«Покровитель птиц»

Покровитель птиц (fb2) - Покровитель птиц 2388K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Всеволодовна Галкина

Мне посчастливилось общаться с Клюзнером. Он был человек как из английского романа.

Геннадий Гор

От эксцентричного человека можно ожидать всего, особенно если он англичанин.

Жюль Верн

Ах, ничего, что всегда, как известно,

наша судьба — то гульба, то пальба.

Не оставляйте стараний, маэстро,

не убирайте ладони со лба.

Булат Окуджава

Глава 1 ПИВНОЙ ЛАРЕК

Назвав персонажей так, как они звались в действительности, я рисковал угодить под суд за клевету.

Хорхе Луис Борхес, Адольфо Бьой Касарес

Подхожу к пивному ларьку, встаю в очередь, и вся очередь возмущается:

— Этот тип не слышал грандиозную чакону Баха! Не давать ему пива!

Геннадий Алексеев

Литературовед Б., свернув с Крюкова канала, где традиционно размышлял он о Настеньке и Макаре Девушкине, словно бы чувствовал себя вправе предаться собственным размышлениям. Хоть он и был одним из столпов советского литературоведения, обязанным придерживаться образа-маски благонадежного мудрого человека из народа и т. п., позволял он себе иногда почитывать еретиков, даже увлекался ими и подпускал то одну, то другую цитату, скрыто ли, открыто ли, тайно ли в свои тексты. Вот и сейчас, идучи с улицы Декабристов в Польский сад, размышлял он о сакральном и профанном пространствах. И когда довелось ему в первый раз споткнуться, подумалось ему: а нет ли пространства бинарного, амбивалентного, сакрального и профанного одновременно? Споткнувшись через несколько шагов вторично, нашел он и ответ: пивной ларек, каковой стоял пред ним, подобно избушке Яги из чащоб городских, за углом, находясь единовременно на Никольском переулке и Большой Подьяческой, в двух шагах от Фонтанки.

Едва вышел литературовед Б. к ларьку, как начало округу заволакивать туманом. Что было не редкость в этих местах, где между Фонтанкою и Невою протекали Екатерининский канал с Мойкою, неподалеку сторожил Новую Голландию канал Адмиралтейский; о Крюковом речь шла выше. Собственно, и в петле Невы возле Смольного собиралось белое марево, скрывающее Смольный собор то до середины, то целиком; но тут являлось оно эффектнее, что ли, — местные жители, особливо обитатели верхних этажей, художнических, в частности, мансард, страх и трепет ощущали, сунувшись к окну, где еще вчера, позавчера, всегда прежде наблюдали купол Исаакия, — а сейчас, сей секунд, нет его, пусто, бело. Вид исчезающих соборов, храмов, церквей, часовен был советскому оку привычен с довоенной поры, когда крушили их и взрывали почем зря, стало быть, и ужас исчезновений привычен: вот она была и нету, как цитировали все, начиная со школьников, некую максиму то ли из детской радиопередачи, то ли из клоунских уст конферансье.

Литературовед продвигался по развеществляющейся округе, прядая ушами, приговаривая сквозь зубы: «Заблуждался, заблуждался…» — втягивая трепещущими ноздрями воздух, словно заблуждение классика, вбредая в чахоточный морок. Помыслил он, что фамилия Мармеладов — одна из искусственных бурсацких фамилий (как и его собственная) с флером красоты. Иногда ноты невиданной смелости возникали в его рассуждениях о Федоре Михайловиче, он мысленно вымарывал их, не записывая, как абзац о том, что ежели княгиня Мышкина еще представима, княжна полный нонсенс.

Тут как раз подумалось ему, что Пешков в бурсе стал бы не Горьким, а Амандовым, что всю стилистику прозы поменяло бы кардинально. И по неписаному закону рифмовки решил он незамедлительно: ежели бы не слог «гросс», то есть «толстый», в фамилии Гроссман, не смущал бы советского прозаика граф Лев Николаевич, писал бы прозаик лучше или бросил творить вовсе.

— Когда читаю я его книгу, — мельком окинув взором ларек, отрифмовал вынырнувший из тумана Клюзнер вынырнувшему с ним Бихтеру, — я всё диву даюсь: как это жена Заболоцкого умудрилась втюриться в Гроссмана?

Литературовед, знакомый с обоими собеседниками шапочно, некогда размышлял, еврейская у Бихтера фамилия или немецкая; Клюзнер точно был еврей, почему же он так напоминал русопятого бурлака? Знай литературовед место рождения Клюзнера, он теоретически мог бы догадаться: всё из-за Астрахани, где няни спокон веку подучивают младенчиков словечкам несуществующего, устным преданием хранимого хазарского словаря с его вписанными на полях татарскими слоганами да сербскими загадками и присловьями: «Тица шаргизда све село нагизда, а себе не може» (сие означало «игла», но не Адмиралтейская); или: «Гураво прасе свое полое опасе» (отгадка «серп», но не гербовый). Человек непонятно почему русифицировался необратимо. Впрочем, о хазарах к моменту выхода из тумана к ларьку известно было только то, что они неразумные.

По логике вещей, усмехнулся литературовед, должны были бы материализоваться незамедлительно персонажи дурацких студенческих шуток, Пушкинзон, Лермонтович и Гогельман, но трио, вынесенное белою мглою из Никольского переулка даже с большой натяжкою за таковых бы не сошло. Завсегдатаи и случайные лица, вооруженные кружками (счастливые большими, несчастливые и случайные малыми, адепты присловья «пиво без водки — деньги на ветер» потаенными) уже роились вокруг ларька, когда из затуманенного Никольского явилась троица с кроватной сеткою: двое носильщиков, Толик с Абгаркою, и предводитель-карлик. Карлик сложил быстрехонько четыре пустых ящика, тару, на нее водрузили кроватную сетку в железной раме и карлик, картинно поведя рукою, произнес:

— Вот вам софа, раскиньтесь на покой!

И для иллюстрации нарочито прилег на основополагающую деталь казенной больнично-тюремно-казарменно-общежитейской кровати сам.

— Вы зачем это приперли? — осведомилась из окошечка своего пивная жрица.

— На пари, — отвечал карлик, — а также для эксперименту.

— Ваша кроватная фабрика разве еще не закрылась? — спросил Бихтер.

— Она уже пять лет как закрывается, — сказал Абгарка.

— Пять лет и шесть месяцев, — уточнил Толик.

— А если мне из-за вашего кроватного лежака замечание сделает милиционер? — грозно спросила торговка пивом. — И так еле о таре договорились.

— Скажем — заказчику из цеха несем, отдохнуть остановились. Шура, налей нам, кстати, три маленьких.

— А в чем обещанный эксперимент? — спросил Клюзнер.

— У нас Абгарка теперь сны про будущее видит. Как ляжет спать, так видит про будущее. Нам рассказывает. Непостижимо. Мы сперва решили — это ему в углу за каптеркой в загашнике такое снится. А ему всюду. Вот сюда лежак принесли. Проверим.

— Он разве может тут уснуть, на улице? На углу?

— Он везде засыпает, дай только лечь.

— А откуда взялись сны про будущее?

— Увлекается наш директор наукою. Он в уголке, где Абгарка засыпает, поставил полированной жести листы изогнутые, так в этих ширмах и спит наш сновидец, а директор говорит: то не просто ширмы, зеркала Козырева, в них время гнездится; должно быть, сны с предсказаниями возникли из-за магических научных зеркал.

— Зеркала?! — вскричал вдруг неприметный человек из очереди с маленькой кружкою, задрожавшей рукою чуть не расплескав сокровище свое. — Не говорите мне о зеркалах! Мне одно из них всю жизнь порешило.

Абгарка лег на железное ложе и тотчас уснул.

— Да неужто зеркало может мужику жизнь порешить? — недоверчиво спросил завсегдатай в зеленом плаще.

— Может! — воскликнул неприметный. — И всё из-за того, что в новой квартире жена моя со вделанным в стену старинным зеркалом встретилась.

Дернул нас черт переехать. Жили как люди. И дальше жили бы. Да вот переехали. И стала она в него глядеться. Сначала сказала: «Это историческая ценность». Потом — вообще уже ничего не говорила. Сядет и смотрит.

Переодевалась перед ним, само собой. Красилась. И всё вглядывалась, словно наизусть там что хотела выучить. Всматривалась, как мореплаватель в голубую даль. Как баран в новые, извините, ворота. Как в книжку смотрят, ежели зрение подводит, а очков не имеется. Вопрошающе отчасти. С долею затруднения. Весьма основательно. Но поначалу, поскольку лично я смотрел в телевизор, дело шло сносно. Пересела она — да и всё. Раньше рядом сидела. Теперь за спиной. Потом хуже пошло.

Вроде, поменялся у нее цвет волос. Не особенно сильно. Но посветлела. Чем в наше время не удивишь. Затем кудри возникли. Ну, допустим, завилась. Когда только успела. Мне бы насторожиться. А тогда чемпионат мира был. Чего-то чемпионат был мира. По чему-то мировое разыгрывалось первенство. По брутто-нетто или по фу-ты-ну-ты. Неважно. Отвлекся я. Сижу, кричу. Переживаю. Даже сердечные капли принимал. Она сзади. Показалось мне, был момент, когда фоловали, что посмеивается она. Но не до нее мне тогда было.

Вот после чемпионата чаю в один прекрасный вечерок попили да и спать легли. Я еще посмотрел — ночнушка у нее не та. Та была в цветочек хабэ. А эта, как у девочек из телевидения немецкого. Вид очень даже товарный. Я спросил — на какие, мол, шиши? Она улыбается. «А кто его знает?» — говорит. «Кого его?» — спрашиваю. «Да иди ты, Коля!» — отвечает. И отвечает довольно естественно, но при этом руку за будильником тянет, сорочка эта самая, что-то-штадт-палац, с плеча соскальзывает, держи момент, вижу родинку! я ее за плечо, как водится. Уже и засыпал, да на грани сна и стукнуло: а ведь не на том плече родинка-то! Зажег я свет и к ней. «Коля, — говорит, — ты больше у телевизора сиди, забудешь, как и звать-то меня». И так убедила, что поверил и уснул. Утром чуть свет вставать; встаю, а она уже у зеркала.

Хорошо мы, надо сказать, до переезда жили. Вот только с детьми не получилось. Но теперь я думаю, что это к лучшему.

Изменяться стала она разительно. И раньше-то видел я, какая она у меня симпатичная, а теперь и другие замечать стали. Иногда посидит-посидит перед зеркалом этим проклятым, встанет, оденется молча да и уйдет. Часа через три приходит. «Где, — спрашиваю, — была?» А она отворотится, на отражение свое глянет и вымолвит: «Где была, там меня уж нет».

Сознаюсь, начал я выпивать потихоньку. По площадке с соседом на этой почве познакомился. Сосед мой — художник, человек умный, начитанный, не мне чета. С ним не то что — нажрались, подрались либо по бабам вдарили… или там песни петь… С ним беседовали мы. Чего только я от него не услышал. К примеру, говорил он, что и его подозрения разбирали — почему это красавицы так подолгу в зеркало пялятся? Он мне сказал — хорошеют они якобы от этого. Я усомнился. Сдуру-то. Воля ваша, говорю, они потому и глядят, что есть на что глядеть. Ну, и красоту наводят. А он говорит — они от преломления собственного взгляда в зеркальной части изображения посредством обратной связи дополнительную энергию получают и еще прекраснее от того становятся. Подпитка, спросил я, что ли? а мы, выходит, кто не смотрит, вроде как обесточенные? Вроде того, он говорит. Неосмотрительно слеп и глух был я в ту пору. Лично моя действительно хорошела.

Стал я пить покрепче. В одной из бесед художник мой и упомянул про зеркало, что, дескать, левое с правым местами в нем меняются и что неизвестно, кто на нас из зеркала глядит, всяко не тот «я», которого другие видят; я тотчас про родинку вспомнил — и у меня чуть было хмель не слетел, да добавили мы «Солнцедара». После «Солнцедара» сосед мне рассказал: был такой художник, который всю жизнь стремился сделать зеркало особое, чтобы в нем левое было слева, а правое справа, а не накрест, — и тем хотел он человечество от бед избавить, а красавиц извести, ибо с ними у него какая-то неувязка вышла. И не тут-то было. До старости дожил, а зеркала такого сделать не сумел. Всё мог. А это нет. И очень жаль. Моя уже стала как киноактриса и помолодела лет эдак… Я и сам как-то к ней подошел и глянулся. И что, думаете, увидел? Совершенно верно. Пожилого хмыря в мятых брюках и молоденькую девчушку на выданье. Притом глаза у ней стали ярко-голубые, а были ранее совершенно серые. Мне даже показалось, что в зеркале она больше на себя прежнюю похожа; потому я и зеркало не кокнул. Хотя собрался было. Именно поэтому, а не из-за приметы плохой. И не из уважения к исторической ценности. История для всех, а жена для меня одного. История опять-таки продолжается, а я не сегодня-завтра помру.

Ударил я ее, сознаюсь. И, наверное, ни за что. И смолчала она. Зыркнула только. Глаза сверкнули. Глаза голубые (а были-то серые!), щеки горят, губы красные и зубы как мел. Ведьма. Оделась — и нет ее. А я пошел на уголок. Потом к художнику. У него как раз после творческой удачи полоса отдохновения наметилась. Поговорили мы. Уснул я у него. Утром домой пришел. В комнате ее нет. А в зеркале ходит, собирается на работу, сердитая такая. В комнате я один стою как дурак. Черт старый в рубашке задрипанной. Она в зеркале зеркальной дверью трахнула — и ушла. И там тоже стало всё тихо. Я, естественно, в ванну, голову под холодный душ. И понеслось.

Возненавидел я это зеркало. И все, само собой, остальные. Думаете, со временем зеркала мутнеют оттого, что амальгама у них портится? Ни хрена подобного! Это они жизни насасываются выше положенного им предела, как комары крови. Художнику эту мысль высказал. Он меня очень хвалил — как это я додумался.

На то, стенное, руки я, конечно, поднять не мог. Но из сумочек ее зеркальца всякие доставал. Прямоугольные, а также круглые и овальные. Одни бил. Другие просто в мусоропровод шваркал. Из ванны зеркало унес на уголок и толкнул. Деньги пропил. Думаете, мне в тот день пить хотелось? Ни в малой мере. Мне эту штуку поганую хотелось победить.

А моя-то уже на себя похожа не была. Посмотрю — а не всегда и узнаю. Чужая какая-то женщина. Молоденькая. Красивая. Другая совсем. Не знаю, кто такая. Не знаю, как звать. И что со мной в одной комнате делает, не понимаю. Она на меня внимания не обращала. Беседовала только с той, которая в зеркале была. И та ей отвечала. Вот у той с моей сходство имелось. Я однажды к этой и обратился: «Поменяйтесь, — прошу, — местами!» Она «скорую» вызвала. Упекли меня и стали лечить. Куда надо что надо зашили. Навещать меня они обе приходили. По очереди. А один раз вместе. И то ли двоеженец я теперь был, то ли холостой.

Домой вернулся — а там всё другое. Мебель полированная. Ковер на полу, Цветы торчат. Одно только зеркало проклятое где было в стену вделано, там и красуется. И красотка разнаряженная меня встречает. В прикиде. В макси. Уши золотом завешаны. «Вам чего, гражданин?» — вопрошает. И посмеивается.

Помните, художник рассказывал, что тот, который зеркало хотел изобрести, особо веселых женщин рисовал. Не в смысле гулящих, а веселящихся. И веселье то было нехорошее. Но весьма притягательное. Вот так и эта усмехалась.

«Узнал ли ты, — спрашивает, — меня?» А мне и признаться-то боязно. «Узнал, — говорю, — как же, только похорошела ты». «Чего о тебе не скажешь», — говорит. И — к зеркалу. А из зеркала жена моя глядит. Я-то помню, как за мной санитары приехали. Молчу. Ученый. Красавица спрашивает: «Ничего не замечаешь?» — «Нет», — вру и не краснею. «А сервант с ковром разве раньше были?» — спрашивает. С радостью подтверждаю: не было. И жена моя — верите ли? — которая в зеркале, головою мотает. Изменил я ей ночью с этой. «Тебя как подменили», — говорит, зубами сверкает. Духами от нее разит французскими. Кого подменили, яснее ясного.

Назавтра зашел я к художнику.

Всю ночь мы в беседе провели, а к утру план выработали, как мне быть. И он поклялся, что мне поможет.

Однако, сложности возникли поперек плана нашего. Но мы над судьбой и над сложностями восторжествовали.

Для начала, ни в одном из обойденных нами магазинов зеркала тех же габаритов, что в квартире, в которую, к несчастью, мы переехали, не было. Один продавец сказал — мол, даже если мы с двух зеркальных шкафов дверцы снимем и их составим, и то в размер не попадем. «А это мысль, — сказал художник, — мы его составим». Полдня уродовались мы с обмером и доставкой зеркал. С обеда стали маяться над установкою на стену напротив того дьявольского в золотой раме, того, с прошлого века заманивающего в омуты свои тихие дур вроде моей. Кто знает, сколько их туда кануло. Ну, да не о том речь. Швы, конечно, имели место стыковочные. Но подогнано всё было довольно аккуратненько. Оценив содеянное, пошли мы к художнику свечи отливать. Посидели немножко сперва. Побеседовали, закусывали сосисками, кильками и кинзой. Кинзу в соль макали. Потом принялись огарки топить и чушки парафиновые и свои свечи варганить высотой в метр и толщиною в руку. Между делом художник развивал передо мною свою мысль об аналогичных установках, изобретенных в гадательных целях. Зеркало напротив зеркала, свечи по бокам — это машина времени; в роли оператора — гадающая девушка; девушек почему-то художник именовал Танями, Натами и Светами. И голографические изображения, принимаемые и передаваемые по каналу времени не то из другого времени, не то из иного пространства. В просторечии по невежеству именовавшиеся привидениями или призраками. Наша задача была вытащить мою жену из одного зеркала в другое и, перехватив по дороге, вышеуказанные зеркала разбить, а красотку-самозванку после удачно проведенной операции из квартиры выставить. На мой вопрос, куда выставить, художник отвечал: «Можно ко мне. Портрет буду писать с нее. А там видно будет».

Свечи присобачили мы на пол в центре комнаты промежду зеркалами и — каждый с коробком спичек — сели у разных свеч в ожидании прибытия самозванки с работы. Я для такого случая взял отгул. А художник, как всегда, был на свободном распорядке и сам себе хозяин.

Едва она ключом в замке стала шерудить, мы свечи запалили и в тещину комнату (это кладовкино прозвище, а теща моя отродясь с нами не жила) за занавеску попрятались.

— Что придумали, пьяницы проклятые! — сказала она, войдя. — И как еще пожар не устроили. И самих нет. Небось, на уголок побежали. Ой, да что ж это на стене-то! Совсем рехнулись, собутыльники.

При таком оскорблении мы — особенно я — неловко пошевелились, задели полку, с полки полетело всякое по хозяйству, в том числе лаки-краски-хлорофосы… Она, самозванка то есть, от неожиданности отскочила, метровая свеча рухнула… одним словом, пожар у нас получился изрядный. По «ноль один» соседи отзвонили, пожарные явились — не запылились, нам весь паркет своими ледорубами расчекрыжили, пеной комнату изгадили, меня оштрафовали и унеслись восвояси.

Месяц делали мы с соседом ремонт. И чего только за месяц не наслушались.

Феномен очередной наблюдали: в новом составном комната отражается ремонтированная с новой женою, а в старом с золотой рамой открывается вид на жилище после пожара и прежняя жена по-прежнему обретается. Художник самозванке намекнул на создавшуюся ситуацию, на что неизвестная красавица высказалась об алкоголиках вообще и о нас двоих в частности, упоминая «Солнцедар», отсутствие совести и наличие белой горячки. Короче говоря, погорел наш план.

Однако в течение месяца ремонтных работ мы времени зря не теряли и обмозговали следующую операцию в целом и подетально. К концу месяца я достал план квартиры и отбойный молоток и вторично взял отгул. Целиком стену мы решили не убирать во избежание обрушивания с потолком вышеразмещающихся соседей, поскольку согласно плану стена, конечно (вечное мое невезение), оказалась несущая. Мы в ней стремились нишу сделать, чтобы кусок стены с вделанным зеркалом прошлого века извлечь и то зеркало обманное из квартиры вынести. Спервоначала я спросил: «Куда?» А художник на то ответил: «Ну, хоть ко мне. Пусть стоит, оно ведь есть не просит. А там видно будет».

Видно и стало.

То ли жилконторовский план помещения ничему не соответствовал, то ли мы ничего в нем не поняли, — а только изуродовались мы по очереди вконец с молотком тем отбойным и, хотя зеркало и вынули с фрагментом стенки, за стенкою не лестница оказалась и даже не квартира чужая, а общая улица. Куда и продолбили мы своею волею весьма внушительный проемчик, не то что дверной или оконный, а вроде последствия прямого попадания из орудия. На наше счастье, на дворе не январь свирепствовал, а сентябрь размещался.

Фрагмент стенки мы кое-как вдвоем через площадку художнику в квартиру вперли. А образовавшуюся дыру забили досками, залили гипсом и оклеили обоями.

Явившаяся самозванка ахнула, села и довольно-таки долго выражалась эпитетами.

Самое неприятное заключалось в том, что в большом старом зеркале, находившемся ныне у художника, отражалась не его комната, а все та же моя, и все та же моя жена ходила, сидела, подметала и даже напевала. На обращения к ней хозяина дома она никак не реагировала. Я почти переселился к художнику. «Понял! — сказал однажды вечером художник, когда мы сидели у него за портвейном. — В нем не место отражается, а время». «А комната моя в нем чем тебе не место?» — возразил я. Мы с ним к тому моменту совершенно сроднились и были на «ты».

Самозванка развила бурную деятельность, вызвала три комиссии — из жилконторы, из охраны памятников и из психушки. Под оказанным давлением мы обои отодрали, гипс отбойным молотком аннулировали, доски извлекли и установили треклятую бандуру в золоченой раме на прежнее место. Нелишне заметить, что жена в зеркале за истекший период постарела и подурнела, а неизвестная вне зеркала еще помолодела и похорошела и всем своим видом, обликом и обращением подчеркивала, что я ей не пара.

Зимней ночью художник постучал по отопительной системе условным стуком, и я пошел к нему.

Застал я его с кастрюлей на голове; от кастрюли шел провод, прикрученный соседом моим к батарее отопительной системы. Он пояснил мне, что заземляется, а то от бесовской надеванной синтетики искрит и током бьет вторые сутки немилосердно. А потом сказал: «Есть идея. Сначала мы вторую сплавим, а потом, может, и первой надоест там сидеть». «Куда же мы ее…» — начал было я, но он меня перебил. «Жениха я ей нашел», — сказал он. «Так ведь она замужем», — сказал я. «Это не она замужем, а ты женат», — сказал он.

Жених был — блеск. Разведенный. Научный работник. Пел под гитару. Ходил на яхте. Баловался охотою. Мир успел повидать. И себя показывать продолжал. Поскольку по образованию он был физик, мы решили его рассказом о зеркале и женах не смущать. «А то спугнем», — сказал художник.

Ко мне его заманили под предлогом зеркало посмотреть: жених собирал старинное барахло. Коллекционировал. Чаю предложили. Моя как бы здешняя жена не возражала против того, чтобы он чай у нас пил, и даже варенье и бальзам рижский из тещиной комнаты извлекла, а также печень тресковую и перец болгарский консервированный из холодильника достала. Я всё беспокоился — как будет физик реагировать на открывающийся в зазеркальном пространстве вид на прежнюю обгорелую комнату с моей тамошней женою; но то ли его, как человека ученого, такие пустяки не колыхали, то ли не заметил он ничего, то ли видел в зеркале то, что и положено, — новые обои и занавески, стол с чаем и юную красотку в вельветовых брючках в окружении трех мужиков, выяснять я не стал. Жених поведал, что в нашей квартире сто или полтораста лет тому проживал великий человек. Проживал и впрямь, о чем доска мраморная мемориальная на доме повествовала. И еще жених сообщил, со значением взглянув на самозванку, что жена у того человека была красавица. «Но, — сказал жених, — прожили они тут недолго, съехали на другую квартиру». Мы с художником переглянулись. Жених сказал что, поскольку зеркало от стенки не отковырять, а оно ему страсть как нравится, он и сам готов с нами поменяться. Мы с художником опять переглянулись. Красотка наша только бровь левую подняла. Я стал наводящие вопросы задавать насчет качества зеркала. «Высококачественное, — ответствовал жених, — разве что по краям чуть потускнело. Разве не видите? Тамарочка сидит по центру и очень даже четко видна, а мы с вами с боков размещаемся и слегка не в фокусе». Мы с художником переглянулись сызнова. Потому как пока эта Тамарочка якобы у физика сидела в центре, та Тамарочка там у нас на периферии преспокойно размывала потолок. В общем, обернулось всё хуже некуда. Я не в курсе, где и когда они там договорились, — но во всех вазах стояли постоянно букеты, а самозванка с женихом шлялись ежедневно по театрам, музеям, кафе и прочим общественным местам. В результате я переехал на квартиру физика, а физик — в центр к самозванке. Но продолжали еще долгое время циркулировать — я якобы за вещами, а на самом деле в зеркало смотреть, а он на предмет гаража с «Жигулями». Больше всех расстраивался художник.

То ли присутствие научного работника в помещении делало свое дело, то ли мое отсутствие влияние оказывало, но изображение в зеркале внезапно пропало. Молочная пелена и золотая рама. Молочные как бы реки, кисельные будто бы берега. При этом, судя по всему, физик по-прежнему наблюдал там их нынешнее уютное обиталище, Тамарочку и самого себя. Что наблюдала Тамарочка, оставалось, как и прежде, тайною.

Мы с художником напились у него изрядно. Во-первых, состояние было предновогоднее; во-вторых, жалел я исчезнувшую жену свою, а в-третьих, обидно мне было очень сидеть на окраине в идеально чистой двухэтажной пустой клетке одному. В общем, нашел я у художника в углу гирьку, вломился к молодоженам, чего-то там кричал и гирьку в зеркало-то и запустил. Только звон пошел. Причем разбилось исключительно наше, составное напротив. А бандуре в раме золотой хоть бы хны. Небьющееся оно, видать; больше ста лет простояло и еще простоит. Когда меня в психушку повезли, я даже подумал: а может, тот, который хотел левое с правым в зеркалах поменять, и наш экземпляр между делом сработал?!..

Опять лечили меня и снова вылечили.

Но пока лечили меня, дом с зеркалом, дом, куда по глупости своей я переехал с прежней своей женою, поставили на капремонт.

Пришел я, а дом огорожен, окна-двери заколочены. Художника не найти — я фамилии-то его не знал никогда. Петя и Петя. У самозванки теперь, чай, тоже данные в паспорте поменялись, а физика даже имени не упомню. Так нежданно-негаданно кончилась моя прошлая жизнь. Обитаю, как говорится, в двух уровнях, по лестнице спать забираюсь, утром, как с сеновала, в кухню схожу. Стал попугаев разводить. Все-таки занятие. Корм, клетки, то да се. Цветные они, красивые. Размножаются помаленьку. Сижу вечером, они голоса подают, телевизор работает, на кухне чайник в свисток свистит. А вроде как и я не я. Как будто кино крутят про совсем другого человека. И всё кино закончиться не может. И не смотреть его не могу.

И так-то скучно мне.

Тут отер он слезу и допил свою маленькую кружку.

Глава 2 ПИВНОЙ ПЕС

Проснувшийся на железном прокрустовом ложе в затуманенном пространстве уличного угла, свернувшийся от холода калачиком, точно эмбрион, Абгарка произнес:

— В будущем пивные ларьки снесут.

Гул возмущенного недоверия пронесся по маленькой приларечной толпе. Ври больше. А где же будут люди общаться? Где можно будет поговорить о политике (да, и о политике!), о членах правительства (до чего народ с 50-х годов осмелел, анекдоты травили среди незнакомых), о движении планет, о полете на Луну, о секретном оружии, о женском коварстве (об этом чаще всего), о литературе, о будущем, наконец? Кто посмеет посягнуть на околопивной уличный уют мужской половины населения Советского Союза?

— В будущем, — сказал Абгарка, — не будет и Советского Союза.

Это вызвало волну сомнения, но не такую бурю чувств, как сообщение о сносе пивных ларьков, возле которых, как известно, можно было всю жизнь провести. Не собутыльники собирались (какие бутылки, кружками казенными пробавлялись, а откуда ящики, тара то есть, всё спрашивал Толик, но оставалось сие тайною; впрочем, кое-кто, не желающий бросать деньги на ветер, подливал, буде вам известно) — собеседники. И не только свои их интересовали, но ведь и инопланетяне (с извечной проблемой контакта), и переселение душ (карма моя такая, старик, а что такое карма? как, ты не в курсе? щас расскажу). Это потом, позже, на излете девяностых годов возле ларьков начнут избивать до полусмерти, а изначально царили минутный пир и честная беседушка.

И никаких подозрительно уютных лакированных пивных, где эти кружками стучали, пели, звали фюрера: пили стоя, под открытым небом, в городском природном ландшафте, душа нараспашку.

— А ну, посторонитесь, посторонитесь! — вскричала торговка пивом. — Не видите — настоящий клиент идет!

Завсегдатаи почтительно расступились, два неофита попытались было взъерепениться:

— Сейчас моя очередь! — воскликнул первый.

— В очередь пусть встает! — прохрипел второй.

Но было им доходчиво объяснено, отошли и они.

К ларьку приблизился высокий старик с двумя огромными видавшими виды бидонами.

— Вот это человек пьет… — вздохнуло приларечное сообщество.

Старик превежливо поздоровался, попытался было в очередь встать, но препроводили его к оконцу, где в деликатной почтительной тишине наполнены были принесенные им емкости. За что заплатил он, по мнению очереди, солидные деньги, после чего вернулся в свой серый высокий дом с барельефами на углу Большой Подьяческой и Фонтанки, где обитал.

— Да, вот так вот пьет человек, — сказал карлик. — Наше ему почтение. Второго настолько уважаемого посетителя ларька наблюдаю.

— А первый был кто? — спросил Толик.

— Собака, — отвечал карлик.

И поведал слушателям историю про ученую собаку, принадлежавшую паре пьянчужек, допившихся к почтенному возрасту до того, что передвижение их было затруднено. Они вешали сумку на шею мудрой собаки своей, клали в кармашек деньги, собака отправлялась к близлежащему ларьку, очередь расступалась, пропуская ее, ларечная женщина наливала в принесенную собакою в сумке малую пластмассовую канистру пиво, брала принесенную в кармашке плату, собака отправлялась к своим забубенным хозяевам. В качестве поощрения за службу они и ей наливали блюдечко, она с удовольствием лакала. Любила ученая собака лежать на самогонном аппарате, дремала на нем; приходившие инспектора и проверяльщики, увидев ее, как зачарованные, молча уходили. Однажды собака пропала. Хозяева были безутешны, шкандыбали в очередь сами, по ночам пьяными слезами оплакивали свое бесценное домашнее животное. Через год, когда мысленно похоронили ее чуть ли не триста раз, собака вернулась, грязная, исхудавшая, измученная, кожа да кости; хозяева тотчас сходили вдвоем за пивом и сосисками, налили вернувшемуся животному блюдце. «Пей, пей, небось, никто тебе за год пивка налить не догадался!» — сказал хозяин, пьяный от счастья.

Глава 3 ГАЙАВАТА

Старик с бидонами, акварелист З., надо сказать, не пил вовсе, то есть натуральным образом в рот не брал даже капли кагору; кроме волшебных акварелей, кои писал он по собственной методе, краску к краске, отчего на границах они легонько втекали одна в другую («Вы по мокрому пишете?» — спросил его однажды молодой собрат в Союзе художников, имея в виду намоченную до начала работы бумагу, и получил ответ: «По мокрому сидят…»), увлекался он темперой, старинной техникой, восходившей к древнерусским церковным фрескам, краски составлял сам, покупал пигменты, в качестве эмульгатора употреблял известной пропорции смеси пива и яиц.

После его посещения пенный ручей ларька быстро иссякал; все знали, что теперь вернется старик через несколько дней, а то и недель. Стали потихонечку расходиться. Бихтер заторопился в издательство, а Клюзнер, шедший к друзьям, жившим во втором доме от угла Фонтанки, перешел Большую Подьяческую, где неожиданно столкнулся с индейцем, возникшим из тумана в полной амуниции от хрестоматийного головного убора с перьями до бесшумных мокасин.

— Что ты здесь делаешь, Гайавата? — спросил Клюзнер.

— То же, что и ты, — почти без акцента отвечал индеец. — Иду в гости.

— В гости ходят вечером, — сказал Клюзнер, — ты разве не в курсе?

— Бледнолицый брат мой, я в курсе, день с вечером не путаю, но не всё ли равно, который час, если сейчас время встречи?

— Тут я с тобой согласен, — отвечал Клюзнер. — Час и время не одно и то же. У меня, например, настает время вигвама. Завтра я начну его строить.

— Строить будешь среди деревьев, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес индеец.

— Среди сосен, — подтвердил Клюзнер.

Они разошлись, кивнув друг другу, коснувшись рукавами на узком тротуаре.

Пройдя несколько шагов, Клюзнер обернулся. Индейца не было.

Он быстро, почти бегом, вернулся к набережной, заглянул за угол. Никого.

«Не померещился же он мне, в самом деле».

Ни к устью, ни к истоку никто в пределах видимости по набережной не шел. Мост был пуст, ни трамваев, ни пешеходов.

У моста стоял один из завсегдатаев ларька, фотограф, хотел заснять охваченную туманом ведуту. Мост собирался испариться, за этим медлительным занятием фотограф хотел его застукать, но туман стал редеть, и мост передумал.

Глава 4 НА ФОТО ТО, НЕ ЗНАЮ ЧТО

Фамилия фотографа была Светозаров. Обычно молчаливый, после первой кружки пива (первой рюмки, первого бокала) начинал он объяснять окружающим, что есть два брата с такой фамилией, один художник, другой кинорежиссер, но дело в том, старик, что у них псевдоним, а я Светозаров от рождения. Но если про фамилию рассказывал он всем, о главной тайне его мало кто знал, он ревниво держал ее при себе.

Увидев на спуске Фонтанки стоящего возле самой воды индейца, он перебежал, благо мост оказался неподалеку, с левого берега на правый и, задыхаясь (а щелкнуть затвором он успел еще на левом бреге), окликнул неподвижно стоящего:

— Эй!

Индеец неспешно повернул голову.

— Я думал, ты мираж, — разочарованно сказал Светозаров.

— Я настоящий, — промолвил индеец. — Почему мираж?

Вот почему фотограф ответил, он и сам не знал.

— Потому что я охотник за миражами.

— И много у тебя охотничьих трофеев? — осведомился индеец.

— Есть кое-что, — с гордостью отвечал фотограф. — Хочешь, пойдем ко мне в мастерскую, покажу. Здесь недалеко.

— Хочу, — сказал индеец. — Я видел миражи.

— Где?! — воскликнул Светозаров.

— В Венесуэле, в Канаде и в Англии.

— Сейчас придем, ты мне расскажешь. Хотя, конечно, лучше увидеть…

— Я тебе их нарисую, — сказал индеец.

— Древние египтяне, — сказал фотограф, расставляя перед индейцем фотографии, увеличенные, наклеенные на картонки, сзади на картонке значился номер, дата, место и условное название, — считали, что миражи — призраки стран, которых больше нет на свете.

— Должно быть, у них миражи были многодетальные, многофигурные, большие.

— Да, ты правильно догадался. Знаешь, я так мечтаю побывать в Сахаре, там до 160 000 миражей в год бывает, на все вкусы: стабильные, статичные, блуждающие. Вертикальные, горизонтальные. Я бы их снимал, изучал.

— Разве можно изучать миражи? — спросил индеец. — Они приходят когда захотят, уходят когда не надо, они непредсказуемы, кто поймет их.

— Но классификации-то существуют, — возразил фотограф. — Вон озерные, у окна; а у двери верхние небесные, между ними — боковые. А там, на стене, — фата-моргана необъяснимая, но это не моя фотография, — признался он, вздыхая.

— Я видел боковые лодки, — сказал индеец, — вот такие.

И на клочке бумаги нарисовал, какие именно.

— Как на Женевском озере! — воскликнул фотограф.

— Это и было на озере, только в Венесуэле. Иногда между лодками ходили по воде мальчики-великаны.

— Как на фотографии Роберта Вуда!

Покачав головой, индеец сказал:

— Вуд не посещал наших горных озер. В наших озерах вода чистая, как при сотворении мира, они единственные на земле. Тот, кто пил из них, знает о людях и о земной жизни кое-что, что знают только боги и даже Бог. Бабушка моя, например, частенько встречала ангелов, они говорили с ней о том о сем. Моя бабушка была русская, из венесуэльских старообрядцев, дедушка украл ее, увез, они жили счастливо и говорили на своем каком-то третьем языке; дедушка утверждал, что бабушкины ангелы учили его летать и иногда он залетал в миражи.

— Это невозможно, — убежденно сказал Светозаров.

— Конечно, невозможно, — невозмутимо отвечал индеец, — кто спорит; но так оно и было.

— Нарисуй мне свои любимые миражи.

— Любимые все оборотни медвежьи, — заметил индеец, рисуя, — медведь, который распустил крылья, огромные, размашистые, а потом стал залетной чайкою и улетел; медведь, превратившийся в песца, растаявшего в снегу, и медведь-олень, у него на моих глазах сначала выросли рога, потом вытянулась шея, потом стал он полным оленем и только его и видели.

— А мой любимый мираж самый простенький, виденный в детстве: лужи на шоссе в сухой солнечный летний день. Ты хорошо рисуешь.

— Так же мне сказал и художник, к которому я хожу в гости в серый дом с орлом, поймавшим змею, и совами. Он учит меня писать акварелью. Я иногда прихожу в его дом в индейской одежде, его скво, тоже художница, пишет мой портрет. Бабушка говорила: встретишь человека из Сибири, верь ему; а художник этот родом из Сибири. Какие печальные миражи вот там, возле дивана.

— Они с Соловков, — пояснил Светозаров. — Ты, должно быть, не знаешь, с тюремных островов, там множество народу погибло, кого расстреливали, кого со скалы сбрасывали, кого со скальной лестницы, кто замерзал, и так далее; а у этого острова своя история, женский был лагерек, каторжная резервация, беременные, кладбище младенцев; частые миражи, как ни приеду, застаю. Они меняющиеся. Тают, опадают, осыпаются. Вон тот как сарай под дождем, этот словно наковальня огромная на горизонте.

— А те похожи на молящихся грешников. Но и на что-то еще.

— В России, — сказал Светозаров, — в Крещенье девки так гадают: бумаги лист скомкают, сожгут, а потом при свече на тень смотрят, кто что в тени увидит. Соловецкие миражи все похожи на тени спаленных гадательных миражных комков.

— Знаю, — покивал индеец, — бабушка мне показывала. Она говорила, гадать грех, а сама учила внучек воск топить, в воду лить, смотреть сначала саму фигурку, потом ее тень. Восковые фигурки — оборотни, как мои медведи миражные.

Светозаров пошел провожать индейца. Туман успел рассеяться, у ларька человек с гитарой пел, поставив на ящик свою недопитую большую кружку; пьющие слушали.

— Это Шура-из-подворотни, — сказал Светозаров.

Глава 5 ПОДВОРОТНЯ

Дело в том, что в подворотне купца Бажанова (Марата, 72), украшенной голубыми изразцами, в новогодний вечер я появился на свет Божий.

Александр Мурин «Как очевидец»

— Почему из подворотни? — спросил индеец.

Поющему очень понравился его головной убор.

— Гайавата! — воскликнул он. — Можно перышки потрогать?

— Перья. Трогай.

Потрогав, певец пояснил:

— Дело в том, что я родился в подворотне.

— Ты из бродяг? Может, ты цыган?

— Да неужто я похож на цыгана?!

— Я и армян видал голубоглазых, — сказал индеец. — И египтянок.

— Просто появился я на свет в середине тридцатых годов, — пояснил человек из подворотни, отложив гитару и отхлебнув пива. — Матушка моя в тридцать один год руководила певческой капеллою, тогда в моде были широкие платья и кофты, декретный отпуск по советским законам был жесткий, две недели до родов, две после, сроки беременности считали, как всегда, неточно, никто и не ведал, что маменька на сносях. В тот вечер в ресторане «Вилла Родэ» состоялся концерт, а после концерта стал я стучаться на выход из матушкиного живота. Она из ресторана позвонила отцу на завод «Арсенал», где дежурил он по кузнечному цеху, отец схватил директорскую «эмку», примчался к маме, стал ее журить: «Говорил вчера — не ешь пирожное с кремом! Вот и результат!» Мама успокаивала его, как могла, всё хорошо, всё в порядке, у меня всё прошло, отлегло. Отпускай заводскую машину, поедем домой на трамвае. Повез их трамвай через весь город, матушка в концертном платье, пальтишке зимнем, вагон еле едет, путь долгий, Кировский проспект, Кировский мост, Марсово поле, цирк Чинизелли, Литейный проспект, Владимирский проспект, на Загородном совсем матушке стало плохо, вышли на воздух, от Разъезжей пешком прошли, но до дома своего дойти не сумели, шагов десять осталось, в подворотне дома купца Бажанова (дом № 72 по Марата, самих Бажановых в 1917 кого расстреляли, кого в солнечный Магадан в телячьих вагончиках завезли, да, говорят, и теперь то ли в Купчине, то ли в Колпине потомки проживают), дома с голубыми изразцами, всё в тот новогодний вечер и произошло. Зеваки стоят, прохожая бабка новорожденного принимает, эй, папаша, дурень, снимай шубу, роженицу и наследника застудишь! На этой шубе матушку и меня, младенца, на верхотуру в квартиру 19 и отнесли, и несколько дней праздновали появление на свет первого внука, а потом в себя пришли, решили дитя узаконить, понесли в роддом на Кузнечный переулок возле Владимирской церкви, акушер-гинеколог артачился сперва, чем вы докажете, что ваше дитя, а не цыганское краденое, да потом меня в книгу задним числом записал.

Тут ударил он по струнам и запел:

Я родился зимой, мать по улице шла, в подворотне в мороз вдруг меня родила. Батя бледный стоял и тихонько стонал. — Ну-ка шубу сними, — кто-то грубо сказал, — ведь замерзнет пацан и простудится мать, будешь долго потом этот день вспоминать. В этой шубе меня и счастливую мать притащили домой, стали дружно качать. — Первый муринский внук! Стоит, братцы, обмыть и спиртяшки стакан за него осушить!

— Что такое «муринский»? — спросил индеец.

— Мурин деда фамилия была. Моя такая же.

— Так ты из мавров?

— Ты-то откуда можешь знать, — спросил пришедший в восторг Шура-из-подворотни, — что мурин — это мавр?

— У моей бабушки была икона с волхвами, один из волхвов темен был ликом и надпись возле него читалась: «мурин».

— Не видал такой иконы. Не старообрядческая?

— Старообрядческая.

— Бабушка из Вологды?

— Из Венесуэлы.

— Ну… если подумать… прапрабабка в Пушкинских горах обитала, может, и были арапы в роду.

И заиграл, отчаянно забренчали струны: «Вашей милости крестьянка, отвечала я ему, отвечала я ему, господину своему»!

Индейца разглядывали, конечно же, почем зря, вот стоит он бестрепетно, зачем-то в перьях, в бахроме, в мокасинах, чьи-то зубы да косточки в качестве мулек, застежек, деталей, угнетенный колонизаторами, пива не пьет, а мы все интернационалисты, вся очередь и набежавшие к случаю мальчишки, и никто в ментовку или еще куда не стукнет, совсем сдурела страна, «воронок» не летит, не забирают иностранца под белы руки (под смуглы, то есть) в таком прикиде средь бела дня, вот оно — оттепель, оттепель, тепло с носу потекло, а может он с киносъемки, у нас всё время кино на Подьяческой снимают, они-то снимают, а нам надевать, может, он Гойко Митич, хотя, пардон, Гойко тогда еще пешком под стол ходил; да мы ряженых любим, блаженных тем более. А для чего они, собственно, к нам ездиют? так Пушкин сказал — все флаги в гости будут к нам, у индейцев флагов нет, у них тотем; тотем? ну, это кто твой пращур, — медведь, волк, бобрик либо ящер непарнокопытный, ну, мне лично, что флаг, что тотем, пускай, а не налила ли нам Шура чего в пиво.

Глава 6 РАЗНОПОРОДНАЯ ШАРМАННАЯ МУЗЫКА

Приехал принц на белом коне и сказал: «Мойн!»

Приехал принц на сивой кобыле и сказал: «Наздар!»

Два варианта начала святочного фантастического рассказа

Девушка Мила, волею судеб снимавшая комнату на третьем этаже домика-корабля на углу Большой Подьяческой и Никольского переулка, внезапно пропала, совершенно исчезла из жизни Клюзнера, не звонила, не отвечала на звонки. Она нравилась Клюзнеру, да кому только она не нравилась, смуглая восточная красавица, перси, персты, черные гладкие волосы, кто только не старался на выходе из аудиторий ее филфака прижать ее словно невзначай к двери, извиняясь либо улыбаясь, веселую норовистую лошадку, кто только не волочился за нею, студенты, профессора, писатели, художники, будущий нобелеат, завтрашний классик, случайный попутчик.

— Мы под ее окном серенаду исполним, — сказал Клюзнер. — Она мне призналась, что не знает, что такое шарманка, только слово слыхала. Разлука ты, разлука, чужая сторона. Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё.

У детей знакомых и друзей набрал он полную сумку маленьких детских шарманок, от современных, крашеных кладбищенской голубой или заборной зеленою краскою, до дореволюционных; сверх того в сумке лежала парочка музыкальных шкатулок, а Бихтер раздобыл то ли в театре, то ли на киностудии большую шарманку из реквизита, даже в залог оставил — кроме клятвенного обещания к вечеру вернуть — трешку.

— Когда-то, — сказал Клюзнер, заворачивая за угол с Садовой, — будучи в кавалерийских войсках, подался я верхом в самоволку и на коне въехал во двор-колодец любимой девушки.

— И что из этого вышло? — осведомился Бихтер.

— Гарцевал я по двору, копыта стучали почем зря, все жильцы выглядывали из окон, кроме нее. Так что вышла из этого только гауптвахта.

Индеец шел, по обыкновению, в гости к акварелисту З., Абгарка с разнорабочим переростком-великаном Мотылем и Толиком, сопровождаемые карликом, волокли куда-то детали кроватей и крышки кастрюль своей кроватной фабрики, переименовываемой периодически в цех металлоизделий. Все были остановлены, расставлены полукругом под окном вокруг ларька (по средам открывался он с одиннадцати), снабжены шарманочками и музыкальными шкатулками. Большой шарманкою, перекинув ремень ее через плечо, вооружился Клюзнер. По его мановению музыканты без тени улыбки привели в действие разнопородную шарманную музыку, какофония отменная, большая шарманка фальшивила громче всех. Улица и переулок были к случаю пустынны и безмолвны. Наконец распахнулось, хлопнув, окно второго этажа, ворвался в воздух известный всем любителям пива скрипучий голос сварливой старухи-кошатницы по прозвищу Гарсиса: «Нажрутся с ночи водки, окаянные, вопят, проклятущие, отдыха людям не дают! Сейчас каждому на башку по ведру воды вылью!» С грохотом окно затворилось, только что стекла не посыпались.

— Ну вот, — сказал Бихтер, — где еще в ответ на маленькую утреннюю серенаду, альбу, так сказать, услышишь: «Нажрутся и вопят»?

Музыканты молча быстрехонько вернули свои инструменты сумке и разошлись. Тут открылось заветное окно третьего этажа, совершенно незнакомое женское лицо всплыло над ларьком, незнакомый голос спросил Клюзнера:

— А где же ваш сурок, шарманщик?

— Заместо сурка я, — сказал Бихтер.

— Людмила здесь больше не живет, — поведали из окна. — Муж ее снял где-то на Петроградской квартиру.

— Разве у нее есть муж?

— Теперь она замужем.

Слова эти произнесла она другим тембром. «Контральто», — отметил Клюзнер машинально. И спросил:

— А вы?

Она рассмеялась, затворила окно, смех ее некоторое время еще витал в воздухе. Клюзнер улыбнулся: «Чеширская кошка».

В тот день начал писать он новый романс на стихи Пушкина, и переправа ему не снилась.

Глава 7 САПОЖНИК

Тут призраки ходят

всегда вчетвером:

холодный сапожник,

голодный пирожник,

раздетый портной

и дурак подкидной.

— Уличные сапожники, — изрек Абгарка, — в будущем совсем с улиц пропадут.

— Да неужто в будущем, — спросил рыжий с большой кружкой, — обувь чистить перестанут?

Интеллигентного вида юноша, собирающийся стать писателем, ходивший к пивному ларьку как бы в народ (он любимой невесте, ставшей потом молодою женою, объяснял: я за десять минут у ларька столько о жизни узнаЮ, сколько в разговорах с тобой, друзьями да однокашниками за месяц не узнАю) тут же рассказал анекдот: «Иностранный посол, придя на аудиенцию утром раньше времени застал Авраама Линкольна за неожиданным занятием — президент чистил ботинки. „Как, господин президент! — воскликнул посол, — Вы сами себе чистите ботинки?!“ — „Конечно, — ответил Линкольн. — А вы кому чистите?“»

— А почему, — спросил Мотыль, — если кто чего плохо сделает, тотчас говорят: ну, ты сапожник?

Старик в камилавке и задрипанном плаще, бывший лагерник, знаменитый переводчик, один из великих тайных поэтов, сказал своему другу-переводчику, бывшему ссыльному (они обычно пили пиво дома, а у ларька оказывались по дороге в «Лениздат» или в «Худлит»):

— В Дании-то сапожник — фигура сакраментальная, там поверье существует, что Бродячий сапожник может обнаружить вещь, на которой не нарисован крест (а скандинавы за две недели до Рождества рисуют кресты охранные на плугах, боронах, хозяйственной утвари и убирают всё на полки и под навесы), и сесть на нее, это принесет несчастье в дом. По легенде Несший Крест остановился отдохнуть у дверей сапожника, тот его прогнал, и Несший Крест пригрозил сапожнику, что тот будет бродить по свету до второго пришествия. В народе говорят: сапожник бродит по Дании, ищет неосвященный плуг: если найдет, проклятие кончится и перейдет от него к владельцу плуга. В ночь под Рождество датчане слышат шаги Бродячего сапожника.

— Религиозный дурман, — сказал завсегдатай с большой кружкой, долитой водкою. — Опиум для народа.

И стал пить взахлеб, прикрыв мутные очи свои.

— А ты помнишь, как Гумилёв Жоржика Иванова к сапожнику в Лавру водил? — спросил старика в камилавке старик-ссыльный в артистическом шарфе.

— Не припоминаю.

— Жоржик Иванов Николая Степановича спрашивает: зачем же подметки в Лавре чинить, когда под лестницей в собственном доме сосед-мастеровой обувь чинит? Лаврский особенный, ответил Гумилёв, Священное писание знает, как архиерей, о Пушкине рассуждает, и не генерал либо профессор скрывающийся от классовой расправы, простой мужик с Волги, после тридцати грамоте научился. Со Старо-Невского подошли они к Лавре, обогнули ее, вошли в проулок, не доходя до Патриаршего сада, зашли в калитку забора деревянного, пересекли двор, засыпанный снегом; флигель, сени, узкая лесенка, дверь с колотушкой, девчонка босоногая открыла: «Вы к Илье Назарычу?» Старик работал при свете коптилки, проворно орудовал шилом, очки, обвязанные ниткою, поправлял, говорил: «Ошибаетесь, Николай Степанович, Пушкин России не любил, ему до нее вовсе дела не было, словно он немец какой. Любил только жену да Петра». — «Какого Петра?» — «Первого, почему-то Великим зовут. А он велик всё потому же — немец был, не русский, слободы немецкой подкидыш». — «Вы, Илья Назарыч, заговариваетесь, что ли? Все у вас немцы. Пушкин немец, Петр Великий немец. А русские-то кто?» — «Русские? Как бы вам сказать? Ну, для примера — Петербург, град Святого Петра, кто строил? Петр? Не он в болота сваи забивал. Петра косточки в соборе на золоте, а те, чьи косточки в болотах под его градом лежат, под нами гниют, душеньки неотпетые, — вот те русские». Помолчал, помолчал, потом Гумилёву попенял: «Трудно на вас, господин Гумилёв, работать. Селезнем ходите, рант сбиваете, никак подметку не подобрать. Что говорите? Походка кавалерийская? Может, и кавалерийская, только косолапая». — «А почему же, все-таки, Пушкин немец?» — «Всё сам написал, люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, береговой ее гранит. Что же он любит? гранит на наших утрамбованных костях лежащий? державу? Русскому ненавидеть впору, а он любит». — «Я тоже люблю, однако русский». — «Ну, это потом разберутся, русский вы или нет. Готовы ваши сапожки, сейчас заверну. Сейчас заплатите или потом мукой рассчитаетесь?» Когда старик из комнаты вышел, Гумилёв подошел к комоду, где аккуратненько были разложены книжечки, открыл ученическую тетрадь, к великому удивлению прочел там текст накануне полученного анонимного «письма счастья и всеобщего благоденствия», выведенный знакомым старательным почерком: «Утренняя звезда, источник милости, силы, ветра…». — «Это что ж такое? — спросил он вошедшего старика. — Да неужто это вы мне прислали?» — «Не полагается, господин Гумилёв, по чужим комодам шарить». — «Зачем вы это мне прислали?» — «Там было написано: переписать и разослать». — «Да вы сами понимаете, к кому эта молитва?» — «Некогда мне с вами разговаривать. Деньги сейчас отдайте, ждать муки мне несподручно. В деревню поеду. Мое нижайшее, граждане». С чем Гумилёв с Ивановым ушли. А через год под грохот кронштадтских пушек встретил Жоржик Иванов знакомого, который рассказал — в засаду попал, на Шпалерной сидел, хорошо, выпустили, жив остался, к одному сапожнику в Лавру ходил за спиртом, чудный спирт, эстонский, недорого старик продавал, решил еще прикупить, а там засада. «Это не к Илье ли Назарычу?» — «К нему». — «В другой раз и я с вами пойду, он такой занятный, потолковать бы с ним еще раз». — «Вот это не получится. Сапожника вашего за спирт еще в декабре расстреляли».

— Откуда история?

— От Георгия Иванова.

— Никогда не попадалась. Я только помню, как Жоржик Иванов вот как раз сюда, на Подьяческую, к Игорю Северянину по объявлению в квартиру № 13 ходил. Объявление прочитал в 17 лет: поэт Игорь Северянин на Большой Подьяческой, дом, квартира, принимает молодых поэтов и поэтесс по четвергам, издателей по средам, поклонниц по вторникам. Ты хоть одно стихотворение Северянина целиком помнишь?

— «В парке плакала девочка, посмотри-ка ты, папочка, у хорошенькой ласточки переломана лапочка. Я возьму птичку бедную и в платочек укутаю. И отец призадумался, пораженный минутою, и простил все грядущие и обиды, и шалости своей маленькой девочке, зарыдавшей от жалости».

Пивное общество заулыбалось, запосмеивалось, это видела девушка из окна третьего этажа, ей сверху видно было всё: голубой купол Измайловского Троицкого собора, трамвайный мост через Фонтанку, алый граненый трамвай, въезжающий на мост. Она налила в военную фляжку чаю для сапожника и отправилась за туфлями в утлую будочку его на углу Никольского и Садовой.

Сапожник, потомок одного из уцелевших айсоров, был немой, улыбчивый; почти всех сапожных дел мастеров из соплеменников его пустили в расход до войны, на Левашовской пустоши, неведомо за что, может, за то, что их легко было ловить, холодных сапожников, в будках ли, на уличных ли ящиках, их собрали чохом, как грибы, в кузов «воронка».

Глава 8 КОМИССАР-ПОНТИФИК

А что я сказал медсестре Марии…

Булат Окуджава

— Скажи, Константин, — спросил переводчик друга своего, допивая кружку, — все ли прозвища Аполлона ты помнишь?

— Я и Диониса-то помню одно: Дионис Загрей. Подожди, дай подумать. Ну, есть распространенные, есть редкие. Распространенные: Феб-солнце, Немий-пастух, Кифаред-музыкант, Ликей (или Ликейский) волчий, Мойрагет — водитель мойр, Мусагет — водитель муз, Сминфей — мушиный король, Локсий-предсказатель. Алей-скиталец, Пеан-врач. Эпикурий-победитель. А редкие…

— Редкие я помню лучше, — подхватил друг его, — Карнейский-плодородный. Дельфиний-вещун, Пифий — победитель змея, Агрей-охотник, Гилат-лесной, Дромий-бегун, Киней-собачий, Фирей — страж дверей, Гекатбол, Хтоний, Дионисодот, Летоид — сын Лето, Апотрепей или Алексикакос, оба отвратители зла, Простат-заступник.

— Из нас двоих ты больше годишься в жрецы Аполлона. Допивай, пойдем, понтифик.

— Понтифик?! — воскликнул, расплескав свою кружку, выдвигаясь к ним, невысокий щуплый человек с беспокойными глазами. — Да неужто и вы знали нашего комиссара?!

По золотым коронкам, манере говорить, неуловимым признакам сперва, а потом и по жаргонным словечкам оба друга-филолога, сидевшие в тюрьме с уголовниками, тотчас признали блатного. Это и был блатной, вор с кликухою Шнырь.

— Какого комиссара? — переспросили филологи дуэтом.

— Так комиссара в середине войны в наш штрафбат строительный нового прислали. Смотрим — идет, переваливается, шинель незнакомого покроя. Мы с ним быстро разговорились, не знаю почему.

— Вот ты вроде, комиссар, тощий, высокий, легкий, а походка у тебя медвежья, косолапая, идешь, переваливаешься.

— Это кавалерийская походка. — отвечал комиссар.

— У тебя ведь и шинель кавалерийская! Длинная, словно с чужого плеча, а вроде по тебе, как клифт в талию.

— Точно так, — рассеянно, думая о чем-то своем, сказал Клюзнер.

А потом, будто очнувшись, повернулся, глянул на собеседника — и на загорелом, узком, опаленном солнцем войны лице комиссара (еврейский нос, брови вразлет) сверкнули из-под падающего на лоб черного непокорного чуба ярко-голубые светлые, по-рысьи раскосые глаза.

— Нас тогда кинули на передовую строить мосты. И новый комиссар в этом деле большой был специалист. Мы стали звать его «мостовой». Он услышал, рассмеялся. «Стало быть, я понтифик?» Ну, рассказал нам, что понтифик по-древнеримскому — строитель мостов. «Понты наводим, значит», — сказал я. «Понтуем», — сказал Вова-шулер. И наводили мы с нашим комиссаром-понтификом мосты под огнем противника два года. Огонь ясно какой. Вода другой раз ледяная, частенько не по колено, либо по яйца, а по пояс, по грудь. Рубим по его указанию деревья, он сам с топором, быстрей, быстрей, братцы, кричит, время за нас! Точно знал, какое дерево валить, какие связки делать, где в пазок, где в лапу, словно новый мост у него в голове уже готовый был и он его целиком видел. Спина мокрая от пота, задница от холодной воды, стреляют, падлы. А щадило его, несколько раз только чиркнуло, и в госпиталь не пошел, медсестричка Люся его перевязала, она с ним роман крутила, мягонькая, маленькая, как птичка, веселая, да что-то он ей сказал — а что он мог ей сказать? мата не уважал, вежливый был, культурный; мало ли отчего баба сдуру может обидеться, вот подшутить или съязвить он был горазд, — и она вспыхнула, отпросилась от нас, с другой сестричкой поменялась, не знаю как; а на новом месте ее быстрехонько убили. Наш комиссар-понтифик мрачнее тучи ходил, себя винил. Чего винить? Война. Как стали подходить к Австрии, а к Венгрии плохо подходили, тяжелые были бои, да и спешили мы, — собрал нас комиссар и сказал слово.

Клюзнер собрал своих, обратился к ним, по обыкновению, кратко.

— Ежели кто сунется мародерничать или немок насиловать — застрелю лично.

Ропот прошел по рядам подопечных его.

— Это что ж вы такое говорите? — спросил рябой. — Вот я, к примеру, часы карманные свистну с комода фашистского, и вы меня — меня, с кем под снарядами, пулями да осколками мосты сколачивали — за это пристрелите как собаку?!

— Насчет часов не знаю, — сказал Клюзнер, — может, и сквозь пальцы посмотрю, а если станешь барахло узлами таскать да баб поганить, именно пристрелю как собаку.

— И пойдете под трибунал, — сказал бывший доктор.

— И пойду, — отвечал Клюзнер, — вы меня знаете, за мной не заржавеет.

Пошел прочь, похлопывая, всегдашняя привычка, рукой по ляжке, словно у него слева шашка по ноге постукивала; да еще вальс Штрауса насвистывал-напевал, что это Штраус, давно уж всем поведал; узнавали. Знали все: хоть сердце у комиссара доброе, из него при навыке должном можно веревки вить, вспыльчив необыкновенно, от слов своих не отступает, упрямством отличается отчаянным, пристрелит, под трибунал пойдет, за ним и впрямь не заржавеет.

— Так про него рассказываешь, — сказал, перейдя на «ты» филолог-лагерник, — словно хорошо его запомнил, а ведь больше двадцати лет прошло.

— Двадцать лет спустя, — сказал филолог-ссыльный.

— Конечно, помню, он у меня в глазах как портрет стоит. В дверях землянки. С топором на берегу. На середке нового моста. Да я его привидение днями в тумане видел. Идет с индейцем, чудом в перьях, говорят промежду собой. Я за угол заскочил, отдышался, думаю, — что ж это за макуху Шурёнок нам в пиво льет? Потом обратно двинул, окликну, решил, а ни души на улице, растворились призраки в белой тьме.

— Индеец в перьях? — промолвила пивная Шура, дабы подать реплику к случаю высунувшаяся из своего оконца подобно кукушке в ходиках, — так он в гости ходит в угловой серый дом, один раз клиенту с бидонами помогал пиво поднести. Макуху я им в пиво лью. Размечтался.

— А я ведь о мосте в студенчестве реферат писал. «Мост в мифе и в волшебной сказке». Последний реферат перед арестом, — сказал филолог-ссыльный. — «Мост строится как бы на глазах путника, в самый актуальный момент путешествия, на самом опасном месте, где путь прерван, где угроза со стороны злых сил наиболее очевидна».

— Сам придумывал или списывал? — спросил друг его.

— Как всякий студент, пишущий реферат: и то, и то. Помнится, писал о знаках в начале и в конце моста — сторожевых львах, сфинксах, грифонах, совах, шестах из копий, щитах на колоннах. О том, что наведение моста — открытие пути в новую жизнь, в новое царство, в новое пространство; о чудовищах у переправы, «яворовых людях», строящих мост. О том, какими были сказочные мосты: золотой, яворовый, стеклянный, ледяной, железный. О вертикальных мостах, небесных, подобных мировому древу, растущих вверх, связывающих человека с богами, землю с небом, низ с верхом. О жреце и шамане, воздвигающих мировое древо — шест, столб — и путешествующих по нему на небо. О мосте в нижний мир и зооморфном страже этого моста. О превращении дерева в мост — ну, это и вовсе реалистическая деталь, затесавшаяся в сказку. О сакральном пространстве, где мост — связующее между точками его, между настоящим, прошлым и будущим.

«Неужели настоящего видел?» — сомневался Шнырь, идя прочь по Никольскому переулку.

Через год попал он в нехорошую историю, впрочем, хороших и не ожидалось. Его преследовали, он скрывался, бежал и однажды, вскочив в трамвай, обнаружил, что и они вскочили за ним с передней площадки. «Ничего, спрыгну незаметно на повороте». Алый граненый трамвайчик с открытыми дверьми, полный граждан, прозвенел мимо знакомого ларька на углу Подьяческой и Никольского, двинул на другой берег. Но пробираясь к двери, проталкиваясь, сделал он, уже у подножки, неверное движение, не надо бы прыгать, а что делать, прыгну, уйду, он промедлил лишних пару секунд. «Стой!» — услышал он крик, знакомый голос, и уже прыгнув, успел повернуть на голос лицо, его уже затягивало под колеса, когда он увидел на мосту через Фонтанку своего комиссара-понтифика, взгляды их встретились. «Узнал меня!» — подумал Шнырь весело, и всё было кончено.

Вскоре рельсы сняли, мост разобрали, от него остались только два гранитных выступа на двух берегах реки; Клюзнер иногда, идучи из гостей из дома 34 к себе (а жил он возле левобережного дома Толстого, городского Януса с двумя парадными фасадами на набережную и на улицу Рубинштейна, бывшую Троицкую) белой ночью, останавливался у парапета выступа правого берега и смотрел в воду, прежде хранившую, плавно следуя к дому его детства, тень трамвайного моста.

Глава 9 ПРИВИДЕНИЕ ПРАБАБУШКИНОЙ КРОВАТИ

Учреждение находилось накануне ликвидации. Лишь спустя некоторое время Сарториус понял, что предназначение к ликвидации иногда может оказаться наиболее прочным, даже обреченным на вечное существование. Это учреждение находилось в Старом Гостином дворе на антресолях, где некогда хранились товары, боящиеся сырости. Лестница из того учреждения спускалась вниз — в каменную галерею, окружавшую весь старинный торговый двор.

Андрей Платонов

По обыкновению, тащившие кроватную раму с сеткою Толик с Мотылем уложили ношу свою на пустые ящики и уселись посередке, а Абгарка с карликом примостились по бокам. То были предполучечные дни маленьких кружек, на большие денег не хватало. Абгарка вместе с Толиком должен был смонтировать несомую сетку вместо забракованной заказчиком, карлик нес документацию в затертой картонной папке с одним оборванным шнурком-завязкою. А Мотыля взяли с собой в качестве носильщика (к тому же заказчик в соответствии с договоренностью с начальством кроватного цеха должен был бартерно выдать ему новый большой совок для стружки и мусора, а может, и метлу); к тому же, карлик обожал таскаться вместе с двухметровым (ну, разве что чуть больше) Мотылем, они хорошо оттеняли друг друга, карлик приходился мусорщику-разнорабочему в аккурат по колено, ну, разве что чуть выше; неординарность их пары способствовала успеху всякого щекотливого дела, вроде нынешнего, с заменою бракованной сетки.

— Что это у тебя, Абгарка, такой вид озабоченный? — спросил завсегдатай, смущавший впервые видящих его лысиной, бородкой клинышком и усами, придававшими ему сходство с вождем. — Не собираются ли вашу кроватно-металлическую богадельню закрыть?

— Ее, уважаемый, — сказал Толик, улыбаясь неподражаемой обаятельной улыбкою своею, — еще с довоенных времен закрыть собираются. Я думаю, ее еще лет сто будут закрывать. Ну, или около того. Абгарка просто привидение прабабушкиной кровати намедни опять лицезрел.

— Что же это за привидение? — спросил Бихтер. — И где же вам, Абгар, вашей прабабушки кровать является? Неужто в вашей коммуналке?

— Прабабушка не моя, — пояснил Абгарка, — а одного нашего сотрудника. Мы сначала не знали, чья это кровать. Теперь знаем. Является прямо посередине двора, в самой что ни на есть середке Никольского рынка.

— В центре. — подтвердил карлик.

— Ее только вы видите? — осведомился Бихтер.

— Нет, не только, — помотал головою Абгарка. — Все, кто в этот момент на фабрике в наличии, видят, как явление ее является.

— Часто является? — спросил завсегдатай-вождь.

— Как когда.

— И какая же она, эта кровать?

— Белая… — отвечал Абгарка упавшим голосом; слезы стояли в глазах его.

— Что же так из-за кровати переживать? — подозрительно спросил вождь, начисто лишенный страхов, комплексов и предрассудков и думавший, что обладатели оных его попросту разыгрывают.

— Страшно! — воскликнул Абгарка. — Всякий раз, как вижу, дрожмя дрожу, всё думаю — к чему она опять показалась? К несчастью какому? Не умрет ли кто? Не подорожание ли будет? Не метеорит ли упадет? Вдруг посадят кого? Да и трепет от нее по жилам у меня идет, так ни на что она не похожа, как корабль инопланетный!

Толик иногда давал ему почитать фантастические рассказы, производившие на Абгарку настолько сильное впечатление, что ни один из них дочитать до конца он не смел.

— Наш двор, — объяснил Бихтеру Толик, — не сказать чтобы образец порядка и чистоты. Где тара, где заготовки, где стружка невывезенная, где старые станки стоят крупповские, выбросить жалко, починить некому, а где просто мощение исчезло, осенью и весной грязища непролазная. И вот в самом эпицентре этого дела стала являться большущая, сияющая, никелированная, с шарами зеркальными по краям спинок, с шариками наподобие шарикоподшипников, трубки под шарами и шариками сверкают, на четырех ртутно-серебристых ножках четыре сдвоенных колесика, две огромадных подушки белее снега под еще более белой полупрозрачной накидкою с бахромкою, белое на белом, покрывало кроватное белоснежное, по периметру с вышивкой ришелье. И все, кто где стоит, отовсюду ее, кровать прабабушкину, видят, со двора ли, с антресолей ли, где цеха с мастерскими, кто крышу латает — тот с крыши, кто трубы в подвале варит — из подвала, кто на галерею вышел — с галереи, кто в ворота вошел — от ворот.

— Я ее как-то раз, — всхлипнул Абгарка, — затылком увидел. Ухожу, к воротам подошел — мурашки по затылку пошли, обмер, понял: она! — оглянулся, а она уж посреди двора стоит.

— Точно айсберг, — молвил, кивая, карлик. — А потом правнук отыскался, к нам на работу поступил, увидел, ахнул, да и стал нам про нее рассказывать. Женщина она была рукодельная, кружева плела, белое обожала, дружила с одной белошвейкою. Детей у нее было ни мало ни много шестеро. Мужа обожала и уважала, во всем его слушалась, помогала, не перечила; вот единственно, в чем воспротивилась, — не захотела часов, им купленных, в спальне-гостиной, где стояла кровать (ныне привидение) держать. Прадедушка не стал с ней препираться, повесили часы в комнате младшей дочери, вот той они нравились, циферблат эмалевый, цифры римские, маятник сияющий за стеклом гуляет туда-сюда, золотом поблескивает. А прабабушка время определяла, с одной стороны, по тому, сколько масла в зеленой лампадке сгорело, насколько свечка ночная укоротилась, а с другой стороны, по никелированным шарам своей кровати; по тому, на который шар солнечные лучи из разных окон падают, лунный свет на каком мерцает, узнавала она, который час. Ходили слухи, что, глядя на эти шары, она и будущее могла предсказать.

— Будущее! — горестно выкрикнул Абгарка, вытирая глаза рукавом.

Подошедший к ларьку фотограф Светозаров, выслушав рассказ карлика, спросил:

— Неужели опять кровать видели?!

— Видели, — сказал Мотыль. — Белая. Очень белая. Большая. Блестит. Шарами блестит.

— Ведь это мираж! — воскликнул Светозаров. — Местный, редчайший. Сколько раз караулил, не показалась она мне. И ночевал на галерее белой ночью, и к грозе приход свой подгадывал, и к равноденствию, и к солнцестоянию — не угадать. Какое невезение. Какое невезение. Не понимаю системы явления.

— Ведь это не система, — сказал Абгарка убежденно. — Это прабабушкина кровать.

— Может, она к годовщинам наводнений показывается? — предположил Толик. — Надо по календарю проверить, о наводнениях старых справки навести. В своих календарях я кроватные дни помечал, календари старые с заметками храню; я погляжу.

Светозаров на четырех клочках газетных полей написал свой номер телефона, раздал клочки фабричным.

— Я ведь здесь недалеко, добегу, только позвоните. А долго мираж кровати удерживается?

— Не знаем, — отвечали очевидцы квартетом.

И карлик пояснил:

— Когда она является, мы словно обмираем, долго ли стояли, на нее глядя, неясно, то ли пять минут, то ли сто двадцать.

— По часам не проверяли? — не унимался фотограф.

— У нас часов нет, — сказали Абгарка и Мотыль дуэтом.

Толик головой покачал:

— Часы вразнобой время показывают в кроватный момент, как в Бермудском треугольнике. У кого сколько.

— Как часам верить? — сказал карлик. — По моим вроде как пяти минут не прошло, а стояли-то долго, ноги затекли, солнце со двора уйти успело.

Глава 10 САД СЕН-ЖЕРМЕН

Этот пронизанный прохладной небесной голубизной сад, мягкие солнечные блики на траве и листьях…

Л. Мочалов «Борисов-Мусатов»

После дождичка небеса просторны,

голубей вода, зеленее медь.

В городском саду флейты да валторны,

капельмейстеру хочется взлететь.

Булат Окуджава

— Скажи, куда девается всё? Микрокосм дома детства, например игрушки, предметы, воздух искрящийся, тени, звуки, запаховкус, цветосвет, волны бреда на стенке у кровати в дни кори? Пространства чувств, бульвары ощущений, площади ожиданий? Ведь они потом снятся нам, словно мы не просто вспоминаем, а отчасти оказываемся там, словно видим внутренним взором, когда не мешает внешний. Может, утерянное перемещено в чистилище, в его пограничную область? И где-то, на том что ли свете, стоит домишко бабушки с дедушкой. Как в «Синей птице» Метерлинка. Даже детали реквизита мирского, сопутствующие, скажем, первой любви, пропадают, растворяются, будто их кто украл, своровал, стырил. Куда девается чувство страницы приворожившей нас книги? Оно не пейзаж, о котором читаешь, не геометрия строчек — что-то иное. А внезапный приступ аппетита, посещающий при чтении восточной сказки о нищем водоносе, о доставшейся ему в окраинной чайхане лепешке? Синий воздух воздушных литературных замков, жюль-верновские волны, сокровищница калифа, где среди кувшинов, осыпанных изумрудами и рубинами, прячутся туфли Маленького Мука? Странно, что комната умершего человека меняется совершенно, абсолютно, хотя вроде мебель на месте, ничего не вынесли, не внесли. Куда девается наш детский почерк? Люди подражают сим исчезновениям, абсансам, аннигиляциям, убивают себе подобных, взрывают церкви, дома, разбирают жизнеспособные старые строения, сводят на нет леса, — но действия людские тупо механические, злые шалости автоматов; я не о том. Даже смена моды на моду — жалкое подражание вселенским пропажам, волшебным, инопланетным, непонятным, сдвигам существующих и несуществующих времен. Геннадий Гор рассказал мне — мы сидели на веранде его комаровской дачи в двух шагах от моей стройки — про одну вещь Платонова, в ней сын через много лет возвращается к дому детства у озера, находит на озере закрепленную в камнях удочку давно умершего отца, на крючке которой бьется рыбка. Но мы пришли.

Арка серого дома времен расцвета петербургского модерна состояла из трех арок: центральной большой, двух маленьких боковых, чьи проходы отделялись от главной — проезжей? — части рядами колонн; стены, облицованные майоликовой плиткой, потолки, обведенные полосой цветного орнамента, потолочные лампочки, бывшие некогда затейливыми светильниками.

— На этом месте, — сказал Клюзнер, — я всегда замираю наподобие Буриданова осла, выбирая, в которую арку войти.

— Никогда дома не замечал, а мимо него постоянно пробегал в Лекторий. Надо же, внутри, не просто скамейки, — пресимпатичный садик.

— Сад Сен-Жермен, — сказал Клюзнер.

— Значит, то, что мои часы в починке, а у тебя и вовсе никаких нет, — к лучшему, — сказал Бихтер. — В хорошее место ведешь ты меня пересидеть обеденный перерыв «Академкниги»…

Сад — вернее, то, что от него осталось за полстолетия — дремал во дворе. Но и сам дремлющий зеленый клочок был отрывком целой необычайной системы двойных дворов, утопающих в зелени, располагавшимся между четырьмя домами, выходившими на две улицы: Литейный проспект и Эртелев переулок. От двойных оазисов остался один, скрывающийся за домом 46. Войдя, человек попадал в гасящую городские звуки разных времен и эпох зону тишины. Давным-давно в сорок шестом доме М. Сперанский открыл юридическую школу для «закона применителей» — «садок судей». В чудом сохранившемся воздухе позапрошлого столетия всяк вошедший и чувствовал себя некоей рыбой потаенного садка, непойманной, невидимой почти, безмолвной слушательницей факультета ненужных вещей. Глубинный павильон бинарного сдвоенного сада Сен-Жермен украшала плафонная роспись школы Борисова-Мусатова; может, поэтому переимчивая здешняя зелень окрашивалась рассеянно, задумавшись о своем, в блекло-серебристые оттенки его картин с не существовавшей никогда или канувшей в Лету жизнью обитателей усадеб, подобных воздушным замкам. Растущие по своей воле, точно в дальнем заброшенном лесу, деревья, нестриженые кусты, газоны, превратившиеся в малые лужки или затянувшиеся травой пустыри, серые бетонные вазы, в которых то в одно, то в другое лето какая-нибудь соскучившаяся по жилым местам городская садовница взращивала внезапно настурции либо петунью, — всё утопало, таяло в вибрирующей атмосфере солнечных пятен, теней, бликов. Как в палимпсесте, проступали тут образы давно утерянных садово-парковых изысков, первоначального овального сада с фонтаном в центре между двумя мощными пятиэтажными корпусами (на месте старых флигелей) с элементами архитектуры и декора Возрождения руки известного петербургского архитектора модерна Хренова, отшумевших огромных ив. На плитках, которыми замощены были боковые арочные коридоры входа, недаром изображались полустертые ивовые листочки.

— Говорят, в этом саду, — сказал Клюзнер, — люди чувствуют время без часов. Мне это подходит. Я часов вообще не люблю, ты знаешь. Уважаю только песочные. Кстати, в нашем Комарове наблюдается прямо противоположное явление: люди не ощущают времени вообще.

Усевшийся было на скамейку возле лепечущего фонтана собеседник его тотчас поднялся и направился к дворовому фасаду дома.

— Там на стене головы бирюзовые, еще и с зеленцой! Майолика?

— Из мастерской Ваулина.

— В венецианском духе?

— Более чем. Знаешь, кто вон тот, раздвоенный? два портрета симметричных над окнами четвертого этажа?

— Лицо знакомое.

— Во всех книгах по истории искусств в разделе Возрождения маячит. Бартоломео Коллеони. Два всадника хрестоматийных, Коллеони и Гатамелатта. Может, он не случайно слева в шлеме, справа с непокрытой головой? Он то за Милан воевал против Венеции, то за Венецию против Милана. Деловой был кондотьер.

Бихтер читал надпись на картуше: «Domus propres, domus optima» — «Свой дом лучше всех».

— Кто спорит, — сказал Клюзнер, — сам в Комарове строюсь и так же считаю.

— А третья голова бирюзово-зеленая, кто это? Кто-то конкретный или маска вообще, архитектурная деталь?

— Джулиано Медичи. Тоже лицо знакомое. Портрет ботичеллиевский, с опущенными глазами. Микеланджеловский красавчик с гробницы Медичи, тот, что без убора головного. Интересно, что женская маска рядом с ним — голова Минервы.

— Интересно? — переспросил Бихтер, читая надпись на соседнем щите: «Dies carpe diem» — «День учит день».

— Когда учит, когда нет. Ça depend. Говорил я о Минерве. Джулиано к одному из турниров заказал Сандро Ботичелли лепной расписной щит с сюжетом «Минерва и Амур», где в виде Минервы изображена была его Прекрасная Дама, то ли и впрямь роман крутили, то ли вприглядку, замужняя синьора была, муж из рода открывшего Америку Америго Веспуччи. Вот она и впрямь лицо всем известное.

— Только не мне.

— И тебе. Потому что звали ее Симонетта Веспуччи, она — все женщины картин Ботичелли, все и каждая, все девы «Весны», Венера, Клеопатра, собственно Симонетта с посмертной парсуны. Художник был на ней помешан, когда она от чахотки умерла в двадцать три года, завещал, чтобы его похоронили рядом с нею, в той же церкви, что и было исполнено через тридцать четыре года. А Джулиано, натурального (или всё же платонического?) возлюбленного Симонетты, убили ровно через два года после ее гибели, число в число. Такие вот персонажи. Плюс обожаемые модерном сатиры. Сов что-то не вижу с лебедями. В этой керамической компании хоть какую-то связь я в итоге усмотрел. А вообще мастера модерна собирали немыслимые сборища на фасадах чудесных домов своих, натуральный сбродный молебен; что вместе делают, почему рядом очутились — неведомо, как во сне с перепою. Ты замечал, кто взору явлен на сером доме на углу Большой Подьяческой и Фонтанки? Римский воин, рыцарь Сиона, ракушечные монстры, ундины, сокол, змею закогтивший. На Елисеевском магазине Промышленность, Наука, Торговля и Искусство в оперных одеяниях с детсадовскими младенцами. На фасадах Петроградской — любимые дамы с распущенными волосами, превращающимися в водоросли и побеги, иногда от дам одни головы, скифы, египтяне, лучники, стриженные в скобку; о фауне только вспомни: летучие мыши, ящерицы, жабы, крокодилы, пауки, драконы, львы, кошки, но главное — птицы: совы, филины, соколы, голуби, лебеди и орлы. Гости съезжались на дачу, хотя никто их, собственно говоря, не звал. Утопая в растительности, — стебли, водоросли, листва, лилии, кувшинки, бутоны. Я, когда на архитектурном учился, очень увлекался модерном. Этот дом — мой старый знакомый. Но если на зданиях людей побогаче каменные сады, тут натуральный. Флора модерна двойственная. То сад райский, то зловещий, не к ночи будь помянутый. А наш сад сам двойной. Пойдем посмотрим. Двойной он, как лежащие песочные часы.

В глубине двора, за кустами, маячила упрощенная, но совершенно узнаваемая копия решетки Летнего сада, за ней стволы высоких дерев, за деревьями двухэтажный павильон, окруженный своим невеликим царствием зелени, младшим близнецом.

— Считается, что автор этого особнячка — Бенуа. Принадлежал особняк некоему фон Крузе, наряднейшие интерьеры, роспись плафонная с задумчивыми фигурами в духе Борисова-Мусатова, по цвету похожая на мусатовские пейзажи с прудами и на акварели раннего Павла Кузнецова, забежные лестницы, напоминающие водопады. Ходили легенды о необыкновенных зеркалах, больших, в удивительных рамах, расположенных так, что отражался в них сад, в зеркальной комнате всегда был свежий воздух, слышались голоса листвы, человек находился то ли в доме, то ли вне его, в пространстве третьего мира. Тут был и концертный зал, Шаляпин пел, Ахматова выступала.

За решеткою под ивой стояла молодая женщина, улыбнувшаяся навстречу:

— Здравствуйте, шарманщик. Подыскиваете место для очередной серенады? Чтобы я могла с вами здороваться, может, скажете, кто вы?

— Я капельмейстер Клюзнер.

— Я вижу, — отвечала она, потому что при этих словах его пошел мелкий дождь из тучи, не закрывавшей солнца.

— А вы… как вас зовут?

— Шанталь, — ответила она, помахала рукою, скрылась в дверях домика-усадьбы.

— Разве есть такое имя? — спросил Клюзнер.

— Французское, — покивал Бихтер.

Они шли к выходу.

— В боковом флигеле Таганцев жил, старший. А мой любимый поэт Гумилёв частенько в сад Сен-Жермен захаживал, идучи из дома Мурузи в свою квартиру на Преображенской. Любил курить сидя на скамейке у фонтана. Если с девушкой заходил, читал ей стихи.

Настолько силен оказался магнетизм времен гумилевского кружка «Звучащая раковина», что традиция читать стихи возле дворового фонтана, пытавшаяся не единожды пресечься, всякий раз возрождалась. Кого только не видел и не слышал сад Сен-Жермен, кто только не заплывал в аквариум его зеленый! ну, само собой, сам «Аквариум», Гребенщиков (живший неподалеку на Белинского), Курёхин со товарищи и с наядами, поэты Иосиф Бродский, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, сайгоновские ребятки, актеры, художники, подпольные авангардисты, да, старик, ты гений, от такого же слышу. Курили большей частию тривиальный табак, дым столбом, гора окурков, но попадались и любители иных травок, а вкушал ли ты мухоморовое зелье? что я, с дуба упал, я кокаин нюхал (в сию сомнительную игру поигрывали и в дни Серебряного века). Слов «колеса» и «раскумариться» в ходу еще не было.

Серебристый фонтанный голосок претворял дешевый портвейн в асти спуманте, а молодежные невежественные бредни в философские беседы. Наяд называли мочалками, те не обижались, глядели своим талантам, титанам, божочкам в прокуренные зубы; а почему его все называют ГБ? не ГБ, а БГ! кто ж такую дуру привел, ну ничегошеньки не знает! зато она радует глаз. Когда волшебный водомет иссяк, его функцию взял на себя шум листвы.

Позднейшее поколение романтиков, менее прокуренное, более избалованное, под причудливыми ник-неймами переговаривалось, пребывая в нетях сети, обсуждая сад. Обмениваясь фотографиями, особо любили снимать площадку с пересохшим фонтаном, обваливающиеся балюстрады балконов, арки при входе, майоликовые головы; к данному, приближенному к сегодняшнему дню, периоду относится самоновейшая легенда о кошках. Если у вас пропала кошка (кот), писал пользователь пользователю (о, новый жанр: диалог пользователя с потребителем!), бегите в сад Сен-Жермен, найдете животное там, живое ли, призрак кошачий, возродившееся ли, реинкарнированное, дублированное, — обрящете! Прилагались фотки — теми, кто дал совет, теми, кто ему последовал. Кошек наблюдалось несметное количество, всех цветов, размеров, статей и повадок.

Подходя к арке, Клюзнер сказал:

— Однажды в переплетенной подборке журналов дореволюционных, не помню, было ли то «Солнце России», «Нива», иное питерское издание, попалась мне картинка с подписью: зимой 1914–15 гг. сын хозяина дома господин Гукасов-младший с приятелем Липским возвели над фонтаном восьмиметровую скульптуру ледяную Георгия Победоносца. Белая скульптура, две маленьких черненьких фигурки авторов. Я умилился, мне хозяева журнального тома картинку пересняли, долго я фото на бюро держал. Но однажды утром, после кошмарного сна с левой ноги вставши, увидел я в белой скульптуре центральную часть черносотенной эмблемы — «Союза русского народа»? «Михаила Архангела»? А поскольку я наслышан был о чудовищных еврейских погромах на юге России 1905 и последующих годов, инициированных черносотенцами, дрогнул я, картинку разорвал, потом жалел, думал: может, померещилось?

— Вот ты наслышан, — сказал Бихтер, — а я роман читал об этих погромах, написанный известным детским писателем Борисом Житковым, «Виктор Вавич», Ничего страшнее этой книги не знаю.

— Дай почитать.

— Роман до сих пор не издан. Я рукопись читал. Ведь я редактор. Чего только по случаю не прочтешь.

— И еще. Я уж сказал тебе, что в доме Гукасова, в доме с тройной аркой, возле которого мы сейчас стоим, жил Таганцев-отец. А в связи с заговором Таганцева-сына Гумилёва и расстреляли. И именно сюда тянуло Николая Степановича барышням вирши читать. Вот как мне эти две вещи пришли на ум, я в сад ходить перестал. Давно тут не был. Всё казалось мне недобрым, зловещим.

Навстречу им шли две девочки, русоволосые, розоволикие, кареглазые, одна постарше.

— Дети начала двадцатого века с акварели Серова или Бенуа, — сказал Бихтер, — ни на пионерок, ни на октябрят не похожие.

— Гречанки, — сказал Клюзнер.

— Почему гречанки?

— Они живут под левым Коллеони, это дочери архитектора Кирхоглани Валериана Дмитриевича, его сослуживцы по кафедре училища Штиглица зовут «вологодский грек». Я шел по Литейному, он мне навстречу со знакомым мне архитектором Васильковским, который нас друг другу и представил.

Девочки поздоровались, улыбаясь, Клюзнер церемонно раскланялся.

Сестры Кирхоглани учились в школе со скульптурными медальонами на углу Жуковского и Маяковского. Старшая, Ирина, ходила в знаменитый левинский кружок Дворца пионеров возле Аничкова моста; после школы поступила она в училище Штиглица, именовавшееся тогда Мухинским, на кафедру интерьера, где преподавал ее отец. А младшую все писатели видели на похоронах трагически погибшего Михаила Чулаки, все слышали краткую ее речь, многие помнят, как вышла от Общества защиты животных (в нем кошатник и собачник Чулаки состоял) маленькая гречанка Елена Кирхоглани и произнесла негромким нежным голосом своим: «Он оберегал братьев наших меньших от зла, которое им в нашем мире часто причиняют, а себя уберечь не сумел. Но я знаю: теперь он в лучшем мире, где зла нет».

Собеседники вышли на Литейный, обдавший их шумом, оглушивший звяканьем выворачивавшихся к цирку и от цирка трамваев.

— В какой тишине мы побывали! — сказал Бихтер, — в беззвучном саду.

— Что ты, — отвечал Клюзнер, — он полон голосов. У него и эхо свое, как в гроте. Фонтан, листва, птицы.

Шум фонтана утих с фонтаном, второй век звучало многоголосье птиц: воробьев, голубей, синиц, зябликов, свиристелей, чаек; набрали силу concerto grosso легендарных кошек, добавились звуки музыки: в особняке фон Крузе расположилась детская музыкальная школа «Тутти». Однажды из одной из форточек вылетел по недосмотру обреченный бирюзовый волнистый попугайчик-неразлучник. Все кошки воззрились на него, все птицы, оба Бартоломео Коллеони: если не по доверчивости и глупости суждено было погибнуть экзотической пташке, то от холодов осенне-зимних, наступающих, по обыкновению, неотвратимо. Вылетев на простор, долго перемещался неразлучник в верхнем ярусе сада Сен-Жермен, выкрикивая свое: «Гоша хорошая птичка! Давай пошепчемся! Давай пошепчемся!» И текст сей был близок текстам всех богемных и полубогемных ухажеров трех промелькнувших, прошмыгнувших через двор, просквозивших сквозь сад эпох.

Глава 11 СНЕТКИ

При дворе Карла Смелого в 1468 году на свадьбе герцога Йоркского карлик при помощи песочных часов выверял длительность каждой смены караула.

Эрнст Юнгер «Трактат о песочных часах»

— У нас на сегодняшний день не завод, у нас фабрика, — пояснил Толик. — Нас опять переименовали.

— Завод выпускает, — важно заметил Абгарка, — а мы фабрикуем.

— И много вы нафабриковали?

— Сфабриковали, — поправил Бихтер.

— Сфабриковать дело можно, — заметил Клюзнер.

— Взять, к примеру, панцирную сетку, — сказал карлик и взял снеток. — Лучше снов, чем на панцирной сетке, не бывает.

— И возни такой нет, как с пружинным матрасом, — сказал Толик и тоже взял снеток.

Это он принес снетки в кульке и сказал всем:

— Угощайтесь.

— Вот на прабабушкиной кровати, — мечтательно сказал Абгарка, — небось, панцирная сетка двойная и с крученой проволокой. Такие сны на ней снились! Ни одного кошмара. Хорошо раньше люди спали.

— Молчи, — сказал Клюзнер Бихтеру, и правильно сделал, Бихтер уже рот открыл, чтобы произнести: «Спали, спали, проспали целую страну».

— В будущем, — сказал Абгарка, — панцирных сеток не будет, пружинных матрасов не будет, будут спать на топчанах.

— Иди ты, — сказала хором очередь.

И все взяли по снетку.

— Как же спать прикажете? — спросил завсегдатай в тельняшке. — Тюфяки станут фабриковать вроде волосяных?

— Искусственный волос, — пояснил Абгарка. — Химический.

— Хорошо, что мы сейчас здесь, — сказал Толик, — а не в том «тогда там». Что взять с человека, который спит на химическом топчане?

— Еще бы хлеба к снеткам, — сказал завсегдатай в мятой шляпе, — и, глядишь, пообедали.

— Чтобы всем пообедать, надо снетков килограмма два, — заметил завсегдатай-вождь. — Люди снетки по триста грамм покупают.

— Не скажи, — сказал Голик. — При мне один раз секретарь два ящика взял.

— Какой секретарь? — спросил Бихтер.

— Зачем два ящика? — спросил Клюзнер.

— Для хозяина. — сказал Толик. — Я ведь не всегда на кроватной фабрике работал. Самое лучшее место службы моей бывшей — Эрмитаж.

Тут карлик схватился за голову и убежал.

— Ври больше, — сказал вождь-завсегдатай. — Что ты там делал?

— Картины носил, постаменты новые работал; я по специальности столяр-краснодеревец. Мелкая починка. У нас там, между прочим, уборщицами студентки с вечернего отделения Мухинского работали, из театрального разнорабочие попадались. А одно из почетных мест — смотрительницы, служительницы, которые в залах на стульчиках сидят, наблюдают как бы чего не вышло, дорогу заблудившимся посетителям указывают. Там сиживали аристократки из бывших, достигшие пенсионных лет актрисы, вдовы-генеральши, это отдельная песня. Престижная работа. И какое удовольствие! И вот в одно лето нанялся я вместо отпуска в эрмитажную археологическую экспедицию, подработать хотел да и на юг съездить, никогда на юге не был. Поехал в одну из донских экспедиций, занимавшуюся сарматами. В один из южных вечеров отправился я по окрестностям прогуляться, хотел до соседней деревни дойти, говорили, там ларек допоздна работает. Иду, в полях всё только всходит, светло-зелененькие поля, и всюду бороны раскиданы зубьями вверх, неясно, зачем. Я тогда очень увлекался фольклором, народными обычаями полуязыческого характера, приметами и тому подобное, Фрезера штудировал, Афанасьева, Сахарова, Потебню, мифологические воззрения древних славян на природу, всякое такое. Как снег пахали, чтобы урожай был хороший, знаю; но вот бороны среди всходов… Даже мысль мелькнула: а вдруг я ненароком научное открытие сделал, этнографами не замеченный факт пронаблюдал по части глубоко местных примет, обычаев, мифологических воззрений? Стал я, естественно, расспрашивать крестьянских тамошних околхоженных людей. А мне разъясняют: не для укрепления всходов бороны лежат, не от птиц, от птиц пугало ставят, чучело, у некоторых на приусадебных участках стоят, а бороны от секретарей. Я поначалу опять не понял, думал — птица-секретарь, может, подумал я, миграционными перелетами стаи их сюда залетают и посевам как-нибудь вредят, как занесенный из капиталистического мира пресловутый колорадский жук; однако сомневался: какое дело птице до бороны? чихать она на нее хотела и сверху гадить. Нет, отвечали мне, нет, при чем тут птицы. Как это ты не знаешь, городской, полустоличный? Ведь у нас тут (и руками показывают — где) писатель великий живет, мы рады, гордимся, глубоко уважаем, поскольку партия и правительство его уважают и всемирное прогрессивное человечество; да только у писателя есть секретари. Вот скоро их увидишь. Как же я их увижу, ведь я в экспедиции во славу нашей науки тружусь, а они у светила отечественной литературы секретарствуют. А сельпо? — разъясняют мне. Вот как в сельпо водочку, секретари на двух машинах едут, ящиками в машины грузят, для хозяина, значит (себя тоже не забывают), а пока они загружаются, очередь народная в стороне стоит, все ждут, не дышат, чтобы всем хватило после секретарей. Та же картина с коньяком (ну, это у нас редкость, за ним они в город ездиют) и с шампанским (то чаще, но тоже дефицитное зелье), то же и с хлебом, а хлеб нужен, не только сами сильно на нем живем, и скотину подкармливаем, а бабушки особенно ситный уважают, но это они для себя к чаю. Секретари — парнишки старательные, исполнительные, но очень уж другой раз чудят. Про писателя тоже рассказывали — чудил помалу, но как-то понятно, по-нашему; выйдет, другой раз, по похмельной утрянке (а она уже день) в подштанниках на родное крылечко, из шикарного своего охотничьего винтаря пальнет (а птицы уж знали, едва выходит, все фр-р-р стаями да компашками прочь), а потом сядет под цветущей яблоней (смотря по сезону, иногда под полной вишен вишней) за стол с белой скатертью к самовару, тоже в подштанниках, чай пьет да плачет, о судьбах народных думает, а может, и о всем человечестве слезу льет. Никогда, кстати, я о его жене не слышал, то ли ее вовсе не было, то ли она была из тех людей, о которых слухи не ходят, такие люди, обитающие в окрестном безмолвии, на свете встречаются, я сталкивался. От ранга, чина и социального положения сие редкое жизненное свойство не зависит. Народ писателя уважал, как я уже говорил, всё к его услугам, масло-молоко, яички-курочки, с огорода что надо и тому подобное. А секретари пошаливали, некоторыми проказами людям досаждали. Взяли, например, манеру по ночам в состоянии алкогольной интоксикации, зенки то есть залив, зайцев гонять. Садятся за руль, фары врубят, летят; и непременно найдется косой, передвигающийся по личным нуждам по сельской местности, да и попадет в луч света секретарских фар. И уж не знаю я, все ли зайцы так гипнотизируются светом, или только зайцы скифско-сарматско-станичной округи такие наивные и туповатые, — а может, у них случается какой-то особый приступ басенной заячьей судорожной трусости, — не в силах заяц из светового луча выскочить, в нем и мчится, и только лесок придорожный или роща погуще может его спасти, поскольку автомобилю там не проехать. Однако, попадались косые, умудрявшиеся в угаре отчаянной храбрости с дороги свернуть, и тогда секретарь продолжал его преследовать по пересеченной местности, в таких гонках немало посевов потравили, по полям и носились. Мужики жаловаться не могли, писателя боялись, председателя тоже, председатель сам был в курсе, за голову только хватался. Наконец кто-то умный, скрывали, кто, круговая порука, надумал набрать борон (своих из сараев, из окрестных селений, из двух соседних МТС) да и накидать их на поля. И в первую же ночь два секретаря напоролись. Мат стоял, точно буря над головами неслась. Однако в итоге гонки по полям прекратились, а бороны с полей решили для поддержания традиции не убирать. И никто никого в известность не ставит. Ни секретари писателя, ни мужики вышестоящее начальство — все безмолвствуют. Вскорости и я этих секретарей увидел, всю картину пронаблюдал: как водку с хлебом завезли, прибыли к магазинчику сельповскому на трех машинах. Грузились, а очередь в сторонке стояла, завороженная, еле дышали. Сердца стучали, я тоже в той очереди так же стоял. Но то был день с изюминкой: завезли пиво и снетки. Снетки вообще редкость, деликатес, и те были особенные, говорили — астраханские, врали, должно быть, при чем тут Астрахань, да кто же на карту смотрел. Взяли секретари два ящика снетков (вздохнула очередь, один ящик в магазине остался) и умчались в писательское поместье.

В наступившей паузе филолог сказал другу:

— Между прочим, Шолохова за нелюбовь к одной нации называют Шолохов-Алейхем.

— Ты любишь Шолом-Алейхема? — спросил друг.

— Ну, не скажу, что так уж им увлекался, но у меня есть любимый эпизод из его историй про мальчика Мотла. Сидит мальчик Мотл в школе, думает о ботинках: ботинок в семье одна пара, детей пятеро, надевают по очереди, холодно уже, сыро, гуляют по очереди, в школу ходят по очереди, в лавочку тоже; и вот мальчик вычисляет — среднему брату ботинки достанутся в среду, в четверг старшему, а ему должны бы достаться в пятницу, очень нужна пятница, но младший получит их в пятницу вне очереди, у него день рождения, может, можно с ним договориться, ненадолго, если что хорошее ему подарить, вот только что? Тут учитель поднимает Мотла и задает ему задачу, как в бассейн наливают три ведра, потом еще пять ведер, два ведра выливаются; сколько, спрашивает учитель, в бассейне воды осталось? а мальчик Мотл отвечает: «Господин учитель, мне бы ваши заботы».

Тут выскочил с Никольского переулка в прекраснейшем расположении духа карлик и, обеими руками подняв над головою маленькую, видавшую виды, задубевшую от невзгод времени кошелку свою, выкрикнул:

— Несу! несу!

В ответ Клюзнер поднял маленький сверток, нечто завернутое в песочного цвета типографский оберточный крафт, и приветственно им покрутил.

Подскочив, карлик с осторожностью не без почтения достал из кошелки песочные часы, выдал их Клюзнеру, получил от него сверток, сияя, сказал:

— Разворачивать не буду, сейчас смотреть не стану, на фабрику бегу обратно, дома, дома увижу! Спасибо вам! Как я мечтал! Всегда мечтал! И вот сбылось!

Выслушав от Клюзнера слова благодарности, карлик ускакал на свою вечно закрывающуюся, однако исправно функционирующую кроватную фабрику.

— Что это? — спросил Бихтер. — Что ты ему отдал?

— Мы поменялись. Я отдал ему метроном.

— Разве он тебе самому не нужен?

— У меня было два.

— А песочные часы тебе зачем?

— Яйца варить. Видишь ли, небезызвестная тебе девчушка, дочка наших друзей вот из этого самого дома, куда мы в гости ходим с довоенных времен, приболела, легкие у нее после пневмонии никудышные, девать ее на май-июнь некуда до маменькиного отпуска, стало быть, вопреки моим привычкам и установкам придется мне в почти достроенном комаровском доме моем потесниться. Повар я никакой, щи с борщом, каша, кура вареная, картошка; а на завтрак буду яйцо ей варить по песочным часам.

— А до этого как варил?

— Кто любит в мешочек, а кто вкрутую. Будем через день варить то так, то сяк. В мешочек варю по счету, иногда пальцем грожу варящемуся в такт счету, иногда ногой пристукиваю, а досчитать надо до девяноста, идеальный вариант. Да и ребенку песочные часы — прекрасное развлечение…

Один из всезнающих филологов, лагерник, сказал с улыбкою, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— В Германии со Средневековья у домохозяек своя метода: поставив на огонь яйцо в соленой воде следует трижды прочесть Pater и трижды Ave.

— Pater — это «Отче наш»? — спросил его друг. — A Ave — «Богородице, Дево, радуйся»?

И они пошли прочь неспешно по Большой Подьяческой сторону прекрасно-золотого купола Исаакия, обсуждая временнýю тождественность молитв на латыни и в переводах на русский — церковнославянский и синодальный.

— Я в детстве думал, — заметил задумчиво ссыльный филолог, — что слово «синодальный» как-то таинственно связано с именем лермонтовского князя Синодала.

Глава 12 АМУРЫ, НИМФЫ, ПОЛ-АМУРА

Проснувшись, открыв глаза, всякий раз девочка видела над собою парящих потолочных амуров. Художник росписи середины XIX века был неизвестен, неизвестно, передавал ли он скромной кистью своей чувство полета (чаще всего сие никому не удавалось, даже и признанным музейным мастерам), но она с самого малого возраста знала, что они — летают; они и летали.

В школу после болезни надо было идти через два дня, она лежала, глядя на амуров, врач обещал маменьке отпустить девочку по справке на летние каникулы на две, а то и на три недели раньше. В бабушкину деревню под Смоленском, пока у матери отпуск не начался, везти ее было некому, и давний друг семьи, учившийся в музыкальной школе с одной из теток, Клюзнер, обещал взять ее с собой в почти достроенную дачу в Комарове — или в уже достроенную сторожку возле дома. Он долго думал, прежде чем согласиться: всегда жил один, бобыль, бездетный, бирюк; но девочка отболела так тяжело, что всё решилось. Она слушала из соседней комнаты слова «интерстициальная пневмония», «бронхоаденит» и была совершенно счастлива, что ждет ее комаровское приключение.

В школе к Новому году дали им задание краеведческое — написать историю своего дома, своей улицы. В домашней библиотеке стояли тома переплетенных дореволюционных журналов. Сборники «Весь Петербург». Она записалась в библиотеку на Фонтанке возле Аничкова моста, выяснила наконец, где живет, получила пятерку. Дом с эркером (в эркере стояли матушкины цветы в горшках и кадушках) принадлежал изначально купцу первой гильдии Крутикову, чаеторговцу, судовладельцу — три его корабля ходили в Индию за чаем, которым торговал он через известную в Петербурге сеть булочных Филиппова, — державшему в доме своем на Большой Подьяческой огромную чайную кладовую. Кроме нее располагались в доме трактир и чайная лавка. А весь верхний этаж, весь верхний периметр прямоугольного (с дыркою прямоугольного дворика) домика занимала круговая квартира Крутикова, где обитал он с сыновьями и внуками, всё многочисленное семейство. Один из сыновей держался фруктовой, чайной, винной и рыбной бирж, а второй занимался чайной да бакалейной торговлею, впрочем, главной его специальностью было варенье. Три корабля, волшебная кладовая, варенье особо занимали воображение девочки.

Один из маленьких драгоценных домов Петербурга за незаметным фасадом своим таил уют и красоту, был шкатулкою с секретом. Стоило подняться на третий этаж по лестнице с нарядными чугунными кружевами перил — и на верхней площадке между левой и правой дубовыми дверьми в купеческую квартиру (двери застеклены были леденцовым стеклом, прозрачным для света, но скрывавшим происходящее за ним) встречал входящего огромный витраж окна во двор, цветной, в стиле модерн, на коем бродили недвижные длиннокудрые нимфы среди вьющихся изумрудно-зеленых растений, лилий, ирисов, окно с нимфами напоминало о тропической Индии и о трех достигавших ее крутиковских кораблях.

В советское время квартира была разделена. В части, в которой жила девочка с родителями и тетками, анфилада роскошных гостиных и спален лишена была кухни и туалета (великих походов и пачек заявлений стоило родителям обзавестись уборной с горсточку); зато в комнате с эркером, где обитали тетки, стоял шикарный камин с мраморным обрамлением и каминной полкою, ловило отражения вделанное в стену огромное, с полу до потолка, зеркало, а по потолку летали амуры. Поскольку часть гостиной, принадлежавшую отцу и матери девочки, отделили перегородкой не глядя, на потолке слева остались пол-амура, вторую половину девочка наблюдала уже из своей комнаты. В теткиных апартаментах закопченный топкою камина и «буржуйки» потолок закрасили краской цвета слоновой кости, девочка очень жалела закрашенных путти, горько плакала, пол-амура по второй замалеванной половине своей в печали пребывал. Зато соседям (через площадку напротив) доставшаяся часть квартиры блистала огромной кухнею с монументальной плитою, бронзовыми дверными ручками и фантастической ванной, украшенною майоликовой плиткою в субтропических листьях. Спали ли в ванной, спросите вы; думаю, да.

Предвкушая переезд на комаровскую дачу, девочка стала вспоминать, как она увидела Клюзнера впервые. В тот день ей, совсем маленькой, подарили куклу, она решила показать ей нимф, тихохонько вышла на красивую площадку с витражом, пришло ей на ум, врожденной аккуратистке, вытрясти пыль с кукольной одежды, она стала трясти кукольную кофточку, тальмочку ли, над лестничным проемом, хлопнула дверь парадной. Она наклонилась посмотреть — кто идет, продолжая вытряхивать кукольные шмотки; человек глянул на нее снизу вверх, сверкнули, точно кошачьи, фосфорически голубые глаза его, тут он бросился наверх бегом через ступеньку, грозно рыча: «Эт-то кто тут кукольную пыль мне на голову стряхивает?!» Она задыхаясь, помчалась в квартиру, скорей, скорей, он несся следом, она забилась в свой закуток, тут вышла маменька и сказала: «Борька, что ты ребенка пугаешь, ты рехнулся. А ты выходи, это наш друг, будем знакомиться». Она выбралась из щели между купеческими буфетом и сервантом, поправила сшитое из купеческой занавески платьишко, сказала храбро: «Я Лена, а ты кто?» Он отвечал: «Я капельмейстер», — и она не успела подумать, что это его фамилия, потому что в этот момент на улице хлынул дождь, все оконные стекла наполнились каплями, и у нее так и запомнилось на всю жизнь: капельмейстер, человек дождя, мастер капель.

Именно из разговора маменьки с Клюзнером девочка узнала, что мать сменила имя до войны, в деревенском детстве звалась иначе, не Галиною, как теперь.

— Мне очень даже нравится прежнее имя, — сказал Клюзнер, — Домна Давыдовна. Если ты Домна, то я тогда кто? Прокатный стан?

— Вечно ты все путаешь, Домна — моя матушка, а меня звали Агафья. И вовсе не прокатный стан, а Блюминг или Слябинг.

Через несколько лет все запомнили имя Лениной бабушки, Домны Давыдовны, когда та со своим архаровцем-внуком приехала к дочери погостить. Все соседи и очередь у ларька.

Видимо, в тридцатые годы была негласная советская мода менять фамилии и имена. Рисующая в соседнем доме индейца жена акварелиста З. поведала модели своей, как поменяла имя Мавра на имя Мария, фамилию Зубрей на Зубрееву. «Хотелось обрусеть, не выделяться, теперь жалею». — «У нас у всех по несколько имен, — отвечал индеец, — у нас так принято».

Глава 13 АКВАРЕЛЬ

«Ювенильное море»

Андрей Платонов

— Я жил в детстве в краю ювенильных озер, — сказал индеец.

— Я знаю, что такое ювенильные воды, — отвечал акварелист Захаров, смешивая краски в трехчастной крышке-палитре железной коробки красок своих. — Они живая вода из сказки, в некотором роде не изменившаяся со времен сотворения мира. Я ее понял на Байкале. И в Иркутске, где чистейшая река, в молодости бывал там, в мою сестрицу Неточку один иркутянин был влюблен, Мишка Жоголев, отчаянный отчасти был парень, но такой цельный, искренний, славный, бриллиант чистой воды. Сгинул он на каторге ни за что. Да, так я об озерах. В Святом озере на Валдае, особенно во втором и в третьем плёсе… А ваши озера ювенильные, они где?

— В горах Венесуэлы, — отвечал индеец.

— Для человека, чье детство прошло в горах Венесуэлы, вы очень хорошо говорите по-русски, — заметила жена Захарова Мавра Авраамовна.

— У меня бабушка русская, — сказал индеец. — Из русских старообрядцев, живших закрытым поселением в Венесуэле. Что-то вроде резервации, только добровольной. Мой отец ее похитил. Ее нипочем бы иначе замуж за иноверца не отпустили; да какие иноверцы? натуральные язычники. Они уже с тремя детьми к деду ездили повиниться. Хотел, по слухам, проклясть, да, внуков увидав, смягчился.

Мавра Авраамовна принесла еще два граната, положила с левого края натюрморта: «Так лучше, Сережа, правда?» Захаров был по образованию архитектор из Томского университета, а она в Академии художеств училась сперва у скульптора Матвеева, а затем перешла на другой факультет, где учителями ее стали Митрохин и Конашевич.

— Бабушка мне сказала: «Встретишь человека из Сибири — доверяй ему».

Захаров улыбнулся.

— Не просто из Сибири, — сказал он, — из чалдонов сибирских, по семейному преданию у нас в роду была северная женщина, гилячка, то есть, из нивхов, гиляки — неуважительное слово, «собаки», то есть. Хотя собака на Севере, особенно ездовая лайка, — очень даже уважаемое животное. Но я знаю одну нивхскую поговорку: «Увидишь двуногих, похожих на нас, не будь уверен, что это люди».

— Северные народы и индейцы — родственники. — сказал индеец. — Дальние общие предки.

— Пращур и прапращур, — сказал Захаров.

— А вы тоже из Сибири? — спросил индеец жену художника.

— Я из степных казаков, — отвечала она.

— На вашей лестнице, — сказал индеец, — перед вашим этажом на одной из ступеней видел я отпечаток окаменевшей рыбы.

— Вы шли пешком?

— Мне не нравится лифт.

— Я эту рыбу очень люблю, — серьезно сказал Захаров. — Иногда даже на этаж раньше из лифта выхожу, чтобы ее увидеть. Может, это знак? Нивхи — люди рыбы, люди воды. Они ихтиофаги, едят всё, что с рыбой связано. У них даже дома сезонных два: на твердой земле зимний, на сваях на реке или на море летний, — для рыбалки. Любят юколу, вяленную на ветру и на солнце горбушу. И до сих пор работающие на должности нивхи в дни, когда «идет рыба» (а самый большой ход кеты и горбуши раз в двенадцать лет), бросают всё: дом, работу, должность — уходят на рыбалку. Вплоть до чиновников административных: рыбий зов важнее. Нивхи щеголяли спокон веку в накидках из рыбьей кожи, шубах «на рыбьем меху», из шкуры тайменя или кеты. А дамы — те предпочитали наважью шкуру, та тоньше и нежней. Прозрачные, великолепные, водонепроницаемые, ветронепробиваемые плащи шелестящие. Любимый орнамент — морская волна, налимий шов, закругленный, точно кость налима. Моя первая детская большая печаль связана была со сном о рыбах.

Когда решено было, что семья переезжает с Сахалина на материк, была зима, ехали через Татарский пролив на собаках. Нас, младшую троицу, пятилетнюю Елизавету, четырехлетнюю Анну (звали моих сестер, стало быть, Веточка и Неточна) и меня, трехлетнего, закутали, я был укутан меховой медвежьей полою. И неведомо как в складках меха снялась с ножонки и утерялась любимая моя лаковая туфелька. Вот ведь есть и фотография, нас сфотографировали, великих путешественников. Сестрички серьезно смотрят в объектив, а я ошеломлен начисто, лишенный одной из обувок, сижу на манер Золушки, одна ножонка в носке. Собаки ездовые везли упряжки, неслись упряжки по заснеженному проливу Тартари, вокруг ничего, одно белое безмолвие, затягивает окоем белая мгла. Я то засыпал, то просыпался, плохо помню, как оказались мы на Большой Земле, где заночевали, была ли то гостиница или снятое временное жилье, нас еще ждал переезд в Новониколаевск, нынешний Новосибирск, мои краткие урывками провалы в сны без сновидений закончились длительным сном под крышей. Но и во сне моем продолжалось пугающее, сказочное, в особом времени развернувшееся путешествие. Собаки бежали, упряжки неслись, догонял нас исходящий на пар превращающийся в ничто снег, раскалывался лед на льдины, просыпались, приходили в движение стайки и стаи снулых рыб. Моя бедная черная лаковая туфелька, выскользнувшая из меховых пелен, падала на снег, проходила сквозь медузоподобную шугу, намокала, шла на дно, поглощалась провалом пролива. Я потом не единожды видел этот сон, в разных возрастах, и поутру мне казалось — всё могло бы быть иначе, жива была бы матушка с младенцем Клавдией, не был бы расстрелян на берегу Оби любимый самый красивый брат Алёша с мачехой Фридою, не случилось бы мировых войн, революции, не упусти я тогда туфельку свою. Снилась мне потерянная моя непарная, таяли снег и лед, она опускалась в донную бездну сквозь мириады малых секундных рыбешек, большие вековые рыбины пристально, не понимая, отчужденно смотрели на нее. Я проснулся, плакал, переживал вечную разлуку необъяснимо, лепетал, как мог. «Какой все-таки нервный ребенок», — сказал отец. «Он устал», — предположила мать. «Ему жаль туфельку», — сказала тетушка. «Завтра новую купим», — сказал отец. Тетушка была очень умна.

Зашла Мавра Авраамовна, захаровская скво, сказала: «Я ненадолго выйду, если вы не возражаете. А для гостя натюрморт поставим завтра».

Захаров достал с полки альбом с фотографиями, и не успел он спуститься с табуретки, как выпала из альбома, планируя, медленно кружась точно лист вечной осени, фотография, индеец поднял ее. Молодой человек, в котором узнал он тотчас хозяина дома, стоял в профиль рядом с невиданной красавицей, смотревшей, улыбаясь, наклонив голову, в будущее.

— Кто это?

— Это первая жена моя Катерина.

Вот вошла Катерина — и стихло всё. Даже дети перестали играть: смотрят.

Почему на всех ее черно-белых фотографиях воображение смотрящего играет в «раскрась сам», губы ее вишенно-алы, бело-розова атласная кожа, блещущая как внутренняя часть большой океанской раковины, золотым медом исполнены карие веселые очи ее, точно запеченные в печи в веселом тили-тили-тесте топазы Урала? И почему глаза красавицы слегка раскосы, какая татарва примешалась к этой прапраправнучке приехавшего в Россию в семнадцатом веке шведского пастора Акселя Гассельблата? Стоит королевна, чуть голову наклонив, улыбаясь, в шали с каймою, и вот уж мы обмерли, как статисты черно-белого фото, а она, цветная на своей монохромной фотографии, повела плечом, поправила шаль, только колечко с турмалином на безымянном сверкнуло, ужалил нас лучик цветной. И только отводя глаза, зритель бедный, от этого фотографического прямоугольника бумаги, замечал ты напоследок, что волосы у нее на затылке заколоты высоким резным медово-золотым черепаховым гребнем.

А ежели после того, как попался вам на жизненном пути этот парный портрет екатеринбургских молодоженов, случайно прочтете в периодической (или систематической?) печати о том, как написал советский поэт задолго до войны четверостишие, и не было строфе продолжения, не знал автор, что с текстом делать, только потом, много лет спустя, дописал и вышла песня, а четверостишие было: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой», — никаких сомнений у вас не возникнет. Именно яблоки и груши возникали в зрительном ряду у всякого, кто глядел на ее щеки, плечи, груди, — ну, вишни тоже, если о губах речь. Сад был с цветами и плодами разом, берег крут, текла река жизни, но и Летой со стороны берега жизни река звалась. Вышла, встала, и что с этим делать — воистину никто не знал не то что многие годы, а и всю жизнь.

— Кто это?

— Это дочка нашего главного маркшейдера.

Он познакомился с ней на Урале, отделяющем Европу от Азии, в центре Евразии, где цветут самоцветы в пещерах, жеодах, шахтах, недрах, потаенных месторождениях Хозяйки Медной горы. Отец ее, Виталий Алексеевич Гассельблат, закончивший Горный институт в Санкт-Петербурге и физмат Петербургского университета, инициатор реформирования и реформатор уральской промышленности, руководитель проекта Магнитогорского комбината (крупнейшего в мире по мощности), занимавшийся восстановлением экономики современных Пермской, Свердловской, Курганской, Челябинской областей, Башкирии и Коми, был главным маркшейдером не просто Урала, — пожалуй, страны. А молодой архитектор Сергей Захаров, работавший в свердловском Уралгипроземе и Уралжилстрое, принимал участие в проектировании Магнитогорского завода. Венчались Сергей Ефимович и Екатерина Витальевна в 1924 году в Свердловске (Екатеринбург тогда уже носил это название). В 1929 году у них родилась дочь. В 1930 Виталий Гассельблат был арестован, погиб в лагере Чибью в 1932 году. Жена его Мария Дмитриевна, схватив детей и внучку, бежала в Ленинград. После гибели отца что-то изменилось в Катерине, погасло, пропало, словно из красоты ее ушла душа.

Услышав, что ключ поворачивается в дверной замочной скважине, Захаров положил фото в альбом, а альбом на полку.

А индеец, до этого хотевший показать Мавре Авраамовне листок из одной книги из будущего, где описана была ее жизнь, раздумал, унес листок с собою, но, сев на ступеньку с окаменелой рыбою этажом ниже, перечитал утаенный им от героини текста текст:

ХУТОРОК

Казак Авраам Зубрей будил детей раным-рано, говоря:

— Вставайте, дети, солнце уже встало.

Жили на маленьком хуторе, стоял хуторок в степи, утреннее солнце высвечивало блики глечиков на плетне, бахчу, подсолнухи, мальвы.

Младшей дочери Авраама Марии было шесть лет, когда любимая жена его умерла, оставив сиротами детей. Через год привез казак детям мачеху, высокую, тонкую, чернобровую, зеленоглазую. Вечером заглянула Маруся в мачехины глаза и обомлела: на мгновение зрачки новой отцовой жены стали вертикальными, кошачьими, потом горизонтальными лунками пали, сверкнуло бирюзовым молниеносным переливом, ох, не померещилось ли, зрачки как зрачки, очи как очи.

Позже, в юности, довелось прочесть «Вечера на хуторе близ Диканьки»: мачеха, кошка оборотническая, отрубленная лапа, раненая рука; и вовсе в голове у падчерицы перепуталось — что у Гоголя вычитала, а что на самом деле пережила в полную звезд майскую ночь.

Шила в мешке не утаишь, пошаливала вторая жена казака. Если кто по шляху мимо хуторка едет и выйдет зеленоглазая хозяйка посмотреть на проезжих, непременно с ними оказия какая случится: то кнут у возницы переломится, то мешок муки с воза упадет, то чумак свалится, а осенью свадебный поезд следовал, что-то крикнул чернобривой солохе подвыпивший дружка, она в ответ бровь-то подняла, и вся телега на ходу рассыпалась, четыре колеса на разные стороны света катились.

По праздникам на возу ездили в село в церковь. Под Рождество мачеха положила при входе в храм сложенный платок. Все через платок перешагивали. А одна женщина его подняла, тут же с криком упала, кликушествовала, сделался с ней припадок, долго болела, в лихорадке лежала, еле выходили.

Все понимали, что у Авраама Зубрея за баба, только он сам ничего не замечал, очаровала его ведьма, приворожила, да и хозяйство вела отменно: в доме достаток, дети одеты всем на зависть, вроде всё хорошо.

К Марусе мачеха присматривалась. Девчонка была с характером, упрямая, и нечто чуяла в ней колдунья Зубреиха, некую силу, схожую со своей.

Как-то взяла без спросу Маруся мачехино зеркальце, складень тройной в вишневом бархате да серебряных звездочках, где сразу три лица смотрящейся видны. Но только развернула Маруся трельяжик — мачеха тут как тут, в бесшумных чувяках за спиной смеется. Девка зеркальце, вскрикнув, выронила, и разбилось бы оно, быть беде непременно, да ловкая мачеха чуть не у пола его подхватила.

— Быть тебе моим зеркальцем, младшенькая, только бы не кривым! — и смеялась заливисто вслед опрометью убегавшей падчерице.

Казалось детям Авраама, что мачеха может грозу наслать, метель поднять, ветер унять, смерч заставить повернуть с востока на запад. Может, и подвластны были зеленоглазой стихии, да только и на старуху бывает проруха: зимой провалилась мачеха по дороге из села в прорубь, слегла, стала умирать. И всё Марусю к себе звала. Сначала говорила: «Судьбу я тебе нагадала, будет по-моему. Месяц мусульманский увидишь, вспомнишь меня. Ревность колдовать заставит, вспомнишь меня». А потом шептала: наклонись да наклонись, Марусенько, передам тебе чары свои. «Нет, нет!» — вскричала девушка, тут застучало по кровле, словно вихрь прошел, и умерла мачеха, вцепившись в падчерицыну руку, еле пальцы покойнице разжали.

Маруся лепила из глины фигурки, раскрашивала их, принялась углем рисовать, поехала учиться в Академию художеств.

Свела ее судьба с художником разведенным, горюющим по красавице жене Екатерине из Екатеринбурга; вскоре поженились они, уехали в Туркестан, где сиял над ними в блистательной Бухаре-и-шериф, плыл над горами, над оранжевыми лимонами Ферганы мусульманский месяц.

Маруся была бездетна, ревновала мужа к бывшей жене, ревновала к кроткой падчерице, она сама была теперь мачехой, чуяла в себе силу колдовства, но хорошо помнила слова второй жены отца о кривом зеркальце; захотелось ей перевести черную магию, омрачившую ее детство, в белую. Читала она всякие книги, нужные и ненужные, увлекалась Рерихами, училась китайскому массажу у заезжего китайца, штудировала хиромантию, долгими вечерами в мансарде на Подьяческой шепталась с гречанкой-травницей, занималась йогой. Теперь гадала Мария Авраамовна — точнее точного — по руке и на картах, заговаривала болезни, давала советы, ведала чужое будущее. Зрачки ее становились иногда точечными, словно булавочные головки, как будто бесстрашно, не мигая, смотрела она на некое видимое только ей одной светило.

И себя, и мужа удалось ей к шестидесяти годам излечить от смертельной болезни, были они оба прекрасные художники, ревность к падчерице сменилась в душе ее любовью.

За год до девяностолетия Мария Авраамовна затосковала. Жалела, что в молодости изменила отцовскую фамилию на русский лад: Зубреева. Написала темперой небольшую картину, на которой был хуторок, небо над степью, волны ковыля, волы, кони, козы, плетень, мальвы, братья и сестры, сама она, отец, а чуть поодаль — темная фигура мачехи. Картина висела в ногах кровати под шелковым таджикским сюзане.

В один из вечеров начало всё меркнуть вокруг, небо в широком окне угасало, мусульманский месяц высветился над Фонтанкою, рядом с ним Юпитер воссиял, а за несколько минут до смерти младшей хуторянки сошел с картины молодой Авраам Зубрей и сказал старой дочери:

— Маруся, пора спать, солнце уже село.

Дочитав, индеец сложил листок, спрятал его, погладил рыбу, встал со ступеньки, пошел вниз. Но через этаж он остановился. Когда Захаров показывал ему свои натюрморты, что-то почудилось ему во взгляде Мавры Авраамовны кроме радости художника от удачи другого художника; и он понял, что. В яркости и незакатном солнце его работ мерещился Мавре Авраамовне образ Катерины.

Бело-золотая телесность дынь, победоносная алость арбуза, чувственная плоть плодов, — всё это была она. В разломах гранатовых зерен виднелся оттенок губ ее, тока ее крови, из которой могло соткаться дитя, подкрепите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… а виноград? а легкий пушок персиков? Что до пейзажей, все они были напоены печалью разлуки, в дальних горах Туркестана, где на вершинах лежал снег, звучало эхо имени ее, и дымка отражений Крюкова канала сожалела, что не отражается в ней образ первой красавицы-жены. А цветы — это были виденья тех довоенных букетов, которые собирала она на Урале и в Валдае и ставила на стол.

Глава 14 ДЮРЕР

— Я свои сны никогда не рассказываю, — начал рассказывать свой сон Абгарка. — Зачем сны рассказывать? Нельзя. Но в этом я увидел Смерть, дьявола и рыцаря. Смерть была полустаруха, полускелет, Яга Баба, держала в руках песочные часы и показывала их рыцарю, песок сыпался. Дьявол был такой утлый, морщинистый очень, трухлявый, тленный, резиновый, но легкий, прах ходячий. Конь был коричневый, собака бежала следом, вдали на холме стоял замок, рыцарь ехал на коне, и крышка его каски была закрыта.

— Забрало опущено, — поправил Бихтер.

— А потом он поднял крышку забрала, я увидел, что это Клюзнер, и проснулся.

— Ты Дюрера знаешь? — спросил Бихтер.

— Ну, — отвечал Абгарка утвердительно. — Дюрера?

— Ты его видел? — не отставал Бихтер.

— Да я часто его вижу. Кроме воскресенья. В воскресенье у Дюрера выходной.

— У Дюрера нет выходных, — сурово сказал Клюзнер.

— Это которого Дюрера? — спросил подошедший Толик, подмигивая Бихтеру.

— Часовщика, — отвечал Абгарка, — из мастерской в Никольском рынке.

— А песочные часы у него были? — спросил Бихтер.

— Большие! — отвечал Абгарка.

— Песок в часах из твоего сна не пересыпался еще?

— Только начал, — отвечал сновидец.

— Надо же, — сказал Бихтер, когда шли они по Фонтанке. — Увидел тебя в виде рыцаря на коне с дюреровской гравюры. Это ведь твой образ в точности. Ты у нас и был рыцарь на коне.

Клюзнер почему-то рассердился.

— Я еще есть, — сказал он. — И у меня был не конь, а кобыла. Умней многих людей. Сто раз рассказывал.

Он вошел в свою подворотню, одна ступень, открыл ключом дверь, закрыл ее за собою. И наступила привычная полная тишина. Лестница перед ним звала его вверх. Он любил лестницы.

Глава 15 СТИХИ

Сновидец Абгарка внезапно начал писать стихи:

Пришел человек Сосипатр совсем не тупой. Его звали жить на Монматр, но он был не такой.

— Что такое Монматр? — сурово спросил Клюзнер.

— Горное селение для художников, — ответил Абгарка.

Все кошки говорят мур-мур. Она в ответ открытки пишет. И я ей глажу маникюр, а ветер веточки колышет. Да, я принес тебе урон. Но ты понять меня и не пыталась. Порвал тебе капрон, и в злобе ты рассталась.

— Только про любовь? — спросил случайный посетитель с маленькой кружкой.

— Еще про Пушкина есть, — тихим голосом ответил новоиспеченный поэт незнакомому человеку:

Царские сатрапы в Царском Селе надели ливреи. Пушкин встретил царя в Декамероновой галерее. И смело в глаза ему сказал: «Ты пуст, как собственный твой бюст.

Но если честно, чаще про любовь:

Туда поеду, туда где нету белых ночей, а есть быстрый ручей, туда поеду, туда, где нет твоих белых плечей и обманных речей. Поеду навсегда.

— Все там будем, — сказал Бихтер.

Абгарка продолжал:

Мадмуазель, вы мне мозоль, раз вы газель, а я козел.

— Плохая рифма, — заметил Бихтер, — «мозоль» и «козел».

— На «козел» хорошая рифма «бензол», — сказал Толик.

— Что такое «бензол»? — спросил Клюзнер.

— Химия, — ответили из очереди.

Тут один из постоянно подливавших в кружку косорыловку из шкалика стал, приплясывая, петь «Семёновну», Шура захлопнула оконце свое, и поскольку причина собираться иссякла, очередь разошлась.

— Иссякла пена Иппокрены, —

задумчиво произнес Бихтер, —

едва я с музой пригубил…

Уходя, откликнулся Толик:

— Мне было море по колено, я «Жигулёвское» любил!

Глава 16 ГЕРОЙ ИЗ ДРУГОГО ТЕКСТА

Литературоведу Б. заказали предисловие к книге Геннадия Гора. Они прогуливались по Комарову (литературовед специально прибыл из города, чтобы обсудить предисловие с писателем). Дважды повернув с улицы на улицу, оказались они перед молчаливым заколоченным клюзнеровским домом на околице, весь участок вокруг дома сиял желто-золотым: цвели одуванчики; за углом темнел лес. Заговорили о Клюзнере, Гор рассказал литературоведу, что Клюзнер в армии был в конных войсках, кавалерист, во время войны командовал он штрафбатом, наводившим мосты и переправы под огнем немцев, а дом строил сам, проектировал сам; была и пара строителей, а он ими командовал, работая с ними вместе, да мы его всё время видели с топором в руке.

— С ним все советовались, когда строились, — сказал Гор, — Гранин, Баснер в Репине.

— Надо же! — воскликнул литературовед. — Конь, мост, дом в лесу. Да ведь это реалии волшебной сказки! Жизнь мифологического героя! Пропп, Афанасьев, Потебня! «Мужской дом» Фрезера!

— Нет, — возразил Гор, — наш герой из другого текста. Клюзнер был человек как из английского романа.

Глава 17 ПИСЬМО О ЛОШАДИ

На сине-сивом коне ты приехал сюда в полдень из гор Кузнецка.

В. Я. Пропп «Исторические корни волшебной сказки»

Дай мини три зари папастись на росе.

А. Н. Афанасьев «Народные русские сказки»

Конь дарится герою его умершим отцом из могилы.

В. Я. Пропп

«В детстве, — писал в письме своем Клюзнер, — я, должно быть, и так-то был странным ребенком, а когда в Астрахани убили отца, а мне едва исполнилось девять лет, что-то произошло со мной неподобное, словно жизнь ушла, и я оказался в каком-то мире, только напоминающем настоящий. Как будто конец детства и начало юности провел я в чистилище. Я никогда и никому об этом не рассказывал, да таких слов, чтобы поведать об охватившем меня состоянии, у меня не было и сейчас нет. Матери со мной было очень трудно. После случайной (или всё же не случайной?) гибели отца, после гибели старшего брата на неведомых просторах фронтов Гражданской войны матушка со мной и средним братом вернулась в Петроград, мы жили с бабушкой в тихой небольшой квартире в Коломне между Фонтанкой и Екатерининским каналом. Я учился в трудовой школе, работал лаборантом-химиком, а потом экспедитором в „Севзапсоюзе“, рабочим на „Красном треугольнике“, перечил всем и вся и жил, как во сне; затем меня призвали в армию. В армии служил я в кавалерии. И тут встретил я существо, которое, по правде говоря, вернуло меня из чистилища в действительность. Это была моя лошадь. В некотором роде встреча с ней изменила меня совершенно, и вовремя: еще немного, еще пару лет попребывав в описанном мною выше состоянии, стал бы я окончательно добычей сатаны и жителем дурдома. Лошадь научила меня утерянному почти безнадежно ощущению красоты бытия, тепла, любви. Она понимала всё. Это был единственный человек, с которым можно было по-человечески разговаривать. Звали ее Роза. Я потом читал у Свифта о государстве лошадей, как читал прежде в „Мифах Древней Греции“ о кентаврах; конечно, она была из особого племени, почти инопланетного.

В казарме кровать моя стояла у окна; под утро, незадолго до рассвета, Роза открыла притворенное окно и стащила с меня одеяло, казарма горела, пламя при входе бушевало, мы выскакивали в окна, огонь удалось сбить, — так что она спасла мне жизнь самым формальным образом, хотя на самом деле спасла она меня раньше своей необъяснимой любовью к человеческому существу, незлобивостью, радостью, пониманием таинственным. Однажды, оседлав Розу, я убыл на ней в самоволку, как известно, чтобы погарцевать под окнами любимой, копыта грохотали по двору-колодцу, все высунулись из окон, кроме нее, по возвращении попал я „на губу“, на гауптвахту, но совершенно был счастлив, жаль, конечно, что она не видела, но ей потом рассказали.

Из множества расставаний, случившихся в жизни, одним из самых печальных и непоправимых было расставание с моей любимой лошадью Розой. У меня осталась фотография, на которой держу я ее под уздцы, на мне буденновка со звездою, Роза смотрит в объектив, фотографическое „вместе“. Но мне даже на фотографию не надо смотреть, чтобы видеть ее в воображении своем, открыв ли глаза, закрыв ли. Теперь думаю я о надетой на мне буденновке иначе, чем тогда, теперь, когда я знаю о Гражданской войне, об уничтожении крестьян, много о чем, в том числе о комиссарах в пыльных шлемах, немало нового и мало утешительного. Да и вся эта кавалерийская наука — как разрубить на скаку человека шашкою наискосок от плеча до паха или снести ему башку — полна печали. Но Розы всё это не касалось, этого большого, теплого, редкой красоты существа, любившего меня самым необъяснимым образом, испытывавшего счастье от общения со мною и понимавшего, что счастлив и я. В дни майских и ноябрьских праздников, когда китайцы торгуют китайскими бумажными трансформирующимися разноцветными сборчатыми китайскими веерами, крашенными анилином зелеными, синими, малиновыми букетами степного ковыля, а наши умельцы — раскидаями на резинках, я покупаю маленькие трещотки, круглые полые барабанчики, висящие на конском волосе, и даже в одиночестве за закрытой дверью жужжу этими предметиками и ценю их за то, что в них есть конский волос, звук ветра, память о моей Розе».

Складывая письмо, он подумал, что не случайно выбрал эту квартиру на Фонтанке: выходя из дома всякий раз видит он Аничков мост с четырьмя конными скульптурами, укрощение коня. Потом вспомнил, что Цветаева сравнивала жизнь с аравийским конем, запечатал конверт. Он никогда не писал и не говорил вслух таких вещей, оставляя их при себе. С улыбкой вспомнил он названия аллюров: иноходь, рысь, рысца, карьер, галоп, цыганская побежка. И названия мастей: игреневый, соловый, буланый, пегий, в яблоках, мухортый, вороной, сивый, саврасый, чалый, гнедая, наконец, и конь блед.

Глава 18 ИМЯ РОЗЫ

И тихо над миром повиснет звезда

со лба молодой кобылицы.

Иван Жданов

На сей раз это было письмо из будущего, одна из его страничек, завалявшаяся среди прочих бумажек:

«Вышеупомянутое письмо Клюзнера затерялось, приведено по памяти; на самом деле никто не помнит, как звали Розу. Может так, может иначе. „Роза пахнет розой, — писал Шекспир. — Хоть розой назови ее, хоть нет“. Вот всё лошадиное: тепло, любовь, нервность и спокойствие, всё было при ней, и пахла она собою, сборник запахов, начиная с лошадиного пота, навоза аккуратнейшего, животворившего всякое растение; а дыхание ее, как дыхание большинства травоядных, было благоуханно. Грива и хвост, любимые ветром, пахли ветром, искрами и почвой пахли подкованные копыта, они помнили подковавшего Розу (?) кузнеца, в сказках водившегося с не к ночи будь помянутым, но и оседлавшего его однажды победно. Именно розы встретят вас теперь на осиротевшем лужке клюзнеровского дома, где прежде встречали одуванчики да финский шиповник. На лбу лошади на фотографии белое пятно, лошадей с такой отметиной часто называли Звездочка. Но пятно большое, напоминает и цветок».

Глава 19 КЛАВЕСИН

1715. 11.V. Рождение сына — Иоганна Готфрида Бернхарда.

1716. 31.VII. Поездка в Эрфурт на экспертизу органа церкви Св. Августина.

1717. 3.VIII. Назначение на должность придворного капельмейстера князя Леопольда Ангальт-Кётенского.

1718. Переезд в Кётен.

1719. 1.I. Исполнение кантаты на празднование Нового года.

1719. Февраль. Поездка в Берлин в связи с покупкой нового клавесина. Поездка в Галле для встречи с Генделем (между 14.V и 26.VII).

Из хронографа жизни и творчества Иоганна Себастьяна Баха.

Шанталь шла по набережной Фонтанки. Солнце нагрело гранитные тумбы, решетку, плясали блики на легкой ряби речной. Процессию, двигающуюся ей навстречу от Подьяческой, она заметила издалека.

Мотыль с Толиком, впрягшиеся в низкую тележку, напоминавшую тележки вокзальных носильщиков, везли на тележке что-то вроде письменного стола. Сбоку припрыгивал карлик, несший на голове ящик, с другого боку Абгарка придерживал груз, сзади шел Клюзнер, должно быть, указывающий дорогу.

Как путники из задачника по математике, двигавшиеся из пункта А в пункт Б с разной скоростью, они остановились, встретившись неподалеку от пешеходного моста у театра; к тому моменту к процессии с грузом присоединился индеец, видимо, как всегда, шедший из гостей от серого дома с барельефами, где на мансарде обитавший акварелист Захаров учил его писать акварелью.

Остановились, Шанталь рассмотрела забавный странный предмет на четырех точеных ножках, на расстоянии показавшийся ей столом.

— Надо же! — воскликнула она. — Это маленький рояль? клавикорды? вирджинел?

— Это клавесин, — отвечал Клюзнер. — Я его только что купил.

— Вы умеете играть на клавесине? Любите экзотические старинные инструменты?

— Я умею играть на всем, у чего есть клавиши. А теперь я лишился рояля, на новый денег нет, так вот прикупил себе этого малютку.

— Что случилось с вашим роялем?

— Отобрали его у меня, — отвечал Клюзнер, — рояль был казенный, от Союза композиторов, а я, хоть и сам там как бывший фронтовик в рядах начальства состоял, с начальством разругался, сказал, что с такими сволочами в одной организации состоять не могу, билет свой композиторский им через комнату шваркнул, забрал свой кий из биллиардной и убыл, трахнув дверью.

— В недавние времена, — сказал Толик, — вы бы за такие фишки убыли в Магадан.

— А в нынешние, — отвечал Клюзнер, — у меня назавтра рояль увезли. В партийную организацию пришлось мне встать на учет, спасибо всем присутствующим, на кроватной фабрике. Там нас теперь партийных двое, сторож да я.

— Почему только двое?

— Мы недостойные, — отвечал Толик, — кто пьет, кто в психушке на учете, кто морально не дорос.

— Сторож разве не пьет? — осведомился Клюзнер.

— Не замечен.

— Я-то замечал не единожды, что он время от времени выходит на галерею, под легкими парами вроде и, глядя вдаль, произносит свою загадочную фразу: «С вином бороться трудно».

— Я никогда не слышала клавесина, — сказала Шанталь.

Отошли к парапету носильщики, карлик поставил на гранитные плиты ящик, Клюзнер сел, открыл крышку, три ряда клавиш увидела Шанталь, словно небольшой орган был перед нею.

Вот наконец-то и потребовался нам слух, который так мало нужен: прервав свинцовую ежеминутную глухоту, началась музыка. Необычайность звуков, пробуждающих дремлющего, здравствуй, кем бы мы были без вас? Перекликаясь, из чащи в чащу, с облака на облако, из мира в мир: слышишь ли меня? Слышу, слышу! а ты меня? я слышу тебя, как ты меня, а Бог слышит нас всех!

Он играл очень хорошо, так, словно клавесин новообретенный был знаком ему с младых ногтей, словно оба они явились внезапно на советский берег Фонтанки из XVIII века. Он и на рояле играл свободно, блестяще, хотя и педагоги его прежние, и друзья-музыканты видели, что данные у него были «не пианистические»: короткие пальцы, маленькая рука. Но он никогда не выступал с оркестром, даже и свой фортепианный концерт не исполнял, хотя и пробовал, профессия пианиста ему не давалась, как профессия дирижера: порывистый острый темперамент мешал ему выдерживать нужный темп, он играл где-то быстрее, где-то медленнее, слишком по-своему.

— Чудесно! — воскликнул Толик. — Но я уж думал — нарушаем, все-таки улица, сейчас в милицию заберут.

— Народ любит блаженных, — заметил улыбающийся во весь рот карлик.

Абгарка с Мотылем сидели на корточках, обмерев, как завороженные.

— Какой волшебный маленький рояль, — сказал индеец.

— Он клавесин.

— У него голосок, словно у птицы, — продолжал индеец, — птица ведь не радуется, не горюет, не звучит громче или тише, поет по-своему, и всё.

— Птицы, — покивал Клюзнер, — участвуют, само собой. Струны-то закрепляются кусочками птичьих перышек. А то, что я играл, называется «Перекличка птиц».

— Чья это вещь? — спросила Шанталь.

— Рамо.

— Каких птиц перья? — спросил индеец.

— Не знаю.

— Может, гусиные? — предположил Толик. — Раньше гусиным пером писали.

— При свече, — сказал карлик.

— Голосок его похож, — сказала Шанталь, — на стеклянные колокольчики — или фарфоровые? — из сада китайского императора из сказки Андерсена «Соловей».

— «Соловей» и «Дюймовочка» — сказал Клюзнер, — мои любимые андерсеновские сказки.

— Странно, — сказал Толик, впрягаясь с Мотылем в тележку, — должны бы вам нравиться «Огниво» и «Стойкий оловянный солдатик».

Индеец двинулся на Садовую, Шанталь пошла домой, процессия с клавесином направилась на левый берег к клюзнеровскому дому, примыкающему к дому Толстого. Фонтанка продолжала свое движение от Прачечного моста юности к Калинкину мосту детства, и часть ее вод, зачарованная тихим голосом клавесина, уже достигла меридиана.

Скажи, куда девается всё? Смеси цвета и чувств, охватывающие нас в детстве и юности возле куста сирени, на желтом солнечном лужке одуванчиков, в вишневом саду? все цветозапахи, вкусовые сантименты перед подаренной в годы бедности коробочкой разноцветного драже? Клавесин благополучно перекочевал в выстроенный Клюзнером дом на околице Комарова, где доставлял немало радости и веселья девочке с Подьяческой, когда случалось ей туда приезжать. Куда потом девался клавесин? Никто не знает.

Глава 20 ЛИБРЕТТО

— Сколько можно сидеть без денег? — сказал Клюзнер. — Дом достроить не могу. Да и есть каждый день, увы, хочется. Я, когда в Союзе композиторов в закупочной комиссии состоял, покупавшей у авторов произведения, на вопрос начальства, по какому признаку отбираю я вещи для закупки, отвечал: по такому признаку, что есть всем надо.

— Начальство, которое обозвал ты сволочами, — отозвался Бихтер, — к тебе такой признак теперь применять не желает. Напиши что-нибудь популярное. Оперу, например.

— Сначала надо написать либретто.

— Да, все оперные либретто — полная галиматья! — воскликнул Бихтер. — Давай на пару сочиним либретто, а потом ты музыку напишешь. Я одно время, веришь ли, данным жанром очень увлекался, выискивал по программкам театральным, в архивах сидел, выписывал длиннющие цитаты. Это нечто. Тексты XIX века такие, знаешь ли, пространные. Итальянские, в особенности. «Как затравленная львица мечется Норма в своих покоях». «С ужасом узнает Адальжиза страшную тайну». «Ясный летний день. Солнце клонится к закату. В просветы между вековыми липами видна мельница; седой поток, падая с гор, приводит в движение ее колесо. Издали слышатся звуки пастушьего рожка и радостный смех».

— Прямо начало романа. И полное описание декораций! Это у нас что?

— «Сомнамбула» Беллини. Я, к сожалению, помню только цитаты покороче. «Всё смешалось в хаосе безудержного веселья, интриг и разгула». Это «Риголетто». Куртизаны, исчадья порока, за позор мой вы много ли взяли? Или «куртизане»? А вот концовка вагнеровского «Кольца нибелунга»: «Умиротворенные бурей, торжественно шествуют боги к доставшемуся им обманом замку, и, словно эхо, где-то далеко внизу рыдают русалки, оплакивая исчезнувшие из мира справедливость и счастье».

— Далеко внизу? Не в оркестровой ли яме?

— Может, вообще под сценой. Не отвлекайся. Проникнись. Вот моцартовские оперы, у тех либретто покороче. Сплошные эпизоды. «Это всего-навсего птицелов Папагено, странное существо в наряде, напоминающем птичье оперение». «Вместо старухи Папагено видит перед собой хорошенькую девушку, у нее такой же пернатый наряд, как и у него».

— «Волшебная флейта»! Волшебней нет!

— Уж я не говорю о концовках. Чудесные «Хроники времен Карла IX» Мериме заканчиваются словами: «Отбросив дымящуюся аркебузу, граф склоняется над убитыми». А опера «Евгений Онегин» как финиширует? Писал Пушкин, писал энциклопедию русской жизни, мороз, крестьянин, торжествуя; и что же? «В смятении и тоске Онегин остается один».

— Я читал другой вариант. «Онегин наконец понимает, что Татьяна навсегда потеряна для него».

— Да вот и твоего друга Шостаковича опера заканчивается словами: «Сильное течение уносит обоих. Под тоскливую песню неволи каторжане идут своей тяжкой дорогой». И это, заметьте, блистательный стилист Лесков, бедный.

— Мне больше нравятся старинные полуоперы, — сказал Клюзнер. — Превращения, всякие существа входят и выходят. Вот появляются парочка парнишек, по традиции в перьях. Один поет: «Либер, либер, лебен, o-la-la»! А второй: «Geliebter, meine»… или мойне? и проч. Желательно, чтобы оба контратеноры, то есть как бы кастраты. Или хотя бы дискантом глотку дерут, gargarise la gorge, как матушка мне в детстве частенько говаривала, к ангинам был склонен всю жизнь, кстати, но потом это никого не волновало. Воевал с температурой без градусника. Ох, что-то я устал от эпохи.

— Утомит кого хошь, — подтвердил Бихтер. — Не отвлекайся. Нужен краткий сюжет, выразительный, современный.

— Краткие содержания либретто хороши у Даргомыжского, у Мусоргского. Современное либретто — как ты себе это представляешь?

— Ну, например… Главная героиня — Ольга, певица. Муж, советский ответственный работник. Любовник, интрига с ключом, муж прилетает раньше из командировки, открывает своим ключом дверь, застает любовников, увозит их в правительственный «охотничий домик», усыпляет отравленным коньяком, топит печь, закрывает вьюшку, запирает изменницу с хахалем; уезжает, приехав через день застает обоих без сознания, они угорели, Ольга мертва, любовник дышит, его отправляют в ГУЛАГ, последняя сцена на магаданском морозе, где герой под звездами замерзает в сугробе, ему является привидение Ольги, последняя ария, финита ля комедия.

— Кошмар. Тема сурьезная, ГУЛАГ приплетен… Нет уж, пусть оперы пишет руководство Союза композиторов, это не для меня. Может, у тебя в кино знакомые есть? Музыка к фильму? Без денег плохо, правда.

Они поднялись с ящиков возле запертого ларька, настало время идти в гости, пирожки с капустой ждали их. Окно Шанталь было открыто, но она не подходила к окну, сидела возле него в качалке, невидимая, слушала их разговор, улыбаясь, подслушивала почти ненамеренно.

За Фонтанкой голубел купол Измайловского собора, в противоположном конце Большой Подьяческой маячил золотой шлем Исаакия, за Никольским переулком царила невидимая колокольня Никольского собора. Звезды загорались, слабо светясь.

— Жизнь бренна, искусство долго, пошлость бессмертна; вот они на что нам намекают, оперы наши, — сказал Бихтер.

— Как ты говоришь — сугроб, звезды, Магадан? — сказал Клюзнер. — Хочу я написать одну вещь, оркестр, хор, солист, стихи Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана».

— Любимое стихотворение? Думаешь, это будет кто-то исполнять?

— Не знаю. Но напишу. Нет, любимое — «Иволга».

Глава 21 ПРОФЕССОР ДЖАН

Шанталь хаживала к знакомой подруге своей, красивой докторше, которая из Эстонии привозила пудру, вязаные узорчатые жилетки, белье, покупала у нее кое-что по случаю. И однажды в разговоре упомянула Клюзнера. Докторша рассмеялась:

— Я его помню! Художественная натура!

— Вы с ним знакомы? — спросила Шанталь.

— Его по «скорой» в клинику к Джанелидзе привезли с острым приступом аппендицита, один из учеников Джана оперировал, а я тогда в обходе участвовала.

Блистательный хирург Иустин Иулианович Джанелидзе был одним из любимейших профессоров у курсантов Военно-медицинской академии. Когда в клинике своей совершал он обходы, с прямой спиною, гордой посадкой головы, короткая стрижка римлянина, седеющие усики, халат его белый напоминал мантию, а шествующие за ним будущие врачи и доктора отделения казались княжеской свитою. В своей газете «Пульс», маленьком юмористическом листке, как ни странно, издававшемся не одно десятилетие самой что ни на есть лишенной юмора (черный, разве что наличествовал) эпохи, курсанты публиковали стихи; в частности, была получастушка и про Джанелидзе:

Ради нас профессор Джан бросил свой Азербайджан, к нам приехал шить сердца, ламца-дрица-гоп-ца-ца.

Азербайджан, конечно же, для рифмы; окончание фамилии «дзе» (в отличие от простолюдинного «швили»), гордая стать, сдержанность, благородство указывали на древний просвещенный грузинский княжеский род.

И вот на одном из обходов, подойдя к оперированному накануне по поводу острого аппендицита Клюзнеру, Джанелидзе стал расспрашивать больного: когда почувствовал начало приступа и т. п., и, к удивлению своему, выяснил, что пациент сутки лежал дома с сильнейшими болями.

— А почему вы сразу не вызвали «скорую»? — спросил профессор.

— Да я всё ждал, когда само пройдет, — отвечал Клюзнер.

— Вы прооперированы чуть ли не в последний момент перед перитонитом, — сказал Джанелидзе, — вам повезло, нам тоже.

Иустин Иулианович заглянул в карточку, возможно, ожидая найти там запись о том, что пациент состоит на учете у психиатра, но ничего подобного не нашел.

— А чем вы занимаетесь? — спросил Джан, и вид у него был, по обыкновению, строгий, почти суровый. — Кто вы по специальности?

— Я композитор, — отвечал Клюзнер. — Занимаюсь музыкой.

Соколиным взором окинув больного, Джанелидзе промолвил:

— С вами всё ясно.

И удалился со свитою своею, по которой прошел сдерживаемый смешок, подытожив, ни к кому, собственно, не обращаясь, в коридоре:

— Художественная натура.

Молоденькая докторша шла последней и слышала, как за спиной ее в палате рассмеялся Клюзнер, а потом ойкнул, смеяться было больно.

Через год Джанелидзе, став лауреатом Сталинской премии, едет в США, чтобы ознакомиться с американской кардиохирургией. Вернувшись, он собирает молодых врачей, рассказывает о достижениях американских кардиохирургов. Из зала выскакивает майор, крича: «Генерал, вы позорите ваши погоны!» Джанелидзе резко осаживает его, но крикун не унимается, грозя генералу за «космополитизм» судом чести. После лекции Иустин Иулианович выходит в морозный январский ленинградский воздух и умирает от разрыва сердца. Человек, делавший сложнейшие операции на сердечных сосудах с 1911 года (а в 1913 впервые в мире зашивший рану восходящей аорты), прошедший две мировые войны, великий хирург, спасший тысячи людей, погибает от оскорбления, нанесенного ему дюжинным хамом; и в этом есть некая тайна человеческой природы как таковой.

Глава 22 ДОМ В ЛЕСУ

Как указывает Шурц, дома эти часто служили пристанищем для пришельцев-мужчин. Сказка знает «странную горницу» в этом доме, т. е. комнату для странников.

В. Я. Пропп

Ворота заперты, ставни закрыты, только одно окно отворено, и к нему лестница приставлена.

А. Н. Афанасьев

…переходят жить в большие, специально построенные дома, каковые принято называть «домами мужчин», «мужскими домами» или «домами холостых». <…> Странность соединения огромного дома с лесной глушью никогда не останавливала сказочника.

В. Я. Пропп

Входом на восток, фасадом на юг, тыльным торцом к лесу, на север. Деревья вокруг дома он вырубил, вышла то ли полянка, то ли лужайка. В солнечные дни по тени от дома он знал, который час: участок и гномон крыши служили солнечными часами. Весной на лужайке цвели сотни одуванчиков, солнечно-золотые травные волны набегали к порогу.

— Я бы хотел всю жизнь на околице нашей цивилизации прожить, — говаривал он.

Он и жил теперь с весны до осени на околице, на опушке, не совсем в лесу. С участка были три выхода (входа), три калитки: на улицу Сосновую, на лесную дорогу, ведущую к поселку и к ручью, и на тропинку в лес.

«Тоже мне, композитор-плотник, кустарь-одиночка, — думал он, посмеиваясь. — Раз кустарь, надо куст посадить. У колодца, например. Сирень? Шиповник? Жимолость, малину».

Он посадил кусты и дубок, желудь пророс, дубок за двадцать лет вырос, дерево друидов, его тень была малыми солнечными часами. Хотя он и без часов знал время суток, — чутьем растений, мелких и больших животных.

В доме была одна большая комната внизу, для музыки и рояля, где стоял у окна старинный письменный стол с резным королевским креслом, а вдоль стены — сделанные им собственноручно деревенские лавки, где на северной стене висел портрет Баха. На втором этаже, напротив его маленькой спальни (из нее можно было выйти на открытую террасу солярия на крыше остекленной веранды) тихо дремала вовсе крошечная классическая странная горница из сказки: приют странника для гостя заночевавшего? для девочки с Подьяческой, жившей на даче дважды после болезни? для женщины, которой так и не случилось? То был дом на одного, мужской дом в лесу (около леса). Он столько лет пробыл в казармах, в армии три года, почти пять лет войны, в послевоенные времена, его не отпускали, он не мог демобилизоваться, продолжал строить военные городки, областные солдатские жилища, клубы, чуть ли не одиннадцать лет в военной полутюрьме, как граф Монте-Кристо; и теперь надо было лечиться одиночеством, уединением. Он и лечился.

Из леса шла волной тишина.

На Сосновой напротив лепетал, щебетал, повизгивал выводок детей, расположившийся в двухэтажной дачке стиля модерн с обязательной башенкой.

— Дядя Боля, дядя Боля! — кричали ему дети, когда вели их парами на прогулку.

Он любил ходить гулять на залив, за ним увязывались соседские дети, соседские собаки. «За неимением своих детей и собак, беру напрокат чужих».

Дом строил он вместе с плотниками, как некогда вместе со своим штрафбатом ставил мосты. Хотя утвердить собственный проект оказалось труднее, чем он думал. Не положено, говорили ему, всё, как не положено: ни подобной крутизны крыша, бревна не зашить вагонкой, стройтесь по утвержденным серийным проектам; борьба с чиновниками закончилась для него инфарктом, но в итоге он построил свой дом как хотел. «Ничего, — сказал он навещавшему его в больнице Бихтеру, — чуть отлежусь, уеду в Комарово, а там топор в руки — и оживу». «Топор в руки», символ крестьянских бунтов, разбойных нападений, о, этот припрятанный топор Раскольникова! — но ведь в армейских конных войсках, в резерве конармии, учили его, как на скаку разрубить человека от плеча до паха, снести противнику башку; строительный топор был для него символом мира.

Дверь купца Крутикова (снятую во время ремонта, замененную глухой современной, привез он ее на дачу) вела из комнаты с роялем на нижнюю веранду, а наверху в его спальне у двери на террасу стоял клавесин.

Глава 23 СТАРОСТИН, ПАУЛИ ЙО И ДРУГИЕ

«Формальные письма к Нине».

Владимир Волынский, определение жанра

«Мои домовые сводят меня с ума, — писал Клюзнер в одном из формальных писем к Нине, — я скоро от их проделок вконец с глузду съеду».

Нине можно было писать что угодно, она была необыкновенно понятлива, улыбчива, весела, с легким характером, к тому же редактировала и ноты, и тексты литературные; всё в ней нравилось ему, кроме жениха, о существовании которого узнал он недавно. Впрочем, понравился ему и жених.

«Откровенно говоря, — писал Клюзнер Нине, — я стал строиться в Комарове потому, что тут долгое время на кружевной старинной даче живал Шостакович, не из-за близости к Куоккале, т. е. Репину, где зимой так хорошо в Доме творчества композиторов, но еще и потому, что стали тут предлагать участки для строительства, а главным образом из-за тишины, малолюдных мест, пустых побережий».

«Я уже упоминал об индейце, с которым случайно познакомился на Подьяческой (он ходит в гости в дом на углу Фонтанки, большой серый дом со странными барельефами, там учил его писать акварелью художник З., а я, буде вам известно, с юности в гости хожу в соседний маленький купеческий домик с эркером); днями он поехал со мной в Комарово, хотел посмотреть, как я строю (действительно! достроил почти!) свой вигвам на околице».

— Принеси лопату, бледнолицый брат мой, — сказал индеец, отвязывая принайтованый к поясу кожаный кисет.

— Конечно, — сказал Клюзнер. — А зачем?

— Ты хотел посадить кусты у крыльца, так? У меня с собой семена калифорнийской малины, сейчас посеем, на следующий год сеянцы подымутся, зацветут. Будешь на них смотреть, вспомнишь меня, а я где-нибудь в этот момент тебя вспомню. Плохо, что у вас мало солнца, оно неяркое, нежаркое, успеют ли ягоды вызреть, не знаю, они из другого времени. Но всё равно, будет цвести, птицы станут осенью ягоды клевать, листья большие, зеленый ветер у крыльца. Вот только не посеять бы мне вместе с семенами третьего домового.

— Как ты догадался, что у меня их два? — спросил Клюзнер.

— Я их то ли вижу, то ли слышу. Свойство с детства. У тебя твои два на особицу. Один местный… другой то ли привезен, то ли от твоих вещей завелся. У них имена интересные, но я плохо их слышу; если имена их знаешь, мне не говори.

Русскоподобного домового звали Старостин, а финскообразного — Паули Йо. Они не могли ни расстаться, ни толком ужиться и не то что враждовали друг с другом, но как-то перед друг дружкой выделывались: каждый хотел показать, кто в доме хозяин.

Большинство дачных домовых считались привозными, сезонными, однако у хозяев, живущих в утепленных домах круглый год, водились и постоянные. Про Старостина не знали, привезен он или завелся, он был скрытен, как Клюзнер. Потому что известны были случаи, когда домовые заводились, зарождались из душ деревьев, срубленных и использованных для строительства, а капельмейстеров дом на околице был бревенчатый, настоящий. Старостин был рассказчик, говорун. В отличие от Паули Йо — тот и мыслил-то с акцентом, предпочитал философию поведения, всякие шутки, притчи в лицах, нелепые выходки.

Притворившись крысой, Паули промчался перед Клюзнером и индейцем по колодезной тропке и сшиб росший на ее обочине мухомор.

— Эти грибы у нас варят, сушат и курят.

— Зачем?

— Чтобы восчувствовать… как это перевести?.. шаманские полеты.

— Это кому-то надо так суетиться, чтобы восчувствовать, — сказал Клюзнер со смешком. — А я лично всю жизнь безо всяких грибов — кýренных либо вареных — приземлиться не могу.

Тут зазвенело неслышно за сторожкой, где из наперстков пили дождевой отстой с сосновой иголочкой, сев в кружок, гости Старостина, Шерстяной, Мурый, Из-баула, Морфесси, Хованец, Ахти Укко и Имели, и Паули Йо помчался к ним со своей стопочкой.

— Подлейте, подлейте! — кричал он.

Не в том, конечно, смысле, чтобы подлость увеличивалась, а в том плане, чтобы себе еще налили, а ему штрафную еще и еще.

— А где Засундучный? — спросил Паули Йо.

— Не может с нами по времени совпасть, — объяснил Мурый. — Свое по старости завел. Объясняет: мой час дня сегодня в ваш час дня, завтра в ваши два часа, а позавчера и вовсе был в человечий полдень.

— Банник тоже не явился, — заметил Старостин. — Претензии предъявил: зачем у хозяина лошади нет? зачем нет? кому косички плести? Хозяйское старое фото увидел, где хозяин с лошадью.

— Чего у них только не увидишь, — заметил Ахти Укко. — Я у одного переселенца в полудоме видел непристойную картинку. «Купчиха и домовой» называется. Любой дурак знает, что доможилы не любят простоволосых голых женщин и пьяниц.

— Купчиха пьяница? — спросил Мурый.

— Голая без головного убора.

— Тьфу, — сказал Шерстяной.

— Вот скажи нам, Старостин, — обратился к Старостину Хованец, — твоего домохозяина приходящий кот с приходящей собакой — домовые гостевые или вправду животные?

— Не могу понять.

— А я скоро пойму, — прихвастнул Паули Йо.

— На углу за углом, — сказал Из-баула, — доможил пребывает в обличье чайного гриба, в который превращается из чаги на березе у крыльца. И всех поит.

— Хорошо ли это? — задал дидактический вопрос Имели.

Все призадумались.

— Вот канавы мы утеряли, — сказал Ахти Укко. — Какие раньше канавы копали в лесу бывшие хозяева финского хозяйства. С каким сосново-еловым отстоем. С торфяной подцветкой.

— Не помню, — сказал Шерстяной.

— Не можешь помнить, — пояснил Ахти Укко. — Ты приезжий, как большинство из вас, а я коренной.

— Банник говорит, — сказал Мурый, — что у коренных и пристяжных косички плетутся аналогично.

И опять все призадумались.

— Ай да птица! — воскликнул индеец.

Над домом пролетела ворона, несшая в клюве веточку с зелеными листочками.

— Голубь мира. Местный.

— Он чем-то похож на тебя — сказал индеец. — Или на меня. Я уже тебе говорил, что мы с тобой чем-то похожи. Сходные явления.

— Явление было мне днями, — заметил Клюзнер. — Я пошел в лес, зашел далеко, к Мельничному ручью, и у ручья встретил идиота.

— Велико дело, — сказал индеец, любивший щеголять русскими оборотами несловарной, не для чужих, речи, — кого-кого, а их-то всюду полно. Вот хоть и мы с тобой… в некотором роде… ну, хоть отчасти… надо признать…

— Нет, — заулыбался Клюзнер, — ты меня не понял; я встретил актера Смоктуновского, исполнителя роли героя Достоевского, князя Мышкина из романа «Идиот».

— Не читал, — сказал индеец.

Они зашли в дом.

— Это твой портрет? — спросил индеец. — Вот на нем ты напоминаешь то ли одного из чак-моолей майя, то ли одного из азиатских божеств, Кетцалькоатля. А это чей портрет?

— Это Бах.

Под полом зашуршало, упало что-то в подвале, покатилось колесиком, ойкнуло, утихло.

— У твоих домовых гости, — сказал индеец.

На самом деле гостевая часть с питьем сосново-игольного эля была завершена, компания, увеличившаяся вдвое, перешла к лекционной части, то ли диспут, то ли симпозиум с сообщениями, одна из любимых тем: «Наши разновидности».

Речь на сей раз пошла о чужеродных завезенных московских домовых: лаврецах и кремлецах. Основывались сообщения на личных наблюдениях, байках, сплетнях и на добытом к случаю вездесущими Хованцем и Из-баула тексте из будущего. Текст был разъединен на кусочки, читали его по очереди, чтобы никто не скучал.

После двух рюмок спиртного, поданного с вазочкой сушек к чаю, оба они одинаково быстро опьянели.

— Я не пью ни огненную воду, ни виноградные вина, — сказал индеец.

— Вот и я не пью, — отвечал Клюзнер, — видишь, мне, точно алкоголику патентованному, двух рюмок хватает, да и сам по себе я без питья слегка навеселе с колыбели, пить смысла нет.

Они заговорили о топорах, Клюзнер принес свои два любимых, заветных, строительных, с особыми рукоятками, а индеец объяснял ему индейские топорики, и даже парочку нарисовал. После чего Клюзнер несколько дольше, чем было необходимо, объяснял ему смысл двух старинных слов, обозначающих степень родства, «вуй» и «стрый», это дяди с отцовской и с материнской стороны, ну, давай, споем наконец маленькую русскую песенку под названием «частушка». И под звуки клавесина исполнили они дуэтом — на два голоса:

По реке плывет топор с острова Кукуева, ну и пусть себе плывет, железяка вуева.

После чего Клюзнер научил индейца скороговорке: «А наши топоры лежали до поры».

Чтобы протрезветь окончательно, они еще раз обошли участок. Три заповедных предмета поразили воображение индейца: маленький дворовый туалет с круглой крышечкой-заглушкой, заброшенный скворечник и тренделка-рукомойник. Особо потряс его рукомойник, известный на Руси всем деревенским и дачным предметец с пупочкой на стерженьке, поддай снизу — сверху потечет: поспешай — руки и помоешь. У индейца долго не получалось, оба они смеялись, но наконец гость натренировался, умылся, и хозяин пошел проводить его на станцию.

— Когда я учился в Париже, — сказал индеец, — я впервые услышал музыку Баха. Я никому этого не рассказывал, тебе расскажу. Считается, что слушателю музыки никакие зрительные картинки воображения не нужны, это неправильное литературное восприятие. Но в одной вещи Баха возник предо мною зримый образ звездный из фламмарионовой астрономии. Я видел…

— Я знаю! — воскликнул Клюзнер. — Вращающуюся спиральную галактику! Или туманность? Она вращалась, углублялась, не меняя вида!

— Я несколько раз слушал. И всякий раз трижды являлась небесная туманность галактическая. Музыка замирала, продолжая движение, я сидел, как околдованный, как странник во Вселенной.

— Если мы, разные люди, в разных странах, в разные годы слышим, значит, Бах это написал…

Глава 24 ПОДПОЛЬНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

Как всегда при открытии подпольной конференции пели хором: «В баньке банник, в овине овинник, на гумне гуменник, в доме домовой, в чуме чумовой». Потом стали плясать шишигу, уходящий индеец наверху постучал в пол, чуть не сбил с ритма. В начале первого сообщения сел гость в вагон, электричка тронулась, индеец открыл альбом, подписал рисунок птичьего домика, подчеркнув в слове «скворечник» скво.

Речь на конференции шла о привозных московских домовых, чей приток заметили уже все; однако, по словам тех, кто вхож был в будущее, приток этот должен был заметно увеличиться, поэтому следовало приготовиться и во всеоружии пребывать.

В сообщениях, буде вам известно, опирались на некий текст из будущего, вещие сны, словесные предания, а также байки и сплетни.

— Слушай теперь про кремлецов, — начал Старостин:

«Да, да, они кремлецы, а не кремлины, кремлины — название неправильное, его придумали друзья переводчиков, переводивших книжки про гоблинов. Это ведь тебе не любители крема, а жители Кремля.

Чего только про них не врут! Ох, много про них врут, так и заливают, и загибают, язык без костей у людей, это всем известно.

Наглая ложь, к примеру, что кремлецы зародились после девятьсот семнадцатого года. Да они с самой постройки кремля в Кремле обитают. Другое дело, нынешние прежним в подметки не годятся, повыродился народец и даже извратился; но в корне неверно на основании данного факта утверждать, что у них и предков-то не было.

Еще болтают: кремлецы якобы энергетические вампиры. Чистой воды напраслина. Ежели к чему кремлец и норовит присосаться, так только к душе; а поскольку души наличие до сих пор не все признают, в отличие от биополя, факт сей остается без внимания и в некотором роде искажается.

Габарит у кремлеца небольшой. По слухам, самомнением они отличаются особым, и один хотел поступить на работу советским царем; ну уж, дудки; где-нибудь в Испании, скажем, лет двести-триста тому такая шмакодявка испанским королем, может, и могла бы состоять; а советскому царю пристала вальяжность, чтобы было на что костюмчик надевать, шляпу, галстук; куда кремлецу? морда миниатюрная, красно-кирпичная, как известно: вида никакого.

Червецы к кремлецам отношения не имеют ни малейшего. О червецах знаю мало, они нам никто, даже и не свойственники, они родственники Полозу, Лебетине, и вообще, гады натуральные.

Самые сугубые из кремлецов — лаврецы.

У нас, домовых, имеются противоположного пола надомные; по аналогии и у кремлецов есть кремлевки. Лаврецы, поскольку они погань порядочная, и вот у них-то точно предков нет, зародились в тридцатые годы двадцатого столетия, немало пакостей кремлецам из-за кремлевок сотворили. И настолько у них представления о жизни извращенные, что даже надомных пытались лаврецы залучить; а ведь рядом с лаврецами — ты, надеюсь, знаешь об их злокачественной плесневелости и лысых ушах — представить себе надомных трудно, такой глубокий получается мезальянс и полный визуальный абзац».

Ахти продолжал:

«По обыкновению, люди делали вид, что кремлецов не замечают. Однако все власти предержащие всегда знали: коли ввечеру кремлецы повалят из башни в башню и при этом будут яростно плевать в сторону Спасской, это к смене власти. Помнится, правитель Годунов, увидевши подобное шествие, на колени пал, крестился, слезы в глазах, да какие слезы, понял человек: каюк.

Где-то между семнадцатым и девятнадцатым годом кремлецы слямзили в царской сокровищнице несколько волшебных вещей. Досталась им волшебная палочка, для отвода глаз осыпанная бриллиантами, подзорная дудка и швейцарская банка. Волшебная палочка, она же палка-отворялка, предназначена была для того, чтобы клады отворять, при помощи палки-отворялки кремлецы научились отыскивать заменявшую ее червону руту. Подзорная дудка была в некотором роде уникальна: под ее звуки вещи и существа уменьшались или увеличивались, надувались, так сказать. Вот ежели бездонную (видимое дно являлось натуральной видимостью, скрывавшей подлинную безразмерность и прорву) швейцарскую банку набить маленькими самородочками червонного золота, а потом перед банкой подудеть в подзорную дудку (мелодия всего ничего, пять нот), самородочки превращались в огромные золотые слитки, целая гора, сущий клад. Именно под звуки подзорной дудки отдельные лаврецы подло надувались в людей, чем позорили сразу четыре породы: нашу, кремлецов, лаврецов и людей.

Первый лаврец, надувшийся в человека, на нашу голову, был большой любитель и кремлевок, и надомных и перенес сию пагубную похабную страсть на девушек и дамочек человеческого образа, даже и девочками не брезговал. Чувства меры у него ни в малой мере не наблюдалось, и в Кремле ему не сиделось, а всё-то он разъезжал — сперва по Москве в локомобиле, а потом и на поезд сел, и ну колесить по другим городам. В Питер заносило его не единожды.

Едет, бывало, надувшийся в человека лаврец по улке в авто с занавешенными окошечками и из-за розовых занавесок в щелочку зыркает. Как приметит барышню посимпатичней, так холуям своим подморгнет, холуи барышню цап — и в локомобиль, где и становится она жертвою лаврецовых сексуальных неумеренных притязаний. Которая посговорчивей, получала отступного и отпускалась с миром под чужой фамилией в чужом городе жить, а девицы поболтливей и похарактерней исчезали бесследно. Надувшийся лаврец приумножил население страны изрядно, обесчещенные дамы нарожали множество младенчиков, чем положили начало очень неприятной породе, во всем внешне похожей на людей, совершенно неуловимой и глубоко опасной, поскольку у людцов данной породы никаких представлений о приличиях, добре и зле и прочих такого рода вещах не имелось абсолютно; к тому же были они глубоко блудливы, как всеобщий их папенька, а потому незаметно для глаза постороннего разрастались, аки плесень. Правильно на Севере говорят: „Увидишь двуногих, похожих на нас, не будь уверен, что это люди“».

«Кремлецы, кстати, устраивают свой сходняк первого мая, пакостят и развратничают по-черному, даже сторожевые кремлевские псы первомайской ночи боятся, воют, точно по покойнику. Животное можно смутить, только не кремлеца, — читал Шерстяной. — Некоторые отдельно взятые учрежденческие домовые (дурной пример заразителен) взяли моду большие гулянки к праздникам новопрестольным приурочивать; человеческих граждан даже заставляли начальники ихние по ночам в учреждениях дежурить, как бы чего не вышло; да толку что? Люди друг друга не могут к порядку призвать, наказать виновных, защитить невиноватых; на наших широтах всё больше мода была: невинных ловили и в острог сажали, потому как ловить их ловчее и безопаснее. Много ли люди могут? Плечами жмут, руками разводят, головами качают. С нашим братом им уж точно не справиться.

Друг наш Либих рассказывал: во время оно у немецких домовых толковище приходилось тоже на первое мая, на Вальпургиеву ночь; а сейчас он не в курсе, совсем обрусел. Ему кажется: немецкие домовые местами выродились в полтергейстов. Но это сведения вовсе непроверенные.

У петербургско-петроградских домовых сходняк издавна был некалендарный, со скользящей датой. Такая традиция. Место и время постоянно отменялись и заменялись, в чем большое мы успокоение не одно столетие находили. Встречались мы в Коломягах, в Новой Голландии, на Пряжке, во дворах на Галерной да на Сергиевской, на пустыре Голодая-острова, в подвале Апраксина городка, да мало ли где. Однажды и в Зимнем саду Зимнего дворца — хорошее пространство, подходящее! В городе полно гнусных пространств, если хочешь знать, домовые знают и чуют их лучше людей; никто из нашего народца в гнусное пространство не сунется, — конечно, кроме кремлецов и лаврецов, тем на все плевать.

Наши встречи потаенные. Никто о них не знает, никто не слыхал. А вот перед сходняками кремлецов народ безотчетно волнуется, в трепет неосознанный приходит. Однажды на Красной площади перед очередным кремлецов мероприятием целых две толпы людских с транспарантами у Мавзолея толклись, поношения выкрикивали, злобствовали втуне и даже мордобитием трепет выражали. Надо сказать, в Мавзолей в часы сходняков кремлецы несутся в обязательном порядке подземным ходом с лазами да отнорками и у гробовища вождя очень поют про червону руту, эхо-то в Мавзолее страшнющее, веришь ли, земля дрожит. Так те, с транспарантами, на дрожащей почве стоя, кричали друг другу разное про похороны покойника: одни кричали, что мавзолейного покойника непременно надо, помолившись, по местному обычаю земле предать, а другие, напротив, что покойник совсем свят, погребению не подлежит, а подлежит рассматриванию, и не от призрака непохороненного все беды на нашей широте, а от евреев, в том числе от находящихся в супротивной части толпы. Евреи, ты, может, не в курсе, это народ такой, на Земле много разных народов, и каждый, тайно ли, явно ли, считает себя лучшим, а других так себе, безо всяких на то оснований; почему это, скажи пожалуйста, мы перед русалками или лешими не вычаливаемся и даже сравнений не проводим? Да, потому что люди бедны, несчастны, глупы и недальновидны, а мы — продвинутые отродья. К моему хозяину как-то к ночи пришли одноразовые гости, раньше не видел и позже не встречал, на кухне повыпивали и стали выражаться про тех же евреев, мол, сгубили русский народ, соблазнили и испакостили. Хозяин мой спрашивает: сколько в России до семнадцатого было евреев? Цифру не запомнил я, одним словом, капля в море. Мой хозяин и говорит одноразовым: ежели такая капля в море может такой народище соблазнить, то такого народища и на земле-то быть не должно, пусть пропадает, грош ему цена. Гости сильно возмутились, драться хотели, да я их отвлек, куда это — трое на одного; и ушли они навеки восвояси. Да, так вот на Красной площади шум начался неподобный, пришлось Василию Блаженному, что под Покровским храмом погребен, из-под спуда выбираться и идти толпы увещевать; сказал Василий Блаженный им: всё хорошо, нечего волноваться, вождя просто земля не принимает пока, а Мавзолей построен для блезиру. Толпы от вида святого юродивого угомонились, пришли в подобающее расположение духа и разбрелись, став отдельными людьми».

— Говорят, что хозяин тоже еврей, — промолвил Паули Йо.

— Нам-то что за дело? — сказал Старостин.

Мурый читал:

«Наши-то питерские домовые владели кое-какими волшебными предметами из царской сокровищницы, доставшимися им при национализации царского лично-общественного имущества; не спрашивай, что такое национализация, я и сам не знаю; кажется, и никто не знает. В числе волшебных предметов был обратный бинокль, позволяющий, в отличие от подзорной дудки кремлецов, уменьшать, умалять вещи, людей и многое другое».

Читал и Ахти:

«Потому как какие у полизунчиков слова? только лепет. У домовых, видишь ли, речь зависит от возраста. Сколько лет может быть домовому? Сколько дому? Дворцовые да замковые некоторые оч-чень даже в летах. Но вот, скажем, с московскими скородомскими погорельцами вечная путаница была: один деревянный дом сгорит, другой на его месте отгрохают, и так не единожды, известное дело — Москва. Огонь дважды в год рекой течет. Кстати («кстати» потому, что в Москве этой самой мостов что грязи наличествовало), и у некоторых мостов, особо выдающихся (или особо уютных…), есть домовые, так называемые мостовые; но в наши дни на мостах не торгуют, под мостами тати не хоронятся к ночи, в комнатушках надзирательных стражи не живут и чаи не гоняют, а при входе часовенки нету, то есть всяких признаков обитания мосты лишились, — традиция, и прежде-то слабая, вовсе пресекается.

О чем я тебе толковал-то? а, о возрасте домового; да, сколько дому лет, столько и домовому, однако сие сказано не без лукавства, иногда — столько лет, сколько роду; всяк хозяин смертен, но и после него дом стоит, домовой живет при детях, внуках, правнуках, а ежели задумает человек переехать, сменить жилье на жилье, всегда возможно и домового уговорить переехать на новое место, если кичливости людской перед нелюдью не проявлять: в конечном счете, человеку кичиться нечем, своих блох не счесть. Пакость кремлецов, в частности, именно в том, что человеческих блох нахватали и занимаются для нормального домового неприемлемыми такими делами, как политика и уголовщина.

Стало быть, у нашего брата в зависимости от возраста разный лексикон. У полизунчиков, самых махоньких, начинающих, да отчасти и у лизунов, — лепет; и у ветхих лепет; а которые в зрелости, вроде меня, — те говорят наподобие людей. Лизуны вечно буквы в словах переставляют; знавал я одного лизуна, вместо „птицы“ говорившего „типцы“, вместо „бюро“ — „брюо“, вместо „капризничать“ — „пакризничать“; от „люблю“ образовал он слово „блюка“, обозначавшее любимый предмет, а уж коли речь шла о чем-то особо милом его сердцу, оно называлось в преувеличенной степени „разблюканя“.

Такие свойства для всех домовых общие. Но различия тоже имеются, в различиях разнообразие жизни. Скажем, деревенские от городских отличаются изрядно. В городе не отыщешь ни подовинника, ни гуменника, ни сараешника, ни конюшенного; банники, правда, имеют место быть, но в общественной бане банник совсем не такой, как в личной по-черному; а в саунах современных новое ответвление нашего древа родового образовалось: саунный банник лыс, но пег. Кстати, в деревнях подружки домовых чаще всего волосатей, а в городах всё больше кикиморки попадаются, большие города имею я в виду, поскольку в провинции встречаются и марухи. У одного моего приятеля (он не просто домовой был, а влазень, про влазней я тебе потом расскажу) в Петербургском самом что ни на есть центральном районе, центральней разве что отопление, явилась вдруг в апартаменты кикиморка, очень любила в щах спать, имя ее было Изщейка, приятель запомнить, как ни старался, не мог, Борщовкой ее звал; она обижалась, но недолго, суток трое, кикиморки отходчивы.

Теперь ты и сам видишь: домовой домовому рознь. Петербургские, к слову сказать, как ни жаль признаваться, московским не чета. Минус кремлецы, само собой. Почему? А ты не догадываешься? Впрочем, ты, может, и не в курсе. Москва, видишь ли, с двенадцатого века зарождаться начала, средневековым городом была, подобно Парижу да почти всем иным местам жилым. Москва — жилое место, а наш Питер — новодельный. Как тебе объяснить? Москва — барыня с прошлым, Петербург — чиновник с будущим. Это шутка. Что такое шутка, в словаре прочтете».

— Бывало, подъедешь к Москве, — произнес Старостин, — а я пошаливал, дом покидал на произвол судьбы, катался втихаря в хозяйском бауле, скитаньям предавался, кочевью; бывало, подъезжаешь к первопрестольной-то, да и чуешь: жилым несет! Беседовал я с московским теремным, его кремлецы выжили, — ох, бывалый, повидал немало, даже фрязинов, Кремль перестраивавших, помнил. А как к Питеру обратным ходом (он тогда Ленинградом временно именовался, хозяин всё шутил: путешествие из Петербурга в Петербург через Петроград и Ленинград транзитом не сходя с места) заподъезжали… Не буду родной город хаять, нехорошо, мне не пристало!

Надо заметить, царь Петр, Петербург основавший, нашего брата терпеть не мог, пережитком боярским считал, да мы на него чихали.

— А теперь, — сказал Мурый, — прочту я вам местную историю из будущего о том, как завезенный в наши Палестины кремлец влюбился в девушку, в которую втюрился его заводчик, и что из этого вышло. Объясняю: в наших краях ненароком по недосмотру заветное растение, ищущее клады, произросло: червона рута. Вот новодельный богатей, вор-новотор, и приволок кремлеца, чтобы тот ему червону руту и ее клад отыскал. Кремлецы на руту натасканы, как свиньи на трюфели, доложу я вам.

«Колдовская травка, снесенная течением, прибилась к брегу, укоренилась и образовала ареал своей махонькой флоры не только на брегах Невы, но и в разных прибрежных зонах Маркизовой лужи. Про способность растений приживаться то там, то сям, используя и волны, и ветер, и прожорливость птиц, и шерсть четвероногих, и людские подошвы, ты почерпнешь в ботаническом атласе. О колдовских же свойствах вышеупомянутого цветка я тебе говорил прежде, они сходны со способностью разрыв-травы, папоротникового цвета, восходят к большому игрищу нежити и живой природы, приуроченному в наших местах к Иванову дню.

Завезший из Москвы краденого кремлеца в Келломяки, ныне Комарово, в свой кирпичный кремлёк новодельный миллионер как раз и надеялся с помощью кремлеца отыскать червону руту и открыть волшебным растением какой ни на есть клад. Кремлец же и так был извыристый, а поняв свою несомненную власть над хозяином, изнаянивался и распоясывался на глазах. Бизнесмену еще повезло, что не лаврец ему попался, тот бы чего похлеще вытворял. А наш-то, Комаровский ныне, московский бывший, уверил хозяина в полной своей неспособности скакать по горам и долам, поскольку, мол, житель он городской, глубокий урбанист, к тому же колченог; бензин-де всякое чутье отбивает, червону руту шум мотора отпугивает, она никнет и под землю уходит; посему по ночам в сварганенном наемными мастеровыми возочке, этакой опрокидке, брыкушке с огромадными колесами, впрягшись, наподобие восточного рикши в брыкалку эту, бизнесмен самолично возил обнаглевшего кремлеца по улочкам, тропочкам, лесным дорожкам, дохлой воде, каргам и калугам, а холуи и охранники во весь карьер бежали сбоку, сзади и спереди при полном вооружении, с пеной у рта и матерясь по-черному. Топот был страшнющий. Чистые жеребцы-тяжеловозы. Издалека было слышно: приближаются! Веришь ли, земля тряслась. Проносился хренов кортеж в облаке пыли, пота, мечтаний о грядущих сокровищах; и на всю окрестность с эхом большая мать на устах. Кремлец сидел развалясь на алой атласной подушечке, зубы скалил да ручкой казал: налево, направо, прямо. Как в краснокирпичный замок к четырем утра обратно заезжали, у охранников аж голяшки тряслись; без задних ног падали и дрыхли; а хозяин, поддерживаемый мечтой о кладах на халяву, их малость погодя тапком иностранным пинал: зачем спят, балды осиновые, баглаи, дармоеды, козлы, вонь толченая. Те же, вскочивши, другой раз на приусадебный участок выметелятся, весь сбродный молебен спросонок, Фома, да Ерёма, да Колупай с братом, из стволов забабахают, порох избухают, соседей перебудят — а кремлец только ржет.

Вот в одну из ночей, раным-ранехонько, едва заполночь, понесло их по улицам скакать; и как раз мимо нас — видать, к лесной помойке направлялись, кремлец любил их по помойкам волохать. А тут на соседней даче возьми да и выйди на верхнюю открытую террасу Фаина, девушка в услуженье у тамошней беспомощной чокнутой хозяйки; у Фаины была привычка плескать со второго этажа то помои пожиже, то желтенькое из старухиного ночного горшка, то водицу мыльну-жирну из-под посудомоечных дел, мелкие такие шалости; в остальном она девушка была вполне опрятная. Не рассчитав, по избытку ли сил молодых, в сердцах ли, плесканула Фаина помоями на продвигавшийся мимо кремлецовый кортеж. Кортеж встал как вкопанный, и облако пыли улеглось, всплеск большой матери усилился, но внезапно стих, поскольку рты охранников и хозяина теперь были заняты ором, в полутьме они Фаину плохо различали и, глядя вверх, орали и требовали, чтобы она, блин комом, к ним спустилась, такая-сякая, немедля. Она и спустилась. Мой-то хозяин, не зажигая света, высунулся с нашего-то второго этажа с молотком в руках: думал, будет какое избиение либо групповое изнасилование… что это? как — „что это?“ ты не знаешь? ах, да; ну, неважно, гадость такая, вроде убийства, но не до смерти, если повезет… так на всякий случай приготовился по-соседски встрять.

Фаина вышла за калиточку и встала перед политыми помоями потерпевшими. Вышла она в своих белых карпетках, драных тапочках, шортах, которые сама ножницами выстригла из старых джинсов, одна махра и рванина, еле причинные места прикрыты, росточком с охранников, кофточка малюсенькая, на шее точеной обсидиановый крестик от сглаза, всё волосное управление к ночи в мелкую косичку заплетено (словно она узбечка или избранная для упражнений в плетении грив банником либо гуменником деревенская лошадка — а на самом деле для волнистости волос, чтобы кудри), в руках ведро воды, которой Фаина, превежливо извинившись, и предложила всю компанию для умывания и очищения окатить. При этом она поведала им, что помои сегодня — ничего особенного, пол мыла, картошку чистила, а что до остатков супчика, супчик был из кубика, нежирный, ё-моё, так что вы не страдайте. Хозяин мой так и обмер с молотком в руке. Вообще-то, все обмерли: запряженный, везомый, сопровождающие. Все молчали. И глядели на Фаину. „Не хотите, — сказала она, — умыться-то? Вау! Тогда я пошла“. И убыла с ведром на свой второй этаж, а те стояли с минуту как вкопанные, а потом медленно-медленно скорость набрали и исчезли. Только на сей раз из облака дорожной пыли не матюги донеслись, а песнь внезапно заблажившего кремлеца: „Червону руту не шукай вечерами…“ Фаина на минуту вышла на балкон и сказала вдаль: если такое старье будете петь, следующий раз оболью еще и не тем. Она была большая любительница шлягеров, хитов и пошлых шансонье.

В общем, хозяин кирпичного замка втюрился в Фаину по уши. Как Фаина выражалась, он на нее запал.

Хозяин и охранники его подстерегали Фаину на своих „пежо“ и „мерседесах“, а также „джипах“, когда она хаживала за два километра в местный магазин, выгуливала свою старушку или отправлялась в лесок за куманикой либо черникою. Фаина и бровью на все их ужимки и прыжки не вела. Ухажеров, равно как и желающих, вокруг нее, несмотря на ее царский гренадерский росточек, было полно. Особой казоткой она не была, но кокетничала, коза такая, исподволь и почти бессознательно. Губки накрасит, рюкзачок через плечо, якобы никого не замечает, грядет, царица Савская-Моравская, мимо разгромленного ларька и полусгоревшего магазинчика по раздолбанному шоссе, даже оберток и огрызков не перешагивает. Поскольку свободное время у нее к двенадцати ночи, как старушка заснет, а посуда вымоется, только и возникало, Фаина бегала либо ехала на велосипеде к подружкам в ночь-полночь, и тусовались, пили мигреневый ликер из ларька, слушали кассеты с сензитивным музоном, а парни-то, само собой, увивались, обмирали и всё такое, нас с тобой там не было. Девушки, конечно, легкомысленные, однако не бардашные же девки. Вот в один из таких походов охранники Фаину похитили, запихали в „мерседес“ и хозяину в кирпичную цитадель привезли. Хозяин встретил ее в холле с чувалом, то бишь с камином. Во дворе охранники на мангале жарили шашлыки. На столе красовались деликатесы, всякие там зернистые-паюсные, фри, шуази, рыба та, рыба ся, шампанское италийское в серебряном ведерке со льдом, поросенок жареный с фонтанчиком петрушки за левым ухом и так далее. Фаина сказала: на ночь жрачку и видеть не хочу, худею, для похудания гантели в рюкзачке ношу заместо вериг, а вы тут в час ночи с ужином подъезжаете. Хозяин и охранники слюну сглотнули, стол укатили, прикатили бар с мороженым пяти видов, тортами двух сортов, мармеладом-шоколадом, сникерсами-мамбами и фруктами типа киви. Фаина вздохнула и для приличия взяла банан. Кремлец, сидевший в кресле в уголочке и не сводивший с нее глаз, восторженно заверещал. „Это кто ж у нас такой масенький?“ — спросила Фаина. „Это мой дедушка“, — ляпнул владелец замка. „Повезло вам, — сказала Фаина, — такая тащиловка: дедушка-лилипут“. Вот тут кремлец, в свою очередь, окончательно втетерился в нее, то есть влюбился, как и его владелец. Доев банан, Фаина велела незамедлительно отвезти ее обратно и поставить на место. Босс усадил ее безропотно в «мерседес»; кремлец потребовал, чтобы его посадили на заднее сиденье; так и поехали. На подъезде к даче Фаининой старушки владелец замка возьми да и ляпни: выходи, мол, за меня замуж. „Ты же старый!“ — „Мне тридцать два“. — „Вот я и говорю. Что я — дура, за старика выходить?“ — “Тогда поедем со мной на Гавайи недельки на две“. — „На что мне твои хреновы Гавайи? Там жарко. У меня на жару аллергия. Я хочу с подружкой автостопом поехать в Брянск“. — „А на кой тебе ляд Брянск?!“ — „А ты не знаешь, кто в Брянске родился?!“ — „Н-ну… Циолковский?..“ — „Какой еще Циолковский? Петечка Кукуев!“ — „Это кто ж такой?“ — „Ты не в курсе, кто такой Петечка Кукуев?“ — „Понятия не имею“. — „Я и говорю: ты старый. От жизни отстал. Ты музыку-то слушаешь?“ — „Бывает“. — „Кто твой любимый певец?“ — „Леонтьев!“ — ляпнул влюбленный наудачу. „Ты к тому же еще и сексуальное меньшинство? И ни одного хита Кукуева не слыхал? О чем с тобой говорить? Петечка Кукуев — запомни! — это поп-звезда, его любимый стиль фламинго; он — моя вечная любовь. Или никто, или Петечка Кукуев“. — „Хочешь на его концерт?“ — „Билет сто баксов! Шутишь? Конечно, хочу!“ — „А хочешь, я тебя с ним познакомлю?“ — „Ты с ним сам-то не знаком“. — „Ради такого случая познакомлюсь. А ты за это выйдешь за меня замуж. Или съездишь со мной на Гавайи“. — „Ну, опять за рыбу деньги. Я уж тебе ответила отказом. Ты не понял? Мне в ломак тебе объяснять. Ты куда разогнался-то? Приехали“. Бизнесмен так тормознул, что ехавшие сзади на „джипе“ телохранители чуть багажник его автомобилю не снесли, а кремлеца как ветром сдуло с сиденья, он о пепельницу шишку набил, крыша у него поехала, и моментально возник у кремлеца план быстрехонько отыскать клад и предложить его Фаине, а также мелькнула мысль: нельзя ли надуться в человека или уменьшить Фаину?

Мой всегда побаивался Фаининых ночных прогулок, беспокоился за нее, подкарауливал: как возвращается? не в слезах ли? не обижает ли кто? И тогда тоже дежурил он у своего окна второго этажа, у окошечка мансардного, куря в темноте, когда подъехали они, тормознули, кремлец о пепельницу жахнулся, а мысли кремлецовые в ночи бенгальскими огонечками мелькнули да погасли. Фаина благополучно проследовала в калитку свою, автомобили, рявкнув, с места в карьер скакнув, укатили. Мой (он, по обыкновению, чуял меня, но делал вид, что не знает, что я при нем; так и я его деликатность ценил и делал вид, что не знаю, что он меня чует, и вообще — что я за ним из города увязался) и сказал (обращаясь, конечно, ко мне, но якобы сам с собой говоря): „В чем же у девушки этой сила заключается? Никто ее не трогает, сама она никого не боится. Может, потому, что девственница, что по нашим временам странность да редкость? Или сила ее в золотых волосах до пояса? Не-ет, дело в том, что имени ее никто не знает! Ведь она на самом деле не Фаина, Феня; Аграфеной назвали, а девчонка скрывает, стыдится дремучего имечка“. Я уважительно молча выслушал, не шалил в ответ, как дома-то, половицей не скрипел, спичечным коробком не тряс, утварь на пол не ронял, предметов домашнего обихода не прятал. А только, помнится, подумал: повезло владельцу кирпичных хором, кремлеца завез, а не лавреца; дуракам везет.

Однако кремлец поизгалялся в ближайшую неделю и над владельцем, и над челядью его. Охранники в Петербург на автомобилях носились, в Москву летали самолетами взад-назад. Поручение им было дано неопределенное; как выглядят подзорная дудка и обратный бинокль (кремлец думал — обратная труба), охранники не ведали, поскольку не знал и кремлец; а доставить, сыскавши и укравши, велено было немедля. Так воровали из Эрмитажа да из столичных палат что ни попадя: жезлы, скипетры, пестики, изделия Фаберже, фаллические символы древнейших народов, атрибуты умельца Нартова; даже под горячую руку стибрили бронзовые часы с боем, детали севрского сервиза на двенадцать персон и пару ушебти. Кремлец топал ногами, шипел, щипался и вопил. Владелец повелел всё наворованное вернуть, у него тут не антикварный толчок, ему только музейного достояния на дому под обыск не хватало. С возвратом сложности у холуев возникли немалые; кроме всего прочего, они не помнили, что в каком музее сперли, и несколько экспонатов запасники свои поменяли; никто и не заметил, кроме музейных домовых.

В конце недели Фаина пошла в лесок за морошкой. Вся гопкомпания ее привычно покарауливала, оставив машины на опушке. Телохранители торчали то там, то сям, аки пни, россыпью, владелец замка тащился за Фаиною на почтительном расстоянии, кремлец скакал по кочкам, был к ней ближе всех. Набрав морошки, Фаина сорвала понравившийся ей аленький цветочек и двинулась в обратный путь. Кремлец, в цветочек вглядевшись, побагровел по-кирпичному, узнал червону руту и стал подъезжать: „Зачем тебе этот цветочек, красоточка?“ — „Мамику подарю, она сегодня из города в гости приедет“. — „Отдай его мне, а твоему мамику ребятки наемные орхидею из Выборга привезут“. — „На кой хрен мамику орхидея? Она полевые любит“. В конечном итоге кремлец червону руту получил, Фаина была девушка добрая, а пара телохранителей отряжены были в Белоостров собирать вдоль запасных путей полевые цветочки, коих там не на одно стадо. Собрали сноп, любой корове на радость, к дому Фаининому приперли и в собственные руки ей всучили. „Да вы что, мальчики, — вскричала Фаина, — с дуба упали?!“

Ночные скачки по окрестным колдобам да бакалдам возобновились; скакали с пеной у рта, готовы были в любое болото, во всякое багно; теперь ведь не просто катались, а с целью — клад всех манил, у кремлеца в ручонках загребущих алела неувядающая червона рута.

Надо тебе сказать честно: кремлецам везет. Балует их, монстров, чучел заболотских, Фортуна. Хоть и зародились они давненько, до нынешнего сверхнаглого, супернаянного состояния помогла им дойти именно Фортуна, везучесть их феноменальная. Знаешь, так и с людьми бывает: иной приличный человек только помыслит дурно, — глядишь, тут же наказан с лихвою! и так другой раз жестоко наказан! а какая-нибудь рядом живущая сволота тряпочная, ну полная сатана, как ни подличает, что ни вытворяет — всё нипочем. Говорят, от ведомства зависит, смотря в каком ведомстве человек состоит, если черт ему Тимур, а бесы команда, флаг ему в руки; а вот с кремлецами тем не менее неясно. По идее вся наша тошная сила — единый департамент; однако идея идеей, а кремлецы сами по себе.

В силу сказочной везучести нашел кремлец не один клад, а целых два: первый исторический на даче старинного финского генерала Маннергейма, давным-давно разграбленной, загаженной, затерянной в дальних лесах руине; второй — на даче известного некогда всем местного жулика, севшего в острог и затерявшегося в острожных перипетиях. Строил, строил жулик себе двухэтажный домище с размахом (а дело было давно, задолго до самоновейших кремлей — „крестов“ тюремно-правительственного стиля), а зверь обэхээсэс сидел, притаившись, и ждал. Как последний гвоздик забили, зверь прыг, жулика хап, а в дачу детский садик вселили. Однако клад зверь протюхал, а наш кремлец нашел.

Кремлец и его босс предлагали Фаине клады по очереди в обмен на руку и сердце; руку и сердце можно в рассрочку и в розницу, а клад как угодно, хоть сейчас — и на Багамы.

Кремлец так и сиял, даже сморщенность у него снизилась, одутловатость спала, трясение лапок приуменьшилось, речь стала почти внятная, кремлецы на клады падки, золотишко их пленяет да очаровывает, они хорошеют от богатства, особенно присвоенного; да у них все богатства присвоенные, что у нечистой силы свое? Мы имущества не имеем, оно у нас нарицательное да относительное, мы сами рода людского имущество, как ты — рода нелюдского; но и не только! но и не совсем! Мы тоже звено златой цепи бытия.

Не надену я такое старье, говорила Фаина, это не модно, к тому же краденое. Дура ты, дура, Шура-веники-ломала, уговаривали охранники в качестве болельщиков, оно всё краденое испокон веку, клады еще в меньшей степени. Ну нет, возражала Фаина, шлепая собеседников по рукам, те вечно тянулись куда не надо; вот я в магазине „Агат“ купила себе два перстенька по случаю, один мельхиоровый со стразом, другой, так романтично, сплошь бирюза, бирюза — мой камень по гороскопу, блин, я ведь их купила, а не стибрила, въезжаете? они совсем новенькие, никем не надеванные, мои и только мои! а ваши-то, может, с отрубленных пальцев ограбленных трупов. Тьфу, плевались нукеры, мы не мокрушники, мы телохранители и рэкетиры, киллеров отдельно нанимают, село ты глухое, дура дура и есть.

Или не рэкетиры, а рокеры? Я путаю рэкетиров с рокерами, рокеров с рокерами и брокерами, извини; уточнишь у кого-нибудь, кто в курсе.

Хозяйские охранники стали и впрямь нукеры, поскольку издерганный проблемами клада хозяин обращался к ним исключительно со слова «ну» (сначала «ну», а потом еще другие неприличные вводные слова, все липшие, большая мать большей частью; мой говаривал: если есть лишние люди, есть и лишние слова).

Но, между прочим, уж до чего эти нукеры-рокеры были муштрованные да натасканные на свое дело холуйское, а и тех от сокровищ соблазн разобрал, они по камушку, по багательке, по бирюльке себе прихватили, у кого в кармашке адуляр, у кого адамант, клад большой, он один (раздвоенный, правда), а нас много, а кремлец-то на Фаину отвлекся, за прислужниками не присмотрел; впрочем, у кладов, особенно заговоренных либо волхованием добытых, свои свойства: сколько тать ни воруй, не убывает. У нас, чай, вся Русь-то — клад заговоренный: тянут, тянут, а всё есть, что воровать. Чуден мир, дивен. Поговорку древнюю мне еще мой прапра говорил: когда мерин, мол, окобылеет, тогда и тать красть не станет. И что же? Окобылевших меринов теперь выше крыши, сексуальные меньшинства называются и трансвести… тьфу… ты, а ворья меньше ли стало? Ворье так и прет, как на дрожжах, заговоренному кладу, видать, подражает.

В конечном итоге один из охранников вошел в контакт с кем-то из государственных людей — и получил наш келломякский малютка, искатель червоной руты да Фаининой руки, на подержание волшебный предмет желанный, при помощи коего собирался клад превратить в гору сокровищ, а сам надуться в человека, придав себе заодно обманный облик двойника Петечки Кукуева.

Но то ли телохранитель что-то не так понял, то ли государственный человек не ту инструкцию ему дал, то ли кремлецы по природной злобе и коварству подметную инструкцию кому-то из них подсунули, поскольку на самом деле письменных инструкций к волшебству испокон веку не прилагается.

Нукеры ворохались во дворе: чистили оружие, мыли машины, мели дорожки; двое из них в подвале двухэтажном любовались новеньким маленьким взрывным устройством для конкурентов. Кремлец велел хозяину маленького кремля разложить на полу холла возле башенки оба клада, всё золотишко, бранзулетки, смарагды, коронки зубные, мелкие слитки и прочие блестюшки. Долго глядели они на сверкающий развал, так глядят, знаешь ли, только на три вещи в мире, завораживающие, наводящие столбняк: на воду, на огонь и на сокровища. Потом, доставши подзорную дудку, кремлец объяснил кремлевладельцу, что собирается клад надуть, обóльшить, преувеличить; для кремлевладельца сие было непредставимо, но он представлял себе драгоценности множащимися, количество их мысленно удесятерял, комната в воображении его наливалась блеском, наконец сокровища начинали вываливаться во двор, кругом злато-серебро, гроссуляры и тому подобное, хоть в бассейне мозаичное дно выкладывай.

По неведению и жадности кремлец спешил; кто же торопится в колдовстве? Спешка неуместна, чары дело или уж мгновенное, или медленное да микроскопическое до поры до времени; это я знаю точно, хотя по чарам не специализируюсь. Ежели желаешь о чарах поподробнее, обратись к чародеям, мракобесам, ведьмам, экстрасенсам, магам — то есть к практикующим.

Тяга к кладам и драгоценностям настоящим домовым не присуща — только кремлецам! Истинный домовой относится к ценностям, имеющимся во вверенном ему доме, так же как, скажем, к утвари, обуви, одежде, к любому человеческому предмету. А кремлецы помешаны на золотишке, но у них сия человеческая страстишка возведена в нечеловеческую степень.

Короче, адаманты принялись не в россыпи превращаться, а натуральным образом надуваться, увеличиваться: с орех сперва, потом с яблоко, с дыню-„колхозницу“ с арбуз, с тыкву и так далее; а за адамантами все остальное; клад единомоментно взбух и, достигнув внешних пределов, то бишь стен помещения и внутренних возможностей вещества, взорвался с силой несусветной вместе с краснокирпичным замком и взрывным устройством в подвале. Охранников со двора размело по близлежащим приусадебным участкам и осыпало алмазной, изумрудной, золотой и кирпичной пылью; а над развалинами взмыли в стратосферу два непонятной формы воздушных шара. Оглушенные нукеры и ошалевшие соседи некоторое время наблюдали за стремительно удаляющимися монгольфьерами, не признав в них кремлеца и его владельца. Следствие всё взвалило на взрывное устройство. Анализ загадочной пыли ведется секретными ведомствами по сей день. Имеется версия о посетившей Келломяки летающей тарелке; ты почему говоришь «ха-ха-ха»? разве ты понимаешь смешное? у тебя есть чувство юмора? тогда ты воистину чудо из чудес.

Подзорная дудка, целая и невредимая, была отрыта местными домовыми и с курьерами отослана домовым московским; я принимал активное, как выражаются люди, участие в этой, как они любят говорить, операции, чем, как они говорят, и горжусь.

Нет, я не могу объяснить, почему кремлецы таковы, как они есть, я и сам не знаю. Мутация? Радиация? Может, она окрест да вокруг вовсю, а уж в самом-то Кремле, будь уверен, всё прислужники щетками оттерли. Что я об этом думаю? Я об этом не думаю вообще. Что за занятие — размышлять о кремлецах, предаваться безделью в форме неприятных мыслей? Мое мнение? Ну, какое мнение. Могу пошутить. Может, Аристотель Фиораванти, Кремль строивший, был масон? Каменщики ведь и есть масоны, здание-то краснокирпичное. Что я знаю о масонах? Я о них не знаю ничего. Кажется, они поклонники колдовства, хотя разбираются в нем мало — потому и поклонники.

Хочу добавить: кремлецы опасны в равной мере и вместе, и порознь, у них количество не переходит в качество, и в одном отдельно взятом кремлеце пребывают все кремлецы чохом. Да, влияние их на людей особое. Я тебя не понял. При чем тут чума? Заразны ли они? Мой хозяин сказал бы: „Да ты философ!“ Заразно ли зло? Кто ответит? Кого ты спрашиваешь? Я ведь не человек. Да и ты тоже. Однако, в отличие от новотворной тошной силы (кремлецов и лаврецов), мы не ошибка Природы, а ее игра».

По традиции после основных текстов выпущены были три лизуна с краткими сообщениями.

— Собрались домовые на конференцию. Тема: «Есть ли у домовых свобода воли?» Докладчик и оппоненты спорили согласно сценарию. Остальные кто в лес, кто по дрова. Хотя какой лес? Какие дрова? Раньше, во дворе дрова, во дворах были. При Сталине. Прямо поленницы. Странно, почему грешников, как в доброе старое время, никто жечь не допер. То ли эпоха стояла моложе Средневековья на дворе, то ли дрова экономили. Да. В итоге приняли резолюцию: «Нет и не надо». И все подписались. Кто неграмотный, отпечаток пальца или копыта поставил или какую-нибудь гадость нарисовал. И действительно, зачем домовым свобода воли? особенно надомным. Подовинникам еще туда-сюда. Дурной пример перед глазами: вон до чего человек дошел с этой самой свободой этой самой воли: что хочу, то и ворочу, всю функцию свою потерял. С тем и разошлись.

— Один домовой по ошибке в новом районе заселился в квартиру одного инопланетянина, который притворялся человеком. Никак ужиться не могли. Наконец за закрытыми дверьми, чтобы никто не узнал, стали вместе пить. И даже в таком интимном времяпрепровождении с большим трудом общий язык находили, хотя и старались. Инопланетянин домовому, чтобы его уважить, на толчке вместо стопки наперсток купил, эргономически соответствующий. А домовой, как выпьет, всё просит инопланетянина: полетай да полетай. Инопланетянин взлетал с трудом, потолок-то низкий; взлетит, паука с потолка турнет; а потом сидят с домовым и плачут, если не поют. Хотя, если поют, то каждый свое: домовой про ветхую избенку, а инопланетянин про покинутую во имя процветания Вселенной иную планету. Обиженный паук в вентканале слушает и думает: ну и катились бы в те места, о которых поете, нечисть купчинская.

— Решала лярвочка задачку, как два вампира взаимно уничтожаются. И всё путала прямое время и обратное. «Какая ты дура, — сказал ей братец, — сколько тебе долбить: вектор времени у вампиров коррелируется с группой крови. А коэффициент бери табличный в зависимости от времени года. Прекрати ныть, пиши, а то укушу».

Первые два сообщения приняты были на ура, а относительно третьего сделано было лизуну замечание: мол, хотя лярвы нам и свойственники, родство дальнее.

В конце конференции, чтобы подбодрить малюток, экзаменовали полизунчиков.

— Как называется человеческий прибор точного времени? — спросил Старостин.

— Будильник! — выкрикнул подрастающий.

— Неправильно.

— Песочник? — предположил новоявленный.

— Неверно.

— Хренометр… — пролепетал самый маленький и халявенький.

— Молодец!

При слове «молодец» индеец вышел в городе из электрички, а Клюзнер на втором этаже лег спать в своей келейной горенке и зажег зеленую лампу.

— Маленькое всё, маленькое, — бормотал Старостин, устраиваясь на ночлег в пустой собачьей будке для собаки напрокат. — Я-то и должен быть махонький, мне для жития отведен испод дома, подошва его, дно, подполье, перекрытие, все пыльные закуточки под шкафами-диванами, лоскутки темные пространств теневых. Что мы знаем, в ночи родившись?

— Что мы знаем, в ночи родившись? — отлепетал, отшептал ему эхом окрестным весь малый балтийский народец, все бегумки, боженки, поскакушки, шишиги, подпорожные, постни, мостовые, всякий гоблинский фафнир.

Глава 25 ПРОГУЛКА

Я разучиваю арию c-moll из партиты Баха. Это одна из лучших вещей Баха, очень простая.

Даниил Хармс

Только играя Баха, можно понять всё неудобство этой музыки для души. Сделать жизнь трудной, невозможной — вот его музыка. Он понял сладость противоречия, бессмыслицы, тайны; отсюда нарушение метра, симметрии, любовь к проходящим нотам, остановка на IV ступени, незавершенность кадансов. И, наконец, он пишет совершенно неудобную, неисполнимую ни на каком инструменте — Kunst der Fuge.

Я. С. Друскин

Они поворачивали с Сосновой на Лесную. Гор сказал:

— Сейчас пишу я одну фантастическую повесть под названием «Скиталец Ларвеф».

— Февраль? — спросил Клюзнер.

— Никто не понимал, что это за имя, вы первый догадались.

— Музыка связана с математикой, комбинаторика, гамма от до до до и обратно, — отвечал Клюзнер, следя за прыжками гоняющихся друг за другом по соснам и елям рыжих бельчат.

— Но, — продолжал он, посмеиваясь, — я бы на вашем месте назвал повесть «Ларвеф-Скиталец», как произведение, которым еще Евгений Онегин зачитывался, «Мельмот-Скиталец».

Иногда прогуливались они молча. Темы разговоров их менялись (словно само время прогулки было дискретным) нелинейно, нелогично, без перехода вдруг начинали говорить о другом.

— Знаете ли вы, — произнес Гор, удивленным взглядом своим (очки с мощными цилиндрами делали его серо-голубой взор инопланетным, насекомым) провожая огромную шумную стрекозу, — что Даниил Хармс очень любил музыку Баха? Однажды он пять дней добывал деньги, чтобы пойти с любимой девушкой в Филармонию на баховские «Страсти по Матфею». В углу, в одном из купе его странной комнаты с множеством освещенных разными светильниками уголков, стояла фисгармония, он играл на ней Баха, Генделя, Моцарта, Пахельбеля. А в дождливые дни певал Хармс друзьям «Лакримозу». Нравятся ли вам обэриуты?

— Больше всех Заболоцкий. У меня есть в одной из симфоний часть на его слова «Где-то в поле, возле Магадана».

— Что вы говорите! Это ваше любимое стихотворение Заболоцкого?

— Нет, любимое «Иволга».

Придя домой, Гор стоял и глядел в особенное окно. Оптика его маловидящих глаз, цилиндров в очках, двух стекол оконных существовала на особицу. То было окно-чинарь, игравшее со смыслами изображений, в нем он видел не то, что пребывало неизменным в заоконном пространстве: колодец становился макетом башни Татлина, сосна — кедром сибирским, забор — частоколом, пробегавшая собака — северным оленем. Гор не знал, что в комнате Хармса, стоя возле такого же окна, написал поэт название отрывка, совпадающее с названием опуса Баха: «Пассакалия № 1». Но и он, постояв возле волшебного стенного проема написал на оказавшейся под рукой газете, на узких полях, название «Деревянная квитанция».

За полночь где-то в стене звучал древоточец по фамилии Дзеревяго, скреблась мышь Мышильда Крысинская, ударялось о стекло веретено ночной бабочки, исполненное крыльев. Во сне за окном выросла чинара в облике гранатового дерева, к утру чинара превратилась в девушку и ушла.

Засыпая, Гор успел подумать: «Должно быть, Хармс выбирал возлюбленных по необычным именам: Эстер Русакова, Алиса Порет, Марина Малич. Потом мелькнуло: «обэриутская сторона медали…» — и настало снотворчество.

Глава 26 ГАРСИСА

Старухи, как известно, делятся на добрых волшебниц и злых колдуний; она была ни то ни это: Гарсиса.

Она боялась: будущего, настоящего, прошлого, крыс, убийц, бомб, расстрела, детей, теней, бессонницы, снов, красной тряпки, холодной зимы, белых ночей, ураганного ветра, наводнения, часовщиков, мелких городских подплинтусно-полочных муравьев, древоточца, лихорадки, больших магазинов, голода, призраков, книг, милиционеров, музыки, радио, мерцающих облаков, алых закатов, онемения пальцев и носа, голосов, подменных статуй Зимнего дворца, керенок, телефонов, собак, матросов, прививок, демонстраций, домовых, врачей, подворотен, империалистов, умников, девальвации, колорадского жука, звонка в дверь, самолетов, стадионов, выборов, затмений, нищеты, праздников, гостей, петухов, пьяниц, дядю Сэма, старика Иванова, сурикат, супругов Суслопаровых.

Старуха боялась расспросов и выяснений. Она не хотела, чтобы ее расспрашивали, кто она, откуда взялась, потому что сама того не знала. Откуда взялась в угловом доме, впрочем, выяснилось случайно. Одна из девочек, подружек девочки, некогда вытряхивавшей пыль из кукольной одежды и уронившей куколку в лестничный пролет, подружка с этюдником, знала от своей соседки по кружку рисования, что Гарсиса некогда жила в знаменитом доме на Дворцовой площади, именуемом Главным штабом, на углу Мойки возле Певческого моста в угловой комнате огромной коммунальной квартиры, в которой некогда обитала царская челядь Зимнего дворца. Жильцов, вселённых в бывшую обитель царских сатрапов, было великое множество. Старуха уже тогда не знала, кто она. На этот счет жильцы в выдававшиеся свободные от службы, добывания еды и одежды, готовки на керосинках, стирки и прочих атрибутов местного жития, минуты выдумывали истории-предположения относительно возможной старухиной биографии, социального ее происхождения, месте рождения и проч.

В этих историях она, сама того не зная, меняла одежды и роли, перемещалась по кубатурам, горам и долам, нивам и весям виртуальных пространств.

Была ли она главой правильной семьи из самых недр диктатуры пролетариата, потерявшей всех родных во Вторую мировую войну или в трех предыдущих? осколком буржуазии, может, даже графиней или княгиней, уцелевшей в вихре расстрелов, лагерей, эмиграций? тихой домохозяйкой, последней ветвью стародевической мещанского либо купеческого рода? ненужною по старости провокаторшей, доносчицей, отправившей на тот свет не одного невинного (это предполагалось шепотом, за закрытыми дверьми)? забывшей после нападения либо контузии все свои роли актрисой? один начитавшийся юнец предположил даже — уж не призрак ли она, не оживший ли персонаж, вставшая под шумок из несуществующего гроба процентщица Раскольникова? может, некогда пыталась она неудачно отравиться, молодая красотка, от неудачной любви, откачали, да неудачно, лишили памяти? главной людоедкой из числа блокадных людоедов возле Финляндского вокзала побывала она? отпущенной из ГУЛАГа по недосмотру сумасшедшей, которой, как мальчику Кочергину из лагеря малолеток, мерещились на крыше Зимнего дворца не статуи черные, сменившие прежних прекрасных каменных, но вертухаи?

Известно только, что раз в месяц, под полнолуние или новолуние, покупала старуха сосиски, торжественно принарядившись, варила их на кухне, открывая всякий раз соседям главный мировой сосисочный секрет: «Сосиски должны прыскать!» И перед тем, как отправиться на праздничное поедание их, доставала она, трепеща, заветную баночку горчицы, потрясала ею в воздухе, повторяя: «Гарсиса! Гарсиса!»

За что и получила свое прозвище, сначала от коммунальных детей, а потом все подхватили. Прозвище переехало с ней с Дворцовой площади на Большую Подьяческую.

Загадочно в Гарсисе было и то, что время от времени жили у нее кошки, которые потом надолго пропадали, превращаясь в бродячих, а затем исчезали всей кодлой, чтобы однажды, то метельной зимою, то дождем питерской пробы снова обнаружиться.

Гарсиса подошла к окну. За закрытым по неизвестной причине обезлюдевшим ларьком на фоне трамвайного моста стоял неведомый мужик в перьях, петух петухом (а петухов старуха боялась пуще крыс), смотрел на нее.

Она закричала и заплакала.

— Петел! Петел! — орала она на всю улицу. — Сейчас кукарекнет! Сейчас!

Мужик-петух открыл свою не видимую отчетливо по старческой слепоте пасть и замяукал на весь околоток. На вопли старухи сверху по винтовой лестнице (оставшейся от былых дней не сломанной, но и ненужной) спустилась Шанталь.

— Что с вами? Что?

— Там… петух… мяукал… Мужик-петел… Оборотень…

Шанталь выглянула в угловое окно: никого, тишина, въезжающий с тихим бряканьем с левого берега Фонтанки на мост граненый трамвай.

— Да это индеец в индейском наряде, приехал ненадолго, в гости к художникам ходит в дом через дорогу. Не бойтесь. Будем чай пить.

Шанталь принесла чай, любимые старухой конфеты, соевые батончики. Рассеяно слушая старушечий лепет, прихлебывая из голубой чашки, она думала о городах, из которых, по предположениям разных соседей, прибыла Гарсиса: Екатеринбург, ныне Свердловск, Гомель, Томск, Кисловодск, Пятигорск, Архангельск. Еще она думала, как, в сущности, странно представление коммунальных детей о том, что они всегда будут детьми, а старуха всегда была старухой.

Глава 27 ПАРТЕР

Ах, как памятны прежние оркестры!

Не военные, а из мирных лет!

Расплескалася в улочках окрестных

та мелодия, а поющих нет.

Булат Окуджава

«Первая его любовь, — так начиналось формальное письмо Нины, — была „девушка с солнечными волосами“. Кажется, ее отец был морской офицер инженерных войск. Б. Л. пригласил ее в театр, купил два билета в партер, четвертый ряд. Когда она подошла к театру, он ее не узнал: она распустила волосы, надела черное бархатное платье и нитку жемчуга».

Весь театр словно свел своды свои над ними, окружил белыми с золотом декорациями зала своего, обвел бархатом темно-алым поручней кресел, завесей лож, занавеса, намоленный храм искусства.

«Он говорил мне: „Она была красавица, на меня смотрели, — я иду с такой красавицей; казалось, все зрители смотрели на нас. Утихло всё, замолчало, мерцали блики, светилось ее жемчужное ожерелье“.

— Вы говорили — она считалась вашей невестой? А почему вы не поженились?

— Всю ее семью — и ее тоже — расстреляли как врагов народа».

В этом театре, главном театре города, он больше никогда не покупал билеты в партер.

Глава 28 ХОРЫ

Шостакович цитировал темы Уствольской в своих сочинениях и даже хотел на ней жениться.

И. Овчинников, некролог из будущего

Но из прошлого, из былой печали,

как ни сетую, как там ни молю,

проливается черными ручьями

эта музыка прямо в грудь мою.

Булат Окуджава

«Я была завлитчастью в Кировском театре, — писала Нина во втором своем формальном письме, — работала с Григоровичем и Якобсоном, подбирала им материалы, например, к „Каменному цветку“. У меня было музыкальное образование в объеме музыкальной школы; а высшее, как известно, — ленинградский филфак.

Сначала познакомилась я с композитором Салмановым, он мне очень понравился. Салманов учился у Гнесина вместе с Клюзнером, однажды зашел о нем разговор, да я к тому времени много слышала о нем, но не видела никогда. „Ему есть что сказать“, — говорил о нем Салманов. Меня привлекал образ, создававшийся из этих разговоров: неуживчивый характер, одаренность. Когда в театр зашел Клюзнер, я узнала его по описанию: взгляд из-под чуба; тощий, элегантный. Он заинтересовался мною, поглядывал — я в тот момент говорила по телефону, задавала вопросы музыкального характера. Думаю, я понравилась ему и внешне, у него была склонность к дамам типично русской внешности (исключением можно считать разве что экзотическую Милу): у первой его любви, да и у второй его женщины, Галины Уствольской, внешность была славянская. В те времена и меня, и многих привлекала неординарность, необычность. Конечно же, притягивала его „бирючность“, колючесть, да еще и подспудно возникало самолюбивое женское желание приручить такого пса».

«Второй его любовью была Галина Уствольская, — писала в своем формальном письме Елена, выросшая девочка из купеческой квартиры с амурами, — он много говорил о ней; я, как всегда, слушала его в пол-уха, я была совсем девчонка, отвлекалась, хотя лучше бы я слушала; мне кажется, у него почти не было личных собеседников (кроме разговоров о музыке в узком кругу, он по большей части молчал). Уствольская поступила в консерваторию в класс Шостаковича в конце 30-х годов, Шостакович был пленен, очарован. Думаю, Шостакович с Клюзнером разговаривал об Уствольской, хотя не знал об их романе, сам дважды предлагал своей ученице руку и сердце, с интервалом в четверть века.

Думаю, именно под ее окнами гарцевал Клюзнер, удрав в самоволку на своей чудесной лошади; все, весь двор, весь околоток выглянули из окон посмотреть, все, кроме нее, это было в ее стиле, — ни в чем не быть, как все.

— Она была талантливее нас всех, вместе взятых, — говорил дядя Боря, — включая учителя. Музыка ее не походила ни на какую, ни на чью, многим была непонятна. В таланте ее не было ничего женственного, хотя сама она была, может быть, женственней всех. Но в ней словно сидел маленький инопланетный воин.

— У нее бывали состояния мрака, замкнутости, полного отторжения от всех и всего, — сказал он мне однажды на заливе, глядя на чаек. — Я хорошо действовал на нее. Ее родители очень хотели, чтобы мы были вместе.

— А почему вы расстались? — спросила я. — Вы поссорились?

— Мы расстались не по моему желанию, — отвечал он, слегка нахмурившись. — Поссорились? Да мы ссорились по пять раз на дню. Это не имело значения.

— Тогда почему?.. — я настаивала.

— Почему?! — воскликнул он. — Да потому, что она была сумасшедшая, совершенно сумасшедшая. С ней невозможно было жить!

В другой раз — тоже на заливе — он сказал:

— Я думал — она такое редкое нежное растение, нуждающееся в защите. Что она такая хрупкая и беззащитная, что ей нужна опора, что ее необходимо оградить, что этот малый росток надо оберегать постоянно, иначе его затопчут. А она окружила себя юнцами, льстящими ей и поющими ей в уши свои идиотские комплименты, а она с удовольствием слушает их дифирамбы.

Но они всё же некоторое время жили вместе. То был тайный роман, о котором не подозревали ее родители, о котором знали только они двое.

Еще о нем знали их отдельные, не парные, одиночные фотографии тех дней. Никогда, ни до, ни после, не были они так красивы, так хороши, как на этих виртуальных вещдоках их никому неведомой общей жизни.

Белая ночь обводила ее личико мерцающим светом, когда, прильнув к подоконнику, высовывалась она из окна, готовая улыбнуться. Ни у кого никогда не было такой улыбки, как у нее в те дни, улыбка возникала из самых недр ее существа, всплывала из глубин, расцветала. Когда шли они рядом по Фонтанке, она, маленькая ростом, становилась еще меньше, а он словно вырастал; но никто из знакомых не встречал их никогда, словно прожили они свое время на необитаемом острове.

Он никогда не упоминал о ней, разве что однажды, соскучившись по слогам и буквам имени ее, посоветовал одному из молодых начинающих композиторов (вскорости бросившего музыку вовсе) постараться попасть в класс именно к Галине Уствольской.

Когда они ходили в Филармонию, они всегда поднимались на хоры, любимое место возле органа, над оркестром, но и тогда кто-то из них садился на банкетку в глубине, и по замыслу судьбы никто их никогда вместе и на хорах не видел.

Он любил поговорить о музыке, она — нет: „Если всё можно сказать словами, зачем музыку писать?“ Он отвечал: „Да ее и вообще-то, строго говоря, писать незачем“. И вместо того, чтобы рассердиться, она рассмеялась.

В его комаровском доме зала первого этажа отводилась музыке: рояль, письменный стол, лавки вдоль стен, портрет Баха. А на втором этаже соседствовали две горницы с горсточку. В одной, выходившей на солярий, он спал. Вторая, окном в лес, предназначалась для нее, хотя никому никогда он в том не признался, даже себе. „Потому что лес — моя колыбель“, — прочел он однажды в книге стихов Цветаевой, стоя в той горенке у окна. И перечел еще раз, внизу, на территории музыки:

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес, Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой. Оттого что я о тебе спою — как никто другой. Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я ключи закину и псов прогоню с крыльца — Оттого что в земной ночи я вернее пса. Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной, Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой, И в последнем споре возьму тебя — замолчи! — У того, с которым Иаков стоял в ночи. Но пока тебе не скрещу на груди персты — О проклятие! — у тебя остаешься — ты: Два крыла твои, нацеленные в эфир, — Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!»

Глава 29 ЗАЧАРОВАННЫЙ ДОМИШКО

— Скво? — речник? — индеец разглядывал полюбившийся ему волшебный незнакомый предмет. — Заколдованный домик для не прилетевшей к тебе маленькой птичьей скво?

Оконце горенки, обращенное к лесу, плыло над ними.

— Да, — отвечал Клюзнер с легкой улыбкою. — Для не прилетевшей ко мне зачарованный домишко.

Глава 30 БЕНУАР

Бенуар (франц. baignoire) — ложи в театре по обеим сторонам партера или несколько ниже.

Советский энциклопедический словарь

Может, жребий нам выпадет счастливый,

снова встретимся в городском саду.

Булат Окуджава

«Вы спрашиваете меня, — писала Нина в одном из своих ответных формальных писем, — знаю ли я Милу, за которой ухаживал Клюзнер. Конечно же, мы с ней учились на филфаке на одном курсе. Поклонников у нее была тьма тьмущая, очаровывались ею все. Кто как умел. Случая не было, чтобы кто-нибудь не прижал ее в дверях, когда весь поток входил или выходил в большую аудиторию общей лекции. Чем-то напоминала она Самойлову в любимом фильме „Летят журавли“. Глазами чуть-чуть раскосыми, строем лица, хотя Мила была немного грубее, зато, где надо, у нее закруглялось, малые выпуклости, ямочки у локтей. К своей яркой внешности добавляла она то цветастый платок, то яркую кофточку, то какое-нибудь монисто, а мы тогда одевались в тусклое, блеклое, серое, светлое. Веселая черноволосая красавица с короткой еврейской фамилией, но даже не библейской красотой блистала, не то что звезда Востока, лилия долин, скорее даже звезда гарема, любимая младшая жена. „Я был с Милой в театре“, — сказал мне Клюзнер, а я спросила — что смотрели? „Бахчисарайский фонтан“ или половецкие пляски?»

«Поклонников у меня всегда хватало, — писала Мила (а формальные письма, как вы уже поняли, писали все, независимо от имени адресата, то был особый жанр, отдельное эпистолярное направление) одному из слегка приволакивающихся за нею деятелей искусства, — внимание людей талантливых и известных мне льстило. Клюзнер, о котором зашла у нас давеча речь, отличался от многих. Ухаживал он за мной старомодно, не торопя событий, словно обитал не в том времени, в котором жили все. Он читал мне стихи (Гумилёва, Цветаеву, Багрицкого, переводы английских поэтов), я еще подивилась, сколько стихотворений знает он наизусть, дарил мне ландыши или синие питерские маленькие майские лесные фиалки, перевязанные штопальной ниткою, самодеятельные цветочницы торговали ими на Невском, мы гуляли на Островах, ходили в театр или в Филармонию. Помнится, когда он пригласил меня в театр впервые и мы встречались около Консерватории, я не узнала его в этом элегантном человеке в мягком сером пальто, в очень шедшей ему фетровой шляпе, да и темно-синий костюм шел ему необыкновенно, истинный джентльмен, принц инкогнито, а не тот бедно одетый рыцарь печального образа, которого я видела прежде. Однако было кое-что, что меня смущало. Он не пытался обнять меня, прижать к себе, вынудить меня к поцелую, что было бы не так и трудно по юности и тогдашней пылкости моей; я даже подумывала: может, он импотент? Сексуальные интересы моих поклонников всегда были очерчены ясно и явно, будь то известный архитектор, модный режиссер или художник. Поэт Иосиф Бродский, когда я была уже замужем, сперва читал мне стихи на улице, цепко держа под локоть, рука моя горела, стихи пьянили, потом привел домой, усадил на кровать, продолжая чтение, я сидела в пальто, служившем мне латами, и после пяти стихотворений успела дать деру, пока он меня на эту кровать не завалил».

«Я ничуть не удивляюсь, — писала она одной из знакомых, почти подружке, не болтливой, не часто встречаемой, говорить можно было обо всем, как говорят обо всем в поездах со случайными соседями по купе, — что всех тянуло ко мне, мне говорили, что я красива, да так ли я и хороша? — тут ненароком, не желая того, примерила она роль гоголевской Оксаны, — но я была дитя любви, чуяли невольно. Это секрет, я не особо делюсь им, узнала всё поздно, почти случайно, но Вам готова его поведать. Матушка моя, интеллигентная, образованная женщина из обрусевшей утонченной еврейской семьи, жившей на полудворянский лад, примерная жена достаточно высокопоставленного советского чиновника, ученая дама, кандидат наук, отправилась в начале роковых тридцатых годов в отпуск в один из фешенебельных южных санаториев вроде известного „Гагрипша“. И там под яркими звездами бархатных ночей юга, в декорациях чаировых парков (помните романс „В парке Чаир“?), лунного прибоя, фруктовой неги встретился ей в санаторской столовке восточный принц, прекрасный, как герои будущих трофейных фильмов вроде „Индийской гробницы“ или „Багдадского вора“. Он был строен, высок, смугл, красив, элегантен, воспитан, сказки Шехерезады, этот крупный советский чиновник из Узбекистана, матушка не назвала мне его имени и под пыткой молчала бы, возможно, звали его Бахтияр, фамилия какая-нибудь вроде Абдрахимова. Он канул в Лету, прекрасный мой отец; накрыли ли его волны репрессий? военных лет? смыл со света белого сель болезни? Осталось неизвестным. Он дарил возлюбленной серебро и бирюзу. Она вернулся домой, призналась мужу, тот благородно принял неверную, никто никогда подумать не мог, что я не его дочь, он любил меня как родной, да он и был мне родной. Позже, много позже я думала: интересно, был ли у моего настоящего отца гарем? тайный или явный? как бы он назвал меня, если бы мог дать мне имя по своему усмотрению? Фатима? Фирюза? Зумрад? Лолагуль? Гюльчатай? Не зря, — при полном тогдашнем неведении, — любимой моей книгой в юности была „Повесть о Ходже Насреддине“.

В итоге я влюбилась в своего красавца говоруна-профессора, украшение филфака, любимца студенток, — а он в меня; он, к негодованию друзей и незнакомых, развелся со своей известной женой, бросил ее ради меня, что кончилось для нее запоем, а для нас всеобщим осуждением, но нам было море по колено, мы были страстными любовниками, поженились, родилась наша красивая любимая дочь, похожая и на него, и на меня. Вот только, пожалуй, она была дитя явной любви, откровенной, а не тайной, чаировой, осененной соблазном дальнего синего моря и полнолунного острова Гурмыза».

Впервые пригласив Милу в театр, Клюзнер спросил, какие купить билеты? где нравится ей сидеть в театре? И она ответила: в бенуаре. Клюзнер рассмеялся, спросил, знает ли она, откуда пошло слово «бенуар»? От французского baignoire — ванна, эти полуложи и закруглены-то наподобие корыта для купания, с красивой девушкой в ванне, какая красота. Она покраснела, смутилась, румянец ей очень шел.

Клюзнер разговаривал с индейцем на правом берегу Фонтанки, мимо шла Мила, Клюзнер раскланялся, как я рада вас видеть, сказала она, надеюсь у вас всё хорошо, простите, я спешу, я опаздываю на лекцию мужа.

— Красивая, — сказал индеец, глядя ей вслед. — Это, случаем, не скво, не прилетевшая в ваш птичий домишко?

— Нет, — отвечал Клюзнер, — это девушка из бенуара.

— Я не хожу в театр, — сказал индеец. — Мне он чужд.

Глава 31 ИМЯ ИНДЕЙЦА

Молодые художники, то частые, то нечастые гости акварелиста Захарова, встретились на углу Фонтанки и Подьяческой, идучи с разных сторон, совершенно случайно. По странному совпадению оба они шли с пленэра с совершенно одинаковыми планшетами, на которых натянута была, — по захаровскому наущению, — бумага, ватман ГОЗНАКовского производства, утерянного навеки по глупости начальства и трусости подчиненных. Акварели уже были написаны — у Григория И. Чернышов мост, у Михаила Б. квартал старой Коломны.

Оба они подражали Захарову, писали уже не так, как прежде, но и не так, как он, и работы их, схожие не только форматом, но и новообретенной манерою, словно бы принадлежали руке некоего третьего виртуального автора.

— Ты видел, как пишет его новый заграничный ученик? — спросил Гриша.

— Нет, — отвечал Миша, — на видал.

Мавра Авраамовна в отсутствие называла приходящего индейца Ни-Гриша-ни-Миша (что на самом деле являлось каламбуром уже лет сто, по-питерски обозначая «ни то ни се»).

Ученики и прежде похаживали в мастерскую на мансарде серого дома с барельефами: то встреченный случайно в поезде молодой монах из Киево-Печерской лавры, самоучка почти, писавший светлые с синеватым воздухом акварели, напоминавшие работы Павла Кузнецова, то таджикский юноша из Академии художеств.

— А как его, индейского гостя, зовут? — спросил Гриша.

— Не помню. Может, не знаю? И ты не помнишь?

— Мне кажется, я слышал, как его Сергей Ефимович называл. По-моему, каким-то европейским именем. Или составным индейским? Начисто вылетело из головы.

— Что значит — называл? Мне его представили. Нас знакомили. Странно, и у меня из головы вылетело.

— Саток? — предположил собеседник. — Серая Сова?

— Ты еще скажи — Гайавата.

Поскольку они, не дождавшись трамвая, влились в маленькую ларечную массовку, последние слова их слышал подошедший с карликом со стороны Никольского переулка, то есть кроватной фабрики, Толик. На спине Толик нес панцирную сетку без каркаса, отчего напоминал большую черепаху или одного из ее родственников. Карлик шел почти налегке, был вооружен прозрачным полиэтиленовым пакетом с никелированными шариками и внушительным рулоном чертежей.

— Никак вы вспоминаете имя индейца? — осведомился Толик.

Художники дуэтом подтвердили.

— При мне его никто по имени не называл, — сообщил Толик. — А почему бы не спросить художников, к которым он в гости ходил?

— Они в отъезде.

— В Старой Ладоге, — уточнил Гриша.

— Нет, они под Москвой, — сказал Миша. — В Загорске.

— Загорска не знаю, — покачал головой Толик.

— Это Троице-Сергиев посад, — заметил из очереди один из филологов.

— Знаю! — вскричал Толик. — Троице-Сергиева лавра! Сергий Радонежский!

— Индейцы, между прочим, — сказал второй филолог, сдувая пивную пену, — малознакомым людям вообще имя свое не называют. Представляются прозвищем. Можно даже несколькими прозвищами обзавестись и обнародовать их по очереди, а уж если дело дойдет до хорошего знакомства — и имя сообщат.

— А когда кто-нибудь из индейцев, — подхватил его друг, — берет в долг деньги, он имя свое оставляет в залог. Пока долг не возвращен, подзывают его окриком или жестом.

— У меня есть один знакомый, — сказал карлик, — из долгов не вылезает, стреляет у всех. По этой логике он уже давно Эй!

Толик встал и стал рыться по карманам видавшего виды рабочего халата своего; под халатом была курточка, тоже вся в карманах, но он проверил и кармашки рубахи. Карманов оказалось бесчисленное множество. Из каждого доставал он блокноты, разного размера записки, сложенные бумажки, исписанные крупным атаксическим почерком. Наконец развернул он искомый клочок.

— Я выписывал названия индейских племен, — радостно сообщил он, — сейчас я всем прочту, вдруг вы слышали, из какого он племени и по ассоциации вспомните его имя. «Ирокезы, кайюга, онондага, онеида, мохаук, тускарора, гуроны, алгонкины, делавары, оджибуэи, чиппава, меноман, потаватоми, арапахо, черноногие, чейенны, мускоти, чероки, чокто, чикасы, семинолы…»

— Оцеола, друг семинолов, — сказал Гриша.

— А не сын? — спросил Миша.

— «Сиу, — продолжал читать Толик, — дакоты, вороны, манданы, оседжи, понкя, виннебаго, кайова, поуни, атабаски, апачи, навахо, юкки, хока, помо, вашо, юла, пенути, вентун, майду, мивок, хопу, зуни, тэва, тлинкит, хайда, цимшиан, квакиутль, нутка, сэвиш». Черт, что я вам читаю. Я не ту бумажку выкинул, не ту оставил. Это индейцы Северной Америки, а наш говорил, что он из Венесуэлы.

— А на кой ты вообще всё это выписывал? — поинтересовался подливающий в мятой шляпе.

— Дык я писатель, — улыбнулся Толик во весь рот своей чудесной улыбочкой без одного зуба. — Много чего записываю. Вдруг понадобится.

— Ты разве не разнорабочий? — спросила торговка пивом, заинтересовавшись.

— Разнорабочий в настоящий момент, по образованию столяр-краснодеревец, плотником работал, грузчиком и всё такое. Но — писатель. В литературном объединении состою.

— И публикуетесь? — спросили филологи дуэтом.

— Были две публикации. На обсуждении в Союзе писателей рассказы читал. Как же я не тот список выкинул? Но этот я тоже, пожалуй, оставлю, раз он сам остался. Мне один приятель закадычный, тоже разнорабочий, тоже писатель, как за воротник заложит, упреки всяческие говорит, как всем, впрочем, у него стиль такой, у забулдыги: ты, говорит, хитрый, впечатление произвести стремишься, начитанность выказываешь, под Горького косишь.

— А ты косишь? — спросил карлик.

— Разве что отчасти невольно, — отвечал Толик. — Вот, например, на сегодняшний день у меня, как у классика, третья жена и повышенная сентиментальность, всё мне трогательно, всё время всплакнуть хочется.

Туман подступал со всех сторон, уже скрылись купола Исаакия и Спасо-Преображенского собора, померк Никольский рынок, в непроявленную переводную картинку превратилась Фонтанка.

— Опять туман, — сказал один из филологов. — Как в Лондоне. Мы прямо какой-то Пиквикский клуб.

— Мы и без тумана Пиквикский клуб нелепых петербургских фигур, как один знакомый поэт О. выражается, — сказал Толик, присобачивая на спину панцирную сетку броненосца.

Тут открылась за ларьком дверь углового дома, вышла Шанталь.

Толик спросил ее, превежливо раскланявшись:

— Знаете ли вы какие-нибудь индейские имена?

— Вэша Куоннезин, — неожиданно отвечала Шанталь, — Большая Выдра, Пад-уэй-уэй-дус, Мато-дженс, Серая Сова, Анахорео.

От пейзажа остался только ларек с завсегдатаями.

Шанталь пошла по Большой Подьяческой к Садовой, Толик с карликом — на набережную.

Туман хотел было поглотить и ларек, но раздумал, стал рассеиваться. Гриша и Миша, заслышав трамвайные тихие звяканья-бряканья, перебежали переулок, загрузились в первый вагон и уехали на меридиан.

— Поехали на меридиан, — сказал Гриша.

— На меридианный проспект, — уточнил Миша.

На именуемом ими меридианным Московском проспекте присмотрел он крышу, которую хотел показать товарищу, вид с нее открывался замечательный. С недавних времен пристрастились они к городским пейзажам, открывающимся с птичьего полета. Так, с крыши, на которую можно было выйти из окна маленькой столовой захаровской мансарды, писали они этюды втроем: Илья А. из Таджикистана (все почему-то звали его Сашею), Гриша И. и Миша Б. Сергей Ефимович говорил: «А., И., Б. сидели на трубе».

Открытие их было несколько запоздалым, девочка с этюдником, например, постоянно рисовала наброски с крыши дома Главного штаба, где обитала в одной коммуналке с Гарсисою; ей нравилось находиться на одном уровне со знаменитой квадригою с римским ямщиком и с подменными черными статуями Зимнего дворца.

Шанталь шла по набережной, рассеянно размышляя о том, что стоило бы поведать вопрошающим, что по индейски «кот» — это стена, «хоп» — топить печь, «мас» — карлик, «ом» — пена, «север» — шаман, а «бакуль» — молодость. Облако — «муяль» — тумана развеивалось, развеществлялось, оставляя в воздухе еле видимый серебристый отсвет.

Глава 32 ОТРЫВКИ

— Мне велели читать вслух русские тексты — сказал Индеец и стал читать по бумажке:

ОТВЕТ

Еще один бывший старший лейтенант из тех, что выиграли Великую Отечественную, композитор Клюзнер, дважды, приезжая к лету из Москвы в свой комаровский дом, находил дверь взломанной. Осенью оставил он у входа записку: «Открыто, дверь не ломайте, заходите, только в доме не пакостите».

И следующей весной, приехав, обнаружил наслюнявленный химическим карандашом ответ: «Бу сделано».

— «Еще один»? — переспросил Клюзнер, подняв брови. — А первый кто?

— Некто Радий Погодин. — отвечал индеец.

И продолжил чтение:

ДРОВА

Мы сидели с Клюзнером на кухне в его комаровском доме, пили чай и болтали о том, о сем, как всегда, видимо, о чем попало.

— Меня очень волнует проблема нефти на ближнем Востоке, — сказал он и рассмеялся.

Может быть, в тот раз он, так же смеясь, заметил:

— Есть люди, которые с очень важными лицами говорят мне: «Ты — плохой еврей».

А может, это было в другой день. Чай с лимонным сиропом. В доме холод собачий. И рояль холодный, и бревенчатые стены, и зеленая лампа, и стекло на портрете Баха ледяное. К вечеру при голубом небе по-осеннему похолодало, я ехала из города в летнем платье, зашла к Клюзнеру с поезда и сейчас не знала, куда деваться от холода.

— Вы замерзли? — спросил он. — Подождите, сейчас будет тепло.

Он вышел на улицу и стал пилить дрова — в котел вмещались только короткие поленья. Козлы стояли на траве под кухонным окном, и я смотрела, как время от времени он выпрямляется, вот вдох глубокий, а теперь таблетку принял. Минут через пятнадцать Клюзнер вернулся на кухню и потрогал батарею.

— Потерпите, прогреется быстро.

Он был очень бледный, белый — напудренный или белилами вымазавший щеки старый Пьеро; как всегда, волосы становились еще белее, глаза голубели и уголки их вздергивались к вискам.

— А что вы принимали? — спросила я.

— Нитроглицерин.

— Надо было возиться с этими дровами, — сказала я, — лучше бы я домой пошла и свитерок надела.

— Если бы я не возился с топором и с молотком, не чинил крыльцо, не пилил дров, не сажал кусты и не таскал воду, я давно бы уже помер, — сказал он легкомысленно. — Еще чашечку чая?

Стало быть, я видела человека, затопившего печь, чтобы я согрелась. Был этот человек мне никто, на тридцать с лишним лет меня старше. Знакомы мы были одно лето. С сердцем ему было плохо, он и вообще-то был тяжелый сердечник, и однако… О чем же я говорю? о чем печалюсь? чего мне еще ждать на этом свете? и чего желать?

— Что это?!

— Отрывки из книги, которую напечатают в XXI веке.

— Откуда ты их взял?

— Не всё ли равно.

— Первая история была и впрямь, о второй ничего не знаю. В ней я уже состариться успел. А ты, случаем, не дьявол? — спросил Клюзнер, резко поворачиваясь к индейцу.

— Да конечно же нет, — отвечал тот, улыбаясь так хорошо освоенной им несловарной разговорной форме русского ответа.

Глава 33 ПРИХОДЯЩИЙ КОТ

— Слезь с инструмента, — сурово сказал Клюзнер приходящему коту.

Тот покосился было на клавесин, но с рояля соскочил, пометался по комнате, утвердился в ее центре, стал драть когтями зеленый ковролин, издавая утробные вопли.

— Ты рехнулся, что ли? — воскликнул капельмейстер. — Пошел отсюда, кыш, иди на двор.

Кот выскочил на крыльцо, сел, прижмурился, задумался.

Когда он думал, сидел, слегка покачиваясь, словно пребывая в некоем трансе.

Ночью кот-пришелец не пошел на гулянку, остался в доме, лег в ноги, грел, тихо похрапывал, вздрагивал во сне. Иногда кот перебирался под бок, жался к сердцу, сворачивался клубочком на подушке у виска. «На слабое место норовит лечь, лечебный: то на сердце, то поближе к неудовлетворительно работающим мозгам». Ночь вступила в права, стихло под крышей.

Кот спал.

Уснул и временный хозяин его, прошел над его головою влекомый ветром с юга третий украинский фронт облаков, освобождая голубой светящийся свод небесный.

Глава 34 ГРЯДУЩИЕ

— И вот однажды, — сказал Гор, — я подумал, что есть обратные народы: те, которые живут из будущего в прошлое.

Он время от времени говорил совершенно неожиданные вещи. «Мне нравится, — поведал он однажды Клюзнеру, — что вы не делаете большие глаза, не глядите на меня, как на сумасшедшего, как многие, считающие, что я произношу нечто несообразное». — «Но вы и должны произносить нечто несообразное, ведь вы по официальной версии фантаст, а по неофициальной вообще советский сюрреалист, белая ворона». Что касается самого Гора, говорил он так, словно удивлялся собственным словам, удивление и детское недоумение выражали светлые глаза его за лягушечьими стрекозиными фасетками цилиндрических стекол очков и всё лицо его.

Они шли от Щучьего озера, до которого не дошли из-за жары, которую писатель переносил плохо.

— Обратные народы? — переспросил Клюзнер. — Я что-то читал об обратном времени.

— Должно быть, у Флоренского, — предположил Гор, — Вы брали у меня его почитать. Об обратном времени во сне, когда спящий человек слышит громкий звук, выстрел, падение чего-то тяжелого, звук, донесшийся до него извне, из бдения реальности, и во сне разворачивающий длинное сновидение с погонями, приключениями, опасностями, которое этим выстрелом заканчивается. Может быть, миражи как-то связаны с обратным временем.

Тут он на мгновение остановился, обдумывая сказанное, поскольку о миражах пришло ему на ум в данную секунду. Остановились и спутники его.

— Я слышал, — заметил Клюзнер, возобновляя движение к дому, — что в фантастике есть такой персонаж, контрамот, который помнит будущее, но не помнит прошлого.

— А тут не один персонаж, — продолжал Гор, — а целые народы. Встреча ветхозаветного посланца (такого, как все мы в некотором смысле) и странника обратного народа. Я даже думаю, что это северные народы, и такова была моя встреча с художником Панковым.

— Северные народы, — сказал доселе молчавший индеец, — нам родственники.

— Индейцы? Да, может быть. Ненцы, нивхи. Города майя как остатки Атлантиды индейцев. В детстве я слышал легенды об айнской принцессе, чья подобная древнеегипетскому захоронению усыпальница находится между сопкой и распадком неподалеку от пивной. Из таких марсианских захоронений осквернители гробниц таскают и пускают в мир волшебные предметы, привносящие в жизнь людей магию непонятного толка. Девушку, рассказавшую мне про принцессу, звали Ольхон.

Некоторое время они шли молча, потом Гор сказал:

— Обратные народы можно было бы называть народами встречными. Они должны отличаться от нас. Например, особым зрением. Особым запредельным звуком. У них иная музыка. Они слышат за музыкой возникающие особые ноты-волны. Видят их, изображают. Увидев на одной из картин Панкова голубые волны, я спросил его — что это? — песня, — отвечал он.

— Живут, ничего не видят, ничего не слышат, — медленно сказал индеец. — Легкие, легче золы. Я таких видел.

— У нивхов есть пословица, — сказал Гор, — «Увидишь двуногих, похожих на нас, не будь уверен, что это люди». Но она о другом.

— Встречные народы? — задумчиво произнес Клюзнер. — Есть выражение «первый встречный». Встречается в сказках русских и зарубежных. Из всеобщей мифологии.

— Кажется, слово «грядущее», — сказал индеец, — обозначает будущее?

— Да! — воскликнул Гор. — Грядущее! Идущее нам навстречу!

Будущее было одной из его любимых тем; это роднило его с большинством фантастов.

— Интересно, — сказал Клюзнер, — что «настоящее» — это настоящее, натуральное, реальное. А по-английски «настоящее» — «present» — презент, подарок.

Гор споткнулся. Он ходил в обуви, напоминавшей детские пионерские сандалии, не всегда удобной для лесных тропинок и сельских дорог. Споткнувшись, он переменил тему.

— Ведь мы не знаем, — поведал он спутникам своим, — какова истинная цель искусства. Есть мнение, что люди искусства творят, подражая Творцу. Некоторые считают, что это вид игры, одной из самых прекрасных и длительных игр человечества. По одной из версий, искусство — вид защиты от пугающих сил Космоса, Вселенной, подвесной потолок между нами и инобытием, в том числе инопланетными цивилизациями, грозными и даже опасными, ну, и так далее. Но я склоняюсь к той точке зрения, согласно которой искусство и есть та сила, та работа, та эманация, которая и обеспечивает человеку, человечеству как таковому будущее. Настоящее искусство высокое, подлинное, полное божественной энергии имею я в виду.

— О! — вскричал Клюзнер. — Стало быть, недаром халтурщики кажутся мне не невинными овечками, а врагами рода человеческого.

Они подходили к дому Гора, у калитки ждал приехавший из города гость (гости постоянно наезжали к писателю, по одному, парами, целыми компаниями, вели беседы, пили чай, завтракали, ужинали), кинорежиссер Илья А., высокий, худой, одетый в странный оку советских людей небесного индиго джинсовый костюм, обутый в сабо, или кломпы, — деревянные башмаки — на босу ногу.

Три наших собеседника продвигались к калитке сквозь марево непривычной для северян жары; индеец по случаю ожидавшегося знакомства с писателем-фантастом надел свой великолепный пернатый головной убор, Клюзнер обмотал голову не понадобившимся на недосягаемом озере полотенцем, чалма ему шла, Гору сделали шлем-лодочку из газеты.

Илья А. сказал, улыбаясь:

— Грядете, аки волхвы новозаветные. Мельхиор, Каспар, Бальтазар.

— Грядущие, — промолвил индеец.

— Чур, я — Каспар, — сказал Клюзнер.

— Я недавно прочел роман про Каспара Хаузера, — сообщил кинорежиссер.

Ему, как и всем горовским гостям, нравилось чем-нибудь блеснуть перед Гором.

Клюзнер, по обыкновению, проводил индейца на станцию.

— Стало быть, историки, писатели и художники, чьи творения связаны с прошлым, создают будущее для обратных народов, — с этими словами индеец сел в последний вагон и помахал рукой.

Глава 35 ЛЕСТНИЦЫ

— Хороший у тебя дом, — сказал индеец.

— Приятно слышать от понимающего человека, — отвечал Клюзнер. — Кто же не знает что лучшие дома мира — вигвам, чум, юрта. Еще иглу у эскимосов.

— Я видел финские дома, где такой же острый скат крыши, как в твоем доме.

— Чтобы снег скатывался зимой.

— Но те дома вообще состояли из ската, подобно шалашам. Не знаю, был ли у них второй этаж с маленькой комнатой. Или только чердак, где лежат вещи, сушатся травы. А чердачный воздух не дает холоду и зною одолеть человека. Ты тут живешь один, нужен ли тебе второй этаж? Поместился бы и на первом.

— Конечно, — отвечал Клюзнер. — Но тогда в доме не было бы лестницы. А я люблю лестницы.

Лестницы казались ему едва ли не главной деталью дома. Студентом первого курса, мечтавшим об архитектуре, застывшей музыке, до курса третьего, пока натуральная музыка не увела его в свои просторы, он постоянно рисовал лестницы, — срисовывал, проектировал. Он любил строения, состоявшие из лестниц: маяки, крепостные и сторожевые башни, пожарные вышки. Его очаровывали потерны, полупотайные крутые узкие ступени в толщине стен фортов и дач времен модерна, забежные повороты, средневековую пару — вверх, на башню, вниз, в темницу; барочные извивы перил. Если бы пришло ему на ум читать святоотеческую литературу, он начал бы с Лествичника. В псалтыри он всегда перечитывал песни степеней, то есть ступеней. Ему нравилось название «La Scala», означавшее «лестница». Ему снились лестницы, сны повторялись, главных было три: с лестницами-эшерами, прижатыми к стенам куба некоей башни, бывшей центром замка либо тюрьмы (одна только для подъема, другая только для спуска, переплетены так, что не угадать, не единожды, подымаясь, попадаешь на спуск, чтобы снизу начать подъем сызнова, вслепую); с лестницей-ни-шагу-назад, чьи ледяные или стеклянные ступени проламывались под ногами, ускоряли подъем, беги вперед, спуск невозможен, невозвратное движение вверх, — и козьи тропы, неровные плоскости, поросшие травой, на склоне горы или холма, манящие ввысь: идущий видит только небо, не знает, что там, за горою, за вершиной холма.

Ему, фронтовику, только что введенному на один из руководящих постов Союза композиторов, поручили для Союза подобрать какой-нибудь ленинградский особняк, он ходил по пустым кубатурам прекрасных зданий — выбор его решили лестницы — в частности, узкие деревянные на антресоли, винтовая чугунная дома Гагариной на Большой Морской.

Соседи, строившиеся в Комарове или в Репине, — Баснер, Гранин, — консультировались у него именно по поводу лестниц, он советовал, рисуя на ходу с превеликим удовольствием. «Деревянная лестница придает дому шарм», — повторял он. Всякий раз с радостью открывал он двери в подворотне на Фонтанке, первый взгляд — ступеням, звавшим его в комнату, точно в башню замка.

Абгарка нагнал Толика, несшего куда-то стремянку, и прильнувшего по пути к пивной Иппокрене, и сел на ящик.

— Устал я спать, — сказал Абгарка мрачно. — Как я устал спать. Опять чужие сны снятся. Лестницы стеклянные, поющие, перепутанные.

— Как ты узнаешь, что они чужие?

— Так не понимаю я их.

— А свои сны ты понимаешь? — осведомился Толик.

— И свои не понимаю, — сказал Абгарка. — Но совершенно по-другому.

Толик, озадаченный, только в затылке почесал.

— Узнаю брата Колю, — сказал карлик, подходя со стороны Дровяного переулка, — обмер у трех углов на перепутье, стоит, репу чешет.

Глава 36 ПЕРЕПРАВА

Переправа есть подчеркнутый, выпуклый, чрезвычайно яркий момент пространственного передвижения героя.

Все виды переправы указывают на единую область происхождения: они идут от представлений о пути умершего в иной мир…

В. Я. Пропп «Исторические корни волшебной сказки»

В некоторые, особо неудачные, неприятные, тяжелые дни вечерний подъем по лестнице Комаровского дома, так же как по лестнице квартиры-дворницкой на Фонтанке, ведущей из крошечной прихожей (называемой, как известно, вестиблюем) в комнату, отнимал у него все силы, словно преодолевал он не два, не полтора невеликих марша, а некое немыслимое альпинистское восхождение в гору. Тогда он падал на кровать, едва успев разуться, засыпал мгновенно, не раздеваясь. Чаще всего его выбрасывало из этой несусветной немыслимой усталости в сон о переправе, как могло бы выбросить на берег рыбу.

Постоянным было только то, что он строил мост, как на войне наяву, вместе с солдатами своего штрафного батальона, чтобы войска могли переправиться со своего берега на берег, занимаемый противником. То есть всякий раз он был в роли Харона, перевозящего с берега жизни на берег смерти, это тоже была совершенно реалистическая деталь, бытовая, правда жизни, поскольку в жизни и те, с кем возводил он свой мост под огнем врага, и те, кто переправлялся с криком и лязгом на ту сторону, погибали, благодаря его усилиям, он видел их трупы и в ледяной воде, и на свежих бревнах творения своего из-под собственного топора; не единожды он молча называл себя перевозчиком в царство мертвых.

Никогда прежде не задумывался он о разнообразии жанров снотворческих пьес; именно сон о переправе обратил его внимание на этот нелепый феномен.

Случалось ему — впрочем, очень редко — пролететь над полотнищем сказочным образом сотворенного моста, взмахом волшебного платочка, напоминавшего маленький шелковый узорный ало-золотой платок, чей уголок когда-то торчал из верхнего кармана отцовского праздничного парадного пиджака. Он летел большой птицей, сокол ли, чеглок ли; впереди, внизу, убегая, стреляли в него фашисты, промахивались, но некоторые пули пролетали сквозь его невидимые распахнутые над мостом крылья, свистя в шуршащих перьях; сзади, внизу с криком бежали свои, стреляя в чужих, подтягивались пушки, нарастали звуки танковых колонн. Сверху хорошо ему были видны алые пятна на свежем полотнище переправы.

В одном из снов по мановению дареного топора-саморуба сооружал он для переправляемого им с живого берега войска сотню челноков; челноками были самоходные гробы. В другой раз предложил он комбату для той же цели бездонные бочки. А на предложение применить для форсирования реки радугу-мост отказом ответил комбат, пояснив, что для пехоты сгодилось бы, но танки не пройдут.

В снах (с детства) — или по ту сторону стены, или по эту. Или на этом берегу, или на том. Война, как страшный сон, решала это проблему по-своему: пробоина в стене, размолоть стену как таковую.

Переправа как попытка сшить два берега большим стежком с горячими корпускулами металла и быстро остывающими телами на скальпированных свежих стволах еще вчера живых и зеленых древ.

С появлением на Большой Подьяческой индейца ночные формально несуществующие переправы обрели географию, биологию и ботанику.

Река, например, стала зваться Потудань, и он не мог припомнить, проснувшись, действительно ли он строил переправу через нее или только слышал от кого-то ее название. У реки один берег был низкий, другой высокий, песчаный, с сотами, полный ласточкиных гнезд, малых вертепов-пещерок в песке. Крики ласточек, их полеты. Они прятались в своих малых лазах от войны, боя, криков, стрельбы; потом войска проходили по наведенному мосту, уводя за собой за сосны крики, выстрелы, гибель, — и ласточки появлялись.

Потудань текла с запада на восток, вбирая притоки, — малые речушки, речонки, ручьи. Пока шли они к реке, определяя, где лучше всего навести переправу, отыскивая место поуже, помельче, определяя брод — по инструкции — по тропам с дорожками, ведущими к берегу, по ряби на воде, попалось им некое мегалитическое сооружение, лабиринт, мелкий местный Стоунхендж, каменное святилище из меловых камней. Во сне он уснул, приснилось ему, что прежнее название реки было Каяла, что в этих местах бились русичи с половцами, это рассказал ему повстречавшийся рыбак, сперва перечисливший, какие рыбы водятся в Потудани: голавль, белый амур, лещ, окунь, плотва, сазан, толстолобик, ерш, уклейка, синец, щука, — а потом вышедший с ним вместе из сна, чтобы помочь определить глубину реки и донный рельеф. Они шли в болотных сапогах (потом вода стала по пояс, затем по грудь), Клюзнер с шестом, исчирканным делениями, рыбак с багром, как положено, дважды туда и обратно, в четырех метрах друг от друга. «Дальномера с угломером у нас нет, чтобы ширину речную определить, — сказал рыбак, — Так мы на глаз». Но в середине попался им провал, плыли. «Мост нужен, — сказал рыбак, — глубоко для брода, для пехоты метр, для артиллерии полметра, для танков того меньше; вот для конницы метр с гаком». Клюзнер сказал: «Да, метр с гаком для всадника хватит, это тихая река, вот на горных реках с быстрым течением брод возможен, если лошади по брюхо, а для вьючных груженых лошадей — до скакательного сустава».

Иногда в снах о переправе призраки прибрежных кладбищ высоких берегов (вроде тех, что пугали плывшего по Днепру есаула Горобца), потревоженные, вставали из могил. Случалось, как некогда в яви, волоком бурлацким тащить плоты ночью вверх по реке к безлесному берегу, с которого приказано было перекинуть мост для подходящих войск. Иногда он просыпался, задыхаясь, от того, что ледяная вода подходила к подбородку. Быстрей, быстрей, да он опять молоток утопил, главное, ящик с гвоздями не утопи, не рассыпь, быстрей, а вот тут лучше в пазок, да я вижу, комиссар. Их подгоняли с противоположных берегов — сзади готовые к наступлению свои, спереди беглым огнем чужие. И когда шли танки, бежала пехота по наведенному ими мосту, там уже лежали мертвые, невезучие штрафники, которым он стал Хароном, переправив их с живого берега на мертвый.

Они так спешили, махали топорами (липли гимнастерки к спине от пота, галифе к животу и заду, набрякшие водой), что не успевали почувствовать страх.

Впрочем, сутки, в которые страх его объял, приснились ему только один раз за всю жизнь. Подкатывавшийся к Одессе с суши 3-й Украинский фронт перебрасывал свои строительные отряды вперед, а боевые катера пытались хоть немного очистить побережье и прибрежные воды от глубинных и якорных мин, да их не все можно было достать, как известно. В Одесское море и свои, и фашисты умудрились заложить несколько тысяч мин. Их катерок двигался, они видели, как взорвался соседний катер, было страшно. Хрипловатый говорок старшины первой статьи тральщика, по имени Ваня, остался в его памяти, как вызубренный театральный текст: «Был у меня такой случай, стрелял я мину, а снаряд при выходе разорвался, вокруг меня вся рубка была в осколках, потом нам запретили мины расстреливать, потому что может снаряд зайти и не разорваться. Были случаи, суда на этих минах подрывались, их же не видно. И когда днем мина взорвется, вот это картина! Трехсотметровый кабель взлетает, как кнут. А рыбы сколько, дельфинов…» — «Дельфинов жалко, — сказал Клюзнер, — они ведь как люди». — «Ну, — сказал Ваня, — вот уж не как люди, они лучше».

Глава 37 СНЫ НА ПОДЬЯЧЕСКОЙ

Вот подплывет к порогу чайный корабль купца Крутикова, индийский гость, посетитель Явы, Суматры; а в несуществующем сибирском подполе взыграют кадки моченой брусники и зеленый ушат морошки, закивают с полок сахарные головы. Заплещет волнами нецветного и окрашенного анилином пятиколорного (лиловый, ляпис-лазурный, изумрудный, лимонно-желтый, кошенильно-алый) ковыля, звякнут на странном в степи тыне глечики, табун бледов, сотрясая землю, пролетит, саранча пронесется, загикает виева неусмиримая свита (гей, гей, гегелло!), заблеют овечьи волны, переплывет на пастушеском старом плаще море овчий пастырь. К утру проснется в трактире злобный хозяин, астраханскую схватит селедку, разбудив заспавшегося прислужника-мальчонку, станет ейной мордой ему в харю тыкать. И проглянут сквозь белую ночь двухнедельные Святки, когда, услышав эхо карнавала из Рио, мы заиграем в нечисть, а натуральная нечисть на земле потеряет силу.

И у немой дочери композитора С.-С. и немого мужа ее родится говорящий сын Васятка. А я найму у лодочника лодку, поплыву по Фонтанке, проплыву под сводом Аничкова моста, где задумался расчетверенный конюший о гнедой Розе, под сводом Чернышова моста, брякающего цепями, вот только до Калинкина не добраться, далековато.

Между мостами обгонит меня на невесомой своей лодочке индеец. Ходил он на Большую Подьяческую в гости к моему двоюродному деду, акварелисту, фото индейца в дедовом архиве затерялось, подружка моя хорошо индейца помнит, вот только как звали его, мы не знаем или забыли.

На берегу господин Лансере рисует баржу-самоходку, везет она варенье то ли в Капеллу, то ли на Мойку, 12, то ли во дворец Подзорный; только не в Литовский замок, — может, в Инженерный? Плывет корюшка под баржей, утопленник за нею, счастья не мают, горя не знают. Плывет по улице купеческая шхуна, под мостами ей не вместиться, сидит на юте нерожденная девица, заворачивает грушу в папиросную бумагу.

Но уже дело к рассвету, отлетают от нас мотыльки снов, растаскивая помалу нашу телесность.

Скажи, куда девается всё? Чувства и тревоги, томившие нас? Не переходят ли они в наши сны, хранясь в их запасниках до поры, как свитки декораций? А когда мы улетим, когда улетаем, — куда деваются наши сны?

Глава 38 ГАРСИСА И МЫШИЛЬДА КРЫСИНСКАЯ

Налила в городской тигель весна алхимический воздух белой ночи; «аль-кемийа!» — восшептала сирень в Польском саду.

Гарсиса в одном из лучших своих состояний, в одной из лучших ипостасей вышла на угол Никольского и Подьяческой с бамбуковым китайским парасолем — зонтиком от солнца — и столкнулась лицом к лицу с индейцем, в партикулярном платье, беседовавшим с Клюзнером у ларька. Был день прилива кошек, сил, предполнолунная пятидневка.

— Так ты не петух? — спросила Гарсиса индейца. — Не красный петел?

— Нет, конечно, — отвечал тот.

— У него и документ есть, — сказал Клюзнер, — что он не петух, а обычный житель Венесуэлы.

— Извини, — сказала Гарсиса индейцу, — приняла тебя за петуха.

— Животные благословенны, — сказал индеец.

— Это у тебя там, в Венесуэле, может, и благословенны, а у нас не все. Как высунется красный петел, вся страна пламенем горит, вроде старообрядческого скита.

— Почему вы вспомнили старообрядческий скит? — спросил индеец.

Не обратив ни малейшего внимания на его вопрос, Гарсиса продолжала:

— В Малороссии надо бояться свиней в красных свитках. В Белоруссии земляничных гадюк. А в Ингерманландии плохой знак, когда ночами Мышильда Крысинская в избе внутри стены ходит. Болел мой муж, лето шло к осени, и вот пришла по дымоходам, большая, сильная, ворочалась, ломилась, продиралась в стене между срубом и опалубкой, под фанерой обойной шастала одинаковым маршрутом, не меньше кошки. Лазает по-хозяйски, страшно, на кухне угол взбухает, выломиться хочет, рыскает. Я вставала, била кочергой по стене, вдоль всей ее невидимой дорожки. Она недовольна была, но уходила. С полночи до двух часов ночи мыкала меня пять дней, на шестой день дед мой умер, а Мышильда Крысинская приходить перестала. Она не царица крыс, не мышиная матка, вроде крысиной ведьмы. Что смотришь? Хорошо, что ты не петух. У вас в Венесуэле, чай, крыс нет.

— Крысы везде есть.

Царственно кивнув слушателям своим, Гарсиса открыла китайский зонтик, поплыла к Фонтанке, свернула налево к Сенной; бамбук был свеж, шелк местами истлел. Индеец же отправился направо к Калинкину мосту писать этюд. Из двери за ларьком вышла Шанталь: «Здравствуйте, шарманщик…» — спросила, как лучше ей пройти к Измайловскому собору. «Через Польский сад, — отвечал он, — что за Державинским домом». — «Я не знаю, где это». — «Идемте, провожу, я в Державинский дом — к Чечулиным должен зайти».

Глава 39 МОНОГРАММЫ

— Ползем траншеей в области колдобин:

я, азбучен, и ты, букоподобен.

— Я А. Б., то есть Аз Буки; — продолжал Бихтер, произнеся сие только что сочиненное к случаю двустишие, — а ты Б. К., то есть Буки Како.

— Буки Како? Похоже. Как Бука. Как будто Бука. Я и есть это самое.

Они играли в монограммы с буквами церковно-славянской азбуки.

— Монограммы писателей и поэтов: Пушкин — Аз Слово Покой, Лермонтов — Мыслете Люди, Гоголь — Наш Веди Глаголь, Достоевский — Ферт Мыслете Добро, Толстой — Люди Твердо.

— А Заболоцкий:

— Наш Зело. Или Наш Земля?

— А Гумилёв?

— Наш Глаголь.

— И Цветаева?

— Мыслете Иже Цы.

— Ахматова-то — Аз Аз: Я Я, хоть и псевдоним, достаточно точно.

— И еще Лесков: Наш Люди.

— Я когда-нибудь заведу кошек и собак, под старость, и назову их: Кси, Пси, Ижица и Фита.

— Вот мой любимый Хлебников с престранными инициалами: Веди Хер. Хотя буква «х», с которой начиналась его фамилия, казалась ему заповедной, в одной из редакций «звездного языка» одно из значений звука-буквы Ха было — «смерть», а летописное Каспийское море называлось Хвалынским.

— Что ж он ведал-то? что знал? Он всё чуял, всё ему без знания было дано просто так. И ведь «хер» — это «крест». «Похерить» означало «перечеркнуть крест-накрест». Крест свой и знал, что же еще. А ведь я его видел.

— Ты никогда не рассказывал.

— Я был совсем маленький, мы жили в Астрахани, где я родился, отца еще не убили, матушка давала уроки рисования, отец — уроки пения, братья были дома, а Хлебников был сын Хлебниковых, Виктор, он, мне кажется, еще не назвался Велимиром. И я стал с ним драться.

— Из-за чего? Как это — драться? Ты был маленький, а он, должно быть, студент…

— Из-за птиц, — сказал Клюзнер. — Он сидел за столом в застекленной галерее, а вокруг были цветы, гербарии и чучела птиц. Я решил, что это он их убил и набил соломой.

Глава 40 АСТРАХАНЬ

Это один из лучших городов, с большими базарами, построенный на реке Итиле, одной из больших рек мира. Султан остается здесь до тех пор, пока усиливается стужа и река замерзает, замерзают и соединенные с ней воды. Потом он приказывает жителям этого края привезти несколько тысяч возов соломы, которую они кладут на лед, сплотившийся по реке. По этому пути ездят на арбах на расстояние трехдневного пути.

Мухаммед Ибн-Баттута, 1333 г.

Астрахань соединяет три мира: арийский, индийский и каспийский. Она вращается кругом воблы и притворяется, что читает книги; но это только хитрый торгашеский город. И я теперь в этом проклинаемом мною городе моих великих предков.

Велимир Хлебников

Когда птицы оглашали стонами пустынный берег, не слышалось ли в их рыданиях, что челн Птичьей Смерти снова пристал к берегу? Не грозным ли существом с потусторонней властью казался он им, с двустволкой за плечами в сером картузе?

Велимир Хлебников. «Николай». 1913 г.

Матушка гуляла с ним по городу, он шел с ней за ручку по старинным астраханским улочкам, Персидской, Агабабовской, Агарянской, Исадной, Большой Демидовской, Большой Царевской, Крестовоздвиженской. Город пересекало множество рек и проток, отходивших от волжского русла: Болда, Кутум, Царев, Кизань, безымянные ерики; поэтому в городе было обилие мостов, и матушка говорила: «Как в Санкт-Петербурге». Ему нравилось идти с нею по мосту, еще ему нравились речки Канава и Скаржинка, но совсем не нравился дом, про который матушка говорила, всякий раз останавливаясь: «Вот твой ровесник».

Наверху у дома, где должно было быть окно мансарды, на маленькой волюте красовалась скульптурная дата «1909». Он бы предпочел, чтобы его ровесником был какой-нибудь дом с затейливым балконом; над балконами, очаровавшими его, на причудливых чугунных тонких столбиках парила маленькая крыша с тонким кружевным обрамлением чугунных цветов и листьев, и сама балконная решетка тончайшего литья напоминала восточную сказку. Матушка читала ему вслух; некоторые восточные сказки вызывали у него всплеск зрительных фантазий, картинки оазисов, караван-сараев, караванов, сокровищницы калифов переходили в картины снов; сны плыли из пустынь на верблюдах, прилетали на цветных крыльях мудрого попугая принцессы Бадрульбудур. Как ни странно, несколько сказок вызывали у него несвойственные ему приступы аппетита, какая-нибудь перепавшая голодному водоносу лепешка. Слух его и внутреннее зрение, всё мощное воображение детства уже пропитано было персонажами оказавшейся в домашней библиотеке книги восточных сказок, когда зимой на Волге увидел он воочию торговый караван с верблюдами, киргизами, арбами, бочками, тюками. Как шестьсот лет назад привезли неведомые люди возы с соломой, настелили полосою на волжский лед, сплотившийся на реке, — и неспешно двигались по своему вневременному пути. Он вскрикнул, увидев первого верблюда так близко, двугорбого, горбоносого, с длинными ресницами, спокон веку не торопившегося никуда. Киргизы, заметив страх и восторг ребенка, улыбались, кивали головами.

— Скажи, дорогая, — спросил пришедший из театра отец, — почему это у нашего младшего раскосые глаза, да еще и голубые?

— Должно быть, я смотрела на киргизов, когда была в тягости, — отвечала матушка, — да и на голубое небо над их караванами над Волгой; тогда была солнечная очень холодная зима.

«Милы глаза, немного узкие, как чуть открытый ставень рам», — написал в эту минуту сидящий на одной из соседних улиц в застекленной галерее с чучелами птиц поэт.

Прогулки с матушкой по улицам с двухэтажными, редко — трехэтажными домами, масштабными и для детей, и для взрослых, доставляли ему необычайное удовольствие, он разглядывал подолгу электрический театр «Модерн» с занятной башенкой, летний театр в саду «Аркадия», колокольни на Большой Угревской и Московской; но когда доходили они до Астраханского кремля и видел он восьмидесятиметровую колокольню, чуть накрененную, он начинал кричать, так боялся, что она сейчас упадет, свалится на его глазах, обрушится на их головы. Матушка хитрила, подводила его к колокольне по разным улицам, с разных сторон, но всякий раз кончалось дело криком, слезами, бегством, он вырывался, матушка бежала за ним, ловила его за ручку, и они шли от заговоренной пизанской колокольни прочь. Астраханский кремль начали строить в шестнадцатом веке, закончили в семнадцатом, строили из кирпича развалин бывшей золотоордынской столицы Сарай-Бату. Кремлю кирпич покорился, против колокольни восстал: ее строили трижды. Первая, возведенная в XVIII веке, через полстолетия покрылась трещинами, развалилась; вторую заложили в конце осьмнадцатого, закончили в 1813 году, к началу XX столетия она накренилась, ее разобрали; третью поставили к 1913 году, и она вскорости начала отклоняться от вертикали. Ее малый наклон пугал мальчика безумно, казался несоразмерно большим, почему она качнулась? чего она хочет? что с ней? однако за двадцатое столетье, отклонившись заметно, она раздумала, остановилась, наклонною встретив век XXI, стала символом Астрахани. Матушке нравилось гулять по кладбищу, но мальчика там охватывало молчаливое волнение, он тащил ее прочь, уводил, она не настаивала. Он рано научился читать, сидя у нее на коленях, глядя в текст, который читала она вслух, но не мог читать всё предложение, буквы у него складывались лишь в отдельные слова. Он заметил и запомнил семейную усыпальницу купцов Хлебниковых и, когда матушка сказала, что они пойдут к Хлебниковым, решил, что она опять хочет гулять по кладбищу, отказался наотрез. «Иди к покойникам одна!» — вскрикнул он. Поняв, она объяснила: нет, мы пойдем к сыну старых Хлебниковых, он совсем живой, был смотрителем соляных промыслов, попечителем степного улуса, живет на Крестовоздвиженской улице с женой и детьми, она идет переговорить с ним об уроках рисования и музыки, мне не с кем тебя сейчас оставить, пойдем со мной; тогда он пошел, согласился.

По непонятной причине в домах, где располагалось семейство Хлебниковых, в прежнем доме Полякова и в нынешнем, куда они шли, доме Вихмана, по словам очевидцев, устанавливалась сама собою атмосфера особенной тишины, словно с жильцами вселялось своеобычное, им лично присущее время, «точно комнаты были вырваны из города и переброшены в безлюдную пустыню».

Матушка разговаривала с отцом семейства, смотрела акварели, взяла несколько аккордов, открыв крышку пианино. «Пусть мальчик идет на галерею, там мой сын занимается, за ним присмотрит, дети любят там бывать, им интересно».

Открылась бесшумно дверь в большую застекленную галерею, его слегка препроводили в спину, дверь за ним затворилась.

Бесконечной длины большой стол уходил вдаль в обратной перспективе. За его дальним торцом сидел узколицый, узкоплечий, что-то бормочущий непохожий человек с большой тетрадью, перед ним переливались огромные песочные часы. Завороженный, мальчик сперва следил за током песка, и только когда песок пустыни времени пересыпался весь, огляделся. На полках по периметру стеклянной комнаты стояли коллекции бабочек, сухие букеты, но главное — сонмы и толпы птиц и зверей; сначала он решил, что он в зверинце, зоопарке, заповеднике, протянул руку, чтобы погладить его обитателей; погладив, он понял, что перед ним компания чучел, что все они мертвы.

На его крики, вопли, от которых, казалось, дрожали стекла, вибрировал утерявший тишину свою марсианский воздух, побежала матушка, Хлебников с женою. Старший сын господина Хлебникова, еще улыбаясь, держал за руки отбивавшегося мальчишку, кричавшего во всю глотку: «Ты их всех убил! Ты убийца птиц! Они летали и пели! Ты их убил, чтобы набить их опилками, колдовать над их куклами, глумиться над ними! Ты злой колдун!»

— Этот покровитель птиц хотел запустить в меня чучелом бобра, — сказал раскрасневшийся молодой человек с галереи.

Матушка, сердитая, разрумянившаяся, отчитывала всхлипывающего младшего, ведя его по тихим улочкам домой.

Внезапно, как это часто бывало, когда она ругала его, она остановилась и рассмеялась.

— Как он тебя назвал? Покровитель птиц? Я ведь всегда тебе говорю: ешь аккуратнее, вокруг тебя может целая стайка птиц прокормиться, так ты умудряешься накрошить. Какой ты фантазер. Между прочим, господин Хлебников — орнитолог, он изучает птичью жизнь, наблюдает ее в заповеднике. Никогда не скандаль, не разобравшись.

Некоторое время отец и сын Хлебниковы смотрели им вслед из остекленных стен второго этажа.

— Он мне чем-то напомнил тебя маленького, — сказал отец.

Сын молчал.

— Я слышал, у певца Климова младший мальчик, вот этот самый, в своем полумладенческом возрасте проявляет большие способности к музыке, но неизвестно, можно ли будет ему получить музыкальное образование, обучаем ли он, дитя-то со странностями.

Сын молчал, глядя в окно.

— Надо же, заступился за чучела птиц! — сказал отец. — Может быть, у дитяти уже проявляется преувеличенное еврейское чувство справедливости?

— Чтобы обладать преувеличенным чувством справедливости, — отвечал Велимир, — совсем не обязательно быть евреем.

Глава 41 ХАДЖИ-ТАРХАН

В 1459 г. Хаджи-Тархан был отстроен и объявлен столицей Астраханского ханства. Русская Астрахань, основанная в 1558 г., стала мощным военным форпостом, торговыми воротами в Азию.

Википедия

Тимур отдал Хаджи-Тархан войскам на разграбление, потом поджег его и разрушил. Теперь это городишка в руинах.

Иосафат Барбаро, 1400 г.

Настала красная пора

В низовьях мчащегося Ра.

……………………………………..

Восток надел венок из зарев.

Велимир Хлебников

— Было у царя три сына, — читала ему матушка, совсем маленькому, — старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак.

Их было три брата, отец был царь, матушка — царица, он был младший, стало быть, он был дурак, про то говорила сказка, — с тем он и вырос.

— Я только недавно понял, — сказал Клюзнер Бихтеру, когда встретились они возле Трамвайного моста, — почему я так люблю и понимаю Достоевского. У Достоевского, как и у меня, убили отца, и он, как я, думал об этом всю жизнь.

— А какой твой самый любимый роман Достоевского? — спросил Бихтер. — «Идиот»?

— «Идиот» и «Белые ночи» входят в число самых любимых. Но больше всего я люблю «Братьев Карамазовых». Может быть, потому, что там три брата убитого отца, и братья такие разные.

— Там не три брата, а четыре, — задумчиво сказал Бихтер, никогда о Достоевском с другом не говоривший, — еще Смердяков. Хотя в переносном смысле может быть это Иван раздвоился на Ивана и Смердякова? Иван, старший, вроде как самый умный…

Самый умный старший брат неведомо как и почему пропитался революционными идеями, началось это еще в семнадцатом году, а к восемнадцатому, когда всё заполыхало, бесы увели его в свой стан окончательно.

Родителей такой поворот событий приводил в ужас. Хаос плескался и плясал не только там, за порогом, он проник и в семью.

— В чем причина? Что мы пропустили? — говорил отец. — Что тому виной? Дурацкие сентиментальные романы про карбонариев? Уродливые многозначительные брошюры, написанные нечеловеческим языком? Дурное общество? Или это в воздухе витает, подобно бациллам чумы?

— Всё вместе взятое, — отвечала, вздыхая, матушка.

В городе казаки боролись с большевиками, сначала драки, потом небольшие стычки, потом стали постреливать, и наконец началась натуральная война. Старший, сказав краткую пламенную речь, ошарашившую родителей, ушел из дома и больше не возвращался.

В дни перестрелок отец, не слушаясь уговоров матушки, продолжал ходить в музыкальную школу и в театр. На самом деле надеялся он случайно встретить на улице старшего, вернуть его домой, в семью, уговорить. Он шел туда, где стреляют, на слух.

В один из дней большевики (на их стороне боролся за народное счастье несчастный старший) во время долгого отчаянного нелепого боя подожгли близлежащие кварталы, ветер поддержал пламя, горел русский гостиный двор, полыхал магазин братьев Гантшер (самый богатый в Поволжье), горели мужская гимназия и Входоиерусалимская церковь.

Главарей, самых отчаянных, в городе знали, их звали Шура и Тима; однако никто не догадывался, что полные имена их были не Александр и Тимофей, а Ашшурбанипал и Тимур.

Сына отец не встретил.

Самого его, бездыханного, принесли в дом незнакомые матушке зрители, некогда аплодировавшие его баритону в театре. Отца застрелили, большевики ли, казаки ли, или и те и те; он умер на месте.

Матушка безмолвствовала, была вне себя от горя, жизнь закончилась, отошла от нее, потеряла радость, нежность, смысл. Она ждала, что старший придет на похороны, но он не пришел. Она прождала еще полгода, думая — вдруг он вернется. Он не вернулся. В какой-то момент она почувствовала открывающимся иногда в художественных натурах — в чувствительных людях звериным чутьем, что его нет на свете. Неизвестным осталось, на котором из фронтов подлой гражданской войны сгинул ее первенец.

Тогда, забрав среднего и младшего, которому только что исполнилось девять лет, она вернулась в Петроград.

Бабушкина квартира неподалеку от Калинкина моста, такая знакомая и привычная, показалась ей изменившейся абсолютно. Бабушка разрыдалась, ей расплакаться не удалось.

— Как же так? — приговаривала бабушка — Боже, как же так?

— Что у вас здесь? — спросила она, разматывая шаль.

— У нас, Любочка, голод.

— Я пойду работать, — сказала матушка. — Если фарфоровый завод существует и кто-то там есть, кто еще помнит меня, пойду опять расписывать тарелки.

— Я тоже пойду работать, — сказал средний.

Младший молчал. Он смотрел на стоявший в углу клавесин и думал, что в подходящий момент подойдет к нему и откроет крышку.

Пока бабушка с матушкой переговаривались на кухне, заваривая привезенный из Астрахани чай, он тихо проскользнул в маленькую среднюю комнату и потрогал кровать отца.

Может быть, проживи он лет сто, если бы хватило ему, тугодуму, времени, он стал бы первым из упрямцев Клюзнеров, принявших христианство, первым выкрестом, потому что в Новом Завете говорилось о воскрешении Лазаря, а убитого его отца звали Лазарь, и эти два слова из Нового Завета всякий раз поражали его до глубины души.

Глава 42 ВОЛНА У ПОРОГА

Мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его.

Из письма Екатерины II Фридриху Гриму о петербургском наводнении 1777 года.

Не страшна мне Нева озверелая.

Убоится ли ее страна моя краснотелая?

Рабочий поэт Н. Семенов

Индеец вышел из парадной углового серого дома с барельефами с холщовой сумочкой в руках. Вид у него был очень довольный, что проступало даже через его индейскую сдержанность.

— Иду поручение Захарова выполнять, — сказал он Клюзнеру.

— А что в суме?

— Большая вода.

Клюзнер, сделав большие глаза, остановился.

— В сумке папка, в папке фотографии начала века и открытки того времени, пост Александровск, что на Сахалине, с большой водою, с изображениями разлива сибирских рек. Наводнения на Лене, Оби и Енисее. Встречусь с художником Ковенчуком, который едет в командировку на Сахалин, передам от Захарова подарок в тамошний краеведческий музей.

— Во время большой воды больше тридцати лет назад вокруг Никольского рынка и вокруг Никольского собора было озеро, они стояли, подобные островам, — сказал Клюзнер, — матушку, по счастью, прямо утром отпустили с работы домой, ехать-то далеко, но она успела. А то было бы ей через озеро не переправиться. По озеру почему-то плавали листы бумаги. Мы с братом, когда вода спала, бегали на Невский смотреть на вывернутые деревянные торцы мостовой, вот было зрелище. Между прочим, мы дров натащили уйму на радость бабушке, мама-то боялась, что нас поймают как расхитителей социалистической собственности. Поленья с досками по рекам-улицам плавали, а потом оказались на тротуарах, как на отмелях. У брата были друзья из очень бойких, многие такая же безотцовщина, как мы, так они рассказывали, что в качестве увертюры к наводнению накануне по Васильевскому острову прошел смерч. Матушку ужасы потопа словно к жизни вернули. Она после гибели отца жила как замороженная, как заколдованная, бились с бабушкой, чтобы нас одеть, накормить, воспитать, чтобы мы учились, но что-то в ней было неживое, я чувствовал. Я иногда шалил и упрямничал специально, чтобы ее расколдовать, оживить, и совершенно напрасно. Тогда как буйная стихия, страх за детей, утопленники, ветер, сносивший листы жести с крыш, подошедшая к порогу вода залили, я думаю, в ее остановившемся воображении пламя астраханского пожара, дня гибели отца. Подростки, о которых я уже говорил, бегали на Васильевский, на Смоленское кладбище, гробы там плавали в прудах и озерах, так эти шалопаи, найдя доски вместо весел, усевшись каждый в свой гроб, устроили гонки по воде. Я пересказал про гонки брату при матушке, и тут она впервые за несколько лет разрыдалась. Мальчишки собирали дохлых кошек. Другой погибшей живности мы не видели. Но покалеченных лошадей было много. Век лет назад графоман граф Хвостов писал о своем наводнении 1824 г.: «И сколько в этот день погибло лошадей! Там множество различных крав лежало, кверху ноги вздрав». Тихий мальчуган из соседнего подъезда клялся и божился, что перед наводнением подвальная кощонка перетащила своих котят в лестничный отнорок третьего этажа, а после того целые вереницы мышей и крыс мелкой побежкой проследовали из подвала на чердак, чуяли загодя.

— Я читал в одной из газет того времени, как прибывший из Москвы после наводнения Калинин, всероссийский староста, держал речь перед рабочими «Красного треугольника», а после него выступали рабочие, свои чувства выражали, так один, из саратовских крестьян, сказал: «Ленинград залило, Саратовскую губернию сожгло. Ни черт, ни Бог с каким-нибудь мазуриком белогвардейцем нам ни шиша не сделают. Спайку рабочих с крестьянами ни одна буржуазная сволочь не разорвет. Наш крестьянский дипломат Калинин буржуев так блинами накормит, что они зубы пообломают. Да здравствует Ленинград! Да здравствует Саратовская губерния и в ей город Новокузнецк!»

— Мы видели из окна, как перевернуло ветром ялик, и человек, плывший в нем, утонул. Еще видели, как шедшие по горло в воде люди вдруг исчезали, проваливаясь в люки. Друзья наших друзей, отчаянные василеостровские огольцы рассказывали, как подмыло Андреевский рынок, плыли арбузы, яблоки, они наловили арбузов, сколько рук хватило. По слухам, магазины грабили, пользуясь случаем, грабителей расстреливали прямо на улицах; я думаю, что расстреливали мирных граждан, грабители успевали смыться.

— Но мне пора, — сказал индеец, — меня человек будет ждать возле Союза художников; значит, я должен идти к куполу Исаакиевского собора.

— Гайавата, — спросил вслед Бихтер, — а ты видел большую воду?

— Да, — отвечал индеец, удаляясь. — Но наш ураган не был страшнее вашего.

— Плавающие кавуны, — сказал Бихтер, — были, случайно, не из Астрахани?

— Мне про плавающие арбузы и яблоки недавно друг Ниночки Чечулиной рассказывал, василеостровец, поэт Вадим Шефнер. Его почему-то поразили не столько плывущие арбузы, сколько плывущие яблоки. Он думал, что сии символы земного притяжения должны были тонуть точно камни.

Глава 43 ПОЛЬСКИЙ САД

Державинский дом стоял, как положено петербургскому особняку осьмнадцатого столетия, «между двором и садом»; двор был П-образный классический cour d'honneur, сад державинский помалу слился с Польским садом возле костела. Бывший некогда полулесными дебрями клочок зелени, оставшийся от дремучего парка с зубовским особняком в центре, где ночью пили и гуляли братья-разбойники со товарищи, сперва решая судьбу императора Павла I, потом празднуя удачное убийство его. Что за грохот и звон в купах сирени? Это один из Зубовых, бледный после попойки, собирает в узел скатерть с фарфором, стеклом, остатками еды на блюдах и тарелках и под крики собутыльников выбрасывает узел со второго этажа в окно: finita la comedia!

— Вы слышите? — сказала Шанталь, беря Клюзнера под руку (они огибали огромный куст цветущей сирени), — как будто что-то зазвенело?

— Бокалы разбились, — отвечал Клюзнер, — заморского хрусталя, а с ними бутылки да порцелиновые сервизы. Это здешнее прислышение, то есть, привидение невидимое, но внятное слуху. Граф Зубов, цареубийца, из несуществующего окна узел со скатертью послепиршественной вышвырнул. Классический жест блатаря. Люди с уголовными наклонностями всегда точно на сцене. Вам повезло, здешнее прислышение капризно и большая редкость.

— Может, в городе есть еще какое-нибудь эхо восемнадцатого века, — произнесла Шанталь. — Ведь это время рождения Петербурга. Меня XVIII век притягивает подобно магниту, он мне не чужд.

— А мне он не просто не чужд, — сказал Клюзнер, — но много ближе текущего момента. Кстати, наше еврейское ашкеназиевское семейство прибыло в Петербург в восемнадцатом веке из Франции, предок играл в придворном оркестре, был не то что фанатичным иудеем, но отменным упрямцем с преувеличенным еврейским чувством собственного достоинства, креститься не желал, и в доме у бабушки до войны хранилась бумага за подписью императрицы, где сказано было, что имярек Клюзнер — еврей не в пример прочим и имеет право играть в оркестре Ея Императорского Величества.

— Стало быть музыка у вас в роду по наследству передается.

— Равно как и ослиное упрямство.

К концу пятидесятых годов вольноотпущенная сирень не особо ухоженных ленинградских садов, дворовых садиков, бульваров, Марсова поля, палисадников, парков наводнила город, оттеняя белые ночи всплеском сиреневой волны буйного цветения, победоносных врубелевских гроздей вскипающих оттенков лиловизны.

— В Польском саду, — сказала Шанталь, — в сиреневых кустах должен сейчас попасться нам рояль, чтобы вы могли играть Шопена, может быть, вальс, должно быть, седьмой.

— Нет, — отвечал Клюзнер, — 10-й, opus 69 № 1. А на рояле в кустах я уже играл в сорок пятом году в Австрии, когда мы вошли в Вену.

— А почему сад — Польский?

— Он граничит с костелом, то есть с кафедральным собором Успения Божией Матери, посещали его в основном поляки, освящен архиепископом католической церкви в России Антонием Фиалковским, вскорости и резиденция архиепископа сюда переехала из Могилёва, а возле собора открыли единственную в России католическую семинарию «Мария, царица апостолов». После революции семинарию прикрыли, а приход держался, мы сюда бегали с мальчишками, тут розы росли, тюльпаны весной. Я потом эти места подзабыл, а потом в дом Державина переехала Ниночка Чечулина с капитаном и свекровью, я к ним в гости ходил, и такая тут сирень разрослась, как в сказке «Le forêt des lilas», мне ее матушка в детстве читала, не виден был собор (ныне КБ), ни бывшая семинария, ни бывшая резиденция; а однажды пошел я к Чечулиным зимой, кусты безлиственные, снег, всё видимо и явно, я всё вспомнил. Сказку знаете про сиреневый лес?

— Нет, — отвечала Шанталь с улыбкой.

— Мадам де Сегюр написала, кстати, наша была, София Растопчина, во Францию замуж вышла. Матушка всё мечтала меня французскому обучить, да я не поддавался. Так что тут среди сирени не только братья-разбойники пируют, — ксендзы шествуют, патеры прогуливаются. Ниночка, как я рад вас видеть!

Навстречу шла Нина Чечулина. Увидев Клюзнера с дамой, она почувствовала бессмысленный укол ревности, какая ерунда, флирт и ухаживания давно прошли, они друзья, он в семью ходит, с капитаном дружит, капитана похвалил за игру на рояле, ему объяснял, что такое додекафония… а даму-то мне не представил, что бы это значило? За кустами мелькнуло пятно рыжего женского плаща.

— Вера! Вера! — воскликнул Клюзнер. — Не уходите, я вас сейчас догоню!

И, стремительно наломав с соседнего куста букет сирени, умчался догонять рыжее пятно.

— Должно быть, это Бюст, — сказала Нина.

— Что? — спросила Шанталь.

— Пропавшая клюзнеровская домработница.

Увидев недоумение Шанталь, Нина не без удовольствия спросила, знает ли та, что у Клюзнера был инфаркт? Предполагаемая новая пассия была не в курсе.

— Да, инфаркт, он тогда воевал с архитектурными чиновниками, не разрешавшими ему строить в Комарове дом по собственному проекту, надо было строиться только по типовому образцу. Дом-то он по-своему построил, а в больницу загремел, вышел слабым, полубольным, кто-то из друзей нашел ему домработницу, с полнотою, с золотой косой, скрученной в узел на затылке; краснела она быстро и легко, готовила и убирала отменно, он поправился, повеселел, у них роман случился, мне кажется, ему те полгода жилось хорошо. Но друзья, все до единого, посмеивались над ним, называли ее Бюст, что за мезальянс с кухаркою, мы тебя, романтический рыцарь, не узнаем, ты должен волочиться за Прекрасной Дамой, любить Дульцинею Тобосскую. Однажды так в гостях у него в дворницкой сидели, зубоскалили, а она пришла, дверь своим ключом открыла, замешкалась да все смешки и насмешки в свой адрес и в адрес их «интрижки» услышала; он на шорох вниз по лестнице сбежал, да уж поздно было, она ключ оставила, только он ее и видел: ушла, оскорбилась, исчезла. Он ее фамилии, как ни странно, никогда не знал. Искал через тех знакомых, по чьей рекомендации она возникла, да не тут-то было. Уехала, говорят, из Питера навсегда туда, откуда приехала, то ли в Боровичи, то ли в Вышний Волочок, а может, в Обоянь.

Он вернулся, руки в карманы, без сирени, как побитая собака.

— Не удалось догнать? — спросила Нина.

— Обознался.

— Если вы хотите сейчас от всех отвязаться побыстрее, — сказала Шанталь, — не провожайте, я уже поняла, куда идти.

— Один фантаст, — сказала Нина, — принес нам в издательство ленинградскую повесть про «сад встреч» со скользящим адресом. Только угадай, в каком саду сегодня сад встреч, найдешь, кого хочешь. Не напечатали, сказали — мистика.

Дойдя до своей парадной, Нина смотрела ему вслед. Уходящий, ссутулившийся, показался он ей со спины подобием святого Себастьяна, шел дикобразоподобный, с вонзившимися в шею виртуальными стрелами и дротиками. «Надо срочно прекратить работать с фантастами, — думала Нина, заходя в дверь свою. — Такая чушь мерещится. С глузду скоро съеду».

Он дошел пешком до Невы, сел на речной трамвай, вид волн, разворачивающихся ведут с воды, стакан дешевого буфетного портвейна успокоили его, вот и ЦПКиО, да на что парк мне сдался? Пересел он на подвернувшийся прогулочный катерок, который и домчал его до Аничкова моста.

Глава 44 ТИШИНА

— После войны, как ни странно, — сказал Клюзнер индейцу, — долго не слышал я музыки, потому что не мог вернуться в тишину, всё шел сквозь меня водопад войны, шум и ярость, разносортная пальба, стрельба, взрывы, стук топоров и молотков штрафной моей команды, вой, вопли, крики, стоны, скрежет. Помаленьку в Комарове ночная тишина стала приводить меня в сознание. Из лесу ее волна шла. Да и дворницкая моя на Фонтанке на удивление тиха.

— Если хочешь, я покажу тебе настоящую тишину, — сказал индеец.

— Разве ее можно показать?

— Конечно.

— Так покажи.

— Хорошо. На днях. Жди.

Прошел день, затем второй, Клюзнер забыл о разговоре, на третий день пошел он гулять, навестить мельничный ручей, пошел дальше, миновал поселок, полосу безлесья, вот и опушка, но почему я не слышу птиц? Ни голосов птиц, ни стрекота кузнечиков, ни вранограя, ни мышеписка, он даже подумал, — да неужели я оглох, как несчастный Бетховен? Всё было объято колдовским безмолвием, точно накрыто невидимым колпаком. И тут он увидел пять парящих над лесом теней и вспомнил слова индейца. То были огромные птицы с пятипалыми крыльями, они планировали над соснами, верхушками высоких елей, как мессершмиты, и скрылось всё живое, сховалось, зажмурилось, сыграло в «замри».

Он не знал, что это за птицы, канюки? соколы? сапсаны? чеглоки? орлы? откуда бы им тут взяться? Но они взялись, он их видел, он находился в пришедшем в безмолвие мире под их десятью распростертыми крылами. Он был без часов, как всегда, и не мог определить, сколько длилось это грозовое безмолвие. Они исчезли, всё обрело голоса свои: запели птицы, застрекотали кузнечики, загавкали поселковые собаки, зашуршало в траве.

— Да, — сказал он индейцу, встретив его у ларька, — спасибо, я видел тишину.

Индеец кивал, слушая его рассказ.

— Тишину создали те птицы, — сказал он. — Пятеро с неба.

Глава 45 СВЕТОВЫЕ ДВОРЫ

Кроватная фабрика переживала период взлета, карьерного роста. На входе ее появилась новенькая табличка «Завод металлоизделий». Заметим в скобках: взлет продлился три десятилетия, далее последовал очередной спад, возвращение к кроватным мудреным сеткам больнично-тюремного образца.

Но в момент, о котором идет речь, подросшая девочка с куклой, дочь клюзнеровских друзей, идя в школу, регулярно застревала возле окна фабрики, ее завораживала огромная страшная печь, печь открывали, из чрева печного выкатывали раскаленные кастрюли, остывавшие помалу на глазах, вместо одинаково алых оказывавшиеся не просто разноцветными, но и с разными рисунками на боках. Девочка, примерная и исполнительная ученица, один раз даже в школу опоздала, наблюдая кастрюльную метаморфозу.

Толик и Малютка толкали перед собою коронную свою тележку, развинчивающуюся на ходу, полный дребезг, колеса вразлет; карлик с Абгаркою поддерживали с двух сторон мечтающие нарушить равновесие колоннады разноцветных кастрюль.

— Ассортимент расширяем, — пояснил с гордостью карлик, обращаясь к очереди, — опытные образцы на комиссию велено доставить.

Тут вцепившиеся в тележку Толик с Малюткою поддали скорости. Внезапно прямо перед тележкою отлетела в сторону крышка люка, из люка, подтянувшись на руках, выскочил человек и сел на мостовую, опустив ноги в люк, видимо, чтобы передохнуть. Разлетевшиеся было Толик с Малюткою развернули тележку перед самым люком, потеряли равновесие, тележка накренилась, Толик упал, Мотыль пытался остановить кастрюли, но их колонны уже развалились, раскатились со звоном и грохотом, колеса крышек катились, некоторые останавливались, шлепнувшись в лужу, иные достигали подозрительного ручейка из подворотни, откуда высовывавшаяся из эркера девочкина тетушка (равно как из парадной своей) не единожды воплями гоняла перепившихся пивных ларечных людей.

— Опытные образцы! — кричал карлик, схватившись за голову. — Комиссия! Приемка! Передовые технологии! Ужас! Ужас!

Очередь смеялась, однако помощники кастрюли подбирать всё же отыскались.

— Кто ж так возит? — спросил сурово один из помощников. — Особенно опытные образцы. Тара-то где? Упаковки-то йок.

— Кто деньги на упаковку давал? — спросил безутешный карлик. — Вот примут образцы, акт составят, тогда и на тару дадут.

— Ничего, — сказал второй помощник, неся три заляпанных дальних крышки, — образцы отмоете, а своей телегой могли специалисту по кабелям башку снести, вон он как выскочил, резвунчик.

— По кобелям? — спросил филолог филолога.

— По кáбелям, — отвечал тот, — как в анекдоте, как определить интеллигента. Интеллигентный человек отличает Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля и кобеля от сучки; неинтеллигентный отличает только последнее.

— Что ж ты возле люка знак восклицательный заградительный не выставил? — спросил Толик. — Права не имеешь. Не положено. Ты начинающий, что ли? Куда твое начальство смотрит?

— Я продолжающий, — отвечал некто из люка, ставя на место люковую крышку и кладя на тележку эмалированную кастрюльную, отвертевшуюся наподобие волчка. — И я не по кабелям специалист, а по световым дворам, их я инспектор. Извините, мужики, в моем люке ремонтные работы ведутся, пришлось выйти через этот, неувязка.

— Ладно, — сказал Толик, ухмыляясь, — какая теперь комиссия, пойдем пиво пить.

Проходивший мимо Клюзнер спросил с интересом:

— Да неужто в городе есть инспекторы по световым дворам? Это где ж такая должность таится? В ЖАКТе или в Охране памятников?

— Я единственный, — отвечал некто из люка. — А вы знаете, что это за дворы?

— Хотел быть архитектором, — отвечал Клюзнер, — потому и знаю. Но мне известны только дворики-колодцы Академии художеств, их четыре, да дворик в институте Штиглица на Соляном.

— Световые дворы, — сказал человек из люка, забыв про пиво свое, — создававшиеся для освещения кухонь, ванн, служебных помещений, особенно любили эти чудесные колодцы архитекторы модерна, рассыпаны по всему городу: Дом книги, Кронверкский проспект, Михайловский замок, Николаевский дворец подле канала Грибоедова, целая компания на брегах Фонтанки, на Васильевском. Какая там должность. Я любитель. Но в некотором роде я их хозяин и распорядитель. У меня есть ключи от наглухо закрытых парадных, ведущих в мои световые дворики-колодцы; в иные я попадаю через люки. Долгие годы они были забыты вовсе, ключи утеряны, жителям было не до дворов и не до света, некогда в окно кухонное пялиться, надо выживать. Я открыл их заново. У меня и карта их есть. И я еще нахожу новые. Привел в порядок те, что были замусорены, в окна несознательные граждане из новых безумных горожан мусор кидали.

— Позвольте, — сказал Клюзнер, — кто же вам ключи от дверей выдал и позволил в люки залезать? Система люков — почти государственная тайна. Партизан вы, что ли? Подпольщик?

— У меня, — полушепотом сказал световой инспектор, — другая основная работа есть. Покровители высокие. Полулегальный я. Вот вы по специальности — кто?

— Композитор.

— Первый раз вижу въяве композитора. Настоящий?

— Настоящее многих.

— А я, видите ли, биограф-легендарь. Я составляю новые биографии тем, кому это нужно.

Они уже отошли от очереди и дошли до Трамвайного моста.

— Как — биографии?

— Ну, в подробностях, полная легенда, родители, место рождения, школа, институт, работа, если человек перемещался, всё о городах и селах, где жил, ну и так далее. Люди за мной известные. Политики, например. И человек я, если можно так выразиться, секретный, засекреченный, как разведчик.

— Должно быть, кроме политиков жулики имеются среди клиентов…

— Да, не скрою, блатари, не мелкая рыбешка, акулы-с.

— Покажите мне свои световые дворы!

— Если вы мне свою музыку покажете. Я вам телефон напишу, фамилия моя вам ни к чему. Звоните, договоримся. Меня зовут Пётр. А вы кто?

— Я Клюзнер.

— Мне кажется, у моей сестры открытка довоенная с вашим фото была. Только вы там на себя не похожи. Сестра балерин и актеров собирала. А музыка? Вы ведь мне сыграете? Вы где живете?

— Недалеко. В дворницкой возле дома Толстого, вход с набережной.

«Надо же, — думал Клюзнер, идя по Фонтанке, руки в карманы. — Пётр. Ключи от светового рая. Легендарь. Что за город».

Глава 46 ДУМКА И МИЛКА

Придя к акварелисту Захарову с новым этюдом, индеец застал в прихожей уходящую девушку, дочь Захарова от первого брака, дочь Катерины. Девушка в темно-синем платье в белый горошек заворачивала в кальку маленький квадратный планшет с изображением интерьера — темно-синие стены, деревянная золотисто-коричневая мебель, судовые часы, карты на столе, барометр. Она улыбнулась, на щеках появились две ямочки, и когда дверь за ней закрылась, в воздухе еще парила ее улыбка, а в большом зеркале в золотой раме, делавшем маленькую прихожую шире, плескался медовый оттенок ее круглых милых карих глаз.

— Какая чудесная девушка! — вскричал индеец. — Каждый мечтает о такой жене!

— Вот матушка ее, — сказал Захаров голосом без всяких интонаций, — красавица была, а Маечка наша слегка простовата.

— Женщина и должна быть слегка простовата, — сказал индеец.

— Иногда мне кажется, что и мужчина тоже, — сказал Захаров. — Один русский писатель так людей и разделял: на простецов и гордецов.

Малютку назвали Майей, потому что имя это в тридцатые годы стало модным, связывалось в сознании новых, послереволюционных племен с первомайским праздником; заметим, что в индуистской традиции слово «майя» означало «морок, наваждение, большую иллюзию», — впрочем, к нашей Маечке сиё отношения не имело. К тому же любимая тетушка Лилечка в Валдае втайне от всех крестила ее, при крещении девочке дано было имя Мария.

Когда арестовали Маечкиного деда Гассельблата, погиб он в лагере, вся семья врага народа бежала в Ленинград, где некогда учился Виталий Гассельблат, оттуда родом была жена его, отец привез маленькую дочь сестре Елизавете в Валдай, — на время, пока наладится жизнь, если она наладится.

Муж сестры, Алексей Ржаницын был врачом, домик их стоял на берегу Святого озера, переименованного к тому моменту в Валдайское. На берегу озера с 19-го до начала 20-х годов расстреливала новая власть врагов народа, но об этом знали только местные, сестра Захарова с мужем приехали в Валдай с Дальнего Востока в конце двадцатых. Любимого Лилечки и Сергея брата Алексея тоже расстреляли на берегу — на берегу Оби — вместе с преклонных лет мачехой как контрреволюционеров. Эстетика расстрелов на берегах была по неизвестной причине весьма распространена.

Ржаницыны были бездетны, появление девчоночки в доме их очень обрадовало, Лилечка звала ее «дочка Марочка». Девочка была круглоглазенькая, щекастая, крепенькая, как невеликий белый грибочек. Похожа была на Лилечку и на сестру ее Анну в детстве, на малолетних Веточку с Неточкой Захаровых. Ребенок был не капризный, ласковый, но несколько слезливый, легко губки надувались, текли крупные слезы по круглым щекам, но именно не ревела — плакала. Не всегда было понятно, почему она плачет. Хотя можно было бы предположить, что дитя чувствовало, что происходило в лагере с дедушкой Виталием, но в те времена ни о какой передаче мыслей или чувств на расстоянии никто не заикался. Но сердечко маленькой внучки врага народа ничего об этом не знало, ее достигали волны дедовых молитв, гаснущей вместе с жизнью его любви, боль несправедливой мучительной его гибели, страшные бесформенные сны с непонятным словом «Чибью» (так называлось место, где возле Ухты был ГУЛАГовский острог, в котором погибал Виталий Гассельблат), забывающиеся при пробуждении, превращающиеся в беспричинные слезы.

Может быть, из-за снов, о которых она ничего не знала, не могла рассказать, тихая спокойная девочка плохо засыпала, Лилечка подолгу шептала ей сказочки, пела песенки, спи, спи, моя хризопразовая, ты мой колокольчик, ты мой бубенчик, ты мой кувшинчик, ты моя пироженка.

Дом был в вышитых ковриках, подушках, Лилечка была редкого таланта хозяйка.

— Что ты, Лилечка, вышиваешь?

— Я тебе думку вышиваю, дочка Марочка.

— А что такое думка?

— Это такая махонькая подушечка под щечку для приятных сновидений.

И вправду, получив в подарок думку, девочка стала лучше засыпать, улыбалась, укладываясь, думку свою любила, гладила, как котенка.

Тихая валдайская жизнь с тетушкой и дядюшкой малышке подходила, была ей совершенно впору. К тому же маленькой горожанке открывались понемногу всяческие деревенские чудеса. Домик на берегу озера, стоявший на Февральской улице, как многие окраинные домики российских провинциальных городов, был обычной деревенской избушкой-пятистенком с двускатной крытой дранкою крышей, двумя печами — русской и лежанкой, палисадником, обращенным к улице, приусадебным участком, обращенным к озеру, служившим одновременно огородом и садом.

В маленьком курятнике в щели в стенах проникали светоносные спицы солнечных лучей; в свете такого луча девочка впервые в курином гнезде увидела свежеснесенное Пеструшкой яйцо. От счастья и неожиданности она вскрикнула, Лилечка на ее возглас прибежала, поулыбалась на ее восторги. Яйцо было совершенно, подобно мифологическому (из которого, как знали древние народы, возникла то ли Вселенная, то ли Земля, то ли жизнь как таковая), обкатано солнечными лучами, идеально бело, оно светилось белизною в полутьме курятника, среди платиновой охры соломы, умбры теней, подольской черной углов, марса коричневого, кости жженной и прочих красок из коробочки с акварелью, принадлежавшей отцу, будущему акварелисту Захарову, бывшему в те поры архитектором.

Весенние желто-золотые одуванчиковые лужки притягивали девушку, к великому ее восторгу Лилечка плела ей венки из одуванчиков. С замиранием сердца выходила она на Февральскую улицу в золотой короне и по улыбкам встречных понимала: все видят, в какой красоте она вышла, как королева.

Ничего не зная ни о врагах народа, ни о народе, ни о классовых чувствах, ни о клокочущей ненависти, маленькая, плотненькая, чуть неуклюжая, этакий медвежонок, девчушка знала о любви столько, сколько другой раз нескольким людям, а то и толпам людей не удается узнать за долгую жизнь.

Всё в полудеревенской, полупровинциальной жизни было открытием: прекрасные лодки у мостков за прибрежной полулуговой полосою, где щипали траву мелкие стада кур, синева, заливающая в час между собакой и волком оконные стекла (между рам, тщательнейшим образом заделанных тетушкой окон лежал на полосе ваты, снегу подобной, желто-зеленый мох, рыже-алые грозди рябины и калины — для красоты), пушистый снег, отрисовывающий каждую ветку трех яблонь маленького сада, прорубь, в которой зимой ловил дядюшка Алексей рыбу на блесну, охотничьи его собаки с предводительницей, рыжим сеттером Альфой, печь-лежанка, на боковину которой укладывала ее зимой Лилечка спать.

— Что это у нее за таинственная суета с тасканием чемоданчика перед сном? — спрашивал дядюшка Лё тетушку Ли.

— Не знаю.

Малышка привезла с собой маленький обтянутый кожею сундучок-чемоданчик, чье содержимое маленькая беженка не обнародовала, то была ее первая детская тайна.

Тайна, впрочем, однажды открылась.

Зайдя в девочкин закуточек за печкою, Лилечка застала чемоданчик открытым, а девочку запихивающей под подушку какую-то тряпицу.

— Что это у тебя, Маечка?

— Это милка, — отвечала девочка шепотом, слегка насупившись.

Поколебавшись, она показала тетушке сокровище свое, с которым засыпала еженощно, чтобы утром перепрятать в свой баульчик. Милкой оказался старенький истрепанный дырявый шарфик отца.

— Милка папочкой пахнет… Как будто он тоже здесь со мной…

Лилечка не подозревала, как и никто не подозревал, как любит малышка отца, как без него скучает.

— Милка… — сказала ошарашенная тетушка.

В этом и был девочкин необычайный, редкий на скорбной нашей планете, в юдоли нашей, талант, стоивший, должно быть, всей необоримой силы материнской красоты и отцовской художественной одаренности. Что и замечено было, как мы уже знаем, случайно увидевшим ее в прихожей мастерской квартиры на Фонтанке индейцем.

— Никому про милку не говори, — сказала Маечка.

— Не скажу, — сказала тетушка.

— Я тебе еще коробочку от дедушки покажу.

Коробочка из-под старинной карамели была извлечена из чемоданчика и открыта. В ней лежала горсть самоцветов, которые в первую минуту Лилечка приняла за цветные стеклышки, потом разглядела. Хризолиты, хризопразы, турмалины, малое малахитовое яичко, александрит, гранат, кристаллы горного хрусталя, мелкий шерл, «венерины волосы» волосатика, топазы.

— Бабушка Маня сказала — это мне подарок от дедушки Виталия. А сам он уехал навсегда, надолго. Их когда смотришь, они, бабушка сказала, душу веселят.

Домик стоял фасадом на Февральскую улицу, и только в одном маленьком торцевом кухонном оконце видно было озеро, остров и монастырь, основанный некогда патриархом Никоном при поддержке царя Алексея Михайловича. На греческий Афон направлены были иконописцы, написавшие там копию чудотворной иконы Иверской Божией Матери и привезшие точный план Иверского монастыря, который был взят за образец будущей обители. В 1656 году икона прибыла с Афона в выстроенный монастырь, где совершено было освящение главного — Успенского — монастырского собора.

Однако люди ближайших селений всех трех плесов озера боялись ходить, а, точнее, на лодках плыть (ходить боялись собственно островитяне, а на лодке до монастыря, что с первого плеса, Валдайского и Зимогорского, что с третьего, с Долгих Бород, было не больше трех километров) на службу в обитель, потому что некоторые видели, многие и не единожды, что из озера Валдайского выходит на берег чудовище, Валдайская Несси. Тогда патриарх Никон выехал на середину озера и освятил его, после чего озеро стало именоваться Святым, а обитель — Святоозёрской.

После семнадцатого года монастырь был разграблен, одни монахи расстреляны, другие, поудачливей, отправлены на Соловки, о чем и повествовал безмолвно погнутый золотой крест собора, видный с Валдайского берега: хотели снять, не смогли. Озеро стало именоваться Валдайским, стало ли появляться вновь озерное чудовище, осталось неизвестным или на всякий случай замалчивалось.

Иверский монастырь был один из трех монастырей, основанных патриархом Никоном по единому замыслу: Иверский воспроизводил одноименный монастырь Афона, Крестный монастырь на острове Кий в Белом море был копией монастыря Палестины, а Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь недалеко от Москвы в излучине реки Истры создавался «в образ и подобие» Святой земли. Все три у воды.

Девочка усаживалась за стол на кухне так, чтобы видеть в окно монастырь.

В саду Ли и Лё стоял маленький колодезный сруб. Бадейка в нем была деревянная. Лилечка говорила: так вода целее, ее металлическое ведро ранит.

Во времена ГУЛАГа в Иверском монастыре размещена была колония для малолеток, маленьких детей врагов народа, пополнявших могилы потаенных кладбищ и ряды уголовников; те, кому везло, получали путевку в жизнь, чтобы строить в ней социализм.

О малолетках, об их жестокости и отчаянности позже наслышан был дядюшка Лё, когда в советском лагере пребывал (из немецкого он, военный врач, с несколькими пленными бежал).

— Лё, что это за рыбка? Какую рыбку поймал?

— Это лещ, Маечка, это щука, это окунь, а это сом.

— Сом или налим?

Лилечкины подружки валдайские поначалу удивлялись: что за имя — Майя, а потом девочку потаенно окрестили, Манечка всем было понятно.

Когда Маечка училась в училище Штиглица, именовавшемся тогда Мухинским, сначала на трехгодичном отделении мастеров, потом на пятилетием основном, никто и не думал ее имени удивляться. Среди ее однокурсников были Электросила и Трактор. Электросилу звали Лека, а Трактора Ваня.

Русское зодчество проходили по истории искусств, никакого религиозного дурмана, старинная архитектура. Маечка, жившая с Катериной и вторым ее мужем, приходила к отцу посоветоваться насчет курсовых проектов.

— Папа, почему монастыри и церкви ставили у воды?

— По воде звон колокольный далеко слышно, — отвечал Сергей Ефимович.

Глава 47 ИЖИМБИН. «РЫБЫ»

— Был в гостях у Гора.

— На даче?

— В городе. Видел картины северных людей. Северные люди нам родственники, они все немножко индейцы.

— Что за картины? — осведомился Клюзнер. — Впрочем, я у него на даче одну видел. Чудесная акварель ненца Панкова. Нежные цвета. Охотник, снег, горы.

— На картинах охотник, собака, олени, горы, снег. Чум, он вроде нашего типи.

— Мы говорили об этом. Чум, юрта, типи, иглу еще, лучшие дома мира.

— Одной картины фотографию взял на время, чтобы на время дать ее тебе.

— Мне?! Зачем? Чья картина? Панкова?

— Кроме ненца Панкова там и другие северные художники были: селькуп Ижимбин, хант Натускин, ненка Лампай, эвенки Сахаров и Терентьева, удэ Киле-Пячка, остальных не запомнил. Эту картину с фотографии нарисовал…

— Про картину говорят «написал», — вставил Клюзнер.

— Да, написал, от слова «живопись», мне Захаров объяснял. Ее написал Ижимбин, она называется «Рыбы».

— Тебе картина так понравилась, что ты решил показать ее мне? Спасибо.

— Нет, не потому, что понравилась, хотя, конечно, они все мне понравились. Ты рассказывал мне, что тебе снится один и тот же сон про войну, то есть не совсем один и тот же, но тот же. Во сне ты строишь переправу, возводишь мост на берег, где враги, со своего берега. Оттуда стреляют, ты торопишь своих людей, они спешат, их убивают, мост построен, по нему идут войска, чтобы одержать победу, и ты идешь и видишь, сколько мертвых воинов твоего отряда лежит на новом мосту, думаешь, что это ты их переправил с берега жизни на берег смерти, как лодочник из мифа, чувствуешь свою вину, просыпаешься, и после этого сна тебе всегда плохо с сердцем.

— Да, всё так.

— Тебе не надо всё время смотреть этот сон.

— Что значит — не надо? — Клюзнер даже остановился. — Разве мы можем собственными сновидениями руководить?

— Сновидение сновидению рознь, — отвечал индеец. — Есть видения, а есть наваждения, когда человеком овладевают злые духи. Наваждения не нужны.

— Ты, когда в Париже-то учился, случаем Зигмунда Фрейда не читал?

— Не читал, — отвечал индеец. — Психоаналитикой не интересуюсь. Она мне чужда. Пожалуйста, посмотри фотографию с картиной Ижимбина «Рыбы».

Посередине картины текла река. Верхний берег, должно быть, левый, был зимним, нижний, видимо, правый, — если считать, что рыбы, лебедь и лодка плывут по течению (впрочем, одна рыбка плыла против течения) — был летним. В снегу стояли голые дерева мертвого правого берега, торчали пеньки, хорошо были видны на белом замершие звери. На живом летнем берегу зеленела трава, красовались на ветках листья, веселая лиса шла вдоль реки туда, куда река текла.

— Одна рыбка норовит повернуть против течения.

— Есть реки, в которых рыбы на нерест идут против течения, не возражай, я видел такие реки и таких рыб. Ты должен поставить фотографию у себя в комнате, где спишь, и смотреть на нее перед сном. Тебе не надо переправляться на тот берег. Плыви по реке, как плывут рыбы, как плывет лебедь.

— Лебедь не Туонельский? — осведомился Клюзнер.

— Я не знаю про Туонельского лебедя ничего, тебе он ни к чему. Не шути. Выслушай меня. Ты должен плыть по реке, рыбы поплывут с тобой, и лебедь, и охотник, и у реки есть право плыть в двух разных берегах зимы и лета, жизни и смерти, берега и есть берега, а вода сама жизнь, плыви. Думай так три дня, и тебе перестанет сниться мост в смерть, никогда больше ты его не увидишь. А потом мы отдадим фотографию Гору. Я за ней к тебе на дачу приеду. Все картины, виденные мной, волшебны. Эта в особенности. Скажи, что сделаешь, как я тебе говорю.

— Хорошо, — сказал Клюзнер.

Было ли то совпадением, или не было, но после трех мысленных вечерних плаваний с рыбами переправа и впрямь навсегда ушла из его снов.

Уходя, индеец сказал:

— Я даже стал думать, что люди, писавшие все эти картины, имеют отношение к туруханским младенцам, которых я ищу. Хотелось бы знать, какой был Ижимбин.

Он спешил и пообещал рассказать о загадочных младенцах, когда будут отдавать они черно-белый снимок «Рыб» Гору.

Глава 48 ТУРУХАНСКИЕ МЛАДЕНЦЫ

— Какой был Ижимбин? — переспросил Гор. — Не знаю, что и сказать. Он был суровый, замкнутый, неразговорчивый. Я не решался расспрашивать его. Никогда не было у меня с ним долгих разговоров, как с Панковым. Он был как из другого мира, где говорят не словами.

— Дело в том, — сказал индеец, — что и я так же подумал, увидев картины ваших северных индейцев разных племен: что это люди из другого мира.

— У первобытных народов… — начал было Гор, но индеец прервал его.

— Я не имею в виду первобытные народы. Я говорю об иных цивилизациях.

Круглые светлые глаза писателя фантаста за толстыми цилиндрическими стеклами очков еще округлились, он так и воззрился на экзотического собеседника своего.

— Со мной подружился человек из общества, изучающего неопознанные летающие объекты…

— Наш, местный? — спросил Гор с интересом.

— Нет.

— Англичанин? — спросил Клюзнер. — Или француз?

— Американец, — отвечал индеец. — Этот человек, узнав, что я еду в Россию, обратился ко мне с просьбою. Дело в том, что в 1908 году в Сибири, на Севере России, бывшей тогда империей, взорвался метеорит, необычайной силы был взрыв.

— Тунгусский метеорит, — сказал Клюзнер.

— Туруханский, — поправил Гор. — До революции он в прессе и изустных преданиях назывался Туруханским метеоритом, а при советской власти его переименовали.

— Зачем? — спросил индеец.

— Тогда всё переименовывали, — сказал Гор.

— Чтобы сбить с толку противника, — сказал Клюзнер. — Туруханский край был отведен для других целей, не для дискуссий о метеоритах.

— Многие экспедиции, — продолжал индеец, — изучали загадочные свойства взорвавшегося в тайге небесного тела. Потом образовано было общество по исследованию неопознанных летающих объектов. Дело в том, что по результатам изысканий получалось, что в Сибири взорвался не совсем метеорит. А поскольку в Америке летчики и обычные обыватели стали наблюдать непонятные человеческому уму летающие предметы…

— Летающие тарелки, — сказал Гор.

— Тарелки, в частности; появилась версия о межзвездных космических кораблях высокоразвившихся инопланетных цивилизаций, изучающих землян с неизвестными целями, возможно, враждебными, а может, с целью развить отсталую нашу компанию до своего высокого уровня, хотя не исключено, что Земля предназначена была на роль колонии, землян должны были запереть в резервации, а на ее территории, видоизмененной более передовой наукою, переселившись, процвести. По части Туруханского, то есть ныне Тунгусского метеорита возникли разные версии. Согласно одной из них, американский ученый серб Николай Тесла, известный своими опытами в различных лабораториях своих и в главной — в пустыне Колорадо, — намеревался в качестве эксперимента послать некий сгусток энергии на Северный полюс, да промахнулся, что-то не получилось, и вышел взрыв над сибирской рекою, который сжег русское время, отчего мало-помалу всё в России пошло вспять, случилось времетрясение, революция и полная перемена основ. Но по другой версии к нам летел огромный космический корабль с лабораторным экспериментальным отсеком, который должен был изменить жизнь землян, — и потерпел катастрофу, как небесный «Титаник». А в результате взаимодействия его химико-физико-физиологической лаборатории с природой нашей планеты, после взрыва на Земле родились дети с чертами, свойствами и магическими возможностями иной цивилизации, так называемые «туруханские младенцы», произошла первая стадия, не совсем такая, как задумана, колонизации Земли. Поэтому новый мой знакомый, исследователь, попросил меня попробовать отыскать в России людей 1909 года рождения, как известных, необычных способностей ученых, так и безвестных, отличающихся от соседей по бытию.

— Мой вам совет, — сказал Гор необычайно серьезно, — вы меньше расспрашивайте и выясняйте. А то арестуют да на цугундер. Объявят шпионом. В лучшем случае вышлют из страны.

— Кстати, присмотрись к своему приятелю из общества исследования неопознанных летающих объектов, — сказал Клюзнер. — Небось, чин имеет в военном ведомстве.

— Он искренне интересующийся необычными явлениями человек.

— Более искренних людей, чем те, что служат в потаенных военных ведомствах, и на свете-то нет.

— Может, всё то, что вы мне сейчас сказали, — игра вашего воображения?

— Это свойства действительности, у которой совсем никакого воображения не имеется.

— И это не ваши страхи, связанные с некогда существовавшими в вашей стране злоупотреблениями?

— Увы, — сказал Клюзнер. — Это эсперанто, для всех стран актуальное.

— Не уверен, что вы правы, — сказал индеец. — Однако земляне, в частности руководители государств, были появлением знаков обеспокоены, даже возникла мысль отыскать и уничтожить пришельцев в колыбели.

— Иными словами, — сказал Клюзнер, — собрались на тайный совет ироды всех государств и решили устроить новое избиение младенцев?

— Однако, — продолжал индеец, — решено было чужих выявлять, каждая страна это делает по своей программе.

— У нас, должно быть, закинули большую сеть, — сказал Клюзнер, — закатали народ в лагеря оптом, авось, и чужие элементы попадутся. А у них политики раскрутили две мировых войны: по статистике, угрохав уйму солдат, можно угрохать и туруханских младенцев, подросших, само собой. Что за история, крыша едет. И про инопланетян я тоже слыхал. Одни этот прилет трактуют по поговорке: «Вот приедет барин, барин и рассудит». Другие накручивают на него действия по усилению национальной безопасности.

— Чем же завершились ваши поиски? — спросил Гор.

— Известные и необычные ученые, а также художники и поэты, — сказал индеец, — в большинстве своем с датой рождения 1909 года не совпадали. Чуть позже, на два года, на год. Я еще не проверил вашего великого астронома К., занимающегося временем, открывшего вулканы на Луне и горы на Венере. Кстати, он сидел в резервации в ваших северных лагерях. Друг его, историк нетривиального образа мыслей, некто Гумилёв…

— Отец его, Гумилёв, — заметил Клюзнер, — был не некто, а один из лучших русских поэтов, из моих любимых, кстати.

— …родился на два года позже. Так же как и поэт и переводчик П., знающий 12 языков и…

— А вот П., знающий 12 языков, вообще тебе знаком, он частенько с другом у нашего пивного ларька пиво пьет. Кстати, друг родился в день Мессинской катастрофы, чуть раньше, чем надо, но, может, подойдет?

— Да! — воскликнул индеец. — После того, как я увидел картины северных людей, я вспомнил, как ехал на поезде из Сибири в Ленинград на транссибирском экспрессе. Также я вспомнил, что астроном К. считал время полем — вроде электромагнитного, — и говорил, что в разное время года Земля проходит разные участки поля времени с различной плотностью. И я подумал. что в разных частях вашей большой страны время течет по-разному, не надо искать людей только 1909 года рождения, те, кто появился на свет в 1910, 1911 или в 1912 просто обитали там, где время течет иначе, где оно разное.

— Вы понимаете, что такое — разное время? — серьезно спросил Гор Клюзнера.

— Бывает престо, — объяснил тот незамедлительно, — бывает ленто, бывает виваче, и всё это — музыка.

— Хотя, конечно, — продолжал индеец задумчиво, — лучше было бы, чтобы всё совпало в точности, на следующий год после метеоритового 1908-го, в 1909-м…

— Дался вам этот девятьсот девятый — сказал Клюзнер, — Ну, я 1909 года рождения. И что? Мне иногда мерещится, что я вот как раз осколок прежнего человеческого мира, а кругом одни пришельцы.

Глава 49 ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО НИНЫ

«Вы снова спрашиваете меня о нашем композиторе. Кажется, я говорила Вам о том, что еще до знакомства с ним была наслышана о нем, Салманова слова, например: „Клюзнеру, в отличие от многих, есть что сказать“. Для Бориса черный хлеб был всегда важнее, имею я в виду искусство, да и чувства, т. е. Пушкин важней Гумилёва, хотя Гумилёва он любил. Он дал мне почитать Аннинского. Читал Ахматову, хотя Цветаеву любил больше. Знал много переводов наизусть, читал их с удовольствием.

Этот эстет всё делал своими руками, называл себя по аналогии с «царь-плотник» — «композитор-плотник», сажал деревья на даче, строил, латал одежду, я случайно застала его за этим занятием.

Когда я перешла работать в Лениздат, работала как редактор с Семёном Розенфельдом, написавшим книжку о Рахманинове, я много спрашивала у Бориса, он помогал мне.

Попытки флирта и романов кончились, я привела его домой, Капитан ему понравился, он стал к нам приходить. Объяснял Саше [капитану, мужу Н. Ч. — Прим. ред.] додекафонную систему, атональную музыку. Он стал нам очень близким человеком. По-моему, он был со мной очень искренним.

Б. К. говорил со мною о своем неумении жить с людьми. Скандалы начинались тогда, когда „Тишка Хренников или Васька Седой начинали указывать“ ему, как жить и работать, или наезжали на тех композиторов из молодежи, кто был поталантливей, поострее, тяготел к „сумбуру вместо музыки“. И не то что он не боялся идти против „начальства от искусства“, он просто не мог иначе. По складу своему он был скорее кроток и трусоват, и не потому он боролся с ними, что логически это вычислил; его заносило, и он кидался в бой, как Дон Кихот, очертя голову.

Он очень любил Малера. Любил „Доктора Фаустуса“ Манна. Говорил, что никто никогда о музыке, как Манн не писал.

Очень любил Шостаковича, Салманов ядовито говорил, что Б. Л. — маленький Шостакович, что он вторичен. Но я лично большого сходства между музыкой Ш. и К. не замечала никогда. Сам Салманов был человек гибкий, склонный к компромиссам, умеющий ладить с начальством. А Б. Л. этого не умел и не хотел. Вообще ему легче было говорить с плотниками чем с композиторами. Люди были ему интересны, но — люди; холуи для него не существовали. Интересно ему было всё. В людях видел он, скорее, доброе, хорошие черты.

Когда Клюзнер проектировал свой дом в Комарове и строился, Гранин обращался к нему по поводу постройки собственного дома. Но тесного общения у них не получилось, может быть, из-за разницы натур: Гранин человек скорее холодный, а Б. Л. — очень теплый человек. Вот с Геннадием Гором он общался легко.

Сценическая фамилия отца Клюзнера была Климов: певцу императорского театра нельзя было носить еврейскую фамилию.

Последняя наша встреча прошла под пение нашего пса, черного пуделя Ромочки, большого меломана; это было осенью 1974 года. Борис уезжал из Комарова в Москву, зашел к нам на Фонтанку перед отъездом.

Почему-то для всех, кто был с ним знаком, это знакомство было праздником, особым подарком, а жизнь до знакомства с ним и после того, как мы его потеряли, приобретала, как выразился некий чешский писатель совсем по другому поводу „невыносимую легкость бытия“.

Можно было бы подумать, что дело в его замечательной музыке, в его таланте. Но жизнь так устроена, что я долгое время, уже познакомившись с Клюзнером, музыки его не слыхала вовсе, это пришло потом; а чувство необыкновенного подарка судьбы возникло с первых минут общения.

Может быть, дело в том, что на свете есть ручьи, чья чистота и прозрачность превозмогают наши представления о вещах.

— Знаете, Боря, — сказала я ему однажды, — у вас какая-то мания за всех заступаться и всех защищать. Словно вы с детства приняли на себя роль рыцаря печального образа.

— Печального образа жизни, — сказал он и рассмеялся.

А потом добавил:

— Мне кажется, что такова мужская роль в жизни».

Глава 50 ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО КРАСНОВА-ЛАПИНА

«…Счастливая судьба свела меня в 1936 году с молодыми музыкантами, которые в дальнейшем очень активно проявили себя и заняли видные места в музыкальной жизни Ленинграда, и не только Ленинграда. Среди них был и Борис Лазаревич. В классе композиции проф. М. Ф. Гнесина в этом году появились новые студенты-композиторы: В. Салманов, Б. Клюзнер, М. Матвеев. В. Маклаков, А. Леман, С. Мусселиус и я.

С большим интересом присматривался я к моим товарищам, жадно вслушивался в их беседы и дискуссии, ибо музыкальный уровень моих коллег был гораздо выше моего. Словом, я считал мое пребывание в этом обществе за громадную жизненную удачу. Так оно и было. Из всех моих впечатлений, начиная с 1936 года по наши дни, я хочу выделить только то, что связывается у меня в памяти с личностью Бориса Лазаревича Клюзнера.

Итак, 1936 г. в классе Гнесина очень интересный ученик. Небольшого роста[1] брюнет с густыми волосами и чубом, свисающим на лоб. Очень сдержанный, относится ко всем и всему в классе с вниманием. Не всё ему нравится, он ясно представляет себе почему, но мнение свое высказать не торопится. В беседах, которые по разным поводам возникают в классе обаятельного Михаила Фабиановича, обнаруживается музыкальный и общественный кругозор каждого учащегося, и в этом смысле Борис Клюзнер заметно возвышался над всеми. Говорил он сдержанно, логично, аргументированно. Когда он начинал говорить, все со вниманием слушали его, не перебивая. Не всё было убедительно в его речах, но убежденность его всегда подкупала. М. Ф. относился серьезно к его высказываниям и считал его самостоятельно мыслящим умным человеком.

Музыкальный багаж его к этому времени был невелик, но интересен.

Он показывал ранее написанный концерт для фортепиано. Музыка этого концерта весьма ярка: смелые терпкие гармонии, свободная фортепианная фактура, хотя тематическая сторона не была достаточно выпукла и не обращала на себя особого внимания. Играл он его в классе очень темпераментно, увлеченно. Думаю, что работа эта была в значительной степени внешняя, без достаточной глубины.

Были тут и романсы на стихи Э. Багрицкого, которого он очень любил. Вокальные сочинения произвели большое впечатление, ибо он прекрасно чувствовал особенности и возможности человеческого голоса. Надо сказать, что любую музыку вообще, включая симфоническую (из того, что ему нравилось), он любил за ее „вокальность“ и, вспоминая какое-либо дорогое для него произведение, напевал его с большой экспрессией, как если бы это было написано для вокалиста[2]. Да и память у него была изумительная.

На рояле он играл очень хорошо и свободно, хотя руки у него были, условно говоря, не пианистические: короткие пальцы, маленькая рука.

Его музыкальные вкусы не проявлялись резко. Никогда никаких композиторов „не закрывал“: любил лучшие произведения Чайковского, был равнодушен к Глазунову, сдержанно относился к Стравинскому и совершенно не нуждался в Рихарде Штраусе. Любил наигрывать на рояле концерты Рахманинова, восторгался Моцартом, Бахом, довольно свободно играл его «Чакону» в обработке Бузони. Мне кажется, что всё лучшее в мировой музыкальной литературе его привлекало и радовало, и единственно, о чем я не слышал восторженных отзывов, так это об оперетте. Так же как и разговора об оперетте вообще.

Говоря о его сочинениях первых курсов консерватории, я не могу не вспомнить его фортепьянные прелюдии. Это небольшие произведения, которые он приносил в класс и играл к общему нашему удовольствию.

Прошло много лет, а я как сейчас вижу Бориса за роялем, играющего прелестную прелюдию, мелодия которой в его исполнении была подобна человеческому голосу, поющему грустную, но мужественную песню. Как ни странно, но он сам почему-то в дальнейшие годы не придавал значения этим сочинениям, хотя какие-то из них (вроде бы две) были напечатаны в первые послевоенные годы. В дальнейшем он их не вспоминал, и когда я заводил с ним разговор о них, то тема эта как-то развития не получала и заминалась. Мне кажется, что причина такого равнодушия к этим детищам своих ранних лет кроется в том, что он несколько „стыдился“ простоты музыкального языка, который в этих сочинениях лежал несколько в стороне от его основных языковых устремлений. Мне же совершенно ясно, что мелодика прелюдий совершенно оригинальна и выражает существо композитора в этом смысле.

Одним из ярких сочинений консерваторского периода была соната для виолончели с фортепиано. Здесь, так же как и во всех его произведениях, вокальное начало тематизма проявилось очень своеобразно и ярко. Виолончельные струны пели. Фортепианное участие в ансамбле скромное, без преувеличений и нагромождений, хотя фактура партии фортепиано была изобретательна и характерна. Инструмент звучал, где надо, узорчато, а где надо и колокольно. У автора было прекрасное чувство ансамблевого взаимодействия инструментов и прекрасное ощущение клавиатуры. Он всю свою творческую жизнь любил фортепиано, хорошо его слышал, писал для него очень отобранно и осуждал сочинения других авторов за неоправданное многонотие.

Соната для виолончели была показана в Союзе композиторов (тогда еще на ул. Росси) в исполнении А. Я. Штиглера (пианиста не помню) и получила всеобщее одобрение. На основании этой его работы он был принят в члены Союза композиторов. Было это на II или III курсе консерватории.

Из сочинений того периода мне ничего более значительного не запомнилось.

В ученических конкурсах исполнялись его вокальные сочинения на слова Багрицкого, Пушкина. С кем он дружил? Да пожалуй, из композиторов ни с кем. Общался с В. Маклаковым, В. Салмановым. С молодым Свиридовым отношения были натянутые. Последний не всегда относился к нему доброжелательно. Дружил он больше с музыковедами Н. Шастиным, Поляком, Гр. Каганом. С теми, с кем сошелся еще в период занятий в рабфаке консерватории, где он занимался в классе В. В. Волошинова. В консерватории Борис был заметен не только в силу своего яркого таланта, но и как студент, многое осуждающий и не признающий в системе обучения композиторов. В этой части он весьма заметно проявил себя. Например, считал, что занятия по гармонии, которые велись в плане учения Н. Римского-Корсакова, не только не приносят пользы учащемуся-композитору, но наносят прямой вред. Поэтому он этих занятий не посещал, открыто излагая свой взгляд на сей предмет, и кончилось тем, что Ю. Н. Тюлин отказался от сего ученика и прохождение этого курса с Борисом взял на себя М. Ф. Гнесин. Как мне помнится, от этой опеки студент Клюзнер тоже освободился, убедив профессора в своеобразии своего собственного подхода к данному предмету, свое избирательное отношение к гармонии вообще, в более широком ее аспекте.

Михаил Фабианович, будучи человеком вдохновенной натуры, никогда не увлекавшийся „технологией“ и „системами“, легко с этим согласился, помог ему оправдаться в учебном плане и больше предметом этим не досаждал. То же самое было и в отношении предмета полифонии, который вел Н. А. Тимофеев. Не помню, у кого и как он занимался на оркестровке, но запомнилось мне, что и методы обучения (в классе М. О. Шгейнберга) он тоже категорически отвергал.

Это всем было известно и прощалось за его талант и явные достижения. Гнесин и Шостакович, в разной мере осуждая его, всячески его защищали от нападок администрации. В силу этого, показав к концу значительные достижения в творчестве (значительно большие, чем у „отличников“), диплома об окончании консерватории он все-таки не получил по формальным соображениям, хотя это обстоятельство в дальнейшем ему жизни не испортило и ни на что не влияло.

За годы учебы в консерватории он проявил себя и в общественном плане. Выступал с трибуны пленумов Союза композиторов, на творческих дискуссиях он решительно, по-партийному отстаивал принципы, которые лежали в основе его мировоззрения и творчества.

В эти годы он руководил хором, увлекался дирижированием. Но эта профессия (дирижирование) ему не далась. Помешал порывистый темперамент, невозможность выдерживать нужный темп произведения. По этой же причине он не смог сыграть с оркестром свой фортепианный концерт, хоть и пробовал. И вообще, будучи довольно хорошим пианистом, он никогда не выступал на эстраде со своими произведениями.

22 июня 1941 г. резко перевернуло страницы жизни каждого из нас. Я, как и многие другие, пошел в ополчение, а оттуда волею судьбы, как подлежащий призыву по возрасту, был направлен в военкомат, который в свою очередь определил меня в военное училище воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС). Явившись в пункт формирования этого вновь организованного училища, я был весьма удивлен, узнав, что сюда же призваны В. Салманов, Ю. Свиридов, Г. Рафалович (Г. Ержемский). После месяца казарменной жизни в условиях военного Ленинграда появился приказ об эвакуации училища в тыл для настоящей учебы по подготовке комсостава.

О Борисе я ничего не знал, было достаточно трудностей, забот, тревог. Увольнения в город очень быстро прекратились, мы жили изолированно.

Настал день отъезда после большого периода погрузочных работ. Разместились все мы в товарных вагонах, вместимость каждого их них определялась формулой: „40 человек или 8 лошадей“. Спали мы на дощатых нарах, днем открыта большая дверь с перекладиной, чтобы не вывалиться, и одно окно сбоку наверху.

И вот на какой-то дальней станции, забитой поездами разного направления, я посмотрел в маленькое окошко и, к великому удивлению, в таком же окне стоящего рядом поезда увидел Бориса Клюзнера. Мы были поражены и обрадованы. Из короткой беседы я узнал, что он направляется в Свердловск в Военно-политическое училище. Вскоре чей-то поезд тронулся и расстояние между нами стало заметно увеличиваться. Больше я ничего о нем не слышал и не знал до самого конца войны.

Следующая встреча с Борисом Клюзнером у меня была уже в Ленинграде, в Большом зале Филармонии на каком-то симфоническом концерте. Мы оба были еще в военной форме, и как сейчас вижу я крепкого, молодцеватого старшего лейтенанта. Поговорили о том, как жили, что испытали, чем занимались, — да на том и расстались. Из его позднейших рассказов я понял, что ему приходилось решать сложные задачи, иметь дело с контингентом „повышенно недисциплинированным“, руководить людьми, удерживая их от поступков, которые строго карались. Ему приходилось бывать и под бомбежкой поездов, и двигаться по минированному Черному морю. Всё было. Но рассказывал он это всегда с хорошим чувством юмора, который был так ему присущ.

Он вообще в любой ситуации усматривал долю юмора, это было его натурой.

Более близкое творческое общение началось у меня с ним с того дня, как я пришел однажды к нему домой (на канал Грибоедова) с рукописью струнного квартета. Он с большим интересом отнесся к моей работе и со свойственной ему деликатностью стал делать предложения по части инструментального изложения формы, вникая в частности интонационные и гармонические. Его поддержка очень меня вдохновила, и я с новыми силами принялся это сочинение дорабатывать. В результате эта моя работа получила положительную оценку в Союзе композиторов и удостоилась исполнения квартетом им. Глазунова.

В это время сам Борис, если я не ошибаюсь, писал Трио.

Общение с таким композитором давало очень много. Здесь усматривался и оптимальный процесс сочинения, кропотливый поиск наиболее ценного материала, беспощадность в оценке собственного музыкального материала. Сам он исписывал множество страниц нотной бумаги мелкими плотными строчками нот и потом часто всё это перечеркивал и выбрасывал. У него в дело шло только то, что до конца его устраивало и не оставляло тени сомнения. Он любил показывать написанное вчерне, а иногда и ненаписанное, для того, чтобы внутренне проверить себя: действительно ли это стоящий материал? Я часто слышал от него фразу: „Всё, что можешь выбросить — выброси“.

Характерной чертой его творческого метода было то, что он „видел“ всё сочинение намного вперед. Работая над симфонией, например, он напевал мне целые большие ее пласты, подкрепляя жестами и отдельными штрихами поддерживая это на фортепиано. Музыки еще нет, но какова она будет, как будет развиваться, как деформироваться и чем смыкаться — это он видел отчетливо — всё, что не соответствовало намеченному зримому и слуховому плану, беспощадно уничтожалось. Трио для скрипки, виолончели и фортепиано — одно из самых значительных творений Бориса Лазаревича. Оно прочно стоит в ряду лучших произведений современной музыки.

Любопытно, что в те трудные годы (конец 40-х годов), когда с изданием новой музыки в Ленинграде дело обстояло очень туго, В. П. Соловьёв-Седой, человек совсем иной творческой ориентации, активно и сразу поддержал идею издания Трио вопреки каким-то трениям в Музгизе.

Композитор Клюзнер не мог жить одним музыкальным творчеством, его натура требовала общественной деятельности. И вот, учитывая его полезность в этом плане, он был избран зам. председателя ленинградского отделения Союза композиторов (председателем был тогда М. И. Чулаки). Но как-то так сложилось, что на этом посту он долго не удержался. Его беспокойный характер не всем нравился. Он критиковал администрацию, предлагал свои проекты, которые не могли быть всеми одобрены, и вообще начинал приобретать славу человека „неудобного“.

В дальнейшем это проявилось в такой степени, что отравило ему многие годы жизни.

С тех лет и до последнего времени, когда он жил в Ленинграде, мы встречались с ним очень часто, по делу и без такового. Общение и беседы давали очень много, и я этим дорожил.

Помню время, когда он работал над концертом для скрипки с оркестром. Работал он увлеченно, много страниц, плотно исписанных, шло в отходы. Не ограничивал себя в части скрипичной техники, говорил, что нельзя привязывать себя к характерным приемам, к давно известной инструментальной фактуре. Мне казалось, что пассажи, которые он пишет, скорее фортепианные, и был приятно удивлен, когда услышал их в исполнении М. Ваймана. Вайман был увлечен этой работой. Я видел, как они пробовали отдельные куски музыки, кое-что вместе переделывали, но скрипач старался максимально сохранить написанное композитором.

Самого Бориса часто беспокоило принципиальное соображение: не слишком ли прост язык произведения, не выглядит ли это стилизацией, не слишком ли это «мендельсоновская» музыка. Сомнения, конечно, были напрасны. Музыка Клюзнера очень своеобразна как в частностях, так и в целом, характерна присущими автору мелодичными и гармоничными особенностями. Может быть, лишена самостоятельности тема 1-й части, зато она очень обаятельна сама по себе и получила разработку в четкой авторской манере. Помню, что в исполнении М. Ваймана Концерт блеснул на эстраде Ленинградской Филармонии. Большую положительную роль сыграл Е. А. Мравинский, приблизив к филармоническому оркестру 3-х композиторов: В. Салманова, Б. Клюзнера и Г. Уствольскую. Появились увертюры Клюзнера, симфонии. Как мне помнится, первые две симфонии, исполнявшиеся в Ленинграде, большого резонанса не имели и не только в силу различного отношения разных людей к автору.

Мне лично всегда казалось, что оркестровая музыка Бориса не очень оркестрова. Она в значительной степени идет от его пианизма, привычного ощущения клавиатуры. Поэтому при всем своеобразии мелодического материала, настоящей оркестровой жизнью этот материал не жил, хотя звучал оркестр довольно хорошо. Но это мы с ним обсуждали, и осталось это между нами… Справедливости ради стоит заметить, что сидело все-таки в нем сознание непогрешимости. При всей его авторской скорости при отборе материала он не воспринимал посторонних советов, всегда имел логическое оправдание тому, что выходило из-под его пера. Было ли это всегда убедительно? Думаю, что нет.

Что же представлял собой Борис Лазаревич в целом как человек? Это был очень сложный человек. В нем сочетались простота человеческого общения и излишняя заносчивость, широкое знание лучших творений мировой культуры и обидное незнание хороших школьных „азов“, прекрасный оратор, которого можно слушать часами, — и литературно-письменно неподготовленный человек. Жил он изолированной жизнью холостяка и с большим уважением и заботой относился к семьям своих товарищей. Когда у меня в семье были нелады, он давал мне умные советы по части укрепления семьи. К детям относился особенно нежно, к нам домой он не приходил без плитки шоколада или чего-либо подобного для моего маленького сына.

У него не было безусловного стремления к деньгам. Они были ему нужны только для удовлетворения своих необходимых потребностей, не более. При этом он помогал еще и своим товарищам. Помню, как-то в свою лучшую пору он предложил мне деньги для того, чтобы я мог отказаться от моей тяжелой службы и год усиленно поработать над сочинением. Он был такой (я, конечно, от денег отказался). Поскольку в Борисе было довольно много контрастов, это давало возможность разным людям выбирать из его свойств и поступков то, что им в каком-то смысле выгодно. При „анкетном опросе“ выяснилось бы, что люди видели в нем самые противоположные свойства: внимание к людям — безразличие, деликатность — резкость и т. п. И что самое невероятное, сейчас есть люди, знавшие его с молодых лет, которые не признают в нем выдающегося таланта. Одно признают все — это его честность, порядочность, что составляло его истинную натуру. Разобраться в существе его конфликтов с людьми в последнее 10-летие жизни очень трудно. Трудно потому, что его претензии к людям всегда носили принципиальный характер и были логически обоснованы. Ввиду этого не хотелось, да и трудно было ставить его в положение неправого. Но можно было все-таки при его-то уме уйти от непомерных нагрузок в борьбе за общественные дела, если общество этой борьбы не подхватывает. Для чего это подвижничество?.. Вот и не стало человека!

Мне несказанно жаль, что судьба отняла у меня человека, находиться в обществе которого, разговаривать, слушать, советоваться всегда доставляло громадное удовольствие. Его талант, ум, наблюдательность, юмор имели для многих притягательную силу, и я отчетливо сознаю, что только благодаря счастливой судьбе я получил такого друга, которому очень многим в жизни обязан».

Г. Краснов-Лапин

24.09.1977 г.

Р. S. Хочется привести несколько слов самого Б. Л., услышанных и записанных мною.

«Задача композитора — возможно более простыми средствами вытащить на свет и передать людям то лучшее, что в каждом из нас есть».

(На одном из творческих собраний ленинградской композиторской молодежи в середине 50-х гг.)

«Нельзя свою собственную композиторскую практику превращать во всеобщую систему творчества и требовать от других покорного следования этой догме».

Еще любил он повторять слова Мендельсона из настольной своей книги Альберта Швейцера «Иоганн Себастьян Бах», сказанные им о баховском «Schmucke dich, о liebe Seele» (VII, № 49): «Если потеряешь в жизни надежду и веру, один только этот хорал Баха снова возвратит тебе их».

Глава 51 ДВУХЭТАЖНЫЙ ДУЭТ

— Дядя Боря, расскажите про Дом творчества композиторов, как у композитора над вами финал пьесы не получался.

— Я жил на первом этаже, он на втором. Пора на ужин, а у неизвестного надо мной финал не идет, играет, играет, как до концовки доходит, полный тормозняк. Ну, сел я за рояль, как дошел он до своего такта преткновения, закончил его пьесу, все аккорды, да старался играть погромче. Длительная пауза. Потом робко, с недоумением, играет свое, доходит до концовки, останавливается, — и тут я опять финал играю. На третий раз он сам его нерешительно повторил. Ну, думаю, слава Тебе, Господи, и побежал в столовую. А там уж никого, все откушали. Официантка зыркнула — как рублем подарила, но ужин принесла.

Глава 52 ПЕЙЗАЖ С БЕЛОЙ НОЧЬЮ

— Можно посмотреть?

На сей раз шли они противоходом своему обычному движению при встрече: Захаров с Садовой, Клюзнер от Садовой к Фонтанке.

Обычно они не здоровались, но на сей раз, очевидно, из-за новшества маршрутов, решили раскланяться друг с другом, тем более, что давно знали друг друга в лицо.

— Можно.

Захаров поставил планшет к стене крутиковского дома и откинул закрывавшую его кальку.

Пейзаж с белой ночью.

Сирень, видимо, уже зацвела, холода, связанные с днями начала цветения ее вкупе с черемухой, отпустили город, а цвета разнооттеночной сирени и призрачно белой черемухи растворились во всепроникающем воздухе заговоренного города, покрасив здания, тротуары, проспекты, переулки улицы, бульвары, купы дерев, тупики лиловым, как некогда подкрашивали стекловары, самые умелые стекольщики хрусталь парадных дворцовых люстр добавкой золота, отчего прозрачные условные листы подвесок приобретали лиловизну, легкий фиолет.

Пейзаж пропитан был этим лёгким отсветом золотой добавки, не присутствующей на листе гознаковского ватмана сирени. Однако, как известно, всепроникающий воздух успевал с детства, с юности, проникнуть в душу каждого жителя Петербурга, и теперь резонировал в ответ на изображение белой ночи. Тихо было в темной раме, тиха была замечательная петербургская ночь, подобная привидению, андрогинному мифологическому существу полуночи-полудня, никто не стрелял в изображенной округе, ни один «воронок» с арестантами не пронесся по мостику над водою (Екатерининского канала? Мойки? или то был Крюков канал неподалеку от бихтеровского дома?), в окнах нет света, всё как тогда, и платье на невысокой девушке, подстриженной в скобку, белое, и стояли они с кавалером, точно зачарованные, у парапета, спиной к мосту, глядя, должно быть, на дальний, невидимый зрителю, следующий мост.

— Всё, как тогда, — сказал Клюзнер. — Вот только я был не в морской форме, в кавалерии до войны, в пехоте после. Другая форма другого цвета.

— Извините, недоглядел, — сказал Захаров.

Рассмеялись, разошлись.

Глава 53 ДОМАШНЕЕ МУЗИЦИРОВАНИЕ КАК ФАКТОР БЛАГОСОСТОЯНИЯ СТРАНЫ

Так бы и простояла в бормотании кратких диалогов о пиве, погоде, футболе, поджигателях войны, дамах, то есть бабах, инопланетянах и ценах на мормышки пивная очередь, если бы следовавший из консерватории к месту своего появления на свет Шурик, задержавшийся ненадолго возле ларечного оконца тезки своей, не решил похвастаться перед приятелем маленькой, с ладошку, немецкой губной гармошкою.

— Трофейная, я думаю, — сказал он. — Мне ее намедни дядюшка подарил.

Поскольку Шурик, как многие музыканты, имел свойство играть на всем, что играет, без обучения почти, заиграл он на малютке-гармошке. Сперва «Чижика-пыжика» — поскольку рядом была Фонтанка, где чижик водку пил.

Очередь навострила ушки.

Потом «Вечерний звон».

Неожиданно подпели друзья-филологи.

Тут со стороны Никольского переулка подошел известный эстрадный частушечник со своим маленьким, известным всем любителям эстрады и редким обладателям телевизоров небольшим концертино.

И пошла писать губерния.

Из парадной своей выплыл известный композитор-песенник, любимец народный, композитор C.-С., слушал благосклонно, улыбаясь, покивал Шурику. Шурика знали многие музыканты, еще и потому, что в качестве хормейстера был приставлен он к певицам сестрам Фёдоровым, которых, в частности, неустанно обучал не ругаться матом: принес копилку в форме гипсового с выпученными очами кота, велел за каждое нецензурное слово кидать туда рубль; ну, суммы набирались поначалу изрядные, потом сестры стали жалеть денег, сработала рублевая цензура.

Особо оживились, когда завели гармошка губная с концертино частушечные переборы. Даже пивная Шура из заповедного оконца выкрикнула свое:

Тише, тише, тише, тише, у меня четыре Миши! что мне делать? как мне быть? где мне пятого добыть?

Звякали в такт кружками, стучали по деревянным ящикам тары.

Пока перепивший пивка с водярой нехороший завсегдатай не стал делать топотушку, кружиться и блажить во всю фальшивую хриплую бедную глотку:

Лаврентий Палыч Берия вышел из доверия! Лаврентий Палыч Берия вышел из доверия!

— Ты это прекрати! — вскричал Толик. — Ты нарушаешь! Сейчас милиционер из-за угла выйдет, заарестует тебя! Лучше «Семёновну» пой!

Одновременно открылись окна на втором этаже сюзоровского дома, к коему примыкал ларек, и эркера, и Гарсиса с тетушкой Симой (боровшейся, как мы уже знаем, с нездоровыми туалетными наклонностями завсегдатаев ларька) воскричали свое.

Музыка и пение прекратились. А Шурик завел с филологами умный разговор про домашнее музицирование, в старое время свойственное всем слоям населения: аристократы на роялях, арфах и скрипках, разночинцы на фисгармониях, народ на балалайках и гармошках. По его словам, домашнее музицирование, прекратившееся во времена Гражданской войны, поддерживало культуру от Кушки до Чопа и непосредственно являлось одним из решающих факторов благосостояния страны.

— А народ тянется к благосостоянию, т. е. к домашнему музицированию, — убежденно сказал он, — что мы только что и наблюдали. А то осталось одно пение a capella по пьянке за столом по большим праздникам.

Глава 54 «МУРАВЕЙ»

— Ты фантастику читаешь? — спросил Бихтер.

— Нет. Давно когда-то Уэллса читал и советского нашего графа Толстого «Аэлиту».

— И как?

— Безо всякого восторга. Принял к сведению. Хотел приходящего Комаровского кота Тускубом назвать, да пожалел кота.

— Мне один из приходящих к тебе в гости штигличан, то есть мухинских студентов, дал свой рассказ фантастический прочитать под названием «Муравей». Вот я его тебе почитать принес.

— Зачем?

— Так рассказ-то про тебя. Иносказательно, конечно, однако ты узнаваем. Студент за инопланетянина тебя держит.

— Подержит, отпустит, — сказал Клюзнер, с неудовольствием взяв рукопись. — На том спасибо, что рассказ короткий. Прочитаю, пересилю себя, раз ты утрудился сей опус принести.

— Этот инопланетянин, — продолжал Бихтер с улыбкою, — вместо того, чтобы наблюдать жизнь землян и наказывать их за дурные поступки, начинает заступаться за них и помогать им, за что его родная высокоорганизованная цивилизация как ослушника и отступника уничтожает.

— Ты так хорошо пересказал мне эту невеселую историю, — сказал Клюзнер, с улыбкой возвращая рукопись, — что теперь мне и читать ее ни к чему.

Глава 55 МАТУШКА ЛЮБОВЬ

Лазарь и Любовь на чудом уцелевшей фотографии руки санкт-петербургского фотографа (Leon и К° значилось внизу) смотрели в разные стороны. Странно, что в молодости ему казалось, будто отец смотрит чуть-чуть в сторону, не совсем в объектив, не совсем на зрителя. — хотя оба лица анфас, — а матушка прямо на него; а позже, потом, в зрелые годы увидел он, что на него через чеховское пенсне глядит отец, а матушка чуть-чуть глаза отвела. Или то была волшебная фотография, с которой герои ее могли смотреть куда захотят в разные дни или годы?

«Матушка моя, — однажды сказал Клюзнер собеседнице своей, — была нежнее ветра в невесомом пушистом степном ковыле и тверже закаленной стали; теперь таких женщин нет».

— Gargarise la gorge, — говорила она своему младшему в день французский.

Пытаясь в форме игры научить детей иностранным языкам, она придумала французский, немецкий и английский дни, в которые на русском с детьми не говорила вовсе. Со средним и старшим это проходило, а вот с младшим возникли затруднения, он был упрям, своеволен, непредсказуем, как всякий аутист даже самой что ни на есть стертой формы, не требующей лечения, однако создающий немало сложностей в обыденной жизни.

Он и горло-то полоскал после долгих уговоров, повторений, напоминаний, смены растворов ромашки, шалфея, зверобоя на «морскую водичку»: чуть-чуть соли, несколько капель йода, йота соды.

Что из французского запомнилась ему именно эта фраза, неудивительно: горло было не ахти, ангины частые. В те времена всякий уважающий себя детский врач или семейный доктор хорошо знал расхожую мудрость: «ангина лижет горло, гложет суставы и кусает сердце».

Позже, ни на работе, ни в армии, ни на войне, ни на военной службе, ему горло полоскать не предлагали, он перехаживал свои ангины на ногах в любых условиях, в том числе в ледяной воде попадавшихся на пути 3-го Украинского фронта рек, — может, по этой причине он и стал к пятидесяти годам тяжелым сердечником, что не мешало ему плотничать, хорохориться, бодриться, пускаться во все тяжкие.

— Мне теперь вспомнить страшно, — говорил он подросшей девочке из крутиковского дома, Елене Ч., — сколько нервов я матери попортил, как ей со мной было трудно.

Любочка Гордель, возлюбленная певца Лазаря Клюзнера, мать его троих сыновей, закончив училище Штиглица, расписывала на заводе Ломоносова, на главном фарфоровом заводе Санкт-Петербурга, сервизы, чашки, тарелки — обычные и настенные. Не было случайностью, должно быть, что работала она с хрупчайшим бьющимся фарфором, который загадочным образом умудрялся и в обычных семьях, и в царской фамилии, и в музеях всех стран и народов пережить века.

На фотографии, где они с Лазарем смотрят на один и тот же указанный, должно быть, фотографом, г-ном Леоном, предмет (словно Лазарь, глядя в объектив, всё еще ожидает вылета обещанной птички, а Любовь уже птичку дождалась и теперь следит за ее полетом), видно, хоть снимок черно-белый, какие у нее легкие, золотистые, чуть вьющиеся волосы, обводящие нимбом выбивающихся прядей прическу, — должно быть, с узлом на затылке.

Кроме фотографии, сохранился и рисунок молоденькой Любочки в капоре (веки пролеплены, обведены тенями, круглое глазное яблоко, длинные ресницы, она смотрит влево и вниз, то есть вниз и вправо) руки Кустодиева, тушь, перо, графика; рисунок невелик, размером в полторы открытки. Говорилось некогда, что она была то ли родственницей, то ли свойственницей семейства Бенуа, но в стране нашей, потерявшей архивы, церковно-приходские книги и проч. и перешедшей в подполье, проверить сие не то что вовсе невозможно (хотя такая вероятность существует), но сложно как минимум.

Ее звали Любовь, всё в ней было любовью, и он был ее сын.

Он чувствовал какую-то несоразмерную привязанность к матери, словно был частью некоего симбиоза, и, полуосознанно, пытался уйти от этого, споря, переча, не соглашаясь. Но в некотором роде тщетно. У братьев, как он понял, такого не было.

Он не любил, когда матушка уходила. Она это знала, часто брала его с собою, но иногда, чтобы не приучить его капризничать и отучить вечно держаться за ее юбку, уходила одна. Едва подходила она к дому, возвращаясь, слышал он издалека на тихой астраханской улице ее шаги.

Некоторые ее фразы с малейшими интонациями, музыкой голоса, совсем незначащие, но полные почему-то значения, остались в слуховой его памяти до конца его дней.

Когда Любови Клюзнер захотелось написать небольшой этюд степи в маленьком любимом альбоме с акварельным торшоном, она взяла с собой детей, чтобы они увидели степь. В тот день впервые потрогал он, погладил, как диковинное животное вроде ламы, невесомую пушистую волну ковыля. Степь зацветала, пестрела до горизонта.

— Смотри, цветы, — сказала ему матушка, не называя цветов по именам, не разделяя их по видам.

И всегда, всюду, в любом возрасте, в молодости кавалерийских казарм, в моменты затишья войны, в зрелости и в старости комаровских прогулок, стоило ему увидеть поляну, луг, клочок травы с колокольчиками ли, лютиками, фацелией, слышал он голос ее: «Смотри, цветы».

Ему нравилось смотреть, как она рисует дома за столом у зеленой лампы, нравилось и отцу в этот момент смотреть на нее, на подсвеченный лампою золотистый пушистый нимб вокруг уложенных узлом на затылке волос.

Она хорошо играла на фортепиано, долго занималась музыкой в детстве и юности, но немножко стеснялась играть при муже, он ведь был настоящий певец, певший в больших театрах, профессиональный музыкант, учивший студентов, преподававший в детской музыкальной школе, а она дилетантка.

Когда наставал французский день, она певала детям, аккомпанируя себе на рояле, старинные французские песенки. Голос у нее был небольшой, серебристый, с шармом, слух отменный, перекатывалось в горлышке ее, возникая внезапно, отличающееся от русского грассирующее французское «r».

Malbrough s’en va-t-en guerre, Mironton-ton-ton, mirontaine, Malbrough s’en va-t-en guerre, Ne sait quand reviendra.

Уже в возрасте зрелом, получив от Бихтера в подарок книжку этих песенок, решил он, что Мальбруг — на самом деле герцог Мальборо.

«Ah, si j’etait petite alouette grise» — пела матушка песню о матросе, делавшем предложение дочери короля. Ему нравилась история кораблика, никогда, ни-ни-никогда не отправлявшегося в плавание: «Il etait un petit navire, qui n’avais ja-ja-jamais navigue». Из английских дней запомнил он только «Go to bed», «Good bye» и строчку из стихотворения Лонгфелло: «I shot an arrow into the air…» Из немецких — глёклинг, алляйн, айне кляйне шварце швайн и «Лесного царя» Гёте, которого боялся он и на немецком, и на русском.

Получив книжку, звучавшую голосом матери, он не мог до конца осознать, радость или горечь принес ему подарок, скорее, они были смешаны, как смешивались у него в детстве цветозапахи, звукоприкосновения, красота, стоявшая комом в горле.

Ему нравились ее акварельные краски в металлической коробочке, обе крышки коробочки раскрывались как крылья, служили палитрою. Она учила его писать акварелью и потом, перед поступлением на архитектурное отделение, когда красок было негде взять, подарила ему свои чем он очень дорожил.

В доме было много расписанных ею фарфоровых тарелок, все они были хороши, особенно, на его взгляд, та, где под ее подписью внизу справа сидели два воробья, готовые склевать буквы.

Всегда висел на стене ее комнаты небольшой, чуть крупнее открытки, ее портрет, нарисованный тушью. В детстве фамилия художника казалась ему странной: Кустодиев. Не вышел ли художник из кустов сказочного сиреневого леса? В зрелости узнал он, что «кустодий» — это страж, и художник вышел из некоего ночного дозора.

Он рисовал и занимался живописью потому, что она рисовала, и бросил, желая самостоятельности, взросления, разрыва слишком тесной с ней связи. Нет, все-таки не поэтому. Потому что музыка победила: победила Судьба, которая всегда сильнее любви.

Глава 56 ВЕНА

Войска 2-го и 3-его Украинского фронта и болгарская армия между 16 марта и 15 апреля 1945 г. со стороны Венгрии вошли в Восточную Австрию. Потери: 41 359 человек (в том числе 2698 болгарских солдат).

Освобождение Вены советскими войсками — одна из самых блестящих операций Великой Отечественной войны.

В Вене войска столкнулись с баррикадами на улицах, заминированными мостами, огневыми точками в окнах и на чердаках.

Интернет, сайты, посвященные Второй мировой войне

Аккордеон был трофейный, красивый, с перламутровыми кнопочками, с инкрустациями. Игравший — с трудом, нерешительно — подбирал мелодию, не всегда в лад звучали аккорды. Зато певец был подходящий, звонкий тенорок, слух хороший. И песня была новая, пока еще незнакомая:

Где ж вы, где ж вы, очи карие, где ж ты, мой родимый край? Впереди — страна Болгария, позади — река Дунай.

— Дай мне аккордеон.

— Товарищ старший лейтенант, это мой, трофейный! Вы себе еще найдете.

— Я его отбирать у тебя не собираюсь. Дай, подыграю.

Вот старший лейтенант играл хоть куда, склонив голову к аккордеону, темный чуб упал на лоб.

Тенор, счастливый, вывел второй куплет:

Мы под звездами балканскими вспоминаем неспроста ярославские, рязанские да смоленские места.

— Надо же, — шепнул один из завороженных слушателей соседу, — яврей, а так на гармошке играет.

— Бобик твой яврей, — отвечал с достоинством сосед, — а это комиссар нашего штрафбата, понтифик, то есть, мостостроитель, отчаянный мужик.

Кончилась песня, вдруг все зааплодировали, захлопали в ладоши, руки внезапно сами вспомнили мирных времен жест.

Старлей стал было возвращать аккордеон владельцу, а тот, покраснев, не хотел поначалу брать:

— Товарищ старший лейтенант, дарю, пусть будет ваш, вон вы как играете, как из ансамбля, а я еле-еле.

— Ничего, научишься, — отвечал Клюзнер, — а я на самом деле на другом инструменте играть обучен, мне бы рояль.

— Да-а… — сказал слушатель-пехотинец штрафнику, — и аккордеон не взял. Играет-то как! Он у вас из ансамбля?

— Композитор он, — отвечал штрафник важно.

— Это что? Инженер?

— Музыку пишет.

— Может, он и эту песню написал?

— Нет, эту нет. Не стал бы скрывать. Он вообще-то на рояле играет. Ему бы рояль. Он говорил, у него дома есть фисгармония. Думаю, она вроде гармони.

В этот волшебный город, не единожды заколдованный и расколдованный музыкой, надо было войти, оставив на улицах тысячи убитых, то ли взять его, то ли освободить. Все чудесные чеканные силуэты домов с острыми статуями кровель, башенками, решетками, шпилями, бронзовыми лошадьми, вся красота не спасла его жителей, как детей города Гаммельна от дудочки колдуна-крысолова, шли за крысоловом, скрылись с ним в водах речных; ни один город не встречал Гитлера такими восторженными толпами, как Вена, вступив в игру на стороне зла. Ибо сказано: если не Господь созиждет град, всуе трудишася зиждущии, если не Господь сохранит дом, всуе бде стрегий. Предместья лежали в руинах, на ночных перекрестках горели костры, где можно было отведать горячей похлебки, трофейных какао и кофе, шнапса и чего только не наслушаться: люди выходили к костру из тьмы и уходили во тьму, безымянные, незнакомые, как случайные разговорившиеся попутчики, без страха, что кто-то услышит неосторожную речь и донесет. У ночных костров услышал он, что в юности жили тут Ленин, Сталин (под псевдонимом) и Троцкий, Ленин учил Сталина кататься на велосипеде, да не научил, что Сталин хотел взять Вену быстрее, чтобы не попали в чьи ни попадя руки архивы, где невесть какие сведения о нем хранились, и именно он велел, когда утихнут бои, возложить венки к памятникам Бетховену и Штраусу. Штраусу, может быть, потому, что статуя игравшего на скрипке (на фоне водоворота полуголых русалок голубого Дуная) короля вальсов была позолоченная, ее одну будущий генералиссимус из всех венских статуй и запомнил. Мародеры хвастались трофеями, мечтатели хотели домой.

Но это был город, где стояли памятники композиторам, самым любимым, не только королям и полководцам. Он почувствовал небывалый подъем, придя туда, куда стремился, — в музыкальный уголок веселого зеленого полного цветов кладбища Вены. «Мама, я тебе расскажу, когда вернусь домой, как я пошел на кладбище точно в гости. Ты когда-то любила гулять по кладбищам, а я тебя не понимал. Веришь ли, мне стало так весело, и я подумал: „Наконец-то я среди своих!“»

Все были тут: сын каретного мастера Франц Иосиф Гайдн (отпевавший некогда Антонио Вивальди, написавший «Прощальную симфонию», весь оркестр со свечами, поочередно каждый гасит свою свечу и уходит, учивший Бетховена, автор «Мессы с литаврами, или мессы времен войны», в дни нападения Наполеона на Вену успокаивавший испугавшихся упавшего возле дома пушечного ядра слуг словами: «Не бойтесь, дети мои, там, где Гайдн, никакого вреда быть не может»); сын лесничего Кристоф Виллебальд Глюк (учившийся на философском отделении Пражского университета, игравший на скрипке и виолончели в бродячих ансамблях, написавший 107 чудесных опер, живший в Париже по приглашению Марии Антуанетты, перед смертью создавший «De profundis» на текст 129 псалма, который на похоронах исполнил ученик его Антонио Сальери); любимый Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт (чье имя Теофил переводили как «Амадей», у которого было две могилы, два кенотафа, в которых не был он погребен, и одна трогательная, исчезнувшая, чей памятник собран был скромным надзирателем кладбищенским из остатков неведомо чьих надгробий); сын учителя из моравских крестьян Франц Шуберт (автор «Неоконченной симфонии» и сборников песен, приравненных к крупнейшим симфоническим опусам, «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь», умерший от тифа в 31 год); героический Бетховен (вот тот был сын певца, так же как он, и Баха любил, так же как он, этот оглохший к тридцати годам композитор; любите ли вы «Лунную сонату»? как жизнь, отвечу); Иоганнес Брамс (и он был сыном оркестранта, контрабасиста, если слушаете его «Венгерские танцы», послушайте «Немецкий реквием», как, верно, слушал и тот, кто назвал именем Брамса кратер на Меркурии); отсутствовал только родившийся в еврейском гетто музыкант-самоучка Арнольд Шёнберг, автор атональной музыки, то бишь, додекафонии; этот «Лунный Пьеро» после прихода к власти нацистов эмигрировал в США, он родился 13 числа, 13 числа умрет в 1951 году за 13 минут до полуночи, произнеся слово «гармония», и его прах перенесут в Вену, где упокоится он среди своих под белым кубом, стоящим на белой плите на одном из срезанных уголков.

Клюзнер вышел с венского кладбища словно иным существом, побывав в разновременной капелле Вечности, почти чувствуя, как жизнь возвращается к нему, давно уже начавшая покидать его мало-помалу, по волне, по кванту растаскивая душу, дух, тело, в год гибели отца, на заводских подворьях, в казарме, в военном месиве растерявших жизненное время пространств.

Он шел по музыкальной столице мира, рассеянно читая полупонятные с матушкиных «немецких дней» вывески, названия улиц, площадей, переулков, и не был ни радостью охваченным победителем, ни до смерти уставшим закончившим войну бойцом: он был просто живым, живым и только.

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!

Задумавшись, он не сразу понял, что обращаются к нему.

— Рояль! Вы рояль хотели! Пошли, вот там, за углом, мы его из дома выкатили, он, собака, на колесиках.

Тут сообразил он, откуда знакомо ему лицо солдата, — перед ним стоял обладатель трофейного аккордеона, уцелевший в мясорубке подступов к австрийской столице.

— Рояль в кустах, — сказал Клюзнер, подходя, поднимая рояльное крыло, устанавливая упор. — А сяду-то я на что?

Он встретился глазами со стариком-австрийцем то ли из дома, из которого выволокли незнамо зачем — на подводу, что ли, грузить? — рояль, то ли из соседнего, и выплыло из памяти слово «Sitzen!». У разглядевшего его вдруг изменился взгляд, старик принес из дома стул. «Жаль, что не венский, не „гнушку“ из детства…»

Впервые за четыре года он сел к роялю, провел рукой по клавишам, аккорд, еще аккорд; с кладбища, издалека, слушали его, у нас свой слух, мы слышим друг друга из-под земли и с разных континентов.

А теперь предоставим слово дочери выросшей девочки из купеческого дома с Подьяческой, Александре Чегуровой (чьим текстом заканчивается первая страница клюзнеровского сайта): «Поскольку хочется, чтобы человек этот предстал перед посетителями этого сайта живым, пожалуй, стоит начать с майского дня 1945 года: Вена, солнечный день… откуда-то на улицу выкатывают рояль — старику столько пришлось пережить за последние дни, но он не охрип. И вот к нему подходит красивый старший лейтенант Красной Армии. Он садится за инструмент и начинает играть. И многоголосая толпа перестает голосить, она тянется туда, к роялю. Потому что офицер играет безупречно и легко, впервые за четыре года, и музыка летит над улицами, площадями, над городом, и лечит души, и сливается с солнечным днем.

В этот момент он бессмертен, потому что он — музыка».

Старик не отпускал его, показывал на рояль:

— Nehmen Sie es, das ist ihr Klavier!

— Да что ж такое? — до Клюзнера дошел смысл происходящего, — то аккордеон предлагают, то рояль. Орган бы маленький домашний взял. Нихт, нихт, иммоглих, «Блютнер» — Санкт-Петербурге, Ленинграде, унд вирджинал Ленинграде.

Немного подумав, он сказал:

— Моцарт.

И напел арию Папагено.

Так и удалился, откланялся, напевая, а старый австриец смотрел ему вслед.

Ночью старик спустился в подвал, понес еду прячущимся там жене, дочери и внучке. Они сидели, прижавшись друг к другу, три его пташки.

— Вы слышали музыку?

Да, отвечали они на три голоса. Они слышали музыку, и на какое-то мгновение она показалась им охранной грамотой.

Глава 57 ЩЕНКИ

Он шел домой, выигравший войну старлей, вернувшийся, отпуск ожидался недолгий, демобилизован он еще не был. Он нес вещмешок с консервами, хлебом, союзническим шоколадом. И единственный привезенный из Вены трофей: портрет Баха. Он уже знал, куда его повесит — над клавесином.

Ему попадались руины, еще не разобранные, уже превратившиеся в пустыри, он видел заколоченные окна, видел незнакомое лицо города, которое покрыло легкой пугающей маской дыхание смерти.

Вид Ленинграда был непохож ни на что. Ему встречались сожженные деревни, кварталы городские после бомбежек, перепаханные снарядами, гусеницами, колесами, бомбами места сражений.

Здесь же почти три года бессменно дежурила смерть на особицу, о которой знали правду только те, кто тут был, да и то не все не обо всем. Правда была такова, что ее нельзя было сказать вслух. Дома очертил флёр чего-то, что не было копотью, пылью, радиоактивной пыльцой позднейших изобретений, плесенью, зеленцой источенных стаями саранчи или кислотными дождями бывших листьев.

Жизнь уже брала свое — или чужое? — исправляя, вытравливая из памяти. Никто не рассказал ему (и никогда не расскажет), как плыли по Неве вместе со льдинами ледохода трупы солдат, а по рекам и каналам — непохороненных безымянных горожан. Но в мертвые зоны зрения и слуха почти за порогами восприятия попадали неопознанные корпускулы местного оборотнического нечеловеческого небытия.

Он открыл дверь своим ключом.

Квартира была пуста.

В первое мгновение он отступил на шаг, думая, что спутал этаж, а уж замки-то вполне могли быть у жильцов одинаковые.

Но цвет обоев, изменившийся, полинявший, впитавший неопределимое нечто, сказал ему, что он вошел именно туда, где некогда жил, где некогда жили.

Он прошел по комнатам, через малый коридор до кухни.

Как в страшном сне: пусто, ни души. Гулко в пустой полой кубатуре звучащие шаги собственных сапог сначала оглушили его, но пропал и этот звук, все звуки, процеженные сквозь звон в ушах.

Он сел на пол.

Потом лег.

Он и сам не знал, сколько пролежал, а когда сел снова, увидел под собранной в угол горой лишенного цвета и формы чужеродного хлама маленькое фарфоровое полукружие.

Это была единственная деталь прошлого, знакомая ему: расписанная матушкой фарфоровая тарелка с двумя щенками, белым и черным.

Внизу, под лапами белого щенка, под левым воробьем, недоставало треугольного кусочка фарфора с секторной дугой края. Вверху, пытаясь поделить тарелку на два черепка, на две почти равные части, разделить щенков, шла трещина.

Он поискал под ветошью, лохмотьями, щепками треугольный черепок, но тот не находился.

Он посмотрел на прислоненный к стене портрет Баха. Да, сказал Иоганн Себастьян, я знаю, когда внезапно умерла моя любимая жена, было так же. И когда дети умирали в младенчестве, было так же, и не единожды, а ведь они были младенцы. Мы еще ни о чем с ними не говорили, не успевали, а всё равно было так же. Вставай, не надо здесь сидеть.

Тогда он встал и пошел прочь.

Стены несли следы былого: дырки от гвоздей разной величины (тут висели часы, тут фотографии, там пейзаж), прямоугольники обоев иного оттенка (тут стоял книжный шкаф, там платяной, здесь матушкин туалет с овальным зеркалом). В потолке чернел крюк от испарившейся лампы молочно-белого стекла на чугунных цепях.

Он закрыл дверь, положил ключ на лестничный подоконник.

Тетушка, старшая матушкина сестра, жила неподалеку, на другой стороне канала Грибоедова. Ему казалось, он шел целую вечность, иногда останавливался, иногда его качало.

Звонок забрякал, он не знал, кто откроет, откроет ли вообще.

Но открыла тетушка, вскричавшая:

— Живой! Живой!

Ей было неизвестно, когда точно умерли Любовь Клюзнер, бабушка и его брат. Месяц самой страшной зимы провела она сама между жизнью и смертью, потом долго словно выбирала — остаться ли в живых; и всё дивилась, отчего это племянник с сестрою ее не навещают. Когда она добралась до их квартиры, их в живых уже не было.

Он не был уверен в том, что она рассказала ему всё, что знает. Она отвела ему угол комнаты, он повесил у окна портрет Баха и настенную тарелочку со щербинкой. С дивана, на котором тетушка ему постелила, он видел щенков, черного и белого, солому сарая или яслей, где оба они стояли, воробьев, плетень с рогожкою за белым щенком, прислоненную к стене лопату за черным.

Где похоронили мать, бабушку и брата, тетушка не знала. Позже, потом, бывал он и на Пискаревском кладбище, и в Парке Победы, превращенном архитектором Кирхоглани в парк-полигон пепла одного из главных крематориев блокадного Ленинграда. И ничто не подсказывало ему; где любимые существа покоятся на самом деле. И он, и тетушка остались в неведении относительно судьбы среднего брата, который не умер от голода и холода, но ушел в ополчение и был убит в одном из первых боев.

Уснуть он не мог. Он думал все годы войны, что защищает не только большую родину, не только человечность и справедливость, но и этих женщин, которые погибли, изголодавшись, замерзнув, закоченев, пока он — что? когда это было? что он делал тогда, когда это случилась, и никакая интуиция, очерствев и оглохнув, ничего ему не подсказала? стоял в ледяной воде одной из рек? спал, как убитый, в теплой землянке? хлебал похлебку из котелка, заедая ее хлебом, которого у них не было? Он не сумел их защитить. Даже мысль его не долетела до них, и ни одного из их последних слов, если были слова, он не услышал. Всю жизнь он себе этого не смог простить. Как они, должно быть, молились за него обе! Он умудрился обойтись без ранений, так, царапины, все не в счет, он остался жив, он увидел Вену по их молитвам, по твоим молитвам, матушка, прости меня, вот я вернулся, а тебя нет. Но белела, маячила перед ним на стене в полумгле тарелочка со щенками, как последнее ее письмо, последнее ему утешение; и под утро сон сморил его.

Утром тетушка сделала ему бесценный подарок — две вышивки, матушкина и бабушкина, несколько фотографий, с которыми он до конца дней не расставался: отец с матерью, снявшиеся у петербургского фотографа молодожены; трое мальчиков, братья, он самый младший; он в буденновке с Розой; да четыре астраханских открытки: караван киргизов с верблюдами и тюками на покрытой льдом Волге, театр «Аркадия», улочка без названия (ни в памяти, ни на открытке не отыскалось), по которой столько раз водила его за ручку матушка Любовь, да степь, где она сказала когда-то: «Смотри, цветы».

Глава 58 ТЕТИ И ДЯДИ

Мой дядя самых честных правил…

А. С. Пушкин

Ларёчная Шура запаздывала.

Народ уже стоял у ларька, впрочем, некоторые сидели: Мотыль на корточках (он вечно сидел на корточках, как азиатский мальчик, складывался наподобие перочинного ножа, торчали колени, с трудом шел в складку стоявший колом неподобной длины передник, коленкоровый ли, клеёнчатый, некоей социалистической чертовой кожи), карлик сидел на гранитной тумбе, одном из закругленных, без шляпки раритетных обабков, некогда стоявших в городе повсюду возле подворотен и на углах, дабы защитить мостовую и граждан от колес или боковин арбы какого-нибудь неловкого ямщика (постепенно с переходом на асфальтовое мощение их поснимали, пустили на фундаменты, лишив детей и нищих малых даровых табуреток городского пейзажа), Толик сидел на ящиках вместе с двумя мрачными завсегдатаями. Остальные стояли, кто избочась, кто прислонясь к сюзоровскому угловому дому-кораблику, к которому приставлен был пивной объект. Клюзнер подпирал плечом ларек: ему казалось, что накануне прислонил он к подножию деревянного хмельного скворечника свою нотную папку, и теперь, надеясь на шурину аккуратность, полагал, что она припрятала папку в заведеньице. Захаров стоял с бидонами, третий бидон держал индеец, им не хотелось возвращаться порожняком.

— Опаздывает тетя Шура, — сказал Мотыль появившемуся со стороны Дровяного переулка Абгарке с красной кастрюлей на голове.

— Начальство, — заметил карлик, — не опаздывает, а задерживается.

— Почему, — спросил Абгарка, — у русских всех зовут тетями и дядями? А не отцами и матерями, например, как апа и ата?

— Голод не тетка, — произнес мрачный завсегдатай в некогда твидовом пиджаке, надетом на майку, как у персонажа из анекдота.

— А моя тетя была карлица, — сказал карлик.

— Кто бы сомневался, — сказал Мотыль.

— Не факт, — заметил Толик, — вон у знаменитого композитора из того углового серого дома дочь и зять глухонемые, а внук болтает почем зря. Кстати, мой любимый довоенный фильм — «Тетка Чарлея», то есть он, конечно, не Чарлей, а Чарли, но тогда так перевели.

— Что значит — довоенный? — спросил карлик. — Тебя-то самого перед самой войной воспроизвели.

— В нашем районе, — пояснил Толик, — в кинотеатре старые фильмы крутят, к нам люди со всего города ездят.

— Она была карлица, — задумчиво молвил карлик, мысленно представляя тетушку свою, — шила втихаря богатым клиенткам атласные лифчики и прочие подпруги, у нее был с раструбом старинный граммофон да еще маленький патефон впридачу. Бывало, пластинку поставит, танго, фокстрот или романс, возьмет в зубы бумажную красную розочку — и танцует. Чистая Кармен. Чаще одна танцевала, без свидетелей, для себя.

— Моя любимая тетушка, — неожиданно сказал Захаров, никогда в ларечных разговорах не участвовавший и на сей раз обратившийся к индейцу, однако в тишине внимали ему, уважаемому пьющему с бидонами, все, — вышла замуж за еврея.

Клюзнер был совершенно поражен тем, как он это произнес, повеяло основательно забытым XIX веком, вышедшим за пределы понимания улетучившимся стилем; «вышла замуж за еврея» произнесено было так (и никто из режиссеров не слыхал, и никто из педагогов или студентов театрального института, какая жалость! какую интонацию неуловимую утеряли!), что не прозвучало ни осуждения, ни антисемитской ноты, но присутствовала небывалым образом переданная экзотика, словно любимая тетушка сочеталась браком с арабом, персом, турком-сельджуком или марсианином.

— Ее муж, — продолжал Захаров, а индеец внимательно и серьезно слушал, — дядя Левин, был адвокат, черноволосый, с усами, с небольшой бородкою. По тогдашней сибирской моде носил он полувоенное одеяние, френч, что ли. А по соответствующей погоде — галифе с высокими сапогами. Своих детей у них не случилось, нас они оба обожали, мы, младшие, часто ходили к ним в гости, сестры Анюта и Лиза, Неточка и Веточка, и я. Фотографии сибирские сохранились: дядя Левин с сестрами в обнимку, а я в кресле сижу в его кабинете. В кабинете полно фото в затейливых рамочках, картин, книг, лампа с большим абажуром зеленым, тогда зеленые лампы были такой же неотъемлемой деталью интерьера, как ныне оранжевые абажуры.

— Оранжевый абажур — это мещанство, — сказал Мотыль.

— Много ты понимаешь, — вымолвили из очереди. — В нашем сыром дождливом климате он — семейный уют или радость бытия.

— Есть еще дядя Сэм, — сказал веселый толстяк в масеньком кепаре, — вот тот та еще морда, воротила с Уолл-Стрита, в цилиндре, сущий людоед из «Крокодила» и сам аллигатор капитализма. Самый необаятельный из дядей.

— Можно подумать, — сказал филолог филологу, — что пушкинский дядя, с которого непонятно почему начинается энциклопедия русской жизни «Евгений Онегин», полон обаяния. Не в шутку занемог, все родственники его, полуживого, забавляют, подают ему лекарства, выносят горшки и думают: «Когда тебя черт возьмет?»

— Родственники наследства ждут, — пояснил Толик. — А стихи лучше прозой не пересказывать.

— Противная картинка, — откликнулся второй филолог. — Без любви и милосердия к старым и больным. В ней противней всех автор.

За Пушкина никто не заступился. Впрочем, карлик заметил, что мурыжащий наследников дядя и впрямь не подарок, старый шантажист, и подивился — неужели поэт своего дядю имел в виду? по слухам тот таким занудой не был.

После паузы Клюзнер завершил тему:

— Самый-то жуткий дядя был у шекспировского принца Гамлета, убил брата, чтобы жениться на его вдове и завладеть королевством.

— Его бы в тюрьму, — покивал Толик. — Но благородный племянник, согласно замыслу драматурга, по закону кровной мести дядю кокнул, хотя дядя до того успел племянника отравить, а заодно и жену ненароком.

Тут загромыхала замком ларька подбежавшая Шура с пылающими щеками.

— Заждались! — воскликнул, повеселев, мрачный завсегдатай.

— Прям трубы горят, — парировала Шура.

— Нет ли у вас моей папки? — спросил Клюзнер.

— У меня, как в Греции, всё есть, — отвечала Шура, доставая потертую папку.

— А что внутри у старой папки? — спросил Толик.

— Новые ноты.

Тут нарисовался особо жаждущий, ввинтился, сунулся к окошечку, но его оттерли, пояснив, что по существующей традиции первее всех мужик с бидонами, тем более, что он сегодня с тремя.

— Не знает, — сказал Мотыль. — Чужой дядя совсем.

На ключевое слово Абгарка откликнулся вопросом:

— А почему младших по-русски зовут «сынок» и «дочка», а не племянник и племянница?

— Шел бы ты, племянник, на свою кроватную фабрику, — сказал самый мрачный, год молчавший завсегдатай. — И говорят, и говорят. Выпить не дают.

Глава 59 РАЙ

— Поговорим о птицах, — сказал индеец.

— Мне кажется, это птицы говорят о нас, — сказал Клюзнер.

Они сидели на крыльце бревенчатого клюзнеровского дома на околице; участок граничил с лесом, мимо дома лесная тропа уходила к мельничному ручью, к лугам за поселком, за чьей безлесной полосою начинались ближайшие кордоны, за ними дальние леса.

Было тихо. Щебет птичий наполнял воздух.

— Позавчера, — сказал Клюзнер, — мы гуляли с Гором, он рассказал мне об одном мистике — или то был метафизик? философ? Мне жаль, что я отвлекся, не могу назвать имя; Некто утверждал, что человек после грехопадения оказался в нашей юдоли, несовершенном, исполненном бесовских козней мире, а животные и птицы остались в раю.

— Гор мудрый человек, — сказал индеец, — он читает то, что должно читать мудрому человеку. Газет и детективов, я полагаю, в руки не берет.

— Ты хотел поговорить о птицах потому, что у индейцев много птичьих тотемов?

— И поэтому тоже. А откуда тебе известно о птичьих тотемах?

— Я в детстве читал книги про индейцев. Майн Рид, Фенимор Купер. А кто написал лучшую книгу об индейцах? Какой-нибудь научившийся грамоте выросший мальчик из резервации?

— Ты не поверишь, — сказал индеец. — Не об индейцах, а об индейце. Ее написал русский человек Арсеньев.

— «Дерсу Узала»! Это одна из моих любимых детских книг!

— Почему детских? — спросил индеец. — Но мы отвлеклись. Я действительно хотел поговорить о птицах. Слышишь голосок зяблика?

— Конечно.

— Кто из птиц тебе ближе?

— Не знаю, — сказал Клюзнер. — Я люблю стихотворение Заболоцкого «Иволга», и саму золотистую иволгу, а сердитый скрипучий своеобычный голосок ее тревоги и злости напоминает мне о девушке, которую я любил когда-то. Кто ближе? Когда кто. Ласточки. Жаворонок. Вóроны и ворóны. Сова, летающая так стремительно и беззвучно. Соловей, как ни странно.

— Что же тут странного?

— Он поет слишком хорошо, — отвечал задумчиво композитор. — Но сова… в некотором роде она совее всех. Личико циферблатное, однако, без стрелок (сколько там годин? сколько хвилин?), голова поворачивается на 180, а может, и на 360 градусов, если никто не видит.

— На 270. А хвилины у филина, — произнес индеец. — У меня в детстве был знакомый филин, я звал его Филиппок.

— А мне в детстве, в семь лет, отец подарил пневматическое ружье. Я отправился на охоту с соседом и его сыновьями чуть старше меня. Подстрелил куропатку, принес домой охотничий свой трофей, маме сие было не по душе, но из воспитательных соображений она меня похвалила. Я впал в эйфорию, играл в литературного вычитанного идеального охотника-следопыта. Не знаю, куда бы всё это меня привело, но однажды я по ошибке подстрелил сойку. Когда я увидел ее бирюзовое крыло, я расплакался. Она была еще теплая. Я себя ненавидел за то, что, как дурак, подстрелил такую синюю птицу. Охота закончилась для меня навсегда, ружье подарил я однокласснику на день рождения, даже не подумав, что ведь это подарок отца мне. Я извинялся мысленно перед мертвой сойкой, похоронил ее с почестями, положил камушек на ее могилу.

— У нас принято извиняться перед животным, которого убил, — сказал индеец, — даже если ты это сделал, чтобы прокормить семью. А если убьешь по ошибке невинное животное, в будущей жизни можешь им стать, таково наказание судьбы за проступок. Тебе бы сказали: когда-то ты станешь сойкой.

— Невелико наказание, — легкомысленно сказал Клюзнер, — стать птицей с бирюзовыми перышками такой красоты. Голосок поскрипывает, скрежещет не без сходства с моей любимой иволгой. Только в одном случае скрипит дверища старого амбара с немазаными петлями, а в другом кладбищенской ограды малая калитка.

— Станцую тебе птиц, — сказал индеец, выходя на лужок перед крыльцом. — Угадаешь, кто это?

Замирал, побродив кругами, мрачно вглядывался, совершал выпад мгновенный (поймал, поймал, — какую-то рыбешку, что ли?). Опустив голову. Прижав руки, стоял, покачиваясь в ритме невидимого метронома, потом закидывал голову назад так, что чуть ли не затылком спины касался, потом резко опускал голову, выкрикивая, краткие звуки, низкие, двухсложного рева. И, наконец, вытягивался, вверх подняв руки, слив ладони, запрокинувшись, тихо качался, воздух вокруг него шуршал.

— Выпь в камышах! — воскликнул Клюзнер.

— Угадал, угадал! — обрадовался индеец.

— Я выпь видел в плавнях в детстве. Хотя ее обычно не видит никто.

Низко планировал, парил, раскинув руки, сдвигая брови, всматриваясь; молниеносный рывок — и тут индеец поймал большую стрекозу, рассмеялся, отпустил ее, снова распластал руки-крылья.

— Сокол?

— Мелкий сокол, малый, чеглок. Мое имя в детстве было Чеглок Сизокрылый.

— Кто-нибудь мимо пойдет, скажет — я с шаманом дружу, он меня шаманить учит, каслать, камлать, над лесом летать.

— К слову о перелетах, — сказал индеец. — Вот где одно из птичьих чудес. Есть летуны из легенды. Счастлив тот, чей тотем совпадает с ними. Полярные крачки, чайки, летящие ежегодно от одного полюса к другому, туда и обратно: Канада — Гренландия — Франция — Португалия — Африка — Атлантика — Бразилия — Мальвинские острова — Огненная Земля. Среди них, должно быть, и чайка по имени Джонатан Ливингстон. А гнездящийся в Японии невеликий бекас пролетает над океаном — тоже, само собой, два раза в год — без отдыха 5000 километров. Потому что нет островов на его пути. При попутном ветре птица может развить скорость до 150 километров в час. И если перелет малых птах идет на высоте 600 метров, отметка трасс уток, ржанок и грачей трехкилометровая, а гусиный клин над Гималаями летит почти на девятикилометровой высоте. Ты ведь, верно, видел гусиный клин?

— Да, и гусиный, и журавлиный.

— А косой утиный ряд? Утиный угол?

— Да.

— Есть еще широкая растянувшаяся цепочка, — сказал индеец, — бакланов, пеликанов и чибисов.

— Я видел замкнутые стаи, — сказал, улыбаясь, Клюзнер. — Скворцов, например. Такое перемещающееся, слегка меняющее очертания пятно в небе.

— Знаешь, как летят хищные птицы?

— Нет.

— Они летят поодиночке, на отдалении, но на таком расстоянии, чтобы непременно видеть друг друга. А чего никто не знает — как птицы ориентируются в перелете. Предполагали всякое: по солнцу и звездам, по магнитным линиям, с помощью кориолисовых сил, по «физиологическим часам», по особому «навигационному прибору» птичьих глаз.

— Начальник Абгарки, — сказал Клюзнер, — сказал бы, что они летят по вехам поля времени.

— А возвращаются волнами, — сказал индеец. — На ваших широтах таких волн семь. Первая для грачей, седьмая для иволги.

— Человек до сих пор так мало знает про птичий рай…

— Что не мешает ему в него вторгаться. Убивать птиц веками: ради красивого оперения, на мясо, ради игрушечных зоологических резерваций. Свинец дробинок, автомобильных шоссе, металлургических заводов, яды пестицидных полей, факелы нефтепромыслов (пламя их поднимается на 30 метров и отклоняется на 80, птицы в нем сгорают заживо), осушение болот, — всё это губит несчетное количество птах. А сколько крылатых ангелов птичьего рая разбилось о маяки, о прожекторы канатных и железных дорог! Их почему-то тянет на свет, как мотыльков. Предсмертными птичьими воплями повит всякий маяк, всякий большой технический светильник, криками ужаса. Кстати, в 1954 году один американец записал такой «крик ужаса» на магнитофон, и этой записью потом в разных странах отпугивали птиц.

— Надо же, — сказал Клюзнер. — То-то в опусах молодых композиторов этот крик ужаса нынче зазвучал с навязчивой частотностью.

— Все слышат всё, — убежденно сказал индеец, — если только уши не затыкать.

Некоторое время они сидели молча.

— Скоро уеду, — сказал индеец.

— Пожелаю удачи, счастливого пути.

— Потом, погодя, пришлю тебе своих внуков, станцуют тебе птиц, услышишь и музыку нашу.

— Внуков?! — воскликнул Клюзнер. — Да не дожить мне до твоих танцующих внуков! Я уж буду тихохонько в земле лежать.

— Значит, — сказал индеец серьезно, — они будут танцевать птиц и петь возле входов в ваши транспортные подземки, по тоннелям подземелий, пустотам земли, скрытым рекам, по которым звук расходится по всей земле, полетят напевы их танцев, услышишь, где бы ты ни был.

— Разве мертвые слышат? — спросил Клюзнер.

— Живые-то не всегда. Слышат, я знаю. И в прямом времени, и в обратном времени снов.

Щебетали вокруг, пели, свистали, чирикали, вся птичья капелла озвучивала воздуси околицы.

Все были тут: зимующие дрозды, свиристели, корольки, чижи (кроме снегиря и щура); гнездящиеся рябинники, славки, пеночки, зяблики, мухоловки, синицы, зеленушки, скворцы, сойки, сороки, серые вороны, чечевицы; визитеры осоед и чеглок, чайки, ласточки, сорокопуты, мухоловки, поползень, ворон; вот только пролетные цапли, лебеди, гуси, казарки, чирки, морянки, зуйки уже пролетели.

На следующий день, встретившись с Бихтером, Клюзнер рассказал ему про птичий рай.

— У каждого своя песня, все поют, голоса подают как хотят, по-разному; а у нас чуть отличается человек, — «сумбур вместо музыки!» — вопят; «что за хаос!» — стонут. Птицам можно петь разными голосами, а композиторам нельзя, особенно молодым.

— Так у них рай, — сказал Бихтер. — А у нас ад.

Глава 60 СИРАНО

— Идем, красавица, со мною на Монматр, — декламировал Абгарка очередные вирши свои. — Мы там станцуем падекатр.

— Уж все устали от твоего Монматра, — сказал Толик, кто-то подбил ему глаз, явно ни за что, Толик отличался кротостью, но нынче желчен был гон его. — Ты еще скажи, что видел фильм «Монматрас, 19».

— За дурака меня держишь? — обиделся Абгарка. — Что за матрас 19? Они даже и во Франции бывают только односпальные, двуспальные и полуторные.

— Во Франции, — сказал веселый Шура-из-подворотни, — могут быть и трехспальные. Тамошняя местная традиция. Называется «любовный треугольник».

— Такого нет, не было и не будет, — отвечал Абгарка. — Даже во Франции.

— Ежели там вдвоем падекатр танцуют, — произнес уязвленный жизнью Толик, — так и матрас на троих там возможен.

При словах «на троих» очередь встрепенулась.

Вышел из-за угла набережной Клюзнер, распахнулось окно второго этажа, из которого высунулась облепленная кошками Гарсиса, закричавшая:

— Эй, музыкант, музыкант, изменник, постой, с тобой хочет поговорить дама!

На голове у Гарсисы красовался бант, к вороту старого (даже с улицы было видно — драного) халата присобачен мятый выцветший бумажный цветок, щеки подрумянены свеклою, брови подрисованы.

Очередь захихикала, Клюзнер остановился, окно старухи с грохотом закрылось, но из-за захлопнутой рамы оконной донесся немыслимый металлический грохот, оставшийся непонятым: Гарсиса била кочергой по батарее, подавая сигнал живущей над нею Шанталь, та в ответ стукнула по своей батарее пестиком старой медной ступки, открыла свое окно, подошедшему сказала:

— Подождите, шарманщик, я сейчас выйду.

Закрылось и ее окошко, застучали каблучки по ступенькам, распахнулась дверь, Шанталь проскочила сквозь вежливо расступившуюся толпу, подхватила Клюзнера под руку.

— Если у вас сейчас есть время, — ну, около часа, — пойдемте со мной.

— Куда? — спросил Клюзнер.

— На Монматр, — сказал Толик.

— На Литейный, — отвечала Шанталь.

— Надеюсь, не в Большой дом, — сказал Клюзнер.

— В «Академкнигу».

Они шли по Фонтанке.

— Как-то раз, — сказала Шанталь, — я услышала ваш разговор с другом об одной книге, которую вы хотели бы найти.

— Так вы подслушиваете разговоры? — с интересом спросил Клюзнер.

— На наших трех углах бермудского пивного треугольника хорошая акустика, — сказала Шанталь. — К тому же все так орут, что слыхать как из директорской ложи Горьковского театра на премьере. Нужную вам книгу я вчера видела в отделе старой книги, куда вас и веду.

— Да неужели это «Иоганн Себастьян Бах» Швейцера?! Может, мы пойдем побыстрее?

— Побыстрее не могу, у меня туфли на высоком каблуке.

— Вы принарядились?

— Поневоле. У тех, что без каблуков, оторвалась подметка, сапожнику отдала, айсору. Ваша книга вас ждет, не торопитесь, пока мы не придем, никто ее не купит.

Никто и не купил.

Когда Клюзнер взял книгу, открыл ее, внезапно побледнел он, как Пьеро, осыпанный пудрой; Шанталь было испугалась, а он сказал:

— Вы даже не представляете, до какой степени это моя книга. Она и вправду моя. Из пропавшей вместе с прежней жизнью и книжным шкафом библиотеки.

На первой странице острым его почерком в верхнем правом углу написаны были инициалы «Б. К.»

— Примите мою благодарность до конца моих дней. Чем могу отдарить? Что вы хотите? Может, туфли без каблуков?

— Глупости, — сказала Шанталь. — Ничего я не хочу. Нет, погодите. Я хочу мороженого. Не с лоточка. А в мороженице. Чтоб были шарики в вазочке металлической на ножке.

— Вон на той стороне, — сказал Клюзнер, — перед бывшей Мариинской, ныне Куйбышевской, больницей, памятник на постаменте, медицинская эмблема, чаша на ножке, обвитая змеей, наклонившей над чашею голову; в народе его называют «Теща ест мороженое». Из морожениц знаю «Лягушатник» подле Большой Конюшенной, ныне Желябова.

— Далековато.

— Мы пойдем в «Каратеевку».

— Где она находится?

— Возле «Толубеевки». «Каратеевка» — мороженица, в ней интерьеры проектировал знакомый архитектора Васильковского Леонид Ипполитович Каратеев. Соседствует с ней рюмочная, в которую любимый ленинградцами актер Толубеев частенько захаживает. В «Каратеевке» нам, кстати, по бокалу шампанского к мороженому вынесут. Как это вы нашли моего любимого Швейцера?

— Искала свою книжку, наткнулась случайно на вашу.

— Что искали?

— Пьесы Ростана.

— О! — вскричал он. — Героем одной из этих пьес воображаю себя всю жизнь!

— Ведь не Орленком, правда?

— Да вы на меня-то гляньте. Что во мне самое заметное?

— Невооруженным глазом, — отвечала Шанталь, — видно, что вы шарманщик; очень заметно.

— Самое во мне заметное — мой длинный нелепый еврейский нос, Шанталь.

— А! — вскричала она. — «Сирано! Как вы читаете?! Уже совсем темно!». «Сирано де Бержерак»! Ну, — продолжала она, оценивающе разглядывая его, — это у вас мания величия. У вас нос вполне обыкновенный, во Франции такой у каждого второго гасконца, подходит Д'Артаньяну, а не поэту, дуэлянту, борцу с несправедливостью и острослову Сирано, помешавшемуся на своем слишком длинном носе и не выносившему, когда его этим дразнили. Так вы решили, что отчасти вы и есть Сирано? Вошли в роль?

— Что язык у меня злой, язвительный, всем известно. И так же, как у де Бержерака являлся предо мной не один раз избранник любимой девушки без длинного носа, со смазливой внешностью, воспитанный, милый, без особого ума, но обаяшка хоть куда.

— Ростан тут вовсе ни при чем. Носы тоже, как героя пьесы, так и ваш. На всё судьба. И наша человеческая дурость. Какое чудесное место, однако, эта «Каратеевка»! Не знаешь, который из четырех шариков лучше: крем-брюле, смородиновое, сливочное с изюмом или клубничное. Может, лучше всего сироп?

Они стояли на трамвайной остановке, Шанталь спешила, подходил ее трамвай, солнце осветило ее лицо, он разглядел глаза ее, прежде казавшиеся ему карими: несколько цветов соседствовали на радужной оболочке, медовый, серый, желтый, зеленый. Трамвай умчался, Клюзнер уже заметил ее манеру убегать, пропадать, внезапно появляться.

Обретя своего Швейцера, был он счастлив, быстро дошел от коней Клодта до своей дворницкой. Закрыл за собой дверь, поднялся в комнату, где ждал его клавесин, над которым висел портрет Баха. Раскрыв наугад книгу, прочел он Баху: «В жизненной борьбе, нередко омрачавшей его существование, Бах не всегда был симпатичен. Его раздражительность и упрямую неуступчивость нельзя ни простить, ни извинить. Особенно трудно оправдать его поведение, когда он, вначале как будто соглашаясь, вдруг спохватывается, причем всегда слишком поздно, и, защищая то, что считал своим правом, слепо идет напролом, из мелочи создает крупное дело.

Таким он был, когда встречался с людьми, которые, как ему казалось, могут попытаться ограничить его свободу. Подлинный же Бах был совсем другим. Все свидетельства сходятся в том, что в обычной жизни он был чрезвычайно приветливым и скромным человеком».

Глава 61 «ВЗЯЛ СВОЙ КИЙ»

— Мне сегодня поведали, — сказала Нина мужу своему капитану Ч., — что Клюзнер вышел из Союза композиторов после нелепого скандала в биллиардной. Биллиардист он был заядлый. В Доме композиторов появилась новая директорша, немолодая дама из партийных, что ли, работников. Не знаю, из каких структур, из каких коридоров власти.

— Они из разных структур возникали, — сказал капитан. — Может, старая большевичка. Или тюремно-лагерная чиновница. Может, некогда состояла бойкой секретаршей и любовницей партийного босса.

— А приличной женщиной не могла она быть? — осведомилась Нина.

— Это вряд ли. Хотя, кто знает.

— В общем, одним из первых ее приказов был запрет на курение в биллиардной, которую хотела она превратить в оазис нравственной чистоты и здорового образа жизни. Обходя свои владения, увидела она в несостоявшемся оазисе трех курящих любителей сей зарубежной игры, в их числе Клюзнера. Дама возмутилась, устроила ослушникам форменный разнос, стала и на нашего маэстро покрикивать, отчитывая, он возмутился резко ей ответил, слово за слово, влетел он в кабинет председателя Союза композиторов, да композиторский свой членский билет на стол и шваркнул, я, говорит, среди таких сволочей и хамов находиться не могу, не хочу, наконец, не желаю. С чем и ускакал, трахнув дверью.

— Узнаю брата Колю, — сказал капитан.

— Ты думаешь, это правда? — спросила Нина. — Может, сплетни? Он с начальственными персонами давно был не в ладу. Обвинял их, что никакой помощи в улучшении жилищных условий композиторам не оказывают, ругался на закупочной комиссии, помогавшей своим, а инакомыслящих державшей в черном теле, заступался за молодых, так потом было и в Москве, я помню, когда Шнитке обвиняли в том, что в опусе его царит хаос, сказал Борис, что подобный хаос может создать только настоящий мастер, — ну, и так далее. И, кстати, когда ему шепнули, что на него дело заведено, он раздавал друзьям рукописи (нам в том числе принес), спал одетым, чтобы перед теми, кто его арестовывать придет, в подштанниках не метаться (как он выразился), — ведь отдавал же он себе отчет в том, кто донос-то написал. Коллеги, конечно, собратья по композиторскому цеху, больше некому. Что, само собой, хорошим отношениям не способствовало. А потом умер Сталин, сюжет заглох. Я как-то не верю истории с биллиардной. Ругались, психанул, билет бросил, уехал…

— А я верю, — сказал капитан. — Может, то была последняя капля. Я ведь встретил его как раз в тот вечер — и он шел из биллиардной.

Капитан, встретив Клюзнера на набережной Фонтанки, в первый момент не понял, что за трость у маэстро подмышкой. Поздоровавшись, капитан спросил, куда идет Клюзнер, и тот ответил:

— Вообще-то домой, а на самом деле не куда иду, а откуда. Я вышел из Союза композиторов, ну, и Дом композиторов покинул. Дверью хлопнул. Взял свой кий и ушел к чертовой матери.

Тут капитан понял: то, что он принял за трость, а издали чуть ли не за шпагу, на самом деле — биллиардный кий.

— Мне захотелось его как-то отвлечь. У Ниночки, говорю, в издательстве зашел о вас разговор, говорили с уважением, с восхищением даже, пока один молодой автор не воскликнул: «Да о чем это вы?! Мне даже Маяковского строчка „землю попашет, попишет стихи“ кажется верхом глупости и цинизма! Пушкин, напахавшись, что написал бы? А сделать из композитора сперва кавалериста, а потом комиссара-плотника обреченного штрафбата, — всё равно что микроскопом гвозди забивать». Кажется, слова мои его развеселили, он двинулся к дому уже другой походкою.

— То ли сам ушел, то ли выгнали, — задумчиво произнесла Нина. — А ты знаешь, что особняк для Союза композиторов Клюзнер и выбрал?

— Нет, — сказал капитан.

— В 30-е годы Союз композиторов обитал на Зодчего Росси, занимал три комнаты, а после войны композиторов стало больше, председатель Соловьёв-Седой обратился с ходатайством к городским властям, получил ответ — пусть кто-нибудь из специалистов походит по городским улицам, выберет дом, рассмотрим. Поскольку Клюзнер некогда начинал обучаться архитектуре и человеком был культурным, ему и поручили. Проходя по улице Герцена, по Большой Морской, увидел он этот особняк, дом 45, дом княгини Гагариной, строил его Огюст Монферран, интерьеры проектировал муж Гагариной Максимилиан Мессмахер, легендарный директор училища Штиглица, автор здания училища с волшебным куполом на Соляном. Особняк был в запущенном состоянии, занимал его военно-морской регистр. Думаю, Клюзнера особо очаровали лестницы и антресоли, но и Дубовый зал, чудесный камин, да все, вместе взятое. Горисполком дал согласие, здание поставили на длительный ремонт, потом композиторы в него вселились. Так что в некотором роде ему пришлось свой дом покинуть…

Глава 62 СВЕТЛЫЙ РУЧЕЙ

Он любил оба комаровских ручья: светлый и темный. Дом его находился почти на середине пути между ними. Темный ручей плутал во тьме скрытых рек, таился в сумраке Колокольной горы Келломяки, чтобы, выйдя на свет, стать каскадом виллы Рено, тремя прудами, исполненными света, зеркальными, отражающими небо, разделенными маленькими вскипающими пеной порогами, и четвертым, тишайшим, с островом, внизу под горою.

Светлый ручей вытекал из Щучьего озера, охватывая маленький островок между двумя мысами, напоминал маленькую реку, скрывался в зеленейшей чаще, питал ныне не существующую мельницу, пересекал луга за поселком, ныне застроенные виллами и дачами, уходил в леса (сами леса где-то далеко перетекали в дальние кордоны), пересекал их, впадал в некогда бывшею границей России и Финляндии реку Сестру.

Пронизанные солнцем заросли, почти непроходимые из-за густого березняка и осинника, из-за болотистой почвы обрекали светлый ручей на благодатное одиночество. К нему вела проселочная дорога, ответвление прямое на влево поворачивающем закладбищенском шоссе. Но Клюзнер мог дойти до него и по лесной широкой тропе возле собственного дома; некоторые жители поселка предпочитали ее Дачным улицам, тропа была им параллельна. Ему было жаль, что теперь на выходе ручья из лесного массива нет мельницы, которую он видел на келломякской дореволюционной открытке: «Вот мельница. Она уж развалилась». Оперу Даргомыжского «Русалка», из которой вспомнилась ему эта ария, считал он одной из лучших русских опер.

Светлый ручей напоминал ему и о довоенном балете его учителя, мэтра Шостаковича, под названием «Светлый ручей». Шостакович написал его после разнесенной в пух и прах оперы «Леди Макбет Мценского уезда», незамысловатая мелодичная музыка, водевильный сюжет из жизни поселян, то есть кубанского колхоза (в некотором смысле данный балет послужил виртуальным эмбрионом будущего обожаемого правительством и всей страною культового фильма «Кубанские казаки»), доходчивая картинка к сталинскому лозунгу «жить стало лучше, жить стало веселее». Шостакович ожидал похвалы, однако, вместо нее опять получил по шапке: газета «Правда» сперва разродилась статьей «Балетная фальшь», а потом передовицей «Ясный и простой язык в искусстве». «И первая, и вторая статьи наши, — глаголила „Правда“, — направлены против чуждой советскому искусству лжи и фальши — формалистически-трюкаческой в „Леди Макбет“, сусально-кукольной в „Светлом ручье“. Оба эти произведения одинаково далеки от ясного, простого, правдивого языка, каким должно говорить советское искусство. Оба произведения относятся пренебрежительно к народному творчеству». Последняя фраза была настолько загадочна и невесть для чего приплетена к предыдущим, что у работников «культурного фронта» голова пошла кругом от полного непонимания, чего от них, собственно, руководящие товарищи, начиная с генсека, хотят.

Клюзнер никак в толк не мог взять — почему это руководящие товарищи так пылко занимаются вопросами «литературы и искусства» вместо того, чтобы обратить всё внимание свое на растрабабаханное войной и ими лично народное хозяйство? Шептали, что статьи в «Правде» принадлежали перу генсека, а «Сумбуру вместо музыки» обязаны все были Кабалевскому; никто не знал, правда ли это.

Он еще не начал уставать от долгих пеших прогулок, любимой тропкой шел к светлому ручью, возле которого к великому своему удивлению увидел акварелиста Захарова с Большой Подьяческой. Сидя на складном брезентовом стульчике, художник писал темперой (по тому самому древнему рецепту, включавшему в себя в качестве главных ингредиентов пиво и яйца) большой этюд: ручей в пронизанной светом и полутьмою чащобе.

Они обрадовались встрече, разговорились, выяснилось, что Захаров с женою живут на даче у родственников неподалеку от его дома. «Я еще подивился, — сказал акварелист, — до чего толковый дом кто-то построил». — «Я ведь два года на архитектурном учился». — «А я и закончил архитектурный, только в Томске. Тут хороши старинные русские и финские дачи времен модерна, деревянные». — «Там, за ручьем, за поселком, за лугами, — сказал Клюзнер, — стоял в лесу кирпичный дом, то есть, облицованный красным клинкером, этакий маленький замок модерн, пресимпатичный, с башенкою с флюгером, окна отлично отрисованные; но он исчез». — «Исчез?» — переспросил Захаров не без удивления.

В год, в который получил наш капельмейстер участок для строительства, пошел он бесцельно, куда глаза глядят, по лесной тропе, миновал и поселок, и луга, вошел в лесной массив и там неподалеку, кварталах в двух по городским меркам, увидел на поляне маленький красный замок, обведенный кольцом безмолвия, забвения, покоя.

Неподвижный флюгер на остроконечной башенке, кое-как заколоченные нестругаными досками окна. Доски прибиты были только снизу, заглянув в верхнюю часть удлиненного высокого окна, увидел он роспись на потолке залы: нимфы, амуры, облака.

— Судя по вашему описанию, — сказал Захаров, — точно такое же строение повстречал я в Суоярви году в сорок девятом, но тот дом был белым, его называли «Белая Дача». Тогда в Суоярви дислоцировался военный санаторий, там отдыхал мой деверь с нашей маленькой внучкою, я приезжал к ним на несколько дней. Эти дачи в лесах Карельского перешейка называли дачами Маннергейма, на самом деле никаких дач у него не было. Причем, поговаривали, что дачи строились очень быстро, вырастали в чащах как в сказках волшебных и служили местом для свиданий Маннергейма с красавицей княжной Орбелиани.

— Княжна ведь не вестовой армейский гоняться на свидания по перешейку. Россказни.

— Куда же делась ваша Красная дача?

— Загадка. Сначала не мог я получить разрешение на постройку Комаровского дома по собственному проекту, требовали выбрать один из типовых, что это такое, почему дом бревенчатый, зачем такая крутая крыша, дом надо обшить вагонкой и покрасить — ну, и так далее. До чего доходился я по чиновникам, что хватил меня инфаркт. В итоге, разрешение я получил, началась стройка, пока очухался, пока строил (потом достроить не мог, сидел без денег, не исполняли мои произведения и не покупали, поссорился я с начальством, наказывали за длинный язык), время прошло. Из поселка в Комарово наезжал на телеге человек, привозил молоко, творог; разговорились из-за его лошади, она внешне чуть напоминала мою Розу. Молочник, муж молочницы, согласился подвезти меня до поселка, а полчаса спустя жена его — привезти обратно. По дороге расспрашивал я возницу своего про дом в лесу, но он о нем понятия не имел, что вы, у нас хозяйство, некогда, а за грибами ездим в Приморск, на свое заповедное место. Искал я, как большой Мольн, маленький замок, но не нашел. Он исчез, словно летающая тарелка его унесла. Вернулся ни с чем. Решил — спутал направление в лесу, в прошлый-то раз шел с другой стороны. Зимой по случаю оказался я по подвернувшейся путевке в Доме отдыха ВТО, что на Ленинградской улице, ближе к Репину. Там было очень хорошо, протопленный деревянный дом, уют гостиной, где у камина финского собирались в кружок театральные дети, шушукались, писали записочки, играли во что-то. Тогда в ВТО отдыхал Вадим Шефнер, очень славный человек, приятель Ниночки и капитана Ч.; мы подружились. Я там настолько приободрился, отъелся, отоспался, что стал на лыжах ходить. И пришло мне на ум добраться до поселка да поискать пропавший красный дом, поскольку, думал я, на снегу в графических деревьях красное на белом видно издалека. Взял лыжи, натянул лыжную шапочку, Шефнер снабдил меня отличным биноклем, принадлежавшим еще его деду, дальневосточному адмиралу, и отправился я по лыжне вдоль 2-й Дачной, точно незнамо чей лазутчик призрачных зимних военных действий, словно подросший туруханский младенец.

— Какой младенец? — недоуменно спросил Захаров.

— Вам ваш индеец расскажет, это его сюжет. Сколько ни бродил я по опушке, ни наводил бинокль на деревья, никаких признаков пятна кораллового цвета не обнаружилось. Ни с чем вернулся. И до сих пор не знаю, что это было. Галлюцинация?

— А в каком году видели вы вашу Красную дачу?

— Точно не скажу, во второй половине пятидесятых.

— Отгадка загадки проста, — сказал Захаров. — То было время лихорадочного строительства дач и домов. Разобрали ваш замок на кирпичи, и самым неволшебным образом превратился он в свинарник, коровник, правление колхоза или охотничий домик для высокопоставленных партийцев на дальних кордонах.

Клюзнер возвратился домой в прекрасном расположении духа, однако прогулка принесла такую усталость, что вечером не читал он, лампу зеленую погасил быстро, уснул, как провалился.

И приснилась ему другая тихая жизнь. В ней спал он в той же своей верхней горенке, а в соседней спала жена его с детьми, спал кот на крыльце, собака в будке. В нижней комнате смотрел в окно портрет Баха.

Он спустился во сне на кухню попить воды.

Бах спросил его с портрета:

— Знаешь ли ты, как по-немецки «ручей»?

— Нет, — отвечал он.

— Bach, — сказал Бах.

Глава 63 ИНОГДА

— Правильно ли я понял, — спросил индеец, — что ты иногда разговариваешь с портретом Баха?

— Да.

— И он тебе отвечает?

— Когда сочтет нужным, — ответил Клюзнер. — А я ему всегда.

Глава 64 СТАРИННЫЕ ФРАНЦУЗСКИЕ ПЕСЕНКИ

— Интересное дело, — сказал Клюзнер, улыбаясь и передавая Бихтеру тоненькую цветную книжку, — сперва подарили, потом отобрали…

— Когда мой сын Саша был маленький, — сказал Бихтер, — я учил его по этой книге французскому. Потом он немножко научился, пошли другие книги. А эту, поскольку в ней есть ноты, мы решили подарить тебе. Теперь он подрос, стал ходить в кружок рисования Левина (что во Дворце пионеров, всему городу известный кружок, замечательный), вспомнил рисунки из этой книжки известного парижского художника конца XIX века де Монтвеля, начал рыться в библиотеке, не нашел, да вспомнили мы, что тебе ее подарили.

— По счастью, я-то сразу ее нашел. Хорошо помню, как матушка, желая и меня обучить французскому, мне эти песенки пела. Но я был отчасти необучаем, увы.

— У этой книги своя история, связанная с блокадой, — сказал Бихтер, бережно укладывая тоненькую книжечку в свой бесформенный редакторский портфель.

— Ты не рассказывал.

— Отец мой, Михаил Алексеевич Бихтер, дирижер, хормейстер, капельмейстер, дружил с замечательным человеком Степаном Степановичем Митусовым. Степан Степанович, кузен жены Николая Рериха (оба из известного рода Голенищевых-Кутузовых) женат был на Екатерине Филипповне Потоцкой. Перед войной все три их дочери, Таня, Людмила (в семье звали ее Зюма) и Злата вышли замуж, у Златы родилась девочка Наташенька. В августе сорок первого погиб на фронте муж Златы, в январе сорок второго — муж Людмилы. В блокаду от голода и холода умирают Степан Степанович и Екатерина Филипповна, потом Злата, потом ее маленькая дочурка, и две сестры остаются в квартире на Моисеенко, где недавно жила большая дружная семья, а ныне в одной из заледеневших комнат лежат тела родителей, сестры, малышки племянницы. Не один день пребывают вместе живые и мертвые, сестры больны, обессилены горем, дистрофией, блокадным житием, им родных не похоронить. Наконец одна из сестер останавливает едущую мимо дома труповозку, тела увозят на Большеохтинское кладбище в одну из братских могил. И начинает понемногу уходить, таять Людмила. В этот момент попадает им на глаза объявление об ожидающемся в Филармонии концерте, где дирижировать будет Михаил Бихтер. И они решают пойти, хотя сил нет, надеть нечего, они отправляются, обмотанные старыми платками, старыми кофтами; в Филармонии в перерыве между отделениями они сталкиваются с отцом, который узнает дочерей Степана Митусова (кстати, получившего музыкальное образование в кругу Римского-Корсакова, написавшего некогда либретто оперы Игоря Стравинского «Соловей»). Узнав их, он приглашает их за кулисы, поит чаем с сахаром. И вот после его чая, после разговора с ним, после концерта Людмила оживает, поправляется, сестры начинают ходить к отцу в гости и в благодарность Людмила дарит спасителю своему эту книжку.

«Вот как, — думал Клюзнер, возвращаясь домой, глядя на четыре башенки Чернышова моста, за которыми в отдалении маячил расчетверенный конюший Аничкова моста, укрощающий дикого коня (так, идя от Аничкова, разглядывал он привычно башенки Чернышова и четыре заводские трубы за домами на его стороне Фонтанки, которые пишущее этюды племя младое, незнакомое назовет «слона закопали»), — вот как, их отвозили и на Большеохтинское…» Он решил в ближайшие дни съездить туда. Еще подумал он — а не лежала ли в квартире с умирающей матушкой мертвая бабушка, как в семье Митусовых?

Пройдут годы, в XXI веке художник Александр Бихтер соскучится по книжке своего детства еще раз, переиздаст ее в «Детгизе»; в конце книги опишет он историю «песенок» своего детства, а переводчик Михаил Яснов — историю художника де Монтвеля, и в статье Александра Алексеевича увидит читатель несколько фотографий: молодой Людмилы Митусовой (хранительницы рериховского наследия, — но на фото она еще Зюма…), старого дирижера Михаила Алексеевича Бихтера, его сына Алексея с другом юности Клюзнером, братом Всеволодом (погибшим в блокаду) и молоденькой его женою.

На обложке маршируют нарисованные Монтвелем дети с шариками, барабанами, флажками, шествует в будущее веселый мир кануна Первой мировой войны.

Глава 65 БАХОВСКОЕ ОБЩЕСТВО

Бетховена познакомил с Бахом его боннский учитель Христиан Нефе. Бетховен говорил: «Не ручьем (Bach) следует ему называться, но морем (Meer)». В последние годы собирался он написать увертюру на тему ВАСН.

Альберт Швейцер

Перед самым прослушиванием в фойе дома композиторов я встретил Бориса Лазаревича Клюзнера, человека много старше меня, весьма необычного и глубокого. В его маленькой квартире на Фонтанке иногда сходилась для разговоров о музыке (в первую очередь о музыке XX века) вся наша филармоническая компания…

Юрий Дмитриев

Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь; войдя, вы оказывались в клочке пространства, называемом Хозяином вестиблюем, — крутая узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру, состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина гнезда над аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид на реку без реки) и большой сравнительно комнаты…

«Ночные любимцы»

Единственная ступень, ведущая к двери дворницкой нашего капельмейстера, и сама дверь, и влепленная в арочный потолок наподобие ласточкиного гнезда малая кухонька с окном во всю торцовую стенку, и заворачивающая во двор изогнутая длинная арка, — всё несло на себе печать некоей тайны, недоговоренности, припрятанного от мира уюта наособицу. В конце девяностых годов оголтелый воздух сумел стереть и тайны, и уюты со стен домов, испещрив заодно сами стены уродливыми граффити, превращающими дом в убогую клейменую беспородную скотину.

Зря, зря отменили в школах уроки рисования! может, оказавшись лицом к лицу сначала с пустым листом белой бумаги, потом со своеручным на нем изображением чего бы то ни было угомонился бы бумагомаратель, у подростков, как их теперь называют, «тинейджеров» (а вы читали роман Достоевского «Тинейджер»?), не чесались бы руки на стенах малевать. Ось, бачь, говорила гоголевская мамаша ведомому за ручку дитяте, ось, бачь, яка кака намалевана.

И скажите вы мне, куда и зачем пропали династии местных маляров с учениками, обладавшие цветоощущением художников (словно сызмальства вложена была им в головушки матюшинская шкала, особая колерная палитра)? Их сменили бойкие дальтоники (жертвы лозунга «химию на поля!», испытаний атомных бомб, постчернобыльских ласковых дождей), красящие ныне городские дома бывшего императорского Санкт-Петербурга в уклончивые цвета нижнего белья.

Но продержавшиеся до конца шестидесятых незабвенные маляры еще успели оку явить (хотя бы отдельных счастливчиков) три известных петербуржцам с осьмнадцатого столетия синих цвета: слабо разбеленного bleu Benois, лазурного, лазуритно-ладжвардового звонкого неправильного ультрамарина да почти веджвудовской голубени. Склонные к бессонницам художественные натуры иногда наблюдают один из этих цветов зимней ночью, когда по неведомо откуда берущейся не особо и темной мягкой лазури загадочного петербургского неба несет ветер клочья розово-бежевых облаков. Жители лишились смешением пигментов или красок сделанного от руки синего цвета небесного того космизма, который растворен был в воздухе Города, хранил душу подобно некоему талисману.

Но в послевоенные сороковые, пятидесятые настоящие маляры с кистями еще не покинули своих постов, стены единственной клюзнеровской комнаты выкрасили они в тот самый звонкий, синий, космогонический, любимый цвет, на фоне которого всё сияло: малый бронзовый подсвечник, рамы картины, гравюры, фотографии, — и словно оживало дерево разных пород разновременных петербургских шкафов, кресел, напольных часов, клавесина.

Напомните и мне о синеве старых стен, охапки лобелий!

К бессемейному Клюзнеру, бирюку, как называла его Нина Ч., в дворницкую его постоянно ходила молодежь. С некоторыми занимался он композицией, с другими говорил о музыке, с художниками-штигличанами об искусстве; молодой поэт читал стихи. Это был мир, непохожий на тот, что окружал молодых собеседников его вне этих стен.

Речь зашла о Бахе, как всегда, смотревшем с портрета на гостей и на хозяина.

Хозяин взял вновь обретенную книгу Швейцера, которую, только что перечитав, несколько увеличил в объеме множеством разношерстных закладок, и, открыв страницу с одной из них, прочел: «Чем дольше смотришь на этот портрет, тем загадочнее становится выражение лица. Как это обыкновенное лицо превращалось в лицо художника? Как выглядел Бах, когда переносился в мир звуков? Как выражалась на его лице чудесная просветленность его музыки?»

— Интересно, — сказал молодой поэт, — каково душе человека (а ведь души существуют, правда? и где-то пребывают после смерти?), два с лишним века являющегося главным композитором мира?

— Вот тут вы неправы, — сказал Клюзнер, — в течение всего XVIII века Баха вообще не считали крупным композитором.

— Не может быть! — вскричали гости хором.

— Не считали, не особо-то исполняли. Только с 1802 года, благодаря выходу первой биографии Баха, написанной Форкелем, началось постепенное его «возрождение». А потом вышел анализ «Страстей по Иоанну» и кантаты «Ein feste Burg», написанный Иоганном Фридрихом Рохлицем, осмелившимся поставить Баха выше Генделя и назвавшим его «Альбрехтом Дюрером немецкого музыкального искусства». А в 1829 году стараниями композитора (и дирижера) Мендельсона после столетнего перерыва исполнены были «Страсти по Матфею». Я слышал историю о том, как Мендельсон, зайдя в лавку старинного дома и купив там миндаля и леденцов, обнаружил дома, что кульки свернуты из листов рукописей Баха! Кинулся он в лавочку обратно, торговка только плечами пожала, да у меня на чердаке этого добра большая плетеная корзина; да, я согласна уступить ее господину, но вам придется мне заплатить, поскольку мне придется купить бумагу, должна же я во что-то товар заворачивать.

— Такая же легенда, — воскликнул поэт, перебивая хозяина, — существует про чердак в Елабуге, там черновики Марины Цветаевой служили кульками для клюквы!

— История издания произведений Баха, — продолжал Клюзнер, — прямо скажем, нерадостна. О первой опубликованной кантате «Ein feste Burg» Цельгер написал Гёте: «Это не ходкий товар». В 1811 году опубликовали «Магнификат»; никто этого не заметил. После исполнения «Страстей по Матфею» сначала издали партитуру этого произведения, потом шесть кантат. Через двадцать лет издали «Страсти по Иоанну» — и опять наступил перерыв. Вот тогда-то заинтересованные музыканты поняли, что частные издания никогда не смогут выпустить всего Баха, надо организовать Общество, которое бы занялось этим. После длительной переписки и переговоров в июле 1850 года основано было Баховское общество, куда вошли кантор церкви Святого Фомы Морис Хауптман, биограф Моцарта профессор археологии Отто Ян, Карл Фердинанд Беккер, профессор органной игры Лейпцигской консерватории, и Роберт Шуман; а фирма Бреткопфа и Гертеля взяла на себя печатание произведений. Баховское общество встретило на пути своем множество трудностей, однако к концу XIX века ему удалось издать полное собрание сочинений Иоганна Себастьяна Баха (за полвека, молодые люди! за полвека неустанного труда по изданию и исполнению произведений великого композитора) — и к 1900 году, посчитав свою цель исполненной, Баховское общество прекратило свое существование. В тот же день, 27 января, основано было новое Баховское общество. Собрание сочинений Баха, изданное с 1850 по 1900 год, состояло из сорока шести томов.

Восклицания пронеслись по комнате.

И это известное Баховское общество, сказал кто-то, кажется, чудаковатый изобретатель музыкальных инструментов, штигличанин, строивший малые домашние органы по имени Феликс, — а безвестное? неофициальное? в котором столько народу во всех городах и странах, да вот и мы с вами…

— Когда я заканчивал консерваторию, — сказал хозяин, — в ней организовался Баховский кружок во главе с органистом Исайей Браудо, там еще были братья Друскины, пианист Бертенсон, Шахин.

— Ваш учитель и хороший знакомый Шостакович разве не бахианец?

— Конечно, — отвечал Клюзнер, — у него есть «Прелюды и фуги» — подношение Баху к двухсотлетию. Вообще-то, — сказал он, улыбаясь, — и у меня есть вещь, посвященная памяти Иоганна Себастьяна Баха…

— А Танеев? — спросил молодой геолог, выпускавший филармоническую газету «Pro Musica». — Про него поговаривали, что он некая баховская ипостась, вот снова народился, и внешне похож, и вся его религиозная музыка…

— Из композиторов, конечно, еще Римский-Корсаков. И как не вспомнить истинную бахианку, замечательную пианистку Юдину!

— Играете ли вы Баха для себя, когда остаетесь один? — спросил молодой поэт.

— Конечно. Да я и для вас могу, — сказал Клюзнер, садясь к клавесину. — Вот одна из моих самых любимых кантат.

Играя, он подпевал, и тут подошел к роялю джазмен, про которого некоторые болтали, что он-де нот не знает, слухач, и вот уже заговорили клавесин с роялем (джазмен старался играть тише), как-то вышло, что изобретатель достал из баула маленький ударный инструмент, род гонга из разновеликих серебристых трубок, а консерваторский хормейстер свою заветную губную гармошку, но зашелестели и гости легким звяканьем о чашки, костяшками пальцев, о кресла, стол, шкаф, а у индейца оказалась у губ то ли цевница, то ли самородистая многоствольная флейта: играем Баха! Звучал в самом придуманном городе мира на берегу безымянного ерика, именуемого Фонтанкой, — о, домашнее музицирование! — причудливый внезапный концерт барокко.

Вот отыграли, улыбаясь, самозабвенно; а в окно донесся пьяный голос: «Браво! Браво!»

Во дворе под окном стоял качающийся субъект с несомой куда-то бутылкой шампанского («Недопинг», — сказал Клюзнер); точнее, слушатель нетрезвый ходил вокруг бутылки шампанского, кривуля описывал, точно козел вокруг прикола: поставил он бутылку на землю, чтобы освободить руки для аплодисментов, а ходить пришлось ему, чтобы держать равновесие, не упасть на вертевшуюся вокруг своей оси землю в вертящемся вокруг бутылки шампанского дворе. Наконец, ухватив игристое свое зелье, убыл он по синусоиде; должно быть, удалось ему вписаться в арку, не разбив драгоценную ношу, он прошел под дворницкой, один из гостей успел увидеть его в окно кухоньки вытряхивающимся на набережную.

Тут все засобирались, заторопились, разошлись.

— Кажется, тот, с шампанским, из пивной очереди, — сказал индеец, уходя.

— Променял! Променял! Пиво на шампанское! Надо же, небывальщина какая, — сказал Клюзнер, закрывая дверь. — С вином бороться трудно.

Он поднимался наверх, кто-то скребся в кладовке под лестницей, то ли мышь, то ли домовой.

Глава 66 МАНН

— Кто такой фавс? — спросил Абдулка.

— Фавн? — откликнулся один из филологов. — «Послеполуденный отдых фавна»? Волшебное сказочное существо, получеловек, полуживотное, танцор Нижинский полсотни лет назад в Мариинском театре его танцевал.

— Нет, не фавн, — сказал Абдулка. — Фаст?

— Американский писатель, — откликнулся случайный посетитель. — Говард Фаст.

— Нет, не фаст, — сказал Абдулка. — Не Говард. Фаус?

— Фауст, — сказал подошедший с пилой и топором Толик, рубанок висел у него на поясе, рядом болтался нивелир, именуемый в народе «уровнем». — Алхимик. Доктор всех наук.

— Да нет, не доктор, — сказал Абдулка, — какой он врач, никого не лечил.

От Никольского подошел карлик, с Садовой индеец.

— Кто такой Фауст? — спросил Абдулка.

— Шаман, — сказал индеец. — Общался с нечистой силой чаще, чем надо.

— Алхимик, — сказал карлик.

— Я говорил тебе, — сказал Толик.

— Водился с чертом, — сказал карлик. — Договорились на пари, — если Фауст про какое-нибудь мгновение скажет: остановись, прекрасное, ты мне нравишься, и длись всегда! — черт заберет его душу.

— И что? — спросил Абдулка.

— Заберет душу — и лататы, — сказал Толик.

— Что такое остановившееся прекрасное мгновение? — спросил Мотыль.

— Например, — сказал Толик, — сидеть веками с любимой девушкой в тихом домике в зеленом саду.

Появился Бихтер.

— Зачем, — спросил Мотыль, — ему без души сидеть с девушкой в саду?

Филологи пришли в восторг.

— Да ведь это, — вскричали они дуэтом, — послание к коринфянам апостола Павла!

На непонятные слова очередь не реагировала.

Бихтер, оглядев Толика, заметил:

— Вы нынче, как Раскольников, с топором? По району подходит.

Толик почему-то обиделся.

— Во-первых, я не только с топором, а и с другими инструментами, — отвечал он с достоинством, — Раскольников бес, недоучившийся студент, а я трудящийся и пролетарский писатель. Во-вторых, я на Фонтанке, а тот должен быть на канале Грибоедова.

— О чем это вы спорите? — спросил Клюзнер, вышедший из трамвая. — О чем речь?

— Спорим о Раскольникове, — ответил Толик, вытирая нос тыльной стороной руки с топором. — А речь о Фаусте.

— Я полночи читал книгу под названием «Доктор Фаустус», — задумчиво произнес Клюзнер.

— Кто написал? — осведомился Толик. — Немец?

— Да.

— Гёте? — не унимался Толик.

— Манн.

— Раз вы книгу читали только что, — сказал Абдулка, — там должно быть написано. Мне отвечают, что Фауст был то ли алхимик, то ли шаман. Вы скажите: кто такой Фауст?

— Композитор, — ответил Клюзнер.

Толик почему-то опять обиделся и пошел на Фонтанку.

— Вот не туда пошел с топором-то, — сказал Бихтер. — Ему надо на канал, а он к реке.

— Он из другой книги, — сказал Клюзнер. — А мой Фауст из третьей.

— Что было с Фаустом в вашей книге? — спросил карлик.

— Он любил музыку больше жизни и больше своей души. И никакая другая любовь в нем не помещалась. Черт это знал.

— Разве так бывает? — спросил Абдулка.

— Бывает! — ответила хором очередь с пеной у рта.

— Не буду такую книгу читать, — сказал Абдулка. — Я фантастику не читаю.

— Придурок был ваш Фауст, — сказал мрачный завсегдатай с дрожащими отечными руками, он постоянно лил в пиво водку, а в эту пятницу денег на философскую живительную алхимическую добавку не было, — шлялся с чертом по пивным, портил девок, пел куплеты.

— Вон в том подвале, в низочке, у купца Крутикова был трактир, — сообщил карлик небрежным тоном всезнайки. — может, и туда оба шастали.

Все взоры обратились к бывшему трактиру.

— Так немец был, — сказал Мотыль, — жил в Берлине, откуда ему тут взяться?

— Черт и его товарищи, — произнес некто, — вхожи во все страны и города, им границ нет.

Кто бы с этим спорил.

Весь хвост очереди головами кивал.

Тут распахнулось окно подслушивавшей за занавеской Гарсисы. Ей удалось отыскать и водрузить на свой старый патефон пластинку с ангелочками на центральной круглой наклейке, воздух трех углов огласился голосом Шаляпина, певшего песню Мефистофеля в кабачке Ауэрбаха из оперы Гуно «Фауст».

Вернувшийся Толик (уже без топора и рубанка, с одним нивелиром) спросил у Клюзнера, что же попросил Фауст из книги Манна у черта? И тот ответил — 25 лет творчества величайшего уровня, гениального. Толик поинтересовался — какую именно музыку писал Фауст-композитор; атональную, то есть додекафонию изобрел, отвечал Клюзнер, на самом деле ее изобрел Шёнберг, великий новатор.

— О! — сказал филолог филологу. — Ты сам знаешь, как люблю я новаторов и парадоксалистов, какой я всеядный меломан. Но… всё же… в созвучиях этих аленушкиных братцев, хлебнувших водицы из копытца козьего есть нечто нечеловеческое.

— Само собой, — отвечал филологу филолог. — И всех их отличает некая, как бы это выразиться поаккуратней, бесноватость. Потому что копытце-то было не козье.

Тут снова распахнулось закрывшееся было окно Гарсисы, которая успела выскочить в другое состояние и настроение, она высунулась с растрепанными седыми патлами, без верхней челюсти и заорала благим матом:

— Вон! Вон отсюда! Да как ты смеешь под окнами честных людей нечистого к ночи поминать?!

— До ночи еще далеко, — примиряюще сказал карлик.

— В это время года белая ночь круглые сутки! — проорала Гарсиса, захлопывая окно.

— Ежели вы называете новаторов-композиторов с нотою гениальности бесами, как вы объясните, почему все ретрограды, лизоблюды, бездари так на них, сумбур вместо музыки, ополчились? — подозрительно спросил Клюзнер.

— Да всё потому, что рыбак рыбака чует издалека.

— Свояк свояка, — поправили из очереди.

— Живи Манн у нас, — сказал филолог, — где за обэриутство и абсурдистские тексты в расход пускали, он, может, воздержался бы в книге многотиражной атональную музыку договором с чертом объявлять. Ограничился бы устными беседами.

— Говорите, ваш композитор-Фауст у черта просил 25 лет творчества с великими достижениями? — сказал задумчиво Толик. — Странно. Талант настоящий сам пишет. Я бы понял, если бы он денег попросил, молодости, долголетия. А так… Выходит, он был — как это сказать? — фальшивомонетчик? А додекафония тут вовсе ни при чем.

— На самом деле, — вдруг произнесла всегда молчавшая худенькая небольшого росточка спутница непостоянного посетителя ларька, — поскольку музыка — это страсть, да еще и игра, родственная математике, постоянно «поверяющая алгеброй гармонию», все композиторы так или иначе заключают сделку с чертом. Все, кроме одного.

Все воззрились на нее, поскольку в местном пивном клубе женские голоса не звучали, только продавщица Шурочка право голоса имела.

А Шура-из-подворотни промолвил:

— Вот и еще одна бахианка.

Спутник ее подхватил бахианку под острый локоток, и очередь смотрела, как, уходя, минуют они бывший крутиковский трактир.

Глава 67 ИВОЛГА

В этой роще березовой,

Вдалеке от страданий и бед,

Где колеблется розовый

Немигающий утренний свет,

Где прозрачной лавиною

Льются листья с высоких ветвей,

Спой мне, иволга, песню пустынную,

Песню жизни моей.

Николай Заболоцкий

Они шли с индейцем к ручью через пронизанный солнцем березняк. «Однажды в таком лесу, — сказал Клюзнер, — я читал любимой стихотворение Заболоцкого про иволгу. Мне и сама она напоминала иволгу, которая поет, точно флейта, но, осердясь, или испугавшись, обретает совершенно другой голос, скрипучий, пронзительный, страшный, похожий на отчаянный кошачий крик. Я сказал ей об этом. Она улыбнулась. Улыбалась она совершенно необычайно, очень редко, улыбка появлялась на лице ее всплывая изнутри, возникая из потаенных глубин существа, как всплывает из бездонных тихих омутов либо марианских впадин золотая рыбка. Всякий раз, когда я вспоминаю стихотворение про иволгу в березовом лесу, мне кажется, я слышу голос этой птицы. Вот и сейчас».

— Тебе это не кажется, — сказал индеец, — и я слышу. Скоро июль, иволга прилетает на север с последней седьмой волной, поздно, а улетает раньше всех.

— Я смотрю вверх, надеясь увидеть ее, но она таится в листве.

— Гнездо иволги, ее гамачок, очень высоко. Дочитай стихи.

Звучал голос флейты невидимой, сопровождая слова поэта.

«Но ведь в жизни солдаты мы,/ И уже на пределах ума/ Содрогаются атомы,/ Белым вихрем взметая дома./ Как безумные мельницы,/ Машут войны крылами вокруг./ Где ж ты, иволга, леса отшельница?/ Что ты смолкла, мой друг?/ Окруженная взрывами,/ Над рекой, где чернеет камыш,/ Ты летишь над обрывами./ Над руинами смерти летишь./ Молчаливая странница,/ Ты меня провожаешь на бой,/ И смертельное облако тянется/ Над твоей головой…»

— Далеко ей лететь сюда и отсюда, — сказал индеец. — Чаще даже не в Азию иволга улетает, в Австралию, в Африку, за семь тысяч километров. Красивая птица с двумя голосами: страшным и прекрасным; она такая одна.

Пережив его намного, подруга его, которую называл он мысленно Иволгой, вышла к старости замуж за одного из молодых поклонников своего таланта, ее острую мучительную музыку начали исполнять после долгих лет замалчивания, заговора молчания, она отчасти даже вошла в моду, особенно за границей. Она могла себе позволить немного покапризничать перед своими фанатами. Когда ее захотел запечатлеть кинодокументалист, она согласилась с условием, что ее отвезут в березняк Павловского парка. Ей поставили складной стул возле березы, привели ее, шествующую с клюкою, под руку, усадили, она сидела, старая, грузная, сирота, неженка, в нелепом колпаке, древнем мешкообразном пальто, в нитяных садовых (или малярных?) белых с синей нитью перчатках на больных руках, полуслепая. «Так хорошо?» — спросила музыковедка. — «Можно снимать?» — спросил оператор. — «Да».

Сквозь марево полуслепоты она видела мерцающий изнутри, брезжащий свет берез. Та, давнишняя, березовая роща проступила через эту, ей видно, как стоит он перед ней, подперев плечом один из светящихся стволов. Он говорит: ты похожа на врубелевский портрет жены художника в березках. Она потом много раз смотрела на портрет Забелы-Врубель, сходства с собою не находила. По дороге в березняк они поссорились, как всегда, на сей раз из-за Заболоцкого, ей нравились его ранние стихи, обэриутские, ему — поздние. И вот, подперев плечом сияющее дерево, он читает ей «В этой роще березовой»: «За великими реками/ Встанет солнце, и в утренней мгле/ С опаленными веками/ Припаду я, убитый, к земле./ Крикнув бешеным вороном,/ Весь дрожа, замолчит пулемет./ И тогда в моем сердце разорванном/ Голос твой запоет./ И над рощей березовой,/ Над березовой рощей моей,/ Где лавиною розовой/ Льются листья с высоких ветвей,/ Где под каплей божественной/ Холодеет кусочек цветка, — / Встанет утро победы торжественной/ На века».

Дочитав, он почему-то смотрит вверх, и она снова удивляется, какие у него иногда (не всегда!) ярко-голубые глаза.

Глава 68 СВЕТОВОЙ ДВОР

За несколько часов до того, как позвонил человек, назвавший себя «легендарь», сочинитель поддельных биографий, владелец и коллекционер световых дворов, Клюзнер вспомнил шестой световой двор, известный ему (кроме четырех Академии художеств и одного — училища Штиглица), увиденный им из окна кухни поэта Сергея Давыдова.

Давыдов, подобно Клюзнеру, увлекавшийся стихами Багрицкого в юности, чем-то внешне Багрицкого напоминал. Человек он был легкий, веселый, любитель рюмочки и хорошеньких женщин (да и не только хорошеньких). Кроме лирических стихов и «поплавков», которые должны были показать благонадежность с правильной политической платформою, писал он стишки озорные, их читал в особо узком кругу.

Надену зеркальный ботинок, Рубашку, белее, чем мел. Давно не имел я блондинок И рыжих давно не имел. Хочу, чтобы каждый оттенок В душе загорался и пел. Давно не имел я шатенок, Брюнеток давно не имел. Дрожа, как буденновский конник, Ловлю подходящий момент. Вообще-то я с детства дальтоник. Со школьной скамьи импотент.

— Денег нет, — сказал Давыдов. — Нет катастрофически. У тебя, я думаю, тоже. Давай я напишу поэму о Ленине, а ты что-нибудь для хора с солистами на мой текст. Лучше бы с солисткой, но в данном случае это не годится. Солистку бы подобрали партийную, идейную, старую, толстую и страшную. Уж пусть будет солист. Итак, «Поэма о Ленине». Помнишь второе название (после «или») хрестоматийной картины Федотова? «Поправка обстоятельств женитьбой».

В окне кухни маячила глухая стена, обшарпанная, находящаяся слишком близко. Узкий высокий колодец, вертикальная расщелина в массиве домов, одна грань безоконная, на двух соседних несколько малых окошек с третьего по шестой этаж. Там, внизу, забыли сделать дверь; там, внизу, преображался в марево упавший в шахту покончивший с собой свет.

— Да как же вы тут живете возле такой расщелины?!

— Мы и внимания на нее не обращаем.

Рассказ о давыдовской световой шахте Клюзнер завершил словами «натуральная архитектурная пародия». На что коллекционер световых дворов заметил: подобных диковин он знает пять, в три можно войти через дверцу отнорка подъезда, в четвертую попадает он из люка, а в вышеупомянутую спускался с третьего этажа по веревочной лестнице.

Как обещал, провел он две экскурсии по заповедной своей территории. На вторую экскурсию отправился с ними индеец.

— Во-первых, — говорил экскурсовод, — мне милы эти пространства, которые словно бы и не пространства вовсе. Их должны видеть все, чьи окна выходят в их воздух, а как будто не видит и не замечает никто. Они созданы, чтобы принести свет в кухни, ванные, дальние каморки, лестницы черного хода, но их собственные стены темны от копоти, а нижние площадки, глубины, непосредственно дворики, постоянно погружены в тень. При нашей жизни, завоеванной запустением и забвением, никто их не посещает, не прибирает, не подметает, за последние полстолетия вы отыщете на их космической пыли только мои следы, словно они — иная планета, а я — отважный астронавт; они — мой Солярис! Необычность их судьбы придает им необычные свойства. Есть один колодец, где все часы останавливаются навеки.

— Кроме песочных, — сказал Клюзнер.

— Есть другой, в котором можно научиться летать.

— Я бы попробовал, — сказал индеец.

— Есть третий, в котором я люблю встречать Новый год в маскарадном костюме, пью шампанское, танцую качучу — и никто меня не замечает, даже те, кто выглядывают в окна; это световой двор-невидимка.

— Эка невидаль, — сказал Клюзнер, — сколько лет живу в своей дворницкой, произведения пишу, вот концерт для скрипки с оркестром, например, не из худших в мире; и меня тоже никто не замечает.

— Есть один двор, в котором слышны все слова жильцов дома, но ни слова, ни звука от того, кто находится на дне двора-колодца, даже если запеть или закричать, не слышит никто.

— Этот тоже вроде твоей дворницкой, — сказал Клюзнеру индеец.

— Какой же ваш самый любимый световой двор? — спросил Клюзнер.

— О, тот, над которым я немного поработал лично с помощью друзей моих, точнее, клиентов, которым я сочинял новые, с иголочки, биографии; на дне его лежит большое, спрятанное до поры закрытое зеркало; в известный мне одному день года — если погода позволит — я вижу в нем отражение Луны. Это моя тайна, моя серебряная рыба, моя золотая плавающая тарелка, однажды я видел ее в полнолунное затмение, она напоминала ржавую каску. В который хотите пойти сегодня?

— В тот, в котором можно научиться летать, — сказали дуэтом Клюзнер и индеец.

— Он неподалеку.

Войдя в парадную, они поднялись на небольшой марш широкой лестницы, бывшей некогда парадною (одно из двух боковых зеркал было сохранно, зато соседствующие с зеркалами ниши для неведомых скульптур щеголяли пустыми постаментами); вместо того, чтобы подняться по правому маршу к площадке, снабженной клеткой для лифта, спустились они на восемь ступеней к узкой темной еле видной двери, экскурсовод отпер ее своим ключом и запер за ними на ключ.

Световой двор был невелик, однако не так узок и тесен, как двор в доме Давыдова, хотя чем-то его напоминал.

— В нем есть несколько точек, которые я открыл почти случайно. Встав в одну, вы всегда слышите шум воды. Другая — фокус для взлета. В третьей я молниеносно засыпаю, как засыпают кошки. Я люблю приходить сюда с легким складным стулом, за двадцать минут сна я тут отдыхаю лучше, чем за ночь на перине в уютной комнате. Глухое место, мы можем тут говорить что угодно, нас не слышит никто. Я иногда встречаюсь тут с клиентами, а порой сочиняю канву заказанных мне биографий. Здесь на меня вдохновение находит.

— Как интересно, — сказал Клюзнер. — А на меня чаще всего где попало. Всё же я спрошу вас: откуда взялась ваша основная работа по сочинению биографий? В жизни о подобной профессии не слыхал.

— Моя работа восходит к теме пальмирования, — сказал экскурсовод.

— К теме чего? — переспросил Клюзнер.

— В те годы довоенные, когда судьбы менялись молниеносно, иногда с групповых исторических фотографий надо было убрать нежелательных соседей, тех, кого расстреляли или посадили, и отдельно взятые фотографы (а фотографий и фотографов, буде вам известно, в те времена было мало) ювелирнейшим образом заменяли ненужного фигуранта пальмою в кадке. Это и называлось «пальмирование». Эпоха выдвинула три самоновейших профессии: мумификатор, пальмировщик и легендарь.

— Мумификатор?

— Да, а при нем целый НИИ засекреченных сотрудников, изучавших вопрос на примере древнеегипетских мумий и поддерживавших мавзолейную мумию вождя.

— Вы шутите?

— Какие шутки. Ох, ничего себе!

Последнее восклицание относилось к индейцу, который, встав в фокусную точку для взлета, помеченную на дне двора, бесшумным прыжком достиг стены, пробежал по ней, отделился от нее, приняв вертикаль, завис на уровне третьего этажа и неторопливо опустился на землю.

— Я никогда не видел такого взлета, — сказал восхищенный легендарь. — Сам я могу только свечкой и невысоко. Показывать не буду.

— У нас ведь не цирк, — сказал Клюзнер.

— А вы попробуете?

— Предпочитаю взлетать в одиночестве. Вы говорили, в одном из ваших пристанищ часы останавливаются; а есть ли дворы-накопители времени?

— Строго говоря, они все таковы.

— Звучит ненаучно, — неожиданно заметил индеец.

— А я и не ученый, — сказал биограф. — я вульгарный практик.

— Ну, не совсем, — сказал Клюзнер, — вы вроде как лаборант…

— А вы, случайно, не туруханский младенец? — спросил специалист по дворам.

Клюзнер так и воззрился на него, глянул оком ястребиным и индеец.

— Только не спрашивайте: «А вы?» Один из моих клиентов, как я понял, относился к числу таковых. Я сочинил ему убедительную стильную простецкую биографию.

Доставая ключ, экскурсовод замешкался. Хлынул дождь.

— Между прочим, все мои визиты в этот двор заканчиваются дождем.

— Дождь в старину в народе, — сказал Клюзнер, — как мне редактор Бихтер поведал, называли «Божья милость».

— Аминь, — сказал индеец.

— От вас странно слышать.

— Я крещеный индеец.

— И каково же ваше крестильное имя? — с любопытством спросил экскурсовод.

Но не получил ответа.

Увижу сон, в котором пройдут персонажи и этой книги по Городу моему, чья воздушная кровля стоит на столпах световых дворов.

Глава 69 ЕСЛИ ЧЕСТНО

— На самом деле, — сказал он Нине, — это был концерт для скрипки, виолончели и оркестра. Ноты должен был посмотреть Мстислав Ростропович, для него партию виолончели я и писал. Всё ему было некогда. Ну, занят человек, занят, очень занят. Я ждал месяцев девять, извините, точно на сносях. Если честно, я вспылил, разозлился. Подумал — а не пошел бы ты к чертовой бабушке? — и переписал партию виолончели на партию скрипки. Получился двойной концерт, для двух скрипок с оркестром.

— Ну вот, — сказала Нина, улыбаясь, — а я-то всем говорю: что вы сочиняете, что у Бориса Клюзнера дурной характер?

— Какой же это дурной характер? По-моему, естественная реакция.

Глава 70 ССОРА

«Он дружил не с музыковедом Гликманом (с тем дружил Шостакович), а с его братом, скульптором, — писала в одном из своих формальных писем Елена Ч. — Дружил или приятельствовал? Не могу сказать точно.

Когда я жила у него на даче, я пристрастилась к вязанью крючком. И не могла крючок достать. „Ты нарисуй мне, как он выглядит“. Пока я читала, он сделал мне потрясающий крючок из зеленой зубной щетки — выпилил напильником. Я связала себе желтую кофточку с большим вырезом. Гликман меня в ней и нарисовал. Дяде Боре портрет очень понравился, он вставил его в рамку, повесил на даче. Там висел еще один гликмановский портрет, самого дяди Бори, узколицего, с рысьими глазами. Приходя, Гликман рисовал Бориса Лазаревича постоянно. „Хватит меня рисовать, — говорил дядя Боря. — Ты лучше сними с меня мерку, ты ведь на кладбищенской скульптуре специализируешься и вроде неплохо на этом зарабатываешь“. В следующий раз Гликман явился с гипсом и сказал: „Давай я сниму с тебя маску“. Дядя Боря на него рассердился: „Да ты рехнулся, что ли?!“ — прикрикнул он на скульптора.

Гликман предлагал мне потом сделать памятник дяде Боре за пять тысяч. „Как друг, я все хлопоты беру на себя“. Пяти тысяч у меня не было.

Гликман, когда рисовал, всегда раздевался до трусиков. Дядя Боря смеялся над ним, говорил, что это сплошная комедия и маскарад: „Тоже мне, мужской стриптиз“.

В Филармонии исполняли концерт Клюзнера, зал вызывал его, он несколько раз выходил на сцену, Гликман сказал ему какую-то гадость. И тогда дядя Боря сказал: „Чтобы ноги твоей в моем доме не было!“ Я спросила, что произошло, он ответил: „Я даже не могу повторить его тогдашних слов на концерте, мне за него стыдно“.

Через общих знакомых Гликман пытался наладить отношения, но дядя Боря больше не хотел о нем слышать. „Я не хочу знать ни о нем, ни о его успехах. Я этого человека презираю“.

И я не знаю, что это было».

Глава 71 «СИРИУС»

Плавание на парусных судах — искусство, и прекраснейшая тень его уже уходит от нас в мрачную долину забвения.

Джозеф Конрад

Ничем нельзя заменить тот шум, который рождается в глубине деревянной корабельной мачты, когда в паруса ровно давит ночной бриз. Этот шум говорит о великих тайнах природы простыми словами выросшей в лесу сосны.

Виктор Конецкий

В те времена, когда «пора флирта закончилась», по словам Нины, она привела его домой и познакомила с капитаном, поначалу он всё же привычно примерил на себя роль Сирано: капитан был красив, у него не было еврейского носа французского поэта из пьесы Ростана, — ну, и так далее. К тому же капитан получал жалование, не знал безденежных месяцев, мог позволить себе завести семью, прокормить жену и ребенка, подарить ей… — ну, и тому подобное. Но капитан был воспитан, интеллигентен, начитан, недурно играл на рояле, всё понял, когда наш капельмейстер «объяснил ему додекафонию» (о которой Пьер Моран написал: «Что же касается этой додекафонической музыки, одной мысли о ней достаточно, чтобы тут же захотеть умереть»).

Капитан пригласил его побывать на борту своего парусника: «Сириус» как раз находился на привычной горожанам стоянке неподалеку от Горного института, от задумавшегося бронзового Ивана Крузенштерна. Клюзнер помнил: Нина рассказывала, как будучи невестою, впервые поднялась она по сходням и ступила на палубу. Она обожала Грина, особенно любила «Золотую цепь», «Бегущую по волнам», «Алые паруса» (которым Клюзнер предпочитал «Фанданго» и «Крысолова»; это ими обсуждалось).

«Сириус» (прекрасная трехмачтовая шхуна-бриг, бригантина) даже в полной неподвижности походил на скользящую над водой птицу.

Парусное судно, сказал капитан, с его бесшумным корпусом — по словам Джозефа Конрада — как будто живет таинственной, неземной жизнью, поддерживаемой дыханием ветров. Парусное судно, продолжал он, ведь это душа флота. Обычно он так не изъяснялся, но, видя, с каким интересом, с каким восторгом осматривается Клюзнер на палубе парусника, заметив его вздох (а понимающие люди при виде мачт вздыхали, словно чуя дуновение ветра), капитан почувствовал полное доверие и разговорился.

Ходить под парусами, говорил капитан, — это искусство, постепенно пропадающее, исчезающее, но, и исчезая, оно чудесным образом помнится и остается живым.

Интересно то, сказал Клюзнеру капитан, что мореплавателю, передвигающемуся на плавсредстве с парусами, нужно иметь острый слух, чтобы без приборов и подсказок моментально определять изменения в силе и направлении ветра, это позволяет молниеносно реагировать, перенастраивая паруса. Вот как, сказал Клюзнер, их перенастраивают? В этом и состоит искусство хождения под парусами, отвечал капитан (а он был еще и великолепный яхтсмен), я могу, например, рассказать вам, как настроить паруса на ветру таким образом, чтобы парусник шел задним ходом. Капитан показал гостю клюз, в котором растет якорь, назвал по именам части корабельного вооружения.

Возвращаясь домой, Клюзнер думал о том, что капитан любит свою бригантину, как он любил свою гнедую лошадь.

Многие горожане, особенно василеостровцы, мечтатели и художники, ждали прихода в город любимых парусников, ходили смотреть их, фотографировать, рисовать; это было не меньшим событием, чем проход по Неве ладожского льда, цветения черемухи (редкой, привозимой из пригородов) и сирени (которой в те годы наполнен был город, «исполнен», как говаривали в старину). С петровских времен при виде парусов трепетали сердца жителей Санкт-Петербурга, то, что через одно переименование назывался он теперь Ленинградом, трепета не отменяло. Еще не улетучился из памяти и из снов знающих и помнящих трагический образ императорской (последнего императора) яхты «Штандарт», превращенной в мишень учебных стрельбищ краснофлотцев.

Любимых парусников, немагнитных учебных судов, было несколько.

Само название «Сириус», то, что было дано плавсредству название звезды, этой самой Альфы Пса, Альфы из созвездия Гончих Псов, каникулярного светила (мало того, что canis и означало пса, собаку; звезда сия сияла студентам с редко являвшегося безоблачным и ясным петербургского — ленинградского неба зимних каникул), придавало паруснику особое очарование, заставлявшее вечерние звезды запутываться в такелаже и снастях и в таковом волшебно-светлячковом звездном имидже позировать фотографам. Что до чаек, предпочитавших внезапно появиться между «Сириусом» и объективом, полеты их, мировых рекордсменов полетов, были выше желания быть запечатленными на каких-то недвижных альбомных кусочках фотобумаги.

Тогда еще никто не знал, что через два десятилетия «Сириус», выработавший свой ресурс, сделают плавучим рестораном «Кронверк», и это подобно было растлению души.

Когда превратят отслуживший парусник в кабак, скажет один из бывших капитанов его Клименченко бывшему его капитану Ч.: «Какая у корабля пошлая судьба!» — и пойдет в кабак этот и, напившись, станет плясать там.

Отлакирован и подкрашен, Поваплен парусник, помыт, Гальванизирован… — Так спляшем! Тромбон в тоске, пожарник спит! — От ресторанного уюта От киля дрожь до самых рей, И пробегается до юта, Припомнив молодость. Борей. «Уже и молодость со стажем…» — Проходит старый капитан. И музыка в разгаре. — Спляшем! А что потом, то по пятам… — Танцуют дяденьки и дамы. Танцуют тетки и юнцы. Иллюминаторы и рамы, Все клюзы, шканцы и концы… Танцуют ихние и наши. Чужие, здешние, свои. И музыка в ударе. — Спляшем! Ну, сухопутные, смотри! — Мы нитроглицерины — в пену! А валидолы мы — в валы! Уже и море по колено, И океаны до полы. Уже танцуем мы и сами, И приступает — в такт — река, Пока под всеми парусами Над нами мчатся облака… Точно чаечки летят табака, Пляшет старый капитан кабака. Дочки, матери, подвиньтесь, отцы! Переделаем на сауны дворцы! Мореплаватель, поплавал от души; Всё ты пел — а вот поди, попляши. Из-под ног уходит пол, из-под рук Судовой журнал… меню… шире круг! Птица-тройка, птица-шейк, птица-рок, Тесновато, низковат потолок; Помещение под пляс не ахти, Только пляшет капитан — не уйти! Был да вышел, был да сплыл, был таков. Не жалеет капитан каблуков. Шире круг! А круг-то ýже на треть: Вся обслуга прибежала смотреть. Только б му-зы-ка не под-ве-ла… Был-то кок — а вот поди ж, повара! Было, выбыло, и нет ничего, Был старпом… а бармен: «Я за него!» — Отдышись ты. Отдохни. Погоди. Спляшем, душенька, чай, жизнь впереди!

Могила Клименченко (где лежит он рядом с любимой женой Лидией, которую пережил на год) неподалеку от могилы Клюзнера и от могилы Ефремова (некогда сотрудниками спецслужб, помешанными на туруханских младенцах, принимаемого за инопланетянина-разведчика). Там же, на этом сельском кладбище, спит красавица Мила, очарованный ею архитектор Васильковский; в угол ограды к могиле Ахматовой ходят экскурсанты, а у ограды стоит, точно страж, изваянный Левоном Лазаревым Орфей с маской Пушкина, памятник бедному юноше Егору Орбели. За оградой в старые времена хоронили самоубийц и актеров, теперь там с шиком лежат братки, воры в законе и прочие: шикарные памятники, проспекты дорожек. Мимо несутся по шоссе вереницы авто, туда-сюда, купаться на Щучье озеро, шуршат велосипеды, ревут «карты» избалованных отпрысков из возведенных «новыми русскими»(?) вилл. Вечерами кто-то пускает в бывшем тихом месте ракеты, гремит стрелялками. Но настает ночной час, когда перестают шуметь все, отменяются электрички, даже товарняк, неустанно влачащий вдаль бревна, щебень, нефть, бензин, замирает, пропадает, а экскурсии, посетители, пловцы спят.

Тогда проносится над соснами некрополя третий украинский фронт облаков, шумит ветвями ветер. А в некую заповедную ночь проплывает над кронами облако воздушного океана, напоминающее парусник. Уже не за горами зима, время воцаряющейся в дачном поселке тишины, в которой утверждается на небесах над сельским заснеженным погостом серебряно-голубая звезда каникул Сириус.

Глава 72 НИТЬ

«Как Вам уже известно, — писал музыковед А. литературоведу Б., — я заканчиваю книгу о композиторе Клюзнере. То, что касается разбора его сочинений, рассказа о них, — моя территория, которая понятна мне и поддерживается мнением моих коллег и уважаемых мною композиторов. Биографические сведения скудны, некоторая сложность, в частности, связана со скандальным выходом К. из ленинградского отдела Союза композиторов, последующим переездом в Москву, восстановлением в московском отделении (или вступлением в него заново). В нашей стране в свое время утеряны были многие архивные документы; началось это в 1917 году, усугубилось в военное время. Пока я не смог прояснить интересующие меня факты из жизни отца композитора, Лазаря Клюзнера (Климова), и матери, урожденной Любови Гордель.

Но в данном случае я не об этом хочу Вам поведать. Пока работал я над книгою, натолкнулся я на факты, которые мне трудно объяснить или растолковать логически. Сначала я думал, что речь идет о естественных взаимоотношениях учителя и ученика, но чем дальше продвигался я по биографической канве, тем непонятнее и необъяснимее становилась для меня невидимая нить, связывающая этих двух людей. Должно быть, Вы уже догадались, что я говорю о великом учителе Клюзнера, Дмитрии Шостаковиче.

Узелки вышеупомянутой невидимой нити завязываются в главных точках биографической ткани; если бы я был склонен к мистике или фантастике, я бы сказал, что это проделки мифологических парок или мойр, ткачих, тонкопрях, ткущих гобелены жизни и перепутавших два уткá двух разных основ, как-то неправильно распределивших мотки своих судебных ниток.

Начинается всё в 1937 году. Или на год раньше, когда появляются в центральной печати сначала разносная статья, посвященная опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (с известными всему белому свету выражениями «сумбур вместо музыки» и проч.), а потом и балету того же автора «Светлый ручей», «бесхарактерной, бренчащей и ничего не выражающей музыки», против ее чуждой советскому искусству лжи и фальши, «формалистически-трюкаческой в „Леди Макбет“, сусально-кукольной в „Светлом ручье“ <…> и „пренебрежительно относящейся к народному искусству“».

Годом позже, когда один из консерваторских профессоров переезжает в Тбилиси, Шостаковичу предлагают должность профессора Ленинградской консерватории; он соглашается. В начале нового учебного года Шостакович появляется в консерватории и набирает два класса: по инструментовке и по сочинению. Инструментовкой изъявляют желание заниматься у Шостаковича Матвеев, Леман, Маклаков, Тихомиров, Клюзнер, Левчев; занимаются вместе с учениками композиторского класса (Свиридов, Евлахов, Левитин, Флейшман, Лобковский, Болдырев, Добрый, Кацнельсон, Толмачев, Уствольская).

Таким образом завязывается первый узелок.

А за ним и второй.

О котором вряд ли я упомяну в своей книге, то есть в ее поданном в издательство варианте, потому что у нас не принято вставлять в биографии композиторов, по крайней мере, отечественных и современных, факты такого рода.

В классе композиции у Дм. Дм. занимается Галина Уствольская, о которой все, включая учителя, говорят: «Мы — таланты, а она — гений». Всем, кто имеет отношение к музыкальной среде, известны о ней четыре вещи: 1) она необычайно одарена; 2) ведет она себя, как сумасшедшая; 3) Шостакович трижды предлагал ей руку и сердце, до войны и после войны, она ему отказывала (некоторые, впрочем, считают, что дважды); 4) Шостакович не единожды вставляет в свои сочинения музыкальные цитаты из произведений своей ученицы.

Но я знаю (со слов близких друзей Клюзнера) и то, что достоянием общественности не было и не стало: с Клюзнером был у нее роман, ее родители очень хотели, чтобы они были вместе, считая, что он хорошо на нее влияет, она становится веселее, равновеснее, спокойнее, ну, и так далее. Однако они расстаются — из-за ее своеобразного характера; они ссорились и прежде, но тут помириться не успевают: начинается война.

Клюзнер уезжает в школу политруков, становится комиссаром строительного штрафбата, наводящего под огнем противника мосты и переправы для наступающих войск (тут прослеживается линия его двух курсов архитектурного института, вполне понятная), с войсками 3-го Украинского фронта заканчивает войну в Вене, музыкальной столице мира.

Его не хотят демобилизовывать после войны: он продолжает строить в военном округе казармы и иные объекты. Демобилизуют его по письму, инициированному Шостаковичем и подписанному им; под письмом еще две подписи: Дунаевский и Соловьёв-Седой.

Это третий узелок.

Потом грядет 1948-й год, постановление ЦК ВКП(б) в связи с оперой Мурадели «Великая дружба». На состоявшемся в апреле ленинградском съезде Союза композиторов, на котором его Генеральный секретарь (! говорят, титул предложил Сталин) 34-летний Тихон Хренников выкрикивает в зал: «Довольно симфоний-дневников, псевдофилософствующих симфоний, скрывающих за глубокомыслием скучное интеллигентское самокопание! Наши слушатели устали от модернистской какофонии! Пора вернуть нашу музыку на путь ясности и реалистической простоты!»

Шостаковича выгоняют с работы из Московской и Ленинградской консерваторий, многие его произведения и произведения других «формалистов» исчезают из репертуара.

Клюзнера снимают с должности зам. председателя правления Ленинградского отделения Союза композиторов. Трио его, до этого выдвинутое на Сталинскую премию, вычеркивают из репертуара. При этом, хочу заметить: уже успела состояться премьера в Филармонии произведений трех учеников Шостаковича — Салманова, Клюзнера и Уствольской.

В 1951 году Шостакович пишет лирический цикл на стихи Долматовского, связанный с его чувствами к блистательной ученице. Он вызывает ее в Комарово, где живет на даче, чтобы показать ей этот цикл и, возможно, повторить свое предложение. Она приезжает.

Клюзнер начинает строить дачу свою в Комарове, в процессе утверждения собственного проекта (по стандартному проекту строить отказывается) получает первый инфаркт.

Таков четвертый узелок: дом в Комарове.

В 1952-м ему «шепнули», что на него заведено «дело»; он успел к тому моменту переругаться с «начальством»; спит, не раздеваясь, ждет ареста. Длится это довольно долго, потом всё утихает, умирает Сталин.

Когда Клюзнер выходит из Союза композиторов (со скандалом), Шостакович уговаривает его переехать в Москву, и он переезжает — в 1962 году.

Это пятый узелок нити.

В Москве поначалу всё идет тихо, но потом, после внезапного (не заявленного, самостийного, спровоцированного выступавшим до того Кабалевским) выступления на съезде композиторов, зеркально повторяется ситуация десятилетней давности в Ленинграде. Только в Ленинграде обсуждаемую ораторию не покупают, объявляют ее «антисоветской» («Разве Маяковский у нас запрещен?» — спрашивает Клюзнер; «Да неужели это Маяковский?» — удивляется референт), а в Москве снимают уже развешенные афиши, солисту (Эйзену) велят заболеть, то же предписывают и дирижеру. Результат аналогичный: вещи не исполняются, не издаются, он остается почти без средств к существованию

Это при том, что концерт для скрипки с оркестром и двойной концерт уже исполнялись блестящими Вайманом и Гутниковым. Всё это Вам известно.

Он пишет музыку к фильмам. Вы знаете и это.

Наконец, в 1973-м издают «Концертино»; он совершенно счастлив.

В счастливой Москве живет он тяжко, он уже тяжелый сердечник.

Наконец, Союз композиторов — по подсказке Шостаковича — в начале 1975 г. дает ему отдельную квартиру, он переезжает, физически переезд для него неподъемен, он попадает в больницу со вторым инфарктом.

Квартира, я полагаю, — шестой узелок.

Не долечившись толком, в мае 1975-го он едет в Комарово, хочет там встретить свой день рождения, с друзьями, в своем доме.

Шостакович — тоже в мае, почти одновременно с ним — едет в Репино в Дом творчества композиторов; он болеет, но там ему легче.

И звонит из Репина Борису Тищенко: «Узнайте, что с Клюзнером!»

Тищенко узнает и сообщает Шостаковичу, что Клюзнер только что умер в Комарове.

Комаровское кладбище закрыто, там в тот момент хоронят только по разнарядке городских властей, и только по звонку Шостаковича Клюзнера похоронят в комаровском некрополе.

Это седьмой узелок и последний.

28 мая Шостакович уезжает в Москву, где умирает в августе.

Занавес.

Но есть еще один момент.

У наследницы Клюзнера, Елены Ч., хранится свежеизданный экземпляр Седьмой («Ленинградской») симфонии Шостаковича, подаренный им Клюзнеру. Когда она показывает его мне, она впервые (а я уж точно в первый раз) обращает внимание на дату. Дарственная надпись такова: «Дорогому Борису Лазаревичу Клюзнеру на память. Д. Шостакович. 29.04.1943. Москва».

Я не понимаю, как Клюзнер оказался в Москве в 1943 году. И не уверен, что там в то же время должен быть Шостакович. Эта надпись только увеличивает для меня натяжение невидимой и непонятной нити, связующей этих двух людей.

Зная Вас, как человека умного, порядочного, склонного к философскому восприятию мира, прошу — ответьте мне: что Вы об этом думаете?»

В вышедшей позже (в 1993 году) книге «Письма к другу. Дмитрий Шостакович — Исааку Гликману» в письме Дмитрия Дмитриевича от 10 мая 1943 г., Москва, можно было прочесть такие строки: «Недавно в Москву приезжал Б. Л. Клюзнер (помнишь такого?). Он уже давно находится под Свердловском». Скорее всего, Шостакович был в Москве в связи с конкурсом на музыку к гимну Советского Союза; весьма вероятно, Клюзнер приехал получить назначение перед отправкой на фронт.

Литератор Б., сидя в своем номере комаровского Дома творчества писателей, читал письмо вслух двум своим университетским однокурсникам, полудетская студенческая дружба продолжалась, хотя жизнь могла бы развести их: один из его друзей стал священником, другой писателем-фантастом.

— Что вы об этом думаете?

— Да тут и думать нечего, — сказал фантаст. — Эти два человека из одного карасса.

— Одного чего?

— А еще литературовед, — сказал фантаст. — Неужели ты не читал «Колыбель для кошки» Курта Воннегута?

Тут достал он свою записную книжку и зачитал две своих любимых цитаты из Курта Воннегута.

«Боконон утверждал, что человечество разбито на группы, так называемые карассы, которые выполняют Божью волю, не ведая, что творят. По его словам, человек не может самостоятельно обрести Божью благодать, какой бы праведной ни была его жизнь и как бы строго он ни соблюдал посты и церковные ритуалы (а в том, что без Божьей воли ни за что не обрести Божью благодать, сомневаться не приходится). Уж так устроен мир, и с этим нужно считаться. Для того, чтобы исполнить свой религиозный долг, людям непременно следует смирить свою гордыню и разделить свои старания и стремления с другими членами карасса, иначе нельзя».

«Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью другого человека без особых на то причин, этот человек, скорее всего, член вашего карасса. Для карасса не существует ни национальных, ни ведомственных, ни профессиональных, ни семейных, ни классовых преград. Объединение людей по этим признакам, скорее всего, является ложным карассом или гранфаллоном. Попытки обнаружить границы своего карасса, так же, как и разглядеть Божий замысел, считаются невозможными».

— А ты, отец Борис, что скажешь? Почему эти люди связаны были некоей «нитью», как пишет А.?

— По Провидению Господню, — отвечал священник. — По Промыслу Божию.

— Я не знаю, почему вы говорите одно и то же, — сказал литературовед. — То ли потому, что вы правы, то ли потому, что вы из одного карасса.

Глава 73 ПАКЕТ

Индеец перед отъездом принес подарки: маленькую акварель в обтянутой кожей рамке, где изобразил он индейский головной убор (одно перышко вклеил настоящее) и желтый толстый пакет.

— Пакет вскроешь, когда уеду, через неделю, там тебе сюрприз.

В пакете были статьи и тексты из будущего. Он мог бы прочесть, что скажут о нем позже, после него. Но он забыл пакет на даче, вспомнил о нем в пути, решил прочесть в следующий приезд.

БОРИС КЛЮЗНЕР

(К 100-летию со дня рождения)

Личность Бориса Лазаревича Клюзнера впечатляла поистине выдающимся масштабом. И хотя его сочинения, к сожалению, звучат не так уж часто, след его присутствия в нашем городе и в отечественной музыке явственно ощутим.

Биография Клюзнера полна драматических коллизий. Сын известного оперного певца, выпускника Петербургской консерватории Лазаря Клюзнера и художницы Любови Клюзнер (Гордель), он родился в Астрахани. В 1918 году в этом городе погиб отец, на фронтах Гражданской войны сгинул старший брат, мама композитора с двумя сыновьями вернулась в Петроград.

Он был ярко одарен и как художник, и как музыкант. После службы в кавалерийском полку он окончил три курса архитектурного факультета и лишь затем всё же поступил в Ленинградскую консерваторию. Еще будучи студентом класса М. Ф. Гнесина, стал известен. Но через несколько недель после получения им композиторского диплома началась война, в которой Клюзнер участвовал от первого до последнего дня. В конце 1945 года старший лейтенант, только что командовавший аэродромом[3], вернулся из Вены домой — здесь в блокаду умерли его мать и младший брат. Во второй половине 1940-х Клюзнер был избран заместителем председателя Ленинградского отделения Союза композиторов, впоследствии был членом Правления. Надо сказать, что архитектурные штудии Клюзнера не только стали неотъемлемой частью всей его жизни, но сыграли серьезную роль в его деятельности в Союзе. Вспоминают, что именно он выбрал особняк Гагариных, тогда, конечно, находившийся в совсем ином состоянии, — здесь расположился Дом композиторов. (Позже он спроектировал свою дачу в Комарове, ставшую многолетним центром притяжения интеллигенции.) Глубоко порядочный, бескомпромиссный, резкий, Клюзнер всегда боролся с невежеством и хамством. Всю жизнь он опекал нуждающихся, поддерживал неравнодушных, чем снискал симпатии художников и неприязнь чиновников. Закончилась его деятельность в Ленинградском союзе в 1960 году самым нелепым и прискорбным образом. Поводом стал ничтожный бытовой инцидент, последствия же наступили невероятные. Клюзнер вышел из Союза, уехал в Москву, обменяв свою квартиру на комнату в коммунальной квартире. Сочинения его исполняли редко, одолевали болезни… Фронтовой офицер, той же породы, что Виктор Некрасов и Борис Слуцкий, он был прямодушен и смел. Клюзнер вряд ли был диссидентом — он был идеалистом. О том же свидетельствуют и лучшие сочинения Бориса Лазаревича. В его творческом облике сосуществовали возвышенность романтика — и темперамент авангардиста, строгость и лаконизм Баха — и еврейская меланхолия, воспринятая через малеровскую горечь. Бесспорно здесь и влияние мощного дара Шостаковича, да кто его избежал в поколении Клюзнера? Пожалуй, немногие. Но Клюзнер, как и Вайнберг, Уствольская, Борис Чайковский, следуя за Шостаковичем, нашел собственный путь. Бросается в глаза скромный объем списка его сочинений. Клюзнер проявлял исключительную требовательность к себе. Четыре симфонии (последняя, ораториального плана, не окончена), Фортепианный и Скрипичный концерты, инструментальные ансамбли, тонкие вокальные сочинения… Клюзнер был среди тех немногих ленинградских авторов (наряду с Галиной Уствольской и Вадимом Салмановым), чью музыку исполнял Евгений Мравинский (ему посвящена Вторая симфония Клюзнера). Его играли и Курт Зандерлинг, и Арвид Янсонс. Большой интерес в профессиональной среде вызвала его не исполненная, но изданная Третья симфония (финальный эпизод написан на текст японского поэта Ясуёси). В ней композитор одним из первых использовал электронные музыкальные инструменты. Он был подлинным мастером и в сфере киномузыки, которая много лет его кормила — в сотрудничестве с режиссером Александром Абрамовым работал над такими фильмами, как, например, «Ведьма» по Чехову (картина была показана в Каннах). Среди наиболее ярких сочинений Клюзнера — фортепианное трио, покоряющее глубоко личной интонацией. Огромное впечатление на слушателей многих залов России и Европы произвел Скрипичный концерт в исполнении Михаила Ваймана — суровая героика крайних частей и проникновенность второй, мелодию которой Генрих Орлов сравнивал с незабываемой флейтовой мелодией из глюковского «Орфея». Концерт для двух скрипок с оркестром, исполненный Михаилом Вайманом и Борисом Гутниковым. тоже стал большим событием в музыкальной жизни Ленинграда.

К его выношенным, глубоким суждениям прислушивались и музыканты, и литераторы, и инженеры. Он пользовался неизменным уважением коллег, авторитетом у всегда окружавшей его молодежи. Москвичи, как и петербуржцы, считают Клюзнера «своим». В столице он прожил с 1960-го до своего ухода в 1975-м. И всё же вынужденный отъезд серьезно сузил его творческие возможности. Борис Клюзнер умер в Комарове, где жил каждое лето, здесь и похоронен. Неторопливо и неуклонно возвращается к слушателям его музыка. Ей суждено пережить и автора, и его столетие, чтобы быть услышанным временем нынешним и будущим. Сегодня исполняются его Скрипичный концерт, Трио, а завтра — будем верить — придет время долгожданной премьеры его Третьей симфонии…

Константин Учитель

Был у меня в первые годы оттепели и личный музыкальный праздник. Мой старший друг (а познакомились мы в том же неподходящем 52-м) композитор Борис Лазаревич Клюзнер дождался в годы оттепели исполнения своего трио (в Консерватории), а потом и скрипичного концерта, написанного в 50-м, а исполненного впервые осенью 55-го. Играл его в Большом зале Ленинградской филармонии Михаил Вайман, не теперешний, а его тезка и однофамилец, скрипач прекрасный, очень эмоциональный, волнующий, как и сама вещь Клюзнера.

С Клюзнером меня познакомила Евгения Лазаревна Юридицкая, жена сына художника С. Юдовина, позже она была одно время замужем за музыковедом и дирижером Д. Тюлиным. Клюзнер как раз искал для вокального цикла тексты переводов из английской поэзии, а маршаковские переводы его не устраивали. Не выбрал он ничего и из моих тогдашних юношеских переводов, хотя некоторые из них отстраненно оценил. Тем не менее мы подружились. Жили мы рядом, а он был одинок и всеми — почти всеми — покинут. Он стал для меня одним из учителей. О его судьбе — не говоря уж о музыке — стоило бы писать. Консерваторию он окончил в 40-м, а до этого окончил кавалерийское училище, учился на строителя, в годы войны был начальником аэродрома[4]. В первые годы послевоенной «как бы оттепели» был заместителем председателя Ленинградского Союза композиторов, его трио было в тот момент выдвинуто на Сталинскую премию. Но грянуло постановление о музыке, вместо премии его сняли с должности, началась полоса гонений и забвения. Сильного человека уложили на обе лопатки, сделали тяжелым сердечником, инвалидом, сердце и свело его потом в могилу. Борьба с интеллигенцией и с искусством стала в конце 40-х годов политикой нашего государства. Вот почему и первое исполнение концерта Клюзнера в 55-м тоже оказывалось политическим событием. Хотя и музыка была прекрасная. На второе исполнение концерта для скрипки я привел Глеба Семёнова, он тоже почувствовал пронзительную лирику этой вещи Клюзнера. Концерт для двух скрипок мы слушали много лет спустя с Наташей в Москве, в Большом зале Консерватории; он был исполнен единственный раз, незадолго до смерти Клюзнера, а написан еще до войны, совсем молодым композитором. Виолончельный же концерт Клюзнера я так и не слышал. Ростропович — говорил мне Клюзнер — планировал цикл из шедевров мировой виолончельной литературы, собирался включить и концерт Клюзнера, но Ростропович уехал и забыл, а Клюзнер лежит на Комаровском кладбище. Последний раз я видел его, на даче в Комарове, летом 74-го.

Владимир Британишский

«Задача композитора — возможно более простыми средствами вытащить на свет и передать людям то лучшее, что в каждом из нас есть…» Эти слова задумчиво произнес Борис Лазаревич Клюзнер на одном из творческих собраний ленинградской композиторской молодежи в середине 50-х годов. Фраза запомнилась, но и несколько удивила. Ведь Клюзнер считался тогда одним из наиболее радикальных представителей «левого» направления в Союзе композиторов. Консерваторские педагоги не без опаски взирали на усиливающееся влияние на молодежь «непредсказуемого» Бориса Лазаревича, который сам нигде не преподавал. Он приходил на наши концерты и встречи с живым интересом и запал в душу пристрастным неравнодушием. Мнения его были вескими потому, что музыка этого талантливого мастера привлекала серьезное внимание.

Чем больше вслушивались мы в его Скрипичный концерт, Трио, Первую симфонию, романсы, тем яснее становилось, что никакой это не «левак», а доподлинный, горячий романтик в музыкальном искусстве. Неотразимо привлекали обнаженная экспрессия, почти речевая патетика мелодических фраз, горделивая ритмическая рельефность, порывистость развития. Захватывали парадоксальная разомкнутость, «раскрытость» архитектоники, тональных планов, общей композиции циклов. Убеждали органическая свежесть, индивидуальная характерность ладовой палитры, мелоса, сдержанно-строгой, но живой в каждом своем штрихе фактуры, инструментовки, инвенционной полифонии. Наконец, глубоко увлекала страстность всего эмоционального тонуса, всего, что принято называть замыслом, концепцией сочинения…

Подобно своему учителю М. Гнесину, Клюзнер впитал и своеобразно преломил в остроэкспрессивной мелодике и нервной ритмике некоторые свойства еврейской национальной культуры. Это проявилось у него иначе, чем, например, в мелодике В. Флейшмана или М. Вайнберга, связанной с конкретными пластами польско-еврейского фольклора. Музыка всех этих талантливых композиторов прочно опирается и на традиции русского симфонизма, европейской классики. Клюзнеру, в частности, близки поздние романтики — Брамс, Малер. Вместе с тем, у него немало отнюдь не «брамсианских» или «малерианских» нетерцевых гармоний, полиладовых наслоений и сдвигов, по-современному резких звучаний, созвучий-акцентов, любопытных находок в сфере мелоса и колорита, тембра, формообразующих средств. Нет, это не солидный неоклассицизм или ностальгический неоромантизм! Это «просто» романтика нашего времени в творчестве современного музыканта пылкого и гордого сердца!

Быть романтиком не значит пребывать в уюте комфортного образа жизни. Право на романтизм завоевывается живой кровью, нервным напряжением, сверхчувствительностью души. Таким был и Борис Лазаревич. Его жизнь волнующа, возвышенна, полна взлетов и падений. В нем непрерывно соединялись и разряжались полярные заряды — неукротимый темперамент и тонкая деликатность; открытая, незащищенная ранимость и твердая воля борца за свои идеалы в искусстве; наивная обидчивость, почти мнительность и дружеская отзывчивость, готовность выслушать, помочь, поддержать; грозная критика «невзирая на лица» и бережное внимание к начинающим свой путь, к новому в творчестве. Уверен, что такое совмещение человеческих качеств вовсе не парадоксально. Более того, оно в целом очень естественно для художника и желательно в общении коллег. Клюзнер не был человеком, холодно и терпеливо строящим свою карьеру, лавирующим, меняющим вехи и отношения с людьми, но неизменным в заботе о самом себе… Нет! Он был почти по-детски непрактичен, даже неуживчив. Но зато Борис Лазаревич стал необходимым для нас нарушителем спокойствия, бродильным началом. Он «не давал душе лениться», призывал к неустанному творчеству, труду, к пытливым поискам неизведанного. Это и привлекало к нему музыкальную молодежь, отделенную от него не одним, а двумя-тремя поколениями. Лично я считаю себя многим обязанным Борису Лазаревичу, его придирчивой и горячей критике, его музыке, его высказываниям. Рад, что наши отношения, поначалу отчужденно-неприязненные, развивались неуклонно по восходящей линии. Никогда не забудутся встречи в последние годы на своеобразной, самим Борисом Лазаревичем (он был и архитектор, строитель) построенной даче в Комарове, где мы с женой слушали его пушкинские романсы в проникновенном авторском показе. Как трогательно он волновался, как переживал каждую интонацию!

…Говоря о внутренней, глубокой романтичности музыки композитора, необходимо подчеркнуть ее принципиальное несходство с внешними приметами «романтического пафоса». В Восьми романсах из английской, шотландской и бельгийской поэзии на первый план выступает графическая ясность, четкость линий. Двух-трехголосная фактура фортепианной партии поддерживает простую (но не простоватую!), ладово свежую вокальную мелодию, напоенную речевой свободой ритмики. Никакой пышности, многоэтажности фактуры, никаких альтерированных гармоний, ультрахроматических модуляций! Музыка далека от традиционно-романтических эмоций и выразительных средств. Воздействует иное — индивидуальная новизна диатонической мелодики, углубленная трактовка поэзии Бёрнса, Шелли. Вордсворта, Верхарна, Китса.

«Эмоции ведь тоже могут быть старые и новые», — сказал как-то Борис Лазаревич. В его романсах, сочиненных в конце 40-х — начале 50-х годов, раскрывается именно новое, нетрадиционное восприятие песенного стиля Бёрнса. Мелодии Клюзнера отличаются родниковой чистотой, приближаются к характеру народных шотландских напевов. Композитор не стилизует их, не цитирует каких-либо попевок, оборотов, ладовых средств, но свободно наделяет тонкой переливчатостью вариантно соотнесенных фраз, раскованностью вольного дыхания. Неторопливое поступенное движение непринужденно сочетается с широкими, декламационно броскими скачками.

Тематизм финального в цикле романса «Кузнечик и сверчок» на слова Китса в дальнейшем стал основной темой медленной третьей части Первой симфонии. Это — образ покоя, мудрого созерцания, внутренней сосредоточенности. В душевной тишине зреет готовность к действию, активному вмешательству в судьбы и явления жизни.

Некоторые романсы начинаются как песни, но уже продолжающие вторые строфы — своеобразная жанровая модуляция в сферы романса, баллады, едва ли не оперной сцены.

Прекрасна начальная мелодическая фраза романса «Грустила птица» на слова Шелли — из нее прорастает певучая линеарность вокально-инструментального письма.

Драматичен романс «Декабрь» на слова Верхарна. В его основе — суровая остинатная попевка, своего рода грозная «песнь судьбы».

Примечательны заключительные кадансы романсов, где принципиально избегаются эффектные вокально-инструментальные концовки, «провоцирующие на аплодисменты». Напротив, перед нами постепенное изживание эмоции, тонкое истаивание интонационной сферы, уход вглубь, вдаль…

Убежден, что романсы Клюзнера должны вновь зазвучать на концертной эстраде. Тридцатипятилетняя временная дистанция лишь ярче высветит их самобытную, содержательную простоту, правдивость, глубину — качества, столь ценимые сегодня в музыкальном творчестве.

Не эти ли свойства существенны и в крупных партитурах композитора? Клюзнер по-новому трактует малеровскую традицию рождения симфонии из песни. Линеарное мелодическое развитие в его симфониях и концертах базируется на очень ясных и простых интонационных фразах, наделенных вокальной, почти речевой выразительностью. Инструментальные линии здесь — своего рода мелодические речитативы, ансамблевые и ариозные построения. Эта манера присуща композитору с середины 30-х годов, когда он начал работать над музыкой Двойного концерта, впоследствии посвященного памяти Баха[5] (исполнен он был значительно позже), и над камерными сочинениями. Клюзнеровская линеарность непохожа на шосгаковическую, хиндемитовскую или щербачевскую. Вместе с тем Борис Лазаревич нашел индивидуальную манеру полимелодического развертывания длительных линий и пластов, вырастающих из четко очерченных, интонационно живых лейтфраз. Такова заглавная мелодическая мысль Первой симфонии. Она задумчива и лирична, в ней скрыты тревога и беспокойство, нежно поет сокровенная чистая печаль.

Первая часть лаконична, однако насыщена интенсивным мелодическим развитием. Это одновременно и сжатое вступление, и лейтобраз цикла. Медленная, по сути вступительная часть без перерыва переходит в быструю, драматическую, широко развернутую. Такое соотношение типично для инструментальных циклов Клюзнера. Очень характерен и ладовый облик тематизма: фригийский лад перетекает в гипофригийский на основе патетичных «речевых» оборотов. Начальные попевки то остинатно закрепляются, то вариантно разрастаются, то вольно и широко развиваются, преобразуясь в новые, более длительные тематические пласты. Репризные повторы избегаются, контуры сонатной формы размыты стремительным и неостанавливающимся потоком. В нем — и вулканический темперамент увлекательного сквозного развертывания, и огромное мастерство, масштабность симфонической архитектоники. Движение постепенно тормозится, застывает, плавно перетекая в сферу медленной части.

Светлый, певучий мелос Andante, как уже говорилось, основан на романсовой теме, композитором здесь широко распетой, симфонизированной. Инструментальные партии по-вокальному пластичны, напоены певучей ансамблевой полифонией. Диалоги оркестровых голосов полны трепетной одухотворенности, углубленности. Тонально смещенная реприза вариантно развивает G-dur'ную основную тему в еще более светлых и нежных высоких регистрах A-dur (прекрасны фразировочные детали тембровой переброски мелодических скачков в партиях деревянных духовых). Секундовая переменность и сопряженность, секундовые сдвиги, соотношения и контрасты — излюбленная черта тональной драматургии Клюзнера.

Внешне похожее на токкату из Восьмой симфонии Д. Шостаковича, стремительное начало четвертой части (Allegro molto) — на самом деле совсем иное по характеру. Это порывистый, протестующий голос страстной, вольнолюбивой личности, слитный с мощной звуковой картиной «бури и натиска». Тонко преломлены в рельефном тематизме речевые ритмоинтонации.

Напряженные взлеты первых скрипок обретают прочную опору в могучем «хоровом» напеве духовых — своеобычном образце русского тематизма.

Мощно врезаются в динамичные фигурации унисоны тромбонов и тубы: неузнаваемо преображается тихая, элегичная вступительная тема симфонии. Теперь это трагический клич, полный горя и гневного протеста. Реминисценция лейттемы возникает в cis-moll — тональности, находящейся в тритоновом соотношении с основным g-moll четвертой части. Этот тематический и тональный перелом определяет всё последующее развитие. В конце части первая тема утрачивает наступательную упругость, зато вторая («хоровая») звучит еще мощнее у медных духовых.

Возникающий без перерыва эпилог симфонии (пятая часть) так же лаконичен, как ее пролог. Это вновь медленная часть, основанная на заглавной мелодической фразе. Но здесь уже нет беспокойных порывов, колорит светлеет, проясняется. А в коде финала происходит заключительная секундовая модуляция — кадансовый сдвиг в E-dur, которым и заканчивается d-moll'ная симфония. Звучат красивые, прозрачные квартквинтаккорды с внедряющимися большими секундами; они истаивают, прерываются. Не арка, а внезапно раскрывающаяся перспектива оказывается итогом архитектонической концепции. Новое тональное освещение усиливает ощущение исцеляющего катарсиса.

Глубоко содержательная, насыщенная нетрадиционной современной романтичностью, своеобразная по композиции Первая симфония заслуживает возрождения и широкой пропаганды на концертной эстраде.

Вторая симфония Бориса Клюзнера, посвященная Е. Мравинскому[6], развивает и обновляет идеи, драматургию и стилистику Первой. Вновь первая часть — лаконичная медленная прелюдия, без перерыва вводящая в энергичную, ритмически упорную вторую часть (в ней заметнее, чем в Первой симфонии, выступает мерная остинатность ритмики). Третья часть — вновь певучее Andante, а четвертая (финал) — стремительная, напористая токката. Однако мелодика Второй симфонии острее, хроматичнее; полифония графичнее; ритмика суше; артикуляция строже и отрывистей. Фигурированный тематизм медленной части полон несмежных хроматизмов, малых нон, больших септим. Ансамблевая полифония певуча, но жестковата: она дополнена активной скрытой полифонией в линии каждого голоса. Финальная тема солирующей трубы балансирует на грани «клюзнеровского» гипофригийского (локрийского) лада и атональной двенадцатиступенности. Тематизм этот лишен патетичности, он суров, насыщен моторным движением. Линии медных гетерофонно расщепляются: труба, две трубы, три трубы, трубы и тромбон; трубы, тромбон и валторны. Гетерофонно трактуется и вся оркестровая фактура. Выделяются квартовые ходы и созвучия — черта, присущая и Скрипичной сонате, и другим опусам Клюзнера, созданным в 60-е годы. Эти произведения наглядно демонстрируют глубокие и вдумчивые поиски маститого композитора, его стремление найти свое место в новой, не вполне привычной для него стилевой ситуации 60-х годов, не теряя коренных индивидуальных черт своего уже сложившегося, прочно отстоявшегося композиторского облика.

Органичный итог, вершина этого процесса — прекрасная, глубоко своеобразная Третья симфония (издана в 1974 году). Одночастный инструментальный цикл заключается лаконичным вокальным эпизодом на стихи японского поэта Гоми Ясуёси (в переводе В. Сикорского), исполняемым женским хором и хором мальчиков. Состав оркестра пополнен электроорганом, экводином, электрогитарой, маримбафоном. Прозрачная и тонкая сонорная ткань партитуры напоена звучаниями арф, челесты и рояля, негромкими «волшебными» тембрами электроинструментов, звуко-красочностью пуантилистских реплик. Преобладает необычная для Клюзнера тихая динамика, пронизанная звонными акцентами тембров-точек и квартотритоновых созвучий, сериальная интервалика тематизма свободно пронизывает горизонталь и вертикаль, нигде не «вычисляясь» искусственно. Непрерывно происходят естественные микроладовые мутации, смещения, гибкая смена звукорядов, родственных интонационных ячеек. «Рассветные» фразы вокальных партий вносят иные — диатонические и полиладовые — варианты квартовых рядов и микросерии.

<…> (В архиве композитора находится также Четвертая симфония — сочинение ораториального плана на стихи Э. Багрицкого, Н. Заболоцкого, В. Маяковского. Высоко оцененное в журнальном некрологе[7], оно, однако, осталось и не исполненным, и не опубликованным. Этой партитуры я не видел. В авторском исполнении слышал одну часть — «Разговор с товарищем Лениным». Стихи Маяковского трактованы здесь глубоко и своеобразно.)

Решающее значение мелодической яркости тематизма в музыке романтического характера неоспоримо. Если нет этого показателя силы композиторского таланта, то не спасут никакие приставки «нео»-, «пост»-, «поли»- или «моно»-… Клюзнер в полной мере обладал даром самобытной, одухотворенной мелодики. Именно естественное своеобразие инструментального мелоса определило большой и прочный успех его Скрипичного концерта, проникновенно исполнявшегося Михаилом Вайманом. Тематизм Концерта наэлектризован мощными ритмическими импульсами.

В нем контрастно сопоставлены различные интонационные пласты. Вступительная каденция насыщена декламационной мелодикой, очень свободно преломляющей речевые интонации. В главной партии первой части кларнет запевает чудесную лирическую песню.

В побочной партии медленной второй части творчески развита баховская линеарность и скрытая полифония. Свободные секвенции включаются в поток развития, в целом несеквентного, асимметричного, непрерывно текучего. А в стиле рыцарски гордой и прямодушной маршевой темы финала (побочная) есть нечто бетховенское.

Скрипичная партия на редкость экспрессивна, по-концертному выигрышна для солиста. Оркестровая ткань удивительно тактично оттеняет и поддерживает ее прозрачными, тематически вескими линиями, отрывистыми акцентами.

После смерти М. Ваймана Концерт Клюзнера, за единичным исключением[8], не исполнялся. Выросло новое поколение ярко талантливых молодых скрипачей. Многим из них органически присуща тяга к открытой эмоциональности, романтической экспрессивности. Эти свойства высоко ценит наша аудитория. И Скрипичный концерт Клюзнера, по моему убеждению, сегодня прозвучит еще своевременнее, чем тридцать лет назад. Дело за нашей артистической молодежью!

* * *

А теперь мне хочется вернуться к некоторым чертам личности Клюзнера. «Не ищите причин того, о чем я всегда говорю, в свойствах моего собственного творчества», — не уставал повторять Борис Лазаревич, который был активнейшим участником проблемных дискуссий в Союзе композиторов. Одному весьма авторитетному музыканту он резко заявил: «Нельзя свою собственную композиторскую практику превращать во всеобщую систему творчества и требовать от других покорного следования этой догме». В искусстве коллег Клюзнер ценил и чутко распознавал индивидуальное, неповторимое, личное. Он по-доброму отзывался на самые разные проявления талантливости, художественной смелости. Ему всегда приятнее было горячо защищать новое произведение от несправедливых придирок, чем осаживать неумеренных апологетов того или иного новоявленного «гения». Обращаясь к В. Чистякову на творческом собрании, он как-то предостерег: «Учтите, у нас в Союзе умеют превознести до небес, но падать-то приходится одному…»

Борис Лазаревич сразу оценил таких подлинно талантливых и разных художников, начавших свой путь в 50-е и 60-е годы, как Родион Щедрин, Софья Губайдулина, Люциан Пригожин, Альфред Шнитке. Для него не было существенным, чьим учеником является яркий молодой композитор, обеспечен ли его «тыл» мощной протекцией. Пожалуй, для Бориса Лазаревича именно незащищенность музыканта была обстоятельством, взывающим к особой заботе[9]. Напротив, чрезмерная самоуверенность иных молодых его настораживала.

<…> Справедливость восторжествовала на московском творческом смотре 1973 года. Двойной концерт Клюзнера, исполнение которого ожидалось много лет и многократно отменялось, в трактовке М. Ваймана и Б. Гутникова прозвучал подлинным откровением, получил единодушно высокую горячую оценку[10]. Но силы композитора были уже на исходе. 22 мая 1975 года его не стало.

Помню, еще в середине 50-х годов в беседе со мной В. Шебалин с необычной для него горячностью произнес: «У вас в Ленинграде ведь есть Клюзнер — композитор, по-моему, с большим талантом и очень принципиальный человек». Слова Виссариона Яковлевича дорогого стоят[11].

Сергей Слонимский

Имя Клюзнера обрело известность с конца 40-х годов, когда в Ленинграде под управлением Е. Мравинского, К. Зандерлинга, А. Янсонса были исполнены его увертюры, 1-я и 2-я симфонии. Концерт для скрипки с оркестром, Двойной концерт, Трио и другие произведения.

Д. Финко

После смерти М. Ваймана Скрипичный концерт исполнялся всего два или три раза, но всегда горячо принимался слушателями.

В последний раз он был исполнен в Петербургской филармонии 5 мая 2009 года к 100-летию Бориса Клюзнера.

Соло на скрипке потрясающе исполнила Анна Лаухина.

Триумфальная поездка замечательных советских скрипачей Михаила Ваймана и Бориса Гутникова по Европе с двойным скрипичным концертом Клюзнера в конце 60-х, начале 70-х годов вызвала шквал писем из заграницы. Руководители различных оркестров (особенно много из Германии) предлагали исполнить этот концерт и просили выслать ноты. Но Клюзнер всегда отвечал вежливым отказом. Я по молодости не понимала и спрашивала, почему он отказывается. Пусть бы играли за границей, если здесь не играют. Но он всегда отвечал: «Они только этого от меня и ждут. Чтобы, расправиться со мной как с диссидентом. Я такого удовольствия им не доставлю».

Елена Чегурова

ДАЧА ОТКРЫВАЕТ СВОЮ ТАЙНУ

Русский композитор Борис Клюзнер

и полный приключений путь его музыки

Здесь всё как в детективе: Елена Чегурова едет на дачу к композитору Борису Клюзнеру, чтобы навестить его, как они заранее договаривались. По прибытии в поселок Комарове, расположенный неподалеку от С-Петербурга, она видит, что дача ее друга опечатана милицией: «Не входить! Опечатано милицией по происшествию». В милиции сообщают, что Клюзнер умер.

Елена идет на кладбище и находит там на могиле записку, прижатую камнем, из которой она узнает, что должна срочно заняться поисками завещания, оставленного музыкантом на ее имя, иначе оно может исчезнуть. И действительно, на даче на столе лежит конверт, на котором рукой Клюзнера написано: «Мое завещание», однако конверт пуст. Елена связывается по телефону с женщиной, оставившей ей эту записку и обещавшей свою помощь, а затем едет к ней в Москву. Ею оказывается ни много, ни мало сама Софья Губайдулина, ныне всеми признанный русский композитор. Оказывается, она была дружна с Клюзнером и провожала его в Москве в его последнюю поездку в Петербург. На вокзале он и сказал ей о своем завещании и о своих опасениях по поводу него.

Далее следует полная нервотрепки «маленькая война» с советскими властями. «Одиссея» Елены по различным инстанциям приводит ее наконец в нотариальный отдел Министерства юстиции и в Союз композиторов. И завещание (его второй оригинальный экземпляр) чудесным образом всплывает в одной из маленьких нотариальных контор города Москвы. Елена первой находит его и становится законной наследницей архива композитора и его дачи в Комарове. Но прежде чем оформить всё официально, ей пришлось выдержать допросы и запугивания властей. Дача подвергается нападению неизвестных лиц и разгрому, но, к счастью, архив не найден.

У Елены остается чемодан с нотами, частично забытыми и очень разнообразными по содержанию. Клюзнер писал симфонии и концерты — ни одного незначительного произведения. Многое было издано и исполнено именитыми оркестрами и дирижерами, остальное лежало в рукописях. Елена Чегурова осознает, что нужно сделать, чтобы рукописи не пропали. Она прилагает неимоверные усилия, чтобы напечатали то, что, как в сказке о Спящей красавице погружено в заколдованный сон.

Однажды ее посетила студентка Симоне Ягьелла, которая училась на юридическом факультете в Карлсруэ. Елена рассказала ей всю эту «жуткую» историю. Находясь под большим впечатлением от услышанного, девушка поведала ее генеральному музыкальному директору Кацуми Оно в Карлсруэ. Тот, в свою очередь, просмотрел партитуры и манускрипты и пришел к заключению, как и другие специалисты, что музыка Клюзнера ни в коем случае не является второклассной, что это, без сомнения, высококачественная по своему содержанию музыка. Быстро намечен план: одно из забытых произведений должно быть исполнено в Карлсруэ. И вот: в шестом симфоническом концерте сезона (завтра в 11 часов и в понедельник в 20 часов) Баденский симфонический оркестр исполняет вариации «Рококо» П. Чайковского, третью симфонию С. Рахманинова и вторую симфонию Б. Клюзнера (впервые в Германии).

Ульрих Хартман

Когда мы с ним уже познакомились, он играл мне свои сочинения, и довоенные, то, что он писал еще, будучи студентом, и последние сочинения, и я понял, что я познакомился с выдающимся композитором, композитором исключительной индивидуальности, непохожим ни на кого, который шел своим путем.

Он вообще был очень одинокий человек в жизни, очень замкнутый, не очень близко к себе подпускал людей, очень с большим разбором. Зато, когда уже он находил человека, близкого ему, то он, я это чувствовал, что ему было очень нужно открыть всё, что у него внутри накопилось: и музыкально, и вообще…

Он был очень эрудирован! Как он знал поэзию! Какая у него была библиотека!..

Я считаю, что Борису Лазаревичу очень повезло с исполнителями, потому что его произведения исполнялись выдающимися, лучшими исполнителями, которые были у нас в то время. Ну, не надо говорить о том, что такое Евгений Александрович Мравинский, и не надо говорить о том, что он играл очень мало советской музыки.

Он играл Шостаковича, это всем известно, и вот, как я вспоминаю, Владимира Николаевича Салманова и Бориса Лазаревича Клюзнера. Он сыграл его первую симфонию, потом он исполнил вторую симфонию Бориса Лазаревича. Это были, на мой взгляд, событийные концерты, очень яркие, проходившие с большим успехом.

Хочу вспомнить замечательного, просто, на мой взгляд, гениального скрипача Михаила Ваймана. Незабываемое впечатление от исполнения Михаилом Вайманом скрипичной сонаты Бориса Лазаревича у меня осталось!

Затем Борис Лазаревич написал скрипичный концерт, который тоже исполнил Михаил Вайман. Его первым исполнителем был Михаил Вайман, он для него специально писал.

Очень яркое произведение!

И после этого он написал концерт для двух скрипок с оркестром. Вначале он писал для скрипки и виолончели, двойной концерт такой. Но потом он долго ждал исполнения, должны были играть Вайман и Ростропович. Но Ростропович так тянул это дело, никак не мог взяться, он был очень занят. И тогда Борис Лазаревич, он же был такой, с характером человек, он решил: «Ах, так…», и переписал весь концерт для двух скрипок с оркестром. И вот в этом уже варианте его блестяще исполнили Вайман и Гутников. Борис Гутников — замечательный скрипач.

В камерной музыке Борис Лазаревич написал фортепианную сонату и тоже нашел замечательную исполнительницу, это Татьяна Николаева. Я считаю ее одной из самых ярких наших пианисток.

Так что здесь (с исполнителями) Борису Лазаревичу, по-моему, везло.

Но что значит везло? Просто музыка была замечательная. Если б музыка была средняя или неинтересная, то такие исполнители не стали бы ее исполнять.

…Но очень жалко, что у нас как-то вот так человек умирает, и его забывают.

Вениамин Баснер

(расшифровка интервью из телепрограммы «Пятое колесо, 1989 г.)

…Раздался звонок, очень тревожный звонок Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, который в это время приехал в Репино…и вопрос: «Боря, Вы не знаете, как себя чувствует Борис Лазаревич Клюзнер?»

Я сразу позвонил в Музфонд, и мне сказали, что он только что умер.

Вот, и на мою долю выпала такая грустная миссия, сообщить об этом Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, который очень тяжело переживал эту кончину своего, действительно, друга и одного из любимых композиторов. Но, как известно, и сам Дмитрий Дмитриевич умер 9 августа этого же года. Вот так одновременно мы потеряли двух огромных художников…

В этом году (1989) Клюзнеру было бы 80 лет, он 1909 г. р. Я, к сожалению, Бориса Лазаревича знал не очень долго и не очень много… Но встречи и его музыка оставили неизгладимое впечатление. Я музыку его помню и люблю всю жизнь!

Ну, я вспоминаю премьеру Второй симфонии, это удивительное сочинение.

И третью симфонию, довольно страшное сочинение, с хором на японские стихи, сочинение, которое кончается просто всемирной катастрофой. Очень актуальное сочинение, которое вот почему-то вот не играется, не играется, не играется…

Третью симфонию я помню очень хорошо. Он сам играл на рояле, и сам пел, удивительно выразительно, экспрессивно.

Я вспоминаю, наше знакомство произошло, когда я был еще совсем юн, мне едва ли не 15 лет было. Я учился тогда в Музыкальном училище.

Он (Борис Лазаревич) очень любил, действительно не то чтоб преподавать, а вот как-то наставлять, говорить, объяснять.

Помню, я получил из его рук вот эти восемь романсов на стихи английских и бельгийских поэтов: это Бёрнс, Вордсворт, Китс, Шелли и Верхарн.

Это музыка удивительно достойная какая-то!

Это, кстати, было время, когда в зенит славы вошел знаменитый цикл Свиридова на стихи Роберта Бёрнса. И вот я считаю, романсы Бориса Лазаревича на английскую и бельгийскую поэзию, ну как принято говорить, вполне конкурентоспособны с этим действительно выдающимся сочинением Свиридова, а во многих качествах своих они даже тоньше, а может быть, даже глубже.

Какая-то удивительная музыка, интеллигентная, это очень высокая петербургская интеллигентность.

Только великий художник, по-моему, мог написать одним штрихом такой образ — «Грустила птица» на стихи Шелли. Удивительная пластика, изящество!

Такая вот музыка! Я ее страшно люблю. И замечателен романс «Кукушка». Сколько лет прошло, а эта музыка во мне живет. И я считаю себя во многом учеником Бориса Лазаревича.

При такой какой-то грустной задумчивости его творчества, он (Борис Лазаревич) был очень остроумный человек и даже веселый. Я помню, как я в восхищении говорил о «Манфреде» Чайковского: «Вот тема феи, посмотрите, какая прекрасная». А он говорит: «Ну, какая-то такая сельскохозяйственная фея немножечко!» А надо помнить, что это было время, когда были такие фильмы, как «Кубанские казаки», где действительно воспевалось несуществующее изобилие нашей Родины. Это было очень смешно и, в общем-то, правильно. Хотя я продолжаю любить эту музыку.

Ну, вот еще помню, как он говорил: «Боря, не будьте чистоплюем, не брезгуйте писать музыку в кино, это очень выгодно: бум — рубль, бум — два! Занимайтесь этим, ничего нет в этом позорного, зазорного».

Я уверен, что настоящее творчество, такое, каковым является творчество Клюзнера, оно не исчезает. Позабыли — вспомнят!

Он такой современный. Он опередил свое время просто.

Я уверен, что судьба его творчества очень светлая.

Борис Тищенко

(расшифровка интервью из телепрограммы «Пятое колесо, 1989 г.)

Джабраил Хаупа, кабардинский композитор, ученик и друг Б. Л. Клюзнера:

«Борис Лазаревич разъял для меня атомы музыки, я у него прошел, что не успел в консерватории».

Валерий Гаврилин, композитор, (из письма к Джабраилу Хаупе, февраль 1984 года):

«Борис Лазаревич (Клюзнер) милый, великий человек… Так до боли его не хватает, с каждым днем всё больше и больше, особенно сейчас, когда наша музыкальная жизнь становится всё более ложной и безнравственной. Так не хватает его мудрого слова, совета. Но есть что-то удивительное и магическое в том, что и после смерти своей он сделал, как и всегда при жизни, доброе дело — столкнул нас с Вами».

Б. Л. Клюзнер — Джабраилу Хаупе:

«Об исполнении твоих „Сказок“ я знаю. Мне рассказал об этом А. С. Леман. Его отзыв об этом пленуме сходится с твоим. Твои „Сказки“ выделились среди других сочинений (это его мнение). Я рад за тебя. Он же рассказал мне о посвящении. Меня это очень тронуло. Спасибо, но объявлять об этом на концерте, по-моему, не следовало. Это может несколько охладить хорошее отношение к тебе. Сочиняй больше. У тебя за душой есть поэзия. Остальное — труд».

«О горьковском пленуме мне всё известно не только из твоего письма. Я видел программу. Мне сообщили, что твоя поэма отлично прозвучала и была хорошо принята аудиторией. Всё это меня очень порадовало. Если уж нужны мои советы — могу дать один (надежный) — марать больше нотной бумаги. Это единственное средство «выписаться» и приобрести технику».

Из книги Джабраила Хаупы

«Мир логики и чувств» (Нальчик, 2002)

Потом, после консерватории, я пять лет стажировался у Бориса Лазаревича Клюзнера — это был великий музыкант! Его живым загнали в гроб. В сорок восьмом году вышло постановление ЦК «Об опере Мурадели „Великая дружба“», когда композитора наряду с Прокофьевым, Шостаковичем, Шебалиным, Мясковским, Хачатуряном — по сути, лучшими представителями музыкальной интеллигенции — объявили «формалистами», а их произведения — «антихудожественными», — это лишь повод был.

Клюзнер против пошел, сказал: «У меня свое мнение: это гениальные композиторы» — и его судьба была решена: сначала его отстранили от должности зампредседателя Ленинградского отделения Союза композиторов, потом — опала. Вот этими руками я его похоронил.

Комарово, Сестрорецкий район под Ленинградом. Метрах в пятнадцати от Клюзнера похоронена Анна Ахматова…

А хотите, покажу кое-что? (Достает партитуру «Шехерезады».) Римский-Корсаков — мой прапрапрадед по композиции. Не верите? Смотрите: по одной линии — я учился у Шаверзашвили, Шаверзашвили учился у Баланчивадзе, Баланчивадзе — у Штейнберга, Штейнберг — у Римского-Корсакова. По другой линии: я учился у Клюзнера, тот — у Михаила Фабиановича Гнесина, Гнесин — у Римского-Корсакова. Я «праправнук» Римского-Корсакова и этим «родством» очень горжусь.

Джабраил Хаупа: Можно ли научить быть композитором?

(Из интервью газете «Нальчик» 20.02.2012)

70-е годы стали началом большого творческого подъема композитора Хаупы. В конце этого десятилетия он создает два крупных произведения камерной музыки. В 1978 году посвящает сонату для флейты и фортепиано великому композитору И. С. Баху, а в 1979 году пишет сонату № 2 для скрипки и фортепиано, посвятив ее своему учителю и другу Борису Лазаревичу Клюзнеру и великому Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу.

Эти сочинения исполнялись в Москве, Владикавказе. Ростове-на-Дону, Ленинграде.

Материал взят с сайта kabbalk. ru

«…Действительно, судьба композитора и вообще художника в мире — трагична. Даже самые сильные личности, самые талантливые творцы забываются после их исчезновения.

А в современной обстановке, которую я лично оцениваю, как стремление уничтожить культуру вообще, можно просто придти в отчаяние.

…Он (Клюзнер) действительно был композитором самого высокого класса, самой большой смелости и бескомпромиссности.

Особенно вспоминаются мне наши беседы о смысле искусства, о необходимости творческой активности, о чистоте художественных побуждений и страстности в реализации музыкальной формы.

Но не меньшую ценность составляло стремление эту фактуру сделать очень свободной, не сводимой к тактовометрономической концепции. Выход за пределы такта был его особым свойством. В известной степени это качество составляло трудность для дирижеров.

Но для музыки в целом это — очень большое богатство».

София Губайдулина (из письма, Аппен, Германия, 14.07.08)

Геннадий Гор — писатель, которого сейчас мало знают, а между тем он начинал очень интересно. Я его знал человеком уже пожилым. Он был страстный книгочей. Всё время что-то читал. Первый его вопрос, когда мы встречались: «Ну, что вы читаете?» В те годы, и это было даже удивительно, он живо интересовался зарубежной философией, читал, в основном, философские книги. Художественную литературу читал избирательно: Томаса Манна, Сэлинджера… Особенно его интересовали Гуссерль и Кант. И он разбирался в их идеях, что для меня было удивительно, потому что я жил тогда на уровне первоисточников Маркса и Энгельса. Я впервые увидел человека, который читал философию не для того, чтобы сдать кандидатский минимум, не для того, чтобы щегольнуть и блеснуть в обществе, не для того, чтобы выдернуть какие-то цитаты, а просто наслаждался миром мысли различных философов.

<…> И были еще люди, которые выпали сегодня из поминания, что жалко, совершенно прелестные. Например, наш сосед — композитор Клюзнер. Он выстроил дом по своему проекту. Сам спроектировал, сам построил. У него там был музыкальный зал. К сожалению, он довольно одиноко жил. Кроме меня и Геннадия Гора, я не знаю людей, которые с ним общались. Он трудно сходился с людьми. Смуглый человек, худощавый, со скрипучим голосом… Он умел разговориться только у себя дома. Там, где стоял рояль. Он мне показывал какие-то проекты, так он сделал архитектурный проект Дворца музыки. Клюзнер был одним из близких к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу людей.

Даниил Гранин (из сборника «Комарово-Келломяки»)

Глава 74 ТЕКСТЫ

— Хочу поговорить с тобой о статье, — сказал Бихтер.

— У меня слово «статья» ассоциируется с судом, — ответил Клюзнер.

— Это статья о текстах, на которые ты писал музыку, — не обращая внимания на его реплику продолжал друг его. — О переводной поэзии Китса и Шелли; особняком стоят романсы даже не на стихи Багрицкого, а на пушкинские. Я знаком с одним молодым человеком, который сказал мне однажды: из Пушкина кто сколько знает, тот столько и вычитает. Эта простая мысль не всем пушкиноведам, о литературоведах молчу, в голову приходит. Но если почитать комментарии к «Евгению Онегину» тартусского ученого Юрия Лотмана, а потом еще одного исследователя (они еще не изданы, но Лотман их ставит очень высоко) по фамилии Тархов, становится понятно, о чем речь. В пушкинских строках таится глубина, ассоциации, аллюзии, намеки, а обычный читатель читает только слова текста, верхнего слоя, поверхности воды. И вот в твоих романсах это свойство пушкинской поэзии проявлено самым удивительным образом. То, что написано для голоса, слова, которые певец поет, — почти речитатив, почти лишены мелодии…

— Вот спасибо-то, — сказал Клюзнер, — вот удружил, большой комплимент.

— Зато в аккомпанементе, — продолжал Бихтер, привычно не обращая внимания на перебившего его краткой репликой друга, — там, в глубине, идет такая бурная, прихотливая, невидимая поверхностному глазу жизнь! Ведь это и есть Пушкин! У твоего соученика Свиридова, к которому ты относишься, кажется, прохладно, ничего подобного не услышишь.

— Да, мы друг от друга отличаемся, — сказал Клюзнер с легкой усмешкою.

— Плохо только то, что те симфонии, которые ты уже задумал, ты еще не написал. Конечно, речь шла бы о той, где в трех частях стихи о листьях Багрицкого, о листьях, о людях осени, уносимых ураганом эпохи, потом «Разговор с товарищем Лениным» Маяковского, где в конце «двое в комнате, я и Ленин фотографией на белой стене» и в финале твоего и моего любимого Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана», где два несчастных старых лагерника замерзают в снегу. То есть история страны. И, само собой, та симфония, которая пока еще в самом начале, ты показывал мне отрывки, она еще замысел (к тому же мне неизвестно, какую ты напишешь первой, может, и тебе неизвестно), она заявлена как вещь «на стихи японских поэтов», но на самом деле — симфония-катастрофа, буря, валы, гибнущие после взрыва атомной бомбы Хиросима и Нагасаки, ураган невиданной силы, обрушившийся на острова тридевятый вал; но вдруг, из пучины выплывая, возникают несколько трехстиший или четверостиший то ли Басё, то ли неизвестного мне поэта…

— Ясуёси, — сказал Клюзнер.

— Ты называл эту симфонию «Райская», потому что она посвящена детям, погибшим в Японии от атомной бомбы; погибая, дети тотчас попадают в рай. Там так мало слов, но они возникают, словно щепотки земли, достанные со дна, принесённые в клюве маленькой птички из мифа, из которых создадутся новые острова после потопа, начнется новая жизнь. То есть конец света с последующим сотворением мира.

Клюзнер даже остановился.

— Ничего себе. Последняя фраза просто фантастична. Ты раньше так не думал и не говорил. Кстати, миф о птичке со щепотью земли мне недавно напомнил наш отъезжающий (увы!) индеец. Ну, и где эта статья?

Он готов был протянуть руку в надежде, что Бихтер сейчас вытащит свое исследование из недр объемистого потрепанного редакторского портфеля.

— Ее еще нет, — отвечал Бихтер. — Она у меня вот здесь.

С этими словами он постучал пальцем по лбу.

Клюзнер рассмеялся.

— Это в точности концовка анекдота про японца, который учит русский язык. Таким жестом заканчивается анекдот. Я его тебе рассказывать не буду, ты обидишься.

Глава 75 ГУМИЛЁВ

Из принесенного индейцем пакета прочел он только первые два листочка, лежавшие вверх ногами. Видимо, то были главы из какой-то книги. Но то, как читал он Лене стихи Гумилева на заливе, он помнил хорошо. Только не мог припомнить, что именно он читал, хотя ему хотелось вспомнить, ему не нравились эти лакуны в памяти, совпадающие с днями сердечных перебоев.

«Лето подчинялось правилам пятнадцатилетнего цикла Ремонта рельсов и Отмены поездов. Мы встретились с Еленой Ч. в автобусе, следовавшем в Зеленогорск по нижнему шоссе, и вышли на Морской. Нам предстоял долгий переход к станции с крутым подъемом в гору, и, положив свои тяжеленные продуктовые сумки на песок, мы набирались сил, глядя на залив с пляжной скамейки.

— Когда я была маленькая, лет одиннадцати, Клюзнер читал мне на заливе стихи Гумилёва, — сказала Елена. — Иногда здесь, иногда в Зеленогорске, — случалось, что мы ездили туда ужинать, праздничный ужин, я тогда всё лето жила у него в доме, проболев всю зиму; мама не знала, куда меня деть на лето, чтобы укрепить мне легкие. Первый раз мы поехали в ресторан „Жемчужина“, до этого я никогда не была ни в кафе, ни в ресторане. Думаю, что речь не шла о каких-то ресторанных разносолах, он шиковать не привык, я тем более; но мне было куплено на десерт пирожное, я запила его соком, мы вышли к заливу, и тут я впервые услышала стихи Гумилёва. Клюзнер знал их наизусть, множество текстов, то был его любимый поэт.

— Гумилёв? Вот это новость!

— Да, любимый поэт, и он всегда читал Гумилёва у залива, реже — на крыльце дома перед лужком. Я до сих пор помню наизусть несколько отрывков стихотворений с его голоса».

«Мимо меня прошли двое, мужчина в возрасте с девочкой лет двенадцати, — дядюшка с племянницей, что ли? Они сели неподалеку на перевернутую лодку. Проходя мимо меня, они обсуждали, как только что ужинали в ресторане „Жемчужина“, должно быть, то было событие, а не обычная трапеза; я не особо вслушивался. Плескалась вода, шуршала осока. Предполагаемый дядюшка читал девочке стихи: „Но нет, я не герой трагический, я ироничнее и суше, я злюсь, как идол металлический, среди фарфоровых игрушек…“ Тексты завораживали, я слушал, развесив уши, стихотворение за стихотворением. И даже огорчился отчасти, когда чтец и слушательница, заторопившись на электричку, убыли восвояси».

— Вот только читал я не это, — сказал он в пустой комнате вслух. — Что? Не помню. «Волшебная скрипка»? «Я и вы»? «Слово»? «Вступление»? «Пьяный дервиш»?

Он пытался вспомнить стихи два дня, а на третий Бихтер показал ему фотографию Гумилёва, сказав — слухи ходят, что его, наконец, издадут, то ли идет пересмотр дела, кто-то занимается реабилитацией, то ли кто-то хлопочет из высокопоставленных литераторов об издании, ведь он был запрещен как расстрелянный враг народа. Да все знали — ни за что расстреляли, за компанию, сказал Клюзнер; вот не скажи, многие считали, что знал о заговоре, да не донес, а особые романтики полагали: участвовал, хоть и косвенно, разные слухи ходили.

— А ведь я его видел, — сказал Клюзнер, глядя на фотографию.

— Как ты мог его видеть?

— В детстве, на улице. Я его видел — или кого-то очень на него похожего. Высокого роста, вот это не совпадение, думаю, что его.

— В детстве для нас все высокого роста. А где это было? Как ты его видел? Сколько тебе было лет?

— Когда его расстреляли, мне было тринадцать лет. Мама с бабушкой шептались на кухне, я слышал: по городу расклеены списки расстрелянных по кронштадтскому делу, по делу Таганцева, проскрипции (я запомнил незнакомое слово), среди них фамилия Гумилёва, какое варварство, какое низкое убийство, мама заплакала, вспомнила, должно быть, гибель отца, тише, Люба, сказала бабушка, дети услышат, — Гумилёв расстрелян, Голенищева-Кутузова тоже, Бенуа арестован. Это было летом. Кажется, я видел его зимой незадолго до Нового года. Елки потом запретили, но тогда у нас еще стояла маленькая елочка со старинными елочными игрушками, помнившими отца, с сохранившимися у бабушки дореволюционными свечками в елочных мелких подсвечниках на прищепках, их ставили на края веток. И мерцало ожидание праздника, Рождественских чудес, какого-нибудь — при всей бедности — подарка, праздничного ужина, какой-нибудь еды, мы вечно хотели есть, точно голодные волчата. Шел снег, мы убегали с мальчишками болтаться по городу, у Измайловского собора мужик торговал самодельными печатными пряниками, слюнки текли, среди барашков, снегурочек, овечек затесался и запрещенный ангел. Хотя торговец удосужился спечь несколько пятиконечных звезд, уж не знаю, за что его скорее в расход бы пустили: за опиум для народа в виде ангела, или за поедание звезд, государственных символов. Однако пряники раскупили, пряничник ушел невредимый, мы смотрели ему вслед, на пряник ни у кого денег не было. Зимой нам нравилось смотреть на золотой купол Исаакия, на шпили Петропавловки, Инженерного, Адмиралтейства, в них тоже было что-то Рождественское. Вспомнил! Алёша, я вспомнил! Мы встретили Гумилёва неподалеку от Исаакиевского собора, он вел под ручку красивую черноглазую девушку…

— Кто бы сомневался, — сказал Бихтер.

— Одет он был необычайно, в шубе — монгольской, что ли? — в невероятного покроя шапке, один из мальчишек сказал: «Вон иностранец идет!». Но ему возразили: а говорит-то по нашему. Да ты послушай, как он говорит, сто букв не выговаривает, ну и что, вон у Петьки братан все двести выговорить не может, ну, вы даете, их всего-то тридцать две, врешь, тридцать два зуба, а букв тридцать три. Он поглядел на нашу спорящую, воззрившуюся на них стайку питерских воробышков, несоответствия были в его лице, он был разноглазый…

— Тогда точно Гумилёв! — воскликнул Бихтер.

— Да и выражение глаз его не совпадало с улыбкой, не был он весел, хоть улыбался да посмеивался. Тут закричали: «Трамвай, трамвай!» — и мы кинулись в любимый наш граненый алый вагончик, народу было много, мы сумели проехать остановку бесплатно, выскочили в снег, сыпавший всё сильнее, падавший хлопьями, потом я прочел «Заблудившийся трамвай», думал именно об этом трамвае на снегу, честное слово, но я не знал Гумилёва в лицо. Алёша, я и стихи вспомнил! Я читал на заливе «Жирафа», «Индюка», «Капитанов» и «Вступление».

— На заливе? — спросил Бихтер. — Когда? Мне читал? Не было этого.

Глава 76 СНЕГ

Но где же, время óно, твои снега?

Франсуа Вийон

Шостакович очень любил снег.

Когда снег таял, ему становилось грустно.

Галина Уствольская

Клюзнер, распахнувший дверь сторожки, замерев на пороге с чемоданом в руках, вскрикнул от неожиданности:

— Снег!

Шедший по тропке дабы сменить его в сторожке до весны сторож улыбнулся, ему показались забавными и вскрик, и удивление: как так? в окно не видел, что ли, белых мух? чай, окно в сторожке есть; одевался и собирался, думая о чем-то своем, в полуотключке?

Весь сентябрь, начало октября отстояло теплое, мягкое умеренное тепло бабьего лета. И вот теперь всё забелело: не опавшие еще деревья, ели, сосны, земля.

Клюзнер шел по свежевыпавшему снегу, тащил свой старый чемодан с закругленными углами, вышел на Морскую, ему нравилось идти на станцию по Морской, мимо почты. «Вот верный способ оставить свой след на земле: пройти по первопутку». Он перебежал пути, подходил поезд из Ленинграда, но и его зеленогорский надвигался, ему пришлось взбежать по ступенькам перрона, сесть в последний вагон. Он сел к окну правой стороны. Если бы оказался он на левой стороне, увидел бы свою иволгу, вышедшую из встречного поезда, успел бы заметить ее маленькую фигурку на заснеженном перроне. Но он смотрел в свое окно. Потом, позже, когда Шостакович рассказал ему, что, написав лирический цикл романсов на стихи Долматовского, он позвонил Уствольской, пригласил ее приехать в Комарово (собственно, цикл был посвящен ей, написан для нее), Клюзнер понял, что она приехала в день первого снега, в день его отъезда. Он представил себе, как она выходит в заснеженный пейзаж, ненадолго останавливается от неожиданности: ведь выехала осенью! а встречает ее столь любимый Шостаковичем снег. Представил себе достаточно точно, всё так и было.

Пока Клюзнер доехал до Финляндского вокзала, добрался до Фонтанки, зимы и след простыл. Тогда как Комарово белело до вечера и ночью, растаяла белизна только к утру.

«Мальчики с сережками в ушах поют и пляшут под бутафорским снегом. Опереточный снег ниспадает на полуночный фосфоресцирующий зеленым театр. Гипотетические хлопья воцаряются в Шварцвальде, в рождественском воздухе, и падают на шляпы братьев Гримм и на чалму Гауфа Вильгельма. Но снег не имеет надо мной власти. Он везде одинаков, везде ничей и принадлежит всем, он как поэт, такая неприкаянная штука, разве что примесь радионуклидов датирует цивилизованный мир; но снег маскируется, он метафизика; оставь меня, он подобен и тебе, само собой, — мог бы прочесть он отрывок без надписи и опознавательных знаков, видимо, случайно попавший в желтый пакет из будущего, через много лет подаренный ему индейцем. — Совсем другие клочки пространства томят меня любовью, куда менее поэтичное, более неприютное, тяга к чему лишена смысла и цели, то настоящее, не успевшее принарядиться, не обращенное волшебством в суррогат счастья».

Глядя в вагонное окно, он улыбался: «Надо же, никогда не уезжал в первый снег».

Снег ответил ему так тихо, что даже он со своим обостренным нечеловеческим слухом музыканта не услышал:

— Я не просто снег, я праздник Покрова.

Глава 77 ФАМИЛИЯ

— Я познакомился с раввином из синагоги, — сказал Бихтер.

— С чем и поздравляю, — рассеянно откликнулся Клюзнер, думая о финале, финалов было два, один следовало вычеркнуть.

— Он образованный человек.

— Как большинство священнослужителей.

— Он изучает происхождение еврейских фамилий, и я спросил его про твою.

Тут Клюзнер включился, заинтересовавшись.

— Раввин утверждает: фамилия Клюзнер произошла от идишского слова «клойз», обозначающего дом, где молятся и учат Тору, Клюзнер переводится как человек, проводящий время в клойзе. Очевидно, предок носителя фамилии, сказал раввин, посвятил себя молитве и изучению Торы и обладал высоким духовным уровнем.

— Человек взаперти.

— Не взаперти, а…

— Да, я слышал, слышал, принял к сведению, спасибо.

Вечером, сидя в гостях в Державинском доме, рассказал он про свою фамилию Нине, думая, что, как филологу, ей это будет интересно. Но она отнеслась к толкованиям раввина скептически.

— Есть такая еврейская привычка, — сказала она, — всё лучшее, что есть на свете, прицеплять к собственной нации. На наш взгляд, мой и капитана, твоя фамилия связана с хорошо известным словом «клюз» — отверстием в корпусе судна, окованным металлическим кольцом, через которое проходит якорная цепь.

— Первую часть своей реплики, — сказал Клюзнер, улыбаясь, — вы, Нина, произнесли с чисто антисемитской ворчливостью…

— Да какая же я антисемитка? — воскликнула Нина.

И, после короткой паузы, тоже улыбаясь:

— Ну, разве что чуть-чуть… Но уж к вам-то сие ни малейшего отношения не имеет. Вы один из самых русопятых людей, встреченных мной на белом свете, с этой вашей совестью, с вашим чистоплюйством, с привычкой переть на рожон, невзирая на начальство и так далее.

— Мне бы только еще нос подправить и укоротить, — сказал он.

Глава 78 ИМЕНА

Если в первый раз индеец приходил прощаться на дачу, простившись перед тем с жившим в квартале Гором, во второй и последний раз пришел он «перед отбытием» (так он сказал вместо «перед отъездом») в квартиру на Фонтанке. Клюзнер играл на клавесине, пили чай, в который индеец подлил немного зелья из маленькой керамической бутылочки, да что ты, нет, это не одно из наркотических индейских зелий, вот же притча во языцех, это сбор травяной вроде вашего «Рижского бальзама» для здравия телесного и легкого веселия души.

Вспомнили коллекционера световых дворов, сочинителя биографий; если он сочиняет биографии, то, верно, дает их героям новые имена? а также их придуманным многочисленным родственникам? Заговорили об именах, подменных, временных, псевдонимах и проч.

— Ты ведь так своего имени мне и не назвал, — сказал Клюзнер.

— У некоторых индейских племен принято скрывать свое настоящее имя. Вместо него называются временным или подменным. И только родные, кровные братья, близкие друзья, шаман знают, как тебя зовут на самом деле. В детстве звали меня Чеглок Сизокрылый, я тебе говорил. Но настоящее мое имя говорю тебе сейчас, — тем более, что мы отчасти тезки, а если учесть, что ты всегда заступался за молодых композиторов, поющих не так, как большинство в стае, оно тебе подходит. Имя мое — Покровитель Птиц. По правде говоря, у меня и крестильное имя есть, русское, моя русская бабушка тайно крестила меня, православный священник нарек меня в крещении Авениром.

— А как звали твою бабушку?

— У нее крестильное русское имя было редкое, для произношения окружавших ее индейцев сложное, они называли ее Амо, но вот католический миссионер, желавший ее и всех нас обратить в католичество (неплохой был человек, только очень упрямый, а потому не вполне понятливый), звал ее присвоенным ей им лично французским именем Шанталь.

Глава 79 ПОРТРЕТ В ДВЕРНОЙ РАМЕ

Встречая гостей, распахивая дверь, он на секунду замирал на пороге, стоп-кадр, а потом уже отходил в сторону и пропускал гостя. На Фонтанке за распахнутой дверью, за его спиной взбегала вверх лестница, пребывал малютка-вестиблюй с каморкой-кладовкой под лестницей, в Комарове, если свет в доме не был включен, в гость всходил на крыльцо с солнечного лужка, в стоп-кадре хозяин виден был на фоне темного прямоугольника, обрамленного дверной рамой. Когда гость уходил, он не всегда шел провожать его, но оставался на пороге, в дверях, и, обернувшись, уходящий видел его портрет в полный рост (чаще всего левым плечом подпирал он косяк, реже — правым) в дверной раме. По стилистике портрет напоминал то ли позднее Средневековье, то ли ранний Ренессанс, но, может, и парсуну восемнадцатого столетия.

Клюзнер переехал в Москву в самом начале шестидесятых, когда еще существовали знаменитые московские дворы (один из них знаком всем по пейзажу Поленова «Московский дворик»), просторные, пространные, с совершенно неожиданными строениями, одноэтажными флигелями, лужками; иной двор напоминал старую усадьбу; другой и вовсе деревню либо провинцию; в центре третьего стоял двухэтажный деревянный дом с печным отоплением, в окно виднелась елка, вокруг которой дети начала двадцатого века водили допотопные хороводы; иной… ну, и так далее; ныне вы их не отыщете, они сметены нелепым жадным уродливым строительством девяностых годов. В одном из таких двориков (его-то личный двор в Кривоколенном переулке помечен был доходным домом в стиле модерн, воспоминаниями об училище Строганова, московским аналогом училища Штиглица) неподалеку от дома набрел он на маленькую белую церковь, напоминавшую новгородские; он стал приходить к ней, она притягивала его. Однажды он услышал, как поют в ней певчие, пели очень хорошо, он простоял на пороге всю вечерню. После этого он совершенно обжил порог церквушки, подпирая по обыкновению, плечом косяк. Месяца через два молодой священник, очевидно, настоятель, подошел к нему.

— Почему вы всегда стоите на пороге? Заходите.

— Разве вы не видите мой семитский нос? Да я и некрещеный.

— Заходите, — повторил священник с улыбкой.

— Если позволите, я тут постою.

— Конечно, — сказал батюшка, продолжая улыбаться, — стойте где хотите, приходите когда угодно.

И частенько — все десять лет, пока не съехал он с Кривоколенного в отдельную квартиру, где не прожил и полугода, — видел батюшка из глубины, от алтаря, знакомую фигуру на пороге в обрамлении рамы церковных дверей.

Глава 80 ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Началось с того, что пришедший с Толиком пьяненький студент-художник, приняв маленькую кружку, рассказал абстрактный анекдот нехорошего свойства.

— Катится ноль по пустыне, — молвил он, обращаясь к очереди, — вдруг видит — лежит восьмерка. Ноль и говорит: «Такая жара, а они сношаются».

Очередь не успела оценить, потому что из-за угла Никольского выскочил раскрасневшийся карлик с криком:

— «Восьмерке» конец! «Восьмерки» больше не будет!

Очередь перевела всеобщий взор со студента с абстрактным анекдотом на карлика. Все молчали.

— Ты что говоришь? — спросил Толик. — Ты про что?

— Трамвай больше ходить не будет! Скоро рельсы снимут! Наш трамвай, наша «восьмёрка»!

В качестве иллюстрации от Театральной площади едущий любимый всеми граненый алый трамвайчик с цифрою «8» на лбу (вставшим дыбом знаком бесконечности) весело забрякал по Никольскому переулку.

— Вон же едет.

— Недолго теперь ему ездить, — карлик, совершенно подавленный, сел на ящик. — Говорят, дело решенное.

Из-за угла вышла Лена с портфелем, наткнулась на безутешного карлика, вытиравшего кулаком глаза, и спросила:

— Что случилось?

— Ох, Лена, Лена, — сказал карлик, судорожно вздохнув, — скоро наш трамвай ходить не будет, рельсы снимут. Бедный вагончик.

«Восьмерка» была трамваем одновагонным.

— Как его, бедного, твой малютка-братец оглашенный под зад ногой бил…

Именно с посещения Большой Подьяческой двоюродным ее деревенским братцем из Смоленской области вся очередь чохом и карлик в частности и знали, что зовут ее Лена.

Кузена Сашу пяти лет от роду привезла Ленина бабушка Домна Ильинична; ребенок был отчаянный, матерился семиэтажно, справиться с ним было невозможно. Впервые увидев подошедший к остановке трамвай, он вырвал ручонку из бабушкиной руки, перебежал Большую Подьяческую, промчался сквозь очередь у ларька, проскочил Никольский переулок, стал пинать что есть силы трамвай ножкою и, придя в восторг от того, что трамвай (точь-в-точь как деревенский боров, получавший от него пинки под зад) тронулся скорость набирать, сам рванул к дому так резво, что непременно попал бы под встречную «восьмерку», несшуюся с моста на Театральную, если бы только что вышедший из отправленного вдаль вагона Клюзнер не схватил ребенка за шкирятник и, переждав встречный, не потащил его к бабушке. Мальчонка орал на всю улицу: «Отцепись от меня, хренов гармонист!» — всё на чистейшем матерном; в квартире слышал он, как Бихтер с Клюзнером говорили о гармонии и уверился, что этот дядя Боря — гармонист. «Иди туда-то и сюда-то к своей гармошке, вот где она, то ли ты ее, собака, на фиг пропил, то ли в задницу засунул!» Клюзнер от смеха еле шел, однако вцепился в ворот мальчишки мертвой хваткой и под хохот очереди приволок-таки внука к бабушке.

Бабушка Домна тут же ухватила внука за ухо особым щипком, против которого никак не мог изобрести он приема, и повела его домой, сказав свое любимое присловье: «Куды ж ты денесся, голубчик?» Клюзнеру присловье очень нравилось, однажды сказал он, что надо бы выразить письменно последнюю волю, чтобы ему слова эти на надгробном камне высекли.

Не прошло и недели, как бабушка, спустившись в аккуратный купеческий внутренний дворик, куда Саша отпущен был гулять, внука во дворе не обнаружила, зато намытый веселый идущий из бани дядя Ваня, сосед, спросил: «Это не ваш ли Сашка на верху моста сидит?»

Пятилетний вождь краснокожих сидел на самой верхотуре Трамвайного моста через Фонтанку. Очередь за разговорами, переглядываниями и проч., не заметившая, как он туда влез, обмерла. От Измайловского идущая «восьмерка» зазвенела по мосту, мальчик сделал неверное движение, все то ли ахнули, то ли вздохнули разом, но он удержался, а дядя Ваня крикнул: «Лена, Ленка, что ж ты стоишь, бегом к пожарным, сымут!» (тут-то все и узнали, как ее звать) — и Лена помчалась на угол Большой Подьяческой и Садовой, где возвышалась пожарная каланча. Когда до пожарных дошло, в чем дело, и они засобирались, один из них сказал Лене: «Поставишь — сымем», — и никто не успел ей объяснить, — шутит, она вымелась молниеносно в ближайшую торговую точку на углу Майорова, тут же приметелилась обратно, прижимая к сердцу поллитру, сунула ее в руки ближайшему пожарнику, сказавшему: «Столичная», — и это была уже не водка, а амулет, талисман, волшебная палочка, залог, что всё обойдется. Пожарные примчались вмиг, благо мчаться было меньше квартала. «Что ж ты не слезаешь?» — спросил главный, чтоб подбодрить мальчишку. «Да, блин, такую твою туда, — объяснил тот звонким голоском своим, — не слезть мне с этого такого-сякого-разэтакого, туда его, сюда, хренова моста!» Пожарные заржали, стали выдвигать лестницу, тут мальчишка снова сделал неуловимое неверное движение, ахнули все, а главный расчета заорал так, что эхо по воде пошло, чтобы он заглох, закрыл хлебало, не разговаривал, всё на чистейшем семиэтажном, и услышавший родную речь пятилетний архаровец замолк, сидел, как влитой, пока его не сняли.

Бабушка тащила его за руку, он молчал, поднялись в квартиру, молчал и там, все боялись — онемел от страха. Пришла с работы Ленина мать. «Что ж ты опять утворил?» — спросила племянника. И тот ответил: «Да я на хренов мост взлез, чуть не грохнулся, так твою в качель», — всё на бесцензурном. В этот момент его разрумянившееся личико походило на мордочку одного из амуров купеческого расписного потолка.

— Лена, твой двоюродный тогда трамвай ногой пинал, а теперь трамвай отменили.

Все улыбались.

— Так он и мост обматерил и кулаком стукнул, — сказал Толик.

Однако, когда и впрямь сначала сняли рельсы, а потом и мост стали разбирать, стало как-то всем невесело. Мост был красив, привычен, его можно было превратить в пешеходный. Возможно, сняв его, кто-то перевыполнил план по вторчермету или изыскал металл для более необходимого городу изделия.

— Я надеюсь, парнишка из-под Смоленска больше ничего не пинал и не стукал, — сказал карлик.

— Я видел, — сказал Абдулка громким шепотом, — как он писал на ларек.

В этот момент очередь притихла и всем стало не по себе.

Подошедший со стороны Садовой вместе с Бихтером Клюзнер сказал Бихтеру:

— Всё, разменялся, собираюсь переезжать в Москву.

— Перетащил-таки тебя Шостакович в столицу, — отвечал Бихтер, — не знаю, как для тебя, для нас мало радости.

— Это который Шостакович? — спросил маленький обшарпанный старичок в пионерских сандалиях на босу ногу и в соломенной шляпе такого темно-серого цвета, словно позаимствовал ее у огородного чучела почтенных лет. — Сумбур вместо музыки?

— Ну, — ответил Толик.

— Что за компания у мужика, — сказал старичок почти неодобрительно; настоящего неодобрения у него не могло получиться, он сам общался невесть с кем по жизни, знал за собой такое свойство, осознавал: компания его лишку пестровата.

— Шостакович уже не сумбур вместо музыки, — изрек некто в камилавке, — он теперь великий композитор.

— Великий композитор вон подъехал, — сказал Мотыль.

Из черной машины, остановившейся у серого дома, выходил Соловьёв-Седой.

Уехал в Москву Клюзнер, перед отъездом попросив Толика со товарищи погрузить в фургон грузовика клавесин, чтобы перевезти его на дачу в Комарово.

Потом с угла Садовой и Никольского исчез айсор, чистильщик сапог, вместе со своей малой будочкой.

А окна домика-корабля за ларьком, и то, где стояли цветы Шанталь, и то, откуда выглядывали кошки Гарсисы, опустели, ни занавесок, ни цветов, ни кошек, ни их хозяек: казенные конторские рамы.

Это обсуждалось.

— Я раньше удивлялся, — сказал первый филолог, откуда в сюзоровском доме «Товарищества общественной пользы» взялись квартиры? Хотя мы всё на квартиры переделывали, причем коммунальные.

— Какое «товарищество»? — произнесла вышедшая из-за угла Лена с портфелем, уже старшеклассница, солидная девица, — в доме фабрика модельной обуви. Я, когда в школу хожу, смотрю в окна, вижу, как по конвейеру туфли едут.

— Всё-то ты, отличница, в окна смотришь, — сказал карлик, — то на наши кастрюли, то на ихние туфли. Потом в школу опаздываешь.

Лена залилась краской.

— Я опоздала в школу два раза за десять лет.

— Видимо, фабрика появилась в сюзоровском доме недавно, — сказал филолог. — А построен дом был для товарищества.

— Мой отец, — сказала Лена, — еще до войны что-то на фабрике чинил, ему за это дали пару чудных модельных туфель для мамы, в те времена невиданная радость, она в них щеголяла. Что такое «сюзоровский дом»?

Тут удалось в очередной раз очереди повысить образование, услышав про графа Сюзора, архитектора петербургского модерна. Иные даже представляли себе самые известные дома его с огромными арками, ведущими в курдонер: на Кирочной, на Пестеля в створе Соляного; по центру арки некогда висел на цепях красавец-фонарь.

Маленький дом-корабль на Большой Подьяческой, 39 построен был Павлом Юльевичем Сюзором для книжного издательства «Общественная польза», в которое преобразовался торговый дом Струговщикова, Похитонова, Бедова и компании. «Свои издания товарищество предназначает для чтения простому люду, — сообщалось, — и применительно к их разумению». Выпускали исторические труды Пекарского, Соловьева, Костомарова, книги для детей и юношества — «Робинзона Крузо», «Дон Кихота», Майн Рида, собрания сочинений писателей. Всё в маленьком треугольном в плане домике-кораблике соответствовало нуждам заказчика, размещалась типография, складские помещения, комнаты конторы, маленький книжный магазин.

— Так что квартир тут не было и нет.

— Может, директор по блату кому комнатку для персонала или сторожа сдавал? — предположил Абдулка. — А потом ревизора ждали, да жильцам и отказали.

Но в каком-то волнении, в тревоге пребывали, даже вкус пива казался иным.

И вот в одно утро завсегдатай в пиджаке на голое тело, по прозвищу Здоровье Дороже, еще издалека увидел странным образом — как в кино — застывшие фигуры очереди; как статуи в Летнем саду стояли, не шевелясь, точно играли в «замри». Желая развеселить публику, запел завсегдатай, подходя:

Не пора ли нам пора, что мы делали вчера?

Никто не шевельнулся.

Он подошел ближе и обмер.

Ларька не было.

Вместо него, прислонившись к стене дома, к двери, исчезнувшей напрочь, стоял телефон-автомат.

Глава 81 СЧАСТЛИВАЯ МОСКВА

Равнодушная идеологичность убранства, сделанного по дешевому госбюджету, и незначительность служащих лиц обещали пришедшему человеку бесчувствие, происходящее от бедного или жестокого сердца.

Андрей Платонов «Счастливая Москва»

В отличие от других городов страны, Москва стала городом хлебным (так называлась одна из советских книг — «Ташкент — город хлебный»), счастливым, денежным. Жизнь в ней представлялась гарантией благополучия. Казалось, вся страна работала на этот город с его мраморными станциями подземки, утвержденными личной подписью на проектах какой-нибудь чиновной Хозяйкой Медной горы. Изо всех городов съезжались отборные физкультурницы на праздничные парады страны, девушки с веслами и без весла в белых тапочках, колосились бронзовые урожаи ВДНХ, крутились чертовы колеса ЦПКиО, одним словом, я иду, шагаю по Москве, флаг мне в руки. Детдомовку из «Счастливой Москвы» Андрея Платонова назвали Москвой, метростроевку, красавицу, одноногую жертву великой убойной вечной стройки, поглотившей всякий уют здешних жилых мест.

Вся страна, весь большой муравейник работал на этот город. Ее высотки возводили зэки, заключенные, ГУЛАГовские рабы, это все знали; так рабы ветхих деспотий возводили дворцы Мардука и Ашшурбанипала, ступенчатые дворцы древних царей были роскошней, в московских опусах сталинской архитектуры проступала то тюремность строителей, то дешевизна госбюджетной стройки, хотя камни подогнаны были на совесть, из щелей не дуло, крыша не текла, слышимости между фатерами никакой, бдели охранники, а строили не то что на совесть, а за страх определенно. Ничего не несшие прилепленные к стенам колонны украшали капители, статуи богов стояли на крышах, безымянных безличных богинь со снопами ржи да пшеницы, богов-рабочих, богов-шахтеров, сталеваров, метростроевцев, державших в изваянных правильными скульпторами дланях некие инструменты, лопаты, ломы, крюки, отбойные молотки, точно устрашающие орудия. Вот статуи десятилетия два или три спустя начинали пошаливать на кровлях, хотели играть в последний день Помпеи, валиться с кровель, крошились их глиняные ноги, дождь и снег истачивали постаменты, поэтому к спинам и задам статуй приделывали опоры, стояли они то ли с хвостами, то ли опершись на кочергу, страшен был вид сбоку хвостатых божеств эпохи.

На балюстрадах, пандусах, ведущих наверху никуда, а внизу ко второму входу на втором или третьем этаже, стояли вазы, то ли амфоры, то ли карасы, то ли кенотафы, легкий, непонятный, несчитываемый разумом древний ужас проникал в сознание всякого простеца, мельком глянувшего на шедевры московской счастливой архитектуры, на чьих шпилях, обращенных в безбожное небо, колыхались прозрачные сонмы невидимых мелких бесов. Что до статуй капища ВДНХ, предназначенного призвать изобилие, то стояли они без хвостов, их золотили ненастоящим золотом, сияющим в лучах славы бесчисленных столичных солнц. О, поеду, поеду в Москву разгонять тоску. В стольный град, где на месте взорванного храма бассейн с подогретой адским пламенем водою, в котором купаются адепты в марсианских шапочках под реющим снегом, весело им в их беспримерной купели.

— Вот и приняла меня счастливая Москва, где стоят недоскребы и летают ангелы-истребители, где мои соседи по лестнице — состарившийся молодежный трибун да отбузившая в юности ведьма, и чиновная печать удивления лежит на их испещренных словами морщин личинах.

— Ангелы-истребители? — переспросил Бихтер. — Не слыхал о таких. Их иначе называют, по-моему.

— Сталинские соколы, летчики-истребители, любимые герои счастливой Москвы частенько видят их в облаках.

В счастливой Москве в московской коммуналке он выкрасил стены комнаты своей в охранный цвет ультрамариновой лазури. Такой лазурью когда-то новгородцы красили купола церквей, нанося на нее через трое суток золотые звезды. В Петербурге ею метили любимые заповедные комнаты, но там через год или два она голубела, блекла, превращалась в придуманный художником bleu Benois. Матушка Любовь была в дальнем родстве с родом Бенуа, синие и лазоревые краски особо ей удавались и на фарфоре, и в маленьких несохранившихся акварелях.

Но когда он переезжал на новую квартиру, охранная лазурь осталась на стенах покинутой опетербурженной комнаты. И в московских пустотах ангелы-истребители настигли его; переехав, тут же переехал он в одну из столичных больниц, второй инфаркт, говорили врачи, а медсестрички с лицами, не похожими на лицо его военной медсестры Марии, вливали ему в вену по капле искусственную жизнь для поддержания настоящей.

Глава 82 ПИСЬМО ЕЛЕНЫ

«Мой отец — Илья Аронович Народúцкий; брат его, Аркадий Аронович Народúцкий, режиссер „Бумбараша“, сестры — Изабелла и Сима — учительницы математики. С Симой Борис Клюзнер учился вместе в детской музыкальной школе в Ленинграде, там и познакомились. У них был юношеский кружок, в который входили Сима, Борис, Ева, Алексей Михайлович Бихтер, работавший в издательстве „Советский писатель“ в Доме Книги, и его брат Всеволод Бихтер. С тех пор Клюзнер и ходил в дом Народúцких.

„В этом доме с 1949 по 1999 год жил выдающийся радиоконструктор Илья Аронович Народицкий“ — повесив мемориальную доску на его старый омский дом, отца „рассекретили“. У него не было высшего образования, работал он сначала радиомонтером, потом стал инженером-лаборантом своего завода, был дважды лауреатом Сталинской премии, до выхода на пенсию возглавлял один из ведущих отделов Омского НИИ связи. В начале войны завод, на котором работали отец с матерью, эвакуировали в Омск. Мама рассказывала, что станки стояли в поле, на траве, работали, потом вокруг возвели кровлю, сделали цеха. Много позже узнала я, что не просто в поле стояли — на территории старого кладбища. Отец был один из ведущих специалистов номерного — военного — завода, бросить работу не мог. А мама не хотела жить в Омске и, забрав меня, маленькую, вернулась на Большую Подьяческую в Ленинград. Отец постоянно приезжал в командировку. Однажды принес елку под потолок — а потолки в доме Крутикова были высокие; ожидался подарок от Деда Мороза, я караулила, то засыпала, то просыпалась и при одном из пробуждений услышала разговор родителей: у отца была другая женщина, она ждала ребенка. „Как честный человек, ты должен на ней жениться, — сказала мама. — Я дам тебе развод“.

Матушка моя, Галина Давыдовна Чегурова, родом из деревни под Смоленском, приехала в Петроград тринадцати лет от роду наниматься на работу; в раннем детстве попало ей в руки сокровище, открытка с видом Петербурга, и она девочкой всё твердила, глядя на это чудо: уеду туда, уеду, там буду жить! По семейным преданиям, ее бабушка была красавица, крепостная, помещик при себе держал, а как родилась маленькая Домнушка, выдал замуж, муж приблудной дочери стыдился, жену бил, умерла она молодою. В те же времена пришел в деревню солдат, служивый герой, лет сорока пяти, по прозвищу — или имени? или фамилии? — Чагура. Женился, родил 12 детей, их записали в перепись Чегуровыми. Один из детей, Давидок, женился на Домнушке; одна из их дочерей, Агафья Давыдовна, была моя мама. В городе она поменяла имя, стала Галиной.

Жили мы в доме 34 на Большой Подьяческой, в квартире 2. Ходил Б. Л. к Симе, они музицировали, разговаривали. Когда я стала подрастать, нас с двоюродной сестрой Леной (дочкой Беллы) стали допускать к взрослым. В два года у меня была великая страсть к порядку. Я выходила на лестницу и вытряхивала кукольную одежду. Снизу поднялся человек, он грозно сказал: „Это кто на меня пыль вытряхивает?“ Я — бежать. Он — за мной. В квартиру! В комнату!! За ширму!!! Рычал и делал „козу“. Я заревела. Выбежала мама и сказала: „Борька, ты сошел с ума. Что к ребенку пристал?“.

Они приходили каждую субботу. Если кто-то из них двоих не приходил, это было ЧП. Собирались в комнате у Симы и Беллы. Наша комната была проходная.

Мы, дети, сидели тихонько. Начиналось часов в 5, заканчивалось часа в два ночи. Жили и А. М. Бихтер, и Б. Л. близко, Б. Л. — на Фонтанке, Бихтер за Крюковым каналом, где баня.

Время проводили очень интересно. Пили только чай. Мама пекла пирожки с капустой и с мясом. „Котлеты будут?“ — спрашивали входящие. Мама жарила дикое количество котлет. Дядя Алёша всегда что-нибудь читал вслух из редакционных рукописей. Читал прекрасно. Дядя Боря, правда, долго молчать не мог, дослушав, вступал; они без конца спорили с дядей Алёшей и острословили. Потом дядя Боря рассказывал анекдотические истории из композиторской своей жизни. Без дяди Алёши его можно было спровоцировать и на рассказы на историческую тему. Он очень увлекался историей, но только не при Бихтере почему-то.

Когда мне было 15 лет, мы поссорились и целый год не разговаривали. Под Новый год я накрутила себе несусветную высокую прическу. Он пришел часов в семь, увидел сооружение на моей голове, подошел и растрепал мне волосы; я набросилась на него с кулаками и ужасно ругалась; меня еле-еле оттащили. „Покуда ты не извинишься, — сказал он, — я с тобой разговаривать не буду“. — „Это вы должны извиниться“, — сказала я, и мы разошлись.

Беллу Б. Л. терпеть не мог. Он звал ее Карменсита. Шуток она не понимала. А Б. Л. любил шутить и шутил порой так: „для красного словца не пожалеет и родного отца“.

К Симе относился прекрасно. Кажется, только по-товарищески. Надпись на нотах: „Самому строгому критику — Симе Народицкой“. Сима умерла от рака легких в 1957 году. Она очень мучилась. Умирая, просила меня причесать ее.

После смерти Симы дядя Боря стал приходить к нам с мамой — и дядя Алёша тоже. Это продолжалось все годы, каждую субботу, пока он не уехал в Москву. Я думаю, он отдыхал у нас, забывался, отвлекался от своих неурядиц. Чувствовал себя в семье.

Я спрашивала его, почему у него нет своей семьи. Он отвечал: „Так, как я живу, не захочет жить ни одна женщина; зачем мне обрекать кого-то на существование, подобное моему и мучиться от сознания, что я мучаю кого-то“. Б. Л. не исполняли, не печатали, заклеивали уже объявленные афиши, он был всегда без денег. Однажды шепнули ему, что на него заведено дело, все ноты растащил он по знакомым и ждал. В это время умер Сталин. А Шостакович пригласил Б. Л. в Москву, утверждая, что там дело обстоит много легче, чем в Ленинграде. Он обменял однокомнатную квартиру свою и уехал.

Он показывал мне статью об авангардистах в газете, где Жданов клеймил Шостаковича; в числе прочих „формалистов“ в списке числился Борис Лазаревич: „Осиновый кол надо забить в могилу таких композиторов“. У Б. Л. была запись со съезда композиторов, где 40 минут зал торговался с президиумом. Зал требовал, чтобы Клюзнеру дали слово, а президиум слова не давал. Это было после того, как Кабалевский начал выступать по поводу молодых. Б. Л. не выдержал — попросил слова. Ему слова не дали, утверждая, что его нет в списке выступающих. Я услышала это в трамвае. Один из двух ехавших говорил: „Что вчера на съезде было! Клюзнер просил слова, ему не давали, и в конце концов он на трибуну вышел и за 15 минут расчехвостил Кабалевского“. Кабалевский с Б. Л. не здоровался до самой смерти. Б. Л. рассказывал об этой ситуации, когда весной приехал из Москвы. Я приехала на дачу и сказала: „А я что-то про вас знаю. Как вы на съезде выступили“. Ни газеты, ни стенограммы я потом в его бумагах не нашла.

После того, как мы год не разговаривали, мама увещевала меня, что я должна здороваться, по крайней мере; а Б. Л. она твердила, что он взрослый и должен быть умнее; после этого я полгода с ним здоровалась, он не отвечал, но у него была счастливая улыбка; наконец он расхохотался, и мы помирились. „Ну, ладно, хватит дуться“, — сказал он. — „А я не знаю, кто из нас дуется“, — сказала я. После этого дружба наша стала еще крепче.

Он мне очень много рассказывал о своей жизни, но я слушала его в пол-уха.

В армии он служил в кавалерии. Б. Л. очень трогательно рассказывал о своей лошади. „Она понимала всё. Это единственный человек, с которым можно было по-человечески разговаривать“. У него в казарме была кровать у окна; лошадь открыла окно и стащила с него одеяло — это, кажется, был пожар или тревога. Однажды на этой лошади он убыл в самоволку. Прискакал в Ленинград. „Я хотел погарцевать под окнами любимой женщины. Копыта так грохотали по двору-колодцу, что все высунулись из окон, — кроме нее…“ Ему пришлось вернуться, он попал „на губу“ — на гауптвахту; „а я был счастлив; жаль было, что она не видела, но ей потом рассказали“.

Войну он прошел политработником. Закончил войну в Вене. Вена произвела на него огромное впечатление. Он был счастлив, что видит Вену, музыкальный центр мира. После войны его долго не отпускали из армии. Он строил фортификационные укрепления, был прорабом, строил казармы и клубы, и его не отпускали, отпустили после письма из Союза композиторов.

Б. Л. закончил один курс архитектурного отделения Академии художеств, а потом ушел: „Музыка перетянула“. Ушел в консерваторию. Учился у Гнесина, Михаила Фабиановича Гнесина. Есть книжка о Гнесине, подаренная Б. Л. женой Гнесина. „Только благодаря Гнесину я и закончил Консерваторию, он всегда меня отстаивал: если вы его отчислите, то и я уйду“. Отчислить хотели то за поведение, то за сочинения. Поведение — в смысле перечения, высказывался, как считал нужным. На строптивого студента преподаватели писали докладные. Умение отстаивать свою точку зрения на любом уровне, не стесняясь и не боясь, осталось у него до конца дней. Учился вместе со Свиридовым и, кажется, с Красновым. Краснова Б. Л. всегда жалел. Исправлял его партитуры. Иногда раздражался. „Мне свое надо делать, а он мне опять свои опусы подсунул, а времени жалко“.

Борис Лазаревич был человек очень жалостливый. Когда он был в закупочной комиссии, он покупал всё. „По какому принципу?“ — спрашивали его. — „По тому принципу, что все хотят есть“. Как член комиссии, никогда никого не ругал. Хвалить — хвалил. Считал, что купить, напечатать и заплатить автору за работу надо.

В 1966 году я тяжело болела. После этого брала „академку“ — а меня еле выходили — и дядя Боря забрал меня на дачу, переступив через все свои привычки, хотя у него никогда никого на даче не было. За это лето мы еще больше с ним сблизились. Я пыталась готовить обеды. В итоге мы стали ездить с ним в Зеленогорск в ресторан. Шли на залив, гуляли, а ему уже было тяжело много ходить — ходил с нитроглицерином, потом мы ехали в ресторан и в кромешной тьме на автобусе возвращались. К ночи мы варили макароны, заправляли их привезенной им из Москвы тушенкой. На ночь он приходил, садился на мою кровать и читал мне стихи: Верхарна, Бёрнса, Шелли, Гумилёва и Цветаеву. Потом мы еще немного беседовали и он уходил к себе читать. Читал он часов до двух. Он мне специально повесил лампу над кроватью и оборудовал маленькую комнату, чтобы я могла там жить. Матрасы на чурбачках стояли у него и у меня в комнате вместо кроватей. Завтрак был традиционный: два яйца всмятку (варил сам, мне не доверял и всегда считал до девяноста, грозя яйцу пальцем; „по стрелке секундомера так не получится“) и сгущенный кофе с молоком.

Приходил в гости композитор Олег Каравайчук, худенький, легкий, в зеленых джинсах (редкость в ту пору), спортивный, коротко стриженный. Однажды мы пили чай на кухне, он вошел в открытую дверь неслышно, руки в стороны, голова склонена, сказал: «Как я буду смотреться на кресте? Правда, хорошо? Надо немедленно снять в кино „Мастера и Маргариту“, я буду играть Иешуа!» Потом они заговорили о музыке, мне стало неинтересно, я ушла наверх читать.

Клюзнер всегда был веселый и непринужденный, с ним было легко.

Моя тетка Белла говорила, что он был человек невозможный.

Иногда, когда Б. Л. был удручен своими тяготами и невзгодами и начинал об этом говорить, я очень расстраивалась: он говорил, что честному человеку в этом мире и ступить никуда нельзя. Он говорил о каких-то молодых композиторах, за которых заступался: „Я для них каштаны из огня таскал, а они же меня и не поддержали“.

Все последние годы у него было больное сердце. Началось это после его отъезда в Москву. „Я хочу умереть сразу, чтобы не мучиться самому и не быть никому обязанным. И хочу, чтобы было это в Комарове, а не в этой проклятой Москве“. „Всё мне в Москве чужое. Всё меня там раздражает“.

Б. Л. был противник новой мебели. Когда мама купила новый румынский гарнитур (а она время от времени „начинала новую жизнь“), он пришел и ругал нас, издевался над сервантом и спрашивал, как мы могли променять добрый старый круглый стол на эту пакость на тонких ножках.

Нам нужно было однажды карнизы повесить. Пришел дядя Боря и сказал: „О, пара пустяков“. Повесил карнизы и, счастливый, швырнул через всю комнату молоток. Молоток попал внутрь хрустальной вазы, куда он и метил. Ваза почему-то не разбилась. Жива по сей день.

Он любил мастерить столы и скамейки. Периодически у дяди Бори были светлые промежутки, появлялись деньги. Тогда дом и построил. Поначалу в Москве дела его шли хорошо. Потом, когда узнали его характер и язычок, стали его зажимать. Случай с ораторией „Разговор с товарищем Лениным“, когда уже были афиши в городе, и Эйзен, основной исполнитель, позвонил Б. Л., извинился и сказал: „Меня попросили заболеть“.

Дом свой он строил мучительно долго — из-за того, что ему не разрешили строить по нестандартному проекту; ему велели зашивать бревна вагонкой и т. п.; сколько порогов он обивал… наконец ему велели покрасить дом «масляной краской в три слоя». Красить он не стал. Проолифил.

Когда дом только начинался, была времянка, печечка, лежанка, бюро и клавесин — он играл мне Баха на клавесине! — это было потрясающе: не знаю, куда потом делся клавесин. Дома всегда стоял у него взятый напрокат рояль.

Одевался Б. Л. очень скромно. У него был один выходной костюм столетней давности для Филармонии. Ходил в выгоревших курточках, рубашках, застиранных штанах, одет всегда очень чисто, всё отглажено. Все простыни и пододеяльники чиненые-перелатаные, и белье тоже; и все заплатки поставлены мужской рукой.

Старинные вещи очень любил и очень берег. „Вот это мама моя вышивала. А это бабушка“.

Мать у него была художница по фарфору на Ломоносовском заводе, Любовь Яковлевна Гордель. Когда он пришел после войны в свою квартиру, квартира была пуста, сено, ветошь, палки, — и под этим единственная мамина настенная тарелка.

Отец Б. Л. был музыкант. У него был целый альбом фотографий певцов с надписями: „Моему первому любимому учителю“.

Дед Б. Л., как Б. Л. говорил, „капельдудкин“, был капельмейстером Его Величества, жалован был; но когда царь узнал, что он некрещеный, царь сказал: „Немедленно креститься“. Дед Б. Л. был упрям и отказался, хотя синагогу не посещал отродясь. Его вышибли.

Мать Б. Л. любил очень. Всегда ругал себя, что так плохо относился к ней в детстве. Она в совершенстве владела французским и немецким, пыталась устроить троим детям французские, немецкие и английские дни. „Я был упрям, как баран, и ни за что отвечать не хотел. Господи, сколько я, наверное, принёс ей горя“.

Он всегда считал себя абсолютно правым. Даже когда он был не вполне прав.

Он очень любил воспитывать и всегда меня воспитывал. Однажды я сшила себе юбочку из немецкого журнала мод. С бантиком. Дядя Боря приставал к моей юбочке весь вечер. После его ухода я сняла юбку и выбросила ее. Я испытывала к ней полное отвращение.

Мне казался он совершенно нормальным. Люди искусства всегда отличаются от других смертных. Он же был обыкновенным, к нему это не относилось. Он считал, что у мужчины должны быть мускулы, что он должен уметь держать топор в руках — и относился насмешливо к людям, которые были только в искусстве и не могли себе сделать яичницу.

Низ дома он отделывал сам. Верх — не успел.

Он очень любил детей. Все детскосадовские в округе его знали. Детский сад, проходя мимо его дома, кричал: „Дядя Боля! Дядя Боля!“. Б. Л. выходил на балкон, махал детям рукой, и они кричали хором: „Здравствуй, дядя Боля!“.

Первая любовь его была „девушка с солнечными волосами“, — кажется, отец ее был морской офицер инженерных войск. Б. Л. пригласил ее в театр — и не узнал: она распустила волосы, надела черное бархатное платье и нитку жемчуга. „Она была красавица. На меня смотрели, — я иду с такой красавицей…“. Всю ее семью — и ее тоже — расстреляли как врагов народа.

Вторая его любовь была Галина Уствольская. „Я любил ее и как отец; мне казалось, что она такая хрупкая и беззащитная, что ей нужна опора, что ее необходимо оградить“. Она была совершенно сумасшедшая, и иногда на нее находили мрачные настроения. Б. Л. хорошо влиял на нее. Ее родители хотели видеть их вместе. Но они расстались, — не по его желанию. В последние годы жизни он мне сказал: „Я думал, что этот хрупкий росток надо оберегать постоянно, что его затопчут; а она окружила себя юнцами, слушает их дифирамбы и процветает“. Не знаю, был ли он справедлив.

Он был преувеличенно порядочен, щепетилен и честен. Во всём до мелочей. Иногда это даже раздражало. В последний отъезд он еле шел и не мог нести чемоданы, я их отбирала, а он вырывал: „Я мужчина и не могу позволить, чтобы женщина тащила мои вещи“. Никогда не слышала, чтобы он за кем-то ухаживал. Может, он скрывал это от меня. А от нескольких женщин слыхала, что он за ними „ухлестывал“. Не могу сказать, правда ли это.

После его смерти одна из сотрудниц местной комаровской сберкассы, женщина на редкость наглая и грубая, сказала мне, усмехаясь: «А ведь это из-за меня он умер, должно быть. Мы с ним ругались, и я ему такое сказала, такое сказала, он на улицу вышел да и упал. Я, конечно, не думала, что до смерти его доведу. Мы „скорую“ ему вызвали, машина приехала, а он уже мертвый».

Никогда бы не подумала, что можно с подобной легкостью о таком сообщать, то есть рассказывать мне это, — как бы даже игриво и с похвальбой.

Б. Л. очень хорошо говорил о композиторе Софье Губайдулиной, о том, что она духовно близкий ему человек и талантлива».

Глава 83 ЛАТКИ

«Дорогая Елена! — отвечал на письмо Елены Ч. неизвестный нам адресат. — Я уже ответил Вам на Ваше письмо, в котором многое, неизвестное мне о Б. Л., прочел с сердечной и душевной болью. Однако, подумав, я осмеливаюсь послать Вам и это краткое послание, постскриптум в некотором роде, относящийся к тому абзацу, в котором Вы пишете о латаной, штопаной, не единожды зашитой одежде и заплатах на постельном белье, увиденных Вами, когда разбирали Вы вещи. Я хочу пересказать Вам одну древнюю осетинскую притчу. В одном из монастырей жил старый монах; иногда навещали его родственники, однажды заметившие, что одежда старика совершенно прохудилась. Родственники привезли ему новую одежду, он поблагодарил их. Однако в следующее посещение монастыря родственники с несказанным удивлением увидели старика всё в том же монашеском одеянии, швов и латок стало больше вдвое, а кое-где булавки и скрепки соединяли два куска подрясника, между которыми ткань истончилась, истерлась, истлела, стала почти прозрачной. Новое же дареное платье, аккуратнейшим образом сложенное, лежало на полочке. „Как же так?! — вскричали родственники. — Ты опять в старой, перелатанной, перештопанной рваной одежде, а ведь мы привезли тебе целую!“.

— Одежда не может быть целее моей души, — отвечал им старый монах».

Глава 84 ПРИХОДЯЩИЕ КОТЫ

Крейслер рассмеялся от души и воскликнул: «Так иди же скорей сюда, мой разумный, мой преблаговоспитанный, преостроумный, высокопоэтический кот Мурр…

Э. Т. А. Гофман

На вопрос, не он ли изображен на детском наброске, сделанном двадцать лет назад на заливе, — в черном плаще, фуражке или картузе, тоже черном, с детьми и собакой, — Клюзнер отвечал:

— Своих детей нет, беру напрокат у соседей. То же с собаками.

— А кот у вас есть?

— Приходящий.

Целая вереница приходящих котов прошла через сторожку и клюзнеровский дом за двадцать лет комаровской жизни.

Один, видимо, для поддержания традиции, явился уже после смерти хозяина и навещал семью Елены несколько лет, чем и завершил сюжет.

Первое животное явилось, когда достроена была сторожка, которую можно было протопить; в ней ясно прослеживалось наличие хозяина: хозяин ел в сторожковой малой комнатушке, спал на пружинном матрасе, поставленном на четыре низких чурбачка. Кот был традиционный, серый, полосатый, мрачный, с буквой «М» на лбу. Он сидел на пороге, оценивающе разглядывая Клюзнера; оглядев, встал, боднул лбом хозяйскую ногу, мяукнул: «Поживем?» — и без особого приглашения вошел по-свойски. Полночи спал серый в ногах, грел, создавал уют, потом стал царапаться в дверь, было пять утра, кошачий час. Открыв утром дверь, Клюзнер обнаружил параллельно разложенных на единственной ступени времянки мышь, летучую мышь и малую птаху. Кот скромно отворачиваясь, сидел в сторонке: ждал похвалы. «Разбойник, мокрушник», — сказал Клюзнер, наливая коту блюдечко молока. Тот, довольный похвалою, слакав молоко, ушел по делам. Хозяин мог выбрать себе кого-нибудь из трех добытых, но почему-то от угощения отказался; по вечернем возвращении приходящему пришлось схрумкать всех троих. В конце осени Клюзнер съехал, но в сторожке остался жить сторож: приглядывать за начатой стройкой, за стройматериалами, убирать участок перед зимою и в начале весны. Кот удостоил и сторожа, приходил в морозы ночевать, но в ногах не спал, тяготел к половику или к печурке.

Приехавшего весной Клюзнера встретил серый радостной побежкою, криками, мурлыканьем, боданьем и к ночи принес ему мышонка. Несколько лет сторожка зимой стояла необитаемая, холодная, денег не было, чтобы сторожу заплатить. Неизвестно, где и как перезимовав (зимогоры, не съезжающие осенью, живущие круглый год, были редкостью), кот являлся весной, отощавший, взъерошенный, однако, живехонький. После одной особо морозной зимы он не пришел.

Все они были хороши по-своему, вся череда, и черный куцый, и рыжая крысоловка, любительница крыш, легкая, как перышко, и красный плейбой, наплодивший во всей округе уйму трехцветных котят; но один кот был особый, черно-белый «арлекин», кошачий ангел. Он ничего не требовал, не просил, ему чужды были кошачья настырность, кошачье упрямство, самодостаточность, он был сама любовь, чувствовал малейшие перепады настроения, веселил в печали, не лез предъявлять свою персону, если хозяин был занят, когда нехорошо было с сердцем, ложился на грудь (сердцебиение, боли, перебои снимались); в дни безденежья благодарил, мурлыча счастливо, и за корочку хлеба. Однажды, уронив на ногу доску, Клюзнер вскрикнул, «арлекин» кинулся к нему, а он его турнул, послал к чертовой матери; кот отошел подальше, сел у забора, смотрел издалека; через полчаса хозяин сказал: ну, ладно, извини, прости меня, ни за что на тебя окрысился; тогда кот подошел, сел рядом, к ночи лег спинкой к ушибленной ноге, к утру боль прошла. Он не был ни крупным, ни особо сильным, и побеждал в случавшихся время от времени кошачьих боях силой духа, этот маленький рыцарь. Шести или восьми лет от роду его задрала стая полубродячих собак; он был с кошечкой и не бросил ее, один он бы ушел.

В середине шестидесятых к веренице приходящих котов присоединилась приходящая белка. Приехав из Москвы весной, Клюзнер увидел сидящего на крыльце под навесом маленького бельчонка. Зверушка не убегала, шла в руки, стоило поднести ладонь — фыркала, за что имя Фырка и получила. Чтобы кошки или собаки не заели малютку, Клюзнер поселил ее на веранде, кормил орешками. Фырка стала на имя откликаться, подросла, похорошела, надо было уезжать, он выпустил ее в лес, хотя боязно было: выживет ли, перезимует ли ручная подкормленная белка. На следующий год Фырка явилась из леса, сидела на крыльце, смотрела, но в руки уже не давалась, но стоило протянуть к ней руку с орешками, громко приветственно фыркала, как прежде; так являлась она в гости три лета.

Последним приходящим котом был рыжий с повадками клоуна, любитель кататься по лужку одуванчиков, забираться на березу, ловить одуванчиковый пух; когда ему хотелось умыться, залезал он на пенек или на перевернутую кадку, точно на постамент. В день осеннего отъезда рыжий ходил провожать полухозяина на станцию, находившуюся кварталах в пяти, сидел на перроне, ждал, когда поезд тронется.

Неизвестно, этот ли рыжий или его двойник возник возле дома через год после смерти Клюзнера. Муж наследницы, Лены, Эдик приезжал топить времянку (в доме тогда не топили, система текла, было холодно), ночевал; кот стал ночевать с ним, потом уходил. Приезжала Лена с трехлетней Сашей в натопленную мужем времянку, где стояла старая — во всю сторожку — огромная кровать да обретенное на помойке большущее кресло, в сторожке сидели то на кровати, то на кресле, по полу старались не ходить и девчушку не пускать, пол был ледяной. Кот словно чуял приезд, сидел, ждал на перекрестке, бежал впереди всех в калитку, во времянку, лежал в кресле, считая его лучшей мебелью, выпихивал всех претендентов, шипел, дрых, наслаждаясь, все выходные. Услышав слова «мы уезжаем», шел к выходу, провожал, сидел на перекрестке, глядя вслед, пока не исчезнут за поворотом. Летом кот жил при доме постоянно. Однажды весной Эдик, проверявший дом, не заметил прошмыгнувшего с улицы рыжего, запер дверь, уехал в город. Приехав через неделю, открыл дом, нашатырная волна запаха кошачьего туалета чуть не снесла его с крыльца, из открытой двери, как бомба, вылетел тощий кот, рыжая шерсть дыбом, глаза светятся, усы торчком, — и умчался в лес. Он долгие годы встречал приезжавших на лето хозяев на перекрестке, они видели его издалека, но в одно лето перекресток был пуст, соседи рыжего не видели с первых морозов. Много лет спустя, когда любимая горожанами телепередача «Пятое колесо» снимала в Комарове сюжет о Клюзнере, в первых кадрах на крыльцо поднялся легкий длинноногий черно-белый кот-«арлекин», а в последних кадрах он спустился с крыльца и исчез в рыжих листьях, осенних охристых травах, полуоблетевших кустах, словно в осени растворился. А с телеэкрана потом, когда появились зрители, зазвучала клюзнеровская музыка, сопровождая движение ветвей, шорох листьев, осенний проход приходящего кота, которого ни до ни после нынешние обитатели дома на околице и соседних дач не видели и не встречали.

Глава 85 РОМОЧКА

Ходил Клюзнер к Нине Ч. и капитану в гости в дом Державина на Фонтанке с превеликим удовольствием. Дом был теплый, ухоженный, любимый. Чаще дверь открывала Нина, но иногда и волшебная свекровь ее, в чьей подстриженной седой голове виделась ему чернокосая головка черноокой пери, вывезенной (по легендам — увозом женился, умыкнул) отцом капитана из Средней Азии. Смуглая кожа в мелких морщинках, сияющие в улыбке белые (свои…) зубы. Матушка капитана, намного младше отца, и состарившись старилась на особицу. У нее болели ноги, но она, оставаясь одна в квартире, мыла, мазала мастикой, натирала державинский паркет стоя на коленях, ей хотелось, чтобы ее красавец любимец сын жил, как во дворце; впрочем, и особняк поэта, и сама петербургская квартира с большой библиотекой, старинной мебелью, прекрасным роялем была отчасти дворцовой. Матушка капитана любила серебряные кольца, лалы, бирюзу, а по рассказам Нины Ч., стоило ей надеть умирающий жемчуг, тускнеющий, теряющий мерцание, как через три дня жемчуг оживал.

Дверь открывалась, все жители квартиры выходили в прихожую встречать (разве что мальчик Алёша, зачитавшись или замечтавшись, не всегда). Так и в этот раз, но в какое-то мгновение в глубине коридора возникло непривычное шевеление, выбежал незнакомый новый обитатель, большой черный пудель.

— Кто это у нас такой?

— Это Ромочка.

Пуделя, поскольку весь породистый помет следовало называть на одну букву, назвали Рома, Рим то есть, но звали его дома Ромочкой, не то чтобы Роман, но отчасти рюмочка рома. Пес вгляделся в пришедшего, и вдруг словно волна охватила его, подбежал, вилял не то что хвостом, всей спиною, всем собой, встал на задние лапы, передние на грудь, норовя лизнуть в лицо, умчался в коридорную даль, тотчас вернулся с мячом в зубах, прыгал, мотая башкою, вокруг гостя, наконец, положил мяч у ног гостя.

— Любимую игрушку принес вам поиграть, — сказал капитан.

— Рома, что с тобой? — спросила Нина. — Ты, Ромочка, часом не рехнулся?

Пес не отходил от Клюзнера, выказывая всю степень собачьей любви, на которую способно было существо его.

— Такое впечатление, — сказал капитан задумчиво, — что мы украли вашу собаку, держали взаперти, а тут внезапно настоящий хозяин вернулся.

Часа через два пора было с собакой гулять.

— Пойдем гулять? — спросил капитан.

Пудель кинулся к Клюзнеру, потом к двери, потом опять к гостю, снова к двери.

— Час от часу не легче, — сказала Нина. — Он просит, чтобы вы с ним гуляли.

— В чем же дело? — спросил Клюзнер. — Давайте поводок.

Так и повелось — придя в Державинский дом, под конец визита стал он гулять с пуделем в Польском саду или в саду театра Буфф; Польский, более заброшенный, просторный, безлюдный, им нравился больше.

Пудель мечтал, что когда-нибудь выведет его Клюзнер погулять вечером в заснеженный петербургский воздух полузимы цвета серебристых фиолетовых чернил, но тот неизвестно зачем исчезал перед зимой, чтобы возникнуть к белым ночам. Во время одного из особо острых мечтаний живущий на противоположной стороне Фонтанки Захаров написал работу с человеком на берегу Крюкова канала, выводящего по первопутку на прогулку черного пса.

— Ох, врала, врала великая немецкая литература, — говорил Клюзнер, потрепывая пса по холке, — клеветала на твою породу, псина, что в тебе подобных не к ночи будь помянутый вселяется, вон ты какой чудный добрый парень, собачья душа.

После последнего комаровского лета перед отъездом в Москву Клюзнер навестил Нину и капитана, и тут обнаружилось внезапно главное, может быть, Ромочкино свойство. Решив показать хозяевам новое свое сочинение, сел гость за рояль. И едва зазвучали под руками его клавиши, как сидевший до того тихо Ромочка, подбежав, стал подпевать. Стал петь. Он подпевал самозабвенно, задрав голову, подскуливал, подлаивал, завывал, выл, временами даже в ноты попадал. Клюзнер хохотал дико, чуть с табуретки рояльной не сверзился.

— Так сколько раз играли, — сказала Нина, — и я, и Саша; и ничего, было тихо.

Сначала сел к роялю капитан, потом Нина; и, вправду, было тихо, Ромочка сидел смирно, вопросительно голову наклонив, глядя на Клюзнера. Стоило тому снова заиграть, как принялся пудель за свое.

— Надо для тебя какую-нибудь багатель написать, для собаки с оркестром.

Так под смех, под пение Ромочки и простились навсегда.

Не смеялась только мать капитана, сидела в своей комнате молча, думала: не мне ли пора к мужу? в ее среднеазиатской юности собаки в голос выли к покойнику.

Глава 86 ЗЯБЛИК

Ты, синица, садись на подсвечник,

зяблик, ты на часы, только стрелок

не трогай.

Николай Заболоцкий, поэма «Птицы»

И врачи, и медсестры твердили: в санаторий после второго инфаркта, в санаторий, но он спешил в Комарово, хотел отпраздновать день рождения, как всегда, в своем доме, среди близких ему людей.

В доме было сыро, холодно, точно в склепе, он открыл окна, волна полутеплого живого весеннего воздуха влилась внутрь.

Затопить котел сил не было, стоило отсидеться, отлежаться. Привезли газовый баллон, за который накануне заплатили по его просьбе соседи.

Он поставил на письменный старинный любимый стол маленькую акварель индейца в кожаной рукодельной рамке, достал с полки над портретом Баха — улыбнувшись: надо же для веселия души прочесть о себе что-то хорошее, — желтый пакет со статьями из будущего. Подумав, достал привезенный конверт с надписью «Завещание», чтобы показать его Лене, когда она приедет навестить. Холод был собачий, приняв нитроглицерин, пошел он включить газ.

Баллон был пуст.

Эти газовщики, вечно пьяные, то ли спутали баллоны, то ли подрабатывали: тем, кто приплатит, ставили без очереди полный, тетёхам — пустой.

Он послал себе из Москвы несколько посылок, чтобы меньше вещей тащить, в одном из ящиков электроплитка; но извещений, хотя посылки отправил он за две недели, в почтовом ящике не оказалось.

И тут его охватил гнев.

Что за мерзавцы — лишить возможности поесть, выпить чаю старого одинокого больного человека? На секунду он даже забыл, что этот человек — он сам. Квитанции оплачивали на почте, туда же должны были прийти посылки; надо было идти квартала четыре. Он не был уверен, что дойдет. Дверь закрывать не стал, одуванчиковый золотой лужок перед домом встретил его всплеском веселого желто-золотого солнечного цветения. Наверху, должно быть, на березе, пел зяблик, храбрый малютка, прилетающий раньше всех, застающий последние снегопады, улетающий последним, когда первый снег нисходит.

А что, если, — подумал он, закрывая калитку, — правы народы, твердящие о переселении душ? Умру, стану птицей?

Нина Александровна с молоденькой спутницей своей (выпустившей год назад под ее редакцией книгу стихов и познакомившейся с Клюзнером в его последнее лето) приехала на кладбище на такси.

Народу было мало: представитель Союза композиторов, чьей обязанностью было произносить кладбищенские речи, бедно одетый юноша, какой-то незаметный человек в сером пыльнике, худенькая женщина (она спросила спутницу Нины Александровны: «Вы не Лена?»), два могильщика.

Пока говорил речь безымянный композитор, пока опускали гроб, бросали по горсти песка (песок был тяжелый, влажный, темно-золотой), на дереве над могилой пел зяблик. Под его голосок все и разошлись.

Мужчины уехали на похоронном автобусе, могильщики ушли в неизвестном направлении, Нина Александровна и приехавшая с нею поэтесса пошли на вокзал, однако по дороге свернули к клюзнеровскому дому, а худенькая темноволосая женщина, написав что-то на листе бумаги, положила записку свою на могилу, придавив ее камнем.

Дом стоял темный, тихий, блестя стеклами, осиротевший, издалека на темной опечатанной двери видна была ярко-белая казенная бумажка с лиловой печатью милицейского ведомства. Лужок вокруг дома, освещенный солнцем, сиял, слезы проступали от слепящей яркости одуванчиковой медовой желтизны.

В поезде к женщинам пристала цыганка, требовала, чтобы согласились погадать, хотела денег, Нина Александровна сказала — оставьте нас, уйдите, мы с похорон, нам не до ваших гаданий, цыганка обрушилась на них с проклятьями, будьте вы обе прокляты, трех рублей вам жалко, пошла, звеня бранзулетками, шумя юбками, в соседний вагон, образ ситцевой Смерти.

— Все-таки талант у него был редкий, — сказала Нина Александровна, — музыка чудесная, что-то моцартовское, свет, серебро, это людей к нему и привлекало.

— Но ведь я не слышала его музыки, — возразила ей спутница ее, — а с детства ходила вокруг темного бревенчатого дома с крутой крышей на околице, прозрачные стекла, зеленая лампа в окне, волшебное царство.

Вагон привычно стучал колесами, но словно стерлась, развеялась череда заоконных пейзажей с загородными домами, деревьями, перронами, названиями станций: ехали в облаке, где светился пронзительный одуванчиковый лужок перед темным опустевшим крыльцом, жгла руку горсть тяжелого песка, звучал бессмертный голосок зяблика.

Через три дня из репинского Дома творчества композиторов съехал в Москву Шостакович. Похоронили его в августе того же лета. А в июле умер Бихтер.

Глава 87 ЗАВЕЩАНИЕ (рассказ Елены)

Клюзнер должен был приехать 20 или 21 мая из Москвы. Я звонила в Москву, хотела встретить его, он отказался; сказал, что его будет встречать Краснов. «Потом позвонишь, приедешь». Я позвонила 21-го, телефон молчал, звонила и 22-го. В субботу думали — звонка не слышит, на участке. У нас дома телефона не было, был на работе и на углу Никольского и Большой Подъяческой автомат, сменивший пивной ларек. В следующую субботу я поехала на дачу. Подойдя к углу, посмотрела на дом; дом стоял осиротевший, несчастный. Сердце сжалось. Я вошла в калитку, увидела бумажку на дверях: «Опечатано по случаю происшествия». Обошла дом, кухонное окно с торца (со стороны леса) выбито (кто-то залезал в дом). Я решила, что это и есть «происшествие». Села на скамеечку у колодца. Сидела час или полтора, не решилась пойти к соседям. Чтобы успокоиться, пошла пешком до Репина. Думала, может, он не приехал, кто-то залез в дом и т. п. Мама сказала: «Поедем завтра вместе». Пошли к соседям на Сосновую 3, к Дриацким. «Сосед наш умер и уже похоронен». Отправились мы на кладбище. Свежая могила, нашли сразу. Сквозь слезы увидела я на могиле бумажку, придавленную камушком: «Леночка, вы меня, наверное не знаете, я вас тоже не видела. Знаю, что вы придете и найдете записку. Поэтому не уезжаю из Ленинграда, телефон такой-то. Жду вашего звонка». Я позвонила, мне ответила Софья Губайдулина: «А я уже взяла билет на завтра… Я точно знаю, что завещание должно быть в Комарове. Надо за него бороться, мне известно, что предпринимаются усилия, чтобы дом отошел к Музфонду и всё наследие. Я его провожала, он похлопал по левому карману: здесь у меня завещание на Леночку, сказал он — и хотел объяснить, как вас найти, но я оборвала его, стала говорить: век проживете и т. п.». Мы договорились на завтра, в понедельник, ехать в милицию, Софья в качестве свидетеля. Приехали в Зеленогорский отдел. Начальник, хороший мужик, фронтовик, вызвал опера Максима: «Свози девочек, распечатай дом, пусть ищут завещание, им отдай, потом опять запечатаешь». Поехали на «козлике». Слева на столе лежал конверт с надписью рукой Бориса Лазаревича: «Мое завещание». Конверт был пуст. Еще на столе был надорванный желтый пустой пакет и пустая рамка. Максим сказал: «Я приходил с каким-то человеком из Дома творчества композиторов, ему надо было собрать одежду для похорон; он тут всё крутился. Еще он взял, — мое, сказал, я ему это давал — радиоприемник „Спидолу“. Он тут крутился, брал конверт, положил на стол обратно». Поскольку был с Максимом, конверт положил, а завещание вынул. Радиоприемник? Клюзнер обычно ничего ни у кого не брал.

Договорились с Софьей Губайдулиной, что я приеду в Москву. «Приезжай, — сказала она, — поскорей, будем искать». И мы с Музфондом стали наперегонки по нотариальным конторам искать второй экземпляр завещания. Первое, видимо, уничтожили, не посмотрев, какая контора. Я три дня взяла за свой счет и поехала в Москву. Жила у Софьи. Маленькая квартира, на стене ковер увешан колокольчиками, Губайдулина показывала, как по-разному они звенят. С утра среды пошли к шести утра в 1-ю нотариальную контору с безумными очередями (открывалась она в десять утра). Но они, по счастью, не знали, где составлялось завещание. Пошли к заведующей, которую замещала хорошая женщина, она говорит: работать некому, все в отпусках, ищите сами. Привела нас в комнату, полную стеллажей. «Какого года?» — «Мы не знаем». Стали искать в обратном времени. Дали один стул на двоих; сидя спина к спине, мы листали талмуды с разными почерками до закрытия, до шести вечера. «Назавтра подойдете к открытию, я вас проведу». Губайдулина назавтра с утра не могла: «Подойду к 12, присоединюсь». Едва я порог переступила, выбежала женщина, затащила меня за угол: «Больше не приходи, заведующая хотела меня уволить за то, что я вас пустила». Я расплакалась. Она обняла меня: «Меня такое зло за это взяло; она сняла двоих с работы, они ищут ваше завещание. Езжай в Минюст к заведующей отделом имярек; она не поможет — никто не поможет; расскажи ей всё». Она объяснила, куда ехать, была жара, асфальт плавился под босоножками, а в Минюсте было прохладно и пусто. Гардеробщица, которая вязала в пустом гардеробе, сказала: сейчас обед, никого нет в нотариальной конторе. «А можно мне здесь подождать?» — «Иди наверх на диванчик», и я в прохладе на диванчике уснула; кто-то трепал меня по плечу: «Кончай спать. Ко мне пришла?» Я опять разревелась. «Будешь рыдать — выгоню, рассказывай». Я ей всё рассказала. «Ах, сволочи, ну, посмотрим, кто тут начальник». Стали смотреть карту. Рядом с его домом в Кривоколенном переулке — контора и здесь еще несколько маленьких контор, всего пять, она их обзвонила, потребовала сведения к 17–00. «Иди спать, я буду работать». Я сидела у кабинета. Звонок. «Спасибо». Вычеркивает. Четыре звонка. «Осталась одна контора. Плохо. Если сведения в 1-й, уже всё нашли другие люди». — «Есть завещание в последней конторе! — сказала она мне, улыбаясь; и — в трубку: — К вам завтра придет девочка, молодая, симпатичная, очень скромная. Обслужите по первому разряду. В чем ты будешь?» — «В том, в чем сейчас». Эта контора из пяти была дальше всех. «Стой у двери в девять утра, за тобой придут». За мной пришли, объяснили: «Работать некому, писать дубликат будешь сама». Пришедшая за мной дубликат заверила, сказав: «Оформлять, к сожалению, надо в 1-й нотариальной». Заведующая орала: «Ваши действия незаконны!» Я молчала. «Где вы нашли документ? Вы не имели права заниматься самостоятельным розыском!». При мне, не стесняясь, позвонила кому-то: «Она все-таки нашла завещание, оно было не у нас, я вам ничем помочь не могу, придется оформлять. А куда я денусь?»

Оформили, выдали. С представителем от нотариальной конторы зашла в новую квартиру на Садово-Триумфальную, осталась там ночевать. Звонили в двери: кто вы? Пришел председатель кооператива, — это был ЖСК — выяснять отношения.

Когда приехала в Ленинград, вызвали в Смольный, где два жлоба склоняли меня, чтобы я отказалась от завещания. «Кем работаете?» — «Инженер ОКБ Северного завода». — «Зачем советскому человеку дача в Комарово? У вас хорошая работа». Это длилось часа два. «Дом на краю, дальше лес начинается. Мужчин у вас в доме нет, вы живете с мамой, жить на краю леса опасно». Когда я вышла на улицу, у меня подкашивались ноги.

Зимой в дом влезли — через веранду, разломали стеклянную дверь. Зачем-то я закрыла двери на ключ. Двери были порублены топорами, всё валялось на полу. Обнаружили мы это в марте, когда приехали. Все стекла замерзшие, одно нет. В снегу по пояс я дошла до веранды, стекла нет, дверь разбита. Мы вызвали милицию. Начальник ее поменялся, кричал на нас: «Дачу получили задарма. А теперь еще хотите страховку получить!» В мае мне позвонили: «Вы не передумали? — «Нет!» И на этом всё завершилось.

Глава 88 КЗР

Пока Нина Александровна просматривала папки, два молодых фантаста ждали, сидели в углу, негромко переговаривались.

— Я догадался, — сказал тот, помладше, который написал рассказ «Муравей». — Те инопланетяне, которые из друзей человечества, а не из врагов, помечены. Отмаркированы. В их фамилиях непременно должны быть буквы К, З, Р.

— КЗР? — спросил второй, постарше и потолще.

— Ну, например: Козырев, Кнорозов, Клюзнер.

— Клюзнер это кто? — озабоченно спросил собеседник его.

— Композитор. Я его знал. Натуральный человек не отсюда.

— А я несколько раз видел Козырева. Патентованный тарелочник. И внешне, и по манерам, и по всем его научным достижениям.

— Я только не уверен, — задумчиво сказал автор байки, — что, если эти буквы наличествуют, но в другом порядке? И вместо З — С? Например, в фамилии Стругацких.

— По отдельности, — сказал постарше и потолще, — братья люди как люди. Но если увидеть их вместе (а я видел), мысль приходит, что тарелочники.

«Все-таки фантасты — существа чокнутые», — думала Нина Александровна, переворачивая гранку. — Но… не отсюда… не от мира сего… что-то и в этом есть».

Глава 89 ЯМБЫ

— Хочу поведать вам один небезынтересный литературный факт, — сказал литературовед Б. Гору, — представьте себе двух поэтов, абсолютно несхожих, разного пола, разного возраста, разных, если можно так выразиться, стилистических систем, разной эстетики, философии — и так далее. И вот эти авторы лет через десять после смерти Клюзнера, — а оба они, пусть недолго, в разные годы, были с ним знакомы, — пишут о нем. Произведения их, само собой, тоже отличаются: в его случае это стихотворение, в ее — поэма. Так вот, и стихотворение, и предпоследняя часть поэмы написаны ямбом, со сходной интонацией, словно писал их один и тот же человек. Я не могу объяснить сей феномен сколько-нибудь удовлетворительным образом, он мне непонятен. Чтобы не быть голословным, прочту вам оба текста. Может быть, вы что-нибудь мне скажете, догадаетесь; чем-то подобное совпадение задевает и беспокоит меня. Итак, стихотворение.

КОМПОЗИТОР[12]

Памяти Бориса Лазаревича Клюзнера

По переулку — за угол. Чуть-чуть пройти, шагов пятнадцать. И нырнуть под сумрачную арку. Дверь в стене. За дверью, как уже известно мне, есть лестница, диагональ крутая, высокие ступени, вверх и вбок. Подходишь к двери и нажмешь звонок. И сразу будничная, бытовая жизнь остается сзади, за углом, как бани, обувная мастерская, пивная… Всё исчезло. Я в другом, соседнем, но совсем отдельном мире. На доме номер есть и на квартире, но только для отвода глаз. А вход — из этого континуума — в тот. Там обитает композитор. Там не слышен здешний наш трамтарарам. Там музыка собой заполонила всю комнату. Там он за пианино сидит весь день, свои полотна ткет из тонких нитей непонятных нот. Он сочиняет музыку. Она, пространство комнаты перенасытя, смещает, совмещает времена и отменяет даты и событья. Но отзвучав, становится лишь сном. Очнусь в постылом пятьдесят втором. Напротив — князь Одоевского дом, фаустианца и гофманианца. Фонтанка чуть мерцает, а кругом так зябко, неуютно и ненастно, как только в Ленинграде в ноябре бывает… Время! Смилуйся же, дай нам просвет, хоть краткий, в беспросветной тьме! И время даст просвет. Ему и мне. Его концерт. Я — слушателем, Вайман — солистом будет. А потом в Москве еще одну-две вещи, с опозданьем на тридцать лет, но все-таки дадут. Еще лет десять бы — глядишь… Но тут он умер. 1986–87

— А теперь глава из поэмы, она называется «Дом», в ней Клюзнер — хозяин Комаровской дачи — именуется Хозяином.

Марина спит — и видит странный сон[13]. Она идет по площади с собором, налево остаются пропилеи, направо — незнакомый переулок с домами трехэтажными. Желтеют их стены свежие, и белым обрамленьем обведены оконца, двери, цоколь; возможно, это детища Старова. Под арку входит Мара. Дверь в подвал (ступенька вниз) немножко приоткрыта. Она взялась за медное кольцо, дверь скрипнула, она вошла в квартиру. В прихожей синей цвета bleu Benois стоят недвижно зеркало и кресла, в торце прихожей спит библиотека. Выготский, Заболоцкий, Гофман, Гёте, Введенский… Томик Гоголя открыт. И выписаны пушкинские строчки на пожелтевшем в клеточку листочке. Она идет в двустворчатую дверь. Часы нечеловеческого роста с футляром узким и большим лицом, стол с белой скатертью, рояль зеркальный, на нем ромашек светлая охапка, в движенье приведенный метроном, стучащий в измерении ином. За дверью длинной долгий коридор и комнат анфилада: кабинет, малышка детская с толпой игрушек, гостиная с зеленым абажуром, в которой птичьи клетки у стены, а на ковре — уснувший черный пес. И в самом дальнем из углов таится келарня для вещдоков бытия, чуланчика сестрица и голбца, кладовка, клеть для одного лица. В соседстве старый глобус и буржуйка, чугунная невиданная лампа, чудная фисгармония, сундук. На полках леденцовые жестянки, пустые рамы от былых картин, разбитые фарфоровые вазы, альбомы фотографий, старый зонт и чучело в шкафу, должно быть, дронт. А в глубине в огромном старом кресле, из-под которого торчат пружины, сидит Хозяин, подперев рукою насмешливый и острый подбородок, и на нее глядит в упор раскосо сверкающими синими глазами. Седая прядь волос на лоб спадает. В оконце то темнеет, то светает, то звезды блещут, то огонь горит. — А вот и вы! — Хозяин говорит. — Вы… умерли… — Смеется он: Да нет! Я здесь живу. — Внезапно гаснет свет. — — Не бойтесь? — слышит Мара, — так бывает. Он восковую свечку зажигает, и вот они проходят коридор. Их окружают сказочные тени, портреты древние вослед глядят, и взоры переводят, и следят. Сквозь строй к ним руки тянущих видений идет за ним Марина, чуть дыша, беззвучно, невесомо, как душа. Внезапно пробуждение. Темно, ночь серединная глядит в окно. Сердцебиенье и воспоминанье о сне и переулке без названья. И эхом раздается наяву: — Вы умерли… — Да нет! Я здесь живу.

— Что скажете?

Гор думал, глядел в высокое августовское небо детскими навыкате голубыми глазами сквозь оптику толстых линз старых очков.

— Мне кажется, феномен не литературный, другого свойства. Может быть, личность человека, о котором тут написано, обладала такой силой, такой мощью, что преодолела все барьеры несходства, — вот мы и слышим любимый Клюзнером пушкинский ямб, возникший из неведомых сфер невидимого мира.

Глава 90 РАССЫПАННАЯ КНИГА

«Ты себе представить не можешь, — писал композитор Б. своему другу-музыканту, — как расстроила меня судьба книги о Клюзнере. Написана она была прекрасно, Ф. давал мне рукопись почитать; надо мне было, конечно же, не спросясь, ее отдать машинистке, скопировать, а потом хоть под чужим именем издать, — но уже в другом городе, здешний Музгиз был в курсе авторства, темы и т. д. Но я ничего не знал о том, что Ф. собирается уехать, эмигрировать за границу. А когда узнал, стал я его уговаривать отложить отъезд, дождаться выхода книги, ведь она была уже на выходе. Я не знаком близко с эмиграционной абракадаброй, но, возможно, отмалчиваясь, не объясняя, Ф. знал, что ничего уже ни отложить, ни отменить, ни изменить не властен, всё катилось число в число. И он уехал, а поскольку все уезжающие за рубеж считаются вроде как изменниками родины, законопослушное, полное патриотизма издательство тотчас приняло меры по спасению собственного реноме: набор был рассыпан, договор аннулирован, рукопись канула в Лету, испарилась. Я еще надеялся быстро найти кого-нибудь, кто напишет о Клюзнере свою книжку (а вдруг, думал я, мне представится и возможность связать их с Ф., тот кое-какие материалы согласится выслать, и так далее) — но не тут-то было; по разным причинам отказались все, к кому я обращался. И теперь к неисполняемым произведениям, отмененным концертам, сорванным афишам добавилась рассыпанная книга.

Что лишний раз показало мне: все наши намерения, какими благими они бы ни были, все наши усилия — ничто перед силой судьбы».

Глава 91 БЕРЕЗА

Каштан, превратившийся в солидное дерево, украшающийся вёснами свечками бело-розовых соцветий, а осенью зелеными колючими шариками каштанов своих, посажен был мужем Елены Эдуардом Трофимовым. И не надеялись, что вырастет; вырос.

Дубок, некогда посаженный Клюзнером, стоял основательный, крепенький, раскинув ветви, роняя оземь желуди. И когда каштаны и желуди соседствовали, весело было собирать их, как в детстве, запасать, неизвестно зачем.

А вот судьба любимой березы Хозяина сложилась иначе.

Она отличалась от большинства Комаровских берез, росших среди сосен, в теньке, в сырости, темноствольных, бело-серых; ее тонкое тело, розоватое, призрачное, светилось изнутри, хорошо было гладить ее по атласной коре; она словно явилась с другой широты или из века берестяных грамот вольных новгородцев. В третье лето после смерти Клюзнера в березу ударила молния, опалила верхушку. На следующее лето молния настигла дерево еще два раза, разряд возле самого дома напугал жителей его, сотряслась земля. В последнюю грозу береза, в третий раз пораженная ударом пророка Ильи, запылала. Начинался ветер, боялись верхового пожара, дачи поселка утопали в соснах, высушенных жарою, вызвали пожарных, сбили пламя, спилили березу, пошла она на дрова, смешалась с углем котла, напоследок прогрела дом.

Глава 92 ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО

Их руки коснулись струн. Похолодев, услышал я быстрые, глухие аккорды, резкий удар так хорошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго». Грянули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и в этот набегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет.

Александр Грин «Фанданго»

Достаточно было спросить: «Кого ты пляшешь?» И ответ был исчерпывающим: сразу становилось ясно, где живет человек и из какого он племени.

Юрий Дмитриев «Птицы»

Через полвека после обещания индейца прислать Клюзнеру внуков своих, чтобы они «станцевали ему птиц», у станций метро Санкт-Петербурга то там, то сям, стали появляться индейские музыканты и танцоры.

Началось это в непривычно теплый сентябрьский день в сердцевине нежданно-негаданно наставшего на нашей магаданской широте бабьего лета, который на широтах другого полушария называют «индейским летом». Несколько лет подряд возникали эти неправдоподобные фигуры; у большинства длинноволосые прически украшены были перьями, у одного надеты крылья, напоминал он написанного каким-нибудь крещеным индейцем ангела или сошедшего с неведомого полотна крылатого вестника времен колониального барокко.

На высоком длинном цветном барабане, точно на постаменте, стояла глиняная чаша, напоминавшая миски, прижимаемые к животу (или стоящие на животах малых божеств, если те наблюдали музейные залы полулежа) одним из божеств дождей, чак-мооля; зрители кидали туда денежки, кто сколько может.

— Откуда вы?

— Из Эквадора.

— Из Венесуэлы.

— Из племени Айдахо.

И никто не сказал:

— Мы из будущего.

Знают февраль-скиталец, дождь-капельмейстер, что в ювенильных подземных озерах копится память.

Малую толику корни подарят листьям трав и деревьев.

Кого танцуешь? Летящего орла, парящего сорокопута, жаворонка, зависшего над полями, желну — черного дятла, воробья, зегзицу, сокола из Египта, ибиса фараона, брата индейки, петуха — будильника ветхозаветного полководца, чайку по имени Джонатан Ливингстон, вóрона Эдгара По? Еще станцуем тебе, слышащий нас, полет кондора над песочными часами побережий и пустынь.

Флейты, похожие на цевницу врубелевского Пана, длинные дудки вроде дудука, связки звенящих бубенчиков, букеты погремков, электронные блоки с голосом терменвокса, гонга; а гитара у гитариста совсем маленькая.

«Откуда гитара? Из Маракайбо?» — «Из Сыктывкара». Из чего делает гитары сыктывкарский мастер? Из ружейных прикладов, вымоченных в кадках дождей метеоритных, прошлогоднего талого чернобыльского снега, — тогда в таинственных спилах остаются поводы и причины звука.

Что знает многоствольная флейта о дыханье? Где вдох и выдох, лепечет она, там вход и выход.

Что нужно, чтобы раковина пела? Слепи ее сам из глины, обожги в стоящей на перекрестках троп печи, помни о ветре.

Что это за дудка полупастушья? — сестра свирели.

Звучите, звените букеты колокольцев, бубенцы веревочной стоузелковой связки, играйте, гонги Равдоникаса, вибрируйте, инопланетные терменвоксы.

Как обещано было: по туннелям подземки, по отноркам, по ручьям песчаным, по скрытым рекам, по притокам ручейным, волнами звука, перепадом дыханья.

Из раковины звучащей в раковину ушную.

Лабиринт лабиринту всё расскажет.

Музыка — единственный способ слышать друг друга.

Осененный летучим опереньем свиристелей, осоедов, петухов японских, дронтов, чеглоков сизокрылых, казарок, селезней, уток, лебедей, журавлей, зябликов, иволг — проходит под стаями, под тающим, развеществляющимся третьим украинским фронтом облаков полнолунного и новолунного небосвода, ведомый Хозяином Тишины, Покровитель Птиц.

ЭПИГРАФЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ ТЕКСТА

Конспект романа.

Михаил Родионов, определение жанра

Самым прекрасным, самым пронзительным чувствам, которые я когда-либо испытывал, я обязан был музыке; но ее волшебное и мгновенное существование есть лишь то, к чему я бесплодно стремлюсь, — и жить так я не могу.

Гайто Газданов

Больше всего на свете я любил снег и музыку.

Я вспоминал, как ночью над нами медленно проносился печальный, протяжный свист пуль; и то, что пуля летит очень быстро, а звук ее скользит так минорно и неторопливо, делало особенно странным всё это невольное оживление воздуха, это беспокойное и неуверенное движение звуков в небе.

Он же Лягу и я отдохнуть, и над вечной моею постелью пусть плывут облака, и птицы летят, и планеты ходят своим чередом. И чем ближе мой срок, тем всё больше, птицы, люблю я вас. Малые дети Вселенной, крошки, зверушки воздушные, жизни животной кусочки, в воздух подъятые, что вы с таким беспокойством смотрите все на меня? Что притихли? Давайте-ка вместе выйдем отсюда и солнце проводим на отдых. Николай Заболоцкий. «Птицы» (поэма).

О музыка! С неизъяснимым трепетом, даже страхом, произношу я твое имя!

Э. Т. А. Гофман «Крейслериана» Плыли и мы в берегах, на которых стояли сами когда-то… Иван Жданов 2012–2014

Примечания

1

Некоторые мемуаристы говорят, что К. был высокий. — Прим. ред.

(обратно)

2

Все-таки он был сын певца… — Прим. ред.

(обратно)

3

См. примечание на с. 260. (примечание 4)

(обратно)

4

Из всех мемуаристов об этом упоминает только Британишский; неизвестно, что это: легенда, ошибка или действительный краткий эпизод в череде превратностей войны. — Прим. ред.

(обратно)

5

Первоначальный вариант этого сочинения, по свидетельству А. Лемана, представлял собой Вторую виолончельную сонату. — Прим. автора.

(обратно)

6

Выдающийся дирижер превосходно интерпретировал обе партитуры. — Прим. автора.

(обратно)

7

См.: «Советская музыка». 1975. № 9. — Прим. автора.

(обратно)

8

Он прозвучал на «Ленинградской весне» 1979 года (солировал О. Крыса) и был принят очень горячо. — Прим. автора.

(обратно)

9

Кстати, Клюзнер успешно руководил одним из семинаров молодых композиторов в Иванове. — Прим. автора.

(обратно)

10

См.: «Советская музыка». 1973. №№ 9 и 10. — Прим. автора.

(обратно)

11

Теплые, проникновенные слова нашли тогда и Н. Пейко и Р. Бунин в превосходной статье о Первой симфонии («Советская музыка». 1957. № 7). — Прим. автора.

(обратно)

12

Стихотворение Владимира Британишского.

(обратно)

13

Отрывок из поэмы Натальи Галкиной «Дом».

(обратно)

Оглавление

Глава 1 ПИВНОЙ ЛАРЕК

Глава 2 ПИВНОЙ ПЕС

Глава 3 ГАЙАВАТА

Глава 4 НА ФОТО ТО, НЕ ЗНАЮ ЧТО

Глава 5 ПОДВОРОТНЯ

Глава 6 РАЗНОПОРОДНАЯ ШАРМАННАЯ МУЗЫКА

Глава 7 САПОЖНИК

Глава 8 КОМИССАР-ПОНТИФИК

Глава 9 ПРИВИДЕНИЕ ПРАБАБУШКИНОЙ КРОВАТИ

Глава 10 САД СЕН-ЖЕРМЕН

Глава 11 СНЕТКИ

Глава 12 АМУРЫ, НИМФЫ, ПОЛ-АМУРА

Глава 13 АКВАРЕЛЬ

Глава 14 ДЮРЕР

Глава 15 СТИХИ

Глава 16 ГЕРОЙ ИЗ ДРУГОГО ТЕКСТА

Глава 17 ПИСЬМО О ЛОШАДИ

Глава 18 ИМЯ РОЗЫ

Глава 19 КЛАВЕСИН

Глава 20 ЛИБРЕТТО

Глава 21 ПРОФЕССОР ДЖАН

Глава 22 ДОМ В ЛЕСУ

Глава 23 СТАРОСТИН, ПАУЛИ ЙО И ДРУГИЕ

Глава 24 ПОДПОЛЬНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

Глава 25 ПРОГУЛКА

Глава 26 ГАРСИСА

Глава 27 ПАРТЕР

Глава 28 ХОРЫ

Глава 29 ЗАЧАРОВАННЫЙ ДОМИШКО

Глава 30 БЕНУАР

Глава 31 ИМЯ ИНДЕЙЦА

Глава 32 ОТРЫВКИ

Глава 33 ПРИХОДЯЩИЙ КОТ

Глава 34 ГРЯДУЩИЕ

Глава 35 ЛЕСТНИЦЫ

Глава 36 ПЕРЕПРАВА

Глава 37 СНЫ НА ПОДЬЯЧЕСКОЙ

Глава 38 ГАРСИСА И МЫШИЛЬДА КРЫСИНСКАЯ

Глава 39 МОНОГРАММЫ

Глава 40 АСТРАХАНЬ

Глава 41 ХАДЖИ-ТАРХАН

Глава 42 ВОЛНА У ПОРОГА

Глава 43 ПОЛЬСКИЙ САД

Глава 44 ТИШИНА

Глава 45 СВЕТОВЫЕ ДВОРЫ

Глава 46 ДУМКА И МИЛКА

Глава 47 ИЖИМБИН. «РЫБЫ»

Глава 48 ТУРУХАНСКИЕ МЛАДЕНЦЫ

Глава 49 ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО НИНЫ

Глава 50 ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО КРАСНОВА-ЛАПИНА

Глава 51 ДВУХЭТАЖНЫЙ ДУЭТ

Глава 52 ПЕЙЗАЖ С БЕЛОЙ НОЧЬЮ

Глава 53 ДОМАШНЕЕ МУЗИЦИРОВАНИЕ КАК ФАКТОР БЛАГОСОСТОЯНИЯ СТРАНЫ

Глава 54 «МУРАВЕЙ»

Глава 55 МАТУШКА ЛЮБОВЬ

Глава 56 ВЕНА

Глава 57 ЩЕНКИ

Глава 58 ТЕТИ И ДЯДИ

Глава 59 РАЙ

Глава 60 СИРАНО

Глава 61 «ВЗЯЛ СВОЙ КИЙ»

Глава 62 СВЕТЛЫЙ РУЧЕЙ

Глава 63 ИНОГДА

Глава 64 СТАРИННЫЕ ФРАНЦУЗСКИЕ ПЕСЕНКИ

Глава 65 БАХОВСКОЕ ОБЩЕСТВО

Глава 66 МАНН

Глава 67 ИВОЛГА

Глава 68 СВЕТОВОЙ ДВОР

Глава 69 ЕСЛИ ЧЕСТНО

Глава 70 ССОРА

Глава 71 «СИРИУС»

Глава 72 НИТЬ

Глава 73 ПАКЕТ

Глава 74 ТЕКСТЫ

Глава 75 ГУМИЛЁВ

Глава 76 СНЕГ

Глава 77 ФАМИЛИЯ

Глава 78 ИМЕНА

Глава 79 ПОРТРЕТ В ДВЕРНОЙ РАМЕ

Глава 80 ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Глава 81 СЧАСТЛИВАЯ МОСКВА

Глава 82 ПИСЬМО ЕЛЕНЫ

Глава 83 ЛАТКИ

Глава 84 ПРИХОДЯЩИЕ КОТЫ

Глава 85 РОМОЧКА

Глава 86 ЗЯБЛИК

Глава 87 ЗАВЕЩАНИЕ (рассказ Елены)

Глава 88 КЗР

Глава 89 ЯМБЫ

Глава 90 РАССЫПАННАЯ КНИГА

Глава 91 БЕРЕЗА

Глава 92 ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО

ЭПИГРАФЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ ТЕКСТА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg