«Расстояние между мной и черешневым деревом»

Расстояние между мной и черешневым деревом (fb2) - Расстояние между мной и черешневым деревом [litres] (пер. Татьяна Александровна Быстрова) 2157K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Паола Перетти

Паола Перетти Расстояние между мной и черешневым деревом

Paola Peretti

LA DISTANZA TRA ME E IL CILIEGIO

Copyright © Paola Peretti 2018

Originally published in Italian as La Distanza tra Me e il Ciliegio by Rizzoli Libri, Milan

First published in English as The Distance Between Me and the Cherry Tree by Hot Key Books, an imprint of Bonnier Zaffre Limited, London

Published in Russian by arrangement with The Van Lear Agency and Bonnier Zaffre Limited

All rights reserved

© Т. А. Быстрова, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление

* * *

Анне и Марио – невероятным рассказчикам, читателям, кулинарам, водителям, стилистам, дизайнерам, психологам, учителям, комикам, друзьям. Бабушке и дедушке. Родителям. Вы столько сделали, и сделали на все сто. Прошу, расскажите об этом детям, живущим внутри вас.

Семьдесят метров

1. Темнота

Все дети боятся темноты. Темнота – это комната, где нет ни окон, ни дверей, где живут чудовища, готовые схватить тебя и сожрать. Я же боюсь другой темноты – той, что кроется в моих глазах.

И я не выдумываю. Если бы я выдумывала, то мама не покупала бы мне песочные персики с ликером и кремом и не разрешала бы есть их до ужина.

Если бы все было как всегда, папа бы не запирался в туалете, как бывает, когда ему звонит хозяйка квартиры; а если она позвонила – значит жди плохих новостей.

– Не надо, я сама, – говорит мама и встает у раковины мыть посуду. – Иди поиграй в своей комнате и ни о чем не думай.

Я какое-то время стою у двери в кухню и надеюсь, что она повернется ко мне. Мысленно я прошу ее посмотреть на меня, но проверенный прием не работает. Тогда я иду к себе в комнату и обнимаю Оттимо Туркарета, моего любимого коричневого кота с рыжими пятнами и с узелком на кончике хвоста. Он не сопротивляется, когда с ним возятся на ковре или гоняются за ним со щеткой.

«Ведь он кот, – говорит папа, – а все коты – манипуляторы». Наверное, это значит, что Оттимо Туркарет любит внимание. Мне же важно, чтобы он был рядом, когда мне плохо и хочется прижать к себе что-то теплое и мягкое. Вот как сейчас.

Я чувствую: что-то не так. И хотя я только в четвертом классе, я уже все понимаю. Девушка моего двоюродного брата говорит, что у меня есть третий глаз. Она индианка, и у нее нарисована точка на лбу. Мне приятно, что она так думает, но, вообще-то, мне бы хватило и двух глаз, лишь бы они хорошо видели.

Иногда, как вот сейчас, мне хочется плакать. Когда на глаза наворачиваются слезы, у меня запотевают очки. Я снимаю очки: без них хотя бы пятно на носу немного пройдет, а стекла пока высохнут. Очки у меня с первого класса. Желтые со стразами мне купили в декабре прошлого года, они мне нравятся. Я надеваю их перед зеркалом. Без очков для меня все как в тумане, как в дýше, когда ничего не видно из-за пара. Но этот туман называется «Штаргардт» – так его, по крайней мере, называют мои родители, которым все объяснили в больнице. У папы в телефоне написано, что Штаргардт – это немецкий врач, который жил сто лет назад. Он открыл то, что сейчас происходит с моими глазами. Еще он понял, что те, у кого перед глазами туман, видят потом черные пятна вместо людей и вещей; эти пятна становятся с каждым днем все больше и больше, и человек, который видит пятна, должен подходить все ближе к предмету, чтобы его разглядеть.

В Интернете пишут, что эта болезнь поражает примерно одного человека из десяти тысяч. Мама верит, что этих людей выбрал Господь и что эти люди особенные, но я совсем не хочу входить в число избранных. Не думаю, что мне так уж повезло.

2. То, что для меня важнее всего (и чего я больше не смогу делать в темноте)

Сейчас я вижу себя в зеркале с трех шагов. Но расстояние сокращается. В прошлом году шагов было пять. Я сижу перед зеркалом, глажу Оттимо Туркарета по голове и причесываюсь сама. В последнее время маме нравится делать мне косички, и она недовольна, когда я стаскиваю резинки. Косички ей так нравятся, что она оставляет их даже на ночь. Папа заглядывает в мою комнату и говорит, что пора чистить зубы и надевать пижаму. Я киваю, но все равно надолго зависаю у окна, прежде чем отправиться в ванную. Из моего окна виден большой кусок темного неба. Мне нравится сидеть и смотреть на него осенними вечерами, такими, как сегодня, когда еще не холодно и видны Луна и блестящая Полярная звезда. Мама говорит, что Луна – это фонарь Христа, а Полярная звезда – огонек его спички. Но мне важно просто убедиться, что обе на своих местах, что все как всегда.

Перед сном папа читает мне сказку. Сейчас мы уже на середине «Робин Гуда», теперь мне часто снится лес и стрельба из лука. Потом заходит мама, поправляет подушку и желает мне спокойной ночи. От нее пахнет мятными леденцами. Но сегодня папа и мама вместе уселись на край моей кровати: папа – с одной стороны, а мама – с другой. Они сказали, что я стала видеть немного хуже и поэтому они решили, что на следующей неделе мы пойдем на специальную консультацию. Мне не нравится пропускать школу, а то потом я не знаю, за сколько лет, например, построили египетские пирамиды и правда ли, что Кьяра и Джанлука из четвертого «Б» снова вместе. Но родителям я ничего не говорю. Жду, когда они погасят свет и закроют дверь, а потом включаю лампу на тумбочке и провожу пальцем по корешкам книг, которые стоят на полке у меня над кроватью. В углу полки спрятана тетрадь с загнутыми листами. Я беру ее и кладу на подушку. На обложке тетради я написала: «СПИСОК МАФАЛЬДЫ».

Это моя секретная тетрадка. На первой странице дата:

14 сентября

Прошло три года и одиннадцать дней. Ниже сам список:

То, что для меня важнее всего

(и чего я уже не смогу делать в темноте).

Список пока небольшой – каких-то три страницы. На первой записано:

Считать звезды.

Управлять подводной лодкой.

Светить из окна фонариком, желая спокойной ночи.

Ну вот. Очки снова запотели.

Бабушка жила в доме напротив. Теперь там живет противная парочка; ни он, ни она никогда со мной не здороваются. И еще они поменяли занавески. У бабушки висели кружевные, красивые.

У бабушки были такие же кудрявые волосы, как у папы и у меня, только совсем белые. Перед тем как лечь спать, она всегда светила мне фонариком. Мигнуть один раз значило «выгляни в окно», два – «доброй ночи», три – «и тебе». Но это было давно, когда я еще могла видеть себя в зеркале с девяти шагов.

Вторую страницу я никому не показываю, даже Оттимо Туркарету, потому что она очень, очень секретная. На третьей странице написано:

Играть с мальчиками в футбол.

Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя съедят крокодилы.

Попадать бумажными шариками в урну.

Залезать на черешню в школьном дворе.

Я лазила на эту черешню раз сто, еще в начальной школе. Это моя черешня. Никто из школы не может забраться выше меня. В детстве я обнимала ее ствол и гладила кору. Черешня – мой друг. На ней я нашла своего Оттимо Туркарета. Он был такой же серо-рыжий, как сейчас, но испуганный и ужасно грязный. Такой маленький, что поместился в карман моего фартука, и только когда я вытащила его из кармана и опустила на стол, родители поняли, что я принесла котенка. Тогда его еще не звали Оттимо Туркарет, у него вообще не было имени, но скоро он привык к нам и стал ходить за мной по пятам, даже в школу провожает каждый день.

Однажды папа подарил мне свою любимую книжку – «Барон на дереве» – и мы стали ее читать. Так я познакомилась с Козимо, мальчиком немного старше меня, который жил в те времена, когда все носили парики. Его заставляли делать скучнейшие упражнения и есть жутко невкусную еду. Я познакомилась с таксой, у которой было два имени, и тогда мы решили: наш котенок – прямо вылитый Оттимо Туркарет. Правда, у него всего одна хозяйка, то есть я. А таксу из книжки про Козимо звали то Оттимо Массимо, то Туркарет, в зависимости от того, с кем он был – с Козимо или с Виолой.

Мне очень нравится Козимо. Особенно то, что он решил жить на дереве и больше с него не слезать – только так он мог быть свободным. Но я не такая храбрая. Однажды я попробовала построить домик из туалетной бумаги в ветвях черешни, но пошел дождь, и бумага размокла. Мне ужасно нравилось залезать наверх с журналом и читать комиксы, усевшись прямо на ветке. Тогда я еще хорошо видела.

С первого класса я каждый год хожу к врачу, и мне проверяют зрение и капают капли. От них сильно щиплет глаза. Доктора называют это «стандартной процедурой». Так что «особенные процедуры», про которые говорила мама, наверное, не такие. Огонек, который живет в моих глазах, скоро погаснет. Он гаснет все быстрей и быстрей. Врач-окулист, к которой мы с мамой ходили, все мне рассказала. Она не делала никаких открытий и никогда не была в Германии, зато у нее всегда есть для меня красивый карандаш с цветным ластиком. Она рассказала, что обычно огонек гаснет, когда человек стареет, но с некоторыми это случается раньше. Мой огонек погаснет очень скоро, я даже не успею вырасти.

И я останусь в полной темноте. Так она сказала.

Но мне не хочется об этом думать – я хочу, чтобы мне приснились дремучие леса и стрелы, как у Робин Гуда.

Я закрываю тетрадку и выключаю свет.

Козимо, ты мне поможешь?

Ты же все можешь, и ты такой добрый! Ты читал книжки разбойнику, хотя он много чего натворил; ты читал ему, пока тот сидел за решеткой и пока его не казнили. А как же я? Кто будет читать мне? Кто будет читать мне сказки, когда мой огонек погаснет, а мама и папа уйдут на работу?

Ты ведь любишь деревья так же, как я, и, если ты мне не поможешь, я больше не буду с тобой разговаривать. Даже думать о тебе не буду. Ты должен мне помочь – пожалуйста, придумай что-нибудь! Можешь даже не говорить мне что. А то я представлю, что ветки твоего дерева сломались и ты упал в лаву, полную крокодилов. Или на землю (что даже хуже: ведь ты решил, что больше никогда не спустишься с дерева).

Эстелла говорит, что мы сами должны справляться с трудностями, что для этого помощники не нужны. Но для меня все наоборот. Козимо, обещай, что ты мне поможешь!

3. Играть в амазонку

Мысль о списке мне подсказала Эстелла три года и одиннадцать месяцев назад. Тогда она как раз приехала из Румынии и стала работать в нашей школе. Работа охранницы заключается в том, чтобы стоять и следить за тем, кто приходит и выходит из школы.

Я сидела на черешне, когда прозвенел звонок, и я поняла, что не могу спуститься.

– Ты умеешь спуститься?

Я прищурилась и посмотрела вниз, отведя в сторону ветку, усыпанную желтыми листьями. Рядом с деревом, скрестив руки на груди, стояла женщина, которую я еще не встречала в нашей школе. Высокая, с темными волосами, и, хотя я не могла разглядеть цвет ее глаз, они показались мне огромными и черными-пречерными, так что я даже немного испугалась.

– Тогда я помогать. Потом ты идти в класс.

Она говорила с сильным акцентом. Я замерла на дереве и не шевелилась. Я очень боялась упасть.

– Поставь ногу туда, – сказала женщина со страшными глазами и показала на изгиб ствола прямо подо мной. Я крепко вцепилась в ветку, на которой сидела, попробовала вытянуть ногу, но поскользнулась, и кора под моей ногой отлетела от ствола и упала вниз. Я тут же вновь вцепилась в свою ветку, вернувшись туда, где сидела.

– Я не буду слезать.

– Значит, будешь сидеть там навсегда?

– Да.

– Ну тогда пока.

Женщина отвернулась и сделала шаг в сторону школы. Послышался хруст, она наклонилась и подняла с земли испачканные очки.

– Что это? Твои?

– Мои. Они упали, когда я лезла на дерево. Теперь я точно не смогу слезть.

– Не плачь. Не стоит.

Женщина с черными глазами вернулась к моему дереву.

– Знаешь, я тоже в Румынии часто лезть на дерево. Мне нравилось играть наверху.

Я шмыгнула носом и спросила, в какие игры она играла.

– Я играла в… эту… как они… амазонку. Знаешь, кто такой амазонка?

– Нет. Кто?

– Это воительница на коне, как мужчина. Она не боится слезать с дерева.

– Но у нее нет очков.

– Нет. Она очень сильная. И ничего не боится. Чтобы нести копье, амазонки отрезать себе кусочек груди.

– Половину груди?

– Да. Бабушка моей бабушки была из семьи амазонок, это было давным-давно.

– Неправда!

– Правда.

Женщина с пугающими черными глазами быстро закатала рукава и полезла на дерево. Я как можно крепче ухватилась за ветку. Добравшись до меня, женщина уселась на соседней ветви, как на лошади.

– Видала? Я – амазонка.

– Но как же мы теперь слезем?

Женщина достала из кармана рубашки очки и протянула мне. Я сразу же их надела. Оправа треснула, и стекла были испачканы грязью, но все равно с ними я видела гораздо лучше.

– Теперь давай за мной, – сказала большеглазая женщина.

Тут я заметила, что она красит губы очень яркой помадой розового цвета.

Женщина стала спускаться вниз, так же быстро, как и залезла наверх.

– Подожди.

– Чего?

– Я не хочу слезать.

– Это еще почему? Бог ты мой! Давай вниз: мне пора работать!

Конечно, мне было жаль, что она потеряла из-за меня столько времени. И даже дала мне очки, но я все равно не хотела слезать.

Как раз вчера доктор Ольга сказала мне, что мой огонек скоро погаснет, и я испугалась. Мне захотелось остаться на дереве: там бы со мной ничего не случилось. Я рассказала об этом женщине. Я рассказала ей и о том, что плохо вижу и скоро не буду видеть совсем ничего. И что скоро уже не смогу залезть на дерево. У нее были огромные глаза, обведенные черным карандашом.

– Если ты скоро не сможешь делать то, что тебе нравится, тогда записывай. Так ты ничего не пропустишь.

– Записывать?

– Конечно. Составь список. У меня тоже быть такой много лет назад.

– Ты тоже плохо видишь?

– Нет.

– А почему ты его писала?

Женщина усмехнулась и принялась спускаться.

– Тогда у меня быть даже меньше проблем, чем теперь. Да какая разница?

Я медленно полезла за ней, сползая со своей ветки. Конечно, то, что она сказала, было неприятно, но во мне проснулось любопытство.

– А что ты написала в твоем списке?

– Слезай, я тебе показать. Как тебя зовут?

– Мафальда. А тебя?

– Эстелла.

Эстелла уже добралась до нижней ветки и обернулась ко мне. Я тоже добралась до нижней ветки и спрыгнула вниз. Эстелла подхватила меня на лету и поставила на землю. Потом она направилась к главному входу, но сначала сделала мне знак идти за ней.

– Эстелла не врет. Только правду говорит. Пойдем, посмотришь список Эстеллы.

Теперь мы видимся в школе каждый день. Я прихожу без десяти восемь, Эстелла ждет меня у двери и издает секретный свист. Секретный он не потому, что его никто не слышит, – как раз наоборот, она свистит так громко, что в ушах звенит. Только она так умеет свистеть, засунув два пальца в рот. Я слышу ее свист издалека и иду на звук. Но сначала подхожу поздороваться с черешней.

Когда мы с папой утром идем по дороге, я замечаю черешню издалека (если так можно сказать). На самом деле я вижу только зеленое облако, но я знаю, что это мое дерево, точнее, его листья. Я представляю, что черешня – это огромный и добрый великан, а листья – его волосы.

Бабушка говорила, что в стволе дерева всегда живет великан, он и есть дух дерева; а когда дерево спилят – он перемещается в новый росток. У бабушки в саду тоже есть черешня. Когда я была совсем маленькой, я забиралась на нее и помогала бабушке собирать спелые ягоды. Тогда мне даже не нужны были очки.

Из бабушкиной черешни мы пекли торты и делали варенье, которое ели зимой. Потом бабушкину черешню пришлось спилить, потому что на ней завелась тля, хотя, мне кажется, достаточно было оборвать листья.

Когда у детей в школе заводятся вши, нас ведь просто стригут, а не головы рубят. Когда спилили черешню, я подумала, что великан из ее ствола переселился в ту черешню, что растет на школьном дворе, а заодно взял с собой и дух моей бабушки. Было бы интересно посчитать, сколько шагов до черешни от места, где мне ее уже видно. Так я смогу узнать, как далеко от меня бабушкин великан.

Я изо всех сил прищуриваюсь и наконец различаю розово-желтое пятно, похожее на шевелюру клоуна. Оно сильно размыто, но все же различимо. А рядом с ним здание школы – облако голубого цвета. Я начинаю считать: раз, два, три…

– Давай, Мафальда, шагай, а то опоздаем, – тянет меня за руку папа.

– Папа, а у меня длинный шаг?

– Даже не знаю… наверное, сантиметров пятьдесят. Для своего возраста ты высокая девочка.

Я продолжаю считать. Двадцать девять… Тридцать… На этом месте я слышу свист Эстеллы. Тридцать пять, тридцать шесть… Сорок, пятьдесят, сто… Мы подходим к школьным воротам. Эстелла встречает нас, здоровается с папой и уводит меня. Я поднимаю листик. Он влажный, с одной стороны желтый, с другой – коричневый. У него просто идеальная форма, и от него пахнет землей. Так пахло у бабушки в саду. Кладу его в карман.

Сегодня я увидела черешню со ста сорока шагов.

Это семьдесят метров.

Шестьдесят метров

4. Желтое пятно

Вторая страница моего списка самая важная, и, поскольку она такая сверхсекретная, я поместила ее между двумя другими. Так что если кто-то украдет мою тетрадь и прочтет первую страницу, то подумает, что и дальше все идет в таком же духе.

Хотя, по правде говоря, первая и третья страница для меня тоже важные, но не такие, как вторая, где я написала то, чего никогда никому не скажу. Я специально придумала, как ее спрятать; Шерлокхолмс тоже прибегает к подобным хитростям.

Мне уже скоро идти к доктору Ольге. Я жду, пока мама накрасится, и делаю вид, что просто глажу Оттимо Туркарета. А на самом деле я тайком читаю вторую страницу списка.

Эстелла сказала, что не стоит этого делать: ведь то, что я пишу в тетради, я или отпускаю, или несу с собой всю жизнь. Я не очень поняла, что она имела в виду. Для себя я решила: хочу – буду читать, причем до тех пор, пока не пойму, что она хотела сказать.

Я слышу стук маминых каблуков. Она всегда надевает туфли на каблуках, когда мы идем к врачу. Я закрываю тетрадь и прячу ее под мягкое сиденье стула.

– Ты готова? Пошли!

Подумаю о том, что имела в виду Эстелла, в следующий раз. Она так много говорит, что иногда мне кажется: я скорее останусь в полной темноте, чем разберусь в том, что она хочет сказать.

У доктора Ольги зеленые глаза. Так мне кажется. Она садится на стол и протягивает мне карандаш с цветным ластиком в форме динозавра.

– А у вас нет ластика с каким-нибудь египетским богом? – спрашиваю я.

Мама, которая сидит рядом со мной, толкает меня локтем. Папа тоже приехал; поверх рабочей формы он надел красивый пиджак. У него сейчас перерыв на обед, но вместо обеда он побежал в больницу, потому что сегодня пришли результаты моих анализов.

Доктор Ольга говорит, что попробует найти карандаши с египетскими богами: вдруг кто-то из детей попросит такие же. Потом она становится очень серьезной.

– Ситуация очень непростая. Сетчатка Мафальды за последние месяцы стала намного тоньше, процесс идет очень быстро и почти достиг критической отметки. Желтое пятно…

– Это такое место в центре глаза, – вмешиваюсь я, чтобы родители лучше поняли, о чем речь. Мы недавно проходили строение глаза.

– Да-да. Как показало исследование, желтое пятно уже сильно истощено.

Я не очень понимаю, что она говорит. Думаю, что я могла бы вести себя лучше, пока меня обследовали. Я все время вертелась, а во время проверки на красные точки даже заснула.

Я открываю рот, чтобы рассказать, как все было, но доктор продолжает говорить с моими родителями. Она говорит так тихо, что мне приходится вытянуть шею и буквально смотреть ей в рот, чтобы расслышать хоть слово.

– Болезнь развивается слишком быстро, и это не оставляет нам шансов. В лучшем случае…

– Сколько осталось? – тихо-тихо спрашивает папа.

– В лучшем случае полгода.

Мама и папа оседают на стульях, словно проколотые шарики. Я же вытягиваюсь в направлении доктора и спрашиваю: «Месяцев шесть до чего?»

Она смотрит на меня сквозь тонкие линзы очков.

– Месяцев шесть до того, как ты перестанешь видеть, Мафальда.

– Значит, я правда останусь в темноте?

Доктор долго молчит.

– Мне очень жаль, – отвечает она наконец.

Стекла моих очков опять запотели. Некоторые новости лучше узнавать, когда рядом кот, которого можно обнять.

5. Дружить с лучшей подругой

Мы возвращаемся домой, и я вцепляюсь в Оттимо Туркарета, устраиваюсь на нем, как на подушке. Я научилась дремать и видеть сны, и для этого мне нужен кот. В прошлом году Андреа, мой двоюродный брат, познакомился с Равиной, и она научила меня медитировать, то есть как бы дремать и видеть приятные сны, даже если тебе грустно, если злишься или не хочешь спать.

Нужно сидеть тихо-тихо и представлять себя внутри своего тела. Сначала это не слишком приятно, но постепенно привыкаешь и уже потом, вместо того чтобы думать о крови, которая пульсирует в венах и голове, учишься вообще ни о чем не думать. Так, по крайней мере, было со мной.

Звуки, заполняющие дом, становятся неразличимыми и касаются моего лица, точно нежные волны или звон далекого колокола. В конце концов я засыпаю. И тогда мне снятся сны. Недавно мне приснился прекрасный сон: я забираюсь на черешню в школьном дворе высоко-высоко, почти до самой верхушки. И оттуда мне видна вся Италия и даже весь мир. Тогда я распахиваю руки, как крылья, и лечу, лечу. Я лечу над крышей школы, все выше и выше. И улетаю прочь. До самой Луны, до Полярной звезды, и мне видно другие звезды тоже, а потом мы с бабушкой играем в футбол, и она стоит на воротах.

Сейчас ко мне пришла Кьяра – поиграть, но не в футбол. Кьяру позвала мама, хотя лично я предпочла бы побыть одна.

Я потихоньку учусь читать книжки для слепых с такими выпуклыми точечками. Эстелла подарила мне милую, но довольно странную книгу. Называется «Маленький принц». Она заказала ее на «Амазоне».

С Кьярой мы дружны еще с детского сада, так что я не могу сейчас делать вид, что ее нет. На самом деле она уже давно к нам не приходила и давно не приглашала меня к себе. Последний раз мы виделись в июне, в ее день рождения, а потом мы обе уехали на каникулы. Приходится отложить мои занятия. Однако Кьяра замечает, что я кое-что спрятала, и спрашивает, чем я занималась. «Ничем», – отвечаю я.

Не знаю почему, но мне не хочется, чтобы она видела, как я учу алфавит для слепых. Мне неловко. Я предлагаю пойти в мою комнату и поиграть в ресторан, потому что Кьяре нравится готовить, и она всегда смотрит кулинарные шоу. Мы накрываем на стол, раскладываем пластмассовые тарелки и приборы. Я не могу найти пластиковые стаканчики, так что мы берем обычные и наливаем в них настоящую воду. Кьяра играет за повара и за официанта, а я изображаю клиента. Я притворяюсь, что внимательно разглядываю меню и выбираю самые экзотические блюда. Кьяра смеется и записывает их на ладони, коверкая каждое слово. За кухню у нас шкаф. Кьяра распахивает дверцы и кричит повару заказ, а потом залезает внутрь – то есть отправляется готовить.

Я тоже люблю играть в ресторан, но не как она, поэтому после трех заказов я предлагаю поиграть в семейную пару, которая пришла в кафе. Для разнообразия. Мы прощаемся с Оттимо Туркаретом, который изображает няню нашей дочки (за нее у нас моя кукла Мэгги), и садимся за столик.

Тут нам обеим приходит в голову (у близких подруг так бывает) добавить в наши коктейли новые страшные ингредиенты, и мы начинаем носиться по всему дому, разыскивая какую-нибудь гадость, чтобы бросить в стакан. Соль, перец, землю из цветочного горшка, немного папиной туалетной воды и еще клей, похожий на слизь червяка.

Мы перемешиваем все вилкой и возвращаемся к столу.

– А теперь тост, – говорит Кьяра.

Она поднимает стакан с желтоватой жидкостью и делает вид, что пьет. Я протягиваю руку, чтобы взять свой, который, как мне кажется, стоит прямо передо мной, справа. Но тут в глазах у меня темнеет, и вместо того, чтобы взять стакан, я его толкаю и опрокидываю на Кьяру, которая принимается орать как резаная, потому что наша дьявольская смесь попала на ее новые легинсы.

Я ничего не вижу, только искры сверкают в темноте, и я слышу, как падает и разбивается стакан у моих ног. Мама вбегает и спрашивает, что случилось.

Кьяра кричит, что хочет домой, хотя нет еще и четырех. Я слышу, как она разговаривает со своей мамой в коридоре. Постепенно черное пятно в моих глазах исчезает, но Кьяра уже стоит в дверях, а ее мама вертит в руке ключи от машины.

– Увидимся завтра в школе, – говорю я, выглядывая в коридор.

– Пока, – бросает она и уходит.

Мама закрывает дверь и подходит ко мне с мокрой тряпкой в руке.

– Будешь хлеб с «Нутеллой»?

Бабушка бы сделала с вареньем.

Я возвращаюсь в свою комнату и снова принимаюсь за чтение «Маленького принца». Точнее, делаю вид, что читаю. Мама уходит на кухню, и тогда я медленно-медленно достаю свою тетрадку. Я открываю ее на секретной странице и зачеркиваю черной ручкой один пункт: Дружить с лучшей подругой.

6. Он тоже

Мне очень нравится Маленький принц, но еще больше мне нравится Козимо, мальчик-барон, который поселился на дереве, потому что обиделся на свою семью. Папа тоже очень любит эту книжку; ему подарила ее бабушка, когда он еще учился в школе. Она говорила, что знала лично автора книжки, что он был ее другом и она даже была влюблена в него. Я этого совсем не понимаю. По-моему, можно или быть друзьями, или любить кого-то, но и то и другое вместе – невозможно. По-моему, или дружишь, или любишь, но нельзя делать и то и другое. Если есть два разных слова, они не могут означать одно и то же. Бабушка рассказывала, что друзья часто читают вместе. Вот Козимо тоже читал разбойнику, и я уверена, что мы с Козимо прочитали бы много книг, если бы были знакомы.

Сегодня второе ноября, и потому никто не идет в школу. Мы с папой и мамой и другими родственниками, которых я не знаю, пойдем к бабушке на кладбище, потому что второго ноября в Италии поминают умерших.

Мне нравилось на кладбище. За воротами все выложено черно-белыми плитками, так что я прыгаю по ним и представляю, что играю в шахматы. Но в прошлом году я случайно врезалась в какую-то женщину, и мне сказали, чтобы я больше не прыгала. Поэтому теперь, когда мы ходим на кладбище, мне там ужасно скучно. На могиле у бабушки некрасивая плита, на которой изображен ангел с глуповатым выражением лица. Бабушка никогда не верила в то, что ангелы существуют, хоть и называла меня «мой ангелочек».

Сегодня на площадке у кладбища мальчишки играют в футбол. Среди них несколько моих одноклассников. И еще один мальчик из старшего класса, который вечно ко всем пристает и часто дерется. Я узнаю его по голубой куртке с надписью «Филиппо» на спине. Такая в школе только у него. Интересно, где он ее взял.

Я вижу, что у ограды сидит Кьяра. Тогда я спрашиваю маму, можно ли мне посидеть с ней, пока они с папой поздороваются со всеми родственниками.

– Хорошо, только далеко не уходи, – отвечает мама.

Она почти всегда так говорит. Но тут некуда уйти.

Я подхожу к Кьяре, которая болтает с девочкой из четвертого класса. «Привет», – кивают они и продолжают болтать. Ну и пусть. Смотреть на футбол даже интересней.

Во втором классе я тоже ходила на футбол целый год. Я была вратарем. А потом мама забрала меня из секции, потому что мне разбили очки. Но я бы очень хотела поиграть, только бы она не узнала.

Ребята делятся на команды. Я не могу их сосчитать, но слышу, как Марко, мой одноклассник, кричит, что ему пора домой. Его родители уже ждут его у машины.

Я хорошо слышу, даже когда разговаривают очень тихо. Если едет машина «скорой помощи», то сирену я слышу издалека. Не важно, дома я, в школе или еще где.

Доктор Ольга говорит, что у меня такой хороший слух потому, что я плохо вижу. Но мне все равно грустно. Вряд ли это можно считать везением.

Если Марко уходит, я могу сыграть вместо него. Я подхожу к ребятам и спрашиваю, можно ли мне с ними. Филиппо смотрит на меня поверх очков. Он тоже носит очки, но раньше я их совсем не замечала, потому что у них почти незаметная оправа.

– Не получится. Ты же девочка. Ты не умеешь играть.

– Неправда. Я целый год стояла на воротах: спроси у него. – И я показываю на Кевина, моего одноклассника. Все смотрят на него.

– Да, она была в нашей команде. Но я не знаю…

Думаю, он боится, что из-за меня команда проиграет.

– Я и прыгать за мячом умею, – говорю я, – поставь меня на ворота!

На лице Филиппо видно сомнение.

Остальные ребята молчат, только один повторяет, что девчонкам не место на поле.

– Не хочешь играть – отправляйся домой, – бросает ему Филиппо и толкает его. Мой противник возмущается, но остается.

Пока все решают, что делать, я встаю на ворота – длиной примерно с машину, а вместо штанг две брошенные на землю куртки.

Наконец ребята разбились на команды, и парень Кьяры (бывший?) вытащил из кармана свисток. Игра начинается.

Как оказалось, наша команда сильнее: игроки все время давят на соперника и изо всех сил стараются забить. Вдруг один из соперников отнимает мяч и бежит на меня. Вокруг кричат. На всякий случай я немного выхожу из ворот.

Последовал слабый удар, но я чуть было не пропустила мяч, потому что увидела его в последнюю секунду. Если бы он залетел в ворота, мне бы досталось. Но я успела его отбить и сразу выбила в поле.

Филиппо играет нечестно. Он пинает и пихает соперников и никогда не дает пас. Когда он проносится по полю, остальные игроки падают как подкошенные или кричат: «Фол! Нарушение!»

Вдруг один из игроков нашей команды атакует его, и через минуту я понимаю, что Кевин забил, потому что наши кричат и бегают по полю, натянув футболки на головы, как настоящие футболисты. Я тоже натягиваю на голову футболку, и очки в ней запутываются.

Игра продолжается, и я не успеваю поправить очки, как Филиппо уже оказывается у наших ворот. Защитников рядом нет – я одна. Очки запотели – я не плачу, просто очень жарко. Я совсем ничего не вижу и не понимаю, что происходит, но готовлюсь защищать ворота. На секунду я вижу силуэт бегущего Филиппо, который наносит удар. Мяч попадает мне в левое плечо, отскакивает и продолжает прыгать рядом со мной. Стараясь не думать о боли, я пытаюсь схватить мяч, но вижу лишь белое пятно между собой и воротами. Я касаюсь его и слышу радостные крики: «Автогол!» Соперники празднуют, как и мы недавно, натянув футболку на голову. Наши кричат на меня, но я не увидела мяча. Наверное, мне лучше больше не играть.

Я подбираю куртку, брошенную у ворот, и пытаюсь вспомнить, где наша машина. Никто меня не останавливает. Я даже с Кьярой не прощаюсь. Голос Филиппо за моей спиной предлагает кому-то встать на ворота и продолжить игру.

Козимо, почему ты мне не помогаешь? Ты же играл с другими детьми, пусть они и были воришками. Ты смотрел с дерева, не надо ли кому помочь.

Вот видишь, у всех есть друзья, а у меня только Оттимо Туркарет, который даже не умеет говорить, и в футбол с ним не поиграешь. Ты просто обязан мне помочь: ведь у тебя целая банда друзей, и еще Виола, и даже родной брат, а у меня совсем никого. Если ты мне не поможешь, я силой мысли сделаю так, что у тебя не будет больше брата, а у меня будет. Хоть я и не знаю, как сделать, чтобы он родился.

Иногда я думаю, ты тоже ушел туда, где теперь моя бабушка. Что, если она теперь вместе с великаном, который жил в ее черешне? Вдруг ты можешь с ней говорить? Передай ей, пожалуйста, что я очень жду от нее хоть какого-то знака. Потому что, если знака не будет, я не смогу верить, что вы с бабушкой хотите мне помочь.

Козимо, ты же сможешь ей передать, правда?

7. Играть с мальчишками в футбол

– Что тебя?

Теперь Эстелла хорошо говорит по-итальянски, но иногда все-таки ошибается. Она смотрит на меня из будки охраны, установленной на входе в школу, и ее глаза меня немного пугают.

– Ничего. А что?

– У тебя такое лицо, как будто ты кота похоронила.

– Нет, с Оттимо Туркаретом все хорошо.

Эстелла не очень любит Оттимо Туркарета. Она уверена: когда кот приходит к школе меня встречать, он писает на грядках, где мы выращиваем разные культуры для проектов по биологии.

Хоть Эстелле и не нравится мой кот, она хорошо меня знает и сразу понимает: со мной что-то не так. У нее тоже есть третий глаз.

– Расскажешь, что случилось?

Я захожу в будку, сажусь в кресло и начинаю отталкиваться ногами от пола, чтобы раскрутиться – кресло у Эстеллы крутится.

– Да ничего. Просто от меня одни проблемы.

Эстелла сгоняет меня и садится сама. Порывшись в тумбочке, она находит чипсы, которые забрала у детей, протягивает мне пакетик, и мы вместе хрустим вкусными ломтиками.

– От тебя куча проблем? Такой уж ты родилась, Мафальда!

– Нет, – говорю я, на минуту прекращая хрустеть чипсами и глядя себе под ноги, – это просто потому, что я плохо вижу.

Эстелла протягивает мне чипс:

– Сколько ломтиков?

– Один.

– Ну вот, все ты видишь.

От этих слов я готова вот-вот расплакаться. От злости выбрасываю оставшиеся чипсы в мусорную корзину.

– Кому какое дело, сколько там чипсов! Я хочу играть в футбол! Хочу видеть мяч, а не чипсы!

– А я хочу полететь на Луну. Прям завтра.

Когда Эстелла так говорит, мне хочется ее стукнуть. Но потом она улыбается ярко-розовыми губами, и меня тут же тянет рассмеяться, потому что я уже представляю, как завтра явлюсь в школу – а ее нет, а потом мне придет эсэмэска от Эстеллы, что она уже на Луне.

– Мафальда, а знаешь, видеть не так уж важно, – говорит Эстелла и тоже откладывает чипсы.

– Как это? Важно видеть мяч, когда он летит в ворота. Я очень хочу играть в футбол, а для этого надо видеть.

– А тебе так уж важно играть в футбол?

– Да. Очень.

– Так важно, что если ты не сможешь играть, то умрешь?

Над этими словами я надолго задумываюсь.

– Ну, наверно, не настолько.

– Значит, это не так уж существенно.

Эстелла выбрасывает пустой пакетик.

– Что такое «существенно»?

Эстелла вытирает губы салфеткой, берет сумку и достает небольшую книжечку. Листает ее, подзывает меня жестом, быстро открывает и тут же закрывает книжку. Я стою рядом и пытаюсь что-нибудь разглядеть, но не успеваю. Буквы для меня слишком мелкие, они похожи на крошечных муравьев, которые разбегаются в разные стороны и не хотят, чтобы я что-то разглядела.

– Что это?

Эстелла начинает читать:

«Прощай, – сказал Лис. – Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».

– Маленький принц!

– Точно. Ты ведь не смогла прочесть буквы, но сразу поняла, о ком эта книга.

– Но при чем тут это? Я же не знаю, что такое «существенно».

– Знаешь, что было самое главное, самое существенное для Маленького принца?

– Наверное, Роза.

– А он ее видел?

– Нет, она осталась на его планете.

Мы сидим и молчим. Я жду, когда Эстелла объяснит мне, что она хочет сказать. Но она ничего не говорит. Она встает, кладет руки мне на плечи и говорит:

– Тебе нужно найти такую Розу, Мафальда. Найти самое главное, самое существенное. То, что очень для тебя важно и что не нужно видеть глазами.

Она разворачивает меня в сторону коридора и подталкивает к двери. А потом закрывает ее за мной. Я слышу, как она напевает за стеклянной дверью. И тут я понимаю, что мне нужно бежать и что я сильно опоздала на урок религиозного воспитания, на котором всегда ужасно скучно. Спасибо, Эстелла.

Когда я добегаю до самого конца коридора, я слышу, как сзади открывается дверь и Эстелла кричит:

– И никогда не выбрасывай еду. В следующий раз будешь все собирать из корзины и отнесешь домой!

Мне нужно придумать что-то такое, для чего глаза не нужны и что для меня очень важно. Я лежу на кровати с тетрадкой, а в ногах свернулся теплый Оттимо Туркарет. Как же это сложно! Глаза нужны почти для всего на свете. Ну почему такое должно было случиться именно со мной?

Я смотрю на последнюю запись: Играть с мальчишками в футбол, бросаю тетрадь под кровать и выключаю свет.

Утром листва черешни немного похожа на мамину прическу: коричневое облако листьев с желтыми крапинками напомнило мне ее волосы. Раз, два, три… тридцать, сорок, шестьдесят…

Сто двадцать.

От меня до черешни сегодня шестьдесят метров.

Пятьдесят метров

8. Не оставаться одной

Я очень хорошо играю в жмурки. В Италии жмурки называют еще «слепая муха». Но мне не нравится слово «слепая», поэтому я так не говорю. Ведь ты слепнешь не навсегда – просто тебе повязывают шарф на время игры. Было бы здорово, если бы все, что со мной происходит, оказалось просто игрой: проснешься, снимешь шарф – и снова все видишь, как раньше.

Мои одноклассники не любят играть со мной в жмурки. Они думают, я жульничаю, потому что я легко могу поймать их с завязанными глазами. На самом деле у меня есть одна хитрость: я останавливаюсь и прислушиваюсь. Стоит кому-то пошевелиться – и я это слышу, нужно просто идти на шум. Через несколько конов на меня начинают злиться; говорят, я подсматриваю, или предлагают поиграть во что-то другое. Например, в карты «Жемчуг Дракона», и тут уж я не могу сжульничать, даже если захочу, потому что все равно ничего не разгляжу. Поэтому сейчас я играю во дворе одна.

Мама оставляет меня без присмотра, когда моется, но я должна быть дома до того, как она выйдет из ванной. Мама очень быстро принимает душ и не сушит волосы, чтобы быстрее выйти и снова присматривать за мной, так что я могу играть во дворе не больше десяти минут.

Сегодня я взяла мамин зимний шарф. Он черный и плотный, поэтому я даже при всем желании не смогу ничего разглядеть. Я повязала его вокруг головы. Теперь нужно дойти до сарая, где хранится садовый инвентарь. Задача – не упасть и не вытягивать руки, как зомби. Не знаю, зачем я это делаю, но мне хочется попробовать ходить в темноте.

Сначала это страшно, и в первые несколько раз я тут же срывала шарф через пару шагов. Но сейчас я уже привыкла и спокойно двигаюсь в сторону сарая. Это очень странное чувство, когда идешь в темноте: как будто медленно плывешь сквозь гущу темных листьев и ветви деревьев цепляются за тебя, но не грубо, чтобы не порвать футболку.

И вот так ты идешь и немного боишься, но в то же время ты уверена, что все хорошо, словно ты не одна и кто-то присматривает за тобой сверху, но точно не мама с балкона.

Бабушка говорила: пока не попробуешь, не поймешь. Так что я пробую. Я касаюсь пальцами кустов гортензий, высаженных вдоль ограды двора, – так я точно знаю, что не уйду, куда не надо. Когда идешь с закрытыми глазами, думаешь, что идешь прямо, но на самом деле двигаешься совсем не туда, куда шел.

Через несколько шагов у меня под ногами оказывается что-то пушистое и гладкое. Я останавливаюсь. Это Оттимо Туркарет, и теперь придется подождать, чтобы на него не наступить, зато пока можно его погладить.

Я беру кота на руки и продолжаю идти вперед, слушая, как он мурлычет у меня на груди. Он такой теплый и тяжелый. Если бы мой кот не был такого необычного цвета, я бы сказала, что только рыжие коты бывают такими огромными и толстыми. Рыжие всегда толще и крупнее других котов. Интересно, почему?

Интересно, а как различать цвета, если я окажусь в темноте? Эта мысль приходит совсем неожиданно. Надо спросить у мамы или у папы.

Моя нога упирается в деревянную изгородь, и я останавливаюсь. Теперь нужно развернуться и идти обратно. И тут я слышу звонок велосипеда, а затем и звук тормозов совсем рядом со мной. Наверное, кто-то остановился на парковке у нашего дома.

– Привет.

Я стаскиваю с себя шарф. При свете дня у меня в глазах начинает рябить, но я сразу надеваю очки и вижу Филиппо. Он приехал на велосипеде, женском, вроде тех, на которых ездят за покупками, только корзины нет. Филиппо стоит, широко расставив ноги и уперев в бока сжатые кулаки, чтобы не упасть. Наверное, он взял велосипед у мамы или у старшей сестры. С тех пор как мы виделись, прошел уже целый месяц и сильно похолодало, но на нем все та же голубая куртка, в которой он играл в начале ноября. Наверное, ему очень нравится, что на куртке написано его имя. Так все узнают его издалека.

Надо скорее идти домой: лучше с ним не разговаривать. Он же драчун, может и ударить, хотя я, конечно, буду защищаться. Я прижимаю к себе Оттимо Туркарета. Не думаю, что он сможет меня защитить. Это собаки защищают хозяев. А коты, как говорит папа, оппортунисты. Он даже с черешни слезть не может.

– Не знаешь, почему коты не могут слезть с черешни? – вырывается у меня внезапно.

Бабушка всегда говорила, что глупых вопросов не бывает, но я чувствую себя очень глупо.

– Чего?!.

Филиппо упирается руками в руль и нажимает на тормоза. Кажется, мой вопрос его очень удивил.

– Ничего.

– Ты здесь живешь?

– Ты даже не знаешь, кто я.

– Я тебя помню. Ты играла в футбол.

– Меня зовут Мафальда.

– А меня – Филиппо.

– Я и так знаю, – отвечаю я и опускаю Оттимо Туркарета на землю.

Филиппо наклоняется через велосипед и запускает руку меж досок забора, чтобы погладить кота. Я немного напрягаюсь, потому что боюсь, как бы он его не обидел. Но Филиппо просто почесывает его за ушком, и кажется, что Оттимо Туркарет даже доволен.

– Как его зовут?

– Оттимо Туркарет.

– У него что, и фамилия есть?

– Нет. Это двойное имя. Из книжки.

– А-а… И что это за книжка?

– Ты такую не знаешь. Она взрослая. Это папина любимая.

– Мой папа тоже любит читать. Раньше он всегда читал мне перед сном.

– Мой тоже читает.

Я не осмеливаюсь спросить, почему он сказал «читал». Может быть, родители Филиппо развелись, и папа с ним больше не живет? Обычно, если у кого-то развелись родители, то лучше ничего не спрашивать, а то человек разозлится. Так что я просто молчу.

– Ну так что за книга?

– Какая книга?

– Которую так любит твой папа.

Мне совсем не хочется отвечать, но Филиппо сжал кулаки, так что стало даже немного страшно. Приходится ответить.

– «Барон на дереве».

– И ты ее всю прочитала?

Не понимаю, почему его это так интересует.

– Ну да. Мне папа прочел.

– Так, значит, ты не сама прочитала.

– Это одно и то же.

Филиппо кладет локти на руль и нагибается:

– Тебе читает папа, потому что ты слепая?

Я чувствую, как краснею до самых ушей.

– Я не слепая!

Я хочу взять на руки Оттимо Туркарета, чтобы пойти домой, но он выскальзывает у меня из рук, и у меня не сразу получается его нащупать.

– Но ты ведь почти не видишь, да?

Я ничего не отвечаю и продолжаю шарить рукой по земле в поисках шарфа, но пальцы чувствуют только холодную сухую траву. Придется просто уйти. Я поворачиваю к дому. Филиппо поступил некрасиво – я-то ведь ничего не спросила про его разведенных родителей! Сзади слышится шум колес и велосипедной цепи, грохот падающего велосипеда и звук торопливых шагов.

– Уходи! – кричу я, продолжая идти вперед.

– Держи!

Когда кто-то говорит «держи», это обычно означает, что тебе что-то дают, поэтому я протягиваю руку в туман и нащупываю теплую ткань. Мамин шарф.

– Мафальда! – обеспокоенно кричит мама из окна.

Наверное, она ужа давно вышла из ванной. Я инстинктивно хочу бежать к двери, но вдруг вспоминаю, что если кто-то подобрал что-то для тебя, потому что ты не можешь это найти, и к тому же чужую вещь, которую ты перед этим взяла без спроса, то нужно сказать «спасибо». Я останавливаюсь посреди дорожки, но вижу только голубое пятно, уменьшающееся с каждой секундой. Мне не хочется кричать, к тому же мама сверху все видит.

– Мафальда! Домой! – кричит мама, и я возвращаюсь к дому.

За секунду до того, как дверь закроется, я слышу веселое треньканье звонка велосипеда, которое продолжает звучать в моей голове даже тогда, когда его уже невозможно расслышать, и я могу только догадываться, куда же отправился его счастливый и свободный обладатель.

Мне хочется окликнуть его и попросить прокатить меня на багажнике: я так давно не каталась на велосипеде, да и не бегала со всех ног тоже. А вот Филиппо свободен: у него отличные очки, и он может ехать куда угодно. Мне же суждено отбывать наказание, как заключенной, только моя решетка не из железа. А из серого тумана, и в моей камере нет никого, кроме меня.

Я вхожу в свою комнату, не снимая куртки, заваливаюсь на кровать и открываю тетрадь. Я открываю ее на второй странице, где написано самое важное, и зачеркиваю строчку: Не быть одинокой.

Сегодня утром на моей парте появилась сложенная вчетверо записка. Когда я ее заметила, мне показалось, это гигантский мотылек, но, хорошо поразмыслив, я поняла, что такое просто невозможно. Для бабочек в декабре слишком холодно – они разлетелись или попрятались, а может быть, стали частью деревьев, как моя бабушка и великан из черешни.

Я никогда не получала записок. Стоит только нашей учительнице повернуться к доске, как все тут же начинают передавать записки. Уж не знаю, что такое важное им нужно сказать друг другу. Мне записок никто не передает. Я сижу на первой парте, потому что плохо вижу, и если сесть дальше, то совсем ничего не разгляжу и не пойму, что задано на дом. Но хоть мне и не передают записок, я слышу, как они шуршат у меня за спиной, и иногда скомканная бумажка попадает мне в спину и падает на пол.

Однажды я наклонилась, чтобы поднять такую, но учительница это заметила и накричала на меня, потому что подумала, это я пишу и передаю записки. Все остальные зашипели на меня, так что после этого случая я решила не обращать внимания на эти бумажки.

Но сегодняшняя записка точно для меня. Она лежала на моей парте, как раскрывшая крылья бабочка.

На перемене я побежала в туалет – прочесть записку: не хотела, чтобы мои одноклассники видели, как я ее читаю. Стыдно, если они увидят: ведь это очень личное.

Чтобы прочесть даже очень крупные буквы, мне нужно поднести листок к самому лицу, как делают старушки в супермаркете, которые не могут разглядеть срок годности масла. Но я-то еще не старушка!

Папа купил мне лупу и сказал, что я теперь как Шерлокхолмс. Это такой сыщик из книжки, про него даже фильм есть. Но я стесняюсь доставать лупу, когда на меня смотрят. Поэтому я заперлась в женском туалете и достала из кармана записку и лупу. На листке было написано: Ты краснеешь, когда тебе задают вопрос. Ты моя принцесса. Нет, моя баронесса.

9. Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя сожрут крокодилы

Зимой черешня в школьном дворе совсем некрасивая. Сухие листья разлетаются, как бабочки, а великан, живущий в стволе, прячет цветочки внутри, чтобы укрываться розовым одеялом. Без листьев я почти не могу разглядеть черешню издалека.

К счастью, я слышу, как свистит Эстелла, и поэтому понимаю: я почти пришла, хотя знаю, что папа все равно об этом и так мне скажет. Сначала я была слишком маленькой, чтобы ходить в школу без папы, а теперь из-за тумана в глазах меня вообще никуда не отпускают без взрослых. Если бы Оттимо Туркарет был собачкой, вроде таксы Козимо (на самом деле такса была не его, а Виолы), то он мог бы стать моим поводырем.

Надо попробовать выдрессировать его, правда, он не слишком умный. Но я все равно его очень люблю, и, кроме того, он всегда ждет меня у школы. Только у меня есть такой кот! Когда звенит звонок, мы все должны выстроиться в колонну по двое и держаться за руки, но мой класс разбегается врассыпную, так что учительница не успевает углядеть, всех ли разобрали родители и кто с кем ушел.

Эстелла обычно провожает меня до самой калитки: мои родители просили не отпускать меня одну. Но сегодня ее почему-то нет на месте.

Я заглядываю в будку и спрашиваю, где она. В будке сидит наш старый лохматый охранник в вечно перепачканной томатным соусом футболке и говорит, что Эстелла взяла выходной – провериться. Как именно она собралась проверяться, он ответить не смог. И даже не спросил, проводить ли меня до калитки.

Этот охранник вечно сидит в будке и варит кофе, на детей ему плевать. Разве что кто-то разобьет коленку. Тогда он протирает ранку спиртом и приклеивает пластырь, отчего становится только больнее.

Я выхожу за ворота и сразу останавливаюсь. Мама и папа хотят, чтобы я ждала их около ворот. Иногда они немного опаздывают, потому что работают в соседнем городке и, чтобы успеть за мной в школу, им нужно гнать на полной скорости.

У школы никого нет. Школьный автобус уехал, другие дети разошлись вместе с родителями. Мимо меня проносится несколько ребят на велосипедах, и мне кажется, что среди всеобщего гама я слышу знакомое треньканье звонка. От разноцветного движущегося пятна отделяется пятнышко поменьше, и я узнаю звук тормозов и голубую куртку.

– Привет.

– Привет.

– Родителей ждешь?

Как обычно, я чувствую теплое прикосновение мягкого друга, трущегося о мои ноги, нагибаюсь и беру на руки Оттимо Туркарета. Не знаю почему, недолго думая, я поворачиваю к дому.

– Вообще-то, нет, я ждала кота.

Филиппо гладит Оттимо Туркарета по голове, но я прохожу мимо и ускоряю шаг, так что он скоро остается позади.

Мама ужасно разозлится, не найдя меня у ворот, и, наверное, решит, что меня похитили, но я иду вперед как ни в чем не бывало. Пусть Филиппо думает, что я каждый день хожу домой одна. Так что я стараюсь делать вид, что все как обычно, и держаться спокойно. Если я не успею дойти до дома, прежде чем появятся мама или папа, как глупо я буду выглядеть в его глазах! Так что вместо того, чтобы идти по прямой, я сразу поворачиваю направо и иду до следующего поворота. Позади меня снова слышится скрип велосипеда.

– Зачем ты так идешь? – спрашивает он, медленно крутя педали.

Я и забыла, что он прекрасно знает, где я живу.

– По-моему, ты сейчас потеряешься. Давай провожу.

– Спасибо, не надо.

Не понимаю, зачем он меня преследует. Может, хочет кота отобрать? Кажется, ему очень понравился Оттимо Туркарет. Надо вернуться на дорогу и как-то отвязаться от Филиппо. Но я отвлеклась и уже не помню, куда надо свернуть. Я стараюсь прочесть указатель, но вместо букв на табличке расползаются малюсенькие муравьи. Филиппо все еще едет за мной.

– Я же говорил, потеряешься. Давай подвезу.

– Не надо.

– Ты что, не хочешь домой?

– Нет, я хочу прогуляться.

Тут мне приходит в голову странная игра. Я встаю на бордюр и медленно иду вперед. Филиппо следует за мной.

– Ты чего? Что это ты делаешь?

– Играю.

– Во что?

– В этой игре нужно идти вперед по одной линии. Если оступишься, то упадешь в лаву и тебя сожрут крокодилы.

– Какие же в лаве крокодилы? Они там не выживут!

– Ну и что. Это же не настоящая лава. Но если упадешь – проиграешь.

– И сколько надо так идти?

– Не знаю. Сколько сможешь.

– Как глупо.

Филиппо жмет на педали и едет прочь, даже не попрощавшись.

Ну вот, я выставила себя дурочкой и к тому же потерялась. Я продолжаю сворачивать в разные проулки, на случай если Филиппо еще наблюдает за мной или захочет вернуться. А так он подумает, что я и правда гуляю.

Совершенно случайно я вдруг выхожу к своему дому. Прошел час с тех пор, как закончились уроки. Каким-то образом я точно знаю, сколько времени прошло с того или иного момента. Правда, сейчас мне это не поможет. У подъезда уже стоит мама и говорит по телефону. При виде меня она бросается навстречу, чуть не падает на колени и обнимает меня так крепко, что я едва могу вздохнуть.

– Мы чуть с ума не сошли. Слава богу, все в порядке. Куда ты пропала? Что случилось?

Папа быстро спускается к двери и тоже крепко меня обнимает. Я не могу сказать, что сама ушла от ворот, потому что тогда меня будут ругать. Родители смотрят на меня испуганно, и приходится сказать правду. Точнее, полуправду.

– Мне хотелось самой дойти до дома, но я заблудилась. Простите, пожалуйста.

И я тоже делаю печальное и озабоченное лицо. Обычно это работает. Но не в этот раз.

– Сколько раз мы тебе говорили, чтобы ты ждала нас у школы, – взрывается папа. – Ты не можешь уходить одна и прекрасно это знаешь!

– Джованни! – мягко вмешивается мама и кладет руку папе на плечо. Она всегда так делает, если папа злится. Так она хочет его успокоить. Еще иногда она говорит просто: «Джованни, милый…»

Папа возвращается домой, бормоча себе под нос и громко стуча ботинками по ступенькам. Мы с мамой тоже идем наверх, и уже на лестнице я чувствую запах своей любимой пиццы с сардельками. Я бегу на кухню вместе с мамой и хватаю огромный кусок. Мама не возражает, хотя я очень ее напугала.

Папе тоже достается большой кусок, но он даже не говорит «спасибо», кладет руку маме на запястье, пока она стоит над его тарелкой с подносом и деревянной лопаткой. В эту минуту мама и папа выглядят как лучшие друзья.

Наступает вечер. Я надеваю голубую пижаму и обнимаю Оттимо Туркарета. Затем выглядываю из окна, но не пускаю кота на подоконник. Я высовываюсь наружу. И тут мое сердце чуть не вырывается из груди от ужаса и стучит как бешеное под мягкой тканью пижамы. Я больше не вижу Полярную звезду. Луна висит высоко и светит, точно огромный фонарь. Но Полярная звезда, которая обычно находится рядом с ней, исчезла. Я больше не могу ее разглядеть.

Я хочу позвать маму и рассказать ей, что огонек Христа погас, но потом решаю, что лучше ей об этом не знать. Я щурюсь и смотрю сначала одним глазом, потом другим. Но ничего не меняется. Темное небо по-прежнему остается синим и гладким – на нем нет ни облачка. Совсем другие облака застилают от меня свет Полярной звезды.

Попрошу на Рождество «волшебный фонарь», который показывает на потолке звездное небо. Так я еще смогу увидеть пять или шесть звездочек, а может быть, даже пятнадцать или больше.

А сейчас я знаю, чем заняться: беру свою тетрадку. Я перелистываю ее и вычеркиваю строчку: Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя съедят крокодилы.

Козимо, когда же мне ждать от тебя помощи? Ты знаешь, в последние дни мне казалось, что ты мне уже помогаешь, даже не знаю, как так получилось. Но теперь у меня неприятности – одна за другой. И это значит, что ты не со мной. Ты играешь в шахматы с бабушкой, устроившись на ветке черешни, и тебе нет до меня никакого дела. Тебе тепло, у тебя меховая шапочка, а я совсем одна, нужно спасаться от чудовищ, тянущих ко мне свои темные лапы. Но если они меня поймают, что со мной будет?

Козимо, может быть, ты это знаешь? Ты мне расскажешь?

10. Когда же борьба закончится?

Рождество.

Льет дождь. Как это противно!

Шум дождя такой сильный, что никаких других звуков не слышно. Я стою у окна в своей комнате и дышу на стекло, а потом рисую пальцем звездочки. И чувствую лбом холодное стекло. Мне кажется, я где-то далеко-далеко, а дождь стучит мне прямо в сердце. Поначалу я даже не слышу, как мама зовет меня открывать подарки. Я ее замечаю, только когда она подходит совсем близко и дотрагивается до моего плеча. И тут я вспоминаю, что так и не попросила подарить мне «волшебный фонарь», чтобы смотреть на звезды.

Утро уже подходит к концу, и скоро мне придется надеть платье в бело-розовую клетку, от которой рябит в глазах, и идти к тете и дяде. К счастью, там будет Андреа и его девушка Равина. С ними хоть поболтать можно. Я стараюсь не смотреть на платье, разложенное на моей кровати, и иду за мамой в гостиную.

Наша елка каким-то чудом еще жива. Мои родители не умеют ухаживать за растениями. И у ели, которую мы посадили у входа в дом, чтобы она росла под солнцем, уже много сухих веток, а хвоя пожелтела, и кажется, даже легкие стеклянные шары на такие ветки уже не повесишь – соскользнут, и все.

А ведь продавщица нас уверяла, что елка продержится до весны. Правда, Оттимо Туркарет умудрился напи́сать в подставку с водой. Я этого не заметила, но запах очень чувствуется. Я сажусь на ковер у елки и обнюхиваю подарки. Кажется, они не пострадали. Поздно вечером папа положил их под нижние ветки: он думал, я уже сплю. Но как тут уснешь, когда наступает Рождество? Что действительно хорошо, так это то, что Рождество наступает для всех. Даже для таких, как я, – кто видит только Луну.

Мама кладет мне в руки свой подарок. Маленькую золотую коробочку с огромным красным бантом. В ней наушники и маленькая флешка с музыкой.

– Я уже загрузила все твои любимые песенки, – говорит она.

Какой хороший подарок. Я даже не ожидала.

– А книжки туда можно загрузить? – спрашиваю я.

Мама глядит на папу. Он наклоняется ко мне.

– А ты откуда знаешь про аудиокниги? – удивляется он.

– Мне учительница рассказала, – отвечаю я.

Папа гладит меня по голове, как будто я Оттимо Туркарет. Я всегда глажу его именно так. Оказывается, это очень приятно.

– А какие бы книжки ты хотела загрузить?

Я смотрю на папу и поправляю очки.

– Твою любимую книжку.

– Хорошо, – улыбается папа. – Дай немного времени, я скачаю и загружу.

И потом он протягивает мне свой подарок. Он гораздо больше, чем мамин, и выглядит мягким. Я медленно его разворачиваю. Надеюсь, это не какой-нибудь свитер. Наши родственники вечно дарят мне одежду не моего размера и думают, что мне нравятся безвкусные цвета. Но сказать, что я ненавижу такой цвет, нельзя – это невежливо. Поэтому каждый раз, когда мы идем в гости к родственникам, приходится надевать на себя эти ужасные вещи. Но папин подарок – это не свитер. Я вытаскиваю из разорванной обертки очень яркое одеяло и разворачиваю его на полу. Оно состоит из шерстяных квадратов разного цвета: желтых, ярко-розовых, зеленых. Очень красивых и ярких. Я глажу одеяло. Оно очень мягкое, не то что колючие свитера, и похоже на шелк. Мне хочется тут же в него завернуться и, лежа на ковре, бесконечно слушать дождь. Кто бы мог ожидать такого подарка от папы!

Кажется, папа почувствовал мое удивление, потому что он садится рядом со мной и говорит, что на самом деле это подарок от бабушки.

– Она отдала его нам, чтобы мы передали его тебе на десятый день рождения. Бабушка очень долго вязала это одеяло: начала его незадолго до того, как ее забрали в больницу. Она очень хотела успеть – видишь, оно из десяти квадратов. Помнишь, как мы с тобой возили ее в больницу?

– Да, – отвечаю я, уставившись на одеяло и стараясь не смотреть на папу. – Но почему она не сделала восемь квадратов? Так бы она связала его гораздо раньше. Когда она переселилась в дерево, мне ведь уже исполнилось восемь.

– Ты же знаешь, как бабушка любила сюрпризы. Ей не хотелось сразу выдавать все секреты. Она хотела, чтобы ты вспомнила о ней именно в этот день рождения.

– Она хотела к нам вернуться?

– Ну, в общем, да.

Я очень рада. Так рада, что даже забыла отдать подарки маме и папе, хотя это всего лишь мои рисунки – портреты, которые я тайком нарисовала, скопировав лица родителей с их свадебной фотографии, которая висит у нас в коридоре в серебряной рамке. Вечером положу портреты им на подушки.

Когда я переодеваюсь к ужину с родственниками, мне приходит в голову странная мысль.

– Но ведь сегодня не мой день рождения, а Рождество!

Мама и папа переглядываются и отвечают:

– Нам не хотелось откладывать еще на два месяца. Мы очень хотели сделать тебе сюрприз. Так сложно удержаться!

Они сидят со мной еще несколько минут и затем начинают разворачивать свои подарки. Я открываю рот и хочу сказать, что я прекрасно понимаю, почему они подарили мне одеяло заранее. Потому, что хотели, чтобы я его увидела. Я натягиваю одеяло на плечи, и с него падает несколько разноцветных ниток. И тут мне приходит в голову другой вопрос.

– А когда я окажусь в полной темноте, вы отправите меня в разноцветную школу?

Мама и папа мгновенно замирают: они не знают, что ответить.

Равина сегодня безумно красивая. Она заплела косу, которая у нее почти до пояса, и нанесла ярко-синие тени. На ней простое красивое платье, а не сари, и оно пахнет церковью, хотя она не нашей веры. Оно пахнет, как белый дым, который идет от кадила во время службы.

Равина кидается мне навстречу, обнимает и тут же вручает подарок – плакат с изображением птицы, глотающей лягушку. Лягушонок уже лежит у птицы во рту, но птица не может его проглотить, потому что лягушонок вцепился ей в шею и держится изо всех сил. По виду птицы понятно, что она очень хочет съесть лягушонка, но у нее никак не получается. Под картинкой надпись: «НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ».

– Что это значит?

– То и значит. Не стоит сдаваться. Нужно бороться, как этот лягушонок.

– Но ведь его уже съели!

– Вообще-то, нет, Мафальда. Пока не съели, – отвечает Равина, щелкая меня по носу.

– А когда борьба закончится?

– Когда кто-то из них проиграет.

– Как думаешь, кто сдастся первым?

Равина разглядывает картинку.

– На самом деле это не важно. Важно то, что нужно бороться.

Я подношу плакат как можно ближе к лицу, чтобы лучше его разглядеть.

Похоже, лягушонку приходится несладко: его голова уже где-то в клюве, а лапки неудобно свешиваются вниз.

– Да, похоже, плохи его дела.

– Значит, ты бы предпочла оказаться в желудке у птицы?

– Нет, ни за что!

– И что тогда делать?

– Все ясно! Нужно никогда не сдаваться! Спасибо. Вечером я повешу плакат у себя комнате!

11. Я знаю, что делать!

Мама надевает туфли на каблуках только два раза в год: на годовщину свадьбы (хотя обычно мы отмечаем ее у себя дома и мама готовит сама) и 31 декабря, то есть сегодня. Ну и еще когда мы идем к врачу. Я слышу, как она цокает туда-сюда по кухне, ставя на поднос бокалы и вазочки с закусками, которые они только что приготовили вместе с папой.

Мне дали бутылочку фанты и отправили в комнату одеваться. Мама вплела мне в волосы ленты со стразами и пшикнула своими духами. По мне, запах слишком резкий, но он все-таки мамин, и поэтому он мне нравится.

Уже в своей комнате я встала перед зеркалом и попыталась запрятать ленты в волосы. Я знаю, что мама и папа хотят поговорить о чем-то без меня, потому что они закрыли дверь и стали шушукаться. Мне хочется подслушать, о чем они говорят, хоть я и знаю, что это нехорошо. Я тихо крадусь к двери в кухню. Мамины каблуки все еще цокают по полу. Я замираю, прислушиваясь к голосам.

– Какое-то время нам всем будет тяжело, – говорит мама.

Слышится скрип стула, папа встает и тоже принимается ходить по комнате.

– Ты уверена, что так надо?

– Да, абсолютно.

– Может, подождем еще?

– Чего тут ждать? Очень скоро все станет совсем плохо. Я должна быть с ней весь день.

С ней – то есть со мной. Я слышу, как родители вздыхают. Все бокалы уже расставлены по местам.

– Ты сообщила начальству?

– Я им намекнула. Сказали, я и так часто отпрашиваюсь к врачам и нарушаю распорядок. На большее они не согласны. Говорят, они готовы выплатить мне неплохое выходное пособие, если уволюсь.

Уволюсь? Что это значит?

– Ну что ж, будем надеяться, так оно и будет. С какого числа?

– С первого февраля.

– Ну ладно. Наверное, так будет лучше. Придется мне поднапрячься. И, кроме того, пора уже подумать о переезде.

Что же затеял папа? Какой еще переезд? Мысли в моей голове проносятся, словно тысячи маленьких мотыльков, сорвавшихся с ветки черешни.

– Я сходила в агентство и записала несколько адресов. С понедельника можем смотреть квартиры.

– Ты им сказала, что нам нужно без лестниц?

– Да, и озвучила наш бюджет.

Тут я не выдержала и чихнула, а на кухне воцарилась тишина.

– Мафальда, ты готова?

– Да, мама, – отвечаю я и выхожу в коридор.

– Ну тогда пошли.

Уже двенадцать сорок пять. Меня уложили в тетину постель, а взрослые сидят в гостиной, пьют из стопок и о чем-то разговаривают. Я не сплю. Я все думаю о том, что услышала в коридоре. Значит, они хотят переехать! И что же мне теперь делать? Как мне жить, если из моего окна не будет видно Луны? Не будет видно старого бабушкиного дома, не будет знакомых соседей? А если Оттимо Туркарету совсем не понравится новый дом? Он уже привык здесь и может не захотеть переселяться в новое жилье. Я должна этому помешать.

Рядом с кроватью лежит мой рюкзак, в котором собраны вещи на завтра. Я положила туда пенал, альбом для рисования и плеер. Я нащупываю его в темноте, надеваю наушники и нажимаю круглую кнопку. Я выбираю любимую папину книгу.

Громкий, уверенный голос продолжает читать с того самого места, где остановился. Кажется, будто читает какой-то старик.

– Куда ты?

Через стеклянную дверь мы увидели, как он берет свою треугольную шляпу и маленькую шпагу.

– Куда надо!

Он помчался в сад.

Немного спустя мы увидели через окно, как Козимо взбирается на дуб[1].

Я нажимаю на паузу и вскакиваю с кровати. То, что надо! Я тоже должна уйти жить на дерево, как Козимо. Я залезу на черешню и из окна смогу следить за тем, что проходят на уроке. Я спрячусь в ветках, и никто меня не увидит.

Но нужно поторапливаться: совсем скоро я останусь в полной темноте и не смогу принести к черешне все необходимое. Мне нужен план.

Я беру листок бумаги, достаю пенал и снова включаю запись.

Одет и причесан он был со всей тщательностью, ибо по требованию отца в таком виде обычно являлся к столу, несмотря на свои двенадцать лет: треугольная шляпа, напудренные волосы, завязанная лентой косица, кружевной галстук…

Я нажимаю на паузу и начинаю составлять список. Надо посмотреть, что значит «напудренные волосы». Лент у меня сколько хочешь. Переходим к следующему пункту.

Сорок метров

12. Увидеть, какой я стану, когда вырасту

Котелок для готовки;

матрас для ночевки;

плеер;

бабушкино одеяло;

ручки;

тетрадки;

карандаши;

зонтик на случай дождя…

– Мафальда, ты что там делаешь?

Я прячу листок со списком нужных вещей в тетрадь. Учительница прекрасно все видит, ведь я сижу на первой парте, но она делает вид, что ничего не произошло. Она просто говорит, что я должна быть внимательней на уроке. Я беру карандаш с ластиком-динозавром, который мне подарила доктор, и притворяюсь, будто собираюсь писать, а учительница вновь отворачивается к доске.

«Мышечные волокна подразделяются на длинные и короткие…»

Мышечные волокна. Кому какое дело, короткие они или длинные. Я уже не слушаю, но краешком глаза все еще смотрю на учительницу, чтобы себя не выдать, и мысленно повторяю свой список.

Котелок для готовки…

Ну вот, я совсем не подумала о том, как буду питаться. Для начала можно прихватить небольшой запас. Вторая проблема – как спать. Нужно затащить наверх какой-нибудь матрас и разместить его на соседних ветках. У Кьяры есть хороший матрас. Ее родители купили его, когда ездили на озеро. Конечно, прошло уже немало времени, но, надеюсь, он никуда не делся. Может, они даже новый прикупили. Они очень богатые. Не знаю, правда, согласится ли Кьяра его отдать. Вряд ли. Мы уже не такие близкие подруги. Придется одолжить без спроса. Робин Гуд ведь тоже так делал? Он грабил богатых, чтобы поделиться с бедными. У Кьяры полно всего, а у меня, считай, почти ничего нет: ведь я буду жить на дереве совсем одна.

Будь я постарше, я могла бы сама все купить, но я не могу ждать, пока подрасту, потому что темнота растет быстрее меня. Я оглядываюсь по сторонам и пытаюсь понять, кто еще из моего класса достаточно богат, чтобы я могла что-нибудь у него одолжить. Приходится обернуться, но учительница занята рисованием мышц. Одноклассники не замечают, что я за ними подсматриваю: все тоже что-то рисуют, но могу поспорить – они не срисовывают мышцы с доски.

У Кевина, который сидит прямо за мной, в руке не красный карандаш, а зеленый: наверняка он рисует своих любимых драконов и змей. Он мечтает завести змею, но ее не так просто купить. И денег у него нет.

Я уже не различаю лиц за ним, но чувствую, что на задних рядах что-то происходит. Там какое-то оживление. Кажется, Кьяра и Мартина в шутку сказали, что поцелуются с мальчиками с передней парты, Кристианом и Лоренцо, и все захихикали.

Кристиан, кстати, богатый. У них есть бассейн, и каждый год он приходит в класс с новым модным рюкзаком.

За партой у окна кто-то громко чихает.

«Какая гадость! Ты обслюнявил мне тетрадь!» – визжит Франческа, которая год назад приехала в наш в город с Сицилии. Бедняга. Ей не повезло. С ней сидит Альбертино, по кличке Чиччо, – низенький и толстый мальчик, красный, как воздушный шар. Он постоянно что-то жует. Даже мне отсюда видно, что на тетрадь Франчески попали крошки хлеба, кусочки салата и пятна майонеза. Да уж, чихнул так чихнул.

Учительница подходит к парте и требует, чтобы Чиччо убрал за собой. Она отчитывает Чиччо за то, что тот ест на уроке, и достает из-под его парты красивую коробочку для завтрака. Все принимаются хохотать.

Коробка такая же красная и гладкая, как и он сам. Я уже видела такие коробочки – в них еда долго сохраняется теплой; папа ходит с такой на работу, но у него она не красная, а зеленая. Такая коробочка очень пригодится на дереве. Но я не могу взять папину: ему же нужно ходить на работу и как-то питаться. Придется одолжить у Чиччо – а жаль: ведь он совсем не богатый. Но зато он уже не будет есть во время урока.

Учительница все еще отчитывает Чиччо. Отлично, я могу снова вытащить листок со списком и записать то, что придумала за время урока.

Все собирают рюкзаки, чтобы идти домой. Тут раздается стук в дверь, и входит Эстелла. Она так и не сказала мне, где она была и что проверяла. «Тебя это не касается» – вот все, что она ответила на мой вопрос. Но потом, понимая, что я просто так не отстану, добавила: «Я просто ходила к зубному. Ем слишком много конфет». Я улыбнулась: ведь с Эстеллой невозможно долго разговаривать о серьезных вещах. С ней все время весело.

«Дети, посмотрите на меня, внимание! У вашего класса планируется экскурсия. Запишите в дневнике время и место отправления автобуса».

Я совсем забыла о том, что наш класс должен поехать на экскурсию в снежный лес. Мне повезло! В поездку многие наверняка возьмут вещи, которые мне придутся очень кстати.

Я быстро записываю домашнее задание в дневник, слегка его приоткрыв. Все мои мысли – о будущем приключении. Эстелла стоит и ждет, пока учительница распишется на странице. Она смотрит на меня и качает головой.

«Зайди-ка ко мне потом, я проверю, как ты все записала», – шепчет она.

И я иду. Иду, хотя иногда Эстелла смотрит на меня с недовольным видом или ведет себя так, словно я нашкодивший котенок. Наверное, именно поэтому меня к ней и тянет: она не делает вид, что все в порядке. А вот папа и мама притворяются, что все как обычно. Учителя, одноклассники – все вокруг меня притворяются. Только Эстелла и Оттимо Туркарет ведут себя честно, а для меня это очень важно. Ну и конечно, Эстелла рассказывает мне много историй. Вот почему мне тоже очень нравится проводить с ней время.

На этой неделе мы читаем книгу «Сердце». Эстелла говорит, она слишком «сопливая», но мне очень нравится главный герой, Гарроне, особенно когда он берет чужую вину на себя и учитель понимает это, заглянув ему в глаза.

«Это не ты», – говорит учитель, и Гарроне грустно возвращается на место. Он показал себя настоящим героем!

Я бросаю портфель под стол и залезаю в кресло-вертушку. Чтобы раскрутиться, я отталкиваюсь руками от стола и касаюсь кончиками пальцев нашей книжки. Крутясь в кресле, я хватаю книжку и подношу ее прямо к лицу. Поскольку поблизости никого нет, а Эстелла занята копированием объявления, я достаю из кармана лупу и разглядываю фамилию автора: Эдмондо Де Амичис. Итальянец.

Эстелла роется в моей папке в поисках дневника, открывает его на нужной странице и протягивает мне клей-карандаш. «На, приклей сама, если сможешь».

Я начинаю размазывать клей по листу и посматриваю на нее.

– Эстелла, а в Румынии есть писатели?

– В Румынии? Конечно есть. Почему бы им там не быть?

– А почему тогда мы никогда не читаем румынские книжки?

Эстелла улыбается ярко-розовыми губами, и я очень рада, что мы снова вместе.

– Ты знаешь, какая самая известная румынская книжка? Про графа Дракулу!

Я так резко вскакиваю со стула, что он отъезжает назад.

– Про Дракулу? Он что, румын? Я думала, он в Англии жил.

Эстелла садится на стул, кладет руки на колени и улыбается мне такой страшной улыбкой, что я чувствую, как по коже побежали мурашки. Но это даже приятно. Я люблю страшные истории.

– Нет, он жил в Трансильвании – это часть Румынии. Его имя в переводе с румынского означает «сын дьявола». Когда я была маленькой, бабушка часто рассказывала про него, и мне было ужасно страшно. Но сама история Дракулы очень интересная.

– Эстелла, пожалуйста, расскажи мне про Дракулу, как тебе рассказывала твоя бабушка! Ну пожалуйста!

– Тебе нравится, когда страшно?

– Да!

– А почему?

– Не знаю. Тебе тоже нравилось. А ты знаешь почему?

– Потому что, когда мне страшно, я точно знаю, что я жива. Только живые чувствуют страх.

– И у меня так, – отвечаю я, хотя толком не понимаю, о чем она говорит.

Но Эстелла не может сидеть со мной в школе до вечера; она видит в окошко, как подъехала мамина машина, и чуть ли не силой вручает мне портфель.

– Сегодня уже не успеем. В другой раз. Мафальда, чуть не забыла… Я хотела тебя спросить, поняла ли ты, что для тебя самое существенное? Самое важное?

Эстелла сжимает мою руку, а я смотрю в землю. Я чувствую: она хочет заглянуть мне в глаза.

– Ты обязательно должна это понять. Это очень важно.

– О’кей. Можно, я расскажу тебе об этом потом?

Мы спускаемся по лестнице. Вдали я замечаю красное пятно – мамину машину. Эстелла отпускает мою руку.

– Конечно можешь. У тебя еще есть два или три месяца.

Я залезаю в машину. Мама сразу принимается говорить, но я сижу и думаю о том, что услышала от Эстеллы. Да, времени у меня почти не осталось – тут Эстелла права. И если это так, крайне важно, чтобы она говорила мне только правду, даже если иногда очень хочется, чтобы правды в ее словах было поменьше.

Оказывается, папа тоже дома. Заехал пообедать с нами. Но, как выяснилось, не только поэтому.

«Сюрприз», – говорят родители и расплываются в улыбках.

Я прижимаю к себе Оттимо Туркарета и заталкиваю ему в рот кусок тунца, который мне совершенно не нравится. Тут уже папа перестает улыбаться и ругает меня. И я вспоминаю, что он давным-давно не читал мне свою любимую книжку, потому что если бы он читал ее, например, вчера вечером, то помнил бы, что не стоит заставлять детей есть все подряд, а то они убегут из дома и поселятся на дереве, как Козимо, когда его заставили есть улиток.

Я засовываю в рот кусочек рыбы и внимательно смотрю на папу. Его лицо расплывается передо мной, как почти все, на что я смотрю больше секунды. Тут я представляю на нем кудрявый парик, и мне так и хочется рассмеяться, потому что наверняка мой папа и барон – папа Козимо – очень и очень похожи.

Я хочу поскорее оказаться в своей комнате, чтобы обдумать план побега на дерево, но мама зовет меня и тянет в ванную, заплетает мне тугие косички и говорит, что мы должны пойти «кое-куда».

И мы идем смотреть нашу новую квартиру. Малюсенькую, на первом этаже, с крохотным садиком и без лестниц, как и хотел папа. Я смотрю в окно из комнатки, которая станет моей, и вижу стену соседнего дома.

Кухня, правда, очень большая и светлая, все блестит, но очень слышно, как шаркают тапочки соседей с верхнего этажа, а кроме того, на доме прикреплена табличка: «ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ НА ТЕРРИТОРИЮ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ!»

Мама с папой спрашивают, что я думаю о новой квартире. Но я молчу. Я думаю только о том, как бы поскорее отсюда уйти.

Уже дома папа прощается с нами: ему пора возвращаться на работу. Я выхожу помахать ему рукой на прощание и вешаю на ручку двери своей комнаты табличку: «DO NOT DISTURB», которую мне подарил Андреа. На ней группа «Битлз»; он привез табличку из Англии, когда ездил на стажировку.

Я смотрю по сторонам, как недавно во время урока. Оттимо Туркарет спит на бабушкином одеяле, расстеленном на моей кровати. На самом деле он совсем не спит, потому что, когда я поворачиваюсь к нему, он приподнимает голову и урчит, надеясь, что его погладят.

Когда я смотрю на него, я вдруг вспоминаю картину из книги, которую мне читали в детстве. На ней двое мальчишек собрали вещи в узелки и уплыли из дома на плоту. Я тоже могу собрать все вещи в бабушкино одеяло и завязать его в узелок.

– Отличная идея, Оттимо Туркарет, – говорю я.

Я вытаскиваю одеяло из-под кота. Он едва не скатывается с кровати, но в последний момент цепляется когтями за одеяло и недовольно мяукает. А я расстилаю одеяло на полу. Оно достаточно легкое, так что, наверное, я смогу его завязать и унести, и в то же время оно прочное, так что внутрь поместится много всего.

Я начинаю складывать вещи в одеяло. Спрячу его под кроватью и, когда соберу все, что нужно, останется только связать все в узел и спрятать в школьный рюкзак. Хорошо бы, конечно, повесить узелок на палку, но так я сразу выдам себя: кто же ходит в школу с палкой и узелком? Ведь мне придется притвориться, что я иду в школу, а вместо книжек и тетрадей засунуть в рюкзак вещи, которые понадобятся для жизни на дереве. Отличный план!

Я смотрю в зеркало, думая себе подмигнуть, но вижу только смутную подвижную тень. Тогда я достаю тетрадь из-под подушки и открываю на второй странице.

Увидеть, каким будет мое лицо, когда я вырасту.

Очки мои тут же запотевают, и я едва успеваю зачеркнуть эти слова, прежде чем туман окутывает и все вокруг, и внутри меня.

Козимо, почему ты мне никак не помогаешь?

Скоро я буду жить с тобой и с бабушкой на дереве – мне нужен только какой-то знак от тебя, ты не забыл? Ты добрался по деревьям аж до испанских владений, а мне как быть? Тут ведь у нас не так много деревьев, как у тебя в Омброзе. И мне приходится во всем полагаться на себя. Очень скоро у меня день рождения, и я уже представляю, какой праздник смогу устроить на дереве. Развешу шары на ветках, испеку большой пирог с вареньем по бабушкиному рецепту, включу громкую музыку, которая словно касается твоего лица и при звуках которой сердце готово взорваться. Ты мне поможешь все устроить? А, Козимо?

13. Есть черные маслины. Петь в музыкальной группе

В школьном театре сегодня концерт, и мы с мамой зашли послушать, как ученики моего двоюродного брата играют на гитарах. Мне очень нравится музыка, потому что видеть для этого совсем не обязательно. Мама мечтала, чтобы я играла на каком-нибудь инструменте, но я не захотела учиться, а с тех пор, как я впервые увидела туман, это стало просто невозможно: ноты, как черные муравьи, разбегались по строке в разные стороны. А вот слушать музыку мне очень нравится.

Когда в театре гаснет свет, я тут же закрываю глаза и слушаю звуки гитары, скрипок и фортепиано, которые плывут мне навстречу и словно касаются меня, а я будто медленно иду по берегу моря жарким летним вечером, и кажется, что со мной никогда не случится ничего плохого.

– Там один мальчик хочет с тобой поговорить, – шепчет мне мама и показывает на сцену. Я вытягиваюсь в кресле, стараясь разглядеть, куда она смотрит.

– Какой мальчик? Где?

– Тот, что ездит на взрослом велосипеде. Смотри, вон он, среди пианистов.

Филиппо? Среди пианистов? Быть не может. Наверное, маму тоже окутал туман, и она перепутала. Мы аплодируем, и концерт начинается.

Сначала поют малыши, которые ходили на хор. Потом играют на скрипках. Какая пронзительная мелодия – тебя будто разрывает на части!

– Вон. Вон тот мальчик. Как его зовут?

Я вижу силуэт. На мгновение освещенный ярким светом, он замирает перед публикой в центре сцены и направляется к большому роялю.

– Филиппо.

– А, точно. У него еще куртка такая.

Так, значит, это и правда он. В зале воцаряется тишина, и Филиппо начинает играть. Кажется, он играет очень сложную музыку, потому что она длится целую вечность, и мне очень хочется увидеть, как бегают по клавишам его пальцы. Прекрасная мелодия проникает мне в самое сердце, берет за руку и зовет за собой, как лучшая подруга. И я бегу, бегу по бесконечной клавиатуре, которая превращается в песчаную дорожку, и каждая нота набегает на меня, как волна, и я перескакиваю через одну, другую, третью волну и превращаюсь в дельфина. Свободного дельфина, который летит сквозь волны. А музыка превращается в море и колышется, как ей вздумается. И в этом море я могу разглядеть каждую каплю и даже подводную лодку, которой я мечтала когда-то управлять, когда меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту.

Я открываю глаза, и музыка наполняет весь зал до самого потолка красивыми подводными цветами, звук точно спускается с небес – как голос того старика, что читает мне книгу про Козимо, – медленно, крупными каплями, превращаясь в маленькую голубую слезинку на моей щеке, которая стекает по шее за воротничок.

Когда Филиппо замолкает, в зале стоит полная тишина. Она даже физически ощущается. Потом все начинают бешено аплодировать, так что даже кресла скрипят. Филиппо не выходит на поклон. Он сразу покидает сцену, хотя его вызывают на бис. Его сменяют два мальчика с гитарами, Андреа помогает им разместиться. Но у меня в голове по-прежнему звучит мелодия Филиппо, и я не знаю, чему удивляться больше – тому, что это он сыграл прекрасную музыку, или тому, что на свете существует такая чудесная мелодия – на глаза так и наворачиваются слезы.

После концерта все выходят в фойе. Мама с папой расхваливают Андреа, а потом садятся поговорить с ним и Равиной у столика с бутербродами.

– Можно, я пойду посмотрю на рояль?

Папа сразу же фыркает: «Нет», но мама берет его за руку и нежно говорит: «Джованни…» – так что я все же могу ненадолго отойти. Я возвращаюсь в зал. Лампы уже не горят, лишь черный рояль освещается одиноким прожектором.

– Сейчас и его увезут, – раздается из первого ряда.

– Я тебя не заметила, – отвечаю я.

Филиппо встает:

– Я понял. Испугалась?

Я подхожу к нему:

– Нет. Что увезут?

– Рояль.

Филиппо берет меня за руку и ведет на сцену. Мы садимся на скамеечку у рояля.

– Наша школа не может себе позволить такой инструмент, так что его каждый раз берут напрокат, – объясняет Филиппо.

– Ты так здорово играешь! Я и не знала.

– Никто не знает. Я никому не рассказываю. Это папа меня заставляет. Ну, играю я не так уж и хорошо.

Я молчу.

Филиппо проводит ладонью по черно-белым клавишам.

– Он даже не пришел послушать.

– Ну, это не потому, что ты плохо играешь.

– А ты откуда знаешь?

Ну вот, Филиппо обиделся и разозлился.

– Давай ты еще что-нибудь сыграешь, – пытаюсь я перевести разговор. – Сыграй мне ту мелодию.

– Ну уж нет. – С этими словами он закрывает крышку. – Ты не слышала, что я сказал? Мне вовсе не нравится играть, меня просто заставляют, и все.

– А самому тебе совсем ничего не нравится?

Филиппо задумывается.

– Я тут недавно разучил одну песенку, она совсем не похожа на то, что я играл на концерте.

– Сыграй.

– Я не знаю… У меня, вообще-то, нет нот…

– А ты просто сыграй.

Филиппо покорно вздыхает, кладет руки на клавиши и ждет. А затем поворачивается ко мне.

Я тоже смотрю на него и уже открываю рот, чтобы спросить, в чем дело, но тут он берет меня за руки и кладет мои пальцы на крышку рояля, туда, где обычно стоит подставка для нот.

– Что ты делаешь?

– Сиди, как сидишь. – И Филиппо принимается играть знакомую песню, которую так часто слушает папа. Песню про подводную лодку. И что странно, еще до того, как я услышала ее, звук словно вошел в меня через пальцы, которые лежали на крышке инструмента, черного как смоль, гладкого, скользкого, согретого моим теплом. Ноты разбегались из-под пальцев Филиппо, и я чувствовала, как они отрываются от поверхности инструмента, кружатся около меня и касаются моих ладоней.

Музыка поднимается, обнимает меня за плечи и кружит, кружит в танце, ритм которого нельзя ни с чем перепутать, потому что он звучит прямо во мне. Филиппо играет так задорно, что я не могу удержаться и подпеваю, раскачиваясь на табурете, и весело смеюсь. Он тоже улыбается мне, и тут звучит последняя нота. Мы оба снимаем руки с инструмента, и я от души аплодирую музыканту.

– Какой же ты молодец!

– Хочешь, научу?

Вся моя веселость тут же исчезает.

– Но я не вижу нот.

– Ну и что? Я же играл без нот.

– В другой раз.

– Обещаешь?

Я краснею.

– Ну только если ты разучишь еще какие-нибудь хорошие песни.

– Ладно. Договорились.

Мы пожимаем друг другу руки, но я стараюсь не слишком сильно сжимать его руку: ведь Филиппо нужно ею играть!

Бутерброды съедены, и родители начинают собираться домой. Мама и папа разговаривают с темноволосой молодой женщиной.

– Мама! – кричит Филиппо и бежит к ней навстречу. Они почти одного роста.

– Мы как раз говорили о вас, – признается папа. Ненавижу, когда он так делает, потому что я все равно никогда не узнаю, о чем именно они говорили.

– Давай пригласим их в гости! – просит Филиппо. У его мамы круглое и светлое лицо, оно похоже на Луну.

– Конечно. Давайте вместе поужинаем, – предлагает она.

Папа надевает куртку.

– Ну тогда давайте закажем пиццу. Мафальда, ты не против?

– Как я могу быть против пиццы? Я всегда за!

– Особенно если пицца с колбасой, – добавляет Филиппо.

– Это точно, – соглашаюсь я.

Филиппо живет в том самом доме, где находится магазин футболок. Там тебе могут напечатать любой рисунок или сделать надпись, какую скажешь. И не только на футболке, но и на подушке, на полотенце или на скатерти! Как, наверное, здорово работать в таком магазине! Вот почему у Филиппо такая удивительная куртка.

Филиппо обещает, что когда-нибудь мы спустимся в магазин и он покажет мне, как работает печатный станок. Мама Филиппо рассказывает, что они купили этот магазин вместе с квартирой, но дохода он совсем не приносит. Никто уже не заказывает футболки в магазине, все покупают по Интернету.

– Когда я вырасту, то сделаю тебе сайт, чтобы у тебя заказывали футболки онлайн, – говорит Филиппо. Мама нежно гладит его по щеке. Мы сидим втроем на заднем сиденье папиной машины, Филиппо устроился посередине и прижимает нас к окошкам.

– Нет, лучше я куплю тебе парфюмерный магазин, – говорит он. – Ты же о нем мечтала.

– Это правда? – спрашивает моя мама, поворачиваясь к нам. – Я обратила внимание на твои духи, Кристина.

И точно. От мамы Филиппо пахнет орехами и карамелью. Чудесный запах.

– Эти я сделала сама. Если хочешь, дома покажу.

Квартира Филиппо на втором этаже. Филиппо с мамой живут вдвоем, у них даже кота нет.

– Правда, мама иногда разговаривает с цветами, – шепчет Филиппо мне в ухо, – особенно с теми, что на балконе растут.

– Они мне как дети, – смеется она, услышав наш разговор.

По-моему, мама Филиппо очень милая и немножко сумасшедшая. Кажется, моя мама тоже так думает; она уже давно столько не веселилась и не смеялась. Она помогает накрыть на стол. Папа звонит в пиццерию, а Филиппо ведет меня в свою комнату. Она очень маленькая и вся забита трансформерами. Они повсюду. Я тут же наступаю на одного из них и ищу место, куда бы его приткнуть. Трансформерами забиты все шкафчики, все вокруг.

– Ух ты, как здорово!

– Папа их часто дарит. А мне они надоели, – грустно говорит Филиппо.

– Так нельзя говорить о подарках, – замечаю я.

Филиппо стаскивает кроссовки и падает на кровать, а потом включает маленький телевизор.

– Ну, ты ведь тоже говорила, как тебе надоело то, что тебе дарят на Рождество одни свитера.

– Все-то ты помнишь.

– Вообще-то, нет. В последнее время я не хочу ничего помнить. Залезай.

Я тоже снимаю туфли и сажусь на кровать. Из телевизора играет знакомая музыка – песня про подводную лодку, которую играл мне Филиппо.

– Споем? – кричит он и прыгает на кровати.

Я представляю, что мы пришли в караоке, только слов мне с экрана не видно, однако я все же пою то, что уже знаю наизусть, и тоже прыгаю на кровати.

«Ви ол лив инэеллоу субмарин», – поем мы дуэтом, прижимая ко рту микрофоны-кроссовки. С меня слетают очки, и, когда песня заканчивается, мы спрыгиваем на пол с края кровати и долго сидим на ковре, переводя дыхание.

Филиппо поворачивается ко мне; без очков его лицо кажется таким далеким, хотя оно совсем близко. Его почти полностью закрывает серое пятно, и мне приходит в голову мысль, что он тоже может увидеть его в моих глазах.

– Какого цвета мои глаза? – спрашиваю я.

– Карие, а что?

– А внутри какие? Ты там что-нибудь видишь?

Филиппо молчит. Видимо, разглядывает.

– Не знаю, вроде нет. Разве что…

Ну вот, я так и знала. Он заметил серые пятна.

– Разве что зелено-желтые крапинки. Как будто грибы в осеннем лесу.

Не то чтобы мне понравилось такое открытие, но лес я люблю. Все же лучше грибы, чем серый туман.

– А что, по-твоему, я там должен увидеть?

Я опускаю глаза и пристально разглядываю свои носки.

– Ничего. Просто иногда мне кажется, что все могут увидеть мой туман.

– Какой еще туман?

Филиппо заинтересовался и сел по-турецки, скрестив ноги и уставившись на меня во все глаза.

– Не будем об этом.

Я толкаю его на ковер, Филиппо хохочет, но тут же возвращается в прежнее положение.

– Ладно. Расскажу, если не будешь смеяться.

– Договорились.

– У меня в глазах живут такие серые пятна, вроде тумана, и каждый день они становятся все больше и больше.

– И много их у тебя?

– Нет, одно в одном глазу и другое – в другом.

– И что, ты все время их видишь?

– Сначала их вообще не было, но теперь они разрослись, и я их вижу каждый день. Из-за них ничего не видно, а когда я устаю, они чернеют.

– Понятно. А убрать их нельзя?

– Нет.

– А туман?

– Он появляется вместе с пятнами. Из-за него даже вокруг пятен все становится расплывчатым, размытым.

– И тебе не страшно?

Я молчу. Тогда Филиппо встает и вдруг спрашивает, не училась ли я музыке.

– Вообще-то, нет, а что?

– Ты хорошо поешь.

– Да ладно тебе.

– Правда-правда. Ты ни разу не сфальшивила. Иди сюда.

Филиппо что-то достает из шкафчика. Настоящую гитару! Он снимает чехол и садится на кровать, перебирая пальцами струны.

– Ты и на гитаре играешь?

Филиппо не отвечает.

– Вот, это нота до. Повтори.

– Нота до.

– Да нет же, пропой ее. Вот так: до-о-о-о. – Он проводит пальцами по струнам и поет. Я повторяю, хотя мне немного страшно.

– Вот видишь! Молодчина! А это ре. Давай! Рэ-э-э-э.

Я повторяю.

– У тебя здорово получается. Везет же!

Я расплываюсь в улыбке. Очень приятно услышать похвалу за то, что ты можешь делать что-то такое, для чего не нужны глаза. И даже без очков.

Папа заглядывает в комнату и зовет нас есть пиццу, которую уже привезли. Филиппо бежит в коридор, и я стараюсь не отставать. Мы толкаемся, стремясь обогнать друг друга и прорваться на кухню раньше. Мама поправляет мне косички.

– Где твои очки, Мафальда?

Я хочу ответить, что они упали где-то в комнате и я про них совершенно забыла, но Филиппо опережает меня:

– Мы играли на гитаре и пели. Очки для этого не нужны!

Папа кладет мне в тарелку кусок пиццы с колбасой.

– И все же потом мы пойдем и найдем их, ладно? Нельзя разбрасывать свои вещи, – говорит он, однако не слишком строго. Кажется, все обошлось. Чтобы произвести хорошее впечатление, я кладу на колени бумажную салфетку и режу пиццу ножом.

– Хочешь маслину? – спрашивает Филиппо.

– Я их не люблю. Мне одна уже попалась.

Но Филиппо уже кладет мне в рот черную маслину. Это не слишком культурно, зато решает кучу проблем: не нужно мучиться с вилкой. Мне тут же приходит в голову эпизод из папиной книжки, когда Козимо знакомится с испанской девушкой, и с ней ему так легко и просто, не то что с Виолой, которая просто с ума его сводила. Наверное, в этом основное отличие между любовью и дружбой. Когда вы друзья – все так хорошо, но, когда влюбляешься, в голове сплошной кавардак и туман, совсем как у меня в глазах.

После того как пицца съедена, наши мамы одеваются и идут за пирожными в ближайшую кондитерскую. А папа остается присматривать за нами. На самом деле он, конечно, за нами не смотрит, а сидит на диване и смотрит телевизор. Филиппо выходит на балкон и хочет показать мне засохшие герани, с которыми разговаривает иногда его мама, но папа нас не пускает.

– Сначала наденьте куртки! – требует он. Я натягиваю пуховик, а Филиппо – свою голубую ветровку с надписью.

– Нет, – говорит папа, – на улице холодно, оденься потеплее.

Филиппо молчит, и я отвечаю за него.

– Ты знаешь, что у Филиппо недавно был день рождения? – говорю я.

– Неужели? Тогда с прошедшим!

– И ему даже ничего не подарили, потому что он не отмечал.

Филиппо тихонько толкает меня под локоть – это означает: «Что ты несешь?»

– Помнишь ту куртку, которая у тебя в багажнике лежит, ты в ней в горы ездишь? Она ведь тебе не нравится? – говорю я в надежде, что папа поймет мой намек.

– Зеленая, что ли?

– Ну да. Филиппо она вроде как раз будет.

Папа задумывается и вопросительно смотрит на меня.

– Конечно. Как я сам не подумал! Отличный подарок на день рождения! Дело не в том, что она мне не нравится, просто я давно ее не ношу и как раз хотел кому-нибудь отдать, – говорит папа, берет ключи от машины и открывает дверь.

– Я собирался отдать ее племяннику, но раз у тебя день рождения… Пойду схожу за ней. – И папа закрывает за собой дверь.

Кажется, Филиппо немного обиделся на меня. Он хватает меня за руку и тащит в какую-то маленькую комнату. Оказывается, это ванная. В ней пахнет лимонным порошком и все блестит. Филиппо роется в каких-то ящичках и протягивает мне стеклянную бутылочку.

– Что это?

– Понюхай! – отвечает он, и я принюхиваюсь. Из бутылочки пахнет цветами, которые бабушка называла анютиными глазками. Такие распускаются у нас в саду ранней весной. От сильного запаха у меня защипало в глазах так, что пришлось зажмуриться.

– Приятный запах. Это твоя мама сделала?

– Да. Это тебе. Дарю тебе за куртку.

Я неторопливо вдыхаю цветочный аромат.

– А твоя мама не расстроится, что ты отдал ее духи?

– Она их держит в холодильнике. У нее их там штук сто. Она и не заметит.

– Тогда ладно. Большое спасибо. Слушай… Ты же хочешь быть моим другом?

– Ну да… – отвечает Филиппо, закрывая шкафчик.

– А зачем нам дружить?

Филиппо брызгает на меня духами и убегает в свою комнату с криком:

– Потому что мы с тобой сделаем настоящую группу, когда вырастем! Я буду играть, а ты петь!

Мне нравится эта мысль, и я бегу за ним в комнату.

Дома я обнимаю Оттимо Туркарета в теплой кровати. Он вырывается, потому что от меня пахнет незнакомыми духами и даже после вечернего душа запах все еще чувствуется. Я одолжила у папы телефон и пытаюсь найти в Интернете, как стать певицей. Электронный помощник говорит, что для этого нужно ходить как минимум в пятнадцать мест, я толком не поняла куда. И как ездить во все эти места?

Вчера я долго слушала аудиокнигу – то место, где обезьяна по деревьям добралась из Рима в Испанию. Но мне кажется, с тех пор все деревья срубили, и теперь это невозможно.

Еще я узнала: чтобы петь, нужно иметь талант, которого нет у других. Так что теперь идея Филиппо уже не кажется мне такой уж стоящей. Все, что у меня есть, это разноцветный кот (не думаю, что еще у кого-то такой найдется) и пятна в глазах. Так что талантами я не блистаю. Я хлопаю тетрадкой по стене и яростно перелистываю страницы, чуть не вырвав несколько штук. Изо всех сил нажимая на ручку, я начинаю быстро писать:

Есть черные маслины (я ведь не пойму, какого они цвета).

Петь в группе.

Затем я залезаю под одеяло с головой. Темнота – это не то же самое, что темная комната, нет. Темнота – это чудовище, которое пожирает твои черные маслины и твои мечты.

Козимо, у нас уже пошел снег, и я даже подумала, что могу замерзнуть до смерти, если останусь жить на черешне. Но потом я вспомнила, что ты смог – значит и я смогу; ты не умер, а схватился за канат воздушного шара, и он понес тебя до самого моря, так что ты упал в воду, сдержал свое слово и не ступил на землю. Но ведь я не умею охотиться, как ты. Ты ведь шил себе одежду из шкур, а мне как быть? Помоги мне найти выход, Козимо, я должна что-то придумать!

P. S. Поблагодари, пожалуйста, бабушку за чудесное одеяло. Нужно отнести его на черешню.

14. Посылать из окна световые сигналы. Посчитать звезды

Моего куратора зовут Фернандо, он молодой и ужасно скучный. Он вечно листает какие-то книжки на китайском слева направо и отправляет эсэмэски. Вообще-то, он должен следить, чтобы я не потерялась и побольше тренировалась в изучении шрифта Брайля, но, к счастью, его это не очень заботит, так что с учебой он ко мне совсем не пристает. Когда кто-то заглядывает в класс, Фернандо тут же оживает, как будто его включили, как робота, и делает вид, что помогает мне писать. Сегодня он должен поехать с нами на экскурсию, но, кроме меня, ему поручили присматривать еще и за Оскаром, а тот в инвалидной коляске, так что Фернандо будет не до меня.

Иногда мне кажется, никто и не знает, что у меня болезнь Штаргардта, хотя на самом деле все в курсе. Наверное, об этом легко забывают, потому что никому, кроме меня, тумана не видно. Если смотреть со стороны, мои глаза кажутся совершенно обыкновенными. Так что я немного похожа на сумасшедшего. Ведь пока такой человек не начнет ругаться и неадекватно себя вести – не поймешь, что он помешанный. И только когда такой пристанет на улице, все вспоминают и говорят: «Точно, по нему же психушка плачет».

Однажды учительница физкультуры сказала про меня: «Бедняжка, она же совсем ничего не видит». Мне очень хотелось закричать во весь голос: пусть думает, что я сошла с ума, и тогда она отстанет от меня со своими причитаниями. Мама с папой стучат в автобусное стекло (я сижу в первом ряду, с Фернандо), машут руками, как будто мы уезжаем на целый год. Я тоже машу и сразу же отворачиваюсь. Кроме меня, никому не машут, и все мои одноклассники уже уткнулись в планшеты и нацепили наушники, даже не думая смотреть в окно. Один только Филиппо никак не успокоится. На нем папина куртка, он сидит в последнем ряду и дергает соседей. До меня доносятся их возмущенные крики: «Хватит меня доставать! Дай поспать!»

Но поспать никому не удается, потому что, едва мы отъезжаем, учительница берет микрофон и начинает рассказывать, что мы увидим. Ночью нас поселят в разных домиках: один – для девочек, другой – для мальчиков, – а утром мы пойдем смотреть ферму. Потом запланирована прогулка в снежном лесу. Кто умеет кататься на лыжах, поедет с Фернандо и той учительницей, которая меня пожалела и назвала «бедненькой», а остальные будут кататься на санках.

Когда я ходила в детский сад, Андреа учил меня кататься на горных лыжах, но мама и папа очень беспокоились, потому что я все время падала. Значит, я буду кататься на санках, хотя с тех пор, как у меня эти очки, я еще ни разу не пробовала ничего такого.

Прошло полтора часа с того момента, как мы отъехали от школы. В автобусе царит полный хаос, Филиппо поет пошлые песенки, друзья ему подпевают, и никому нет дела до замечаний учителей. Я никогда не слышала ничего подобного, поэтому мне смешно. Филиппо поет очень хорошо. Даже не знаю, стоит ли ему об этом говорить.

Дорога пошла в гору, начался серпантин, и толстяка Чиччо укачало. Его вечно укачивает в поездках, потому что он слишком много ест. Пока мы едем, он уже слопал три булочки и выпил две банки фанты. Я слышала, как он открывал банки.

Поскольку Чиччо сидит прямо за мной, я говорю Фернандо, что Чиччо стало плохо и он просит водителя остановиться. В меня попадает бумажный шарик, и я оборачиваюсь назад: Филиппо идет по проходу и смеется над Чиччо.

– Ты что, ему же плохо! Не надо смеяться! – рассерженно говорю я.

– Да он просто объелся, как свинья!

– Ну и что? Теперь-то ему и правда плохо. Тебе бы понравилось, если бы над тобой смеялись?

Филиппо садится на место Фернандо, который выходит из автобуса вместе с Чиччо. Филиппо забирается с ногами в кресло и кричит на весь автобус:

– Быстро заткнулись! Все! Еще раз услышу смех – получите лично от меня!

Воцаряется тишина. Учительница подходит к Филиппо и велит ему вернуться на место. Филиппо наклоняется ко мне и быстро шепчет в самое ухо:

– Сегодня вечером, когда будете ложиться спать, занимай место у окна.

– А зачем?

– Сама увидишь. До двенадцати дотерпишь, не заснешь?

– Конечно.

– Тогда ровно в двенадцать смотри в окно. Я пошлю тебе световой сигнал.

– Как?

– Увидишь.

– Но ведь я не смогу…

– Да нет, ты точно сможешь. Только никому не говори.

С этими словами Филиппо возвращается на свое место, а Фернандо, который уже вернулся в автобус, садится со мной. Мы едем дальше.

Мы на месте. На ужин давали гуляш с полентой, а потом велели укладываться спать. К счастью, мне все равно нужно ждать до двенадцати ночи, так что я могу изучить чужие сумки и посмотреть, нет ли чего полезного. Может, уже сегодня мне удастся что-нибудь раздобыть. Я заняла кровать у окна; из щелей немного дует, но это ничего. Зато я могу смотреть во двор и отсюда отлично видны все кровати и спальные мешки.

Кьяра надувает матрас. Она будет спать с Мартиной, учительница им разрешила. Все девчонки столпились вокруг и рассматривают матрас. Каждая хотела бы поспать на нем хоть часок. Если бы мы дружили, как раньше, я бы тоже могла на нем спать. Но это уже не так важно. Насколько я понимаю, главное – это то, от чего зависит твоя жизнь, а я могу прекрасно обойтись и без матраса Кьяры. Конечно, матрас – это несущественно, но на черешне он будет совсем не лишним. Жаль, что этой ночью мне его не унести: на нем же будут спать девочки! Придется подождать до завтра, когда все уйдут завтракать. Сделаю вид, что мне плохо, и вернусь в спальню. Если Фернандо за мной не пойдет, то я смогу спрятать матрас. Чтобы его унести, я оставила в сумке много свободного места – целый отсек, закрывающийся на отдельную молнию! Навалю сверху вещей, так что никто и не заметит. Я уже продумала, как я устрою кровать на дереве: надую матрас прямо наверху и закреплю его между ветками. Очень удобно получится.

Все надевают пижамы. Учителя сидят в нашей комнате и ждут, пока все улягутся, потом выключают свет и говорят, что вернутся через час. Им нужно заполнить бумаги с нашими данными для завтрашней экскурсии.

Все ждут, когда шаги в коридоре затихнут, и, едва становится тихо, девочки спускаются с двухэтажных кроватей и принимаются болтать. Самая взрослая девочка из пятого класса даже включает свет. Я встаю. Кьяра и Мартина лежат на животе и слушают один плеер на двоих, у каждой по наушнику. Они кивают головой в такт музыке и что-то напевают, жутко фальшивя.

С верхнего этажа кровати ко мне тянется рука Франчески со вскрытым пакетиком жевательных мишек. Я зачерпываю, сколько влезает в кулак, и принимаюсь жевать.

– Шпасибо…

Мне вдруг тоже хочется послушать музыку. Я роюсь в сумке, которая лежит под кроватью, но не успеваю достать плеер, как вдруг та самая девочка, которая включила свет, подходит к моей кровати и садится на край.

– Привет. Это ты, Мафальда?

Я отодвигаюсь подальше и сажусь, обхватив руками колени.

– Да, а что?

– Да так, ничего…

На ней длинная футболка и синие пижамные штаны, каштановые, немного рыжеватые волосы сильно спутаны.

Ее подружки тоже подходят ко мне и садятся на пол у кровати, глядя на меня.

– Так ты и есть та самая Мафальда?

– Это она, – отвечает с довольным видом та, что пришла раньше всех.

Я не очень понимаю, что вызвало их интерес.

– Что значит «та самая», вы о чем?

Девочки загадочно переглядываются.

– Это секрет, а секреты не выдают. Но очень уж сложно терпеть.

– Давай я ей расскажу!

– Нет, я!

– Лучше пусть Эмилия расскажет: она ведь все-таки его бывшая, – говорит одна из девочек.

– Кто такая Эмилия? – спрашиваю я.

Девочка, что подошла ко мне первой, показывает надпись на майке:

– Эмилия – это я. Приятно познакомиться. Я раньше встречалась с Филиппо.

Тут я чувствую, что краснею и что в голове у меня все перепуталось. Очки тут же запотевают, и я с трудом могу разглядеть надпись на майке: «Эмилия». Кажется, эта надпись сделана там же, где сделал свою Филиппо.

А девочки продолжают хихикать. К счастью, мои одноклассницы не обращают на них внимания.

– Очень приятно. Мафальда, – отвечаю я. Больше ничего в голову не приходит. Но мое имя они и так уже знают.

– Мы знаем, знаем, – поддакивает одна из девочек. Кажется, она живет недалеко от моего дома. По-моему, ее зовут Джулия. Не понимаю, что им от меня нужно.

– Мы уже все о тебе знаем, – отвечает Эмилия. – В дневнике Филиппо только о тебе и речь. Мафальда то, Мафальда се. Он даже обвел твой день рождения сердечком!

– Неправда.

– А вот и правда. Когда у тебя день рождения? А мы знаем: первого февраля!

Так, значит, это правда. Нарисовал сердечко? Но…

– Не бойся: я не ревнивая. – Эмилия толкает меня в бок. – Мы уже с октября не вместе. Я первая его бросила. Его папа никак не мог определиться с семьей, и это отразилось на наших отношениях. Филиппо вел себя как чокнутый, пришлось его бросить.

– А-а-а…

– А он тебе нравится?

Все трое подсаживаются ко мне, и мне хочется выпрыгнуть из окна, только бы они отстали.

– Кто? Филиппо? Да нет же, совсем не нравится.

– Нравится, видно, что нравится! – кричат девчонки и принимаются хлопать в ладоши.

– Мафальда, ты что, не видела, как он себя ведет? Он хулиган, его наверняка на второй год оставят, – говорит Эмилия, взяв меня за руку.

– Я плохо вижу. Я только слышала: о нем говорят, что он немного не в себе, – отвечаю я, стараясь на них не смотреть.

– Немного не в себе? Да с тех пор, как от них папа ушел, у него совсем крыша съехала! Если станешь с ним встречаться, будь осторожней!

Так, значит, его родители и правда развелись. Мой третий глаз меня не подвел.

– Но я вовсе не собираюсь с ним встречаться. Я даже не знаю, что делают, когда встречаются.

– Что-что – целуются, – отвечает Джулия.

– А потом женятся и заводят детей, – продолжает вторая девчонка, имени которой я не знаю.

– А вы знаете, откуда берутся дети? – встревает Франческа, которая слышала весь разговор.

Кто-то из младших девочек прислушивается, оторвавшись от телефонов и планшетов.

– Я все знаю, – отвечает Эмилия. – Сначала у тебя ужасно болит живот. Такое может случиться даже с нами. Потом начинает рвать, а потом ребенок растет в животе девять месяцев и в конце концов вылезает из тебя.

– Откуда именно он вылезает? – уточняет Кьяра.

– Из пупка. Доктора делают надрез и вынимают ребенка. По-твоему, откуда у нас пупок?

Девочки с отвращением фыркают.

– Но как ребенок попадает в живот? – с интересом спрашивает Мартина.

– Для этого и нужен папа. Он должен крепко прижаться к маме, – со знанием дела отвечает Кьяра.

– Неправда. Папа для этого вовсе не нужен. Моя тетя родила вообще без мужчины, – кричит одна девочка из пятого класса с другого конца комнаты.

Но тут заходит учительница, которая услышала шум, и велит всем немедленно возвращаться в кровати.

– Хватит болтать! Быстро в постель! – кричит она.

Мы снова укладываемся спать. Учительница говорит, что будет спать в нашей комнате, и идет переодеваться на ночь, прихватив косметичку. Свет гаснет.

Прежде чем снять очки, я отодвигаю занавеску и выглядываю в окно. Темно-синее небо невероятно красиво и полно сияющих белых точек. Как давно я не видела звезд! Наверное, здесь их лучше видно, потому что мы высоко в горах. Думаю, когда я буду жить на черешне, то снова смогу их увидеть. Надеюсь, так и будет. А если нет, значит сегодня я вижу их в последний раз. Как сложно, оказывается, не спать до двенадцати ночи! Мне даже кажется, мои глаза вот-вот закроются сами собой.

Мои часы светятся в темноте – бабушкины часы, которые достались мне, когда она переселилась в черешню. Я подношу часики поближе и вижу, что стрелки показывают одиннадцать сорок пять. Учителя вернулись в комнату, и только одна учительница легла у самой двери и смешно посапывает во сне. Девочки спят в своих кроватях. Вся комната наполнена синевой, и, хотя нас тут много, я чувствую себя так, словно я единственный человек на земле.

Я отодвигаю занавеску. Когда мы приехали в горы, шел снег. Теперь перестал. Горы и поляны вокруг домиков кажутся серо-голубыми. Ночью снег выглядит именно таким, а Луна светит, словно огромный фонарь, и освещает все кругом, хотя освещать тут особо нечего. Только два домика – наш и другой, где устроились мальчики. В одном окошке загорается огонек. Огонек скачет то вниз, то вверх. Это сигнал. Как те, что посылала мне бабушка.

Я забираюсь на подоконник и прижимаю очки к глазам. Огонек еще немного мигает, а потом исчезает. Мне нужно как-то ответить. Ведь если кто-то желает тебе доброй ночи, ты тоже должен сказать: «И тебе», а иначе будет невежливо. Но у меня под рукой нет фонарика… Ах, у меня же есть бабушкины часы! Я расстегиваю ремешок и прижимаю их к стеклу. Надеюсь, их будет видно.

Огонек в домике напротив то появляется, то исчезает. Значит, меня увидели! Так мы какое-то время обменивается сигналами, но вдруг учительница резко перестает похрапывать и ворочается на кровати. Я надолго прижимаю часы к стеклу, пытаясь сказать, что пора ложиться спать, и жду ответа. Огонек долго-долго горит в окошке другого домика. Я вновь залезаю под одеяло и вижу перед глазами множество звездочек. Вечер не так уж и плох. И не знаю почему, но больше я не чувствую себя единственной девочкой на земле.

Утром Филиппо помахал мне рукой и тут же отвернулся, делая вид, что ничего и не было.

– Я же говорю, он в тебя влюблен, – шепнула позади меня Эмилия.

– Он просто мне помахал, даже не посмотрел толком.

– Мальчишки всегда так делают. Пора тебе привыкать. Это же знак.

Экскурсия по ферме такая скучная, что даже Филиппо не может нас развеселить или придумать предлог, чтобы к нам придраться. Единственное, что мне понравилось, это натуральное сливочное масло, и еще варенье. Мы съели столько бутербродов, что вот-вот лопнем! К счастью, потом мы идем кататься!

Фернандо уводит с собой большинство ребят, Эмилия в розовой куртке тоже идет за ним, а Кьяра показывает всем новые горнолыжные очки с картинкой из «Холодного сердца» и даже разрешает мне их примерить. Я отправляюсь на горку, где катаются на санках.

Я сажусь и принимаюсь рисовать на снегу – все равно кататься я не могу, потому что боюсь врезаться в дерево. Нам выдали такие санки, на которых катаются парами. Все тут же их разобрали, а я осталась одна, впрочем, я и не особенно хочу кататься. Довольно глупо ехать на санках, если все равно ничего не видишь. Учительница подходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я съехать с ней с горы, но я отвечаю, что лучше посижу, и она возвращается к другим учителям. Тем временем мои одноклассники вихрем несутся с горы и орут как сумасшедшие.

Я ищу предлог, чтобы вернуться в комнату и поискать нужные вещи, но тут в меня попадает снежок. Я оборачиваюсь и вижу, что кто-то несется ко мне с дикими криками, таща за собой ярко-красные санки. На нем большая мужская куртка и запорошенные снегом очки. Филиппо плюхается рядом со мной и спрашивает, почему я не катаюсь.

– Не хочется.

– А вот и врешь. Ты просто ничего не видишь и боишься, потому что ничего не видишь.

Я зачерпываю в ладонь снега и пихаю его за воротник Филиппо. Он дико вопит и принимается кататься по снегу. Мне тоже становится смешно. Потом Филиппо вдруг вскакивает и дергает меня за розовый помпон. Остальные уже забрались на горку и вновь выстраивают санки, чтобы скатиться наперегонки. Учительница машет рукой, и они стартуют, скрипя полозьями по ледяной корке на снегу.

– Поехали, а? Я тебя назад посажу, – предлагает Филиппо.

Но лучше все-таки не рисковать.

– Нет. Ты очень сильно разгоняешься – я-то знаю.

Филиппо бросает санки и поворачивается ко мне, уперев кулаки в бока. Кажется, таким я его всегда и видела.

– Но ведь я тебе пообещал, что буду заниматься на пианино, забыла?

– И что теперь?

– Теперь твоя очередь. Ты тоже должна что-то для меня сделать. Разве я один должен стараться?

Похоже, теперь у меня и вправду разболелся живот.

– С чего это ты так решил?

Филиппо стягивает шапку с моей головы и залезает на санки. Я покорно следую за ним. Скатившиеся только что ребята снова забираются на гору.

– Наперегонки? – спрашивает Филиппо.

Те сразу же соглашаются и устраиваются в санках.

– Давай! Залезай, чего ждешь? – оборачивается он ко мне.

Я устраиваюсь в санках позади Филиппо и едва успеваю выхватить у него свою шапку, как она тут же вылетает у меня из рук, потому что санки с бешеной скоростью уносятся вниз. Я изо всех сил вцепляюсь в Филиппо и кричу ему в ухо, что мы едем слишком быстро.

– Естественно: мы же наперегонки, а ты как хотела? – отвечает он, не оборачиваясь.

– Я ничего не вижу!

– Я тоже! – кричит Филиппо и в доказательство оборачивается ко мне, демонстрируя залепленные снегом очки. Я замираю от ужаса.

– Мы же врежемся!

– А то! – кричит Филиппо и хохочет, как обычный школьник, а не у кого родители расстались. – Глаза закрой! Как круто! Если что, я заторможу!

Горка кажется бесконечной. Вокруг нас сплошной снег, зеленая полоса леса, коричневая грязь на краю горы. Кажется, мы самые первые, потому что я не слышу рядом ни голосов, ни скрипа саней. И тут я закрываю глаза. В лицо бьет ледяной ветер, волосы развеваются по ветру, а сердце колотится быстро-быстро. Но чье? Мое или Филиппо? Я чувствую его, прижимаясь к его спине. Ах да какая разница!

Нестись вниз на полном ходу, слыша далекие крики товарищей и скрип полозьев, – это прекрасно! И странно! Примерно такое чувство было, когда я ходила с завязанными глазами, но только сейчас еще страшнее. И хочется, чтобы мы катились и катились вот так целый день, целую жизнь! Хочется, чтобы этот полет длился вечность, как и звуки музыки.

Я вновь слышу крики ребят и подбадривания болельщиков, собравшихся внизу. Мы тормозим под общие аплодисменты, врезаясь в сугроб.

И пока над нами кружат легкие снежинки, мы хохочем, хохочем до потери дыхания, а потом вылезаем из санок и принимаемся кричать:

– Ура! Мы победили!

Но когда наши соперники приближаются к финишу, я чувствую странную боль, к горлу подкатывает тошнота.

– Ты что? Тебе плохо? – спрашивает Филиппо.

Я молча бегу к кустам, совсем как вчера Чиччо.

Фернандо провожает меня до домика. Там мне наливают горячий чай, и я поднимаюсь наверх, в спальню. Говорю Фернандо, что мне надо в туалет.

– Я тебя здесь подожду, – отвечает он и достает из кармана китайскую книжку, с которой не расстается. Мой час настал.

Я прохожу по комнате. Все кровати заправлены, и на каждой лежит рюкзак. В углу виднеется сине-красное пятно – сдутый и свернутый матрас. Я подхватываю его трясущимися руками и запихиваю к себе в сумку, заваливая сверху вещами. Здесь мне больше ничего не нужно.

Мне приходит на ум, что на дереве мог бы пригодиться и планшет, но я быстро вспоминаю, что все равно ничего не увижу, да и планшеты слишком дорогие, чтобы брать их без спроса. Пожалуй, не стоит. Я спускаюсь вниз, повесив сумку на плечо. Мы все равно скоро уезжаем.

Фернандо сидит в красном кресле, погруженный в книгу. Нужно что-то придумать, чтобы пробраться в спальню мальчиков.

– Ты как? – спрашивает меня женщина на ресепшен, когда я прохожу мимо.

– Так себе, – честно отвечаю я.

– Давай я тебе кое-что подарю, – предлагает она и, перегнувшись через край стола, протягивает мне странный серебристый цветок.

– Что это?

– Эдельвейс. Альпийский цветок.

Я осторожно прикасаюсь к цветку, который, кажется, вот-вот рассыплется в пыль.

– Пушистый какой!

– Да. Ты что, никогда не видела эдельвейса?

– Никогда. Спасибо. Он красивый.

Фернандо подходит посмотреть на цветок.

– Мило, – выдает он. И тут мне приходит в голову мысль.

– Фернандо, а давай ты поможешь мне в одном деле?

– Что еще за дело? – спрашивает он, сопровождая меня до двери.

Я показываю в сторону домика напротив:

– Я хочу сделать подарок одному мальчику…

– Ах, мальчику?

– Да, он мне очень нравится. Можешь проводить меня? Я подарю ему цветок. Положу на подушку. Пусть гадает, от кого.

– Только давай поскорее, – недовольно ворчит Фернандо.

В спальне мальчиков пахнет просто ужасно. Фернандо караулит у двери, так что нужно поторапливаться. Я долго ищу красную коробочку для завтраков и, найдя, прячу в свою сумку.

– Ну, что там? – заглядывает в комнату Фернандо.

Слава богу, я успела спрятать контейнер. Я подхожу к кровати у окна, откуда прекрасно видно наше шале. На окне лежит фонарик. Я кладу цветок на подушку и выбегаю из комнаты.

– Прости. Никак не могла найти его кровать!

– В таких вещах важно не ошибиться. Пошли уже в автобус, – отвечает Фернандо.

Мама вытряхивает мою походную сумку; я вижу через щель под дверью, что в ванной горит свет. Я спокойно лежу в кровати: матрас и коробочка давно спрятаны в шкафу за вещами.

Родители сказали, я должна выключить свет через десять минут. Но у меня и нет особых дел. Я достаю тетрадку и ручку и вычеркиваю из списка фразу: Посчитать звезды.

Знаю, знаю, Козимо. Я без спроса взяла вещи своих одноклассников, а этого делать нельзя. Но ты ведь тоже помогал воришкам? Ты знал, что они не злые – им просто приходится воровать фрукты, чтобы поесть. Не говори бабушке о том, что я сделала, ладно? Обещаю, как только я обоснуюсь на дереве и подрасту, я все им верну. На это потребуется время, но обещаю, что так и сделаю.

15. Кого-то любить

У меня будет ребенок. Я это точно знаю. С тех пор как мы вернулись из поездки, я все время вспоминаю слова Эмилии, той девочки, что рассказывала о детях. Сначала болит живот, а потом рвет. Не могу об этом не думать. Я думаю об этом, когда почесываю Оттимо Туркарета за ушами, когда делаю уроки и даже когда иду в школу, как сейчас.

Сначала, значит, болит живот, а потом тебя рвет. Но ведь со мной так и случилось там, в горах. Не знаю, нужен ли для ребенка мужчина или нет, но так или иначе я очень крепко прижималась к Филиппо, пока мы неслись на санках. Кажется, это тоже повлияло. Что скажет мама? Будет ли Оттимо Туркарет любить меня, как прежде? Мне придется бросить школу? Смогу ли я ухаживать за ребенком, если не буду видеть?

Когда я была совсем маленькой, я представляла себе, как заведу детей – пять девочек и мальчика, но потом появился этот туман, я как-то перестала об этом думать. Если я не буду видеть, они ведь потеряются! И я не смогу заплетать им косички… Бедные дети могут даже с голоду умереть, потому что я не смогу поехать за продуктами: ведь водить я тоже не буду. Наверное, придется все время заказывать пиццу. Но так они очень быстро растолстеют.

Нет, мне нельзя заводить детей! У меня уже есть Оттимо Туркарет. Он может сам себя прокормить и помыться тоже. Что же теперь делать? Надо с кем-нибудь посоветоваться. Надо рассказать Эстелле: только она может помочь в таком деле. Как только прозвенит звонок, побегу ее искать. А пока я иду по дороге и считаю шаги до черешни, ставшей худенькой и темно-коричневой без свежей листвы. Раз, два, три. Восемьдесят. Точнее, семьдесят восемь. Сорок метров. Примерно тридцать девять. Еще десять шагов, и я слышу свист. Если я еще и оглохну, тогда станет совсем плохо. Я стучу в дверь будки охранника и дергаю ручку.

Пока перемена, все носятся по коридору, на ходу уминая бутерброды и батончики. Три девчонки из класса Филиппо кидают в мусорную корзину шарики из фольги. Мне тоже хочется сыграть в эту игру, но у меня есть более важные дела.

Эстелла открывает дверь, и я протискиваюсь в будку, оставив в коридоре большую часть сомнений. Эстелла выдает мне пакетик сухариков.

– А ты не будешь?

Она с размаха плюхается в кресло, облокачивается на стол и подпирает кулаком щеку. Кажется, она устала. Лицо Эстеллы похоже на подсохший лимон, и, хотя мне нравится лимонный цвет, все-таки говорить ей об этом, наверное, не слишком красиво.

Эстелла качает головой и подвигает табуретку к креслу. Мне нравится ее комнатка: тут все так близко, что мне довольно неплохо видны все предметы. Я сажусь на табуретку. Самое время признаться, что у меня будет малыш. Я шуршу пакетом и стараюсь завести разговор.

– Эстелла, а у тебя есть дети?

Она поворачивается ко мне, приподняв голову:

– Нет. И никогда не было.

– А почему?

– А почему это тебя так тревожит?

Я набиваю рот чипсами.

– Ну, потому, что меня волнует тема детей.

Эстелла удивленно раскрывает глаза, так что мне становятся видны даже ее зрачки.

– Тебя? Тема детей? Ты что, Мафальда, влюбилась, что ли?

Я не знаю, что ответить, но чувствую, как краснею от корней волос до самых пяток. Как она догадалась? Я и сама не знала, пока Эстелла не спросила.

Эстелла смеется, но я понимаю: это она не со зла. Мой третий глаз подсказывает, что это добрый смех и вызван он чем-то хорошим.

– Мафальда, ну наконец-то, хорошие новости! Ты очень меня порадовала. Теперь я могу умереть спокойно.

– Почему хорошие? С чего ты взяла?

Эстелла встает прямо передо мной и кладет руки мне на плечи. Ее тоненький нос похож на сучок черешни, а розовая помада на губах почти стерлась.

– Я просто знаю, и все. Как раз в твоем возрасте это и происходит. Любовь – это всегда хорошо, запомни, Мафальда. Все влюбляются рано или поздно. Даже дети…

Из окошка раздается голос Чиччо, выпрашивающий у кого-то бутерброд.

– А толстые дети тоже влюбляются?

– Конечно, и толстые дети. И старики. И добрые, и злые.

– Даже злые? Даже Дракула?

– Конечно. У него ведь была жена. Странно, конечно, но факт. И это очень хорошо, знаешь? Потому что любовь объединяет людей. Влюбившись, бедные становятся богатыми, а богатые – счастливыми.

– Потому что любовь – это самое главное?

– Да, для многих людей.

– А для тебя?

Эстелла отпускает меня и печально вздыхает:

– Когда-то было. Мой муж остался в Румынии. И мы уже очень давно не признавались друг другу в любви.

– И поэтому у вас нет детей?

– Видимо, да. Если ты не говоришь человеку, что любишь его, а он не говорит тебе, что любит тебя, тогда и детей не будет.

Кажется, теперь все прояснилось. Если я не скажу Филиппо, что влюбилась в него, у меня тоже не будет детей. Отлично. Значит, нужно молчать. Как полезно бывает поговорить с Эстеллой. Она-то знает, как все устроено, и всегда говорит мне правду.

Эстелла нажимает на красную кнопку у двери, и звонок звенит на всю школу. Я выхожу в коридор и чуть ли не бегом иду в свой класс. Когда ты влюблена, зрение, конечно, лучше не становится, но почему-то уже не так страшно споткнуться или врезаться в стену.

Едва вернувшись из школы, я кидаю рюкзак у двери и бегу в свою комнату, стараясь в спешке ни на что не наткнуться. Я хватаю свою тетрадку и открываю вторую страницу. Насколько я поняла, чтобы родился ребенок, нужно признаться в любви отцу малыша. Но я не могу родить ребенка, потому что, если я окажусь в темноте, у меня не получится его кормить, менять подгузники и все такое. Стало быть, нужно молчать и никогда никому не признаваться в любви. Я достаю черную ручку и зачеркиваю строчку: Кого-то любить.

Тридцать метров

16. Она найдет меня, что бы ни случилось

«С днем рожденья тебя… С днем рожденья… тебя… С днем рожденья… Мафальда…» Мама вносит в темную гостиную торт со свечами, которые освещают ее лицо и милую улыбку. Мама поет одна, но кажется, за диваном спрятался целый хор. Я сижу у низенького стола, скрестив ноги по-турецки, а вокруг устроились мои тетя и дядя, Андреа, Равина, папа и Филиппо. Мама Кьяры сказала, что она не сможет прийти. Я знаю, она соврала, но это не так уж и важно: я все равно пригласила ее только потому, что мама попросила. Ей неприятно, что мы не дружим, как раньше. Разве она не знает, что с возрастом у людей появляются новые друзья? Разве старые, которые тебе врут, лучше новых?

Оттимо Туркарет спрятался под столом, надеясь скрыться от толпы. Он не привык к такому наплыву гостей. Но мама поставила торт прямо над его головой, и он выскочил из своего укрытия, потому что все громко запели: «С днем рожденья тебя-я-я!»

Я набираю воздуха и задуваю свечи, да так, что с торта слетает розочка из взбитых сливок и падает на ковер. Обычно я сразу задуваю все свечи, но в этом году одна остается гореть, и приходится еще раз дунуть как следует, чтобы погасла и она. Все хлопают в ладоши и кричат, что пора загадывать желание. Дым от свечей идет прямо на меня и попадает в глаза. Я зажмуриваюсь, загадывая желание, как вдруг мне становится страшно. Я медленно открываю глаза и вижу одну темноту. Тогда я снова зажмуриваюсь и считаю до десяти, а гости засыпают меня вопросами, что же я загадала. Я слегка приоткрываю один глаз.

Кто-то наконец включает свет, и теперь я почти все вижу: и гостей, и торт, и надутые шарики, которые кажутся спелыми черешнями на ветке. Было бы ужасно обидно оказаться в темноте именно сейчас, в собственный день рожденья.

К счастью, мама уже принялась резать торт, так что все забыли о моем желании. Филиппо подсаживается ко мне с куском торта. И хотя у него есть вилка, он все равно перемазался в креме и сливках, потому что запихнул в рот слишком большой кусок. Моя тетя с опаской и недоверием смотрит на него.

– Вкуфнятина! – бормочет Филиппо с набитым ртом, тыкая испачканной вилкой в ее сторону. Лицо тети светлеет, и она вежливо отвечает: «Спасибо, милый», ведь сегодняшний торт она испекла сама.

Я тихонько посмеиваюсь над ней про себя, совсем как Оттимо Туркарет, если Эстелле не удается застукать его, когда он справляет свои делишки в школьном огороде. И тут звонит телефон. Я слышу тихий-тихий звонок, потому что все расшумелись, но через минуту папа уходит в коридор, чтобы ответить, и я слышу второй звонок – на этот раз четкий и пронзительный.

– Иди сюда, детка: тебя хотят поздравить.

Я выхожу в кухню, и папа протягивает мне трубку, а мама между тем закладывает посуду в посудомоечную машину.

– Алло!

– С десятым днем рождения, маленькая принцесса!

– Кто это?

– Я королева амазонок, помнишь меня?

Незнакомый голос звучит еле слышно и совсем не похож на звонкий голос Эстеллы, приказывающий вернуться в класс или заниматься своими делами.

– Эстелла, это ты? Ты где?

– В больнице.

– Что ты там делаешь?

– Я пришла к подруге, – отвечает Эстелла после долгого молчания.

– Зачем? Ей плохо?

– Нет. Она просто здесь работает.

Может быть, подруга Эстеллы – это мой доктор Ольга?

Я открываю рот, чтобы задать вопрос, но Эстелла перебивает меня.

– Ну как там праздник, весело?

– Да! Жалко, что ты не с нами.

– Мне тоже очень жалко. Праздник – это всегда хорошо. Отдыхай, развлекайся. Завтра тебе передадут мой подарок.

– То есть как? Тебя не будет в школе?

– Нет. Я должна побыть с подругой.

– А ты нас познакомишь?

– Лучше тебе ее не знать. Надеюсь, ты никогда, никогда с ней не познакомишься, Мафальда.

– Ну ладно, тогда пока, – немного разозлившись, отвечаю я.

– Пока, солнышко.

– Передавай привет своей подруге.

В ответ Эстелла долго молчит.

– Поздравляю тебя, Мафальда, моя маленькая принцесса, – наконец говорит она очень странным голосом и вешает трубку. Я снова вижу пятна в глазах и чувствую, что очки запотели. И тут мне приходит в голову мысль. А что, если это Эстелла положила на мою парту ту самую записку?

– Ну что, ты идешь открывать подарки? – заглядывает в дверь Филиппо. – Чур, сначала мой.

Он пытается всучить мне свой подарок, а я чуть не падаю со стула. Мама обходит нас (она снова на высоких каблуках, хотя сегодня не день каблуков), вытаскивает из холодильника фруктовый салат и закрывает дверцу.

– Да, Мафальда. Иди скорее открывать подарки. За Филиппо скоро приедет папа.

Я очень надеюсь, что Филиппо подарил мне футболку с моим именем на груди, как та, что я видела у Эмили. Но его подарок оказывается еще лучше. Сначала я даже не могу понять, что это такое. И наконец вынимаю из пакета микрофон. Настоящий, не игрушечный.

– Это караоке! Но не простое.

Филиппо хватает коробку и протискивается сквозь толпу гостей к телевизору. Я замечаю, как он нажимает какие-то кнопки и втыкает провод от микрофона куда-то за экраном.

– Сначала песню кто-то поет, а ты просто слушаешь и запоминаешь. А потом играет музыка, а ты поешь. И если не знаешь слов, можно вернуться к первой песне и прослушать снова.

Из телевизора раздается знакомая песня, которую я часто слышу в машине по радио. Андреа поднимается с дивана и берет в руки микрофон.

«Был такой парень, совсем как я… любил он Битлз и Ролинг стоунз…» Вообще-то, для учителя музыки он поет не слишком хорошо. Но остальные вроде бы этого не замечают и начинают подпевать.

Я подхожу к Филиппо и громко шепчу ему в ухо, стараясь перекрыть поющие голоса, но так, чтобы никто не услышал: «Спасибо. Мне очень нравится твой подарок».

Жаль, что скоро я не смогу им пользоваться. Стоит ли рассказать Филиппо о том, что я собираюсь переехать на дерево?

Филиппо роется в коробке из-под микрофона и протягивает мне синий конверт:

– А вот и открытка.

Я молча беру конверт и оглядываюсь по сторонам. Убедившись, что никто на нас не смотрит, я тяну Филиппо в коридор.

– Я вечером прочитаю, когда все уйдут, ладно?

– Это еще почему?

– Потому что я не разгляжу буквы.

– Так возьми лупу.

– Откуда ты знаешь про лупу? – удивленно приподняв брови, спрашиваю я.

– Я видел, как ты доставала ее из кармана. Почему ты не пользуешься лупой? Ты же все равно таскаешь ее каждый день.

– Я не хочу, чтобы меня с ней видели. Если на меня смотрят, я никогда ее не достаю.

В ответ Филиппо молчит.

– Ладно, ты победил, сдаюсь. Но сначала пойдем в мою комнату.

Филиппо стаскивает с кровати разлегшегося на ней Оттимо Туркарета, который возмущенно мяукает в ответ. Я сажусь рядом и открываю конверт. В нем сложенный вдвое листок с черными закорючками.

– Я специально выбирал фломастер потолще, – гордо говорит Филиппо.

Я достаю из кармана свою лупу, как у Шерлокхолмса, и подношу к лицу.

ОТ ДУШИ ПОЗДРАВЛЯЕМ С ПЕРВОЙ ДВУЗНАЧНОЙ ДАТОЙ!

С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ, ФИЛИППО, КРИСТИНА И МАУРО.

– Мауро – это твой папа?

– Да.

Мы молча сидим на кровати. Я почесываю Оттимо Туркарета и смотрю на него во все глаза, хотя все равно ничего не вижу. Это потому, что я думаю.

– На этой неделе ты живешь с папой?

Мы первый раз заговорили с Филиппо о его семье.

– Нет, я его вижу только по выходным.

– Тебе не нравится быть с папой? Тебе неприятно, когда вы вместе?

Филиппо пожимает плечами и гладит Оттимо Туркарета.

– Не очень. Это из-за него я теперь такой сумасшедший.

– Это кто тебе сказал?

– Психологи. Вообще-то, в нашей школе все так думают. Психолог говорит, что я невнимательный и агрессивный, потому что мои родители развелись.

– Ну ты же не нарочно.

Я обнимаю Филиппо за плечи, и мне кажется, что его очки слегка запотели. Вдруг он начинает всхлипывать. Филиппо плачет, содрогаясь всем телом, так что Оттимо Туркарет спрыгивает с его колен и перебирается на стул. Но при этом Филиппо плачет беззвучно, так что мы сидим в моей комнате до тех самых пор, пока взрослые не умудряются все испортить, заглянув к нам в самый неподходящий момент.

– Мафальда, выключай свет, – говорит мама.

Я уже в пижаме, лежу в кровати, прижав к себе Оттимо Туркарета. Обычно я никогда не закрываю глаза без надобности, если только не гуляю во дворе с повязкой. Мне не хочется закрывать глаза: нужно, чтобы они запаслись светом на всю оставшуюся жизнь. Но сейчас я лежу с закрытыми глазами.

Когда гости разошлись, папа снял с потолка шарики, но я выпросила у него один и затолкала под кровать. Когда я поселюсь на дереве, шарик может пригодиться. Вдруг я не выдержу холодов или состарюсь и не смогу спуститься.

Сегодня моим глазам нужно отдохнуть. В отличие от них, сама я совсем не устала. Я протягиваю руку к лампе, нащупываю кнопку выключателя. Мама заходит в комнату, и я слегка приоткрываю один глаз, чтобы посмотреть, как она выглядит в темноте. Сначала до меня долетает ее мятный запах. Потом я вижу ее продолговатую тень, длинные волосы и темные складки одежды, которые без света кажутся еще темнее.

Как странно. Раньше я думала, что темнота – это когда все черное. Но мамы, оказывается, могут разглядеть тебя даже в самой кромешной темноте. Наверное, они видят, как кошки. Все видят, чтобы найти детенышей в случае опасности. Если это правда, то я тоже могу стать мамой.

Я немного приподнимаюсь на локте:

– Мам, а если я потеряюсь, ты сможешь разглядеть меня в темноте?

– Разглядеть, может, и не смогу, но я все равно тебя найду, что бы ни случилось. Давай выключай свет, уже поздно, – отвечает она, гладя меня по голове.

Наклонившись, мама целует меня, и ее длинные волосы падают на подушку, как волны сахарной ваты, только черной. Я глажу их, а потом мама встает и выходит из комнаты. Мамины волосы такие мягкие. Я не стала уточнять, про какую я темноту. Мама ведь все равно найдет меня где угодно.

Сегодня мне не хочется разговаривать ни с тобой, Козимо, ни с бабушкой. Вам-то хорошо вместе, вы перебираетесь с ветки на ветку, читаете книжки и совсем не подозреваете о том, что до черешни осталось всего шестьдесят шагов.

Козимо, ты слышал? Всего тридцать метров! Это не так уж много. Помнишь, твой брат говорил с мудрецом и тот сказал ему, что ты живешь на дереве, потому что на землю нужно смотреть с определенной высоты, чтобы видеть все в правильном свете? Но с какого расстояния мне тогда нужно смотреть на черешню?

17. Кидать в мусорную корзину бумажные шарики

У доктора Ольги зеленые глаза, я запомнила. Я пытаюсь их разглядеть, но вместо ее лица вижу лишь серое пятно. Вот почему я все еще сижу перед доктором, а папа с мамой сидят рядом на все тех же неудобных стульях. Доктор кладет мне в руки длинную гладкую палочку. Карандаш. Я прикасаюсь к нему и нащупываю на кончике знакомую фигурку – динозавра.

– Прости, с египетскими богами не нашла.

Ничего. Я все равно не люблю ластики. Они для меня совсем не главное. Но я благодарю доктора и с довольным видом беру карандаш. Вежливость – это важно.

У доктора на столе блок листков для записей, которые она дает детям во время приема. На них можно рисовать. Я беру листок и принимаюсь водить по нему карандашом. Взрослые говорят вполголоса, а я делаю вид, что не слушаю. Как часто мне теперь приходится «делать вид», особенно после дня рождения. Делать вид, что не плачу; делать вид, что не подслушиваю… Когда я вырасту, мне придется постоянно притворяться, как делают мои мама и папа. Даже сейчас они притворяются, что говорят о чем-то не важном.

– Ну как она? – спрашивает папа.

– Не так плохо.

Взрослые никогда не говорят «плохо», «ужасно» – любую фразу они начинают с «не». Придется и мне так делать, когда вырасту.

«Не так плохо» означает, что все очень плохо. Примерно так же бывает, если наша учительница спрашивает у ребят, идет ли ей новая стрижка. Я уверена, что мальчикам она совсем не нравится, но они отвечают «неплохо», чтобы выглядеть вежливыми и не оказаться у доски.

– Вы уже учите шрифт Брайля?

– Конечно, – отвечает папа. – Мы занимаемся, и немало!

Ну вот, снова это «не». Я прочла одну-единственную книжку – «Маленького принца». Правда, она мне очень понравилась.

– Доктор, нельзя ли что-то придумать? – спрашивает мама, и ее голос подрагивает.

– Бывают очки со встроенной камерой, которые позволяют распознавать картинку и помогают при нарушениях зрения…

Снова очки? Ну уж нет. По-моему, это перебор, да и вряд ли от них будет польза.

– …Но в данном случае они бесполезны. Не будем переутомлять девочку.

Пронесло. Наверняка эти очки просто ужасные, и я вовсе не хочу, чтобы мне на голову приделывали камеру. В школе надо мной будут смеяться.

– Какой прекрасный рисунок, Мафальда! Это же звездное небо, как у Вангога! – замечает доктор Ольга после долгого молчания, заставляя меня подскочить.

Я смотрю на рисунок, где нарисовано несколько серых кружков. Если этот Вангонг рисовал так, как я, – неважный из него художник.

И все же к врачу мы сходили не зря: теперь у меня есть карандаш с ластиком-динозавром и план, как его использовать для дела.

В классе стоит полная тишина: идет контрольная по геометрии. Я уже все сделала, Фернандо поставил мне «отлично» (как обычно, с минусом) и, устроившись на последней парте, уткнулся в свою китайскую книжечку. Он всегда ставит мне «отлично» с минусом. «„Отлично“ за старания, а минус – потому что „отлично“ ты пока не заслужила», – говорит он.

Я оборачиваюсь назад. Кевин корпит над осью симметрии: он так и не понял эту тему.

– Эй!

Кевин приподнимает голову, но тут же утыкается в свой листок. Нужно отвлечь учительницу. Поскольку моя работа готова, я спрашиваю, не принести ли ей кофе. Учительница отрывается от игры в телефоне:

– Спасибо, Мафальда. Я сама схожу. Если услышишь, что кто-то шепчется, запиши фамилии.

Она кладет на мою парту листок, берет сумку и выходит из класса. Самое время действовать. Развалившись, как медведь, Кевин корябает ручкой краешек парты. Оси симметрии ему никак не даются. Стараясь не выпускать из виду Фернандо, который сидит на последней парте, я облокачиваюсь на парту Кевина и шепчу:

– Слушай, хочешь динозавра?

Кевин обожает рептилий. Он просто тащится от змей, игуан и всякого такого. При слове «динозавр» он тут же оживляется.

– Смотри, какой у меня карандаш!

– Клевый!

– Давай меняться!

– Ш-ш-ш, – шипит сзади Фернандо, не отрываясь от книги.

Я кладу карандаш перед Кевином.

– Хочешь, подарю? Но мне нужно кое-что взамен.

– И что же?

– Плащ, в котором ты ездил на ферму. Давай меняться, а?

– Нетушки. Карандаш можно купить в любом киоске.

– В киосках таких не продают – такой есть только у меня. Можем все-таки поменяться, если захочешь.

– Тогда давай еще и лупу.

Карандаша Кевину оказалось мало – мой план не сработал. Но времени на раздумья нет. Все равно лупа мне скоро уже не понадобится.

Я вынимаю из кармана лупу и, пряча руку под партой, протягиваю ее Кевину. Кевин тут же сует ее в портфель.

– Завтра принесешь плащ?

– Размечталась!

В этот момент учительница возвращается в класс. Обычно мне нравится запах горячего кофе, но сегодня от него щиплет глаза и из правого даже катится слеза. Такое бывает, когда я сильно хочу спать. И тут во мне просыпается такая злость, что уже не жалко ни карандаша, ни лупы, а просто хочется закрыть глаза и поставить на всем большой жирный крест. Вычеркнуть из своей жизни всех, кроме Эстеллы и Оттимо Туркарета. Всех и все, кроме моей черешни. Моего дерева.

Иногда я представляю себе, как устроюсь на дереве. Сооружу домик из листьев, а вокруг него будут птичьи гнезда. Их на черешне немало. А если взгрустнется, я просто постучу по стволу черешни и услышу бабушкино «Кто там?».

– Это я, Мафальда, – отвечу я.

Черешневый великан качнет головой, и с веток полетят белые и розовые лепестки, а мы с бабушкой соберем их и будем складывать фигурки и картины. Правда, у меня не будет лупы, без нее будет сложновато. Лишиться лупы довольно неприятно, к тому же это папин подарок. Глядя на нее, на дереве я могла бы вспоминать папу.

Когда звенит звонок, все выбегают в коридор. Кевин вскакивает с места и бежит в туалет.

Я прислоняюсь к двери и сползаю вниз по стене. Я видела в фильме такую сцену. Как давно я не смотрела телевизор, не была в кино! Кажется, я не успею посмотреть ни одного фильма. Очень скоро я окажусь в темноте. И тогда тем более ничего не увижу. Почему все это происходит именно со мной?

Я плачу, уткнувшись лицом в колени.

– Эй, ты чего?

На меня падает несколько хлебных крошек. Открыв глаза, я вижу перед собой черные кроссовки и голубые джинсы. Филиппо садится рядом, и я быстро выкладываю все, что произошло на уроке.

Я давно заметила, что Филиппо не умеет слушать долго, поэтому стараюсь уложиться в несколько предложений. Не дожидаясь финала истории, Филиппо комкает салфетку и закидывает ее в ближайшую мусорную корзину. Довольный тем, что попал точно в цель, он направляется в наш класс.

Я подбегаю к нему и хватаю за руку. Входить в чужой класс на перемене у нас не разрешается.

– Ты что задумал?

Филиппо решительно отстраняет меня и устремляется вперед:

– Я помогу тебе вернуть вещи. Стой и следи, чтобы никто не вошел.

Я умоляю его остановиться: ведь в любой момент нас могут застукать, но Филиппо уже носится от парты к парте и роется в чужих рюкзаках.

Я стою у двери и чувствую, как холодею от ужаса.

– За моей партой, под столом!

Что именно под столом, можно не договаривать – Филиппо уже несется к парте Кевина. И тут я чувствую, как кто-то кладет руку мне на плечо.

– Что здесь происходит?

Застыв от страха, я обнаруживаю, что за моей спиной стоит незнакомая учительница и смотрит в класс. Еще несколько человек подходят посмотреть, что за шум.

– Ты что делаешь? – спрашивает учительница у Филиппо.

Филиппо прячется за партой, но уже слишком поздно.

– Он роется в моих вещах! Это мое! – вопит Кевин что есть мочи и, оттолкнув меня, летит к своему рюкзаку. Он хватает Филиппо, стараясь отнять у него лупу и карандаш, но тот не сдается.

– Нет, не твое! Это ее вещи!

– Она мне подарила! Теперь это мое!

– Ты ее обманул!

Пока мальчишки кричат и дерутся, приходит завуч, которая их разнимает и начинает выяснять, кто устроил этот бардак.

Кевин все сваливает на Филиппо и заявляет, что тот хотел его обокрасть; тогда я вмешиваюсь и кричу, что Кевин присвоил мои вещи.

– Ты сама мне их подарила, дура!

Я кидаюсь к Кевину и принимаюсь молотить его кулаками, да так, что с меня слетают очки. И хотя в основном мои руки рассекают воздух, несколько раз я попадаю во что-то мягкое, что оказывается лицом Кевина. Значит, драться можно, даже не видя противника. Нужно не забыть записать это в тетрадке, в мой новый список.

Кресла в коридоре перед кабинетом директора такие же неудобные, как в кабинете врача. Но на этот раз рядом нет ни мамы, ни папы. Только Филиппо. Нам сделали предупреждение и выдали по бумаге, где описали все наши злодеяния. Ее нужно подписать у родителей.

Меня первый раз вызвали к директору. И я впервые украла. Я в этом году сделала много того, что в воскресной школе обещала никогда не делать. Но так было нужно – я этого не хотела. Я не планировала бить Кевина или сбегать из дома. На самом деле бить Кевина оказалось даже приятно: он ведь меня обманул, а я ненавижу, когда обманывают.

– Я знаю, ты не любишь, когда врут, но мне сейчас придется немного соврать, а ты сиди и молчи, ладно? – говорит Филиппо, дотрагиваясь до моей руки.

Раньше он никогда не касался меня вот так, просто так. Но зачем ему врать? И о чем? Эстелла часто повторяет, что нужно говорить только правду.

– Если я не совру, тебе тоже достанется, так что молчи.

– Ты о чем?

– Ни о чем. Просто молчи, и все.

Филиппо болтает ногами под стулом и вдруг предлагает:

– А давай кидать бумажные шарики в корзину?

Он мнет листок с замечаниями директора, делает из него шарик и бросает в дальний угол, где стоит ксерокс. Наверное, там мусорная корзина. Я слышу, как бумага падает на дно корзины.

– Теперь ты.

Я мну свой единственный листок, тот самый, что нужно подписать у родителей, делаю из него шарик и кидаю в угол. Все равно нас накажут. Я слышу, как шарик попадает в стену и потом катится по полу. Мимо. Филиппо бежит на звук, подбирает шарик и протягивает мне:

– Давай еще раз.

Когда я готовлюсь к шестому броску, дверь в кабинет отворяется и на пороге появляется директор:

– Вы что это делаете?

Нетрудно догадаться, что он очень-очень зол. Моя смелость улетучивается, пока шарик летит в сторону корзины. Я открываю рот, чтобы извиниться и признаться в содеянном (ведь когда нарушаешь правила, это считается преступлением), но не успеваю сказать ни слова.

– Это мой! – тут же кричит Филиппо.

Наш директор – худой и высокий мужчина с редкими волосами и голубоватыми венами на висках. Я хорошо помню его лицо. Он не злой – просто редко выходит из кабинета и совсем не общается с нами, детьми. Он напоминает того охранника, что вечно перепачкан томатной пастой. Как знать, может, они большие друзья и часто попивают вместе кофе и обсуждают учеников? Впрочем, нет, слишком уж они не похожи. Хотя мы с Филиппо тоже совсем не похожи и все-таки дружим.

Кажется, директор хорошо знает Филиппо.

– Простите, это все я. Я вошел в ее класс, Мафальда хотела меня остановить, но я не слушал, а потом я отобрал у нее листок и стал кидать.

Но ведь все это неправда! Я открываю рот и встаю со стула, но директор отворачивается и, вздыхая, открывает дверь в свой кабинет.

– Плохо, очень плохо! Нам с тобой надо поговорить. А вы, барышня, можете идти!

Филиппо даже не смотрит в мою сторону, и, когда я хватаю его за руку, он вырывается и шепчет: «Уходи!»

Я вижу, как закрывается дверь. Кажется, он улыбается. Филиппо – мой герой, мой защитник. Мой Гарроне.

Похоже, директор не понял, что Филиппо соврал ради меня.

Надо бежать.

Давно я не носилась, как другие дети. Не бегала ни в парке, ни на уроке физкультуры. Смотрю по сторонам – никого. Ни у входа в школу, ни в коридоре ни малейшего признака жизни. Где-то скрипнула дверь и раздался смех; в коридоре показалась женщина в узкой черной юбке с бумагами в руке. Она направилась к ксероксу.

Мне слышно, как она жмет на кнопки и открывает крышку, а зеленый огонек ксерокса виден даже отсюда. В моих глазах замелькали разноцветные звездочки, и я отвернулась.

– Ты что-то хотела? – обращается ко мне незнакомка.

Я направляюсь к своему классу. Все равно Филиппо уже попался. Женщина собирает листы и возвращается в кабинет. Теперь я совсем одна. Стараясь не шевелиться, я считаю до десяти. Никого. Никто меня не ищет. Тогда я иду в комнатку Эстеллы. Для этого нужно миновать зал, где проходят школьные праздники.

В моей школе все стены выкрашены в серый, двери серо-голубые, полы тоже голубоватого цвета. Такое ощущение, что ты в космосе. Я упираюсь всем телом в дверь, открываю ее и быстро захлопываю за собой. Сердце бешено бьется, как барабан бонго, на котором иногда играет Андреа.

Чтобы успокоиться, я оглядываюсь по сторонам, хотя стекла очков грязные и перед глазами только грязные пятна, как на стеклах маминой машины. Кто знает, на стеклах эти пятна или в моих глазах? Мне бы не помешали дворники, как у машины. Они бы смыли все пятна, всю грязь. Но дворники для глаз пока еще не изобрели.

В будке охраны темно, сегодня никто сюда не заходил, жалюзи опущены. Лишь небольшая полоска света проникает через форточку, которая выходит во двор. Я подставляю руку под солнечные лучи и разгоняю кружащуюся пыль, сжимаю и разжимаю ладонь, смотрю на белую кожу и тонкие прямые тени от пальцев на стене. Свет и тень я различаю неплохо, особенно когда они рядом. Не опуская руки, я пытаюсь разглядеть в полутьме обстановку комнатки: кресло на колесиках, письменный стол, тумбочку, в которой Эстелла хранит чипсы… Я совсем забыла про свой подарок! Эстелла же сказала, что оставила его здесь!

Я наклоняюсь под стол и открываю секретный ящичек, куда она прячет вещи, отобранные у учеников. Там я нащупываю бумажный сверток, завязанный лентой, и кладу его на стол. Пакет очень мягкий и довольно странный. Уже второй раз я получаю мягкий и странный подарок! Я стараюсь раскрыть его, не порвав бумагу, но мне не хватает терпения, и она рвется.

Первое, что бросается в глаза, – звезда. Большая и белая, из ткани. Звезда эта напечатана на футболке черного цвета. Очень похожей на те, что продаются в магазине у мамы Филиппо. Может, Эстелла ее там и купила? Приятно думать, что у Эстеллы и Филиппо есть что-то общее.

Я прижимаю футболку к лицу и чувствую приятный запах порошка: прежде чем завернуть подарок, Эстелла постирала и погладила футболку. Так пахнут вещи, в которых она ходит на работу. Звезда на футболке немного светится – я чувствую это даже руками. Руки нащупывают и вторую звездочку, поменьше, на другой стороне футболки. Я прикладываю футболку к телу, и маленькая белая звездочка оказывается прямо напротив сердца.

18. Никто не стрелял

У мамы в машине всегда очень жарко. А сегодня мне еще жарче, потому что я должна рассказать, что мне написали замечание и что я скомкала и выкинула листок, который ей нужно подписать. Но мама, как обычно, очень много говорит, и я не перебиваю. Прислонившись лбом к стеклу, я дышу на него и рисую маленькую звездочку. Она так быстро исчезает, что я даже не успеваю ее разглядеть. Но это не важно. В моем рюкзаке лежит новая футболка, на которой целых две звезды: маленькая – моя, большая – Эстеллы. Когда мы приходим домой, я прячу подарок под кровать. Так я не забуду его взять, когда перееду на дерево, а когда наступит весна, я надену новую футболку, и у Эстеллы будет уже три звездочки, ведь ее имя тоже означает «звезда».

Поднимаясь по ступенькам, я думаю о том, что, прежде чем рассказывать неприятные новости маме и папе, надо позвонить Эстелле и поблагодарить за подарок, а то потом мне не позволят говорить по телефону.

Обычно на лестнице я стараюсь сосредоточиться, чтобы не упасть, особенно если место мне незнакомо: никогда не знаешь, какие там ступеньки. Но дома ноги сами бегут наверх: по этим ступенькам я бегала с самого раннего детства, так что по ним я могу подняться и с закрытыми глазами. Думаю, даже темнота мне не помешает. Вот что нужно записать в тетрадке, точно!

– Осторожно, девочка! Дорогу, дорогу! – кричит кто-то. Я отпрыгиваю в сторону, вцепившись в перила, и вижу, что на меня надвигается целый шкаф. Говорящий шкаф вышел из нашей квартиры!

– Ты куда?

Из-за шкафа высовывается голова вспотевшего незнакомца, который опускает шкаф на ступеньку. Теперь я зажата между перилами и шкафом. Вспотевший незнакомец стоит так близко, что я чувствую исходящий от него жар. Он роется в кармане.

– Виа Грамши, дом двадцать три – вот куда, – отвечает он, снова приподнимает шкаф и с неимоверным усилием принимается тащить его вниз. Но ведь это наш шкаф! Я вбегаю в дом и натыкаюсь на кучу коробок.

– Мама, что это?

– Осторожно, солнышко!

– Что случилось?

Держа в одной руке крышку от сковородки, а в другой – сумочку, мама выходит из кухни.

– Ты что, забыла? Ты же ездила с нами смотреть новую квартиру. Пора отвозить вещи, дорогая! Через неделю мы переезжаем.

Я протягиваю руку и ощупываю стену, но на месте маминой и папиной свадебной фотографии ничего нет. Мне так нравилась эта фотография, а теперь на ее месте серая пустота. Фотографию положили в коробку и унесли. Надеюсь, ее не разобьют. Она мне очень дорога, хотя теперь я вижу совсем плохо.

Очки запотели. Я направляюсь в свою комнату. Весь коридор заставлен некрасивыми серыми коробками, на которые я стараюсь не наткнуться. Отвратительный цвет, как у самой дешевой туалетной бумаги из макулатуры.

Мама идет за мной, не выпуская крышку из рук. Я смотрю на нее снизу вверх, и в какой-то момент мне начинает казаться, что это не она.

– Мам, можно, я сама дойду?

– Ну ладно, хорошо. Осторожно, не наступи на что-нибудь. Я тебя позову, когда обед будет готов.

Я стою на пороге. В комнате совсем темно. Я протягиваю руку к выключателю и в то же самое время закрываю глаза. Делаю шаг вперед, потом другой, пока не оказываюсь в центре комнаты. Потом плавно поворачиваюсь. Я знаю. Я знаю, что в моей комнате все на местах, что еще ничего не унесли. Я чувствую это лицом и руками. Нужно верить: все на своем месте, все так, как всегда. Сюда они придут в последнюю очередь.

Я направляюсь к своему шкафу и ощупываю его. Я помню, что он из светлого дерева. Еще два шага, и я уже у стола. Так вот где моя точилка – на уроке я никак не могла ее найти. В одном месте на полу плитка немного отошла от пола. Нащупываю ее ногой. Если на нее наступить, то послышится легкий звон хрусталиков люстры. Именно с этого места я последний раз смотрела на себя в зеркало. Я открываю глаза. И ничего не вижу. Я делаю шаг вперед. Ничего. Еще. И еще один. Наверное, зеркало уже увезли. Я хочу вытянуть руку, проверить, на месте ли зеркало, но не успеваю, потому что раздается какой-то выстрел и зеркало разлетается на тысячи осколков. Оно было на месте, на том самом месте. Я порезалась. Запах крови похож на запах ключей от нашей квартиры.

– Мафальда, что случилось? – громко спрашивает мама из кухни. – Стой, где стоишь, я сейчас перевяжу рану! – кричит она при виде разбитого зеркала и бежит в ванную.

Я слышу, как она роется в оставшихся ящиках. Значит, это я разбила зеркало. Никакого выстрела не было. Я просто врезалась в него, и оно разлетелось. Значит, до зеркала осталось ноль шагов.

Сегодня среда. А в понедельник мы переезжаем на новую квартиру. Точнее, они переезжают, а не я. Потому что я поселюсь на дереве и больше с него не слезу.

Я просыпаюсь, потому что из кухни доносятся громкие голоса и чей-то плач. Раннее утро, и серый туман в глазах еще не сгустился; нужно этим воспользоваться и пойти посмотреть, кто пришел в такую рань. Я сразу надеваю тапочки – вдруг на полу остались мелкие осколки, не хотелось бы порезаться еще раз! – и медленно иду в кухню, стараясь не наткнуться на ящики.

– Привет, Мафальда. Прости, я тебя разбудила, – доносится голос Равины из-под копны черных волос.

– Что ты здесь делаешь?

Мама усаживает меня за стол и протягивает чашку чая и печенье.

– Равина зашла с нами попрощаться. Она на какое-то время возвращается в Индию.

Печенье выпадает у меня из рук и едва не оказывается в чашке. Я поправляю очки и смотрю на Равину с разинутым ртом:

– Зачем? И когда ты вернешься?

Равина только вздыхает в ответ. Под глазами у нее огромные черные круги. У мамы такие, когда она забывает стереть макияж, и потом она с утра похожа на панду, которую я однажды видела в зоопарке. Кажется, они появляются, если взрослые женщины плачут.

– Мы с Андреа расстались! Мне нужно вернуться домой. Буду помогать дедушке с бабушкой, побуду пока с ними.

Бульк! И мое печенье все-таки падает в чай.

– Но почему? Почему вы расстались?

– Мафальда, не уверена, что Равина хочет об этом говорить.

Равина гладит мою руку и отвечает, что все в порядке и что она пришла побыть со мной.

– Не нужно ее лишний раз тревожить, – говорит мама и включает воду, чтобы помыть посуду.

Я еще не привыкла к тому, что мама все время дома. Кажется, она вот-вот уйдет на работу, но она не уходит и все время за мной присматривает.

Равина говорит, она сама рассталась с Андреа, потому что он никогда не говорит, что любит ее. Я не очень понимаю, почему это так важно. Любить можно родителей, бабушку, друзей и даже животных, а парня любят другой любовью, в итальянском это даже разные слова, это только на английском говорят «ай лав ю» всем подряд. Мне рассказала об этом девушка-практикантка.

– Да, так и есть, но он не говорит мне ни одного из этих слов.

– Даже на английском не говорит?

– Даже на английском. А я сказала ему, что люблю его, раз сто, не меньше.

Вот это да! Равина сказала «Я тебя люблю» сто раз! Нужно скорее предупредить ее.

– Ты знаешь, что у тебя вот-вот родятся сто детей? – спрашиваю я.

– Что еще за дети, Мафальда? – с ужасом оборачивается мама.

– Просто если один человек говорит другому, что его любит, у него рождается ребенок, – отвечаю я.

– Кто тебе такое сказал?

– Никто.

Я не хочу подставлять Эстеллу, потому что, кажется, я не совсем правильно поняла, откуда берутся дети. Равина уверяет, что завести ребенка совсем не так просто и сказать «Я тебя люблю» для этого недостаточно.

– Как раз наоборот: если ты не говоришь человеку о своей любви, ты потеряешь его, как Андреа потерял меня. И уж конечно, от признания в любви детей не бывает.

Мама варит кофе, и, пока они с Равиной пьют его, я умываюсь и одеваюсь. Папа помогает мне надеть рюкзак и открывает дверь. Равина крепко меня обнимает. От нее пахнет церковью, водою и пляжем. Значит, она недавно плакала. У каждого человека от слез возникает особенный запах – так вот, от Равины пахнет водою и пляжем. Она берет мое лицо в свои ладони и заглядывает мне прямо в глаза, так что я даже могу ее разглядеть. У нее темно-коричневые глаза. Не черные.

– Не сдавайся, Мафальда. Запомни! Никогда не сдавайся.

– Ладно. Не буду.

– Ты храбрый лягушонок!

Я выхожу на лестницу. Мои очки совсем запотели от слез. Я машу рукой Равине и понимаю, что больше никогда ее не увижу. Она уедет в Индию, и даже если вернется… мы больше не встретимся. Ведь я уже буду жить на черешне в полной темноте.

19. Это интересно

– Смотри, сколько цветков на черешне, Мафальда.

Я иду в школу, а папа крепко держит меня за руку. Я смотрю на черешню и стараюсь думать о цветках. Об этом рассказывала Равина, которая умеет хорошо медитировать. Нужно думать сильно-пресильно, изо всех сил. Это значит «медитировать над черешней».

На самом деле мы еще слишком далеко. Иногда папа может сказать: «Ты это видела? Посмотри» – и так далее, и мне его немного жаль, потому что он хочет что-то мне показать, а я молчу в ответ, и тогда он понимает, что снова забылся, и становится очень грустным. Кажется, он хочет попросить у меня прощения. «Подожди, давай подойдем поближе», – отвечаю я, и тогда и ко мне, и к папе возвращается хорошее настроение.

Однако с недавнего времени этот трюк не работает, потому что я не могу разглядеть почти ничего, что показывает папа, даже когда мы подходим очень близко.

Сегодня на черешне должны раскрыться первые весенние цветочки. Равина советовала мне закрыть глаза и глубоко вдохнуть – так я и делаю. Ноздри сразу же чувствуют холод, но, как только ветер доносит до меня запах черешни, я понимаю: пришла весна. Моя весна пахнет бабушкиными конфетами с начинкой из ревеня, полевыми цветами – не теми, что продаются в киосках и от которых пахнет кладбищем, а настоящими, которые растут в полях и в садах аккуратных старушек.

Пора начинать считать: кажется, я уже вижу что-то большое, напоминающее дерево. Здание школы скрыто от меня серым пятном, но я уверена, что в школьном дворе меня ждет мое дерево, покрытое цветами. Я их прекрасно помню: они как маленькие шарики, похожи на тысячи белых мотыльков, присевших на макушку великану, проснувшемуся после зимней спячки.

В общем, хоть я и не уверена, что вижу дерево, я считаю про себя: раз, два, три… Чем ближе мы подходим к школе, тем сильнее становится нежный и свежий весенний запах с нотками карамели. Весна, словно милая улыбающаяся девушка, окутывает мое лицо и волосы шелковым голубым шарфом. Один локон выбивается и щекочет нос, но я терплю, считаю шаги и дохожу до пятидесяти двух. Осталось двадцать шесть метров. Даже меньше: ведь я немного сжульничала – не разглядела дерево, а представила. Ну и что! Это почти то же самое, что увидеть.

Нужно хорошо все обдумать. Равина сказала, очень важно быть честным с собой. Хоть я и не совсем понимаю, что это значит, но думаю, что правда – это главное в жизни. Нельзя обманывать даже в мыслях.

Я смотрю в землю и думаю о правде и лжи, как вдруг слышу слабый свист, который заставляет меня поднять голову и посмотреть в сторону школы. Кажется, это Эстелла, вот только свистит она не так громко и не так длинно. Я отпускаю папину руку и бегу к воротам мимо своего дерева. Я чувствую свежесть мокрой коры, даже не касаясь ее руками.

– Эстелла! Ты вернулась!

– Да!

Подняться по ступенькам в школе для меня совсем не сложно – это так же просто, как дома; но вдруг я чувствую, что рядом совсем никого: ни папы, ни Эстеллы, – и сбиваюсь со счета. Всего семнадцать ступенек, и обычно я даже перескакиваю через одну, кроме самой первой, потому что так удобнее, а иначе остается одна наверху, и от этого ноги заплетаются.

В общем, школьной лестницы я обычно не боюсь. Однажды я случайно забыла очки у мамы в машине и бабушка принесла мне их только ко второму уроку, но мне было совсем не страшно. А вот сегодня я испугалась. И хотя я прекрасно помнила, какой высоты каждая ступенька и как нужно поставить ногу, мне вдруг показалось, что тело обо всем забыло и что подо мной не ступеньки, а бурлящая лава, полная крокодилов, так что я вот-вот упаду, сварюсь и меня съедят. Я почувствовала, что теряю равновесие и падаю на спину. Даже вскрикнуть не успела.

Неприятно чувствовать, что ты вот-вот упадешь в темноту. Но все-таки я не упала. Меня подхватили руки Эстеллы, и я неловко приземлилась на верхней, самой высокой ступеньке, где и стояла Эстелла. Я уткнулась очками и носом в ее надушенную блузку и замерла. Впервые мы стояли вот так, обнявшись. Мама часто меня обнимает, и бабушка тоже любила меня обнимать и приподнимать на руках, хотя они у нее были больные. Но в объятиях Эстеллы чувствовалось что-то другое.

У мамы очень мягкие руки, и, когда она меня обнимает, я лежу на ней, как на подушке. И с бабушкой я чувствовала тоже самое. Она была вся мягкая, как тесто. Но там, где у мамы и бабушки была мягкая подушка, я чувствую у Эстеллы лишь пустоту и слышу стук сердца: тук-тук-тук!

Я поднимаю голову вверх, чтобы спросить Эстеллу, что с ее подушкой, но тут раздается голос папы. Он спрашивает, все ли в порядке, и Эстелла отпускает меня и разворачивает к нему, чтобы он не волновался и увидел, что я цела. Мы заходим в школу. Эстелла больше не обнимает меня, а я от удивления не осмеливаюсь заговорить с ней. Мой третий глаз подсказывает мне: лучше забыть об этом до большой перемены.

– Эстелла, можно, я зайду к тебе в обед?

В ответ Эстелла нежно гладит меня по голове, словно она вовсе не Эстелла, королева амазонок, а та улыбающаяся дама с голубым шарфом, недавно летавшая в весеннем воздухе.

– Почему ты чуть не упала на лестнице? Что случилось?

– А что ты делаешь? – отвечаю я вопросом на вопрос, потому что вся комнатка охраны перевернута вверх дном. Повсюду летает пыль, и куда ни положи руку – везде что-то валяется. Даже мои ноги натыкаются на что-то твердое – видимо, книги.

Эстелла вытирает мой нос платком, от которого пахнет стеклоочистителем, таким же, какой использует мама.

– Да ты у нас и впрямь принцесса? Только тебе можно задавать вопросы, а на вопросы других отвечать не обязана?

– Прости, пожалуйста. Но что ты делаешь?

Эстелла со вздохом откладывает тряпку и пододвигает ко мне кресло. Я залезаю в него и, держась за ручки, принимаюсь крутиться.

– Я просто убираюсь, дорогая. Иногда приходится убираться, представляешь?

– Да, я знаю. Мне тоже нужно убрать в своей комнате. Но у меня уборкофобия.

– Что еще за уборкофобия?

Я торможу, схватившись за стол, Эстелла улыбается. Это чувствуется по ее голосу.

– Сама не знаю. Я об этом когда-то читала. Фобия – это когда ты настолько не хочешь делать какое-нибудь дело, что впадаешь в ступор.

– А, ясно. Да, бывает.

Я вдруг представляю себе, что в эту самую минуту потный высокий мужчина вламывается в мою неубранную комнату и выносит из нее шкаф, а затем и письменный стол, и кровать, под которой я спрятала бабушкино одеяло и все вещи для жизни на дереве.

Будь я постарше, я бы сказала маме с папой: переезжать «не так уж и плохо», и это означало бы, что это и есть самое страшное.

– Эстелла…

– Что?

Моя амазонка садится напротив меня и грустно вздыхает.

– А бывает, что ты чего-то боишься?

Я чувствую, как она упирает руки в бока. Так же, как это делает Филиппо, – вот прямо один в один.

– Конечно, очень часто. Это нормально.

– И что ты тогда делаешь?

– Думаю. Ищу решение проблемы. А если не нахожу, то представляю себе что-то прекрасное и доброе, и от этих мыслей мне становится лучше, и страх проходит.

– А когда тебе очень-очень страшно?

– Мафальда, страх – это не всегда плохо, понимаешь?

– Это как?

– Бывают такие дни, когда происходит что-то действительно страшное…

– Например, переезд в другую квартиру? Или слепота?

– Да, вроде того. В такие моменты страх заставляет тебя задуматься, поразмыслить над жизнью, и тогда ты взрослеешь и становишься сильнее.

– У тебя вырастают большие мускулы?

Эстелла устало улыбается в ответ. От нее пахнет подушками и зимней черешней.

– Нет, Мафальда, сильнее совсем не в том смысле. Я про внутреннюю силу. Страх помогает тебе посмотреть на жизнь более ясным взглядом, пусть и случается это не сразу.

– То есть благодаря страху я стану видеть лучше?

Это интересно.

– Иди-ка сюда, – говорит Эстелла, и я слышу, как она останавливается посреди комнаты. Я начинаю перебирать ногами, подкатываясь поближе.

– Вставай!

Эстелла говорит это так, что мне даже становится немного страшно, но я встаю. Встаю прямо напротив нее. Она кладет свои тяжелые руки мне на плечи и притягивает меня к себе. Она обнимает меня крепко-крепко, и я обнимаю ее. Это происходит как-то само собой: мои руки сами смыкаются вокруг нее с той же легкостью, с какой у меня дома ноги сами сбегают по лестнице. Я прислоняюсь щекой и подбородком к ее блузке и слышу «тук-тук-тук» в том месте, где у мамы и бабушки была мягкая подушка груди, прикрывавшая сердце. Я смотрю на Эстеллу снизу вверх. Из-за тумана в моих глазах ее лицо похоже на серое облако, но я могу различить уголки бледных губ и черные-черные волосы. Сегодня она забыла накрасить губы.

– Знаешь, почему я такая?

Я молчу, не зная, что сказать. Я боюсь обидеть или разозлить Эстеллу: еще скажу что-нибудь не то.

– Такая – какая?

Эстелла берет мою руку и крепко прижимает ее к своей блузке, прямо к кармашку. Мне хочется вырвать руку, но Эстелла ее сжала и удерживает.

– Что ты чувствуешь?

– Ничего.

– Неправда. Что ты чувствуешь?

Я понимаю, что краснею и что мое сердце тоже бешено бьется. Я стараюсь успокоиться и прислушаться. Сердце Эстеллы бьется, как барабан. Мое тоже.

– Ну так что ты чувствуешь?

Я снова смотрю на нее и улыбаюсь:

– Твое сердце.

– Вот видишь. Сначала ты испугалась, но потом прислушалась и поняла, что правда не так уж и пугает, верно?

– Ну да.

Эстелла отпускает мою руку.

– А куда делась твоя подушка? – спрашиваю я.

Эстелла недоумевающе молчит.

– Ну, у мамы и бабушки там мягко, – уточняю я.

– А, ну да, конечно. Подушка… Ну… ее забрала моя подруга.

– Та, что была с тобой в больнице?

– Та самая.

– Тоже мне подруга. Она ведет себя довольно некрасиво.

– Да, она поступила со мной не лучшим образом. Но я уже все обдумала и знаю, что делать, когда она вернется.

– У тебя есть план?

– Предположим, есть. А у тебя? У тебя есть план?

Я снова прижимаюсь к Эстелле и тянусь вверх, чтобы прошептать ей на ухо свой секрет.

– Я собираюсь поселиться на черешне, что растет в школьном дворе.

Эстелла в раздумье пожимает плечами:

– Ну что ж, отличный план. Сообщи, когда ты соберешься переезжать, – я помогу тебе с вещами.

С этими словами Эстелла провожает меня из комнаты, потому что скоро звонок на урок. Когда она закрывает за мной дверь, я оказываюсь в самом центре беготни и задорных криков и вдруг вспоминаю ту самую историю, которую услышала от Эстеллы, когда мы познакомились: о том, что амазонки отрезали себе грудь, чтобы лучше управляться с копьем. Так вот в чем дело!

Я оборачиваюсь к маленькому окошку, выходящему на школьный двор, и мне кажется, сквозь щели жалюзи я вижу страшные глаза Эстеллы, которые глядят прямо на меня и улыбаются. На самом деле они не страшные, а черные и красивые. Но через секунду передо мной вновь всплывает серое пятно тумана, и глаза исчезают, хотя, может быть, это сама Эстелла закрыла окошко, чтобы никто не догадался, что она самая настоящая амазонка.

20. Дыши, Мафальда, дыши!

Я открываю глаза.

Все дети боятся темноты, и я тоже ее боюсь, ведь темнота для меня как повязка на глазах, вот только снять ее невозможно.

Я моргаю раз, другой, снова и снова… Но там, где должно быть окно с Луной и Полярной звездой, ничего не видно. Моя комната серая. И рука, если ею помахать, тоже серая. Моя темнота темно-серого цвета. Это еще хуже, чем если бы она была черной.

Оттимо Туркарет у меня серо-коричневый. Возможно, я смогу разглядеть то, что было серым изначально? Но я не чувствую в ногах привычного тепла. Я опускаю руку и трогаю тапочки, но внизу кота тоже нет.

– Мама!

Дыши, Мафальда, успокойся и дыши!

Из кухни доносится приятный запах свежего кофе и булочек. Наверное, папа сходил за ними в ближайшую булочную, потому что из кухни уже почти все увезли и готовить негде.

– Что случилось, милая? Еще рано. Можешь поспать еще, я тебя позову.

– Мама, где Оттимо Туркарет?

Мама идет в мою комнату. Я слышу ее шаги, шуршание пакета, чувствую колебания воздуха и понимаю, что она подбирает с пола вещи и складывает в пакет. По моему лбу сползает к уху капелька пота. Нужно делать вид, что все в порядке, иначе мама поймет, что темнота уже наступила, и никуда меня не отпустит. И может, не только сегодня, но и вообще никогда. Она непременно отвезет меня в новый дом, где все для меня незнакомо, и там мне придется вечно сидеть на одном месте.

– Где Оттимо Туркарет?

– Вчера вечером папа отвез его в пансионат для животных. Он даже не проснулся. Ты же знаешь, какой он соня.

В пансионат? Но что это значит? Он что, уходит на пенсию? А что, если это место вроде тех, где оказываются одинокие старики? Но у него же есть я – зачем ему куда-то уезжать?

– Но зачем ему в пансионат? Можно было на время отвезти его к дяде и тете.

– Милая, у них и так все непросто. У Андреа сейчас сложный период, им не до кошек. Не волнуйся: это временно, пока мы не закончим переезд и не наведем порядок в новой квартире.

Нет, с мамой разговаривать мне больше не хочется. Раз уж я все равно ее не вижу, можно сделать вид, что ее здесь и нет, а значит, разговаривать с ней совсем не обязательно. Я залезаю под одеяло и беззвучно плачу одним только телом, как Филиппо, а мама что-то делает в моей комнате, потому что от каждого ее шага моя кровать немного вибрирует.

Филиппо! Нужно бежать к нему! Сегодня я перееду на дерево – откладывать больше никак нельзя. Темнота уже на пороге, и нужно успеть залезть наверх, пока крокодилы меня не схватили и не утащили в кипящую лаву.

Но сначала я должна поговорить с Филиппо, объяснить ему, что мы все еще друзья, что я могу петь и на дереве, если что. Может быть, я даже смогу набраться смелости и сказать, что люблю его, и тогда он никогда от меня не уйдет. Значит, надо бежать к нему!

Дождавшись полной тишины, я сажусь на краешек кровати и, опустив ноги, нащупываю тапочки. Так чувствуешь себя на американских горках, когда вагончик замирает перед тем, как ринуться вниз. Но я больше никогда-никогда не прокачусь на американских горках. Кажется, меня сейчас стошнит. Придется привыкать. Дыши, Мафальда, дыши!

Я протягиваю руку, чтобы взять очки, но вспоминаю, что они мне больше не нужны. Только бы мама и папа ничего не заподозрили. Так что лучше все же надеть очки. Я протягиваю руку к тумбочке, но от волнения случайно задеваю очки рукой, и они падают на пол. Я прислушиваюсь. Вроде бы в кухне тихо. Я слышу, как стучит чайная ложечка в кружке и папа зевает, как бегемот.

Все хорошо. Я нагибаюсь и нащупываю очки, нацепляю их на нос, не слишком задумываясь о том, где именно мой нос. Важно понять, что, оставшись в темноте, нужно просто все делать на автомате, не слишком задумываясь, что делаешь и как.

Мне страшно, а Эстелла сказала, что если чего-то боишься, то нужно остановиться и подумать. Кажется, этот способ мне не подходит. Она называла еще какой-нибудь? А, точно: подумать о чем-то хорошем. Подумаю о черешне.

Я достаю из-под кровати бабушкино одеяло, в которое завернуты красный контейнер Чиччо, надувной матрас Кьяры, плеер, несколько футболок и чистых носков. Мама всегда говорит: «Представь, что о тебе подумают, если ты вдруг попадешь в больницу, а у тебя грязные носки!»

Лупу Кевин мне так и не отдал – придется переезжать без нее. И плаща у меня тоже нет. Так что остается взять мамин зонтик, который она хранит в велосипедной корзинке во дворе.

Я ощупываю все вещи, чтобы проверить, не забыла ли чего, сворачиваю одеяло и сую его в рюкзак, хорошенько придавив. Потом беру пенал, учебники, которые я еще вчера сложила на стуле у кровати (мой стол уже перевезли в новую квартиру), и кладу их сверху, чтобы прикрыть заготовленные вещи. Застегиваю рюкзак. Надеюсь, он не выглядит подозрительно и никто не догадается, что я собралась бежать из дома. Нужно взять с собой секретную тетрадку. Мне бы хотелось еще раз взглянуть на список того, что я никогда не смогу делать, но как? Надо было писать шрифтом Брайля. Теперь я могу только ощупать страницу, почувствовать смятые уголки и отзывающийся в подушечках пальцев стук сердца. Я помню, что на второй странице еще остались две строчки, которые я не успела зачеркнуть: «Залезать на черешню» и «Быть сильной, как амазонка». Наверное, я уже опоздала, потому что чувствую, – я ужасно устала и больше не хочу быть сильной! – быть амазонкой слишком тяжело! Темнота уже здесь, и мне осталось только одно – залезть на черешню. И не важно, что до нее совсем не осталось шагов.

21. Я даже не попрощалась с Оттимо Туркаретом…

Эстелла просила меня сообщить, когда я буду переезжать на черешню; она хотела помочь с вещами, а помощь мне сейчас не помешает. Совсем скоро я услышу ее свист, и все будет хорошо. Она поможет мне подняться по лестнице, и мы договоримся встретиться после уроков, она подставит мне руки, и я залезу на черешню. В последний раз.

Я медленно и аккуратно одеваюсь. К несчастью, именно сегодня мама положила мне рубашку. В темноте застегивать пуговицы ужасно неудобно. Но пальцы с удовольствием прикасаются к прохладным и гладким кружочкам, вставляя их в нужные дырочки. Кажется, один раз я все же промахнулась, но, по мне, и так сойдет, а мама, надеюсь, не станет проверять. Довольно напевая, она заходит в мою комнату, чтобы причесать меня и заплести косички. Я до сих пор не рассказала ей о том, что мы с Филиппо получили выговор. Но теперь нет смысла говорить: через несколько часов родители уже не смогут меня наказать.

По дороге в школу я стараюсь дышать как можно глубже, так что папа даже спрашивает, все ли со мной хорошо. Нужно успокоиться. Я ведь даже не попрощалась с Оттимо Туркаретом и не знаю, где его искать. Ясно, что мы с ним больше никогда не увидимся, и эта мысль так тяжела, что я с трудом сдерживаю слезы. Но если папа заметит, что я плачу, он поймет: что-то не так. Я сжимаю его руку и указываю в сторону черешни, хоть и не уверена, что она именно там. Приходится рискнуть.

– Пап, великан и бабушка, наверно, украсили ветки самыми красивыми цветами?

Еще вчера мы говорили о цветках, и весенний воздух доносит до меня их нежный запах карамели с ревенем, так что этот прием должен сработать.

– Совершенно верно, – отвечает папа и тоже сжимает мне руку.

Бедный папа! В его любимой книжке Козимо сбегает на дерево из-за ссоры с отцом. Барон был слишком жесток с Козимо и заставлял его есть всякую гадость, которую готовила сестра. Мой папа, конечно, не такой, хотя он тоже заставляет меня есть тунца и именно он решил, что нужно переехать в другую квартиру. Ну ничего. Я напишу ему записку и сброшу ее с черешни.

– Ну вот мы и пришли, – говорит папа, и я едва не врезаюсь лбом в ствол дерева. Тишина. Эстелла сегодня не свистит.

– Кажется, сегодня твоя подруга не пришла. Я сам тебя провожу, – предлагает он и поворачивает к лестнице.

– Не волнуйся, я дойду.

Я поднимаюсь по ступенькам и чувствую, что мое сердце бьется как сумасшедшее в том самом месте, где на футболке горит маленькая звездочка. Я подумала, что удобнее всего взять с собой подарок Эстеллы, надев его под рубашку.

– Точно?

– Конечно. Пока.

– Ну ладно. Пока. До скорого!

Я шагаю по коридору, следуя в общем потоке до своего класса, идя по стеночке и делая вид, что все нормально, чтобы учителя ничего не заметили. К счастью, сегодня нет никаких контрольных и Фернандо не обращает на меня особого внимания. Стараюсь не привлекать внимания учителей. Нужно узнать, куда делась Эстелла и почему это случилось именно сегодня, когда она мне так нужна. Я слышу голос охранника, того, что в перепачканной форме, совсем рядом со мной. Он говорит по телефону.

– Простите….

– В чем дело? – недовольно отвечает охранник, оторвавшись от разговора.

– А где Эстелла?

– Откуда я знаю… Она постоянно отпрашивается в больницу – мне приходится работать за нее.

– Ей плохо?

– А тебе-то что? Ты что, ее дочь?

– Нет. Меня зовут Мафальда.

– Мафальда? – повторяет охранник уже не таким раздраженным тоном.

– Да.

– Эстелла оставила тебе письмо. Подожди здесь, я его принесу.

Он уходит, продолжая разговаривать по телефону. Я иду на его голос. На меня кто-то натыкается, и я изо всех сил надеюсь, что это Филиппо, но это не он. Наверное, Филиппо отбывает наказание. Такое иногда бывает. Даже довольно часто.

– Вот. А теперь поспеши-ка в класс: скоро звонок, – говорит охранник, вручая мне письмо.

Конверт сложен вдвое – наверное, письмо очень короткое. Но почему Эстелла написала мне письмо, почему не позвонила, не рассказала? Теперь придется кого-то просить прочитать: сама я уже не смогу. Наверное, в этом письме Эстелла объясняет, почему не пришла в школу. Мне нужно срочно найти Филиппо.

– Мама, проводи меня к Филиппо, пожалуйста.

– Нет, Мафальда, не сегодня. Нужно закончить переезд.

Мы сидим в маминой машине, и от волнения я даже забываю надеть очки. Сегодня была физкультура, и, пока все бегали через препятствия, Фернандо заставлял меня делать глупые упражнения, а очки лежали в кармане. Мой рюкзак наполовину пуст, потому что я спрятала вещи в раздевалке спортзала – это проще, чем снова тащить их из дома.

После обеда школа открыта до шести: после уроков идут дополнительные занятия по английскому, по шахматам и пению, так что я смогу в любой момент забрать свои вещи и отнести их к дереву. Вот только сегодня все идет наперекосяк.

– Остается еще целый день!

– До чего? – удивленно спрашивает мама.

– До переезда! Ты же говорила, что мы переезжаем в понедельник!

– Я знаю, солнышко, но лучше, если мы переедем раньше! Тогда ты успеешь навести порядок и познакомиться с соседями.

Но я уже не слушаю. Если мы переедем прямо сегодня, это конец. Остается только одно: незаметно ускользнуть из дома и бежать к Филиппо, попросить его прочесть мне письмо, выяснить, куда делась Эстелла, и скорее залезть на дерево, пока меня не застукали родители.

22. Залезть на черешню

Мимо меня вновь проходят большие и высокие грузчики; они выносят последние коробки, и я понимаю, что в доме уже ничего не осталось. В комнатах появилось эхо; наставленные друг на друга коробки шатаются и вибрируют от звука, и мне хочется заткнуть уши от ужаса, но я не могу: боюсь, меня разоблачат.

Я хочу позвонить Филиппо с маминого телефона и попросить его прийти к нам, но от волнения не могу найти телефон: квартира стала совсем незнакомая, да еще и вся серая. Не выдержав, я решаю пойти на мамин голос, который просит запыхавшихся грузчиков захватить велосипед.

– Мама, можешь мне кое-что прочитать?

Мама возится с чем-то, пахнущим старой газетой.

– Мафальда, у меня совсем нет времени. Возьми лупу.

– Я оставила ее в школе.

Мама подходит ко мне близко-близко и поправляет мне волосы. Во время физкультуры косички расплелись и резинки съехали. Наверное, она хочет понять, все ли со мной в порядке. Я ужасно боюсь, что она посмотрит мне в глаза и увидит серый туман, который окутал все вокруг. Что же мне делать? Нужно подумать о чем-то хорошем. Буду думать о черешне. Я улыбаюсь и отворачиваюсь в другую сторону, делая вид, что жду, когда меня причешут. Мама немного успокаивается.

– Ну хорошо. Что тебе прочитать?

Я протягиваю ей письмо Эстеллы, и она достает его из конверта и кладет мне прямо на голову.

– О, какие большие буквы! Написано черным фломастером, как ты любишь. Мне кажется, ты и без лупы разберешь.

– Прости, мам. Я и очки оставила. Прочти ты.

– Ну хорошо.

Дорогая Мафальда. Недавно я говорила тебе, что моя подруга забрала у меня кое-что, помнишь? Но я обещала говорить тебе правду, и только правду, поэтому я должна признаться, что подруга здесь ни при чем. Дело в том, что я заболела, и из-за болезни мне кое-что вырезали. Но теперь я опять больна, и похоже, что на этот раз болезнь надеется отхватить куда больший кусок, а может и вовсе забрать меня целиком. Вот почему мне пришлось лечь в больницу и я не смогла прийти сегодня в школу и встретить тебя.

– О, Мафальда, мне так жаль, – говорит мама очень грустным голосом, но я ее почти не слышу. Слова прыгают в моей голове, как дикие козы, и я совсем ничего не понимаю. «Хватит, хватит!» – кричу я, вырываю у мамы письмо и бегу прочь.

– Мафальда, ты куда? – кричит мама.

– Оставь меня в покое, я хочу побыть одна! – кричу я и бегу, бегу от ее голоса, случайно нащупываю дверь в свою комнату, хватаю с пола тетрадку и вырываю из нее страницы со списком, потом выскакиваю в коридор, и несусь вниз по лестнице, едва не свернув себе шею, и чуть ли не врубаюсь головой в главную дверь. Я слышу, как папа кричит: «Не беги так! Не уходи далеко!» – но я не слушаю и останавливаюсь только у забора, чтобы перевести дыхание.

Бежать в темноте ужасно мерзко. Ненавижу темноту! И хотя я обещала не ругаться, но останавливаюсь и кричу: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу! Все ненавижу!» Ненавижу новую квартиру, ненавижу школу, ненавижу одноклассников, ненавижу Кьяру, ненавижу бабушек за то, что они умирают, ненавижу котов за то, что они исчезают и не могут сами слезть с дерева, ненавижу парней за то, что они не говорят «Я тебя люблю», ненавижу себя, потому что все видят, а я – нет.

– Эй, ты в порядке?

Незнакомый голос на другой стороне улицы. Это противные соседи, которые живут в бабушкином доме.

– Зачем вы сняли ее занавески? – кричу я, захлебываясь от плача, и несусь прочь. Только сейчас я понимаю, что реву, реву во весь голос. Я стараюсь нащупать калитку, открываю ее и выбегаю на улицу, на тротуар, где в прошлом году Филиппо катался на велосипеде и гладил Оттимо Туркарета.

Его дом не так далеко, так что, когда я доберусь до магазина с футболками, я могу позвать его, и он спустится вниз и поможет мне поехать в больницу, потому что я наконец поняла, что для меня самое существенное, и мне нужно срочно сказать об этом Эстелле. Может быть, если я ей об этом скажу, она не переселится в дерево к бабушке и великану. Может быть, если она узнает, что для меня самое важное, она останется со мной, и поможет мне переехать на дерево, и объяснит мне наконец, почему коты не могут спуститься с ветки.

Я стараюсь идти быстрым шагом и не потеряться. Одной рукой я касаюсь стен домов и калиток. Ай! Больно! Когда вокруг все серое, боль ощущается сильнее, потому что возникает неожиданно. Под ноготь попадает заноза – не знаю, есть ли что-то больнее, чем это, – но плакать некогда: я спешу. Нужно идти дальше. Кажется, еще вчера я прикасалась к этой стене, я чувствую краску граффити; кажется, я брожу по кругу – я заблудилась в собственном квартале. В конце улицы слышится шум, похожий на шум маминого автомобиля; он все ближе и ближе. Я сажусь на корточки и закрываю лицо руками, чтобы меня не заметили, хоть и не знаю, есть ли поблизости дерево или куст, за которым можно укрыться. Но машина проносится мимо, и я могу идти дальше. Справа от меня открывается дверь, из дома слышится звон бокалов и радостные голоса. Я продолжаю идти вперед, делая вид, что совсем не боюсь, и стараясь шагать как можно увереннее, хотя я уже понимаю, что заблудилась и понятия не имею, куда иду. Минут через пять я слышу незнакомый голос, который, кажется, обращается ко мне, но я думаю о своем и не отвечаю.

– Подожди! Куда ты идешь?

Я стараюсь не смотреть женщине в лицо, а то она догадается, что я ничего не вижу, и отведет меня домой к родителям.

– Я иду домой.

– В такое время? Да еще совсем одна? Сколько тебе лет?

– А сколько времени?

В ответ тишина. Видимо, женщина смотрит на часы.

– Шесть часов. Уже стемнело.

О нет! Я брожу по улицам уже два часа и даже этого не заметила! Я не успею забрать из школы одеяло с вещами! Хорошо еще, если вообще смогу добраться до школьного двора. Ну ладно, сейчас самое важное – попасть в больницу к Эстелле. С одеялом потом разберусь.

– Где ты живешь, девочка?

Меня уже тянет сказать, чтобы незнакомка оставила меня в покое и что я не собираюсь говорить незнакомым людям, где живу, но тут мне приходит в голову мысль: женщина может мне помочь.

– Я живу недалеко от магазина, где печатают рисунки на одежде, знаете его? Вообще-то, на самом деле там живет моя тетя. Я из другого города. Не могли бы вы проводить меня до магазина? Кажется, я потерялась, и тетя будет меня ругать.

– Как зовут твою тетю? Может быть, я ее знаю? – с сомнением в голове спрашивает женщина.

– Ее зовут Кристина. Она работает в магазине. Вы поможете мне его найти? Тетя очень рассердится, если я приду так поздно.

– Да, это я уже поняла. Пойдем, он тут, за углом. Ты уже почти пришла.

Женщина берет меня за руку, и, хотя я немного боюсь, что она обманет меня и куда-то уведет, через несколько шагов она отпускает меня и говорит, что мы пришли.

– Ну вот и магазин. Переходи улицу осторожно, по переходу.

Я слышу шум машин, которые проносятся мимо, и тут же знакомый велосипедный звонок.

– Филиппо!

– Это твой двоюродный брат?

– Да, – отвечаю я радостно, словно это действительно дом моей тети, чтобы женщина поверила и могла идти дальше по своим делам.

– Привет, Мафальда! – слышу я на другой стороне. Наверное, Филиппо только что вернулся из музыкальной школы. Женщина прощается со мной, и я делаю шаг с тротуара в сторону дороги. Я так счастлива, что нашла Филиппо, – я забыла о машинах и о том, что нужно прислушиваться к звукам дороги.

– Мафальда, сто-о-ой! – только и успеваю услышать я, прежде чем раздается гудок машины и я слышу удар, будто опрокинулась коробка с вещами для переезда и все ее содержимое высыпалось на пол. Какое-то время вокруг царит полная тишина. Не слышно ни машин, ни звуков шагов, ни голосов пешеходов. Кажется, мир замер. Я тоже будто замерла, стоя одной ногой на тротуаре, а другой – на дороге, согнув ногу в колене и зажав в руке мятую тетрадь. Не слышно даже стука моего сердца под белой звездочкой футболки.

Вдруг голос проводившей меня женщины, голоса прохожих на тротуаре и гул проезжающих машин сливаются в один жужжащий ком, и я слышу тысячи звуков – из открытых окон, с балконов домов, с окрестных улиц; все они надвигаются на меня, и я роняю тетрадку и затыкаю уши, чтобы не слышать Филиппо, который кричит изо всех сил: «Мафальда, Мафальда!» – и тогда я бегу. Бегу прочь, врезаюсь вонючий мусорный бак и падаю на тротуар, раскинув руки. Но никому нет до меня дела, так что я поднимаюсь и иду, быстро иду вперед, проводя рукой по стенам домов. Не знаю, сколько проходит времени, но в какой-то момент до меня долетает запах бабушкиной карамели с ревенем и я чувствую под ногами выпуклые плитки улицы, где находится наша школа.

И в полной тишине я бегу к школьной калитке. Калитка открыта, и я забегаю в нее, бегу на запах свежести и обнимаю прохладный ствол. И, забыв об очках, лупе, Луне, Полярной звезде, Оттимо Туркарете, Филиппо и Эстелле, я принимаюсь карабкаться по стволу и лезу, лезу на черешню, пока не оказываюсь на самом верху.

Темнота.

В моих глазах – ночь, в которой все кажется темно-серым и безмолвным, словно свинцовая дождевая туча. Под черешней собрались крокодилы и разинули пасти. Я боюсь упасть вниз, но я уже так сильно устала, что нет сил даже бояться. Я ложусь на ветку, на которой сидела, и прижимаюсь к мокрой ветке мокрой от слез щекой. Я крепко-крепко обнимаю ветку. Бабушка, я пришла, это я, Мафальда. Я засыпаю, вдыхая запах цветов и зеленых волос великана.

Видишь, Козимо? Я смогла. Я добралась. Я была уверена, что ты тоже здесь, с моей бабушкой и великаном. «Тук-тук», – стучу я по ветке черешни, но никто не откликается. Ну да, пожалуй, так и должно быть. Ты ведь тоже жил на дереве совсем один. Наверное, жить на дереве не слишком приятно, а, Козимо? Зачем же ты поселился на дереве? И зачем я сюда влезла? На мокрых ветках жестко, и неудобно, и еще очень холодно, а приготовленные вещи так и лежат в раздевалке. Эстелла говорит, если тебе грустно, нужно думать о чем-нибудь приятном. Я собираюсь с мыслями и представляю себе Эстеллу, но мне так хочется спать, что я с трудом удерживаю в голове ее образ и плавно погружаюсь в сон…

23. Быть сильной, как амазонка

– Мафальда! Мафальда, проснись! – слышится голос снизу; я чувствую, что у меня ужасно болит щека, и открываю глаза. Передо мной все темно-серое, и я очень замерзла. Я облокачиваюсь о ствол, приподнявшись с ветки, и прижимаю колени к себе. Вот только вокруг так темно, что я плохо ориентируюсь на дереве и чувствую, что вот-вот упаду. По моим щекам бегут слезы, и я вытираю их рукавом. И вдруг вспоминаю о Филиппо.

– Ты что, даже не взглянешь на меня? – вдруг слышится голос Эстеллы. Ее почти не видно в сером тумане, но я все же различаю очертания ее тощей фигуры, представляю себе ее силуэт, ярко-розовую помаду, черные глаза, обведенные карандашом, и руки, упертые в бока, как у Филиппо.

– Даже не поздороваешься?

– Прости, пожалуйста. Я думала, ты в больнице. Хотела тебя навестить.

Эстелла подходит к дереву, и я сквозь кору чувствую, как она прислоняется к стволу.

– Как ты могла так поступить со своими родителями? Они тебя обыскались. К счастью, я догадалась, где ты.

– Да, и правда к счастью.

Мы обе молчим. Где-то надо мной стрекочет цикада. Я так люблю цикад. Они умеют спускаться с деревьев, с любой высоты.

– Эстелла, а ты знаешь, почему коты не умеют спускаться с деревьев? – спрашиваю я, закинув голову.

– С деревьев? – отвечает она, тоже закинув голову.

– Ну да. Знаешь?

– Конечно, если ты задаешь вопрос, все обязаны…

– Знаешь или нет?

– Разумеется.

– Ну и почему?

– Потому что не могут. Если они видят на дереве что-то интересное, они используют когти и залезают на него.

– А что интересное? Ягоды черешни, что ли?

– Может быть. Или, может быть, птички.

– А может, они лезут за бабочкой?

– Может, и так.

– А потом не могут спуститься.

– Вот именно.

– А почему они просто не спрыгнут? Коты ведь очень хорошо прыгают.

– Мафальда, на самом деле они просто боятся.

– Боятся? Чего? – спрашиваю я, свесив одну ногу с ветки.

– Боятся упасть и разбиться.

– То есть они боятся смерти?

– Ну да.

Мы снова замолчали. Крепко обхватив ногами ветку, я перебираю руками мягкие цветочки моего дерева. Несколько лепестков падают мне на нос, другие нежно касаются рук и с легким шелестом опускаются на землю.

– А ты боишься умереть? – тихо-тихо спрашиваю я, набравшись смелости. Эстелла лезет ко мне, отчего дерево все трясется, и садится на ветку рядом со мной.

– Конечно боюсь. Ты и сама боишься, правда, Мафальда?

– Я боюсь темноты, – отвечаю я, играя с цветком, упавшим мне на ладонь.

– Она уже наступила, так? Но ты не кажешься испуганной. Ты даже залезла на дерево.

– Откуда ты знаешь, что она наступила? – спрашиваю я, глядя на нее сквозь серый туман. Ее лицо так близко – мне даже кажется, что я могу его разглядеть.

– Ну, у меня же есть третий глаз, совсем как у тебя.

– И ты расскажешь об этом родителям?

– Они и сами скоро все поймут. У твоих родителей тоже есть третий глаз, у всех мам и пап он есть.

– А я все равно не буду слезать, – отвечаю я, прижав коленки к груди.

Эстелла хлопает ладонью по стволу.

– Отличная мысль. Здесь у тебя цветы, великан, бабушка… Ты уже с ней говорила?

– Я хотела, но…

– Она не ответила?

– Может быть, она спит? Ведь ночь на дворе.

– Мафальда, уже почти утро!

По моим щекам бегут слезы, и я отворачиваюсь, чтобы Эстелла не заметила. Она перебирается на ветку подо мной.

– А знаешь, Мафальда, был такой кот, который все же умел слезать с черешни… Он жил много лет назад, когда египтяне только строили пирамиды и почитали кошек как божества. Однажды писарь фараона научил его любимого кота спускаться с деревьев. Писарь знал, что коты этого не умеют, и хотел сделать приятное своему господину.

– А какого цвета был этот кот?

– Он был серый, с рыжими пятнами.

– Прямо как Оттимо Туркарет.

– Да, совсем как он.

– А в Египте тогда росли черешни?

– Конечно росли. Самые высокие и самые красивые на свете. Но теперь их уже не осталось.

– А куда они делись?

– Их спилили и на их месте построили пирамиды.

– А-а…

– Так вот. Тот писарь нашел замечательный способ, чтобы научить кота спускаться с дерева: каждый день он сажал его на ветку и уходил.

– То есть он просто оставлял его на дереве?

– Да. И вот однажды он посадил его на последнюю черешню, которая осталась в Египте. Пирамида была уже почти готова, и черешня росла как раз там, где должна была находиться нижняя ступень пирамиды.

– И что же случилось с котом? Они что, срубили черешню, пока он сидел наверху?

– Сначала они так и собирались сделать. Но это было самое красивое дерево во всем Египте. В последний момент они решили ее не пилить, а построить пирамиду вокруг, чтобы черешня осталась внутри пирамиды вместе с котом.

– Ты все придумала!

Эстелла смеется.

– А коту удалось спастись?

– Конечно, он же не хотел всю жизнь провести в пирамиде. Он бы умер.

– Потому что у него не было еды и воды?

– Да, и света в пирамиде тоже не было. А коты ненавидят темноту.

– Я знаю. Поэтому у них глаза светятся, как фонари, и видят даже в темноте. Котам повезло!

– Это точно. И все же кот очень боялся оказаться в пирамиде один-одинешенек. И пока рабы возводили вокруг дерева высокие стены, он жалобно мяукал, но никто и не подумал помочь ему спуститься вниз. Все кричали писарю, что он должен спасти кота, пока не поздно, но тот лишь отвечал, что кот, достойный фараона, должен уметь сам спускаться с дерева.

– Это жестоко!

– Да, пожалуй. И вот, когда рабы собирались положить последний камень, кот оторвал лапы от ветки и в несколько прыжков оказался на земле. Так он смог спастись.

– А фараон обрадовался, что у него такой необычный кот?

– Он так сильно обрадовался, что подарил коту вечную жизнь.

– Ух ты! То есть кот фараона все еще жив?

– Так говорят.

– Вот это история. Этот кот и правда очень хотел спуститься с дерева, – улыбаюсь я.

– Потому что в страхе жить нельзя, Мафальда.

Вот оно что. Если боишься, не выживешь! Я расплываюсь в улыбке. Хоть я и не совсем поняла эту историю про египетского кота, но она такая же красивая, как музыка Филиппо, и от нее хочется плакать. Я поворачиваюсь к Эстелле, которая уже начала спускаться вниз.

– Ты куда?

– Подумай над тем, что для тебя самое важное, Мафальда, – отвечает Эстелла и спрыгивает вниз.

– Жить здесь, на черешне.

– Ты в этом уверена?

– Да. Это последний пункт в моем списке.

– Старом или новом?

– Каком еще новом?

– Посмотри в кармане! – отвечает Эстелла, и мои пальцы нащупывают смятый листок, похожий на тот, из которого Филиппо сделал шарик. Я достаю его, и, хотя ничего не могу прочитать, я все равно узнаю его. Это мой список.

Список Мафальды.

Что для меня дороже всего и чего я уже не смогу.

Я слышу громкий голос Эстеллы и понимаю, что это не сон.

– Видишь? Нужно лишь изменить название. Что для меня дороже всего. И только! Ты уже на дереве, Мафальда. И ты залезла на него, почти ничего не видя! Если бы кот не понял, что для него важнее всего, его бы замуровали. Понимаешь?

Я молчу, крепко обняв ветку, но в то же самое время слышу собственный голос:

– Я ничего не вижу, Эстелла. И мне страшно. Очень.

– Если бояться, не выживешь, Мафальда. Давай лучше я помогу тебе спуститься. Поставь ногу вот сюда.

– Вот так?

– Да, умница. А теперь прыгай вниз.

– А ты меня поймаешь?

Эстелла молчит в ответ. Я сижу на ветке, свесив ноги в пустоту. Я даже не знаю, высоко ли сижу. Серая пелена немного светлеет, и я понимаю, что наступило утро. У меня болят руки и колени: ведь вчера я сильно упала. Мне хочется прыгнуть вниз, но страх побеждает. Козимо так и не спустился с дерева – я это точно знаю. Он был сильный. А я просидела на нем всего одну ночь. Или даже меньше.

– Эстелла, помоги!

Эстелла не отвечает, но я слышу ее голос внутри себя, и он говорит, что я должна справиться сама. Неужели я хуже какого-то толстого кота? Я закрываю глаза. Вокруг все становится черным-пречерным. Не видно ни Луны, ни Полярной звезды. Я так устала. Лучше уж я упаду и ударюсь головой – тогда меня отвезут в больницу и положат в одну палату с Эстеллой. Но от этой мысли становится еще страшнее. Эстелла и Филиппо – вот кто для меня важнее всего. И поэтому я не могу просто взять и сдаться.

«Никогда не сдавайся, – повторяю я про себя. – Никогда не сдавайся!» Я открываю глаза, отрываю ноги от ветки и соскальзываю в пустоту. Кажется, ветка черешни поддерживает меня, так что я отпускаю руки и прыгаю вниз.

24. Что для меня важнее всего

Я падаю и падаю.

Я чувствую на лице свежий ветер.

Падать, оказывается, не так уж страшно. Внутри у меня все переворачивается, как бывает, когда катаешься на американских горках: страшно и вместе с тем весело. Я вспоминаю, как мы с мамой, папой и бабушкой фотографировались на американских горках. У нас с бабушкой растрепанные волосы, на фотографии мы получились с разинутыми ртами и раскинутыми руками, а зубы у бабушки были белые-белые (они у нее вставные). Она всегда поднимала руки, когда мы катались на аттракционах. Помню, как она кричала, но не от страха, и как, словно молния, щелкнула вспышка фотоаппарата.

Пока я падаю вниз, я словно вижу себя со стороны в свете этой молнии; словно это не я, а другая Мафальда падает вниз и смотрит мне прямо в лицо, и в ее глазах нет темноты.

И пока мы с ней падаем вниз, она говорит, что косички у меня задрались кверху, руки подняты, словно еще цепляются за ветку, а моя одежда раздувается от ветра. Оказывается, я такая смешная, когда падаю!

– Открой глаза! – говорит мне эта Мафальда. – Тебе понравится!

Я открываю глаза и вижу повсюду свет, а крокодилы теперь похожи на нарисованных и хлопают лапами. Бабушка, Равина, Эстелла, Филиппо, Оттимо Туркарет – все аплодируют. И еще Козимо и Виола. Все аплодируют тому, как ловко я спрыгнула с дерева, и все такие светлые и яркие, как будто это труппа цирковых артистов, а девочка, которая падает вместе со мной, смеется и указывает наверх, и я, прежде чем коснуться земли, смотрю на небо и успеваю пересчитать все звезды. Остались последние миллиметры – я это знаю, я чувствую.

Девочка, которая падает со мной, машет мне и, как луч, устремляется вверх, держась за веревочку невесть откуда взявшихся воздушных шариков; она пролетает над деревом, над школой и, долетев до Полярной звезды, играет ею в футбол, словно мячом. А между звездой и Луной на воротах стоит бабушка.

Но тут мои кроссовки касаются асфальта и колени упираются в землю, а за ними и все остальное: бедра, спина, плечи, волосы… Ладони обдираются об асфальт, и вот я уже лежу на нем, как целлофановый пакет, и руки и ноги ужасно болят, но вроде все цело. Серый туман в глазах остается прежним, а я поднимаюсь и зову кого-то из глубины, хоть и не могу вспомнить, кого именно, потому что на ум приходит лишь собственное имя.

– Мафальда! – доносится до меня издалека папин голос. В нем чувствуется отчаяние и боль, но точно сказать нельзя, пока он не подойдет ближе и я не почувствую папин запах. Папа громко распахивает калитку и бежит ко мне, с разбега падает на колени рядом со мной и крепко-крепко прижимает меня к себе.

– Обещай, что больше никогда не убежишь! Обещай сейчас же, – громко шепчет он, уткнувшись носом в мою макушку.

– Хорошо.

Папа отстраняется, и я понимаю, что он всматривается в мое лицо. От него пахнет ромашкой и дымом камина. Он крепко держит меня за плечи, как любит делать Эстелла.

– Как ты узнал, где я?

– С тобой все в порядке? Ты не ушиблась? Я видел, что ты упала с дерева.

– Я не упала, а спрыгнула. Как ты меня нашел?

– Соседи видели, как ты вышла на улицу. Мы тебя искали!

– Противные соседи из бабушкиного дома?

– Они не противные. Просто не любят много разговаривать. Они помогли мне тебя найти.

– Но ведь они не знали, куда я пошла.

– Давай я расскажу тебе дома. На улице холодно.

– Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Папа молчит, и я понимаю, что он улыбается.

– Кажется, сейчас такое время суток, которое бабушка любила больше всего, – отвечает он.

Это странно, но я понимаю, о чем он. Я чувствую, что из моих глаз как будто бы пробивается солнце и согревает мое лицо.

– Ведь бабушку звали Альба, а «альба» – это рассвет!

– Да, милая, – отвечает папа, гладя меня по голове, – пойдем домой.

– Давай посчитаем, сколько шагов от черешни до того места, где ты почувствуешь ее запах?

Ключи от новой квартиры бренчат в маминой руке, и Оттимо Туркарет успевает юркнуть в дверь за секунду до того, как она захлопнется.

– Мама, я чувствую запах черешни, как только открываю окно своей комнаты! Как же так?

Мы идем вдоль аллеи, где растут незабудки и анютины глазки, – новый дом прямо за углом, рядом со школьным огородом. Я слышу у своих ног мягкую поступь Оттимо Туркарета, который идет в сторону грядок по своим делам, и мне хочется рассмеяться.

– Ты права. Давай я тебя провожу.

До меня долетает порыв теплого воздуха, и я слышу знакомый свист. Я поворачиваюсь к маме.

– Понимаю, милая. Ты хочешь пойти сама. Хорошо, я буду ждать здесь, когда ты вернешься.

Мама целует меня и отходит в сторону. Кажется, она не выпускает меня из виду и надеется, что я этого не замечу. Я начинаю подниматься по лестнице. Наверху раздаются быстрые знакомые шаги, и я как будто бы вижу того, кто стоит передо мной, уткнув в бока кулаки, широко расставив ноги и выпрямив спину.

– Давай цепляйся, побежали!

Мы поднимаемся наверх. Филиппо тянет меня за руку, чтобы я шла быстрее. Он любит быструю музыку и говорит, что я медленная, как занудная мелодия. Я тут же вспоминаю о том, что мы собирались сделать настоящую группу, хотя пока у нас всего лишь дуэт.

– Когда начнем репетировать?

– Сегодня в три.

– Что будем петь? «Еллоу субмарин»?

– Нет, кое-что новенькое.

– О’кей. Запишу в список.

– Какой еще список?

– Новый список. Что для меня важнее всего.

– Он у тебя с собой?

– Да.

– Дай посмотреть.

– Держи.

Я достаю из кармана скомканный листок и протягиваю Филиппо.

– О боже, ну у тебя и почерк. Ничего не разобрать.

От Филиппо пахнет молоком и мятой. С большим трудом он по слогам читает мой список:

Что для меня важнее всего.

Музыка. Оттимо Туркарет. Разные истории.

Кататься с горы на лыжах или на санках, держась за папу или за Филиппо.

Кататься на велосипеде на багажнике у Филиппо. Угадывать, сколько времени, по лучам солнца на лице. Иметь лучшего друга.

Цветы и их аромат.

Путешествовать каждый год по разным местам.

Залезать на черешню. И слезать.

Не оставаться одной. Кого-то любить.

Быть сильной, как амазонка.

Написать хотя бы одну книгу…

Он умолкает.

– Здорово! На перемене я тебе его аккуратно перепишу!

Я рада, что ему понравилось. Так рада, что забываю попрощаться с мамой, которая все еще стоит у школьных ворот. Я знаю, она тоже ужасно рада, потому что знает, как важно для меня иметь настоящего друга. Когда у твоей десятилетней дочери есть настоящий друг, несмотря на темноту, ты не можешь не радоваться.

– Ты поможешь мне написать книгу?

Филиппо кладет сложенный листок мне в карман и берет меня за руку.

Тут раздается звонок, нужно идти в класс.

– О’кей. А ты уже придумала начало?

– Конечно. Она начинается так: Все дети боятся темноты.

25

Дорогая Мафальда. Недавно я говорила тебе, что моя подруга забрала у меня кое-что, помнишь? Но я обещала говорить тебе правду, и только правду, поэтому я должна признаться, что подруга здесь ни при чем. Дело в том, что я заболела, и из-за болезни мне кое-что вырезали. Но теперь я опять больна, и похоже, на этот раз болезнь надеется отхватить куда больший кусок, а может и вовсе забрать меня целиком. Вот почему мне пришлось лечь в больницу и я не смогла прийти сегодня в школу и встретить тебя.

Думаю, когда ты прочтешь это письмо, я уже буду рядом с твоей бабушкой и великаном, в стволе твоей любимой черешни. Наверное, нам будет очень хорошо вместе. И ты сможешь навещать нас, когда захочешь, – просто подойди к дереву и залезь на ту ветку, где ты сидела, когда мы с тобой познакомились.

Помнишь, в тот день мы говорили о списке важных вещей, и я показала тебе свои записи. С тех пор я все обдумала и стала составлять новый список – список того, что для меня очень важно и что я могу делать и без груди. Ты первая подала мне такую мысль – когда начала составлять список того, что можно делать, когда ничего не видишь. По-моему, тебе намного тяжелее.

Надеюсь, твой список оказался длинным-предлинным: ведь ты настоящая амазонка, ты – маленькая принцесса на дереве, ты – тайный потомок Шерлокахолмса. У меня в списке оказался всего один пункт, самый главный: найти настоящую подругу.

Увидимся на черешне, Мафальда, и пусть все у тебя будет хорошо. Пусть каждый день будет как праздник, как твой десятый день рожденья.

Твоя Эстелла Трансильванская, королева Амазонок

Благодарности

Ну вот мы и добрались досюда. Прежде всего хочу поблагодарить свою семью: маму, папу, Роберту, Алессандру, Джулиано, Пьеро, Матильду, дядю Сильвио, тетю Альбу и Аду; чтобы так сильно верить в кого-то, как они верили в меня, нужно быть достаточно сумасшедшей и очень дружной семьей.

Спасибо моему дорогому Симону, который полюбил мою книгу, несмотря на все ее недостатки. И меня полюбил тоже. Полюбил мой садик, мой дом. Спасибо за то, что беспокоишься обо мне, когда я падаю, а потом смеешься.

Спасибо десяти моим тетям и дядям, одиннадцати двоюродным братьям и сестрам, их друзьям, их детям. Вы все научили меня тому, что можно преодолеть худшее и встречать трудности улыбкой и смехом.

Спасибо моим учителям, без которых я никогда не смогла бы написать целую книгу: Розе, Анне, Марии Розе, Эстер, Мануэле, Паоле, Проввиденце, Лоретте, Марио, Франческо, Гвидо, Адриане.

Отдельное спасибо Анне Паоле, Маргерите, Саре, Анжеле, Джулии, Даниеле, Беатриче, Фабиоле, Ванессе, Алессандро и Федерике, Веронике и Луиджи, Франческе, Барбаре, Мириам, Маттео, Мартине. Не так-то просто быть рядом и в горе и в радости. Вы настоящие друзья!

Спасибо моим коллегам Паоло, Марии, Катерине, Рубби, Джойеле, Андреа.

Спасибо всем ребятам из разных стран, с которыми я познакомилась благодаря работе. Я узнала так много судеб и полюбила так много людей! Когда я пишу, я всегда думаю о вас.

Спасибо студентам школы писательского мастерства «Паломар» города Ровиго: Стелле, Андреа, Арианне, Эдоардо, Анне, Стефано, Франческо, Энрико, Игорю, Герману, Джулио, Эвите. Вы – настоящие писатели, настоящие друзья, настоящие родители моей Мафальды.

Особая благодарность основателю школы писательского мастерства «Паломар» Маттиа Синьорини. Ты нашел во мне Мафальду и понял о ней все прежде, чем я сама.

Спасибо великой Джулии Беллони Перессутти: «Я бы обиделась, если бы ты поступила по-другому».

Спасибо Кьяре, которая задала тон моей жизни.

Спасибо Мартино, Анелии и Садбху за терпение, с которым они учили меня английскому языку. Спасибо агенту Вики Сэтлоу и ее команде: Джулии Йовино и Мартине Моретти. Без вас никакой книги бы не было.

Благодарю от души издательство «Rizzoli», Микеле Росси и Бенедетту Болис, Кристину Франчески, Франческу Леонески и Джулию Маджи за работу по оформлению книги и ее изданию. Спасибо всем, кто принимал участие в работе над книгой, – редакторам, корректорам, верстальщикам, – всем, кто полюбил Мафальду и приложил усилия к тому, чтобы ее история была представлена как можно лучше. Спасибо Катерине и Мирко за фотографии.

Спасибо всем, кто поверил в никому не известную провинциальную девушку и в то, что она может написать книгу.

Спасибо Марианне Джунн О’Коннор, Джейн Хэррис, Эмме Мэттьюсон, Рут Логан, Тине Морис, Боньеру Жаффре и всем остальным иностранным коллегам, кому понравилась эта история и кто помог ей выйти в мир.

Спасибо дорогой Денис Муир за ее проникновенный перевод, а также иллюстратору Каролине Кабей за чуткость и отзывчивость.

Спасибо всем тем, кто привел меня в город Ровиго, кто был рядом со мной, кто поддерживал мои начинания, кто был со мной добр, у кого нашлись на меня силы и у кого не нашлись: благодаря вам я стала сильнее.

Спасибо Илении, которая заставила меня снова полюбить себя. И потому я говорю «спасибо» себе самой и всем тем женщинам, которые не сдаются. Спасибо. Победа будет за нами!

Сноски

1

Здесь и далее цитируется роман Итако Кальвино «Барон на дереве» в переводе Л. Вершинина.

(обратно)

Оглавление

Семьдесят метров

  1. Темнота

  2. То, что для меня важнее всего (и чего я больше не смогу делать в темноте)

  3. Играть в амазонку

Шестьдесят метров

  4. Желтое пятно

  5. Дружить с лучшей подругой

  6. Он тоже

  7. Играть с мальчишками в футбол

Пятьдесят метров

  8. Не оставаться одной

  9. Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя сожрут крокодилы

  10. Когда же борьба закончится?

  11. Я знаю, что делать!

Сорок метров

  12. Увидеть, какой я стану, когда вырасту

  13. Есть черные маслины. Петь в музыкальной группе

  14. Посылать из окна световые сигналы. Посчитать звезды

  15. Кого-то любить

Тридцать метров

  16. Она найдет меня, что бы ни случилось

  17. Кидать в мусорную корзину бумажные шарики

  18. Никто не стрелял

  19. Это интересно

  20. Дыши, Мафальда, дыши!

  21. Я даже не попрощалась с Оттимо Туркаретом…

  22. Залезть на черешню

  23. Быть сильной, как амазонка

  24. Что для меня важнее всего

  25

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg