«Зимой в Подлипках»

Зимой в Подлипках (fb2) - Зимой в Подлипках 1428K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Васильевич Вострышев

Иван Вострышев Зимой в Подлипках из деревенских записок

Часть первая

1

Электричка увозит Константина Ласкина из Москвы на юго-запад. За окном бегут железнодорожные будки, платформы, телеграфные столбы. Бегут леса и перелески. Только майор Ласкин ничего этого не замечает. Он ссутулился. Облокотился на узкий подоконник. Ладонью подпирает щеку. Мысли его далеко-далеко…

Как неожиданно все случилось! Весть о том, что дивизия расформировывается, ошеломила всех. Не верилось, что придется распроститься с военной службой, с друзьями-однополчанами и начинать новую жизнь.

По дороге от Дрездена до Москвы Светлана укоряла мужа:

— Не мог постоять за себя. Сходил бы к генералу, поговорил бы с ним!

— О чем с ним говорить? Его тоже в запас!

— Ну послал бы телеграмму министру. Ты же участник войны. Имеешь ранения. Награжден орденами и медалями. А теперь куда мы? О чем ты думаешь? Как будем жить?

Три дня назад они приехали в Москву. На вокзале их встретили родители Светланы. Кажется, увольнение в запас зятя их ничуть не огорчило, а внучка Леночка привела в восторг. Они и комнату им приготовили, ту самую, в которой Светлана жила до замужества. Тесть сказал, что если Константин пожелает работать в его универмаге, то он устроит.

— Скоро освободится одно тепленькое местечко, — сказал он. — Не надо только зевать!

Светлана успокоилась и повеселела.

А съездить в Подлипки отказалась.

— Зачем? — пожала она плечами.

— Ну как же, Света?! Ведь мама ничего не знает. Она думает, что мы в Дрездене. Я ничего ей не писал.

— А ты сядь и напиши!

— Как тебе не стыдно?! Я пять лет не был в Подлипках. Надо повидаться с мамой и все ей рассказать. Хотя бы на денек съездить…

— Если тебе так приспичило, поезжай один. Я не поеду.

— Почему же? Мама обидится. Она так хочет посмотреть Леночку!

— Костя, ты с ума сошел! Меня ты не жалеешь — ты бы хоть дочку пожалел! Ведь заморозишь ее!

Пришлось ехать одному.

Вагон мерно покачивается, постукивая колесами на стыках рельсов. Константин откидывается на спинку лавки и закрывает глаза. В воображении, как на экране, вспыхивают отдельные картины его жизни…

Май 1941 года. Он на пашне, сидит в борозде, ест хлеб и запивает молоком из бутылки. Рядом с ним брат Иван. Он тоже с куском хлеба и бутылкой молока. Завтракают молча. Неподалеку стоит трактор с сеялкой. Первым встает Иван и говорит: «Ну, поехали!». Идет к трактору и лезет в кабину. Константин торопливо сует остатки хлеба и пустые бутылки в холщовую сумку, бежит к сеялке, взбирается на нее и кричит: «Давай!»…

А через три месяца он едет на Волховский фронт. Ему восемнадцать лет. Эшелон останавливается на станции Неболчи. Раннее утро. Он просыпается от воя сирены, предупреждающей о воздушной опасности. Прыгает из теплушки и оглядывает небо. Из-за леса летит самолет с черными крестами на крыльях. Константин бежит в сторону и падает в траву. Распластав руки, прижимается щекой к земле. Один за другим ухают взрывы. Земля вздрагивает…

Морозная декабрьская ночь. В обледенелых кустах ольшаника воет ветер, гонит поземку. То спереди, то сзади стучит пулемет. Цокают в кустах разрывные пули. Константин поправляет под белым маскхалатом автомат, проверяет, на месте ли нож, затем ложится в снег и ползет в непроглядную метель, прорезываемую изредка белыми вспышками ракет. Ползет за «языком»…

На лесной поляне ярко светит солнце. Разведчики стоят в строю. Тихо переговариваются. Но вот раздается команда «смирно». Строй замирает. Перед строем командир дивизии. Густым басом он вызывает: «Младший сержант Ласкин!». Печатая шаг, Константин подходит к комдиву. И тот вручает ему орден Красной Звезды…

Госпитальная койка. Константин лежит на ней без движения — весь в бинтах и гипсе, с пепельно-серым лицом. Он только что пришел в сознание и с удивлением оглядывает потолок, косит глаза на незнакомого человека в белом халате, который подходит к нему. Это врач. Он присаживается на край койки и, приветливо улыбаясь, говорит: «Три дня безносая с косой стояла у твоего изголовья и все ждала… Не дождалась и ушла…»

Электричка укачивает. Константин чувствует, что все глубже и глубже погружается в сладкую дремоту. Откуда-то из густого тумана вдруг выплывает милое девичье лицо, такое знакомое, близкое. Нет, это не Светлана. У этой глаза голубые, коса русая до пояса. Это Таня! И старый липовый парк тихого белорусского городка. Оркестр на эстраде играет вальс. Курсант офицерского училища старший сержант Константин Ласкин подходит к Тане. Какой у нее доверчивый и ласковый взгляд! Они кружатся в вальсе. Где-то она теперь? Почему он тогда перестал писать ей из Дрездена?..

Светлана в его жизнь ворвалась неожиданно. Шесть лет тому назад он поехал в очередной отпуск навестить мать. Поехал вместе с другом — капитаном Поляновским, коренным москвичом. В Москве Виктор Поляновский затащил его домой, познакомил с родителями, с сестрой Светланой — красивой черноглазой девушкой. Она окончила Московский университет и три года работала в Костроме в областной прокуратуре. Вернувшись в Москву, девушка не спешила устроиться на работу, а родители не неволили ее. В семье был достаток. Светлана понравилась Константину, и сам он, видимо, приглянулся ей. Через две недели они сыграли свадьбу и вместе уехали в Дрезден…

Константин вздрагивает от резкого хриплого голоса невидимого репродуктора:

— Станция Лужки!

Нужно выходить.

По обледенелым ступенькам Ласкин сходит с платформы и, обогнув товарные склады, быстро шагает вдоль рельсов по шпалам. Идти легко. Мороз подгоняет, бодрит. Да и ноша не тяжела: в правой руке небольшой фибровый чемодан, на левом плече — двухстволка в чехле. Дорога знакомая. Надо только миновать фабричный поселок — и там поля родного колхоза!

А вот и лес начался. Лесом вьется узкая тропинка. Под ногами твердый утоптанный снег. Над головой высокие ели с обвислыми под тяжестью снега лапами. И тишина. Слышно, как дятел стучит по дереву. Умолкнет на минуту и опять застучит. Снежная полянка под лучами солнца сверкает алмазами, заставляя жмурить глаза. На снегу голубые тени от деревьев. Как хорошо! Как легко дышится!

Лес кончился. Открылось широкое поле, словно белая сверкающая скатерть вся в солнечных искрах. А на горизонте — темно-синяя кайма леса.

Тропинка выходит на проселочную дорогу, укатанную автомобильными шинами. Впереди видны деревенские избы. Это Подлипки. Над избами в морозном воздухе струится в небо белый дым.

Телеграфные провода у дороги украшены снежным кружевом. Они поют.

Подлипки! Избы вытянулись цепочкой вдоль глубокого оврага, на дне которого журчит ручей. Он журчит зимой и летом. Исток его у подножия старой разбитой грозой сосны. Тут лежит огромный камень-валун. Из-под него и бьет ключ — сильный, холодный, прозрачный. Ручей стремительно мчится вниз, к лесной речке Солянке, по пути образуя маленькие водопады и зеркальные озерца. Сюда, на правый берег оврага, поросший ольхой и черемухой, ведут многочисленные тропинки почти от каждого дома. Жители деревни ходят сюда за водой.

2

Акулина Ласкина только что пообедала, убрала со стола и в раздумье остановилась возле двери. Теперь отдохнуть бы, да дел по горло: и Милке сена дать, и дров принести, и за водой сходить. А старые кости ноют, ноги подкашиваются. Нет, прилечь надо…

Акулина ложится на диван. Лежит, а покоя ей нет: болит спина! Опять у колодца наломалась. Мученье с водой. Не колодец на свиноферме, а пропасть какая-то. Пока вытащишь ведро с водой, глаза на лоб вылезут. Дояркам счастье: у них в коровнике водопровод, автопоилки. А в свинарнике колодец с журавлем. Как при царе Горохе. Каторга! Сколько раз говорили Карпову — он только отмахивается: «Подождите, не до вас!». Нет головы у колхоза! Разве это председатель? Видимость одна. Словно гриб-мухомор: и высок, и статен, и красив, а пользы от него ни на грош. Какой это хозяин? До весны далеко, а с кормами беда. Корми да оглядывайся. Заморили и свиней, и людей. Декабрь идет, а денег колхозникам и за октябрь не платили…

Акулина поворачивается на другой бок. Если бы вздремнуть немножко, сразу бы полегчало. Только сон нейдет. Невеселые мысли лезут в голову…

Двадцать лет работала Акулина на свиноферме. Из года в год, изо дня в день, без праздников и выходных. Ни с чем не считалась — работала на совесть. Иной раз и горько становилось. Ведь видела, как другие, вроде Носковых, легко живут. Сноха Татьяна не раз говорила: «Не по годам тебе эта работа. Изломалась ты вся. Брось ты этих свиней, поживи на покое!». А какой же покой на боку лежать?! Скука съест да совесть замучает. Как можно бросить свиней? Брошу я, бросит Мотя, тогда все прахом пойдет. Как тогда людям в глаза смотреть?

А покоя нет. Что правда, то правда. И сегодня расстроилась. Собралась завтракать, вышла из свинарника да вспомнила: черноногий поросенок ничего не ел, стоял как пришибленный. Не заболел ли? Вернулась, вошла в станок. Черноногий кружился как юла, словно хотел укусить себя за хвост. Так и есть, заболел. Жалко стало, так жалко, прямо до слез. Что делать? Ветеринара надо звать.

Пошла к ветфельдшеру, к Ивану Блинову. Надеялась, может быть, с утра еще не пьян. Его жена, дородная Устинья, у крыльца колола дрова.

— Сам-то дома?

Устинья устало опустила топор, печально посмотрела на Акулину.

— Дома.

И по глазам Устиньи догадалась Акулина, что мужик опять запил.

— Уже наглотался?

— Как чумной!

Хотела Акулина повернуться и уйти: ну что с пьяным толковать? А изнутри, из сердца крик поднимается: «Пропойца! Из-за тебя колхозное добро прахом летит!». И решила: «Зайду! Посмотрю! Скажу!»

Поднялась на крыльцо. Вошла в кухню. Дверь в горницу прикрыта. Вдруг из-за двери сиплый окрик:

— Устька!

— Ну чего тебе? — отозвалась Устинья из-за плеча Акулины.

— Сходи принеси четвертинку!

Устинья толкнула дверь, раскрыла ее настежь.

— Не дури! Проспись сначала!

— Сходи, я тебя честью прошу!

— Где она у тебя, честь-то? Давно пропил!

— Устька! — В шипящем голосе Блинова послышалась угроза. — Я тебе что сказал? Не доводи до греха!

Акулина плечом отстранила Устинью и вошла в горницу.

Ветеринар сидел за столом, сгорбившийся, лохматый, грязный. От него шел тяжелый запах водки, карболовки и пота. Он поднял на Акулину мутные пьяные глаза.

— А ты зачем тут?

— За тобой пришла, — сдерживая нарастающий гнев, ответила Акулина.

— А на кой я тебе?

Хотелось Акулине обругать, даже ударить этого ненавистного ей человека, но она удержалась, ответила спокойно, почти тихо:

— Там поросята дохнут…

— Ну и пусть дохнут! — оборвал он ее.

Акулина задыхалась от обиды, не могла выдавить из себя слова. А он сипел, сверкая злыми глазами:

— И ты иди подыхай вместе с ними!

С тяжелым сердцем ушла Акулина от ветфельдшера, унося с собой душевную боль, горькую обиду и невысказанный гнев.

Нет, не лежится и на этом боку. Акулина поворачивается на спину. Тяжело вздыхает. Эх, старость — не радость! За шестьдесят перевалило. Кабы старик жив был, это еще полгоря, а то вот одна осталась. Десять лет прошло, как похоронила старика. Умер в одночасье под стогом сена с вилами в руках. И дети разлетелись в разные стороны. Всех было пятеро: две дочери и три сына. Дочери давно вышли замуж; одна живет в Загорске, другая — в Наро-Фоминске. Старший сын Миша с детства прилип к Москве. Работал на автозаводе. Там и учился. Инженером стал. Во время войны танки делал. А теперь в министерстве начальник какой-то. Ваня, средний сын, хороший был тракторист в колхозе. Сколько премий, сколько грамот получил он! Одна грамота и до сих пор висит на стене в рамке. Как началась война, взяли его в танковую часть. Недолго он воевал. Через три месяца прислали похоронку… Костя, младший, уехал на фронт вслед за Ваней. В разведку попал. Тоже со смертью встречался, да не поддался ей. Этот до Берлина дошел. Домой вернулся весь в орденах и медалях. Пробыл дома две недели и опять уехал. Застрял в армии. На офицера учился. До майора дошел. Почему-то третий месяц ничего не пишет. Не стряслось бы с ним беды какой! Что ни говори, живет на чужбине…

Не спится Акулине. Ворочается она с боку на бок. Скрипят пружины под ней. Перебрать бы их, думает она. Двадцать лет без малого стоит диван, и без ремонта. Татьяна на нем спала. Скоро будет год, как она умерла. Молодая, и до сорока не дожила. Слаба была сердцем, надорвала его. А то бы жила да жила. Душевная была, что и говорить. Анька в нее. Такая же работящая и ласковая. Увез ее Миша в Москву, пристроил в своем управлении. А видать, счастья девушке нет. Пишет: «Милая бабушка! Как я соскучилась о тебе, о нашем родном доме — прямо плакать хочется. Вчера приснилось мне: вышла будто бы я на Красную площадь, взмахнула руками, как крыльями, и полетела птицей. Летела я сначала над Кремлем, потом над Киевским вокзалом и дальше над полями и лесами. И опустилась в Подлипках возле нашего дома». Ох, голубушка ты моя, и впрямь прилетела бы, порадовала бы бабушку! Может быть, и приедет в выходной. Тогда сходим в Лужки и купим ей легкое пальто к весне. Невеста, а пальтишко у нее куцее, коленки не прикрывает. Вытерлось да выгорело. Купим, пока деньги не утекли. А то приедет Варюха из Наро-Фоминска и будет клянчить: «Мам, дай взаймы!». Сколько раз брала, а отдавать забывала. И куда ей деньги? Муж две тысячи получает да сама восемьсот. Нет, лучше Аннушке пальто купить.

Акулина прикинула: сколько она за сентябрь получила? Триста пятьдесят рублей. Да за август четыреста. Миша прислал три сотни. Две сотни от Кости. Хорошее пальто можно купить. Бабы говорили: в Лужках в универмаге есть габардиновые… Может, габардиновое купить?

Акулина поднимает голову, смотрит на ходики. Через час опять на ферму. Встает, надевает серый потертый ватник, повязывает шерстяную клетчатую шаль и выходит в сени. В углу сеней стоит мешок с овсом, на мешке лежит деревянный лоток. Поддевает Акулина полный лоток овса и по ступенькам спускается во двор.

— Цыпа-цыпа!

Бегут куры со всех сторон, слетают с насеста.

Рассыпав курам овес, Акулина идет в угол сарая, где на подмостках из горбыля лежит сено. Граблями стаскивает сверху пласт, берет его в охапку и несет в хлев. Толкает дверь ногой. В дверном проеме показывается серая пузатая коза Милка. Она встречает хозяйку жалобным блеянием.

— Что, проголодалась? На, ешь!

Бросив козе сена, Акулина направляется к поленнице, протянувшейся вдоль стены двора. Набирает охапку дров, несет их в избу, разжигает подтопок и идет в овраг за водой.

3

Майор Ласкин подходит к родному дому. Знакомые, милые сердцу приметы! Береза под окном, на ней старый, потемневший от времени скворечник. Кусты сирени в палисаднике. Чуть-чуть покосившееся крыльцо. Рядом куст рябины. Ее жесткие обледенелые ветки можно потрогать рукой прямо с крыльца. Под рябиной скамейка — ее занесло снегом.

Дверь в сени не заперта. Константин рад. Значит, мать дома! Он веником смахивает снег с сапог и входит в избу.

В избе никого нет. Топится подтопок — низенькое, неуклюжее сооружение из кирпича, с чугунной плитой и длинной жестяной трубой. В подтопке потрескивают березовые дрова. Тяга сильная, пламя гудит. Плита местами накалилась докрасна.

Константин ставит чемодан у порога, кладет на него ружье в чехле, снимает шинель и шапку, вешает их на крюк возле двери и подходит к подтопку. Приятно с мороза попасть в такое тепло! Холодными руками растирает багрово-красные щеки, отвердевшие от мороза. Оглядывается. Тут все осталось по-старому. Та же огромная русская печь, занимающая чуть ли не треть избы. За дощатой перегородкой, как и много лет назад, стоит никелированная кровать, застланная белым пикейным покрывалом, с горой подушек под кружевной накидкой. Тот же диван у стены. Над диваном множество фотокарточек — больших и малых — в разнокалиберных рамках под стеклом.

В сенях хлопает дверь. В избу входит Акулина с двумя полными ведрами. Увидев чемодан у порога, она ставит ведра на пол.

— Кого это бог принес? — щуря глаза, спрашивает она.

— Мама!

Акулина ахает и хватается за косяк двери, чтоб не упасть.

— Костя?!

— Здравствуй, мама!

Он обнимает ее, целует и, поддерживая под руку, ведет к дивану.

— Не ждала?

— Нет, не ждала. Ты как снег на голову. Почему долго не писал?

— Извини, мама! Закружился!

— Ты что же, на побывку или как?

— Меня уволили в запас.

— Это как так уволили? В какой запас?

— Видишь ли, мама, армию у нас сокращают. Нашу часть в Дрездене расформировали. Всех нас — и солдат, и офицеров — отпустили…

— Выходит, ты уже отслужился?

— Выходит, так.

— А где Светлана? Где Леночка? Они в Дрездене?

— Они уже в Москве. Мы вместе приехали.

— Внучка моя здорова?

— Здорова.

— Хотелось бы мне поглядеть на нее!

— Вот потеплее будет, привезем.

Акулина смотрит на сына — не насмотрится. Он все такой же, ничуть не изменился за пять лет. Кажется, ничуть не постарел. Вылитый отец. Тот в молодости такой же был. И глаза у Кости отцовские — карие. И нос как у него — чуть с горбинкой. И губы тонкие, он их плотно сжимает, как, бывало, отец. Только вот седеть рано стал. Эх, сынок, кровинушка ты моя!

Акулине хочется приласкать сына, погладить по голове, дотронуться до серебряных висков и всплакнуть немножко. Но она сдерживает себя, укрощает свои чувства. Не в ее характере распускать нюни.

— Работу будешь искать? — спрашивает она.

— Придется искать.

— Что ж ты будешь делать? У тебя и специальности-то нет никакой!

— Специальность — дело наживное.

— К Мише заходил?

— Звонил я ему. Его нет в Москве. Он в командировке.

— Вернешься — зайди к нему, поговори…

— Зайду.

Константин уверен, что устроиться на работу ему не так уж трудно. Возможностей немало. Можно стать пропагандистом, культработником, например директором Дома культуры или кинотеатра. Можно поступить на завод и овладеть новой профессией. В этом деле брат Миша, конечно, ему поможет. В конце концов, можно пойти и по торговой части, воспользовавшись услугой тестя. Только зачем спешить? Надо сначала оглядеться и отдохнуть недельку-другую…

— Ну как ты живешь, мама? — спрашивает Константин, решив перевести разговор на другую тему. — Как твое здоровье?

— Вот гляди, сынок, как я живу. Одна осталась. Годы уходят, и здоровье идет на убыль.

— А работу все не бросаешь?

— Это как же?.. — Акулина смотрит на сына с удивлением.

— Мама, у тебя годы подошли. Тебе и отдохнуть не грех. Никто тебя не осудит.

Удивление во взгляде матери сменяется укором.

— И ты тоже хоронить меня собрался! Как будто я и на ногах не стою. Как это так — бросить работу? И как мне тогда быть? Куда себя девать? Нет, пока ноги мои двигаются, пока глаза мои глядят, буду работать!

— Дело твое! — вздыхает сын. — А как Аня? Ты писала, что она в Москве…

— Да, там работает. Миша где-то у себя пристроил.

— И живет у Миши?

— У него.

— Ну как она, довольна?

— О родном доме тоскует, сиротка. Думаю, не уживется она там, вернется сюда.

— А как дела в колхозе?

— Да нечем похвалиться-то…

Рассказывает Акулина о колхозных делах, а сама все на ходики посматривает.

— Заговорилась я с тобой. Мне бы уж на ферме быть!

Быстро одевается и на ходу добавляет:

— Если кушать хочешь, щи и каша в печке. Сам достанешь!

И уходит.

4

После обеда Константин Ласкин выходит на крыльцо. С удивлением рассматривает новый дом соседа Корнея Лукича Носкова. Ну и махина! Метров десять в длину да столько же в ширину. Шесть окон на улицу, четыре окна на проулок. Стены выкрашены в темно-синий цвет, а резные наличники на окнах — в ярко-желтый. Крыша шиферная. К дому примыкает огромный тесовый двор, покрытый толем. А дальше — сад и огород. Все это обнесено высоким глухим забором из горбыля, поверх которого протянута колючая проволока. Крепость!

Константин идет по улице. Ему интересно посмотреть, какие внешние перемены произошли в Подлипках за последние годы. Тут все те же избы, знакомые с детства, бревенчатые, крытые то щепой, то железом, то шифером. Они уже потемнели от времени. Некоторые из них были построены полвека назад. Вот приземистая, покосившаяся изба с вывеской над крыльцом: «Почта». Этой избе около семидесяти лет. А рядом новый, еще пахнущий смолой, отливающий сосновой желтизной дом бригадира Григория Ефимова, ровесника Константина. Вот старый клуб с выщербленным, изрезанным крыльцом. На перилах этого крыльца и Костя Ласкин когда-то (еще до войны) вырезал перочинным ножом свое имя. И школа-семилетка в длинном приземистом сером здании, окруженном густым кольцом разросшейся акации. Здесь он учился. И контора колхоза все в том же доме, в каком была и до войны.

На отшибе, за оврагом, стоит дом без окон, без дверей, без крыши. Когда-то в этом доме была колхозная баня. Была да сплыла. И теперь никто толком не может рассказать, как это случилось. Сначала кто-то выворотил из печи котел и унес его. Потом из бани пропали кадки и шайки. Скоро и дверь сняли, и пол выломали. И пошло, и пошло! Ободрали баню догола. Нет теперь в Подлипках бани.

Константин выходит на окраину деревни. Но какая это окраина! Она смыкается с новым колхозным поселком — производственным центром колхоза. Невдалеке раскинулось огромное здание молочнотоварной фермы. Константин помнит: строительство этой МТФ закончили шесть лет назад, перед его свадьбой. А рядом огромный тесовый сарай-склад. Он построен после. И новое здание из серого кирпича с большими окнами. В окнах железные решетки. Стекла закопченные, с грязными потеками. Перед широкими воротами, ведущими в дом, стоит трактор. Механическая мастерская!

Но что это? За механической мастерской открывается невиданное зрелище. На огромном пустыре под открытым небом стоят машины: тракторы, комбайны, сеялки и многие другие. Наполовину, а то и больше они занесены снегом. Их тут много. Если бы подсчитать, какой убыток понесет колхоз! На деньги, которые съест ржа, наверное, можно построить не одну баню да и клуб в придачу!

А это что? За машинным стойбищем тянется забор. За забором видны цистерны. Склад горючего. Он закрыт. Ворота на замке. Но почему возле забора стоит грузовик? И кто-то лезет со склада через забор с ведром. Спускается на ящик, приставленный к забору, идет к машине и заправляет ее. Заправил и поехал. Не странно ли?

Ласкин идет теперь под гору к березовой роще, возле которой в кустах ольшаника виднеется темное приплюснутое здание птицефермы с односкатной крышей. Из ворот птичника выходит женщина в белом халате, изрядно замызганном, надетом поверх ватника. Константин узнает птичницу.

— Здравствуйте, Арина Ивановна!

Птичница из-под ладони смотрит на Ласкина.

— Это ты, Костя?

— Он самый!

— Здравствуй! Надолго к нам?

— Денек-другой поживу…

— Правда, что из армии-то уволился?

— А вы как узнали?

— С твоей матерью часом встретилась — она сказала.

— Да, уволился…

— Вот и оставался бы у нас. Нам такой мужик ох как нужен — прямо до зарезу!

— Зачем я вам? — смеется Константин. — Какой я работник! Только стрелять да воевать и умею!

— Вот бы тут у нас и повоевал. У нас есть с кем повоевать.

— С кем же?

Арина хитро улыбается, показывает на крышу птичника.

— Видишь, вон следы? Лиса ночесь приходила.

— Неужели лиса? — Ласкин вспоминает про свое ружье.

— Она самая. Но есть у нас хищники и покрупнее. Не только курей, но и поросят и телят таскают. И не столько жрут, сколько под ногами мнут. Пожил бы — сам бы скоро узнал…

С такими хищниками майору Ласкину встречаться не приходилось. На них с ружьем не пойдешь!..

С птичника Константин идет позади усадеб на другой конец деревни и берегом оврага возвращается домой.

5

Корней Носков просыпается, встает с кровати, включает свет. Часы на стене показывают половину седьмого. Проспал Лукич. Не видел, как в шесть часов у Ласкиных в окнах вспыхнул свет, а через десять минут опять потух. Не слышал, как хлопнула у соседки калитка, как проскрипел под ногами снег. Это Акулина пошла на ферму.

Корней Лукич смотрит на печь. Там спит Надюха. Он подходит к лежанке и тянет с жены одеяло.

— Вставай!

И смотрит, как грузно спускается жена с печи. И злость его берет: ишь разжирела, как свинья! Замызганная измятая кофта из синей фланели еле сходится на выпирающей груди. Лицо у жены заспанное, помятое. Серые глаза навыкате расставлены широко. Губы толстые.

— Зинку разбудил? — спрашивает Надюха.

Корней не отвечает. Он босиком идет в Зинкину комнату. Дочь спит, запрокинув голову и приоткрыв рот.

— Хватит дрыхнуть! — И толкает дочь в плечо. — Другие, поди-ка, уж коров подоили, а ты все тянешься!

Зинка медленно, нехотя поднимается с постели…

Корней одевается и выходит во двор. Щелкает выключателем. Во дворе становится светло. И все там оживает. В углу двора скулит собака. Огромная овчарка натягивает цепь, становится на задние лапы, приветствуя своего хозяина.

Поет петух. С насеста одна за другой слетают куры и бегут к Корнею. Ржет гнедой мерин, увидев хозяина. За ночь проголодался.

Лошадь леснику по штату положена. И сани, и тарантас, и седло — все казенное. Обход у Носкова большой, на десятки километров. Попробуй-ка обойди все пешком! Кроме того, на лошадке и усадьбу вспашешь, и дров привезешь, и сена запасешь, и на рынок в Лужки съездишь. Всего и не перечесть, что можно сделать на казенном меринке.

Вот и корова мычит. Тоже есть захотела.

Хорошая корова у Носковых! Сытая, гладкая! У нее в кормушке и комбикорм, и черный хлеб. А сена — хоть завались. В лесу травы много. Можно накосить хоть на целое стадо. Коси знай! Лесник сам хозяин лесных лугов. Хороша корова, что и говорить! Почитай, в день по пятнадцать литров молока дает! Пять себе, а десять на продажу. Молочко в цене: три рубля литр! Вот и смекай: тридцать рублей в день!

У Носковых двор огромный. У иного колхоза и ферма, наверное, не больше. И станки во дворе по обе стороны, как на ферме. В одном станке — лошадь, в другом — корова, в третьем — телка, в четвертом — овцы, в пятом — поросята.

А за двором — омшаник. В омшанике пятнадцать пчелиных семей. И тут Корнею забота. Зима суровая, морозы стоят лютые. «Подкормить пчелок надо», — думает лесник.

Что и говорить, у Корнея Лукича хлопот полон рот. А весна придет — их будет вдвое, а то и втрое больше. Усадьба у Носковых — шестьдесят соток. Тридцать соток — это сад и огород, а остальные под картошкой. Надо все вспахать, грядки разделать. Надо все посадить, полоть и поливать. А потом урожай собирать, в Лужки или в Москву на рынок возить…

Вот накормил Корней скотину. Берет лопату и метлу, сметает снег с крыльца, копает тропинку на улицу до дороги.

Надюха зовет завтракать. Хлебают вчерашние щи со свининой. Едят картошку, поджаренную на свином сале.

«Ишь не бережет сало-то! Вон сколько навалила — ложка стоит! — мысленно упрекает лесник свою жену и тут же смиряется: — Ладно, свининка-то своя, не покупная».

После завтрака Надюха бежит в контору. Надо там убрать, подмести пол, затопить печку.

В этот день Корней собирался с утра сходить на лыжах в лес к Гусиному озеру, куда братья Титовы из Заречья должны приехать за слегами. А теперь раздумал. Есть о чем беспокоиться! Увезут и без него. Может быть, и лишнее прихватят. Ну и пусть. Государство от этого не обеднеет. Зато Титовы обещали водопроводных труб дать. А трубы Корнею до зарезу нужны. Надо воду в сад прямо к яблоням подвести. А то ведрами разве натаскаешься?!

Идет Корней в Колькину комнату.

У Кольки и у Зинки по комнате. А еще четыре зимой пустуют. На лето их сдают дачникам. Корней и Надюха живут на кухне. Им там и теплей и уютней. Привыкли.

Колька спит, укрывшись одеялом с головой, подобрав ноги и сжавшись в комок.

«Озяб», — догадывается Корней и откидывает с головы сына одеяло.

— Вставай!

Колька сразу выпрямляется, как пружина, прыгает с кровати и натягивает брюки.

«Солдатская выучка», — отмечает про себя отец.

Решив поговорить с сыном, он садится на стул возле кровати.

Теперь, когда отец и сын рядом, особенно заметно, как они похожи друг на друга. Оба коренастые, широкоплечие, чуть-чуть сутулые. Глаза у сына голубые, с лукавым прищуром, в них светится лихая беспечность. А у отца были голубые, да выцвели. В них мерцает лишь настороженность, присущая старости.

— Долго тянешься! — строго говорит Корней сыну. — Аль делать нечего?

— Почему? Я работаю! — отвечает Коля. В голосе его звучит обида.

— Где ты работаешь?

— В Лужках.

— У кого?

— У дачника… у одного…

— Задаток брал?

— А зачем? Не брал я.

— Расчет когда?

— Дня через три.

— Деньги смотри принеси!

Сыну слышится в голосе отца угроза, он хочет что-то сказать, но сдерживается и молчит.

Корней идет к двери и говорит от порога:

— Вот что, парень: жениться тебе пора!

Сын с удивлением смотрит на отца.

— С чего это ты взял?

— Хватит, пошалберничал, пора и честь знать!

— Может быть, ты и невесту мне нашел? — усмехается сын.

— А ее и искать не надо. В наш дом любая девка пойдет. Была бы только работящая!

Коля молчит, снимает со стены полотенце, закидывает на плечо, подходит к окну, смотрит на улицу. За окном светает.

Корней молча выходит из комнаты.

На кухне, возле рукомойника, висит уздечка. «Починить надо», — думает лесник. Он достает с полки сыромятный ремешок, берет нож и шило и принимается за работу.

Входит Надюха и говорит:

— Утром приехал Ключников…

— Какой Ключников?

— Второй секретарь райкома. Я не успела пол подмести, слышу: машина подъехала. Кто бы это, думаю. Наш-то в это время еще спит. А он шасть в дверь: Здравствуйте! Огляделся кругом: никого! Скоро придут, говорю, может, позвать кого? Нет, говорит, не надо, я пока на ферму загляну. И вышел.

Надюха раздевается, проходит к печке, гремит посудой.

Корней Лукич сосредоточенно орудует шилом, штопает уздечку. Заштопал. Откладывает в сторону и приказывает жене:

— Полезай в подпол. Достань мед. Я пойду омшаник открою.

6

Сидит председатель колхоза Фрол Кузьмич Карпов в своем кабинете. Сидит один. Насупил густые кустистые брови. Ощетинил черные усы с желтыми подпалинами. Толстыми мясистыми губами жует папироску. Задумался…

Не нравится Карпову Ключников. Фрол Кузьмич недоумевает: как могли назначить вторым секретарем райкома этого щуплого, невзрачного человека? Уж очень он неказист. И ростом мал, и в плечах узок. И одет вроде не по чину: на нем старенькая офицерская шинель, солдатская шапка-ушанка, потертые яловые сапоги. И в лице никакой солидности! Щеки впалые, нос острый, на лбу залысины. Хотя бы портфель возил с собой для пущей важности. И портфеля с ним нет.

Карпов мысленно ставит рядом с Ключниковым своего дружка председателя райисполкома Капустина. И высок, и широк! У него и пальто драповое на меху, и шапка из серебристого каракуля, и замечательные белые бурки, отороченные желтой кожей. И большой, туго набитый портфель с двумя никелированными замками.

Карпов и сам человек солидный, вид у него внушительный. Ростом высок и в ширину раздался. Одет он обычно в костюм из темно-синего бостона и белые бурки. Замечательные бурки! Не хуже, чем у Капустина. Сверху они подвернуты, а снизу, в отличие от капустинских бурок, оторочены не желтой, а черной кожей. Не бурки, а загляденье!

Капустин — фронтовой друг Карпова. Вместе воевали. Снабжением в дивизии занимались. Иногда Фрол Кузьмич, находясь под веселыми градусами, с удовольствием вспоминает: «Вот житуха была! Водки — хоть купайся!». После демобилизации Капустин стал председателем райисполкома. Вскоре к нему приехал и Карпов. С тех пор они не расставались. Куда один — туда и другой. Уже четыре района сменили. За это время Карпов побывал на разных директорских постах: и в пекарне, и в инкубаторе, и в промкомбинате. А теперь третий год председательствует в колхозе «Ленинский путь».

Карпов любит, когда к нему в колхоз приезжает Капустин. Приезжает он обычно к обеду. Заглянет в контору. Посидит полчаса. Покурит, поговорит. Если на дворе весна, спросит:

— С севом управитесь?

— Управимся, — ответит Карпов.

— Семян хватит?

— Хватит.

— Ну то-то! Смотрите у меня!

Если же на дворе осень, Капустин спросит:

— Хлеб сдаете?

— Сдаем, — ответит Карпов.

— А картофель?

— Копаем.

— Ну добре!

Погладит Капустин свой туго набитый портфель и кивнет головой на дверь.

— Поехали! Хозяйство посмотрим!

Прокатятся дружки на «Волге» по деревне, заглянут в коровник, в телятник. Капустин нигде долго не задерживался. У него глаз острый, наметанный, сразу видит, где непорядок.

— Почему торф не используете на подстилку? — вдруг спросит он.

— Завозим, — ответит Карпов.

Еще раз прокатятся по Подлипкам. Смотришь, час прошел.

— Может быть, подкрепиться? — спросит Фрол Кузьмич.

— Что ж, пожалуй, можно и подкрепиться, — согласится Капустин.

И вот они уже у Носковых. Надюха старается, мечет на стол и огурчики, и яички. И конечно, появляется бутылка «столичной». И пойдет за столом приятная беседа…

Да, с Капустиным просто. Уж кто-кто, а Фрол Кузьмич знает, как обойтись с другом. А вот как обойтись с Ключниковым — это задача.

Странный человек этот Ключников! Приехал ни свет ни заря. О своем приезде никого не предупредил. Карпов еще спал, а секретарь райкома уже в коровник забрался. Встал Фрол Кузьмич, сел завтракать, как вдруг задребезжал телефон. Звонила Зина Носкова. Сказала, что секретарь райкома велел ему зайти на ферму.

— Какой секретарь? — удивился Карпов.

— Ключников!

— Где он?

— У нас в коровнике.

— Ты откуда звонишь?

— Из конторы.

— Романов там?

— Никого здесь нет.

Карпов быстро оделся.

— Поел бы ты, — сказала жена.

Фрол Кузьмич махнул рукой и вышел.

Хорошо, что возле крыльца, как обычно, его ждал газик.

— Гони! — приказал он шоферу.

Дорогу за ночь занесло снегом. Кое-где газик застревал и с трудом пробивался сквозь сугробы. Пять километров от Заречья, где живет Карпов, ехали полчаса. Фрол Кузьмич мысленно ругал секретаря райкома: «Черт тебя дернул приехать в такую рань!»

Ключникова в коровнике не было. Карпов нашел его в телятнике. Секретарь райкома разговаривал с пожилой телятницей Прасковьей Титовой. Разговаривал спокойно и просто, как со старой знакомой.

— Мы с Прасковьей Федоровной толкуем, как лучше телят выпаивать, — сказал Ключников. — О подсосном методе слыхали?

— О подсосном? — переспросил Фрол Кузьмич и, сдвинув шапку на лоб, почесал затылок.

Ключников не стал ждать от Карпова ответа и тотчас же рассказал, что это за метод.

Карпов боялся разноса, нагоняя. Тут он увидел, что эта опасность ему не угрожает. От сердца у него отлегло. Но не совсем. Какое-то беспокойство осталось. Может быть, потому, что на некоторые вопросы секретаря райкома он не сумел ответить. Не мог, например, сказать, какова теперь себестоимость молока в колхозе. Пообещал узнать в бухгалтерии.

Затем Ключников пошел в свинарник. Пошел один.

— А вы занимайтесь пока своими текущими делами, — сказал он Карпову. И попросил прислать к нему зоотехника.

Долго был Ключников на свиноферме. Зоотехник вернулся в контору, а его все нет.

— Ну как он там? — спрашивает Карпов.

— Дотошный! — усмехается зоотехник.

Фрол Кузьмич озабочен: покормить надо секретаря райкома. А чем? Прошлый раз Капустину поросенка зажарили. А почему бы и Ключникова не угостить?!

Посылает Карпов Надюху на свиноферму. «Выбери посочней!» — наказывает он ей. Та уходит, но скоро возвращается с пустыми руками.

— В чем дело? — спрашивает Карпов.

Надюха жалуется:

— Акулина не дает. Выгнала меня с фермы. Метлой даже замахнулась.

Не нравится Карпову свинарка Ласкина, эта своенравная, строптивая, несговорчивая старуха. Вызывает он Акулину, цыкает на нее. Знай сверчок свой шесток! А старуха не из пугливых и за словом в карман не лезет. Тоже — в рассуждение пускается, будто она умнее председателя и больше его понимает. Ладно! Показал бы он Акулине кузькину мать, да не время. Черт с ним и с поросенком. Как бы он боком не вышел!

Послал Фрол Кузьмич Надюху на птицеферму. Принесла она петуха, яичек. Что ж, и это закуска. А ставить ли водку? Вот в чем загвоздка! Лучше, пожалуй, сразу не ставить. Там видно будет…

Ключников, конечно, не первый гость в Подлипках. В колхоз к Карпову приезжали разные уполномоченные из района. Приедут, бывало, посидят в конторе, спросят, как с ремонтом техники, как с вывозкой удобрений, есть ли в колхозе наглядная агитация, выпускается ли стенгазета, кто передовики производства. Запишут все это в блокноты, дадут председателю колхоза руководящие указания, и через два-три часа их нет. Уехали восвояси.

А таких, как Ключников, Карпову встречать не доводилось. Ну не странный ли человек? С раннего утра в колхозе и ни разу в контору не заглянул!

В три часа Фрол Кузьмич идет искать его. Ключников в ремонтной мастерской. Сидит возле железной печки и греет озябшие руки. Вокруг него чумазые трактористы. Он что-то рассказывает им. Чумазые смеются, скалят белые зубы.

— Виктор Николаевич! Пора бы вам подкрепиться! — говорит Карпов.

Ключников смотрит на него вопросительно, даже с удивлением:

— Подкрепиться?

— Пообедать, — поясняет Фрол Кузьмич и думает: «Капустин не переспрашивал бы».

Ключников добродушно улыбается:

— Спасибо. Я уже закусил, — и, заметив удивление в глазах Карпова, добавляет: — Я к Матрене Лаврухиной в гости заходил. Пригласила, неудобно было отказаться. Ватрушки ел, молоко пил. Чудесное молоко!

«Нет, водку ему ставить нельзя», — думает Фрол Кузьмич и замечает, как тень недовольства скользнула по лицу секретаря райкома.

— А вы были когда-нибудь у Лаврухиной дома? — спрашивает Ключников председателя колхоза.

— Не доводилось.

— А вы зайдите и посмотрите, как она живет…

— Хорошо, зайду.

— А к шести часам вечера соберите колхозный актив. Надо кое о чем потолковать.

— Есть…

Вернувшись в контору, Карпов зовет Надюху и приказывает ей оповестить актив о предстоящем совещании.

— А что же обедать-то? — спрашивает Надюха.

— Потом! — отмахивается председатель.

Фрол Кузьмич сидит в конторе мрачный, угрюмый. Курит папиросу за папиросой. Невеселые, тревожные мысли лезут ему в голову. Зачем приехал второй секретарь райкома? Почему он один, без председателя, ходит по фермам, по домам? Что там набрехала ему Матрена Лаврухина? Зачем мне идти к ней? Надюха видела, как среди улицы секретарь райкома разговаривал с Авдотьей Рябцевой. Та везла на санках дрова, и он ее остановил. С полчаса стояли. Ключников и за санки брался, — видно, пробовал, тяжело ли везти. Потом записал что-то в книжечку и пошел в мастерскую.

Карпов вспоминает: на той неделе телятница Авдотья Рябцева просила у него лошадь съездить за дровами. Говорила, будто бы ей избу топить нечем. Не дал ей подводы. Одной дай, другой дай, а навоз возить на чем? Прогнал Авдотью, а зря… Эх, кабы знал, где упасть, там соломки бы постлал. Ясно, Рябцева тоже нажаловалась.

И вдруг — продолжительный, властный телефонный звонок. Говорит помощник первого секретаря райкома: «Передайте Ключникову, чтобы он немедленно ехал в райком».

Карпов сразу повеселел. Значит, совещания актива не будет. Не будет неприятностей, которых ожидал председатель колхоза. У Фрола Кузьмича появилась надежда: Ключников уедет, займется какими-нибудь неотложными делами и забудет о колхозе «Ленинский путь». И все в Подлипках будет по-старому, по-хорошему…

7

Вечером Константин сидит дома. Разбирает ружье, протирает его и опять собирает.

Входит Акулина. Лицо у матери словно из серого камня вырублено. Губы плотно сжаты. Жесткие, каменные губы. Живут на лице лишь глаза. Сейчас в них обида, печаль, усталость.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает Константин, взглянув на мать.

Она отвечает ему не сразу, медленно раздевается, подходит к дивану и садится, кладет усталые руки на колени. Помолчав с минуту, она тяжело вздыхает, смотрит на сына с укором, будто он был в чем-то виноват, и говорит вполголоса:

— Ничего особенного не случилось. Сегодня у меня поросенка списали… Это у нас бывает чуть не каждый день. Дохнет скотина!

— Ну ты в этом не виновата?!

— Не виновата, а все-таки думается, может, и я чего не доглядела.

— А Блинов-то, ветеринар ваш, куда он смотрит?

— Он смотрит в рюмку. С утра нализался как сапожник. Весь день над женой куражился. Я пришла — и меня облаял…

Скрипит дверь. На пороге появляется Матрена Лаврухина.

— Здравствуй, Костя!

— Здравствуйте, Матрена Степановна!

У Матрены низкий лоб, плоское, почти квадратное лицо, маленький круглый нос, как луковица. Зато глаза у нее красивые, выразительные. И сама она необыкновенно добрая, удивительно честная и на редкость трудолюбивая. Константин знал, что она вместе с матерью работает на свиноферме и что они закадычные подруги.

— Погостить приехал? — робко переступая с ноги на ногу и не решаясь пройти вперед, спрашивает Матрена.

— Да, приехал вот… — почему-то смутившись, отвечает Константин.

— Ну чего стала у порога?! Раздевайся да проходи! — говорит Акулина подруге.

Матрена раздевается и садится на стул возле подтопка.

— Стащила черноногого-то?

— Ладно уж! — недовольно машет рукой Акулина.

— Видела? Пошли! — усмехается Матрена и показывает на боковое окно.

Акулина с удивлением смотрит на Матрену:

— Кто? Куда пошли?

— Вон Карпов с Блиновым полезли к Носковым. Я за ними шла. У Ивана из кармана пол-литра торчит…

Акулина переводит удивленный взгляд на сына.

— Ну вот! Что Блинов, что Карпов — одного поля ягода!

— А почему к Носковым? — спрашивает Константин.

— У них тут постоялый двор, — отвечает мать. — Не для всех — для важных гостей. Приедет, к примеру, Капустин — Фрол Кузьмич моргает Надюхе: обед готовь! Та идет по фермам, по складам и собирает дань: и медку, и яичек, и курочку, а иной раз и целого поросенка. Ну, жарит и парит… Не без корысти же: греет себе руки. Вот и сегодня жарила она петуха для Ключникова, а секретарь райкома пообедал у Моти. Не пропадать же теперь петуху? Не понесешь его, жаренного, обратно на птичник!

— Жареного петуха оставлять нельзя, — подтверждает Матрена, ее глаза при этом смеются. — Его оформить надо! А петух большой да жирный. Его без пол-литры и не оформишь!

— Они оформят, пьяные обжоры! — соглашается Акулина. — А что в них не влезет, потонет у Надюхи в бездонном брюхе…

— Что ж она, Надюха-то, у председателя колхоза правая рука? — смеется Константин.

— Правая рука! — ворчит Акулина. — Болтается она в конторе, как дерьмо в проруби. Да и каждую минуту норовит домой удрать. Затопила печку — и домой. А дома Корней гнедого уже запряг. В санях бидоны с молоком, корзины с яйцами, мешки с картошкой. Села Надюха в сани и поехала в Лужки на рынок торговать. Только ее и видели. На колхоз ей наплевать. Не лежит у нее душа к артели. Корней приказал: иди в сторожихи, а то усадьбу отрежут. Вот и пошла. Пока Карпов в конторе, она мозолит ему глаза. Он из конторы — она домой. Сгори колхоз — она и не охнет, даже обрадуется!

— Есть у нас колхозницы и почище Надюхи! — говорит Матрена. — Возьми Аксютку. Надюха-то перед ней словно ангел!

— Аксютка — это Толстогубова? — спрашивает Константин. — А что она?

— Была кладовщицей, да проворовалась, — отвечает Матрена. — После этого ее на птичник перевели. И там стали яйца пропадать. Поймали ее, привели в контору и заставили яйца выкладывать. Два десятка выложила из-за пазухи. А люди смотрят. Срам какой! А ей хоть плюй в глаза — все божья роса. Пожурил ее Фрол Кузьмич, побранил при всех, даже пальцем ей погрозил — и определил свинаркой…

— Теперь перетаскает Аксютка весь корм из свинарника себе домой, — перебивает Акулина подругу. — Хапуга, какой свет не видел! У нее ни стыда ни совести!

Тревога матери за колхоз, ее неприязнь к хапугам невольно передаются и Константину. Но внешне он кажется спокойным. И пытается успокоить мать.

— Таких у вас немного, как Аксютка и Надюха, — замечает он.

— А Блинов, думаешь, лучше Аксютки? Пожалуй, похуже будет. Сколько скотины из-за него подохло — Аксютке и во сне не снилось столько украсть!

— Судить бы таких надо! — говорит Матрена.

— А может быть, воспитывать? — неуверенно вставляет Константин.

— Ну да, воспитывать! — Акулина кивает головой, будто соглашаясь с сыном, а в глазах у нее усмешка. — А как же? Мне и Мишка об этом толковал. Приезжал на Октябрьский праздник и все меня вразумлял: «Мама! Ты панику не разводи! Воспитывать людей надо!». А потом повернулся и уехал. Сидит в Москве, на Кировской улице, в своем кабинете. Столами да диванами обставился. Двумя дверями да тремя секретарями от людей отгородился. Сидит да по телефону позванивает, указания дает: «Воспитывать! Организовывать!». Ему и невдомек, что у нас этим делом некому заняться. Вот и ты тоже, вижу, норовишь в Москву. Опять же сядешь в кабинет и будешь бумаги строчить. Мало там таких писарей-то? А в Подлипках кто будет народ уму-разуму учить, кто будет людей вперед толкать? Карпов толкает, но не в ту сторону. Кто? Мы с Мотей? У нас тут в каждом доме так: кто учен и мог бы людей вести — тот бежит из родного угла куда подальше…

Акулина встает и уходит за печку. Наступает неловкое молчание.

— Что у вас там нового, на ферме? — спрашивает Константин, чтоб поддержать разговор с Матреной.

— Да что у нас? — Матрена машет рукой, но, вспомнив что-то, начинает говорить оживленно: — Был у нас сегодня секретарь райкома. Как и ты, в шинельке, в сапожках. Все глядел да расспрашивал, что и как. К обеду дело было. Мне в голову и стукнуло: приглашу-ка я его к себе обедать! Не надеялась, думала, побрезгует, не пойдет. Нет, не побрезговал, пошел. Ну пришли. Накрыла я на стол. Сидит он у окна, ест ватрушки, молоком запивает. И в окно посматривает. Как раз ты по улице проходил. Увидел он тебя и спрашивает: «Кто такой?». «Наш, — говорю, — свинарки Ласкиной сын». «А что — в отпуску?». «Из армии уволился», — говорю. «Почему уволился?» — «Под сокращение попал». И все-то ему надо знать: и женат ли ты, и какая у тебя жена — деревенская или городская, и есть ли у вас дети?

— Ишь какой любопытный! — усмехается Константин.

Из-за печки выходит Акулина.

— Вот и мы сейчас начнем пить-гулять, — говорит она и начинает накрывать на стол. Матрена ей помогает. Через две-три минуты стол заставлен тарелками с квашеной капустой, солеными огурцами, свежекопченой свининой, вареными яйцами. Константин достает из чемодана свертки с печеньем, конфетами, яблоками. И тоже кладет все на стол. Акулина подает сыну бутылку с красочной наклейкой «Нежинская рябина».

— На-ка открой! Ай не мастер?

Когда сели к столу, Константин заметил, что мать успокоилась, глаза ее потеплели. Она налила всем вина.

— Ну, сынок, со свиданьем!

Выпили и потом долго сидели за столом и вполголоса вели неторопливый житейский разговор.

8

По дороге к Подлипкам торопливо шагает девушка в черном пальто и серых валенках. Светло-зеленый шерстяной платок аккуратно заправлен под воротник из серого каракуля. Прядь золотистых волос выбилась из-под платка и упала на потный лоб. Поправить бы эту прядь, но обе руки у девушки заняты: в одной — потертый коричневый чемодан, в другой — синяя сумка-авоська, набитая до отказа бумажными свертками. Накануне по этой дороге прошел Константин Ласкин. Ночью снег запорошил его следы. Теперь девушка шагает по алмазно-искристой снежной целине. Это Аня Ласкина.

Она росла и училась в Подлипках. Родилась в первый год войны, вскоре после того, как ее отец был убит. Жила с бабушкой и мамой. Мама работала тогда в колхозе дояркой. Трудно жилось. На трудодни почти ничего не выдавали. Если бы не своя корова, Ласкины голодали бы. Мать часто прихварывала, жаловалась на одышку, но работу не бросала. Аня училась. Летом ходила в поле — то на прополку, то на сенокос. Помогала дома — за водой сходить, пол вымыть, огород полить.

А когда девушка училась в десятом классе, мать простудилась и на всю зиму слегла в постель. Сколько тогда забот свалилось на Аню! Она вставала рано, вместе с бабушкой, помогала ей и печку истопить, и обед сварить. Бабушка утром доила корову, а Аня тем временем то дрова колола, то картошку чистила. А случалось, вечерами бабушка долго задерживалась на ферме, тогда Аня и корову доила сама.

К весне мать умерла. Умерла на руках у Ани. На всю жизнь запомнились девушке глаза матери, полные тоски и тревоги. «Как ты будешь жить без меня?» — спрашивали эти глаза. Аня горько плакала и, захлебываясь слезами, шептала: «Будь покойна, мама! Я могу работать!»

А дальше все было как во сне. Убитая горем, Аня стала безразличной ко всему, что творилось вокруг. В доме распоряжался дядя Миша, вызванный из Москвы телеграммой. Через два дня после похорон он увез племянницу к себе в Москву. Аня не возражала — ей было все равно.

В Москве девушка постепенно пришла в себя. Ходила в школу. Сдала экзамены и получила аттестат.

И однажды утром дядя Миша, уходя на работу, взял Аню с собой и привел ее в управление, где он работал. Через неделю Аня уже сидела у телефона, отвечала на звонки, регистрировала бумажки…

Жила она у дяди Миши. Спала на диване в проходной комнате. Завтракала и ужинала дома, за что отдавала половину своей зарплаты.

Работа в управлении Ане не нравилась. И не потому, что хлопот было много. Наоборот, их было мало. Девушка в служебное время могла бы и с подружками поболтать, и даже книжку почитать. Но она стыдилась сидеть без дела. Перекладывала из папки в папку бумажки и поглядывала на часы: скоро ли кончится это скучное безделье?

Но и дома ей было невесело. Тетя Вера, жена дяди Миши, встречала ее, как чужую. Аня каждый день убирала в комнатах, мыла кухню и уборную. Но разве на тетю Веру угодишь? Она всегда к чему-нибудь придиралась: то паркет плохо натерт, то ковры плохо выбиты. Диван, на котором спала Аня, не давал тетке покоя. Она не раз подводила племянницу к этому дивану и с упреком говорила:

— Видишь, пружины выпирают…

И вот Аня стала все чаще задумываться: а не вернуться ли ей в Подлипки? Она чувствовала, как все сильнее и сильнее тянет ее на родимую сторонку. А когда девушка узнала, что в Подлипки этой осенью вернулся из армии Коля Носков, ее сосед, друг детства, она твердо решила: уеду домой, уеду к бабушке!

Дядя Миша был очень удивлен и, кажется, искренне огорчен отъездом Ани.

— Променять Москву на колхоз — это, по меньшей мере, неблагоразумно, — сказал он. — Что ты там будешь делать? Как будешь жить? Ты подумала об этом?

— Да, подумала, — ответила Аня.

— Уехать из Москвы легко, а вернуться трудно. Ты знаешь, сколько мороки было с твоей пропиской?!

— Знаю. Спасибо.

Тете Вере едва удавалось скрыть свою радость в связи с отъездом племянницы.

— А зачем ей Москва-то? — осторожно возражала она мужу. — Дым глотать? Выросла она в поле — туда ее и тянет. Может быть, там она и найдет свое счастье.

Эти слова были по душе Ане, и ей даже показалось, что тетя Вера желает ей счастья от чистого сердца.

— Ну что ж, — сказал дядя Миша, — поезжай, посмотри, как там. Если что — возвращайся!

И вот Аня подходит к Подлипкам. У околицы она останавливается, ставит чемодан на снег, достает из кармана пальто круглое зеркальце и смотрится в него. Поправляет прядь волос, выбившуюся из-под платка. Волосы у Ани как из литого золота. А на щеках и на носу у нее позолота веснушек. Карие глаза с золотистыми искорками. Покойница мать, лаская дочку, иногда говорила ей: «Золотая ты моя!». А в школе дразнили: «Рыжая!»

Девушка прячет зеркальце, подхватывает чемодан и шагает по деревне. Еще две-три минуты, и она будет дома. «Бабушка, милая бабушка! Как я соскучилась по тебе!»

Мысленно Аня уже представляет себе: вечером она идет в клуб. Впереди нее шагает коренастый широкоплечий парень в серой шинели с погонами сержанта, в армейской ушанке с красной звездочкой. Он чуть-чуть сутулится. Она узнает его по походке. Окликнуть бы его — вот удивился бы!

Золотые искорки в ее глазах вдруг вспыхивают солнечным пламенем, и губы девушки открываются в улыбке, обнажив белые влажные зубы.

Она сворачивает с дороги и направляется к своему дому.

9

Акулина смотрит на ходики: одиннадцать! День только начался, а спина уже болит. И то сказать, часа три уже провозилась с поросятами. Чего только стоит напоить их! Спасибо, Костя помог. Встал рано. «Мама, я с тобой пойду. Посмотрю, где ты там спину ломаешь?». Смотрел и все дивился: «Как же так можно? Мы спутники к звездам запускаем, а тут такая допотопная механизация!»

Акулина садится на диван и прислушивается: идет кто-то к дому, скрипит снег под ногами. Лязгнула щеколда. Кто-то топчется в сенях, шарит руками возле двери, не может найти скобу. «Это не Костя, — думает Акулина. — Кто же?»

Дверь открывается и через порог шагает Аня:

— Бабушка!

Акулина ахает и встает с дивана. Аня бросается к ней, обнимает за плечи, прячет лицо на ее груди и плачет. Чемодан и авоська остались в сенях, за порогом. В открытую дверь врываются белые клубы морозного воздуха.

Акулина глотает подступивший к горлу комок и гладит девушку по голове:

— Ну что ты, Аннушка, родная ты моя?!

Аня поднимает на бабушку заплаканные глаза, в которых сияет счастливая улыбка:

— Ох, бабушка, какая я дура!..

— У тебя, как у твоей матери, глаза на мокром месте, — улыбается Акулина. — Иди-ка прикрой дверь, а то мне холодно.

Аня вносит вещи и закрывает дверь. Акулина дрожащими руками поправляет платок на голове. Из-под платка выбились седые пряди волос.

— Раздевайся! — говорит Акулина и внимательно осматривает внучку. — Ишь какая вымахала! Невеста!

— Невеста без места! — робко улыбается Аня.

— Почему без места?

— Бабушка! Я в Москву не вернусь!

— Как? Москву бросаешь? Что ж она тебе не по душе пришлась?

— Работа не по душе.

— Вот оно что!

Акулина молчит. О чем она думает? Кто ее знает! Аня садится рядом с бабушкой, заглядывает ей в глаза. Может быть, бабушка недовольна ее бегством из Москвы? Нет, когда бабушка недовольна чем-нибудь, глаза у нее холодные как лед, а теперь они теплые и ласковые, только задумчивые. Аня знает: бабушка не сердится на нее.

Акулина обнимает внучку и говорит:

— Это хорошо, Аннушка, что в Подлипки возвращаешься. Молодец! Жить надо в родном гнезде. А с чего начинать-то — думала?

— Думала, бабушка. В доярки попрошусь.

— В доярки? Что ж, тебе можно и в доярки. Ты работящая, не какая-нибудь белоручка. Сперва, конечно, тяжело будет, не один раз поплачешь, пока приноровишься. А там дело пойдет. У тебя пойдет, Аннушка!

И бабушка одобрительно хлопает внучку по плечу.

Потом, спохватившись, идет за печку, наливает в старенький, почерневший от времени чайник воды и ставит его на плиту. Затем хлопочет возле стола, звенит посудой и рассказывает:

— На той неделе тоже вот так: приехала девушка из Москвы, вроде тебя, Наташей звать. Надюха Носкова привела ее ко мне. На, говорит, принимай постоялку! Председатель прислал! Гляжу: девка справная, в суконном пальто, в резиновых ботах, в шляпке с булавкой. И с чемоданчиком, как вон у тебя. Спрашиваю: «Что, на службу к нам?». «На доярку, — говорит, — буду учиться». Два дня она у меня тут жила, на ферму ходила. На третий день гляжу: встала она пораньше, забрала свой чемоданчик — и марш восвояси. Только ее и видели.

В избу входит Зина Носкова — без пальто, в красном кашемировом платье, помятом, с темными пятнами.

— Здравствуйте!

Бабушка встречает Зину холодным взглядом:

— Здравствуй, коль не шутишь!

— Спичками не богаты? Печку нечем затопить. Завтра купим — отдадим.

Акулина неторопливо направляется к буфету.

Зина старше Ани лет на семь. Она похожа на мать. У нее такие же серые глаза навыкате, расставленные широко. Толстые губы.

Пока Акулина роется в буфете, Зина разглядывает Аню:

— Погостить приехала?

— Нет, работать.

— Ты же в Москве работаешь?

— Теперь не работаю.

— Что, прогнали?

— Нет, почему же? Сама ушла.

— Ври больше! Так я тебе и поверила!

— Я не вру.

— Будто по своей охоте и ушла?

— Конечно по своей!

Зина смотрит на Аню недоверчиво:

— Не заливай! Кто же по своей охоте полезет в такую дыру?!

— В какую дыру?

— Ну в наш колхоз!

— А что? Разве здесь так плохо?

— А чего хорошего-то? Работаешь как лошадь, а получаешь гроши.

Акулина подает Зине коробок спичек и сердито говорит ей:

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала. Что ни месяц, то полтысячи загребаешь. Да еще премируют. А ты все недовольна!

— A-а, полтысячи! — Зина отвечает резко, с ожесточением. — Это легко сказать! А как они достаются? Вставай ни свет ни заря и в метель, в мороз беги на ферму. У людей как у людей: и выходной есть, и праздник, а у тебя ничего нет, ты все дни под коровой сиди. А вечером пойти некуда: в клубе только собак морозить. Залезай дома на печку да и вой с тоски.

Акулина, кажется, не слушает Зину. Она снимает с плиты чайник, ставит его на стол.

Аня с удивлением следит за Зиной, за ее глазами, в которых сверкает неприязнь.

Зина шагает к двери, хватается за скобу.

— Живем, как навозные жуки!

И выходит, громко хлопнув дверью.

— Садись-ка, угощайся чем бог послал, — говорит Акулина.

Аня садится, пододвигает к себе чашку. В ушах у нее еще звучат слова Зины — резкие, злые: «Живем, как навозные жуки!»

— Какая злюка! — удивляется Аня.

— Это такая ягодка, что ее сразу-то и не раскусишь, — объясняет Акулина. — Сама я не пойму, почему она лучшей дояркой считается. Говорят — больше всех молока надаивает. Не верю я. Очки втирает. Не любит она коров, вот что. Она с ними все рывком да тычком, с криком да с бранью. А за это коровы лишнего молока не дают!

Аня вдруг замечает ружье в чехле. Оно висит в углу за подтопком.

— Бабушка! Это чье ружье?

— Костино.

— Как? Дядя Костя приехал?!

— Приехал, — говорит Акулина и вздыхает.

— А что же ты вздыхаешь? Случилось что-нибудь?

— Сократили его, уволили в запас.

— Как же он теперь?..

— Может, пенсию дадут — и на все четыре стороны.

— Такой молодой — и на пенсию?!

— Молодой-то он молодой, да весь избитый: три раза был ранен.

— Может быть, здесь в колхозе будет жить?

— Вряд ли! Кабы один был…

— А где же он?

— Ушел на птицеферму да что-то запропал.

Акулина подходит к окну и смотрит на улицу:

— Вон идет!

Аня выходит из-за стола и через плечо бабушки тоже заглядывает в окно.

— Он все такой же! — говорит она.

Потом подходит к зеркалу, поправляет волосы, одергивает платье.

Входит Константин и вопросительно смотрит на Аню. Она бежит к дяде и целует его в колючую, небритую щеку:

— Здравствуйте, дядя Костя!

Константин не верит своим глазам:

— Анка? Ну-ка, ну-ка, покажись! Вот так Анка! Вот так выросла! Встретил бы в Москве — ни за что не узнал бы!

Аня краснеет и, пытаясь скрыть свое смущение, говорит:

— А вы ничуть не изменились!

Константин раздевается и садится к столу.

— Ну как, привыкла к Москве? — спрашивает он.

Аня отрицательно качает головой:

— Нет, не привыкла.

— Ешьте, пока совсем не остыло! — приказывает Акулина и, обращаясь к сыну, добавляет: — Распростилась она с Москвой, совсем уехала.

— Вот как! — удивляется Константин. — Здесь будешь жить?

— Здесь.

— А что будешь делать?

— Коров доить.

— И то дело!

— А вы, дядя Костя, куда теперь?

— Я? — Константин как-то загадочно улыбается. — Я сегодня ночью на охоту пойду. Лиса на птичник повадилась — вот я и хочу ее подкараулить.

Аня тоже улыбается.

— А потом?

— А потом видно будет!

10

Аня решила не откладывать дела в долгий ящик и сейчас же пойти к председателю колхоза, поговорить с ним насчет работы.

Идя по улице, она еще издали заметила, что возле конторы стоит председательский газик. Значит, Карпов у себя.

Вот и знакомое крыльцо. Над калиткой покосившаяся фанерка с едва заметной надписью: «Правление с/х артели «Ленинский путь». Шаткие ступеньки обледенели, посыпаны золой.

Аня входит в контору. Входит и останавливается в недоумении. В прихожей толпа колхозников. Тут и полушубки, и ватники, и пальто. Пахнет навозом, бензином, кислой овчиной. На девушку никто не обращает внимания. Все смотрят вперед в открытую дверь, где за письменным столом восседает Фрол Кузьмич. Перед столом председателя стоит высокий русоволосый парень, остриженный под бокс, в полупальто военного образца, выцветшем и потертом, с многочисленными пятнами бензина и масла. В руках он мнет барашковую ушанку с черным кожаным верхом. Аня узнает его. Это Геннадий Сверчков, водитель автобуса. Он возит молоко на маслозавод.

— Ты что, пьяный был? — сердито допрашивает парня председатель колхоза.

— Что вы, Фрол Кузьмич, разве можно?! — оправдывается Сверчков.

Утром с Геннадием приключилась странная история. Приехал он на ферму, погрузили они с Машей Прудковой семь фляг с молоком, сели в кабину и поехали. В лощине, в двух километрах от Подлипок, на дороге намело сугроб снега, и автобус забуксовал. Геннадий газанул, и машина выскочила. Только никто не заметил, как при этом дверь автобуса приоткрылась и на дорогу вылетели две фляги с молоком. Автобус ушел, а утерянные фляги подобрали колхозники, возившие навоз, и доставили их в контору. Одна фляга помялась, и молоко из нее вытекло. Составили акт, который Фрол Кузьмич и держит сейчас в руках.

— Голова-то у тебя где была? Дома ты ее забыл?

— А разве я виноват? — с обидой отвечает Геннадий. — Я же вам говорил…

— А кто же виноват? Я, что ли? Что ты мне говорил?

— Что дверь у автобуса неисправна. Как только газанешь посильнее, она сама и открывается…

— А Прудкова где была?

— Где? В кабинке!

— Ишь, они в кабинке лясы точат, а фляги на дорогу летят. Придется удержать с вас за испорченную флягу и за пролитое молоко. Все! Можешь идти!

— Было бы за что! — недовольно бормочет парень и, надвинув шапку, пятится в прихожую.

К столу председателя тотчас же подходит маленькая худая женщина в пальто из грубого шинельного сукна с серым заячьим воротником. У нее впалые щеки и глубоко посаженные черные глаза. Это доярка Ольга Сальникова.

— Фрол Кузьмич! Так как же?.. Отпустите меня!.. — просит она плаксивым голосом.

Карпов с досадой обрывает ее:

— Опять ты!

— Фрол Кузьмич!..

— Ну как я тебя отпущу? А кто же коров-то будет доить? Я, что ли?

— Ну поймите, у меня мать при смерти! Ехать мне надо!

— Всем вам ехать надо, а работать некому. А я за всех отвечай! Найди себе сменщицу, тогда поезжай!

— Ну где я ее найду?! — Ольга Сальникова беспомощно оглядывается вокруг.

«Кажется, мне везет с первого дня, — думает Аня Ласкина, проталкиваясь вперед. — Не надо упускать случая!». И, остановившись возле двери, говорит Карпову: — Я могу за нее поработать!

Сальникова оглядывается, узнает девушку:

— Нюра?! Вот и сменщица нашлась!

Председатель смотрит на Аню и удивляется: до чего же она похожа на покойницу Татьяну Ласкину!

— Ты что ж, дочка Татьяны?

— Да.

— Гм! Твоя мать была хорошей дояркой. А вот как дочка — не знаю.

Карпов раскуривает папироску, стучит пальцами по столу и повторяет:

— Не знаю…

— Я доила свою корову, — говорит Аня.

— Одну? Это не диво. А тут их двенадцать.

— Ну я попробую! Буду стараться.

Председатель дымит папироской, кряхтит, ерзает на стуле и думает про себя: «Вы будете пробовать, а я за вас отвечай».

А Ольга с ножом к горлу подступает:

— Что же вы молчите?

Наконец председатель сдается:

— Ну ладно! Попробуй!

И Ольге Сальниковой:

— Иди, покажи ей своих коров.

Карпов встает из-за стола, надевает пальто. Толпа у двери волнуется, шумит и двигается на председателя.

— Фрол Кузьмич, а как же деньги-то за телку?

— Насчет пенсии-то как?

— Справку бы мне, Фрол Кузьмич!

Карпов на ходу застегивает пальто и скороговоркой отгоняет осаждающих его колхозников:

— Не могу сейчас, не могу! Я спешу. Вызывают в райком. Не разорваться же мне!

Аня Ласкина и Ольга Сальникова выходят из конторы вслед за Карповым. Газик председателя фырчит, дымит и быстро скрывается за углом.

— Прямо на ферму пойдем? — спрашивает Ольга.

— Что ж, пойдем, — соглашается Аня.

Ферма стоит за деревней, где овраг впадает в Солянку. За Солянкой начинается лес.

Ольга подходит к коровнику, но ворота открывает не сразу — смотрит на Аню, на ее ноги:

— Валеночки-то без галош?! Смотри в лужу не залезь…

Сама она обута в черные валенки с галошами.

Из открытых ворот в лицо Ане ударяет острый запах скотного двора.

Ольга входит в коровник и скрывается в полумраке. Аня тоже шагает через порог и закрывает за собой ворота. В первую минуту девушка ничего не может рассмотреть. Сделав несколько шагов вперед, она чувствует, что шагает по навозной жиже…

— Подожди, сейчас дам свет, — кричит Ольга откуда-то издалека. И тотчас же коровник освещается электрическим светом.

— Проходи сюда!

Аня осторожно идет в глубь коровника, обходя зеленые лужи, кучи жидкого торфа, смешанного с соломой. Справа и слева тянутся ряды станков, в которых стоят и лежат коровы.

— Ноги-то не промочила? — спрашивает Ольга, подходя к Ане.

Валенки у Ани действительно промокли насквозь, но она не хочет признаться в этом:

— Нет, ничего.

Сальникова останавливается возле одного станка и окликает корову.

— Зорька! Зорька!

Корова оглядывается и мычит.

— Эти вот — мои!

Ольга жестом указывает на коров, за которыми она ухаживает.

Вот они, все рядом, стоят, нетерпеливо оглядываются и помахивают хвостами. Ждут — подходит время кормить.

Аня расспрашивает о надоях, о кормах, о рационах. Ольга отвечает неохотно и односложно: «да», «нет».

Аня просит Ольгу рассказать о характерах и привычках этих коров. Ведь завтра утром ей придется остаться с ними с глазу на глаз. Ольга пожимает плечами:

— Какие там привычки?! Коровы — они коровы и есть.

Да и некогда Ольге разговаривать. Она то и дело уходит из коровника, через две-три минуты возвращается с сеном, раскладывает его по кормушкам. А то берет лопату и вычищает из-под коров навоз. Вот она несет большое оцинкованное ведро и маленькую скамейку, подходит к черной корове с белой лысинкой, хлопает ее по крупу:

— Это Графиня, — и садится доить.

Аня слышит, как упругая струя молока ударяется в стенку ведра. Девушка хочет посмотреть, как доит Ольга, но доярка сидит в тени, и Аня ничего не видит.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — говорит она.

— Не проспи завтра, — говорит Ольга, продолжая доить. — Скажи бабушке, чтоб будила в пять часов.

Ане кажется, что в голосе Ольги звучит насмешка.

Она идет по улице. Под ногами скрипит снег. Мороз обжигает лицо.

Тревожно-тоскливое чувство вдруг охватывает Аню. «Может быть, — думает она, — в самом деле я сглупила, уехав из Москвы? Может быть, дядя Миша был прав и действительно неблагоразумно менять Москву на колхоз? Пожалуй, не так уж плохо там, в управлении, за этим маленьким столиком, у этого телефона… По крайней мере, сухо и тепло. Поступила бы в какой-нибудь вечерний институт и училась бы…»

Аня чувствует, что ее начинает знобить, ноги леденеют. Она прибавляет шагу. Скорей, скорей снять эти мокрые валенки и согреться! Чего доброго, еще простудишься и свалишься!

А мысль летит в Москву, на квартиру к дяде Мише. Там тепло. У горячей батареи можно было бы и ноги нагреть. Или залезть в горячую ванну…

Аня входит в избу. Бабушка подкладывает дрова в подтопок. Жестяная труба чуть повыше плиты накалилась добела. В избе жарко.

— Была в конторе? — спрашивает Акулина.

— Была.

— Видела председателя?

— Видела.

— Ну и что?

— Все в порядке, бабушка. Завтра выхожу на работу.

— Ты что, шутишь?

— Нет, не шучу. Вместо Ольги Сальниковой буду. Пока…

— Ишь ты, какая прыткая! Сразу да в омут головой. Пожила бы хоть с недельку да огляделась.

Аня садится к подтопку, снимает валенки и растирает озябшие ноги.

— Бабушка! Ноги я промочила!

— Где же это ты? На коровнике, поди-ка?!

Она берет Анины валенки, ставит их на печь, а свои старые, подшитые подает Ане:

— На-ка вот, обуйся, они тепленькие!

Аня надевает их и с радостью чувствует, как ноги ее согреваются и приятная теплота растекается по всему телу. И вот ей уже стыдно за свою недавнюю слабость. «Нет, — думает она, — я отсюда не уеду. Пусть будет трудно, пусть! Все равно я останусь здесь!»

11

После обеда Корней и Надюха пьют чай и вполголоса переговариваются.

— Корову чем кормила? — спрашивает Корней.

— Чем? Сеном! — отвечает Надюха.

— А хлеба больше нет?

— Весь скормила. Вот остатки! — Надюха кивает на стол, где разбросаны корки черного хлеба.

— Мало покупаешь! — укоряет Корней жену.

— Мало?! Семь буханок вчера взяла. Целый мешок. Дарька больше не дает. Говорит, мне людей надо кормить, а не скотину…

— И комбикорма не осталось?

— Тоже весь вытряхнула.

— Попросила бы Кузьмича, может, еще выпишет?

— Сейчас к нему не подступись! Обругает разве, только и всего!

— А что, с левой ноги встал?

— С утра был тихий, а как позвонили из райкома — рвет и мечет, как зверь.

— Стало быть, обругали. Где-нибудь проштрафился.

— Ключников звонил. Велел опять актив собрать.

— Сам приедет?

— Знамо! Везде сам нос сует!

Корней позванивает ложечкой в стакане и бормочет про себя:

— Приедет и уедет. Потреплет языком, и опять все останется по-прежнему.

— Велел всех доярок и свинарок позвать, — продолжает Надюха. — Уж я бегала, бегала — ноги и сейчас гудят!

Корней ехидно ухмыляется и тычет чайной ложечкой в сторону Ласкиных:

— Акулина — тоже актив?

— Актив не актив, а позвала, коли велено. И девку тоже.

— Какую девку?

— Нюрку.

— Разве приехала?

— Нынче утром.

— А ее зачем?

— Дояркой у нас будет.

— Вон как! Что же ей в Москве-то не жилось?

— А кто ее знает? — Надюха опрокидывает стакан на блюдце. — Может, брюхо нагуляла — долго ли до греха? Тетка, чай, узнала да и выгнала.

— Ты скажешь, брюхо нагуляла!..

— А что? Москва! Она как лес темный!

— Москва! — Корней бросает чайную ложечку на стол. — У тебя Зинка в девках нагуляла, тоже Москва виновата?

— У Зинки жених был. Вернулся из армии и женился.

— Женился!..

Корней знает, как женился Володя Чуйков, тракторист из Заречья. Вернувшись из армии, он как будто совсем забыл о Зинке Носковой и месяца два не появлялся в Подлипках. Зина злилась и плакала, но сама пойти в Заречье не хотела: стыдно было. У нее рос сын. Тогда пошел Корней. Он встретил Чуйкова у ворот дома возле трактора. Смерил парня тяжелым взглядом и спросил негромко:

— Что к сыну-то не заходишь?

— К сыну? — Чуйков оторопел, смутился и, пряча глаза от Корнея, вытирал паклей масленые руки.

— Аль дорогу к нам забыл? — повысил голос Корней.

Чуйков скользнул по лицу Корнея быстрым недовольным взглядом и ничего не сказал.

Корней не спеша вынул из-за пояса топор (лесник часто ходил с топором!), подержал его в правой руке, как бы взвешивая, и, заметив испуганный взгляд Чуйкова, опять сунул за пояс.

— Смотри у меня! — пригрозил он парню и ушел.

Чуйков появился в Подлипках на другой же день. Через неделю сыграли свадьбу, и Зина с сыном переехала в Заречье.

Недолго она там прожила. Вскоре Чуйков повесился. А сын простудился и умер. Похоронив сына, Зина со всем своим скарбом вернулась в отцовский дом…

Корней недовольно морщится: чай чуть теплый. Он пьет его не из блюдца, как всегда, а прямо из стакана. Потом встает из-за стола, подходит к окну, смотрит на крыльцо Ласкиных.

— Не слыхала, чего Костя-то приехал? — спрашивает Корней.

— Бабы говорят: со службы прогнали, — отвечает Надюха.

— Так уж и прогнали?

— А что? Может, денежки казенные прикарманил?

— Может, человека убил? — усмехается Корней.

— А кто его знает, может быть, и убил! — Надюха достает со стены полотенце и начинает перетирать посуду.

— Майо-ор! — Корней презрительно кривит губы и отходит от окна.

— А что? Он и здесь начальником будет. С Ключниковым, видать, спелся. Тот звонил: позовите, говорит, на собрание майора Ласкина.

— Звала?

— Звала.

— Придет?

— Сказал: ладно.

Носков некоторое время думает и приходит к такому выводу:

— Нет, он здесь жить не будет!

— А что ему здесь не жить-то?! — возражает Надюха. — Он партейный. Должность ему найдут.

— А где найдут? Спихнут Кузьмича? А какой расчет? Жалованьишко у председателя не ахти какое. Не клюнет на него майор Ласкин. У него в Москве брат Мишка большими делами ворочает. Найдет он ему кусок пожирнее, вот увидишь!

— Что ж, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше! — соглашается Надюха.

12

— Мама, ты пойдешь на собрание?

Акулина, вооружившись очками, сидит возле стола и вяжет варежки. В руках у нее мелькают спицы, на коленях шевелится клубок шерсти. Не поднимая головы, она смотрит на сына поверх очков и говорит:

— Не хотелось бы мерзнуть в клубе, а послушать Ключникова интересно. Надо сходить!

— А ты, Аня?

— Я от бабушки не отстану, — улыбается племянница.

Она тоже рукодельничает: перешивает пуговицы на ватнике, который бабушка извлекла из сундука. Ватник темно-синий, почти неношеный. Он нравится Ане. Лет пять тому назад Акулина купила его себе и надевала всего раза три. Носить его она не стала, так как в плечах он ей узок. А девушке впору.

Аня встает и надевает ватник. Крутится перед зеркалом. Потом примеряет галоши на валенки. Галоши тоже бабушкины. Они хотя и поношенные, но еще крепкие. Затем Аня снова подходит к зеркалу:

— Бабушка, ну как?

Акулина снимает очки и смотрит на внучку.

— Вот теперь ты настоящая доярка, — говорит она, улыбаясь одними глазами.

Аня идет за перегородку, чтобы переодеться, и оттуда спрашивает:

— А вы, дядя Костя, пойдете?

Константин сидит на диване, склонившись над раскрытым чемоданом, и перебирает ружейные патроны.

— Не знаю, стоит ли… — уклоняется он от прямого ответа.

— А почему бы тебе не сходить? — говорит Акулина. — Разговор пойдет о нашей колхозной жизни. Разве тебе не интересно?

— Как-то мне неловко, вроде я посторонний человек…

— Какой же ты посторонний человек? Тут родился, тут и вырос!

— Ладно, и я с вами! — соглашается Константин.

— А зачем тебе это? — Мать кивает на патроны.

— Хочу ночью поохотиться.

Акулина опускает спицы на колени и с удивлением смотрит на сына:

— Ты что, шутишь? Куда ты ночью пойдешь?

— Недалеко, мама. На птицеферму.

— Это зачем?

— Туда лиса по ночам повадилась.

— А в чем ты пойдешь? В шинельке? В хромовых сапожках? Ты там за час промерзнешь до костей!

— Ничего, мама. Мы с морозом друзья, вместе на фронте воевали.

— Воева-али!..

Акулина встает, выходит в сени и через минуту возвращается. Она вносит старый дубленый тулуп и вешает его возле подтопка.

— Вот его и оденешь. Валенки мои обуешь!

— Спасибо, мама!

Акулина снова садится к столу. В руках у нее опять мелькают спицы.

Клуб стоит посреди деревни на краю оврага. Внешне он ничем не отличается от других деревенских изб. Лишь обшарпанное крыльцо, изрезанные перила могут поведать внимательному взгляду, что тут часто собирается молодежь.

Народу в клубе мало. Ласкины проходят в дальний угол, где потемнее, и садятся на скамейку.

В клубе ни уюта, ни тепла. Неровными рядами стоят деревянные скамейки, сколоченные грубо, на скорую руку. На противоположной стене белеет квадрат киноэкрана. Недалеко от двери красуется большой щит, заключенный в деревянную раму, с надписью: «Наши социалистические обязательства».

Возле киноаппарата за небольшим столом парни стучат костяшками домино. Константин знает лишь одного — зоотехника. Утром видел его на свиноферме. На двух задних скамейках стайкой сидят девушки. Они тихо переговариваются. Ни одной из них Константин не знает.

Вдруг одна девушка бросается к Ане:

— Анька, ты здесь?! Какими судьбами?

Это Настя Цветкова, школьная подруга Ани. У нее большие черные глаза, черные стрельчатые брови, красивый изгиб тонких губ. На верхней губе чуть-чуть темнеет пушок. Вот она улыбается — и сверкают белизной ровные зубы, появляются ямочки на щеках.

В школе Настя и Аня сидели за одной партой и были всегда неразлучны. Окончив семилетку в Подлипках, поступили в восьмой класс десятилетки в Лужках. Ежедневно ходили в Лужки пешком — пять километров туда и пять обратно. Их постоянным спутником был Коля Носков, учившийся в десятом классе. Эти ежедневные пешеходные прогулки не были в тягость Ане. Наоборот, в присутствии Коли она всегда была в радостно-приподнятом настроении и не замечала, как летело время и кончалась дорога.

Аня рассказывает, почему она вернулась в Подлипки.

— Как хорошо! — радуется Настя. — Вместе будем работать!

Оказывается, Настя работает на молочнотоварной ферме учетчицей молока. Окончив десятилетку в Лужках, она хотела поступить в плодово-овощной институт. Мечтала стать садоводом. Только не пришлось. Трудно было матери. Ведь в семье еще две дочки и сын, и все меньше Насти. А отец пропал. Лет десять назад он завербовался на Дальний Восток и как в воду канул. Ни денег от него, ни писем. Мать работала звеньевой. Ее заработка не хватало, чтоб всех одеть, обуть и накормить. Надо было помочь матери. И Настя пошла на ферму. С полгода доила коров. Потом ее назначили учетчицей…

Пока подружки разговаривают, то и дело хлопает дверь. Клуб наполняется. Входят колхозники и колхозницы, в большинстве пожилые женщины. Некоторые из них в рабочих телогрейках. Пришли прямо с фермы, не успев переодеться, и принесли с собой запах скотного двора.

Наконец входят Карпов и Ключников. Они поднимаются на возвышение к киноаппарату. Играющие в домино уступают им место. Собрание начинается.

Выступает Ключников. Акулина смотрит на него и удивляется: уж очень он мал, словно мальчишка, худой, со впалыми щеками. А глаза у него ясные, умные. Он говорит тихо, не спеша, просто. Каждое слово у него как на ладони. И Акулина проникается чувством доверия к этому человеку.

Ключников говорит об откорме и выращивании свиней в колхозе. И кажется Акулине, что в голосе секретаря звучит горечь и обида. Иногда он с укором посматривает на нее. И как он говорит! Как будто бы он давно работает на свиноферме и знает ее вдоль и поперек. Знает больше, чем сама Акулина. Он называет цифры, говорит, сколько поросят пало, сколько свиней продано государству, сколько за них колхоз получил денег и сколько денег израсходовал на корма и на оплату труда свинарей и свинарок. Цифры поразили Акулину. Она знала о неполадках на свиноферме, о падеже поросят, но не могла до этого вечера представить себе, что производство, которому она отдавала все свои силы, приносило колхозу огромный убыток. И к чувству доверия, которое испытывала Акулина к секретарю райкома, теперь прибавилось еще чувство уважения. Как же не уважать человека, который так близко к сердцу принимает колхозное горе!

И вдруг Ключников обращается прямо к ней:

— Вот тут, я вижу, сидит Акулина Гавриловна Ласкина. Она опытная свинарка, свое дело знает и в него вкладывает всю душу. Но за год она откормила всего лишь тридцать свиней. Так ведь, Акулина Гавриловна?

Акулина глотает комок, который подкатывается к горлу, и тихо, едва слышно подтверждает:

— Тридцать.

— Мало! Но это не ваша вина! — продолжает Ключников и рассказывает, как одна сибирская девушка, свинарка передового совхоза, за год откормила три тысячи свиней.

Расскажи Акулине об этом кто-нибудь другой, она не поверила бы. Но Ключников — не какой-нибудь пустобрех. Ему можно верить. И она поверила. Поверила — и все-таки недоумевала: «Как же это можно? Может ли это быть?»

Когда Ключников обратился к Акулине, Аня с тревогой наблюдала за бабушкой. Внучка боялась, как бы бабушка не вспылила и не нагрубила секретарю райкома. В минуты гнева она могла хватить через край. Для такого опасения у Ани были основания. Бабушка все чаще глотала комки, подкатывавшиеся к горлу. Комки эти появлялись у нее только в минуты сильного душевного волнения.

Но напрасно внучка опасалась. На этот раз она не поняла характера переживаний своей бабушки.

А через минуту Аня уже забыла о ней. Ключников заговорил о молоке, о ферме, на которой девушка начинает работать.

— И на молоке вы терпите убыток, — говорит секретарь райкома. Он опять приводит цифры и факты.

В клубе тишина. Иногда кто-нибудь кашлянет — на него сейчас же со всех сторон зашикают. Ключников полностью завладел вниманием слушателей.

— Я вижу здесь молодую доярку Зину Носкову, — говорит секретарь райкома. — Мне говорили, что у нее самые высокие удои. Давайте спросим ее, сколько коров она доит?

— Двенадцать, — бойко отвечает Зина.

— А можно больше?

Ключников некоторое время ждет ответа и сам же отвечает на свой вопрос:

— Конечно можно. Многие доярки на доильных установках «елочка» доят по сто пятьдесят коров.

Константин внимательно наблюдает за всем, что происходит на собрании. Он замечает, что не всем нравится выступление Ключникова. Явно не по нутру оно бригадиру Григорию Ефимову. И не удивительно, ведь он считается заведующим фермой. После выступления Ключникова Ефимов первым берет слово. Он пытается доказать, что дела у них на ферме идут не так уж плохо. За последние семь лет, по его словам, и поголовье увеличилось, и удои повысились. И в механизации есть сдвиги: воду провели на ферму, автопоилки установили, подвесную дорогу устроили…

— Разрешите мне?

Это Настя Цветкова просит слова. Она говорит о массово-политической работе в колхозе. Куда пропала ее застенчивость! Она смело критикует и председателя колхоза и бригадира.

— Ни бесед, ни читок на фермах мы не проводим, — говорит она. — Как-то пошла комсомолка Валя Борисова, наша библиотекарша, в коровник, хотела там читку с доярками провести. Встретил там ее бригадир Ефимов и накричал на нее: «Нечего тебе тут шляться! Заразу еще нам сюда какую-нибудь занесешь!». И прогнал ее с фермы. И стенная газета у нас полгода не выходит. Назначили меня редактором, а руки мне связали. Хотели мы выпустить номер к Новому году. И материал приготовили. Написали шуточные частушки о колхозных неполадках, веселые стихи на тему: «Кому что снится под Новый год». Услыхал про это Карпов и потребовал стенгазету на просмотр. Не понравилась она ему, и он запретил ее вывешивать. Нужен, говорит, серьезный материал, а тут зубоскальство одно…

Карпов выступает последним. Он мрачен, угрюм. Голос у него дрожит от обиды.

— У нас, конечно, есть недостатки, — говорит он, — но у кого их нет?

Фрол Кузьмич не спорит с Ключниковым. Что ни говори, а секретарь райкома. Рассердится — тебе же, председателю колхоза, боком выйдет. А как постоять за себя? Поговорить об успехах…

— В прошлом году, — продолжает Карпов, — по мясопоставкам мы выполнили два годовых плана. Сев яровых закончили первыми в районе. План хлебосдачи перевыполнили…

И далее председатель колхоза повторяет то, что уже говорил бригадир.

К концу собрания Константином овладело тревожно-тягостное чувство. Он понял, что колхоз попал в беду. И было очевидно, что Карпов с этой бедой не справится. Если он по-прежнему здесь будет хозяйничать, то совсем развалит артель. Колхозу нужен умный, энергичный и знающий свое дело председатель. Но где его взять? В Подлипках когда-то были очень способные, инициативные люди, но все они разлетелись в разные стороны: кто в Москву, кто в Можайск, кто в Лужки, а кто и за тысячи километров от родного колхоза. Ефимов? Нет, этот под стать Карпову…

Собрание кончилось. Колхозники расходятся. Константин тоже пробирается к двери, где его поджидают Акулина и Аня.

— Товарищ Ласкин! Можно вас на минутку?

Константин оглядывается. К нему подходит Ключников:

— Мне хотелось бы с вами поговорить…

— Пожалуйста!

Ключников оглядывается на столик, за которым он только что сидел. Там угрюмый, мрачный Карпов складывает в портфель какие-то бумаги.

— Лучше не здесь, — говорит секретарь райкома.

— Может быть, к нам зайдем?

Ключников вопросительно смотрит на Акулину, которая прислушивается к их разговору:

— А разрешит нам Акулина Гавриловна?

— Милости просим! — радушно приглашает его Ласкина.

И они выходят на улицу.

13

В избе холодно. Аня затопила подтопок. Акулина хлопочет у печки, готовит ужин. А два демобилизованных офицера уже сидят за столом и ведут разговор. Оказалось, что Ключников тоже служил в Германии, и не так уж далеко от Дрездена. Возможно, что они и встречались в этом городе, но не знали друг друга. Капитан Ключников демобилизовался полтора года назад. Ему сразу же предложили должность инструктора райкома партии. Он согласился и целый год работал на этой должности. Ему часто приходилось выезжать в колхозы. Работал он с увлечением и присущей ему добросовестностью. Затем его избрали вторым секретарем райкома партии. Не удивительно, что его заинтересовала судьба Константина Ласкина.

— Где теперь думаете окопаться? — спрашивает Ключников.

Константин пожимает плечами:

— Пока не решил.

Ключников молчит, что-то обдумывая. Его, видимо, занимает какая-то мысль, которую он не хочет или не решается высказать сразу.

— А до войны вы в колхозе жили? — спрашивает он.

— Да, здесь жил.

— И чем вы тогда занимались?

— Собак гонял, — усмехается Константин.

— А ты на себя-то не наговаривай! — слышится голос Акулины от печки. — В последний год, перед тем как на фронт уйти, за мужика в колхозе работал. И луга косил, и сено возил. И мне на свинарнике помогал.

— Было дело, помогал, — подтверждает Константин.

— Может быть, и теперь помогли бы?

«Шутит», — думает Ласкин и смотрит на Ключникова, ожидая увидеть на его лице улыбку. Но умные, ясные глаза секретаря райкома смотрят серьезно, озабоченно.

— То есть как? — недоумевает Константин.

— Да так… Остались бы в колхозе, поработали бы на свиноферме…

— На свиноферме? Что мне там делать? — удивляется Ласкин.

— Как что? Свиней откармливать!

— Свиней?!

В голосе Константина слышится обида.

— Не обижайтесь на меня, — мягко говорит Ключников. — В этом нет ничего обидного.

— Я не обижаюсь…

— Ну это хорошо. Другой бы обиделся. Да я и сам, наверное, обиделся бы полтора года тому назад. Встал бы на дыбы: как это так? Советский офицер — и вдруг в свинари! Какой позор!

Из-за печки выходит Акулина с посудным полотенцем через плечо, с тарелкой в руках.

— А что? У нас и теперь так думают, — говорит она, обращаясь к Ключникову. — Проворовалась у нас Аксютка Толстогубова. Ее бы судить да за решетку, а председатель наш рассудил по-своему: раз ты проштрафилась — ступай поработай на свиноферме. Та туда, сюда: может, на телятник? Нет, только на свиноферму — и никаких поблажек! Словно свиноферма трудовой лагерь за колючей проволокой. Вот как у нас!

— К сожалению, это не только у вас…

— А я эту паскуду к свиноферме на пушечный выстрел не подпустила бы!

И Акулина уходит за печку.

— Если бы мне можно было, я, ей-богу, попросился бы свинарем в ваш колхоз! — после короткого молчания заговорил Ключников. — Вашу свиноферму легко переделать для бесстаночного, свободно-выгульного содержания свиней. Я один бы заменил всех ваших свинарок, а свиней выкармливал бы вдвое-втрое больше.

— А нас куда же — на свалку? — из-за печки спрашивает Акулина.

— Работы в колхозе всем хватит!

И Ключников прикидывает, что можно еще сделать, чтобы колхоз давал больше мяса, молока, овощей. По его мнению, без особых затрат можно расширить птичник и откармливать птицы не две тысячи, а двадцать тысяч. Возле суконной фабрики на колхозной земле можно построить теплицы и, пользуясь горячей водой, которую фабрика сбрасывает в овраг, выращивать сверхранние овощи. И молочную ферму можно перестроить. Будь Карпов посмекалистей да порасторопней, он давно бы договорился с московскими шефами на заводе, и они смонтировали бы для колхоза доильную установку «елочку».

И все-таки предложение Ключникова обидело Константина. Неужели секретарь райкома не может предложить ему ничего лучшего? Неужели он не видит, кто перед ним сидит? Как-никак майор, и погоны на плечах, и ордена на груди. И вдруг: хочешь свинарем? На посмешище всей деревне!

Но обида скоро улеглась. В самом деле, ничего позорного в этом нет. И пусть бы посудачили и позубоскалили кумушки в Подлипках — потом самим же стыдно стало бы. У нас и простого свинаря награждают Золотой Звездой Героя!..

Константин читал о трудовом подвиге сибирской свинарки. Вспомнил, что живет и трудится она в богатом совхозе. Там умные руководители, опытные инженеры и техники. У них и кормов много, и полная механизация. А что в Подлипках? В колхозе безденежье, кругом убытки. Бездарный и самодовольный председатель, опустившиеся специалисты, вроде Блинова. А главное — нехватка кормов. Можно ли тут всерьез говорить о новых методах содержания скота, о механизации на фермах?!

И когда секретарь райкома заговорил о Карпове, у Константина снова поднялась обида, обида на райком и райисполком, которые не помогли колхозу подняться на ноги. Не только не помогли, а навязали колхозу Карпова, который ведет колхоз к развалу…

— Это вы его рекомендовали? — не скрывая обиды, спрашивает Ласкин.

— Да, его райком рекомендовал, — кивает Ключников. И добавляет: — По-моему, это была ошибка.

— А разве нельзя ошибку исправить?

— Можно, конечно. Только кого избрать вместо Карпова? У нас нет такого кандидата. Может быть, у вас есть?..

К столу подходит с тарелками Акулина. Она смотрит на сына насмешливо и говорит:

— Оставался бы ты дома — тебя бы мы и выбрали председателем!

— А что? — вдруг оживляется Ключников. — Сначала на свиноферме поработал бы, секретарем партийной организации выбрали бы, а потом…

Константин смеется:

— Да вы что, всерьез?

— Всерьез!

— Нет, не выйдет из меня ни свинарь, ни председатель колхоза! — решительно заявляет Константин Ласкин.

В это время Акулина подает ужин, и разговор переходит на другую тему.

После ужина Ключников сразу же уезжает.

14

На птицеферму Ласкин пришел в полночь. Ворота фермы оказались на запоре. Кругом — ни души. Морозная тишина. В ясном небе искрятся звезды. С запада тянет легкий колючий ветерок. Пропели петухи под крышей птичника, и опять стало тихо.

Константин еще днем осмотрел лисьи следы и облюбовал место для засады. Он решил залечь в густой ореховой куще с подветренной стороны фермы. Сюда, в орешник, он принес охапку овсяной соломы и лег на нее. Подоткнул под себя полы тулупа, приготовил ружье и стал ждать.

События минувшего дня взбудоражили Константина. Как много он узнал за один день! Как много передумал за один вечер!

Да, колхоз в беде! Эта мысль особенно беспокоит. Люди уходят из колхоза. Уходят потому, что мало здесь получают. А почему мало получают? Хозяйство не приносит прибыли. Еле сводит концы с концами. Собрали в прошлом году хороший урожай пшеницы. И денег за нее получили немало. Но их едва хватило покрыть убытки по животноводству. А поднять животноводство — не шутка. Нужны корма. Надо научиться выращивать кукурузу, свеклу, горох. Эти культуры вывезут, а не овес, не травы. Еще почему уходят люди из Подлипок? Плохо здесь жить, скучно. Придет вечер — некуда выйти. В клубе неуютно и холодно. Показывают там старые картины. Помыться негде — бани нет. Чего еще нет? У колхозников нет веры, что в Подлипках можно жить лучше. Они привыкли думать, что это не от них зависит. Не чувствуют себя хозяевами. Для них хозяин — Карпов. Они видят, что хозяин у них незадачливый, но что с ним поделаешь? Его сам Капустин из района привез!

А беду из Подлипок прогнать можно. В колхозе хорошая земля, породистый скот. Помещения ферм просторные и теплые. Свои тракторы, комбайны и другие машины. Если вести дело с умом, научить людей работать по-новому, заинтересовать и воодушевить их, через год-два колхоз будет неузнаваемым! Придет в Подлипки достаток! Придет и культура!

Только дело это нелегкое. Оно потребует много напряжения — и духовного, и физического. Тут нужны будут мудрость и твердость, смелость и выдержка, как в бою…

Кто же возглавит это дело?

«А ты? Почему ты увиливаешь от этого? — слышит Константин свой внутренний голос. — Почему бы тебе в самом деле не остаться здесь? Почему бы не помочь своим землякам-односельчанам? Ведь ты коммунист! Разве долг коммуниста не зовет тебя к этому? Ведь ты теперь свободен и вправе распорядиться собой!»

Остаться в колхозе! До сегодняшнего дня у Константина этого и в помыслах не было. И сейчас как-то странно об этом думать. Приехал к матери в гости — и вдруг впрягайся в колхозные оглобли и тяни артельный воз! Вооружайся метлой — и марш на свинарник!

«Ты судишь, как Аксютка Толстогубова, — укоряет Константина тот же внутренний голос. — Ту я понимаю: у нее совесть замарана. А ведь у тебя совесть чистая. Как же ты теперь сможешь бежать из Подлипок, оставив родных и близких людей в беде?! И бежать — куда? В Москву? Туда, где легче?! Это на тебя не похоже!»

Если бы я был один! А что скажет Светлана? Разве она согласится жить в деревне? Нет, деревня — это не для нее. Об этом нечего даже и думать!

«А ты поговорил бы с ней!»

Да, надо ей позвонить. Пусть приедет в Подлипки хотя бы на один день…

Потом вспомнилось далекое. Гул войны. Разведчики отдыхали. Константин ушел на передний край в стрелковую роту навестить друга. Шел перелеском. Было тихо. Под ногами шуршал сухой лист. Друга нашел в блиндаже возле пулемета. Тот приник к амбразуре и наблюдал за окопами противника. Приходу Константина он не обрадовался.

— Уходи, пока не поздно! — сказал он ему.

— А что?

— Немцы готовятся к атаке.

— С чего ты взял?

— Иди, посмотри сам.

Константин взглянул и увидел, что немецкие солдаты действительно накапливаются для броска в атаку.

В блиндаж зашел знакомый командир взвода и невесело усмехнулся.

— Хороший гость, да не ко времени. Тикай, пока не поздно!

Константин, конечно, мог уйти, но медлил. Он знал, что эта рота уже давно сидит в окопах и со дня на день ждет смены. Она выдержала несколько вражеских атак, потеряла почти половину своего состава, но рубежа своего не сдала. Нет, не мог Константин бежать в тыл, когда друзья готовились к бою. Он остался в блиндаже рядом с другом.

Через несколько минут немцы начали артиллерийскую подготовку. Бревенчатый накат блиндажа то и дело вздрагивал от близких разрывов. С потолка сыпалась земля. Шальной осколок залетел в амбразуру и врезался в бревно. Брызги раздробленной коры ударили друга-пулеметчика по глазам. Он выпустил из рук пулемет и закрыл лицо ладонями. В это время канонада смолкла. Немцы пошли в атаку. Константин бросился к пулемету и длинными очередями стал бить по вражеской пехоте, поднявшейся из траншей…

Вот и теперь Константин приехал в гости к родным и друзьям и застал их в тревоге. Колхозникам грозит опасность. Враг наступает… Кто он, этот враг? Какая-то гидра многоголовая. Сколько у нее голов — и не счесть. Тут и бесхозяйственность, и безответственность, и равнодушие. Она, эта гидра, выглядывает из каждой подворотни, из каждой щели, и не всякий ее видит. Как же можно уехать из колхоза в такое время?!

И где-то в глубине сознания у Константина все более и более укрепляется мысль, что он не может уехать из Подлипок, что он должен здесь остаться.

Мороз слегка пощипывает нос и щеки. Константин трет их перчаткой. Смотрит на темнеющий вдали перелесок: не крадется ли оттуда лиса?

И думает: «Как в разведке». И вспоминается опять война. Передний край. Вот идет он по молодому березняку, осторожно раздвигая обледенелые ветки. На нем белый маскировочный халат. Впереди снежная равнина. Нависли серые облака. Сквозь них чуть-чуть пробивается бледный свет луны. Впереди еле заметно вырисовываются белые шапки двух вражеских дзотов. Там, между этими дзотами, ходит немецкий часовой.

Все на этой равнине знакомо сержанту Ласкину. Каждый кустик, каждый бугорок. Три дня он лежал здесь в густом ельнике, изучал местность, наблюдал за немцами.

Вот он ползет по белой равнине. Слышит сзади легкий хруст снега и учащенное дыхание. Сапер Топорков не отстает от него…

Вдруг из немецких окопов в небо взмывает ракета, и яркий белый свет заливает снежное поле. Разведчики замирают. Ракета гаснет, и они снова ползут.

По лицу Ласкина из-под шапки стекают струйки пота. Нелегкий путь, что и говорить. Легче было бы взять левее и скрытно через кустарник подойти к первому дзоту. Заманчиво, но он на это не пойдет и будет ползти по открытому месту. Расчет дерзкий: на кустарник немцы всю ночь пялят глаза и прочесывают его пулеметными очередями. А за полем они не следят. Они и мысли не допускают, что советские разведчики рискнут пройти именно здесь.

Снеговой вал уже недалеко, до него метров тридцать. Первый дзот остался слева, второй — справа. Вот уже на валу можно ясно различить проволочную сетку, замаскированную еловыми ветками.

Стоп! Рогатки с колючкой. Топорков ложится на спину. Чуть звякают ножницы. Хрустит железо. Минута — и проход готов.

Сержант Ласкин уже на валу. Прильнул к проволочной сетке. Замер. В правой руке тускло поблескивает нож. Вот чернеет тропинка, протоптанная часовым. А где же он? Не прозевать! Не выдать себя!

Хрустит снег. Ссутулившись, поеживаясь от холода, идет фашист. Вот он рядом. Ласкин бросается на него. Удар ножом — и часовой падает. Падает и тотчас поднимает голову, тявкает по-собачьи, затем воет. Тоскливо воет. Нет, это не фашист. Из-под облезлого мехового козырька шапки, из грязного рваного тряпья, обмотанного вокруг шеи, на Ласкина смотрит острая лисья морда. Смотрит испуганно и уже не лает, не воет, а хрипит: «Гитлер капут!». На лисе шинель мышиного цвета. Ласкин откидывает полу шинели и видит пушистый лисий хвост. Отталкивает лису ногой и бежит к дзоту. Открывает дверь и бросает в нее противотанковую гранату. Раздается глухой взрыв, и из двери дзота клубится дым. Вместе с клубами дыма из двери выскакивают лисы — их много, они без шинелей, в одном нижнем белье — и бегут в разные стороны…

…Константин просыпается. «Фу, черт, как это я? Эх, горе-охотник!». И сразу чувствует: руки и ноги закоченели, весь продрог. Берет ружье и, опираясь на него, встает. Выходит из орешника. В лицо бьет колючий, морозный ветер! И вздрагивает, услышав окрик:

— Эй, кто здесь? — Голос старческий, простуженный. Только теперь Константин замечает темную фигуру человека у ворот птичника.

— Свой! — отвечает он и направляется к воротам.

— А кто — свой?

— Ласкин!

— A-а, ты, Костя? Ты чего тут — аль тоже в сторожа нанялся?

Константин вплотную подходит к человеку и узнает его. Это ночной сторож Матвей Белов, которого за его малый рост и тучность прозвали в колхозе Стульчиком. Матвей одет в черный овчинный тулуп и подпоясан кушаком. Борода, усы и брови у него покрыты инеем.

— Я лису поджидаю, — говорит Ласкин.

— Лису?! Так вон она побежала! Что ж ты не стрелял?

— Не заметил.

— Как же не заметил? Я иду, а она с крыши — прыг и стрекача дала. Прямо вон на тот дубок побежала. Я ей палкой вдогонку, да где там! Кабы из ружья, так бы и влепил!

Константину стыдно признаться, что он проспал лису. Он стоит с Матвеем минут пять и идет домой.

15

Аня просыпается от какого-то внутреннего толчка, словно кто-то ей подсказывает: «Пора вставать!». Она соскакивает с кровати и включает свет. Ходики показывают четверть шестого.

В избе холодно. Девушка протягивает руку к подтопку — он за ночь остыл. Оконные стекла мороз украсил белыми узорами.

На печке, из-под старой дубленой шубы, показывается седая голова Акулины.

— Проснулась, птичка ранняя?

— Проснулась, бабушка.

— Крылышки-то не обморозила?

— Нет, что ты!

Девушка быстро одевается и выходит на улицу. Еще темно.

Лишь в трех домах светятся окна. «Доярки встают», — думает Аня. Через минуту еще в двух домах вспыхивает свет. Деревня просыпается.

В лицо дует резкий морозный ветер. И бьет мелкий колючий снег. На дороге сугробы.

Вот и деревня осталась позади. Под горой темнеет длинное приземистое здание фермы. Светлые квадраты окон вытянулись в цепочку.

Ворота на ферму приоткрыты. Кто-то поленился закрыть.

Аня входит и прикрывает за собой ворота. Затем направляется к своим коровам. «Ишь оглядываются, ждут свою хозяйку, — думает девушка. — Не придет она. Теперь я буду ваша хозяйка».

На стене перед каждой коровой фанерная дощечка с кличкой. Вот Добрая.

— Стой, Добрая, стой! — уговаривает Аня. — Начнем с тебя. Грязнуха ты! Ишь как выпачкалась! Стой, не балуйся!

Эту быстро подоила. С Доброй можно договориться, можно дружить. Молока только мало дала.

Рядом — Графиня. О, какой надменный вид у нее! Подружиться с этой будет труднее.

— Спокойно, Графиня!

Журчит молоко. Графиня искоса посматривает на новую доярку. Взгляд у нее высокомерный.

И вдруг — удар копыта. Звякает ведро и катится. Молоко течет по грязному полу.

Аня чуть не плачет от досады:

— Эх, Графиня! И тебе не стыдно?!

С этой капризной, своенравной коровой Аня провозилась долго. «Что будет, если еще две-три таких? — думает девушка. — Тогда я пропала».

К Ане подходит Зинка Носкова.

— Поспевай, соседка, поспевай! — злорадствует она. — А то молоко скиснется!

Зинка хихикает и отходит к своим коровам. Ее коровы стоят напротив. Она закончила дойку, почистила станки и уходит.

«А мне еще пять коров надо доить», — с горечью думает Аня.

И невеселые мысли лезут девушке в голову. «Видно, этот труд не по мне, — думает она. — Не справлюсь я… Всегда буду отставать, и на всех собраниях меня будут ругать за то, что я плетусь в хвосте. Пока не поздно, надо отказаться…»

А в это время где-то в другом конце коровника звучит песня. Аня невольно прислушивается.

Во саду — садочке Яблоня цвела. Девушка под яблоней Милого ждала, Милого ждала. Ласково звала…

Голос кажется Ане знакомым. Она оглядывается. К ней идет Настя Цветкова. В белом халате, надетом на ватник. Идет не спеша, помахивая большим оцинкованным ведром.

Ты приди, мой милый, На меня взгляни, Ты кручину девичью В сердце разгони, В сердце разгони — Крепко обними!

Поравнявшись с Аней, она улыбается ей:

— Я тебе помогу.

Настя идет мимо коров, которых Аня уже подоила, на минуту задерживается возле Графини, гладит ее и журит:

— Эх, барыня! Опять сподличала!

Графиня поворачивает к Насте голову и, к изумлению Ани, жалобно мычит. Настя грозит ей пальцем:

— То-то! Смотри у меня!

И, видя изумление подружки, поясняет:

— Мы знакомы. Я ее доила.

Настя берет скамейку и начинает доить Красавку. Аня любуется ее работой. Движения рук Насти быстрые, энергичные и в то же время спокойные, уверенные.

— Ты приберись тут, а я закончу дойку, — говорит Настя.

Аня убирает навоз. На душе у нее легче. А за ее спиной Настя напевает вполголоса:

Не пришел желанный, Помутился свет. Розовая яблоня Осыпает цвет, Осыпает цвет. Милого все нет!

С фермы подружки возвращаются вместе. Уже светло. Идут и молча радуются утру.

По улице, лязгая гусеницами, ползет трактор. Он тащит за собой стальной «клин» и расчищает дорогу от снега.

На расчищенной дороге появилась черная как смоль лошадка. Опустив низко голову, она тянет розвальни, нагруженные навозом. В санях на пучке соломы сидит пожилая колхозница в старом полушубке с заплатами. Голова ее поверх шали повязана белым платком, свернутым в жгут.

— Авдотья Поддубская, — говорит Настя, кивнув на подводу.

А за этой по деревне тянутся другие подводы. Все везут навоз. И почти на каждых санях мелькает белая повязка.

— Почему одни женщины? — удивляется Аня.

— А где же взять их, мужчин-то? — говорит Настя. — Их у нас мало. А которые есть, те при своем деле: кто на тракторе, кто на грузовике.

Подводы уходят в поле, на восток, в даль, где над кромкой темно-синего леса поднимается солнце.

Аня смотрит на небо. Какое оно глубокое и синее!

Но что это? Там в синей небесной глубине вдруг загорелась большая звезда. Загорелась и тотчас погасла. На секунду опять вспыхнула и опять потухла. Нет, это не звезда. Это ранний труженик, воздушный пахарь, поднимает небесную целину. Он забрался так высоко, что девушки не слышат звука мотора. Вот самолет снова повернулся гладью своих серебристых крыльев к восходящему солнцу и какой-то миг летел вниз, как искрящаяся комета, оставляя за собой длинный белый хвост…

Девушки идут молча. Шагают не спеша. Каждая думает о своем. Изредка Аня бросает на подружку нежный, полный благодарности взгляд. Этот взгляд говорит: «Спасибо тебе, Настенька, за дружескую помощь! Ты и сама не представляешь, как мне нужна была эта помощь и как вовремя она подоспела! Не будь ее, — может быть, я смалодушничала бы!..»

16

После завтрака Константин идет на почту, чтобы позвонить Светлане. У почтового крыльца стоит лошадь, запряженная в розвальни. В санях на соломе лежит грязная рогожа и рыжий, весь в масляных пятнах вещевой мешок. Из-под рогожи выглядывает пузатая стеклянная бутыль с какой-то синей жидкостью. От саней неприятно пахнет — то ли карболкой, то ли еще чем. Догадка заставляет Константина улыбнуться: «Скорая ветеринарная помощь! Выезд Блинова!»

В сенях возле двери лежит веник. Ласкин нагибается за ним, чтобы обмести сапоги, и слышит за дверью разговор.

— Ну дай хоть пятерку! — требует кто-то сиплым мужским голосом.

— Нет у меня! — отвечает недовольный девичий голос.

— Я вечером отдам!

— Я сказала — у меня нет!

— Врешь! Есть!

— Ты знаешь: эти деньги не мои — казенные!

Константин входит в избу. За письменным столом возле окна он видит чернявую девушку, которая сосредоточенно перебирает какие-то бумажки и изредка щелкает на счетах. Напротив на скамейке сгорбившись сидит Блинов. Он одет в черную овчинную шубу и серые валенки с галошами. Из-под барашкового малахая на крутой смуглый лоб ветеринара спускаются клочья давно не мытых и не чесанных волос. От Блинова пахнет так же неприятно, как и от саней.

— Здравствуйте! — говорит Ласкин.

Девушка бросает на него из-под нахмуренных бровей быстрый взгляд и еле заметно кивает головой. Константин с удивлением узнает в лице девушки знакомые черты — черты Блинова. И догадывается: дочь!

— Можно заказать Москву? — Константин глазами показывает на телефон.

Девушка снимает телефонную трубку.

— Сейчас попробую.

Блинов ни разу не взглянул на вошедшего, ничем не выказал своего интереса к нему. Он сидит с опущенной головой и бормочет:

— Москва! Метрополь! Савой! Гранд-отель!..

Потом медленно поднимает на Ласкина мутные, пьяные глаза:

— A-а, майор! Хотите пол-литра на двоих?

— По какому случаю?

Вопрос озадачил пьяного.

— То есть как — по какому?

— Разве сегодня праздник?

— У меня праздник!

— У тебя каждый день праздник! — упрекает дочь отца и кричит в телефонную трубку: — Москва! Москва!

— Ты, Валька, ничего не понимаешь! — Блинов опять опускает голову.

— Вы, может быть, премию получили? — смеясь одними глазами, спрашивает Константин.

— Какую премию?

— За сохранение молодняка!

Блинов смотрит на Ласкина тяжелым злобным взглядом и молча грозит ему пальцем.

Хлопает дверь. Входит Матвей Белов. Снимает рукавицы и гладит усы и бороду.

— Валь, а газет не привозили? — спрашивает старик.

Валя отрицательно качает головой.

— А я иду, — говорит Матвей, — смотрю: лошадь стоит! Думаю — привезли!..

Блинов рукой манит Матвея к себе. Тот подходит и садится рядом с ним.

— Похоронил старуху? — спрашивает ветеринар.

— Знамо похоронил. А то как же?

Константин еще накануне слышал, что у Белова жена умерла.

— Один остался? — спрашивает Блинов.

— Один, — подтверждает Матвей.

Пьяная ухмылка вдруг появляется на лице ветеринара.

— Как же ты теперь? А? Без жены-то? — Блинов подмигивает Ласкину, как бы приглашая его вместе посмеяться над стариком.

— Как-нибудь, — говорит Белов.

— Ты вот что! — Ветеринар хлопает ладонью по колену Матвея. — Купи мою жену!

Матвей молчит, только неодобрительно качает головой.

— Купи! — хрипит Блинов. — Мне она не нужна!

— Папа! Что ты говоришь?! — кричит дочь, и краска стыда заливает щеки девушки.

— Купи! — продолжает ветеринар, как будто он не слышит слов дочери. — Я недорого возьму. Давай пол-литра. Ну, согласен?

Дед Матвей порывисто встает и сердито говорит:

— Постыдился бы при дочери-то!..

Блинов хватает старика за рукав:

— Погоди! За пол-литра не хочешь? Ладно! Бери за четвертинку!

Матвей дергает рукав и направляется к двери.

— Что? И за четвертинку дорого? — кричит ему вслед ветеринар. — Ну черт с тобой! Бери за сто грамм!

Старик толкает дверь, плюет через порог и скрывается в сенях.

— Говорите с Москвой! — Девушка подает Ласкину телефонную трубку.

Голос жены доносится издалека, как будто бы за тысячи километров. Светлана недоумевает, почему он застрял в Подлипках да еще хочет, чтобы и она туда приехала.

Наконец Константину удается уговорить жену, и она обещает на другой день к двенадцати часам быть в Лужках.

Ласкин подает Вале Блиновой десятирублевку.

— Не знаю, наберу ли вам сдачи, — говорит девушка и начинает рыться в ящике письменного стола.

В это время дверь распахивается, и через порог шагает высокий парень в темном замасленном ватнике и в грязных стеганых ватных брюках, заправленных в кирзовые сапоги. У парня обветренное, с бронзовым загаром лицо. Из-под серой мерлушковой шапки на лоб выбилась прядь черных волос.

— Ивану Иванычу! — еще с порога приветствует парень ветеринара.

Константин не знает этого парня. По виду — тракторист! Парень на ходу снимает замасленные до блеска варежки. Кисти рук у него широкие, потемневшие от машинного масла. Он подает Блинову руку и садится рядом с ним.

— Просьба к вам, — говорит он.

Ветеринар смотрит на парня исподлобья:

— Ну?

— У вас трос есть…

— Какой трос?

— Тот, что в лесу нашли.

— Ну есть! И что же?

— Дайте нам его на часок.

— Вам? На часок?

— Нам надо три кряжа подвезти к пилораме.

— У тебя ведь свой есть!

— Весь порвал. На свалку выбросил.

— И мой хочешь порвать?

— Нет, зачем же…

Ветеринар вдруг оживляется:

— Ладно! Ставь пол-литра! Дам на часок.

— Пол-литра? — Парень чешет в затылке.

— Пол-литра нет — и троса нет! — Блинов поднимает на Ласкина мутные, пьяные глаза. — Как, майор, пол-литра — это ведь не дорого?

— Это как рассудить! — с иронией отвечает Константин.

— Ну давай, рассуди! — требует ветеринар.

Губы Ласкина трогает ироническая улыбка:

— Вы же сейчас свою жену за сто грамм продавали!.. После этого пол-литра за трос — не много ли?

— Но-но! — Блинов опять грозит Ласкину пальцем.

— Иван Иваныч! — Парень трогает ветеринара за плечо. — Ведь трактор стоит! Люди ждут!

— Ничего, подождут!

Ласкин получает сдачу и идет к выходу.

— Так дело-то артельное! — не унимается тракторист. — Доски нужны, чтоб телятник утеплить. Телята мерзнут!

— Ну и пусть мерзнут! — угрюмо бубнит Блинов.

Ласкин, взявшись за скобу двери, оборачивается к трактористу и с той же иронией укоряет его:

— Ну зачем портить человеку праздничное настроение?! Какое ему дело до телят — пусть мерзнут! Вон на свинарнике поросята дохнут! А ему какая забота — пусть дохнут! Понимать надо: у человека праздник!..

— Топай, майор, топай! — угрожающе сипит ветеринар.

Константин выходит.

Когда он спускается с крыльца и проходит мимо саней, в ушах у него еще звучат слова Блинова: «Ну и пусть мерзнут!». Константин чувствует острую неприязнь к этому человеку. Какая-то грязная накипь. Снять бы эту накипь. А кто ее снимет? Не Карпов же, собутыльник и покровитель Блинова!

С этими невеселыми размышлениями Константин возвращается домой.

17

Вечерний сумрак окутал Подлипки. В окнах то тут, то там вспыхивает свет.

Аня идет с фермы. Кончился день. Каким бесконечно длинным показался он девушке! Она устала, очень устала, еле-еле передвигает ноги. Вот она переступила порог дома, прислонилась к дверному косяку и, прикрыв глаза, на какой-то миг замерла…

Бабушка смотрит на нее встревоженным взглядом:

— Ты не заболела?

— Нет, нет, это я так…

Аня начинает раздеваться.

На нее пахнуло теплом. Подтопок уже накалился. Чайник на плите весело позвякивает крышкой.

Бабушке все понятно. Она указывает внучке на диван:

— Приляг! Отдохни!

И Аня молча ложится, вытягивает усталые руки вдоль тела.

Первый раз в жизни чувствует девушка, как может быть сладок отдых после напряженного трудового дня. Вот и кончился он, твой первый рабочий день! Вот и приобщилась ты, девушка, к колхозному труду, стала заправской дояркой!

Акулина накрывает на стол.

— Ужинать садись!

Аня даже не пошелохнулась. Видит бабушка: спит внучка!

— Эх-хе-хе! Умаялась, сиротка!

Недолго спит Аня. Входит Настя и тормошит подружку:

— Кто же спит в это время? Вставай! Одевайся!

И шепотом добавляет:

— Колю сейчас встретила. В клуб пошел.

У Ани вспыхивают глаза:

— Правда?

— Ну да!

Аня вскакивает с дивана и — бегом к рукомойнику. Куда девалась у девушки усталость?! Будто ее и не было совсем!

— Ужинать будешь? — спрашивает Акулина.

— Потом, бабушка.

— Ну хоть молока попей!

И ставит на стол кринку с молоком.

Аня вертится перед зеркалом и жует. В левой руке у нее кусок хлеба, в правой — стакан с молоком.

А Настя торопит:

— Ну? Скорей!

А сама щелкает кедровые орешки.

— Что у тебя за праздник? — спрашивает Акулина.

— Орешки-то? Это я Чоке, — отвечает Настя.

Чока — это белка. Она живет в дупле старой сосны возле клуба. Живет несколько лет. Привыкла к людям, стала ручной. И люди к ней привыкли, полюбили ее. Приходят к сосне и зовут:

— Чока! Чока!

Белка спускается с дерева и подходит к человеку. Приближается осторожно, навострит ушки, опасаясь, как бы не попасть впросак. Услышав лай собаки или крик вороны, она молнией летит на сосну. А через минуту снова спускается. Человек садится перед ней на корточки и протягивает руку с орешками:

— На, Чока!

Белка подходит к человеку, поднимается на задние лапки и, обнюхав его ладонь, берет орех. Она грызет его не спеша, поддерживая передними лапками, и ореховые скорлупки падают человеку на ладонь. Потом Чока берет другой орех. Делает она это быстрыми, привычными, еле уловимыми движениями…

Когда девушки вышли на улицу, Настя сама заговорила о Коле. Он вернулся из армии еще в августе. Время в колхозе было горячее — уборка. Просили Колю помочь скирдовать солому — отказался. Просили помочь хлеб возить на элеватор — он сделал один рейс и вернулся пьяный… Всю осень бездельничал. Так и не стал работать в колхозе.

Аня вспоминает: месяц назад Коля прислал ей в Москву странное письмо, в котором бахвалился: «Я живу как бог!». И спрашивал: «А ты как? Подцепила москвича?». «Пьяный писал», — подумала тогда Аня и не ответила ему. «Наверное, он обиделся, — думает теперь девушка. — Может быть, он уже забыл обо мне? Может быть, ему приглянулась другая?!»

Ане вдруг становится грустно, очень грустно.

Возле клуба играет гармошка. Задорный, озорной девичий голос поет:

В синем небе месяц спал — Меня миленький искал. Месяц выспался, ушел — Меня миленький нашел.

Подружки обходят клуб и направляются к старой сосне, где толпится молодежь. В центре толпы Аня замечает Колю Носкова, и у нее радостно бьется сердце. Он не в шинели, как девушка ожидала его встретить, а в коричневом драповом пальто и в цигейковой шапке. Коля кормит белку. Она уткнулась носом в его ладонь…

Аня дивится. Коля и тот, и не тот. Он по-прежнему сутуловат, но и ростом кажется выше, и в плечах будто бы шире. Голубые глаза с лукавым прищуром — такие знакомые, родные. А на обветренном лице возле губ едва заметные складки. Их раньше не было. Вырос, возмужал.

Кто-то в толпе хлопает в ладоши. Удар как выстрел. Испуганная белка молнией летит на сосну, а затем пропадает в зарослях ольшаника.

— Кто это? — Коля сердито оглядывает толпу и вдруг встречается взглядом с Аней…

Молодежь начинает расходиться.

Аня оглядывается: где же Настя? Вон она — уже возле клуба. Сейчас за угол завернет и скроется. Кто же с ней? Какой-то незнакомый парень. У него за плечом на ремне гармошка. А Коля где? Обернуться бы и посмотреть, но у девушки не хватает смелости. А если он тут, рядом? Да, он идет за ней. Она это чувствует…

— Аня!

Это его голос. И его шаги. У девушки радостно бьется сердце.

Аня не ожидала, что они встретятся так просто. Разговор завязывается непринужденный. Коля рассказывает о своей службе в армии, где он научился плотничать. Он признается, что в колхозе не работает, хотя там плотники очень нужны. Разве с Карповым можно договориться? Разве он может ценить работников?

«В самом деле, — думает Аня, — с нашим председателем не так-то легко договориться!»

Девушке хорошо. Она счастлива…

Они входят в клуб. Из дальнего угла слышится голос Насти:

— Аня! Сюда!

Аня идет к Насте и садится рядом с ней. Коля направляется к киноаппарату, где за столом стучат костяшками доминошники.

Рядом с Настей, с другой стороны, сидит этот парень с гармошкой.

— Анька, познакомься! Это Леша Курдюмов, — говорит Настя.

Курдюмов подает Ане широкую теплую ладонь.

Настя толкает Аню локтем:

— Теперь слушай!

Леша Курдюмов поправляет на плече ремень, перебирает лады, берет аккорд. Потом кивает Насте:

— Ну, давай!

И Настя запевает под аккомпанемент гармошки:

Гена, Гена, милый мой, Что случилося с тобой? Ехал прямо, не зевал, А две фляги потерял.

Гул в зале сразу стихает. Все повертываются к гармонисту.

Аня наблюдает за Настей. Та с полуоткрытым ртом, с сияющими глазами, подавшись грудью вперед, смотрит через головы людей…

И вдруг грубоватым, но приятным тенором запевает сам гармонист!

Дорогая, ты поверь, Виновата во всем дверь — Мне не подчиняется, Сама открывается.

На скамьях вспыхивает смех. Настя склоняется к Ане:

— Это про Генку Сверчкова и Машу Прудкову.

И снова поет:

Подруженька моя Маша, Что ты скажешь нам в ответ? Молоко артели нашей Выливаешь ты в кювет…

В зале тишина. Даже доминошники теперь не стучат. Притихли все и ждут.

И вот неожиданно запевает другая девушка, библиотекарша Валя Борисова, которая сидит по другую сторону гармониста. Запевает звонким голоском, взяв невообразимо высокую ноту:

Эх, подруженьки, мой грех, Подвела себя и всех; Я в кабиночке сидела И на шофера глядела.

И новая вспышка смеха на скамьях.

«Горяченькие частушки, — думает Аня. — Веселые и колкие. Кто же их складывает? Кто-то из них…»

Мысли девушки прерывает стрекот киноаппарата. Лампа под потолком гаснет. Загорается экран…

Из клуба Аня выходит вместе с Колей, и они идут домой. Коля берет ее под руку.

До дому дошли незаметно, очень скоро, как показалось девушке. Вот и знакомое крыльцо. Коля вместе с ней поднимается по ступенькам. Берет ее за плечи, смотрит в глаза. И улыбается. Ане приятно, хорошо. Так бы и стояла она с ним долго-долго, до самого утра!

У Коли сильные руки. Вот он стиснул плечи девушки и привлек Аню к себе.

— Не надо… — шепчет она и чувствует, как сильно стучит ее сердце.

Коля крепко обнимает девушку и неожиданно целует в губы.

У Ани кружится голова, она испуганно отталкивает Колю.

— Как тебе не стыдно! — говорит девушка, на глазах у нее навертываются слезы.

— Я ничего плохого не сделал — только поцеловал тебя, — возражает Коля. — Ведь я люблю тебя!

И он снова привлекает ее к себе и опять целует.

Девушка закрывает лицо руками и бросается к двери. Звякает щеколда, Коля остается один…

Аня тихонько проходит за перегородку, быстро раздевается и ложится в постель. Долго лежит она с открытыми глазами. На губах ее блуждает счастливая улыбка. Она перебирает в памяти все, что произошло за этот вечер. И засыпает с радостным сознанием, что Коля любит ее.

18

Константин входит в кабинет председателя колхоза. Карпов сидит за столом и разговаривает по телефону. Он мрачен. На приветствие Ласкина не ответил и даже не поднял на него глаз. Глухо и хмуро бубнит он в телефонную трубку:

— Да-да!.. Есть!.. Можно!.. Нет…

Константин с минуту стоит возле двери, потом проходит к окну и садится на скамейку. Он боится, что Карпов не даст ему лошади. Скажет: «Все в разгоне». Тогда придется идти на станцию пешком. Светлана будет упрекать: «Неужели ты не мог сделать для меня такой мелочи?». Чего доброго, рассердится и уедет обратно в Москву…

А Фрол Кузьмич теперь слушает, склонив голову набок и прижав телефонную трубку к плечу. На листке блокнота авторучкой он рисует какие-то кружочки и штрихует. Затем прощается с кем-то:

— Пока! — и резко, рывком вешает трубку. И только после этого поднимает глаза на Ласкина: — Я вас слушаю!

Выслушав просьбу Ласкина, председатель начинает писать записку.

В это время в кабинет входит высокий парень, тот самый тракторист, которого Константин накануне видел на почте. Теперь парень одет почище, не в засаленный ватник, как тогда, а в темно-синее пальто. Обут не в кирзовые, а в хромовые сапоги, начищенные до блеска. В руках он комкает шапку из серой мерлушки.

Карпов бросает на парня недовольный, сердитый взгляд:

— Ну что тебе, Курдюмов?

— Отпустите меня, Фрол Кузьмич!

— Опять заныл! Работал без году неделю — и уже «отпустите»!

— Второй год пошел!

Карпов смотрит на парня с нескрываемым презрением:

— Второй год! А почему я тебя должен отпустить?

— По болезни…

— По болезни? Знаем мы эти ваши болезни! О чем ты раньше думал — год тому назад? Думал, что у нас в колхозе одни дураки и можно будет, лежа на боку, деньги лопатой загребать! Не вышло? Ты думал, я за тебя буду работать? Теперь сваливай на болезни!

— Фрол Кузьмич! Я могу справку от врача принести…

— Ладно! — Следует удар по столу. — Пиши заявление. На правлении разберем.

Парень мнется, хочет еще что-то сказать, но Карпов гонит его:

— Уходи! Не мозоль тут мне глаза!

И парень выходит.

Фрол Кузьмич снова пишет, затем отрывает листок и подает его Ласкину:

— Идите на конюшню.

Константин благодарит и выходит.

На крыльце стоит Курдюмов. Он задумчиво смотрит куда-то вдаль.

— Вы не здешний? — спрашивает Константин.

— Нет, — охотно отвечает парень. — Я из-под Минска.

— Как же вы попали в Подлипки?

— Сестра у меня здесь живет. Вернулся я из армии, приехал к ней погостить. А муж у нее механик. Ковшов, может быть, знаете? Вот он и уговорил меня остаться в колхозе. Я тогда согласился, а зря…

— Почему зря?

— A-а! Какая тут жизнь! Скука!

— Ну есть же здесь и клуб, и библиотека. Можно и кино посмотреть, и книжку почитать. Можно с девушками потанцевать!

— Это на досуге! Я не об этом. В работе скука!

— В работе? — недоумевая, переспрашивает Константин.

— Нет тут для меня живого дела, — поясняет Курдюмов. — Вы читали про Александра Гиталова? Я в тракторах и других машинах разбираюсь, может быть, не хуже. Дай ты мне участок земли и скажи: вот, Курдюмов, посей здесь кукурузу, ухаживай за ней, да чтоб во какая была! Я бы как старался? Кровь из носа, а четыреста-пятьсот центнеров зеленой массы с гектара дал бы! Завалили бы все наши фермы кукурузным силосом!

— В чем же дело?

— В чем? — парень кивает на дверь конторы. — Видели его? Это — вот!.. — Курдюмов стучит кулаком по столбу, подпирающему крышу крыльца. — Дуб стоеросовый! У него мозги одеревенели.

— А вы говорили ему?

— Не раз говорил. Он смотрит на меня как баран на новые ворота и ревет как ошалелый: «Больно ты умен! Будешь опыты делать, а кто отвечать за них будет? Я?»

— Знаете что? — Константин берет парня за плечи и слегка подталкивает его к ступенькам. — Не торопитесь уходить из колхоза!

— А чего ждать?

Они рядом идут по улице.

— Я тоже хочу здесь остаться, — говорит Ласкин. — Вместе поработаем. С Карповым как-нибудь справимся. Воевать мы умеем!

— Воевать? — Парень решительно вскидывает голову, и в глазах у него появляется веселый блеск. — А что? Я не боюсь! Не так страшен черт, как его малюют!

— Вот именно! — усмехаясь, подтверждает Ласкин.

19

С запиской председателя Константин идет на конный двор, запрягает в розвальни Галку, и через полчаса он уже в Лужках.

Константин не знает, в каком вагоне едет жена, и поджидает ее возле лестницы при выходе с платформы. Пассажиров мало, и он издали замечает, как Светлана идет по платформе к выходу. Одета она в черную шубку под котик, в белый шерстяной берет и белые меховые ботики. В руке у нее маленькая белая сумочка.

Увидев Константина, Светлана улыбается и машет ему сумочкой. Он идет ей навстречу, обнимает и целует. И вот они возле саней. Она не хочет надевать ни тулупа, ни шали, уверяет, что ей тепло, кивает на солнышко: оно, мол, пригревает. Константин уговаривает ее, но напрасно. И они едут. Вот и суконная фабрика. Светлана просит укрыть ее тулупом. Оказывается, солнышко не греет, а морозный ветерок продувает черную шубку насквозь. Просит и шаль, так как ветер обжигает и лоб, и щеки, и уши.

Всю дорогу едут молча, так как рот у Светланы закрыт шалью, и она не может разговаривать. Галка все время бежит крупной рысью, и скоро вдали показываются Подлипки…

Дома никого нет. Раздевшись, Константин и Светлана отогреваются у горячего подтопка. Потом усаживаются на диван.

— Про тебя папа вчера спрашивал, — говорит Светлана.

— Ну?

— Спрашивал, когда ты вернешься.

— Зачем я ему?

— Как зачем? — удивляется Светлана. — А вакансия? Он держит для тебя место. А место знаешь какое?

— Какое?

— Золотое! На него многие зарятся…

Константин обнимает жену за плечи и тихо, почти шепотом, говорит:

— Я не пойду на то место!

— Не пойдешь? Почему?

— Ну какой я торговец? Еще проторгуюсь — в тюрьму попаду.

И Константин невесело улыбается.

Светлана нервно дергает плечом и сбрасывает руку Константина. Затем повертывается к мужу всем корпусом:

— Ты шутишь? Я тебя серьезно спрашиваю!

— Серьезно, в универмаг к папе я не пойду.

— Но почему? Почему?

— Не лежит у меня душа к торговле!

— К чему же она у тебя лежит? Может быть, ты хочешь стать водителем троллейбуса, как капитан Трегубов?

— Это лучше, но тоже не по мне.

— Может быть, проводником комбинированного вагона на Московско-Рязанской железной дороге?

Константин молча пожимает плечами.

— Так чего же ты хочешь? — повысив голос, с раздражением спрашивает Светлана.

— Я хочу остаться здесь.

— В колхозе?!

— Да.

Светлана с недоумением смотрит на мужа: «Остаться в колхозе — что у него за дикая мысль?! Отказаться от Москвы — уж не спятил ли с ума, муженек? Там, в универмаге, оклад полторы тысячи, а тут что? Мешок мякины да охапка соломы? А где здесь жить? В этой вонючей избе? В этом клоповнике? Без гастронома, без парикмахерской, без ванной? А в Москве можно жить вместе с папой и мамой. У них две комнаты — одну они уступают. И питались бы вместе с ними. Мама хорошо готовит. Она и за Леночкой смотрит… Господи, ну зачем ему этот колхоз?!»

— Что ты будешь здесь делать? — спрашивает Светлана после минутного молчания.

— Пока в свинарнике поработаю…

— Где?

— На свиноферме.

— Кем? Директором?

— Ну, куда уж мне директором! Да тут и должности такой нет.

— Кем же?

— Свинарем!

В глазах Светланы испуг.

— Как свинарем?

— А так!..

Теперь Светлана смотрит на мужа растерянно:

— Костя! Ты рехнулся! А как же я? А Леночка?

— И тебе здесь работа найдется. И для дочки школа есть.

Светлана тяжело вздыхает и отодвигается от Константина. Она сутулится, облокотившись на колени. Хмурится и молчит. В глазах у нее сверкают слезы.

«Сумасброд! — мысленно ругает Светлана мужа. — С тобой не жизнь, а мученье. Я и в Дрездене не жила, а прозябала. Ты всегда на стрельбах, в походах, на маневрах — и днем и ночью со своими солдатами, а я умирала со скуки. Теперь ты хочешь уморить меня здесь, в деревне. В Москве я могу работать. Папа обещает устроить меня в ГУМ — в справочное бюро. А здесь? Что я буду делать в Подлипках? Коров доить? Боже мой, кошмар какой-то! А что будет с Леночкой? Я хотела отдать ее в музыкальное училище, у нее прекрасный слух!..»

Константин видит, как у Светланы по-детски плаксиво полураскрылись губы и по щеке катится слеза. Ему жалко жену. Она в деревне никогда не жила; родилась и выросла в Москве, привыкла к комфорту. Что и говорить, в Подлипках ей будет трудно. Но что же делать? Трудно, но жить можно. Живут же другие!

— Света, я не хотел тебя огорчать, — говорит Константин. — Но как же мне быть, когда односельчане умоляют: «Беда! Выручи!». И парторганизация просит: «Помоги!». Отказаться?! Какой бы я был после этого коммунист! Пойми, это не каприз, не прихоть, а мой партийный долг!

— A-а, долг! — Светлана откидывается на спинку дивана и вытирает платком глаза. — Когда тебя просят колхозники — тут у тебя долг, отказаться никак нельзя! А когда тебя просит жена — какой тут долг?! Со мной можно не считаться!..

— Это ты напрасно, Света! Я хочу, чтоб и тебе и Леночке было хорошо. А чем здесь плохо? Свежий воздух! Тишина!..

— Не хочу я тишины! Что я, старуха?

— Ну, хорошо… Это не надолго! Может быть, на год, на два, пока колхоз не встанет на ноги…

— Эту песню я уже слышала. Ты ведь и раньше мне пел: «В Дрездене мы только год-другой!..»

«Нет, — думает Константин, — уговоры тут не помогут. Светлана не хочет жить в Подлипках. Это ясно. Что же делать? Махнуть рукой на колхоз и уехать вместе с женой в Москву? Оставить односельчан в беде? Обмануть и мать, и Аню, и Лешу Курдюмова, и Арину Ивановну? Нет, не могу! О Москве не может быть и речи. Дал слово — держись! Пусть Светлана в Москву возвращается одна. Пусть там на досуге обо всем подумает — авось горячка пройдет и все утрясется. Тяжело будет без нее, но что поделаешь? Буду скучать по ней, тосковать о дочке. Ах, Лена, Леночка, в косе бела ленточка!..»

Светлана сгорбилась, замкнулась, притаилась со своими мыслями. Теперь она ругает себя: «Дура я, дура! Зачем я вышла за него замуж?! Ведь мама меня предупреждала: «Брось ты его! Подумаешь, офицерские погоны, ордена да медали! Видимость одна! Деревенский лапоть — вот он кто! Ты девушка с запросами, он тебя не сможет обеспечить». Как она была права! Почему я не послушала ее? Маме хотелось, чтоб я вышла за Вадима Крючкова. Он — молодой ученый. Получал большой оклад. И свой дом в Салтыковке. Как он за мной ухаживал! Сколько комплиментов, сколько подарков приносил! Отказала! Променяла на этого анику-воина! На свинаря променяла!..»

Первым молчание нарушает Константин.

— Как Леночка, здорова? — спрашивает он.

Светлана сквозь слезы бросает на мужа обиженный взгляд.

— А тебе разве не безразлично?!

— Света, ну зачем же так?! — Константин делает движение, чтоб обнять жену, но она быстро встает с дивана, вытирает слезы и говорит:

— Я ухожу. Проводи меня!

20

Утром Аня встает в пять часов. Бабушка и дядя Костя еще спят. Быстро одевается и бежит на ферму. Да, бежит. Ее подгоняет мороз. Он жжет лицо, забирается под ватник, вызывает дрожь.

«Сегодня воскресенье, — думает Аня. — В Москве я спала бы до десяти часов утра. И не надо было бы никуда спешить — выходной день!»

В воротах коровника ее встречает ночной сторож Матвей Белов.

— Здравствуй, Анюта! — приветствует Стульчик молодую доярку.

— Здравствуй, дедушка!

— Что, припекает?

— Ага!

— А знаешь сколько градусов?

— Сколько?

— Тридцать!

Матвей рассказывает, что был в конторе. Там замерзло водяное отопление. Ночью трубы на чердаке полопались.

— Теперь в конторе только собак морозить! — восклицает Стульчик, хлопает рукавицами, громко крякает и скрывается за воротами.

На ферму Аня пришла первой. Ей приятно это сознавать. Быстро принимается она за работу. И хотя спала всего лишь часа три, никакой усталости она не ощущает. Наоборот, чувствует в себе прилив новых сил, необыкновенной энергии. «Буду и в работе первой!» — думает девушка.

И начинает дойку. На этот раз Графиня хотя и не брыкается, но ведет себя как-то странно. Часто она поворачивает голову к Ане и выразительно смотрит на нее, как будто бы хочет ей что-то сказать. Иногда она протяжно мычит, словно просит чего-то.

Подоив Графиню, Аня с беспокойством заглядывает в ведро: молока сегодня вдвое меньше вчерашнего.

— Что с тобой? Не заболела ли ты?

Девушка гладит корову, смотрит в кормушку. Корм остался почти нетронутым. «Видно, заболела», — думает Аня.

В это время к ней подходит Настя.

— Ну, как дела?

В руке у Насти звякает ведро.

К удивлению Ани, Графиня вдруг насторожилась. Она беспокойно перебирает ногами, повертывает голову к Насте и жалобно мычит.

Заметив, что Аня чем-то озабочена, Настя обнимает подружку за плечи.

— Ты что, воды в рот набрала?

— Не пойму, что с ней. — Аня кивает на Графиню. — Плохо ест. Удой сбавила.

Корова опять мычит и тянется к Насте, к ее ведру.

— Она пить хочет, — говорит Настя и идет к автопоилке.

— Ты думаешь?

— Тут и думать нечего, — перебивает Настя. — Автопоилка засорилась. Вода нейдет. Откуда же молоку быть?

Аня гладит Графиню:

— Бедняжка!

Корова, уткнувшись носом в автопоилку, с жадностью пьет. Ее впалые бока ритмично то опускаются, то поднимаются.

Аня уже заканчивает дойку, а Зина Носкова только что пришла. Она принесла с собой молочную флягу и два ведра. Флягу Зина ставит на проходе, а ведра уносит в угол станка. И идет за сеном.

Аня вспоминает: сегодня в кладовке она не нашла своего ведра. Не Зинка ли взяла его вчера? Вечером она уходила с фермы последней. На пропавшем ведре вмятина сбоку. Его сразу можно узнать…

Зина скрывается в воротах. Аня подходит к ее ведрам и, приподняв марлю, оглядывает их. Ведра с вмятиной нет. Но что это? В одном ведре тускло поблескивает вода. Полведра воды!

«Уж не подливает ли Носкова воду в молоко? — вдруг мелькает догадка у Ани. — Ведь ее надои отдают телятам и не проверяют на жирность!»

Девушка прикрывает ведра марлей и быстро уходит к своим коровам.

Через минуту Зина проходит с охапкой сена. Заспанная и неумытая. Из-под шали на лоб выбивается спутанная прядь волос. Она не смотрит на Аню, и, войдя в станок, толкает локтем корову, и резко кричит на нее:

— Стой, дьявол!

Аня могла бы быстро подоить двух последних коров и уйти домой, но теперь она не спешит…

Зина подоила третью корову и несет молоко в знакомый угол. Ане не видно, что она делает в том углу, но она чутко прислушивается к звукам и все понимает. Вот Зина выливает молоко в ведро с водой, потом переливает обратно и вот уже идет к фляге…

Носкова, конечно, и не помышляет, что за ней кто-нибудь следит. Она делает это каждый день и никого не боится. Знает, что Фрол Кузьмич в обиду ее не даст.

Зина ставит скамейку под четвертую корову. Услышав журчание молока, Аня не спеша направляется к выходу. Не дойдя до ворот, поворачивает в кладовку. Настя как раз одна, и подружка рассказывает ей обо всем, что заметила.

— Молчок, Анька! — Настя настороженно смотрит на дверь. — Мы ее поймаем! Только не сегодня — в другой раз. Сделаем так, чтоб не выскользнула.

И Аня уходит домой.

21

После ужина Константин и Аня присаживаются к столу. Дядя — с газетой, а племянница — с книгой. Акулина устраивается возле горячего подтопка. На коленях у нее клубок шерсти, в руках недовязанная варежка и спицы.

— Ты что читаешь, Аня? — спрашивает Константин, развертывая газету.

— «Что делать?» Чернышевского.

Бабушка смотрит на внучку поверх очков.

— А ты бы вслух почитала! — говорит она.

— Ну что ты, бабушка! Я уже кончаю!..

— А что за книга? О чем?

— О чем? Ну, роман!..

— Старинный?

— Старинный не старинный, а ему без малого девяносто лет.

— Удивительно: Чернышевский эту книгу написал в тюрьме! — говорит Константин, обращаясь к матери.

Акулина кладет спицы на колени, снимает очки.

— В тюрьме? За что же он сидел?

— Как за что?! — удивляется Аня. — За свои революционные убеждения. Ты разве не знаешь?

— Откуда же мне знать? Я всего три года училась в церковноприходской школе, да и то с грехом пополам…

С проулка доносится песня. Голоса пьяные, нестройные. Слов не разобрать, а мотив знакомый. Поют старинную русскую песню «То не ветер ветку клонит». Константин прислушивается.

— Где это? — спрашивает он.

— Это у Носковых, — подсказывает Акулина.

— Что у них за праздник?

— Гости из Москвы: брат Корнея, Степан, с женой. И наш Фрол Кузьмич со своей половиной…

Медленно и заунывно льется песня. Теперь можно разобрать слова.

Извела меня кручина, Подколодная змея… Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я!

— Что им не петь, не гулять! — ворчит Акулина. — Ездили в лес на Гусиное озеро. Привезли два куля рыбы. Один куль продали в Лужках — это на водку, второй привезли домой — это на закуску. Вот и пей-гуляй!

Кто-то взбежал на крыльцо. Скрипят половицы в сенях. Входит Коля Носков. Без пальто, в коричневом лыжном костюме.

— Добрый вечер!

Константин встает из-за стола и шагает к нему навстречу, протягивает руку:

— Здравствуй, Коля!

Глаза у Коли маслянисто блестят. Заметно, что за хмельным столом и его не обнесли чаркой. Однако на ногах он держится твердо.

Аня краснеет и уходит за перегородку.

— Садись! — Константин указывает Коле на диван. — Как живешь?

И сам садится рядом.

— Спасибо! Живу — не тужу! — смеется Коля.

— Давно из армии? — спрашивает Константин.

— С осени дома.

— В пехоте служил?

— В строительном батальоне.

— Значит, строил?

— А как же? Научился.

— А теперь?

— Плотничаю.

— В колхозе?

— Нет, где придется. На дачах больше.

— Почему же не в колхозе? Невыгодно? — На губах Константина едва заметная улыбка.

— Какая там выгода? Карпов говорит: работай, как и все. Получай триста рублей в месяц — и все тут! А я триста рублей могу за три дня заработать!

— Вот как?!

Аня выглядывает из-за перегородки и лукаво улыбается.

— Коля, а за один день сможешь? — спрашивает она.

— А ты не смейся! — отвечает Носков. — Ты думаешь, я вру? На той неделе был такой случай. Пришивал я наличники у одного дачника. Подходит ко мне старушка пенсионерка и говорит: вижу я, парень ты дока, в руках у тебя дело горит. Обшей мне сарай-кухню. Что ж, говорю, обшить можно. Только чем? Показывает она мне обрезной тес. Чистый — ни сучка ни задоринки. Ладно, говорю, готовь деньги! А сколько ты с меня возьмешь? По таксе, говорю, у нас для обшивки такса: двадцать рублей с квадратного метра. Пятьсот рублей, говорю. Ладно, говорит, вижу, что ты цену свою знаешь. Обшивай! Ну, я за пять дней управился. Пришла она. Говорю: «Принимай работу, бабка!». Поглядела она, поглядела и похвалила: «Молодец! Чисто и гладко сделал!». Отсчитала мне пятьсот рублей да еще четвертинку поставила.

— Объегорил старушку! — хохочет Аня.

— Знаем мы этих старушек! — горячится Коля. — У них денег куры не клюют!

Константин встает и шагает взад-вперед по комнате.

— А я, дурак, решил в колхозе поработать! — говорит он.

— Так я вам и поверил! — усмехается Носков.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а я решил это твердо. На свиноферме поработаю.

— Нет, вы шутите?!

— Нет, не шучу!

Пьяно ухмыляясь, Коля смотрит на Константина, на его грудь, сверкающую орденами.

— Константин Иваныч! Хочу вас спросить: за что вы получили орден Красной Звезды?

— Этот? — Ласкин гладит рукой орден. — Этот за «языка», за немецкого ефрейтора.

— А орден Отечественной войны?

— Тоже за «языка»… За офицера…

Константин все шагает из угла в угол, а Коля любуется его статной фигурой, его легкой упругой походкой. Ему все в нем нравится, даже прическа «полубокс».

И вместе с тем Коля недоумевает: почему Константин Ласкин решил остаться в колхозе и работать на свиноферме? Как-никак майор! Мог бы найти себе работу почище, и не в Подлипках, откуда все бегут, а в Москве или на худой конец в Лужках…

— Константин Иваныч! — говорит Коля. — Одного я не пойму. Вот вы офицер Советской Армии, герой, Отечественной войны, словом, заслуженный человек. Вам могли бы дать в любом городе хорошую должность и квартиру вне очереди. А вы Подлипки выбрали! А что у нас тут такого? Живем как в грязной дыре…

— Ты так думаешь? — Константин с удивлением смотрит на Колю. — А для меня чище места нет на земле, чем Подлипки. Ведь я здесь родился и вырос. Вот здесь, в этом доме! Как же так — в грязной дыре?!

Коля с досадой дергает себя за прядь волос, спускающуюся на лоб.

— Ну может быть, я не так выразился. Что я хотел сказать? Плохо у нас в колхозе: и заработки низкие, и культуры мало. Кто может — бежит отсюда. А вы — наоборот. Вот что меня удивляет!

— Что же тут удивительного?

— Как же, Константин Иваныч! Вы советский офицер — и вдруг бац в свиной хлев, в навоз! И главное, добровольно! Вот чего я не понимаю!

— В голове-то у тебя, парень, навоз! — сердито говорит Акулина. — Где тебе понять!

Из-за перегородки доносится сдавленный смех Ани.

— Бабушка скажет! — смущенно бормочет Коля. Он побаивается Акулины и не хочет ввязываться в разговор с ней.

Константин садится рядом с Носковым:

— Тебя это удивляет?

— Да, удивляет.

— Видишь ли, я и на фронт пошел добровольно. И знал, что иду не к теще на блины. Нет тяжелей работы, как воевать. Я и в снегу стыл, и грязь месил. А смерть была в двух шагах. Словом, ад кромешный. Наш свинарник тогда показался бы раем. Нужно было идти — вот я и шел. Нужно! Понимаешь?

Хмель у Коли проходит. Взгляд его становится ясным, осмысленным.

— Это я понимаю! — говорит он. — Тогда была война. Немцы наступали. Но теперь время мирное. Каждый может выбрать себе работу по душе, чтоб была в жизни какая-то радость…

— Ты и выбрал! — обрывает Колю Акулина. — Калымить на дачах, — это тебе по душе! Глотнул магарыч — и на седьмом небе от радости!

Коля втягивает голову в плечи, словно от удара. Акулина встает, тяжело вздыхает и уходит за печку. Аня выглядывает из-за перегородки и молча провожает ее тревожным взглядом. Наступает неловкое молчание.

— А что значит работа по душе? — прерывает молчание Константин. — Чище? Легче? Кому как! Аня вон почти год жила в Москве, работала в канцелярии. Работа чистая и легкая, а не по душе она ей пришлась. Поскучала, потосковала она по родному колхозу, и вот вернулась домой, и стала работать дояркой на ферме. Как ты выразился, бац в навоз! Я знаю, нелегко ей. А спроси ты ее, променяет она сейчас свой коровник на московскую канцелярию?

Аня выходит из-за перегородки и садится возле подтопка, на место бабушки. На вопросительный взгляд Коли она отрицательно качает головой:

— Ни за что!

— Вот видишь! — продолжает Константин. — Иногда и тяжелая грязная работа бывает по душе. Человек старается, все силы отдает этой работе. И она у него ладится. Он видит, что не зря трудится, людям пользу приносит. Видит, что люди ему благодарны. От этого у него и радость в жизни.

Коля задумчиво смотрит в разрисованное морозными узорами окно. Кто его знает, о чем он думает! Соглашается он с Константином или нет? А Константин продолжает, обращаясь к Носкову:

— На фронте приходилось выполнять трудную и грязную работу. Полоснуть по горлу ножом вражеского часового — ты думаешь, это мне было по душе? А что было делать — война! Командир дивизии, вручая мне орден, сказал тогда: «Молодец, Ласкин! Твой «язык» просто клад. Ты нам здорово помог. Не будь его, сотни наших бойцов могли бы напрасно сложить свои головы…». И это меня радовало. Я был счастлив тогда…

— Тогда другое дело! — говорит Носков. — А теперь?

— А что теперь? Повоюю в свинарнике. Навоз меня не пугает, замараться я не боюсь. Нужно так, Коля! Понимаешь? Нужно! Сам же ты говоришь, что заработки в колхозе низкие. А где взять денег-то, когда свиноферма приносит убыток. Надо навести на ней порядок — тогда будет и достаток!

— Достаток? Когда-то он будет! Через год, через два? — Носков бросает на Константина недоверчиво-насмешливый взгляд. — А что вы лично получите через месяц из колхозной кассы? И половины того, что вы получали в армии, не получите!

— Ну и что же тут такого? — вступает в разговор Аня. — А Гаганова? А Мамай? Они знали, что будут получать меньше, а все-таки шли в отстающие бригады.

— А-а! Не верю я! — отмахивается Коля. — Брехня одна! Дураков ловят на удочку.

— Коля! Подумай, что ты говоришь! — волнуется Аня и с виноватым видом смотрит на Константина.

— Он мерит всех на свой аршин! — слышится из-за печки голос Акулины. — Ему и во сне и наяву мерещится длинный рубль. Приехал из армии в родной колхоз и первым долгом спрашивает, припасли ему такой рубль или нет. А рубля такого в колхозе не оказалось, и пошел он искать его у дачников. Поискал — нашел и рад-радехонек. С радости к поллитровке потянулся. Хмель в голову ударил — похваляется: «Живу — не тужу!». А на колхозе поставил крест: «Пропади он пропадом! Моя хата с краю, я ничего не знаю!». Аль не так?

Голос Акулины будоражит сознание, тревожит душу Коли Носкова. Кажется, что в словах бабушки горькая правда. И поэтому слова эти ложатся на сердце тяжелым камнем. А рядом в сердце рождается обида. В голове бьется мысль: какая это правда? В чем я виноват? Карпов меня обругал, оттолкнул. И поговорить тогда не с кем было. С отцом? Вот кто, действительно, молится на длинный рубль! Вот кто поставил крест на колхозе, а не я!

Коля чувствует на себе тревожный взгляд Ани. Затаив дыхание, ждет она, что скажет он.

Коля замечает веселый, лукаво-озорной взгляд Константина. «Надо мной насмехается!» — думает он, и обида еще сильнее обжигает его сердце. Кивком головы откидывает со лба волосы и встает:

— Нет, не так, Акулина Гавриловна! — Голос Коли звучит твердо и уверенно. — Уж не такой я рвач, как вы думаете! И от колхоза не открещиваюсь: могу хоть завтра выйти на работу!

— Поживем — увидим! — отзывается Акулина.

Константин тоже встает, подходит к Носкову, обнимает его за плечи:

— Приходи завтра на правление. Интересный будет разговор…

— Что ж? И приду!

22

Коля и Аня выходят на улицу. Вокруг морозная тишина. Лишь там, за лесом, в Лужках, прошумит поезд, и опять станет тихо. Прогудит в далеком небе ночной путник — запоздавший из далекого рейса самолет. И снова снежное безмолвие.

С того края деревни, от Лужков, на улицу выкатывается огромная багрово-красная луна. Вот она отрывается от земли и поднимается в небо. И чем выше поднимается, тем становится меньше и бледнее.

Аня глубоко, всей грудью вдыхает свежий, морозный воздух. Как хорошо идти вот так, вдвоем, когда чувствуешь сильную и ласковую руку близкого, любимого человека!

В клубе показывали «Попрыгунью». Ане понравился фильм. Девушку растрогала трагическая судьба доктора Дымова. Бывает же так в жизни: он умный, честный, трудолюбивый, а жена у него недалекая, легкомысленная, праздная. И он любит ее, крепко любит. А она попрыгунья, всю жизнь ищет какого-то «великого человека» и не замечает, что он живет рядом с ней.

При выходе из клуба Аня украдкой утирает слезы.

— Ты что это? — улыбается Коля.

— Так просто! — отвечает Аня и тоже улыбается.

Домой они не спешат. Хочется побыть вдвоем. Некоторое время идут молча. Перед глазами у них еще стоят кадры, только что прошедшие на экране. Сзади скрипит снег — их обгоняют. Вот прошли вперед две женщины. Одна из них говорит:

— Вишь он какой — культурный, благородный!

— Э! Тюфяк! — перебивает ее другая. — Взял бы он плеть, задрал бы ей модную-то юбчонку да всыпал бы горяченьких — небось прошла бы у нее охота бегать… за этим, прости господи…

Голос удаляется, и больше ничего нельзя разобрать.

…Вот оно, крыльцо родного дома. Ане кажется, что они очень быстро дошли, хотя и не спешили.

Осторожно поднимаются по ступенькам.

— Спать пора, — говорит Аня и тянется к щеколде, чтобы открыть дверь.

Коля перехватывает ее руку:

— Погоди! Я хочу тебе сказать…

— Ну?

— Я серьезно, Аня! Послушай!

— Я слушаю.

Аня опускает руку и, потупив глаза, замирает в ожидании.

— Хочешь, я буду для тебя Дымовым?

Девушка тихонько смеется:

— Ты — Дымовым?

— Да. А что?

— Не много ли ты на себя берешь?

— Почему же?

— Разве ты можешь так любить?

— Уж как могу!

— Он жил не для себя, а для общества, для науки. Разве ты можешь так жить?

Коля хмурится:

— Как могу, так и живу.

— Наш Дымов не стал бы «калымить» где-то на дачах — он был бы первым работником в колхозе.

— А что ты думаешь, я не могу?!

Аня замечает в голосе Коли обиду. И вдруг чувствует прилив нежности к этому широкоплечему, коренастому парню. Эта нежность в глазах у девушки. Коля видит ее, и обида у него тает…

— Хочешь быть моей женой? — ласково спрашивает он.

— Я не знаю, — тихо отвечает Аня.

Коля привлекает ее и целует. Она не сопротивляется и прижимается к груди парня.

— Ну скажи! — настаивает Коля.

Аня тихо освобождается из объятий Коли и с нежностью смотрит на него.

— Я подумаю, — шепчет она. — До свиданья!

И скрывается за дверью.

Раздевшись, Аня не проходит, как всегда, за перегородку, где стоит ее кровать, а влезает на печку и будит бабушку.

— Бабушка, ты спишь?

— Это ты, Аннушка? Что с тобой, родимая?

Константин крепко спит. Он не слышит этого разговора. Да если бы и не спал, что он мог услышать? Бабушка с внучкой говорят шепотом.

— Бабушка! Коля Носков сделал мне предложение. Слышишь, бабушка?

Бабушка отвечает не сразу. Молчит, собирается с мыслями. Потом спрашивает:

— Ты его любишь?

— Я его очень, очень люблю.

Никто не видит, как костлявой жесткой рукой гладит Акулина голову своей Аннушки. Никто не слышит, как глубоко и горестно она вздыхает.

— Ох, Аннушка! Не обрадовала ты меня. Боюсь я, как бы твое счастье не обернулось горем, как бы не выплакала ты свои глазоньки! Чует мое сердце, не будет тебе радости в том доме. Слов нет, живут они сытно, только не по совести. В спекуляцию ударились. Корней и взяткой не брезгует. Ихний кусок тебе в горло не полезет.

— У нас с Колей свой кусок будет, — говорит Аня. — Мы сами его заработаем.

— Душно в том доме. Все в нем наживой пропитано. Чем ты дышать-то будешь?

— Если нечем будет дышать, мы с Колей уйдем от них.

— Коля-то вон и сам на дачах за длинным рублем гоняется.

— Нет, бабушка, он хороший. Он будет работать в колхозе. Я верю…

— Смотри, Аннушка, тебе жить!

И шепот прекращается. Аня слезает с печки, на цыпочках проходит за перегородку и ложится спать.

Часть вторая

1

Акулина берет охапку щепы, бросает ее в печь и смотрит в котел: скоро завтрак для поросят будет готов. Затем садится на низенькую скамейку поближе к огню.

Теперь ей лучше. Не болит так спина, как прежде. Не надо ей теперь разносить корм, не надо таскать воду из колодца. Все это делает Костя. А она хозяйничает на кормокухне, здесь, возле печки.

Акулина довольна, что сын остался в колхозе. Решил как отрезал. Не послушал жену, которая тянула его в Москву. А та не поняла, что он доброе дело задумал.

Мать с гордостью думает о сыне. Парень он с головой. В дело вникает. Уж сколько книжек по свиноводству прочитал. Ездил в совхоз «Большевик», в колхоз «Первое мая». Там свинофермы без станков, свиней кормят по новому. Вернулся домой и за две недели свой свинарник перевернул вверх дном. Вместе с Колей Носковым дневали и ночевали здесь, на ферме. Пилили, строгали. Убрали все станки, все перегородки, и стало в помещении просторно. Теперь хоть тысячу поросят загоняй — всем места хватит. Столовую для них сделали. Пригородили выгульные площадки. Захотела свинья погулять, вышла через лаз на площадку — и дыши свежим воздухом, нагуливай аппетит. И диву дается Акулина: бывало, десять свинарок с ног сбивались, чтобы накормить этакую ораву свиней, а теперь один Костя управляется. Только Мотя помогает убирать свинарник. Особенно дивно, как он воду поросятам подает. Повесил на колодец мотор, протянул к кормушкам длинную резиновую кишку. Заведет мотор — и бежит вода по кишке, только успевай наливать в корыта-поилки.

Вспомнила Акулина: приезжал в январе Ключников. Собрали всех коммунистов. Выбрали Костю партийным секретарем. Хлопот теперь у него много, а помощников мало. Мало их, коммунистов. И какие это коммунисты: Карпов, Ефимов — пустые болтуны! Другие — на чистой работе: счетовод, учитель. А на фермах коммунистов нет. И на машинах их тоже нет. Трудно будет Косте, ох трудно!

А сиднем-то сидеть легко? Он непоседа, в отца. Придет вечером домой усталый, ему прилечь бы да отдохнуть — где там! То с книжкой, то с людьми. Вчера увидел из окна Антоныча. Ковыляет тот, на палку опирается. Усы и брови в инее, чистый дед-мороз. Выбежал Костя на крыльцо, зовет старика: «Зайдите, Иван Антоныч!». Тот зашел. И засиделись они с ним за полночь. Все о горохе толковали. Лукич, он в горохе собаку съел. Бывало, еще до колхозов, такие урожаи снимал, что другим и не снилось. Костя все допытывался: какими семенами он сеял, как землю разделывал, чем ее удобрял? Словом, обо всем расспрашивал. Потом, проводив старика, еще долго сидел за столом и что-то в тетрадку записывал.

И у Аннушки перевернулась жизнь. Просватали девушку. Ушла она к Носковым. Еще неделю назад была дома, а теперь в чужой семье живет. И свадьбы-то путной не сделали, только на вечеринке погуляли. Зато подарок хороший купила бабушка своей внучке — габардиновое пальто. И ушла Аннушка к соседям, ушла навсегда. Теперь она не Ласкина, а Носкова. Вчера забежала на минутку и рассказывала: «Бабушка! Мы стенную газету выпускаем! Бабушка! Меня агитатором назначили! Буду беседы с доярками проводить!». Рада, глупая! Погоди, еще наплачешься! Заклюют они тебя, доярки-то. Ох, заклюют! Знаю я их!

Акулина встает, отодвигает скамейку, берет еще охапку щепы и бросает в печку. Потом подходит к окну. Стекло в окне замерзло, белыми узорами разрисовано. Лишь уголок стекла, где есть трещина, не замерз. В него и заглянула Акулина. Ишь как там, за окном, метет! Еще вчера было тихо, а к утру подул сильный ветер. Злой, северный. Ишь поземку поднимает, гонит ее по полю, наметает сугробы. В проводах злобно воет. Раскачивает деревья, словно хочет вырвать их с корнем и гнать по полю вместе с поземкой. Что ж, февраль на дворе. Идет 1960 год!

Акулина думает: скоро будет колхозное отчетно-выборное собрание. Кого-то выберут председателем? Опять Карпова? Чует сердце, не бывать этому. С тех пор как в колхозе побывал Ключников, как поселился в нем Костя, словно воздух у нас стал чище, дышать стало легче. И народ стал глядеть веселей. Бабы Карпова ругают в глаза и не боятся! Будет ему баня на отчетном собрании!

А почему бы и ей, Акулине, не выступить по докладу Карпова? Ей есть что сказать. Уж она-то знает председателя вдоль и поперек. И в прошлом году хотела покритиковать, да не решилась. Капустин сидел в президиуме и, словно филин, поводил глазами. Побоялась. Думала — плетью обуха не перешибешь! Опять Карпов останется, а он злопамятен. Одна тогда жила. Боязно было. Кто заступится? А теперь и Ключников, и Костя…

В кормокухню входит Аня. Вся в снегу. Щеки горят. Глаза блестят. И прямо с порога:

— А где дядя Костя?

А сама не может отдышаться. Видно, бегом бежала.

— Ты бы сперва поздоровалась, — говорит Акулина, шагнув навстречу внучке.

— Прости, я запарилась! — Аня обнимает бабушку и целует ее в щеку.

— Зачем тебе дядя Костя? Аль что случилось?

— Зинку поймали!

— Как поймали? — не может понять Акулина.

— Прямо на месте…

— На каком месте? Ты отдышись да толком расскажи!

На кормокухню входит Константин. Без шинели, в сером шерстяном свитере, при фартуке, в офицерской ушанке.

Он улыбается:

— К нам? В такую пургу?!

— Здравствуйте, дядя Костя? Я за вами!

— За мной?!

— Карпов послал.

— Да скажи ты толком, что случилось? — теряет терпение Акулина.

— Зинка воду в молоко подливала…

— Носкова?

— Ну да. Вот мы ее и подкараулили. Позвали зоотехника. Зинка крик подняла. Хотела ведра опрокинуть. Мы ей не дали. А когда Сергей Иванович пришел, она заплакала…

— Стало быть, рекорды-то она на воде ставила? — говорит Акулина.

— Выходит, на воде.

— Я так и думала, что она очки втирает.

— А где она сейчас, Зина-то? — спрашивает Константин.

— В конторе, — отвечает Аня. — Карпов велел вам туда прийти.

— Скажи Карпову, что я сейчас не могу. Поросят кормлю. Когда освобожусь, тогда приду.

И, шагнув вслед за Аней через порог, он добавляет:

— Должен же быть порядок у нас на ферме!

— Так, так! — кивает ему Акулина и, сняв со стены черпак, идет к котлу.

2

Обедать сели, а Коли нет. Едят молча. Хлебают лапшу со свининой. Корней мрачен как туча. Надюха жует лениво, искоса посматривая на Аню. Затем кладет ложку, вытирает рот ладонью и сердито спрашивает сноху:

— Зачем ты Зинку-то осрамила?

Аня поднимает на свекровь удивленные глаза.

— Кто? Я?

Это для нее так неожиданно, она растерялась и не знает, что ответить. Смотрит на Зину; та сидит, уткнувшись носом в тарелку, с таким видом, будто бы разговор ее не касается. А ссутулившийся Корней обсасывает свиную кость. Кажется, он полностью поглощен этим делом и ничего не слышит.

Надюха сверлит Аню злыми глазами:

— Тебе не стыдно?

— Мне?.. Нет, не стыдно! — отвечает Аня. — Я воды в молоко не подливала! Чего мне стыдиться!

Зинка вдруг встает и молча выходит, громко хлопнув дверью. Через минуту поднимается и Корней и тоже выходит, не проронив ни слова.

Надюха шмыгает носом, фартуком вытирает губы. Ей кажется, что зря она погорячилась, напрасно ворчала на сноху. Что и говорить, Зинка сама во всем виновата. Сама залезла в грязь. А кто ее подталкивал туда? Фрол Кузьмич, вот кто! Он подсказал Зинке, чтоб подливала воду в молоко. «Телята выпьют — не разберут, какая тут жирность!». Это было с полгода назад. Но и до этого у Зинки были высокие удои. И тогда не обошлось без жульничества, и опять-таки с благословения Карпова. У Зины было восемь старых коров. Надои были средние, о высоких Зина и не помышляла. За нее думал Фрол Кузьмич. Захотел он, чтобы в Подлипках была своя знатная доярка. Сидел он однажды у Носковых. Выпил изрядно. Веселый был. Зина тогда подавала на стол. Он сказал ей: «Я дам тебе еще пять первотелок. Они дойными пока не числятся. Молоко от них приписывай старым коровам. Ставь рекорды! За премиями дело не станет! Поняла?»

Зина поняла. Скоро о ней заговорили как о передовой доярке. В районной газете ее портрет напечатали. На собраниях Зину всегда в президиум выбирали. Посыпались ей премии. Карпов куражился: «Погоди, Зина! Орден получишь!». Вот и получила! Сбил девку с толку, ославил на весь колхоз, черт усатый!

Надюха мысленно ругает Карпова на чем свет стоит, но в то же время и оправдывает его. Нет худа без добра! Что ни говори, а денег Зина получала больше всех. А патефон с пластинками? А часы именные? Они тоже чего-нибудь стоят! Нашлись завистницы. И Нюрка с ними. Нечего сказать, хороша сношка!

Вдруг Надюха спохватилась: «Чуть не забыла! Велел Карпов позвать к шести часам в контору всех членов правления на заседание».

— Убери со стола-то! — бормочет она. — Мне бежать надо!

Аня собирает тарелки, ложки. Вымыть посуду — это она мигом! А есть ли горячая вода? Спросить бы у свекрови, пока она не ушла. Только как ее назвать? Надеждой Федоровной? Пожалуй, обидится. Мамой? Нет, язык не повернется. Была у Ани мама, такая добрая, такая ласковая, — родная мать. Была… Разве можно назвать мамой эту чужую женщину, которая только что обидела Аню до глубины души?

А как ей звать свекра? Корнеем Лукичом? Коля сказал: я зову тятей, а ты зови папой! Нет, не может Аня звать его папой. Папа — это тот, что в шлеме танкиста смотрит с фотографии. Он погиб в бою. Сгорел в танке. Аня никогда не видела его, она родилась после его гибели. Но она знает его. Он живет в ее сердце. Она видит его. Видит, как он мчится в своем танке. Его танк в дыму и в огне. Вот он, ее папа, приник к смотровой щели. По его бронзовому лицу струится пот. В струйках пота играют огненные блики. И сзади и с боков к нему подбираются языки пламени. Все ближе и ближе. Вот уже дымится гимнастерка на его спине. А он мчится вперед, давит гусеницами вражеские пулеметы и пушки…

Нет, нельзя назвать папой чужого угрюмого человека, который смотрит на тебя подозрительно, будто ты украла у него что-нибудь. Это про него бабушка сказала: «Он и взяткой не брезгует!»

3

Надюха перестаралась: к шести часам она так накалила печку, что в конторе стало жарко. Эту печку-времянку сложил дед Матвей. Затопишь ее — она ревет, только дров подавай. На вид неказистая: желтой глиной вымазана, а жаром так и пышет.

Константин сидит в дальнем углу возле конторского шкафа. Он некоторое время сидит в шинели, изредка вытирая носовым платком потное лицо. Потом снимает шинель и, свернув ее комом, бросает на шкаф.

Пора бы и начинать! Все ли в сборе? Карпов и Ефимов за столом вполголоса о чем-то переговариваются. К их разговору внимательно прислушивается бухгалтер Романов; он сидит чуть-чуть поодаль. Эти трое обычно и решают все вопросы на заседании правления.

Возле стены, на скамье, сидят две женщины — члены правления: птичница Арина Ивановна и звеньевая Авдотья Поддубская. Они распустили шали, сдвинули их на плечи. Арина сняла и ватник, положив его на колени.

Входит Леша Курдюмов. Раскрасневшийся с мороза. С минуту он стоит у порога, высматривая, куда бы сесть. Наконец выдвигает из прихожей скамейку и садится возле двери.

Карпов стучит карандашом по столу:

— Ну, начнем! У нас на повестке дня два вопроса: итоги инвентаризации и разное.

— А как же о структуре посевных площадей? — недоумевает Константин.

Конечно, Карпов не мог забыть, что на партийном собрании ему поручили подготовить и рассмотреть этот вопрос.

— Вопрос еще не готов, — отвечает председатель. — Придется отложить!

Карпов уточняет: подвела Вероника Моторная — агроном. Все тянет!

— А как с вывозкой удобрений? — спрашивает Поддубская. — Так будем вывозить — без хлеба останемся! Обсудить надо!

— Обсудим на следующем заседании, — бубнит Карпов. — Надо подготовить данные…

— Время-то упустим! — горячится Авдотья.

— Наверстаем! — успокаивает ее председатель.

Константин смотрит на Карпова и думает: вот он, колхозный предводитель! Ишь как хмурит брови, морщит лоб. У него вид важного начальника: и строгий взгляд, и гордая осанка, и эти белые бурки… Однако ему многого не хватает, чтоб быть настоящим колхозным вожаком. Не хватает хозяйского ума и практической смекалки. Нет у Карпова беспокойной заботы об артельных делах, нет светлой мечты о будущем колхоза. Этот человек равнодушен ко всему, что творится вокруг. Он привык к рутине, сжился с ней.

Вот он уткнулся в бумагу и дымит папироской.

— По акту тут не хватает двадцати семи кос с окосьями, — говорит он. — Какие будут предложения?

— Списать! — подсказывает Ефимов.

Председатель смотрит на Арину и Авдотью:

— Нет возражений?

Те молчат.

— Пойдем дальше. Не хватает тридцати восьми железных лопат. Как ваше мнение?

— Списать! — говорит Романов.

— Возражений нет? — спрашивает Карпов и, не поднимая глаз от папки, продолжает: — На уборке картофеля утеряно и поломано пятьдесят шесть корзин. Есть какие замечания?

— Фрол Кузьмич! — спрашивает Ласкин. — Когда брали косы, лопаты и корзины, разве никто не учитывал, кому они выдавались? Я прошу пояснить.

Карпов смотрит на Ефимова:

— Ну? Можешь пояснить?

Бригадир недовольно пожимает плечами:

— Чего тут пояснять?! Приходили к Аксютке на склад и брали, кому что нужно — кому коса, кому лопата, кому корзина. Вот и все!

— А почему бы не завести учет? — говорит Константин. — Учитывать бы, кто взял, кто сдал. Например, взяла Авдотья для своего звена пятнадцать лопат — распишись! Потом с нее можно спросить.

Авдотье это не нравится.

— Распишись! Очень мне нужно! — машет она руками на Константина. — Растащат, а я ходи за ними, собирай! Они поломают, а я отвечай! Нет уж, спасибо! Вон бригадир пусть расписывается, коли хочет!

«А ведь не так уж трудно навести этот элементарный порядок! — думает Ласкин. — Пусть не всем он понравится! Пусть Авдотья поворчит! Без такого учета не обойтись. Неужели Карпов этого не понимает? Вот он сидит, склонившись над раскрытой папкой, и чертит авторучкой квадратики, штрихует их. Кажется, он терпеливо слушает, как переругиваются между собой Поддубская и Ефимов. А может быть, и не слушает, а думает о другом, о том, например, пойти или не пойти после заседания к Блинову, чтоб «организовать» пол-литра на двоих?»

И корзины списали. Карпов кричит в дверь:

— Дятлова здесь?

В двери появляется высокая, чуть-чуть сутулая женщина в мужском дубленом полушубке с меховым овчинным воротником. Полы ее полушубка в грязно-жирных пятнах. Лицо Дятловой в крупных морщинах, щеки впалые.

— Тут я! — говорит она и дрожащими руками поправляет шаль.

Председатель смотрит на нее недружелюбным, сердитым взглядом:

— У тебя двести семьдесят литров бензина не хватает! Куда он девался?

— Куда?! — Дятлова нервно то надевает варежки, то снова снимает их. — Ты сам, Фрол Кузьмич, знаешь куда! Разве тут углядишь?!

— Углядишь! Вот заплатишь за нехватку, тогда углядишь! Вперед умнее будешь!

У Дятловой по щекам текут слезы.

— А я сколько раз тебя просила: Фрол Кузьмич, образумь ты ребят! Озоруют! Как за ними углядишь?! Не могу я там, на снегу, целый день сидеть! Мне и детишек надо накормить, и самой пообедать. Вчера только отвернулась, еще до дому не дошла, глядь: автобус к складу подкатил. Вижу — лезет Генка с ведром через забор. Вот он, — Дятлова оглянулась в прихожую, — стоит и посмеивается…

— Сверчков! Это было? — спрашивает Карпов.

— Ну было! — Голос у Генки насмешливо-вызывающий. — Какой тут секрет! Все тут через этот забор прыгали, не я один! Заправлялись все, кому не лень!

— Вот! Вот! — Дятлова варежкой вытирает глаза. — Пусть он и платит за нехватку! У него денег куча: премию к Октябрьской получил за экономию горючего! Хитер больно!

— Какие будут предложения? — спрашивает Карпов.

Наступает неловкое молчание.

— Ну что молчите? — повышает голос председатель. — Списать?

— Нет, тут надо разобраться! — говорит Константин. — Почему такая безхозяйственность и безответственность? Кто виноват? Дятлова? А может быть, она виновата меньше других? Почему у всех на глазах творится такое безобразие, граничащее с уголовным преступлением?!

Карпов смотрит на Ласкина подозрительно и резко обрывает его:

— Ладно! Разберемся! Пошли дальше!

Председатель предоставляет слово зоотехнику. И тот читает акт. За месяц пало семнадцать поросят, сорок кур, двадцать семь уток. И снова: списать! списать! списать!

Затем Карпов читает заявления. Тракторист Иванков просит уплатить ему пятьдесят рублей за трос, порванный при вывозке леса. Этот трос он купил за пол-литра у проезжего шофера возле чайной в Лужках…

За историей с тросом следует история с жеребятами. Они сбежали с конного двора. Недосмотрел конюх Лаврухин, двоюродный брат тети Моти. Он доложил об этом Ефимову, и они вместе решили послать на поиски жеребят племянников Лаврухина — шестиклассников Колю и Толю. Те два дня ходили по окрестным полям и селениям и на третий день нашли жеребят в подсобном хозяйстве завода имени Дзержинского. Теперь конюх просит уплатить ребятам по двадцати рублей деньгами и начислить им по два трудодня.

— Ты недоглядел, ты и плати! — говорит Авдотья.

И опять крик и брань…

— Тракторист Курдюмов просит послать его на курсы механизаторов-кукурузоводов, — говорит председатель.

Наконец-то! Ласкин стал уже беспокоиться, не затерял ли Карпов заявление тракториста, не забыл ли о нем. Нет, Фрол Кузьмич не забыл, но и сколько-нибудь серьезного значения ему не придает. И поступок Курдюмова кажется ему странным. Как же так? Совсем недавно парень хотел уйти из колхоза, жаловался на болезнь, а теперь вдруг просит послать его на курсы. С чего бы это? И как тут быть?

— Посылать или не посылать? — спрашивает Карпов.

— Конечно послать! — говорит Ласкин.

Фрол Кузьмич поднимает глаза на Курдюмова и ехидно спрашивает его:

— А как у тебя со здоровьем?

Курдюмов понимает намек, но не теряется:

— Ничего, спасибо.

— Поправляться стал?

— Да, мне уже лучше.

— С чего бы это? Капли принимал?

— Нет, погода, кажется, меняется к лучшему. Уже не так давит, как раньше…

Это тоже намек. Но Карпов не понимает его:

— А не сбежишь весной?

— Это будет зависеть от вас.

— Как это так? — удивляется Карпов.

— Если не выделите под кукурузу лучшую землю, не позаботитесь о семенах и удобрениях — сбегу!

— Ишь ты какой!..

Вряд ли согласился бы Карпов послать Курдюмова на курсы, если бы это не было предрешено на колхозном партсобрании в присутствии Ключникова.

Заседание кончилось. Ласкин одевается и выходит на улицу. Выходит поспешно, ни на кого не глядя. Ему не хочется, чтобы Карпов или Ефимов в этот момент заговорили с ним. Как-то неприятно на душе. Он недоволен собой. Нехорошо получилось: Карпов замял вопрос о разбазаривании горючего, а он, Ласкин, промолчал. Думал: неловко лезть в драку — не член правления! Ну и что же?! Зато ты секретарь парторганизации! Ты теперь не можешь стоять в стороне! Ты за все в ответе!

Тропинку под окнами занесло снегом. Ласкин идет посредине улицы по дороге, расчищенной с утра «клином». Но пурга и здесь намела сугробы. Константин идет наклонившись вперед, преодолевая встречный ветер, который пытается сбить его с ног.

Нет, думает Константин, Карпов за эти дни ничего не понял, ничему не научился. Для него как будто бы и не было Пленума ЦК партии. Видимо, забыл председатель и о собрании партийной организации колхоза, где ему подсказали, что нужно делать. Карпов не может понять, что корма — вот главное звено, которое нужно во что бы то ни стало вытянуть. Корма! Их в колхозе из года в год не хватало. Сена здесь собирали мало. Какие в Подлипках луга — только в кустарниках да на болотах. Сеяли клевер и тимофеевку. А какой толк? Накосили травы — курам на смех. Сеяли овес. И опять же без толку. Иной год еле семена собирали. С кукурузой оскандалились. Посеяли шесть гектаров. Выросла она реденькая да низенькая, и стравили ее лошадям под копыто. И как весна, так и бескормица. Тут уж не до высоких удоев и привесов! Не до жиру — быть бы живу! Кукуруза — вот тот конь, который вывезет колхоз вперед. Оседлать этого коня, объездить, приручить его — вот задача. Кукуруза и в Подмосковье при умелом возделывании и уходе дает хорошие урожаи. Собирают же в колхозе «Утро» четвертый год по пятьсот центнеров зеленой массы с гектара. А там такая же земля, такие же климатические условия, как и в Подлипках. Карпов этого не понимает. Он, конечно, не против кукурузы. Боже упаси! Чего доброго, пойдут склонять на всех районных совещаниях и заседаниях: «Карпов противник кукурузы!». Нет, он не противник! Пожалуйста! В прошлом году «Ленинский путь» кукурузу сеял? Сеял! Целых шесть гектаров! В этом году он, Карпов, посеет пятнадцать гектаров — чуть не втрое больше прошлогоднего! Какой же он противник кукурузы?!

«Если этой весной посеять кукурузы сто гектаров, — думает Ласкин, — и собрать с каждого гектара по триста центнеров зеленой массы — для начала будет неплохо!»

4

Вечер. Метель не унимается, а воет еще пуще. В избе у Ласкиных тепло. В подтопке потрескивают дрова. Акулина вяжет. Константин лежит на диване и перебирает в памяти события прошедшего дня, думает о том, что надо сделать завтра. Надо поговорить с Валей Борисовой (она секретарь комсомольской организации) о ремонте клуба. Колхозу не под силу в этом году построить новый Дом культуры. Об этом и помышлять нечего. Утеплить старый клуб — это можно и нужно сделать немедленно, в следующее воскресенье. Сколотить тесовую завалинку, засыпать ее опилками, забить паклей щели возле подоконников, застеклить рамы, прочистить дымоход — работы всего на несколько часов. Устроить комсомольский воскресник. Пять-шесть часов дружной работы — и в клубе будет тепло!

А до воскресенья нужно вырваться в Москву, побывать на заводе у шефов, договориться, чтоб они смонтировали доильную установку «елочка». Без механизации и на молочнотоварной ферме дело не двинется вперед. Ключников написал письмо секретарю парткома этого завода, своему фронтовому другу-однополчанину, с просьбой помочь колхозу. Это письмо уже больше недели Ласкин носит в кармане…

Топот ног на крыльце спугнул мысли Константина.

— Там у нас не заперто? — спрашивает он и быстро встает.

— Я не запирала, — отвечает мать.

Засыпанные снегом, разрумяненные морозом, входят Аня и Настя.

— Дядя Костя! Мы к вам! — Аня развертывает лист ватмана и подает его Константину — Посмотрите нашу «Колючку».

Константин берет стенгазету.

— А я думала, кому это не сидится дома в этакую непогодь? Аль вам выгонка какая? — спрашивает Акулина.

— Мы обещали дяде Косте, что «Колючка» сегодня будет готова, — говорит Аня.

Константин садится за стол и кладет перед собой стенгазету. А смотрит на Аню. Щеки у племянницы пышут жаром. В глазах веселый блеск. Вот она сняла пальто. На ней серое шерстяное платье с белым воротничком. Ничего не скажешь, платье выбрано со вкусом.

Затем Константин невольно переводит взгляд на Настю. Он видел девушку несколько раз, но не обращал на нее особого внимания, как, впрочем, и на других девушек. Теперь же исподлобья внимательно наблюдает, как она вешает пальто, потом встряхивает шаль и накидывает ее себе на плечи. На ней черная юбка с крупными сборками и белый шерстяной свитер, четко обрисовывающий ее девичью грудь. Она стыдливо прикрывается шалью и вместе с Аней подходит к столу. Во всем ее облике столько девической свежести, мягкой женственности, что Константин невольно любуется ею.

Аня и Настя проходят к зеркалу, а Константин склоняется над стенной газетой.

Акулина перестает вязать и тоже смотрит на белый лист ватмана. Там чернеют крупные буквы: «Колючка».

— Посмотри! — говорит Константин и с веселой улыбкой подвигает стенгазету к матери.

Акулина поправляет очки и склоняется над столом. С листа на нее смотрит корова. Она стоит на задних ногах, а передними держит гармошку. Ее рот широко открыт…

— Господи! Что же это такое? — с деланным испугом спрашивает Акулина.

— Она поет частушки! — поясняет Аня.

— Какие частушки?

— А вот послушай! — И Аня читает нараспев:

Скоро солнышко взойдет И засветит ярко: Что-то Надя к нам нейдет, К нам нейдет доярка.

— А ведь складно! — удивляется Акулина.

— А вот о трактористах! — Аня указывает на другой рисунок. Возле круглой чугунной печки сидят чумазые парни в комбинезонах, в ватниках и курят. Под рисунком подпись в стихах…

— Ты читай вслух! — приказывает Акулина, видя, что сын читает про себя. — И я послушаю!

— Что ж, можно и вслух! — Константин смотрит на Настю. Та, встретившись с его взглядом, краснеет и опускает глаза.

Константин читает:

Зимний день. Пришла пора Подготовить трактора! Но работать что есть мочи Трактористы не охочи. Кой-кого заела лень. Грех такой имеется. Трактористы целый день Возле печки греются. Возле печки хорошо! Ишь ее нагрели как! Тут пригрелся Кудряшов, Дремлет тут и Беликов!..

Константин умолк. Акулина усмехается:

— Ловко! А? Так их и надо! А то больно обленились!

И к девушкам:

— Кто же это придумал?

И Константин интересуется:

— В самом деле, где вы откопали такого поэта? Кто вам пишет стихи?

— Это редакционная тайна, — говорит Аня и лукавыми, смеющимися глазами показывает на Настю.

Константин свертывает стенгазету в трубку и передает ее Цветковой.

— Молодцы! Можете вывешивать!

Потом садится на диван и берет книгу. Акулина молча продолжает вязать. Аня и Настя отходят к подтопку и там о чем-то перешептываются. За окном по-прежнему воет вьюга.

Вдруг, заглушая злобное завывание вьюги, за окном раздается песня — нестройная, разноголосая, дикая, как эта метель. Голоса пьяные, хриплые. Что они поют? Кажется, песню о горькой рябинушке…

Что стоишь, качаясь, Офицер запаса? Ждет тебя в колхозе Должность свинопаса!

Злая вьюга подхватывает голоса и уносит их куда-то в метельную ночь.

Песня замирает. Акулина с тревогой смотрит на сына: как он? обиделся? Аня с виноватым видом подходит к окну, заглядывает в него и шепчет: «Хулиганы какие-то!». А Настю дикая песня словно парализовала; девушка замерла, боясь встретиться взглядом с Константином. Кажется, лишь сам Константин остается спокойным. Он задумчиво смотрит в окно, как будто бы ожидая, не послышится ли песня вновь. Потом закрывает книгу, хлопает ей по колену.

— А здорово! — восклицает он. — Молодцы! В цель попали! Прямо в яблочко!

И улыбается. Улыбка у него грустная…

5

— Ольга Сальникова приехала, — говорит за завтраком Надюха.

«Она вернется к своим коровам, а как же я?» — с тревогой думает Аня.

После завтрака она идет к Ольге. Та успокаивает Аню.

— Была я в конторе, — говорит Сальникова. — Дали мне других коров, за которыми Зина Носкова ходила.

— А как же Зина? — спрашивает Аня.

— Ее в подсосное отделение перевели.

У Сальниковой просторная изба, теплая и уютная. «Вот бы где провести беседу с доярками!» — думает Аня. На ферме и в клубе холодно.

— Тетя Оля! Можно у вас собрать доярок? Побеседовать часок.

Сальникова не возражает:

— Что ж, собирайтесь! Места не просидите!

К первой беседе с доярками Аня готовилась целую неделю. Каждый день заходила в клуб, просматривала газеты, делала выписки. Советовалась с дядей Костей, как составить план выступления, как вести беседу, чтоб она была интересной, увлекательной.

Аня решила провести беседу в тот же день в обеденный перерыв.

На беседу пришли все доярки. С ними и Зина Носкова. Пришли прямо с фермы и, не раздеваясь, расселись вокруг стола.

…Аня рассказывает о лучших доярках страны, надоивших по семь-восемь тысяч килограммов молока от каждой коровы в год; о передовых доярках Подмосковья, которые перешли на беспривязный метод содержания скота и доят по сто сорок коров каждая; о конвейерном доильном зале в станице Киевской, Краснодарского края, где две доярки и механик обслуживают шестьсот коров…

Аня говорит бойко, живо, не заглядывая в тетрадь, которая на всякий случай лежит под рукой. Доярки сидят тихо, слушают внимательно и только изредка молча переглядываются между собой.

Рассказав о чудо-зале в станице Киевской, Аня делает небольшую паузу, собираясь начать разговор о своей ферме, о делах более близких. Этой паузой пользуется Зина Носкова. Она неожиданно спрашивает:

— Все машины да машины, а нас куда — на мыло, что ль?

Аня предвидела такой вопрос и заранее обдумала, как на него ответить. В ее представлении механизация в сельском хозяйстве связывается с успешным развитием экономики колхоза, с бурным ростом его богатства и культуры. В таких условиях освободившиеся на ферме доярки всегда найдут себе работу по душе. Нужны будут колхозу и кукурузоводы, и свекловоды, и садоводы, и многие другие специалисты. Будут строиться в Подлипках и столовая, и пекарня, и поликлиника, и детский сад, и родильный дом. Будет где приложить колхозникам руки!

Но не успела Аня и заикнуться, чтоб ответить на вопрос Зины, как вдруг заговорила Варвара Коврижкина — пожилая доярка с худым серым лицом и с маленькими широко расставленными глазами, в которых, как кажется Ане, полыхает злое зеленое пламя. Коврижкина не говорит, а голосит:

— Знамо дело, на мыло! Нас и за людей не считают! Посулили нам за телят да кукиш с маслом показали!

Аня рассчитывала, что беседа потечет спокойно и плавно по заранее намеченному руслу. И просчиталась. Река выходит из берегов. Она бурлит и клокочет. Говорят все доярки, одна другую перебивая…

Аня чувствует, что она плывет по течению и не в силах усмирить этот бурный поток. Пытается понять: о чем говорят доярки, на что они жалуются?

Варвара Коврижкина кричит громче всех:

— Мы, дуры, сено косить ходили, спины гнули, руки ломали! Другим заплатили, а нам только по губам помазали!

Но вот гомон стихает. На помощь Ане вдруг приходит Ольга Сальникова, сидевшая в стороне и не принимавшая участия в общем крикливом разговоре.

— Бабы! — говорит она. — Что вы навалились на нее? Не она тут виновата! Шли бы к Карпову да на него и орали бы!

— А чего ж нам тут зубы заговаривать! — огрызается Коврижкина.

И в наступившей тишине растерянная и обескураженная Аня объявляет беседу законченной. Она обещает, что некоторые вопросы выяснит и на следующей беседе на них ответит.

Аня выходит на крыльцо и с минуту стоит, припоминая, не забыла ли она чего? Нет, и варежки и тетрадь — все с собой.

Лицо ее горит. Свежий морозный воздух приятно омывает пылающие щеки. А в груди что-то давит, тоскливо щемит сердце.

Она торопливо сходит с крыльца и направляется домой. Метель утихла. Куда ни глянь — кругом белым-бело. И на улице, и на проулках, и на огородах намело сугробы снега. Сараи, дома, копны сена, поленницы дров — все укрыто снеговыми шапками. Под лучами яркого солнца белоснежная пелена сияет золотистыми искрами.

Ничего этого Аня не замечает. Торопливо шагает она по сугробам, поглощенная невеселыми думами.

«И какой из меня агитатор! — мысленно ругает она себя. — Не за свое дело взялась — вот и осрамилась!»

Дома никого нет. Аня знает, что Корней с утра уехал в лесничество. Свекровь, наверное, сидит в конторе и ждет, когда уедет Карпов. Коля на пилораме. Вчера договорились с Курдюмовым напилить досок для ремонта клуба.

Аня садится к окну.

Под окном стоит береза, украшенная серебристыми хлопьями снега. Аня знает, что на этой березе в скворечнике живет одинокий воробей. Он кажется ей несчастным, обиженным судьбой. Пониже скворечника на березе прибит небольшой плоский ящик. В него сыплют пшено, хлебные крошки.

Аня смотрит вверх, на березу. Воробей сидит на ящике — взъерошенный, нахохлившийся.

«Придет весна, прилетят скворцы и прогонят тебя!» — думает Аня. Она хочет уже встать, отойти от окна, как вдруг до ее слуха доносится резкий, неприятный сорочий крик. И в то же время с ветвей березы сыплется снег. Аня видит, как сорока, распустив хвост веером, бьет крыльями по ящику и яростно клюет воробья. А он, кажется, и не сопротивляется, только еще больше нахохлился и беспомощно озирается по сторонам. Потом снова раздается пронзительный крик сороки. Опять брызжет с березы снежный дождь. На ящик слетает вторая сорока и тоже принимается терзать воробья. С березы вместе со снегом летят вниз воробьиные перья.

Аня стучит кулаком в переплет окна:

— Кыш вы!

Сороки тотчас улетают, пугливо озираясь. Воробей отряхивается, оглядывается кругом, как будто желая убедиться, что опасность миновала, с трудом взлетает и скрывается в скворечнике.

6

В семь часов утра Ласкин на ногах. Он быстро бреется, надевает новый китель и, наскоро позавтракав, идет в контору.

Еще с вечера Константин предупредил мать, что утром он уедет в Москву. Уедет ненадолго, к вечеру вернется.

Карпова в конторе еще нет, но вот он появляется и подписывает письмо, адресованное директору завода.

— Зря время теряешь! — хмуро говорит Фрол Кузьмич, подавая письмо Ласкину. — У них гвоздя ржавого не выпросишь, а ты с доильной установкой.

— Там увидим! — отвечает Константин и входит.

Через час он сидит в электричке. Сидит и думает: вряд ли он в этот день сумеет попасть и к секретарю парткома, и к директору завода. Ведь в субботу у них короткий рабочий день!

Вспомнил вчерашней разговор с Колей Носковым.

— У меня к тебе, Коля, просьба!

— Пожалуйста! — с готовностью заявил парень.

— Я в Москву должен завтра съездить. Можешь ты один день поработать за меня?

Коля вдруг смутился. На лице его отразились растерянность и недоумение.

— Где? На свиноферме?

— Ну да! Где же еще?!

Стать вдруг свинарем, хотя бы на один день, — этого у Коли и в помыслах никогда не было! С тетей Мотей и Акулиной свиней кормить, — этого еще недоставало! Коля уже качнул было отрицательно головой, с языка у него едва не слетело упрямое «нет», но парень вовремя сдержался, переломил себя. Не хотелось ему огорчать Ласкина, к которому он за последние дни сильно привязался.

— Что ж, ладно! — уныло согласился он.

На заводе Константину везет. Секретаря парткома он застает в кабинете и передает ему сразу два письма: одно ему лично от Ключникова и другое на имя директора завода.

Идут к директору.

— Я рад бы помочь, — говорит тот, — но как? Не будем же мы срывать свой план?

— А если наши ребята поработают сверхурочно? — предлагает секретарь. — Конечно, добровольно!

— Это другое дело! — соглашается директор. — Поговорите с рабочими и инженерами. Я не возражаю.

Дело с «елочкой» улаживается. У Константина радостное, приподнятое настроение. Он решает сразу же ехать к Светлане. По пути покупает для Леночки куклу и шоколадку.

Мысленно Константин уже представляет себе, как он войдет в подъезд, поднимется на лифте на шестой этаж, подойдет к двери квартиры и нажмет кнопку звонка. Выйдет Светлана. «Наконец-то!» — воскликнет она, и невольная улыбка выдаст ее радость. Она прильнет к нему, а потом побежит в комнату и крикнет: «Ленуся! Смотри кто пришел!». Выбежит Леночка. На миг она остановится поодаль, посмотрит на него, потом с криком «папа!» бросится к нему…

И вот наконец знакомая улица, знакомый дом, знакомый подъезд…

Дверь открывает теща, сухопарая высокая женщина в ярко-зеленом халате. Презрительным взглядом окидывает она Константина с ног до головы.

— Добрый день, Маргарита Леонидовна! Светлана дома?

Теща не отвечает. Надменно поджав губы, она резко поворачивается и скрывается в квартире, оставив дверь открытой.

Константин входит в прихожую. Он раздевается, вешает шинель, поглядывая на дверь той комнаты, в которой недавно жил. Эта дверь открывается. Выходит Светлана.

— Ты?! — удивляется она. — Каким это тебя ветром?..

Она одета по-праздничному — в черное бархатное платье с глубоким декольте. Пышная, лоснящаяся прическа свидетельствует о том, что Светлана только что побывала в парикмахерской.

— Попутным! — говорит Константин. Он радостно улыбается, идет к жене.

— Ну проходи! — сухо бросает она и, резко повернувшись, скрывается в комнате.

Он входит за ней в комнату. Она останавливается возле дивана и бросает на мужа отчужденно-настороженный взгляд. И с холодной вежливостью приглашает:

— Садись!

— Ну, здравствуй, Света! — Константин берет ее за плечи и целует в щеку. — Что ты на меня так смотришь?!

Светлана тяжело вздыхает и молча садится на диван.

— Ты почему такая нарядная? — спрашивает он, присаживаясь рядом с ней. — В театр идешь?

— Да. В театр…

Константин оглядывается и замечает, что в комнате все осталось по-прежнему. Только Леночкиной кроватки нет.

— А Леночка где?

— Она с бабушкой.

— Ну позови ее!

— Она спит.

Константин молча любуется женой. Кажется, пять лет замужества ничуть не состарили ее.

Светлана продолжает хмуриться, но взгляд ее уже потеплел…

— Надолго в Москву? — спрашивает она.

— Нет, через час уеду, — отвечает Константин.

— Почему так скоро?

— Там у меня работа.

— Там — это на свиноферме? — Светлана брезгливо морщится.

— Да.

— Ты в самом деле свинарем работаешь?

— В самом деле.

— Ну ты доволен?

— Да, я приношу там пользу.

— Ты и в Москве мог бы ее приносить!

— Там я нужнее!

Светлана бросает на мужа насмешливый взгляд:

— Надеюсь, и хорошенькие свинарки у вас там есть?

— Есть, а как же! — Глаза Константина весело поблескивают.

— Может быть, тебе уже приглянулась какая-нибудь?

— Уже втрескался по уши!

— Что ж, желаю тебе успеха!

Константин громко хохочет и порывисто обнимает Светлану:

— Смешная ты, Светка! Не бойся, ни на кого я тебя не променяю!

— А я не боюсь! Чего бояться? Разве это жизнь?

— Ну, Света, опять!..

— Что, опять? — Светлана с укором смотрит на мужа. В глазах у нее стоят слезы. — Разве я не права? Что я вижу в жизни? Ничего!

— Как ничего? Вот в театр идешь!

— Да, собралась в театр, а у самой кошки на душе скребут. Думаю: кто же я? Соломенная вдова! Увидят знакомые, спросят: где муж? Что я отвечу? Скажу: в колхозе свиней пасет!..

Светлана всхлипывает, достает платок и вытирает глаза. Ее полураскрытые влажные губы чуть-чуть вздрагивают…

— Ну полно, Света, перестань! — успокаивает Константин жену.

Прядь волос спустилась на лоб Светланы. Константин поправляет эту прядь и гладит жену по голове, как ребенка.

«Не может она понять меня!» — думает он. И от этой мысли ему становится горько.

А Светлана после минутного молчания снова жалуется:

— Что я живу? Разве так живут? Посмотри вон на Галину — вот живет-наслаждается! Виктор на руках ее носит: «Галюся! Галюсенька!». Вот счастье! Позавидуешь, ей-богу!

— Нашла кому завидовать — Галине, этой глупой моднице! Знаешь, в чем ее счастье? В модной прическе, в модной шляпке, в модных клипсах! А еще в ресторанчике, в ликерчике — вот в чем!

— Ну что плохого в том, что она любит принарядиться и повеселиться? Это так естественно! Сходить в театр, на концерт! Может быть, ты и это осуждаешь? Галина часто бывает в Лужниках, любит художественную гимнастику, балет на льду. Что в этом предосудительного? Да, во всем этом она находит свое личное счастье, какого у тебя, например, нет.

— Да, такого счастья у меня нет, — соглашается Константин. — А счастье ли это? Может быть, видимость одна? У вас с Галиной своеобразное понятие о счастье. Я его не разделяю. У меня другое мнение…

— Я знаю, — недовольно морщится Светлана, — ты сейчас скажешь: счастье в борьбе! Прошу тебя, не говори так красиво!

— Не буду, не бойся! Я знаю, тебя это раздражает.

— Да, меня коробит, когда ты строишь из себя какого-то колхозного юношу Данко!

— Ну какой из меня юноша Данко! — усмехается Константин. — Я не жертвую собой. Живу, как все. Бывают у меня и горести, и радости. Горести оттого, что с тобой и с Леночкой в разлуке, а радости мне приносит моя работа. Представь себе, чем больше я добра делаю людям, тем больше радуюсь. Кажется, это Горький говорил, что самая высокая радость в жизни — чувствовать себя нужным и близким людям!

Светлана больше не прекословит. Она немного успокоилась и притихла. Обняла обеими руками колени и смотрит перед собой в одну точку. Взгляд у нее печальный.

Ласкин встает, подходит к окну. Он видит: внизу, под окном, останавливается голубой автобус. Из него всходит военный с погонами капитана. «Не Виктор ли? — думает Константин. — Нет, не похож…» и, продолжая смотреть в окно, спрашивает:

— А Виктор устроился?

— Да, — нехотя отвечает Светлана.

— Где?

— В ГУМе.

Константин с удивлением оглядывается на жену:

— В ГУМе? Что он там делает?

— Заведует обувной секцией.

— Вот как!..

Константин выходит на середину комнаты и смотрит в угол, где недавно стояла Леночкина кроватка.

— Я сейчас уеду, — говорит он. — Мне бы только взглянуть на Леночку. Пусть она спит — я будить ее не стану…

Светлана встает.

— Иди взгляни.

Константин выходит в прихожую, оставив на диване куклу и шоколадку. Осторожно стучит в соседнюю комнату. В ней живет теща с Леночкой. Ответа на стук нет. Он пытается приоткрыть дверь, но она не поддается: комната заперта изнутри.

Константин беспомощно оглядывается. Светлана стоит в прихожей.

— И мама, наверное, уснула, — цедит она сквозь зубы.

Ласкин молча одевается, подходит к жене и берет ее за плечи.

— Не сердись на меня, Света! — говорит он. — Пойми, я поступил по чести, по совести. Не мог я иначе, не мог! И поверь: я люблю тебя. И Леночку люблю. Мне без вас тяжело. Приезжайте ко мне! Ну хотя бы на два — три дня. Вот будет потеплее — и приезжайте! Хорошо?

Константин целует жену и направляется к выходу.

Светлана не отвечает мужу. Грустным взглядом молча провожает она его до двери, потом медленно идет в свою комнату.

7

Темнеет. В окнах вспыхивают огоньки. Веселая и радостная возвращается Аня с фермы. Она только что сдала молоко. Настя сказала, что у нее за этот день самый высокий удой. Поскрипывает под ногами снег. Ане кажется, что он выговаривает: «Хорошо! Хорошо!». Огоньки в окнах будто бы сигналят Ане: «Молодец! Молодец!»

С дороги Аня свертывает на тропинку, которая ведет к дому. Скорей, скорей домой! Там Коля! Рассказать ему!

Но окна у Носковых темные, слепые. Значит, Коли дома нет…

На проулке тропинка раздваивается: налево — к Носковым, направо — к Ласкиным. У Ласкиных в окнах свет. На развилке Аня с полминуты стоит в раздумье и затем идет направо.

Аня еще порог не переступила, а бабушка уже зовет:

— Скорей раздевайся! У нас оладьи со сметаной! Горячие!

Аня раздевается и садится за стол. Она знает, зачем ездил Константин в Москву, и ей не терпится узнать, что сказали на заводе:

— Дядя Костя! Ну как с «елочкой»?

Вид у Константина усталый, хмурый. Со станции он шел пешком. В лесу было тихо, а когда он вышел в поле — с севера подул морозный ветерок. Легкий, но колючий. Холод незаметно забирался под шинель и заставлял прибавлять шагу. Ласкин только дома понял, что он продрог до костей.

— Договорились. К весне будет «елочка»! — вяло отвечает он и, взглянув на племянницу, старается улыбнуться.

— Ур-ра, бабушка! Будет у нас «елочка»!

— Не кричи! — говорит Акулина. — Рано еще в колокола-то звонить!

Но вот в доме Носковых вспыхивает свет, и Аня отправляется домой.

Невелика дорога от Ласкиных до Носковых, а как много можно передумать, пока переходишь проулок, поднимаешься по ступенькам крыльца, открываешь дверь сеней. Аня успела за это время представить, как в один весенний день придет домой свекровь и скажет ей, знатной доярке Анне Носковой: «Иди в контору, там тебя ждут!». Прибежит Аня в контору. Там сидят все члены правления. Все смотрят на нее. Встает из-за стола Фрол Кузьмич и говорит ей: «Вот что, Анна Ивановна! «Елочка» готова! Ты у нас лучшая доярка. Тебе и карты в руки. Бери сто двадцать коров и управляйся с ними одна!»

Дядя Костя спросит: «Ну как, управишься?». И она скажет: «Постараюсь!»

Аня входит в сени. Из кухни через дверь ей слышится голос Зинки — резкий, злой: «Никуда я не поеду! Что я вам — каторжная?»

Дверь с треском открывается. Зинка чуть не сбила Аню с ног.

— Вот сношка пришла, ее и посылайте! — кричит она через плечо в открытую дверь и уходит.

— Зараза! — ругается Надюха.

Аня входит на кухню, прикрывает за собой дверь.

Свекровь лежит на печи. В ватнике и валенках. Горло ее укутано шерстяным платком.

Аня спешит пройти в свою комнату, но свекровь останавливает ее:

— Нюрк, погоди-ка!

Аня видит, как Надюха с трудом глотает слюну.

— Горло простудили? — спрашивает Аня.

— Как назло! — Свекровь вздыхает. — Завтра в Лужки надо ехать, а я слегла.

— А зачем в Лужки?

— Как зачем? С картошкой! А там, говорят, цену набили хорошую: по два с полтиной за кило! А завтра, в воскресенье, можно и по три рубля сорвать. Разве можно такой день упустить? Зинка-зараза от рук отбилась, не хочет ехать. У отца собрание в лесничестве. Придется тебе ехать…

— Мне?! — Аня с удивлением смотрит на свекровь. — Я не могу!

— Это почему же?

— Как же я уеду? У меня двенадцать коров! Их надо подоить да накормить!

— Зинка подоит. Я скажу ей. Сена бросит. Не подохнут. А к обеду сама вернешься.

— Нет, мне нельзя уезжать. У нас завтра воскресник.

— Какой еще воскресник?

— Клуб утеплять будем.

Надюха вдруг приподнимается на локте и сердито смотрит на Аню.

— Так! Клуб будешь утеплять, а на свой дом тебе наплевать?!

— Почему наплевать?!

— А жить-то где будешь — в клубе? — Свекровь злыми глазами ест сноху. — Ты об этом подумала? Если дома, то одна у нас забота, как бы здесь было потеплее, а не в клубе. В дом надо копейку загонять, коли она мимо катится. Без копейки какое в доме тепло?!

Ане не по себе. Куда девалась радость, с которой она только что переступила порог этого дома? Чего от нее требует свекровь? Чтобы она стала рыночной торговкой! Аня на миг представляет себе: вот она на рынке, стоит за прилавком. Перед ней весы с гирями, у ног мешки с картошкой. Подходит к прилавку старушка с авоськой и, кивая на мешки, спрашивает: «Почем кило?». «По три рубля», — отвечает Аня. «С ума сошла, девка! Готова шкуру содрать!» — возмущается старушка и уходит. Краска стыда заливает щеки Ани. Ей стыдно от одной мысли, что она может предстать в таком виде. А как она ответит Насте Цветковой или Вале Борисовой на вопрос: «Почему ты не была на воскреснике?». А как будет смотреть в глаза бабушке и дяде Косте? Нет, все, что угодно, только не на рынок! Ни за что на свете! Разве можно доверить своих коров Зине? Она накричит на Графиню, ударит ее, оставит голодной!..

— Нет, я не поеду! — твердо говорит Аня и уходит в свою комнату.

8

У ворот свинарника Матрена Лаврухина оправляет вилами кучу навоза.

— Доброе утро, Матрена Степановна!

— Здравствуй, Костя!

— Ну как, вчера жарко было?

— Ничего, управились!

— Коля помогал?

— Как же, помогал. Старался, молодец! Он словно свинарем и родился. Я говорю ему: «Коля! Не зарывай свой талант в землю, иди к Карпову и просись в свинари». А он хохочет. Если бы, говорит, Фрол Кузьмич обсыпал меня золотом с ног до головы, все равно бы сюда не пошел. Ни на один день! Это, говорит, только из уважения к Константину Иванычу. Не в службу, говорит, а в дружбу!

Переодеваясь на кормокухне, Константин думает о том, что работа в армии дала ему много такого, что здесь, в колхозе, очень пригодится. Там он научился работать с людьми, воспитывать солдат. Ох, какие крепкие орешки попадались ему! И все же к любому он находил пути, к сердцу каждого подбирал ключи. Недаром его подразделение всегда было передовым. У секретаря колхозной парторганизации та же задача: воспитывать людей, организовывать их, указать им цель, вдохновить на самоотверженный труд. Тут пока похвастаться нечем. Вся работа еще впереди. Вернуть в колхоз Колю Носкова — это не так уж трудно. Парень побывал в армии, с ним легко договориться. Попробуй урезонить Блинова, — это будет потруднее!

Акулина в клубах пара склоняется над котлом. Смотрит, сварилась ли мешанка.

— Сварилась! — говорит она. — Замешала, как ты велел. Давай тележку!

— А подсолила? — спрашивает Константин, подвязывая фартук.

— Нет. А надо ли?

— Немного надо. Я думаю, так аппетитнее будет.

— Ну что ж, я подсолю, — соглашается мать.

Константин загружает тележку и выталкивает ее в дверь. Надо поскорее накормить поросят — и на воскресник!

Слышно, к воротам свинарника кто-то подъехал на санях.

— Тр-р-р! Стой, окаянная!

Это голос Аксютки Толстогубовой. Она за навозом приехала.

— Сначала отсюда бери, с прохода! — говорит ей Матрена.

— Знаю, не командуй! — огрызается Аксютка.

— Что злишься?

Константин разливает мешанку по кормушкам. Его беспокоит мысль: «Как там в клубе? Идет ли дело?»

А за воротами разговор переходит в шумную перебранку. В уши так и лезет назойливый, крикливый голос Толстогубовой:

— А почему меня прогнали, а не Акулину? Почему?

— Акулина тут двадцать лет, а ты без году неделя! — отвечает Матрена.

— А почему тебя оставили, а не меня? Чем я хуже тебя?

— Спросила бы на правлении, когда решали. Что же ты молчала тогда?

— Нечего мне спрашивать, я и так все вижу. Всех с фермы разогнали, чтоб лишних глаз не было. Сын да мать — в один дом тянут! И ты тут примазалась!..

Ласкин впускает поросят. Они с шумом, с визгом бросаются к кормушкам. Теперь крика Аксютки не слышно.

«Вот сорока! — думает Константин. — Попробуй перевоспитай такую! Пуд соли съешь, а толк-то будет ли?»

Поросята угомонились — только чавкают и похрюкивают. До слуха Ласкина доносится гневный голос Матрены:

— Не меряй всех на свой аршин! Если ты склад разворовала, яйца с птичника таскала — не думай, что все воры!..

«Это правда! — думает Константин. — В Подлипках больше хороших людей, чем плохих. Честных и трудолюбивых больше, чем лодырей и хапуг. Только многие не верят, что лучшая жизнь в колхозе зависит от них. Какая тут может быть вера, если Карпов на каждом шагу ее подрывает?! А нужно, чтобы колхозники поверили, почувствовали себя хозяевами и увидели счастливый завтрашний день, потянулись к нему. Нужно, чтобы они поняли: чем лучше будут трудиться, тем скорее придет этот день. Пошевеливайся, партийный секретарь! Впереди у тебя много трудной и кропотливой работы с людьми!»

Накормив и напоив поросят, Ласкин выходит за ворота. Там уже никого нет.

Перед крыльцом клуба урчит трактор. На тракторных санях по колено в опилках стоит Курдюмов. Он с лопатой. Девушки подают ему ведра и корзины. Леша наполняет их опилками и возвращает девушкам. Те уходят с ношей за угол, где работают парни. Там визжит пила, ширкает рубанок, стучит молоток.

— Девушки, сыпьте сюда! — командует Коля Носков.

Там и крик, и смех.

Константин входит на крыльцо. Из открытой двери навстречу ему звучит марш из кинофильма «Веселые ребята». И Матвей Белов шагает через порог. Он при фартуке. Руки у него выпачканы в глине.

— Как дела, Матвей Андреевич? — спрашивает Ласкин. — Как с печкой?

Белов не сразу отвечает. По глазам видно, он сердит. Старик разгневан на того, кто сложил в клубе такую несуразную печку.

— Узнать бы, кто ее клал, руки бы тому обломать! — ворчит Матвей. — Все тепло пустил на ветер.

— Ну а поправить можно?

— Что можно — поправим.

— Греть будет?

— Должна греть.

Матвей хочет шагнуть с крыльца, но дорогу ему загородила Аня:

— Матвей Андреевич! У нас к вам просьба!

— Какая просьба? — Белов смотрит на Аню подозрительно.

— В то воскресенье, после отчетно-выборного собрания, будет у нас в клубе вечер самодеятельности. Будем выступать — кто во что горазд. И вас просим…

Глаза у старика теплеют, в усах рождается добрая улыбка.

— Сплясать, что ль?

— Нет, расскажите сказку!

Улыбка, родившаяся в усах, расплывается по всему лицу.

— Сказку? Что же, это можно!

Аня знает, что у Матвея сказок целый короб. Как начнет рассказывать — заслушаешься. И сказки у него необыкновенные: в них глубокая старина переплетается с колхозной жизнью. Например, рассказывал Матвей, как Иванушка-дурачок свой колхоз прославил, как Лиса Патрикеевна птицеферму сторожила…

— Матвей Андреевич! Может, новенькую придумаете? — просит Аня.

Белов весело подмигивает Константину Ласкину, который все еще стоит на крыльце и прислушивается к разговору.

— Новенькую? Ладно, придумаю!

И сходит с крыльца.

Константин спрашивает Аню:

— Как дела, агитатор?

Аня безнадежно машет рукой и отводит глаза в сторону:

— Плохо, дядя Костя!

— Почему плохо? Беседу с доярками провела?

— Пробовала…

— Ну и что же?

— Провалилась с треском!

— Что, шумели бабы?

Аня молча кивает.

Константин трогает ее за плечо:

— Не горюй! Зайди вечером — потолкуем.

— Хорошо, зайду, — соглашается Аня.

На крыльцо вбегает Курдюмов:

— Константин Иваныч! Трактор угнать?

— А все привезли?

— Все!

Ласкин берет Курдюмова за пуговицу ватника:

— Вот что, Леша! Надо сделать еще одно доброе дело!

— Какое?

— Подвезти дрова Авдотье Рябцевой.

— Разве ей еще не подвезли?

— Нет.

Курдюмов хлопает рукавицами, сдвигает шапку на затылок.

— Сейчас сгоняем!

Он прыгает с крыльца и размашисто шагает к трактору.

— Пошлите за Авдотьей, она с вами поедет! — кричит ему вдогонку Ласкин.

Затем Константин входит в клуб. Здесь у окна над скамейкой склонился Геннадий Сверчков. Он режет алмазом стекло…

9

Надюха уже с час лежит на печке с открытыми глазами. Она выспалась. Ей легче. Смотрит она в темноту и прислушивается: не встает ли Зинка? Корову бы подоила, — это прежде всего. Лошади бы сена бросила, курам бы овса посыпала…

Слышит Надюха: хлопнула дверь. Это Зинка. Сейчас она выйдет на кухню умываться. Вот уже шаркает валенками. Щелкает электрический выключатель. Свет режет глаза. Щурится Надюха на Зинку и диву дается: зачем она вырядилась как на свадьбу?!

— Куда это ты? — спрашивает мать.

— В Москву еду.

— В Москву?! Ты с ума сошла!

— Пока еще не сошла. С вами поживешь — и сойдешь.

— Кому ты там, в Москве-то, нужна? Куда пойдешь?

— Куда хочу — туда и пойду!

— Заждались тебя там! Ты эти шутки брось! Иди корову подои!

— Пошли сношку!

Дверь хлопает — и Зинки нет.

Надюха слезает с печи. В окнах белеет зимнее утро. Она разжигает печь, потом выходит во двор. Надо накормить скотину, подоить корову.

Пока Надюха доила корову, обида на дочь уже прошла. Чует сердце матери, не жить Зинке дома. Уйдет она из колхоза, не привяжешь ее. Как пошла о ней худая слава — места себе Зинка не находит. Уйдет, ничего не поделаешь. А куда, к какому берегу прибьется? Не свихнулась бы — больно уж взбалмошная! А может, и на хорошую линию выйдет. Может быть, где-нибудь и найдет свое бабье счастье!

Вернувшись со двора, Надюха цедит молоко. Потом заглядывает в печь. Дрова разгораются. Стреляют искры. Садится на скамейку и смотрит в огонь.

Да, Зинка, видать, в доме не помощница. Надо Нюрку приручать. Она работящая, что и говорить. За что ни возьмется — все у нее в руках горит. Золотые руки! С такими руками можно разбогатеть!

Надюха мысленно переносится в Лужки, на колхозный рынок, и представляет себе, как Нюрка за прилавком вешает картошку. Проворная и ловкая. Покупатели удивляются: «Не девка, а молния!». Три часа поторговала — десять мешков продала. Денег полную кошелку набила. Едет домой. Гнедой трусит. Нюрка за кошелку держится — не потерять бы деньги! Подъезжает к дому: «Тпру!». С кошелкой бежит в дом: «На, маманя, тут три тысячи рублей — копеечка в копеечку!».

В мечтах своих Надюха видит, как затем едет Нюрка в Москву. Сидит в электричке. Возле ног у нее большая фляга с медом и мешок с бараньей тушей. Возвращается из Москвы и опять сует Надюхе кошелку денег: «На, маманя, тут три с половиной тысячи — копеечка в копеечку!».

Сладостные мечты у Надюхи!

К обеду возвращается Корней и рассказывает:

— Встретил Аксютку. Из Лужков шла. Картошку там, говорит, по три с полтиной с руками рвали.

— По три с полтиной! — Надюха таращит глаза, стараясь представить, какую уйму денег они упустили.

— С утра, говорит, и по четыре брали, — добавляет Корней.

— Гляди-ка ты, а?! — горестно вздыхает Надюха. — Какой барыш упустили! Теперь таких цен на картошку не жди! Раз в год такие бывают!

Входят Коля и Аня.

— Мам, обедать? — спрашивает Коля.

— Садитесь! — хмурится мать.

У Коли хорошее настроение. Здорово он сегодня поработал. И хотя за это ничего не заплатят, он все-таки доволен. В клубе будет тепло. Доброе дело сделал. Для всех. Это приятно!

Надюха наливает тарелки, ставит их на стол, и все берутся за ложки. Корней ест и смотрит на молодоженов. Смотрит с чувством собственного превосходства.

— Где были? — спрашивает он молодых.

— На воскреснике, — отвечает Коля. — Клуб утепляли.

— Воскресник ваш — глупая затея, — поучает Корней. — Клуб утеплять — зря время убивать. Запрягли бы гнедого, нагрузили бы сани картошкой — и марш в Лужки на рынок. Поторговали до обеда — сколько денег отхватили бы! Вам в колхозе за такие деньги два месяца надо спину гнуть!

— Ну пусть два месяца! — говорит Коля. — А торговать на рынке я не буду!

— Почему? — строго спрашивает Корней.

Коля морщит лоб, трет его ладонью.

— Там надо цену набивать… Не могу я!

— Цену набивать не надо, ее сами покупатели набьют, — спокойно разъясняет Корней. — Мы никого не неволим: хочешь — покупай, не хочешь — ступай!

— Нет, тять, не могу я! — Коля упрямо крутит головой. — Как-то стыдно!..

Корней оглядывается на мать, как бы приглашая ее послушать, какую околесицу несет ее сын.

И Надюха вдруг бросается в атаку:

— Гляди-ка ты, ему стыдно! А мы с отцом что же, бесстыжие? Мы не краденое продаем, а свое трудовое. Власть никому не запрещает, торгуй на здоровье. И рынки, и прилавки — все к твоим услугам! Продавай побольше, снабжай население!..

Коля пытается остановить мать:

— Ну ладно, мама, все ясно!

Надюха с минуту молчит, наблюдая за молодоженами. Она видит, как сын, склонившись к Ане, что-то тихо говорит ей. Та утвердительно кивает головой.

Корней опять молча оглядывается на жену, как бы призывая ее к новому наступлению на непокорных детей.

Глаза Надюхи нацелились на Аню — того и гляди, выстрелят.

— И ей тоже стыдно! — кипит, сердится она. — А за стол садиться не стыдно? Свинину лопать не стыдно?

— Мам! — Коля смотрит на мать с укором.

Нет, теперь Надюху не остановить. Закусив удила, она мчится вскачь.

— Что «мам»?! Работать — так в клуб, а жрать — домой?! Что, неправду я говорю?! Кого ты в наш дом привел? Голь перекатную! А она, гляди-ка, еще фигуряется: то — не могу, другое — не хочу! А что она с собой принесла? Два пальтишка да два платьишка — вот и все приданое. Вон Петька Ефимов сколько отхватил за Галькой Толстогубовой: телку годовалую, машинку ножную, велосипед с мотором, перину пуховую да одежи всякой два сундука. Да и девка-то не какая-нибудь чистоплюйка. Она вон самогонкой торгует и не брезгует…

Аня смотрит на свекровь с испугом. Рот у Ани полуоткрыт, руки сложены на груди. «Не сон ли это? — думает она. — Нет, это не сон». Злые глаза свекрови так и сверкают. Корней кривит губы в самодовольной улыбке. Коля с беспокойством поглядывает на Аню и снова пытается остановить мать:

— Мама! Подумай, что ты говоришь?!

Аня чувствует, как обида давит ей грудь, до боли сжимает сердце, как слезы навертываются на глаза. Она вдруг закрывает лицо руками и бежит в свою комнату.

10

Прямо из клуба Матвей Белов идет на почту за газетами. Он выписывает областную — «Ленинское знамя» и районную — «Красное знамя».

Газеты еще не привезли. Дед Матвей садится на скамейку и терпеливо ожидает, когда же под окном заскрипят сани и послышится знакомое «тпру!». Белов склонен думать, что газеты опаздывают потому, что в них напечатано какое-нибудь важное сообщение, полученное поздно ночью. Так бывало не раз.

Наконец-то скрипят сани у крыльца, слышится долгожданное «тпру!». Матвей видит в окно, как грузно и неуверенно вылезает из саней возчик почты Ионыч. «Нализался, конопатый! — мысленно ругает Белов Ионыча. — В чайной просидел!»

Получив свои газеты, Матвей спешит домой, садится за стол и раскрывает «Ленинское знамя».

Любит почитать Матвей Белов. Интересно ему узнать, как живут в других колхозах, что там строят, сколько заложили кукурузного силоса, какие там надои молока? Читает и сравнивает: «А как у нас в Подлипках?». И почти всегда горестно вздыхает: «Эх, маху мы даем! И где глаза у нашего председателя?»

Просматривает дед Матвей газету, скользит взглядом по заголовкам, по подписям, ищет: с чего бы начать? И вдруг среди серого газетного текста ему в глаза бросается знакомое слово: «Подлипки». Заметка озаглавлена:

И в миру воин

«Не так давно, — читает Матвей, — к нам в колхоз «Ленинский путь» (д. Подлипки) в связи с сокращением армии вернулся на постоянное жительство майор К. И. Ласкин. Он коммунист, наш земляк, сын старейшей свинарки А. Г. Ласкиной. Константин Иванович не погнался за большими чинами и высокими окладами и пошел рядовым работником на самый трудный участок нашего колхоза — на свиноферму. За короткое время, изучив опыт передовых свиноферм области, он сумел ввести у нас бесстаночное, крупногрупповое, свободно-выгульное содержание свиней. Раньше на нашей свиноферме работали десять свинарок. Теперь их заменил один Ласкин с двумя помощницами. И откармливает он теперь не триста свиней, как было раньше, а более пятисот.

Наши коммунисты выбрали Ласкина секретарем колхозной парторганизации. С тех пор массово-политическая работа у нас в деревне Подлипки заметно оживилась.

К. И. Ласкин во время войны был отважным воином. Он и теперь в мирное время проявляет трудовой героизм. Недаром народная мудрость гласит: «Хороший солдат и в миру воин!»

В. Борисова, д. Подлипки».

Заметка пришлась Матвею по душе. Молодец Валька! Правду написала! Давно он ничего не читал в газетах о Подлипках. И не хвалили и не ругали. Колхоз «Ленинский путь» упоминался только в «Красном знамени» в районных сводках о ходе разных кампаний, и то почти всегда в самом хвосте. А тут — шутка ли! — колхоз прогремел на всю область. Знай наших! И Матвей с уважением думает о Косте Ласкине: орел!

Теперь старик уже не может спокойно усидеть на месте. Он надевает шубу, сует газету за пазуху и выходит на улицу. Нужно поделиться с кем-нибудь новостью!

По улице идет военный в офицерской шинели. Дед Матвей щурит глаза: не Костя ли? Нет, не он. Этот и ростом выше, и с черными усиками.

Завидев Матвея, военный направляется к нему:

— Скажите, где живет Ласкин?

Матвей не спешит с ответом. Он поджидает, пока военный подойдет поближе.

— Вам Константина Иваныча?

— Да, да!

— Пойдемте, я вас провожу.

Матвей ведет незнакомца к Ласкиным. А по пути выпытывает у него:

— Откуда будете?

— Из Москвы.

— Вместе с Костей служили?

— Угадали.

— Тоже в отставку?

— Тоже.

С дороги дед Матвей свертывает на тропинку, ведущую к дому Ласкиных. Он щупает за пазухой газету и думает о Константине: «Он еще не читал! То-то обрадуется!»

Белов первым входит на крыльцо, первым переступает порог избы.

— Вот вам гостя привел! — говорит он, снимая шапку, и вытаскивает из-за пазухи газету.

Константин вскакивает с дивана:

— Виктор! Ты?

— Костя!

Друзья тискают друг друга. Из-за печки выходит Акулина.

— Мама! Это брат Светланы, мой друг-однополчанин, Виктор Поляновский!

Акулина вытирает фартуком руки и приглашает:

— Раздевайтесь! Будьте как дома!

— Вот куда ты запропастился! — смеется Виктор. — Я еле-еле тебя разыскал.

Белов развертывает газету и корявым пальцем манит к себе Константина:

— Поди-ка на минутку!

И когда Константин подходит, он показывает ему на заметку под заглавием «И в миру воин»:

— Читал?

— Что это? — Константин берет из рук Матвея газету и молча читает.

Белов с интересом наблюдает за Константином. По лицу замечает: Ласкин не рад, недоволен заметкой.

Поляновский через плечо Константина тоже читает. Акулина трогает Матвея за рукав:

— О чем там?

— Про него! — Белов кивает на Константина.

Прочитав заметку, Константин передает газету матери: — На, читай!

Акулина берет газету и идет к буфету за очками.

— Ты, кажется, расстроился? — недоумевает Виктор. — Ведь тебя тут хвалят! Кто это — В. Борисова?

— Это библиотекарша наша, — подсказывает Матвей.

— И что ей взбрело в голову?! — возмущается Константин. — Могут подумать, что у нас в самом деле образцовая свиноферма!..

Акулина, прочитав заметку, подает газету Белову:

— Спасибо, Матвей!

— А что, разве Валька не так написала? — спрашивает Белов, помахивая газетой.

— Так, так! — подтверждает Акулина.

— Вот приедут к нам за передовым опытом, а у нас ни механизации, ни кормов! Стыд и срам! — с горькой усмешкой говорит Константин.

— Пусть приезжают! — говорит мать. — Чем богаты, тем и рады.

Белов складывает газету, кладет ее за пазуху и направляется к двери.

— Счастливо оставаться! — говорит он и толкает дверь.

— Спасибо, дедушка! — кричит ему вслед Поляновский.

Акулина уходит за печку, а друзья усаживаются на диван.

— А ты где приземлился? — спрашивает Константин. — Говорят, в ГУМе. Правда?

— Там! — ухмыляется Виктор. — Туфлями торгую!

— Ну как, нравится?

— Привыкаю!..

Ласкин интересуется судьбой друзей-однополчан, которые уехали из Дрездена позднее, вместе с Поляновским.

— А где теперь подполковник Шилов?

— В Горьком. На металлургическом заводе. Заведует отделом кадров.

— А майор Дягилев?

— На целину махнул. На Алтай. Теперь он там в совхозе секретарем парткома.

— А Мишка Котов?

— Этот в Москве. Студент автодорожного института.

Константин вдруг встает:

— Выпьем, что ли, по такому случаю?!

Виктор тоже поднимается с дивана, идет к своей шинели, достает из кармана бутылку «старки» и ставит ее на стол.

— Вот! Для старших командиров в отставке! — смеется он.

Не проходит и десяти минут, как на столе с помощью Акулины появляется закуска, и друзья пьют за солдатскую дружбу.

— Удивительно, как повернулась жизнь, — говорит Константин. — Кажется, еще вчера мы были в Дрездене, жили в военном городке, ходили с солдатами на учебные стрельбы… И все это теперь в прошлом!

Ласкин рассказывает другу, сколько у него теперь хлопот и забот. Не только на свиноферме — по всему колхозу…

— А все-таки ты сглупил! Сам в хомут влез! — говорит Виктор.

— Сам! Это верно! — подтверждает Константин.

— Не пойму я тебя: чего ты хочешь? — Виктор в недоумении разводит руками.

— Хочу помочь односельчанам выбиться из нужды, — отвечает Константин. — Хочу, чтоб колхозники жили лучше, веселее.

— Но ведь это трудно сделать!

— На фронте было трудней.

— То на фронте. Там — армия! А тут что? Один ты!..

— Почему один? У меня тут целый полк бойцов-колхозников. Вместе будем налаживать колхозную жизнь, строить коммунизм.

— Ты тоже скажешь — строить коммунизм! — усмехается Виктор. — Это здесь, в медвежьем углу, где даже бани нет и люди, как триста лет назад, моются в деревянных корытах возле жарко натопленных печей?! Коммунизм — это ведь высокая культура, полная механизация, а ты в своем свинарнике навоз выгребаешь чуть ли не голыми руками!..

— Да, и с культурой, и с механизацией мы тут отстали. Что ж, поднатужимся и наверстаем! Построим и баню, и столовую, и ясли… Все это в наших руках. Весной посеем сто гектаров кукурузы, соберем с каждого гектара по триста центнеров зеленой массы, обеспечим скот сочными кормами, — это будет у нас шаг вперед к коммунизму. Установим на молочнотоварной ферме доильную площадку «елочку», снизим себестоимость молока — и тогда еще на один шаг приблизимся к заветной цели. Так и пойдем все вперед и вперед — к светлому будущему!

— Вижу, начитался ты газет, — ворчит Поляновский. — К светлому будущему! Высокопарные слова! А на душе у самого, наверное, кошки скребут. Ведь личной жизни у тебя нет! Знаю, что ты тоскуешь по жене, по дочке. И не понимаю, почему во имя будущего надо отказываться от сегодняшних радостей?!

— Ладно, Виктор, перестань! Слышал я эту старую песню о семейных радостях. Да, я тоскую по Светлане, по Леночке, потому что люблю их. И знаю: мой долг, как мужа и отца, заботиться о жене и дочке. Но это ведь не все! И это не главное! Ты, Виктор, должен бы знать, что есть еще высший долг перед Родиной, перед партией. Или ты забыл, как во время войны во имя этого долга люди — и мы с тобой тоже — оставляли свои семьи и уходили на фронт — часто на верную смерть? Теперь другое время — мирное. Но и теперь у нас есть и передний край, и второй эшелон. Околачиваться в тылу я не хочу. В Подлипках — передовая. Быть здесь — мой долг!..

— Хо! — прерывает Виктор друга. — Он, видите ли, на передовой, а я, выходит, во втором эшелоне?! Так ли? Попробуй-ка без торговли построить коммунизм! Ничего не выйдет!

И Виктор хохочет.

— Ну что ж, — усмехается и Константин, — считай, что и ты со своими туфлями на передовой…

— И не будем больше спорить! Лучше споем! — Виктор вполголоса запевает:

Майскими короткими ночами, Отгремев, закончились бои. Где же вы теперь, друзья-однополчане, Боевые спутники мои?

И поднимает стакан:

— За твои успехи и за твое счастье, дорогой Костя!

11

В сумерках, без огня, сидят на кухне Корней и Надюха. Вполголоса переговариваются. Они обеспокоены отъездом Зинки. От нее всего можно ожидать: махнет на Алтай или в Сибирь — и поминай как звали! Отчаянная! А зачем? Ишачить? Аль своей работы дома мало?

— И Нюрка целый день на ферме! — говорит Надюха. — А дома кто будет работать? Сейчас еще так-сяк, а весной как? Тут тебе и скотина, и сад, и огород!

Надюха смотрит на Корнея и ждет, как он рассудит. Она знает: у него ума палата!

— Судачили бабы, что Парашка Шубина уезжает к мужу в Красноярск. Правда, что ль? — спрашивает Корней.

— Знать, правда. Приходила к Кузьмичу — отпрашивалась… — отвечает Надюха.

— Ну вот, Нюрке и место освободится…

— В сам-деле! — оживляется Надюха.

— Надо поговорить с Нюркой-то!

— Уж ты сам! Она тоже вон с характером. Не знаешь, с какого бока к ней подойти. И Колька-то за ее хвост держится…

— Ладно, поговорю сам, — соглашается Корней. — Кликни-ка ее!

Надюха выходит и через минуту возвращается с Аней.

Перешагнув порог, Аня в нерешительности останавливается и выжидающе смотрит на свекра.

— Вот что, Нюра! — начинает Корней. — Надо тебе уходить с фермы!

— Почему? — удивляется Аня.

— Выгоды нам нет…

— Какой выгоды?

— А вот какой! — Корней не смотрит на Аню. Облокотившись на колени, он разглядывает свои руки и неторопливо разъясняет: — Ты на ферме с темна до темна. А что за это получаешь? Триста-четыреста рублей в месяц. Хорошо, если за год четыре тысячи выйдет. Невелик капитал! Мы прошлым летом одной клубники со своего огорода на пять тысяч продали. А у нас не одна клубника. У нас и малина, и смородина, и вишня — всего много. У нас и редиска, и огурцы, и картошка — ранние сорта. За ними уход нужен. Я с весны к лесу привязан. Зинка вон хвостом вильнула — и нет ее. Матери одной не разорваться…

Корней выпрямляется, гладит ладонями свои колени и строго смотрит на Аню. Та не выдерживает его взгляда и отворачивается.

— Как же, совсем бросить работу в колхозе? — недоумевает Аня.

— Не совсем! Это с умом надо обделать! Бросишь колхоз совсем — разговоры пойдут, грозить будут: усадьбу отрежем! А ты напиши Карпову заявление: так, мол, и так, в доярках мне трудно, переведите меня на медпункт уборщицей…

— Там же Шубина!

— Она уезжает, а место это хорошее!

— Чего там хорошего?! — возражает Аня. — Зарплата — сто пятьдесят рублей в месяц!

— A-а, ты не понимаешь! Тут главное что? Ты будешь числиться на службе, а работы там на полчаса. Придешь утром, подметешь пол — и опять домой до вечера. А дома-то тысячи рублей будешь выколачивать!..

Аня жмется спиной к косяку двери. Она понимает, чего от нее хочет свекор. Только не будет этого!

— В доярках мне не трудно, — говорит Аня. — Не хочу я уходить с фермы!

— Как это так — «не хочу»? — В голосе Корнея звучит угроза. — Ты что, жить к нам пришла аль в гости? Ежели жить, то живи по-нашему, чтоб в семье согласье было…

«Жить по-вашему, — думает Аня, — это бросить колхозную ферму и выколачивать тысячи на своей усадьбе! А как после этого смотреть людям в глаза? Как сказать об этом бабушке, дяде Косте, Насте? Куда девать совесть? Ее ведь не выбросишь, как грязную тряпицу! Замарать честь комсомолки, чтоб соблюсти семейное «согласье»? Нет, этому не бывать!»

— Проситься в уборщицы мне стыдно, — сдерживая внутреннее волнение, говорит Аня. — Там какая-нибудь старуха-пенсионерка управится. А я на комсомольском собрании взяла обязательство в этом году надоить от каждой коровы по три тысячи литров! И вдруг я — в кусты, в уборщицы медпункта! Нет, я с фермы не уйду!

Корней озадачен ответом Ани.

— Как это так — «не уйду»?! — повышает он голос.

— Очень просто: буду там работать. Вот и все!

Угрюмым, холодным взглядом меряет Корней Аню с головы до ног и ледяным тоном изрекает:

— Не хватало, чтоб в этом доме бабы мужиками командовали! Пока хозяин здесь я — и все будет по-моему!

Он встает и отворачивается от снохи, тем самым дает понять, что разговор окончен.

Аня молча уходит.

12

В девять часов утра прямо с фермы Ласкин идет в контору. Ему нужно выяснить, почему бунтуют доярки? Аня рассказала, как они «клевали» ее на беседе в доме Ольги Сальниковой. Очевидно, что-то неладно с оплатой их труда. Карпов должен знать, в чем тут дело?

Председателя в кабинете нет. На его месте за столом сидит Ефимов. Левой рукой он придерживает листок, а правой щелкает на счетах.

— Доброе утро, Григорий Ильич! — приветствует его Константин.

Ефимов поднимает на Ласкина серые колючие глаза, протягивает ему руку, затем снова принимается стучать костяшками.

— А Карпова еще не было? — спрашивает Ласкин, проходя к окну.

Ефимов с минуту молчит. Он записывает что-то в листок, потом прячет его в карман.

— Нет, не приходил! — отвечает он, берет счеты, встряхивает их и кладет на край стола.

— Григорий Ильич! — говорит Ласкин. — Может быть, ты в курсе дела…

— Какого дела?

Константин рассказывает о беседе с доярками и спрашивает бригадира:

— Где тут собака зарыта?

— Где? — Ефимов хмурится. — Просто обнаглели бабы!

— Почему обнаглели? Чего они требуют? — допытывается Ласкин.

— Чего? Подавай каждой теленка или пятьсот рублей!

— За что?

— За то, что всех телят сохранили…

— Это что же, дополнительная оплата?

— Вроде этого.

— Почему же им не оплатили?

— Больно жирно будет!

— Зачем же обещали?

— Мало ли что обещали? А где взять? Мы два плана по мясу выполнили — во!

Ефимов ребром ладони проводит по горлу.

В это время в кабинет входит Карпов. Лицо у него заспанное. На ходу он кивает Ефимову и Ласкину, бросает портфель на стол, снимает пальто и вешает его в угол. Бригадир освобождает председательское кресло, и Фрол Кузьмич садится за стол.

— Выходит, вы обманули доярок! — после минутной паузы говорит Константин. — Теперь они нам верить не будут!

— А-а! — Ефимов машет рукой. — Будут, не будут — какое это имеет значение?! Теперь мы у них телят сразу отнимаем и передаем в подсосное отделение…

Карпов тянется к портфелю, достает папиросы и закуривает.

— О чем разговор? — спрашивает он.

— Да вот, — усмехается Ефимов, кивая на Ласкина, — доярки белены объелись — требуют дополнительной оплаты…

— Ну и пусть требуют!..

Карпов вытаскивает из портфеля блокнот и кладет его перед собой.

— У вас были рекомендации по дополнительной оплате труда доярок? — спрашивает Ласкин, обращаясь к Карпову.

— Ну были. Что ж из этого?

— Кто же вам дал право нарушать их?

Карпов глубоко затягивается папироской и барабанит пальцами по столу.

— А что я, себе в карман положил их премии? — горячится он. — Они думают только о себе, а мне надо думать о всех. Уже февраль пошел, а мы еще за декабрь не расплатились с колхозниками. У наших доярок рваческие настроения. Кто в колхозе больше их зарабатывает? Никто! А им все мало!

— Нет, так нельзя! — качает головой Ласкин. — Об этом надо поговорить на правлении…

Карпов каблуком выбивает под столом дробь. Это явный признак того, что председатель не в духе. У Карпова теперь одно желание: скорей бы ушел этот настырный свинарь — партийный секретарь! Зло берет на него: сует свой нос куда не следует.

Но Ласкин уходить не собирается. Он пристает с новыми вопросами:

— Землю под кукурузу отвели?

— Успеем — отведем!

— А успеем ли удобрения вывезти?

— Не бог весть сколько удобрений надо на пятнадцать гектаров.

— Почему на пятнадцать?

— Хватит и пятнадцати. У нас не так много земли, чтоб ею бросаться.

— Сеять кукурузу — это землей бросаться?

— Да не пойдет у нас кукуруза! Пробовали!

— Очевидно, плохо пробовали.

— Ну возьми и попробуй! — в злой усмешке кривит губы Карпов. — Ты, чай, в Дрездене на военном полигоне кукурузу сеял?

— Что ж, попробую! — спокойно отвечает Константин.

— Попробуй, попробуй! — В голосе председателя звучит злая ирония. — Бригадир! Не отвести ли ему для пробы гектаров пятьдесят?

Карпов оглядывается на Ефимова, который стоит слева, прислонившись спиной к стене. Тот молчит, сдерживая ироническую улыбку.

— Пятьдесят мало, — говорит Ласкин. — Надо сто, не меньше! И самой лучшей. И возить на эту землю удобрения — не медлить! И дело не только в кукурузе. Надо срочно решить вопрос о структуре посевных площадей. Что мы будем сеять весной? Опять овес? На нем далеко не уедешь! У нас триста гектаров под клевером и тимофеевкой. Почему бы не распахать гектаров двести и не засеять горохом? Он у нас растет хорошо. Надо только о семенах позаботиться. Действовать надо, Фрол Кузьмич!

Карпову неприятен Ласкин. Он раздражает его. Чем-то он похож на Ключникова. Оба они, появившись в Подлипках почти одновременно, внесли в его жизнь что-то беспокойное, тревожное. Шпыняют его, как мальчишку. Ну Ключников — ладно, районный начальник! А этот что пыжится! Слушать тошно!

— Больно ты прыток, секретарь! — горячится Карпов. — Действовать! Вперед! По мишеням — пли! Это не на стрельбище! Распахать клевер! А кто нам разрешит? Севооборот — это закон, нарушил его — отвечай! А кто отвечать будет? Я, председатель! Кукуруза, кукуруза! Нам план спущен — пятнадцать гектаров! Пропадет это — куда ни шло! По плану! С меня тогда взятки гладки! А за сто кто отвечать будет? А где технику взять?..

— Ну ладно! — Ласкин вдруг встает и направляется к двери. Карпов провожает его недобрым взглядом. Взявшись за скобу двери, Константин оглядывается на председателя: — Давайте лучше поговорим об этом на общем собрании колхозников!

Карпов молчит. Ласкин выходит.

В прихожей он сталкивается с Курдюмовым.

— О, Леша! Ты мне нужен! Вот что, Леша! Поезжай-ка в колхоз «Утро»! Узнай там, какой сорт кукурузы они сеют, где достают семена?..

И выходят вместе на крыльцо.

13

Скрипят полозья саней. Гнедой, опустив голову, тянет возок, покрытый рогожей. Невелик возок, а тяжел; нагрелся меринок, пар от него идет. Сбоку шагает Корней. Он замахивается на гнедого кнутом, причмокивает и покрикивает: «Но, но, вытягивайся!»

Против крыльца гнедой останавливается. Дышит он тяжело, поводит мокрыми боками.

— Мать, открой ворота! — стучит Корней кнутовищем в окно.

Надюха открывает ворота.

— А Колька дома?

— Дома!

— Пошли-ка его на двор.

Корней берет лошадь под уздцы:

— Н-о-о, еще немного!

Гнедой делает рывок, и сани скрываются во дворе.

Из сеней спускается Коля.

— Чего привез? — прямо с лестницы кричит он.

— Не ори! — с досадой одергивает его Корней. — Увидишь! Иди закрой ворота!

А сам отпрягает лошадь.

Коля закрывает ворота, подходит к саням, снимает рогожу и — не верит своим глазам. В санях кровельное железо! Груда серебристых, оцинкованных листов. Дефицитнейший товар! Его днем с огнем нигде не найдешь! Коля знает: каждый дачник мечтает о такой крыше, а где ее купишь? Нет ее ни в магазинах строительных материалов, ни на лесоторговых складах. Там с трудом можно достать только руберойд или толь.

— Где ты взял? — с удивлением спрашивает Коля.

— Где взял, там больше нет! — вполголоса, почти шепотом отвечает Корней и с опаской смотрит на ворота: закрыты ли? — Ты вот что: держи язык за зубами!

Корней идет в глубь сарая, к копне сена. Берет вилы и разваливает копну.

— Таскай сюда и складывай ровнее! — говорит он сыну. — Потом завалишь сеном, чтоб незаметно было!

Коля понимает: у отца какая-то нечистая сделка. Прячет железо, будто он его украл…

Отец ставит гнедого в конюшню, дает ему сена и уходит в дом.

Через несколько минут во двор заходит Аня.

— Давай я тебе помогу! — говорит она мужу.

— Только по одному листу, а то тебе тяжело, — предупреждает ее Коля.

— Какие светленькие и чистенькие! — восхищается Аня оцинкованными листами. — Где такие продают — в Лужках?

— Да! — нехотя подтверждает Коля.

— А ты почему складываешь их там, прямо в сено? — недоумевает Аня.

Коля отводит взгляд в сторону:

— Отец велел так!..

Но вот уложен последний лист. Коля берет вилы и забрасывает железо сеном.

— Зачем? — пожимает плечами Аня.

— Да ладно тебе, — бормочет Коля.

Закончив работу, они поднимаются в сени.

— Знаешь что, Аня?

— Что?

Коля идет в угол сеней. Там стоят отцовские лыжи. Они дубовые, широкие, круто загнутые. Отец ходит на них в лес. Коля берет эти лыжи и показывает Ане:

— Видишь? Пойдем в воскресенье кататься?

— Это тебе! — говорит Аня. — А я на чем?

— У меня есть еще маленькие, школьные.

— А где они?

— На чердаке.

— Ну, покажи!

Коля приносит со двора лестницу и залезает на чердак. Вслед за ним туда же взбирается и Аня.

Коля уже нашел лыжи. Он держит их в руках и растерянно смотрит на Аню:

— Зачем ты влезла?

— Посмотреть! — говорит Аня, оглядываясь по сторонам.

Аня помнит чердак у бабушки. Там пусто — хоть шаром покати. Лишь у кирпичного «борова» стоит фанерный ящик со старой обувью. Здесь, у Носковых, не чердак, а склад утиль-сырья. Тут горы всякого хлама. Вот ржавое колесо велосипеда. Порванный во многих местах резиновый шланг. Истлевший, с погнутыми спицами зонт. Обрывок выпачканного в мазуте стального троса. Старая дырявая лейка с оторванной ручкой. Груда пустых банок из-под масляной краски. Железные трубки, скобы, болты. Мотки ржавой колючей проволоки. Старые помятые молочные бидоны. Чего-чего тут только нет!

Коля показывает Ане лыжи:

— Посмотри — подойдут?

Но Аня смотрит не на лыжи. Ее внимание привлекают другие вещи. Вон железные шайки. Такие были в колхозной бане. Вон железные лопаты. С черенками — бери и копай! Их много — Аня насчитала двенадцать штук! Такие она видела на колхозном складе. А вон, под крышей, висят косы с окосьями. Их тоже много. С такими колхозники ходили на сенокос. В углу чердака куча корзин, плетенных из прутьев. Год назад Аня сама с такой корзиной подбирала картошку на колхозном поле…

У Ани в глазах смятение, испуг. Оглядывая шайки, лопаты, косы, корзины, она прикладывает ладони к груди и нерешительно спрашивает:

— Коля! Откуда это?

— Что «откуда»?

— Ну вон корзины!

— А я почему знаю?!

— А косы?

— Понятия не имею!

— А лопаты?

Коля с досадой смотрит на лопаты и резко отворачивается:

— Да ну их!

Аня вдруг хватает Колю за руку:

— Смотри! А это что?

Она показывает на груду старых кирзовых сапог, которые лежат возле кирпичной трубы. Они высохли, сморщились, покрылись пылью. И каждое голенище разрезано вплоть до каблука. Так разрезают, если нужно снять сапог с мертвого, с замерзшего.

— Старые сапоги! — говорит Коля. — Они лежат тут лет двадцать. И что ты пристаешь ко мне со всякой ерундой?! Вот твои лыжи — на, смотри!

Аня берет лыжи и задумчиво смотрит на них. На сердце у нее тревожно и тоскливо.

14

А вечером свою тоску и тревогу Аня несет к бабушке. Она рассказывает ей о том, как свекор и свекровь учат ее жить и что она видела у них во дворе и на чердаке…

— А ты не забыла, что я тебе тогда говорила? — спрашивает бабушка.

— Нет, я не забыла, — отвечает Аня. — Но я не могла себе представить, что они такие низкие люди!

— Всю жизнь они такие! — говорит бабушка.

Акулина рассказывает: когда-то, лет тридцать тому назад, Корней Лукич был богатым мужиком. Имел двух лошадей. Крупорушку построил. Работника нанял. А когда заговорили о коллективизации, он работника прогнал, крупорушку сломал, скотину продал и скрылся из деревни.

Недолго скрывался. Скоро появился в Лужках и устроился кладовщиком на суконной фабрике. Сам жил в фабричном общежитии, а Надюха с детьми в Подлипках. Раз в неделю жена ходила к мужу, приносила от него шерсть, вязала шерстяные жакетки и продавала их в Москве.

В сорок первом году, перед войной, Носкова прогнали с фабрики. Хотели судить его за кражу шерсти, но не стали: улик было мало. Умел Корней Лукич погреть руки и концы в воду спрятать!

После этого там же, в Лужках, поступил Носков на хлебозавод. И вскоре стал заправским пекарем. Тут началась война. Хлеб стали выдавать по карточкам. На рынке он на вес золота. Видел пекарь, где можно урвать. Поедет, бывало, Надюха в Москву, продаст на Тишинском рынке три-четыре буханки хлеба и везет мужу кучу денег…

Кончилась война. Корней ушел с хлебозавода. Вернулся домой в Подлипки. Привез с собой матрац, набитый деньгами. Пораскинул умом и решил: буду новый дом строить, вокруг него сад рассажу, в саду пчел разведу. И буду жить-поживать да добра наживать, благо усадьба большая. А чтоб усадьбу, боже упаси, не отрезали, послал Надюху поработать в колхозе. Наказал, чтоб зря не ишачила, лишь бы выработала сто трудодней, тот годовой минимум, на котором держится усадьба.

Задумав строить новый дом, Носков поехал в лесничество. Потерся там в конторе. Узнал, что один лесник уходит на пенсию, и попросился на его место. Корнея охотно приняли. Зарплата там невелика: триста пятьдесят рублей. Да не в зарплате дело, коль лес нужен для нового дома. Попробуй-ка купи его на лесоторговых складах — он там кусается. А тут в лесу Корней сам себе хозяин. Он не дурак, чтобы платить за каждое бревно. Выпишет для вида кубометра три, а увезет все тридцать. У огня да не погреться! Поэтому Корней и любит поучать: жить-то надо с умом! Иногда он выражается конкретнее: живи с умом, не будь ишаком! Иными словами: устраивайся в жизни так, чтобы поменьше дать, а побольше взять!

Что и говорить, с умом живет Корней Лукич! Вот и домище себе какой построил, аж дух захватывает. Другой бы при такой стройке вывернулся наизнанку, продал бы последнюю рубашку, а он и в ус не дует. У него всегда денежки водятся. И никто не знает, сколько их у него и где они — то ли на сберкнижке, то ли в кубышке.

У Корнея на чужое собачий нюх: за версту чует, где плохо лежит. И тянет домой все — шайки ли из бани или какую другую рухлядь. Тянет и Надюха с колхозного поля то лопату, то корзину. Зинка тоже не давала маху: сено косить ходила — кос натаскала. И чтобы все это не бросалось в глаза, Корней убирал на чердак. Авось пригодится!

Аня словно в лихорадке — дрожь изнутри ее бьет.

— А Коля, ведь он не такой… — шепчет Аня и с испугом смотрит на бабушку.

— Коля не такой, — это верно, — говорит Акулина. — Он не вор, не взяточник, но чиста ли у него совесть? Ты думаешь, он не знает, откуда у них на чердаке эти лопаты, косы, корзины? Знает, да помалкивает. Он догадывается, откуда кровельное железо, — оно краденое, это взятка! Догадывается, но не хочет ссориться с отцом. И выходит, что он потакает взяточнику…

Слезы застилают Ане глаза.

— Бабушка, что же мне делать?

— Поговори с Колей. Выложи ему всю правду. Прямо ему скажи, что ты думаешь… Коля, конечно, не такой, как Корней, но короста-то и к нему стала приставать. Поскрести, почистить надо!

15

В сумерках, возвращаясь с фермы, Константин Ласкин заходит к Михаилу Никифорову. Заходит по пути, чтоб поговорить о партийных делах, посоветоваться с прежним секретарем колхозной парторганизации.

Михаил Никифоров дома. Он сидит у радиоприемника и, опустив голову на грудь, слушает музыку.

— Добрый вечер, дядя Миша! — с порога приветствует его Константин.

Никифоров настороженно поднимает голову и выключает приемник.

— Кто это? Ты, Костя?

— Я! Помешал?

— Нет, что ты! Я целый день слушаю — надоело!

Он встает, высокий и прямой, в старой выцветшей и застиранной гимнастерке, с пышной седой шевелюрой, в темных очках.

— Ты сиди, сиди! — Ласкин берет его за руку повыше локтя и усаживает на прежнее место. И сам, придвинув стул, садится рядом.

В сорок втором году Никифоров вернулся с фронта с выжженными глазами. С тех пор ничего не видит. По деревне его водят жена или дочь. Год тому назад на партийном собрании колхоза Карпов предложил избрать Никифорова секретарем парторганизации. Тот сначала отказывался: «Партийный секретарь должен все видеть, всем интересоваться, а я слепой». Но председатель колхоза настаивал: «Политически ты зоркий и видишь дальше, чем некоторые из нас. Мы тебе доверяем и поможем!». И Никифоров согласился. Он лишь позднее понял, почему Карпов настойчиво рекомендовал его секретарем парторганизации. Председателю колхоза было с ним спокойнее. Фрол Кузьмич знал, что слепой секретарь не будет совать свой нос во все мелочи жизни, во все детали колхозного производства. Председателя колхоза это вполне устраивало…

— Прямо с работы? — спрашивает Никифоров.

— Да, зашел потолковать с тобой. Ты ведь у нас старожил, лучше знаешь людей…

Губы Никифорова трогает скорбная улыбка:

— Кто их знает?!

Ласкин некоторое время молчит. Он оглядывает просторную избу, в которой Никифоров живет с женой и дочкой. В избе чисто и уютно. Жена у Михаила хорошая хозяйка. Работает счетоводом в колхозе. Константин знает, что на этой неделе по вечерам она засиживается в конторе. Она и бухгалтер Романов вместе колдуют над годовым отчетом. Подпирает: в воскресенье отчетно-выборное собрание. Знает Константин, что дочка Никифоровых живет в Лужках, учится в девятом классе. Домой она приходит только в субботу вечером — под выходной день.

Константин вздыхает и жалуется:

— Мало у нас коммунистов, дядя Миша! Среди механизаторов — никого. Среди животноводов — один я…

— Были да сплыли, — говорит Никифоров. — Всех разогнал Карпов.

— А как ты думаешь, дядя Миша, есть у нас в колхозе достойные, чтобы принять в партию?

— По-моему, есть.

— Например?

— Например, Настя Цветкова. Это моя крестница. Она часто у нас бывает. Удивительная девушка! Ее тут все знают. Комсомолка. Да ты и сам ее знаешь: она редактор стенной газеты.

Константину приятно сознавать, что его собственное мнение о Насте Цветковой совпадает с мнением Никифорова. Да, конечно, эта девушка-комсомолка достойна быть в рядах коммунистов. Он, Ласкин, об этом думал не раз.

— А хочет ли она быть в партии? — сомневается Константин.

Никифоров успокаивает его:

— Я уверен, она будет рада!

— Может быть, ты с ней поговоришь?

— Хорошо, поговорю.

— И рекомендацию дашь?

— Охотно.

Ласкин перебирает в памяти других колхозных комсомольцев: кто же еще под стать Насте Цветковой?

— Дядя Миша, ты Лешу Курдюмова знаешь?

— Как тебе сказать? Я его мало знаю. Про него идет хорошая молва: любого тракториста за пояс заткнет! Я слушал его раза два на комсомольских собраниях. По-моему, он толковый парень.

Ласкин рассказывает о своих встречах с Курдюмовым, и Никифоров более уверенно заявляет:

— Что ж, видимо, он хороший парень. Почему бы его в партию не принять?

А Константин в это время думает о Карпове. Почему он в партии? Очевидно, по недоразумению. Кажется, в воскресенье на отчетно-выборном собрании он вылетит из седла. Да, наверняка вылетит. И тогда смотается в Заречье и забудет дорогу в Подлипки. И слава богу!

Потом Ласкин забрасывает Никифорова вопросами. Почему распался кружок по истории партии? Кто в него записывался? Кто им руководил? Какие лекции читались в клубе? Кто их читал? Почему не читали лекций по своей специальности агроном и зоотехник? Проводились ли в Подлипках читательские конференции? Какие газеты и журналы выписывают колхозные коммунисты и комсомольцы?

Много было вопросов. Долгий был у них разговор — разговор о том, как наладить партийно-воспитательную и массово-политическую работу в колхозе «Ленинский путь».

16

За обедом Аня опять расстроилась. Хмурые лица свекра и свекрови, их недружелюбные, холодные взгляды, недовольные, раздраженные поучения — все это снова всколыхнуло в Аниной душе горечь обиды. Да и вчерашний разговор с бабушкой не выходил из головы. Бабушкины слова о Коле так и звучали в ушах: «Он потакает взяточнику!..»

После обеда Аня молча ложится на кровать лицом к стене. У нее тяжело на сердце. Она не хочет, чтобы Коля видел у нее на глазах слезы.

— Ты что, Аня? — Он присаживается на край кровати.

— Так, ничего… — Она незаметно вытирает слезы.

— Ты на мать сердишься?

Аня молчит.

— Ну не надо, — уговаривает ее Коля. — Разве ты не знаешь нашу мать? У нее старые взгляды. Она все на свой аршин меряет — на деньги…

Коля осуждает мать. Он видит: она с головой погрязла в мелочных расчетах о том, как копейку в дом загнать, и в погоне за лишней копейкой беззастенчиво и грубо работает локтями, и наносит своим ближним обидные удары.

— Но что поделаешь? — вздыхает Коля. — Она — мать!

Аня молчит.

— У отца тоже отсталые взгляды, — продолжает Коля.

Аня оглядывается на мужа:

— У отца и матери отсталые, старые взгляды, — это ясно. А у тебя какие?

— У меня? — Коля с удивлением всматривается в лицо жены: шутит она или серьезно?

А она вдруг решительно поворачивается к мужу. Глаза у нее уже сухие. Только набухшие веки выдают: недавно плакала!

— Да, у тебя! — повторяет Аня.

— Какие? — растерянно переспрашивает Коля. Теперь он видит, что жена не шутит.

— Такие! Ни богу свечка, ни черту кочерга!

— Не понимаю!

Аня уже сидит на кровати, поджав под себя ноги и прислонившись спиной к стене.

— А ты понимаешь, что родители твои — стяжатели, хапуги?

— Ну, допустим, понимаю!

— А ты видел на чердаке косы, лопаты, корзины, шайки? Видел?

— Видел. И что ж из этого?..

— Все это краденое! Вот что! Из колхоза натаскано. Разве ты не знал?

— А почему я должен знать?!

— И никогда не задумывался: откуда это?

Уголки губ у Коли обиженно опускаются. Он отошел от Ани и смотрит в окно. Смотрит и молчит.

— А надо было задуматься, — продолжает Аня. — Задуматься и спросить…

Коля бросает на Аню сердитый взгляд и обрывает ее:

— Ну знаешь, я воевать со стариками не буду!

— Почему?

— Так, не буду!

— Значит, они будут хапать, а ты будешь их покрывать…

— А какое мне дело, откуда этот хлам на чердаке? — повышает голос Коля. — Если я честный человек, ко мне эта грязь не пристанет!

— А ты считаешь себя честным человеком?

— Да, представь себе!

Коля неожиданно встает и начинает ходить по комнате. Во взгляде его, на всем лице лежит печать душевной смуты, тягостного недоумения.

Аня некоторое время молча наблюдает за мужем. Над переносьем у нее появляется чуть заметная складка. Она думает: как сказать ему теперь самое главное, чтобы не причинить сильной боли?

— Коля! — зовет она его. — Иди сюда! Сядь здесь!

Коля недоверчиво и обиженно смотрит на нее и продолжает ходить из угла в угол.

— Ну не сердись! Иди ко мне! — просит Аня.

Коля подходит к кровати и садится на прежнее место.

Аня поправляет ему прядь волос, упавшую на лоб, приглаживает ее и спрашивает:

— Ты обиделся на меня?

Он молчит.

Она придвигается к нему и кладет голову ему на плечо:

— Я знаю: ты обиделся! Знаю: тебе больно. И мне горько. И у меня сердце болит. А почему эти горькие упреки? Потому что я тебя люблю!..

Аня передает Коле разговор с бабушкой и заглядывает мужу в глаза. В его глазах испуг и тяжкое раздумье. Он молчит.

Аня обнимает его…

17

Акулина Ласкина и Матрена Лаврухина сидят в третьем ряду и вполголоса переговариваются. Матрена разглядывает новые варежки Акулины и расспрашивает, много ли на них шерсти ушло, хорошо ли они греют.

Пора бы уже начинать, все собрались. В клубе тесно. Кто пришел пораньше — сидят на скамьях. Многие стоят в проходах. Толпятся возле двери.

На сцене возвышается продолговатый стол, покрытый красным полотнищем. За столом никого нет.

Но вот дверь широко распахивается, и в клуб один за другим входят Карпов, Капустин, Ефимов, Ключников, Ласкин. Вместе с ними входят незнакомые люди, среди которых Акулина узнала лишь одного — районного ветврача Орлова. Тут были и шефы с московского завода, и представители соседнего колхоза «Память Ильича».

Карпов начинает читать отчетный доклад. Читает он монотонно, глухо покашливая, и страницу за страницей откладывает в сторону.

Акулина прикрывает глаза ладонью. Как сквозь сон слышится ей голос Карпова. Председатель колхоза называет цифру за цифрой: столько-то всего членов в колхозе, из них столько-то трудоспособных, в том числе мужчин… Столько-то нетрудоспособных, престарелых, подростков, детей… Столько-то в колхозе земли, строений, машин, скота…

— Эка, сколь цифр рассыпал! — говорит Матрена, трогая подругу за плечо. — В глазах рябит.

Акулина опускает руку, смотрит на Карпова. А тот все бубнит и бубнит, все сыплет цифры: картофеля с гектара столько-то, овощей столько-то, многолетних трав на сено столько-то…

Матрена дремлет.

Акулина смотрит на сына. Он сидит рядом с Ключниковым. Секретарь райкома склонился к нему и что-то говорит. Константин кивает головой и улыбается. А с другой стороны рядом с Ключниковым сидит Капустин. Он строго оглядывает зал, словно хочет припугнуть собравшихся: «Смотрите вы у меня!..»

— Плохо у нас было с откормом и выращиванием свиней, — говорит Карпов.

Акулина слушает и думает: «Сейчас начнет ругать свинарок».

Нет, опять посыпались цифры: сколько поросят народилось, сколько пало, сколько забито, сколько снято с откорма.

— А в чем корень зла? — спрашивает докладчик и тотчас же дает ответ: — В кадрах свинарок. К сожалению, они у нас были не на уровне…

Горько и обидно слушать это Акулине. Концом шали она прикрыла глаза и низко опустила голову.

— Теперь мы ввели бесстаночное содержание свиней, — продолжает Карпов.

Акулина поднимает голову и смотрит на председателя колхоза. Он приосанился, напыжился и докладывает о перестройке свинарника, о его механизации, об увеличении свиного поголовья. Фрол Кузьмич гордо посматривает то на Ключникова, то на Капустина и обещает в недалеком будущем завалить их свининой…

Доклад кончился. Акулина наблюдает, как торопливо Фрол Кузьмич собирает листки и сует их в портфель. Затем он садится в президиум рядом с Капустиным. Достает носовой платок и вытирает шею.

Акулина чувствует, как из глубины души поднимается гнев на председателя колхоза. «Теперь я скажу!» — уже решила она. И прислушивается, что говорит председатель ревизионной комиссии. Тот доказывает, что косарям на сенокосе трудодни начислялись неправильно: записывалось им больше, чем они выработали…

Но вот кончил и этот. Тишина. Над столом президиума поднимается Ефимов.

— Кто хочет выступить в прениях?

Акулина решила не выступать первой. Пусть кто-нибудь начнет.

Но начинать никто не хочет. Все молчат. На призывы Ефимова зал отвечает только покашливанием.

Так проходит пять минут.

— Как же так? — растерянно разводит руками Ефимов. — Будем обсуждать доклад или не будем?

И тут поднимается Акулина Ласкина:

— Дай-ка я скажу!

Она развязывает шаль и сдвигает ее на затылок, обнажив темно-синий платок с белыми горошинами. Дрожащими руками поправляет пряди седых волос, выбившиеся из-под платка.

— Не знаю, с чего и начать…

Акулина смотрит на сцену и встречается с холодным, настороженным взглядом Карпова. Ох, недобрым кажется ей этот взгляд. Ну, будь что будет! Она оглядывается в зал. Там сотни глаз — теплых, доброжелательных, ждущих. От них становится спокойнее. Кладет руку на плечо Матрены и начинает:

— Не первый год дивлюсь я, какого председателя нам бог послал! Из себя видный, образованный, не чета нам. День и ночь все думает, как бы наш колхоз прославить и как бы, грешным делом, честь колхоза не замарать. У всех на памяти, как в ноябре приехал к нам председатель райисполкома товарищ Капустин. Он здесь сидит, не даст мне соврать. Ну, приехал — милости просим! Фрол Кузьмич посылает на свиноферму Надежду Носкову. В тот раз меня там не было, а вот Матрена убиралась. Подходит Надежда к ней и требует: «Давай поросенка!». Матрена дивится: «Зачем? Куда?». А Носкова в крик: «Не твое дело! Сам велел!». Поймала поросенка — и в мешок его. И унесла без записки, без расписки. Так, что ль, Мотя?

— Так, чего уж там! — смутившись, подтверждает Лаврухина.

Акулина видит, как ерзает на стуле Капустин, беспокойно поглядывая то на Карпова, то на Ключникова. Карпов передает Ефимову записку. Тот читает ее и сует в карман.

— И зажарила Надежда того поросенка Капустину на обед, — продолжает Ласкина. — Пришелся ли он по вкусу председателю райисполкома или нет — того не знаю. Можно спросить у него. Знаю только, что долго они сидели с Карповым у Носковых. Зинка два раза бегала в ларек за водкой…

Ефимов ловит тревожно-укоризненный взгляд Карпова. Этот взгляд как бы говорит ему: «Что ж ты, председатель собрания, допускаешь такое…»

— А другой случай был совсем недавно, — говорит Акулина. — Приехал к нам секретарь райкома товарищ Ключников…

Ефимов стучит карандашом по пустому стакану и обрывает Ласкину:

— Ближе к делу, Акулина Гавриловна! Надо говорить по существу!

— Аль я не дело говорю? — Акулина оглядывается в зал. — Как хотите, я и помолчу!

Гул голосов катится по рядам. Слышатся выкрики:

— Говори, Гавриловна!

— Ефимов! Не мешай ей говорить!

И гул сразу стихает.

— Так вот, приехал к нам Ключников… Ну знамо, по делам приехал. И опять наш председатель начеку: посылает Надежду на свиноферму. На ту пору я там была. Подходит Надежда ко мне. Гляжу: под мышкой у нее мешок. «С чем пожаловала?» — спрашиваю. «Фрол Кузьмич послал», — отвечает. «Зачем?» — «За поросенком». — «За каким-таким!» — «На обед». — «Кому?» — «Секретарю райкома…». И вот стою я и думаю: сколько их, этих руководителей, разных уполномоченных, к нам наезжает — мы уже со счету сбились. И если каждому жарить поросенка на обед — за год, ей-богу, они съедят всю нашу свиноферму! И погорячилась я, взяла метлу с навозной кучи да замахнулась на Надюху. Заворачивай оглобли, говорю, а то я тебе такого поросенка покажу! Побежала она жаловаться на меня. И тем же часом вызывает меня к себе Фрол Кузьмич. «Ты что там командуешь?» — спрашивает. «К делу приставлена, вот и командую», — говорю. «Что мы, — кричит, — гостя накормить не можем? Мы не хуже других! Тебе честь колхоза недорога!». Я говорю: «Это не честь, а бесчестье — ферму разорять. Гостя накормить мы всегда можем. Пусть заходит в любой дом. Чем богаты, тем и рады!». Так и не попробовал товарищ Ключников нашего колхозного жареного поросенка…

Акулина смотрит на Ключникова. У того веселый, довольный вид. Он кивает ей головой, как будто молча приглашает: «Продолжай!»

Акулина ждет с минуту: пусть утихнет веселое оживление в зале! Потом продолжает:

— Что и говорить: шибко передовой у нас председатель! Прославил он наш колхоз. В прошлом году взялся сдать мяса два плана. Не знаю, с кем он решал, может быть с Ефимовым, только собрания не созывал, с колхозниками не советовался. Выступил на районном активе: «Даем два плана!». Там его чуть на руках не качали. Статейку напечатали в районной газете с его портретом. И на всю страницу крупными буквами: «Равняйтесь по колхозу «Ленинский путь»!». Жаль только, не написали потом, как выполнялись у нас эти два годовые плана, как старался Фрол Кузьмич… Он по ночам не спал, все ходил по домам и покупал у колхозников телят. В цене не скупился, давал, как на рынке, а то и больше. С понятием давал: деньги-то, мол, артельные, а не мои личные! Купил, да не сдал сразу. Поставил тех телят в старый овчарник. А кормов-то у нас кот наплакал. Постояли они у нас неделю, другую, третью и так отощали, что жалко на них смотреть. Купил, к примеру, за пятьсот, а государству сдал за триста рублей. Ну известно, убыток, да не из своего же кармана — из артельного! Колхоз все покроет! И рапортует Карпов в район: два годовых плана с честью выполнили!..

— Гражданка Ласкина! — зычным, сердитым окриком прерывает Акулину Капустин. — Вы понимаете, что вы говорите?! Это ведь судом пахнет!

Акулину на этот раз не испугал грозный окрик Капустина. Старая свинарка не отвела глаз, встретив злой, угрожающий взгляд председателя райисполкома:

— Что ж, молчать мне, коль судом пахнет?!

В зале слышится глухой ропот.

Разноголосый шум нарастает, накатывается волна за волной. Кажется, на собрании заговорили все разом. Ефимов тщетно пытается успокоить колхозников. Его голос тонет в общем гомоне.

Акулина через плечо оглядывается: вот разбушевались! Вон Авдотья Поддубская кудахчет, словно клушка, взмахивая руками-крыльями, а о чем кудахчет — не разберешь. В дальнем углу стоит Матвей Белов, зажатый бабами. Он машет шапкой в сторону президиума и что-то кричит… Вон Аня с Колей сидят на задней скамье. Лицо у Коли вытянулось от удивления: он смотрит на Матвея. Улыбающаяся Аня одобрительно кивает бабушке. Глаза ее полыхают восторгом.

Вдруг за столом президиума встает Ключников, поднимает руку, призывая к тишине. Он спокоен. Ни тени тревоги на его лице. Глаза освещены доброй улыбкой. Кажется, он доволен тем, что здесь происходит…

Шум в зале стихает.

— Товарищи! — говорит Ключников. — Мы помешали Ласкиной высказаться, прервали ее интересное выступление. Я думаю, вы не будете возражать, чтобы выслушать Акулину Гавриловну до конца?

С разных сторон раздаются голоса:

— Пускай говорит!

— Крой, Гавриловна!

— Судом пугают — не бойся!

Ласкина встает, и голоса затихают.

— Пожалуйста, Акулина Гавриловна! — приглашает Ключников и садится.

— Скажу еще о Карпове…

У Карпова багрово-красное лицо, словно он только что вышел из жаркой бани. Бешено сверкая глазами, он кричит Акулине:

— Нет, ты о себе скажи: почему у тебя поросята дохли как мухи?

Ключников, взглянув на Карпова, укоризненно качает головой.

— Что ж, скажу и о себе, — продолжает Акулина. — Только тебе, Фрол Кузьмич, от этого легче не будет… Да, у нас в эту зиму много поросят пало. Не только у меня — у всех свинарок. В прошлом году этого не было. Ты, Фрол Кузьмич, спрашиваешь почему? У кого ты спрашиваешь? У простой свинарки, которая «не на уровне», как сам же сказал. Спросил бы лучше у ветеринарного фельдшера, у дружка своего Ивана Блинова. Спросил бы его, не потому ли у нас поросята дохнут, что он каждый день в стельку пьян? Или спросил бы вон у товарища Орлова — он ветеринарный врач. Спросил бы, почему мы его видим в колхозе один раз в году на отчетно-выборном собрании за красным столом, а поросята у нас в январе кружились чуть не каждый день. Вам, товарищ Орлов, полагалось бы почаще в колхозах бывать, за это вам деньги государство платит. Заглянули бы вы на часок в наш свинарник, поглядели бы: чем мы свиней кормим, какие у нас рационы-порционы? Иной раз думаешь: уж не с голодухи ли они у нас, сердешные, дохнут? Иногда дивно бывало: как это и мы, свинарки, до сих пор не подохли вместе с поросятами?! У нас только недавно кой-какой порядок на свиноферме навели, а то мы задыхались в ней. Не кормокухня у нас была, а душегубка. Сколько раз мы просили Карпова, чтобы печь переложить. А что толку? Как в стенку лбом! А как мы с водой бились — каторга! Подойдешь к колодцу, глянешь в него — ни воды, ни дна не видать. Черпаешь, черпаешь, руки так вытянешь, что сил нет, хоть ложись да помирай. В коровнике автопоилки, а у нас журавель стоит. Сколько раз говорили Карпову, а он и в ус не дует, отмахивается от нас, как от надоедливых комаров: «Отстаньте, не до вас!». Эх, чего уж там! Я сказала, пусть другие скажут!

Акулина садится, но тотчас же снова поднимается и, обращаясь к председателю райисполкома, добавляет:

— Вот какого руководителя вы нам сосватали, товарищ Капустин! Вы его привезли — вы и обратно забирайте. Везите в другой колхоз! Может быть, там дураки-то не перевелись. Все! На том и сажусь…

18

По тому, как Акулина глотает комки, подступающие к горлу, как нервно надевает она варежки, Константин догадывается: мать очень взволнована. Ему жаль ее. Выступить так, как она, нелегко. Для этого надо собрать все силы ума и сердца, напрячь всю волю и решимость. Такая нагрузка ей не по годам. Зато какой удар! Какой взрыв! Теперь лед тронулся. Колхозники заговорят…

Опять шумит собрание. У Ефимова голос срывается, не может он всех перекричать. Стучит карандашом по стакану. Звон стекла, как комариный писк, тонет в нарастающем шуме.

— Как зовут того старика с бородой? — спрашивает Ключников, наклонившись к Ласкину. — Он в углу, среди женщин. Видите?

— Это Матвей Андреевич Белов, ночной сторож, — отвечает Константин.

Ключников снова встает и опять поднимает руку, как бы просит у собрания: дайте сказать! И шум смолкает. Сконфуженный Ефимов садится.

— Товарищ Белов! Вы хотели что-то сказать? — обращается в зал Ключников, не спуская глаз с бороды.

Матвей явно озадачен. Он молча пятится назад и скрывается за широкой спиной Устиньи Блиновой.

— Матвей Андреевич, где вы там? — спрашивает секретарь райкома, потеряв из виду бороду. — Выходите вперед и говорите!

— Он к Устинье под юбку спрятался! — слышится предательски-язвительный голос доярки Варвары Коврижкиной.

Взрыв смеха заставляет Матвея выйти из укрытия. Он протискивается вперед и становится впереди Устиньи. Тут он почти у всех на виду.

— Теперь валяй, не бойся! — подзадоривает его Варвара.

— А чего мне бояться? — Белов поднимает голову и бородой целится в президиум.

— Так говорите! — напоминает Ключников.

— И скажу! Мне бояться нечего!

Белов расстегивает шубу, кашляет в кулак:

— А сперва вы мне скажите: кто нас кормит?

Толстый корявый палец Матвея нацелился на Ключникова. Ему и отвечать. Но секретарь райкома недоумевает:

— Как кто?!

Из-под кустистых седых бровей старика смотрят на Ключникова строгие, но вполне доброжелательные глаза.

— Земля-матушка нас кормит! — спешит дать ответ сам Матвей. — Так уж испокон веков повелось: живешь на земле, ее пашешь, ее засеваешь, с нее урожай собираешь — тем и живешь. Аль не так?

— Так, так! — охотно соглашается Ключников. Видя, что старик разговорился и притихшее собрание слушает его внимательно, секретарь райкома сел.

— А раз так, то должен ты эту землю уважать? Должен ты ее понимать?

Белов опять ждет ответа от Ключникова. Тот молча кивает.

— Ага, должен! — с удовлетворением констатирует Матвей. — А председатель колхоза должен?

— Безусловно! — подтверждает Ключников.

— Хорошо! Так и запишем! Теперь я хочу спросить Карпова… Это можно в прениях?

— Почему же? Пожалуйста! — Ключников разводит руками в сторону Карпова.

Матвей мнет в кулаке бороду; не так-то уж он спокоен.

— Фрол Кузьмич! Вот ты у нас почитай три года в председателях ходишь… Ну на газике ездишь — все равно! И должен ты в хозяйственном смысле смекать, что к чему. Скажи ты мне, почему мы в колхозе прибеднели за три года? За что ни хватись — всего у нас стало меньше. И хлеба, и молока, и мяса — год от года все меньше и меньше. Почему, скажи на милость?

Матвей высвобождает правую руку из рукава и спускает шубу с одного плеча. В клубе тепло, даже душно. На лысине старика блестят капли пота. В прищуренных глазах, устремленных на председателя колхоза, чуть-чуть искрится насмешка.

Карпов смотрит на Белова с презрением и грубо отвечает:

— Лодырей да болтунов больно много у нас развелось — вот почему!

— Это каких-таких лодырей и болтунов? — насторожившись, допытывается Матвей.

— Таких, как ты! — огрызается Карпов.

— Слыхали? — спрашивает Белов, обращаясь к Ключникову. — Выходит, во всем мы, колхозники, виноваты?!

Белов и другую руку вытаскивает из рукава и опускает шубу на пол. Теперь он в черной ватной безрукавке и таких же стеганых брюках.

— А ты кто такой? — Матвей делает шаг вперед по направлению к Карпову. — Обулся в белые бурки, набил толстый портфель, сел за стол-престол, надулся как мышь на крупу и думаешь: «Вот я — всему делу голова!». Ты думаешь, хозяйством управлять — это на людей орать: «Все вы — лодыри! Все вы — болтуны!». Чтоб на людей орать, большого ума не надо. А можешь ты, председатель, раскинуть умом да сообразить, как с землей быть, что на ней посеять, да при том смекнуть, что она, земля-матушка, тебе даст, чтоб хватило и с государством расплатиться, и людей ублаготворить, и скотину накормить, и телятник али клуб построить? Нет, ты не можешь! Не дал бог тебе этого! Вот дивлюсь я: посеял ты нам траву. Многолетнюю. Посеял и, поди-ка, радовался: заботы мало, а сеном завалю! А где оно, сено-то? Опять скотину на лямки вешай! Триста гектаров под травой-лебедой! Плачет наша землица да горько жалуется: «Не в те руки я попала! Кабы мне хозяина поумнее, посеял бы он кукурузу, иль горох, иль бобы кормовые — я бы его озолотила! Катался бы он как сыр в масле!»

Карпов кипит, как самовар. Глаза его мечут искры. Он уже несколько раз порывается осадить Матвея, но под взглядом Ключникова сдерживается. Но больше он не может.

— Умен ты задним умом! — кричит он Матвею.

Гул недовольства катится по залу.

— Вы мешаете! — упрекает Карпова секретарь райкома.

Белов расталкивает столпившихся на проходе девушек и почти вплотную подходит к столу президиума.

— Ты на меня не кричи! — грозит он пальцем Карпову. — Ты еще молод на меня кричать! Ты забыл, что отчет держишь перед народом? Остынь немножко, а я тебе еще один вопрос задам…

Карпов почти в упор с ненавистью смотрит на Матвея, но молчит. С неприязнью думает он о Ключникове: «Дает волю болтунам!»

— За что ты овес полюбил? — спрашивает Белов. — У нас каждый год сотни гектаров хорошей земли под овсом пропадают. Какой у нас родится овес — все видели: колос от колоса — не слышно голоса; еле-еле семена собираем. Опять плачет наша земля-матушка и диву дается: почему такая честь овсу?

— А вы, Матвей Андреич, как думаете, почему? — спрашивает Ключников.

— Я думаю так: Карпову все равно что посеять. Ему лишь бы отрапортовать всех раньше: посеяли-убрали досрочно! Ура! А что уродилось — ему наплевать. Ему зарплата все равно идет. У него контора все равно пишет. А почему овес? С ним хлопот меньше. Что посеять, что скосить его — только глазом моргнуть. А возьми ты кукурузу. Сколько с ней мороки! И землю удобряй, и семена подбирай, и людей обучай, и черт те что еще, квадраты там всякие… Голова кругом пойдет! Этого Фрол Кузьмич не любит!

— А с бутылкой сидеть да в рюмку глядеть — это он любит! — звенит девичий голос из задних рядов.

— Одним словом, нет головы у нашего колхоза! — Белов безнадежно машет рукой на Карпова, идет на свое место, берет свою шубу из рук Устиньи и прячется за ее широкую спину.

19

Константин благодарным взглядом провожает Матвея в глубь зала. Умный старик! В корень смотрит!

Придется выступать в прениях и ему, секретарю партийной организации колхоза. С чего же начинать? Конечно, прежде всего надо рассказать о своей работе на свиноферме. Рассказать без прикрас. В сущности, сделано еще очень мало. А Карпов уже раздувает кадило. Глупое хвастовство! И эта досадная заметка в газете. К чему ненужная шумиха? Вся работа еще впереди. Строго говоря, механизации на ферме еще нет. И кормов по-прежнему не хватает. А возможно ли без механизации и обилия кормов производить много дешевой свинины? Конечно нет.

В зале снова нарастает шум, но Ключников начеку; он встает, и собрание, подчиняясь его воле, затихает. Слово предоставляется бригадиру Ефимову…

Ласкин любуется Ключниковым. Как умело ведет он собрание! Какие-то незримые нити связывают его с аудиторией. Многие из присутствующих увидели секретаря райкома впервые, а вот — поди ж ты! — он быстро завоевал их симпатии и доверие.

Константин прислушивается к голосу Ефимова. Бригадир пытается выгородить председателя колхоза. Он бубнит о том, что за последние семь лет в колхозе увеличилось поголовье, повысились удои… Старая песня! Слышали!

Ласкин перелистывает свой блокнот. Тут у него заметки к выступлению. Столбики цифр. В этих цифрах — его мечта. За цифрами Константин видит землю, о которой говорил Матвей Белов, ту самую землю, которая несколько лет пролежала под травами и почти омертвела. Константин видит, как на этой земле шумит зеленый лес кукурузы, волнуется зеленое море гороха, высятся горы темно-красной свеклы. Видит ли это Матвей Белов? Может быть, и видит. А другие? Вряд ли. Во всяком случае, не все. А нужно, чтобы все это видели и поверили: это будет!

Выступает агроном Вероника Моторная. Две нижние пуговицы пальто у нее не застегнуты — выпирает живот. Широкое бледное лицо покрыто желтоватыми пятнами. Она могла бы сидеть дома — уже получила декретный отпуск. Но в такой день разве усидишь?!

Критикуя председателя колхоза, Моторная пользуется обобщениями: он и принципы колхозной демократии нарушает, и мнение членов правления игнорирует, и инициативу колхозных специалистов зажимает.

— Карпов любит пыль в глаза пустить, — это верно! — говорит Моторная. — Помните, позапрошлым летом за перевыполнение плана хлебосдачи мы красовались на Красной доске. А какой ценой? Карпов приказал вымести из сусеков все до зерна. Когда пришла весна, сеять было нечем. Тогда Фрол Кузьмич поехал в район с поклоном: помогите! Ну конечно, выручили нас, дали семян, но каких? Мы и проверить их толком не успели. Посеяли и просчитались. Урожай нам сказал: «Дураки вы! Не заботитесь о семенах!». В прошлом году я предлагала Карпову: «Давайте заменим семенной фонд». Фрол Кузьмич ничего не сказал и замял это дело. Пришла осень, и урожай опять нам сказал: «Безголовые! У вас не семена — мусор!»

Константин думает: сыплются на Карпова удары, один за другим. Теперь уж несдобровать Фролу Кузьмичу, не быть ему здесь председателем колхоза! Это видно по всему. И в районе, кажется, этот вопрос предрешен. По пути в клуб на собрание Ключников остановил Константина на дороге и с глазу на глаз спросил:

— Если вас выберут председателем колхоза, как вы отнесетесь к этому?

— Я не знаю, справлюсь ли, — ответил Константин.

— Справитесь! — уверенно сказал Ключников.

Что ж, председателем так председателем! Повоюем, черт возьми!..

А в зале тишина. На трибуне председатель колхоза «Память Ильича». Его слушают внимательно. И не удивительно! За что ни ухватись — все там лучше. Константин старается понять: в чем же у них секрет успеха? И догадывается: не «в чем?», а «в ком?». Конечно ж, в нем, в председателе колхоза, который сейчас выступает. Весь секрет в этом, на вид невзрачном пожилом человеке, с обветренным широкоскулым лицом и умными карими глазами. Небось этот человек из-за глупого тщеславия не вывезет на элеватор семенной фонд своего колхоза. Человек он, видимо, очень добрый и справедливый. Он, наверно, не обругает и не прогонит женщину, которая придет к нему попросить лошадь, чтоб привезти дрова.

Константин вспомнил об Авдотье Рябцевой, которую обидел Карпов. Дрова ей в прошлое воскресенье привезли. Как рада была Авдотья! Вспомнил Константин о Матрене Лаврухиной. Вон она склонилась к матери и что-то нашептывает ей. Он заходил к ней домой. Изба у нее старая, того и гляди развалится. В ней холодно, углы промерзают. Потолок обвис — вот-вот рухнет. Помочь нужно Матрене!

Ключников выводит Ласкина из задумчивости.

— Вы будете выступать? — спрашивает секретарь райкома.

— Да, конечно, — отвечает Константин.

— Слово предоставляется товарищу Ласкину!..

20

Коля Носков не хотел идти на собрание. «Ну чего там сидеть в духоте да тесноте?! — думал он. — Карпов часа полтора будет мочалку жевать. Тоска зеленая!»

— Лучше на лыжах покатаемся! — предложил он Ане.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась жена. — Ведь это какое собрание?! Отчетно-выборное! Один раз в году бывает!

— Ну а чего там? — с кислой миной спросил Коля.

— Как чего?! Увидишь, как полетит вверх тормашками Карпов.

— Как бы не так!

Нет, на этот счет Коля был другого мнения. Он был убежден, что никакая сила в Подлипках не в состоянии сдвинуть с насиженного места Карпова. В представлении Носкова только «всемогущий» Капустин мог бы снять с работы Фрола Кузьмича. Коля и мысли не мог допустить, чтобы колхозники «прокатили на вороных» Карпова, не выбрали его своим председателем.

Теперь Коля сидит рядом с Аней на самой задней скамье и с живым интересом следит за тем, что происходит на собрании. И удивляется: не боятся колхозники Карпова! Дают они ему жизни, бьют и в хвост, и в гриву!

А вот и Константин Ласкин говорит. О чем он? Он говорит о клевере и кукурузе, об овсе и горохе, об их урожайности, о кормовых единицах. Называет цифры — понятные и радостные. Эти цифры предсказывают: пройдет год — и в колхозных амбарах будет больше зерна, будет вдоволь кормов на фермах. Тогда можно будет по-настоящему заняться механизацией свинарника, коровника, внедрять передовые методы содержания скота.

Константин Ласкин говорит, и в воображении Коли встают новые колхозные здания: фермы, теплицы, сараи, склады. На месте старого клуба появляется новый Дом культуры с просторным зрительным залом и сценой, с читальней и комнатами для кружковой работы, с гардеробом и буфетом. Коля видит: овраг ниже клуба перегорожен плотиной и блестит зеркальное озеро. Летом по озеру плавают утки, скользят лодки. Резвясь, сверкают над водной гладью золотистые рыбки. А зимой по ледяному зеркалу бегают конькобежцы…

Коля верит Ласкину, знает, что он не пустобрех, не пустозвон, зря слов на ветер не бросает. Знает, что Константин сам душой болеет за колхоз, страстно хочет, чтоб колхозники жили лучше, чтоб в каждом колхозном доме поселились радость, и счастье. И у Коли вдруг рождается новое чувство, которого он раньше не испытывал, — чувство ответственности за будущее родного колхоза. Оказывается, и от него, Коли Носкова, зависит лучшая жизнь в Подлипках. Надо только вместе с другими дружно взяться за дело, поработать честно, на совесть, не жалея сил, — тогда у нас будет все: и Дом культуры, и стадион, и парикмахерская…

Коля верит и не верит Ласкину. А может, ничего этого и не будет? Это ведь легко сказать: взяться всем дружно да поработать на совесть! А кто возьмется?..

Коля оглядывает собрание. Возле двери, в людской толчее, он замечает отца с матерью. Не они ли? Как бы не так! Жди, когда рак свистнет. Им ваши речи, Константин Иваныч, как мертвому припарки…

Там же, на проходе, стиснутая толпой стоит Аксютка Толстогубова. Не эта ли? Не она ли поработает «на совесть»? Вчера ее в колхозном лесу на порубке застали. Воз слег нарубила. Самовольно. Акт составили. Стыдили. А что толку? У нее совести нет! Чего ж от нее ждать?!

Вон к ней жмется Галька, ее дочка. Она с мужем, с Петькой Ефимовым. Может быть, у них есть совесть? Галька, как вышла замуж — устроилась телятницей. Только и месяца не проработала — прощай, телятки! Бросила она их. И Петьку с толку сбила. Тот слесарем в мастерской работал. Теперь и дорогу забыл туда. За Галькину юбку держится. Днюет и ночует у тещи. Новую технику осваивает — самогонный аппарат…

Вон кто-то в дверь ломится, аж она трещит. Появляется лохматая голова Ивана Блинова. Без шапки. В глазах у ветеринара пьяная муть. «Почему нельзя? — сипит он. — А где демократия? Где?». Пьяного выпроваживают…

Аня вдруг прерывает мысли Коли Носкова. Она слегка толкает его локтем в бок и шепотом спрашивает:

— Ты чего хмуришься?

— Я? — удивляется Коля. — Так, ничего…

— Тебе что, Карпова жаль?

Он смотрит на жену. У нее шаль сдвинута на затылок, а на лоб спустились золотистые локоны. Щеки залиты румянцем. В глазах счастливый блеск. Коля любуется Аней, ее белозубой улыбкой и смущенно бормочет:

— Вот еще!.. Очень нужен он мне!..

21

Не случайно отчетно-выборное собрание состоялось в субботу, перед выходным днем. И то, что оно к шести часам закончилось, тоже было предусмотрено. В шесть часов колхозники должны сесть за праздничный стол. Это стало традицией.

Колхозники выходят из клуба и по узкой тропинке, протоптанной в сугробах, гуськом тянутся к новому дому Григория Ефимова. Идут трактористы и доярки, свинарки и телятницы. В просторном доме колхозного бригадира накрыт для них стол.

Но куда же пошел сам хозяин этого дома? Вслед за Карповым он направляется к дому Носковых. В этом доме тоже накрыт праздничный стол. Сюда приглашены районные работники, гости из колхоза «Память Ильича», шефы-москвичи. Они уже здесь. Тут и свои активисты-специалисты: и агроном Моторная, и бухгалтер Романов, и зоотехник Сергей Иванович.

А Ласкин спешит домой. Он беспокоится: что там случилось? Когда Константин выступал на собрании, в клуб протиснулся возчик почты Ионыч. Он с минуту стоял у двери, оглядывал собравшихся. Старик кого-то искал. Склонялся к сидящим в рядах, о ком-то спрашивал. Затем крикнул на весь зал: «Акулина Гавриловна! Выдь-ка!» Константин следил, не прерывая речи, как мать торопливо пробиралась к двери и вместе с Ионычем вышла на улицу. И больше в клуб не вернулась.

Константин входит в избу и не верит своим глазам: за столом сидят Светлана, Леночка и мать. Пьют чай.

— Ба! Кого я вижу?! — радостно восклицает Константин и спешит обнять жену и дочку.

— Что, не ждал? — улыбается Светлана.

— Признаться, не думал, что вы так скоро…

— Если не рад, мы сейчас же уедем обратно! Правда, Леночка?

— Нет, я хочу с папой! — Дочка слезает со стула и тянет отца за полу шинели к столу.

Константин снимает шинель и садится рядом с женой, а Леночку берет на колени.

— Как вы добрались?

— А мы на лошадке ехали, которая письма возит, — отвечает Леночка.

Акулина забыла про чай и вопросительно смотрит на сына:

— Костя, не томи душу, скажи, чем дело кончилось? Кого выбрали?

— Ах да! — Константин смущенно улыбается. — Можете меня поздравить — председатель колхоза!

— Ну слава богу! — с облегчением вздыхает мать. — Я боялась, как бы Карпова не оставили…

Светлана застыла в напряженной позе и как-то странно смотрит на мужа; какие-то противоречивые чувства борются в ней, отражая на ее лице и удивление, и радость, и испуг.

— Ой, Костя! Теперь ты никогда не вылезешь отсюда! — упавшим голосом говорит она.

— Плохо буду работать — через год и мне дадут по шапке! — шутит Константин.

Акулина заглядывает в окно, смотрит на проулок.

— Идите-ка туда! — говорит она. — Там вас, поди-ка, ждут!

— Да, пошли! — Константин берет Светлану за руку.

— Куда? — не понимает она.

— На колхозный банкет! Это рядом, у соседей! Тут можно пройти без пальто.

— Но я не одета?! — растерянно оглядывает Светлана свое платье.

Акулина машет на нее рукой:

— А ты ладно! Иди-ка! Там все просто одеты — по-колхозному. А мы тут с Леночкой чайку попьем!

— Бабушка, а ты мне живую козочку покажешь? — спрашивает Леночка.

— Покажу, родная, покажу!

Константин встает и тянет жену за руку, поднимает ее со стула. Она идет к зеркалу, поправляет прическу, подкрашивает губы. Затем выходит вслед за Константином.

А бабушка с внучкой пьют чай.

— Хочешь яичка? — спрашивает бабушка.

— Хочу! — отвечает внучка.

— На-ка вот, держи!

— Спасибо!

— Ты ведь раньше не любила яички-то?

— Я потом налюбилась…

Бабушка беззвучно смеется и нежно гладит внучку по голове.

Леночка очищает яйцо от скорлупы и неожиданно спрашивает:

— Бабушка, а правда — у тебя в огороде растут моченые яблочки и куриные яички?..

22

В доме Носковых все в сборе. В самой просторной комнате составлены столы в виде буквы «П». К приходу Ласкина и Светланы гости уже сидят за столами. Нового председателя с женой приглашают на почетное место — между секретарем райкома и председателем райисполкома.

— Не совсем у нас ладно получается, — усаживаясь рядом с Ключниковым, говорит Константин. — Руководители — здесь, а народ — там…

— А почему так получается? — спрашивает секретарь райкома.

— Фрол Кузьмич говорит, что так уж заведено.

— Негде вместе собраться-то! Помещения такого нет! — оправдывается Карпов.

Сидят все чинно. Перед каждым стакан с вином. Ждут команды…

— Что ж! — поднимает свой стакан Ключников. — Поздравим нового председателя колхоза! Пожелаем ему успеха на новом поприще! Ваше здоровье, Константин Иванович!

В это время гаснет свет. Вся деревня погружается в темноту.

— Что-нибудь стряслось на электростанции, — высказывает догадку Капустин.

Корней Лукич вносит керосиновую лампу и ставит ее на стол.

— В Заречье — свет, — говорит он. — Это у нас кто-нибудь озорует!

— Ничего, мимо рта не пронесем! — мрачно шутит Карпов.

Все пьют, и через некоторое время за столом становится шумно. На секунду вспыхивает электрическая лампочка и снова тухнет.

Захмелевший Фрол Кузьмич посылает Ефимова:

— Гриша, сходи-ка посмотри, кто там хулиганит.

Подвыпивший Ефимов нехотя поднимается из-за стола, нетвердой походкой подходит к вешалке, снимает первое попавшееся под руку пальто, одевается и выходит. Ему нужно пробраться к контрольной будке, приткнувшейся на крутом берегу оврага. Там рубильник. Тропинку туда занесло снегом. Ефимов сначала идет по улице. Возле избы Матвея Белова ему нужно свернуть. Там кто-то стоит. Кто же? Ефимов подходит и узнает Ивана Блинова. Ветеринар пьян. От него к будке по снегу проложен след.

Бригадир хватает Блинова за руку повыше локтя:

— Это ты свет выключил?

Ветеринар резким движением освобождает руку:

— Не хватай! Иди ты…

— Ты что хулиганишь? В милицию захотел?

— В милицию? Ах ты, сволочь!

Блинов пытается схватить Ефимова за горло, но бригадир отталкивает его. Ветеринар снова налетает на бригадира и, вцепившись в отворот пальто, рвет его с ожесточением…

В это время к месту потасовки подходят трактористы Кудряшов и Беликов. Они уводят Блинова домой. Ефимов пробирается к будке и включает свет. Затем возвращается в дом Носковых.

Ефимова встречают всеобщим удивлением. Висок у него над правым глазом окровавлен, пальто растерзано…

Из-за стола вдруг встает Капустин и быстро подходит к бригадиру.

— Кто вам разрешил надеть мое пальто? — возмущается председатель райисполкома.

— Ваше? — Ефимов испуганно таращит глаза то на Капустина, то на пальто и быстро раздевается. — Извините! Впопыхах не заметил!

— Не заме-етил! — негодует Капустин, разглядывая разодранный драп и мех.

Карпов спрашивает Ефимова:

— Кто это тебя?

— Да этот… Блинов! — отвечает бригадир.

Капустина окружают со всех сторон. Ему сочувствуют:

— Как рванул! Надо же!

— Ах, паразит! Какое пальто испортил!

Капустин надевает пальто и, наклонив голову, рассматривает рваную «рану» на своей груди.

— Давайте я вам булавочкой приколю, — услужливо предлагает Надюха.

И прикалывает.

— Виктор Николаевич! — обращается Капустин к секретарю райкома. — Я поехал.

— Ну что ж! — кивает ему Ключников. — А я хочу побыть у них на вечере самодеятельности.

Карпов идет к двери вслед за Капустиным и пытается урезонить друга:

— Ну куда ты сорвался? Посидели бы, выпили бы!..

— А ну тебя! — сердито отмахивается председатель райисполкома. — Собрал тут банду какую-то!..

И выходит.

После этого все опять рассаживаются по своим местам, и возобновляется веселый застольный разговор.

23

К девяти часам вечера клуб снова переполнен. В зале веселое оживление.

На сцену выходит Валя Борисова. Она объявляет первый номер: сатирическая сценка «Наши верхолазы». Это о тех, кто через забор доставал горючее со склада.

А затем девушки под аккомпанемент гармошки поют частушки. Веселые и остроумные. О том, как под сугробом снега стонет больной трактор, страдающий от острого ревматизма, от ржавчины во всех суставах; как горько плачет голодная корова Графиня, мечтающая о кукурузном силосе…

Затем после частушек и лихой пляски на сцену выходит Матвей Белов. Он рассказывает веселую сказку «О гордой красавице Кукурузе, колхозном короле Хмельном и отставном солдате».

Матвея провожают дружными аплодисментами.

На сцене появляется Валя Борисова.

— Сейчас послушайте песню «За рекой Солянкой зеленеет сад». Слова Насти Цветковой. Она же и споет. Музыка и аккомпанемент Леши Курдюмова.

Пока Леша Курдюмов усаживается на табуретку и, пробуя гармошку, перебирает лады, в зале воцаряется тишина. Из-за дощатой перегородки, отделяющей сцену от библиотеки, выходит Настя Цветкова. Она смущена, с виноватой улыбкой проходит вперед и останавливается в двух шагах от гармониста. Бросив робкий взгляд в зал, Настя тотчас отводит его в сторону.

«Волнуется», — думает Константин, наблюдая за Настей. На девушке серая шерстяная юбка и белая шелковая блузка, которую чуть видно из-под шали. Настя набросила шаль на плечи и придерживает ее у горла. Вот она запевает:

За рекой Солянкой зеленеет сад. В том саду кудрявые яблоньки стоят, На ветру качаются, Низко нагибаются И о чем-то тихо шелестят…

Константин знает, что Настя мечтает стать садоводом, хочет заочно учиться в плодово-овощном институте. Это хорошо! И ему надо учиться. Ой как нужны теперь председателю колхоза агрономические знания!

У Насти приятный, нежный голосок. Он льется свободно, без напряжения.

Шелестят кудрявые, чуть забрезжит свет. Шепчутся с оглядкою, берегут секрет. Что же вы скрываете, Мне не отвечаете: Счастье в жизни будет или нет?

«А счастлив ли я?» — думает Константин. Ему никогда в жизни не было так хорошо, как сейчас. Не потому ли, что его выбрали председателем колхоза? Нет, он не тщеславен. Тут что-то другое. Может быть, потому, что много лет жил он на чужбине, а теперь вернулся в отчий дом? Или потому, что сейчас рядом с ним сидит жена, о которой он скучал все эти дни? Но ведь она только что сказала ему, что проживет в Подлипках два-три дня и затем вместе с Леночкой опять уедет в Москву. А в начале мая они приедут к нему на все лето… Впрочем, лучше об этом не думать. Лучше слушать Настю. Она уже не отводит глаз в сторону, смотрит прямо. Из ее больших черных глаз струится в зал душевное тепло и, кажется, тихая грусть…

Вы скажите, яблоньки, только мне одной: Любит иль не любит меня милый мой? Не ходил ли ранее Милый на свидание, На свиданье тайное с другой?

Чем-то она напоминает Светлану. Кажется, черными стрелами бровей. На верхней губе у Светланы тоже темнеет пушок. А больше никакого сходства нет.

Настя улыбается кому-то. Может быть, Ане? И на щеках у нее появляются ямочки. И сразу же весь облик ее преображается: глаза сияют дружеской лаской и задушевностью. В уголках ее тонких красивых губ появляется что-то по-детски застенчивое и наивное.

Константин думает о том, что у Насти есть «милый», о котором она поет. Есть не только в песне, но и в жизни. Может быть, он сейчас смотрит на нее из этого зала? Может быть, это Леша Курдюмов, который сидит в двух шагах от нее?

Однако, что же отвечают Насте кудрявые яблоньки?

Шелестят кудрявые, шепчут мне в ответ: Мы тебе откроем, девушка, секрет. У тебя прекрасная, Путь-дорога ясная, Будешь ты счастливой много лет!

Не ахти какая песня — доморощенная, а волнует, трогает сердце. От нее и мысли роятся. Константин думает о том, что самое удивительное в колхозной деревне — это ее люди. И старые, и молодые. И мать Акулина, и племянница Аня, и Матвеи Белов, и Коля Носков. Ласкин уверен, что не кто другой, как именно Коля Носков, заменит его на свиноферме. А Настя! Она всего лишь учетчица молока на ферме. А какой богатый внутренний мир у этой девушки!

Любит тебя крепко парень молодой, День и ночь тоскует о тебе одной. Ходит-убивается, Тебя дожидается На лугу за садом, за рекой.

Может быть, этот парень и есть Курдюмов. Что ж, парень он хороший. Они стоят друг друга. Леша на днях уедет на курсы механизаторов-кукурузоводов. Кто знает, может быть, через два-три года он прогремит на всю страну, как Александр Гиталов?!

За рекой Солянкой расцветает сад. Розовые яблоньки в том саду стоят, На ветру качаются, Низко нагибаются, О счастливой доле говорят.

Вот и кончилась песня. Настя кланяется залу. Лицо ее озаряется белозубой улыбкой. И тотчас же она уходит со сцены. Вслед за ней скрывается в библиотеке и Леша Курдюмов. Зал бурно рукоплещет им.

Валя Борисова объявляет:

— Вечер окончен!

* * *

Здесь автор решил оборвать свои записки. Затянулись они!

Поставил автор точку и задумался: а вдруг найдется любознательный читатель, который захочет узнать, что потом произошло в Подлипках, какова дальнейшая судьба героев повести? Что ему сказать? Ведь вперед загадывать трудно. И все-таки кое-что предвидеть можно.

Ясно, что жизнь в Подлипках теперь пойдет к лучшему. Константин Ласкин будет хорошим хозяином в колхозе. Жена и дочка, конечно, будут жить с ним. А то как же?!

Акулина Ласкина на покой не уйдет. Она теперь словно помолодела. И сил будто бы у нее прибавилось. Время ли ей теперь отдыхать? Неугомонная натура! Разве только болезнь свалит ее в постель.

А что будет с Аней? Что будет с ее мечтой стать лучшей дояркой в колхозе? Устоит ли она под натиском свекра и свекрови — этих заскорузлых стяжателей? Конечно устоит. Не исключена возможность, что именно она будет работать на «елочке». Недавно Аня провела очередную беседу с доярками. Беседа прошла хорошо. Дояркам, сохранившим всех телят, правление колхоза решило выдать премию. Эту весть Аня первая принесла на беседу и порадовалась вместе с подругами…

А Коля? Он теперь временно работает на свиноферме вместо Константина Ласкина. Как-то не верится, что он станет свинарем. Что ж, поживем — увидим. Каких на свете чудес не бывает! Может, случится, что через год-другой односельчане выберут знатного свинаря Николая Корнеевича Носкова депутатом в Совет трудящихся…

А Зина? О ней нет никаких вестей. Как уехала в Москву, словно в воду канула. Только слух прошел, что она на Дальний Восток махнула…

Старики Носковы приуныли. Ни Аня, ни Коля их не слушают. Что им ни говори — они на своем стоят. А тут еще беда стряслась. Привезли Корнею братья Титовы водопроводные трубы. Привезли вечером, а утром нагрянула к Носковым милиция: «Откуда трубы?» Протокол составили. А потом во дворе в копне сена кровельное железо нашли: «Где покупали?» И это в протокол…

А Настя Цветкова по-прежнему принимает молоко на ферме. Ее выбрали членом правления колхоза. Она пишет стихи и поет грустные песни.

Леша Курдюмов уехал на курсы механизаторов-кукурузоводов. Уезжая, клялся: «Кровь из носа, а кукурузу оседлаю!»

Матвей Белов ходит по деревне именинником: его тоже в правление колхоза выбрали.

Пьяницу Блинова сняли с работы. И он запил еще сильнее. Тогда жена Устинья решила развестись с ним и подала в суд. Это отрезвило ветеринара. Надолго ли?

Над Аксюткой Толстогубовой кто-то подшутил — подослал к ней милиционера в тот самый вечер, когда она самогон курила. Только что закапал первач, а милиционер тут как тут. Отобрал змеевик и оштрафовал Аксютку на пятьсот рублей. То-то шуму было в Подлипках в тот вечер!

А Карпов? Что с ним?

Сдав дела Ласкину, Фрол Кузьмич уехал в Заречье и сидит теперь дома. В Подлипки не показывается. Ведет себя солидно. Что ни говори — номенклатурный работник. Говорят, назначают его начальником пожарной охраны всего района. Ух какой будет брандмейстер — только держись!

На днях заезжал в Подлипки Ключников. Он теперь первый секретарь райкома. Часа два просидел в конторе с Ласкиным. От него Константин узнал, что Капустин в райисполкоме больше не работает. Подался на учебу.

Прощаясь с Ласкиным, Ключников сказал ему:

— Завидую я тебе, Константин Иванович! У тебя живое дело — увлекательное, захватывающее! Желаю тебе успеха в работе и счастья в жизни!

1960–1962 гг.

Оглавление

Иван Вострышев Зимой в Подлипках из деревенских записок

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg