«Ветряные мельницы надежды»

Ветряные мельницы надежды (fb2) - Ветряные мельницы надежды (пер. Елена Е. Ивашина) 1069K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэтрин Райан Хайд

Кэтрин Райан Хайд ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ НАДЕЖДЫ

Посвящается моей сестре Кристи

(1951–2007)

1 СЕБАСТЬЯН. Пробуждение

Сложнее всего объяснить, каким образом двое, которых пугает абсолютно все: люди, открытое пространство, резкие звуки, сама жизнь — познакомились среди ночи в подземке Манхэттена.

Объяснить сложно, но я попробую. Когда вокруг все незнакомо и вызывает ужас, когда сердце колотится даже от бряцанья кассового аппарата в бакалейной лавке и ты готов умереть от страха прямо на глазах у кассирши, то ночная поездка в подземке вряд ли покажется страшнее. Все опасности мира и так уже слились воедино. И ты утонул в страхе — так что больше тебе ничего не грозит.

Разве что второй вариант. Остаться дома.

Ну и довольно. Очень хочется рассказать о ней.

Она вошла в вагон на лексингтонской линии, кажется, на… да, думаю, на «Юнион-сквер». Забавно, правда? Такая чертовски важная вещь — но ты понимаешь, насколько она важна, лишь спустя миг в океане времени. А потом изо всех сил пытаешься вытащить ее из памяти. Твердишь себе, что вот-вот вспомнишь. А она ускользает, точно мимолетный сон перед самым пробуждением.

Я почти уверен, что это была станция «Юнион-сквер».

Мы глянули друг на друга — и тут же отвели глаза. Все же люди во многом похожи на животных. Вы когда-нибудь наблюдали, как кружат два пса, готовясь к драке? Они непременно смотрят в глаза друг другу. Это вызов. А вот если собака не жаждет драки, она отводит взгляд. Надеюсь, вы поняли: мы с ней были двумя собаками, которые совсем не рвались в драку.

Но потом, когда мы отвели глаза, мы уже больше друг друга не боялись. Оба поняли, что бояться нечего. В смысле — если не считать всего остального мира.

Вагон был пуст. Никого, кроме нас с ней. Поезд тронулся, отъехал от станции и нырнул в туннель. Все как всегда: тряска, лязг, редкие вспышки света. И жара. Необычная для мая. Казалось бы, после полуночи могло бы стать и прохладнее, но жара не спадала. На улице, правда, посвежело. А здесь, под землей, даже дышать было непросто.

Время от времени мы слышали звук, вроде кто-то открывал дверь другого вагона, и оба как по команде вздрагивали и поворачивали голову. Но никто не входил. Мы доехали вдвоем до самого конца линии.

Пока она смотрела в другую сторону, я исподтишка разглядел ее. Густые темные волосы до плеч. Тонкое лицо, и вся она тонкая-тонкая. Не знаю — то ли у нее слишком худое лицо, то ли очень изящное. Скорее всего, и то и другое.

Сколько ей может быть лет? — прикидывал я. Понятно, что она старше меня, но на сколько? Видно, что взрослая женщина, но все-таки еще совсем молодая. Взрослая — это в сравнении со мной. Чуть за двадцать, пожалуй.

Одета ну совсем не по погоде. Закрыто все, кроме лица. Джинсы, ботинки, какая-то штуковина вроде шали на плечах, поверх рубашки с длинными рукавами. Многовато одежды для такой жары.

Да, и шляпа. Ее темные густые волосы виднелись из-под серой фетровой шляпы с широченными полями. Так что стоило ей самую капельку наклонить голову — и она исчезала. Между прочим, отличный выход из положения, если не хочешь встречаться с кем-нибудь взглядом. Как я сам не додумался?

На щеке какая-то тень. Не то чтобы синяк, но очень похоже. Ударилась?

Помнится, я подумал, что лицо у нее милое, а может, эта мысль мне позже в голову пришла. Когда впервые видишь что-то очень для тебя важное, потом трудно описать, о чем ты в тот момент подумал. Память подсовывает мысли, чувства и вообще всякое такое, что с тобой уже позже случилось. Как бы там ни было, я ее лицо заметил. И запомнил.

Тут она голову повернула, и я быстренько отвел взгляд.

На конечной станции ни один из нас не вышел из вагона.

Между прочим, если человек не выходит из вагона на конечной, это о нем многое говорит. Если он сидит и ждет, когда двери снова закроются и поезд тронется в обратный путь, это не просто так.

Двери закрылись, поезд поехал обратно, а она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. И я смотрел ей в глаза. На этот раз она не отвела взгляд. Я тоже.

Что-то произошло внутри меня. Не уверен, смогу ли объяснить, но во мне определенно что-то произошло. Вполне ощутимое. Что-то случилось с моим телом. Нет, я не собираюсь вдаваться в интимные детали, потому что есть вещи, о которых говорить неловко. Есть темы, которые джентльмену не положено обсуждать. Я так считаю. Но признаюсь, что внутри меня все вдруг закипело. Вроде внутренности в кипяток превратились. И руки тоже, до локтей. И ноги немножко — особенно в коленках. Есть такое выражение — «коленки ослабли». Кажется, я впервые понял его смысл. А вдобавок мурашки побежали. Даже по лицу. И щеки горели, и уши, вроде я здорово покраснел.

Я больше не вынес бы ни секунды. И она, видно, тоже, потому что глаза мы отвели одновременно. Но не так, как в первый раз.

Еще час или около того мы ехали, не глядя друг на друга. Мне очень хотелось посмотреть на нее, но я так и не рискнул.

А потом я проснулся. Странно: я не собирался спать и даже сам не заметил, как уснул. Вагон был пуст, она исчезла. Я посмотрел на часы: начало четвертого утра.

Мне страшно хотелось рассказать Делайле о том, что произошло. Вот только… что произошло? О чем рассказывать-то? Ну, увидел я в подземке женщину, и она посмотрела на меня. Вроде ничего особенного. Но дело в том, что за время нашего знакомства с Делайлой — а мы всего несколько недель знакомы — всякий раз, когда я рассказывал ей о своих чувствах, она всегда меня понимала. Благодаря Делайле я чувствовал себя почти… нормальным.

* * *

Когда я вернулся домой, в квартире было темно и тихо — отец, конечно, спал. Я прошел через гостиную на цыпочках, хотя отца даже при большом желании трудно разбудить — он снотворное пьет. Но мало ли… Осторожность не помешает.

У себя в ванной я остановился перед зеркалом. Хотел представить, каким меня другие видят. Каким меня увидела она.

И знаете, что получилось? Едва заглянув в собственные глаза, я отвел взгляд. Оказывается, мне трудно на себя смотреть. Не то чтобы неприятно, нет. Я не красавец, но и вовсе не урод. По-моему, парень как парень, даже симпатичный. Но я как будто прежде ни разу не смотрел себе прямо в глаза. И это оказалось не проще, чем встретиться взглядом с другим человеком. Как вы думаете, что это значит? Может, я вроде пса, который даже самому себе не может бросить вызов?

* * *

Утром, когда я вышел к завтраку, отец вонзил в меня взгляд. Он так часто делает. Лично я называю это «измерением моей эмоциональной температуры». Потом он демонстративно глянул на часы. Показывал, что я заспался. Если б он только знал…

Он снова принялся меня изучать. Ненавижу, когда он так делает. Чувствую себя червяком, которого вот-вот насадят на крючок. Убежал бы, да нет никакой возможности. Вот и корчишься. Толку, понятно, никакого, но все равно корчишься.

— Доброе утро, Себастьян.

— Доброе утро, отец.

Сам знаю, звучит странно, но именно так мне положено к нему обращаться. Никаких там «папа», «па», «папуля». Я всегда — Себастьян, и только так, никаких сокращений, а он — «отец». И это не обсуждается. Как и очень многое другое в нашем доме.

Он был в своих смешных очках — с круглыми такими маленькими стеклышками и с оправой из тонкой проволоки. Держу пари, чтобы получше меня разглядеть. Несколько прядей волос ему на лоб упали. У отца волосы кудрявые и непослушные, как и у меня, только с сединой. Причем седины, по-моему, каждое утро все больше.

Он упорно не сводил с меня глаз. Будто присматривался — что ж это во мне такое изменилось. Если честно, меня жуть взяла.

— Что? — не выдержал я наконец. Ну сил уже больше не было терпеть.

— Какой-то ты другой.

— Да обычный, как всегда, — соврал я.

— А выглядишь другим.

— Каким — другим?

— Точно не могу сказать. Счастливым. Или взволнованным.

Ага. Вон оно что. Счастье и вообще любые сильные чувства — это грех. Отец вечно предупреждает меня насчет этого. Говорит, подобные эмоции сродни танцам на нашем подоконнике, — а мы, между прочим, на пятом этаже живем. Запросто свалиться можно.

— Ничего подобного, — сказал я в надежде, что тема будет закрыта.

Не вышло.

— Я считаю, ты слишком много спишь, Себастьян.

— Сон полезен. Видишь, каким я стал здоровым. Почти совсем перестал болеть. Лично я считаю — это потому, что я бегаю и много сплю.

— Я сказал — слишком много.

Надо быстренько сменить тактику.

— Вчера долго не мог уснуть. До трех часов. Потому и проснулся позже обычного.

Он молчал, но я точно знал, что это всего лишь передышка. Что-то он такое себе соображал, у него это всегда на лице написано. Однако какое-то время он лишь возил и возил ложкой в хлопьях с молоком. Я даже подумал, что они совсем размокнут и невозможно есть будет.

— И что ты делаешь? — наконец спросил он. — Когда не можешь уснуть — что ты делаешь?

— Не знаю… Просто лежу.

— Лежишь — и что делаешь?

— Не знаю. Наверное, думаю.

— И о чем ты думаешь?

Я чуть не накинулся на него. В такие минуты мне всегда хочется накинуться на него. Не в смысле — ударить, нет, я не такой. Наорать на него хочется. Меня жутко бесит, когда он пытается залезть в мои мысли. Мысли — единственное, что у меня осталось. Единственное, что принадлежит только мне. Но возражать ему, спорить с ним — никакого в этом нет смысла. Я пробовал, и всегда напрасно.

— Не помню, — ответил я.

Перед глазами появилось лицо женщины из подземки. Такое четкое, будто живое. Интересно, встретимся ли мы с ней снова? Тогда я и представить не мог, что еще когда-нибудь увижу ее.

* * *

К часу дня я закончил уроки и собрался на пробежку. Отец нахмурился — он всегда хмурится, когда я выхожу из квартиры, — но ничего не сказал. Хотя бы пробежки я себе отвоевал.

Пока я бегал — в основном по парку, — то мечтал об одном: чтобы Делайла оказалась дома. Пусть Делайла будет сегодня дома, твердил я, как припев какой-то песенки. Так и бегал под эту мелодию.

Завернув за последний угол, я увидел наш дом — и Делайлу! Она махала мне, чуть не наполовину высунувшись из окна на третьем этаже. Я невольно улыбнулся. И сказал вслух, но очень тихо: «Спасибо!» А кого благодарил — сам не понял.

Я успел отдышаться, поджидая ее у входа, а когда она приковыляла вниз, придержал для нее дверь. И она сказала, как всегда:

— Спасибо, сынок.

Без чьей-нибудь помощи Делайле выйти трудно. У нее что-то с бедром, или даже с обоими, а еще она очень большая, грузная и ходит с палочкой. Ну и как ей выйти, если кто-нибудь дверь не придержит? То ли из-за больных ног, то ли из-за веса Делайлу при ходьбе так и клонит вперед, и со стороны она выглядит знаком препинания. Пожалуй, вопросительным знаком, только не до конца загнутым сверху. Вдобавок она когда ходит, то здорово отставляет… как бы это выразиться… заднюю часть. Но вы не подумайте, что я смеюсь над ней. Делайла — мой самый лучший друг. У меня в жизни не было друга лучше. Скажете, что за дружба, если ей пятьдесят с лишним, а мне еще восемнадцати нет? А вот представьте себе — мы подружились по-настоящему.

Я закрыл дверь, и наша прогулка началась. Правда, мне каждую секунду приходилось напоминать самому себе, чтобы шел помедленнее. Раз в десять медленнее, чем я обычно хожу.

Делайла вынула из кармана складной вентилятор на батарейках. Он похож на маленькую пластмассовую ракету, ярко-синего цвета, а когда лопасти раскрываются — то на вертолет. Делайла его левой рукой включила — правой-то она на палку опирается, — моторчик зажужжал, и она с довольным вздохом подставила лицо под струю воздуха.

— Ну и погодка, сынок, — сказала она. — Силы небесные, что за жарища.

Лицо у нее замечательное, у Делайлы. Самую капельку коричневое и в веснушках. А глаза цвета ореховой скорлупы. А зубы… вы таких больших зубов в жизни не видели. Когда она улыбается, то на лице вроде одни зубы! Я старался что-нибудь смешное сказать, лишь бы ее зубы увидеть. Вообще-то особо стараться и не надо было. Рассмешить Делайлу — не проблема.

— Ну, сынок? И где ты сейчас, по мнению твоего отца?

Я уставился на тротуар и не ответил.

— Ага. Ты, значит, так и не рассказал обо мне?

— Вы его не знаете…

— И не горю узнать, сынок. Что ж это за человек, коли не радуется, что его сын нашел себе друга?

Я отклеил взгляд от тротуара и посмотрел на Делайлу. Вроде глазами просил: Пожалуйста. Не надо. Не сейчас. И вообще — не надо опять… Делайла кивнула и даже рукой махнула, в которой жужжал вентилятор:

— Ладно, ладно, сынок, не буду. Забыли.

Представляете себе такое? Чтобы кого-то попросить о чем-нибудь глазами и чтоб тебя поняли и согласились?! Теперь вам ясно, почему я так полюбил Делайлу? Хотя мы и знакомы-то всего ничего, несколько недель.

— А ночью кое-что случилось, — сказал я.

— Я бы сказала, самое время, сынок.

— Только все это, наверное, глупо. Ну, типа, полная ерунда.

— Для тебя ведь это не ерунда? Значит, и для меня тоже.

И я рассказал своему единственному другу про женщину в подземке. Про то, как она смотрела на меня и что у меня творилось внутри. Делайла слушала и улыбалась. Сначала улыбалась почти незаметно. А потом улыбка становилась все шире, шире… Только не подумайте, что Делайла смеялась надо мной. Нет-нет. Она будто бы понимала, о чем я говорю, — хотя, если честно, я и сам не слишком понимал.

Когда Делайла почувствовала, что мой рассказ закончен, она воскликнула:

— Уууууух тыыыыы!

— В каком смысле?

— Вот тебе и первая искра, сынок! То самое электричество!

— В каком смысле? — повторил я.

Вообще-то я в курсе, про что речь, я ж не идиот, в конце концов. А спрашивал я… спрашивал… почему эта искра проскочила между мной и именно той женщиной? Почему ни с какой другой? И почему раньше ничего подобного не было?

— Очень просто. Ты же мальчик. И ты пока жив, слава богу. И ты больше не ребенок. Вот тебе и весь смысл, сынок.

Да, но все это я и так знал.

Мы немного прошлись молча. Но с Делайлой это ничего, даже приятно.

Ее вентилятор зажужжал по-другому, потом завыл натужно, лопасти завертелись медленнее. Делайла стукнула моторчиком по палке, тот вроде ожил, но тут же совсем сник.

Делайла остановилась, я тоже. Она смотрела на синюю пластмассовую «ракету», как водитель под капот заглохшей машины заглядывает. Будто прикидывала, что ж это такое с мотором случилось и как бы его запустить.

— Батарейки сыграли в ящик. Вот дурья голова — забыла зарядить. — Делайла вздохнула — тяжело вздохнула, совсем не так, как когда включала вентилятор, — и сунула в карман своих великанских брюк.

— Но я ее даже не знаю. Никогда в жизни не видел.

— Без разницы, сынок. Между людьми это либо есть, либо нет. И они это чувствуют сразу — стоит только им увидеть друг друга. Стоит только встретиться взглядом, даже в толпе. Знаешь, это как в песне поется.

В какой еще песне? Но я не стал спрашивать.

Через минуту-другую мы проходили мимо магазинчика, где продают дешевые сувениры для туристов: разные открытки, маленькие копии статуи Свободы. И веера — я в витрине увидел. Не на батарейках, конечно, а старомодные такие, на палку смахивают, если сложить. А если развернуть — то на мехи аккордеона, только разукрашенные японскими или китайскими картинками.

— Подождите секундочку, — сказал я.

Ей, кстати, явно не мешало передохнуть немножко. Я оставил ее у витрины, а сам влетел в магазин. Ага, точно — влетел внутрь. Хотя и умирал от страха перед незнакомыми людьми. Но ради друга я постарался забыть о том, что сердце колотится как сумасшедшее.

Веер обошелся мне всего в доллар девяносто девять — это примерно десятая часть моих карманных денег на неделю, — но видели бы вы глаза Делайлы! Судя по ее взгляду, я ей новенькую машину купил или норковую шубу. Делайла сразу раскрыла подарок, прикрыла им пол-лица и кокетливо обмахнулась — типа гейшу из себя изображала. А когда опустила веер, захохотала так, что наверняка даже в магазине услышали.

— Сынок, сынок… До чего ж ты славный мальчик! — отсмеявшись, сказала она. А потом опустила ладонь мне на макушку, наклонила меня — она ведь гораздо ниже — и поцеловала в лоб.

Мы пошли дальше. Всю дорогу Делайла обмахивалась веером, и, клянусь, ей стало гораздо лучше.

— Поздравляю, сынок!

— С чем?

— С тем, что живешь на этом свете. Надеюсь, очень скоро с тобой повторится что-нибудь похожее на вчерашнюю ночь.

1 МАРИЯ. Еще одна ночь

Я на этом настаиваю. Это очень, очень важно. Не случилось ни-че-го. Я всего-то посмотрела на мальчика, почти совсем ребенка. А он посмотрел на меня. Карл и тот бы не нашел причин злиться. Верно ведь?

Только он все равно разозлился бы. Крышу вагона прошиб, если бы рядом сидел.

Вообще, если подумать, называть того парня ребенком — неправильно. Он уже совсем не ребенок. Росту, должно быть, футов шесть. Это у меня просто пунктик такой: раньше куда ни глянь — все были старше меня. Вот теперь любой, кто хоть капельку моложе, и кажется мне ребенком.

А парню-то, наверное, лет девятнадцать.

Господи, все равно же совсем сопливый. Где была моя голова?! О чем я только думала!

Ни о чем я не думала, вот в чем дело. Разве в такие моменты о чем-нибудь думаешь? Так бывает, когда пытаешься на ощупь вкрутить лампочку и тебя тряханет. Током ударит. Ты ведь заранее такого не планируешь и уж точно не предвидишь. Случается, электричество пробивает само по себе.

Самое смешное — совершенно непонятно, что такого в этом парне. Он не из тех, кто привлекает внимание. А я так и вовсе на мужчин не смотрю, ни на улице, ни в подземке. В смысле — смотрю, конечно. Но не так. Попробую объяснить: думаю, ничего в нем не было такого, на что я обратила бы внимание, если бы та самая искра не проскользнула между нами, и — бах — как током ударило.

Хотя должна признаться, его волосы мне понравились. Густые. Я не привыкла к таким — у Карла и Си Джея натуральный пушок. И Натали с волосами не повезло, хотя она и темненькая, в меня. Унаследовала мой цвет, но не густоту волос. А жаль. Зато у этого парня шевелюра такая, что на двоих хватило бы. Еще и кудрявая. Завитки падали на лоб, но такие волосы, мне кажется, как бы ни легли — все будет хорошо, вроде так и было задумано. Удобно, наверное. По крайней мере, о прическе не надо переживать.

А в остальном — парень как парень, я и смотрела на него как на любого другого. Абсолютно ничего не ждала. Не ждала — но получила.

Такого со мной никогда не случалось. Клянусь. Ни разу за семь лет жизни с Карлом. Точнее, уже почти за восемь лет. Само собой, я вижу мужчин вокруг. Могу отметить, что вот — симпатичный парень. Но это только мысль, не больше. Как если бы я увидела красавца в глянцевом журнале. С тех самых пор, как рядом со мной Карл — то есть, по-моему, целую вечность, с моих пятнадцати лет, — у меня ничего, никогда и ни с кем не было.

Иногда мне кажется — это из-за Карла, который наверняка тогда бы такое устроил. А он не устает в красках расписывать, что он устроил бы. Регулярно. Но в глубине души я знаю, что причина не в этом. Потому что страх может отвратить человека от поступка, но не от чувств, правильно?

Нет. Я верна Карлу, потому что он мне дорог и близок.

Только вот как сюда вписывается та ночь — вопрос.

Из вагона я выскочила, когда парень спал. Специально. Не нужны мне проблемы.

2 СЕБАСТЬЯН. Атомы

Если отец включал одну из своих записей с операми — значит, вечер затягивался надолго. Я понимал это, едва иголка касалась пластинки. Да-да, знаю, о чем вы подумали. Игла патефона?! Какой сейчас век, простите? И тем не менее. Вот вам еще один штрих к портрету отца.

Лично я ненавижу оперу. Да что там — я ее презираю.

Зато отец всегда ее обожал: опера его успокаивала. Потому он просиживал в своем кресле на час-другой дольше и снотворное свое глотал на час-другой позже.

А я сидел в своем кресле, пытаясь читать. Именно — пытаясь. Потому что на ту неделю мне было задано «Поминки по Финнегану»[1]. Фуфло. Та же опера, только на бумаге, если хотите знать мое мнение. Музыка била по ушам, глаза мозолили «Поминки»… Будто со всех сторон обложили. Но главная беда в том, что я хотел ускользнуть из дома. А пока отец не уснет, об этом можно и не мечтать.

— Ну и что с тобой не так сегодня, Себастьян?

Подняв голову, я встретился взглядом с отцом. «Измерение эмоциональной температуры» в действии.

— Ничего. Просто не люблю оперу. И ты, кстати, об этом знаешь. К чему одно и то же спрашивать?

— Со временем вкус к хорошей музыке непременно разовьется. Знакомством с ней я оказываю тебе немалую услугу.

Угу. Это знакомство длилось всю мою жизнь, а толку ноль. Разве что ненависть усилилась.

Я вернулся к чтению, но отец упорно сверлил меня взглядом.

— Хотелось бы заняться чем-то другим, Себастьян?

Угу. Чем угодно другим.

— Пойду спать.

Я тыщу лет пролежал в темноте, пока наконец не услышал, что отец выключил свой гроб, прошел в ванную и налил воды, чтобы запить таблетку. Теперь ждать недолго.

* * *

С каждой станцией, приближавшей меня к «Юнион», я все сильнее нервничал. Ну и конечно, твердил себе, что веду себя как последний дурак: какие шансы, что сегодня она снова войдет в мой вагон на той же станции? Да никаких. Или почти никаких. Но понимаете, в том-то, собственно, было дело. Что я почувствую, если она не появится на «Юнион», — вот о чем я переживал. А вернее всего, когда она не появится.

И еще одна проблема. Как узнать, что она все-таки села в поезд, но в другой вагон? Мне совершенно не хотелось переходить из вагона в вагон. Всем известно: хочешь нарваться на неприятности — таскайся из одного конца поезда в другой, проблемы тебе точно обеспечены. А я, как вы уже наверняка успели понять, совсем не любитель проблем.

Вот и «Юнион-сквер». Пока тормозили, я буквально влип в стеклянную дверь, прочесывая взглядом платформу. А едва дверь открылась — высунул голову, чтобы рассмотреть каждого пассажира. Сердце бухало, лицо вроде льдом покрылось, в голове какой-то туман. Это ведь ненормально, да? В смысле — нормальные люди такого не чувствуют в такие моменты, верно? Хотя у нормальных людей таких моментов небось и не бывает. Откуда мне знать. В нормальной жизни я полный профан.

Ее не было.

Я засомневался — а вдруг в тот раз она вошла не на «Юнион-сквер»? Может, на следующей станции, «Астор-плейс»? Короче, я проделал все те же трюки и на «Астор-плейс», в душе твердо зная, что в прошлый раз она появилась на «Юнион».

Глянув на часы, я подумал, что вообще-то еще рано, всего лишь четверть первого. Через несколько минут к «Юнион-сквер» подойдет следующий поезд. Можно пересесть.

Шансов почти никаких, но все-таки…

Я садился в один поезд за другим, и всякий раз с лицом и головой творилось бог знает что, будто она и впрямь появилась, вот прямо сию секунду.

Ее не было. И тогда происходило нечто абсолютно противоположное. Думалось о танцах на подоконнике пятого этажа. С каждым следующим — пустым — поездом я сваливался с подоконника, пролетал все пять этажей и врезался головой в тротуар. Может, отец все же прав. Может, радость, восторг и прочие чрезмерные чувства действительно опасны.

* * *

На следующий день я впервые зашел к Делайле в гости. Зная, когда я выхожу бегать, Делайла поймала меня в коридоре, предупредила, что сегодня нашей совместной прогулки не будет — она обещала присмотреть за своим внуком, малышом Джеймсом Маккинли, — ну и заодно пригласила заглянуть после пробежки, выпить лимонаду.

А я взял и зашел сразу. И представьте, начисто забыл о пробежке. Однако все по порядку.

Я сидел на кухне и смотрел, как в колыбельке у стола спит внук Делайлы, крохотный-крохотный. Всего недели две как родился, а уже с волосиками. Кожа у него гораздо темнее, чем у Делайлы, почти совсем черная. Даже во сне он сосал что-то из бутылочки и выглядел очень довольным. Делайла один за другим совала лимоны в стеклянную ручную соковыжималку — свежий лимонад готовила.

— Младенцев-то раньше не видел, сынок? — спросила она.

— Не-а.

По крайней мере, так близко — точно ни разу не видел.

Я встал из-за стола и устроил себе экскурсию по квартирке Делайлы. Телевизор… Такой гигантский экран я только в рекламе видел, ну и еще в витринах магазинов. Проигрыватель DVD… Неслыханная штука в нашем с отцом жилище. Отец считал фильмы низшей формой развлечения. Бесцельной тратой времени, которое можно использовать на чтение «Моби Дика», прослушивание опер и тому подобные полезные мероприятия. А у Делайлы оказалась целая коллекция дисков на полках — отец так книги расставлял, аккуратно, по темам.

В квартире было жарко, несмотря на работу дряхлого кондиционера в окне, явно на последнем издыхании. Выглянув на Лексингтон-авеню, я вдруг почувствовал себя потерянным и одиноким. Даже не знаю почему.

Я отошел от окна, увидел CD-плеер и целую гору дисков. Здесь были Арета Франклин и Марвин Гай. И «Спиннерс»[2]. Зато ни единой оперы.

— На тебя поглядеть — так тебе как будто все в новинку, — сказала Делайла.

Она попала в точку. Ну почти. Только мне не хотелось ей об этом говорить. У нас с отцом телевизора нет. И никогда не было. Во всяком случае, после смерти мамы. У отца, понятно, имелась его древняя вертушка, а у меня — компьютер, но я здорово потрудился, убеждая отца, что компьютер совершенно необходим для углубленного штудирования наук. Как подспорье моему обучению на дому. Сперва отец отверг эту идею, но в итоге сдался — лишь бы положить конец моим слишком частым отлучкам в библиотеку.

— У меня как-то был пес вроде тебя, — продолжала Делайла. — Без обид, сынок, Я его из пруда вытащила. Думаю, отирался где-нибудь по задворкам, попытался прошмыгнуть к кому-нибудь в дом, а его шуганули. На руках пришлось нести беднягу — досталось ему, видно, зверски. Ой, видел бы ты этого чудика, когда он впервые оказался внутри дома. Стоило ему обнаружить зеркало, или телевизор, или льющуюся из крана воду, как у него делался вид точь-в-точь как у тебя: мол, откуда взялся этот ужас?!

Я оглянулся. Делайла как раз наполняла бокалы лимонадом из большого графина. Она поставила бокалы на стол, приковыляла ко мне и выглянула в окно. Кондиционер чуть-чуть отбросил назад ее волосы. У Делайлы такая прическа, что с ходу и не опишешь. Пожалуй, нечто среднее между косичками и дредами. Эти дреды толстые и явно увесистые, но поток воздуха из кондиционера, хоть и с трудом, все же колыхал их.

— Что за уродливый город, — сказала она. — Скорей бы вернуться в Калифорнию.

У меня екнуло в желудке от этих слов. Делайла сняла квартиру в этом доме только потому, что ее дочь ждала ребенка. Делайла приехала на помощь, а как только ее дочь сама сможет управляться с Джеймсом Маккинли, его бабушка вернется к себе. Это решено, только неизвестно, как скоро.

Я промолчал.

— Тоскливый настрой, сынок? Что-то ты сегодня весь в унынии.

В душе у меня и впрямь было пусто и уныло после вчерашней бесплодной езды в подземке, но об этом я не сказал. Я другое сказал, но тоже правду.

— Что я буду делать без вас? Когда вы вернетесь в свою Калифорнию?

— Ох, сынок… — Делайла потрепала меня по волосам.

Я очень любил, когда она ко мне прикасалась — волосы ерошила, как сейчас, или по плечу хлопала, или разок-другой проводила ладонью по моей спине во время наших прогулок. До того мне нравилось, что я в жизни никому не признался бы.

— Так ты из-за этого нос повесил? Ну и напрасно. Будешь мне письма писать. Или мэйлы. А когда и позвонишь. Да и подружишься с кем-нибудь еще. Ну-ка, отведай моего лимонаду.

Мы вернулись за стол и потихоньку отхлебывали лимонад — холодный, сладкий, но с горчинкой такой приятной, особенно в жару. Я поглядывал на Джеймса Маккинли и думал о том, как он замечательно спит — тихонько и доверчиво.

— А ту женщину я еще когда-нибудь встречу, как по-вашему? — с удивлением услышал я собственный голос. У меня вроде и в мыслях не было…

— Что тебе сказать, сынок? Может, встретишь, а может, и нет. Только вот что я думаю: если Господь, Вселенная, Судьба — называй как хочешь — решит вас двоих свести, то вы непременно встретитесь. Если же в плане вашей жизни этого нет — значит, та встреча будет единственной.

— И что мне тогда делать?

— Ты почувствуешь то же самое — или что-то очень похожее — к другой девушке. — Делайла оборвала мои возражения, я только рот и успел открыть: — Знаю-знаю, сейчас тебе кажется, что такого быть не может. Это нормально. Каждый уверен, что чувства не повторяются. Но это не так. Ты встретишь другую девушку, и все повторится. Если тебе это суждено. Поверь мне на слово, сынок. На собственной шкуре испытала.

Мы молчали, пили лимонад, а мне с каждой секундой становилось все тоскливее от того, что я больше не увижу ту женщину, да еще и с Делайлой расстанусь, когда она уедет в свой Сан-Диего.

И Делайла ощущала мою тоску, я точно знаю, потому что она снова потрепала меня по волосам.

— Это правда? — сказал я через пару минут. — То, что должно случиться, непременно случится?

— Ну-у, — протянула Делайла, — на этот счет у каждого свое мнение. Лично я верю в это всей душой, всеми клеточками тела, сынок.

— Мой отец — атеист. Он говорит, что Вселенная — всего лишь гигантская случайность.

— А ты как считаешь?

Я долго смотрел на нее и молчал. Совсем не привык, чтобы кто-то интересовался моим мнением. И уж тем более не привык к тому, что мне вроде как позволили возражать.

— Я пробовал с ним спорить. Ну, типа: а кто же тогда все это сделал? Людей там, животных?.. Это что ж выходит — мы ниоткуда взялись, сами по себе? Так не бывает. А он говорил, что атомы туда-сюда прыгали, друг о друга стукались и однажды слепились как надо, а дальше и пошло-поехало.

Делайла повела бровью:

— А кто сделал эти самые атомы?

— Вот! Я так же сказал. — Если честно, я уже здорово разошелся. — Точь-в-точь теми же словами! И знаете, что он ответил? (Делайла молча ждала.) Что атомы просто всегда БЫЛИ!

Делайла заклекотала, от смеха все тело затряслось. Наверное, она бы в голос рассмеялась, если б не боялась малыша Джеймса Маккинли разбудить.

— И как тебе его ответ, сынок? Понравился?

— Не-а. Не особо.

Мы сидели с Делайлой и оба улыбались, и как, оказывается, это хорошо — просто молчать и улыбаться. А мне ж и улыбаться-то не хотелось. Наверное, это все Делайла. Наверное, она меня своей улыбкой заразила.

Я невесть сколько просидел у Делайлы, с улыбкой на лице, — как вдруг меня подбросило: а пробежка? Если сию секунду не побегу, то можно крест ставить.

— Мне пора, — сказал я. — На пробежку.

— Почему бы и не пропустить разок?

— Ой, нет! Никак не могу. Заболею! Стоит не побегать — сразу станет плохо и заболею.

Делайла снова повела бровью:

— Редкое явление. Лично я впервые о таком слышу.

Я бросился ее убеждать, что не сочиняю. Рассказал кучу историй про свои болезни. Как раньше мне без конца приходилось вызывать «скорую» или идти в поликлинику. Что-нибудь да болело.

— А потом один врач, который меня тыщу раз осматривал, сказал, что мне нужен свежий воздух и тренировки. Только тогда отец и позволил мне бегать по утрам. Вот я больше и не болею.

Лицо Делайлы изменилось; что-то такое на нем было написано, только я не мог понять, что именно. Вроде ей было известно то, чего я не знал. Я даже поежился — страшновато стало от того, что она сейчас скажет.

— Сынок… А тебе не приходило в голову, что ты болел, чтобы хоть таким способом выйти из дома?

Я не ответил. А если по правде — то нет, не приходило мне такого в голову. И близко ничего похожего.

Помолчав минутку, Делайла предложила мне еще лимонаду. И я с удовольствием согласился.

— Спасибо! Обожаю лимонад.

В тот день я пропустил пробежку. И между прочим, прекрасно себя чувствовал.

* * *

Когда во второй раз поезд начал тормозить на «Юнион-сквер», я не подскочил с сиденья. С большим трудом, но все же усидел на месте. А в первый раз повел себя точно как в предыдущую ночь. Нет, гораздо хуже. Как абсолютный кретин. Особенно, думаю, в глазах тех троих пассажиров, что были кроме меня в вагоне. Потому во второй раз я и заставил себя усидеть на месте.

Но едва поезд тронулся, как меня прямо корежить стало от мысли, что она могла войти в другой вагон, что она где-то совсем рядом, в этом же поезде, а я ее не вижу!

Впереди — слева от меня — был еще только один вагон. Я поднялся, прошел в конец своего вагона и через дверь заглянул в следующий. Первый вагон был пуст, если не считать бородатого старика-хасида. Я прогулялся по проходу в другую сторону… и увидел ее. Она в следующем вагоне! Меня будто бейсбольной битой под дых саданули. Она была в той же серой шляпе, но в других туфлях, на больших толстых каблуках. А еще — в великанской джинсовой рубахе, почти такой же широкой, как та ее шаль. Судя по ее виду, она хотела утонуть в собственной одежде.

Ей вроде незачем было поднимать голову. Я не издал ни звука. Вдобавок нас разделяли две стеклянные двери, так что она меня не услышала бы, даже если бы я, например, вскрикнул от радости.

А она все-таки подняла голову и посмотрела прямо на меня. И я был потрясен тем, что увидел.

Даже не знаю, сумею ли объяснить, как я это понял. По глазам, наверное. Что-то такое, должно быть, мелькнуло в ее взгляде. Неважно. Главное — я это понял. Увидел. Или почувствовал. Почувствовал, что когда она меня узнала, ее тоже будто бейсбольной битой под дых саданули.

И я представления не имел, что мне теперь делать.

Нельзя же перейти в ее вагон… Или можно? Разве можно?

В ушах звенело, я застыл каменным истуканом и не смог бы шевельнуться, сколько б ни старался.

Она все смотрела на меня, а я продолжал смотреть на нее, но страху во мне на тот момент было больше, чем каких-то других чувств. Если уж начистоту, то я вообще ничего больше не чувствовал. Я превратился в один сплошной страх.

Все это было до того пугающе, что я долго не выдержал бы. Надо было прекратить этот ужас каким угодно способом. Как-то выйти из ступора. Еще минута — и я бы рухнул, точно вам говорю.

Короче, я сделал единственное, на что был в тот миг способен. Вернулся к своему месту и сел.

В голове такая каша из мыслей бурлила, что словами не описать. Представления не имею, о чем я тогда думал. Мысли шли лавиной, слой за слоем, перекрывая друг друга. Голову сломаешь, а ни за что не выудишь хоть одну понятную…

Я невольно то и дело косился на дверь в соседний вагон. И не зря! Где-то через минуту дверь открылась и она вошла. Глянула на меня, но только один раз. Быстрый такой взгляд бросила — и села напротив. Точнее, на противоположный ряд, сиденья за два от моего.

Потом она снова посмотрела на меня и улыбнулась. Я постарался ответить улыбкой, но уж не знаю, на кого в этот момент смахивал. Очень надеюсь, что больше мне никогда в жизни не придется вспоминать, как улыбаться. Я обратил внимание, что тень у нее на щеке стала больше похожа на обычный синяк, который со временем из темного стал желтовато-зеленым.

Ни единая из частей моего тела не хотела подчиняться сознанию. Я вроде только на свет народился: совершенно не помнил, куда нужно девать ноги, когда сидишь, или что делать с руками. Я не знал, куда можно смотреть, а куда смотреть не следует. Мозги вели себя, как пес, гоняющийся за собственным хвостом, и я не понимал, как эту карусель остановить.

Сколько мы так проехали? Лично мне казалось — много-много часов… нет, много-много дней. И все это время я жутко мучился. В смысле — мне было по-настоящему больно. Могу вспомнить только одну более-менее связную мысль: меня поражало, почему я так стремился к этой встрече, так о ней мечтал, если теперь мне невыносимо больно. Я почти жалел, что не остался дома.

Я мог бы поклясться, что мои страдания длились несколько суток, прежде чем поезд затормозил на «Хантс-Пойнт-авеню» в Бронксе. Единственный пассажир — кроме нас с ней — здесь вышел. И больше никто в вагон не сел. Думаю, шел второй час ночи, хотя на часы я не смотрел.

Она снова подняла на меня взгляд и снова улыбнулась. Кажется, на этот раз ответная улыбка мне удалась. У меня было время на подготовку.

— Привет, — сказала она.

Конечно, я тоже сказал: «Привет», но до чего же жалко это прозвучало. Словно у меня все еще ломался голос.

Еще часа два мы катались под землей из одного конца города в другой. Я даже вспомнил, как дышать, хотя мне по-прежнему приходилось включать мозги для каждого вдоха и выдоха.

Без десяти два поезд в очередной раз подъехал к «Юнион-сквер». Она встала, посмотрела на меня, улыбнулась:

— Может быть, завтра опять встретимся. — И вышла.

За миг до того, как двери закрылись, она оглянулась. Улыбка с ее лица исчезла. Я посмотрел ей прямо в глаза. Она вроде подняла жалюзи и позволила мне увидеть свой дом — себя. По крайней мере, одну из комнат этого дома.

Печаль. И тревога. Вот что я увидел.

Она была в беде.

2 МАРИЯ. В беде

Следующий день не задался с самого утра. И скорее всего, Карл ошибся в причинах.

Он сказал, проблема в том, что я его не разбудила, когда вернулась, и не отправила в кровать. Он уснул, сидя на диване, в обнимку с Си Джеем. Оба так сладко спали, что у меня рука не поднялась их будить.

К тому же с Карлом никогда не знаешь, чего ждать. Вообще-то по выходным, когда над ним работа не висит, он мирный. Но я все же стараюсь не искушать судьбу.

А утром, пока я готовила кофе и яичницу с беконом на тостах — любимый завтрак Карла, — он появился на кухне. В очень плохом настроении. Да что там — он был злой как черт. Большая редкость, между прочим. Нет, правда. Чтобы Карл проснулся в плохом настроении? Такого почти никогда не бывало. С ним трудно, когда он уставший, а с утра у нас обычно все в порядке.

— Ты почему меня не разбудила? — начал он прямо с порога. — Шею скрючило! И спину!

— Прости, — сказала я. — Тебе вроде удобно было.

— Черта с два мне было удобно! Совсем наоборот. Все тело ломит. Как я теперь буду работать? И с чего ты взяла, что мне удобно? Проспать всю ночь, сидя на диване!

— Прости. Я не подумала… Прости.

Он шагнул ко мне и встал рядом. Почти вплотную. Плохой знак.

И тут произошло странное: я вспомнила мальчика из подземки. Почему? Представления не имею. Абсолютно не собиралась о нем думать, тем более — в такое неподходящее время. И откуда он только взялся в моих мыслях?

Однако взялся вот… Без моего желания и разрешения. Будто мое сознание попыталось улизнуть, вернуться в прошлое, когда между мной и тем парнем протянулась ниточка. Когда мы смотрели друг на друга и улыбались. Когда мне было совсем не страшно. Видно, я нечаянно вспомнила, как это бывает — когда совсем-совсем не страшно.

— Что это с тобой сегодня? — спросил Карл.

Я сказала:

— Ты о чем? Не понимаю.

Но я его поняла. И он это знал.

— Какая-то ты… другая.

— Ничего не другая. Обыкновенная.

Вот когда я допустила промашку. Большую. Я оторвала от него взгляд. Увела глаза в сторону, словно нарочно, чтобы он не заглянул в них и не обнаружил обман. А я ужас как боялась, что так оно и вышло бы.

В такие моменты обычно не знаешь, как и поступить. По-любому плохо. Смотреть в глаза опасно. Отвернуться, наверное, еще хуже. По мнению Карла.

Не надо мне было говорить с тем парнем. Это уж перебор. Где были мои мозги? Как мне в голову пришло обещать мальчику, что мы с ним опять встретимся? Пусть даже и «может, опять встретимся»? Ну я и вляпалась. В жизни ведь такого не делала. Ничего похожего. Так почему сейчас позволила себе то, на что не имела права?

Да разве можно что-то купить — и рассчитывать, что платить не придется?

Вдобавок я ж ничего не могу утаить от Карла. Он всегда знает правду.

Я вам должна кое-что сообщить про Карла. Он меня никогда не бил. За семь лет, что мы с ним прожили, ни разу такого не было, чтоб он набросился на меня с кулаками.

Даже когда он бесится — а такое не редкость, — то всего лишь хватает меня за руки. Обычно за предплечья. Правда, сжимает очень сильно, чересчур сильно, но он ведь этого не понимает, потому как занят тем, что бесится, и ему не до моей боли. У меня синяки на руках запросто появляются, но, думаю, это не его вина. Я говорю, что мне больно, — и он меня отпускает. Только обязательно отпихнет.

Так что Карл меня не бьет, нет. Толкает, но не бьет. Наверное, по-другому отпустить не может. Один раз я упала, копчиком ударилась и теперь всегда стараюсь быстренько повернуться. Поэтому и заработала тот синяк на щеке — стукнулась о край шкафа. Сама виновата. Надо было смотреть, куда меня несет.

Короче, как только я отвела глаза, Карл ухватил меня за руки:

— Что случилось вчера на работе?

— Ничего. Все как всегда. Отработала свою смену и вернулась домой.

— Ни с кем не встречалась? Или, может, познакомилась?

— Нет. Ты же меня знаешь, я не такая.

Руки прямо разваливались от его хватки, но я не просила отпустить. Ни словечка про то, что мне больно, не сказала.

— Посмотри на меня!

А я не послушалась.

И Карл сделал кое-что поразительное. Он меня ударил. Он меня ударил в первый раз за семь лет — и я сразу поняла почему. Потому что в первый раз за семь лет я от него что-то скрывала. А он догадался.

Он ударил меня по лицу. Не кулаком, конечно, — ладонью. Пощечина, только и всего. Было бы даже не больно, если бы не перстень, который Карл на правой руке носит. В такие минуты, наверное, не помнишь, что там у тебя на пальце. Карл не виноват, что перстень зацепил мне нижнюю губу и кровь пошла.

Увидев кровь, он отпустил меня. Просто отпустил. Даже не толкнул.

Я села на табурет у кухонного стола. На столе как раз посудное полотенце лежало. Я взяла его и прижала к губе, но поздно: кровь уже капнула на воротничок моей самой любимой рубашки.

Карл достал для меня лед из холодильника.

— Прости, — сказал он.

— Ничего. Ты же не хотел.

— Нет, правда. Прости. И сам не знаю, как это вышло.

Зато я знала. Я-то отлично знала, чем это заслужила. А еще знала, что мне не стоит ныть. Он ведь меня семь лет не бил — до тех пор, пока я ни на кого не смотрела. Вернее, не заглядывалась. Так что понятно, кого надо винить.

Когда я учуяла, что бекон горит, спасать на сковородке уже было нечего.

Си Джей смотрел какой-то жуткий мультик, кажется, про войну супергероев. Натали тоже таращила глазенки на экран и сосала палец, а свободной рукой прижимала к себе меховой воротник, который она обожает. Отстегивающийся меховой воротник от кожаной куртки Карла. Дети вроде бы и не заметили, что произошло.

Может, они и вправду не слышат, когда такое случается. А может, слышат, да помалкивают. Сколько ни пытаюсь разобраться, никак не пойму.

* * *

Почти весь тот день я просидела перед телевизором, крутила диск с «Вестсайдской историей». Три раза подряд посмотрела.

Когда Карл дома, я так обычно не делаю, потому что Карл ворчит. Он повторений не любит. Сразу злится и из себя выходит. А я вот другая. Чем сильнее я расстроена, тем больше тянусь к чему-то привычному. К тому, что знаю как свои пять пальцев.

Но если уж Карл отбесился, я могу делать почти все, что хочется, поскольку он чувствует себя виноватым. В такие дни я вволю лентяйничаю.

Мне пришлось запастись носовыми платками. Нет, не слезы вытирать. Я не стала бы плакать на глазах у Карла. Никогда в жизни. Да и на глазах у детей не стала бы. Совсем наоборот: я смеялась. В этом фильме есть забавные места. Две-три песни, например, очень смешные. А как же моя разбитая губа, спросите? В том-то и дело. Мне бы ее беречь, а я увлекусь фильмом — и опять кровь течет из губы.

Признаюсь вам кое в чем насчет этого фильма. Он до того меня захватывает, что я в нем прямо тону. Забываю даже, что просто сижу на диване и смотрю телевизор. Вроде как настоящая жизнь — в «Вестсайдской истории», а не у меня.

Наверное, потому я и обожаю эту картину.

Платочки в крови я бросала на журнальный столик. Чем их было бы больше, тем дольше, думаю, Карл позволил бы мне побездельничать.

Правда, он пару раз высказался.

— Никогда не понимал, как можно крутить один фильм снова и снова. Что за радость? Как ты это выносишь?

Я не ответила. Он не ждал ответа, да и что тут скажешь? Я сто раз слышала от Карла, что он не понимает, почему я кручу фильм снова и снова. Забавно: сам же говорит, что терпеть не может повторений, а сам без конца повторяет одно и то же. Иногда так и тянет заявить: «Бог ты мой, Карл! По-твоему, я глухая? Сколько можно это твердить?» Но я молчу.

Такая у него привычка: любит поделиться собственным мнением. Уж очень любит.

— И вдобавок старье.

— Ну и что, — сказала я.

— В этом веке тоже кое-что приличное сняли, знаешь ли.

Еще одно замечание Карла, которое я слышала сто раз. Или больше.

Я вдруг взглянула на нас со стороны — и поразилась тому, сколько он говорит и сколько я не говорю. У Карла если что на уме, то сразу и на языке. Именно. Так и есть. Я тоже о многом думаю, но держу мысли при себе. Они в голове рождаются, да там и остаются. Я смотрела на нас с Карлом со стороны и видела одно и то же, одно и то же. Будто пущенный по кругу фильм. Он говорит, я молчу, он говорит еще больше, я молчу все упорнее, и так снова и снова. До скончания времен, которое, я уверена, когда-нибудь наступит.

Надо же, какими разными бывают люди.

Я люблю это кино. Только и всего. Мама ведь назвала меня Марией в честь героини «Вестсайдской истории». Это и вправду история. И мне она нравится.

После тех встреч в метро я смотрела фильм в первый раз и только теперь заметила, что тот мальчик немножко похож на Тони. Самую капельку. Не столько чертами лица, сколько светом в глазах. Внутренним светом.

Я ведь не знаю имени парня. Вот было бы забавно, если бы его звали Тони.

Слишком многого хочу.

Мне вдруг пришло в голову: а что, если Карл чувствует себя особенно виноватым за сегодняшний случай? Тогда он и завтра вечером отпустил бы меня, хотя завтра и не моя смена. В смысле — в этот день недели у меня не было смены, когда еще была работа.

Дурость, тут же сообразила я. Нельзя этого делать. Карл окончательно взбеленится от подозрений.

Откуда вообще взялась такая мысль?

Высокий парень с густыми кудрями любит по ночам кататься на метро. А я тут при чем? Откуда это желание очутиться с ним в одном вагоне? Мы даже не знакомы. Я даже имени его не знаю.

Зато наверняка знаю одно: поосторожнее надо с тем, что я по глупости сама же начала.

Мама частенько повторяла одну фразу. До самой смерти. В любую ситуацию легче влезть, чем из нее выбраться.

Как верно сказано. И я ведь всегда понимала, как это верно.

А если понимала, скажете, то могла бы и поосторожнее быть. Поосторожнее с тем, что себе позволяешь. Но, понимаете, у меня частенько добрый совет в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Представления не имею почему. Только так уж выходит: я вам сто раз покажу правильную дорогу, а сама, черт возьми, пятьдесят раз сверну в другую сторону.

Мой отец называл меня ходячим несчастьем. И в отличие от прочего, в этом он, наверное, был прав.

3 СЕБАСТЬЯН. Танцы на стене

Остаток той ночи и вспоминать не хочется. Я так и не уснул, ни на минуту. В буквальном смысле глаз не сомкнул. Через мое тело будто электрический ток пропустили, а прийти в себя времени не было. Я снова и снова, без остановки прокручивал в голове сцены встречи в метро.

Наконец выбрался из постели, очень надеясь, что опережу отца и позавтракаю без него. Не сработало. Он уже сидел за столом. Надев очки, глянул на меня, и я тут же понял, что неприятностей не избежать.

Я из штанов выпрыгивал, чтобы выглядеть и вести себя нормально, но у меня это никогда не выходит. Хотя такие усилия вообще обречены на провал. Что-то в их механизме не продумано. Они сами по себе ненормальны. Если ты из штанов выпрыгиваешь, чтобы выглядеть нормально, то ничего не добьешься. Разве что будешь светить голым задом. Извиняюсь за выражение.

Я хотел только одного: чтобы меня оставили в покое до ночи, когда можно будет улизнуть в подземку. Хотелось закататься в ватный кокон или запереться в сейфе, лишь бы никто меня не трогал, пока я опять не увижу ее. Я только об этом мог думать. И совсем не желал отвлекаться от мыслей о ней. Тем более — отражать чьи-то нападки.

Я упорно уводил взгляд в сторону, рассчитывая на действие простейших животных сигналов. Языком жестов пытался сказать: не хочу драться. Но чувствовал, что воздух искрит от его энергии. Отец лез в драку. А значит, схватки не избежать.

— Выглядишь ужасно, — сказал он.

— Всю ночь не мог уснуть.

— Что с тобой стряслось? С чего вдруг бессонница?

— Не знаю.

— Это недопустимо. Ночью положено спать.

— А что я могу поделать? Человек либо засыпает, либо нет.

— Вечером примешь мое снотворное.

— Нет.

— Что?

Наступила тишина. Тяжелая тишина, полная значения, — и долгая, чтобы я успел осознать, как далеко зашел. Искры его энергии уже не гасли в воздухе, а обжигали меня. Я замер и затаил дыхание, как советуют делать при встрече с медведем. Разве что ничком не упал. Да, настолько все было серьезно. Я включил мозги, прикидывая, как бы поудачнее выкрутиться.

— Принимать чужие лекарства опасно, — сказал я. — У нас с тобой и вес разный. Ты гораздо крупнее меня.

По лицу отца я понял, что обошел его на вираже, и облегченно выдохнул. Я был горд собой. Блестяще разыграно! Я улизнул от его ярости, сказав именно то, что он сам сказал бы. Превратившись именно в того человека, которого он из меня лепил.

— Имеет смысл, — согласился он. — Пойдем к врачу, пусть выпишет лекарство специально для тебя.

Я оказался перед выбором и предпочел выжить:

— Ладно.

Возьму снотворное, а уж спускать таблетки в унитаз — легче легкого. Молчание, говорят, — золото. Лишняя болтовня — лишние проблемы.

Но энергия его злости успела пропитать весь дом — на полдня хватило. Любой мой поступок мог оказаться неверным. Отец так и ждал удобного предлога, чтобы на меня наброситься. Поэтому я взвешивал каждый шаг, каждое слово. Обдумывал на три-четыре хода вперед, будто в шахматы с ним играл. Жутко утомительно, тем более я был совершенно не в настроении сражаться. Хотелось уплыть в дремоту и вспоминать, вспоминать прошлую ночь. И мечтать о сегодняшней. Однако в зоне боевых действий надо быть начеку и соблюдать осторожность.

* * *

Из-за недосыпа и усталости я второе утро подряд не бегал. Зато мы отлично прогулялись с Делайлой. В парке, куда обычно не доходим.

Вместо веера она взяла зонтик. Яркий такой, модный, с парижскими картинками: варьете, Эйфелева башня и тому подобное.

— Думаете, дождь будет? — спросил я.

Делайла объяснила, что это зонт от солнца. Она то и дело крутила его левой рукой, будто танец с зонтиком исполняла. И каждый раз смеялась. Мне стало хорошо, тяжелого утра как не бывало. Пусть я не спал, пусть издергался, но рядом с Делайлой мне было хорошо.

А Делайла, конечно, пришла в восторг от моих новостей. Хотела все-все знать про мою ночную встречу в подземке.

— Она что-нибудь сказала, сынок?

— Сказала: «Привет».

— А ты что?

— Ответил: «Привет».

— Неплохо. Начало, считай, положено.

— А перед тем как выйти из вагона, она сказала: «Может, завтра встретимся».

— Уууух тыыыы! И продолжение сразу! Вот это я понимаю!

Я и вправду слышал, ощущал ее восторг. Как удивительно и как здорово, что кто-то радуется за меня.

Делайла неожиданно остановилась, и я тоже остановился. Она повернулась ко мне и долго разглядывала. Я не мог понять зачем, но промолчал.

— Что-то радости у тебя в глазах маловато, сынок.

— Просто устал.

Не то чтобы ложь, но и не совсем правда. И Делайла, кажется, это поняла. Мы двинулись дальше. Молча. Прошли мимо женщины, которая выгуливала сразу десяток собак, потом мимо старушек на роликах. Хотя эти, вернее сказать, сами мимо нас прокатили. Наконец я сказал:

— Все из-за отца. Он заметил, что я не высыпаюсь. Решил как-то это дело исправить. И я боюсь, что не смогу больше уходить из дома по ночам.

Мы оба снова умолкли. Дошли до места в парке, откуда видна Овечья Купель[3]. Делайла больше не крутила свой зонтик. Похоже, она с головой ушла в раздумья.

— Тебе, сынок, не хочется слышать этот вопрос… — начала она, и я приготовился к худшему. — Ты бы предпочел, чтобы я этого не делала, но я все-таки спрошу. Язык, понимаешь ли, чешется. Сил нет терпеть. Почему твой отец против того, чтобы ты с кем-нибудь знакомился?

А кто ж его знает… Но я встал на защиту отца:

— Он просто заботится обо мне.

Делайла повела бровью. Молча.

— Он говорит, что чужие люди всегда предают. В любой момент могут бросить.

— И в этом он прав, — кивнула Делайла. Я удивился: никак не ждал, что она хоть в чем-то согласится с отцом. — Люди запросто бросят тебя в любой момент. А знаешь почему? Потому что они появились в этом мире не без причины. Вот только причина не в тебе. Возиться с тобой — не их забота. Но это не значит, что тебе надо всю жизнь их избегать.

— А он говорит, что кроме семьи мне никто не нужен.

— Даже если бы это было правдой, отец — еще не семья, дружок. Один человек — маловато для семьи. А что с твоей мамой? Ты с ней хоть изредка видишься?

— Она умерла, когда мне было семь лет.

— Ох… Мне очень жаль, сынок. А бабушки, дедушки у тебя есть?

— Можно сказать, нету. Родители отца умерли. Мамин отец тоже умер, давно уже. А мамина мама — моя бабушка Энни, — наверное, жива. Только отец не разрешает мне с ней связываться. — Я еще договорить не успел, а уже понял, как это прозвучит. И снова бросился защищать отца. Не дожидаясь, когда Делайла снова поведет бровью. — Только ничего такого не думайте! Дело в том, что она сумасшедшая. Отец не разрешает нам общаться, потому что она сумасшедшая!

— А откуда он знает? Бабушку держат где-то в больнице?

— Нет. У нее мотель в Калифорнии. Так что она не в больнице, нет. Но отец точно знает, что она сумасшедшая. Понимаете, бабушка никак не хочет признавать, что мама умерла. Не верит в ее смерть — и все тут. Отец говорит, если бабушка Энни попробует со мной связаться, надо удирать со всех ног, потому что она ведет себя так, будто мама жива.

Снова долгое, неприятное молчание. Впервые за все время знакомства с Делайлой мне захотелось попрощаться. До завтра. Мы все шли и шли по парку. Какой-то прохожий налетел на меня и даже не извинился.

— От чего умерла твоя мама? — спросила Делайла.

Что-то за ее вопросом крылось, я чувствовал, только не знал, что именно. Мне стало не по себе. Как-то неловко.

— Точно не знаю.

— Как это — точно не знаешь? Ты ведь уже большой мальчик был, верно? Ты был с ней, когда это случилось?

— Нет… То есть… Мама ушла из дома и забрала меня с собой. Отец нас нашел и забрал меня. Сначала мама приходила ко мне. А потом ее долго не было, я спросил, где она, и отец ответил, что она умерла.

— Он сказал тебе об этом, только когда ты спросил?

— Ага.

— Но не сообщил, от чего она умерла?

— Кажется, нет. — Неловкость распирала мне желудок. Вроде что-то живое росло слишком быстро в чересчур маленьком пространстве.

Мы уже повернули, вышли из парка обратно на улицу и в молчании ждали зеленого сигнала светофора. Делайла всегда переходила на зеленый, даже если ни одной машины на дороге не было. Сразу видно, что человек не из Нью-Йорка.

Я скосил на нее глаза: Делайла хмурилась, но по-прежнему молчала.

Она открыла рот, только когда уже был виден наш дом.

— Уж прости, сынок, но я задам еще один вопрос. Ты на поминках был?

— На поминках?

— Или на дне памяти. Это когда родные и друзья встречаются, чтобы почтить память умершего.

— М-м-м… Нет. Никогда ничего такого не было.

Делайла кивнула. Опять молча.

А когда мы подошли к крыльцу дома, повернулась и посмотрела прямо мне в глаза:

— Поднимись со мной, сынок. Выпьем чайку. Знаю, знаю, он тебя ждет. Но это очень важно.

Желудок у меня завязался в узел, но я все-таки поднялся к Делайле.

* * *

Я в жизни не пробовал чай, и сперва он мне не очень понравился. А потом я насыпал сахару, добавил молока — и вроде ничего.

— Пожалуйста, скажите, что хотели, Делайла. А то я дергаюсь.

Она села за стол напротив меня.

— На твоем месте, сынок, я бы поговорила с бабушкой… как ее… Энни? И внимательно ее выслушала.

— Зачем?

— Быть может, не такая она сумасшедшая, как утверждает твой отец.

— Она же считает маму живой!

— И что?

Я растерялся.

— Как это — и что?

— А если бабушка говорит правду? Если твоя мама жива?

На меня внезапно навалилась страшная усталость. Я знал наверняка, что Делайла ошибается, но сил объясняться с ней не осталось. Как доказать ее ошибку?

— Мама умерла. Я знаю, что она умерла.

— Откуда ты знаешь? Отец сказал, это понятно, а еще — откуда?

Я честно постарался вспомнить, но ничего не вышло. Из родственников у нас только бабушка Энни, а она про смерть мамы не говорила. Некролога в газете я не читал, вообще никаких доказательств не видел. И все-таки я всегда знал, что мама умерла. Потому что так сказал отец. Он не сказал бы, если б это было неправдой. Верно ведь?

Что-то у меня в мозгу покачнулось. Даже не знаю, как объяснить… Так бывает, когда лежишь навзничь поперек кровати и видишь мир кверху тормашками. Голова кружится, и все вокруг кажется перевернутым, искривленным.

Если Делайла права — хотя мне так совсем не думалось, — то я, возможно, не сирота и смогу увидеть свою маму. Но часть меня — очень большая часть — мечтала, чтобы Делайла ошиблась, иначе все, во что я до этой минуты верил, окажется враньем.

Я вспомнил парк аттракционов, куда меня однажды водили лет в шесть. Там была комната с наклонным полом и мебелью, нарочно сделанной так, будто пол вовсе не наклонный. Заходишь в комнату — и тело отказывается понимать, почему ты теряешь равновесие.

Я постарался объяснить это свое ощущение Делайле. Она закивала:

— Знаю, сынок, знаю. Потому и пригласила к себе, чтобы ты мог сесть. Тяжко приходится твоей бедной уставшей головке. Такое еще в фильме было, кажется, в «Танцующих под дождем». Герой танцует сначала на полу, потом на стене, на потолке, и у тебя в мозгу начинает мутиться. Хотя зачем я тебе рассказываю? Тебе ж отец не разрешает фильмы смотреть. Ты вот что… ты об этом сейчас не думай, не забивай голову. Быть может, твоя бабушка впрямь сумасшедшая. А быть может, отец тебе лжет. Сколько бы ты мозги ни напрягал, ни до чего не додумаешься. Лучше соберись-ка с силами да отыщи бабушку Энни. Пусть расскажет все, что знает.

Кажется, я кивнул в ответ, но могу и ошибаться. Я встал из-за стола и вернулся к себе. Только с ногами что-то странное творилось: я не чувствовал, касаются они земли или нет.

Помню, на столе у Делайлы так и остался мой чай, почти полная чашка.

Я только на порог, как отец начал:

— Быть того не может, чтобы ты все это время бегал!

— Отстань, пожалуйста. Мне нехорошо. Пойду полежу.

Поразительно — он ничего не сказал. Я прошел к себе и лег.

* * *

Проснулся как от толчка. Подскочил и сел на кровати. Я спал в одежде, прямо на покрывале. Включил свет: на часах начало первого ночи.

Я не стал ни переодеваться, ни причесываться. Скатился с кровати, вылетел из дома и на бешеной скорости помчался к станции подземки.

На улице было прохладно. Я и не помнил, когда чувствовал такую прохладу — настоящую, а не от кондиционеров. Нырнул в подземку, и уже посреди эскалатора прохлада сменилась душным жаром.

Но я не жалел. Я был именно там, где хотел быть. Только бы не опоздать…

Дожидаясь поезда, я пытался пальцами привести волосы в порядок, но без зеркала, боюсь, у меня не очень-то вышло. Когда в тоннеле показались огни поезда, я чуть не упал. Ноги в коленках подкосились. Вот до чего мне было страшно. И почему что-то очень, очень приятное меня так пугает? Пожалуй, я глупость спросил. Меня ж абсолютно все пугает. Хотя я, наверное, в душе рассчитывал на исключение.

Поезд еще не затормозил, а я уже бежал вдоль него, прочесывая взглядом освещенные вагоны.

И я нашел ее! По шляпе узнал. Она сидела спиной к платформе. Поезд еще не остановился, так что мне пришлось развернуться и догонять ее вагон. А потом я стоял и слушал, как колотится мое сердце. Ждал, когда двери откроются. Это были самые долгие три секунды в моей жизни. Я и не знал, что время может тянуться бесконечно. Казалось, машинист никогда не откроет эти самые двери. А когда они все же открылись, я вздрогнул от шипящего звука, хотя и слышал его чуть ли не каждую ночь.

Я вбежал в вагон и замер, глядя на нее сверху вниз. Она подняла голову, увидела меня и обрадовалась. Честное слово. Она похлопала по соседнему сиденью, и я сел рядом с ней.

У нее опять что-то случилось с лицом, и на этот раз похуже, чем раньше. На распухшей с одной стороны нижней губе совсем свежая рана. Я поскорее отвел глаза, чтобы она не подумала, будто я нарочно пялюсь.

Только теперь я понял, в какое попал нелепое положение. Говорить не мог — задыхался от кросса по улицам. Одежда на мне мятая, я же в ней столько часов в кровати провалялся. Зубы после сна не почистил, волосы торчком… Короче, чучело настоящее.

Я глянул на нее, попытался улыбнуться. Она ответила улыбкой, и внутри у меня снова все так и растаяло. Только на этот раз не на кипяток было похоже, а на расплавленную лаву.

— Простите. — Не уверен, что она меня поняла — я все еще не отошел от бега. — Я случайно заснул…

И поперхнулся от ужаса. Какого черта я делаю?! Можно подумать, у нас свидание или типа того.

А с другой стороны, так оно и было. И мы оба это понимали. Но говорить-то об этом, наверное, не положено — откуда мне знать?

Она все смотрела на меня и смотрела. Даже неловко стало, хотя она смотрела вовсе не как на чучело. Я снова запустил пальцы в волосы, чтобы пригладить. Или хоть с лица убрать. Пустой номер, конечно.

— Вид у меня… будто в аварию попал, да? — Я говорил и удивлялся — тому, что говорю с ней, и тому, как это у меня запросто выходит.

— Нет, — сказала она. — Ты хорошо выглядишь. — Она подняла руку, потрогала мои волосы и одним движением длинных пальцев убрала их со лба. Я замер. Не мог пошевелиться. Кажется, и дышать перестал. — Очень хорошо выглядишь.

Она опустила руку. Мы долго сидели молча, будто оглушенные. Во всяком случае, я точно был оглушен. Я смотрел в пол, а на самом деле разглядывал ее ладони. Красивой формы, не слишком маленькие, с длинными пальцами. И на вид сильные. У нее и руки очень красивые — та часть их, которую не скрывали длинные подвернутые рукава. Она всегда в рубашке с длинными рукавами, несмотря на жару. Хотя почему — всегда? Я и видел-то ее всего три раза. Но одежды на ней и вправду все эти три раза было не по погоде многовато.

Поезд тронулся с места. Я повернул голову и спросил:

— Что у вас с лицом?

Она закрыла мне рот, приложив палец к моим губам. Но очень мягко.

— Не будем сегодня говорить. — Потом сняла шляпу и опустила голову на мое плечо.

А что делать мне? Глупо ведь просто сидеть, сложив руки на коленях, верно? Обнять ее? Я не знал, можно ли это сделать, хотя мне сильно хотелось — ей, похоже, нужна была поддержка.

Через минуту-другую она взяла мою руку, положила себе на плечо, поднырнула под нее и прижалась щекой к моей груди. Если честно, я просто онемел, до того она меня потрясла. Ее шляпа лежала у нас на коленях — на ее левом, на моем правом. Я почувствовал, что ее плечи затряслись, и решил, что она смеется. Но тут она всхлипнула. И я все понял.

Не скажу, что я за многое благодарен своему отцу. Однако за одно я ему точно благодарен: он научил меня всегда иметь при себе носовой платок. Настоящий, матерчатый. Джентльмену полагается иметь носовой платок. Так отец говорит. У меня в заднем кармане джинсов всегда лежит носовой платок, который я ей и протянул. Лица ее я не видел, но платок она взяла.

— Какой ты милый. — Голос у нее чудесный, нежный.

Уже вторая женщина за последние несколько дней назвала меня милым. Может, я правда милый?

— Оставьте себе, — предложил я. Было бы здорово знать, что у нее есть что-то из моих вещей.

Поезд доехал до конца линии, отправился назад. Она ни слова не произносила. Только всхлипывала изредка и промокала лицо платком. А заговорила, когда снова оказались на «Юнион-сквер»:

— Я даже твоего имени не знаю.

— Себастьян.

— А покороче? Как тебя другие зовут?

«Кто — другие?» — подумал я.

— Вообще-то уменьшительного имени у меня нет.

Помолчав, она кивнула:

— А должно быть.

— Ладно. И где его взять?

— Я придумаю. Только время надо. Скажу в следующий раз, когда увидимся. — Двери открылись. — Послезавтра, да? Внизу, у лестницы. — Она указала в конец платформы. — Чтобы уж точно не разминуться в поездах.

«А почему не завтра?» — чуть не выпалил я. Но разве я мог такое спросить?

— Мне пора. — Она поднялась и вышла. На этот раз не оглядываясь. Шагала к лестнице, отвернув лицо, будто не хотела, чтобы я видел, как она плачет.

Я на миг замер, а потом кинулся вслед. Выскочил из вагона, побежал по платформе.

— Подождите! Вы не сказали, как вас зовут.

— Мария, — ответила она, но так и не повернулась.

Я стоял и смотрел, как она поднимается по лестнице. Потом стоял и смотрел в одну точку, туда, где видел ее в последний момент. Долго смотрел. Вы не поверите, как долго.

А потом сам поднялся по лестнице и поплелся домой. Медленно проходя квартал за кварталом. Ни о чем не думая. Просто передвигая ноги, вдыхая прохладный воздух и мысленно повторяя ее имя. Мария.

3 МАРИЯ. Палатка на реке

Я видела сон, за который мне стыдно.

По-вашему, это правильно? Стыдиться того, что видел во сне, — правильно?

Одна моя частичка считает, что стыдиться нечего. Сны-то, в конце концов, не заказываешь. Нельзя нарочно увидеть этот сон, а не другой.

А с другой стороны, во сне я могу увидеть только то, что изначально было в моих мыслях. Так сказал бы Карл, я знаю. Если бы я по глупости рассказала ему свой сон. Только я этого ни за что не сделаю. Никогда в жизни.

Мне снилось, что я живу с Себастьяном. Тем парнем из подземки. Дети с нами, и Себастьян им вроде как отец. И все мы вместе — семья.

А когда я проснулась, мне стало стыдно. Потому что у меня уже есть семья. Дети и Карл — моя семья.

Если подумать, такой сон даже хуже, чем если бы мне приснилось, что я занимаюсь с Себастьяном сексом. Ведь секс — это всего лишь секс. Одна из сторон совместной жизни. А семья — это все. Так что прошлой ночью, во сне, я по-настоящему предала Карла.

Мало того. Это не только предательство, но еще и большая глупость. В смысле — ну как парнишка из подземки может быть отцом? Ему лет девятнадцать, то есть он всего-то на двенадцать лет старше Си Джея. А в двенадцать лет отцами не становятся.

Чья бы корова мычала, скажете? Верно — я ведь сама всего на пятнадцать лет старше Си Джея. Однако разница получается громадная, поскольку можно заиметь ребенка в пятнадцать лет, но не в двенадцать. Наверное. Я, во всяком случае, о двенадцатилетних родителях никогда не слышала.

А кроме того, я и Си Джея предала, потому что Карл — его отец; Си Джей его обожает и боготворит, и Карл сына тоже. Нельзя же эдак исподтишка подменить ребенку папу и надеяться, что дело выгорит. Отец может быть только один, нравится он тебе или нет. И у Си Джея отец уже есть.

Поверить не могу, что сегодня ночью придется сидеть дома.

Когда, хотелось бы знать, поездки в подземке с этим парнем стали для меня самым важным в жизни? Не должно так быть, неправильно это. Интересно, а у других людей так бывает? Или я одна такая?

* * *

Сегодня, перед самым уходом Карла на работу, я сказала ему:

— Пойду в гости к сестре. — И добавила — сразу же, как всегда делаю: — Если только ты не хочешь, чтобы я подождала, пока ты вернешься с работы. Может, вместе пойдем?

Он фыркнул:

— Ага. Разбежался.

Чего и следовало ожидать. Объясню — почему. Видите ли, Карл ни за что не пойдет к моей сестре. Он ее терпеть не может. Называет Вампиршей за ее пристрастие к нумерологии, гаданию на картах Таро и хрустальном шаре. При чем тут вампиры, спросите? Понятия не имею. А Карла спрашивать без толку. В его голове вампиры и гадалки сложились в одну картинку, а объяснять причину ему недосуг.

Вдобавок он терпеть не может котов. Буквально ненавидит их, всей душой ненавидит. Считает их злобными тварями, которые точат на него зубы, все до единого. Даже когда котенок трется о его ногу и мурлычет, Карл уверен, что это первый шаг в кошачьем заговоре, направленном против него лично. Короче, дело в том, что у Стеллы есть коты. Девять.

Мой зять Виктор от этого тоже не в восторге. Нет, против котов он ничего не имеет. Только против их количества. На его взгляд, девять штук — многовато для одного дома. А на взгляд Стеллы — в самый раз. Она верит, что у котов девять жизней, а значит, девять котов — все равно что один.

Вот Виктор и смирился. Или же просто устал бороться с котами. Мой зять — владелец ремонтной мастерской в центре города. Сломанные телевизоры ему хороший доход приносят. Но работает он много, так что с девятью котами только несколько часов в день и проводит.

Ах да, речь ведь о Карле. К моей сестре его силком не затянешь, но он ни в коем случае не должен думать, будто его туда не приглашают. Наоборот, он должен быть уверен, что у Стеллы он желанный гость. Если захочет прийти. Пусть даже он никогда и не захочет. А на мои визиты к сестре ему вообще-то плевать, просто он не желает, чтобы я куда-то ходила без его позволения.

— Значит, мне одной сходить? Пока ты на работе?

— Топай к своей Вампирше. Мне-то что?

Снова сработало. Как всегда. За столько времени вроде мог бы и раскусить мою игру. Не замечает, похоже. Или не хочет замечать. Наверное, Карла устраивают мои фокусы, пока я играю по его правилам.

* * *

— Что стряслось?

Это были первые слова Стеллы, когда она открыла входную дверь. Хотя нет, не совсем. Сначала она сказала:

— Закрой дверь, быстро! Котики выскочат.

Вообще-то из дома может попытаться улизнуть только один из ее питомцев, здоровенный котяра по кличке Лео, но Стелла всегда говорит о нем так, будто таких Лео у нее десяток.

— Ничего не стряслось. С чего ты взяла?

— С того, что я тебя знаю. У тебя все на лице написано.

Натали посапывала на моем плече. Стелла забрала ее у меня и осторожно уложила на тахту. Даже шерстяное покрывало свернула и подоткнула под бочок Натали, чтобы та не упала.

Стелла заплела волосы в две тоненькие косички, вроде в детство вернулась и думала, что ей лет семь. На самом деле ей уже тридцать. Мы с ней обе появились на свет по случайности, и так уж вышло, что две свои очень большие ошибки наши родители совершили с очень большим перерывом.

Она все еще была в пижаме — розовой распашонке с короткими штанишками — и синем махровом халате. Целыми днями так расхаживает, потому что набрала килограммов тридцать, а покупать одежду по размеру наотрез отказывается. Если сдамся и сменю гардероб, говорит, никогда не похудею. Кажется, у нее все-таки есть один балахон, вроде широкой туники, чтобы на рынок выходить, но я не уверена.

— У меня все хорошо.

— С тобой что-то происходит.

— Со мной все в порядке.

— Садись. Сейчас раскинем карты и поглядим, что да как. Кофе хочешь? Я только чайник включу и вернусь.

* * *

— Удивляюсь, как это ты еще жива. — Стелла тасовала колоду Таро. — Лично я не могла избавиться от мысли, что Карл тебя убьет, когда узнает, что тебя уволили, а ты неделю молчала.

— Он не такой.

— А по мне, так хуже некуда.

— Он не убийца.

— Если он до сих пор тебя не убил, это не значит… Как же ты выкрутилась? Скрыла, что уже неделю назад уволена? А Карл-то что? Небось потолок прошиб?

Я придвинула к себе колоду и принялась раскладывать карты на столе, рубашкой вверх. Благодаря Стелле я в этом деле дока. Карты надо разложить, а потом наугад выбрать десять. Я и начала выбирать.

— Боже правый… — Стелла была потрясена, а ведь мы с ней навидались и наслышались всякого. — Ты до сих пор ему не сказала!

— Скажу. — В желудке у меня горело, будто я кислоты глотнула или еще какой химии. Но я не подала виду, продолжая выбирать карты.

— Боже правый, — повторила Стелла. — Боже, боже! Девочка моя, что ты себе думаешь?!

— Не знаю. Стараюсь не думать. Просто… столько всего другого происходит…

Мне пришло в голову — клянусь, только в этот момент, — что у меня теперь есть еще одна причина не сообщать Карлу об увольнении. Как только он узнает, что я потеряла работу, мне придется забыть о ночных прогулках. И я больше никогда не увижу мальчика из подземки. Себастьян… Я узнала его имя, но оно как-то не связывалось у меня с этим парнем. Ему нужно совсем другое имя. Проще и теплее. Как у Тони, например, из «Вестсайдской истории». Его ведь по-настоящему зовут Антон, но Тони лучше.

Знаю, знаю: трудно поверить, что я раньше об этом не думала, а сообразила, только сидя за столом у Стеллы и вытягивая карты. Звучит, конечно, неубедительно. И все-таки это правда. Так уж у меня мозги устроены, вечно всякие шутки со мной шутят.

Стелла перевернула первую карту: Туз Чаш. На картинке гигантская рука протягивалась из ниоткуда, вроде как из белесого облачка. А на перевернутой ладони — чаша. Похожа на святой Грааль, с четырьмя фонтанчиками воды. Вернее, это я думаю, что там льется вода.

— Так, так… — сказала Стелла. — Ясненько, что ты от меня скрываешь. Ну и кто он?

По правде говоря, насчет Таро меня сомнения брали. Я так давно жила с Карлом, что он во многом обратил меня в свою веру. Он считал Таро чушью, и я с ним почти соглашалась. С другой стороны, Стелла чуть ли не каждый раз попадала в яблочко. А если изредка и ошибется, позже все равно оказывалось, что она была права. Думаю, дело в Стелле, а не в картах. Так много знать может только человек. В смысле — человек, а не карты, верно? Возможно, самой Стеле кажется, что она все видит в картах, но она просто очень хорошо меня изучила. Как-никак мы знакомы без малого двадцать три года. А возможно, что-то в картах и есть. Что-то для меня закрытое.

— Никто. Честно, — ответила я, хотя уже начинала думать, что это не так. Похоже, мальчик из подземки далеко не «никто», если он уже так много для меня значил.

— А карта другое говорит.

— Ладно, и что тебе говорит эта карта? — Со стороны послушать — я на рожон лезла, будто собиралась возражать против каждого слова сестры. Но втайне я хотела услышать, что скажут карты.

— Это карта чувственных начинаний.

— Значит, мы с Карлом снова влюбимся друг в друга.

— Боже упаси! Даже думать о таком не смей, а то меня кошмары замучают. Нет, малышка. Туз Чаш всегда указывает на кого-то нового в жизни.

Я не поднимала взгляда от стола. Смотрела на девять еще не открытых карт и пыталась угадать, что они хотят мне сказать. Или про меня. Дездемона, одна из двух совершенно черных кошек Стеллы, запрыгнула на стол и тоже уставилась на карты громадными золотистыми глазами. Она так часто делает. По мнению Стелы, в прошлой жизни Дездемона была медиумом.

— Ты так плохо обо мне думаешь? По-твоему, я способна на такую гадость?

— Гадость? Гадость?! — заверещала Стелла. Она у нас большой мастер верещать. Дездемону так и сдуло со стола — прыснула подальше от визга. — Девочка моя, да что для тебя может быть лучше, чем найти себе кого-нибудь другого? Я-то могла поклясться, что ты своему козлу лет пять-шесть назад отставку дашь. Ты за него совсем ребенком выскочила, вот я и дала тебе годик на прочистку мозгов. А в последнее время засомневалась, имеются ли у тебя вообще мозги.

Я подняла на нее глаза, и она увидела, я точно знаю — она увидела, что я здорово обижена.

— Как грубо.

— Прости, малышка, но мне приходится резать правду-матку. Я ж тебе почти как мать, согласись.

— Я не могу бросить Карла ради этого парня.

— Это еще почему?

— Он слишком молод. Какой из него отец двоих детей? Тем более — отец семилетнего мальчика. Он сам еще мальчик.

— А ты? Тебе двадцать два, и тем не менее ты можешь быть матерью семилетнего мальчика? Сколько этому парню?

— Точно не знаю. Думаю, около двадцати. — Язык не повернулся произнести цифру с окончанием «надцать». Стыдно.

— Подумаешь, два года разницы. Мелочь какая. Он что, сам сказал, что не потянет двоих детей?

— М-м-м… Нет. Не то чтобы…

— А что он сказал?

Я возила пальцем по следующей карте. Может, перевернуть? По правилам, карты должна открывать Стелла, но тут особый случай: если сию секунду перевернуть карту, то Стелла, наверное, сменит тему.

Сестра шлепнула меня по руке, и моя надежда увильнуть от разговора рассыпалась.

— Боже правый! Ты не сказала ему про детей. Про Карла-то хоть сообщила?

Я не ответила. Смотрела на карты и молчала.

— Боже правый, малышка! Боже правый… Надо обязательно рассказать. Немедленно все ему расскажи.

— Он больше не захочет меня видеть.

— Чем раньше ты это узнаешь, тем лучше. По-твоему, детвора возьмет и исчезнет в промежутке между этой минутой и той, когда ты наконец решишься ему все выложить? Учись вовремя открывать рот, малышка. У тебя с этим проблемы. Никогда не говоришь того, что должна сказать. Даже правду. Даже если сама понимаешь, что рано или поздно все равно сказать придется.

Я почувствовала на своем бедре теплую ладошку. Натали, еще не совсем проснувшись, обняла мою ногу, сонно уронила голову мне на колени и замерла.

— Потому-то ты вечно попадаешь в самые дурацкие ситуации, — говорила Стелла. — А ведь сама отлично понимаешь, что валяешь дурака. Невозможно разбить палатку прямо на реке, и ты это знаешь, но все равно рвешься ее поставить или выстроить очередной воздушный замок, непригодный для жилья.

— Я просто хотела узнать его получше…

— Чтобы он тебя возненавидел за то, что скрывала от него правду?! Расскажи парню всю правду, малышка. Довольно прятать голову в песок. И пусть будет как будет.

4 СЕБАСТЬЯН. Брандспойт

Я долго не мог уснуть. Потом уснул, хотя и не собирался. Прямо в одежде. Но проспал каких-нибудь пару часов и открыл глаза около пяти. В доме было тихо, отец наверняка еще не поднялся.

Я лежал, смотрел в потолок, думал о Марии. А потом меня что-то будто кольнуло. С вами такое когда-нибудь бывало? Вроде точит червячок какой-то, и вы чувствуете — что-то не так, а что именно — никак понять не можете. На ум вдруг пришел чай с сахаром и молоком, и тогда я понял, в чем дело.

В другое время я не сделал бы того, что сделал. Ни за год до того, ни за день. Только в ту самую минуту.

Я включил компьютер, зашел в Интернет и в поисковой строке набрал «Техачапи, Калифорния». Это городок в пустыне Мохаве, где работала бабушка Энни. А жила она в городке, который так и назывался — Мохаве, по ту сторону гряды Техачапи-Пасс. Конечно, я никак не мог знать, живет ли она там по-прежнему. Либо живет, либо нет — иного не дано. Да и ее мотель я не помнил, но надеялся, что узнаю название, если увижу. Вот я и решил, что если буду вести себя как обычный турист, который подыскивает заранее, где бы остановиться в этом городе, то на что-нибудь да наткнусь.

Я щелкнул по первой ссылке. То, что я увидел, окатило меня, как волна в шторм, как лавина с гор. Как струя из брандспойта, которыми демонстрантов разгоняли.

А увидел я снимок ветряных мельниц на Техачапи-Пасс. Сотни и сотни ветряных мельниц усеяли склоны горной гряды. Одинаковые, но совсем не похожие на старинные ветряные мельницы с иллюстраций книжек о Голландии. Эти — современные, изящные, серовато-белые. Каждая из трех длинных, гладких лопастей. Они вертятся, вертятся. Целые ряды мельниц работают одновременно, а другие неподвижны.

Нет-нет. Конечно, я не мог по снимку в Интернете понять, что какие-то из мельниц работают, а другие неподвижны. Я это знал. Потому что видел собственными глазами.

Воспоминания хлынули потоком. Ах да, я уже говорил…

Думаю, мне было лет пять или шесть. Я ехал в машине на заднем сиденье, а мама передо мной, рядом с водителем. Она обернулась и сказала:

— Себастьян, гляди! Ветряные мельницы!

Я смотрел на маму, а когда она это сказала, попытался выглянуть в окно, но ничего не смог увидеть. Тогда мама щелкнула замочком ремня, которым я был пристегнут, перетащила меня к себе, на переднее сиденье, и усадила на колени. И я увидел их. Ветряные мельницы. Целый лес ветряных мельниц.

— Они дают электричество, — сказала мама.

— Как?

— В горах всегда сильный ветер, а мельницы превращают его в электричество. Ну что? Как они тебе?

— Они мне нравятся. — На самом деле, насколько я помню, мельницы привели меня в полный восторг, но я не мог этого выразить, ведь мне было всего пять или шесть лет.

— Когда увидим бабушку Энни, скажи ей, что тебе понравились мельницы, ладно?

Ее пальцы прошлись по моим волосам, а спустя минутку мама тихонько погладила меня по спине.

Я заплакал.

Нет, заплакал я не тогда, в машине, еще маленьким. Тогда я был счастлив. Я заплакал, сидя перед компьютером, когда все это вспомнил. Не мог даже просмотреть ссылку «Путеводитель по гостиницам и мотелям», пока немножко не выплакался. Мне пришлось подняться и достать носовой платок из ящика комода, взамен того, что я отдал Марии.

Я щелкнул по ссылке с путеводителем, сквозь слезы всмотрелся в список и, как только увидел Мотель «Панорама Техачапи», сразу понял, что нашел. Никаких сомнений. Я вспомнил это название так же ясно, как ветряные мельницы, как маму и ее ладонь на моей спине. И опять заплакал.

* * *

Я написал письмо от руки, на почтовой бумаге. Не на компьютере. Это непреложное правило, такое же, как обязательный матерчатый носовой платок в кармане. Отец научил, что джентльмен обязан так поступать.

И вот что у меня вышло — потому что чувства разыгрались и еще потому, что я не готов был вдаваться в детали.

Дорогая бабушка Энни!

Прошло много времени с тех пор, как я писал тебе или ты писала мне. Хочу, чтобы ты знала: я не обижаюсь на тебя за то, что ты не писала. За столько лет ты, конечно, могла и забыть обо мне. А если ты обижаешься на меня, что не писал, то знай, что отец мне это строго запрещает. Сейчас я связываюсь с тобой втайне от него, так что, пожалуйста, не надо делать ничего такого, от чего у меня будут проблемы. Не подумай, что я нытик, но мне все-таки с ним жить. Если захочешь ответить, пиши, пожалуйста, на прежний адрес, тот, что на конверте, только вместо квартиры 5-J отправь, пожалуйста, письмо на имя миссис Делайлы Грин, кв. 3-В. Мы с ней дружим, она передаст мне твое письмо, а он ничего не узнает.

Мне хочется тебя кое о чем спросить, особенно про маму.

Искренне твой внук Себастьян Мандт.

Я вложил листок в конверт, заклеил и надписал. Решил отправить на бабушкино имя в мотель «Панорама Техачапи», где, я надеялся, она все еще работала. А потом в одиночестве сидел у себя, пока не проснулся отец.

* * *

Мои занятия в тот день потерпели полный крах. Я никак не мог сосредоточиться. Вместо мозгов в голове дыра, и череп внутри саднит, будто чересчур об него много всякого колотилось последнее время. Будто из вороха мыслей, что одолевали меня вот уже несколько дней, каждая была смертельно острой. А что? Может, и правда.

Отец, понятно, хотел, чтобы я вел себя как всегда. А чтобы отдохнуть — да ни за что. В этом он весь. Никакого снисхождения к переменам.

В конце концов его прорвало, и он обозвал меня тупицей. Ну, если точнее, он сказал, что сегодня я — тупица. «Ни минуты больше не выдержу, — сказал. — Сегодня ты просто тупица. Я не для того столько вкладывал в твое обучение, чтобы тебя затянуло в болото тупости».

Он меня здорово обидел, но я не стал кричать в ответ, потому что, когда я повышаю на него голос, с ним такое творится — чертям тошно. Я бы этого не выдержал. Только не сегодня.

Поэтому я сказал лишь:

— Прости.

— Твоего «прости» недостаточно.

Вот тут уже меня прорвало. Я все-таки закричал. Во все горло закричал.

— Мне отдых нужен! — орал я. — Каникулы, черт возьми! На Пасху, на Рождество! И летние! Как у ребят, что ходят в школу! Они отдыхают. Я тоже хочу! Ты уморил меня учебой. Ты меня убиваешь своими чертовыми занятиями, ясно тебе?

Я почти никогда не чертыхался в присутствии отца. Сквернословие в нашем доме было под запретом. И конечно, я ждал хорошей взбучки. Однако ругань почему-то сошла мне с рук. Он начал орать про другое: чтоб я не смел перекладывать вину на него, потому что он всем для меня жертвует, а я напортачу и рад радехонек.

А я заорал — мол, напортачишь тут, когда на тебя так наседают.

А он заорал — кто, мол, на меня так уж наседает? И чего такого сложного он от меня требует? И почему это я до сих пор справлялся и вдруг на тебе — с бухты-барахты отключил мозги? И почему бы мне просто не признаться, что со мной что-то не то происходит? И кстати — что со мной происходит?

А я заорал:

— Есть о чем подумать, вот и все!

И вдруг в комнате так тихо стало, до жути, и я подумал: «Тьфу, вот дерьмо. Все-таки вляпался».

Отец снова заговорил. Спокойным голосом. Ненормально спокойным голосом.

— Отлично. Ну и о чем же ты думаешь?

— Не скажу.

Снова мертвая тишина. У него на висках вены вздулись и забились часто-часто.

— Почему?

— Потому что это мои мысли, а не твои.

Угу, сам знаю. Где была моя голова, спросите? Ну не мог я больше всего этого выносить, понимаете? И терять мне было нечего. Обычно я старался держать язык за зубами ради мира в доме. А какой уж тут мир, после всех этих криков.

Я ждал от него продолжения, но он вроде слишком сильно расстроился — до того расстроился, что даже сказать ничего не мог.

Тогда сказал я:

— Что ты будешь делать, когда мне исполнится восемнадцать? В восемнадцать лет я смогу выйти за эту вот дверь и больше не вернуться. И ты меня не остановишь.

— Выйти-то ты можешь. А куда пойдешь? — опять заорал он. — Ты понятия не имеешь, как там себя вести, вот за этой дверью. Ты мира не знаешь!

Я покачал головой и процедил:

— Интересно, кто в этом виноват?

— Что ты сказал?

Но я лишь снова покачал головой и пошел к двери.

— Что ты мне сейчас сказал, Себастьян?

Я взялся за ручку двери.

— Себастьян! Не смей уходить! Я тебе запрещаю!

Я потянул за ручку, открыл дверь и с треском захлопнул за собой. Похоже, я впрямь был сыт по горло.

Пройдя ступенек десять, я повернулся и поднялся назад в нашу квартиру.

— А! — сказал отец. — Я знал, что просветление наступит.

Я не ответил. Прошел в свою комнату, достал письмо бабушке Энни из-под клавиатуры — я его туда специально спрятал, — сунул в карман и так же молча вышел из квартиры. Даже не посмотрел на отца. Зато дверью грохнул что было сил.

* * *

Открыв дверь, Делайла глянула на мое лицо — и тут же прижала меня к себе.

— Ах, сынок, сынок… — пробормотала она. Я чувствовал ее ладони у себя на спине. Почему никто так не обнимал меня раньше? По крайней мере, я не помню. Кажется, ко мне и прикоснулись-то впервые только несколько дней назад. — Давай-давай, заходи, все мне расскажешь. Или хочешь пройтись? Или все-таки лучше дома посидим?

— Лучше погуляем.

И Делайла похромала на кухню — там у стенки рядом с холодильником стояла ее палка.

— Просто не знаю, чего он от меня хочет, — говорил я, стараясь не плакать. Очень было бы стыдно разреветься перед Делайлой.

— А я догадываюсь. Того, чего сам не получает от жизни. Пустоту в собственном сердце люди стараются чем-то заполнить. Вот чего хочет от тебя отец. Но не получит, сынок. Никогда не получит, потому что залатать свою дыру за чужой счет не выйдет. А люди все равно попыток не оставляют, хотя ничего это не приносит… кроме страданий. — Она приковыляла назад, уже с палкой в одной руке и этим своим потешным веером гейши в другой. — Давай-ка тебя выгуляем, сынок. Станет лучше, вот увидишь.

Я вытащил из кармана письмо, показал ей. И сказал:

— Надо будет купить марку и отправить. Только я сначала хотел разрешения спросить. Я ваш адрес дал… можно?

Делайла глянула на конверт — и сразу все поняла.

— Сынок, сынок! — Она до того была довольна, что даже ахнула. — Есть, значит, надежда! А марку-то я тебе прямо тут и дам.

* * *

— Мне хочется фильм посмотреть, — сказал я.

— Запросто, — кивнула Делайла. — Какой?

Мы как раз свернули за угол Лексингтон-авеню, и я уже мог разглядеть почтовый ящик в паре домов от нас. Кажется, ничего более страшного, более опасного, более красивого, чем этот почтовый ящик, в целом квартале не было. Да что там в квартале — в целом мире.

— Тот, где парень по стенам танцует.

— Ага. Думаю, это «Поющие под дождем». Или «Поднять якоря». Или «Королевская свадьба». Хотя нет, Дональд О’Коннор в «Королевской свадьбе» не играл, а я почти уверена, что на стенах танцевал Дональд О’Коннор. Если только не Фред Астор. Или Джин Келли? Нет, точно Дональд О’Коннор. И определенно в «Поющих под дождем».

— А у вас он есть?

Почтовый ящик приближался. С каждым нашим шагом к нему он выглядел все опаснее.

— Нет, но это не вопрос — заглянем в видеотеку и возьмем.

— Правда?

— Конечно, сынок. Хотя… Даже не знаю, стоит ли брать «Поющих»?.. Там много танцев, мюзикл старый, пятидесятых годов. Тебя еще и на свете-то не было. Может, что другое посмотришь?

— А этот фильм про что?

— Про любовь.

— Тогда я хочу его посмотреть.

— Идет. Как скажешь, сынок.

— Ее зовут Мария.

— Да вы здорово продвинулись! Опять встречаетесь?

— Не сегодня. Завтра ночью. — Мы остановились перед почтовым ящиком. Я стоял и смотрел на него. Просто стоял и смотрел, будто у нас с ним дуэль. — По-моему, у нее какая-то беда. Она плакала. И еще у нее на лице синяк… ну, что-то вроде синяка.

Делайла привалилась к ящику, помахала веером и вздохнула.

— Знаешь, сынок, я бы сказала, чтобы ты был осторожен, если бы не две вещи. Первое: все равно никакого толку. И второе: уж слишком часто мы произносим эти слова. Будь осторожен. Смотри, как бы не пострадать. Не рискуй. Не чувствуй. С тем же успехом можно посоветовать просто не жить. Суть-то одна.

Делайла вроде ждала чего-то, но я молчал. Только на почтовый ящик смотрел — и молчал.

— Сынок, ты в порядке?

— Лучше всех. — Я сунул письмо в щель и разжал пальцы. И оно упало внутрь. Дело сделано. Уже не передумаешь. Назад дороги нет. Я справился. Я сумел. — Пойдем за фильмом?

* * *

Смешно. Кино оказалось очень смешное. Я знал от Делайлы, что фильм про любовь, но не думал, что еще и смешно будет. Это кино про знаменитого на весь мир актера — его Джин Келли играет. И актер этот влюбился в одну девушку. Он запрыгнул к ней в машину, когда спасался от толпы поклонников. Их много было, поклонников, целая орава, они прямо одежду на нем раздирали, и он кричал своему другу, которого Дональд О’Коннор играл, чтобы тот его спас. Он кричал: «Зови такси!» А тот, который О’Коннор, и говорит: «Звать тебя такси? Ладно. Ты — такси».

Я чуть не лопнул со смеху. И не только когда в первый раз услышал. Всякий раз, как вспомню, — опять снова чуть со смеху не лопаюсь.

А Делайла опять на меня такой взгляд бросила… вроде она чего-то не понимает. И тогда я спросил:

— Что?

— Шутке-то в обед сто лет, сынок.

— Ага. А если никогда не слышал?

— Тоже верно. И вдобавок мне приятно, что ты смеешься. По-моему, я раньше и не слыхала, чтобы ты смеялся.

— По-моему, я и сам раньше не слыхал, чтобы я смеялся.

И правда — если я когда и смеялся, то уже забыл.

Потом этот Дональд О’Коннор танцевал — здорово танцевал, смешно. Он пел песню «Пусть смеются», одновременно исполнял свой смешной танец и все стукался головой о доски, которые парни по студии таскали. Он кружил, кружил — на полу, на кушетках, натыкаясь на кирпичные стены, и я хохотал без продыху. Наконец он шага три протанцевал вверх по стене, перекувыркнулся в воздухе, встал на ноги — и то же самое на другой стене повторил.

— Вы про этот танец говорили?

— Ой, нет, сынок, это не тот фильм. Только что смекнула: там не Дональд О’Коннор играет, а Фред Астор, и он не на три шажка по стене поднялся, он долго танцевал. Надо будет мозги напрячь и вспомнить, что ж это за кино.

— А как они это делают?

— Потом объясню, смотри пока. Или, может, выключить?

— Нет! Что вы! Хочу увидеть, чем дело закончится. Мне очень нравится!

Делайла готовила в микроволновке попкорн, а я смотрел, как Джин Келли закрыл свой зонт, и пел, и танцевал под проливным дождем. После того как впервые поцеловал девушку, в которую влюбился.

— Тебе честно понравилось? — спросила Делайла. — Фильм-то жуть какой старый.

— Очень!

Еще как понравилось. Кино — это глупость. А глупость у нас в доме была под запретом. Вдобавок фильм — про любовь. И смешной. Еще два отцовых запрета. Поучительного в нем ни капельки. Никакого особого смысла, просто для развлечения. Вот уж и правда — развлечение. Я ничего похожего за всю свою жизнь не видел.

Это были мои первые каникулы. Самые настоящие.

* * *

Когда я вернулся домой, отец сидел в своем кресле. И смотрел перед собой. Не читал, не слушал музыку — просто так сидел.

— Я даже не стану интересоваться, где ты был, — сказал он.

— Вот и хорошо.

— Однако я подумал, что ты действительно крайне напряженно занимаешься. Быть может, весенние каникулы пойдут тебе на пользу. Быть может, в дальнейшем это положительным образом скажется на твоих успехах в учебе.

Я застыл на месте и посмотрел ему в лицо, но он не захотел встретить мой взгляд.

— Спасибо, что так решил, отец. Ты очень заботливый.

Так я сказал — вроде большую жирную точку поставил в конце дня.

А мне ж никогда и в голову не приходило — до той секунды, — что если я ни на дюйм не отступлю, то отступить придется ему.

4 МАРИЯ. Сюрпризы

Карл устроил мне сюрприз, вернувшись раньше обычного. Где-то в половине восьмого. Я уже пару часов как пришла от Стеллы, но удар для меня все равно был тяжелым.

Во-первых, сюрприз от Карла — это всегда тяжело. Жизнь в нашем доме должна идти по плану, и любое отступление пугает. А во-вторых, Карл улыбался. Широченная такая улыбка была на лице, от уха до уха. Будто его ранний приход — большой и радостный сюрприз. Только меня все равно сомнения брали: не напоминает ли он таким способом, что может нагрянуть куда угодно и когда угодно? Карл часто говорит или делает одно, а подразумевает — и мне дает понять — еще и другое, а то и третье, и четвертое-пятое.

— Как тебе удалось так рано прийти? — спросила я с таким видом, словно это дело хорошее. Во всяком случае, я очень старалась.

— Сюрприз! Взял полдня отгула. Специально для тебя! Приглашаю на свидание, как в старые добрые времена. Как раньше, до детей. Ты и я — и больше никого. Романтика. Знаешь что? Пойдем-ка с тобой в стейк-хаус, где отмечали нашу годовщину!

— Вдвоем? Ты и я?

— Ага! И больше никого.

— Мы не можем бросить детей одних дома.

— А вот и второй сюрприз. На сегодняшний вечер я взял для них няньку!

Иногда мой желудок превращается в акробата, и это было как раз одно из таких мгновений. У меня внутри — кульбиты разные, кувырки и сальто-мортале, но я не имею права этого показывать. Когда Карл преподносит сюрприз, так и хочется сделать ноги, потому что это та самая беда, которая не приходит одна.

Натали и нянька? Не выгорит. И речи быть не может.

— Какую няньку?

— Девчонку, что за пацанами Мак-Криммонов приглядывает.

Мак-Криммоны жили через две квартиры от нашей дальше по коридору.

— Мы ее даже не знаем.

— Они ее знают, не один год, и этого довольно.

— А Натали? Натали ее совсем не знает.

— Натали будет в порядке.

Не будет. И он сам это прекрасно понимал, судя по его тону.

Понимал не хуже меня. Но решил, что Натали должна быть в порядке. И пусть хоть мир перевернется, а Карл от своего не отступит. Он будет требовать, чтобы Натали стала такой, какой, по его мнению, должна быть.

— Я еще никогда ее не оставляла…

— И я о том же. Самое время начинать.

Самое время. Если Карл решил, что время настало, — значит, настало.

Но… боже, боже… Время меня ждало тяжелое. Не то слово — тяжелое. В двадцать раз тяжелее тяжелого. Или в сто.

* * *

Карл заказал бутылку вина.

Я старалась не ерзать в своем кресле.

— Сначала такси, теперь вино. Ты что, банк ограбил?

Такая куча денег на ветер. Мне было тошно на это смотреть. Честно — прямо затошнило. Еще неделя-другая — и все равно придется выложить Карлу, что Си Джею жмут ботинки. А Карл скажет, что Си Джей потерпит, потому как из его отца денежки не сыплются. Зато сейчас он сыпал ими направо и налево. Тратил на то, чего мне и не хотелось-то нисколечко. Ну меня и затошнило, понятное дело.

— Не дергайся. Сегодня наш вечер — вот и наслаждайся.

Я не могла не дергаться. Тем более не могла наслаждаться. Карл это знал и начинал заводиться. Мне ведь вроде было положено радоваться жизни. Я, конечно, притворялась, что так оно и есть. А сама только что из собственной шкуры не выпрыгивала, представляя Натали. Как она там плачет, бедняжка… Она плакала в голос и висела у меня на ноге, пока я шла к двери. Карлу пришлось отцеплять ее от меня: девочке-няньке недостало сил. Или недостало смелости. Я слышала плач всю дорогу по коридору до лифта. Потом двери лифта сдвинулись, мы поехали вниз и я больше не слышала Натали. Зато видела глаза Карла. Он не отрывал их от меня — вроде напоминал, что я не должна чувствовать всего того, что чувствую.

Вообще-то он продолжал делать то же самое и за столиком, пока мы пили вино.

К этому времени Натали — если я действительно знаю ее, а не придумываю — уже охрипла от плача. По крайней мере, осипла.

А что я могла поделать? Только терпеть. Как трудно было усидеть на месте! Никогда мне так трудно не было. Даже жизнь с отцом, по-моему, была лучше, чем те бесконечные минуты.

Натали надо было понемногу приучать оставаться без меня.

Ужин еще не подали, когда Карл взял меня за руку и заглянул в глаза. Во всяком случае, попытался. Я хотела отнять руку. Ладонь жгло так, будто я ее в духовку сунула. Я удержалась, не отдернула, но что за пытка… И я очень старалась не думать о мальчике из подземки. А если ты стараешься о чем-то не думать, то, само собой, только об этом и думаешь. Все остальное исчезает — все, кроме того, о чем ты думать не должен.

— Ну вот что, — сказал Карл, — я не для того бабки выкладываю, чтобы ты витала за тыщу миль отсюда. Мы здесь не за этим.

— А зачем мы здесь? — Смелый был вопрос, слишком смелый. Поэтому я очень-очень быстро добавила: — Ты не подумай, что здесь плохо. Здесь хорошо. Правда. Но все-таки — зачем?

Карл по-прежнему держал мою руку. Я по-прежнему изо всех сил старалась не ерзать. Старалась не думать о Себастьяне. Старалась не думать о том, как Натали надрывается от крика. Себастьян наверняка не такой, пришло мне в голову. Чтобы сделать мне сюрприз, он принес бы готовый ужин из ресторана. Себастьян понял бы, как будет тяжело — и мне, и ей — все время, пока она без меня.

Ой-ей. Вот уж совсем глупая мысль. Да если б мальчик только услышал о существовании Натали — удирал бы, обгоняя ветер. Что-то у меня фантазия разыгралась.

— В последнее время мы с тобой не очень близки. Не так, как раньше, — сказал Карл.

— У нас все как всегда, — возразила я. Стараясь сидеть смирно. Стараясь не отдергивать руку.

— Раньше мы были ближе.

— У нас все хорошо.

— Послушай… Тебе тяжело, я знаю. Не думай, что я не понимаю. Ты ходишь на работу, а дома с детьми возишься. Тяжело. Я понимаю. Потому и решил устроить тебе этот сюрприз. Чтобы ты отдохнула.

— Спасибо, — сказала я. Медленно, чтобы собраться с духом для большущей лжи. — Это так мило.

Пока мы молчали — очень долго, — я мечтала, чтобы он отпустил мою руку. Он не отпустил.

Наконец сказал:

— Без тебя я ничто. Я не мог бы жить без тебя. Ты мне нужна. Ты ведь знаешь, да?

Я не ответила. Просто не знала, как на такое отвечать. Что положено говорить в ответ? Откуда мне знать?

— Ну? Знаешь или нет?

Я смотрела вниз. Не на Карла, а на стол. Это неправильно. Это плохо. Но поднять глаза было бы не лучше. Потом сказала:

— Знаю, что я для тебя важна.

— И я не хочу бояться тебя потерять. У нас все должно быть как раньше.

— Так и есть. У нас все как раньше.

— Ладно. Ладно, хорошо.

Он выпустил мою руку. Слава богу.

До конца ужина мы почти не говорили. Время от времени я поднимала голову и улыбалась ему. Совсем чуть-чуть, но все-таки улыбалась. Ему вроде было достаточно. Думаю, потому что он сильно хотел, чтобы этого было достаточно.

Он заставил меня согласиться на десерт. Еще немного — и я умерла бы. Точно говорю.

* * *

Двенадцать кварталов до дома мы прошли пешком. Глянув на чек, Карл решил, что погода замечательная и вообще нам не повредит размять ноги.

Вдобавок у него всю дорогу находились идеи, чтобы оттянуть возвращение. Он видел, как я хочу домой, — и чем сильнее я желала оказаться рядом с Натали, тем больше у него рождалось идей.

— Рынок в двух кварталах. Хочешь заглянуть поздороваться со всей своей тусовкой? — предложил он.

Вопрос как сэндвич. В смысле — многослойный. Очень многослойный.

«Рынок» — это моя работа. Бывшая. Я работала на рынке. А он думал, что все еще работаю. Но он не выносил моих коллег и никогда — никогда! — не называл «тусовкой». Так что у него просто-напросто не было причин для такого предложения. Кроме тайных.

Конечно, главная из тайных причин — припереть меня к стенке. Чтобы я не рвалась к Натали. Эта причина для меня очевидна. Она на поверхности.

А если копнуть поглубже… возможно, он что-то заподозрил насчет моей работы. Про увольнение — вряд ли. Если б у него возник малюсенький намек на мысль о том, что вместо работы на рынке я набираюсь новых впечатлений в подземке… я бы об этом знала, уж поверьте. Такой гром грянул бы, не приведи господь. Так что про увольнение он не догадывался. Зато, наверное, подумал, что у меня что-то происходит именно на работе — с покупателем каким-нибудь познакомилась или чересчур подружилась с каким-нибудь новым коллегой. И ведь он вроде как меня раскусил.

Это рассказывать долго, а в голове все пронеслось за полсекунды, еще до того, как я воскликнула:

— Нет! Боже правый — нет!

— Почему?

— Потому что… потому что у меня выходной. С чего бы мне хотеть на работу в свой выходной? Вот ты — захотел бы ты в выходной пойти на работу?

— М-м-м. Не особо, — ответил Карл, и я снова могла дышать — пока он не сказал: — Что там с твоей получкой?

Настал момент. Я понимала — надо признаваться. Одно из двух: или сейчас признаться, или переключаться в режим откровенного, наглого вранья. До тех пор я ведь, по сути, ему не врала. Уверена, что так. Только правды не говорила. А начиная с этого момента я лгала бы ему в лицо.

Поэтому надо было признаваться. Я открыла рот… и вспомнила Себастьяна. Представила его. Какой он с виду, какой он внутри. Нет, не в том смысле. Я имею в виду — какой он человек: из тех, кто принесет из ресторана готовый ужин, чтобы сделать приятный сюрприз.

— Чуточку задерживают.

— Обычно они вовремя платят.

— Поэтому я и решила потерпеть. Это же в первый раз.

— А в чем дело?

— Не помню. Дэнни объяснял, но я забыла.

— Если через несколько дней не заплатят, я сам позвоню. Пусть растолкуют.

— Не надо. Пожалуйста, не звони.

— Почему?

— Неловко. Позволь мне самой разобраться.

— Как же, разберешься ты. Я тебя знаю. Вечно у тебя рот на замке.

— Надо будет — скажу.

— Еще день-другой — и довольно с них.

— Ладно, ладно. А теперь пойдем домой.

* * *

— Слышишь? — сказал Карл, когда мы подошли к своей квартире. — Она перестала буянить.

Буянить? Слишком мягко сказано о том, что творилось с Натали перед нашим уходом.

Мы еще открывали дверь, а нянька уже бежала нам навстречу. Выглядела она так, будто пережила две автокатастрофы или даже небольшую войну. А я с порога услышала Натали. Она по-прежнему плакала, вернее, уже хрипела. Беспрерывно и почти беззвучно. Все это время она рыдала так, что сорвала горло. Она ни за что не умолкла бы без меня. Задержись я еще на два часа — Натали еще два часа вот так же прохрипела бы. Запросто.

Я сразу прошла к ней, взяла на руки, обняла, пристроилась вместе с ней в ее кроватке, где вообще-то и поместиться не могла. Я бормотала: «Прости, солнышко, прости». Шепотом бормотала, на ушко — чтобы не услышал Карл, который расплачивался с несчастной, совершенно уморенной нянькой.

Натали сразу затихла, сунув большой палец в рот. Вторая ручка крепко-накрепко вцепилась в рукав моей рубашки. Прижавшись к Натали, я слушала ее чмоканье и мирное сопение Си Джея на кровати у другой стены.

Через пару минут в комнату заглянул Карл.

— Забаловала ты ее, — сказал он.

Я не ответила.

— Хватит уже с ней носиться.

— Дай ей уснуть, ладно?

Он молча закрыл дверь, а я набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула. Все. Наше свидание позади.

И пяти минут не прошло, а Натали уже спала. Но я еще долго лежала скрюченная в детской кроватке — ждала, чтобы Карл наверняка заснул.

5 СЕБАСТЬЯН. Наковальня

Понятия не имею, с чего я взял, что мы бросимся друг другу в объятия. Ну, знаете: двое видят друг друга в толпе на платформе и вроде как плывут навстречу, медленно-медленно. Должно быть, насмотрелся старых фильмов. Вообще-то я только один и видел, но отец сказал бы, что и этого слишком много.

В жизни все получилось не так красиво. Я сидел на скамье, откинувшись на ее ребристую спинку. На минутку отвел взгляд от эскалатора, потом поднял глаза — а она уже стоит рядом. Улыбается, хотя и робко так, едва заметно.

— Привет, Тони.

У меня сердце прямо в желудок упало. Я подумал — надо же, она даже имени моего не запомнила. Я-то воображал, будто что-то для нее значу, а она не помнит, как меня зовут.

Наверное, она все прочитала по моему лицу, потому что я увидел свое собственное разочарование — оно отразилось у нее на лице как в зеркале.

— Себастьян, — исправил я.

А она опять улыбнулась.

— Нет же, глупенький. Я ведь обещала придумать тебе другое имя. Помнишь? — Она села рядом, нарочно толкнув меня плечом. — Это, конечно, неправильное сокращение, но «Себастьян» по-нормальному и не сократишь. А Тони тебе подходит. Знаешь почему? Из-за «Вестсайдской истории». Мама назвала меня Марией в честь героини Натали Вуд. А героя звали Тони. Теперь это мы с тобой. Тони и Мария.

Я ее слушал и смотрел в глаза. Они у нее такие темные, что я подумал — уж не черные ли абсолютно? Или все-таки темно-темно-карие? А под этой мыслью, очень глубоко, пряталась другая: до чего же я неполноценная личность, натуральный умственный инвалид, если даже не слышал про фильмы, которые все вокруг наизусть знают. И что мне оставалось? Только кивать. Я и кивал, будто все, что она говорит, — жутко увлекательно. Но ведь так все и было. Вдобавок я прикидывал, сколько ей может быть лет и сколько, на ее взгляд, мне лет. Я ж высокий, мне можно и больше дать. Вдруг она думает, что я старше, чем на самом деле, а узнает правду — и потеряет всякий интерес?

— Ну, договорились? — спросила она.

— О чем?

— Я буду звать тебя Тони. Тебе нравится?

— A-а! Ага. Здорово! — Кажется, я комплимент сказал? Или нет? Хорошо бы узнать.

— Пройдемся? — сказала она.

Поднялась, руку протянула, и я свою протянул. Я взял ее ладонь, а показалось — пальцы в электророзетку сунул, так меня током тряхануло. Может, и она то же самое в ту секунду почувствовала? Я встал со скамейки, мы поднялись вверх по лестнице и вышли. В прохладную манхэттенскую ночь. Держась за руки.

Ночной город, если честно, куда приятнее, чем ночная подземка. По крайней мере, в том районе. Глухим его никак не назовешь. На улицах столько народу, можно подумать, день в самом разгаре. Только что небо темное. Везде все открыто, везде все работает.

Я наблюдал за прохожими. Кто-то шел нам навстречу, кто-то обгонял и шел вперед. Мы ведь не торопились. Прохожие поглядывали на нас, как обычно люди смотрят друг на друга на улицах: бросят короткий взгляд — и дальше идут. Мельком, как говорится. Однако меня кое-что поразило. Люди не видели в нас ничего особенного. Смотрели на Себастьяна и Марию — в смысле, на Тони и Марию — и видели самую обычную парочку. Идут себе двое по улице, не спеша идут, взявшись за руки, — что тут такого?

Я заметил, что Мария больше под ноги смотрит, чем перед собой или по сторонам, и ступает очень осторожно, словно боится споткнуться. Но я не спросил почему. Слишком много во мне происходило, на мелочи просто сил не осталось.

В груди болело; казалось, сердце все растет и растет. Помню, не мог избавиться от мысли, что сердцу вот-вот места не хватит и грудь либо треснет, либо взорвется.

Я поднял голову, посмотрел на небо — ни одной звездочки, сплошные облака. Я вспомнил, что днем тоже хмурилось. Совершенно неожиданно мне захотелось, чтобы хлынул дождь. Совершенно неожиданно я превратился в Джина Келли и хотел насквозь промокнуть под ливнем, и петь глупую песенку, и танцевать как идиот, вместо того чтобы прятаться от дождя. Ничего себе? Мне вправду хотелось танцевать под дождем. Вот до чего мне было хорошо. А я, между прочим, и танцевать-то не умею.

— Смотри-ка, лоточники еще работают, — сказала она. — Я бы хот-дог съела. Возьмем?

Она мотнула головой в сторону торговца хот-догами на ближайшем углу.

Я так и похолодел.

Никогда, ни единого разу за всю жизнь я не ел ничего из того, что продают на улицах. Твердо усвоил от отца: это все равно что яду глотнуть. Стоит только попробовать отравы с уличного лотка — сразу схватишься за живот, упадешь и дух испустишь. Отец убедил меня, что с тем же успехом можно прыгнуть на шоссе перед автобусом-экспрессом. Я смутно догадывался, что если хот-доги продают, то кто-то их покупает и ест. И видимо, как-то выживает. Но с другой стороны, я полагал, что клиенты лоточников месяцами мучаются желудком в четырех стенах больничной палаты, где я, конечно, не могу их увидеть.

— А ты раньше покупала хот-доги с лотка? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Конечно, сколько угодно. А что?

— Да так, ничего.

Если Мария хочет хот-дог, Тони исполнит ее желание.

Мы направились прямо к лотку, уверенные в себе, как миллионеры. Это с виду. А внутри… меня корежило от одной только мысли, что надо о чем-то просить совершенно незнакомого человека. И ясное дело, вовсе не хотелось умирать молодым.

— Два! — сказала Мария. — Со всем понемножку.

Я заплатил за два, в душе умоляя небеса, чтобы она была зверски голодна и съела оба. Лоточник по-английски не говорил, но «Два со всем понемножку» вроде понял. Хотя ему и положено, на такой-то работе, верно? Он сделал два хот-дога с горчицей, кетчупом, специями, жареным луком и протянул по одному Марии и мне.

Мы пошли дальше, но теперь, понятно, каждый держал хот-дог обеими руками. Я не мог взять Марию за руку, и мне казалось, что земля из-под ног уходит. Мария все смотрела на меня — ждала, когда откушу свой хот-дог. Я сделал глубокий вдох и… откусил. Вкусно! Представляете — очень, очень вкусно! Ничего похожего на супы и всякие рагу, которые отец готовил каждый божий день. Овощи только органические, цыплята только выращенные на ферме. Ты — то, что ты ешь. Он так говорил. Часто.

И знаете, что я подумал? «О’кей. Пусть я нью-йоркский пожиратель хот-догов „со всем понемножку“. По имени Тони. Пусть. Я ни капельки не жалею, потому что Тони мне нравится несравнимо больше, чем прежний Себастьян».

Я шесть раз куснул — и хот-дога как не бывало. За живот я не хватался. И не умер. Меня даже не тошнило. Я себя просто превосходно чувствовал.

И хотя я знал, что отрава действует не сразу, интуиция подсказывала, что я не отравлюсь. Отец просто-напросто снова ошибся.

Когда я это понял, то поклялся нарушить еще не один отцовский запрет.

Скоро и Мария доела хот-дог, мы выбросили бумажки и салфетки в ближайшую урну и двинулись дальше. Через несколько шагов она опять протянула руку, и мы сплели пальцы.

Меня и на этот раз током ударило, только по-другому. Вроде сильнее, но мягче. От такого не вздрагивают и не подпрыгивают на месте — просто замирают и улыбаются.

— Я тебя почти не знаю, — сказала Мария. — И все-таки мне кажется, я могу тебе доверять.

— Можешь. Конечно.

— Я должна была ответить на твой вопрос. Ты ведь не из любопытства спросил, ты за меня беспокоился. Надо было ответить. Прости, Тони. Я боялась — если скажу, ты больше не захочешь меня видеть.

Я сразу ощутил ее волнение. Что же я такое спросил? На какой вопрос она не ответила? Напрягая мозги, краешком глаза я поймал ее взгляд на меня и повернул голову. Нижняя губа у нее еще не совсем зажила — я увидел подсохшую трещинку.

Ах да. Точно. Об этом я тогда и спросил.

— Что бы ты ни рассказала, такого быть не может, чтобы я не захотел тебя видеть.

— Правда? Обещаешь?

— Ну-у, если только ты не убиваешь людей ради забавы или что-нибудь в том же духе.

— Нет, я никого не убила.

— Тогда скажи.

— И такого быть не может, чтобы ты не захотел меня видеть? — повторила она мои слова. — Обещаешь?

В желудке екнуло, по правде говоря. Она ж могла сказать что угодно. А вдруг ужас какой-нибудь? Но я, конечно, сказал: «Обещаю».

— Ладно. Только помни — ты обещал. У меня синяки на лице… и я всегда одежду с длинными рукавами ношу… и по ночам катаюсь в подземке… все это из-за… из-за…

Она замолчала, а я подумал: при чем тут длинные рукава? Понимаете, мне и в голову не приходило как-то связать ее длинные рукава с синяками и разбитой губой. Пауза длилась невыносимо долго, а мне до смерти хотелось услышать, что она скажет. Я чувствовал себя наковальней, над которой занесли молот.

— Это из-за Карла.

Бам! Молот обрушился на наковальню. На меня. Жахнул в самое темечко. Прямое попадание.

— Из-за… Карла?

— Угу. Это человек, с которым…

Не надо. Я не хотел ничего слышать. Не хотел ничего знать. Я бы умолял ее не продолжать, но было поздно.

— …я живу.

Я остановился. Она тоже остановилась. Я смотрел на нее, а она опустила голову и смотрела на тротуар. Кажется, нас с обеих сторон обходили люди, потому что мы загородили им путь. Кажется. Я не уверен.

Не могу сказать, о чем я тогда думал. Скорее всего, ни о чем. Есть такая пословица — насчет хорошей наковальни, которую молоту не расколоть. А мою раскололи. Вдребезги. На кусочки разнесли.

— Дело в том, что Карл часто злится. Из себя выходит. Но я тоже виновата. Мне бы его не заводить, а я… Вечно я скажу что-нибудь не то, да еще и не вовремя. Карл приходит домой в одиннадцать. Работу свою он ненавидит, и, пока он не отдохнет, пока немного не успокоится, ему лучше на глаза не попадаться. Ну я и ухожу из дома. А куда ночью одна пойдешь? Вот я и катаюсь туда-сюда по ленсингтонской линии. Потом возвращаюсь — и дома все нормально. Все хорошо. Обычно хорошо. Нормально.

Она все еще на меня не смотрела, я смог как следует к ней приглядеться. Кроме того самого синяка на щеке и разбитой губы я заметил и старые шрамы — один у брови, а другой на подбородке.

Странная иллюстрация к ее «все хорошо» и «все нормально». Только я этого вслух не произнес. Я вообще ничего не сказал. Не уверен, что сумел бы — даже если б попробовал.

Она вскинула голову так неожиданно, что я вздрогнул. И спросила:

— Ну а ты?

— Что — я?

— Почему ты катаешься по ночам на ленсингтонской линии? От кого ты убегаешь?

Слишком резкий поворот в разговоре, я не сразу включился. Новость насчет какого-то Карла, с которым она живет, совсем мне мозги затуманила. А когда ее вопрос до меня наконец дошел, я понял, что не хочу отвечать. Оказалось, мне тоже страшно открыть ей свой секрет. Совершенно не хотелось, чтобы она знала про моего отца, про то, что я у него под каблуком, потому что мне восемнадцати нет. Потому что я несовершеннолетний. Ребенок, который собственной жизни не хозяин. Да это, пожалуй, пострашнее ее секрета будет. «Вот расскажу ей, — подумал я, — так она обо мне и слышать больше не захочет».

— Что же ты, Тони? Давай говори. После того, что ты от меня услышал, — чего тебе бояться?

— Почему ты от него не уйдешь? — вырвалось у меня. Слишком громко. Слишком злобно. Я бы многое отдал, чтобы затолкать свой вопрос обратно, проглотить и память о нем стереть.

— А куда мне деваться? И что делать? Я с Карлом с пятнадцати лет. Не представляю, куда можно от него уйти.

Как бы я хотел знать ответ. Я так этого хотел! А еще лучше — чтобы я стал частью решения проблемы. Но решения не было. Разве что тайком провести Марию в свою комнату и надеяться, что отец не заметит. Очень смешно. А уйти и мне некуда.

— Ты так и не ответил, Тони. От кого ты бегаешь по ночам?

— От своего отца.

— Да ты что… А разве нельзя совсем уйти?

— М-м-м. Почему? Можно. Наверное. — Нет, так не годится. Рано или поздно правда все равно выплывет. Мария ведь мне рассказала про себя. Она мне доверяет — и я должен ей доверять. — Но только когда мне исполнится восемнадцать.

Если я и поразил ее своим секретом, то виду она не подала.

— А ждать долго?

— Почти четыре месяца.

— Терпимо. Четыре месяца, пожалуй, можно покататься в подземке. Верно?

Мы пошли назад, и Мария снова держала меня за руку. Кажется, она посмотрела на меня — может, хотела понять по лицу, о чем я думаю. А может, и не смотрела, точно не скажу. Я к ней не повернулся.

Изо всех тяжелых, черных туч, которые затянули небо, самая тяжелая и черная висела прямо у меня над головой. Мое личное ненастье. Мое собственное стихийное бедствие. Оно неотступно следовало за мной и каждую секунду могло разразиться ливнем, громом и молниями.

Мы долго шли вот так, без единого слова. Я не знал, о чем она думала, и не спрашивал. Да что там — я не знаю, о чем я сам думал. Точно помню одно: в желудок будто камней натолкали. И хот-дог определенно ни при чем. Определенно был виноват Карл.

Я очнулся почти у входа в подземку и понял, что Мария проводила меня до самой станции, чтобы я успел на свой поезд.

— Ты ведь с ним целых семь лет прожила…

— Скоро восемь.

— Как вышло, что вы не поженились? Если вы так долго были вместе — почему не женаты?

Должно быть, в глубине души я надеялся услышать в ответ хорошую новость, от которой плохая — насчет Карла — развеялась бы в пыль.

— Карл говорит, что женитьба — это допотопная дребедень.

— А ты как считаешь?

По ее молчанию, по ее лицу я понял, что она не привыкла к таким вопросам. Ее мнение, как и мое, мало кого интересовало.

— Даже не знаю. Надо будет подумать. Ну?.. До послезавтра?

Я уловил неуверенность в ее голосе. Это был очень важный вопрос для нас обоих.

Надо было отвечать, а у меня вместо мозгов — пустота. Черная дыра вместо мозгов.

— Да, — услышал я свой голос. — До послезавтра.

Мария вытянулась на носочках, поцеловала меня в щеку, и я закрыл глаза. Видно, надеялся на большее. Но когда я открыл глаза, она исчезла.

* * *

Мне очень хотелось поговорить с Делайлой, хотя, конечно, я понимал, что посреди ночи в гости не ходят. Половина третьего — это ведь для большинства людей самая середина ночи? Я не спрашивал у Делайлы, в котором часу она ложится спать, но уж к этому времени наверняка легла, так?

Я не стал вызывать лифт. Пешком поднялся по лестнице на третий этаж, по коридору дошел до квартиры 3-В и застыл у двери, не зная, на что решиться. Я бы все отдал за разговор с Делайлой. Абсолютно все. Двадцать лет жизни отдал бы. Свой компьютер. Даже время, отпущенное мне отцом для пробежек. И все это — за один-единственный час разговора с Делайлой.

Эх, если б я был человеком, который мог постучаться к Делайле, а на ее вопрос «Кто там?» сказать: «Простите! Уже очень поздно, я знаю. Наверняка я вас разбудил, и мне совестно. Но это очень, очень важно!»

Если бы. Но я не такой, как вы уже поняли.

Я сделал полшага вперед и всем телом прижался к двери. Прилип ухом. Расплющил щеку о ее прохладную твердую поверхность. Хоть бы что-нибудь услышать… хоть что-нибудь. Бормотание телевизора. Или шум воды в ванной.

Ни звука.

Я оставил дверь в покое и поднялся еще на два этажа.

Прошел к себе, но не потрудился раздеться и лечь в постель. Зачем? Я знал, что не усну. Сидел на стуле, смотрел в окно на кусочек мира — крошечный кусочек, который принадлежит только мне. Я бы сказал, что в голове у меня роились мысли, но мыслей не было. Только пустота и тяжесть. Тяжелая пустота вместо мозгов.

Ночь была очень длинная.

* * *

— Я не знаю, что делать, — сказал я. Кажется, не в первый и не во второй раз.

Уронив голову, свесив руки, сгорбив плечи, я сидел на диванчике Делайлы. Все, что я мог — и знал как — рассказать, я рассказал. Я ведь за это пожертвовал бы и пробежками, и прогулками. Хотя в данный момент толку от этих жертв было бы мало. Я всего-то и прошел два этажа вниз, а выдохся, как после восхождения на Эверест.

— Я могла бы сказать, сынок, что сделала бы на твоем месте…

— Угу. Хорошо.

Вот что мне и нужно от Делайлы. Она явно отлично изучила Книгу правил жизни, которую отец от меня скрывал.

— Но не стану. Еще решишь, что я чокнутая.

Я поднял на нее глаза. Думаю, в первый раз за эту нашу встречу. Делайла суетилась на кухне — в смысле, насколько Делайла с ее больной ногой может «суетиться». Она готовила нам холодный чай. Пока закипал чайник, раскрыла новую коробку с чайными пакетиками. Пить горячий чай в такую жару и духоту было невозможно. Минутку помолчав, она тоже посмотрела на меня и встретила мой взгляд.

— Никогда в жизни, — сказал я, и Делайла улыбнулась. — Чтобы я решил, будто вы ненормальная? Никогда в жизни. Вы самый нормальный человек из всех, кого я знаю. — Делайла повела бровью, и я добавил: — Ладно, пусть я почти никого и не знаю. Но вы уж точно нормальнее моего отца.

— Твой отец, золотко, не больно-то планку поднял. Такую высоту кто угодно возьмет.

— Но вы счастливы! Совсем необязательно знать миллион людей, чтобы понять, что из них мало кто счастлив. А вы счастливы, Делайла. И я хочу услышать ваш совет.

Она приковыляла ко мне и села рядом на диванчик. Похлопала меня по колену. И не слегка, а чувствительно так похлопала. Чайник уже дребезжал, значит, вот-вот должен был засвистеть, но Делайла будто и не слышала.

— Если бы мне было так тоскливо, как сейчас тебе, сынок, я бы вот что сделала. Сперва-то в толк не возьмешь, предупреждаю. Так что ты выслушай и попробуй уразуметь. Когда жизнь меня в бараний рог скручивает, когда достает до кровавых слез и с ног сшибает, я бегу прочь из четырех стен. К матери-природе. У тебя с этим, конечно, проблемы. Вот если бы ты мог на море поехать — было бы здорово. Но это вряд ли, как я понимаю. В твоем случае и звезды хороши… Хотя в городе что за звезды? Блеклые в городе звезды, линялые. И все-таки ты их видишь, верно? А если нет, то остается луна. Луна тоже сойдет. Ты пойми главное — надо обратиться к чему-то натуральному, не сделанному руками человека. В доме, в квартире этого не найдешь, тут все добро человек придумал и смастерил. Без участия высших сил. Звезды и луна — дело другое. Ни луны, ни звезд человек не изобретал. И деревья, океаны, моря и реки — не наших рук дело. Все это указывает нам на то, что в мире есть нечто выше и сильнее человека. Вот и посмотри на творение высших сил. Открой навстречу сердце. Вдохни полной грудью. А потом скажи: «Спасибо за мою жизнь!»

Я молчал. По-прежнему сидел, сгорбившись, на диванчике и молчал. В голове каша: Делайла меня запутала. Чайник засвистел, и она пошла его выключить.

— Но почему? Почему я должен сказать спасибо, если у меня не жизнь, а несчастье?

— Потому и должен. Потому что тебе плохо и тоскливо. В точности как когда ты кого-то любишь. Если любимый человек обидел тебя или подвел, бросил в беде — ты даешь ему понять, что все равно его любишь. Называется «безусловная любовь». Легко любить того, кто делает тебя счастливым. Особого таланта не требуется. На это каждый способен. Зато когда становишься мудрее, то начинаешь понимать, что любить человека надо со всеми его минусами, со всеми грехами. А если можешь так любить человека, то почему не собственную жизнь? Считай, это безусловная любовь к собственной жизни.

Я слышал, как потрескивал лед и булькала вода — Делайла наливала кипяток для чая.

— А потом что? Ну сказал я спасибо за свою жизнь, — и что потом?

— Идешь дальше. Живешь. Каждое утро просыпаешься, чистишь зубы, одеваешься — и узнаешь, что приготовила для тебя жизнь на этот день.

«Завтра снова увижусь с Марией, — подумал я. — А смогу ли любить ее, несмотря на Карла?» Вот вам и один из грехов, про которые говорила Делайла. Этот вопрос — большой проступок, так?

Лучше бы я спросил себя, смогу ли я перестать ее любить, несмотря на Карла.

Иными словами — какой у меня выбор? Не было у меня выбора.

* * *

Я все-таки выскользнул из четырех стен в тот день. Когда уже стемнело. Когда отец уснул.

На улице я задрал голову к небу, надеясь увидеть луну. Нет, я не решил, что ей сказать. Но это был бы первый шаг: посмотреть на творение высших сил, открыть навстречу сердце, вдохнуть полной грудью.

А на небе, как и прошлым вечером, — тучи без просвета.

Зато я опять кое-что вспомнил. Звездное небо над пустыней, в которое глядел на бабушкином дворике. Сколько там было звезд! Миллиарды. Так много, что и в голове не укладывается. Там поднимешь руки, сомкнешь пальцы в кружок — и увидишь сотни звезд в одном только малюсеньком окошке из твоих ладоней. Целый небесный океан звезд.

Я долго стоял, глазея на тучи вместо звезд и луны. Слышал шаги то справа, то слева — меня огибали ночные прохожие. Я стоял так долго, что шея от напряжения затекла и заныла.

А потом меня окатило водой. Словно все тучи разом лопнули и обрушили на меня тонны воды. Я дождался ливня, о котором мечтал.

Ирония судьбы, как говорится, — мне было совсем не до танцев.

5 МАРИЯ. Мы идем в осень ос

И двадцати минут не прошло, как Карл отправился на работу, а я уже стояла на пороге дома Стеллы. Я его не предупредила, потому что он все равно меня не пустил бы. Часто шляешься, сказал бы. Другое дело, если бы я давно с сестрой не виделась. Близкая родня и все такое, вдобавок кроме Стеллы у меня никого родных нет. Это даже Карл понимает. Но через день к ней бегать — все равно что красной тряпкой помахать. Перед быком в облике Карла. Вот я и ушла без разрешения. Взяла Натали и ушла, пока Си Джей в школе.

Стелла приоткрыла дверь на палец — чтобы Лео не удрал.

— Бог мой! Да ты и впрямь в беде.

— Можно хоть войти?

— Живей, — велела она.

Я протиснулась в коридор. Жаль, Натали на этот раз не спала, а цеплялась за меня левой рукой. Большой палец правой, как всегда, во рту.

— Ну и что стряслось? Хм. Не уверена, что хочу знать. — Сегодня Стелла забрала волосы в хвост на макушке и вроде как взбила. Очень красиво для свидания. А если женщина в пижаме и халате, то, честно говоря, прическа странная. Я не подтруниваю над Стеллой, нет. Я вообще не сужу и не критикую сестру, но все-таки трудно не заметить, что в ее жизни очень многое как-то не сочетается.

Уж кто бы говорил… Правда?

— У меня созрел насущный вопрос. И я рассчитывала получить информацию от эксперта по Таро. — Я нарочно подбирала слова, непонятные Натали.

Натали, выпустив мою руку, уже побежала здороваться с Ферди. Это ее любимец среди котов Стеллы. Впрочем, особенно выбирать ей не пришлось: один только Ферди достаточно ласков и терпелив, чтобы сносить варварскую любовь двухлетнего ребенка. Натали пыталась его поднять, но Ферди — настоящий рыжий великан, наверное, по весу как одна Натали, так что она смогла оторвать от пола только его переднюю половину.

— Тогда садись за стол, — сказала Стелла.

— Хорошо, но… — я кивнула на Натали, — есть одна проблема: кое-кто может навострить уши.

— Да она ж еще не говорит.

— Начинает.

— Ладно. — Стелла проплыла к видеомагнитофону и вытащила кассету. У нее их, по-моему, сотни, громадная коллекция, а системы нет. Как она в момент находит нужный фильм — выше моего разумения. — А ну-ка, ну-ка! — сказала она таким веселым и умильным голосом, каким взрослые с детьми разговаривают. — Кто у нас хочет посмотреть свое самое-самое любимое кино?

Натали вскинула голову. Приподняв страдальца Ферди, она привалила его к себе пузом и пыталась задушить в объятиях. В глазах у нее светился восторг вперемешку с радостной готовностью и капелькой страха.

— В осень… ос?

— Точно! — воскликнула Стелла. — Включаем «Волшебника страны Оз»! Иди-ка на диван. И Ферди тащи! — Натали поволокла Ферди к дивану: передние лапы кота у нее на плечах, задние семенят по полу. — Умница. Тебя ждут Дороти и песик Тотошка, а мамочка с тетушкой Стеллой пока поговорят про скучные взрослые дела.

Натали вскарабкалась на диван, потянула за собой Ферди и обернулась: она должна быть уверена, что мама рядом. Я села за стол, чтобы Натали знала, что я никуда не денусь. Она сунула большой палец в рот, опустила голову на подушку по кличке Ферди, и Стелла включила видео.

— Спасибо, — сказала я, когда сестра устроилась напротив меня.

Откуда ни возьмись появилась Дездемона, вспрыгнула на стол. Эта кошка узнает Таро по запаху, не иначе.

— Итак? Каков насущный вопрос? Что ты хочешь выяснить у карт?

— М-м-м… Тот парень, помнишь… — Я понизила голос до шепота: — Ну, ты еще сказала, что мне надо уйти от Карла к нему?

Стелла перетасовала колоду и теперь раскладывала карты.

— Малышка, такое можно сказать примерно о каждом парне на земном шарике.

— Речь о том, с которым я познакомилась.

— И что с ним?

— Он немножко моложе, чем я думала.

— Насколько?

— Ладно. Намного моложе, чем я думала.

— Сколько ему?

— Совсем мало.

— Долго будешь тянуть? Говори, сколько лет!

— Он… Можно сказать, жутко молодой.

— Эй, дело-то хоть легальное? В смысле — он совершеннолетний? — свистящим шепотом спросила Стелла.

Я молчала. Уткнув взгляд в стол. Мы обе с Дездемоной молча таращили глаза на карточный расклад.

— Силы небесные… Сколько до восемнадцати?

— Всего четыре месяца.

— И ты хочешь знать, как поступить.

Дездемона спрыгнула со стола и обиженно удалилась. В следующую секунду Стелла одним мастерски ловким движением сгребла карты и вернула колоду в лиловый бархатный мешочек на завязках.

— Почему ты убрала карты?!

— Карты нам ни к чему, малышка. Взывать к Великому Духу нужно в особых случаях, столкнувшись с чем-то действительно сложным. А твой случай — проще простого.

— Ты шутишь?

— Никаких шуток. Суди сама. Требуется: выбрать между парнем, который чуть моложе, чем хотелось бы, и парнем, который тебя лупит и держит на коротком поводке. Хватай молодого, девочка! Выжди четыре месяца — ради приличия — и хватайся обеими руками за жизнь без побоев.

Стелла замолчала, и в комнате теперь звучал только голос Джуди Гарленд: она пела «Где-то над радугой». Я-то была уверена, что Стелла запретит даже думать о семнадцатилетнем мальчике. Скажет, что у меня с головой не все в порядке. И тогда моя вестсайдская мечта улетучится как дым. А Стелла ничего подобного не сказала, совсем наоборот. Какое облегчение. Господи, будто гора с плеч. Если честно, я сама была потрясена тем, как мне стало легко.

— Я не только об этом хотела узнать у карт.

— А еще о чем?

— Придет он сегодня или нет? Я ведь в нашу прошлую встречу его огорошила. Ну, новостью про Карла. Считай, как обухом по голове. А когда прощались, спросила: «До послезавтра?» Он обещал, но не очень-то уверенно. Вот я и боюсь, что он за это время подумает-подумает — и не придет.

— И ты хочешь, чтобы карты рассказали тебе будущее.

— Точно.

— А они не расскажут.

— Почему?

— Опять вопрос, на который я уже сто раз отвечала.

— Правда?

— Девочка моя, я тебе постоянно твержу, что будущее не высечено на камне, не решено окончательно и бесповоротно. Будущее — это дорога, которую мы выберем сегодня из многих возможных дорог. Ты в любой момент можешь свернуть с неверного пути — и в итоге окажешься совершенно в другом месте.

— A-а. Что-то такое я слышала. Да, знакомо. Ну а как свернуть с неверного пути?

— Вообще-то надо было раньше думать. Поздновато спохватилась, малышка. Но попробовать надо. Думай только о том, что он придет. Никаких сомнений. Не смей представлять, что он тебя кинул. Представляй, как он появится. Обычно мы получаем то, о чем много думаем и сильно мечтаем.

Я посмотрела на Натали: лежит на диване, большой палец во рту. Дороти и Тотошка кружились и кружились, подхваченные смерчем.

— Придется как-то убить время, — сказала я. — Сама знаешь, если она «в осень ос» попала, ее оттуда не вытянуть.

— Тогда пойду сварю еще кофе, — отозвалась Стелла.

* * *

Когда я шла на встречу с Тони, хлынул дождь. Настоящий ливень, про который даже не скажешь, что он состоит из капель. Будто кто-то на небесах перевернул гигантскую бадью с водой. На Нью-Йорк разом обрушился целый океан воды.

Я была в длинном плаще и серой шляпе с широченными полями и все равно чувствовала, что волосы от сырости закудрявились, а джинсы снизу промокли.

Такой ливень мог быть дурным знаком, хотя я и не сказала бы наверняка почему. Мне просто казалось, что Бог должен здорово разозлиться, чтобы именно в эти минуты устроить потоп. Вдвойне глупая мысль: я ведь даже в Бога не верю.

У нас с Карлом очень мало общего, и это одна из таких вещей. Мы с ним и познакомились в школьном Клубе атеистов. Я там была новичком, а он среди выпускников. Однако я отвлеклась.

Я не должна была думать о дурных знаках и тому подобном, ведь Стелла велела представлять, что Тони придет. Значит, так и буду делать. Никаких черных мыслей, только хорошие.

Надо бы нам условиться, как он может со мной связаться, подумала я. На всякий случай. Вдруг так произойдет, что меня загонят в угол и я расскажу Карлу об увольнении. Но дать Тони свой адрес или телефон нельзя. Узнать его телефон? Или дать ему адрес Стеллы — на самый-самый пожарный случай? Не забыть бы. Ни в коем случае не забыть. Непременно надо это сделать. Если он придет.

Когда он придет. Когда!

Я ждала на нашем месте. Долго ждала.

Я сидела на скамейке, я шагала туда-сюда по платформе.

У меня не было при себе часов. У меня их вообще нет. Я просто чувствовала, что время давно вышло.

Стелла велела представлять, как он пришел.

Я решила, что Тони уснул. Точно. Такое ведь уже один раз было. Правда, тогда проснулся и успел. Но всякое бывает, мог опять уснуть.

Только голос внутри меня звучал все громче. Голос говорил: «Ты обманываешь себя. Он не придет. Никогда. Ты знала, что так будет. Знала, что он исчезнет, как только узнает правду. С какой стати ему приходить после того, что ты ему рассказала? С какой стати он захочет приходить?»

Я потопталась у скамейки еще немного и поднялась к выходу. Тони исчез навсегда. И самое печальное, что я его не винила.

6 СЕБАСТЬЯН. Танцующий под дождем

На следующий день вместо пробежки я пошел в видеопрокат и взял «Вестсайдскую историю» — с благословения Делайлы и за ее счет.

С кассетой я, конечно, вернулся к Делайле. А как бы иначе я посмотрел кино?

Делайле очень понравилось мое новое имя.

— Тони и Мария! — воскликнула она. — Это же здорово. «Ромео и Джульетта» в нынешнем пересказе. Хотя фильм-то снят в начале шестидесятых. Не такая уж и современная история. Если так дело пойдет, сынок, в скором времени ты посмотришь и фильм, снятый после твоего рождения. Безо всяких песен и танцев.

— А мне нравится с песнями и танцами. «Ромео и Джульетта» — это что?

— Шутишь, сынок? Шутишь, верно? «Ромео и Джульетта». Уильям Шекспир, а-а?

— Шекспира знаю. Отец на днях велел прочитать «Юлия Цезаря». А «Ромео и Джульетту» никогда не давал. Про любовь?

— Нет, сынок, не про любовь. Про Великую Любовь.

Тогда понятно, почему я читал «Юлия Цезаря». Любовных историй мне отец читать не дает. Он в них не верит. Называет «романтическим слюнтяйством и беспардонной кражей времени».

— Совсем забыл! — сказал я, пока Делайла включала телевизор. — Я ведь попробовал хот-дог!

Она перестала возиться с видеоплеером, обернулась ко мне и округлила глаза. Вроде я вдруг заговорил на чужом языке.

— Ты раньше не ел хот-догов?

— Никогда.

— А что вы с отцом едите?

— Все, что полезно для здоровья. Только полезные продукты. Ничего из того, что продают на улицах. Никаких горячих претцелей[4] или пиццы… ну, вы понимаете. Отец говорит — это отрава и от нее сразу умрешь. А я съел хот-дог — и ничего!

Делайла все равно смотрела на меня как на иностранца.

— Ты в жизни не съел ни единого кусочка пиццы?

— Нет. А разве вкусно?

Она подняла глаза к потолку, будто молилась. Будто совета у высших сил спрашивала. Наконец покачала головой и захромала к столику у двери, где лежала ее сумка. Покопавшись в сумке, достала кошелек и вынула двадцатку.

— Держи. Немедленно топай отсюда. По куску пиццы-пепперони каждому из нас плюс по претцелю. Побольше горчицы для претцелей. Пицца с двойным сыром, если будет. И не смей возвращаться без угощения. Кто-то должен научить этого ребенка жизни.

* * *

Совсем не похоже на красивую жизнь счастливых людей из «Поющих под дождем». «Вестсайдская история» — это про головорезов из жутко бандитского района Нью-Йорка. Но все равно смешно. Вот представьте: английские хулиганы держат в страхе целые улицы, воюют с пуэрто-риканскими хулиганами — и при этом щелкают пальцами и танцуют. Или спасаются бегством, или дерутся — а сами танцуют. Разве не смешно?

Поначалу никаких Тони и Марии не было. Все о том, каково быть «Ракетой», то есть членом белой банды. Слишком долго — мне почти надоело, я ведь Тони с Марией ждал.

Честно сказать, я бы просто извелся, если бы одна вещь не скрашивала ожидание. Точнее, две вещи. Пицца. И претцель. Пицца вся такая маслянистая, вся в расплавленном сыре, от пепперони язык жгло и пощипывало, претцель мягкий-мягкий, а сверху — громадные крупинки соли. Они так и хрустели на зубах. Мне ведь не полагалось употреблять слишком много соли, поскольку соль вредна для организма. Вы знаете, чьи это слова. А я набивал рот насквозь масляной пиццей, соленым претцелем с целой уймой горчицы — и млел от удовольствия. В жизни ничего вкуснее не ел. Так вкусно, что я забыл про все свои проблемы.

Почти забыл.

Рифф, главарь «Ракет», решил попробовать уговорить Тони пойти на танцы. Наконец-то появился Тони. Высокий и красивый парень — красивее других белых ребят. У остальных «Ракет», по-моему, вид туповатый.

— Тони здесь самый красивый, — сказал я.

— Известное дело. — Делайла кивнула. — Романтический герой должен быть хорош.

Дальше я много пропустил: думал о том, считает ли меня Мария своим романтическим героем, и как такое возможно, если у нее есть Карл. Разве может она любить меня, а жить с Карлом? Или Карл не считается? А что он тогда такое?

И все-таки, несмотря на все эти вопросы, я знал, что это любовь. Немного странная, но единственная для меня. Ну и пусть странная, лишь бы была.

Тут мне пришлось оторваться от мыслей, потому что я увидел Марию. Не мою Марию, а которая из кино. Я не удержался, воскликнул:

— О-о-о! Какая красивая!

— Еще бы, сынок. Это ж сама мисс Натали Вуд.

— Ага. Точно. Мария говорила, что мама назвала ее в честь героини Натали Вуд.

— Она пуэрториканка?

— Нет. Думаю, нет.

— Видно, ее мама любила этот фильм.

Ну вот они и встретились. Тони и Мария. Увидели друг друга на танцах — и вокруг все поплыло, затуманилось. Они вроде остались одни, а остальные для них просто исчезли.

— Понял, сынок? — сказала Делайла. — А что я говорила? Комната полна народу, но если между двоими искра проскакивает, они это чувствуют. Достаточно увидеть друг друга.

Я слушал Делайлу — и почти не слышал. Я смотрел, как Тони и Мария глядят друг на друга. Сначала издалека, и потом подходят…

А брат Марии не дал им остаться вместе.

С этого момента сюжет меня здорово увлек, потому что я не знал, какой у истории конец — счастливый или нет. Тони и Мария, они ведь разные по национальности, англосакс и пуэрториканка, а в том районе между этими группами, можно сказать, война шла. Никто не хотел, чтобы они были вместе. Никто, кроме них самих.

Лично я решил, что они все-таки будут вместе. Я так решил из-за той песни. «В мире есть место и для нас». Найдется место и для них. Они обещали. Даже спели про это. И я поверил. Я хотел, чтобы так и было.

Можно было бы узнать у Делайлы, как все закончится, но я боялся. Затаив дыхание, я смотрел тот кусок, где Тони должен встретиться с Марией и они должны вместе убежать. Тони разговаривал с тем славным стариком, на которого работал, и старик спросил что-то вроде: «Боишься?» Тони ответил: «Нет. А должен?»

Вот когда у меня возникло подозрение, что конец мне не понравится.

И я обратился к Делайле:

— Тут счастливый конец?

— Ох, сынок… Все забываю — ты ж не читал «Ромео и Джульетту». Это история двух влюбленных, родившихся под несчастливой звездой. Иными словами, трагедия.

— Ничего себе.

С тяжелым сердцем я смотрел, как появился полицейский и Мария не смогла встретиться с Тони.

Коп что-то ей сказал такое… О том, что произошло на танцах прошлым вечером.

Я снова повернулся к Делайле:

— Неужели все это за один день случилось?

— Да, сынок. В точности как в «Ромео и Джульетте». Все и сразу.

— И это вправду любовь? Так быстро — и настоящая любовь?

Она вздохнула. Нажала на «паузу». Еще разок вздохнула.

— Некоторые считают, что говорить о любви можно, только если годами живешь бок о бок и не цапаешься на предмет мусорного ведра — чья очередь выносить. В этом тоже что-то есть. Просто иная стадия любви — когда над ней нужно работать. Учиться жить вместе. Но миг, когда ты впервые встретился глазами с той девушкой, — волшебный миг, сынок. Если та искра разгорится, то это любовь. Самая настоящая.

— Правда?

— А ты что чувствуешь? Настоящая или нет?

— Настоящая. Очень.

— На твоем месте, сынок, я бы начала учиться доверять собственным чувствам.

Делайла нажала кнопку на пульте, и фильм продолжился.

Мария послала подружку своего брата, Аниту, с запиской к Тони. Но «Ракеты» напали на Аниту, и все вышло очень плохо. Анита здорово разозлилась, до того разозлилась, что соврала, будто Мария умерла. Тони узнал об этом и помчался искать Чино. Он думал, что Чино убил Марию, и кричал, чтобы тот и его, Тони, убил. А Чино и без того только и мечтал убить Тони.

Я смотрел и чувствовал, как пицца и претцель камнем лежат в желудке. На самом деле я понимал, что пицца с претцелем тут ни при чем. Просто желудок не мог нормально работать — все мои силы ушли на переживания. Я так хотел, чтобы у Тони и Марии все кончилось хорошо.

И вдруг… Тони увидел Марию, понял, что она жива, и они побежали навстречу друг другу. «Делайла ошиблась!» — подумал я. Перепутала конец этого фильма с каким-нибудь другим. Здесь-то все хорошо заканчивается. Наверняка. Это ведь история любви. Что за история любви без счастливого финала? Никакого в ней смысла. Разве нет?

А Чино как раз в этот момент догнал их и выстрелил в Тони.

Мария сидела рядом с ним, обнимала и пела, что в мире есть место и для них. Неправда. Тони умирал. Он умер у нее на руках.

Я окаменел. Я сам чуть не умер, глядя, как уносят Тони.

Пошли титры, Делайла выключила телевизор и поднялась, чтобы вынуть кассету, а я все сидел и не мог пошевелиться.

Когда же заговорил, то не узнал своего голоса. Казалось, я слышу его издалека. Или говорю во сне.

— Разве история любви не должна быть со счастливым концом?

Делайла не сразу ответила.

— Кто знает, сынок, должна или не должна. По-разному бывает. Хотелось бы мне сказать, что если уж двое полюбили друг друга, то они будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Но даже тебе известно, что это не так. «Родились под несчастливой звездой» говорят как раз про тех возлюбленных, которые не могут быть вместе, потому что их что-то разъединяет. С самого начала. Так что ты слишком уж не заморачивайся, золотко. Это ведь не ваш случай с твоей девочкой, верно? У вас нет ничего такого, что может помешать вам быть вместе. Вражда кланов, к примеру.

— У нас есть Карл, — глухо сказал я. — И мой отец.

— Хм. Пожалуй, мне крыть нечем.

* * *

Меня ждал отец.

Я был слишком измучен, разбит и несчастен для стычки с ним. Но рано или поздно домой пришлось бы вернуться, и чем дольше я оттягивал этот момент, тем на более серьезные неприятности нарывался.

— Вчера я умышленно не спросил, почему ты отсутствовал дома, — сказал отец, как только я переступил порог. — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что подобное положение вещей сохранится и в будущем? Сегодня ты мне объяснишь свое отсутствие.

— Я гулял.

Сущая правда. Я ведь прогулялся за пиццей и претцелями. Так что сказал правду. Хотя и не всю. Зато ничего, кроме правды. В любом случае попробовать стоило — вдруг выгорит.

— Ты не мог гулять в течение трех с половиной часов. Я хочу услышать правду. Немедленно.

— Ладно. Я смотрел кино. Ты сам сказал, что у меня каникулы. Вот я и решил посмотреть кино.

— Что именно ты смотрел?

— «Вестсайдскую историю».

— «Вестсайдскую историю»? Фильм снят лет сорок назад. Почему ты захотел увидеть именно его?

— Не знаю. Мне было все равно.

Я определенно озадачил отца. Кажется, правда сыграла мне на руку: отец забыл, с чего начал разговор.

— Что ж. Полагаю, если уж ты выказал очевидное неповиновение и отправился смотреть кино, я должен быть благодарен, что это классика, а не что-нибудь из нынешней никчемной ахинеи.

— Прекрасный фильм, — подтвердил я. — Там даже не ругаются. Ни единого неприличного слова не произносят.

Пусть знает, что я действительно смотрел этот фильм.

— Не уходи от сути вопроса, — сказал он. — Как бы там ни было, ты меня ослушался, следовательно, должен понести наказание.

— И что ты сделаешь? Посадишь под домашний арест? Так я с семи лет под домашним арестом.

Может, это был и не самый мой лучший ход в игре против отца, но я вышел из себя. Иногда он меня по-настоящему бесит.

Он не ответил. Просто велел отправляться в свою комнату. Что я и сделал. С радостью. Однако и за обедом речь о наказании не зашла. Видно, отец ничего иного тоже не придумал.

А что можно отнять у человека, который абсолютно ничего не имеет?

* * *

Вечером отец поставил пластинку с оперой. Слушал и слушал. И не ложился спать. Не ложился спать. Не ложился спать.

Я думал, в любую минуту взорвусь.

Мне хватило ума не высовываться из комнаты и не включать свет — я так метался, переживал, рвался к Марии, что отец меня вмиг вычислил бы. В глубине души я даже опасался, как бы он не почувствовал все это и при закрытой двери. Такое состояние запросто могло протекать, например, в щель под дверью или просачиваться сквозь стену.

Полночь. Музыка звучит. Начало первого. По-прежнему звучит. Вся моя тревога, все нетерпение обернулись ненавистью к музыке. Казалось, если услышу еще хоть один звук — завизжу. Или тресну кого-нибудь.

Надо же, чтоб именно в эту ночь! Если я не приду после того, что она мне в прошлый раз рассказала, она решит, что я больше не хочу ее видеть! И может, я ее больше и не увижу. Может, она вообще больше не появится на лексингтонской линии. Чтобы даже случайно со мной не столкнуться.

От отчаяния у меня родился один план. Правда, рискованный. Но когда и рисковать, если не в такие минуты.

Я рывком распахнул дверь и закричал что есть мочи:

— Будь так любезен, выключи музыку и ложись спать! Последнее время у меня проблемы со сном, ты забыл? Думаешь, под этот грохот проще уснуть? На время посмотри! Первый час ночи как-никак!

Я стоял в дверном проеме, откуда отца не было видно. Поэтому я замер и прислушался. Через секунду-другую наступила благословенная тишина, и…

— Извини, — раздался его голос. — Я действительно не подумал. Не заметил, что уже так поздно.

— Спасибо.

Я закрыл дверь. И затаил дыхание. Если он отказался от оперы, но возьмется за книжку — все, я погиб. Однако в гостиной щелкнул выключатель, затем в ванной полилась вода — отец запивал таблетку.

Я не стал дожидаться, когда он уснет. Гостиная была свободна, значит, путь открыт. И плевать, если потом он обнаружит, что меня нет. Плевать. Лишь бы не остановил и не проследил, куда я умчался.

Вызвать лифт мне и в голову не пришло. Я скатился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и выскочил под дождь. На улице лило как из ведра. Натуральный потоп. А на мне ни плаща, ни шапки, ни хотя бы куртки. Тоже плевать. Я мгновенно промок до нитки, зато я был на свободе.

Всю дорогу до станции я летел сломя голову, сильно ударился бедром о турникет, эскалатор промахнул и не заметил, до прихода поезда вышагивал туда-сюда по платформе. На «Юнион-сквер», пока поезд не остановился, я чуть шею не свернул, чтобы увидеть нашу скамейку. Марии не было. Уже ушла. Или вообще не приходила.

Едва двери открылись, я вырвался из поезда, понесся вверх по лестнице, снова нырнул под ливень и закрутил головой. Мне показалось, в конце квартала мелькнула ее серая шляпа. Хотя я не был уверен, потому что она — или не она, а кто-то другой — была в плаще почти до земли. Я завопил ее имя, но фигура скрылась за углом. Наверное, Мария не услышала. Или это была не Мария.

Выкрикивая ее имя, я мчался к тому углу, где она свернула. Я бежал так, словно от этого кросса зависела моя жизнь. Брызги из глубоких луж летели во все стороны, в ботинках хлюпала вода, но я продолжал бежать. Дыхания не хватало, казалось, грудь сейчас лопнет. За углом я увидел ее. Это все-таки была она! Это вправду была она! И она бежала мне навстречу — почти так же отчаянно, как я бежал к ней. Я подумал, что она бросится мне в объятия и на этот раз все будет как в кино. А она схватила меня за руку, развернула, велела бежать с ней и ни о чем не спрашивать. Прежде чем мы на полной скорости свернули за угол, она раза два оглянулась. У первого же дома она потащила меня вниз по ступенькам ко входу в подвал, и мы с ней скорчились в густой черноте у двери. Мне хотелось узнать, от кого мы бежим, но я задохнулся и не мог произнести ни слова.

— Боже! — Она тоже запыхалась, хотя и не так, как я. — Ох… Боюсь, Карл тебя услышал.

Чуть отдышавшись, я сказал:

— Вы что, тут совсем рядом живете?

Она не ответила. Мы оба молчали. Дышали часто-часто и молчали, прижимаясь в углу друг к другу.

Я грудью ощущал ее тепло. Сердце колотилось часто и громко; я думал, мое сердце стучит, пока не понял — это ее сердце. Какой восхитительный миг. Оказывается, я всю жизнь только и мечтал оказаться с кем-то так близко, чтобы спутать биение другого сердца с моим. Мечтал всю жизнь, а догадался только в ту секунду. И подумал — из-за чего у нее так сильно стучит сердце? От бега? Или она так боится Карла?

Только представить, что сердце у нее колотится от страха… Я был готов убить этого Карла. Рвануть прямо к ним домой и убить его. Или погибнуть от его руки, но хотя бы попытаться убить. Сам знаю, что мысль глупая. Я никого не могу убить. И вообще, таких, как Карл, не убивают. Их бросают. Это настоящее правосудие для таких.

— Хочешь, выгляну? — прошептал я.

Она прижала палец к губам: молчи. А я сделал то, что мне в самом сказочном сне не снилось. Я ее поцеловал. И она не напряглась, не оттолкнула меня. Наоборот, как-то вроде размякла и поцеловала в ответ.

— Давай убежим вместе! — сказал я.

— Куда?

— Пока не знаю. Но у меня есть четыре месяца. Я что-нибудь придумаю! Главное — ты убежишь со мной?

Долгая, долгая пауза.

— Но я тебя почти не знаю…

Я осторожно взял ее за руки, чуть ниже плеч, и заглянул в глаза. Наши лица были так близко, что я видел ее даже в темноте.

— Я никогда тебя не ударю. И по-другому никак не обижу. Никогда. Хотя бы поэтому я лучше для тебя, разве нет? Что бы ты потом обо мне ни узнала, я все равно лучше его. Разве нет?

— Просто я с ним так долго была. Семь лет.

Семь лет. Я впервые прикинул в уме: она минимум на пять лет старше. Ну и пусть. Если ее разница не пугает — меня тем более.

— Мы могли бы жить по-настоящему! Хорошо жить. Я люблю тебя, Мария. Давай убежим вместе. — Я переждал еще одну долгую, долгую паузу. — Ты подумаешь об этом?

— Да.

— Подумаешь?

— Обещаю, Тони.

Я слышал — и не верил своим ушам. От счастья я опять ее поцеловал, а потом приподнялся и, вытянув шею, выглянул на улицу. Никакого Карла.

— Вряд ли он меня услышал, — сказал я. — Прости. Я ж не знал, что вы так близко живете. Я боялся, вдруг ты подумаешь, что я решил больше не приходить.

— Я так и подумала.

Мы еще посидели в неловком молчании. Мне очень не хотелось ее отпускать, но я чувствовал, что она вот-вот уйдет. Ей ведь домой надо. Убедиться, что все в порядке. Мария будто прочитала мои мысли.

— Надеюсь, дома он не спросит, кто это звал меня на улице, — сказала она.

У меня желудок в узел завязался. Как можно ее отпустить? А если она в беду попадет? И все из-за меня? Даже лоб заболел — до того я морщился, думая об этом.

— Почему именно тебя? Может, какую другую Марию?

— Верно! Так могло быть. Так и было! — Она успокоилась, я по голосу понял. — Ну, до завтра.

Она поцеловала меня и убежала.

* * *

Я не стал спускаться в подземку. Потопал домой пешком, под дождем, хотя запросто мог доехать на поезде. Я шел и улыбался. Как идиот. Но это было сильнее меня, я не мог стереть дурацкую улыбку. А потом сделал кое-что еще глупее. Дождь по-прежнему не стихал. Поливал как из ведра. И лужи, конечно, стали глубже. Так вот, я принялся шлепать по ним нарочно. С каждой минутой шлепал все ритмичнее, пока не начал вроде как танцевать.

Я уже говорил, что не умею танцевать. Я этого не скрываю. Тем не менее той ночью там, на улице, я танцевал. Не слишком красиво, но по-другому то, что я делал, не назовешь. Я разбрасывал руки, делал шажок-другой — и оборот. Попробовал еще несколько движений; каждое новое па более сложное и неуклюжее.

Я запел: «Я танцую… танцую… под дождем…»

Сверху раздался голос:

— Ставлю два с минусом за танцы и пять с плюсом за энтузиазм.

Я задрал голову: из окна надо мной высунулась старушка и разглядывала меня сквозь решетчатое заграждение пожарной лестницы. Она курила сигарету; я увидел, как серое облачко дыма поплыло под дождь и рассеялось.

— Спасибо! — сказал я. Или, точнее, крикнул. Хотя нет — спел. Честное слово, я пропел «спасибо».

— Годится!

Я раскланялся, как артист на сцене, послал наверх воздушный поцелуй обеими руками и протанцевал весь оставшийся до дома путь.

Отец спал. Значит, не заметил моего отсутствия.

Жизнь прекрасна.

6 МАРИЯ. Вниз по течению

Я взяла кофе в маленьком ночном бистро и просидела там до конца своей смены. В смысле — до того времени, когда закончилась бы моя смена, если б я еще работала. Сидела у окна, смотрела, как хлещет ливень и как редкие в этот час прохожие справляются с потопом. На тротуаре перед угловым домом лужи слились в целое море, так что свернуть за угол было непросто. Женщины выбирали обходной путь, очень длинный, чуть не в полквартала. А мужчины пытались перепрыгнуть, но ни одному не удалось. В итоге каждый оказывался по щиколотку в воде, с промокшими штанинами и загубленными туфлями.

Кстати, о промокших штанинах: у меня джинсы все еще были мокрые внизу, где их не прикрывали полы плаща. По ногам бегали мурашки от холодной ткани. Но последние дни стояла такая духота. Я уж и забыла, что такое замерзнуть, и мне было приятно. Пусть и холодно, а приятно. Будто мне этого не хватало, я соскучилась по холоду и только сейчас поняла.

Перед тем как мне уходить, дождь вдруг прекратился. Повезло. Я думала, что повезло.

А дома… дома меня ждал Карл — сна ни в одном глазу и очень, очень дурное настроение.

— Кто там орал твое имя? — спросил он.

Сразу в лоб. Без «здравствуй» и тому подобного. Он долго ждал возможности задать свой вопрос. Если не что другое, то это было очевидно.

— Не понимаю, о чем ты.

Я окаменела. Изнутри. И мне понадобились все силы, чтобы не окаменеть полностью. Чтобы выглядеть как обычно. Будто я и не окаменела от страха. Будто я в самом деле не понимаю, о чем речь. Будто я не вру ему в лицо.

— На улице кто-то выкрикивал твое имя.

— Когда?

— Пару часов назад.

— Ну так пару часов назад я была на работе.

— Правда?

— Что это за вопрос?

— Когда ты возвращалась с работы, дождь шел?

— Нет. Перестал как раз перед концом смены.

— А почему джинсы на тебе до сих пор мокрые? Ты была на работе несколько часов. Не пора ли им уже высохнуть?

Щелк.

Со мной такое бывает. Щелчок — и мозги отключаются. Или, может, в этом случае — включаются? Никогда не знаю, так или этак. Глядя на Карла, я вспомнила, почему когда-то в него влюбилась. Вспомнила, к сожалению, не в хорошем смысле: многие мыслями улетают в счастливое время, чтобы пережить плохое, а мне мимолетно вспомнилась любовь Карла. Он ведь правда любил меня. Давно. Я и полюбила его за любовь ко мне. Но теперь я видела вместо любви пустоту. Я жила с Карлом и думала, что любовь все же где-то есть. Так вот, когда мозги включились, я поняла: неважно, есть она или нет, — главное, что со мной он ею не делится. И не собирается.

— Ах, джинсы, — сказала я. — Просто в луже намочила. Хотела перепрыгнуть, а оказалась в воде.

— Значит, у тебя и в туфлях вода? И носки насквозь мокрые?

С каждой секундой все хуже. Только хуже и хуже. Стелла наверняка сказала бы, что таковы последствия моего выбора. А еще она сказала бы, что рано или поздно, но гром грянет. И раз уж этого не избежать, то нужно набраться смелости и принять удар. Но я боялась, что это будет не просто гром. Громы и молнии. Стихийное бедствие. На такое вряд ли кому хватит смелости и силы.

Только не мне.

Я решила заболтать Карла, а потом сбежать с Тони. И не через четыре месяца. Сегодня как-то вывернусь, а завтра ночью помчусь к Тони и скажу: «Помоги! Мне больше нельзя домой. Давай убежим!»

Теперь-то я понимаю, что это был сырой план. Но у меня не было времени доработать его или придумать другой.

— Я всего лишь забрызгалась. Туфли и носки не промокли. Не понимаю, откуда все эти подозрения.

— На улице кто-то орал твое имя.

— И фамилию? Или только имя? В Нью-Йорке не одна Мария. С чего ты взял, что парень звал именно меня?

В ответ он произнес кое-что неожиданное. Очень спокойно произнес. Плохой знак. Он сказал:

— Откуда ты знаешь, что это был парень?

Вот, опять. Внутри опять все окаменело. Очень немного мне досталось жизни в стране, где мое тело вело себя так, словно все хорошо. Словно оно верило, что не увязло по уши в дерьме. А теперь ему не выплыть.

— Ты сам сказал, что мое имя выкрикивал парень.

Какое счастье. Я и не думала, что мозги еще работают. Меня буквально вынесло на берег волной благодарности к самой себе. За то, что так ловко и быстро нашлась.

— Я сказал?

— Именно.

— Ничего подобного. Я сказал — «кто-то».

— Не сейчас. Когда я вошла, ты сказал, что какой-то парень выкрикивал мое имя.

— Неужели?

— Угу.

— А по-моему, не говорил.

— Ты ошибаешься. Можно пройти? Я устала, хочу спать.

Он молча отступил.

И мое тело вновь притворилось, что верит, будто все хорошо. Раз Карл смолчал — значит, все хорошо.

* * *

Я уже легла и засыпала, когда меня выдернула из дремоты убийственная мысль. Никуда мне с Тони не убежать. Ни через день, ни через четыре месяца. Никогда.

Знаете — почему? Даже если Тони взял бы меня с двумя детьми — а это, согласитесь, громаднейшее «если», — я не имела права разлучать Си Джея с Карлом. Си Джей гораздо больше сын Карла, чем мой, потому что весь в отца. Их связь бесспорна и неразрывна.

Придется остаться. Не только ради Си Джея. Ради Карла тоже. Я вспомнила, как в стейк-хаусе он говорил, что не сможет жить без меня. По большей части такие слова — сущий вздор. Люди их то и дело повторяют, но живут ведь, если что случается. И Карл сумел бы обходиться без меня. Но без Си Джея… Без меня и Си Джея — это чересчур.

Придется остаться.

А я собственными руками превратила семейное гнездо в дом, где жить невозможно. Где никто не выжил бы.

Даже я.

Стелла говорила, что я пытаюсь разбить палатку прямо на реке. Думаю, лишь тогда, в постели, все еще чувствуя холод там, где ног касались мокрые джинсы, я поняла, что хотела сказать моя сестра.

У меня было всего два выхода. Оба немыслимые.

Я так и не уснула той ночью. Лежала с закрытыми глазами, даже не пытаясь противиться реке, что уносила мою палатку вниз по течению.

7 СЕБАСТЬЯН. В мире есть место для нас

Я спал. Потрясающе! Спал как убитый. Как человек, неделями не смыкавший глаз. Хотя, по сути, это правда.

На кухню я приплелся около двух часов дня. Отца не было. В смысле — не было на кухне. Но конечно, он вскоре пришел.

— Смотрите, кто явился, — сказал он. — Рип Ван Винкль собственной персоной.

Я не хотел стычки. Не хотел ничем омрачать свое счастье. Блаженство даже. Главное — соблюдать осторожность, чтобы отец не заметил.

— Мне нужно было выспаться.

— Полагаю, частично это моя вина. Музыка заставила меня забыть о времени. Извини.

— Ничего. Извини, что накричал.

Он на меня странно посмотрел — должно быть, гадал, с чего это я такой вежливый. И такой спокойный. Я затаил дыхание, но отец отвернулся. Уф-ф. Я был на волосок от провала.

Прежде чем выйти из кухни, он сообщил:

— Я записал тебя к врачу. Сегодня на пять.

— Сегодня? Так быстро?

— Кто-то не смог прийти, и записали нас. Так что скажи спасибо.

— Ладно… Сейчас позавтракаю — и на пробежку.

Неожиданный визит к врачу не испортил мне настроение. Забавно — я был даже рад. Целый день вне дома. Денек у Себастьяна выдался хлопотливый, как пишут в детских книжках. Почаще бы.

Там же, на кухне, я кое-что для себя решил. Внезапно и окончательно. Когда меня вызовут к врачу, я потребую, чтобы отец остался в приемной. И я расскажу доктору всю правду. А дальше пусть будет как будет.

* * *

Я устроил полноценную, долгую пробежку, несмотря на то что отнимал время от общения с Делайлой. Уж слишком я много тренировок пропустил, и мне их не хватало.

Пробежав мимо видеопроката, я затормозил и встал как вкопанный. Развернулся и, отдуваясь, открыл дверь. Внутри почему-то пахло дымом. На месте знакомого продавца работала девушка не старше меня. Она подняла голову. Взгляд у нее был такой, словно она умирала со скуки и от меня особого веселья не ждала.

Я спросил:

— Вы не знаете, в каком кино Фред Астор танцует на стенах и потолке?

Продавщица выпучила на меня глаза и несколько раз моргнула. «Нечего было и спрашивать», — подумал я.

Еще немного поморгав, она крикнула:

— Фред!

Из-за занавески в углу вышел пожилой мужчина.

— Этот парень спрашивает…

— Я слышал.

Слышать-то слышал, но ответить и не подумал: начал ходить по проходу и глазеть на полки. Точно до меня с моими загадками ему никакого дела нет. Я решил поискать ответ в Интернете и пошел к выходу.

Уже у двери услышал голос Фреда:

— Эй! А кино не надо?

Я оглянулся. Фред держал диск с «Королевской свадьбой».

— Спасибо. Можно на два-три дня взять?

У меня ж один день выпадал из-за визита к врачу. Фреду я этого не сказал: хватило ума сообразить, что ему не интересно.

— Срок проката пять дней.

Я взял диск и помчался к Делайле. Спешил сообщить ей две хорошие новости. Маленькую — что я нашел кино, где Фред Астор танцует на стенах. И новость большую. Просто громадную. О том, что мы с Марией собираемся убежать. Я надеялся, что Делайла порадуется за меня.

* * *

И я не ошибся, Делайла действительно обрадовалась.

Хотя сначала посмотрела на меня… с опаской. Вроде как сомневалась в чем-то.

— Когда? — спросила она. — Прямо сейчас?

— Нет, через четыре месяца. Когда мне уже будет восемнадцать. И как раз хватит времени все обдумать.

Делайла вдохнула глубоко и засияла.

— Да что ж это я! Должна была сама смекнуть, что у тебя есть голова на плечах, сынок. И чего, спрашивается, сомневалась? Знамо дело, у тебя мозгов достанет смыться от него, как только восемнадцать стукнет, и он уже не сможет заявить в полицию о бегстве несовершеннолетнего. Нет, каково! Сбежит с девочкой, в которую влюблен! Золотко ты мое, как я за тебя рада! И горжусь. Ты у меня храбрец.

— Пока нечем гордиться. Я ж пока ничего не сделал. Думаю, за четыре месяца мне еще придется набраться храбрости.

— Предложить ей убежать — уже смелый шаг.

Я немного подумал. И правда, это был смелый шаг.

— Смотрите, что я принес. — Я протянул ей диск: — То самое кино, где Фред Астор танцует на стенах и потолке.

— Ты просто чудо, сынок! — воскликнула Делайла. — У меня для тебя тоже есть подарочек. — Она проковыляла в спальню и вернулась с книжицей в бумажной обложке. — Пусть твой отец думает, что тебе не надо читать про любовь, а я так уверена, что совершенно необходимо. Вот, возьми.

«Ромео и Джульетта»!

— Ой, спасибо. Какой замечательный подарок!

— Чепуха, сынок, и говорить не о чем. Поставить кино?

— Сегодня не могу. Отец записал меня к врачу. Делайла повела бровью:

— Ты захворал?

— Нет, со мной все хорошо.

— Уф-ф! Я было испугалась, что тебе и впрямь скверно без пробежек. И зачем тогда…

— Его волнует моя бессонница, и он хочет, чтобы мне прописали снотворное. — Я поймал тревогу в глазах Делайлы и добавил: — Вы не бойтесь, я решил рассказать доктору всю правду.

— Думаешь, он тебе поможет? А вдруг передаст отцу и тот тебя живьем съест?

— Не знаю. И кажется, сейчас мне все равно. Другие делают что хотят, а я должен сочинять всякие байки, чтобы мне это разрешили. Устал. Надоело. Расскажу доктору правду, и пусть будет что будет.

Делайла шумно выдохнула.

— Vaya con Dios, mi hijo, — сказала она.

— Я не знал, что вы говорите по-испански.

— Зато теперь знаешь почти все, что я могу сказать.

— А как переводится?

— «Иди с Богом, сынок».

— В смысле, поддержка мне не помешает.

— El correcto[5].

* * *

Я был такой счастливый, такой спокойный, такой уверенный в своем желании покончить с враньем и начать новую жизнь, что сделал роковую ошибку. Видно, совсем расслабился. Только представьте — я вошел в нашу квартиру с книжкой в руке. Начисто забыл, что надо бы сунуть подарок Делайлы под рубашку.

Само собой, отец тут же углядел:

— Что это?

Меня поймали с поличным. Мы оба это поняли, стоило мне опустить глаза на книгу. Я чуть было не запихал ее под рубашку. Никуда не годная реакция в такой ситуации. Вроде отец ослеп и ничего не заметил.

— Книга, — сказал я.

— Бесспорно, не та книга, которую я рекомендовал бы тебе прочитать. В противном случае я сам ее выбрал бы. Отдай мне.

— Не отдам.

В последнее время я узнал кое-что новое о своем отце. Но не совсем понимал, что именно я узнал. А сообразил лишь в тот самый момент, когда в третий раз посмел открыто его ослушаться.

Всю жизнь я подчинялся ему. Потому что он был гораздо старше, больше и сильнее меня. Потому что все карты были у него на руках. Потому что он мог превратить мою жизнь в ад. И я был уверен, что стоит мне бросить вызов — он раздавит меня как букашку. В порошок сотрет. А сейчас я, можно сказать, взбунтовался — и что же? Он вроде и не собирался стирать меня с лица земли. Ночью я наорал на него из-за музыки, и он выключил свой патефон. Даже извинился. Два раза. Я вычитал в какой-то книжке, что все задиры на самом деле трусы. Я надеялся, что так оно и есть и что можно положиться на свои открытия об отце.

— Я покажу тебе эту книжку, отец. Ты будешь знать, что я читаю. Поймешь, что в ней нет ничего такого позорного. Но это моя книга, и я не отдам ее.

Я подошел к нему, стараясь выглядеть как можно выше и взрослее. И спокойнее. Но внутри, если честно, все дрожало.

— «Ромео и Джульетта», — сказал он. — Не думал, что ты читаешь Шекспира по собственному выбору.

— Может, надо больше мне доверять?

После чего я ушел к себе в комнату. Открыв книжку, я обнаружил, что Делайла надписала свой подарок: Тебе, Ромео. Не бойся любить. А если не выходит, можешь бояться, но все равно продолжай любить. Твой друг Делайла.

Только тогда я осознал, от какой пули увернулся, не позволив отцу забрать книжку. И еще я почувствовал: что-то между нами изменилось. Сколько лет я боялся отца. Не скажу, что вот так сразу и перестал. Конечно, я все еще его боялся. Зато теперь и отец капельку боялся меня.

* * *

Я шел с отцом к станции подземки и всю дорогу приглядывался к нему. Хотя «с отцом» — не совсем верно сказано. Я отстал на пару шагов, ну или на расстояние вытянутой руки. Шел и думал о том, как давно мы вот так шли по улице вместе. Очень давно. Еще до того, как я начал убегать по ночам. Еще до того, как стал другим человеком. Я выходил из дома вместе с отцом, еще когда он казался мне другим человеком. Возможно, на самом деле он и не был другим. Возможно, изменился не отец, а мой взгляд на него.

— Себастьян, — окликнул он. — Нечего идти у меня за спиной.

Я приблизился на шаг.

— Почему?

— Ты не второсортный гражданин, знаешь ли.

— Никогда такого и не думал.

— Держись рядом.

— Почему?

— Мало ли что. Не хочу, чтобы ты пострадал.

— Мы с тобой не в районе военных действий, отец.

— Это ты так считаешь.

Да он знает наш город — весь этот мир — хуже меня! Последнее время, во всяком случае, я бывал здесь куда чаще, чем он. Я поравнялся с ним и пошел рядом. Через несколько шагов скосил на него глаза. Отец хмурился и выглядел старым из-за борозд на лбу. Старым и напуганным. Клянусь, он выглядел напуганным. За меня боится, подумал я, — или больше за себя? Или того хуже — вообще не знает, потому что перестал различать, где он, а где я? Отец шел быстро. Мне пришлось подстраиваться, ускоряя шаг, — я ведь привык к медленным прогулкам с Делайлой. Глаз он не поднимал, смотрел только на тротуар.

А я начал рассматривать прохожих — мужчин в деловых костюмах, с мобильными телефонами, прижатыми к уху, молодых женщин в красивых нарядах. Переступив через канализационную решетку, я почувствовал тухлый запах сточных вод. Потом вдохнул сигаретный дым, принесенный ветром.

— Что за вульгарная привычка, — сказал отец. — Прекрати глазеть на людей.

— Почему?

— Кто-нибудь непременно решит, что ты напрашиваешься на неприятности.

— Почему же до сих пор не напросился?

Он не ответил. И за весь оставшийся путь больше не говорил, что я веду себя неправильно. Какой-никакой, а прогресс.

* * *

Я не стал заранее просить его не заходить со мной в кабинет врача — надеялся, что медсестра скажет. Так и получилось. Медсестра вышла с моей картой в руках и назвала мою фамилию. Я поднялся, отец тоже.

Медсестра его остановила:

— Вы можете подождать здесь, мистер Мандт.

— Нет. Я пойду с Себастьяном. Мне необходимо объяснить доктору, в чем проблема.

Медсестра подбоченилась. Она была совсем молодая, думаю, до тридцати лет, небольшого роста и худенькая. Но подчиняться отцу не собиралась. У нее прямо на лице было написано, что он может нести любой вздор — она его все равно не пустит.

— Мне казалось, что проблемы со сном у Себастьяна.

— Верно, но… Себастьян, ты ведь хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Нет. Сядь, пожалуйста, отец. Перед людьми неудобно.

Называть его на людях «отцом» — и то было стыдно. Вроде я герой какой-нибудь английской пьесы позапрошлого века.

Он был явно возмущен. Глянул на меня как на предателя. Зато и в кабинет не пошел.

Медсестра провела меня по коридору, попросила встать на весы.

— Извините, что с отцом так получилось, — сказал я.

— Не волнуйся. Бывает и хуже.

В кабинете она измерила мне температуру и давление. Давление ей, похоже, не понравилось. Ничего удивительного: я сам чувствовал, как сильно колотится сердце.

— Высокое давление когда-нибудь было? — спросила она.

— Нет. Обычно нормальное или немножко пониженное. Знаете, вы лучше измерьте, когда я расскажу вам то, что хочу рассказать. Может, я не буду так бояться. — Я ждал, что она что-нибудь ответит, но медсестра только откинулась на спинку стула и молча ждала продолжения. — Мой отец не выпускает меня из квартиры. Я выхожу только на пробежки. У меня и этого не было бы, если б один хороший доктор не сказал отцу, что мне необходим свежий воздух.

— А как же школа?

— Отец сам меня учит. Дома. В общем, теперь я убегаю по ночам. Никуда не ввязываюсь, ничего такого. Просто гуляю или езжу в подземке. Ну и позднее просыпаюсь. Вот он и решил, что у меня бессонница. Нехорошо зря отнимать ваше время, я знаю. Простите. Только если бы я ему правду сказал, то снова оказался бы взаперти. Ну и пришлось согласиться пойти к врачу. Если доктор выпишет мне таблетки, я, конечно, могу их просто выбрасывать. Но я все-таки решил, что не стану здесь врать.

— Давно ты не выходишь из дома?

— С семи лет.

Я ее поразил, это точно. Наверное, она думала, что меня наказали на месяц или вроде того.

Медсестра надолго задумалась. Я смотрел на нее и ждал.

— Если все так, как ты говоришь, — наконец сказала она, — то его можно привлечь к суду за жестокое обращение. Тебе нужна помощь? Не хотелось бы ухудшить твое положение. Надо поступить так, как лучше для тебя.

— Мне уже почти восемнадцать. Через четыре месяца исполнится. И я сразу уеду. Спасибо, что хотите помочь, но, наверное, лучше всего — просто уйти от него.

Она снова задумалась, и, глядя на нее, я сообразил, откуда взялся этот мой план все рассказать у врача. Сам того не понимая, я хотел узнать еще чье-нибудь мнение о своей жизни. Отец считал, что у меня все хорошо и правильно. Делайла считала, что так жить нельзя. Вот поэтому я и захотел услышать третьего человека. И теперь я знал точный ответ. Я и еще кое о чем догадался: тот доктор, благодаря которому отец позволил мне бегать, разобрался в ситуации и попытался помочь. Он в самом деле помог, здорово помог. Пусть бы кто-нибудь снова мне помог.

— А знаете, — сказал я, — до того как тот доктор уговорил отца отпускать меня на пробежки, я все время болел. И Делайла — мы с ней дружим, только отец не знает, так что, пожалуйста, не выдайте меня — сказала, что я и болел-то нарочно, чтобы выбираться из дома. Сначала я ее не понял. Подумал — странная какая-то мысль. А сегодня, по пути сюда, у меня такое чувство появилось… Ну, вроде в глубине души я и сам знал, что нарочно болею.

Подумав еще немного, медсестра наклонилась и похлопала меня по руке:

— Ладно. Пойду поговорю с доктором. Видимо, у него тоже будут к тебе вопросы. И с твоим отцом он, наверное, захочет поговорить. Сейчас я ему все расскажу, и посмотрим, что он решит.

* * *

Потом я ждал в приемной, а отец пошел в кабинет врача. У него был виноватый вид. И он выглядел совсем маленьким. Он выглядел таким маленьким и испуганным, что я даже удивился, как вообще мог бояться его.

Прежде чем скрыться вслед за отцом в коридоре, медсестра улыбнулась, и мне стало так хорошо. И еще захотелось плакать. В груди екнуло, а горло сжалось. Думаю, вы тоже знаете это чувство, когда в любую секунду слезы польются. Только я понятия не имею, с чего бы мне тогда плакать.

Минут двадцать я нервничал, пока дожидался отца. Потом он вышел. Колючий такой.

— Идем, Себастьян, — процедил злобно. — Возвращаемся домой.

* * *

В подземке, где-то на полдороге до нашей станции, я набрался смелости и спросил про разговор с доктором.

Отец ответил не сразу. Так долго молчал, что я уж и не ждал ответа.

— Он считает, что ты должен больше двигаться. Что ты слишком много времени проводишь в четырех стенах, отсюда и проблемы со сном. Я сообщил ему о твоих ежедневных пробежках. Он сказал, что ничего не имеет против обучения на дому, однако тебе необходимо общение со сверстниками.

— Почти то же самое сказал и другой доктор. И видишь, насколько лучше я себя чувствую с тех пор, как начал бегать?

Он хмыкнул. Или, скорее, фыркнул.

— Похоже, что бы я ни разрешил — все будет мало.

— Так ты разрешишь?

Ответа не было. Я немного подождал. Нет, не отвечает.

— Отец, я спросил — ты разрешишь?

— Себастьян, будь любезен помолчать и дать мне подумать.

До самого дома отец больше ни одного слова не произнес.

Поужинали, и он отправился спать. Мне отец опять показался испуганным. И я увидел в этом хороший знак.

* * *

Я сидел рядом с Марией в вагоне поезда и держал ее за руку.

— Знаешь, я много думал о том, как это будет.

— М-м. В смысле — если мы убежим?

В желудке стало холодно, вроде туда напихали ледышек. Тяжелых, звонких ледышек.

— Если?

— Когда. Я имела в виду — когда.

— Ты ведь не передумала? Скажи, что не передумала!

— Нет. Просто мне очень страшно.

— Но ведь ты все равно хочешь убежать со мной?

— Да. Наверное.

Но меня уже охватил страх. Настоящий ужас охватил. Я должен был любым способом вернуть нас в то место, где мы оба наверняка знали, что мы наверняка сделаем через четыре месяца.

В поисках выхода я заглянул внутрь себя глубже, чем когда-либо в жизни. И вот до чего докопался:

— Когда я был маленьким, мы жили в пустыне. Называется пустыня Мохаве, это в Калифорнии. Ты была в пустыне? — Мария покачала головой, и я продолжал: — Там жарко. В городе, конечно, тоже жарко. Но там жара совсем другая. Там, может, и жарче, зато очень сухо. Вроде как в духовке на медленном огне. От такой жары в обморок не падают. А ночью там ярко-ярко светят звезды. Их на небе сотни тысяч. Или больше. Может, миллионы. Океан звезд. И сияют. На каждом крохотном квадратике неба — тысячи звезд. Да, и еще там горы. Целая гряда гор на горизонте. А на горах — ветряные мельницы.

— Ветряные мельницы? — спросила Мария. Я почувствовал, что она переключилась со своих беспокойных мыслей и наконец-то услышала меня.

— Ага, ветряные мельницы. Тысячи одинаковых ветряных мельниц на Техачапи-Пасс превращают ветер в электричество. На них можно смотреть бесконечно. Все равно что на реку… Не знаю, как описать.

— Мне хотелось бы там побывать, увидеть ветряные мельницы. Ты для того мне и рассказал?

— Да. Для этого. Чтобы ты знала — в мире есть место и для нас.

У нее загорелись глаза, и она стиснула мою ладонь.

— Тони! Ты и правда знаешь это кино?! А когда я тебе о нем сказала, то подумала, что не знаешь. Очень старый фильм, но я его так люблю!

— Я тоже. Кроме конца. Там грустный конец. Зато у нас будет счастливый. Верно?

— Жаль, что я не представляю, какие они — ветряные мельницы, — сказала она.

— А я принесу снимок, посмотришь.

Можно будет распечатать фотографию из Интернета.

— Ой, правда? Спасибо, Тони, я буду очень рада.

Она опустила голову мне на плечо, и мы ехали так весь обратный путь до «Юнион-сквер».

Если мы и споткнулись, то я этот ухаб, кажется, сгладил.

Когда двери открылись, она быстро поцеловала меня в губы.

— Ветряные мельницы? Обещаешь?

— Обещаю.

— Буду ждать. Ну, до послезавтра?

— До послезавтра!

— Пока, Тони.

И она убежала.

7 МАРИЯ. Жмурки

Той ночью, когда я поднималась по лестнице, у меня был Миг Прозрения.

Думаю, я все же в чем-то похожа на старшую сестру. Просто Стелла больше внимания обращает на такие вещи. Я могла бы делать многое из того, что она делает, если бы не игнорировала свою интуицию.

Стелла говорит, что прошлое и будущее не так разнятся, как нам кажется. Ну, в метафизическом смысле. Я и сама не до конца понимаю, что это значит, но подозреваю, это из области квантовой механики. А квантовую механику до конца вообще никто не понимает. Стелла говорит, мы запросто можем помнить будущее — не хуже, чем прошлое. «Помнить» по отношению к будущему не совсем верно, но другого слова не придумали. Мы ж этого все равно не делаем, вот и не придумали названия. Хотя Стелла говорит, мы пользуемся только малюсенькой частью мозга; наверное, способность помнить будущее как раз прячется в другой части.

Я слишком долго объясняю. А все очень просто: поднимаясь к нашей квартире, я кое-что осознала. Совершенно отчетливо. Я ведь так и не узнала ни адреса Тони, ни телефона. Ни хотя бы фамилии. Так вот, на лестнице я четко поняла, что уже и не узнаю. Поздно.

Если бы я прислушалась к голосу интуиции, то сумела бы, наверное, включить ту часть мозга, которую мы не используем. И догадалась бы, что наверху меня поджидают крупные неприятности. А я думала лишь о Тони. О том, что могу потерять его навсегда.

Перед глазами будто вся жизнь промелькнула — и в ней был один лишь Тони.

Открыв дверь, я даже не увидела Карла. Клянусь. Его кулак сразу впечатался в мою скулу, отбросив меня назад. Я хлопнулась спиной о дверь. Или захлопнула спиной дверь. Я даже не заметила, откуда Карл возник. Кулак видела, кажется, но расплывчато. Как во сне.

Колени стукнулись о деревянные половицы.

— Я сегодня проходил мимо твоей работы, — сказал он.

Часть меня даже обрадовалась. Вот и хорошо. Хорошо. Вся эта нелепица должна была закончиться. И закончилась. В голове гудело. Я чувствовала струйку крови на щеке — перстень Карла поцарапал скулу.

— Хотел поддержать тебя при разговоре с Дэнни насчет зарплаты.

«Обманщик. Какой же ты обманщик. Не для того ты туда пошел, чтобы меня поддержать. — А потом я подумала: — Ну и плевать. Теперь уже ничего не имеет значения».

Я поднялась и пошла в кухню. Немножко шатало, но я все же могла идти. Надо было приложить к лицу лед.

— Не смей отворачиваться! — завопил Карл.

На всю округу завопил. Только я не о соседях думала. Неважно, что там соседи услышат. Дети — вот что важно. Дети наверняка услышали, но что я могла поделать? Только надеяться, что они не выскочат из комнаты. Я была почти уверена, что не выскочат. Как всегда.

— Не смей отворачиваться! Отвечай, где шлялась!

— Нигде. — Я открыла морозилку, чтобы достать лед. — Ездила в подземке.

— Сука! А ну-ка, смотри на меня! В глаза смотри, скажи, что у тебя никого нет!

А я опустила голову и смотрела на кухонный линолеум.

Стелла говорит, что в детстве, когда дома было совсем скверно, она вылетала из своего тела. Она поднималась и следила за тем, что происходит, из угла под потолком. Вроде кино смотрела.

Я не такая. Если я куда и прячусь, то внутрь себя. Как можно глубже. В жмурки играю. Заберусь в самый укромный уголок в глубине себя, свернусь калачиком, стисну веки — и пусть кто-нибудь попробует меня найти. Пусть попробует до меня добраться. По крайней мере, до той моей частички, которая что-то чувствует. А большая часть меня умирает. Вроде меня не касается. Что бы ни случилось — меня не касается. Плевать на все.

Думаю, я как раз закрыла глаза, когда Карл на меня налетел и сбил с ног. Но не уверена. Помню только, как падала под тяжестью его тела. И конечно, помню, как ударилась об стол. Такое не забывается. На кухне у нас большой стеклянный стол с металлической окантовкой. Похоже на рамку для фотографии. Я стукнулась об этот металлический край, и мы рухнули на пол. И я осталась на полу. А в бок точно десяток раскаленных ножей вогнали.

Карла на мне уже не было. Не знаю, куда он девался, да особо и не думала об этом. Я старалась сделать вдох. Не получалось. Вообще-то я привыкшая, не в первый раз из меня дух вышибли. Так что, думаю, я просто ждала. Знала, что дышать будет больно, вот и не слишком старалась.

Дверца холодильника была нараспашку, из морозилки клубился пар, будто туман над вершиной горы. Я такое видела на фотографии у мамы над кроватью.

Я никак не могла глотнуть воздуха. Вроде должна была бы здорово испугаться. А страха почти не было. Странно, правда?

Помню, та мысль вернулась: ты не узнала его адрес, а теперь уже поздно.

Больше ничего не помню.

8 СЕБАСТЬЯН. Бумаги уничтожить

Что можно сказать про настроение отца следующим утром? На ум приходит только одно: отец дулся.

Лично мне он напомнил маленького мальчика. Ребенок с седыми волосами дулся.

Я почему-то вбил себе в голову, что утром возьму и задам ему вопрос в лоб. Как бы не так. Я оцепенел. Открыл рот… и ничего. А потом стало только сложнее.

Представьте, что кто-то направил на вас ружье. Иначе я не могу объяснить, каково это — пытаться поговорить с моим отцом. Даже когда все хорошо. А если кто-то постоянно целится в тебя из ружья, поневоле начнешь взвешивать каждое слово. Рискуешь открыть рот, только если это спасет твою жизнь. Но уверенности никогда нет, отсюда и готовность в любой момент оцепенеть. Застыть — и не произносить ни слова.

Отец чуть не всю тарелку каши съел, пока я сидел в ступоре.

Наконец я решил хотя бы обратиться к нему. Сделать первый шаг, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Начал — иди до конца, верно?

— Отец.

Он поднял голову. Не знаю, когда это произошло, но его обида превратилась в ярость. Страшно. Уж лучше стоять перед нацеленным на тебя ружьем, чем заглянуть внутрь дула и воочию увидеть, как в тебя выпускают очередь.

— Что?

— Ничего. Правда.

— В чем дело, Себастьян? Говори.

— Просто хотел узнать… Ты подумал о том, что сказал доктор?

Стоило только спросить — и я сразу понял, что глупость сморозил. Да он ни о чем другом с той самой минуты и не думал. Даже своим вопросом я прервал его мысли именно об этом.

— В этом вопросе требуется мнение другого специалиста.

Я уронил ложку. Нарочно. Он вздрогнул — металлическое звяканье его напугало, сбило с толку, словно я вдруг заорал или в позу встал и не пожелал подчиниться.

— Причем не просто мнение. Я плачу врачу не за мнение. Я хотел, чтобы он выписал тебе таблетки, а вместо этого получил лекцию о том, что неправильно воспитываю собственного сына. С чего он взял, спрашивается. Этот человек тебя даже не знает. В отличие от меня, он не пожертвовал для тебя всей своей жизнью.

Отец, между прочим, это часто повторяет. Ну, про жертву. Вроде он всю жизнь посвятил, чтобы вырастить меня человеком. После смерти бабушки — его матери — он уволился из колледжа, где работал преподавателем, и с тех пор как-то умудрялся жить на деньги, оставленные бабушкой. И все ради меня. Даже я не могу этого отрицать. Я слышал эту его песню сотни раз, но сегодня впервые не поверил. Не могу объяснить почему. Что, собственно, произошло?

Ответ я внезапно прочитал на его лице, как в книге. Не жертвовал он ничем ради меня! Ему просто опротивела его собственная жизнь, а я был удобным предлогом, чтобы от нее отказаться. Если б он позволил мне играть с ребятами, дружить с кем-нибудь — вот это была бы жертва с его стороны. А запереть меня в четырех стенах, привязать к себе — чистый эгоизм, вот что это такое.

— У меня пробежка.

Я поднялся, довольно-таки резко: стукнулся коленями о низ стола, даже стакан с апельсиновым соком отцовский перевернул. Отец схватил салфетку, чтобы вытереть лужу. А я и не подумал помочь. Развернулся и пошел к двери.

— Кашу не доел! — сказал он мне в спину.

Я не ответил.

Думаю, тогда-то до меня и дошло: никакого нет смысла пытаться что-либо объяснить отцу.

* * *

К Делайле я решил не сразу, а после пробежки зайти. Очень хотелось злость и дурные мысли выветрить. Утро не задалось с самого начала.

Но, когда я под окном Делайлы проходил, кто-то громко-громко так крикнул: «Э-эй!» Я головы не повернул — не узнал ее голос. А через секунду снова тот же голос: «Эй! Тони!»

И представьте — я оглянулся. Ну разве не фантастика, что я откликнулся на имя Тони? По-моему, фантастика.

— Давай-ка сюда!

Тут я сообразил, кто это кричит, и задрал голову. Делайла вовсю размахивала руками — вроде что-то случилось. Но мне показалось — что-то хорошее.

Ясное дело, я к ней рванул. Ее дверь уже была открыта, и Делайла уже ждала меня на пороге.

— Правда, фантастика — что я откликнулся на имя Тони? Правда ведь? — крикнул я еще с середины коридора.

— Боялась, как бы у тебя проблем не было, сынок. Если бы отец услышал.

Казалось бы, что может страшного произойти, если кого-то позвать на улице? Но вот же — всего за пару дней это уже второй раз, когда такой простой поступок мог вызвать катастрофу. А это неправильно. Это значит, что-то явно не так в твоей жизни.

— Быстрей, быстрей! — воскликнула Делайла. — Давай-ка скоренько сюда!

Лицо у нее светилось радостью. Но в глазах я и страх заметил. И сам испугался. Подумал — может, сейчас Марию увижу там, в квартире, или еще что? Хотя уж Марии-то откуда там взяться? Просто ничего другого не пришло в голову одновременно радостного и пугающего.

— У меня кое-что для тебя есть! — И, едва закрыв за мной дверь, она сунула мне это «кое-что» в руки. Большой, из плотной бумаги конверт экспресс-почты.

Я долго смотрел на конверт — и ничегошеньки не понимал. Честное слово, совершенно не соображал, что это такое может быть. Даже когда имя отправителя увидел: Энни Висенте. Я знал, что имя знакомое. Очень знакомое. И не то чтобы я не понял, кто это, — просто уж слишком все быстро произошло. Или… может, как раз наоборот — будто в замедленном кино? Потому что я чуть ли не физически ощущал, как кусочки головоломки один за другим складываются в картинку. Я еще не успел до конца осмыслить, откуда знаю имя Энни Висенте, когда увидел обратный адрес: Мохаве, Калифорния. В желудке похолодело, коленки подкосились — чуть на пол не сел. И голова так закружилась, что Делайле пришлось поддержать меня, отвести в комнату и усадить на диван.

— С утренней почтой пришло, — выпалила она, вроде эти слова целую вечность у нее на языке вертелись, только и ждали, как бы выпрыгнуть. — Около часа назад. А как тебя вызвать? Думала, умом тронусь, ей-богу, сынок!

Бум… бум… тупо стучало у меня в голове. Будто я спал, а кто-то пытался пробиться ко мне сквозь сон, и слова доносились глухо, издалека. Конверт лежал на коленях, я все смотрел и смотрел на него. Потом поднял глаза на Делайлу. Думал, она скажет, чтобы я открыл поскорее письмо. Но Делайла не такая. Она очень умная — поняла, что не так все просто. Там же, наверное, ответ на самый главный вопрос. То, что лежит в этом конверте, быть может, всю мою жизнь изменит. В смысле — перевернет мое прошлое. Вот что самое странное: возможно, открыв конверт, я должен буду заново переписать — по крайней мере, отреставрировать — последние десять лет собственной истории. Или… или даже прочитав письмо, по-прежнему не буду знать, чему верить. Только это будет в тысячу, в миллион раз хуже.

Я взял конверт в руки. Подержал на обеих раскрытых ладонях.

— Очень быстро дошло, — сказал я не своим голосом. Абсолютно чужим. — Разве могло оно дойти так быстро? Всего за три дня?

— За четыре, пожалуй, — возразила Делайла. — Нет, точно — за четыре.

Конверт был запечатан сзади бумажной полосочкой. Потянешь за кончик, оторвешь полосочку — и можно доставать письмо.

Я протянул конверт Делайле. И закрыл глаза.

— Сорвите эту штуку, ладно?

Глупо, да? Но мне так нужна была помощь.

Я услышал шелест — Делайла отклеила полосочку — и хруст плотной бумаги.

Я открыл глаза и заглянул внутрь. Там был еще один конверт, поменьше, обычный. И еще что-то, похожее на кусочки бумаги или маленькие карточки.

Я высыпал на колени эти кусочки, и конверт выпал. На нем было написано: «Нашему дорогому Себастьяну». У меня в груди кольнуло, словно вместо того чтобы проглотить что-то твердое, я его вдохнул — и оно в легких застряло.

Я приподнял одну из фотографий. Это все-таки были фото, теперь я увидел точно. Все они лежали вниз лицом. Один из снимков я поднял и перевернул.

И увидел маму.

Очень хотелось бы объяснить прямо сейчас, что я почувствовал, но я ничего не могу сказать. Ничего. Часть меня это знала. Часть меня этого ждала. Именно эта часть давно сдалась, отступила, утонула в первозданной пустоте, похожей на поверхность только что выпавшего снега.

Все замерло. Все умолкло. В тот момент, я имею в виду.

В тот момент все стало настолько очевидно, что мне пришлось просто принять правду.

Она стояла перед большим автомобилем — джипом, похоже. Совсем новым. Волосы у нее были медово-каштановые — какими я их помнил, — только с сединой. Она выглядела примерно ровесницей отца. А мама и была его ровесницей, чуть ли не день в день. Но я хочу сказать, что она на фотографии была одного возраста с ним нынешним. Я помнил ее гораздо моложе. Но это точно была моя мама. Без всяких сомнений.

Не скажу, сколько времени я смотрел на первое фото. Кажется, очень-очень долго. Но потом все-таки взял следующий снимок. Бабушка Энни сидела на качелях, на крыльце своего домика в Мохаве. Того самого домика, из моего детства, — я узнал его с первого взгляда. И бабушку Энни узнал. Десяти лет вроде и не было: то же лицо, темное от солнца и иссушенное ветром, те же веселые серые глаза.

Я перевернул третье фото — и внутри все так и зазвенело! Бабушка послала мне снимок ветряных мельниц. Именно так они выглядели, если смотреть с ее заднего дворика. Именно такими я их и помнил.

Я оглянулся на Делайлу. Даже не знаю, как описать то, что я увидел в ее глазах.

Я протянул ей фотографию мамы.

— Это твоя бабушка Энни? — спросила Делайла.

Говорить я не мог — только быстро-быстро головой замотал.

— Я так и подумала — слишком молодая для бабушки. Значит, мама.

Я кивнул.

Кивнул — и заплакал. И мне ни капельки не было стыдно плакать при Делайле. А вы знаете хоть одного человека, которому было бы стыдно в такой ситуации? Если и знаете — то лично я с этим человеком знаться не хочу. Он наверняка из камня сделан. Нет. Он наверняка давным-давно умер.

Но я-то не умер. Как раз наоборот, я живой. Во всяком случае, только что почувствовал себя живым.

Делайла вывалила мне на колени три охапки бумажных носовых платков. Даже проковыляла на кухню и принесла корзинку для мусора. Платочки здорово пригодились — я их уничтожал с бешеной скоростью. А свой «настоящий» платок даже не потрудился вынуть из кармана — зачем? Все равно его не хватило бы и на полминуты.

Представления не имею, сколько все это продолжалось, пока Делайла не сказала:

— Ты не забыл про маленький конверт? Там ведь письмо. Только не думай, что я тороплю, сынок. Ни в коем случае. Когда сможешь, тогда и откроешь.

Но я чувствовал, что ей страшно интересно. И если уж по правде, то забыл я про письмо. Ну, почти забыл. Неудивительно. Голова другим была занята: я старался привыкнуть к мысли, что у меня есть мама. Так что письмо от бабушки, о которой я всегда знал, как-то расплылось в мозгу. И вдобавок утонуло под горой платков.

Я сунул в эту гору пальцы и нащупал письмо. Открыл. Медленно прочитал про себя. Потом еще раз, вслух, для Делайлы. Ей ведь очень хотелось знать. Совсем не из любопытства, нет. Мы с ней подружились, а у друзей нет тайн друга от друга, верно? И вообще — если бы не Делайла, я б и не узнал ничего. А теперь знал. И только благодаря Делайле.

Дорогой наш, любимый Себастьян!

Мы с Селией, твоей мамой, так обрадовались твоему письму, что просто не знали, куда деваться от счастья. Я даже на работу ей позвонила, хотя обычно этого не делаю. О письме мне сообщили из мотеля, где я раньше работала. Я давно на пенсии, но меня все помнят. Как только письмо пришло, сразу сообщили. Я за ним съездила, а когда домой вернулась, твоей маме позвонила. Она парикмахер в Порт-Хьюниме. Это недалеко от Вентуры. Ей не положено разговаривать во время работы — клиенты ведь ждут, когда она им голову вымоет, подстрижет или еще что. Но мы все равно говорили, говорили, и она танцевала от радости прямо там, в своем салоне, а я кружилась и кружилась у себя на крыльце. Уж так мы с ней были рады — не описать!

Но должна сказать, что ты меня и огорчил своим письмом, ох как огорчил! Ты мне сердце разбил словами, что прощаешь меня за то, что я забыла о тебе. Милый наш, любимый мальчик, мы никогда о тебе не забывали. Ни на день, ни на час, ни на минутку. Больше всего в жизни твоя мама жалеет о том, что поддалась на угрозы этого чудовища и согласилась не видеться с тобой. Понимаешь, Селия очень его боялась. А еще сильнее боялась, что тебе будет только хуже, если она не согласится на его требования. Но за прошедшие десять лет мы с ней написали тебе писем сто, не меньше. И сейчас убедились, что адрес был верным. Ни одно из них не вернулось, и мы не знали — то ли отец их тебе не давал, то ли ты так разозлился на маму, что даже не хотел отвечать. Теперь-то все понятно. Он тебе не показывал наши письма. Честно говоря, не думала я, что он до такого опустится — хотя я отлично знаю, что он за человек.

Ты можешь спрашивать у меня о своей маме все что угодно. Все, что тебе хочется знать, дорогой. Через денек ты и от нее письмо получишь. Мы ведь теперь знаем, как с тобой связаться. В тот день, когда пришло твое письмо, она упустила последнюю почту — работала допоздна. Но она напишет, очень, очень скоро.

Мы любим тебя, Себастьян. Всегда любили и всегда будем любить. И мы всегда мечтали о том, как снова увидим тебя — когда тебе исполнится восемнадцать и у него не будет на тебя прав. Уже совсем скоро.

С огромной любовью, милый ты наш мальчик.

Твоя бабушка.

Р. S. Посылаю тебе наши с мамой фото и еще снимок ветряных мельниц. Ты их просто обожал, помнишь? Часами сидел на заднем крылечке и смотрел на них. Я изумлялась, глядя на тебя. Они тебя вроде гипнотизировали, мой мальчик. Хотя ты был совсем маленький — не помнишь, наверное?

Р. Р. S. Поблагодари от нас с мамой Делайлу. Скажи ей, она наша спасительница!

Я посмотрел на Делайлу.

— А ты помнишь эти ветряные мельницы, сынок? — спросила она.

— Хорошо помню. Как раз вчера ночью рассказывал про них Марии. И обещал завтра показать ей картинку.

Удивительно, правда? Вот и мы с Делайлой так подумали. И поудивлялись — молча, каждый про себя.

А потом я сказал:

— Они мне сто писем написали, если не больше. А он мне не давал!

— И как ты, сынок?

В ту самую секунду, когда Делайла спросила, это и произошло. Поднялось изнутри, будто скисший суп, от которого тошнит. Грянуло внезапно, как гроза на ясном небе.

Ярость. Я онемел от бешенства. Даже на вопрос Делайлы ответить не смог. Не сумел заставить себя произнести ни слова.

* * *

Я грохнул дверью нашей квартиры. Глаза у меня, уверен, покраснели и опухли от слез, но мне было все равно. Плевать! Я грохнул за собой дверью нашей квартиры.

Он был на кухне. Оттуда донеслось:

— Отдыху конец, Себастьян. Ты злоупотреблял полученными привилегиями и потерял на них право. Больше никаких каникул, никаких исчезновений из дома неизвестно куда и неизвестно насколько. Тебе все ясно?

Я застыл на пороге. Прислонился спиной к двери и будто окаменел. На одно только надеялся: лишь бы сейчас никто не пострадал. А если не выйдет — то пусть это буду я. Потому что превратиться в собственного отца — это уже слишком. Он высунул голову из кухни и, увидев меня, явно забеспокоился. Я это сразу понял.

— Сукин сын, — медленно произнес я.

Тревога на его лице сменилась страхом. Отлично. Он меня боится.

— Лживая скотина.

Он молчал. Ох и жутко мне было. Страсть как жутко — но какое же я испытал удовлетворение. Он не смел произнести в ответ ни слова. И взгляд в пол уткнул, вроде ковер разглядывает. А ведь он даже еще не знал, за что я его так. Но все равно глаза опустил от стыда.

— Что ты с ними сделал? — Я не кричал, нет. Мой голос звучал ровно. Я бы сказал — очень ровно. Размеренно. Будто я сам боялся, что сорвусь на крик. Будто на крик у меня уже сил не хватило бы. — Что ты сделал с мамиными письмами? Она их мне писала! Они мои! Отвечай, что ты с ними сделал? В мусоропровод выбросил? Сжег? В унитаз спустил?

— Себастьян…

— Отвечай! — Вот теперь я уже орал вовсю.

— Какая разница? — Он это очень тихо сказал. Едва слышно. Как если бы я в него из ружья целился.

— Отвечай, черт бы тебя побрал! Что ты с ними сделал?

Он надолго замолчал. У меня в висках стучало и звон стоял в ушах.

— Ты знаешь, у нас есть машинка для уничтожения бумаг…

— Которую следует использовать только для распечаток по кредитным картам. Ты так говорил. Ах да. Неважно. Ты ведь еще говорил, что моя мама умерла. Ты просто всегда врешь. Ты лжец.

— Себастьян, я…

— Как ты мог сказать семилетнему ребенку, что его мама умерла? Только изверг мог такое сделать!

— Я не изверг, Себастьян.

— Уверен? В зеркало давно смотрел?

— Я так поступил ради твоего блага, Себастьян. Когда-нибудь ты это поймешь. И сможешь меня простить.

Я с такой силой замотал головой, что потерял равновесие, подался вперед и прыгнул в его сторону. Он попятился на несколько шагов, наткнулся на свое кресло, упал и остался в нем сидеть на самом краю, едва не сползая. В паре дюймов от него мне удалось себя остановить. Я мог его ударить. Легко. Но не ударил. Это было бы проще всего, и именно так сделал бы отец. А самый простой выход — не всегда самый лучший. Точнее, чаще всего не самый лучший.

— Нет! Даже не думай! Я тебя никогда не прощу. Никогда. Такое не прощают. Не смей такого говорить. И знаешь что? Вообще не смей больше со мной говорить. Ни слова мне не говори, понял?

Я развернулся, дошел обратно до середины комнаты и… встал в растерянности. Что делать? Куда идти? Я не имел представления. Что дальше-то? Я не мог ни вспомнить, ни придумать.

— И долго? — раздался у меня за спиной его голос.

— Никогда больше. Не смей со мной говорить никогда.

— Себастьян. Мы с этим разберемся. Ты только выслушай и другую сторону. Меня выслушай, Себастьян.

— Нет. Не желаю ничего слышать. Что бы ты ни сказал — мне неинтересно.

— Но мне хочется, чтобы ты все-таки меня выслушал…

Я крутанулся к нему — и он отпрянул внутрь кресла, вжался в спинку. До сих пор он так и сидел, прилепившись на самом краю. А упал от одного моего жеста.

— К чертям собачьим все, чего тебе хочется! Я всю жизнь только то и делал, чего хотелось тебе. А ты знаешь, чего мне хотелось? Друзей хотелось. Маму хотелось. Письмо от бабушки получить хотелось. Выйти из этих проклятых стен хотелось! А ты плевал на то, чего мне хотелось. Ну а теперь мне плевать на то, чего хочется тебе! Я ухожу.

Взявшись за ручку двери, я услышал:

— Когда вернешься?

— Тебе забыл доложить. — Я глянул через плечо: — А что, запретишь? Попробуй, черт возьми. — Я снова повернулся к нему лицом и замер, прислонившись спиной к двери. Чтобы у него не осталось сомнений. Чтобы он уж наверняка уяснил — это не бегство. Я не пытаюсь выскользнуть из дома без его ведома. — Желаешь, чтобы было по-твоему? Ну так вперед. Напомни мне правила. Останови меня.

Я все прочитал по его лицу. Он отлично знал — остановить меня удастся только силой. Если он был способен физически подчинить меня, чтобы вернуть себе власть, — то это был его шанс. Сейчас или никогда.

Но я вырос, вот в чем дело-то. Ребенка легко прижать к ногтю, особенно если ты трус. А как насчет парня, который на две головы выше тебя и в котором кипит адреналин?

Я молчал и ждал. А он даже не посмотрел мне в глаза.

— Угу. Так я и думал, — произнес я.

И до конца дня ушел к Делайле.

8 МАРИЯ. Отдать в заложники

В больнице я пробыла два или три дня. Кажется. Стелла вообще-то сказала сколько, но я забыла. Кому бы и знать, как не мне, — я ведь там сама была. Но понимаете, меня там не было. Ну, то есть, вроде как не было. Я почти все время без сознания лежала.

Мне морфий кололи, кололи — и время стало совершенно новым понятием.

Из-за сломанных ребер меня вряд ли стали бы держать так долго. Даже из-за четырех сломанных ребер. Да-да, представьте себе. Даже если у вас сломаны четыре ребра, вам грудь перебинтуют и отправят домой. Тем более — если страховки нет. А меня вот пришлось оставить в больнице, потому как обломок ребра в легкое воткнулся.

Стелла говорит, что в самый первый день прилетел Карл и чуть из штанов не выпрыгивал, до того испереживался, как мы за больницу заплатим. А еще Стелла принесла мне подписать какой-то документ, — оказывается, она добилась судебного запрета для Карла приближаться ко мне. И вроде я эту бумагу подписала. Два дня Карл в тюрьме провел, а потом его мать внесла залог. К сожалению, добавила Стелла. Без нее я всего этого и не знала бы. Ну абсолютно ничего не помню.

Только помню, что через четыре дня, когда смогла открыть глаза и приподнять голову, я была у Стеллы, в гостевой спальне. Морфий мне больше не кололи, а каждые четыре часа Стелла приносила по две таблетки и стакан воды. Понятия не имею, что за лекарство, но немножко полегче становилось.

Ногами пошевелить почти не удавалось — из-за котов и Натали. Я, когда очнулась, вообще сначала решила, что ноги отнялись и теперь я останусь парализованной на всю жизнь. Но когда голову от подушки оторвала, поняла, в чем дело: у меня на ногах спали Натали, Ферди, Алекса, Рахима и еще новая одноглазая кошка — я ее кличку забыла. Вернее сказать, кошки спали, а Натали просто палец сосала, но тоже на моих ногах. Тяжеловато, зато в компании не скучно, вот я их и не прогоняла. К тому же они так уютно устроились, даже жалко было бы тревожить. Натали нашла замену меховому воротнику от куртки отца, старый Стеллин шарф-боа, и замоталась в него так, что ее едва видно было.

Помню, когда Стелла зашла ко мне с таблетками — «викодином», как выяснилось, — я ей сказала, что мне обязательно надо ночью увидеться с Тони.

— Понимаешь, мы ведь с ним уже давным-давно должны были встретиться.

— С кем?

— С Тони!

— Разве того парня не Себастьян зовут?

— Да, но я зову его Тони. Мне обязательно надо его увидеть.

А Стелла рассмеялась.

— Да ты даже до туалета без моей помощи не дойдешь, солнце мое.

— Но он же подумает, что я его бросила, и больше не придет!

— Велика беда. Позвонишь ему потом и все объяснишь.

— Я не знаю его телефона.

— А справочная на что?

— Я и фамилии его не знаю!

Я зажмурилась — не хотелось смотреть, как Стелла будет качать головой, или глаза закатывать, или что она там собиралась делать в ответ на мою глупость. И вот пока я лежала, зажмурившись, я кое-что поняла. Первое: Стелла права. При всем желании я не смогла бы добраться до метро. И второе: скорее всего, уже слишком поздно. Должно быть, Тони счел меня предательницей и перестал ждать.

* * *

Я пробыла у Стеллы два дня, когда пришел Карл. Я слышала, как он в гостиной ругается с моей сестрой. Стелла грозилась вызвать полицию, потому что он нарушает судебное предписание. А Карл говорил, что хочет от меня это услышать, ну, чтобы он ушел. Только тогда, мол, он уйдет.

И он прорвался, с громадным букетом в цветном целлофане — такие в супермаркетах продаются. Он дня три не брился, а не ел и не спал, судя по виду, с самого рождения.

Следом влетела Стелла с телефонной трубкой в руке:

— Я немедленно звоню в полицию!

Карл выхватил трубку и швырнул в окно моей спальни. Закрытое, кстати, окно. Стелла живет на третьем этаже, так что я даже не услышала стука о тротуар.

Точно не скажу, куда после этого Стелла девалась. Наверное, вызывала копов по другому телефону, который на кухне. По крайней мере, я на это очень надеялась.

— Ты ж не хочешь, чтобы я уходил, правда? — сказал Карл.

— Хочу.

Он протянул мне букет:

— Это тебе.

— У меня на цветы аллергия, ты сам знаешь.

— Да? Я еще твой диск принес, с «Вестсайдской историей». Вдруг захочешь посмотреть, пока тут лежишь.

Он положил букет на тумбочку у кровати, точно и не слышал про аллергию. Потом достал из кармана диск и сунул мне.

— Спасибо, что вспомнил. Приятно. — Мне и вправду было приятно. — А теперь уходи. Пожалуйста.

— Можно взять детей? Ты ж сейчас не можешь за ними присматривать.

— Зато я могу! — пронзительно заверещала из кухни Стелла.

— Да, Стелла за ними присматривает, — сказала я. — А ты не сможешь. У тебя работа.

— Я взял пару отгулов. И мама обещала помочь.

Опять Стелла. Из кухни:

— Только пальцем прикоснись к детям — и я мигом тебя упеку за решетку, даже ойкнуть не успеешь.

— Давай ты возьмешь Си Джея, — сказала я. — Натали я тебе не отдам, даже не думай. А Си Джея можешь забрать домой прямо из школы.

Тишина наступила такая, что аж в ушах зазвенело.

— Ладно, — наконец кивнул Карл.

Стелла сунула голову в комнату и застыла на пороге с открытым ртом. Я чувствовала на себе ее взгляд, но упорно смотрела вниз, на одеяло.

— Копы уже едут. — Стелла снова обрела дар речи. — Так что на твоем месте я бы скоренько слиняла.

Карл послушался.

А Стелла вошла и присела ко мне на кровать.

— Ты зачем разрешила ему забрать Си Джея?

— Си Джею с ним будет хорошо. Карл его очень любит и никогда не обидит.

— Да ты в своем уме? Он же сына в заложники берет, чтобы тебе рано или поздно, но пришлось встретиться с этим извергом. Чтобы ты домой вернулась!

— Знаю.

— Знаешь? А тогда зачем отдала ребенка?

— Трудно объяснить… но, по-моему, так будет правильно.

Стелла очень огорчилась, я видела. Решила, наверное, что я отдала Си Джея, потому что собираюсь вернуться к Карлу. А я огорчилась, что она так подумала, но выхода-то не было. Я никак не могла рассказать Стелле настоящую причину. Таким нельзя делиться. Ни с кем. Даже с родной сестрой. Во всяком случае, до тех пор, пока уже не будет слишком поздно, чтобы она могла отговорить.

Стелла вышла из комнаты. И цветы не забрала.

А мне было страшновато посмотреть ей в глаза, вот я и не решилась ее окликнуть. Так и лежала, чувствуя, как под веками начинает щипать. Как собираются слезы в уголках глаз. Как холод пробирается в комнату через разбитое окно. Я лежала и с ужасом ждала того момента, когда мне придется узнать, каково это — чихать с четырьмя сломанными ребрами.

9 СЕБАСТЬЯН. Вдребезги

Я стоял у подножия лестницы на «Юнион-сквер». Уже около двух часов стоял. После первого часа начал вышагивать по платформе.

Снимок ветряных мельниц из Интернета я принес в папке. В кармане он не поместился, и мне не хотелось, чтобы пятна от пальцев остались или краешки завернулись.

Сказать, что хуже всего? Я не знал, что должен чувствовать — волнение, страх или обиду.

Сначала я представлял, как она сидит дома и смеется надо мной. «Вот придурок малолетний — на самом деле решил, что я с ним убегу. Да он же просто сопливый пацан!» Но в душе я знал, и сердце подсказывало, что она не такая, что никогда так со мной не обойдется. А с другой стороны… С другой стороны, отец всю жизнь меня предупреждал, что никому нельзя верить. Люди могут так оскорбить и предать, что и в страшном сне не приснится. Сколько я себя помню, отец учил меня ждать от чужаков самого худшего.

Похоже, вот оно — самое худшее, что со мной могло случиться.

А вдруг что-то ужасное случилось с ней? Вдруг этот ее… Карл… что-нибудь с ней сделал? Держит взаперти, например, и не выпускает из дома? Или она в больницу попала? Или… нет, от таких мыслей и с ума сойти можно.

Я поднялся по лестнице и вышел на улицу. Дошел до угла, завернул. Это ее квартал или нет? Кажется, ее. Если не этот, то следующий.

Я заглядывал во все освещенные окна. Ничего я, конечно, не видел. Кроме, понятно, мерцания телевизоров за шторами.

Мне хотелось проорать имя Карла. Пусть бы вышел, пусть бы со мной попробовал справиться. Ведь Марии, наверное, плохо. Ей моя помощь, наверное, нужна!

А может, наоборот, сейчас с ней все в порядке — и я как раз и сделаю ей плохо, если начну тут орать?

Я мотался туда-сюда вдоль домов ее квартала. Это был точно ее квартал, я почти уверен. Думаю, еще примерно с час мотался. До начала четвертого.

Я так мечтал, так хотел, так стремился увидеть Марию, что не мог заставить себя отказаться от надежды и уйти домой. Ну никак не мог согласиться с тем, что сегодня ее не увижу. Я впервые понял, что это за ощущение, когда земля из-под ног уходит. Тротуар подо мной внезапно превратился в зыбучие пески. Боже… До меня дошло, что раз мы сегодня не встретились, то она и не скажет мне: «До завтра!» Или: «До послезавтра!» Вот уйду я — и не узнаю, когда мы с ней встретимся.

Я открыл папку, посмотрел на снимок. Плохо видно было — и, сделав несколько шагов, я остановился под фонарем. Смотрел на снимок и думал: «А если мы вообще больше не встретимся? Пока я ее не увижу, я не могу уехать в Мохаве. Я должен остаться. Должен остаться — пока не узнаю наверняка, что с ней».

Потом я приказал себе: «Возьми себя в руки, Себастьян!» И тут же исправился: «Возьми себя в руки, Тони! Ну не смогла она сегодня прийти. Так придет завтра. Или послезавтра».

Я еще раз спустился в подземку: мало ли, вдруг мы разминулись.

И еще раз я дошел до того угла, где она свернула тогда, в тот жуткий ливень.

В четыре часа утра я все-таки сдался. И отправился домой.

* * *

Сначала я зашел в свою квартиру. В смысле — квартиру отца. Моей она никогда и не была. А теперь и моим домом тоже. Но здесь у меня осталось кое-что очень нужное: зубная щетка, пижама… Чистая одежда хотя бы на завтра, подарок Делайлы — «Ромео и Джульетта», еще кое-какие мелочи. К тому же я готов был на что угодно спорить, что отец спит. Однако приготовился и к тому, что случится, если он меня ждет. Прямо напрягся весь, аж до боли в мышцах. Наверное, такое с человеком бывает, если ему надо пройти через комнату, где грабитель затаился. Или привидение почудилось.

Дверь я открыл бесшумно. Прислушался: тишина. В гостиной темно.

Я щелкнул выключателем. Никого.

Я выдохнул и прошел к себе. В свою бывшую комнату.

На подушке лежал листок бумаги. У меня сердце провалилось в желудок. Понятия не имея, чего ждать, я включил свет и взял записку.

Прочитал:

Себастьян. Когда-нибудь тебе придется позволить мне объясниться. Твоя мама ушла от меня, и ничего хуже со мной уже не могло произойти. В тот день закончилась моя жизнь. А она и тебя забрала. Ничего у меня не осталось. Тебя я вернул, но вдруг она снова отняла бы тебя? Я не мог рисковать. И видеть ее я тоже не мог. Я умер бы, если бы ее снова увидел. Я был вынужден отрезать ее от тебя раз и навсегда. Прошу, услышь и меня, Себастьян. И попробуй понять. Я твой отец. Хоть это ты обязан для меня сделать.

Я скомкал листок в кулаке.

— Ничего я тебе не обязан! — крикнул во весь голос. В пустоту.

Я торопливо собрал вещи, завернул щетку и книжку в небольшой узелок, вместе с пижамой и кое-какой одеждой. А потом взял со стола лист бумаги.

Вот что я на нем написал:

Ты сам признал, что все делал ради себя, а не ради меня.

Листок я взял с собой, на ходу прикидывая самое видное место, где бы его положить.

Свет в гостиной по-прежнему горел, и я случайно глянул на полку с пластинками — с его любимыми операми. Их там, должно быть, около тридцати было. Где-то двадцать пять — тридцать. Аккуратненько выстроились в ряд на полочке из дуба, вместе с вертушкой.

Я опустил узелок с вещами на пол у двери.

Открыл крышку вертушки, ухватился за держатель с иглой и сгибал его, пока чертова пластмассовая палка не треснула пополам. Вышло, правда, неудачно — острый край пластика чиркнул по левой ладони и порезал до крови. Но меня это не остановило.

Я брал пластинки с полки, одну за другой, раскалывал об колено и швырял поверх растущей в центре гостиной кучи. Я специально не вынимал пластинки из бумажных упаковок, чтобы раскромсать заодно и конверты. До чего же классно было слышать, как лопаются его виниловые сокровища внутри их бумажной брони. А кровавые пятна на бумаге — из моей пораненной ладони — только добавляли удовлетворения. Почему? Боюсь, объяснить я не смогу, но это так.

Надеюсь, остальное объяснять не надо — и так понятно. Я мало что мог забрать у отца, просто потому что он вообще ничего не любит. Зато свои оперные пластинки обожает. А вот любит ли он меня — большой вопрос.

Я отлично понимал, что изуродованные пластинки станут для него серьезной потерей. С другой стороны, пластинки — это всего лишь вещи. При желании всегда можно купить новые. Их даже сравнивать нельзя с настоящей потерей. Например, когда в шесть лет теряешь маму.

Кокнув последнюю пластинку, я обернул ладонь носовым платком, чтобы остановить кровь. Или хоть уменьшить кровотечение.

Свою записку я пристроил поверх горы разломанных пластинок.

И все. Я ушел к Делайле.

* * *

Я в пятый раз прочитал письмо бабушки Энни и поднял глаза на Делайлу. Сидя в громадном кресле-качалке, она обмахивалась своим веером гейши: от кондиционера было много шума, но мало толку.

— Они меня любят! — сказал я.

А разве нет? «Дорогой наш мальчик», «любимый наш Себастьян»… Бабушка себя выдала. А если еще представить, как она танцевала на крыльце, разговаривая по телефону с мамой, а та кружилась и кружилась по своему салону…

— Конечно, любят, сынок. Ты ж их плоть и кровь.

— Я плоть и кровь и отца тоже. Но он никогда не называл меня дорогим, любимым и всякое такое.

Мы с Делайлой долго молчали.

Я чувствовал себя совершенно пустым внутри. Вроде из меня все-все вынули, а потом еще и наждачкой надраили стенки того, что осталось, — абсолютно пустой оболочки. У меня даже череп изнутри горел так, будто по нему прошлись наждаком. Вряд ли я смог бы подняться и сделать хоть шаг. Кости, казалось, превратились в резину. Если их вообще не выдернули из моего тела.

— А отец меня любит, как вы думаете?

Логичный вопрос, правда же? Он поступил со мной ужасно. Он никогда не гладил меня, ничем не проявлял любовь. И не говорил о ней.

Кто-то другой, может, брякнул бы первое, что пришло в голову. Но только не Делайла. Она еще посидела молча, обмахиваясь веером и кивая головой, словно ей так лучше думалось.

— Пожалуй, ответа будет два, — сказала она наконец. — Первый: да. Отец любит тебя больше, чем кого-нибудь или что-нибудь еще на свете. Ты — единственный, кого он любит. Ты — единственное, что у него есть. А значит, ты для него — все. И второй ответ: нет. Отец тебя не любит, потому что не умеет любить. Не знает, что это такое — любовь. И не узнает, даже если… даже если в супе ложкой подцепит!

Я рассмеялся. Ну надо ж такое придумать: любовь — и ложкой в супе!.. Умора. Вот я и рассмеялся. Казалось бы — смеяться в такой момент невозможно. Но вот Делайла сумела меня насмешить.

— И какой из ответов верный?

— Оба, сынок.

— Как это? Два разных ответа — и оба правильные?

— Ох, сынок… В жизни многое может быть одновременно правильным и неправильным. Сам увидишь. Позже.

Мы еще помолчали, прежде чем я сказал:

— Не могу больше жить с ним. Хоть четыре месяца, хоть сколько — не могу.

Делайла только кивнула. Словно и она о том же думала. Словно и не удивилась, что ее мысль произнесли вслух.

* * *

Было примерно часов шесть, когда Делайла показала мне ту сцену из «Королевской свадьбы», где Фред Астор танцует на стенах. Она поднялась, только чтобы вставить диск, а потом вернулась в свое кресло и, обмахиваясь веером, нацелила пульт на плеер.

— Давай-ка я тебя быстренько в курс введу, чтобы весь фильм не смотреть. Значит, так: он в нее влюблен. А она думает, что любит другого. Но всем понятно — нам, зрителям, понятно, — что эта ее любовь ни к чему не приведет. Тупик. Мы то это видим, а она пока нет. Сам знаешь, как это бывает. Хотя нет — пожалуй, что и не знаешь. Словом, позже она сама поймет. Да, так вот… Она танцовщица. И как-то она рассказала герою — Фреду Астору, — что еще девочкой влюбилась в того, другого парня и думала тогда, что от любви сможет танцевать и на стенах, и на потолке.

И Делайла нажала «пуск».

Фред Астор смотрел на фото своей любимой. Он был в номере гостиницы где-то за границей. Я думаю, в Англии. И пока танцевал, он смотрел на фотографию. Он ее так пристроил, чтобы отовсюду было видно. И он правда танцевал на стенах. Сначала осторожно так попробовал. А потом уже вовсю танцевал, долго.

Я хотел спросить у Делайлы, как это в кино делается, но передумал. Понял, что не хочу знать. Хочу верить, что все благодаря любви. Сам знаю — звучит глупо. Конечно, на самом деле я не верил. Только хотел верить.

Танец закончился, и Делайла выключила фильм.

— Вот что такое любовь! — сказал я. — Вот от чего можно танцевать на стенах и потолке. От любви.

Делайла глянула на меня очень серьезно. Наклонилась в мою сторону, вроде собралась поделиться страшным секретом. И сказала громким шепотом:

— Не пытайся это повторить, сынок.

Я чуть не лопнул от смеха.

Когда отхохотался, встал и подошел к ее креслу. Большой прогресс, между прочим, потому что дрожь в мышцах и пустота внутри никуда не исчезли. Как и чувство, будто меня надраили наждаком. Я наклонился, крепко обнял Делайлу и поцеловал в щеку.

— Так, так, — сказала она. — Что бы это значило?

— Что я вас люблю! Вы мой самый лучший друг.

— Какой ты милый, милый мальчик. Принимаю комплимент. Ты ведь хотел сделать мне комплимент, верно? И плевать нам, что соперниц у меня не слишком много!

* * *

Я проснулся на диванчике Делайлы, ее самой не было.

За окном только начинало темнеть.

Я медленно сел и огляделся. Потом поднялся с диванчика и сделал пробный шаг. Я отдохнул и, похоже, чувствовал себя немного лучше. Я осторожно заглянул в спальню, но Делайлы и там не обнаружил. Дверь ванной была открыта, я окликнул Делайлу — она не отозвалась.

Я представления не имел, где она может держать бумагу для писем. И вообще — есть ли у нее хоть что-нибудь, на чем можно письмо написать. Теперь ведь, наверное, люди друг другу мэйлы шлют. Или просто звонят.

Но в углу гостиной я еще раньше видел небольшой стол с компьютером и принтером. Из принтера я и вытащил лист бумаги. Сложил его, с силой провел ногтями по складке и аккуратно разорвал на две половинки. Ручку найти не удалось, так что я воспользовался карандашом — Делайла оставила его на своих кроссвордах.

Я еще раз прочитал письмо бабушки Энни, хотя уже без проблем мог бы пересказать его наизусть.

А потом я написал ответ.

Дорогая бабушка Энни,

Большое спасибо, что не забыла про меня за столько лет. Спасибо за мамино фото и спасибо, что любишь меня.

Я не могу здесь оставаться. Больше не могу жить с отцом. Вообще-то я собирался подождать четыре месяца, когда мне исполнится восемнадцать, а потом уехать. Я объясню тебе, почему не могу так долго ждать.

Отец сказал мне, что мама умерла.

Я не хотел тебе про это говорить. Это так ужасно, что мне не хотелось, чтобы ты знала. Я же представляю, как тебе будет плохо, когда ты об этом узнаешь. Но теперь мне приходится тебе рассказать — иначе ты не поняла бы, почему я не могу подождать всего четыре месяца. Бабушка! Я должен отсюда уехать. Прямо сейчас.

Я хочу вернуться в Мохаве. Конечно, я тогда был маленький, но я очень хорошо помню Мохаве. Мне там очень-очень нравилось. И ветряные мельницы нравились, и звезды — они там такие яркие, и их очень много на небе. Помню горы на горизонте — они мне тоже нравились. Я даже жару любил. В Мохаве она другая, чем здесь: сухая, точно в духовке. От нее даже воздух дрожал и казалось, что горы вдалеке качаются. В Порт-Хьюниме наверняка тоже хорошо, но Мохаве я просто обожал. Можно мне приехать — если, конечно, я придумаю, как мне до тебя добраться? Ты не бойся, я сразу начну работать и постараюсь побыстрее снять какое-нибудь жилье. Но для начала мне надо куда-то приехать.

Я понимаю, что и так о многом прошу, но, бабушка, у меня к тебе еще одна просьба. Понимаешь, если я приеду, то не один. У меня есть подруга, девушка… вернее, женщина. Она немного старше меня. Только не надо ее за это судить, ладно? Ее зовут Мария, она очень тихая, хорошая.

Ты ее, конечно, не знаешь, но она тебе понравится. Обещаю. И она тебя полюбит. Прошу, разреши. Даже не знаю, что и делать, если ты не разрешишь.

Твой внук Себастьян.

Р. S. Большое спасибо за фотографию с ветряными мельницами. Я обещал показать ее Марии. Ты даже не представляешь, как ты уже мне помогла!

* * *

Делайла вернулась минут через двадцать после того, как я закончил письмо. Уже наступил вечер, но я не включил свет. Мир все темнел, темнел, темнел. И за окном, и в комнате.

Цокнув языком, Делайла включила весь верхний свет, и я заморгал, как новорожденный младенец.

— Сидишь, значит, в темноте. Чего это ты удумал, сынок? — спросила Делайла, но я знал, что это риторический вопрос. В отличие от отца, Делайла никогда не лезла мне в душу, выпытывая ответ. — Возьми-ка. — Она протянула мне маленький мешочек.

Я перевернул его, потряс — и мне на ладонь выпала железная штучка. Ключ.

— На всякий пожарный, сынок. Чтоб ты не торчал на улице, если меня дома не будет. Или если вернешься поздно, а я усну.

Мне хотелось сказать, что она всегда будет моим самым лучшим другом в жизни — сколько бы их у меня ни было. Но я не смог. Просто стиснул ключ в кулаке и поблагодарил ее.

* * *

Я снова ждал Марию в подземке. Много часов, до рассвета. Она не пришла.

9 МАРИЯ. Я тебе не Анита!

Вернувшись с работы, Виктор, муж Стеллы, приклеил скотчем кусок картона к окну в моей спальне. Я подумала, что утром будет темновато. Но с другой стороны, в темноте фильмы смотреть интереснее — будто ты в кинотеатре.

Я попросила Виктора принести DVD-проигрыватель и, конечно же, сразу включила «Вестсайдскую историю».

Когда я ее в первый раз посмотрела, до меня даже не дошло, представляете? Наверное, потому, что я это кино тыщу раз видела.

* * *

Утром Стелла отодрала картон, ахнула, зажав рот обеими ладонями, — и заверещала в разбитое окно:

— Я напущу на тебя копов, черт бы тебя побрал! Ты торчишь слишком близко от двери! Ты не имеешь права приближаться к ней на… тьфу, дьявол, забыла! Плевать — ты все равно нарушил судебный запрет!

Карл что-то ответил, но я не расслышала.

Натали втянула голову под одеяло и исчезла полностью, как улитка в раковине.

— А где Си Джей? A-а? Кто сейчас с ребенком, я тебя спрашиваю?

Пауза. Я снова не услышала ответа Карла. И слава богу, наверное.

— А кто его заберет из школы, когда уроки закончатся? Ты-то на работе будешь!

— Он вроде бы отгулы взял, — сказала я.

Стелла вдруг развернулась и выскочила из спальни. Картон она на место не вернула, и в комнате было слишком светло, чтобы смотреть телевизор. Да и шум с улицы сильно мешал.

Я бы попросила Натали сходить за Стеллой, чтобы та закрыла окно, но Натали по-прежнему лежала под одеялом с головой, и мне не хотелось ее тревожить. В ванной зашумела вода — наверное, Стелла собралась принять душ.

Но уже через несколько минут моя сестра вернулась с кастрюлей в руках, громадной и явно тяжелой — Стелла едва ее тащила. Пристроив кастрюлю на подоконник, Стелла замерла. Смотрела в окно, но не выглядывала. Не привлекала внимания.

А потом она наклонила кастрюлю и опрокинула ее вверх дном.

На этот раз я услышала Карла.

— Сука! — заорал он.

— Ух ты! — сказала Стелла. — Прямое попадание!

Полицию она на самом деле вызвала, но к приезду копов промокший до нитки Карл сидел на скамье автобусной остановки через дорогу от дома, и полицейские ничего не могли — или не слишком рвались — с ним поделать.

* * *

После трех часов, когда Карлу все-таки пришлось уйти, чтобы забрать Си Джея из школы, я в первый раз за все эти дни сама поднялась с кровати.

Натали сказала только:

— Мами?

Но я поняла, что она имеет в виду, по тому, как она это сказала.

— Ничего-ничего, солнышко, мама только посмотрит в окошко.

Но я не смогла открыть окно. Только попыталась — и прямо в глазах стало черно от боли.

Мы со Стеллой говорили, что неплохо было бы пользоваться колокольчиком, когда мне что-то нужно. Но колокольчика у нее не оказалось, а где их продают, ни я, ни она не знали. Так что мы изобрели другую систему: у нас Натали была вместо колокольчика.

— Натали, — сказала я. — Позови тетю.

— Ла-на! — кивнула она.

* * *

Натали привела Стеллу, та открыла окно, и мы выглянули на улицу. На скамье автобусной остановки, через дорогу от дома, по-прежнему сидел Карл и смотрел прямо на нас. В бинокль.

Стелла со злобной миной показала ему средний палец.

— Пойду-ка узнаю, куда он девал Си Джея, — сказала она.

Я из окна наблюдала, как она вышла из дома и решительно зашагала к Карлу. Сколько времени мне понадобится, чтобы добраться до телефона на кухне… если дело примет скверный оборот? С Карлом ведь никогда не знаешь, чего ждать в следующую минуту.

Но Стелла, к счастью, тут же вернулась.

Она сразу прошла ко мне и, закрывая окно, сообщила:

— С Си Джеем сидит его мать.

— Угу. А он, значит, может следить за мной днем и ночью.

— Похоже на то.

— Чтобы увидеть, встречаюсь я с кем-нибудь или нет. Приходит кто-нибудь ко мне или нет…

— В точку.

— Интересно, долго он может вот так сидеть?

— Ты что, меня об этом спрашиваешь? Это Карл. Тебе лучше знать.

* * *

До меня дошло, только когда я смотрела «Вестсайдскую историю» во второй раз. Вечером. Вот тогда меня и осенило. В том месте фильма, где Мария просит подружку своего брата, Аниту, передать записку для Тони.

Я нажала на «паузу».

— Натали! Дай-ка мне блокнотик — вон, видишь, лежит на комоде?

Она сползла с постели, прошлепала к комоду и принесла мне блокнот.

И я написала записку Тони. Моему Тони.

Объяснила, что сейчас живу у сестры, но адрес не могу назвать, потому что если он здесь появится, Карл его убьет. И что я понятия не имею, когда смогу отсюда выбраться. Пообещала, что выберусь непременно и мы с ним встретимся, если только он будет приходить на «наше» место в подземке. Но я попросила приходить пораньше, до одиннадцати.

Рано или поздно Карлу слежка надоест и он вернется на работу, правда ведь? Только когда?

Пожалуйста, не бросай меня, Тони!

Так я закончила письмо.

— Натали, позови тетю.

— Ла-на.

Через несколько минут она притащила Стеллу за руку. Стелла была в пижаме и с желто-зеленой маской на лице. Думаете, это означает, что она собралась ложиться спать? Вот уж совсем не обязательно. Моя сестра непредсказуемая женщина.

— Ну? — сказала она.

— Ты должна передать ему записку. Как в кино.

— Черта с два.

— Очень прошу, Стелла! Мне это очень-очень надо!

— Да я же не знаю, как он выглядит!

— Очень высокий и с целой копной кудрей. И совсем юный. Считай, девять парней из десяти ты сразу отбросишь.

— А сколько парней проходит за ночь через станцию? Мне что же, прикажешь у каждого десятого спрашивать, как его зовут? Посреди ночи? В подземке?

— Ну, Стелла-а-а-а! Ты ведь почти ясновидящая, правда? Может, ты почувствуешь, что это он! Пожалуйста, Стелла, пожалуйста! Прошу! Это будет совсем как в кино.

— Во-первых, — рявкнула Стелла, — прекрати про это твердить!

— Про что?

— Про кино! Между прочим, в твоем кино Анита вляпалась в крупные неприятности — по доброте своей душевной. Знаешь поговорку: ни одно доброе дело не остается безнаказанным? Слыхала небось? А сама предлагаешь мне среди ночи приставать в подземке к высоким и кудрявым парням! Так что лучше забудь про это чертово кино.

— То есть… ты согласна, да?

Стелла вздохнула. Глубоко и с чувством. Как актриса на сцене. И я поняла, что выиграла.

10 СЕБАСТЬЯН. По кругу

После той ночи жизнь пошла по кругу. Иногда она напоминала мне пса, гоняющегося за собственным хвостом. А иногда больше смахивала на воду (и всякое прочее, о чем я не говорю из вежливости), которая воронкой кружит в унитазе, когда нажмешь на слив. В любом случае, картинка не из приятных.

Когда я проснулся, Делайла накормила меня оладьями с кленовым сиропом, и я отправился на метро в район, где жила Мария. Там я опустил в почтовый ящик второе письмо бабушке Энни и стал ждать.

Я ждал.

И ждал.

Конечно, я понимал, что в такое время Карл вряд ли идет на работу. И все-таки я заглядывал в лицо каждого прохожего. Гадая про себя: Карл? не Карл?

Мимо меня шли мужчины в возрасте, вполне приличные. И молодые парни, довольно-таки зверского вида. И самые что ни на есть обычные ребята — на таких посмотришь и через секунду уже лица не вспомнишь. Провожая каждого взглядом, я понял, что не имею ни малейшего представления о том, как может выглядеть тип вроде Карла, — ну, который способен поднять руку на женщину. Мне-то вначале представлялся бугай вроде гориллы. Но потом я увидел парня в хорошем костюме, с аккуратной стрижкой — и заглянул ему в глаза. Хотел понять: мог бы вот такой оказаться Карлом? И знаете что? Судя по его взгляду — вполне мог бы.

Я вдруг подумал: наверное, каждый из нас способен на жестокость. Наверное, дело не в том, что мы не способны. Дело в том, что большинство этого не делает.

Карусель мыслей набирала обороты.

«Она в беде, — думал я. — Он ее избил, ей больно и страшно. Она не может ускользнуть из дома. Думает обо мне, переживает, что я ее бросил и она больше меня никогда не увидит». И тогда я дал в душе клятву не сдаваться — ни за что и никогда. Пообещал себе, что когда она наконец сможет прийти, то увидит меня на «нашем» месте. На несколько минут я превратился в бесстрашного Ромео, который океан готов переплыть ради любимой.

А потом меня взяли сомнения. Я вспомнил ее лицо, когда она сказала: «Если мы убежим». А еще: «Да, наверное… Просто мне очень страшно». И тогда голос у меня в голове принялся зудеть: «Да очнись ты! Не ребенок ведь, пора бы и повзрослеть. Она передумала. Она больше не хочет тебя видеть».

Ну и я начал злиться. На нее. Как она могла вот так взять — и исчезнуть? Хоть бы в последний раз пришла и в лицо мне сказала, что все кончено. И я снова дал в душе клятву дождаться ее. Пообещал себе, что буду стоять столбом на этом самом месте, пока не увижу ее. Должна же она когда-нибудь выйти на рынок или еще куда-нибудь? Вот тогда я остановлю ее, посмотрю в глаза и скажу: «Как ты могла так со мной поступить? Бросила — и даже ни слова не сказала!»

Но час проходил за часом, а она не появлялась… И я начал думать по-другому: она не выходит из дома, потому что не может. Он ее покалечил, ей совсем плохо… И новый виток карусели!

У меня уже голова кружилась. Честное слово, даже затошнило!

Я изучил все надписи у домофонов на всех дверях в этом квартале. Надеялся, что там и имена написаны. Или хоть первые буквы. А там только фамилии.

Я любил женщину, предложил ей начать новую жизнь — со мной… И при этом не знал ни фамилии ее, ни адреса!

А без фамилии и адреса я не мог даже разузнать в больницах, не случилось ли с ней чего-нибудь. Не мог ни позвонить ей, ни прийти к ней домой… Так что, похоже, шанс никогда больше не увидеть Марию и впрямь был, да еще какой.

Боже! А как же моя новая жизнь? Ведь Мария — и есть эта моя новая жизнь. А к прежней жизни я просто не могу вернуться.

До встречи с Марией у меня вообще не было жизни. Не происходило ничего и никогда. И вдруг что-то стронулось с места… Нет, я не мог вернуться к прежней пустоте. Никак не мог.

Я так устал, что уже не было сил ходить, и я пристроился на ступеньке пожарной лестницы, спиной к солнцу. Почему-то вспомнился зоопарк, и я подумал о животных, которые от рождения до смерти проводят за решетками. Наверное, они счастливы в плену своих клеток, ведь другой жизни они и не знают. Разве можно мечтать о том, чего не знаешь? Но вот если кто-нибудь из них сбежал и провел пару недель на свободе, а потом его снова поймали и сунули в клетку? Что бы оно почувствовало, это животное?

Теперь я знал ответ на этот вопрос.

Я еще немного посидел и вернулся к Делайле, чтобы переждать самую жару — уж очень палило солнце.

* * *

Меня ждал сюрприз. Письмо от мамы.

Делайла молча протянула мне конверт.

На этот раз мне удалось без ее помощи дойти до диванчика и сесть. Я перевернул конверт, прочитал обратный адрес. Селия Висенте. Дальше — название улицы, по-моему, испанское. Во всяком случае, я бы не смог его произнести. Порт-Хьюним. Калифорния.

И конверт я на этот раз тоже открыл сам.

Я чувствовал, что Делайла наблюдает за мной, но не так, как это делал отец. Словами не объяснишь, но от взгляда Делайлы мне совсем не хотелось съежиться или сбежать.

Письмо я прочитал вслух. Прямо сразу, с первого раза. Я доверял Делайле как самому себе. Что бы ни сказала мне мама после десяти с лишним лет, Делайла имела полное право это знать. Забавно, правда? Когда кто-то требует от тебя всю подноготную — как мой отец, — ты стараешься как можно больше скрыть. Вообще ничего о себе не рассказываешь. Зато если тебе не лезут в душу, ни о чем не допытываются — как Делайла, — то ты готов всем-всем поделиться!

Себастьян, мой дорогой сыночек,

Ты даже не представляешь, как мне страшно тебе писать. Я все думаю о твоих словах в письме к бабушке: что ты хотел бы расспросить ее обо мне. О чем ты хотел бы узнать? Наверное, ты спросил бы: «Как ты могла, мама? Где ты была столько лет? Ты меня бросила — и теперь хочешь, чтобы я тебя простил?»

Не знаю, сможешь ли ты простить меня, Себастьян, но надеюсь, что ты попытаешься. Надеюсь, ты поймешь, как сильно я боялась. Его боялась — и того, что он может сделать. Не только за себя боялась, больше за тебя. Мне тогда казалось, что так будет лучше для тебя. Я думала — пусть ты лучше вырастешь без мамы, но по крайней мере тебя не будут рвать на части. Хотя, возможно, я была не совсем честна перед самой собой. Надеюсь, ты поверишь тому, что я сейчас скажу, потому что это истинная правда. Сыночек, за эти годы не было ни единого дня, чтобы я не пожалела о своем решении. Если бы я могла вернуть тот день, когда согласилась на его требование отдать тебя! Я-то думала, мы будем хоть как-то общаться, пока ты растешь, переписываться или разговаривать по телефону… Я писала тебе, писала, а ты не отвечал — и я решила, что ты меня ненавидишь.

Возможно, так оно и есть.

Давай попробуем начать все сначала, Себастьян?

Ты уже взрослый, почти мужчина. Мне трудно принять этот факт. А еще труднее признать, что мой сын — взрослый человек, которого я почти не знаю. Пожалуй, на сегодня достаточно. Добавлю только, что очень хочу узнать тебя, мой мальчик. Очень хочу, чтобы ты снова стал частью моей жизни. Если ты согласен — только скажи, и это будет хороший старт.

Я люблю тебя, Себастьян. Всегда любила и всегда буду любить.

Твоя мама Селия Висенте.

Я поднял голову и увидел, что у Делайлы блестят глаза. Она ни о чем не спросила, но я все равно услышал ее вопрос. И ответил:

— Не знаю.

— Это твоя мама.

— Она не должна была меня бросать.

— Никогда не знаешь, сынок, почему люди поступают так, а не иначе. Ты хотя бы выслушай ее. Попробуй увидеть ситуацию ее глазами.

— Я только что это сделал. И что? Все равно она должна была бороться за меня.

— Наверное, — кивнула Делайла. — Наверное, должна была. Или могла бы. Кто знает? Не люблю судить, тем паче когда не в курсе всех подробностей. Но я тебе вот что скажу, сынок… Подумай. Как следует подумай, прежде чем навсегда отвернуться от матери.

Она замолчала. И я молчал — очень долго. А что на это скажешь?

Делайла прервала паузу.

— Китайскую еду пробовал? — спросила она.

Я покачал головой.

Она вздохнула:

— Не стоило и спрашивать. Ну-ка, готовься, сынок. Сейчас закажем обед.

* * *

Не хочу особенно распространяться о том, как я провел ночь на станции. Скажу лишь, что пришел после ужина и просидел на «нашей» скамейке под лестницей до четырех часов утра. Люди, которые спускались на платформу, садились в поезд и уезжали куда-то по своим делам, через несколько часов, вернувшись, здорово удивлялись, увидев меня на той же скамейке…

Но я не могу, не хочу, да и просто не в состоянии, даже если б попытался, объяснить вам, что творилось у меня внутри. Карусель мыслей. Гигантские прыжки от надежды к отчаянию и обратно к надежде. Да я бы со стыда сгорел, если бы признался вам, что искусал губы до крови. Хотя я ж только что в этом признался… Стыдно.

Мыслей было слишком много, чтобы все вспомнить. Да охоты никакой нет переживать их снова. К тому же и смысла в них особого не было.

Я не мог соображать разумно — весь на нервах был. Эмоции заменили мысли. По крайней мере, отчаянно их затуманили.

Я с трудом вспоминал минуты, когда испытывал какие-то другие чувства. Нет, я помнил, как держал Марию за руку на улице, как поцеловал в первый раз… но все это казалось сном. Или смутными картинками из предыдущей жизни. Может, ничего этого и не было? Может, мои мозги придумали Марию, чтобы я умом не тронулся?

В четыре утра я сел на поезд и поехал домой.

Я вышел на Лексингтон-авеню, поднял голову и увидел луну. Плывет себе в небе, до странности низко, и светит вовсю. А ведь не круглая еще, со щербинкой, — до полнолуния не дотянула. Я вспомнил слова Делайлы. Насчет чего-то большого, не сделанного руками человека.

— Спасибо, — громко сказал я. — Хотя и не за что.

И пошел к Делайле.

* * *

Рассвет. А я даже не ложился. Даже не пытался уснуть. Подушка и одеяло, которые оставила для меня Делайла, так и лежат аккуратной стопкой на диванчике.

Я сидел на подоконнике и смотрел на улицу. У Делайлы широкий подоконник — вроде скамейки под окном. В квартире отца такой же, но чтобы он позволил мне усесться и глазеть в окно?!

Глаза у меня горели, будто песком в них сыпанули, и в желудке как-то противно было. Если б я вздремнул, мне стало бы лучше, но какой там сон…

Из подъездов то и дело выбегали люди, торопились на работу. Машины гудели, тормозили слишком резко, едва не сбивая прохожих. Жизнь кипела.

Жизнь кипела — вокруг меня. А я мог только наблюдать.

И мечтать о такой же жизни.

Я почувствовал ладонь у себя на плече. Делайла проснулась, а я и не заметил. Она была в ярко-розовом халате с цветочками, вышитыми на подоле и воротнике.

— Не пришла, сынок?

Я мотнул головой.

Минуту-другую Делайла стояла рядом и вместе со мной смотрела в окно. Точно смотрела на мир, на жизнь других людей моими глазами. Но у нее-то все хорошо. В отличие от меня, у Делайлы жизнь есть. И всегда была, насколько я понимаю. Так что вряд ли мы с ней видели за окном одно и то же.

— А вдруг я ее больше никогда не увижу?

Я еще договорить не успел, как вспомнил, что уже задавал Делайле этот вопрос. Давным-давно. По крайней мере, лично для меня — точно давным-давно. Я вспомнил и ответ Делайлы. Ответ, который и тогда показался мне невероятным. А ведь я даже имени Марии тогда еще не знал. Даже ни разу не прикоснулся к ней. Сами понимаете, что теперь ответ Делайлы показался мне совершенно немыслимым.

— Нет, ничего… Я ведь уже спрашивал.

Делайла потрепала меня по волосам.

Через пару минут я услышал, как она возится на кухне с завтраком.

* * *

Спустя всего лишь два дня я окончательно потерял надежду.

Нет. Пожалуй, «окончательно» слишком сильно сказано. Пожалуй, правильнее сказать — «почти окончательно», хоть это и странно звучит. Короче, я потерял надежду, но не совсем, потому что по-прежнему днем бродил по улице Марии. И по-прежнему просиживал ночи на скамейке станции «Юнион-сквер». Вот только и днем, и ночью я был уверен, что больше никогда ее не увижу.

Разве не странно, как быстро все меняется. Той ночью, когда мы должны были встретиться, а она не пришла, я был уверен, что она появится. Всегда ведь приходила — значит, придет. И как же трудно мне было признать, что этого не случилось. Мозги просто отказывались в это верить.

Зато теперь все наоборот. Я часами сидел на «нашей» скамейке под лестницей — и не верил, не верил, не верил, что увижу ее.

Вы спросите — зачем же я там сидел? Трудно сказать. А куда еще я мог пойти? Я не мог целыми днями слоняться без дела по квартире Делайлы и путаться у нее под ногами. У нее ведь, в конце концов, своя жизнь. Я не мог вернуться домой. Я не мог уехать в Мохаве без Марии. Единственный выход — найти ее. Вот я и дежурил то на ее улице, то на платформе «Юнион». Можно сказать, за соломинку хватался.

А Мария не появлялась.

* * *

Это случилось как-то утром, до завтрака. Часов в восемь. Делайла еще спала — позже обычного. А я отдраивал пол на кухне. Только не подумайте, что он был такой уж грязный. Совсем нет. Просто я подумал, что хорошо бы снять старый слой воска и натереть по новой. Мне хотелось сделать приятное своему лучшему другу на свете.

Когда зазвонил телефон, я решил, что это дочь Делайлы звонит и что Делайла поговорит у себя.

Однако через минуту Делайла вышла из спальни, в этом своем громадном розовом халате и с телефонной трубкой, прижатой к груди, как будто хотела перекрыть звук тому, кто ей позвонил. А вид у нее был страшно удивленный.

— Это тебя, — сказала она шепотом. У меня в желудке похолодело. И не только в желудке. У меня даже кровь, по-моему, превратилась в лед. Отец. Он меня нашел. Или полиция. Он обратился в полицию, и копы меня нашли. — Твоя бабушка Энни.

Холод не сразу из меня вышел, и перед глазами плыло — я даже не помню, как взял трубку. Кажется, я сказал: «Алло?» По-дурацки получилось — вроде я не знал, к кому обращаюсь.

— Себастьян? Это я. Бабушка Энни.

Горло у меня так стиснуло — ни слова не протолкнуть. Я пытался сообразить, помню ли этот голос, но, если честно, столько лет прошло, что… вряд ли.

Бабушка снова заговорила — я-то молчал в трубку.

— Ничего, что я узнала номер Делайлы в справочной? Делайла как будто не возражала. Ох, надеюсь, я ее не разбудила? Неужели разбудила? Понимаешь, я хотела поговорить о твоем приезде.

Эти ее слова разбудили меня.

— Можно, бабушка? Я могу приехать?

— Конечно, дорогой, конечно. Мы будем счастливы! Я и Селии рассказала. Она приезжает ко мне по выходным каждые две недели, но обещала приезжать каждую неделю, если ты будешь жить у меня. Дело-то, понимаешь, в том, что вот так, с ходу, мне негде тебя поселить. То есть тебя с твоей подругой. Вообще-то у меня есть гостевой домик — помнишь? Нет, вряд ли ты помнишь. Только там давно уже никто не живет, и он в кошмарном состоянии. Там бы надо все вымыть, вычистить, желательно бы еще покрасить и сменить ковровое покрытие. Словом, это займет у тебя недели две, а на это время я вам с девочкой могу предложить только диван-кровать в моей гостиной. Если вас устраивает, то добро пожаловать, я буду в восторге, мой дорогой.

Я никак не мог сообразить, что ответить, — мысли завертелись с безумной скоростью. Она разрешила! Бабушка разрешила приехать! Нам обоим, с Марией! О господи… Я вспомнил — и сердце ухнуло в пятки. Не могу я ехать в Мохаве без Марии!

— Я сразу найду работу, — сказал я наконец. — Ты не думай, что я собираюсь жить за твой счет.

— В мотеле всегда нужна молодежь для уборки в номерах. Для начала сгодится, верно? А потом и получше что-нибудь подыщешь. Так когда вас ждать?

Она говорила слишком быстро, слишком радостно. По-моему, от страха. «Ей тоже не так-то легко, — подумал я. — Она тоже боится, тоже не знает, что из этого выйдет. Не меньше меня боится».

Я сделал глубокий вдох.

— Пока не знаю… Поговорю с Марией — когда она сможет… — Я поймал взгляд Делайлы, но она быстро отвела глаза. Врать, конечно, нехорошо, но что я мог сказать бабушке? Правду? Что я не могу найти свою подругу, потому что не знаю ни ее фамилии, ни адреса? Пришлось побыстрее сменить тему: — Мне ведь еще нет восемнадцати. Вдруг он… помешает?

— Как раз об этом я вчера говорила с подругой. Она юрист. Точнее, она подруга моей подруги. Так вот, она объяснила, что если твой отец официально не оформил опекунство — а я точно знаю, что он этого не сделал, — то ему придется побегать по судам, чтобы тебя вернуть. А это займет куда больше четырех месяцев.

— В суд он не пойдет!

Пусть лишь в ту секунду, но мне стало это ясно — как то, что солнце всходит на востоке. Нет, отец не пойдет в суд. Он же понимает, что я расскажу судьям всю правду и весь мир узнает, как он врал мне про смерть мамы. Он будет опозорен, и его позор — мое лучшее оружие против него. К тому же он отлично понимает, что даже если меня силой вернут к нему, через четыре месяца я все равно уйду. Так что не больно многого он добьется.

— Нет, не пойдет, — твердо повторил я.

— Ладно, посмотрим, — сказала бабушка. — У тебя ручка есть? Запиши мой телефон. Позвонишь, как только договоришься с подругой об отъезде, хорошо?

Я бросился к принтеру Делайлы, вытащил еще один листок и записал номер.

— Да. Хорошо. Я позвоню, бабушка. — Не очень-то вежливо. Я поспешил добавить: — Спасибо. Большое тебе спасибо. Ты не представляешь, как это для меня важно. Даже не знаю, что бы я делал, если бы ты не разрешила…

Она помолчала. А потом я услышал:

— Мы тебя любим, Себастьян.

Мне бы ответить, что я тоже люблю ее, а я оцепенел. Откуда мне знать — люблю я свою бабушку Энни или нет? Я и не помню-то ее почти… Зато я точно был ей благодарен. И я сказал:

— Спасибо.

Когда мы попрощались, я долго стоял уронив руки: в одной зажата телефонная трубка, в другой — листок с бабушкиным номером. Потом оглянулся на Делайлу:

— Простите, пожалуйста. Она вас разбудила.

— А вот и нет. Я уж с час как проснулась. Со мной такое частенько бывает: проснусь и лежу. Думаю. А ты чего на коленях-то по кухне ползал?

— Старый воск соскребал.

— С какой стати? Это кто ж тебе сказал, что ты должен тут прибираться?

— Я решил хотя бы как-то помочь. Сплю тут у вас, ем бесплатно. Это вроде как моя доля в хозяйстве.

Делайла проковыляла ко мне и вынула трубку из моей руки.

— Мы с тобой друзья, сынок. Уловил? Ты мне друг, а не прислуга.

— Теперь уж все равно придется закончить. Не оставлять же половину пола недоделанной.

Мы оба как по команде уставились на грязь, что я развел на кухне.

— Гм. С этим, пожалуй, не поспоришь, — ухмыльнулась Делайла.

Тогда я занялся второй половиной, а Делайла на чистой половине принялась варить кофе, сдвинув кофеварку к плите. Я очень старался закончить побыстрее, чтобы Делайла могла позавтракать. Да и я, если честно, проголодался. А натереть пол можно и после завтрака…

Подняв голову, я встретил взгляд Делайлы. Какой-то очень задумчивый взгляд.

— Что? — спросил я, потому что она явно что-то хотела сказать, как будто не могла решиться.

— Сколько ты будешь ждать ее, сынок?

Внутри все так и перевернулось. Я ведь, пока воск счищал, как-то умудрялся прогонять мысли о Марии. Заставлял себя не думать о ней. Быть может, именно потому, что боялся сам себе задать этот вопрос.

— Не знаю. А сколько мне можно занимать ваш диванчик?

— Пока он у меня есть, этот диванчик. Но видишь ли, сынок… Недели через три я собираюсь вернуться в Сан-Диего. Максимум — через четыре.

Я вздохнул. Снова принялся за работу. И только через несколько минут ответил. Мне было очень тяжело это сказать. Но правда есть правда. Мы с Делайлой оба ее знали. Но кто, как не я, должен был произнести вслух:

— Если к тому времени она не появится, то не появится никогда.

— Похоже на то, — кивнула Делайла. — Сдается мне, голова у тебя работает, сынок.

Больше мы об этом не говорили — ни за завтраком, ни позже.

В тот день я не пошел на свой пост в квартале Марии. Откуда-то возникло чувство, что проку не будет, и я решил прислушаться к интуиции. Остался у Делайлы, лег на диванчик и прочитал «Ромео и Джульетту» от начала до конца. Делайла удивилась, я знаю. Но вопросов не задавала. И вообще будто не заметила.

Я уже так разуверился, что чуть было не остался на диване и после ужина. У Делайлы было так хорошо, спокойно. Мы могли бы вместе посмотреть какое-нибудь кино. Приготовить попкорн в микроволновке и жевать его перед телевизором. Может, я даже почувствовал бы себя счастливым. Просиживая ночи на скамейке станции «Юнион», я уж точно не был счастлив. Потому что не видел Марию.

Я уже рот открыл, собираясь поделиться с Делайлой своим решением… и передумал. Знаете почему? Я кое-что вспомнил. Слова Делайлы вспомнил. Когда мы смотрели «Вестсайдскую историю», она сказала: «На твоем месте, сынок, я научилась бы доверять своим чувствам». Примерно так, кажется.

И я подумал: «А что я сейчас чувствую? Чему верю?» Представьте себе, ответа не пришлось долго ждать. Если она сможет прийти, она придет. Вот что я почувствовал. Вот во что верил. Она придет, если сможет.

Я принял душ, переоделся. Спустился в подземку, доехал до «Юнион-сквер». И сел на скамейку под лестницей.

* * *

Думаю, я просидел около часа, когда услышал незнакомый голос:

— Себастьян?

Я подскочил.

Эту женщину я видел впервые. Лет тридцати пяти, в громадном балахоне такой расцветки, что аж в глазах рябило, всклокоченный пучок волос на самой макушке.

— Да. Я Себастьян.

Женщина сунула мне письмо. На лицевой стороне запечатанного конверта я прочитал: Себастьяну /Тони. Тони! Так мог написать только один человек… Сердце подпрыгнуло. Кажется, я даже ощутил его вкус.

Когда я оторвал глаза от конверта, женщина уже поднялась до середины лестницы.

— Подождите! — крикнул я, и она оглянулась. — Вы кто?

В ответ она так странно на меня посмотрела. Недоуменно, что ли? Будто я какую-то глупость сморозил.

— Стелла.

И снова отвернулась. Словно это ее «Стелла» все объясняло.

10 МАРИЯ. Выбор Марии

Первой, кого я увидела, проснувшись следующим утром, была Стелла. Она сидела на краю кровати и неотрывно смотрела на меня.

— Я отдала ему письмо, — сказала она.

— Боже! Ты ангел, спасибо! Я бы тебя расцеловала… если б могла пошевелиться.

На ногах у меня спали шесть кошек. Шесть! Какое счастье, что аллергия у меня только на цветы.

— Я задам тебе один вопрос, девочка моя. И хочу услышать честный ответ. Откровенно говоря, ради тебя я из трусов выпрыгиваю, но не стану этого делать, если ты надумала опять вляпаться в то же дерьмо. Так что отвечай: ты вернешься к Карлу?

— Нет, — отозвалась я, глядя ей прямо в глаза, чтобы она не сомневалась в моей честности.

— А зачем отдала Си Джея?

— Я не могу отнять его у Карла. Они очень привязаны друг к другу.

— То есть ты и не думаешь забирать сына?

— Вообще-то не думала. Нет.

— Значит, всякий раз, когда ты захочешь увидеть Си Джея, то должна будешь встречаться с Карлом.

Теперь я уже смотрела на одеяло — прятала глаза от сестры, чтобы не выдать себя.

— У меня была причина так поступить, — сказала я. — Можно попросить тебя поверить мне на слово?

— Нет. А у меня есть выбор?

— Нет.

— Ясно. Что будешь на завтрак?

* * *

Карл еще целых три дня вел слежку за квартирой Стеллы, после чего управляющий появился у нее на пороге.

Дверь моей спальни была открыта, и я слышала его разговор с моей сестрой.

— Он цепляется ко всем мужчинам. Стоит какому-нибудь парню подойти к двери, как он бежит следом, до самого лифта, и смотрит, в какую квартиру тот поднимается. У меня уже куча жалоб от жильцов.

Стелла:

— Вызовите копов, и пусть немедленно арестуют мерзавца.

Управляющий:

— А то, что он делает, — противозаконно? Я не уверен.

Стелла:

— Вызывайте смело. Он нарушает судебный запрет.

Управляющий:

— Мы надеялись, что вы с ним поговорите.

Стелла:

— Поговорить? Да запросто. Я могу говорить с ним до посинения, а толку? Этому подонку на все начхать. Точно вам говорю — если хотите прекратить безобразие, вызывайте полицию.

Управляющий:

— Что ж, ладно. Раз вы считаете, что так будет лучше…

— Послушайте! — крикнула я как можно громче. И скривилась от боли.

Натали быстренько изобразила из себя улитку — из-под одеяла остался торчать только хвост боа.

Тишина. Бормотание. Через минуту в дверь спальни просунулись две головы — Стеллы и управляющего. Стелла еще не сняла накрученные на ночь бигуди. Управляющий оказался смешным коротышкой с зализанными через лысину жидкими волосами.

— Вот, — сказала Стелла. — Это его жена, которая из-за него угодила в больницу.

Я удивилась, что Стелла называет меня женой Карла, — знает ведь, что мы не женаты. Наверное, хотела, чтобы я выглядела в глазах управляющего порядочной женщиной. Мне не приходило в голову, что Стелле, возможно, за меня стыдно. Стыдно, что ее сестра не замужем за отцом своих детей. Я ее никогда об этом не спрашивала, а она не говорила.

— Приятно познакомиться, мэм. — Управляющий помахал мне пухлой ладошкой.

— Ты что-то хотела сказать, Мария?

— Можно попросить об одолжении? — сказала я. — Вызовите, пожалуйста, полицию через несколько часов, ближе к вечеру.

Оба молча уставились на меня.

— Почему? — спросил управляющий.

— Ну, это бы мне очень помогло. Если его арестуют вечером, я смогу выйти из дома так, чтобы он меня не увидел. Интересно, когда его мать сможет внести залог и освободить его? В прошлый раз ей это быстро удалось. А, Стелла?

— Не знаю, — озадаченно пробормотала Стелла. — Тогда несколько часов он точно просидел…

— До вечера подожду, — кивнул управляющий. — Вдобавок копы особенно не торопятся на такие вызовы.

— Да, кстати, — сказала Стелла. — Надеюсь, вы понимаете, мистер Парсегьян, что я взяла к себе сестру с ее шестью кошками только из-за ее ужасного положения. Клянусь, это всего лишь на пару дней — и у меня, как обычно, останутся только три кошки, как и записано в договоре.

— Я что-то и не заметил шесть лишних кошек, — ответил управляющий. — Как-то они мне на глаза и не попались. Ну что ж, договорились. Вечером я напущу копов на этого сукина сына. Будет знать, как распускать руки.

* * *

Натали я уложила спать в кровати Стеллы. Потом медленно-медленно, очень осторожно оделась. И в щелочку в окне проследила, как полиция забрала Карла.

Полицейская машина только отъехала, а я уже была за дверью. Я шла к станции подземки. И пусть каждый шаг давался мне с трудом, зато он приближал меня к Тони.

Лишь бы Тони не отказался от меня. Я молилась об этом всю дорогу.

Нет, минуточку. Что значит — молилась? Я ведь не верю в Бога. Я атеистка. По крайней мере, я считаю себя атеисткой.

Или это Карл всегда считал, что я не верю в Бога, что я атеистка?

11 СЕБАСТЬЯН. Что бы это ни было

Прошло девять вечеров, и я снова стоял на ее улице. У входа на станцию. Прямо перед лестницей, ведущей к «нашей» скамейке на платформе «Юнион-сквер». Стоял и смотрел на луну. Только не спрашивайте почему. Просто устал я от подземки. Меня от нее тошнило. Я ненавидел взгляды пассажиров, которые уже знали меня как облупленного, потому что видели каждую ночь. Держу пари, они считали меня жалким неудачником.

Вот я и остался снаружи. И смотрел на луну. Теперь уже почти полная, она будто издевалась надо мной: гляди, мол, сколько времени зря утекло.

Мне захотелось что-то ей сказать. Луне. Сам знаю, дурацкое желание, но ведь Делайла говорила, что в такие минуты я должен благодарить за свою жизнь. А за что благодарить? Разве у меня вообще была жизнь? Не было. С семи лет у меня не было никакой жизни. Если я и жил, то лишь в те восхитительные дни, когда я мечтал убежать с Марией. Но сейчас счастье с Марией под большим вопросом. Так за что же мне благодарить небо, луну и всякое такое прочее?

«А если все же сказать „спасибо“, — вдруг подумал я. — Если все-таки сказать — пусть даже не совсем искренне? Может, тогда я почувствую, что это правда и что мне есть за что благодарить?»

Я открыл рот… и снова закрыл. Не сумел заставить себя произнести одно-единственное слово. Почему я должен говорить «спасибо», если мне не за что испытывать благодарность? А ведь это неправда. Так думать — несправедливо с моей стороны. Бабушка Энни ждет меня в Мохаве — разве не повод для благодарности? Да, но без Марии… Что мне делать в Мохаве без Марии? И все-таки…

Я опять открыл рот для «спасибо»… и тут услышал:

— Тони!

Я развернулся. Да. Да, да, да! Это была она!

— Мария! — Я рванулся к ней, раскинув руки, чтобы обнять ее крепко-крепко, за все пропущенные дни.

— Нет! — шепотом воскликнула она. — Не надо!

Клянусь, мое сердце оказалось прямо в одном из ботинок.

Я стоял перед ней, совершенно убитый, потрясенный, ошарашенный, с пылающими щеками. Почему?! Почему она запретила мне обнять ее? Мария заглянула мне в лицо. И наверняка прочитала на нем разочарование.

— Ох, Тони…

Она сделала один маленький, осторожный шажок и прильнула ко мне, опустив голову на мое плечо. Я стоял, уронив руки, боясь пошевелиться — ведь обнять ее нельзя?

— Я хотела сказать… ты поосторожней. Обними меня за плечи. Тихонько. Только не сжимай ребра.

Я так и сделал. Едва прикасаясь, обнял ее за плечи. Ее волосы пахли свежестью и шампунем. Моим сбитым с толку мозгам понадобилось несколько секунд, чтобы, сложив два и два, получить в сумме четыре.

— У тебя что-то болит?

— Просто… ребра забинтованы.

Я немножко отодвинул ее, чтобы увидеть глаза. Но она сразу отвела взгляд.

— Мария… Что произошло?

— Да в общем-то ничего такого уж страшного. Я просто неудачно упала. Ударилась о край стола. Ну и сломала четыре ребра. А одно из них поранило легкое. Тони! Поверить не могу, что ты так долго меня ждал!

Я сделал глубокий вдох — и почувствовал, как улетают все тревоги, сомнения, страхи.

— Я знал, что ты придешь. Если сможешь, то придешь.

— Спасибо, что дождался.

Без своей гигантской шляпы она выглядела совсем маленькой, совсем хрупкой.

— Давай уедем в Мохаве, — сказал я. — Не через четыре месяца, а прямо сейчас.

— Да. Сейчас. Я думала о том же. — Она оглядела асфальт вокруг нас, вроде надеялась, что собранные чемоданы чудесным образом возникнут из воздуха.

— Ты все еще живешь у сестры? Сможешь завтра собраться? А лучше сегодня. Вещей много? Сколько тебе понадобится…

— Тони… — прервала она, и у меня опять упало сердце. Какое-то это было… нехорошее «Тони». Больше похоже на «нет».

— Что?!

— Понимаешь, есть еще кое-что… о чем я тебе не сказала. Побоялась. Не знала, как ты к этому…

— Неважно. Что бы это ни было — неважно. Я хочу уехать с тобой немедленно. Я тебя чуть не потерял, хватит с меня. Ты поедешь со мной?

Я пригнулся поближе к ее лицу — и увидел, что она плачет.

— Да, Тони. Поеду. Но я не хочу, чтобы ты передумал, когда…

— Никогда! Я никогда не передумаю. Ты можешь сейчас собраться? Сколько у тебя вещей?

— У меня есть большой рюкзак. Возьму все, что поместится. Да Стелла не так уж много моих вещей забрала из квартиры Карла. А за остальными мне идти страшно.

— А завтра? Когда он будет на работе?

— Он может и не пойти на работу. Хотя его, наверное, завтра уже выпустят.

— Откуда выпустят?

Она вроде не услышала вопроса.

— Так что давай лучше сегодня. Часа через два, ладно?

— Как же ты понесешь рюкзак? Тебе ведь больно.

— Ничего, справлюсь.

— Я с тобой, помогу!

— Нет. Тебе туда нельзя, слишком рискованно. Он убьет тебя, если увидит. Я сама. Не волнуйся, я донесу рюкзак. Придется: выбора-то нет. Я приду.

* * *

В квартиру Делайлы я вломился, как товарный поезд, промчав всю дорогу от станции до ее дома. Делайла еще не легла. На часах полночь — а она не спала! Я был на седьмом небе от счастья.

— Мария пришла! Она пришла. Я попросил ее уехать со мной прямо сейчас, и она согласилась!

— Тпру! Попридержи коней, сынок! — Делайла сидела в кресле-качалке с детективом в руках. Маленькие полукруглые очки в красной оправе, которые она надевала для чтения, сползли на самый кончик носа. — Ты счастлив — это я уразумела, и это уже хорошо. А остальное, уж прости, до меня не дошло.

Я так запыхался от кросса, что бубнил что-то несусветное. Ясное дело, Делайла ничего не смогла разобрать.

Я сел на свой диванчик. Капельку отдышался.

Делайла закрыла книжку и ждала, внимательно глядя на меня поверх своих очечков.

— Она пришла. Мария.

— Вот это новость так новость! Рада за тебя, сынок. А где пропадала — объяснила?

— Она была в больнице, а потом лежала в доме сестры.

Делайла нахмурилась. Вернее даже, насупилась сердито.

— Это он такое сотворил?

— Думаю, да. Я не уточнял, но…

— Бедная девочка.

— И знаете, Делайла, я нахально позволил себе… Короче, я пригласил ее к вам. С вещами. Сегодня, через пару часов. Можно, Делайла? Мы ненадолго — только узнаем, как добраться до Мохаве, и сразу уедем.

— Конечно, можно, сынок, ты же знаешь. Места, правда, маловато.

— Да ничего! Это ж на день-два, не больше. Ой, а как мы доберемся до Калифорнии?

— А мы пораскинем мозгами, сынок. Что-нибудь да надумаем.

Какое-то время я молчал. Думал. Пытался разгрести хаос мыслей и разложить в голове по полочкам все проблемы. К примеру, деньги. Господи, столько всего еще надо успеть решить!

— Она говорила, есть еще кое-что… — Не знаю, с чего я вдруг об этом вспомнил. — Она вроде как боялась мне раньше сказать. Я ее прервал, не дал закончить. Теперь жалею.

— Жалеешь? Ответь-ка мне на один вопрос, сынок. Могла она сказать тебе что-нибудь такое, что заставило бы тебя передумать и отказаться от Марии?

— Нет! — воскликнул я.

— Ну так и выкинь из головы. Ты уверен в своем решении, а остальное неважно.

* * *

Я сразу же позвонил бабушке Энни — в Калифорнии ведь еще не так поздно было. Я молился, чтобы она была дома и ответила. И она сняла трубку! На третьем звонке.

— Бабушка, это я, Себастьян. Мы можем уехать в любое время. Хоть завтра. Чем раньше, тем лучше. Для меня, по крайней мере. Только, боюсь, нам не на что ехать. А как взять деньги у отца? Он же начнет…

— Нет! — твердо сказала бабушка. — У этого человека ты ничего просить не будешь. После того, что он сделал?!

— Вообще-то… По-моему, он обязан дать мне денег.

— Забудь. Осиное гнездо лучше не ворошить. Я пришлю тебе деньги. Немного, к сожалению, — долларов пятьсот. Получишь в ближайшем офисе «Вестерн Юнион». Ни на самолет, ни на поезд этого, конечно, не хватит — вас ведь двое. Зато вы вполне доберетесь автобусом. Доезжайте до Бакерсфилда, а там я вас подхвачу на машине. Если билеты до Бакерсфилда стоят дороже, дай мне знать и я доеду до той станции, где вы выйдете.

Я молчал. Долго. Просто не мог найти слов — столько меня всего переполняло. Незнакомая женщина так много делала для меня… Хотя почему — незнакомая? Она моя родная бабушка как-никак. Вот ведь странно: такой близкий человек — и почти незнакомый. А у меня их два. Два родных незнакомых человека.

— Спасибо тебе большое, — сказал я наконец. — Я все верну. Обязательно.

— Глупости. Слышать не хочу. Главное — сообщи о приезде. Как только узнаешь рейс.

— Да. Конечно. Спасибо.

— Мы ждем не дождемся, когда тебя увидим, дорогой. Всю неделю мама работает, но в первую же пятницу вечером будет здесь.

— Бабушка Энни… — И снова эти слова застряли у меня в горле. Смогу ли я их вообще когда-нибудь произнести? И зачем вообще рот открывал?

— Да, дорогой?

— Нет, ничего. Поговорим, когда встретимся.

* * *

После разговора с бабушкой я включил компьютер Делайлы, чтобы посмотреть в Интернете цены. Пятисот долларов хватало на два автобусных билета от Нью-Йорка до Бакерсфилда и еще целых сто долларов оставалось на еду в дороге. Здорово! У нас все получится! Главное теперь — чтобы Мария пришла, как обещала.

11 МАРИЯ. Друзья из низшего общества

Когда я вернулась, у Стеллы уже везде был выключен свет. Из спальни доносился храп Виктора.

Я решила сначала написать записки, а уж потом забрать Натали.

Записку для Стеллы я написала быстро. Там все было просто. Ну, в первой части, по крайней мере.

Я сообщила, что решилась попытать счастья с Тони и мы вместе уезжаем в Калифорнию, в пустыню под названием Мохаве. Надеюсь, добавила я, что городок там красивее, чем название.

Объяснила, что исчезаю без предупреждения, посреди ночи, потому что уже завтра Карл может выйти из тюрьмы, и тогда ничего не получится.

Еще я предупредила, что могу и вернуться утром — если Тони передумает насчет меня, когда познакомится с Натали.

По-моему, это я удачно выкрутилась. Иначе пришлось бы написать «если Тони передумает, когда узнает о существовании Натали».

С этой половиной записки я справилась. Куда сложнее было дальше, в той части, что касалась Си Джея.

Кое-какие мысли у меня были, но на бумаге они выглядели неуклюже и неправильно. А мне еще предстояло сложить вещи, собрать Натали. И совсем не хотелось заставлять Тони слишком долго ждать.

Я решила пока отложить записку для Стеллы и написать Си Джею. Вот, видите? Я же говорила, что собственные мозги со мной шутки шутят. Написать сначала Си Джею! Как будто это легче. Если вторую половину письма Стелле мне было написать непросто, то Си Джею… просто невозможно.

Я таращилась на чистый лист, кажется, минут пять, а потом глянула на часы — силы небесные! Осталось всего сорок минут на все про все: вещи собрать, Натали поднять и одеть и дойти до станции с рюкзаком, который я, скорее всего, и поднять-то не смогу.

Короче, от письма Си Джею пришлось отказаться.

А записку для Стеллы я все-таки закончила:

Когда мы доберемся до Мохаве, я сообщу тебе адрес и пришлю письмо для Си Джея, чтобы ты здесь его отправила. Из Калифорнии отправлять нельзя — чтобы Карл не знал даже штат, где меня искать. Я собиралась написать Си Джею сейчас, но не выходит. Надо немножко подумать, как и что ему сказать.

Пожалуйста, не обижайся и не думай обо мне плохо. Ты сама знаешь, что меня загнали в угол. Вот я и пытаюсь выбраться, как могу.

Спасибо тебе. Ты так мне помогла.

Люблю, целую, Мария.

Р. S. Может, я не сразу сообщу свой адрес. Может, даже через полгода. Тогда, если Карл спросит, тебе не придется врать, что ты не знаешь.

И еще Р. S.: Я постараюсь вернуть тебе рюкзак или деньги за него. Не скажу точно когда, но обещаю вернуть.

Ой, и еще Р. S.: Я кое-что возьму без разрешения, но тоже верну или пришлю деньги. Имею в виду твою кассету с «Волшебником страны Оз». Мне кажется, у Натали должно остаться хоть что-то знакомое и любимое. Если бы ты была чужим человеком, это было бы наглостью с моей стороны. Но мы ведь семья.

Люблю, целую, Мария.

Я потратила лишних минут десять — которых у меня не было — на поиски «Волшебника» среди сотен, нет, думаю, тысяч кассет-близнецов. Ума не приложу, как Стелла вмиг выуживает то, что нужно, из такого необъятного моря. У меня бы руки опустились, если бы это не было так важно для Натали.

Когда я нашла «Волшебника», я уже здорово опаздывала и здорово выбилась из сил.

Я боялась, что разбужу Стеллу, вынимая Натали из ее постели. Сестра действительно заворочалась во сне, но если ее храп Виктора не будил, то едва слышный писк Натали она и подавно не услышала.

* * *

Рюкзак мне пришлось за лямки волочить вниз по лестнице. Сдергивая со ступеньки на ступеньку. Полусонная Натали привалилась головенкой к моему плечу, и меня буквально рвало на части от боли. Само собой, я прижимала Натали к здоровому боку, но все равно было очень больно.

А худшее ждало впереди: когда я добралась до вестибюля, рюкзак пришлось поднять и забросить за спину с той стороны, где были сломаны ребра. Ахнув от боли, я уронила рюкзак. Я бы с удовольствием взвыла, но я такая: больше молчу, когда больно.

— Хммммм? — спросила Натали. Во всяком случае, прозвучало как вопрос.

— Все хорошо, солнышко. Спи, спи.

Я поволокла рюкзак за лямки по полу вестибюля, к входной двери. Здесь-то линолеум, а вот на улице такой номер не пройдет, думала я. Если я потащу эту штуковину до самой станции, то протру насквозь и усею тротуар нашими вещами.

И Тони уже заждался, а с такой скоростью я к нему и под утро не доберусь.

Что я там сказала Тони? Что как-нибудь дотащу рюкзак? Дескать, придется, потому как выбора нет? Чушь какая. И это на меня похоже. Вечно пытаюсь откусить кусок, который не способна проглотить. Вроде я супермен какой. Вроде моя сила воли может творить чудеса.

Я протащила рюкзак в дверь, выволокла на крыльцо. И увидела двух нищенок, спящих в обнимку на тротуаре под забором. Делорес я знала, а вторую видела впервые.

В своем квартале я всегда здороваюсь с бездомными, но и только. Я не разговариваю с ними, не называю себя и не спрашиваю их имен. Потому что если бы кто-нибудь из них окликнул меня в присутствии Карла… о-о, даже подумать страшно.

Зато в квартале Стеллы я всех бездомных знаю по именам. Кроме разве что нынешней подруги Делорес, — наверное, она здесь новенькая.

— Делорес! — позвала я громким шепотом.

Она вскинула голову:

— Хо, Мария! Ты чего тут делашь, среди ночи-то?

— Ты мне не поможешь, Делорес?

— Запросто, детка. Для тебя — все что угодно.

Я иногда даю монетку-другую Делорес, Сэму, Микки, Луису и прочим ребятам. Для них двадцать пять центов — невелика щедрость, но они знают, что и я в деньгах не купаюсь. Значит, даю от души. А эти люди всегда ценят доброе отношение.

Делорес подошла ко мне, на ходу одергивая рваную юбку в больших подсолнухах.

— Пожалуйста, привези свою тележку, — попросила я. — Мы погрузим на нее мой рюкзак и докатим до станции подземки, ладно?

До чего же она, оказывается, сильная, Делорес. Одной рукой забросила рюкзак на тележку, забрала у меня Натали — осторожно, как новорожденного младенца, — и усадила на самодельное сиденье. Почти у всех бездомных на тележках были такие сиденья — это чтобы детей возить.

Мы двинулись в путь. Я плелась чуть сзади, рассматривая волосы Делорес. На затылке они свалялись намертво и торчали в разные стороны наподобие дредов.

А еще я старалась запомнить ночные улицы большого города — насмотреться, надышаться. Может, их больше не будет в моей жизни?

— Боюсь, у меня с собой только мелочь, — сказала я Делорес.

— И чего? — отмахнулась она. — Это ж ты. А ты вообще куда?

— Сбегаю.

— От кого?

— От своего парня.

— Молодца, детка. Тока куда ж ты бежишь, коли в кармане пусто?

— У меня есть друг. И у нас обоих нет другого выхода.

Делорес предложила помочь мне спуститься на платформу подземки, но я знала, что ей совсем не хочется оставлять без присмотра тележку со всем своим скарбом. Так что я поблагодарила ее и отказалась: вниз по лестнице я уж как-нибудь и сама рюкзак стащу.

— Пусть тебе подфартит в новой жизни, детка, — сказала Делорес, устроив Натали у меня на руке.

— Спасибо. — Я попыталась сунуть ей в ладонь жалкую кучку монет.

Она свернула мои пальцы в кулак. Вместе с мелочью.

— Тебе они нынче нужнее, детка.

12 СЕБАСТЬЯН: Урок для папы

Вот уже сорок пять минут я метался по платформе. И кусал губы. И грыз ногти, чего почти никогда не делаю.

Мария не опаздывала, нет. Просто я прибежал почти на час раньше, чтобы Марии не пришлось ждать, если бы она тоже появилась раньше назначенного времени. И вообще — я не мог усидеть в квартире Делайлы. Уж слишком я был взвинчен.

Вот я и метался по платформе. Кусая губы.

Лично мне показалось — часов десять прошло, когда наконец… Я дошел до дальнего края платформы, повернулся и увидел ее. Марию. Она стояла под лестницей, у скамейки. У ее ног лежал большущий рюкзак цвета хаки. А на руках у нее был ребенок. Девочка. Постарше, чем младенец. Но младше, чем дети, которые уже гуляют с мамой за ручку.

Я сделал к ней шаг, другой. И перешел на бег.

Каждый шаг приближал меня к ней, и с каждым шагом я видел ее лицо все четче, и с каждым моим шагом в ее глазах все яснее проступала мольба. И страх.

А я, тупица, все еще ничего не соображал. Вы не поверите, но я правда гадал про себя: почему у нее на руках ребенок? Чей это ребенок? Куда девались родители и когда они заберут этого ребенка? На платформе-то, кроме нас, не было ни единого человека.

«Есть еще кое-что… — вдруг всплыли ее слова, — о чем я тебе не сказала».

И тогда я все понял.

А она увидела, что я понял, — и мольба в ее глазах исчезла. Остался один страх. Значит, что-то плохое отразилось на моем лице. Потрясение? Шок? Иначе не назовешь. Я думал, мы будем одни в целом мире. Только мы двое. И как же я ошибался.

Я уже был так близко, что мог бы что-нибудь и сказать. Но я молчал. Не знал, что сказать. А потом остановился в трех шагах от нее.

Я смотрел на Марию. Мария смотрела на меня.

Я посмотрел на ребенка. Девочка оторвала голову от плеча Марии и тоже посмотрела на меня.

На ней было малюсенькое платье. Сиреневое. А ножки голые. Я в жизни не видел ничего более крошечного и хрупкого, чем эти голые ножки. Волосы темные, как у мамы, но совсем не такие густые. Просто темный пушок. А глаза… Я даже не представлял, что бывают такие большие глаза. Одни глаза на лице. Громадные, карие, блестящие.

Фарфоровая кукла, а не ребенок. Кажется, тронь — и разобьется.

Причмокивая, девочка сосала большой палец.

Я услышал голос Марии:

— Тони, это Натали.

Натали отвернулась. Спрятала лицо где-то между шеей и плечом Марии. Палец, правда, изо рта не вынула.

— Дело не в тебе, — сказала Мария. — Она вообще застенчивая. Со всеми такая.

Натали спрятала лицо — и мы снова были только вдвоем. Я и Мария. Она погрустнела и сникла.

Я ведь до сих пор не произнес ни слова.

— Если ты передумал, Тони, я пойму. Честно. Без обид. Ты только скажи.

Я стоял как пень. Стоял и молчал. Слов не было. Не было даже мыслей. Момент черной пустоты. Хотя нет, на самом деле — нет. Это был момент гигантского смысла. Для будущего. А тогда — одна лишь черная пустота.

— Но лучше не надо. То есть… лучше бы ты не передумал, Тони.

У нее задрожала нижняя губа. Я понял, что Мария едва сдерживает слезы.

И это наконец выдернуло меня из ступора.

— А я и не передумал! Пойдем. Вперед!

Я подхватил ее рюкзак, мы сели в поезд и отправились к Делайле.

* * *

На мой стук Делайла распахнула дверь, буквально светясь от радости и гостеприимства. Я думал, при виде нежданного пополнения гостей лицо у нее вытянется так, что челюсть стукнется об пол. Ничего подобного! Наоборот, она прямо-таки расцвела.

— Так, так! И кто же это к нам пришел? — протянула она таким голосом, каким взрослые всегда разговаривают с детьми. Не вынимая палец изо рта, Натали ловко ткнулась лицом в шею Марии. — Рада познакомиться с такой прелестной леди. А ты, конечно, Мария. Ну же, ну же, входите! Проголодались, наверное?

Мы переступили порог — в квартиру Делайлы и в новую жизнь. Если Делайла и удивилась — хоть самую капельку, — то ничем себя не выдала.

— Большое спасибо, я поужинала, — ответила Мария.

Она села на диванчик. На самый краешек пристроилась, явно волнуясь. Натали она усадила рядом — та по-прежнему сосала палец и изумленно таращила глаза. С минуту девочка рассматривала комнату, а потом приклеилась взглядом к Делайле.

Я молчал.

— А как насчет юной леди? Она поест что-нибудь?

— Нет-нет, — Мария покачала головой, — Натали не будет есть в незнакомом месте. Она страшно не любит перемены. Хотя ее и дома трудно накормить. Она даже не разговаривает, если рядом незнакомые люди. Боится. Так что вы не обижайтесь, если она вас испугается.

— Ну, это мы еще посмотрим. Я вот сейчас кое-что приготовлю, от чего ни одна леди не откажется.

И Делайла принялась суетиться на кухне. Открывала шкафчики, что-то оттуда доставала, гремела сковородками, то и дело хлопала дверцей холодильника.

— Только, пожалуйста, не обижайтесь, если она не станет есть, — предупредила Мария.

Делайла приковыляла в гостиную, остановилась перед диванчиком и заговорила с Натали. Как ни странно, девочка не отвернулась и не ткнулась носом в шею Марии.

— А если я приготовлю что-то ну прямо с ума сойти какое вкусненькое? Надеюсь, наша красавица не откажется попробовать кусочек? — Она подмигнула Натали. Та не сводила с нее глаз. — Ляльки меня обычно любят, — добавила Делайла.

Натали вынула палец изо рта — в первый раз с той минуты, как я ее увидел.

— Я не ляля! — сказала она, глядя прямо в круглое улыбающееся лицо Делайлы.

— Ух ты! — воскликнула Мария. — Такого еще не бывало!

Делайла подхватила Натали с диванчика. Я съежился, ожидая криков и воплей «мама!». И что вы думаете? Девочка без единого звука сунула палец в рот и поехала на бедре Делайлы в кухню.

— Конечно, я ошиблась. Ты права, ты совсем не ляля, а очень даже большая девочка. И тебе уже целых… сколько? Три года?

Натали замотала головой. И чмокнула пальцем.

— Будет три в октябре, — сказала Мария.

— Ну? А я что говорила? Совсем уже большая девочка, а вовсе даже не ляля. Ты простишь меня за то, что я назвала тебя лялей? Это громадная ошибка с моей стороны. Даже не знаю — простишь или нет?

Кажется, Натали кивнула, но не уверен — я почти ее не видел за спиной Делайлы.

— Ну-ка, ты только взгляни одним глазком на то, что у меня тут готовится, — сразу поймешь, что голод не тетка. Вот погоди, сама увидишь.

Я тоже присел — на краешек кресла Делайлы. Посмотрел на Марию. Она поймала мой взгляд и улыбнулась — еле-еле, почти незаметно, но все-таки улыбнулась. И я ответил ей улыбкой. Это был первый по-настоящему «наш» момент за все долгие дни, когда я думал, что потерял ее. Наш первый шанс остаться наедине и сказать друг другу «здравствуй». Глазами. Внутри у меня потеплело. Не горячо стало, а тепло и приятно. Ее улыбка все изменила.

— Ох, сынок, я ж забыла! — крикнула из кухни Делайла. — Бабушка Энни оставила для тебя сообщение на автоответчике. Все объяснила — куда идти и что делать, чтобы получить деньги.

Вот и закончился этот наш момент.

Я прослушал сообщение и сказал:

— Пожалуй, сейчас и получу, чтобы мы завтра утром могли уехать.

Мы могли уехать… Я вспомнил, что нас теперь трое. Хорошо, если двухлетнему ребенку билет не нужен. А если нужен, то сколько он стоит — хватит ли ста с чем-то долларов, оставшихся от наших билетов? И даже если хватит, то как нам без денег провести в дороге три или четыре дня? Что мы будем есть?

Вопросы так и роились в голове, но я промолчал и побежал в круглосуточный офис «Вестерн Юнион» за бабушкиными деньгами.

* * *

Мария унесла дочку в ванную, чтобы выкупать перед сном, и мы с Делайлой остались наедине.

— Славная девочка.

— Которая?

— Вообще-то я о Марии. Но они обе славные. Послушай-ка, сынок, я не хотела говорить при Марии… Пока ты бегал за деньгами, я позвонила и узнала насчет билетов. За ребенка придется доплатить сто девять долларов. У вас остается всего тридцать пять баксов на еду. Маловато для троих.

— Придется потерпеть, — сказал я.

— Не так это просто, с малышкой. Я дам тебе еще пятьдесят.

— Нет. Ни за что! Большое спасибо, Делайла, но вы и так столько для нас сделали.

— Сынок, я без них обойдусь.

— Нет. Я не могу взять у вас деньги, Делайла. Это неправильно.

— А как насчет в долг?

— Пожалуйста, Делайла, не надо! Я буду чувствовать себя виноватым.

— Ладно. А что, если я на первый день упакую вам сэндвичи и добавлю что-нибудь такое, что не портится, — орешки, сухофрукты, крекеры? Идет?

— М-м-м… — Ох, как мне было стыдно. Я ведь, можно сказать, и так сидел у нее на шее. — Это было бы… здорово.

— По рукам. — Она поднялась и поковыляла на кухню.

Я пошел следом.

— Спасибо вам.

— Пустяки, сынок.

— Знаете, вышло не совсем так, как я себе представлял.

— А в жизни чаще всего так и бывает. Знаешь поговорку: «Хочешь насмешить Господа — поделись с ним своими планами»? Мария с тобой. Вы уезжаете. Это главное, верно?

— Да, конечно. Просто у меня такое чувство… Уж слишком большая ответственность.

— Мария растила эту девочку и справлялась. Справится и теперь. И о себе, похоже, способна позаботиться. Она сильная духом, твоя Мария. Так что не терзайся переживаниями, сынок, а просто иди вперед, шаг за шагом.

— Если б еще этот ребенок меня не боялся…

— Она всех боится, так что не бери в голову.

Я молчал, глядя, как Делайла намазывает ореховое масло на шесть ломтей белого хлеба. Аккуратно и ловко. Три взмаха ножом — и толстый ровный слой готов.

— А вас не боится.

— Это потому, что я ее не боюсь. Уловил, сынок?

В кухню зашла Мария — спросить, можно ли постелить одно из полотенец Делайлы поверх клеенки, которую она захватила с собой, потому что Натали еще, бывает, писается по ночам.

Так и закончился мой первый урок отцовства. С этого момента все проблемы предстояло решать самому.

12 МАРИЯ. До боли понятный вопрос

В первый раз этот вопрос прозвучал, когда я купала Натали в ванной Делайлы, замечательной знакомой Тони.

Натали почти не говорит. В смысле, она только начинает говорить. И когда она ответила Делайле про то, что «она не ляля», я чуть с дивана не свалилась. Столько слов от нее и за месяц не услышишь.

Так что уж чего-чего, а вопросов я от нее никак не ждала.

Я мыла ей голову — специальным детским шампунем. У знакомой Тони оказался настоящий детский шампунь, представляете? Дома-то мне приходилось следить, чтобы пена в глаза не попала, потому что Карл не разрешал покупать шампунь для детей, считал, что это идиотизм — покупать разные шампуни. Чересчур накладно. А здесь, в доме, где и малышей-то нет, нашелся детский шампунь. Честное слово, я будто попала в сказку, где все, чего пожелаешь, тут же падает тебе в руки. И мне страшно хотелось, чтоб так было и дальше. Пусть бы сказка продолжалась, раз я нашла в себе смелость и все-таки сбежала.

Я мыла Натали и разглядывала ее тоненькие ручки-ножки, выпирающие ребра. Уж очень она худенькая. Слишком худенькая. Нет, она у меня не больная, ничего такого. Я точно знаю, я носила ее в больницу.

Доктор сказал, что с ней все в порядке, а я спросила: «Тогда почему она такая худая?» Он ответил — мол, «слабая конституция» или что-то вроде того. Я все допытывалась, чтобы объяснил, но поняла только, что со здоровьем у Натали проблем нет. «Просто она такая». Смешно. Врачи вообще смешные. И ученые тоже. Непременно им надо придумать названия тому, что не могут объяснить, а иначе им ночью не спится.

Мне иногда кажется, что моя девочка пытается исчезнуть. Вроде как вычеркнуть себя из этого мира.

Может, там, куда мы едем, она станет лучше кушать? Может, мы обе будем больше кушать?

Размечтавшись, я и Натали начала рассказывать, как будет хорошо там, куда мы едем. Сочиняла на ходу, конечно, — откуда мне-то знать? Но я главное говорила: что никаких скандалов больше не будет, что мы сможем делать все, что захотим, когда захотим.

Я не сказала, что и бить меня тоже там не будут, — чтобы не огорчать Натали, если она что-то запомнила.

Тут-то она и задала вопрос, которого я не ожидала:

— Иде Си Дей?

Я так удивилась! Целую минуту соображала, что ей ответить.

— Он дома, солнышко. С папой. Си Джей будет с папой. А мы с тобой уедем туда, где нам будет хорошо.

Я смыла остатки шампуня. У нее замечательные волосики. Не очень густые, конечно, зато такие мягкие, такие блестящие. Целый день бы их гладила…

— Иде Си Дей?

— Дома, солнышко.

— Иде Си Дей?

Только на третий раз я наконец сообразила, о чем вопрос. Натали ведь совсем мало слов знает, и, когда хочет о чем-то спросить, нужно обходиться этими немногими словами.

Я поняла, что Натали твердит свое «Где Си Джей?», потому что не может спросить: «Почему Си Джея нет с нами?»

В душе я очень рассчитывала, что мне не придется ничего никому объяснять про Си Джея. Ведь там, куда мы едем, нас совершенно не знают.

— Он с нами не поедет, солнышко.

— Иде Си Дей?

Перевод: Это еще почему?

Если б я могла попросить Натали не говорить этого при Тони! Но я не могла. Карл именно так и сделал бы. Карл как раз из тех, кто запросто учит людей, что им позволено говорить, а о чем надо молчать. А я совсем не хочу превратиться в Карла.

Оставалось только одно — скрестить пальцы и надеяться, что Натали высказалась и теперь выбросит этот вопрос из головы.

Она-то, может, и выбросит, а я?.. Ощущение сказки сразу растаяло.

Я здорово умею притворяться. Вернее, закрывать глаза даже на самые важные проблемы. Пока кто-нибудь мне не напомнит, что проблема никуда не исчезла. Для меня, наверное, слишком важно, что обо мне думают другие. Один доктор сказал, что я «смотрю на себя глазами окружающих людей». Это было сразу после смерти мамы.

Я думала, что речь только о взрослых «окружающих людях». Ничего подобного. Оказывается, даже двухлетний ребенок одним-единственным вопросом может вызвать во мне гигантское чувство вины.

— Давай поговорим о чем-нибудь веселом и смешном, солнышко.

Говорить пришлось мне. Натали и рта не открыла.

13 СЕБАСТЬЯН. Одно лицо на свете

Натали отказывалась спать, пока Мария не легла рядом с ней в постель Делайлы. И даже потом все не засыпала и не засыпала. В итоге я устроился на своем диванчике один. А Делайле пришлось делить постель еще с двумя женщинами. Ну и хорошо. Наверное. Вдвоем на узком диванчике мы с Марией все равно не поместились бы. Я бы, конечно, постелил нам на полу — если бы не ее сломанные ребра. И вообще — где бы мы ни спали, все равно ведь не одни…

Вот только мне было очень одиноко.

Я лежал без сна часов до двух, а потом решил подняться в квартиру отца. Глянуть, не оставил ли что-нибудь из нужного.

Я уже дважды туда ходил по ночам, в основном за вещами. Ну, книжку-другую брал. Кое-что из туалетных принадлежностей. Искал что-нибудь дорогое сердцу — должна же у человека хоть одна такая вещица быть? А у меня вот, оказывается, и не было. Все, что попадалось на глаза, было частью жизни, которую я хотел забыть. Если это вообще можно назвать жизнью.

Я, правда, страшно жалел о компьютере, но стационарный комп с собой не потащишь, верно?

Я остановился в коридоре перед дверью в его квартиру. Которую столько лет называл «нашей» квартирой. Я ушел отсюда каких-нибудь пару недель назад, а такое чувство, будто очень давно. Поразительно, насколько давно. Поразительно, как быстро десять лет стали далеким прошлым.

Я приложил ухо к двери и прислушался. Ни звука. Я тихонько вошел.

Всюду темно. Как обычно, он выпил свою снотворную таблетку и лег. Я был и рад, и разочарован. Одновременно. Делайла была права: в жизни такое случается. Она говорила, что когда-нибудь я сам это пойму. Кажется, я уже понял. Мне вовсе не хотелось ни видеть его, ни тем более говорить с ним, но в глубине души я, вероятно, ждал какого-то столкновения. Вроде как финальной сцены. Чтобы уж окончательно точку поставить. А вместо этого — темнота и тишина. Занавес опустили без меня.

Полка для пластинок и проигрывателя зияла черной дырой. Я все разломал, а он ничем не заменил свои сокровища. На долю секунды я его пожалел. Даже стыдно стало.

В моей комнате ничего не тронуто. И записки на подушке нет. Он решил, что я уехал навсегда.

Пошарив в шкафу, я нашел только одну нормальную рубашку, которую еще мог бы носить. Остальное — сплошное старье, которому место на помойке.

Я в последний раз загрузил компьютер и стер историю поисков в Интернете. На тот случай, если бы ему хватило ума самому разобраться или попросить кого-нибудь знающего. Маловероятно, но к чему рисковать? Я выключил компьютер, погладил монитор. Грустно с ним расставаться. Я его любил… Хотя если подумать — я так любил свой компьютер только потому, что это была моя единственная связь с миром. А теперь-то мне не нужно это маленькое окошко в мир. Я буду частью этого мира. Я буду в нем жить!

Повернувшись к двери, я был готов увидеть его на пороге. Прямо-таки картинка перед глазами появилась: отец в дверях, загородил мне путь. Но путь был свободен. И мне пора было уходить.

И все же как-то странно уходить навсегда, не попрощавшись. Я прошел в свою ванную и куском мыла написал «Прощай». Не знаю, когда он зайдет в мою ванную, если вообще зайдет, но по крайней мере обвинить меня в невежливости он не сможет.

* * *

Я вернулся к Делайле, заглянул в спальню.

Делайла храпела громче электропилы. Надо же — а из гостиной я ни разу не слышал. Мария лежала в центре, лицом ко мне и вроде бы спала. Я смотрел на нее и представлял, как это здорово — каждую ночь видеть ее спящей.

Натали спала с другого края — разумеется, с большим пальцем правой руки во рту. А в левой держала громадную пушистую тапочку Делайлы, прижимаясь к ней щекой. Даже во сне ее пальчики двигались, поглаживая длинный искусственный ворс.

Мария вдруг распахнула глаза. Ясные, будто она и не спала, а просто лежала с закрытыми глазами.

Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ, и у меня снова тепло разлилось внутри. Я наслаждался этим теплом и улыбался Марии.

Чуть погодя она осторожно перебралась через Натали, подоткнула ей сбоку одеяло, на цыпочках прошла к двери, где я стоял, и поцеловала в щеку. Она была в широкой фланелевой клетчатой рубашке до колен. Я с трудом оторвал взгляд от ее ног — таких длинных и стройных. Таких женских. Само собой, я и раньше видел на улицах женщин в коротких юбках или шортах. Но то другое. А это ноги Марии…

— Не можешь уснуть? — шепнул я.

— Конечно, нет!

— Понимаю. Волнуешься.

— Вообще-то я про храп, но и волнуюсь тоже.

Я взял ее за руку, повел в гостиную, усадил на диванчик, и несколько минут мы просто сидели рядышком. Одной рукой я обнимал ее за плечи, и мы молчали.

Мария первой заговорила:

— Мне повезло, что ты не такой, как другие ребята. Большинство из них передумали бы.

— Я все решил. И никогда ни за что не передумал бы.

— Делайла замечательная.

— Да, она очень хорошая.

— Прости, что я тебе не рассказала. Ну, про Натали. Я-то думала — у нас еще целых четыре месяца есть, чтобы получше узнать друг друга… Мне бы тогда было легче рассказать.

Я промолчал.

— Она славная девочка. Правда-правда. Она тебя наверняка полюбит. Вот познакомитесь поближе…

Я снова промолчал. Потому что не хотел об этом говорить. Я хотел говорить только о нас двоих.

Мария посмотрела на меня, ее лицо оказалось совсем близко, и я ее поцеловал. Не так, как раньше. По-настоящему. Внутри все перевернулось, я задыхался, но не отнимал губ, а рукой гладил ее волосы, шею, плечи. Я не мог прижать ее к себе, чтобы не сделать больно. К ногам, конечно, можно было прикасаться, но тогда логично было бы как-то продолжить, а как? При ее сломанных ребрах и Делайле с Натали в соседней комнате?

Зато можно было… можно было целоваться. И целоваться. И…

Я не помню, когда закончился наш поцелуй. Не помню, чтобы мы решили: ну все, довольно целоваться. Даже смешно. Кто же такое решает? Зато я помню, как Делайла, пристроив Натали на бедре, возилась в кухне и оттуда будила нас:

— Ребятки, поднимайтесь, а то опоздаете на автобус.

В комнате было светло, голова Марии лежала на моем плече. Мы так и заснули с ней, полулежа на диванчике.

— Доброе утро, — в первый раз прошептал я Марии.

Вот и новая наша традиция. Отличное начало новой жизни.

* * *

Прощание далось очень тяжело. Всем нам.

Натали никак не могла расстаться с тапочкой Делайлы. Я не мог расстаться с самой Делайлой. Натали сопела, ныла и кричала. Не плакала, а кричала — возмущенно и горестно. А я старался не выдавать своих чувств.

— Простите, — сказала Мария. — Обычно она очень хорошо себя ведет.

— Не переживай, дочка. Дай ей фору. Все вокруг новое, незнакомое. Эх, если б эти тапки не были подарком сына…

— Ну что вы! Они ваши, мы бы ни за что не взяли. Просто Натали скучает по своему меховому воротнику. Вернее, это воротник с кожаной куртки ее отца. Она его из рук не выпускала. Но пришлось оставить дома.

Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Сразу всякие мысли полезли в голову. Если она так скучает по воротнику отца, то, может, и по отцу тоже? Может, она очень привязана к этому человеку? И он к ней? А если он ее любит… Не знать, где твоя дочь, — такого и врагу не пожелаешь.

Делайла прервала мои мысли, вручив мне большой бумажный пакет:

— Кое-какой перекус. И для мелюзги, и для тех, кто постарше. Внутри еще есть конверт — глядите, чтоб не выпал. Там мой адрес в Сан-Диего и номер телефона. К концу месяца я уже буду дома.

Я взял пакет. Хотел поблагодарить, но не смог. Ком в горле застрял.

Натали не унималась, все ныла и ныла. Никаких слов, одни эмоции.

— Вы мне только позвоните, ребятки, если на автобус опоздаете, — сказала Делайла. — Надеюсь, что нет, но мало ли. А если не позвоните — я буду знать, что вы сели, и сообщу бабушке Энни, когда вас встречать.

Я и не представлял, что Делайла может сама позвонить моей бабушке, но как услышал, чуть не запрыгал от восторга. Здорово! Мне ж тогда не придется ломать голову — предупреждать бабушку Энни насчет Натали или нет. Я боялся, что эта новость может стать последней каплей. Но в душе надеялся, что преувеличиваю. Ведь вполне возможно, что бабушка Энни, как и Делайла, любит детей.

Я поднял голову, посмотрел на Делайлу. И чуть было не выпалил, что никуда не уеду от нее.

— Как же я без вас?!

— Да ладно тебе, сынок! Ну-ка, не распускай нюни! Это ж тебе не вечное «прощай», а всего лишь «до свидания». В Калифорнии будем жить часах в трех езды друг от друга. Приедешь в гости?

— Конечно, но…

— Знаю, сынок, знаю. Я тоже привыкла, что ты рядом. Но долгие проводы нам ни к чему. Шагай и не оглядывайся! Впереди у тебя куда больше, чем позади. Верно я говорю?

Кивнув, я последовал ее совету.

— Ладно. До свидания, Делайла, и спасибо за все. До встречи.

И мы ушли. Втроем. Двое умирающих от страха почти-взрослых и капризный ребенок. Я не оглянулся.

* * *

Я кое-что новое узнал о Марии уже на автобусной станции. Пока мы ждали, когда можно будет занять свои места и тронуться в путь. Забавно: она и рта не раскрыла, а я все равно узнал о ней кое-что очень важное.

Во-первых, я понял, что для меня в целом свете существует только одно лицо. Лицо Марии. Одно-единственное. Именно это лицо я так долго и упорно пытался нарисовать в мыслях. И дело даже не в чертах. Скорее, в улыбке. В том, как она отводит глаза или поворачивает голову.

Ее лицо — как нужный ключик к замку, к которому не подходили другие ключи. А этот повернулся — и открыл все, что было скрыто за дверью в настоящую жизнь.

А во-вторых, я понял, что совсем ее не знаю.

Это чудесное лицо, эти глаза, волосы, улыбка, жесты принадлежали незнакомке. Почти незнакомке. Мы доверились друг другу, нас уже многое связывало — и при этом каждый был загадкой для другого.

А еще я догадался, что она напугана. И не мне ее винить. Я боялся не меньше.

Чего боялся, спросите? Хотел бы я сказать в ответ что-то определенное, но… Я всего боялся. Я ведь бросал все, что знал в жизни. Единственного родителя. Какой он ни был, но все же — родная кровь. Своего лучшего друга, Делайлу. Город, в котором прожил десять лет. Все это оставалось позади. И впереди ждало что-то совершенно новое. Что?

Но все это не главное. Больше всего я боялся…

Вообще-то джентльмену не положено даже поднимать такие деликатные темы. Ну, насчет интимных моментов, когда мужчина и женщина остаются вдвоем. Вы меня понимаете.

Короче, мне неловко об этом говорить, но я думал о сломанных ребрах, ребенке и раскладном диване в гостиной бабушки Энни.

И мне казалось, что это никогда не случится.

Только не подумайте, что я сгорал от нетерпения и злился, что этот момент придется отложить. Нет, я не мог избавиться от чувства, что он никогда не наступит, этот момент. Вам такое знакомо? Вроде бежишь за чем-то вдогонку — а твоя цель ускользает буквально из-под носа. Вот уже, кажется, схватил — а она просочилась сквозь пальцы. И ты начинаешь думать, что так будет всегда. Даже начинаешь сомневаться в реальности того, за чем гонишься.

Ну все, хватит. Так и свихнуться недолго. А нам надо устроиться в автобусе. С вещами и маленькой плаксивой девочкой, которая скулила по меховому воротнику и пушистым тапочкам. Она тоже была напугана.

И ее я тоже ни капельки не винил.

Я пошел к автомату, взял для Натали бутылку воды, вернулся и открыл. Но девочка оттолкнула мою руку и снова заскулила.

Я поймал извиняющийся взгляд Марии. Конечно, ей бы хотелось, чтобы ребенок вел себя прилично, но ее желание в этом случае ничего не меняло. И вообще — с какой стати Натали должна была вести себя прилично, если я и сам от страха и переживаний готов был заскулить?

Я улыбнулся Марии, чтобы подбодрить ее. Она ответила на мою улыбку. На короткий миг мы остались вдвоем. Притворились, будто и нет никакой Натали, с ее тихой истерикой.

— Боишься? — сказал я. — У тебя испуганный вид.

— Ага. — Она кивнула. — А ты?

Объявили посадку на автобус, так что мне не пришлось отвечать. И слава богу.

* * *

Мы смотрели в окно, как меняется город. Остался позади центр. Пошли окраины. Мимо мелькали фабрики. Свалки. Железнодорожные депо. Гигантские дорожные рекламные щиты.

Если я когда и видел окраины Нью-Йорка, то очень давно, поскольку ничего не помнил. Но мне показалось, что мы с Марией видим окружающее одной парой глаз. И реагируем одинаково.

— Ты когда-нибудь была за городом? — спросил я.

— Совсем малышкой.

Кстати, о малышках: Натали продолжала скулить, сопеть и обиженно взвизгивать.

— Проголодалась, наверное, — сказала Мария. — Может, съест что-нибудь?

Я сам достал пакет с нашими припасами из-под сиденья передо мной, чтобы случайно не потерять конверт с адресом Делайлы. Я хотел спрятать его в надежное место, прежде чем отдать пакет Марии и Натали.

Мария выискивала что-нибудь подходящее для Натали и наконец нашла шоколадный батончик, а я крепко-крепко держал в руке конверт.

Мария развернула батончик с одного конца, и Натали принялась сосать его. Ни разочка не укусила, только сосала, как леденец на палочке.

Боже, какое это, оказывается, блаженство — тишина!

Пока они были заняты, я открыл конверт.

И обнаружил внутри листочек с адресом и номером телефона Делайлы, записку и еще одну бумажку — банкноту в пятьдесят долларов.

Записка была короткой:

Сынок, ты отважный боец.

Всего несколько слов. Вполне достаточно, чтобы заплакать. Я зажмурился. Стиснул зубы. Проглотил слезы. Я сумел не расплакаться, но если б вы только знали, как я был близок.

Я молча поклялся вернуть эти пятьдесят долларов.

Нью-Джерси я не запомнил — изо всех сил старался не плакать, и на большее меня просто не хватало.

* * *

Последнюю из своих обезболивающих таблеток Мария проглотила в Огайо. Кажется, они назывались «викодин».

— Маловато тебе дали, — сказал я.

— Должно было хватить на неделю, а хватило только на шесть дней.

— Но у тебя же четыре ребра сломано! И еще легкое… Почему больше не выписали?

— Выписали. Но я не успела взять.

— Вон что.

И как же теперь быть? Вызвать ей врача на следующей станции? Позвонить в аптеку, где остался ее рецепт, и попросить, чтобы оттуда сообщили в какую-нибудь аптеку на нашем пути? Ну да, а если мы ни разу не остановимся возле аптеки? О-о нет! Нельзя этого делать. Мы же решили не оставлять ни единого следа для Карла.

Оставалось одно:

— Давай я на следующей остановке сбегаю в аптеку и куплю «тайленол» или что там дают без рецепта? «Адвил»?

— «Адвил» — лучше, чем ничего, — согласилась Мария.

На следующей остановке не вышло. Рядом со станцией не было ничего, кроме киосков с напитками и всякой съестной всячиной.

К тому времени, когда автобус затормозил на следующей станции, Мария уже умирала от боли. Она не жаловалась, но я видел, до чего ей больно. По лицу видел. И вдобавок она не взяла Натали к себе на колени — та все время крутилась и толкалась головой прямо в больные ребра. Натали пришлось сидеть между нами, и это ее совсем не обрадовало. Она сопела-сопела, а потом разревелась всерьез, и весь автобус кидал на нас злобные взгляды.

Зато в этот раз станция оказалась прямо на главной улице городка. Какого именно городка — понятия не имею. Я даже не скажу, какой мы штат проезжали. Главное — через пару домов я увидел рынок.

Я промчался мимо открытого итальянского ресторанчика и эконом-магазина и купил на рынке в аптеке большую упаковку — в 120 таблеток — «адвила» на деньги Делайлы, которые я спрятал поглубже в карман джинсов, вместе с запиской про храброго воина.

Бегом возвращаясь назад, я затормозил у магазинчика, перед витриной с манекеном в длинном зеленом пальто с меховым воротником. Интересно, отстегивается или нет? — мелькнула мысль. Что-то меховое манекен держал и в руках. Белый с коричневым мех с длинным ворсом. Странная штуковина для июня.

Я влетел в магазин:

— А что это за штука у манекена в руках?

— Муфта, — ответила продавщица.

— Э-э… Простите, что?

— Муфта. Чтобы женщина могла спрятать руки от холода. Никогда не видел?

— Нет.

— Их сейчас почти никто не носит.

Она вышла из-за прилавка, сдернула меховую штуку с рук манекена. Краем глаза я следил за автобусом: не закрылись ли двери? Не хватало еще, чтобы автобус уехал без меня.

Продавщица протянула мне муфту.

— Кролик, — объяснила она.

— Ух ты! Какая мягкая. — Я приложил мех к щеке — и, знаете, вдруг понял страсть Натали ко всяким мягким штучкам.

— Правда, здесь есть брак. Вот, видишь? Кусочек у шва оторван.

— Сколько стоит?

— Учитывая брак… шесть долларов.

— Годится.

Я отсчитал семь — с налогом — и, не дожидаясь сдачи, сломя голову полетел к автобусу. Мог и не торопиться. Половина пассажиров еще не вернулась.

Натали я услышал уже в дверях, но она не плакала в голос, а всего лишь скулила. Может, потому, что меня не было рядом?

Я глянул на Марию — и испугался: страдание буквально читалось на ее лице. От боли? Или от нытья девочки? От всего вместе, скорее всего.

— Вот, это тебе. — Я протянул ей «адвил». — А это тебе, — сказал я Натали, показав муфту.

Глаза Натали стали еще больше — хотя мне казалось, что больше не бывает. Она выхватила муфту у меня из рук и прижалась к ней щекой. Потерлась носом. И затихла. Впервые за много часов. Я протиснулся мимо них к сиденью у открытого окна и заглянул в глаза Марии.

— Ты умница, Тони! Где ты это взял?

— Во-он в том магазинчике, видишь? Это муфта. У манекена в руках была.

— Здорово!

— И совсем недорого.

— Натали, скажи Тони «спасибо».

Молчание.

— Натали! Поблагодари Тони за подарок. Тебе понравилось, правда? Скажи «спасибо».

Молчание.

— Все нормально, — прошептал я. — Не нужно ее заставлять. Ей нравится, и я рад.

Блаженная тишина и мерный ход автобуса убаюкивали, и, хотя было еще совсем светло, мы не стали противиться сну.

* * *

Я проснулся среди ночи от нытья Натали. Такого настойчивого, вроде девочка что-то хотела сказать.

Я включил крохотную лампочку над своим сиденьем. Мария спала.

А муфта исчезла. Должно быть, Натали выронила во сне. Я нигде не видел вожделенного кусочка меха, но, на мое счастье, нащупал его ногой. Вот только промежуток между сиденьями не позволял нагнуться и достать.

Сосед спереди сонно пробурчал:

— Боже, только не это. Опять!

Я развернул муфту ногой, подцепил носком ботинка, приподнял ногу, левой рукой ухватил меховую вещицу. И вернул Натали. Девочка тут же прижалась к ней щекой, погладила и сунула большой палец в рот. Я выключил свет.

Измученная Мария даже не проснулась.

Через минуту-другую я услышал мягкий «чмок»: Натали вытащила палец изо рта.

— Пасибо, Тони, — сказала она.

— Не за что.

Уснуть я больше не смог и, глядя в окно на размытый темнотой пейзаж, думал о Делайле. Вот бы она очутилась здесь! Тогда я смог бы задать ей два вопроса.

Сначала я спросил бы:

Неужели любовь — всегда такая сложная штука?

А потом:

Вы уверены?

13 МАРИЯ. Океан звезд

Я всю жизнь прожила в городе.

Только не подумайте, будто я считала, что Нью-Йорк — это и есть весь мир. Конечно, нет. Я и в школу ходила. И телевизор смотрела. И кино видела. И все равно не представляла, какой он огромный, этот мир.

Я ведь и про существование Меркурия, Юпитера, Плутона тоже знаю, но ведь не рассчитываю там побывать.

Я все это говорю не потому, что мне тут страшно и плохо, нет! Я счастлива. Очень счастлива. Между прочим, единственное, что мне сильно не нравится в людях, так это когда они получают все, о чем мечтали, и даже больше — и при этом не чувствуют себя счастливыми. Еще и жалуются на жизнь.

Я совсем не хочу быть похожей на таких людей. Поэтому я быстренько скажу всего две вещи — и снова стану счастливой, ладно?

Первое. Я не ожидала, что будет настолько больно. Пока не закончился «викодин», боль была терпимой. Спасибо Тони — он купил для меня «адвил», и я проглотила штук восемь сразу. Капельку помогло, зато потом сильно тошнило.

Ну ладно, хватит жалоб. Не люблю жаловаться.

Второе. Я боюсь. Боюсь, потому что не знаю — рассказал Тони своей бабушке о том, что приедет со мной? Не говоря уж о Натали? Вдруг мы проделаем такой путь, чтобы услышать ее «нет»?

Я повторяю себе, что вдвоем с Тони мы с любой проблемой справимся, и это помогает. Но ненадолго. Страх опять берет свое.

Ну вот я все и сказала. Теперь снова буду счастливой.

Поздно вечером, уже в темноте, автобус остановился. На таких стоянках включают свет, и кто хочет, может на пятнадцать минут выйти, свежим воздухом подышать. Пройтись немного. Если вы не проводили в автобусе по нескольку дней, то вряд ли представите, как это хорошо — просто пройтись.

Тони вроде бы спал, и я вышла одна, оставив спящую Натали у него на коленях. Лишь бы только она не проснулась. А то обидится до слез, что во сне доверилась чужому человеку. Она у меня такая.

В здание станции я не пошла.

Остановилась в поле неподалеку и смотрела на звезды.

Уверена, Тони решил, что я его совсем не слушаю, когда он в первый раз рассказывал мне про звезды в пустыне. Когда кто-то думает, что ты его не слушаешь, это всегда заметно. Он голос повышает, говорит все быстрее, повторяется. А на самом деле я слушала. Просто переживала, что он о моих двух детях не знает, потому ему и казалось, что я где-то далеко витаю, в своих мыслях.

Сейчас мне захотелось увидеть «целый океан звезд», как выразился Тони. Если только это правда.

Быть может, океан звезд — только там, где его бабушка живет? Но мы уже так далеко забрались, что я решила проверить.

Я откинула голову назад. Ночь была ясная-ясная. На небе столько звезд, сколько я в городе за всю жизнь не видела. Хотя и не так много, как Тони рассказывал. Но мы ведь еще только на полпути к той пустыне. Может, мы по дороге звезды собираем.

Ничего. Я подожду, пока мы доедем до небесного океана звезд.

А пока мне и моря звезд хватит…

Рядом со мной вдруг возник Тони. Я чуть не бросилась в автобус за Натали. Ребенка нельзя оставлять одного, вокруг так много больных людей, которые крадут малышей. Уф-ф! Слава богу, Натали спала, положив голову Тони на плечо.

Свободной рукой он обнял меня за талию. Очень осторожно, чтобы не сделать мне больно. Все равно было больно, только я не призналась, чтобы он руку не убрал.

Шепотом, стараясь не разбудить Натали, я спросила:

— А в пустыне, куда мы едем, звезд больше, чем здесь?

— Ой, что ты! Намного больше.

Мне нравился его голос. Я начала привыкать к его голосу. И мне очень понравилось, что Тони не из тех, кто может бросить маленького ребенка одного в автобусе.

— Все равно красиво, — сказала я.

— Считай это началом представления, которое ждет впереди, — отозвался Тони.

Мы пошли обратно, и у самого автобуса я увидела семью — мужчину с женщиной и двумя детьми. Они стояли у двери, вроде провожали кого-то. И у них был золотистый ретривер.

Я вообще-то собак побаиваюсь — в городе они не всегда дружелюбные. А вот золотистые ретриверы — просто замечательные. В детстве у моей лучшей подруги Стейси был золотистый ретривер. Я его обожала. Правда, он скоро умер. Стейси сказала, что от старости, хотя ему всего двенадцать лет было. Для старости вроде маловато. Да ведь собаки, насколько я знаю, гораздо меньше людей живут. И он действительно вел себя как старик. А все равно жалко. И несправедливо.

Я попросила разрешения погладить собачку, мне разрешили. Чудесный пес завилял хвостом, даже лизнул мне руку три раза — так приятно…

Последнее время со мной мало чего приятного случалось, так что когда такое происходит, я замечаю и запоминаю. Даже мелочь какую-нибудь — кто другой ерундой бы счел, а я замечаю. Наверное, потому, что не очень-то привыкла к счастью.

Тони, по-моему, боялся ретривера, но я сказала, чтобы он просто медленно вытянул руку. Он так и сделал, собака лизнула его, и Тони улыбнулся.

Мы зашли в автобус, а следом зашла девушка чуть постарше меня, с ребенком. Белокурым мальчиком лет пяти-шести…

Я обещала, что жалоб больше не будет, но вот видите — это уже третья.

Я очень старалась снова почувствовать себя счастливой. И все-таки путешествие рядом с этим белокурым мальчиком показалось мне бесконечным.

14 СЕБАСТЬЯН. По-настоящему

В автобусе всегда хочется спать. От скуки, что ли? Страна огромная, а автобус едет медленно. Так и хочется его подтолкнуть, чтобы поскорее оказаться в следующем городе, в следующем штате. Словом, ближе к конечному пункту. Сон в такой ситуации — истинное блаженство, потому что ты просыпаешься, а кусочек пути уже позади. А ты его блаженно проспал.

Но дело, пожалуй, не только в этом. В автобусе тебе не только хочется спать — ты запросто засыпаешь. Мерное движение убаюкивает, проплывающий за окном пейзаж гипнотизирует. Поля и фермы, поля и фермы. То ли предыдущий штат, то ли следующий… Куда лучше, чем считать пресловутых овец.

Добавьте ко всему этому мои бессонные ночи в течение двух недель — и вам все станет ясно. Я проспал почти всю первую ночь и почти весь второй день. Не беспробудно, конечно, с перерывами на остановки. Полусонный выходил на станциях, где всегда слишком ярко светили лампы, зато можно было воспользоваться нормальным туалетом, по-человечески вымыть руки, привести себя в порядок, купить пакет апельсинового сока. Но, нырнув обратно в автобус, я тут же нырял обратно в сон.

Когда я просыпался, Мария чаще всего спала. Натали тоже — если только не смотрела мимо меня в окно. Один раз я подумал: интересно, она представляет, что это телевизор, или понимает, что ее увозят за тысячи километров от всего, что она знала в жизни? Лучше бы не понимала. Потому что, если честно, я и сам в это до конца поверить боялся.

Проснувшись посреди второй ночи, я убедился, к огромному своему сожалению, что выспался по крайней мере на несколько часов вперед.

Мария спала, головой на моем плече. Натали вытянулась на нас, почти полностью на моих коленях, только ножки — на коленях Марии. Большой палец правой руки, само собой, во рту, в левой крепко зажат драгоценный кусочек меха. Один из острых локотков впился в мое бедро, мне было неудобно и немножко больно, но не хотелось тревожить девочку.

Волосы упали Натали на лицо, и я их осторожно убрал. Какие ж они мягкие… Я вспомнил, как в том магазине прижал муфту к щеке и на миг проникся ощущениями Натали.

Я все гладил и гладил ее волосы. И мне это нравилось. Не только ее пушистые волосы, но и безмятежное во сне личико.

А потом я ей спинку потер ладонью. Едва прикасаясь, но все-таки. Я ведь сам очень любил, когда мама так делала, в детстве. Детей обязательно нужно ласкать. Гладить, обнимать — чтобы они физически ощущали любовь. Если мне доведется стать частью жизни этой девочки, то я постараюсь, чтобы так и было. А как же иначе? Иначе неправильно.

Я почувствовал движение на своем плече, глянул на Марию. Она проснулась и смотрела на меня.

— Как я счастлива, что вы вроде уже подружились, — шепнула она.

— Я и хочу, чтобы ты была счастлива, — прошептал я в ответ.

Конечно, я сказал правду, но мы оба знали, что я делал это не только для нее — я ж даже не знал, что она проснулась. Думаю, оттого она и была так счастлива.

Мария поцеловала меня, и мы опять не смогли оторваться друг от друга, как тогда, у Делайлы. Ее язык как бархат прикасался к моему. Помню, я подумал, что мы целуемся по-настоящему — и значит, то, что сейчас кажется невозможным и существует только в мечтах, тоже может случиться по-настоящему. Но это была всего лишь смутная мысль, родилась и исчезла. Поцелуи, оказывается, заполняют весь мир. Уносят все мысли. Затягивают тебя вот в этот конкретный миг — где время замирает. И где я хотел бы оставаться вечно.

Но нам пришлось оторваться друг от друга. Слишком близко мы подобрались к мечте, куда вход для нас пока был закрыт.

Мария пристроилась щекой на моем плече и прошептала на ухо:

— Трудно остановиться, правда?

— М-м-м.

— А твоя бабушка про меня знает? Ну, что я тоже еду? Или она ждет одного тебя? Скажи мне, Тони. Пожалуйста. Только правду.

— Она про тебя знает. Она нас ждет.

— Нас. А Натали?

У меня екнуло в желудке.

— Точно не могу сказать. С бабушкой только Делайла разговаривала после… — Я поперхнулся. Как бы назвать момент Великого Знакомства с Натали, чтобы не обидеть Марию? Уж лучше промолчать — она и так поймет. — Так что я не уверен, сказала она бабушке про Натали или нет, — закончил я таким небрежным тоном, будто вовсе и не мучился тем же вопросом.

— А сколько мы сможем у нее пожить?

— Думаю, сколько нужно будет. Сколько захотим. У нее есть гостевой домик.

Я хотел продолжить рассказывать, но Мария меня прервала:

— У нас будет свой дом?

— Совсем маленький. Только, знаешь, бабушка сказала, что там нужен ремонт. Наверное, целая неделя понадобится, чтобы все сделать. А до тех пор придется спать у бабушки в гостиной на раскладном диване. Так что имей в виду — с недельку будет тяжело.

— Нет, здорово! — возразила Мария. — Будет чем заняться. Я вообще обожаю мыть, чистить, убирать. Это отвлекает. От самой себя.

«Еще не хватало, чтобы она что-то мыла и чистила со своими четырьмя сломанными ребрами и поврежденным легким». Мы молчали, глядя в окно. Мне показалось, что на горизонте уже виднеются горы. Пейзаж менялся. Мы и на самом деле уже забрались далеко-далеко в глубь страны. По-настоящему! Здесь все такое чужое. Я старался думать о Мохаве и ветряных мельницах — все же хоть что-то знакомое, о чем я помнил всю дорогу. Место, которое я любил, хотя и не видел много лет.

Бедняжка Мария… Ей-то совсем не за что ухватиться, чтобы не так бояться.

— А я ведь так и не показал тебе снимок ветряных мельниц. Но я его приносил — в ту первую ночь, когда ты не пришла.

— Боже, — выдохнула она. — Не хочу даже вспоминать о той ночи.

— Прости.

— За что? Ты не виноват. А что ты с фоткой сделал?

— С собой взял. Только она в другой, большой сумке. Которая в багажнике, а не под сиденьем.

— Ну и ладно. Скоро я их своими глазами увижу, верно?

Мы снова долго смотрели в окно. Помню, я подумал, что мне очень хочется лечь. Сменить позу. Щиколотки и ступни надулись, как воздушные шары. Спину то и дело сводило судорогой. Я уже ненавидел это сиденье, как арестант ненавидит свою камеру. А нам еще ехать и ехать…

Мысли потекли в другую сторону. Странно как-то, думал я, что мы с Марией так мало разговариваем. До сих пор она даже не спрашивала, где мы будем жить. Не рассказывала мне о своей жизни, почти не интересовалась моей. Разве не странно? Разве так должно быть?

А откуда мне знать, как должно быть? За всю свою жизнь я только с Делайлой и познакомился. Ну и как мне понять, нормально мы с Марией себя ведем или нет? Может, все у нас с ней правильно? И все же мне хотелось бы заполнить пустоту между нами, только я не знал, как такие вещи делаются.

А она вдруг сказала, будто прочитав мои мысли:

— Тони! Я даже твоей фамилии не знаю.

— Мандт.

— Ага. А моя — Аркетт. Просто я подумала: странно как-то — сбежали вдвоем, а почти ничего друг о друге не знаем. Хотя бы фамилии.

— Ну, это легко исправить. — Я страшно обрадовался, что у нас с ней мысли совпадают.

— Расскажи мне еще раз, — сказала Мария.

— О чем? О пустыне?

— Да. Про ветряные мельницы, про жару, про горы и звезды. Как тогда, в подземке.

И я рассказал. Как можно подробнее. Все, что только мог вспомнить. Я знал, что для Марии это очень важно. Она ведь наверняка до сих пор не могла поверить, что все будет по-настоящему.

* * *

Последние полтора дня были кошмаром. Сущим адом. Пыткой. По-другому не скажешь.

Во-первых, я вам даже описать не могу, что творилось с моим телом после трех дней высиживания в одной позе. Спину ломило. Шею свернуло набок. Ноги распухли так, что больно было даже сидеть в ботинках. Но и снять их я не мог — потом точно на надел бы.

А если ко всему этому добавить еще четыре сломанных ребра? Каково же было Марии?

Ответ был написан у нее на лице. По-моему, из бледной Мария стала серо-зеленой. Большую часть времени она сидела с закрытыми глазами. Я видел, как она высыпала в рот целую пригоршню «адвила» и проглотила все разом. Уж не знаю, помогло ли хоть чуточку?

Так что я страдал еще и от чувства вины. Нельзя было ее тащить в такое путешествие, пока она хоть немножко не окрепла. О чем я только думал? Какой же я эгоист!

— Прости. Жаль, что я не мог повезти тебя поездом или самолетом, — сказал я.

Мария посмотрела так, словно ничего подобного от меня не ожидала.

— Без тебя я и на автобусе не уехала бы, Тони. Так что не извиняйся.

Но мне все равно было жутко стыдно за себя и больно за нее.

А потом и Натали внесла свой вклад в мои терзания. Она вынимала палец изо рта, долго смотрела на меня и тихо-тихо спрашивала у Марии:

— Иде Си Дей?

Кто такой этот Си Дей? Уже в первый раз я хотел узнать ответ у Марии, но промолчал. Может, у них дома собака осталась? Или кот? Или соседский ребенок, с которым Натали играла? А может, она так называла отца и теперь твердит его имя, потому что тоскует по нему?

Марии, я видел, совсем не хотелось говорить на эту тему, но всякий раз она успокаивала девочку каким-нибудь туманным ответом:

— Не волнуйся, солнышко, мы скоро приедем, и у нас будет новый дом.

— Нам и втроем хорошо, правда, солнышко? Мы будем жить в очень-очень красивом месте.

— Не надо бояться, солнышко. Все хорошо, все в порядке.

Примерно так. Кроме одного раза. В тот раз она ответила по-другому. Я смотрел в окно, за которым поля постепенно сменялись пейзажем пустыни. Мы катили то ли по Аризоне, то ли по Нью-Мехико, точно не знаю. Мне хотелось поделиться радостью с Марией: пустыня совсем рядом! Но я видел, что она пару раз глянула в окно — и вроде как ничего не заметила. Я решил, что с нее довольно и Натали, которая заставляет ее разговаривать через силу, через боль.

Спустя какое-то время я прикрыл глаза. Я не спал, но Мария, наверное, подумала, что сплю. Чмок. Натали снова вынула палец изо рта. Я узнал этот звук — еще бы, столько раз слышал — и приготовился к вопросу:

— Иде Си Дей?

— Я тоже скучаю по нему, солнышко, — прошептала Мария.

Я долго сидел с закрытыми глазами — притворялся спящим. В груди разливалась боль. Словно нож всадили меж ребер, прямо под сердце.

Она могла о собаке говорить. Или о кошке. Почему обязательно о нем?

«Совсем необязательно о нем», — крутилось в голове, кажется, тысячу лет. Постепенно я взял себя в руки. Больше я ничего поделать не мог. Но самый кончик ножа так и застрял под сердцем. С каждым моим вдохом он напоминал о себе.

* * *

Когда мы въехали в Бакерсфилд, я был полумертв от страха. А если бабушки не будет на станции? Я ведь даже не говорил с ней с тех пор, как узнал время прибытия нашего автобуса. А ее номер телефона? Он у меня с собой? А если нет — то дадут ли его в справочной? Или мне придется узнавать сначала номер Делайлы, звонить ей — и только потом бабушке Энни?

Стоило подумать о Делайле, как меня охватило странное чувство. Кажется, полжизни отдал бы, чтобы снова оказаться на ее диванчике, где мне было так уютно и спокойно.

Бабушка Энни нас встретит.

А страх не уходил. Вдруг она окажется человеком, с которым мне и говорить-то не захочется? Вдруг мы не понравимся друг другу — теперь, когда я вырос? Вдруг она только глянет на Натали и скажет: «Ну уж нет. Ты слишком многого от меня требуешь».

Я старался не встречаться взглядом с Марией, чтобы она не увидела, до чего я боюсь. И чтобы самому не видеть страх в ее глазах. Но думаю, мы оба знали, что мы оба трясемся от страха.

Едва автобус свернул к станции, как я увидел на парковке синий грузовичок-пикап с рыжеватыми пятнами грунтовки по всему кузову. До этого момента я ни за что не сказал бы, что бабушка Энни водит синий пикап с замазанными грунтовкой ржавыми пятнами. Но как только его увидел — сразу вспомнил. Хотя вряд ли это был тот же самый пикап. За столько лет бабушка наверняка сменила машину. Просто этот грузовичок напомнил мне тот, прежний.

Мария понесла Натали в туалет в здании автобусной станции. А я нес громадную сумку и рюкзак.

Бабушка нас встречала. Стояла чуть в стороне и следила за каждым, кто выходил из автобуса. Дело в том, что остановка на большой станции — это шанс для всех пассажиров немного размяться, поесть или сходить в туалет. Поэтому выходили все — неважно, ехали они до Бакерсфилда или дальше.

Я смотрел на бабушку Энни и точно знал, что это она: обветренное, загорелое лицо, длинные светлые волосы, почти совсем седые, веселые серые глаза. Я смотрел на нее, а она смотрела мимо меня, на пассажиров, выходящих из автобуса.

Уронив свой багаж, я вскинул руку. Поймал ее взгляд. И наблюдал, как меняется ее лицо. Я бы описал, да только сомневаюсь, что получится. Сначала вроде как сомнение — ну, это понятно. А потом оно сменилось на другое, более глубокое чувство, которое гораздо труднее определить. Пожалуй, это была радость от встречи со мной, смешанная с грустью от того, как долго пришлось ждать этой встречи. Я ж за это время чуть не вдвое вырос, если на то пошло. Я был ходячим свидетельством того, сколько воды утекло с тех пор, как она видела меня в последний раз.

Бабушка побежала ко мне, раскинув руки, и я подхватил ее. Легко. Я вроде не собирался, но ее лицо оказалось на уровне моего плеча, и я, не раздумывая, подхватил ее под мышки, оторвал от земли и прижал к себе. И мы оба рассмеялись.

— Бог ты мой! — ахнула она. — Нет, вы только посмотрите на него! Взрослый мужчина!

Поставив бабулю Энни на ноги, я увидел, что она плачет.

— Бабушка, это Мария.

Она быстро вытерла глаза, вроде застыдилась своих слез, и протянула руку Марии. Несмотря на слезы, она наверняка заметила ребенка на руках у Марии, но ничего не сказала. Вообще ничем себя не выдала — я следил за ее лицом.

— А это — Натали, — добавил я.

— Привет, Мария. Привет, Натали. Очень рада знакомству.

Бабушка собиралась и Натали ручку пожать, но та немедленно уткнулась носом маме в шею.

— Она просто стесняется, — виновато сказала Мария.

Бабушка Энни сделала глубокий-глубокий вдох — пыталась успокоиться.

— Ну что ж, — улыбнулась она. — Вперед? (Я снова поднял багаж.) Тесновато в кабине будет. Да ничего, как-нибудь разместимся.

Мы с Марией промолчали. Может, бабушка таким способом намекала на проблему с Натали? А может, и нет. В любом случае, решить эту проблему сейчас было не в моих силах. Вот я и промолчал.

Жара окутала нас, едва мы выступили из-под навеса автобусной станции. Думаю, градусов под тридцать, а к вечеру, я знал, будет куда хуже. Но я сразу ощутил жар пустыни. Даже с закрытыми глазами я не спутал бы ее с нью-йоркской духотой.

— Грузовичок-то мой помнишь? — услышал я голос бабушки. Представляете? Тот самый синий пикап с пятнами рыжей грунтовки.

— Такой разве забудешь?

— Бегает будь здоров! А что еще от машины нужно?

Кондиционера в кабине не было, хотя в пустыне это совсем не роскошь.

— У меня кондиционер «два на сто»! — весело объявила бабушка Энни.

— Никогда о таком не слышал, — сказал я. — Что это?

— Опусти два окна и гони со скоростью сто километров в час.

Что мы и сделали.

* * *

Когда мы домчались до места, откуда уже видны были мельницы, я показал их Натали. Вернее сказать, первой показал Натали. Конечно, я хотел, чтобы и Мария их увидела. Но обратился к девочке:

— Смотри, Натали! Это ветряные мельницы!

Уж и не знаю почему. Такая здесь традиция, наверное. Дети обязательно должны увидеть ветряные мельницы.

Мария сидела в центре, между бабушкой Энни и мной. Она повернула голову:

— Ух ты… Ух ты! А я совсем не так представляла. Хотя… Сама не знаю, какими я их себе представляла, но… Красота!

Натали сперва просто таращила глаза. Моргала и снова таращилась. А потом решила рассмотреть их в окно. Она перепрыгнула с маминых коленей на мои, отпихнув Марию обеими руками. И конечно, толкнула в самые ребра. Мы услышали звук, который Мария не сумела сдержать, — нечто между стоном и рыком. Муфта спланировала мне под ноги.

Натали полностью высунула голову в окно, ветер откинул ее тонкие пушистые волосы назад, а я обхватил ее за талию и крепко прижал к себе, будто ее могло выдуть из кабины, как клочок бумаги.

— Ты в порядке? — спросил я Марию.

Бледная от нестерпимой боли, она все же кивнула. И объяснила бабушке:

— У меня ребра перевязаны. Сломала.

— Вон что, — бросила в ответ бабуля Энни с какой-то странной интонацией. Так бывает, когда человек чего-то недоговаривает. — Несчастный случай?

Я скосил глаза на бабушку — и тут же отвел взгляд. А Мария вообще смотрела только вперед.

— Да, — ответила она. — Несчастный случай.

Вроде бы разговор как разговор, но что-то с той минуты изменилось. Как-то неуютно стало в кабине. Не понимая, в чем дело, я занялся Натали. Высунул голову из окна и вместе с ней смотрел на ветряные мельницы. Я был так счастлив, глядя на них, как человек, у которого исполнилась самая заветная мечта. По-моему, даже Натали почувствовала, до чего я счастлив. Понятия не имею, откуда я это знаю, но это правда.

Между прочим, в первый раз с нашего знакомства она не держала палец во рту.

— Тебе нравятся ветряные мельницы, Натали? — спросил я.

— Ага, — сказала она.

Слово номер три, которое она мне сказала.

14 МАРИЯ. Ветер

Я вообще-то про пустыню не особо думала. В смысле — даже когда уже знала, что поеду туда жить. Я думала о том, что буду рядом с Тони. И о небе, где много-много звезд. И ветряные мельницы пыталась представить.

А вот о самой пустыне как-то не думала. Решила, наверное, что и думать-то не о чем. Ну, пустыня. Пустота, значит. И сухость. Только и всего.

Как же я ошибалась.

У меня дух захватило, как только мы на старом грузовичке выехали из Бакерсфилда. Во-первых, кругом были холмы и горы — но не такие, как на картинках. Я видела громадные утесы, все в глубоких трещинах, и обычные ровные холмы, только сплошь усыпанные большими камнями. А деревья! Настоящие кактусы! Они тянули к небу две руки с плотными круглыми листьями сверху, вроде держали свои плоды на ладонях. Куда ни глянь — все одного цвета, желто-коричневого, но самых разных оттенков, так что очень скоро ты уже готов поверить, что никакие другие краски и не нужны.

И еще. Ветер. Здесь он был… другим. В нем ощущалась такая мощь, такая энергия. Ничего похожего на нью-йоркский ветер. Наверное, потому, что горячий? Я-то привыкла, что если ветрено — значит, холодно. Но и это не главное. Что-то в ветре пустыни было совсем-совсем другое. Может быть, в городе ветру мешают дома? Может быть. Не знаю. Помню лишь чувство, что этот ветер способен унести все плохое, обидное, горькое, что во мне осталось от прежней жизни.

Скажете, фантазии? Ну и пусть. Мне мысль понравилась, и я ее сохранила.

Господи, мне хотелось плакать от окружающей красоты. Хотя нет, не совсем так. Не от красоты, а от того, что я не надеялась увидеть такие несказанные места. Никогда в жизни.

А знаете, что мне понравилось больше всего? Ни единого многоэтажного здания до самого горизонта! Точнее, ни единого здания большую часть пути. А когда и появлялся домик, то в один этаж. Никаких тебе лестниц на сотни миль вокруг!

Синева неба тоже изумляла. Такого синего неба я не видела и представить себе не могла. И я подумала: наверное, многоэтажек тут не строят, чтобы небо не заслонять. Наверное, здешние строители поняли, что у них самое синее небо в мире, — и решили не портить эту красоту.

А потом… Потом мы доехали до места, откуда были видны ветряные мельницы. Те самые, о которых мне столько рассказывал Тони. Я взглянула на них, ахнула — и, кажется, забыла сделать выдох. Уж не знаю, какими я их себе представляла, но такая сказка мне и во сне не снилась.

Внутри вроде как разлилось что-то. Я не сразу поняла, что со мной. Не сразу, но поняла. Мне было хорошо.

Поездка была чудесной, просто чудесной — до тех пор, пока Натали не толкнула меня кулачками прямо в грудь. Кажется, я взвыла. Ну и конечно, пришлось объяснить, что у меня сломаны ребра.

Бабушка Тони расстроилась. Очень расстроилась. Понятия не имею почему. В смысле — что тут такого особенного? Ну попал человек в переделку, и ему немножко больно. Но ей ведь от этого не больно, верно? И все-таки она с той минуты здорово изменилась. Притихла. Ушла в себя.

Я людей чувствую. Напряжение в человеке я всегда ощущаю, даже не глядя в лицо. Даже если человек говорит, что все в порядке, я всегда знаю, если это не так. И всегда оказываюсь права. Когда дело касается настроения других людей, я вроде флюгера: всегда знаю, куда дует ветер.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что причина может быть только одна: бабушка Тони решила, что от женщины со сломанными ребрами ничего, кроме неприятностей, не жди. Как и мой отец, она сочла меня ходячим несчастьем.

Потому что нормальным людям — не таким, как я, — ребра не ломают, верно?

Ну и конечно, я снова начала терзаться страхом, что бабушка Тони не разрешит нам остаться у нее. И тогда нам придется вернуться. Ужасная мысль — я уже успела влюбиться в пустыню. Скажете, слишком быстро? Но это была любовь с первого взгляда. Точно. Я влюбилась с первого взгляда, только не в человека, а в пустыню.

Но даже если нам придется вернуться, то по крайней мере мы проделаем этот путь, обратный путь до станции. И Натали тогда снова увидит ветряные мельницы, и пусть у нее в памяти останется что-то прекрасное. Пусть она знает, что где-то далеко-далеко на свете есть замечательные, необыкновенные места, такие, как пустыня Мохаве.

Лишь бы только она запомнила.

Потому что нельзя о чем-то мечтать, если ты даже не знаешь, что оно существует.

Я постаралась забыть о проблемах и просто наслаждаться пейзажем. И еще радоваться тому, что Тони и Натали подружились. Тони такой славный и так добр к Натали… Мне было чему радоваться.

И все-таки я всегда чувствую, когда кто-то расстроен. Ну не могу я радоваться, если кому-то рядом со мной плохо.

15 СЕБАСТЬЯН. Все, о чем мы мечтали

Открывая дверь гостевого домика, я думал, что готов к чему угодно. Я обещал себе не удивляться и не приходить в ужас, какая бы разруха ни предстала моим глазам.

Но к тому, что предстало моим глазам, я никак не был готов.

Гостевой домик будто сошел с рекламной картинки.

Палас новехонький. Стены блестят, вроде их десять минут как покрасили. Даже краской немножко пахнет. Окна сияют.

Домик крохотный: одна комната, ванная и закуток-кухня. В ванной и кухне все миниатюрное, как в трейлере. Зато абсолютно новое. А если нет, то все эти штуковины здорово притворялись новыми.

Из мебели в комнате — диван и два больших, мягких кресла. Хорошо бы диван раскладывался, подумал я, и решил, что наверняка раскладывается. Мебель явно была не новой, но в прекрасном состоянии.

Над маленьким камином красовался плакат — длинный такой бумажный плакат со словами «Добро пожаловать домой, Себастьян!». А внизу — много каких-то надписей мелкими буквами, которые я от двери не мог разобрать.

В домике было тепло, но не жарко, и я услышал жужжание, как будто работал кондиционер.

Я оглянулся на бабушку Энни.

— Наш маленький сюрприз, — сказала она.

Я по-прежнему чувствовал, что она чего-то недоговаривает. Что-то явно было не так.

— Чей — наш?

— Народ прослышал, что мы с тобой связались и что ты приезжаешь. Ну и общими силами сделали ремонт. Покрасили, сменили ковер, обновили кухню и ванную. Даже вентилятор установили. Не кондиционер, конечно, но хоть что-то. Лично я не верила, что все будет сделано вовремя, однако ребята у нас упорные. По десять-пятнадцать человек работали одновременно. В основном из моего мотеля, но и городские тоже приезжали. Многие из них помнят тебя маленьким. А остальные просто слышали о тебе от нас с мамой.

Наступила тишина. Хотя нет, не «наступила». Тишина как эхо рикошетом отскакивала от стен и колотила, колотила мне в уши.

Боже, столько событий сразу. Я не находил слов. Не мог выделить что-то самое важное.

— Диван раскладывается, — добавила бабушка Энни. — Думаю, вам всем надо отдохнуть, детки. Держу пари, дорога вас доконала.

В глазах бабушки Энни все мы трое были детьми — разве не странно?

Она выбежала наружу, оставив нас одних.

Я скинул с дивана подушки и раздвинул его. Он был застелен белой простыней. А одеяла, подушки? Наверное, где-то есть в шкафчиках… Но я слишком вымотался, чтобы думать об этом.

Я сел на край дивана, и Мария присоединилась ко мне. Села рядом, нарочно толкнув бедром. Уже знакомый жест… Натали она положила рядом с собой на диван. Натали вытянулась и замерла: глаза распахнуты, палец во рту, муфта крепко зажата в другой руке.

Я убрал волосы со лба Марии:

— Как ты? — Тихонько и спокойно спросил. Вроде мы уже были близкими людьми. Совсем-совсем близкими.

— Хорошо. Только устала.

— Хочешь вздремнуть?

— Ага. И Натали, думаю, не помешает.

— Вот и отлично.

«А где будет спать Натали?» — мелькнула мысль. Сейчас-то, понятно, вздремнет на диване, а потом? Я решил, что не время поднимать этот вопрос.

— Ты должен поговорить с бабушкой, — сказала Мария.

Я уловил напряжение в ее голосе. Страх. Или страх — слишком сильно сказано? Нет, пожалуй, именно страх.

— Узнай у нее, что не так?

— Она и вправду странно себя вела… — Кажется, я заразился страхом Марии.

— Потому, что нас трое. Слишком много. Она не захочет, чтобы мы остались.

— Нет. Не думаю. Что-то случилось уже в пути. На станции, когда она увидела Натали, все было в порядке. Что-то произошло позже, только я не знаю — что.

— Вот и поговори с ней.

— Ладно, — отозвался я. Надеюсь, что спокойно. Хотя какое уж тут спокойствие.

По пути к выходу я остановился у камина и пригляделся к надписям на приветственном плакате. Здесь, оказывается, расписались все, кто принимал участие в ремонте домика. «С возвращением в Мохаве! Джерри Аржно». «Бабушка тебя любит, и мы тоже! Минни Бинч». «Счастья в новом доме! Мы рады, что ты вернулся!!! Тодд и Дора Мартин». На большее меня не хватило.

Всего лишь пару месяцев назад я сказал бы, что во всем мире меня любит один человек. Хотя и сомневался в его любви. Потом я познакомился с Делайлой и с уверенностью сказал бы, что она меня любит. А теперь вот у меня перед глазами заявления… нет, доказательства любви десятков людей, которых я даже не знаю.

Я оглянулся на Марию. Она лежала на диване рядышком с Натали, спиной ко мне. Любит ли меня Мария? Она никогда не говорила о любви, но ведь она здесь, со мной. Чем не доказательство любви. И все же, выходя из дома в сухой жар Мохаве, я не мог избавиться от мысли, что любовь Марии — как и любовь отца — под большим вопросом.

* * *

Ступеньки, ведущие к заднему крыльцу бабушкиного дома, заскрипели, объявив о моем появлении раньше, чем я сам. Дверь в кухню была открыта, и я видел, как бабушка бегает между холодильником и рабочим столом. Она оглянулась на скрип и сразу отвернулась. Я поднял было руку, чтобы постучать, но бабушка меня опередила:

— Заходи, мальчик.

Я переступил порог кухни. Линолеум здесь выцвел так, словно рисунок затоптали ногами. Зато пол чистый и натерт на славу. Должно быть, талант натирать полы — это семейное. В этом доме тоже работал всего лишь вентилятор: во-первых, ненамного прохладнее, чем снаружи, а во-вторых, я услышал знакомое жужжание.

— Готовила лимонад на вечер, — сказала бабушка. — Чтобы вас, детки, угостить, когда проснетесь. Хочешь?

Я посмотрел на ручную соковыжималку с красной пластмассовой крышкой. У Делайлы крышка была стеклянная. И все равно так знакомо: резаные лимоны, ручная соковыжималка…

Бабушка продолжала возиться, стоя спиной ко мне.

— Делайла тоже всегда готовит домашний лимонад, — сказал я.

— Н-да? Рада, что угодила тебе.

И снова долгое, долгое молчание.

Я тихонько сел на стул, обвел взглядом кухню, уставился на холодильник с полусотней магнитиков в виде фруктов, воздушных шариков, раковин, рыбок. Там еще были магнитики — сувениры из Большого Каньона и Карлсбадских пещер. Почти под каждым магнитиком прилеплена бумажка: газетная вырезка, маленький снимок или рецепт. Я перевел взгляд на полки, в два ряда уставленные стеклянными контейнерами с горохом, бобами, вермишелью.

— Я что-то не так сделал? — выпалил я ни с того ни с сего. Сам не предполагал, что спрошу вот так, прямо в лоб. Ответа не было. — Бабушка! Сначала все вроде было нормально, а потом ты изменилась, и я понятия не имею, что случилось и как это исправить.

Внезапно лицо бабушки возникло прямо передо мной — так близко, что я ничего не видел, кроме ее лица. Хотел отодвинуться, да ножки стула будто приклеились к линолеуму.

— Хочешь исправить? А я тебе скажу, как исправить. Вот ты погляди мне в глаза и скажи, что это не ты сломал девочке ребра!

Я онемел от шока, но бабушка, должно быть, и без слов все поняла — прочла ответ на моем лице. Потому что ее лицо оттаяло.

После кошмарной, жуткой паузы мне все-таки удалось выжать:

— Я бы… такого… никогда в жизни!

Бабушка мне поверила. Я увидел, что поверила.

— А что ты тогда так отвернулся? Когда я спросила насчет несчастного случая?

— Как — так отвернулся?

— Как будто тебе стыдно.

— А-а… — Мне и сейчас стало стыдно. — Дело совсем не в этом.

Бабушка отстранилась, села на другой стул, точно такой же, с прямой спинкой (я чувствовал лопатками твердое дерево). Вид у бабушки был виноватый и грустный, вроде она жалела, что напала на меня.

— Прости, дорогой. Но мне показалось, что тебе есть что скрывать.

Я набрал полную грудь воздуха. Только теперь я начинал понимать, что такое — жить среди людей. С ними надо как-то ладить, находить общий язык. Спотыкаться о непонимание.

— Мне на самом деле было стыдно, бабушка. Но совсем за другое. Понимаешь, всего за несколько дней до того, как мы вместе с Марией сели в автобус, она жила с другим человеком. Его зовут Карл… и это он Марию…

— Но почему, мальчик мой? Почему тебе было стыдно?

Я удивился. Мягко говоря. Вообще-то мне казалось, что причина очевидна.

— Как же… А разве не стыдно? Я сказал, что приеду со своей девушкой, а она вовсе и не моя. Я только хочу, чтобы она была моей девушкой.

— Ох ты мой милый. Да какая мне разница. Лишь бы у тебя на сердце было хорошо.

Мне хотелось спросить: «Бабушка, как ты могла подумать про меня такое?» Но я не посмел. А с другой стороны, она ведь была честна со мной, значит, и я должен быть честным с ней.

— Как ты могла подумать про меня такое, бабушка?!

Снова этот виноватый взгляд.

— Я же тебя почти не знаю, мальчик мой.

— А, ну да. Это правда.

Мы сидели молча за столом, и я невольно следил за пылинками, плавающими в солнечном свете. Они были такие яркие и четкие, как в кино. А сквозь них я видел половинки лимона на рабочем столе, еще не попавшие в соковыжималку.

Бабушка заговорила так неожиданно, что я вздрогнул.

— Видишь ли, дорогой, нас с мамой все эти годы терзал страх… — Она снова умолкла. Надолго. Я уж решил, что и не услышу продолжения. — Что ты вырастешь… — И опять пауза. Долгая-долгая. Чемпион среди пауз. — Вырастешь похожим на своего отца.

— Ничего подобного! — воскликнул я. Точнее, выплюнул, вроде мне в рот случайно попала какая-нибудь ядовитая дрянь. Я изумился, услышав собственный голос: ярость в нем граничила с ненавистью. — Я не такой, как отец! И никогда таким не буду!

— Вот и хорошо. Тогда… предлагаю больше не говорить на эту тему.

— Да, — кивнул я коротко. Я был согласен на все сто. С прошлым покончено.

— Лимонад сейчас будет готов, и мы можем выпить его на веранде. Если только для тебя не слишком жарко… Ох, тебе наверняка слишком жарко, да, дорогой?

— А я люблю жару. Не мог дождаться, когда почувствую здешнюю жару.

* * *

— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться, — сказал я. Мы сидели на качелях, на веранде бабушкиного дома. У меня по спине текла струйка пота. Большой круглый термометр на стене у входной двери показывал почти 40 градусов. И это в тени. — Даже не верится, что всего несколько недель назад я и не знал, что помню Мохаве. — Прищурившись, я смотрел на ветряные мельницы сквозь дрожащее жаркое марево. Целые ряды в унисон вертели лопастями, пока десятки других отдыхали. — Как по-твоему, бабушка, можно скучать по тому, что ты не помнишь?

— Не уверена, дорогой, но почему бы и нет?

Я отхлебнул еще лимонада. Не такой сладкий, как у Делайлы, но здорово освежал.

— Он сюда звонил, — вдруг сказала бабушка.

Желудок у меня заледенел, холод проник прямо в кровь, и даже мозги, кажется, превратились в ледышку.

— Отец?

А о ком еще бабушка могла сказать «он»?

Она кивнула.

— Якобы узнать, все ли с тобой в порядке.

— То есть… он знает, что я здесь?

— Сомневаюсь. Скорее всего, считает, что ты у Селии. Но он ни за что не стал бы ей звонить. Ну а я сказала, что тебя здесь нет. Тебя тогда еще и не было, так что я сказала правду. Еще сказала, что говорила с тобой и точно знаю, что ты в порядке. Он поклялся, что только это и хотел услышать.

— Ты ему веришь?

— Когда дело касается этого человека, я не знаю, чему верить. Но кажется, он был рад узнать, что у тебя все нормально.

Мы надолго замолчали. Какая-то букашка все вилась и вилась вокруг меня, я ее отгонял, но без толку. Я смотрел на ветряные мельницы, и они завораживали меня, как в детстве.

— Как ты думаешь, бабушка… Он меня любит?

— Пожалуй, да. Насколько он способен любить. — Она отмахнулась от такой же настырной букашки. — Иногда так бывает в жизни, мой мальчик. Человек отдает тебе все, что только может, но, черт побери, лучше бы он этого не делал.

— Понимаю… — Я вспомнил слова Делайлы о том, что две совершенно разные, даже противоположные вещи могут быть правильными одновременно. Господи, как я соскучился по Делайле. — А маму он любил?

— О да, маму он любил. Уж это я могу сказать наверняка. Потому что лишь любовь способна превратиться в такую отчаянную ненависть.

И опять молчание. Но оно не казалось неловким. Ветряные мельницы будто говорили за нас. Я не просто видел их — я их чувствовал.

— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться. — Знаю, я уже это говорил, ну и пусть. Мне хотелось повторять снова и снова.

Через несколько минут на дорожку, ведущую к бабушкиному дому, свернул новенький спортивный автомобиль. Я смотрел на пыль, клубящуюся за машиной, и медленно, очень медленно осмысливал то, что в общем-то уже знал…

Я еще не видел водителя. Пока еще не видел. Но интуиция подсказывала, кого я увижу за рулем.

— Это мама?

— Что-то радости в твоем голосе не слышу, дорогой.

— Ты сказала, что она приедет в пятницу.

— Я сказала, что она будет приезжать каждую пятницу. Но сегодня… ты ведь приехал, мой мальчик. Ясное дело, она поспешила увидеть тебя. Даже пару отгулов на работе взяла.

Сквозь туман собственных мыслей и чувств я уловил горечь в ее голосе. Помню, мне стало жаль бабушку Энни. Она-то не виновата, что у меня с мамой так вышло.

Машина приближалась, и я уже видел, кто там, за рулем. Я смотрел прямо на нее. Она смотрела прямо на меня.

— Не могу… — Оказывается, я произнес вслух то, что собирался оставить при себе. — Не готов. Надо было меня предупредить.

Если бабушка и ответила, то я не услышал. Или не запомнил.

Мама открыла дверцу и уже выходила из машины.

Какая красивая. Постарела, конечно, но все равно красивая — той внутренней красотой, что льется светом из глаз. Боже, до чего я разозлился. За то, что она лишила меня этой красоты на десять лет.

Мы все еще смотрели друг на друга.

Я сам не заметил, как встал с качелей.

— Нет. Я не готов. Надо было заранее сказать. Так нечестно! — выкрикнул я громче, чем хотел. Мама наверняка услышала.

И я ушел. Спустился с крыльца и зашагал по дорожке к гостевому домику.

— Не надо, Селия! — донеслось сзади. — Не надо. Дай ему время.

Как только я открыл дверь, Мария подняла голову. На ее лице был написан шок. Я будто в зеркало смотрел. Я и сам не догадывался, насколько потрясен, пока не увидел отражение своих чувств в ее глазах.

— Что случилось, Тони?

— Мама приехала.

— Да? Пойдешь с ней поговорить?

— Нет.

Мария удивилась, но расспрашивать не стала. И вообще больше не упоминала о моей маме.

* * *

Бабушка Энни обзвонила соседей и к вечеру раздобыла для нас колыбельку. Натали, правда, уже большая девочка для колыбельки, но поместилась, и вдобавок мы стенки колыбельки опустили. Бабушка нам свою японскую ширму одолжила, и мы превратили уголок комнаты в крохотную детскую.

Я думал, что Марии придется до полуночи с Натали сидеть, чтобы та уснула, но девочка, наверное, вымоталась за дорогу. Поскулила немножко — и вдруг умолкла.

Я вытянулся на разложенном диване и ждал. Заранее постелил — одеяла нашел и подушки, но лег одетый. Я ведь представления не имел, что и как делать. Пижаму надеть? Глупо. Вроде мы уже сто лет как женаты, сейчас заберемся в постель и уснем. Просто раздеться? И показать, чего я от Марии жду? А как же ее ребра?

Натали затихла, и у меня страх заполз в желудок. Да что там — я весь превратился в один большущий страх. Но четко ощущал его именно в желудке. Я лежал на диване и боялся даже дышать. Холод из желудка потек по ногам и рукам. Я исполнил свое желание, вышел из четырех стен в мир, я начал жить настоящей жизнью, но у меня не было ни опыта, ни хоть какой-нибудь инструкции под рукой. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько беспомощным.

Я зажмурился и долго-долго не открывал глаза.

Диван подо мной качнулся — Мария легла рядом, придвинулась ко мне, опустила голову мне на плечо. Не открывая глаз, я поднял руку и обнял ее.

— Наконец-то мы одни… — прошептала она.

Я открыл глаза. Мария приподнялась, опираясь на локоть, и заглянула мне в глаза. На меня так никто никогда не смотрел, даже сама Мария. Я таял под этим взглядом. Клянусь, все тело будто в студень превратилось, — слава богу, что я лежал, а то растекся бы по полу.

— Как же твои ребра?

— А мы потихоньку… в смысле — осторожно, да?

— Я не уверен, что знаю…

Окончание повисло в воздухе. Правильнее было бы сказать, что я вообще ничего не знаю. Даже в самой лучшей ситуации я не знал бы, что делать. А тут еще ее ребра…

Мы не стали говорить о том, что я ничего не знаю и ничего не умею. Понятия не имею, догадалась ли Мария, что я еще девственник. Сам я ей об этом, во всяком случае, не сказал. А надо было, интересно?

— Не знаю, как бы это сделать, чтобы тебе больно не было.

— А я тебе подскажу. — Ее голос был тихим. Теплым.

И тут меня осенило: да ведь ее сломанные ребра — для меня настоящий подарок. Потому что любую мою неловкость или ошибку Мария спишет на то, что я боюсь задеть ее ребра. Я могу не стесняясь ждать ее подсказок. Она решит, что я просто не знаю, как обращаться с женщиной, у которой грудная клетка перевязана. Делайла сказала бы, что это «Господь, Вселенная, Судьба — называй как хочешь» пришел мне на выручку. Словами не описать, как я был благодарен.

Больше о той ночи я ничего не скажу, уж простите. Джентльмен на такие темы не распространяется.

15 МАРИЯ. Это не секс

До этой ночи я ни с кем не занималась любовью.

Да-да, обещаю объяснить, что я имею в виду, только сначала вы должны кое-что узнать обо мне. До Тони в моей жизни был один мужчина — Карл. Многие думают, что если ты в пятнадцать родила ребенка, то ты непременно шлюха и переспала с половиной парней на планете. Большая ошибка. Я вот просто влюбилась в Карла, когда мне только-только пятнадцать исполнилось, сразу забеременела и больше никогда и ни с кем не была.

Я занималась сексом только с Карлом.

С Тони все было по-другому.

Любовь с Тони — то, что двое делают вместе, а не то, что один человек делает для другого.

Вообще-то я предложила это сделать ради Тони. Он ведь, бедный, так долго ждал. Уверена, что он был девственником, а если ты девственник, то это кажется самым важным на свете. Верно ведь? Тем более мальчику.

Но знаете, что вышло? Что я сделала это и для себя. Мне было очень хорошо.

Правда, и немножко страшно, потому что я чувствовала себя обнаженной полностью — и снаружи, и изнутри. Мне впервые некуда было спрятаться.

Может, со временем я привыкну к этому чувству.

А как он был нежен. Как старался не причинить мне боль, даже самую капельку.

Пожалуй, мне и к этому придется привыкать. Пожалуй, больше я о той ночи ничего не скажу. Остальное принадлежит лишь Тони и мне.

16 СЕБАСТЬЯН. Ты и не представляешь…

Часа в два или три ночи мы с Марией лежали во дворе на шезлонге и смотрели на звезды. Точнее, я лежал на шезлонге, а Мария спиной на моей груди. Я ее обнимал чуть ниже шеи, где ключицы, — чтобы не дай бог не тронуть ребра.

Воздух был изумительно свежим и прохладным. Оказывается, эту деталь я совершенно забыл: как бы ни было жарко в пустыне днем, ночи здесь всегда прохладные.

Усталость давала о себе знать, а вместе с тем сна — ни в одном глазу. Казалось, я теперь вообще спать не буду. До конца дней своих не усну.

— Ты был прав насчет океана звезд, — сказала Мария.

Я промолчал. Незачем было говорить. Впервые в жизни пустота вокруг меня исчезла. Не только вокруг, но и внутри меня. Я вроде нашел что-то, о чем всегда мечтал, даже не зная, чего, собственно, хочу. Нет, не так. Скорее, вроде всю жизнь мне чего-то не хватало, а я не знал, чего именно. И теперь изумлялся, что нашел. Почти не прикладывая усилий.

Я стал другим. Я это чувствовал. И был уверен — какой бы ни была эта перемена, прежним мне уже не быть. Я наконец проснулся. Или повзрослел. Или и то и другое сразу. Если уж ты повзрослел, в детство возврата нет. А иногда бывает — если уж ты проснулся, то ни за что снова не уснешь.

Поначалу я даже не знал, как описать то, что чувствую. А потом как током ударило. Это же проще простого. Достаточно одного-единственного слова. Счастье. Впервые в жизни я был счастлив.

Вот почему я молчал. Об этом незачем говорить вслух.

Наверное, и Мария поэтому тоже больше молчала. Ей тоже незачем было говорить.

— Почему в пустыне столько звезд? Гораздо больше, чем в городе? Не понимаю, как такое может быть?

— А их и не больше. Звезд на небе одинаково много везде. Просто в городе их затмевают огни, реклама и всякое такое. А чем дальше от большого города, тем больше звезд ты видишь.

— Тогда понятно… Тони, а что же с твоей мамой? Ты с ней поговоришь?

Мария застала меня врасплох, но я постарался расслабить мышцы, чтобы она не ощутила мою реакцию.

— Наверное. Не знаю.

— Она ведь твоя мама.

— И где она была? Если она моя мама — почему я целых десять лет ее не видел?

Кажется, теперь уже напряглась Мария. Хотя, возможно, не от моих слов, а от боли. Почему-то именно в этот момент мне пришло в голову спросить ее, кто такой этот «Си Дей». И опять я этого не сделал.

— Она боялась твоего отца.

— По-твоему, это все объясняет? Знаю, все так говорят. Но лично мне этого недостаточно. Я тоже боюсь своего отца. Но я ни за что не отказался бы от мамы. Если бы я знал, что она жива… не знаю, что бы я с ним сделал, но добился бы от него разрешения встречаться с мамой. Если она меня любит — почему не боролась за меня? Что он, убил бы ее, что ли?

Мария молчала, и я подумал, что расстроил ее. А с другой стороны — чем я мог ее расстроить? Разве что тем, что начинал злиться?

— Может, и убил бы, откуда тебе знать.

— Он бы этого не сделал.

— Может, она считала по-другому.

Если честно, я обиделся. В конце концов, это моя семья — какое Марии до нас дело? И почему она встала на сторону моей матери, когда должна быть на моей стороне?

— Ты просто не представляешь, каково это… когда тебя родная мать бросает.

— Ну почему же не представляю… Моя мама умерла. Хотя ты, наверное, прав. Это другое чувство…

— Мне очень жаль. А что с ней случилось?

— Ее убил мой отец.

— Господи! Какой ужас! Прости…

Многое стало понятно, и расхотелось говорить на эту тему. Ей, должно быть, даже вспоминать больно…

— Ничего, — отозвалась Мария после долгой паузы. — Мамы уже давно нет. Ты можешь говорить, если хочешь.

— А ты хочешь?

— Боже упаси, нет! Давай лучше поговорим о твоей маме. Пожалуйста, Тони!

— А знаешь, — сказал я, помолчав, — в этом мы с тобой немного похожи. Я ведь тоже много лет думал, что мама умерла. А когда узнал, что она жива… ты не представляешь, как мне было плохо. Такое вряд ли кто может представить. Знать, что твоя мама могла быть рядом с тобой все детство… Могла. А ее не было. Она решила, что ей будет лучше без меня. Да-да, знаю. У нее была причина, и серьезная, наверное. Но мне бы хотелось, чтобы она боролась за меня. Мне бы хотелось, чтобы она любила меня настолько, чтобы бросить вызов отцу. Как бы она его ни боялась. Даже если думала, что он ее убьет.

И мы снова оба надолго замолчали. Мария, наверное, думала о том, что я сказал. Вот только что она об этом думала?

А я, глядя на звезды, опять задался вопросом, любит ли меня Мария. И тут же пожалел, потому что от этого вопроса ощущение абсолютного счастья дало трещину.

Мария ни разу не сказала, что любит меня.

А я сказал. Однажды. Кажется. Той ночью, когда предложил убежать со мной, я, кажется, сказал, что люблю ее. Правда, она могла и не заметить. По-моему, я выпалил одним духом: «Я тебя люблю давай убежим вместе». Ей пришлось отвечать на «давай убежим вместе». А это совсем не то. Мне надо бы сказать только «Я люблю тебя» — и дождаться ответа.

Или я тоже не говорил ей про любовь? Может, только подумал, а вслух не произнес? Той ночью столько всего произошло, да так быстро, что трудно вспомнить.

А если сейчас признаться в любви? Нет. Я боялся услышать ответ. Или вообще не дождаться его. Мы лежали в обнимку, смотрели на звезды, но счастье испарилось. Его сменила тревога: любит меня Мария или нет?

Пожалуй, я так и не рискнул бы, если бы не вспомнил, с каким возмущением заявил бабушке Энни, что никогда не превращусь в своего отца. И хоть мне противно было об этом думать, я понял, что поступаю в точности как отец. Потому что боюсь признаться Марии в любви.

— Мария… — Я онемел, кажется, на целую вечность. Но я должен был это сделать. Обязан. — Я люблю тебя.

Ее молчание тоже длилось вечность. Голова у меня кружилась, из легких будто выкачали весь воздух… Я решил, что она не ответит. Я решил, что настанет конец света, если она не ответит. А она, похоже, отвечать не собира…

— И я люблю тебя, Тони.

Думаю, на самом деле она ответила мне секунды через две.

Звезды засияли ярче, чем минуту назад.

Я был счастлив.

16 МАРИЯ. Все, что упорхнуло

Что-то мне в последнее время слишком хорошо удаются прощальные записки. Приятно, конечно, знать, что ты хоть в чем-то талантлив, но я сомневаюсь, чтобы таким талантом стоило гордиться.

Я не объяснила Тони, почему уезжаю. В смысле — в записке не объяснила. Просто написала, что уезжаю, и все. Храбрости не хватило сообщить про Си Джея. Прежде всего потому, что тогда Тони узнал бы, что я ему врала не только про Натали. Но главное — потому, что он понял бы, что я точь-в-точь как его мама. Я ведь точно так, как она, отдала своего сына страшному человеку. Можно сказать, обменяла родного ребенка на собственную безопасность. Вроде принесла мальчика в жертву злобному божеству, лишь бы самой остаться в живых.

Если бы Тони узнал, он бы меня возненавидел за то, что я поступила как его мама.

Думаю, я смогла бы потерять Тони — и выжить. Я привыкла к потерям. Всю жизнь кого-то или что-то теряю. Но его ненависть я бы не вынесла. Как и ненависть Си Джея.

Разбудив Натали, я прижала палец ко рту, и малышка не издала ни звука. Уж молчать моя Натали умеет. Научилась. Знает, чего не надо говорить и когда лучше не открывать рот.

Может, поэтому она почти всегда молчит, хотя ей уже скоро три года. Боится, наверное, сказать что-то не то и не вовремя.

Я протащила рюкзак по полу. Спасибо соседям за новый ковер — он даже не зашуршал под тяжелым рюкзаком.

* * *

Солнце только-только начинало подниматься. Мы его еще даже не видели, просто небо капельку посветлело.

Я не прожила в Мохаве и суток, а уже полюбила всем сердцем. Я бы многое отдала, чтобы остаться здесь. Многое — но не Си Джея. Я должна забрать своего мальчика. Куда мы втроем отправимся, где будем жить, я пока не решила. Главное — забрать сына. Немедленно. Пока он не возненавидел меня за трусость.

Самое начало дня, а воздух уже теплый-теплый. Еще не жарко, но жара явно приближается. Вроде как постепенно набирает силу.

Воздух не только теплый, но и чистый.

Совсем не такой, как в городе. Вы мне глаза завяжите, уши заткните — а я все равно скажу, где нахожусь. После одного вдоха этого удивительно чистого воздуха.

Я посмотрела на ветряные мельницы и никак не могла оторвать глаз. Как я буду жить без них?

Как я буду жить без пустыни Мохаве? Оказывается, некоторые места в мире вроде татуировки, от которой уже никогда не избавиться. А я и не знала. Откуда мне знать, если я почти нигде и не бывала? Только не спрашивайте, откуда я тогда знала, что Мохаве останется со мной навсегда, как татуировка. Просто чувствовала — и все.

В татуировке этой где-то и Тони таился. Но, стоя на обочине шоссе, глядя на ветряные мельницы, вдыхая прозрачный воздух пустыни, я поняла, что Мохаве сама по себе навсегда меня изменила.

Я вытянула руку с большим пальцем вверх, и рядом тут же затормозил огромный «крайслер» шестидесятых годов с пожилым мужчиной за рулем. Я даже пожалела, что он в такую рань оказался на шоссе.

Хоть и рада была, но и пожалела тоже.

Водитель улыбнулся и поздоровался. Натали, конечно, зарылась лицом мне в шею.

— Далеко? — спросил он.

— На автобусную станцию.

Денег на автобус до Нью-Йорка у меня не было, но в кармане все еще оставалась мелочь. Я решила, что позвоню Стелле — хотя бы и за ее счет — и попрошу купить мне билет. Она может воспользоваться кредиткой Виктора. У Стеллы с Виктором денег хватает: Виктор не любитель их тратить.

Мы опустили окна — с каждой минутой становилось все жарче.

А через пару миль в открытое окно упорхнула наша драгоценная муфта. Наверное, Натали задремала и разжала пальчики. В боковое зеркальце я увидела, как она приземлилась прямо посреди дороги.

Натали немедленно залилась слезами.

— Хотите, развернемся и подберем? — спросил старик. Он мне понравился, такой славный.

— Нет, спасибо. Все в порядке.

Я еще раньше думала о том, как трудно мне будет смотреть на этот кусочек меха. То единственное, что кто-то — не я — подарил моей Натали. Напоминание о доброте Тони, который исчез из моей жизни вместе с этой прелестной муфтой.

Зато теперь проблема была решена. Хотя и не самым лучшим образом.

Как все в моей жизни.

17 СЕБАСТЬЯН. Удар

Я проснулся на заре. Солнце еще даже не встало. И все же, я думаю, меня разбудил свет.

Я лежал на шезлонге во дворе, но уже без Марии.

Я поднялся, потянулся с удовольствием. Вошел в дом.

Вчерашнее ощущение новизны не покинуло меня. Я чувствовал, что все вокруг изменилось. Вместе со мной. И что эти перемены — уже навсегда.

Это чувство оказалось очень кстати, потому что Марии и в комнате не было.

Дверь в ванную была приоткрыта, и я позволил себе заглянуть. Нет Марии.

Я прошел к бабушкиной японской ширме, но колыбель Натали тоже была пуста.

Еще секунда — и я пошел бы искать их у бабушки, если бы случайно не глянул на кладовку. Дверцы открыты, вещи Марии исчезли. Вместе с рюкзаком. И что это значит? Я стоял и все смотрел, смотрел, пытаясь докопаться до уголка в своем мозгу, где крылся ответ. Хотя, боюсь, не очень-то я рвался найти тот уголок. К чему, если ответ очевиден. Один-единственный может быть ответ. Другого не дано. А я все стоял и смотрел.

Наконец оглянулся на диван. И знаете, даже не удивился. Должно быть, заранее знал, что меня там ждет.

Не помню, как я взял записку. Помню лишь, что сидел на диване с листочком бумаги в руках. И не спрашивайте, как долго. Ни малейшего понятия.

Она написала, что должна вернуться.

Что она вправду любит меня, но все-таки должна вернуться.

Прости, Тони.

И все.

Сколько я там просидел с запиской в руке? О чем думал? Не знаю. Не уверен даже, думал ли о чем-нибудь вообще. По-моему, мозги отключились по собственной воле, и я к этому не имел отношения. Зато я помню свою первую — после долгой пустоты — мысль: «Вряд ли Мария ушла среди ночи, скорее всего, совсем недавно, и ее, наверное, еще можно догнать».

Я выбежал на улицу. Во дворике перед домом напротив сосед поливал клумбу. Лысый мужчина лет под шестьдесят, в банном махровом халате.

— Привет, Себастьян! — крикнул он. — Мы все так рады, что ты вернулся! — И он помахал мне.

Я его впервые видел и понятия не имел, откуда он знает мое имя и с чего бы это ему радоваться моему приезду. Полагаю, весь город знал о моем возвращении, но в тот момент я совершенно отупел. Я мог думать только о Марии.

— Вы случайно не видели здесь женщину с ребенком на руках? — выпалил я, подлетев к его забору.

— А как же, видел. Минут десять назад, не больше. Дошла до перекрестка и на шоссе поймала машину.

— Поймала машину?!

— Попросила подбросить. Ну, ты знаешь: большой палец вверх — и попутка тормозит.

— Ой, ну да, конечно. Спасибо.

Я ринулся в сторону шоссе. Кто бы мне самому объяснил — почему? Потому что я потерял свою Марию. Потому что затормозившая машина могла увезти ее бог весть куда. Потому что я не мог ничего не делать. Потому что у нашей истории должен быть счастливый конец, и только я мог его сейчас изменить.

Что это за история любви без счастливого конца?

Уже на полпути к шоссе я сообразил, что не узнал у соседа, в какую сторону она уехала. Но сразу же понял, что спрашивать-то не имело смысла. На запад. В сторону автобусной станции. Добежав до шоссе, я тоже свернул на запад.

Вообще-то шоссе — это громко сказано. Здесь это всего лишь асфальтированная дорога в две полосы. Причем в такой час абсолютно пустая. Мне и в голову не пришло ждать попутки — я просто побежал прямо посреди дороги, по разделительной линии. Мили две пробежал. А то и три. Кажется, где-то в процессе я спросил сам себя — что я, собственно, делаю? Кажется. Не уверен. Но если и так, то мысль была смазанной. Некогда было думать — я бежал. Готов был бежать вечно. Затянуло во что-то такое, что трудно остановить. Пожалуй, я и не остановился бы, если б не увидел посреди дороги…

…сбитого машиной зайца или кота. Так я сначала подумал. Но когда подбежал поближе, то не увидел ни головы, ни хвоста. Посреди дороги лежал кусочек меха. Я встал прямо перед ним. Присел на корточки. И поднял с асфальта…

…муфту из меха кролика.

Я несколько минут просидел на корточках с муфтой в руках. Мягкая и пушистая, она ласкала мне ладони. Далеко-далеко вертели лопастями мельницы. Собственно, я не мог их видеть — разве что краем глаза, — но точно знал, что они есть.

Мимо промчалась машина — объехала меня, оглушила возмущенным гудком. Я не сдвинулся с места.

Первой моей мыслью было — она нарочно выбросила муфту. Не Натали, нет. Девочка ни за что не рассталась бы со своей любимой игрушкой. А Мария могла бы. Если бы не хотела, чтоб хоть что-то напоминало обо мне.

Зато вторая мысль понравилась мне гораздо больше. Я представил, что Натали, глядя на ветряные мельницы, снова наполовину высунулась из окна. А муфта на этот раз спланировала не под ноги пассажирам — она выпорхнула из окна и приземлилась посреди дороги. А Мария у меня такая робкая — она постеснялась попросить водителя развернуться, чтобы подобрать.

Конечно, я не знал, как оно вышло на самом деле, но я выжег в мозгу именно второй вариант. Записал на подкорку, как кусочек истории собственной жизни, чтобы запомнить на веки вечные.

Бежать дальше я не мог. Смысла не было, во-первых. И сил не осталось. Будто бы вся энергия вмиг испарилась, как только я понял, что смысла догонять Марию нет.

Я поднялся с корточек, повернулся и увидел на обочине сине-пятнистый пикап. Бабушка Энни сидела за рулем и молча смотрела на меня.

Я подошел к пикапу:

— Что ты здесь делаешь?

— Увидела, как ты бежал по дороге.

— Не спросишь — почему?

— И так понятно.

Опустив голову, я долго разглядывал асфальт.

— Ну-ка, садись, — сказала бабушка.

Я обошел пикап, забрался в кабину, захлопнул дверцу. Окно было опущено, и я сразу высунул голову и уставился на мельницы. Лишь бы на бабушку не глядеть. Лишь бы не видеть, как она вывернет руль и направит машину обратно к дому.

— У нее есть деньги?

Я услышал голос бабушки Энни, но словно издалека. Как во сне бывает.

— Вряд ли. А что?

— Может, она на автобусной станции?

— Сосед сказал, она попутку поймала.

— Запросто могла поймать попутку до автобусной станции.

— Мама уехала?

— Нет, дорогой. Мама здесь.

Через несколько миль пути бабушка глянула на меня. На мои руки, сжимавшие меховую муфту.

— Они случайно эту штуку потеряли. Уверена, мой мальчик, что это они не нарочно.

— Угу. Я тоже так думаю.

* * *

Наверное, я был жутко расстроен. Наверное, то утро казалось мне сном. Пугающим дурным сном. Иначе с чего бы мне снова разыгрывать из себя Тони? А так оно и было. Выпрыгнув из пикапа, я рванулся к станции точь-в-точь как Тони, когда он бегал по улицам и звал Марию. Нет. Боюсь, я слегка переделываю фильм, потому как Тони не звал Марию — он ведь думал, что Мария умерла. Он звал Чино, чтобы тот и его убил.

Звал Чино, но нашел-то он Марию. И я свою тоже нашел.

Она сидела на скамейке, бок о бок с Натали: неестественно прямая спина, взгляд устремлен на что-то далеко впереди. Или просто в никуда.

Зато Натали меня увидела. И Натали меня выдала.

Чмок. Она вынула палец изо рта и прозвенела колокольчиком:

— Пивет, Тони!

Мария вскинула глаза, и я одно за другим прочел чувства, которые никогда не хотел бы видеть на ее лице. Стыд. Вина. Сожаление. Уж не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы не отвести взгляд.

Я сел на скамейку рядом с ней. Вернул Натали меховую муфту.

— Пасиба, Тони.

Самой разговорчивой из нас вдруг оказалась Натали.

— Поедем домой, — наконец произнес я — само собой, обращаясь к Марии.

Она мотнула головой:

— Не могу.

— У тебя есть деньги на билеты? Ты мне не говорила.

— У меня нет денег. Я позвонила сестре, и она купила мне билет.

— Зачем тебе возвращаться? Твой дом теперь здесь. Поедем.

— Нет. Не могу. Мне надо вернуться.

— Зачем?!

— Чтобы забрать Си Джея.

Си Джея… У меня желудок узлом завернулся. Но я тут же подумал, что речь никак не может идти о Карле. Она бы не сказала о Карле «забрать», верно ведь?

— Кто это — Си Джей?

Я не видел ее глаз — Мария не отрывала взгляда от вытертого линолеума автобусной станции.

— Карл Джуниор.

Казалось бы, любой должен понять, но до меня не дошло, и Мария это почувствовала, не глядя на меня.

— Мой мальчик.

— У тебя есть сын? — услышал я вопрос. Голос чем-то похож на мой, а вроде — кто-то со стороны произнес.

— Прости, что не сказала раньше. Ты не взял бы меня с двумя детьми. Я ведь думала, ты меня и с Натали не возьмешь. Но Натали я никак не могла оставить. А Си Джей постарше, и я подумала, что могу оставить его с отцом… А на самом деле не могу. Я должна его забрать. Должна за него бороться. И неважно, что там случится.

Я откинулся на спинку скамейки. Уперся позвоночником в гладкое, прохладное дерево. В памяти всплыл наш разговор под звездным небом пустыни. Как все-таки странно, что даже прошлое может вдруг измениться. Узнал ты что-то новое — и прошлое меняется.

Промолчав целую вечность, я спросил:

— А почему ты такую записку оставила, словно навсегда уезжаешь?

Мария повернула ко мне лицо, мокрое от слез. Она плакала. Беззвучно. Я и не догадывался.

— Не могу же я вернуться и жить здесь с двумя детьми.

— Не можешь? Это почему?

Она долго-долго смотрела мне в глаза. Как-то даже удивительно долго. А я все это время старался не съежиться под ее взглядом.

— В таком крохотном домике нет места для четверых.

— А я найду работу, и мы снимем что-нибудь побольше.

— Правда, Тони? Ведь двое детей.

— А что, это так страшно?

Она снова уставилась на грязный линолеум. И не ответила.

— Может, Натали здесь оставишь?

Это было бы здорово. И правильно. По двум причинам. Во-первых, тогда Карл наверняка не обидит девочку и не заберет ее. А во-вторых, я знал бы наверняка, что Мария вернется.

Нет, по трем причинам. Знаете, какая третья? Я не один ждал бы Марию в нашем крохотном домике.

— Натали не согласится.

— Она меня уже любит. И я ее люблю.

— А если она все время будет плакать?

— Это лучше, чем рисковать. Откуда тебе знать, что с ней Карл сделает?

И опять долгое молчание.

— Натали, — сказала наконец Мария, — ты останешься в домике у Тони? Ненадолго. Обещаю, солнышко. Я только заберу Си Джея и сразу вернусь.

— Ка-да? — спросила Натали.

— Очень-очень скоро. Через недельку. Ты поживешь в том домике с Тони?

Натали молча сунула палец в рот.

Я осторожно поднял ее со скамьи, и малышка не издала ни звука, лишь ткнулась мне носом в шею.

— Ты только береги себя, — сказал я. — Осторожней там.

— Да, конечно. Позвоню твоей бабушке, как только доеду. И еще когда заберу Си Джея. Ну, чтоб ты знал, что я в порядке.

Ко мне начал подбираться страх. Как представишь, что с ней стряслось в последнюю ее встречу с Карлом… Может, Си Джею с отцом и неплохо? Может, надо мальчика там и оставить?

— А может…

— Нет, — оборвала меня Мария. — Я должна это сделать. Понимаешь, должна.

Она покопалась в рюкзаке, вытащила несколько вещичек, положила рядом с собой на скамейку.

Два малюсеньких платьица.

Три пары совершенно кукольных трусиков.

Расческу с мягкими пластиковыми зубьями.

Зубную щетку с ручкой в виде мишутки.

Видеокассету с «Волшебником страны Оз».

— Ну почему, Мария? Зачем тебе снова туда ехать?

— Чтобы Си Джей никогда в жизни не сказал про меня таких слов, какие ты сказал ночью про свою маму.

— Ох…

Я взял со скамьи вещички Натали.

Ответить мне было нечего. И поздно забирать назад слова, что я говорил ночью.

* * *

Бабушка Энни ждала меня в пикапе, не заглушая мотора. Я забрался в кабину, усадил Натали к себе на колени, а ее вещи положил рядом на сиденье. И застегнул ремень безопасности. А бабушке сказал:

— Это долгая история.

Она кивнула и нажала на газ.

* * *

— Он ее убьет! — выкрикнул я. — Как я мог ее отпустить?! Идиот! Он же убьет ее. Живой он ее не выпустит. Я должен был ехать с ней. Защитить. Хоть попытаться что-то сделать!

Я сидел за кухонным столом с бабушкой и мамой, которая появилась молча и неожиданно. И не спрашивая разрешения. Бабушка поставила передо мной стакан апельсинового сока. Я не пил сок — и капли не проглотил бы. Желудок точно кто-то в тиски зажал и с каждой секундой все туже заворачивал болт. Натали у меня на коленях крепко зажмурилась и прижалась лицом к моей шее: палец правой руки, как всегда, во рту, а в левом кулачке намертво зажата муфта. Я слишком поздно сообразил, что не должен был всего этого говорить при ней. А если малышка поняла, о ком речь? Как же ей должно быть страшно!

Это были мои первые слова с самой автобусной станции. Они сорвались с языка и, казалось, заполнили кухню. Я не к маме обращался. Даже не смотрел на нее.

— Однако девочка права, — сказала бабушка Энни. — Тебе там делать нечего. Если уж он способен кого-то убить, то начнет с тебя.

Молчание длилось куда дольше, чем обычная пауза в разговоре. И тишина была абсолютной. Я не знал тогда, насколько важным было это молчание. Но клянусь, я чувствовал: что-то уже происходит.

И вдруг мама сказала:

— Пусть лучше убьет меня.

Я понял, что это произнесла мама, потому что смотрел на бабушку и видел, что она не открывала рта. Я тоже молчал. Оставалась только мама. Я ведь ее голоса с семи лет не слышал. Не уверен даже, помнил его или нет.

— Что? — Я посмотрел на нее. Не хотел, а посмотрел. Но она такое сказала… такое… — Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказала. Я поеду с девочкой и постараюсь ее защитить. А если ему надо кого-нибудь убить — пусть убьет меня.

И снова молчание. Держу пари, не только я, но и бабушка с мамой не знали, что сказать.

Мама поднялась из-за стола:

— Так. Потороплюсь, пожалуй, а то еще упущу ее.

Бабушка Энни проводила ее в коридорчик перед входной дверью, откуда до меня донесся приглушенный разговор. Я уж собрался подойти поближе, послушать, но тут звякнули ключи — мама схватила их со столика в коридоре, — а потом входная дверь открылась и захлопнулась.

В кухонном дверном проеме появилась бабушка. Вид у нее был рассеянный и тревожный.

— Что это было? — спросил я.

— Ты слышал и видел не меньше моего, мальчик.

— Но почему она так поступила?

— У тебя голова на плечах есть?

Я был обижен. Даже унижен. Потом решил, что это бабушка от переживаний так сказала, а вовсе не хотела меня оскорбить.

Я честно постарался сообразить, что же только что произошло с мамой. Но сколько ни думал, так ни до чего и не додумался.

— Извини, бабушка. Может, это всем вокруг понятно. А мне вот ничего не понятно. Мама ведь даже не видела Марию, она не знакома с ней!

Я ждал ответа, ждал, а когда уже решил, что не дождусь, услышал:

— Чем дольше живешь, мой мальчик, тем больше понимаешь, что люди, в общем-то, мечтают переделать свою жизнь. Ну или хотя бы исправить самую большую свою ошибку.

— М-м-м… — произнес я.

И весь день напролет терзался страхом, что Карл убьет Марию и мою маму.

17 МАРИЯ. Надо быть смелой

Я почти села в автобус. Еще минута-другая — и заняла бы свое место. И тогда все сложилось бы по-другому.

Я стояла в очереди и прислушивалась к реву автобусного мотора. Кажется, я уже привыкла к этому реву. А вот к бензиновой вони вряд ли кто может привыкнуть.

Рюкзак лежал рядом со мной. Парень в униформе швырял в багажник сумки и чемоданы, и я ждала, когда можно будет попросить его поднести мой рюкзак. Если б не боль в сломанных ребрах, я бы сама подтащила рюкзак, гораздо раньше села в автобус и, наверное, не услышала бы, как совершенно незнакомая женщина зовет меня по имени.

Знаете, когда тебя зовут по имени — это не всегда хороший знак. Даже наоборот. В моем мире гораздо лучше, когда тебя никто не замечает. А когда кто-то мое имя выкрикивает, у меня все внутри холодеет. И возникает желание бежать в другую сторону. Да побыстрее.

Но я все-таки пригляделась к незнакомке и, кажется, узнала в ней маму Тони.

Дело в том, что я в окошко подглядывала, когда мама Тони подъехала к дому. Просто услышала звук мотора и жутко испугалась. Карл вроде никак не мог найти нас в Мохаве, а я все равно испугалась. Вот и выглянула в окошко. Очень осторожно.

Конечно, я ее тогда почти не рассмотрела, но что-то в женщине, которая меня звала, показалось мне знакомым. Ну я и решила, что это мама Тони. Только поэтому я отозвалась.

Она подошла и посмотрела мне прямо в глаза. Попробовала, во всяком случае.

Я-то ведь не умею смотреть людям в глаза — сразу отвожу. Помню, на Хэллоуин, еще маленькой, ходила по квартирам своего дома — мы с ребятами угощение собирали. Я в костюме Дракулы была, так что меня невозможно было узнать, но, как только дверь открывалась, мне сразу говорили: «Здравствуй, Мария!» В конце концов я спросила, как они меня узнают. И мне ответили — по взгляду. Дескать, я его как-то по-особенному вниз и в сторону увожу.

Ой, извините, отвлеклась.

— Поехали, — сказала женщина.

— Я не могу. Надо забрать Си Джея.

— Знаю. Вот и поехали.

Она подняла мой рюкзак, повернулась и пошла. Я пошла следом, ничегошеньки не понимая.

Рюкзак она закинула на заднее сиденье новенькой и очень красивой, хоть и небольшой спортивной машины.

— Погодите! Мы что, поедем в Нью-Йорк за Си Джеем на вашей машине?

— Точно!

— Но у меня же билет на автобус. Стелла — это моя сестра — купила мне билет до Нью-Йорка.

— Вот и отлично. Сдай его. Лишний доллар в дороге не помешает. На еду, на бензин.

* * *

Мне с незнакомыми людьми трудно разговаривать. Не легче, чем прямо в глаза им смотреть. Такой характер, и ничего тут не поделаешь. Поэтому мы миль двадцать проехали, прежде чем я рот раскрыла. А может, и все тридцать.

— Извините. Вы не объясните еще раз, почему вы поехали со мной?

На самом деле она мне пока ничего не объясняла, но, когда говоришь с незнакомым человеком, лучше идти окольным путем, а не задавать вопросы в лоб.

— Потому что двоих человек убить гораздо труднее, чем одного.

— Значит, вы поняли, что Карл и правда очень опасен.

— О да.

Еще несколько миль мы молчали.

— Но вы ведь совсем меня не знаете. Какой смысл?..

Мама Тони ответила не сразу.

— А ты представь, что я это делаю не для незнакомой девочки… а в основном для себя самой. Это нужно мне, Мария. Как тебе такой смысл?

От Калифорнии до Нью-Йорка путь неблизкий. Я решила, что мне хватит времени подумать над ее словами. Хотя, если честно, кое-что я уже и так поняла.

* * *

В следующий раз она обратилась ко мне на Сороковом шоссе, где разрешается мчаться ну просто с жуткой скоростью. Мы были недалеко от Кингмана, в штате Аризона.

— Мария, ты машину водишь?

— Ой, нет! Даже не пробовала никогда.

Снова молчание. Может, она просто так спросила, для поддержания разговора? Да нет, вряд ли. Мы ж вообще не разговаривали — так что и поддерживать нечего. Надо бы ей объяснить.

— Понимаете, я в большом городе выросла и все такое… У нас и машины не было.

— Ясно.

— Простите…

За что я извинялась, спросите? Сама не знаю. Но я постоянно извиняюсь, вроде как заранее, если что не так сделаю.

— Не страшно. Если б ты тоже водила, быстрее добрались бы, только и всего. А так — придется останавливаться. Мне надо хоть немножко спать. Я надеялась сэкономить на мотелях: пока ты ведешь, я сплю на заднем сиденье, и наоборот. Ладно, ничего. Подумаешь, капельку превышу лимит по кредитке. Дорожные мотели обычно дешевые. Нью-Йорк меня гораздо больше тревожит. Там все так дорого.

— Мы можем остановиться у моей сестры Стеллы.

— Правда? А вот это хорошая новость. Тогда все о’кей.

Кингман далеко позади остался, когда я осмелилась сказать:

— Миссис… Мандт?.. Хотя у вас, наверное, другая фамилия?

— Конечно.

— А как вас зовут?

— Селия.

— Нет… В смысле… Как мне вас называть?

— Селия.

— По-моему, это как-то… невежливо.

— Было бы невежливо, если бы я сама не предложила. Так о чем ты хотела меня спросить?

— Ах да. — Я уж и забыла. — А вы что, дали бы мне вести свою машину?

— Разумеется. Если бы у тебя были права.

— Ничего себе!

Мы молчали всю Аризону.

* * *

Селия запросто может в дальнобойщики податься. Представляете — мы неслись без остановки аж до Нью-Мексико! Только в Гэллапе она решила, что ей пора вздремнуть.

Прежде чем устроиться в мотеле на ночь, нам пришлось найти магазин, чтобы купить для Селии зубную щетку, белье сменное и все такое. Видно, она очень торопилась за мной, вообще ничего с собой не взяла.

Пока мы выискивали мотель, я разглядывала профиль Селии. Сама не пойму, что это мне вздумалось. В окно, наверное, устала смотреть. А еще — в темноте человек не замечает, что вы его рассматриваете. Правда, и я видела-то Селию, только когда мы мимо очередного уличного фонаря проезжали.

Волосы она заплела в небрежную такую, не тугую косу, хотя я заметила много седины. Честно говоря, никогда не видела, чтобы кто-нибудь заплетал в косу почти совсем седые волосы. Обычно косы девочки носят, верно? А из уголка глаза, который мне был виден, разбегались тонкие морщинки.

Я думала, что незаметно разглядываю. А она как-то почувствовала. И спросила:

— Что?

От усталости я не стала ничего сочинять, а сказала правду.

— Просто… пыталась представить, какой бы была моя мама. Если бы она не умерла. Я ее молодой помню, а сейчас она была бы намного старше. Вот я и подумала: интересно, как бы она выглядела?

— Ты выросла без мамы? Мне очень жаль.

Почему умерла моя мама — я ждала этого вопроса, — Селия не спросила. К огромному моему облегчению.

* * *

Лишь один раз Селия застала меня врасплох своей откровенностью. За дорогу до Нью-Йорка, я имею в виду.

Мы мало говорили или вообще молчали. И вдруг, глянув на меня, Селия сказала:

— Чтобы как следует узнать человека, достаточно проехать с ним в одной машине через всю страну.

Боже, если бы она знала, как я всего этого боюсь.

— Но… мы с вами почти не разговариваем.

— А говорить и необязательно. Достаточно видеть, как человек ведет себя. Три-четыре дня и ночи бок о бок — это немало.

Я сделала глубокий вдох.

— И что вы узнали обо мне?

— Ты похожа на меня — какой я была десять лет назад. Правда, десять лет назад я была гораздо старше тебя, но это неважно. Главное, что в то время у меня был ребенок и я пыталась разделаться со своим кошмарным браком. Да… Я была очень похожа на тебя.

— Простите… я не очень понимаю. Вы были похожи на меня? А какая я, по-вашему?

— Напуганная. Готовая на все, лишь бы обошлось без боя. Мир любой ценой.

— М-м-м… Я всегда думала… Мир — это ведь хорошо, правда?

— Настоящий мир — замечательно. А мир любой ценой — это и не мир вовсе.

Несколько миль штата Огайо промелькнули мимо, прежде чем я сказала:

— Сейчас вы совсем другая. Как вам это удалось? Сейчас вы, по-моему, вообще ничего на свете не боитесь.

— Боюсь. Просто со страхом справляюсь по-другому.

— Правда? А я бы никогда не сказала, что вы боитесь.

— Все чего-то боятся.

— Да? А я думала — я одна такая.

— Не верь тому, кто говорит, что ничего не боится. Врет. Либо тебе, либо самому себе.

— Но вы не сказали, как вам это удалось.

— Много лет одиночества свое дело сделали. После разрыва с этим ужасным… Словом, я училась жить одна. Кое-что узнала о самой себе. Раньше-то все мое время и силы уходили на то, чтобы сообразить, как выжить с другим человеком.

— О-о-о… — выдохнула я.

И все. Селия покончила с серьезными разговорами. До самого Нью-Йорка мы вновь стали двумя почти незнакомыми людьми.

* * *

— Это же самоубийство! Нельзя этого делать! — взвизгнула Стелла.

— Придется, — сказала я.

Селия молчала.

Мы сидели в гостиной Стеллы. За окном уже темнело, но никто не потрудился встать и включить свет. Так что друг друга мы видели смутно, и лично мне это нравилось: разговаривать легче. Я держала на коленках Ферди, чтобы тот не полез ласкаться к Селии: у нее аллергия на котов. Мне было жалко ее до слез. Должно быть, в Нью-Йорке на самом деле дьявольски дорогие отели, если человек с аллергией на котов согласился жить у Стеллы.

— Нет! — отрезала моя сестра. — Что тебе надо — так это обратиться в суд. Знай я, что ты задумала, черта с два купила бы тебе билет на автобус!

Мы все втроем сделали вид, будто забыли, что я уже здесь, причем без помощи ее билета.

— Ну пойми, Стелла, я надеюсь на неожиданность. А иначе он просто-напросто сбежит! Как только из суда бумаги всякие получит — Си Джея под мышку, и я их никогда в жизни не найду. Сейчас — единственный шанс, другого не будет.

— И что это за шанс, позволь узнать? Думаешь отправить его в нокаут? Да за то, что сбежала от него с другим, он вмиг тебя одним ударом укокошит!

Прежде чем ответить, я подождала, пока она сходит за новой пачкой носовых платков для бедной Селии.

— А вдруг он об этом пока и не знает? — сказала я, когда Стелла вернулась. — Может, он у тебя под окнами дежурил все это время и даже не в курсе, что меня здесь уже не было?

Молчание. Что-то слишком долгое…

— Видишь ли, сестренка… Когда его из тюрьмы-то выпустили… мы с ним слегка столкнулись лбами. Ну я и брякнула — мол, и поделом такому подонку, что женщина от него сбежала. С нормальным парнем.

В голове и в животе у меня точно десятки ежей иголки выпустили. Мысли куда-то утекли. Вроде как стеклянная стена выросла между мной и моими собственными мыслями: сколько ни тянись, ни одну мало-мальски разумную мысль не ухватишь. А уж в глаза Селии я не посмотрела бы даже под страхом смерти.

Я люблю Стеллу. Как-никак родная сестра. Но лучше бы она держала язык за зубами. Если честно, я очень рассчитывала на то, что Карл думает, будто я все еще дома у Стеллы. На этом я свой план и строила. Свой единственный план. И что выходит? Все как всегда. Все как в прежней жизни, вроде я новую и не начинала: мой план разлетелся в пух и прах. Слишком знакомо. Слишком жестоко.

Стелле я так и не ответила. Не хотелось… нагрубить.

— Прости, — сказала она. — Ой, малышка, прости! Я ж думала — ты далеко, в безопасности, так чего теперь? Уж так хотелось ткнуть его прямо носом… Теперь, когда он тебя не достанет.

— Ладно. Какая разница.

Громадная. И мы все это знали.

— Не ходи к нему.

— Я должна. Даже если ничего не выйдет, Си Джей будет знать, что я пыталась.

— Я не хочу тебя потерять. — У Стеллы был такой вид, точно ей лет семьдесят. Или больше. Когда начинают терять близких одного за другим.

— Я должна хоть раз в жизни победить страх. Вдобавок нас будет двое.

— Нет уж. Нас будет трое, — сказала Стелла. — Я иду с вами. Очень мне любопытно поглядеть, как этот сукин сын убьет всех нас разом.

И что после такого скажешь? Вот именно. Мы немного помолчали, а потом Стелла приготовила нам сэндвичи с сыром и авокадо.

— Ох, мне ведь надо позвонить Тони! Стелла, можно я от тебя позвоню Тони?

— Звони. Только не всю ночь болтай.

Селия наконец рискнула заговорить:

— Кто такой Тони?

— О… В смысле — Себастьяну надо позвонить. Это я его так зову — Тони.

Она не спросила, почему я зову ее сына Тони. А вдруг обиделась? Кто знает — возможно, именно Селия выбрала ему имя.

Звонить мне пришлось чуть ли не на глазах у Стеллы и Селии, потому что Стелла не успела купить новую трубку взамен той, которую Карл вышвырнул в окно. Остался телефон на кухне, а он работал, только если не отходить далеко от базы. Короче, мы с Тони толком не поговорили. Я сообщила, что мы добрались до Нью-Йорка живыми-невредимыми, и обещала позвонить, когда заберем Си Джея… и тоже останемся живыми-невредимыми. А он сказал, чтобы мы «были поосторожнее». Раз семь повторил.

* * *

Я мало спала в ту ночь. Если вообще заснула. Но остальные, наверное, думали, что сплю.

Я лежала на тахте. Стелла меня в гостиной устроила, чтобы отдать Селии свободную комнату, где та могла бы отдохнуть от кошек. Но Селия на кухне все говорила и говорила со Стеллой. То и дело сморкалась, но все говорила и говорила. А я лежала в гостиной на тахте с закрытыми глазами, чтобы они, если случайно заглянут, подумали, будто я сплю.

Они говорили о Карле. Кто он, да что он, да какой он.

Стелла сказала:

— На поверку — трус натуральный! Знаете, из любителей махать кулаками перед слабыми.

— Еще бы, — ответила Селия. — Как же таких не знать.

— Но трусы, между прочим, тоже могут быть очень даже опасными.

— О да, — согласилась Селия и, помолчав, добавила: — Мальчика надо забирать прямо из школы.

А Стелла сообщила ей то, о чем я уже знала:

— Только что начались летние каникулы. Боюсь, Си Джей будет целый день с Карлом дома.

Потом они замолчали. Или заговорили тише. Или я все-таки заснула на минутку. Хотя и сомневаюсь.

* * *

Очутившись на лестнице моего бывшего дома, я сказала:

— Кажется, до меня дошло.

— Что именно? — спросила Стелла.

Объяснить оказалось непросто.

Пожалуй… все. До меня наконец дошло все.

Мы остановились на площадке, и перед тем, как кто-то из нас постучал в дверь, вся моя жизнь точно сложилась из кусочков в единое целое. Я могла лишь надеяться, что в следующий миг вся моя жизнь вновь не промелькнет у меня перед глазами.

Ясно ведь, что всякий раз, когда я хоть что-то получала в жизни, мне приходилось расплачиваться. Жизнь — все равно что гигантский супермаркет. Я всегда считала, что могу позволить себе очень немногое. А большинство вещей из этого супермаркета — не для меня. Зато сейчас… сейчас я, похоже, могла получить капельку больше.

Похоже, дешевый товар не просто так дешев. Для этого есть причина.

Думаю, чаще всего я предпочитала вообще ничего не брать. А в тот момент поняла: отказываясь что-либо брать от жизни, ты все равно берешь, только в этом случае получаешь остатки. Если сама не выбираешь — жизнь подсовывает на свой выбор.

На распродаже разве что приличное выберешь?

Нужно быть смелой — вот тогда получишь совсем другую жизнь: товар высшего качества.

Надеюсь, вы уловили во всем этом хоть какой-то смысл. По крайней мере, для меня в тот момент все это было логично. Но Стелле и Селии я объяснять ничего не стала. Не вышло бы. Да и какие объяснения, когда все на нервах, сосредоточены и думают только об одном?

Странное ощущение — добровольно ввязаться в ситуацию, откуда невредимой вряд ли выберешься. По-моему, это чувство привычно разве что для солдат. У человека должна быть очень серьезная причина. Что-то такое, за что и умереть стоит. Не знаю, есть ли такая причина у солдат. Я солдатом не была — откуда мне знать?

А у Стеллы и Селии? У них-то что за серьезная причина? Я могла только догадываться, потому что утром мы почти не разговаривали, а мысли читать я не умею. Стелла, наверное, решилась сунуть голову в пасть льву из ненависти к Карлу и из любви ко мне. Селия… Думаю, она сильно страдала, что отказалась от собственного ребенка. А жизнь ей дала шанс забрать сына — но моего. Я не знала, конечно, поможет ли это ей.

Но в любом случае я была счастлива, что она рядом.

Ну а у меня причина была — серьезней не придумаешь. Что бы ни случилось там, за дверью, Си Джей будет знать, что я была готова жизнь отдать за него. Если уж мать ради тебя на такое не способна — значит, в мире вообще не на кого положиться. А для ребенка это трагедия. Это может сломать ему жизнь. Достаточно вспомнить бедного Себастьяна…

В мыслях я назвала его Себастьяном, а не Тони. Что это, интересно, означает?

Боже, помоги мне, чтобы я его снова увидела.

Я глянула на Стеллу с Селией, вроде как спросила: готовы? А потом подняла руку и стукнула в дверь. Надо быть смелой…

* * *

Я была потрясена, увидев Карла. Страшно потрясена. Похоже, он неделю не брился и не причесывался. Одежда мятая и явно несвежая. А глаза мертвые.

Зато когда он увидел меня, эти мертвые глаза зажглись жутким огнем, и Карл ринулся в мою сторону с ревом:

— Не могу поверить…

Во что он не мог поверить, я так и не узнала, потому что Селия в один прыжок очутилась между нами и двинулась на Карла. Она надвигалась на него, а он отступал, и она что-то говорила, очень тихо, но твердо. Слов я не слышала: ее губы были в паре дюймов от его носа. Селия наступала на него до самого дивана и толчком заставила сесть. Хотя особенно и толкать не пришлось. Мы втроем стояли перед ним, и я по его лицу видела, как он пытается оценить обстановку, вроде брешь между нами выискивал. Но Карл был в меньшинстве, и даже ему хватило ума это понять.

— Давай, — сказала Селия. — Попробуй вышибить дух из кого-нибудь, но имей в виду, что две остальные вцепятся в тебя зубами. Так легко и просто, как раньше, не будет, это я тебе гарантирую.

Он ничего не сказал. Ничего не сделал. Сидел на диване и даже не пошевелился.

Селия кивнула:

— Чего и следовало ожидать. Признаться, я и ожидала встретить труса. Любителя расправляться с теми, кто послабее и наверняка сдачи не даст.

Карл по-прежнему молчал и не двигался.

Тогда-то я и решила, что надо поскорее забирать сына. Си Джей сидел перед телевизором, однако смотрел более интересный фильм, с живыми актерами. Я видела его краешком глаза, но все никак не осмеливалась оторвать взгляд от Карла. Однако рано или поздно пришлось бы…

Схватив Си Джея за руку, я выдернула его из кресла.

— Мама! — вскрикнул он. — Ты где была? А где Натти?

— Пойдем, — сказала я не только ему, но и Стелле с Селией. — Уходим отсюда.

И мы, теперь уже вчетвером, поспешили к двери. Три секунды — целых три прекрасных секунды — я верила, что это конец моему кошмару. Верила, что мы выиграли и сейчас вырвемся на свободу.

И тут за спиной раздался безумный рев:

— Нееет! Сука, нет! Си Джея вы не заберете!

Я надеялась выскочить за дверь, но мы с Си Джеем не успели.

Селия попыталась вклиниться между мной и Карлом, но тот отшвырнул ее как тряпичную куклу. Боже, какой это был страшный звук, когда она налетела на стену рядом с дверью.

Я обернулась в тот самый миг, когда Карл схватил Си Джея за руку и потащил на себя.

Вы же понимаете — Карл сильнее меня. Намного сильнее. Но пару мгновений, несмотря на дикую боль в ребрах, я как-то удерживала сына. Думаю, только потому, что очень-очень этого хотела. Слыхали о случаях, когда матери поднимали машины, чтобы спасти своих детей? Но потом боль пересилила всплеск адреналина, и я почувствовала, как ладошка Си Джея выскальзывает из моей.

Тут Стелла и прыснула чем-то из флакона прямо в глаза Карлу. Я услышала шипение газа, вой Карла — и мы помчались вниз, а он остался на площадке, и вопил на весь дом, и тер кулаками глаза. Он вопил, что найдет меня и расправится. Но мне уже совсем не было страшно. Потому что я точно знала — никогда ему нас не найти. Селия ухватила меня за рукав, вытащила из дома, и… все. Мы были на свободе. И в безопасности.

А Карл, похоже, на время ослеп, потому что даже не попытался нас догнать.

* * *

И двадцати минут не прошло, а мы с Селией и Си Джеем уже миновали мост и понеслись на запад. К Стелле возвращаться не рискнули — он ведь первым делом туда ринется. Собственно, больше ему искать нас негде. Так что мы победили. И все было бы замечательно, если бы не плечо Селии. Переключатель скоростей у нее в машине обычный, не автомат, а она здорово расшибла правое плечо. Мне приходилось крепко держать руль, пока она переключала скорость левой рукой.

— Надо бы в больницу… — сказала я.

— Это лишнее. Думаю, ничего серьезного, всего лишь ушиб, — ответила Селия, но как-то не слишком уверенно.

Пристегнутый на заднем сиденье Си Джей, опустив голову, смотрел в пол. Значит, расстроен. Он всегда в себе замыкается, когда расстроен или обижен.

— Ты в порядке, Си Джей?

Он не ответил. Бедный мой мальчик, в каком он жутком виде… Волосы сальные. Не мылся, кажется, все это время. И вряд ли чистил зубы.

— Остановимся где-нибудь? — попросила я. — Надо позвонить Тони. В смысле — Себастьяну.

— Объясни-ка еще раз, почему ты зовешь его Тони.

Видите? Мы и вправду похожи. Как и я, она шла окольным путем, вместо того чтобы задать вопрос в лоб. Она же меня еще об этом не спрашивала, и, значит, ничего я ей пока не объясняла.

— Мария и Тони — как в «Вестсайдской истории». — Селия промолчала, и я добавила: — Если честно, я думала, что умру там. Потому что уж очень похоже все было на «Вестсайдскую историю». Там ведь один из героев умирает.

— А в «Ромео и Джульетте» умирают оба.

При чем тут «Ромео и Джульетта»?

— Ты ведь знаешь, что «Вестсайдская история» — это пересказ «Ромео и Джульетты»?

— Нет, я не знала.

— Ну вот, теперь знаешь. «Вестсайдская история» — это современная версия «Ромео и Джульетты», где умирает только один из влюбленных. Так что в вашей истории, по логике, ни один не должен умереть.

— Слава богу! Это ж все-таки моя история.

Самое забавное, что я не думала о возможной смерти до тех пор, пока все не закончилось. Наверное, в подобные моменты никто о смерти не думает.

* * *

На следующее утро Си Джей все же заговорил. Вы не представляете, до чего он был злой.

— Куда мы едем?

Я ему объясняла, а он опять:

— Почему мы папу не взяли? Когда мы вернемся к папе?

Короче, Си Джей был вне себя. Зато чистый. На ночь мы остановились в мотеле, и я заставила его принять ванну, вымыть голову и почистить зубы.

— Папа никогда меня не заставляет, если я не хочу! — только и пробурчал он вечером.

А уж утром разошелся вовсю:

— Ты меня в другую школу отправишь? Вот дерьмо! Нашла себе нового дружка? Вот дерьмо. Ненавижу его. Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

— Ты его даже не знаешь, Си Джей. И не нужно ругаться.

— Плевать. Ненавижу его. Дерьмо!

И так часами — правда, с перерывами, — пока не выдохся и не уснул. Господи, какая чудесная вещь — тишина!

— Поделюсь с тобой одним секретом, — сказала Селия. — Раньше в этом не было смысла, а теперь, думаю, ты поймешь. Десять лет назад я боялась не только отца Себастьяна. Я и самого Себастьяна тоже боялась. Себастьяна, оторванного от отца.

Селия вела машину левой рукой, а правую осторожно положила на колени. Мне ее очень жалко было — она наверняка очень страдала. Но мне вдруг пришло в голову, что я-то тоже страдаю. Мои сломанные ребра каждую секунду напоминали о себе. Я просто привыкла — почти привыкла — к боли. Я о ней не думала. И уж конечно, ни капельки себя не жалела.

— Если бы я могла сделать, как вы! — неожиданно сказала я и сама удивилась. — Если бы я только могла несколько лет пожить сама.

Мне стало стыдно. Господи, как мне сразу стало стыдно! Это ведь мама Тони. Да она возненавидит меня за то, что я не мечтаю всю жизнь провести рядом с ее сыном.

— Хм… А что тебе мешает?

— Я не могу!

— Почему?

— Тони обидится.

— Но если это тебе действительно нужно…

— Он ведь столько для меня сделал.

— Ты не обязана до конца дней своих жить с человеком только потому, что он был добр к тебе. Или потому, что ему этого хочется.

— Разве нет?

Селия рассмеялась:

— Нет. Совсем не обязана.

— Откуда вы знаете?.. Ой, нет, не отвечайте. Я помню. Вы много лет прожили в одиночестве и много думали. Мне бы тоже хотелось кое-что обдумать. Если б я жила одна. Правда, дети-то все равно были бы со мной.

— Верно. Большая разница.

— Да, пожалуй. И как, по-вашему, мне поступить?

— Этого я не знаю.

Мы замолчали. Честно говоря, я была разочарована. Наверное, очень надеялась, что она все-таки знает. Если только не ожидала услышать от нее разрешение не жить с ее сыном.

— Мне жаль, — сказала Селия.

— Угу. Мне тоже.

— Что ж. До дома больше двух тысяч миль. По крайней мере, у тебя есть еще время подумать.

18 СЕБАСТЬЯН. Такая луна

Я должен был догадаться. Еще когда они позвонили из мотеля, я должен был догадаться. Звонок был из «Панорамы Техачапи», где бабушка Энни проработала много лет.

От дома до мотеля двадцать минут езды.

Трубку снял я, потому что целыми днями просиживал у телефона.

А звонила Мария. Мы с мамой так до сих пор и десятка слов не сказали друг другу, поэтому звонила Мария — сообщить, что они приедут утром.

Голос у нее был странный. Чужой.

Я все повторял:

— Вы уже, считай, дома. Зачем оставаться в мотеле? Почему прямо сейчас не приехать?

А она повторяла, что вернется утром, словно и не слышала моих «зачем» и «почему».

Раз тридцать пообещав Натали, что утром она увидит маму, я ее все-таки уложил. А сам просидел всю ночь без сна. Ждал. И пытался понять… Почему?

* * *

Я чувствовал себя отвратительно, потому что так и не сомкнул глаз. Но конечно же, едва заслышав шум мотора, побежал встречать, подхватив Натали на руки.

Мария сначала смотрела куда-то в сторону, а не на меня. Как вы понимаете, лучше мне от этого совсем не стало.

Мама первой вышла из машины и пошла мимо меня по дорожке к дому. Я тронул ее за локоть — чтобы остановилась. И сказал:

— Спасибо.

— Рада была помочь.

Она поднялась на крыльцо и исчезла в доме. Думаю, говорить со мной ей было ни чуточки не легче, чем мне с ней.

Потом и Мария вышла из машины, открыла заднюю дверцу для Си Джея и вместе с мальчиком направилась ко мне. У меня желудок укатился вниз — так я ждал, когда же увижу на ее лице радость от встречи со мной. Мальчик смотрел на меня с ненавистью. Честное слово, он меня по-настоящему ненавидел. Такие зверские гримасы корчил, будто боялся, что иначе я не пойму, до чего он меня ненавидит.

Я протянул Натали, и она радостно перебралась на руки к маме. А у меня сердце сжалось. Будто она была в буквальном смысле привязана ко мне невидимыми ниточками, а сейчас они отрывались, и мне было больно.

Я не мог рта раскрыть от страха, и Мария заговорила первой:

— Си Джей, это Тони.

Ненависти во взгляде мальчика стало еще больше, хотя лично я думал, что такое просто невозможно.

— Тебе вообще сколько лет?

К счастью, мне не пришлось отвечать. Мария сказала:

— Си Джей, не груби. Или будешь ждать нас в машине.

— А он не мой папа! Как хочу, так с ним и говорю. И спрашиваю чего хочу!

— Нет, Си Джей. Ошибаешься, так не будет. Иди в машину.

Он залез обратно на заднее сиденье, только сначала за спиной Марии выстрелил средним пальцем в мою сторону.

Я наконец собрался с духом и выдавил:

— Не может же он там вечно сидеть. Пусть в дом идет.

— Себастьян. Нам надо поговорить.

Я бы сказал, что сердце с желудком ухнули еще ниже, но, если честно, ниже было некуда, так что в ожидании самого страшного они просто там внизу и застыли. Мы с Марией дошли до качелей на веранде, и только там она прервала муку ожидания.

— Я с детьми какое-то время поживу в мотеле, — сказала она, будто курок спустила.

— П-п-п… Почему?

— Мне там предложили комнату. Не бесплатно, конечно, — будут вычитать из зарплаты, но все-таки жилье. Меня взяли горничной.

— Но… почему ты не хочешь жить здесь?

— Понимаешь… мне надо немножко побыть одной. Ну, то есть, с детьми, но все равно… одной. Без тебя. Ты тут ни при чем. Поверь, ты совершенно ни при чем. Просто я никогда еще не жила самостоятельно. Столько лет провела с Карлом. Думала только по его указке. Как он велит — так я и думала. А теперь вот даже не знаю, способна ли я думать.

— Но я не стану указывать тебе, что думать!

— Знаю, знаю. Но я все равно буду думать точно так же, как ты. Понимаешь? У меня ведь своих мыслей никогда не было, и я даже не замечу, как начну повторять твои.

Я отступил. Или, скорее, с головой погрузился в пустоту, где не было места спорам. Собственно, и смысла спорить тоже не было. Мария явно все обдумала. И приняла решение, которое я уже не мог изменить.

— «Какое-то время» — это сколько?

— Не знаю. Пока не подкоплю на жилье побольше и получше.

— Но ко мне не переедешь.

— Я ни к кому не перееду. Я буду жить одна. В смысле — только с детьми. Ты спросил — сколько? Долго. Думаю, долго.

Минута тишины. Ветер пустыни проносится в моих мыслях. Краешком глаза я вижу ветряные мельницы на склонах гор.

— Можно мне хотя бы видеться с тобой? С Натали? Мы с ней так подружились.

— Ну конечно. Мы ведь будем совсем рядом. Правда, машины нет ни у тебя ни у меня и водить мы не умеем. Но что-нибудь придумаем. Как здорово, что вы с Натали подружились. Я очень рада, что она хоть одного хорошего парня узнала… Ну, ты понимаешь. Не такого, как раньше.

Больше я не знал, что говорить. В душе мечтал даже, чтобы она поскорее уехала, а я… я смог бы наконец умереть. Развалиться на части. Рассыпаться в пыль.

— Что ж…

— Да-да, — быстро сказала Мария. — Пойду позову Селию, она нас отвезет.

— Минуточку, ладно? Посиди с детьми в машине. Мне надо с мамой поговорить.

* * *

— Что ты ей сказала, черт возьми? — выпалил я, едва за нами закрылась дверь гостевого домика.

— То есть?

— Она решила меня бросить! Она хочет жить одна! У нас все было так хорошо! Что ты ей наговорила по дороге в Нью-Йорк и обратно?

Мама вздохнула. Грустно так вздохнула, мне кажется.

— Себастьян… Это не я сказала Марии, что ей надо пожить самостоятельно. Наоборот, это она мне сказала. Но я с ней согласна. Девочка права. Она ни малейшего понятия не имеет о нормальных отношениях с мужчиной.

— Зато она хотела научиться! Хотела! Пока ты не появилась!

Мы как зашли, так и остановились у самой двери. И если я хоть что-то понимаю в чувствах, то нам обоим было неловко и неуютно. Я заметил, что она поддерживает правую руку левой, прижимая к животу, но не спросил, что у нее с рукой. Меня более важные вопросы занимали.

— На самом деле она к этому не готова, дорогой. Просто она не думала, что у нее есть выбор.

— А ты ей сообщила. Класс! Ладно, не знает она, что такое нормальные отношения. Большое дело! Будто я о них что-то знаю. Вместе бы и научились.

— Это не одно и то же, дорогой. Большая разница. Как если бы у человека вообще не было кредитки — или у него долг по кредитке. Понимаешь? Ты просто начинаешь жизнь с чистого листа. А у нее за спиной — долги и банкротство. У нее вся жизнь вкривь и вкось, а чтобы на прямую дорогу выйти, нужно время. Ей надо многое обдумать, и думать придется долго.

Долго. И Мария так же сказала. Значит, надежды нет. Безнадежнее только гильотина. Я бы заплакал, если бы мамы не было. Перед ней я не собирался плакать. Я ей не доверял. Кто знает, что она за человек и как воспримет мою слабость?

— Я люблю ее!

Это само вырвалось. Я-то собирался сказать что-нибудь… жесткое. Достойное мужчины.

— Дорогой ты мой. Конечно, любишь. Я знаю. Первая любовь — это всегда тяжело. Ты ее любишь так сильно, что хочешь быть рядом с ней. Но любишь ли ты ее так сильно, чтобы отпустить, если это ей действительно нужно?

Я постарался напрячь мозги для ответа, но они, похоже, свернулись в трубочку и выбросили белый флаг. Так бывало, когда, сидя за компьютером, я пытался понять, что такое «бесконечность».

И я честно сказал:

— Это очень трудно.

А мама вдруг сделала совершенно неожиданную штуку. Шагнула вперед, обняла меня и прижала к себе. Правда, одной рукой — левой. Я окаменел в этом неуклюжем одноруком объятии. Хотел вырваться. Заорать, чтоб не смела так делать. Не видит она, что ли, — я ее до сих пор не простил?..

Она потерла ладонью мою спину. Легонько-легонько. И я не выдержал. Заплакал.

— Да, дорогой. Это очень трудно. Пожалуй, ничего труднее и нет на свете. Мало кто на это способен. Можно целую жизнь прожить, но так этому и не научиться.

— А я, значит, должен? Почему? — всхлипнул я, точно сопляк какой-нибудь. Даже стыдно стало.

— Должен, дорогой. Должен, чтобы найти свое счастье.

Мама еще пару минут поглаживала меня по спине, а я пытался прекратить реветь.

Прежде чем открыть дверь и выйти, прежде чем увезти мою первую и единственную любимую, Марию, и мою маленькую подружку Натали, мама на миг замерла, взявшись за дверную ручку. Левой рукой.

— Себастьян… Я знаю, что тогда поступила неправильно. Можешь мне ничего не доказывать, все равно возражать не стану. Я тебя бросила. Предала. Знаю. И прошу только об одном: давай попробуем оставить плохое в прошлом и начать сначала. Ты попытаешься простить меня, Себастьян? Через год, через десять лет — я готова ждать, сколько нужно. Только попытайся. Больше я ни о чем не прошу.

— Не так это просто.

— Знаю. Еще как непросто, дорогой. Сейчас мне придется вернуться домой, но в следующую пятницу я снова приеду. И мы поговорим. Если только ты захочешь.

А я захочу?

Мама ушла, не дожидаясь ответа.

* * *

Она еще не успела отъехать, а к моему домику уже бежала бабушка Энни с телефонной трубкой в руке.

— Это Делайла! — выдохнула она. — Извини, мой мальчик, я без твоего разрешения сообщила ей все про Марию. Понимаешь, Делайла спрашивала, как там у вас дела, ну я и сказала правду.

Слава богу. Не представляю, как я выложил бы эту самую правду Делайле.

Я взял трубку:

— Привет!

— Я скоро буду. Глазом моргнуть не успеешь, сынок.

— Ой, погодите! Вы где?

— Дома. В Сан-Диего. Немного раньше вернулась, чем думала, — полтора дня назад. И уже сажусь в машину. Еду к тебе, сынок.

Я еще долго стоял с трубкой в руке, гадая, как ей это удается? Делайла — просто чудо. Всегда знает, где она сейчас нужнее всего.

* * *

В ожидании Делайлы я решил заняться перестановкой. Убрать из комнаты колыбель Натали и разные мелочи, которые напоминали бы о прошлом.

Вот когда я в полной мере ощутил, что произошло. Представляете? Только в тот момент. Господи, как мне стало плохо и больно. Даже колени подкосились, честное слово. Пустая колыбель… Пустая кладовка…

Я заметался по комнате — лишь бы что-то делать, лишь бы не рухнуть в буквальном смысле. Собрал диван. Выволок колыбель во двор. Сложил японскую ширму, чтобы вернуть бабушке. Слезы были рядом, но я глотал их, смаргивал. И мне удалось не заплакать. Удалось убедить себя, что я выше горя.

Я собрал свои вещи, которые надо было постирать, не забыв проверить все карманы. И в тех брюках, которые надел в дорогу из Нью-Йорка, нашел деньги — остаток от пятидесяти долларов Делайлы. И еще скрученную бумажку. Я не сразу понял, что это за листок. Развернул…

Сынок, ты отважный боец.

Я — отважный боец…

Больше я ни к чему в комнате не притронулся. Упал на ковер и заплакал. Черта с два я выше горя.

* * *

— Что за история любви без счастливого финала? — сказал я.

Мы с Делайлой устроились в моем домике. Вентилятор работал на всю катушку, но Делайла все равно еще и веером обмахивалась — тем самым, японским, который я для нее купил.

— Сынок, я тебе уже говорила, когда ты в первый раз спросил, помнишь? Я тогда сказала, что не все истории любви заканчиваются счастливо. Но ты по крайней мере попытался. Все на кон поставил ради любви. Тебе хватило смелости попытаться, несмотря на все, что в тебя вдалбливал отец. Уж он-то выложился по полной, сынок, чтобы ты никогда не узнал настоящей жизни. А ты живой. Несмотря на все его усилия.

— Знаете, а я, кажется, готов ему поверить. К чему рисковать и все ставить на кон, если в итоге получаешь… вот такое?

— Никто никогда не знает, как дело обернется, сынок. Потому и называется — риск.

— Да. И я все потерял! Может, отец прав?

Я был совершенно убит. Иначе, конечно, не произнес бы таких ужасных слов.

— Вот уж нет, — Делайла мотнула головой, — неправда. Что ты все потерял — это неправда. У тебя появился свой дом. Ты нашел бабушку, которая тебя очень любит. Ты получил свободу. Совершенно новую жизнь получил. И не забывай о маме, с которой вам еще предстоит узнать друг друга. А ты говоришь — все потерял! Знаешь, кто действительно все потерял? Твой отец. Вот кто потерял все — вплоть до самого распоследнего шанса хоть что-нибудь в этой жизни получить, кроме тебя. И тебя в итоге тоже потерял. А почему? Осторожничал чересчур. Ну-ка, сынок… Куда подевался мой друг храбрец Тони?

— Тони умер. Помните конец той истории любви? Тони застрелили.

— Хм. Что ж… Выходит, тебе повезло, что Себастьян жив. Верно, сынок?

Я не ответил. Я смотрел на приветственный плакат с подписями соседей, которые столько сил вложили в этот дом. И в душе понимал правоту Делайлы. У меня ведь теперь есть свой дом. И Мохаве. Разве не об этом я мечтал?

— Сынок? Ты понял, к чему я клоню?

— Да. Я понял, к чему вы клоните.

— И еще, Себастьян… — Насколько я помню, за все время нашей дружбы Делайла не называла меня Себастьяном. — Тебе в это трудно поверить, но первая любовь бывает у всех. И по дороге к большой, серьезной любви ни у кого не обходится без царапины-другой, а то и настоящей раны. Тебе будут сочувствовать и говорить, что очень даже тебя понимают. Увы, это не так. Не потому, что люди врут, боже упаси. Просто никто не способен ощутить чужую боль как свою собственную. И никто из них не представляет, как тебе больно. Ведь их первая любовь давно прошла, а со временем боль забывается. Вот тебе две новости, хорошая и плохая. Плохая в том, что на самом деле никто сейчас не может понять, до чего тебе тяжело, сынок. А хорошая — если они забыли, то и ты со временем забудешь.

— Забуду? Вряд ли. Мне никогда с этим не справиться.

Я был честен. Чертовски честен, до ненормальности. Потому что это ведь Делайла. С Делайлой можно. Точнее, нужно. Делайла заслуживает только полной честности. По правде говоря, я ждал ее возражений. Думал, она скажет, что я не прав. Я привык к тому, что я всегда и во всем не прав. Отец мне об этом десять лет твердил.

— А я и не говорила, что ты непременно справишься, сынок. Твоя боль — как металлический штырь, из тех, что в деревья вбивают. Если дерево не погибнет, то продолжает расти, и штырь тогда становится его частью. Пройдет время, сынок, и ты тоже научишься жить со своей болью.

Как я был благодарен Делайле за эти слова… В это, по крайней мере, я мог поверить. Почти.

* * *

Уже далеко за полночь, а сна буквально ни в одном глазу.

Делайла спала на раскладном бабушкином диване в большом доме. Утром она собиралась уехать, и мне уже было одиноко.

Я вышел во двор, посмотрел на звезды. Вытянулся на шезлонге — том самом, где лежал в обнимку с Марией. Только теперь я был один. Совершенно один.

И все же… что-то во мне уже изменилось. Я многое потерял. Многое, но не все. Из меня будто вырвали сердце. Внутри саднило. Глаза горели от слез, горло распухло. Я не мог уснуть. Короче, состояние — хуже некуда. Но я был жив. На сто процентов не был уверен, что это так уж хорошо, но я определенно был жив.

Вскоре из-за горизонта выплыла луна. Никогда такой не видел. Почти идеально круглая, только один бочок будто стертый, а так — настоящий круг. Раза в три больше, чем всегда бывает. И желтая! Не белая, а желтая-желтая.

Сначала я никак не мог сообразить, почему она такая громадная и такая желтая. Но она поднималась, поднималась — и вот уже стала похожа на обычную луну. Наверное, только у самого горизонта круг луны больше всего. В Манхэттене ведь горизонта не увидишь, и на луну можно посмотреть, только когда она уже над небоскребами висит.

Я вспомнил, как Делайла говорила со мной о природе. «Найди что-нибудь, не сделанное руками человека». Вспомнил, как, глядя на луну в Нью-Йорке, я сказал: «Спасибо, хотя и не за что!» А за свою жизнь так и не сумел поблагодарить, потому что жизни-то у меня и не было. Тогда — не было.

— Спасибо за мою жизнь! — произнес я. Громко. И представьте, я сказал от всего сердца.

И это оказалось совсем не трудно. Потому что теперь мне было за что благодарить природу. Она подарила мне настоящую жизнь.

И что дальше? Что Делайла посоветовала делать дальше?

Я вспомнил без труда.

А дальше ты живешь. Каждое утро просыпаешься, чистишь зубы, одеваешься — и узнаешь, что приготовила для тебя жизнь на этот день.

Я долго смотрел на ветряные мельницы и думал о Марии. Может, с той стороны гряды она тоже смотрит на ветряные мельницы? Вряд ли. Но ведь всегда может случиться, что мы посмотрим на них одновременно.

Не знаю, тот ли я человек, о котором моя мама говорила. Люблю ли я Марию достаточно сильно, чтобы отпустить? Зато я точно знаю, что хочу стать таким человеком. Может, этого пока достаточно?

Сейчас для меня самое лучшее, решил я, — вернуться в свой дом и немножко поспать.

18 МАРИЯ. Я, Мария

Первая наша ночь на новом месте. Дети уснули, а я сидела и смотрела на них. В крохотной комнатке, размером с дешевый номер мотеля, волей-неволей будешь всегда рядом с детьми.

Но это ничего, я совсем не против.

Прежде чем лечь в постель, Си Джей мне сказал:

— Ненавижу тебя! За то, что привезла меня сюда, — ненавижу!

И знаете, что я ответила?

— Очень жаль, что тебе здесь не нравится, Си Джей, но я так решила, значит, так и будет.

Большой прогресс для меня, правда?

Я очень хорошо понимаю Селию. В смысле — ее слова про страх перед собственным ребенком. Конечно, она не боялась, что Себастьян на нее с кулаками набросится. Думаю, она боялась, что он перестанет ее любить. Скажет «ненавижу тебя!» или еще что-нибудь в таком духе.

Я тоже боялась своих детей. И сейчас еще немножко боюсь. Но Си Джею я своего страха не показала. Вообще-то я могу похвалить себя хотя бы за то, что посмотрела ему прямо в глаза и твердо ответила, что я так решила, значит, так и будет. Нет, вы только представьте — Мария поступила как настоящая мать.

Если Си Джей когда-нибудь спросит, почему мы не можем, как раньше, жить с папой, я скажу правду. Только он вряд ли спросит. Он и так знает правду. Давно.

Мне бы тоже стоило лечь спать, но не спится. Мне столько всего надо узнать, устроить, сделать. Найти детский сад, к примеру. Подешевле. Сходить к врачу и выяснить, когда я со своими ребрами смогу начать работать. К счастью, в мотеле такие славные люди: разрешили нам здесь жить, хотя я пока и не могу работать. Потому что я друг их большой семьи. Так они сказали.

Уверена, у меня все до последнего цента будет уходить на оплату садика, жилья и на еду.

Но мы не пропадем. По крайней мере, будем вместе и живы.

* * *

Чуть позже я вышла из комнаты и присела на пластмассовый стульчик у раздвижной стеклянной двери. Поближе к детям — вдруг проснутся?

Я смотрела на ветряные мельницы и думала о Себастьяне. А еще о свободе. О том, как я себя чувствую теперь, когда я свободна?

Мне страшно. До ужаса. До боли в сердце. Но с другой стороны… я ни за что не поменялась бы местами с прежней Марией.

А Себастьян ведь теперь тоже свободен. Я приняла верное решение не только для себя, но и для него. Представить невозможно, что, начав новую жизнь, он работал бы на семью из четырех человек, учился быть мужем и отцом, да еще и воспитывал упрямого мальчишку, которому годится разве что в старшие братья.

Надеюсь, Себастьян тоже так считает. Надеюсь, как и мне, будущее видится ему чистой доской, на которой можно написать свою судьбу, стоит лишь взять кусочек мела.

Очень надеюсь.

Хотелось бы встречаться с ним почаще, но, боюсь, нам обоим будет слишком тяжело. К тому же, взглянув на ветряные мельницы в лунном свете, — как смотрю на них сейчас — я всегда буду знать, что он видит те же мельницы под той же луной. И, как ни странно, мне кажется, нам этого будет довольно.

Во всяком случае, я, Мария, так думаю.

Примечания

1

Роман ирландского классика Джеймса Джойса. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Спиннерс» (Spinners) — английская фолк-группа, пик популярности которой пришелся на первую половину 1970-х годов.

(обратно)

3

Овечья Купель — фонтан в нью-йоркском Центральном парке, открытый в 1973 году в честь завершения строительства акведука, обеспечившего город чистой питьевой водой.

(обратно)

4

Претцель — крендели родом из Голландии, бывают как сладкие, так и соленые.

(обратно)

5

Верно (исп.).

(обратно)

Оглавление

1 СЕБАСТЬЯН. Пробуждение

1 МАРИЯ. Еще одна ночь

2 СЕБАСТЬЯН. Атомы

2 МАРИЯ. В беде

3 СЕБАСТЬЯН. Танцы на стене

3 МАРИЯ. Палатка на реке

4 СЕБАСТЬЯН. Брандспойт

4 МАРИЯ. Сюрпризы

5 СЕБАСТЬЯН. Наковальня

5 МАРИЯ. Мы идем в осень ос

6 СЕБАСТЬЯН. Танцующий под дождем

6 МАРИЯ. Вниз по течению

7 СЕБАСТЬЯН. В мире есть место для нас

7 МАРИЯ. Жмурки

8 СЕБАСТЬЯН. Бумаги уничтожить

8 МАРИЯ. Отдать в заложники

9 СЕБАСТЬЯН. Вдребезги

9 МАРИЯ. Я тебе не Анита!

10 СЕБАСТЬЯН. По кругу

10 МАРИЯ. Выбор Марии

11 СЕБАСТЬЯН. Что бы это ни было

11 МАРИЯ. Друзья из низшего общества

12 СЕБАСТЬЯН: Урок для папы

12 МАРИЯ. До боли понятный вопрос

13 СЕБАСТЬЯН. Одно лицо на свете

13 МАРИЯ. Океан звезд

14 СЕБАСТЬЯН. По-настоящему

14 МАРИЯ. Ветер

15 СЕБАСТЬЯН. Все, о чем мы мечтали

15 МАРИЯ. Это не секс

16 СЕБАСТЬЯН. Ты и не представляешь…

16 МАРИЯ. Все, что упорхнуло

17 СЕБАСТЬЯН. Удар

17 МАРИЯ. Надо быть смелой

18 СЕБАСТЬЯН. Такая луна

18 МАРИЯ. Я, Мария Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg