«Феечка»

Феечка (fb2) - Феечка (Золотые Небеса [Терентьева]) 1533K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталия Михайловна Терентьева

Наталия Терентьева Феечка Роман Книга издана в авторской редакции

Но моя рука – да с твоей рукой Не сойдутся, Радость моя, доколь Не догонит заря – зари. Марина Цветаева

Все события и персонажи этого романа вымышлены, любые совпадения случайны

* * *

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Н. Терентьева, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Вокруг меня – огромное небо. И чужой город. Город, в который стремятся, едут, сбегают, город, в котором пропадают и оседают, находят счастье и разочаровываются. Город, в котором живут, маются, радуются, страдают тридцать миллионов человек, это ведь одна пятая всех жителей России. Тридцать миллионов близко-близко, кучно-кучно, и врозь, каждый со своими страхами, надеждами, планами, сомнениями, бедами и радостями.

Я об этом думаю каждый день, когда иду от общежития к университету. Бегом – двенадцать минут, на троллейбусе – почти столько же. Нормальным шагом, с размышлениями и прогулкой – двадцать. Я часто прихожу самая первая и смотрю, как прибегают другие, как спешит преподаватель и влетают опоздавшие. Мне не доставляет особого удовольствия приходить раньше всех и сидеть в пустой аудитории, просто я прихожу всегда вовремя и иначе не могу.

То, что москвичи – другие, я знала. Но не знала, что настолько другие. И еще не предполагала, что у них столько мифов о жителях Санкт-Петербурга, то есть и обо мне, в частности. Мы заносчивые, мы кичливые, мы рафинированные… Откуда появляются эти слухи? Мы разные, так же как и москвичи.

На курсе из Питера я одна. Есть девочки из Сибири, с Урала, из Краснодарского края, есть даже с Дальнего Востока. Есть две девочки из Прибалтики. И есть мальчики, их трое. Иногда мне кажется, что лучше бы их не было. Может быть, мы тогда мечтали бы: «Вот были бы у нас мальчики, было бы веселее». А если бы мальчики были умные, было бы интереснее и веселее… А если еще и красивые… Хотя весело у нас и так, и с такими мальчиками.

– Ты по-прежнему делишь мир на мужчин и женщин? – спросил меня Рома сегодня утром, заходя в аудиторию. – Зачем ты опять пришла так рано? Спала бы. Или красилась. Я вот прядку покрасил. Красиво? А зачем заранее приходить?

Я пожала плечами. Конечно, это глупость, особенно здесь, в Москве, где понятия «вовремя» как будто не существует. Опаздывают все – студенты, преподаватели, охранники, поезда, автобусы, повар в кафе не успевает вскипятить воду к нашему десятиминутному перерыву, охранник – открыть дверь к тому времени, когда я прихожу первая и стою, жду, когда мне откроют двери гуманитарного корпуса Московского университета, о котором я так мечтала.

И вот – я здесь, в безалаберной, шумной, веселой и страшной Москве. В городе, где ломаются мечты, осуществляются мечты, искажаются мечты. И рождаются мифы, живущие потом веками.

– У тебя есть пудра? – вслед за Ромой подошел ко мне Антонс, он же просто Антон, мальчик из маленького латышского городка, который, так же как другие прибалты, поступил на наш факультет без конкурса, потому что он иностранец.

Иностранцев надо учить бесплатно, чтобы они возвращались к себе, наполненные глубокими знаниями о нашей стране и правильными мыслями.

Антон вряд ли догадывается, зачем его здесь учат бесплатно. Тщательнейшим образом изучая свое лицо, он каждый день переживает вновь и вновь то, что без моей пудры он похож на жабу с пупырышками. Так я ему сказала, когда в один из первых сентябрьских дней он пришел к нам в комнату за сахаром, сел на мою кровать, потом лег, потом стал хватать меня за ноги, за руки, за попу. Он ужасно обиделся за «жабу», два дня меня не замечал, а потом попросил пудру. Почему именно у меня – не знаю. Почему он не купил ее сам – догадываюсь. Он беден, так же как большинство наших студентов, особенно тех, кто учится на бюджете, иностранцы – не исключение. Мне Антонс как мужчина не нравится совсем, но пудру я ему дала, и постепенно мы даже подружились, поскольку за ноги и прочее он меня больше хватать не решается.

Третий мальчик, Боря, такой странный и зацикленный на себе, что на него не делают ставки те девочки, которые заочно поделили между собой всех китайцев нашего «гума» – корпуса гуманитарных факультетов. А китайцев здесь так много, что хватит на всех невест-филологов и еще останется. Мы – не филологи. Мы – будущие работники ноосферы. Ноосфера – это область всей интеллектуальной деятельности, в основном, конечно, культуры. Именно поэтому я здесь – потому что в родном Питере нет такого факультета. Точнее есть, но не совсем такой. На нашем факультете учат многому, но ничему конкретному, хотя все до единого верят, что однажды они будут работать в каком-то очень интересном месте, там, где рождается культура. По крайней мере, я так думаю. Потому что я в свободное время обычно или читаю, или думаю.

Мне немножко мешают жить две вещи: ум и красота. Я свой ум чувствую, а красоты не вижу и не ощущаю, напротив, кажусь себе дурнушкой. Но я часто о ней слышу. Это ведь миф – о том, как легко и хорошо красивым и умным. Нет. Ум отягощает и отделяет от других. Красота тоже крайне обременительна. Девочки часто относятся ко мне с осторожностью и недоверием. И я их понимаю, потому что это несправедливо, как многое в нашей жизни на Земле.

Мальчики моего ума боятся – те, кто в состоянии понять, что я умная. Но все равно я им нравлюсь, особенно когда молчу. Возраст этих мальчиков, которые намекают, приглашают, подлавливают, в общем – привязываются, очень разный – от раннего пубертатного до сильно пожилого возраста.

Поэтому я придумала себе неожиданный и удобный способ. Во-первых, я представляюсь как Тузик. Не важно, что на самом деле меня зовут просто Надя. Каждый старается придумать что-то еще более смешное и несообразное, чем эта кличка. Тузя, Тузька, Тузяма… Как только меня не зовут. И второе. Я стараюсь к месту и не к месту говорить, что я дурнушка и дура. Тузик, одним словом. Страшная, неталантливая, несмешная, несообразительная, неумелая… Что у меня слишком толстая попа, слишком быстро растут волосы – по всему телу, и я их брею каждое утро, кроме головы, на голову времени не остается, поэтому у меня такие длинные и пышные волосы, что на глазах у меня линзы, поэтому глаза такие ярко-синие. Ведь таких глаз в природе не бывает. Что мама сделала мне пластическую операцию, потому что я была такой страшненькой, что меня не брали в школу – дети плакали при виде меня.

Кто-то поначалу удивленно приглядывается, кто-то спрашивает: «Что, специально прибедняешься?» Но я стою на своем. И люди выдыхают, верят. И я никогда не рассказываю и не кичусь, что я в классе была первая, и слух у меня музыкальный отличный, и мне все вообще легко дается. Я легко пишу, легко запоминаю, с легкостью считаю в уме, хотя я гуманитарий чистой воды. Нет, я этого ничего не говорю.

Я из обычной хорошей семьи, где есть мама и бабушка, когда-то был папа – был и сплыл, как выражается моя мама. Бабушка, в прошлом учитель русского и литературы, выражается крепче. Но я с бабушкой спорю, всегда, с малых лет. Люблю ее и – спорю. И она меня любит. И тоже со мной спорит. Потому что я делаю все по-своему. Выбираю других писателей, которых она отрицает, друзей, которые ей не нравятся. Я люблю Горького и Некрасова, а бабушка – Бунина и Куприна. Бабушка называет меня «девочка-атавизм», а я ее – «бабушка-пропеллер». Иногда мы спорим об одном и том же по две недели. Просыпаемся утром – и все начинается снова. Это довольно тяжело, особенно для моей мамы, которая мечется меж двух огней.

Мама – оперирующий врач-хирург, и ей дома нужен покой, а не взрывы и огни, между которыми она вынуждена метаться. Бабушка этого не понимает, она привыкла драться до конца.

Бабушка родила маму в восемнадцать с половиной лет, мама родила меня в девятнадцать с половиной лет. Теперь, следуя этому алгоритму, я должна родить бабушке правнука в двадцать с половиной лет, чтобы она наконец успокоилась и перестала вести со мной бои. Сейчас мне почти девятнадцать. У меня осталось совсем немного, чтобы найти отца для бабушкиного правнука и продолжить традицию.

Мальчики с курса отпали в первую же неделю. Они не годны даже как биологический материал для получения потомства. Я понимаю, что каждый из них личность, человек, у них тоже есть душа, а также любящие мама и бабушка, и они бы очень обиделись, если бы услышали мои рассуждения. Нет, людей-то я в них как раз вижу, даже в том крайне странном виде, в котором они любят являться – в розовых распашонках с капюшончиками, в коротеньких обтягивающих штанишках, с голыми щиколотками, на которых сделаны татуировки с глубоким смыслом… В блестящих кроссовках, с сережками, с перекрашенными волосами, то собранными в хвостики, то выбритыми полосками. Людей-то вижу, но не вижу в них мужчин. Хотя наши мальчики вполне традиционной ориентации, по крайней мере, друг с другом не целуются и женихи их во дворе не встречают.

В нашем «гуме», который, как все сразу бросаются объяснять, всегда был корпусом невест, мальчиков мало. А те, которые есть, мало похожи на мужчин в массе своей. И дело даже не в капюшончиках, не в прическах и не в татушках. Были времена, когда мужчины носили кружева, напудренные парики и отращивали ногти под длинный маникюр. А татуировки – как раз признак мужественности, правда не у нас, а у диких племен. Может быть, человечество на самом деле развивается по спирали. И никто сейчас не думает о том, что однажды мы все снова наденем шкуры, когда взорвем свою планету – не всю, но бόльшую ее часть. А те, кто останется, начнет все с начала… Я часто об этом думаю. Только мне поговорить об этом особенно не с кем. И было не с кем в школе, и теперь тоже не с кем.

Когда я ехала в Москву, в МГУ, главный вуз страны, я думала, что там все такие же, как я. Не в том смысле, что у них пронзительно синие глаза и светлые волосы до пояса – это все как раз антураж. А то, что там соберутся все, кто любит читать, думать, кого волнуют серьезные вопросы развития человечества. Я думала, что на наш факультет поступят люди, которые хотят заниматься историей и теорией науки и культуры и любят культуру. И что на остальных гуманитарных факультетах тоже учатся только те, кому интересна история, философия, литература… Но я очень сильно ошибалась.

На нашем курсе, кроме трех мальчиков, изнеженных, капризных, инфантильных, учатся еще тридцать восемь девочек. Семь – бесплатно, получая стипендию, как я, остальные платят за свое обучение. Иностранцы и «квота», то есть те, кто поступил на каких-то особых условиях, от иностранных государств или автономных республик России, – не в счет. Они тоже не платят, но они для этого ничего не сделали. Родились в другой стране или в семье руководителя какой-то области, республики.

Те из «платников», кто не добрал совсем чуть-чуть до бесплатного обучения, учатся хорошо. Сдали легко, с первого раза, первую сессию, все зачеты и экзамены. И в семестре ходили на занятия, делали творческие задания, которыми нас просто завалили по всем предметам, обычным и удивительным, придуманным, видимо для нашего факультета. Говорят, точнее, не говорят, а шепчутся, что наш факультет образован по прямому распоряжению то ли президента, то ли министра культуры… И что именно кто-то из нас в свое время станет если не новым министром культуры, то руководителем каналов на телевидении, директором телерадиовещания или, на худой конец, Третьяковской галереи… и так далее. Но что из этого слухи, основанные хоть на чем-то реальном, а что лишь глупые домыслы и фантазии, – я не знаю.

Я просто вижу, что часть из тех, кто учится на родительские деньги, учиться здесь не должны. Кому ничего не интересно, кто на лекциях спит – в лучшем случае в поточной аудитории, а так – где-то в другом месте. Кто все творческие задания воспринимает в штыки, а задания и семинары по академическим дисциплинам считает личным горем.

– Ну, бли-и-и-ин, зачем нам история… – начинают ныть с утра девочки. – Зачем нам русский… Я и так хорошо говорю… Зачем нам литература… Зачем нам география… Я это никогда не запомню… Никель… Зачем мне знать, где добывают никель… Зачем это тупое искусствоведение… Кому это старье нужно… Прерафаэлиты… Это выговорить невозможно… Зачем нам философия… Они все устарели… эти ницши…

– А зачем ты сюда поступила? – как-то не выдержала я и задралась к активной блогерше, Насте Рычкиной, крупной, высокой девушке, с большими губами, большими зубами, большими глазами, большими ушами, большими руками, которая всегда громче всех говорит, задает много вопросов, суть которых – зачем нам весь этот бред, написанный, придуманный, нарисованный, построенный задолго до того как Настя открыла глаза, взяла телефон, направила его камеру на себя и сказала: «Приве-е-е-ет, друзья! Вот и я. Простите, что так долго не снимала сюжет. Я обещала рассказать вам о том, какие фильмы надо смотреть…»

– Ну, бли-и-и-ин, ты вообще место москвичей заняла, молчи лучше, – стала заводиться Настя. – Зачем тебе было из Питера сюда переться? У вас там и так всё есть… Сидела бы там у себя на болоте… У вас там все такие отстойные, как ты? Бли-и-и-ин… Заставляют слушать какую-то муть… Зачем мне знать, о чем там думал какой-то Шопингаур, если он вообще всё не то думал… Бессвязная муть… тупизна…

Кто-то поддержал Настю, и я больше не стала спорить. Какой смысл доказывать Насте, что на самом деле стоит прочитать и Шопенгауэра, и Ницше, и Руссо, прежде чем рассуждать, какие фильмы надо смотреть, а какие не надо, прежде чем кого-то учить. Да, да, Настя именно этим занимается – записывает блоги с рекомендациями, о каких драконах стоит читать, о каких нет, какую эротику и боевики в первую очередь смотреть, это вовсе не означает, что она все это посмотрела и прочитала сама. Ведь чтобы что-то рекомендовать, главное – красиво накрасить ногти, постричь по моде волосы, купить эти книжки, сложить стопочкой и показывать, говоря, что – «полный отстой», а что – «блин, круто». Суть не в книжках и фильмах, о которых говорит Настя в своих блогах, – суть в том, чтобы смотрели на Настю.

За Настю заступились, но у наших москвичей на самом деле нет никакой общности и сплоченности. Наоборот, они каждый за себя. И понятно, что я не заняла чье-то место, я приехала на свое место, которое именно здесь. Потому что мне очень нравится учиться. Мне нравятся и предметы, и преподаватели, и декан – энергичный, талантливый, неординарный человек, который работает и на телевидении, и в театре, и в кино, и на радио, и пишет книги, и даже принимает участие в общественных движениях, находит время. Мне нравятся его идеи и он сам. Наверное, будь бы он моложе, я бы в него влюбилась. Но в человека, в три с половиной раза старше меня, влюбиться трудно. Хотя у нас есть пара девочек, у которых совсем взрослые поклонники (или любовники – сказать трудно). Но они за ними приезжают или присылают машины. Некоторые им завидуют, а я испытываю странное чувство – любопытства и брезгливости одновременно.

Трудно быть не такой, как многие. Не как все, нет, потому что все очень разные. Я знаю, что со мной общаться трудно, оттого что я правильная, умная и красивая. Чудовищное сочетание. Если это произносишь вслух, то это звучит как приговор. «Вас ожидает девяносто лет одиночества». С чего, кстати, я решила, что у меня есть эти качества? Может быть, это мой собственный миф? Человечество анализирует происходящее и придумывает себе мифы. И дальше сообразно этим мифам живет. У отдельного человека все происходит точно так же.

– Тузя, на встречу с журналистами пойдешь? – подошедшая сзади Ульяна слегка стукнула меня по плечу.

Я обернулась. Я бы дружила с Ульяной, если бы не ее острый язык. У меня у самой острый язык. Вдвоем нам тяжело. В один из первых сентябрьских дней на лекции я оказалась рядом с красивой темноволосой девушкой. Мне показалось, что она чуть старше меня. В короткий перерыв девушка спросила меня, чуть прищурясь: «Пойдешь курить?» – «Я не курю». – «Я тоже, – засмеялась она. – Я Ульяна».

– На какую встречу? На следующей неделе творческий проект надо сдать. Я еще только половину сделала.

– Монахов и Андреев приедут. Знаешь их?

У меня мгновенно замерло сердце. Не то слово – знаю…

– Андреев?..

Ульяна, умная, слишком умная, чтобы быть моей подругой, тут же заметила мою реакцию.

– Ага, знаешь! Пойдем тогда! А то из наших никто идти не хочет!..

Я медленно кивнула. Я бы, конечно, предпочла без Ульяны идти… Неизвестно, как она будет там себя вести на встрече, какие вопросы задавать или реплики отпускать, у нее язык без костей, и она в себе слишком уверена, как и многие москвичи… Не случайно наш декан зовет их «московскими пижонами». Сам москвич, а москвичей-студентов терпеть не может, потому что они с гонором, нагловаты в массе своей, опаздывают, приходят на лекции и семинары посреди пары, с первыми холодами надели такие шубы, что моей маме надо удалить аппендициты и желчные пузыри половине питерцев одномоментно и потребовать деньги, чтобы заработать на такую шубу. Нет, это не зависть. Это классовая ненависть. У нас в стране есть классы, никуда от этого не деться, классы эти образуются сами по себе, и еще их формируют специально, я это недавно поняла. Когда однажды мама пришла с работы и сказала:

– Представляешь, утверждена новая система окладов. У заведующего больницей теперь зарплата в пятнадцать раз больше, чем у меня.

Бабушка всплеснула руками: «Едрить-мадрить!» – обычная ее присказка, когда она не позволяет себе по-нормальному материться, и посоветовала маме впредь голосовать за крайне правых, поскольку они вообще против всего.

Мама лишь отмахнулась:

– Какие «правые», мам!.. И голосованием тут уже не поможешь…

А я осторожно спросила:

– Ему увеличили зарплату или тебе уменьшили?

– И то, и то, – усмехнулась мама. – Какие-то сложные коэффициенты ввели. Как будто увеличивающие зарплату, а как начинают считать – так все наоборот. Ничего, все берут взятки за операции, надо и мне научиться.

– Пока ты оплату за свою работу взятками называешь, брать никогда не начнешь. Да и что это вообще такое? Почему у врача, который в руках сердце человеческое держит, зарплата, как у дворника? Вот до революции… – Бабушка завелась, начала рассказывать, как хорошо было при царском строе, когда врачи были самые уважаемые люди, после генералов и профессоров университетов.

– Ты плохо Чехова читала, ба, смотря где этот врач работал, кого лечил, – встряла я.

– Не сердце, мам, а кишки и аппендициты, во-первых, а во-вторых, по мне бы – в советской больнице работать, вот это в самый раз, – вздохнув, ответила мама.

– Не зови в прошлое, Таня, – как обычно, ответила ей бабушка. – Не вернемся мы в СССР, да и не так прекрасно там было, как ты думаешь, ты ведь там толком не жила, а я жила. Было бы все, как тебе кажется, мы бы к такому, как сейчас, не пришли.

Я обычно не вступаю в споры мамы и бабушки о прошлом. Не потому что я там не жила и мне трудно понять, что там было на самом деле. То, что до революции людям плохо жилось, это понятно – об этом тома русской литературы написаны, которые никто толком не читает, а как жили при советском строе – я не знаю, но точно лучше, чем при царе. Я больше верю Чехову и Толстому, чем телевизору. Они писали, потому что души их разрывались от сознания несправедливости, а телевизор – это средство убеждения, пропаганды и промывки мозгов. Нам это так с первого занятия по теории телевидения и рассказывают.

Просто я принципиально, с самого раннего детства, стараюсь не принимать ничью сторону – ни мамину, ни бабушкину. Точнее, как принцип это сформировалось позднее, но мне никогда не хотелось, чтобы одна из них выглядела побежденной. Бабушка-то, которая не любит все советское, тем не менее всегда говорит: «Голосуем!» и первая поднимает руку: «Я – за!» или «Я – против!» А я, даже если я точно «за» или «против», говорю твердо: «Воздержалась!» И на том стою.

Характеры у нас у всех одинаковые. Как так может быть – непонятно. По идее, бабушка при ее бойцовском характере должна была подмять маму, и она могла вырасти несамостоятельной и мягкотелой. Но мама – сама боец. И я тоже. Только я, как выражается бабушка, – боец невидимой армии. Она считает, что из меня вышла бы хорошая разведчица. Но я решила развивать российскую культуру, наметила себе путь и поступила, куда хотела. Бабушка тогда носилась по квартире с рюмкой корвалола, с потухшей сигаретой, с какими-то листочками, на которых были записаны телефоны московских знакомых, у которых я могла бы жить, приговаривая:

– Не будешь же ты там гонять тараканов по общежитию, когда у нас такая огромная квартира в Питере!..

– С мышами, мам… – вздохнула моя мама. – Вчера опять ночью кто-то очень маленький и трогательный скребся под плинтусом. Можно я поставлю нормальную мышеловку?

– Нет!.. Живое убивать не дам! Поменяй батарейки в отпугивателе! Ультразвук – и никаких мышей! Вот ты скажи, Таня, как девочка будет жить одна в этой ужасной Москве? Среди грубых, необразованных людей!.. А, как?

– Молча, ба, – ответила я. – Выучусь и приеду обратно.

– Ужасно, ужасно… Зачем? За-чем?!! Ты мне можешь сказать? Живем рядом с самым лучшим в мире университетом, пешком можно дойти! И факультет такой же есть!..

– Не такой. Там – уникальный факультет, авторский.

– Чем? Чем он уникален? Нет, ну вы подумайте! Человек живет на Васильевском острове и добровольно едет – куда!.. – в Москву! Чем ты там дышать будешь?

– А чем у нас дышать, мам?.. – ради справедливости вступилась мама. – Ароматами кожевенного и авторемонтного заводов? Нашими пробками на мостах?

Провожали меня мама с бабушкой на творческий экзамен, как на войну. Не плакали – но просто потому что у нас в семье женщины не плачут. Я знала, что они надеются, что я не поступлю. Но я поступила и даже на бюджет. Теперь я езжу на выходные домой, не каждый раз, но чаще, чем некоторые девочки, которые живут в подмосковных городах. Езжу в плацкарте, езжу на автобусе – это самое дешевое. Потому что скучаю по маме и бабушке. И они скучают. Каждый раз начинают уговаривать меня перевестись в наш университет или хотя бы в Институт современного искусства, потому что там на самом деле есть похожие факультеты, которые по-другому называются.

– Нет, – твердо отвечаю я.

Потому что знаю, зачем учусь в Москве. В ужасной, грохочущей, суетной, очень грязной. И одновременно роскошной, красивой, бесконечной. Мне Москва напоминает разжиревшую красавицу в возрасте. Наряженную, сильно накрашенную, с пышными кудрями, разбросанными по толстой спине, всю в кольцах, серьгах, бусах, с кружевами, воланами, бахромой, пятислойной одеждой – и с грязными босыми пятками, виднеющимися из больших дырок на носках, с одышкой, потную, надушенную-передушенную… И несмотря ни на что – неотразимую и обаятельную, по природе своей, громко хохочущую, что-то напевающую, постоянно привлекающую общее внимание. Не нарочно – такую трудно не заметить.

Ульяна – для меня как истинная москвичка – тоже очень яркая и громкая. Одевается она хорошо, небрежно, просто и дорого (так мне кажется). На семинарах отвечает в точку, прекрасно поет, слишком прекрасно – зачем было поступать сюда к нам и так петь? Шла бы в Гнесинку… Шутит острее, чем я… В общем, мне она – не подруга. Причем я вижу, что нравлюсь ей, а она мне – нет.

– Так что, Тузик, идешь? – Ульяна приобняв меня, теперь ждала моего ответа и одновременно фотографировалась вместе со мной.

Дурацкая привычка многих. Снять тебя в самом нелепом виде и поставить в Сеть, обязательно написав, кто ты. Потом любой человек, набрав мою фамилию, может наслаждаться видом моего уха, вытянутого вбок носа (если снимать снизу и очень близко). Но я сдержалась, не стала комментировать. Я хороша в любом виде, даже с лицом, искаженным неверной съемкой, и… – что мне от этого? С лица воды не пить, со своего в том числе.

– Иду.

Я иду – точнее, бегу или лечу. Но никто об этом не узнает, даже Ульяна, умная и проницательная.

– Знаешь их? Читаешь посты?

– Ну да, – как можно нейтральнее ответила я. – Немного знаю.

Не рассказывать же Ульяне, которая мне – никто, совершенно чужой человек, что одного из них я не то что знаю, а… какое слово будет правильным? Обожаю? Слáбо. Боготворю. Глупо. Нет. Люблю? Не уверена. Потому что не знаю пока, что такое настоящая любовь.

– У Андреева вчера онлайн-встреча была в Ютьюбе, – стала рассказывать Ульяна.

Я молча кивнула. Я ждала эту встречу. И написала ему вопрос. И он мой вопрос почему-то не прочел. Хотя я задала ему очень умный, хороший вопрос и была уверена, что он на него обязательно ответит. Я спросила – как он считает, может ли женщина быть таким же борцом за справедливость, как и мужчина. Я знаю ответ и одновременно его не знаю. Я чувствую в себе способность встать рядом с Андреевым и верить в то, во что он верит. Но ведь я хочу не столько бороться за справедливость, а просто быть рядом с ним.

– Читала его книгу? Он недавно выпустил книгу, – продолжала Ульяна.

– Так… видела… – уклончиво ответила я.

Я купила его книгу в прошлом месяце на последние деньги и начала ее читать. Пять дней до стипендии ела пшенку и пила еле сладкий чай, не ходила в столовую, брала с собой хлеб. Книга оказалась очень дорогая, зачем-то слишком хорошо изданная – на толстой белой бумаге, с цветными фотографиями. Но я ее купила, потому что тираж маленький, и еще потому, что это даже волнительнее, чем слушать его онлайн. Читаешь буквы – и голос его звучит у тебя в голове. У тебя одной. А когда он сидит перед экраном в своем доме и разговаривает со зрителями – это лишь иллюзия, что он говорит мне. Он смотрит в камеру и говорит всем. А книга – это совсем другое, я слышу его настоящую интонацию, читаю его мысли.

Не могу сказать, что мне все в его книге интересно. Там, где он углубляется в экономику, – не очень. Но я представляю, как он ее писал, морщил свой прекрасный высокий лоб, клал руку на лоб, как он всегда делает, когда думает, что ответить, потом быстро-быстро набирал текст на клавиатуре… он улыбался собственным мыслям или хмурился… а руки, его красивые руки, которые всё умеют (он ставит фотографии своей бытовой жизни) легко летали по клавиатуре… Я уверена, что он все делает быстро – быстро ходит, быстро пишет. У него веселый быстрый взгляд, мгновенный смех, белые-белые зубы, небольшой рот, нос… Вообще весь он не очень крупный, но такой ладный, так правильно скроенный. И говорит – не важно о чем – именно так, как я бы сказала, только я так не умею. Я всегда слушаю его с огромным удовольствием. Бесконечно могу слушать, даже если тема мне не слишком интересна. На самом деле я до встречи с ним была почти нейтральна в политике, в отличие от моей мамы и бабушки, а может быть, в противоречие им. Они всегда так буйно спорят, что я привыкла отходить в сторонку, не принимая ничью сторону.

– А я ему вопрос вчера задала, – весело сказала Ульяна. – Правда, подписалась «Ульбрихт». И он мой вопрос прочитал. И ответил на него.

Я посмотрела на Ульяну. Да, я помню этот длинный и очень странный, на мой взгляд, вопрос. Я еще подумала – чего этот человек хочет? Свой ум показать или вопрос задать? А Андреев почему-то долго читал вопрос и так подробно отвечал, что я даже решила – он сам его себе задал. А это, оказывается, была Ульяна… Действительно, Ульяна-Ульбрихт… Чуднáя она…

– Что ты так смотришь? – проницательная Ульяна заметила мое замешательство.

Я побыстрее отвела глаза.

– Думаешь, он мне нравится? Нет, просто мне нравятся его мысли. Он – умнейший человек.

Я кивнула. Я-то знаю, что он умнейший человек. Но еще знаю, что никто так хорошо не улыбается, как он. В тридцать семь лет иметь такую чистую, детскую улыбку. Никто так не смотрит – прямо тебе в глаза… Даже с экрана кажется, что он смотрит в мою душу. Я знаю, что это очень глупо – влюбиться в человека, который сидит в студии, смотрит в камеру, а потом словно приходит к тебе домой и разговаривает с тобой – с экрана телевизора, компьютера или телефона. Но… что же могу теперь поделать? Любовь это или лишь влюбленность, но именно из-за Андреева мне все мои сверстники кажутся такими ничтожными. Девятнадцать лет разница – это много или мало? Бывает же и тридцать лет разница. И ничего – живут, детей рожают.

Так я себя утешаю, зная, что это на самом деле огромная разница. И представляю, как бы побежала по квартире бабушка, хватаясь за голову и роняя пепел на пол, как бы выпрямилась на стуле мама и сказала: «Так. А теперь с самого начала. Где была твоя башка, когда ты позволила себе влюбиться?» Поэтому я им, моим самым любимым и дорогим, ничего не говорю. Приезжаю домой, сажусь поближе к маме, кладу ей голову на плечо и молчу. Мне кажется, мама догадывается, что у меня появилась какая-то тайна в Москве, но она ничего не спрашивает. А бабушка, наоборот, подступается с очень тонкими, как ей кажется, расспросами – издалека-издалека.

– Ну, как там мальчики в Москве – начитанные?

– Накуренные, ба. И напитые.

– Надя!.. – Бабушка отмахивается. – Ну что за шутки! Курение еще никого не портило! Не вали все в одну кучу. Курить это курить. Здоровью вредить, и все. А пить – другое. И если в меру, кстати, то и пить… Вот дед твой полгорода вылечил, а выпить по маленькой любил. В воскресенье – три законные. Таня помнит.

– Смотря как пить и что курить, ба. Мои однокурсники не только табачок курят.

– Что ты говоришь!.. Я не верю. Элитный факультет! Лучшие поступили!

– Это ты так думаешь. Все элитное – здесь, дома. А в Москве – базар, проходной двор. Половина у нас блатных, половина платных. Некоторые пишут с такими ошибками, что русичка попросила копию аттестата – посмотреть, как сдан русский.

– И как?

– На пять, ба. И не в Дагестане, в подмосковном Королёве.

– Я и говорю – возвращайся, дома лучше.

– Дома лучше. Это правда…

И на самом деле, я бы, наверное, уехала, не выдержала бы довольно формального обучения – я не ожидала, что снова в программе будут школьные предметы – русский, история, литература, география, обществознание, что некоторые преподаватели будут относиться к занятиям не то что формально – никак. Пришел, посидел, отметил присутствующих, рассказал про своего сына или кота и ушел. Что на физкультуру можно даже не носить форму – занятие есть в расписании, а урока как такового нет. Отметился в любое время за полтора часа – и гуляй. Что историю зимой сдали автоматом все, кто не понимает, чем отличается Иван Грозный от Петра Великого – кто из царей был раньше, кто что сделал… Что культурологию у нас будет читать верующая тетенька, которая все сводит к тому, что до христианства не было ни истории на земле, ни тем более культуры. Что все, кроме христиан, – варвары и по сей день. И глядя на девочку-мусульманку, которая ходит на занятия в хиджабе, наша преподавательница крестится и смотрит наверх, как будто оттуда ей одной говорят какие-то важные и тайные слова. Она кивает и снова крестится. И пытается крестить в воздухе эту девушку. Хорошо, что Айгуль на самом деле не такая уж истовая мусульманка и хиджаб надевает время от времени, просто чтобы обращать на себя внимание окружающих.

Не выдержала бы я долго нашего ужасного общежития, с душем на первом этаже, одним на весь корпус, своей старой, лет сорок не ремонтированной комнаты, где из окна дует так, что перелистываются страницы тетрадки, если сидишь за столом и занимаешься, а заклеить нельзя окно – моя соседка по комнате курит, хотя это и запрещено, и мне приходится в любую погоду настежь открывать окно, чтобы не сойти с ума от дыма. Моя бабушка тоже курит, но у нас в Питере квартира большая, и бабушка никогда не пускает дым тебе прямо в лицо. А здесь комната маленькая, дым пропитывает насквозь всю тебя – и одежду, и волосы, и легкие. Поделать с соседкой ничего нельзя, договориться невозможно. Она в одно ухо впускает мои слова, может даже покивать, соглашаясь, в другое – выпускает. Я написала заявление, чтобы меня перевели в другую комнату, но пока никто меняться со мной не хочет.

Не выдержала бы туалета в конце коридора, куда я первый раз зашла и вышла, не поверив, что такое бывает – на полу валяется отбитый кафель, куски труб, какие-то черные стухшие тряпки, как будто когда-то, очень давно начали ремонт, открутили половину унитазов, начали сбивать плитку, перерезали трубы, да и забыли. Так все и осталось, включая груду строительного мусора. Про запахи я уже не говорю.

Не выдержала бы всей московской гонки, безалаберности, когда опаздывают все – студенты, педагоги и декан, когда после пары задерживают на весь перерыв, всё забывают, меняют расписание на ходу, вдруг отпускают домой или держат до семи… превращают урок в балаган, задают невыполнимое, не проверяют то, что ты делал три недели, а кто-то – просто скачал чужую работу, одинаково ставят всем «плюс», молча, и все…

Всего бы этого я не выдержала, если бы второго сентября не включила вечером компьютер, чтобы посмотреть передачу, куда пригласили нашего декана и не услышала бы, как там выступает Андреев. Я раньше читала его посты, думала – хороший журналист. Но когда я его увидела, начала слушать, во мне что-то перевернулось. Я увидела того, кого ждала всю жизнь.

Потом я прочитала на его странице, что он живет где-то в Подмосковье. А это значит, теоретически я могу его встретить – в метро (он сказал, что ездит иногда в метро), или еще где-то… Вот сяду в электричку, поеду в Подмосковье, вдруг там его встречу где-нибудь в поле… Он ставит фотографии – как гуляет со своей собакой в очень красивом месте – поле, перелески, простор…

…Я представляю, как я иду, а он мне навстречу, и собака обязательно ко мне подходит – добрый шоколадный сеттер, с умными глазами, большой головой… Андреев говорит: «Отойди, не пугай человека!» А я отвечаю: «Я не боюсь…» – «А что вы здесь делаете?» – спросит меня Андреев. – «Иду фотографировать», – отвечу я. – «Хотите, я вам покажу самое красивое место? Откуда открывается такой простор…» Я знаю это место, он часто там фотографирует – в разное время дня. Как бы найти это место…

И вот – он сам приехал к нам в гуманитарный корпус МГУ на встречу! Как я могла пропустить это?

– Где ты увидела сообщение о встрече? – спросила я Ульяну.

– Так он же вчера говорил…

– А, у меня связь прервалась…

Да, я не дослушала до конца его вчерашний домашний эфир, связь стала плохая, он замер на полуфразе, с вопросительной полуулыбкой, и, главное, фраза была такая символичная: «Завтра будет всё…» – начал говорить он и не договорил. Всё будет завтра… А завтра – это сегодня. Значит, всё будет сегодня. Вдруг мне удастся к нему подойти и… Упадет ли он от моей красоты, как некоторые падают навзничь? Наш Рома, внешне похожий на испорченного малолетку, есть такие пятнадцатилетние мальцы, курящие взатяжку и приценивающиеся к взрослым женщинам, подошел как-то поздравлять меня с Новым годом, держа в руке шоколад, не дойдя два шага, засмотрелся и неожиданно растянулся на полу. Или Андреев просто скользнет взглядом? Особенно если рядом будет Ульяна…

Мама и бабушка часто говорят, что я совершенно не умею пользоваться своей красотой и веду себя, как дурнушка. Значит, они знают, как ведут себя дурнушки и как теоретически должны вести себя красавицы. А мне кажется все это бредом. Тем более что красота преходяща, в двадцать все красивы, в сорок – единицы, и еще она – смотря на какой вкус. Как говорил Паратов из «Бесприданницы»: «Один любит арбуз, другой – свиной хрящик».

Хотя где-то внутри нас заложено стремление к гармонии. Любую красоту можно «поверить гармонией», рассчитать. Чистую кожу и цвет волос и глаз не рассчитаешь, конечно. А вот соотношение черт можно вывести в формулу. Нос должен быть не длиннее 2 X, где икс – это расстояние между глазами, так, кажется, и есть еще всякие другие пропорции. Конечно, когда мы смотрим на человека, мы же ничего не считаем. Кто-то или что-то считает внутри нас. Но математическая точность черт это еще не всё.

Мужчины смотрят на красивую женщину, у которой, как по формулам, нарисовано лицо: икс плюс два икс минус одна вторая икс… Смотрят и… И ничего. Проходят мимо, равнодушные и ничем не потревоженные. Так часто бывает. А рядом хохочет девушка с совершенно неправильным лицом, с запудренными прыщиками, несовершенной фигурой, и им – как выражается моя бабушка – как будто медом рядом с ней намазано. Почему? Кто-то умный внутри них знает, что у хохочущей девушки будет более здоровое потомство? Я не верю в эти грубые теории. В жизни все гораздо тоньше, на чувственно-энергетическом уровне.

Я не могу пожаловаться на невнимание мужчин. Но это все не то. С тех пор как я второго сентября увидела Андреева на одной передаче, жизнь моя изменилась кардинально. Теперь я думаю – а вот нравятся ли ему блондинки? И не окажется ли, что он ниже меня ростом? Не комплексует ли он рядом с красивыми женщинами? Жена у него была не очень красивая.

До четырнадцатого октября я думала: «Вот жена у Андреева…» А с четырнадцатого стала думать – «была». Потому что она от него уехала. А он в минуту слабости взял и написал об этом в ВКонтакте: «Сегодня от меня ушла жена. Не получилось из меня Пигмалиона». Наверно, он потом об этом пожалел, потому что пост убрал. Наверное, ему было очень плохо. На самом-то деле он – сильный. Он отжимается – тоже ставил такое видео. Как раз через некоторое время после четырнадцатого октября. Прикрепил телефон, лег перед ним на пол и отжимался, еще и хлопал в ладоши. Пока не задохнулся. Но улыбался до конца. Делал он это не для популярности. Просто он своим примером пытался убедить – надо отжиматься, закаляться, готовиться «к труду и обороне». Он наверняка бегает по утрам, у него хорошая фигура – ровная, стройная. И еще есть одна вещь, которая гораздо важнее его фигуры и улыбки – он верит в возможность справедливого устройства общества и жизни на Земле. Верит, пишет, снимает – всё только об этом. И вся его жизнь – ради этого. Таких людей сейчас нет, единицы. Поэтому, именно поэтому он мне близок и интересен.

Рано-рано утром в субботу, когда еще все спят, я встаю, наверное, практически одна на этаже в общежитии (занятий на многих факультетах МГУ в субботу нет) и иду в холл четвертого этажа. Телевизора у меня в комнате нет, и я всё, что мне интересно, обычно смотрю в записи, на компьютере. Но в субботу утром я включаю в холле старый-старый огромный телевизор, который никто у нас практически не смотрит, он один на пять этажей общежития, и смотрю, слушаю… Можно было бы посмотреть потом в записи, но это совсем другое. Тем более что я пересматриваю его записи, даже по несколько раз, если что-то было особенно интересное. Но живой прямой эфир ни с чем не спутать. Ты понимаешь, что вот сейчас он где-то рядом, ведь я – в Москве, и он в Москве. Он стоит в студии и говорит в камеру, наверняка думая – а кто-нибудь встал так рано, чтобы послушать его умные мысли о стране и о времени? Да, я встала! Я слушаю. Я – за него, вместе с ним!

Я очень изменилась как раз из-за его передач. Я ехала сюда одним человеком, твердо зная, чем хочу заниматься в будущем. А теперь все стало меняться. Я хотела заниматься художественными выставками и, может быть, когда-нибудь стать директором хорошего музея. Не обязательно Эрмитажа, у нас музеев в городе хватает. Наш город называют культурной столицей России, как говорит мама – приблизительно с тех пор, как нашей страной стал править человек, родившийся и выросший в Ленинграде. Я люблю свой город, мне это приятно. Но я знаю о своем городе много такого, что мне лично не позволяет кичиться и хвастаться нашей особой культурой. Памятников и в других городах хватает. А в наших старых парадных и дворах-колодцах можно найти столько грязи и убожества, что хватит на несколько «особых репортажей» и даже серий документальных фильмов, если кому-то будет интересно это смотреть.

Так повернуть свои мысли мне тоже помог Андреев. Раньше я ходила и не замечала ничего вокруг себя. А теперь, слушая его еженедельные передачи, читая статьи, смотря его фильмы, я представляю и то, что происходит в стране, и свое будущее несколько по-другому. И я невольно представляю себя вовсе не в родном городе. Не в прекрасной северной столице, не с мамой и бабушкой… Сама себя спрашиваю – ну и что это за ерунда? И сама себе отвечаю – не знаю.

Представляю я себя в скромном, но хорошем и большом деревенском доме. В таком именно доме живет Андреев. Точнее, это ничего не значит, но…

Монахов и Андреев приехали без опоздания. Конференц-зал был почти полным, собрались студенты с разных гуманитарных факультетов. Зал у нас в корпусе очень старый, ни разу не ремонтировавшийся за много-много лет.

Мы с Ульяной постарались сесть поближе к сцене. Кресло подо мной скрипнуло, и подушка стала подозрительно проваливаться с одной стороны.

– Мне нравится, что всё такое старое… – Ульяна провела рукой по обтрепанной спинке красного кресла впереди.

– Ты издеваешься?

– Нет, почему… Просто я представляю себе, сколько здесь сидело студентов за все эти годы… И сколько раз здесь вручали дипломы, сколько знаменитых людей, самых умных, здесь выступало с разными докладами…

– Ты идеалистка еще больше, чем я, – заметила я, ловя себя в который раз на странном ощущении. Вот ведь очень похожий на меня человек – Ульяна. Похожий, а не близкий мне. Почему? Что мешает мне? Наша похожесть?

– Идут… – кивнула Ульяна на сцену. – Какой он, оказывается…

– Какой?

– Небольшой! – засмеялась Ульяна.

Я внимательно посмотрела на Ульяну. Идут двое, а она говорит – «какой он»…

Андреев с Монаховым не стали садиться, взяли в руки микрофоны и встали ближе к краю сцены, потому что освещения на сцену не дали, и они выступали при общем, довольно тусклом свете. Студенты стянулись поближе к сцене, чтобы лучше видеть. Я огляделась. Кажется, не все пришли сами – кого-то привели преподаватели, потому что некоторые студенты сидели с телефонами, кто-то играл, кто-то смотрел видео или переписывался. Сосед справа от меня ловил сачком каких-то зеленых прыгающих существ. На сцене – сам Андреев, а он…

Впрочем, я догадываюсь, что не все читали его статьи и смотрели его фильмы. Поэтому и не знают, что перед ними – один из умнейших и интереснейших людей поколения. А возможно, у некоторых и критерия такого нет – «умнейший». Умнейший для них – это значит «скучнейший». Для многих девочек с нашего факультета – именно так.

Монахов – тоже интересный журналист. Но с остроумнейшим, оригинальнейшим Андреевым его не сравнить. Тем более Монахов почти совсем лысый, полноватый и некрасивый. Я такая глупая, что мне это важно? Значит, да. А как же мой хваленый ум? Для этого случая он не годится. Женское мышление сложнее, оно больше связано с чувственными и нерациональными впечатлениями, анализировать которые гораздо сложнее.

Выступление и Монахова, и Андреева были достаточно короткими, я поняла, что культовые журналисты не очень высокого мнения о нас, студентах гуманитарных факультетов МГУ, потому что толком они ничего нам не сказали. А когда начались вопросы, один глупее другого, Андреев и вовсе сел на одно из приготовленных низких темно-синих кресел и стал весело разглядывать зал, чуть ли не напевая что-то себе под нос. Выражение лица у него было, по крайней мере, именно такое – когда поешь веселую песенку, так, чтобы никто не слышал, про себя, но она создает твой собственный фон, барьер, сквозь который трудно пробиться. Ему нужен барьер – от нас? Зачем тогда было приходить? Он ожидал увидеть какие-то другие лица? Надо было тогда идти к физикам, биологам или к почвенникам. Они серьезнее и глубже многих гуманитариев – и своим делом занимаются, и в политике гораздо лучше разбираются, я за год учебы уже успела таких встретить.

Неожиданно Ульяна подняла руку и встала, даже не дожидаясь, пока на нее обратят внимание. Монахов ей благожелательно кивнул. Ульяна громким, звучным голосом, не подходя к микрофону, у которого уже выстроилась небольшая очередь, спросила:

– Скажите, если бы вы могли вернуть страну в какую-то определенную точку и все начать сначала, то какой год вы бы выбрали?

Я видела, как Андреев что-то быстро сказал Монахову, тот обернулся и протянул товарищу свой микрофон, тяжелый, старый, металлический проводной микрофон, такой уже нигде и не увидишь, кроме нашего гуманитарного корпуса, наверное. Да еще где-нибудь в сельском клубе.

Андреев, поигрывая микрофоном и отводя в сторону его провод, улыбаясь, подошел к краю сцены и начал говорить, обращаясь прямо к Ульяне. Та села на свое место и стала спокойно и внимательно его слушать. А я, поскольку сидела прямо рядом с ней, почувствовала, что начала краснеть, потому что у меня было ощущение, что он говорил это и мне. Или только мне… Трудно было понять, на кого именно он смотрит. На высокую темноволосую Ульяну, стройную, красивую, или на меня? Или еще на кого-то рядом, кто пришел просто так? У нас на факультете много красавиц, так подобралось, к нам поступали девочки, которые ничего про себя не знают, кроме того, что они красивые и хотели бы заниматься культурой… Или не заниматься… быть в кадре… на обложке журнала… вести какие-нибудь передачи… или заведовать чем-нибудь культурным… всегда быть красиво одетыми… открывать выставки… представлять где-то нашу страну… Это не про нас с Ульяной, конечно. Точнее так – не про меня и не про Ульяну.

Но и на фоне этих красавиц я выделяюсь, я знаю это. Тем хотя бы, что у меня есть ум и цель в жизни.

Я стала вслушиваться в то, что говорит Андреев, хотя мне очень мешало то, что он обращался как будто ко мне лично. Вот сказал бы он сейчас: «А хотите, мы с вами прогуляемся по набережной Москвы-реки? Или в Ботаническом саду МГУ? Покажите мне всё вокруг… Воробьевы горы… Или я вам их покажу… Я ведь старше… Я много раз здесь бывал, не с девушками, нет… Снимал в разное время года… Вы же знаете меня, какой я неспокойный… Мне все интересно». И я бы, конечно, не задумываясь, пошла с ним. И на набережную, и в Ботанический сад, и куда угодно… Пошла бы в его простой дом…

Дом я видела на фотографии в Сети. Двухэтажный деревянный дом, обычно такие ставят на садовых участках для летней жизни. А он живет в нем круглый год. С собакой, двумя котами. Раньше жил с женой и дочкой. Теперь – один.

И я пошла бы в этот деревянный дом с ним и осталась бы там жить. Я не знаю, какие там есть удобства, красиво ли и уютно внутри. Какая разница? Если там живет он. Трудно себе представить человека в быту, если видишь его только в официальной обстановке. Но ведь он – человек. Он завтракает, обедает… Что-то любит, что-то нет… Бреется, чистит зубы… От мысли, что все могло бы быть у нас общее, мне становится радостно и тревожно одновременно.

Я стала думать о том, как он живет. И пропустила какой-то момент, студенты засмеялись, довольный Андреев аж раскраснелся. Что-то, видимо, такое сказал, что все оценили. Ульяна обернулась ко мне: «Хорошо, что мы пошли, правда? – прошептала она. – Он – лучший…» Даже самая умная девушка глупеет в присутствии того, кто ей нравится… Да, я не ошиблась. Он ей нравится. Я бы предпочла этого не знать. И как нам теперь с ней общаться?

– Так что… – закончил Андреев свою блестящую речь, которая вызвала такую реакцию у студентов, – все мы с вами не винтики, а крупинки пороха, которые однажды могут вспыхнуть и взорваться.

Высокий студент с гладко зачесанными светлыми волосами лениво поднял руку и неожиданно получил микрофон от девушек, которые минуту назад дрались за то, чтобы задать вопрос.

– Статья 29 УК РФ, – так же лениво, как он двигался, заметил студент. – Призыв к свержению существующего строя. Вы ведь предлагаете студентам МГУ организовываться в ячейки, чтобы свергнуть существующий строй? Верно?

– Нет, – спокойно ответил Андреев, слегка посмеиваясь. – Я предлагаю студентам МГУ не тухнуть, обкуриваясь или бессмысленно проводя все свободное время в торговых центрах, а ценить свою единственную жизнь и заниматься саморазвитием. А уж куда вы разовьетесь, это ваше дело.

– Нет, – тоже усмехнувшись, ответил студент, не обращая внимания на то, что кто-то следующий тянул руки к микрофону. – Вы только что сказали, что единственный способ исправить ситуацию с экономикой, политикой, образованием, здравоохранением и культурой – это изменить существующий строй.

– Так я же не сказал – «свергнуть», я сказал – «изменить»! – засмеялся Андреев. – Вы записали? Проверьте? Я знаю, что я говорю.

– Потому что постоянно призываете к этому! – буркнул студент и наконец отдал микрофон.

– Скажите, а правда, что вы пишете песни и поете их на концертах? – спросила неожиданно следующая студентка, с пышными волосами до плеч, зачем-то выкрашенными в ярко-красный цвет. Не представляю, как надо себя не любить, чтобы захотеть так поменяться.

Андреев пожал плечами и отдал микрофон Монахову.

– Вы не ответили! – крикнула студентка, пытаясь удержать микрофон в руках.

– Он поет? – с некоторой оторопью спросила я Ульяну.

Та кивнула, еще больше порозовев. Обычно бледная, с матовой кожей Ульяна сейчас сидела вся раскрасневшаяся. Я ненароком потрогала свои щеки. А я? Как сейчас выгляжу я? Как последняя дура? Или как самая последняя? Вот это да… Это же мой секрет и мой Андреев… При чем тут какая-то Ульяна… Она знает о нем то, чего не знаю я… Да и вообще… Относится к нему, как будто между ними уже есть какая-то связь… Я же вижу… Я ведь тоже могла бы так смело что-то его спросить… Но не спросила же…

Я немного подумала. Встала и стала пробираться к очереди к микрофону. Стоять в ней я не собиралась, тем более что там были одни мальчики, и они с удовольствием (некоторые) или же со вздохом уступали мне место, и я все проталкивалась и проталкивалась вперед. Только два последних мальчика – один явный вундеркинд, на вид лет тринадцать, но почему-то с обручальным кольцом, второй – довольно высокий, худой, с пухлыми, как будто вывернутыми наизнанку губами и глазами навыкате, встали плечом к плечу и загородили мне проход.

Андреев тем временем снова подошел к краю сцены.

– Вы призываете к победе коммунизма, а моего прапрадедушку репрессировали в тридцать седьмом! – выкрикнул «вундеркинд».

Монахов кивнул, Андреев тоже кивнул.

– Это не ответ! – стал заводиться вундеркинд.

Я рассмотрела его кольцо, на самом деле – обручальное, мне не показалось. Сколько же ему лет? Ни волосинки на румяном детском лице, глупые глаза, неровные, не доросшие до своего нормального размера зубы…

– Юноша, – улыбнулся Андреев, совсем не зло, а скорее даже сочувственно, – ответить можно лишь на вопрос. Сформулируйте вопрос, и я вам на него с удовольствием отвечу.

«Юноша»-вундеркинд недоуменно покрутил головой, а я слегка ткнула его пальцем в то место, где должны прощупываться ребра, если ты, конечно, не наел лишнего жира, женившись в двенадцать лет. Второй парень перехватил у него микрофон, откашлялся прямо в микрофон, так что девочки стали закрывать уши, и спросил:

– Журналистика – это шлюха. А журналисты тогда кто?

– Сутенеры, наверное, ты это имеешь в виду? – усмехнулся Андреев. – Или ее клиенты. Старая шутка. Микрофон отдай, будь любезен, красивой блондинке, которую сейчас затопчут.

– И не кашляй прямо в микрофон, – внятно проговорила я.

Пока высокий губастый парень чухался, не зная, как ему реагировать, что его единственного Андреев назвал на «ты» (Хорошо это или плохо? Оскорбление, или счел его за равного?), и что-то мычал, я сама отобрала у него микрофон, просто аккуратно вытащила из рук.

У меня было столько вопросов к Андрееву, что мне не хватило бы не только этой конференции, но и целого дня, чтобы задать хотя бы половину из них. Но я спросила лишь одно:

– О чем вы мечтаете?

Дико завыли несколько мальчиков – так им стало смешно, их поддержало несколько женских голосов… но и все. Вой быстро стих.

Андреев внимательно смотрел на меня. Не так, как на Ульяну недавно. Внимательнее. И… иначе. Что-то такое вспыхнуло в его взгляде, я это видела. Что-то, чему нет точных слов. Если начнешь подбирать слова, получится банально и неточно. Даже в таком великом и богатом языке, как наш, нет некоторых понятий. Потому что чувства сложны и тонки, и мы сами иногда не понимаем, что с нами происходит.

Андреев ответил мне одной стихотворной строчкой, такой простой, прекрасной и точной, что у меня выступили слезы. Потом, в общежитии, я пыталась вспомнить, пыталась найти ее… Что это было? Его стихи? Ведь он сам пишет песни, я это узнала вечером, когда стала искать информацию о нем и его творчестве. Я думала, что знаю о нем все. Да нет же. Оказывается, у него есть псевдоним, точнее, название музыкальной группы, которую он создал и в которой поет, это и есть его псевдоним. Странный, притягательный, который невозможно расшифровать однозначно… – «эфиоп_и_я» – так называется его группа, пишется с маленькой буквы, всегда. Ульяна это знала, я – нет. Кто такой «эфиоп»? Он сам? Или эфиоп – Пушкин? Или это собирательно – поэзия? Или вообще какой-то неизвестный эфиоп? Может быть, это слово надо расшифровывать по буквам? Или не надо докапываться, а просто – слушать и понимать: вот такой он загадочный и необыкновенный, этот Андреев… стройный и сильный, резкий и интеллигентный, с умными внимательными глазами, с красивыми, тонкими, но не изнеженными руками, которыми он умеет всё делать, с быстрым, оригинальным, глубоким умом… Андреев, Андреев, Андреев… Прекрасный Андреев…

Строчку я так и не нашла, потому что забыла ее. Только поняла, как он мне ответил на мой вопрос. Я спросила, о чем он мечтает, а он ответил – обо мне. Откуда я это знаю так точно? Есть вещи, которые понимаешь по-другому. Ведь понимают нас цветы и животные. Допустим, собака знает какие-то слова, кот тоже. А ёж? Прошлым летом на нашу дачу пришла ежиха с крохотными ежами. Она потом куда-то девалась на время, мы даже с бабушкой думали, что ее раздавили грузовики, сновавшие к нашему соседу со стройматериалами. Но она появилась снова. А маленькие ёжики питались у нас две недели, куда-то прятались – под дом, под сарай – и появлялись снова. И они понимали слова. Они понимали, когда я говорила: «Иди сюда». Что они слышали? Как понимали? Получали какой-то мыслеобраз? Да, наверное, так. По крайней мере, мама-врач именно так и объяснила, когда мы рассказали о наших чудесных гостях, понимающих человеческую речь. Бабушка скептичнее всех отнеслась к ним, считала, что они слышали запах еды и бежали на него. И что они, как настоящие мужчины, любят запах табака. Почему бабушка решила, что все ёжики были мужчинами – неизвестно.

Интересно, курит ли Андреев. Я практически уверена, что нет. Хотя мне уже все равно. Я к запаху табака привыкла из-за бабушки. Сама не курю, боюсь, что у меня будут плохие сосуды, так говорит мама, я могу ей верить, мама каждый день видит смерть, и теперь умирает очень много молодых. Мама тоже не курит и почти не пьет, что странно для врача-хирурга. Но мама говорит, что не любит себя в ситуациях, когда ее собственная голова ей не принадлежит. Бабушка может выпить в праздники, особенно со своими подругами, когда они приходят к нам вспомнить молодость и попеть, и не только в праздники. У бабушки есть «маленькая законная» – это крохотная рюмочка коньяка, которую она частенько выпивает вечером «вместо корвалола». Мама только усмехается, но не спорит.

А у меня, наверное, вышло так, что мамино странное отношение к спиртному выработало еще в детстве условный рефлекс: как только появляется это особое состояние, к которому, собственно, все и стремятся – временная потеря разума, – у меня начинается паника. И она тем сильнее, чем больше я теряю свой разум и становлюсь легкой, веселой без причины, начинаю громко хохотать, мысли разлетаются, легкие, необязательные, и их не собрать… В этом прелесть? Наверное.

Одно из самых главных удовольствий человека – потерять то, чем он и отличается от животных, то есть свой разум. Как это странно. В тот момент, когда я это поняла, я и вовсе испугалась. Я подумала – ведь не может такого быть, чтобы до меня этого никто не понимал. Значит, понимая, люди сознательно идут на это. Все праздники, и большие, и малые, большинство людей меняют свое сознание. Праздник – это весело. Весело – это без рассудка. Рассудок мешает веселиться. А я, человек, хочу веселиться. Когда я веселюсь, когда я без разума, – мне хорошо. А когда думаю – грустно и плохо. Но ведь я – человек именно потому, что я думаю. Cogito, ergo sum – «Я мыслю, значит, я существую». То есть я в праздник хочу перестать быть человеком. Мне тяжело и скучно быть человеком, я хочу быть безмозглым. Странный алгоритм.

Интересно, если бы моя мама когда-то не объяснила мне, почему она не любит выпивать с бабушкиными подругами, и даже приходя после самых тяжелых операций, задумчиво качает головой и отодвигает рюмочку вишневой наливки, которую заботливо пододвигает ей бабушка, я бы размышляла о таком? Вообще, иногда мне кажется, что мой дух попал в какое-то не то тело. Мое тело мне часто мешает.

После встречи с Андреевым к нам с Ульяной привязались трое студентов с философского факультета. Глупые, занудные и неотвязчивые. Они пришли из другого корпуса, не знали, где у нас буфет или столовая, и никак не отставали, делали вид, что не понимают, где лифт, на какой этаж ехать… Ульяна то и дело оборачивалась на Андреева, которого окружили студенты, и всё пыталась объяснить философам, на каком именно лифте нужно ехать, а какой не останавливается на нужном этаже, а я смотрела издалека на Андреева и понимала – вот сейчас надо подойти к нему. Ведь он не знает, как меня найти. А я знаю. Я могу написать ему в Сети. Я могу подойти сейчас и… И что? Что ему сказать? Просто подойти и посмотреть, что будет? Я же не могла спутать, я почувствовала, как изменился его тон, его взгляд, когда он обращался ко мне…

Я быстро кивнула Ульяне, сказав: «Я сейчас», и стала продираться сквозь студентов, которые шли мне навстречу. Я видела, как оглянулся Андреев, как будто ища кого-то глазами, и быстро ушел. Монахов за ним. Они вышли в другую дверь, и я не стала бежать за ними. Я знала – он искал глазами меня. И не нашел. Как теперь быть? Бежать на улицу, ждать его там, подойти и сказать: «Привет!»? Так мы вроде уже здоровались и разговаривали, и даже посмотрели в глаза друг другу.

Черт, если бы не эти глупые студенты… Зачем их приняли на философский факультет, если они никак не могли взять в толк, что есть лифт, который не остановится на этаже, который им нужен? А им срочно надо набить свои тощие животы…

Я почувствовала, что у меня начинается паника и подступает сильнейшее раздражение, выдохнула и остановила саму себя. С чего паника? Ушел Андреев? Так не на войну же. Раздражение? Я подышала, глядя в окно на огромные, с пятиэтажный дом, голубые ели, которые растут у Вечного огня перед корпусом гуманитарных факультетов. Ерунда какая, в сущности, вся моя паника. Если судьбу всё время подталкивать, что-то подстраивая, то судьба может покатиться совсем не в ту сторону. Нет, сидеть и ждать у моря погоды, сложив лапки, конечно, не нужно. Но рубить шашкой всех и вся на пути к своему счастью тоже неправильно.

Ко мне подошла Ульяна, за ней плелись все те же три студента. Я быстро оценила ситуацию. Один шел просто так, за компанию, второй – черненький, худенький – явно смотрел на Ульяну, третий – высокий, полноватый (у этого как раз живот был не тощий) и шатающийся на обеих толстых ногах, как на шарнирах, всё притирался, притирался ко мне и постоянно пытался шутить. Сейчас он заранее заготовил шутку. Шутка была у него в телефоне, он протягивал его мне и хотел, чтобы я посмотрела, как небольшая черная собака прыгает на лежащего на боку борова и пытается его разбудить. Боров лежит на коврике, в комнате, очевидно, считает себя домашним животным и на лающую и задирающуюся к нему собаку внимания не обращает, спит себе и спит. Собака лает и лает, и толкает его лапами.

Парень протягивал телефон, смеялся и смотрел, засмеюсь ли я. Я молча пожала плечами, потому что слов у меня просто не было. Такая степень глупости… И он хочет мне понравиться? Парень был довольно симпатичный, с густыми русыми волосами, постриженными обычно, без причуд, с серыми глазами, приятным открытым лицом. Но «с лица-то воды не пить!», как выражается моя бабушка, имея в виду, что день посмотришь, два посмотришь и надоест. Тем более что с такими толстыми ногами вообще рассчитывать на что-то очень трудно, по крайней мере, у меня. Качаться надо или хотя бы бегать по утрам. И не жрать все подряд. Я уже успела заметить, что из кармана его клетчатой рубашки вываливается недоеденный шоколадный батончик, а из рюкзака торчит огромный пакет чипсов.

– Что ты хотел? – спросила я его.

Парень замер, перестал смеяться, обиженно убрал телефон.

– Ничего, – ответил он. – Это… типа… я – Игнат.

– Молодец, редкое имя, – пожала я плечами. – А глупый почему такой, Игнат?

Парень от неожиданности рассмеялся, стал еще симпатичнее.

– Хорошо, пошли в кафе наверх, – кивнула я, видя, что Ульяна хмурится, слушая разглагольствования другого парня. Тот разливался соловьем, махал руками, задев проходящую мимо пожилую преподавательницу. Я прислушалась, что он рассказывает. Понятно. Пересказывает содержание какого-то видеоролика. Игнат вот даже пытаться не стал – включил видео, да и все, сунул мне под нос. Так ухаживают наши мальчики. Когда я рассказала бабушке, она не поверила, решила, что я стала окончательной феминисткой и ругаю мальчиков просто чтобы ругать.

Мы медленно шли к лифту, ждали его, в первый не вошли, потому что между нами ловко просочились китайцы и сразу же заполнили лифт до перегрузки.

Китайцы у нас двух видов – бедные и мажоры. Бедные ходят всегда стайками по пять – семь, а то и по десять человек, малорослые, плохо одеты, от них всегда резко и непривычно пахнет, трудно описать чем. Смесь сладкого табака, дешевой жареной еды, приторных духов. Но есть и богатые. Они очень хорошо одеты, ходят по одному, выше ростом, есть стройные и холеные, есть откормленные и холеные, и ничем особенным, «не европейским», от них не пахнет.

Я попыталась рассказать маме и бабушке о своих наблюдениях и напоролась на полное непонимание. Они бросились меня воспитывать в духе интернационализма, пытались убедить, что по расовому и национальному признаку делить людей нельзя, принюхиваться к ним нельзя, оценивать их по одежде нельзя… Они жили в другое время, у них были другие ценности и принципы. Странно только, куда все их идейные установки так быстро девались, задержались лишь в головах некоторых людей. Особенно с принципами на меня наседала бабушка, понятное дело. Которая хоть социализм и отрицает, но пропитана его идеалами насквозь.

Мы с новыми знакомыми-философами дождались наконец лифта и поехали на десятый этаж в буфет. Мальчики все это время показывали смешные видео и фотографии, одновременно пытаясь рассказывать что-то про своих преподавателей, но это у них совсем не получалось. Их товарищ стоял сбоку и плелся сзади, не поднимая головы от телефона, один смеялся, проглядывая какие-то ролики. Вот, собственно, некая замена спиртному найдена – подключение мозгов к мировой сети видеокомиксов.

«Я перестаю существовать в реальной действительности, я хочу все время смеяться, и я смеюсь, включив нескончаемый поток смешных видео. Я не хочу знать процентное соотношение богатых и бедных в разных странах, я не хочу думать, почему так все несправедливо в мире, я не хочу думать о том, что скоро нам не будет хватать питьевой воды, о том, что белое человечество уменьшается, что планете грозит перенаселение, я не хочу учиться решать задачи, я не хочу вдаваться в хитросплетения мыслей древних философов, я хочу только смеяться…» Как бедная мышка, которой экспериментатор вживил проводок в мозг, в центр смеха и удовольствия, и соединил проводок с педалькой. Мышка жмет и жмет на педальку, побежит к мисочке, быстро поест и снова жмет – до изнеможения, до коллапса…

Игнат, который терся рядом, вдруг спросил меня:

– Ты в общежитии живешь?

– Да, а что?

– А я москвич.

– Молодец.

– С кем ты в комнате? С ней? – Он кивнул на Ульяну.

– Нет. Она москвичка.

Игнат стал смеяться. Я видела, что он, как и его друг, перевозбудился оттого, что мы с ними познакомились. Он хотел сказать что-то умное, спросить что-то смешное и вообще – произвести впечатление, но не знал, как. Я могла бы сказать ему, что на меня уже произвел впечатление один человек, и этот человек – не он. Но я ничего не говорила, зная, что все равно, даже если бы я не встретила Андреева, с такими глупышками, как эти парни, мне делать нечего. И Ульяне, я думаю, тоже. Она откровенно смеялась над своим ухажером, а он этого не понимал и думал, что произвел на нее впечатление.

– Что вы несете, молодой человек? – не выдержав, пробормотал в лифте какой-то пожилой профессор. Здесь, в МГУ, есть классические преподаватели, как будто сошедшие с оживших фотографий середины прошлого века. Аккуратно и скромно одетые, с портфелями, в круглых или больших роговых очках, правильные, строгие.

Ульянин ухажер, только что громко рассказывавший, как у упыря из живота вылез глист и что-то очень странное спросил, стал теперь смеяться, как заводной заяц, который был когда-то у меня в детстве, тоненько, заливисто, с маленькими перерывчиками – хохотнет, помолчит, еще хохотнет, еще помолчит. Я поняла, что это тоже один из его приемов развеселить публику, потому что все в лифте, включая профессора, стали смеяться. Я видела, что каждый смеется по своей причине. Пять китайцев, передвигающихся по этажам единой массой, смеялись просто потому, что их зажали в углу лифта и они не могли двинуть ни одной из своих десяти рук. Профессор смеялся от нашей глупости, Ульяна – от смущения и негодования одновременно, потому что все шутки этого парня были обращены к ней, я – потому что вспомнила своего мягкого зайца, который смеялся, если потянуть за колечко. Игнат, притершийся ко мне окончательно, смеялся оттого, что прижат был ко мне сейчас слишком тесно, и был этим счастлив.

Наш смеющийся лифт долго ехал, останавливаясь на каждом этаже, везде долго, с огромным трудом открывая двери, что вызывало у всех, особенно у наших ухажеров, взрывы нового хохота, но наконец мы выкатились на десятом этаже. И здесь, на площадке, на фоне серой, грязной стеклянной стены, немытой с внешней стороны лет двадцать, стоял самый прекрасный, самый умный, самый лучший в мире человек. Ловкий, стройный, тренированный, с прекрасным профилем и прекрасным анфасом, с твердым подбородком, белыми зубами, неожиданной улыбкой, которую он всегда быстро сгоняет с лица, с хорошими, внимательными карими глазами, с румянцем! – это такая редкость среди наших серо-зелено-фиолетовых студентов, недосыпающих, недоедающих, дымящих, напихивающихся химической едой…

Андреев разговаривал с каким-то преподавателем, а трое или четверо девушек снимали его на большую камеру и телефоны. Наверное, это были студентки со старших курсов нашего факультета или из магистратуры, я смутно помнила одну из них. Понятно, у них учебное задание – сделать репортаж о встрече с известными журналистами. Монахова рядом видно не было.

Ульяна, наверное, не заметила Андреева и продолжала идти дальше с нашими новыми знакомыми. А я остановилась. Я не могла идти, если он – вот здесь, на расстоянии нескольких шагов. Я не знала, что мне делать, и поэтому достала тетрадь из сумки и стала читать сегодняшнюю лекцию нашего декана. Я не понимала ни одного слова, но пыталась вчитаться. Ведь я же не потеряю голову от своей любви? Я ее уже не потеряла? Нет? Нет. Я ни головы, ни саму себя не потеряю. Я не для этого приехала в Москву.

Я постояла так, пару раз взглянула на Андреева, энергично, но при этом довольно равнодушно отвечавшего теперь на какие-то вопросы девушек, послушала его голос, тряхнула головой, да и пошла прочь. Я не буду, как попрошайка, ждать его взгляда. А как быть – совершенно непонятно. Очень хотелось с кем-то поделиться и посоветоваться, но с кем? С Ульяной, самой в него явно влюбленной? Или с мамой и бабушкой? Да ни за что на свете, я ведь представляю, что начнется, если они узнают.

Я догнала уже в буфете Ульяну и ребят. Третий куда-то подевался, а двое, которым мы понравились, так неотступно и следовали за ней. Игнат крайне обрадовался, увидев меня. Он стал смеяться, громко звать своего друга, хотя тот был совсем рядом:

– Фил, Фил!.. А помнишь, как наш этот… пастор… пришел…

Второй парень, которого, судя по всему, звали Филиппом, стал кивать:

– Ага, в платье… на экзамен…

– В платье? – слегка удивилась Ульяна.

Я видела, что ей наши новые знакомые тоже были совершенно не нужны. Какие уж тут мальчики с философского, когда где-то рядом сейчас Андреев…

– Не!.. – стал покатываться Игнат. – Не в платье! В этой, как ее… сатане…

Мальчики стали хохотать и пихаться.

Все-таки Игнат очень симпатичный, только невероятно глупый. Откормленный маменькин сынок, холеный, балованный москвич, может быть, не слишком богатый, но точно не из такой семьи, как я, где мама по девять часов стоит у операционного стола и не может купить себе самой дорогое немецкое лекарство, поскольку эта мама не хочет брать деньги за операции. Есть еще где-то, конечно, такие врачи, как моя мама. И в ее больнице такие наверняка тоже есть. Притом что люди сами хотят ее отблагодарить, мама всегда отказывается от денег. Она может взять цветы, конфеты, кто-то догадывается подарить ей билеты в Мариинку или дорогое издание классики. Но деньги, которых у нас нет, мама не берет. Это – принцип. Люди все равно платят больнице, потому что большинство делают операцию в платном порядке, очереди дождаться очень сложно. Кто-то поступает по «Скорой», и некоторые даже ждут приступа и надеются, что им удастся избавиться от своего больного органа или тромба быстро и бесплатно. Но не всегда стоит ждать острого приступа, потому что неизвестно, как это может кончиться, мама часто разводит дома руками: «Пришли бы раньше, все бы по-другому было…»

Почему-то я вспомнила сейчас о маме. Может быть, потому что рядом с этим мальчиком четко видела его маму, которая одергивает его за рукав, с любовью гладит по щеке, подкладывает ему самые лучшие кусочки, внимательно смотрит на его подругу, которую Игнат однажды приведет и представит маме…

– Не сатана, а сутана! – вспомнил, наконец, Филипп.

Они дальше стали смеяться, теперь уже над словом «сутана», наперебой рассказывая о парне с их курса, который упорно стоит на том, что он лютеранин, и не просто верующий, а будущий пастор, и ходит в этой связи на занятия в настоящей сутане. А преподаватель по истории не пустил его на экзамен, и парень закатил скандал на всю страну. Он оказался сыном настоящего пастора, учится, кроме МГУ, еще в какой-то религиозной высшей школе, причем не в России, а в Америке, и пытается любым способом напоминать о своих исключительных правах религиозного меньшинства и отстаивать их.

Я считаю, что это все надуманное и нарочное. Способ выделиться. У нас тоже есть такие на курсе и в корпусе, которые пытаются выделить чем угодно – от неестественного цвета волос до ярко-зеленых трусов, которые видны в дырки модных джинсов, специально порванных в определенных местах. Я тоже купила себе джинсы, порванные на коленях. Когда наступили осенние холода (в Москве не так промозгло, как у нас, но холоднее), коленки стали мерзнуть, и я пришила под эти дырки кусочки разноцветной материи.

– Как тебя зовут? – вдруг спросил Игнат, видя, что я не смеюсь их шуткам про «сатану» и «сутану».

– Тузик, – пожала плечами я. – Поздно ты спохватился.

– Как?!. – хором спросили оба парня и, не дожидаясь ответа, стали опять ржать.

Мы с Ульяной переглянулись и стали заказывать еду, потому что как раз подошла наша очередь. Я не хотела ничего, переволновалась на встрече и о еде сейчас думать не могла, поэтому взяла только бутылку питьевой воды. Ульяна заказала кофе, который она всегда берет в любом месте. Я пыталась ей сказать, что то, что она пьет, никогда не росло ни в Гондурасе, ни в Перу, ни в Панаме, ни в Колумбии. Но Ульяна лишь смеется и отмахивается.

У нее смех – как сильная смеховая волна. Когда она смеется, люди оборачиваются, тоже улыбаясь. Ее смех вовлекает всех окружающих и несет за собой. Это какое-то очень приятное свойство. Я тоже смеюсь вместе с ней, хотя часто бывает, что минуту назад мне совсем не хотелось смеяться. Иногда даже я не знаю причину ее смеха. Но Ульяна по-настоящему умная, поэтому часто ей смешны неожиданные вещи. Жаль, что мы не можем быть подругами. Теперь, выяснив, что нам обеим нравится Андреев, – тем более.

У меня в классе были две девочки, которым на протяжении одиннадцати лет всегда нравились одни и те же мальчики. О ком-то они вздыхали безнадежно, с кем-то удавалось встречаться одной из них или обеим, по очереди. Один из их избранников был такой беспринципный и любвеобильный, что ходил в обнимку с обеими, и им это как будто даже нравилось. Они никогда серьезно не ссорились. Мне это было удивительно. Я видела, что не настолько они друг друга любят, просто им удобно вместе, они во многом совпадают.

Мы с Ульяной тоже совпадаем и… не испытываем друг к другу большой симпатии. Почему? Не знаю. Меня раздражает ее московская необязательность и пижонство. Она так красиво всегда одета… Не знаю – дорого или нет, но красиво. Умеет выбирать и сочетать вещи, наверное. У меня так не получается. А пижонство ее заключается в особом шике небрежности, с которым она носит вещи, причесывается, как будто не причесываясь, перехватив волосы красивой широкой резинкой, ходит без каблуков, и как будто совсем не хочет никому нравиться. Теперь-то мне понятно – почему… Зачем ей нравиться нашим дурачкам, которые путают слова, как младшие школьники (наши мальчики с курса – абсолютно такие же дурачки, как Филипп и Игнат, и еще пытаются казаться глупее, чем есть, чтобы вызвать смех и внимание). Зачем ей нравиться нашим мальчикам, когда она хочет нравиться только одному человеку… Как и я…

Мальчики набрали себе еды, ели, давясь, потому что одновременно смеялись и разговаривали, плевали едой на себя, на стол, изо всей силы махали руками… Из чего я сделала вывод, что мы очень им нравимся. Так, что даже отвлекаем от еды, обычно это сделать довольно трудно.

Игнат с набитым ртом пытался рассказывать и показывать какого-то преподавателя, который то ли шепелявил, то ли картавил. Это было совсем несмешно, я старалась отодвинуться подальше, поскольку Игнат при этом ел сосиски с кетчупом и плевался соусом. Филипп пытался его перебить, потому что Игнат показывал преподавателя неправильно, а Филипп хотел показать, как надо.

Мы с Ульяной переглянулись, я взяла свою недопитую бутылку воды, мы встали и ушли. Мальчики закричали:

– Эй! Вы чего? Вы куда?

Но еду не оставили, из чего я сделала вывод, что они все-таки нормальные. Еда – важнее. И это правильно. Подкрепись, а потом уже беги догонять свою девушку. Или ту, которую ты для себя присмотрел и будешь добиваться, чтобы она стала твоей. Или ждать, громко смеясь и обращая на себя внимание, пока она тебя завоюет – скорей так, у наших мальчиков в основном такой алгоритм.

– Как тебе Андреев? Ты раньше тоже его в жизни не видела? – спросила я Ульяну, не потому, что я не знала, как он ей. А потому, что мне хотелось говорить только о нем.

– Не пойму пока… – улыбнулась Ульяна. – А тебе?

Я пожала плечами и отвернулась. Вот и поговорили. Поэтому мы никогда не подружимся. Каждая закроется в свой домик и будет там сидеть, самая красивая и самая умная.

– Пойдешь на концерт? – спросила меня Ульяна через некоторое время. – Одиннадцатого?

Я молча кивнула. Понятно, на какой концерт. С таким выражением лица она могла говорить только об одном концерте – о том, где будет выступать Андреев. Странно, пока у меня не вяжется пение с его обликом. Я не успела найти его песни в Интернете, не слышала пока, как он поет… Я не тороплюсь это узнать. Может быть, до концерта не буду слушать. Пусть это будет для меня настоящим открытием. В том, что мне понравится, как поет Андреев, я не сомневаюсь.

Я пришла в общежитие, включила ноутбук, попробовала начать писать работу, которую нужно было сдавать через несколько дней. Тема оригинальная – «Мой путь от дома до учебы». Ульяна сказала, что она уже написала пять страниц. И моя соседка по блоку, Айна, приехавшая из Кабардино-Балкарии по национальной квоте, которая тоже учится на нашем курсе, вчера написала полстранички, показала мне, чтобы я подсказала, как закончить.

А я думала – ну что мне писать? Как я спускаюсь по лестнице, подхожу к остановке, жду автобус, еду две остановки, выхожу и дохожу до нашего корпуса? Примерно так Айна и написала. Я еще посоветовала ей для объема, чтобы дотянуть хотя бы до двух страниц, описать какого-нибудь водителя, несколько пассажиров и завсегдатаев подземного перехода – это самое интересное. Хорошо, что Айна отмахнулась и писать больше ничего не стала, тем более что она чаще всего вызывает такси. Поэтому сама я решила обязательно описать и молодого скрипача, невысокого, щупленького, играющего в переходе с осени, перед Новым годом раздобывшего где-то наряд деда Мороза, который ему был очень велик, и пожилую женщину, продающую перчатки, и «нищих» из местной мафии, каждый день выходящих с каким-нибудь новым оригинальным сценарием, и восточных молодых людей, заросших щетиной до глаз, зорко отслеживающих чужаков и сразу выгоняющих их…

Я начала писать, дошла до нищих, описала «оперного певца», парня, который не пел, но сидел с табличкой «Помогите беженцу!» и сам заводил разговоры, объясняя, что он певец, что пойдет на любые мероприятия, где можно спеть, что он из Донецка, не инвалид, не раненый, просто беженец… Я дала ему пятьдесят рублей и пообещала поискать в Интернете работу для него, он пропал, а потом снова появился, месяца через полтора, и я слышала, как он слово в слово пересказывал то же, что и мне. Возможно, ничего в его жизни не изменилось. Или он переходил с точки на точку, везде говоря одно и то же, один и тот же текст. Ведь если он певец и у него есть голос, он наверняка может хотя бы те же деньги заработать не таким унизительным способом. Но когда я вижу нищих или попрошайничающих людей (а это не одно и то же), я понимаю – в их жизни что-то уже сложилось совсем неправильно, раз им приходится выходить и просить. От хорошей жизни с табличками не садятся на пол в переходе… Надо дойти до такого края, отчаяться, разочароваться, разувериться во всех и вся…

Я написала это и остановилась. Дорога от дома до университета… Но ведь дорога от дома – это моя настоящая дорога из моего любимого дома, откуда я по глупости какой-то уехала (так мне иногда кажется), из дома, о котором я скучаю – о стенах, о моем окне, из которого виден кусочек набережной, о двух моих ненаглядных котах и, главное, о маме и бабушке, которым без меня плохо, так же, как и мне без них… Я не смогла приехать на свой день рождения – он пришелся на среду. Я с трудом уехала из дома после зимних каникул. И ни разу еще в этом семестре не ездила. Вот то, как я ехала – не в первый раз, не летом, когда поступала, и не во второй, когда ехала, еще не зная, что меня ждет, какое общежитие, с кем и где я буду жить, а в самый последний раз, после двух недель каникул, когда просто невозможно было в какой-то момент начать собираться, когда я никуда больше не хотела из дома ехать… Вот это я, пожалуй, и опишу.

– Поедешь? – спросила меня бабушка, зажигая сигарету и усаживаясь у открытого окна, закутанная в свой специальный курительный плед, когда увидела, что я вытащила гладильную доску и принесла свои вещи для глажки.

– Бросишь курить – не поеду! – ответила я.

– На том свете брошу, – философски заметила бабушка, качая ногой в большом войлочном тапке и теплых светло-серых носках. – Будешь на могилку приходить, укорять меня. А я тебе сигналы посылать буду с неба: «Больше не курю! Бросила!..»

– Ба… хватит уже!.. – Я подошла к бабушке и обняла ее. – Ерунду говоришь. Кури себе на здоровье.

– Понятно. Едешь, значит. Вещей бери побольше! Холодища там в этой твоей Москве. И люди злые.

– А то у нас добрые.

– У нас – другое. У нас климат плохой. Имеем право. – Бабушка стряхнула пепел на улицу. – Вот приеду к тебе весной, пойдем в Большой театр… на четвертый ярус… Как думаешь, хватит у нас денег?

– Хватит, там билеты по пятьсот рублей, приглашаю тебя. – Я поцеловала бабушку. – А если ты точно обещаешь приехать, то я заранее возьму билеты. Они будут дешевле.

– Точно? Что, как на поезд?

– Ага.

Я огляделась. Вот если бы учиться в Москве, но не уезжать из дома, каждый вечер видеть бабушку и маму, если она не остается на дежурство… Наши москвичи, живущие дома, даже не подозревают, как им повезло. Хотя вот Ульяна говорит, что она в душе – житель маленького городка и хотела бы когда-нибудь уехать из Москвы насовсем.

– Подружилась с кем-то? – спросила бабушка. – Так ни о ком и не рассказала толком.

– Так не о ком рассказывать, ба. Пока не пойму. Подружилась вроде с девочкой из общежития, но она влюбилась, и теперь вообще сама не своя, ничего не видит и не слышит. Он – другой веры, тащит ее в свою веру, она мусульманка, он иудей…

– Как у вас все интересно… – покачала головой бабушка. – Все смешалось… В космосе космонавты бобы выращивают, по полгода там маются, а у вас боги разные, никак не разберетесь… А ты?

– Что – я?

– Влюбилась?

Я увидела бабушкин взгляд. Нет. Не расскажу. И хочу рассказать, но не буду.

Вот это я и описала в своем рассказе, без лишних личных подробностей. Я не стала описывать толстые носки, в которых сидела бабушка, с большими красными крестиками на щиколотках. На правом носке – справа, на левом – слева. Бабушка считает, что носки, как и ботинки, надо носить только на правильной ноге. Иначе придет некая «хромуля» и заставит тебя хромать. Я абсолютно уверена, что эту хромулю бабушка выдумала сама, когда часами рассказывала мне сказки в детстве – все, которые знала, придумывая к ним продолжения, новые финалы, неожиданно трагичные.

Бабушка не любит сладких финалов. Ее кумир – сказка о Курочке Рябе. Загадочная и трагичная. И при этом никто не умер. Вот в таком духе бабушка смело правила все русские и особенно нерусские сказки. Спящая Красавица, проснувшись, отказывалась выходить замуж за принца, ее поцеловавшего, Красавица понимала, что просто не имеет права на личное счастье, ведь из-за нее все ее королевство поросло паутиной и мхом, все всё проспали! И принц, поцеловавший такую энергичную Красавицу, застывал от горя. Я понимала, что это не навсегда, а до поры до времени, когда Красавица управится со всеми своими делами… Но так и не дождалась, бабушка так и не расколдовала того незадачливого принца.

А они еще с мамой удивляются, что я поехала учиться в Москву, чтобы стать однажды министром культуры. Ведь бабушка именно такую схему заложила мне в голову. Я теперь это отлично понимаю. Сначала разберись со страной, а потом уже строй свое личное счастье…

Я писала рассказ до половины четвертого утра, потому что никак не могла поставить точку. И остановилась, когда увидела на экране телефона сообщение от Ульяны, она послала мне его два часа назад, перед сном: «Сегодня в 20.00 Андреев поет со своей группой в клубе на Арбате. Я только что увидела анонс».

Она послала мне и фотографию короткого анонса. Он появился тоже только два часа назад. Странно, почему они так поздно дали объявление? Такое спонтанное решение… Может быть, им кто-то предложил выступить вместо себя? Неважно, все это неважно… Не надо ждать до одиннадцатого марта – ура… Но это так неожиданно… Я еще не решила, пойду ли я… И зачем мне идти туда с Ульяной… Как глупо… Но не пойти – еще глупее…

Я легла спать, мгновенно уснула и тут же открыла глаза. Мне казалось, я совсем не спала, но нет – будильник прозвенел вовремя, половина девятого, сегодня ко второй паре. Я пробовала первое время в сентябре бегать, принимать утром холодный душ, но сдалась. Воздух вокруг общежития загрязненный, рядом пересечение двух проспектов, до университетского парка бежать далековато. В душе ужасающе пахнет… В общем, сдалась. Бабушке говорить об этом не стала, и когда приезжала на каникулы, то дома и бегала, и обливалась душем – как она обычно заставляла меня все мое детство. Говорят, что не прививается то, чему заставляют. Мне кажется, у меня как раз наоборот. Что заставляли делать, к тому я и привыкла, и считаю это своей сущностью. А может быть, это и не так… Или просто в безалаберной Москве я становлюсь другой? Или меня некому заставлять… А так хочется, чтобы кто-то иногда сказал: «Надя, вставай, не валяйся, Надя, не надо туда ходить, смысла никакого нет, зачем тебе этот Андреев, он старше тебя на девятнадцать лет…»

Весь день я перечитывала посты Андреева, даже смотрела его фильм без звука, наушники надевать на лекциях не стала. Лекции были так себе, больше похожи на профанацию, у нас не все предметы интересные, но сидеть в наушниках – унижать преподавателя, так мне кажется.

Я волновалась перед концертом так, как будто шла с ним знакомиться. Я ведь видела его вчера и даже задавала ему вопрос. Но я понимала, что увижу его сегодня в другом качестве… В пении человек открывается совсем иначе…

Ульяна ко мне подошла за день только один раз, спросила, выбрала ли я тему для курсовой работы. Я видела, что она хочет спросить что-то другое. И почти догадывалась что. Но она больше ничего не спросила, и я не стала ей помогать. Зачем? Разве мы подруги? Разве что по несчастью. Или по счастью – не знаю пока, влюбиться в Андреева это счастье или нет. Хотя влюбиться вдвоем в одного и того же – это уже беда.

Как нарочно, мне весь день в университете попадались на глаза очень странные пары. Я пыталась найти в этом какой-то символ.

Он – громадный, толстый, не вмещающийся в свои огромные бегемотовы штаны, зеленые, со спущенными подтяжками цвета хаки. Вроде как – военные штаны… Разве бывают такие военные? Идет налегке, разглагольствует, даже не смотрит на нее, а она – крохотная, как Дюймовочка, с тонюсенькими ножками, с легкими светлыми волосиками, спадающими на лицо, обкорнанными по моде – каждый волосок разной длины – тащит свой набитый рюкзак, смотрит на него с восторгом… Ну ведь что-то в нем вызывает в ней такой восторг!.. Что? Его объем? Я услышала обрывок разговора. Он хвастается, что «урыл» какого-то профессора своими вопросами… Послушать бы его вопросы…

Другая пара – оба покрасили волосы в розово-зеленое. Половина головы – розовая, половина – зеленая. Он волосы специально отрастил до плеч, чтобы быть похожим на нее. Одна длина волос, одинаковые очки, одежда почти одинаковая – пестрые мешковатые толстовки, короткие джинсы в облипочку, голые щиколотки, еле видные полосочки белых носков, мокасины-унисекс, одинаковые. Поженились, наверное, или просто стали вместе жить, и это их совместный вызов миру. Ну ладно, хотя бы вместе…

Третью пару парой с ходу не назовешь, потому что шли они в стайке других студентов, но я выхватила глазом ее и его. Они то и дело переглядывались, смеялись чему-то своему, незаметно для других жестами показывали что-то друг другу… Они выделялись из всех, между ними была почти зримая связь. Это, наверное, здорово. Только у меня пока так не было. Я не знаю, что такое любовь. Точнее, теперь, кажется, начинаю понимать. Но любовь – на расстоянии. Любовь – безо всякой надежды. Или почти без надежды. Любовь – мучение. Не хотела я это так определять для себя. Как-то само определилось.

После занятий я пошла в библиотеку в нашем здании, в читальный зал, взяла Кальдерона, попыталась почитать. Нет, ничего не лезет в голову. Перед глазами – Андреев, в ушах – его голос. Я воткнула наушники и стала смотреть его фильм, который видела уже раз пятнадцать. Лучше, чем он говорит о мире, истории, политике – просто не скажешь. Лучше не снимешь. Он – невероятно талантлив. Зачем ему я?

Но я же красивая… Все так говорят… Не знаю, я этого не чувствую. Я вижу себя в зеркале и на самом деле не понимаю, чем уж так все восхищаются. Тем более что я не слишком изящна. На мой вкус – корова. Бабушка говорит – откормленная на домашних щах и пирогах коровушка. Мама говорит – все нормально, выгляжу здоровой, и на самом деле я почти не болею. Мальчикам и мужчинам постарше (13–70+) ведь не мешает мой плотный сорок шестой размер? Нет. А мне мешает, и мне хотелось бы быть такой, как Ульяна. Может быть, еще поэтому нам с ней никогда не подружиться. Потому что я ей завидую. Я пытаюсь говорить себе правду всегда. Иногда эта правда настолько неприятна, что меняет мир. И делает все безвыходным. И тогда лучше временно от нее спрятаться. Вдруг время пройдет, и она станет немного другой?

Но что касается размеров моих собственных бедер – эта правда мой мир не взорвет. Да, я такая. Я бегаю, я ловкая, я неплохо двигаюсь, но я – откормлена на нежнейших бабушкиных пирожках с картошкой, с яблоками и с капустой. И даже здесь в Москве я начала было худеть от непривычного рациона столовой и перекусов в общежитии, да остановилась. А садиться на диеты, голодать и думать только о еде, выбирая на лекциях в Интернете рецепты, тортики, пирожные, пиццы, которые я съем, когда похудею на два размера, я не хочу.

Промучившись в библиотеке над Кальдероном, прочитав двадцать две страницы за два с половиной часа, я пошла в общежитие. Ведь надо собраться, одеться, надо еще найти этот клуб. У меня в телефоне есть навигатор, но я однажды шла по нему, как полная дура – либо надо идти, склонившись над телефоном, врезаясь в других прохожих, либо – воткнуть в ухо наушники и идти, как зомбяк, вдруг резко поворачивая, не соображая, куда идешь… Некоторые еще разговаривают вслух с навигатором в своем телефоне, ругают его за нерасторопность или вредность… Поэтому я стараюсь заранее посмотреть маршрут, запомнить его и идти по Москве, как по знакомому городу. Знакомому и… чужому. Родной мне Москва, наверное, никогда не станет.

Если честно, я уже не раз пожалела, что поехала сюда учиться. Ну что, вернуться домой, сказать маме и бабушке: «Я так без вас скучаю, что бросила все и приехала обратно?» Чушь. Или не чушь, не знаю… Мама с выбором не поможет, она считает, что я должна делать свои ошибки и идти своим путем, что я совсем другая, а значит, она мне даже советом может навредить. Бабушка, наоборот, все знает и всегда советует. А потом говорит: «Но ты меня, Надежда, не слушай. Живи свою жизнь» – в общем, говорит то же, что и мама.

Ближе к семи сердце мое стало колотиться. Я сама себя спрашивала: «Что? Что такое? Я же не буду с ним знакомиться… Я же не буду к нему подходить…» А вдруг он меня узнает, увидит в зале? Что он подумает? Что я его фанатка – задавала вопрос на встрече, приперлась на концерт… Какой там будет зал? Наверняка маленький… Как он относится к фанаткам? Вообще – есть ли у него фанатки? Я же точно не фанатка, нет, я никогда в жизни так себя не назову… Да и Андреев вовсе не звезда, чтобы у него были фанаты. Просто он… он… самый лучший.

Да.

Пришли.

Как я смеялась над своей школьной подружкой Соней, когда она влюбилась в преподавателя по физкультуре! Я же все видела со стороны. Маленькая глупая влюбленная Соня была сто лет ему не нужна. Зачем я так смеялась? Вот я и сама теперь в такой ситуации…

Ровно в семь, минута в минуту мне позвонила Ульяна. Не написала ВКонтакте, а позвонила. Обычно никто никому не звонит, это неудобно и в этом нет никакой необходимости, все можно сказать письменно, человек прочитает твою записку, когда ему будет удобно. Есть ведь даже определенный код. Например, если ты видишь, что человек был в Сети, но твое послание не открыл, это означает, что он не хочет его сейчас читать, что у него есть дела и разговоры гораздо важнее, а ты уже сам делай выводы.

На курсе у нас есть общая беседа, так же, как была и в классе. И некоторые, особенно мальчики, ленятся писать в личку, открывают беседу и там пишут вообще все подряд, даже то, о чем лучше никому не рассказывать, но это мальчики, и они сейчас такие по развитию, какой я была лет в тринадцать, когда собиралась стать машинистом поезда дальнего следования, чтобы ездить по всей нашей огромной стране – я бы попросилась, к примеру, на поезд Санкт-Петербург – Петропавловск-Камчатский и ездила бы, ездила, возила бы людей, ощущала бы себя очень нужной. Я долго представляла себе, как я веду поезд, за моей спиной – много людей, я обязана их привести в правильное место, они мне верят, на меня надеются… И наверное, это в результате повлияло на мое решение стать министром культуры, для этого мне даже пришлось поехать в Москву поступать в МГУ. Ведь нельзя же быть министром культуры без хорошего образования.

– Идешь? – без предисловий спросила меня Ульяна по телефону.

– Иду, – тоже без выкрутасов ответила я. А что крутить? Мы друг друга поняли.

– Встретимся на Старом Арбате у театра Вахтангова. Знаешь, где это? Найдешь?

– Найду.

Я вообще-то сама приехала из северной столицы, где тоже – метро, где тоже много улиц. Но я знаю эту фанаберию москвичей. Им очень смешно, когда в их выросшем когда-то без всякого плана городе и продолжающем расти по тому же принципу – где есть свободный пятачок, там и построим – кто-то не может найти нужный дом. Точнее, глубоко в схеме Москвы есть удивительный план. Если посмотреть с высоты полета на ночную Москву, то можно и увидеть несколько неровных окружностей, и двенадцать неровных линий, расходящихся из центра под разными углами. Но внутри – безалаберность и нагромождение разнородных зданий. Если и был когда-то чертеж, он со временем стерся.

Ульяна вчера говорила, когда нас осаждали мальчики-философы, что есть районы города, где она никогда не бывала, и таких районов – много. Некоторых названий новых станций метро и новых отдаленных районов не знают сами москвичи. У нас не так. И я, в отличие от некоторых петербуржцев, не мечтаю, чтобы к нам переехало правительство и президент. За ними сразу потянутся все – торговцы и банки, клубы и всякие мародеры, желающие легкой наживы. У нас самих этого добра хватает, а будет в разы больше.

Ульяна неожиданно красиво оделась. У нее есть очень эффектные вещи, но она редко их надевает. Она бежала навстречу мне в расстегнутой куртке, опаздывая. Под курткой виднелся красивый короткий пиджачок из светлой кожи, тонкая пастельно-розовая блузка с воротничком, расшитым продолговатым розовым бисером. Брюки тоже были необычные, я раньше у нее их не видела. Черные обтягивающие джинсы с огромным вышитым белым цветком на одной ноге, который элегантно спускался по ее бедру. У меня таких вещей нет. И не потому что мы бедные. Мы – не бедные. Я учусь на бюджете, и Ульяна учится на бюджете. Мы не голодаем, и Ульяна – не явный мажор. По крайней мере, шофер ее не привозит, и сама она не подкатывает к МГУ на легкой спортивной машине, продав которую, можно отремонтировать недавно закрытую по ветхости поликлинику в поселке или один этаж нашего гуманитарного корпуса.

Я вообще не пойму, из какой она семьи. У нее фамилия такая, что не найдешь сведений о родственниках в Интернете. Да я бы и не стала искать. Другие уже искали. У нас есть такие люди, которые сразу стали «шарить» в Сети в поисках информации о преподавателях, о декане и о тех студентах, которые чем-то выделяются. Кто они, откуда, кто родители, какой у них доход. Хорошо, обо мне ничего не узнаешь – у мамы в Сети пустая страничка, ей некогда, не остается времени на виртуальную жизнь. У бабушки – активное общение в Одноклассниках. Но у бабушки моей и фамилия совсем другая, у мамы и у меня – дедушкина. Не знаю, искал ли кто сведения обо мне, а об Ульяне, после того как она написала лучшее эссе по предмету, который преподает декан, стали ходить слухи. «Ее дед был известным советским полководцем…». «Нет! Ее прадед был царским генералом, тот, который потом возглавил один наркомат…». «Нет! Ее дядя – композитор или дирижер… что-то в этом роде… музыку для фильмов пишет уже лет сорок…»

Сама Ульяна на вопрос о том, кем работают ее родители, ответила мне так:

– Мама – по образованию инженер, окончила МАДИ, папа – тоже.

Я больше ничего спрашивать не стала. Человек, закончивший автодорожный институт, сейчас может работать где угодно, вплоть до прилавка с овощами на воскресной ярмарке. Может работать в школе, в библиотеке, преподавать в вузе, вообще забыть о своей первоначальной профессии. Все в стране перемешалось. Всем надо было выжить. Бабушка часто повторяет, что моя мама – молодец, что она осталась работать в больнице, хотя было несколько лет, когда денег платили совсем мало. Да и сейчас мы живем скромно.

– Пойдем? – Ульяна посмотрела мне в глаза.

Это ее приятное свойство – она никогда не осматривает тебя с ног до головы, смотрит в глаза. Я – тоже. Но сейчас я не смогла не заметить, что Ульяна поменяла свой обычный небрежно-шикарный стиль на просто шикарный. А я надела пушистый голубой свитер, который мне связала бабушка. Ну и что, ладно. Он идет к глазам и в нем мне комфортно и спокойно, как будто бабушка обнимает меня за плечи, удерживая от глупости и слегка встряхивая – она так часто делала, когда я была маленькой. Я смеялась – это было не обидно и не больно, а очень весело.

– Нам далеко идти?

– Вот же Дом актера. Клуб здесь, внутри, только я не знаю, где точно, я никогда там не была. Сейчас найдем. Ты на Арбате раньше была?

Еще одно дурацкое свойство москвичей, все из той же цепочки их фанаберий – спрашивать снисходительно, была ли я на Арбате, была ли я в Кремле, была ли я в Коломенском. Я же не спрашиваю Ульяну, во всех ли залах Эрмитажа она была и была ли вообще.

– Нет еще. Первый раз.

– Ну и правильно, – неожиданно сказала Ульяна. – Нечего здесь особенно делать. Сплошная торговля и ремонт. Темно уже, а то можно было бы быстро пройти до дома-музея Пушкина, посмотреть… В следующий раз тогда, да, Тузик?

Я кивнула. Я не уверена, что пойду сюда в следующий раз с ней. Мне она по-прежнему нравилась и не нравилась одновременно.

Кафе-клуб с оригинальным названием БарДАк (то есть «Бар Дома актеров», где бардак, по всей видимости, это обычное дело, так я для себя расшифровала его) оказался на втором этаже старого знаменитого здания, несколько лет назад горевшего, но внутри это было совершенно незаметно. Значит, хорошо все восстановили.

Мы пришли чуть позже восьми, но петь еще не начали. В небольшом полутемном зале сидело за столиками не больше тридцати пяти-сорока человек. С одной стороны помещения был бар, около него стоял кто-то, очень похожий на Андреева… С другой – маленькая сцена, на которой негромко разыгрывались трое музыкантов. Сцена была освещена, как на дискотеке, красным и синим светом. Зрители довольно громко переговаривались, смеялись. Мы с Ульяной переглянулись, сначала сели в самый угол, откуда сцену было почти не видно. Потом, не сговариваясь, встали и перешли в центр зальчика, где была стойка и несколько высоких стульев. На них-то мы и сели, тут же рядом и повесив верхнюю одежду, все так делали.

Человек невысокого роста, так похожий на Андреева, в черной майке с надписью по-английски «Ahead!» – «Вперед!» – и большой красной звездой, в свободных синих джинсах, прошел по залу, взобрался на невысокую сцену, взял микрофон.

– Привет, друзья и подруги! – сказал этот человек голосом Андреева.

Я замерла. Да нет. Не может это быть Андреев. Во-первых, он чуть выше. Я же видела его вчера… Во-вторых, не такой лысоватый… Может быть, здесь просто свет неправильный, высвечивает что-то не то?

Ульяна тоже смотрела на него, притихнув и недоверчиво улыбаясь.

– Это он? – спросила я.

Ульяна пожала плечами и хмыкнула.

– Давай!.. – крикнул парень, сидящий неподалеку от нас и уже выпивший пару бутылок пива. – Серый, начинай!

Серый – это Сергей, Сережа. Андреева зовут Сережа. Самое красивое имя, какое только бывает на свете. Значит, это он. Совсем на себя не похожий.

Андреев улыбнулся, стал чуть более похож на себя обычного, которого я привыкла видеть на экране телевизора, телефона и ноутбука. Постоянно, каждый день, по нескольку раз в день.

– Первая песня – очень старая. Кто-то ее, может быть, узнает…

– Так говорит, как будто он настоящий певец. Я вообще недавно узнала, что он поет… – прошептала мне Ульяна.

Я не стала ничего отвечать. Я как-то быстро перестроилась. Поет и поет. Человек многогранен. Вот я хотела же быть машинистом поезда. А Андреев хочет не только снимать документальные фильмы и вести передачи, а еще и петь. Почему нет?

Вступил гитарист, громко, резко. Понятно, стиль его музыки – рок. Ну, ладно. Я, правда, рок не очень люблю. Но это же рок, который играет Сергей Андреев. Сережа… Сергей Константинович…

Гитарист долго-долго играл вступление, во время которого Андреев молча улыбался и кивал в такт. И вот наконец он поднял микрофон и запел. Я замерла, не дыша. Потом с трудом посмотрела на Ульяну. Она тоже сидела, не отрываясь, смотрела на него, чуть наклонив голову. Мы переглянулись, и обе стали тихо смеяться.

– Подожди, – прошептала Ульяна, как будто смеялась одна я, а она нет. – Может быть, не распелся. Он же не профессиональный певец.

У меня хороший слух, я слышу фальшь. Сама пою так себе, потому что толком не училась. Начинала, бросала, снова занималась то с учителем, то ходила в музыкальный кружок в школе и в хор в доме молодежи на Большом проспекте. Играть я ни на чем не научилась, пою, как пою. Но я каким-то образом всегда слышу, кто хорошо поет, кто плохо. В хоре наша преподавательница меня часто спрашивала: «Надя, ты не слышишь, кто так врет?» Я всегда слышала, но ей не говорила. И она потом, слушая по одному каждого, находила фальшивившего и просила его петь потише. Я слышала даже, когда наш аккомпаниатор играл неточно. Не знаю, что это за свойство. Может быть, мне нужно было серьезно учиться музыке.

– Это очень стыдно, – опять прошептала Ульяна. – Он ужасно поет.

– Смысл – в словах, – ответила я, потому что не хотела консолидироваться с Ульяной против Андреева.

Я пришла на концерт к нему и ругать его вместе с Ульяной не буду.

Я уже перестала смеяться и попробовала вслушаться в слова. Андреев ведь левый, коммунист по сути своей, хотя он и не принадлежит ни к одной «коммунистической» партии, потому что считает их ненастоящими. Люди занимаются политикой, вместо того чтобы где-то работать, и многим из них все равно, в левой или правой партии работать. Они ни во что не верят, получают зарплату, идут домой. А лидеры и вовсе – богатые и даже богатейшие люди. Для них политика – игра или способ получить где-то деньги, чтобы безбедно жить и управлять другими, ничего не делая вообще, наряжаясь, меняя галстуки, разъезжая по стране, болтая в телевизионных студиях, давая интервью ни о чем, дружа с губернаторами, охотясь, загорая, выпивая и кутя.

Андреев же пытается понять и объяснить другим, что происходит в стране и в мире, пытается помочь людям разобраться в том, кто и зачем их обманывает, почему они так плохо живут, почему так все изменилось в нашей стране, что значит слово «демократия», точнее, что прячется под этим словом. И это ему удается. Мир, в котором я жила до встречи с Андреевым, был один. А сейчас он совсем другой. И не потому что в нем появился свет моей любви. Эта любовь не очень радостная, и дело вовсе не в ней. Просто я жила в потемках, а теперь многое понимаю и не только про сегодняшний день. Он уложил в моей голове события последних четырех веков истории России и мира, все стало на свои места. Он ответил на все мои вопросы. И я согласна с каждым его словом. Иногда мне кажется, что он говорит именно то, о чем я сама думаю, но у меня в голове сумбур, а у него – стройная логика.

Пел он тоже о том, что надо протестовать, что не надо сидеть и ждать, пока тебя превратят в раба. Какие-то имена и ассоциации в песнях были мне непонятны, или он плохо выговаривал слова. Но суть была ясна.

Я посмотрела на людей. Вроде все довольны. Две пары ушли, не дослушав до конца вторую песню. Но остальные сидели, уходить не собирались. Девушки, пришедшие со своими кавалерами, в основном скучали или слушали равнодушно. А мужчинам очень даже нравилось. После третьей песни Андреев вдруг спросил, весело и задорно:

– А что так мало пьем? Выпьем, други и подруги!

Я опустила голову. Мне по-прежнему было немного стыдно, а сейчас стало еще хуже. Зачем он это говорит? Неужели надо выпить, чтобы поверить ему? Я и так ему верю.

Стыдно… Не может быть стыдно за человека, который затмил тебе весь мир, но это так. От невероятно противоречивого и неприятного чувства у меня даже слегка закружилась голова. Я заметила – бывают мысли, от которых становится по-настоящему плохо. Начинает поташнивать, заболевает голова… Мысль каким-то образом влияет на наше физическое самочувствие.

Я мельком глянула на Ульяну. Ей тоже плохо? Непонятно. Она теперь сидела с совершенно непроницаемым лицом, с застывшей полуулыбкой. Она больше не смеялась и фотографировала Андреева.

– Ну, как тебе? – негромко спросила я.

– Класс, – спокойно ответила Ульяна.

Я не стала спрашивать, серьезно ли она говорит. Не дождешься нормального ответа. Ульяна спряталась в свою раковинку, я – в свою.

Вокруг меня был шум, в темноте лица казались странными, свет падал неравномерно, выхватывая чей-то слишком длинный или толстый нос, обвислый подбородок, неровные уши, торчащие волосы… Три-четыре женщины почему-то встали и стали придвигаться ближе к сцене, пританцовывая, хотя под такой рок танцевать неудобно – движения получаются слегка в рапиде – как будто ты очень тяжелый, хочешь активно танцевать, но тело не дает размахнуться и развернуться. Я поняла, что у сцены начинаются танцы. Странно, конечно, танцевать под песни на политическую тематику, но вот Андреев запел об одиночестве, своеобразном, понятном каждому жителю мегаполиса – когда ты один в огромной, постоянно двигающейся человеческой массе. К разгорячившимся женщинам подошла еще пара и стала танцевать в обнимку.

Две девчушки, зашедшие сюда, скорей всего, случайно, на бесплатный концерт, одна с красными волосами, висящими по лицу, другая – в ободке со светящимися меховыми ушами, стали пробираться мимо нас к выходу. Места было полно, но одна споткнулась о мою ногу и меня же грязно обругала. Я поежилась… Какая-то фантасмагория… Андреев с его высокими словами о справедливости и равенстве, о необходимости образования и самообразования, работы над собой, с его последним фильмом о нашей погибающей культуре, который он снимал совершенно бескорыстно – снял и поставил во все Сети, без рекламы, просто так – чтобы вся страна и все люди могли посмотреть… Он и вся эта атмосфера… Но он же не виноват… Люди такие пришли…

Я никак не могла проникнуться его песнями. Сказать себе, что мне это не очень нравится, я тоже не могла.

– Отдохнем пару минут! – в этот момент сказал Андреев, спрыгнул со сцены и пошел к стойке бара. Идти нужно было мимо нас с Ульяной.

Я замерла. И Ульяна вытянулась на своем высоком стуле.

Андреев шел очень независимый, слегка улыбаясь, но ни на кого в отдельности не глядя. Нас с Ульяной не видеть было невозможно. Мы, как две дуры или как две умные и красивые студентки МГУ (это как посмотреть), сидели на высоких стульчиках прямо в центре темного зала. Со сцены нас, может, и не было видно. А проходя в полуметре от нас, не заметить было невозможно.

Но Андреев и головы не повернул, и глазом не моргнул. Как смотрел куда-то в свое, одному ему видное окошко, откуда, наверно, к нему приходят и звуки, и слова, и все образы, которыми он наполнен, так и прошел, не заметив нас. Или сделав вид. У человека же обзорное зрение. Не такое, как у стрекозы, но и не такое, как у крота.

Я обернулась посмотреть, куда же он все-таки идет и зачем. Андреев на самом деле подошел к стойке бара, перекинулся парой слов со стоявшим парнем, которого он представлял в перерыве между песнями как своего соратника и талантливого фотографа, залпом выпил из рюмки и вернулся обратно, раскрасневшийся и очень довольный. В руке у него что-то было. Проходя мимо нас, он изо всей силы куснул сухую рыбу, просто рванул ее зубами, быстро прожевал и проглотил, руки отряхнул и еще незаметно вытер о штаны.

– Вот так! – сказал он непонятно о чем, впрыгнув на сцену. – Продолжим!.. Все налили себе?

– Все! – нестройно крикнули ему несколько голосов.

– Я ничего не понимаю, – шепнула мне Ульяна.

А я порадовалась, что она первая об этом сказала.

Мне было и стыдно, и жалко Андреева, мне казалось, что ему крайне неловко. Я была уверена, что пил он у стойки не водку и не коньяк, а просто воду. А закусывал рыбой… не знаю зачем. Не мог такой человек, как Андреев, на своем концерте напоказ пить и закусывать. Такой глубокий, такой талантливый. Или это вообще не он. Его брат. Мне же показалось, что он немного не похож на себя…

Андреев спел следующую песню и прокричал:

– Ну что, о чем эта песня, а, други?

– Ни о чем! – радостно заорал парень, сидящий рядом с нами, выкинув вверх руку с «козой» – с торчащим указательным пальцем и мизинцем. – Ни! О! Чем!

Другие завыли, закричали, захлопали, затопали. Но не очень дружно. Народу было мало. В зале сидели в основном ровесники Андреева – лет по тридцать пять – сорок. Кому-то хотелось казаться моложе, это было понятно по выкрикам и поведению, особенно к середине концерта, но это ведь практически невозможно. Возраст виден во всем, даже в том, как человек сидит. Если бы здесь были Рома и Борис, мои однокурсники, или наши новые знакомые с философского, они бы вели себя совсем по-другому. Когда наши мальчики смеются, вместе с ними начинают смеяться и преподаватели, которые только что обещали им «незачет-автомат» на летней сессии. Такой у них счастливый, глупый смех, сметающий все границы, которые ставит нам наш разум. «Я смеюсь – значит, я существую». Такой принцип у наших мальчиков. Можно целую пару смеяться над несмешной шуткой «Рома – ты гавайский ром. Рома – ты гавайский ром…», и неважно, что в прошлую пятницу они уже заводились и две пары угорали над тем же самым. Время прошло, они забыли, им опять смешно.

Самое удивительное, когда мы проходили недавно теорию смеховой культуры Бахтина, мальчики активно отвечали на семинаре, даже не догадываясь, что сами – ее яркое воплощение. Наши Рома, Боря и Антонс, наша мужская «половина».

Андреев пел без перерыва, я удивлялась, как он, непрофессиональный певец, выдерживает такую нагрузку. Пел он на самом деле плохо, но когда первый шок прошел, мне… понравилось. Просто это – какое-то другое качество человека, который нравится всем, и своими слабостями, в том числе. Это и есть, наверное, любовь. Как могла от него уехать жена? Я ведь не знаю, что у них произошло, только по отрывкам того, что писал он, и по тем фотографиям, которые ставит она в Сеть, могу делать какие-то выводы. Не скажу, что мне очень приятно смотреть на ее фото и думать, что она его жена… Лучше бы этих фотографий не было. Но я на нее подписалась, и теперь мое утро часто начинается с того, что в ленте появляются фотографии Ларисы Андреевой. Или она не Андреева, не знаю. В Сети у нее японское имя вместо фамилии. Где-то промелькнуло, что ее брат – Звалюк, но осталась ли у самой Ларисы эта фамилия, меняла ли она ее при замужестве, я не знаю.

Фотографируется Лариса часто на лежаке у бассейна, в купальнике, или же с бокалом вина в каком-нибудь американском кафе. Жена у Андреева не красивая, но манкая, это, наверное, самое правильное слово. У нее на всех фотографиях одно и то же выражение, как будто она сейчас скажет: «А ну-ка, догони, попробуй! Слабак…» И Андреев бежит за ней, бежит уже много лет, и догнать, судя по всему, никак не может, и всегда при этом знает, что он, умный, начитанный, талантливый, блестящий журналист и режиссер-документалист, – просто «слабак»!

У меня ощущение, довольно неприятное, что я за ними подсматриваю в замочную скважину. Но ведь они сами выставляют свои фотографии, которые теперь живут в Сети собственной жизнью. Любой человек может эту фотографию скачать, рассмотреть, отредактировать, поменять, как угодно, – подрисовать усы или татуировку Ларисе и пустить в Сеть уже такую ее фотографию, с огромными усами, прикрепить ее голову к другому телу, вклеить себя, написать любые слова под фото… И никто никогда из Сети, пока она существует, эту фотографию вынуть не сможет. Разве что случится глобальное отключение электричества или к власти придет мировое правительство, которое введет какие-то новые законы и ограничения. Не разрешит Лариске посылать своему брошенному мужу приветы из Америки через всю мировую Сеть, через сотни любопытных и совершенно равнодушных глаз.

Зимой, когда я приезжала на каникулы, мы много с бабушкой философствовали на эту тему. Что делать и куда мы все идем? Бабушке легко – она предлагает вернуться в 1914 год, до начала Первой мировой войны. Как это сделать, бабушка не знает, но предлагает постоянно. О том, что происходит в Сети, моя бабушка знает отлично, потому что сама пользуется Интернетом, подписана на всякие монархические группы.

А лучшая подруга моей бабушки, тетя Маруся Бибеткина, которую мы с мамой, подмигивая друг другу, зовем «Пипеткина», увлеклась Инстаграмом и стала заправским фотографом. Сначала она фотографировала на телефон свои цветы и вид из окна. Потом стала фотографировать своего кота и себя. Селфи ей не понравились, она сосредоточилась на коте, выставляя в Сеть каждый день до пятнадцати фотографий кота. И надо сказать, у нее нашлись подруги по несчастью (несчастье – отсутствие головного мозга). Они пишут ей комментарии, она им… Так дружба и завязалась, Маруся Пипеткина стала проводить по несколько часов в день в Инстаграме, желая своим виртуальным «френдам» доброго утречка, доброго дня, доброго вечера и спокойной ночи. Тетя Маруся назвалась в Сети «marusenka», и вот эта «Марусенка» просто с ума сошла, на мой взгляд. Она фотографирует свою чашку кофе, пишет «Дарю вам чашечку этого ароматного кофе» и ставит в Сеть. И ей мгновенно несутся ответы не только с разных концов России, но и мира: «Спасибо, marusenka, спасибо! Какой вкусный кофе! Thanks, my dear friend! Soooooo sweeeeeeet!»… Ну и прочие сладкие-пересладкие «чмоки-чмоки» на доступных тете Марусе и ее виртуальным со-болтушкам языках, то есть на искаженном русском и искаженном английском, очень удобном, международном примитивном языке.

Для международного общения английский как раз годится, его примитивность – его же сила. Его легко выучить, на нем легко общаться. Трудно понимать самих носителей языка (британцев, американцев, австралийцев) – у них каша во рту, язык подвернут к небу, нижняя челюсть не двигается, но если ограничить свое общение иностранцами, для которых английский – просто средство коммуникации, и свободно двигать своей челюстью, то вполне даже сойдет.

Я думаю, как бы американцы ни сдерживали прогресс, который невыгоден самым богатым людям мира, он пролезает в любые щели, и скоро необходимость в английском практически отпадет, потому что любой человек сможет себе купить аудиопереводчик, который мгновенно переведет твои слова и китайцу, и финну. У нас на курсе с таким аудиопереводчиком одна богатая девочка ходит на английский. Она вставляет проводок в ухо, и ей переводчик переводит все, что говорит педагог. Она так и на дифференцированный зачет пришла зимой. Преподавательница махнула рукой: «Устраивает „удовлетворительно“? Ради бога, получи свою тройку и до свидания!»

А тетя Маруся ставила-ставила фотографии своего кота и чашечки кофе с «пироженками», и тут вдруг у нее появилась… внучка. Тетя Маруся, счастливая донельзя, подхватилась и стала ее фотографировать с первого же дня, как только внучку привезли из роддома. Живет бабушкина подружка вместе с сыном и с невесткой. Невестка пошла работать сразу же, на третий месяц, а внучка попала на воспитание и подрост к Марусенке Пипеткиной… Вот тут все по-настоящему для тети Маруси и началось! Сколько ракурсов для увлеченного фотографа! Пеленки у нее то розовые, то белые с кружевом… Внучка спит, трогательно открыв рот, высунув ножку в носочке из-под одеяла или же повернувшись беззащитной детской попой…

А как-то мне в ленте пришла такая фотография от Марусеньки: ее внучка лежит в раковине, в этой же раковине разместился пышный рыжий кот. На самом деле, это красиво – у внучки стали расти рыжие волосы, кот рыжий… Просто фантастически красиво. Тетя Маруся имела огромный успех с этой инсталляцией, собрала нереально много лайков. И пошло-поехало. Как только не сажала Марусенька своего кота и внучку, которая еще не умела сидеть на тот момент. И время от времени повторяла свой шедевр – клала снова внучку в раковину, как-то уговаривала залезть туда и кота (умное животное, не царапал малышку!)

Однажды я показала бабушке одну из таких фотографию. Она всплеснула руками, быстро затушила сигарету и позвонила тете Марусе:

– Ты вообще что ли? – припечатала бабушка подругу крепким словцом. – А если твоя внучка, когда вырастет, не захочет, чтобы в Сети были фотографии ее задницы и передницы в возрасте четырех месяцев и чтобы абсолютно любой человек смог их увидеть?

Марусенка обиделась на бабушку смертельно и перестала с ней общаться. Меня заблокировать она не догадалась или просто не захотела. Вдруг я иначе отношусь к ее фототворчеству?

Благодаря Инстаграму и другим социальным сетям мы можем присутствовать в жизни других людей постоянно, ежедневно. Даже не будучи знакомыми. Кажется, что это связывает людей и наполняет твою жизнь. Я увлеченно общалась в Сети в возрасте четырнадцати – шестнадцати лет, пока постепенно не поняла бессмысленность и эфемерность этого. Никто из тех, кто ставит мне «лайки», не придет мне на помощь. Никому не приду я. Я их не знаю, и они меня не знают. И я им не нужна. Никто никому не нужен. При этом если ты не сидишь часами в Инстаграме и не общаешься, то твои самые лучшие фотографии никому не нужны. Там нужно трындеть, болтать ни о чем, ставить «нравится» на всякий мусор, чтобы в ответ поставили «нравится» тебе. Там нужно обязательно благодарить за каждую похвалу (смайлик, большой палец, аплодисменты, сердечко) под твоей фотографией, иначе человек обидится и больше не будет тебе ставить «лайки» и тем более не станет комментировать.

Все это бред. И я перестала вести Инстаграм и редко что ставлю ВКонтакте. Но как только поставлю, во мне включается маленький, очень глупый тщеславец. Я то и дело смотрю, сколько человек отметили мое фото, радуюсь каждому ничтожному комментарию… И ничего поделать с этим пока не могу.

Я как-то поделилась с Ульяной своими соображениями. Она пожала плечами:

– Я тоже разочаровалась в сетях.

И я в очередной раз удивилась, насколько же мы похожи и… далеки друг от друга. Почему на этой почве не подружиться? Отрицая всю шелуху и мусор виртуального мира? Понимая бессмысленность и опасность быть затянутым в виртуальные сети, когда перестаешь видеть окружающий мир, когда ты весь – там… Не знаю. Но и это нас не сблизило.

Андреев тем временем запел новую песню. Я не поверила своим ушам. Что, что он поет? Мне показалось? И вот опять припев, и опять это словцо… Глупое, резкое, гадкое… Зачем? Зачем же ты, Андреев, так написал… Ведь это его слова… Он поет песни на свои собственные слова.

Я исподволь взглянула на Ульяну. Она сидела, закусив губу, чуть наклонив голову и не отрываясь смотря на Андреева. Кажется, она чувствует то же самое, но, как и я, чистить и песочить Андреева со мной не будет. Он – ее Андреев. И он – мой Андреев. А вообще-то он – Ларискин Андреев. Лариска бросила его. Если бы он развелся, то объявил бы об этом всему свету. Написал же он, что она уехала. Да и то, как она себя ведет с тех пор, как уехала… Ни одной фотографии с другим мужчиной или просто даже в обществе каких-то мужчин. Только она сама, ее подруги и их дочка, очаровательная девочка лет семи, и еще собака. Она и собаку увезла в Америку, чтобы собака жила по-американски, а не ковырялась в грязи на участке, где Андреев живет целый год и где хотел, чтобы жила его семья. И, как я поняла, Андреев купил себе такую же собаку, чтобы совсем не озвереть от одиночества.

Каждый раз, когда я начинаю думать о его личной жизни, о том, как он встает утром, идет по пустому дому, наверняка включает музыку, чтобы не было пусто, чтобы не было тишины дома, в котором больше никого нет, кроме молчаливых животных, где не ходит, приманливо улыбаясь, Лариска, не бежит к нему с утра дочка, обнимая его теплыми ручками, мне становится не по себе. Остались с ним только два кота. Не пустили их, наверное, в Америку. У Андреева два потрясающих кота. Не знаю, как называются их породы, это и неважно. Он их тоже фотографирует, но не так часто, как Марусенка Пипеткина своего рыжего кота, раз в месяц, может быть. Но я их хорошо знаю и люблю – по фотографиям, мне они кажутся самыми лучшими в мире котами. Понятно, что это очень глупо… Так же глупо, как влюбиться в Андреева, или даже еще глупее…

Зачем он зарифмовал это слово? Он сошел с ума? Конечно, моя бабушка тоже может припечатать по делу, если надо… Но – в песне? Есть сейчас такие песни, где без мата нет ни одной строчки, есть целые группы с матерным репертуаром – и молодежные, и для людей постарше… Я не ханжа, хотя бабушка иногда и пытается меня уколоть вопросом: «Кто из нас на пенсии?» На пенсии – бабушка, а матом не ругаюсь я, причем принципиально. И не потому, что у меня язык не поворачивается. Просто не ругаюсь и все, не порчу эфир. Верю в силу слова, плохого в том числе. Говорят, что в творческих коллективах и на настоящих творческих факультетах все разговаривают на мате. Мне не хочется в это верить. Но у нас факультет околотворческий, поэтому среди студентов люди есть разные. Есть вполне нормальные. А есть такие, кто даже окно просит открыть с матом, кто с трудом общается с педагогами, потому что без мата уже не умеет разговаривать. Это как плохая привычка – кто-то зубом цыкает, все время проверяет, как у него зуб шатается, или мочку уха теребит, или все время говорит «во-от», «типа», «эт-самое», а кто-то лепит матерное слово в каждой фразе, ничего особенно плохого не имея в виду.

Мне бы было очень легко расставить всё и всех по местам, если бы моя собственная, самая любимая и хорошая бабушка, не курила бы и не материлась. Бабушка матерится не всуе, лишь в сердцах, когда у нее нет других слов. Я бабулин мат слышу с детства и – не привыкла. Может быть потому, что в тех книгах, которые мне подсовывала сама бабушка, говоря, что в них вся правда нашего мира, мата нет.

Мама ей плохой противовес – на маму мне как-то не хочется равняться, не знаю почему. Может быть, потому что я чувствую от нее постоянный молчаливый упрек. Она не говорит, но это то и дело в чем-то проявляется. Она не может взять в толк, почему я не пошла по ее стопам. Пусть не в хирургию – в медицине полно других профилей и дел, где я могла бы найти себе применение. А я, по мнению мамы, решила себя не напрягать, ничего не делать, ничему не учиться и найти себе профессию, где не надо ничего уметь и по большому счету ничего не надо делать.

Может быть, в чем-то мама и права. Но ведь культура – это реально существующая область человеческой деятельности… Только вот что там буду делать я? Я не писатель, не скульптор, не художник, тем более не архитектор и не режиссер – пока, по крайней мере… Может быть, я пойду работать на телевидение, хотя я телевизор не люблю и не смотрю. Не люблю за то, что там лжи на порядок больше, чем где-либо еще. Водитель троллейбуса везет меня в Университет, врач-стоматолог делает мне пломбу, продавец пробивает сушки и конфеты, а работник телевидения приходит ко мне в дом и врет то, что ему приказали врать.

Поэтому все, что мне надо, я смотрю в Интернете – фильмы, новости с негосударственных каналов, комментарии независимых журналистов. Если перемешать всё, что там говорится, можно понять приблизительно суть того, что где-то произошло.

– Пойдем? – Ульяна слегка тронула меня за плечо. – Ты что, плачешь?

– Ага, рыдаю.

Я подняла голову, посмотрела в темноте на Ульяну. Даже в темном зале было видно, какая у нее светлая кожа и яркие глаза. Ульяна слегка улыбалась. А я сидела, прикрыв уши руками, и старалась вообще не слушать, а думать о своем. Могу же я думать о своем на концерте, если мне не нравится песня? Мне все равно было слышно, как Андреев повторяет и повторяет какой-то маразм, какие-то подростковые хулиганские рифмы… Зачем? Зачем… Он же умнейший, он же тонкий, он же самый лучший… И дело не в том, что я в него влюбилась, совсем не в этом дело. Даже если бы он был некрасивый, обрюзгший (он, кстати, не записной красавец, просто симпатичный и харизматичный!), но говорил бы, писал и снимал то же самое, я бы точно так же ему верила. Он же сам говорит о том, что гибнет наша культура, тогда зачем – зачем! – он это поет?

Тут и песня подошла к концу, и Андреев объявил:

– Отдохнем, други и подруги! Как говорится – антракт!

– Бред, что за «други»? – пробормотала Ульяна. – Еще бы бороду отпустил до пояса и обруч на голову надел…

– Может, у него волосы не вырастают до пояса? – пожала я плечами. – Он же лысоват… А так бы отпустил…

Ульяна фыркнула в ответ, мы переглянулись в темноте, свет в зале не зажгли, потому что это же бар, а не концертный зал, и в нем всегда темно.

Я не хотела оборачиваться, но обернулась. Андреев уже спрыгнул со сцены, в руках у него откуда-то появилась красная пухлая куртка. Я знаю эту куртку, он в ней недавно снимал репортаж из своего родного города – не для телевидения, а для своего канала на Ютьюбе. Он приехал на Кубань, там сейчас совсем тепло, он шел в этой куртке по Горячему Ключу (так удивительно называется его город!) с огромной камерой и… кто-то его снимал. Андреев же очень по-мальчишески тащил эту камеру (непонятно зачем), показывал места, где он раньше любил гулять, подходил к своей школе, к стадиону, к училищу, где начинал когда-то учиться на электрогазосварщика, недоучился, уехал в Москву и поступил в МГУ на журфак. Как я понимаю, в армию его во время метаний не забрали.

Ни в школу, ни в училище он во время съемки не заходил, просто рассказывал немного о том времени и своих мыслях. Если бы Андреев не был таким светочем разума, то эти рассказы вызывали бы некоторое сомнение – всё о себе да о себе. Но он интересен своим умом, как были интересны гениальные умы эпохи Возрождения, Просвещения, наши собственные великие мыслители – русские писатели и философы… Они ведь тоже часто понимали весь мир через себя – «Я разбираю свое собственное страдание или сомнение и таким образом размышляю о жизни, о человеке и его судьбе, предназначении, слабостях и пороках, а не о себе лично».

Любое Андреевское выступление набирает в Интернете за день около ста тысяч просмотров, поэтому я смело равняю его с великими мыслителями. Люди ждут его новых выступлений и слушают их, потому что ищут в его словах ответы на самые острые, самые животрепещущие вопросы нашей сегодняшней жизни. Почему мы так живем и куда идем, что можно сделать, чтобы что-то поменять в стране, что можно сделать, чтобы не допустить новой мировой войны… Не всех волнуют эти вопросы, Марусенку Пипеткину, к примеру, – нисколько не волнуют. Но меня, мою маму, мою бабушку, Ульяну и многих моих однокурсников, с виду абсолютно недалеких и аполитичных, это волнует. Поэтому слова Андреева так нужны. Поэтому он имеет право и о себе самом снять передачу. И именно поэтому так странно и уродливо сейчас звучат эти его песни с матом.

Мы с Ульяной, ничего больше не обсуждая, взяли свою верхнюю одежду и спустились, чуть заплутав, к выходу.

На улице у подъезда стояли зрители, вышедшие покурить. Тут же были и музыканты. Я сразу увидела самого высокого, игравшего на гитаре. Рядом с ним, засунув руки в карманы расстегнутой красной куртки, стоял смеющийся Андреев. Он очень хорош, когда смеется. Становится моложе, глупее. И на меня так не давит тяжесть его безграничного разума. То, что в нем нравится, то и пугает. Я не смогла бы ему соответствовать… Хотя Лариска ведь точно не соответствовала его разуму, а столько лет с ним жила… Или это он с ней жил, и она вовсе не понимала глубину и необъятность его интеллекта, а теперь наконец вырвалась и убежала…

Мы с Ульяной прошли мимо, Андреев упрямо не смотрел на нас, так же как и в зале, гордец. Для любого мужчины было бы нормально взглянуть на двух высоких красивых девушек, блондинку и брюнетку, которые к тому же уходят с твоего концерта, не дослушав его. Но он – не посмотрел. Другие музыканты, конечно, повернули на нас головы. Мы уже спустились с тротуара и прошли несколько шагов по переулку, когда Ульяна вдруг остановилась, развернулась, шагнула к нему и спросила:

– Зачем?

Андреев вздрогнул от ее голоса, резко обернулся, молча посмотрел на нее, только на нее, хотя я стояла в шаге, и легко так – нарочно легко – спросил:

– Что – зачем?

– Зачем столько мата в песнях?

– А. Ясно. Не понравилось?

– Нет.

– Ну ладно, – Андреев пожал плечами, улыбаясь. – На вкус и цвет… – Улыбка у него теперь была нарочная, но он продолжал улыбаться. Человек работает на телевидении, уж что-что, а улыбаться, когда совсем не хочется, его там научили.

– Парадигма сломалась, – негромко проговорила Ульяна.

– Какая парадигма? – Андреев прищурился. И мельком теперь посмотрел на меня.

Мельком!..

– Парадигма под названием «Сергей Андреев», – ответила Ульяна.

– А и шут с ней, с такой парадигмой! – засмеялся Андреев. – Если ее можно так легко сломать!

– А правда – зачем? – спросила я.

– Вам тоже не понравилось? – Андреев говорил со мной каким-то другим тоном, не тем, что с Ульяной. В чем разница, я понять не могла.

– Нет. Грубо.

Ульяна чуть шагнула в сторону от меня, еле-еле, но я уловила это движение. Конечно, надо дистанцироваться. Она – и Андреев. И я – и Андреев.

– Многие явления нашей жизни хочется обматерить. Людей, события, их результаты. Политиков… Нет? – Он переводил взгляд с нее на меня. С меня на нее. И обратно. И взгляд стал совершенно непроницаемым. Непонятно, смеялся он, сердился, обиделся. Непонятно совсем.

Музыканты, стоявшие рядом, оживились. Он представлял их в начале концерта как работников телевидения, но они явно были работники не чисто умственного труда. Один – оператор, другой – звукорежиссер, третий, кажется, тоже оператор…

Сейчас кто-то из них попытался пошутить, вышло несмешно, они сами стали ржать, прямо как наши мальчики. Я давно поняла, что в общении с мальчиками любого возраста (с нуля до бесконечности) надо уловить ту степень серьеза, чтобы не выглядеть и, главное, не становиться истинной феминисткой, с глобальным презрением к мужчинам, которая неизбежно появляется, когда вступаешь с ними в неравный бой за свои права в мире, придуманном мужчинами, – это с одной стороны. А с другой – не воспринимать их серьезно настолько, чтобы их глупейшие и спонтанные шутки, действия, предательства ранили тебя до смерти. Я таких знаю – до смерти раненых. Или почти до смерти.

Моя собственная мама, ежедневно оперирующий хирург, когда-то в молодости пролежала, отвернувшись к стене целую неделю, так, что бабушка ночью даже решила сделать ей потихоньку тонкой иглой укол глюкозы, как ей посоветовала всё та же Пипеткина. Бабушка боялась, что мама умрет от страдания и истощения. Укол бабушка толком сделать не смогла, мама проснулась, страшно испугалась – бабушка довольно сильно поранила ее иголкой, потому что никогда раньше уколов не делала.

Мой папа, которого я никогда не видела, «сплыл», по выражению мамы, еще до моего рождения. То есть мама лежала и ничего не ела неделю вместе со мной в животе. Бабушка еще из-за этого очень беспокоилась. Мама уже тогда была оперирующим хирургом – начинающим, успела после института и ординатуры год поработать. Но почему-то предательство папы ее страшно потрясло. Мама думала, что это любовь на всю жизнь, а он взял и ушел, без ссоры, безо всякой причины, не обернувшись, забыв, что мама беременна. Он и потом не пришел взглянуть на меня, когда я появилась на свет.

Бабушка, рассказывая мне это, комментировала, что человека потрясают такие вещи на физиологическом и некоем волновом уровне, в существование которого бабушка, атеистка, с годами стала верить. Любовь – это волна положительной энергии, а с предательством или смертью любимого человека – эта положительная энергия прекращается или преображается… и тебе – плохо, холодно, пусто, как в сыром темном подвале, куда тебя толкнули и заперли там неизвестно насколько.

Бабушка толком не знает природу и принцип действия этой волшебной энергии, но объяснить с рациональной точки зрения то, как страдала еще целый год мама, по-другому не может. Бабушка боялась, что я появлюсь на свет с отклонениями или, уже родившись здоровой, приобрету эти отклонения, потому что каждый день с молоком матери всасываю грусть и тоску.

А потом однажды у мамы это как рукой сняло. В год я сильно заболела. И еще заболела бабушка – чем-то другим. Меня отвезли в одну больницу, бабушку в другую. Маму ко мне не пустили, ей пришлось бросить меня кормить. Бабушке было очень плохо, никак не могли поставить диагноз. Мама носилась по всему городу – с улицы Фучека, где лежала бабушка, на 2-ю линию Васильевского острова, где была детская больница, куда поместили меня – и обратно, и снова к бабушке.

Неделю так она проездила, и тоска ее прошла. Все это, конечно, я знаю в интерпретации бабушки, которая всю жизнь преподавала русскую литературу в школе и знает наизусть кучу отрывков из русской прозы и поэзии, что очень влияет на все ее рассказы и истории.

Мама никогда ничего не говорила о той жизни и всей истории с моим папой. Фамилия у меня такая же, как у мамы, в графе «отец» – прочерк, что раньше доставляло мне массу неприятностей – как это подчеркивали в школе! То спрашивали, точно ли мне не нужна материальная помощь, ведь у меня в графе отец «прочерк», моей бедной маме тяжело! То предлагали за что-то не платить, ведь у меня в графе отец «прочерк», то почти насильно впихивали бесплатные путевки в ноябре и феврале в какие-то лагеря отдыха – ведь у меня в графе отец «прочерк»! Да даже если в июле! Это было невероятно обидно и стыдно.

Тем более что бабушка моего отца видела и очень хорошо знала, мама не «нагуляла» меня в полном смысле слова, они собирались пожениться, подали заявление в загс, как я понимаю, первый раз задолго до моего рождения – уточнять, существовала ли я к тому моменту в мамином животе или нет, я, понятное дело, никогда не решалась, а бабушка каждый раз говорит по-разному. Но их не поженили, потому что загс в тот день закрыли из-за разрыва трубы. Первые две или три пары с утра успели пожениться, и тут разорвалась труба, которую совсем недавно зачем-то замуровали в стену, хотя стенам уже двести лет, и им гораздо лучше было без горячей трубы. Все обрушилось – и стена, и потолок как раз того главного зала, где люди дают обещание любить друг друга всю жизнь. И мамина судьба тоже обрушилась в тот момент. Мама и тот, кто был моим отцом, вынуждены были уйти из зала – убежать, спасаясь от аварии. А во второй раз он уже в загс не пришел, хотя обещал и собирался. Возможно, у него прорвалась какая-то своя труба. И больше никто никогда его не видел.

Бабушка рассказала мне, что она его быстро разыскала, узнала, что с ним ничего не случилось, он жив и здоров, не в реанимации и не под следствием. Просто – больше никогда не пришел.

Думаю, что эта история повлияла на мое недоверчивое и ироническое отношение к мальчикам. Что не помешало мне влюбиться в женатого Андреева.

– Поломалась, стало быть, парадигма, – повторил он, глядя на Ульяну. – А у вас? – спросил он меня.

Я тоже остроумная и быстрая на язык. Но я не нашлась что сказать. Растерялась. От всей ситуации, оттого, что Ульяна вот так запросто с ним заговорила… Оттого, что на нас теперь смотрели, кроме Андреева и его музыкантов, еще несколько зрителей, подошедших поближе, как только они поняли, что сейчас будет что-то интересное, что представление продолжается… Кто-то уже фотографировал или снимал видео. Это же материал для их постов – поставят себе на страничку эксклюзивный материал. Андреев флиртует с двумя красивыми студентками… Или конфликтует – не поймешь…

Я лишь неопределенно улыбнулась в ответ. И вдруг заметила, как Андреев внимательно-внимательно на меня посмотрел. Узнал? Ведь только вчера он был у нас в Университете… Или это что-то другое?

Я развернулась и пошла прочь. Мы так с Ульяной не договаривались. Я очень не люблю подобных ситуаций. Не в такой дурацкой ситуации я бы хотела познакомиться с Андреевым. Но мы, собственно, и не познакомились. Подошли, сказали ему гадость, да и ушли. Если по сути.

Ульяна сразу же догнала меня.

– Ты что? – спросила она.

– А ты – что? Зачем ты к нему пошла?

– Ты могла бы и не идти за мной, – отрезала Ульяна.

Мы вместе дошли до метро, в любом случае нам было в разные стороны. Мы перекинулись еще буквально парой слов и разошлись.

На душе у меня весь оставшийся вечер и следующий день было странно. Толкалась, толкалась какая-то мысль, простая и не очень приятная, но я ее не пропускала. Нет. Я не буду говорить сама с собой по душам. Мне этот разговор неприятен. Я к нему не готова.

Был выходной, я решила поехать в Коломенское, куда давно собиралась. Я бы предпочла поехать не одна. Но наши с курса собрались в какой-то торговый центр и в результате прозаседали там целый день – я видела потом их переписку в нашей общей беседе. Они то сидели в каком-то кафе, то шатались по этажам, и снова ели, пили, болтали…

Меня угнетает особая атмосфера торговых центров, как каких-то анклавов, выстроенных в пустыне. Искусственный свет, кучи ненужных предметов, зазывные фотографии, плакаты… Люди думают, что это выстроено для них, чтобы им было веселее и теплее, а это все придумано и построено для того, чтобы заставить человека как можно больше купить. Наши дотрачиваются в торговых центрах до последней сотни и потом живут неделю до стипендии на сто рублей. Мальчики ходят есть к девочкам, припераются и не уходят до тех пор, пока те их не покормят. Девочки едят то, что им присылают из дома, варят каши и макароны, пустые, даже без масла, и зарекаются впредь ходить в торговые центры. Потом им родители переводят деньги, и они снова бегут в вожделенный мир, где вкусно пахнет специальными приправами, раздражающими рецепторы, где крутятся огромные сверкающие шары, свисающие с потолка, стоят стройные манекены, очень красиво наряженные, играет приятная музыка и где на каждом шагу – вкусная еда и вещи, вещи, вещи…

Погода с самого утра была великолепная, мороз и солнце, яркое голубое небо. Я, подумав, все-таки написала в общую беседу: «Кто поедет со мной в Коломенское?» Несколько человек прислали испуганные и хохочущие смайлики и головы животных, с помощью этих символов выражая разнообразные эмоции по отношению ко мне, к предложению, к самим себе. Например, Антонс прислал зайчика и спящий смайлик. Скорей всего, он имел в виду, что я милая, как зайчик, а он будет спать всю субботу. Или же это означало, что милый зайчик – он, и он будет спать всю субботу… Кто-то присылал смайлик и пистолет, что означало «Застрелись!», это шутка, это вовсе не грубо. Просто ехать в Коломенское в субботу, да еще так рано, в десять утра, равносильно тому, чтобы застрелиться. Ульяна ничего не ответила, но я видела, что она не заходила в Сеть со вчерашнего вечера.

Я еще вчера видела сообщение от Игната, мальчика с философского факультета, у которого ноги, как толстые шарниры, и симпатичное лицо. Видела и не открывала. Сейчас открыла. «Где зависаешь в выходные?» – спрашивал он.

Я поняла, что он хочет со мной погулять или, скорей всего, посидеть в кафе в торговом центре, например, около метро «Университет», где как раз и заседают все наши, а может, и где-то поближе к его дому, чтобы не ездить. И на случай отказа заходит издалека. «Еду в Коломенское», – кратко ответила я.

Я видела, что Игнат прочитал тут же, но не отвечал. Наверное, ищет по навигатору, долго ли от его дома ехать до Коломенского. Или читает, что такое Коломенское. Москвичи потрясают меня удивительной безграмотностью и незнанием своего собственного города. Многие, проучившись полгода в МГУ, ни разу не были в Главном здании, прогуляв даже посвящение в студенты, ни разу не обошли кругом огромный университетский парк. Здесь красиво, здесь необыкновенно, здесь воздух, архитектура, высокие деревья, яблони, на некоторых до зимы остались маленькие красные яблочки, не упали осенью, здесь можно наслаждаться красотой, фотографировать или просто смотреть, но, увы, «красиво» – это критерий не универсальный. «Могу подвезти, я на машине», – через пару минут написал он.

Очень глупый. Очень. Я вспомнила, как они смеялись над словом «сутана», которое с грехом пополам вспомнили вместе. Они смеются надо всем вообще. И не потому, что они такие остроумные, они вовсе не остроумные. А потому, что они такие глупые.

А с другой стороны, почему людям эпохи Возрождения можно было смеяться над тем, как кто-то пукнул, а нам – нельзя? Многие сегодняшние комедийные сериалы на телевидении строятся на примитивном конфликте и множестве полуприличных или вовсе неприличных шуток. У нас, конечно, есть еще какие-то сдерживающие границы, слишком наша культура богатая, ее так просто не отбросишь и не забудешь, но границы эти размываются и размываются – Всемирным потопом сточных вод изо всех самых грязных мест на земле, которые прорвало в двадцатом веке.

Я остановила собственное раздражение. Не хочешь – не надо ехать с Игнатом, кто тебя заставляет?

Я позвонила своим. Мама еще спала, вчера у нее была трудная операция, внеплановая, а бабушка уже давно бегала по дому, ждала, когда можно будет мне позвонить, и очень обрадовалась моему звонку.

– Почему не высыпаешься? – тут же накинулась она на меня. – Спала бы!

– Не поспишь, ба. Соседка рано встала, ушла на подработки, никакого сна все равно.

– Чем подрабатывает?

– Раздает листовки у метро.

– А ты что будешь сегодня делать? – поинтересовалась бабушка. – Появились ли наконец кавалеры?

Если бы бабушка не сказала это «наконец», я бы ей рассказала о вчерашнем концерте, аккуратно, без лишних подробностей, или хотя бы об Игнате, у которого, оказывается, есть машина. Понятно, почему у него такие ноги – он не ходит по городу, а ездит на колесах. Поэтому ноги – как огромные батоны.

– Еду в Коломенское, ба. У нас солнце.

– У нас – дождь со снегом, – подчеркнула бабушка. – А в Москве, значит, солнце.

– Ну да, красота.

Не стала я ничего говорить бабушке об Андрееве, вчерашнем концерте и волне противоречивых чувств, захлестнувших меня. Как-то не сказалось.

Через час к общежитию приехал Игнат. Машина у него оказалась какой-то невнятной китайской или корейской марки, но довольно просторная и большая, и водил он на удивление неплохо. Глупый-то глупый, а водит нормально.

За то время, пока мы ехали до Коломенского, я раз сто или двести успела пожалеть, что поехала с ним. Он нес такую чушь, так глупо и несмешно шутил, ничего не понимал из того, что я пыталась ему рассказать, начинал смеяться над какими-то малоизвестными ему словами. Пробовал включать англоязычные песни без начала и конца, неотличимые друг от друга. Еще я все время видела эти его огромные ноги, как будто взятые от другого тела. Пухлые колени, толстые бедра… Может, у него болезнь какая-то? Спросить неудобно… тем более что, скорей всего, эта болезнь называется – «лень обыкновенная»…

Наши мальчики на физкультуре – лежат. Приходят в зал, сначала садятся на пол, прислоняясь к стене, а к концу урока все трое лежат, смотрят ролики в телефонах. И – ржут. Двухлетние корейцы танцуют и плачут от страха на сцене. Наши мальчики смотрят на это и ржут. Кот бьет пса по носу. Мальчики ржут. Щенок бежит по льду и падает. Мальчики ржут. Корова запуталась в проводах, пытается освободиться, как будто пляшет. Ржут. Толстый человек упал на скользком полу и по инерции прокатился вперед. Наши мальчики сами падают от смеха и дрыгают ногами. Может, это хорошо? Они же не злятся и не дерутся – просто ржут, радуются жизни. У них сильно развитое чувство юмора. А ведь этим мы и отличаемся от животных, в том числе, – умением смеяться.

Я постаралась не смотреть больше на ноги Игната и не раздражаться уж так сильно из-за неумных шуток. Заставляла себя смеяться.

Коломенское, которое я видела на картинках, к сожалению, зимой не произвело на меня особенного впечатления. Мы обошли кругом территорию, на которой оказалось не так уж и много памятников архитектуры, зашли в самую древнюю церковь с невероятно широкими белыми стенами. Когда я сказала, что ширина стены, наверное, три метра, Игнат стал их мерить ладонями, уверяя, что его ладонь равна листу А4 и сейчас он мне точно скажет, три метра там или нет. Говорил он так громко и так махал руками, что охранница попросила нас выйти.

Мы еще потоптались в центре усадьбы, я сфотографировала церковь и колокольню, и мы направились обратно к машине. Игнат непрестанно что-то рассказывал, бурно, активно, то и дело теряя нить, прерывая сам себя, а я его почти не слушала, не могла сосредоточиться, думала о своем. О вчерашнем концерте. Может быть, мы неправы? Андреев тоже человек. И имеет право ошибаться. К тому же, он нам объяснил логично: «Есть очень много явлений нашей жизни, по поводу которых хочется материться». Это – слабость. Но у него ведь могут быть слабости…

Размышляя, я не сразу поняла, откуда раздаются удивительные звуки. Я обернулась. Запел, загудел колокол на старой колокольне, которую мы только что обходили кругом, и я ее снимала с разных ракурсов. Мы остановились, даже Игнат замолчал.

Мощные гулкие аккорды огромных колоколов переплетались с легкими звонкими переливами множества средних и маленьких колокольчиков. Музыка – а это была именно колокольная музыка, а не просто звон, – лилась, заполняя собой все пространство, еще больше расширяя его. Белый, выпавший ночью снег, темно-голубое небо, на котором не было ни пятнышка, ни облачка, яркое холодное солнце, которое не грело, но заставляло жмуриться, тут же высветившиеся красивейшие старинные формы башен, куполов… Вот она, настоящая красота Коломенского, которую я разглядела только теперь, когда запели колокола.

Я присмотрелась и ахнула – всю эту феерию звуков издавала невысокая худенькая женщина, в синем недлинном пальто, белой шапочке… Если бы я встретила эту женщину на улице, то последняя профессия, которую я бы назвала, это звонарь. Она играла и играла, делала совсем короткие перерывы между звонами, и начинала новый перезвон.

– Я никогда ничего подобного не слышала, – проговорила я. – Это концерт? Часто здесь такое играют?

– Не в теме, – пожал плечами Игнат. – Ща погуглю. – Он стал тыкать пальцем в телефон, а я, закинув голову, слушать.

Я смотрела не на женщину-звонаря, а на небо. И чем-то таким невыразимым наполнялась моя душа, чем-то томительным, прекрасным, безграничным… Я невольно перекрестилась.

– Ты верующая? – спросил Игнат, но совершенно нейтрально, без смеха и шуток.

– Не знаю. Наверное, да.

Мне так не хотелось сейчас разговаривать, нарушать это удивительное состояние, которое появилось у меня в душе благодаря этой необычной музыке. Колокольная музыка… Переливы, перезвоны, изменяющие структуру пространства вокруг. Если верить физикам и моей бабушке, что главные законы нашей жизни – волновые, то можно понять, почему звучащие колокола меняют что-то в природе и в душе.

Мы побрели к выходу. До того как заиграли колокола, у меня замерзли ноги. А сейчас я поняла, что они согрелись, как будто я долго стояла в теплом помещении. Игнат несколько раз заговаривал, показывал мне картинки в телефоне. Но поскольку я не отвечала, он достал наушники, воткнул их в уши, включил какой-то фильм и стал смотреть. Я глянула на экран его телефона – там бегали корейцы, дрались, что-то взрывалось, падало, люди летели через голову друг друга, как соринки… Игнат сопел и время от времени хмыкал, наверное, там было что-то смешное. Потом он вдруг громко расхохотался и протянул экран мне.

– Ща… ща… прокручу обратно…

Я даже не стала смотреть, чтобы не ушло это чудесное ощущение, возникшее у меня от колокольной музыки. Может быть, со мной что-то не так? Я какая-то не такая? Неправильная? Почему им это смешно, а мне нет? Хотя Ульяна – тоже не такая. Только мы с ней не сближаемся. Может быть, из-за Андреева? Ведь он мне давно нравится, и ей тоже. Мы об этом не знали, но что-то мешало… Он и раньше, получается, стоял между нами, просто мы не понимали этого…

– Пойдем, пожрем? – спросил меня сильно раскрасневшийся на морозе Игнат. У него покраснели лоб, подбородок, а щеки и нос стали совсем пунцовые.

Я подумала, что не стоит воспитывать Игната. Многим женщинам удалось прибрать к рукам и перевоспитать своих мужчин. А многим – нет. К тому же мне Игнат не нравится. Симпатичный, если не рассматривать ноги-батоны, и лишь пока молчит.

Я покачала головой.

– Чё, жрать не хочешь? – продолжал Игнат, все так же весело, не понимая моего настроения.

Интересно бы мне было посмотреть на его родителей. Они дома тоже так разговаривают? Ведь он поступил как-то на философский в МГУ, значит, неплохо сдал экзамены в школе и внутренние экзамены в МГУ, как-то худо-бедно сдал первую сессию, о пересдачах не рассказывал… Конечно, если он на платном, он может ничего не знать вообще, ни по одному предмету. У нас на факультете таких достаточно. Присутствовать иногда на занятиях, списывать на экзаменах на три-четыре, как повезет, да и всё.

Что-то мелькнуло, видимо, в моем взгляде, что-то такое, что парень подтянулся, стал копаться в телефоне.

– Во, это наш дом, – показал он мне монитор. – Я не в Москве живу, рядом.

Я мельком взглянула на фотографию. Хороший дом. И что?

– И что? – насмешливо спросила я.

– Ничо! – обиделся Игнат.

– Я на метро поеду, – сказала я, сама не знаю зачем. Уж очень было мне дискомфортно в тот момент. Всё не так.

Игнат молча посопел, потом сказал: «Давай!», махнул мне рукой и потопал вперед, спотыкаясь на обледеневшей тропинке. Снег счистили, и под ним оказался неровный, всю зиму наслаивавшийся лед.

Я обошла еще раз все Коломенское, вернулась к колокольне. Все это время над усадьбой раздавался звон. Женщина по-прежнему играла. Делала коротенькие перерывы и играла, играла… Какая же невероятная физическая сила нужна для этого. И вдохновение настоящего музыканта. Потому что играла она замечательно.

Под колокольней стояла сейчас группка иностранцев, они снимали видео, хлопали. Мимо шли родители с детьми, не останавливаясь, тащили детей на горку, залитую неподалеку. Кто-то из детей оборачивался, смотрел на звонаря, кто-то шел, тоже не обращая внимание. Как странно… Наверное, местные жители – привыкли. Как привыкают к морю, на котором живут. В середине июля говорят: «Ой, не была еще на море в этом году… Никак что-то не дойду…» А море – в полукилометре от дома. И кто-то весь год мечтает о море, через всю страну летит к нему, добирается на перекладных, чтобы взглянуть на безграничную ровную гладь, окунуться, поплавать, просто посидеть у моря, дыша им…

Когда я шла обратно к метро, я услышала звук сообщения в телефоне. Это была Ульяна. Она молча послала мне какое-то видео. Я открыла его. Первые пять – десять секунд у меня был шок, потом я быстро закрыла видео. Дошла до метро, написала Ульяне: «Зачем ты мне это послала?» – «Чтобы мне не одной страдать!» – ответила Ульяна одновременно с хохочущим и плачущим смайликом.

Я доехала до университета и только там снова открыла видео. Андреев сегодня поставил на страничку своей музыкальной группы «эфиоп_и_я» новое видео. Точнее, это было очень-очень старое видео. Ему там было больше лет, чем мне сейчас. Двадцать три или двадцать пять… Андреев, в одних трусах – непонятно какого цвета, да это и неважно – «семейных», цветных, широких, скакал на небольшой сцене в каком-то клубе или кафе. Он пел что-то совершенно невообразимое, но, прислушавшись, я поняла, что это одна из тех самых матерных политических песен, после которых мы с Ульяной решили уйти со вчерашнего концерта. Значит, это такая старая песня? Музыканты были другие, его же возраста (вчерашние ребята все были моложе его). Было видно, как радуются, кричат и тоже прыгают у сцены женщины, довольно взрослые, надо сказать. Что за ерунда… Что за бред!.. Может, кто-то взломал его страничку и поставил это? Может, это не Андреев? Просто похоже? А песня почему тогда его?

«Ну и как тебе? – спросила меня Ульяна. – Досмотрела до конца?» – «Не смогла», – написала я в ответ. – «Досмотри».

Я стала смотреть дальше, но ничего хуже, чем уже было, я не увидела. Андреев прыгал, пока у него не стало прерываться дыхание, и вместо пения теперь получались какие-то хриплые выкрики. Понять ни одного слова уже нельзя было, только лезла в уши уродская матерная рифма. Точнее, мне она кажется уродской, а ему – очень смешной и категоричной, раз он спустя столько лет снова запел эту песню.

В самом конце Андреев издал звонкий вопль, у него хватило сил и связок на длительный крик на одной довольно высокой ноте, и… – прыгнул в зал! Женщины завыли, заулюлюкали, бросились к нему, стали хватать его за плечи, за руки… Он выбросил две руки вверх, что-то проорал и снова вскочил на сцену. Наверное, этого ему сейчас не хватает.

«Как ты думаешь, может быть, это не он поставил? Ведь в группе есть и другие музыканты», – спросила меня Ульяна. – «Не знаю».

Хуже собеседника на эту тему, чем Ульяна, быть не может. А больше ни с кем поговорить об Андрееве нельзя. Что бы сказала обо всем этом моя мама, особенно придя после многочасовой операции?

– Не понимаю, в какой момент моя дочь превратилась в клоунессу, дружит с клоунами, поехала в Москву за какими-то миражами… – проговорила бы мама.

– Что плохого в клоунах, мама? Это очень нужная профессия… – ответила бы я. – Без клоунов жизнь была бы тусклой. Веками люди ждали ярмарок, ехали туда за тридевять земель, в том числе за представлениями и цирком, и потом год вспоминали бородатую женщину, силача, Петрушку…

Только вот кто, получается, Андреев – бородатая женщина или Петрушка? Ну уж точно не силач…

Что сказала бы бабушка? Смеялась бы, вспоминала бы Аристофана, Салтыкова-Щедрина, Мольера, Гоголя, Крылова, Лафонтена – всех великих, кто выражал свои мысли с помощью шуток, анекдотов, вообще – смеха над происходящим. Так. Я поняла, в каком направлении потекли мои мысли. Я оправдала – мгновенно, мне хватило пары минут – все шутовство и странное, даже неприличное, поведение Андреева. Не я оправдала, а вся моя суть. Значит, мне это подходит… Да нет же! Я ведь в шоке отшатнулась от телефона, на экране которого плясал в семейных трусах мой идеал. Отшатнулась, а потом досмотрела… Сладкий, кстати, какой он был в молодости… Глаза лукавые, смеются… Сейчас-то у него появилась жесткость в лице, она мне нравится. А вот понравился бы мне такой Андреев – молодой, хорошенький, с глазками… Никто этого не знает. Встретила я его уже взрослым, прожившим ровно в два раза больше, чем я.

Тяжело разговаривать с собой по душам. Лучше бы мне все это говорила мама или бабушка, а я бы сопротивлялась, отнекивалась, с трудом бы принимала их правду…

Ульяна больше ничего не написала, а я сама разговор поддерживать не стала. Ну, прыгал и прыгал, был глупый и молодой. Зачем сейчас выложил видео? Значит, по-прежнему глупый и молодой. Мне подходит. Я подошла к зеркалу. Не вижу своей красоты, знаю, что так говорят, слышу постоянно «красавица, красавица…» Но не понимаю, в чем моя красота. В правильности черт? В том, что у меня редкий цвет волос – натуральная блондинка? И что? Мне кажется, что Ульяна гораздо красивее. Но ведь не это главное – так всегда говорила мне мама, так внушала бабушка, и так на самом деле думаю я. Мои мысли – это их мысли, переданные мне. Но им тоже кто-то когда-то их внушил…

С лица воды не пить, красота не главное, главное – внутри… А как же тогда многолетние истории драматических отношений, когда люди страстно любят друг друга, а выдерживать общество друг друга долго не могут? Как я понимаю, именно так происходит у Андреева с его женой. Что-то манит его в ней, что-то очень нравится, но они ссорятся, ссорятся – это я поняла из ответных реплик подписчиков на его пост о том, что Лариска уехала от него за океан. Красиво – уехать от любимого за океан. Или от нелюбимого… Я ведь этого не знаю.

«У меня в машине сперли аккумулятор для айфона», – неожиданно написал мне Игнат.

Поскольку я ничего не отвечала (а что тут ответишь?), он продолжил: «Посмотри у себя в сумке».

Ужас. Он, что, думает, его зарядку взяла я? Я видела – впереди лежал маленький блок питания, которым можно без проводов подзаряжать быстро разряжающийся айфон, это довольно дорогая вещь. Но он, что, с ума сошел? Игнат думает, что я воровка? «У меня нет айфона», – написала я.

Глупый какой ответ. Надо было написать: «Я не воровка, а ты урод», но я уже так не написала. Я поняла, что, скорей всего, ему очень обидно, что я совсем не обращала на него внимания, размышляла о своем и больше никуда с ним не поехала. Он думал-думал и решил вот так отомстить.

Игнат через некоторое время написал: «Нашел!» Потом послал кучу странных слов, что-то переделанное с английского, какую-то абракадабру. Но я уже не открывала его сообщения, видела только, как по экрану плывут и плывут его сообщения и первые слова, «ай чиз», «хддд», «ваушки» и всякое такое, вывернутое, непонятное. И еще картинки – лисята, плачущие, стесняющиеся, гневающиеся. Изо всех зверят Игнат выбрал почему-то именно лисенка, кажется себе похожим на него. А мне-то казалось, что он похож на симпатичного на морду молоденького борова. Если бы меня насильно замуж отдали за такого вот Игната, чтобы я делала? Плакала бы, научилась бы плакать. Или убила бы его. Я вздрогнула от собственной мысли.

На улице было непривычно морозно, у нас редко бывает такой холод. Подует с Невы, нанесет изморози, да и ладно, и опять ни тепло, ни холодно, по-домашнему, такой вот у меня дом. В Москве контрастов гораздо больше, в погоде в том числе.

Я позанималась в комнате и, поскольку погода была отличная, пошла еще гулять в университетский парк, решив исходить вокруг все, где я еще не была. Сходила на смотровую площадку, куда привозят туристов. Оттуда шли группами китайцы и индусы. Много-много китайцев. Сразу было видно бедных – они не рассчитывали на такой холод, плохо были одеты, кутались в большие платки поверх осенних пальто и курток, некоторые обернули головы полотенцами. Отдельно шли китайские мажоры по трое-четверо, в хороших шубах и дубленках, с персональным гидом, высокие, лица гладкие… Лучше ели в детстве, наверное. А бедные были ниже меня, даже мужчины.

Индусы были одеты пестро, тоже наверняка надели все, что было с собой. Кто-то купил русский платок и накрутил его поверх вязаных шапок или наоборот – шапку надел еще сверху платка. Представляю – для них это аномальный холод, как для меня минус шестьдесят.

Здание Московского университета смотрится со всех сторон по-разному и совершенно грандиозно. У нас говорят, что внутри здания есть подвал, а в нем какая-то тайна, что-то связанное со Сталиным. И еще говорят, что от университета расходятся подземные ходы по всей Москве. Века идут, а легенды – о подземных ходах, о царях, о спрятанных сокровищах, библиотеках, архивах и тайных комнатах живут и рождаются новые. Еще говорят, что на самом деле Главное здание МГУ – это ракета. И если случится что-то крайнее, страшное, последнее, то ракета заведется и улетит в космос со всеми великими знаниями, накопленными нашими учеными и вообще человечеством. Внутри Главного здания – такая сложная и загадочная система лифтов, сообщения между этажами, что на самом деле непонятно, что там находится.

Я обошла кругом все-все здания, увидела совершенно заброшенную территорию действующего факультета астрономии, сходила в Ботанический сад, куда пускают по нашему студенческому бесплатно и без ограничений. Осенью здесь продавали яблоки из университетского сада, я купила несколько килограммов вкуснейших яблок, очень дешево, и написала в общую курсовую беседу, что можно купить яблоки. Что тут началось! Как же надо мной смеялись! Все, кому не лень, постарались высказаться на тему того, что я совсем бедная, или, наоборот, что я «в доле» с садом МГУ, предлагающим свои яблоки, груши и сливы. Больше я такой ошибки не делала.

Однажды в сентябре после пар я пошла в сад МГУ собирать облепиху, фотографировала крупные грозди оранжевой солнечной ягоды, ела потом ее целый месяц (там такой закон – сколько соберешь, столько и заберешь, за символическую плату пятьдесят рублей килограмм) и бабушке привезла в подарок из Москвы, и это был для нее самый лучший подарок, лучше даже старого томика Максимилиана Волошина, который я купила в книжном на первом этаже нашего гуманитарного корпуса.

Бабушка любит у Волошина два или три стихотворения. Но при этом он – один из ее самых любимых поэтов, потому что несколько его строф она повторяет всю жизнь, как свои главные лозунги.

…живи текущим днем. Благослови свой синий окоем, Будь прост, как ветр, неистощим, как море, И памятью насыщен, как земля…

Это первое стихотворение, которое я услышала в своей жизни. По крайней мере, я так помню. Идем мы с бабушкой по серому, темному городу, на голову что-то капает, мы – гуляем. Это – прогулка. Эта мука называется прогулкой. На детской площадке мокро, на качелях мокро, на бульваре мокро, везде мокро, перила на мосту трогать нельзя – они мокрые, ноги у меня давно мокрые, а бабушка, запрокинув голову, декламирует:

Люби далекий парус корабля И песню волн, шумящих на просторе.

Я, наверное, была совсем маленькая, потому что подумала, что море – это когда темно и мокро, и все время капает с неба, и это все надо любить – судя по выражению лица бабушки. Когда через несколько лет мы первый раз поехали на море, в Крым, я очень удивилась, увидев, что именно имел в виду Волошин. Удивилась и поняла – и Волошина, и бабушку. Просто внутри нее всегда есть это огромное синее море, прекрасное, бесконечное. Она его представляет, и ей легче переживать одиннадцать месяцев мокрой промозглости родного города. Один месяц солнца и у нас все-таки набирается за год.

И вот я сейчас гуляла по зимнему парку, гуляла, ноги у меня сначала замерзли, потом промокли или наоборот, но я гуляла и гуляла, надеясь, что тоненькая и все разрастающаяся и разрастающаяся тоскливая нотка в моей душе как-то утихнет. Отчего мне тосковать? Отчего? Оттого, что я хочу быть рядом с Андреевым, и мне не важно, прыгал ли он в одних трусах в зал, где его ждали разгоряченные тетеньки, или нет, мне не важно, почему он так плохо пел не очень складные и местами непристойные песни… Мне не важно… Я хочу видеть его, смотреть в глаза, хочу, чтобы он смотрел только на меня, хочу, чтобы он взял мои руки в свои, хочу, чтобы он улыбнулся – у него есть такая улыбка, редко-редко можно ее увидеть, когда его снимают где-нибудь, где он не главный гость. Он внимательно слушает, и если согласен с тем, что говорят, то такая светлая, хорошая, искренняя улыбка появляется на его лице…

Я открыла телефон и заглянула к нему на страничку ВКонтакте. Что он напишет после концерта? О концерте – ничего. Но… Что?.. Я перечитала еще раз внимательно короткий пост.

«Приглашаем единомышленников-профессионалов для новой передачи…»

Он ведь неспокойный и у него, кроме короткой семиминутной передачи на телевидении, есть еще другой формат – онлайн-встречи с подписчиками, то, где мы с Ульяной обе пытались что-то спрашивать его, а теперь вот он еще что-то новое придумал.

Я прочла в третий раз, чтобы убедиться, что я правильно все поняла. Андреев ищет единомышленников «не для трёпа, а для дела», как он написал. Хочет что-то делать, денег нет, вот он и приглашает тех, кто будет помогать ему выпускать новую передачу – оператора, звукорежиссера и продюсера. Я умею фотографировать и снимать на обычную камеру, но он же не это имеет в виду. Может быть… я смогла бы быть у него главным администратором, ведь вряд ли он что-то другое подразумевает под словом «продюсер»? Ему нужен не тот продюсер, который приходит и говорит: «Так, все плохо, снимаем по-другому!», а тот, кто может организовать процесс. Не могу сказать, что я чувствую в себе огромные организаторские способности, но… я бы постаралась… Для этого никаких особых знаний не требуется. Порядочность, самодисциплина, умение общаться с людьми, пунктуальность… И желание участвовать в его проекте. Интересно, прочла ли Ульяна это сообщение? Прочтет обязательно. Я подумала и переслала ей пост. Ульяна ответила сразу: «Видела уже. Будешь писать ему?»

Дурацкая ситуация. Но это же лучше, если мы обе порознь напишем, обе приедем, столкнемся там лбами и скажем: «Привет…»

Я ответила честно: «Не знаю». Она написала: «Я тоже».

Мне показалось, что мороз лишь крепчал. Судя по тому, что я не чувствовала своего носа и мизинцы на руках даже болели от холода, пора было возвращаться в общежитие. Я с грустью посмотрела на корпуса общежития в Главном здании. Вот бы где жить! Это самое элитное общежитие. Есть еще новый, очень хороший корпус, он выстроен на другой стороне Ломоносовского проспекта, там, где новые корпуса факультетов и фундаментальная библиотека МГУ, но в Главном здании можно жить в одноместной комнате, это – мечта. Сюда селят по какому-то специальному разрешению и за большие деньги. То есть надо найти знакомых, кто бы договорился, и еще заплатить официально сто двадцать тысяч рублей за год и еще сколько-то в благодарность.

Бабушка моя рассказывает, что раньше, при советской власти, все страдали оттого, что многое можно было сделать только по блату и за взятку. «Блат» – это знакомство, причем порой не твое лично, а каких-то твоих знакомых. Тебя устраивали в хороший дом отдыха, за это ты помогал что-то купить, часто это была длинная цепочка, и тот, кто помогал, даже не знал того, кому он помогал. Ничего хорошего в этом не было, и люди считали, что это – порочность советской системы. А это на самом деле просто порочность человеческого общества и природы. Не бери взятку, никого никуда не устраивай, если ему там делать нечего, не помогай таким образом ни своим, ни чужим, вот и все. Но всегда найдется тот, кто взятку возьмет, в этом-то всё и дело. Ведь есть люди, которым всегда всего мало. Одна девочка на нашем курсе вчера написала в общую беседу: «Люди, как бы сделать так, чтобы каждый день не хотеть новых шмоток!» Другая сменила столько шуб за зиму, что я сомневаюсь, покупает ли она их или же берет у своих родных и знакомых, чтобы пофорсить. Хотя вряд ли кто-то даст свою шубу напрокат, если эта шуба стоит в два-три раза дороже, чем самая лучшая комната в общежитии Главного здания в год…

Размышляя о несовершенстве человеческой природы, я быстро дошла до троллейбуса, вернулась в общежитие. Моя соседка куда-то ушла (хорошо бы, на весь вечер!), и я широко открыла окно – в такой мороз комната должна быстро проветриться. Хотя въевшийся в стены, шторы, стулья запах табака до конца никогда не проходит.

Я набросала текст короткого письма и послала его Ульяне: «Здравствуйте, Сергей. Мы хотели бы поучаствовать в вашем новом проекте в качестве волонтеров-администраторов. Мы – студенты МГУ, дисциплинированные и ответственные».

«Может быть, написать – студентки?» – тут же спросила Ульяна, как будто не удивившись, что я пишу о нас двоих.

«Давай напишем неопределенно».

«Давай». Ульяна послала еще значок – обезьянку, закрывающую лапками себе глаза. Это очень многозначный символ, я тоже его люблю. Как говорит моя бабушка – ищи себя в обезьяне и что-нибудь точно найдешь.

Я отправила письмо Андрееву и стала ждать ответ. Ждала час, два, пыталась готовиться к семинару, помыла голову, снова читала, конспектировала, смотрела фильм, который нам задали проанализировать. Но Андреев ничего не отвечал. Ульяна не выдержала и даже позвонила мне:

– Ответил?

– Нет.

– Прочитал?

– Да. Что будем делать теперь?

– Ждать.

Утром на следующий день на лекции пришло сообщение от Андреева: «Мне нужен один администратор, приходите в четверг в 18.00. Вот адрес. Это территория старого завода, корпус 1-В, на втором этаже коричневая дверь с половиной цифры 2».

Я переслала сообщение Ульяне. Она сидела на предпоследнем ряду, я на втором. Я обернулась. Она кивнула. И сразу написала мне:

«Вместе пойдем».

«Он сказал – „один“».

«Пусть решит, что у него в глазах двоится от нашей красоты».

Как бы было весело сейчас, если бы нам обеим не нравился один и тот же распрекрасный Андреев.

Ульяна принарядилась и даже немного накрасилась, хотя обычно ходит без косметики. Я – тоже. Обычно хожу без помады и туши, с простым хвостом, а в четверг после пары сидела и красилась. Сначала один глаз нарисовала ярче, пришлось еще раз обвести второй. Но теперь он получился гораздо сильнее обведенный. Я подкрасила и первый. Посмотрела на себя секунду-другую и все смыла, потому что вид с такими густо обведенными глазами был очень странный. Подкрасила ресницы и успокоилась.

Мы встретились у метро, глянули друг на друга и обе фыркнули. Я про себя знаю, что меня Андреев привлек не мордашкой, и даже не харизмой, а своими умными, глубокими, смелыми словами о справедливости, своими фильмами, которые не показывают по телевизору, потому что в них слишком много неприятной правды о нашем времени и всей ситуации в стране и мире. Их все смотрят онлайн и потом комментируют, спорят, находят единомышленников или ругаются друг с другом. Для многих в нашей стране Андреев – человек, которому можно верить, который ищет правду и говорит ее, потому что просто не может по-другому. И для меня это самое главное, а то, что он симпатичный – это лишь дополнение.

Чем он привлек Ульяну, я не знаю. Она для меня вообще загадка. Я так и не поняла – из какой она семьи. Не бедная, скорей всего. Но чем занимаются родители, как она живет, с кем из них, я так и не знаю. Она не рассказывает, а мне спрашивать неудобно.

– Ну что, пошли? – улыбнулась Ульяна. – Кого он выберет, как ты думаешь?

– Ты имеешь в виду в качестве администратора?

– А ты что-то еще имеешь в виду? – Ульяна прищурилась.

Вот поэтому я с ней и не дружу. Потому что у нее язык как бритва. Когда у тебя у самой язык как бритва, друзей хочется иметь более плюшевых. У меня была именно такая подружка в школе. Ласковая, добрая, доверчивая, всегда смеялась моим шуткам, была на моей стороне, я делала за нее математику и физику, давала списывать, часто решала на контрольных оба варианта – за себя и за нее. Соня была моей подружкой из песочницы. Мы вместе играли во дворе, и ее даже отдали со мной в одну школу, потому что она и слышать не хотела, чтобы учиться без меня. И она всегда была рядом. Но – была да сплыла, прямо как мой папа.

До одиннадцатого класса мы дружили, а в одиннадцатом к нам пришел новый директор, учившийся в Москве в Академии управления, и стал менять все порядки в школе. Две параллели протестировали и поделили на сильный класс и слабый. Соня попала в слабый, а я – в сильный. И там она себе нашла новых друзей, очень изменилась, стала ярко краситься, убегать с уроков. Я сидела на химии или на русском, а Соня ставила фото из парка или из торгового центра, в обнимку с каким-нибудь очередным приятелем, чьего лица она не показывала, так интереснее, все гадают – с кем же ты обнимаешься.

С Соней стало сложно общаться на наши обычные темы. А когда начались выпускные экзамены, я сдала первый экзамен на девяносто два балла и на апелляции подняла их до девяносто восьми, а Соня – на пятьдесят восемь, и моя бывшая подружка перестала со мной разговаривать, как будто это лично я ей мешала учиться весь год и до этого еще десять лет. Я ей ничего плохого не говорила, наоборот, сочувствовала, предлагала вместе ехать на апелляцию. А ей нужно было не мое сочувствие, а хотя бы восемьдесят баллов, чтобы поступить туда, куда она хотела – на журналистику. А так она не попала даже на платный.

Мы прошли с Ульяной через проходную, где охранник попросил у нас документы, лениво записал только мои паспортные данные в большую тетрадку и сказал, посмеиваясь: «Будешь старшей! С тебя спрос!»

Мы шли по большой территории бывшей камвольной фабрики, где когда-то производили ткани. В центре было красивое старинное здание из красного кирпича с отделкой, довольно необычной постройки – белые углы четырехэтажного корпуса были не острые, а плавно обтекали все здание. Сейчас, как я поняла, во множестве разбросанных корпусов тоже были ткани, но их не производили, а продавали. Всюду продавалась ткань и фурнитура, произведенные в Китае. Торговали в основном индусы. Мы видели их в открытые двери, индусы сновали туда-сюда, что-то тащили. Их трудно спутать – оливковый цвет кожи, особого разреза глаза, большие, выразительные.

Крохотных лавчонок, набитых рулонами материи или просто отрезами, висящими на специальных вешалках, было такое количество, что мне было непонятно – неужели они как-то выживают? И находится такое количество оптовиков, которые закупают эти ткани малым оптом, а потом развозят по каким-то магазинам?

Какой порочный замкнутый круг, сколько же людей занимаются бессмысленным делом, по сути дела – ничем. Крупный опт – мелкий опт – розничная торговля – это обязательная цепочка, неизбежная для капитализма. И для многих людей, которые не хотят ничем серьезным заниматься, это прекрасная возможность ничего не делать и получать деньги. Потому что купить здесь за десять, а отвезти в пять других мест по пятнадцать или даже по тридцать – это гораздо легче, чем делать что-то самому. Хотя чтобы занять семь миллиардов людей, живущих сейчас на Земле, чем-то полезным, надо очень постараться. Было бы мировое правительство, состоящее из ученых разных специальностей и настоящих мудрецов, которые не мечтали бы ни о собственном острове в Тихом океане, ни о безусловной власти, когда миллионы повинуются любой твоей бредовой идее, а заботились бы о Земле и о людях, живущих на ней, о настоящем и будущем… Поговорить бы об этом с Андреевым, он знает ответы. Или, по крайней мере, тоже думает об этом.

– Что ты такая хмурая? – спросила Ульяна. – Волнуешься?

Какой глупый вопрос. Просто Ульяна сама волнуется. Ведь неизвестно, как сейчас нас встретит Андреев.

– Нет, думаю.

– О чем?

– О бессмысленности капиталистической экономики. И том, какую Землю мы оставим потомкам.

– А!.. – Ульяна взглянула на меня… иронически? Не знаю. Что-то было в этом взгляде очень сложное. Ирония – да. Но и еще что-то. – Надеюсь, Андреев не будет устраивать нам устный экзамен. Может, выберет по экстерьеру? – подмигнула она и поправила шарф, темно-синий с легким серебристым отливом, цвет выгодно подчеркивал матовую белизну ее кожи. Редко брюнетки бывают такие белолицые.

– Мы же не собачки… по экстерьеру… – пробормотала я. – Нормально мы сдадим ему устный экзамен… Что уж такого он может спросить?

– Ты уверена в себе?

– Я просто старше тебя на полгода, – засмеялась я. – Ты же летняя, а я – зимняя. Я старше тебя на два времени года! Успела за свою жизнь больше. У тебя еще все впереди. Встретимся через полгода.

Ульяна хмыкнула, мне показалось, хотела что-то сказать, но мы как раз подошли к зданию с табличкой «Корпус 1-В».

– Нам, кажется, сюда, – продолжила я. – Интересно, что здесь раньше производили, какие ткани? Как бы я хотела оказаться здесь на пятьдесят лет раньше, посмотреть, как все было, когда работали станки… Посмотреть на людей, на их лица, поговорить с ними.

– Да, я тоже, – кивнула Ульяна.

– Что бы ты у них спросила?

– А ты?

– Я бы спросила, верят ли они в победу коммунизма. И что им мешает быть счастливыми, что не нравится в жизни.

Мы шли по длинному коридору. На некоторых дверях табличек не было, они были заперты и, судя по всему, давно. Кое-где краска облупилась, дерматин свисал рваными полосами, вылезала клочками старая серая вата. Некоторые двери были новые, рядом висели таблички с названиями каких-то фирм или организаций, по названиям совершенно непонятно было, чем они могут заниматься. «ООО Эллада викс», «Fr. Dome Хеn», «HappyDay Inc.» В основном названия были не по-русски, из чего я сделала вывод, что ничем полезным эти люди не заняты. Иначе зачем было прятаться за иностранными словами?

Мы прошли почти весь коридор и наконец увидели коричневую дверь, самую старую из всех, что были до этого. На ней остался кусочек цифры «2», но если не знать, что это было, догадаться невозможно.

За дверью была полная тишина. И в коридоре тоже. Непохоже, что тут люди напряженно работают. Зато я слышала громкий стук своего сердца. Вот сейчас Андреев откроет дверь, посмотрит на нас и скажет: «Я же сказал – один человек! Вот вы, девушка, заходите, а вам спасибо!» Вообще не надо было приходить… Как будто я набиваюсь ему… Нет… Мне ведь все равно нужна практика в каком-то культурном учреждении, нам сказали в начале семестра: «Ищите себе практику, имейте в виду – вы никому нигде не нужны, поэтому – что найдете себе, то у вас и будет. Найдете практику в хорошей библиотеке – молодцы, будете разбирать каракули какого-нибудь пожилого писателя, который не умеет пользоваться компьютером и привык диктовать свои опусы, – пожалуйста. Станете работать на радио, в театре, в газете, на телевидении – неважно где, подойдет, главное, чтобы было место, так или иначе связанное с культурой». Поэтому у меня – практика.

А вешаться на шею Андрееву никто и не собирается.

Как будто в ответ на мою мысль дверь открылась, хотя мы так и стояли под ней, не стучались и не входили.

За дверью был высокий взлохмаченный молодой человек лет тридцати, одетый во что-то небрежное серо-черное, болтающееся, в больших коричневых очках. Наверное, андреевский оператор.

– Здра-ассьте… – протянул он. – Вы к нам?

– Да, – сказали мы с Ульяной почти хором.

– Мы администраторы, – добавила я, чтобы не было никаких сомнений.

– Ясно, – раздался голос Андреева, которого мы не видели.

Я уже успела разглядеть за спиной высокого лохматого парня довольно большое помещение со светло-серыми стенами и потолком, обитыми звукоизоляционными панелями.

– Вас разделить как-то можно? – слегка улыбающийся Андреев появился откуда-то из ниоткуда, как будто открылась и закрылась стена.

Мы пожали плечами и переглянулись.

– Вы подработать хотите?

– Нет, – опять почти хором сказали мы.

– Заходите.

Я видела, с каким интересом он смотрит на Ульяну. И как здорово она держится. Как будто не она пришла устраиваться к Андрееву на практику, а он к ней. И у нее уже все набрано, места для него нет. Время от времени он взглядывал и на меня, но взгляд был совершенно другой. Совершенно. Равнодушнее. Даже не взглядывал – скользил взглядом и опять переводил глаза на Ульяну, и глаза его загорались… Интересно, узнал он нас? В переулке у Дома актера было темно, мы стояли как раз спиной к фонарю, он не мог нас разглядеть очень хорошо, и все же…

– Мы студентки, – сказала Ульяна. – И хотим у вас поработать.

– Я денег не могу вам заплатить, у нас все на добровольной основе, – сказал Андреев. Но таким тоном!.. Как будто говорил: «Пожалуйста, прошу вас, останьтесь, я всё сделаю для вас…»

– Ага! – поддакнул высокий лохматый, который где-то успел покурить, и теперь от него пахло табачищем, как от трехголового динозавра, который только что дымил всеми своими тремя головами. Есть такие динозавры – на рисунках (ведь какие они были на самом деле, мы толком не знаем) – с короткими слабыми лапками, длинной мордой, толстым брюшком и птичьими глазами. – Ага! – повторил парень и достал из кармана большой сухарь, к которому прилипла какая-то обертка. Высокий лохматый откусил сухарь вместе с оберткой, пожевал, еще пожевал, недоуменно приостановился, сглотнул, стал ковыряться пальцем во рту, чтобы достать помеху. – О! – сказал он, достав кусочек бумаги. – Чё это?

Мальчику тридцать лет, он давно курит и уже работает с Андреевым. А ведет себя как семиклассник.

– Сеня, свет начинай ставить, скоро гость приедет, – сказал Андреев совершенно другим тоном. Деловым и немножко усталым. – Ну что, товарищи, – обратился он к нам, – вот вам первое поручение. Справитесь?

Мы не запрыгали, не захлопали в ладоши, не закивали дружно: «Да! Да! Да!». Ульяна кивнула, я промолчала. Сначала пусть скажет, какое задание. Андреев вопросительно взглянул на нас. А что он думал? Что мы – его глупые фанатки? Даже если и так, он об этом узнает последним!

– Надо встретить гостя, по дороге напомнить ему очень аккуратно, так, на всякий случай, что он у нас выступает по дружбе, что канал у нас неофициальный, посмотреть можно будет только в Ютьюбе. И спросить, кстати, не возражает ли он, если интервью с ним появится на ютьюб-каналах, на различных порталах. Это так, для проформы, но спрашивать обязательно. Чтобы человек отдавал себе отчет, что он выступает публично.

– А что, бывает, не отдают? – спросила Ульяна.

Андреев кивнул. Он даже не спросил, как нас зовут. Как зовут Ульяну и меня, точнее. Андреев как-то встревоженно посмотрел на меня, уловил, наверное, мою мысль, потер лоб и сказал:

– Вы ведь говорили, как вас зовут?

– Нет еще. Я – Ульяна, – первой ответила моя… нет верного слова в русском языке, которым можно было бы назвать Ульяну. Подруга? Нет. Приятельница? Тоже нет. Соперница? Не знаю… Осталось ли место для соревнования…

Я секунду поколебалась и сказала, четко и громко:

– А я – Тузик.

– А по отчеству? – спросил Андреев одну меня.

Лохматый Сеня качнул упитанным животиком, который совершенно не вязался с его долговязой фигурой, и издал смешок.

– Можно без отчества, – ответила я. – Просто Тузик.

Андреев кивнул, пряча улыбку:

– Это сильно. Да. Хорошо. Товарищ Тузик. И товарищ Ульяна. А я – Сергей Андреев.

– Мы в курсе, – сказала я.

– Разделяете мои убеждения? – спросил Андреев.

«Все, кроме музыкальных пристрастий», – хотела сказать я, да не сказала. И Ульяна тоже лишь улыбнулась, улыбка осветила ее лицо, Андреев залюбовался, я видела это. И Сеня тоже. Снял очки, надел снова, взял камеру, лежавшую на старом коричневом столе с разными ножками, стал приспосабливаться снимать Ульяну… Потом внимательно-внимательно посмотрел на меня и стал снимать меня.

– Не напугайте только гостя, – предупредил нас Андреев. – Он человек пожилой.

– Чем не напугать? – спросила я.

– Красотой несказанной, – ухмыльнулся Андреев. – Вы лучше сразу скажите, что вы товарищ Тузик и товарищ Ульяна, чтобы он знал, что к чему. Товарищи… Так, веселые у нас директора намечаются… Вы не возражаете, если я вас сразу повышу в должности?

– Нормально, – кивнула Ульяна. – Нам чем выше, тем лучше. У нас же практика. Совмещаем приятное с полезным.

Андреев вздохнул.

– Девочки, а если серьезно, шли бы вы отсюда сразу.

Мы с Ульяной переглянулись и чуть шагнули друг к другу.

– Да, да!.. Вы не ослышались. Шли бы вы за практикой в другое место…

– Вы не поняли… – попыталась объяснить Ульяна.

– Нет, я всё прекрасно понял. Вас за эту практику могут в кутузку посадить, надолго причем. Придут жандармы и… Вы не понимаете? Ничего смешного. Вам есть восемнадцать?

Я кивнула.

– А девятнадцать?

– Нет, – ответила я, видя, что Ульяна вообще замолчала, не была, видимо, готова к такой резкой перемене тона и неожиданной теме. Работать у Андреева – опасно? Он сам подвергается опасности? Ему угрожают? Намекают, чтобы язык свой придерживал, ведь у него оружие только одно – его смелый ум и острый язык?

– Первый курс? – продолжал допытываться Андреев.

Андреев, Андреев, вот он рядом стоит, совсем близко, спрашивает какую-то ерунду… Нет, мы не боимся. Я – точно не боюсь.

– Да. МГУ.

– И что, вам в МГУ не рассказывали, что все люди, агитирующие за перемену существующего капиталистического строя, – это опасные преступники, и они должны быть так или иначе изолированы от общества и социальных сетей? Вы видели, с какой регулярностью меня блокируют? Вы слышали, о чем я теперь говорю на телевидении? Ни о чем.

– Не выгнали же… – негромко проговорила я.

– Не выгнали! Если бы выгнали, я бы стал пострадавшим от режима. А так я ему фактически служу. Рассказываю о международных новостях третьего порядка. Ладно, я понял. Вы пришли сюда по убеждению. Верно?

– Верно, – сказали мы.

Интересно, он догадывается, что он нам обеим нравится? Или когда от человека ушла жена, он думает, что он вообще теперь никому не интересен? Я не буду разубеждать его в этом. Мне кажется, Ульяна тоже не намерена вешаться ему на шею. При мне, по крайней мере. Да и вообще. С трудом могу представить себе Ульяну в таком качестве.

У Андреева завибрировал телефон, лежавший все на том же доисторическом столе с разными ножками.

– Где? – спросил он. – Понял. Хорошо, к вам мои директора выйдут, встретят. – Он отключил связь и хмыкнул, глядя на нас: – Здорово. Не было даже администратора, а появились сразу два директора. Звучит шикарно. Да, Сень?

– Ага, – сказал Сеня, который уже ловко выставил свет, разворачивая туда-сюда три больших софита на высоких ножках и еще четыре небольшие лампы, которые были прикреплены высоко, над тем местом, где, как я поняла, будет сидеть гость и сам Андреев.

– Я еще со светом могу помочь, я в фотошколе училась, – сказала Ульяна. – И со съемкой… как ассистент.

Сеня стал потирать руки и смеяться, не забывая при этом откусывать сухари, которые он доставал изо всех возможных мест.

– А кто гость? – спросила я.

– Сулидзе, – кратко ответил Андреев, просматривая что-то в ноутбуке.

– Сулидзе? – почти хором переспросили мы. Нервный, одиозный, совершенно непонятно как попавший в «красный» лагерь человек, с такими крайними воззрениями…

– Да, сума перемётная.

– Теперь он вроде как левый? – осторожно спросила я.

– Ну да, – Андреев быстро взглянул на меня.

От его взгляда у меня стукнуло сердце. Не в поэтическом смысле, в прямом. Перехватило дыхание, на секунду стало нечем дышать. А потом что-то приятное, теплое, легкое стало разливаться по всему телу. В обшарпанной комнате стало как будто светлее. Или это Сеня враз врубил все софиты? – Вот, решил с ним поговорить, – проговорил Андреев, отводя глаза. – Интересно. Он человек-парадокс или хочет таким казаться. Вот сейчас как раз и увидим. В такой-то обстановочке, как у нас, спрятаться трудно.

Сейчас это был другой Андреев. И не такой, как на экране, само собой, и не такой, как вчера на конференции. И, разумеется, совершенно иной, чем на концерте. Почти… домашний. Простой, хороший, близкий… Обернулся на мои мысли, снова коротко взглянул, чему-то улыбнулся…

– Игорь Зурабович, – напомнил нам Андреев. – Вы осторожнее с ним, отчество выговаривайте четко. Сулидзе любит сходу нападать на людей, он так настраивается. Если будет задираться, это ничего не значит. У него такая маска. – Он помолчал, что-то просматривая в ноутбуке. Не поднимая головы, спросил: – Не мешает, кстати?

Мы переглянулись.

– Что именно? – уточнила Ульяна.

– Сломанная парадигма. – Улыбающийся Андреев наконец поднял глаза.

Какой же он приятный в жизни, еще более приятный, чем в официальной обстановке, когда его снимает камера, даже когда он сидит в своем полуподвальчике, оборудованном под студию, и проводит онлайн-встречи.

– Нет, нормально, – ответила Ульяна за нас обеих.

Не знаю, как вела бы себя я, если бы пришла одна. И пришла ли бы я одна сюда. Вдвоем все-таки не так двусмысленно.

– Девочки, я ваши фамилии запишу, чтобы у нас не совсем бардак был. Хоть вы и волонтеры. И какие-то ваши контакты. Телефоны, и как вас найти в Сети…

Мы записали свои данные прямо в его ноутбук. Я успела заметить заставку, пока он закрывал почту и открывал документ. Девочка лет семи, его дочка Аня. Лариска постоянно выставляет ее фотографии: Аня ест американский гамбургер, Аня читает американскую книжку, Аня гуляет с собакой по парку, где много американских надписей…

Мне кажется, что Лариска ставит эти фотографии исключительно для Андреева. Потому что у нее практически подписчиков нет, кроме двух ее подруг, которые комментируют фотографии по-английски, хотя сами из России, а где живут – не знаю. Почти каждый день Лариска выкладывает фотографии Ани, часто на этих фотографиях она появляется и сама. И всегда с одинаково загадочным видом.

У Андреева сейчас мелькнула заставка, где Аня держит на ладони одуванчик и собирается его сдуть. Понятно, что фотографировал он сам, он хороший фотограф. Какой чудесный момент здесь пойман… А в Новый год он выставил молча, без подписи, Анину фотографию, где она сидит в каком-то кафе, облокотившись о стол, подперев щеку одной рукой и грустно смотрит на Андреева. Почему ребенок так грустно смотрит? Что происходило до этого снимка? О чем говорили Андреев с Лариской? Или он пришел с Аней в кафе один? Почему? Как странно… У них такой замечательный, скромный, но очень милый дом в красивом месте Подмосковья. Я набирала в поиске и видела окрестности. Я бы с удовольствием там жила. Да я бы жила и в этой серой комнате с окном, забитым фанерой, если бы здесь можно было жить с Андреевым… Я почувствовала, как от собственной неожиданной мысли краснею, и быстро отвернулась от Ульяны.

– Ты что? – негромко спросила она. – Не хочешь встречать Сулидзе?

– Нет-нет… – Я потерла щеки. – Все хорошо. Пойдем.

– Нам на проходную идти? – спросила Ульяна так спокойно, как будто всегда лишь тем и занималась, что работала директором передачи у Андреева. Пусть это и не «настоящая» телевизионная передача. Хотя сейчас настоящее – то, что нужно и востребовано. А по телевизору одни враки и реклама – не только обычная, но и скрытая. Начинаешь смотреть какое-то политическое ток-шоу, а туда прорываются (или же их специально приглашают) те, которым все равно за кого орать, главное, платили бы деньги. Люди не верят ни во что, ничего не делают по сути, а зарабатывают на жизнь беспринципным враньем.

Что такое Сулидзе, который, я точно знаю, какое-то время был ярым антисоветчиком, антисталинистом, антикоммунистом, а теперь вдруг стал выступать то ли против режима, то ли против системы (это ведь разные вещи), мне бы было интересно понять. Яркая личность, неординарная. Но зачем он это все делает? Ищет, мечется? Или это способ заработать деньги? Или же просто – жажда известности, которая приводит многих к настоящему личностному коллапсу? Человек полностью теряет себя, перестает сам понимать – кто он и что он, пока карабкается, лезет, ползет к известности, не хочется говорить – к славе. Все-таки слава это другое.

– Да, – ответил Андреев одной Ульяне. Взглянул коротко, но так выразительно…

Ясно. Кажется, мне здесь нечего больше делать. Она ему понравилась. Посмотрел на меня, на нее и – выбрал. Или я вообще ничего не понимаю в жизни.

Ульяна пихнула меня в бок, когда мы вышли, и засмеялась:

– Видела, как он на тебя смотрел?

– Нет. Он смотрит только на тебя.

– Не выдумывай! – Ульяна откинула назад меховой капюшон.

Белый пышный мех непонятно какого зверя очень шел к ее ярким темным глазам. Мне любого зверя жалко, поэтому я не ношу натуральный мех, даже если это просто помпон на шапке.

Я не поняла, искренне ли она говорит. Не такая уж Ульяна, кстати, красотка. Когда не выспится – от глаза по щекам идет лишняя линия, появляются припухлые мешки, вот как сегодня… Но что-то есть в ней такое, что заставляет мужчин крутиться на пупе, чтобы она хоть раз взглянула на них. И это опровергает всю обычную «науку общения с мужчинами» – кокетничай, крутись, сверкай глазами со значением… Ульяна нисколько не старается им нравиться, подсмеивается над ними или не обращает внимания, одевается со вкусом, но так, что кажется, она говорит: «Мне на вас и весь ваш мужской мир, моду, придуманную мужчинами для ублажения мужчин, – наплевать с высокой колокольни, на которую вам никогда не залезть. А я – там. И смотрю на вашу возню свысока». Казалось бы, это должно отталкивать. Мужчинам же нравится, когда женщины сильно разрисованы, показывают ноги, обтягивают попы, хихикают, привлекают их… Почему тогда им нравится Ульяна?

Я, конечно, тоже не стараюсь никому нравиться, ни на какие специальные ухищрения не иду… Но я – блондинка. А это заложено где-то глубоко в спрятанной внутри мужчины программе размножения, которой он и следует, и сопротивляется одновременно – блондинка, по мужским понятиям, заведомо женственнее, блондинка нежнее, блондинка привлекательнее… Тем более блондинка с милыми чертами лица, как я. Про ум ничего, правда, не сказано. А многие мужчины и не понимают, умна женщина или нет. Им самим нечем понимать.

На самом деле очень интересно – почему так происходит? Блондинки, что – спокойнее? Покорнее? Здоровее? Соответствуют потерянному в веках идеалу? Или они – олицетворение потерянной древней расы, от которой остались осколки, гены белокожих, светловолосых, светлоглазых людей, гены нестойкие, размывающиеся? Есть один араб или еврей в роду – все дети несут отпечаток. Еврея уж точно не спрячешь, так же как бурята, армянина, корейца… А был в роду один сероглазый блондин – был и нету. Вот я и думаю, особая любовь мужчин к блондинкам – может быть, это какая-то загадочная программа сохранения белокожего, светловолосого, светлоглазого человека, которую они не осознают, но следуют ей?

– Что? – Ульяна обернулась. – Что-то не так?

– Нет.

– У тебя такой вид, как будто ты решаешь сложную задачу.

– Да.

– Какую? – Ульяна насмешливо фыркнула.

– Думаю, кто…

Я не успела досказать, потому что у меня зазвонил телефон, незнакомый номер.

– Проверка связи, – весело сказал тот голос, который мне снится по ночам, самый лучший голос.

– Здравствуйте, – от растерянности сказала я.

– Подожди, ты кто?

– Я… Надя. То есть… Тузик.

– Ага, – засмеялся Андреев, – значит, ты все-таки Надя, Надежда. Здорово. Хорошо. Вы его видите?

– Пока нет.

– Мне уже шофер звонил, Сулидзе бесится, что никто не встречает. Сейчас он еще увидит наши коридоры и нашу студию. Заболтайте там его, пожалуйста, товарищи директоры. Засверкайте политика глазами.

Я слышала, как он улыбается в трубку. Он позвонил мне. Мне! Хотя Ульяна первой записала свои данные. Он – позвонил – мне.

– Что? – Ульяна подняла брови. Красивые, ровные, темные, не нарисованные, шелковые…

Как еще сказать? Я брови сегодня подрисовала, потому что им не хватает густоты. Не от глупости своей подрисовываю, а чтобы глаза были выразительнее. А зачем мне это надо? Чтобы нравиться Андрееву. Всё, точка. Сразу стало легче.

Сулидзе не вышел – выскочил из машины, отпихнув водителя, который уже тоже вышел и открыл ему дверь. Ничего себе, красный теоретик… Неужели это неизбежно? Неважно, на вершину какой пирамиды ты взбираешься или тебя туда швыряет жизнь (что тоже бывает, хотя редко), но на вершине ты становишься другим человеком. Я не знаю, каким был Сулидзе раньше. Я успела быстро открыть Википедию, пока мы шли к проходной, и прочитать его официальную биографию: вряд ли он в бытность режиссером цирковых представлений так ходил, так смотрел, так по-хозяйски оценивал окружающих… Хотя… Кто знает. Может быть, он уже тогда чувствовал в себе гораздо больший потенциал. Вот ведь я, к примеру, не собираюсь работать в клубе методистом. Я же министром культуры России собираюсь быть…

Сулидзе окинул мгновенным взглядом нас с Ульяной, меня неприятно обдало холодом. На экране телевизора он выглядит значительно лучше… Я почувствовала сложный запах – что-то кисловатое. Гиперактивные люди очень часто имеют сильный природный запах, думаю, это один из древних способов заявить о себе. Вот идет впереди вожак, и он сильно пахнет… Все сразу ясно. Враги принюхиваются и прячутся… Женщины скользят следом, бледными покорными тенями… Хотя я тут же вспомнила жену Сулидзе, Мирьям. Она даже фамилию свою оставила девичью, и активно занимается правами женщин, будучи в браке с Сулидзе. Может быть, ее заставил заняться этим ее личный опыт?

Мы поздоровались с ним, коротко представились, не могу сказать, что Сулидзе сделал над собой хоть малейшее усилие, он даже не кивнул. На Ульяну еще раз посмотрел. У него был постоянно приоткрыт рот, видны зубы и слегка подрагивала верхняя губа, на которой проступили капельки пота или измороси, я не поняла, но выглядело это устрашающе. Казалось, он сейчас издаст рык и вопьется в тебя острыми длинными клыками. На меня он не обращал внимания, наступил на ногу и как будто не заметил этого, когда входил в дверь корпуса 1-В.

По длинному коридору Сулидзе шел, сопя и тяжело дыша, я смотрела на его затылок, коротко-коротко стриженый, седой, и пыталась вспомнить, какого он года рождения, я ведь только что читала. Он чуть ли не ровесник моей бабушки, а ей шестьдесят шесть лет…

Сулидзе обернулся и посмотрел на меня белыми глазами, в которых не было ничего, кроме ярости. Кажется, мои мысли попали ему в голову… Я постаралась улыбнуться как можно милее. Политик вздернул выцветшие брови, но ничего не сказал.

Ульяна сжала мне локоть и почти беззвучно проговорила: «Надо его предупредить о том, что это съемка неофициальная, для интернет-канала… Помнишь?» Я пожала плечами. Помнить-то я помню, но как начать разговор с Сулидзе, я не представляю. Мы пропустили нужный момент и так ничего ему не сказали.

Зря Андреев беспокоился, что Сулидзе не понравятся его скромные интерьеры. Тот как будто вообще не обращал внимания на то, что его окружает, был в каком-то своем мире. Вошел, даже не огляделся, сразу цепко выхватил глазами самого Андреева, первым, посмеиваясь, протянул ему руку. Я знаю, что у Сулидзе такая манера – он постоянно посмеивается, причем глаза его остаются неподвижными, и это очень страшно.

Полгода назад я открыла для себя Андреева, почти случайно. Сначала время от времени читала его статьи и посты, потом увидела в студии на передаче, куда пригласили нашего декана. Я ничего не знала ни о Сулидзе, ни о противоречиях в левом движении, ни о том, что какое-то «левое» движение существует в России. Я и не думала о политике, практически ею не интересовалась. И сейчас меня меньше всего интересуют дрязги в политике, сиюминутные цирковые выступления – а именно это чаще всего и показывают на экране, и обсуждают в прессе. Но меня очень интересует новая и новейшая история, время, в котором мы живем, то, что происходит вокруг меня и почему. Я даже не понимаю, как я раньше жила и не думала обо всём об этом. И заставил меня взглянуть на всё по-другому именно он. Не просто многое переоценить, а открыть что-то в самой себе. Его мысли о жизни изменили меня саму.

Единственный человек, с которым можно поговорить на такие темы, – это Ульяна. Еще есть, конечно, моя бабушка, но у бабушки все немножко путается в голове, так мне кажется. Есть вопросы, по которым мы спорим до последнего, когда она говорит: «Всё!», закуривает и демонстративно отворачивается. Например, она не хочет отказываться от своих старых-старых претензий к советскому строю, хотя жизнь уже сто раз доказала ей, что она была не права, и все те ее претензии – ничто в сравнении с проблемами, которые пришли со сменой строя, с обрушившимся на страну капитализмом. Но бабушка и сегодняшнее время критикует, а глубинных причин не понимает. Она считает, что все зависит от хорошего или плохого человека. Хороший человек – всё у всех будет хорошо.

Вот придет в ее бывшую школу хороший директор и возьмет бабушку хотя бы факультатив вести. Ей шестьдесят шесть лет, но ведь не девяносто шесть! У нее отличная память, она может стоять по несколько часов и не уставать, не ложиться грудью на стол, как делает молодая учительница, которую взяли вместо бабушки. Дети ту учительницу снимают – ее большую белую грудь, вываленную на стол с тетрадками – выкладывают фотографии в Сеть, и они неизменно имеют большой успех. Я показываю их бабушке, чтобы она успокоилась: молодая – еще не значит лучше. Потому что бабушку выгнали на пенсию в одночасье, без предупреждения. Сказали: «До свидос, дорогая Вера Тимофеевна! Идите домой, доживайте свой возраст счастья на кухне с тарелкой перловки, рюмкой корвалола и сигаретой!»

Свет был уже выставлен, Сулидзе уселся на стул гостя. Я обратила внимание, что два стула, предназначенные для съемки, были нормальные, не старые, не ободранные, скорей всего, Андреев привез их из дома или специально купил, вся остальная мебель в этой «студии» была просто рухлядью.

Ульяна вдруг подошла к Андрееву и что-то сказала ему на ухо.

– Да? – удивился Андреев.

– Конечно, – пожала плечами Ульяна.

– А у нас ничего нет.

– У меня пудра есть, – негромко сказала Ульяна. – Хотя бы так.

– А прическа как, нормально? – подмигнул Андреев и пригладил свои коротко стриженые волосы.

Сулидзе, видя, что Андреев о чем-то перешептывается с Ульяной, занервничал. От него вообще исходило нервное, тревожное, неспокойное поле. Хотелось стряхнуть что-то с себя, умыться и… уйти подальше от него.

Ульяна достала свою пудру, смело провела по лбу и носу Андреева. Она была ростом с него, если не выше. Значит, и я тоже окажусь вровень с ним. Андреев спокойно перенес маленькую косметическую процедуру – ему не привыкать, он же работает на телевидении. Почему только ему самому не пришло в голову, что он блестит в ярком свете софитов.

Сулидзе, когда к нему подошла Ульяна, дернулся, выкатил на нее глаза, но я видела, что Ульяна не поддается на эти его штучки и в глаза, явно обладающие гипнотическим свойством, не смотрит. Она слегка загримировала и политика тоже и отошла ко мне.

– Молодец, – шепнула я ей. – А то совсем самодеятельность какая-то получается.

Андреев укоризненно обернулся:

– Товарищи директоры… Потише, пожалуйста. Сеня, ты готов?

– Ага, – сказал Сеня и поправил свет.

– Начинаем, – кивнул всем Андреев с легкой, приятной улыбкой.

Если бы я и стала рассказывать своим родным о нем, я бы начала вот с этого – как человек приступает к своей работе, улыбаясь. Я заставила себя сосредоточиться и так откровенно не любоваться Андреевым.

– Привет! – поздоровался Андреев со зрителями, присев на стул и почти сразу начав говорить. Какая интересная форма – запанибратский, легкий тон… – Игорь Зурабович, – перевел взгляд на политика Андреев, как будто продолжая только что прерванный разговор, – давно хотели с вами обсудить насущную проблему.

– Да-да, – довольно официально сказал Сулидзе, не принимая дружеского тона Андреева.

– Вопрос к вам такой: почему же так происходит – столько различных движений, столько людей, недовольных существующим ныне в России положением, строем, режимом, но единства нет. И, как мне кажется, никто особо и не стремится к единству. Напротив, стремится оппонента, мягко выражаясь, как можно выразительнее развенчать и стать единственным борцом за справедливость. Почему так, и что нам с этим делать?

– Вам что делать – не знаю, – четко ответил ему Сулидзе. – У меня есть четкая программа и десятки тысяч последователей моего движения по всей стране…

– Напомним, – улыбнулся Андреев в камеру (он любит говорить и писать от множественного числа), – что Игорь Зурабович – создатель и руководитель движения «Смыслы». Как вы, кстати, считаете своих сторонников? По количеству подписчиков в Сети?

– В том числе, – кивнул Сулидзе, не очень довольный тем, что Андреев его перебивает.

– Понятно, – иронически сказал Андреев. – Так и все же: почему мы все разъединены, и как нам объединиться? Если это нужно.

– Ни… в коем… случае, – подчеркивая каждое слово, ответил Сулидзе.

И начал говорить издалека – от Гегеля. Он говорил о том, как исторически развивалась революционная мысль, это было, конечно, интересно, мне, к примеру. Но вряд ли понятно и интересно всем тем зрителям, для которых Андреев снимал свою новую передачу, альтернативную официальному телевизионному формату. Альтернативную не по форме, а по сути. Над ним сейчас не довлело руководство канала, вокруг не бегали редакторы, которые потом стали бы вырезать «не те» слова. Андреев сам и руководитель своего канала, и продюсер, и редактор. Это ведь новая форма «самиздата».

Сорок лет назад люди передавали друг другу перепечатанные листочки, а теперь любой человек может открыть свой интернет-канал и ставить туда все, что хочет. Учить плести из бисера, говорить по-французски, готовить куриные котлеты и кислые щи, правильно поститься, правильно верить в Бога (в одного из богов, скажем так…), правильно делать зарядку или правильно курить кальян, чтобы получать максимум удовольствия. Люди учат друг друга, как расчесывать собаку, как лучше мыть кота, как рисовать по трафарету и как красить окно на даче, чтобы не облиться краской.

Некоторые наши девочки, которые еле-еле, с пересдачами, сдали сессию, имеют свои каналы, где они делают обзоры современной литературы и кино. Звучит это красиво, но больше похоже на злую шутку – никто хуже не может подшутить над ними, чем они сами.

Есть у нас Настя, киноблогер, расставляющая в собственном порядке все мировые киношедевры, не затрудняя себя их просмотром, есть Алина, которая не читает вообще ничего, но ей почему-то нравится именно этот формат: сделать невероятно изощренный маникюр – голубые, фиолетовые, желтые ногти со стразами, нарядиться, распустить неровно, по моде, остриженные волосы, сесть перед камерой, взять несколько книг в ярких обложках, которые она купила подряд в магазине с рекламного стеллажа, куда ставят книги за особую плату, и рассказывать, протягивая гласные: «Друзьяяяяяя, сегодня яяяяяя расскажууууу вааааам…» Это особая, тоже модная манера. Алина и другие девочки говорят так, подражая кому-то из телевизора. Сейчас очень модно среди подростков и совсем неразвитой молодежи говорить так, как будто ты не можешь нормально открыть рта, у тебя что-то случилось с челюстью, и поэтому у тебя все звуки получаются сильно редуцированные, неправильные. Чем хуже ты говоришь, тем ты моднее и оригинальнее.

На зимней сессии у нас даже был скандал, когда преподаватель по философии, доцент Соколов, отказался ставить тройку девочке, которая именно так говорила, редуцируя гласные. Доцент объяснил студентке и учебной части, что он не понимает ни слова из того, что та говорит. Девочка закатила скандал, привлекла своего отца, он – депутат Московской думы, ей быстро поставили четверку и отпустили на каникулы. Она в тот же день улетела на Мадагаскар, и стала присылать в нашу общую курсовую беседу короткие видео в купальнике, где она смеялась в камеру и говорила: «Передыйте Сыкылыву, чты он кызёл… Сыкылыв ты тупой кызёл, а я на Мыдыгыскаре… Меня мый пыпычка любит, мый пыпычка мыжыт все выбще, а ты стырый, тупый и нищий… Я в шыкылыде, Сыкылыв, и ты мне ничего не сделыешь!»

Я постоянно думаю – что будет со всеми нами дальше. Самое страшное и самое, увы, понятное и логичное – это если на Земле начнется большая война, мировая, страшная, скорей всего последняя. Кто-то выживет, останется, тот, кто окажется далеко от очагов войны, и им придется начинать все с нуля – делать орудия труда из камня и добывать огонь, чтобы согреться и приготовить пищу. Но, главное, им придется пережить не одну сотню лет ядерной зимы. И тогда понятно, что вообще всё будет по-другому. Наверное… Суть человеческая, скорей всего, останется прежней. Потому что ни одна война, которая была на Земле, включая ту, которая описана в индийских эпосах, когда плавились камни, кипели реки, у людей вылезали ногти и волосы от страшного оружия, примененного «богами» против других «богов», плохих, – ни одна война, ни один катаклизм не научил человека ничему. Человек хочет властвовать, подчинять других, быть главным, иметь рабов, человек – мужчина – хочет вести войны.

– По-разному можно трактовать то, что сейчас происходит, – говорил в это время Андреев. – Но я надеялся, что мы с вами, Игорь Зурабович, мыслим в одном направлении. И в одном направлении работаем.

– Работать можно только в правильном направлении. Остальное – вредить, а не работать, – ответил ему Сулидзе, вращая глазами.

Страшный взгляд у него какой… Из телевизора это так не пронимает. Понимаю, почему люди, попадая к нему, становятся словно сектантами – такая о нем ходит слава. Он их вывозит на загородные «семинары» и по пять-шесть, а то и больше часов кряду говорит, говорит, один, а они сидят и, завороженные, слушают. Я тоже пробовала послушать его лекции в Ютьюбе. Но поскольку так гипноз действует слабее, я смогла выслушать лишь самое начало, минут пятнадцать – двадцать, с длинными паузами, его молчаливыми и крайне красноречивыми взглядами, подрагиванием губ и щек… Проще взять и прочитать статью. И тогда ты видишь все несовершенства или всё лукавство говорящего, который говорит обо всем и – ни о чем, по сути.

– Хорошо, – кивнул Андреев, коротко засмеявшись.

Я знаю этот его смех, мгновенно пропадающий. Так он смеется, когда нервничает или начинает расходиться. Самый верный признак, что Андреев растерялся или завелся.

Мне интересно, какой он в быту? Неврастеник? Смех у него, конечно, слегка подозрительный, нервный… Или просто очень эмоциональный, подвижный внутренне человек, но при этом стабильный? Я представляю, как он страдает, оставшись один в своем доме под Москвой. Ведь в Америку к дочке не налетаешься… Мне кажется, он хороший отец и любит дочку. И еще кажется, что он по-прежнему любит Лариску. Потому что больше всего он похож сейчас на страдающего и брошенного мужа. А не на свободного, успешного, любимого десятками тысяч людей в стране журналиста. Я бы сказала – «политика», но Андреев категорически отказывается от того, чтобы считаться и называться политиком. Наверное, он хочет, чтобы его называли революционером и не мешали с людьми, которые рвутся во власть, чтобы стать главными, сесть в большую дорогую машину и понукать сотнями, тысячами, миллионами подчиненных и бесправных людей. И не важно, как эти люди называются – правые, левые. Их цель – сесть на место тех, кого они отчаянно критикуют.

Я не расслышала, что только что сказал Андреев, отвлеклась, смотрела, как Сеня, не отрываясь от камеры, дотянулся левой рукой до софита, чуть подправил его. У него при этом была включена и вторая камера, поэтому у нас с Ульяной передвижение по «студии» было ограничено – мы не должны были попасть в камеру. Так же как и ободранный стол, заколоченное фанерой окно, куча сложенных старых стульев в дальнем углу комнаты… Хотя, возможно, андреевским революционным подписчикам эта обстановка как раз пришлась бы по вкусу – не в шелках же и не во французских пиджаках обсуждать проблемы бедствующей страны, не на белых кожаных диванах, развалившись, сидеть… Интересно, какая машина у Андреева – ее он никогда не фотографировал, никуда не ставил. Уверена, что скромная и надежная. Как он сам… Кто, ну кто мне сказал, что Андреев – надежный? Кто? Сердце мое сказало. Верить ли мне своему сердцу?

Я увидела, как Ульяна почему-то пошла за стулом, взяла самый приличный и, обернувшись на меня, вместе со стулом вышла на площадку.

– Ну а вы, товарищ Надя? – спросил меня Андреев. – Вы тоже присоединяйтесь.

Я видела бешеный взгляд Сулидзе, видела, как спокойно улыбается Ульяна и энергично потирает руки Андреев.

– Сейчас перерыв? – тихо, почти неслышно спросила я у Сени, который пошел ко второй камере и что-то там переключал.

– Чё? – громко переспросил меня Сеня.

– Перерыв? – не очень уверенно повторила я.

– Ага!

– Я же говорю – присоединяйтесь. Нам интересно будет послушать голоса образованной молодежи.

По лицу Сулидзе мне не показалось, что ему вообще интересно кого-то слушать, кроме самого себя. Но Ульяна уже уселась рядом с Андреевым, мне же ничего не оставалось, как сесть чуть поодаль, с той же стороны, что и она.

Андреев побегал, посмотрел во все камеры, развернул стулья, так, чтобы все хорошо получились, сел и продолжил:

– У нас еще гости, незапланированные. Это директора моей передачи, Ульяна и Надежда, весьма символичные имена, не так ли? – Андреев улыбнулся в камеру и незаметно подмигнул нам. Или одной Ульяне, я не поняла… – С вашей точки зрения, товарищи директоры, кто виноват и что делать?

– Виноваты мужчины, – ни секунды не задумываясь, сказала Ульяна и, не останавливаясь, не обращая ни малейшего внимания на протестующие хмыки Сулидзе и выразительный смешок Андреева, продолжила, твердо, уверенно и… нежно. (Как это может совмещаться? Не знаю.) – Мир, в котором мы живем – это мир мужчин. Мужские законы, мужское правительство. Весь мир, и цивилизованный, и дикий, живет по законам мужчин. Они, то есть вы, эти законы придумали, вы же их и нарушаете. Есть совсем странные законы, но даже и те, которые можно принять, по сути своей неверные. От этого все беды.

– Кто виноват – ясно, – ввернул Андреев, – мужчины.

– Товарищи, – начал было Сулидзе, – это просто несерьезно. Это шутка? Мы собрались обсудить единство нашего движения.

– Вы же сказали, что никакого единства быть не может, – улыбнулась Ульяна. – Потому что у мужчин главное – это подчинить себе всех остальных.

Я думала об этом – она сказала…

– Вы обобщаете и упрощаете, Ульяна, – сказал Андреев и выразительно взглянул на Сеню, я не поняла, что он имел в виду, а Сеня понял и стал подкручивать что-то в камере, наверное, снимать крупный план Ульяны.

– Возможно. Но ведь для того, чтобы понять суть, надо обобщить, разве нет? А насчет того, что со всем этим делать… Ни сегодня, ни завтра мы поменять ничего не сможем. Вы, Сергей, зовете в прошлое. Туда дороги нет. Раз социализм не выстоял, значит, он был не крепок. Все молчали и смотрели, а те, кто возражал, вперед не выходил. Сидели и возражали дома на кухне. Я этого не знаю, меня тогда еще не было, для меня это история. Но из того, что я читала и слышала, я понимаю, что именно так и было. Многие, наверное, думали, что вот сейчас наконец отменят парткомы и разрешат частную собственность, а остальное останется по-прежнему.

Сулидзе несколько раз пытался вставить слово, даже начинал говорить, но Ульяна говорила хорошо, четко, без остановки, как будто перед ней на экране был текст и она его читала с правильным выражением. Значит, этот текст у нее в голове. Никогда не подумаешь, что у изящной высокой длинноногой брюнетки с огромными смеющимися глазами в голове – проблемы человечества, мировая революция, и вопросы, вопросы, самые главные вопросы нашего бытия. И про меня тоже не скажешь, я знаю. Про меня вообще думают, что я дурочка, потому что я блондинка.

– А что думает по этому поводу голубоглазая… м-м-м… феечка, которую вы явно приберегли про запас? – все-таки прервал Ульяну прямо на полуслове Сулидзе, не слишком громко, но напористо и безапелляционно, как он обычно делает на всех передачах и выступлениях.

Ага, понятно, он думает, что я сейчас замямлю, начну копаться в волосах и тянуть гласные, а тут он и перейдет в наступление.

Андреев обернулся ко мне. Все это происходило так быстро, я поняла, что нужно что-то говорить, но я не такой прекрасный оратор, как Ульяна.

– Я люблю животных, – сказала я. – Я занималась в кружке зоологии. У меня был хомяк, его звали Тузик. И мы поклялись с моими товарищами год после расставания носить имена своих питомцев. Еще у меня есть кот, его зовут Федора. Федора полудикая. То живет у нас, то неделями пропадает. Сначала мы звали ее Федор, но потом он исчез на какое-то время и пришел беременный, и тогда мы поняли, что ошиблись, точнее, сильно не задавались таким вопросом. Я знаю, что вы все это вырежете. Но я, по сути, про революцию ничего умного сказать не могу. Я все понимаю, согласна с Ульяной. Но так говорить не умею. Хотя постоянно думаю об этом. В мире надо все поменять. Но это невозможно. Никто не отдаст своих яхт, сверкающих машин, особняков и островов. Если начнется мировая революция – погибнут все. Возможно, случится какой-то природный катаклизм – ось Земли поменяется, как уже было когда-то, начнется очередной Всемирный потоп, их ведь было несколько на Земле, резко уменьшится количество людей, мы лишимся электричества, тогда всё перемешается, никто не будет соблюдать законы, забудут, кто недавно был богатый, а кто бедный, будут просто выживать… И всё равно. Природа человека такова, что все будут ждать Бога, надеяться на его помощь и искать между собой царя. Не знаю, почему мы такие. Сейчас нам странно и смешно, что древний иудейский бог, являвшийся отцом христианского бога, дал людям точные предписания, какие части внутренностей сжигать на жертвенном огне, объясняя, что именно этот запах он любит. Возможно, когда-то и наши проблемы, ценности и идолы будут смешны нашим потомкам, если они у нас будут. Всё идет к тому, что следующими править на Земле будут муравьи. Или черви. Если муравьи – у них будет социализм, если черви – капитализм, червяк – каждый сам за себя и выживает, даже поделенный напополам, никто ему больше не нужен. Поел – пополз дальше. И все повторится сначала. Боги, люди, герои, рабы. Муравьи и черви.

Я выдохнула. Мужчины, засмеявшиеся при моих первых словах, смеяться перестали и смотрели на меня как на заговорившую кошку или обезьянку. Ульяна произнесла:

– Ты не говорила, что тебя зовут в честь хомяка.

– Да, – пожала плечами я и убрала за ухо выбившуюся прядь. – В честь хомяка.

Андреев улыбнулся.

– Вот, Игорь Зурабович, это молодая поросль. Попробуйте вложите им в головы свои мысли. Это не так-то просто, потому что в их головах уже есть другие мысли, и, надо признать, не самые глупые.

– Я надеюсь, перерыв закончен? – сухо спросил Сулидзе. – У меня осталось… тридцать нет… уже десять минут на разговор с вами. Дальше мне надо ехать в Думу.

– Говорят, что вы – одна из самых удачных форм кремлевской оппозиции, – сказала Ульяна. – Это правда?

– Сереж… – Сулидзе страшно улыбнулся. – Предупреждать надо было, что здесь будет цирк.

Андреев вскинул на него смеющиеся глаза, но ничего не сказал про первую профессию Сулидзе. Не знаю, успела ли Ульяна, так же как я, прочитать, кем раньше был Игорь Зурабович, но и она ничего больше не сказала. Я – тем более. Я и так сидела, чуть сжавшись, потому что не была уверена, что надо было это говорить. Это же не мальчиков с философского на место ставить или наших трех каприз-выпендрежников, никак не определившихся, кем им быть – клоунами или лидерами, мальчиками или девочками, брутальными или нежными и ранимыми, нуждающимися в постоянной защите и опеке со стороны сильной женщины.

– У нас формат свободный, товарищ Сулидзе, – легко улыбнулся Андреев. – Продолжайте, пожалуйста, в любом случае, ведь вам тоже это нужно. Моя аудитория – сто тысяч человек как минимум. Сеня, поехали.

Мне казалось, что Сене не нужно было никуда «ехать», он и так всё снимал с огромным удовольствием. Вот это материал, а не скучные разговоры о единстве, несуществующем и невозможном, некоего «левого» движения, рядовые участники которого в основном возлежат дома на диванах с мобильным устройством в руках и, попивая горячий чай с конфетами и плюшками или холодное пиво с вяленой рыбой, разоряются в Интернете. Кто из них выйдет на улицу с протестом, кто из них вообще способен на какие-то действия? Именно поэтому праволиберальная оппозиция пробует настраивать самых несмышленышей, подростков и детей, у которых еще нет прав голосовать или участвовать в чем-то серьезном, потому что, кроме них, на улицу никто не пойдет, а они – с огромным удовольствием. Наверное, не пойдет, не знаю… Андреев на улицы выводить никого пока не пробовал. Я бы за Андреевым пошла – больше ни за кем. И то, если честно, не знаю, что бы мною руководило. Идея или что-то другое. Например, желание всегда быть рядом с ним – во всем, что бы он ни делал.

– Давайте вернемся к истокам, – вдруг вкрадчиво заговорил Сулидзе. – Не к Ветхому Завету, который сейчас цитировала грамотная студентка, – я верно понял, вы ведь еще учитесь? Вернемся на сто лет назад. Те, кто делали революцию, боролись за то, чтобы людьми назывались не два-три процента господствующего класса, а все люди. Чтобы все имели право на человеческую жизнь…

– Можно ближе к сегодняшнему дню? – перебил его Андреев. – Я согласен с каждым вашим словом, но нашим слушателям важно знать – что же нам делать, чтобы не сидеть по пяти – семи разным подвалам или, простите, – он улыбнулся, – по красивым залам с бархатными креслами, как некоторые из присутствующих, имеющих здание в центре Москвы, в котором можно вести революционную пропаганду и политическую борьбу с режимом…

– Что такое коммунизм? – прервал его Сулидзе, раздувая ноздри. – Вы объясняли своим последователям? Как вы это объясняли? А ответ прост: коммунизм – это максимальное раскрытие творческого потенциала каждого.

– Лукаво… – коротко засмеялся Андреев. – Крайне лукаво. То есть это не коллективная собственность на средства производства, это не отсутствие какой-либо собственности вообще, а развитие личности?

– Именно так. И к этому надо стремиться.

– Вот и ответ, – Андреев повернулся к центральной камере, – друзья. Игорь Зурабович зовет к саморазвитию. А саморазвитие возможно даже при рабовладении. Почему бы рабу в свободное от рабского труда и побоев время не писать стихи и поэмы, басни и эпиграммы? Не рисовать и не лепить?

– Передергиваете, – Сулидзе страшно улыбался.

– Вот и поговорили, – развел руками Андреев. – Я надеюсь, это не последний наш с вами разговор, потому что искать пути сближения нужно. Но мне кажется, что сейчас мы с вами на разных полюсах, дальше, чем…

Сулидзе, не дослушав, встал, бешено посмотрел на Андреева, потом в камеру… Ощущение было, что он только что-то яростное говорил или вот-вот скажет… Но он молча посмотрел (я-то знаю, это его обычный трюк), молча прошел через «студию», Андреев махал и шипел Сене: «Снимай, снимай одной камерой в затылок! Веди до двери!»

Сулидзе, конечно, слышал это, но ушел с прямой спиной, рванул на себя дверь, та, как нарочно, открылась не сразу, Сулидзе рванул еще раз и хлопнул так, что из стены, обитой звуконепроницаемыми панелями (какой в них толк, если все равно на окне фанера?), посыпалось что-то серое. Это было красиво, как постановочный уход. Наверное, представления, которые устраивал Сулидзе в цирках нескольких провинциальных городов, были музыкальны и четко простроены. Он – талантливый человек, неординарный, это понятно. Но чего на самом деле хочет? Очевидно, власти. Над умами – пусть не сотен миллионов, а нескольких тысяч людей, но власти полной, единоличной, всепоглощающей. Пришел – и растворился в Сулидзе, в его разговорах, бешеных глазах, в его странной логике, неверно увязывающей понятные и всем известные вещи, в его теориях, казалось бы, безобидных…

– Про хомяка – это было сильно. Такая фигура снижения, что даже Игорь Зурабович на секунду опешил, – улыбнулся Андреев мне, когда вся известка осыпалась со стены.

– Это правда, – пожала я плечами.

– А ты, Надя, на самом деле – феечка, как я сразу этого не понял, – Андреев говорил просто, без всякой лишней позы. Был такой милый, близкий, почти домашний… И он так произнес мое имя, так тепло, мягко…

У меня застучало сердце и мгновенно пересохло во рту. Ничего оригинального я придумать в ответ не смогла и тоже улыбнулась.

– Сеня, – позвал Андреев, – погоди, ты курить собрался? Сделай-ка нам хороший снимок. Напишу, что нашел директоров. Чтобы больше народ не волновался. Вы ведь останетесь у меня, товарищ Надя и товарищ Ульяна?

Мы переглянулись и засмеялись. Если перевести в слова наш смех, то это вышел бы такой красноречивый диалог, столько было сказано этим смехом!.. Но мы не произнесли ни слова, хотя отлично друг друга поняли. Да, конечно, лучше бы каждая из нас пришла по отдельности. Но не пришла же! Я – из трусости и смущения, Ульяна – не знаю почему. Возможно, тоже из неуверенности. К тому же Ульяна держится так, что ее невозможно заподозрить в нежных чувствах к Андрееву. Я тоже стараюсь никак не проявлять своей особой к нему симпатии. Я надеюсь, что он даже не догадывается, почему мы к нему пришли. Мы, конечно, за коммунизм, но если бы Андреев был расплывшейся котлетой, обрюзгшей, сопящей, а не подтянутым, стройным, быстрым, симпатичным кареглазым, белозубым… и… и вообще… самым лучшим… – пошли бы мы к нему в «директора»? Или боролись бы за справедливое устройство мира в другом месте?

Я услышала, как вздрогнул в кармане телефон. О, Андреев как-то мгновенно успел кинуть в Сеть наше общее фото. Реакция не заставила себя ждать. Побежали комментарии, комментарии, в основном мужские… Какая-то женщина писала: «А я стою уже одной ногой…» Где она стоит одной ногой, она не объяснила, но, вероятно, одной ногой здесь, другой еще у себя, в своих мечтах об Андрееве. Догадываюсь, что мы не одни влюблены в него.

Пока Сеня ходил курить, Андреев начал просматривать отснятое, мы стояли рядом с ним по оба его плеча и тоже смотрели, сильно не приближаясь к нему, чтобы это не выглядело двусмысленно. От Андреева исходило такое приятное поле, я его ощущала физически. Стоять рядом с ним было хорошо и надежно, и одновременно невероятно волнительно.

У меня в телефоне снова раздался звук, пришло оповещение: пользователь Якира-сан поставила новое фото. Далеко-далеко, через моря и океаны, в солнечной и чужой Орегоне, сидела Лариска верхом на каком-то памятнике, приманливо вытянув вбок ноги, чтобы нога просматривалась целиком, откинув голову, выпятив губы и приподнимая темные очки, под которыми были хорошо видны ее большие, голубые, чуть навыкате глаза. Глаза смотрели прямо в кадр – кто-то ее снимал, это не селфи – и Лариска словно говорила Андрееву (ну а кому же еще?): «Что, нашел кого-то? Сразу двух? Все равно лучше меня никого нет и не будет, и ты это знаешь!»

Я увидела, как Ульяна достала телефон, одновременно Андреев, пробормотав: «Извините…», отошел в дальний угол, отвернулся от нас, достал телефон (понятно, значит, у него тоже стоит оповещение на ее новости), посмотрел, резко убрал телефон, не сразу попал в карман, разволновался, еще раз запихнул его мимо кармана, телефон упал…

Я посмотрела на Ульяну, она сделала вид, что вообще ничего не поняла. Ладно, конечно, мы ведь – каждая за себя. Двоим нам один Андреев не достанется. Тем более такой взволнованный Ларискиным отсутствием Андреев.

Как-то мне стало грустно и скучно одновременно. Всё уже сказал Лермонтов. Всё правда. И «руку подать некому», и «любить на время не стоит труда», и «вечно любить невозможно…» Всё так.

– Я пойду, – сказала я.

– Материал не будешь смотреть? – удивился Андреев.

– Нет.

– А как же практика? – слегка усмехнулся он.

Какой у него говорящий взгляд. Чего только я не прочитала в этом взгляде…

Ульяна взглянула на меня вопросительно. Я выдержала и ее взгляд. Если она хочет быть буфером в играх Андреева с Лариской – пусть будет. Я не хочу. Я, конечно, абсолютно не уверена, что все мы сейчас смотрели одну и ту же ее фотографию… Может быть, так совпало… Может быть, ему просто что-то неприятное написали… Но думаю, что я не ошибаюсь. В студии появился четвертый человек, и третья женщина. И у этой женщины были все права, а у нас – точнее, лично у меня – никаких.

– Мне нужно готовиться к семинару. Если я больше не нужна сегодня, я пойду, – сказала я, взяла свое пальто, шарф, шапку и пошла к двери. Пока я шла, несколько секунд, я отчетливо чувствовала сомнения Ульяны. Если бы я обернулась, я бы увидела ее глаза и вопрос в них – уходить ли ей или оставаться одной. Но я не обернулась. Лишь у двери спросила, не глядя на нее:

– А ты?

– У меня все готово к семинару, – ответила Ульяна. – Я еще побуду, посмотрю отснятое. Мне интересно…

– До свиданья! – сказала я обоим.

– До свиданья, – немножко удивленно ответил Андреев, – Надя… феечка…

Я чуть было не осталась. Я остановилась в конце коридора, пошла обратно. Потом опять к выходу. Вышла на улицу. Я понимаю, наверное, как однажды люди начинают курить. Вот тут герой или героиня бы закурили и, втягивая и выпуская дым, стояли бы и думали, что им дальше делать. А я просто стояла и думала. Вот сейчас я уйду, Ульяна подойдет к Андрееву и… и – что? Нет, я не могу об этом думать… Или Андреев подойдет к Ульяне и… Но для этого надо, чтобы она ему нравилась, он же ее совсем не знает. Будут задушевно разговаривать… Пойдут куда-то обедать… найдут столько точек пересечения… он в нее влюбится… а мог бы влюбиться в меня… он так это сказал… «феечка»… ведь я всё понимаю, я тоже могу так разговаривать, как Ульяна… умно… Но я не такая бойкая… чуть менее бойкая… скажем так… а ему нравятся бойкие… Лариска – огонь, это понятно… но они же расстались с Лариской… или нет? Или это форма их существования? Как романтично – он здесь, одинокий, с собакой и котами, двумя распрекрасными котами, которых так любят его подписчицы (заочно), а далекая недоступная Лариска – за океаном, в легкой курточке, коротких джинсах, с тонкими щиколотками и нежными розовыми губами, смеется в камеру, и кто-то ее фотографирует. «Кто?!» – думает Андреев. Так пусть Ульяна с ним остается. А он думает о Лариске. Нет, я так не хочу.

Всё, решено. Я дошла до проходной. Мы входили вдвоем, охранник еще сказал мне: «Будешь старшей, с тебя – спрос…». Но сейчас он ничего не спросил, даже головы не поднял. Все фикция, значит. Никакого спроса ни с кого нет. Странное вообще это место… Странная, порочная система… Индусы продают ткани, которые делают китайцы, очень бедные китайские женщины обслуживают прядильные станки и красильные аппараты, здесь ткани продают оптом, наши барыги с мордами поперек шире покупают уже недешевые рулоны и ставят втридорога в магазины, так что цены у тканей, особенно у натуральных или полунатуральных, – заоблачные. Может быть, человечество когда-нибудь вернется к простому и правильному распределению своих богатств? Каждый будет брать не больше и не меньше, чем ему нужно, и отдавать столько, сколько сможет… Кажется, где-то я уже это слышала…

За мной увязался какой-то темнокожий человек, я сначала думала, что это индус, но потом разглядела – нет, другой. Он забегал то с одной стороны, то с другой, пытался что-то говорить, предлагать, куда-то звать, махал рукой в сторону какой-то машины… Поняв, что я не скажу ни слова, он грязно меня выругал, пнул сугроб ногой (хорошо, что не меня!) и ушел прочь. Мир мужчин. Мне он активно не нравится. Мне на самом деле не нравятся их законы, как и Ульяне. В этом мы схожи. Мы во многом с ней схожи. Только я бы, наверное, не осталась наедине с Андреевым, который – я уверена – день и ночь думает о своей сбежавшей Лариске. Прекрасной, стройной, как девочка, коварной, самостоятельной и крайне глупой. Неотразимое сочетание на самом деле, даже для такого умного мужчины, как Андреев.

Как же не любить такую женщину, которой всегда рядом нужен он? Которая без него делает и делает глупости и посылает ему фотографии из-за океана – ставя их в публичную Сеть. А вдруг еще кто-то решит – там, за океаном, – что Лариске нужна его помощь? Что без его мозгов, силы и капиталов прекрасная Лариска пропадет? Что тогда будет делать Андреев? Прыгать с одного из недавно отремонтированных московских мостов?

Москвичи неожиданно вспомнили, что у них, оказывается, есть набережные, часто совершенно заброшенные или просто непостроенные, стали активно их строить, восстанавливать и, естественно, тут же нашлись застройщики, которые решили, что продать квартиры «с видом на реку» будет очень выгодно, и бросились строить очередной сорокапятиэтажный дом, который никогда не будет продан – если только вся Россия не приедет жить в Москву. И останется от России лишь Московское княжество. Собственно, с чего и начинали, к тому и идем…

Думая, как мне иногда мешает ум, знание истории, вся моя образованность и начитанность, я шла к метро, удивляясь, как некрасиво всё вокруг построено. Негармонично, несоразмерно… Как безобразно всунуты новые дома – где был клочок, где его отбили, купили, каким-то образом приобрели для застройки – там и построили. Чудовищные корпуса, нависающие друг над другом, закрывающие небо, застилающие свет старым домам, совсем потерявшимся в тени новостроек, выросших в двадцати метрах от новой ветки наземного метро, проложенной недавно по Москве, соединившей отдаленные районы Москвы, жилые и промзоны.

Погода испортилась, район вокруг – как урбанистический кошмар, от Андреева я убежала… Настроение мое было близко к панике… Я посмотрела по карте, как ближе идти, но решила идти не самым кратким путем – по оживленной дороге, а через сквер с символическим названием «Парк будущего». В парке около тридцати узбеков или туркменов – их трудно различить сходу – в оранжевых жилетках укладывали плитку на дорожках. Зачем? Дорожки и так гладкие, отличные. Все знают, что это страсть нынешнего мэра. Плитка недолговечная, страсть пройдет вместе с мэром, а дорожки с выкрашивающейся, высыпающейся тут же плиткой останутся…

В довершении всего у самого метро «Ботанический сад» меня догнал Сеня. Я посмотрела ему за плечо. Нет, конечно, Ульяны не видно.

– Ульяна осталась? – кляня себя, уточнила я.

– Ну да, ага… материал-то… смотреть… ага, надо… – улыбнулся Сеня. – Тебе куда?

Мы проехали пару станций вместе, к счастью, он скоро вышел, потому что я задыхалась от его табачного дыхания. Да, у меня курит бабушка. Но бабушка – это бабушка. И запах ее табака я тоже не люблю. Но сейчас меня бесило и раздражало все. И мужчины в метро, смотревшие на меня, как обычно, с преувеличенным вниманием и вопросом (Ну какие у них могут быть ко мне вопросы? Если я думаю про мировую революцию и про Андреева!), и настойчивый голос диктора, повторяющий название станций по-английски, коверкающий русское произношение… Зачем? Разве они коверкают что-то для нас, когда мы к ним приезжаем? Английский временно стал международным, но это точно ненадолго, зачем же все переводить у нас на английский, кланяться, пресмыкаться… Только вчера профессор по русскому цитировала ученого-лингвиста, который двести лет назад писал как о совершенно очевидном для него – «Отсюда и корень отечественной погибели: самые бредовые советы иностранцев выслушивают, как живую истину»… Бесила реклама на стенах, назойливая, иногда остроумная, но бессмысленная… Платный университет… Да не надо учиться платно, не нужно столько экономистов и менеджеров по рекламе, это же всё неправда – всё, от начала до конца…

Когда я наконец вышла из метро, то с облегчением вдохнула воздуха, здесь, на Воробьевых горах, он чище. Но раздражение не прошло. Раздражал грязный снег, наваленный по обочинам, и мысль, что надо купить продукты, а у меня очень мало денег, а еще кто-то странный на нашем курсе придумал собирать каждый месяц по пятьсот рублей на подарки друг другу – на дни рождения, на какие-то мифические праздники вроде Дня влюбленных, а для меня пятьсот рублей – это как раз те деньги, которых мне каждый месяц не хватает до стипендии…

Раздражало и бесило все. Потому что сейчас Ульяна – красивая, тонкая, горячая, смелая Ульяна – сидела одна с Андреевым и смотрела на него своими огромными глазами, в которых тонешь, тонешь… Но если человек уже однажды утонул в других глазах, может ли он так быстро утонуть в этих? Вопрос. Не знаю ответа.

Я была так переполнена впечатлениями, так перебаламучена, что, когда мне позвонила мама, я не сразу взяла себя в руки и ответила, наверное, слишком возбужденно:

– Да, мам!

– Надя… У тебя все хорошо?

– Да!

– Голос такой… Ладно. Надя, ты можешь приехать?

– А что такое?

– Бабушка… не очень себя чувствует…

– Мам… Что? Что? – Я даже остановилась.

– Нет, ничего такого страшного. Она тут упала… И я думаю… В общем, ей нужен покой и уход неделю-другую. Лучше дома. В больнице у нас сейчас вирус какой-то, все заболевают. Так что капельницы ей поставят дома.

– Капельницы… – повторила в оторопи я. – Да, мам, конечно! Я приеду, я пойду завтра в учебную часть тогда…

– Я им позвоню с работы, – сказала мама, – всё объясню и попытаюсь отпросить тебя. Просто у меня шесть таких плановых операций, которые провести могу только я. Я попробовала поискать сиделку…

– Сиделку?! Мам, мам, что с бабушкой?

– Я не буду озвучивать диагнозы, Надя, в которых не уверена до конца. Если сможешь вырваться с учебы, приезжай. Пока бабушка двух сиделок выгнала. И со мной поссорилась. Но ты ей не говори, что из-за нее едешь. Придумай что-нибудь. Хорошо?

Я пошла чуть медленнее. Как странно. Бабушка, которая никогда не болеет или болеет так, что этого никто не знает, заболела именно сейчас. Так нужно? Или это хаос? Или это какой-то главный закон нашей жизни, так похожий на хаос?

Хорошо, что я не успела сдать деньги на подарки на курсе. У меня как раз хватило на билет на скоростной поезд, копейка в копейку. В учебной части меня отпустили на удивление легко, наверное, мама как-то смогла им объяснить, но меня предупредили, что все задания, которые дадут педагоги за то время, пока меня не будет, я должна сделать. Я решила, что попрошу Ульяну записывать самые главные лекции на диктофон в телефоне и посылать мне.

Путь до дома я не заметила. Я первый раз ехала на этом поезде, мне показалось, что я только села, только начала думать, попробовала почитать Гегеля, в очередной раз удивилась, как сложно можно рассуждать об окружающем мире, выпила один раз невкусный кофе со сливками, пахнущий жареными сардельками, чуть вздремнула, потом проснулась, еще думала, думала – про Ульяну, про Андреева, про Лариску, про себя… про сложный мир, который можно объяснять стихами, прозой, можно видеть в нем совсем какие-то другие связи, как видели великие мыслители… Мир, в котором можно потеряться и очнуться лишь тогда, когда исправить уже ничего невозможно…

И вот уже – родной Питер, Московский вокзал. В окне моросит дождь со снегом. Я дома.

– Хорошо добралась? – Бабушка взглянула на меня внимательно.

Я принюхалась. Что-то необычное. Нет запаха табака, пахнет чем-то лекарственным, травяным… Я сбросила ботинки и пальто, быстро подошла к бабушке, сидящей на стуле с высокой спинкой, обняла.

– Нормально, ехала на экспрессе.

Я ждала сердитых вопросов, зачем я сорвалась с учебы и приехала, но бабушка только вздохнула и отвернулась. Ничего себе… Не зря, значит, меня мама вызвала.

– Тебе сварить что-нибудь на ужин? – спросила я.

– Себе свари! Щеки вон ввалились, в Москве этой, будь она неладна… – Бабушка стала ворчать и приговаривать, как обычно, и я понемногу успокоилась.

Я пошла на кухню, бабушка медленно пришла за мной.

– Тебе можно расхаживать? – как можно небрежнее спросила я.

– Тебе можно, и мне можно, – ответила бабушка. – Чай обычный не заваривай. Возьми мелиссу и мяту, смешай, добавь боярышник из жестяной коробки, пусть все настоится под крышкой. У тебя подруг много? – спросила она без паузы.

– Что? – не поняла я.

– Подружилась с кем-то?

Я пожала плечами. На зимних каникулах я описывала бабушке некоторых девочек, она с интересом слушала.

– Я вообще-то рассказывала тебе.

– Ты рассказывала о персонажах. А я спрашиваю, есть ли подруга.

– Не знаю, ба, – честно ответила я. – Может, есть, а может, и нет.

– В чем затык?

Я замялась.

– Ладно, по-другому спрошу. Чем она тебе нравится? Чем вы близки?

Я хмыкнула:

– Тем, что… тем, что у нас общие идеи… и еще… нам нравится один и тот же человек.

– А ему кто нравится? – спокойно спросила бабушка и стала разламывать сушку-челночок. На половину, потом половину – еще на половину и так, пока не доломала до крошек. Крошки она стряхнула, все собрала и отправила сушку в рот. – Зубы целее, и не куришь, руки заняты, – объяснила бабушка. – Так кто нравится ему?

– Жена Лариска.

– А вы тогда при чем?

– Она его бросила.

– Почему так пренебрежительно о ней? Из ревности?

– Да, – кивнула я. – Из дикой ревности, дичайшей.

– А подружку к нему ревнуешь?

– Да, она сейчас с ним. По крайней мере, была, когда я уезжала. Как там дальше пошло, не знаю. Мы к нему на работу пошли, обе, на бесплатную.

– Молодцы, – кивнула бабушка. – Энергичное феминистское решение, молодцы девочки. Она брюнетка с яркими глазами?

– Да, откуда ты знаешь?

– Зовут Ульяной?

– Да… – растерянно ответила я. Неужели я уже бабушке о ней рассказывала, да еще с такими подробностями?

Бабушка кивнула на мой телефон, лежавший на столе:

– Портретик высветился, и подпись над ним «Ульяна».

Ульяна написала: «Смонтировали». И больше ни слова. Как это понимать? Она сидела семь часов кряду (именно столько времени прошло) и монтировала сегодняшнюю передачу. А что там у них еще было? Думаю, что ничего. Иначе бы она мне вообще не писала.

Подумав, я ответила: «Здо́рово». А что мне было ответить?

– А кроме Ульяны, есть подруги? – спросила бабушка.

– Нет.

– Ты чувствуешь себя там одиноко?

– Да. Без тебя и без мамы. Без родного города.

– Надюша, скажи… – Бабушка опять стала ломать челночок. – Ты ведь как отщепенка, да? Прости меня. Это я виновата, я так тебя воспитала, подсовывала все эти книжки… Мировой разум в тебя впихивала. Я догадываюсь, что ты очень одинока.

– При чем тут ты? – удивилась я. – Просто я немного не такая, как все. Возможно, причина как раз в мировом разуме, да.

– А ты хотела бы быть такой, как все? – на полном серьезе спросила меня бабушка.

Я засмеялась.

– А как же я могу тебе это сказать, если я не такая? Как все, я, естественно, не хочу быть. И мне в принципе в себе всё нравится.

– И одиночество тоже? – тихо спросила бабушка.

– Ба… – Я подошла к ней, вправила выбившуюся прядку под большую перламутровую заколку, которой бабушка закалывает волосы много лет подряд. – Да, и одиночество тоже. А ты бы хотела, чтобы я выпивала-закусывала и мальчиков в комнату приводила?

– Молодость же… – неуверенно ответила мне бабушка.

– Ты много мяты и боярышника пьешь, тебе на голову плохо действует, – ответила я.

– Ага, – кивнула бабушка. – Мысли, знаешь, такие чудные посещают… Как упала… очнулась – как будто не я. Руки-ноги двигаются, улыбка получается, слова выговариваются, а вот мысли – как будто не мои. Я уже туда иду, наверное, Надюша. Не знаю, сколько поворотов осталось. Боюсь, поверну, а за углом – ничего нет. Пустота.

– Знаешь что… – Я растерялась. Бабушка так легко это сказала, как будто попросила форточку пошире открыть. – Знаешь что… Ты просто повзрослела. Вот курить, я смотрю, бросила.

– Ну да. Таня все сигареты мои на помойку отнесла, вот я и бросила. А я выходить боюсь. Голова кружится. Соседку попросила купить, денег дала, а она мне на эти деньги принесла мути какой-то из аптеки. – Бабушка засмеялась.

А я порадовалась, услышав ее смех. Если человек смеется, наверное, ему не так уж и плохо.

– Бабуль… – я погладила ее по плечу и поцеловала в теплую щеку, – ты просто еще мало книжек в жизни прочитала. Не переживай, все очень разные. И… никаких «все» вообще нет. Иногда я тоже бываю, как все.

– Когда? – прищурилась бабушка и чуть отстранила меня.

– Ну, например, когда мальчик с третьего курса пришел в чалме экзамен сдавать, я тоже была, как все, которые считали, что он это нарочно делает, чтобы обратить на себя внимание и позлить педагога. Отвлечь, потому что он к экзамену был не готов. Ему нужен был скандал на весь факультет. И он его устроил. А две девочки тогда были не «как все». Они считали, что он может сдавать экзамен и в чалме, или в тюбетейке, или в полосатом халате, в чем хочет.

– А чем закончилось?

– Скандалом, который попытались побыстрее замять, вызвали другого педагога с той же кафедры, он поставил ему «хорошо», и парень пошел домой.

– В мое время узбеки приезжали в халатах, ходили по Москве. И никто им ничего не говорил!

– Я же тебе говорю, что в твое время было лучше жить, а ты не веришь! – засмеялась я. – Тем более что это были селекционеры, они на выставку сельского хозяйства приезжали, я видела документальные кадры, а наш – студент очень богатый и самый отстающий. И не узбек, а москвич. Просто хотел выпендриться. Видит, что вокруг люди ходят в своих национальных одеждах, тоже что-то придумал.

– А что же он тогда не в ушанке явился? – засмеялась бабушка. – Понятно, клоун… Как фамилия этого человека?

– В чалме?

– Того, кто вам с Ульяной вдвоем нравится.

– Андреев.

– Хорошая фамилия, – прищурилась бабушка и больше ничего не спрашивала.

Вскоре пришла мама, уставшая донельзя, операция у нее прошла нормально, но мама, простояв семь-восемь часов у стола, потом с трудом вступает в наши обычные разговоры. Она вроде и хочет поговорить, переключиться, а выпадает, слушает невнимательно. Мама приняла душ, поела то, что я успела приготовить, отругала бабушку, что та не выпила половину таблеток, и быстро легла спать, утром ей опять было вставать в половине седьмого и в девять уже начинать операцию.

А мы с бабушкой сидели на кухне: я – с ногами на угловом диванчике, бабушка – на своем большом стуле с высокой спинкой, которому раз в десять лет меняют обивку и берегут как память о «другой жизни». Стул этот пережил все режимы, он пережил даже блокаду, валялся где-то в углу, его чудом не сожгли на дрова. Стулу этому больше ста лет.

Когда я была маленькой, я слушала, как сказки, бабушкины рассуждения о «другой жизни», которую она, разумеется, не помнит (она родилась уже после войны). Но теперь я к ним отношусь иначе и пытаюсь понять истоки бабушкиного упорного монархизма и нелюбви к советскому строю. У бабушки это на чисто эфемерном уровне. Никого из наших ближайших родственников не репрессировали, никого не раскулачили и не расстреляли. Правда, в этой квартире, где мы сейчас живем, когда-то жил врач, который был то ли сватом, то ли четвероюродным братом бабушкиного двоюродного прадеда, который жил в другом доме, дальше по нашей линии, и у него отобрали квартиру, оставили только одну, самую маленькую комнату… А у прадеда была парализованная мать и трое детей, и он не сбежал, не уехал, остался жить в Советской России, терпел все, что ему доставалось, пошел на службу, он был военным инженером. И вот этот врач оставил какие-то записки, которые бабушка читала в детстве и до сих пор их отлично помнит.

Сами записки куда-то пропали, но бабушка цитирует их наизусть. Я предложила ей однажды записать это в виде воспоминаний или лучше – романа. Вышло бы здорово. Потому что бабушка рассказывает такие подробности жизни людей в бурные и страшные годы после революции, о которых она якобы читала в воспоминаниях и которые забыть теперь не может, что у нее получилась бы очень интересная книга. Но бабушка отнекивается и отмахивается, не решается сесть и начать писать.

– Расскажешь мне о «другой жизни»? – попросила я, налив еще чаю. – Давно что-то ты не рассказывала. Хочешь, ты ляжешь у себя в комнате, а я с тобой посижу.

– Не надо со мной сидеть! Я тебе не больная! – ответила бабушка. – Я сама с тобой посижу, вон ты бледная какая!

– У меня благородная бледность, ба, – засмеялась я.

– Ты мне лучше расскажи что-нибудь, что там в твоей Москве, какие люди?

– Разные.

– А что, тебе никто не нравится, кроме этого левого журналиста?

– Откуда ты знаешь, что он левый? – удивилась я.

Бабушка кивнула на свой телефон:

– Посмотрела уже. Не отсталая. Про него даже в Википедии есть статья.

– Да понятно, что ты у меня самая продвинутая. – Я попыталась поцеловать бабушку, та отодвинула меня.

– Мне не подходит, что ты стала обращаться со мной как со слабой полоумной старушкой.

– Ба…

– Не надо, Надя, пожалуйста!

– Договорились. Нет, мне никто больше не нравится.

– А кавалеры есть?

Я поколебалась.

– Не хочешь говорить?

– Нет, просто не знаю. Есть парень, которому я нравлюсь, но он вряд ли считает себя моим кавалером.

– А ты?

– У него ноги, ба, как два батона. И глупый смех. И с интеллектом проблемы.

– В профтехучилище учится?

– На философском, ба, на платном.

– Ладно! Скажи мне лучше, а как Андреев в жизни?

– Да я его в жизни мало видела, вот сегодня, например… – Я поколебалась. Надо это бабушке рассказывать? Как она отнесется вообще ко всей этой истории? Может, я зря начала…

– А что было сегодня? – так легко спросила бабушка, что я решила – лучше рассказать, чтобы успокоить ее.

– Не переживай, все происходило в довольно официальной обстановке. Мы с Ульяной первый раз были у него в студии, которую и студией трудно назвать… Ему нужен был администратор, директор. Вот мы и пришли, вдвоем, на практику…

– А он глаз на тебя положил?

– Не знаю, ба. Думаю, ему Ульяна больше понравилась.

– Ты – красавица.

– Она меня затмевает, – вздохнула я, – это раз. Два – я смотрю в зеркало и никаких там красавиц не вижу.

– С трудом могу себе представить, чтобы тебя кто-то затмил. И это совершенно не важно.

Бабушка стала рассказывать о том, как она познакомилась с дедушкой. Я знала эту замечательную историю наизусть. Дедушка увидел ее в автобусе, вечером, бабушка ехала домой после учебы, она работала и училась на вечернем. Народу было мало, дедушка видел ее только со спины и всё хотел взглянуть в лицо. Но бабушка стояла и смотрела в заднее окно. И дедушка влюбился в нее со спины. Бабушка была в темно-синем пальто из мягкой ткани, сшитом в талию, пальто сшила ей ее мама, моя прабабушка. В талию пальто в бабушкины времена купить было невозможно, поэтому, в том числе, бабушка времена своей молодости ругает и не любит. У моей прабабушки были такие же светлые волосы, как у меня. Ни у бабушки, ни у мамы таких волос нет и, пока не появилась я, они думали, что этот ген, слабый, гораздо более слабый, чем ген темноволосых людей, размылся и пропал.

Мой будущий дед вышел за бабушкой из автобуса, так и не видя лица, просто очарованный ее фигуркой и легкой походкой (бабушка до сих пор ходит, как будто слегка пританцовывая, – представляю, как она ходила в молодости!), и шел за ней на небольшом расстоянии, пока бабушка резко не обернулась, потому что она слышала, что кто-то идет за ней вечером, боялась и решила сразу положить конец своему страху – не убегать, а развернуться и посмотреть этому человеку прямо в лицо! Дедушка был потрясен бабушкиной красотой и белой меховой опушкой ее воротника, бабушка уверена, что если бы не опушка, он не разглядел бы сразу, как она хороша. А опушка-то – из «другой жизни»! Это какая-то древняя опушка, тоже пережившая войны и катаклизмы, ее привезла прабабушка из Сибири, где она была в войну в эвакуации. Опушка, к сожалению, не дожила до наших дней, бабушка ее выбросила в одну из «генеральных чисток», как она называет весенние перетряски вещей и уборку, и теперь очень об этом жалеет.

Я так к вещам не отношусь. Есть, конечно, в некоторых старых вещах частица того времени, в котором они были сделаны, но не во всех. Другое дело – одежда, сшитая или связанная руками, в ней есть старание и доброта того человека, который одежду делал. Например, у меня есть темно-зеленый шарф, который мне в отпуске связала мама. Почему она вязала его из такой шерсти – не знаю, наверное, что нашла на даче, из того и вязала. Мама вяжет редко, у нее нет времени, но в отпуске иногда любит делать что-то руками.

Цвет мне не очень нравится, но я этот шарф надеваю, когда чувствую, что могу заболеть. Горло проходит безо всяких спреев, полосканий и таблеток. Надо просто плотно замотать его маминым шарфом и представить при этом маму, как она сосредоточенно, как будто за хирургическим столом, вяжет петельку за петелькой и поднимает на меня глаза – серьезные и чуть-чуть нездешние. У мамы такие глаза, она никогда сюда, к нам, в наши глупые разговоры и смешки, до конца не приходит. Я уверена, что вовсе не все хирурги такие. Мама больше похожа на ученого, который живет в своем мире. Но я ее люблю и… побаиваюсь. Это не мешает мне восхищаться ею. А бабушку люблю и вовсе не боюсь, хотя воспитывала меня в основном бабушка, она же и ругала, и даже пыталась наказывать – за вранье, к примеру.

Наказания были разные – она не давала мне сладкого несколько дней, на даче не разрешала выходить на улицу к сверстникам, пару раз дергала за ухо, но это вызвало противоположную реакцию – я стала еще хуже себя вести, и бабушка вовремя вернулась к более гуманным способам воспитания. Наверное, она своего добилась – я не умею складно врать. И это не совсем удобное свойство. Иногда нужно соврать, чтобы сгладить неловкость, чтобы не рассказывать о себе то, что вовсе не всем нужно знать, ложь имеет разный смысл и разные формы. Сказка – тоже ложь, так даже в древней поговорке говорится. А без сказок мир был бы пуст и бесцветен. И это тоже наш старый спор с бабушкой.

– Значит, ты сбежала… – задумчиво сказала бабушка. – Дай мне коробку с лекарствами, Таня переживает, что я ничего не пью. Завтра с утра будешь мне капельницу ставить. Справишься? А то Таня прислала медсестру, а та так ткнула мне в вену… И еще деньги ей платить…

– Справлюсь… – неуверенно сказала я. – Мама же меня учила…

– Так значит, сбежала, – повторила бабушка. – Струсила.

– Нет. – Я внимательно взглянула на бабушку. Она на самом деле так думает?

– А что ж ты не стала бороться за свое счастье? Почему уступила сразу этой… Ульяне? Как коротко, кстати? Уля?

– Никто ее коротко не зовет, ба. К ней на кривой козе не подступишься.

– Гордячка?

Я пожала плечами.

– Совершенно закрытый и непонятный для меня человек.

– А говоришь – подруга…

– Закрытая и непонятная подруга, – хмыкнула я. – А насчет того, чтобы бороться… Нет, я за него бороться, как ты выражаешься, не буду. Не для меня это.

Бабушка прищурилась.

– То есть ты не из-за меня приехала?

Я встала к раковине мыть посуду, чтобы бабушка не видела моего лица.

– Нет, конечно. Просто… решила дома побыть несколько дней. И заодно видеоработу сделать о родном городе, нам задали. Все рванулись снимать Москву, она всем нашим вдруг стала родная. А мне – нет. Вот завтра пойду поснимаю Дворцовую площадь.

– А тема какая – поточнее? – быстро спросила бабушка.

А тему я не успела придумать.

– Тема… архитектура… и… современность.

– Не умеешь врать, – констатировала бабушка. – Ладно, я все поняла.

Она поднялась, опираясь на стол. Я понадеялась, что только из осторожности, чтобы опять не упасть. Мне не хотелось думать, что у бабушки нет сил подняться.

Утром меня рано разбудила мама, проинструктировала, что и как делать, какие таблетки заставлять бабушку пить до еды, какие – после. Насчет капельницы мама слегка удивилась, но разрешила, поскольку я летом на даче помогала ставить капельницы с глюкозой ей самой, когда мама в отпуске заболела и ничего не могла долго есть. Я тогда и научилась.

– Надюша, хотя бы эту неделю побудь дома, хорошо? И, пожалуйста, постарайся никаких острых тем с бабушкой не поднимать – насчет политики, царей, революций – хорошо? Не спорь, пожалуйста. Вы же с ней по разные стороны, начнете еще диспуты, а ей не нужно. Музыку ей включай – Листа, Брамса, пусть побольше лежит.

– Но ей же можно двигаться, вставать?

– Можно, чтобы до ванной комнаты дойти и обратно. Высиживать на кухне, как вы вчера сидели ночью, не нужно. По квартире пройдется, чаю попьет – и лежать. Не курить, не спорить ни о чем. Поспокойнее.

– Мам… она же поправится?

– Она уже поправляется. Все хорошо. Только нужен покой и правильный уход. У тебя все в порядке? – Мама быстро и проницательно взглянула на меня.

Я знаю, у нее есть такой взгляд. Если не успеешь отвернуться – всё, проникнет и поймет даже то, что ты сама себе не говоришь.

– Да.

– Точно?

– Да.

Мама неожиданно обняла меня.

– Это ужасно. Я не знаю, что у тебя в душе, я не знаю, что у тебя происходит. У меня растет дочь, выросла уже, а я все режу, зашиваю, режу, зашиваю…

– Мама… – Я прижалась к маминой щеке, теплой, пахнущей всегда одним и тем же легким кремом, которым мама пользуется много лет подряд. – Мамочка… У меня правда всё хорошо. Я учусь с удовольствием и… вообще всё хорошо. Я тобой горжусь. Всем говорю: у меня мама – самый лучший хирург для бедных в Ленинграде.

– Ужасно, – повторила мама. – У меня нет времени. Я должна бежать. Я вижу, что ты о чем-то переживаешь. Вечером расскажешь.

Вечером мама пришла ни жива ни мертва и, разумеется, ни о чем разговаривать со мной не стала. Я и рада была, потому что рассказывать ей то же, что и бабушке, мне было стыдно. О чем тут рассказывать? О том, что я день и ночь думаю о совершенно постороннем, взрослом человеке, то и дело открываю ленту его новостей, в которую он иногда пару раз в день, а иногда и пять-шесть раз в день ставит свои мысли и размышления, фотографии и просто чьи-то посты, которые ему понравились. Я как будто постоянно рядом с ним. Но ведь это иллюзия, это неправда. Тут же идут комментарии, иногда за час – до трехсот комментариев, он популярен, он умеет так сказать, что взвиваются его враги, которые с радостью ждут момента, чтобы взвиться, и начинают поддерживать его многочисленные сторонники. И я… стою где-то в сторонке и любуюсь, восхищаюсь…

Он поставил в Сеть вчерашнюю встречу с Сулидзе. Они с Ульяной отлично смонтировали. Там были и наши выступления с ней, правда, в сильно сокращенном виде. Обе мы выглядели хорошо. Ульяна, на мой взгляд, лучше, потому что она говорила уверенно и умно, мне это вчера не показалось. Я же имела вид глупый, как обычно у блондинок. Конечно, это очень удобно, никто и не подозревает в тебе умного, начитанного, быстрого на ум человека. Глупые голубые глаза, губки бантиком, еще и быстро проступающий румянец на круглых щеках… Симпатично…

Мне уже в восторге написал Игнат с философского и наши мальчики, которые на удивление, все трое – левые, хотя из них только один бедный, а двое – из вполне обеспеченных, даже зажиточных семей. Но они все подписаны на Андреева, смотрят его новости. Не комментируют, но в курсе. Увидели нас с Ульяной, были потрясены – и тем, что он нас показал, дал что-то сказать, и тем, что назвал нас «директорами», это он не вырезал. Кроме мальчиков, писали и девочки с курса.

Я отвечала несколько раз на один и тот же вопрос, каким образом мы попали к Андрееву в «директора», кто-то спрашивал, сколько он нам платит, кто-то интересовался, обещал ли пристроить на настоящее телевидение, или мы будем с ним только на его личном интернет-канале.

Ульяна написала коротко: «Видела?» – «Да», – так же коротко ответила я. И все. Больше ни слова. Из чего я сделала вывод, что либо она очень разочарована, и Андреев не обратил на нее никакого внимания, либо наоборот. Обратил – слишком большое… Если бы было что-то среднее, она бы рассказала.

Я решила написать Андрееву, что уехала на некоторое время домой. Ведь он может дать нам какое-то задание. А я не уверена, что Ульяна мне это передаст. Она – порядочная, но она влюблена в Андреева, и это все определяет. И он подумает, что я не хочу больше к нему приходить. А я больше всего на свете этого хочу. Я в Москве скучала о доме, представляла, как приеду, как буду сидеть у себя на кухне и смотреть на ветку деревца, выросшего на карнизе… Каждую зиму я думаю – хватит ли ему сил дождаться весны, распустятся ли снова листья… И вот я дома. А мыслями – там, в Москве, с ним.

Бабушка, пока я спала, приготовила мне завтрак. Мама ушла, как обычно, в половине восьмого, а я продрыхла до десяти. Бабушка тем временем встала и испекла мне оладьи, которые я очень люблю, потому что ей хотелось показать, что она вовсе не больна и всё может делать. А может быть, просто хотелось сделать мне приятное. А у меня совсем не было аппетита… Я съела с трудом один оладушек и еще половину, чтобы не обижать бабушку, а перед глазами было лицо Андреева и Ульяна, смотрящая на него внимательно и непонятно… Мужчинам ведь больше всего нравится, когда непонятно…

После занятий Ульяна послала мне две записи лекций. Я быстро прослушала их, перематывая. Я видела, что записи то и дело ненадолго прерываются. Наверное, она переписывается с Андреевым. Почему я так решила? Не знаю… Ревную, ревную…

Ревность меня очень быстро так измучила, что я поняла – надо что-то с этим делать. Я даже не представляла, в какую мышеловку я попала, придя к нему вместе с Ульяной. Днем я написала ему, что пока не могу ему помогать, временно, он послал мне в ответ одно слово: «Понял». Что он понял? Что он мог понять? Я двести раз начинала писать ответ, с объяснениями, но это звучало так глупо, так жалко… Если бы я еще не ушла тогда с монтажа…

Бабушка весь день была притихшая. Я поставила ей капельницу, она уснула, я испугалась, думала, ей стало плохо. Позвонила маме, но она была на операции, ответила старшая медсестра, посоветовала бабушку разбудить и понять, в сознании ли она. Бабушка оказалась в сознании, очень смутилась того, что заснула.

– Давай я буду лучше с тобой разговаривать, – сказала я и приглушила Брамса.

– Вообще пока выключи, – попросила бабушка. – Я тоже буду с тобой разговаривать. Вот могу тебе рассказать замечательную историю. Про женщину, которая все свое свободное время собирала тощих, голодных, драных котов и псов, выброшенных или родившихся на улице, кормила, лечила на свои деньги и пыталась как-то пристроить, найти им дом. У женщины дети выросли, муж спился и умер, осталась квартира. Она ее продала, купила себе небольшой домик и арендует неподалеку старый заброшенный коровник. Сначала она просто его заняла, думала – старый полуразрушенный сарай, считай, уже даже не сарай, а воспоминание о нем, но тут же нашелся хозяин – и коровника, и участка, и всего поля, – местный чиновник, который теперь дерет с этой женщины плату. Она платит за аренду, за электричество, и еще наемному работнику из Средней Азии, который помогает ей с уборкой, потому что грязи и тяжелой работы очень много. У женщины появились добровольные помощники-волонтеры, в основном молодежь. Кто-то организовал в Интернете сбор денег, медикаментов, корма, кто-то приезжает помогать в выходные и по вечерам. А когда дело пошло, котов и собак стало около сотни, тут и чиновник снова появился – потребовал или освободить бывший коровник, или платить ровно в три раза больше.

– Он хочет там завести коров?

– Нет, он узнал, что туда ездят люди, что там все оживилось, и решил подгрести денег. Он прямо так и сказал – а что ему стесняться? – раз, мол, все на мази у тебя, так и плати. Можно было бы уехать в другое место, да там уже так всё хорошо оборудовали. Молодые ребята построили специальные комнатки для котов, некоторым нужно временно быть отдельно, пока их не вылечат. Волонтеры организовали прессу, сбор петиций – чтобы за помещение, никому не нужное, на заброшенном поле, заросшем бурьяном, не брали деньги как за недавно построенное офисное помещение. Но тогда к женщине приехали люди и сказали, что, если она не прекратит сегодня же борьбу с чиновником, ее котов и собак сожгут заживо. И вообще сказали – бездомные коты и псы это расходный материал. Она борьбу прекратила, чиновнику заплатила все деньги, которые у нее были, потому что плату он поднял задним числом, за полгода.

– Откуда ты знаешь такую историю? Из Интернета?

Бабушка усмехнулась.

– Чуть помедленнее сделай раствор, пощипывает руку. У женщины, с которой я работаю, внучка – волонтер, ездит туда постоянно после учебы.

– Ты… пошла на работу? – осторожно спросила я. – Ты вернулась в школу?

– Почти.

Я видела, что бабушка не проговорилась, а хочет мне что-то рассказать.

– Где ты работаешь, ба? Ты мне на каникулах ничего не говорила.

– Не говорила. Я неделю, пока у тебя была сессия, поработала, потом решила – нет, не смогу. А когда ты побыла на каникулах и уехала, дома опять стало так пусто… Таня измученная, устает донельзя, а я, здоровая, дома сижу. Я же нормально себя чувствовала, пока не упала.

– А упала ты почему?

– Не знаю. В гардеробе очень душно, он в подвале, то есть на цокольном этаже. Я потому и думала, что не смогу там продержаться. Окон нет.

– В каком гардеробе, ба? – как можно спокойнее спросила я.

– Я работаю гардеробщицей, Надя.

Понятно. Бабушка, заслуженный учитель, прекрасный знаток литературы, чуткий педагог, работает в гардеробе.

– Ничего такого в этом нет, кстати, – улыбнулась бабушка. – Женщина, моя напарница, вообще кандидат технических наук. Ее институт давно закрыли. Теперь в институте разные фирмы, продают всё, что продается и не продается – питьевую воду, поездки, авиабилеты, косметику, шины… Она мыкалась и маялась, то здесь, то там работала, потом пришла в Дом культуры, спросила – нет ли для нее места, может, кружок какой вести. Ей говорят – кружки у нас молодые ведут. А для вас место – в подвале, в гардеробе. Хорошо, что там зеркало во всю стену – так веселее. Пространство расширяет…

Я молча кивнула.

– А в другой смене женщина – преподаватель музыкальной школы, ее тоже сократили по возрасту. Четвертая – еще не на пенсии. Детей вырастила, пошла устраиваться на работу – а куда ее возьмут, если она столько лет не работала? Высшее образование даже есть, а никакой квалификации. Торговать или в гардероб. И то угрожают, что возьмут ребят из Средней Азии, их завезли сейчас, кто говорит – сто тысяч, кто – двести. Как в Москве теперь у нас, всё как в Москве. А в Москве – как в Париже и Берлине. Они согласны на любую работу, могут стоять на ногах по четырнадцать часов, надо – и больше, голодные, холодные, едят что попало, спят вповалку и молчат – лишь бы своим посылать деньги. У них там по десять братьев и сестер. Их выбрали, чтобы они семью кормили. Они свою миссию ощущают. Я всё с одной девушкой разговариваю, которая убирается в Доме культуры, и с ее парнем, который двор метет. Жаль, они плохо по-русски говорят, очень трудно их понять. Но при желании можно. Они с виду-то забитые, но это совершенно не так, у них просто другая природа, другая культура. Мы их с моей напарницей чингисханами зовем.

– Да, у нас тоже и в гардеробе, и в столовой, и уборщиками одни молодые азиаты работают. Как скрытое нашествие.

– Оно и есть, – невесело улыбнулась бабушка.

– Ба, ну почему – гардероб? – все же спросила я.

– А ты знаешь, Надя, такую пьесу Вампилова «Старший сын»?

– Конечно… Фильм старый есть…

– Неважно. Ты помнишь, какая там коллизия – человек работает на свадьбах и похоронах и стыдится этого, переживает, что не в филармонии играет, своим домашним врет. Нам бы их проблемы! Развитого социалистического общества, которое мы называли застоем! В мозгах у нас застой был. – Бабушка замолчала, а я, от неожиданности, что бабушка вдруг не против своего социалистического прошлого завелась, а наоборот, замерла. Но говорить ничего не стала.

– А я вот не стыжусь, что я в гардеробе, – твердо объявила бабушка, видя, что я молчу.

– А что тут стыдиться!.. Но… А какой Дом культуры, ба?

– Знаешь, на углу проспекта и второй линии? Я туда в хор пыталась ходить, да атмосфера вокруг, знаешь, такая… особенная… Там свои лидеры, свои какие-то устои, я не вписалась. Все уже очень пожилые, люди хорошие, разные… хотят жить, чтобы всё, как в молодости, и быть молодыми… И от этого еще грустнее. Вот попела я, попела, погуляла с ними по набережной, посидела пару раз в кафе, записалась вместе с другими на городской конкурс «Серебряная красавица»… Да и решила – нет, не мое. Петь я особенно не умею, болтать просто так, ни о чем – тоже. На конкурс красавиц не пойду – умру от стыда и смеха… Вот решила поработать. Тем более что Таня и так еле все тянет, а я петь хожу, как бабочка.

– Бабочки не поют, ба, – засмеялась я.

– Я имею в виду Стрекозу. Из басни Крылова. Да. А как-то в Дом культуры пришли мои бывшие ученики с детьми, там проходил музыкальный районный конкурс. Дети наряжены были, в блестящих платьях, накрашены, причесаны – все, как настоящие эстрадные певицы, только маленькие. Я поднялась, послушала немного, порадовалась, что ты у нас так не пела. А у нас там жилетка такая, синяя, с табличкой, на табличке написано имя «Вера», без отчества, и должность: «гардеробщица». Молодой директор так распорядился. Узнали меня ученики, засмущались, расстроились, сделали вид, что не узнали…

– Да ты что!..

– Ну да, – кивнула бабушка. – Скоро конец? Хочу встать уже.

– Скоро. Давай побыстрее прокапаем.

– Я поправлюсь, Надюша.

– Я не сомневаюсь. Только больше на работу не возвращайся, раз там душно.

Я прикусила язык. Мама просила не говорить о проблемах с бабушкой. Она думала, что мы по политике, как обычно, схлестнемся. А тут вот оно что…

– А мама знает, что ты в гардеробе работаешь?

Бабушка нахмурилась.

– Не знала, я не говорила. Зачем зря Таню расстраивать? Теперь узнала. С работы звонили, я же не пришла… Таня трубку взяла, я не смогла быстро дотянуться…

– Какие вы… – Я покачала головой. – И ничего мне обе не говорили…

– Тебе учиться надо. Раз выбрала этот факультет, значит, там учись как можно лучше.

– Так я уже на доске почета, ба. Забыла тебе рассказать. Вот… – Я полистала фотографии в телефоне. – Как раз повесили накануне моего отъезда. Пробегала мимо, сфотографировала.

– Доска почета… Надо же… Какие забытые реалии…

– Ну да, – улыбнулась я. – У нас декан – хомо советикус. Но он же умный человек. Берет оттуда только самое лучшее. Например, он не в силах отменить платные места на факультете. Но зато, как может, помогает бюджетникам. Премиальную стипендию выписал к Новому году, ты помнишь… У бюджетников общежитие получше… У некоторых.

– Но не у тебя, – уточнила бабушка.

– Мне обещали в следующем году.

– А это честно? – прищурилась бабушка. – Про особое отношение к тем, кто попал на бюджет?

– А что же нечестного? Кто лучше сдал экзамены, кто лучше учился, тот и прав больше имеет. Нечестно как раз то, что никого в результате не отчислили после первой сессии, даже тех, кто являлся на занятия раз-два в неделю. Ругали, угрожали, справки требовали, кому-то двойки на экзамене поставили. Но все пересдали на тройки и опять гуляют, как хотят, ничего не боятся, смеются только над всеми.

– Больное общество… – покачала головой бабушка. – Я вообще по-другому на все теперь смотрю. Как полежала день в реанимации в нашей больнице, пока меня Таня не перевезла к себе…

– Ты в реанимации была? – ужаснулась я. – Мне мама ничего не говорила.

– Так всего день… Да и случайно меня отвезли… Ничего такого не было… Перестраховались… Сознание потеряла. Думали инсульт, но я, когда пришла в себя, сама проверила – все хорошо.

– То есть врачи зря тебя в реанимацию повезли? – уточнила я.

– Конечно! Где место было, туда и повезли!

Я не стала больше спорить с бабушкой, она и так слишком разошлась.

– Да и не в этом дело, Надюша! Я ж тебе говорю – у меня как будто глаза открылись. Я понимаю теперь, что мы были, как старуха из «Золотой рыбки». Всё мало, всё мало было, все мы хотели быть владычицами морскими… Хотели быть принцами и принцессами, а стали нищими – большинство из нас. Колбасы наелись, тряпок накупили, в Турцию и Европу съездили и потом сели, ошарашенные, когда поняли, что произошло. Я ведь, Надюша, первые десять лет толком ничего не понимала. Детям в школе о свободе рассказывала. Программу составляла, как хотела. Пастернак, Бунин, Куприн… Счастье какое было! Долой революционные стихи и прозу, будем Хармса и Набокова читать! Я даже Солженицына сначала в программу включала. Делали все вообще всё, что хотели. Потом уже нас в оборот стали брать. Я еще удивлялась – что же эта за свобода, если меня заставляют Чернышевского и Горького из программы выкинуть, а Бродского и Солженицына проходить. Не понимала… Нам же повторяют как мантру, что «идеологии нет, идеологии нет…» Как же нет!.. Конечно, есть! Просто она такова, что объявить ее во всеуслышание невозможно. Все ахнут и скажут: «Да вы что!.. С ума сошли!..» Ты понимаешь, что кто-то, какие-то человечки сидят и сознательно формируют классы. Никакой не «рынок» формирует, а человечки. Те, кто вдруг зарплату директоров сделал в пятнадцать – двадцать раз больше, чем учителей и врачей. Такой директор выполнит всё, что ему скажут. Он уже – не с нами. Он с теми, кто дает ему такие деньги, чтобы он был послушным и ведомым. И принадлежал к другому классу. Когда люди, не задумываясь, повторяют про «лифт», в который должен залезть во что бы то ни стало их ребенок, это якобы его главная цель в жизни, они не думают, что таким образом соглашаются с тем, что они – внизу. А есть кто-то наверху, там, куда должен стремиться, расталкивая, убирая с пути любыми средствами соперников, их ребенок.

«Ох, как ты заговорила!» – сказала бы я раньше, если бы бабушка не болела. И это моя бабушка, которую мы с мамой дружно звали «диссиденткой», бабушка, которая кляла все, что только можно было клясть, надо не надо приплетала монархию, царя, слушала передачи о том, как все плохо было в советское время, соглашалась, не хотела понимать, что эти передачи снимают не по убеждению, а по заказу тех, кому новое время принесло деньги. Строй ведь не случайно называется «капитализм». Главное – это деньги. Один человек копит деньги – предела этому процессу нет. Он будет копить деньги до тех пор, пока не станет самым богатым на Земле. Это его цель. Остановиться невозможно. Если очень упростить, свести к формуле, то это именно так. Этому меня научил Андреев, но и без Андреева я это понимала, просто не умела четко и коротко сформулировать.

– Всё, закрывай, – кивнула бабушка на капельницу. – А то воздух попадет. Катетер в вене не будешь оставлять?

– Мама сказала – не надо… – Я аккуратно достала иголку и заклеила бабушке руку широким пластырем. – Полежи. Нормально себя чувствуешь? Голова не кружится?

– А у тебя? – буркнула бабушка. – Бледная. Где твой румянец? Сбегай в магазин, хоть прогуляешься. Вон Федора и то пушистее тебя.

– И румянее, да? – засмеялась я.

– И румянее! – упрямо сказала бабушка, пытаясь вскочить с кровати.

Я порадовалась, что у нее есть силы на борьбу со мной.

– Сбегаю. Ты аккуратно вставай, не рыпайся так. Завтра, может, с тобой прогуляться выйдем.

– Ты не будешь меня выгуливать, – четко сказала бабушка. – Я до такого дожить не мечтала.

– Да я не выгуливать тебя буду. Можешь ты меня выгуливать. Просто вместе пройдемся. Мама вообще просила, чтобы ты со мной не ругалась.

– Надюша… – Бабушка неожиданно взяла меня за руку. – Ты такая хорошая девочка у нас выросла… Зачем тебе этот Андреев? Взрослый, чужой…

Я не стала отнимать руку, чтобы не обижать бабушку, совершенно не склонную к нежностям. Но говорить на эту тему мне было неловко. Как – зачем? Разве нас спрашивают – зачем? Разве любовь спрашивает…

К вечеру бабушка оживилась, попросила меня показать ей какой-нибудь фильм Андреева, очень внимательно смотрела, даже что-то записывала. Бабушка – настоящая учительница. Я видела в ее глазах прежнее внимание… Она раньше всегда бросалась записывать то, что не знала, чтобы потом обязательно рассказать об этом ученикам, вплести в канву уроков.

– У него еще есть фильм про нашу науку… про ее упадок… – осторожно сказала я. – Там и о школах немного говорится… Включить тебе?

Бабушка кивнула:

– Хорошо. Но сначала ты мне поставь его передачу, которую он сам ведет. Хочу послушать, как он говорит.

– Он фильм про науку сам снимал и сам все рассказывает.

Я включила, села рядом с бабушкой и стала смотреть. С другого моего бока независимо уселась Федора и тоже стала наблюдать за перемещением фигур на экране. Или – тоже смотреть фильм. Мы ведь не знаем ничего про наших кошек, еще меньше знаем, чем про самих себя…

Как-то сейчас, сидя дома, да еще и держа бабушку за руку, моя любовь к Андрееву не казалась мне уже такой всеобъемлющей, затмевающей солнце и небо. Ну, любовь и любовь. А еще у меня есть дом, есть мама и бабушка, живые и теплые, любящие и любимые. Есть пушистый теплый комочек – кошка Федора, которая бежит ко мне трусцой, как собачонка, когда я приезжаю домой, и потом не отходит все дни. Смотрит иногда в глаза долгим-долгим взглядом. Что-то хочет сказать? Передает какую-то свою информацию? О чем? О том, что я ее друг и ей меня не хватает? Я так это понимаю.

В Москве же я как-то в последнее время растерялась, понимая, что ничего, кроме Андреева, мне в жизни вообще не нужно. И что мне с этим делать?

Мама пришла не поздно, отругала нас с бабушкой, что та «бегает по дому».

– Не могу я лежать, Таня. У меня голова начинает болеть, – отмахнулась бабушка. – Я буду жить, пока живу. А лежать и тлеть я не буду.

– Мама… Пару дней надо полежать, чтобы жить дальше, понимаешь?

Мама померила пару раз бабушке давление, осмотрела ее и немного успокоилась.

– Ты хорошо на нее действуешь, – сказала она мне.

– И бабушка на меня хорошо действует, – ответила я, думая о том, не ошиблась ли я с тем, что выбрала Московский Университет и город Москву, живя в Питере.

На следующее утро, когда я встала, бабушка, как и накануне, была уже на ногах. Блинчиками не пахло, бабушка сварила пшенную кашу с тыквой и изюмом, которую я тоже люблю. Я сделала зарядку, долго стояла в душе, глядя на привычный рисунок плитки в ванной. Несколько лет назад мы с трудом, долго, муторно делали ремонт – в нашем старом доме это дорого и трудно, пришлось менять очень многое. Но сделали. И теперь у нас наша и без того прекрасная, огромная ванная с окном еще и вся в бледно-фисташковой плитке с поблескивающими длинными, растущими из пола до самого потолка, фиолетовыми цветками. Это не мещанство, это красиво. Или это красивое мещанство, не знаю.

Слово «мещанство» приобрело со временем негативный оттенок и стало означать вещизм, мелкие интересы, приземленность, ограниченный кругозор… Я посмотрела в словаре Даля – получается, еще сто пятьдесят лет назад, когда писался словарь, никакого плохого смысла в этом не было и поговорок никаких. Я думаю, что «мещанство» – от слов «место, местные». Так называлось сословие бедных горожан, которые платили подушную подать и чьих сыновей брали в солдаты. Так мы ведь – тоже местные и бедные горожане. Теперь все перемешалось, и мои мама и бабушка – врач и учитель – стали самым что ни на есть низшим, бесправным и бедным сословием. При царе врачи и учителя – не столичные, лечившие и учившие бедняков, то есть почти все население страны, были очень бедными. Так что все вернулось на свое место.

Я не так давно поняла, что историю нужно изучать не по учебникам, написанным тенденциозно и с намерением убедить, а по художественной литературе. Читаешь роман девятнадцатого века, в котором описываются чувства и переживания, а попутно, между строк, узнаешь невероятные подробности из жизни людей того времени, то, о чем писатель говорил как о само собой разумеющемся. О том, как голодали, о том, как умирали без счета дети, о том, как бить человека плетьми – это нормально, о том, как бить домочадцев не воспрещается, о бесправии, нищете, забитости большинства людей нашей огромной страны.

– Не застывай с ложкой! – привычно проговорила бабушка. Как будто время сомкнулось, как будто я сейчас схвачу сумку и побегу в школу, через два двора, через дорогу и еще через двор… – О чем думаешь?

– О большом, ба, – вздохнула я. – Ты же меня всегда учила смотреть дальше своего носа, вот я и смотрю – далеко и широко.

Бабушка сидела напротив меня за нашим большим кухонным столом, который раньше всегда был завален ее и моими тетрадками, и мама ничего не могла с этим поделать.

– Приезжай, пожалуйста, домой иногда, хорошо? Вкусно?

– Очень.

Когда я доела теплую, сладкую, нежную кашу, которую бабушка как-то особым образом растирает и взбивает с молоком, а то и со сливками, если они есть, бабушка встала, подошла ко мне твердой походкой (я видела, что она старалась идти энергично, с прямой спиной, не держась ни за что) и обняла меня, постояла так, потом отошла и сказала:

– У тебя поезд через четыре часа. Если надо что-то собрать, собирай. И пойдем прогуляемся, погода сегодня хорошая, синее небо даже проглядывает.

– В смысле – поезд? – изумилась я.

– Поезд. Средство передвижения. Санкт-Петербург – Москва, будь она неладна.

– Понятно… – осторожно проговорила я.

– Я купила тебе билет, – добавила бабушка.

– Зачем ты его купила? И как?..

– Молча. В Интернете. Я давно во всем разобралась. Я, что, зря столько дома сидела? Покупаю все, что надо, плачу карточкой. И тебе вот билет купила. На «Сапсан».

– Но зачем?

– Потому что тебе надо в Москву.

– Ба… – Я подошла к бабушке и обняла ее. – Точно мне надо туда ехать?

– Точно.

Я не стала спорить. Мы пошли гулять, и это была такая странная и удивительная прогулка. С бабушкой я не гуляла по городу, наверное, лет шесть или семь, с тех пор, как стала ходить сама в школу. Бабушка преподавала в другой школе, они с мамой решили когда-то, что это избавит нас от множества неудобств и двусмысленных ситуаций.

Как приятно вдруг, когда ты уже взрослая, живешь в другом городе, почувствовать себя маленькой, любимой, просто потому, что ты есть, самой лучшей, самой красивой и умной… Бабушка относится ко мне строго, не дает спуску, и все равно, сквозь ее строгое и принципиальное отношение чувствуется бесконечная любовь. Я не думала никогда об этом, потому что так была построена жизнь, это было естественно. Но теперь, пожив полгода одна, заботясь сама о себе, я стала ощущать это по-другому.

Мы гуляли по набережной, я рассказывала бабушке все то, что поняла, слушая Андреева, читая политические посты в Интернете. Она спорила со мной, но не слишком, больше слушала и кивала. Я удивлялась такой метаморфозе, произошедшей с моей бабушкой, но человек, оказывается, в любом возрасте может меняться, даже в таком солидном. Мысли и представления его могут меняться, самая же суть – вряд ли. Хотя что считать сутью? Мои мысли – разве это не моя суть? А если мои мысли – это мысли Андреева, которые оказались мне так близки, что стали моими? Что тогда я такое? Отражение Андреева? А он и не догадывается об этом…

На обратном пути в Москву я читала «Воскресенье» Толстого, удивляясь, как подробно, зримо он описывал всё вообще. Если читать медленно и вдумчиво, не перелистывая страницы в поисках того, что сказала, путаясь в словах и краснея, Катюша Маслова и как посмотрела на Нехлюдова, то можно читать это очень долго. Наверное, так и нужно делать, но, к сожалению, наша программа только по русской классической литературе такова, что медленно и вдумчиво я ее буду читать года три, а мне нужно все сдавать в июне. И еще философия, история театра и кино. Нужно смотреть фильмы, некоторые совсем устаревшие.

Искусство кино – молодое и удивительно быстро устаревающее. Что-то снятое в начале двадцатого века смотреть можно, например фильмы Чаплина или Эйзенштейна и даже некоторые комедии Александрова, если знать, что это просто мечта о жизни, которая никогда не наступила. А что-то даже из фильмов шестидесятых и семидесятых годов уже безнадежно устарело. Но это считается «классикой кино», поэтому приходится мучительно вталкивать в себя чужие странные миры, чужие фантазии, больше похожие на горячечный бред. Стоит ли смотреть три часа «Сладкую жизнь» Феллини? Зачем? Чтобы понять, как и чем жила бессмысленная, беспринципная, ни к чему не годная верхушка итальянского общества? Я так и сказала на семинаре.

Наша молодая преподавательница, лишь лет на десять старше нас, очень рассердилась, слов в поддержку «Сладкой жизни» не нашла и заставила смотреть самые эпатажные, снятые уже в новом тысячелетии, настоящие фильмы 21+, которые можно смотреть только взрослому человеку с устойчивой психикой, где, кроме сцен кровавого насилия, секса и извращений, были еще только титры. Она объяснила, посмеиваясь, что культуру надо знать такой, какая она есть, а не придумывать себе эфемерные идеалы. И я в который раз стала сомневаться, что факультет, выбранный мной, имеет право находиться в списке факультетов Московского университета, где по-хорошему должны быть только научные факультеты.

По академическим предметам у нас есть такие преподаватели, которые для меня и означают Университет, вот так, именно с большой буквы. Скромные, просто и аккуратно одетые, истинно интеллигентные, в самом хорошем смысле этого слова, глубоко знающие и любящие свой предмет. В столовой, где мы обедаем, у них отдельный зал. Не знаю, что им там готовят и сколько это стоит, но однажды там выключили свет, и профессора и доценты обедали вместе с нами. Я видела их полупустые подносы, кто-то ел, оказывается, принесенное из дома, кто-то брал лишь чай и несколько кусков хлеба, за который тоже нужно платить.

Я помню, как маленькой никогда не могла понять, почему моя бабушка в юности воровала хлеб в столовой. Она мне рассказывала: «Да мы просто таскали хлеб из столовой и ели, пока шли домой…» А потом выяснилось, что хлеб-то у них был бесплатный!.. Бери, сколько хочешь. Сейчас даже странно об этом подумать… Но это не заставило бабушку тогда понять, что она жила в хорошее время.

Я читала Толстого, вдумываясь в его страстные, искренние размышления о том, что делает человека животным и где эта грань, и старалась не думать о своем. О том, что я умчалась в Москву, о том, что скажет теперь мама. О том, правда ли бабушка так хорошо себя чувствует, как говорит, ведь она так старалась на прогулке показать, что она легко и свободно ходит, совсем не устала, не задохнулась, ей не нужна моя поддержка, отпихивала руку, шла как можно быстрее… Я же видела, что она делает это для меня.

Вчитываясь в рассуждения Толстого, я старалась не думать о том, почему Ульяна так странно со мной общается. Молча посылает лекции и все. Что это значит? Может быть, и ничего. Она закрытая и делиться со мной ничем не хочет, это понятно.

Андреев поставил несколько новых фотографий, постов с размышлениями и рассуждениями. Мне не показалось, что в них появилось какая-то новая тональность. Хлестко, даже желчно, остро, критично… Если бы он влюбился, я бы это почувствовала… Фотографии он поставил из леса – двух очень красивых птиц, сидящих на соседних ветках и смотрящих в разные стороны. Одна – с желтым брюшком, другая – с красным. Я подумала, что это он и Лариска. Надо же, какие необыкновенные птицы живут у него в лесу.

Странный человек Лариска. Как можно было уехать от Андреева? Из Подмосковья, из дома, где круглый год у тебя в саду птицы и чистое небо в окне, – и куда! В далекую Америку, где все другое и неродное. Конечно, если она не любит Андреева… Но мне кажется, что она не то чтобы не любит, а пытается заставить его жить так, как она хочет. Сидеть с ней в барах, пить разноцветные коктейли, слушать американские песни и пробовать новую еду. Всё. Она наивно и смело выставляет свою жизнь в Сеть. Каждый день – как она развлекается и как живет в Америке. Ест, пьет в ресторанах и катается на роликах. У нее стройные ноги и смелая, беззаботная улыбка. Понятно, почему Андреев столько лет никак не может ее разлюбить. Может быть, и не хочет. Хотя она по духу совсем чужой ему человек. Даже если бы я не была в него влюблена, я бы так говорила. Они сами открывают всем свою жизнь, зачем – другой вопрос.

Еще одна сегодняшняя фотография Андреева – это его кот, сидящий в большой корзине с картошкой. Невероятно красивый кот с мрачными глазами. На другой фотографии – этот же кот, несчастный и жалкий, потому что Андреев его помыл. Как бы я хотела очутиться в этом доме… Как бы я хотела остаться там… Я останавливаю эти мысли, но их остановить невозможно, как невозможно поменять свои сны, приказать им: «Не снитесь!» Андреев, Андреев, Андреев… Даже колеса поезда как будто выбивают его имя…

Я не поверила своим глазам, когда увидела значок сообщения. Он мне пишет… Я видела начало его сообщения – «Надежда, хотел…» и не сразу решилась его открыть. А вдруг он дальше пишет: «Надежда, хотел сказать спасибо, больше приходить не нужно, мне хватает одного директора…» Как-то я порадовалась, что он не назвал меня Тузиком. Смешно, конечно, что меня так зовут, и, наверное, кому-то кажется симпатичным, но Андрееву можно было этого и не говорить.

После того как я увидела, что мне что-то написал Андреев, толстовские слова временно потеряли всякий смысл. Я читала, читала, а понять ничего не могла, теряла нить. Ладно, хватит трусить. Что написал Андреев, то ли написал, надо прочесть.

«Надежда, хотел спросить, когда приедете? Скоро новая съемка. Там есть специфика. Вы нужны».

У меня застучало сердце. «Вы нужны…» Я ему нужна… Я понимаю, что он имел в виду что-то совсем другое, не личное… Я же с ума не сошла… Но все равно… «Вы нужны…» Я нужна Андрееву…

Так, всё. Я остановила себя. Написала: «Я еду в Москву, буду через три часа в общежитии».

«Хорошо, – практически сразу ответил мне сообщением Андреев. – Позвоните мне, когда приедете».

Позвонить? Почему? Что-то сложное надо объяснить?

Мысли у меня скакали. Я ведь еще не знаю, что там у него с Ульяной… Надеюсь, что ничего. Он же цельная натура, это видно. И он страдает о своей жене. Не будет он бегать с девочками. Давно бы уже побежал. Даже с такими красотками, как мы, бегать не будет. Но взял же на работу… Обеих… Мог бы дождаться каких-нибудь парней, вроде Сени…

Я убрала в сумку Толстого и стала читать новые посты по политике. То, что поставил вчера и сегодня Сулидзе, то, что написал Андреев и другие «левые», те, с кем он в открытой конфронтации, и те, кто более или менее на одной стороне с ним.

Я вот не могу сидеть в кафе и пробовать пирожные – сегодня с белковым кремом, завтра с масляным, что вкуснее, когда мир стоит на грани третьей мировой войны. Я это понимаю. Сама, мне для этого не нужна особая вера в слова Андреева или кого-то еще. Я вижу, что происходит в мире, вижу, что ситуация очень похожа на ту, которая была сто лет назад перед Первой мировой войной. Понимаю причины этой напряженности и не вижу выхода, кроме, конечно, победы социализма во всем мире. Но это – утопия, по крайней мере на сегодняшний день. Как говорил географ, который преподавал нам в прошлом семестре физическую географию мира: «Мир может спасти только коммунизм, которого мир не хочет». Точнее, его не хотят те, кто правит сегодня в мире. Потому что капитализм победил практически во всем мире, как-то незаметно. Остались островки социализма – Куба, Вьетнам, Корея – и те скоро будут вытоптаны или выжжены Америкой. Им одним не устоять. Пытались вернуть социализм в двух землях Малороссии, но, естественно, не смогли. Прежде всего потому, что наши этого не хотят. Зачем нашим олигархам крохотная социалистическая страна под боком? Где хлеб в столовой будет бесплатный и не будет мордоворотов, цель которых – раздавить соседа, чтобы стать поперек шире самому?

Я давно для себя поняла, еще до встречи с Андреевым, он просто помог что-то сформулировать, что главное отличие капитализма и социализма в том, что в капитализме каждый за себя, а в социализме есть общая идея. И эта идея оказалась в результате слабее, чем желание каждого иметь больше, есть слаще и, разумеется, говорить все, что ты захочешь.

Пока я ехала, я открыла несколько сообщений, которые пришли мне ночью, я их видела, но еще не читала. От Ульяны – диаграммы по новейшей истории России. Она сделала фотографию на лекции и молча послала мне. Сокращение промышленного производства, сокращение посевных площадей, увеличение площади Москвы, увеличение численности населения Москвы, и дальше – огромные площади земель на Дальнем Востоке и в Сибири, отданные в аренду Китаю на сорок девять лет, гектары леса, вырубаемого по всей России…

Китайцы рубят наш лес и делают из него картонные упаковки. В большой картонной упаковке лежит, завернутое в фольгу, тонкое пустое яйцо из синтетической шоколадной массы, в ней – большое пластиковое яйцо, которое будет разлагаться в земле, когда его выбросят, четыреста лет, в яйце – жесткий пластиковый мешочек, в мешочке – крохотная бессмысленная пластиковая игрушка, токсичная и вредная. Динозаврик, куколка, солдатик, машинка… «Люди, вы сошли с ума?» – хочется крикнуть мне и очень часто. Но как крикнуть так, чтобы услышал весь мир? И оглянулся, и остановился, и вышел на этой остановке, потому что следующей не будет – дальше поезд мчится в никуда.

Если наша цивилизация погибнет от всех противоречий, раздирающих ее, то от нас останутся бетонные фундаменты и пластиковые свалки. И через миллионы лет, когда жизнь снова возродится, люди будут удивляться, как же такие неразвитые существа, от которых ничего вообще не осталось, делали бетон. Пластик к тому времени распадется.

Второе сообщение было от Игната. Игнат прислал какой-то музыкальный клип, в котором певицу снимали в два раза медленнее, чем она пела, и это создавало странное ощущение. Думаю, в этом и был смысл. Потому что в песне смысла никакого не было. Мелодия без начала и конца, размазанная по соседним нотам, слова, понятно, о том, что она без него не может жить и одновременно может, она его зовет и говорит, чтобы он уходил, если он пришел просто так, без любви. Хотя если пересказывать вот так, вкратце, какой-то смысл появляется… На самом деле – зачем он пришел к ней без любви?

Поскольку я долго не открывала видео и ничего не отвечала, Игнат прислал еще и несколько страшных человечков – с высунутым языком, с зеленой пеной изо рта, багрово-синих от ярости. Тоже понятно.

Мне даже нравится этот новый язык. Особенно если бы те, кто им пользуется, слишком быстро не отвыкали от обычного языка. Письменность известна простому русскому человеку всего сто лет (если в Древней Руси и умели многие писать, то это было так давно, что никто этого уже не помнит), поэтому отвыкнуть – дело нехитрое. После революции большинство в нашей стране было безграмотным. Говорить умели, а писать – нет. Сейчас наоборот. Большинство моих сверстников писать умеют, а говорят очень плохо. Писать умеют – то есть знают буквы, могут так или иначе записать звучащие слова, которые сейчас быстро заменяются на значки. Я сама часто в конце сообщения ставлю значок. Подмигивающий, улыбающийся, возмущенный… Фиолетовое сердечко, которое означает нечто иное, чем красное… Аплодисменты, большой палец… И зверьки, зверьки… Ведь зайчик – это одна эмоция, а динозавр – совсем другая. И можно выразить довольно сложный спектр мыслей и чувств, если постараться. Другое дело – что поймет тот, кому ты послал испуганного котенка, волшебника-негра, розовую сумочку и яичницу из одного яйца? Вот сиди и думай, расшифровывай тайные смыслы.

Я лишь сейчас, когда приехала, случайно обнаружила, что у моей бабушки в телефоне читается только самый обычный смайлик – желтый кружочек с улыбкой. Все остальные мои тонкие оттенки смыслов, выраженные в разноцветных сердечках и расстроенных зайчиках, к бабушке приходили в виде бессмысленного набора знаков препинания – (_::);))?! – и так далее. У бабушки нормальный телефон, им даже фотографировать можно, просто он работает и работает, не ломается уже лет семь. И в нем не обновляются базы, нет места и возможностей. Я спросила ее: «А ты не удивлялась, что я тебе пишу такие странные сообщения?» Бабушка пожала плечами: «Я привыкла. Так много странного вокруг, Надя… Я думала, вы знаками препинания что-то свое, сложное, пытаетесь выразить… Вдумывалась, пыталась тебя понять…»

Мне казалось, поезд стал идти очень медленно. Чем ближе к Москве, тем медленнее. По самой Москве до вокзала он шел еле-еле… От вокзала до общежития я ехала больше часа. И все время старалась не думать о том, что вдруг мне сейчас звонит Андреев, а я недоступна. Чем больше старалась не думать, тем больше думала.

На последнюю пару я не успела. Но неожиданно мне позвонил не Андреев, а Ульяна.

– Как у тебя дела? – спросила она.

– Я приехала.

– А бабушка как?

– Лучше.

– Хорошо. Сегодня вечером у Сергея онлайн-эфир, он хотел, чтобы мы обе ему помогли. И Сеня, конечно.

Я услышала, разумеется, что она назвала Андреева так непривычно «Сергей», мы ведь обычно между собой зовем его только Андреев, но ничего говорить не стала.

– Он обычно сам общается со зрителями, один…

– Мы же не знаем, как это происходит на самом деле. Один он или с помощниками. В любом случае он просил приехать. Ты не сможешь?

Мне показалось, что она чересчур быстро это спросила.

– Смогу. В студию на Сельскохозяйственную?

– К нему домой. Он же дома ведет эфир, все зрители привыкли к его студии.

– А как… – я замолчала.

Как мы доберемся? Знает ли Ульяна адрес? Она так спокойно говорит об этом… Она была там уже? Да вряд ли… Я остановила ревнивые мысли, сейчас не об этом.

– Поедем на электричке, наверное, – ответила мне Ульяна на незаданный вопрос. – Он просто дал адрес. Или Сене позвоним, может, с ним.

Сеня, оказывается, ехал на мотоцикле, потому что камеру ему везти не надо было. Я удивилась, что у бедного на вид и к тому же совершенно неспортивного, котлетного Сени, который по Москве иногда ездит на метро, – мотоцикл, на нем он помчится по трассе со скоростью двести пятьдесят километров в час – мотоциклисты ездят гораздо быстрее машин, но комментировать никак не стала. Мальчики – странные и противоречивые люди, как, собственно, и девочки. Я вот ведь до сих пор ничего почти не знаю об Ульяне, хотя провожу с ней столько времени. О чем мы только не говорим, кроме как о главном – о том, что у нее и у меня внутри. Но, как я понимаю, многие люди так живут годами, выходят замуж, женятся, рожают детей и не знают, что на самом деле внутри у того, с кем ты живешь под одной крышей. Только я так не хочу.

Мы встретились с Ульяной в метро на Тушинской и дальше поехали на электричке. Все сорок пять минут, пока мы сидели в ободранном, холодном и довольно полном вагоне, Ульяна рассказывала мне наши новости с курса. Я старалась внимательно слушать, хотя то и дело мысли мои улетали – туда, куда мы сейчас едем. Что нас там ждет? Я еду к нему домой… Как это неожиданно, я не успела собраться, приготовиться внутренне… Ульяна казалась совершенно спокойной, и мне даже постепенно передалось ее спокойствие, и я стала смеяться, слушая ее рассказы.

Рома задал искусствоведу глупый вопрос, преподаватель не понял или сделал вид, что не понял степени глупости и стал серьезно отвечать, все угорали…

«Почему почти все античные статуи голые?» – спросил Рома. А преподаватель объяснял – потому что пропорции человеческого тела прекрасны и поддаются к тому же математическому анализу. Я так обрадовалась, что он об этом заговорил, это ведь одна из интереснейших загадок мира и человека. «Есть формулы красоты, – говорил Антон Григорьевич, – их много, все можно измерить и обнаружить, что внутри лежит строгая формула. 2х + 3х – ½ х – и как раз получится истинная красота линий и пропорций, где „х“ – это какая-нибудь удивительная величина, вроде расстояния от кончика носа до подбородка, умноженная на 2,5».

Но чем больше доцент объяснял, тем больше все угорали. А когда все успокоились, Рома сказал: «Не, это я понял! Но они, что, так и ходили по улицам?» И все началось сначала. Антон Григорьевич, написавший диссертацию по искусству средневековой Франции, наверное, не видит разницы между студентом МГУ и наивным второклассником, которого смущают и вводят в краску обнаженные статуи… Тем второклассником, которому товарищи еще не показали возможности Интернета и всех его душных закоулков…

Еще новости нашего курса: девочка Соня Понина пришла в такой красивой, длинной, необыкновенной шубе, что все ее снимали как объект – шубу, не Соню. На эту шубу пошло много красивых зверьков с мохнатыми хвостиками, лапками и блестящими быстрыми глазами, у которых не было шанса при рождении. Они родились, чтобы однажды их убили электрическим током, ободрали шкуру и сшили Соне Пониной четвертую или пятую шубу. Соня давала ее примерять всем желающим, многие фотографировались в Сониной шубе, ставили фото себе на страничку. Соня была довольна, и все были довольны. На это был потрачен большой перерыв, пятьдесят минут, некоторые даже не пошли обедать, чтобы у них появилось в ленте их фото в этой супершубе.

Ульяна рассказывала это спокойно и насмешливо, слушать ее было очень приятно. Хотя мне казалось, что думает она совсем о другом.

Еще на русском у них возник ожесточенный спор по поводу склонений названий на «-о»: Мелихово, Строгино, Пущино… Преподавательница доказывала, что все надо склонять, и все искали примеры в литературе, подтверждающие ее правоту, а то и дело натыкались на то, что даже и некоторые русские писатели-классики не склоняли. Но у преподавательницы был коронный пример: Чехов писал в дневниках «в Васькине!»

– А ты как считаешь? – спросила я Ульяну.

– Странно, что приходится иметь личное мнение на тему законов языка, но мне кажется, здесь какое-то лукавство и ошибка. Я поискала, получается, есть три случая, в одном нельзя склонять, в другом нужно склонять, в третьем – можно и так, и так, в зависимости от того, строгий ли это литературный язык или разговорный. Правило вроде как есть, но его не соблюдают, потому что с его введением не все были согласны, я так поняла. Мы целую пару с ней препирались, в результате она озверела, пообещала на следующем семинаре устроить тест. Кто по-своему напишет, на полуавтомат рассчитывать не стоит.

– На вид она нормальная… – пробормотала я, совершенно не в состоянии включиться в разговоры об учебе и всей нашей учебной кутерьме. Сонина шуба, склонения… Мы же едем к Андрееву в гости!.. Как чудно, что меня бабушка просто выпихнула в Москву, и как я вовремя приехала… Хорошо, что я успела переодеться и помыть голову. Поесть, правда, не успела. Но это не главное.

Я так давно декларирую, что мне все равно, как одеваться, что отвыкла и разучилась одеваться. В четырнадцать лет меня это занимало больше всего на свете – как я выгляжу. А потом, когда я стала взрослеть, думать о более серьезных вещах, мне стало безразлично. Тем более что мне никто серьезно не нравился. В этом наверняка главная причина моего равнодушия к одежде. А теперь, сколько бы я ни убеждала себя, что внешнее – не главное, я не могу не думать, как я выгляжу. Ведь на меня будет смотреть он. И сравнивать – невольно – меня с Ульяной и с Лариской, далекой и коварной. Или будет смотреть сквозь меня, тогда мне ничего не поможет. Не могу сказать, что мне нравится такая роль, но я, кажется, всеми коготками увязла, как говорится в одной грустной русской пословице…

– Ты задумчивая… – отметила Ульяна.

– Ты знаешь, как дальше идти? – спросила я, поскольку поезд как раз подъезжал к нужной нам станции.

– Навигатор знает, – уклончиво ответила Ульяна и протянула мне телефон с онлайн-картой. – Вот, смотри, от станции можно проехать на такси, на автобусе, можно пройти пешком, но идти минут тридцать.

– Поехали на такси, давай спросим, сколько это стоит, мы опаздываем к эфиру.

– Мы едем на два часа раньше, но Сергей не успевает разобрать все вопросы, поэтому просил приехать нас, – объяснила Ульяна.

А-а, ясно. Вот в чем дело!.. Я пристально взглянула на Ульяну. Понятно, что она с ним общается – все знает. Но как общается? Одета как обычно – красиво и небрежно. Чуть накрашена… Не могу сказать, что у нее идеальная кожа, но у нас у единиц на курсе кожа вообще без проблем, только у двух-трех девушек, самых взрослых по возрасту и по жизненному опыту.

Ульяна сегодня накрасила ресницы, это увеличивало ее и без того огромные темные глаза. Она похожа на арабскую принцессу или скорей на белую индианку. Есть такие удивительные индианки, наверное, из самой высшей касты, потомки тех белых ариев, которые пришли много тысячелетий назад на территорию, заселенную смуглыми людьми. Белые пришельцы тщательно хранили веками свои гены, опутывали сами себя строжайшими запретами, чтобы что-то передать потомкам, какой-то генетический код или какое-то тайное знание. Тайны все забыты, а красота осталась.

Ульяна похожа на них. Светлая кожа, как будто светящаяся изнутри, темные ровные брови, красивыми дугами нарисованные природой (у Ульяны всегда такие брови, мне кажется, она их никак не улучшает, не рисует и даже не выщипывает) – большие миндалевидные глаза, ровный нос, не большой и не маленький, очень красиво вылепленные губы, изящные уши… На самом деле, это все – ничто, если внутри пусто и холодно. Но у Ульяны внутри – огонь. Когда она начинает смеяться, вокруг как будто мгновенно поднимается температура, как от включенной тепловой пушки.

Другой вопрос – нравится ли это Андрееву. И вообще – нужно ли ему, чтобы ему кто-то нравился. Вон сегодня Лариска поставила в Сеть себя, лежащую на белом кожаном диване, с рюмкой красного вина и загадочной улыбкой. Светлые прямые волосы разбросаны по плечами, платьишко нарочито скромное, почти детское, для ее тридцати пяти не по возрасту коротенькое, ноги напоказ, на ногах – мальчуковые ботинки, подчеркивающие стройность ноги, колготки прозрачные, все как будто случайное, а на самом деле – тщательно подобранное, на шее – вдруг скромный цветной платочек, по старинке завязанный уголком вперед, трогательно, в контрасте с черными ботинками на толстой рифленой подошве, которыми можно проломить кому-то голову в случае необходимости… Платочек так моя бабушка иногда повязывает – угол вперед, а на нем узелок…

Видел Андреев это фото? Ну, конечно, видел. Для кого она это ставит в мировую Сеть? Конечно, для Андреева. Через моря и океаны. Чтобы он смотрел и чернел.

Андреев открыл нам ворота веселый и улыбающийся, и очень румяный, совсем не черный.

– Что же не позвонили со станции? – спросил он. – Я бы объяснил, как дальше.

– Навигатор объяснил, – ответила Ульяна. – Мы прошлись пешком, прекрасные здесь места. Быстро дошли. Ноги только промокли.

Андреев взглянул на меня:

– Всё хорошо?

– Да, – улыбнулась я.

– Феечка! – подмигнул мне Андреев.

Я увидела, как на него посмотрела Ульяна и он на нее – в ответ. Что было в этом взгляде? «Привет, хорошо, что ты пришла»? Или просто «Привет»?

Ревнивица внутри меня разрывалась от противоречивых чувств и, главное, от неизвестности. К кому ревновать-то? К прекрасной Ульяне или далекой Лариске? Непонятно.

– Девочки, хорошо, что пришли, – сказал он нам обеим, дружебно, приветливо и совершенно равнодушно. – Надо быстро разобрать вопросы. Я уже все подготовил вчера и позавчера, а тут обнаружил еще пропущенные письма, люди писали на страницу сообщения, прикрепляли файлы, и еще в почте я пропустил интересные письма. Надо сделать выборку, потом из нее еще отобрать четыре-пять самых острых вопросов. Если плохо сформулировано, чуть-чуть подредактировать, потому что иногда непонятно сходу, что человек хочет спросить. Личные всякие подробности опустить, люди часто не имеют в виду, что я буду читать их письмо вслух полностью, забывают об этом. Чаю хотите?

Мы обе кивнули. Я ненароком огляделась. Дом мы нашли легко, точнее, навигатор привел нас к самой калитке. Оказалось, что Андреев живет в большом дачном товариществе, где, если судить по тому, как хорошо укатана и даже расчищена дорога, многие живут постоянно. Из трубы соседнего дома шел дым. Есть ли печка у Андреева, я пока не поняла, но в доме было достаточно тепло, и я успела заметить большие батареи по стенам. Сам дом снаружи казался самым обычным деревянным дачным. Но внутри он был довольно хорошо отделан, обит деревом, на полу лежал ковролин, поэтому можно было вполне ходить босиком. Что Андреев и делал. Нас он встретил босой, в широких полосатых штанах, больше всего похожих на пижамные. Я понадеялась, что все же это такая летняя… или дачная… или спортивная одежда… Не может же женщин встречать в пижаме? Даже если мыслями он в далеком Орегоне, где в красивейшем пригороде Портленда живет его Лариска со своими родителями, давно перебравшимися в Америку, еще до рождения дочери Андреева.

Наверное, он думает, как Лариска встает утром, наливает себе чашку кофе со взбитыми сливками, стоящими шапочкой – она часто фотографирует свой завтрак и ставит его на всеобщее обозрение в Сеть, и я, глупая андреевская поклонница, золотая медалистка одной из лучших школ Санкт-Петербурга, студентка-отличница МГУ имени Ломоносова, внимательно рассматриваю ее фотографии… Он представляет, как сбежавшая от него жена садится на большую террасу, закидывает ноги на перила – в Орегоне уже весна, мы ходим в пуховиках и теплых шапках, а Лариска, накинув плед, завтракает на террасе и до бесконечности фотографирует далекую белую шапку вулкана Худ, который виден с ее террасы. Позавтракав, она пишет маленький реферат по теории выгодной торговли, отправляет его по электронной почте в местный университетик, где пытается получить американский диплом менеджера по ресторанному делу, садится на велосипед и едет кататься по бесконечным зеленым улицам и скверам пригорода.

– Вот сюда, – пригласил нас Андреев в комнату, которая, очевидно, служила одновременно и гостиной, и его кабинетом. В углу у окна стоял рабочий стол, на нем был открыт компьютер.

– Налейте себе чаю, – Андреев кивнул в сторону смежной с комнатой кухней. – Я пойду вниз, в студию, подготовлю новый микрофон. Вот здесь открыты письма, вместе будете смотреть или вам разделить все наполовину?

Мы переглянулись с Ульяной.

– Вместе, – ответила Ульяна за нас обеих.

Я не стала спорить. Все было так неожиданно, так удивительно, мне так понравился его дом, участок, сейчас занесенный снегом, на котором был еще какой-то небольшой домик, возможно, сарай или баня, и несколько деревьев. Дорожка от калитки была аккуратно прочищена на ширину шага двух человек. У крыльца стояла прислоненная лопата. Понятно, почему он такой румяный. Тут же бегал пес, прекрасный, шоколадный сеттер, фотографии которого Андреев иногда ставит в Сеть. Пес нас не облаивал, побегал вокруг, деликатно обнюхал и спокойно принял. Лег в сторонке, закрывшись длинными мохнатыми ушами.

Коты же Андреевские появились в комнате, когда сам хозяин спустился куда-то вниз, где была его студия. Трудно предположить, глядя на этот скромный дачный домик, что в нем есть заветная студия, из которой Андреев ведет свои встречи, собирающие десятки тысяч людей.

Коты пришли, как мы с Ульяной, – вместе и каждый сам по себе. Изящная белая кошка с черными пятнышками на хвосте и лапках (мне показалось, что это девочка) подошла к нам на безопасное расстояние, посмотрела яркими зелеными глазами и отошла, взобралась на диван. Второй, серый, пушистый кот с очаровательной мордой, черными кисточками на ушах и красивыми, светлыми, как будто обведенными глазами, впрыгнул привычно на стол, на котором стоял андреевский ноутбук, сейчас открытый для нас, и сел рядом с ним. Было бы очень соблазнительно сфотографировать кота, не для Сети, для себя. Но я не стала. Мне показалось, что и у Ульяны такое желание, но она просто улыбнулась серому коту, пристально глядящему именно на нее (все-таки это удивительно загадочные животные!), и открыла первое письмо.

Когда мы увидели, какое количество писем нам хорошо было бы прочесть или хотя бы просмотреть, мы ахнули. Очень вовремя из студии пришло сообщение от Андреева: «Если что-то не успеете просмотреть, не страшно, оставлю на следующий раз. Ищите письма про школы, медицину и литературу».

О чем только люди не писали Андрееву! На самом деле много людей, и молодых, и в возрасте, писали о состоянии образования – о нищете преподавателей всех уровней, особенно высших учебных заведений, о странных программах и требованиях, о бессмысленном бумажном завале, отнимающем кучу времени, о повсеместно появляющихся руководителях-«менеджерах», никогда не работавших педагогами, но специально обученных на руководителя. Как можно руководить тем, что ты не понимаешь, не чувствуешь, не познал за годы работы внутри? Поэтому директор-«менеджер» приходит и ломает все, чтобы построить некую абстрактную, иную систему, прижившуюся в какой-то другой стране, с другими традициями, проблемами, потребностями, с другим культурным и историческим багажом, систему, о которой он знает понаслышке – ему рассказывали в институте.

Многие писали о здоровье, точнее, о нездоровье и болезнях, об отчаянных попытках сделать бесплатно операции в нужный срок, о том, как тяжело и плохо все в больницах и поликлиниках. Писали, потому что больше написать некуда, потому что, как поется в старой песне Высоцкого (которую очень любит моя бабушка еще с тех времен, когда она, молодая, отчаянно критиковала мирную и сытую советскую жизнь семидесятых годов), когда людям некуда писать, они пишут в Спортлото. «Мы напишем Андрееву, потому что писать нам некуда, а ему есть до нас дело…».

Кто-то описывал плачевное состояние клубов и детских садов, кто-то – разбитые дороги, по которым зимой практически невозможно добраться до города, до поликлиники, не завязнув. Некоторые рассказывали о своей судьбе, о том, как им пришлось бросить профессию, вроде бы нужную людям, просто потому, что они не могут прокормить свою семью или ребенка. Писало много женщин. Хотя я знаю, что в Сети у Андреева самые активные подписчики – мужчины. Среди писем были рассуждения о политике, об истории, рецепты и прогнозы, анализ ситуации в мире и стране и даже рассказы, вымышленные истории. Свойство нашего человека – или человека вообще, – увидев в ком-то учителя, обращаться к нему со всем. Идти к врачу с тайной надеждой рассказать не только об увеличенных лимфоузлах или камнях в почках, но и о несправедливости на работе или тяжелой ситуации в семье.

Но на самом деле все взаимосвязано. А поскольку Андреев сам любит рассуждать, увязывая все события в единую канву, находя глубинные причины происходящего, ему люди и пишут – обо всем вообще.

Ведь если человек пришел к необходимости перемен оттого, что его единственная дочь уехала в Москву и там пропала – жива-здорова, но совершенно пропала для своих родных, стала чужой и далекой, зарабатывает какими-то махинациями, общается с подозрительными людьми, говорит теперь на непонятном им языке, у нее изменились ценности, то он и пишет все, как есть, с самого начала, надеясь найти в Андрееве не только умного человека, но и друга.

«Что стало с моей дочерью, скажите мне?» – искренне и доверчиво спрашивает Андреева какой-то человек, в два раза его старше. Почему Андреева? А кого еще? Больше не у кого спросить. Священника в церкви? Что тот ему скажет в ответ? «Бог терпел и нам велел?» Бог вообще-то был против несправедливости, за бедных и за тех, кого ущемляют, а не пел осанну царям и сильным мира сего, в отличие от наших церковников. За то его и распяли, нашего Бога. А были еще и другие боги, тоже не служившие царям и не призывавшие людей быть безгласными холопами.

«Как нам жить? Вокруг все пьют, потому что нет работы…»

«Что происходит со страной? Рухнули все надежды…»

«Открыл свое дело, да все прогорело, сетевики задавили, остался нищ и гол…»

«Получила высшее образование, инженеры никому не нужны, работаю в продуктовом магазине, слежу за узбеками-фасовщиками, перевешиваю за ними товар…»

«Пришла разнарядка – уволить половину доцентов, за счет этого повысить зарплату остальным. Говорим – не надо, будем работать как есть, терпеть и работать. Мы же наукой занимаемся… „Нет! – отвечают. – Разнарядка! Жалко друга – увольняйся сам!“»

«Половину врачей в консультации сократили, работаем с восьми до девяти, последнюю пациентку даже не ненавижу – просто не вижу и не слышу. Угроза выкидыша, опухоль, кровотечение… – киваю, мне все равно, когда двенадцатый час сижу с ними. И так – каждый день. Не могу! Невыносимо! Можно уволиться, пойти в соседнюю продуктовую лавочку, пол мыть, если возьмет хозяин Рифат, их уборщица, моя пациентка, пошла рожать четвертого… Пол пока моет продавщица, и у нее в это время воруют…»

Ульяна читала спокойно, тут же копировала и отправляла в отдельный файл те письма, которые ей казались наиболее важными. Я же просто сидела в шоке и читала, читала. Мне кажется, я видела лица этих людей – разные, молодые и не очень, но все с надеждой обращенные к Андрееву.

– Девочки, как у вас? – улыбающийся Андреев появился на экране моего телефона в режиме видеозвонка.

Я видела, как глянула Ульяна. На самом деле, как-то так получается, что главная у нас вроде бы она. А звонит он мне. Может быть, всего лишь ткнул тот номер, что первым вышел…

– Читаем, – ответила я.

– Закругляйтесь. Есть пять – семь хороших вопросов? Больше не надо.

– Есть.

– Все, посылайте мне и спускайтесь сами.

Когда он отключился, я спросила у Ульяны:

– А мы будем присутствовать на его онлайн-встрече?

Она пожала плечами.

Ощущение тревоги, радостной, но крайне волнительной, у меня не проходило. Я не могла поверить, что я сейчас час сидела на стуле, где обычно часами сидит Андреев. Пишет, думает, снова пишет… Что я смотрю в то же окно, что и он. Что я вижу его стены, его красную чашку с одним словом «Нет!» и недопитым кофе, что я могу погладить его прекрасных котов. Один лежал на сером низком кресле, раскинутом как летний шезлонг, второй сидел на подоконнике статуэткой.

Фотографий Лариски нигде не было. Но зато в трех местах я уже успела увидеть фотографии его дочки. Аня с Андреевым, Аня в саду, Аня в красивом платье, сфотографированная как для обложки журнала. Наверное, Лариска водила ее на фотосессию, фотография сделана явно в студии.

На темно-синем диване в углу лежала большая мягкая кукла, Аня не взяла ее с собой или забыла. Я думаю, кукла как лежала здесь, так и лежит, ждет хозяйку. Так же как Андреев ждет их возвращения. Иначе ведь быть не может. Те глаза, которыми его сеттер смотрит на мир, на нас, на Андреева, на котов – это глаза самого Андреева. Несчастные, удивленные, в которых вопрос – «Почему?» Почему так… Почему Лариска, прекрасная, глупая, мгновенно вспыхивающая улыбкой, с длинными крепкими ногами, с большими голубыми глазами, беленькими разлетающимися волосиками, в далеком Орегоне катается на велосипеде и пьет коктейли из трубочки, подмигивая ему в камеру, через тысячи километров она подмигивает ему одному, я это понимаю, своим любящим сердцем понимаю, и мое сердце болит, а оно не должно болеть, я не должна влезать, да я и не могу влезать, и если бы даже и могла… Нет, нет и нет…

– Пойдем! – махнула мне Ульяна. – Видела куклу?

Она, не дожидаясь ответа, пошла вперед. Я слышала, как моя подружка вздохнула. Вот как здорово бы было, если бы Андреев нравился только одной из нас. Мы могли бы обсуждать это. А так… Не обсуждать же вдвоем, любит ли Андреев до сих пор Лариску и полюбит ли кого-то из нас?

Мы спустились по крутой лестнице вниз, в подвал, хорошо отделанный, тоже обитый деревом. По стенам были большие светло-серые стеллажи, на которых чего только не лежало. Я огляделась. Понятно. Это и мастерская домашнего мастера, и студия режиссера и журналиста. Андреев сидел за ноутбуком, рядом стояла большая чашка с остывшим чаем. Розовая широкая приземистая чашка с нарисованной принцессой… Анина чашка, чья же еще.

Я могла бы подойти сейчас к нему, обнять за плечи, прижаться щекой к его коротко стриженой голове, сказать: «Я тебя люблю. Разве этого мало?» Но этого, конечно, мало. Я это понимаю и не подошла бы, даже если бы рядом не было Ульяны. Ему не нужны ни мое тепло и любовь, ни чьи-то еще. Ему нужна Лариска, которая полминуты назад, пока мы спускались по лестнице, поставила новое фото с подписью по-английски «having late breakfast» – «поздно завтракая». Что-то белое, взбитое в мисочке, политое джемом, посыпанное ягодами, чашка кофе со сливками, на пенке прорисовано сердечко, три крохотные булочки с кунжутом, золотистые, ровненькие… Зачем она это ставит? Для кого? Реакция на ее посты – три лайка, пять максимум. Ее подружки пишут ей по-русски и по-английски – «классненько», «няяяяшка», «амнямнямки…», «yuuuum», «deliiicious», «greeeaat» и что-то в таком духе.

Ему нужна такая глупая Лариска, которую он мог бы воспитывать и воспитывать, укорять за мещанство и узколобость, впадать снова и снова в отчаяние от ее приземленности, чувствуя себя небожителем… Наверное, это самое приятное для мужчины, даже для такого светоча разума, как Андреев.

– Что, феечка, грустная такая? – подмигнул мне Андреев. – Начиталась людских страстей? Я тоже, когда подряд много писем читаю, впадаю в уныние. Меня потом укоряют – почему же ты пишешь только о плохом? Пишу о том, что есть. О людских страданиях.

– Выхода только не видно, – негромко проговорила Ульяна, садясь на один из трех черных складных стульев, стоявших у большой чугунной батареи.

– В сторонку отодвинься, – кивнул ей Андреев. – Испечешься.

– Я замерзла наверху, – просто ответила ему Ульяна. – У тебя не жарко.

Понятно. Они – на «ты». А мне как с ним быть?

– Выхода, говоришь, не видно… – вздохнул Андреев, быстро-быстро переключая что-то на большом пульте. Я обратила внимание, что он переодел свои штаны, так похожие на пижамные, и был теперь в обычных черных джинсах. Значит, правда забыл переодеться. Мальчики все-таки это мальчики… И в семнадцать, и в тридцать семь лет… – Так, что-то у нас опять не все включается… Выхода, говоришь, не видно? Выход виден очень далекий. Да путь к нему завален. Как расчищать, непонятно.

– Может, землетрясение будет, ось Земли повернется, – усмехнулась Ульяна. – Вот все за нас и расчистят.

– А если не будет? Так и будем сидеть и мечтать о лучшей жизни? А наша жизнь тем временем пройдет… Всё, кажется, есть. Пробуем. Раз, раз… – Андреев другим, громким, хорошо поставленным голосом заговорил в круглый черный микрофон, похожий на диск, который бросают дети в игре. – Девочки, – он обернулся к нам на крутящемся стуле. – Микрофон берет каждый звук. Если я почешу ногу, зрителям будет слышно вот так, – он что-то переключил на пульте, быстро потер коленку, и мы услышали оглушающий скрип. – Да, – засмеялся Андреев, – как-то так. Поэтому смотрите. Мне на самом деле нужен всего один человек, который будет на подхвате с вопросами. Но если хотите, оставайтесь вдвоем, только не хихикайте, не перешептывайтесь и замрите. При этом следите на втором компьютере за тем, что спрашивает народ. Если кто-то в эфир что-то пошлет очень острое, интересное, остроумное или проблемное, мне сразу перекидывайте, чтобы я читал это вслух. Я тогда даже следить не буду за лентой. Но ответственность свою понимаете, да? Если кто-то будет писать хулиганские замечания, их надо мгновенно удалять. Матерные и просто хамство, угрозы, оскорбления…

– А критерий какой? Что оскорбление, а что глупость? – спросила Ульяна.

– На твое усмотрение, – развел руками Андреев. – Ты в данном случае редактор и цензура. Вы обе. Лучше лишнее удалить, чем пропустить что-то неприятное. Согласна, феечка?

Он посмотрел на меня, так посмотрел, что у меня что-то екнуло. Этот взгляд не спутаешь. Я видела, что и Ульяна поняла этот взгляд. Посмотрел тепло, посмотрел заинтересованно, посмотрел ласково… Да. Я начала таять и растворяться в этом его взгляде. Почувствовала, что краснею, и порадовалась, что свет в студии не очень яркий, тем более что сейчас две подвесные лампы были направлены на Андреева.

– Вас бы надо подгримировать, – проговорила я.

– У тебя есть грим? Или возьми наверху. Найдешь? Это легко. На втором этаже, в большой белой коробке, в Ларисиной комнате. Там, собственно, одна всего комната, – весело сказал Андреев. – Лариса – моя жена. Она живет теперь в Америке. – Говорил он все это, не поворачиваясь к нам.

Мы с Ульяной переглянулись. Понятно. Очень больно. Человеку очень больно.

Я обратила внимание, что у Андреева сегодня нет кольца. Когда к нему в студию приходил Сулидзе, меньше недели назад, кольцо было. Что-то произошло? Он что-то решил? Или просто забыл надеть кольцо? Не спросишь… Была бы я парнем, спросила. Они друг у друга чего только не спрашивают. Не нравится вопрос – толкают товарища в ответ или дают в пятак, в шутку или по-настоящему…

– Чувствую за спиной сомнения, – веселый, крайне веселый Андреев повернулся к нам. – Так мы и без грима обойдемся. Все равно свет домашний, без софитов.

Я рада, что он так улыбается. Не через силу. Нет. Ему весело, в доме есть люди, две красивые умные девушки. Не нужные ему – ну и что. Всё равно, так гораздо веселее, чем куковать одному с котами и с сеттером.

– Маняша скребется! – кивнул Андреев на дверь. – Придется ее запереть временно наверху.

Сеттер, оказывается, девочка, милая, добрая, чуткая. Зовут Маней. Я не знала, он имени в Сети не писал. Милая ласковая Маня скрашивает его холостяцкую жизнь, смотрит на него преданными умными глазами, молчит, слушает, спит на коврике у кровати, тут же поднимает голову, когда он просыпается. Собака правда очаровательная.

– Тоже об этом думаешь? – спросила меня Ульяна, когда мы вместе пошли отводить наверх добрую и ласковую Маняшу, которая упорно рвалась к своему любимому хозяину.

– О чем?

– О том, кто из нас ему нравится и нравится ли вообще. – Ульяна засмеялась.

Мне не казалось, что ей сейчас смешно, но она смеялась. Я тоже улыбнулась. И промолчала. Нет, я не буду с ней об этом говорить. И так все это… странно, по меньшей мере.

Мы пообещали Андрееву не скрипеть, ни чихать, не чесаться, не хмыкать и никак не реагировать на его ответы. И обе остались в студии. Я поняла, что он привык сам со всем справляться и мог бы прекрасно без нас обойтись. Разве что вопросы во время эфира с ходу выбирать неудобно. Да и то, я помню, как на той онлайн-встрече, где мы обе посылали ему вопросы, кто-то спросил его, не веган ли он, то есть не вегетарианец ли, он засмеялся, вопрос прочитал вслух, завелся, долго объяснял, что был бы веганом, да любит мясо и рыбу, и что вообще тысячелетиями наши предки питались тем, что поймали на охоте или в силки, и пошел дальше.

Андреев начал тогда говорить о том, что мы мало задумываемся о том, как жили предки, есть источники, но мы о них не знаем, знают несколько специалистов, в учебниках российская история начинается с девятого века, это совершенно неправильно, нечестно, нельзя стирать свою историю, это произошло из-за того, что в какой-то момент церковники попытались спрятать или уничтожить все, где говорилось о каких-то других божествах, в которых люди еще долго продолжали по привычке верить.

А потом немецкие академики, правившие целый век в нашей юной Академии наук, добили историческую правду. После смерти Ломоносова, которого они много лет пытались дискредитировать, академики подделали часть его трудов и издали «Древнюю Российскую историю», а остальные просто уничтожили, так же как и те источники, летописи, на которые опирался Ломоносов при написании своей «Истории». И в результате переписали окончательно нашу древнюю историю так, чтобы казалось, что жили-были дикие племена в лесу, встали однажды утром и решили: «А что же это мы такие дикие, а не поискать ли нам хорошего, умного, опытного князя?» Поискали – нашли! Пригласили к себе править. И эту совершенно бредовую историю повторяют и повторяют вот уже не первый век, несмотря на то, что есть огромное количество иностранных исторических источников, где история Руси описана по-другому, где много имен, которых мы никогда не слышали, много событий, войн, побед, поражений, много интересных фактов о том, какими были наши предки, как жили, во что верили, каким традициям следовали. Ну и разумеется, в каких богов верили, чему поклонялись, какие ставили себе ограничения. Иными словами, какова у них была культура, потому что культура это прежде всего система ограничений.

Первый раз я все это услышала как раз от Андреева. Бросилась искать какие-то книги, статьи, читать. Пошла в нашу университетскую библиотеку, где много книг, написанных в советское время, и есть дореволюционные издания, которые не выдают домой, но можно с ними работать в читальном зале. И поняла, что всё, что сказал Андреев, – это правда, просто не всем нужная даже сейчас. Или – именно сейчас… В советское время была одна идеологическая схема, под которую подминались неудобные повороты истории. «До образования государственности был первобытно-общинный строй, чем-то похожий на социализм… На Руси не было рабства…» А есть источники, говорящие совсем о другой истории, о воинственности наших предков, о том, что «князья» были всегда, во всей обозримой истории, о том, что шли бесконечные племенные войны, жесточайшие, о том, что существовали человеческие жертвоприношения и чудовищные обряды, например, захоронения живых жен и живых слуг. А сейчас – другая идеологическая схема, монархическая, прорелигиозная, и учебники пишутся соответственно ей.

Поэтому есть люди, готовые хоть каждый день слушать Андреева, который на вопрос, не вегетарианец ли он случайно, вот так отвечает – с широким историческим охватом. Есть люди, которым хочется думать, которые ищут правду и верят тем, кто говорит вслух эту правду, даже если она неудобна и идет вразрез с официальной позицией нынешних правителей и официальной идеологической доктриной.

– Не будете разговаривать ни с кем устно, да? – спросила Андреева Ульяна.

– А ты помнишь эфир, когда парень подключился с таким матом, что я сам на мгновение растерялся, не знал как себя вести?

– Да… – неуверенно ответила она.

Я лично такого эфира не помнила, но тоже не стала признаваться, что не все его онлайн-встречи смотрела. Мне кажется, что он ревниво и трепетно относится к тому, что делает, к каждому своему посту, к каждому фильму, несмотря на то, что делает очень много. И ему непонятно, как это кто-то мог пропустить.

Андреев посмотрел на нее долгим взглядом. Теперь – на нее. И этот взгляд не спутаешь. Так смотрят только на того, кто тебе нравится или… или нравится очень. И что это значит? Он не может понять, кто из нас ему нравится? Или мы вообще все придумываем? И ему все равно – красивые мы или страшные, умные или глупые… Помогаем ему бескорыстно – и ладно. Не шумим, не гогочем, с мысли его не сбиваем, в грязной обуви по его удивительно чистому дому не ходим… Интересно, он сам убирается? А кто же еще… Не могу представить себе Андреева с тряпкой, веником… Хотя я не могла представить его в домашней обстановке. Вот он сидит – рядом. Но он ни на шаг не стал мне ближе.

Андреев неожиданно сам выбрал такие вопросы, которые я бы не стала ему предлагать. Значит, ему хочется об этом поговорить. Слушая его и внимательно глядя, как он себя ведет, я кое-что поняла про него, то, чего не понимала раньше. Он – артист. Вот почему ему хочется петь, прыгать на сцене… Он не только журналист и режиссер. Он еще и артист. Вот как он говорит сейчас, как будто он обижен и расстроен вопросом. Как будто ему прислали три вопроса и один из них – вот этот. Да ему же присылают сотни писем и вопросов, мог бы не выбирать такой вопрос…

– Вы спрашиваете, как меня турнули с новостей центрального канала? – усмехнулся Андреев. – Я никогда не думал, что это может кого-то интересовать… Но если уж так хочется знать – пожалуйста. Я высказался нелицеприятно в адрес главы одного европейского государства. Нам прислали ноту протеста. Меня попросили извиниться, сами же открестились от этой позиции и, как вы говорите, – Андреев коротко засмеялся, а я знаю, что это верный признак того, что он очень нервничает, – попёрли меня из новостной программы. Что, кстати, освободило меня, у меня появилось время, и я смог снять свой документальный фильм. Согласитесь, это важнее и полезнее. Но на канале я остался работать. Теперь, как вы знаете, у меня авторская передача. Так, на это я ответил. Еще вопрос, вот тут мне редакторы подсунули…

Он стал читать длинный вопрос, мы тихонько переглянулись, пряча улыбки, хоть он нас сейчас и не видел. Ничего подобного! И этот вопрос тоже выбрал он.

– Хорошо вы меня приложили! – опять коротко засмеялся Андреев. – Читаю дословно: «Если бывший военкор теперь сажает морковь и свеклу, значит ли это, что у нас у всех больше нет шансов?»

Я замерла. И зачем он это читает? И вообще, был ли такой вопрос, что-то я его не помню… Или он сам его себе задал? Скорее всего, именно так…

– У вас, – подчеркнул Андреев, глядя в крохотный глазок камеры, установленный над ноутбуком, – шанс есть. Вы ведь можете стать и собкором, и военкором, и вступить в ряды действующей армии, и переизбрать руководство страны, и поменять строй – любым путем. Заметьте, я ни к чему не призываю, я просто констатирую ваши возможности. Каждый из вас – я повторяю – каждый из вас имеет шанс. Другой вопрос, как им воспользоваться. Можно сидеть дома на диване и бомбить по каждому ничтожному поводу. Во дворе таджики покрасили заборчик в синий цвет – а вы хотели, чтобы в зеленый. И вы все воскресенье из-за этого ругались – улюлюкали и матерились в своем дворовом чате. Так проходит жизнь. А можно взять в руки кисть, ведро, лопату, молоток, винтовку… Или хотя бы камеру и попытаться что-то изменить. Это мое убеждение. А насчет меня… – Андреев помолчал. – Да, я больше в горячие точки не езжу. Возможно, временно. Вы знаете о моей последней поездке… Это было достаточно давно, но…

Тут же понеслись ответы, мы с Ульяной только успевали читать мелькающие на мониторе строчки, многие хотели, чтобы Андреев услышал его ответ: «Нет!», «Не знаем!», «Не в курсе!», «Расскажите!»

Я поняла, что Андреев имеет в виду. Я читала где-то его интервью об этом. В одной из его поездок в горячие точки при съемке случайно погиб боец-омоновец. Корреспонденты, освещавшие это, по-разному объясняли и гибель, и роль Андреева, стоило ли так рисковать собой и другими. Это на самом деле было давно… И я никаких особенно острых репортажей Андреева с места военных действий не помню и никогда не назвала бы его военкором. Неужели я чего-то не знаю о нем, самого важного? И Андреев, прыгавший недавно в московском клубе на сцене, оравший песни среднего качества собственного сочинения, на самом деле в душе – военкор? Смелый, бесстрашный, который ездит в самые опасные места, чтобы рассказать людям правду, чтобы оставить в памяти людей тех, кто больше сам о себе ничего не скажет, чтобы предупредить, чтобы остановить…

Больше таких вопросов не было, его спрашивали в основном о текущей ситуации в стране – о зарплатах, о неравенстве, о том, что делать с тем, что мы, по милости правящих страной олигархов, ненасытных в своей алчности, все больше и больше превращаемся в сырьевой придаток Европы. Некоторых интересовал сам Андреев – как он относится к правой оппозиции, почему не дружит с левой – не со всеми дружит, по крайней мере… А также – что он читает, смотрит ли телевизор, как зовут собаку и чем лучше кормить котов, чтобы они были такими же пушистыми, как его коты.

Как я понимаю, когда человек становится известным, самые неинтересные подробности его жизни вдруг становятся очень притягательными. На самом деле, какая кому разница, соблюдает ли Андреев пост? И вообще, как он относится к поеданию убитых животных? Он, кстати, посмеялся, а отвечать на этот вопрос не стал. Я видела на кухне у него открытую кастрюлю, в которой было штук двадцать котлет. Сам ли он их себе навертел, сделав фарш, или купил в кулинарии, пожарил и сложил потом почему-то в кастрюлю – не знаю. Может быть, это было угощение для сеттера Мани? Или для нас…

Но про еду он разговаривать не стал, хотя вопрос прочитал вслух. Зачем прочитал? Полагаю, ему нравится быть известным и популярным. А нравится ли мне эта его черта? Не знаю. Пока не разобралась. Мне, оказывается, не всё в нем нравится. В синих полосатых пижамных штанах, например, он мне не очень понравился. И обидно было, что он нас в таком виде встретил.

После эфира, который длился больше полутора часов, Андреев встал, потянулся, взъерошил короткие волосы, засмеялся и подошел к нам с распростертыми руками. Приобняв нас обеих, похлопав дружески по плечам, он весело спросил:

– А теперь по рюмке водки?

Мы переглянулись.

– Может, лучше чаю? – проговорила Ульяна.

– А я выпью! – неожиданно для самой себя сказала я.

Водку я пила два раза в жизни. «Пила» – громко сказано. Один раз – на свадьбе маминой подруги, которая в сорок пять лет первый раз вышла замуж. И водку я выпила случайно, думая, что в стакане вода. Поняв, что это водка, я побыстрее заела ее жирным мясом, стало очень весело и даже не особо плохо. Может быть, потому что до этого я все ела и ела, мне было скучно, говорить было не с кем, я сидела и пробовала все блюда.

Второй раз я выпила водки сознательно, на выпускном вечере, вместе со всеми, просто чтобы не быть белой вороной и не говорить: «А я не буду, я – белая и пушистая!» После этого я, как положено, хохотала, ночь пронеслась как полчаса. На следующий день я спала до четырех, встала со страшной головной болью и ощущением, что ночи этой не было, и решила, что водка – это не мое. Не пьет же моя мама. Значит, и я могу не пить. Водку, по крайней мере.

Но сейчас я не хотела объединяться с Ульяной. Тем более она это так насмешливо сказала, как будто Андреев какой-то алкоголик и только и ждет повода, чтобы выпить… Я видела, конечно, на кухне у него пустые бутылки… Из-под вина и водки… Штук пятнадцать – двадцать, аккуратно составленные в одном месте, наверняка отвозит куда-то, мусор раздельно сдает, он же правильный… Бутылок много, но мы же не знаем, за сколько месяцев накопились эти бутылки… К тому же у него есть друзья, коллеги, музыканты, с которыми он наверняка здесь репетирует… Не вел бы он еженедельную передачу на одном из центральных каналов и не говорил бы так складно, если бы был алкоголиком.

– Не будешь? – спросил Андреев Ульяну уже в гостиной, где нас, прыгая и повизгивая, встретила счастливая Маня.

Та отрицательно покачала головой.

Андреев, усмехаясь, налил себе и мне. Себе – почти полный стакан, мне – меньше половины.

– Хорошая финская водка, – объяснил он. – Друг принес. И котлеты берите. Можно прямо холодные. Вкусные очень.

– Тоже друг привез? – прищурилась Ульяна.

– Подруга, – улыбнулся Андреев, пристально глядя за ее реакцией. – А что?

– Ничего. – Ульяна пожала плечами.

А я замерла. Может, не стоит распивать с ним водку, если ему какая-то подруга привозит полную кастрюлю котлет?

– Подруга, жена моего друга, – засмеялся Андреев. – Так, ну что, с почином, директоры мои! У нас с вами уже две совместные передачи. Откровенно говоря, я привык управляться со всем один. Но сегодня вы мне помогли. И еще слегка… – он подыскал слово, даже картинно пощелкал пальцами, – … скрасили мое временное одиночество. Ага, вот так. За вас! – Он поднял рюмку, чокнулся со мной и с Ульяной, которая налила себе в чашку морса из открытой пачки, стоявшей на столе, и залпом выпил всё, что было в стакане. Крякнул, взял котлету руками из кастрюли, быстро ее сжевал.

Я тоже выпила, сразу стала смеяться, потому что вид Андреева, жадно кусающего котлету, держащего эту котлету всей пятерней, был очень смешной. Смешно хлюпала морсом Ульяна, смешно оттопыривались карманы у Андреева, куда он натолкал всего, что влезло – телефон, подзарядка, белый провод, ключи… Уморительно смешно прыгала Маня, и ее длинные шелковистые уши болтались во все стороны, то и дело закрывая ей глаза. А Андреев еще взял и связал эти уши резинкой, объяснив, что ветеринар просит хоть раз в день так делать, для проветривания ее ушей, а то они у сеттеров неправильно проветриваются и болят…

У меня расстояние между попаданием спиртного в организм и состоянием невероятного счастья и веселья равно нулю. И интервал равен нулю. Только глотну вина или, как сейчас, водки – и всё! Я – самый счастливый и веселый человек. Я захохотала. Андреев от неожиданности чуть не подавился котлетой.

– Всё хорошо? – спросил он.

– Ага! – продолжала заливаться я. – Хо… ро… шо… – То, как звучал в ушах мой собственный голос, приводило меня в изумительное настроение. Ничего более смешного я не слышала раньше. – Ага… ага… ага… – на разные лады повторяла я со смехом.

– Тузик, ты чего? – негромко спросила меня Ульяна. – Надь, Надь… Тебе плохо?

– Мне хорошо!.. – хохотала я, напихивая полный рот котлетой. – М-м-м… котлета – просто… вообще… очень вкусно! Я еще съем!

– Осторожно, только… гм… не подавись… – пробормотал Андреев и подлил себе водки. – Тебе больше не надо, правда?

На секунду я перестала хохотать. Заставила себя остановиться, потому что никак от хохота не могла проглотить кусок. Я увидела серьезные глаза Ульяны, настороженную улыбку Андреева… Ой, как мне не понравилась эта улыбка, как не понравилась… Все равно было весело, но где-то глубоко-глубоко неприятно и тревожно затренькало: «Хватит, остановись, всё уже испортила…» Как мне не понравилась эта мысль. Я отмахнулась – от всех! От Андреева, который вдруг стал смотреть на меня неприязненно, – да-да, я видела, как он смотрит! От Ульяны, белой и пушистой, которая на фоне окна смотрелась как скульптура, древнегреческая, только одетая… Плечи ей зачем такие широкие? И вообще – зачем она здесь? Я отмахнулась от своих мыслей, которые стали подниматься холодной волной откуда-то из глубины меня, где было совсем не смешно, а плохо и одиноко. Я села на стул и заплакала.

Андреев засмеялся. Добрый человек, конечно, я всегда так и думала – добрый и сердечный… Слезы лились у меня рекой, стало нечем дышать. Я подняла голову, которую опустила низко-низко, почти касаясь колен. Ульяна зачем-то дала мне мокрое полотенце. Я приложила его ко всему лицу, как компресс. И так долго сидела, пока не почувствовала, как кто-то убирает мои руки от лица.

– Ну всё, – сказал Андреев. – Пришла в себя? Ты что? Первый раз водку попробовала? Надо было возрастной ценз для директоров поставить – двадцать один плюс.

– Мне двадцать один… – всхлипнула я.

– Ага, да, а мне – сто восемнадцать тогда, – засмеялся Андреев. – Так, давайте я вам вызову такси, и вы поедете, можно сразу до Москвы. Все равно уже стемнело, пешком до электрички точно не дойти. А то позже совсем страшно здесь будет ехать. Освещение ноль. Мне нельзя вас вести до электрички, я водки выпил.

– Я поговорить с вами хотела, – услышала я голос Ульяны.

– Да? Ну, говори. – Андреев вздохнул. – Садись, поговорим.

Не очень-то он любезно это сказал. Как бы странно я в тот момент себя не чувствовала, я услышала и то, что Ульяна опять говорит ему «вы», и то, что усталый Андреев вовсе не горел желанием с ней разговаривать. А со мной? Со мной, которая устроила вдруг маленькое и не очень приличное представление? Ну я же не упала, меня не стошнило, все в пределах нормы, кажется… Память не теряла, глупости не говорила… Просто смеялась… И потом плакала…

Я решила лучше пока молчать, потому что в голове моей гулко перекатывались какие-то разрозненные мысли, и толком принять участие в разговоре я не могла.

Я села в угол синего дивана, туда, где лежала Анина кукла, брать в руки куклу не стала, чуть подвинула только. И слушала, как Ульяна и Андреев мирно и на вид совершенно холодно и равнодушно беседуют. Ульяна рассказывала, как она вступила в какое-то молодежное феминистское движение, как она хотела бороться за освобождение женщин, за то, чтобы их насильно не выдавали замуж, не решали их судьбу (интересно, зачем ей это?), и как к ней тут же стали привязываться женщины нетрадиционной ориентации. Стали писать ей письма в Сети, до метро провожать, присылать фото и приглашать на прогулки, вдвоем, а то и в гости к себе…

Андреев хмыкнул:

– Понятное дело. Что, это популярно? Второй раз уже слышу о новых феминистках. Неужели вам не хватает прав? Мне кажется – куда уж больше.

– У меня подругу забрали из университета, потому что нашли ей хорошего жениха, Тамара не хотела замуж, но не решилась окончательно рассориться с родителями. Она сначала пряталась, ушла из общежития, у меня жила неделю, не ходила на занятия.

– А твои родители как к этому отнеслись?

– Я живу с мамой, – просто ответила Ульяна. – Мама сомневалась, правильно ли мы поступаем, но я ее убедила, и она с трудом согласилась, потом пыталась разговаривать с родителями Тамары, как-то уладить всё. А как это уладишь?

Мне хотелось спросить, кто эта подруга, не та ли девочка, с которой Ульяна дружила почти с первого дня, как мы поступили, я думала, что они вместе пришли на факультет, но потом узнала, что Ульяна – москвичка, а девочка – приезжая, то ли из Дагестана, то ли из Осетии… Очень оригинальной внешности – темноглазая, с длинными русыми волосами, правильным, не идеально красивым – из-за крупноватого, словно прижатого к лицу носа, – но привлекательным лицом.

Странно, Ульяна никогда не говорила, что живет только с мамой… Хотя я и не спрашивала, спросила только, кем работают родители, и она ответила, что оба когда-то окончили МАДИ, и все.

– А жених не мог подождать или жениться на ней, когда она учится? – спросил Андреев.

– Нет. Он из патриархальной и очень уважаемой семьи. Родители Тамары обрадовались, что можно породниться с ними. Но если в семье появляется невестка, она не может жить в другом городе, отдельно, это позор. А ждать четыре года он не хотел. И переезжать в Москву не хотел, у него там дома какой-то налаженный бизнес, общий, семейный. Ему показали Тамару, она ему понравилась, он решил жениться.

Да, мне кажется, ту девочку, с которой Ульяна вместе ходила и сидела, звали как раз Тамара. А потом она вроде куда-то пропала, я думала – болеет или передумала учиться. У нас так несколько человек передумали, все приезжие, не выдержали жизни в Москве, в общежитии, уехали домой еще до зимней сессии.

– И вот ее забрали из Университета, насильно выдали замуж, и все довольны, кроме нее. Отобрали у нее телефон, чтобы она зря душу себе не рвала и сразу привыкала к новой семье и новому образу жизни.

– Но ты же с ней как-то общаешься? – с любопытством уточнил Андреев, и я увидела опять мгновенно проснувшегося в нем журналиста.

– Там есть компьютер в доме, и не один. Ей подходить к нему не разрешают, для ее же пользы, из всех сетей заставили удалиться. Но она находит минутку, тайно пишет мне письма в почте, у нее же был электронный адрес, он никуда не делся.

– Пусть зарегистрируется снова, сделает себе еще одну страничку, под другим именем, – посоветовал Андреев, – сможете общаться. Да, ситуация. А убежать она не хочет?

– Она беременна, – просто ответила Ульяна. – Родит и убежит. Может быть. Или задохнется там. Да и потом, как быть с ее родителями? Они искренне ее любят, всегда всё для нее делали и сейчас думают, что сделали самое лучшее, что могли – породнились с одним из самых древнейших и уважаемых родов, чья история прослеживается якобы до двенадцатого века. Столько героев там было! Так что Тамара родит им внука и продлит род. У них еще два сына, один уехал в Европу, там осел, они не смогли его удержать, а у второго – пять дочерей, ни одного наследника. Так что теперь Тамара будет рожать, пока не родит им сына. Пока я так близко не столкнулась с этим, я и не думала ни о каких движениях за права женщин, была уверена, что мы получили уже все права в мире мужчин, кроме права писать законы. Пока мы живем по вашим законам.

– Помню-помню, – ухмыльнулся Андреев. – Ты уже пыталась объяснить это Сулидзе. Он, кстати, через два дня гневную лекцию прочитал для своих последователей. Такое бурное обсуждение вызвало, до сих пор ругаются в его группе в Интернете. Говорил, что свойство женской физиологии, чья основная функция – деторождение, не дает возможности женщине полностью развиваться в интеллектуальном смысле до тех вершин, до которых доходим мы, мужчины.

– Цари Вселенной и светочи разума, – пробормотала я.

– Что? – обернулся ко мне Андреев.

Лучше бы я не видела этого взгляда. Какая же я дура… Ну почему другие пьют и веселятся, становятся если не друзьями, то хорошими собутыльниками-товарищами с теми, с кем вместе выпивают, а я… Нет, я, конечно, не хотела стать собутыльницей Андреева, но что тут такого, если мы «обмыли», по-русски, наше совместное мероприятие… Все же так делают… Почему вот только мне так нехорошо… И Андреев смотрит на меня, как на маленькую жалкую дуру…

– Феечка, как ты? – довольно доброжелательно вдруг спросил Андреев.

Я закрыла глаза. Вижу и слышу противоположное. Ничего не понимаю. Больше всего я бы сейчас хотела очутиться дома, залезть с головой под одеяло и не отвечать, когда бабушка бы спрашивала, не налить ли мне чаю с вареньем, которое осталось на весну. Всегда на весну остается по банке сливового, вишневого и клубничного, у нас такой закон. Точнее, даже не на весну, а на конец зимы, когда наступает момент, что кажется – нет, никогда зима не закончится, никогда не перестанет дуть мокрый ветер, никогда не растают огромные сугробы, никогда, никогда… Никогда небо не станет синим, воздух теплым, а солнце ярким, хотя бы на пару часов… И тогда бабушка достает припасенные баночки, и мы пьем чай с прозрачным, ягодка к ягодке, изумительным вареньем, которое умеет варить бабушка. Когда я была маленькой, бабушка показывала мне на свет банку и спрашивала, вижу ли я там летнее солнце. Она говорила, если увижу, то скоро зиме конец, значит, солнце уже проглядывает, весеннее, сквозь непроглядную пелену туч. Так просто его не увидеть, только волшебным образом. И я видела и радовалась.

Смешно. Пока я была сейчас дома несколько дней, я рвалась в Москву, к Андрееву. Теперь я здесь, рядом с ним, я могу подойти и дотронуться до него, а больше всего я хочу сейчас домой, спрятаться под одеялом. Не ревновать, не думать, достаточно ли я хороша для Андреева, не думать о Лариске…

Я глубоко вздохнула. Андреев не так понял мой вздох.

– Тяжко, да? Тошнит? Не надо пить водку, если не умеешь.

– Да и вообще не надо женщинам пить водку, – подала голос Ульяна.

Конечно, правильная, белая и пушистая – она на самом деле сегодня надела белый пушистый свитер, подчеркивающий белизну ее лица. У Ульяны никогда не бывает такого румянца, как у меня, легкий разве что, я-то краснею мгновенно – и от ветра, и от холода, и от жары, и от стыда, вот как сейчас… Но цвет лица у нее потрясающий – на самом деле, как мрамор или снег. И темные глаза на этом лице всегда горят каким-то внутренним светом. Думаю, Ульяне трудно будет найти пару – слишком она сложная. Я тоже сложная, но ко мне хотя бы всякие Игнаты прибиваются, которые не понимают степени моей сложности… которых обманывает мой облик голубоглазой безмозглой феечки… пахнущей в их мечтах конфетами с ромом и цветочными духами…

– Я больше не буду пить водку, – мирно сказала я.

– И правильно! – улыбнулся Андреев. – Так что – чаю? И по домам. Нечего девочкам так поздно шляться по Подмосковью. А то – заночуйте у меня. У меня есть гостевая комната, там кровать и еще раскладное кресло. Прогуляемся пойдем, с большим фонарем, у меня за домом тропинка в лес протоптана, хоть подышите чистым воздухом.

– Я не могу, – сразу сказала Ульяна. – Мне надо домой.

Если бы она так сразу не ответила, я бы, может быть, и осталась. Не потому что мне так уж хотелось в быту видеть Андреева, скорей наоборот… Я чувствовала, что вот сейчас еще чуть-чуть… и кажется, что-то начнет меняться и ломаться в моем отношении к нему… Но я бы осталась, потому что у меня не было никаких сил добираться до общежития.

– Ну ладно, – кивнул Андреев. – Тогда пейте чай и усвистывайте, – он улыбнулся. – А я буду отвечать, пока сил хватит. Там народ уже просто изошелся, больше трехсот комментариев.

И еще две новых фотографии Лариски – подумала я про себя, только что пришли оповещения, звякнуло в телефоне. Она ведь тоже наверняка смотрит эти его онлайн-встречи… И в ответ выставляет свои фотографии. Она сидит, вытянув вперед босые ноги, в темно-серых полотняных штанах, вроде пижамы. На одной фотографии – еще вытянув и губы, чуть приоткрыв рот, то ли ожидая поцелуя, то ли удивляясь, что он никак не подойдет и не поцелует ее… Так он же – далеко! Вот он сейчас, перед нами, весь измученный своими сомнениями, исстрадавшийся, неуверенный в себе, а хочет казаться уверенным и самодостаточным. Нет, неуверенный и несамодостаточный, точка. Я вижу.

На второй фотографии Лариска смотрит в камеру только одним глазом, второго не видно. Один огромный глаз блекло-голубого цвета. Нравятся ему эти глаза, блеклые, навыкате, с большими веками, сильной неровной пигментацией, коротенькими ресницами… Лариска не озадачивается макияжем. Зачем? Если тебя любит Андреев, через годы и расстояния, через океаны и все твои закидоны – зачем тебе озадачиваться, как ты выглядишь? Как в четырнадцать лет. Как будто вчера родилась. Недавно она хвасталась в Сети, что ее спрашивали, есть ли ей шестнадцать… Она книжку хотела купить 18+… Конечно, американцы глупые, некоторые не знают, где находится экватор и что такое река Нил, но не настолько же глупые, чтобы спутать взрослую тетеньку, которая девятнадцать лет, по собственному признанию Андреева, мотает ему нервы, с пятнадцатилетней девочкой, пусть даже и у Лариски очень маленькая грудь, очень худенькие плечи, очень трогательные губы… Хватит. Это называется дикая ревность, которая превращает человека в хищного и беспощадного зверя. В вепря, в гиену. В крокодила. Откусить Лариске голову. Я с силой сжала виски.

Хмель мой так же быстро прошел, как и недавно ударил в голову. Я выпила большую чашку крепкого чая с сахаром, съела жесткое невкусное печенье, зацепившись за понятную рациональную мысль – «Он покупает, ест, что придется», пошла умыться, стараясь излишне не любопытничать и не разглядывать его ванную. Их ванную. Ведь понятно, что розовые пушистые тапочки, которые почему-то стоят в ванной комнате – это Ларискины тапочки. Что резиновые игрушки, с которыми можно вместе купаться, – Анины.

Я чуть огляделась. И ванна, и современная душевая кабина… Здесь Андреев принимает ледяной душ – как-то он хвастался, когда отжимался сорок раз на камеру, сообщал, что пойдет сейчас и обольется ледяной водой.

Надо же, как хорошо и просто Андреев все здесь обустроил. Он писал на своей страничке, что все делал в доме сам. Вряд ли в полном смысле своими руками, конечно, но вникал во все… Стильная европейская ванная комната, черно-серо-белая, с яркими художественными элементами. Красные матовые лампы, красные коврики, красная уточки, Анины игрушки. Мама и три уточки… Зачем он себя травит? Или для него время по-другому идет? Это посторонние думают и говорят – вот уже полгода назад жена от него уехала. А у него – день за днем, день за днем… И он не хочет ничего убирать, никакие их вещи, вчера не хотел, и сегодня не хочет…

Когда я вышла из ванной, мне показалось… Нет, мне это точно показалось, этого не могло быть… Ульяна так близко стояла рядом с Андреевым, почти касаясь его плеча… Или это он близко стоял рядом с ней, почти касаясь ее плеча? И что-то негромко говорил, проводя пальцем по ее щеке… Я не очень хорошо вижу и не ношу очков. Потому что они мне совсем не идут, у меня лицо в очках становится маленьким и жалким… Поэтому я могла и спутать… Могла и придумать, просто из ревности… Я в нерешительности остановилась в дверях. Ульяна и Андреев как ни в чем ни бывало продолжали стоять рядом. Я кашлянула. Андреев обернулся. Не резко – обычно, спокойно.

– Я думал, ты заснула где-то по дороге. Или решила душ принять для окончательного протрезвления. У меня водичка из скважины – плюс четыре. Отрезвляет мгновенно.

– Знаете? – улыбнулась Ульяна.

– А то! – засмеялся Андреев. – Ну, ты как, феечка?

– Нормально, – кивнула я, так и не поняв, что тут было без меня.

Проводил ли Андреев пальцем по белой гладкой щеке Ульяны, поправлял ли ей волосы, которые она принципиально никогда не распускает по моде. Сейчас модно носить волосы распущенными, плохо причесанными, как будто ты только что встала с постели, там еще ждет тебя взволнованный кавалер, а ты пошла выпить воды на кухню и сейчас вернешься. Шлеп-шлеп босыми ногами… и глядя на него одним глазом, второй – спрятан под спутанными во время сна и любовных игр волосами… Я не хожу совсем уж всклокоченная, как будто только встала, но иногда я тоже распускаю волосы, они у меня слегка вьются и легко принимают нужную форму, чуть примнешь руками влажные волосы – и они ложатся крупной волной. Ульяна же всегда гладко зачесывает волосы либо в хвост, либо в низкий пучок у шеи, как носили донские казачки. Единицам идет такая прическа, нужно иметь идеально правильные черты лица, высокий лоб, длинную шею, ровные, не оттопыренные уши. Ульяне идет.

Ульяна на шаг отступила от Андреева, достала свой телефон, который наигрывал негромкую мелодию, я не сразу поняла, откуда этот звук.

– Да, мам, – ответила Ульяна и отошла в коридор, ведущий на второй этаж, чтобы поговорить.

Андреев подошел ко мне и поправил мои волосы.

– Ты пришла в себя?

Я замерла. Он поправляет мне волосы? Он стоит рядом со мной, улыбается, и я совсем не понимаю эту улыбку…

– Красивый цвет, редкий, – он снова погладил мои волосы. – Это же настоящий цвет? Ты не красишься?

Я пожала плечами, не зная, как себя вести.

– Это мой цвет, – наконец, собравшись, ответила я.

Я никогда не видела его так близко. Чуть неправильные брови – одна шире другой, небольшой шрам на лбу с одной стороны, морщинки, морщинки… конечно, ему же не двадцать лет, и даже не тридцать… темные круги под глазами… и какие прекрасные глаза, в которых я растворяюсь, теряю ощущение реальности и не хочу возвращаться обратно…

– Строго ты со мной, – усмехнулся непонятно чему Андреев.

Кажется, я отвечала совсем не строго. Не знаю. Ничего не понимаю. Не знаю, к кому ревновать и ревновать ли. Не знаю, как себя с ним вести. Знаю одно – мое место рядом с ним. Но я ни одного шага навстречу не сделаю, нет. Ни за что.

Андреев взял прядь моих волос, накрутил себе на палец, глядя мне в глаза, как-то очень серьезно.

– Здорово. Красиво. Люблю светлые волосы.

Лучше бы он этого не говорил. Я знаю, чьи именно светлые волосы он любит. У Лариски волосы на два тона темнее, чем у меня, но все равно светлые. Вспоминает ее и гладит мои волосы.

– Не надо, – тихо сказала я.

– Как скажешь, – пожал плечами Андреев. – Я, собственно, лишь хотел спросить, бывают ли в природе такие удивительные оттенки волос.

– Бывают, – сказала я.

В это время на кухню вошла чем-то озабоченная, как мне показалось, Ульяна. Или она так же, как я, не могла понять, что тут происходит. Андреев непрестанно задает всем загадки. Ульяна с обычной своей полуулыбкой на лице спросила:

– Едем?

– Едем, – кивнула я.

– А я-то думал – еще накатим, – пошутил Андреев.

Это было совсем не смешно, он сам это понял и слегка рассердился.

– Я уже вызвала такси, по Интернету, – сказала Ульяна. – Здесь тоже можно, оказывается, как в Москве. У нас уже деваться некуда от такси. Дымят в каждом дворе, поджидая клиентов.

– А вот, девчонки, жили бы вы вот так, в деревне? – вдруг спросил Андреев с каким-то мне не очень понятным подтекстом, как будто спрашивал еще о чем-то.

– Я мечтаю жить не в Москве, – ответила Ульяна просто. – Надеюсь, что уеду.

– В Подмосковье? – быстро спросил Андреев.

Слишком быстро, как мне показалось.

– Нет, вряд ли, – пожала плечами Ульяна и улыбнулась. – Подальше куда-нибудь.

Улыбка осветила ее лицо, и оно стало совсем прекрасным. Наверное, Андреев не сможет в нее не влюбиться. И я вообще зря здесь сейчас стою…

– А ты, феечка? – перевел на меня глаза Андреев, хотя Ульяна собиралась еще что-то сказать.

– Я не знаю. Я домой хочу, – честно ответила я. Наверное, водка на меня еще действовала, потому что глупо было так откровенничать.

– Домой? – засмеялся Андреев.

– Да, к маме и бабушке, – сказала я, чтобы закончить эту тему.

Не понимаю, что вызвало такой приступ смеха. Он, конечно, тоже пил водку, но он же мужчина, для него стакан водки – это ничто, как я понимаю. Чуть-чуть измененное сознание, не более того.

– Хорошо, – кивнул Андреев и, перестав смеяться, ласково улыбнулся, – Приятно, что есть такие феечки на свете и такие… – он перевел глаза на Ульяну, и ноздри его как-то хищно раздулись, – комиссары.

– Я комиссар? – удивилась Ульяна.

На самом деле сегодня, в белом нежном свитере, так подчеркивающем ее великолепную фигуру, на комиссара она была не очень похожа.

– Ну да… – задумчиво улыбнулся Андреев. – Хотите, я вам спою, пока не приехало такси? Здесь все-таки не Москва, в каждом дворе такси не прячется, через минуту не приедет. Ну что, спеть?

Мы переглянулись.

– Да, – хором ответили мы.

Только бы он не запел самую свою глупую песню, где рефреном повторяются три одинаковых слова, одно из которых – фамилия одиозного, богатейшего, нечистого на руку политика. Я знаю, что Андреев гордится этой песней, считает ее чуть ли не гимном левого движения… А мне она кажется глупой, мальчишеской и примитивной. Ведь он сам говорит – дело не в том, кто лично ворует. Дело в том, какой у нас строй. Это его собственные слова. При социализме тоже воровали. Только масштабы были другие. Завод не своруешь.

Андреев одним движением достал гитару, которая была, оказывается на кухне, за шторой, совсем городской белой шторой, с вышитыми светлыми цветами, спускавшейся до самого пола, как в спальне, уселся на табурет, долго разыгрывался, так долго, что я думала, он забыл, что хотел нам что-то спеть, просто решил побренчать, он же оригинал, Андреев… Но вот он взял внятный аккорд и запел старую, лирическую, не свою песню. Точнее, я не знаю, кто ее автор, не может ведь Андреев быть ее автором? Хотя… Ведь то, что для меня «старое», для Андреева – юность. Когда ему было столько, сколько мне сейчас, я еще не родилась. Мама встречалась с тем странным человеком, которого она решила полюбить на всю жизнь. Но не решила бы, не было бы меня. А песня на самом деле очень милая, мелодичная и… наивная. Песня о том, как однажды, солнечным утром, придет та, которую он всю жизнь ждет…

Я взглянула на Ульяну. На ее светлом, невозмутимом лице проступил еле видный румянец. И совершенно было непонятно, нравится ли ей песня. Мне понравилась, точнее, она мне всегда нравилась, и я спросила:

– Это ваша песня?

– Мы на «ты», феечка, – улыбнулся Андреев. – А песня… хм… – он хмыкнул и взял сложный аккорд. – Хорошая песня, правда? Жизненная. Такси приехало, – он кивнул на телефон Ульяны, на котором высветился номер.

Ульяна неожиданно протянула ему руку для прощания, как всегда делают мужчины и мальчики. Но они-то ладно! У них их дурацкое мужское братство, которое никак не мешает им ссориться, предавать друг друга, отбирать друг у друга заслуженные награды, капиталы и женщин. Но руки они до последнего друг другу жмут. Наверное, она стремилась подчеркнуть свою взрослость и независимость… Или принадлежность к феминистическому движению. Или же хотела ощутить его ладонь. Я и так знаю, что эта ладонь теплая, крепкая, надежная.

Я просто сказала: «До свидания», не уверенная, что это свидание еще состоится. Так все во мне было перевернуто, так все непонятно, так все теперь не на месте…

Андреев пожал руку Ульяне, очень сложно улыбаясь. Что-то он такое вложил в эту улыбку, что-то такое… Неожиданно подошел ко мне и чмокнул в щеку.

– Ты слишком все близко к сердцу принимаешь, феечка. Это хорошо. Тебе с этим трудно, но это хорошо. Я думал, что таких, как вы, девчонки, уже и нет. И рад, что вы появились на моем горизонте.

– Звучит как тост, – засмеялась Ульяна, – но мы пить сегодня больше не будем.

Не давая мне опомниться, она взяла меня под руку и поволокла из дома на улицу.

Давно мне надо было выйти на воздух. От свежего, чистейшего, холодного воздуха остатки хмеля выветрились сразу же.

Маня выбежала нас провожать до калитки вместе с Андреевым. Вышел и один из котов и сел на крыльце – как страж одинокого андреевского дома. Во дворе, когда мы вышли, зажегся свет, стало невероятно красиво, уютно – легкий снег, три или четыре фонаря, от которых был довольно яркий свет, черное небо со звездами, давно я не видела звезд, наверное, в Москве их теперь совсем не увидишь, особенно зимой, когда небо закрыто клубами дыма из теплоэлектроцентралей, так же, как и у нас…

Мы быстро доехали до станции и очень долго ждали электричку, которая почему-то не пришла в положенное время. Мне хотелось спросить у Ульяны самое главное – как она считает, нравится ли она Андрееву. И вернется ли к нему Лариска. Но я не стала ничего говорить и спрашивать. Есть вещи, которые не нужно произносить вслух. Они меняются, перестают быть тайной, как-то искажаются, когда о них говоришь. Для меня это как разговоры об интимной жизни. Мне кажется, неслучайно столько тысячелетий – всю известную нам, по крайней мере, историю человечества, – это тема была строжайше табуирована. Нельзя, вопреки тому, что советуют некоторые современные психологи, всему находить слово. Есть вещи, которые, выраженные в словах, теряют смысл, ценность, превращаются в свою противоположность. «Мысль, изреченная, есть ложь…» И не просто ложь. Некоторые изреченные мысли – кощунственны, некоторые преступны, ужасны, мерзки. Мысль, она и есть мысль. Пока не произнесли, пока не полетел тот воробышек, которого уже не поймаешь, не открестишься от сказанного, это мои личные тайники. Чего только там нет…

И это ведь касается не только самых интимных вопросов. Мне неприятно было бы сейчас с Ульяной обсуждать взаимоотношения Андреева с Лариской. Даже если мы невольно и в курсе этого. Немножко в курсе – видели фото, читали посты и интервью, краткие комментарии Андреева и «случайные» оговорки Лариски…

– Ты думаешь, та девушка, Тамара, с которой ты дружила… Она уйдет от мужа, когда родит ребенка, да? – вместо этого спросила я у Ульяны. Это меня тоже волновало. Я не могла предположить, что в нашей стране где-то существуют такие формы патриархата и семейной зависимости.

– Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Как она тогда будет растить ребенка? Все от нее отвернутся.

Мне казалось, ей тоже нужно что-то у меня спросить, она пару раз начинала издалека, но так ничего толком и не спросила, была задумчивая и непривычно грустная, и пока мы стояли у перрона, и когда наконец сели в медленно подошедший поезд. Понятно, почему его так долго не было… Он никуда не спешил, как будто спрашивал нас: «Вы точно едете обратно? Ведь вам предложили остаться, что же вы уезжаете?» Это как во сне… Утром можно было встать и поздороваться с Андреевым, вместе с ним позавтракать… Как товарищи, ну и что…

Меня же просто разрывало от противоречивых чувств. Зря мы уехали, наверное… Зря я выпила водки… Почему он так долго смотрел мне в глаза?.. Или мне это все показалось? И еще. Мне неожиданно понравилась Ульяна. Точнее, она мне всегда была симпатична, но что-то очень мешало сближению. Даже тогда, когда я не знала, что мы влюблены в одного и того же человека. Но сегодня я как будто увидела другую Ульяну, немного растерянную, она так же, как и я, не знала, как себя вести в этом доме, где живет наш общий кумир. Не сотвори себе кумира… А что делать, если он сам себя сотворил у меня в голове и сердце? Сам поселился там и затмил мне весь свет. А я совсем ведь не хотела этого.

– Смотри… – кивнула Ульяна на парня, сидевшего на противоположной стороне.

Он в наушниках слушал передачу в записи, на которой мы только что присутствовали. Онлайн-встреча Андреева со своими читателями и зрителями, которую он проводил из маленькой студии в подвале его скромного дома. Надо же, я не думала, что у него есть такие молодые почитатели. Вот бы он сейчас обрадовался… Судя по комментариям, его слушают и смотрят в основном люди среднего возраста, как он сам, и старше. Мы – скорее исключение. Я видела, что Ульяна тихонько сфотографировала парня и, показав мне фото, послала Андрееву с подписью: «Смотрит сегодняшнюю передачу». Андреев поставил ее целиком, никак не монтируя, ничего не вырезая. И правильно, поэтому очень живое ощущение даже у тех, кто смотрит в записи. Неожиданные реакции, случайные оговорки – не портят, а придают жизненности передаче.

Мы поговорили об однокурсниках, я удивилась, как совпадают наши ощущения и оценки. Зря я так сторонилась ее, оказывается, можно обо всем с ней разговаривать.

Я показала ей фотографию своей бабушки с Федорой, как та забралась бабушке на руки и не хочет никак слезать. Я всегда смотрю на эту фотографию, когда мне грустно в общежитии. И мне кажется, что я сама как наша пушистая Федора – никак не могу слезть с бабушкиных рук. Может быть, я уехала в Москву, подсознательно пытаясь обрести самостоятельность?

Ульяна неожиданно рассказала мне, что ее отец умер, когда она училась в младшей школе, погиб в автокатастрофе. Мама очень переживала, так, что даже попала в больницу с депрессией. Не могла смириться, принять. Ничего не могла поделать.

Я слышала, что депрессия – это болезнь и диагноз, как ангина или стенокардия, но всегда думала, что человек может побороть ее. Взять себя в руки и всё. Вот как моя мама взяла себя в руки, когда мы с бабушкой обе заболели, и она перестала переживать о моем никудышном отце, точнее о своей пропавшей любви. Такая ценная, исключительная субстанция – любовь. Именно о ней плачут, именно ее не хватает.

– Нет, – покачала головой Ульяна, когда я ей сказала это. – Мама очень хотела превозмочь болезнь, но я видела, что она на самом деле не может есть, не может спать. Я отлично это помню. Она лежала ночью с открытыми глазами, днем не могла сосредоточиться, сделала несколько ошибок на работе, ее уволили.

– За ошибки? – удивилась я.

– Да. Она работала инженером на строительстве транспортных развязок. Неправильно посчитала, стали строить, конструкция одна обвалилась. Жертв не было, никто не пострадал, это еще в ходе строительства было. Но ущерб большой. Конструкция как будто золотая была. И вроде как мама виновата, ошиблась, не то рассчитала. Ее даже судили, – спокойно добавила Ульяна.

– Судили? – поразилась я.

– Ну да. Признали виновной, хорошо, что срок не дали, но присудили взыскать огромный штраф. Мы теперь его всю жизнь будем выплачивать, наверное.

Я слушала молча. Надо же, как со стороны всё не таким кажется. Я бы спорила на что угодно, что Ульяна если не настоящая мажорка (это понятно, она не ездит на учебу на кабриолете, а у нас и такие есть), то хотя бы из абсолютно благополучной семьи. Спокойная, уверенная в себе, хорошо одетая, есть свободное время – не стоит после занятий у метро, не раздает листовки, приглашающие в новую аптеку или салон красоты. Или же я просто очень плохой психолог?

– Ты хорошо одета, – сказала я, – то есть… – Я смутилась. Надо иногда все-таки думать, прежде чем начинать говорить.

Ульяна улыбнулась.

– Я сама шью или переделываю старые мамины вещи. Очень люблю. Куртку мою кожаную помнишь? Это у мамы было пальто. Я его отрезала, пришила на него всякие аппликации, поменяла пуговицы. Красиво, правда, вышло?

– Как это соотносится с твоими революционными убеждениями? – засмеялась я.

– Никак. Человек – клубок противоречий, мы же сейчас обсуждали как раз на философии, помнишь, когда максимы Канта проходили.

– Ну да, – кивнула я.

Я помню это занятие. Я ничего не поняла из витиеватых, совершенно оторванных от реальной жизни максим Канта. Я рассматривала инстаграмм Ларискиного брата, который тоже живет в Америке, и пыталась найти там какие-то фотографии, где было бы ясно, что у Лариски появился мужчина. По ее собственным фотографиям этого не скажешь. А вдруг она просто прячет его? Как бы было хорошо – у нее бы появился в Америке мужчина, она бы развелась официально с Андреевым. Ну и что, что он снял кольцо. Это еще ни о чем не говорит! Кольцо можно надевать и снимать по три раза в день, по настроению…

Но никакого мужчины у нее нет и не было, это ясно.

– Что ты вздыхаешь? – усмехнулась Ульяна. – Глупо да, что я вещи себе шью? Мещанство?

– Нет, наоборот здорово.

Я подумала, не рассказать ли ей о моих сомнениях, страданиях, вообще обо всем, что наполняет мою душу последнее время. Ведь я ни разу никому об этом не рассказывала. Так, бабушке разве что. Но и то только в общих чертах… А мне бы хотелось говорить об этом, говорить… Хотя я понимаю, что от разговоров ничего не изменится.

Но как я ей расскажу, если у нее в душе – то же самое? И мы же не глупые фанатки известного человека, которые ждут его у подъезда с букетом цветов. И Андреев не настолько известен, и мы не фанатки. Кажется…

– У тебя такой вид, как будто ты увидела дохлую крысу, – засмеялась Ульяна.

Я тоже засмеялась.

– Просто я подумала… – Я подняла на нее глаза. Сказать? Скажу. – Я подумала, а вот мы с тобой – случайно не фанатки Андреева? Ну как, знаешь, девушки ездят за своими кумирами по разными городам, где те дают концерты, а девушки ждут их во дворе, пишут письма, покупают на все деньги цветы и плюшевых мишек… А? Как считаешь?

Ульяна нахмурилась.

– Я нет.

– А в чем отличие? – продолжала, сама не знаю зачем, настаивать я. Может быть, чтобы поссориться с Ульяной и больше не желать делиться с ней своими переживаниями.

– Ты себя считаешь фанаткой Андреева? Он на самом деле твой единственный кумир?

Я отвернулась. Разговаривает со мной, как будто ей не нравится Андреев… А с чего я вообще решила, что он ей нравится? Ведь она мне никогда этого не говорила… А зачем она пошла на студенческую встречу с ним? Правда, там было не меньше двухсот человек… Не все же они фанаты Андреева… А зачем тогда пошла на концерт? Послушать, как поет известный журналист? Как плохо поет известный журналист… А зачем стала его «директором», попросту говоря, – волонтером-администратором его собственного, совершенно самодеятельного онлайн-вещания, неофициального по сути? Он же нас не на настоящее телевидение пригласил…

С чего я решила, что Ульяна влюблена в него, так же как и я? Она – чуднáя. Она – идейная. Она увлекается феминизмом. Она сама себе шьет… Это ни при чем, конечно… Но просто она – личность. И могла пойти к Андрееву вовсе не потому, что, когда он улыбается своими белыми ровненькими зубами или смотрит внимательно, как будто всё-всё знает о тебе, у нее так же замирает сердце, как и у меня… У меня – замирает, как бы я ни убеждала себя, что я увлекаюсь революционными идеями, и мне нравится, что говорит и пишет Андреев, на самом деле я уже не знаю, что первично. Что главнее. Конечно, если бы завтра вдруг Андреев переметнулся и стал фашистом или экстремистом, или стал бы убеждать всех покорно идти в услужение крупным капиталистам и стараться работать на них как можно лучше, забыв о социальном неравенстве и думая лишь о вечной жизни после смерти, я бы не стала его слушать, выбросила бы его совсем из своей головы… Забыла бы и его быструю улыбку, и как мгновенно вспыхивают его внимательные и умные глаза, забыла бы, конечно…

Я задумалась. Поезд как-то долго шел. К Андрееву мы приехали быстрее. За окном было темно, поезд неторопливо ехал по нескончаемому лесу, останавливаясь на всех станциях. Я бы хотела так жить? Вдали от города? Я ведь постоянно об этом думаю.

Ульяна пихнула меня в бок, показывая мне фотографии каких-то котов.

– Ага, красивые, – вздохнула я. Надо же. Ей еще и котики нравятся.

– Ты не поняла. Не слушала, да? Я говорю, поедешь со мной в субботу в питомник?

– В какой питомник?

– Я езжу в питомники, в которые собирают бродячих кошек и собак. Помогаю им.

Я удивленно посмотрела на Ульяну. Вот это да. Совершенно не представляла, какая она.

– А что ты делаешь?

– Привожу им что-то необходимое, покупаю за свой счет, если есть деньги. Иногда помогаю им убираться, если просят. Зимой лед колоть, например, во дворе. Но чаще фотографирую приютских котов и собак и ставлю фото в Сеть, чтобы люди видели фотографии и охотнее брали себе домой животных. Некоторые приезжают прямо за конкретным котиком или псом, очаровавшись им по фото…

– Неужели берут из приютов? – удивилась я. – Есть же «птичьи рынки»…

– Берут. Жалеют выброшенных. Иногда, правда, сдают обратно, сил не рассчитав… Смотри, вот этих котов как раз я фотографировала, и их взяли домой. Я считаю это своей победой. Вот такой он был… – она показала мне фото жалкого, драного, худющего кота с затравленным взглядом, – а вот такой дома стал, за месяц.

На фотографии пушистый, довольный, упитанный кот возлежал на мягком диване, еще придерживая лапой большую лапу собаки, которая снисходительно поглядывала на своего маленького друга.

– Повезло… – улыбнулась я. – А мама твоя теперь где работает? Устроилась куда-то? У меня вон бабушка, заслуженная учительница, в гардеробе работает. И ничего, не унывает.

– Мама сторожем работала, сутки через трое. Но тоже выгнали.

– Почему?

– Взяли иностранца, из Средней Азии, готового за постель почти ничего не получать.

– А где они спят остальное время? – удивилась я. – И что едят?

– Там же и спят. Вместо четверых сторожей взяли одного. Ему некуда уходить. Он там живет, там и сторожит. С ним еще жена, так что они по очереди сторожат. Но жена совсем по-русски не говорит. Мама видела, как они приходили устраиваться. Жалкие такие, несчастные, судьбу свою успели маме рассказать – всё плохо, вообще всё – все болеют, у них пятеро детей, всем нужно платное образование – у них там, дома, бесплатно не учат, а дома работы нет – так они говорят, сюда приехали, их нигде не берут, огромные деньги надо платить за патент, есть им нечего, жить негде, едят чуть ли не консервы для животных, самые дешевые… Короче говоря – сплошной мрак. Их сначала не взяли, у них не все документы были в порядке, так мама им еды всякой принесла на следующий день, лекарств, пригласила переночевать.

– Пришли?

– Нет. – Ульяна повела плечами. – И хорошо. Я не такая добрая, как моя мама. Тем более что я думаю, они все преувеличили. И на работу их через две недели взяли, а мама дальше пошла искать место. Нет, конечно, работы – завались, и очень нужной – можно, если постараться, найти место уборщицы или посудомойки, если вдруг где-то иностранка в декрет срочно уходит. Еще всегда курьеры нужны… и грузчики…

– Понятно… А как же мама? Инженером невозможно устроиться?

– С такой статьей, как у мамы, – нет. Хотя в Москве строек много и мама – отличный специалист. Она ездила в Подмосковье, на какое-то производство, где делают плитку. Но приезжала полумертвая, дышала там пылью – в цеху ни окон, ни вентиляции нет. Сначала не говорила мне ничего, потом я узнала, умолила ее уволиться, сказала, что я иначе уйду из Университета. Я сама подрабатываю, пишу маленькие статьи на двух порталах. Хотя иногда меня переворачивает от тем, на которые приходится писать… Я нашла одно место, если тебе нужно, тоже можешь там подрабатывать. Триста рублей за статью в среднем. Бывает и меньше, конечно. Но ничего, наши писатели в девятнадцатом веке тоже часто писали много от нищеты…

– А темы какие?

– Разные, – улыбнулась Ульяна. – От религиозных до околонаучных, но надо со ссылками на источники, совсем бред нельзя писать. Если что, чтобы проверить можно, откуда такая информация.

Кто бы мог подумать. Ироническая, спокойная, уверенная в себе Ульяна… Ей, оказывается, приходится самой зарабатывать себе на жизнь… Тогда уж точно (мгновенно пронеслась у меня ревнивая мысль) – не из любви к революционным мыслям она взялась бесплатно помогать Андрееву в его неофициальной журналистской деятельности…

– Поехали к нам в гости, познакомишься с мамой, – сказала вдруг Ульяна. – Она очень хороший и добрый человек. Кстати, когда мне исполнилось восемнадцать лет, она мне сказала, что мой отец не умер.

– Как – не умер? – не поняла я. – Подожди, ты же сказала, он погиб в автокатастрофе…

– Да, я так всегда думала. И, знаешь, я привыкла так думать и говорить. Я же на похороны не ездила. Мама говорила, что я слишком маленькая для этого. И хоронили его якобы в другом городе, мы всё туда собирались-собирались поехать, каждую весну, и откладывали. А потом выяснилось, что и не было никаких похорон, и аварии не было. Что у папы несколько лет было параллельно две семьи, мама об этом не знала, а вторая женщина знала, она появилась позже мамы, когда мне было пять или шесть лет. И однажды та, вторая, папу поставила перед фактом – или решайся, или до свиданья. Папа сказал «до свиданья», но не той женщине, а моей маме. Мама почему-то так страшно переживала, мне это, конечно, непонятно… Но, наверное, я просто пока понять не могу. Она поначалу сказала мне, что он умер, потому что для нее он умер. И папа на самом деле ушел и всё, ничего не взял. А что брать? У него два дома было. И там вещи, и там. И он ко мне особенно не рвался, я так поняла. А мама как сказала мне однажды, так и стояла на своем – умер. Она и в школе моей так сказала, меня всё одно время справку о смерти спрашивали, передавали маме: «Принесите справку о смерти!»

– Ужас какой… – искренне сказала я. – Представляю…

– Да ну!.. – отмахнулась Ульяна. – Ничего такого. Я привыкла. Мама на собрания не ходила, с классной нашей не общалась. А у нас как классный час был, так она начинала с того, что мы никак справку не принесем. Уже не страшно это звучало, обычно.

– А когда ты выросла, никак сама не поняла?

– Нет. Отец не появлялся, и мама не стала говорить по-другому, пока я не повзрослела. К тому же и не до этого было – она долго болела, в больнице два раза была, потом эта история с обрушением на стройке, суды, долг, на который постоянно идут пени, мы не справляемся с выплатами… Но вот когда мы с тобой станем комиссарами… – Ульяна подмигнула, – и все законы поменяем, и все у миллиардеров отберем и вернем народу…

– Ты в это веришь? – вздохнула я.

– Нет. Мечтаю, но не верю. Будет как-то по-другому. И, может быть, не скоро.

– Так что с твоим папой? Мой, кстати, тоже был да сплыл. Мама с бабушкой очень не любят об этом говорить. Но у меня его отчество, из чего я делаю вывод, что все-таки какое-то время он был. Хотя я никогда его не видела. Мама всегда говорит, что с ребенком обсуждать свои ошибки не будет. А папа – ее самая большая ошибка в жизни.

– Понятно. А я папу помню. Очень хорошо. И помню, какие у них с мамой были прекрасные отношения. Помню, как я прибегала к ним в выходные, когда им не надо было рано вставать, залезала в постель, ложилась между ними, они всегда близко-близко друг к другу спали, я протискивалась, они меня оба обнимали. Я, знаешь, просто физически помню это состояние. Тепло, никуда не надо бежать, в детский сад не поведут, счастье… Потом мама вставала, шла готовить завтрак, папа меня подталкивал и шептал: «Иди, помогай маме!» А сам держал при этом за ногу, и я не могла уйти, и это было так хорошо… Ай, ладно. Ерунду какую-то рассказываю, даже не знаю, откуда вдруг в голове это всколыхнулось. Никому никогда не рассказывала. И мама, когда он ушел в другую семью, переживала не только, что он выбрал не нас, а она не могла поверить, что он мог так поступить. У нее все поломалось внутри, из-за того что пять или шесть лет он ее обманывал постоянно, каждый день. Она ему верила. А он обманывал. И из-за этого она попала в больницу. А я думала-то, что из-за того, что папа умер. И получается, что потом она меня много лет обманывала. Каждый день. Я думала, что он умер. И в школе так говорила. Я только теперь поняла, почему классная на меня так странно смотрела, когда я это говорила. Может, знала, что он жив? А мы с мамой даже день его смерти отмечали… И когда я узнала, что она меня обманывала, знаешь… такое странное чувство у меня было…

– Она сама сказала?

– Да. Ровно день в день. В восемнадцать лет. Она сказала, что это мне подарок. Утром сказала: «А теперь, Ульяша, мой главный подарок: „Твой отец жив“».

– О господи…

– Ну да. Я думала, может быть, он в тюрьме сидит или сбежал за границу куда-то… Нет, он живет в Сочи. Там тепло, зимы почти не бывает, море, и женщина та моложе мамы на двенадцать лет. Папа туда по делам все ездил, там ее нашел, там и остался. Недвижимость продает, стал риелтором. А был, как мама – инженер, они вместе учились. Маму мне стало очень жалко, еще больше, чем раньше, и, знаешь, совершеннолетие в один день наступило. До этого, когда она болела, я понимала – вот болеет моя взрослая мама, которая все знает, все делает правильно, только болеет. Потом, когда на нее завели дело, я тоже понимала – вот моя взрослая мама, она из-за расстройства и болезни, из-за рассеянности, из-за тяжелых таблеток, которые ее заставляли принимать, сделала ошибку, и обрушилась конструкция, она стоила много денег, теперь мы стали совсем нищие, потому что выплачиваем деньги непонятно за что, в никуда… Не одна же мама опоры для моста этого рассчитывала, кто-то ведь с ней работал, кто-то проверял расчеты… Но так случилось, я понимала, надо терпеть. И мама для меня была взрослая, умная, правильная. А когда она рассказала, что обманывала меня все эти годы, я вдруг увидела в ней растерянную, несчастную, брошенную женщину, которая все делала не так. Не надо было так верить папе, не надо было жить им одним, не надо было говорить мне, что он умер, не надо было меня столько лет обманывать, не надо было пить таблетки, от которых сон сначала наваливался на нее, а потом ушел, как будто насовсем. Она не из-за депрессии не спала несколько лет подряд, а из-за таблеток. В общем, я все это очень переживала, перестала на какое-то время всерьез воспринимать маму… Плохо сдала экзамены… Я же как раз школу заканчивала… Потом пересдавать через год пришлось все выпускные экзамены заново… Я сюда иначе никогда бы не поступила… А сначала из протеста постриглась налысо, чтобы мама, увидев меня, сказала: «Ой…»

– И как, сказала?

– Да… – вздохнула Ульяна. – Чуть не упала. Мне того и надо было. Я очень радовалась. На выпускном была лысая, в обычном школьном платье. Я еще сначала ухо себе проколола, всю раковину, пятнадцать дырок сделала, хотела еще нос проколоть, но ухо в одном месте сильно загноилось, я остановилась, слава богу. Теперь почти все заросло, кстати. Шрамчики только остались.

– Подожди… А сколько тебе лет?

– Мне двадцать, – улыбнулась Ульяна.

– А я еще шутила, что я старше тебя на времени года… дура какая все-таки я… – пробормотала я. – Я не чувствовала, что ты старше, точнее, не понимала каких-то вещей в тебе…

– Я школу уже три года назад окончила. И работала, не знала, куда мне поступать. Потом решила – стану-ка я наркомом образования и культуры, когда наши победят. И пошла на этот факультет.

– А я решила – стану-ка я министром культуры, когда наши победят… – засмеялась я. – Поэтому в Москву поехала, чтобы хорошее образование получить…

– Ну, вот видишь. Вышли мы из точки А и точки Б, и пришли в одну и ту же точку С, которая называется…

Я думала, Ульяна скажет: «Андреев», но она сказала:

– …наш любимый факультет.

– А что еще твоя мама сказала, когда ты постриглась налысо, кроме «ой»?

– Мама? – Ульяна засмеялась. – Я так пару дней походила, потом пришла с последнего экзамена домой, а мама сидит, пьет чай – заплаканная и налысо стриженая. А у мамы были длинные-длинные прекрасные рыжеватые волосы. Я в папу черная такая, он наполовину татарин. И глаз у меня один подкашивает, видишь? – Она скорчила смешную рожицу. – Ну да, не смешно, я знаю. Страшная история, на самом деле. В общем, мы весь вечер смеялись, глядя друг на друга, и плакали одновременно, мама говорила: «Я последние восемнадцать лет делала только ошибки, вся моя жизнь – ошибка, кроме того, что я родила тебя. Ты всё знаешь, ты умная, я буду делать, всё, как ты». И повторяла это сто раз. Я думала, она просто с ума сошла. Было очень страшно. Но потом ничего, исплакались, успокоились, сходили лысые на выпускной, имели там большой успех – это тебе не в бальном платье прийти! – и стали снова отращивать волосы… У меня быстро отросли, а у мамы как-то не очень…

– А ты отца видела? Не ездила к нему? – осторожно спросила я.

– А зачем он мне нужен? – совершенно спокойно ответила Ульяна. – Знаешь, я когда смотрю фильмы, где у брошенного ребенка мучительная сверхидея – разыскать своего отца во что бы то ни стало, хоть убейся, подойти, познакомиться, обняться – я ничего понять не могу. Или я какая-то не такая, или те, кто писали, никогда с этим не сталкивались. Ну, вот нет его и нет. У меня же есть, наверное, еще бабушка с дедушкой, его родители. Может быть, они живы, может быть, и нет. Они с мамой не общаются. Год ей писали, потом как отрезало. Она им пыталась звонить, потом ей сказали: «Не надо, это очень тяжело, рвет душу». И она звонить перестала. Ей было обидно за меня. А мне… Нет, не обидно. Не знаю. Мне обидно было, когда я узнала, что мама врала – про какое-то кладбище, куда мы поедем, когда я подрасту, что туда далеко добираться, про то, как он погиб, про то, какой он был замечательный и честный. Я росла и знала, что мой папа самый лучший и погиб из-за какого-то пьяного водителя. Мы этого водителя с мамой ругали, желали ему провалиться сквозь землю. А оказывается, ничего этого не было. Но я как-то это пережила, спасибо маме, что она тоже постриглась. Я в тот день поняла, что она не взрослая, не сильная. И что взрослой и сильной надо быть мне.

Почему-то меня потрясла история Ульяны. Может быть, потому что я пока совершенно не чувствую себя взрослой. У меня уважаемая мама, знаменитый среди бедных пациентов хирург Питера, у которого не бывает ошибок, который делает операции бесплатно, к которому люди стоят в очереди, врач, не жалеющий себя, любящий других людей больше себя… Я безумно ею горжусь. И горжусь бабушкой, которая, наплевав на все, смело пошла работать туда, куда ее взяли, ее, заслуженного учителя России, которого не взяли даже в библиотеку, потому что им пришла разнарядка не расширять штат, а сокращать. Зачем им посторонние пенсионеры? У них своих хватает. И ничего – бабушка не горюет и не жалуется. Смеется и пепел стряхивает в цветы.

– Как тебе такие новости? – Ульяна, открыв какую-то фотографию в телефоне, показала ее мне.

На фотографии была очень довольная физиономия Андреева (он же не стал гримироваться… ну и ладно… лоб слегка блестит, нос выдается, его аккуратный, небольшой, правильный нос с четко очерченными ноздрями…). Фото сделано в его подвальной студии, на заднем плане виднеются стеллажи с коробками и книгами и… мы с Ульяной.

– Ты видела, чтобы он делал селфи? – удивилась я.

– Нет.

– А как же он снял?

– Наверное, взяла вторая камера. Он же, кроме онлайн-трансляции, еще запись сделал, и мы попали в кадр.

– Мы довольно симпатичные… – проговорила я. – Особенно ты…

Я, конечно, могла бы и получше выглядеть. Мои волосы, которые Андреев потом накручивал на палец, можно было убрать, они смотрелись неэффектно и неаккуратно. Взгляд у меня был неуверенный и глупый, рот приоткрыт. Но на цветной фотографии так ярко блестели мои синие глаза, что можно было простить и глупость, и растерянный взгляд. В какой момент я так растерялась? Не знаю. Может быть, все время такая была.

Ульяна выглядела на самом деле лучше – настоящая русская красавица, половина нашей красоты это просто наша юность, у меня хватает ума это понимать. Но в Ульяне на самом деле перемешались какие-то крови, и получилась универсальная русско-татарско-иранская красотка. Ее можно принять за брюнетку любой национальности. Очень положительную умную брюнетку, яркую, самодостаточную.

– Я что-то вообще как урод… – проговорила Ульяна.

И ведь так это сказала! Так искренне, так расстроенно.

– Я тоже, – кивнула я.

Мы стали рассматривать фотографию и чуть не пропустили станцию «Тушинская», на которой нам надо было выходить.

– Ну что, пойдешь ко мне в гости? – спросила Ульяна.

– Не знаю… – в нерешительности сказала я.

Я бы, наверное, и не хотела сейчас оставаться одна. Но знакомиться с мамой Ульяны, после того, как она мне рассказала, какая та странная, у меня тоже особого желания не было.

– Что? Сомневаешься? Пошли, пошли… Мама скоро должна прийти, она на встрече одноклассников, они каждый год собираются, а мы с выпускного даже не списывались ни с кем, у нас класс недружный был, каждый за себя.

– У нас тоже.

Ульяна жила в старом панельном доме. Подъезд неожиданно оказался у них чистый, светлый, с цветами в больших кадках.

– У нас люди стараются, видишь как… – кивнула Ульяна. – Нам прежнюю квартиру пришлось продать, чтобы часть денег выплатить. Там было три комнаты, здесь полторы.

– Как это?

– Две маленькие смежные. Но нам вроде не тесно. Если отношения нормальные, ты ж понимаешь…

– Ну да, – кивнула я. – А у нас старая огромная квартира, одна комната стоит нежилая, мы в нее все вещи сносим, сносим…

– А если продать?

– Нет. Дом наш вообще в плохом состоянии. Его хотели выводить из жилого фонда, но пока оставили. И, главное, бабушка привыкла, она в этой квартире всю жизнь живет. У нас была коммуналка, которую начали расселять, и всё приостановилось, остался один сосед, который собирался жениться на моей маме.

– А мама в курсе была?

Я засмеялась.

– Нет, мама не собиралась выходить за него замуж. Я была маленькая, года два, наверное… ну как-то все не сложилось… Наверное, не любила, не знаю. Человек оказался не от мира сего, подарил маме две комнаты и уехал за Полярный круг, работает там в оленеводческом хозяйстве ветеринаром. Мама посылает ему каждые три месяца по десять тысяч рублей. Потому что считает, что он там голодает и теряет здоровье. Хотя больше потерять его, чем живя на нашей «Ваське», где вредные выбросы превышают норму в несколько раз, растворяются во влажных болотистых испарениях и создают несовместимый с жизнью коктейль, невозможно. У нас не так сильно дует ветер, как на Серном острове и вдоль реки Смоленки. И вся адская смесь никуда не девается, так и стоит в воздухе.

– Но переезжать никто не хочет, да?

Я вздохнула.

– Мама считает, что пожилых людей без особых на то причин не надо двигать с их привычного места. Не пересаживают взрослые деревья, они не приживаются на другом месте…

– Понятно, – кивнула Ульяна. – У меня бабушка свою квартиру продала, к сыну, маминому брату уехала, думала, ей веселее будет с внуками – он переехал на Кубань. И не прожила и двух лет там. Климат другой, все другое. Солнце яркое, люди громкие… Сын крутиться стал – то не получилось, это прогорело… Ладно, что-то мы с тобой загрустили после нашей потрясающей поездки к Андрееву.

Ульяна улыбнулась. Я постаралась понять, что она вкладывает в эту улыбку. Она смеется над собой? Надо мной? Над нами обеими? Просто довольна, что мы побывали в доме у нашего общего кумира – пусть идейного, можно ведь забыть на минуту о его мужском обаянии…

Ульяна стала отпирать дверь ключом, но нам открыла Ульянина мама. Она оказалась высокого роста, похожая на Ульяну, только в очках и с неуверенной, растерянной улыбкой. Но очень милой и искренней, как мне сразу показалось. Она была в темно-синем нарядном платье, с изящными розоватыми бусиками.

– Хорошо, что пришли! А я вот решила не ходить на встречу одноклассников, да ну их!.. Будут сейчас хвастаться! А мне чем хвастаться?

– Мной можешь похвастаться, – пробормотала Ульяна. Она обернулась ко мне. – Вот моя мама, проходи, Тузик…

– Вы Туся? – не расслышала та. – Как вас зовут? А меня некоторые Тусей в юности звали… Где теперь эти некоторые…

– Мам, можешь Надю на «ты» называть, – сказала Ульяна, и я услышала в ее голосе что-то такое сложное… Сочетание любви, снисходительности, жалости… еще что-то… Не уверена, что я хотела бы, чтобы мои дети так ко мне относились.

– Хорошо, Ульяша, – улыбнулась ее мама. – Я – Наталья. Как хочешь, можешь Натальей Петровной называть, можешь тетей Наташей.

Я кивнула. Я никого никогда не называла «тетей» в своей жизни. Так странно… Как в старых фильмах, когда дети соседок называли тетями – тетя Зина, тетя Галя…

Если бы мне показали квартиру Ульяны и потом спросили бы, кто из моих сорока восьми однокурсников живет в ней, последней я бы назвала Ульяну. Не может человек быть так не похож на свою квартиру. Просто я – никакой психолог. Наверное, я часто бываю сосредоточена на себе и своих переживаниях, впечатлениях и не всё понимаю про людей вокруг меня. Или вообще ничего не понимаю.

Глядя на правильную и одновременно оригинальную и острую на язык Ульяну трудно предложить, что у нее в доме так много ненужных вещей. Глупых, милых, но совершенно необязательных. Я легко могу представить, как Ульяна одним движением сгребает все это в мешок и со смехом относит на помойку. А все аккуратно расставлено по полкам… Может, это вещи ее мамы? Какие-то фарфоровые собачки, балерины, расписные тарелки, вязаные, шитые игрушки – куклы, жираф, на стене в тесной прихожей висит большая красивая лошадь с пышной гривой, а на этой лошади – еще как минимум десять предметов – валенные разноцветные кошечки, вязаный слоник, шитые из лоскутков куколки, сушеные ягоды…

Куча книг – везде, на полках, на полу, на подоконниках… Грамоты, фотографии, кубки-призы, наверное, Ульяна, как и я, пока училась в школе, принимала участие в разных конкурсах – нужных, ненужных…

Правда, в квартире было очень чисто – идеально вымытый пол, ни пылинки, сверкающая люстра, чистые окна и занавески.

– Вы голодные? – спросила Наталья Петровна. Тетей я решила ее все-таки не называть.

– Очень, мам. Мы у Андреева проторчали, он нам пустого чая налил, Наде вон еще водки, – Ульяна подмигнула мне.

Я подивилась, как легко она говорит с мамой об Андрееве, но, судя по реакции Натальи Петровны, та не знала главного – что ее дочери нравится Андреев. Я практически уверена, что нравится.

– Не платит, так хоть бы накормил, – улыбнулась Наталья Петровна.

– Мам, я тебе объясняла, что мне это нужно. Что это важнее денег, деньги я в другом месте заработаю.

– Конечно, я же не против. Я сама ничего не зарабатываю, – обезоруживающе улыбнулась она мне.

А я внутренне съежилась. Хорошие они люди, кажется, но так все непросто…

– Вот, – Ульяна выложила на стол тонкую пачку тысячных купюр. – Мне сегодня заплатили, я сразу всё сняла. Оставила на обед только. Это на оплату квартиры и в магазин еще хватит сходить.

– Я прочитала сегодня твои новые статьи, – сказала Наталья Петровна. – Села и прочитала. Очень интересно. Откуда только ты это все берешь? Удивительно…

– Из книг, мам, – ответила Ульяна.

И опять мне показалось, что в тоне ее проскользнуло доброе снисхождение…

– Я просто удивляюсь, какая умная она выросла! – Наталья Петровна пододвинула мне тарелку с пюре и большим куском курицы.

– Мне это много…

– Ешьте-ешьте! Вам сейчас нужен белок, организм готовится к размножению… – Наталья Петровна подмигнула мне и слегка порозовела. – Возраст у вас такой. Наш организм всё за нас знает. Что нам – размножаться пора или помирать. Нас не спросили.

– Мам… пожалуйста…

– А что? Я столько лет вообще об этом не говорила, надо же становиться современной… Ой… – Наталья Петровна, теребившая свои бусы, случайно их порвала и неровные круглые бусинки рассыпались по столу и скатились на пол. Я присела на пол, чтобы собрать их.

– Что вы, Туся! Еще не хватало! – Наталья Петровна стала поднимать меня с пола. – Потом соберем!

– Мам, ты расскажи лучше, – вздохнула Ульяна, собирая бусинки на столе, – какая я умная. Это интереснее, чем о подготовке к размножении или к…

– Да! Правда! – Наталья Петровна резко развернулась, чтобы подключить чайник, и на секунду прижала голову Ульяны к себе. – Ульяша – просто супермозг! У нее голова даже всегда горячая. Я раньше пугалась, думала – температура, а теперь привыкла. У нее такой вот бурный мозговой процесс. Я в сравнении с ней – безмозглая букашка, хотя я и высшее техническое образование имею, МАДИ с красным дипломом, между прочим, и не самый последний факультет. Но Ульяшка… Вот ведь и не столько мы с ее папой в нее вкладывали, сколько всего проявилось! Правда папа у нас – кандидат наук в прошлом! В прошлом, все это в прошлом…

– Мам… – Ульяна, аккуратно ссыпавшая все бусинки в пакет, прервала мать, через силу улыбнувшись. – А можешь сделать чай не обычный, а с лимоном и имбирем? Остался еще кусочек имбиря? У тебя очень вкусный чай получается, угостим Надю.

Наталья Петровна как-то сникла, кивнула, полезла на верхнюю полку, достала оттуда жестяную коробочку, проговаривая:

– Да-да-да… еще и мяту положу… Мята от всех болезней… И еще бусы рассыпались… Это же папа мне дарил… Папа же у нас… пока жив был… то есть… да… пока… я сама инженер… сейчас-сейчас… с имбирем… это наш любимый чай… семейный… да…

Странно, а вот у нас дома вообще о нашем «папе» не говорится. Никогда. Нет его и нет. Как будто и не было. Может быть, бабушка с мамой без меня о нем говорят? Но при мне – никогда, наверное, договорились когда-то. Это не запрет, просто о нем нечего говорить. Пустое место.

Мы с Ульяной быстро и с аппетитом ели, а Наталья Петровна молча, сосредоточенно делала чай, заварила, поставила чашки, налила мне, Ульяне и неожиданно, как ни в чем не бывало, продолжила:

– Ульяшин папа писал кандидатскую по очень интересной теме, очень! Могу рассказать, если хотите.

– Нет, не хотим, – мгновенно ответила Ульяна и аккуратно, слишком аккуратно положила куриную косточку на край тарелки. Мне даже показалось, что она хотела с этой косточкой сделать что-то другое.

– Я вот Наде хотела рассказать. Правильно я вас называю, да?

Я кивнула, глотая кусок курицы и думая, что не зря я колебалась, стоит ли идти.

– Тема такая: «Изучение фильтрационных параметров латеральных флюидоупоров с целью уточнения параметров…» – быстро проговорила Наталья Петровна, словно боясь, что ей не дадут сказать что-то очень важное, но осеклась под огненным – иного слова не подыщешь – взглядом Ульяны. – Хорошо, – сказала она каким-то другим голосом. – Я не буду. На самом деле, что это я? – Наталья Петровна негромко рассмеялась. – Вообще… Я дома одна сейчас сижу много, мне поговорить хочется.

– Мам, может, тебе все-таки стоило пойти к одноклассникам? – мягко спросила Ульяна.

– Не знаю, нет. – Она нахмурилась. – Они в дорогом месте собираются, решили вдруг. Я ж не могу там сидеть просто так, надо что-то заказывать… Да и разговоры… Как хорошо жить в Германии, да как хорошо в Канаде, да как хорошо в Израиле… Чего там хорошего? Особенно в Израиле? Стреляют каждый день? У нас многие уехали, приезжают сюда по делам, собираются, рассказывают… – объяснила она мне. – А мне и здесь хорошо. Даже если и не хорошо, я уехать не могу… Ульяша, ты прости, я вам мешаю, да? Но я не пойду к одноклассникам сегодня. И… они уже разошлись, наверное.

– Мам, ерунды не говори. Конечно, разошлись. Время уже – почти одиннадцать.

– Да я что-то ведь другое сказать хотела, – Наталья Петровна потерла голову, – важное, мне мысль в голову пришла… А! Да! Ульяшка такая умная вдруг стала, в девятом классе или десятом, я не помню… – продолжила Наталья Петровна, – и все друзья куда-то подевались. Не смогли пережить ее превосходства. Заканчивала школу в полной изоляции, считай. А вы, Надя, хорошо учились?

– Да. Лучше всех.

– И что, вас ненавидели в школе за это?

– Нет, наверное… Сказать, чтобы любили очень – тоже нет. Но моя мама – лучший хирург для бедных в городе. Ее знают и уважают. Она многих людей спасла, у кого не было денег ждать, она часто делает по две-три операции в день… И вообще, она всем помогает.

– Зачем ты от нее уехала? – как-то по-детски удивилась Наталья Петровна.

Я заметила, как Ульяна внимательно меня слушает.

– Она хочет министром культуры стать, мам, – Ульяна погладила мать по руке.

– И ты тоже, – беспомощно улыбнулась ее мать.

– И я тоже. Поэтому мы и подружились.

Я выдержала взгляд Ульяны, хотя, наверное, не была готова так же сейчас сказать. Я не знаю… Я помню, как Андреев накручивал сегодня на палец прядь моих волос… Мне это важнее, гораздо важнее, чем непонятная дружба с Ульяной… Я в женскую дружбу не очень верю. А в любовь – верю.

Если, конечно, от любви умом не тронешься… Такое тоже бывает… Есть вещи, над которыми человек, увы, не властен.

– Хотите, ночевать у нас оставайтесь? Поздно уже… А, как?

– Да нет, я поеду, спасибо, – ответила, хотя меньше всего мне сейчас хотелось ехать через весь город в общежитие.

Но и оставаться в милой, теплой, чистой квартире Ульяны и ее мамы я тоже не стала. Во-первых, меня все время не оставляло ощущение, что я Ульяну обманываю. Ведь мне нужен Андреев. И ей нужен Андреев. Какие мы подружки? Все равно сказать самое главное друг другу не можем. По крайней мере, я. А во-вторых, не очень понятна мне была ее мама. Такая хорошая, приятная и… странная. И еще что-то было в ней, что-то связанное со мной, как-то непосредственно связанное, только моей голове так не нравилась эта мысль, что она ее не пропускала. Мысль толкалась, толкалась, а из подсознания никак выйти не могла. Сознание ее заперло и сказало: «Сиди! Мне ты пока очень неприятна!»

Я ехала домой и еще раз смотрела в метро эфир Андреева, на котором мы сегодня были. Какой же он умный и приятный человек… Нет, не то… Невозможно найти слова… Когда становится горячо от одной его улыбки, вот он смотрит сейчас в камеру, а я понимаю, что только что, пару часов назад он так смотрел на меня – у него есть такой взгляд, он смотрит долго, молча, и улыбается. И все. И я теряю возможность соображать. Не знаю, наверное, есть что-то, чего мы просто не понимаем и не должны понимать. Почему один человек тебе не нравится, а за другим ты бы пошла куда угодно. Я бы пошла. И жила бы в Подмосковье, чистила бы по утрам снег у дома, летом сажала морковь и свеклу и поехала бы хоть за Полярный круг, если бы он решил там жить.

Как он сегодня несколько раз задумчиво и ласково проговорил «феечка»… Ведь это что-то значит? Ульяну он зовет просто Ульяной.

Люди уже его спрашивают, что за дивы сидят за его спиной на фотографии, подписчикам интересно, особенно мужчинам. Один пишет: «Сергей, я женюсь на ваших директорах».

Андреев обычно ничего не отвечает на комментарии. У него есть один подписчик, который всегда ругается, что бы Андреев ни написал, и он его нарочно не блокирует, потому что на его ругательные замечания сразу появляется огромное количество комментариев, люди отстаивают своего любимого Андреева, бомбят ненавистника. Иногда, крайне редко, если Андреева что-то заденет по-настоящему, он может ответить. С удивлением я увидела, что на эту глупость про «женюсь» Андреев ответил: «Заняты». Только что, на моих глазах появился его комментарий. Одно слово, без улыбки, без значков, выражающих какие-то эмоции.

В смысле – «заняты»? У меня стукнуло сердце. Что он имеет в виду? Он не спрашивал нас, есть ли у нас молодые люди. Мы никого не упоминали, ни одного мужского имени, по нам не скажешь, что за нами армии поклонников ходят… Мог в этом убедиться, если вдруг просматривал наши странички в Сети – на всякий случай, чтобы понять, кого он берет в свои «директоры-администраторы», пусть добровольные, пусть волонтерами… Ведь он к себе приглашает известных людей, политиков, журналистов, и они идут к нему, разговаривают, спорят, ссорятся, отстаивают свою точку зрения, но – идут. В студию на территории бывшей текстильной фабрики. Потому что это Андреев. Соглашаются на неофициальные эфиры. И еще он нас к себе домой пустил. Наверняка уж посмотрел, кто мы и что. Ни у меня, ни у Ульяны на страничке нет никаких фотографий с мальчиками. Что значит – «заняты»? Кто именно из нас занят? Ему кто-то нравится из нас? Или он просто не решил пока – кто?

Народ начал острить и обсуждать этот комментарий Андреева, а я заглянула на страницу к Лариске. Две новые фотографии. Она с дочкой, дочка обнимает большого мягкого слона, прижимается к Лариске. Они – в одинаковых майках, на которых синим цветом написано несколько раз «Me me me me…» от больших букв к совсем маленьким. Это значит – «Я я я я…» Такие обе трогательные, с большими голубыми глазами, водянистыми, но красивыми… Малышка – как полная копия Лариски, надо же, бывает так… Наверное, это необыкновенно приятно, когда твой ребенок – полная твоя копия. А еще приятней, если он похож на того, кого ты любишь, кем живешь… Представляю, как Аню любит Андреев. Вернее, даже не представляю. И как он переживает разлуку с ними обеими.

Я никогда раньше не думала о своих будущих детях, но с некоторых пор мне кажется, что у меня родится мальчик. И будет он похож на Андреева. Даже если я замуж выйду не за него. А за кого-то, похожего на него. Другой человек мне просто понравиться не может. Это как какая-то матрица внутри меня – я замечаю, что смотрю на мужчин, похожих на Андреева. Только они – хуже.

Сегодня мне два раза писал Игнат. Каждый раз я начинала отвечать ему что-то резкое и категоричное, потом все стирала и молча посылала смайлик. Зачем? Наверное, мне так спокойнее. Не то чтобы держать его «про запас», как говорят некоторые девочки, но чтобы был некий баланс внутри. Хотя теперь, когда Андреев так прямо написал, всем, чтобы все знали, – «Заняты», наверное, стоит ответить Игнату прямо, чтобы у него не было никаких тщетных надежд.

Я поискала Ульянины статьи и начала их читать. Надо же. Действительно, о чем она только не пишет. Причем это такой своеобразный формат – писать надо коротко, интересно, увлекательно и просто, чтобы человек, который не знает ничего или знает мало, прочел что-то познавательное и еще раз зашел на эту страницу в Сети.

Она писала много о древней истории – пересказывала события, изложенные в Ветхом Завете, под определенным углом зрения, если делать свои акценты, это очень неожиданно и увлекательно. Например, то, что в древности обычным способом ублажить Бога было «воскурение», ритуальное «всесожжение», а именно сожжение овечек и барашков, часто – молодых. Бог любил этот запах, именно так и описано в самой древней книге человечества. Написано: «Богу приятно». С чего вдруг люди так решили? Кто им это сказал? Сам Бог? Бог вообще-то – непознаваемая сущность. Значит, как обычно, самые умные все придумали и стали уверять остальных, доверчивых. Или все же был кто-то, кто имел громовой голос, появлялся в клубах дыма, четко определял моральные категории (немножко не такие, как у нас сейчас, но в общем – близкие), прописывал, что употреблять в пищу, что не надо, какие животные «чистые», какие – «нет»… не разрешал есть себе подобных, питаться мертвечиной… объяснял, как изолировать больных…

Темы статей были очень разные, Ульяна отвечала на вопрос и писала целую статью. Не знаю, придумывала ли она сама эти вопросы или кто-то их присылал на женский портал, но подборка тем была на первый взгляд совершенно спонтанная. Как отличить по пению – соловей ли это… Что делать, если тебя раздражает твой близкий родственник, с которым ты живешь в тесной квартире… Так раздражает, что ты смотришь на него за завтраком и понимаешь, что больше всего ты сейчас хотел бы, чтобы это место за столом было свободным – любой ценой… Как быть, если дети, выросшие в православной семье, в восемнадцать лет первым делом перестали ходить в церковь и стали отрицать религию? Надо ли отвергать таких детей? Доверчивые люди не знают, где искать ответы и пишут в мировую Сеть, туда, где им отвечают. «Ау, люди… я заблудился…»

Ульяна отвечала очень грамотно, иногда мне даже казалось, что статью писала не она. Как-то я в ней до этого не замечала ни энциклопедического ума, ни такой широты взглядов, интересов… Умная и умная, но чтобы так хорошо писать, умной быть мало. Или я слишком зациклена на себе? Кажется, я сегодня уже приходила к такому выводу. Я ведь только сегодня узнала, что Ульяна до поступления в Университет работала, что она старше меня.

Душа моя была так переполнена впечатлениями, новыми, хорошими и противоречивыми, что заснула я только к утру. Я на удивление легко встала к первой паре, как будто спала восемь часов крепким сном. Хорошо, что надо было идти на занятия, и была семинарская неделя, потому что на лекции, даже на интересной, гораздо проще случайно уснуть. А тут пришлось сразу включиться в учебу и не думать ежесекундно об Андрееве, хотя для этого мне и приходилось делать над собой усилие. Я понимаю теперь выражение – «Душа моя полна тобой…» А раньше не понимала. Что это такое, когда на мир смотришь сквозь другого человека. Всё и все далеко, а он один – близко.

Не знаю, что произошло. Ведь ничего вчера не было сказано, сделано… Но Андреев стал мне как будто не на шаг ближе, а на целую жизнь. Всё. Я никогда никого другого не полюблю. Я знаю – я встретила того, ради которого родилась. Я понимаю теперь, почему меня тянуло в чужую и непонятную мне Москву – чтобы быть рядом с ним. Я просто шла по этому пути, который мне был уже проложен.

Я поглядывала на Ульяну, и мне казалось, что она совершенно спокойна, и с ней ничего подобного не происходит. А потом случайно, в столовой, когда она пошла налить себе чай, у меня упал взгляд на ее телефон, который она оставила на столе. Мы пошли вместе обедать, я сама ее подождала после семинара на большом перерыве. В ее телефоне было открыто какое-то прекрасное стихотворение. О любви. О такой любви, больше, глубже, прекрасней которой ничего нет. Я не знала автора, стихотворение было скопировано откуда-то. Я вчитывалась в строчки и понимала – это слова обо мне.

В стихах говорилось о том, что человек – тот человек, который читает сейчас эти строки и к кому они обращены, – взвешивает на одной чаше весов весь мир – благополучный, большой, наполненный соблазнами и удовольствиями, а на другой чаше – лишь чья-то любовь. Того, кто пишет эти строки. Экран погас, нажимать и дочитывать я не стала – неудобно. Ульяна вернулась через полминуты, как ни в чем ни бывало, спокойная, может быть, даже более спокойная, чем обычно. Об Андрееве мы не говорили. Я похвалила ее посты на женском портале, спросила, задают ли эти вопросы на самом деле или Ульяна придумывает их сама. Она пожала плечами:

– По-разному бывает. Иногда такую глупость спрашивают, я вопрос немного переделаю, получается нормально.

– Ты собираешься стать журналистом?

– Нет. Я подрабатываю этим. Информационным шумом мне заниматься неинтересно.

Ульяна ела с аппетитом, что-то говорила, даже смеялась, сама показала мне на наших знакомых мальчиков-философов, которые тоже пришли в столовую, увидели нас, стали шушукаться, хихикать, оборачиваться, особенно крутился Игнат. Но я видела, что она думает о чем-то другом. Возможно, о своей маме и ситуации в семье. Не хотела бы я жить в такой семье, где мама – как маленький ребенок. Вроде нормальный, а вроде и нет. Другое дело – у нас. Мама с бабушкой мне, конечно, давно разрешают поступать так, как я считаю нужным, но я по-прежнему ощущаю себя самой младшей в семье, и мне это нравится, я не очень хочу взрослеть и меняться с ними ролями.

Мысли об Андрееве мешали мне сосредоточиться на том, что происходило вокруг меня. Подошли философы, Игнат стал что-то громко рассказывать, перескакивая с предмета на предмет. Мы с Ульяной переглянулись, взяли сумки и ушли, потому что мы уже поели. До следующего семинара оставалось еще двадцать минут, погода была прекрасная – ярко-синее небо, обещающее близкую весну, легкий мороз, который в конце зимы, после затяжных холодов, воспринимаешь просто как тепло.

Я стянула шапку, освободила волосы. Хорошо… Еще чуть-чуть и – весна. В Москве она теплее и солнечнее, чем у нас. И я поеду к Андрееву в Подмосковье, и мы пойдем с ним гулять в лес, он покажет, где он находит таких удивительных птиц, редких, красивейших… Будет рассказывать мне что-то о своей интересной жизни. И смотреть на меня таким удивительным, долгим взглядом, как вчера… И потом… Я не знаю, что будет потом. Но рядом с Андреевым со мной ничего плохого быть не может.

Мы прогуляли остаток перерыва по огромной университетской территории, почти не разговаривая. Я видела, что Ульяна – не со мной. Да и мне хотелось думать об Андрееве, а не говорить о посторонних предметах. То есть я с удовольствием бы поговорила о нем… Но не решалась начать разговор. Не знаю, что мне мешало. У меня мелькнула мысль – а если Ульяна сейчас, так же как я, думает только о нем? Но я эту мысль прогнала. Как-то она не очень была похожа на влюбленную. Спокойная, отстраненная, задумчивая. Обычный ее огонь горел где-то глубоко, наружу пока не вырывался.

– Видела? – спросила она меня шепотом на семинаре, после того как мы двадцать минут промолчали на улице.

– Кого? – не поняла я.

– Не кого, а что… Значит, не видела. Да нет, это я так, не обращай внимание.

Я на всякий случай открыла страничку Андреева – вдруг он там что-то поставил или написал. Да нет, вроде никаких интересных новостей. Перепостил что-то политическое, еще поставил свою фотографию из Госдумы, куда его недавно звали на какое-то совещание, поскольку он крайне левый журналист и может грамотно и корректно озвучить протестные настроения.

Вполуха слушая чей-то монотонный ответ, я открыла Ларискины новости – она поставила свой завтрак. Тарелка с сырниками, густо политыми сметаной и посыпанными клюквой. Так Лариска сегодня завтракала, и это – интересно! На фотографии – три отметки «нравится». Разумеется, отметки Андреева там нет – он никогда ничего не комментирует и не ставит «лайк», даже если и смотрит ее фотографии. Я надеюсь, что не смотрит, но знать этого точно я не могу.

После вчерашней встречи я увидела все по-другому. Я поняла, что он – свободен. Он так легко предложил нам переночевать – по-дружески, конечно. Он так хорошо с нами общался. И задумчиво накручивал мои длинные волосы на палец, и так удивительно хорошо при этом на меня смотрел. Не было в этом взгляде ничего неприятного, от чего мне хотелось бы поежиться. Так ласково говорил «феечка»… В общем, надежда, появившаяся у меня вчера, стала расти и расти. Тем более что так все хорошо вообще. И погода великолепная, и красивейший вид перед глазами. Неважно, что мы учимся в старом обшарпанном корпусе, зато каждый день смотрим на ГЗ – Главное здание – и радуемся, я радуюсь, по крайней мере, что вижу эту красоту.

Ничего нет лучше Воробьевых гор, ничего нет лучше, чем учиться здесь. Ведь если бы я не была студенткой нашего факультета, вряд ли бы Андреев взял меня к себе на работу. Вряд ли я бы попала к нему на эфир, да еще в каком качестве! «Мои директоры»! Написал он… Конечно, я слышу легкую иронию, приятную, ласковую, в неправильной форме множественного числа. Он и устно подчеркивает, смеясь, говорит не «директорá», а «дирéкторы», и это звучит как-то тепло, по-домашнему… по-старинному… когда мужчина не говорил женщине: «Ты мой партнер…» Я знаю, что в те времена было очень страшно жить, и это все сказки… Но то, что происходит у меня с Андреевым, – это тоже сказка… Самая прекрасная сказка с волшебным концом, я это чувствую…

– Ты какая-то сегодня… – Ульяна проговорила это невзначай, не осуждая, не спрашивая, просто констатируя. – Хорошее настроение?

Почему она с таким значением это спрашивает? Как будто хочет сказать: «Ну как у тебя может быть хорошее настроение?»

– Да, – улыбнулась я. – Очень хорошее. Тебе не писал Андреев, не говорил, когда мы снова нужны на каком-то эфире?

– Нет, – коротко ответила Ульяна и прикусила губу.

Да что такое!.. Может быть, он ей что-то написал? Может быть, ему нужен теперь только один директор, и он выбрал кого-то из нас? Почему? Есть какая-то причина? Личная?

Я столкнулась глазами с нашей преподавательницей по философии, Татьяной Абрамовной Шульман. Наверное, я как-то странно выгляжу, почему она так долго на меня смотрит?

– Вы же не в школе, я не могу каждого из вас собирать по кусочкам, – прокомментировала философичка.

А что, я развалилась на кусочки? Я так выгляжу? Ну, понятно, голова у меня сейчас не вполне правильно прикручена, в ней мечутся веселые, радостные, совершенно неожиданные мысли… А что будет, если я вдруг уйду в декрет? Я вернусь сюда? А на какой курс? На этот же? Или на курс позже? А почему я должна уйти в декрет? А вот уйду и все! И будет у меня другая фамилия! Я, в отличие от кое-кого, кто любит по утрам долго пить кофе на веранде и смотреть на далекие белые шапки не наших гор, возьму фамилию мужа…

Почему я решила, что Андреев на мне сразу женится? Почему, почему… Потому что он – порядочный. Его же за километр видно. И я порядочная. Я, например, сразу соглашусь выйти за него замуж. И… дальше… все понятно, как все будет. Только непонятно, приглашать ли на свадьбу Ульяну. Ведь я так и не смогла понять, нравится ли ей Андреев или это я все придумала от ревности, а она просто уважает его как старшего товарища, талантливого и смелого.

Я никак не могла остановить свои мысли. И мне не хотелось их останавливать. Потому что теперь все пазлы сложились. И понятно – зачем я приехала в Москву, уехала из дома – чтобы встретить Андреева. И понятно, почему Андреев вдруг, всегда сам справлявшийся со всем, пригласил помощников. И пришли – мы. Больше никто. Или же он – выбрал нас. Он же нам не рассказывал, сколько еще к нему приходило добровольных помощников. А он выбрал – нас. Он выбрал – меня.

Я никак не могла понять, о чем говорят сегодня на философии. Что-то такое далекое и отстраненное… Гегель… метафизика…

– Если хотите, вы можете выйти, – продолжала почему-то привязываться ко мне Татьяна Абрамовна, нервно поправляя лямку легкой, воздушной летней кофточки, ярко-малиновым облачком пузырящейся на ее пухлой фигуре.

Что я ей далась? Некоторые спят, сидят с полуприкрытыми глазами. Кто-то, наоборот, рвется отвечать, как в пятом классе, тянет руку, кричит с места. Шульман пообещала полуавтомат на экзамене летом, если будешь активно отвечать. Почему сейчас из двенадцати девочек и двух мальчиков – тех, кто пришел из нашей группы на философию, – она выбрала именно меня и привязалась?

– Как Гегель доказывает имманентный синтез бытия и ничто? – спросила Татьяна Абрамовна, прищуриваясь и поблескивая большими очками. Видя, что я молчу, она продолжила: – Хорошо. Не читали или не поняли?

– Читала, – уклончиво ответила я.

– Тогда скажите, на кого он ссылается, с кем спорит, с кем из философов соглашается? Имена-то хотя бы помните, если, судя по всему, не поняли суть?

Я кивнула. Конечно, должна помнить. Я ведь начинала читать Гегеля в поезде, еще когда домой ехала. У нас задание на две недели. Начинала, но не помню ничего. Пустота в голове.

– Ну что? Спит ваш разум? Могу и балл снизить на экзамене – всем, у кого разум спит. Взяли моду – ничего не читать, не готовиться к семинарам… Зачем вы сюда поступали? И все вообще, и вы лично… В Московский государственный университет – зачем? Шли бы попроще куда-нибудь, где ни Гегеля, ни Канта, ни Шопенгауэра вас читать не заставят. Научат продавать никому не нужное и пойдете гулять со своими гуманитарными дипломами…

Я растерялась. Так у нас никогда не было. Обычно отвечают те, кто хочет… Ульяна спокойно, как будто так и надо, не поворачивая ко мне головы, подвинула тетрадку.

– Вот же, у тебя написано, – негромко, но внятно сказала она, так, чтобы услышала Шульман.

Я взглянула на листок, исписанный быстрым, но довольно четким и разборчивым почерком Ульяны.

– Гегель ссылается на Платона и Канта, – ответила я, стараясь не смотреть в тетрадку. – Он доказывает, что чистое бытие и чистое ничто есть одно и то же.

– Труд Гегеля как называется, о котором вы говорите?

– «Наука логики», – навскидку сказала я. Ведь именно такая книжка лежала у меня в сумке, когда я ездила домой.

– Не кажется мне, что вы понимаете то, что говорите… Сидите, запрокинув голову и мечтая… Иными словами – не кажется мне, что вы мечтаете о Гегеле! – Шульман хмыкнула, но уже не так рассерженно. – Вы вообще понимаете – все вообще, я не только к… м-м-м… блондинке обращаюсь, – что мы все деградируем? Теряем то, что человечество копило тысячелетиями? Не понимаем слов, сложных символов, наши символы примитивны и убоги, как на заре человечества, когда не было ни Библии, ни Корана, когда люди ели друг друга, пили кровь врага, шили плащи из кожи врага…

– Белые плащи… – проговорила Ульяна. – Чем длиннее плащ, сшитый из кусочков кожи, тем ты славнее.

– Читали? – подняла выщипанные не по моде в тоненькую ниточку брови Шульман. – Очень странно. А где? В журнале? Или в Интернете?

– У Геродота, – спокойно ответила Ульяна. – Брала книгу в библиотеке.

– Да… вот… кто-то еще читает… даже странно, а так и не скажешь… – еще немного побубнила, ища что-то в компьютере, Татьяна Абрамовна (у нее там были вопросы, которые она нам задавала – кстати, в компьютере, не в голове ее, – вопросы о том, что такое «ничто»…) и – ура! – отвязалась от меня.

– Ульян, Ульян… – завозился сидящий за нами Антон, изнывающий от скуки и то и дело пытавшийся заплести мои распущенные волосы в косу.

– Что тебе надо? – совсем не грубо, а скорее даже ласково спросила Ульяна.

– А зачем ты Геродота читала? – Антон, как и я, тоже услышал неожиданную приязнь в голосе обычно совершенно равнодушной ко всем мальчикам Ульяны.

– Отвянь! – отмахнулась Ульяна.

Антон разочарованно похмыкал и снова стал гладить мои волосы. Он гладил именно волосы, не меня, ему, как и многим другим мужчинам, по какой-то загадочной, плохо поддающейся рациональному анализу причине, нравятся светлые волнистые волосы.

Я убрала волосы, потому что ловила на себе – а не на Антоне – возмущенные взгляды Шульман. Но ведь не я его волосы глажу, а он мои!

Семинар никак не кончался. Уже так сладко не мечталось, тем более что моя голова охотно переводила отстраненные философские рассуждения Татьяны Абрамовны и некоторых студенток, пытавшихся отвечать на ее вопросы, в совершенно практическую плоскость. Нет состояния, о котором можно точно сказать, что это нечто или ничто. Вот как у нас сейчас с Андреевым – это ничто или уже нечто? И какая степень этого нечто? И то, что я познаю своим разумом и чувствами, насколько соответствует реальности? И что такое реальность – его чувства и мои? Или только мои?

Как только мы вышли на десятиминутную перемену, которую катастрофически не хватает ни на что, Ульяне позвонила мама. Она чуть отошла в сторону и следовала за мной, говоря по телефону. Я слышала все. Я поняла по разговору, что мама заболела или заболевает какой-то вирусной инфекцией, плохо себя чувствует, капризничает. Ульяна уговаривала ее не сдаваться, терпеливо объясняла, что надо лечь, надо много пить горячего, с лимоном, просила, чтобы мама не ленилась наливать постоянно себе чай и ничего не делала по дому. Если бы я не слышала слово «мама» и не познакомилась бы до этого с Натальей Петровной, я бы никогда не поверила, что Ульяна разговаривает с мамой. Наверное, она привыкла к тому, что им пришлось поменяться ролями.

Она догнала меня, когда я встала в очередь, состоящую из одних девочек, которая начиналась в коридоре. Гуманитарный корпус МГУ сейчас вмещает гораздо больше студентов и факультетов, чем раньше, и поэтому часто не хватает ни аудиторий, ни мест в лифтах, и каждый день мы оказываемся в трагикомической ситуации, выстаивая в длинной многонациональной очереди в женскую комнату. Зато часто слышишь интересные разговоры, видишь студенток с других факультетов. Можно рассматривать близко китаянок, которых у нас в корпусе очень много, и удивляться – как же по-другому скроены их лица и черепа, и понимать, что за нашей очевидной разницей – миллионы лет неизвестной нам истории. Совсем других путей развития, другой культуры, традиций… Им гораздо легче выучить наши буквы и слова, повторяющие звуковой образ мысли, чем нам – иероглифы. У нас модно ржать над китайцами – как они ходят группками, как громко разговаривают, как заведомо глупее нас (почему?..). И никто не задумывается над тем, что они изначально – умнее. Они видят значок и понимают некий смысл, и связывают смыслы… И так общаются. Это непопулярная идея, причем непопулярная у меня самой. Сама думаю и сама же над собой смеюсь: с чего бы это мне снизу вверх смотреть на китайцев?

Вот об этом удивительном процессе мышления и постижения реальности поговорить бы с Шульман, но она совсем меня всерьез не воспринимает, как выяснилось. Она подбирала эпитет к слову «блондинка», но так и не подобрала. Интересно, что хотела сказать? «Неумная»? Так я умная. У меня золотая медаль и я учусь на бюджете в МГУ. Или что-то еще? Ум, конечно, понятие относительное…

И главное, наша философичка терпеть не может, когда из отстраненных философских эмпирей мы пытаемся вернуться на землю и философствовать о реальности, пусть даже и в сложных философских категориях.

– Смотри, – Ульяна показала мне телефон.

Андреев только что написал ей:

«Доброе утро, Уля, могли бы вы с Надей приехать завтра в 13.00? Нужно будет создать ощущение большой команды для важного гостя».

Обидно. И то, что Ульяна почему-то у него стала «Улей», и то, что пишет почему-то ей, а не мне, и то, что мы годны только на то, чтобы делать вид, что у Андреева есть «большая команда»… Зачем ему «большая команда»? Люди идут к нему, а не к команде. Он – личность, яркая, незаурядная, смелая. Он может и вообще один все делать, как, собственно, и происходит. Или гость на сей раз такой глупый, раз ему нужна некая «команда», которая бы его встречала?

– Ну что, придется прогулять лекцию декана, да? – полуутвердительно спросила Ульяна. – Как раз у нас лекция на второй паре. Мы никак иначе к Андрееву не успеем. Пойдем? Или как?

Я удивилась такому вопросу. Что-то новое, неожиданное прозвучало в ее тоне… Какое-то другое чувство… Я внимательно посмотрела на Ульяну. А, бесполезно! Ничего по ее лицу не поймешь!..

– Ты поедешь? – еще раз спросила она.

– А ты?

– Неудобно как-то отказываться. Мы же сами к нему на работу пришли… Но мне, если честно, важнее учеба. – Ульяна сжала губы и прищурилась.

Что-то я пропустила? Что-то он ей сказал? Или она что-то надумала? Разочаровалась в нем? Почему? Я-то – наоборот… Не хочет идти? Это ведь хорошо… Зачем я так говорю? Я хочу остаться наедине с Андреевым, это понятно… Я все равно не буду наедине – придет гость, и кто-то будет это все снимать, Андреев хотел, чтобы приехал второй оператор, кроме Сени…

Я хотела задать ей много вопросов. Мне неожиданно стало интересно, что за человек Ульяна, как-то по-другому интересно, чем раньше. Но я не знала, как к ней подступиться. И еще мне очень мешала моя ревность.

Однажды мы играли в такую игру, когда поехали с курсом на празднование посвящения в студенты. Это традиция факультета, которую завели несколько лет назад. Каждый второй курс устраивает такое для первокурсников, причем кто во что горазд. Можно проехать на теплоходе вокруг Москвы, пока не закрыли навигацию, можно устроить какую-то оригинальную вылазку по ночной Москве, например по булгаковским местам. Наши второкурсники придумали «Пикник на обочине».

Ехать было долго, около четырех часов, на электричке, потом на автобусе. «Пикник» заключался в том, что они нашли какой-то заброшенный детский пионерский лагерь, который почему-то пока никому не понадобился, расположенный в глуши леса, а вовсе не на обочине, кстати. Я, только приехав туда, поняла, что кто-то умный из второкурсников имел в виду устроить не пикник, а экскурсию в забытый лагерь, вроде того как герои фильма «Сталкер», снятого по этой повести «Пикник на обочине», попадают в странную заброшенную «зону».

На этом все сходство заканчивалось, место было не страшное, а милое, когда-то здесь были солнечные лужайки и пролесок, вокруг был хвойный и смешанный лес. Но это было давно. А теперь все заросло травой, даже сам подъезд к лагерю, потому что дальше дорога не шла, был тупик, и сюда никто не ездил уже лет десять или больше – как поймешь? Половина деревянных корпусов совсем развалилась, но половина осталась целыми, и хорошо сохранился кирпичный одноэтажный корпус. В них не было ни электричества, ни отопления. Вода была на улице и, как ни странно, из старых кранов полилась сначала очень ржавая, а потом вполне нормальная вода, наверное, где-то была скважина, из которой вода шла на поселок или деревню, в нескольких километрах, точно не знаю. Еще вода была в старой столовой, тоже текла из крана, но зато там не было части крыши, она провалилась, и вода текла еще сверху, потому что дождь начался, как только мы приехали, и продолжался все два дня, что мы там пробыли.

Народ сразу разделился. Кто-то, может, и не собирался напиваться, но, увидев, куда мы приехали, с горя примкнул к отчаянным выпивохам, которые, не дождавшись ужина, открыли бутылки и стали пить. Обстановка этому очень способствовала – холодно, мокро, темно, непонятно, что делать, чем себя занять, как потом ложиться спать – мы ничего не взяли с собой, некоторые девочки нарядились, приехали в юбках, тонких колготках, на каблуках. Думали, что мы едем в загородный отель.

Я ходила по территории, пока совсем не стемнело, и фотографировала заросшие беседки, старые советские надписи, облупившиеся картины детской жизни того времени, оригинальную фреску – матрешек в пионерских галстуках. Когда стало темно, те, кто не хотел напиться до потери разума, сбились кучкой, развели костер, нагрели воды, стали пить чай с припасами, которые некоторые москвичи взяли из дома. В чай кто-то умный вылил целую бутылку вина. Но на холоде никто не запьянел. А потом, чтобы как-то занять себя, мы стали играть в «ассоциации». Мы часто играли так в школе, когда были младше, потом перестали.

Сейчас, с новыми однокурсниками, некоторых из которых я еще путала по именам, играть в «ассоциации» было и трудно, и увлекательно одновременно. Не мешала дружба – никто еще толком не подружился, людей плохо знаешь и ловишь только внешние, но иногда очень важные детали и находишь какой-то зримый образ для определения сущности этого человека.

Я помню, что Антон тогда загадал меня. Он сказал, что этот человек похож на дюны в конце июля. Никто не понял, что это я, прежде всего я сама. Когда никто не отгадал, и Антон сказал, что имел он в виду меня, кто-то из наших совсем неразвитых спросил его, что такое дюны. Он ответил, что песок. Тогда еще кто-то спросил, почему в конце июля. Он ответил – потому что тепло. А я удивилась и немного обиделась. Я, что, похожа на теплый песок? Пусть и белый. Потом я нашла фотографии и поняла, что он имел в виду. Я тоже не была на той Балтике, как и многие, там, где бесконечные песчаные пляжи и густые сосновые леса. Слово «дюны» я, конечно, знала, но не представляла в точности, что это белые чистые песочные холмики, из которых растут молодые сосенки и большие сосны, а также сквозь песок пробиваются и кусты усыпанного большими розовыми соцветиями шиповника, и крохотные фиолетовые фиалки, и колоски, похожие на пшеничные, и пышные полупрозрачные шапки гипсофилы. Красиво, необычно, но при чем тут я?

Меня никто не отгадал, а вот Ульяну отгадали, хотя девочка, которая придумала ассоциацию, как мне показалось, ушла очень далеко в своих фантазиях. И тогда я впервые обратила внимание на Ульяну. Но теперь я бы не только согласилась с этой ассоциацией, но и сразу бы отгадала. Девочка сказала, что этот человек похож на огонь, заточенный в ледяной цилиндр. Оставили фонарь с большой свечой в снегу, и он там примерз, весь покрылся изморосью, заледенел. А огонь внутри продолжает гореть. Конечно, я Ульяну не знала и не догадалась, что речь – о высокой яркой девушке с темными волосами и большими выразительными глазами. Почему – во льду? Мне так сначала не показалось. А теперь я понимаю, что общаюсь с ней близко уже почти месяц, была у нее дома, знаю, кто ей нравится, и ровным счетом ничего не могу о ней понять.

Мне Андреев ничего не написал. Наверное, он думал, что мы закадычные подружки, и у нас все вместе. Но я хотела убедиться, что мне не показалось – он как-то очень неформально со мной общался, вдруг увидев меня. И я взяла и сама ему на следующий день позвонила.

– Сергей, я тоже завтра нужна? – так прямо и спросила я.

– А ты не можешь прийти?

Мне показалось, что он спросил это очень расстроенно.

– Могу.

– Тогда приходи. Ко мне, не в студию. Там ремонт начался, пока снимать нельзя.

Я слышала, что Андреев улыбается в трубку, и хотела еще что-то сказать, но не знала – что.

Весь оставшийся день у меня в ушах звучало его «Тогда приходи… ко мне…». Спутать это невозможно. Слова можно спутать, а тон – нет. Таким тоном говорят только с теми, кто тебе очень и очень нравится. Или даже больше. И вообще… Он сказал не «приезжай», а «приходи»… Он точно что-то другое имел в виду…

Я до последнего надеялась, что Ульяна завтра не поедет. И я поеду к Андрееву одна. И пусть там будет Сема и еще какой-то оператор. Но просто… присутствие Ульяны не будет мне мешать заглянуть ему в глаза… и ему – тоже… И я его слегка загримирую, чтобы он лучше выглядел в кадре… От одной этой мысли у меня начинало стучать сердце… Ведь мне придется подойти к нему совсем близко, услышать его дыхание, прикоснуться к лицу…

Ульяна больше ничего не говорила, не спрашивала меня о завтрашнем дне. Ходили мы теперь по Университету все время месте. Она, обычно веселая и насмешливая, весь день была задумчива и сама почти не заводила разговоров.

– У тебя болеет мама? – все-таки спросила я.

– Мама? – немного удивилась Ульяна. – Ну да. Она часто болеет. Сидит дома и как-то… потерялась. Не знаю, чем ей помочь. Очень жалко ее. Все это совершенно незаслуженно. Если бы отмотать время назад, я бы как-то постаралась вмешаться… не знаю как… Я ведь маленькая была… когда она так об отце переживала, что заболела, и всё тогда пошло наперекосяк. Мне кажется, ей было тяжело жить со своей тайной. Она сама придумала его смерть, и поэтому даже со мной не могла поделиться, как ей тяжело. Это ее и подточило изнутри.

Мне показалось, что Ульяна с удовольствием заговорила со мной о маме. Что ее мысли – не об этом, и она переключилась, стараясь о чем-то не думать.

Я первый раз за год прогуливала занятия без весомой причины. Когда я уехала к бабушке, это были семейные обстоятельства, я написала заявление с просьбой отпустить меня, да и мама позвонила. А теперь мы взяли да и ушли вдвоем после первой пары, чтобы нам успеть доехать к нужному времени. Ульяна взяла сумку, кивнула мне, сказала: «Ну что, пошли? Сбегáем?» и первая пошла вниз.

Я догнала ее на лестнице, хотела спросить, почему она не очень радостная, но решила не вдаваться. Ведь, возможно, у нее причина та же – она просто жалеет, что не может поехать к нему одна.

Был какой-то необыкновенный день. В такие дни понимаешь – все, зиме конец. Еще чуть-чуть и начнет все таять, прилетят птицы, солнце с каждым днем будет все выше. Мне нравится выезжать из города. Москва и Подмосковье – совсем разные. Я бы с удовольствием жила в пригороде, даже если бы приходилось долго ехать на учебу. И жила бы именно в том скромном доме, куда мы сейчас едем.

Я поглядывала на Ульяну. Она была спокойна, почти весела. Шутила, рассуждала о каких-то отстраненных вещах. Я кивала, хотя никак не могла встроиться в ее мысли.

Я хотела молчать и думать о том, как я сейчас его увижу. Он улыбнется и скажет: «Привет! Ты пришла? Хорошо… Я ждал тебя…» Понятно, что я иду не на свидание. Но вчера он сказал: «Приходи ко мне…» Я помню, как он сказал. Он позвал меня к себе. И я еду к нему. Неважно, что вместе с Ульяной. Думаю, он сделал свой выбор.

Ульяна все шутила, я смеялась, и у меня было очень странное ощущение. Огонь внутри ее ледяного цилиндра горит сегодня еще сильнее, чем обычно, но и лед стал толще…

– Прогуляемся пешком? – спросила Ульяна, когда мы вышли из электрички.

Я кивнула, хотя мне хотелось как можно скорее увидеть Андреева. Почему-то мне казалось, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. В природе было так тихо, на бледно-голубом февральском небе застыли небольшие облака, выпавший ночью снег был чистый. Мы шли по обочине дороги первые – за все утро не было ни одного следа. Или все ездят на машинах, или просто здесь мало кто ходит… А я иду к нему. Он сказал «Приходи…», и я иду. Я подмерзла еще в электричке, потому что решила одеться понаряднее и выбрала тонкую светло-розовую блузку и летящую весеннюю юбку в мелкий цветочек. Я второй раз надевала в Москве юбку, первый – на посвящение в студенты, которое было в сентябре в Главном здании первого сентября. Но мне сегодня хотелось выглядеть по-весеннему.

– Ты знаешь, какой гость сегодня у него? – спросила Ульяна, я лишь помотала головой. Какая разница… Даже если бы к нему приехал обладатель «Оскара» или какой-нибудь посол… Это все неважно. Главное, что сейчас я снова увижу его и растворюсь в его глазах, и весь остальной мир отойдет куда-то в сторону.

Когда мы шли мимо его забора к калитке, из двора раздавался веселый собачий лай. Может быть, и хозяин во дворе. Чистит снег, ждет нас? Думает о том, как он будет разговаривать с гостем… Андреев не теряется никогда. Ни от одного резкого ответа, ни от хамства. У него быстрый ум и великолепная речь. У него всё – великолепно. Два великолепных кота, великолепный дом, простой и уютный, великолепная работа, имеющая смысл и приносящая реальную пользу – он, в отличие от большинства журналистов, говорит людям правду. Он сам – великолепен…

Калитка, открывающаяся изнутри, сейчас была не заперта. Ульяна все-таки позвонила в маленький звоночек. Маняша залилась веселым лаем и выскочила нам навстречу, стала радостно прыгать вокруг нас и на нас, тут же порвала мне тонкие колготки, которые пришлось надеть из-за юбки.

Андреев, как я и думала, был во дворе. Раскрасневшийся, он расчищал большой деревянной лопатой место для второй машины рядом со своей красной, на которой он уже явно куда-то ездил сегодня, она была без снега.

– Привет, директоры! – Он подошел к нам, оставив лопату и протягивая нам руку для пожатия. Так он с нами еще не здоровался…

Мне показалось, что он дольше, чем нужно, задержал мою руку в своей. Теплая, теплая рука Андреева… Я бы никогда ее не выпускала… Так бы и пошла дальше – моя рука в его руке…

И глаза задержались в моих глазах… Какой-то вопрос был в его глазах… Приятный, важный вопрос… Я улыбнулась, потому что вот оно счастье – я стою рядом с Андреевым в его дворе, вокруг прыгает Маняша, неяркое зимнее солнце, чистый снег, все наполнено каким-то хорошим и правильным смыслом. Так и должно быть. Иногда бывают дни, когда ты понимаешь – всё идет так, всё правильно. Ты идешь по своему пути, никуда не надо сворачивать…

– Он немножко задерживается, – сказал Андреев, отпустив мою руку. – Так что вы успеете выпить чаю. – Замерзла? – спросил он одну меня.

Я кивнула. Потом помотала головой. Если и замерзла, это сразу все забылось, как только я увидела его.

Ульяна спокойно улыбнулась:

– Помочь со снегом?

– Не хватало еще!.. – отмахнулся Андреев. – Не женское дело. Я почти закончил. Все, вот тут еще немного копнем… и идем. У меня, кстати, сюрприз. Сейчас я вас…

Андреев не успел договорить. Дверь его дома открылась, и на крыльцо вышла женщина. С распущенными, неровно постриженными пепельными волосами чуть ниже плеч, в длинном светло-сером свитере, голубых джинсах. Она помахала рукой Андрееву и улыбнулась нам.

– Хэллоу! – нараспев сказала женщина, и я поняла, что это Лариска.

Я сразу ее узнала, но не хотела верить. За ней высунулась Аня и тоже сказала:

– Хэллоу!

– Здрассьте… – пробормотала я.

– Добрый день! – вежливо, с улыбкой, отчетливо произнося все буквы, поздоровалась Ульяна.

Она не удивилась? Не знаю. Я не поняла, потому что смотрела на Андреева. А он – на Лариску. Лариска натянула рукава свитера пониже, я узнала андреевский свитер, он недавно в нем снимался со своими котами. Кот на плече, кот на коленях и Андреев в этом свитере…

– Девочки, заходите, заходите! – приветливо позвала Лариска.

То есть как будто приветливо. Я успела увидеть ее внимательный взгляд. И услышать акцент. Ну откуда у нее акцент, если она родилась в России, всю жизнь жила в России и в Америку только наведывалась к своим родителям?

– Я Сережина жена, – объяснила она. – Вот, приехали звать нашего папу с собой. Соскучились о нем. Да, Энн?

– Да, – ответила совершенно очаровательная девочка, как две капли воды похожая на Лариску. В жизни еще больше, чем на фотографиях.

У нее еще и голос похожий, и походка, и фигурка. Наверное, такой та была в детстве. Девочка смотрела на отца и улыбалась, я искала в ней черты Андреева и нашла – уши. Такие же небольшие, ровные, прижатые к голове ушки. У Лариски ушей видно не было, они были завешены волосами.

– Так, пока Громов едет, попьем чаю и обсудим кое-что, – сказал очень довольный Андреев. – Не хотелось отменять встречу, с таким трудом он согласился… А у нас проблемы со студией. Я удивился, что он сюда решил приехать, уже договаривался с другим человеком… Так что постараемся максимально официально все обставить. Да, Ульяна? У тебя получится.

Я не поняла, почему он говорил это Ульяне, но мне было в тот момент всё равно. Я смотрела на Лариску, на Аню, на Андреева… Даже не сразу обратила внимание, что Маняша, прыгая на меня, не только порвала колготки, то и расцарапала мне ногу в кровь. Я взяла пригоршню снега и стерла кровь. Сейчас бы повернуться и уйти обратно… Побыстрее… Пока никто не увидел моих слез… Я же не могу плакать сейчас при Андрееве… Я не понимаю, почему у меня катятся и катятся слезы… Ерунда какая…

– Ты что? – Ульяна наклонилась ко мне. – Что случилось?

Я побыстрее опустила голову еще ниже.

– Да вот… поранилась… – проговорила я.

– Ты плачешь?

– Нет. Нет… Я пойду, ладно? – Я повернулась и очень быстро вышла.

– Подожди, ты что… – Ульяна догнала меня уже за калиткой. – Что такое? Мы же не можем сейчас уйти, подвести его…

Я подняла на нее глаза. Слезы мои высохли. Она не может уйти. Она так это сказала… Все мои сомнения исчезли.

– Ты знала?

– Нет. Но… Ты разве не поняла, о чем это стихотворение, которое он поставил в Сеть два дня назад?

– Какое стихотворение?

– «Ты кладешь на чашу весов…» – усмехнулась Ульяна. – Не поняла?

Я обомлела. Нет… Так это – его стихотворение? В которое я вчитывалась и вчитывалась, оно было открыто у Ульяны в телефоне, на семинаре… Я еще поразилась той любви, которая заставила человека написать эти стихи… О том, как на одной чаше весов – благополучие, солнечные пляжи, океан и беззаботная жизнь, а на другой – бесконечная любовь этого человека, который надеется и ждет, и ничего, кроме своей любви, он не может предложить другому, тому, что на пляжах и рядом с океаном…

– Теперь поняла, – кивнула через силу я.

– Ну вот. Она села и приехала. Прилетела.

– Почему? – от беспомощности и от невозможности всей ситуации спросила я.

– Потому что взвесила. Весы вдруг качнулись. И еще нас увидела. Чаша весов окончательно перевесила.

– Ты знала?

– О чем?

– Что она здесь?

– Нет, откуда? – Ульяна пожала плечами. – Но я внимательно прочитала стихотворение. И всё о нем поняла… – Она вздохнула, покрутила головой, закинув голову, посмотрела на небо. – Шикарная какая погода сегодня, правда? Не хочется запираться в темный подвал… Что, может, пойдем, погуляем?

Андреев выглянул за калитку. Рядом с ним прыгала неугомонная Маняша и тыкалась ему мордой в руку.

– Я не понял…

– Сейчас мы придем, Сергей Константинович, – улыбнулась Ульяна своей самой лучшей, светлой улыбкой.

Андреев хмыкнул и внимательно глянул на Ульяну.

– Ну-ну… – сказал он. И ушел в дом.

– Что? – Ульяна посмотрела на меня. – Убегаем? Или как?

– Или как. – Я вздохнула. – Бред – сейчас убегать.

Ульяна молча вошла обратно во двор, я – за ней. Точнее – я тоже вернулась. Это было бы правильнее. Я ведь могла и одна уйти. Но я осталась.

Андреев заварил нам чай из пакетиков, Лариска сидела, забравшись с ногами на стул и обняв их руками, утопая в андреевском свитере. Она оказалась совсем невысокого росточка. Аня уселась рядом с Андреевым, взяла его под руку и прижималась головой, хотя Андрееву было очень неудобно так пить чай.

– Сеня уже внизу, ставит свет, – сказал Андреев. – Будем с двух камер снимать, одна из вас на камеру встанет. Другой оператор подвел, не приедет. Так что спасибо, что пришли, девчонки.

Он так сказал, как будто мы не убегали с занятий, не ехали к нему два с половиной часа, а пришли с соседнего участка, помочь прополоть морковку…

– Надя сегодня серьезная… – прокомментировал Андреев. – Ларис, это мои директора, – вдруг запоздало спохватился он. – Я тебе говорил, кажется…

Мальчики – все-таки очень странные люди, какого бы возраста они ни были. У них совершенно другие акценты.

Я заметила, что Андреев вдруг правильно выговорил это слово – «директора», как положено, не стал шутить при жене. Вызвать-то вызвал нас, как ни в чем не бывало!.. Мог бы не вызывать!..

– Хорошая работа… – улыбнулась Лариска одними губами.

Я знаю эту улыбку. Она так всегда фотографируется. Чуть приоткрыв рот, растянув пухлые губы, приподняв щеки и пристально глядя в камеру. Сейчас я увидела, как именно эта улыбка делается.

– Волонтерская, – кивнула Ульяна.

– Сережа, ты что, не платишь девушкам? – Лариска почему-то засмеялась, наверное, сама услышав некоторую случайную скабрезность своего вопроса.

– Мы просто помогаем Сергею Константиновичу делать передачи, потому что нам интересно и нужна практика, – спокойно ответила Ульяна.

Я тоже хотела что-то добавить, но очень неважно себя чувствовала. Больше всего я хотела бы сейчас убежать отсюда. Или хотя бы поплакать всласть. Потому что в душе что-то копилось, копилось, росло, и оно хотело найти выход. Мне бы сейчас поплакать – и всё. Я потерла виски. В нашей семье женщины не плачут. Надо взять себя в руки. Ничего не произошло. Ничего вообще не произошло. Все живы и вполне здоровы. Плакать не о чем. Но… Ведь всё должно было быть совсем не так… Зачем тогда он… Зачем все эти взгляды… Почему даже сегодня держал мою руку и не отпускал… Зачем волосы на палец накручивал и молча улыбался? Потому что мои волосы красивые и приятные на ощупь? И всё?

– А у нас сейчас шестнадцать градусов… И уже распускаются… – Лариска засмеялась. – Забыла, как это по-русски… buds… Ann, what’s the Russian for buds?[1]

– What’s that – «buds»?[2] – доверчиво улыбнулась Аня, портя мамину игру.

Я не могла поверить, чтобы Лариска так быстро забыла все русские слова.

– Serge, what’s the Russian for buds?[3] – продолжала Лариска, теперь обращаясь к Андрееву, уткнув подбородок в коленки, которые она по-прежнему обнимала обеими руками с коротко остриженными ногтями на крупноватых пальцах.

– Почки, – ответила за него Ульяна. – Распуколки. В словаре у Даля так написано. Пук – и почка распустилась.

– Может, распускáлки? – негромко спросила я, пытаясь глупо не смеяться. А ведь только что я изо всех своих сил держала слезы в глазах.

– Не знаю, – пожала плечами Ульяна. – Если «распускалки», тогда это единственная ошибка в словаре Владимира Даля. Там ошибок нет. В то время книга вышла, когда за третью ошибку снимали тираж. Я только что пост писала о грамотности советской печати.

– Видишь, какие у меня прекрасные директора, Лариса… – сказал Андреев, продолжая безотрывно смотреть на свою жену, бесконечным, долгим взглядом.

В этом взгляде было все. И любовь, и жалость, и снисхождение, и нежность, и еще что-то, чему нет слов, потому что это больше слов. Наверное, это то чувство, которое даже не вмещается в слово «любовь».

Андреев встал, подошел сзади к Лариске и обнял ее за плечи. Она, закинув наверх голову, посмотрела на мужа.

Какой бы это был сейчас кадр… На фоне зимнего окна… Два силуэта, слившихся в один. А еще и птичка села на ветку… с красным брюшком… Кадр века. Андреев, Лариска и красавец-снегирь.

Я побыстрее опустила глаза в чашку. На дне моей чашки был нарисован как будто детской рукой яркий цветочек и пчела, садящаяся на него. Очень кстати. Символы сами лезут в глаза.

С улицы раздался сигнал автомобиля.

– О, приехал! – сказал Андреев, чмокнул Лариску в светлую макушку и энергично вышел из кухни.

Я видела, как он шел по двору – уверенно ступая по своему кусочку земли. Сегодня он ходит еще увереннее, чем обычно. Здорово он сделал, что поселился в Подмосковье, не в каком-нибудь московском человейнике… Здесь ему гораздо легче переживать Ларискины уходы, побеги, отлеты за океан. Пусто, одиноко, зато – земля под ногами, своя земля. И чистое небо, ночью звезды. Можно искать созвездия, можно просто стоять, запрокинув голову и думая о том, как огромен мир и коротка в нем человеческая жизнь, о том, что каждый из нас вмещает всё, а это всё – бесконечно. Значит, и мы сами – бесконечны? Внутри…

Можно спать в своем собственном доме, где за окном на ветках спят птицы, живущие у тебя во дворе. Я эту птаху с красным брюшком ведь отлично знаю. Андреев ее постоянно снимает. Спать и видеть во сне далекий Орегон, где почки распускаются в феврале и где катается на велосипеде прекрасная глупая Лариска, с такими нежными вспухшими губами, огромными голубыми глазами, которые похожи на сегодняшнее наше небо – светлое, холодное, манящее… и совершенно равнодушное. Что этому небу до наших слез, страданий, любовей? И Ларискины глаза, в которых утонул когда-то Андреев, – как это небо.

– Пойдем, спустимся к Сене, – пихнула меня Ульяна. – Посмотрим, что там и как.

Лариска заговорила с Аней по-английски, та отвечала, сбиваясь то и дело на русский, но Лариска делала вид, что все в порядке. На нас она как будто вообще не обращала внимания. Что ж тогда прилетела, как на ракете, увидев нашу фотографию, если мы ей совсем не интересны?

– Как ты думаешь, она из-за его стихотворения примчалась или из-за нас? – спросила я Ульяну, пока мы спускались в студию по темной крутой лестнице, на которой сегодня почему-то не было света, а выключатель мы не нашли, поэтому ставили ноги на ощупь.

Она обернулась на меня и засмеялась.

– Тоже об этом думаешь, да? Не знаю. Наверно, и то, и то. Но больше из ревности.

– Мне показалось, она глупая очень.

– Зато он – вечный Пигмалион.

– Точнее, профессор Хиггинс, – заметила я. – Она же не на мраморную Галатею больше похожа, а на английскую цветочницу. Которая половину слов не знает.

– Ну да… – хмыкнула Ульяна. – Смешно. А нам с тобой излишнее образование уже начинает мешать, это ясно. Я, например, невольно подумала, что «бадз» – это же от корня «быть», to be, то есть это то, что будет. Даже и пишется «будз», изначально так было, значит. То есть я переживаю, а в моей голове идет энергичный мыслительный процесс, сам по себе.

«Я переживаю», – сказала Ульяна. Вот тебе и ответ, нравится ли ей Андреев. Она так легко это сказала…

– Девчонки! – Сеня так обрадовался нам, как будто мы были его лучшими подружками. И зачем-то сразу сфотографировался с нами.

Отбери у нас наши фотографии, телефоны, компьютеры – и половина мира, наверное, сойдет с ума. Иногда мне даже хочется пожить в мире без телефонов и компьютеров – в том мире, в котором жили люди до нас. Чтобы немножко все утряслось и встало на свои места. Можно предложить такое реалити-шоу (нам как раз задали придумать и написать сценарий нового телевизионного проекта в качестве курсовой работы) – «Месяц без гаджетов». Вообще без всего. И чтобы было занятие, цель – например, пропалывать огород, доить и чистить корову и еще в свободное время что-то шить или делать табуретки, ставить забор. Изменится ли человек за этот месяц? Плохо, что он будет знать, что за ним наблюдает камера, поэтому все равно все будет не по-настоящему. Вот как сегодня Лариска.

Я не увидела, какая она настоящая. Она все играла – от начала до конца. Почему Андреев так ее любит? Ведь она сидела и старательно играла его жену, маленькую, юную, очаровательную. Играла, прежде всего, перед нами, соперницами, которых она в два раза старше. По крайней мере, меня – ровно в два.

Андреев быстро спустился вслед за нами, я поняла, что Громов, его гость, известный режиссер и общественный деятель, очень спешит. Они сели, Андреев сам сказал: «Внимание, мотор, снимаем!», и они сходу заговорили о скандальной премьере в Большом театре, чудовищность которой, казалось бы, не требует особого разбора и критики. Есть вещи, которые – за гранью критики, за гранью морали и искусства. Но вот появляется человек, который говорит: «А кто прочертил эту грань? Бог? Какой из всех земных богов? Иисус? Аллах? Или, может быть, Будда? А был ли он прав, этот Бог? И верно ли вы его услышали? Я – сам Бог. И вообще – Бог тут ни причем. Не надо ставить палки в колеса художнику. Я так вижу. У меня тонкий художественный мир. Я вижу сны, а люди потом живут в этих снах, теряя реальность. И они этого хотят. Это ведь здорово – я уношу их из реальности в свой собственный мир, да, немножко сумасшедший. А кто сказал, что есть норма? Вот мы и замкнули круг. А в круге – творец. Кто встанет туда, кто назовется Творцом, тот им будет».

Иногда, сметая все границы, руша барьеры, старые, мешающие, мы идем вперед. Иногда эти барьеры стоят у самого обрыва и, сломав их, мы вдруг падаем в пропасть, откуда выбираться будем очень долго и мучительно. Если найдем обратный путь и силы подняться…

Диалог Андреева с его гостем был такой страстный и яркий, что я не заметила, как прошло больше часа. Я снимала второй камерой, собственно, мне почти ничего делать не нужно было, Сеня все выставил, моя камера снимала средний план сбоку, и я только время от времени переводила камеру с Андреева на Громова, когда Сема делал мне знак.

Я рада, что я была занята и что разговор был такой интересный. Потому что я на время почти забыла о Лариске, которая сейчас наверху учила Аню говорить по-английски, как на родном языке. Ульяна следила за уровнем записи звука, Андреев все совершенствует и совершенствует свою технику, надеясь, видимо, что со временем его передачи станут достоянием не двадцати тысяч человек, как сейчас, а миллионов. Я почти уверена в этом. Если, конечно, кое-кто не уговорит его уехать туда, где бадзы, они же распуколки, распускаются в феврале…

Громов неожиданно согласился выпить чаю, мы тоже поднялись с Ульяной, потому что Андреев, обернувшись, делал нам энергичные знаки: «Давайте, давайте, присоединяйтесь!»

Громов, грузноватый, но вполне еще молодцеватый и импозантный мужчина лет пятидесяти восьми, которого я хорошо знаю по его фильмам и выступлениям на разных передачах, оценил всех трех женщин, и остановился глазами… на мне.

– Интересно было? – спросил он.

Я кивнула, не в силах оторвать глаза от Лариски. Она переоделась, пока мы были в студии внизу. Сняла андреевский свитер, надела простую белую маечку на лямках, борцовку, под которой не было больше ничего. Борцовка открыла ее бледные плечики с большими родинками, и сквозь маечку так доверчиво и беспомощно просвечивала маленькая, недоразвитая грудка. И ничего больше. Еще Лариска чуть подкрасила губы, мазнула красным, ни к чему, ни про что… как большой ребенок… Но она же не ребенок…

Я видела, как смотрит на нее Андреев. Я прекрасно понимала, что означает этот взгляд. Без всяких лишних слов. Я нашла то его стихотворение, у него на страничке в Сети, нашла только что, прямо на кухне, пока Ульяна наливала чай, поскольку больше никто не стал этого делать. Лариска так и сидела с полуоткрытым ртом и выражением «Возьми меня, когда хочешь, я никогда еще не была с мужчиной, но я твоя».

Я старалась не смотреть на нее, чтобы не беситься, и стала листать его страницу. Вот тот день. Он поставил тогда сразу четыре поста, первым из них – это стихотворение, и оно было оказалось внизу. И я просто не долистала до него. Три прочла, а четвертое, главное, не увидела. А в нем все сказано. И Ульяна все поняла еще два дня назад. А я – нет.

Вот он, сейчас передо мной, может быть, в последний раз. И я досижу до конца, не буду плакать, не убегу. Почувствую, как идут от него к ней невидимые нити, которыми он привязан уже столько лет. Посмотрю, чем она его манит и манит. Увижу, но не пойму. А как это поймешь? Это знает только он. А я лишь наблюдаю. Вот она изогнула светлую бровь, чуть улыбнулась, едва заметно, а он – в ответ – потеплел на глазах, раскраснелся… Ничего не сказано, ничего не сделано, а как будто мимо меня несутся энергетические потоки.

Громов все приставал ко мне с какими-то вопросами. Волновался, не болит ли поцарапанная нога. Пикантно разорванные на моей круглой коленке тонкие колготки привлекли его внимание. Ну и вообще… Я же нарядилась, волосы распустила, даже подкрасилась. У меня есть синяя тушь, мне мама подарила ее на Новый год. Я еще удивилась такому глупому подарку от мамы. Тушь идет к моим синим глазам. Я иногда забываю напрочь про свою внешность. И одеваюсь, как бомж, которому удалось найти выброшенную на помойку целую, но старую и ненужную уже одежду. И волосы обычно безжалостно стягиваю в простой хвост, и отрицаю любые женские ухищрения. А сегодня я, как говорит моя бабуля, перышки начистила. И прилетела. А тут – другая птичка, главная. Точнее – единственная. Прекрасная? Не знаю. Для него – лучшая и единственная. Поэтому он – Андреев. Цельный, прекрасный и чужой.

Чай был настолько невкусный, что я не смогла допить до конца чашку. Конфеты, которые незаметно уписывала Аня одну за одной, отдавали чем-то горьким. Я надкусила одну и отложила. Покричать им «горько!», что ли… Всё горчит и невкусно… Сколько раз за свою жизнь они праздновали такие промежуточные свадьбы, интересно?

– Что собираетесь делать после окончания учебы? – спросил тем временем меня Громов.

– Революцию, – ответила я.

Ульяна коротко засмеялась и кивнула.

– Да. Сбросим всех вас и будем править сами.

– В смысле – всех нас? – нахмурился Громов.

– Мужчин. Нам не нравится ваш мир, мир мужских законов, войн и несправедливости.

– Вы – феминистки? – неприятно удивился Громов.

– Они – хорошие, не верьте им, – засмеялся Андреев. – Просто очень молодые еще. Моя команда. Часть ее, самая… – он подмигнул нам, – задиристая. Девочки учатся в МГУ.

Лариска вздернула нос. Конечно, какие же мы молодые, если самая молодая – она! А я как раз родилась в тот год, когда она встретила Андреева. Смешно.

Мне хотелось сказать что-то такое, чтобы все взорвались, а мы бы со спокойной совестью пошли восвояси. Но я, к сожалению, так разговаривать не умею.

– Что ж, хорошая команда… – Громов откровенно оценивающе посмотрел на мою цветастую шелковую юбочку, приоткрывающую коленки, на всё остальное.

Я еще долго теперь буду наряжаться, как приличный бомж. Долго не забуду этот день, в который разбились все мои надежды, в одночасье. Глупые и неправильные, наверное, надежды. Но я ведь ничего не знала и не понимала… Он же написал в Сети: «От меня ушла жена…» Он же снял кольцо и больше его не надел. Кстати… Я быстро взглянула на пальцы Андреева. Нет, кольца нет. Выбросил сгоряча, наверное. Или засунул куда-нибудь. Сегодня бегал с утра, искал, чтобы Лариске понравиться, а кольца не нашел…

Я встала, помыла свою чашку, сказала:

– Спасибо, мне нужно идти, готовиться к семинару, до свидания! – и побыстрее ушла, взяв с крючка свое пальто и надев его уже на морозе.

Кажется, стало еще холоднее. Или просто мне холодно, холодно… Сейчас бы домой, под одеяло, уснуть, чтобы проснуться завтра дома, в своей постели, чтобы бабушка нарочито строго сказала: «Ну, хватит уже валяться, всю жизнь проспишь… Лежит, огромная такая, растет во сне! Хватит, выросла уже! Давай-ка, вставай… Вспомни, что Толстой говорил о лени? И в котором часу он сам вставал?..» Я бы ответила бабушке, что я не Толстой и не Петр Первый, чтобы вставать затемно, и вообще, лучше бы Петра Первого не было никогда, мы бы жили в теплом солнечном месте, бабушка бы со мной с азартом спорила, а с кухни пахло бы ее блинчиками с ванилью и изюмом, и чтобы никакого Андреева я не знала. Вернуться в ту точку, где его еще не было, и пойти другим путем.

Ульяна догнала меня минут через десять. Не стала мне звонить, шла следом, пока не поравнялась со мной.

Так высоко еще стояло солнце, уже почти весеннее. Но совершенно не грело. Холодное февральское солнце, с дымкой, белесое. Высоко летали птицы, всполошенные каким-то звуком или просто греясь, потому что – холодно, холодно… Пока мы сидели в подвале и на кухне у Андреева, небо стало заволакивать серой пеленой.

– Тебе дать варежки? – Ульяна протянула мне свои теплые светло-фиолетовые варежки.

Я помотала головой.

– Бери. У меня карманы глубокие. Подморозило. В доме у него холодища. А ты легко одета. Бери. – Она силком пихнула мне варежки. И я не услышала никакой иронии в том, что я «легко одета».

Я одета сегодня, как идиотка, которая шла на свидание к Андрееву, сама себе придумала это свидание и нарядилась, как на майские праздники. Ведь Толстой, умным советам которого меня всю жизнь заставляет следовать бабушка, учил – не мечтай. Ставь цель и иди к ней, а это другое. Но Толстой – мужчина. Что он может знать о женской душе? Умом – да. Но не чувствами. Чтобы знать, что чувствует женщина, нужно родиться женщиной. Как же жить тогда, если не мечтать?..

Я натянула мягкие теплые варежки на озябшие руки.

– Спасибо.

– И тебе спасибо, что не ушла сразу. Я видела, что ты расстроилась из-за… ну, понятно, из-за чего.

– А ты? – Я взглянула на Ульяну.

– Я? – Она улыбнулась и посмотрела на небо. – Сейчас, подожди… – Она быстро расчехлила фотоаппарат, который сегодня зачем-то брала с собой. – Красиво как, правда? – Она показала мне получившийся снимок. Две огромные птицы, белые с черным, пойманы в парящем полете. И голые узорчатые ветки большого раскидистого дерева. – Это канадский клен, наверное… Здесь есть такие…

– Канадские клены?

– Ну да… – засмеялась Ульяна. – А что? Если есть американские жены, почему бы не быть и канадским кленам?

– Поедем на праздники ко мне? – неожиданно для самой себя предложила я. – У нас квартира большая. Погуляем, пофотографируем… в театр сходим… С бабушкой моей познакомишься. И с мамой. Хочешь?

– Хочу, спасибо. Но свою маму на праздник одну не оставлю, – искренне ответила Ульяна. – Тем более на женский праздник. Будет сидеть одна на кухне. Или убираться все праздники. Ей когда грустно, она моет всё, даже чистое. Моет, моет, моет, как будто вот сейчас пыль несуществующую сотрет, грязь смоет и что-то изменится в ее жизни.

– Я не пойду больше к Андрееву, – не раздумывая, сказала я.

– Точно?

– Да, – с заминкой ответила я.

– Я тоже.

– Скажем ему об этом?

– Ага. Напишем письмо, на английском языке, раз ему так привычнее.

Я услышала ответ на свой вопрос. Тот, что мучил меня все это время. И раз услышала, и два. Почему только у нее такое хорошее настроение? Или мне это кажется? Я взглянула на Ульяну.

– Что? – Она заметила мой внимательный взгляд. – Ну да. Мне тоже грустно. Не так, как тебе, я уже пережила это, выучив наизусть его стихотворение. Если бы он мне это написал…

– То ты – что? Поехала бы с ним за Полярный круг? Смогла бы жить там, где нет лета и тепла? Например, в самом холодном и грязном городе России смогла бы?

– С Андреевым? – Ульяна закусила губу. – Я не думала об этом.

А я – думала. С Андреевым мне было бы тепло и на Кольском полуострове. И на дрейфующей льдине. Но я не стала ей этого говорить.

– Сначала будет больно. А потом наступит облегчение, – уверенно сказала Ульяна. – И ты почувствуешь приятную, ни с чем не сравнимую свободу.

Быстро у нее наступило облегчение… За два дня. Наверное, она все же не так сильно в него была влюблена, как я…

Ульяна взглянула на меня и засмеялась.

– У тебя такой взгляд… Как будто ты кота потеряла, ходила, искала-искала, не нашла, отчаялась. А пришла домой – он сидит под дверью, на коврике. Ободранный, с подбитым глазом и оторванным ухом, но живой.

– Хорошее начало для маленького рассказа, запиши, – пробормотала я.

Причем тут какой-то кот? Если я потеряла Андреева… и вовсе никто у меня под дверью не сидит. Максимум Игнат. Я бы не отказалась прийти сейчас в общежитие, а у меня там под дверью – прекрасный пушистый кот. Один из андреевских, например… Пусть даже и с оторванным ухом. Я бы его лечила… Нет, что за бред. Не думать, не надо думать ни про его котов, ни про него самого…

– Звонит… – кивнула Ульяна на свой телефон. – Я не буду отвечать, уж извини.

– Теперь мне звонит… – Я взглянула на телефон и увидела, что это второй пропущенный вызов от него. У меня телефон стоял на беззвучном режиме. Значит, он мне первой звонил. Да что за ерунда! Почему меня волнует еще, первой или второй он мне звонил… Конечно, это так быстро не пройдет. И одно дело – сказать: «До свидания!», а другое дело – попрощаться на самом деле… – Ну мы же к нему ходили не только из-за того, что мы… – Я замолчала.

– Не только, – улыбнулась Ульяна. – Он умный и необыкновенный. Мы пообщались с таким вот человеком. Светочем разума.

– Еще он порядочный… – пробормотала я.

– И талантливый. И смелый. Ну что, возвращаемся? – засмеялась Ульяна.

Я помотала головой. Нет, нет и нет. Все кончено. Я буду, конечно, читать его посты. Я же должна знать правду о мире. И иногда слушать передачи. Которые он опять будет делать один, пока не найдет новых помощников. Или помощниц.

Я стянула одну варежку и протянула Ульяне.

– Возьми. Я одну руку буду в кармане держать. Я просто хотела Андрееву понравиться и так легко оделась.

– Ясное дело, – улыбнулась Ульяна. – Я тоже. Фотоаппарат взяла. Чтобы он увидел, что я взрослый художник, личность… Зато хорошие снимки сегодня сделала. Одна его птица чего стоит. Она же как ручная, живет в его саду.

– Я знаю. Но мы же не будем, как эта птица… в его саду?

– Я не буду, как эта птица, жить в твоем саду… – задумчиво проговорила Ульяна.

– Улечу, но мне будет сниться, что я… к тебе иду… – негромко продолжила я.

– Птицы не ходят, а летают, вообще-то, – заметила Ульяна.

– Курицы – ходят, – пробормотала я. – И страусы.

– Мы не курицы и не страусы. Нет. Мы Царевны Лебеди и будущие комиссары по культуре. Ну и что такого, что Андреев любит не нас? Ведь хуже было бы, если бы он выбрал кого-то одну? Второй было бы очень обидно.

Я хмыкнула:

– Зато сейчас не обидно, да?

Ульяна глубоко вдохнула свежий воздух.

– Смотри, пока мы сидели у него, как облака понеслись. Странно, ветра почти нет, а облака несутся. Красота. Поедем летом на Алтай, сделаем какой-нибудь хороший сюжет? О природе, о том, как там люди живут…

Я улыбнулась, Ульяна вовремя подхватила меня под руку, потому что стало скользко идти, и я второй раз уже чуть не упала, на каблуках, на которых я совсем не умею ходить.

Я надела весенние холодные полусапожки на каблуках и легкую юбку, потому что хотела понравиться Андрееву.

Андрееву, к которому приехала любимая жена.

Жена, которая гораздо глупее его и старше меня в два раза.

Которую он любит, и пока ее нет, пока она в Орегоне смотрит, как распускаются почки, он накручивает на палец мягкие волосы юных блондинок. И улыбается им, и смотрит долгим взглядом. А блондинки теряют разум и тают, тают, превращаясь в лужицу, в которой отражается блеклое февральское небо со стремительно летящими легкими облаками…

– У меня не сразу это пройдет, – тихо сказала я, так, чтобы не было слышно.

– Пройдет, – засмеялась Ульяна.

– Тебе смешно?

– Не могу больше плакать.

– Ты – плакала?!

– Пройдет! – повторила Ульяна и, крепко держа меня за руку выше локтя, потащила вперед.

Когда тебе восемнадцать лет, когда сердце, только что певшее от предощущения счастья и полноты жизни, рвется и болит, когда на улице февраль и твой дом очень далеко, когда ты нравишься мужчинам, а тебе нравится только один, далекий и не твой, когда завтра будет теплее, чем сегодня, потому что каждый день солнце поднимается все выше и выше, когда можно ждать весну и жить этим, наблюдая, как набираются почки у канадских кленов и у наших, обычных, среднерусских, выносливых и очень быстро растущих, как четкими силуэтами отпечатываются на светлом небе березы, и нет для меня ничего лучше, чем жить здесь… а он в это время обнимает Лариску.

– Зачем звонил Андреев, как ты думаешь? – я взглянула на Ульяну.

– Сказать «до свидания», – улыбнулась она.

До свидания, моя любовь, которой не было. Прощай, самый лучший в мире Андреев, перевернувший мою душу. Андреев, которого я сама себе придумала.

– Смотри, – Ульяна показала мне на небо, где летала большая птица.

Птица делала большой круг, вдруг резко пикировала вниз и почти у самой земли взмывала вверх. И повторяла это снова и снова. Круг – вниз – резко вверх, сосредоточенно и легко, не издавая ни единого звука. Она никого не искала, не тревожилась, просто летала большими кругами. Может быть, училась летать? Вниз и вверх, и долгий полет на высоте с расправленными крыльями.

Мы засмотрелись на птицу.

– Глупо, что мы ушли, – сказала я.

– Глупо, что мы вообще пришли к нему, – проговорила Ульяна.

Мне не хотелось спорить с ней сейчас, я лишь покачала головой. Как же – глупо? Как не идти к своей мечте, если мечта – вот она, рядом, в подмосковном поселке, с ясными умными глазами, быстрой улыбкой, да еще и сама тебя зовет?

Ульяна тоже больше ничего не говорила, фотографировала птицу. А я стояла, задрав голову, и смотрела в огромное небо, серое, с редкими рваными просветами голубого. Так хочется тепла, света, солнца, синего неба, долгого лета. Так хочется верить, что все еще изменится, что то, что сегодня, – это не навсегда. Что пройдет и серое небо, и непрестанно дующий ледяной ветер, и тупая боль в сердце, и растерянность, когда совершенно непонятно, как жить завтра, потому что все, чем жила вчера, – развалилось на глазах. Я больше не буду любить Андреева, потому что не буду.

Я обернулась. Там где-то остался его дом. В коридоре лежат недавно спиленные брёвнышки, одно из них выпустило росток. Хватит ли ему сил дождаться весны, когда Андреев посадит его в теплую землю? Маленький, крепкий, светло-зеленый росточек с красивыми резными листиками. Это жизнь, которая была в спиленном дереве. Это жизнь, которая будет завтра. Жизнь, которая у Андреева будет без меня. А у меня – без него.

Это жизнь, которая – будет.

Октябрь 2017 – сентябрь 2018.

Москва

Примечания

1

Энн, как по-русски будет «почки»?

(обратно)

2

Что такое «бадз»?

(обратно)

3

Серж, как по-русски будет «почки»?

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg