней помощи».

(обратно)

11

Гипотеза Шелдрейка о существовании морфического (морфогенетического, информационного) поля состоит в следующем. Если поведение живого существа повторяется достаточно часто, оно отпечатывается в некоем морфическом (информационном) поле. Морфическое поле обладает кумулятивной памятью и хранит информацию обо всем, что происходит с данным видом за все время его существования. Представители каждого вида настроены на свое информационное поле. Эта гипотеза имеет много общего с теорией резонанса.

(обратно)

12

Андаманские и Никобарские острова – архипелаг в Индийском океане между Индией и Мьянмой. Состоит из 204 островов. По данным переписи 2011 г., население архипелага насчитывает 343 125 человек, из которых только 500 – коренные жители.

(обратно)

13

Дхоти – часть национального индийского мужского костюма: кусок ткани, который оборачивается вокруг бедер таким образом, что получаются свободные, не стесняющие движений штаны.

(обратно)

14

Микрофонщик – специальный служащий, держащий микрофонный журавль над говорящим.

(обратно)

15

Роджер Федерер – профессиональный теннисист очень высокого уровня. Вошел в так называемую Большую четверку теннисистов: Роджер Федерер, Рафаэль Надаль, Новак Джокович, Энди Маррей.

(обратно)

16

Стенли Кубрик – американский и британский кинорежиссер, фотограф и продюсер, один из самых влиятельных кинематографистов второй половины XX столетия.

(обратно)

17

Джеймс Скотт «Джимми» Коннорс – американский профессиональный теннисист, бывшая первая ракетка мира.

(обратно)

18

Жак-Бенинь Боссюэ – знаменитый французский проповедник и богослов XVII века.

(обратно)

19

LOL (Laughing Out Loud, то есть «оглушительный хохот, помираю со смеху») – аббревиатура чата в Интернете.

(обратно)

20

Эйс – подача, которую невозможно взять. Гейм, сет и матч – короткое свидетельство того, что спортсмен выиграл сет.

(обратно)

21

Матчбол – это подача, в результате которой побеждает теннисист или команда, у которой больше очков.

(обратно)

22

Тай-брейк (буквально «разбей ничью») – укороченный гейм, где счет ведется на выигранные подачи. Соперники подают по 2 раза, и победителем считается тот, кто наберет 7 очков при разнице в 2 очка.

(обратно)

23

У клевера три листика, его и называют еще трилистником. Найти четырехлистный клевер – большая удача, это приносит счастье, как и, например, цветок сирени с пятью лепестками.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg