«Разбойница»

Разбойница (fb2) - Разбойница 1349K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Георгиевич Попов

Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину.

Л. Толстой. “Анна Каренина”

ПОСВЯЩАЕТСЯ МИНИСТЕРСТВУ ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ

Рыжая, бесстыжая

О, как я ждала русского! Кто только не мелькал в нашем заведении — и румяные скандинавы, и, конечно, немецкие моряки, и английские, и азиаты (говорю это без всякого пренебрежения, потому как и сама похожа на азиатку), и негры (немножко смахиваю я и на негритянку — пухлыми губищами и гибкой фигурой с большой грудью). Но я ждала русского: только он мог меня спасти! И он появился.

Не красавец, но я и не люблю их: красавцы думают только о себе. Этот — с красной, словно ободранной, рожей (ясно, моряк, а кто ещё появляется в таком местечке, как «Феи моря»), маленький, пузатый и лысый. Но я почему-то предпочитаю иметь дело с лысенькими и пузатенькими — и никогда не ошибаюсь: видимо, пока они лысеют и растят брюхо, они кое-что понимают и чему-то учатся — этого не видно сразу, но в деле обнаруживается. Как русские в любой толпе сразу отличают друг друга? Абсолютно безошибочно. Наверное, по более выразительным глазам. Этот, правда, глядел на меня довольно спокойно и уверенно, но это и поднимало восторг и надежду, только он и мог меня спасти. Наверное, он знал, что в «Феях моря» наши девчонки, и зашёл поглазеть.

Из тусклого прокуренного зала, не уставая дымить прямо на сцену, по-хозяйски разглядывал меня наш Папа-до-полу — мой, как говорится, амант. Папой-до-полу его насмешливо назвали наши девчонки за некоторые особенности его телосложения и за некоторое созвучие его фамилии с прозвищем. Он смеялся, когда мы разъяснили ему, — шефствовал над нашим заведением довольно давно и по-русски понимал. Сначала, когда Папа-до-полу полностью откупил меня у Руди, я была счастлива, наверное, так же, как когда выиграла в школе стометровку. Во-первых, честно говоря, я люблю лидировать и побеждать, и, во-вторых, жизнь пошла гораздо богаче и приятней: мы ездили с Папой гулять, заезжали в разные ресторанчики, ели всяческую морскую пакость, которую вряд ли ещё где попробуешь; вкус мой утончился во всех отношениях. А главное — меня теперь уже не мог иметь, кто хотел и как хотел, хотя садиться на колени и слегка поигрывать с посетителями было прямой моей обязанностью. Но... если честно говорить между нами девочками, — не скажу, что это было так уж неприятно. Девочки, которые не любят мужчин, но вынуждены их обслуживать, существуют лишь в произведениях русских реалистов, которые реалистами вовсе не были. Это я чётко усекла — сначала в университете, а потом уже в «моих университетах» на стороне. Мы с девчонками тут давно уже скопили денежек и при очень небольшом усилии могли отвалить. Но... То-то и оно.

И вот Папа-до-полу со своим огромным носом (и не только носом) грустно смотрел на меня из дымного зала, который он сам же и задымил, пил гораздо больше обычного — видимо, прощался со мной навек. Я тоже мысленно с ним прощалась, прыгая с подружками-хохотушками на кудрявых морских коньках с членами до полу, но мысли мои, надо признаться, были совсем другие, чем у Папы. Скажу — с ним мне было хорошо, он научил меня достигать таких высот (или лучше — низин), которые прежде я лишь предчувствовала. Я предчувствовала всегда, что это полное безумие, восторг, счастье... и где, где же было оно?.. Вот где. Но... оказалось, что он так глубоко и страстно воспитывает меня не для себя, а для своего сына, готовя меня в подарок ему к его греческому совершеннолетию. Высокая оценка! Медаль на задницу! В принципе, и против молодёжи я ничего не имела, но привязалась к Папе. Все мы тут, понимая производство, тем не менее старались отдаваться по симпатии... хотя и симпатией надо было проникаться быстро. А с Папой меня просто перетряхивало всю, потом наступало блаженство нового рождения — и оказалось, что я была для него не человеком и даже не сукой, а просто запоминающим устройством для передачи бесценной информации дальше. И вот при последней углублённой тренировке, которую мы, заводские девчонки, могли бы назвать и приёмо-сдаточным актом, в душной каморке прямо под сценой (крики оттуда доносились в зал и смешили и распаляли публику) в душе моей вместе с седьмым по счёту невероятным блаженством вдруг начала разворачиваться и ярость, и в последний момент, перед тем как откинуться и застонать, я успела-таки соскользнуть с его шлагбаума, ярость удвоилась обманутым экстазом, я что было сил развернулась и дала ему по длинной-длинной пористой физиономии! Какое это было блаженство, сравнимое и даже превосходящее то, которое подступало и подступало тогда, было знакомым и даже необходимым. А это! Такого потрясения, чисто морального, я не испытывала уже давно. К несчастью, этот Папин позор увидела старушка гримёрша, согнувшаяся как раз в этот момент к нашему окошку, чтобы тактично поторопить с выходом на сцену. А тут! Папа вздрогнул и стал рыдать. Он, конечно, как Папа, меня любил, но ещё больше, видимо, любил своего непутёвого сына, которого я должна была наставить на путь, а ещё больше, как местный мафиози, он ценил законы чести, и поэтому был обязан меня убить. Не лично, конечно, а через доверенных лиц. Мы выбрались из каморки на четвереньках и на четвереньках же разошлись. Дело привычное.

Тут, мне на счастье, подошли какие-то религиозные праздники — давно заметила, что Бог любит меня. Исполнители ждали более удобного времени, но, боюсь, оно могло оказаться не таким уж удобным для меня. Но вот сегодня, судя по скорби Папы-до-полу и непомерному употреблению алкоголя, он планировал расстаться со мною навсегда. И тут снова мольба моя сработала — явился Он! Не красавец, конечно, но кто же пьёт воду с лица, когда уже смерть фактически дышит в затылок!

Папа рыдал, я, рыдая, посылала поцелуи. Трагедия, достойная пера Шекспира: любовь и честь! Долг и любовь. Но в головке моей крутился почему-то совсем другой сюжет. И когда танец морских коньков кончился и Папа, рыдая, обрушился на стол (что, наверное, одновременно было для киллеров командой «Заряжай!»), я соскочила со сцены и, виляя задиком, плюхнулась на колени этому русскому, обвила голыми ручонками его шершавую шею, растопырила губёнки и стала нетерпеливо ёрзать, как бы распаляя его — поначалу на пунш. Я стала играть «зиппером» на его брюках туда-сюда — и, надо же, результат объявился сразу, что показалось мне хорошим симптомом! Язычком я облизала его губы, потом приблизила свои и выдохнула: «Не говори по-русски!» Он отстранился несколько удивлённо, но мало ли чем я могла шокировать гостя? Потом я запустила язычок в ушную раковину и сквозь чавканье как-то озвучила:

— Мне надо спасаться. Сейчас. Помоги.

Он отклонился ещё более удивлённо, но смотрел на меня спокойно и подготовленно. Ну ясно, неспокойные и неподготовленные и не приплывают сюда. Ну же!

Взгляд его говорил:

— Да я же с тобой, детка, сделаю теперь всё, что захочу!

— Ну сделай же! Сделай! — молил мой взгляд.

И надо сказать, забегая вперёд, что он сделал именно то, что хотел. Не обманул. А сейчас он зарылся слегка носом в мою пышную рыжину и проговорил — не громко, но и не так уж чтобы совсем не слышно:

— Товсь. Час местного. На пирсе.

Я жарко к нему прильнула и стала целовать — лицо, шею. Потом он говорил, что больше никогда я столь тщательно его не целовала... Тщательно — да.

Но акцентировать моё внимание и, главное, внимание общее на нём не стоило. Я вдруг звонко воскликнула: «Шойзе»! (дерьмо) — и, оттолкнув его потную лысину, грациозно вскочила, что, впрочем-то, могло быть принято и за кокетство, за игру — никто особого внимания и не обратил. Папа рыдал уже совсем безудержно, уже не по Уставу, будто бы это он, а не я должен был покинуть этот мир. Может, я сейчас и казалась ему самым прекрасным, что он теряет навсегда? Бывает.

Времени тем не менее терять не следовало, тем более со сцены уже неслись зазывные звуки коронного нашего номера «Колокольчики» (хореография моя). Надо было ещё успеть переодеться — в той самой каморке с зеркалом под сценой, где Папа давал мне свой прощальный трагический урок. Я быстро скатала свои трусики и ввинтилась в золотые, с колокольчиком. Подружки были уже крепко дунувши и хрипло переругивались.

Мы впорхнули на сцену. «Колокольчики». «Колокола». Хореография моя. Мы прыгали на широко раздвинутых, согнутых в коленях ногах, размашисто двигая тазом вперёд-назад, у каждой колокольчик имел свой размер и высоту тона. Впрочем, и из нас каждая тоже имела свой размер и высоту — пышная блондинка Света, суперстройная Галя и я, грациозная азиатка с гладкими кривоватыми ногами наездницы, с раскосыми, как бы бешеными, зелёными глазами и рыжей копной. Мы, всё больше распаляясь под взглядами, качали колокола всё чаще, три звонких колокольчика под дугой, повешенные в самой интимной точке, почти захлёбывались. Опытные посетители знали, что мы долго и тщательно пришивали их так, чтобы их дужка задевала при движении самое болезненное и сладкое, прикосновение к чему доводит до сумасшествия, все смотрели на наши движения, на наши всё более разгорающиеся и цепеневшие лица, мутнеющие глаза, и, когда мы, все трое, кто застонав, кто зарычав, упали на сцену, зал в ответ не засвистел и не взорвался аплодисментами, а тоже захрипел и зарычал. Некоторое время мы лежали недвижно, действительно не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Светка вообще после этого как бы умирала, и её, выдержав эффектную паузу, за руки, за ноги уносили со сцены, вызывая в зале новый одобрительный хрип.

Я встала немножко раньше, чем обычно, и ушла, несколько раз качнувшись и оступившись, под общее рычанье и, как бы в отчаянии, резким жестом вонзив тонкие свои пальцы в копну на голове. По телу, затихая, ещё проходили мелкие судороги.

«Ну что ж, простилась с этим местечком неслабо!» — мелькнула мысль. Я кинула через плечо трагический взгляд на Папу, он уже успокаивался: видимо, простился. Похоже, у меня оставались минуты и потом ещё долгие дни, пока умные немецкие водолазы вытащат мой грациозный труп из вод Эльбы.

Под зеркалом у меня была сумка, где было тщательно собрано самое-самое. Я накинула на плечи норковую шубку (здесь это — одежда б....й) и, раскачиваясь на тонких золотых каблучках, двинулась к выходу. Юсуф посмотрел на меня рысьим взглядом из будки, я поднесла два раза туда-сюда тонкие пальчики с сигареткою к пышным губкам: «Перекурю». Юсуф продолжал следить, не спуская взгляда. Я дважды, грациозно покачиваясь, прошла по двору и свернула за угол. Теперь всё зависело от сообразительности Юсуфа: сообразит ли он, что я иду врезать рюмашку или что убегаю совсем?

О, как я бежала! Самое-самое было как раз здесь, в тёмных извилистых переулках по соседству с мастерскими, но как отсюда выскочить на парадную Ригшербан? Ворота в форме расходящихся ягодиц, через которые запускались посетители, тоже охранялись. Разве что через узкий двор, с радужным сиянием в дальнем конце? Там прошли две длинные девицы с серебряными волосами. Значит, туда! Я мчалась среди голых и полуголых, негритянок и таитянок, в стеклянных комнатках-витринах сидящих на стульях и если и закрывающих самое лучшее место на теле, то только ногой, положенной на ногу. С длинными мундштуками в накрашенных губках они обращались так трепетно и нежно, что каждому было ясно, что они немедленно и с большой охотой заменят их чем-то другим.

Ригшербан изгибался как-то не так, как я рассчитывала: всего пару раз я бывала здесь в это позднее время: работа, работа!

Я выскочила на перекрёсток, огляделась. «Ну! Соображай!»

И машины, застыв на углу, жадно дышат одной ноздрей!

Я ещё не говорила вам, что пишу стихи. Теперь говорю.

Хотя время, честно сказать, не совсем подходящее. Но когда стихи приходили вовремя?.. Направо или налево?

Я рванула налево и влупилась в огромный до бесконечности городок аттракционов. Всё сверкало, крутилось, перламутровые сияющие вагончики неслись вниз по ужасному виражу и вдруг ещё начинали вращаться вокруг своей оси! Я чуть сама не завизжала! С другой стороны по кривой неслись огромные разрисованные чашки в наклоне, выплёскивая визжащих людей. Время вроде не детское, но сколько восторга! Да, ну и заботы у них. Чистые дети! В другое время я тоже покувыркалась бы. Может быть. Но сейчас надо отсюда выбираться. Улица лотерей — расцвеченные трёхэтажные избушки со свисающими на три этажа суперпризами — то ярко-зелёным крокодилом, то розовой мартышкой... Не туда!

Ведь он же ясно сказал: на пирсе. Явно имея в виду причалы Сан-Паули, — если бы в другом конце Гамбурга, в котором повсюду море, то, наверное бы, уточнил?

Направо. Улица потише, хотя и многие витрины ещё светятся и продавцы оттуда уныло смотрят в ночь на выставленные на тротуаре стенды с обувью. Улица изгибается. Ага. Зелёная вывеска «Мастер Хаус» — пища без удобрений. Мой «колокольчик под дугой» заливался на бегу... колокольчик кое-где. Номер этот был придуман мною специально для морячков: колокольчики эти символизировали колокола страховой компании Ллойда, которые звонят по погибшим кораблям... Неужели мне скоро удастся с этим покончить и забыть? Звеня, как трамвай где-нибудь на Васильевском, я мчалась вперёд. По поднявшемуся ветру, пахнущему углём, я радостно чуяла, что бегу к Эльбе. Встреча на Эльбе! Вот! Я остановилась. Ножки затряслись. В конце улицы поднималась как рождественская ёлка, мачта корабля!

Теперь пожалуйте в стеклянную горизонтальную трубу высоко над землёй. По ней проходят на причалы мимо пограничников и таможенников пассажиры, и на приличных, солидных людей там даже не смотрят, особенно когда они бодрой толпой входят или выходят с известного судна... но для меня, я думаю, охранники сделают исключение: обязательно посмотрят!

Я пометалась под этой трубой у ограды, составленной из высоких решёток, за решётками до самой воды стояли рядами автомобили. Тут я увидела, что одна решётка стоит косо и юркнула в щель. Сердце прыгало, как никогда... Неужели получится?

Он ждал в отдалении от освещённого трапа — явно матерился, но ждал, при этом делая вид, что упорно возится с мотором своей тёмно-зелёной, слегка потрёпанной вольвочки. Известно, что наши моряки берут хлам и потом «доводят его до ума». Я поглядела в тёмную развёрстую пещеру кардека — автомобильной палубы. Перед въездом в нее гомонили наши морячки и немцы в мышиной форме: под эту обязательную выпивку иногда удаётся прогнать без пошлины лишнюю машину. Шнапс помогает слегка приглушить голоса совести и закона.

Он разогнулся и увидел меня. Не скажу, чтобы лицо его выразило восторг. Там, в борделе, ему, может, и приятно было ощущать мою округлую тяжесть у себя на коленях, но здесь...

— Привет, земляк! — хрипло проговорила я, подходя. — Что делаем?

Он молча обошёл машину, открыл багажник. Боже, чем только не пахло оттуда!

— Ложись! — сипло выговорил он.

Я отлично понимала, что плата за мой проезд — это тоже я. Даже если вдобавок ко мне он потребует с меня марки, что тоже логично. Однако в первую очередь, как требует производственная дисциплина, я должна предложить себя.

Поэтому я юркнула в багажник так, словно сладострастно стремилась туда всю жизнь, разбросав золотистые волосы и положив одну шелковистую ножку на другую с небольшим аппетитным сдвигом, — даже если умру, то смотрелась бы хорошо. Но желательно, чтобы ему захотелось лечь рядом со мной. Он лишь насмешливым взглядом оценил композицию и, подоткнув какую-то тряпочку для доступа воздуха, захлопнул багажник.

Пошла вибрация: мотор сипло заводился — ну что за тачка! Наконец меня качнуло, поволокло по этим тёмным просторам багажника, потом подкинуло — это мы перепрыгнули порожек. Всё! Я облегчённо расслабилась, повертела между пальчиками сосок — если уж хорошо сердцу, и телу, наверное, не помешает блаженство?

Потом всё затихло после некоторого грохота — закрепления на спардеке колёс. Посвистывая, он ушёл. Не забыл? А может, маньяк? Один держал меня в холодном подвале на своей вилле трое суток подряд. Бр-р! Я старалась обернуть ноги шубой — короткая, зараза!

Стала прислушиваться уже с отчаянием. Конечно, прокалываться для него равносильно гибели: какого чёрта ради какой-то б...и терять визу или даже Книжку моряка — может быть, самое приятное, что существует ещё в нашей стране?.. Ну так выпусти, а дальше уж я сама. Там, где ходят и плавают мужчины, уж как-нибудь разберусь!

Обидно было, что жизнь вокруг какая-то шла. Ещё въезжали машины, хлопали багажники, люди переговаривались. По-русски.

Вот кто-то подошел совсем близко, особенно гулко в этом помещении шаркнул спичкой. Закурил.

— Что-то холодно, бля, стало, — прокашлял голос. — Пойду надену свитер на х..!

Душа моя, вместо того чтобы возмутиться, возликовала и даже согрелась. Свои!

— Ты идешь? — спросил тот же голос.

Собеседник в ответ позавывал приёмником, потом, кашлянув, произнес:

— Счас, только послухаю новости культуры — и вырублю на х..!

Свои!

Первый ушёл.

Потом, позавывав и погрохотав приёмником, ушёл и второй.

Снова тихо. Мой гробик вдруг стало плавно раскачивать. Плывем!

Вдруг крышка резко откинулась — я едва успела сдвинуть ноги.

Какой-то абсолютно незнакомый тип, свесив пшеничные усы и выкатив зенки, долго недоуменно смотрел на меня, потом, видимо посчитав всё это белой горячкой или поняв, что открыл не ту машину, выругался и снова захлопнул свет.

Раскачивало все сильнее! Плывем!

Потом, когда я уже стала подрёмывать, хлынул свет. Я легла грациозно. Он молча смотрел на меня.

— Жива?

Я, как птичка, выпорхнула, церемонно поклонилась:

— Алёна.

— Александр Данилыч... Торговец живым товаром, — отрекомендовался он.

— О! Светлейший! — воскликнула я, имея в виду нашего самого знаменитого Александра Данилыча — князя Меншикова.

Он поднял бровь, удивляясь моей эрудиции, а я, честно говоря, удивилась его знаниям.

— Я умная! — пояснила я. — Спасибо! — Я порывисто прижалась к нему, и мы двинулись.

Чего только не было в этом трюме! Корабль, как я скоро узнала, был только что куплен в Бременсхофене и поэтому шел как бы порожняком. Как бы!

Обычно кардек заставлен машинами пассажиров, а сейчас он был как бы пустой!.. Чего тут только не было! Даже маленький самолетик стоял!

А я-то боялась! При таком размахе провезти одну маленькую девочку — что за проблема! Счастлив мой Бог.

При выходе из этого огромного, грохочущего железом, пахнущего машинным маслом ангара на некотором возвышении стояла тускло освещённая стеклянная будка, оттуда бил ослепительный прожектор — и, сияя в его луче все ярче, мы приближались. Чуть отстранившись, я увидела, что за прожектором сидит тощий седой мужик в погонах и, выкатив зенки, смотрит на меня.

Из царства железного хлама вдруг родилась этакая ослепительная мисс Гараж и приближалась все ближе, сияя всё ярче, — я уже чувствовала нимб вокруг своих пышных волос. Я шла «волной», она от кончика ноги шла через колено, шла через таз, поворачивала меня плавно чуть влево-вправо, слегка скручивая тонкую талию и поворачивая пышную грудь, и заканчивалась лёгким поигрыванием губ. Я понимала, как важны эти шаги. Седой может вдруг не понять, откуда это я тут взялась, и не нажать педаль, освобождающую ту страшную, сваренную из труб вертушку, которая должна или не должна была нас пропустить в хорошую жизнь. Сколько раз я прокручивала гениальным своим телом эту железную конструкцию на родном заводе, но там, в будке, сидели знакомые Иван Палыч или Марья Сергеевна, им было даже радостно нажать педаль и дать мне «прокрутиться» на этой карусели. А тут на нас глядел суровый старик. И от того, понравлюсь я ему или нет, он поймёт или не поймёт, для чего Данилыч так рискует своей загранвизой, Книжкой моряка и т.д. Я сделала ещё два шага уже с такой игрой всех своих мышц, после которой каждый нормальный мужик немедленно должен запустить руку мне в штаны или — по крайности — к себе. Во всяком случае от моей походки весь портовый Гамбург сходил с ума. А тут, чёрт возьми, мореманы или нет?

Мы стояли у будки, я ласково щурилась в ослепляющем луче. Седой торчал наверху, как ложка в стакане. Данилыч поднял пальчики, как я заметила, унизанные неслабыми перстеньками, и пошевелил ими, приветствуя бдительного стража. Повисла пауза. Я, вздохнув, зажмурила свои глазки окончательно, как Спящая красавица, и, слегка, как бы сонно, но требовательно заурчав, устало опустила свою головку на стальное плечо шефа.

— Ну ты, Данилыч, даёшь! — прохрипел сверху бог Саваоф, и педаль лязгнула. Мореманы всегда поймут друга, особенно если переводчицей выступлю я. Самые дикие народности, далекие от европейской цивилизации, замечательно меня понимали. Поймут и здесь.

Я не то что бросилась пышной грудью на поворотную трубу-штангу, я просто в оргазме прильнула к ней, потерлась, крутя её, грудкой, сперва левой, потом правой. Баба должна играть всегда — таково её предназначение на земле.

Мужики то ли прокашлялись, то ли хохотнули, и я, раскрутившись, вылетела на свободу!

Дальше шёл железный винтовой трап, карусель продолжалась, но несла уже вверх, к успеху.

Данилыч, запыхтев то ли от страсти, то ли от одышки, снизу довольно умело подтолкнул мои ягодицы ладонями — мою, можно сказать, гордость, маленькие, но мягкие и размером как раз под хорошую мужскую ладонь. А тут пришлось в самый раз — Данилыч лишь прикоснулся, довольно лениво, но я сразу почувствовала: этот знает, и сладкая судорога прошла по животу.

Ни одно мужское движение не должно оставаться без ответа. К тому же, между прочим, он меня спас, поэтому я как могла — а я могла — изогнулась назад и быстро потерлась щекой об его щетину.

Пока хватит. Мне тоже не время ещё заводиться, а то только и буду ходить косая и на каждый встречный предмет буду смотреть только в одном ракурсе: как устроиться на нём поудобнее — вот хотя бы пожарный гидрант, медный наконечник на конце длинного брезентового рукава, свернутого змеей.

Мы шли по длинному коридору без окон, с уходящим рядом белых дверей. Нет, я никого не виню, наверное, так надо, чтобы коридор был длинный, но просто я заметила, что в таких вот острых ситуациях, которые я довольно часто подстраиваю себе, желание обостряется во сто раз и становится нестерпимым.

Мы свернули в короткий коридор и вышли к широкой зеркальной лестнице, устланной ковром и обросшей ярко-зелёными тропическими лопухами, впрочем, явно искусственными.

Данилыч критически осмотрел меня: дальше шла уже не гаражная жизнь, а светская и, естественно, советская.

— Все поняла! — сказала я, не успел ещё Александр открыть свой золотозубый, с мужественными небритыми складками рот.

В шубке моей не было пуговиц — её можно было только запахивать, проходя в ослепительном освещении из лимузина в холл чего-нибудь, но ещё лучше было её распахивать, открывая свои богатства. «Норки нараспашку», как писал мой любимый автор, которого я почему-то даже надеялась увидеть в Германии, но он оказался в США.

— Норки... запахнуть! — как скомандовал бы своим сиплым голосом старый морской волк Данилыч, и он ещё раз поразился и уставился на меня, когда я точно его тембром это произнесла.

Сверху, отражаясь в зеркалах, уже спускались чьи-то ботинки, и я горделиво запахнулась, как бы выйдя из лимузина (из лимузина я и вышла, правда, из багажника), и царственно пошла наверх, вскользь поглядывая на себя в зеркала, отражающие сразу в трех ракурсах. Нет, для Королевы Багажника очень даже ничего!

Данилыч уже как бы подобострастно поспевал сзади, когда я шла по роскошному уже, широкому коридору с огромным, освещённым лишь лампочками на столиках холлом за стеклянной стеной. В дальнем конце его сиял бар, и бармен, который перед абсолютно пустым залом работал, видимо, сам для себя, играя шейкером, увидев Александра Данилыча, замахал приветственно инструментом: «Идите сюда!»

— А тебя здесь любят! — проворковала я.

— Между прочим я эту коробочку купил, — процедил он.

Я ещё не пришла в себя от восхищения, а мы уже сидели на тёмно-вишнёвых кожаных стульчиках перед баром.

— Сделай шампанского, — холодно бросил он. Бармен почтительно кивнул, открыл бутылку «Мумма» и наполнил два длинных сияющих бокала. Я покрутила ложечкой, пузырьки зашипели.

— Светлейший!.. — воскликнула я, поднимая бокал.

— Между прочим генеральный директор компании «Балтиктур»! — пробурчал он.

— О! — Я ещё выше вскинула бокал, и широкий рукав шубы съехал почти на грудь, обнажив руку.

— Всё! Пошли! — недовольно скомандовал он, отпив полбокала.

Мы пошли по коридору дальше, мимо магазинчика драгоценностей, тускло сияющих в глубине. Вообще, то, что мы шли по этому царству одни, пьянило и кружило голову, может быть, правда, не без влияния шампанского.

— Не знаю, имеет ли право даже генеральный ходить с бабой с голыми титьками, — пробормотал он.

— Он всё имеет! — воскликнула я.

Шампанское было последним глотком, переполнившим меня до предела, и я, время от времени сжимая ножки, всё быстрее и быстрее семенила к двери с буквами «Люкс» в конце коридора.

— Вот это правильно, — он тоже ускорил ход. Ещё на ходу вытащив ключ с колобахой, вонзил с разбегу, и мы ввалились внутрь. Было почти темно, только тускло светилось огромное зашторенное окно где-то далеко. Почти сползая, я стала своими острыми коготками царапать справа, нащупывая самый важный сейчас предмет — выключатель. Александр щёлкнул большим плоским выключателем слева — есть в каютах такой, включающий-выключающий все светильники, — и все озарилось. Я даже забыла об остром своем желании, и он этим грубо воспользовался:

— Нет уж, я первый! — он шутливо пихнул меня плечом в каюту, а сам скрылся за желанной дверкой, в сплошном сиянии.

Я прошла через гостиную, заглянула в спальню. Да, многое приходилось видеть, но таких размеров койки ещё не встречала! Я отодвинула зеркальную стенку — ишь, шалунишки! — и там была ниша шкафа, во мгле пузатились два его чемодана.

Ну, где он там? Если нельзя пописать, то хотя бы опробовать сексодром — как-то два этих невыносимых желания сливались.

Я сбросила туфли и нетерпеливо пошла по желтому бобрику. Где же мой король? Наконец дверь стукнула, и он появился.

— Иди! — кивнул он.

Оказывается, он за это время побрился и надушился какой-то приятной горечью — я, прильнув, жадно всосала этот запах.

— Иди, иди! — он дружески пихнул меня к заветной двери.

Издав львиный рык, я скрылась в ванной.

Нежась в пахучей пене, я тем не менее не дремала, вернее, дремала, но не очень, а в основном соображала: все ли правильно, верно ли я себя веду?

Конечно, можно было раскрутить более страстные, глубокие чувства — я способна и на них, и ещё, ох, как способна... но целый год или два ходить как ненормальной или как больной? Хватит! Вот такая сексуально-веселая дружба в самый раз.

В голубом его халате, волочащемся по полу, я вышла босиком по бобрику. Он говорил по телефону, сидя на кровати, и на меня не оглянулся. Всё правильно. Царство нежных взглядов подождет.

Я села на пуфик перед зеркалом, разглядывала себя, свешивая влажные тяжёлые волосы то влево, то вправо и слегка ёрзая по пуфику, оценивая его упругость. Вообще, между нами, девушками, именно с попкой на пуфике, когда остальные части тела бурно разбросаны по полу, и удаётся мне достигать наивысшего блаженства, но «тайна пуфика» была известна далеко не всем моим партнёрам, в основном, их это даже не интересовало — и блаженство приходилось добывать значительно более сложными и долгими путями.

Он хмуро слушал телефон, помыкивая: «М-м... м-м», — да, пока «тайна пуфика» его вряд ли заинтересует. Кротко вздохнув, я вынула из своей маленькой, но бездонной сумочки тёмно-красный фен — и мои волосы раздуло на полкаюты теплым ураганом. Он, повесив трубку, смотрел с усмешкой. Да, вот такая я! Чуть рябые выпуклые скулы, большие вывернутые губы, чуть придавленный носик, громадные зелёные глаза.

— Унесённая ветром? — усмехнулся он. — Не боишься улететь?

— С тобой — нет! — Я прильнула к нему, продолжая улетать.

Наконец, налетавшись, я выключила фен.

— Ну? Какие планы? — поднимаясь, проговорил он.

— Планы? — Я встала, надвигаясь на него, взяла губами его губы и ударом колена в пах повалила под себя на койку. Не отнимая жадных губ, нащупала сдвинутый узел галстука, затянула и стала душить, сипло рыча.

— Всё! Всё! — засмеялся, забулькал этот купчик, оказавшись в руках опытной разбойницы. — Сдаюсь!

Я скатилась с него, и мы некоторое время в блаженстве лежали рядом, глядя в потолок, сцепившись мизинцами.

Как-то хрипло, по-военному заверещал телефон. Он, не поднимаясь, взял трубку, слушал. «Ага». И повесил трубку.

— Ребята в баню зовут, — как-то слегка задумчиво проговорил он и демонстративно почесался, как бы показывая, что без бани совсем никак.

— Ну и что? Какие проблемы? — Я приподнялась, помотала грудями перед его лицом.

— Ты так собираешься?

— А что? — Я подняла с пола свои трусики с колокольчиком, вопросительно звякнула: «М-м?»

Тяжко вздохнув, он резко поднялся.

— А это... верх?! — он кивнул на грудь. — Верх... имеется у тебя?

— Никак нет. Пошью в России. Всю дорогу будем снимать мерку. Годится?

Он ещё более тяжко вздохнул, потом выбросил из шкафа пузатый чемодан, шаркнул молнией, запустил под крышку свои короткие волосатые руки и долго там шарил, как фокусник, ничего не показывая. При этом по его лицу прокатывались волны чувств, от восторга до ужаса, словно у пианиста, играющего ноктюрн.

Наконец он злобно вышвырнул колготки в целлофане, потом серый свитер со свисающим воротом и твидовую юбку. Покряхтев, добавил узкое белое бикини.

— Пока!

Что точно он имел в виду, я не вникала: даёт поносить «пока»? Или дарит «пока» только это, затем последуют более шикарные подарки?

Одеться, чёрт возьми, можно так же грациозно, как раздеться!

Я прошлась, он мычал что-то неопределённое.

— Твоя жена, видимо, поменьше меня. Грудь обтягивает и зад.

— Жена моя в другом чемодане! — злобно прохрипел он. — Снимай!

Я вопросительно поглядела на него: он смотрел яростно. Я стащила через голову свитер, кинула.

— В баню так не ходят, — счёл он нужным объяснить. — В халате пойдёшь!

— Слушаюсь!

Мы спустились по винтовому железному трапу и дальше шли по железному, с круглыми головками заклёпок, полу. Навстречу всё громче неслось шлёпанье воды — и в бассейне было волнение. Гул голосов, явно уже пьяных, волновал и возбуждал меня. Как-то встретят?

Перед бассейном с ярко-зелёной, прыгающей на белые стены водой был бар, стояли белые столики и стулья, и сидели наши, как поняла, замотанные в мокрые простыни.

Немая сцена.

— Вот... завелась тут, от сырости! — не так чтобы уж слишком душевно отрекомендовал меня он и вытолкнул вперёд. Мол, давай, представляйся.

— Алёна! — я слегка присела.

Молчание явно затягивалось. Все молчали по-разному — от явной неприязни до «что ещё за харя оторвала нас от выпивки и душевной беседы»?

Особенно злобно глядел один — и самое странное, что я уже где-то его видела. А-а-а, это он обнаружил меня в багажнике и захлопнул крышку, не интересуясь, задохнусь я или нет. Вислый! С уныло висящими усами и словно на ниточках вывешенными глазами. Другой, кудрявый, яркоглазый, почти лыбился. Толстый пузан с тоской поглядывал на пиво — когда можно будет налить. Толстая женщина смотрела надменно — ещё бы: была королевой, и вдруг появилась принцесса. Всё верно.

— Мастер! Что-то не то, — выговорил Вислый.

— Что именно? — сухо спросил «мастер».

— Ты же сам нас учил главной морской заповеди?

— Какой именно?

— Б....и — за борт! — помедлив, всё же сказал Вислый.

Повисла тишина. Королева смотрела надменно. К ней это явно не относилось. Видимо, это относилось исключительно ко мне.

— Согласна! — промурлыкала я, закинула халат баскетбольным броском на лысину шефа, разбежалась и, поджав ножки, плюхнулась в бассейн.

В освещённой прожекторами со дна воде я плыла, семеня ногами, довольно долго, пуская пузыри, сколько могла, а когда уже не могла, ухватилась почти у самого кафельного дна за белую решетку трубы, подающей воду. Ну что ж! Пожила достаточно! Хватит! Все-таки дождалась того момента — утопиться в родной воде! Мысли как-то надувались, пульсировали в голове: «Тот, кто пользовался любовью женщин и уважением мужчин, пожил уже достаточно!» А я взахлёб, можно сказать, пользовалась и тем, и другим. Теперь настало время взахлеб воспользоваться родной водой — вряд ли эти, наверху за пьянкой, ещё помнят обо мне. Я выкашляла большой пузырь — последний, всхлипнула, и горло стало судорожно сжиматься — разжиматься, подобно другому женскому органу в определённые моменты. Сознание уже плыло, я снова была на вонючей сцене, готовясь к выступлению. Тут меня сильно качнуло, положило с боку на бок. Снова очнувшись, я увидела свои совершенно белые пальцы, вцепившиеся в решётку, и пошла абсолютно отстранённая мысль: наверное, если я даже захочу, уже не смогу их разжать — душа и тело расстались. Потом я увидела высунувшееся сбоку искривлённое, расплющенное водой лицо, смутно знакомое, с вытаращенными глазами... «А, Сашок», — мелькнуло безо всякого восторга. Потом я почувствовала его короткие железные пальцы, отламывающие мои пальчики от решётки. Отломал мизинец, а он снова вцепился. Вот так. Снова пошло бешеное отдирание — и цепляние, и наконец этот выдающийся богатырь высунул мою башку над поверхностью. Я тут же оседлала его, хотела наградить поцелуем, но он гневно отвернулся. Послышались вялые, но гулкие банные аплодисменты. К счастью, всей глубины драмы никто не вдохнул. Пока я там старательно изображала «Майскую ночь, или Утопленницу», хлопцы успели здорово вмазать и даже сама королева смотрела на меня с осоловелой улыбкой. Я выпорхнула из бассейна, уселась на стульчик. Данилыч выползал с натугой, как динозавр, впервые покидающий море, видно истратив на мои пальчики все силы. Наконец плюхнулся рядом, тяжело дыша. На него наши водно-вводно-половые игры явно произвели большее впечатление, чем на меня.

— Ты водолаз, что ли? — пробасил сквозь гул огромный пузатый Несват (люди все засекреченные, поэтому фамилии изменены).

— Я морская фея!

— Знаем такую! — произнёс изумлённо Несват, видимо, вспоминая меня: все-таки своего рода звезда! То-то и мне его отечная личность показалась родной.

— И за бо-орт её брос-ает в на-бежав-шую волну! — размахивая стаканом и расплёскивая водку, проорал кудрявый Ечкин. И, как всегда, русская гениальная песня всё уладила и объяснила. Гвалт снова сделался всеобщим, и на меня уже не обращали отдельного внимания.

— На, выпей, утопленница! — вполне уже доверительно и даже интимно проговорил шеф, видно решив, что проверку на вшивость я прошла нормально. А он как думал? — На выпей! — он протянул мне стакан с толстым дном и ещё более толстым слоем водки. Стало совсем тепло. Я была счастлива, после стольких месяцев ностальгии вновь оказавшись членом коллектива:

— Эту так не утопишь! — уже почти добродушно произнес Вислый (Варанов), и я ответила ему ослепительной улыбкой.

Потом вдруг ко мне подплыло лицо Ечкина:

— Ечкины, Ечкины мы! Мой прапрадед тройки имел по всей Москве!

— Только ты в анкете этого не указал! — где-то рядом усмехнулся Александр.

Все заржали. Время уже было вроде бы новое, но в анкетах, на всякий случай, ничего лучше не писать!

— Мыться собираемся? — рявкнул Саша, и даже я слегка подтянулась, почувствовав, что его голос тут для всех — гром небесный.

Слегка раскачиваясь, обнявшись, все вместе мы вошли в деревянный предбанник, разодрали свежие, склеенные крахмалом простыни и, сбросив с себя все лишнее, вошли в сауну: сладко кряхтя разлеглись на пахучих деревянных полках, сперва ещё прикрываясь простынями, а потом уже нет — чего скрывать, ничего неожиданного ни у кого нет! И даже местная королева (оказавшаяся, кстати, Королёвой) тоже оказалась весёлой бабой и, раскинув свои телеса, кряхтя, заметила:

— Эх, сейчас бы ещё мужичка хорошего!

— Где же его возьмёшь-то? — старчески кряхтя, проговорил Саша, и все снова загоготали. Спетая команда!

Любовь ко всем им переполняла меня — особенно после водки.

— О! Миозитик у тебя! — я положила ладошку на скрученную в сторону тёмно-бурую шею Вислого.

— Продуло, бля! — прохрипел он. — Башки не повернуть! Как волку!

— Ну-ка! — я села рядом и при внимательном молчании коллектива стала раскручивать его голову, положив одну руку на подбородок, другую на затылок. Усыпив его бдительность плавными, однообразными движениями, я резко рванула. Раздался страшный хруст.

— Всё! — испуганно произнес Ечкин. Вислый-Варанов посидел неподвижно, пытаясь понять, на каком он свете, потом пошевелил головой, потом ещё.

— Слушай! — восхищённо воскликнул он. Все загалдели.

— А меня! А меня!

— Потри немножко! — попросила возвышающаяся грудой Королёва.

Я быстренько села на нее верхом, плавными кругообразными движениями рук «подоила» её наспинные выпуклости.

— Как же ты, подруга, носишь на себе такую плиту? — проворковала я. Некоторым клиентам я говорила «могильную плиту», но пока осторожно воздержалась. — Сделаем! — я шлёпнула её по загривку и соскочила с нее.

— Потрогай-ка тут... что-то тянет, — попросил Ечкин, прикладывая ладонь к тому месту, где должны были бы быть плавки. Я весело пересела к нему, положила ладошку туда и вдруг почувствовала, что тону второй раз за этот вечер — какой-то страшный ледяной водоворот всё глубже и всё быстрей втягивал меня, я летела в какую-то черноту, ни в какой сауне ни среди каких друзей меня не было. В ужасе и с каким-то усилием я вырвала руку. Наверное, я жутко побледнела, потому все умолкли и смотрели на меня.

— Что с тобой? — второй уже раз за этот вечер Саша смотрел на меня совсем по-новому, попав на что-то непредвиденное, чего никак от меня не ждал.

— Чего там? — выплыли испуганные глаза Ечкина.

— Тухлые вы, ребята, все! — с трудом взяв себя в руки, весело проговорила я. — Когда у вас диспансеризация-то будет?

— Как только приедем, так и будет! — сурово всех оглядывая, проговорил Александр.

— Ладно, раз здоровье такое хреновое, надо выпить! — Варанов выразил общее настроение, и мы снова выкатились к бару.

Снова захорошело. Все говорили вразнобой, пересаживались туда-сюда, спорили.

— А ты молодец! Слушай...

Я вдруг почувствовала потную руку Ечкина на моём бедре, в порыве благодарности, которую он испытывал ко мне, ладонь его ползла вверх всё выше и выше.

Я весело посмотрела на Сашу: это так надо?

— Отставить! — узрев чужую руку на моих прелестях, рявкнул он. Ечкин отдёрнулся.

— На-ас на ба-абу променя-ял! — прогорланил Ечкин, и все заржали. В состоянии общей «хорошести» после бани хватало пустяка для полного счастья.

Появилась четвёртая бутылка... шестая. Потом мы пели «Славное море» и «Усталую подлодку», потом, уже на овациях, я исполнила своё коронное:

Была я белошвейкой И шила гладью, Потом пошла на сцену И стала примой. Работала ночами, Чтоб стать звездою. Как трудно заработать На жизнь искусством!

И вместе со всеми — мощным медленным хором:

Не любите, девки, море, А любите моряков. Моряки е...я стоя У скалистых берегов!

Бешеные овации — себе и другим.

— Все! Разбегаемся! — рявкнул Саша.

Прощание было долгим и нежным, будто мы провели вместе сто лет.

— Девочка, откуда ты так тело знаешь? — липла Королёва.

— Курсы койки и житья! — ответила я весело.

— Напиши мне твой телефончик. Не пожалеешь. Я главный диспетчер по питанию всего пароходства.

— Телефончик? М-м-м.

— На тогда мой! — засунула бумажку за лифчик.

— Давай! — Саша отдал мне ключ и куда-то ушёл, ясно подчёркивая, что дальнейшие услады его не интересуют.

Совсем лёгкая, я почти влетела в каюту, откинула одеяло и широко разбросалась на холодной простыне.

Блаженство было почти полным. Я стала, прикрыв глаза, поглаживать сначала груди, потом ноги, потом между ног. Я сама чувствовала, как восстали соски, налились и слегка даже вывернулись наружу губы. Тихо сипя сквозь зубы: «С-с-с», — я все ускоряла массаж. Не всё же другим. Можно было достичь пика блаженства и таким путем, но хорошо бы, если бы кто-то вошёл.

Стукнула дверь. Я застыла с прикрытыми глазами. Принц был высок, великолепен, над головой его сиял нимб. Я смотрела на него неподвижно, потом прыгнула, как мартышка, ногами вперёд, пальцами ног резко стянула брюки принца до самого тормоза.

О-о-о! Не отцепляя пальцев ног от ремня, я приближалась к желанному жезлу рывками.

— Вставай! — он резко дернул брюки вверх, едва не оторвав мои бедные пальчики.

Я медленно поднялась. Качнуло. Это я сама — или уже так качает?

— По-серьезному одевайся! — он кинул мне брюки и свитер.

— Что так?

— К капитану!

По коридорам кидало от стены к стене — и даже он, мой маленький, жахнулся головушкой о брандспойт.

Мы вползли в короткий коридорчик. В конце его висела квадратная доска с образцами морских узлов.

Сбоку от узлов была дверь в каюту капитана, и мы вкачнулись в неё.

Помещение делилось на две зоны — официальную, с длинным столом, обставленным стульями, и интимную: бархатная тройка, столик с гнездами для разноцветных бутылок и просто столик.

Капитан был спокойно-наглый крепыш, почти альбинос.

— Алёна, — я запросто протянула руку.

— ...Виктор, — помедлив, он протянул свою.

Но тут совсем сильно накренило, и наглый его лик исказился косой — и сразу мною понятой — гримасой.

— Все ясно! Раздевайтесь! — сурово проговорила я.

— Так сразу? — пробормотал Виктор.

— С седалищным нервом шутки плохи! — отчеканила я.

— Это-то точно! — он кивнул уже с уважением, задумчиво взялся за ремень и глянул на Сашу.

— Я, надеюсь, не смущаю тебя? — усмехнулся Александр.

— Да нет, вообще-то, — страдальчески сморщился капитан.

— Будешь ассистировать мне! — небрежно сказала я Александру. Я провела пальцами по капитанской спине, определяя зажатие. Да-а, таких белых — всюду белых! — мужиков, как этот капитан, я ещё не видела.

— Ложитесь! — скомандовала я.

— Куда? — капитан огляделся.

— Да вот, пожалуй... на стол заседаний!

— Ох-хо-хо! — капитан вытянулся белёсым телом на столе, сразу покрывшись мурашками, и я кругообразными движениями ладошек стала его разогревать. Многих удивляла их цепкость при всей моей якобы хрупкости...

— Так. Пинцет! — через плечо скомандовала я «ассистенту». — Намотай на него ваты.

— Где? — растерялся «мальчонка».

— В ванной, наверное, — сухо проговорила я. Александр метнулся в ванную, грохотал там, потом вышел с ватой на пинцете. — Так?

— Более-менее, — кивнула я, продолжая разогревать капитана. — Теперь обмакни конец в спирт!

— Джин годится? — заметался он.

— Сойдет. Теперь найди пустую баночку типа майонезной.

— В бытовке! — простонал Витек. Я уже «вытянула» его больную жилу и теперь поигрывала на ней, словно на контрабасе. — Быстрей, — взмолился он.

Саша, погремев стеклотарой, схватил баночку.

— Засунь пинцет в баночку, подожги вату, и, как только погаснет, — сразу мне.

Александр не сразу отыскал зажигалку, ватка вспыхнула синим, в баночке пламя позеленело.

— Так! — Баночка с чмоканьем присосалась к спине, втянув небольшой купол белесой капитанской плоти. — Будет немножко больно.

Я прогнала всосанный «куполок» вдоль позвоночника вверх-вниз, потом пошла к ягодице.

— О-о!

И резко оторвала банку.

— Все? — выдохнул Витек.

— Скорее, начало, — жестко проговорила я, сбросила туфли и прыгнула ступнями ему на спину. Слегка придерживаясь за люстру, я несколько раз съехала, как с горки, с плеч к ягодицам. Капитан стонал.

— Ну что это за капитан? — приговаривала я. — Женщины и то терпят! Теперь небольшой твист.

— О Боже!

— Да-а, Витек! Как ты теперь за этим столом летучки будешь проводить? — вмешался «ассистент».

— Даже... приятней будет! — выкряхтывал тот.

— А девушка-то молодец! — продолжал ёрничать Саша. — Первый день на судне и сразу самого капитана потоптала!

(Я поглядела на его лицо, приближающееся к блаженству, и мелькнула яркая, как молния, мысль: вот так он и делает свои дела!)

Я спрыгнула на пол, весело шлёпнула капитана по ягодице.

Ещё бледнее, чем обычно, он встал, посидел. Потом стянул с кресла брюки и, занавесившись ими, неуверенно шагнул.

— Смотри... ступаю!

— Ну! — победно воскликнул Сашок, как бы в смысле «плохих не держим».

Капитан «расхаживался», неуверенно передвигаясь по каюте.

— Так и до мостика дойду!

— Ну! Что я могу... вам?

— Денег за это не беру.

— Тогда можно вот... блок «Мальборо»?

— Увы... не курю!

— Тогда... как спасительнице... можно вот Шиву подарю... танцующего... тысячерукого... в Гонконге в какой-то лавочке... как память о нашем сотрудничестве! — он весело хлопнул себя по ягодице.

— Вот это спасибо! — проникновенно произнесла я, принимая тяжелую статуэтку: мужчина — или женщина? — приседает на одной ноге, другая пяткой достаёт колено первой, какая-то корона на голове — и несколько изогнутых рук, кругообразно расходящихся.

— Спасибо!

— Так это ж она и есть! — хохотнул Саша. — Ну молодец! — он покровительственно чмокнул меня в щёку. — А теперь иди! — шлёпнул меня по попке. — У нас тут кое-какие дела!

— Типа «выходить из канала в шторм или нет», — доверительно сообщил капитан, не в силах оторвать глаз то ли от меня, то ли от Шивы. — А всегда плавать с нами не хочешь?

— Хочу! — задорно проговорила я и, схватив колобашку с ключом со столика, вышла, лучезарно улыбнувшись.

Перебежками назад-вперёд, прижав Шиву к животу, я пробиралась по раскачивающемуся коридору... да-а... не знаю, как насчет постоянного плавания... кажется, погорячилась!

Я влетела в каюту — дверь за мной с грохотом захлопнулась сама. Я раскинулась на кровати. Да, моё сладкое томление, похоже, в эту ночь останется без употребления.

Потом нашло легкое забытье. Очнулась я от какого-то грохота — это мой Шива ездил по линолеуму в прихожей, ритмично тараня дверь. Тут я резко села, почувствовав, что чуть не проспала самое главное: сейчас блевану. Надо срочно выбираться на воздух. Лёжа, взлетая и падая вместе с койкой, я быстро оделась, накинула шубу и вылетела в раскачивающийся, мерно скрипящий коридор. С трудом я отжала дверь и вылезла в холод и тьму. Ветер свистел, прижимал уши, как резиновой шапочкой. Далеко внизу, в белой тьме, кипела белая пена длинными лентами кружев, уносящихся к корме. Я пошла зигзагом по палубе, от поручней к стенке и слегка вперёд. Ближе к носу палуба была перегорожена красивой толстой верёвкой с табличкой «Stop!». Дальше за ней горели все окна: там шла работа.

Согнувшись, я вскарабкалась вверх, на палубу-крышу, доползла, приседая, к краю. Дальше шёл чёрный обрыв, и впереди, словно в небе, висел тусклый стеклянный коридор — мостик. Локатор гнал зелёный луч по циферблату, и сразу за ним проступали бледные, изрезанные контуры берегов — какой-то лабиринт. В жутковатом зелёном свете застыла неподвижно лысина Саши и рядом такой же зелёный, но более возбуждённый и подвижный профиль капитана. Это видение то появлялось перед глазами, то проваливалось куда-то вниз, этажей на пять.

Я поползла обратно, вползла в каюту. И оставшееся время плавания я провела неразлучно в обнимку с моими лучшими друзьями — Шивой и унитазом. Не представляю, сколько это тянулось — сутки, двое? — у меня была другая единица отсчета — между... Этих единиц я насчитала около двадцати. Вот уж никогда не думала, что буду так любить и обнимать унитаз. Какой он красавец — холодный, благородный, с серебряной короной наверху, с изображением лебедя. Стоило только приподнять лебедя — обрушивался, смывая все лишнее, благодатный потоп с пеной, пахнущей сиренью.

— Вот так, мой друг! — говорила я Шиве.

В этой славной компании я провела, как уже сказала, двадцать отрезков времени, отмеряемые, как я уж созналась, сценами бурного слияния с унитазом.

Потом я, кажется, слегка задремала. Очнувшись, я постепенно поняла, что мои отношения с «любимым другом» приняли характер более-менее платонический, — и качать, кажется, перестало. Тишина. Стоим? Я застыла, боясь поверить своему робкому счастью. Потом дверь распахнулась, надо мной парил мой принц.

— Ты с этим... другом своим... расставаться когда-нибудь собираешься? Давно стоим! Давай... Жду у трапа!

Расставание оказалось снова бурным и не таким уж платоническим. Потом, простившись и с душем, я выползла, покидала все в сумку и вышла на палубу.

Та-ак! Вот они, суровые дали России! На хрена, я спрашивается, покинула ту землю, где всё кипит, ради этой, абсолютно пустынной?

Саша, хмуро стоя у автомобиля, испытывал, похоже, те же чувства, пытаясь сориентироваться: а где ж тут жизнь?

— Попрощайся с дяденькой! — буркнул он.

Я послала поцелуй Виктору-капитану, поставленному мною на ноги, — он помахал.

— Ну, тебе куда? — пробурчал Саша.

— Чувствую большую неудовлетворенность. Моральную.

Саша, хрюкнув, полез в бумажник и протянул обтрёпанную зелёную «стошку». Я не брала, и он, снова хрюкнув, упрятал её.

— Мне кажется, я вам что-то должна.

— ...Тогда садись!

Мы проехали мимо будки с часовым — он был в тулупе, с винтовкой, в малахае, словно стоял где-то в Заполярье, а не в одном из красивейших городов мира. Саша мелькнул каким-то удостоверением, и мы проехали.

— Мне бы надо заехать в Песочное.

— Да-а? — Саша потряс головой. — Счастлив твой Бог. По пути! Мне в Репино.

— Это твой Бог счастлив, — подумала я.

В голове стоял ещё какой-то гул, всё казалось нереальным. Мы выехали на грустный обшарпанный Большой проспект.

— Ничего. Ты молодец! Все блевали, — радостно сообщил он мне.

И я решила это считать первым признанием в любви.

Похоже, ему просто нужен был зритель, а лучше — зрительница, дабы восхищались, как он ведёт. Вёл он действительно классно.

Мы пролетели через Тучков мост, и вот уже мелькал снова Большой — но уже другой Большой — Петроградской стороны.

Вот сейчас, сейчас... мелькнёт родная Зверинская... Говорить ему или не говорить? А ведь здесь всё и начиналось. Сюда, на самый верхний этаж доходного дома, принесли меня из родильного отделения... А вот школа!

В ранних классах я не очень себя помню — помню лишь какие-то бешеные приливы энергии, которые реализовала, естественно, в пионерской работе: успела самым краем задеть и это, но уже обсуждалась, помню, сама идеи пионерии: не переходить ли в скауты? Помню, что я почему-то отчаянно была против и страстно выступала на всех диспутах.

Из первых физических ощущений помню одно: правый конец Зверинской, как выйдешь из парадной, казался мне горьким — там была школа, поликлиника, шум и грохот; левый конец моей улицы казался сладким, и чем ближе к концу улицы, тем острее и нестерпимее становилось волнение. Там был парк имени Ленина, где в летние ночи зажимались парочки, там был совсем дикий участок — за кинотеатром «Великан» — пустырь перед речкой Кронверкой, а за ней Красный Кирпичный Кронверк, вход куда был закрыт — и к скату речки перед безлюдной красной крепостью ходили лишь те, кому уж очень этого хотелось, — нормальные люди спешили пройти мимо с ужасом и замиранием: некогда! — и нельзя! Я тоже проходила мимо — разве что чуть даже быстрей, чем другие, — лишь это и выдавало затаённую страсть!

Кроме того, там находился зверинец (от него и название улицы), или зоопарк, — туда я часто ходила в детстве, но и в юности осталась какая-то страстная тяга туда. Помню, как однажды нестерпимо душной августовской ночью я оказалась у себя дома в постели — родители на даче — в постели с импотентом — а в зоопарке страстно, страшно ревели слоны, тигры, ещё какие-то звери, помирая от желания. А все мои попытки что-то соорудить из дряблого Тела рядом оставались тщетными. И снова рёвы, завывания — думаю, что половина жителей нашего дома, если не имели партнёров, занимались онанизмом: это была одна такая ночь! В конце концов, извинившись, я закрылась в ванной и завывала вместе с тиграми и слонами. Вышла слегка успокоенной. Мой будущий муж, почему-то не считающий происходящее чем-то трагическим, рассматривал альбомы.

Но это было значительно позже: двадцать два года я только предчувствовала эту кошмарную ночь. Видимо, она и была, как это любит устраивать Всевышний, наказанием за все мои уродства.

Мама, естественно, сразу почуяла мои страсти, естественно, сразу охнула и стала повсюду ходить со мной — особенно в ту, сладкую, сторону — к зоопарку, за зоопарк, где начинался Петропавловский пляж и где все были голые, насколько это можно было тогда. Дальше, у Петропавловских равелинов, расхаживали красавицы и красавцы и уже чуть ли не появлялись нудисты. Мама пускала меня — и то с собой — только в ближнюю часть, где Кронверка ещё не соединилась с Невой и где был зелёный клин между водой и уступом Петропавловки. Тут собирались в основном люди простые, рабочие, богобоязненные. Раскладывали на газетах яйца, водку, играли в карты — тела были, действительно, в основном тучные или мосластые, мало соблазнительные. Но и простые люди у нас не так просты! Помню, мне было лет десять, и был какой-то шумный праздник — думаю, что день Военно-морского флота: кажется, помню корабли с пёстрыми флагами на Неве. Рядом гуляла буйная заводская компания — оттуда приходили всё более отёчные пьяные мужики и приглашали маму в свою компанию. Мама, несмотря на стариковские наряды, была удивительно грациозная татарочка, чёрная и раскосая: когда она снимала верхнюю одежду, магнетизма её было уже никак не скрыть. Он-то и отвлекал пьяных мужиков, не давая им спокойно и культурно отдыхать. Наконец самый главный и толстый из них, отчаявшись добиться её внимания обычным путем, решил совершить подвиг, как у нас принято. Он сел на огромный пахучий мотоцикл, на котором часть компании сюда и прибыла, закрутил газ и рванул вперёд к Неве. Народ шарахался, разбегался, крутые яйца трещали под шинами. Он въехал в Неву и, расплёскивая реку, некоторое время мчался как Посейдон, пока не залило мотор. Друзья, да и не только друзья, даже и те, чьи крутые яйца он раздавил, приветствовали его смелый поступок громкими возгласами — без этого случая празднику явно чего-то недоставало. Богатырь вытащил мотоцикл, из него текло; с достоинством поклонился, потом, прыгая поочередно на ногах, вылил воду из ушей, потом также неторопливо и с достоинством стянул длинные мокрые трусы и, скрутив их жгутом, неторопливо стал отжимать. Публика в восторге затихла. Я страстно смотрела в другую сторону, но я уже увидела Дьявола: эту страшную штуку до колен, поразившую меня не только размером и формой, но, главное, почему-то цветом — иссиня-чёрно-лиловым. К цвету я была явно не готова, и чуть не потеряла сознание. Мама, естественно, стала собирать наши причиндалы, я, маскируя ужас, стала торопливо ей помогать, но никак не могла сунуть книгу в сумку — все время промахивалась. В общем-то, ужас мамы перед неизбежным был ясен: дьявол-таки показался и произвел впечатление страшное, она не могла этого по мне не видеть. Так простой русский человек и поставил меня на эту дорожку, по которой до сих пор и следую с переменным успехом.

Помню ночной взволнованный разговор родителей на кухне, примыкающей к нашей комнате, слов было абсолютно не разобрать, но суть была мне волнующе понятна. Паника! И у них были основания — их страстные скандалы шепотом помню с раннего детства. Не знаю конкретностей — и никогда не узнаю, — но им явно было чего опасаться: маме далеко не всегда удавалось сдерживать свою горячую азиатскую кровь, несмотря на законы шариата, по которым выросла, а папа почти официально считался большим гулякой: помню, я была ещё пионеркой, когда к нам внезапно пришла красивая роскошная дама — я открыла дверь и недоумённо-восторженно смотрела на нее. Тут выскочил папа, в майке и трусах, и балетным прыжком, называемым «большой батман», выбил даму из дверей на площадку и вылетел сам.

— Где папа? — спросила мама из кухни.

— Пошёл курить.

— А кто приходил?

— Егоров снизу.

Поразительная лживость у меня, несомненно, от папы, как и кое-что ещё. Бывший зеленоглазый рыжий красавец, потом пузан. Волосы, золотая кожа у меня от него, хотя формы мамины. Уже совсем немолодой, он по-прежнему страдал от баб: те, не видя уже красоты, все равно безошибочно чуют запах и никогда не ошибаются! Олег Турандаевский! Полурусский-полуполяк! В пьяном угаре любивший хвастаться своим шляхетством.

Мама была молчаливая, но умная. Работала медсестрой. От нее у меня, наверное, и такие руки, которые сразу чувствуют болезнь. Бедный Ечкин, с которым мы вчера мылись в бане... Чувствую, что самое страшное у него.

У мамы были спокойные, но какие-то абсолютно бездонные глаза, и я как-то чувствовала, что на самом-то деле она ещё безграничнее и бесстрашнее папы: уж если чего захочет... Так что, сами понимаете, и мне было от чего затанцевать.

Не сомневаюсь и даже уверена: и на мамином пути были многочисленные уютные рытвины и ухабы, но было главное, что я усвоила от нее: в конце концов приводить все к порядку! Тогда как папу, наоборот, разносили центробежные силы! У него были сотни, если не тысячи, друзей с близлежащих улиц и столько же подруг. Думаю, что у него был невероятно уютный мир вокруг, в котором он находил всё, что надо для самолюбия, в этом и была его трагедия: дальше не пошёл. Помню, как однажды мама горестно, спокойно смотрела на его грузное бесчувственное тело, рухнувшее на тахту, потом она подняла стоящий рядом целлофановый пакет. В нём что-то брякнуло. Мама с удивлением вытащила оттуда серебряные стопки с эмалью, нашу семейную гордость. Она поставила их в сервант и потом спросила, когда папа очухался:

— Скажи, пожалуйста, а зачем ты брал стопки?

— Что же ты думаешь? — надменно ответил папа. — Мы с моими друзьями из стаканов будем пить?!

Часть папашиного гонора ощущаю и я. Главная его история, которую он рассказывал в бесконечных его застольях со все возрастающей гордостью, называется «Не прыгнул». Мама с папой познакомились в Казани, где отпрыску ссыльных высокородных шляхтичей приглянулась миловидная татарочка. Я вижу, что мама с её смиренно-грациозными жестами, с крохотными ножками и ручками и маленькой мягкой попкой была тем магнитом, от которого невозможно отвернуть. Думаю, она точно оценила и папу, но возможность хоть какого-то полёта хотя бы куда-то увлекла и её. Скандал, естественно, был в обеих семьях: более неподходящей партии не могли представить ни те, ни другие. В результате папа умыкнул маму в прекрасный Ленинград, который, как далёкий рай, несомненно, сыграл свою манящую роль. Здесь папа загремел в армию и даже принимал участие в Пражских событиях 1968 года, о чем не любил вспоминать — любил рассказывать о другом. Суть в том, что с присущей ему лёгкостью он оказался в Ансамбле песни и пляски Западной группы войск, а затем — не без участия, видимо, влиятельных женщин — оказался в Питере в уже привилегированном, известном Ансамбле Балтийского флота. Вот, по-видимому, откуда моя тяга к флоту! Здесь он шикарно плясал в двадцать лет, был мастером чечётки, присядки и какого-то особенного прыжка с переворотом: из-за этого-то прыжка с переворотом он и пострадал: как всегда люди страдают за лучшее! Наступили суровые демократические времена — доходы на армию стали сокращаться, что, естественно, коснулось и плясок. Вместо старого художественного руководителя, отличного мужика, приехал, как говорил папа, какой-то очень умный еврей, с фамилией, кажется, Обрант; у него была задача, требующая именно еврейской твёрдости характера: из двух больших ансамблей, Балтийского и Северного, он должен был составить один маленький. Он сидел в зале и, сверкая окулярами, экзаменовал каждого. Папа, естественно, блеснул, особенно своим знаменитым прыжком. И тут вдруг еврей (разве такой должен быть руководитель флотского ансамбля?) проскрипел из зала:

— Будьте так добры, прыгните ещё один раз!

И тут папа, гордо выпрямившись, сказал фразу, которой потом гордился всю жизнь, но которая, с другой стороны, и поставила крест на его карьере. Он смерил шибздика взглядом (что было не трудно) и произнес:

— Турандаевский прыгает только один раз!

Разумеется, потрясённый и уязвлённый таким ответом, еврей не взял папашу в новый, комплексный ансамбль. Но зато потом тысячу раз я слышала эту гордую фразу в самых разных компаниях и даже, идя однажды от метро через парк, услышала из кустов под звон стаканов (стопок, естественно, мама ему больше не давала):

— Турандаевский прыгает только один раз!

Папа был открытый, но глупый. Мама скрытная, но умная. Надеюсь, что характер мой — от нее. Что, думаю, проявилось впервые четко в продолжении той истории с х...ястым мотоциклистом. После того страшного видения я стала просиживать за уроками день и ночь и стала получать фактически одни пятерки, а если и уходила куда-то, то обязательно говорила маме, куда и когда, и обязательно возвращалась с точностью до минуты. И все это было, в сущности, всего лишь страстной конспирацией моей сути — чтобы никак не догадались, а тем более не смогли доказать, что я все время думаю о том. Теперь, прожив двадцать девять лет, я могу сказать: правильно! Действительно, мне было чего во мне бояться и скрывать — тут чутьё не подвело. А тогда, в школе, всё вроде бы было отлично. Мои одноклассники — надо отметить во мне и светлые стороны — абсолютно меня не волновали. Я думала лишь о том. Это была тонкая, изнурительная игра с абсолютно извращёнными правилами. Каким наслаждением было выйти из парадной и пойти в другую сторону, даже не оглядываясь! Неделями даже не смотреть в ту сторону, где вход в парк украшала белёсая деревянная арка, сейчас исчезнувшая. Неделями не смотреть, не смотреть и вдруг по дороге в школу быстро обернуться и увидеть. Арку! И всё! Как колотилось сердце, как щемило... Сладко было идти с мамой за руку и с нотной папкой в другой и с абсолютным внешним спокойствием, но с колотящимся сердцем ждать, поведет меня мама к учительнице тем путём, откуда видно арку, или другим?

— Алёна! Что с тобой? Ты так побледнела! — испуганно произносит мама, оглядывая совершенно пустую улицу. Она прекрасно понимает жуткую суть моего волнения, а детали... детали могут быть любыми — хотя бы вот это сломанное машиной дерево!

Да, круто вы меня замесили, Галия Ильгисовна! Спасибо вам!

И потом, уже лет в пятнадцать, я вдруг сказала себе: всё! Ты пойдешь туда! Естественно, я понимала, что тот рекордсмен-мотоциклист уже там не стоит... да и не надо там ему стоять!.. Пора! Конспирация была создана вполне достаточная: восемь классов без единой тройки. Сколько вранья я накрутила вокруг этого похода. И отчаяние мамы возрастало ещё и оттого, что враньём это было лишь по сути, а не по форме — по обстоятельствам действия всё было абсолютно безупречно. Сколько ж страсти кипит, если для создания лишь декораций, дымовой завесы стольких сил не жалко! — вот что с отчаянием понимала моя мама, и понимала, что от судьбы не уйдешь. Она была в отчаянии и от того, что по фактам абсолютно не в чём было меня уличать: я действительно шла помогать двум отстающим — сперва одному, потом... а, что дорога пролегала мимо, я не виновата... и не я же сделала их отстающими! Какая страшная страсть скрывается за столь тщательным, мощным алиби!

И моё сердце колотилось так же безумно, как, наверное, и мамино. И вот я прошла через то место — естественно, там никого не было, — тем более был ноябрь!

Вот вам моё детство. Поразительно и то, что в моём классе училась ещё одна точно такая же сексуальная отличница, Алка Горлицына, как говорили, из старинной дворянской семьи. В её ответах у доски было ещё больше страсти, чем в моих, и все, прежде всего учителя, прекрасно понимали, что в том, сколько Алла заучивает наизусть, проявляется совершенно другая страсть, отнюдь не к учёбе, но которую Алла пока что могла реализовать только так. Учителя просто боялись её вызывать. Против всех фамилий стояла уже колонка троек, двоек, четвёрок, а её клеточка все пустовала. И наконец, когда нельзя уж было оттягивать больше, её вызывали — и она красивыми прыжками неслась к доске. Это был смерч, обвал быстрой отточенной речи, безумных переливов голоса от хриплого к звонкому, сияния огромных карих глаз! Все чувствовали всё, хотя и не называли. В классе была полная тишина, испуг. Самые закоренелые тупые хулиганы умолкали, чуя что-то гораздо более мощное, чем их хулиганство. Учителя боялись её перебить — это было всё равно что броситься под поезд. Лишь самые смелые из них отваживались робко приподнять руку: мол, все, спасибо, достаточно, отлично, — но она не обращала внимания на эти жесты, продолжала, сияя, говорить, потрясая, пугая памятью, блеском, красотой, неудержимостью — и явно пугая всех неотвратимостью какой-то трагедии. Однако страсть её была такой сильной, что она сумела спрятать её очень глубоко и остаться отличницей навсегда: она с медалью окончила школу, потом университет и вскоре была уже научным сотрудником исторического архива, участвуя мысленно в оргиях давних лет...

У меня срыв произошел где-то в девятом классе. Наш 9-й «б» был на самом верху школы и — страсть находит ходы — прямо напротив больших, изогнутых «модерных» окон нашей квартиры, — и я часто во время урока во вторую смену наблюдала, как папа подходит к маме, обнимает её и начинает что-то говорить, вроде как прося прощения за что-то вчерашнее, мама возмущенно, но все слабей и слабей вырывается — не так-то легко вырваться из медвежьих лап пьяного отца. Мама даже показывает на окна школы, но все слабее и неуверенней. Их движения все медленней, намагниченней, снова взгляд мамы в окно, но уже абсолютно улетевший, невидящий, отрешённый... и вот они плавно опускаются за линию подоконника...

— Турандаевская? Что с тобой? На галок засмотрелась? — этот голос возвращает меня очень издалека...

Когда окно стало «табу», мой безумный организм тут же выдумал другое. Однажды, «улетев», я не успела написать контрольную по математике, хотя знала все... Я вынырнула из неги от скрипучего голоса математика, поглядела на часики... осталось восемь минут, можно ещё успеть... Но не надо! — пропел какой-то сладкий безумный голос. Я сидела, внутренне сжавшись, что-то находило, невероятно острое, поднималось неудержимо снизу... в последний момент я стискивала гладкие ноги, слегка сгибалась вперёд, сжимала зубы — и сладкая судорога потрясала меня насквозь от волос до кончиков ног. Потом минуту я приходила в себя, потом блаженным, но осторожным взглядом обводила класс... Медленно выплывали звуки. Я шла с чистым листом, сдавала. Никогда раньше каждый шаг не таил в себе такую сладость! И так стало происходить на каждой контрольной — к концу обязательно поднимались сладкие судороги, но для этого требовался абсолютно чистый, не запятнанный никаким ответом тетрадный лист, который и получал соответствующую награду... чувство отчаяния, почти гибели было почему-то необходимо, без него не получалось...

А сейчас машина одним махом пролетела мимо Зверинской, даже и не заметив клубка страстей, что витали тут, — будто их и не было никогда.

— Ну, ты прямо Шехерезада! — проговорил Александр, передёргивая скорости. ...На самом деле, оказывается, я рассказывала Александру о жизни в Гамбурге... — с удивлением услышала свой голос.

Мы вылетели на Приморское шоссе... Именно так я ездила на работу в Песочное, в секретное КБ, туда я попала по распределению после химико-технологического техникума, куда меня втиснула отчаявшаяся мама, поняв, что на большее я не потяну... Ей казалось, что уж химическая технология — дальше некуда от порока... Оказалось — отовсюду близко!

Вот так я и ехала на автобусе-экспрессе — по Кировскому, через Каменный остров и по Приморскому шоссе, мимо буддийского храма, вдоль воды. И вот опять — словно бы экскурсия по местам трудовой и боевой славы!

...Это было огромное пространство между станцией и заливом, и тут была какая-то географическая загадка, «бермудский треугольник»; для посторонних этого не существовало — они прямо и просто выходили от платформы к пляжу... а что тут может быть ещё? А мы быстро шли по мусорной тропинке в чахлый лесок, и — бетонный забор на много километров. За ним вроде бы можно было жить лишь тяжело, напряжённо...

Но... Всех самых лучших поэтов, самые умные книги, самые вольные и интересные мысли узнала я именно здесь, в этом мрачном заведении, делающем торпеды средством уничтожения. А на самом деле сколько веселья, хохм, розыгрышей, конкурсов, книжных ярмарок было здесь! То были годы наибольшего расцвета вольности за счёт нашего мрачного, тоталитарного государства, но мы не хотели думать об этом, нам казалось, что мы великолепны сами по себе! И я в свои детские девятнадцать лет тоже вполне разделяла общий восторг. А так как я знала из школы всё, в том числе и по искусству — а лучше, чем в нашей школе тех лет, нигде не учили, — я сразу же вошла в круг элиты. Самые лучшие умы нашего отдела, зайдя в мою камеру, не гнушались обронить строчку из гения — продолжение я должна знать, они были уверены во мне. «Быть знаменитым некрасиво», — усмехался один, получив от меня отрицательные результаты испытаний. «На шестнадцатой рюмке ни в одном глазу!» — говорил другой, уже почти профессор, выпивая у меня казённого спирта, который я выдавала лишь избранным, — и мне было лестно, что я знаю нужные строчки, и эти великие не сомневаются в этом.

Самыми рьяными прихожанами стали Аркадий Сабашников, почти профессор, ведущий инженер, и Игорь Ерленин, как и я, кончивший всего лишь техникум приборостроительный, но очень важный и надменный. Аркадий, хоть и был его начальником по работе, причём начальником на шесть голов выше, здесь, у меня в подвале, был как бы его подчинённым. Разговоры — особенно в ночное время — меня дико возбуждали, хоть говорилось о том, что наш «монстр» и подобные заедают дорогу свободе в нашей стране, надо устроить акцию протеста против выпуска оружия массового уничтожения. По всей стране шли уже бурные радостные процессы — восемьдесят четвёртый год, а у нас в застенках всё тянулось по-прежнему: парткомы, госприёмки, и всюду висели уже ненавидимые всеми портреты.

— Что-то надо делать! — шептались мы, но, с другой стороны, как людям технически образованным, нам даже и не приходило в голову устроить хотя бы маленькую диверсию с приборами, которые испытывались у меня. Я и так-то уже по должности была официальной «вредительницей»: ко мне приносили тонкие, нежные приборы, в основном, гироскопы-волчки, сохраняющие при любых обстоятельствах постоянство оси вращения и ведущие торпеду по курсу, — а я должна была проводить с ними «диверсии» — помещать их в тряску на вибростенде, потом в камеру с парами «морского тумана», кислот, потом тщательно измерялись показатели — до микровольта, до сотых градуса (в смысле, направления). Что было делать? Ещё ухудшать условия «диверсий» или, наоборот, улучшать, усыпляя бдительность? Такого нам даже в голову не приходило — мы шептались о главном, а не о конкретном. С чем-то конкретным мы могли проколоться, выдать наше гнездо, и наши сладкие ночные перешёптывания, дальше которых мы не шли, могли бы накрыться. Тут я понемногу стала замечать, что Игорь — младший по должности, но старший по значению в нашей команде — всё больше начинает ко мне благоволить — как к единомышленнице. Вдруг он меня озадачил предложением куда-то сходить, и мы с ним стали встречаться в городе — ходили в филармонию, в театры, к знакомым, на поэтические вечера, в мастерские к художникам. Это было здорово, бурно, необычно! Со многими из них я и до сих пор дружу, кое с кем не очень платонически. Но с Игорем мы даже не целовались — духовная близость была для нас важней физической... хотя меня уже начинал постепенно волновать и вопрос, насколько духовная важней... На неделю? На две? На месяц? Потом она оказалась важней даже на три с половиной месяца, и запросто могло оказаться, что и на год. Однажды я пригласила Игоря к себе, «познакомиться с родителями», которые внезапно, впрочем, как и всегда по пятницам, уехали на свой участок на болото в Синявино: тут-то и разразилась та страшная ночь с ревом слонов и тигров — и храпом Игоря. Наутро он невозмутимо заявил, что нас «Бог спас»! Спас, подумала я, главным образом его. Больше я попыток не делала — снова пошли концерты. Действительно, сколько всемирно известных музыкальных «звёзд» приезжало в нашу страну впервые! Перемены грандиозные! И это, конечно же, было гораздо важней того, что в моей жизни никакими переменами даже не пахло, но это, видимо, не важно. Зато как бурлила жизнь вокруг: то шла бурная радостная демократизация, то всё снова начинало крениться вправо! Отчаяние и восторг! Однажды ночью мы должны были, как всегда, разумеется, в рабочее время и за счёт тоталитарной машины собраться у меня в камере и решить наконец окончательно, что же делать. Терпеть засилье более не было сил!

Игорь должен был выйти из дому около девяти вечера, но примерно в полдесятого позвонила его мама (так я услышала её голос в первый раз; знала бы она, к чему это привело, ненавидела бы меня ещё больше) и сказала, что Игорь заболел, продуло уши и горло, и чтобы я позвонила Аркадию и сказала, что «совещание отменяется».

— Хорошо, — сказала я, повесила трубку и стала искать номер Аркадия, а потом вдруг подумала: «А зачем? Пусть приходит!»

Аркадий пришел, я стала плакаться, что Игорь не любит меня, за четыре месяца ни одной попытки сближения. Я оказалась рыдающей на груди Аркадия, потом мы с ним очутились на кожаном, с вырванными клочьями ваты диване, холодящем попку (трусов на мне в тот вечер не оказалось: стояла невыносимая жара). Только мы стали с Аркадием совершать развратно-поступательные, как шутили у нас в техникуме, движения и постепенно входить во вкус, как вдруг дверь заскрипела и за плечом Аркадия появилось привидение: с забинтованными ушами и горлом — голова Игоря. Я внутренне захохотала, хотя внешне мне хватило ума изобразить отчаяние. Аркадий отпрыгнул, в спешке застегивая молнию, в которую защемило халат.

— И ты мог... в такое время! — проговорил Игорь и, повернувшись, вышел. Я сидела, зажав лицо ладонями. После этого они стали соревноваться в благородстве: и тот и другой стали предлагать на мне жениться, чтобы покрыть бесчестье и позор. Оба проявляли благородство, но победило благородство Игоря, потому что было гораздо благородней. В том, чтобы Аркадию жениться на мне после того, чем он занимался со мной на служебном диване, такого уж особенного благородства не было. А вот у Игоря — да. По всем правилам, существующим у нас, можно бороться со всеми и со всем, но только не с благородством. Хотя я и хотела бы побороться и даже всё это разрушить к чёртовой матери, но типичное наше воспитание не позволяло. Если уж начать отрицать благородство, то что ж останется? Аркадий, сломавшись, признал, что его благородство будет пожиже, и согласился быть шафером на свадьбе. Самое странное, что и мать-одиночка Игоря, Лидия Серафимовна, тоже горячо поддержала благородный порыв сына, даже и не видя ещё меня, — но помочь девушке подняться из грязи!.. Когда же мы с ней встретились, то сразу же не полюбили друг друга. Но это ещё больше повышало градус благородства замечательного поступка её сына. Замечу, кстати, что и Игорь-то не особенно мною восхищался — в основном собой. Перед свадьбой я сообщила Игорю, а заодно и его маме, — что, кажется, жду ребёнка не от него, что вызвало у них мрачный восторг и позволило подняться ещё на одну ступень благородства. Свадьба прошла сдержанно-многозначительно: хохотала одна я. Многие мне завидовали: с каким возвышенным, благородным человеком я живу! Он был необыкновенно благороден: его безумно волновало абсолютно всё в мире. Он мог целый день ходить в отчаянии из-за бесправия женщин в Ирландии, но его абсолютно не волновали права близлежащих женщин. «Как? Тебя это может интересовать?» — возмущённо восклицал он в ответ на каждую реальную просьбу и даже намёк. Жить молодой бабе в сфере лишь возвышенных интересов, а низменные — лишь по большим праздникам и то лишь «у детской кроватки тайком», как поется в песне. В обстановке такого невыносимого благородства я прожила ГОД, а потом решила: куда угодно!..

Как только родители мои формально избавились от меня, выдав замуж, они тут же словно сбросили груз и расслабились: мама немедленно ушла к начальнику их лаборатории, профессору Грицавцу, с которым у нее был долгий роман... Папа расслабился по-своему...

Однажды я оказалась в спортлагере нашего КБ. Близились сроки сдачи спортивных норм — у нас этот советский атавизм почему-то остался... Помню, надо было для зачёта зашвырнуть гранату чёрт знает куда, мне это было явно не по силам, к тому же безумно болели все зубы — я сидела на крыльце нашего клуба и выла на луну. И наконец поняла: никто, кроме меня самой, мне не поможет. Утром я вышла на рубеж и в отчаянии так швырнула гранату, что её с трудом нашли. Я жила в лагере с самого открытия, тайком осталась в лагере и после его закрытия. В палатках было холодно, электричество отключили. Артур — я уже знала его имя — дёргался в животе, словно говорил: ну соображай же, что делать! Меня немножко веселило то, что я скрывалась в Разливе, почти в том месте, где прятался великий Ильич... но он-то в конце сообразил, что делать! Однажды я в задумчивости пришла на почту и позвонила Алке Горлицыной: «Живу в снегу! Денег ни копейки!» — но она реагировала как-то вяло. Хлопнув дверью, я вышла на шоссе и вдруг услышала хруст снега. Ко мне бежал красивый офицер — то ли грузин, то ли азербайджанец. Везёт мне, чёрт возьми, на красавцев! Вот только им не везёт на меня.

Он сказал:

— Извины! Я слушал, что ты говорыла! Хочешь, поедем со мной?

— Хочу! — воскликнула я.

Тут же на развилке стоял его военный поезд, весь опечатанный, был только один жилой вагон, да и то в нем все купе были забиты коробками, кроме одного, где мы и жили. Два дня и две ночи он месил мои внутренности без перерыва, на третий день мне удалось подняться и увидеть какие-то красивые горы — Карпаты? И я поняла, что мы едем, кажется, за границу.

— Куда направляемся? — поинтересовалась я.

— Военная тайна, — мрачно ответил он.

Вообще, он оказался удивительно мрачный, хотя грузины чаще бывают весёлыми. Может, всё дело было в имени — Марксэн: нелегко быть Марксом и Энгельсом одновременно — двойная ответственность.

Тут я попросилась в туалет и вышла с радостной вестью: ты знаешь, я беременна, я пожалуй, сойду.

— Я тебе сойду! — рявкнул Марксэн. Перед границей он всунул меня снизу в запломбированный вагон: мы с ним лихорадочно отвинчивали люк в дне вагона, а состав дергался и громыхал — так я была Анной Карениной в первый раз. В запломбированном вагоне — опять же как вождь мирового пролетариата Ильич — я пересекла государственную границу незаконно первый раз. Марксэн, видимо, держал меня довольно долго в этом застенке на колесах, заставленном кóзлами с автоматами, вполне сознательно: зачем я позволила себе забеременеть не от него? Впрочем, если бы от него, претензий было бы ещё больше.

Мы приехали в венгерский город Сольнок. Там мы стали жить в большом офицерском доме, в квартире с ещё одной парой. Рано утром приезжал автобус из военного городка и всех увозил: сосед мой был тренер по боксу, а его жена — библиотекарша, поэтому им не надо было уезжать в такую рань. Как только Марксэн уезжал, я быстро вскакивала и одевалась, и мгновенно в комнату врывался сосед Валька и начинал валить меня на кровать, страстно шепча: «С-сладкая, с-сладкая!» Ксана стучала в стену ботинком: «Валька! Прекрати, козел!» Потом мы завтракали замечательными венгерскими штучками-дрючками, потом я ехала на автобусе в Сольнок и гуляла там. В доме офицеров я стала заниматься аэробикой, пока позволял живот (это пригодилось мне потом в притонах Гамбурга), а когда живот перестал позволять, занималась массажем под руководством замечательной массажистки Александры Владимировны и постигла все чудеса, которыми владею, — Александра Владимировна говорила, что у меня исключительный дар. Все вокруг почему-то любили меня, чего нельзя сказать насчет Марксэна: только он появлялся на людях, все мрачнели. Когда живот уже подступал к подбородку, я вдруг неожиданно по совету Ксаны стала вести литературный кружок среди местных солдат и офицеров. Оказалось, что литературной эрудиции, полученной мною в секретном литературном КБ, более чем достаточно. Неплохие стихи получались у меня, естественно, в стиле Цветаевой. Вся грусть была там, в жизни я была весёлой. Одного поэта-танкиста, трижды орденоносца, довела своими едкими замечаниями о его поэме до слёз — он плакал в коридоре, растирая грязь кулаком, а я его утешала.

Все было чудесно, но пора было рожать. Как я ни была хитра, ребёнок оказался ещё хитрее и начал вылезать тогда, когда мы его абсолютно не ждали и пили с Ксаной чай на кухне.

Ксана его и приняла. Так появился Артур — мальчик удивительно спокойный и самостоятельный. Думаю, что дело в привычке — просто он немало повидал, находясь ещё в животе. Марксэн, увидя ребёнка, почему-то помрачнел ещё больше и начал пить. Три дня без перерыва он пил, потом вдруг начал меня убивать: выхватил из сапога нож и стал гоняться за мной. Нож идет вперёд, я разворачиваюсь — нож рвет джинсу на попе — ещё удар, я разворачиваюсь — нож проходит вдоль спины. Потом я сумела опрокинуть на него холодильник: пока он барахтался, я похватала кое-что, укутала кое-как Артура и побежала.

Я бежала через вспаханное поле с Артуром на руках: Марксэн гнался за мною налегке, но догнать почему-то не мог или, может, не хотел.

— Стой, сука, убью! — хрипел он.

В ответ я только хохотала. Предложение его, естественно, меня никак не привлекало.

Потом он с протяжным криком провалился в какую-то яму, а я прямо вдоль линии электропередач выскочила на шоссе. Чуть ли не минуту мне казалось, что я никому на свете не нужна, тем более с новорожденным на руках. Но в ту же минуту, когда Марксэн уже не мог больше находиться в яме и начал выбираться, вдруг из-за поворота вывернулась красивая алая «альфа-ромео» и седой красавец вышел и усадил нас.

Это был Дьердь Гунт, полунемец-полувенгр, окончивший, что интересно, московскую консерваторию и отлично говорящий по-русски. Не прекращая болтать, мы приехали к нему на виллу. Там мы с Артуром прожили больше года, там он и научился ходить; отношения с Дьердем были самые дружеские: он только что уволил склочную экономку.

Потом жизнь пошла ещё лучше: на базаре я встретила русскую женщину, Ирину Георгиевну, которая сразу меня полюбила и предложила работать с ней вместе в Буде, совсем недалеко от виллы Гунта.

— Тут есть наша гостиница... для одного человека. Не хочешь работать там горничной, через смену со мной?

— А кто этот человек?

— Ну, сама понимаешь, для кого одного могут сделать гостиницу?

— Ага!

И только мы вошли в эту маленькую гостиницу — сразу же увидели на портрете его родные черты. Жизнь пошла совсем замечательная. Доподлинно было известно, что наш потенциальный клиент находится сейчас в Америке, а тем не менее на всех столах должны были стоять свежие цветы, холодильники полны свежей едой: а вдруг по пути из Америки внезапно завернёт? На другой день прежние цветы и еда убирались нами: впрочем, человек этот славился своей неприхотливостью, особенно в выпивке, так что нам хватало еле-еле. У Ирины были влиятельные знакомые — так у меня появился паспорт и все нужные штампы...

Помню, однажды я решила в очередной раз навестить свою семью — уже с документами, вполне законно я пересекла границу в Чопе. Одна маленькая деталь: на пальцах у меня было три кольца, и вдруг в вагон вошли таможенники (я надеялась, что не зайдут: вагон был дипломатический). В купе со мной сидели два элегантнейших любезнейших негра — и тут я с очаровательной улыбкой сняла со своей руки два кольца и натянула им на мизинцы — они не успели вымолвить слова, как в купе появились таможенники. На меня они даже не глянули, а неграм приказали одеться и выходить: с моими кольцами на пальцах они грустно скрылись в здании вокзала. Потом вышли, но уже без колец.

Игорь встречал меня на Московском вокзале, и вот вышла я в развевающейся шубе, с сыном за руку, за мной два негра несли чемоданы! Игорь обомлел.

Да, забыла сказать, что в одно из возвращений моих сюда мы помирились с ним, он благородно всё простил, и я опять уехала — на этот раз вполне уже легально и даже с почётом. Нелегально только для Марксэна и Дьердя, который, увы, совсем уж впал от старости в маразм. А так-то легально и даже официально: директор гостиницы на одно лицо... Однако его, дорогого нашего Леонида Ильича, я так и не увидела... А то неизвестно еще, как повернулась бы история нашей страны.

Однажды я сидела на кухне этого замечательного заведения и вязала. Вдруг подъехала машина, и из нее вышел генерал.

Все, припухла! Вычислили меня, и сейчас отвезут к Марксэну. И все его садистские штучки пройдутся по мне!

Оцепенев, я смотрела на генерала.

— Извините, — смущенно пробормотал он. — Дело в том... что я пишу стихи. Мне сказали... что вы тоже пишете. Не могли бы вы посмотреть?..

Он вытер ладонью пот.

— Ну что ж... садитесь! — я показала на кресло.

С этим генералом, который оказался к тому же ещё и бешеным весельчаком, мы объехали на машине всю Венгрию, где только не пили и не плясали. А когда приезжали туда, где были наши, я просила: давай я побуду генералом!

Надевала его фуражку, шинель со звездами, шла по улице, строго озираясь, встречные солдаты и офицеры начинали падать и, уже лёжа на асфальте, отдавали честь. Я небрежно козыряла в ответ и проходила дальше. Лев Исаакович — так звали его — любил похныкать-пожаловаться, как трудно с его именем и отчеством служить в русской армии: фактически приходится работать снабженцем, сплошные унижения!

— Бедный! — гладила его по животику.

У него был персональный водитель, удивительно красивый, но молчаливый парень с родинкой на левом ухе. В основном, этой родинкой я и любовалась — он никогда не поворачивался и не говорил.

Иногда я кивала сконфуженно в ту сторону, когда Лев Исаакович особенно начинал вольничать в машине.

— Да он глухонемой! — смеялся генерал.

Потом Лев Исаакович сказал, что уходит на пенсию и возвращается в родной Ленинград, где ему уже подыскали хорошее место заведующего овощебазой: «Наконец-то я займусь тем, что действительно умею и люблю!»

Лев Исаакович, как всегда, чуял верно: вскоре всех нас поперли из Венгрии поганой метлой.

Мы жили вчетвером в Песочном, в деревянном домике: тут Игорь родился и вырос без отца, но мама его стоила двоих. Как-то все больше становилось ясно, что от ненавистного режима Игорь ничего больше не получит, да и странно было надеяться что-то получить, раз так ненавидишь. Игорь так и оставался младшим техником, получая копейки.

Я преподавала аэробику в клубе «Маяк» — там была и сауна, и массаж, ходили богатые тётки, и кое-что удавалось иметь, но всё равно жизнь была какая-то безнадёжная. Продукты надо было доставать по знакомству, и их было всё меньше. Артур часто болел.

Однажды — то была встреча восемьдесят восьмого года — мы оказались за абсолютно пустым столом. Артуру нездоровилось, он хныкал. Игорь надменно молчал: кто-то должен был его всем обеспечить, но не сделал этого. Лидия Серафимовна сидела, поджав губы. Конечно, при другой жене у сына было бы всё!

Я, как была в платье, пошла в туалет: кроме других прелестей у нас в Песочном ещё и туалет во дворе. Вдруг я увидела во мгле, что у нашей ограды стоит какой-то микроавтобус. Я пошла к калитке. От машины приблизился высокий, элегантный, смутно знакомый парень и молча протянул красивый полиэтиленовый пакет. Я заглянула туда: там была бутылка тёмного коньяка, возвышался серебряный купол шампанского, торчала палка сухой сморщенной колбасы, в глубине косо лежала банка икры, сверкали фольгой шоколадки в виде разноцветных игрушек. Я вдруг почувствовала, что горло моё дёргается. Тут я узнала и посланника: это был шофёр Льва Исааковича, глухонемой красавец!

— А где... Дед Мороз? — едва выговорила я.

Глухонемой кивнул на машину. Я подошла к дверце.

Исаакыч, толстый и седой, морщился за стеклом. Он опустил стёклышко, и мы поцеловались. Всё это происходило в сиреневой деревенской мгле.

— Надо же, чтобы хоть ребёнок порадовался Новому году! — взволнованно проговорил Исаакыч.

Он стал заезжать за мной в «Маяк» после аэробики. Делами он вроде бы двигал большими, но так веселиться и гулять, как в Венгрии, уже не получалось. Он занимал теперь какую-то официальную должность по торговле и появляться с кем попало не годилось.

— Там засветка может получиться! — кряхтел он. И такие «засветки» грозили везде. Наши «стычки» теперь, в основном, проходили у его знакомого художника Сурена, у которого он заказывал какие-то торговые этикетки. Сурен, худой и слегка зеленоватый, получив компенсацию, уходил на полчаса к соседу-художнику, возвращался, качаясь, изрытая хулу и насмешки. Но, в общем-то, так получалось, что мы его появления даже ждали.

— Эхе-хе! — кряхтя, поднимался Лев Исаакович. — Мне теперь нужно, чтобы постель был мягкий и теплый!

— «А баба холодная», — про себя добавляла я.

Потом мы перестали ездить и к этому безумному Сурену: с Исаакыча было довольно и того, что я изображала страсть в машине, при неподвижно сидящем истукане за рулем. Представляю, сколько у него накипело за это время!

Со всех этих рандеву я возвращалась не поздно и с коробками продуктов. Артур рос болезненный, но умный.

Но мне осточертел мой муж. Эти лысые романтики в грубых свитерах, якобы идеалисты, а на самом деле бездельники, всем уже надоели, но не понимали этого и по-прежнему себя считали солью земли. Я сказала Игорю, что хочу поступить в университет. «На какой же факультет»? — «Филологический». — «У тебя что, связи»? — Он двусмысленно усмехнулся... а знал бы всё, усмехнулся бы трехсмысленно! Как я устала уже от бесплодной его многозначительности!

Я разыскала Исаакыча, который командовал теперь Стройуправлением № 5, и рассказала о своей мечте. Он долго изумлённо смотрел на меня, потом вымолвил:

— Я всегда говорил, что ты гениальна! Почему ты появилась именно в этот момент, когда, по идее, уже поздно... Но! — он снова изумленно покачал головой, — как раз сейчас мы красим фасад университета, здание Двенадцати коллегий... и я как раз завтра собираюсь заявить, что дальше на прежних условиях мы не красим!

— Неужели... это ради меня? — мои глаза радостно вспыхнули.

— Не валяй дурочку!.. Если бы только ради тебя! — он вздохнул. — Ты ангел! Остальные, увы, намного ужасней! Но что делать? Университет всё ещё котируется... как ярмарка невест! — он взял уже трубку, потом, вспомнив, повернулся ко мне: — Какой язык ты хочешь?

— Французский! — почему-то произнесла я и в эту секунду определила свою судьбу.

Я замечательно окончила университет, но, так как французских мест сразу не было, два года преподавала русский язык и литературу в школе на Басковом — «гимназии Волконских», которую, кстати, с медалью окончила Крупская — портрет её ещё висел... Неужели сняли? За это скучное школьное время у меня было каких-нибудь полтора знакомства, не считая Исаакыча. Но зато вместе с учениками крепко невзлюбила литературу, особенно Толстого! Надо же, — за страсть толкнул бабу под поезд. Размахался граф!

Когда Артуру исполнилось семь лет, я попросила Леву устроить его в хоровое училище с пансионатом при филармонии — и Артур блестяще прошел. А Игорь всё больше мрачнел. Хотя, — злилась я, — он получил именно то, что хотел: он страстно мечтал о гибели тоталитарной системы, военно-промышленного комплекса, вот они и рухнули — во всяком случае для него. При очередном сокращении его уволили. Сбылась мечта! Но как-то не так. Аркадий, тоже вылетевший, улетел далеко. Помню тот месяц бешеной эйфории. Победа! Всюду наши! В залах, где десятилетиями ходили только пузатые партийцы в одинаковых костюмах, мелькают бороды, джинсы! Ура! Игорь, однако, наблюдал всё это лишь в телевизоре — Аркадий, наоборот, бушевал на экране.

Однажды, подловив Аркадия в городе, я весело затащила его к нам в избушку под предлогом дня рождения Артура — его сына, между прочим. Аркадий рассеянно ерошил волосики Артура, благожелательно выслушивал специально продуманные к этому вечеру речи Игоря, но мыслями, чувствовалось, был где-то в Нью-Йорке. Потом я легла спать, но прислушивалась: может, всё же хоть как-то зацепятся?

— Интеллигент должен гореть на костре! — услышала я восклицание Игоря.

Ну, все — можно спать. Аркадий глухо возражал, на костре гореть явно не собирался и рано утром убыл. Подводя итоги, скажу, что беда в том, что Игорь, наверное, при всей эрудиции и правильных взглядах, всё-таки не интеллигент: не хватило одного поколения или одного гена. Интеллигент, по-моему, это всё-таки тот, кто умудряется сделать то, что надо.

С того солнечного утра я твердо решила — валить. С помощью Исаакыча устроила Артура в пансионат с полным содержанием для особо одарённых детей: новая власть начинала входить во вкус собственных достижений. А я поехала на заработки в Германию — зарабатывать массажем: моя учительница массажа Александра Владимировна заработала там уже две квартиры — для себя и детей — и теперь передала всю сеть мне как любимой ученице. Но после того как однажды пришло от Игоря особенно задушевное письмо, где он советовал мне больше думать о духовном, чем материальном, я сорвалась, наломала дровишек — и в результате оказалась танцовщицей в борделе, о чём не жалею!

— Слушай! Я уже обалдел! Чем-нибудь можно заткнуть твой красивый ротик? — вскричал Александр — мой новый хозяин.

— Только одним! — кокетливо произнесла я. — Тормози!.. Теперь сюда...

Мы заскользили по тусклой деревенской улице с изредка висевшими во тьме освещёнными окнами.

Очень надеюсь, что Игорь не встретит меня! Аэробикой вместе со мной занималась славная Жанночка, и кое в чем и потом мы пригодились друг другу. Когда я её пригласила в мой дом, она слушала Игоря, широко распахнув глаза, словно впервые познав истину... «Какой у тебя муж!»

Очень медленно, но настойчиво я готовила себе агента-двойника. Я сделала Жанночке ту же прическу, что и себе. Как близкие подруги, мы стали одинаково одеваться и пользоваться одними духами, потом я заставила Игорька ездить к Жанночке на массаж в её неслабую квартирку на улицу Пестеля. Вскользь я рассказала ей о том, что любит, а чего не любит Игорь в постели... Ну? Что ещё?! Буквально вложила своего мужа ей в рот!

— Постой здесь — я быстро.

С колотящимся сердцем я шла к дому. В столовой светился абажур. Неужто все в сборе?

Медленно я отодвинула калитку со знакомым душераздирающим скрипом, затем — дверь. Вошла в вонючие сени. Лидия Серафимовна с какой-то своей подружкой сидела за столом под абажуром и, судя по наступившей паузе, они злословили, быть может, в аккурат обо мне.

— Здравствуйте... А где Игорь?

— А тебя не интересует, где Артур?

— Там, где я его оставила.

Пауза.

— Так где же Игорь? («Он ушёл к другой! Она лучше понимает его!» — мысленно подсказывала я ответ. — Ну! Рожай!)

— Игорь уехал в монастырь. В Нилову пустынь. Если всё произойдет, как он задумал, он намерен остаться там!

Господи! Только ходы умного можно предугадать! Ходы глупого — никогда!

— Я, собственно, только за вещами!

Молча мы промчались оставшиеся километры, выскочили на станцию Репино, свернули в чахлый лесок. Дорога, однако, была широкая, плавная, в конце её показался высокий дом, на крыше краснела надпись «Волна» и горбатый силуэт чайки. Рядом мигало туда-сюда табло, показывающее то время, то температуру. Если времени ещё можно было как-то верить — 16.26, то уж температуре — никак: +22?! От силы +2!

Начинается лажа!

По краям от дороги всё было сплошным ледяным зеркалом, покрытым водой и слегка красным от названия пансионата.

Из этой скользкой поверхности уходили вверх чёрные стволы и кончались во тьме.

Мы вырулили на стоянку за домом.

— Пошли! — просипел Саша.

Мы обошли дом, по рябым каменным ступенькам поднялись к большой стеклянной двери, толчком ноги Саша распахнул её, и мы явились. Перед нами был большой холл, главным украшением которого были приколоченные в разных местах ряды реек.

В конце холла сидели две старухи: одна — холёная, вальяжная, другая — простая, в белом халате. Согнувшись над стойкой, они увлечённо обсуждали вязку, считали петли.

Мы прошли до середины холла. Увлечённый счет петель продолжался.

Саша шумно опустил свои чемоданы на каменный пол. Дамы подняли глаза.

— Всем стоять! Это налет! — рявкнул Саша.

Дамы некоторое время оцепенело смотрели, потом радостно всплеснули руками.

— Александр Данилович! Что же вы с нами делаете! — в отчаянии воскликнула холёная.

Они выскочили из-за стойки навстречу ему, при этом простая как бы ещё причитала, время от времени всплёскивая руками: «Да что же это такое? Да что же это такое?» Непонятное любому иностранцу нашёптывание как бы означало сразу многое: «За что же такое счастье нам? Все-таки нельзя так, заранее надо предупреждать, а то можно ведь и помереть от такого счастья».

Александр пошел с ними к стойке, небрежно показав мне головой: посиди. Я села сбоку на дерматиновый диванчик, слегка подчеркнув при этом свои достоинства, всячески поддерживая легенду об их любимце, который, ясное дело, только с «люксом» имеет отношения. Они журчали у стойки, похохатывая, иногда кидая на меня взгляды.

Потом простонародная подошла ко мне, подняла на плечо тяжеленную мою сумку и произнесла с некоторой насмешкой:

— Пойдем, родственница!

Мы подошли к лифту все сразу. Холёная заботливо пропустила Александра. Мы уже должны были втискиваться как придётся. Меня это даже веселило. Жизнь всегда встречает меня сурово. Так и должно быть, на всякий случай: мало ли что? А потом я всё делаю шёлковым — разумеется, то, что хочу. Пока я скромно молчала, взлетая вместе со всеми на третий этаж.

— А что, Полина Максимовна, буфет наш на уровне?

— Какой нынче уровень! Но стараемся ради дорогих гостей.

— Ясно! — рявкнул Саша. Мы вышли.

— Вот. Для бедной родственницы — этот ключ. Но мне кажется, он вам не понадобится! — с дружеской улыбкой проговорила Максимовна.

— Это наш вопрос! — сурово отозвался Александр, забирая оба ключа. Потом мы остановились, и он уперся в них мрачным взглядом — мол, теперь проваливайте.

— Приятного отдыха! — многозначительно произнесла Полина Максимовна. — Пошли, Сергевна!

Сергевна ещё раз воскликнула: «Ну что ж это такое?» — в смысле: ну кто же так делает, не успели подготовиться по-человечески!

Пятясь, они вошли в лифт и провалились. Саша протянул мне ключ.

— Мыться, бриться, спать!

— Слушаюсь!

— Пожелания есть?

— М-м-м... Аппетит пока что отсутствует.

— Аналогично. Все!

Я посмотрела на бирку: номер четырнадцать. У клиента был семнадцатый. Что-то я пошла по номерам.

Я вошла в номер, зажгла тусклый рожок под потолком.

Господи, какое убожество! А это ещё считается роскошью? Зачем я бросила моего друга-красавца-унитаза, с которым провела в обнимку ночь на корабле? Я открыла боковую дверку... Да-а — это даже не его брат! Боже, зачем я бросила моего роскошного Папу-до-полу? Ну, убил бы. Какая мелочь!

Мыться, я думаю, так часто не стоит. Тем более — я распахнула вторую дверь — душ как таковой отсутствует. То есть душевая есть, больничный резиновый коврик на полу, серый кафель, даже ручки есть по бокам, синяя и красная, и только сам душ отсутствует — напоминает о какой-то варварской хирургической операции: всё побочное есть, а самого главного — нет. Впрочем, у меня все мысли об одном.

Я подошла к семнадцатому, постучала и, не дождавшись ответа, вошла. Саша в некотором ошеломлении стоял посреди комнаты — может быть, немножко большей, чем моя. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Душ у тебя есть? — проговорила я.

Он вдруг необыкновенно оживился:

— Во-во!

Он распахнул дверь своего душа — и тут уже я расхохоталась. Между такими же круглыми разноцветными ручками, как и у меня, был не длинный изогнутый душ, а трогательный маленький краник, похожий на жалкую детскую пиписку.

— Как, они полагают, я должен под этим мыться? Я даже не влезаю туда!

— Замечательно!

— Это ещё не все! Смотри, — он пощелкал щеколдой.

— Мне кажется, немного странно, — действительно, щеколда находилась изнутри, а петля для вхождения щеколды была привинчена снаружи. Мы расхохотались.

— Интересно, на кого это рассчитано?

— Да, узнать бы, кто все это делал.

— Я, — важно проговорил он. — Был генеральным подрядчиком. И по большому блату нашел бригаду поляков. Думал, Европа. Но зачем они щеколду так сделали?

— Видно, немножко выпивали. Кстати, я тоже полька, на четверть. Но не пью.

— Все вы польки! — Саша сокрушенно махнул рукой.

— Но у меня не так. Понимаешь? — я пощелкала щеколдой.

— Хотелось бы!

— Можем проверить.

— О-хо-хо! Тошнехонько! — обрушиваясь на койку, застонал он. — Всё! Зачах на мелочах!

— Может, ты все же немножко подвинешься?

— А что это даст! Мне Рябчук, парторг нашего соединения, правильно говорил, когда я из партии надумал выходить: «Смотри! Глупо думать, что мы исчезнем. И ты сам понимаешь это!» «Но лицо, общественное лицо!» — верещал я. Тогда как раз все эти игры начинались. «Лицо-лицо! — Рябчук усмехнулся. — С лица не воду пить!» «Нет, — говорю, — желаю, мол, выйти — и все!» «Ну смотри, — Рябчук говорит, — мы многое человеку позволяем! Очень многое! Но когда он с нами! Понял, об чем речь?» Я вздрогнул. А дело в том, что я секретаршу его, Надюшку — пыш-шная такая блондинка была! — на его же столе качал. Расшатывал, так сказать, тоталитарный строй в самых его глубинах! Но считалось, что он не знал. А тут глянул орлиным своим взором: «Все знаем! Но друзьям — прощаем! А другим!..» Задумался я. Казалось, что свет впереди! А вот что имеем! — кивнул. — Щеколду, которая не входит никуда!

— Так и раньше-то не очень входила.

— Входила! Входила, где надо! — даже приподнялся.

— Может быть.

— Тогда Рябчук и сказал: «Смотри! Может быть, поначалу у тебя вроде бы и без изменений пойдут дела. Но... Вот смотри — два пальца вроде вместе сперва. Но гляди: один уходит вверх, а другой — неуклонно вниз. Понял аллегорию»?

— Ну, так уж вниз? Ты же целый плавучий дворец только купил.

— Загнать и раздать долги! — снова рухнул.

— Ну-ка, где бедный наш пальчик?.. Ого!

— Слушай! У тебя руки такие холодные, как у утопленницы!

— Это да. Сама даже вздрагиваю, когда к себе притрагиваюсь. Поэтому даже с мужиками сплю в носках. В варежках пока не решаюсь.

— Да? — он повернулся ко мне. Некоторое время мы только сипло дышали.

— Ну все! Свитера твоего пушистого уже наелись достаточно. Можешь снять. И брюки тоже!

— Почему нет?

Стащил вяло свитер, стал вешать брюки. Посыпались монеты.

— Ого! Золотой дождь?! Кальсоны — это святое?

— Почему? Могу снять!

— ...Ну и где же «вниз»?

Сначала мы это делали чисто формально, он явно тяжело думал о чем-то далёком, производственном, но постепенно появился пульс, слабое дыхание, даже реакция глаз, потом пришла основательность, с которой он, видимо, делает каждое дело. Я задавала темп дыхания, он, в общем-то, не отставал. В последнюю очередь заработал и мозг, что бывает далеко не со всеми мужиками, — мол, если полчаса трудимся и не достигаем какого-то результата, то, может быть, надо что-то переменить? Правильно! Как он сходу просёк «тайну пуфика»! Переворачиваясь, заодно я успела проветриться, освежиться. Вот так! Когда я лежу на пуфике попкой вверх, а мужик на коленях. Точно! Мужик серьезный. Волокёт! Не наваливается душной могильной плитой, а дает и партнёру пошевелиться, подвигаться, показать себя! Мол, что я стараюсь один? Ты сама-то чего-то хочешь? А вот! А вот так! Голова моя каталась по разным углам, и там от дыхания моего стали вздыматься смерчики пыли, потом самумы... А если немного так? О-о! Вопль, потрясший меня, словно был не мой, чей-то чужой. Боюсь, что все обитатели этого дома на минуту оторвались от своих дел и задумались: а правильно ли они живут? Некоторое время мы лежали на пуфике, склеившись, как кремовое пирожное.

Потом он вдруг резко вскочил, подпрыгнул на одной ноге, победно ударил воздух кулаком:

— Вот так, ядрёна форточка! А говорят!..

Тут он вспомнил, сообразил, что я тоже имею некоторое отношение к его победе, покровительственно потрепал прическу:

— Молодец!

Теперь уже, для отдыха, можно забраться и в постель.

— Эх, был бы душ, — проговорил Александр, — поговорили бы по душам под душем, как шахтёры.

— Придется так.

— Ну ладно... Дети-то у тебя есть?

— Есть.

— Ясно. Как говорят у нас на флоте, «намотал уже, значит, на винт».

— А у тебя?

— Не желаю об этом говорить, — даже выскочил из кровати.

— Что, совсем нету семьи?

— Всё! Поднял на недосягаемую для себя высоту!

Заходил по комнате, наконец остановился на мне взглядом.

— Пойдешь со мной в разведку?

— Пойду.

— Но учти, это опасно.

— Понимаю... Нам, татарам, все равно!

— Одевайся! Больше на себя надевай!

Мы хмуро и озабоченно прошли мимо дежурной внизу, по тропке за домом прошли через кусты и вышли на сумрачную улицу посёлка. У ограды третьего дома остановились, Саша со скрипом сдвинул примёрзшую калитку. На крыльцо, что-то дожёвывая, выскочил румяный и, видать, шибко морозостойкий мужик в майке и в трусах.

— Холкин!

— Да.

— Давай свой баян.

— Да.

— И жены баян.

— Понял.

Я с некоторым удивлением посмотрела на Сашу: что ж мы сейчас — с двумя баянами пойдем по просёлку?

Но, когда Холкин с грохотом вытащил предметы, оказалось, что «баян» — это ящик на полозьях для подлёдной ловли. Ящики были крепкие, добротные — явно изделия военно-промышленного комплекса. Холкин распахнул свои сокровища.

— О! Кобальтовая мормышка!

— Ясно откуда, — сурово проговорил Александр.

— Берилловая бронза.

— Тем более ясно!

Мне было тоже ясно. В посёлке Песочное, где прошла моя семейная жизнь, коз кормили из фарфоровых чашек, предназначенных для отравляющих веществ особой токсичности.

— Тулупы. Штаны.

— Слушаюсь.

Мы вошли в теплую вонючую прихожую и, теснясь и пихаясь, натянули чёрные ватные штаны, сверхвонючие полушубки.

— Вот тебе, Данилыч, ещё защитная накидка с капюшоном. Тебе, извини, нет!

— Ясно. Как начальнику, так всё лучшее.

— Бывшему, — проговорил Холкин, видимо, с робкой надеждой на дальнейшее освобождение от тирана.

— Бывшему — тем более! — рявкнул Александр.

Он натянул капюшон поверх меховой шапки, взял баян за вожжи. Пошли.

— Вообще, дождь вроде бы слегка моросит!

— Да, — глухо проговорил из-под капюшона. — Вполне может быть, что отдельные дождинки будут бить нас по щекам впалым. Но лед стоит. И держит.

— Смотря кого.

— Кого надо! — строго произнес он. — Поехали!

Мы стояли на горе, обрывающейся в бездну, во тьму.

— Моряки е....я стоя! — рявкнул Александр, сел на баян, поднял валенки и ухнул вниз.

А вдруг там конец, обрыв? Или, наоборот, острая пика или стена? А!

Я подняла ноги и упала вслед за ним. Сначала только свистел ветер — не было видно абсолютно ничего, потом стало нести и ещё вращать, как волчок. Потом стало положе, скорость чуть погасла, но зато я увидела целый рой быстро надвигающихся фар! Нормально! К счастью, скорость ещё не погасла, и через шоссе перенесло и довольно сильно жахнуло спиной обо что-то шершавое. Посидев так, я подняла голову: что-то чернело в темноте... Ствол. Некоторое время я наслаждалась покоем, потом на всякий случай произнесла:

— Эй!

— Эй, — спокойно отозвался он совсем неподалёку.

— Хотелось бы увидеться.

— Запросто.

Он поднялся, и я увидела его.

— Ну... взяли!

Мы разобрали вожжи и снова впряглись. Потом был ещё некоторый разгон — приходилось бежать, чтобы баян не догнал и не опрокинул тебя, — и вдруг я заскользила, поехала. Что-то засветлело вокруг. Лёд! Он был невидим, но как-то очень ощутимо-волнительно ходил под ногой. Иногда в нём появлялись светлые пузыри, которые сплющивались под шагом, вытягивались.

Мы отошли от деревьев на простор, и ветер задул свободно. Ляксандр, идущий впереди, вдруг затормозил.

— Швыряла давай!

Уже поняв, что у моряков надо соображать быстро, присела на колено, откинула крышку баяна, обитую дерматином, и нашарила в вонючем нутре два стакана. Начальник скупо одобрил смекалку, нахмурив пушистые заснеженные брови. Он молча налил по полному стакану.

— ... Ну...

Мы дернули. Хорош-шо! Он закусил овчиной, я тоже. Ветер гнал по льду какие-то тяжёлые предметы. Нгнь! Бббб! Хххх! Рррр! Нгнь! Сч-сч! Нгнь! НГНЬ! Кц, Кц, Мч, Мч! Нгнь! Лёд-букварь. Зато не было видно абсолютно ничего, кроме чернеющей впереди спины вождя. Правильно ли идём?

— Эй! — крикнула я.

Он повернулся и исчез на фоне мути: спереди он весь был белый. Потом я споткнулась о что-то, в ужасе отпрыгнула: прямо на льду ничком лежал человек.

— Эй! — крикнула я вслед удаляющемуся начальнику. Вдруг мои руки осветила розовая вспышка. Я отпрыгнула ещё. Наконец я кое-как оклемалась. Мужик, лёжа, курил, озаряя папиросой дырку во льду, и, видимо, так сохранял её от замерзания. Он даже смачно причмокивал. Вообще нелюбимый, но здесь радостный, табачный тёплый дым чуть не прошиб до слёз!

Вот какие у нас люди! Я бодро догнала Александра, дёрнула за рукав. Он повернулся, весь белый. Мы обнялись полушубками, немножко согрелись.

— Чего это он? — крикнула я, кивая на тело.

— Отдыхает, — просипел он. — В такие жуткие ночи, в самую глухоту, сом подходит.

Греясь, мы почему-то сплетались все крепче.

— Ну что? Падаем за сомом? — горячо прошептала я ему на ухо.

Мы упали, он зашуровал рукой внизу.

М-м-м. До счастья не близко — слишком много штанов.

М-м-м!

Он рванул, и неожиданно съехали все сразу.

Как дева русская свежа в пыли снегов!

М-м-м! Всё помнит, оказывается. Деловито перевернул. Да-а-а! Баян — не пуфик! Далеко нет! И ягодица — не лицо, леденеет мгновенно. Но всё же окончательно обледеневать Александр мне не давал, делал что мог. С воплем, как раненный в грудь, отвалился на спину.

— Швыряла давай!

Да, переключается быстро! Левой рукой натягивая три комплекта штанов, правой засуетилась в ящике... Вот.

— Ну! — Он торжественно поднял стакан. — Что ж, действительно, есть что отметить!

— Можем идти назад? — с надеждой проговорила я.

— Что? Для этого, что ли, шли?! — Он презрительно отбросил стакан, тем более что и водка кончилась — капли не осталось.

— Конечно, нет! — ещё более презрительно ответила я.

Так немножко передохнув и взбодрившись, мы двинулись вперёд. Такими короткими перебежками мы двигались, наверное, ещё час и наконец вышли на край льда — он уже не только пружинил, но явно уж наклонялся в опасную даль.

— Все! Я куда-то поехала!

— Стой! — ухватил меня за полушубок. — Так! Бурим!

Он составил из двух кусков огромный штопор и начал винтить. К дыре сбегались белые пузыри.

— Так! Порядок!

Это он чуть не провалился вместе с буром в дыру.

— Бери фонарь, свети! Да в моём ящике! Вот... Да не так, ядрёна вошь!

Надышав на руки, он стал цеплять свои полудрагоценные мормышки, и тут вдруг стала каким-то обвалом нарастать мелкобарабанная дробь, и вот уже пронеслось по льду и по нам.

— Дождь?

— Ливень!

— Зря, едрёна вошь, пёрлись!

Я скромно промолчала.

Он побросал все в ящик, дернул вожжи.

— Поехали!

Мы шли долго и яростно. Ветер теперь не лепил в лицо, но зато дождь протекал за шиворот, между грудей и по животу. Вдруг лёд под нами снова стал вести себя игриво: нагибался, и мы катились.

— Опять на край, что ли, вышли?

И я как раз только подумала об этом, но боялась сказать.

— Та-ак!

Мы огляделись: кругом более чем уныло — но тьма была ещё заштрихована толстым дождем.

Та-ак! Небольшой ручеек щекотал уже по внутренней стороне бедра, и — в валенок!

— О! Что это?.. Вон там, в небе!

Он, вглядываясь, долго молчал.

— Точно! Труба! От кочегарки! Молодец!

— Я рада.

Мы пошли, руля носом точно на этот сгусток тьмы в темноте, стараясь даже не моргать, хоть капли висли с ресниц: моргнешь — потеряешь.

— Так. А где, интересно, этот куряка, который лежал? Уполз, что ли?

— Не отвлекайся. Наше дело — труба.

И наконец мы стали зарываться валенками в снежные наносы у берега.

Фу! Выбрались! Повалились.

Отмечать не стали.

Отчего-то за деревьями стало холодней: дрожа, как цуцики, мы притрусили к дому Холкина.

Отпихивая друг друга меховыми плечами, ворвались в комнату, озарённую снизу пламенем печки. Холкин поднял голову от подушки, равнодушно зевнул.

— Водки и валидола! — рявкнул Александр.

— Водки... — Холкин задумался минуты на четыре, — ...нет.

— Ладно. Тогда и валидола не надо. Сымай! — это мне. Мы стали стаскивать, прыгая, липнущую одежду, развешивать её на верёвке у печки.

— Закройся!

Это Холкину, а не мне...

— Намочили все! — глухо произнес хозяин.

— Мол-чать!

— Тьфу! — Холкин плюнул под простыней.

— Где наше шмотьё? Давай!

— Так ты ж не велишь вылезать!

— Кхонфлыкт! — проговорил Александр, подняв палец. Освещённый снизу, он был ещё страшней, чем всегда.

— Какой ты страшный-то!

— А ты-то какая страшная!

Холкин швырнул нам нашу одежду, оказавшись при этом не голый, а в майке и трусах, — что значит приличный человек!

Мы торопливо одевались — ноги были уже раскалены от печки, а верхние части дрябло тряслись. Одевшись, Саня мрачно тискал свою меховую шапку, абсолютно вымокшую.

— На хрена я в ней ходил? Все, пока! — он покинул помещение. Не оставил ли меня Холкину в качестве аморальной компенсации?

— Счастливо! — я тоже вышла.

— Интересно: такой ливень был, а вы сухие! — радостно встретила нас Полина Максимовна.

— Шапка мокрая! — убито произнёс Саша и протянул её.

— А что это с ней? — всей душой откликнулась она. — О, господи!

— ...Где?

— Вот. Какая-то полоса зелёная! Вот, если так повернуть... И не оттирается! Что же это?

— Та-ак! — он судорожно выхватил из рук Максимовны шапку. — Ясно! Это Холкин, паскуда, специально линючую накидку выдал! А тут дождь! Всё! Пропала шапка! — он горестно махнул ею, словно хотел выбросить, но удержал в руке и побрёл к лифту.

— Чижолый человек, — разведя перед Полиной руками, я пошла за ним.

В номере он рухнул в кресло и долго неподвижно сидел, держа погибшую шапку в руке между ногами.

— Да не расстраивайся! Делов-то! — я взъерошила его жидкие волосики.

Он поднял на меня полный ярости взгляд.

— «Делов-то»? — медленно начал он, постепенно разгоняясь. — А ты знаешь, что это за шапка была? Лама! Из Бразилии привез! Нет чтобы: «Оставь, Саша, шапку на берегу», — она — «делов-то»! На работе полный абзац! Опереться не на кого! Мне — одному — сейчас страшное решение надо принимать! А эта — «делов-то»! Запой у меня!

— Это — запой?.. — я думала, что он уже все мне показал, но тут изумилась. — Это — запой? В жизни такого слабого запоя не видала!

— Да кто ты такая? У тебя один фак на уме. Мой запой ей не нравится! Вали отсюда!

Он заметался по комнате, жалкий и одновременно сильный, злой и несчастный, старый и молодой, сам осуждая дела со мной, которые сам же и делал, Вронский и Каренин в одном лице — это слияние никого нынче не смущает! Мне показалось, что он даже на мгновение забыл о шапочке.

— Всё! Давай! Много дел!

...Ну вот и всё. Доехали.

— Чао! — я сжала и разжала кулак.

Зашла в свою грустную — уже и не свою — комнату, втащила на плечо пузатую сумку. Всё! Заглянула всё-таки к нему.

— Что надо?

— Вот, — я вытащила свои гамбургские золотые трусики с колокольчиком, кинула ему. — На память о самой короткой встрече! Может, вместо шапочки подойдет.

Я быстро вышла. Наверное, и лифтом уже теперь не имею права пользоваться? Я воспользовалась лестницей.

— Куда ж, милочка, так поздно? — кинулась ко мне Полина Максимовна.

Вот кто всецело отдастся шапочке!

Я открыла рот, чтобы сказать «всего доброго», но звук не выходил. Я молча кивнула и вышла, стукнув тяжёлой дверью.

Теперь уже валил гигантскими хлопьями снег. Замечательно! За столь короткое время сколько времён года удалось пережить!

Слегка перекошенная сумкой, я побрела к станции. И вдруг в темноте вытянулись золотые рельсы! Что-то идет! Я пошла быстрее. Повернулась влево, сощурясь. Так. Порядок. Окружая себя метелью, приближался поезд. И, судя по высоте прожектора, товарный. Значит, сквозной, торможения и пощады не будет! Я быстро шагнула вперёд, задвинулась за железную ограду с той стороны. Готова!.. Раскатала губу! Большую и светлую любовь ей подавай! Замелькало вплотную — я невольно отвернулась в профиль! Нет уж! Прямо смотри! Я медленно повернулась. Вагоны стуча пролетали... СЧАС! Какой-нибудь маленький выступ... или кривая ступенька, и... ХРЯП! Прощаясь с жизнью, я потёрлась спиной о холодную трубу ограждения. Сумка, перевесившись на ту сторону, заваливала туда. Что-то всё нету специальной ступеньки! Уже виден охваченный белым завихрением хвост. Падать на колени? С сумкой? Как-то неловко: Анна Каренина с вещами! А оставить — украдут! Резко стукнув на прощанье, поезд оборвался. Всё! Впервые за это время я вдохнула. Фу! Жадность спасла! Мысли о мелком, земном. До Анны Карениной ещё не доросла... к счастью.

Я пошла обратно. Снег падал. Счастье, покой и тишина вливались в меня как сметана в бутылку.

Я приоткрыла дверь. Он сидел неподвижно и отупело смотрел на шапку, положенную на стул в ярком свете торшера.

— Отливает! — выдохнул он, словно Пастер, открывший вакцину.

В комнате было тихо, как на похоронах. Я бесшумно-сочувственно села рядом. И скорбно уставилась в ту же точку.

— А, вернулась! — рассеянно проговорил он. — Так что же делать?!

В комнату заглянул Несват, наш товарищ по плаванию, но тут же осторожно прикрыл дверь, не поняв, что происходит, но испугавшись.

Выдержав подобающую паузу, я робко прокашлялась.

— Мне кажется... В Зеленогорске... я знаю одну чистку... Она американская... с гарантией качества. Вещи из меха.

Он вздёрнул свои очи на меня.

— Чистка? Американская?! Да они вообще вещи растворяют, понял?!

От волнения даже перепутал мой пол. Да какой может быть пол?! Не время сейчас! Не место и не время. Мы посидели молча.

— Адрес помнишь?

Я покачала головой.

— Только зрительно.

— Охо-хо! Тошнёхонько! — он упал на спину.

— Светлейший! Что с вами?

— Какой я на х... светлейший!

Пауза. Раздался короткий шорох в полной тишине, окружающей дом. Съехал с крыши край снежного пласта и углом повис в окне.

— Смотри! Белый медведь свесил ногу — будет спускаться.

— Ещё лирики тут не хватало!

— Извини.

Мы задремали. Шапочка лежала между нами, как обоюдоострый меч.

Я проснулась оттого, что он тряс меня. Я быстро открыла глаза, будто и не спала.

— Да.

— Ты что? Спишь, что ли? — возмущённо произнёс он. — А давай по очереди спать?

— Ладно уж, — прокашлявшись, произнесла я. — Если у тебя такой запой, может, выпьем, символически?

— ...Посмотри там, в шкафу. Осталось в бутылке?

Я принесла зелёную в лунном свете бутыль, помотала перед его лицом.

— Осталось.

— Тогда — это конец! — проговорил он с отчаянием. Я разлила по-братски.

— Это, — он разволновался, — может... где поискать закусочки?

— Ты сам — закусочка, — прохрипела я.

Проснулась я оттого, что он тряс меня как грушу.

— Вставай!.. Проспали!!

— ...Что?

— Шапку!

— Да вот же она!

Да, не блестяще смотрится. Да ещё почему-то подвернулась под нас, измялась в ночных битвах.

— Электричку проспали! Теперь перерыв до двенадцати!

— Не может быть!

Мы стремительно оделись, тщательно упаковали шапку в полиэтиленовый пакет и сбежали вниз. Там на нас накинулись радостные и уже слегка пьяненькие, несмотря на ранний час, приехавшие сюда тоже на отдых наши спутники по плаванию, Ечкин и Варанов (Вислый), но Саша сурово их отстранил с пути, и мы умчались.

На деревянном домике станции действительно висел у кассы кривой листик с нацарапанным текстом: «Все электрички с 8 до 12 отменены».

Мы постояли горестно у листочка, и тут Саше пришла, пожалуй, первая разумная мысль за последние сутки:

— Надо немножко выпить. И всё прояснится.

Мы зашли в пристанционный лабаз, купили немного коньяку и только-только, задумчиво брякая, вышли к рельсам, — как тут же из сказочной дымки выкатился стеклянный домик на колёсах, в народе именуемый «дрезина», и вопросительно остановился возле нас. И оттуда смотрел в нашу сторону ангел в ярко-оранжевом жилете:

— Ну что? Какие идеи?

Какой строгий! С утра ему идеи подавай!

— В Зеленогорск думаем.

— Давай, — он мотнул головой. Мы взлетели.

И сказочный стеклянный домик полетел над суровой действительностью.

— Скажите, у вас тут выпить нельзя?

Ангел, сидящий за рычагами управления, с полным недоумением уставился на Данилыча.

— Он ошибся, оговорился, — заметалась я по домику. — Он хотел сказать: «Нельзя ли с вами выпить»?

— Ну, это другой разговор! — потеплел управляющий. Он перешёл на мастерское управление одной левой рукой, а правой пошуровал в ящике и вытащил гранёный стакан. Какой-то гранёный цикл пошёл в моей жизни! Со стаканом он обращался так же виртуозно: большим и средним пальцем держал его, а безымянным пальцем строго указывал, докуда именно ему налить.

Не отводя глаз от сложной трассы, он опорожнил стакан и передал его ангелу-напарнику, но тот, как настоящий джентльмен, передал его мне.

После лёгкой выпивки полет сделался вообще волшебным. Мы сидели с Сашей плечом к плечу на боковой скамеечке, и каждый думал о самом волнующем.

— Надеюсь, ты меня не осуждаешь за эту скорбь? — он кивнул на пакет, где скукожилась шапочка. — Извини, что так вчера...

— Ну что ты! — воскликнула я. — Я же понимаю! Баб много, а шапочка одна!

— Ты умная, — грустно констатировал он. Прикрыв глаза, мы летели в невыразимом блаженстве.

— Что там у вас? Не закуска? — зыркнув на пакет с шапочкой, предположил ангел-напарник.

Я испуганно кинула пальчик к губам: об этом ни звука!

— Понял, — произнёс он.

— Давайте немножко выпьем! — предложила я.

— Теперь уж нашего! — строго сказал пилот.

К сожалению, любому счастию приходит конец, и вот уже выплыл из дымки тяжёлый вокзал Зеленогорска.

— Вы не знаете, где тут химчистка? — взволнованно проговорил Саша.

— Мы химчисток не знаем! — гордо ответил ангел-водитель.

— Я знаю, знаю, — я успокаивающе погладила Данилыча по колену.

— Вы надолго? — спросил ангел-дублёр.

— Минут на сорок.

— Подождем, — обронил ангел-водитель.

— Спасибо! Тогда мы у вас бутылки оставим. Водитель молча кивнул: видно, от волнения перехватило горло.

Мы спрыгнули на землю и, обойдя вокзал, пошли по наклонной улице. Я шла, внутренне замирая: во-первых, я не была уверена, что именно здесь видела американскую химчистку, во-вторых, это было четыре года назад, а в наше бурное время это эпоха, а в-третьих, я вдруг испугалась: я точно не знала, сколько дней на корабле провела в обнимку с унитазом. Вдруг сегодня выходной? Но нет, если бы выходной, вряд ли дрезинщики бы трудились так самоотверженно. Впрочем, кто их знает. Единственная надежда была на то, что Саша после совместного полета немного размягчился.

— Ты уж извини, что я так с этим, — он кивнул на пакет, который нес сразу в обеих руках, — но уж больно я до денег лют.

— Понимаю.

Вот она! Любимая химчисточка! Как я помнила: между церковью и рестораном «Олень»! Гордое название «Миннесота» красовалось на ней! Мы вошли в элегантное помещение, сверкающее металлом и мрамором. За блистающей стойкой стоял красавец с ещё влажными кудрями, в шёлковом зелёном костюме и галстуке от Кардена, но чем-то очень сильно обиженный: видно, тем, что никто или почти никто не заходит полюбоваться на его красоту.

— Шапки берёте? — прохрипел Александр. Красавец молчал. Что, очевидно, должно было означать: смотря какие.

Александр выложил шапку.

— Лама? — с некоторым уважением произнес приёмщик.

— Ну.

— Попробуем, — проговорил тот и медленно удалился в сверкающие дали.

— Костюмчик-то — шёлк! — кивнула я вслед красавцу, надеясь, что миловидность приемщика как-то убедит Сашу в респектабельности заведения.

— Костюмчик шёлк, в брюхе — щёлк! — сварливо отозвался он.

— Через минуту будет готово! — проговорил, появляясь, приёмщик, дополнительно блистая шёлковым форменным халатом поверх костюма.

— А какие гарантии вообще? — поинтересовался Александр.

— Гарантии? Америка! — он гордо кивнул на фирменный герб на боковой мраморной стене. — Извините. Наверное, готово.

Цокая подковками по мрамору, он удалился и почти сразу вернулся, неся шапку. Она была абсолютно чистая и сухая, серая с голубым, как и положено ламе, но при этом уменьшившаяся до размеров кулака. Действительно, технология не стоит на месте: как буквально за минуту удалось совершить такое — абсолютно непонятно!

— По-моему, неплохо, — обидчиво проговорил красавец. На всякий случай я встала сзади Саши: вдруг сердце его не выдержит и он упадет? Но он молча схватил эту, я бы сказала, уменьшенную копию шапки, с шуршаньем сунул её в пакет и молча вышел.

— Сколько с нас?

— Мне кажется, вы не удовлетворены. Ничего не надо! — надменно проговорил красавец.

На дрезине нас приняли как родных.

— Быстро вы! — обрадовано проговорил ангел-дублер. — Ну как, почистились?

Я опять кинула палец к тубам: ни слова!

Мы полетели. Постепенно я всё больше понимала истинный смысл выражения «напиться в дрезину».

Саша пил стакан за стаканом, скорбно уставясь на бывшую шапочку, которая теперь больше напоминала утеплённый презерватив.

— Горе! Я понимаю! — обняв его, напарник приблизил полный стакан. — Тебя как величать? — он обернулся ко мне.

— Олеговной величают.

— Ну, Олеговна, за тебя!

— Стоп! Проехали!

— Все! Носи на память! — Александр резко напялил шапочку на водителя: как раз ему она очень удачно прикрыла лысое темечко.

Мы двинулись наискосок по снегу.

— Да, жизнь не балует меня! Казалось, вырос в отличном месте, среди нейшлотской шпаны — теперь все на мерседесах ездят, тресты у всех! «Данилыч! Какие проблемы?» А у меня, как назло, в девятом классе математическая шишка обнаружилась. Вот она! — он накренил голову. — В науку пошел. Дзержинку закончил. Тридцать лет, можно сказать, коту под хвост! Теперь наверстывай!

— Наверстаем!

В магазине мы долго ходили по толстому слою грязных опилок, насыпанных здесь с целью гигиены, соображая, что же нам купить.

Купили наконец много толстолобика и «Солнечный бряг».

— Всё, больше денег нет, — проговорил Саша. — Только два нефтедоллара у меня.

Мы честно шли к выходу, никого не трогая, как дорогу нам преградил Холкин с товарищами, одетый практически в наш тулуп!

— О, этот! На рыбалку ходил! С бабой! — они цинично заржали.

— Да, девять лет я тут не был. Такого раньше не было! — проговорил друг без зубов.

— Да, налезли всюду. Ильич в салаше правду писал! — поддержал его измождённый.

— Только и могут с бабами! — произнес Холкин. Александр сосредоточенно смотрел на него, потом резко дал ему сбоку в ухо.

— Это тебе за шапочку!

...Ну, ясное дело — не за меня.

Разгорелась битва. Она была короткой, но яростной. Мне тоже удалось получить по зубам. В результате нас сбросили с крыльца в грязь. Здравствуй, родина!

— Ша! — величественно произнёс беззубый, и они удалились.

Мы с любимым крутились в грязи, пытаясь разобрать, где чья нога. Цепляясь друг за друга, наконец поднялись.

— Шишку-то математическую не отбили тебе? — я потрогала. — Вроде на месте!

— Толстолобик-то цел?

— На месте.

— А «бряк»?

— Вон лежит.

Собравшись и слегка почистившись, мы двинулись к номерам.

— ...А давай считать все это большой удачей!

— Давай!

Плюясь и почёсываясь, мы вошли в холл.

— А это что за морда ещё? Глазки так и бегают! — процедил Александр.

— ...Это счетчик.

— А... нормально выпили, полуинтеллигентно.

Мы рухнули в номере.

Среди ночи, внезапно проснувшись, он вдруг резко сел на постели.

— Где шапка?

— На дрезине отдал.

— О господи! — он снова рухнул.

— Ничего! Далеко не уйдет!

— О-хо-хо! Тошнёхонько!

— Ну почему же?

— Господи! Страшная-то ты какая!

— А ты-то какой страшный!

Мы начали бодаться, и он меня забодал.

Потом мы вдруг почувствовали внезапную жажду и пошли стучаться по номерам. Открыл только Несват, и то почему-то неохотно.

— Извините, ребята, не могу пустить. Ко мне Валька приехала, простуженная, опухшая вся.

— Мы тоже все опухшие! Пусти.

В результате он передал через едва приоткрытую дверь полбутылки какого-то липкого ликера, и мы, выпивая его в постели, окончательно слиплись.

— А вы, я гляжу, липкий мужчина!

— А от тебя вообще не отлипнешь!

Так, склеенные, мы и заснули.

Проснулись мы словно на огромной перине, что продолжалась и за окном: всюду лежал пушистый розовый снег. Лежали молча, я бы даже сказала, слегка удивлённо. Потом я повернулась к нему.

— Слушай, а ты снился мне! Никогда не было ещё, чтобы мужики в таком виде снились! Идём по облаку, розовое солнце, и ты такой добрый, улыбающийся!

— В чём?

— ...«В чём?» В шапочке, конечно! Большая такая, чистая! И вся сияет.

— Все ясно. Видать, только на том свете с ней и встретимся! В раю, — мы помолчали. — Смотри, орёл летит!

— Кобчик.

— А вот если он тебя унесёт... будешь махать вместе с ним?

— ...Подмахивать.

— Ну, ты...

Возня постепенно стала затихать, замедляться, намагничиваться, перетекать в нечто другое — и только мы ритмично задышали, как вдруг прямо над нашими головами в стене занудила дрель. Захохотав, мы раскатились по сторонам кровати. Завывание тут же оборвалось. Мы стали бесшумно красться друг к другу, бесшумно соединились, и только-только возникло легкое поскрипывание (и то я всё время говорила: «Тс-с! Тс-с!»), как почти тут же завыла дрель!

Мы раскатились снова, теперь уже с некоторой досадой.

— Что они там, портрет Ельцина вешают? — проговорил Саша.

— А ты что — против него?

— Беда моя в том, что я не против всего. Почти всё восторг вызывает. Помню у нас в военной прокуратуре, где я работал по расследованию аварий, парторг был, Рябчук. Представить страшно! А я шастал к нему каждый день, потому как секретарша у него была...

— Надюш-шка! Пыш-шная такая, — я показала.

— Откуда знаешь?

— Так то же я была!

— То-то я гляжу, знакомая со спины! Ну вот. Потом пришли, значит, живительные перемены, захожу уже в одну абсолютно прогрессивную организацию... Надюшка! Та же! Только причёсана немножко иначе. Тут же накидываюсь на нее. Обнимает руками и ногами, но шепчет, как и тогда: «Не надо! Не надо! Тихо, тихо! Осторожней! Все рухнуть может!» И действительно — своим жизнелюбием расшатал все системы!

— А потом что?

— После прокуратуры? Эсминец «Отвратительный». Командир минно-торпедной части. Далёкий Север. А мне опять же наслаждение! Помню, сплю у себя в каюте и снится: вхожу в парк Макарова и вижу Софу. Хорошо бы, думаю, сон этот сбылся! Рейдовым катером еду на берег, вхожу в парк Макарова — и вижу Софу!

— Несложные у тебя сны.

— А у тебя уж сложные!.. Ну а потом — знаменитое хрущёвское сокращение армии и флота. Впрочем, кто хотел, тех на подводные атомные лодки переучивали... И там — пятнадцать лет!

Тут снова завибрировала дрель, и мы молча кинулись друг на друга. Дрель резко умолкла и мы, хохоча, отвалились.

— ...Потом я и с флота решил валить. Не могу больше — наука тянет. Двенадцать рапортов накатал — всюду отказ. И как всегда, дурацкое счастье помогло. Откомандировали в Москву, там я через дружка в министерстве достал билеты в Большой, на празднование Военно-морского флота. Пришел с ох.....ной красавицей! На сцене какой-то бред, а я знай на красавицу нажимаю — и вдруг вижу с ужасом: прямо на меня телекамера направлена и красный глазок горит! «Господи, — соображаю, — да это же на всю страну! Жена в Североморске увидит!» К изумлению красавицы, начинаю корчить жуткие рожи: может, не узнает никто, все обойдется?.. И, как назло, замминистра был болен, дома по телевизору смотрел, а я, оказывается, в аккурат на его местах сидел! Тут же хватает трубку, звонит в министерство моему дружку: «Ты кого на мои места посадил?» Тот, естественно, закладывает. «Немедленно уволить с флота!» Вот так.

— А как же ты к бизнесу припал?

— Ну... с военного флота, да ещё капитана второго ранга, просто так на помойку не выкидывают. Направили руководителем курсов усовершенствования административно-хозяйственных работников гостиниц и туризма. Барменов совершенствовал, горничных, портье, директоров, коммерческих директоров... Ну и, пока руководил, сам кое-чему научился! Не последний дурак!

— Первый!

Мы смотрели друг на друга. Тут опять взвыла дрель, как труба! За дело! На этот раз инструмент потрудился на славу, несколько раз, уже вроде затихая, снова вздымался, завывал — и затихали мы одновременно с ним.

Потом, откинувшись набок, он даже с каким-то изумлением смотрел на меня.

— Откуда ты, золотая такая?

— Золотая? От папы поляка. Отсюда — золото на теле и частично в душе.

— Гляжу я, дело не только в душе... — он уставился куда-то вниз.

— Задача наша такая — поднимать не только душу.

— Что? — он с ужасом смотрел все туда же. — Опять?!

— Я, — скромно пожала плечиком, — тут ни при чем.

— А кто ж при чем?!

— Он.

— Вообще, кто ты? Откуда взялась? От всех обычно клочья летят! А ты так легко со мной разговариваешь... Ты кто?

— Обычная гениальная девушка.

— То-то я гляжу, что мы с тобой уже скоро грибы мариновать начнем.

— Это я люблю! — я облизнулась.

— Опять же — с шапкой история! Обычно на одну шапку у меня баб сто пятьдесят выпадает. А тут — бах! Шапки нету, а ты всё ещё есть.

— Просто шапка очень короткая оказалась.

— Или ты длинная...

Мы смотрели друг на друга.

— Но ведь ты жутко занят, наверное? Все время некогда?

— Да нет... С тобой мне е когда.

— И мне с тобой е.

— Знаешь, кто ты? Рыжая, бесстыжая.

— Сестрицей Алёнушкой уже была. Тут Анной Карениной недавно побывала...

— А Катюшей Масловой не хочешь побыть?

— Шалун вы, барин!

— ...А вот теперь бы что-нибудь съела! — я бодро вскочила, схватила свой сапог, нашла щетку и стала чистить.

— Кто ж так всухую драит? Пять суток ареста!

— Капните! — я протянула щетку ему.

— Сапоги свои чистить... все же лучше в одетом виде... — взгляд его снова стал наливаться чем-то нехорошим.

— Все, все! Одеваюсь! — заметалась я. — Уж больно страстный вы, Тайфун Митрофаныч!

— А где наш толстолобик?

— Действительно. Где наш толстолобик? Тьфу!

Постучавшись, вошел Варанов-Вислый.

— Слушай... в иглу мне нитку не поможешь вдеть?

— Вдеть? Как барин скажет.

— Ты, гляжу, уже всех обштопала здесь, — проворчал Александр.

— Ну, раз такая репутация, — сказала я Баранову, — приноси, обштопаю!

— В общем, подводя итоги, — произнес Александр, замолнивая куртку, — я доволен. Глупо доволен. Наверное, если глубже копнуть... но не хочется. Единственное, что огорчает... Забыл, что.

— Вот и хорошо.

Эти местные парубки снова задорно приветствовали нас у магазина.

— О, гляди, гляди! Опять эти идут!

— К сожалению, не могу с вами драться, потому что слишком элегантно одет, — пояснил Александр.

— А мы что — рванина? — завелся Холкин.

— Нет. Вы тоже люди, — миролюбиво проговорил Александр, и мы с достоинством прошли.

С «бряком» и толстолобиком мы шли обратно. Кроме того, в местном кафе удалось купить четыре крутых яйца и, поскольку сунуть их было некуда, сунули по одному яйцу за каждую щеку, что придавало нам исключительно важный вид. Поэтому и говорили мы только надменно.

— Вообще, я стал о себе более хитрого мнения, после того как с тобой так легко сошелся!

— Сошелся, вроде, — я согласно кивала головой с раздутыми щеками.

— Только не вешать на меня никаких проблем! — он так завелся, что даже яйца стали ему мешать. — Я типичный «проходимец мимо»!

— Я тоже.

Табло на нашем домике уже показывало +39, однако вокруг почему-то лежал и даже ссыпался с ёлок розовый искрящийся снег. Вдруг целый сугроб с ёлки обрушился на нас, и какое-то мохнатое существо, ссыпая с себя снег, кинулось к нам! Медведь-шатун?

— Конец! Это Виолончель — так зову её. Значит, вместо моральных мук предстоят физические. Хана! Разбегаемся! Увидимся, — зашептал он, лихорадочно суя мне в руки покупки.

— Яйца! Яйца выплюнь! — горячо зашептала я. Благодарно кивнув, он выплюнул яйца, и, пока я нашаривала их в снегу, он, обняв Виолончель, как настоящий музыкант-виртуоз, летел с нею к дому, табло над которым обещало уже +40!

Полина Максимовна проводила их осуждающим взглядом, а мне подарила вздох — её симпатии явно были на стороне бедной брошенной девушки.

— Нет ключа. Ча-ча-ча! — озадаченный Александр, держа Виолончель за обширную талию, стоял перед дверью.

Я бесшумно обронила его ключ на дорожку и ушла к себе. Примерно минут через десять оттуда донеслись ровненькие, аккуратненькие, как пятачки, её стоны. Бедный! Сколько ему приходится работать!

Потом, после паузы, настырно заверещала дрель, но уже не для нас.

Снова маячить возле несущегося поезда было уже глупо. Приходилось уже!

Собрав все скромные дары, я нашла номер Ечкина — у него оказались все наши: красавица Королёва, Несват, Варанов.

— А мы тут всё спорим, сколько часов вы ещё продержитесь! — заорал Варанов.

— К нему Виолончель нагрянула, — вздохнул, входя за мной, Ечкин.

— Во уже! — я провела по горлу. — По вам соскучилась.

— Такая судьба у человека, — примирительно проговорил Несват. — Ему трибунал грозил: он как прокурор из заключения Ягельского выпустил, который эсминец в Англию угнал. К стенке Данилыча поставить могли, а он извернулся по аморалке уйти: секретаршу парторга успел распнуть на его же столе! Все довольно злобно шли на него, а тут расхохотались: ладно, ступай!

Потом вдруг разговор перекинулся на футбол, которого, по сути, теперь и не существует, потом на спорт вообще, потом я стала делать «мостик», и тут вдруг овации оборвались. Я перевернутыми глазами посмотрела на дверь — там оказался перевернутый Александр.

Я встала прыжком, овации снова грянули.

— Гуляете?! — злобно произнес он... А мне одному за всех приходится пахать!

— Гуляем! — с вызовом проговорил Ечкин. Кивком головы Александр приказал мне выйти за ним.

Послав всем прощальный поцелуй, я вышла.

— Помоги вынести Виолончель, — прохрипел он.

— Слушаюсь! — я отдала честь.

— А сможешь? — с надеждой проговорил он на ходу.

— А чего тут мочь? Шапками закидаем! — грубо сказала я.

При упоминании шапок он болезненно поморщился.

— Извини... я не хотела! — я нежно погладила его по плечу. — Ну... может, в буфет, поправимся?

— Нет! Лучше я буду находиться в депрессии. Но туда не могу, к этой... Ладно, зайдем.

В буфете мы взяли бутылочку винца «Гара-Еры», разговорились по-честному.

— Какого-то подлеца из меня куют! Должен делать всё, как им хочется, а отказываюсь — сразу подлец! Раньше хоть в пьянку умел скрываться, чуть начнет баба прижимать, я сразу — нырь! А теперь: нырь, а она там!

— Хватит ныть. За работу! — сказала я.

— Погоди! Посидим ещё! Вот ты — классная! Тебя самому приходится искать!

— Многие так до сих пор ещё не нашли!

— Эта говорит: «Как ты мог? — «Что, как я мог?» Оказывается, как я мог в Германию уехать! Соображает — нет?!

— Действительно!.. Как бы ты со мной тогда познакомился?

— И то!

— Кто она такая, вообще?

— Да учительница.

— И чему такая научит?

— Другая, раз в гости едет к человеку, навезла бы разных печений, кручений!

— Ясное дело! Таких людей, как ты, голыми руками не возьмешь!

— Ясное дело!

Так мы долго душевно беседовали: отправляться к Виолончели он люто не хотел. Хотела уже пинками гнать его, но в этот момент к нам за столик подсел хороший человек, якут, сообщил удивительную для него самого вещь: почему-то в этом непривычном климате ему все время хочется женщину.

— Да, климат здесь необычный. По себе замечаю! — я взволнованно махнула грудью. — Это надо обсудить более тщательно. Вас не затруднит взять немного вина?

Якут на крепких ногах умчался к стойке, а я, прильнув к Александру, жарко прошептала:

— Никогда ещё не пробовала якутов. Представляешь?

Александр лишь безвольно махнул рукой.

— А это ваш друг? — якут осторожно кивнул в его сторону.

— Бывший! Теперь он мне изменил и, видите, — переживает... Вы когда-нибудь видели член моржа? — перевела я разговор с неприятного.

— Зачем моржа? — гордо проговорил он.

— Тогда пройдемте в апартаменты!

Мы с другом-якутом бодро шли под ручку по коридору, сзади от стены к стене мотался Александр. То, что не могли с ним сделать целые анфилады коньяку, сделала одна скромная бутылочка «Гара-Еры»!

Когда мы вошли в комнату, Виолончель, как и положено, дико вскрикнув, закрыла ладошками агромадную свою грудь.

Александр плюхнулся лицом в подушку и захрапел. А я стала слегка заигрывать с гостем. Сняв с уха одну клипсу, задумчиво протаскивала её по его губам. Потом, слегка пританцовывая, подошла к зеркалу, распустила волосы и из их глубины бросила взгляд на гостя... Молодец! Звереет быстро!

— Мне кажется, тут уж слишком много народа! — прозвучал грудной голос Виолончели.

— Чего ж много-то? — удивилась я. — В самый раз. Вся молодость в общаге прошла, по шесть человек в одной койке, тьфу, комнате! Ваши? — я взяла со стула трусики с колокольчиком, игриво позвонила.

Виолончель теперь прикрыла ладошками лицо, открыв грудь.

Я запустила палец к кадыку гостя и, глядя ему прямо в глаза, медленно раздвигала узел галстука.

Якут захрипел. Да, климат, вижу, действует благотворно.

Потом Виолончель то взвизгивала, то испуганно умолкала, то закрывала лицо простыней, то открывала. Умелыми действиями якута голова моя оказалась крепко зажата между кроватью и стеной, и я всё видела слегка перекрученно и фрагментарно — то испуганно-изумлённый глаз гостьи, то лицо якута, медленно восходящее над моими холмами, как луна. Якут, надо отметить, оказался большим умельцем и, ещё не прикоснувшись ко мне ничем, кроме губ, сумел довести меня почти до экстаза... Дать? В виде исключения? В скромном ключе, без пуфа?

Взвизгнув, Виолончель выпрыгнула из постели, оказавшись в длинной ночной рубашке, убежала сначала в ванную, а потом в коридор... Ну так что решаем? Завод, надо сказать, дикий... Но тут Саша всхрапнул, и это все решило. Жарко прильнув к якуту, я шепнула, чтобы он вышел на пять минут из номера, за это время я удалю кого надо и пущу его. Оторвавшись с чпоканьем, как присоска, якут ушёл, покачиваясь, что-то бормоча по-своему. Я тут же вскочила и на два оборота закрыла дверь. И тут же грубо разбудила хозяина: вот теперь он мне ответит за всё! Он проснулся даже слегка испуганно... Но в кровати, надо отметить, без Виолончели и якута оказалось куда просторнее! Потом по очереди яростно скрипела и вся прочая мебель. Якут яростно грыз дверь снаружи, летели щепки.

— Что вы делаете? — донёсся голос Виолончели из-за ванной двери. — ...Что вы делаете?!

По изменению интонации чувствовалось, что якут прогрыз и вторую дверь и наслаждался Виолончелью...

Полетели!

Крики её стали удаляться.

Проснулись мы, однако, законно, на кровати, лежали рядом, сцепившись мизинцами, и долго задумчиво смотрели на люстру.

— Да. Как раз на люстре ещё не пробовали, — прохрипела я.

— А смогём? — привстав на локте, он смотрел на меня.

— Всё смогём!

— ...Дай-ка мне вин-ца... а то мне не подвину-ца! Ну, что скажешь? — он победно гляделся в зеркало.

— Что скажу? — я задумчиво поцокала ногтем по зубу. — Что скажу? Ну как бы это точней... Ты очень хороший скульптор, по живому материалу, понимаешь? Всегда мгновенно находишь и придаёшь идеальную форму... Понимаешь?

— Понимаю, — благожелательно кивал он. — Роден?

— Да.

— Майоль...

— Да!

— Генри Мур...

— Мур-мур. Ну и потом... сами понимаете, — я потрогала тонкими пальчиками его бицепс.

— Ну! — он вздул жилы. — Знаешь, что во флотской газете писали? «Всю жизнь свою капитан второго ранга Паншин повязал со штангою»! Во.

— Вижу!

— А вообще-то я нравлюсь тебе — в смысле, как человек?

— А то стала бы я так стараться?

— Может просто... мгм... не умеешь по-другому?

— Умею. Знаю, как за секунду у кого хочешь отвращение вызвать... даже у каменотёса, который ничего вроде не боится, даже камня!

— Так. А где Виолончель?

— Вынесли.

— «Вынесем всё»! — он бодро выскочил из постели. Через минуту он высунулся из ванны намыленный.

— «Автопортрет мылом»!.. Что, не нравится? Чего ты, вообще? Выспалась... в моём свитере ходишь, а всё не рада.

Сидя на пуфике, я глядела на него.

— ...Вообще, честно говоря, ты так делала вчера... словно последний раз в жизни!

— А может, так оно и есть? — я грустно смотрела на него.

— Нет уж! — он стал стирать мыло полотенцем.

На прощание я открыла ему «тайну пуфика», на этот раз уже вполне гласно.

— Та-ак, — он медленно поднялся, шатаясь. — А когда же ты всё тут прибрала более-менее?

— Успела! Очень чистолюбивая!

Мы смотрели друг на друга.

— ...А кто двери прогрыз? Она?

— Он.

— Кто ещё «он»?

— Да был тут...

Он затряс изумленно головой.

— Всё! Тормозим!

— Тормозим!

Я пошла как бы в «мою комнату», усмехнулась на так и не расстеленную койку, втащила на себя сумку и вернулась.

Он стоял уже одетый, собранный.

— Всё!

Мы постояли молча: придется ли когда ещё?

Тут призывно взвыла дрель.

— Нет, нет! — в ужасе закричали мы оба и, отпихивая друг друга, выбежали из комнаты.

В холле сидела Виолончель, что-то строго выговаривая уже якуту. Прощай, глупенькая!

— Мне кажется, вы уезжаете? — холодно проговорила она.

— Но вы, мне кажется, полюбили другого? — ещё более холодно ответил он.

Мы медленно, прощаясь, ехали мимо магазина, по местам нашей трудовой и боевой славы.

— Смотри, смотри! — обрадовалась я.

На бетонных воротах какого-то склада чёрной краской было наляпано буквально следующее: «Отдай добром дрель!»

— Не отдам! — прорычал Саша.

Природа, слегка заколдованная нами, медленно отходила.

Бодро дребезжа, переехали рельсы, где, если бы я была честной девушкой, моё тело вчера должно было быть разбросано поездом... приятно представить это слегка со стороны.

Стойка на ушах

Мы стояли на перекрестке. Так долго не было зелёного, что Александр начинал злиться. Когда мы подъезжали с ним к городу, я назвала его Сашей и прикоснулась к рукаву.

— Если не трудно, зовите меня Алекс, как зовут меня все, — проговорил он холодно, повернув ко мне чёрные непроницаемые очки... «Как все»?!. И то большая честь!

— Хорошо, Алекс, — проговорила я.

Светофор все глядел красным оком, но никакому богу не подвластно держать до бесконечности один цвет! Соображать надо было мгновенно.

— Тебе направо? — нетерпеливо кивнув в сторону Зверинской, спросил он.

— Да нет... пожалуй, налево, — беспечно сказала я. Он глянул на меня изумлённо, но спросить ничего не успел — вспыхнул зелёный.

Мы выехали на сонную Карповку, переехали через деревянный мост к огромному конструктивистскому дому.

«Всё правильно», — молча похвалила себя я.

— Кто у тебя тут?

— Да... один художник, — легкомысленно произнесла я, в том смысле, что художники разве в счёт? Это как бы и не люди.

Он хмуро смотрел на меня.

— Значит всё... разбегаемся! — сурово проговорил он.

— Ну... город маленький! — уже несколько нетерпеливо произнесла я.

Ничего себе маленький — два миллиона! Я отщёлкнула дверцу.

— Ну... в общем, дальше как сердце подскажет, — уклончиво сказал он.

— Ну, сердце или ещё что-то там! — слишком легко согласилась я и стала вылезать.

— Ведь ты врешь! — вдруг хрипло выговорил он. Я удивлённо обернулась.

— Что вас смущает? — спросила я.

— Ведь ты врёшь... что там... художник! — прохрипел он. Почему-то именно вопрос профессии разбередил его.

— Пожалуйста! Можете убедиться!

Мы вошли во двор со стеклянной трубой лифта.

Он упрямо вошел за мной в кабину. Нормально.

Мы медленно ползли вверх. Алекс почему-то учащённо дышал — словно поднимался пешком. Лишь бы этот обалдуй оказался дома! Сколько раз в жизни именно в безвыходных ситуациях меня выручал его чердак! В его безалаберности, легкости, свободе многие неразрешимые вроде бы проблемы оказывались абсолютно пустыми!

Лифт остановился наверху, и мы пошли по глухому отростку лестницы вверх. Лишь бы он оказался дома, и сразу бы оказалось — уж я-то знала, — что ничего невозможного нет, что всё легко и жизнь продолжается! Я помнила, что сбоку от его обитой кровельным железом двери висит блокнотик с карандашом, на котором он, уходя, пишет записки.

Та-ак! Какая-то запись там есть! Это плохо.

«Скоро буду!» Самая страшная запись! Помню, в пору самых отчаянных своих блужданий я тыкалась носом в эту запись помногу дней! «Скоро буду!» Ну, сволочь! Неужели пошла полоса неудач?

Но будем держать хвост трубой.

— Теперь убедился?

Он оглядел пыльный, захламленный пятачок перед дверью... Действительно, так может жить лишь художник! Я вздохнула.

— Ну! — я липко чмокнула его в щёку и повернулась к звонку.

— Нагнись! — вдруг прохрипел он сзади.

Для приобретения нужной позы мне пришлось повиснуть на крючке, ввинченном в дверь, на который Сурен обычно вешал сетку с бутылками, возвращаясь домой. Акт был резкий и грубый. Алекс даже стянул мои трусики только с одной ноги, оставив их на второй, дав тем самым понять, что мы тут ненадолго — в состоянии полной походной готовности. К тому же для придания большей остроты я придумала громко рыдать, и это ещё взвинтило его ярость: что ещё за рыдания?! Каждый толчок сзади всё сильней плющил меня об дверь, адмирал всё азартнее наступал, вкладывая в каждый удар всё отчаяние расставания, — и тут вдруг нас ослепил свет и мы бешеным полуодетым кентавром полетели вниз и вперед, оказавшись в огромной мастерской, освещённой радостным солнцем. Мы врезались в какой-то стеллаж, и на нас падали баночки с краской — к счастью, ни одна не разбилась. Некоторое время мы ещё скакали, потом сказали себе «тпр-ру» и, разобравшись с одеждой, встали — я просто стянула трусики и с другой ноги и гордо положила их в сумочку. Сурен, держась за дверь, стоял, оцепенев, — однако первый пришёл в себя и дико захохотал.

— Ну ты, тундра, даёшь! — за мои восточные черты он звал меня то тундрой, то тайгой... Сейчас он заливался, сгибался, бил себя по драным джинсам.

— ...чуть дверь не выбила! — он хохотал все громче — ...уже с мореманами стала приходить!

Да, после короткой связи с Суреном, всё смекнув, я ловко перевела его в друзья: уж больно складно было к нему вот так заходить: удобно жил, да и такого свободного и доброго человека больше не было!

Алекс надменно оглядел хозяина: торчащие в хохоте редкие зубы, всклокоченные рожками кудри, вытаращенные глаза... Впрочем, Сурен был не прост: откуда, например, просёк, что Алекс мореман — ничего специфически морского в нем не было, а тельняшка не видна.

— Извини... прощались, — пояснила я.

Сурен снова дико захохотал.

— Выпить у тебя ничего нету?

— К сожалению, есть! — он снова добродушно загоготал.

— Я за рулём! — чопорно произнес гость.

— А тебе никто и не предлагает! — стал хамить Сурен. Алекс демонстративно сел.

В результате мы заснули среди дня на узком мальчишечьем топчане, где с трудом помещался костлявый Сурен. Оба они свисали по краям как гроздья, при этом мёртвой хваткой впившись в меня, как раки в утопленницу.

Проснулась я на рассвете, почувствовав, что снизу в меня проскальзывает что-то лишнее, проскальзывает и проскальзывает — когда же будет всё? Сжавшись, обхватила любознательно: температура не Алекса, да и заполненность чрезмерная — такой не помню давно. Вот так вот! Дружба дружбой, а... Стала слегка сползать с этого орудия казни, но он тут же настиг меня и прошёл даже дальше! Закинув руку, зажала тыльной стороной ему губы: «Тс-с! Только тихо!» Было очень азартно модулировать храп Алекса: он всхрапывал в ритме тряски! Не выдержав, мы заржали. Хозяин вытянул свой огромный, но почти ледяной струмент и ушёл в первую комнату, мастерскую-кухню. Всё-таки дружба победила!

— М-м? — вопросительно произнес Алекс и, не просыпаясь, стал медленно разжимать мои внутренности своим термометром... Так! А теперь проверим, какова температура тела, не померла ли за ночь?.. О! Не померла! Жива, оказывается! И любит, оказывается, некоторые виды спорта: отчаянное вползание вверх по намыленному шесту и отчаянное соскальзывание к его основанию — и, оказывается, можно успеть от конца к основанию за секунду, за сотую секунды! И каждое соскальзывание всё быстрей, и уже кол почти в горле — чуть прорывается дыхание, тяжким хрипом! И снова — судя по дрожи, в последний раз — карабкаешься вверх... и соскальзываешь... Все! Всем стоять! Минуту-полторы! И кто за это время шевельнет хоть членом, загрызу!

Храп! Отлично. Приёмно-сдаточный акт состоялся.

Сощурившись, я вышла на свет, к огромным, во всю стену, стеклам. Сурен, на сегодня выбравший для лица чёрно-фиолетовый цвет, что-то варил в цинковом бельевом баке, туго размешивая палкой и напряжённо морщась.

— Что варим? — бодро спросила я.

— Белену! — прохрипел Сурен и дико заржал. — Хлебнёшь? — он зачерпнул мятой кружкой тёмно-жёлтую жидкость.

— Ну как?

— ...Слабовата!.. — проговорила я, стукнув кружкой.

— Точно? Добавим! — Сурен стал сыпать в варево сушёные листья.

Алекс, отодвинув рукой полог, закрывающий спальню, она же фотолаборатория, изумлённо взирал на наш завтрак.

Он мало что соображал, видно считая, что оказался уже в аду, Сурен, тёмно-фиолетовый, с торчащими чёрными зубами, с вытаращенными красными глазами, мало чем отличался от чёрта.

— Белены? — он протянул Алексу кружку. Тот безвольно выпил.

— Где мы?

— В аду! — я грозно сверкнула очами.

— А чё — здесь неплохо! — проговорил Александр. Продолжая хохотать, Сурен сверху глядел, как мы спускаемся к лифту.

— Ну ты, орда! (По сравнению с «тундрой» это был явный комплимент.) Одна как-нибудь заходи — без этого!

Алекс попытался вскинуть голову надменно.

— И ты заходи! И с девушками обязательно! Все равно все девушки потом сами ко мне приходят! — дикий хохот заполнил всю лестницу. Зажмурившись, мы вышли на воздух.

— Ну, у тебя и друзья! — выговорил Алекс.

— Такая я несчастная! — вздохнула я. Мы сели в машину.

— Смотри, ключи торчали — и ничего! — обрадовался он. Мотор бодро заработал.

— Неплохой, вообще, парень — этот Сурен! — задумчиво произнёс он.

— Ну! — воскликнула я.

Мы медленно ехали.

— А что там по телефону плела... будто тебя мафия украла?

Точно рассчитанный звонок: если уж я такой бред несу!..

— А я тогда скажу, что меня в КГБ допрашивали! — он радостно захохотал.

— Умно! — одобрила я.

Мы остановились у красного: снова на том же перекрёстке, правда — сутки спустя.

— Всё самое святое оболгали! — довольно произнёс он. — Ну и что? Всё равно будет продолжать?

— Конечно! — вдохнула, прижавшись, я. Светофор позеленел, но Алекс медлил.

— А... что делать! — проговорил он. — Говорят, и стальной нарком приказать своему сердцу не мог! Языком владеешь?

— Салю, мон мину! — положив грудь ему на локоть, зашептала я. — Са серэ сенпа де та пар де ме пропозб ен флют де шампань? Реске тю ан транс? Т’а фрит? Са бум? Т’е фор т’а ен кор па маль лю ту. Си он пассэ келькетам ансамбль? Юн бонн иде, неспа?

Мы рванули вперёд. И снова Зверинская промелькнула сбоку лёгким воспоминанием.

Перелетев два моста, мы подъехали к огромному дому с колоннами, бывшему когда-то оплотом реакции в этом районе, а ныне расхватанному победителями — целых восемь вывесок слепили поднимающегося на крыльцо... какая же наша? Видимо, «Балтиктур»?

Мы вошли мимо почтительного вахтера в широкий, слепящий паркетом коридор — чистоту и торжественное безлюдье удалось как-то сохранить от прежних времён. В конце холла стоял постамент, но величественной головы на нём уже не было... шаги демократии!

У огромной дубовой двери мы остановились, и я восхищённо прочла: «Генеральный директор Паншин А.Д.» Резким ударом он распахнул кожаную дверь, и мы вошли в приёмную, из которой шли опять две двери — налево и направо: налево — опять богатая, направо — бедная, обшарпанная. У богатой двери сидела за конторкой секретарша — холёная старуха с фиолетовой, как сейчас у них принято, сединой.

— Приветствую вас, Анна Сергеевна! — лихо, но слегка заискивающе произнес он.

— Здравствуйте, Александр Данилович! — почтительно, но слегка холодновато поздоровалась она. Меня как бы не существовало. — Вам только что звонили из обкома... Он удивлённо поднял бровь. — ...профсоюза, — надменно закончила она. Чувствовалось, что некоторое шефство над шефом уже въелось в её кровь. Видно, что и с тем обкомом она соединяла его не раз.

Шеф неуверенно хохотнул.

— Ах, Александр Данилович! Погубят вас женщины! — как бы не сдержавшись, воскликнула она.

— Пока что я этого не замечал! — отчеканил он, ставя сотрудницу на место.

— Тогда почему же они там до сих пор? — она кивнула на обшарпанную дверь. — Вы их уволили или нет?

— Тараеву — безусловно! — поколебавшись, отрубил он. Сергеевна подняла бровь: ах, только одну? Ну так вы...

Больше не глядя на нее, Алекс резко распахнул обшарпанную дверь. Посреди большой комнаты, занятой офисной мебелью и мерцающими компьютерами, стояли две роскошных женщины — роскошная брюнетка и шикарная блондинка. Блондинка, задрав свитер, демонстрировала свой живот с глянцевым лимонным загаром, словленным среди промозглой зимы, наверное, где-нибудь в Таиланде. Очень сильно помедлив и вызывающе глядя шефу в глаза, она опустила свитер.

Шеф оторвал от неё взгляд с некоторым напряжением, как стрелу с присоской, и повернулся к брюнетке.

— Чему обязан? — выговорил он.

Вызывающе глядя ему в глаза и тоже очень медленно, брюнетка прошла к чёрному модному столу, начала один за другим выдвигать ящики и выкладывать на столешницу атрибуты своего пребывания здесь: полупустую баночку кофе, почти пустую фляжку коньяку, потом — абсолютно демонстративно — целую пулемётную ленту одноразовых шприцев... Тут она подняла свои бездонные очи и насмешливо глянула на шефа: может быть, хватит? Но тот стоял абсолютно без реакции — маленький, пузатый, невозмутимый, как Будда, даже не глядя на разложенный товар, лишь кротко ожидая, когда эта ярмарка кончится. Да, шикарная тут работа!

Спросив взглядом: «Ну что, поехали дальше?» — и не получив никакой ответной реакции, брюнетка продолжила показ: вынула длинный белый фен, потом — огромный женский вибратор, потом, стукая, серию насадок — сначала нежную, покрытую пушком, потом зверскую, садистскую, утыканную шипами.

Никакой реакции!

Только блондинка, почувствовав, что пора отмежеваться, пошла и невозмутимо села за свой стол у окна... наполненный, надо думать, тем же... или чем-то другим?

Брюнетка, зверея и как бы слегка пьянея от вида волшебных предметов, вытащила, брякая, изящные ручные кандалы, за ними, стуча цепью, тяжёлые ножные...

Крепко тут развлекаются!

Шеф, сменив тактику, слегка поднял бровь: так вот что здесь творилось! Брюнетка лишь с ещё большей ненавистью глянула на него.

Затем она швырнула на стол миниатюрные тисочки для сосков (знакомый инструмент!), соединённые цепочкой... потом, уже в отчаянии, потеряв надежду, стала грудой кидать порнобельё — трусы с вырезом внизу, трусики-веревки, колье-удавку... целый арсенал сексшопа где-нибудь в Суздале.

— Это все? — проговорил шеф холодно-презрительно.

Кинув последний отчаянный взгляд, брюнетка сгребла всё это в мешок, прогарцевала, описывая попкой восьмёрки, к двери и, хлопнув ею, исчезла, оставив аромат возбуждающих — даже меня — духов.

Блондинка увлечённо пиликала на компьютере.

Шеф бросил затуманенный взгляд на меня, подошел к освободившемуся столу, с размаху хлопнул маленькой ладошкой:

— Твоё рабочее место! — и яростно вышел.

...Не могу сказать, что слишком долго приходила в себя, переводила дыхание. Через минуту с визгом развела молнию на сумке и, думая над каждой вещью — нужна здесь? — загружала ящики. Фотографию сына в рамочке, подумав, всё же поставила наверх.

— Солдафон! — высоко, возбуждённо дыша пышной грудью, негодующе распахнув сочные губки, блондинка стояла возле меня. — ...Впрочем, если у тебя не было другой зацепки... — она приблизила мягкое плечо к румяной щёчке, как бы сожалея...

— Можно думать, ты зацепилась за что-то другое! — произнесла я.

Найдя ответ достойным, блондинка усмехнулась, села на стульчик передо мной, открыв белые холёные ноги, по которым хочется подниматься рукою всё выше... взяла фото Артура, глянула, со вздохом поставила обратно — и снова направила пышущий страстью взгляд к двери.

— Главное — у него уж давно и не стоит... — тут она слегка поперхнулась. — Ну может, на новенькую и стоит? — она глядела на меня остро-вопросительно.

Подумав, я стукнула по столу извлечённой из сумки фляжкой коньяку.

— Молодец! — блондинка возбуждённо вскочила к шкафчику, выдернула стаканчики. — Ну, мы покажем ему!

— Bonjour, mesdames et messieurs! Soye les bienvenus a Saint-Petersbourg[1]!

Овации!.. Пока что всё шло нормально — рейс прибыл вовремя, и в автобусе, поднимающем за собой на асфальте позёмку, было не душно.

— Je m’appelle Natalie![2]

Бурные овации! Моя напарница, томная Тома, научила меня первому ударному трюку, который сразу же вызывает у французов восторг и устанавливает контакт: «Je m’appelle Natalie!» Хотя её, как вы заметили, тоже звали не Натали, она каждый раз применяла, пока мы ещё ездили с ней, этот трюк, и каждый раз с неизменным успехом: «Je m’appelle Natalie!»

Дело в том, как сразу по-дружески открыла мне она, у Жака Бреля есть популярнейшая песня о поездке в Россию «Гид Натали», и французы, которые всегда ориентируются только на известное, сразу приходят в восторг.

Вообще, с самого момента встречи туристов тебя сразу же ждет несколько «волчьих ям», куда можно ухнуть сразу и навсегда, навеки и вместе с рогами, и то, что Тома сразу добродушно мне их указала, не забуду ей никогда!

Раньше на подъезде к городу надо было рассказывать о его индустриальной мощи, количестве заводов и фабрик. Сейчас, слава богу, нет.

Вот этот усатый, ничего... И смотрит люто... Правильно, видно, говорят, что там у них с этим затруднения...

— ...installation a l’hotcl. Nuit a l’hotcl. Demain matin dejenner, la visite du musee de l’Ermitage. Ensuite, le dejeuner au restaurant «Paradis»[3].

Только я разложила свои аксессуры в номере (положено жить вместе с группой), как тут же заверещал телефон... Ого!

— Добрый ночь! — да, шустрый усач. — Могу я войти к вам сделать небольшой презент?

— О, я немного устала! Лучше завтра.

Что они, действительно, с цепи сорвались?

И тут же стук в дверь! Действительно думают, что приехали в рай? Приоткрываю дверь... Ого! Оказывается, ошиблась! Не усач, а плотный старик с лицом в прожилках, которого я ошибочно, видать, записала по категории алкашей! Потёртая фетровая шляпа сдвинута с потного лба, распахнутое потёртое пальто, каких у нас давно уже не носят.

— Я плохо говорю. Я не понял, что вы мне сказали в телефон.

По глазам видно, что отлично понял!

— ...Petit souvenir![4]

Действительно, весьма «пётит»: бутыль дешёвого красного вина (которое сам же немедленно выжрет) и хрустящий пакет сексколготок, которые тут же заставит надеть и растерзает в процессе акта, апоплексически наливаясь...

С другой стороны, вдруг какая-то истома начала подниматься по телу...

Уже третья неделя тянется в сладостной неопределенности. Лишь в первый рабочий мой день шеф соизволил дать рандеву, отрывистым звонком в конце дня вызвал к себе, грубо схватил за волосы, запихнул в пыльную кладовку, брякая пыльной тарой, осчастливил — и тут же вернулся за стол.

— Поняла? — горделиво проговорил он, как памятник поднимаясь за столом.

— Что именно? — стряхивая пыль с ушей, поинтересовалась я.

— Забеременеешь — уволю! — отрубил он.

— Слушаюсь! — отчеканила я.

Третья неделя... Повалить, что ли, эту тушу на себя, прямо не снимая с него пальто и шляпы? Хоть небольшую тесноту почувствовать в этой моей вечной пустоте? Что там у него? Что-то наверняка нащупается!

Жарко шептать, покусывая ему ухо: «Cheri, entre, entre! Oui, comme ca, comme ca!»[5]

Но нет! Работа прежде всего!

Лепеча «...matin dejeuner et la visite du musee de l’Ermitage»[6], пышной грудью вытеснила его за дверь.

Теперь наполнить ванну со всеми солями, пеной, ароматизирующими таблетками, расслабиться, забыться, слегка побаловать себя пальчиком — и спать.

Вообще, «на туристах» я оказалась случайно — Паншин брал меня как «офисменеджера», с отправлением, в основном, наших туда, но тут у Томы начались зверские семейные заморочки — и выехала я... Чуть не позвонила вниз, выяснить — уж ладно, — где этот потный старик. Но хлопнула себя по руке и погрузилась в пену.

Спокойным и беззаботным моё сидение в офисе тоже не назовёшь. Во-первых, это «забеременеешь — уволю!» От кого это, интересно, я должна была тут беременеть, на его взгляд?

...Все-таки расписание жизни в Гамбурге было мне ближе...

Во-вторых... И даже через пену услышала, как заурчал телефон, выскочила голая, схватила трубку... К счастью, поздно! Уймись, стерва!

Во-вторых...

На работу я, в отличие от моей предшественницы, вышла в самом чопорном виде: строгий твидовый костюм с жилеткой и галстуком, юбка чуть-чуть повыше колена, а снизу к ней поднимаются плотные чёрные гольфы, чуть-чуть покрывая колено... один гольфик все время сползает, противный, и я, извинившись перед клиентом, грациозно изгибаюсь и двумя пальчиками подтягиваю его, слегка акцентируя оставшийся липким глазам кусочек пышного тела между гольфом и юбкой — тускло-золотого, с бледными веснушками.

Наказание за грехи всё-таки существует: одним из первых заявился якут, оказавшийся начальником алмазного треста! И естественно, под руку с пышущей довольством Виолончелью. Всё, видимо, уже перепробовав, они решили прокатиться в Париж! У него оказалась совершенно замечательная фамилия Баксуев! Самая модная сейчас.

Я рассеянно стучала по клавиатуре компьютера, выдавая им данные о возможной поездке...

— Отель «Де Ренн»? Невдалеке от Эйфелевой башни. Безусловно...

А сама напряженно думала вот о чем: куда же так глухо запропастился наш шеф? Надо бы погуторить...

Когда я, всё проглядев по Франции, решила прошвырнуться по другим файлам, якобы пустым, я почувствовала, что защипало корни волос: все данные по всем странам, с которыми мы якобы не работаем: Англия, Германия, Америка! То есть девчонки за спиной Данилыча толкают туры во все страны, не отстёгивая ему ни копейки, официально прикрываясь одной Францией... Лихо!

На глухом, удалённом файле я нашла и подпись Алекса — ставь под чем хочешь, и снятую сканированием печать «Балтиктура», и даже бланки вызовов во Францию с подписью директора нашего партнера по Франции — «Франстур»! То есть готово всё, чтобы от имени Саши дать любую команду, взять любую ссуду, закинуть во Францию кого хочешь. На меня вдруг накатил сладкий ужас, как на далекой школьной контрольной. Да, правильно говорят, что у нас страна безграничных возможностей!

Я вернулась от телефона и снова погрузилась в пену, в блаженную негу, стала медленно гладить себя. Господи, какие славные титечки пропадают! Какие сосочки проступают из пены, как две малинки... М-м-м! Сла-адко!

На службу я ходила гладко причёсанная на прямой пробор, и из всего моего богатства выступали разве что скулы — взгляд натренированный, спокойный и пустой... Поэтому, когда во время моих упражнений с компьютером Тома за спиной возникла, я, поджав коленки, прокрутилась на офисном стульчике и уставилась на нее.

— А ты думала, мы тут так просто живем? — нагло подбоченясь, проговорила Тома.

За всё время Алекс мелькнул только один раз, и то в каком-то походно-штормовом виде в компании краснорожих мужиков. Я подлетела к нему и вполне официально сообщила, что имею соображения. Он сквозь выпуклые окуляры глянул на меня, вроде не узнавая, что-то буркнул и куда-то юркнул.

Да, дела он ведёт не очень-то. За все время только и уволил одну суку, да и то, как я подозреваю, не за то!

— Где он может быть? — спросила я Тому.

— Да е...тся где-нибудь, как обычно! — усмехнувшись, сказала она.

Но я чувствовала, что всё гораздо серьёзней. Постепенно я поняла, что настоящая союзница у меня одна — старая грымза Анна Сергеевна. Я стала подкатываться к ней с важными делами: новые буклеты, новые расценки, надо бы срочно связаться с Александром Данилычем... Но она отвечала как автомат:

— Александр Данилович просил ничего без него не решать!

— Но когда, вы думаете, он появится?

— ...Александр Данилович просил ничего без него не решать!

Наконец я решила высидеть ответ. Всё уже разошлись, и, наверное, мы остались двое с ней на всё здание. Она тоже не уходила — я слышала её ровные шаги в приёмной. Чувствовалось, что она тоже рвётся что-то сказать, но мучается: она еще плохо знала меня, хотя людей вообще читала сходу.

Наконец дверь медленно приоткрылась, она подошла, села у моего стола. Без очков вид у неё был жалкий.

— Поезжайте... только вы, похоже, способны его спасти! — сказала она и заплакала.

Всё возле «Волны» было покрыто ровной водой, и чёрные деревья так же далеко уходили вниз, как и вверх.

Администраторша Полина Максимовна кинулась ко мне как к спасительнице.

Этот тип создал вокруг себя целый мир, полный обожания, преклонения, переживания за каждую его волосинку!

Другой бы пил тихо и незаметно, а Алекс развернул из этого целую оперу!

Когда я вошла к нему, он сидел мятый и старый, в лыжной шапочке, в подшитых валенках и душегрейке, и на лице его было разлито невероятное блаженство! Я едва не закрыла дверь: стоит ли портить человеку наслаждение? Но Полина Максимовна успела уже нашептать мне, что он вторую неделю ничего не ест, а главное — второй день уже не требует водки — это, оказывается, самое опасное и может кончиться сердечным ударом.

— Скажу вам, как человек пострадавший, — эта светская львица вдруг разоткровенничалась. — Я сама несколько десятилетий провела с таким же и могу утверждать одно: единственное средство от запоя — это п...да!

Я отшатнулась. Неужто эта благородная женщина произнесла подобное? Но она смотрела на меня серьёзно и проникновенно.

Ну, насчет ентого можете не сумлеваться! Я стала подниматься... и встретила его сияющий взгляд, который, как я вскоре поняла, подвигавшись перед ним, предназначался не конкретно мне, а всей Вселенной!

Говорить с ним сейчас о существующей вилке цен на путевки было навряд ли целесообразно.

Я стала раздеваться... Два его глаза стали подниматься по моим ногам и сошлись в точке... Дебилу дали игрушку.

Где-то после третьего совместного заплыва в глазах его начали мелькать уже различные выражения. Наконец, появилась и озабоченность.

— Сколько времени?

Наверное, правильно было спросить сначала, какое число, но я боялась прогневить его бестактными замечаниями.

— Половина двенадцатого... утра, — на всякий случай добавила я.

— Господи, да меня ведь ждут! — всполошился он.

— В офисе? — осторожно вставила я.

— Да в каком еще офисе? На базе! — он стал расшвыривать вещи, ища единственную подходящую... — кореша не прощают!

На базе он снова потребовал водки, что, наверное, следовало считать радостным симптомом.

База представляла собой руины чего-то среднего между кораблестроительным заводом, секретной морской базой и увеселительным заведением — эти, выросшие на топком берегу — лодочные двухэтажные ангары, на самом деле для мужиков места отдохновения, куда, судя по радостному визгу, допускались и бабы.

Впрочем, шеф в полувоенном кителе выглядел строго: не знающий его никак не поверил бы, что он находился, да и сейчас еще находится, в лютом запое. Однако именно к нему подошел небритый мужик, тоже в морском кителе без погон и, приложив руку к рваному треуху, доложил:

— Ответственный за вдавливание свай прораб Тикунов.

Начисто забыв о моём существовании, он надолго ушёл в заросли камыша — смотреть, как вдавливаются сваи.

Помещение, где мы находились, — бескрайний гулкий ангар, видимо, бывший цех, — сейчас стало каким-то загадочным клубом: сюда входили-выходили пожилые, помятые, но какие-то из себя мощные мужики, собирались группками, кучками, перешёптывались, лишь изредка кидая на меня беглые взгляды. Кудрявый Ечкин, бывший при Алексе чем-то вроде ординарца, что-то шептал им насчёт меня — боюсь, что не самое лестное.

Потом вдруг взвыла циркульная пила — мужик в тёмных очках стал резать полосу какого-то металла, все сгрудились вокруг и, когда полоса была располовинена, почему-то радостно загомонили. Настоящая мужская жизнь — я здесь чувствовала себя лишней.

Появился возбуждённый, пахнущий тиной и ещё кое-чем Алекс — видимо, они с Тикуновым не столько вдавливали сваи, сколько «выдавливали из себя по капле раба». Про меня он уже начисто не помнил. Должность ухажёра взял на это время Ечкин, который жарко мне зашептал:

— Тут причал новый делаем, для океанских судов. Немножко не такой будет, как все. Без таможни будем пропускать иностранные грузы и свои тоже. Смекаешь?

Тут Алекс продемонстрировал, что он вовсе не так пьян: метнул на Ечкина яростный взгляд, и тот осёкся.

Потом за огромным жёлтым немытым стеклом нашего ангара медленно проехал чёрный мерседес, и из него вышел юный иностранец в белом плащике и за ним — наш красавец-мужик, прилизанный бриллиантином и одновременно небритый, сладкий и одновременно грубый, — от такого сочетания торчу больше всего. И по мере того как он властно приближался, я кидала взгляды на плешивого пузана, сидящего рядом, и думала: а чего я вожусь с этим престарелым алкашом?

Уверенно раздев меня скользящим взглядом, красавец обратился к Алексу, который вроде снова унырнул в свой внутренний мир:

— Надеюсь, вы не забыли? — он пренебрежительно окинул взглядом Алекса. — Вот мистер Хэзлтайм, представитель...

Алекс приподнялся с немалым трудом и протянул Хэзлтайму довольно-таки грязную руку. Хэзлтайм брезгливо протянул визитку.

— Надеюсь, по-английски понимаете? — презрительно спросил красавец.

— Ничаво... номер телефона как-нибудь и по-английскому разберём! — пошутил Алекс.

Я с изумлением глянула на него: возвращаются некоторые признаки разума?

— Чаю принеси! — небрежно кинул он мне через плечо.

Аккуратно поклонившись, я отошла... Где, интересно, в том слесарно-алкогольном хозяйстве я найду чай? Я бродила довольно долго, открыла какую-то дверь и обомлела: почти под крышей светлого ангара, обстроенная лесами, висела огромная черная подводная лодка! Да-а, выпивают-то тут на довольно серьезной основе!

Наконец я нашла в каком-то шкафчике железные кружки, налила из какого-то шланга ржавой воды, принесла это господам и скромно поставила перед ними на топчан. Никто, естественно, не прикоснулся.

— А теперь от меня лично предложение, — красавец берег это явно для меня. — Огромная партия презервативов, клубнично-ананасных.

— Это как? — строго поинтересовался командир.

— Ну, с ароматом, — нагло усмехнулся тот. — Туда идешь — клубника, обратно — ананас! Можем опробовать хоть сейчас! — глядя на меня в упор, он кинул на топчан несколько упаковок с фотокрасотками. Шеф строго посмотрел на упаковки, потом на него:

— Только в пакете с другими предложениями.

Красавец перевел Хэзлтайму. Тот радостно закивал.

— Извините, вас к телефону! — я тронула Алекса за плечо и грациозно встала. Я завела его за угол ангара и пыталась что-то разглядеть в его смутных буркалах... Бесполезно.

— Может, хватит? Не всё можно вытерпеть. Хватит! Анной Карениной я уже была!

— Да? — он расплылся в пьяной ухмылке. — А Катюшей Масловой не хочешь побыть?

Я ткнула его кулаком в нос. Неожиданно легко брызнула кровь — двумя струйками прямо на китель.

— Ну вот... вещь испортила! — он неожиданно сильно расстроился, правда, совсем не от того, от чего бы хотела я.

— Поехали отсюда!

Он неожиданно согласился, шмыгая носом, подтирая его рукой, подошёл к своей машине, открыл, сел за руль.

— Пусти! — я боком отпихнула его на соседнее место. Тут он обрадованно вытащил из того же кителя стальную фляжку и хлебнул.

— В шатер свой меня вези!

— Слушаюсь!

Чем дальше мы уезжали от зоны запоя, тем мрачнее и трезвее он молчал.

— Извини! — он наконец тронул меня за колено. — Вроде был неправ.

— Шалун вы, барин! — сказала я.

...М-м-м! Оказывается, и одной в тёплой ванной может быть сладко! Нехорошо это... нехорошо! — долго стыдила я свой средний палец. — Нехорошо... нехорошо... Х-х-хорошо!..

«Мой шатер в тумане светит». Насчет «шатра», впрочем, всё далеко не просто.

Когда-то в Петербург из Липецка приехала эмансипированная девушка Капитолина Савельевна Чернова, ходила на курсы, носила пенсне, курила пахитоски и на почве своей экзальтированности сошлась с работником итальянского посольства Франческо Гуальтиери. Франческо, имея большую семью на Сицилии, разводиться, естественно, не хотел, но жил с Капитолиной вполне открыто и даже купил на её имя эту квартиру на Зверинской, где теперь расположились дальние родственники и которая теперь в целом кажется роскошной, дворянской, а тогда мыслилась, как я понимаю, богемной колоритной мансардой, предназначенной именно для загулов ответственного работника. Тут как раз случилась Великая Октябрьская Социалистическая революция и вместе с посольством Франческо уехал. Впрочем, дал бы мне Бог хоть одного такого «коварного любовника»: квартира стоит до сих пор, и, несмотря на усилия последующих поколений, в ней до сих пор водятся фарфор, бронза, серебро.

Капитолина Савельевна недолго оставалась одна: вскоре у неё поселился сбежавший из Липецка дальний родственник Парамон Васильич Смирнов, земский врач. Его портрет с Капитолиной Савельевной, так же, как её коричневое фото с Франческо Гуальтиери, до сих пор украшает нынешнюю общую кухню — их бывшую гостиную.

И тут вскоре у них — опять же эмансипированно, вне брака, в духе новых революционных преобразований — родились одна за другой две дочки, Камилла и Флора — комсомолки и физкультурницы.

Никакого образования они получить не успели, потому что удивительно рано и практически одновременно вышли замуж за двух талантливых молодых химиков — университетских профессоров Льва Львовича Зеленского и Фарида Ильгисовича Мынбаева. Почему и как сестрички, внешне абсолютно непохожие друг на друга, вышли обе за крупных химиков — загадка их молодости, покрытая мраком... Я помню их обеих уже солидными матронами. Фарид Ильгасович был тяжело ранен на войне и все свои последние годы сидел в кресле, Флора и Камилла тоже рано умерли, не оставив потомства; вспоминаю их смутно. Представляю, какая радость была, когда в эту квартиру явилась младшая сестра Фарида Ильгисовича, пятая по счёту после него, Галия Ильгисовна — моя мать, тогда ещё почти девочка, — но с красавцем-мужем-танцором, а потом в этой квартире с уже замирающей жизнью появилась и я, прелестный ребенок!

Все постепенно уходили, и мама с папой, сбагрив меня, тут же мгновенно разлетелись по своим возлюбленным... Во всей некогда густо населённой квартире бродил лишь как привидение Лев Львович Зеленский в академической камилавке. Был ещё неожиданно возникший тут его племянник Коля, абсолютно необразованный шофёр, с женой Тоней... которая, при всей ее грубости, одна только и заботилась о Льве Львовиче... Как неожиданно и грустно кончается жизнь!

Я заканчивала рассказывать эту историю, одновременно матерясь, переключая скорости, заводя машину кормой в наш высокий гулкий, заставленный «тачками» двор.

— А что это за дыра в стене? — спросил он строго, пока я открывала дверь.

— Да это цыган один гнался за мной... стену хотел пробить... — я наконец открыла тугой замок.

— Проблемы, проблемы! — требовательно заговорил Коля, выскакивая в прихожую, как обычно, в ослепительно белой майке и ослепительно чёрных трусах.

Это его постоянное требовательное «проблемы, проблемы!» вовсе не значило, что он жалуется, наоборот, все его проблемы он давно отлично решил и теперь срочно требует твои проблемы, чтобы мгновенно решить и их.

— О... мореман! — воскликнул он, на мгновение скрылся и тут же появился в тельняшке. — ...Проблемы? — рявкнул он, теперь уже обращаясь к гостю.

— Нет проблем! — гордо отрезал Алекс.

И Коля, довольный, что, благодаря его вмешательству, все проблемы решены, ушел с дороги, и мы наконец-то смогли пройти к себе.

Впрочем, тут я несколько размечталась... Раскатала губу, оставив Алекса в кресле, и, на минутку всего отлучившись, я увидела по возвращении хмурого, требовательного начальника — и отчасти, может быть, принципиального, строгого педагога.

— Так, значит, и живёшь? — он неодобрительно оглядел мой будуар с нескромными статуэтками. — Ну, а что дальше думаешь?

Сказать?!

Сказать ему, что на его месте я бы немедленно бросилась бежать, скрылась с глаз и попросила политического убежища где-нибудь в Монголии: столько липовых договоров, контрактов с западными турфирмами, нигде не учтённых, долговых расписок с его подписью, спечатанной с компьютера. Да при распутывании всего этого дела ему в лучшем случае грозит тюряга!

Сказать?

Однако, нашлёпнув нижнюю губу на верхнюю и самодовольно поглаживая плешь, он, видимо, ощущал себя сейчас Учителем, гуру, мудрецом, и бесполезно было его в этом разубеждать. Последняя стадия запоя — маниа грандиоза!

Сказать? Что в первый же день моего официального выхода на работу Тома небрежно бросила мне два паспорта: «Сделай Париж!» — «Когда?» — «Вылет послезавтра!» — «Но...» — «Никаких «но». Они от очень важной дамы из мэрии, от которой все мы зависим!» — «С «Замками Луары»? По семьсот долларов?» — «Да, да... Деньги потом...»

Я поехала с паспортами и вызовами из Франции (которые Тома тут же сварганила благодаря нашему компьютеру) во французское консульство на Мойку и с интересом узнала там, что за визы нужно уплатить 200 франков! С трудом я наскребла эти деньги в рублях, вернулась к Томе и спросила её: это что, обычное дело?

— Это ещё шуточки, так... То ли ещё будет? Откуда ты свалилась? Ты «офисменеджер», агент по отправке, твоя задача — твои проблемы... «Отправлять бесплатно?» — «В основном — да! Парижскими борделями мы платим за другие, более серьёзные услуги. Поняла?» — «Не совсем!» — «У тебя что, нет пары тысячи баксов в бумажнике? Тогда непонятно, зачем ты вообще сюда пришла! Трахаться с шефом в его кладовке? Так очень надолго его не хватит! И если ты думаешь, что работа тут — это одни убытки, то ты дура!»

Вот такой инструктаж... Однако монолог этот я произнесла молча, глядя в затухающие глаза великого мыслителя...

Где-то среди ночи, очнувшись в кресле, я растолкала его в кресле напротив.

— Жена не волнуется?

— Жена? Это святая женщина! Ни о чём даже не подозревает!

...Ну, в данном случае и нечего подозревать.

— Недавно умолял её: пришей пуговицу к кителю!

Китель знаем...

— Целая неделя прошла. Потом плюнул. Был у одной знакомой: «Пришей!» Утром жена китель со стула берёт: «...Когда ж это я пуговицу пришила?» Святая!

Во тьме блеснули слезы.

В следующий раз я проснулась от света. Он стоял ощерившись перед моим трюмо в ореховой раме, строил рожи и бормотал (исключительно для самого себя, меня не видел):

— Ведь я же стра-рашный, стр-раш-шный!! Почему же меня так бабы любят?! — он страстно вглядывался в зеркало, ища разгадку.

— Да, это верно, Пантелеймон Романыч, страшней не бывает! — подтвердила я.

— Умный, ч-чёрт! Богатый!

— Этого я не замечала.

— Так это я разве бабам?! Всё себе, себе! — уже в полном упоении он дубасил кулаком себя по лысине, как фанатик на мусульманском празднике «Шахсей-вахсей», я даже взволновалась: не проломит ли в восторге черепушку?

— Ну всё! По рюмочке — и спать! — строго приказал себе он.

— Ну что — хорошо тебе у меня? — спросила я его утром. Он привередливо огляделся:

— Неплохо, но бедновато.

— Ни фига себе — «бедновато»! Бронза, фарфор! Ковры! Ширмы! Китайский фонарик!..

— ...А это кто?

— Шива.

— Да я понял, что Шива. Откуда я знаю его?

— Так то ж при тебе капитан мне его подарил! Помнишь — спасла его?

— Капитан, капитан! — почему-то недовольно пробормотал он и восхитился, естественно, лишь собой. — Во память!

Он ходил весёлый, пузатенький, домовитый, весь в уютных складках моего халата, лучась глазками, — и сам как восточный божок.

— Ну расскажи ещё о себе... Ведь не сразу же ты таким великим стал?

— А до того еще пятнадцать лет в лодке, как Иона в чреве кита... Но основная моя характеристика — Дуболом! А как же! Дуболомы у нас — первые люди, разве нет? Все верха держим кругом! — он надул щеки. — Да за меня ЦРУ с КГБ грудью бьются! Все! Пошёл в ванную.

— Пожалуйста! — сопроводила его. — Вот специальная пена «Ахава», приготовленная на основе солей Мёртвого моря, вот туалетная вода «Испахан», вот...

— А где шампунь? — капризничал он, лёжа в душистой пене.

— Ты что, не знаешь где у меня шампунь? — протянула ему бело-зелёный «Пролл». — Первый раз, что ли, у меня?

— В первый — и, может, в последний!

— Что так?

— Да какие-то бляшки образуются и к сердцу плывут, закупорить, говорят, могут.

— Я тебе закупорю! — показала кулак.

Выйдя из ванной, долго разглядывал себя в трюмо, перекладывал две волосины на лысине с одной стороны на другую, вздыхал.

— ...А зато я близок народу! Тут в дом отдыха ко мне зашли местные алкаши денег занять. Говорят: «Данилыч, учти, — голосовать будем только за тебя!» Так что готовься! — Но к чему готовиться, не уточнили. — Правильно мой батя говорил...

— Что два пальца постепенно расходятся, а дальше все больше — один всё ниже, а другой всё выше...

— Откуда знаешь? — дико глянул на меня.

Ну что ж, слегка подпортить ему настроение — в самый раз! Стала бубнить, что надо нам поставить в фирме свою авиакассу и брать с них процент. Наше отделение в Москве так уже и сделало, поэтому билеты на наши рейсы заказываем в Москве, потом отправляем сюда... А вообще, надо войти в международную сеть бронирования билетов «Амадеус», для этого надо протянуть толстые провода СИТА, но для этого требуется сдать помещение под государственную охрану...

Он сидел, в отчаянии обхватив голову руками:

— Погоди... Не части... Ты давай мне мягкую суть!

Задумчиво мы спустились вниз к его машине.

— Ну что... ты куда?

— В офис, — сказала я.

— Я — нет. Значит, расходимся?

— Как два пальца!

— Постой... — он принял какое-то решение. — Садись!

Мы ехали через самый приятный район города — бывший Дзержинский, бывший Преображенский полк.

Мы остановились у величественного жёлтого особняка, поднимающегося за небольшим сквериком с клумбой.

Какие-то скверные ощущения вдруг появились откуда-то, сердце упало, заколотилось где-то внизу. Он галантно высадил меня, подвёл к роскошной парадной, сбоку от неё сияла табличка: «КОЖНО-ВЕНЕРОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСПАНСЕР»!

...Пока пытаюсь прийти в себя, расскажу дальше про свою квартиру. Папа Турандаевский, выдавая меня замуж, говорил покровительственно:

— Если что случится, помни, дочурка, у тебя всегда есть запасной аэродром!

Хотя сам к появлению этого аэродрома имел отношение самое косвенное, и, как только мама его бросила, сам с него улетел.

Правда, время от времени устраивал разные шутки. Однажды я пришла поздно и услышала гортанные южные голоса. Оказывается, почувствовал тягу к предпринимательству, сдал квартиру цветочным торговцам. Войдя, я увидела, что вдоль комнаты протянуты веревки и с них свисают сотни лиловых ирисов, головками вниз. Цветы, к счастью, продукт нежный, поэтому я провела с ними всего одну ночь...

Так что же случилось? Откуда — диспансер?

За Гамбург я ручаюсь: там нас курировал веснушчатый Отто, за его скрупулёзность спокойна.

Что же потом?.. Вся чёткость в голове вдруг размылась... Первый признак упадка духа... Тоска!

Снова, значит, влезать на «женское распятие», медленное введение холодного зеркала, которое там раздвигается. Потом — соскрёб «ложечкой».

Так что же случилось?

Придерживая тяжёлую дверь короткой ручонкой, Паншин галантно приглашал войти.

Да, внутри этот дворец уже не сверкал роскошью, был перегорожен клетушками (ввиду особой интимности этого заведения), и роскошь была видна только в остатках лепнины на потолке. Единственным украшением на уровне глаз были подсвеченные изнутри цветное фотографии на стекле с различными язвами на наиболее чувствительных участках кожи: ...мягкий шанкр... твердый шанкр... За границей я такой красоты не видела.

Александр подвел меня к красивой белой двери в разных завитках, перед ней был даже вроде бы зал с огромными окнами и зеркалами.

«Главный врач А.А. Белостоцкий»!

Ого!.. Почёт!

Ну, Алёна, держись!

Хотела стать холёной Алёной, сделалась солёной Алёной... то ли ещё будет? Держись!

Он снова галантно распахнул дверь...

Никакого Белостоцкого там не оказалось. За красивым резным столом, под красивой ню в роскошной раме сидели и выпивали кореша: Ечкин, Варанов, Несват.

— Ну? Испугалась? — добродушно воскликнул Несват.

Все весело заржали...

Хорошая шутка.

— Мой мозговой трест! — торжественно отрекомендовал их Паншин.

Да-а... судя по шутке, трест мощный.

Тут дверь распахнулась, и появилась ещё одна частичка этого мозга — Виктория Королёва! В руках она несла пачку каких-то пожелтевших медицинских бумаг.

— Нет ничего, Александр Данилыч, — сокрушённо проговорила она. — Вот только Постановление Совета Народных Комиссаров от тридцать шестого года о передаче здания на баланс Управления лечебных учреждений. До этого — ничего.

Все подавленно замолчали. Только главный глядел орлом.

— Видала? — он указал на холодный белый камин в углу, над которым в белом мраморе сплелись две буквы «АП». — Аристарх Паншин, мой прадед! — горделиво произнёс он.

— Видала, — ответила я.

— В общем, займись этим делом, — небрежно говорил он в машине.

«А интересно, другие дела можно оставить?» — чуть не спросила я.

— ...пошукай там по разным архивам... должны быть бумаги... сто лет владели дворцом! — он горделиво откинулся.

— Хорошо, — кротко ответила я.

Я уже вспомнила, что наша сексотличница Алка Горлицына — учебный секретарь, как мы с ней шутили, Исторического Архива...

— Реституция! — он поднял короткий пальчик. — Возвращение истинных ценностей их владельцам! Скоро начнётся — имею сведения!

— Только можно без мозгового треста? — попросила я. Он довез меня до конторы и, дав газу, умчался вдаль.

...А мы-то думали — вендиспансер!

Я вошла в офис уже абсолютно спокойной.

В этот день твёрдо решила поговорить с Томой обо всём. Я уже истратила две с половиной тысячи баксов своих на оформление наших путёвок (и эти бабки, похоже, никто не собирался мне возвращать), зато мне неконкретно, но очень настойчиво предлагалось работать налево.

Когда звонил очередной клиент, рвущийся в Париж или Рим, Тома поднимала трубочку и произносила ласково:

— ...Полностью одобряю ваши планы... но знаете, у нас очень дорого — советую обратиться вам в «Селену»... или «Феникс»... Телефончик? Одну секундочку...

Сначала у меня от таких разговоров уши вырастали, как капустные листья, но после я привыкла и не удивлялась, что Тома «пашет налево» абсолютно открыто!

И вот через неделю примерно, она сказала мне:

— Подними трубочку... Ты знаешь, что сказать.

...И я поднимала. В конце недели в подъезде из темноты кинулся какой-то горец и, вместо того чтобы ограбить или изнасиловать, сунул пухлый конверт.

— О дедульке не беспокойся! Дедулька в порядке!

Мы с Томой приканчивали уже третью бутылку — так кончился мой «принципиальный разговор». Несколько раз в мою комнату бурно врывался сосед Коля с его постоянным требованием — «Проблемы, проблемы!», — но был изгнан словами, которые неприлично по-трезвому повторять.

— Наш дедулька в нужный момент оказался в нужном месте — управляющим городским Трестом гостиниц! Так что теперь в любом отеле четверть всех доходов — его. А в нашей светёлке ты ничего не жди — это чистая липа, ширма... ездит только кто надо и изредка... Дедулька просто расплачивается с ними за какие-то услуги. Нами расплачивается! Так что и сам Бог нам велел!

Тут уже совсем окосевшая Тома снова стала накручивать телефон: почему хахали не выехали?

— Кто хоть они?

— Курсанты! Арабы!

— Ого!

— Пока мой Пахомыч в отъезде, попрыгаю чуть-чуть... «А я люблю военных, военных, военных!» — вскидывая ножки дивной белизны, она заскакала по комнате, показывая трусики.

Но тут рявкнул звонок — и появился совсем другой военный. Весь в черной суконной форме, обвешанный сверкающими наградами капитан, иступленно-пьяный, явившийся сюда не иначе как с карательной целью.

— Ага... спелись уже! — прохрипел он.

Где-то нажрался визитер-бузотер с ветеранами необъявленных войн, а за трофеями явился сюда!

— Разболтала, сука? — повернулся он к Томе.

— Могу! — пышной грудью попёрла на него Тома. — Сказать, сколько из левых отдаю тебе? Сказать? Да ещё яйца твои сухие должна крутить!

— Кру-гом! Наклониться! — рявкнул адмирал. Тома послушно исполнила.

— А тебе что? Особый приказ?

Я «сделала кошечку» рядом с Томой... Сперва он в меня попадал как бы по ошибке, промахиваясь мимо Томы, поскальзываясь на ней, но ошибка стала повторяться всё чаще... Ошибка... ошибка! ОШИБКА!

Я завела руки назад и впилась ногтями в его мохнатый зад, вгоняя всё глубже... Может, хоть так что-то почувствую в себе!

Хотя бы в этом, что полностью зависит от нас, мы можем достичь чего-то? Хотя бы в этом... хотя бы в этом... хотя бы в этом... Хотя бы об этом! — я рухнула грудью на стол и застыла... шевелиться не хотелось... Умело перевел страсть в похоть!

Тут снова рявкнул звонок. Качаясь от стенки к стенке, на каблуках, вся нараспашку, с каплей бесценного вещества, стекающей по ноге, я распахнула дверь. Там стоял чёрный красавец-усач, в строгом чёрном плаще, таком же костюме, галстуке и с чёрным зонтом.

— Тома! К тебе твой араб! — обернувшись, крикнула я и зигзагами вернулась обратно.

— Это же Пахомыч! — прошептала Тамара. — Муж мой!

— О, чёрт!

Я проснулась ночью от жажды — пересохло буквально всюду, хотелось бы живительной влаги. Стала разыскивать в темноте корень жизни, но обнаружила рядом пустоту.

Алекс сачковал на кухне, покуривал... Нашел время курить!

И буквально через час, снова пробудившись, снова нашла его на кухне! Курить, что ли, сюда пришел?

— ...Да погоди ты. Я же поговорить с тобой пришёл!

— Ах вот как! Поначалу не заметила. Так бы сразу и сказал, а то я понапрасну...

— Меня Рябчук снова нашёл!

— Этот... из компартии?

— Точно. Гляжу, вдруг счёт наш вырос в десять раз! Является. «Это мы только так, для начала». Нам такие отчаянные борцы с режимом, как ты, нынче во как нужны! Сколько хоть ноликов тебе нарисуем! Тебя любят! «А ты уж нас не забудь!»

— Да, поломала тебя жизнь.

— Говорю Рябчуку: так вы специально меня клоуном делали? Усмехается: наконец-то догадался!

Мы шептались в ночи, я нежно гладила его по голове. Впрочем, особого отчаяния в его голосе я не слышала.

Когда мы утром спустились, он обнаружил свою тачку, вздыбившуюся на тротуар. Да, крепко, видать, переживал вчера.

— Куда тебе?

— Что значит, куда? Как и приказано — в архив. Английская набережная!

— Ну как там твои дела?

Как? С Алкой вроде бы обо всем договорились — она поставила только одно условие: «подаришь хорошего мужика!»

С некоторым сомнением я оглядела человека за рулем. Годится ли? Впрочем, моё дело предложить. Не бывает плохих мужиков — бывают лишь неталантливые бабы!

— Кстати, сегодня в семь часов в особняке Горлицыных-Пфельцейнов, как обычно по четвергам, бал! Ты тоже, как я понимаю, дворянин!

— Граф!

— Ну вот и отлично! Знаешь, где их особняк?

— Разумеется. Только я, наверное, должен переодеться?

— Переоденься, переоденься...

Умело перевела похоть в расчет.

...Он бросил на меня взгляд раненого оленя, когда Алка поволокла его за кулисы.

В пятницу он не появился... в субботу...

В субботу, где-то уже за полночь, я еле расслышала короткий звонок.

Глаза его страдальчески сияли в полумраке. Он стоял, обняв себя под мышки, усмиряя боль.

— Что ж ты не предупредила меня? — он вскинул измученные глаза.

Весь израненный, он жалобно стонал.

— А что такого? — я провела его в комнату. — Ты же любишь разврат?

За час до этого я позвонила Алке: «Что делаешь?» — «Выгрызаю чьё-то мясо из под ногтей»! — прохрипела она.

— ...Ладно! Снимай рубашку.

Да-а... называется, интеллигентная женщина!

— Да нет... было, в общем, неплохо, — рухнул на диван. — Хорошо отдохнули, культурно! — он захрапел.

Как говорит мой любимый писатель: «Жизнь сложна, зато ночь нежна». Среди ночи я проснулась от света, он, надев очёчки, сморщился над газетой.

— В очках у тебя лицо такое доброе!

Он улыбнулся:

— Оптический обман.

— Ну что же, тогда за работу! А то днём вам всё некогда! — перевесившись грудью через него, я вытащила из тумбочки геральдические списки, добытые у Аллы нелёгкой ценой.

— Наша добыча! — прошептала я.

— Выходит, не зря я страдал?

— Выходит, не зря. «Департамент Герольдики», — я строго глянула на него. — 1722 год — 24 ноября 1917 года!

— Понимаю, — он скорбно кивнул. Я отложила список, взяла другой.

— Сборник решений правительственного Сената по Департаменту Герольдики за 1886—1904 год.

— А что, принимались какие-то решения? — слегка встревожился он, срывая очки.

— Разумеется, — надменно проговорила я. — Дворянство должно было периодически подтверждаться. Этому предшествовал тщательный анализ: не совершил ли кто-то из рода порочащих дворянское звание поступков?

Александр при этих словах превратился в мраморное изваяние, дышащее благородством.

— Вот, пожалуй, самоё интересное для тебя! — я нацепила его очки, вытянула ксерокс. — Представление на звание флигель-адъютанта Кирасирского полка Паншина Аристарха Павловича — отзыв командира полка барона Дидерикса... вот... самое интересное: «выпивает регулярно и помногу, но держится при этом отменно!»

— Но держится при этом отменно, — чуть слышно повторил он, и на его одутловатых глазках с мешочками сверкнули слёзы. — Держится отменно... — перебивая рыдания, он глубоко вздохнул.

Да-а... единственное, чем можно растрогать его, — только тенью из далёкого времени! Сейчас, по его мнению, что-то стоящее уже совершенно невозможно!

— Дай-ка я тебя съем!

— Ты такая нежная! — говорил он потом... Конечно, по сравнению кое с кем, особенно из недавно встреченных им, — безусловно.

— Красивая, весёлая! Е...ливая!

— Спасибо, барин!

— Тебя бы молодому кому!

Я снова надела очки:

— Что это за разговоры ещё? А то — школа напротив — нет проблем!

— Ты такая прекрасная!..

Под моим взглядом он осёкся, и больше рискованных рекомендаций не поступало.

— Эхе-хе! — тяжко закряхтел он. — У тебя водки случайно нет?

— Зачем это тебе?

— Да в ухо! Ухо застудил во время пьянки! Стреляет! И ватный тампон!

— Разрешите исполнять?

— И... эт-та. — Он окончательно раскряхтелся, повернулся к трюмо, облагораживающему, благодаря роскошной раме, все наши телодвижения, оттянул веко.

— Глаз красный — нет?

— Ну-ка покажи... есть немного. А посередине белая точка.

— Ячмень! Замучили в этом году! Витаминов мало ем!

— Бедный!

— Чайком бы примочить!

— Слушаюсь! Водку — в ухо, чай — в глаз! Разрешите исполнять?

— И ватку, ватку, — сладострастно умолял он. — От тя-як! Шутить будут кореша: Данилыч через ухо уже запил! А это что у тебя?

Наконец-то заметил забинтованное колено!

— Да так... Не хотела тебе говорить. Тут высаживала французов из автобуса... у твоего дворца... вдруг из мазды выскочил боров, жахнул трубой мне под коленку и уехал! Пришлось, улыбаясь, французам объяснять, что это такой русский национальный обычай!

— М-да... Снова эти бандиты!

Колено моё его, в основном, волновало как напоминание о них.

— И забинтуй уши, забинтуй!

— ...Тогда я заодно и перебинтую ногу.

— Так. Ну а дальше что?

— Дальше ничего. Провела экскурсию. Элегантно хромала. Особенно вниз по ступенькам тяжело. К счастью, вниз спускались по винтовой, без ступенек, что твой предок для бабушки сделал, чтоб та на кресле могла съезжать.

— Бедная старушка!

Снова блеснула далекая слеза...

И опять:

— Ты такая нежная, чудная!

— «Тебя бы молодому»? — я приподнялась. — ...Ты, я вижу, весь в ожидании?

— Ну, не весь, ни... М-м-м... Безвольно соглашаюсь.

Утром умоляла его не уходить.

— Не уходи! Солнце шпарит, батарея жарит! Не уходи!

Брюхом вперед вышел на балкон, как капитан на мостик, оглядывал строй красивых домов.

— А это, значит, школа?

— Мгм.

— А как крыша-то близко у тебя! Рукой достанешь! Подтягиваться можно, как на турнике!

— Пожалуйста! Подтягивайся!

Потом пошёл звонить, что-то записывал. Обрадовался:

— О, гляди! Ручка не писала вчера — сегодня пишет!

— У тебя что хочешь запишет! — восхищённо сказала я. Затрезвонил телефон.

— ... Хорошо... — повесив трубку, я повернулась к нему. — К сожалению, я уезжаю. Свекровь звонила. К сожалению, вот так. Мужа нету, а свекровь есть. Звонила, что сын приезжает из училища, на один день.

— Сколько ему?

— Одиннадцать.

— Ясно.

— Ну, я пошла. Хочешь, можешь остаться.

— Ладно... Довезу.

Машина его тряслась, как в лихорадке. Мы стояли недалеко от дома.

— Так ты надолго?

— Сказала: на сутки!

— Всё, ладно, хватит. Оценил! Ты и умная, ты славная, ты и мать! Ценю! Сделаю тебя туроператором!

— Спасибо. Это что?

— Ну, это человек...

— Понимаю...

— С колоссальным вкусом... и опытом. Который проверяет маршруты, прежде чем туристов по ним пустить. Проверяет вина, жратву. Все, естественно, перед ним лебезят, угождают.

Понимаю. «Е...т — города даёт, кончит — деревни жалко».

— Понимаю, — я рванулась к двери. Руки его уж слишком глубоко шарили под одеждой.

— Для начала поедем в Таиланд! Дивная страна! Входишь в номер — и появляется обнажённая девушка, и протягивает тебе в чаше с водой цветок лотоса. Становится на колени...

— А потом?

— М-м-м. Не помню.

Я напомнила.

— Ну, все? Я могу идти?

— Я с тобой!

— С ума сошёл!.. Ну ладно, постой! Свекровь вроде собиралась к сестре. Отрули за угол!

Когда Серафимовна ушла на автобус, я, обцеловав Артура от головы до пяток, строго сказала ему:

— Будь умницей... сейчас приедет мой начальник с женой! Веди себя вежливо!

— А как зовут его жену?

— М-м... Вы познакомитесь!

Я пошла к машине. Александр нервно курил.

— Как зовут твою жену?

— Почему это тебя интересует?

— Интересует Артура.

— М-м-м... Эльза.

— Хорошо.

В очередной раз взвизгнув калиткой, я вернулась к Артуру.

— Её зовут Эльза. Но она не очень хорошо себя чувствует. И плохо выглядит.

Это я произнесла с удовольствием.

— Понимаешь?

— Понимаю, — растерянно произнес он.

— Она хочет сразу пройти спать. И чтобы ты ее не видел. Она смущается. Понимаешь?

— ...Понимаю!

Рано утром Саша с Артуром ушли на лед, на рыбалку, разыскав старые удочки Игоря, которого давно уже не было здесь.

За время их отсутствия я положила под одеяло валик, а на подушку цветочный кувшин с нарисованным ликом и натянула на него свой старый парик.

Когда они вернулись с крохотными заиндевевшими окуньками и грелись на кухне у плиты, я вдруг сказала:

— Артур? Хочешь увидеть тетю Эльзу?

Александр откинул челюсть, выронил нож, который воткнулся в половицу.

— Только тихо. Она еще спит — очень плохо себя чувствует.

Александр глянул гневно: то есть как это «очень плохо»?

Мы заглянули в спальню — Артур долго смотрел на кувшин с натянутым париком.

— А она когда-нибудь проснется?

— М-м. Не знаю.

Александр снова кинул яростный взгляд. Утром на красном альфа-ромео заехал Аркадий, чтобы хотя бы на час заманить Артура к себе.

— А вы не уедете? — Артур буквально впился взглядом в Паншина.

— М-м-м... Постараюсь, — промямлил он.

Вечером этого длинного дня я без стука вошла к нему в кабинет.

— Раздевайся!

— Нет! Дай мне побыть в моём возрасте... умоляю тебя.

— Ну хорошо... Ты знаешь, как после тебя интересно кончилось? Серафимовна вернулась от сестры очень довольная, с букетом цветов. Артур убежал с цветами, потом возвращается, абсолютно счастливый: «Баба! Я цветы в тётю Эльзу поставил!»

— Я же говорил тебе, кажется, что мне это абсолютно неинтересно. Я типичный проходимец мимо. Сын твой меня абсолютно не интересует!

— Ах да... Извини! — послав ему воздушный поцелуй, я вышла.

На остановку вдруг подкатил трамвай под номером 30 — почему-то в чёрной траурной рамке. О! Под него?.. Не дождетесь! На него!

Он долго шёл по каким-то закоулкам и вдруг неожиданно вырулил на Карповку к Сурену. О!

Я поднялась на лифте — совсем одна, поглядела на расцарапанную мною дверь... Ну что, ждать особенно нечего — надо звонить!

Сурен, открыв, чуть не выронил очи.

— Ну ты, тундра, даёшь! — он дико захохотал.

— Можно войти?

— Входи, входи! — с каким-то ликованием и угрозой произнёс он.

Я вошла в мастерскую.

— Белены нет?

— Б-белены?! — Сурен вдруг завалился на спину, катался, хохоча, дрыгая тощими ногами. — ...Белены? — он наконец поднялся, отдышался. — Да зашёл тут один, все выжрал! — снова заржал.

И из темной комнаты, смущённо улыбаясь, вышёл «типичный проходимец мимо».

— Судьба, выходит! — вздохнул Александр.

— А ну вас! С вами наработаешь! Пойду лучше нажрусь!

Дикий хохот Сурена доносился сначала с лестницы, потом — со двора.

— В Таиланд, как я понимаю, не едем? Тогда я тебе устрою Таиланд здесь! — сказала я.

...Ты очень трогательный. В смысле: очень хочется тебя трогать.

— Нет — в эмираты точно поедем! — приподнимаясь, хрипел он. — Ты знаешь, какой там пляж? Идеально круглая галька!

— Да? У меня ноги очень нежные, — я показала. — Первые три дня я по гальке плохо хожу.

— Значит, на первые три дня придется взять другую! — он захохотал.

— Ты солнышко, — я гладила его по мохнатому животу.

— Да? Скорее, я ураган.

Среди ночи мы частично проснулись, вернее — наши части тела проснулись.

— Ты такая умная! Нежная! Е...ивая! Как я хочу от тебя ребёнка!.. но не от себя.

Я сочла это нежным бредом, но вскоре поняла, что жестоко ошиблась.

Сексуальное кочевье

Я уже почти совсем механически, автоматом, возила группы французов по нашему прекрасному городу... слова сыпались сами собой, без участия разума: «Университетская набережная... Музей архитектуры восемнадцатого века под открытым небом...». «Английская набережная... Музей архитектуры девятнадцатого века под открытым небом».

Хотя само небо становилось всё темнее — ноябрь. Хрустели лужи. Когда тьма однажды совсем накрыла город — это было как раз в полдень, около двенадцати, — шеф резко вызвал меня к себе и сурово приказал: «Заниматься только моим палаццо!»

Палаццо так палаццо!

Хотя там творились странные вещи. Дворец, благодаря связям дедульки, сдали в аренду нам, но незадолго до того дали право на аренду одной таинственной организации, представляющей как бы инвалидов последних войн. Один такой «инвалид» и жахнул в качестве намека мне по колену трубой, — видимо, ритуал посвящения в «Орден инвалидов», а теперь он же — или точно такой же — постоянно дежурил у входа в «палаццо», и в его маленьких глазках питекантропа горела ненависть.

Я проходила, поигрывая попкой, показывая, что ножка уже совсем не бо-бо. Он каменел!

Когда вывезли все медицинское, включая клеёнчатые кушетки, стеклянные шкафчики и кресла-распятия, я почувствовала наконец сам дворец!

Ого-го! Дедулькин прадед Аристарх оказался большим затейником — видно, он был слегка двинут на этой теме, как и его праправнук! Открылись такие живописные плафончики, что если бы венерики видели бы их, то тут же по излечении их снова бы потянуло в бой. Оказывается, и «групповики» тогда процветали: ведь не в этом же веке намалёваны все эти прелестные пажи и пышные маркизы!

Однако больше всего поразил меня «рабочий стол» графа, временно узурпированный А.А. Белостоцким, скрывавшим его прелести под толстой бархатной скатертью. Я стащила ее — и у меня мгновенно набухли соски и губы: резной стол со сплетенными торсами стоял как бы на четырех х...х, причем из каждого била струей мальвазия, растекшаяся в маленькую лужицу, и именно на них стол и опирался — всё это было искусно вырезано из грушевого дерева! Трудно было оторваться... Все это обязательно должно стать достоянием народа! Музей эротического искусства — вот что должно здесь быть!

В конце зала была маленькая приподнятая сценка, обрамлённая двумя мраморными нимфами, губами, грудями и всем естеством они тянулись друг к другу через разделяющее их пространство. В руки им была дана алюминиевая труба, по ней на кольцах скользил занавес: видимо, туда удалялся Белостоцкий для осмотра особо уважаемых приватных клиентов!

Теперь этот занавес должен быть распахнут и вся телесная красота должна раскрыться! Я села на сцене, на сравнительно скромный стульчик, изображавший всего лишь взбешённого кентавра... Думаю, всем понятно, что ног у стула было пять — и размечталась. Раскатала губу.

— Как всегда, сачкуем! — прохрипел шеф, появляясь по обыкновению внезапно, как он любил.

— Тут будет эротический театр!

Я бегло показала два номера, изобретённых мной в Гамбурге: зубами, без помощи рук, стянула колготки, потом зубами же, прикрыв в возбуждении глаза, начала стягивать, а потом рвать застрявшие на коленях трусики.

— Вообще, ты недооцениваешь мои ноги! Ими я ласкаю не хуже, чем руками. «Ласкаю ногами!» Уникальный номер. Если тебя что-то смущает, могу ими же чесаться, как мартышка, прикуривать, варить кофе, стрелять из ружья... Смотри!

Он стоял хмуро и неподвижно, в черной длинной офицерской плащ-палатке, и вода струями стекала на сексуальный паркет.

— У человека руки должны быть!

«Человек — это звучит гордо!» — еще должен был бы добавить он.

Приступы ханжеской злобы происходили с ним так же часто, как несварение желудка.

— Этот твой хахаль там стоит?

Конечно «мой»! Безусловно! Хранитель «ордена подвязки под коленом»!

— Думаю, что не стою такой охраны.

— На дом, что ли, опять залупаются?

— Видимо, — я пожала плечом. Потом закурила ногами, вставила сигарету в губы и сошла со сцены.

— Руками лучше работай! — обрезал он, видимо, твёрдо взяв курс на партийное оздоровление... Да, партийная убежденность — дело не классовое, а возрастное.

— Серьёзно пора настроиться. Ревизоры едут!

— ...Ревизор?

— Ревизоры!!

— Рябчук?

— Бери выше.

— Что же может быть выше?!

— Из Парижа едут!

— Из Парижа? — я оживилась.

— Эти... туроператоры из «Франстур»!

Отлично! Самой не удалось стать этой... туроператоршей, так хоть посмотрю!

— Сколько их?

— А сколько тебе надо?.. Хотят поставить все на широкую ногу... — глянул на мое израненное колено. — Тьфу!

Когда в гулком аэропорту звонкий неземной голос дикторши произносит названия городов «...Ландн!.. Марсель», жизнь ощущается сказкой, в которой возможно всё!

И вот уже потекли первые парижане... А вдруг!

Неужели это он? Синеглазый, в развевающемся белом плаще?..

— Добрый день! — проскрипело совсем с другой стороны.

— Вы... из Парижа? — с трудом выговорила я.

Нет. Он не из Парижа — это точно... Максимум — из парижского самолёта!

Разве можно от шефа, сексуального маньяка и к тому же ханжи, ждать чего-то приятного?

— Вы говорите по-русски? — разулыбалась я.

Да-а... Такие не прилетают нынче даже из Вологды — и оттуда летят вполне иностранные, крутые «мены»!

Наверное, только в такой дыре, как Париж, можно закатиться в какой-то угол и отстать от всего модного на двадцать лет, за которые переменилось буквально всё! И остаться таким сугубо русским, а точнее — советским, ну, или антисоветским — это близко.

А какой русский, живущий здесь, носит сейчас такую бороду а ля Добролюбофф?

Снова размечталась — и мордой об стену! И так и надо.

Давай работать!

— К сожалению, сам шеф не смог вас встретить, — щебетала я. — Совещание в Смольном (новый запой). Вы водите машину? Нет? Разве в Париже можно жить без машины?

— Можно, — мрачно сказал он.

— Во всяком случае, машина нас ждет.

Вот что успел прохрипеть мне шеф (теперь во время загулов скрывающийся у меня). Гость из Парижа вообще-то русский, даже петербуржец, но в смутные времена «не вписался», стал диссидентом и даже отсидел год в Лефортово, потом под давлением мировой общественности был освобожден, пригрет в Париже и даже сошёлся там (хоть пока ещё не женился) с наследницей крупнейшего во Франции туристического агентства... которая, впрочем, тоже увлекается в основном политикой, почему-то с обратным знаком, всячески добивается (теряя при этом состояние), чтобы по миру и особенно в Россию ездили простые люди, в первую очередь почему-то шахтёры... И всю эту кашу расхлёбывать, естественно, мне!

Да-а... в Париже он тоже явно «не вписался». Точней, использовал его как сундук с нафталином, где можно отсидеться (вот у нас уж не отсидишься, это точно!) и сохранить этот полувоенный френч (даже в международном аэропорту, где кого только ни было, на него поглядывали дико), плюс эти землемерские брюки и сандалеты. Да-а. При этом он весьма горделиво выкатывал грудь, строго поблёскивал пенсне... Материальное его не интересует! На самом деле — такой френч надо поискать и поискать, не говоря уже о сандалетах.

— Это Николь!

Подошла дылда в простенькой джинсе... именно про такую, наверно, родился афоризм: «Женщина любит ушами»! Это было у нее первое, что бросалось в глаза.

Впрочем, поздоровалась она гораздо более человечно, чем он. Он сохранял недовольную гримасу. Бедная девушка. Оказывается, даже и миллионершам бог знает чего приходится терпеть!

— Если нам придётся работать с вами, то я, наверное, представлюсь...

«Представлюсь»! Красиво сказано!

— Максим.

— Алёна.

«Максим максималист»... Он поднял с подвижной ленты рюкзак, с какими мы в студенческие годы ходили в походы, и с достоинством, медленно ставя на мрамор безобразные сандалеты, поплыл к выходу, не интересуясь такой мелочью — следуем ли за ним мы...

Много я получала в жизни плюх — но эта тоже неслабая!

Шеф, побритый и мумифицированный, неожиданно оказался на месте. Никто бы ничего бы не заметил, кроме глаз, утомлённых работой. Он галантно поцеловал руку гостье и мужественно пожал руку гостю.

— Ну, каковы ваши первые впечатления? — поинтересовался он (перед этим бросив мне: «Чаю!»).

Максим невозмутимо молчал, словно вопрос не относился к нему. Ясно, таким вот давлением на людей он и проложил свой путь, если это можно назвать «путём»!

Алекс крякнул, потянулся было к шкафчику, но отдёрнул руку.

Своим давящим молчанием гость как бы сообщал: не думайте, что вашими дежурными улыбочками, жидкими чаями, этими наспех переделанными партийными кабинетами и мордами в них вы сумеете меня провести! Я достаточно уже кушал всё это!

Но зачем тогда, спрашивается, приехал?

— Как устроились? — пробормотал шеф.

Гость хладнокровно разглядывал его сквозь пенсне: хватит водить меня за нос, не на того напали! — говорил его взгляд.

— Мы хотели бы познакомиться... с предлагаемой вами программой! — пролепетала Николь, не дождавшись никакой поддержки от Максима, который заодно плющил и её: не отходить же от священных принципов ради какой-то бабёшки!

Шеф тоже стал заводиться: налил себе стакан коньяку и выпил — один!

Поздним вечером он ввалился ко мне.

— Водки и валидола! — прохрипел он, падая на ковёр. Это они сходили в театр, на оперу «Иоланта» — лучшее, что есть в нашем городе в этом роде!.. И вот, в середине второго акта, когда герой из последних сил выводил свои рулады, дотягивая их до пенсии, Максим вдруг невозмутимо поднялся и пошел к выходу, медленно кладя свои говнодавы на дорожку (переодеться и тем более переобуться он не счёл, разумеется, нужным). Хоть бы он вышел быстро! Но он выходил именно медленно, мучая всех. Тенор хрипел. Алекс тоже.

— Ты что же, раньше его не знал?

— К сожалению, знал!

— При каких же обстоятельствах?

— А! — он махнул рукой.

До этого всё тоже шло не лучшим образом — поначалу мы торжественно подъехали к палаццо. Дежурный амбал следовал вплотную за нами почти что до крыльца, видимо, медленно соображая: не жахнуть ли?

Разумеется, никакого сексуального шоу для готовящихся тут гала-вечеров наш Алекс, этот тупой партханжа — не разрешил!

«Цыганские песни»!

Но вместо обещанных эстрадой цыган мы застали в зале какую-то неряшливую, нудно переругивающуюся еврейскую пару, причём «парой» это тоже трудно было назвать: по возрасту это, скорее всего, были мать и сын. Наконец они заметили наше присутствие и, продолжая кидать друг на друга ненавидящие взгляды, взошли на сцену и что-то отрывистое прохрипели, при этом самое трудное было, чтобы его одежда летела по воздуху, а её юбка струилась волной: настроение было явно не то!

— Ну что ж... это неплохо, — с ангельским терпением сказала Николь. Потом пошли осматривать «палаццо».

— Только в мужской сортир ее не пускай! — в тёмном тесном коридоре припал ко мне шеф. — Вырубиться может — понимай сама!

Впрочем, и дамский сортир был не лучше — и в нём вполне можно было вырубиться!

Потом мы поехали на обед в ресторан «Баян», в котором, благодаря каким-то подлым примочкам шефа, нас кормили бесплатно.

Здесь по программе всех должна была «постепенно охватить русская удаль», но пока удаль выражалась лишь в том, что ни один официант не подходил, лениво разглядывая нас издаля.

Шеф хлестал стакан за стаканом так называемый «Русский квас», нацеженный в глухой кувшин, похоже, из какой-то ржавой трубы. Лишь с лютого похмелья, с наждаком во рту можно было пить такое... но ведь как раз так и было. Николь и Максим удалились, как они выразились, «помыть руки» (или коварно исследовать состояние горшков).

— Ах, им не нравится! — хрипел Саша. — Ничего! Всё сожрут!

Чувствовалось, что в нём желание сделать дело борется с лютым желанием его не делать.

— Если ты так их ненавидишь, зачем позвал?

— Сожрут! — как бы уже помирая от жажды, бился в судорогах он. Но тут наши гости приблизились, и он снова сделался светским львом.

— Разумеется, — галантно усаживая даму, пропел он. — Вся сантехника будет заменена!

Вроде бы не совсем аппетитно говорить за столом о сантехнике, но оказалось, что в самый раз: сначала хмурый небритый официант принес нам какие-то подметки, а потом уже другой официант — первый обессилел — подал нам напиток под названием «кофе», который французы называют более точно: «джюс де шаузеттс» — носочный сок.

— Ещё, мне кажется, должно быть русское кабаре! — стоически улыбаясь, произнесла Николь.

Максим лишь загадочно поблёскивал пенсне, не снисходя до подобных мелочей.

Но когда на сцену уже в русских нарядах вышла всё та же многострадальная еврейская пара, и Николь не выдержала, воскликнула:

— Мерд! (дерьмо!)

После этого я сказала, что не пойду в театр...

— Сожрут! — Алекс бился почти что в конвульсиях. — Не нравится им! А зачем тогда едут?

— А зачем ты их приглашаешь?

— Зачем?! Нет ответа.

— Ухо! Быстро водки мне в ухо! — вместо ответа заверещал он. — И ваты, ваты!

— К сожалению, имеются только тампоны «Тампакс»! — произнесла я холодно. Он затих.

— В Среднюю Азию хотят ехать! — он снова вскинулся.

— В Среднюю Азию?!!

— Как бы задумали уникальный маршрут «Загадки Востока». Знаю, какие загадки интересуют его на самом деле! Вынюхать всё хочет, да потом в газетке своей написать!

Я налила водки ему в ухо, заткнула «Тампаксом», и он успокоился. Потом (чего не хватало для полного счастья) дверь с медленным-медленным скрипом открылась, и в халате с обтрёпанными кистями и в бархатной камилавке вошёл Лев Львович Зеленский — наше милое домашнее привидение с дымящимся стаканом чая в руке. Он сидел у нас в ногах, улыбаясь воспоминаниям. Свою дверь он иногда путал, но воспоминания у него, судя по улыбке, были хорошие.

— ...С дымящимся! — ликуя, прошептал мне Саша.

— О! Извините! — Лев Львович наконец-то увидел нас и улыбнулся счастливой улыбкой...

Но самой главной загадкой в этой истории было то, что шеф почему-то ни за что не давал мне их паспорта!

Я хотела отвести их в гостиницу, и паспорта их были уже протянуты...

— Не суйся! Я сам! — вдруг проявил неожиданное рвение он.

И потом, когда я собиралась за билетами до Алма-Аты:

— Я сам!

Небо в далёкой сказочной Алма-Ате оказалось почему-то таким же низким и хмурым, как в Петербурге. Впрочем, раз Максим хочет, чтобы ему не нравилось... Желание — закон!

Во всё время полета — и до него — Александр вёл себя со мной с какой-то чопорной любезностью, словно он, престарелый граф, на что-то робко надеется, но никак не решится переступить границы официальных отношений... Что ещё задумал, лысый козёл?

Нас встретил его друг-сослуживец, которые, по-моему, у него всюду. Откуда, казалось бы, в Казахстане моряки? Толстый улыбающийся казах, судя по животу, — важная персона, впрочем, они все тут кажутся важными.

— Господи! — я оглядела снежные горы, растущие, кажется, прямо из асфальта. — Куда меня занесло?

Друг медленно-медленно провел нас в комнату — «Вери Импортант Персонс» — очень важных персон. Там мы посидели полчаса на жёсткой скамейке, после чего с нас содрали по двадцать долларов и предложили — после всех остальных пассажиров — идти получать свои вещи.

Начинается неплохо!

Мы подъехали на рафике к гостинице «Алматы».

— Давайте паспорта, — по гидовской привычке я протянула руку.

— Не беспокойтесь, я сделаю! — Александр с необычной для него предупредительностью собрал паспорта.

По его странной дрожи я поняла одно: даже близко к регистрации мне не следует подходить!

В номере, прямо на столе, торжественно встретил меня таракан, шевеля усами. Номер был одноместный — шеф почему-то продолжал разыгрывать робкую чопорность.

Я сняла тяжелую трубку, послушала гудок... Позвонить, спросить: «Скажите, пожалуйста, как зовут пассажиров, которые только что въехали?»

Но почему-то положила трубку на рычаг.

Друг его по имени Абиджамил оказался заместителем министра культуры! И сделал нам всё, что от него зависело.

Сначала, по этому случаю переодевшись в национальную одежду, он торжественно принял нас у себя. Чего никогда не было — и навряд ли когда будет в России, — сам замминистра встретил нас на улице. Министерство помещалось в деревянном, покрытом красивой резьбой доме, оставшемся здесь со времён казачьего поселения Верное.

Потом провёл по резной же лестнице к себе в кабинет.

Девушки в национальных одеждах стали подносить на стол угощение: сначала бешбармак — девушки поставили на стол огромное блюдо, где в густом бульоне плавал огромный кусок баранины и кусочки теста. Хозяин тут же разрезал мясо ножом и раздал всем по куску с костью. Потом внесли голову барана, которую Абиджамил торжественно вручил Александру. Тот, не дрогнув, отрезал уши, передал Максиму. Тот брезгливо взял уши и положил их на стол. Затем Алекс согнутым пальцем вырвал из бараньей пасти нёбо и протянул его Николь. Та слегка позеленела, но взяла нёбо в рот и стала вяло жевать. Абиджамил сиял: принял гостей как подобает!

Тут Максим скрипучим своим голосом произнёс: не думает ли Абиджамил, что этим угощением снял все проблемы и острые вопросы, которые существуют на его родине? Абиджамил, изумившись, сказал, что, конечно же, так не думает, хотя на самом деле именно так и думал.

Тут подали рыбу хе и мясо хе, но Максим демонстративно отодвинул глубокие пиалы и вынул блокнот. Сначала он спросил о главном: что министр думает о наступлении исламизма и национальной розни? Абиджамил ответил, что ничего этого нет — и горькая, уже привычная складка определилась в углу рта Максима. Мы осторожно, стараясь не издать звука, сосали и грызли мясо и рыбу... Неужели Максим думает, что именно сейчас и именно вот таким образом он защищает права людей! А мы кто? Мусор? А министр кто?

Максим, уже устало, скептически спросил о культуре: хотя это и был вопрос, который касался нашего хозяина. Тот долго говорил о театрах, институтах и техникумах, а Максим с усталой, всё той же скептической усмешкой смотрел на синий татуированный якорек на запястье министра — мол, разве бывают министры культуры с якорьком?.. Представьте себе — бывают!

Мы бесшумно выпили чаю с лепешками и стали откланиваться — праздник испорчен. Только Максим горделиво поблёскивал стекляшками: он приехал сюда не обжираться, он приехал докопаться до истины, как бы глубоко она ни была. А разве истина — глубоко?

Расстроенный хозяин, не зная, что придумать ещё, предложил нам посетить музей казахских национальных инструментов.

— Да вы заняты, наверное? — застеснялась я.

— Нет, нет! — радостно вскричал Абиджамил.

Мы переходили широкую современную улицу. Наверное, Максим мог бы гордиться ею, если бы вырос в степи, а не приехал из Парижа. Но он, увы, приехал.

Было по-прежнему холодно и туманно, и лишь ярко-голубой казахский флаг над министерством веселил глаз.

В музее пахло воском и еще чем-то, было сумрачно и пусто. Только в ярко освещённых стеклянных шкафах весёлые куклы-казахи справляли национальные праздники. В плоских стеклянных витринах висели инструменты: хобыз-домбра, адырна (на адырне играли только девушки), труба-керней, трубящая тревогу: выдолбленный ствол вставлялся в высушенную верблюжью гортань. Абиджамил подходил к витрине, важно нажимал кнопку — и тут же на все помещение раздавался записанный на пленку щиплющий или воющий звук именно этого инструмента.

— В прошлом году сделали! — гордо сказал Абиджамил.

Вообще, как я заметила, это было колоссальной сенсацией, что сам замминистра вёл экскурсию как простой экскурсовод — это сопровождалось восхищенными перешептываниями сбежавшегося персонала, скромным сиянием личности самого Абиджамила... Но, вообще-то, надо отметить, это всё скорее было сенсацией местного значения — мы достойным образом не могли оценить этого, а Максим вообще демонстративно покинул группу и следил своими говнодавами отдельно от всех. Единственное, что вдруг вызвало его интерес, — дверца в стене с надписью «Газ». Очки его засверкали, он подтащил к дверце женщину-директора музея и стал спрашивать: «Что это?» Женщина коротко ответила, что время от времени для дезинфекции инструментов всё помещение заполняется газом. «Вы удовлетворены?» После этого она вернулась к обожаемому заместителю министра и больше не спускала с него восхищённых глаз.

Александр тоже с восхищением следил за объяснениями своего друга:

— ...Ардак жатыген — семь струн, купол обвешан колокольцами. Асатаяк, бакса. Вот казахская гармошка — сырнай. А вот портрет — знаменитый Мырзатай — поэт, композитор и акробат. Во время народных праздников на полном скаку въезжал в селение, стоя в седле на голове и играя на сырнае!

Веселый старик!

— Орёл! — воскликнул Алекс.

Максим горько усмехнулся: мол, представляю, что можно сыграть, стоя на голове!

Александр вдруг больно схватил меня сзади за руку, прося: останься, и, когда мы остались перед сырнаем и Мыразатаем наедине, сжал мне руку ещё больней и с отчаянием воскликнул:

— Неужели вообще уже ничего не нравится ему?!!

— Почём я знаю? — грубо вырвав локоть (наверняка останется синяк), я пошла в следующий зал и присоединилась к экскурсии.

Максим слушал заунывный звук народного инструмента со скучающей физиономией... газ, что ли, запустить в помещение, чтобы его развеселить?

В заключение Абиджамил подарил всем по бубну с колокольцами, не подарив лишь Максиму, что тот отметил скорбной, но гордой миной: вот они, здешние права человека!

После этого Абиджамил, сияя, сообщил, что сейчас шофёр Федя отвезет дорогих гостей на дачу Министерства в предгорьях Тянь-Шаня, где и он, Абиджамил, временно живёт.

На этой скромной даче, состоящей из большого зала, кухни и комнат на втором этаже, мы засиделись дотемна. Какие-то люди (как объяснил Абиджамил, исключительно его родственники) вносили дымящееся мясо в тазах. Бутылок было не счесть. Как объяснил Абиджамил, взмахнув короткопалой рукой: «За счёт Министерства культуры. Не часто министерство посещают такие гости!»

С каждым вносимым блюдом Максим горько усмехался: неужели они думают, что этим показным изобилием они заткнут ему рот? Впрочем, в поднявшемся гвалте его уже никто не замечал.

— А помнишь, как я играл в дубле ВМФ, а ты за Кайрат? Разгромили вас!

— Мы разгромили!

— Ну! И помню, приезжаем в аэропорт, наш тренер Михаил Аркадьевич Цветков идёт к директору аэровокзала, возвращается: с местами плохо, в Ташкент летит только первый состав, дубль остается. А нам же лучше — набрали винограда, дынь, коньяка — тогда это вообще ничего не стоило, выпили и пригрелись тут же, у взлётной полосы. Спим, и вдруг тень. Наезжает прямо на нас самолет. Вернулся! И прямо с трапа к нам спускается Михаил Аркадьевич Цветков! Указывает на тренера дубля, Трофима Ворошилова, по кличке Клим, мирно спящего в пыли: «И это — советский педагог!»

Абиджамил и Саша радостно загоготали — им, видимо, немало предстояло вспомнить.

— Знаю, знаю! — заговорил Абиджамил. — В этот день как раз Хруща скинули и всем самолётам приказано было вернуться в аэропорт вылета!

Довольные, друзья откинулись, разглядывая друг друга.

— И всё-таки, — проскрипел вдруг Максим, — хотелось бы что-нибудь узнать о реальных обстоятельствах жизни в данный момент.

Наступила тяжелая пауза. Абиджамил обиженно оглядел стол, уставленный яствами; уж если это не реальные обстоятельства!!!

— Федя! — обратился Саша к шофёру, вперившемуся в телевизор. — Ты не можешь сейчас этого на Медео, что ли, отвезти?

— Да темнеет уже маленько, — Федя с сомнением глянул в окошко. — Ну ладно, свезу... Только сразу! — обратился он к Максиму.

Максим с видом мученика двинулся к рафику — он понимает, что это издевательство, когда под видом реальных обстоятельств подсовывают это Медео, показушный олимпийский высокогорный каток для так тут и не состоявшихся Олимпийских игр... «Реальные обстоятельства»!.. Ну что же, он терпелив!

— А ты чего расселась? — вдруг злобно накинулся на меня шеф. — С ним!

— Ты едешь? — спокойно повернулась я к Николь.

— Мгм! — бодро, как это принято у иностранцев, проговорила Николь и, схватив аппарат с огромным окуляром, пошла со мной.

Федя гнал по серпантину на страшной скорости, но, когда мы взлетели на высшую точку, осматривать в сущности, было нечего: абсолютная, непроницаемая тьма! Единственное, что можно было разглядеть в свете фар, — белый пушистый снег. Да, стоило ехать. Соскучились по снегу! Лепил нам глаза в Питере, когда мы шли к самолёту, и тут теперь тоже удалось добыть снегу!

Мы вышли из автобуса, подошли к еле видимым в темноте перилам, старательно перегибаясь, вглядывались: ни пятнышка, ни силуэта — чёрная бескрайняя тьма. И холод — зубы заляцкали.

— Ну... тут очень шикарный вид, — Федя махнул рукой вправо, — высочайшие снежные склоны гор, освещённые солнцем, — он неуверенно кашлянул, — а на них — огромные сосны... Да-а... А тут, значит, этот знаменитый каток Медео... — он повел рукой ещё более неуверенно.

Единственное, что нам удалось высмотреть, — это маленький-маленький лучик фар, ползущий в страшной глубине внизу: ещё один какой-то безумец поднимался сюда!

Мы с Николь лихо повалились в снег, Федя озарил все мёртвенной вспышкой. Но навряд ли что получится — уж больно темно.

— Ну что?.. Можно, наверное, ехать? — с гулким эхом проговорил Федя.

Когда мы, абсолютно продрогшие, ввалились в дом, Александр бросил страстный взгляд на Максима, потом — такой же — на меня.

— Ну что? Понравилось? — требовательно проговорил он.

Я молча отвернулась. Видимо я, как солнце, должна была рассеять тьму и озарить всё вокруг!

Ранним утром мы мерзли у гостиницы, ожидая Федю на рафике, но его всё не было: прошло уже полчаса после срока!

— Разве можно о чём-то договариваться с местными властями? — проскрипел Максим.

— Но других здесь как бы и нет! — не выдержала я. И тут из-за угла вывернул рафик, в котором торчали целых две головы: сам замминистра культуры, несмотря на сверхранний час, приехал нас проводить!

— Через Курультайский перевал поедете! — бодро сообщил он. — Курултай сейчас в декабре — ого! Мотор на полную мощность работает — машина не двигается! Ветерок! — он, довольный, захохотал и стал пожимать всем руки. — А ты, — сказал он Максиму, — весной к нам приезжай: выборы в местные органы власти будут. Тебя выберем! Хочешь? Нет?

Максим чопорно поклонился и направился в салон.

Уже шестой час мы ехали по пыльной степи, и почти ничего не менялось. Вот маленький базар у дороги, в телегах дёргаются связанные бараны, в тазах на прилавках свёрнутые сухие белые кишки, серые складчатые легкие... и снова степь, ничего — единственные красивые строения — города мёртвых, а люди живут в саманных домиках, попадающихся время от времени. Вот в стороне от дома горит огонь в очаге, там сидит на корточках старуха с седыми патлами, маленький широколицый рахитичный мальчик, волоча попку почти в пыли, поднес к машине задумчивое, в струпьях и зеленке лицо.

— Стоп! — вдруг рявкнул Алекс.

Федя от испуга остановился как вкопанный.

— Выходи! — повернулся Алекс к Максиму. — Реальные проблемы!

Тот застыл, неподвижно откинув голову в пенсне, словно не слыша.

— Поехали! — скомандовал Алекс.

— Тут всё равно как стол! Можно чёрт знает куда заехать! Темно! — сказал Федя.

— Ладно. Ночуем здесь.

Я проснулась от низкого солнца. За ночь среди трех рядов сидений произошли интересные перемены: Николь почему-то спала на плече у Саши. Так вот почему он был так благороден со мной! Мы стояли уже среди холмов, плавно поднимающихся к горизонту. Тень от лошади, почти невидимой на холме у горизонта, дотягивалась до нас. Засохшие высокие растения играли светом, тенью и полусветом, как маленькие китайские башни.

Максим неторопливо, размеренно прохаживался вдоль машины, аккуратно ставя ступни в пыльных сандалиях и глядя только на них.

— Неужели ничто его не радует! — с болью воскликнул Саша и снова яростно глянул на меня.

Опять я!

Мы проезжали какой-то пыльный поселок. Весь базар поворачивал голову куда-то вбок, потом все с криками куда-то бежали.

— Давай туда! — скомандовал Алекс.

Федя, тоже что-то понявший, быстро зарулил по узким улочкам среди глухих глиняных стен.

На широкой площади стояла пыль. Оттуда неслись стоны и мат. Было видно, что наши солдаты в светлой форме добивают наших же солдат в темной. Мелькали бляхи, штыки. Несколько ребят лежало, на крови кучерявилась пыль.

— Стой! Они убьют тебя! — трепетная Николь пыталась ухватить Сашу за руку, он увернулся и с ходу врезался в месиво.

— Сми-и-ир-р-рня-а!

Они вдруг застыли — кто с закинутой бляхой, кто с поднятым штыком. Было всего мгновение неподвижности и тишины — и тут же из-за ближайшего домика выскочил патруль, он, конечно же, давно был здесь, только боялся. Матерясь, расталкивая солдат, они врезались в гущу.

— Взять этого, этого и этого! — скомандовал Алекс и, прерывисто дыша, вернулся в машину.

— Смелый мальчик! — Николь погладила его по голове.

Страшный перевал Курультай мы одолели почти незаметно. Потом проехали через раскинувшуюся светло-зелёными водоворотами реку Чу. Киргизия встретила нас луком. Всюду продавали его связки.

Судя по карте, мы въезжали в Бишкек, но всё тянулись и тянулись убогие мазанки.

— Правильно ли едем? — беспокоился Максим.

И вдруг мы выехали на огромное заасфальтированное пространство, среди которого поднимались почти в небо прямоугольные мраморные дворцы.

— Правильно! — усмехнулся Саша.

Среди этих марсианских зданий мы отыскали Министерство иностранных дел, Александр с трудом расчесал оставшиеся пыльные локоны и ушёл внутрь.

Вскоре он вернулся с аккуратно причёсанным мальчиком в отличном костюме. Только что были пыльные дехкане — и вот!

— Референт министра иностранных дел Джемал Садыков.

— Что вас интересует? — безошибочно обратился тот к Максиму.

— Что меня интересует? — Максим протёр пыльные очки, поднял пыльные веки. — Во всяком случае не то, что вы мне будете здесь показывать! Где бы я ни был, меня интересует лишь андерграунд!

Референт удивлённо поднял бровь.

— Андерграунд, именно! То, что повсюду противостоит официозу — как в политике, так и в искусстве! — Максим гордо откинулся на пыльное сиденье.

— Андерграунда у нас нет! — твёрдо ответил референт.

В холле отеля (как всегда, сам уладив все дела с администрацией) Александр закинул свою сумку на плечо, взял чемоданы Николь и уверенно пошёл с ней. К некоторому неудобству для него мой номер оказался соседним. Александр нежно пропустил Николь внутрь, а сам чуть замешкался с багажом.

— Вот так! — твёрдо выдержав мой взгляд, проговорил он. — Простая рабочая девушка из Парижа полюбила меня. Всей душой. Есть вопросы?

— Вопросов нет.

— Тогда иди к этому. Разберись же в конце концов! И если он будет продолжать вякать!.. — он в сердцах захлопнул дверь.

Я постучалась к Максиму. Он стоял посреди комнаты в своем френче и сандалетах и задумчиво смотрел вверх. В наклонном потолке номера слепило глаз огромное солнечное окно.

— Тут должны быть такие... горизонтальные шторы! — он соединил ладони вместе, потом медленно их развёл.

— Наверное, тут нет горизонтальных штор, — терпеливо проговорила я. — Позвони в администрацию.

— Я уже звонил, — медленно произнёс он. — Их нет.

— И... что?

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но мы тут всего на день!

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но... тут их, наверное, нет.

— В любом цивилизованном городе должны быть горизонтальные шторы! «Горизонтал кетнз»! — уже язвительно добавил он. — Если у тебя нет ко мне дела... — он бесцеремонно указал рукой на дверь.

Потом я стояла у себя на балконе и страстно смотрела, как он с достоинством удаляется по пыльной улице, исчезает и снова мерным шагом поднимается на холмы, он подходил к сидящим на корточках крестьянам, сводил вместе ладони, разводил. Люди с интересом смотрели на него, верблюды тоже.

Я почувствовала какое-то напряжение сбоку. Я повернулась. На соседнем балконе стоял Алекс и так же страстно смотрел вслед Максиму.

И тут меня осенило.

Я быстро сбежала вниз.

— Дайте, пожалуйста, на минутку наши паспорта — я спишу их номера для Аэрофлота.

Всё! Так и есть! Меня качнуло. Паншин А.Д... Паншин М.А! Сын!

Тут я почувствовала тяжёлый взгляд.

— Ну... всё теперь уяснила? И то, что этот... борец может нам порушить всё дело? Так вот. Весь оставшийся путь... кроме трясущихся над ним твоих сисек, он не должен видеть ничего!.. Понятно?

— Понятно.

Вот на этот раз мы заблудились во тьме вполне капитально!

Федя заруливал туда, сюда — дороги не было. Мы с шефом почему-то оказались на заднем сиденье.

— Скажи, — после долго демонстративного молчания не выдержала я, — а вот ту Надюшку... пышную! Секретаршу Рябчука... которая тебя на себе из политики в аморалку вынесла... уволили, наверное?

— Разумеется! — усмехнулся он.

Голова Феди с торчащими ушами в свете наших фар была окружена лучащимся нимбом.

— О! Юрта вроде! — после долгой неподвижности он повернулся назад.

На нас надвигался тёмный шатер.

Радушный хозяин, пожилой огромный казах, отогнал собак, с поклонами провел нас в шатер. Там были три недавно родившихся, еще дрожащих ягненка с овцою и множество молчаливых женщин, где-то от шестидесяти до шестнадцати.

— Все мои... родственницы! — улыбнулся хозяин. Мы съели душистый мясной кауырдак, попили чаю с салом и рухнули, кто где сидел.

Проснулась я от какой-то тряски и равномерных постанываний... Так-ак. После небольшой паузы постанывания возобновились, но стонала уже другая женщина... после паузы — третья! Тяжкий труд хозяина-многоженца!

Я вдруг почувствовала на груди Сашину руку.

— Так, — еле слышно прошептал Александр, — по-моему, он так скоро за наших примется. Занимаем позиции!

Он уполз. Я тоже стала бесшумно шарить в темноте... Та-ак... это женщина. Ждущая своей очереди. Или уже. Наверное, ещё никогда меня так не колотило от возбуждения. Стоны приближались за метром метр. Ага... вот она, колючая вскинутая бородка Максима, беспощадного борца... за что не помню. Он дёрнулся, я прижала слегка ему горло: тс-с-с. Подёргав бороду, пошла ниже. Расстегнула первую пуговицу кителя... вторую... последнюю. Перешла на брюки. Все это я делала правой рукой, а левую на всякий случай закусила зубами, чтобы не было слышно вражеским ушам, как я люблю эту работу.

Жертвы Деда Мороза

— Та-ак!

Я выдернула факс из аппарата, вызывающе стуча каблуками и развратно шевеля бедрами, вошла к нему в кабинет и пристукнула бумажку к столу:

— Приезжают!

Он весь мучительно перекривился. Ничего более отвратительного для него быть не могло, хотя он так к этому стремился... Но раз мы начали что-то — надо продолжать.

Помню, как я вышла на балкон (в Ташкенте) и пальцем поманила его к себе, греющегося на лёгком южном декабрьском солнце... Он ошалело вскочил, обрадованно заметался, схватил рубашку, после снова кинул ее на шезлонг, махнул на неё рукой: совсем очумел, старый дурак! — и на своих коротких мохнатых ножках пошел ко мне, счастливо улыбаясь.

Наивно решил, что я «в буднях великих строек» урвала минутку для личного и вспомнила о нем!

Улыбаясь, утирая счастливый пот (всё-таки рубашкой!), он шёл ко мне по балкону — и таким, растерянно счастливым, он и запомнился мне навсегда!

Потом было возвращение в Питер, мокрый снег, но та секунда счастья на тёплом балконе была! Улыбаясь, я смотрела, как он приближается...

То были недолгих две секунды, когда одновременно были счастливы и отец, и сын. Потом...

Потом он вошёл ко мне в тёмную спальню с откинутым, смятым одеялом, с простыней, от засохшей спермы ставшей уже как кровельное железо — ставь к стенке, будет стоять... Он растерянно моргал, попав с яркого солнца в тёмную пучину разврата, куда, кстати, он же меня и вверг, но теперь стоял, наивно улыбаясь, доверчиво протягивая ручонки: «Ну, здравствуй!»

— Вынь вату из уха! — крикнула я.

Лицо его перекосилось недоумением, он вытянул гнойный тампончик из уха... прислушался... и лицо его снова озарилось счастьем, хотя уже абсолютно другим: из ванной доносилось пение!

Счастливый, ублаженный, а заодно, кстати, и помывшийся, Максим пел, вернее, орал!

Из-вела меня кру-чина, Под-колодная змея! Ты гори, догорай, моя лучина! Догорю с тобой и я!

Последнюю фразу он выкрикнул просто с ликованием! Эту трагическую русскую песню он исполнял удивительно фальшиво (что, наверное, плохо?), но замечательно бодро (что, наверное, хорошо?) Для счастливого-то отца, который наконец-то увидел (услышал), что сын его стал настоящим мужчиной!

Александр уставился на меня.

— Стараемся! — скромно проговорила я.

По его лицу, и без того зверски изборожденному жизнью, катились сейчас просто волны — волна счастья смывалась волной ненависти (почему-то исключительно в мой адрес). Наблюдать его в эти секунды было большой радостью. На небольшом пространстве его лица счастливый отец сражался с отвергнутым (отвергнувшимся) любовником. Такие гуттаперчевые лица, в которые можно было засовывать сзади пальцы и зверски мять, делая жуткие гримасы, продавались когда-то в Таллинне... А вот теперь появились в Ташкенте. Это интересное наблюдение я удержала в себе, как девушка добрая.

Нелегко мне жить без ми-лой, С кем те-перь идти к венцу? Знать, сырая ма-ать могила Суждена мне, мо-лодцу!

Радостно оборвав песню, он стрельнул задвижкой. Тонкое лезвие солнца между плотными порочными шторами резало пар, летящий из ванной на серебристые кружева.

Александр сначала метнулся к балкону (как застигнутый мужем любовник), потом надменно (но неизвестно, в качестве кого) решил остаться. Потом решил снова скрыться — снова остаться. Секунд пять он метался туда-сюда, как рука онаниста. Я наслаждалась. Более горького счастья — или счастливого горя — я в своей жизни не испытывала. Торжество, блаженство и любовь к этому идиоту, который так гениально всё организовал, что теперь страдает невыносимо.

— Алёна! — счастливым банным голосом прокричал Максим. — Дай мне, пожалуйста, свежую пижаму. Она в чемодане.

— Просту-удишься! — нежно пропела я в щель и бережно прикрыла дверь.

Потом, изгибаясь плавной волной, прошла к шкафу, выдернула пухлый тяжёлый чемодан на койку (как когда-то так же швыряла этого старикашку), надавила голым коленом, отщелкнула замки. Господи, в каком нафталине хранилась эта пижама? У нас в России давно таких нет!

Но тут же зверски скрутила свою тоску, бережно подняла пижаму на руках, с упоением втянула её запах (Александра заколотило), прильнула к нему (он жадно стал хватать воздух ртом, а меня руками), чуть слышно шепнула: «Иди к Николь, хватит сачковать!» — и тут же хоккейным движением бедра отшвырнула его к стене и, играя всею цветущей плотью, двинулась к ванной. Он пытался хватать меня сзади — впрочем, это так же безнадежно, как пытаться ухватиться за совершенные обводы отъезжающего авто. Тогда он страстно впился в левую ягодицу зубами, но тут же получил каблуком снайперский удар в мошонку и, скорчившись, сел на кровать.

Обернувшись: жив ли? — жив, жив, — я замахала ему: «Давай! Уходи!»

Скорчившись от боли, моральной и физической, он прошипел:

— Небось... не просто пижаму ему отдашь!

— Конечно. Я девушка честная! — проговорила я и стала медленно и томно протискиваться в дверь ванной, исчезая по частям. Нога задержалась некоторое время снаружи — потом какая-то неведомая сила резко втянула меня внутрь без остатка.

На мгновение оторвав лицо от липких губ Максима, я успела подумать: «Надеюсь, у Александра хватит сил уйти на балкон... и, надеюсь, хватит сил с него не выпрыгнуть».

Тогда, выйдя из той решающей секс-юрты полюбоваться восходом в казахской степи, я увидела его — он уже тоже гордо любовался рассветом, напоминая об известной картине «Утро нашей Родины».

— Ты скот! — сказала я тогда ему. — Но, к сожалению, не Фитцжеральд!

Тогда он лишь гордо выпятил губу — тогда-то он чувствовал себя безжалостным хозяином, жестоким восточным тираном.

А сейчас я с трудом вытаскивала его из загулов, массировала, вытягивала, выдаивала весь яд из организма, мыла, мумифицировала и с дикой натугой усаживала его в руководящее кресло!

Муки, на которые он нас обрёк в интересах дела, оказались трудными для него, но отнюдь не для меня. Максим, несмотря на свою возвышенную суть, оказался не так уж слаб и в низменном... все-таки сын — это не папа!

От этой фразы, сказанной мною в холле, Александра бросило каким-то зигзагом, он жахнулся в газетный лоток и ушёл, покачиваясь, забыв даже купить прессу, которой он всегда страстно интересовался.

А Максим... Странно. Какой-то совершенно необычный запах! Вдруг поняла: сладковато-трупный — и тут же судорога сладострастия сжала меня прямо в машине.

— Что с тобой? — гордо прошептал он... надо же, кончают просто от пребывания рядом с ним!

— Умоляю тебя... не мойся так часто... Ты так пахнешь! Испуганно дико-счастливым взглядом Максим косился на водителя.

— Слышишь? Ну прекрати!

И всё больше наливался счастьем! Плохо не работаем.

Алекс же полностью завалил свою роль счастливого любовника зарубежной гостьи: при первой же возможности линял к нам и злобно ко всему придирался, лишь бы быть рядом. Чуть Максим удалялся на два шага — Алекс тут же начинал бормотать:

— Революционер хренов! Все эти революционеры... дерьмо! Просто-напросто почесуха у них, а они думают, что строй плохой! Думали, что раз строй сменили, — их почесуха пройдет! Не-ет! Строй-то другой, а почесуха прежняя!

Или:

— Обед ему, видишь ли, подавай — в голой степи! Избаловался у себя в Лефортово регулярным питанием, пока тут мы мыкались!

— Не бубни.

— Ну правозащитничек сыскался — чемодан-то едва волокёт! Шубу, что ли, купил?

— А тебе завидно?

Николь своим бодрым двухметровым шагом обходила окрестности, оживлённо фотографируя разных дервишей, лежащих в пыли, кривые саманные домики. Александр безвольно мотался за ней, как сосиска.

И когда мы наконец через пустыни и горы добрались всё же до Ташкента и нам в гостинице с азиатской простотой предложили только люкс на всех четверых, на лице его мелькнула какая-то зверская надежда... извините — на что? Я отозвала его в сторону (русская сторона нашей группы брала на себя все оргмоменты) и заявила, что мы с Максом, как более молодые молодожёны, занимаем спальню, — лицо его исказилось болью и радостью облегчения одновременно.

— Ну вот! — воскликнула я, когда мы с ним вошли (Николь и Макса как иностранцев оформляли более скрупулезно). — Отличные станки! — я попрыгала на матраце. — М-м-м... мягковато... но ничего... сменим технику... Извини, задумалась... Ну вот, а вам зато отличная гостиная. Диван... не раскладывается, правда!

В глазах его опять блеснула дикая радость прогульщика.

— ...Пуфик, — я кротко вздохнула. — Зато телевизор! В курсе всех политических новостей будешь, а то одичал в степи! Интересно же, как там, Белый дом не расхерачили по-новой?!

Алекс с тяжким вздохом опустился на пуф, опустив натруженные руки между ног.

— Не грусти! В ресторане-то, наверное, будем встречаться, а тут навряд ли. Сам подумай, не групповуху же нам устраивать? — рассудительно проговорила я. — Западные товарищи этого не одобрят!

Алекс лишь мотнулся на пуфике. Назначенный самим себе подвиг Геракла явно отнял у него последние силы...

Что теперь и сказывалась, к сожалению, на производстве... Во всяком случае, наш «Балтиктур» он совершенно выпустил из рук. Приходилось всё взять на себя: готовить наш «эксклюзивный вариант» — гала-приемы иностранных гостей в «паншинском палаццо», просчитывать цену, торговаться, махать полуобнажённой грудью перед глазками городского начальства и, снова вернувшись в офис, вводить новые данные в компьютер, факсить, ксерить, звонить.

Я жестко поговорила и с Томой: всё, кончаем левые варианты! Хватит, набили кошельки, пора поработать официально: надо же платить иногда зарплату и водителям, и уборщицам, и электрику, а то они же видят, как мы сияем роскошным телом сквозь дорогие шелка, а при этом говорим, что заказов и денег нет.

— Но ты же знаешь, — в отчаянии воскликнула Тома, — что если я не буду покупать Пахомычу каждую неделю английские ботинки или хотя бы финский галстук, он сразу же меня бросит! Он и так всё время бьет Вита! — это она о сыне.

— Твои трудности.

Да, восточная сказка вспоминается в гнилом Петрограде с ощущением неги и блаженства!

Максим, надо сказать, почти полностью растворился в счастье, даже забыл о своей общественной непримиримости!

— Вставай! — я царапала ноготками его грудь. — Ты же Дилором должен дозвониться!

— Да я звонил, — разнеженно кряхтел он. — Занято всегда! Гэбуха, наверное, отключила!

— Не надо так уж преувеличивать работящесть Гэбухи! А тем более сваливать на неё собственные недостатки! Оп-па!

Пришлось-таки мне самой ей дозваниваться: буквально всё уже приходится мне волочь! И мы встретились с Дилором — удивительно красивой и весёлой для правозащитницы — в замечательной чайхане «Голубые купола», возлежали на пыльных коврах у широкого дастархана, на котором дымился плов, искрились дыни и помидоры, журчал светло-шафранной струйкой чай. Мы веселились, хохотали, пихались плечами.

— Ещё и какую-то красивую девку приволокли! — Данилыч злобно посмотрел через витрину, но не зашёл.

Наши отношения с ним стали напоминать душераздирающую любовь барина и крепостной девки, примерно как в рассказе Толстого «Дьявол», который сам же Толстой и запретил. Хотя, кто тут из нас троих, включая Толстого, наибольший дьявол, — сложный вопрос!

Он подстерегал меня где-нибудь возле буфета, где я брала что-нибудь подкрепить силы неистовых любовников, то есть нас с Максом, и горячечным шёпотом назначал встречу в четыре часа ночи или в пять утра где-нибудь за гостиницей у мусорных баков и, точно как девка Акулина, раскидывал весь мусор из баков, когда я не приходила.

— Да! Мучаемся неплохо! — горько, но тихо воскликнул он, когда я всё же пришла.

— Как заказывали.

— Этого я не заказывал!

— Чего?

— Любви!

— Чьей?

— Моей!

Этот рассвет у мусорных баков, наверное, и следует считать самым счастливым мгновением в моей жизни: впервые мне признался в любви человек, которого я тоже любила. Я постояла, переводя дыхание.

— Ну... я пошла?

Он молча и яростно отвернулся.

— Могу остаться, — по возможности бодро я огляделась. — Обстановка, конечно, не самая шикарная... но постепенно привыкнем!

В ответ он жахнул ногою и опрокинул бак. Сюжет более чем странный: герой офицер опрокидывает мусорные баки! Я пошла.

Гораздо более плодотворными были наши с ним летучки на балконе, куда мы выходили из забоев перекурить (наши разнеженные партнеры курили в койках). Мы сидели, опустив набрякшие руки между ног, скупо переговариваясь.

— Сколько?

— Триста сорок.

— Плохо!

Тут имелось в виду не количество половых актов, а совсем напротив — цена, которую наши зарубежные партнёры, связываясь между собой только телепатически, давали за этот волшебный тур. «Тайны Востока».

— Надо идти!

Стиснув зубы, мы мужественно поднимались. Он поднимал к глазам капитанские часы (вокруг царила южная тьма):

— Встречаемся через двадцать минут!

— ...Через сколько?!

— Мало тебе, с-сука, двадцать минут! Не насовалась еще? — шипел он злобно, но очень тихо.

— Цены неприемлемые! — я разводила руками и шла работать.

— Через полчаса — ясно?! — шипел он вслед.

Уже на ходу, не оборачиваясь к нему, я разводила руками: как уж выйдет!

Через полчаса я выскочила на балкон, и тут же как по команде, словно чёртик из табакерки, вскочил он.

Я победно вскинула четыре пальца.

— Четыреста...?! — восторженно прошептал он.

Мы радостно затрясли друг другу руки.

— А моя, наоборот, сбавила, — сокрушённо проговорил он, опускаясь на стульчик. — Триста двадцать всего дает!

— Вот это да! Что же это такое?! И за неё, что ли, мне браться?.. Ладно!.. Пошла к ней.

— Её нет, — стыдливо опустив очи, пробормотал он.

— Где же она? Среди ночи?

— На пробежке... сказала, что должна пробежать обычные двадцать километров... как всегда!

— Да... конечно! Если после тебя бабе хочется двадцать километров бежать, тогда, конечно... не размечтаешься!

— Шо я — паровоз, что ли?

— А кто же ты? Ладно, я пошла... Глядишь, ещё не предел!

Поршень плотно, со смазкой входил в цилиндр, и, когда шел обратно, на нем оставались кольца липкой смазки, как воротнички на шее, но он не доставал до маленькой неприметной штучки, дающей взрыв! Так и не дождавшись этого, после тысячи попыток я заорала и пробороздила на его спине кровавые полосы — хоть душу отвести, если тело не размагнитить!

Максим вдруг тоже заорал и, дико оттолкнувшись от моих набухших грудей, выдернул своего скользкого гостя — горячая липкая мальвазия толчками вылетала на мой живот, сведённый судорогой. Он встал и ушел в ванную. Осторожный товарищ! Дрожа крупной дрожью, я приподнялась, поглядела на живот... Да, дивные сплелись узоры... кружева из подручного материала... даже жалко стирать.

Я вытерла живот простыней, потом, задумавшись, вообще стянула её — можно уже мозоли натереть на ней, стала как кровельное железо! Я посмотрела её на свет торшера... может, домой привезти и повесить на стену? Вряд ли когда еще получится такой шедевр.

Шеф пошел уже в психическую атаку — стал гораздо привязчивее к Максиму, чем даже ко мне и тем более к Николь!

Николь теперь находила упоение только в беге, а отец и сын закрывались в гостиной, ненавидя друг друга и любя. До меня доносились лишь обрывки:

— Кем ты был — и во что ты превратился! Ведь ты когда-то надежды подавал! А теперь — чем ты занимаешься?

— Чем?

— Подстилкой у бабы стал!

У какой, интересно, бабы? Я навострила ушки.

— Ты же гениальным филологом считался! И кем ты стал?

Строгий, но справедливый отец! Главное, что и в этом качестве он был абсолютно искренен! Молодец.

— Если тебя это интересует, я занимаюсь!

— Чем ты занимаешься? — горькая усмешка. — Это всё пошлость! Разврат! Практически, не вынимаешь себя из похотливой девки!

Теперь пошёл оскорбленный отец, судящий всех с высот моральных достижений строителей коммунизма!

— Мне наплевать на вашу совковую мораль!

— Да, — саркастическая усмешка. — Ну и о чём же тогда ты пишешь?!

— Да уж не «Роль трактора в деревенской прозе»!

— Ну а тогда о чём же?

— Тебя это интересует?

— Представь себе — да!

— Ты это вряд ли поймешь! Вас ведь воспитывали в ханжестве!

Вот как? Этого бы я не сказала! Он что-то быстро пробормотал.

— ...Не понял, — зловеще медленно произнес отец.

— Повторить?

— Да хотелось бы, — произнёс он ещё более зловеще.

— Пожалуйста!.. «Кастрационный комплекс у Пушкина»!

— Что-о?!!

— Конечно, вам этого не понять!

— Кому это «вам»?

— Коммунякам! — бесстрашно выкрикнул Максим.

— Та-ак... ясно... И это всё?

— Нет... Обдумываю ещё одну статью.

— И как же, интересно, она называется?

— «Свое и чужое в кастрационной перспективе»!

Я дико захохотала и тут же ладошкой зашлёпнула рот. Так вот он, оказывается, о чём думает во время акта! Смех всё же вырвался из-под ладошки, и я умчалась в ванную, согнувшись, хохотала.

Ф-фу!.. Нелёгкий у нас труд!

В ванную все доносилось гораздо глуше, хотя спор вроде накалялся сильнее. Вот что-то грохнуло — похоже, что упал стул, потом разнеслось дребезжание от удара по столу.

— Мы свято верили в это!

Совсем уже батя сдурел!

Потом вплёлся голос Николь — пора и мне на сцену выходить. Николь терпит долго и улыбается, но когда её достаёт — её бесцветные глаза слепят холодной силой. Тем более что она вошла сейчас в уже готовый скандал.

— Я считаю, — холодно проговорила она, — что маршрут этот, к сожалению, неинтересен.

Александр растерянно забубнил, что просто мы слишком застряли в этом городе и надо двигать в пески, к верблюдам и варанам. «...И где нет такой широкой кровати!» — добавила я мысленно.

Максим встал в позу, выставив ножку, и скрипуче медленно произнёс, что самое интересное, по его мнению, ещё впереди: мы пока занимались чисто бытовыми вопросами...

Это точно.

— ...а теперь предстоит перейти «к сладкому» — к вопросам культуры и истории, осмотру старинных мечетей и медресе, — голос Максима скрипел все противней и уверенней, — а также к их фотографированию...

При слове «фотографирование» Николь, как честная европейская женщина, потупилась: это была как раз её работа.

— ...Для составления в дальнейшем буклетов с описанием маршрута! — Максим надменно закончил и застыл, откинув голову и поблескивая пенсне. Нет, все-таки есть в нём сила! После его слов все подавленно замолчали. Только я уверена — зуб даю! — что изучать старинную архитектуру он примется в постели. Придётся сделаться немножечко погорячей!

Растрогавшись, я смотрела на них: совсем уже высохшая Николь, раздувшийся, наоборот, Максим и совсем уже одуревший шеф... Пузырь, соломинка и лапоть из старинной сказки, в которой им необходимо вместе переправиться через реку.

Всё! Хватит дури! Командовать пробегом буду я.

Александр с облегчением сдал мне бразды, и мы снова втиснулись в джип с нашим другом Федей за рулем!

Похоже, что бразды он мне сдал навсегда. По возвращении он расшатался полностью, и мне то и дело приходилось вытаскивать его то из «Волны», то из яхт-клуба, где пьянство принимало самые хитрые формы, как, например, приём побратимов-яхтсменов из города Гамбурга!

Как куклу, я сажала его в кабинет.

— Слушай! Я прошу тебя... Не бросай нас! — после очередного бессмысленного разговора с этим «руководящим чучелом» Ечкин догнал меня в коридоре, схватил за рукав.

На Ечкина было жутко смотреть. Та страшная ледяная воронка, которую я нащупала у него в боку, полностью засосала его: на поверхности ничего почти не осталось, кроме безумных глаз.

«Как же... вас бросишь!» — подумала я.

— Понимаешь... я очень тебя прошу! — Ечкин даже не стеснялся в этот раз, что играет на своем отчаянном положении, видно, это было смертельно важно для него. — Однажды... он меня спас... теперь я — должен!

«Да... тебе только и спасать!» — мысленно отозвалась я. Он был «на свободе» последний день.

Накануне я навестила Льва Исаакыча, занимающего теперь второй пост в мэрии после мэра. Не хотелось напрягать его по новой, но что делать: только он мог устроить Ечкина в нужную больницу, при этом не разорив нашу фирму полностью.

Исаакыч сидел в Смольном, отделан кабинет в лучших партийных традициях полированным деревом. Он сразу же позвонил и договорился.

— А что я могу сделать для вас? — официально, в стиле кабинета, поинтересовалась я.

— С несчастья налогов не берём! — проговорил он грустно. — Ну а вообще... как дела?

— Хуже не бывает! — откровенно сказала я.

— Эхе-хе! — прокряхтел он, давая понять, что по краю у нас ходят все. — А по твоему виду плохого не подумаешь. Видно, во всяком случае, что жизнь не стоит... на месте! — он вздохнул.

— У вас, я вижу, тоже не стоит... на месте.

И мы, засмеявшись, расстались...

— Всё будет отлично! — сказала я Ечкину и пошла работать.

— Алло!.. Простите, как ваша фамилия? Бадмаев? Простите, вы татарин? Замечательно! Я тоже наполовину татарка! Так когда вы появитесь?.. Замечательно! — нам, татарам, всё равно — что е...ь, что е....х оттаскивать!

Так... Теперь Насенник! Замечательно, что вопрос с паншинским палаццо — сдача в аренду с дальнейшей реституцией (напомню, возвращение исторических зданий прежним владельцам) — занимался человек с фамилией Насенник, что, очевидно, означало «собаку на сене» — и сам не ам, и людям не дам!

Занимаюсь реституцией!.. Высоко поднялась!

Так, посмотрим на компьютер... что у нас с группами...

Единственная радость в теперешней жизни — это когда на голову тебе падает не тяжёлый булыжник, а лёгкий кирпич!

Приятно, что у нас сейчас группа не французов, а франкоговорящих канадцев. Совсем другие люди — простые, добродушные, съедают и выпивают всё и радостно хохочут.

Настоящие же французы... это что-то!. Не дай бог, скажем, подать им к обеду пепси-колу! Грандиозный скандал — вылетишь мгновенно! Ты специально унижаешь их, оскорбляешь их родину, которая и так едва спасается от американской экспансии! Нужно следить, чтобы им подали воду, причем только «Эвиан», но ни в коем случае не «Бодуа», в «Бодуа», оказывается, газы, и их после неё страшно пучит!

Непонятно, что делать с Томой! Жизнь раздирает её напополам между Пахомычем, который всё ищет себе место и наращивает элегантность, и совершенно обезумевшим её сыном, который как бы с отчаяния впал в религию, но смотрит с ненавистью!

Тут она бродит как в тумане и ничего не может довести до конца, всё роняет.

До сих пор не отправлены во Францию якут с Виолончелью! То у Томы в группе слишком мало людей, она отменяет поездку и всех распускает, то, наоборот, вдруг оказывается под завязку и они не влезают! Я же обещала их отправить — и Баксуев верит мне, уезжает в Якутск то с Виолончелью, то без и снова появляется с терпеливой улыбкой!

И тут подплыла как бы сонная Тома и сообщила мне, что в группу на двадцать пятое (Париж и замки Луары) они снова не попадают, потому что в Москве во французском посольстве (иногородним ставят визы только в Москве) не успевают оформить визы!

Тут они снова появляются, терпеливо улыбаясь, и я весело-легкомысленно заявляю им: «Что Париж? Париж никуда не денется, тем более за такую цену: семьсот долларов неделя! Чистый грабеж! Зато я по старой нашей дружбе могу им выхлопотать поездку в Египет, в Хургаду — всего за пятьсот долларов за неделю, рекламный тур — потом эта цена скакнёт вдвое!»

Они, улыбаясь, соглашаются, отдают тысячу долларов и в указанный срок появляются одетыми для юга, с шортами и плавками в чемоданах, и тут появляется сонная Тома и вяло говорит, что во французском посольстве потеряли их паспорта и не могут вернуть. Я звоню в наше московское представительство, и на третьи сутки случайно выясняется, что паспорта всё это время пролежали в их сейфе и ни в какое посольство не относились вообще!

Тысячу долларов нам не возвращают: участникам группы, не явившимся в аэропорт на регистрацию, деньги не возвращаются... Тома плачет и утверждает, что она тут ни при чём, — но в том-то и дело, что она теперь везде ни при чем!

Виноватые обязательно есть — в крайнем случае виноватыми объявляются те, кто не нашёл действительных виновников и не заставил их работать!

Тома рыдает, говорит, что без этой работы она пропала... Ну что ж, кто-то должен пропадать, иначе вся жизнь обратится в хаос!

И особенно надо быть жёсткими сейчас, когда для встречи Нового года к нам едут настоящие французы под руководством отнюдь не шёлковых Макса и Николь.

Мечтала стать холёной Алёной, а сделалась калёной Алёной!

То среднеазиатское путешествие закончилось нормально благодаря моей «смазке», на прощание мы даже крепко напились и буквально обслюнявили друг друга в аэропорту с головы до ног!

Но сейчас они по новой, наверное, приобрели «звериный оскал империализма» и нашего обаяния могут не оценить!

А тогда, когда обслюнявленные и даже между собой помирившиеся и снова подружившиеся Макс и Николь исчезли за таможней, Александр, в котором счастливый отец победил всех прочих, крепко зажал меня в каком-то углу и страстно прошептал:

— Ну чего?.. Он неплохой вроде мужик?!

И глядя в его жадные очи, мне пришлось подтвердить, что да, таких мужиков я ранее не встречала!

Потом мы неслись с ним сквозь мокрую метель и такое же мокрое потное месиво блестело у него на харе, словно не было стекла.

— Он же самый умный ведь у меня!..

«Надеюсь, других никогда не встречу», — подумала я.

— Тогда как раз время такое начиналось... возвращались надежды... Казалось, новая разумная жизнь начнется! Я же в честь того Максима его назвал!

— Какого «того»? — холодно осведомилась я.

— Ты что же это, Максима того... не знаешь? — он даже прервал счастливые песни и уставился на меня.

— Что я, всех Максимов должна знать?

— Эх ты! — осуждающе взрыднул он. — «Юность Максима»! Фильм такой! При тоталитаризме запрещён был, хоть и про революцию рассказывал! Максим! «Крутится-вертится шар голубой»! — он изумленно уставился на меня. — Не знаешь?

— У нашего поколения другие шары! — отрезала я.

— И думалось, что не только фильм... — вздыхал он, — что вообще всё хорошее возвращается!

— Ясно.

А сейчас я мчалась в икарусе встречать дорогих гостей и лепил точно такой же мокрый снег, как будто время совершенно не движется или кружится на одном месте.

Но ведь был тот горячий балкон. И он шел мне навстречу, протягивая ручонки, счастливо улыбаясь. Я закрыла глаза и погрела лицо теми лучами, никогда не уходящими.

Ведь сегодня — встречаем Новый год!

— Дамы и господа! Рейс четыреста восемьдесят семь из Парижа совершил посадку!

Перед этим я сгоняла в «Волну», где мы когда-то так сладко выпивали и любили друг друга сразу после знакомства, вытащила «генерального», что было нелегко. Он сидел в комнате в каком-то зипуне, густо небритый.

— Приезжают сегодня — понимаешь ты это? В палаццо твое е....е! Усёк?! Мало того, что там не сделано ничего, даже горшки те же жуткие, — ты хотя бы можешь там появиться?

Качнулся, но ничего не сказал.

— В программе фейерверк записан! Понимаешь меня? Где фейерверк?!

Тут в глазах его затеплился какой-то огонёк, он пригляделся ко мне более пристально и произнёс:

Была ты ш-шкур-рой! Неубитого медведя!

Он размахивал рукой дальше, но строчки кончились.

Была ты ш-шкур-рой! Неубитого медведя!!

— Всё! Поехали! — я рванула его. — А то без шкуры останешься!

Я доволокла его до платформы, и тут он снова упал.

Тут прилетели наши ангелы-хранители — «мастера дрезины» — в оранжевых накидках, похожих на крылья.

— О, Олеговна! Правильно, что приехала! Я ему чётко сказал — больше не притащу! Тебе надо в город его? Сделаем! Данилыч! Схавай чего-нибудь! Отличный сырок! На, покажи ему, как вкусно!

Я стала размазывать язычком сыр по губам... Может, хоть что-то его возбудит?

Ну, всё? Продемонстрировала отличные качества сыра. И сына... Чего ещё?

Я доставила Данилыча в «мозговой трест», сказала им, что к одиннадцати он должен быть как огурчик, встречать дорогих гостей в своём роскошном дворце, и на автобусе рванула в аэропорт.

Из узких таможенных щелей стали выдавливаться слегка помятые, но оживлённые французы... явные безумцы, поверившие в то, что здесь их ждёт что-то хорошее!

Я помахала им ручкой, побежала, радостно улыбаясь. Вот такая я! Туфли жмут, а я довольна!

Последними появились слегка напряженные Макс и Николь: они-то знают, что хана может нагрянуть из-за любого угла!

Я звонко расцеловалась с Николь, потом прильнула к Максу, нюхнула у него за галстуком... и капризно оттолкнула: «Противный! Надушился зачем! Где твой запах?»

Он как бы вспомнил нашу «тайну», улыбнулся, но как-то напряжённо: видно, Николь времени не теряла и на своей территории быстренько восстановила «статус-кво»... И правильно!

Гомоня, они хватали свои яркие чемоданы, катили к автобусу.

— Bonjour, mesdames et messieurs! — я держала микрофон так, словно это было нечто более волнующее и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не сунуть его к себе под юбку.

— Je m’appecle Natalie!

Бурные овации! И строгий взгляд Николь: «Какая ты Натали?» ...Поехали!

Окраины были снежными и суровыми, как в блокаду.

Макс был надутым, как раньше. Неужто всё напрасно?

Отчаяние затопляло меня. Я встретила дорогих гостей в одном из худших городов мира, сейчас везу их в одну из худших гостиниц мира — гостиницу «Советскую» (хоть бы в «Антисоветскую» её, что ли, переименовали!) на одном из худших в мире автобусов, а сделать все это божественно прекрасным должна я! Всё одна я! А усы отрастить не прикажете?

После ужина в отеле все, однако, развеселились, рассаживались по сиденьям вольно и игриво, дамы волнующе запахли!

Как только мы двинулись, замелькали фляжки, гул нарастал...

Чёрт его знает, может, проскочит, как почему-то проскакивает у нас всегда?

В тусклом свете фонарей «палаццо Паншин» выглядело как суровый замок, который предстояло штурмовать!

Почувствовав в себе боевой дух, все повысыпали на мороз и хлынули к крыльцу, многие даже без шапок и без пальто.

— Кажется, по сценарию должен быть фейерверк? — улыбаясь, осведомилась Николь.

— Минуту!

Я стала пробиваться сквозь пьяную толпу, отыскала Баранова.

— Где Паншин? — находить какие-то другие слова и называть его как-то по-другому не было сил.

Явился Паншин, неожиданно строгий, спросил, почему так поздно приехали.

— Ждала, пока ты унитазы помоешь! — не выдержала я.

— В гальюны не пускать! Неправильно могут нас понять!

Как это, интересно, он предполагает это сделать?

— Фейерверк, — холодно напомнила я.

— О, ядрёна форточка! — выругался шеф и куда-то скрылся.

Вскоре он появился с какой-то пёстрой коробочкой в руках. Далее он повел себя как герой-партизан в тылу врага: коробочка в его руках взорвалась, разнеся на части его и все палаццо. Горящие клочья летели в гостей, и те пытались хватать их голыми руками. Красные, желтые, зеленые заряды летели в небо, шипя, гасли, оставляя в темном глухом небе неясный след.

Всё! Взорвался товарищ! Разглядеть ничего было невозможно, хотя я героически прорывалась сквозь дым и огонь.

Вдруг я почувствовала знакомую руку у себя за пазухой! Я жадно обернулась... А — это Максик! Оклемался, малец!

Тут же вместо прежнего Паншина, безжалостно взорванного на пороге своего дома, возник опять Паншин-старший, но другой, гораздо лучший — с лицом весьма богатого наполнения, «цвету наваринского дыму с пламенем», как писал замечательный классик: в безукоризненном фраке и белой бабочке, до блеска прилизанный, он стоял у входа в своё поместье, с достоинством пожимал мужчинам руку, роняя голову с откуда-то вдруг взявшимся пробором, а дамам целуя ручки, бережно, как воду, поднося их к губам в горсти.

— Я тосковал по тебе! — Максим грел мне шёпотом ухо. Я на секунду положила ему голову на плечо.

— Пока, слава богу, вроде всё хорошо, — прошептала я. — Тьфу, тьфу!

И не зря боялась!

Я пошла об руку с Максимом и пошатнулась в первый раз: весь длинный ряд столов с блюдами красной рыбы и ветчины был уставлен огромными коричневыми баллонами кока-колы!

Первый удар. Ведь я же им объясняла тысячу раз!

Образовался некоторый водоворот — французы прибывали, а передние пытались вывернуть от кока-колы назад, но постепенно стал нарастать весёлый гвалт: большинство французов было настроено считать это новогодней шуткой.

Тут очень кстати наш водитель на ломаном французском брякнул, что его детишки любят кока-колу — и все, радостно гомоня, стали накладывать коричневые баллоны ему на руки, как поленья. Приятно и весело делать в Новый год подарки бедным русским детишкам!

Некоторые наиболее уже поддавшие дамы пускали слезу.

Я пошла к первому столу, где красовался граф Паншин, но он встретил меня презрительным изгибом холеных губ.

— Ты что-то путаешь, по-моему, — выдавил он. — Иди за отдельный столик, к обслуге.

— Слушаюсь... А если понадобится что-то перевести?

— Николь поработает. Не сахарная! — процедил граф.

Во главе стола образовался цветник: граф, его наследник и представительница французской туристической фирмы Николь Ламонт!

Мы с водителем глушили пепси-колу в тёмном углу.

Но это тоже оказалось не в жилу. Началась лотерея (выигрыш — игрушки с ёлки с приклеенными номерами), и тут же сбоку нарисовался шеф и злобно зашипел:

— Что ты здесь жопу натираешь? Работай! Видишь, лотерея идет — сделай, чтобы эта женщина (он кивнул на даму-менеджера по расселению в «Советской») получила главный приз! Быстро!

Я кинулась к «Маленькому принцу», вытаскивающему из шапки, сверкающей звездами, билетики и зашептала:

— Сделай так, чтобы вот эта тетка выиграла главный приз!

— А что мне за это будет? — абсолютно цинично поинтересовался двенадцатилетний принц.

В конце лотереи мадам Короплясова, абсолютно не дрогнув, взяла главный приз — огромного мишку. Причем меня поразила абсолютная уверенность на её лице: никаким случайностям эти великие люди не доверяют, всё должно быть только наверняка!

Шар из зеркальных осколков вертелся под потолком гоняя по залу круговую метель! Ликование нарастало. Да, водку, как оказалось, они уважают значительно больше, чем пепси-колу, — тут американской экспансии нет. Что-то назревало!

Я с опаской поглядывала на сцену, боясь, что там сейчас опять покажется та интернациональная пара — мать и сын, на этот раз, не дай бог, в обличии негров. Но вместо этого на сцену, слегка покачиваясь, выскочил Дед Мороз, в красной шубе и шапке, и приблизительно с таким же лицом. Все женщины, визжа, тряся руками и сиськами, бросились к эстраде и стали карабкаться на неё — каждую из них дедулька добросовестно тискал, девушки млели: каждой из них было лестно быть изнасилованной лично Дедом Морозом! Опять он победил! Их кавалеры все поголовно куда-то исчезли — видно, русская водка завела их куда-то не туда.

Снова он всех победил! Как правильно говорил его папа (в минуту откровения шеф поделился), можно валять дурака сколько угодно, но быть абсолютно точным в контрольных точках! Контрольная точка — и он победил, все рассчитал и сделал! Бабы буквально садились на него — они хоть и не понимают по-русски, но запах чуют! Он ласково-небрежно отделывался от них. Потом он сбросил наряд и снова вышел графом: теперь уже ни к чему маскарад — всё кончено, он победил.

— А ты говорил — унитазы! — небрежно ласково сказал он Максу. — Отлично блюют и расстаться не могут!

Опять все в говне, а он один на белом коне. Действительно, гости появлялись в зале буквально на минуту, прислушивались к себе — и стремительно удалялись.

— Николь очень грустит, — подошла я к нему. — Сказал бы ей слово.

— Зачем? — с искренним удивлением спросил он.

Действительно, зачем, когда для дорогих гостей и так эта ночь будет самым потрясающим воспоминанием года.

— Если тебе так жалко ее, е..ря ей найди — у тебя, слава богу, их хватает! — Он ласково улыбнулся.

Помедлив, я дала ему звонкую оплеуху. Он изумленно пошатнулся.

— Ты что... не знала, что ли, меня?

— Оказывается, я не знала себя!

— С Новым годом! — вдруг заорал он. Ударили часы. Все запели.

Я бросилась на улицу, но свежая пурга отрезвила меня, я спокойно вернулась назад. Он стоял на том же самом месте, спокойно задумавшись: неужели он совершил какую-то ошибку, что-то недоучёл?

— Надеюсь, это не повлияет на наши служебные отношения? — сказала я. — Завтра в одиннадцать — Эрмитаж, в восемь — прием в нашем офисе.

Он продолжал смотреть задумчиво: в чём же ошибка? Я повернулась, чтобы идти к выходу. Доедут без меня! Визаут ми!

Но оказалось, что эта оплеуха прочистила уши не только ему.

Ко мне подскочил Макс, весь дрожа, бледный, как сперма.

— Что это было... скажи немедленно!

— Так. Ничего. Вспышка мусора.

— Я всё понял. Ты всегда с ним жила! А я был для вас так... мусоропроводом.

— Да, в общем-то, так... могу идти?

Опоздал, Христофор Колумб! Праздник состоялся... Отца и сына, только еще святого духа здесь не хватало!

Мудрый Алекс, как всегда, использовал даже скверные обстоятельства себе на пользу: раз уж он такой отпетый негодяй, что публично получает пощёчины, то уж, если он и нажрется в дупель, такая мелочь никого не шокирует!

В результате я везла его бронзовый бюст у себя на коленях.

К тому же, когда все радостно высыпали в садик и начали играть в снежки, появились какие-то гарные хлопцы и стали «поправлять» гостям лица крепкими ударами. Я шныряла всюду, как моль, отговаривала, отмазывала, а несколько изумленным французам объясняла, улыбаясь, что это такой русский национальный обычай в новогоднюю ночь.

Потом я везла на своих нежных коленях тяжеленный бюст моего героя и думала с ощущением, похожим на блаженство:

— Какое счастье, что всё это кончилось!

Несват упорно вёз нас за город, в «Волну».

— Данилыч велел!

Даже и в виде бюста уважают.

Я задремала в кресле и вдруг очнулась. В кресле напротив луна отражалась в чьей-то крепкой полированной лысине.

— Рябчук? — воскликнула я.

— Правильно понимаешь, дивчина! — после паузы прохрипел лысый.

Шеф тоже мгновенно проснулся, пытался придать надменность помятому лицу. Рябчук скептически оглядывал его.

— Ну што у нас... с палаццо? — с трудом выговорил он трудное слово.

— Все в полном порядке! — с уверенностью, выдающей испуг, произнёс Алекс.

— А шо по документам у нас? — он повернулся ко мне.

— По документам непросто...

Алекс с ненавистью смотрел на меня: разговорилась!

— Найдены документы, где действительно Аристарх Паншин называется владельцем этого особняка...

Граф надменно выпятил дряблую грудь.

— Но, к сожалению, документ этот весьма своеобразный, — с наслаждением продолжала я, — закладная! Дом идёт под заклад за долги!

Паншин снова злобно поглядел: «Не могла раньше сказать?» — «Когда?!»

— Змея пердячая! — прошипел граф.

Рябчук усмехался.

— Так шо? — он уставился на Алекса.

— К счастью, советская власть освободила нас от долгов! — гордо произнес красный граф.

— Но она ж и от особняков вас освободила! — усмехнулся Рябчук, по-прежнему отражая черепом ясный месяц.

— Ещё интересная подробность, — безжалостно продолжила я... граф обессиленно откинулся на подушку. — Особняк, оказывается, построен не на деньги Паншина!

— А на чьи?

Я с улыбкой посмотрела на расплющенного графа.

— На чьи?.. На деньги его супруги, дочери знаменитого золотопромышленника. Урожденной Крепс!

— Крепс? — проскрипел Рябчук. — Еврейка?

Я выдержала длинную паузу, внимательно разглядывая своего возлюбленного.

— Немка... кажется, — проговорила я.

Привставший было граф снова откинулся.

— Кстати, все дети у них были незаконные! — добавила я.

— Как... незаконные? — страдалец поднялся из последних сил. Гримасы высокомерия мучительно боролись на его лице с позывами к рвоте.

— Так. Незаконные! Имеется прошение на высочайшее имя... госпожи Паншиной... урожденной Крепс, с просьбой признать законными детей, зачатых вне брака, в преступной связи со флигель-адъютантом Паншиным... к которому она и ушла, вконец «зарукоприкладствованная» своим мужем, купцом Тюриным...

Наступила тишина.

— Так правильно рукоприкладствовал, — усмехнулся Рябчук, — если она детей на стороне прижила!

Судя по вспышке на лице, граф хотел вызвать обидчика своей пращурки на дуэль, но почему-то передумал.

— Опять наезжали, что ли, нынче? — показал свою осведомленность Рябчук.

Алекс кинул возмущенный взгляд, естественно, на меня: пач-чему не предотвратила?

Мне начинала надоедать эта комедия. Я поднялась, оделась.

— Будто ты, Жора, не знаешь, — заговорил Александр, — что вся недвижимость под контролем бандитов! Не знал? — Он яростно уставился на друга.

— Да-а... хлебнули шилом патоки, — задумчиво произнес Рябчук.

Неожиданно в животе у Паншина что-то заверещало. Мы с изумленнием вперились в него.

— Ты что это? — проговорил Рябчук.

Паншин, сам не сразу сообразив, что к чему, вытащил из жилетки радиотелефон, поднёс к уху:

— Аллё... — некоторое время он растерянно слушал. — Тебя требуют! — он почему-то испуганно уставился на меня.

— Меня... кто? — я протянула руку к трубке.

— Нет... не так, — он отдёрнул трубку. — Выйти требуют... на переезд!

Наверное, те самые, что встречали трубой!

— Не робей, девонька! — приободрился Рябчук.

— Сама разбирайся со своими амбалами! — взвыл граф.

Я накинула свою кунью шубку.

— Прощайте, Крепс!

И вышла.

— ...Эта? Да, не утонет и в синильной кислоте! — донеслась до меня из форточки лестная характеристика, данная шефом... Спасибо, барин!

Издалека, нарастая, приближался стук поезда, то проваливаясь словно в яму, то снова возникая, все громче и ближе.

Пора!

Я вышла к переезду. Никого! Только тихо летели откуда-то сверху кристаллики, успевая повернуться синим-красным-зеленым.

Никого!.. Но мне много и не надо. Из всех амбалов земли меня уже волновал лишь один — тот амбал, что сидит за штурвалом электровоза... да будет рука его тверда... возвышенный стиль... полная боеготовность к перелету!

Я поднырнула под трубчатую ограду, повернулась налево. Из тьмы катился ревущий зверь, прожектором пожирая снежинки. Сожрёт и меня! Вагоны зашаркали у самого лица — я даже чувствовала шероховатость обшивки... Ну! Какой-нибудь выступ... обломанная палка! Помогите же мне — силы мои кончились!

И вдруг за поездом поднялось какое-то яркое зарево и стало вспышками меж вагонов светить мне. Потом раздался нежный протяжный звук клаксона... Кто-то ищет меня! Я быстро отвернулась от поезда, и в тот же момент скатившееся и криво застрявшее на платформе бревно шаркнуло занозами по щеке!.. Ещё бы мгновение! Поезд, рявкнув, оборвался, и я упала на рельсы. Потом, обтерев снегом саднящую царапину на щеке, я встала на колени, пытаясь понять, что же так светит? Слегка придавливая свет ладошкой, я наконец разглядела две фары. Потом из света вышел ко мне молодой красавец в белом костюме и с чёрными, словно бы влажными, локонами до плеч.

Он подошёл ко мне, осторожно поднял. Глаза его были как васильки. Мы стали смотреть друг в друга, и оба почувствовали, что тонем!

Наконец-то мы встретились! — проговорил он.

Сладкий паровоз

— Извините, у вас щека расцарапана! — он указал тонкой белой рукой.

Я только кивнула, от волнения ещё не в силах ничего сказать. Он распахнул дверь своего чероки — тяжелого бронированного домика на колесах, — потом с мелодичным звоном открылась бархатная синяя дверца в сиденье, и там в волшебной шкатулке сверкали граненые бутылочки, сияли разноцветные вина и сидел крохотный Дед Мороз — всё как и положено в волшебную новогоднюю ночь. Кругом была тьма — и только светилась эта волшебная дверца.

Он выбрал плоскую тёмную бутылочку, поднёс к моему лицу.

— Зажмурьтесь!

Едкая душистая пыль прилетела на рану.

— С-с-с! — сладострастно зажмурилась я. — «Мияки и сыновья»?

— Вас не обманешь... Зато теперь не будет гангрены! — улыбнулся он. — Если не возражаете, — он сделал приглашающий жест.

Я села в бархатное полутёмное, освещённое лишь шкалой управления нутро машины — и наконец-то расслабилась! Натекало блаженство.

— Я, собственно, к вам официально... как к самому умному человеку «Балтиктура»! — улыбнулся он.

— Но не работать же в новогоднюю ночь! — сладострастно проговорила я.

— Безусловно! — я почувствовала на щеке его горячее дыхание, и мы куда-то полетели.

Когда я открыла глаза, мы плавно катились по снежной тропинке среди высоких елей, дающих от луны длинные зелёные тени.

— А мы сможем отсюда выбраться? — встревожилась я.

— Ни-ко-гда! — произнёс он.

Мы забуксовали на краю полянки с высоким искрящимся снегом. Посередине её стояла одинокая ель, упирающаяся прямо в луну.

— Меня зовут Аггей! — повернувшись, отрекомендовался он.

— Аггей? — слегка удивилась я.

— Прихоть родителей! — добродушно улыбнулся он.

Он включил все четыре мощные фары — сине-красно-зеленые снежинки засверкали ярче игрушек!

А ещё говорят, что богатые люди скучные и скупые! В своих ботинках тончайшей итальянской кожи, больше похожих на перчатки, он подбежал к ёлке, поставил на ветку Деда Мороза, потом вместо гирлянды забросил шерстяной клетчатый шарф, а ещё выше — серую кепку, оставшись на трескучем морозе в одном лишь костюме. Потом он вернулся, утопая в снегу, вытащил из волшебного ларца бутылку шампанского и через плечо, не оглядываясь, шнырнул её охлаждаться в пушистый искрящийся снег.

Я вспомнила, как мы с Алексом шли однажды из магазина, перебрасываясь бутылкой конька, потом она выскользнула из его руки и разбилась о камень, я возмущённо ушла, а он гнался за мной на коленях. «Жадность — последний оплот моей души!» — признался тогда он.

Слава богу, какое счастье, что все это позади!

Аггей поставил кассету, и «Хэппи нью и-и-ир, хэппи нью и-ир!» разнеслось по лесу.

Мы запрыгали с ним, взявшись за руки, потом свалились, слились — сначала губами...

«Как дева русская свежа в пыли снегов!»

Потом мы захлопнулись в салоне, счастливо дрожа, включили печку и скоро сделалось так жарко, что пришлось раздеться... После этого мы долго, смеясь, искали в сверкающем снегу бутылку, но не нашли.

— Пусть это будет подарок — от нас!

— Гонорар Богу — За нашу встречу, — согласился он.

— ...А я-то ждала бандита! — лёжа в его объятиях, промурлыкала я.

— Увы, — я всего лишь адвокат... Иногда выполняющий щекотливые поручения! — улыбнулся он.

Давно я так сладко не спала — адвокат крепко меня укачал. Проснулась в комнате, ярко освещённой жёлтым солнцем, от звонка.

Я открыла дверь, и легко, весело вошёл весёлый свежевыбритый добродушный Алекс, словно все кошмары остались где-то там. Я смотрела на него с удивлением и восхищением: может, действительно начинается новый год — и новая жизнь?

Ну откуда взялся этот бутончик? Где тот хрипящий в злобных конвульсиях старик? Передо мной пружинисто расхаживал весёлый умный, совсем молодой ещё тип! Ну это просто какой-то Железный Феникс — откуда всё снова взялось? Не иначе как с неба, что, несмотря на все недостатки и неадекватное поведение, любит его. Я вдруг почувствовала, что порвать с ним — значит отключиться от канала благодати, которая откуда-то льется в него.

Вдруг схватил с ковра папашину инкрустированную балалайку, сел на ковре по-турецки и зачастил: «Жил да бы-ыл старик на башни-и-и — долгий виртуозный проигрыш, — так и у-умер... не ебамши!» — трель оборвалась.

— Это я, я! — он начал терзать на себе праздничную рубашку.

— Не надо прибедняться! — улыбнулась я.

— Где уж нам, дуракам, чай пить! — он радостно вскочил, бросил на тахту балалайку и забегал по ковру.

— Ты хоть помнишь, как вчера себя вёл?

— Не! — радостно выкрикнул он.

У меня стоял начатый коньяк — он даже не покосился на него! Алкаш называется! Специально ужасы нагонял, чтобы сбагрить бедную девушку! Как он сам рассказывал: «Нырь!.. А она там!»

Я налила себе крохотную рюмочку коньяка и с наслаждением её высосала, не предлагая ему.

— А помнишь, как ты меня послал... в местную командировку?

— A-а... к хлопцу-то? — запросто вспомнил он. — Ну и что?.. Тебе и нужен такой, молодой-спесивый! Бандит, думаешь? А я в его годы каким бандитом был! Весь Североморск боялся!

Я хотела было сказать, что он не образец. Но нет... уж в его годы — он точно образец.

Я глядела на него: как он ходит по комнате, хватает с полочек разные старинные бирюльки, разглядывает, обнюхивает их и с сожалением ставит на место. Я почти любовалась им. Откуда столько жизни в человеке? Ну просто заново влюблялась в него! Хоть отматывай всё назад!

— Ну как тебе... новый? — горячо поинтересовался он.

— Да ничего особенного... бестемпературный мужик! — чтобы не портить ему счастливое настроение, солгала я.

Но он неожиданно как раз огорчился.

— Да?.. Ну что такая нынче за молодёжь? Мы всё дали ей, а она!..

— Ничего! У меня запляшет! — утешила его я.

— У тебя и покойник запляшет! — обрадовался он. — А я, кстати, к тебе с подарком!

— Да-а? И где же?

— ...Где? — он победно огляделся. — Тут! — он звонко шлёпнул себя по потному лбу.

— А-а-а... — боюсь, что не смогла скрыть разочарования.

Но он озирался все так же победно.

— Задание тебе.

— А-а.

— Этих по городу и Томка проволокёт. На это её хватит.

— М-да.

— А ты у нас птичка быстрая...

Что значит — «быстрая»? Разнюхал, как я летала вот над этой самой тахтой каких-нибудь пару всего часов назад?

Да нет, навряд ли! Я же отчиталась: «бестемпературный мужик»! А дезодорант «Поллакс» полностью уничтожает все запахи и не оставляет своего... Кстати, у него (не у дезодоранта, разумеется) привкус скорее горько-соленый, чем сладкий — а это мне как раз слаще... Стоп, несколько отключилась.

— И что?

Он озирался в полном восторге — словно собирался подарить мне себя.

— Тебе сегодня надо лететь.

Что значит «лететь»? Вылетать? Я насторожилась.

— Завтра в Москве всемирная туристическая ярмарка открывается. Поезжай! Ты разберёшься. Ты такая!

Счастье буквально подкинуло меня вверх. Я глядела на него во все глаза... Что он, волшебник? При нашем томном расставании на рассвете — никак было не отлипнуть друг от друга — Аггей сделал мне предложение: сопровождать его в «скромной поездке» в Москву на его автомобиле. Я-то всю голову разломала, как договориться с тираном, — и вдруг он сам! Гений! Хотя и не подозревает об этом!

— Ты действительно Дед Мороз! — воскликнула я и накинулась с поцелуями — поцелуями благодарности, а отнюдь не страсти... во всяком случае это точно насчет первых двух поцелуев...

Третий, четвёртый, не говоря уже о пятом, почему-то получались всё более затяжными...

— Стой! — сказала я, когда он уже уходил.

— Стоп, — он послушно остановился.

Я резко вырвала волос у него из ноздри.

— На память!

— Забеременеешь — уволю! — рявкнул он уже на пороге.

Я уже выждала необходимый срок опоздания и собиралась лететь вниз — тут как-то странно брякнул телефон. Я схватила трубку. Тишина.

— Аллё! — испуганно проговорила я. Тишина тянулась, давила.

— Здравствуй, — тихо произнёс знакомый, но какой-то давний голос.

— Не узнаёшь?

Господи! Это же Игорь, мой муж! Но он, кажется, в монастыре? Спрашивать неудобно. Он спокойно, а на самом деле хамски молчал. При всей его святости он был самый большой хам, каких я только знала. Своим святым молчанием он делал любой вопрос как бы непристойным. Он мог сколько угодно вот так, с чувством морального превосходства, но как бы кротко молчать, предоставляя партнерам метаться под его высшим оком и ляпаться в кучи, чтобы он так вот скорбно молчал!

Спросить «как твои дела» про монастырь может только идиотка: ясно, как там дела — «возвышенно»; спросить «а что, у вас есть там телефон?» — означает полное равнодушие — и так далее и тому подобное. «Ты сам плодишь вокруг себя подлецов, ставя людей в безвыходные ситуации!» — не раз говорила я ему, но что-то доказать ему было невозможно. Главным наслаждением для него было загнать человека в угол, из которого любой шаг — в пропасть, и кротко смотреть, как человек звереет! Так святые делают свой имидж! Меня ждал внизу классный самец, а он мог сейчас начать размеренно и кротко читать страницы из Библии! Таких бы «святых»...

— С Новым годом, Игорь! — сказала я и повесила трубку.

Нет ничего интересней и острее, чем новый мужик! Как увлекательно пробовать на язык каждую его интонацию, каждый жест... «А это значит — что? Неужели?»

Для «скромной поездки» я оделась соответственно. Его темно-вишневый турбодизель «Супергранд Чероки 4x4» уже стоял, когда я легкой волной вышла из темноты — в очень длинной норковой шубе и, соответственно, в очень коротком платье — впрочем, между краем юбки и высокими ботфортами оставался просвет белого тела не более чем в мужскую ладонь.

— Моя страсть — скорость! — сразу скромно признался он.

Ну что же — не лучшая из страстей! Я приготовилась терпеть. Лицо его дышало страстью полета, но путешествие тем не менее оказалось утомительным.

— Плохо! Шесть тридцать вместо шести пятнадцати! — на финише произнёс он, глянув на часы...

— Тебе в «Белград»? Я обычно останавливаюсь там же.

Он чопорно проводил меня до двери номера, помог вставить карточку-ключ и, сославшись на срочные дела, ушёл к себе.

Я с размаху швырнула тяжеленный чемодан на койку.

Пружинит!

Не утерпев, я просунула шаловливую ручонку и поелозила под простыней... Ясно. Сушеная морская трава. Очень шуршит.

Впрочем, и наплевать!

Я приехала сюда работать.

Я поднялась в представительство нашей фирмы на двенадцатом этаже, набрала всех приглашений — на открытия, презентации и приемы — на всякий случай по два.

А, может быть, он романтик и я неправильно себя веду?

Я вспомнила напутствие шефа: «Забеременеешь — уволю!»

Размечтался!

— Ну как вам здесь нравится? — поцеловав мне руку и усадив, осведомился он.

Я огляделась: большой зеркальный зал, наполненный завитками дыма и пением скрипок.

Ну что... Честно говоря, я боялась, что по молодости он пригласит меня в какое-нибудь диско с завыванием циркульной пилы в стиле «техно». Ан всё не так плохо.

— Скромно... но достойно, — сказала я.

— Кстати, тут убили вчера двоих! — совсем по-юношески обидевшись на «скромно», проговорил он.

— Извини... Не знала! — я трепетно прикоснулась к его руке.

На сценку поднялась напудренная старушка в длинных перчатках.

«И запищит она, бог мой: Приди в чертог ко мне златой!» Но она неожиданно запела отличным басом.

— Извините, что я пригласил вас в столь чопорное место...

Мы вроде бы переходили на «ты»?

— ...Но беда в том, что у меня сейчас весьма важная встреча. Увы, консервативная пара! Пожилые супруги из Голландии.

Ну что ж. Консерватизма мне как раз остро не хватает!

Будем бдительны.

Наконец появились «консерваторы» — абсолютно высушенная голландская пара выложила пару фиолетовых мохнатых луковок и взяла, улыбаясь фальшивыми зубами, тысячу долларов с моего Адониса.

— Что делать — таких тюльпанов у меня раньше не было! — застенчиво улыбаясь, он развел руками. — Ну, а теперь мы делаем, что нам заблагорассудится!

Но в слове «заблагорассудится» я не услышала безрассудства.

О! Вот это уже настоящее бандитское место!

— Вчера тут шестерых убили! — с гордостью доложил он.

Ну что ж... растём.

Я жадно огляделась. Кругом крохотные лбы под ежиком, рыбьи глазки, малиновые пиджаки. Официанты, тоже отнюдь не интеллектуалы, выглядели просто профессорами Гарварда на их фоне.

— Мило, — я облизнула губки язычком.

Заиграло «техно» — вот, добрались наконец и до циркульной пилы — сейчас, видимо, будут вдоль меня распиливать.

Несколько бандитов почтительно подошли к нему за указаниями — он при этом больше косился на меня: ценю ли?

— Слушаю, князь! — почтительно сказал самый страшный.

Аггей покосился на меня ещё более страстно... слышала ли? «Князь»!

— Противный... всё о делах! — я надула губки и капризно закинула одну дивную ножку на другую.

Перед походом сюда он — тоже с небывалым тщанием — переоделся в очередной раз, пришлось и мне, чтоб не ударить в грязь лицом, тоже переодеться — на этот раз в наряд уже чисто условный. Но сказано было как раз то, что надо: «Противный, всё о делах!»

— Но должен же кто-то управлять... этим бардаком! — воскликнул он, наполняясь как бы досадой, а на самом деле восторгом.

— Вы имеете в виду... в масштабе страны? — я испуганно вытаращила глазки.

Впервые перехожу с мужиком с «ты» на «вы»... глупее не бывает... но никто и не говорит, что здесь Академия наук. Тут это в жилу — то было видно по счастливому набуханию моего героя — он уже висел надо мной тучей, подобной Зевсу и готовой пролиться золотым дождем.

— Ну а что делать... если эти деды завели страну... в такой дикий тупик! Кто-то должен её вытаскивать! — гордо вымолвил он.

Откинувшись, я глядела на него с обожанием — вот, оказывается, кто самый Первый человек в нашей стране, а может быть, и во всём мире! Я буквально ела его глазами, не в силах поверить своему счастью.

— Пусть тёлка уши заткнёт: важное дело! — прямо мне в глаза произнёс очередной «посланец».

— Не твои проблемы! — отрезал князь.

Посланец, оскалившись, отошёл.

Я оценила княжескую власть восхищённым взглядом.

— Скажите, вы занимаетесь тюльпанами? — произнесла я трепетно.

Какая женщина не обожает цветы, не сходит с них буквально с ума... разве что я. Но то — трепетная тайна.

— Тюльпаны! — он умудрённо вздохнул. — Если бы! К сожалению, это лишь моё хобби... притом, как вы могли заметить, не из дешёвых! — добавил он гордо. (Специально такое и выбрал!) А... заниматься приходится всем... вплоть до мясомолочной промышленности! — он вздохнул теперь уже устало. — К сожалению, много «лбов», — он устало кивнул на зал, — а мозг... — он тактично умолк.

Я оглядела это, всё более чадное помещение. Да-а — на один мозг лбов что-то многовато!

— В чьих-то глазах мы, может быть, и преступники, — продолжил он, — но без нас вся эта прежняя дрянь, эти деды, надувшиеся, как клопы, дурной крови, никуда не уберутся!

Это была уже философия! К восторгу в моих глазах добавился ужас. Восторженный ужас.

— Скажите... а как вы... убираете? — пропищала я.

Вообще-то он меня интересовал исключительно как паровоз, и по-настоящему волновало меня одно — как работает его кривошипно-шатунный механизм. От трёх коктейлей «Манхэттен» я уже основательно поплыла в блаженстве. Но, наверное, я здесь, чтобы выведать их бандитские тайны?

— Ну... для этого есть специальные люди, — он отмахнулся. — К сожалению (?!?), всей наукой я не владею. Знаю только, что можно случайно одним пальцем задеть человека на улице, вежливо извиниться, тот абсолютно ничего не заметит, а через неделю умрёт, абсолютно непонятно от чего. Можно задеть так, что умрёт через месяц, можно задеть так, что умрёт через год!

Он благодушно улыбался, как купец, разложивший товар...

— А скажите, — благоговейно пролепетала я, — а так... задеть человека... чтобы он умер через сто лет... можете?

Издевательства Анны Карениной над паровозом продолжались! Но он, естественно, не понял: чугунный!

— Можно, наверное, — он снисходительно глянул на очаровательную глупышку, потом повернулся к бармену, щёлкнул пальцами, — ещё два «Манхэттена»!

— О господи! Опять эта пошлость! — простонал он, но, судя по тому, как дико косился на сцену, он вкушал это не в первый раз.

На сцену вышла голенькая девочка, по виду лет шестнадцати, запела жалобную песенку, поднимая глазки вверх, — и вдруг оттуда, тяжело раскручиваясь, выпал канат с мощным фаллическим набалдашником.

Девочка запрыгнула на этого змея ручонками и ножонками, стала страстно елозить по нему вверх-вниз, с отчаянием забираясь и расслабленно сползая. Всё больше заводясь, тёрлась об него, потом стала выкусывать волоски... канат набухал, твердел — и наконец стал твёрдым и раскачивался как шест.

Зал рычал. Кто сказал, что искусство нынче не волнует массы? Просто оно переместилось ниже пояса. Виляя попкой, девочка убежала.

— А знаешь такую частушку, — хрипло произнесла я. — «Эх была я молода, была, помню, резва — через хату по канату прямо на х... лезла»?

Стиснув зубы, раздувая ноздри, мы уставились друг на друга. Было глупо, находясь здесь, мечтать о чём-то далёком. Я положила руку ему на гульфик. Ого!

Меня всегда слегка возбуждали бесстыдные манекены в витринах. А сейчас я сама оказалась таким манекеном в дико изломанной позе в ярко освещённой витрине высоко над Москвой! Из бездонной мокрой тьмы шли к небу освещённые шишки. Вот это, задранная, как тонущий в океанской тьме, ярко освещённый «Титаник», надо понимать, московская мэрия, вот этот колосс, тупо обрезанный сверху, — Белый дом, а кто ж эта... остренькая! A-а, гостиница «Украина». Москва с птичьего полёта! Я птичка быстрая.

Пальчики, сползая по потной витрине, жалобно скользят! Господи, да не нужен мне этот огромный шершавый судак во мне! У меня нежная, мягкая... а не рыбочистка! Каждый раз этот состав, раздвигая тугое пространство, стремительно проносится мимо счастья!

Да нужен мне не судак, а рыбка-бананка, которая бы целовала нежно мой чувствительный, дрожащий, тянущийся к поцелую с ней, весь в нежных отростках коралл! Вот одна рыбка недавно целовала хорошо!

Все мимо счастья! Пытаясь ускользнуть от его тарана, я все сильней бьюсь о стекло, и добьёмся мы лишь того, что пальчики мои окончательно поскользнутся, под мощным ударом я выбью лбом стекло и полечу голая, как Маргарита, высоко над Москвой!

Тоже красиво, конечно, но хотелось бы потешиться тайно.

Я покосилась в зеркало: этот уже не соображает, и толку ни на грош, разве что выронит мне сейчас на остывшую попу свои раскалённые глаза! Как всегда, приходится всё делать самой! Пальчики мои произвели особо жалобный скрип по стеклу, и во время отката орудия я сумела соскользнуть с него и упасть пышной грудью в кресло, продолжая при этом страстно двигать попкой, требуя продолжения. Думаю, не получу аморального осуждения за дезертирство: во-первых, так теплее, а во-вторых — «люблю перед зеркалом»!

Так. А теперь быстро! Пока он заносил свой таран, я откинула свои руки с ищущими, трепещущими пальчиками назад и встретила, схватила, переплелась с его мощными пальцами, стала, как могла, пружинить тонкими своими ручонками, не впускать его «по самые мячики» — уж их-то он пожалеет давить об свой собственный кулак? Вот та-ак! Острая судачья головка наконец-то коснулась волшебного коралла, и он всеми присосками жадно причмокнулся... оторвался и снова причмокнулся... Во-от! И всего-то нужно два раза — но каких! Я стала лизаться язычком с прелестной девочкой напротив, язычки у нас быстро мелькали, как у кисок. И всё! Из всех присосок полился сладкий яд! Я выгнулась, закрыла глаза... Ещё одна победа!

Потом мы томно курили в креслах, я в том же, он напротив. Можно с наслаждением разглядывать сигарету — скромную бумажную модельку самого важного органа на земле, льющего блаженство! Слегка ошкуренный оригинал гордо и лениво свисал до пола.

Мы встретились с ним нежными взглядами (не с Ним, а с ним) — и я шутливо поднесла к его огромному победному носу свой маленький кулачок.

— Вот, будем теперь только так... через кулачок. А то... у тебя... очень уж большой, просто огромный! — Я стыдливо потупилась. Почему-то для большинства мужиков это самый убойный комплимент, хотя натура более творческая могла бы задуматься над словом «очень»... хотя у натур творческих почему-то «очень» бывает в противоположном смысле. Настроение пришло спокойно-насмешливое.

Всех победим!

Весь следующий день я радостно летала по ярмарке и всюду видела себя; это же я на глянцевой фотографии, рыжая и зеленоглазая, лечу на водных лыжах мимо поднебесных отелей вдоль длинного пляжа с пальмами. Это я с мучительно знакомым красавцем с чёрными кудрями до плеч разглядываю на восточном базаре среди торговцев в бурнусах яркие бусы и пёстрые горшки. Это мы — всё с ним же — стоим у плетёной южной ограды, и тучная хозяйка, улыбаясь, несёт нам на подносе стаканы с лиловым вином. И это я! Это всё для меня!

При этом я не забывала собирать во всех павильонах разноцветные проспекты, разговаривать с жизнерадостными представителями туристических фирм самых разных цветов кожи о ценах туров, о сроках и даже о том, что входит у них в континентальный завтрак!

А вот сказочная Майорка, где расцветала любовь Шопена и Жорж Санд, а теперь мы сидим на белой террасе над морем, нас окружают загорелые дети в панамках, и я протягиваю им куски дыни.

Коста дель Соль, Пальма Нова, Отель Ля Рока Торремолинос, весь обросший кактусами, и нет никакой хмурой Москвы за стенкой — все красивые, загорелые, легкомысленные и желанные!

«Тэйк де чилдрен»! — умоляет отель «Фламинго» — вон как весело они скатываются с горки, с цветными мячами в руках, в лазурный, прозрачный до дна бассейн.

Вот мы с ним сидим на двух оранжевых постелях в номере с видом на Везувий, улыбаясь, смотрим друг на друга, и только присутствие назойливых фотографов не позволяет нам жадно ласкать друг друга!

А вот за отогнутой ветром занавеской суровые скалы Шотландии, поросшие сухим лиловым вереском, но на столе перед нами всё равно гора ярких фруктов: бананов, ананасов, груш!

Верблюд надменно плывет по пёстрому базару, обвешанный коврами, барабанами из тыквы, амулетами и роскошным оружием.

На белом катере мы, смеясь и пихаясь плечами, проносимся мимо суровых развалин серой шершавой крепости, отражённой в воде.

И усталые, счастливые, в шикарном лайнере летим назад, и стюардесса заботливо ставит перед нами поднос с ломтями ветчины, темными бутылочками и белым кофейником.

И снова мы в путешествии — стоим на трухлявой террасе бунгало, и шершавый огромный слон, выйдя из зарослей, протягивает к нам хобот за бананом, и мы радостно смеёмся.

...Ну что ж, на всём этом можно неплохо заработать!

На обратном пути в районе Валдайской возвышенности мы свернули с ним на просёлок и подъехали к бревенчатому дому, возле которого сгрудились кучей иномарки — в большинстве своём такие же «броневички», как и у моего возлюбленного.

И среди рубленых стен, за грубыми столами, сидели те же крепыши, что и всюду, — с небольшими лбами, но с большими плечами. К нам с поклоном подбежал половой в подпоясанной рубахе, с прилизанными маслом волосами.

— Чего изволите?

— Принеси нам всего, — бросил Аггей.

Пятясь и кланяясь, тот ушел.

— Сколько же ты заплатишь? Ты ж разоришься! — восхищённо воскликнула я.

— Не разорюсь — наоборот — поднимусь! — он гордо усмехнулся. — Это заведение я купил, так что все денежки — мне!

— Бедный! — чуть не воскликнула я.

Господи, все эти бутафорские рушники, паневы и коромысла — все это отдавало такой липой! Представляю, как всю эту «клюкву» презирали здешние жители! Никогда здесь не будет хорошо! Эти безлобые с тугими кошельками никогда не купят ничего настоящего, и они чувствуют, что всё в их руках — дешёвка! Сколько бы они ни платили за это, прелестного, весёлого, живого им не купить никогда!

— Возьми, пожалуйста, водки, — вдруг попросила я.

Он удивился, но заказал.

Я понимала, что мной дедулька расплатился с этими гангстерами, и, значит, он ещё хуже, чем этот. Но всё равно меня неудержимо тянуло отсюда — сейчас ещё войдут какие-нибудь гусляры, и я не выдержу и разрыдаюсь.

Может быть, дело было в том, что у меня пошли месячные.

Вместо гусляров вошла вдруг типичная тетя Паша в грязном халате, со шваброй и ведром и стала ляпать тряпку на половицы и тащить её, оставляя слой грязи.

— Сейчас её уберут, — играя желваками, проговорил Аггей.

— Ну почему же? Прелестная старушка! — пьянея, воскликнула я.

— Её уберут очень далеко! — бледнея, произнес Аггей.

— Чего расселся? Подвинься! — она взмахнула шваброй с намотанной тряпкой и несколько капель шлепнулись на его ослепительные брюки.

Старуху наконец увели. Но душа её совершенно неожиданно переселилась в меня. Раскачиваясь и размахивая перед его носом сигаретой, я говорила, что на самом деле за свои дурные деньги они и смогут купить только дрянь; никогда ничего стоящего они не купят: золото в их руках почернеет, а алмазы подёрнет муть. И за этот кабак он просто так отдал деньги неизвестно кому — всё равно это кабак не его, а этой вот тёти Даши и дяди Паши, и всё здесь будет так, как сделают на самом деле они, — а как они делают, мы видели только что! Он, сказала я, получает деньги ни за что и ни за что их отдаёт!

— Вот тут ты ошибаешься! — усмехнулся он. — Всё будет моим! Ты думаешь, я ездил в Москву покупать тюльпанчики или тебя шворить? Далековато будет! Вот! — он вытащил из кейса и пришлёпнул на столе красивую жёсткую, загибающуюся рулоном бумагу с гербом и печатями. — Тут — всё! Я хотел тебя вытащить от этого старика, надеясь, что хоть ты сможешь объяснить этому старому дурню, что ему пора!.. Но теперь он и так никто! — он снова хлопнул по бумаге. — Здесь — всё! — он бережно уложил её обратно.

Тут девушки в кокошниках стали подносить и с поклоном ставить в деревянных мисках редьку с маслом, редьку с квасом, тёртую редьку. Я смотрела на него и в его искажённом злобою лице вдруг прочла: никакой он не итальянец с рекламного буклета, бегущий краем моря, — он жестокий азиат — вон скулы.

— Зачем вы приезжаете сюда? — раскачиваясь на стуле, заговорила я. — Своими наглыми делишками вы только позорите свой народ! — не знаю, правда, какой именно, но попала в точку.

— Я здесь родился! — стиснув ровные белые зубы и побледнев, проговорил он.

— Где — здесь? В этом кабаке? — отозвалась я, продолжая нагло раскачиваться.

Вдруг стула подо мной не оказалось и я с размаху грохнулась на колени. Потом удар в ребро опрокинул меня набок.

«Только тот, кто носит ботинки «Парадайз», может бить ногами лежащих девушек!»

«Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину».

— Извини! Я погорячился! — он впервые открыл рот где-то уже под Любанью.

«Погорячился» — немножко не то слово. Но не будем придираться к словам.

Железный феникс

— Господи! Ну что же это за поколение такое?! — Алекс в отчаянии бегал по моей комнате.

Я лежала перед ним, как панночка из повести «Вий», бледная, прекрасная, вся в ранах и кровоподтеках и сплошь в цветах.

Ранним утром, ещё до того как он примчался, раздался звонок, потом радостный гогот суседа Коли, потом как бы ещё во сне стали появляться какие-то зловещие люди и униформе и ставить вокруг меня букеты тюльпанов.

«Эге-ге! А тюльпанчики-то твои на могилках растут, — подумала я лукаво. — Но я-то вроде ещё жива».

После этого я доползла до телефона и позвонила Алексу, и он примчался неожиданно быстро.

— Ну что ж это за поколение?! — в отчаянии повторил он.

Чувствовалось, что судьба поколения волнует его гораздо больше, чем моя!

Уже поздно ночью мы добрались с Аггеем до Питера, дружески переночевали у меня. Утром я увидела Аггея голым, стоящим у окна и страстно разглядывающим свою знаменитую бумагу на свет: видно, он тоже не очень доверял московским своим корешам.

— Всё! А теперь вези меня к нему! — властно мотнув своим огромным судаком, он указал на дверь.

Я подумала, что, если действительно какая-то опасная бумага, надо, чтобы Алекс узнал.

До этого я ещё попыталась мирно их развести: мол, у тебя тюльпаны, цветы жизни, у него, как я понимаю, в основном — пушки, что между вами общего, что делить?

— Да, он оттяпал себе всё, начиная с торговли оружием, и я это не намерен больше терпеть! Я тебя держу как переводчицу между собой и этим, и ты будь так уж любезна, переводи!

Я позвонила в офис, и его верная Анна Сергеевна сухо сказала мне (конечно же, узнав):

— Он на базе.

— ...Так. Теперь налево.

Мы проехали с ним на его «броневичке» проспект Газа, Митрофаньевский проспект, Ташкентскую улицу, Промышленную улицу.

Вдоль дорожки тянулся дикий болотистый берег залива, с засохшим камышом, грязно-белым льдом.

Он встревоженно стал шевелить маленький ящичек на ремне.

— Куда ты меня завезла? Тут даже пейджер мой не работает!

— Заработает!

Вдали медленно двигались, словно стояли, маленькие корабли — те по Промышленному фарватеру, а эти по Гражданскому... Из гнилого тумана чуть виднелись грязные островки: Канонерский, Гутуевский...

Мы затормозили.

С двух сторон маячил сивый засохший камыш, посередине были железные ворота, покрашенные военной серой краской и украшенные — на каждой створке — якорьком.

Аггей настойчиво стал сигналить. Когда-то этот волшебный звук спас мне жизнь, а теперь, скорее всего, пророчил гибель.

Какие-то люди подошли к воротам с той стороны, посмотрели и, лениво переговариваясь, ушли.

Аггей, сжав зубы и побледнев, разогнал свой «броневик» с кроватной никелированной спинкой вместо бампера и врезал в ворота. Полетела ржавчина, шелуха, ворота покачнулись, но устояли. Аггей бешено вырулил назад, снова разогнался... я подняла руки, зажмурилась.

По дороге Аггей также говорил мне, что он принадлежит к древней народности уро, выселенной этими русскими, и теперь он хочет рассчитаться за это!.. и снова мной? Что, я ещё за государственные преступления должна отвечать?

Не открывая глаз, я слышала дикий скрежет, запах открывшейся болотной жижи. Я открыла глаза. Ворота рухнули, и броневичок теперь победно стоял на них.

— Вот так вот... всё прогнило давно! — торжествующе проговорил он, и мы медленно въехали.

Впрочем, ехали мы недолго — наверное, метров десять всего.

Это был грязный, закиданный двор или, точнее, мыс, обставленный по краям покосившимися промышленными сараями. Посередине двора стоял покосившийся деревянный стол, и за ним в промасленных ватниках и таких же штанах сидели Алекс и его свита. На столе красовалась груда ржавчины — насколько я понимаю в технике, они перебирали старый дроссель.

Алекс поглядел на нас сквозь очки (в очках, вспомнила я, он выглядел крайне добродушно) и тут же снова опустил глаза к проблемам дросселя.

Зловеще медленно Аггей вышел из броневичка. Я, испуганно блеснув коленками, выскочила за ним. Аггей медленно подошел к столу, ещё медленнее (впрочем, никто на него и не глядел) растворил свой кейс и пришлёпнул на стол знаменитую свою бумагу. Алекс мельком глянул на неё сквозь очки, потом брезгливо взял пальцами за уголок и протянул Несвату.

— На! Отнеси это в гальюн на гвоздик!

Несват, лениво вздохнув, пошёл выполнять приказание. Аггей выхватил у него с громким шорохом бесценную свою бумагу и спрятал в кейс. По волнам, пробегающим по его лицу, чувствовалось, что его начали посещать первые сомнения.

Алекс хотел что-то сказать гостю, но тут заверещал телефон на столе — железный, с тугими зажимами, с военного корабля.

Алекс слушал, потом загоготал:

— Ну, тебе-то чего! Буй выбросил и пошел на гигагерцах — и все дела!

Одновременно какой-то седой статный старик (вот этот действительно похож на графа) упорно подвигал к нему какие-то «синьки» с чертежами в разрезе, кажется, яхты, судя по их невнятному разговору — «болван, кельгоут, стаксель».

В общем, времени для гостя (а уж тем более для меня) никак не получалось ему урвать.

Тем более тут, грохоча по упавшим воротам, въехал на военном газике Варанов и высадил на воздух в дрезину пьяного иностранца.

Хэзлтайм! — вдруг узнала его я. И тут же дополнительно вспомнила и Аггея: ведь это он тогда привез Хэзлтайма сюда! Даже Хэзлтайма оттяпали у него!

Все смотрели на него с явной насмешкой.

— Вот говорят «новые русские, новые русские», — усмехнулся Несват. — А так выходит, что «старые русские» покрепче будут!

Хэзлтайм, абсолютно пьяный, описывал руками какие-то счастливые пассы и своего прежнего друга нипочем не узнавал.

— Все! Не могу больше с ним! — заорал Варанов. — Уже в Зоопарк его катал — там звери все тощие стоят, клочьями, думал, хоть это его тронет — ни фига! Давай, к е....й матери, отправляй в Америку его!

— Нет, — Алекс сквозь окуляры вперился в него. — Чего его в Америку да обратно мотать? Точно уже известно: скоро будет Указ!

— Что же мне, жопу ему подставлять? — истерически закричал Варанов.

— Если надо — подставь! — заорал Алекс и тут же, холодно прикинув, что его божественный гнев тратить на одного нелепо, накинулся заодно и на Аггея:

— А тебе чего надо с-под меня? Это? — он ткнул коротким пальцем в разобранный ржавый дроссель. — Это? — он энергично пошел куда-то на крепких ножках. Аггей безвольно потащился за ним. Алекс распахнул ворота какого-то сарая, и сарай этот оказался доком, наполненным водой. Там в полумгле, тесно прижавшись друг к другу, покрашенные в тёмно-серый цвет, стояли два кораблика, «сторожевика», направив к нам пулеметы и пушки. — Это надо тебе? Попробуй возьми! — Алекс как бы немного поостыл, гнев отступил. — Я знаю, что надо тебе... сейчас получишь! Стой вот так! — он поставил Аггея, поправил ему руки по швам. — Сейчас! — проговорил он почти торжественно.

Я вдруг с ужасом поняла, какую сцену из классики напоминает мне это: Тарас Бульба убивает своего сына!

Алекс неторопливо складывал свои пальцы с помощью левой руки в какой-то сложный военно-морской узел, медленно поднес его к благородному, высокому, правильной формы лбу Аггея, и вдруг узелок этот выстрелил таким щелбаном, что Аггей покачнулся и стал падать. Совсем с рельса сошёл! В этот момент грохнула пушка — что ещё больше усилило ужас гостя, — хотя это отметила выстрелом полдень пушка Петропавловской крепости, и гул её по льду донёсся сюда.

Стукнувшись затылком, Аггей упал к деревянным козлам для пилки дров, с насыпанными в паутине опилками.

Он лежал, ловя воздух, и тут прерывисто-тревожно заверещал пейджер, мигая одной и той же зеленой цифрой «3», что, судя по реакции пейджероносца, обозначало что-то страшное типа: «Беги!»

Однако он нашел в себе силы подняться не торопясь, надменно стряхнуть опилки с головы и подойти к машине. Он обвел взглядом присутствующих, как бы прощаясь с ними на этом свете, открыл дверцу машины, гневно прихлопнув заверещавший «угон».

Я глядела на шефа — он замахал мне бровями: давай, давай! Поезжай, мол, успокой мальца! Так уж совсем доводить его не стоит! Смягчи чуток!

Я молча села в машину с другой стороны. Подпрыгнув на упавших воротах, мы выехали.

Смягчать, естественно, пришлось моим нежным телом: как только мы вошли в мою комнату, он с воплем «С-сука!» опрокинул меня на пол и стал бить элегантными ботинками фирмы «Парадайз», иногда вздрючивая меня на ноги и плюща лицом по стенам, из-за чего не только лицо, но и обои оказались в кровоподтёках!

А я их недавно клеила!

Потом, правда, прислал цветы... Настроение было сладко-элегическое, как в гробу.

Алекс присел на пуфик, долго грел мою руку в своих, видимо надеясь оживить «мертвую панночку», потом вдруг проникновенно произнёс, прокашлявшись:

— Ты... мне нужна!

Господи! Помоги запомнить это мгновение, которого я так долго и страстно ждала! Эти косые и рябые параллелепипеды солнца на окровавленных обоях, и моё бледное, искуроченное лицо в зеркале, ещё не верящее в счастье.

— У меня умерла жена!

— ...А-а.

Вот, значит, для какого дела!

— Ну и... последние десять лет я вёл себя с ней... не совсем корректно. А там будут её родственники... к тому же восточные люди, которые относятся к этому абсолютно зверски... мне не хотелось бы слишком контактировать с ними. Понимаешь?..

— Что ж тут не понять?

— Деньги в сейфе можешь взять.

— Спасибо, — я стала подниматься с одра, которое слишком преждевременно сочла смертным. Моя очередь, видать, не пришла. А похоронить его жену — святое дело!

Три дня я металась между моргом, конторами, магазином, трестом «услуг» и только уже на кладбище, в минуту прощания, разглядела покойницу. Ну что ж, вполне красивая восточная женщина, даже не надо добавлять «для своих лет». Шемаханская царица — из-за чего только тот царь Додон её оставил? Кстати, это она не замечала, что другие чинят ему рубашки? Что-то на неё не похоже!

При этом, чего не скроешь даже сейчас, довольно холёная, явно прожившая благополучную жизнь. Прости, Господи!.. Он обеспечивал? Вряд ли я в соответствующий момент буду выглядеть так же — уже сейчас со следами побоев выгляжу хуже неё.

Я поглядела на выброшенный на снег бруствер земли, снизу бурый, сверху ярко-жёлтой.

— Ну? — я поймала вопросительный взгляд главного землекопа.

Но Алекс, неподвижно застывший, не подавал сигнала, словно на что-то надеясь. Кстати, никаких зверских родственников, которыми он пугал меня, но главным образом себя, не оказалось вовсе — мы присутствовали здесь всего вдвоём, не считая рабочих.

Алекс был безумно вальяжен, очки блестели, скорбные складки пролегли по углам рта. И сказать ему «чего ждём» было просто-таки страшно!

Я подошла к нему, взяла под руку (благо, рабочие смотрели на нас абсолютно равнодушно):

— Ну... теперь, когда ты так космически одинок... может быть... мы поживём вместе?

Алекс молчал, вглядываясь в неведомую запредельность. Это был один из самых волнующих и, надо признать, самых длинных волнующих моментов моей жизни.

Вдруг Алекс улыбнулся счастливой улыбкой.

Сошёл с ума?

— Почему я одинок? Я не одинок! — проговорил он, сияя куда-то вдаль.

Я обернулась и поняла, что с ума схожу я!

К могиле медленно подъехал столь мне знакомый «Супергранд Чероки», и из него медленно вылез красавец Аггей, в безукоризненно чёрном костюме, чёрном галстуке, ну и в чёрных, естественно, ботинках. Я считала всегда, что так легко меня в обморок не повалишь, но тут почуяла, что ног нет и я лечу по воздуху в сторону сырой могильной дыры.

Чья-то рука схватила меня. Оказавшийся наиболее сердобольным из всех пожилой рабочий крепко взял меня рукой, другой вытащил из кармашка бутылочку нашатыря и едким щиплющим запахом прочистил мне мозги.

Сын! Аггей — его сын! А красивая восточная женщина, лежащая на возвышении, — его мать!

Господи, да и как складненько-то все у них!

Кругом, и даже в стане противника, у них все свои!

Только что я-то во всём этом делаю?

Алекс и Аггей обнялись, разрыдались и расцеловались, не повернув головы, естественно, ко мне... Да и кто я такая, чтобы меня целовать? Вряд ли мой труп их так расстроит.

В центре живописной группы, достойной кисти художника-передвижника, в чёрном клеенчатом военно-морском плаще стоял Александр Паншин — Каренин, Вронский и паровоз в одном лице!

Он же — Железный Феникс! Рядом сын-паровоз.

Замелькали лопаты.

Потом мы медленно ехали по дорожке. Чуть в отдалении от нас так же медленно в траурном эскорте ехал в своём «Супергранд Чероки» его красавец сынок.

— Кстати, — вдруг абсолютно спокойно проговорил Алекс. — Что у нас с ярмаркой?

— С ярмаркой?.. — повторила я безвольно. Казалось, из нас двоих я должна быть более спокойной. Ан нет, — он.

— С ярмаркой? — снова повторила я.

— Да, с ярмаркой, с ярмаркой! — тут он даже слегка распсиховался. — Ты ж ездила! Что, вообще уже?!.

Тут, честно говоря, можно вообще и «уже»!

— А, с ярмаркой... всё нормально, — наконец-то выговорила я.

— Есть там что-то интересное... нам? — нетерпеливо проговорил он, выворачивая на шоссе.

«Неужели и нам?» — вдруг посетила меня совершенно безумная мысль.

— Есть, — робко проговорила я.

— Например?

— Например?.. Италия, — я закрыла глаза. Венеция... Падуя... Белые фигуры вдоль изгибающегося мраморного парапета тихой реки... Флоренция... Гигантский, морковного цвета купол собора Санта Мария дель Фьоре над черепичными крышами, тонущими в зелени под синим солнечным небом! Сколько раз я видела это в снах!

Машина ухнула в ледяную яму, но с завыванием выбралась.

— Сколько? — прозвучал суровый вопрос.

— Дорого.

— Поможем, — буркнул он.

Я прильнула к нему.

— Мальца отправить надо. Зарываться начал. Успокоить слегка!

«Да его совсем в другую сторону надо отправить! — чуть не воскликнула я. — Там исправят». Но — передо мной страстный отец! К тому же только входящий в эту роль.

— И... мне... надо? — испуганно пробормотала я.

— А на что я тебя держу? Ну и сама понимаешь... — он скорбно глянул на заметенный кладбищенский пейзаж...

Понятно. Мальчонке отдохнуть надо после смерти матери... Не он ли, кстати, её и убил?

— Уж думаю, ты справишься с ним? — он позволил себе улыбнуться.

Кто это тут улыбается? Педагог Макаренко? Или нежный сердцем Железный Феликс, страстно переживающий за сирот, потому что сам же их наплодил?

— Ясно, — я вытащила блокнот и ручку. — Требуется группа не менее двенадцати человек. Но тур весьма выгодный, пока рекламный...

— Ну, пусть товарищей своих кликнет. Ясное дело — не ангелы...

Тонкое наблюдение!

— Не на интеллигенции же нам деньги делать! — тут явно прозвучала боль за нищенское положение интеллигенции, к которой он в эти мгновения причислял и себя.

— Разберёшься? — он страстно уставился на меня: — Я виноват перед ним! — это прозвучало совсем уже величественно.

— Ясное дело! — сказала я.

Мы летели ночью, и даже в самолете как-то чувствовалось, что становится всё теплее и расцветают цветы. Давно у меня не было такого блаженного сна. Я на минуту просыпалась, прищурясь, глядела на уходящие вдаль спинки кресел в белых чехлах и чувствовала блаженство: вы-то будете ещё долго тут дрожать в темноте, а я вот сейчас утону в тёплом чёрном южном сне.

Как очень далёкое вспоминались дорога по гололёду в аэропорт, сглаженные бордюры снега по краям дороги в жёлтом свете фар, матерящийся Алекс, волнующийся, наверное, впервые в жизни.

В зале он отошел сразу в сторону, в тень, надвинул низко чёрную «подводную пилотку», да ещё надвинул капюшон — настоящий капуцин: таких много, надеюсь, будет в Италии, куда мы, кажется, летим!

Опять мне вспомнился Тарас Бульба, тайно пробравшийся на казнь своего сына — кстати, сына-то всё и не было.

Его спутники собрались почти все: если самолет сможет взлететь с ними, будет хорошо — в каждом приблизительно около двух центнеров веса, да ещё на каждом навешано кожи, железа, цепей (золотых).

Хохоча, они отпихивали своих марух: мол, раскатала губу, хошь в Италию со мной? Да там красотки на каждом углу, не такие соски, как ты, настоящая Европа! Уж там «лизабет» сделают так сделают, не то что ты, как в мясорубку берёшь!.. Такие лёгкие шутки, видимо, позволяли им скрашивать предотлётное волнение.

Но наш красавец всё не появлялся... неужто мы делаем льготный отличный рекламный тур ради этих? Как бы «щи из топора» не оказались «щами без топора» — он всё время упоминает какие-то суперважные секретные дела.

Бандиты уже отшвыривали своих подруг, шлёпали на прощанье по заду, и даже становились в очередь на таможню — что, вообще-то, им не свойственно, но тут... делая что-то впервые в жизни, летя, например, впервые в Италию, человек чувствует себя новичком.

— Да-а, — проговорил Алекс. — Таких друзей за... и в музей!

— Сделаем!

Да и помимо таких друзей ещё есть немалые проблемы, и главное — Аггей... После того как он меня немножко побил ногами, в наших отношениях царила некоторая чопорность, которую мне — кому же ещё? — предстояло растопить. Сделаем! Был бы клиент.

Я подошла к его «личному телохранителю» Антону, перепрятывающему пачки баксов из одной заначки в другую.

— Где твой-то?

— Да там одна соска из машины его не отпускает. Он как раз тебя велел отыскать, сказать, чтоб шли в самолет, — он сам.

— А он сам-то... пройдет?

— Он... да он куда хочешь пройдет, не то что...

— Но всё-таки сходи, поторопи его. Самолёт его ждать не будет!

— Его?.. Ошибаешься! — гордо произнес Антон.

Как раз так их авторитет и поддерживается — чтобы ждал самолёт с пассажирами его одного! Но тут я волновалась, поскольку не представляла расклад сил: подождут ли? Я отошла к Алексу, чьи очи напряжённо глядели из тьмы: улетит ли его сын к новой жизни?!

— Да прощается там с кем-то... сейчас придет. Самолёт, говорят, подождёт!

— Чушь! — закипел Алекс. — Надо трезво смотреть. Одно дело — что ты воображаешь, а другое — что есть!

Да уж, насчёт трезвости он большой мастер! Тут недавно протрезвил и меня: я-то думала, что у меня трудный роман, а оказывается, это я снова нянькала его сына, веду курсы койки и житья и до сих пор всё никак не остановлюсь!

Таможня уже засосала последних, и тут двери разъехались и влетел Аггей — в зелёном верблюжьем пальто до земли, в ярком галстуке, кудри летели ему вслед. Не преувеличиваю — весь зал повернулся и глядел на него.

Да-а... из-за такого можно и задержать самолет! Это не то что этот ядовитый грибок, стоящий рядом! Это — настоящая жизнь, настоящая страсть, красота, молодость, белозубая бесшабашность!

— Ты... безответствен как всегда!

— Ладно, батя, что ты беспокоишься? — ослепительно улыбнулся он. На почве похорон они сильно сблизились, дальше мне их предстояло сближать.

Сблизим! Лбами ударятся!

Потом был волшебный ночной полёт, когда даже в самолёте чувствовалось, что влетаем из холода в тепло.

Прилетели мы в два часа ночи и окунулись в тёплую южную темноту. И, как бы почти не просыпаясь, чуть приоткрыв глаза, прошли полутёмный вокзал и сели в мягкий, уютный автобус: вот где хорошо было спать. Я помню, что ко мне приблизилось обветренное, шершавое лицо пожилой женщины: «Я Анна, я теперь буду с вами». — «Хорошо, хорошо».

Уже самым краем сознания я понимала, что мы ведь едем сейчас по Риму и уезжаем далеко и надолго, только в конце его мельком увидим, но заставить себя поднять тяжёлые веки удалось только один раз — автобус с усилием поднимался в гору, и фары его выхватили высокую жёлтую стену с корявой линией наверху, и этого мне было достаточно, чтобы поверить, что мы прилетели в совсем иную жизнь, где живётся легко и счастливо. Было ли то снежное кладбище?

Потом нас окружило какое-то большое гулкое помещение, потолка не видно, и монахини в чёрных сутанах и белых наголовниках безмолвно, как летучие мыши, уводили нас каждого по одному в темноту.

Проснулась я от яркого полосатого света, врывающегося через белые жалюзи — комната была большая, светлая, но мраморная — скользкая и прохладная. Прямо передо мной на гладкой белой стене висело большое чёрное распятие — и больше, кроме кровати и тумбочки, ничего в этой огромной комнате не было.

Толкнула жалюзи — и они вместе с окном распахнулись. Я невольно закрылась рукой. Комната располагалась довольно высоко, и подо мной уходил вдаль, парил под утренним солнцем, раскрывал чашечки, источал ароматы бесконечный сад — мозаика то фиолетово-жёлтых, то красно-белых круглых клумб, оранжевых дорожек и площадок, круглых мраморных фонтанов, с которых лёгкий ветерок сдувал радужную пыль.

И это все дышало утренней свежестью, весельем, покоем.

Что может быть плохого в этом мире? — восторг поднимался во мне. — Ничего плохого в этом мире быть не может.

Далеко и давно, на другой планете, где почему-то падает на людей холодное грязное вещество, какой-то старик беспокоился о своём сыне, но здесь в этой райской долине, и дети, и отцы могут быть только прекрасны. Раздалось тихое бряканье, спокойное и уютное, — такие тихие звуки слышны только ранним спокойным утром, предвещающим долгий и счастливый солнечный день. Монашка резала большими ножницами кусты с большими пёстрыми цветами — и улыбалась, хотя вряд ли думала, что кто-то из людей её видит.

Потом послышался прерывистый шорох гравия — никогда ещё не наслаждалась такими чёткими, ясными звуками; подкова монастыря создавала замечательную акустику. В поле моего зрения вошёл встрёпанный парень из нашей группы — может, он даже заснул вчера по пьянке в этом райском саду — и сейчас он шёл, ничего не понимая, откинув губу. Монахиня улыбнулась ему — и он расплылся.

Неужели Паншин, как всегда, прав, и здесь мы наконец станем ангелами?

Я сделала шаг назад, в комнату, которая после сада казалась уже темноватой, нащупала почти невидимую дверь в ванную, и маленький никелированный шарик душа вонзил в меня несколько сначала горячих, а потом холодных иголок. Потом я снова прыгнула в комнату, распахнула чемодан: ну что тут носят сейчас в Италии кроме монашеских одеяний?

Завтрак в гулкой монастырской трапезной был простой, но какой-то настоящий, натуральный, бесспорный: ломти ветчины и сыра на деревянных досках, лёгкое, сладкое вино в деревянных кувшинах, фасоль в оливковом масле.

Все чуть смущенно разглядывали друг друга и своё собственное отражение в зеркалах: господи, среди этого совершенного, строгого, прекрасного мира мы-то — такие мятые, отравленные, злобные, завистливые, всё ещё пытающиеся что-то вспомнить из остатков вчерашних мерзостей, чтобы всё тут отравить? Почему?.. Все завтракали в какой-то тихой задумчивости.

По светлой мраморной лестнице сбежал Аггей — в ослепительно белом кашемировом костюме, зелёной рубашке, чёрный нимб кудрей блестел, сиял капельками влаги.

Он подошёл ко мне и улыбнулся легко и простодушно, словно прежде не виделись.

Мы в раю!

Среди клумб важно ходили павлины, волоча переливающиеся хвосты. Прозрачные пёстрые бабочки садились на спинки скамеек.

Вдали сад ограничивался куртиной (или боскетом) — чуть дымящиеся листвой серые переплетённые ветки, уложенные арками. Сначала мы это считали концом рая, но потом с нашим гидом Анной (русской эмигранткой) вошли под этот лёгкий навес и увидели, что за ним обрыв, спуск, сбегание крутых белых ступенек, и под обрывом — такой же прекрасный сад, уходящий вдаль до следующего боскета... а за ним — тоже обрыв и сад?

Все блаженствовали на белых скамейках перед столиками, некоторые, наиболее усталые, положили на столы пятки в надежде, что дуновение цветов и пение птиц приведёт в порядок и измученные их ноги.

Испытание раем выдерживали не все. Один дерзкий «беглец из рая», измученный этим благолепием, сказал, что быстро пойдет, разыщет и купит кое-что получше, но вернулся приблизительно через полчаса смущённый, осыпанный какой-то яркой пыльцой, сопровождаемый роем игривых бабочек, даже гусеница мерила пядями его плечо — но ничего из другого, прежнего мира он не достиг: за террасой цветов был спуск на другую прекрасную террасу, а в конце этой — на следующую.

— Во вляпались! — произнёс Антон, и все загудели.

— Скажите, а сколько мы будем здесь? — спросила я у нашей Анны.

— Два дня! — она с трудом вышла из блаженного оцепенения. — А что, вам здесь не нравится? Уверяю, что так хорошо нигде не будет. Я с трудом добилась, чтобы этот монастырь внесли в маршрут. Только в наш. Я, например, живу у себя в городе в закутке между автомастерской и винной лавкой — и встретить вот такое утро мне не удавалось давно!

К Аггею, мечтательно стоящему чуть в стороне с сигарой, подошла группа ходоков во главе с Антоном.

— Слушай, мастер. Мы тебе доверяли. Мы тебя слушали. Куда ты нас завёз?

Все они возмущённо указали на клумбы — словно большего ужаса они в жизни не встречали.

Тут, улыбаясь, приплыли монашенки и начали ставить на столы кувшины с вином и простые грубые стаканы.

Я попробовала вино. Оно было божественное — сладкое, но лёгкое. Пронзительное, но весёлое.

Выпив по паре глечиков, хлопцы остались недовольны. Выдули жидкости бог знает сколько — а нет ничего привычного — ни агрессивной тошноты, ни затопляющей мозг злобы — то есть практически ничего. Одно блаженство и счастье. Но это ж разве дело?

— Только не говорите им, что вы живёте между винной лавкой и мастерской, — сказала я Анне. — Они насильно вас заставят туда их отвезти. Лавка и гараж — это то, что им нужно.

— Да, я стала замечать, что русские стали приезжать какие-то другие, — задумчиво проговорила благородная старушка. — Слово «кватроченто» их просто пугает. Что происходит в моей стране? Ведь перемены вроде бы были к хорошему?

— У нас все лучшее — к худшему, — сказала я.

— По-моему, тут только один симпатичный человек, кроме вас!

— Самый главный бандит, — чуть не сказала я.

Пока ребята развлекались игрой в «коробок», но скоро их энергия могла перекинуться на что-то другое. Озабоченно-хлопотливо я подошла к моему красавцу.

— С этими что-то надо делать.

— А что с ними делать? — презрительно проговорил Аггей. — Это же быдло! Им мозги отбили ещё в детской спортивной школе! Полностью! Но без охраны, к сожалению, нельзя и тут!

«Стрекозы могут тебя изнасиловать!» — подумала я.

— Ты, оказывается, не любишь их! — воскликнула я, словно узнав волнующую тайну. — Тогда прости мне всё плохое, что я думала о тебе!

— Я тоже был не прав! — он взволнованно затянулся сигарой. — Проклятая работа! Но что остаётся делать? Лишь торговля металлами может поддерживать сравнительно приличный уровень жизни, а эти деды с орденскими колодками все сидят на кобальте, на уране и грезят о мировой войне! — картинным жестом он откинул локоны за плечи.

Буквально не в силах удержаться, я залюбовалась им.

— Знаешь, у меня есть художник — он должен обязательно нарисовать тебя! Вот так, как ты стоишь сейчас! Впрочем, хорошие художники исчезли теперь даже и в Италии!

Я горестно вздохнула.

Издевательства Анны Карениной над паровозом продолжаются!

Ночью были проведены ходовые испытания, и кривошипно-шатунный его механизм работал исправно.

От моря в белые скалы уходил грот, открытый сверху и наполненный морской водой. Вода в море была мутной, взволнованной, неспокойной, а в нашем гроте, открытом солнцу, вода была неподвижной, зелёной и прозрачной. Взявшись с ним за руки, мы прыгнули с белой скалы в зелёную воду, дошли до дна, оттолкнулись и вынырнули вместе.

Потом мы лежали, прижавшись всей дрожащей поверхностью тела к белому раскалённому камню.

На обед была рибболитта — хлебный суп — и рис по-флорентийски с куриными потрохами.

Потом мы снова с ним спрятались в высоких цветах, возле нас бубнил лишь жёлтый мохнатый шмель, маленький, озабоченный — похожий, кстати, на Алекса — не он ли сам лично прилетел, чтобы посмотреть, как идут дела?

Дела как сажа бел-ла: мне удалось уговорить Аггея даже осмотреть недалёкий замок. Мы вошли с ним в маленькую комнатку, на стене которой был мозаикой выложен герб рода Чертоза: саламандра, стоящая на задних лапках и облизываемая со всех сторон ярко-красным пламенем: «Саламандра танцует в огне и не гибнет, а возрождается». Это и мой герб тоже — я танцую в огне, и я возрождаюсь!

— Ты — мой огонь! — сообщила я Аггею. — А я твоя саламандра!

Улыбнувшись, он, видимо, дал тем самым согласие исполнять обязанности огня и дальше.

Мы сидели с ним обнявшись на ступеньках у Гранд-канала. Мимо с баяном и мандолиной плыла свадьба: три гондолы соединили бортами, и гости, размахивая руками, весело пели. Жених и невеста в фате чинно сидели в средней гондоле.

Неповторимая вода Венеции была светло-мутно-зеленой и доносила лёгкий щекочущий запах мочи.

В большом палаццо за каналом, напротив нас, люди в карнавальных костюмах высыпали на длинный низкий балкон и шумно приветствовали свадьбу.

— Как бы я хотела жить с тобой в этом палаццо! — вздохнула я, на всякий случай делая ударение на слове «этом», чтобы у него не вкралось подозрение, что я целю в их петербургское палаццо.

Свадьба медленно вплыла под знаменитый мост Риальто, похожий на белые молитвенно составленные ладони, эхо усилило песню, громко шлёпала о камень вода. Шум начал затихать.

Нас сильно разморило на солнце, мы сняли обувь. На одном из его роскошных носков оказалась дыра.

— Господи, как я мечтаю штопать твои носки! — прижалась грудью к его плечу.

К счастью, Бог отсутствовал в это время поблизости — а то бы он наверняка испепелил меня за столь наглую ложь!

Зная специфику моей группы, я с самого начала говорила официанту: «Чи серво велогоменто предо» (обслужите побыстрее, пожалуйста), чтобы друзья не успели надраться. Но уже на финише, в Риме, я потеряла бдительность. Обычно с группой предъявляешь ваучер, в котором всё заранее оплачено, но фирма, которая приняла нас, была явно жульнической и охотно брала наличными, что создавало некоторые возможности. Я слегка увлеклась ими в кабинете метрдотеля и услышала уже стрельбу.

Оказывается, какой-то местный виртуоз стырил у Тохи «педерастку» — маленькую сумочку с ремешком на руке, в которой он носил все бабки. Потом ему показалось, что он увидел вора, но дал, оказывается, плюху совершенно постороннему человеку. Когда вбежали карабинеры, наши стали волохать и их, ошибочно спутав их с нашей милицией, от которой всегда можно откупиться. Но местные горячие ребята стали стрелять и положили всех наших плашмя с карабинами к голове.

— Поздняк метаться! — проговорил Тоха, и как раз на эту фразу я и вошла.

Как я ни уговаривала Аггея отвалить и затаиться, как ни пыталась завалить его в койку, — он вырвался и пошёл оказывать своим дружкам юридическую поддержку. Между прочим, он блестяще закончил юридический факультет, и правовая поддержка разных рискованных компаний — его хлеб и коньяк... Но когда набор всех возможных отвратительных качеств упакован ещё и в оболочку принципиальности — это невыносимо!

И, ясно, один полицейский (видимо, голубой) позволил себе слишком фамильярно притронуться к Аггею и получил пощечину. Для Аггея, может быть, это и был лучший момент его жизни, но для меня — больно уж хлопотливый. Уклоняясь, как моль от ладоней, желающих меня прихлопнуть, я влетела в кабинет к главному карабинеру.

...Помню, на нудистском пляже в Римини был один такой, которому я дала про себя кличку «карабинер». «Деббо, меттерми ино контатто кон лабащата! — заверещала я.

Хочу, мол, связаться немедленно с русским посольством.

Сначала я хотела сплести посольскому, что спасаю молодого талантливого юриста, борющегося за права, но когда увидела посольского — хитрого, прожжённого и, кстати, тоже рыжего, как и я, — поняла, что такому лучше сказать правду.

— Ради бога! Постарайтесь мне вытащить одного!

— Какого?

— Самого красивого.

— Вас понял.

Некоторое время, бегая по залу, я волновалась за его вкус, но он оказался безупречным!

Уже на выходе Аггей снова чуть не сцепился с тем же полицейским, но я тут уже бросилась грудью на блюстителя порядка, шепча «о дольче мио», гладила его по позументам, а сама махала своею дивною ногой Аггею: «Уходи!»

Мы ждали до последней минуты, но друг из посольства приехал уже прямо в аэропорт и сказал с хорошо скрытым огорчением (и явной радостью), что ребята, кажется, сели прочно!

Да. Большая беда пришла в наш чум.

— Там остались лучшие! — теперь в их отсутствие Аггей внезапно оценил их значение,

Я, со своей стороны, отметила скорбно, что лучшие всегда остаются там.

Минутой молчания мы (надеюсь, навсегда) простились с этими лучшими представителями современной элиты. Ну, ничего — тут отличные места заключения — загорят где-нибудь в Доломитовых Альпах, одновременно обучатся компьютерному сексу!

— Во всяком случае, то, что ты сделала для меня, я не забуду никогда! — он сжал мне руку.

«Уж лучше бы ты забыл — было бы легче!» — сжимая руку ему, думала я.

Мы летели с ним всего вдвоём в просторном бизнес-классе.

Я пила один за другим «Кампари», он неторопливо и мужественно пригублял «Бифитер».

Нас обслуживала отдельно симпатичная стюардесса-мулатка. И по её восхищенным взглядам читалось, что мы с ним — красивые, загорелые, богатые — идеально подходим для рекламы авиакомпании «Ал Италия»!

— Ты знаешь, — шепнула я ему. — А ведь я из-за тебя чуть не кинулась под поезд!

...Может, не все в этой фразе было так уж безукоризненно верно, но зато она понравилась ему: он сжал мне руку.

— Ваше задание выполнено, товарищ генерал! — сияя загаром и красотой, я стрункой вытянулась в кабинете шефа.

Он одобрительно глянул из-под седых бровей.

— Да слышал, слышал о твоих подвигах, — благодушно заворчал он. Смахнув слезу, он повернулся к сейфу и долго возился там. Был самый подходящий момент вытащить оттуда орден «Знак почёта» и нацепить на мою нежную грудь.

Но — никогда не разгадаешь этих великих людей! — он внезапно вытащил оттуда серьги светлого металла и, не скрывая уже слезы, нацепил их мне на уши.

За себя никогда так не награждал... Но и подвиг-то был не такой!

Я повертелась перед зеркалом. Каждая серьга состояла из трех сочленённых свивающих колец, тихо позванивающих.

Мелькнула мысль: а не передатчик ли?

«На болоте уток бьют. Серенькие крякают. Мою милую е..., только серьги брякают!»

Во всяком случае, будет иметь точную звуковую информацию о происходящем, и душа его будет спокойна.

— А нам по шапке не надают за таких «туристов»? — поинтересовался он уже вполне равнодушно.

— Нашу фирму удалось не обозначить! — отрапортовала я.

Можно и не рассказывать всё подробно, не перегружать его усталый мозг тем, что мы с Анной договорились работать тихо и напрямую «без этих бандитов в правительстве», как выразилась она. Тем более что то «пространство между винной лавкой и автомастерской», на которое она так жаловалась, оказалось не таким уж узким: целое небольшое поместье... Но это мелочи, не имеющие значения в свете руководящих задач!!

— Ну молодец, молодец... — бормотал он, явно думая уже о чём-то другом, более возвышенном. — Ну, за этого я спокоен теперь, более-менее спокоен. В твоих руках...

— Ногах, — поправила я.

Он кинул на меня суровый взгляд.

— В твоих руках не задурит небось. Меня теперь больше этот беспокоит... Максим! Опять что-то не то. Спрашиваю, как там наш контракт, — финтит, разговаривает сухо!

— Размочить? — облизнула язычком губки.

— Как ты цинична! — с болью воскликнул он.

— Как скажете.

«Ну раздирай меня, раздирай напополам, — думала я. — Только чем тогда я буду ублажать твоих любимцев?»

— Так о чём это я?.. Ах, да, как ты цинична!.. Ну, летишь али нет?! — он грохнул кулаком по столу. — Надеюсь, с победой вернёшься, как всегда, — взгляд его потеплел. — Главное, чтоб вернулась!

Ну конечно! Проведу «курсы койки и житья», приму зачёты — и вернусь.

— Ну? — он вытянул часы с именной гравировкой «От командующего», отколупнул крышку, глянул на них, потом — на меня. — Ну, полчаса у нас есть, — проговорил он лукаво.

— Всё-таки паровоз — это ТЫ! — думала я, стягивая трусики.

Саламандра танцует в огне

С неважнецкой характеристикой от парткома — «В быту крайне цинична» — и документами на имя Манон Леско я вылетела в Париж.

И вот волшебная, неповторимая музыка, абсолютно неземной голос: «Mesdames et mossieurs! Notre avion va atterir a l’aeroport Roissy-Charles de Gaulle!»[7]

— Забеременеешь... — обычный присказкой проводил меня шеф.

— Уволю! — чётко закончила за него я.

Увы! Оказалось, что ничего легче нет, чем выполнить это указание!

Максим, такой же неряшливый, как всегда, в каком-то советском плащике, был хмур и озабочен — как почему-то никогда не бывают хмуры и озабочены люди у нас, хотя мы и живём в самой жуткой стране. Словно бы и не видя сияющего Парижа (я, наоборот, так и прыгала на сиденье), он сказал, что отвезёт меня жить к Николь — так почему-то «приличней»... «Тут забеременеешь»! Тем не менее я радостно оглядывалась по сторонам и, как оказывалось, знала Париж лучше него.

— Это рю Риволи?! — восклицала я, пролетая мимо роскошных витрин.

— Кажется, — произнёс он, кинув мрачный взгляд наружу.

Его «керосинка» сипела и задыхалась.

— А это что за район? — мы ехали среди благородных особняков за решётками в глубине зарослей.

— Марэ, — неохотно произнёс он. — Раньше здесь жили аристократы. После революции их выгнали пролетарии. Сейчас — снова аристократы, — злобно закончил он, хотя и пролетариат вроде никогда особо не любил.

У одного из таких особняков мы остановились. Макс хмуро вытащил мой чемодан... Господи! Он в тех же сандалетах, в которых проехал всю Среднюю Азию!

«Чижолый человек»! — как говорил односельчанин об одном великом поэте.

Мимо величественной консьержки мы подошли к мраморной лестнице, застеленной ковром. У начала её росла пальма и в мраморной резной стенке сияло зеркало.

— А пять тысяч долларов в месяц не хочешь платить за квартирку в этом доме? — пробурчал Макс.

Николь, как всегда, была в суровой джинсе. Мы горячо расцеловались. За это время она слегка поблёкла и высохла, но зато уши, наоборот, расцвели.

— Ну, я в редакцию. Позвоню, — пробурчал Макс.

— А в офис? Там ждут твоего решения! — оживлённо воскликнула она.

— Сама иди в свой офис! — произнёс Макс и вышел.

Что-то было незаметно, чтобы их связывала особая любовь! А ведь чуть было не поженились — слава богу, удалось их спасти от брака не по любви!

Квартира Николь была огромной, с большими окнами на Сену с её мостами, на Нотр-Дам-де-Пари, на Гранд-Опера и Эйфелеву башню. Её папа, глава крупной туристической фирмы и сенатор, оставил эту квартиру ей в собственность, но всё равно, как ворчала Николь, «эти бандиты дерут бешеные деньги».

Кого она, богатая невеста и как бы представительница буржуазной элиты, правящей миром, называла «бандитами», я не уточняла.

Весело извинившись, Николь убегала управлять своим туризмом. Бунтарь-профессионал Макс, естественно, в работе этой буржуазной организации участия не принимал.

Квартира Николь сначала поражала своей роскошью: везде старинные гобелены, драгоценные столики, какие-то слоны в натуральную величину, усыпанные лазуритами и нефритами, золотой Будда (не знаю, в натуральную ли величину), сидящий в позе лотоса под огромным лотосом. Потом выяснилось, что обои всюду сморщились и отлетели, а унитазом приходится управлять вручную, засовывая руку по локоть в воду.

В этой роскоши я просидела сутки, ожидая звонка этого деятеля, но его всё не было.

Николь прибегала как бы радостная, приносила какие-то пирожки, которыми мы и питались: вопрос о покупке сыра так и не получил разрешения и забылся.

Вдобавок непрерывно приходилось вешать лапшу на огромные уши Николь (которые при этом сильно краснели) о том, как Алекс любит её, но всё не может вырвать времени выбраться в Париж, а тем более — позвонить.

Наконец позвонил Макс:

— Мы можем встретиться?

Странный вопрос!

— Разумеется! — сдержанно ответила я.

— Тогда давай... — он тяжко задумался, — встретимся в книжном магазине «Фнак».

Замечательно! Книга — источник знаний! Книга — лучший подарок! Всем хорошим во мне я обязана исключительно книге!

— Сейчас спустишься по Рю Кутюр до метро Шаттле и доедешь на метро до остановки Рю де Ренн...

Ну а на чём же ещё должны ездить представители трудовой интеллигенции, к которой он щедро причислил и меня?

— Еду! — сказала я.

Однако погорячилась. Найти среди окружающей роскоши простое метро оказалось делом невозможным, а спрашивать и выглядеть провинциалкой не хотелось — мой белый короткий плащик отлично слился с парижской толпой, и, наоборот, ко мне обратилась на каком-то негритянском наречии в форме вопроса толстая мулатка.

Беда в том, что я сразу оказалась среди богатых антикварных магазинчиков с упоительными чашечками, чайничками и абажурчиками в витринах. Люблю роскошь — выросла в ней!

Чтобы вырваться из неё, остановила такси и, чувствуя себя настоящей парижанкой, откинулась на бархатное сиденье и закурила мою любимую тёмно-коричневую сигарку «Давидофф»! Гулять так гулять!

Мимо помпезной Гран-опера мы выехали на такой же помпезный, весь в канделябрах мост Александра Третьего — нашего, в сущности, хлопца!

Впрочем, в магазине «Фнак» царила обстановка строгой интеллектуальности — очки, трубочный табак, потертые интеллигентские пиджаки... даже не сразу различила Макса — он, как все тут, не такой уж он и потерянный!

Набрав под мышку целую пачку толстых книг (почему-то за границей принято носить книги в руках, а не в сумке — видимо, чтобы знали, кто идёт), Макс расплатился с кассиршей и подошёл ко мне. Он долго вдумчиво курил трубку, глядя на меня, но, кажется, думая о чём-то другом. Эту принятую здесь профессорскую рассеянность он разыгрывал превосходно — а у нас он даже трубку не курил! Наконец он рассеянно спросил у меня, не хочу ли я получить подарок — книгу или видеокассету.

Я сказала, что не хочу. Тогда он сказал, что взял билеты в кино и не заскочить ли нам выпить кока-колы перед сеансом куда-нибудь.

Ну, изувер! Кстати, приезжая к нам, парижане делают вид, что не выносят кока-колы, а тут она буквально на каждом углу.

Кино в тухлом зальчике в окружении таких же интеллектуалов было, к сожалению, на чешском, который я — да и они, думаю, тоже — знаем не очень, а фильм весь состоял именно из разговоров.

Но что делать? Служба!

Когда мы вышли, уже темнело и накапывал дождь. Тут он рассеянно сказал, расправляя зонтик, что, если у меня есть время (изувер!), мы можем «заскочить» к нему и выпить кофе.

Заскочим! По дороге он нудно бубнил, что с наследством Николь ничего не ясно, что у неё ещё есть сестра — незаконная, но зато известная киноактриса... Конечно! Если с наследством нелады, — какая ж свадьба?

Мы долго ехали на метро, как он сказал, в район Севастопольского бульвара — райончик оказался забубённым, арабским и абсолютно б...дским — но он, естественно, был выше этого. Квартирка его была под самой стрехой. Окна, кстати, в потолке (вот откуда у него страсть к «горизонтальным шторам», которых и здесь у него, к сожалению, не было). Зато квартирка (четыре на четыре) была настоящей «берлогой интеллектуала»: книги валялись всюду, закрытые и раскрытые, — на тахте, на простом деревенском столе, и на полу — всюду, я старалась ступать осторожно, а он с типичной простотой гения шагал прямо по ним.

Где же нам тут «приткнуться» в самом буквальном смысле этого слова? Я озиралась.

— Ради бога, прости этот бардак! — как бы сокрушённо произнес он, но на самом деле чувствовалось, что это главное, чем он гордится, — лишь для этого и привез.

Но я-то приехала не только для этого!

Всё! Хватит!

Схватив его за галстук, я его слегка придушила и повалила на себя и на тахту. Поскольку нагло раздеваться заранее в такой обстановке было немыслимо, пришлось, извиваясь, раздеваться в придавленном состоянии и раздевать его. Он лежал строго и неподвижно, как памятник, хотя, увы, обнаружились и мягкие места! Всё происходило строго и сдержанно, в позе, которая называется среди специалистов «прямой русский», но которую только лишь и могут позволить себе мыслящие, принципиальные люди! — без всяких там вывертов и штучек-дрючек.

Но не всё, повторяю, оказалось в нём так уж монументально — были и слабые места, как и у всякого великого человека. Да-а-а, суровая казахстанская почва на него влияла благодатней!

Пришлось время от времени прибегать к приёмам, запретным с точки зрения высокой этики.

Да-а, — трудные задания даёте, полковник!

При этом в порыве страсти было немыслимо выбирать из-под себя книги, и я впервые контактировала с ними задом. Жаль, что я не умею читать кожей, как знаменитая Роза Кулешова, — хоть как-то бы скоротала время!

Наконец излияние произошло, и я, качаясь «от этого безумия» и, ясное дело, от изнеможения, прошла по стеночке в ванную, которая была совмещена не только с уборной, но и, как это ни странно, с кухней! Даже и не скажешь, что ты в Париже... или, наоборот, — скажешь?

В окно было видно только хмурое небо, и в нём парил какой-то парижский сокол... парил, парил, пока не испарился.

Наконец удалось вырваться из «интеллектуальной берлоги» на свободу — благо Макс, когда я вернулась в комнату, уже надел очки и сказал, что должен закончить для газеты «Новая Русь» статью «к завтраму» (у нас вроде таких старинных оборотов уже не употребляют?)

— Кстати, — тут он позволил сдержанную улыбку, — статья как раз о нашей поездке по Средней Азии!

Долго же он мусолит одно... но, видимо, так и положено настоящему интеллектуалу!

Наконец я устроила себе настоящую оргию!

Я входила в лавку, магазины, жадно втягивала головокружительные ароматы.

Румяна «Лаудер», тени фирм «Буржуа», «Герлен» — не самые дорогие, но прекрасные. Для линии век — карандаш «Буржуа». Тушь «Пьер Робер» с удлинением ресниц — с кисточки прилипают на ресницы специальные волосики, ресницы становятся томными, длинными и лохматыми. Кстати, особо ценная тушь для нас, б....й — не размывается в сауне!

Помада «Ив Роше» дурная, всё растекается по капиллярам губ. Хороша шведская «Орифлейм». «Эсте лаудер» — летняя, — нужно загореть, посвежеть, надеть лёгкие шорты, распустить волосы... Доживём ли?

Потом пошла другая компания: Капетинги, Каролинги, Меровинги, Валуа, Бурбоны — все побывали здесь, прожили такую жизнь — и только камни остались от них!

А вот и она, моя любимая Диана де Пуатье на картине Бонна, которая всю жизнь вставала в пять утра, час скакала верхом, потом принимала ванну, потом спала, потом работала — не применяла вообще никакой косметики и в сорок девять лет выглядела так, что мгновенно влюбила в себя девятнадцатилетнего короля и уже не выпускала его из своих рук (ног).

Ей — сорок девять. Девятнадцать — ему!

«Делать жизнь с кого»?

С Дианы де Пуатье!

Магазин «Прентан»: серое платье за триста франков, клетчатое пальто — две с половиной тысячи, туфли — четыреста, ботинки — шестьсот. Пока достаточно.

Я остановила такси.

— И ты говоришь, что звонила мне? Ведь ты же вр-е-шь, вр-е-шь! — раскачиваясь с бокалом в руке, орал Макс.

Мы наконец-то с ним напились. Я уже больше не выдерживала жизни с этой Николь! Имея всё, сколько, оказывается, можно навыдумывать, чтобы испортить жизнь!

Нельзя, оказывается, мыться в ванной, чтобы не понижать уровень мирового океана, не следует размножаться и поглощать кислород!

Когда я явилась с вещами к Максу, он явно обрадовался и даже решил было на радостях «показать мне Париж». Мы сели в его «керосинку», проехали по набережной мимо острова Сите с собором, мимо Лувра, старого Нового моста, переехали через Сену, через Сен-Жермен де Пре выехали на Монпарнас, проехали молча мимо знаменитой литературной «Ротонды», не менее знаменитого кафе «Куполь» и... так же молча приехали обратно к его дому.

— Ведь ты же видела, что абсолютно негде было припарковаться! — в бешенстве прокричал он, хотя я не произнесла ни звука.

Мы яростно перешагнули через высохшего араба на тощем матраце, который решил почему-то умирать не в родной пустыне, а на парижском тротуаре... на той стороне бурно дудели на зулейках негры в красных шапочках.

Зато в лавке гостеприимного малайца мы наконец-то накупили всего, о чём мечтали, и напились.

— Так ты говоришь, что звонила мне? — сама справедливость вибрировала в голосе Макса.

Я стыдливо потупилась.

— А сейчас ты приехала зачем? Сказать? Потому что тебя прислал этот старый чекист! — Макс, качаясь, забегал.

«Чекист»! Как же так можно — о бате-то? «Чекист»? Не думаю. Недостатков в нём и без того хватает. Впрочем, от него всего можно ожидать. Если он даже в довершение всего окажется женщиной, — не удивлюсь.

— А ты знаешь, что он открыто продает оружие фирме «Милито», чья связь с террористами недавно доказана?!

— Чур, чур!

— А ты знаешь, что он изобразил с нашим «родовым палаццо»? Он сдал его нашей фирме и одновременно через подставное лицо (как я думаю, моего братца) сдал его неприкрытым бандитам? Чешет теперь в затылке, но это притворство (оказывается, и в затылке можно чесать неискренне) — всю эту кашу он заварил сам, абсолютно сознательно! Ну что это за поколение, замешанное на лжи?!

Да. С поколениями у нас, похоже, полный завал.

— ...Но хоть что-то ты испытываешь ко мне? — совсем уже жалким голосом пролепетал он.

Я обняла его... О! Оказывается и здесь можно жить не хуже, чем в Казахстане!

...Я летела по Елисейским Полям, и вдруг ко мне донёсся крик, который любую женщину свалит с ног!

— Мама! — кричал звонкий мальчишеский голос.

Устояв на ногах, я повернулась. Триумфальная арка нагнулась ко мне и, по-моему, явственно падала на всех этих весёлых людей, сидящих за столиками под набухшими каштанами...

Из такси, улыбаясь, выкарабкивались и бежали ко мне красивые загорелые мальчик и мужчина — мой сын Артур и его папа Аркадий! Хорошо, что они схватили меня и стали целовать, — иначе бы я упала.

— Давно ты здесь? — поинтересовался Аркадий, впрочем, вполне обыденным тоном. Для него, ясно, не было ничего необычного в том, что я оказалась в Париже, как и он.

Я ошалело разглядывала их. Аркадий в бурных событиях последних лет вылетел на самый верх и теперь делил имущество страны на не совсем равные части, но при этом выглядел беззаботно и даже помолодел.

— Ты, я гляжу, процветаешь! — проговорила я.

— А ты зато выглядишь как заезженная цирковая лошадь! Совсем, видно, тут съе... — он удержался при мальчике.

— Мама, ты тут с тётей Эльзой? — почему-то жадно спросил Артур. Да, только в закрытых хоровых училищах может существовать такая наивность... ну и не будем её нарушать!

Я вспомнила тот далёкий день, нашу избушку, мужа тети Эльзы... Прошла, кажется, целая эпоха... А на самом деле — совсем чуть-чуть! Но сколько, оказывается, можно напихать в короткое время, как в лопнувший шарик — растянется, и всё вместит!

— Да... конечно... с тетей Эльзой! — я радостно обняла их обоих. — Ну, как тебе нравится Париж? — повернулась я к Артуру.

— Нормальный город! — ответил он. Кажется, он родился счастливым... тьфу, тьфу!

— Это ж не я его — это он меня в Париж привёз! — сказал довольный Аркадий. — Я тут прихлебатель, можно сказать, так — организатор. Он же лауреат фестиваля «Голоса ангелов», всемирного! А ещё он у нас и дирижёр!

— Пока только пытаюсь, — скромно произнес Артур.

Бывает же в жизни счастье! Да ещё вовсе мной не заслуженное!

Я погладила ему волосы, посмотрела в глаза.

Помнит ли он, интересно, как я убегала с ним на руках по вспаханному полю в Венгрии, а за нами гнался Марксэн с ножом?.. Не помнит! И слава богу!

— Поехали! — он потащил меня к такси.

Мы поехали кругом Триумфальной арки — по площади Этуаль, мимо всех выходящих на неё улиц-лучей с высокими шикарными домами с чуть скошенными мансардами наверху.

— Эти твои... — Аркадий (при мальчике-то!) все же удержался от сальности, — хоть кормят тебя?

— А почему во множественном числе? — улыбнулась я.

— А в единственном? — Он пытливо глянул на меня. — Непохоже. Ну, так кормят или нет?

— Весьма относительно! — засмеялась я.

Я только что была у Николь, в офисе её компании «Франстур», которая нам с Алексом из Питера представлялась колоссом, а здесь оказалась весьма скромным на вид учреждением на скандальной, разгульной Пляс Пигаль, стиснутым между двумя сомнительными (хотя в чём тут, собственно, сомневаться?) заведениями. Главным украшением кабинетика шеф-менеджера (то есть Николь) был подвешенный кожаный мех в форме верблюдика, купленный в нашей поездке по Средней Азии, и косо приколотое фото: она с сидящими в пыли дехканами в ватных халатах.

После оживлённого, но короткого разговора о делах Николь воскликнула:

— Ну, нам, наверное, надо перекусить?

Я не возражала и по пути даже размечталась: я ведь шла по Парижу с настоящей миллионершей!

Раскатала губу!

Мы зашли в тесную арабскую забегаловку и среди гортанных воплей тёмных людей съели по тарелочке так называемого кус-куса: каши из кукурузной муки с подливкой типа тушенки.

— Обожаю кус-кус! — воскликнула Николь, подлизывая тарелку. — Ведь ты же знаешь, я выросла в Алжире!

Пришлось признаться, что этого я не знала.

А Максим — уже говорила — не кормил, мстил, видимо, за то, что мы в глухой степи не предъявили ему андерграунд. Наши туристские дела он все забросил ввиду более важных занятий: сидит в своей газетке и режет правду, которая явно никому не нужна, судя по отсутствию спроса на его орган.

— Ну что, Артурчик? Покормим маму? — воскликнул Аркадий.

— Покормим, покормим! — радостно захлопал Артур.

— Давай, худая, мечтай! — Аркадий шутливо пихнул меня в бок.

И снова я раскатала губу, вообразила почему-то, что нас ждёт в жизни счастье. Сладострастно восстанавливала свои знания о французской кулинарии, готовясь к блаженству!

— Вообще, в Париже двадцать категорий ресторанов. Признаюсь, везу сейчас не в двадцатую категорию — пока, увы, не тот занимаю пост, настолько не поднялся! — он был крайне самодоволен. — Но девятнадцатая — тоже неплохо.

— Папа! Ты павлин! — неожиданно засмеялся Артур. Папа дал ему шутливый подзатыльник.

Они явно отлично ладили!

Я тем временем погружалась в сладкие грёзы. Помню, что французы иногда начинают обед с дыни... а заканчивают его, как правило, грушей, и после некоторого промежутка — сыром. Существует даже такое чисто французское обозначение блаженства: «между грушей и сыром».

— Вся эта традиционная кухня уже не интересует никого, — упоённо разглагольствовал Аркадий. — Все эти телятины по-эльзасски, почки по-бургундски в вине, всяческие тучные тюрбо из барашка, седло козы!.. — небрежным движением кисти Аркадий выбросил все это из окошка такси. — Все эти «Максимы», «Альказары»... «Эльзасские дома», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон»...

— Неправда, папа! — Артур, видно, отчасти унаследовал отцовскую настырность. — В «Эльзасском доме» ты вчера был! Сам признался!

— Вынужденно сынок, вынужденно! — Аркадий горестно взъерошил чёлку сыну... Да, на какие только испытания не приходится идти человеку, на самом высоком уровне защищающем в Париже наши интересы!

Мы проехали мимо огромного Дома Инвалидов (с хранящимся там в мраморном саркофаге вечно живым сердцем Наполеона) и начали пересекать улицы его славных генералов: Дюрока, Шарбронна, Сегюра, Даву... Запахло пыльными страницами «Войны и мира».

А, вспомнила! Был кое-какой личный опыт! Самостоятельно зашла с голодухи в ресторанчик на Монмартре, и там возбудившийся от моего появления повар-грек угостил меня «тарамой» — кажется, там была растёртая красная икра, кажется, рубленая сёмга... Я неприлично громко сглотнула слюну.

— Это — лишь для посвящённых! — пел Аркадий. — Случайные люди, разумеется, не могут знать этих ресторанов... и в один из них мы сейчас с тобой пойдём!

Я радостно глядела на сияющего Аркадия.

Да, не зря он так яростно боролся за справедливость для всех! Отлично, однако, что добыл её хотя бы для себя!.. Считаю так абсолютно искренне.

Мы зарулили в какую-то аристократическую глушь, в полное безлюдье, где на пустых холёных улицах безмолвно стояли вдоль тротуаров тускло поблескивающие авто.

— Здесь! — с гордостью проговорил Аркадий, и мы вылезли у обычной двери без какой-либо вывески. Я вздохнула. Впрочем, и таксёр отнесся к нашему выбору довольно-таки скучно — он явно уважал более шумные места: «Максим», «Альказар», «Эльзасский дом», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон», «Шарлот». Не уважал снобов.

Мы вошли в очень скромную комнатку, покрашенную серой краской, сели за стол с синими салфетками. Кроме нас было ещё только два красивых старика — или сенаторы, или педерасты.

— Здесь только самый цвет! — шёпотом произнес Аркадий.

И, что приятно, мэтр знал не только его, но и был в курсе всех событий в России, поделился с Аркадием впечатлениями о событиях в Чечне, потом Аркадий похвастался, что вот к нему наконец-то приехала жена из России (спасибо), тоже член правительства (вот за это не спасибо). Мэтр сочувственно улыбался, соболезнуя нашим высоким заботам. Потом отошёл к простой чёрной доске и стал писать мелом названия блюд.

— Представляешь! Есть железа! Железа ягненка! Я столько её ждал и уже не надеялся, что она появится! Она бывает лишь у ягнят одной породы, высоко в горах — и брать её можно (как это брать?) лишь в течение нескольких часов за весь год! И представляешь, она есть!

Давно не видела я такого счастливого человека!

Мэтр, склонив голову, ушёл на кухню и вернувшись, строго сообщил, что имеется всего две железы. Что принести для ребенка? Он советует перловую кашу с верблюжьим молоком.

— Честно, я бы хотел поесть в «Макдоналдсе», пару гамбургеров. Могу я это сделать? — проговорил Артур.

Аркадий холодно пожал плечом.

Может, из мальчика и выйдет что-нибудь другое?..

Наконец после долгого ритуала, после вбеганий-выбеганий, почти трагических, мэтра и официантов, нам подали железу — видом и вкусом в точности напоминающую вставную челюсть.

Мы в задумчивости сгрызли её. Аркадий несколько раз честно пытался выдать блаженство.

Потом мы вывернули все карманы и вышли на улицу.

— Ну... понравилось? — проговорил Аркадий, снова заважничав.

Я сказала, что всю жизнь теперь буду делить на две части: до железы и после железы!

— Такая же язва! — улыбнулся Аркадий.

— Папа! Не хами! — строго произнёс Артур.

— Ну, нам пора на спевку. А завтра — летим! Ты скоро возвращаешься? Мы потом сразу в Америку...

— Скоро, к несчастью.

К несчастью, скоро...

— Они явились ко мне прямо в редакцию! — кричал Максим. — Что подумают обо мне мои коллеги? Взяли меня за бороду, — Максим дрожал, — и сказали, что, если я не откажусь в письменной форме от принадлежащей мне в России недвижимости, отрежут мне яйца и бороду.

Он опустился на тахту.

Я смотрела на него... Да, конечно. Без яиц современный прогрессивный деятель ещё может обойтись, но без бороды — буквально как без рук.

— А ты отпиши мне свои права! — проговорила я.

— Как? — он вскинул на меня очи, полные надежды.

— Очень просто. Мы женимся. И ты переписываешь всё на меня!

— Но здесь принято... венчаться в церкви! — не веря своему счастью, пробормотал Максим.

— Запросто, — проговорила я. — Партия нынче одобряет.

— Ну а что... с этими бандитами? — пробормотал он.

— Бандитов я беру на себя...

— Ну... это надо же... как-то устроить! — он заметался по комнате.

Я смотрела на него. Заставила, можно сказать, жениться под страхом смерти. Но что делать, раз уж этот страх существует? Не пропадать же ему!

Венчались мы в знаменитой эмигрантской церкви на рю Дарю.

Фату и флердоранж пришлось брать напрокат — я настояла, чтобы всё было скромно. Шлейф сзади несла многострадальная Николь, мученически улыбаясь. Господи, сколько выпало на долю простой французской миллионерши!

Я настояла, чтобы и гостей не было.

Впрочем, гости появились сами!

Я вдруг заметила, что батюшка бормочет слова все быстрей и заглядывает испуганно куда-то за мое плечо.

По проходу шли гости... Ну, в церковь, наверное, неприлично в спортивных костюмах?

Да ещё вдобавок с такими рожами!

— Согласна ли ты взять в мужья раба божьего Максима?

«Безусловно!» — чуть не ответила я, но вовремя опомнилась и еле слышно проговорила:

— Да.

Ангельский хор, которым дирижировал мой сын (!) грянул: «Гряди, голубица!»

Мы повернулись и пошли по дорожке к выходу.

«Гости» стояли, глядя на нас. Впереди огромных, двухметровых «шкафов» стоял маленький, но самый страшный — разноглазый: один глаз серый, другой коричневый.

— Позвольте, пожалуйста, пройти! — дрожащим голосом проговорил Макс.

Но разноглазый даже не повернулся к нему.

Он в упор насмешливо смотрел на меня.

— Ну что, невеста... целку сберегла?

— Безусловно! — улыбнулась я.

Оказывается, они зашли и сзади, оттеснив оцепеневшую Николь.

— Только не надо дергать меня за косички! — обернулась я.

— У тебя одна осталась косичка — между ног! — проговорил разноглазый.

Я дала ему звонкую оплеуху. Всё-таки отличная акустика в этих церквях! Хор снова грянул что-то радостное. Тут я испуганно огляделась: не получается ли, что я замахнулась и на церковь? Но батюшка бесследно слинял. Тем не менее даже бандит не решился убивать новобрачную прямо в церкви.

— Скоро, коза, мы тебя посадим на кол! — проговорил он, и они медленно развернулись и ушли.

— Возмутительно! — воскликнул Макс.

Я откинулась в самолетном кресле, но расслабиться после всех дел не получилось. Кто-то коротко дёрнул меня сзади за волосы.

Я обернулась.

Разноглазый щерил зубы.

— О, какая встреча! — сказала я.

Я вышла в Пулково — почему у нас небеса всегда хмурые? В Париже сияло солнце. Здесь меня встретил мрачный и какой-то суетливый Ечкин.

Я твёрдо решила поздороваться бодро, но когда увидела его лицо, на которое смерть уже твердо положила свою синюю печать, пробормотала что-то неразборчивое и поцеловала его.

Мы вышли из вокзала к нашему пикапчику.

— Вот... Выписали... Вроде получше стало, — проговорил он и вздохнул.

— Садись, Олеговна, спереди, — почему-то не глядя мне в глаза, пробормотал Ечкин. — Я тут... халтуру взял. Сзади сядут.

Я села рядом с ним. Мы помолчали. Мне было страшно смотреть на него.

— Смотри, что купил, — пролепетал Ечкин. Я с усилием обернулась. Он близко поднёс к моему лицу какой-то пёстрый баллон и брызнул чем-то едким. И все исчезло.

— Да головой-то не бейте ее! Аккуратней спускайте! — услышала я страдальческий голос Ечкина, вынырнув на поверхность.

Действительно, меня колотили головой по ступенькам, стаскивая куда-то вниз.

— О, какие ножки! — послышался голос разноглазого. — На топчан поднимай. Оп-паньки!

Меня — почему-то уже голую — шлёпнули на топчан.

— Ну, кто первый к новобрачной? — произнес разноглазый.

Раздался сдержанный гогот. Надо же — из Парижа приехали, от знойных мулаток и ласковых таитянок!

— Вы что, ребята? — я оглядела гостей. — Из-за меня всё?

Снова пронёсся гул, уже почти одобрительный.

Я приподнялась. Далеко-далеко, ярко освещённые, виднелись концентрические круги-мишени. Мы в тире! Постреляем!

Сбоку ко мне приблизилось вспаренное, страдальческое лицо Ечкина.

— Прости! Они, понимаешь... мне какое-то лекарство дали. Вылечусь, может? Прости!

— О чём речь? Конечно! — я пожала ему холодную руку, и он исчез. Как говорил в таких ситуациях Данилыч: «Суки вы, а не матросы!»

Появился разноглазый, кинул какую-то рваную гимнастёрку.

— Как тебе после Парижа? Прикинь!

— А где, извините, мои вещи?

— А, спрятали, это чтоб ты не убежала.

— Ну что вы!

— Вот тебе! — протянул ручку и большой блокнот. — Пиши!

Вот она, всеобщая грамотность!

— Что писать?

— Жалобное письмо.

— Кому же?

— Ты не крути тут мне!.. Шефу своему! Чтобы уе....ся из дворца, воздух не портил! Хватит уже!

— ...Ему? Жалобное?

— Ему, ему... и пожалобнее пиши, а то как бы парочку твоих фотографий... в гриме не пришлось приложить!

Ему?! Наивные ребята! Всё-таки чувствуется, что, наверное, из провинции! Ему — жалобное письмо? Да он недавно родную жену похоронил и не дрогнул, а что ему случайная знакомая вроде меня? Лучше бы спёрли у него носок — сильнее бы взволновало!

Тут по лестнице стали спускаться знакомые шикарные ботинки. Давно не виделись.

— О, мистер Факью! Какая встреча!

— Ну? Как ты хранила нашу любовь?

— Нашу — хранила.

Удар ногой в лицо. Провела ладошкою — кровь.

— А обвенчалась с другим?

Снова погорячился! Что он всё ногами да ногами! Рук, что ли, нет?

Я отключилась.

...В последний день решила мирно пройтись по Парижу — и вдруг среди гвалта художников на площади Тэтр накинулось какое-то странное существо — в мятой шляпе, потёртой шинели... радостно заорал, присосался. Отодвинула.

— ...Месье курмантань?

Турист, что рвался ко мне в комнату!

Услышав, что помню правильно, совсем уже сошёл от счастья с ума — затащил в какую-то тёмную харчевню, закормил пряными, острыми улитками, накачал вином. На мгновение ото всего отключилась — уже оказалась на какой-то лежанке, и он, не снимая шляпу и даже пальто, уже загибал мои белые ноги себе на плечи! Э! Э! Еле отбилась! А говорят ещё — выдохшийся народ!

В аэропорту потеряли в компьютере билет — Макс стал белым как снег... Но, к счастью, билет нашёлся. Немного порозовел.

«На сердце растрава. И дождик с утра. Откуда же, право. Такая хандра»?

— Ну... Что там передать? — спросила я на прощание.

— Передай... этому старому сатиру, что эта дура Николь свято верит, что он не просто так ей титьку крутил! Тупо ждёт писем и точно знает, что их перехватывает Кэй-джи-би! Поэтому бешено смотрит телевизор и страстно ждёт, когда же в России улучшится строй!

— Ну, этот никакого телевизора не смотрит. А так... передам, конечно... Но ты ж понимаешь!

Я уже страстно представляла себе, как вхожу в кабинет, выкладываю на стол полную отчётность по командировке: выписку из церковной книги, акт дарения будущей недвижимой собственности, потом говорю Алексу: «В общем, всё неплохо. Но Николь лютует! Надо тебе лететь... Забеременеешь — уволю!»

Но не пришлось.

Я вдруг очнулась от какой-то тряски... Едем, что ли, куда-то? A-а... Трое на одной полке? Это бывает.

— Фшо эфо фдафит? — проговорила я.

Предмет во рту мешает — как бы второй язык.

— Прекратить! — зазвенел знакомый голос. Видимо, волнуется! Видно, всё же считает себя лучом света в тёмном царстве!

Нет, ну если нижний (разноглазый) как-то всё же имитирует паровоз, то верхний просто зазря пофтит дикцию. Выплюнула его — и он, в общем, согласился с такой оценкой. О — теперь можно сосредоточиться... Я же сказала Максу, что беру бандитов на себя!

— Прекратить! — звонкий голос его брата.

Считает, видимо, что одно — бить ботинками по лицу, и совсем другое — позорить девичью честь!

Тут нас стали ослеплять вспышки! Фотографируют! Вот это я люблю! Стала крутиться, принимать позы.

— Прекратить!

— Милый!.. Где же ты был?! Иди ко мне! — я тянула окровавленные руки. Но тут вокруг загрохотало — и на авансцену выбежал, тяжело дыша, Тарас Бульба в талантливом исполнении Александра Паншина.

Я зарыдала. И это очень хорошо, а то могла бы быть неправильно понятой.

Тарас Бульба уставился на своего сына.

— Ну что, сынку?.. Помогли тебе твои ляхи?

Снова грохнуло. Я отключилась.

Потом я очнулась у себя дома снова от тряски: он рыдал у меня на коленях.

— Ведь он же таким мальчиком был! Тихим! Вежливым! Я ж специально — хоть и не подчеркивал — в честь святого Аггея его назвал! В то время снова казалось, что отличная жизнь начинается, светлое что-то идёт!

— Что-то... слишком часто тебе это кажется, — запекшимися губами усмехнулась я.

Невеста на троих

— Ну, — потом спрашивал он, смущённо покашливая. — А в смысле... самолюбия тебе всё это как?

— Самолюбие у меня в другом месте! — отвечала я. — Кстати, Николь там без тебя лютует. Надо тебе лететь завтра же... Забеременеешь — уволю! — я зажала ему пальцами нос.

— Я рад всё-таки, — прогундосил он, — что хоть Максим теперь за тобой как за каменной стеной!

— Ну ты, снохач! Подвинься! Занял всю койку! — я двинула его кулачком в бок. Давно не дубасила его как следует, даже стосковалась!

— Не я снохач, а он... мачехист! На мачеху покусился! — улыбался довольный Саша, снова весёлый и почти молодой, словно всё это проклятое прошлое только приснилось. Да. Мачехой я еще не была.

— Смотри, чтобы младшенький твой... действительно за каменной стеной не оказался! — сказала я.

Он закряхтел, как дед на печи:

— О-хо-хо тошнёхонько!.. Но ты же придумаешь что-нибудь? Ты ж у меня — зам по кадрам?

— Уж слишком большой затейник оказался у тебя младшенький-то!

— О-хо-хо! А ведь какой мальчонка-то был...

— Это ты уже говорил.

— Всего ничего и недоглядел...

— И сколько же ты недоглядывал?

— ...Да что-нибудь лет десять.

— М-да... А девушку какую-нибудь ты для него не найдешь? — предложила я.

— Да где ж такую найдешь!.. — он уже в упор смотрел на меня. Наложил руку.

— Да што ты, батя, очумел? — изумленно воскликнула я. — Я только что за старшенького твоего замуж вышла!

— Так-то оно так, — чувствовалось, что эта заноза крепенько засела у него в голове. — Но там, говорят, другая епархия! Они про нашу церкву говорят — Кей-джи-би; наши про тех говорят — ЦРУ! — было видно, что церковный раскол всё больше его вдохновлял. — Так что, промежду прочим, их венчание нами не признается, а наше — ими!..

Он забегал оживлённо по комнате.

— Но мною-то венчание признаётся! — произнесла я.

— ...Да? — уставился озадаченно. Потом устало сел. — Так что же делать?

— Мне, кстати, между прочим, оба твои сынка не глянутся. Такое же дерьмо, как и ты!

Плюха! Тяжёл на руку есаул! Открылись старые раны (мои). Зазвонил телефон.

— Здорово! Слушай! — трубку наполнил красивый звонкий, жизнерадостный голос Алки Горлицыной, словно это была уже не трубка, а скрипка. — Я тут стала председателем Комитета по реституции, то есть, как ты знаешь, по возвращению особняков прежним владельцам. Закон такой ещё не вышел, но скоро... Я его и разрабатываю как раз. А пока мы решили вместе с мэрией поочерёдно в каждом дворце устраивать приёмы, гала-вечера... Как там старичок твой мохнатый — жив ещё — нет? Скажи, чтобы срочно шёл ко мне — надо поработать.

— Сделаем! — я радостно захохотала. Алекс забился в угол, видимо узнав страшный голос.

— Тут, знаешь, сейчас большая напряжёнка с этим делом, — говорила я в телефон и смотрела на дрожащего Алекса. — У многих требуют отказы писать... сильничают всех подряд!

— М-м-м! Шли всех ко мне! — сладко пропела Алка и повесила трубку.

Утром звонил из Парижа Максим, рвался исполнить свои супружеские обязанности, но я сказала, что здесь немного опасно — и, кажется (я поглядела в зеркало на свои раны), не солгала.

Дворец Паншиных в день гала-приема сверкал (в азарте я надраила даже писсуары).

Ангелы под потолком радостно сияли. Десятилетиями наблюдая лишь унылых венериков, они увидели — и вспомнили — самый высший свет!

Я была в маленьком зеленом платье от Диора, бледно-рыжие мои локоны были стянуты черепаховой заколкой — от Версаче, а в ложбинке груди светился маленький рубиновый крестик — от моей польской прабабки.

Алекс в морском мундире всего с несколькими самыми ценными орденами (за подвиги в необъявленных войнах) был крайне представителен (или репрезентативен — точно не знаю).

К сожалению, старший сын находился в Париже, младший — в бегах, но это не афишировалось.

Церемониймейстер (за эту роль с энтузиазмом взялся один известный артист) громогласно оповещал о появлении всё новых сиятельных особ. В основном они прибыли из-за рубежа на съезд русского дворянства в Москву — и заглянули на огонёк к нам.

Были:

Князь Кочубей с супругою Анной Львовной, урождённой... не помню.

Ксения Юсупова (из Греции).

Обер-егермейстер Дмитрий Павлович Нарышкин с преисполненной благородства супругой Натальей Львовной, а также их дочь Мари.

Кирилл Эрастович Гиацинтов, граф, доктор медицины и бизнесмен, бесплатно поставляющий в Россию медоборудование.

Петр Базилевский, потомок самого Колчака.

Князь Голицын, президент городского банка Нью-Йорка.

— К-хс, к-хе... Вхсхда на этих великохветхих пхиёмах одна тхудность — хах отхичить хохтей от ффихиантхоф — все фо фхахах!

— По лицам, гохубчик, по лицам!

Графиня Дагмар де Брант, гранд-дама имперского Ордена Святого Иерусалимского.

Лобанов-Ростовский, шеф сиротских домов от Австралии до Гренландии.

«Анны» на шеях, кресты, усыпанные бриллиантами, на лацканах фраков.

Паншин с достоинством обменивался рукопожатиями с мужчинами, целовал ручки дамам, потом делал широкий плавный жест в мою сторону, ничего не говоря. Это было абсолютно гениально: мол, вы, конечно же, сами узнаете... И все радостно склабились.

Наоборот, некоторая неопределённость, или, как говорим, мы, химики, незанятая валентность, создавала наибольшее притяжение именно сюда.

Хор «Ангельские голоса» — под руководством моего сына — грянул «Мадригал»!

Кстати, было 14 февраля — Валентинов день, известный во всём мире День влюбленных! В эпоху правления жестокого цезаря Клавдия врач и подпольный христианин Валентин заставил прозреть слепую дочь собственного тюремщика — и все, поздравляя друг друга с этим светлым праздником, чокались шампанским и целовались.

Прибывший буквально на полчаса мэр открыл первую в России столь полную выставку Фаберже и, сияя благожелательностью, убыл.

Ко мне, улыбаясь, подошла строгая дама и протянула визитку, усыпанную блёстками: «Синтия Колман, менеджер отдела русского искусства на аукционе Сотбис».

Оживление нарастало.

Граф и графиня Бобринские.

Барбара Оболенская.

Княжна Мария Оболенская.

Щербатовы (пять штук).

Граф и графиня Триюли.

Люденские.

Сидамон-Эрастовы.

Граф Телячий (?!)

Барон и баронесса фон Хагефельс.

— Вы представляете, мы пришли сюда пешком... и никакой одышки! — поделился со мной радостью барон. Вообще, что приятно, абсолютная простота, душевность, я бы даже сказала — наивность. И никаких радиотелефонов в карманах шкафов-телохранителей за спинами... Погибать так погибать!

«Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»?

...Так то же я!

Флоренс Татищева.

Джон Пущин.

Вокруг меня образовался самый блистательный кружок — разговор шёл на безукоризненном французском. Со мной стояли Игорь Холодный (потомок знаменитой актрисы Веры Холодной), возглавляющий «Всемирное общество помощи русским детям», и вице-президент Общества Серж Осоргин; мы говорили о возможности открытия филиала этого общества в Петербурге, я обещала всячески поспоспешествовать... Но тут, словно из иного забытого мира, возник толстый Несват (туго, но неумело затянутый во фрак) и спросил грубо:

— А где шеф?

Шеф сидел в своем ореховом кабинете за длинным резным столом в таком же кресле под огромной японской вазой, украшенной красно-сине-белым противоестественным сплетением мужских тел...

— Что с тобой?

Он сидел с закрытыми глазами, заложив руку за борт кителя, и мучительно морщился.

Потом, собравшись с силами, кивнул на телефон:

— Этого... схватили!

Видимо, младшенького.

Я вытащила из кителя нитроглицерин и выкатила рубиновый шарик на его бледный язык.

— Может, всё ещё как-то рассосётся?

Не открывая глаз, он помотал головой:

— Я... когда тебя вытаскивал... из подвала того... сдуру с собой двух оперов знакомых взял... Эти зубов не разжимают!

Я промокнула платком пот и стала названивать в «Скорую».

Графа Паншина пронесли на носилках прямо посреди искренне соболезнующего цвета русского дворянства.

Пришла беда — открывай ворота!

Я снова сидела в скучном служебном кабинете Исаакыча.

— Порядок... Его переводят в Военно-медицинскую! — он положил трубку. — Что ещё? Я знаю, по легким делам ты не ходишь.

Я рассказал про Аггея.

— Так. Пойду на спецсвязь с Москвой.

Он вышел. Вернулся озабоченный.

— Да-а. Ты полюбила не лучшего мэна!

— Если бы полюбила!

— Он женат?

— М-м... нет. А что?

— Дети есть?

— М-м... А это важно?

— А ты как думала? Единственный ход — бить на жалость... Обезумевшая от горя семья... — он поглядел на меня, усмехнулся. — Как понимаю, и это всё на тебе?

— Отлично! — Паншин даже приподнялся, натянув воткнутые в нос тонкие трубки, «уздечку», как называл её он. — В церкви обвенчаетесь! — глаза его засияли. — А венчаться выпустят его, такая теперь гуманность! — если б не «уздечка», он бы забегал по кафельному полу реанимации. — А то, что ты в Париже венчалась... Так наша епархия того не признает! — он глянул радостно, с гордостью за нашу славную епархию, немножечко — за меня, а главное — за себя, везде находящего выход — даже в реанимации!

Сейчас, говорят, наши епархии слились — а тогда можно было жениться в каждый отдельно.

По дороге к Алексу я купила у метро Топотуна — полутораметрового тряпичного идиота на ниточках, приплясывающего, гримасничающего, недоуменно разводящего руками.

— Вот... Это ты! — повесила Топотуна ему над койкой.

— Спасибо! — растроганно сказал он. Даже дарение этого тряпичного идиота он счёл комплиментом себе! Ну что с таким сделаешь!

— Чего только для тебя не пожалеешь! — проговорила я и вышла.

— Я приеду... — Макс шумно дышал в телефон и будто бы находился прямо в моей койке. — Я больше не могу...

— Нет! — с трудом выговорила я.

— Что случилось? — теперь губы его с трудом шевелились.

— Я... выхожу замуж.

— Неужто за этого старого сатира? Он же в реанимации!

— Немножко за другого...

— За... этого бандита? Да как же ты можешь?!. Понимаю, папа велел!.. Да что он делает с людьми! Что у него вместо сердца?

— Что у него вместо сердца? — улыбнулась я. — ...А вместо сердца у него пламенный мотор.

Невеста на троих!

...Свадьба происходила у нас в палаццо. Были волнения, тревожные перешёптывания, но генерал всё-таки появился — какая же свадьба без генерала? И он явился, измождённый сердечными ранами.

И мы поехали в церковь.

Спасский Храм гвардии его Величества Преображенского полка, похожий на большую женскую грудь с крестиком на кончике, весь окружённый торчащими дулами орудий, отбитых у шведов.

Снова запели ангельские голоса: мой сын терпел всё и пел на всех моих венчаниях — кажется, получается неплохой человек.

Да-а, золота и иконописи здесь побольше, чем там.

И гости здесь были приятнее — никто вроде не собирался сразу меня убивать, кроме разве что собственного жениха.

Аггей в белом фраке с чёрной розой в петлице, с распущенными чёрными кудрями был бесподобен — даже батюшка не удержался.

— Такую красивую пару впервые, должно, венчаю! — вымолвил он перед началом таинства.

«Так ещё внешняя красота сочетается с внутренней»! — чуть не сказала я.

Все это напоминало знаменитую картину Пукирева «Неравный брак», но с поправками цензора: седой вальяжный старик, стоящий за руку с невестой, был отодвинут, и на его место встал знойный красавец (которого Пукирев прятал сзади) и взял за белую руку счастливую невесту.

Так что брак, похоже, получился равный!

«Гряди, голубица!» — грянул ангельский хор... Гряди, гряди... Сколько можно грядеть?.. А интересно: ещё какие-нибудь епархии есть?

...Мама подарила нам набор белья и таинственно удалилась: похоже, что у неё самой любовные битвы были в разгаре.

Зато папаша Турандаевский был, несомненно, душой компании и даже, расщедрившись, разрешил себе исполнить тот самый знаменитый прыжок, в котором он отказывал многим. Он потребовал — это в огромном зеркальном зале с ангелами — убрать два мешающих ему стола и в прыжке-полете снёс ещё два, чем очень гордился.

Макс звонил ночью буквально накануне свадьбы и умолял «этого не делать»!

— Но я же обещала тебе, что «бандитов возьму на себя»! — грубо сказала я и повесила трубку.

Были все знаменитости, а знамениты сейчас те, кто рекламирует разные лекарства: Мария Панадол, Сеня Альказальцер, но наш роскошный жених был мрачен: что-то не нравилось ему во всём этом!

Я глядела в угол стола на уже упившегося в дупель хохочущего папу Паншина, уже фактически стоящего одной ногой в могиле, и думала, им любуясь: хоть бы капельку своей жизнерадостности оставил своим детям! Ведь в гроб всё заберешь! «Всё себе, себе!» — как говаривал он сам, стуча радостно по голове...

Сверху с хоров грянул вальс, и великолепный Паншин-старший уронил голову перед робкой невестой.

— Даже и не знаю, кого ждать, — величественно-небрежно вальсируя, проговорил он. — Внучка?.. Али сына?

— Сейчас как дам в лоб! — пообещала я.

Как и положено в наших краях, я внесла красавца-жениха в спальню на руках и тяжело сбросила его на спружинившую тахту. В последний момент он набрал всё-таки своё!.. А что ему остается, бедолаге?

Страшной непрерывной международной трелью завопил телефон.

— Не давай ему, слышишь?!

И этот супруг в драбадан!

— Договорились.

— А то я... скажу ему о нас!.. А если тебе мало — скажу... о вас!

О вас, о нас... запутаешься в этих местах имения!

Я набурила пышную ванну и погрузилась в неё.

Я уже тонула в сладком блаженстве, погружалась полностью — и тут меня буквально выдернули оглушительные выстрелы, звон стекла.

Вся в белом, пышном, как Дед Мороз, я вбежала в комнату. Жених, выхватив пистолет из подвенечного своего платья, палил в окно, а в окне, разорванный пулями, плясал Топотун на ниточках, улыбаясь, и ничего не делалось ему!

Я выхватила у Аггея пушку. После, насладившись тишиною, сполз на балкон с крыши по трубе и сам папа-кукловод, весьма довольный своей шуткой, как и всегда.

И тут без него не обошлось!

— Мне хотелось, чтоб хоть что-нибудь вам запомнилось!

— Знаешь, батя... за такие шутки! — прохрипел Аггей.

Неужели и это не понравилось ему?

«Что ж тогда вообще ему нравится»? — как правильно восклицал его батя... впрочем, кажется, — про другого.

— Хотел, чтобы вам что-то запомнилось, — вздохнул он. — Ну как вы? — Алекс жадно ловил наши глаза.

Хотелось бы чем-то порадовать его...

Примерно с сотого лишь удара — ну и брачная ночка! — Аггей высадил дверь уборной.

Алекс сидел на унитазе, уронив голову на колени. Сердце его не выдержало этого счастья.

...Я говорю обо всём с насмешкой, потому как иначе сойдёшь с ума. Вернувшись из больницы (дождавшись в приемной его диагноза — обширный инфаркт), я напилась (не обращая внимания на Аггея, да и он меня как-то не замечал) и провела остаток ночи, лаская унитаз, вспоминая далекое счастливое плавание.

— Вот! Пусть опять висит! Дыры (от пуль) заштопала! — я повесила перед страдальцем Топотуна.

Паншин пошевелил потным лбом, изображая благодарность.

— Опять тут посетители! — зашамкала нянечка. — Больной тяжёлый — только близкие!.. Жена запретила кого попало пускать!

— Жена? — меня качнуло, я ухватилась за трубочки, льющие ему в нос последнюю надежду, но, к счастью, не выдернула их. — ...Но я же похоронила её вот этими руками!?

— Вот — и как раз она идёт! — мстительно проговорила нянечка.

Приближались тяжёлые шаги! Скрипнула дверь... и вошла обычная женщина... скорее европейского типа, в отличие от покойницы — измождённая блондинка.

— Здравствуйте, — заговорила она с каким-то балтийским акцентом, — Меня зовут Эльза.

Вот мы и встретились, Эльза... глиняная голова!

— Последние годы, к сошалению, меня мало пыло с ним... но теперь я ош-шень постараюсь, чтобы меня было много!

Я посмотрела на нее...

Когда уж — «теперь»-то?

Выходя, я в последний раз обернулась и увидела глаз Саши, вытаращенный, но гордый: «Ты уж думала, что я покойник, а я ещё вон какое учудил!»

И это ещё не всё, что он учудил!

Собираясь на похороны, я сначала хотела одеться во всё чёрное, но потом, усмехнувшись, решила надеть лишь чёрную юбку: он бы оценил — именно нижняя часть тела в особенном горе. Он бы ухмыльнулся: «Ты как всегда!» Не уверена, что он сможет это сделать, но возможности повеселиться напоследок его не стоит лишать!

Я спустилась по лестнице, автоматически сунула ручку в ящик — теперь-то зачем? — и неожиданно вытащила оттуда его «завещание»: «...а тот мой китель, который, помнишь, ты окровянила, снеси в химчистку и дай потом поносить младшему, а если не получится, — старшему, а если не получится — продай и раздай им денег...»

И в такой стилистике до конца!.. Чушь какая-то! Тьфу! Сумел уйти, сопровождаемый чувством глубокого возмущения!.. Так и надо, наверное, делать...

Помню, уже поглядев на него в палате мёртвого, я сошла по лестнице, ничего не видя, протянула в окошечко гардероба номерок и вдруг вздрогнула от страшно знакомого голоса.

— Я сказал: без мешочка обувь не возьму! Должны же быть какие-то принципы!..

Господи! Игорь, мой муж! Вот где он оказался в «процессе исканий»!.. Спасибо, Господи, что меня спас от него!

А на кладбище всё было другим! Вроде совсем немного времени прошло с наших последних похорон, а буквально всё растаяло и расцвело!

Почки с веток торчали во все стороны, набухшие и клейкие, как женские соски.

Имея свой роскошный мраморный склеп неподалёку, Алекс с присущим ему упрямством (или, наоборот, добросовестностью) решил прилечь к Вергазовой, — своей восточной жене. Мне, кстати, это абсолютно до фени! Траур у меня только на нижнюю часть (все заметили). А вот Эльзе, наверное, обидно — тем более она старше!

А нам татарам все равно — что е...ь, что е...ых оттаскивать! Рябчук тёплой рукой сунул мне плоскую фляжку, и я время от времени пригубляла, зябко кутаясь в шаль.

— Он жениться на мне обещал! — прямо в ухо всхлипнула Тома.

«...Может, ещё и женится», — чуть не сказала я.

Народу была туча. В чёрном — моряки, старые и, что важно, молодые. О, заметила капитана Витю, на котором мы приплыли сюда, но держался он ближе к Эльзе и мне весьма сдержанно кивнул. Впрочем, делать двусмысленные жесты на кладбище, наверное, и не положено?

Выходили адмиралы и штатские, говорили речи, потом была пальба.

Ечкин, тощий как палка, с ужасом смотрел в страшную яму, в которую вот-вот падать и ему. Рыдали сыновья-братовья.

И лишь Алекс, как всегда, держался отлично, лучше всех!

Капитан Витя, коротко глянув на меня, увел в обнимку Эльзу с какой-то родней. Я понимала, что мне делать там нечего.

Впрочем, с Эльзой мы пережили вместе такое! На кладбище, лишь увидев меня, она подошла, и мы поцеловались. А теперь...

— Ну, ты с нами, что ли? — пробасил Несват.

Мы выпивали в «палаццо» за теми же столами, за которыми недавно принимали цвет дворянства... Я вспомнила:

— А вот представительница древнейшей профессии... тьфу, семьи, Алла Горлицына!

Помню, как Алекс шарахнулся!

Я засмеялась. Все с удивлением смотрели на меня.

А совсем недавно мы тут же справляли мою свадьбу. Папа Турандаевскии прыжком оленя снёс четыре стола и очень гордился...

Вряд ли брак этот теперь имеет большой смысл.

В зале суда (сняв фату, но оставив белое платье) я прилежно сидела с Артуром все дни, и мы старательно терли глаза, как бы переживая за папу Аггея!..

Результат: приговор самый гуманный — лишь «За избиение гражданки Турандаевской», впоследствии раскаявшейся и ставшей нежной супругой. Три года в общем режиме... Нормально, за такое.

Как Паншин хотел! И с того света он правил нами! И опять своего добился!

Правда, при прощании Аггей шипел, что я фактически отдавалась адвокату взглядом!

...Может быть. Точно не помню.

По праву бывшего парторга заговорил Рябчук:

— Сегодня мы похоронили... эру. То была неповторимая эра! Она состояла из разных эпох. Наша страна не воевала... но воевали мы! И нам есть чем гордиться! И особенно мы гордились нашим... — достал грязный платок, — Александром Паншиным. Он был нашей гордостью. Во все эпохи нашей истории был героем. На подводной лодке...

— Хранил наши подводные рубежи! — ехидно вставил Максим, но все посмотрели на него строго.

— До этого — пять лет в прокуратуре, где путь его тоже был честным и прямым... не всегда на радость начальству... — Рябчук помолчал, обозначая и огорчение начальства, и скорбное торжество справедливости, — но и тут он был герой. Потом он ушёл в науку, был руководителем одной из важнейших лабораторий... мгм... одного, скажем так, из наших заводов. И уже в конце, когда... — Рябчук чуть не оговорился, — ...народ направил его руководить... мга... жизнью нашего города, он стал одним из капитанов городской жизни... туризма и... мгм... прочего, — тут он глянул на меня. — Он был героем всегда — во все эпохи! Светлая ему память!

Все, не чокаясь, выпили. Я по инерции пила из рябчуковской фляжки.

— Да не был он никаким героем — заговорил уже пьяный Варанов. — Никаких эпох! Просто имел он все эпохи как хотел — и правильно делал!

А вот теперь моё прощание отдельное.

Я сошла с электрички. От тёплой земли в темноте поднимался пар. Я подошла к нашей «Волне» и подняла вверх глаза. Красная чайка наверху всё так и летела быстрым кролем. Термометр показывал +11. Я нашла взглядом окно, где совсем недавно часто маячила его голова. Я шла через сквер туда и заранее улыбалась. Сейчас окно было чёрным.

Я повернулась и пошла к рельсам. Сколько бы ты ни кокетничала, пора!

Я прислонилась плечом к дереву, хитро спрятавшись. Что-то ритмично стукало все ближе.

Уже громко! Сделав прощальный глоток, я отбросила фляжку и услышала (последний звук?), как она брякнула по гравию.

Я пошла, щурясь от прожектора, и упала на рельсы.

— ...Олеговна! Ты что? Пьяная что ли?

Ко мне, лучась, летели два ангела-хранителя в жёлтых спасательных жилетах... И один был в его шапке! Потом мы катались по трассе туда-сюда и пили за Данилыча, потом, помню, валялись в каком-то сарае по горам гравия, и я, раскинув руки в стороны, тискала у каждого из них что-то мягкое, но они лишь гордо хохотали в ответ.

А утром его шапка — на голове ангела — снова плавно летела над землей.

Слезы и брызги

Сухим сияющим летним утром я быстро шла к «Астории». По светлому пыльному асфальту после поливки скользили извилистые темные струйки, постепенно замедляясь, затягиваясь пыльным чулком.

И вот из-за поворота, слепя лобовым блеском высокие шикарные автобусы, горит над всей этой вкусно пахнущей толпой тяжёлое и торжественное золото Исаакия, все, радостно гомоня, карабкаются в автобус в предвкушении праздного и уютного дня... А мне хочется зажмуриться и крикнуть: «Ну чего ему не жилось?!?!»

Все же ведь живут!! Вон — шофера радостно матерятся, крутя ключики...

Всего же семьдесят четыре года было ему!

Помню, рассказывал, как в самом конце войны даже успел послужить — совсем мальчишкой — в истребительном батальоне, состоящем из местных жителей, в городе Невеле, что ловили дезертиров, воришек. Помню, говорил, как его, как самого маленького и юркого, заставили ползти, да ещё с винтовкой, в песчаные норы, где спрятался якобы дезертир. Потея от страха, он полз в тесноте и темноте, словно в могиле, и потом, совсем уж испугавшись, выкрикнул «эй!» — и свод обрушился. Откопали еле живого. Сейчас, увы, не откопают!

Несват за рулём хмурит лоб: это он так здоровается!

В автобус лезут туристы, в основном старики: французские сенаторы, желающие погулять на немалые сенаторские отпускные и потому жутко придирчивые и занудные.

Встречаю их ослепительной улыбкой.

— Бонжур, мадам и месьё! Ту ле монд э бьен дорми? (Хорошо ли вы спали?)

Поехали. По шикарным палаццо Большой Морской полетели рябые солнечные пятна от наших стёкол.

Перед этим заскочила на секунду в офис, и Анна Сергеевна сообщила, поджав губы:

— Вас уже спрашивал какой-то моряк. Вот оставил записку.

«Будьте сегодня в восемнадцать на кладбище у него». Без подписи!

...Маньяк-извращенец?

Да, на кладбище не особенно тянет. Недавно хоронили на том же кладбище Тому, вернее, то, что от неё осталось. Её красавец — Пахомыч, как мы с ней звали его, — всё ждал престижной работы (типа «бармен на космическом корабле»), а сам каждую неделю покупал лучшую обувь, а Тома уже по локоть запустила руку в компьютер, я только жмурилась. Кроме того, Пахомыч всячески третировал сына Томы. Витольд с отчаяния ушёл из школы, вступил в какую-то секту. И когда Пахомыч совсем уже обнаглел и, загрузив своей обувью несколько грузовиков, отвалил, Витольд пришёл к Томе в каком-то трансе и с криком: «Ты изувечила мою жизнь!» — разрубил её на куски. Хоронили в закрытом гробу. Пахомыч, естественно, был одет безукоризненно... Что-то в подобном роде и мне предстоит в скором времени.

— А сейчас мы с вами покидаем аристократическую часть города и переезжаем на так называемую Петроградскую сторону — самый старый район...

Правда, при свиданиях с Аггеем (пока, к счастью, через решётку) я так и льну к стальным прутьям, будто так и млею — с размаху усесться ему на... колени.

Но — не верит. И правильно делает.

Ничего! Пусть отдохнёт, рассеется! А то слишком уж красовался своей обувью, слишком часто и близко подносил её к моему лицу!

Вспомнила вдруг, как на поминках Саши кореша пели его любимую песню: «...Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто помирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу!..»

Никаких слез!

— Теперь мы едем с вами по так называемому Дворцовому мосту, видя чуть сзади Эрмитаж (все привстали обернулись: «О-о!»), справа, за рекой, с золотым ангелом на шпиле — Петропавловскую крепость, с которой и начинается история нашего города. Петр Первый поначалу планировал сделать центр города именно на Петроградской стороне, но потом почему-то переехал на другой берег, где впоследствии и появились роскошные дворцы (например, «Паншин палаццо»).

...Где мы то и дело демонстрируем гостям из-за рубежа нашу местную аристократию, порой составляем выгодные прожекты... а кого интересуют дворянки — вот в расцвете красоты и таланта доктор исторических наук Алла Горлицына!..

Я тоже не возражаю, когда меня называют «комтессе» (графиня) Паншина. Можно сказать, даже трижды графиня!

...После оставления Петром Петроградской — теперь снова Петербургской — стороны она надолго пришла в упадок, здесь были в основном огороды и избушки рыбаков, потом стали появляться ремесленные слободы, напоминают о них лишь названия улиц — Монетная, Оружейная, Зелейная (тут же неподалеку, на Зверинской, зародилось и моё ремесло).

...В девятнадцатом веке эта сторона постепенно становится излюбленным местом проживания зажиточной буржуазии и модной богемы. (Например, Сурен.)

...Недавно была у Сурена. Напились и молчали, не упоминая — о ком, но прекрасно всё чувствуя.

...Господи! Да сегодня же двадцать восьмое мая — день рождения Паншина! Отсюда и категоричность той странной записки. А он, интересно, помнит или хотя бы когда-то помнил мой день рождения?!

Как-то он слишком бойко распоряжается с того света моим временем!!

...Вот и поругались!

Его сын Максим довольно настырно преследует меня своими «максимами» типа: «Всё или ничего! Так больше не может продолжаться! Мы должны или соединиться или расстаться!» Почему «или»? «И»!

Доступно объяснила ему, что приезжать сюда и «начинать борьбу» здесь ему не следует, потому как жить с ним половой жизнью, согласно венчанию, можем только в той епархии, в этой, — ни-ни. Можем слиться только в трудовом экстазе. Макс, влекомый инстинктом, надо сказать, раскочегарился и вот даже раздобыл и прислал сенаторов — правда, несколько пыльных. Как и он.

Недавно приснился мне сон! Вспомнив, я даже подпрыгнула в кресле, чуть не прошибла в автобусе потолок. И такой сладкий!.. Мы лежим с Сашей рядом, голые, и в таком блаженстве, какого даже таким мастерам, как мы, удавалось достигать лишь изредка. Он уверенно и даже небрежно гладит рыжего встрепанного котенка внизу моего живота, потом вдруг говорит, улыбаясь: «Слушай!.. Я позабыл же тебе сказать! У меня же ещё сын есть!» «Нет-нет»! Пружиной вылетаю из койки...

С отрешённой счастливой улыбкой проехала Ростральные колонны, белую биржу, круглый спуск к Неве и не произнесла ни звука!.. Ну, ничего!

Приказал похоронить себя в очках!

Твердо и сразу многим надёжным людям: «Только в очках»!

Шепоток — удивленный, нехарактерный для кладбища: «Почему в очках!» «Учудить напоследок решил!»

Тут, конечно, и привет мне, напоминание: «У тебя лицо такое добродушное в очках!» — «Оптический обман!»

Ну и ко всем — тоже его обращение (что покойникам вообще редко удаётся):

— А что такого особенного здесь происходит? Пач-чему и не похохмить!

Да... «Отдал дань всем эпохам»... Сыновьями! Но не собой.

«Ты знаешь, у меня же ещё сын есть!» «Нет, нет!»

А что это за мореман приходил — с приказом от него?

Мы застыли на высоте над широкими петергофскими ступенями, уходящими далеко вниз, к заливу; всё дальше и ниже уступы и каналы сияют золотыми скульптурами, а сзади нас, над крышей дворца, горит золотой купол домашней церкви.

Сенаторы вылезли гогоча, пошли вдоль обрыва по сувенирным лоткам.

Мы остались в автобусе вдвоем с Несватом. Он, как-то отрывисто глядя на меня, пошёл чистить салон.

Этот автобус мы практически украли, наобещав при этом золотые горы, у другой фирмы. У нашего автобуса разгерметизировалось и почернело заднее стекло — сенаторы, естественно, выразили протест... Пришлось уводить этот автобус с обещанием, естественно, вернуть как огурчик.

Несват вытаскивал пепельницы из спинок кресел, выстукивал окурки в целлофановый пакет, прыскал дезодорантом...

Потом вдруг с каким-то отчаянием, почему-то оглянувшись, подошёл ко мне:

— Знаешь (только не говори, что от меня слышала), что Рябчук собирается сделать с тобой?

— А? Слышала вроде, — скромно проговорила я.

Рябчук говорил тут недавно: «Ближайший год в основном на производство переходим, будем два сторожевика корябать, переделывать на туристские суда... А тебе зачем ржавчину глотать? Ты девка бойкая — хочешь торговое отделение в Гамбурге откроем тебе?» «Ой, а вдруг я не справлюсь»? — воскликнула я.

— Знаешь? — Несват глянул на меня удивлённо, хотел отойти, потом всё же остался, шепнул: — Операция «Отрезанный ломоть»!

— Как... «отрезанный»?

— Ножом. Делается наше торговое представительство... скажем, в Гамбурге — даётся отдельное название, отдельный счёт. Как бы для уюта, для рекламы, чтобы поменьше налогов. Ты набираешь товару на сотни тысяч долларов: печенье, кофе, ликёры, подписываешь счета. Весь товар, естественно, пересылаешь сюда. Потом тебе не присылают ни копейки! А телефон в офисе только что-то наигрывает, как музыкальная шкатулка. Потом дозваниваешься наконец. Тебе говорят: «Какие деньги? Мы с вашей фирмой, нечистоплотной на руку, порвали ещё год назад, вот документы!» И ты остаёшься!..

Тут красиво забренчал колокол в домашней Петергофской церкви, и тысячи мощных водяных струй взлетели, просвеченные солнцем!

...Да, что-то жизнь меня волохает этой весной особенно сильно!

Однако через минуту поднялась с кресла, обошла все сувенирные ларьки, сняла с них оброк за привоз интуристов...

Светился рыжий янтарь, сиял черный Палех, и капли на ресницах добавляли ещё сияния.

— Мадам и месьё! — я звонко захлопала в ладоши. — Вит о бус!

Теперь надо ещё мчаться лесами-полями в якобы деревенский трактир «Подворье», где нас ждёт обед «а ля рюс» в сопровождении разудалых казачьих песен (в исполнении всё тех же мамы и сына).

В шесть часов вечера — как и было указано в записке — я шла по кладбищу на рандеву. Я была слегка пыльная после «Подворья» с бешеными плясками на вольном воздухе, дико растрёпанная — волосы шуршали по плечам — этакое дитя лесов, полей и огородов.

Уже знакомой тропкой я шла через кусты и вдруг впервые — сначала через томный запах — поняла: это не просто ветки, это сирень! Сжатые «кулачки» темные, местами — светлыми вспышками разжатые уже «ладошки». И вдруг так сжало сердце, что я чуть не упала. Какая страшная мысль: ведь мы с ним не были «во время сирени», ни разу даже не повидали её!

Посидев в каком-то отчаянии на скользком краю канавы, я наконец-то смогла разрыдаться. После нескольких глубоких вздохов, успокаивающих дыхание, я встала и пошла.

Начальство требует!

Я выдралась из кустов на простор, хотя простором это пространство с уходящими в бесконечность пирамидками не хочется называть.

В низких лучах заката на красной автотележке промчались, хохоча, свесив сапоги в глине, мастера лопаты.

Просеменили от ближайшей колонки два старичка с надутыми полиэтиленовыми пакетами, полными воды и света. Вот как приличные люди-то поступают!

Вошла в конторку — там как-то настороженно топорщились метлы, из-за стеллажа с папками доносился какой-то странный волнующий шорох. Сердце вдруг застучало: старый конь услышал трубу! Я кашлянула, и из укрытия, слегка покачиваясь и лениво придерживая пуговку на блузке, вышла «старший администратор Боброва», как гласила табличка на той же блузке. Губы её так набухли, а глаза были настолько не в фокусе и смотрели откуда-то из рая, что я даже заинтересовалась: что же там за «шпециалист» такой?

Я специально долго и нудно бубнила изнывающей Бобровой о каких-то потерянных бумажках, мужик за полкою явно маялся, переминался и наконец, потеряв терпение, решительно вышел. Ба, знакомые всё лица! Капитан Витя, который меня с Паншиным и вывез сюда!

«Надо же, как тесен мир!» — подумала я.

...Но оказался ещё теснее.

Все ещё с ошалелой покачивающейся Бобровой мы приближались к «объекту».

Надо же как разбередил девушку! Маленький, незаметный... но какая сила! ...Что-то ёкнуло в животе.

— Давно видели Эльзу? — вежливо поинтересовалась я.

— Давно? — покосился на меня. — Каждый день вижу. Всё маленьким меня считает!

«Всё... маленьким»? — уставилась, — ...мама его?

Парад мам! «Большой радостью» было недавнее появление Малгожаты Станиславовны — матери Макса! Кстати, полька и преподавательница французского в музыкальном училище. Так что до некоторой степени Алекс оказался и постоянным — во вкусах... Тесен мир! Она строго рассказала мне об Алексе: «всегда был честен и принципиален и сумел воспитать это и в сыне» — и обоими, кстати, она гордится! Интересно, это она была настолько прелестной — не замечала, что другие пришивают пуговицы её мужу... или то другая?

«Потом его перевели на Дальний Восток, без квартиры и вообще без каких-либо условий! И там он сошёлся с этой ужасной женщиной!»

...С какой именно, интересно? И неужели — ужаснее меня?

...И вот, значит, ещё мать?

— Так вы... сын Эльзы? — наконец с трудом выговорила я.

— Ну да! — он уставился на меня. — И его! — он кивнул в направлении нашего движения, — Ты что, ненормальная, что ли?

Нормальная. Но за вами не уследишь! Все вдруг поплыло у меня перед глазами... не хуже, чем у Бобровой!

Я вспомнила, как совсем, кажется, недавно на его меч, совсем уже готовый к бою, вдруг уселся комар.

— Стой! — вдруг завопил Паншин. — Не трогай его! Это ж значит — весна пришла!

Так для него и не пришла... И этот комар — единственная милость, которую имели мы от природы!

Наконец-то прояснился окружающий мир и — могила посередине. Я смотрела на неё и... улыбалась. Это мог только он! В самом неприличном месте могилы высунулся узловатый кривой сучок — с единственным — не фиговым, а кленовым листком! Спутники мои возмущенно (особенно Боброва) смотрели, как я улыбаюсь. А дрючок торчал задорно и как бы говорил: «Хрена два ты от меня отдохнешь!»

Заманал, батя, заманал!

— Спилить? — Боброва кокетливо прильнула к Виктору.

— Нет! — рефлекторно воскликнула я.

— Сколько будет стоить? — резко поинтересовался он.

— Мильён! — кокетливо сказала правду Боброва. — Клён-мильён!

— Обычную уборочку! — рявкнул Виктор и, круто повернувшись, пошёл, мгновенно потеряв интерес к такой дорогой женщине, как Боброва.

... — Нет, ну как-то больно уж властно он распоряжается нами! — не удержалась я.

Уже три дня мы мотаемся в Витиной тойоте по указаниям покойного бати — оказывается — сто первое дело! — ещё и в Гидрометеоиздате выходит том его мемуаров — надо оплатить и забрать!

Наконец свернули на обочину передохнуть.

— Это ещё что! — говорит Виктор. — Он до сих пор телеграммами — через одного кореша — дубасит меня. И все за личной его подписью! Недавно приносят. Читаю... «Разводись»! Ни фига себе командир!

— Ну... и как всегда — пальцем в небо? — внутренне замираю я.

— Да нет... то как раз верно! — он поворачивается и нагло смотрит на меня.

Рука его идёт по слегка клейкой моей груди спокойно и как бы небрежно (мол, куда же ты денешься — точно как тот!), как бы абсолютно случайно, но бесстрашно задевая мизинцем пружинящий сосок.

— А это что ещё за гербарий? — мычит он.

...Уже уходя с кладбища, я как бы случайно, из-за туфли, пригнулась и сорвала с дрючка листочек и даже, помню, ревниво подумала: ничего, вырастут ещё!

А этот колкий листик спрятала на груди... Он любил спать здесь...

Эге! С этим только задумайся!

— Стоп! — вдруг поняла.

Выходит, сейчас и Эльза отчасти гладит меня! Брыкнулась, но он гнул свою линию абсолютно властно...

О! Вот это правильно! Есть такой способ. Без лишней суеты и потного вскарабкивания — под приподнятую ножку. Для людей положительных и степенных, ценящих своё время и силы... Вот так!

За стеклом полетели тяжелые капли, склёвывая на лету тополиные пушинки, как соколы лебёдушек.

Измяли листик!

— Добился-таки своего! — я стучу ему по колену, сейчас имея в виду немножко другого... но он, как принято в их семействе, благожелательно принимает комплимент на свой счет.

— Ты тоже ничего, — довольно отваливаясь, мычит он.

Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась...

Надо же где устроили контору — прямо на Риппербане, на самом б....м месте! «Компани Петерсбург»... А может, место как раз и правильное! Как раз та «дочерняя фирма», в которой Рябчук хотел меня «навеки удочерить»! И отсосать ею всё, что можно, а потом — отпилить... вместе вот с этой чудной кокоткой, что красуется сейчас за стойкой!

Ладно. Идем дальше. Я шла по Риппербану и одновременно — вернее, в недавнем совсем времени — бежала себе навстречу на встречу с ним!

Та-ак! Что сделали с моей «Нимфой»?! Китайская закусочная! Неужто мое б....е прошлое испарилось полностью?!

О!.. Вот эта будка, похожая на наш «Приём стеклотары»!

Именно здесь в пип-шоу, принадлежащем полякам, и в основном для них же я размазывала себя по стеклу перед ними — «як скажу, ясновельможный пан»! Открыла сладостно знакомую дверь на тугой пружине, вошла в полутьму. Все новые — и кассирша тоже. А девушки?

Я стала разглядывать фото... Ну и клячи! Впрочем, вот эта, за номером семь, стоя на коленях, кажется, использует подвенечную фату довольно изобретательно!

Я вышла из темной будки на свет.

Я прошла три пустынных солнечных музейных зала — и оцепенела! В четвёртом плотный и задорный, такой же слегка мохнатый, как и он, мраморный старичок с добрыми рожками и копытцами небрежно вставил пальцы в кудри девы, распластавшейся у него на коленях в прилипшей мокрой рубашке. Она страстно подняла глаза на него, а он глядел вперёд весело и спокойно. Мол, «подожди, скоро вые...у — а пока дела!» Называется «Пан»! Пан-шин!.. Пан или пропал...

Как же я не видела этого раньше?! Впрочем, до музеев ли было?

Недавно я, вытряхивая мусорное ведро, нашла целую пачку любовных писем, и читала их, пока не замерзла: «Рома! Где же ты? Почему не пишешь — ты же всегда был так пактуален!»

Так вот: я тоже всегда была весьма «пактуальна»!

Как ни рви душу, а в семнадцать тридцать надо быть на борту. В обязанности старшего пассажирского помощника входит в частности и отвечать за то, чтобы все туристы вовремя вернулись на борт и повесили на доску у трапа свои номерки! Так... семь минут до отхода, а на доске ещё два пробела! Может, кто-то прошёл прямо в каюту и позабыл «повеситься»? Срочно объявить по связи! И надо же — слегка улыбнулась — номера «фо-фо-фо» и «ту-ту-ту»! В общем, жизнь любит повеселиться с теми, кто любит веселиться!.. Ну вот, отплываем, и все номерки, слава богу! Вытерла пот.

Треугольник между кормой, оттаскиваемой буксиром и причалом, всё расширяется. Все пассажиры в основном поддавшие, клубятся по четырём палубам кормы, вопят, смеются, фотографируют.

Эта операция «Ноев ковчег» придумана мной отчасти вместе с Аркадием и Максимом (подружились!). Деньги нашли они и отчасти отстегнул из своих закромов Аггеюшка, не выходя из тюрьмы. Идея «Ноева Ковчега» — собрать всю петербургскую элиту и слегка проветрить, а заодно и показать миру её... А заодно — тайная моя мысль — показать и мир им, чтобы они поняли: не в таком уж аду они живут, бывает и хуже!.. О! Запели! Впрочем, элита на то и элита: всегда стоит на ногах.

Кстати, тут не без моего участия и мой любимый писатель. Говорит он мало и неразборчиво — совсем не так, как пишет. Выглядит мрачно (впрочем, как он сам признался, лишь потому, что мрачных больше уважают). Разговаривая, он вроде бы как слегка отсутствует, думает о своём, но потом вдруг процитирует твою фразу так точно, как не помнишь и ты.

Естественно, тут и Аркадий, и «Ангельские голоса» с главным ангелом — моим сыном.

Помню, как пошатнулся Витя, когда мы стояли с ним на носу, выясняя отношения, и вдруг ко мне с криком «Мама!» кинулся прелестный, мальчик!

О!... Приятно закачало!

«Да ужасно! Ужасно», — всё повторяла я обрывок какой-то фразы, вдруг улетучившейся и оставившей лишь непонятный хвост...

«А чего, собственно, ужасного-то?» — вдруг подумала я.

Закачало ещё приятней!

С «ветром номер четыре» мы шли в Гавр — и Витя не появился ни вечером, ни ночью.

Собрав кое-что похавать, я, пригнувшись, карабкалась к нему на мостик. Ветер свистел. Иногда я вдруг замечала, что с дикими усилиями карабкаюсь по трапу, вдруг сделавшемуся на самом деле горизонтальным.

Витя стоял у локатора, рисующего быстрым лучом зелёный призрак изрезанных берегов. Небрит, глаза красные... Да... Не бодер.

— Ну, как там твоя элита? — спрашивает он, рванув угол бутерброда. — Блюёт?

— А как же! — весело отвечаю я.

— Без происшествий? — не поворачиваясь, спрашивает он.

Я молчу. Сказать? Три месяца уже вся дрожу, но сейчас, может быть, этот дикий шторм отвлечет его от бури местного масштаба?

— Тут, — я смущенно опускаю очи, — обнаружился... «заяц» один!

По моей интонации он мгновенно просекает всё, дико смотрит мне на живот, после — так же дико — в глаза.

— Надеюсь, я тут ни при чём? — слегка взяв себя в руки, произносит он.

Надейся, надейся... Сорок три года уже ему: на что ещё надеяться?!

Я сползаю по трапу, потом падаю спиной на стенку и, чтобы при обратном махе не вылететь за леера, цепляясь за верёвку спасательного круга, висящего на переборке, сажусь на белый рундук со спасательными жилетами.

Вот так вот, зайчик! — я глажу живот. — Долго же я бежала за тобой! Ну ничего. Для бешеной собаки семь верст не крюк!

Всё-таки добилась своего! Но чуть не погибла. Видимо, в сердцах капитан положил судно так, что я чуть не ссыпалась с рундука, еле удержалась!

Помню, как совсем уже тихо рассказывал Алекс, закрыв глаза:

— Помню, Америка, порт Балтимора, день святого Патрика! Мутная светло-зелёная волна, пиво в кают-компании специально зелёное, и всё зелёное! Эх! Была жизнь! — задохнувшись, он умолк. Я промакнула ему пот (через день дежурили с Эльзой, потом — вместе).

Снова кинуло. Его душа смотрела моими глазами. Всё зелёное — как сейчас. И тучи — зелёные, и солнце сквозь них — зелёное!

Совсем умирая уже, но чувствуя неловкость оттого, что расставаться на патетической ноте бездарно, с усилием произнёс:

— ...помню... в Греции были... там во всех лавочках... на каждом шагу... барельефы... из их раскопок... Во всех позах! С дымящимися ходили! Помню, отплывая, шутили... «Ничего нет в Греции... акромя эрекции!»

На этом — дыхание кончилось. Именно на этом! Ушел, сопровождаемый чувством глубокого возмущения! Так легче!

Снова кинуло... Ну? Может, и мне пора к нему? Я прилетела к лееру... метров восемь всего лететь — не больше. Но тут Александр Второй жахнул меня изнутри кулаком: «Еще чего! Не дури»!

И тут, как ошалелое, на секунду выскакивает солнце и светло-зелёный хвост, вешая занавес радужных брызг, перехлёстывает нос и летит ко мне как привет от одного вредного старикашки, который стал теперь богом моря и приветствует нас!

О, как он шёл тогда ко мне по горячему балкону — улыбаясь, протягивая руки, ожидая счастья!

Слезы и брызги.

Примечания

1

Здравствуйте, дамы и господа! Добро пожаловать в Санкт-Петербург! (фр.)

(обратно)

2

Меня зовут Натали! (фр.)

(обратно)

3

...размещение в гостинице, ночевка. Завтра утром после завтрака посещение Эрмитажа, затем обед в ресторане «Парадиз» (фр.)

(обратно)

4

Маленький сувенир (фр.)

(обратно)

5

Милый, войди в меня, войди! Да, так, так! (фр.)

(обратно)

6

...утром завтрак и посещение Эрмитажа (фр.)

(обратно)

7

Дамы и господа! Наш самолет приземляется в аэропорту Руасси-Шарль де Голль! (фр.)

(обратно)

Оглавление

Рыжая, бесстыжая

Стойка на ушах

Сексуальное кочевье

Жертвы Деда Мороза

Сладкий паровоз

Железный феникс

Саламандра танцует в огне

Невеста на троих

Слезы и брызги Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg