Сара Уотерс Дорогие гости
Sarah Waters
The Paying Guests
© М. Куренная, перевод, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство ИНОСТРАНКА ®
Посвящается Джудит Мюррей,
с любовью и благодарностью
Часть I
1
Барберы обещали приехать к трем.
«Маемся, как перед дальней дорогой», – подумала Фрэнсис. С самого утра они с матерью ежеминутно поглядывали на часы, ничего не могли с собой поделать. В половине третьего она в смутной тоске обошла дом, точно в последний раз. После этого нервное напряжение сначала возросло, потом сменилось апатией, и сейчас, в пять без малого, Фрэнсис снова прислушивалась к эху собственных шагов, не испытывая ни малейшей любви к cкупо обставленным комнатам и страстно желая лишь одного: чтобы чета Барберов поскорее прибыла, вселилась – и дело с концом.
Она остановилась у окна самой большой комнаты, до недавних пор служившей материнской спальней, а теперь переделанной в гостиную для Барберов, и задумчиво уставилась на улицу. Вечер был солнечный, но пыльный. Порывы ветра взметывали клубы пыли с мостовой и тротуаров. Особняки напротив выглядели по-воскресному пустыми – впрочем, как и в любой другой день недели. Прямо за углом находился большой отель, и время от времени по улице проезжали автомобили и таксомоторы, направлявшиеся туда или оттуда. Изредка мимо неспешным прогулочным шагом проходили люди. Но в целом Чемпион-Хилл казался тихим и сонным. Огромные сады, густые деревья. «Даже и не подумаешь, – мелькнуло у Фрэнсис в уме, – что грязный Камберуэлл совсем рядом. Даже и не представить, что всего в миле-другой к северу отсюда – Лондон, жизнь, блеск и все такое».
Услышав шум мотора, она повернула голову. К дому приближался торговый автофургон. Неужели они? Да нет, быть не может. Фрэнсис ожидала, что они прибудут на грузовой подводе, ну или даже пешком, – но да, фургон, резко скрежеща тормозами, останавливался у обочины тротуара, и теперь она различала лица в кабине, чуть наклоненные вперед и пристально смотрящие на нее: водитель, мистер Барбер – и миссис Барбер между ними. Чувствуя себя как в ловушке, в окне у них на виду, Фрэнсис приветственно подняла руку и улыбнулась.
«Так вот, значит, как, – сказала себе она, продолжая улыбаться. – На самом деле похоже не на начало путешествия, а на самый конец долгого пути, когда не хочется выходить из поезда». Она отошла от окна и, спустившись в холл, по возможности веселее крикнула в гостиную:
– Мам, они приехали!
Ко времени, когда Фрэнсис открыла входную дверь и вышла на крыльцо, Барберы уже выгружали вещи из фургона. Им помогал водитель, молодой парень в почти таком же, как у мистера Барбера, спортивном пиджаке с полосатым галстуком, такой же узколицый и с такими же свободно растрепанными волосами – Фрэнсис не сразу и поняла, кто из них двоих мистер Барбер. Прежде она видела чету Барберов всего один раз, почти две недели назад, дождливым апрельским вечером. Муж тогда приехал прямо со службы, в макинтоше и котелке.
Но теперь она вспомнила эти рыжеватые усы и темно-золотистые волосы. У водителя волосы посветлее. Жена, тогда одетая строго и довольно безлико, сейчас была в юбке с бахромой, на добрых шесть дюймов выше щиколоток, и малиновом свитере – длинном и просторном, под которым тем не менее ясно угадывались все изгибы тела. Как и мужчины, она была с непокрытой головой. Коротко остриженные темные волосы вольно вились у щек, но плотно облегали затылок подобием черной шапочки.
И какими же юными все они казались! Мужчины выглядели ну просто мальчишками, хотя при первой встрече Фрэнсис решила, что мистеру Барберу лет двадцать шесть-двадцать семь, то есть как ей примерно, а миссис Барбер где-то двадцать три. Но сейчас она усомнилась. Шагая по вымощенной дорожке через палисадник, она услышала возбужденные, несдержанные голоса. Молодые люди вытащили из фургона дорожный сундук и кое-как опустили наземь, при этом мистеру Барберу, похоже, придавило пальцы. «Вот только смеяться не надо!» – комически-жалостно возопил он, обращаясь к жене, и Фрэнсис вспомнился показательно-изысканный тон, каким они с ней разговаривали в прошлую встречу.
Миссис Барбер взяла его руку:
– Дай-ка посмотрю… Да ну, ничего страшного.
Он вырвал руку:
– Это пока ничего страшного. А ты погоди маленько. Ой, больно-то как!
Водитель потер нос:
– Эй, вы там… это…
Он заметил Фрэнсис у садовой калитки.
Барберы обернулись и поздоровались сквозь смех – и она отчего-то тоже рассмеялась, хотя и несколько неловко.
– Ну вот и вы, – сказала она, выходя к ним на тротуар.
– Ага, вот и мы, – откликнулся мистер Барбер, все еще хихикая. – Уже портим репутацию вашей улицы, как видите.
– О, мы с матерью только этим и занимаемся!
– Извините за опоздание, мисс Рэй, – заговорила миссис Барбер, более серьезно. – Время ведь летит – не замечаешь. Надеюсь, мы не заставили вас ждать? Можно подумать, мы добирались из Джон-о'Гротс[1] или откуда-нибудь вроде.
Они приехали из Пекхам-Рая, что находился милях в двух отсюда.
– Самый короткий путь – иногда самый долгий, верно? – сказала Фрэнсис.
– А в случае с Лилианой – всегда, – кивнул мистер Барбер. – Мы с мистером Уисмутом уже в час были готовы выехать. Это мой друг Чарльз Уисмут, который любезно разрешил нам воспользоваться для переезда фургоном своего отца.
– Да ничего подобного! – возмутилась миссис Барбер, в то время как мистер Уисмут с улыбкой шагнул вперед и пожал Фрэнсис руку. – Не были они готовы, мисс Рэй, честное слово!
– Были-были! Сидели ждали, пока ты там возилась со своими шляпками.
– Так или иначе, теперь вы здесь.
Вероятно, голос Фрэнсис прозвучал суховато. Трое молодых людей заметно смутились, и мистер Барбер, коротко взглянув на свои ушибленные костяшки, вернулся к задней дверце фургона. Поверх его плеча Фрэнсис мельком увидела, что там внутри: куча битком набитых чемоданов, беспорядочная груда столов и стульев, бесчисленные тюки с постельным бельем и коврами, патефон, плетеная птичья клетка, псевдобронзовая напольная пепельница на псевдомраморной подставке… При мысли, что все эти вещи сейчас перетащат в ее дом и что чета Барберов – которые оказались не совсем такими, как она помнила, а моложе и нахальнее – разместит их там по своему усмотрению и беспардонно совьет среди них свое гнездо… при одной этой мысли Фрэнсис испытала приступ паники. Господи, да что же она натворила? У нее внезапно возникло ощущение, будто она впускает в свой дом грабителей и захватчиков.
Но если она хочет сохранить дом, ничего другого просто не остается. С решительной улыбкой Фрэнсис подошла к фургону, намереваясь помочь с разгрузкой.
Мужчины не позволили.
– Не беспокойтесь, мисс Рэй. Правда не беспокойтесь, – сказала миссис Барбер. – Лен и Чарльз сами справятся. Здесь вещей-то всего ничего.
Похлопывая пальцами по губам, она задумчиво обвела взглядом тюки, чемоданы и предметы мебели, постепенно скапливающиеся вокруг нее на тротуаре.
Теперь Фрэнсис вспомнила эти губы – вывернутые наружу, как она для себя сформулировала. В отличие от прошлого раза, сегодня они подведены помадой, и брови у миссис Барбер выщипаны в ниточку по последней моде. Эти стильные штрихи образа, наряду со всем прочим, заставили Фрэнсис почувствовать неловкость, заставили осознать, что она выглядит настоящей старой девой со своими заколотыми в пучок волосами, со своей угловатой худобой, в своей старомодной блузке, заправленной в юбку с высоким поясом, как носили во время войны, которая закончилась уже четыре года назад. Увидев, как миссис Барбер берет поддон с комнатными растениями и одновременно неуклюже пытается подцепить на запястье ротанговый портплед, она воскликнула:
– Позвольте мне взять сумку, по крайней мере!
– Ах, не стоит, право слово!
– Нет, я все-таки должна взять хоть что-нибудь!
Наконец, когда мистер Уисмут в очередной раз высунулся из фургона, она выхватила у него из рук кошмарную напольную пепельницу и пошла с ней через сад, чтобы настежь открыть дверь дома. Миссис Барбер, осторожно ступая, поднялась вслед за ней на крыльцо.
У самого порога, однако, она нерешительно остановилась и заглянула в холл поверх своих папоротников:
– Очень мило! В точности как я помню!
Фрэнсис резко обернулась:
– Правда?
Сама она видела здесь сплошной обман: повсюду потертости, царапины и дыры, кое-как закрашенные, замазанные или залатанные; зияющая брешь на месте высоких стоячих часов, которые пришлось продать полгода назад; отполированный до блеска обеденный гонг, в который уже давным-давно не звонили.
Миссис Барбер все еще топталась на крыльце, не осмеливаясь войти.
– Ну же, входите, – пригласила Фрэнсис. – Теперь это и ваш дом тоже.
Миссис Барбер приподняла плечи, закусила губу и вскинула брови, всем своим видом выражая восторг. И осторожно вступила в холл, где сразу попала каблуком на шаткую плитку черно-белого пола и смущенно хихикнула:
– Ой, мамочки!
Из двери гостиной тотчас появилась мать Фрэнсис. Вероятно, она давно уже стояла за ней, настраиваясь на подобающий радостный лад.
– Добро пожаловать, миссис Барбер! – Она с лучезарной улыбкой двинулась навстречу. – Ах, какой чудесный папоротник! Кроличья лапка, да?
Миссис Барбер произвела некоторые маневры с подносом и портпледом, чтобы протянуть руку для пожатия.
– Честно сказать, понятия не имею.
– Она самая, наверняка. Кроличья лапка, это ж прелесть какая! Надеюсь, вы до нас добрались без проблем?
– Да, но извините, что мы так опоздали.
– Ничего страшного. Комнаты никуда не убегут. Надо напоить вас чаем!
– О, не стоит беспокоиться.
– Но вы непременно должны выпить чаю. Когда переезжаешь на новое место, всегда первым делом хочешь выпить чаю – и никогда не находишь чайника. Сейчас я все приготовлю, а моя дочь тем временем проводит вас наверх. – Она с сомнением посмотрела на громоздкую пепельницу. – Ты ведь поможешь нашим гостям, да, Фрэнсис?
– Не стоять же в стороне, когда миссис Барбер вон как нагружена.
– О, вы вовсе не обязаны нам помогать, – сказала миссис Барбер и, снова хихикнув, добавила: – Мы и не рассчитываем.
«Какой у нее смех…» – подумала Фрэнсис, поднимаясь по лестнице впереди постоялицы.
Они остановились на широкой лестничной площадке. Дверь слева была закрыта – она вела в спальню Фрэнсис, единственную верхнюю комнату, остававшуюся в их с матерью распоряжении, – а две другие двери были распахнуты, и предвечернее солнце, густо-желтое, как яичный желток, лило в фасадные комнаты лучи, почти достигавшие лестницы. Яркий свет беспощадно обнажал прорехи в коврах, но заставлял сверкать паркет эпохи Регентства, который Фрэнсис, выбиваясь из сил, натирала по утрам несколько последних дней, доводя до темно-шоколадного блеска. Миссис Барбер не пожелала идти по паркету на каблуках.
– Ничего страшного, – сказала Фрэнсис. – Он все равно скоро потускнеет.
– Нет, не хочу поцарапать, – твердо ответила миссис Барбер и, поставив на пол поддон с растениями и сумку, сняла туфли.
Она оставляла на мастике маленькие влажные следы. На ней были темные чулки с черными пяткой и носком, где уплотненный шелк имел вид причудливых рубчатых вставок. Фрэнсис держалась позади и наблюдала, как миссис Барбер вошла в бóльшую из комнат, оглядываясь вокруг столь же внимательно и восхищенно, как недавно в холле, и улыбаясь каждой старинной детали обстановки.
– Какая чудесная комната. Она даже больше, чем мне показалось в прошлый раз. Мы с Леном здесь просто потеряемся. Когда мы жили у его родителей, своя у нас была только спальня. И их дом… ну совсем не похож на ваш. – Она подошла к окну слева (тому самому, у которого стояла Фрэнсис десять минут назад) и приставила ладонь козырьком ко лбу. – Надо же, какое солнце! Когда мы приезжали сюда в прошлый раз, было пасмурно.
Фрэнсис наконец приблизилась к ней:
– Да, это самая солнечная комната. Боюсь, вид отсюда так себе, хотя мы почти на самой вершине холма.
– О, все же кое-что видно там, между домами!
– Между домами – да, пожалуй. А если вы посмотрите на юг – вон туда, – показала она пальцем, – то при старании различите башни Хрустального дворца[2]. Только нужно придвинуться поближе к окну… Видите?
Несколько мгновений они стояли голова к голове. Лицо миссис Барбер было всего в дюйме от стекла, чуть запотевшего от дыхания. Глаза с черными ресницами поискали вдали башни – и быстро нашли.
– Ой, да! – восторженно воскликнула она.
Затем миссис Барбер отодвинулась от окна и перевела взгляд на мужчин у фургона. Тон у нее переменился на снисходительный.
– Вы только посмотрите на Лена! Опять чем-то недоволен! Вот же слабак!
Она постучала по стеклу и прокричала, энергично жестикулируя:
– Пусть Чарли возьмет это! Иди сюда, посмотри, какое солнце! Солнце! Видишь, нет? Со-о-лнце! – Она уронила руки. – Не слышит. Ну и ладно. До чего же забавно, однако, выглядят отсюда наши вещи, выставленные вот так, на тротуаре. Убожество какое-то! Блошиный рынок, да и только. Что подумают ваши соседи, мисс Рэй!
Действительно – что? Фрэнсис уже заметила в доме напротив востроглазую миссис Доусон, которая старательно делала вид, будто возится с оконным шпингалетом. А теперь еще мистер Лэмб с соседней Хай-Крофт-стрит, проходя мимо, остановился и с любопытством уставился на набитые чемоданы, обшарпанные жестяные сундучки, сумки, корзины и скатанные ковры, которые мистер Барбер и мистер Уисмут для удобства складывали на низкую кирпичную ограду сада.
Она увидела, как двое мужчин приветственно кивнули мистеру Лэмбу, и расслышала их голоса:
– Здравствуйте!
– Добрый вечер!
Пожилой джентльмен немного смешался, не в силах определить общественный статус молодых людей – вероятно, сбитый с толку полосатыми «клубными» галстуками.
– Надо бы выйти помочь, – сказала Фрэнсис.
– Да, сейчас спущусь к ним! – живо отозвалась миссис Барбер.
Однако, покинув большую комнату, она забрела в соседнюю спальню, а оттуда прошла в последнюю комнату – маленькую заднюю, расположенную через площадку напротив спальни Фрэнсис. Фрэнсис с матерью по-прежнему называли ее «комнатой Нелли и Мейбел», хотя у них не было ни Нелли, ни Мейбел, ни других домашних слуг с тех пор, как в 1916 году всех их переманили военные заводы. Комнату переоборудовали в кухню – с буфетом, раковиной, газовым освещением, газовой плитой и счетчиком-автоматом. Фрэнсис самолично покрыла лаком обои и покрасила пол морилкой, решив не вощить. Буфет и стол с алюминиевой столешницей она перетащила наверх из судомойни, пока матери не было дома.
Фрэнсис постаралась устроить все в лучшем виде. Но сейчас, глядя на миссис Барбер, вступающую во владение комнатами, мысленно расставляющую в них свои вещи, она вдруг почувствовала себя лишней – словно превратилась в собственный призрак.
– Ну, если я вам больше не нужна, – неловко проговорила она, – пойду посмотрю, как там ваш чай. Если что-нибудь понадобится, я буду внизу. Вам лучше обращаться ко мне, а не к моей матери, и… Ах да! – Она остановилась и запустила руку в карман. – Вот, возьмите, пока я не забыла.
Фрэнсис достала ключи от дома – два комплекта, каждый на своем шнурке. Ей потребовалось известное усилие, чтобы отдать их, вложить в ладонь этой молодой женщины, почти девочки, совершенно незнакомой, которую она призвала в свою жизнь, поместив объявление в «Саут-Лондон-пресс». Миссис Барбер приняла ключи с величайшей серьезностью, наклоном головы показав, что понимает важность момента. С неожиданной деликатностью она сказала:
– Спасибо, мисс Рэй. Спасибо, что так замечательно все обустроили. Уверена, мы с Леонардом будем здесь счастливы. Нимало не сомневаюсь. Разумеется, у меня тоже есть кое-что для вас, – добавила она, убирая ключи в портплед и вынимая оттуда измятый коричневый конверт.
Плата за две недели. Пятьдесят восемь шиллингов. Фрэнсис услышала хруст банкнот и позвякивание монет. Постаравшись придать лицу деловое выражение, она взяла у миссис Барбер конверт и небрежно сунула в карман – как будто, подумалось ей, кто-нибудь поверит, что деньги для нее пустая формальность, а не самая суть, постыдная подоплека всего дела.
Внизу мужчины, пыхтя, тащили через холл ножную швейную машину. Фрэнсис проскользнула мимо них в гостиную, чтобы одним глазком взглянуть на деньги. Она распечатала конверт – да, вот они! Самые что ни на есть настоящие, ее собственные! Ей захотелось поднести купюры к губам и поцеловать. Она сунула конверт обратно в карман и едва ли не вприпрыжку бросилась через холл и по коридору в кухню.
Мать как раз снимала с плиты чайник, со слегка растерянным и встревоженным видом, какой всегда принимала, оставаясь на кухне одна. Она походила на пассажира тонущего лайнера, которого втолкнули в машинное отделение и велели встать к приборам. Она передала чайник в более твердые руки Фрэнсис, а сама стала доставать чайную посуду, молочник, сахарницу. Поставила на поднос три чашки с блюдцами для Барберов и мистера Уисмута, затем взяла еще два блюдца и заколебалась.
– Как думаешь, нам выпить чаю с ними? – шепотом спросила она.
Фрэнсис тоже на миг заколебалась. А как вообще принято?
Ай, не все ли равно? Деньги-то уже у них. Она выхватила у матери блюдца:
– Нет, давай даже начинать не будем. Стоит начать – так и потянется. Мы сядем в гостиной, а они пускай пьют наверху. Я подам им печенья к чаю.
Фрэнсис открыла жестяную банку, запустила туда руку – и снова засомневалась. А так ли уж необходимо печенье? Она положила на тарелку три штучки, поставила тарелку на поднос рядом с чайником, потом передумала и убрала.
Но тут же вспомнила, как милая миссис Барбер сняла туфли, чтобы не поцарапать натертый паркет, вспомнила необычные рубчатые пятки ее шелковых чулков – и вернула тарелку с печеньями на поднос.
Мужчины еще с полчаса ходили вверх-вниз по лестнице, потом какое-то время было слышно, как наверху передвигают ящики и коробки, переставляют мебель, весело перекликаются из разных комнат. Один раз вдруг загремел патефон, и Фрэнсис с матерью в ужасе переглянулись.
Но в шесть мистер Уисмут ушел, предварительно постучавшись в гостиную и вежливо попрощавшись, и в доме стало тише.
Однако дом определенно был уже не тот, что два часа назад. Фрэнсис с матерью уселись с книгами у французских окон, собираясь с толком использовать остатки дневного света: в последние годы они привыкли на всем экономить по мелочам. Но прямо над гостиной – красивой длинной комнатой, разделенной двойными дверями, которые весной и летом оставляли открытыми, – находились спальня и кухня Барберов, и Фрэнсис, переворачивая страницы, постоянно думала о паре наверху, чье чужеродное присутствие ощущалось, как соринка в глазу. Какое-то время оба сновали взад-вперед по спальне, со стуком открывая и закрывая выдвижные ящики. А вот кто-то из них вошел в кухню, остановился, и после продолжительной паузы раздался странный резкий звук, похожий на глоток железного механического чудовища. Один глоток, второй, третий, четвертый… Фрэнсис недоуменно уставилась в потолок и лишь через несколько секунд сообразила, что там просто кидают шиллинги в счетчик. Чуть погодя пустили воду из крана, а затем послышался другой странный шум, вроде глухой пульсации или частого пыхтения, – вероятно, заработал счетчик, когда по трубе пошел газ. Должно быть, миссис Барбер поставила кипятиться чайник. Теперь к ней присоединился муж. Сверху донеслись веселые голоса, смех… Фрэнсис поймала себя на мысли, что гости явно чувствуют себя как дома.
Потом осознала весь смысл этих слов, и сердце у нее защемило.
Пока она собирала в кухне холодный воскресный ужин, Барберы спустились и постучались в дверь, сначала жена, потом муж: туалет располагался на заднем дворе, и чтобы туда попасть, нужно было проходить через кухню. Оба состроили извиняющуюся мину; Фрэнсис тоже извинилась перед обоими. Она думала, что такое положение дел доставит квартирантам не меньше неудобства, чем ей самой, но теперь засомневалась. Даже пятьдесят восемь шиллингов у нее в кармане начали утрачивать свою магическую силу: до Фрэнсис постепенно стало доходить, насколько трудно будет отработать полученные деньги. Она даже не предполагала, до чего странно и неприятно будет слышать и видеть, как молодые супруги по-хозяйски расхаживают по дому. Когда мистер Барбер, вернувшись со двора, направился обратно в верхние комнаты, Фрэнсис услышала, что в холле он остановился. Гадая, что же его там задержало, она отважилась выглянуть в коридор. Молодой человек разглядывал картины на стенах, словно посетитель художественной галереи. Подавшись вперед, чтобы получше рассмотреть гравюру с изображением Рипонского собора, он выудил из кармана спичку и принялся лениво ковыряться в зубах.
С матерью Фрэнсис своими чувствами не поделилась. Придерживаясь обычного вечернего распорядка, они спокойно поужинали вдвоем, сыграли пару партий в нарды, без четверти десять выпили по чашке слабого какао, а потом занялись рутинными делами, которыми всегда завершали день: навели порядок в гостиной, прикрутили газовые рожки, взбили диванные подушки, заперли окна.
Мать первой пожелала доброй ночи и ушла к себе. Фрэнсис задержалась в кухне, чтобы убраться и вычистить печь. Она сходила в туалет, накрыла стол к завтраку, вынесла в палисадник молочный бидон и повесила рядом с калиткой. А когда вернулась в дом и стала прикручивать газовую лампу в холле – заметила свет под дверью материной спальни. Вообще-то, Фрэнсис не имела обыкновения заглядывать туда после того, как мать уходила спать, но сегодня эта полоска света словно поманила. Фрэнсис приблизилась к двери и постучала:
– Можно?
Мать сидела в кровати. Волосы, прежде заколотые в пучок, она распустила и заплела в тощие косицы, похожие на измочаленные веревки. До войны волосы у нее были каштановые, рыжевато-каштановые, как у Фрэнсис, но за последние несколько лет поседели, поредели, стали жесткими и ломкими. Сейчас, в свои пятьдесят пять, она была совсем седая, как старуха; темными оставались только брови, резко очерченные над красивыми карими глазами. На коленях у нее лежала книжонка из разряда вагонной макулатуры, «Ребусы и головоломки», и она подбирала слова в акростих.
Когда Фрэнсис вошла, мать внимательно посмотрела на нее поверх очков для чтения:
– Случилось чего, Фрэнсис?
– Нет. Просто решила заглянуть. Разгадывай дальше свою головоломку.
– Да это пустяки, вместо снотворного.
Однако затем она снова сосредоточенно уставилась в страницу и, похоже, нашла наконец нужное слово: проверяла, подходит ли оно, водя по буквам карандашом и шевеля губами. Свободная половина кровати была плоской, как гладильная доска. Фрэнсис скинула тапочки, забралась в кровать и легла на спину, руки за голову.
Еще месяц назад эта комната служила столовой. Фрэнсис покрасила старые красные обои и перевесила картины, но, как и в случае с новой кухней наверху, результат получился не ахти. Немногочисленные предметы мебели из бывшей материной спальни стояли как-то неловко, точно непрошеные гости, явно тоскуя по своим родным вмятинам в полу верхней комнаты. Часть столовой мебели пришлось оставить здесь же, за неимением другого места, и душная теснота обстановки отдавала старостью и немного, самую малость, – больничной палатой. Подобные комнаты Фрэнсис видела в детстве, когда навещала хворых двоюродных бабушек. «Не хватает только запаха ночного горшка, – подумала она, – да прикроватного колокольчика, чтобы вызывать усатую великовозрастную дочь, так и оставшуюся в старых девах».
Она поспешно прогнала образ, возникший перед глазами. Наверху кто-то из Барберов прошел через гостиную – мистер Барбер, судя по тяжести и частоте шагов; миссис Барбер ступает легче и ходит медленнее. Фрэнсис провела взглядом по потолку, следуя за звуком.
Мать тоже посмотрела вверх.
– День больших перемен, – вздохнула она. – Они что, еще не все вещи распаковали? Взволнованы, наверное, страшно. Мы с твоим отцом были в таком же состоянии, когда только въехали сюда. Мне кажется, дом им понравился – ты как думаешь? – Она понизила голос. – Он ведь просто нечто, правда?
Фрэнсис ответила таким же приглушенным тоном:
– Во всяком случае, ей понравился. У нее такой вид, будто она не верит своему счастью. А вот насчет него я не уверена.
– Ну, это чудесный старый дом. И собственное жилье, что немаловажно для молодоженов.
– Так Барберы вроде не молодожены. Разве они не говорили, что женаты уже три года? Поженились сразу после войны, насколько я поняла. Но детей нет.
– Нет, – повторила мать с ноткой осуждения, а потом, перейдя к следующей мысли, добавила: – Жаль, что в наше время все молодые женщины считают нужным малеваться.
Фрэнсис развернула к себе книжку и принялась изучать акростих, чувствуя строгий взгляд матери.
– И не говори. Даже по воскресеньям!
– Не воображай, будто я не понимаю, когда ты надо мной подшучиваешь, Фрэнсис.
Наверху рассмеялась миссис Барбер. Какой-то легкий предмет, уроненный или брошенный, со стуком упал и покатился по полу. Фрэнсис оставила попытки решить головоломку.
– Как по-твоему, из каких она?
Мать закрыла книжку и положила на тумбочку.
– Кто?
Фрэнсис показала подбородком на потолок:
– Миссис Би. Мне думается, отец у нее руководитель филиала какой-нибудь фирмы. Мать из довольно «приличной» семьи. «Индийская любовная песня» на патефоне, – возможно, брат успешно служит в торговом флоте. Уроки фортепиано для девочек. Походы в Королевскую академию раз в год. – Она широко зевнула и, прикрыв рот тыльной стороной ладони, продолжила сквозь зевок: – В том, что наши постояльцы так молоды, есть один несомненный плюс: они могут нас сравнивать только с родителями мистера Барбера. Им невдомек, что мы понятия не имеем, как себя вести с ними. Покуда мы будем разыгрывать роль домовладелиц достаточно усердно, мы для них таковыми и останемся.
Мать страдальчески поморщилась:
– Ох, ну зачем называть все своими именами? Ты прямо как миссис Сивью из Уортинга.
– В наше время быть домовладелицей не зазорно. Лично я намерена наслаждаться своим статусом домовладелицы.
– Да хватит уже повторять это слово!
Фрэнсис улыбнулась. Но мать сидела с совершенно уже несчастным выражением лица, теребя шелковую кайму одеяла. Еще чуть-чуть, поняла Фрэнсис, и она скажет: «Ах, это разбило бы сердце твоего отца!» А поскольку даже сейчас, почти четыре года спустя после его смерти, при одной мысли о нем у Фрэнсис неизменно возникало желание заскрежетать зубами, выругаться, вскочить и грохнуть что-нибудь об пол, она поспешно перевела разговор на другую тему. Мать входила в правление местной благотворительной организации, и Фрэнсис спросила, чем там сейчас занимаются. Они немного поговорили о предстоящей ярмарке.
Когда лицо матери прояснилось, став просто усталым лицом пожилой женщины, Фрэнсис поднялась с кровати:
– Тебе принести чего-нибудь? Может, печенья пожевать перед сном?
Мать начала устраиваться в постели:
– Нет, не хочу печенья. Потуши свет, пожалуйста.
Она откинула косицы с плеч и поудобнее положила голову на подушку. На переносице у нее остались вмятины от очков, похожие на синяки. Когда Фрэнсис потянулась к лампе, наверху опять послышались шаги, и она снова вскинула глаза к потолку:
– Как будто там Ноэль или Джон-Артур… – пробормотала она, гася свет.
«Да, действительно, как будто они», – подумала Фрэнсис несколькими секундами позже, стоя в темном холле. Ибо теперь ощутила запах табачного дыма, услышала невнятный мужской голос на лестничной площадке и глухой стук мужских домашних туфель. Сердце у нее вдруг зашлось, дыхание мучительно перехватило, как бывает, когда неудачно ударишься локтем или коленом. Как неожиданно накатывает горе, до сих пор! Фрэнсис помедлила у подножия лестницы, пережидая приступ боли. «Если бы только, – впервые за долгое время подумала она, поднимаясь по ступенькам, – ах, если бы только я могла сейчас, свернув с лестницы, увидеть на площадке кого-нибудь из братьев – Джона-Артура, например; худого, вечно серьезного, как все книгочеи, похожего на чудаковатого монаха в своем коричневом егеровском халате[3] и сандалиях из „Гарден-Сити“…»
Но там оказался всего лишь мистер Барбер, с сигаретой в углу рта, без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами. Он возился с какой-то мерзкой штуковиной, которую, очевидно, только что повесил на стену: помесь барометра и платяной щетки, покрытая ядовито-оранжевым лаком. И пятна ядовитого цвета теперь повсюду, удрученно отметила Фрэнсис. Будто какой-то великан, ссосавший целый мешок разноцветных леденцов, прошелся языком по дому. Поверх выгоревшего старинного ковра в бывшей материной спальне расстелены кричащие псевдоперсидские ковры. Прекрасное трюмо наискось завешено индийской шалью с бахромой. На стене эстамп с античными обнаженными фигурами, в стиле лорда Лейтона[4]. Плетеная клетка медленно вращалась на шнуре, привязанном к крюку, вкрученному в потолок. В клетке, на жердочке из папье-маше, сидел попугай из шелка и перьев.
Газовые рожки на лестничной площадке, отвернутые до предела, яростно шипели. «Интересно, – подумала Фрэнсис, – помнят ли жильцы, что за газ платим мы с матерью?»
Встретившись взглядом с мистером Барбером, она сказала фальшиво-жизнерадостным тоном под стать новой обстановке:
– Обустраиваетесь, да?
Мистер Барбер вынул изо рта сигарету и подавил зевок:
– На сегодня с меня хватит, мисс Рэй. Я внес свою лепту, перетаскав сюда все чертовы ящики. А вот порядок пусть наводит Лилиана. Она такое любит. Дай ей волю, навела бы порядок во всей Англии.
До сих пор Фрэнсис не рассматривала мужчину толком, отметила лишь лейтмотив поведения – шутливую ворчливость, – но и все, ничего более вещественного. Теперь же, в ровном газовом свете, она увидела безупречную опрятность всего облика, свойственную клеркам. Без ботинок он был всего на дюйм-два выше ее. «Слабак», – назвала его жена, но для слабака в нем слишком много жизни. Рыжеватая щетина, крохотные рябинки от прыщей на щеках, узкий подбородок, скученные зубы, белесые, почти невидимые ресницы. Но вот глаза, ярко-голубые, почти синие глаза делали его прямо красавцем, ну или почти, – во всяком случае, мужчиной куда более привлекательным, чем ей показалось поначалу.
Фрэнсис отвела взгляд:
– Ладно, пойду спать.
Он подавил очередной зевок:
– Счастливица вы! А мне еще ждать и ждать, пока Лили украшает спальню.
– Я потушила свет внизу. С калильной сеткой в холле есть небольшая хитрость, так что я решила сама погасить. Надо будет показать вам, как с ней управляться.
– Покажите сейчас, если хотите, – услужливо предложил он.
– Мать уже легла спать. Ее комната внизу, прямо у лестницы.
– А. Тогда завтра покажете.
– Обязательно. Боюсь, правда, если вам или миссис Барбер понадобится выйти во двор ночью, внизу будет темно.
– О, мы найдем дорогу.
– Можете взять лампу.
– Да, точно, отличная мысль. Или знаете что? – Молодой человек улыбнулся. – Я отправлю Лили вниз на веревке. Если что не так, она мне подергает.
Он говорил шутливым тоном, пристально глядя на Фрэнсис. Но чувствовалось в нем что-то такое, от чего ей стало немножко не по себе. Она замешкалась с ответом, а мистер Барбер, по-прежнему не сводя с нее своих ярко-голубых глаз, поднес к губам сигарету, глубоко затянулся и скривил рот, чтобы выпустить дым в сторону.
В следующий миг выражение его лица изменилось. Дверь спальни открылась, и появилась миссис Барбер. В руках она держала какой-то эстамп – не иначе еще одна голая натура авторства лорда Лейтона, заподозрила Фрэнсис, – и при виде него мистер Барбер возопил шутливо-страдальческим тоном:
– Черт побери, женщина! Ты все никак не угомонишься?
Она улыбнулась Фрэнсис:
– Просто навожу красоту.
– Бедная мисс Рэй хочет спать. Она пришла пожаловаться на шум.
У миссис Барбер вытянулось лицо.
– Ох, мисс Рэй, прошу прощения!
– Вы вовсе не шумели, – поспешно сказала Фрэнсис. – Мистер Барбер шутит.
– Я собиралась доделать все завтра. Но стоило начать – и вот, никак не остановиться.
Лестничная площадка казалась Фрэнсис страшно тесной, когда они стояли здесь все вместе. Неужели им троим придется каждый вечер сталкиваться тут и обмениваться любезностями?
– Занимайтесь своими делами, сколько вам нужно, – сказала она с наигранной бодростью. – Только… – Она было двинулась к своей двери, но остановилась. – Вы ведь не забудете, что в комнате под вами спит моя мать?
– О, ни в коем случае! – заверила миссис Барбер.
– Разумеется, не забудем, – эхом подхватил муж с самым серьезным видом.
Фрэнсис пожалела, что упомянула про мать. Смущенно пробормотав: «Ну, доброй вам ночи», она прошла в свою комнату и оставила дверь приоткрытой, пока зажигала свечу. Вернувшись к двери, она увидела мистера Барбера, который смотрел на нее, попыхивая сигаретой. Потом он улыбнулся и ушел.
Закрыв дверь и тихо повернув ключ в замке, Фрэнсис облегченно вздохнула. Она скинула тапочки, сняла блузку, нижнее белье и чулки – и наконец, словно тучная матрона, распустившая шнурки корсета, снова стала самой собой. Широко потянувшись, она обвела глазами полутемную комнату, восхитительно пустую и спокойную. На каминной полке лишь два серебряных подсвечника, и ничего больше. Книжный шкаф набит битком, но книги стоят аккуратными рядами; на полу темнеет единственный ковер. Светлые стены: обои она содрала, а штукатурку покрасила белой темперой. Даже гравюры в рамках выглядят совершенно ненавязчиво: японский интерьер и пейзаж Фридриха, еле различимый в свечном свете, – гряда оснеженных гор, растворяющихся в фиолетовой дали.
Зевнув, Фрэнсис нащупала шпильки в волосах и вытащила одну за другой. Она налила воды в умывальный тазик, протерла фланелькой лицо, шею и под мышками. Почистила зубы, смазала вазелином щеки и руки, огрубевшие от работы. А потом, поскольку ей не давал покоя запах сигареты мистера Барбера, до сих пор витавший в воздухе, она достала из прикроватной тумбочки пачку курительной бумаги и коробочку табака. Ловко скрутив сигаретку и прикурив от свечи, она забралась в кровать и задула свечу. Фрэнсис любила курить так, голой в прохладной постели, в кромешной темноте, где алеет лишь уголек сигареты, освещая ее пальцы.
Сегодня, правда, в комнате не совсем темно: с лестничной площадки просачивается свет, тонкая яркая полоска под дверью. Чем они там сейчас занимаются? До нее доносились приглушенные неразборчивые голоса. Обсуждают, куда повесить дрянную картинку? Если они начнут стучать молотком, придется встать и сказать что-нибудь. Если они оставят светильники на площадке гореть в полную силу, тоже придется сказать что-нибудь. Фрэнсис принялась подбирать в уме фразы.
Извините, что приходится поднимать эту тему… Помните, мы договаривались?… Наверное, мы могли бы…
Было бы лучше, если бы…
Боюсь, я совершила ошибку.
Нет, не надо об этом думать! Слишком поздно. Давно уже стало слишком поздно.
В конечном счете спала Фрэнсис хорошо. Она проснулась в шесть, когда вдали завыл первый фабричный гудок, почти сразу опять задремала и через час очнулась, вырванная из путаного сна резким сверлящим звуком непонятной природы. «Это будильник у Барберов зазвонил», – смутно сообразила она чуть погодя. Казалось, всего минуту назад она лежала здесь и прислушивалась к затихающему бормотанию постояльцев, укладывающихся спать. Теперь же все происходило в обратной последовательности: Барберы вышли из спальни, зевая и перешептываясь, тихо спустились по лестнице и сбегали во двор, потом загремели посудой в своей кухне, заваривая чай, жаря завтрак. Фрэнсис старательно подмечала каждый звук: бульканье закипающего чайника, скворчание ветчины на сковороде, легкий стук бритвы о раковину. Она должна привыкнуть, приладиться к такому вот новому началу своего дня.
Фрэнсис вспомнила про пятьдесят восемь шиллингов. Пока мистер Барбер собирался на службу, она встала и неторопливо оделась. Он вышел из дома в восемь без малого, когда его жена уже вернулась из кухни в спальню. Фрэнсис еще немного помедлила, чтобы не сложилось впечатления, будто она только и ждала ухода мистера Барбера, а потом отперла дверь и быстро спустилась вниз. Она выгребла золу из печи и разожгла огонь. Сходила во двор, вернулась в дом и пожелала доброго утра матери, приготовила чай, сварила яйца. Но все время, пока она хлопотала по хозяйству, голова у нее была занята подсчетами. Как только они с матерью позавтракали и убрали со стола, она уселась за бюро с расходной книгой и просмотрела пачку счетов, скопившихся за последние полгода.
Мяснику и рыбнику нужно сразу отдать крупные суммы. От прачки, пекаря и угольщиков можно отделаться малыми выплатами. Налоговые уведомления придут через пару недель, вместе с квартальным счетом за газ, который будет больше обычного, поскольку в него войдет стоимость кухонной плиты, счетчика и труб, установленных наверху. Надо расплатиться и за все остальное, что потребовалось для подготовки комнат к приезду Барберов, – за лак, краску, мастику и тому подобное. Только через три-четыре месяца – в августе или сентябре, не раньше – арендные деньги начнут откладываться на семейном банковском счете в виде чистой прибыли.
Но в августе или сентябре все же лучше, чем никогда, гораздо лучше, – и Фрэнсис в приподнятом настроении отложила расходную книгу. Пришел подручный пекаря, а за ним следом разносчик из мясной лавки. В кои-то веки она взяла хлеб и мясо с чувством полного своего права, а не с таким ощущением, будто скупает краденое. Мясо – баранью шейку – можно будет потушить с овощами. Еда Фрэнсис не интересовала – ни стряпня, ни самый процесс поглощения пищи, – но за годы войны она поневоле приобрела некоторые кулинарные навыки, и ей нравилось решать чисто практические задачи: например, как из одного дешевого куска мяса приготовить несколько разных блюд. Такое же отношение было у нее и к работе по дому: она с куда большей охотой бралась за дела необычные – начистить лестничные ковродержатели или до блеска отдраить плиту, – которые требовали планирования, стратегического подхода, правильного выбора химикатов и вспомогательных средств.
Но в большинстве своем хозяйственные обязанности неизбежно носили рутинный характер. Дом изобиловал всевозможными неудобствами вроде затейливой лепнины, настенных реек для картин и резных плинтусов, с которых приходилось обметать пыль почти каждый день. Всю мебель – разных сортов темного дерева – тоже нужно было регулярно протирать. Отец Фрэнсис питал страсть к «английской старине», совершенно не учитывая особенности регентского стиля самого особняка, и в каждом углу дома стояли вычурные кресла и комоды яковианской эпохи[5]. При жизни отца эти предметы обстановки уважительно назывались «папиной коллекцией», а через год после его смерти Фрэнсис пригласила оценщика – и все они оказались викторианскими подделками. Перекупщик, приобретший напольные часы, предложил ей три фунта за все. Она была бы рада положить в карман деньги и избавиться от чертова хлама, но мать решительно воспротивилась.
– Подлинные они или нет, – заявила она, – но в них душа твоего отца.
«Скорее, его глупость», – мысленно ответила Фрэнсис.
Так что мебель осталась, а значит, три-четыре раза в неделю Фрэнсис приходилось по-крабьи шустро сновать по комнатам, смахивая метелкой пыль с крученых ножек шатких столиков и рельефных завитков да ромбиков, украшающих грубо вытесанные кресла.
Самую тяжелую домашнюю работу Фрэнсис оставляла на дни, когда мать отлучалась из дома. Поскольку сегодня понедельник, планы у нее обширные. По утрам в понедельник мать обсуждает приходские дела с местным викарием, и в ее отсутствие Фрэнсис успеет «сделать» весь первый этаж.
Как только передняя дверь захлопнулась, Фрэнсис засучила рукава, надела фартук и повязала волосы косынкой. Она начала с материной спальни, затем перешла в гостиную, чтобы подмести там пол и вытереть пыль, – господи, а пыли-то сколько! Откуда она вообще берется? Такое впечатление, будто сам дом порождает ее, как тело источает пот. Сколько ни вытрясай, сколько ни выколачивай ковер или диванную подушку, пыль все равно сейчас же снова появится. В гостиной стоял шкафчик-горка со стеклянными дверцами, всегда плотно закрытыми, но и в нем все предметы за день-другой покрывались пылью, и их приходилось протирать опять и опять. Порой у Фрэнсис возникало желание переколотить все фарфоровые чашечки и блюдца к чертовой матери. Однажды, в припадке раздражения, она отломила голову у одной из розовощеких стаффордширских статуэток – и голова, наспех приклеенная обратно, теперь сидела на плечах кривовато.
Сегодня, впрочем, Фрэнсис не испытывала обычного недовольства. Работала споро и толково: из гостиной переместилась наверх лестницы, с тазиком и щеткой, и спустилась вниз, тщательно вычищая каждую ступеньку. Набрала воды в ведро, принесла подколенный коврик и начала мыть пол в холле. Пользовалась она только уксусом. Мыло оставляет разводы на темных плитках. Сначала мокрой тряпкой размачиваешь и оттираешь грязь, а потом, уже досуха выжатой, проходишься по полу одним широким плавным движением… Ну вот! Как блестят плитки, любо-дорого смотреть! Конечно, блеск исчезнет через пять минут, когда влага испарится, – ну так и все на свете недолговечно. Важно уметь наслаждаться яркими мгновениями. Какой смысл сосредотачиваться на шероховатостях жизни? Она молода, неглупа, здорова. У нее есть… а что у нее есть? Да вот такие маленькие радости. Маленькие успехи на кухне. Сигаретка на сон грядущий. Походы в кинематограф с матерью по средам. Регулярные вылазки в город. Да, периодически накатывает известного рода возбуждение, так ведь это с каждым бывает. Томление, чувственное желание… Но Фрэнсис, не скованная предрассудками прошлого века, умела справляться с подобными состояниями. Удивительно, подумала она, передвигая коврик, ведро и принимаясь за следующий участок пола; поистине удивительно, до чего просто удовлетворить такую потребность, даже среди бела дня, даже когда мать дома, всего лишь незаметно отлучившись в свою спальню на пару минут, в перерыве между чисткой пастернака и заправкой супа или пока ждешь, когда поднимется тесто…
Услышав шаги наверху, Фрэнсис вздрогнула. Она совсем забыла про постояльцев. Она вскинула глаза и сквозь лестничные балясины увидела миссис Барбер, неуверенно спускавшуюся вниз.
Фрэнсис залилась краской, будто пойманная за чем-то неприличным. Но миссис Барбер тоже покраснела. Хотя время шло к одиннадцати, она все еще была в ночной рубашке, поверх которой накинула атласный японский халат (кажется, такие называются «кимоно», подумала Фрэнсис), и в турецких шлепанцах на босу ногу. В руках постоялица держала полотенце и мешочек с банными принадлежностями. Поздоровавшись с Фрэнсис, она заправила за ухо локон, примятый со сна, и застенчиво сказала:
– Я бы хотела принять ванну.
– О, конечно!
– Если вас не затруднит. После ухода Лена я снова заснула и…
Фрэнсис поднялась на ноги:
– Нисколько не затруднит. Мне надо зажечь для вас колонку, вот и все. Днем мы с матерью обычно ее не зажигаем. Следовало предупредить вас вчера. Сможете тут пройти? Придется перепрыгнуть. – Она передвинула ведро. – Вот сухое место.
Миссис Барбер, продолжавшая спускаться по ступенькам, ничего не ответила и покраснела еще сильнее. Она оторопело смотрела на косынку Фрэнсис, на закатанные рукава, красные руки, поломойный коврик, все еще с вмятинами от коленей. Фрэнсис хорошо знала это выражение лица, уже до тошноты ей надоевшее, если честно, поскольку она видела его постоянно: у соседей, торговцев, материных подруг – людей, которые пережили самую страшную войну в истории человечества, но почему-то впадали в замешательство при виде женщины «из приличных», выполняющей черную работу по дому.
– Помните, я говорила, что у нас нет помощников? Я не преувеличивала, как видите. Единственное, чему я говорю твердое «нет», – это стирка. Мы по-прежнему почти все отсылаем в прачечную. Но вся остальная работа на мне. «Генералки», «повседневки» – да, я знаю жаргонные словечки!
Миссис Барбер наконец улыбнулась. Но потом, взглянув на еще не вымытый пол позади Фрэнсис, снова смутилась, теперь по-другому.
– Боюсь, мы с Леном страшно натоптали вчера. Я как-то не подумала…
– О, эта плитка пачкается сама собой. Как и все в доме.
– Я сейчас переоденусь и домою тут.
– Даже не думайте. У вас есть где убираться. Вы же обходитесь без горничной – а чем я лучше вас? Кроме того, вы даже не представляете, как лихо я орудую шваброй. Ну-ка, давайте помогу вам…
Миссис Барбер уже стояла на нижней ступеньке и явно не знала, куда шагнуть. После минутного колебания она оперлась на протянутую руку Фрэнсис и перепрыгнула через вымытые плитки. При приземлении кимоно у нее распахнулось, открыв ночную рубашку, под которой волнующе колыхнулись налитые, ничем не стесненные груди.
Женщины прошли через кухню в судомойню. Там, рядом с раковиной, стояла ванна, накрытая побелевшей от времени деревянной крышкой, которую Фрэнсис использовала как сушильную доску. Одним ловким, отработанным движением она подняла крышку и прислонила к стене. Ванна была древней, ее уже не однажды эмалировали заново – в последний раз это делала сама Фрэнсис, и не сказать, чтобы она осталась вполне довольна результатом. Эмаль легла пузырями и походила на изъеденную проказой кожу, что сегодня бросалось в глаза особенно резко. Газовая колонка фирмы «Вулкан» тоже имела устрашающий вид: грязно-зеленый клепаный цилиндр на трех изогнутых ножках. В семидесятых годах прошлого века она, несомненно, была наивысшим достижением производителя, но сейчас выглядела как космический аппарат, в котором мог бы полететь на Луну какой-нибудь герой Жюля Верна.
– Боюсь, она у нас с норовом, – сказала Фрэнсис, объясняя устройство колонки. – Нужно повернуть вот этот кран – но только не этот, иначе весь дом взлетит на воздух. Огонь зажигается здесь. – Она чиркнула спичкой. – Лицо лучше отвернуть. Мой отец однажды спалил брови, включая колонку. Ну вот.
Пламя вспыхнуло и зашипело, пожирая газ. Железный цилиндр загудел и задребезжал. Фрэнсис нахмурилась и уперла руки в бока:
– Вот же чудище. Вы уж извините, миссис Барбер. – Она обвела взглядом помещение: каменная раковина, паровой котел в углу, кафельные стены, как в морге. – Хотелось бы, конечно, чтобы дом больше соответствовал современным требованиям.
Но миссис Барбер энергично потрясла головой:
– Ах, бросьте, пожалуйста! – Она снова заправила за ухо непослушный локон, и Фрэнсис увидела крохотную ямочку в мочке – прокол для сережки. – Мне нравится ваш дом таким, какой он есть. Сразу видно, дом с прошлым. Вещи… не все они должны быть современными. Иначе все будет совершенно безликое, без своего характера…
И вот опять, подумала Фрэнсис, эта благожелательность, эта доброта, эта милая деликатность.
– Ну, по части характера нашему дому нет равных, – рассмеялась она. Потом продолжила уже более серьезным тоном: – Я рада, что вам здесь нравится. Очень рада. Мне наш дом тоже нравится, хотя порой я об этом забываю… Так, теперь еще одно. Ни в коем случае нельзя, чтобы колонка нагревалась, когда через нее не идет вода, – иначе не станет ни дома, который нам нравится, ни нас, которым он нравится! Справитесь? Если вдруг огонь погаснет – а такое, увы, иногда случается, – крикните меня.
Миссис Барбер улыбнулась, показав ровные белые зубы:
– Хорошо. Спасибо, мисс Рэй.
Фрэнсис оставила ее одну, а сама вернулась в холл, к недомытому полу. Дверь судомойни затворилась, тихо щелкнула задвижка.
Но дверь между кухней и коридором стояла приоткрытой, и Фрэнсис, снова взявшись за тряпку, слышала, и очень отчетливо, как миссис Барбер готовится принять ванну: звякнула цепочка пробки, зашумела и забулькала вода. Казалось, она льется чересчур долго. Насчет того, что они с матерью пользуются колонкой, Фрэнсис наврала: они почти никогда ее не зажигали, слишком дорогое удовольствие, а горячую воду таскали из бойлера в старомодной кухонной плите. Мылись, как правило, раз в неделю, часто по очереди в одной воде. Если миссис Барбер вздумает принимать ванну ежедневно, счет за газ вырастет вдвое.
Наконец шум воды прекратился. Послышался плеск и глухой стук пяток о дно, когда миссис Барбер ступила в ванну, а потом громкое бултыхание, когда она села. Затем настала тишина, нарушаемая лишь редким, гулким шлепаньем капель из крана.
Звуки эти вызывали смутное беспокойство, такое же, какое Фрэнсис испытала при виде распахнувшегося кимоно. А сильнее всего беспокоила тишина. Еще совсем недавно, сидя за бюро, Фрэнсис мысленно представляла квартирантов в сугубо корыстном свете – чем-то вроде двух гигантских шиллингов, ковыляющих на коротких ножках. Но на самом деле постояльцы в твоем доме – это совсем другое, подумала она, переползая на коленях немного назад; это такое вот странное сожительство без близости, такие вот почти интимные моменты, как сейчас, когда от голой миссис Барбер ее отделяют лишь несколько футов кухни да тонкая дверь судомойни. Перед глазами у Фрэнсис неожиданно возникло видение: округлые налитые груди, алеющие от жара.
Она встала на коврике поудобнее и принялась яростно тереть пол.
Когда мать вернулась домой к обеду, на стенах судомойни еще не высохли капли водяного пара. Фрэнсис сообщила, что миссис Барбер принимала ванну.
– В десять утра? В халате? Ты шутишь?
– Нисколько. В атласном причем. Правда здорово, что это ты сидела у викария, а не он у нас?
Мать побледнела, но промолчала.
Они съели обед – цветную капусту под сыром, – после чего удобно расположились в гостиной. Миссис Рэй делала заметки для приходского бюллетеня. Фрэнсис чинила белье, доставая из корзины вещи одну за другой. На ручке кресла у нее лежала свежая «Таймс». Какие там последние новости?
Она неуклюже перелистала страницы, все еще пахнущие типографской краской. Ничего интересного, обычная муть. Горацио Боттомли[6] предстал перед судом Олд-Бейли по обвинению в мошенничестве на четверть миллиона фунтов. Какой-то член парламента требовал наказания плетьми для торговцев кокаином. Французы стреляли в сирийцев, китайцы стреляли друг в друга, мирные переговоры в Дублине закончились ничем, в Белфасте произошли очередные убийства… Но принц Уэльский на фотографии с рыбалки в Японии выглядел вполне довольным жизнью, а маркиза Карисбрук устраивала благотворительный бал в пользу «Друзей Бедноты». Так что все в порядке, подумала Фрэнсис. Она не любила «Таймс», но денег на вторую, менее консервативную газету у них не было. В любом случае чтение новостей в последнее время неизменно приводило ее в уныние. В годы своей необычной военной молодости она деятельно отзывалась на каждую политическую новость: писала письма в разные комитеты, посещала собрания и митинги. Теперь же, казалось, мир стал настолько сложным, что никакие его проблемы не решить. Она видела в нем лишь хаос конфликтующих интересов и с горечью сознавала тщетность любых усилий. Фрэнсис отложила газету. Завтра она порвет ее на растопку.
По крайней мере, сейчас в доме стало тихо, стало почти как прежде. До недавнего времени сверху доносился глухой грохот и скрип: миссис Барбер передвигала мебель. Теперь она, наверное, в гостиной… чем занимается, интересно? В кимоно ли она по-прежнему? Почему-то Фрэнсис хотелось думать, что да.
Чем бы там постоялица ни занималась, в продолжение всего чаепития наверху стояла тишина. Миссис Барбер ожила незадолго до шести: сначала забéгала взад-вперед, словно лихорадочно пытаясь навести порядок, потом загремела посудой в кухоньке. Через полчаса, готовя ужин в собственной кухне, Фрэнсис вдруг услышала скрежет ключа в замке входной двери и удивленно вскинула голову. Но тотчас сообразила: ну конечно, мистер Барбер вернулся с работы.
Он пошаркал ногами по коврику, в точности как отец в свое время. Устало поднялся по лестнице и шумно, со стоном, зевнул на самом верху. Но через пять минут, убирая со стола картофельные очистки, Фрэнсис услышала, как он спускается обратно. Раздался скрип шагов в коридорчике, потом голос:
– Тук-тук, мисс Рэй! – В приоткрытой двери показалось лицо мистера Барбера. – Не возражаете, если я пройду?
Сейчас, с набриолиненными, прилизанными волосами, он выглядел старше, чем вчера. На лбу у него осталась красная полоса от котелка.
Выйдя из туалета, молодой человек ненадолго задержался во дворе. Фрэнсис видела в окно, как он стоит в нерешительности, раздумывая, следует ли подойти и заговорить с ее матерью, которая срезáла спаржу поодаль в саду. Решив не подходить, он вернулся к дому и остановился, разглядывая кирпичную кладку и оконные рамы, потом какую-то трещину или щербину в пороге.
– Как поживаете, мисс Рэй? – спросил мистер Барбер, возвратившись в кухню.
Фрэнсис поняла, что беседы не избежать. Впрочем, пожалуй, не помешает узнать квартиранта получше.
– Прекрасно. А вы? Как прошел день?
Он подергал жесткий строгий воротничок:
– О, обычная веселуха.
– То есть неприятности?
– С таким начальником, как у меня, каждый день неприятности. Вам наверняка знаком такой типаж: вздорный малый, который дает вам сложить столбец цифр, а когда получившийся результат его не устраивает, винит во всем вас! – Он поднял подбородок и почесал горло, не сводя глаз с Фрэнсис. – Выпускник элитной частной школы, ясное дело. Я был лучшего мнения об этих ребятах, а вы?
К чему это он? Может, решил, что ее братья… да нет, конечно, ничего он о них не знает и знать не может, хотя и спит с женой в их бывшей комнате.
Фрэнсис ответила, пытаясь подстроиться под его тон:
– Я слышала, их сильно переоценивают. Вы работаете в страховой фирме, если я правильно помню?
– Да. За грехи мои тяжкие.
– А чем именно занимаетесь?
– Я эксперт по страхованию жизни. Наши агенты присылают заявки на страховые полисы, я их передаю нашему медику и на основании его заключения оцениваю жизнь, подлежащую страхованию: хороша она для нас, плоха или посредственна.
– Хороша, плоха или посредственна, – повторила Фрэнсис, пораженная такой классификацией. – Вы прямо как апостол Петр.
– Апостол Петр! – Он расхохотался. – Мне нравится. Очень остроумно, мисс Рэй. Надо будет опробовать вашу шутку на ребятах в «Перле».
Фрэнсис думала, что, отсмеявшись, мистер Барбер удалится, но короткий обмен репликами только привел его в более общительное настроение. Он бочком подошел к двери судомойни, прислонился к косяку и с видимым удовольствием стал наблюдать за Фрэнсис, занятой работой. Она чувствовала пристальный синий взгляд, изучающий ее во всех подробностях: кухонный фартук, закудрявившиеся от пара волосы, засученные рукава, красные костяшки пальцев.
Фрэнсис начала крошить мяту для соуса. Мистер Барбер поинтересовался, из своего ли сада мята.
– Да, – ответила она, а он кивнул в сторону окна.
– Я только что там стоял, его разглядывал. Ох и большущий же! Неужели вы с матерью одни за ним ухаживаете?
– Для тяжелой работы мы кого-нибудь нанимаем, когда… – «Когда можем себе позволить», – подумала она. – Когда возникает такая необходимость. Сын викария косит нам лужайку. А со всем остальным мы вполне справляемся сами.
Это было не совсем правдой. Мать в меру своих аристократических сил занималась подрезкой веток и прополкой. Фрэнсис же считала садоводство просто еще одной домашней работой, только на свежем воздухе, а у нее и других дел хватало. Как следствие, сад – прекрасный при жизни отца – с каждым годом все сильнее разрастался летом, становился все неопрятнее и запущеннее.
– Я буду рад помочь вам с ним – вы только прикажите, – сказал мистер Барбер. – Дома я всегда помогал отцу по саду. Он у нас даже не вдвое, а вчетверо, если не впятеро меньше вашего. Но мой старик разгулялся там вовсю. Даже огурцы в парнике выращивает. Красавцы – вот такой длины! – Он расставил ладони, показывая размер. – Вы когда-нибудь думали об огурцах, мисс Рэй?
– Ну…
– О том, чтобы их выращивать, я имею в виду.
Это что, какой-то непристойный намек? Да нет, быть не может. Но глаза у него весело блестели, в точности как вчера вечером, и подобно тому как тогда что-то в его поведении смутило Фрэнсис, так и сейчас у нее возникло ощущение, будто он подшучивает над ней, пытается вогнать в краску.
Не отвечая, она повернулась прочь, чтобы взять уксус и сахар к мяте, а когда смешала соус и переложила в судок – достала из духовки котелок с рагу и потыкала ножом мясо, готово ли. Она стояла к нему спиной так долго, что он наконец понял намек и оттолкнулся плечом от косяка. Фрэнсис показалось, что, выходя из кухни, молодой человек улыбался. Едва оказавшись в коридоре, он принялся насвистывать, довольно неблагозвучно. Бойкая мелодийка из какого-то мюзикла – Фрэнсис не сразу узнала «Дай мне руку, шалунишка». По мере того как мистер Барбер поднимался по лестнице, свист доносился все слабее, а потом и вовсе стих, но через несколько минут Фрэнсис вдруг поймала себя на том, что и сама насвистывает песенку. Она тотчас же прекратила, но мистер Барбер словно бы оставил за собой стойкий запашок: дурацкий мотивчик весь вечер вертелся у нее в голове, как она ни старалась от него отделаться.
2
Веселое насвистывание слышалось в доме и все последующие дни. И протяжные, со стоном, зевки наверху лестницы. И еще чихи – громкие мужские чихи, похожие на заглушенные ладонью короткие вопли, которые Фрэнсис помнила со времен, когда здесь жили братья. Чихи почему-то никогда не были одиночными, но выдавались целыми очередями, которые неизменно завершались трубным сморканием. И унитазное сиденье теперь вечно оставлялось поднятым, а на ободке самого унитаза постоянно появлялись ярко-желтые брызги и налипали рыжеватые курчавые волоски. И наконец, каждый вечер ровно в половине одиннадцатого раздавался энергичный стук ложечки в стакане – мистер Барбер размешивал порошок от несварения, – а немного погодя следовала тихая отрыжка.
Впрочем, все это не особо раздражало. Можно и потерпеть, ради двадцати-то шиллингов в неделю. Фрэнсис надеялась, что со временем привыкнет к постояльцам, а постояльцы привыкнут к ней, что жизнь в доме войдет в обычную колею и все постепенно притрутся друг к другу – как, наверное, выразился бы мистер Барбер. Правда, Фрэнсис совершенно не представляла, чтобы они с ним смогли когда-нибудь притереться друг к другу, и она пережила несколько приступов тяжелейшего уныния, когда лежала в кровати с сигаретой, снова и снова задаваясь вопросами: ну что я натворила? на что обрекла дом? с чего вообще взяла, что овчинка стоит выделки?
Но по крайней мере, с присутствием миссис Барбер в доме Фрэнсис легко мирилась. Похоже, та ее утренняя ванна была случайной прихотью. Она почти все время оставалась в своих комнатах, продолжала «наводить марафет», как шутливо ворчал муж: украшала стены и каминные полки бисерными лентами, шнурами макраме, кружевной тесьмой, расставляла страусиные перья в вазах – Фрэнсис мельком видела все это великолепие каждый раз по пути в свою спальню или оттуда вниз. Однажды, проходя через лестничную площадку, она услышала звук, похожий на звяканье колокольчиков, глянула в открытую дверь гостиной и увидела там миссис Барбер с тамбурином в руке. С тамбурина свисали разноцветные ленточки, и вид он имел цыганский. Наряд миссис Барбер тоже походил на цыганский: длинная юбка с бахромой, турецкие туфли, красный шелковый шарф, повязанный на голове. Фрэнсис немного поколебалась, не желая ей мешать, а потом все-таки негромко спросила:
– Собираетесь плясать тарантеллу, миссис Барбер?
Миссис Барбер широко улыбнулась и подошла к двери:
– Да вот никак не соображу, что и как делать.
Фрэнсис кивком указала на тамбурин:
– Можно взглянуть поближе? – А когда он оказался у нее в руках, добавила: – Славная вещица!
Миссис Барбер сморщила носик:
– Да ну, у старьевщика купила. Хотя он настоящий итальянский.
– У вас экзотические вкусы, я вижу.
– Лен обзывает меня дикаркой. Говорит, мне следовало бы жить в джунглях. А мне просто нравятся разные диковинные вещи, из других стран.
«Ну и ладно, – подумала Фрэнсис, – что в этом плохого-то?»
Она потрясла тамбурин, постучала пальцами по кожаной мембране. Можно было бы помедлить, сказать еще что-нибудь, благо ситуация располагала. Но был вечер среды, а по вечерам в среду они с матерью ходили в кино. Совершив над собой некоторое усилие, Фрэнсис отдала тамбурин.
– Надеюсь, вы найдете для него подходящее место в своей гостиной.
Немногим позже, выходя с матерью из дома, она сказала:
– Может, стоило пригласить с нами миссис Барбер?
Мать с сомнением нахмурилась:
– Миссис Барбер? В кинематограф?
– Не стоило, по-твоему?
– Ну, может, как-нибудь впоследствии, когда узнаем ее получше. Но ведь пригласишь один раз – потом придется всегда приглашать. Иначе как-то неловко.
– Да, пожалуй, – поразмыслив, согласилась Фрэнсис.
Программа фильмов сегодня разочаровала: три первых комедийных – еще ничего, но драматический – полная пустышка, а в американском триллере сплошные дыры в сюжете. Фрэнсис с матерью тихонько выскользнули из зала еще до окончания сеанса, стараясь не привлекать внимания маленького оркестрика, и миссис Рэй, по обыкновению, посетовала на низкое эстетическое качество современных фильмов.
В фойе они столкнулись с миссис Хиллиард, своей соседкой. Она тоже уходила раньше, но не из партера, а из дорогой верхней ложи. Они вместе пошли по улице.
– Как ваши гости? – спросила миссис Хиллиард. Вежливость не позволяла ей называть их квартирантами. – Осваиваются? Я каждое утро вижу мужа, когда он уходит на службу. Приятный парень с виду и одетый со вкусом! Признаться, я вам завидую: у вас в доме снова появился мужчина. А вы, Фрэнсис, наверное, всегда рады пообщаться с молодыми людьми, с которыми можно подискутировать?
– О, времена, когда я любила подискутировать, давно остались в прошлом, – улыбнулась Фрэнсис.
– Да, разумеется. Уверена, ваша матушка очень этому рада.
В тот вечер на ужин были стейки из говяжьей пашины – Фрэнсис до седьмого пота отбивала жесткое мясо скалкой. На следующий день она среди всего прочего добрый час вычищала сажу из кухонного дымохода. Грязь забилась под ногти и в ладонные складки, и руки пришлось оттирать лимонным соком с солью.
А следующим утром, решив, что вполне заслужила пятничный отдых, Фрэнсис оставила для матери холодный обед, несколько кусков хлеба с маслом к чаю и отправилась в город.
Она выбиралась в город при каждой возможности – пройтись по магазинам, навестить старую подругу. В зависимости от погоды проделывала путь разными способами. Со дня приезда Барберов погода стояла ясная и теплая, так что можно было хорошенько прогуляться. Она добралась на автобусе до Воксхолла, а оттуда перешла по мосту через реку и неторопливо зашагала на север, выбирая улицы покрасивее.
Фрэнсис любила эти прогулки по Лондону. Она впитывала впечатления – каждую черточку, каждый штрих, – как сухая губка впитывает воду или разряженный аккумулятор – электричество. «Да, именно аккумулятор!» – подумала она, сворачивая на очередную улицу. Не наполнение текучей влагой, а легкое электрическое покалывание, возникающее словно бы от трения подошв о мостовую. Фрэнсис казалось, что в такие вот «наэлектризованные» моменты она становится собой настоящей – в те самые моменты, как ни парадоксально, когда она становится частью толпы, человеком без лица и имени. Но именно в анонимности и было все дело. Фрэнсис никогда не ощущала такой электрической подпитки, если шла по лондонским улицам не одна, а с кем-нибудь. Никогда не испытывала такого восторга, как сейчас, когда смотрела на тень от ограды, лежащую на истертых ступенях. Не глупо ли впадать в восторг при виде обычной тени? Не чуднó ли? Всякого рода причуды Фрэнсис на дух не переносила. Но в причуду это обращалось лишь при попытке облечь впечатления в слова. Если взять и позволить себе просто почувствовать… Вот. Вот оно. Так туго натянутая струна, если ее тронуть, издает единственный чистый звук, ради которого и была создана. Как странно, что никто, кроме нее, этого не слышит! «Если бы я умерла сегодня, – подумала Фрэнсис, – и кто-нибудь стал вспоминать мою жизнь, он бы даже не догадывался, что такие вот моменты – как здесь, на Хорсферри-роуд, между баптистской церковью и табачной лавкой, – были в ней самими главными».
Она пересекла улицу, размахивая сумкой. Высоко над головой кружилась пара чаек, издавая пронзительные крики, какие привычнее слышать у моря, а не в самом центре Лондона, – казалось, вот сейчас завернешь за угол, а там пирс и безбрежная морская гладь.
На рынке Страттон-Граунд Фрэнсис долго ходила от прилавка к прилавку, прицениваясь к распродажным товарам. В конце концов купила три катушки ниток, полдюжины пар бракованных шелковых чулков и коробочку канцелярских перьев. После прогулки от Воксхолла до Страттон-Граунда она проголодалась и теперь, уложив покупки в сумку, начала думать об обеде. Выбираясь в город, Фрэнсис часто перекусывала в Национальной галерее, музее Тейта и других подобных местах, где в буфетах всегда такая толчея, что можно заказать одного чаю, а потом незаметно достать принесенную с собой домашнюю булочку. Но так свойственно поступать старым девам, а сегодня Фрэнсис не хотелось чувствовать себя старой девой. Бог мой, ей ведь всего двадцать шесть! Она нашла уютное кафе с угловыми диванчиками и заказала горячий обед: яичницу с картошкой фри и хлеб с маслом – шиллинг и шесть пенсов за все, включая пенни на чай официантке. Фрэнсис преодолела искушение вытереть тарелку хлебной коркой, но пренебрегла приличиями настолько, что скрутила сигаретку. Неторопливо куря, она с удовлетворением прислушивалась к звону посуды и плеску воды, которые доносились из подвальной кухни: в кои-то веки ей не приходится мыть за собой посуду.
Затем Фрэнсис направилась к Букингемскому дворцу – не из сентиментальных чувств к королю и королеве, которых в общем и целом считала парочкой прирожденных кровопийц, а единственно ради удовольствия побыть там, в самой гуще городской жизни. По той же причине, побродив по Сент-Джеймсскому парку, она пересекла Молл, поднялась по ступенькам и двинулась к Пиккадилли. Прогулялась по изогнутой дугой Риджент-стрит, останавливаясь поглазеть на ценники в нарядных витринах. Туфли по три гинеи, шляпки по четыре… В лавке на углу торговали персидским антиквариатом. Вон расписной кувшин, такой высокий и круглый, что в нем запросто спрячется вор. «Миссис Барбер понравился бы», – с улыбкой подумала Фрэнсис.
Сразу за Оксфорд-стрит дорогие магазины исчезли. Лондон сменил обличье – словно скинул богатый плащ. Превратился в беспорядочную мешанину обветшалых музыкальных лавок, итальянских бакалейных магазинчиков, дешевых гостиниц и пивнушек. Но Фрэнсис нравились названия улиц: Грейт-Касл, Грейт-Титчфилд, Райдинг-Хаус, Оугл, Клипстоун – на последней жила ее подруга Кристина, в двухкомнатной квартире на верхнем этаже уродливого дома сравнительно недавней постройки. Фрэнсис вошла в длинный холл, выложенный коричневой плиткой, поздоровалась с консьержем в кабинке, проследовала в открытый внутренний двор и начала долгое восхождение по лестнице. Подходя к двери Кристины, она услышала стрекот пишущей машинки, безостановочное лихорадочное «туки-тук-туки-тук». Она немного помедлила, переводя дыхание, надавила на кнопку звонка, и стук машинки тотчас прекратился. Через пару секунд Кристина открыла дверь и подставила для поцелуя бледное заостренное личико, беспомощно щурясь и моргая.
– Я тебя не вижу! Перед глазами только буквы, скачут как блохи! Я скоро ослепну, точно тебе говорю. Погоди минутку, сейчас лоб смочу.
Проскользнув мимо Фрэнсис, она ополоснула руки в раковине на лестничной площадке и ненадолго прижала ладони ко лбу. Потом вернулась, потирая глаз мокрой костяшкой.
Дом находился в управлении общества, сдававшего квартиры работающим женщинам. Соседями Кристины были школьные учительницы, стенографистки, конторщицы. Сама она перебивалась перепечаткой рукописей и диссертаций для писателей и студентов, а от случая к случаю – секретарской или бухгалтерской работой. Сейчас, сообщила Кристина, проведя Фрэнсис в квартиру, она помогает одной новой политической газетке – набирает статистические данные по «голоду в Поволжье»; и от бесконечной возни с выравниванием столбцов у нее уже голова раскалывается. Ну и сами цифры, конечно, удручают: сотни тысяч умирают от голода, сотни тысяч уже умерли. В общем, работка не из веселых.
– А самое ужасное, – виновато добавила Кристина, – мне от нее так есть захотелось! А в доме ни крошки.
Фрэнсис открыла сумку:
– Вуаля! Я испекла тебе сдобу.
– Ах, Фрэнсис, не стоило!
– С изюмом. С утра таскаю с собой, а она весит добрую тонну.
Она вытащила коврижку, развязала бечевку и развернула бумагу. При виде блестящей коричневой корочки голубые глаза Кристины по-детски округлились, и она воскликнула:
– Такую булку непременно надо чуток поджарить!
Она поставила на конфорку чайник и полезла в буфет за электрическим обогревателем.
– Ты присядь, Фрэнсис, пока эта штуковина накаляется. Только окно приоткрой, пожалуйста, а то мы упаримся тут.
Чтобы поднять оконную раму, Фрэнсис пришлось убрать с подоконника дуршлаг.
Комната была просторная и светлая, оформленная в модных богемных цветах, но на полу кучами валялись книги и газеты, и все вещи лежали не на своих местах. Два карикатурно-викторианских кресла: одно – красное кожаное, изрядно потрепанное; другое – плюшевое, вытертое чуть не до дыр. На ручке плюшевого стоял поднос с посудой от завтрака на двоих: липкие пашотницы и грязные кружки. Фрэнсис передала поднос Кристине, которая все с него убрала, смахнула тряпкой крошки, а затем поставила на него чашки, блюдца, тарелки, захватанную бутылку молока и отдала обратно. Толстостенные кружки, пашотницы, чашки, блюдца были керамические, щедро облитые глазурью и довольно грубо обработанные, в умышленно «примитивной» манере. Кристина жила здесь с девушкой по имени Стиви. Стиви преподавала в Кэмденской женской школе, на художественном отделении, но пыталась приобрести известность как керамист.
Фрэнсис не то чтобы недолюбливала Стиви, но навещать подругу предпочитала в часы школьных занятий: все-таки она приходила повидаться с Крисси. Они с ней познакомились еще в середине войны. По иронии, когда наступил мир, они поссорились и расстались очень плохо, но судьба вновь свела их. Волею судьбы, случая или чего бы там ни было, как-то раз в прошлом сентябре Фрэнсис, спасаясь от ливня, забежала в Национальную галерею, побродила по фламандским залам, потом перешла в итальянские – и там натолкнулась на Кристину, тоже насквозь промокшую, которая со странным, смешанным выражением разглядывала «Аллегорию Венеры с Амуром». Отступать было поздно: пока Фрэнсис стояла в замешательстве, Кристина повернулась и встретилась с ней глазами. После первых минут неловкости обеим пришлось признать, что их встреча не простое стечение обстоятельств, и теперь они виделись два-три раза в месяц. Их дружба порой представлялась Фрэнсис подобием куска мыла – старого кухонного мыла, которое округло смылилось от долгого употребления и лежит в ладони удобно, но которое роняли на пол столь часто, что частицы золы въелись в него навечно.
Сегодня, например, Фрэнсис заметила, что Кристина изменила прическу. В прошлую встречу, две недели назад, волосы у нее были средней длины, но теперь затылок плотно острижен, лоб до середины закрывает прямая челка, а на щеки выступают гладкие заостренные пряди. Фрэнсис сочла прическу вызывающе эксцентричной. Таким же она сочла и платье подруги: вихрь грязно-розовых и серых оборок в тон стенам, декорированным в стиле Блумсбери. Собственно говоря, сами стены, да и всю неряшливую квартиру в целом, она оценивала точно так же. Фрэнсис каждый раз смотрела на этот беспорядок со смешанным чувством зависти и отчаяния, представляя, как чинно, строго и опрятно выглядели бы комнаты, принадлежи они ей.
Она ничего не сказала про стрижку. Она закрыла глаза на страшный беспорядок. Чайник закипел, и Кристина наполнила заварник. Тонко порезала сдобу, достала масло, ножи и две длинные медные вилки для поджаривания тостов.
– Давай сядем на пол и сделаем все как положено, – весело предложила она.
Они отодвинули кресла в сторону и удобно устроились на ковре. У Фрэнсис на ручке вилки была изображена Матушка Шиптон[7], а у Кристины – кот со скрипкой. Серая решетка обогревателя порозовела, потом стала огненно-оранжевой, и в комнате сильно запахло горелой пылью.
Булка поджарилась быстро. Они осторожно перевернули кусочки, намазали маслом и стали есть, держа блюдца под подбородком, чтобы масляные капли не падали на ковер.
– И ты только подумай о несчастных русских! – вздохнула Кристина, подбирая крошки.
После чего вспомнила о газетке, на которую сейчас работала, и принялась оживленно о ней рассказывать. У них офис в Кларкенуэлле, в подвале ветхого дома под снос. На этой неделе она провела там два дня, в ежеминутном страхе за свою жизнь. Он трещит и стонет, точно дом в «Крошке Доррит»! Платят гроши, конечно, но работа интересная. У газеты есть собственный печатный станок, и скоро Кристину научат набирать шрифты. Там каждый занимается всем понемногу, такой у них порядок. Она уже просто «Кристина» для двух молодых редакторов, а они для нее просто «Дэвид» и «Филип»…
Какая насыщенная жизнь, подумала Фрэнсис. У нее самой была лишь одна новость – про постояльцев. Фрэнсис часто воображала, как будет описывать Барберов подруге, мысленно вела с ней длинные искрометные разговоры про них. Но теперь, когда у Кристины новая модная стрижка, голод в Поволжье, Дэвид и Филип… Она молча доела свой тост. В конце концов сама Кристина, зевнув и по-балетному вытянув носочки босых ног, сказала:
– Что я все о себе да о себе! Расскажи, что новенького в Камберуэлле. Что-то же у вас происходит, правда? – Она похлопала пальцами по губам и вдруг на миг застыла. – Погоди-ка! Кажется, в прошлый раз ты упоминала про квартирантов?
– У нас на Чемпион-Хилл мы называем их платными гостями.
– Так они уже вселились? А почему ты молчишь? Вот же скрытная какая! Ну? Как они тебе?
– О… – Все остроумные характеристики, придуманные заранее, куда-то улетучились. Фрэнсис напрягла память, но перед глазами всплыл лишь образ милой миссис Барбер с тамбурином в руке.
Наконец она ответила:
– Да ничего, нормально. Просто странно, что мы с матерью снова не одни в доме, вот и все.
– Стакан к стене приставляешь, а? Подслушиваешь?
– Нет, конечно.
– А я бы подслушивала. Я прилипаю ухом к полу каждый раз, когда соседка снизу тайком приводит своего кавалера. Это почти так же познавательно, как лекции Мэри Стоупс[8]. Если бы твои мистер и миссис… как их?
– Барберы. Леонард и Лилиана. Лен и Лил, так они друг друга называют.
– Лен и Лил из Пекхам-Рая!
– Откуда-то же они должны быть, правда?
– Так вот, если бы они жили здесь в соседней комнате, я бы к работе даже не притрагивалась.
– Все новое быстро приедается, уж поверь.
– Больно ты скупа на подробности… Как тебе муж?
Фрэнсис вспомнила синий взгляд, приводящий ее в смущение.
– Не знаю даже. Я еще его не раскусила. Самодовольный. Эдакий павлин в курятнике.
– А жена?
– О, гораздо приятнее. Симпатичная… фигуристая такая, как мужчинам нравится. Несколько романтична. Не знаю, право. Мы с ней сталкиваемся на лестнице. Встречаемся на лестничной площадке. Вообще, все происходит на лестничной площадке. Я и не представляла, что лестничные площадки могут быть таким оживленным местом. Наша превратилась в подобие Клэпэмского узла. Там непрерывное движение: кто-то проходит в одну сторону, кто-то в другую, а кто-то ждет на боковой ветке, когда путь освободится.
– А как твоя мать переносит все это?
– Держится молодцом.
– То есть она безропотно спит на обеденном столе – или какие там неудобства ей приходится терпеть? Признаться, не представляю, как твоя мать уживается с квартирантами! Она еще не вскрывала над паром письма?
На это Фрэнсис отвечать не стала. Но Кристина, похоже, и не ждала ответа. Она снова зевнула и потянулась, выпрямляя носочки ног на манер Лопоковой. Потом сказала:
– Чем жечь обогреватель впустую, давай поджарим еще тостов. В нас влезет добавка?
Они решили, что влезет, и насадили на вилки еще два куска сдобы.
Когда они ели по второму тосту, запивая чаем, на улице внизу вдруг заиграла шарманка. Обе склонили голову чуть набок и прислушались. Шарманка исторгала сумбурный поток звуков, в котором не сразу угадывалась мелодия. «Розы Пикардии»[9], самый банальный мотивчик из всех мыслимых, но это была одна из песен их юности. Они переглянулись. Фрэнсис смущенно пробормотала:
– Надо же, старье какое.
Но Кристина проворно вскочила на ноги:
– Пойдем посмотрим!
Шарманщик стоял на тротуаре, прямо под ними. Фронтовик в солдатской полушинели и фуражке, с двумя медалями на груди. Шарманка была установлена на разболтанной, стянутой веревками четырехколесной раме от детской коляски. Звучал органчик столь резко и нестройно, что казалось, музыка не льется из него, а высыпается, как если бы ноты были некими материальными предметами из стекла или металла, которые с дребезгом падают к ногам мужчины.
Немного спустя он взглянул вверх, увидел двух девушек в окне и сдернул с головы фуражку. Фрэнсис пошла за своей сумочкой. Не найдя в ней ничего меньше шестипенсовика, она секунду поколебалась, но все-таки вернулась к окну и осторожно кинула монетку вниз. Мужчина ловко поймал ее в фуражку, сунул в карман и снова взмахнул фуражкой, другой рукой продолжая непрерывно крутить шарманку.
Солнце нагрело подоконник по-летнему жаркими лучами. Кристина уселась поудобнее, закрыла глаза и слегка запрокинула лицо. В уголках рта у нее остались крошки, губы все еще блестели от масла. Фрэнсис улыбнулась, глядя на подругу, а потом тоже закрыла глаза, вся отдаваясь солнцу, чудесному мгновению и незатейливой мелодии, столь остро напомнившей об одном особенном периоде военного времени.
Голос шарманки дрогнул и на миг захлебнулся. Мужчина двинулся прочь, на ходу доигрывая мелодию. Когда он повернулся, чтобы сойти с тротуара, стало видно, что к спине полушинели прикреплен кусок картона, на котором краской написано:
ИЩУ РАБОТУ!
ГОТОВ ВКАЛЫВАТЬ!
Фрэнсис и Кристина смотрели, как он переходит через улицу.
– Как же им помочь? – вздохнула Крисси.
– Не знаю.
– На следующей неделе в Конвей-Холле будет собрание «Благотворительность на марше». Там Сидней Вебб[10] выступит, между прочим. Ты должна прийти.
Фрэнсис кивнула:
– Я подумаю.
– Но не придешь ведь!
– Просто не вижу особой пользы в подобных мероприятиях, вот и все.
– Да уж, куда лучше остаться дома, отчистить пару унитазов.
– Ну, чистить унитазы так или иначе нужно. Даже Веббам, полагаю.
Фрэнсис не хотелось продолжать тему. Что толку-то? Вдобавок в голове у нее по-прежнему неотвязно крутилась песенка. Шарманщик уже свернул за угол, и мелодия постепенно таяла вдали, последние струйки звуков плыли в воздухе, похожие на тонкие, но цепкие нити по краю неподрубленного полотна.
Как ярко розы Пикардии Сверкают в серебре росы. Прекрасны розы Пикардии, Но нет средь них…– А вот и Стиви, – сказала Кристина.
– Стиви? Где?
– Вон, внизу. К дому подходит.
Фрэнсис перегнулась через подоконник и увидела высокую, ладно сложенную девушку, которая направлялась ко входу в здание.
– О, – вяло обронила она, – у нее сегодня нет занятий.
– Школа закрыта на три дня. Какие-то сорванцы пробрались туда ночью и устроили потоп. Стиви с утра ушла в мастерскую – у нее теперь новая, в Пимлико.
Они еще немного постояли у окна, потом молча вернулись на свои прежние места на полу. Сетка электрического обогревателя потускнела и тихонько потрескивала, остывая. Вскоре на лестничной площадке раздались шаги, и в замке проскрежетал ключ.
Входная дверь находилась прямо напротив комнатной.
– Привет, Поганка, – сказала Кристина, когда Стиви переступила порог.
– Привет, – откликнулась Стиви и тут же добавила: – О, Фрэнсис! Рада тебя видеть. Что, выбралась в город?
Она была без пальто, без шляпы и курила сигарету. Короткие темные волосы зачесаны со лба назад, совершенно не по моде. Платье простое, как холщовый рабочий комбинезон; рукава закатаны до локтя, и в глаза бросаются тонкие жилистые руки с костлявыми запястьями. Как всегда, Фрэнсис поразило, насколько независимо, если не сказать вызывающе Стиви держалась – всем своим видом она словно говорила, что ей плевать, восхищаются ею окружающие или считают придурковатой. На плече у нее висела тяжелая сумка, которую она, войдя в комнату, с глухим стуком сбросила на пол.
Она посмотрела на обогреватель, на шпажки, улыбнулась и осторожно поинтересовалась:
– Что тут у вас? Детский полдник?
– Стыдоба, правда? – ухмыльнулась Кристина. С появлением Стиви она заговорила совсем другим тоном, ненатурально игривым, который Фрэнсис знала и не любила. – Бедняжка Фрэнсис вынуждена приходить к нам со своей жрачкой. Нам страшно повезло, что она такая умница! Махнемся – кусок сдобы на пару сигарет, а?
Порывшись в кармане, Стиви достала портсигар и зажигалку:
– Идет.
Она отрезала себе ломоть и уселась в плюшевое кресло, касаясь коленом плеча Кристины. Теперь Фрэнсис заметила, что ногти у нее черные от глины, а на левом виске – грязный, смазанный отпечаток большого пальца, похожий на синяк.
Кристина тоже заметила пятно на виске и потянулась, чтобы его стереть.
– Ты похожа на трубочиста, Стиви.
– А ты, – ответила она, с удовольствием рассматривая Кристинино мятое платье, – похожа на любимую шлюшку трубочиста. – Она откусила большой кусок булки. – Ну, если не считать прически. Как тебе прическа, Фрэнсис?
Фрэнсис в этот момент прикуривала, и Кристина ответила за нее:
– Жутко не нравится, ясное дело.
– Ничего подобного, – возразила Фрэнсис. – Хотя у нас на Чемпион-Хилл она вызвала бы нездоровый ажиотаж.
Кристина фыркнула:
– Что говорит только в ее пользу, по моему мнению. Мы со Стиви на прошлой неделе были в Хаммерсмите – и с каким же негодованием на меня все смотрели, даже не описать! Хотя никто и слова не сказал, разумеется.
– Да кто ж тебе скажет чего-нибудь в лицо, в таком-то квартале. – Стиви доела свой ломоть и облизала грязные пальцы. – Одно время, знаешь ли, Фрэнсис, я жила на Бромптон-роуд. Снаружи во всем такая благочинность – мама моя! Сосед работал в крупной судоходной компании. Женушка его не расставалась с Библией. Церковь по воскресеньям аж три раза, и все такое. Но каждый божий вечер они чуть ли не кочергами друг дружку лупили – через стенку было слышно. Вот вам и класс служащих. С виду смирные. По речам смирные. Но под всеми этими салфеточками и кружавчиками кроется все то же скотство. Нет, по мне, так лучше простой трущобный люд. Они хотя бы скандалят в открытую.
Кристина вытянула ногу и легонько толкнула Фрэнсис.
– Мотаешь на ус? – Потом пояснила, обращаясь к Стиви: – У Фрэнсис теперь есть свой собственный мелкий служащий и своя собственная жена мелкого служащего…
Стиви слушала о Барберах с таким брезгливым выражением лица, с каким, наверное, выслушивала бы симптомы постыдной болезни. При первой же возможности Фрэнсис перевела разговор в другое русло.
– Что происходит в увлекательном мире керамики?
Стиви ответила очень обстоятельно: рассказала о паре новых проектов, которыми сейчас занималась. Ничего авангардного, к сожалению. Никто больше не хочет экспериментов; со времени войны покупатель стал ужасно консервативен. Но она всячески старается пропихнуть абстрактное в фигуративное… Перегнувшись через ручку кресла, Стиви достала из сумки книгу, нашла иллюстрации и места в тексте, поясняющие, что она имеет в виду, и даже сделала для Фрэнсис несколько быстрых набросков карандашом.
Фрэнсис кивала и понимающе мычала, поглядывая на Кристину, которая почти ничего не говорила – просто наблюдала за ними, теребя шнурок на коричневой плоской туфле Стиви. Когда Кристина наклоняла голову вперед, линия челки казалась еще резче, а выступающие на щеки пряди, плоские и острые, походили на лезвия консервных ножей. В прежние времена волосы у нее были длинные, и она их укладывала в пышную прическу, всегда напоминавшую Фрэнсис прелестный цветок бархатца. Когда Фрэнсис увидела Кристину в самый первый раз, сырым пасмурным днем в Гайд-парке, у нее была прическа, подобная цветку бархатца. Ей было девятнадцать, Фрэнсис двадцать. Господи, как же давно это было! Нет, не давно, а в другой жизни, в другую эпоху, столь же непохожую на нынешнюю, как перец на соль. Тогда на лацкане у Кристины поблескивала перламутровая брошка, а на одной перчатке была дырочка, и в ней виднелась розовая ладонь. «Сердце выпало у меня из груди прямо в ту дырочку», – часто говорила ей Фрэнсис впоследствии.
Наконец Стиви выдохлась. Воспользовавшись моментом, Фрэнсис встала, собрала на поднос чайные приборы и сходила на лестничную площадку вымыть руки.
– Спасибо за сигарету, – сказала она, пришпиливая шляпку.
Стиви протянула ей портсигар:
– Возьми еще парочку. Уж всяко получше твоих самокруток.
– О, я вполне довольна своими самокрутками.
– В самом деле?
Кристина протянула своим противным «блумсберийским» тоном:
– Отстань от нее, Стиви. Ей просто нравится быть мученицей.
Они расстались без прощального поцелуя. В холле Фрэнсис мимоходом взглянула на часы привратника и встревожилась: уже почти половина шестого. Она пробыла в гостях дольше, чем собиралась. Она бы с удовольствием прогулялась до Воксхолла или хотя бы до Вестминстера, но надо успеть домой к ужину. Теперь Фрэнсис жалела, что отдала шарманщику шестипенсовик, и корила себя за обед в уютном кафе, а потому решила поехать не на автобусе, а на трамвае, чтобы сэкономить пенни. Она дошла до Холборна, где ходил нужный трамвай, прождала на остановке целую вечность и наконец потряслась в громыхающем вагончике через реку и по малоэтажным тесным улочкам южного Лондона.
Едва она вышла из трамвая, к ней бросился еще один демобилизованный солдат, еще более оборванный, чем предыдущий, с шарманкой. Он поковылял с ней рядом, протягивая раскрытую холщовую сумку и торопливо пересказывая свой послужной список: служил в Ворчестерском полку во Франции и в Палестине, был ранен в ходе одной и другой кампании… Когда Фрэнсис помотала головой, он остановился и хрипло сказал ей вслед:
– Не желаю тебе когда-нибудь пойти по миру!
Смущенная, Фрэнсис повернулась и по возможности беспечным тоном спросила:
– Откуда вам знать – может, я тоже нищая?
Фронтовик с отвращением махнул рукой и поковылял прочь.
– Да все вы тут хорошо устроились за наш счет, чертовы бабы, – расслышала Фрэнсис.
Такое же мнение, выраженное практически с такой же прямотой, она часто встречала в газетах, но сегодня разозлилась сильнее обычного и домой вернулась в скверном настроении. Фрэнсис застала мать в кухне и рассказала о неприятном происшествии.
– Бедняга, – вздохнула мать. – Ему не следовало разговаривать с тобой так грубо, здесь он не прав, конечно. Но нельзя не сочувствовать всем этим демобилизованным военным, оставшимся без работы.
– Я тоже им сочувствую! – воскликнула Фрэнсис. – В первую очередь я была против того, чтобы они вообще шли на войну! Но винить женщин – дичь какая-то. Чего мы добились для себя, кроме избирательного права, которым половина из нас даже воспользоваться не может?
Мать сохраняла терпеливый вид. Все это она не раз слышала раньше.
– Ну, по крайней мере, мы живы-здоровы, никто не покалечен, не ранен. – Она наблюдала, как Фрэнсис выкладывает из сумки покупки. – Ты не нашла шелковых ниток в цвет моим?
– Нашла. Вот, держи.
Мать взяла катушки и поднесла к свету:
– Умница… О, но почему ты купила не «Силко»?
– Эти ничуть не хуже, мама.
– А я считаю, «Силко» – самые лучшие.
– К сожалению, они также и самые дорогие.
– Но ведь теперь, с появлением мистера и миссис Барбер…
– Нам все равно нужно экономить. – Фрэнсис покосилась на дверь, проверяя, плотно ли закрыта. Они с матерью уже понизили голоса. – Очень экономить. Помнишь, я показывала тебе счета?
– Да, но… знаешь, мне тут пришло в голову… я просто подумала, Фрэнсис… может, нам снова нанять служанку?
– Служанку? – Фрэнсис не смогла скрыть раздражения. – Ну да, давай наймем. Только известно ли тебе, во сколько сегодня обходится приличная служанка «за все»? Она нам встанет в добрую половину арендных денег. А между тем у нас все туфли разваливаются, нам даже врача вызвать не по карману, случись что, а наши зимние пальто похожи на средневековые рубища. И потом, еще один чужой человек в доме – опять знакомиться, притираться…
– Ну ладно, ладно, – поспешно сказала мать. – Тебе виднее.
– К тому же я сама прекрасно со всем справляюсь…
– Да, Фрэнсис, да. Я понимаю, это решительно невозможно. Правда понимаю. И довольно об этом. Расскажи лучше, как ты провела день. Надеюсь, пообедала в городе?
Фрэнсис с усилием сменила сварливый тон на более или менее нормальный.
– Да. В кафе.
– А потом? Куда ходила? Что делала?
– О… – Фрэнсис отвернулась и сказала первое, что пришло в голову: – Так, прогулялась немного, и все. Под конец зашла в Британский музей. Заодно выпила чаю в буфете.
– В Британский музей? Я уже целую вечность не была там. И что именно ты смотрела?
– Да как обычно. Статуи, мумии и прочее подобное. Слушай, ты очень голодная? – Фрэнсис открыла холодильный шкаф. – У нас еще осталась говядина. Я могу накрутить фарша.
Наслаждаясь процессом, мысленно добавила она.
Насладиться процессом не получилось: жесткое жилистое мясо ежеминутно забивало мясорубку. Фрэнсис рассчитывала приготовить ужин на раз-два, но – возможно, потому, что она была раздражена, – еда словно восстала против нее: картошка пригорела, соус не пожелал загустеть. Мать, как нередко случалось, в самый критический момент исчезла из кухни: она по-прежнему полагала нужным переодеваться и заново причесываться к ужину, за каковым занятием обычно теряла счет минутам. Ко времени, когда она вышла из своей комнаты, еда уже остывала в тарелках, и Фрэнсис чуть ли не бегом перенесла их на стол в гостиной. Потом еще одна задержка – мать произносила благодарственную молитву перед трапезой…
Фрэнсис жевала и глотала без всякого аппетита. Они обсуждали дела на ближайшие дни. Завтра день рождения отца – нужно съездить на кладбище, возложить цветы на могилу. В понедельник – не забыть обменять книги в библиотеке. В среду…
– Ох, в среду я иду к миссис Плейфер, – извиняющимся голосом сказала мать. – Мы уже условились. Мне непременно надо с ней повидаться на следующей неделе, обсудить предстоящую ярмарку, а она свободна только в среду вечером. Боюсь, нам придется отменить наш поход в кинематограф. Ну или сходим в какой-нибудь другой день?
Фрэнсис, как ни странно, огорчилась. Может, в понедельник? Нет, в понедельник не получится, и в четверг тоже. Конечно, она всегда может пойти одна. Или пригласить подругу. У нее ведь есть и другие подруги, кроме Кристины. Например, Маргарет Лэмб, что живет через несколько домов от них. Или Стелла Ноакс, одноклассница, – Стелла Ноакс, с которой они однажды на уроке химии так хохотали, что обмочили свои фланелевые панталончики. Но Маргарет вечно такая серьезная, аж с души воротит. А Стелла Ноакс теперь стала Стеллой Рифкинд, и у нее двое малышей. Конечно, можно взять детей с собой – но будет ли тогда весело? В прошлый раз не было. Нет, лучше пойти одной.
До чего же печально, что она в своем вполне уже зрелом возрасте по-прежнему расстраивается из-за такой ерунды. Фрэнсис вяло ковырялась вилкой в тарелке, мысленно представляя, как Кристина и Стиви сейчас весело поглощают какие-нибудь паршивые макароны, или жареную рыбу с картошкой, или просто бутерброды с сыром, а после отправятся на познавательную прогулку в Вест-Энд: на лекцию какую-нибудь или на концерт, самые дешевые места в Уигмор-Холле, куда Фрэнсис с Кристиной часто хаживали.
Она немножко повеселела, когда в половине восьмого мистер и миссис Барбер ушли из дома, судя по всему надолго. Едва постояльцы ступили за порог, Фрэнсис настежь распахнула дверь гостиной, прошла в кухню, вернулась обратно в холл, поднялась и спустилась по лестнице, упиваясь сознанием, что ни с кем по пути не столкнется. Она зажгла своенравную колонку и набрала ванну, а потом, лежа в воде, вызвала в себе чувство собственности и распространила на весь дом. Оно ощущалось почти физически – как облегченный вздох, как расслабление напряженных нервов – в каждой свободной от жильцов комнате.
Но без двадцати десять Барберы вернулись. Фрэнсис вздрогнула от неожиданности, когда хлопнула входная дверь. Мистер Барбер сразу направился в туалет и застал Фрэнсис на кухне, в халате и тапочках, за приготовлением какао. О нет, добродушно ответил он на ее удивленный вопрос; нет, они вовсе не раньше, чем собирались. Они с Лилианой ходили пропустить глоточек-другой с одним его товарищем – старым армейским другом, который хотел познакомить их со своей невестой… Не замечая или не желая замечать, что Фрэнсис не проявляет интереса к разговору, молодой человек занял свое обычное место у двери судомойни.
– Девушка просто святая, – продолжал он. – Ну или не знаю… охотница за деньгами. Бедняга потерял обе руки, мисс Рэй, вот по сих. – Он провел ребром ладони по локтю. – Ей придется кормить его с ложки, брить, причесывать – в общем, все за него делать. – Он не сводил с Фрэнсис пристальных синих глаз. – Уму непостижимо, правда?
В словах мистера Барбера содержался намек, очевидный, как кукушка, выскочившая из часов с разинутым клювом. Фрэнсис не хотела, чтобы он продолжал в подобном духе. Хотела, чтобы он убрался с кухни. Она ясно видела себя со стороны: домашний халат, влажные волосы, рассыпанные по спине, голые ноги, покрытые пушком. Она скованно ходила взад-вперед между кухонной стойкой и плитой, мысленно повторяя: «Уходи, да уходи же». Но мистеру Барберу, казалось, нравилось наблюдать, как она хлопочет. От него явственно пахло пивом и сигаретами. И лицо раскраснелось, отметила Фрэнсис. У нее было чувство – возможно, ошибочное, – что неудобное положение, в котором она оказалась, забавляет постояльца.
Наконец он вышел во двор. Фрэнсис вымыла ковшик из-под молока, отнесла какао в гостиную и, протягивая матери чашку, сказала:
– Меня сейчас мистер Барбер поймал в кухне. До чего же неприятный тип! Я честно старалась проникнуться к нему симпатией, но…
– Мистер Барбер? – Мать, до прихода Фрэнсис дремавшая в кресле, поерзала и приняла более чинную позу. – А мне он уже начинает нравиться.
– Шутишь? Ты хоть видишь его когда-нибудь?
– О, мы с ним, бывает, болтаем о том о сем. Чрезвычайно вежливый молодой человек. И такой веселый!
– Назойливый как муха. Не представляю, как миссис Барбер угораздило с ним связаться. Такая милая женщина, совсем не чета ему.
Они говорили вполголоса, особым секретным тоном, предназначенным для разговоров о постояльцах.
Мать дула на какао и не отвечала.
– Ты не согласна? – спросила Фрэнсис.
– Ну, – наконец отозвалась мать, – миссис Барбер не производит на меня впечатления образцовой жены. Она могла бы, например, уделять больше внимания своим домашним обязанностям.
– Образцовой жены? – повторила Фрэнсис. – Домашним обязанностям? Звучит очень уж по-викториански.
– Мне кажется, в наши дни слово «викторианский» употребляют для того лишь, чтобы умалить различные добродетели, которыми люди не желают утруждаться. Я вот всегда следила, чтобы дом содержался в идеальном порядке для твоего отца.
– Вообще-то, это Нелли и Мейбел содержали дом в идеальном порядке для тебя.
– Ну, слуги не сами со всем управляются – будь у нас прислуга, ты бы хорошо это понимала. Они требуют неусыпного внимания и надзора. И я всегда садилась за завтрак с твоим отцом нарядно одетая и с улыбкой на лице. Такого рода вещи для мужчины очень много значат. А миссис Барбер… знаешь, меня удивляет, что утром она снова ложится в постель, едва муж за порог. А когда все-таки берется за хозяйственные дела, такое впечатление, что делает все второпях, тяп-ляп, лишь бы поскорее закончить и провести остаток дня в праздности.
Фрэнсис думала про миссис Барбер то же самое, причем с завистью. Она открыла рот, собираясь поддакнуть, но потом решила промолчать. Она запоздало заметила, какой усталой выглядит мать сегодня вечером. Шеки у нее казались дряблыми и сухими, похожими на мятые застиранные тряпицы. Она пила свое какао целую вечность, затем отставила чашку, положила руки на колени и довольно долго сидела так, неподвижно глядя в пустоту и с бумажным шорохом потирая пальцы.
Минут через десять они встали и засобирались спать. Фрэнсис немного задержалась в гостиной, чтобы прибраться и увернуть свет, а потом, зевая, вышла в холл. На подходе к кухне она вдруг услышала вскрик, то ли испуганный, то ли огорченный, и бегом бросилась в судомойню, откуда тот донесся. Мать в ужасе пятилась от раковины, под которой, в темноте, что-то судорожно шевелилось.
Пару недель назад в доме завелись мыши, и Фрэнсис поставила мышеловки. И вот наконец одна мышь попалась – но крайне неудачно. Ей придавило и раздробило задние лапки, и она отчаянно пыталась вырваться.
Фрэнсис шагнула вперед.
– Так, ладно. – Она говорила спокойно. – Сейчас все сделаю.
– О боже!
– Не надо, не смотри.
– Может, позвать мистера Барбера?
– Мистера Барбера? Зачем? Я сама справлюсь.
При приближении Фрэнсис зверек запаниковал еще сильнее – забился, задергался, лихорадочно заскреб тонкими передними лапками по пружине капкана. Отпускать мышь на волю не имело смысла: слишком тяжело она покалечена. Но Фрэнсис не хотела, чтобы несчастный зверек долго мучился. После минутного колебания она набрала в ведро воды и бросила туда мышеловку вместе мышью. На поверхность воды поднялся единственный серебристый пузырек и тонкая струйка крови, похожая на темно-красную ниточку.
– Какая гадость эти мышеловки! – воскликнула мать, все еще расстроенная.
– Да, бедняжке не повезло.
– А теперь что с ней делать?
Закатав рукав, Фрэнсис достала мышеловку из ведра и потрясла, стряхивая с нее воду.
– Отнесу во двор, на компостную кучу. А ты ложись.
От воды мышиная шерстка слиплась острыми сосульками, но в смерти своей крохотный зверек – с зажмуренными от боли глазами и отвисшей челюстью – вдруг приобрел черты почти человеческие. Фрэнсис осторожно вытащила мертвое тельце из мышеловки и взяла за хрящеватый хвост.
На вешалке у задней двери висели старые плащи, а под ней стояла разная старая обувь. Фрэнсис решила обойтись без плаща, но вот трава наверняка сырая – она всунула ноги в галоши, когда-то принадлежавшие брату Ноэлю, и вышла во двор. С болтающейся в руке мышью, она прошлепала через лужайку и стала пробираться по мощеной дорожке в глубину сада.
В одном-двух окнах соседнего дома горел свет, но в саду, огороженном высокой стеной, росли громадные липы, косматые кусты лавра и гортензии, а потому было почти совсем темно. Фрэнсис, постоянно ходившая по этой дорожке, сейчас полагалась не столько на зрение, сколько на общие ощущения. Приблизившись к деревянному заборчику перед компостной кучей, она перекинула через него крохотный трупик. Он приземлился с мягким, еле слышным стуком.
И затем наступила тишина – глубокая-глубокая тишина, какая порой сгущалась или опускалась здесь, на Чемпион-Хилл, даже при свете дня. В такие минуты округа казалась вымершей, и просто не верилось, что совсем рядом находятся дома, где живут семьи и слуги; что за дальней стеной сада тянется шлаковая дорожка, которая через полсотни шагов выводит на улицу, самую обычную улицу с грохочущими трамваями и автобусами. Фрэнсис вспомнила о своей сегодняшней прогулке по Вестминстеру, но воскресить впечатления не смогла. Все отступило куда-то далеко-далеко. Кирпичные стены, мостовые, люди – все растаяло, растворилось бесследно. Остались только деревья, кусты, незримые цветы, ощущение скрытой растительной жизни под землей.
Внезапно Фрэнсис стало жутковато. Она запахнула халат на груди и повернулась к дому.
Тотчас же она заметила что-то в темноте, какой-то прыгающий огонек. А секунду спустя учуяла запах табачного дыма и поняла, что это тлеющий кончик сигареты. Фрэнсис перефокусировала взгляд и различила смутную фигуру.
В саду был кто-то еще.
Она тихо взвизгнула от испуга и удивления. Но это оказался всего лишь мистер Барбер. Он подошел, смеясь и извиняясь, что напугал.
– Я подумал, не торчать же дома в такой чудесный вечер, – сказал он. – Не хотел заговаривать с вами, беспокоить лишний раз. Надеюсь, вы не против, что я брожу тут, по саду?
На мгновение Фрэнсис захотелось ударить его. Кровь шумела у нее в ушах, и она вся дрожала как осиновый лист. Она думала, постояльцы давно легли спать. Должно быть, мистер Барбер гуляет здесь уже… с полчаса где-то. Ей стало неприятно при мысли, что он болтался поблизости, пока она стояла у компостной кучи, забыв обо всем. А потом еще и взвизгнула, вот стыдоба-то. Слава богу, в темноте хотя бы не видно, что на ней Ноэлевы галоши.
Да и в конце концов, мистер Барбер сделал ровно то же, что сделала она, когда поддалась искушению задержаться здесь, вдыхая благоухание теплой ночи. Дрожь начала униматься. Фрэнсис неловко объяснила про мышку, и молодой человек усмехнулся:
– Бедняга! Она всего лишь хотела свою кроху сыра.
Он поднес к губам сигарету, и вспыхнувший огонек на миг осветил худые пальцы, рыжеватые усы и острый лисий подбородок. Когда сигаретный уголек померк, мистер Барбер снова заговорил – и по звуку голоса Фрэнсис поняла, что он запрокинул голову.
– Отличная ночь, чтобы смотреть на звезды, мисс Рэй! Мальчишкой я знал о звездах все – это было главное мое увлечение. Когда родители засыпали, я выбирался из спальни через окно и часами просиживал на крыше, с библиотечной книжкой и велосипедным фонариком – сравнивал созвездия в небе с картинками. Мой брат Дуги как-то застукал меня и запер окно, и мне пришлось всю ночь проторчать под дождем. Братец вечно выкидывал такие номера. Но оно того стоило. Я знал все названия: Арктур, Регул, Вега, Капелла…
Теперь он говорил совсем тихо, и слова, полушепотом произнесенные в темноте, звучали чарующе. Странно было стоять с ним рядом в спальном халате, в таком вот уединенном месте… это всего лишь наш сад, напомнила себе Фрэнсис. Оглянувшись на дом, она увидела пятна света: открытая задняя дверь, кухонное окно с наполовину спущенной шторой, а над ним лестничное окно с неплотно задвинутыми моррисовскими портьерами.
И насчет ночи мистер Барбер совершенно прав. Месяц тонкий, что срезанная с яблока кожурка; небо сине-черное, и на нем электрически-яркие звезды.
Фрэнсис тоже запрокинула голову и после паузы спросила:
– А которая из них Капелла? – Ей нравилось название.
Мистер Барбер показал рукой с сигаретой:
– Вон та блестящая кроха, прямо над дымоходной трубой вашего соседа, – это Вега. А вон там… – Он немного повернулся, и Фрэнсис проследила взглядом за огоньком сигареты. – Там так называемый Северный Гвоздь – Полярная звезда.
– Я знаю Полярную звезду, – кивнула Фрэнсис.
– Правда?
– Еще знаю Большую Медведицу и Орион.
– Да вы прям настоящий скаут. А что насчет Кассиопеи?
– Созвездие в форме буквы «эм»? Да, тоже знаю.
– Сегодня оно в форме «дубль-вэ». Вон, видите? А рядом Персей.
– Нет, не вижу.
– Тут вся штука в том, чтобы мысленно соединить точки линией. Нужно напрячь воображение. Ребята, присваивавшие звездам имена… у них тогда, знаете ли, выбор развлечений был небольшой, вот и развлекались, как могли. А что насчет Близнецов? – Мистер Барбер придвинулся ближе и нарисовал в воздухе очертания. – Видите, вон двое? Держатся за руки. Прямо напротив них – Лев. Справа от него – Краб. А вон – Селедка…
Фрэнсис всмотрелась в небо:
– Селедка?
– Вон там, рядом с Прыщом.
В следующий момент Фрэнсис осознала две вещи: первое – что он, конечно же, над ней подшучивает; второе – что он, показывая, куда смотреть, придвинулся вплотную и положил свободную руку ей на поясницу. От неожиданного прикосновения она вздрогнула и отпрянула в сторону, задев мистера Барбера плечом и шумно шаркнув галошами. Мистер Барбер тоже отступил и демонстративно вскинул руки, как человек, пойманный на чем-то предосудительном и шутливо изображающий невинность.
А может, он и впрямь – без всякого умысла? Внезапно Фрэнсис засомневалась. Было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица; она видела лишь слабые отблески звездного света в глазах и на зубах. Он улыбается? Смеется над ней? У нее возникло чувство, которое она уже не раз испытывала при общении с мужчинами – чувство, что ее хитростью заманили в ловушку, что она не по своей вине стала посмешищем и, как бы ни повела себя дальше, только выставит себя в еще более смешном свете.
Фрэнсис с новой силой ощутила свое одиночество здесь, в коварном сыром саду. Казалось, сад заодно с мистером Барбером. Она потуже затянула пояс халата, распрямила плечи и холодно произнесла:
– Вам не следует долго здесь задерживаться, мистер Барбер. Ваша жена, наверное, беспокоится, куда вы запропастились.
Как она и ожидала, молодой человек рассмеялся, но с непонятной иронией.
– О, полагаю, Лили как-нибудь проживет без меня еще пару-другую минут. Сейчас докурю, мисс Рэй, и отправлюсь на боковую.
Фрэнсис без дальнейших слов повернулась и тяжело зашагала к дому, уже привычно чувствуя себя дурой. Скинув галоши, она торопливо приготовила все для завтрака – старалась управиться поскорее, чтобы не встречаться с мистером Барбером в третий раз за вечер. Впрочем, он не спешил возвращаться. Фрэнсис уже была в своей комнате и вынимала шпильки из волос, когда стукнула задняя дверь и лязгнул засов.
Все еще раздраженная, она прислушалась к шагам на лестнице и вдруг поняла, что ей страшно любопытно, как мистер Барбер заговорит с женой. На память пришел вопрос Кристины: «Стакан к стене приставляешь?» Подслушивать, конечно, нехорошо, но что дурного в том, чтобы просто подойти поближе к двери и чуть наклонить голову?
Сначала она услышала голос миссис Барбер.
– Ну наконец-то! Я уже думала, ты заблудился. Чем ты там занимался?
– Ничем, – зевнув, ответил мистер Барбер.
– Но чем-то ты должен был заниматься.
– Курил на заднем дворе. Смотрел на звезды.
– На звезды? Узнал по ним свое будущее?
– Так я и без них знаю, разве нет?
Вот и весь разговор. Но то, как они разговаривали – совершенно безразличным тоном, без малейшего намека на теплоту, – поразило Фрэнсис до чрезвычайности. Ей никогда даже в голову не приходило, что брак Барберов может быть каким-либо иным, кроме как счастливым. «Да они, возможно, ненавидят друг друга!» – ошеломленно подумала она.
Впрочем, какое ей дело до их отношений? Пока они исправно платят за жилье… Фрэнсис поймала себя на том, что рассуждает как расчетливая домовладелица, – а ведь это гадко! Ей совсем не хочется, чтобы они были несчастны. Она вдруг разнервничалась. Она же, в сущности, ничего о них не знает. А они здесь, в доме. Ей невольно вспомнилось предостережение Стиви насчет «класса служащих».
Ох, лучше бы она не подслушивала. Фрэнсис скользнула в постель и задула свечу. Но долго еще лежала без сна, с открытыми глазами. Слышала, как Барберы ходят из гостиной на кухню и обратно, потом кто-то из них остановился на лестничной площадке – мистер Барбер, снова протяжно зевнувший. Фрэнсис увидела, как тускнеет полоска света под дверью, когда он увернул газ.
3
Но ночь прошла, унеся с собой все тревоги. Поутру голоса супругов звучали как обычно и даже веселее. Мистер Барбер беззаботно напевал, пока брился в кухне над раковиной. Перед самым уходом на службу – на субботние полдня – он что-то негромко сказал жене, и та ответила со смехом.
Примерно через час Фрэнсис и сама вышла из дома – в цветочную лавку за венком на могилу отца. А сразу после завтрака они с матерью поехали на кладбище.
Поскольку за ночь погода испортилась, пришлось надеть плащи и шляпы, причем самые темные, сообразно случаю. Но на дворе все-таки стоял май, и обеим стало жарко уже в автобусе по пути в Вест-Норвуд и еще жарче, пока они поднимались по длинному склону к могиле отца. Ко времени, когда они добрались до нее, Фрэнсис обливалась потом. Она стянула перчатки, собралась снять шляпу и уже начала вытаскивать шпильку, когда поймала неодобрительный взгляд матери.
– Отец не возражал бы, мне кажется. Сам он терпеть не мог так париться, помнишь?
– Отец всегда знал, когда следует снимать шляпу, а когда нет, как бы он ни парился.
Фрэнсис отвернулась, вгоняя шпильку обратно:
– Сейчас он парится в аду, не иначе.
– Что-что?
– Говорю, сейчас воды принесу.
– А… – Мать смотрела на нее недоверчиво. – Ну принеси.
Они достали из сумок, один за другим, весь набор кладбищенских инструментов: совок, щетку, грабельки, бутылку, брусок мыла «Манки бренд». Мать принялась выпалывать сорняки и мох, а Фрэнсис пошла за водой к колонке. Вернувшись, она смочила и хорошенько намылила щетку – и стала отчищать надгробную плиту.
Надгробье простое, солидное, красивое – и дорогое, с возмущением думала Фрэнсис всякий раз, когда сюда приходила. Все связанные с похоронами вопросы, разумеется, решались в первые сумбурные дни после смерти отца, прежде чем Фрэнсис с матерью представилась возможность выяснить, насколько плохо, прямо из рук вон, он умудрился распорядиться семейными деньгами. «ДЖОН ФРАЙЕР РЭЙ ЛЮБИМЫЙ МУЖ И ОТЕЦ ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ», – гласила надпись, черные буквы на мраморе, изначально ослепительно-белом, который грязные дожди южных пригородов с течением лет окрасили в цвет хаки.
Натирая круговыми движениями мыльной щетки потускневший мрамор, Фрэнсис думала о могиле брата, Джона-Артура, что находилась чуть севернее Комбля. Они с матерью и невестой Джона-Артура, Эдит, навещали ее в девятнадцатом году. Поехали туда в декабре – самый неподходящий, наверное, месяц для этого, ибо тогда, в холодную, ненастную погоду разрушенная войной местность напоминала безотрадную картину ада. Они не испытали ни малейшего облегчения, только новые душевные муки при мысли о днях, неделях и месяцах, которые Джону-Артуру пришлось провести здесь. Впоследствии Фрэнсис не раз слышала, что кладбища умиротворяют. Одна из подруг матери описывала, какой покой снизошел на нее однажды у могилы сына. Она как наяву услышала его голос: сын велел ей не горевать, горе бессмысленно и опустошительно, оно удерживает мир во тьме, препятствуя движению к свету. У могилы Джона-Артура Фрэнсис не услышала ничего, кроме булькающего кашля пожилого фермера, который проводил их туда. Сам по себе могильный холмик ничего для нее не значил. У нее просто в голове не укладывалось, что все, что она знала и любила в брате, нашло свой конец вот здесь, в неглубокой яме у нее под ногами. Она пожалела, что вообще приехала сюда. Иногда во снах Фрэнсис снова оказывалась у могилы Джона-Артура и каждый раз чувствовала все тот же тоскливый ужас, все то же опустошение, всегда стояла там одна-одинешенька, увязая в раскисшей, липкой земле.
С другой стороны, у Ноэля даже могилы не было – и здесь тоже тяжелая, безысходная тоска, но иного рода. Ноэль пропал без вести в Средиземном море, в последний год войны, когда судно, на котором он шел из Египта, было торпедировано. Как именно он умер? Утонул? Мгновенно погиб при взрыве? Сообщения тогда поступали самые противоречивые: кто-то утверждал, что видел его, неподвижного, в воде лицом вниз, кто-то говорил, что его втащили на спасательный плот, раненого, но вполне себе живого. Но никакого плота так и не отыскали. Может, Ноэля подобрали враги? Во всяком случае, тело найдено не было, а в то время ходило столько рассказов о чудесном возвращении контуженных солдат, что еще много месяцев после смерти Ноэля, чуть ли не весь первый послевоенный год, Фрэнсис с матерью надеялись, что он вернется. Они пережили немало ужасных моментов: стук в дверь в неурочный час, пареньки на улице, отдаленно похожие на Ноэля… То время Фрэнсис всегда вспоминала с содроганием. Бедный, бедный Ноэль! Младшенький, всеобщий любимец. Он всегда виделся ей не в том возрасте, когда погиб, не девятнадцатилетним юношей, а малышом в полосатой пижаме, с круглыми розовыми пяточками, гладкими, как галька. Фрэнсис вспомнила, как однажды в Истборне он расплакался, когда его захлестнуло волной, и она над ним посмеялась: мол, трусишка несчастный. Она отдала бы что угодно, лишь бы взять свою насмешку назад.
Не надо думать об этом. Гони прочь эти мысли. Смочи щетку снова – быстро-быстро! Вот здесь она пропустила место. Смотри, как хорошо отчищается мрамор! Вот так-то лучше… Фрэнсис уже перешла от надгробной плиты к постаменту и медленно продвигалась вокруг него. Еще несколько ходок к колонке – и все, с делом покончено. В следующий раз, решили они с матерью, надо будет принести садовое сито и просеять землю. Но и сейчас все приведено в более-менее божеский вид. Фрэнсис убрала инструменты, вытерла руки и сказала, обращаясь к могиле:
– Ну вот, отец, теперь ты у нас чистенький и опрятненький по случаю дня рождения. Уверена, это больше, чем ты заслуживаешь.
– Фрэнсис! – укоризненно воскликнула мать.
– А что такого? Я бы сказала то же самое ему в лицо, стой он сейчас перед нами. Это – и еще много чего. Впрочем, он наверняка сумел бы пропустить все мимо ушей. Это единственное, что у него отлично получалось.
– Замолчи!
Они постояли еще немного: мать беззвучно произносила молитву, закрыв глаза и опустив голову, а Фрэнсис украдкой оттягивала шерстяной ворот с потной шеи. Обратно к выходу они пошли через старую часть кладбища, которая Фрэнсис нравилась гораздо больше: все эти аляповатые памятники прошлого столетия, плачущие ангелы, погасшие факелы, каменные корабли с надутыми парусами. Фрэнсис вслух читала фамилии, звучавшие как фамилии диккенсовских персонажей:
– Боуд… Эппс… Тули… Везервокс! Странно, насколько имена соответствуют эпохе. Неужели мода на фамилии – тоже меняется?
– Вряд ли кто-нибудь пожелал выйти замуж за бедного мистера Везервокса.
– Ошибаешься. «Безутешно горе пятерых переживших его сыновей»! Да здесь повсюду должны лежать Везервоксы.
Выйдя на улицу, они с сомнением посмотрели на небо. Отец всегда восхищался цветниками Далвичского парка, и Фрэнсис с матерью собирались поехать туда на автобусе, выпить чаю в кафе, прогуляться по цветникам – в общем, провести остаток субботнего дня достаточно приятно. Но небо висело низко, темное и хмурое.
– Похоже, гроза будет, – сказала миссис Рэй, с войны боявшаяся грома и молний. Они решили отказаться от своих планов и сразу ехать домой. Едва они вышли из автобуса на своей остановке, как по земле застучали первые тяжелые капли. Через палисадник они уже бежали бегом – Фрэнсис обогнала мать, чтобы отпереть и распахнуть дверь. Они ввалились в холл, задыхаясь, смеясь и стаскивая мокрые плащи.
Как только дверь за ними захлопнулась, они услышали оживленные голоса и шум движения в комнатах наверху. Глухие удары, взрыв смеха, потом частые легкие шаги. Миссис Рэй, снимая шляпу, испуганно вскинула глаза:
– О господи!
У Фрэнсис упало сердце.
– Похоже, у Барберов гости, – пробормотала она.
Шаги между тем простучали по лестничной площадке, и за скрипнувшие перила верхнего пролета схватились чьи-то маленькие руки, липкие на вид. Чуть погодя на повороте лестницы показались двое детей: девочка лет семи-восьми и мальчик помладше. Мальчик шел первым, со сдвинутыми бровями, настроенный решительно, но явно обеспокоенный сложностью спуска. Заметив Фрэнсис с матерью, он замер на полушаге, а потом, вне себя от испуга, развернулся, протиснулся мимо девочки и стал карабкаться обратно вверх. Девочка осталась стоять на месте, глядя на Фрэнсис и посасывая нижнюю губу.
– Он совсем еще маленький! – рассмеялась она.
Мать Фрэнсис, со шляпой в руке, прошла немного вперед и с тревогой следила за ним.
– Безусловно, он еще слишком маленький, чтобы его подпускать к этой лестнице. Если он упадет… Ах, отойди от перил, малыш!
Мальчик уже благополучно добрался до лестничной площадки и сейчас, заинтересованный встревоженным тоном незнакомой тети, просунул голову между балясинами прямо над миссис Рэй. Она побледнела и замахала руками:
– Отойди сейчас же! Так нельзя делать! А вдруг балясина выломится? Фрэнсис…
– Да, хорошо. – Фрэнсис обошла мать и стала подниматься по лестнице.
При ее приближении девочка резко повернулась и, хихикая, запрыгала вверх по ступенькам, а мальчик поспешно выдернул голову из проема между столбиками. Должно быть, при этом он больно зацепился ухом: сразу после того, как он испуганно убежал в гостиную Барберов, сопровождаемый по пятам девочкой, Фрэнсис услышала его страдальческий вопль. На вопль отозвался отрывистый женский голос, звучавший удовлетворенно: «Смотри-ка, что ты наделал!» В тот же миг из гостиной выглянула еще одна женщина. Ни голос, раздавшийся в глубине комнаты, ни лицо, высунувшееся за дверь, не принадлежали миссис Барбер. Незнакомка была постарше, примерно ровесница Фрэнсис – с острыми чертами, завитыми волосами, блестящими от масла, и густо намазанными губами.
– О, – сказала она при виде Фрэнсис с матерью, осторожно поднимавшихся по лестнице, и высунулась подальше. – Вам Лил нужна? Она во двор вышла.
Фрэнсис остановилась на предпоследней ступеньке и объяснила, что они беспокоятся за детей. Кажется, они с матерью напугали маленького мальчика. Не ушиб ли он ухо о балясину?
В гостиной Барберов установилась неестественная тишина, нарушаемая лишь жалобным поскуливанием ребенка. У Фрэнсис возникло неприятное впечатление, что комната полна подслушивающих незнакомцев. Ничего не видя за приоткрытой дверью, она спросила:
– А здесь ли мистер Барбер?
Женщина фыркнула:
– Ленни-то? Нет, конечно. Он от нас бегает как черт от ладана. Но если вам нужна Лил – она вернется через минутку.
– Да нет, мы просто хотели узнать, все ли в порядке с малышом, – повторила Фрэнсис. Потом твердо добавила: – Я мисс Рэй. А это миссис Рэй, моя мать. Мы владелицы дома.
Тотчас же из безмолвной гостиной раздался еще один женский голос – веселый и разбитной, с хрипотцой:
– Там мисс Рэй? Там мисс Рэй, да, Вера?
Остролицая женщина склонила голову набок, спокойно перевела взгляд с Фрэнсис на мать и обратно и громко ответила:
– Да, и миссис Рэй тоже!
– О господи, так пригласи дам войти! Не заставляй бедняжек стоять на лестничной площадке в собственном доме!
Женщина пожала плечами и слегка улыбнулась Фрэнсис, словно добродушно говоря: «Ну вот вы и попались!» Она отступила назад, широко открывая дверь перед хозяйками дома. Фрэнсис покосилась на мать – та лихорадочно прикалывала шляпку. Они преодолели последние две-три ступеньки и пересекли площадку.
В комнате, где было не продохнуть от запаха духов и сигаретного дыма, оказалась не толпа народа, а всего лишь три женщины, которые сидели в креслах, придвинутых к незажженному камину. Вообще-то, в первую очередь Фрэнсис бросились в глаза именно кресла, поскольку одно из них – кресло черного дуба, на удивление гармонично сочетавшееся с вычурным убранством барберовской гостиной, – на самом деле принадлежало вовсе не Барберам. Это было одно из отцовских яковианских страшилищ, еще сегодня утром стоявшее в кухонном коридоре внизу. Сидела в нем низенькая тучная дама лет пятидесяти, с карими глазками-пуговками, чудовищно раздутыми щиколотками и столь ненатурально завитыми и выкрашенными хной волосами, что они походили на тусклый парик восковой фигуры. Несомненно, это ее голос только что доносился из гостиной, ибо едва Фрэнсис с матерью неловко вошли, она бойко затараторила все тем же кокнийским говорком:
– Ах, миссис Рэй, мисс Рэй, как приятно с вами познакомиться! Очень, очень приятно! А Лил сказала, мы с вами не увидимся: мол, вас допоздна не будет дома. Ах, какая удача! Я миссис Вайни. Надеюсь, вы меня извините, что я не встаю пожать вам руки. Видите, какая со мной неприятность. – Она указала на свои ужасные щиколотки. – Стоит сесть, и встать уже невмоготу. Мин… – Миссис Вайни наклонилась и похлопала по руке конопатую девушку, сидевшую на диванчике. – Уступи место миссис Рэй, дорогуша. Тебе и пуфика хватит, худышке такой… Это Мин, моя младшая, – сообщила она Фрэнсис, как будто это все объясняло. – Мисс Линч – так, полагаю, мне следует ее величать в таком приличном доме! А это миссис Роулингс и миссис Грайс. Господи, какой же старухой я себя чувствую рядом с ними! С миссис Грайс вы уже познакомились минуту назад.
Фрэнсис ничего не оставалось, кроме как пройти в глубину комнаты, осторожно обходя разбросанные по полу сумки, шарфы, затейливые шляпки, и пожать руку каждой гостье по очереди. Миссис Рэй слабо запротестовала – ах, не стоит беспокоиться, она не хочет мешать, – но уже в следующую минуту непостижимым для себя самой образом очутилась на освободившемся месте на диванчике, рядом с остролицей миссис Грайс – Верой. Девушка по имени Мин устроилась на красном кожаном пуфе. Фрэнсис заняла оставшееся свободное кресло, рядом с женщиной, которую представили как миссис Роулингс.
Миссис Роулингс сидела в розовом плюшевом кресле Барберов, похожая на самодовольную Мадонну, исполненную сознания собственной значимости. Мальчик прижимался к ней, уткнувшись лицом ей в колени; его глаза с длинными ресницами еще не просохли от слез, но сами слезы определенно были забыты. Казалось, он лениво покусывал бедро миссис Роулингс. Когда малыш поднял голову и уставился на Фрэнсис, та снова с беспокойством спросила, не повредил ли он ухо, вытаскивая голову из перил. Миссис Роулингс улыбнулась – сочувственно и снисходительно, как часто улыбаются замужние женщины в ответ на испуганное кудахтанье старых дев.
– О, у них в этом возрасте уши каучуковые.
В подтверждение своих слов она прихватила пальцами ушко малыша, и без того уже красное, резко свернула его в трубочку, а потом отпустила – и оно упруго распрямилось. Гостьи рассмеялись, и девочка громче всех, деланым, визгливым смехом. Мальчик зажал уши ладошками: с одной стороны, страшно довольный, что развеселил всех не хуже настоящего клоуна, а с другой – страшно раздосадованный тем, как он это сделал.
– Бедный Морис, – все еще хихикая, сказала миссис Вайни. – Негоже нам смеяться. Но маленькие мальчики, засовывающие голову промеж балясин в чужом доме, должны понимать, что над ними будут смеяться. – Голос у нее смягчился, и она протянула к малышу руки. – Ну, иди к бабуле!
Иди к бабуле… Пока миссис Вайни возилась с мальчиком, под взглядами женщин помоложе, Фрэнсис начала улавливать сходство между всеми ними. Миссис Роулингс – Нетта, как все ее называли, – была повзрослевшей и располневшей копией Мин. У Веры такие же карие глазки-пуговки, как у миссис Вайни, только взгляд не такой живой и открытый. Даже в девочке и мальчике Фрэнсис теперь подметила семейные черты: девочка плотненькая, на крепких ножках; у мальчика светлые волосы, но из тех, что с возрастом темнеют; и у обоих не по-детски полные и тугие розовые губы – губы миссис Барбер, в сущности. Едва лишь Фрэнсис с удивлением и облегчением сообразила, что за гости к ним пожаловали, в комнату вошла сама миссис Барбер, немного запыхавшаяся.
Сначала она встретилась глазами с Фрэнсис:
– Мисс Рэй, простите ради бога!.. Здравствуйте, миссис Рэй! – Ее улыбка стала натянутой, и голос дрогнул. – Значит, вы уже познакомились с моей матерью и сестрами?
– О, мы уже подружились, – непринужденно сказала миссис Вайни. – Ну вот, Лил, а ты говорила, что хозяек весь день не будет дома!
– Она надеялась, что вы нас здесь не застанете, – пояснила Вера, обращаясь к Фрэнсис. – Она нас стыдится.
– Не болтай глупостей! – сказала миссис Барбер, заливаясь краской.
– Что правда, то правда! – весело вскричала миссис Вайни, и ее старомодный корсет угрожающе заскрипел и затрещал. – Но недостаток хороших манер, миссис Рэй, мы с лихвой возмещаем жизнерадостностью. И да, я в совершенном восторге от вашего дома!
Мать Фрэнсис покраснела, часто заморгала, но быстро совладала с собой:
– Спасибо. Да, в свое время это был счастливый семейный дом. Просто он стал великоват для нас с дочерью, на все рук не хватает.
– Ну разумеется, зачем вам лишние хлопоты? Ничто не доставляет таких хлопот, как большой дом. И ничто, я считаю, не нагоняет такого уныния, как пустующая комната. Надеюсь, теперь вам стало повеселее, с постояльцами-то! А какой у вас сад чудесный, слов нет!
– О, так вы и сад видели?
– Да, Лил сводила нас туда.
– Буквально на минутку, – торопливо вставила миссис Барбер.
– У вас тут тишь да покой, точно в деревне. Ни в жизнь не догадаешься, что повсюду вокруг соседи. И настроение от этого такое, будто ты на отдыхе. Вы могли бы принимать туристов, чаем поить. У нас в нашем ветхом доме… Вера, Мин и я, мы живем над лавкой моего мужа, на Уолворт-роуд… так вот, у нас все страшно старомодно. А у вас такая красота кругом!..
Миссис Вайни обвела одобрительным взглядом гостиную, вычурное убранство которой пополнилось новыми элементами с тех пор, как Фрэнсис мельком видела ее в последний раз. Появилась старинная чугунная топка, в ней стоит букет бумажных маков; диванчик накрыт чем-то вроде шенилловой скатерти с помпончиками по краям; каминная полка теперь сплошь заставлена открытками и разными безделушками: эбеновые слоники, медные обезьянки, фарфоровый Будда, испанский веер… а вот и тамбурин со свисающими лентами.
– Как раз перед вашим приходом я говорила дочерям, – воодушевленно продолжала миссис Вайни, – мол, до чего же приятно воображать, как в старину здесь жили благородные дамы, в этих своих капорах и изящных платьях! А какие юбки были у тех платьев! Сколько ярдов ткани уходило на каждую! Поневоле задумаешься, как же они бедняжки ходили в них, по тогдашним-то улицам, заваленным навозом. Или хотя бы как поднимались по лестницам. А уж про посещение кое-каких укромных местечек я вообще…
– Мама! – хором воскликнули дочери, и громче всех миссис Барбер.
Миссис Вайни округлила глазки-пуговки:
– А что такого? Миссис Рэй понимает, что я шучу. И мисс Рэй тоже, я уверена. Кроме того, здесь одни женщины.
Девочка запротестовала: нет, здесь не одни только женщины, здесь есть и мальчики. Миссис Вайни благодушно улыбнулась:
– Ну ты поняла, что я имела в виду.
Нет, девочка не поняла, потому что Морис никакая не женщина и Сидди не женщина. Сидди еще даже и не мальчик, он еще слишком маленький…
– Довольно уже, милочка, – резко оборвала ее Вера, а озадаченная Фрэнсис подумала: «Сидди?»
Девочка обиженно выпятила свои недетские губы, но замолчала. Миссис Вайни снова заговорила: да, она прямо в восторге от дома.
– Какая удача для Лил и Лена! И как замечательно Лил украсила комнаты! Она у нас в семье единственная художественная натура, сызмалу такой была… Нет, Лил, ничего я не придумываю! – Миссис Вайни подмигнула Фрэнсис. – Смотрите, она зарделась как маков цвет.
– Это все ее художественная натура, – сказала Вера своим обычным суховатым тоном.
– Даже не знаю, в кого она такая. Уж точно не в меня! А что касается ее дорогого отца, царствие ему небесное, так он картинку не то что нарисовать, а и на гвоздь-то ровно повесить не мог…
Ее слова прервал странный шум: сопение, поскуливание, попискивание, будто зверек какой завозился. Фрэнсис с матерью тревожно встрепенулись. Сестры же, наоборот, разом притихли. Вера перегнулась через подлокотник диванчика и заглянула в большую соломенную сумку, стоявшую рядом на полу, – сумку, которую Фрэнсис все это время принимала за обычный портплед, но которая на самом деле оказалась переносной корзинкой для младенцев. Минута напряженного ожидания. Женщины перешептывались. Проснулся? Нет? Снова засыпает? Заснул? Но потом сопение возобновилось – и почти сразу разрешилось истошным воплем.
– Ути, мой хороший!
– Ты наше золотко!
– Ну-ну, тише!
– А вот и мы!
Вера запустила руки в корзинку и вытащила брыкающегося младенца в желтом вязаном костюмчике, – это и был Сидди. Вера передала ребенка Нетте, и та уложила его к себе на колени. Он по-прежнему дергал ножками-ручками и орал; его большая багровая голова моталась на тонкой, как стебель, шейке.
– Может, улыбнешься этим милым дамам? – спросила Нетта. – Не хочешь, да? А ведь миссис Рэй и мисс Рэй проделали очень долгий путь, чтобы тебя увидеть! Ах, какие рожицы мы корчим!
– Верно, он голодный? – предположила миссис Вайни, поскольку младенец не унимался.
– Да он всегда голодный, этот кроха. Весь в своего папочку по этой части.
– А как подгузник?
Нетта пощупала попку ребенка:
– Сухой. Он просто хочет пообщаться с нами. Правда, мой сладкий? Эй?
Она принялась качать младенца на коленке. Голова у него замоталась еще сильнее, но крики начали стихать.
Мать Фрэнсис, любившая детей, подалась вперед, чтобы рассмотреть получше.
– Маленький император, да и только, – улыбнулась она.
– Ага, Сидди у нас такой, – согласилась миссис Вайни, показывая редкие зубы. – Во всяком случае, орет уж точно, как особа королевских кровей. Вы только поглядите на него! Похож на огромную репку, правда? Мы надеемся, когда он подрастет, тело у него все-таки станет соразмерным голове. А вот у его старшего брата было ровно наоборот – помнишь, Нетта? Такая крохотная головенка была, хоть чулки на ней штопай! – Она вытерла выступившие от смеха слезы. – А у вас есть еще дети, миссис Рэй? Вы же не против, что я интересуюсь?
– Нисколько не против, – ответила мать Фрэнсис, отводя глаза от младенца, подпрыгивающего на коленках Нетты. – У меня было трое детей. Оба моих сына погибли на войне.
Веселое выражение вмиг сбежало с лица миссис Вайни.
– Ох, извините, бога ради. Всей душой вам сочувствую. У моего брата тоже два сына не вернулись с войны – а третий вернулся с выжженными глазами, совсем слепой. И муж Веры, Артур, тоже погиб на фронте. Знаете, миссис Рэй, в свое время я безумно хотела сыновей. Но выносить мальчика никак не получалось, уж неведомо почему. У меня было два выкидыша и один мертворожденный – все мальчики, причем последний ну до чего прелестный малютка…
– Что такое мертворожденный? – спросила девочка.
Женщины проигнорировали вопрос.
– Я помню, – подала голос Мин. – Помню, как папа тогда плакал, а мне сказал, что ему перец в глаза попал.
– Он был замечательный человек, твой отец, – улыбнулась миссис Вайни. – Ирландец, миссис Рэй. Чувствительный, как все ирландцы. Да, мы с ним оба страшно убивались по нашему последнему. Но знаете, теперь я не уверена, что хотела бы выкормить, выпестовать, вырастить сыночка для того лишь, чтобы он погиб на войне, как его двоюродные братья. – Она тяжело вздохнула и покачала головой.
Улыбка вновь сошла с лица миссис Вайни, и вдруг стало видно, что ее румянец – не румянец вовсе, а частая паутинка полопавшихся сосудов на желтых одутловатых щеках. Ее маленькие глазки внезапно показались беззащитно-обнаженными – как будто жизнь потрепала бедную женщину так крепко, подумалось Фрэнсис, что у нее даже ресницы выпали.
– Что такое мертворожденный? – повторила девочка.
Вера наконец ответила:
– То, чем лучше бы оказалась ты.
Мать Фрэнсис ошеломленно вытаращилась на нее. Миссис Барбер опустила голову, сгорая от стыда. Но гостьи покатились со смеху самым бессердечным образом, и миссис Вайни вытащила из рукава носовой платок, чтобы вытереть обильно слезящиеся глаза. Младенец сначала наблюдал за весельем с величайшей серьезностью, а потом вдруг фыркнул, словно поняв шутку, – и все снова расхохотались. Нетта принялась его тискать и подбрасывать на коленях, чтобы он фыркнул еще разок, да погромче. Голова у Сидди болталась, по подбородку текли слюни, и он возбужденно сучил ножками, пиная Нетту в живот.
Затем в общем настроении произошла легкая, но заметная перемена. Вера порылась в сумочке и предложила Фрэнсис с матерью сигареты. Миссис Рэй, опять ошеломленная, помотала головой, и Фрэнсис неохотно сделала то же самое. Но все женщины помоложе чиркнули спичками, прикурили, потянулись к пепельнице и возобновили разговор, прерванный появлением хозяек дома. В разговоре постоянно упоминался некто, кого они иронически называли «его милость» или «его светлость». «Ну, сами можете догадаться, что он ответил!», «Да я на него вообще плевать хотела!» – а миссис Вайни время от времени слабо протестовала: «Ох, ну зачем вы так? Ваш бедный отчим только добра вам желает!»
Семья, как хорошо отлаженный механизм, преодолела незначительное препятствие в виде внезапного вторжения миссис и мисс Рэй и зажила своей привычной жизнью. Фрэнсис, переводя внимательный взгляд с одной сестры на другую, ясно поняла, какую роль каждая из них играла, а вернее, была вынуждена играть в соответствии с требованиями этого семейного механизма: холодная Вера, эмоциональная Нетта, простодушная Мин.
Ну и конечно, миссис Барбер – Лилиана, Лили, Лил. Она все это время держалась в сторонке – то опиралась локтем о каминную полку, то клала ладонь на ручку диванчика – и поминутно с беспокойством поглядывала на Фрэнсис и ее мать. На ней было сливового цвета платье из дорогой мягкой ткани, с кружевом кроше на груди и по краю коротких рукавов, каковой наряд дополнялся оливково-зелеными чулками и яркими турецкими туфельками. На шее у нее висели красные деревянные бусы, щелкавшие при каждом ее движении, как костяшки счетов. «Единственная художественная натура в семье», – сказала про нее мать, и действительно, по манере одеваться – броско, но со вкусом – миссис Барбер разительно отличалась от своих сестер, наряженных, как танцовщицы кордебалета: платья из искусственного шелка, ажурные чулки, высокие каблуки, цепочки на запястьях и щиколотках. Да и выговор у нее, в отличие от них, был правильный, без малейшего кокнийского акцента. Теперь миссис Барбер отошла от сдвинутых у камина кресел, а ее маленький племянник подбежал к ней и о чем-то шепотом попросил. Она взяла его за руку, провела к столу в другом конце комнаты и стала собирать для него булочки и печеньки, оставшиеся там после чаепития. Мальчик взял у нее тарелку с лакомствами и осторожно прижал к груди. Когда содержимое тарелки стало с нее сползать, миссис Барбер поддернула подол платья и опустилась на колени, чтобы подхватить ее и выровнять. Все это она сделала одним плавным, текучим движением, показав пятки и округлые белые икры, просвечивающие сквозь оливково-зеленые чулки. Мальчик отгрыз кусок печенья, и на кружевную грудь миссис Барбер посыпались крошки.
Миссис Барбер крошек не заметила. Она еще больше выпятила свои выпяченные губы и приложилась рассеянным поцелуем к белокурой макушке. Подняв голову, она встретилась с внимательным взглядом Фрэнсис и смущенно потупилась. Но чуть спустя снова вскинула глаза, увидела, что Фрэнсис по-прежнему с улыбкой смотрит на нее, и неуверенно улыбнулась в ответ.
Двоюродная сестренка мальчика наконец сообразила, что там, у стола, раздают угощения, подбежала к миссис Барбер и тоже потребовала печеньку. После чего миссис Вайни громко поинтересовалась, хватит ли печенья на всех… Фрэнсис взглянула на мать, и та еле заметно кивнула. Они встали и начали прощаться. На то, чтобы высвободиться из цепких щупальцев радушия миссис Вайни, потребовалось несколько минут, но наконец Фрэнсис с матерью выбрались на лестничную площадку.
Миссис Барбер сочла нужным выйти вместе с ними. Когда миссис Рэй уже стала спускаться по лестнице, миссис Барбер знаком попросила Фрэнсис задержаться и тихо заговорила:
– Ради бога, простите меня за кресло, мисс Рэй. Я знаю, вы заметили. И пожалуйста, передайте мои извинения вашей матушке. Не подумайте только, что мы и впредь собираемся без спросу брать ваши вещи. Просто моей матери нужно твердое кресло, поскольку у нее больные ноги и спина, а у нас с Леном такого нет.
– Не стоит извинений, – сказала Фрэнсис.
– Нет, очень даже стоит, но спасибо вам за такие слова. Так любезно с вашей стороны, что вы заглянули к нам. Наша семья страшно шумная… они скоро уйдут, не беспокойтесь. Они зашли-то всего на часок, но потом начался дождь. А вы, как я понимаю… – Она кивком указала на темное платье Фрэнсис. – Вы с матушкой были на каком-то печальном мероприятии?
Фрэнсис объяснила, что они навещали могилу отца.
Миссис Барбер пришла в ужас:
– Ох, и каково же вам было вернуться домой и застать здесь такое сборище!
Она схватилась за голову, приводя в беспорядок уложенные завитые волосы. На кружевной вставке платья у нее до сих пор оставались крошки. Фрэнсис испытала острое желание смахнуть их, как сделала бы заботливая мамаша или, что вернее в ее случае, заботливая старая дева. Сдержав дурацкий порыв, она направилась к лестнице.
– Пусть ваши близкие остаются здесь сколько пожелают, миссис Барбер. Вы нас нимало не побеспокоите, честное слово.
Спустившись вниз, однако, Фрэнсис ясно услышала женский смех и топот детских ног. Когда она закрывала дверь гостиной, балки над головой скрипнули… раз-другой… и даже стены, казалось, заскрипели – будто какой-то великан стиснул в ладонях дом и стал подбрасывать, в точности как Нетта тискала и подбрасывала на коленях своего фыркающего ребенка.
Мать, с видом крайнего утомления, уже расположилась в своем кресле у французских окон.
– Да уж! – вздохнула она. – Поразительно, что у миссис Барбер такая семья. Вернее сказать, поразительно, что в такой семье уродилась миссис Барбер. Я почему-то была уверена, что ее отец крупный предприниматель – она ничего такого не говорила? И что брат служит в торговом флоте?
Фрэнсис откинулась на спинку дивана:
– Брат служит… где? Ох, мама, не впадай в старческую забывчивость. Это ж я все нафантазировала, помнишь?
– Но отец-то у нее предприниматель?
– Отец давно умер. Миссис Вайни – вдова, вторично вышедшая замуж. За владельца лавчонки, которого все ее дочери дружно презирают. Не иначе той мануфактурной, что рядом с магазинчиком, где торгуют жареной рыбой. – Увидев непонимающий взгляд матери, она добавила: – Других-то мелких лавок на Уолворт-роуд нет, верно?
Мать задумалась:
– На Уолворт-роуд?… Да нет, Фрэнсис, быть такого не может.
– Ты что, совсем не прислушивалась к разговору?
– Ну, я все больше разглядывала убранство комнаты – вот уж миссис Барбер расстаралась! Точно дом Али-Бабы! Или Мулен Руж! Или Тадж-Махал! Лучше бы она выбрала простой деревенский стиль и на том успокоилась. Это что, нынче считается модным декором? Если бы твой дорогой отец… ты, кстати, кресло заметила?
– Миссис Барбер все объяснила. У ее матери беда со спиной.
– Да и не только со спиной, как я погляжу! Дочери у нее – чистые амазонки! А сама она коротышка, от земли не видать.
– Мне она понравилась, – улыбнулась Фрэнсис. – А тебе разве нет? Добрая общительная женщина.
– Ну да, – согласилась мать. – Только с общительностью, скажем прямо, у нее перебор. Почему люди такого разряда всегда так много о себе рассказывают? Еще чуть-чуть – и она продемонстрировала бы нам свои варикозные вены. – Миссис Рэй беспокойно посмотрела в сторону окна, выходящего на улицу. – Интересно, Доусоны видели, как она к нам заходит? Знаю, это не по-христиански, но я очень надеюсь, что миссис Вайни не собирается навещать нас слишком часто.
– А я надеюсь, что собирается, – сказала Фрэнсис. – Общение с ней меня здорово взбодрило, прямо как поход в шикарный кабак.
Мать уныло улыбнулась, потом вздрогнула и тревожно нахмурилась: наверху грохнул очередной взрыв смеха.
– Нет, я все-таки надеюсь, что они не зачастят к нам. В жизни не слышала такого бурного хохота. И шуточки у них весьма сомнительного свойства. Неудивительно, что мистер Барбер сбежал, бедняга. Да уж, Фрэнсис, не ожидала я, что у миссис Барбер такая родня. Если бы только мы знали… о боже. Не могу отделаться от чувства, что она…
– Что она нас облапошила? – с улыбкой спросила Фрэнсис, направляясь к кухне. – А по-моему, это делает ее только интереснее. Должно быть, ей пришлось изрядно потрудиться ради этих зеленых чулок.
Дети носились по комнатам еще с полчаса, и из гостиной по-прежнему слышались взрывы смеха. Потом наверху раздались шаги сразу многих ног, и пол заскрипел столь громко, что это могло означать лишь одно: сестры встали и ходили взад-вперед, передвигая кресла, наводя порядок и собирая свои вещи. Пока Фрэнсис с матерью пили чай, через счетчик в кухоньке с пыхтением пошел газ, и в раковине загремела посуда. Немного погодя на лестнице застучали каблуки, и женщины одна за другой спустились в туалет, вместе с протестующими детьми. Наконец состоялось медленное сошествие миссис Вайни, и началось долгое шумное прощание в холле. Девочка обнаружила обеденный гонг, ударила в него и получила подзатыльник.
Миссис Рэй взяла шкатулку для рукоделия и принялась шить с таким стоическим видом, словно твердо решила не морщиться и не вздрагивать от шума. Сама Фрэнсис сидела с раскрытой книгой на коленях, но, не в состоянии сосредоточиться, снова и снова перечитывала одну и ту же страницу. Как только передняя дверь закрылась и миссис Барбер стала подниматься по лестнице, Фрэнсис отложила книгу и, не удержавшись, на цыпочках подошла к окну. Вон они, направляются в сторону Камберуэлла. Идут в своих безвкусных плащах и причудливых шляпках – впереди горделиво выступает Нетта с ребенком на руках, воплощая собой Триумф Современного Материнства, а миссис Вайни, под руку с Верой и Мин, с прижатой к груди сумочкой из искусственной кожи, плетется черепашьим шагом позади, олицетворением добродушной поздневикторианской эпохи. Дети крутили в руках стебельки лаванды, сорванные из горшков в палисаднике. И в самом палисаднике валялись сломанные стебли.
– Любопытство сгубило кошку, – сказала мать с другого конца комнаты.
– Да ладно тебе, – не оборачиваясь, ответила Фрэнсис. – Я просто хочу убедиться, что они никого тут не забыли. Один, два, три, четыре, пять, шесть – семь, если считать младенца. Неужели целых семь? Уверена, час назад их было меньше.
– Может, они за это время размножились.
– Бедная миссис Вайни! Такие отечные щиколотки! Не ноги, а тумбы.
– Не пойти ли пересчитать ложки в кухне?
– Мама! Можно подумать, им нужны наши старые ложки! Скорее, это они оставили нам пару шиллингов на столике в холле. Незаметно, чтобы не конфузить нас…
В комнате наверху раздался глухой грохот, и Фрэнсис отвернулась от окна.
Мать наконец поморщилась:
– Нет, это ужасно, честное слово. Что миссис Барбер там делает, скажи на милость?
Снова послышался грохот, теперь на лестничной площадке. Заскрипели ступеньки, что-то деревянное тяжело застучало о балясины…
Фрэнсис быстро двинулась к двери.
– Она тащит вниз кресло!.. Сейчас обои обдерет!
Выйдя в холл и закрыв за собой дверь, она крикнула:
– Вам помочь, миссис Барбер?
– Спасибо, я справлюсь, – донесся задышливый голос.
Но Фрэнсис все-таки поднялась и обнаружила, что миссис Барбер, вся красная от натуги, дергает тяжелое громоздкое кресло, передние ножки которого застряли между балясинами. Соединенными усилиями они высвободили кресло, кое-как развернули на промежуточной площадке и благополучно спустили в холл.
Фрэнсис поставила кресло точно на прежнее место и похлопала по спинке:
– Ну что, приятель, как тебе маленькое приключение? Знаете, по-моему, на нем никто раньше и не сидел ни разу.
– Мне действительно не следовало его брать, – смущенно сказала миссис Барбер. – Меня сестры уговорили. Они мной командуют, всегда командовали. Наверное, кресло еще и ужасно старинное.
– Во всяком случае, мой отец так считал. Нет, ваши сестры правильно сделали. Я рада, что вы нашли ему применение.
– Вы очень добры. Спасибо вам.
Миссис Барбер уже повернулась к лестнице. До чего же она не похожа на своего мужа! Он бы задержался, стал лезть с разговорами. Пожалуй, Фрэнсис даже не хотелось ее отпускать. Она вспомнила, как очаровательно выглядела миссис Барбер, когда присела на корточки перед своим племянником и обтянутые зелеными чулками пятки выскользнули из узорчатых туфелек. Крошки с груди она уже стряхнула, но завитые локоны все еще были растрепаны, и у Фрэнсис опять возникло заботливое желание поправить ей прическу.
Вместо этого она сказала:
– У вас усталый вид.
Миссис Барбер поднесла ладонь к щеке:
– Да?
– Может, посидите со мной немножко? Не на этом страшилище, конечно… – Она махнула рукой в сторону кресла. – А в кухне. Буквально пять минут, а?
Миссис Барбер заколебалась:
– Мне бы не хотелось вас отвлекать…
– Вы меня ни от чего не отвлечете, кроме как от мыслей о хозяйственных делах. А о них я могу подумать в любое другое время. Ну же, скажите «да»! Я уже давно хотела вас пригласить. Мы с вами живем в одном доме, но почти не общаемся. Это как-то странно, вы не находите?
Фрэнсис говорила искренним тоном, и выражение лица у миссис Барбер переменилось.
– Пожалуй, – улыбнулась она. – Да, хорошо.
Они прошли в кухню, и Фрэнсис предложила миссис Барбер стул.
– Сделать вам чаю? – спросила она, когда Лил села.
– О нет, спасибо. Я весь день пила чай.
– Тогда, может быть, кусочек кекса?
– И кекс я ела! Но сами-то вы чаю выпьете, конечно?
Немного поразмыслив, Фрэнсис сказала:
– Честно говоря, чего мне сейчас по-настоящему хочется… – Она подошла к открытой двери, высунула голову в коридорчик и прислушалась, не раздаются ли в гостиной звуки движения. Ничего не услышав, она бесшумно закрыла дверь и засунула руку в карман фартука, висевшего на двери изнутри. – Мать не одобряет, что я курю, – тихо проговорила она, доставая табак, папиросную бумагу и спички. – Я думала, меня просто разорвет, пока смотрела, как дымят ваши сестры. Только учтите: если меня застукают, я все свалю на вас. Врать я умею, имейте в виду.
Фрэнсис села напротив миссис Барбер и протянула ей пакетик с папиросной бумагой:
– Будете?
Миссис Барбер коротко мотнула головой:
– Я так и не научилась скатывать.
– Я вам скатаю, если хотите.
Миссис Барбер поколебалась, кусая свои полные губы, потом озорно усмехнулась:
– Почему бы и нет? Давайте!
Казалось, все происходящее доставляло ей неподдельное удовольствие. Она зачарованно наблюдала, как Фрэнсис выкладывает два листочка бумаги и осторожно насыпает на каждую табаку из жестяной коробочки; затем положила обнаженные локти на стол и подалась вперед, чтобы получше рассмотреть, как первая сигарета обретает форму. Одно запястье у нее обхватывал красный деревянный браслет, под стать бусам на шее, но на пальцах украшений не было, если не считать тонкого обручального кольца и такого же тонкого помолвочного, с крохотными бриллиантами.
– Ух, как ловко у вас получается! – восхищенно сказала миссис Барбер, когда Фрэнсис поднесла сигарету к губам и провела кончиком языка по клейкой полоске. А через несколько секунд, когда и вторая сигарета была готова, она добавила: – Такие аккуратненькие, даже курить жалко!
Однако миссис Барбер взяла сигарету и наклонилась к зажженной спичке, которую протянула Фрэнсис. При этом она на мгновение положила руку ей на запястье, и Фрэнсис отчетливо ощутила живое тепло ее ладони и пальцев.
С сигаретой миссис Барбер выглядела как-то иначе – более взрослой, что ли. После первой затяжки она откинулась на спинку стула, небрежным привычным движением сняла с губы крошку табака и сказала:
– Видел бы нас сейчас Лен. Он прямо как ваша матушка, мисс Рэй: запрещает мне курить. Но с другой стороны, мужчины вечно норовят запретить женщинам все то, что сами охотно делают, – вы не замечали?
Миссис Барбер, разумеется, говорила о вещах сугубо житейских, но Фрэнсис, поискав глазами, куда бы стряхивать пепел, и наконец выдвинув на середину стола блюдце, откликнулась:
– Голосовать, например? Баллотироваться в парламент? Нет, никогда подобного не замечала. Так, что еще? Руководить промышленными предприятиями? Работать, состоя в браке? Требовать развода в судебном порядке? Остановите меня, если утомлю вас перечислением.
Миссис Барбер рассмеялась, одновременно выпуская дым. И смех этот, зримо явленный облачками дыма, вылетающими из чуть округленных полных губ, был таким теплым, таким искренним, таким непохожим на ее обычное машинальное хихиканье, что Фрэнсис испытала странное ликование оттого, что породила его своими словами.
Какое-то время они курили в тишине, которую нарушали лишь тихие кухонные звуки: тиканье часов, шуршание угольков в печи, мелодичный стук капель о раковину в судомойне.
Встретившись взглядом с миссис Барбер, Фрэнсис сказала:
– Я была рада познакомиться с вашей семьей.
В глазах миссис Барбер появилось недоверчивое выражение.
– Очень мило с вашей стороны, что вы так говорите.
– Я вовсе не из вежливости. Я всегда говорю, что думаю.
– Я не хотела, чтобы вы с ними встречались. Вы и ваша мать.
– Вот как? Почему?
– Ну… Лен сказал, что вы сочтете их вульгарными.
Фрэнсис почувствовала смутную вину, вспомнив, как наблюдала за уходящими гостьями из окна, и почувствовала еще что-то, более смутное, по отношению к миссис Барбер. Стряхивая пепел в блюдце, она твердо сказала:
– Я очень рада, что они зашли. Особенно мне понравилась ваша мать. Что с вами? Вы расстроились?
Миссис Барбер слегка поникла.
– Просто… ну… она действительно всем нравится. И беда в том, что она из кожи вон лезет, чтобы понравиться. Она постоянно в образе, моя мать, и постоянно переигрывает. Некоторые ее шуточки сегодня… Миссис Рэй, наверное, была в ужасе. И потом, она вечно расхаживает в этих своих старых дешевых тряпках, хотя сейчас у нее полно денег, чтобы купить приличную одежду. – Она с виноватым видом стряхнула пепел. – Нехорошо, конечно, говорить про нее такие вещи. Мама хлебнула горя в жизни, всякого повидала. Одно время мы жили страшно бедно – после смерти отца и до того, как она вышла за мистера Вайни. Даже стыдно сказать, до чего бедно. Мать тогда работала наизнос, вот почему у нее спина больная. А ноги ее вы видели?
Фрэнсис страдальчески поморщилась:
– Неужели ничем нельзя помочь?
– О, она чихать хотела на предписания врачей. Вдобавок мистер Вайни совсем не дает ей роздыха. Она должна все время что-то для него делать, каждый час дня и ночи. Для него праздно сидящая женщина все равно что нож, ржавеющий от бездействия. – Миссис Барбер повернула голову, услышав звон часов. – Ой, уже пять? Лен вот-вот вернется. Он сегодня был у родителей. Надо бы пойти прибраться. Его мать содержит дом в идеальной чистоте – нигде ни пылинки.
Впрочем, последние слова она произнесла с легким зевком и продолжала сидеть, наслаждаясь сигаретой и явно радуясь возможности говорить свободно и непринужденно. Сейчас миссис Барбер держалась без малейшей натянутости, какую Фрэнсис не раз замечала в ней прежде, когда она старалась показать свои хорошие манеры. Она поставила локоть на стол и оперлась подбородком о ладонь. Рука у нее округлая, плотная, гладкая. В ней нет ни единой резкой линии, с завистью подумала Фрэнсис. Она вся – теплый цвет и плавные изгибы. И ей, что называется, «уютно в своей коже» – она вся точно патока, щедро в нее влитая.
Теперь миссис Барбер блаженно улыбалась, вслушиваясь в тишину:
– Как же здесь чудесно, как тихо! Я впервые в жизни оказалась в таком тихом доме – во всяком случае, в такой тишине, как здесь, у вас. Она будто бархат. Когда становилось тихо в доме на Чевини-авеню, у родителей Лена, мне кричать хотелось. У нас с ним семьи совсем разные, знаете ли.
– Да?
– Да! Мы с сестрами воспитывались в католической вере, как наш отец. Не то чтобы мы по-прежнему ходили на мессу по воскресеньям или что-нибудь вроде. Но подобного рода вещи, они ведь остаются в тебе на всю жизнь. Родители Лена считают меня язычницей. Сами они нонконформисты. А его двоюродный брат служил в частях «черно-рыжих»…[11] Лен не такой, – поспешно добавила она, увидев выражение лица Фрэнсис. – Но его родители и братья… У них нет ни чувства прекрасного, ни интересов в жизни, ничего такого. Если вы при них раскроете книгу, вас назовут выпендрежницей. Здесь сидишь тихо в своей комнате – и мирная тишина вокруг. И никто ведать не ведает, чем ты там занимаешься. В домах, где я росла, было совсем иначе. Там помешаешь ложкой в стакане – все соседи слышат. Ах, мисс Рэй, вы не представляете, в каких ужасных домах мы жили! Как-то раз даже в доме с привидением.
Фрэнсис подумала, что она шутит.
– С привидением? И как же оно выглядело?
– Древний старик с длинной белой бородой. Причем не расплывчатый и полупрозрачный, как призраки в книжках, а совершенно материальный, в точности как живой человек. Я дважды видела, как он медленно спускается по лестнице. Мы с Верой видели.
Нет, она не шутила. Фрэнсис нахмурилась:
– И вы не боялись?
– Еще как боялись! Но он никому не причинял зла. Нам соседи про него рассказали. Он жил в том доме много лет назад, его жена умерла, и несчастный угас от тоски по ней. Они сказали, что он каждую ночь ходит вверх-вниз по лестнице, все жену ищет. Я иногда задаюсь вопросом, обитает ли он там по-прежнему. Грустно, если да, – правда? Ведь он хочет лишь одного – быть с любимой женой.
Фрэнсис зажгла свою потухшую сигарету и ничего не ответила. Она поражалась искренности миссис Барбер, простодушию, непосредственности – или как еще называется свойство натуры, которое позволяет говорить вслух такие вещи с такой откровенностью. Для самой Фрэнсис сообщить малознакомому человеку, что она видела привидение, было бы столь же немыслимо, как признаться, что она верит в эльфов и фей.
«Вот именно поэтому, – поняла она, – я никогда и не увижу привидения».
Внезапно настроение у Фрэнсис упало, совершенно для нее неожиданно. Она рассеянно вертела в пальцах спичечный коробок, ставила то на один торец, то на другой. Подняв наконец глаза, она встретилась с внимательным, обеспокоенным взглядом миссис Барбер.
– Боюсь, я вас расстроила, мисс Рэй.
Фрэнсис покачала головой и улыбнулась:
– Вовсе нет.
– Ужасно бестактно с моей стороны. Мне не следовало заводить разговор о привидениях и разных печальных вещах в такой день, как сегодня.
– Как сегодня? – недоуменно переспросила Фрэнсис. Потом сообразила: – В смысле, из-за моего отца? О нет. Нет, не надо думать о нем хорошо. Думайте так о моих братьях, если хотите. Я по ним каждый божий день тоскую. А что касается отца… – Она бросила коробок на стол. – Мой отец был невыносим при жизни, доставил нам неприятность своей смертью и до сих пор умудряется докучать нам.
– Ох… – пробормотала миссис Барбер. – Я… мне очень жаль.
Они снова погрузились в молчание. Фрэнсис подумала о своей всегда сдержанной и скрытной матери, сидящей в гостиной рядом. Но тишина разбавлялась все теми же уютными кухонными звуками, шорохом угольков, еле слышной музыкой судомойни… а миссис Барбер была столь откровенна… Фрэнсис вдруг почувствовала непреодолимое желание ответить ей такой же откровенностью и, глубоко затянувшись, снова заговорила приглушенным голосом:
– Просто мы с отцом никогда не ладили. У него были старомодные представления о женщинах… о дочерях, в частности. Я для него была сущим наказанием, как легко догадаться. Мы с ним спорили решительно обо всем, моя бедная мать только и делала, что разводила нас по углам. Ожесточеннее всего мы спорили о войне, в которой он видел некое Великое Приключение, тогда как я… О, я ненавидела войну с самого первого дня. Моего старшего брата, Джона-Артура, кротчайшего и тишайшего человека на земле, отец чуть ли не силком заставил записаться добровольцем, никогда ему этого прощу. Ноэль, мой другой брат, ушел воевать прямо со школьной скамьи, а когда его убили, у отца случилась целая серия «сердечных приступов», – иными словами, теперь он все время сиднем сидел в кресле, а мы с матерью суетились вокруг него как дуры. Он умер за несколько дней до Перемирия, но не от сердечного приступа, а от апоплексического удара, который его хватил, когда он прочитал какую-то статью в «Таймс», страшно его разозлившую. Ну а после смерти отца… – В голосе Фрэнсис появились горестные нотки. – Вы с вашим мужем, миссис Барбер, наверняка уже поняли, что мы с матерью далеко не так состоятельны, как может показаться на первый взгляд. Оказалось, мой отец вкладывал семейные деньги то в одно сомнительное предприятие, то в другое и в результате оставил нам кучу долгов, которые мы до сих пор выплачиваем и… вообще. – Она раздраженно раздавила окурок в блюдце. – Лучше не наводить меня на разговоры о нем. Я, конечно, не вполне к нему справедлива. Он был не таким уж плохим человеком, пусть хвастуном и трусом – ну так и все мы порой бываем трусами. Я привыкла его ненавидеть – это очень нехорошо, знаю. Но самое ужасное, что он сделал по отношению ко мне, так это то, что он умер. Пока он был жив, у меня были планы на жизнь, огромные планы… – Она на миг умолкла, может, потому, что голос осекся, а потом договорила: – Отец всегда говорил, что все мои планы закончатся ничем. И он бы, конечно, злорадно ухмыльнулся, если бы увидел, что я по-прежнему здесь, на Чемпион-Хилл… прямо как ваше привидение!
Фрэнсис улыбнулась, но миссис Барбер, смотревшая на нее серьезным, добрым взглядом, не улыбнулась в ответ.
– А какие у вас были планы, мисс Рэй?
– О, не знаю. Изменить мир. Все исправить. И… забыла уже.
– Забыли?
– Тогда было совсем другое время. Серьезное. Страстное. Но и наивное, как мне теперь кажется. Мы верили в… великие перемены. Мы ждали конца войны и верили, что после нее начнется совсем другая жизнь. И все действительно переменилось, правда? Но совсем-совсем не так, как мы ожидали. Ну и потом, тогда у меня был… один человек… помолвка, можно сказать… – Фрэнсис невольно бросила взгляд на кольца – обручальное и помолвочное – на пальце миссис Барбер. – Простите меня, миссис Барбер. Я не хочу скрытничать. Но и разводить сантименты не хочу. Я о чем… я пытаюсь сказать, что нынешняя моя жизнь… это не та жизнь, которой мне следовало бы жить. Не та жизнь, которая мне нужна! Не та жизнь, которую я себе представляла! – закончила она почти исступленным голосом.
«Господи, что я несу?» – подумала Фрэнсис. И почувствовала себя так глупо и нелепо, как если бы по неосторожности выставила на обозрение свой голый зад. Но миссис Барбер кивнула и деликатно потупилась, словно все поняв каким-то непостижимым образом. Когда же она наконец заговорила, то сказала следующее:
– Наверное, вам с матерью странно, что мы с Леном живем здесь, у вас.
– Ну что вы! – ответила Фрэнсис. – Я вовсе не это имела в виду.
– Я знаю. Но вам все равно должно быть странно. Мне очень нравится ваш дом. Мне захотелось жить в нем сразу, едва я переступила порог. Но вам, полагаю, просто дико видеть нас с Леном здесь – как будто мы взяли без спросу вашу одежду и носим ее задом наперед и шиворот-навыворот.
Миссис Барбер потянулась к блюдцу, застенчиво опустив голову, и красные деревянные бусины тихонько перестукнули. На самой макушке у нее Фрэнсис увидела крохотное пятнышко голой кожи, молочно-белое на фоне глянцевитых темных волос, пышно вьющихся вокруг.
– Вы необычайно милая женщина, миссис Барбер, – сказала она.
Миссис Барбер с удивленной улыбкой вскинула глаза и слегка поморщилась:
– Ах, не говорите так!
– Почему?
– Потому что рано или поздно вы непременно поймете, что это неправда, и разочаруетесь во мне.
Фрэнсис помотала головой:
– Не могу себе такого представить! Но теперь вы мне нравитесь еще больше. Мы будем друзьями, да?
Миссис Барбер рассмеялась:
– Надеюсь.
И этого оказалось достаточно. Они улыбнулись друг другу через стол, и между ними что-то произошло. Какое-то неуловимое изменение… будто что-то завязалось и укрепилось. Фрэнсис не придумала, с чем еще это можно сравнить, кроме как с каким-нибудь кулинарным процессом. Так яичный белок становится жемчужно-белым в горячей воде, так молочный соус загустевает в кастрюльке – незаметно, но в то же время осязаемо. Почувствовала ли это миссис Барбер? Похоже, да. Улыбка на миг застыла на ее губах, и во взгляде мелькнула неуверенность. Но набежавшее на лицо облачко столь же быстро растаяло. Миссис Барбер опустила глаза и снова рассмеялась.
В следующую секунду лязгнул замок передней двери: мистер Барбер вернулся из Пекхама. Женщины одновременно встрепенулись и переменили позы. Фрэнсис откинулась на спинку стула, а миссис Барбер подхватила ладонью одной руки локоть другой и глубоко затянулась сигаретой. Этой позой, этим жестом и новым наклоном головы, чуть набок, она живо напомнила Фрэнсис своих сестер. А когда заговорила шепотом, стала походить на сестер еще больше.
– Вы только послушайте, как он крадется! – (Мистер Барбер тихо шел через холл.) – Едва ли не на цыпочках! Боится, что мои все еще здесь.
– Он что, действительно их не любит?
– Да кто его знает! Иногда мне кажется, он просто притворяется, забавы ради.
С минуту они молча сидели в полутемной кухне, прислушиваясь к шагам мистера Барбера на лестнице и ощущая странную близость. Потом миссис Барбер со вздохом встала:
– Ладно, пойду, пожалуй.
– Уже?
– Спасибо за сигарету.
– Вы не докурили.
– Если я останусь, он пойдет меня искать. Заявится сюда и все высмеет, а мы с вами так славно посидели, и… Нет, лучше уж я пойду.
Фрэнсис тоже встала:
– Конечно.
Но ей было жаль. Она думала о неуловимой алхимической перемене, произошедшей между ними пару минут назад. Думала о своей откровенности с миссис Барбер, ну или почти откровенности – во всяком случае, той степени откровенности, с какой она уже давно ни с кем не разговаривала.
Она уже подошла к кухонной двери и протянула руку, чтобы ее открыть, но потом повернулась:
– Послушайте, миссис Барбер. Почему бы нам с вами не сходить куда-нибудь? Давайте… я не знаю, погуляем вместе или что-нибудь вроде. Здесь, неподалеку, я имею в виду. Как-нибудь на следующей неделе. Скажем, во вторник. Хотя нет, во вторник не получится. Тогда, может, в среду? Мать уйдет по делам, и я буду свободна. Если вы составите мне компанию, буду очень рада. Что скажете?
Идея возникла из ниоткуда, и Фрэнсис, едва договорив, засомневалась. Прилично ли такой женщине, как она, обращаться с подобными предложениями к такой женщине, как миссис Барбер? Не показалась ли она чудаковатой, одинокой, навязчивой?
Миссис Барбер, казалось, слегка оторопела, но по ее ответу стало ясно, что она просто-напросто польщена – вот уж чего Фрэнсис не ожидала! Залившись румянцем, она сказала:
– Вы очень добры, мисс Рэй. Да, я с удовольствием. Спасибо за приглашение.
– Значит, вы согласны?
– Да, конечно! В среду днем? – Она поморгала, раздумывая; затем приняла окончательное решение, вздернула подбородок, и краска смущения сошла с ее лица. – Да, я буду очень рада.
Они снова улыбнулись друг другу, хотя уже без прежней алхимии. Фрэнсис открыла дверь, миссис Барбер кивнула и вышла. Ее туфельки прошлепали через холл и вверх по ступенькам, потом донесся голос мистера Барбера, встретившего жену на лестничной площадке. Фрэнсис стояла в дверях кухни и прислушивалась, на сей раз без малейшего зазрения совести, но не услышала ничего, кроме приглушенного бормотания.
4
Ну не глупо ли так возбуждаться по такому пустяшному поводу, впоследствии думала Фрэнсис. Они с миссис Барбер договорились, куда пойдут: в Рескин-парк, что в двух шагах от дома, – самый заурядный маленький парк, чистый и ухоженный, с клумбами, теннисными кортами и эстрадой, где по воскресеньям играл оркестр. Но она таки была радостно возбуждена, и с течением дней у нее сложилось впечатление, что миссис Барбер – тоже. Они решили, что с чайным пикником совместный поход станет еще приятнее, и в среду утром, каждая на своей кухне, приготовили кое-какую закуску. Перед выходом Фрэнсис долго выбирала наряд и наконец отказалась от скучной юбки с блузкой в пользу элегантного серого платья-туники, которое обычно приберегала для вылазок в город. Потом она не одну минуту простояла перед зеркалом, пробуя разные булавки – янтарную, гранатовую, костяную, жемчужную – в попытке оживить свою старую фетровую шляпку.
Интересно, прилагает ли миссис Барбер такие же усилия? Трудно сказать – ведь она каждый день наряжена как куколка. Когда миссис Барбер вышла к ней на лестничную площадку, Фрэнсис увидела обычное сочетание теплых цветов и плавных линий: фиолетовое платье, розовые чулки, серые замшевые туфли, кружевные перчатки, модная шляпка-клош, плотно сидящая на голове без всяких булавок, надвинутая низко, до самых бровей. Запястье миссис Барбер обхватывал шелковый шнурок с кисточкой, на котором что-то висело – ридикюль, поначалу решила Фрэнсис, но потом, уже спускаясь по лестнице, разглядела, что это красный бумажный зонтик. Значит, миссис Барбер все-таки постаралась, подумала Фрэнсис. Конечно, погода сейчас солнечная, но солнце не такое уж палящее, чтобы от него прятаться, и красный зонтик – просто броское украшение, придающее событию праздничность. Они словно бы направлялись на приморский бульвар. Внезапно Фрэнсис захотелось, чтобы так оно и было. Гастингс, Брайтон – ну почему ей сразу не пришло в голову? Следовало быть посмелее и порешительнее.
Чтобы дойти от дома до парка, потребовалась всего пара минут. Они с таким же успехом могли бы остаться в заднем саду! Шум транспорта не стал многим слабее, когда они углубились в парк.
Но все же было необычайно приятно идти здесь, между деревьями, по твердо утоптанной земляной дорожке, а не по пыльному мощеному тротуару. На длинном газоне с высокой травой росли во множестве колокольчики. Миссис Барбер остановилась полюбоваться цветами, сняла перчатку и, наклонившись, провела ладонью по дремотно поникшим синим головкам.
Колокольчики привели к диковинной развалине – одинокому портику с колоннами, сплошь увитому плющом. Местные власти устроили парк на земельных участках нескольких крупных особняков много лет назад, когда Фрэнсис была маленькой, и она очень хорошо помнила дом, что прежде стоял здесь в диких зарослях ежевики, величественный и всеми покинутый, как сумасшедшая старая герцогиня. Однажды она на спор привела Ноэля в заглохший сад этого особняка, за что была наказана – отлуплена тапком по попе – впоследствии, когда брату стали сниться кошмары. Старого дома, как и самого Ноэля, больше не было – о нем и о соседних домах напоминали лишь немногочисленные руины, порой навевавшие на Фрэнсис печаль. Маленький парк будто пыжился, пытаясь притвориться настоящим парком, а в пасмурные зимние дни так и вовсе производил гнетущее впечатление.
Но Фрэнсис рассказала кое-что из этого миссис Барбер, пока они неторопливо шагали по дорожкам, и тем самым рассеяла мрачные чары. А может, дело было в погоде или в том, что миссис Барбер шла рядом, с красным зонтиком на плече, – в общем, по той или иной причине, парк сегодня дышал очарованием, какого Фрэнсис не замечала в нем прежде. И так все опрятно вокруг, прямо сердце радовалось: деревья и кусты аккуратно подстрижены, лужайки ровно выкошены, яркие цветочные клумбы что кремовые розетки на торте. Было начало пятого, и по парку прогуливался праздный дневной народ: немощные пенсионеры, дети после школьных занятий, молодые мамочки со своими карапузами, пожилые джентльмены с собачками на поводках – такого сорта люди, иронически подумала Фрэнсис, которых нужно первыми сажать в спасательную шлюпку. Кристина и Стиви только усмехнулись бы презрительно, глядя на все это. Но Кристина и Стиви сейчас были где-то очень-очень далеко. Фрэнсис и миссис Барбер выбирали дорожки, усыпанные лепестками с отцветших деревьев, потом прошли по длинной террасе, в узорчатой тени развесистых глициний. Когда они стали искать место, где расположиться на пикник, Фрэнсис пожалела, что не взяла с собой плед, чтобы расстелить на траве.
В конечном счете они нашли скамейку и вынули все из своих сумок. Сразу стало ясно, что у них совершенно разные представления о съестной составляющей пикников. Миссис Барбер приготовила тоненькие рулетики, бутербродики-канапе и крошечные тарталетки с джемом – трудоемкие изящные закуски, какие описывают в дамских журналах, которые Фрэнсис изредка читала в автобусе, заглядывая кому-нибудь через плечо. Сама она принесла крутые яйца, редиску из сада, соль в бумажном кулечке, кекс с тмином и бутылку неподслащенного чая, завернутую в кухонное полотенце, чтоб не остыла. Но когда они все разложили на клетчатой скатерке, вдруг оказалось, что одно совершенно гармонично дополняет другое. «Настоящее пиршество», – удовлетворенно заключили они, чокаясь чашками.
Тарталетки с джемом рассыпались в пальцах, и рулетики раскручивались, вываливая свое сырное содержимое, но это не имело никакого значения. Канапе были вкуснейшими, редиска сочно хрустела на зубах, и скорлупа слетала с яиц, как плащ с плеч, скинутый одним движением. Раскрытый и поставленный стоймя зонтик окрашивал все в винный цвет. И благодаря миссис Барбер, которая сидела боком, подпирая щеку кулаком, деревянная скамейка казалась удобной, как диван. Один раз она снова рассмеялась своим естественным смехом, наклоняясь вперед и прижимая ко рту запястье, и мужчина на соседней скамейке повернул к ним голову. Фрэнсис боялась, что им будет неловко друг с другом, – в конце концов, они ведь едва знакомы. Но они мгновенно подхватили нить близости, протянувшуюся между ними на полутемной кухне в субботу вечером, и словно бы продолжили вязать ряд, подняв упущенную петлю.
Мужчина, однако, продолжал глазеть на них. Фрэнсис ответила ледяным взглядом, но он лишь ухмыльнулся. Когда все было съедено, она собрала скорлупу и стряхнула крошки со скатерки.
– Может, еще погуляем? Посмотрим остальные достопримечательности?
Миссис Барбер улыбнулась:
– С удовольствием.
На самом деле смотреть особо было нечего. В маленьком регулярном садике рос живописный львиный зев. В пруду плавали утята и смешные грязно-желтые гусята. На теннисном корте азартно сражались две молодые женщины, ловкие и проворные, в развевающихся плиссированных юбках. Играет ли миссис Барбер в теннис? О нет! Она слишком ленивая. Вот Лен играет, в спортивном клубе «Перла», даже кубки брал. А сама мисс Рэй?
– В школе играла, – ответила Фрэнсис. – В теннис и еще в лакросс – жуткая игра. Вообще-то, я в командных играх не блистала. Другое дело велосипед. Или роликовые коньки. Одно время здесь, в Камберуэлле, был каток.
– Да, знаю. Мы с сестрами иногда туда ходили.
– Серьезно? А я ходила с братьями – пока отец не запретил мне, решив, что это вульгарно. Возможно, мы с вами там встречались.
– Даже подумать странно, правда?
Эта мысль поразила обеих.
Они вышли на более оживленную аллею и направились к эстраде – открытой восьмиугольной беседке с красной черепичной крышей. Прошагав через усыпанную гравием площадку, они поднялись по ступенькам. Дощатый пол, очевидно, навел миссис Барбер на мысль о танцах: она медленно закружилась по беседке в грациозном одиноком вальсе.
У балюстрады она остановилась и начала разглядывать перила. Подойдя к ней, Фрэнсис с огорчением обнаружила, что блестящая зеленая краска на них, издалека выглядевшая опрятно, на самом деле вся исцарапана и изрезана. Перила были покрыты непристойными рисунками – женщина с голыми грудями, кошачья задница – и разными дурацкими надписями: «Билл гуляет с Элис», «Альберт плюс Мэй», «Оливия любит Сесила», – правда, слово «Сесила» зацарапано, вероятно шляпной булавкой, и вместо него накорябано: «Джима».
Фрэнсис провела пальцами по шероховатой поверхности и сказала:
– Ох уж эта ветреная Оливия.
Миссис Барбер улыбнулась, но ничего не ответила. После своего одинокого вальса она впала в непонятную задумчивость. С минуту женщины стояли молча, глядя через парк на унылые краснокирпичные здания местной больницы. Потом миссис Барбер повернулась, присела на балюстраду, поймала шнурок зонтика и принялась рассеянно водить кисточкой по губам. А поскольку она явно не собиралась никуда двигаться, Фрэнсис тоже повернулась и присела с ней рядом. Не самое удачное место для отдыха, конечно, эта причудливая открытая беседка у всех на виду, но раскрытый зонтик у них за плечами создавал иллюзию уединения.
Разумеется, атмосфера в парке переменится через час-другой, когда начнет темнеть. Придут влюбленные парочки, клерки и продавщицы: Билл и Элис, Оливия и Джим. И миссис Барбер вполне может вернуться сюда со своим мужем. Но вернется ли? Фрэнсис сильно в этом сомневалась. Ей вспомнился короткий сухой разговор, подслушанный неделю назад, и встреча в залитом звездным светом саду, произошедшая незадолго до него. Она искоса посмотрела на миссис Барбер, по-прежнему рассеянно водившую кисточкой по своим полным губам и округлому подбородку, и сказала:
– Можно спросить вас кое о чем, миссис Барбер?
Миссис Барбер с любопытством взглянула на нее:
– Да?
– Как вы познакомились с вашим мужем?
Лицо ее чуть заметно напряглось.
– Мы с Леном? Мы познакомились во время войны, в лавке моего отчима. Я тогда работала там… и мои сестры тоже, мы все работали. Лен – он тогда был в очередном увольнении – проходил мимо, случайно глянул в окно и увидел меня.
– Вот так вот просто?
– Вот так вот просто.
– А что потом?
– Ну, он зашел и притворился, будто хочет что-то купить. Мы разговорились, и… внешне он мне не особо понравился. Лен далеко не красавец, верно? Но у него были такие чудесные синие глаза. И он ужасно смешно шутил, я до коликов ухохатывалась.
Миссис Барбер улыбалась, но взгляд ее как бы обратился внутрь, и улыбка была странной: мягкой, но слегка презрительной. Заметив выжидательный взгляд Фрэнсис, она пожала плечами:
– Да, собственно, больше и рассказывать-то нечего. Он пригласил меня в кафе. Потом мы пошли на танцы. Лен хорошо танцует, когда хочет. А потом, когда он вернулся обратно во Францию, мы начали переписываться. За мной ухаживали и другие парни, но Лен… не знаю даже. Война не затронула его, как затронула всех остальных. Он ни разу не был ранен – так, царапины. Говорил, что заговорен от всякой беды, что в этом есть что-то сверхъестественное, что сама судьба свела нас вместе и… – Миссис Барбер выронила кисточку из пальцев. – Я была совсем еще девчонка. И как вы сами сказали на днях, в военное время все кажется гораздо серьезнее, чем есть на самом деле. Не думаю, что он действительно хотел жениться на мне. Не думаю, что я действительно хотела выйти за него замуж.
– И все же вы поженились.
Миссис Барбер выставила вперед ногу и потрогала носком туфли свиль в дощатом полу.
– Да.
– Но почему, если вы оба этого не хотели?
– Так вышло, вот и все.
– Так вышло? – недоуменно повторила Фрэнсис. – Звучит диковато, вам не кажется? Разве ж можно жениться по случайности?
Миссис Барбер посмотрела на нее со странным выражением – смущенным и одновременно едва ли не жалостливым. Но потом сказала самым обычным тоном:
– Ну разумеется, нельзя. Я просто пошутила. Бедный Лен! У него сейчас, наверное, уши горят! Меня сегодня лучше не слушать. Мы с ним… повздорили вчера вечером.
– О… мне очень жаль.
– Да ничего страшного. Мы вечно ссоримся по пустякам. Я думала, перестанем, когда уедем из Пекхама, но нет, все осталось по-прежнему.
Простота этих слов в сочетании с обыденным тоном миссис Барбер произвела на Фрэнсис тягостное впечатление. Несколько секунд она лихорадочно подыскивала уместный ответ и наконец, в попытке сгладить неприятный момент, сказала:
– Ну, моя йоркширская бабушка часто говорила: любой брак все равно что пианино: порой расстраивается, но его всегда можно настроить. Думаю, у вас с мистером Барбером как раз такой случай.
Миссис Барбер улыбнулась, но улыбка тотчас погасла. Она опустила глаза, заметила что-то на перилах рядом с собой и положила туда ладонь.
– Брак, он вот такой, мисс Рэй, – тихо произнесла она. – В точности такой.
Миссис Барбер указывала на место, где краска глубоко скололась, обнажив старые красочные слои разного цвета, вплоть до сероватого дерева под всеми ними. Она провела пальцами по сколу и печально сказала:
– Когда все в порядке, ты не думаешь обо всех старых слоях краски, иначе просто с ума сойдешь. А думаешь только о верхнем слое. Но прежние-то никуда не деваются, они всегда остаются под ним. Все ссоры, все жестокие слова и поступки. Но время от времени случается что-то, отчего все слои краски разом скалываются, все до последнего. И тогда ты уже не можешь не думать о них. – Миссис Барбер подняла глаза на Фрэнсис и, заметно смутившись, снова заговорила обычным голосом: – Нет, мисс Рэй, никогда не выходите замуж. Вам любая жена скажет то же самое! Оно того не стоит. Вы не понимаете, как вам повезло, что вы не замужем и сама себе хозяйка… – Она осеклась. – Ох, простите, бога ради! Мне не следовало говорить про… про повезло. Какая же я дура!
– Вы о чем? – удивилась Фрэнсис.
– Я ляпнула, не подумав.
– Не подумав – о чем?
– Ну…
– Да?
– Ну, у меня сложилось впечатление… возможно, я неправильно вас поняла. Но разве вы не сказали в субботу, когда мы сидели в кухне, что у вас был жених и?…
Неужели она говорила такое? Да нет, быть не может. Но она действительно сказала что-то, припомнила Фрэнсис, – какие-то неосторожные, необдуманные слова. Что-то насчет помолвки, кажется? Разочарования? Потери?
Зонтик, поднятый у них за плечами, по-прежнему отгораживал обеих от всего внешнего мира. Сейчас самое время откровенно во всем признаться, во избежание дальнейших недоразумений, подумала Фрэнсис. Но как объяснить-то? Как ответить на милые романтические предположения миссис Барбер, которые, с одной стороны, совершенно ошибочны, а с другой – очень и очень близки к истине? В конечном счете она вообще ничего не ответила – и, разумеется, ее молчание было истолковано как ответ утвердительный. Это не ложь, успокаивала себя Фрэнсис. Но хорошо понимала, что на самом деле – ложь. Ложь, которая немного отдалила ее от миссис Барбер. Они молча сидели рядом, почти соприкасаясь плечами и бедрами, ощущая тепло друг друга, но Фрэнсис чувствовала, что очарование вечера потихоньку испаряется.
Ну вот, а теперь еще появился какой-то мужчина, один, без спутников, будто бы нарочно призванный сюда, чтобы уже окончательно рассеять атмосферу близости между ними двумя. Он неторопливо вошел в беседку, приветственно притронулся к своей соломенной шляпе и остановился у балюстрады в нескольких ярдах от них, якобы любуясь пейзажем. Фрэнсис на него не смотрела, а миссис Барбер сидела с низко опущенной головой. Однако краем глаза Фрэнсис видела, что мужчина поминутно поглядывает на них, причем всякий раз подергивает веком, явно пытаясь изобразить игривое подмигивание.
Эти дурацкие подмигивания раздражали пуще назойливой мухи, и спустя минуту Фрэнсис спросила полушепотом:
– Может, найдем какое-нибудь другое место где посидеть?
Не поднимая головы, миссис Барбер негромко ответила:
– Из-за него, что ли? Да он мне ничуть не мешает.
Когда они заговорили между собой, мужчина встрепенулся, переместился поближе к ним и стал оценивающе их разглядывать, точно какой-нибудь художник, великий мастер композиции.
– Ах, будь у меня с собой камера! – Он склонился над воображаемым штативом, сжимая в руке воображаемую фотовспышку. Заметив выражение лица Фрэнсис, он рассмеялся. – Неужели вы не хотите, чтобы вас сфотографировали? Я думал, все молодые дамы хотят. Особенно такие красотки.
– Может, пойдем все-таки? – снова обратилась Фрэнсис к миссис Барбер, уже нормальным голосом.
– Да к чему же такая спешка? – запротестовал мужчина.
Фрэнсис встала на ноги. Поняв, что она настроена решительно, он подступил еще ближе и вкрадчиво спросил:
– Ну и как вам пикник – понравился?
Фрэнсис наконец-то посмотрела ему в глаза:
– Что?
– Полагаю, вы от него в восторге. Да и для пикника, полагаю, более благодарных участников не найти. – Мужчина стрельнул взглядом в миссис Барбер и осклабился. – Я даже не представлял, что обычное крутое яйцо может вызывать такую зависть, пока не увидел, как вы с вашей подругой их уплетаете.
Так, значит, это он немногим раньше наблюдал за ними. А когда они завершили чаепитие и двинулись дальше, он пошел следом: от скамейки к клумбам с львиным зевом, от клумб к пруду, от пруда к теннисным кортам, а от теннисных кортов к этой вот оркестровой беседке. И разумеется, потерять их из виду он никак не мог – из-за красного зонтика миссис Барбер. Уж не намеренно ли она взяла с собой такой яркий зонтик? Не намеренно ли остановилась здесь, на самом видном месте?
Нет… нет, конечно. Миссис Барбер, с пылающими щеками, еще ниже опустила голову, чтобы только не видеть назойливого незнакомца. Он пригнулся, пытаясь заглянуть ей в глаза:
– Не желаете развлечься?
– Послушайте, идите уже прочь, а? – попросила Фрэнсис.
Он мельком посмотрел на нее, теперь без малейшего интереса, а потом, насмешливо скривив рот, опять обратился к миссис Барбер:
– Похоже, я вашей подружке не нравлюсь – ума не приложу почему. А вам?
– Ей вы тоже не нравитесь, – твердо сказала Фрэнсис.
Мужчина упорствовал еще минуту-другую, но поскольку домогался он внимания миссис Барбер, а та решительно отказывалась поднять взгляд, в конце концов ему не осталось ничего другого, как отстать от них обеих. Он передернул плечами, будто бы поеживаясь от вечерней прохлады, и небрежно произнес, по-прежнему обращаясь к миссис Барбер, но кивком указывая на Фрэнсис:
– Брр! Суфражистка, да?
Не дождавшись ответа, мужчина отступил в сторону, достал сигарету, извлек из кармана зажигалку, высек огонь – все так неторопливо, словно он и зашел-то в беседку единственно для того, чтобы покурить. Но от недавней игривости в нем не осталось и следа; чуть погодя он медленно вернулся на свое прежнее место у балюстрады, а еще через минуту столь же медленно вышел из беседки.
Миссис Барбер заметно расслабилась. Вид у нее был смущенный, восхищенный, потрясенный. Но она весело рассмеялась:
– Ох, мисс Рэй! Умеете же вы дать отпор!
– Ну нельзя же допустить, – ответила Фрэнсис, все еще кипевшая раздражением, – чтобы наша чудесная прогулка была испорчена потому лишь, что какой-то идиот возомнил себя заправским сердцеедом.
– Я на таких обычно не обращаю внимания, и все. Они всегда отвязываются в конце концов.
– Зачем же ждать, когда они отвяжутся, если можно сразу дать от ворот поворот? А вы заметили, что он нас преследовал? Вон он, вышагивает… только посмотрите. – Фрэнсис наблюдала за мужчиной, неспешно идущим прочь от беседки. – Не иначе сейчас попытается обаять еще какую-нибудь беззащитную с виду женщину. Надеюсь, она ему просто врежет. «Суфражистка»! Так сказал, главное дело, будто это оскорбление какое-то! Будь я помоложе, я бы этому типу с удовольствием врезала, честное слово.
Миссис Барбер продолжала смеяться:
– Думаю, вы бы и в драке его победили.
– Вполне возможно, – сказала Фрэнсис. – Знаете, меня как-то арестовали за то, что я швырнула обе свои туфли, одну за другой, в члена парламента.
Миссис Барбер перестала смеяться:
– Да не было такого. Я вам не верю.
– Было-было. Я целую ночь провела в кутузке, вместе с еще тремя девушками. Мы подняли шум на одном политическом митинге – сейчас я удивляюсь тогдашнему нашему бесстрашию. Вся толпа была против нас. Хотя кидаться туфлями, наверное, не стоило. Пацифисткам такое поведение не подобает.
– И что с вами было потом?
– Член парламента не стал выдвигать обвинения. Он узнал, что мы все девушки из приличных семей, и не захотел, чтобы история попала в газеты. Но на следующее утро мне пришлось объяснять все родителям – они решили, что меня похитили работорговцы. И все же… – Фрэнсис встала, улыбаясь при воспоминании. – Заявиться домой в полицейских ботинках стоило хотя бы ради того, чтобы увидеть вытянутую физиономию отца! Соседи тоже повеселились. Ну что, пойдемте?
Она подставила согнутую руку, просто в шутку, но миссис Барбер оперлась на нее и встала, чуть пошатнувшись и снова рассмеявшись. После этого показалось совершенно естественным и дальше держаться под руку. Они спустились по ступенькам и вышли на солнечный свет, раздумывая, куда бы направиться теперь. Короткое столкновение с навязчивым незнакомцем вернуло дню прежние краски.
Однако Фрэнсис и миссис Барбер не забывали о времени. Пролетело уже полтора часа, совсем незаметно. Они собрались было вернуться к теннисным кортам, но в конечном счете неохотно решили, что пора двигаться домой. Поднявшись по отлогому склону, они еще раз остановились полюбоваться колокольчиками и вскоре вновь оказались на пыльном тротуаре. До самого дома они шли под руку. Разъединились, только когда торопливо переходили через оживленную дорогу. Но на противоположной стороне улицы миссис Барбер переложила зонтик на другое плечо и обошла Фрэнсис, чтобы идти слева от нее, а не справа, как раньше. В первый момент Фрэнсис не поняла, зачем она так сделала, но почти сразу сообразила: миссис Барбер встала таким образом, чтобы между ней и проезжей частью находилась Фрэнсис, и сделала это машинально, как если бы шла рядом с мужчиной.
Еще пара минут – и вот он, дом. Фрэнсис открыла калитку, отперла переднюю дверь. Они вместе поднялись по лестнице, миссис Барбер зевала на ходу.
– Меня разморило на солнце, в сон клонит. Вы сейчас чем будете заниматься, мисс Рэй?
– Мне надо позаботиться об ужине для матери.
– А мне – об ужине для Лена. Ах, если бы еда готовилась сама собой! А полы, ковры и посуда сами собой подметались, чистились и мылись! Хорошо бы мистер Эйнштейн изобрел машину для помощи по хозяйству, правда? Вместо того чтобы писать всякую заумь про время, пространство и прочее, которую все равно никто не понимает. Могу поспорить, я точно знаю, что думает об этом миссис Эйнштейн.
Говоря это, миссис Барбер повесила зонтик на вешалку и стала стягивать перчатки, палец за пальцем.
Однако, сняв обе перчатки, она помедлила с ними в руке. Они с Фрэнсис посмотрели друг на друга.
– Мне очень понравилась наша прогулка, – сказала Фрэнсис.
– Мне тоже, мисс Рэй.
– Можем повторить как-нибудь.
– О, я с удовольствием.
– В таком случае… если вы не против, конечно… можете называть меня Фрэнсис.
Миссис Барбер казалась польщенной.
– И это тоже – с удовольствием!
– А как мне вас называть? Если вы предпочитаете обращение «миссис Барбер» – так тому и быть.
– Ах, нет, не надо! Терпеть не могу это имя, всегда терпеть не могла! Оно словно с игральной карты в «счастливой семейке», вам не кажется? Вы можете называть меня Лил, как мои сестры… хотя нет, лучше не надо. Лен говорит, «Лил» звучит как имя какой-нибудь официантки. Сам он зовет меня Лили.
– Лили, Лил… А что, если Лилиана?
– Лилиана? – Она удивленно похлопала глазами. – Так меня никто не называет.
– Ну, мне и хотелось бы называть вас так, как никто больше не называет.
– Да? А почему?
– Сама не знаю. Но это красивое имя. И оно вам замечательно подходит.
Последние слова на самом деле были обычной любезностью. А чем еще они могли быть в таких обстоятельствах? Но Фрэнсис и миссис Барбер стояли совсем рядом, на полутемной лестничной площадке, и в тишине, наступившей после этих слов, между ними двумя опять произошло что-то, какая-то неуловимая алхимическая реакция… И опять миссис Барбер будто бы заколебалась на мгновение. Но потом улыбнулась и слегка наклонила голову. Такое впечатление, подумала Фрэнсис, что на любой комплимент, даже исходящий от женщины, она не может отозваться иначе, чем просто принять его, впитать, вобрать в себя.
– Какая вы забавная, мисс Рэй, – тихо произнесла миссис Барбер. – Да, конечно, называйте меня Лилиана.
И на этом они расстались.
За ужином мать поинтересовалась, как прошла сегодняшняя прогулка, и Фрэнсис ответила, мол, очень славно. Они с миссис Барбер полюбовались цветами. И вообще, с удовольствием размяли ноги… Вдаваться в подробности она не собиралась. Но через несколько минут вдруг поймала себя на том, что говорит:
– Знаешь, я даже начинаю жалеть миссис Барбер. Она сегодня кое-что рассказала о своем браке – и он не самый счастливый, похоже.
Мать подняла глаза от тарелки:
– Неужели прямо так и сказала?
– Ну, не дословно.
– Хотелось бы надеяться. Ведь вы с ней едва знакомы.
– Но все же у меня сложилось такое впечатление.
– Вряд ли они с мистером Барбером очень уж несчастливы. Я только и слышу, как они смеются. Наверное, они немного повздорили вчера и уже завтра помирятся.
– Вполне возможно, – согласилась Фрэнсис. – Хотя… не знаю. Мне сдается, там что-то более серьезное, чем обычная ссора.
– Со стороны подобные вещи часто кажутся более серьезными, чем есть на самом деле, – сказала мать, уже более благодушно. – Даже мы с твоим отцом изредка поругивались… Но право же, Фрэнсис, нам не следует обсуждать чужие отношения. И если миссис Барбер еще когда-нибудь заведет с тобой такой разговор, ты уж постарайся сразу его пресечь, хорошо? – Она подцепила на вилку шпината и вдруг застыла, не донеся его до рта. – Надеюсь, ты с ней не откровенничала?
Фрэнсис пилила ножом кусок жилистой баранины.
– Ну разумеется – нет.
– Все-таки у нее такая родня…
– Мне кажется, миссис Барбер немного одинока. И она очень добрая. Она мне нравится. Да и как-никак мы с ней живем в одном доме. – Все еще продолжая орудовать ножом, Фрэнсис спокойно добавила: – Не вижу причин, почему бы нам с ней не быть друзьями.
Мать с сомнением нахмурилась, но промолчала. Баранина наконец поддалась. Фрэнсис добрую минуту жевала, потом проглотила, а потом заговорила на другую тему – и больше они о Барберах не вспоминали.
В любом случае, возможно, мать была права. Позже вечером, когда Фрэнсис чистила ножи и вилки в кухне, наверху заиграл патефон Барберов – модная танцевальная музыка, легкая и веселая. Какая бы ссора ни произошла между супругами, они уже явно уладили все разногласия. Патефон не смолкал с полчаса, одна мелодия сменялась другой, а последняя грампластинка под конец крутилась все медленнее и медленнее – уже не музыка, а тягучий вой, – поскольку подзавести проигрыватель было некому. Затем наступила тишина, которая почему-то бесила еще сильнее, чем джазовая дребедень. Фрэнсис легла спать, так больше и не увидев миссис Барбер, а на следующее утро, когда они столкнулись на лестничной площадке, обе заметно смутились. Несмотря на вчерашнюю договоренность называть друг друга по имени, они держались неловко и натянуто. Казалось, их дружба закончилась, еще даже толком не начавшись.
После полудня миссис Барбер вышла из дома, с хозяйственной сумкой на плече, и Фрэнсис, объятая смутным беспокойством, стала слоняться по комнатам. В город она сегодня не собиралась – но внезапно, в приступе решимости, переоделась, выскочила на улицу, села на автобус до Оксфорд-стрит и заявилась к Кристине. Кристина поинтересовалась, как они с матерью уживаются с Леном и Лил, и Фрэнсис ответила шутками про перенаселенный дом и очереди на помывку.
Следующим утром, когда мистер Барбер ушел на службу, а мать подстригала лавандовые кусты в заднем саду, Фрэнсис поднялась в свою спальню за мешком с грязным бельем. Выйдя из комнаты с мешком под мышкой, она бросила взгляд через лестничную площадку – и увидела миссис Барбер, которая сидела за столом в своей кухоньке и лущила горох в миску, одновременно читая библиотечную книгу. На ней было платье сливового цвета; волосы убраны под красный шелковый шарф, щекочущие концы которого лежали на шее сзади. Миссис Барбер потрошила стручки, ни на секунду не отрывая глаз от страниц. А поскольку при виде любого человека, поглощенного книгой, Фрэнсис всегда страшно хотелось узнать ее название, она спросила через всю площадку:
– Что вы читаете, Лилиана?
Имя наконец-то прозвучало совершенно естественно. Лилиана повернулась, моргнула и улыбнулась. Она открыла было рот, чтобы ответить, но потом просто подняла книгу, показывая корешок. Разумеется, с такого расстояния Фрэнсис ничего разглядеть не могла. Поэтому она подошла к самой двери кухоньки и тогда увидела вытисненное золотом название: «Анна Каренина».
– О! – воскликнула Фрэнсис, приятно удивленная, и шагнула вперед. Лилиана не сводила с нее глаз.
– Вы читали эту книгу?
– Это одна из моих любимых. Вы сейчас на каком месте?
– Ах, это ужасно. Там только что закончились скачки, и…
– Бедная лошадь.
– Да, бедная лошадь!
– Как ее звали? Имя какое-то несуразное. Мими?
– Фру-Фру.
– Фру-Фру, точно! Для русского уха, наверное, звучит эффектно.
– Читать последнюю сцену на скачках вообще невыносимо. И бедный Вронский… так произносится фамилия?
– По-моему – так. Да, бедный Вронский. Бедная Анна. Бедные все! Даже старый скучный Каренин. Я читала этот роман очень давно. А теперь мне захотелось перечитать, благодаря вам. Можно взглянуть?
Фрэнсис взяла протянутую ей книгу и принялась листать, предусмотрительно заложив пальцем страницу, где читала Лилиана.
– Княгиня Бетси… я уже и забыла, кто такая. Долли, Китти… А где сцена, когда Анна появляется на вокзале? Разве не в самом начале?
– О нет, чуть ли не в двадцатой главе.
– Вы уверены?
– Да. Давайте покажу.
Когда Лилиана забирала у нее книгу, их пальцы на миг соприкоснулись. С минуту она листала страницы, потом протянула книгу обратно. Да, вот она, сцена, которую Фрэнсис хорошо помнила, почти на сотой странице: Вронский отступает в сторону от двери вагона, чтобы пропустить Анну, выходящую на платформу московского вокзала.
Фрэнсис выдвинула стул и села. Она прочитала всю главу до конца, а Лилиана тем временем лущила горох. Вскоре их пальцы соприкоснулись еще раз, и еще, и еще – теперь уже над миской. Фрэнсис и Лилиан вместе потрошили стручки, живо обсуждая романы, поэмы, пьесы, любимых и нелюбимых авторов… День стоял теплый, и окно было открыто. Из сада доносилось щелканье секатора. Только когда щелканье прекратилось и стало слышно, как мать шаркает через двор обратно к дому, Фрэнсис неохотно поднялась со стула, взяла мешок с бельем и пошла вниз.
После этого они с Лилианой встречались почти каждый день – отчасти для того, чтобы обменяться впечатлениями об «Анне Карениной», которую Фрэнсис начала перечитывать, но главным образом для того, чтобы просто пообщаться к обоюдному удовольствию.
Одинаковую хозяйственную работу они теперь при каждой возможности делали вместе. Как-то в понедельник утром вдвоем выстирали одеяла в цинковой лохани на лужайке. Потом Фрэнсис заправляла их в отжимный каток, а Лилиана крутила колесо. После, разгоряченные и мокрые, с подоткнутыми выше колен юбками, они долго сидели на пороге, хлебая чай и дымя сигаретами, как поденщицы. Несколько раз они гуляли в Рескин-парке, причем всегда проходили по одним и тем же дорожкам и заканчивали в беседке, где высматривали на исцарапанных перилах имена новых влюбленных. А одним солнечным днем, когда мать Фрэнсис ушла в гости к соседке, они вынесли в сад диванные подушки и лежали в тени могучей липы, поедая турецкий рахат-лукум. Фрэнсис случайно увидела лакомство на рыночном прилавке и купила для Лилианы. «В дополнение к твоим турецким туфелькам», – сказала она, вручая коробку со сластями. Рахат-лукум был поддельный, английского производства, – бледно-розовые и белые кубики. Сама Фрэнсис только разок куснула и больше не захотела, но Лилиана выуживала из коробки один кубик за другим и отправляла в рот целиком, жмурясь от блаженства.
Время от времени Фрэнсис невольно задавалась вопросом, что общего между ними двумя. Порой, когда Лилианы не было рядом, она силилась вспомнить, в чем же сущность их дружбы. Но потом они снова встречались, улыбались друг другу… и все вопросы отпадали сами собой. Пускай Лилиана не такая интересная и не такая способная, как Кристина… Но нет, она очень даже интересная и очень даже способная – например, шьет не хуже модисток с Бонд-стрит: ей ничего не стоит распороть платье по всем швам и перекроить на другой фасон или, скажем, сесть в три пополудни с иголкой и тысячью жемчужных бисеринок и к вечеру успеть нашить все до единой на блузку, в которой она собирается идти в танцевальный зал. Фрэнсис часто устраивалась рядом и наблюдала за ней, неизменно восхищаясь ее уравновешенностью, спокойствием, безмятежностью, ее способностью уютно чувствовать себя в своей коже, такой тугой и гладкой. Одно ее присутствие рядом оказывало непонятное благотворное действие: ты ощущал себя комочком воска, бережно зажатым в мягкой теплой ладони.
Еще большей загадкой, конечно же, казался брак Лилианы. Всякий раз, когда мистер Барбер останавливался поболтать на кухне, Фрэнсис пристально в него вглядывалась, пытаясь отыскать в нем хоть какое-нибудь качество, роднящее его с Лилианой, но так ничего и не находила. Она попробовала еще раз расспросить ее про первую пору их знакомства, и Лилиана ответила, как прежде: у Лена были чудесные синие глаза, и с ним было весело… Вдаваться в подробности она явно не хотела, и Фрэнсис пришлось оставить эту тему. В конце концов, она тоже далеко не все о себе рассказывает. Как мало на самом деле они две знают друг о друге – да ничего практически! Еще шесть недель назад Фрэнсис и не подозревала о существовании Лилианы. А теперь постоянно ловила себя на том, что думает о ней, и всякий раз слегка удивлялась, прослеживая вспять всю цепочку мыслей, звено за звеном: на эту мысль навела вот эта, которая в свою очередь была вызвана вон той… Но все мысли неизменно приводили к Лилиане, с чего бы ни начинались.
Но женская дружба всегда такая, рассуждала Фрэнсис: чуть отпустишь удила – и понеслась. Если она время от времени невольно проявляет избыточную нежность – видно, в Лилиане есть что-то, возбуждающее такую нежность, вот и все. И если случаются моменты особой близости, почти любовной, так это ничего не значит, ровным счетом ничего. По крайней мере, Лилиану это нимало не беспокоит. Да, бывает, в глазах у нее мелькает сомнение, но она всегда тотчас же от него избавляется, весело рассмеявшись.
Порой Лилиана внимательно всматривалась во Фрэнсис, слегка прищурившись и наклонив голову набок, – словно чувствовала в ней какую-то загадку, которую старалась разгадать. Или вдруг заводила разговор о любви и браке, вроде бы самые обычные, но с каким-то неуловимым подтекстом… В подобные минуты Фрэнсис со страхом и тревогой осознавала, насколько все-таки ненадежна основа, на которой зиждется их дружба, и давала себе слово впредь быть поосторожнее, а потом снова теряла осторожность.
Уже наступил июнь, настоящее лето, и каждый следующий день был теплей и солнечней предыдущего. Мистер Барбер стал еще бойчее и развязнее, чем прежде: по субботам он уходил на службу с теннисной ракеткой под мышкой и всю вторую половину дня проводил в спортивном клубе, а по возвращении домой хвастался Фрэнсис набранными очками и своими отличными подачами, не взятыми соперником. Он завел обыкновение вечерами расхаживать по дому, выискивая разную мелкую работу – где что починить, подправить, наладить. Смазал все дверные петли, посадил на цементный раствор расшатанные плитки в холле, заменил прокладки в кране в судомойне, так что тот перестал капать. Фрэнсис не могла понять, благодарна ли она за помощь или, наоборот, раздражена непрошеным вмешательством в свои дела. Она и сама уже давно собиралась заняться отставшими плитками. Теперь каждый раз, когда мистер Барбер проходил через холл, Фрэнсис слышала, как он останавливается, пробует пол ногой и довольно хмыкает, словно восхищаясь своей работой.
Но его хозяйственный зуд оказался заразительным. Как-то утром в середине месяца Фрэнсис полезла в шкаф в коридорчике за мухобойкой, и оттуда вывалилась куча вещей. Вещи принадлежали братьям и хранились в доме повсюду, и Фрэнсис, ища что-нибудь в комодах или сундуках, привыкла прокапываться через исторические слои школьных фуражек, крикетных мячей, книг авторства Генти[12] и коробок с коллекциями минералов. Ну и что, теперь ей вечно мучиться? Братья никогда уже не вернутся. Фрэнсис собрала все, что нашла, и позвала мать. Целый час они разбирали и сортировали вещи, причем мать отчаянно упиралась на каждом шагу. Эти книги надо отдать в благотворительную организацию, верно? Ах, но вот эту Ноэль получил в качестве приза, там на форзаце написано его имя – неприятно думать, что какой-то другой мальчик будет держать ее в руках. Ну хорошо, хорошо. А эти ботинки? Может, оставим? Ладно, давай оставим. И боксерские перчатки, и телескоп, и микроскоп, и предметные стекла?
– Нам обязательно сейчас этим заниматься, Фрэнсис?
– Рано или поздно это придется сделать.
– Может, просто сложим все в сундук в подвале?
– Весь подвал забит отцовским барахлом. А что насчет этого альбома с марками, как думаешь? Наверное, стоит сходить оценить его. Вдруг часть марок можно продать…
– Фрэнсис, прошу тебя…
В конечном счете из затеи ничего путного не вышло. Они закончили, казалось, с еще большим количеством вещей, чем начали. Один маленький узелок собрали для жены викария, и какую-то мелочь – школьные значки, академический шарф – мать Фрэнсис, горестно тряся щеками, унесла к себе в спальню. Фрэнсис нашла модель корабля, которую Ноэль склеил в детстве и назвал ее именем, и к глазам у нее подступили слезы.
За обедом они почти не разговаривали, погруженные каждая в свои невеселые мысли, а после еды уселись у открытых французских окон. Мать положила на колени перевернутый поднос с бумагой, ручками и бутылочкой чернил на нем: она обещала написать несколько писем от одной из своих благотворительных организаций. Фрэнсис штопала чулки под мерный скрип и постукивание писчего пера, но через пятнадцать минут заметила, что звуки прекратились: мать задремала. Бросив чулок, Фрэнсис рванулась с кресла и еле успела поймать ручку, выпавшую из пальцев матери. Потом завернула колпачок на бутылочке и отставила ее подальше. Пока она стояла, вглядываясь в бледное, обвислое, беззащитное лицо матери, на глаза у нее снова навернулись слезы.
Ах, да что толку раскисать-то? Фрэнсис решительно смахнула слезы. Так, чем бы ей заняться сейчас? Штопка – дело хорошее, конечно, но лучше воспользоваться тем, что мать спит, и выполнить какую-нибудь грязную работу. Крыльцо давно пора подмести, вот что. Мать всегда страшно нервничала, когда Фрэнсис выходила со шваброй на крыльцо, где ее могли увидеть соседи, проходящие мимо по улице.
Но тут наверху заскрипели доски пола. Лилиана находилась в своей спальне. Она что, одевается, чтобы выйти из дома? Нет, не похоже. Такое впечатление, будто она стоит на месте, перенося тяжесть с одной ноги на другую. Чем же она там занимается?
Если Фрэнсис тихонько поднимется и узнает, никому хуже не будет, правда?
Дверь спальни была открыта настежь.
– Это ты, Фрэнсис? – крикнула Лилиана, едва Фрэнсис ступила на лестничную площадку.
– Да.
– Ты что там делаешь? Заходи ко мне.
Фрэнсис осторожно вошла. У нее до сих пор болезненно сжималось сердце при виде бывшей комнаты братьев, сейчас украшенной бесчисленными безделушками, кружавчиками и пестрыми гирляндами. Комод был столь тесно заставлен флаконами духов, кольдкремами и пудреницами с пуховками, что напоминал задник в Альгамбре[13]. На зеркале трюмо висела недавно постиранная пара розовых шелковых чулок. Лилиана стояла у кровати, задумчиво глядя на рисунки с фасонами платьев, разложенные на стеганом покрывале. Она делает эскизы, пояснила она, пробует разные идеи. Через пару недель сестра Нетта устраивает вечеринку – и она, Лилиана, решила сшить новое платье для такого случая.
Фрэнсис рассмотрела эскизы и с удивлением обнаружила, что они весьма хороши – во всяком случае, не хуже, чем эскизы Стиви.
– Да у тебя талант, Лилиана, – сказала она. – Ты настоящий художник. Твоя мать, теперь припоминаю, так про тебя и говорила. Она была совершенно права.
– О, – смутилась Лилиана, – в моей семье тебя назовут художником, даже если ты всего лишь поставишь часы не по центру каминной полки, а ближе к левому краю. – Однако спустя секунду она застенчиво добавила: – Хотя когда-то я и впрямь хотела стать художником. Часто ходила в картинные галереи, на выставки разные. Даже думала записаться на художественные курсы.
– Тебе следовало это сделать. Почему же ты не записалась?
– Ну… – Лилиана рассмеялась. – Вместо этого я вышла замуж!
Она взяла с кровати несколько рисунков и принялась критически разглядывать, держа их веером в вытянутой руке.
Наблюдая за ней, Фрэнсис сказала:
– Ты могла бы пойти на курсы сейчас.
Лицо Лилианы просветлело.
– Ага, могла бы. – Но голос ее звучал не очень уверенно. – Только мне кажется, у меня не хватает способностей. И я точно знаю, что скажет Лен! Мол, пустая трата времени и денег. У него сейчас одни деньги на уме. На вечеринку к Нетте он не собирается – пойдет на какую-то дурацкую пирушку с сослуживцами. Они с Чарли вместе пойдут. На этот свой мальчишник.
Сегодня Лен определенно был не в милости. Но продолжать тему Лилиана не пожелала. Она еще с минуту рассматривала рисунки в вытянутой руке, затем собрала их в стопку, вместе с остальными эскизами, а стопку положила на комод, умудрившись найти для нее место среди флаконов и бутылочек.
Потом, немного постояв в задумчивости, Лилиана подняла голову и посмотрела на отражение Фрэнсис, которое видела в зеркале на самом краешке, не заслоненном розовыми чулками.
– А почему бы тебе не пойти со мной к Нетте, Фрэнсис?
Фрэнсис опешила:
– На вечеринку?
– Ну да. А что такого?
– Но я не приглашена.
– Нетта сказала, я могу привести с собой кого захочу. И моя семья будет тебе очень рада. Они все время про тебя спрашивают. Ну пожалуйста, пожалуйста, скажи «да»! – Лилиана уже повернулась, охваченная радостным возбуждением. – Там не намечается ничего особенного… так, маленькая вечеринка у Нетты в Клэпэме. Но будет весело. Мы отлично проведем время.
– Ну… – Фрэнсис задумалась. А будет ли весело с уолвортскими сестрами? – Не знаю, право. А какого числа вы собираетесь?
– Первого июля, в субботу.
– Мне нечего надеть.
– Не может быть, наверняка есть что!
– Ничего такого, за что тебе не пришлось бы краснеть.
– Я тебе не верю! Давай я посмотрю твой гардероб. Пойдем покажешь прямо сейчас!
– Нет! – испуганно сказала Фрэнсис, молниеносно перебрав в уме все свои наряды. – Половина моих вещей расползается по швам. Стыдно показывать.
– Ну что за глупости!
– Ты будешь смеяться.
– Ах, брось, Фрэнсис! Ты же когда-то швырялась туфлями в полицейского!
– Не в полицейского. В члена парламента.
– Ты швырялась туфлями в члена парламента. Значит, и показать мне свой платяной шкаф не побоишься, правда? – Продолжая говорить, она двинулась через комнату с протянутой рукой.
Поскольку Фрэнсис по-прежнему нерешительно мялась, Лилиана схватила ее за запястье, на удивление крепко. Фрэнсис попыталась было вырваться, но потом, жалобно протестуя, позволила вывести себя из гостиной и протащить через лестничную площадку. Они ввалились к ней в спальню, громко хохоча, с раскрасневшимися лицами, и остановились, чтобы успокоиться и отдышаться.
Отсмеявшись, Лилиана тотчас же принялась осматриваться. Она никогда прежде здесь не была и сейчас с нескрываемым любопытством разглядывала немногочисленные декоративные вещицы, канделябры на каминной полке, пейзаж Фридриха на стене…
– Очень милая комната, Фрэнсис, – улыбнулась Лилиана. – Соответствует твоему характеру. Не забита разным хламом, как моя. Это твои братья? – Она заметила на комоде две фотографии в рамках. – Можно посмотреть? Ты не против? – Она взяла фотографии, и ее улыбка стала печальной. – Какие они были красивые! Ты очень на них похожа!
Фрэнсис встала с ней рядом, глядя на фотографии: студийный снимок Ноэля в школьном возрасте и сделанный в заднем саду моментальный снимок Джона-Артура, дурашливо сдвинувшего шляпу набекрень перед камерой. Джону-Артуру здесь было намного меньше лет, чем ей сейчас, но для нее он всегда оставался старшим братом. И как странно он выглядел в своем жилете, с выпущенной на него старомодной часовой цепочкой. Фрэнсис раньше не замечала этого.
Нет, вдруг поняла она, хватит с нее братьев на сегодня. Лилиана снова шарила взглядом вокруг, теперь почти украдкой, словно предполагая найти где-нибудь фотографию еще одного молодого человека… может, там, на прикроватной тумбочке?…
– Послушай, насчет вечеринки… – Фрэнсис направилась к платяному шкафу. – Ты действительно хочешь ознакомиться с моим тряпьем?
Лилиана поставила фотографии на место:
– Да!
– Ну ладно… – Дверца шкафа со скрипом отворилась, точно дверь кладбищенского склепа. – Не говори потом, что я тебя не предупреждала.
Медленно окинув взглядом свои наряды, вяло висящие на проволочных плечиках, Фрэнсис принялась вынимать их один за другим. Начала с домашних блузок и юбок, затем перешла к вещам, которые считала лучшими в своем гардеробе: серая туника, желтовато-коричневый жакет, темно-синее платье (любимое) и еще одно (так и не полюбившееся) из шелка чайного цвета. Лилиана брала каждую вещь и внимательно рассматривала. Поначалу она высказывала свое мнение очень тактично и деликатно, во всем находя детали, достойные похвалы и восхищения, однако постепенно увлеклась делом и перешла на критический тон. Да, это платье симпатичное, но ведь оно цвета грязной лужи. Эту юбку нужно укоротить, такую длину давно уже не носят. А что до вот этого… в таких, наверное, еще королева Виктория ходила! О чем, вообще, Фрэнсис думала, когда его покупала?
Она свалила все вещи в кучу на кровать:
– Неужели тебе никогда не хотелось красиво одеться?
– Хотелось, конечно. В молодости.
– Ты всегда говоришь так, будто тебе в обед сто лет.
– Просто я потеряла интерес к нарядам. И потом, у нас было туго с деньгами. Ты еще моего нижнего белья не видела. По сравнению с ним эти тряпки – последний писк парижской моды. Кое-что уже и не починить, приходится скреплять английскими булавками.
– Так, и что же ты наденешь на вечеринку?
– Не знаю даже… Ты меня застала врасплох своим приглашением. – Фрэнсис порылась в груде одежды и вытащила из нее платье. – Вот это, пожалуй.
Это было черное муаровое платье, в котором она ходила на званые ужины и вечеринки последние лет шесть-семь. Фрэнсис встряхнула его и развернула к окну, чтобы получше рассмотреть на свету. Однако оно оказалось хуже, чем ей помнилось. Когда-то лиф у него был сплошь расшит бисером, но со временем бисеринки поотрывались, оставив после себя торчащие ниточки, похожие на жесткие черные волоски. На одном рукаве виднелась строчка ручных стежков – там Фрэнсис когда-то зашила прореху. Что самое ужасное, подмышки у платья были белесые. Однажды, довольно давно, Фрэнсис закрасила их чернилами, но чернила поблекли, и ткань пошла голубоватыми разводами…
Страшно сконфуженная, Фрэнсис опустила платье:
– Нет, лучше другое, которое грязного цвета.
– У тебя наверняка есть еще что-нибудь.
– Нет, честное слово. Сама посмотри.
Встав бок о бок, они заглянули в сумрачные недра опустошенного шкафа. Теперь там висела лишь школьная одежда Фрэнсис: унылые саржевые платья, длинные юбки, блузки с жесткими воротничками и галстуками. Странно подумать, что всего десять лет назад она носила такие вот неудобные, безобразные наряды. При одном воспоминании о фланелевом нижнем белье, невыносимо душном, ей стало худо.
Но что-то вдруг привлекло взгляд Лилианы, и она запустила руку в самую глубину шкафа.
– Так… а тут у нас что такое?
– Ох, это я по дурости когда-то купила, – сказала Фрэнсис, когда еще одно платье было извлечено на свет божий. – Поддалась на уговоры одной знакомой. Нет, оно вообще ни в какие ворота.
Платье было серовато-зеленого цвета, с широким воротником и многоярусной юбкой, со шнуровкой из кожаной тесьмы на груди и манжетах. Купить его Фрэнсис подбила Кристина, в той, другой их жизни. Оно стоило три гинеи – три гинеи! Сегодня сумма казалась астрономической. И Фрэнсис надевала его всего один раз, на бал Красного Креста. Отец Кристины раздобыл билеты, и они с ней, две убежденные пацифистки, долго обсуждали, этично ли посещать подобные мероприятия. Но в конечном счете они чудесно провели время, полностью отдавшись веселью. Позже тот бал всегда вспоминался Фрэнсис как яркий луч света среди угрюмых теней. И сейчас, при виде серо-зеленого платья, висящего в пальцах Лилианы, внезапно все ожило в памяти: электрическая напряженность вечера; поездка в таксомоторе по темным улицам в сопровождении простоватой Кристининой тетушки Полли, приставленной к ним в качестве дуэньи; сама Кристина, сладкий аромат ее волос, ее мягкие, податливые руки в тонких лайковых перчатках…
Лилиана не сводила с нее внимательных глаз:
– Вот в нем тебе и следует идти, Фрэнсис.
– В этом? О нет!
– Да-да. Глядя на все остальные платья, ты хмурилась. А это… видишь? Ты же улыбаешься! Ну-ка, надень.
– Нет-нет. Я буду чувствовать себя глупо. И посмотри, в каком оно состоянии! Насквозь пропахло затхлостью.
– Это ерунда. Постирать, погладить – и все дела. Надень, покажись мне в нем. Ну доставь мне такое удовольствие, пожалуйста. Я не буду смотреть – скажешь, когда можно.
Лилиана сунула платье ей в руки, повернулась к ней спиной и застыла в ожидании. Фрэнсис, за неимением другого выхода, принялась раздеваться. Сначала она раздевалась медленно, но потом испугалась: вдруг Лилиана, обернувшись раньше времени, увидит ее рваное ветхое белье, – и заторопилась: скинула тапочки, лихорадочно стянула блузку и юбку, встряхнула затхлое платье и стала надевать через голову. Оно тотчас же словно завязалось узлом, и несколько долгих секунд Фрэнсис отчаянно с ним боролась, пытаясь просунуть руки в узкие рукава. Посмотрев наконец в зеркало, она увидела себя, всю красную, с растрепанными волосами, с выпирающими ключицами под мятой тканью в обтяжку, и само платье с дурацкой шнуровкой, в котором она походила на какую-то обитательницу Шервудского леса, осталось только усесться в одно из уродливых отцовских кресел и забряцать на лютне.
Однако Лилиана, повернувшись к ней, просияла улыбкой:
– Ах, Фрэнсис, ты выглядишь очаровательно. И цвет тебе к лицу. Счастливица! Лично я в зеленом выгляжу как труп. Да, платье очень тебе идет. Над ним нужно немножко поработать, вот и все. – Приблизившись, она с профессиональной сноровкой одернула на Фрэнсис платье, расправляя складки. – Во-первых, давай занизим талию. Тогда оно станет совсем другим, подчеркнет твою стройность – ах, я отдала бы все на свете, чтобы быть такой тоненькой и стройной! Но линия силуэта здесь должна быть мягче. Понимаешь, о чем я? Тебе нужно носить корсеты посвободнее. Жесткие или тугие эластичные – для пышногрудых дамочек вроде меня. И ты должна носить шелковые чулки, Фрэнсис, а не эти ужасные хлопчатобумажные. Неужели тебе не хочется выставить в самом выгодном свете свои изящные щиколотки?
Лилиана говорила без малейшего смущения, легко и непринужденно, как если бы само собой подразумевалось, что она давно уже изучила Фрэнсис и составила мнение о ее щиколотках, бедрах и нижнем белье. Но с другой стороны, женщины вроде Лилианы всегда изучают других женщин. Они все подмечают и все оценивают, восхищаясь или презрительно морщась, и они всегда завидуют чьей-то красивой груди, приятному цвету лица, изящному рисунку губ…
Теперь Лилиана чуть приподняла подол:
– Юбку надо укоротить. Видишь, насколько так лучше?
– Да не хочу я ничего укорачивать!
– Всего лишь на пару дюймов, для вечеринки, а? Нам же не нужно, чтобы ты там ходила, путаясь в подоле?
– Но…
– Стой смирно, сейчас сбегаю за булавками.
Сопротивляться не имело смысла. Через считаные секунды Лилиана вернулась со своей корзинкой для рукоделия и принялась что-то измерять и отмечать на платье, то опуская, то поднимая, то разводя в стороны руки Фрэнсис, будто кукольник, управляющий безвольной марионеткой.
Она понатыкала в платье столько булавок, что Фрэнсис, когда наконец было позволено, снимала его с себя очень-очень медленно, боясь поцарапать кожу.
Но и на том Лилиана не успокоилась. Как только Фрэнсис вновь облачилась в свои привычные, вусмерть застиранные блузку и юбку, она оценивающе посмотрела на нее, постукивая пальцами по губам, и задумчиво произнесла:
– Хорошо… а что нам делать с твоей прической?
Фрэнсис опешила:
– С прической? Так с ней все в порядке – разве нет?
– Но ты все время зачесываешь волосы назад. Не хочешь сделать другую прическу, более подходящую к платью? Я могу тебя подстричь. И завить. Давай удивим твою мать. А, Фрэнсис, что скажешь?
Фрэнсис не хотела ни подстригаться, ни завиваться. Ее вполне устраивали прямые, средней длины волосы, которые при необходимости можно подрезать над раковиной в судомойне, на мытье и укладку которых не требуется ни усилий больших, ни денег.
Что же до того, чтобы удивить мать, так Фрэнсис точно знала, какого рода удивление она испытает.
Но ей передалось радостное возбуждение Лилианы. Мысль о том, чтобы отдаться в ее руки, казалась соблазнительной, как и самая пассивность поз, которые придется принимать в процессе стрижки и завивки: покорно опущенная голова, послушно поднятые руки. «Я прямо как те странные мужчины, – внезапно подумала она, – которые в полутемных комнатах на задворках Пиккадилли укладываются на колени к женщинам и просят хорошенько их отстегать».
Но и эта мысль тоже возбуждала. Со слабым протестующим стоном Фрэнсис позволила вывести себя обратно на лестничную площадку. Проходя мимо лестницы, она посмотрела вниз и подумала о спящей в гостиной матери, такой беззащитной, но не замедлила шага.
Лилиана крепко держала ее за рукав, чтоб не сбежала, а свободной рукой неуклюже встряхивала газету и расстилала развернутые листы на полу. Потом переставила на них стул. Когда Фрэнсис уселась, Лилиана даже положила ладони ей на плечи и слегка надавила, словно пригвождая к месту.
– А сейчас, – предостерегающим тоном произнесла она, – я схожу за всем необходимым. Не вздумай дать деру, Фрэнсис! Полагаюсь на твою честь.
Лилиана покинула комнату и через пару минут вернулась с полотенцем, расческами и кожаной сумочкой, напоминавшей докторский саквояж в миниатюре. Она закрыла дверь с заговорщицким видом. Полотенце накинула Фрэнсис на плечи и заправила за воротник. А сумочку пока отставила в сторону: сперва нужно вымыть волосы. Лилиана хотела сделать все в лучшем виде и собиралась начать с яичного шампуня. О, она так и знала, что Фрэнсис это скажет! Нет, это не пустая трата яиц. А если даже и так – значит в этом-то и весь смысл: нужно немножко себя побаловать. Или Фрэнсис монашка какая-то?
Говоря все это шутливо, но решительно, Лилиана достала из корзинки яйцо, осторожно его разбила, чуть раздвинула половинки скорлупы, сливая белок на блюдце, а затем выпустила желток в чашку и взбила, смешав с уксусом. Едва Фрэнсис принялась вынимать шпильки из волос, она ее остановила. Разве в салонах красоты дамы собственноручно расшпиливают волосы? Нет, конечно! Лилиана встала за стулом и сама извлекла шпильки, одну за другой, нащупывая их кончиками пальцев и осторожно вытаскивая из тугой кички. Когда волосы вольно рассыпались, голова Фрэнсис словно увеличилась в объеме – так бутон превращается в пышный цветок.
Однако, как только на них был нанесен взбитый желток, чары рассеялись: от ощущения липкой, влажной корки на голове Фрэнсис просто передергивало. Спустя какое-то время Лилиана провела ее в кухоньку, велела наклониться над раковиной и, крепко взяв за загривок, точно тюремная надзирательница, принялась лить на нее воду, кувшин за кувшином. Со слезящимися глазами и заложенными ушами, Фрэнсис неверной поступью вернулась в гостиную, уселась на свой стул и стала покорно наклонять голову так и эдак, пока ей расчесывали спутанные волосы. Потом наступила короткая блаженная пауза: Лилиана расстегивала кожаную сумочку и что-то доставала из нее. Послышался безошибочно узнаваемый щелчок ножниц, быстро раздвинутых и сдвинутых, и Фрэнсис вдруг остро осознала реальность происходящего. Она обернулась и увидела, что Лилиана, с ножницами в руке, нерешительно замерла на месте. Газетные листы еле слышно похрустывали у них под ногами. Фрэнсис снова подумала о матери, мирно похрапывающей с приоткрытым ртом. Подумала о неподметенном крыльце. Как она вообще допустила, чтобы дело зашло так далеко?
Лилиана положила руку ей на плечо:
– Ты же не трусишь, правда?
– Ну, разве самую малость.
– Вспомни своего члена парламента.
– Я уже жалею, что рассказала тебе про того несчастного члена парламента.
– Вспомни мужчину, пристававшего к нам в парке, – ты же не побоялась его отбрить!
– Это была не смелость, а… – Фрэнсис опять повернулась лицом к стене. – Сама не знаю что. Я уже давно не совершала смелых поступков.
Ладонь Лилианы по-прежнему лежала у нее на плече.
– А по-моему, ты очень смелая, Фрэнсис.
– Ты меня почти не знаешь.
– Ты делаешь, что считаешь нужным, и тебя не волнует мнение окружающих. Я бы хотела быть такой, как ты. Ну и потом… – Лилиана понизила голос. – Это очень мужественно с твоей стороны – держаться так жизнерадостно, когда ты пережила… столько потерь.
Она могла иметь в виду ее отца, ее братьев, утраченное семейное состояние. Но почему-то было очевидно, что на самом деле она подразумевает ее воображаемого жениха.
После всех этих разговоров о смелости Фрэнсис почувствовала себя мошенницей. Она ничего не ответила, не повернулась. Лилиана легонько пожала ее плечо и убрала с него руку.
А мгновение спустя Фрэнсис ощутила холодное прикосновение ножниц к шее сзади, неожиданно высоко. Лезвия сомкнулись со звуком, похожим на свист косы, и что-то соскользнуло на пол. Фрэнсис изогнулась, посмотрела вниз, и сердце у нее екнуло. На газете лежала прядь темных волос, с пол-ярда длиной. Лилиана выпрямила ей голову и твердо сказала: «Не надо смотреть». Снова прикосновение холодного металла. Щелчок и шорох падения… Ладно, все равно теперь уже слишком поздно. Волосы обратно не приделаешь. Фрэнсис уставилась на лакированные обои, а прожорливые ножницы продолжали лязгать, продвигаясь вокруг шеи.
Возможно, это было как-то связано с тем, что ей обрезали волосы, прядь за прядью. А возможно, она все еще находилась в слегка истерическом состоянии оттого, что столь безропотно подчинилась чужой воле. Но слова Лилианы не выходили у нее из головы. Может, сейчас самое время признаться – пока у нее нет возможности посмотреть Лилиане в глаза? В животе противно заныло. Фрэнсис подождала, когда очередная прядь упадет на пол, а потом, с пересохшим от волнения ртом, тихо заговорила:
– Послушай, Лилиана. Похоже, у тебя сложилось впечатление, что однажды я была помолвлена. Что у меня был роман… с мужчиной. – Она помолчала, собираясь с духом, и наконец решительно продолжила: – У меня действительно несколько лет назад была любовная связь… но… с девушкой.
Движения Лилианиных рук замедлились: она растерялась, она подумала, что Фрэнсис шутит.
– С девушкой? – слабо хихикнув, переспросила она.
– Ну да, с женщиной, – бесцветным голосом произнесла Фрэнсис. – Мне очень хотелось бы сказать, что все было страшно невинно, целомудренно и все такое. Но… нет, не было. – Последовало молчание. – Ты понимаешь, о чем я?
Лилиана ничего не ответила, но убрала руки с ее головы. Немного выждав, Фрэнсис обернулась. Лилиана стояла, опустив ножницы, и медленно покрывалась румянцем – Фрэнсис видела, как волна пунцовой краски поднимается от распахнутого ворота блузки и заливает горло, щеки, лоб. Встретившись взглядом с Фрэнсис, она отвела глаза и пробормотала:
– Я… я не знала.
– Конечно. Откуда ты могла знать?
– Я думала, речь идет о мужчине.
– Да, это моя вина. Я сожалею. Мне не следовало вводить тебя в заблуждение. Но такого рода вещи… о них, знаешь ли, не упомянешь в разговоре между прочим. Я нисколько не стыжусь тех своих отношений. Мы любили друг друга до беспамятства… И давай больше не будем об этом. – (При слове «любили» Лилиана покраснела еще гуще.) – Зря я тебе рассказала. Не бери в голову. Это было давно и… по большому счету не имело значения.
Это имело значение, да еще какое. Это был полный перелом в жизни Фрэнсис. Но теперь ее мутило от сознания, что она допустила непоправимую ошибку, сказав лишнее. Ну кто ее тянул за язык, спрашивается? Очарованная теплом и непринужденностью дружбы с Лилианой, она совсем забыла, что ждать от этой дружбы, в общем-то, нечего. В конце концов, Лилиана замужем. О боже! А вдруг она расскажет мужу? Своим сестрам? Своей болтливой матери?… Фрэнсис замутило еще сильнее.
Она наконец отважилась обернуться через плечо. Лилиана машинально вытирала лезвия ножниц, изо всех сил стараясь усвоить услышанное, – казалось даже, она делает глотательные движения, будто проталкивая в себя жесткую корку, застрявшую в горле.
Потом, не глядя Фрэнсис в глаза, она подошла и снова заработала ножницами. Теперь Фрэнсис ничего не имела против – наоборот, хотела, чтобы лезвия щелкали бойчее и все поскорее закончилось. Она с новой, неприятной остротой осознавала интимность их с Лилианой поз: сама она сидит на стуле, как пленница, а Лилиана склоняется над ней, обдавая теплым дыханием ухо и шею. Процесс стрижки, слава богу, завершился уже через несколько минут. Однако, отложив в сторону ножницы, Лилиана порылась в кожаной сумке и извлекла оттуда устрашающего вида предмет, похожий на утюжок для плойки. Увидев, что она направилась к плите, и поняв, с какой целью, Фрэнсис торопливо сказала:
– Завивку делать совсем необязательно. Я прекрасно обойдусь без нее.
Веки Лилианы затрепетали. Нет, она обещала ее завить. Она хочет сделать все как полагается. Это не займет много времени… Лилиана раскалила щипцы в голубом газовом пламени, проверила их на листке бумаги и помахала ими, чтобы немного остудить, – все молча, без тени улыбки. Вернувшись на свое прежнее место за стулом, она самыми кончиками пальцев поправила голову Фрэнсис и невыразительным голосом произнесла:
– Теперь сиди смирно…
Когда щипцы захватили прядь, влажные волосы пугающе зашипели и воздух наполнился мерзким запахом, похожим на запах горелых перьев. Кожу на голове обжигало жаром утюжка просто нестерпимо! Но Лилиана работала быстро и сноровисто, закручивая прядь за прядью, поминутно отступая на шаг-другой, чтобы окинуть критическим взглядом плоды своих усилий, и время от времени возвращаясь к плите, чтобы заново раскалить щипцы. Она не говорила ни слова, избегала встречаться с Фрэнсис взглядом, и лицо у нее по-прежнему пылало. Фрэнсис сидела как в кресле дантиста – вся потная и совершенно несчастная.
Наконец тяжкое испытание закончилось. Лилиана еще минуту-две поправляла волосы расческой, потом принесла мужнино зеркало для бритья и сунула Фрэнсис в руки.
– Ну как? – спокойно спросила она. – Тебе нравится?
При виде своего отражения Фрэнсис обомлела. С этой немыслимо короткой стрижкой и великолепной завивкой она себя еле узнавала. Она чуть повернула и наклонила набок голову:
– Прямо совсем другой человек.
– Теперь ты выглядишь модно и шикарно.
– Шикарно?
Лилиана снова покраснела.
– Эффектно. Такая прическа подчеркивает лепку твоего лица.
Ну да, пожалуй… Четкий край стрижки привлекал внимание к резко очерченной челюсти Фрэнсис. А Кристина всегда говорила, что самое красивое в ней – челюсть и подбородок. Но Фрэнсис не испытывала удовольствия – все никак не могла расслабиться. Лилиана забрала у нее зеркало и принялась сгребать волосы, рассыпанные на газете. Собранные в кучу, они выглядели омерзительно, словно огромный клок кресельной набивки. Фрэнсис поднялась на ноги и стала помогать. Они завернули волосы в газету и запихали объемистый сверток в мусорное ведро.
Случайно столкнувшись руками над ведром, они отпрянули друг от друга. Все между ними разладилось, все стало не так, как раньше. Недавнее буйное веселье, примерка платья в спальне Фрэнсис, дурацкий салон красоты в гостиной Лилианы – будто бы ничего этого и не было. Или даже хуже: после признания Фрэнсис все стало казаться подозрительным, двусмысленным, предосудительным. Лилиана убирала ножницы и расчески, хмурясь почти раздраженно. Фрэнсис никогда еще ее такой не видела. Может, она перебирает в памяти прошлые события? Вспоминает разные странные знаки внимания со стороны Фрэнсис, рахат-лукум, комплименты? Решительный отпор, который Фрэнсис дала мужчине в парке, положившему глаз на нее, Лилиану? Не думает ли она, что Фрэнсис спровадила того типа единственно с целью занять его место?
Или Фрэнсис и впрямь преследовала такую цель?
Когда Лилиана стала закрывать сумку, Фрэнсис набрала в грудь воздуха.
– Лилиана. То, что я тебе рассказала…
Лилиана защелкнула замок:
– Все в порядке, не беспокойся.
– Точно?
– Да.
– И ты никому не…
– Разумеется – нет.
– И ты… ну, постараешься выбросить это из головы? Мне бы очень не хотелось, чтобы это расстроило нашу дружбу.
Лилиана улыбнулась и небрежно махнула рукой, словно желая сказать, что она в таких делах искушена и выслушивает подобные лесбийские признания… да каждый второй день практически!
Но жест вышел неубедительным, а улыбка была натянутой – одними губами. Обменявшись еще несколькими неловкими фразами, женщины расстались. Фрэнсис отправилась в свою спальню и там в смятении уставилась в зеркало. Прическа уже не вызывала уверенности – казалась ужасной ошибкой, как и все, что произошло сегодня. Фрэнсис потрогала пальцами оголенную шею, чувствуя себя беззащитной.
Потом она собрала все свое мужество – деваться-то все равно некуда, так зачем тянуть время? – вышла из спальни и спустилась вниз.
Дверь гостиной она открыла тихо, на случай если мать все еще спит. Но мать уже проснулась и сидела за бюро, надписывая конверт. Она посмотрела на Фрэнсис поверх очков, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы перефокусировать глаза. Затем она положила ручку, сняла очки и медленно произнесла:
– О господи!
– Да! – Фрэнсис натужно хихикнула. – Боюсь, я не устояла перед натиском Лилианы.
– Это миссис Барбер сотворила? Я и не подозревала, что она такая мастерица. Ну-ка, подойди ближе, встань на свету. Ах, Фрэнсис, прелестно!
Фрэнсис вытаращилась на нее, не веря своим ушам:
– Ты так считаешь?
– Очень, очень мило. Повернись-ка, дай посмотреть. Да прямо модная картинка!
– Я была уверена, что тебе не понравится.
– Почему же, скажи на милость? Я только рада, что ты прихорошилась. Мне вообще хотелось бы, чтобы ты уделяла больше внимания своему внешнему виду.
– Ты о чем?
– Ну… – Мать покраснела. – Иногда ты выглядишь немножко неряшливо, расхаживая по дому, вот и все. Сама-то я ничего не имею против, меня единственно беспокоит, что думают другие. Но твоя новая прическа… Нет, она чудо как хороша!
Ее слова застали Фрэнсис врасплох. Все еще взвинченная после неловкого объяснения с Лилианой, она вдруг снова испытала неодолимое желание расплакаться. Она подошла к камину и встала там спиной к матери, без всякой надобности поправляя и приглаживая волосы. «Идиотка! Идиотка!» – обругала она себя, с трудом подавив слезы.
Выйдя из гостиной, Фрэнсис в нерешительности постояла в холле. А поднявшись наверх, помедлила на лестничной площадке. Должна же Лилиана выйти – поинтересоваться, как мать отнеслась к новой прическе?
Но хотя дверь кухоньки была приоткрыта и из-за нее слышалось какое-то шебуршение, Лилиана так и не появилась.
5
Завивка держалась до самого конца дня, но наутро по пробуждении Фрэнсис выглядела как пациентка психиатрической клиники: с одной стороны головы волосы выпрямились, слежались и висели безжизненными прядями, а с другой – дыбились спутанными кудрями, расчесать которые было невозможно. Не зная, что еще с ними делать, Фрэнсис до упора отвернула кран ванны и сунула под него голову. От завивки не осталось и следа, но волосы, высохнув, стали нелепо топорщиться.
Внимательно рассмотрев Фрэнсис, мать осталась далеко не в таком восторге, как накануне.
– Почему бы тебе не попросить миссис Барбер привести твою прическу в порядок? Вчера у нее получилось совершенно замечательно.
Но когда Фрэнсис обратилась за помощью к Лилиане, между ними опять возникла мучительная неловкость. Лилиана показала, как следует укладывать волосы, чтобы они лежали естественными волнами. Она стояла за ней у трюмо в спальне, поправляя пряди кончиками пальцев, но упорно избегала встречаться с ней взглядом в зеркале и все время сохраняла такую настороженную позу, будто входит в колючие заросли и боится поцарапаться. У Фрэнсис тоскливо сжималось сердце. Она чувствовала, что своим вчерашним признанием разладила, разрушила их дружбу. И чего ради, спрашивается? Во имя честности. Во имя принципа. Во имя старой любви, которая в любом случае уже давно угасла, вечность назад.
В последующие дни Фрэнсис продолжала считать свою новую стрижку чересчур экстравагантной, но, получив множество комплиментов от подруг матери и соседей, она в конце концов решила, что с прической все в порядке. Мистер Барбер, расхаживая по дому, весело насвистывал «Немножко не в своем уме», и Фрэнсис восприняла это как своего рода похвалу. А Кристина при виде нее слегка опешила: «Ого!.. Недурно, совсем недурно, хотя такая стрижка подчеркивает твою тяжеловатую челюсть» – и это Фрэнсис тоже сочла за комплимент. Даже парнишка, приносивший мясо, стал смотреть на нее как-то по-другому. В общем, все восхищались ее новым образом, – все, кроме Лилианы. Такое впечатление, что их дружба, набиравшая обороты, вдруг резко остановилась, визжа тормозами, и дала задний ход. Почти неделю они общались как домовладелица и квартирантка – просто обменивались незначительными фразами, случайно сталкиваясь на лестнице, лестничной площадке или в холле. В «Анне Карениной» Китти ждала ребенка, Анна с Вронским были глубоко несчастны, и трагическая развязка приближалась. Но ни литературных разговоров, ни пикников в парке, ни совместных перекуров на пороге задней двери больше не было. И никаких упоминаний о вечеринке у Нетты.
Фрэнсис не могла не заметить, что и раздоры с Леном тоже прекратились. Даже более того. Однажды вечером супруги ушли куда-то с мистером Уисмутом и его невестой и вернулись только в половине первого: поднялись на цыпочках по лестнице, принеся с собой ощущение многолюдного сборища, громких голосов, музыки, смеха, звона бокалов, – во всяком случае, так показалось Фрэнсис, напряженно прислушивавшейся в темноте. А в другой вечер у них долго орал патефон, проигрывая пластинки с танцевальной музыкой. Ближе к ночи, направляясь к себе в спальню, Фрэнсис мельком увидела через приоткрытую дверь гостиной, что они двое сидят в розовом плюшевом кресле, тесно прижавшись друг к другу. Мистер Барбер играл то ли с марионеткой, то ли с куклой, заставляя ее скакать по своим коленям, а Лилиана зачарованно наблюдала, засунув босую ступню ему под отворот брючины и бесцельно трогая пальцами ромбовидный орнамент на его носке. Вид этих лениво шевелящихся пальцев произвел на Фрэнсис неожиданное действие: она вдруг сильнее, чем когда-либо, почувствовала одиночество. Она тихонько прошла в свою комнату, разделась, не зажигая свечи, и свернулась клубком в постели, охваченная беспросветной тоской. Зачем ей жить? Ее сердце иссохло, омертвело – оно что сморщенный чернослив, что древняя окаменелость, что кусок застывшей лавы. Ее рот словно набит золой. Все безнадежно, все тщетно…
На следующее утро в туалете Фрэнсис обнаружила, что пришла «подруга». Почему это называли «подругой», она никогда не понимала – уж скорее, «враг у ворот». Тем не менее при виде алого пятна на гигиенической прокладке ей полегчало. Женщины всегда малость не в себе перед этими днями, подумала Фрэнсис, и не виноваты в своем подавленном настроении. Она сказала матери, что у нее легкий приступ невралгии, и весь день провела в постели с грелкой.
Полулежа на подушках, ощущая шеей шелковистость коротких волос, Фрэнсис слышала, как Барберы ходят взад-вперед по лестничной площадке. Время от времени доносился голос Лилианы: сейчас, вне ее физического присутствия, старательно поставленные интонации в нем казались совсем неестественными, и ее смех звучал резко, с привизгом. Фрэнсис в который раз задалась вопросом: что, собственно говоря, у нее с Лилианой общего? Может быть, они сошлись просто от скуки, от нечего делать? Ну вот как они проводили время вдвоем? Прогулки в парке, рахат-лукум… убогие, банальные развлечения. Глядя на платяной шкаф, Фрэнсис вспомнила, как Лилиана перебирала ее платья. «И ты должна носить шелковые чулки, Фрэнсис, а не эти ужасные хлопчатобумажные!» Не было ли в этом известного высокомерия? Обидной снисходительности по отношению к Фрэнсис? Как будто в ее унылую жизнь требуется внести какое-то оживление, и никто, кроме Лилианы, этого сделать не может.
А когда выяснилось, что в свое время жизнь Фрэнсис оживлял, причем самым нетрадиционным образом, другой человек, Лилиане это не понравилось.
Ладно, тем хуже для нее! Извиняться Фрэнсис не намерена. «Лучше уж быть такой, как я, – подумала она, – чем замужней женщиной. Лучше быть старой девой, чем ограниченной пекхамской женушкой!»
Назавтра утром Фрэнсис встала, полная решимости.
– Нам надо чаще выбираться из дома, – заявила она изумленной матери. – Надо разнообразить нашу жизнь. Мы погрязли в рутине.
Она составила список мероприятий: концерты, экскурсии, общественные собрания. Под влиянием момента пролистала свою записную книжку с адресами и написала письма старым друзьям. Взяла в библиотеке несколько книг современных авторов, которыми никогда раньше не интересовалась. Начала самостоятельно изучать эсперанто, повторяя фразы за работой по дому.
La faro brulos malbone. Огонь горит сильно.
U vi min comprenas? Вы меня понимаете?
Nenie oni povis trovi mian hundon. Они нигде не нашли мою собаку.
– Ты замечательно выглядишь, Фрэнсис, – сказала подруга матери, миссис Плейфер, заглянувшая к ним в середине месяца. – Раньше ты частенько ходила хмурая, а сейчас прямо вся светишься, чему я очень рада. Хочу пригласить вас с матушкой на ужин. У меня теперь есть радиоприемник. Можем послушать вместе какую-нибудь передачу. Что скажешь? Давай в ближайшие дни. Скажем, в четверг?
Ну… почему бы и нет? Фрэнсис знала миссис Плейфер всю свою жизнь. Ее муж работал старшим брокером в фирме отца Фрэнсис, а дочери учились в одном классе с Фрэнсис. Сейчас миссис Плейфер заседала в разных благотворительных комитетах вместе с матерью Фрэнсис. Она принадлежала к разряду степенных эдвардианских дам, одержимых жаждой организаторской деятельности, и вечера в ее обществе обычно проходили скучновато. Но… для разнообразия и такое сгодится. Ведь Фрэнсис хотела именно разнообразия. И вот в четверг вечером она надела темно-синее платье, старательно расчесала и уложила волосы, и они с матерью проделали недолгий путь через вершину Чемпион-Хилл к «Бремару» – внушительному особняку миссис Плейфер, построенному в семидесятые годы.
– Ах, как мило ты выглядишь! – воскликнула миссис Плейфер, приветствуя Фрэнсис в гостиной. – Я знала, что поход в гости будет тебе на пользу. Садись вон там, у окна на свету, рядом с мистером Краузером. Вам, молодежи, солнце нипочем. А я солнце плохо переношу.
Значит, мистер Краузер тоже приглашен на обед. Обмениваясь с ним рукопожатием, Фрэнсис вспомнила, что слышала о нем от матери. Он то ли служил в одном батальоне с сыном миссис Плейфер, Эриком, то ли лежал на соседней койке в лазарете, когда Эрик умер, – что-то такое, в общем, – и миссис Плейфер совсем недавно разыскала его. Ибо у миссис Плейфер была еще одна страсть – собирать всевозможные подробности, касающиеся смерти Эрика в Месопотамии. Она переписывалась с капелланами, медсестрами, военными врачами, полковниками. Хранила фотографии могилы Эрика и места, где он был ранен. Изучала книги, карты, планы местности – она любила хвастаться, что, закрыв глаза, мысленно видит улицы Багдада столь же ясно, как, например, улицы Камберуэлла.
«Интересно, – подумала Фрэнсис, – понимает ли мистер Краузер, зачем он здесь нужен?»
Это был довольно привлекательный мужчина лет тридцати, темноволосый, с аккуратными усами.
– Вы давно знаете миссис Плейфер? – спросил он, пока они потягивали херес, и Фрэнсис объяснила связь между семьями.
– В школьные годы я здесь часто бывала, в гостях у Кейт и Делии. Сейчас они обе замужем и живут далеко. Делия так вообще на Цейлоне.
Мистер Краузер кивнул:
– Я сам одно время думал поселиться на Цейлоне. Или в Южной Африке. У меня там двоюродный брат.
– Вот как? А чем вы там собирались заниматься?
– Пошел бы на какую-нибудь административную должность, если бы взяли. Или подался бы в инженеры. Не знаю даже.
– Судя по вашим словам, вы человек разносторонне одаренный.
Он улыбнулся, но продолжать тему не стал.
Прозвонил обеденный гонг, и они прошли в столовую залу, тоже залитую ярким предвечерним солнцем. Фрэнсис, опять усаженная хозяйкой у самого окна, рядом с мистером Краузером, на протяжении всего обеда щурилась от ослепительного света. Тем не менее съесть четыре блюда, приготовленные не своими руками, было настоящим наслаждением. Миссис Плейфер, чьи капиталовложения оказались удачными, не расставалась со своими слугами даже во время войны. Она держала кухарку и горничную Пэтти, а также приходящую служанку для черной работы. Нарезая маслянистую куриную грудку в беспощадном свете солнца, Фрэнсис ясно видела, в каком ужасном состоянии у нее руки. Она заметила, что мистер Краузер один раз взглянул на них и тотчас вежливо отвел глаза.
Он сохранял вежливость, даже когда разговор, как и следовало ожидать, перешел на Эрика. Несколько натянутым, но учтивым тоном он рассказывал о проведенных в Месопотамии днях, о палящей жаре, о раскаленном песке, об изнурительных переходах, о сумятице и неразберихе короткого боя, в котором они с Эриком были ранены. Миссис Плейфер одобрительно кивала, словно коллекционер, оценивающий новое приобретение и прикидывающий, в какую витрину его поместить. Когда по завершении обеда они вернулись в гостиную и уселись у радиоприемника, мистер Краузер любезно вызвался покрутить ручки настройки. Радиоприемник произвел на Фрэнсис неоднозначное впечатление. Она почувствовала себя довольно нелепо, когда надела наушники и, к великому своему разочарованию, не услышала ничего, кроме подобия предсмертных хрипов, продолжавшихся добрых две минуты. Но наконец треск и шипение преобразовались в голос, и тогда… да, было странно и восхитительно вдруг услышать строки Шекспира и с замиранием сердца осознать, что слова прилетают через многие мили пустого пространства, прямо в уши, точно шепот Бога. Но даже еще более странно было снять наушники и внезапно понять, что шепот продолжается и будет продолжаться, все такой же страстный – независимо от того, слушает кто-нибудь или нет.
Пэтти принесла кофе, и они вышли наружу. Лето уже перевалило за середину, но погода стояла на удивление теплая и ясная. Мать Фрэнсис и миссис Плейфер устроились в тростниковых креслах на террасе, а Фрэнсис с мистером Краузером спустились в сад и неспешно пошли по дорожке. Сиамские кошки миссис Плейфер, Ко-ко и Ням-Ням, увязались за ними, а когда они уселись на резную каменную скамью, Ням-Ням запрыгнула на колени к мистеру Краузеру, и тот гладил и почесывал ее, пока она не заурчала, как крохотный моторчик.
Они сидели на виду у миссис Плейфер и матери Фрэнсис, но за пределами слышимости, а потому могли разговаривать совершенно свободно. Наблюдая, как мистер Краузер почесывает за ухом блаженно мурлычущую кошку, Фрэнсис сказала:
– Боюсь, вам сегодня пришлось сполна отплатить миссис Плейфер за гостеприимство. Не только помощью с радиоприемником, я имею в виду. Вряд ли вам было приятно.
Не поднимая глаз, мистер Краузер ответил:
– О, я не жалуюсь. Обычно, когда дамы узнают, что ты был где-то восточнее Суэца, они теряют к тебе интерес. Им подавай романтику окопной жизни и все такое.
– И вы не против вспоминать все снова и снова?
– Не против. Да, это был ад кромешный. Самый настоящий ад. Но поверите ли, я иногда ловлю себя на том, что тоскую по тем дням. Видите ли, там ты постоянно сознавал, что делаешь важное дело. А это очень много значит, как я теперь понял. Здесь же… сейчас, когда все закончилось… ты оказался никому не нужен. Друзей почти не осталось – мало кто вернулся живым. На приличную должность таким, как я, не устроиться. На днях я случайно столкнулся со своим лейтенантом. Так он чистит обувь на вокзале Виктория! Другие мои знакомые мыкаются с места на место, хватаясь то за одно, то за другое. Ни у кого из нас недостает силы за что-то зацепиться. Сам я живу, будто в тумане. Цейлон, Южная Африка – я никогда туда не доберусь. А если даже и доберусь, стану влачить там такое же бессмысленное существование, как здесь. Честно говоря, я завидую простому рабочему человеку. Да, у него тоже нет работы, но, по крайней мере, у него есть идеи большевизма.
Все это время мистер Краузер продолжал гладить кошку, и Фрэнсис поразило, что говорит он без всякой горечи, без малейшего признака гнева. После долгой паузы она тихо произнесла:
– Я тоже тоскую по военным дням. Вы не представляете, мистер Краузер, чего мне стоит признаться в этом. Но нам нельзя поддаваться тоске, верно? Иначе мы истаем, как призраки. Нам надо пересмотреть свои ожидания. Важные вещи утратили былое значение. Я говорю об Идеях с большой буквы, во имя которых погибло без счету людей нашего поколения. Но именно поэтому вещи незначительные стали сегодня как никогда важными.
– Незначительные вещи? – улыбнулся мистер Краузер. – Вроде этой вот зверушки, вы имеете в виду?
– Я имею в виду самые простые, обыденные вещи, требующие внимания и заботы. Клочки земли, которые нужно вспахивать и засеивать. Дома, где нужно убираться.
– Дома, где нужно убираться, – неопределенным тоном повторил он, по-прежнему улыбаясь, и Фрэнсис не поняла, понравилась ему эта мысль или позабавила своей нелепостью.
Впрочем, она не поняла, нравится ли мысль ей самой, или уже кажется полнейшей чепухой. Глядя на мистера Краузера, почесывающего кошку, Фрэнсис начала раздражаться. Казалось, в нем совсем нет жизни – если не считать безостановочно шевелящихся пальцев. Наверное, он пришел к миссис Плейфер сегодня по той же причине, что и она сама: просто чтобы убить вечер, вычеркнуть из календаря еще один день. А заодно поесть и выпить на дармовщину.
Раздосадованная, Фрэнсис отвернулась от мистера Краузера и заметила, что миссис Плейфер и мать наблюдают за ней с террасы. Вернее, наблюдают за ними обоими, украдкой, но с явным интересом, словно тот факт, что они двое тихо сидят в тенистом саду, имеет для них какое-то особое значение и им страшно любопытно, как там у молодежи «идут дела».
Очевидность ситуации раздосадовала Фрэнсис еще сильнее. Она шумно, раздраженно выдохнула, и мистер Краузер поднял на нее глаза, потом бросил взгляд на террасу:
– А, да. Похоже, предполагалось, что сегодня я отплачу за гостеприимство не единственным способом. Мне очень жаль, мисс Рэй, что собеседник из меня никудышный.
– Вовсе нет, – коротко ответила Фрэнсис. – Не говорите так.
– Хотите, мы подыграем? Можем пройтись по саду или…
– Нет, не стоит.
Мистер Краузер всмотрелся в лицо Фрэнсис и наконец перестал улыбаться.
– Да вы расстроены, похоже.
– Не расстроена, а… Не знаю даже, как объяснить!
Он немного подождал, доброжелательно на нее глядя, а затем снова принялся ласкать Ням-Ням, и они сидели в молчании еще несколько минут – пока кошка, внезапно заскучав, не спрыгнула с коленей мистера Краузера, точно палевая мартышка, и не погналась за мотыльком.
Фрэнсис встала:
– Ну что, вернемся к дамам?
Когда все четверо перешли обратно в гостиную и расселись там, Фрэнсис почти не принимала участия в разговоре. Она изо всех сил старалась улыбаться, но это не помогало. Броня решимости растрескивалась и отваливалась кусок за куском, как старая кора с дерева. Фрэнсис чувствовала, что медленно, но неотвратимо – будто бы под напором некой неодолимой силы – приближается к состоянию депрессии. Пэтти принесла поднос с ликерами. Миссис Плейфер предложила сыграть в бридж «аукцион».
– Ты будешь моим партнером, Эмили, – обратилась она к матери Фрэнсис своим обычным повелительным тоном. – Померимся интеллектуальными способностями с молодежью.
– Боюсь, мне сейчас не до бриджа, – сказала Фрэнсис. – У меня что-то голова разболелась. Наверное, солнцем напекло за ужином.
– Ах, какая жалость!
Пожилые дамы были разочарованы: втроем-то в «аукцион» не поиграешь. Вместо бриджа пришлось удовольствоваться патефоном: они прокрутили три-четыре пластинки со старомодными вальсами. Потом стали обсуждать последние новости – выделенные Германии кредиты, громкие разводы в светском обществе… Но сумрачное молчание Фрэнсис действовало гнетуще, и разговор скоро сошел на нет. В конце концов все заметно обрадовались, когда Ням-Ням запрыгнула на колени к мистеру Краузеру и принялась тыкаться головой ему в руку: теперь, по крайней мере, было на что смотреть и о чем говорить.
Без двадцати десять миссис Плейфер велела Пэтти принести шляпы. Мистер Краузер, учтивый до конца, проводил Фрэнсис с матерью до их калитки.
Они вошли в дом молча. Свет в холле не горел, и (как часто бывало после визитов к миссис Плейфер) все вокруг выглядело ветхим, убогим и грязным. Лестницу будто не натирали ни разу, в отчаянии подумала Фрэнсис. А пол будто никогда не мыли – хотя только сегодня утром она надраила все плинтусы «Вимом».
Фрэнсис сняла шляпу и привстала на цыпочки, чтобы зажечь от спички газовый светильник.
Мать задержалась около нее:
– Как твоя голова?
– Терпимо.
– Выпьешь аспирина?
– Нет. Сразу лягу спать, пожалуй.
– Да? Тогда и свет зажигать незачем.
– Барберам понадобится, позже. Кажется, они опять ушли куда-то.
– А… ну да. Ты действительно сейчас же поднимешься к себе? Может, немножко посидишь со мной? Расскажешь, о чем вы с мистером Краузером разговаривали.
– Да нечего рассказывать, мама.
– Не может быть, чтобы совсем нечего, ведь вы так увлеченно беседовали.
– Решительно нечего, уверяю тебя.
Мать неодобрительно поцокала языком:
– Ты определенно в дурном настроении сегодня вечером. Не понимаю почему.
– Не понимаешь? Неужели?
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Тишину нарушало лишь шипение газового рожка.
Лицо матери приняло замкнутое выражение.
– Хорошо, ступай спать. Надеюсь, к утру голова у тебя пройдет.
– Спасибо, – буркнула Фрэнсис, поворачиваясь прочь.
Ко времени, когда она привела в порядок кухонную плиту и вынесла наружу молочный бидон, мать уже закрылась в своей комнате.
Фрэнсис стала подниматься наверх, испытывая отвращение от одного вида лестницы. На промежуточной площадке она остановилась и задернула портьеры, с трудом подавив желание сорвать их с колец к чертовой матери. Теперь у нее и впрямь разболелась голова, – во всяком случае, она чувствовала, как боль сгущается, собирается в пульсирующий ком под затылком и ползет вверх.
Поднимаясь по последним ступенькам, она увидела свет в гостиной Барберов, услышала скрип пола под чьими-то ногами и с упавшим сердцем поняла, что супруги все-таки дома. Она нерешительно замедлила шаг, потом ускорила, но было уже поздно: мистер Барбер вышел на полутемную лестничную площадку прямо навстречу Фрэнсис.
Он был босиком и без пиджака, в рубашке с мягким воротником, и держал в руке два высоких стакана.
– Мисс Рэй! Мы думали, вас не будет допоздна. У вас все в порядке?
Слышал ли он их с матерью перепалку? Чтобы он не подумал, что она рассержена или раздражена, Фрэнсис выдавила улыбку:
– Да, все хорошо. Мы были в гостях у соседей.
– Жаль, мы не знали, что вы вернетесь так рано. Мы пригласили бы вас и вашу матушку чуток выпить с нами. Мы сегодня отмечаем одно приятное событие.
– Да?
– Да. Не люблю хвастаться, но… ваш покорный слуга получил повышение по службе. – Мистер Барбер шутливо-застенчивым жестом пригладил усы.
В полумраке Фрэнсис разглядела пенное кружево на внутренних стенках стаканов и остатки пива на донышке. Лицо у мистера Барбера было красное.
– Поздравляю. Браво. – Продолжая улыбаться, Фрэнсис бочком двинулась к своей комнате.
Мистер Барбер вытянул руку:
– Послушайте, почему бы вам не присоединиться к нам? Время еще детское. Глоточек на сон грядущий, а? На дорожку, так сказать? Лили будет рада – правда, Лил? – Он уже вошел обратно в гостиную, легко переступая босыми ногами, и говорил, глядя в часть комнаты, скрытую от глаз Фрэнсис отворенной дверью. – Здесь мисс Рэй, она уже вернулась из гостей. Я пригласил ее посидеть с нами.
Ответ прозвучал невнятно, но Фрэнсис услышала скрип диванчика и поняла, что деваться некуда. Мистер Барбер сделал ей знак рукой, и она проследовала за ним в гостиную.
Лилиана сидела в янтарном свете единственной лампы, явно не зная, встать ей или нет при появлении Фрэнсис. Она была без тапочек, как и муж, и тоже вся раскрасневшаяся. Вокруг нее валялись в беспорядке смятые диванные подушки. На одной из них лежала кукла, которую Фрэнсис мельком видела однажды. Сейчас она хорошо ее рассмотрела: тряпичная кукла с длинными разболтанными конечностями и зловещим оскалом, в темно-синем вельветовом костюмчике и белой бескозырке.
На нее опять накатило щемящее чувство одиночества. Когда Лилиана наконец встала и сказала, немного смущенно:
– Привет, Фрэнсис! Правда здорово, что Лена повысили? – она ответила фальшиво-жизнерадостным тоном, сама себя не узнавая:
– Ну еще бы не здорово! Держу пари, вас обоих распирает от гордости!
Мистер Барбер выпятил грудь колесом, теперь изображая самодовольство.
– Ага. Когда начальник вызвал меня в кабинет сегодня утром, я думал, он устроит мне разнос! А он усадил меня, угостил сигарой и сказал: «Послушайте, Барбер. Такой способный малый, как вы…»
– Да ладно, не говорил он такого! – рассмеялась Лилиана.
– Это его доподлинные слова! «Барбер, дружище, послушайте. Такому умнику, как вы, не годится застревать на должности, которая никогда не принесет больше двухсот пяти в год. Старый Эррингтон скоро от нас уходит. Как вы смотрите на то, чтобы занять его место? Там положено жалованье на десять фунтов больше. А чтобы показать, насколько высоко мы вас ценим, мы накинем еще пятерку и сделаем кругленькие двести двадцать».
Фрэнсис продолжала улыбаться, но это стоило ей огромных усилий. Двести двадцать фунтов! Она только сегодня утром получила отчет о дивидендах с одной из неудачных инвестиций отца: сорок пять фунтов. В прошлом году было шестьдесят.
– Поздравляю, – повторила она. – Действительно есть что отметить. Но… я не хочу вам мешать…
– О чем вы говорите? – Мистер Барбер выглядел расстроенным. – Мы же все тут друзья, разве нет?
– Да, конечно, но…
– А на дворе еще совсем светло! Еще и десяти нет! Знаю, каминные часы показывают четверть одиннадцатого – но они как Лили: вечно спешат. – Мистер Барбер со смехом отскочил от жены, попытавшейся шутливо ткнуть его кулаком.
Фрэнсис быстро посторонилась, чтобы он на нее не налетел, и в результате переместилась чуть дальше в комнату.
Она предприняла очередную попытку:
– Пожалуйста, не стоит беспокоиться…
Но у нее уже не осталось сил сопротивляться. После всех переживаний сегодняшнего вечера она была как выжатый лимон.
– Так, что будете пить? – осведомился мистер Барбер не допускающим возражений тоном. – Портер? Херес? Джин с лимонадом?
Фрэнсис, после секунды мучительного колебания, наконец сдалась:
– Джин с лимонадом. Самую малость.
Мистер Барбер двинулся к двери.
– А Лили у нас по-прежнему хлещет портер, да?
Снова шутливый тычок кулаком, и снова мимо. Лилиана покраснела пуще прежнего.
– Я буду то же, что Фрэнсис, – крикнула она вслед мужу, направившемуся на кухню.
Мистер Барбер унес с собой оживленную атмосферу. Лилиана и Фрэнсис стояли как чужие. Потом обе сели: Лилиана – на прежнее место на диване, а Фрэнсис – в глубокое кресло напротив, страшно неудобное. Из кухни донесся хлопок пробки, выдернутой из горлышка, потом звон бокалов.
– Я тебя целую вечность не видела, – наконец сказала Лилиана.
– Ты каждый день меня видишь.
– Ты понимаешь, о чем я. Как твои дела?
– О, у меня все тип-топ. А у тебя? Как поживаешь, чем занимаешься? Дочитала «Анну Каренину»?
Лилиана опустила глаза:
– Лучше бы вообще не читала. Я над последними страницами прямо слезами обливалась.
Она подтянула к себе куклу, положила на колени и принялась теребить ее вельветовые штаны. Взгляд Фрэнсис привлекла одна вещь на каминной полке: коробка из-под рахат-лукума, поставленная между испанским веером и фарфоровым Буддой.
Фрэнсис не успела ничего сказать по этому поводу. Мистер Барбер вернулся с тремя стаканами в руках: в одном – темное пиво, а в двух других – джин с лимонадом, налитый доверху и перетекающий через края. Он закрыл дверь ногой и прошел через комнату. Фрэнсис взяла мокрый стакан осторожно, двумя пальцами. Отдав второй стакан жене, мистер Барбер поднес руку ко рту и принялся слизывать джин с костяшек.
– Я все вижу и все понимаю, я же не слепой! – вдруг укоризненно произнес он, и в первый момент Фрэнсис подумала, что он обращается к ней.
Но мистер Барбер разговаривал с куклой.
– Морячок Сэм положил глаз на Лил, – пояснил он. – Стоит только мне отвернуться, шельмец тотчас перебирается к ней на колени. – Он поставил стакан на пол и взял куклу. – А ну-ка, иди сюда, приятель! Хватит с тебя удовольствий на сегодня. Посиди теперь на каминной полке, держа свои шаловливые ручонки при себе… Если, конечно, я найду для тебя место среди этих чертовых безделушек. – Он немного передвинул Будду, глухо брякнувший тамбурин. – Вы когда-нибудь в жизни видели столько хлама, мисс Рэй? Знаете, когда рядом Лили, нельзя терять бдительность ни на минуту. Иначе она непременно прицепит к вам какой-нибудь бантик. Хотя с бантиком вы будете выглядеть премило, я уверен. И Морячок Сэм тоже так считает – верно, дружище? Что-что? – Он поднес к уху ухмыляющееся лицо куклы. – А вот насчет Лили ты не уверен? По-твоему, Лили выглядит как… фу, Морячок Сэм, это не очень приличное слово!
Лилиана выбросила вперед ногу, пытаясь пнуть мужа, на сей раз по-настоящему, и он снова со смехом увернулся. Наконец мистер Барбер усадил куклу на каминной полке, старательно скрестил ей ноги, потом поднял с пола свой стакан и сел на диван рядом с женой.
Фрэнсис, усталая, сконфуженная и нимало не позабавленная Морячком Сэмом, задалась вопросом, не совершила ли она ошибку. У миссис Плейфер она выпила хереса, сухого вина и мятного ликера, и ей совсем больше не хотелось пить. Сейчас, когда дверь была закрыта и единственная лампа отбрасывала маленький круг света, комната казалась маленькой и тесной – и Фрэнсис внезапно почувствовала себя словно в ловушке. Она заперта здесь вместе с Лилианой, на которую не может смотреть без кома в горле. Вместе с мистером Барбером, которому не вполне доверяет. И что самое ужасное, вместе с их браком, их загадочными отношениями, в которых кратковременное потепление, чем бы оно ни объяснялось, явно закончилось и уже назревал очередной разлад… Подробности Фрэнсис не интересовали. Поднося к губам липкий стакан, она подумала: «Пятнадцать минут, самое большее – и откланяюсь». Она отхлебнула глоток – изрядный глоток, чтобы поскорее допить до дна, – и мгновенно закашлялась. Напиток обжег язык и застрял в горле – неразбавленный джин, что ли?
– Только не говорите, что для вас крепковато, мисс Рэй! – воскликнул мистер Барбер, широко раскрыв голубые глаза.
В его словах опять слышался какой-то намек. Фрэнсис не ответила, поскольку все еще кашляла. Она отхлебнула еще раз, чтобы унять кашель, и решительно отставила стакан в сторону.
Однако мистер Барбер сразу же провозгласил тост: «Ну, давайте за мои двести двадцать!» – и Фрэнсис пришлось снова приложиться к стакану.
Мистер Барбер выпил несколько глотков, двигая острым кадыком, вытер пену с усов и заговорил, обращаясь к Фрэнсис:
– Вот что я вам скажу, мисс Рэй. Жаль, что с нами сейчас нет моего брата Дуги. Он в своей фирме работает уже тринадцать лет и получает меньше, чем буду получать я… И я не намерен останавливаться на двухстах двадцати, учтите, – добавил он, почувствовав, вероятно, что сболтнул лишнее. – Теперь я мéчу на место повыше, которое пока занято. Впрочем, у меня и так все будет неплохо. Собственный кабинет, телефон, секретарь…
– Представляешь, Фрэнсис, он даже маникюр сделал, – подала голос Лилиана. – Зашел в салон по пути с работы. Очень мило, правда?
Мистер Барбер переменился в лице. Нахмурившись, он взглянул на свои ногти и медленно произнес:
– Ну не знаю. Вам, женщинам, позволительно тратить кучу времени на то, чтобы прихорошиться, но мужчина, уделяющий внимание своему внешнему виду, почему-то вызывает насмешки! А меня теперь должность обязывает выглядеть хорошо. Я должен подавать пример подчиненным.
– А в твоих подчиненных, небось, ходит симпатичная девушка? – иронически спросила Лилиана.
– Ошибаешься. Симпатичный паренек. Немножко шепелявый, с волнистыми волосами. – Мистер Барбер подмигнул Фрэнсис. – Он имеет обыкновение при рукопожатии задерживать мою руку дольше, чем хотелось бы… если вы понимаете, о чем я, мисс Рэй.
Фрэнсис бросило в жар. Она поспешно схватилась за стакан и увидела, что Лилиана сделала то же самое. «Еще десять минут – и все, – подумала Фрэнсис. – Нет, не десять – пять. Он станет, конечно, уговаривать посидеть еще немного, но мне плевать…»
Однако уже сейчас, после трех лишь глотков, она ощущала спиртное в желудке подобием пульсирующего огненного кома, от которого по всему телу разливалось блаженное тепло – она и не помнила, когда в последний раз испытывала такие приятные ощущения. А после четвертого глотка мистер Барбер стал казаться ей не таким уж развязным и бесцеремонным. Он рассказал пару курьезных страховых случаев, но вскоре вернулся к главной теме вечера – к своим кругленьким двумстам двадцати и своим финансовым планам. Он думает вложиться в кое-какие облигации и акции. У него есть знакомые – биржевые маклеры и банкиры, – которые готовы выгодно поместить его деньги.
– Конечно, рабочему человеку нипочем не разбогатеть, – продолжал мистер Барбер, отклоняясь от основной темы, – если он женат на женщине определенного рода. Я имею в виду таких женщин, – в его голосе зазвучали обличительные нотки, – которые с удовольствием тратят деньги мужа, но не понимают самой простой вещи: чтобы человек хорошо зарабатывал, нужно все-таки хоть немного о нем заботиться. Таких женщин, которые целыми днями сидят дома в ночной рубашке, читая романы про благородных девиц, похищенных арабскими шейхами.
Лилиана скорчила гримаску:
– Ну так и живи со своими родителями. У них ни одной книги во всем доме.
Мистер Барбер посмотрел на Фрэнсис и пожал плечами:
– Видите, с чем мне приходится иметь дело? Знаете, я сам подумываю написать книгу – про обычного парня и трудности, с которыми ему пришлось бороться после войны. Вот это будет стоящее чтение! Я подарю вам первый экземпляр, если хотите.
Фрэнсис отпила еще глоточек:
– Спасибо. Я приготовлю для нее место на полке. Где-нибудь между Остин и Достоевским – годится?
– Вполне. Я надпишу книгу так: «Фрэнсис от автора, с уважением и…» Упс! – спохватился он. – Мне следовало сказать «мисс Рэй», полагаю. Но это звучит ужасно старомодно. Вы же не против, если я буду называть вас Фрэнсис, правда? Ведь мы с вами славно поладили?
Мистер Барбер говорил таким дружелюбным тоном, что отказать или возразить было решительно невозможно, но Фрэнсис растерялась, пойманная врасплох. Ей совершенно не хотелось называть его Леонардом, а уж тем более Леном, и у нее закралось подозрение, что обмолвился он вовсе не случайно. Что самое неприятное, своим предложением перейти на обращение по имени он словно бы несколько обесценил «особость» ее дружбы с Лилианой. «Наверное, такое всегда происходит, когда заводишь дружбу с замужней женщиной, – подумала Фрэнсис. – Ты автоматически получаешь в придачу мужа – как бесплатное приложение с выкройкой к журналу».
Но с другой стороны, дружба с Лилианой уже утратила свою «особость». Глядя на постоялицу сегодня, Фрэнсис даже не была уверена, что та ей очень уж нравится. Грудастая, как барменша; тонкие медные браслеты на запястье бренчат дешевым звоном при каждом движении руки. Какая она все-таки заурядная при всех своих претензиях на оригинальность! Вот сейчас, например, она подтянула ноги и ерзает на диване, устраиваясь поудобнее.
Мистер Барбер… Леонард, как теперь, видимо, Фрэнсис следовало его называть… Леонард принялся жаловаться, что жена у него больно брыкливая, и тогда Лилиана действительно брыкнула ногами, пытаясь его пнуть. Он поймал ее за щиколотки, и они стали бороться, пыхтя и хихикая; юбка у Лилианы задралась выше колен. Они возились так больше минуты, шутливо призывая Фрэнсис на помощь и требуя рассудить дело.
– Скажи, чтобы он перестал, Фрэнсис!
– Я ни при чем, Фрэнсис, это все она!
Даже несмотря на выпитый джин, Фрэнсис начала раздражаться. У нее возникло ощущение, что Барберы не просто дурачатся, а разыгрывают какой-то странный спектакль, обидный для нее. «И если я сейчас выйду из комнаты, – подумала Фрэнсис, – вся их веселость мигом исчезнет и они будут сидеть здесь, бок о бок, в холодном молчании».
Вероятно, Барберы думали то же самое, а потому, когда Фрэнсис подалась вперед, собираясь встать, оба разом угомонились, словно и впрямь не хотели, чтобы она уходила. Фрэнсис глотнула еще джина, торопясь поскорее прикончить стакан, и с удивлением обнаружила, что тот уже на три четверти пустой. Как только она допила до дна, Леонард вскочил с дивана и выхватил у нее стакан, чтобы снова наполнить, вместе с двумя другими. Фрэнсис запротестовала, когда он двинулся на кухню, и запротестовала, когда он вернулся обратно и всучил ей стакан. Там, считай, один лимонад, заверил Леонард. С первым же глотком Фрэнсис поняла, что это неправда, но – странное дело – нимало не огорчилась. А когда она со смутным беспокойством подумала о матери в комнате внизу, к этой мысли примешалось какое-то темное, нехорошее чувство. «Мать мне не указ: что хочу, то и делаю», – сказала себе она.
Ну и куда теперь направился Леонард? Вот ведь не сидится человеку на месте!
Он подошел к комоду и достал из него что-то – изящную коробку с откидной крышкой. Потом вернулся и поднес Фрэнсис открытую коробку, точно официант.
– Что скажете? – (Там лежали сигареты – толстые, черные, иностранного вида.) – Первосортное курево. Подарок от благодарного клиента. С Востока привезены. Слышите восточный аромат? – Он поводил коробкой у нее под носом.
Фрэнсис не поняла, предлагает он взять сигарету или просто хвастается. Она кивнула:
– Очень мило.
– Ну и?
– Ну и – что?
– Не желаете покурить?
– О… я думала, вы не одобряете, когда женщины курят.
Леонард ошеломленно вытаращил глаза:
– Что? Я? Да кто вам сказал такое! Я целиком и полностью – за права женщин. Я настоящая миссис Панкхёрст![14]
– В самом деле?
– Да!
Фрэнсис заколебалась, потом услышала какой-то звук в комнате внизу и, в очередном приступе отваги, запустила руку в коробку и вытащила самую толстую сигарету.
Леонард расхохотался:
– Ох, Фрэнсис! Я всегда знал, что вы совсем не такая, какой кажетесь!
Он извлек из кармана спички и дал ей прикурить. Рядом на столике стояло серебряное блюдечко с двумя-тремя окурками, но Леонард принес для Фрэнсис напольную пепельницу, уродливую псевдобронзовую штуковину, которую показным жестом поставил около кресла.
Лилиана наблюдала за ними с таким видом, будто происходящее не очень ей нравилось. Когда Леонард снова уселся подле нее, с коробкой в руках, она потянулась за сигаретой.
– Раз Фрэнсис курит, я тоже покурю.
Он мгновенно отдернул коробку прочь:
– Даже не мечтай.
– Почему?
– Эти сигареты слишком хороши для тебя. Кроме того… – Он пригладил усы. – Возможно, я захочу поцеловать тебя позже – и это будет все равно что целоваться с мужчиной.
– Тогда ты поймешь, каково приходится мне.
Они немного поборолись за коробку, но наконец Лилиане удалось выхватить из нее сигарету, и Леонард с недовольным видом чиркнул спичкой. С минуту они трое сидели молча, слегка одурев от крепкого табака. Дым вытекал струйками у них из губ и ноздрей, осязаемый, как муслин, – голубовато-серый там, где недвижно висел в тени, зеленый там, где клубился в янтарном свете лампы.
Очень скоро комната стала походить на опиумный притон, каким его представляла себе Фрэнсис. Лилиана и Леонард сидели в лениво-расслабленных позах, скорее даже полулежали: Лилиана – с поднятыми коленями, Леонард – с вытянутыми ногами, заброшенными на красный кожаный пуф. До сих пор Фрэнсис все время сидела прямо, на краешке кресла, но теперь, когда Барберы вольготно развалились на диване, такая поза казалась неестественной. Она откинулась назад, отдаваясь мягким объятиям плюша. Леонард указал ей на рычажок на подлокотнике сбоку. Фрэнсис с некоторой опаской потянула за него – и кресло со скрипом разъехалось, превратившись в подобие кушетки. Голова у нее запрокинулась, ноги оторвались от пола, и выпитый джин словно бы хлынул во все жилы. Фрэнсис ощущала себя неким сосудом со спиртным, которое, когда она приняла положение, близкое к горизонтальному, растеклось в ней шире. «Да я малость окосела, – изумленно подумала она. – Господи, вот неприлично-то!» Но и эта мысль нисколько ее не взволновала; сейчас ей было решительно наплевать на все. К тому же Барберы гораздо пьянее, чем она, поскольку начали задолго до нее. В этом смысле у нее есть преимущество перед ними, небольшое, но принципиально важное. Что же касается кресла – так это прямо откровение какое-то! Чудо инженерной мысли! Вот он, класс служащих. Пускай они люди совершенно бескультурные, но уж что-что, а толк в комфорте они определенно понимают…
Когда Фрэнсис – спустя, как ей показалось, всего минуту – взяла свой стакан, она опять с удивлением обнаружила, что в нем уже ничего не осталось, и Леонард, все время следивший за ней краем глаза, опять встал, взял все три стакана и отправился на кухню, чтобы наполнить. Вернувшись и раздав стаканы, он остался стоять, блуждая взглядом по комнате и задумчиво прищелкивая языком.
Лилиана, наблюдавшая за ним поверх стакана, спросила:
– Ну и чего ты там высматриваешь?
Но он обратился не к ней, а к Фрэнсис:
– Как насчет какой-нибудь игры, Фрэнсис?
– Игры? – Она подумала, что он имеет в виду шарады, в каковой игре она всегда была безнадежно слаба. – О нет! Мне уже пора на боковую! Сейчас ведь совсем уже поздно, да?
Ответа не последовало. Лилиана все так же пристально смотрела на Леонарда, который снова пересек комнату и взял с нижней полки книжной этажерки какую-то потрепанную коробку. Когда он возвратился с ней к лампе, Фрэнсис разглядела красочную крышку.
– О, «змеи и лестницы»!
Леонард ухмыльнулся:
– Вам нравится эта игра? – Ухмылка стала хитрой. – Лили тоже нравится. Правда, Лил?
Вместо ответа Лилиана подалась вперед и попыталась выхватить у него коробку, но безуспешно. Оттолкнув ногой пуф, Леонард развернул картонное игровое поле на ковре между диваном и креслом, затем выбрал три деревянные фишки – желтую для Фрэнсис, синюю для Лилианы, красную для себя – и положил одну за другой рядом с полем, придавливая каждую большим пальцем, как картежник, выкладывающий на стол монеты. Фрэнсис сначала приподнялась, чтобы рассмотреть получше. А потом, решив развлечься партией-другой, выбралась из кресла, скинула туфли и уселась на пол рядом с Леонардом – при этом ее слегка пошатывало, но стакан с джином она тем не менее прихватила с собой. Фишки были со сколами, потертые до белесости по краям. Картонное поле от долгого употребления стало ворсистым и уже расползалось на сгибах. Судя по виду, игра прослужила лет тридцать, не меньше, но картинки оставались ядовито-яркими, а поблекшие цифры были подрисованы чернилами – причем некоторые из них выглядели причудливо, поскольку обзавелись конечностями, превратились в цветы, сердечки, ноты. Нескольким змеям были пририсованы цилиндры, очки или бакенбарды.
Лилиана по-прежнему сидела на диване.
– Ты не присоединишься к нам? – спросила Фрэнсис.
Она помотала головой, с непроницаемым выражением лица:
– Мне не хочется играть.
– Я думала, такие пестрые краски как раз в твоем вкусе.
Лилиана пристально взглянула на нее и отвела глаза. Леонард хихикнул:
– Она не любит проигрывать.
Лилиана нахмурилась:
– Неправда!
– Игрок из нее никудышный.
– Неужели? – сказала Фрэнсис.
– Вовсе нет, – возразила Лилиана.
– Она бессовестно жульничает.
– О боже.
– Ничего подобного! Это он постоянно жульничает!
– Ну так докажи, – предложила Фрэнсис.
– Да, давай, докажи! – Леонард схватил жену за ногу и стянул с дивана.
Она тяжело плюхнулась на пол, расплескав джин из стакана, а когда попыталась вернуться на прежнее место, муж стащил ее обратно. Лилиана сдалась – но улыбнуться так и не пожелала. Она стянула с дивана подушку, пересела на нее и подоткнула под себя юбку неуклюжими, раздраженными движениями, а потом застыла с поднесенным ко рту стаканом.
Фрэнсис провела пальцами по извивам одной из змей на картонном поле:
– Какая чудесная старая игра.
Леонард отлаживал волчок – смятый картонный шестиугольник, насаженный на деревянный штырек.
– Ее подарили Дуги, когда мы были детьми. Только не суйте в рот свою фишку, ладно? Подозреваю, в краске есть мышьяк.
Фрэнсис услышала свое глупое хихиканье.
– А сердечки и бакенбарды ваш брат нарисовал?
Леонард крутанул волчок на ладони:
– Нет, мы с Лили.
В словах явно крылся какой-то намек. Подняв глаза, Фрэнсис увидела, что Леонард значительно улыбается. Не отдавая себе отчета в своих действиях, она подалась вперед и игриво ткнула его кулаком в колено:
– А зачем? Выкладывайте живо!
Он посмотрел на Лилиану и открыл рот, собираясь ответить, но она опередила мужа:
– Это для того, чтобы игра была более дурацкой. Мы с Леном иногда так развлекаемся. Если попадаешь на клеточку с нотой, ты должен спеть какую-нибудь песенку. Если попадаешь на цветок, ты должен… ну, изобразить какой-нибудь цветок, а другой игрок должен угадать, что это за цветок. Говорю же, дурацкая забава.
Лилиана определенно чего-то недоговаривала. Фрэнсис снова захихикала и указала пальцем на квадратик с сердечком:
– А что происходит, когда попадаешь сюда?
– Ничего… Не надо, Лен!
– Но Фрэнсис хочет знать, – запротестовал он. – Будет нечестно, если мы не расскажем ей правила. В общем так, Фрэнсис. Когда Лили попадает на сердечко, она должна…
Лилиана резко поставила стакан на пол и замахнулась, собираясь ударить мужа, теперь по-настоящему, без всяких шуток. Леонард поймал ее за запястье, и они стали бороться – не так, как раньше, когда ломали комедию перед Фрэнсис, а на полном серьезе. Оба покраснели от натуги и несколько секунд сидели почти неподвижно, напрягая все свои силы, крепко сцепившись, но одновременно пытаясь разняться, точно два отталкивающихся магнита.
Потом Лилиана шумно выдохнула и нервно расхохоталась. Леонард, воспользовавшись минутной слабостью жены, поймал другую ее руку и стиснул мертвой хваткой.
– Когда Лили попадает на сердечко, – проговорил он, задыхаясь и тоже начиная смеяться, – она должна снять с себя какой-нибудь предмет одежды!
Фрэнсис ожидала чего-то подобного, но все равно испытала потрясение, и первой ее мыслью было паническое: «Не слышит ли мать, не приведи господи?» Но комната с плотно закрытой дверью и конусом света от единственной лампы уже казалась не ловушкой, а уютным уголком, изолированным от внешнего мира. Лилиана потирала запястья, вся раскрасневшаяся от усилий и то ли раздраженная, то ли сконфуженная, то ли возбужденная, – что именно с ней творится, Фрэнсис не понимала. Ухмылка Леонарда стала шире.
Фрэнсис с вызовом встретила его взгляд:
– Всего один предмет одежды?
– Всего один.
– А если вы попадаете на сердечко – то что?
– А если я на него попадаю, – ответил он, расплываясь в ухмылке уже до самых ушей, – тогда Лилиана должна снять еще что-нибудь.
– Понятно. А что будет, если… ну, если я на него попаду?
Леонард задумался, поглаживая щетинистый подбородок, – или сделал вид, что задумался.
– Нда… вопрос заковыристый, конечно. Мы, видите ли, никогда прежде не играли с третьим участником… Если на сердечко попадете вы, Фрэнсис, полагаю… э-э… Лилиане придется снять с себя еще что-нибудь. Хотя вы тоже можете что-нибудь снять, коли пожелаете.
Любезность, хотя и немного запоздалая, подумала Фрэнсис; если предложение раздеваться по ходу игры в «змеи и лестницы» вообще может считаться любезностью. Но она уже изрядно захмелела и была возбуждена алкоголем и крепким табаком – а еще возбуждена, противно своей воле, пикантной интимностью ситуации, в которой они трое оказались. А ведь вечер начинался совсем не многообещающе. Фрэнсис вспомнила свое дурное настроение, миссис Плейфер, мистера Краузера – все это казалось бесконечно далеким.
Да мистер Краузер просто тряпка. Чтобы сидеть наедине с девушкой в тенистом саду – и только и делать, что гладить кошку! Вот она, например, сумела бы воспользоваться ситуацией!
Время вдруг странным образом скакнуло вперед, и Фрэнсис неожиданно для себя обнаружила, что игра началась. Для первого хода нужна шестерка, пояснил Леонард, и она раз за разом безуспешно крутила волчок, выкидывая другие цифры, в то время как фишки Леонарда и Лилианы уже прыгали по полю. Когда же она наконец вступила в игру, то сразу попала на одну из подправленных клеточек – там был нарисован скрипичный ключ, а значит, ей следовало спеть отрывок из какой-нибудь песни. Фрэнсис спела первое, что пришло на ум: «Ты скажи, барашек наш». Она ограничилась всего двумя строчками, причем выбрала тональность так неудачно, что высокая нота на слове «шерсти» прозвучала как мучительный писк. Но Леонард зааплодировал, словно она исполнила оперную партию, и, передвинув вновь зажженную сигарету в угол рта, воскликнул «браво!».
Леонард в свою очередь крутанул волчок и переместил красную фишку на клетку с нарисованным цветком. Он разыграл сложную пантомиму, производя волнообразные движения руками, а Лилиана и Фрэнсис попытались угадать, какой цветок он изображает. Маргаритка? Роза? Оказалось – вьющийся плющ, и все трое принялись шумно спорить, можно ли вообще считать плющ цветком. Леонард положил конец препирательствам, крутанув волчок за жену и быстро простучав ее фишкой по игровому полю. Фрэнсис не поняла, смухлевал он или нет, но синяя фишка проскользила вниз по змее в цилиндре и остановилась на одном из чернильных сердечек.
– Нет! – выпалила Лилиана. – Так нечестно!
– Все честно – правда, Фрэнсис?
– Ну…
– Вот видишь! Фрэнсис говорит, что все честно, а Фрэнсис у нас страшно умная. Я же говорил, что она жульничает. Только обещать горазда, хитрюга!
Лилиана выбросила вперед ногу и сильно пнула мужа. Фрэнсис услышала глухой удар пятки о его голень. Леонард взвыл, схватившись за ушибленное место, а Лилиана несколько секунд сидела неподвижно, явно обдумывая свой штраф. Потом поднялась на колени, стянула с запястья бренчащие браслеты и с пьяным торжеством хлопнула их на ковер рядом с игровым полем.
– Жульничество! – возмущенно заорал Леонард. – Она опять жульничает! Браслеты не считаются!
– Жульничество! – подхватила Фрэнсис. Она сложила ладони рупором. – Фу! Фу! Стыд и позор!
Лилиана резким жестом отмахнулась от них обоих:
– Очень даже считаются! Если плющ сошел за цветок, так и браслеты считаются!
– Чушь собачья!
– Никакая не чушь!
Еще немного поворчав, они неохотно ей уступили. Но Леонард с негодованием взглянул на Фрэнсис:
– И что она снимет в следующий раз? Волосок с головы?
Лилиана взяла свой стакан, и игра возобновилась. На следующем ходу Леонард переставил свою фишку на «музыкальную» клетку и, заметно оживившись, пропел «Все делают это» – на залихватский кокнийский манер, проглатывая окончания слов. Большие пальцы он засунул под мышки, словно лоточник, а под конец подался вперед и стал легонько тыкать жену в живот и бедра в такт мелодии.
Когда игра продолжилась, Леонард все еще мурлыкал под нос песенку. Пока Лилиана и Фрэнсис крутили волчок и передвигали фишки, он осушил свой стакан до дна. Фрэнсис заметила, что он, глотая пиво, искоса смотрел на игровое поле и явно просчитывал очередной ход. Когда настала его очередь, он крутанул волчок с такой силой, что тот отлетел далеко в сторону и скрылся в тени от дивана. Леонард бросился за ним и схватил со словами: «Пять, кажется! Так и есть – пять!» Тотчас стало ясно, что он рассчитал все таким образом, чтобы фишка оказалась на очередном сердечке.
Леонард удрученно уставился на жену:
– Ох, черт.
Фрэнсис тоже посмотрела на нее. Минуту назад Лилиана стащила с дивана еще одну подушку и сейчас сидела, прижимая ее к груди.
Она помотала головой:
– Нет!
– Ну же, не упрямься! – рассудительно произнес Леонард. – Ты ведь знаешь правила. Не я их придумал.
– Именно что ты!
– Нет, не я! А мистер… мистер Кидд! – Он поднял крышку коробки и сделал вид, будто читает инструкции производителя. – Думаю, он был одним из викторианских придурков, у которых одно на уме. Да, вот здесь черным по белому написано: «Если игрок попадает на клетку с сердечком, дама с самой сомнительной репутацией из числа присутствующих должна снять с себя какой-нибудь предмет одежды». А мы хорошо понимаем, – обратился он к жене, – что это уж всяко не Фрэнсис, правда?
Лилиана начала было улыбаться, но при последних словах улыбка застыла у нее на губах, потом дрогнула и исчезла. Она отвернула лицо от мужа. Нимало не обескураженный, Леонард продолжал:
– «Если же означенная дама отказывается снять один предмет одежды, то в качестве штрафа она должна снять два! Браслеты не считаются!» – Он откинул пальцем крышку коробки, словно показывая, что там написано, и тут же быстро захлопнул. – Ладно, мы будем милосердны и простим тебе номер с браслетами. Но правила есть правила, Лил. Давай играй по-честному. Хватит ломаться. Господи, можно подумать, она никогда раньше не раздевалась перед мужчиной – правда, Фрэнсис? Можно подумать…
– Ладно, – резко сказала Лилиана.
Она поднялась на ноги, бросив подушку на пол. Потом зачем-то встала на нее и переступила ногами, пытаясь удержать равновесие. Похоже, выпитый джин ударил ей в голову, весь сразу. Она сильно пошатнулась, нога у нее съехала с подушки, тяжело ударив пяткой об пол, и ее пышная грудь подпрыгнула.
Фрэнсис снова подумала о матери, пытающейся заснуть в комнате внизу. И вообще, сколько сейчас времени? Она понятия не имела. Она поискала взглядом часы, но не нашла.
Леонард, все такой же серьезный, говорил жене предостерегающим тоном:
– И помни, что я сказал. Никаких волосков и прочих подобных хитростей. Никаких сережек. Никаких…
– Да ладно, отстань!
Лилиана ненадолго задумалась, нахмурив брови, потом приняла решение и повернулась лицом к камину, а спиной к мужу и Фрэнсис – но больше к мужу. Фрэнсис, в оцепенении наблюдавшая за ней, увидела, как она поднимает подол юбки и нащупывает под ней край шелкового чулка. Увидела, как чулок морщится и становится непрозрачным, спускаясь вниз по бедру, колену, голени и наконец соскальзывая с приподнятой ступни. Ко времени, когда он был полностью снят, Леонард свистел и улюлюкал, как простой работяга какой-нибудь. Лилиана повернулась к нему и сделала насмешливый, неуклюжий реверанс. Затем скомкала чулок и замахнулась, собираясь бросить, – но на секунду застыла с поднятой рукой, словно решая, в кого бросить: в мужа или во Фрэнсис. Выбрав мужа, она швырнула со всей силы, но чулок развернулся в полете. Леонард поймал его и провел им по усам.
– Более педантичный малый, чем я, сейчас сказал бы, что на самом деле пара чулок считается одним предметом одежды… Но черт с тобой, я буду великодушен!
Он накинул чулок на шею и принялся возиться с ним, пытаясь завязать бантом поверх воротника. Лилиана плюхнулась обратно на подушку и подоткнула юбку вокруг ног. Юбка доходила только до щиколоток, и лампа ярко освещала ступни Лилианы. Почему-то эти сдвинутые вместе пухлые ступни, одна в чулке, другая голая, выглядели соблазнительнее и будоражили воображение сильнее, чем если бы обе были голыми. Фрэнсис старалась не смотреть на них, но помимо своей воли снова и снова украдкой поглядывала. Исключительно для того, чтобы разрушить властвующие над ней чары, она схватила стакан и безрассудно осушила до дна, хотя джина ей больше совсем не хотелось. И мгновенно почувствовала легкую дурноту.
Леонард наконец завязал бант на шее и стал походить на комичного кота с открытки. Хлопнув в ладоши, он опять перевел внимание на игровое поле:
– Allons-y?[15] Чья теперь очередь? А? Ваша, Фрэнсис?
Фрэнсис помнила, что следующей должна ходить Лилиана. Вероятно, и он тоже помнил. Но Лилиана не пошевелилась и не произнесла ни слова.
– Пожалуй, пора заканчивать игру, – сказала Фрэнсис.
– Заканчивать? – изумился Леонард. – Вы шутите! Самое интересное еще только начинается. Ну что, чья сейчас очередь? Ваша?
– Нет, – призналась Фрэнсис.
– Я так и думал. Давай, Лил! Не заставляй нас с Фрэнсис ждать. Мне же нужен второй чулок, верно?
Его голос действовал Фрэнсис на нервы. Леонард, словно мальчишка с кнутом, пытался подстегнуть игру, чтобы шла живее. Но игра оживляться определенно не желала. И весь вечер будто бы замедлил свое бурное течение и каким-то непонятным образом распался на несколько вялых потоков.
Лилиана молча крутанула волчок и, в соответствии с выкинутой цифрой, передвинула свою фишку к подножию одной из лестниц и вверх по ней, на пустую клетку. Затем настала очередь Фрэнсис, затем Леонарда и опять Лилианы – игра продолжалась без происшествий, хотя каждый раз, когда волчок начинал крутиться, Леонард весь напрягался, а немного погодя разочарованно ахал, или испускал стон, или хватался за голову, точно великосветский денди за карточным столом, проигрывающий свои деньги, свою лошадь, свое поместье, все свое состояние.
После Лилианы снова ходила Фрэнсис. Несмотря на опьянение, она сразу увидела, что выброшенная волчком цифра отправляет ее фишку на клетку с сердечком, и быстро сказала:
– У меня рука дрогнула. Я крутану повторно.
Однако Леонард возразил, еще быстрее:
– Повторно нельзя! Это тоже оговаривается в правилах. – Он сам взял желтую фишку и передвинул по клеточкам. – …Три, четыре, пять. Ага! Очередное сердечко! Возможно, я все-таки получу свою пару чулок! Что скажете, Фрэнсис?
Лилиана подтянула колени к груди и уткнулась в них лицом:
– Я больше не хочу играть. – Ее голос, приглушенный тканью юбки, звучал не очень внятно. – Вы сговорились против меня. Так нечестно!
– Давай-давай! – вскричал Леонард. – Мы ждем. Не отвиливай!
– Я не хочу играть, – проскулила Лилиана. Когда она подняла голову, ее лицо показалось Фрэнсис опухшим, бесформенным, почти уродливым. Она продолжала плаксиво, как маленький ребенок: – Я устала. У меня голова кружится. Ты меня напоил. Ты всегда норовишь меня напоить.
– Хорошенькое дело! – возмутился Леонард. – Вы с Фрэнсис хлестали тут джин, как парочка заправских пьяниц…
«Ох, заткнись!» – подумала Фрэнсис. Внезапно ей стало по-настоящему нехорошо. Она переменила позу, попыталась опереться рукой о пол и обнаружила, что пол находится не совсем там, где должен.
– Уже поздно, да ведь? – проговорила она заплетающимся языком. – Сколько сейчас времени?
– Сейчас самое время Лилиане приняться за дело.
– Мне надо лечь спать. Я плохо себя чувствую.
– Вам надо выпить еще немножко джина, вот и все. Ну же, Фрэнсис! Я думал, вам нравится игра. Неужели вы не хотите посмотреть представление?
Фрэнсис уставилась на него в тупом недоумении. Что она, вообще, здесь делает? Она знала, что ее комната рядом, прямо за стенкой, но у нее вдруг возникло паническое ощущение, будто она находится далеко от дома, среди незнакомых людей. И что за звук донесся снизу? Не дверь ли там стукнула?
– О господи, мне пора спать, – пробормотала Фрэнсис, начиная подниматься с пола.
Леонард вытянул руку.
– Не уходите! – И сердито схватил Фрэнсис за щиколотку. – Не портьте игру!
От неожиданности Фрэнсис слегка протрезвела. Она выдернула ногу из цепкой хватки Леонарда, пошатываясь наклонилась над игровым полем и передвинула красную фишку на последнюю клетку:
– Вот. Вы выиграли. Вы этого хотели, да?
Он насупился – то ли всерьез, то ли в шутку, Фрэнсис уже не понимала.
– Ну-у… так не интересно.
– Ничего не поделаешь. Я устала. Лилиана тоже.
– О, Лилиана не устала. Ей просто нравится говорить, что она устала. – Подняв глаза на Фрэнсис, он спокойно добавил: – Она наверняка скажет это сегодня еще раз, попозже. И опять не всерьез, а лишь бы поломаться.
Ответом на эти слова служило молчание. Леонард перевел взгляд на жену и сказал:
– А что такого? Фрэнсис не возражает. – От его недавней угрюмости не осталось и следа. Он откинулся на локтях и ухмыльнулся, показав все свои скученные зубы. – Она у нас женщина широких взглядов – правда, Фрэнсис?
Одергивая платье, Фрэнсис ответила без улыбки:
– Возможно, была однажды.
– Однажды? Всего лишь раз? – быстро отозвался Леонард. – Впрочем, зачастую больше раза и не требуется – к сожалению. Спросите у Лил.
Теперь он говорил таким мерзким тоном, что у Фрэнсис, глядевшей на него сверху вниз, возникло острое желание с размаху пнуть его в физиономию. Вместо этого она отвернулась и принялась всовывать ноги в туфли. «Упс!» – сказал Леонард, когда она покачнулась. Но именно Лилиана встала и подошла, чтобы ей помочь. Она и сама держалась на ногах нетвердо, лицо у нее было пятнисто-розовое, как тарелка ветчины, юбка смялась в гармошку над ступнями, одной босой, одной в чулке. Но она подставила руку, чтобы Фрэнсис на нее оперлась, и сказала добрым, усталым голосом – своим собственным:
– Мне очень жаль, Фрэнсис.
Фрэнсис наконец увидела часы: стрелки показывали без малого полночь. Когда она крепко взялась за руку Лилианы, ей вдруг представилось видение – печальный мираж – нескольких спокойных, приятных часов, которые они могли бы провести вдвоем в другом мире, в другой жизни. А что они сделали вместо этого? Бездарно потратили время на Леонарда. За весь вечер Фрэнсис даже ни разу не посмотрела ей в глаза искренне. Наоборот, подкалывала ее и подначивала – хлопала в ладоши и улюлюкала, когда она снимала чулок! Теперь Фрэнсис осознала, что поступала так из низкого, злого побуждения: встала на сторону Леонарда, чтобы наказать Лилиану за то, что она его жена.
Ничего этого Фрэнсис не могла сказать Лилиане. Покачав головой, она промолвила лишь:
– Мне тоже.
Она наконец восстановила равновесие, и пальцы Лилианы выскользнули из ее руки.
Леонард поднялся с пола, чтобы проводить Фрэнсис.
– По крайней мере, вам недалеко идти, – полушутливо произнес он, открывая дверь.
Его поведение вновь разительно переменилось. Когда Фрэнсис двинулась мимо него, он шагнул к ней столь решительно, что она испугалась, уж не собирается ли он ее поцеловать. Но Леонард просто дотронулся до ее локтя:
– Спасибо за компанию, Фрэнсис, было весело. Надеюсь, вы не обижаетесь на меня и мой длинный язык?
Фрэнсис обнаружила, что не в силах издать ни звука. Она молча помотала головой и вышла прочь.
При виде своего расплывчатого, отвратительно перекошенного лица в зеркале Фрэнсис настолько ужаснулась, что завесила трюмо снятым платьем, которое, впрочем, почти сразу соскользнуло на пол. Ей сильно хотелось в туалет, а потому, переодевшись в ночную рубашку и халат, она тотчас же поспешила вниз. Барберы по-прежнему оставались в гостиной – слава богу! Газовые рожки в холле по-прежнему горели, но из-под двери материной спальни свет не сочился, что тоже премного обрадовало Фрэнсис. Совершая какие-то невообразимые, беспорядочные телодвижения, она добралась до задней двери, вышла во двор и посетила уборную, после чего вернулась в кухню и налила себе стакан воды. Фрэнсис не помнила, как пила воду и как ставила стакан на место, – уже в следующий миг она отходила от стола с пустыми руками, а еще мгновение спустя поднималась по лестнице, и свет в холле был потушен. Потом она с грохотом захлопнула дверь своей спальни и скинула тапочки.
Фрэнсис с нетерпением приблизилась к вожделенной кровати, но как только забралась под одеяло и легла на спину, матрас под ней накренился, точно палуба корабля, и ей пришлось сесть прямо. Она обхватила голову руками и застонала. Господи, какой отвратный вечер! Ну почему, почему она не осталась у миссис Плейфер! Ей было так дурно, словно она наелась отравы. Чем дольше Фрэнсис сидела, тем отчетливее ощущала движение каких-то яростных потоков в своем теле: тяжелый плеск жидкости в желудке, пульсирующий шум крови в ушах. Наконец, невзирая на ходящий ходуном матрас, она осторожно легла на спину. Но легче не становилось, какую бы позу она ни принимала, и от себя было не убежать, не спрятаться. Закрыв глаза, Фрэнсис увидела какой-то футуристический кошмар: лестницы и змеи ядовитых цветов, чернильные сердечки, красную осклабленную физиономию Леонарда. Яснее всего, однако, она увидела Лилиану, нащупывающую застежку чулочной резинки. И шелковый чулок, сползающий с ноги, снова и снова.
6
Проснувшись наутро незадолго до шести, Фрэнсис почти не помнила подробностей своего вчерашнего общения с Барберами. Солнце за окном уже светило вовсю, но от минувшего вечера в памяти осталась лишь неразбериха смутных отголосков и впечатлений… шум и смех… липкий стакан в руке… Если не считать этого, голова у нее была ясная, и чувствовала она себя на удивление хорошо. Фрэнсис знала, что изрядно перебрала вчера, но никаких последствий возлияния она пока не ощущала, по каковой причине даже начала испытывать легкое самодовольство. Ведь есть же люди с особенно крепким организмом, которые могут выпить сколько угодно спиртного без всякого ущерба для самочувствия! Должно быть, она одна из них.
Но уже всего через пару минут, когда завыли фабричные гудки, ее состояние стало стремительно ухудшаться. Солнечный свет, пробивавшийся по краям занавесок, резал глаза. Она снова хотела в туалет, снова хотела пить, у нее так подводило живот, будто она не ела несколько дней. Однако, когда она попыталась сесть, кровать вдруг словно ожила и взбрыкнула под ней – и все внутренности Фрэнсис колыхнулись так резко, что ее едва не вырвало. Она поспешно откинулась на спину и минуту лежала пластом, судорожно сглатывая. Довольно скоро приступ дурноты прошел, но теперь Фрэнсис понимала, что о том, чтобы встать и спуститься вниз, и речи быть не может.
Слава богу, у нее есть ночной горшок! Она умудрилась сползти с кровати, вытащить из-под нее горшок и пристроиться над ним на корточках, а потом торопливо забралась обратно в постель. Теперь сердце у нее колотилось так, будто вот-вот лопнет. Фрэнсис не понимала, в чем дело. Может, она съела что-то несвежее у миссис Плейфер? Подавляя тошноту, Фрэнсис перебрала в памяти вчерашнее меню: суп, камбала, курятина, пудинг, сыр, мятный ликер…
При одной мысли о рюмке зеленого ликера желчь подкатила к горлу и разлилась во рту. Но на языке Фрэнсис ощутила вкус джина и лимонада. Да, джин с лимонадом. И черные сигареты.
И только тогда, медленно, но неотвратимо, начали всплывать, одно за другим – точно распухшие трупы в мутной воде, – воспоминания о вчерашнем вечере у Барберов. Она вспомнила, как полулежала в кресле, со стаканом в одной руке и сигаретой в другой. Вспомнила, как задержала пальцы над сигаретницей мистера Барбера, по-девичьи невинно на него глядя и чуть ли не хлопая ресницами: «Ах, я думала, вы не одобряете, когда женщины курят». Вспомнила, как пела во все горло «Ты скажи, барашек наш». Как хихикала и взвизгивала… Вспомнила, как…
Все, хватит! Нет, нет, нет!
Но он все-таки всплыл, самый безобразный труп из всех, раздувшийся до неимоверных размеров. Фрэнсис вспомнила, как мерзко ухмылялась, словно пьяный солдат, когда Лилиана стояла пошатываясь на диванной подушке, собираясь исполнить свой маленький стриптиз.
Она зарылась с головой в одеяло, борясь с волнами тошноты и жгучего стыда.
В семь часов прозвенел будильник Барберов, и она услышала, как мистер Барбер… черт, теперь уже для нее просто Леонард!.. она услышала, как Леонард тихо спустился вниз, а через пару минут вернулся и прошел в кухоньку. Фрэнсис недоверчиво прислушивалась к обыденным бодрым звукам, им производимым: вот он умывается, вот бреется, вот жарит себе завтрак. В какой-то момент он даже начал что-то напевать, и Фрэнсис не удивилась бы, заведи он вдруг в полный голос «Все делают это». Вызванный в воображении образ Леонарда с засунутыми под мышки большими пальцами тотчас же бешено запрыгал у нее под веками, и дурнота накатила с новой силой. Когда Фрэнсис услышала бульканье наливаемого чая, а потом позвякивание чашек и блюдец, которые Леонард понес в свою спальню, ей так мучительно захотелось тоже чашечку чаю, что она чуть не расплакалась.
После ухода Леонарда наступило несколько минут относительной тишины, затем Фрэнсис услышала шаги внизу: мать направлялась в кухню. Она подумала о плите, которую надо растопить, о бидоне молока, который надо забрать из сада, о завтраке, который надо приготовить, обо всех сегодняшних домашних делах. Хватит ли у нее сил? Никуда не денешься, придется попытаться. Чувствуя противную дрожь в желудке, Фрэнсис встала, всунула ноги в тапочки, надела халат. Так, пока все нормально. Она подошла к зеркалу. Глаза красные и опухшие, но лицо мертвенно-белое – даже губы и те белые. Волосы торчат дыбом, как у казненного на электрическом стуле.
Фрэнсис приложила все усилия, чтобы привести себя в порядок, и только потом решилась выйти из комнаты. На лестничной площадке не было никаких признаков жизни, если не считать запаха Леонардова жареного бекона.
Спустившись в кухню, она открыла рот, чтобы пожелать матери доброго утра, но вместо этого закашлялась. Надсадный кашель отдавал вчерашними мерзкими сигаретами и не унимался так долго, что она уже едва ли не начала корчиться в конвульсиях.
– Надеюсь, ты не простудилась, Фрэнсис, – наконец сказала мать, отрезая себе кусок хлеба.
Фрэнсис вытерла рукой мокрые губы, слезящиеся глаза и хрипло проговорила:
– Ты прекрасно знаешь, что я не простудилась.
– Хорошо провела время с мистером и миссис Барбер?
Она кивнула, проглотив какой-то вязкий комок, по вкусу и текстуре похожий на смолу.
– Мы не очень тебе мешали? Мы стали играть в дурацкую игру… – Она снова закашлялась. – «Змеи и лестницы». Ну и засиделись дольше, чем собирались.
– Да, я так и поняла.
Нарезанные ломтики хлеба уже лежали на тарелке. Сегодня их не подрумянишь – плита-то не растоплена. Мать принесла масленку и достала нож из буфетного ящика. Поскольку погода стояла теплая, масло подтаяло. Ощутив чуть прогорклый запах, Фрэнсис резко отвернулась. Должно быть, она побледнела еще сильнее: мать с укоризненным и одновременно сочувственным видом опустила нож и сказала:
– Право слово, Фрэнсис, на тебе просто лица нет! Не забывай, что ты не так молода, как мистер и миссис Барбер!
Фрэнсис смотрела в сторону, только бы не видеть подтаявшего масла.
– Мистер Барбер всего на год младше меня.
– Он мужчина, а мужской организм крепче женского.
– Звучит очень по-викториански.
– Положим. Но я всегда говорю, что на викторианцев возводят напраслину. Сколько лет миссис Барбер?
Фрэнсис замялась:
– Э-э… не знаю. Думаю, двадцать четыре или двадцать пять.
Она точно знала, что Лилиане двадцать два. Но полагалась на то, что мать уже достигла той поры жизни, когда определить возраст любого, кто младше сорока, весьма затруднительно. Поэтому она слегка растерялась, когда мать скептически прищурилась и сказала:
– Ну, миссис Барбер выглядит очень молодо для своих двадцати пяти. А что касается «змей и лестниц»…
– Славная викторианская игра, – торопливо вставила Фрэнсис.
– Да, и очень шумная, конечно же! Гораздо более шумная, чем мне помнится. Поразительно, что у тебя нашлись силы для нее. Ведь у тебя так болела голова, что ты отказалась от партии в бридж у миссис Плейфер.
Фрэнсис не нашлась, что ответить. Перед глазами снова мелькнуло видение Лилианы, снимающей чулок. Если бы только мать знала! При этой мысли ее обдало жаром. Дрожащей рукой она налила себе стакан воды и выпила единым духом, после чего как-то умудрилась растопить плиту. Но потом опять почуяла прогорклый запах, исходящий от масленки.
– Если ты не возражаешь, мама, я пойду прилягу на часок. Скоро придет разносчик от Таскера – ты же сможешь сама взять мясо? Я сейчас накину плащ и схожу за молоком…
– Молоко уже здесь. Мистер Барбер принес. И да, пожалуй, тебе следует лечь в постель. Не дай бог тебя кто-нибудь увидит в таком состоянии.
Фрэнсис налила себе еще стакан воды и тихонько вышла из кухни.
Значит, Леонард принес бидон, да? С чего бы вдруг? Должно быть, знал, что сегодня ей будет хреново. Неприятная мысль. Фрэнсис вспомнила, как вчера вечером он заставлял ее пить джин, снова и снова наполняя стакан. Практически силой вливал в нее! Но зачем, зачем ему это было нужно? Она вспомнила, как Леонард схватил ее за щиколотку. Вспомнила снова, как жеманно улыбалась, запуская пальцы в сигаретницу. А потом еще наклонялась к нему и игриво тыкала кулаком в колено. Ее захлестнула очередная волна стыда. Фрэнсис невольно остановилась посреди лестницы и закрыла ладонью глаза. Добравшись до своей спальни, она тотчас залезла в постель и лежала, прокручивая в уме сцены вчерашнего вечера, пока не забылась сном.
Когда она проснулась, без малого одиннадцать, ей было уже гораздо лучше. Она начала день заново: приняла ванну и даже выполнила кое-какую необременительную хозяйственную работу. Они с матерью разговаривали подчеркнуто вежливо. Съели обед в саду, в тени развесистой липы.
Лилиана по-прежнему не показывалась. Фрэнсис начала гадать, уж не выскользнула ли она незаметно из дома. С одной стороны, она надеялась, что так оно и было, а с другой… сама не знала, чего хочет. Прилив энергии пошел на убыль; на то, чтобы перенести посуду из сада в кухню, казалось, ушли последние силы. Фрэнсис собиралась в город сегодня – она обещала Кристине. Но стоило подумать о поездке в тряском автобусе, о четырех лестничных пролетах до квартиры Крисси… Нет, она не сдюжит. Когда мать уселась в гостиной с новой книжкой головоломок, Фрэнсис на цыпочках поднялась наверх и легла на кровать не раздеваясь.
Ее уже не тошнило, и то слава богу. В комнате было тепло и стоял уютный полумрак. Окно она открыла еще утром, но занавески не раздернула, и их колыхал легкий ветерок, отчего полоса света между ними становилась то шире, то уже, то ярче, то тусклее. Из сада доносился сладкий аромат лаванды и терпкий дух герани. Фрэнсис различала плеск воды в судомойне соседнего дома и свист чайника где-то на кухне, сначала звучавший все громче, все истошнее, а потом постепенно затихший. Звуки и запахи смешивались, переплетались, состязались между собой за преобладание, но сохраняли подобие неустойчивого равновесия. И она тоже сохраняла шаткое равновесие, ощущая себя бесконечно хрупким существом, покорным обстоятельствам.
Фрэнсис закрыла глаза и, кажется, задремала. Через какое-то время она смутно услышала, как дверь спальни Лилианы открылась и по лестничной площадке прошлепали тапочки. Потом шаги неуверенно замедлились, и что-то в этой неуверенности заставило ее проснуться полностью. Фрэнсис поняла, что сейчас произойдет, и в животе у нее противно заныло. Она еле успела принять сидячее положение, когда Лилиана постучалась.
– Ты здесь, Фрэнсис?
Она откашлялась:
– Да. Да, заходи.
Дверь открылась, и Лилиана робко шагнула в полутемную комнату:
– Ты не спала?
– Да нет, в общем-то.
– Я хотела справиться, как ты.
Правой рукой она держалась за дверную ручку, а левую поднесла к щеке и легонько надавила на нее костяшками. Несколько мгновений они с Фрэнсис смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Потом Фрэнсис откинула голову на железную спинку кровати:
– Черт, я чувствую себя препаршиво!
– Я тоже – совершенно отвратительно. Просто не знаю, что делать! Можно… можно я посижу с тобой немного?
У Фрэнсис опять заныло в животе, но она кивнула:
– Да, конечно.
Лилиана затворила дверь и направилась к креслу. На кресле валялась грудой вчерашняя одежда, вся провонявшая табачным дымом, и Лилиана нерешительно замедлила шаг.
– Я уберу позже. Сейчас сил нет, – сказала Фрэнсис. Она передвинулась назад, плотнее прижимаясь спиной к подушкам, и подобрала ноги. – Может, сюда? Ты не против?
Если Лилиана и заколебалась, то буквально на секунду. Она уселась на кровать в самом изножье, откинулась к стене и закрыла глаза. Теперь Фрэнсис разглядела, что веки у нее набрякшие и волосы тусклые, без обычного темного блеска. Лилиана была в юбке цвета оберточной бумаги и простой белой блузке с незатейливой фиолетовой вышивкой на манжетах и воротнике – словно на большее она сегодня оказалась не способна.
Она открыла глаза и встретилась с Фрэнсис взглядом:
– Извини за вчерашнее.
Фрэнсис моргнула, страшно смутившись:
– И ты меня извини.
– Не знаю, что на меня нашло. Я за весь вечер слова в простоте не сказала, одно кривляние. А Лен вел себя еще хуже. Представляю, какого ты о нас мнения! Лену ужасно стыдно.
– Неужели?
– Да-да! Ты мне не веришь?
Фрэнсис не знала, что и думать. Она вспомнила, как Леонард бодро расхаживал по кухне утром.
– Дело не в этом, – сказала она. – Просто… ох, Лилиана, я не понимаю твоего мужа. Конечно, он ни в чем не виноват. Я сама выставила себя дурой, я знаю. Но у меня такое впечатление, что ему нравилось наблюдать, как я это делаю… И он не очень хорошо обращался с тобой. Впрочем, здесь я от него не отставала.
Лилиана опустила глаза:
– Я этого заслуживаю.
– Что ты имеешь в виду?
Но Лилиана покачала головой и ничего не ответила.
Минуту-другую они сидели, тяжело вздыхая. Постепенно вздохи Фрэнсис превратились в стоны. Она потерла лицо ладонями.
– Ф-фух, ну и состояньице! В жизни так не напивалась. Желудок будто дубинкой до синяков исколочен. А в глаза точно пороху насыпали да еще втерли хорошенько. Может, покурим? Как думаешь, нам полегчает или станет хуже?
Они не знали, но решили попробовать. Фрэнсис достала папиросную бумагу, табак, стеклянную пепельницу и кое-как скрутила две сигареты.
Сделав первую затяжку, она откинулась на подушки:
– Смотри-ка… и впрямь помогает.
– Да? – с сомнением спросила Лилиана. – Я не уверена. У меня от табака возбуждение. – Она сказала это в невинном смысле, прижав ладонь к бьющемуся сердцу.
Но когда Фрэнсис услышала слово и увидела прижатую к груди руку, перед глазами у нее снова возникла одна из вчерашних сцен: Лилиана, пошатываясь, переступает ногами по подушке, чтобы удержать равновесие, потом пятка у нее срывается на пол, и груди подпрыгивают. Этот мысленный образ вызвал у нее смешанные чувства: растерянность, смущение и… и еще что-то, какой-то тошнотворный отголосок волнения, владевшего ею прошлым вечером.
Лилиана внимательно наблюдала за ней.
– О чем ты думаешь, Фрэнсис?
– Ну… – Фрэнсис затянулась сигаретой. – О том, как мерзко вела себя вчера.
– Вовсе не мерзко. А вот мы с Леном – да, мерзко.
– Мне вообще не следовало заходить. Вы двое что, ссорились перед моим появлением?
– Нет, не ссорились.
– Но Леонард наговорил тебе столько гадостей. Он часто позволяет себе такое?
– Лен малость перебрал вчера, вот и все. В любом случае я тоже говорю ему гадости.
– Но от этого же не лучше. А только хуже! Разве в браке допустима подобная жестокость?
– Мы с ним хорошо ладим на самом деле.
– Со стороны так не кажется.
– Да все мужья и жены такие. Нельзя же ожидать от брака любви, романтики и всего такого прочего, правда?
– Нельзя, по-твоему? Тогда зачем вообще нужен брак? Вы с Леонардом, должно быть, когда-то любили друг друга?
– Не знаю… Наверное, любили, да.
– Ты будто сомневаешься. Зачем же ты вышла замуж, если не была уверена?
Лилиана нахмурилась, водя кончиком сигареты по краю пепельницы:
– Ты уже спрашивала. Почему это тебя так интересует?
– Не знаю. Может, просто хочу понять.
– Да тут и понимать-то нечего. Это была… ошибка.
– Ошибка?
– Ну да. Мы с Леном по молодости совершили ошибку. Сделали глупость и теперь за нее расплачиваемся, вот и все. – Лилиана говорила смущенным тоном. Но, подняв взгляд и увидев на лице Фрэнсис непонимание, она продолжила почти раздраженно: – Ах, Фрэнсис, несмотря на весь свой ум, ты иногда бываешь ужасно тупой! Неужели непонятно, какого рода ошибку я имею в виду? Я забеременела, поэтому мы с Леном и поженились. – Она снова опустила глаза. – Ребенок умер сразу после родов.
Ошеломленная, Фрэнсис пробормотала:
– Извини, бога ради…
Лилиана начала кусать губу:
– Да ладно, все в порядке.
– Ничего не в порядке!
– Сейчас кажется, это было целую вечность назад.
– Я понятия не имела… мне очень жаль.
– Ты ведь не расскажешь матери?
– Конечно не расскажу.
– И не станешь думать обо мне плохо? Из-за того, что мы с Леном так поступили?
– Ты действительно считаешь, что это может как-то повлиять на мое отношение к тебе?
Лицо Лилианы немного прояснилось.
– Нет, не считаю. Но ты не такая, как все. Не такая, как родители Лена, к примеру. Они постоянно говорили мне всякие жестокие вещи. Что я нарочно забеременела, чтобы захомутать Лена, – словно сам он вообще не при делах! Что ребенок не от него, а невесть от кого. А когда ребенок умер, они сказали, что это мне наказание за грехи. Ах, Фрэнсис, все это было ужасно, ужасно! Думаю, я тогда немножко тронулась умом. И стала дурным, злым человеком. Я видеть не могла чужих младенцев. Не переносила даже Мориса, маленького сынишку Нетты. Она меня так и не простила за это. Никто меня не понимал. Мне говорили, мол, подумай обо всех мужчинах, погибших на войне, обо всех людях, умерших от инфлюэнцы, – и что значит один крохотный младенец по сравнению со всеми ними… Наверное, они были правы.
– Вовсе нет, – сказала Фрэнсис. – В жизни бывают события столь страшные, что единственная разумная реакция на них – легкое безумие. Ты сама это знаешь, верно?
Лилиана чуть поколебалась, потом кивнула и прошептала:
– Да.
– А вы никогда не думали… ну, еще раз попытаться завести ребенка?
Лилиана отвела глаза в сторону:
– Лен хотел бы. Но я все время думаю: а вдруг такое опять случится? У матери-то моей не раз случалось. Мне кажется, второй раз я этого не переживу. И потом, зачем приводить новую жизнь в такой тревожный и безрадостный мир? Хотя когда-нибудь я, наверное, все-таки решусь. Нельзя же идти против природы, правда? А если не сумею родить… ну, тогда получится, что мы с Леном поженились зря. Но вообще-то, у нас все неплохо. – Лилиана говорила так, будто пыталась убедить саму себя. – Лен хороший муж, правда. Все хором говорят, что он хороший муж. Просто… ну, ты видела, как он вел себя вчера вечером. Когда мы с ним начали встречаться, Лен сразу же стал домогаться близости. В конце концов я уступила – и он до сих пор не простил мне этого.
– А он когда-нибудь… поднимал на тебя руку?
Лилиана слабо улыбнулась:
– Нет! Попробовал бы только! И он знает, что мои сестры заживо сдерут с него кожу!
– А он никогда… с другими женщинами… – Фрэнсис вспомнила сцену в ночном саду, произошедшую несколько недель назад: ладонь Леонарда на своей пояснице.
Но Лилиана ответила:
– О нет! Лен, конечно, воображает себя сердцеедом, но на такое нипочем не решится. Урок со мной не прошел для него даром.
Ее лицо как-то разом осунулось, и она стала почти некрасивой. И выглядела она старше своих лет сейчас – с темными кругами под глазами, с набрякшими веками.
– Мне очень жаль, Лилиана, – повторила Фрэнсис.
– Ты всегда была добра ко мне, Фрэнсис. С самого начала. И ты была честна со мной, когда… – Она запнулась. – Ну, ты понимаешь, о чем я. Ты ведь могла и не рассказывать, но ты честно рассказала. А я повела себя гадко. Я все время об этом думаю.
Фрэнсис не ответила. Через открытое окно опять донеслись отдаленные домашние звуки: лай собаки, женский голос, зовущий кого-то, стук ложки о край кухонной раковины. Занавески вздулись от ветра, звякнув карнизными кольцами, а когда снова опали, в комнате сделалось темнее прежнего.
Вероятно, в полумраке Лилиане стало легче говорить. Раздавив в пепельнице окурок, она тихо продолжила:
– То, что ты мне тогда сказала…
– Мне следовало помалкивать. – Фрэнсис тоже смяла окурок и отодвинула пепельницу подальше.
– Но это правда, да? Про любовную связь с девушкой?
– Да.
– То есть мужчины не было?
– Не было. У меня никогда не было мужчины. Похоже, в моем организме нет… какого-то мужского микроба или что там требуется для того, чтобы интересоваться мужчинами. Моя бедная мать убеждена, что он дремлет где-то во мне, и прилагает все усилия, чтобы его разбудить – разве только не трясет меня, перевернув вверх ногами. Но…
– А с чего все началось? Как ты поняла?
– Я просто влюбилась. Как еще можно узнать про себя такое?
– Где вы впервые встретились?
– Мы с подругой? В Гайд-парке, во время войны. Я пошла туда с Ноэлем, послушать ораторов. Дело было перед самой мобилизацией, и один мужчина выступал против нее. Толпа орала, свистела, самые буйные чуть не с кулаками на него лезли – ужасное, позорное зрелище! Но там, среди неистовствующей толпы, спокойно ходила худенькая светловолосая девушка в бархатном шотландском берете, которая раздавала антивоенные листовки с таким видом, будто и бровью не повела бы, плюнь кто-нибудь ей в лицо… Я взяла листовку и пошла на митинг – родителям тогда наврала что-то, – и там снова столкнулась с ней. Она меня не помнила, а вот я ее помнила прекрасно. После митинга я проводила ее до дома – от Виктории аж до самого Аппер-Халловэя, причем по лютому холоду! Кажется, ко времени, когда мы подошли к Юстон-роуд, я уже начала в нее влюбляться. Мы стали друзьями. Она часто ночевала здесь, в одной постели со мной. И однажды занялась со мной любовью.
– И ты не была шокирована?
– Тем, что я вызываю у кого-то желание? Да, это меня потрясло.
– Я имела в виду другое.
– Знаю. Нет, меня ничего не шокировало. Поскольку это было совершенное счастье. В школьные годы у меня, как и у всех моих подруг, случались романтические отношения с одноклассницами: мы обменивались валентинками, писали друг дружке сонеты на глазах у классной наставницы… Но здесь все было совсем иначе: близость и интеллектуальная, и эмоциональная, и телесная. Настоящая, взрослая любовь. Да, мы считали себя взрослыми. Но ведь в войну все молодые люди повзрослели раньше срока, верно? Джон-Артур к тому времени уже погиб. Кристина – моя подруга – потеряла двоюродных братьев. Мы обе горели нетерпением. Ах, сколько энергии в нас было! Мы решили жить вместе – всерьез планировали. Тогда мы все делали всерьез. Кристина пошла на курсы машинописи и бухгалтерии. Мы присматривали жилье, копили деньги. Наши родители, разумеется, поначалу считали это обычным девичьим сумасбродством. Но потом перешли в наступление, и в результате все вылилось в одну бесконечную, изнурительную ссору: да как нам вообще взбрело в голову уйти из дома? как это будет выглядеть? мы слишком молоды; нас сочтут легкомысленными девицами, и ни один мужчина на нас не женится. Но даже семейные скандалы нас только подстегивали. Мы с Кристиной чувствовали себя членами какого-то нового общества! Все вокруг менялось – так почему бы и нам не измениться? Мы хотели сломать традицию, кастовые барьеры и все такое прочее. – Ощутив першение в горле, Фрэнсис умолкла и глотнула воды из стакана.
Лилиана не спускала с нее внимательных глаз:
– А что потом?
Фрэнсис со стуком поставила стакан на тумбочку:
– Потом у нас произошло столкновение с полицией – когда я швырялась туфлями в члена парламента. Отец пригрозился выгнать меня из дома, и я просто рассмеялась ему в лицо. Ну а мать… – Она глубоко вздохнула. – Мать перерыла все мои вещи, нашла письмо от Кристины и прочитала. Думаю, она давно уже подозревала, что в нашей с ней дружбе что-то неладно. Она явилась с ним к родителям Крисси, те обыскали ее комнату и нашли мои письма. Из них стало совершенно ясно, какие у нас отношения. В конечном счете всю вину взвалили на меня, поскольку я была постарше. Они решили, что я своего рода вамп…
– Вамп!
– Ну ты знаешь. Одна из женщин вроде неврастенических школьных учительниц и прочих подобных персонажей, каких описывают в бульварных романах. Родители уговаривали меня сходить к врачу – якобы затем, чтобы проверить гланды. Ох, даже сейчас подумать тошно! – Фрэнсис невольно содрогнулась, вспомнив сцену, похожую на видение из кошмарного сна: неподвижно застывший отец, холодное отвращение, написанное на его лице, бесконечно более страшное и оскорбительное, чем все вопли и угрозы, которые она постоянно слышала на протяжении двадцати лет. – Будь мы посмелее, – продолжила она, – у нас бы все получилось. Наверное, нам стоило попытаться. Мы могли улизнуть тихонько, по-воровски. Но мы решили действовать открыто. Тогда все говорили, что война вот-вот закончится, еще в этом году. И мы думали, что после войны все станет совсем иначе. Но пока мы ждали, погиб Ноэль. Восемнадцатого марта. Смерть Джона-Артура стала для меня жестоким ударом, но гибель Ноэля… не знаю даже. Отец превратился в инвалида. Мать какое-то время была в совершенно невменяемом состоянии. Слуги от нас ушли, мы сменили нескольких кухарок и поденщиц, одна другой хуже. Я решила, что проще самой заниматься хозяйством… Потом, в августе, умер отец, и тогда выяснилось, что у нас совсем нет денег. Новое общество, о котором мечтали мы с Крисси, стало казаться химерой. Наступило Перемирие – но что я могла поделать? Я не могла оставить мать одну после всего, что она пережила. Мы с ней никогда это не обсуждали, словом не обмолвились. Она знала, что значит для меня Крисси, но… нет, я не могла ее бросить. Я говорила себе то же самое, что говорили тебе твои родственники: миллионы мужчин погибли на войне, миллионы женщин лишились мужей, братьев, сыновей, надежд на счастье… и это всего лишь еще одна жертва, вот и все. Я считала, что совершаю мужественный поступок.
Лилиана потрясенно смотрела на нее.
– А что твоя подруга?
– О… – Фрэнсис отвела глаза в сторону. – Расставание далось нам обеим тяжело, и это еще мягко сказано. Но Кристина в конце концов наладила свою жизнь. Она перебралась с окраины в центр, как и планировала. Глядя на нее сейчас, никак не скажешь, что она выросла на улице под названием Хиллдроп-Виллаз.
– Она вышла замуж?
– Замуж? Нет! Если ты имеешь в виду – за мужчину. Она нашла другую подругу. Вернее, подруга нашла ее. Женщина более смелая, чем я, – ну или более безжалостная. Она порвала с семьей много лет назад и прекрасно без нее обходится. Школьная учительница, между прочим. Сама она мнит себя художником. Лепит грубые чашки и блюдца в своей мастерской в Пимлико. – Фрэнсис встретила взгляд Лилианы. – Я говорю о ней раздраженно, да? Признаться, я и впрямь немного раздражена. Не всегда легко навещать Кристину, видеть, как она живет, и сознавать, что эта вот жизнь предназначалась мне. Кстати, если бы не скверное самочувствие, я сейчас была бы у нее. Который час? – Она посмотрела на часы. – Да, уже добралась бы. – Она повернула голову к открытому окну и негромко крикнула: – Извини, Крисси! – Потом снова перевела глаза на Лилиану и проговорила сквозь зевоту: – По крайней мере, не доставлю ей лишних хлопот сегодня. Я сроду не встречала такой неряхи, как она.
Лицо Лилианы все это время оставалось бледным, но теперь вдруг покраснело. Она произнесла тусклым голосом:
– Ты к ней по-прежнему неравнодушна.
– Что? Нет-нет. С этим уже давно покончено, сейчас все по-другому.
– Но ты же ее любила, сама сказала.
– Да. И она меня любила. Но теперь у нее есть Стиви, а из меня всю любовь выдавили по капле. Или как там поступают с вампирами? Вгоняют осиновые колья в сердце? Да, именно такое со мной и проделали. – Фрэнсис вздохнула и потерла глаза. – Впрочем, это не имеет ни малейшего значения, Лилиана. Сейчас, когда все в мире не слава богу, о таких ничтожных пустяках и думать-то стыдно. Но печальная правда в том, что я довольна своей жизнью не больше, чем ты своей. Я делаю для матери все, что в моих силах, – во всяком случае мне хочется так считать. Иногда я целыми днями ругаюсь с ней; мы сталкиваемся снова и снова, точно лезвия ножниц. Она тоже несчастлива. С чего ей быть счастливой? Думаю, она живет просто по инерции. Возможно, все мы так живем.
Какое-то время обе они молчали: Фрэнсис снова вздыхала, Лилиана, все еще красная, сидела с опущенной головой, хмуро уставившись на свои руки. Она разглаживала складку на юбке, нетерпеливо водя по ней взад-вперед большим пальцем. Молчание затягивалось, и Фрэнсис испугалась, уж не слишком ли она разоткровенничалась опять.
– Только, пожалуйста, не упоминай про Кристину при матери, – попросила она. – Мать не знает, что мы с Крисси по-прежнему видимся. А если узнает, с ней приключится истерика. И… и не рассказывай ничего Леонарду, ладно? Надеюсь, ты еще не рассказала?
Лилиана вскинула на нее глаза:
– Разумеется, нет.
– Ну, я же не знаю, как у вас принято. Я всегда думала, что муж и жена все друг другу рассказывают.
Ответа не последовало. Лилиана продолжала машинально разглаживать складку на юбке, поглощенная какими-то своими невеселыми мыслями. После еще пары минут молчания она провела ладонью по лицу и тихо проговорила все тем же бесцветным голосом:
– Пожалуй, я пойду. Мне нужно прибраться и все такое, пока Лен не вернулся.
Фрэнсис кивнула:
– Да, конечно. – Но у нее тоскливо защемило сердце, когда Лилиана слезла с кровати. Глядя, как она одергивает юбку, Фрэнсис сказала: – Спасибо, что зашла. Было очень печально узнать про твоего ребенка, но я рада, что ты мне рассказала. Спасибо за откровенность. И спасибо, что выслушала все про… э-э… мои вампирские дела.
Лилиана опять ничего не ответила, просто стояла и смотрела на нее сквозь полумрак. Потом неловко кивнула, шагнула к двери – и вдруг замерла на месте, словно обдумывая что-то.
Через несколько секунд она резко повернулась обратно и, покраснев до ушей, подошла к изголовью кровати. Остановилась в футе от Фрэнсис и протянула руку к ее груди, но до нее не дотронулась. Под ошарашенным взглядом Фрэнсис, она свернула пальцы, будто бы крепко захватывая что-то торчащее у нее из груди, а затем подняла руку вверх, произведя горлом странный скрипящий звук.
Только по завершении загадочной пантомимы Фрэнсис поняла, что она означает. Лилиана сжала кулак над самым ее сердцем – и вытащила из него воображаемый осиновый кол.
Она ни на миг не взглянула ей в лицо, но проделала все медленно, спокойно – даже отбросила незримый кол в сторону, изящно крутанув кистью и раскрыв ладонь. А потом неподвижно застыла, с испугом осознав весь смысл своего жеста. Сердце у нее колотилось: Фрэнсис видела, как в ямочке под горлом трепещет пульс. Они молча смотрели друг на друга, и мгновение разбухало, тяжелело, точно капля воды, точно слеза, готовая сорваться…
Занавески опять колыхнулись, звякнув карнизными кольцами. Лилиана вздрогнула и очнулась. Она опустила голову, быстро вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
Почему она это сделала? Что имела в виду? Фрэнсис откинулась на подушки, с изумлением прислушиваясь к стихающим шагам. Она положила руку на грудь и почувствовала слабое жжение там, где недавно торчал воображаемый кол. Она расстегнула воротник блузки, отодвинула сорочку, даже встала и подошла к зеркалу, чтобы внимательно разглядеть грудь. Нет, кожа гладкая, никаких повреждений, никаких следов. В конце концов, такого быть не может… Фрэнсис вернулась в постель и долго лежала, прижав ладонь к сердцу, явственно ощущая жаркую пульсацию, горячее брожение крови… в общем, что-то необычное, вызванное к жизни рукой Лилианы.
Вернувшись вечером с работы, Леонард почти сразу снова спустился вниз и с виноватым видом заглянул в дверь кухни. На лбу у него, как всегда, краснела полоса от котелка, но лицо было бледное, белки глаз казались тусклыми, и кончики усов уныло висели.
Не могла бы Фрэнсис уделить ему минутку?
Фрэнсис кивнула, и он бочком вошел, неловко заведя одну руку за спину.
– Я хочу извиниться за свое вчерашнее поведение. Я немного перебрал, и меня понесло. Наболтал кучу всякого вздора, мне нет прощения. Но я надеюсь… надеюсь, вы примете это и скажете, что не обижаетесь на меня.
Леонард вынул руку из-за спины, каковое движение сопровождалось глухим рассыпчатым стуком, и протянул Фрэнсис коробку шоколадных конфет, перевязанную розовой атласной ленточкой, с изображением балерины на крышке.
Фрэнсис в страшном смущении уставилась на коробку:
– Вам не стоило тратиться, Леонард.
– Я хотел подарить вам что-нибудь, а цветов у вас в саду полным-полно, так что букет роз вам совершенно ни к чему. И я уверен, вы нечасто позволяете себе полакомиться шоколадными конфетами.
– В любом случае вам следует извиняться не передо мной, а перед Лилианой.
К ее удивлению, он слегка покраснел:
– Да, знаю.
– Вы наговорили ей ужасных гадостей.
– Знаю-знаю. Но я ни слова не сказал всерьез, Лили понимает. Я уже попросил у нее прощения. Я найду способ загладить свою вину… Пожалуйста, возьмите конфеты, Фрэнсис. Я всегда считал, что мы с вами добрые друзья, и мне будет страшно жаль, если наши отношения испортятся. Вы можете отдать конфеты матери, если сами не хотите. Боюсь, мы и ей тоже порядком досадили вчера.
Фрэнсис вытерла руки о фартук и наконец взяла коробку, постаравшись придать своему лицу подобающее моменту выражение: изобразить восторг, разглядывая красивую упаковку, но одновременно сохранить достоинство. При этом она, разумеется, ни на секунду не забывала о другом эмоционально напряженном моменте, случившемся несколько часов назад, – о Лилиане, вытаскивающей воображаемый кол у нее из груди.
Леонард облегченно вздохнул:
– Спасибо. Для меня очень много значит, что вы приняли подарок. Надеюсь, вы не станете думать обо мне слишком уж плохо. Мы… мы ведь славно проводили время, пока я не забыл о приличиях?
Его усы чуть вздрагивали, когда он говорил, и при виде его влажных розовых губ во Фрэнсис слабо всколыхнулось вчерашнее темное возбуждение – словно она нашла бутылку с остатками джина и осушила единым махом. Ну нет, это уже чересчур! Да, действительно хорошо посидели, согласилась она, но довольно сухим тоном. Потом отложила коробку в сторону, не открывая, и вернулась к работе, от которой ее отвлек Леонард: стала резать репчатый лук. Леонард с минуту топтался у стола в надежде, что Фрэнсис скажет еще что-нибудь. Так ничего и не дождавшись, он тихонько выскользнул в открытую заднюю дверь.
Посетив туалет, Леонард в дом не вернулся. Фрэнсис глянула в окно – он медленно брел через двор, руки в брюки. Немного погодя она снова глянула – теперь он остановился посреди лужайки, неторопливо закурил и бросил спичку в кусты. Потом принялся расхаживать между клумбами, время от времени наклоняясь и отщипывая увядшие цветки роз. Он все время держался к ней спиной, и Фрэнсис, стоявшая с ножом в руке, вдруг заметила, какие у него узкие бедра и плечи. Внезапно Леонард, неприкаянно бродящий в саду, показался ей беззащитным и одиноким. Она подумала про ребенка, которого потеряла Лилиана. Ведь это был и его ребенок тоже. Вспомнила, как лихорадочно он вчера подстегивал игру, словно чего-то хотел от нее, от своей жены, от Фрэнсис, от всего вечера, и был полон решимости хлестать и хлестать кнутом, пока все не выдохнутся, не сломаются.
«Да он так же несчастен, как каждая из нас», – осознала Фрэнсис.
Или нет? Докурив сигарету, Леонард наконец возвратился, и то, что ей открылось в нем минуту назад, снова бесследно исчезло. Он выглядел оживленным, и кончики его усов весело вздергивались. Он заметил газонокосилку в углу сада, сообщил Леонард. Механизм у нее заело намертво, но, возможно, он сумеет его запустить. Он посмотрит позже вечером, если Фрэнсис с матерью не возражают.
Да ради бога, сказала Фрэнсис. Леонард поднялся наверх, чтобы поужинать, а незадолго до восьми спустился в сад, уже без пиджака и галстука, в одной рубашке с закатанными чуть ли не до подмышек рукавами.
На сей раз с ним была Лилиана: сидела на скамейке под липой и наблюдала, как муж расстелил на земле кусок клеенки и принялся разбирать газонокосилку. Когда руки Леонарда стали слишком грязными, чтобы закурить самому, она достала пачку у него из кармана и прикурила для него сигарету. Фрэнсис видела все это из окна гостиной, пока мать таскала одну за другой конфеты из коробки с балериной.
– Неужели ты не съешь хоть штучку? Когда мистер Барбер так для нас расстарался? Я чувствую себя страшной обжорой, уплетая все в одиночку!
Нет, ей совсем не хочется конфет.
Фрэнсис никак было не сосредоточиться на штопке белья. Она могла думать только о сидящей там, в саду, Лилиане, в белой блузке с тронутыми фиолетовым манжетами и воротником.
Но… или она все просто воображает? Фрэнсис не покидало ощущение, что Лилиана тоже сейчас думает о ней. Она ни разу не взглянула в сторону дома: внимательно смотрела, как Леонард орудует гаечными ключами, и поощрительно кивала, когда он показывал ей разные детали механизма – шестеренки, лезвия и бог знает что еще. Но и кивая, и негромко говоря что-то, и даже прикуривая сигарету для мужа, частью своего существа Лилиана тянулась к Фрэнсис, точно длинная-длинная тень, отброшенная закатным солнцем. Фрэнсис была уверена в этом.
На выходных они с ней виделись лишь мельком, а когда встретились в понедельник – ни словом не упомянули ни об откровенностях, которыми обменялись в спальне Фрэнсис, ни о наэлектризованной, двусмысленной сцене, произошедшей напоследок. Они вообще ни о чем серьезном не говорили – так, о хозяйственных делах, счетах из прачечной. Но весь остаток дня по дому разносился стрекот педальной швейной машины, а на следующее утро, когда Фрэнсис снимала постельное белье с кровати, в дверях спальни возникла Лилиана.
– Твое платье готово, Фрэнсис, – застенчиво сказала она.
– Мое платье?
– Для субботней вечеринки у Нетты. Ты что, забыла?
Фрэнсис не забыла. Но примерка платья, стрижка волос – все это, казалось, происходило в далеком прошлом, в какой-то другой жизни, более простой и понятной.
Бросив постельное белье, Фрэнсис направилась к двери – и изумленно ахнула, когда Лилиана выставила перед собой платье, висящее на плечиках. Платье разительно преобразилось, перешитое под модный свободный фасон с заниженной талией. Лилиана выстирала его и тщательно отгладила, полностью устранив запах затхлости. Вдобавок она заменила старые кожаные шнурки на серебристые бархатные тесемки и оторочила серебристой же атласной лентой ворот и подол.
Фрэнсис приподняла рукав:
– Очень красиво…
– Правда?
– Даже подумать страшно, сколько времени ты на него потратила.
– Всего ничего на самом деле. И я нашла подходящую к нему сумочку – вот. – Она показала нарядную сумочку из серого плюша. – И еще эту шляпу. Как тебе? – Шляпа была широкополая, розового цвета. – Тулья у нее мягкая, укладку не испортит. Я подумала, что могла бы снова тебя завить… хочешь?
Фрэнсис повертела шляпу в руках, потом подошла к зеркалу и примерила. Цвет ей шел, фасон красил. Когда она сняла шляпу, в волосах у нее остался слабый запах Лилианиных духов. Аккуратно положив шляпу на комод, Фрэнсис сказала:
– Я решила, ты передумала насчет вечеринки. Ты давно о ней не упоминала, и у меня сложилось впечатление… Ты действительно все еще хочешь, чтобы я пошла с тобой?
– А ты что, не хочешь?
– Нет, я с удовольствием. Но что насчет Леонарда? Он не будет возражать, если ты пойдешь со мной, а не с ним?
Лилиана вздернула подбородок и покраснела:
– С чего бы ему возражать? У него все мысли заняты предстоящей пирушкой с сослуживцами. И он будет только рад отвертеться от встречи с моей семьей. Там соберется только моя родня – я уже говорила, да? И дом у Нетты… прямо скажем, не роскошный. Он тебе страшно не понравится.
– Все мне понравится.
– Если не понравится, я не стану тебя винить.
– Уверяю тебя, Лилиана, мне все понравится, – повторила Фрэнсис.
Она имела в виду: мне все понравится, если ты будешь рядом. Пару недель назад она, наверное, произнесла бы эти слова вслух. А Лилиана, наверное, мило кивнула бы, принимая от нее очередной странный комплимент. Сейчас Фрэнсис не сказала бы ничего подобного и за пятьдесят фунтов. Даже за пятьсот не сказала бы.
Но, видимо, Лилиана каким-то образом услышала непроизнесенные слова. Она вдруг заметно смешалась, повесила плечики с платьем на дверь и после неловкой паузы решительно направилась обратно в свою комнату.
Неловкость между ними сохранялась и в последующие дни. Вытащив кол из сердца Фрэнсис, Лилиана, похоже, высвободила какой-то скрытый потенциал, какую-то новую энергию отношений. Случайно встречаясь взглядами через открытую дверь, обе заливались краской. Когда приходилось разминуться на лестнице, они словно бы становились вдвое шире обычных своих размеров и не знали, куда девать свои руки, груди, бедра. Когда останавливались поболтать, обеих охватывала нервная дрожь. Однако, едва расставшись, они опять где-нибудь сталкивались. Казалось, между ними протянулась незримая нить, которая неумолимо притягивала их друг к другу.
Иного рода незримая нить влекла обеих вперед, к субботней вечеринке. Предстоящее мероприятие постепенно обрело для Фрэнсис невероятную значимость, какую-то магическую притягательность. Она постоянно о нем думала, но всякий раз, когда заходил разговор о нем, становилась отчаянной лгуньей и притворно зевала. Перед Кристиной, например, она обратила все в шутку. Ха-ха! Игры и развлечения с родичами Лил! Небось придется играть в жмурки и в «прицепи хвост ослу»! С матерью она говорила о вечеринке нарочито небрежно. Ну хоть ехать недалеко, слава богу. Со стороны Лилианы было очень мило пригласить ее, и отказать просто неудобно. С Леонардом же…
Но Леонард не дал ей и слова сказать. Он недоверчиво вытаращил глаза:
– Вы хоть представляете, во что вляпались? Там будут все эти кочевники и шинфейнеры[16]. Все эти О'Фланаганы и О'Хулиганы… Но я рад, что вы пойдете, если честно. Присмотрите за Лилианой вместо меня. Некоторые ее страстные ирландские кузены – я им ни на грош не доверяю.
«Он надо мной смеется», – поняла Фрэнсис. Промямлив что-то в ответ, она быстро отвернулась, чтобы Леонард не заметил, какая у нее вымученная улыбка.
Это было в четверг вечером. В пятницу установилась чудесная погода. А в субботу – в день вечеринки – на улице уже в пять утра стояла теплынь. Фрэнсис проснулась с первыми лучами солнца, тихо спустилась вниз и выпила чаю в саду. До полудня она занималась работой по дому – с удвоенным усердием, но испытывая сильнейшее искушение плюнуть на все и вообще ничего не делать. Она приготовила затейливый обед с фруктовым пирогом на десерт и засиделась за столом с матерью дольше обычного, стараясь быть внимательной, предупредительной и словоохотливой.
Убрав наконец посуду, Фрэнсис поднялась наверх и довольно долго сидела в маленькой кухоньке, пока Лилиана подравнивала и завивала ей волосы. Как и в прошлый раз, процедура была мучительной, но в совершенно другом смысле. Лилиана орудовала щипцами несколько неуклюже, и один из локонов никак не хотел ложиться должным образом. Она намочила прядь и стала завивать заново, приблизив свое лицо вплотную к лицу Фрэнсис. Обе затаили дыхание. Фрэнсис неподвижно смотрела в стену – туда, где на обоях по случайности осталось крохотное пятнышко, не покрытое лаком.
По завершении парикмахерских процедур Фрэнсис овладело суетливое беспокойство. Она приготовила всю одежду и аксессуары на выход, отыскала пару приличных шелковых чулок, отпарила замшевые туфли, чтобы распушить ворс. Дочиста оттерла руки лимонным соком, подстригла и отполировала ногти, вставила новое лезвие в безопасную бритву и тщательно побрила ноги. Со всеми этими делами она покончила только ко времени чаепития, а после чая уселась в гостиной с раскрытой книжкой на коленях, слишком взволнованная, чтобы сосредоточиться на чтении, слишком занятая мыслями о Лилиане, которая ходила взад-вперед по своей спальне, открывала и закрывала шкаф, выдвигала и задвигала ящики комода. Половина пятого… Без четверти пять… Минуты ползли еле-еле – но вот наконец послышался стук калитки и глухие шаги в палисаднике: Леонард вернулся домой. С его возвращением время вдруг побежало быстро: оно словно перевело дух, привстало на цыпочки и бросилось вперед. Разумеется, Леонарду тоже нужно было подготовиться к своему вечернему мероприятию – корпоративному банкету, клубной гулянке или что там у него намечалось. Вскоре Фрэнсис услышала, как он с лестничной площадки громко зовет Лилиану, спрашивает что-то насчет мыла для бритья и носочных подтяжек. Когда она готовила ранний субботний ужин, наверху загремел патефон, и ее охватило радостное возбуждение. В кои-то веки модные танцевальные песенки вызывали у нее не отвращение, а неподдельный восторг.
Когда Фрэнсис поднялась к себе, патефон все еще играл на полную громкость. Пол гудел у нее под ногами, пока она раздевалась и мылась. Вот уже надето чистое нижнее белье. Вот натянуты шелковые чулки, гладко скользнувшие по свежепобритым ногам. С платьем пришлось повозиться. Оно оказалось обескураживающе просторным в груди и пугающе коротким: Лилиана все-таки подрезала подол. Глядя на свое отражение в зеркале, на берн-джонсовскую[17] шнуровку, Фрэнсис снова подумала о Шервудском лесе, исторических спектаклях и девушках с лютнями. Красиво ли лежат волосы над атласным воротом? Ее шея казалась длинной, как у змеи. Поворачивая лицо так и эдак, Фрэнсис невольно вспомнила восковые головные манекены вытянутых пропорций, выставленные в витринах некоторых парикмахерских.
Патефонная пластинка закончилась, когда Фрэнсис протирала нос матирующей салфеткой. В полной тишине, почему-то действовавшей на нервы, она надела позаимствованную шляпу и осторожно вышла на лестничную площадку.
Дверь в соседнюю спальню была открыта, и Фрэнсис увидела за ней Лилиану: она стояла перед зеркалом в новом платье, вероятно сшитом специально для вечеринки, – изумительном платье из белого шелка, с прозрачной верхней юбкой и тонкими бретельками, которые оставляли открытыми плечи и верхнюю часть спины. Лилиана толкала вверх от запястья золотой браслет-змейку, когда заметила Фрэнсис. Встретившись с ней взглядом в зеркале, она на миг застыла, но почти сразу опустила накрашенные тенями веки и передвинула браслет к самому локтю.
– А вот и Фрэнсис, – сказала Лилиана. – Правда, она выглядит очаровательно?
Оказывается, там с ней был муж. Фрэнсис услышала скрип паркета, и в следующее мгновение из-за двери высунулась рыжая голова Леонарда.
Он вытянул губы трубочкой, беззвучно присвистывая от полупритворного-полуискреннего восхищения.
– Клэпэм еще не знает, какое потрясение его ждет! Вы похожи на ту даму в башне, из поэмы… как там ее? – Леонард вышел на лестничную площадку за платяной щеткой. – И цвет вашего наряда придется очень по вкусу Лилиной родне. Они любят все, что напоминает о старом добром Изумрудном острове.
Фрэнсис смотрела, как он энергично прохаживается щеткой по пиджаку. Сегодня Леонард выглядел еще более щеголевато и элегантно, чем обычно. Он явно потратил на свой внешний вид не меньше усилий, чем она на свой. Густо набриолиненные волосы расчесаны на прямой пробор и прилизаны. Стрелки на брюках острые, как лезвия. Полковой галстук; перстень с какой-то эмблемой на мизинце левой руки. Ногти блестят: он зашел к «Тидни, своей маникюрше», пояснил Леонард, манерно вскинув расслабленную кисть.
Однако в нем чувствовалась некоторая скованность. После того вечера со «змеями и лестницами» он всегда держался с ней осторожно.
– Предвкушаете отличный вечер? – спросила Фрэнсис, и он кивнул:
– О да!
– А что именно у вас будет? Званый ужин?
– Ага. И шикарный, судя по слухам. А после ужина мы перейдем в отдельный кабинет – именно там и происходит самое важное. Во всяком случае, мне так говорили.
– Все закатывают штанины? Учатся особому рукопожатию? Что-то в таком духе?
Леонард улыбнулся, но глаз не поднял, поскольку сейчас старательно поправлял манжеты.
– Нет! Просто деловые беседы парней, работающих в одной сфере. Ты – мне, я – тебе. Услуга за услугу. Короче, вы понимаете.
– Да не очень, признаться.
Ничего не отвечая, он посмотрел поверх плеча Фрэнсис. В дверях спальни появилась Лилиана, в одной из своих изящных шляпок-клош, с перекинутой через руку шелковой шалью. Леонард восхищенно оглядел жену с головы до ног, как будто видел впервые. Потом заговорил жалобным тоном:
– Ну я не знаю. По-моему, это совсем не дело, когда субботним вечером мужчина идет в одну сторону, а его жена – в другую. Не безумие ли отпускать тебя развлекаться в компании твоих буйных ирландских кузенов?
– Надо было раньше думать. – Лилиана двинулась вперед. – Прежде чем соглашаться идти на свой дурацкий ужин.
– Дурацкий ужин? Нет, мне это нравится! Разве ты не хочешь, чтобы твой муж сделал карьеру? Транжирить-то его деньги ты горазда… Секундочку! – Леонард поймал ее за запястье. – Ты когда вернешься?
Лилиана попыталась вырваться:
– Не знаю. Раньше тебя, по всей вероятности.
– Веди себя прилично. Погоди – а поцелуй на прощанье? – Леонард притянул жену к себе, и она небрежно чмокнула его в щеку. – Ну вот, так-то лучше. – Он отпустил Лилиану, и в его синих глазах наконец блеснул веселый огонек. – Теперь ваша очередь, Фрэнсис. – Он подставил щеку. – Как насчет поцелуя? Лили показала вам, как это делается.
Прежде чем Фрэнсис успела ответить, Лилиана недовольно сказала:
– Фрэнсис не хочет. Отстань от нее. – И покраснела.
В холле женщины задержались. Фрэнсис должна была попрощаться с матерью, но сначала остановилась у зеркала. Поправила воротник и шляпу, еще раз оценила результаты своих с Лилианой усилий: туфли, чулки, платье, прическу. В новом образе она чувствовала себя одновременно и замаскированной, и выставленной на всеобщее обозрение.
Но когда она нерешительно вошла в гостиную, мать просияла от восторга, как в прошлый раз, при виде новой прически.
– Ах, как модно ты выглядишь! Красавица – не узнать просто!
– Спасибо.
– Что-то я не помню эту шляпу. Тебе ее миссис Барбер дала? И платье тоже?
– Нет, платье мое. Это то самое… в общем, оно у меня уже давно.
– Тебе надо носить его почаще. Цвет тебе очень к лицу. Какая жалость, что миссис Плейфер тебя не видит! Не хочешь заскочить к ней перед тем, как пойти на станцию?
– Нет, мама.
– Это займет всего пару минут.
– Нет, мама. Пожалуйста!
– Ну, я не настаиваю – так, подала мысль… Там что, миссис Барбер в холле? Миссис Барбер, зайдите, пожалуйста! Дайте мне и на вас полюбоваться! – При виде накрашенных губ и глаз Лилианы улыбка матери стала натянутой. Однако она отважно сказала: – Да, вы обе выглядите сногсшибательно.
Фрэнсис не терпелось поскорее уйти. Сейчас, когда Лилиана стояла с ней рядом, она чувствовала себя совсем уже беззащитной. Она бочком двинулась к двери.
– Думаю, мы вернемся не поздно. Мистер Барбер еще здесь, но скоро тоже уйдет. За ним заедет его друг, мистер Уисмут. Когда в дверь постучат, не обращай внимания. Ну что, не будешь тут скучать одна?
– Не беспокойся обо мне. Ах да, нужно отправить несколько писем! Не могла бы ты по пути завернуть на почту? Сейчас проверю, наклеила ли я марки. Нет, не наклеила. Минуточку… Ох, а на этом конверте нет адреса. Мне нужна шкатулка с письменными принадлежностями! Ты нигде ее не видишь?…
Когда они с Лилианой наконец выскочили из дома, Фрэнсис испытывала такие ощущения, какие, наверное, испытывает муха, чудом умудрившаяся оторвать свои лапки от липкой ленты. Было самое начало восьмого, и солнце еще стояло довольно высоко над горизонтом. От брусчатого тротуара пыхало жаром, как от раскаленной сковороды. Спускаясь с холма, они старались держаться в тени, но даже на станционной платформе, в голубоватом сумраке железнодорожного рва, обдавало зноем. Люди вокруг были наряжены по-субботнему: они направлялись в театры, кинематографы, танцевальные залы. Мужчины имели вид прилизанный и щеголеватый. Женщины походили на экзотических птиц с пышными хохолками – малиновых, золотистых, зеленых, лиловых. Но Лилиана краше любой из них, подумала Фрэнсис. Сейчас, когда она была в белом шелке и газе, тугая плоть ее рук и плеч напоминала плотную кремовую массу, которую можно зачерпнуть ложкой или пальцем.
Матери закричали своим детям отойти подальше от края платформы, и через минуту прибыл поезд. Фрэнсис рывком открыла дверь купе, и на нее пахнуло теплым спертым воздухом. Она вошла следом за Лилианой и села с ней рядом. Места напротив заняли мужчина и два мальчика лет тринадцати. Мальчики поглядывали на них с робким интересом, а мужчина рассматривал обеих – но преимущественно Лилиану – с той поразительной беззастенчивостью, с какой мужчины, как уже знала Фрэнсис, всегда на нее глазели. Он даже опустил газету, чтобы не мешала, и у Фрэнсис возникло желание податься к нему и сказать: «Не угодно ли закинуть ноги на наше сиденье? Устраивайтесь поудобнее! У вас есть трубка? Почему бы вам не закурить! Прошу вас, не стесняйтесь…» Но она подозревала, что в ней говорит не только возмущение, но и зависть. Когда мужчина сошел в Ист-Брикстоне, Фрэнсис хотела пересесть на его место, но ее опередила женщина, ввалившаяся в купе с битком набитыми сумками.
Следующей станцией был Клэпэм. Они вышли из вагона, спустились с платформы и уже через минуту шагали по людной Хай-стрит. Двери лавок стояли открытыми, и воздух казался густым от запахов мяса, рыбы, зрелых фруктов, потных тел. Из граммофонного магазинчика гремел модный шлягер «Полисмен-хохотун».
Хотел меня арестовать, За что – и сам не знал. Но после начал хохотать, Покуда не упал! Ах-ха…Заливистое «ха-ха-ха» все еще долетало до них, когда Лилиана свернула на жилую улицу. По обеим ее сторонам стояли одинаковые краснокирпичные домики с террасами, перед каждым из которых был крохотный палисадник с цветочными клумбами и мощенными битой плиткой дорожками. В одном палисаднике мальчишка чинил велосипед, в другом – мужчина в домашней одежде поливал герань. Из открытого окна доносилось бренчание пианолы, сопровождаемое отрывистыми неуверенными звуками трубы, еле поспевавшей за мелодией.
Фрэнсис снова смущенно подумала о средневековой вычурности своего платья.
– Уже почти пришли? – спросила она после очередного поворота, и, когда Лилиана показала рукой – да, вон дом в самом конце улицы, – она невольно замедлила шаг, вдруг похолодев от сознания, что пути назад нет. А увидев окно Нетты с освещенными изнутри кружевными шторами, сквозь которые различались силуэты стоящих и сидящих людей, Фрэнсис и вовсе остановилась.
Лилиана повернулась и пытливо посмотрела в нее:
– В чем дело? Ты что, нервничаешь?
– Немножко.
– Почему?
– Не знаю. Просто мы так долго и старательно готовились, проделали такой путь… А теперь, когда мы здесь…
Лилиана взглянула на дом Нетты, кусая губу:
– Мне тоже как-то не по себе, если честно. Ох и дуры же мы с тобой!
– Да?
– Ну, повернуть прочь мы не можем. В конце концов, не пропускать же вечеринку, раз мы уже здесь!
В самом деле? Внезапно Фрэнсис подумала: а что, если она сейчас схватит Лилиану за руку и потащит в обратном направлении? «Пойдем отсюда! – хотела сказать она, прямо здесь, на клэпэмской улице. – Пойдем скорее! Только ты и я!»
Но она ничего такого не сделала и не сказала. В любом случае было уже слишком поздно. Кто-то заметил их в окно, и кружевная штора приподнялась. Почти тотчас же дверь дома открылась, и на крыльцо вышла Верина дочка, со стуком перекатив через порог скрипучую кукольную коляску.
– Тетя Лили! Заходите!
По сравнению с особняками на Чемпион-Хилл Неттин дом казался миниатюрным. Узкий входной коридор лишь немного расширялся перед лестницей, поэтому, когда из гостиной появилась Нетта со своим мужем Ллойдом, всем пришлось протискиваться друг мимо друга, чтобы обняться или обменяться рукопожатиями.
– Желаю вам всего наилучшего, – сказала Фрэнсис.
Она принесла в подарок банку соли для ванн. Лилиана подарила сестре духи.
Пока Нетта разворачивала подарки, откупоривала, нюхала сама и давала понюхать другим, прошла минута-другая. Дети подбегали тоже понюхать, мальчишки морщились и уносились прочь, зажав нос. Дом был полон детей. Маленькая задняя комната походила на школьную игровую площадку. В конце коридора располагалась крохотная кухонька. Несколько мужчин со стаканами в руках стояли у открытой задней двери, ведущей в сад, но большинство взрослых собралось в гостиной – той самой комнате, которую Фрэнсис мельком увидела с улицы. Отсюда, из прихожей, комната выглядела еще более пугающе. Там было не меньше двадцати человек, сидевших на разномастных стульях. Те, кто помоложе, мостились на них по двое или сидели по-турецки на полу. Там было светло, жарко, тесно, но по-семейному уютно и оживленно. Свободный круг посередине ковра напоминал ринг для петушиных боев. Войдя наконец в комнату вместе с Лилианой, Фрэнсис едва успела сказать «добрый вечер», как сразу же заметила, какое впечатление произвел ее выговор. Все встрепенулись и заинтересованно на нее уставились. «Это хозяйка дома, где живут Лил с Леном», – прошептал кто-то. Похоже, здесь все про нее знали и с любопытством ждали встречи с ней. Фрэнсис вдруг пришла в голову ужасная мысль: а может, Лилиана привела ее сюда – принаряженную и завитую – для того только, чтобы похвастаться перед родней своим с ней знакомством?
Она испытала несказанное облегчение, когда разглядела среди присутствующих Веру и Мин. А увидеть миссис Вайни, увешанную гагатовыми украшениями, которая сидела в кресле, подобрав подол чуть ли не до колен и выставив на обозрение свои чудовищные щиколотки, было все равно что встретить старого друга.
– Ах, мисс Рэй, вы выглядите умопомрачительно! И прическа у вас – закачаешься! Не иначе Лил расстаралась – я угадала?
Когда Фрэнсис подошла к ней, чтобы пожать руку, миссис Вайни притянула ее к себе и смачно чмокнула в щеку.
Потом кто-то пересел, кто-то передвинул диванные подушки, кто-то переставил стулья – и Фрэнсис с Лилианой кое-как втиснулись между двумя пожилыми женщинами. Это были ирландские тетушки Лилианы, миссис Дейли и миссис Линч. Другие две тетушки сидели поблизости – миссис Какая-то-там и миссис Какая-то-еще. Фрэнсис мгновенно забыла имена, но была очень рада, что уселась среди них и уже не привлекает к себе особого внимания. Ей сделали комплимент по поводу платья. Подали бокал крюшона с плавающими в нем ломтиками консервированных фруктов. Тетушки поднесли кусок праздничного торта, облитого глазурью. Ну и как ей Клэпэм? Не очень-то похож на Чемпион-Хилл, прямо скажем!
– А Ленни, значит, так и не пришел?
Фрэнсис объяснила насчет корпоративного ужина.
– Какая жалость! Он ведь настоящий комик, этот Ленни. Умеет насмешить до коликов в животе.
– Да уж, что правда, то правда.
Ей совсем не хотелось крюшона: при виде него живо вспомнились «змеи и лестницы». Но она осторожно отглотнула из бокала, улыбаясь, озираясь по сторонам. Обстановка кричаще безвкусная: на высокой полке расставлены кружки-тоби, высокие пивные кружки с крышкой и медные подносы фабричной штамповки. Мебель новехонькая, лакированный буфет так и блестит. Всю мебель, насколько помнила Фрэнсис, семейству поставлял Ллойд, который держал товарный склад в Баттерси. Вон тот пожилой мужчина с тучной репообразной фигурой, по всей видимости, родной брат миссис Вайни. А молодой человек рядом, со шрамами на лице и бельмами вместо глаз, – его сын, потерявший зрение на войне. Молодые парни в углу комнаты, должно быть, те самые буйные ирландские кузены Лилианы, о которых неодобрительно упоминал Леонард. Двое из них просто привлекательны, а третий чертовски красив – кинозвезда, да и только. Все девушки походили на Веру – такие же остролицые, но с ненакрашенными тонкими губами. И теперь все они наперебой обращались к Лилиане, просили показать браслет-змейку, недавно введенный в моду Тедой Бара[18]. Лилиана сняла браслет, и они стали по очереди его примерять.
Фрэнсис было странно видеть, насколько непринужденно чувствует себя Лилиана среди всех этих незнакомых ей, Фрэнсис, людей, было неприятно понимать, что у нее есть этот мир, эта жизнь, не имеющая ничего общего с ее жизнью в доме на Чемпион-Хилл. «У каждого из присутствующих здесь есть права на Лилиану, – подумала Фрэнсис. – А у меня?»
Но когда она начала погружаться в уныние, подавленная этой мыслью, Лилиана повернулась к ней и шепотом спросила:
– Ты в порядке?
– Да, в полном.
– Наверное, для тебя это слишком – такое сборище?
– Нет, вовсе не слишком.
Едва сказав это, Фрэнсис поняла, что и впрямь вовсе не слишком. Они улыбнулись друг другу, и всю их неловкость, все нервное напряжение последних нескольких дней сразу как рукой сняло. Между ними вдруг в один миг установилась полная близость, что удивило и взволновало обеих тем сильнее, что произошло это здесь, в ярко освещенной, жаркой комнате, битком набитой людьми. «Ну конечно же, именно за этим мы и пришли сюда!» – внезапно осенило Фрэнсис. В доме на Чемпион-Хилл они с Лилианой не решались открыто посмотреть друг другу в глаза, даже оставаясь наедине. Но здесь, среди многолюдного сборища… Они отвели взгляд друг от друга, но близость осталась. Они сидели бок о бок, практически на одном стуле, и Фрэнсис явственно различала ароматы, исходящие от Лилианы: запах пудры, запах губной помады, запах волос. Лилиана крикнула что-то одному из своих кузенов. Потом потянулась вперед, отодвинула тетушкин стакан, поправила гагатовое ожерелье на груди матери. Фрэнсис украдкой следила за ней, подмечая каждое движение, каждый жест, смотрела на нее будто бы… как? Будто бы всеми порами своего тела, подумала Фрэнсис.
Прибыли новые гости. В холле возникла толчея, залаяла собака, зашелся плачем младенец. Собака вбежала в комнату следом за вновь прибывшими и принялась носиться взад-вперед, высунув мокрый язык. Орущего во всю глотку ребенка – крохотное существо в розовом платьице с оборками – стали передавать из рук в руки. Тетушки пересели, стул рядом с Фрэнсис освободился. Это место занял симпатичный мужчина примерно одних лет с ней, который представился Эвартом и пожал ей руку горячими жесткими пальцами. Он тоже родственник? Нет, он не очень близко знает семью. Он работает шофером у Ллойда и на вечеринку явился в одиночку. Заметив, что бокалы у Фрэнсис и Лилианы пусты, он встал и отошел, чтобы их наполнить. Но по возвращении заговорил именно с Фрэнсис.
– Как вам погодка, а? – Он вытирал шею носовым платком.
– Не самая лучшая для вечеринки.
– Не самая лучшая для любого мероприятия в Лондоне – и точка. Хочу выбраться за город. – Эварт сунул платок в карман. – Думаю прокатиться в Хэмптон-Корт в одно из ближайших воскресений.
Он сделал ударение на слове «прокатиться», и Фрэнсис, поднося бокал к губам, спросила:
– У вас собственный автомобиль?
– Не совсем. Я беру автомобиль у одного моего приятеля, когда мне надо. В свое время я помог ему устроиться на работу, и теперь он передо мной в неоплатном долгу. Да, пожалуй, в Хэмптон-Корт и съезжу. Может, возьму маленькую гребную шлюпку на Темзе.
– А почему не в Хенли? – Перед мысленным взором Фрэнсис внезапно возникла маленькая гребная шлюпка, и в ней – они с Лилианой.
– Хенли… – Эварт задумчиво потер красивый подбородок. – Про Хенли я не подумал.
– Или в Виндзор?
– Нет, Хенли – самое то. В Хенли можно замечательно провести день. Прогуляться вдоль реки, покататься на лодке.
– Покормить уток.
– Покормить уток. И закончить славным чаепитием.
Они с Фрэнсис обменялись улыбкой. Глаза у него были голубые, как корнуоллский фарфор, коротко стриженные светлые волосы курчавились наподобие овечьей шерсти. Он был из тех простых парней, которые еще двадцать, даже десять лет назад и помыслить не могли о том, чтобы сидеть и свободно разговаривать с женщиной вроде Фрэнсис, из ее круга. Эварт отпил глоток пива, аккуратно вытер губы и пошарил в жилетном кармане.
– Хотите сигарету?
Разговор про Хенли заметно его взбодрил. Он перестал досадовать на жару и подробно рассказал Фрэнсис, как недавно провел выходные в Брайтоне. Он поехал туда с другом – не с тем, у которого автомобиль, а с другим. Вечером на набережной они посмотрели представление «Дикий Запад». Пока сам не увидишь, какие номера вытворяют эти ребята с лассо и томагавком, в жизни не поверишь, что такое возможно…
Фрэнсис слушала вполуха, кивая, улыбаясь, но ни на миг не забывая о близком присутствии Лилианы и чувствуя, как бежит время, секунда за секундой, удар за ударом сердца.
К половине десятого небо начало темнеть, и кружевные шторы на окнах приобрели желтый электрический блеск. Несколько детей уже вернулись в гостиную и тянули своих родителей за руки: они хотят домой, они устали, так нечестно, ну пойдемте же. Один малыш забрался к матери на колени и попытался зажать ей рот ладошкой: «Хватит разговаривать!» Она мягко оттолкнула ручонку от лица и продолжала болтать с соседкой. Но к десяти гости стали потихоньку собираться. Довольно большая группа возвращалась в Уолворт, с детьми и тетушками. Миссис Вайни уходила с ними – если, конечно, она сумеет вылезти из кресла. Чтобы поднять тучную даму на ноги, потребовались усилия всех четырех ее дочерей. Остальные присутствующие подбадривали женщин веселыми возгласами, мальчишки издавали губами звуки, похожие на хлопки бутылочных пробок.
Когда миссис Вайни наконец утвердилась на ногах, утирая выступившие от смеха слезы, Лилиана тихо сказала Фрэнсис:
– Я провожу маму с Верой до калитки. Скоро и мы с тобой пойдем. Еще немного посидим и пойдем, хорошо?
– Да, как тебе угодно.
– Точно?
– Да, конечно.
Лилиана положила ладонь на плечо Фрэнсис и улыбнулась, глядя ей в глаза; после всех поцелуев, запечатленных на щеках тетушек, племянников и племянниц, губная помада у нее размазалась. Она двинулась с места медленно, до последнего момента не отнимая руки от плеча Фрэнсис, которая с трудом подавила желание потянуться за ней, чтобы продлить прикосновение.
Как только Лилиана вышла, комната стала самой обычной. Эварт по-прежнему сидел рядом, рассказывая о своих автомобильных поездках в Мейдстон и Гилфорд. Однажды он за день успел домчаться до Глостера и вернуться обратно. Когда он умолк, чтобы закурить очередную сигарету, Фрэнсис встала:
– Мне нужно пойти попудрить нос.
– А я пока налью вам еще, – сказал Эварт так, будто они были старыми добрыми друзьями.
Маленький мальчик в холле показал, где находится туалет. Фрэнсис поднялась на промежуточную лестничную площадку и обнаружила там двух женщин, стоящих в ожидании. Она прислонилась спиной к стене и тоже стала ждать, радуясь возможности задержаться здесь на несколько лишних минут. Женщины, разрумянившиеся от спиртного и настроенные на общительный лад, отпускали шуточки насчет своих слабых мочевых пузырей. Во дворе есть уборная, сказали они, но ею пользуются мужчины. Туда лучше не соваться – все мужики страшные свинтусы!.. Ко времени, когда настала очередь Фрэнсис, на площадке никто больше не появился, никто у туалета не топтался. Она сидела на унитазе, уперев локти в обтянутые чулками колени, и прислушивалась к веселым голосам, доносившимся снизу. Матовое окошко у нее над головой было приоткрыто, и вечернее небо казалось прохладным и влажным – так и хотелось протереть им лицо и руки.
Когда Фрэнсис приводила себя в порядок, внизу загремел патефон. Спустившись по лестнице, она столкнулась в холле с Эвартом. Она совсем про него забыла. В руке у него был ее бокал.
– Куда же вы запропастились? – воскликнул он почти обиженно. – Крюшон уже теплый как не знаю что!
Фрэнсис улыбнулась, но посмотрела мимо него:
– Вы не видели мою подругу?
– Девушку, что сидела рядом с вами? Все пошли танцевать в заднюю комнату, вы едва не пропустили самое интересное.
– Моя подруга тоже танцует?
– Да, вроде. Хотите к ней присоединиться?
Не дожидаясь ответа, Эварт повел Фрэнсис в заднюю комнату, где прежде играли дети. Теперь свет там притушили, ковер скатали и поставили в угол. Патефон орал на полную громкость, и четыре-пять пар уже танцевали. Лилиана была в паре с красавцем-кузеном, похожим на кинозвезду. При виде Фрэнсис она немного от него отстранилась и крикнула веселым, чуть извиняющимся тоном.
– Они меня не отпускают, пока я не потанцую!
– Да, давайте потанцуем, – сказал Эварт, стоявший рядом с Фрэнсис.
Она улыбнулась Лилиане, но решительно помотала головой:
– О нет, я танцую как слон.
– Уверен, вы на себя наговариваете.
Эварт положил ладонь ей на поясницу, мягко подталкивая вперед.
Фрэнсис, по-прежнему смотревшая на Лилиану, вздрогнула от неожиданного прикосновения:
– Что такое? Нет, я правда не танцую!
Он поводил вверх-вниз большим пальцем, щекоча ей спину.
– Честно говоря, из меня тоже танцор не ахти. Тогда давайте просто посидим.
Опять не дожидаясь ответа, Эварт повлек ее к дивану. Диван был маленький, рассчитанный на двоих; там уже сидели парень с девушкой, и оставался всего лишь фут свободного места. Фрэнсис подумала, что Эварт хочет усадить ее одну, но при их приближении девушка услужливо перебралась к парню на колени, и, когда Фрэнсис села, Эварт умудрился втиснуться с ней рядом.
– Хорошо, что мы оба такие миниатюрные!
Фрэнсис миниатюрной не была, а уж он тем более. Теперь поведение Эварта переменилось, стало игривым и каким-то собственническим. Он сказал что-то насчет патефона, Фрэнсис толком не расслышала. Потом упомянул танцевальный зал в Катфорде, куда иногда ходит, – она там бывала когда-нибудь? Нет, не бывала. Фрэнсис отвечала нарочито рассеянно, делая вид, что слушает музыку. Наконец Эварт оставил попытки втянуть ее в разговор и, казалось, вполне довольствовался тем, что просто сидел нога на ногу, покачивая носком ботинка. Поначалу Фрэнсис притворялась, будто поочередно наблюдает за всеми танцующими парами, с эдаким добродушно-снисходительным видом. Но взгляд ее – точно стрелка компаса, всегда указывающая на север, – снова и снова устремлялся к Лилиане, и вскоре Фрэнсис с наслаждением наблюдала только за ней одной.
Как она и предполагала, танцевала Лилиана превосходно.
Кузен тоже танцевал отлично, и сейчас, когда заиграла популярная песенка, они стали тщательнее следить за своими движениями. На пятачке в несколько квадратных футов – на большее в маленькой комнате, полной народа, рассчитывать не приходилось – они умудрялись делать эффектные шаги и вращения. В какой-то момент кузен оторвал Лилиану от пола и закружился с ней на месте, а когда опустил, она звонко рассмеялась, кинув взгляд на Фрэнсис, и у Фрэнсис возникло ощущение, что смех предназначался только ей одной.
– Развеселая у вас подружка, – сказал Эварт на ухо.
Фрэнсис кивнула:
– Да, она такая.
– Она малость перебрала. Завтра утром очень пожалеет.
Но Фрэнсис знала: спиртное здесь ни при чем.
Лилиана заметила, что они ее обсуждают, и слегка отклонилась от своего партнера:
– Что вы там про меня говорите?
– Ничего.
– Я тебе не верю!
Она продолжала смотреть на Фрэнсис поверх плеча кузена – все время старалась встретиться с ней глазами, но при этом делала вид, будто пристальный взгляд Фрэнсис ее смущает, и один раз даже махнула рукой, словно веля отвернуться: мол, не отвлекай меня от дела. Эварт и кузен начали переглядываться, пожимая плечами. В паузе между песнями Фрэнсис услышала, как кузен говорит Лилиане: «Ты сегодня шальная какая-то. Мне прям боязно танцевать с такой шальной девчонкой». Но она вцепилась в него, протестуя, не отпустила от себя – и снова расхохоталась, и снова посмотрела на Фрэнсис, и снова Фрэнсис почувствовала, что смех предназначается ей, и никому больше.
Эварт наклонился поближе:
– У вас с подружкой явно что-то на уме. Ее забавляет, что вы сидите здесь со мной?
– Не думаю, – ответила Фрэнсис, не понимая, о чем он.
– Мне кажется, она вас поддразнивает. Она ведь замужем?
– Да.
– Я так и понял. Хотя по ней не скажешь. На месте мужа я бы ее хорошенько отшлепал… А вы?
– Да, я бы тоже отшлепала.
Эварт беззвучно хохотнул:
– Нет, я про другое. У вас есть парень? Уж не поэтому ли ваша подружка веселится? Надеюсь, он не явится и не поставит мне фингал под глазом?
До чего же лицо у него симпатичное, подумала Фрэнсис. Не найдясь с ответом, она приняла чопорный вид и отвернулась. Но тут же осознала, что не испытывает к Эварту ни малейшей неприязни. А испытывает, если подумать, странное искушение откинуться к нему на плечо, ощутить крепкое давление его бедра на свое бедро. Должно быть, Эварт почувствовал в ней эту внезапную податливость, эту готовность уступить: когда сковородное шипение следующей пластинки сменилось громом музыки, Фрэнсис расслышала довольный смешок, вырвавшийся у него.
Лилиана наконец сменила партнера и теперь танцевала с худым белокурым пареньком из кучки молодежи, толпившейся у противоположной стены. В танце он провел Лилиану к своим приятелям, хохоча и перекидываясь с ней шуточками. Другие пары окружили их, загораживая от Фрэнсис, – теперь она лишь изредка видела мельком белое платье и чулки, блестящие черные волосы, смазанные красные губы. Отглотнув еще немного крюшона, она почувствовала, как Эварт придвинулся теснее, прижался коленом к ее колену. Ухо Фрэнсис обдало теплым дыханием, и она поняла, что он повернулся к ней и положил руку на спинку дивана у нее за плечами. Когда он заговорил, голос защекотал ухо, будто осиное жужжание.
– Так как насчет поездки в Хенли?
– В Хенли? – переспросила она, не отнимая бокала от губ.
– Ну да, в Хенли. Говорю же, я могу взять машину у своего приятеля в любое время, когда захочу. Славный маленький автомобиль красного цвета. Что скажете?
Лилиана с белокурым пареньком наконец отошли от компании молодых ребят. Они танцевали полупьяное аргентинское танго, прижавшись друг к другу щеками. Время от времени Лилиана отстранялась от партнера и жаловалась, что у него щетина колючая или что он все ноги ей оттоптал, но не сопротивлялась, когда он вновь притягивал ее к себе.
– Так что скажете? – повторил Эварт.
– Ой, не знаю даже… – Фрэнсис говорила, не глядя на него и по-прежнему держа бокал у губ. – Я всегда очень занята. – Потом она напрягла ум и вспомнила проверенную отговорку времен своей юности. – Моя мать ужасно старомодна в подобных вопросах.
Эварт рассмеялся и шутливо толкнул ее локтем:
– Вам же не нужно на все спрашивать позволения у мамочки?
Фрэнсис тоже рассмеялась:
– Не нужно, в общем-то.
– В любом случае я могу зайти к вам, все чин чинарем. Чтобы ваша матушка увидела, какой я надежный малый. Держу пари, я ей понравлюсь.
Фрэнсис кивнула, по-прежнему улыбаясь, по-прежнему не глядя на него.
– Ну, в чем-то понравитесь, в чем-то нет.
– Да бросьте! Понравлюсь во всех отношениях.
Эварт говорил так, будто все уже решено. Когда он закинул руку на спинку дивана, пиджак на нем распахнулся, и Фрэнсис буквально физически ощущала жар, исходящий от него, от нагретых металлических пуговиц жилета. Было в этом крупном горячем теле что-то необъяснимо притягательное: Фрэнсис ясно поняла, что, если повернет лицо к Эварту, он ее поцелует. Продолжая наблюдать за Лилианой, гибко и упруго двигавшейся в объятиях белокурого партнера, она уже почти решилась повернуться, поцеловаться – почему бы и нет, собственно говоря? Она отпила еще глоточек теплого крюшона, закрыла глаза и снова почувствовала жаркое дыхание Эварта на своей щеке, пахнущее пивом, но одновременно по-юношески свежее.
Кто-то легонько толкнул ее носком туфли в ногу. Открыв глаза, она увидела перед собой Лилиану. Пока меняли пластинку, Лилиана оставила своего партнера и теперь хотела потанцевать с ней. Фрэнсис вскинула ладонь – о нет! Лилиана схватила ее за руку и попыталась поднять с дивана.
– Нет! – вслух сказала Фрэнсис, расплескивая свой напиток и поспешно ставя бокал на столик рядом.
– Да! – упорствовала Лилиана, не ослабляя хватки. – Пойдем!
Она упрямо выдвинула челюсть и тянула тем сильнее, чем больше Фрэнсис сопротивлялась – теперь уже обеими руками, больно впиваясь ногтями ей в запястье. Наконец Фрэнсис сдалась и неохотно встала с Лилианой в исходную танцевальную позицию. Эварт передвинулся на освободившееся место и, добродушно ухмыляясь, наблюдал за ними.
Заиграла музыка, опять танго. С положением рук они разобрались не сразу.
– Кто ведет?
– Не знаю.
Они сделали несколько шагов и запнулись, потом еще несколько – и снова запнулись, но в конечном счете вышли на подобие медленного тустепа и просто переступали взад-вперед, в то время как все остальные пары то резко приседали в танце, то вскидывались и стремительно кружились. Но даже незамысловатый тустеп у них получался плохо: ноги заплетались, ладони обильно потели. Время от времени, чтобы не столкнуться с какой-нибудь парой, они прижимались друг к другу грудью или бедрами – и тотчас же отстранялись, шутливо гримасничая. Фрэнсис уже устала раздвигать губы в улыбке, а Лилиана все заливалась смехом, будто не в силах остановиться, и повторяла снова и снова: упс!.. о господи!.. ой, извиняюсь!..
– Нет, это я извиняюсь.
Пластинка крутилась, казалось, целую вечность. Они танцевали и танцевали, без всякого ритма, без всякого удовольствия. Однако, когда музыка прекратилась, они остались стоять среди других пар, не размыкая рук. А когда все-таки отступили друг от друга, Фрэнсис показалось, что пространство между ними упруго растянулось, как нечто живое, и пытается снова сжаться.
Все с теми же неподвижными делаными улыбками они отошли к группе молодых парней и девушек, которые собрались вокруг патефона и бурно обсуждали, какую пластинку поставить. Лилиана взглянула через плечо на Фрэнсис и сказала сквозь шум и гам:
– Он тебя ждет, тот парень. Как его зовут? – Она говорила весело, но с легкой дрожью в голосе. – Ты его покорила. Он тобой совершенно очарован.
После секундного колебания Фрэнсис ответила:
– Это твоя заслуга.
Лилиана недоуменно приподняла брови:
– В смысле?
– Он очарован мной потому лишь, что я очарована тобой – сияю отраженным светом, так сказать. Значит, это твоя заслуга.
Выражение лица у Лилианы переменилось. Она потупила глаза и приоткрыла губы. Сердце у нее забилось чаще, словно подскочив к самой ямочке под горлом и запульсировав там, – подобное Фрэнсис уже видела однажды. Когда она насчитала шесть ударов, семь, восемь, девять, Лилиана подняла взгляд и тихо произнесла:
– Отвези меня домой, а?
Она сказала это таким тоном, будто давала на что-то согласие, признавала свое соучастие в чем-то. Фрэнсис нашарила ее руку, коротко пожала, а потом отпустила и решительно направилась к двери. При виде этого Эварт начал подниматься с дивана, но она молча прошагала мимо, прямо в холл, где принялась искать в куче шляп и сумок свои с Лилианой вещи.
Чуть погодя Фрэнсис вскинула глаза и обнаружила, что Эварт вышел за ней следом и изумленно на нее смотрит.
– Никак вы уже уходите?
Фрэнсис постаралась принять извиняющийся вид:
– Да, к сожалению. Моя подруга… Ей немного нехорошо.
– Оно и неудивительно, если столько выпьешь! А что, за ней больше некому присмотреть?
– Да нет, спиртное здесь ни при чем… дело в жаре, я думаю. И нам нужно успеть на поезд, ехать-то долго.
– Всего лишь до Камберуэлла, насколько я понял?
– Да, но…
– Мне ехать в том же направлении. Я провожу вас на станцию.
– Нет, не надо, – быстро сказала Фрэнсис. – Моя подруга… ей страшно неловко. Правда не надо. Пожалуйста.
Эварт уже отыскал свою шляпу и теперь нерешительно стоял с ней в руках.
– Но мы с вами так славно общались.
– Да, я была очень рада познакомиться.
– А что насчет нашей поездки?
– О…
Из гостиной вышла Нетта, с пустыми бокалами в руках. Фрэнсис с облегчением повернулась к ней:
– Доброго вам вечера, миссис Роулингс. Все было очень, очень мило. Мы с Лилианой уже уходим.
– О, вот как? Эварт проводит вас на станцию?
– Нет, я уже сказала, не стоит утруждаться.
– Ее подружка против, – встрял Эварт. – Она себя неважнецки чувствует.
– Какая еще подружка? – Едва Нетта договорила, как в холле появилась Лилиана.
– Да вон та дамочка.
– Это моя сестра. Что с тобой, Лилиана?
Лилиана, щурясь от яркого света, убрала волосы за ухо:
– Да ничего. – Она не смотрела на Фрэнсис. – Устала немножко, и все.
– Если ты устала, почему бы Эварту не проводить вас? Ну или Ллойду… – Ее муж как раз появился из кухонной двери. – Ллойд, ты же проводишь Лилиану и мисс Рэй до станции?
Ллойд на миг замялся, но тут же галантно подошел. Конечно, он почтет за честь.
Лилиана запротестовала: да не глупите, у вас все-таки гости, мы не хотим расстраивать вечеринку. Но говорила она без особой настойчивости, и Фрэнсис почувствовала, как чары близости и предвкушения, опутавшие их двоих, начинают рассеиваться. Она надела свою шляпу, Эварт надел свою. Ллойд вынул из кармана часы и попытался вспомнить расписание поездов. Фрэнсис переводила взгляд с одного лица на другое, испытывая острое желание ударить кого-нибудь, обескураженная и раздраженная идиотизмом ситуации. Наконец, фальшиво рассмеявшись, она сказала самым противным своим учительским тоном:
– Господи, мы две взрослые женщины! Уж наверное мы как-нибудь сумеем сами дойти до станции!
Последовала неловкая пауза. Нетта вскинула подбородок и легонько ткнула мужа кулаком в бок:
– Видишь, Ллойд, девушки не нуждаются в твоих услугах. Они у нас слишком современные. – Казалось, она отчасти поддерживает Фрэнсис, а отчасти насмехается над ней. – Эварт, снимай шляпу и возвращайся в комнату.
Эварт снял шляпу, но с места не двинулся. Фрэнсис протянула ему руку:
– Надеюсь, мы с вами еще встретимся.
Теперь он угрюмо хмурился, словно Фрэнсис сыграла с ним дурную шутку. Возможно, так оно и было. Но Фрэнсис не чувствовала сожаления, не чувствовала вины. Просто не могла. Не могла – и все тут! Дверь была открыта, и они с Лилианой потихоньку продвигались к ней. Снова улыбки, снова рукопожатия, снова извинения… Но вот наконец они вырвались на свободу и вздохнули полной грудью, как вынырнувшие из воды пловцы. Во всяком случае, у Фрэнсис возникло именно такое впечатление: как только дверь за ними закрылась, она распластала руки и запрокинула голову, ощущая в теле блаженную легкость, почти невесомость, будто бы покачиваясь на синих волнах ночи.
Лилиана пристально посмотрела на нее, с непонятным выражением. Потом направилась к калитке, отомкнула засов, и они вышли на улицу. Не сказав ни слова, не взявшись под руку, они зашагали по тротуару. С каждой секундой чувство предвкушения, владевшее Фрэнсис, усиливалось. Когда Лилиана замедлила шаг, сердце у нее так и подпрыгнуло. «Вот оно! – мелькнуло в уме. – Наконец-то!» Она остановилась, повернулась и уже приготовилась раскрыть объятия.
Но оказалось, Лилиана сбавила шаг для того лишь, чтобы подхватить шаль, соскользнувшую с руки; мгновение спустя она двинулась дальше, все той же быстрой походкой. Фрэнсис немного замешкалась, потом нагнала ее. Обе по-прежнему не произносили ни слова. Но Фрэнсис все не решалась нарушить затянувшееся молчание, которое стало неловким и напряженным, почти физически осязаемым – от него звенело в ушах.
«В конце концов, чего я, собственно, ожидала?» – подумала она, шагая рядом с Лилианой в сторону Хай-стрит. Никаких признаний не было – только взгляд, только пожатие пальцев. Будь они мужчиной и женщиной, все было бы иначе – проще и очевиднее. Она бы взяла Лилиану за руку, и Лилиана сразу поняла бы, что это означает. И сама она тоже поняла бы! Лилиана позволила или не позволила бы увлечь себя в густую тень под деревьями, подставила или не подставила бы губы для поцелуя. Но они не мужчина и женщина, а две женщины, цокающие каблучками по тротуару, и одна из них – в белом платье, сияющем в лунном свете, как маяк.
Скоро – слишком скоро – они вышли на Хай-стрит, все еще шумную и оживленную. Вот они уже на ярко освещенной станции, в обстановке далеко не интимной. А вот уже и на платформе, полной народу. Подошел поезд, окутанный клубами дыма. Фрэнсис поискала пустое купе, но тщетно. Их занесло в вагон с толпой людей, которые рванули к поезду с улицы и теперь ликовали, что успели. Все принялись рассаживаться, хохоча и шутливо стеная. Они в жизни не бегали с такой скоростью! Дамы так вообще побили рекорд на короткой дистанции! Ох, а теперь наступила расплата! Когда состав тронулся, они все еще толкались в купе, меняясь местами.
– А ну-ка, потеснись!
– Быстренько, пересядь вон туда!
Фрэнсис всех их просто ненавидела. Будь ее воля, она открыла бы дверь и вышвырнула бы случайных соседей вон, одного за другим. Но она сидела с искусственной улыбкой, даже не пикая, когда кто-то наступал ей на ногу. Лилиана, насильственно к ней прижатая, тоже натянуто улыбалась и упорно отводила взгляд в сторону.
По крайней мере, поездка была недолгой. Попутчики весело закричали: «Всего доброго!» – когда Фрэнсис и Лилиана вышли на своей станции. Локомотив тяжело запыхтел, трогаясь с места, каблуки простучали по ступенькам платформы, таксомоторы у станции тихо урчали на холостом ходу, и последний ночной трамвай прогрохотал мимо, когда Фрэнсис с Лилианой двинулись вверх по склону холма. Потом тишину нарушал только частый стук их каблуков по тротуару. Они входили в круги света от фонарей и выходили из них; текучие тени у них под ногами то удлинялись, то сокращались. Лилиана шагала быстро, словно боясь опоздать на важную встречу, и немного сбавила шаг, только когда впереди замаячил дом. У самой калитки Фрэнсис заметила, что она смотрит на верхние окна. Занавески там были раздернуты, и за ними стояла темнота.
– Лен еще не вернулся, – пробормотала Лилиана.
Они с Фрэнсис молча переглянулись и опять, казалось, поняли друг друга без всяких слов. Они на цыпочках прошли через палисадник, и ко времени, когда остановились на крыльце, сердце у Фрэнсис колотилось с такой силой, что удары отдавались во всем теле. Она даже испугалась, как бы этот оглушительный стук не привлек к ним внимание, не выдал их присутствие. Лилиана стояла совсем рядом, касаясь ее локтем. И снова у Фрэнсис возникло острое ощущение, что пространство между ними живое и хочет сжаться.
Внезапно ключ необъяснимым образом выпрыгнул у нее из пальцев. Она не сразу сообразила, что дверь просто открыли изнутри. Машинально отшатнувшись от неожиданного потока слабого света, она увидела на пороге мать, в халате и тапочках, с полураспущенными волосами. Мать с облегчением привалилась к двери:
– Ах, Фрэнсис, слава богу, ты дома! Миссис Барбер, слава богу!
Сердце Фрэнсис, бешено стучавшее по одной причине, на миг замерло, а потом снова заколотилось, но уже по другой причине.
– В чем дело? Что случилось?
– Не волнуйся, ничего страшного.
– Да что стряслось-то?
– Мистер Барбер…
– Лен? – Лилиана, чуть отступившая назад, когда дверь отворилась, порывисто шагнула вперед. – Где он? Что с ним?
– Он в кухне… с легкой травмой. С ним приключился… несчастный случай.
Леонард сидел там за столом, при полном освещении, запрокинув голову и прижав к носу влажное кухонное полотенце. Лицо измазано в крови и грязи; рубашка и галстук тоже перепачканы кровью и грязью: карман жилета наполовину оторван; набриолиненные волосы всклокочены, и в них песок.
Увидев в дверях Лилиану, он уставился на нее поверх полотенца с видом глуповато-смущенным и одновременно негодующим.
– Я уже думал, ты никогда не вернешься! – Он зажмурился, словно от боли. – Только давай без истерик. Со мной все в порядке.
Лилиана и Фрэнсис вошли.
– Что произошло, скажи на милость?
Леонард открыл глаза:
– Что произошло? На меня напал какой-то тип, вот что! Набросился на меня, скотина такая, и отправил в нокдаун.
– В нокдаун? Ты о чем, вообще? На этом твоем ужине?
– Нет, конечно! Здесь, неподалеку. На улице!
– Всего в сотне ярдов от дома! – сказала мать Фрэнсис, проследовавшая за ним в кухню.
Фрэнсис переводила взгляд с ее испуганного бледного лица на окровавленное лицо Леонарда. У нее в голове не укладывалось. За весь вечер она ни разу о нем не вспомнила. Всего минуту назад они с его женой стояли рядом в темноте, и живое пространство между ними упруго сжималось. А теперь…
– Но кто? – спросила она. – Кто на вас напал?
Леонард сердито покосился на нее:
– Если бы я знал. Он наскочил совершенно неожиданно. Я даже кулаки не успел поднять.
– Но почему вы так рано ушли с ужина? Я думала…
– Да при чем здесь ужин? Ужин… – Он опустил глаза. – Ужин был полный отстой. Куча надутых снобов. Мы с Чарли свалили оттуда в половине десятого. Я чуть было к Нетте не поехал. Теперь жалею, что не поехал!
Фрэнсис пристально смотрела на Леонарда, по-прежнему растерянная и встревоженная, по-прежнему ничего не понимающая. Но где, спросила она, где именно произошло нападение? Не рядом же с домом? Он снова сердито зыркнул на нее. Нет, ниже по склону. Около парка? Да, около парка. Он только-только вышел из трамвая. Шел себе тихо-мирно, как вдруг услышал топот позади. Обернулся – и тут же получил удар в физиономию, от которого полетел на землю. Вероятно, вырубился на пару секунд, точно не помнит. Но когда он кое-как поднялся на ноги, мерзавца уже и след простыл. Оглушенный, весь в крови, он добрался до дома – и страшно перепугал ее мать, которая уже ложилась спать. Миссис Рэй провела его в кухню, налила стаканчик бренди, попыталась промыть раны. У него ссадины на руках, но это пустяки. Вот с носом дело хуже: кровотечение все не унимается.
Леонард рискнул отнять полотенце от лица. Нос и усы у него были измазаны загустевшей липкой кровью. Из одной ноздри выдулся кровавый пузырь и лопнул.
– Ох, Ленни… – пролепетала Лилиана.
Он поспешно прижал полотенце обратно к лицу и запрокинул голову:
– Не надо, не говори ничего! Болит чертовски.
– Господи, крови-то сколько!
– Я не виноват. Она никак не останавливается.
– Ты весь в ней перепачкался! И все кругом залил.
Она смотрела на пол, по которому тянулся жутковатый след из красных клякс.
Осторожно переступив через них, чтобы не запачкать замшевые туфли, Фрэнсис встала спиной к кухонной стойке. Кухня казалась битком набитой людьми, непривычно тесной – слишком маленькой для такого переполоха. Фрэнсис все еще не сняла шляпу, вечерняя сумочка все еще висела у нее на запястье. Положив шляпу и сумочку на стойку, она сказала:
– Но я все-таки не понимаю. Кто на вас напал и почему?
Леонард промокал ноздри, с отвращением косясь на свои перепачканные кровью пальцы.
– Я же сказал уже! Понятия не имею.
– Как он выглядел хотя бы?
– Я не рассмотрел толком! Думаю, это был один из безработных, которые постоянно здесь шляются. Пытаются раздобыть денег и все такое.
– Из демобилизованных?
– Не знаю. Да.
– Он хотел вас ограбить?
– Не знаю. Он не дал мне возможности выяснить – ударил и сразу убежал. Должно быть, нервишки сдали… или заметил кого-то поблизости. Хотя на самом деле там никого не было. Мне пришлось добираться до дома в одиночку. Я думал, он сломал мне нос. Возможно, и впрямь сломал. По ощущениям чертовски похоже.
Мать Фрэнсис выдвинула стул, громко проскребший ножками по полу.
– Какой кошмар! Я хотела сбегать к миссис Доусон, вызвать по телефону полицию…
– Не надо никакой полиции, – сказал Леонард, опять сердито хмурясь. – Смысла нет.
– Но вдруг он нападет еще на кого-нибудь, мистер Барбер? А в следующий раз это может оказаться женщина. Или пожилой человек. Фрэнсис, к тебе приставал какой-то демобилизованный. Помнишь, несколько недель назад? Еще разговаривал с тобой крайне грубо. Как думаешь, это может быть тот же самый тип?
– Нет, конечно, – сварливо сказал Леонард, прежде чем Фрэнсис успела ответить. – Это может быть любой из десятка тысяч. Их полно в Лондоне. Я знавал таких парней в армии. Им невыносима мысль, что кто-то сумел наладить свою жизнь. Он увидел меня, такого чистенького и нарядного, и решил немного поразвлечься. Славная забава для субботнего вечера! Швырять приличных малых в сточные канавы на Чемпион-Хилл. – Он потрогал переносицу. – Черт, больно! – Потом посмотрел на жену. – По-твоему, так сильно и должно болеть? Такое ощущение, будто раскаленная кочерга в нос воткнута.
Лилиана опасливо приблизилась к мужу, и он снова отнял полотенце от лица. Но при виде крови она резко отшатнулась, и Леонард, раздраженно цокнув языком, обратился к Фрэнсис:
– Взгляните, пожалуйста, а? Скажите, что думаете.
Фрэнсис подошла и повернула его голову к свету. Кровь из носа по-прежнему текла, довольно обильно. Ну что, сломан, нет? Она понятия не имела. В самом начале войны Фрэнсис ходила на курсы домашних медсестер, но уже почти все забыла. Зрачки у него вроде нормального размера… Она предложила вызвать врача. Однако Леонард воспротивился с той же решимостью, с какой отказался обратиться в полицию.
– Нет, не хочу, чтобы кто-нибудь меня ощупал, а после выставил немалый счет за визит. Бога ради, во Франции мне и похуже приходилось. Вы не можете просто заткнуть мне чертов нос, а? Затолкать в него что-нибудь?
Выбора не оставалось. Ничего не поделать.
Развязать серебристые шнурки на манжетах было все равно что окончательно распрощаться со всеми надеждами, которые сулил сегодняшний вечер. Но Фрэнсис засучила рукава, повязала фартук, принесла бинты из аптечки и постаралась остановить кровотечение. Когда она начала вставлять в ноздрю первый марлевый тампон, Леонард подпрыгнул, как вспугнутый заяц, и схватился за край стола. Но потом угрюмо сидел со сложенными на груди руками, явно злясь на свою беспомощность. Когда Лилиана наклонилась, чтобы смахнуть песок у него с воротника, он процедил сквозь зубы:
– Ты еще здесь? Вся в белом – и не боишься испачкаться в крови?
Фрэнсис никогда еще не видела Леонарда таким раздраженным, таким сердитым на весь мир и себя самого. Ко времени, когда обе ноздри были плотно заткнуты тампонами, он выглядел как несчастный мальчишка, побитый в драке. Он снова осторожно потрогал переносицу, затем осмотрел свою испорченную одежду. Подергал клапан отодранного жилетного кармана, взглянул на грязные ногти, оценил понесенный ущерб, моральный и физический, и горестно прогундосил:
– Боже, ну и вечерок!
Да уж, думала Фрэнсис, тщательно ополаскивая руки и принимаясь наводить порядок в кухне. Ну и вечерок! Вернее, ну и развязочка! Лицо матери по-прежнему было белее мела. У нее самой сердце все еще билось неровно. От вида крови ее слегка мутило. А Лилиана, которую она взяла за руку в задней комнате Нетты, Лилиана, которая посмотрела ей в глаза и попросила «отвези меня домой», – та Лилиана была для нее потеряна, она бесследно исчезла, вновь затянутая в омут супружеской жизни.
Пока Фрэнсис занималась носом Леонарда, Лилиана безмолвно стояла рядом, болезненно-бледная и встревоженная. Вспоминала ли и она тоже тот момент в задней комнате у Нетты? Казался ли он ей необъяснимым сейчас? Истолковала ли она несчастное происшествие с мужем как некий знак, некое предостережение? Поднимаясь со стула, Леонард пошатнулся, и Лилиана быстро шагнула вперед и подхватила его под локоть. Только убедившись, что он твердо стоит на ногах, она взяла его шляпу и собрала свои вещи. На Фрэнсис она ни разу не взглянула.
– С вами все будет хорошо? – спросила Фрэнсис.
Ответил ей Леонард, своим новым гнусавым голосом:
– Да, сейчас приму аспирин или что-нибудь вроде и попробую заспать это дело. Надеюсь, к утру полностью оклемаюсь! И да, спасибо вам, Фрэнсис. – Теперь он говорил просто устало. – И вам огромное спасибо, миссис Рэй. Боюсь, я вас здорово напугал. Ты взяла мою шляпу, Лили? Она тоже испорчена, полагаю. Вот черт!
Леонард с негодованием воззрился на свой смятый грязный котелок, потом запрокинул голову и нашарил руку жены, которая тотчас же повела его прочь. Лилиана на ходу обернулась, чтобы тоже поблагодарить хозяек дома за помощь, но, когда она встретилась взглядом с Фрэнсис, в глазах у нее не отразилось ровным счетом ничего.
– Бедный мистер Барбер! – воскликнула мать, едва их шаги стихли наверху. – Ну возможно ли поверить в такое? Ох, как вспомню его окровавленное лицо в темноте за дверью! Я думала, меня удар хватит. Очень, ну очень жаль, что он не позволил нам вызвать врача.
Фрэнсис убирала со стола. Взяв окровавленное полотенце, она на миг застыла в нерешительности, а потом сунула его в печную топку, в раскаленные угли.
– Наверное, он ужасно сконфужен.
– Сконфужен?
– Ну да… не знаю… вот так вот получить по физиономии на улице… Мужчины воспринимают подобные вещи очень болезненно.
– Да, мистер Барбер был совершенно не в себе. Нет, ну надо же такому случиться!
– Ничего, он это как-нибудь переживет. В конце концов, все могло обернуться гораздо хуже. Если бы нападавший был вооружен…
– Ах, не говори даже!..
– Скажем, ножом…
– Не надо, Фрэнсис! Господи, вот ужас-то. Неужели это война такое сотворила? Превратила обычных молодых людей в настоящее зверье? Не понимаю, хоть убей!
– Постарайся не думать об этом. Завтра утром у мистера Барбера будут жуткие синяки под глазами, но в остальном он будет в порядке. А к понедельнику уже начнет хвастаться приключением. Вот увидишь.
Возможно, дело было в эмоциональном потрясении, но Фрэнсис не испытывала подлинного сочувствия к Леонарду. Даже мать сейчас вызывала у нее легкое раздражение. Время уже перевалило далеко за полночь, но о том, чтобы пойти спать, ни одна из них не помышляла. В доме стояла напряженная, нервная атмосфера, какая на памяти Фрэнсис всегда устанавливалась после разных чрезвычайных событий: апоплексических припадков отца, налетов цеппелинов. И частью своего существа она по-прежнему оставалась с Лилианой. Она услышала, как в кухне наверху зашумела вода. Потом тяжело стукнуло ведро, поставленное на пол: должно быть, Лилиана замачивала мужнину одежду.
Плита сохранила еще достаточно тепла, чтобы разогреть две чашки какао. Фрэнсис щедро плеснула бренди в обе, и они выпили какао в спальне матери. Наконец напряжение начало потихоньку отпускать.
Устраиваясь поудобнее на подушках, мать даже вспомнила про поход Фрэнсис в гости.
– Я не спросила, как у тебя прошел вечер, Фрэнсис. Вы с миссис Барбер хорошо провели время?
– Да, было весело.
– Уверена, ты вызвала всеобщее восхищение. И что ждало тебя дома! А возвратись вы получасом раньше, когда тот человек шатался по улице!.. Страшно представить!
Да, действительно страшно представить. Но все же Фрэнсис представила – и с удивлением поняла, что решительно не в силах поверить, будто им грозила опасность. Она вызвала в воображении темную улицу, по которой идут они с Лилианой. Затем мысленно перенеслась дальше назад, сначала в поезд, потом на улочки Клэпэма. Я сияю твоим отраженным светом, Лилиана.
Момент был упущен – он виделся подобием слабо мерцающей блесны на длинной натянутой леске, которую никогда уже не намотаешь обратно на катушку.
В кухне по-прежнему ярко горел свет. С минуту Фрэнсис стояла у стола, глядя в пустоту. Часы показывали без десяти час, но одна мысль о том, чтобы сейчас подняться наверх и лежать без сна в жаркой комнате… Нет, только не это! Фрэнсис вымыла чашки из-под какао. Вымыла эмалированный ковшик, в котором подогревала молоко. Потом посмотрела на пол, весь в мерзких кровавых кляксах, и решила вымыть его тоже. Она сняла туфли и чулки, принесла ведро.
Кровь, засохшая и потемневшая на каменной плитке, под мокрой тряпкой обретала свой обычный цвет. Ко времени, когда Фрэнсис закончила, вода в ведре была цвета шиповникового чая. Она вынесла ведро во двор и с неуклюжей осторожностью вылила в сточную канаву, опустив пониже, чтобы не забрызгать платье. Небо над головой было все таким же бездонным, густо-чернильным.
Вернувшись в кухню, она обнаружила там Лилиану.
Лилиана стояла у самой двери в коридор, с упавшими на размазанные глаза волосами, в ночной рубашке и халате, тоже босиком.
Когда Фрэнсис поставила ведро на пол, она тихо проговорила:
– Значит, ты здесь.
– Да.
– Я не слышала, чтобы ты поднималась, и решила, что ты сидишь с матерью.
– Я поняла, что не засну, если лягу.
– Мне тоже не спится.
– Как там Леонард?
Лилиана задумчиво пощипала нижнюю губу:
– Все в порядке. Он уже уснул. Кровотечение прекратилось, как только он лег.
– Ужасное происшествие. Мне очень жаль.
Лилиана не ответила – просто стояла и смотрела на нее через ярко освещенную кухню, рассеянно пощипывая губу. Что ей надо? Фрэнсис не знала. И уже не была уверена, что хочет знать. Все эти перепады настроения порядком утомили. Вечер чрезмерно растянулся и, как следствие, утратил напряжение. Она прошла в судомойню, чтобы помыть руки, а когда вернулась в кухню и увидела, что Лилиана уходит, испытала почти облегчение.
Но сразу же стало ясно, что Лилиана никуда не уходит – а выглядывает в коридор, проверяя, нет ли кого поблизости. А вот она поворачивается, вот набирает воздуху в грудь, вот делает шаг вперед – отталкивается от дверного косяка, словно осторожно, но решительно вступая в холодную воду.
А потом, уже без всяких над собой усилий, без всяких колебаний и заминок, Лилиана подошла к Фрэнсис и прикоснулась губами к ее губам.
В первую секунду-две поцелуй был совершенно безжизненный: прохладный, сухой и целомудренный – так целуют ребенка. И у Фрэнсис мелькнула мысль, что, вероятно, в конце концов, ничего больше Лилиане и не надо, – вероятно, и ей самой ничего больше не надо; что сейчас они могут отстраниться друг от друга и между ними все останется по-прежнему. Но они не отстранились. Они длили этот целомудренный поцелуй, и оттого, что они его длили, поцелуй перестал быть целомудренным. А в следующий миг, не разнимая губ, они обнялись и прильнули друг к другу. Лилиана, в своей тонкой ночной рубашке и атласном халате, была все равно что голой, и они чуть покачнулись, смыкая объятия теснее, когда она прижалась к Фрэнсис грудями, бедрами, всем телом и раскрыла податливые влажные губы… Такого у Фрэнсис никогда еще не было. Она вдруг словно бы сбросила кожу – и целовала не только губами, но оголенными нервами, мышцами, самой своей кровью: наслаждение почти невыносимое. Наконец они оторвались друг от друга, тяжело дыша, с бешено колотящимися сердцами. Лилиана тревожно оглянулась на дверь и прошептала:
– Мы не должны, Фрэнсис.
Фрэнсис взяла ее за плечи:
– Ты не хочешь?
– Вдруг кто-нибудь войдет…
– Леонард?
– Нет, он вряд ли. Но твоя мать…
– Она наверняка уже спит. А если выйдет из спальни – мы услышим. Позволь мне поцеловать тебя еще раз.
– Подожди. Я не… у меня голова кружится.
– Прошу тебя, пожалуйста.
– Но если Лен или твоя мать…
– Тогда давай выйдем. В сад.
Лилиана почти улыбнулась:
– Что? Ты с ума сошла!
– Или спрячемся где-нибудь. Вот здесь. – Фрэнсис потянула ее к судомойне. – Нас никто не увидит. Я запру дверь.
Лилиана слабо дернулась прочь и повторила:
– Ты с ума сошла!
– Я не могу тебя отпустить. – Это было все равно что прикасаться к воде, когда умираешь от жажды; все равно что держать в руке кусок хлеба, когда изнываешь от голода. – Пожалуйста. Пожалуйста. Не уходи. Еще один поцелуй, и все. Обещаю.
И после минутного колебания Лилиана сдалась. Бесшумно ступая босыми ногами, они перешагнули через порог. Фрэнсис тихо затворила дверь, осторожно задвинула скрипучую щеколду.
После ярко освещенной кухни темнота показалась непроглядно-черной – и привела в растерянность и замешательство. Фрэнсис такого не ожидала. Внезапно она испугалась. Лилиана права. В кухню может войти мать. И Леонард лежит наверху с носовым кровотечением! О чем они, вообще, думают? Как объяснят, если что, почему заперлись на щеколду?
Но глаза уже привыкали к темноте. И Лилиана стояла рядом – бледное мерцание, расплывчатое светлое пятно. Фрэнсис подалась к ней, взяла лицо в ладони, провела большими пальцами по губам – прохладным, гладким, влажным. Она их поцеловала, водя языком по собственным пальцам и рядом с ними. Потом ее руки влажно скользнули ниже, к горлу Лилианы, к шелковистой коже над вырезом ночной рубашки.
Она нащупала три твердые круглые пуговки. Расстегнула одну, другую…
– Можно?
Она почувствовала, как Лилиана заколебалась. Но третья пуговка уже была расстегнута, и Фрэнсис уже раздвинула рубашку, уже наклонилась, целуя, лаская руками, снова целуя. И наконец Лилиана с глубоким, прерывистым вздохом подалась навстречу прикосновениям. Груди у нее были теплые, невероятно тяжелые, с невероятно твердыми сосками. Фрэнсис слышала глухой частый стук – стук Лилианиного сердца – и все целовала, целовала в такт ударам.
Она уже не думала о матери. Не думала о Леонарде, лежащем в комнате наверху. Они опять слились в объятии, лихорадочно-возбужденном, которое длилось и длилось, заставляя растворяться друг в друге, заставляя забыть о всякой осторожности, обо всем на свете. Фрэнсис подняла подол Лилианиной ночной рубашки, скользнула ладонью по голым ляжкам и ягодицам, стала водить пальцами по коже, такой горячей, такой гладкой, такой упругой.
Но когда ее рука плавно переместилась к жесткой курчавой поросли между ног, Лилиана вздрогнула и немного отстранилась. Сама потрогав там, она недоверчиво проговорила:
– Я вся мокрая!
– Давай отойдем вон туда, – задыхаясь, попросила Фрэнсис.
– Нам надо остановиться. Это уже слишком.
– Я не могу. Я безумно хочу. А ты?
Пока они горячо перешептывались, Лилиана позволила подвести себя к раковине, оперлась на нее и раздвинула ноги, впуская в себя осторожные пальцы Фрэнсис. Почти сразу она задвигала тазом в такт скользящим движениям пальцев – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, все крепче напирая на руку Фрэнсис. Одно бедро она просунула между бедрами Фрэнсис, и та неловко переместилась, зажимая его между ног, начиная тереться о него промежностью. Задранная юбка ее платья скомкалась, атласные вставки измялись самым плачевным образом, и почему-то это заставило Фрэнсис стиснуть ляжки сильнее, тереться энергичнее. Когда тело Лилианы стало напрягаться, напряжение передалось ей, и они одновременно сотряслись в блаженных судорогах. А когда Лилиана протяжно застонала, губы их были слиты в исступленном поцелуе, и Фрэнсис вобрала в себя стон, как дыхание, и исторгла уже как свой собственный.
Помимо этого они не издали ни звука, ничем не нарушили тишину дома – Фрэнсис была уверена. Еще несколько долгих мгновений они содрогались в тесном объятии, постепенно расслабляясь, потом наконец разъединились. Лилиана шагнула в сторону и обессиленно опустилась на бортик ванны, поправляя атласный халат, сползший с плеч.
– Ах, Фрэнсис… – пролепетала она, когда Фрэнсис села рядом. Растрепанные волосы у нее свисали на глаза подобием вуали. Лилиана убрала их назад и задержала ладонь на макушке. Она вся дрожала. – Что это было? Безумие какое-то. Просто мы пьяные, да? Мы же пьяные?
– Мы не пьяные, – сказала Фрэнсис. Она тоже дрожала всем телом. – И ты знаешь, что это было. Знаешь ведь?
Она увидела влажные отблески на щеках и губах Лилианы. Увидела, как Лилиана кивнула, услышала тихое «да».
– Я в тебя влюбилась. Я люблю тебя.
– Да.
Вот и все, что они сказали. Лилиана обеими руками взяла руку Фрэнсис и крепко сжала. Положила голову ей на плечо, и Фрэнсис притянула ее ближе, поцеловала в макушку. Потом подняла свою руку, сжатую руками Лилианы, и поцеловала ее запястья, поцеловала большие пальцы. Лилиана не сопротивлялась, не произносила ни слова. Только когда губы Фрэнсис перешли на костяшки, она вдруг высвободила одну руку – левую, на которой были кольца, – а через секунду в темноте послышался стук брошенного на пол обручального кольца, сухой и холодный.
Часть II
7
Наутро, в первый момент по пробуждении, все показалось каким-то горячечным сном. Открыв глаза в полумраке, Фрэнсис увидела невыкуренную сигарету на мраморной столешнице прикроватной тумбочки и тупо на нее уставилась – потом внутри у нее все подпрыгнуло от возбуждения и тревоги. Она скрутила сигарету вчера перед сном, но в своем взбудораженном состоянии даже не смогла ее выкурить. Это было… в котором часу? Они с Лилианой вернулись на кухню в два без малого. Она помогла Лилиане привести в порядок одежду, пригладить волосы. Потом они с ней замерли в последнем тесном объятии, а потом Лилиана, чья голова лежала на плече Фрэнсис, снова тихо проговорила «ах, Фрэнсис», крепко пожала ее пальцы, отстранилась и бесшумно выскользнула в коридор. Фрэнсис осталась одна, не в силах сесть, не в силах успокоиться, не в силах заняться чем-нибудь; она вся дрожала и словно звенела, как хрустальный бокал, по которому стукнули вилкой. Ко времени, когда она поднялась к себе, дверь Лилианы и Леонарда была закрыта, и свет из-под нее не сочился. Фрэнсис еще долго – показалось, не один час, – лежала без сна, пытаясь осмыслить случившееся чудо.
Сейчас, без десяти семь, прикасаясь пальцами к губам, она по-прежнему ощущала на них губы Лилианы, восхитительно полные влажные губы. По-прежнему ощущала груди и бедра Лилианы, прижатые к ней.
В животе опять затрепетало. Фрэнсис перевернулась на бок и подтянула колени. С улицы доносился звон церковных колоколов, но в доме было тихо. Она почти боялась встать с постели и начать новый день.
Когда она наконец спустилась вниз, мать уже была в кухне. При виде ее бледного лица, хранившего раздраженное выражение, у Фрэнсис оборвалось сердце.
– В чем дело, мама?
Мать нахмурилась:
– Я почти не спала. А ты? После вчерашнего.
– После вчерашнего?
– Я все думаю, как там бедный мистер Барбер.
– А…
Сердце Фрэнсис забилось нормально. Ну конечно, для матери – и для Леонарда – вчерашнее хулиганское нападение стало событием, перевернувшим мир с ног на голову. И только для нее и для Лилианы вчера произошло нечто куда более ошеломительное. Мать вышла в коридорчик и прислушивалась, не раздаются ли наверху какие звуки.
– Может, нам подняться к ним, как думаешь? Мне хочется убедиться, что с мистером Барбером все в порядке. Удары по голове чреваты неприятнейшими последствиями, здесь излишняя осторожность не повредит. Почему бы тебе не пойти и не постучаться к ним, а?
– К ним в спальню? Нет-нет. Не стоит их беспокоить. Если им понадобится наша помощь, они к нам обратятся. Сядь, я сейчас приготовлю завтрак. Ты же не хочешь опоздать в церковь?
– О, сегодня у меня едва ли хватит сил на церковь. Мистер Гарниш поймет. Пожалуй, наберу себе ванну. – Она двинулась к судомойне.
Фрэнсис проворно вошла туда первой.
– Я наберу для нас обеих, приму ванну после тебя.
Она не верила, что они с Лилианой не оставили там каких-нибудь изобличающих улик. Но судомойня выглядела как обычно. Поднеся спичку к горелке колонки, Фрэнсис посмотрела на раковину, возле которой вчера двигала скользкой рукой между ног Лилианы, посмотрела на ванну, где сидела рядом с Лилианой и говорила «я в тебя влюбилась».
Горелка с хлопком вспыхнула, и Фрэнсис отдернула обожженные пальцы.
Следующий час прошел в томительном ожидании. Фрэнсис растопила плиту, приготовила завтрак, каждую секунду надеясь услышать на лестнице шаги Лилианы. Она легла в ванну после матери, но никак не могла расслабиться в остывающей воде: боялась, что Лилиана спустится вниз, пока она здесь. Но Лилиана так и не появилась. Дверь их спальни оставалась закрытой, и Фрэнсис могла лишь гадать, что там происходит. Изнывает ли Лилиана по ней, как она изнывает по Лилиане? Лежала ли она вчера в постели без сна, как Фрэнсис, не в силах сомкнуть глаз от возбуждения?
Наконец в верхних комнатах явственно послышалось движение, и мать встала с кресла:
– Это же голос мистера Барбера, да? Пожалуй, я поднимусь, буквально на минутку. Просто чтобы успокоиться.
– Я с тобой, – сказала Фрэнсис, измученная неопределенностью.
Леонард сидел на диване, в пижаме и халате. С кровяными корками вокруг ноздрей, с распухшим носом и синяками под глазами. Но последствия травмы, в результате которой из него вчера вылился добрый галлон крови, не такие уж и страшные, подумала Фрэнсис. Вероятно, Леонард тоже так думал, ибо поприветствовал их со смущенным, виноватым видом и попытался обратить все в шутку. Он спал как убитый и проснулся от дикой головной боли, но в остальном с ним все в полном порядке. Он с удовольствием проваляется на диване весь день. Нет, миссис Рэй не стоит беспокоиться. Ему страшно неловко, что он доставил ей столько неприятных минут. И вел себя, увы и ах, совсем не по-джентльменски. Сейчас, вспоминая некоторые свои вчерашние высказывания, он подозревает у себя легкое сотрясение мозга. Да, конечно, он обратится в полицию. Завтра же, по пути с работы.
– О, но вы же не собираетесь завтра идти на службу, мистер Барбер?
– Да вы что? Чтобы упустить случай похвастаться такими знатными фингалами?
Говоря это, Леонард поймал взгляд Фрэнсис, и она с трудом выдавила ответную улыбку. Ибо Лилиана сидела там, с ним рядом, скованная смущением, с потупленными глазами и трепещущими веками, со странным, совершенно непроницаемым выражением лица. Фрэнсис вспомнила, как они с ней расстались накануне. Ах, Фрэнсис… Тогда, в ярко освещенной кухне, она услышала в этом тихом возгласе нежность, счастливое изумление. Теперь она уже сомневалась. Она посмотрела на порозовевшую шею Лилианы, вспомнила, как целовала это нежное горло, как расстегивала три перламутровые пуговки и раздвигала рубашку на груди.
Словно прочитав ее мысли, Лилиана вдруг залилась краской и подняла руку, чтобы стянуть отвороты блузки.
Фрэнсис дотронулась до локтя матери:
– Пойдем, мама, не будем утомлять Леонарда.
– Да-да, конечно.
Они встали и попрощались. Потом, как ни странно, день пошел своим чередом – неумолимый деспот, шагающий размеренной поступью. Поставить говядину в духовку, почистить картошку, хорошенько вымыть морковь и стручковую фасоль, тонко раскатать тесто, нарезать яблоки, до густоты сбить яйца с молоком и сахаром… Фрэнсис сноровисто управлялась со всеми делами, то и дело поглядывая на часы, напряженно считая минуты. Мать сейчас уже должна усесться в гостиной с книгой или газетой, думала она. Леонард там, на диване, уже должен зевнуть и погрузиться в дремоту. Наверняка им с Лилианой удастся встретиться наедине.
Но мать усаживаться и успокаиваться явно не собиралась. Напротив, она разволновалась еще сильнее – пришла в кухню, стала мешаться у Фрэнсис под ногами. Она уже жалеет, что пропустила утреннюю службу. Она могла бы поделиться новостями о нападении на мистера Барбера. Она думает, им с Фрэнсис следует предупредить соседей. Нельзя ли отложить стряпню на пару часиков? Если они выйдут из дома сейчас же, то успеют обойти всех до обеда.
Фрэнсис в смятении уставилась на нее:
– Но мне же не обязательно таскаться с тобой, правда?
– Нет, мне бы хотелось, чтобы ты тоже пошла, все-таки дело очень серьезное.
Видя, как плохо мать выглядит, Фрэнсис смирилась. Она убрала сковородки с плиты и постаралась привести себя в порядок. Сначала они заглянули к ближайшим соседям – Голдингам, жившим слева от них, и пожилым сестрам Дезборо, жившим справа. Затем перешли через дорогу и наведались к Доусонам, а после них к Лэмбам. Напоследок поднялись по шлаковой дорожке на вершину холма и нанесли визит миссис Плейфер. Разумеется, все восприняли новость одинаково. Уму непостижимо! Чтобы такое стряслось в нашем квартале! Практически у нашего порога! Да, непременно нужно сообщить в полицию. Мистер Лэмб самолично сходит в участок. Нет, что ни говори, а после войны все стало совсем иначе. Цивилизованные нравы в обществе безнадежно утрачены. Конечно, можно винить во всем безработицу, но на самом-то деле свободных рабочих мест полно – мужчины сидят без работы потому лишь, что требуют несусветную зарплату. В свое время они отправлялись на защиту родины только по принудительному призыву, тогда как сыновья джентри добровольно жертвовали своими жизнями. А теперь приличные люди боятся ходить по собственным улицам?
Под конец Фрэнсис уже просто слышать не могла все это. В «Бремаре», пока миссис Плейфер бурно изливала свое негодование, она потихоньку вышла из гостиной через раскрытое французское окно и спустилась в сад. Она была настолько опустошена усталостью и неопределенностью, что казалось, парила над самой землей, не касаясь ее ногами. Сиамские кошки рысцой трусили за ней по гравийным дорожкам. Миновав скамейку, где в прошлый раз она сидела с вялым мистером Краузером, Фрэнсис подошла к пруду. В темной глубине смутно угадывались несколько крупных оранжевых рыб, а по глади воды медленно плыл древесный лист, словно приводимый в движение крохотными веслами. При виде него Фрэнсис со сжавшимся сердцем вспомнила Эварта и «маленькую гребную шлюпку». Вспомнила, как сидела, тесно прижатая к нему, на диванчике у Нетты. Казалось, это было не вчера, а сто лет назад. Потом через сад донесся звон одних из часов миссис Плейфер, отбивавших полдень, и… Ради всего святого, что она здесь делает? Она должна быть дома, с Лилианой. Почему она оставила ее, не сказав ни слова, не черкнув записку хотя бы? Внезапно Фрэнсис охватило чувство, близкое к панике. Она ясно понимала, что вчера они с Лилианой запустили что-то в движение – что-то вроде жужжащего волчка, который, если Фрэнсис не будет постоянно его подкручивать, вскоре замедлит вращение, завихляет, завалится набок и, стремительно откатившись в сторону, остановится.
Но возможно, в ее отсутствие это уже произошло. Когда Фрэнсис, сгорая от нетерпения, наконец притащила мать обратно домой; когда поднялась по лестнице и услышала один из Леонардовых протяжных зевков со стоном; когда прошла мимо открытой двери гостиной и мельком увидела Лилиану, спокойно встряхивающую воскресную скатерть, – ей на какой-то миг показалось, что она перенеслась в прошлое до вчерашних событий или что вся сцена в судомойне – объятия, поцелуи, ее рука между ног Лилианы – просто-напросто ей пригрезилась.
Войдя в спальню, она совершенно машинально начала снимать верхнюю одежду и уже вытаскивала ногу из туфли, когда вдруг заметила на прикроватной тумбочке красно-золотой кувшинчик с крохотным букетиком шелковых цветов – голубых незабудок. Такими букетиками обычно украшают шляпы. Кувшинчик мог принадлежать только Лилиане. Фрэнсис порывисто подошла к тумбочке, поднесла цветы к лицу, прикоснулась губами к тонким шелковым лепесткам. При мысли, что в ее отсутствие, явно без ведома Леонарда, Лилиана нашла этот букетик – вероятно, срезала с одной из своих шляп, – поставила в кувшинчик и незаметно проскользнула с ним сюда… при этой мысли в животе у Фрэнсис что-то трепыхнулось, как рыба на крючке. Она уставилась в стену. Какое расстояние отделяет ее сейчас от Лилианы? Пятнадцать футов? Двадцать, самое большее? Она услышала, как Леонард снова зевает. «Ох, уйди же! – мысленно взмолилась Фрэнсис, когда зевок, по обыкновению, перешел в стон. – Уйди куда-нибудь! Хотя бы на десять минут! Да на пять хотя бы!» Она не испытывала ни малейшей вины перед ним, как не испытывала вчера, занимаясь любовью с его женой. Она видела в нем просто досадное, несущественное препятствие, стоящее между ней и Лилианой, – наподобие кирпичной стены, штукатурки, обоев, воздуха.
Но Леонард никуда не уходил. А мясо на плите уже пережаривалось. Фрэнсис сдалась и спустилась вниз, рассчитывая броситься наверх, к Лилиане, как только он выйдет в туалет. Но он, как назло, не выходил. Все глубже погружаясь в разочарование, Фрэнсис слила воду из кастрюли с овощами, смешала соус… Лишь пару часов спустя, когда обед давно уже закончился и вымытая посуда высохла, когда Фрэнсис уже почти смирилась с мыслью, что день прошел понапрасну, совсем понапрасну для нее, – только тогда она наконец услышала шаги Леонарда на лестнице. Она немного выждала для верности, а потом под каким-то надуманным предлогом покинула мать и бесшумно взбежала по ступенькам.
Похоже, Лилиана ждала ее: она стояла в дверях гостиной, совсем не такая, какой была утром, совсем по-другому заливаясь румянцем, с открытым лицом, с открытым взглядом. Они замерли друг против друга, слишком возбужденные, чтобы обняться.
– Ты оставила мне цветы, – прошептала Фрэнсис.
– Ничего, что я вошла в твою комнату без спроса?
– Я весь день безумно хотела тебя увидеть.
– Я тоже. Я не решалась…
– Правда? Когда я увидела тебя сегодня утром, мне показалось…
– О, у меня сердце колотилось как бешеное. Так и выпрыгивало из груди. Ты не видела? Я боялась, Лен и твоя мать заметят.
– Я думала, ты не хочешь смотреть на меня. Думала, ты сожалеешь о…
Лилиана закусила губу, опустила глаза и покачала головой, вся дрожа… Больше ни на что у них времени не осталось. Задняя дверь хлопнула, и они отпрянули друг от друга.
Но следующим утром Леонард ушел на службу, как и намеревался, а немногим позже миссис Рэй тоже покинула дом, чтобы, как обычно в понедельник, провести три-четыре часа в обществе викария. Фрэнсис убирала мясо в холодильный шкаф, когда мать заглянула к ней в кухню попрощаться. Едва лишь передняя дверь хлопнула, Фрэнсис вымыла руки, сняла фартук и осторожно вышла в холл. И снова Лилиана ждала ее на лестничной площадке – босая, в ночной рубашке и свободном атласном халате, как в субботу вечером. Однако волосы у нее были расчесаны и тщательно уложены – она явно потрудилась над своей прической, и это тронуло Фрэнсис до самого сердца.
Она быстро преодолела последние ступеньки, а потом нерешительно замедлила шаг. Они с Лилианой наконец остались в доме одни, но почему-то вдруг обе оробели. Несколько мгновений они неподвижно стояли в ярде друг от друга.
– Ты мне снилась, Фрэнсис, – сказала Лилиана.
– Что именно тебе снилось?
– Мы с тобой сидели в автомобиле, который мчался со страшной скоростью. За рулем был какой-то мужчина. Я очень боялась, но ты крепко сжимала мои руки.
– Позволь мне сжать их сейчас. Пойдем в спальню. Позволь мне сжать твои руки там.
Занавески на окне были задернуты от яркого июльского солнца, и, когда Фрэнсис затворила дверь, в густом полумраке комнаты обе оробели еще сильнее. Они нервно шагнули друг к другу, и объятие получилось скованным и неловким, даже неуклюжим. Но потом они поцеловались, и поцелуй стал мягко разворачиваться, раскручиваться, словно рулон тонкого волнистого шелка. Через минуту Лилиана чуть отстранилась и взяла в ладони лицо Фрэнсис.
– Что ты со мной сделала? – прошептала она, глядя ей в глаза.
– Пойдем в кровать, – попросила Фрэнсис. – Ляг со мной.
На сей раз Лилиана уступила сразу, без всяких там «перестань» или «подожди». Они легли вдвоем и снова поцеловались. Лилиана позволила Фрэнсис развязать пояс своего атласного халата, высвободить руки из рукавов. Но когда Фрэнсис начала дергать перламутровые пуговки на ночной рубашке, она ее остановила и сказала со смесью застенчивости и смелости:
– Ты тоже разденься.
Соскользнув с кровати, Фрэнсис торопливо расстегнула крючки и стянула с себя юбку. Потом сняла корсет, чулки, панталончики и – в одной льняной сорочке – легла рядом с Лилианой.
Лилиана провела ладонью по ее веснушчатому плечу:
– Ты очень красивая, Фрэнсис.
– Да ну, брось!..
– Да! Ты очень красивая. Мне хочется трогать тебя бесконечно. – Будто зачарованная, она пробежала пальцами по ключице Фрэнсис, по горлу, по линии челюсти, нежно потеребила мочку уха. – Это как сон, правда? Мне кажется, я сплю. Колдовство какое-то.
Дрожа от наслаждения под легкими прикосновениями пальцев, Фрэнсис сказала:
– Нет, как раз наоборот. Я пробудилась после… не знаю… столетнего сна. Ты разбудила меня, Лилиана.
Глаза Лилианы засияли.
– Я разбудила тебя.
– Вот зачем ты появилась здесь, на Чемпион-Хилл. Мне следовало сразу догадаться. Возможно, я сразу и догадалась. Когда в первый день я пошла за тобой через комнату… помнишь? Так вот, тогда я думала, что просто хочу показать тебе из окна башни Хрустального дворца. А на самом деле я с самого начала… Ты когда-нибудь раньше целовалась с женщиной?
Лилиана рассмеялась, приняв возмущенный вид, но опять заскользив пальцами по плечам, шее и лицу Фрэнсис.
– Нет, конечно! Я вообще мало с кем целовалась. Всего с двумя или тремя парнями до Лена, но они ничего для меня не значили. А вот ты целовалась.
– Да.
– Сколько раз?
– О, десятки и десятки. С рыжими женщинами, с белокурыми, с темноволосыми… Но так, как с тобой, – ни с кем, ни разу.
– Ты шутишь! Прекрати!
– Ты слышала о таких вещах до встречи со мной?
Лилиана покраснела, продолжая гладить Фрэнсис, следя взглядом за своими пальцами.
– Не знаю… Да, наверное, слышала – но как о чем-то ужасно непристойном, чем могут заниматься только распутные женщины; как о чем-то, чего не бывает в нормальной жизни. У Лена раньше были открытки, из Франции, и на одной – две девушки… Такие похабные картинки, предназначенные для солдат. Я их всего-то раз и видела. Заставила Лена сжечь все до единой. – Она заглянула Фрэнсис в глаза. – Но ведь у нас с тобой по-другому, правда?
– Да, конечно, совсем по-другому.
– У нас с самого начала все было… ну… романтично, что ли. Когда мы с тобой гуляли в парке, в первый раз, и ты прогнала прочь того мужчину – это было так трогательно, так галантно. Если бы Лен сделал что-нибудь подобное, он сделал бы это для себя. А ты сделала это для меня, правда ведь? А потом мы стояли на лестничной площадке, и ты спросила, можно ли называть меня Лилианой. Ты сказала, что хочешь называть меня так, как никто больше не называет.
– Да.
– А потом, когда я тебя стригла…
– Что ты тогда подумала? Тебя шокировало мое признание?
– Я на тебя разозлилась. Почувствовала себя дурой.
– Дурой? Почему?
– Потому что ничего не подозревала. Потому что думала, что у тебя был мужчина, жених. У меня было ощущение, будто ты меня обманула: оказалась совсем не тем человеком, которым прикидывалась, чтобы мне понравиться. Но… не знаю. Я все время думала об этом. Спрашивала себя, почему же ты мне рассказала.
– Если бы я знала!
– Я говорила себе: таким образом она показала, что любит меня – как друга, я имею в виду. А потом думала: о, но она любит меня не так сильно, как любила ее. И от этого злилась еще больше. Я была в ярости! – Лилиана снова водила пальцами по ключице Фрэнсис. – Да в такой, что сама испугалась. Это казалось неправильным… Наверное, я хотела, чтобы ты принадлежала мне одной.
– Мне кажется, тебе просто нравится, чтобы тобой восхищались, – после паузы сказала Фрэнсис. – Мужчины, я, все вокруг. Я права?
Лилиана улыбнулась и помотала головой:
– Нет!
– А по-моему, я права. На моем месте мог быть кто угодно.
Лилиана снова помотала головой, и прядь волос упала ей на глаза. Она пристально взглянула на Фрэнсис сквозь волосы, и улыбка ее угасла.
– Нет. Только ты.
Сердцу Фрэнсис вдруг стало тесно в груди. Она взяла руку Лилианы и прижала к нему, бешено застучавшему от избытка чувств. Теперь их лица сблизились настолько, что она видела лишь восхитительно расплывчатые влажные глаза, брови, ресницы. Ресницы затрепетали, касаясь ресниц Фрэнсис.
– То, что ты сказала тогда, – прошептала Лилиана. – Что ты в меня влюбилась. Ты говорила серьезно?
Серьезно ли она говорила?
– Да, – ответила Фрэнсис. – Это тоже тебя пугает?
Лилиана кивнула.
– Но больше всего пугает потому, что… – Она запнулась и закрыла глаза. – Ах, сама не знаю, что я чувствую. Я словно околдована, очарована! Все время, пока мы были на вечеринке, мне безумно хотелось, чтобы ты меня поцеловала. Я в жизни ничего так не хотела. И это не казалось мне странным, не казалось постыдным. Я ни разу не вспомнила о Лене, ни на секунду. Знаю, это дурно с моей стороны, но я вообще о нем не думала. Все это его совершенно не касается. Это никого не касается, кроме нас с тобой, правда?
– Да, – просто ответила Фрэнсис.
Она по-прежнему прижимала ладонь Лилианы к своему сердцу, и они по-прежнему неотрывно смотрели в глаза друг другу, но теперь между ними что-то изменилось, произошло что-то неуловимое. Фрэнсис передвинула ладонь Лилианы чуть ниже, под самую грудь, а потом еще ниже. Лилиана застенчиво начала гладить ее сквозь тонкую, ветхую ткань сорочки. Потом немного отстранилась и сказала: «Прижмись ко мне». С этими словами она завернула подол сорочки Фрэнсис и, перекатившись на спину, проделала то же самое со своей ночной рубашкой.
Волосы между ног у нее были темнее, жестче и гуще, чем у Фрэнсис. Живот и груди были испещрены неровными серебристыми линиями – при виде них Фрэнсис на миг оторопела, но тут же сообразила, что это следы неудачной беременности, и наклонила голову, чтобы нежно поцеловать их. Потом она подняла ночную рубашку повыше, скользнула вперед – и затаила дыхание, когда их жаркие тела слились воедино. С минуту они лежали неподвижно, словно жадно впитывая друг друга.
Но едва только губы их встретились, обоюдное возбуждение возросло, и обе зашевелились, заерзали, прилаживаясь друг к другу. Фрэнсис чуть переместилась вбок, и бедро Лилианы проскользнуло у нее между ног, как в прошлый раз. Продолжая целоваться, они сплелись в тесном, влажном объятии и слаженно задвигались, мягкими встречными толчками, постепенно ускорявшимися. Груди и животы у них стали скользкими от пота; губы приоткрылись и вновь слились в поцелуе; ритм толчков становился все быстрее, все настойчивее, потом сбился и распался в хаосе судорожных движений, неизящных, но страшно возбуждающих, похожих на яростную схватку. Лилиана напряглась всем телом и закричала – экстатический крик вырвался из горла, как бурный поток воды, и Фрэнсис тоже начали сотрясать судороги наслаждения. Она бешено терлась о бедро Лилианы, а Лилиана обнимала ее, целовала, ошеломленно смотрела ей в глаза и лепетала: «О боже… боже мой!..»
Оторвавшись наконец друг от друга и посмотрев на часы, они с изумлением обнаружили, что уже половина двенадцатого. Фрэнсис еще не приступала к обычным утренним делам по дому. Лилиане нужно было принять ванну и прибраться в комнатах: она обещала навестить родню в Уолворте. У самой двери они обнялись – теперь изнывая от тоски. Что им делать? Как жить дальше? Они смогут увидеться опять только вечером. Надо быть осторожнее. Нельзя, чтобы мать Фрэнсис что-то заподозрила. Нельзя, чтобы сестры Лилианы догадались. Ни в коем случае нельзя, чтобы Лен узнал! Никто, никто не должен знать.
– Но я не могу отпустить тебя так, – сказала Фрэнсис, когда Лилиана попыталась высвободиться из объятий. – Ты придешь ко мне сегодня? Ночью, когда Леонард уснет?
– Я боюсь! Боюсь! Но я безумно хочу.
– Я тоже.
– Правда? – Лилиана пытливо вгляделась ей в лицо. – Никак не могу поверить, что ты серьезно. Не могу поверить, что ты чувствуешь то же, что и я. Господи, что ты со мной сделала?
Наконец они неохотно разъединились. Лилиана вернулась в свою комнату. Фрэнсис, покачнувшись, присела на скомканную постель. Она снова ощущала себя чем-то вроде тонко звенящего бокала. Такое впечатление, будто кто-то дочиста протер от пыли ее органы чувств. Все краски вдруг стали ярче. Все грани казались бритвенно-острыми. Шелковая отделка на постельном белье была восхитительно гладкой и нежной на ощупь. Переживала ли она такое же с Кристиной? Фрэнсис вспомнила ночь, когда они с ней лежали здесь, на этой самой кровати, а родители спали в соседней комнате. Они занимались любовью в полной тишине, медленно и осторожно, как воры. Но испытывала ли она тогда что-нибудь подобное? Должно быть, да. Впрочем, нет, вряд ли! Иначе она не нашла бы в себе сил отказаться от Кристины.
Фрэнсис вспомнила о хозяйственных делах. Умылась, оделась, спустилась вниз. Прибралась в спальне матери, навела чистоту в гостиной и на лестнице – все в лихорадочной спешке, безостановочно орудуя перьевой метелкой, крутившейся у нее в руке, как дервиш. Тем не менее, когда мать вернулась к обеду, Фрэнсис еще не домыла пол в холле.
– О господи! – удивилась мать, увидев ее там на подколенном коврике.
– Да, я сегодня припозднилась, – откликнулась Фрэнсис с поразительной беззаботностью. – С самого утра то одно не так, то другое. Как поживает мистер Гарниш?
– Прекрасно. О господи.
– Не беспокойся, я уже заканчиваю.
Она вынесла во двор ведро с грязной водой, потом на скорую руку приготовила незатейливый обед, и они поели в саду, под липой. Во все время обеда Фрэнсис поддерживала оживленный разговор с матерью – про благотворительную организацию мистера Гарниша, которая нашла для болезненных детей прихода временное жилье на побережье. Однако, опустошив тарелки, обе погрузились в мирное молчание, и Фрэнсис зачарованно разглядывала цветочные клумбы, теперь заигравшие для нее новыми, дивными красками. Например, синие дельфиниумы – она в жизни не видела такой ослепительной синевы. Бархатцы и оранжевые львиные зевы сверкали, точно языки пламени. Пчелы копошились в бархатистых цветковых чашечках, обсыпанных пыльцой, и Фрэнсис казалось, что она ясно видит всех до единого насекомых, каждый взмах прозрачных крылышек и каждое желтое пыльцевое зернышко, к ним прилипшее. Случайно взглянув на дом, она заметила промелькнувшую в лестничном окне Лилиану, одетую на выход, и задохнулась от нахлынувших чувств, задрожала от возбуждения – неужели это любовь? Если нет – значит это что-то очень на нее похожее. Но если это любовь… боже, если это любовь!..
– Ты очень задумчива, Фрэнсис, – мягко промолвила мать. – О чем ты думаешь?
– О мужчине, с которым познакомилась на вечеринке у Лилианиной сестры, – без малейшей заминки солгала Фрэнсис, начиная собирать посуду.
Мать заинтересованно встрепенулась:
– Вот как?
– Мы с ним говорили о том, чтобы как-нибудь в воскресенье скататься в Хенли. Впрочем, до поездки дело вряд ли дойдет.
Этой лжи оказалось вполне достаточно, чтобы привести мать в прекрасное настроение. Еще несколько дней назад Фрэнсис запрезирала бы себя за такой поступок, но сейчас не испытала никаких угрызений. Вернувшись в дом, она помыла посуду, после чего они с матерью приятно провели пару часов в гостиной, сидя в креслах у открытого окна. Когда Лилиана возвратилась из Уолворта, Фрэнсис к ней не вышла. При звуке шагов в холле кровь бросилась ей в голову и в самом низу живота опять горячо запульсировало. Но она потихоньку уняла возбуждение – будто младенца убаюкала.
Потом вернулся Леонард, позже обычного. Фрэнсис разогревала ужин на кухне, каждую секунду ожидая услышать скрежет ключа в замке, когда случайно глянула в окно и с изумлением увидела Леонарда, входящего в сад через калитку в стене. Едва она успела придать своему лицу спокойное выражение, как он уже прошагал по дорожке, вошел в кухню и принялся смахивать щеткой пыль с туфель. Да, сказал Леонард, сегодня он возвратился не обычной дорогой, а боковым проулком, поскольку заходил в камберуэллский полицейский участок сообщить о своем «забавном приключении». Сержант записал все подробности, но без особой надежды на поимку хулигана. Он сказал то же, что говорил сам Леонард: в Лондоне сейчас развелось столько преступников, что искать среди них одного все равно что искать иголку в стоге сена. Леонард с трудом подавлял зевоту, и синяки у него под глазами казались почти черными на фоне желтоватого усталого лица. Тем не менее он задержался в кухне на добрых десять минут, рассказывая, как подтрунивали над ним сослуживцы, а заодно не преминув упомянуть о субботнем ужине, закончившемся для него столь плачевно. Однако на сей раз, заметила Фрэнсис, он высказался о мероприятии несколько иначе. Страховых чиновников, ранее охарактеризованных как «куча надутых снобов», он теперь презрительно назвал «компанией бесхребетных старикашек». Они с Чарли сбежали оттуда, как только позволили приличия. Нет, чтобы продвинуться по службе, совсем не обязательно иметь дело со всеми этими никчемушниками…
Леонард явно изо всех сил старался забыть о пережитом унижении, но именно своими пустыми похвальбами он почему-то вдруг вызвал у Фрэнсис острую жалость. «Это его совершенно не касается», – сказала Лилиана утром, и это казалось несомненным и очевидным тогда – когда они лежали лицом к лицу и она прижимала ладонь к груди Фрэнсис. Но Леонард все-таки ее муж… Наконец он удалился, поигрывая котелком и насвистывая «Два славных фингала». «Нет, мы не можем, – подумала Фрэнсис, погружаясь в беспросветное отчаяние. – Так нельзя!» И Лилиана наверняка придет к такому же решению.
Однако, поднявшись в спальню вечером, она обнаружила под дверью сложенный листок бумаги. На нем была нарисована только лишь буква «X», означающая поцелуй. Один из страстных, влажных поцелуев Лилианы. При виде этого послания Фрэнсис снова вся завибрировала, подобно звенящему хрустальному бокалу. Минут двадцать, если не больше, она напряженно ждала, когда Лилиана выйдет из гостиной. Услышав наконец знакомые шаги на лестничной площадке, она громко позвала ее, якобы затем, чтобы посоветоваться насчет отделки платья.
Они стояли за приоткрытой дверью, безмолвно прижимаясь друг к другу – губами, грудями, животами, бедрами, даже переплетаясь ногами, – в то время как рядом, в соседней комнате, Леонард размешивал свой желудочный по-рошок, пил и тихо отрыгивал. Казалось бы, они поступали низко и подло, но почему-то не испытывали ни малейшего стыда. Фрэнсис больше не думала: «Так нельзя!» Она думала: «Так нужно!» Думала: «Я умру без нее!»
Она легла в постель в темноте, мучительно гадая, придет ли все-таки Лилиана к ней, когда Леонард уснет. Она изнывала от ожидания – резко приподнимала голову при каждом потрескивании остывающих половиц, думая, что пол скрипит под шагами Лилианы, и немного спустя разочарованно откидывалась обратно на подушку.
Но Лилиана пришла утром, как только Леонард отбыл на службу. Они провели в постели десять упоительных минут, прежде чем Фрэнсис услышала шаги матери внизу и поняла, что сейчас им лучше расстаться. Но они нацеловались позже, когда мать отправилась на почту с письмами, и на следующий день тоже улучили такую возможность. А в пятницу, когда мать ушла в гости к соседке, они лежали в полосе солнечного света на полу Лилианиной гостиной, слившись губами, с поднятыми юбками… В субботу уединиться было труднее. А в воскресенье еще труднее. Хуже всего было вечером в начале второй недели, когда Лилиана и Леонард пошли в танцевальный зал вместе с мистером Уисмутом и его невестой Бетти. Фрэнсис сидела дома, наблюдая за угасанием дневного света и чувствуя, как сама угасает вместе с ним.
Но позже, когда она уже лежала в постели, внизу стукнула входная дверь, и, пока Леонард выходил в туалет, Лилиана проскользнула к ней в спальню, окутанная облаком волнующих запахов: сигарет, губной помады, портера, сладкого ликера.
Она крепко обняла Фрэнсис в темноте:
– Я весь вечер думала о тебе!
– Я тоже!
– Я смотрела на всех этих людей, среди которых не было тебя, и просто ненавидела их! Это было ужасно! Все делали мне комплименты – говорили, что я замечательно выгляжу. Но мне было наплевать, я думала только о тебе!
Они целовались, пока не хлопнула задняя дверь. «Я люблю тебя!» – прошептала Лилиана, сжимая пальцы Фрэнсис и мягко отстраняясь. Она никогда прежде не говорила этого. «Я люблю тебя!» Их руки разъединились, и она ушла.
Фрэнсис лежала, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, и спрашивала себя, как же такое случилось? Как вышло, что жизнь ее полностью изменилась буквально за считаные дни? Она чувствовала, что излучает счастье, как кусок радия – энергию. Она находилась в состоянии, близком к экзальтации. «Я хочу тебя каждой своей клеточкой, – сказала она при следующей встрече с Лилианой. – Мои ногти хотят впиваться в твое тело. У меня мурашки бегут по спине всякий раз, когда ты проходишь мимо. Даже пломбы в моих зубах хотят тебя!» И они целовались снова и снова. Они уже не чувствовали никакой неловкости, никакого стыда, никакого смущения – они преодолели все это, думала Фрэнсис, как преодолевает дистанцию быстрый бегун, который разрывает грудью финишную ленточку, сияя торжеством и радостным изумлением. При каждой возможности они ложились вместе голыми. Дни стояли жаркие и душные, густой воздух походил на тепловатую воду. Лилиана заправляла волосы за ухо и прижималась щекой к груди Фрэнсис, слушая стук сердца. Она ласкала губами соски Фрэнсис и запускала пальцы ей между ног. «Ты там как бархат, Фрэнсис, – прошептала она, когда сделала это в первый раз. – Как хмельное вино. Моя рука словно пьяная».
Удивительно, но жизнь в доме текла своим чередом. Из-за жары к обычным хозяйственным делам добавились новые. Молоко приходилось сразу же кипятить, чтобы не скисло. Варенье в банке засахаривалось. Кладовая подверглась нашествию муравьев. Когда Фрэнсис занималась уборкой, одежда липла к телу, пыль из-под метелки поднималась и оседала на мокрых от пота руках и лице. Но Фрэнсис выполняла любую работу без всяких жалоб: казалось, сил у нее – как у целого батальона слуг. Вечером по средам она ходила с матерью в кинематограф. После ужина они, по обыкновению, играли в нарды, а без четверти десять пили водянистое какао… Просто теперь у нее было и нечто другое, подобное ослепительно-яркому пламени, которое горело в самом центре ее жизни, как горит огонь в фонаре, заставляя сверкать его мутные стекла. Неужели никто не замечает разительной перемены в ней? Порой, глядя на мать, тихо сидящую рядом в гостиной, Фрэнсис вспоминала недавние поцелуи и ласки Лилианы – и удивлялась тому, что они не оставили на ней никакой отметины. Сама она по-прежнему явственно ощущала их – как выжженное на щеке клеймо. А Леонард? Неужели он не догадывается? Это казалось невероятным. Но с другой стороны, после повышения у него прибавилось работы, и теперь он возвращался со службы позже, жалуясь на загруженность и усталость, – при этом, однако, он источал самодовольство, откровенно упиваясь своей ролью утомленного кормильца семьи и снова чувствуя себя на коне сейчас, когда синяки начали сходить с лица.
– Он совсем потерял интерес ко мне, – мрачно сказала Лилиана. – Его гораздо больше интересуют товарищи по работе. Он полирует ногти для них. А для меня вообще не считает нужным стараться. Он женат на мне уже три года и почти не замечает меня. Ты относишься ко мне лучше, чем он, Фрэнсис. Лучше, чем кто-либо. Даже моя семья… они любят меня, конечно, но они постоянно смеются надо мной. Всегда смеялись. А вот ты никогда надо мной не смеялась. И не будешь, правда?
– Не буду.
– Мы с тобой – как Анна и Вронский, верно? Нет, это слишком печально. Мы как цыгане! Как цыганские король и королева! Ах, разве не хотелось бы тебе, чтобы мы были вольными цыганами? Мы могли бы уйти далеко-далеко от Камберуэлла и жить в фургоне в лесу. Мы бы собирали ягоды, ловили кроликов и целовались, целовались, целовались… Давай так и сделаем!
– Давай!
– Когда тронемся в путь?
– Завтра. Я прихвачу с собой платок в горошек. Привяжу его к концу палки.
– А я возьму тамбурин и шарф на голову. Больше нам ничего не нужно – ни туфель, ни чулок, ни денег, ничего.
И в последующие дни они провели до нелепости много времени, обсуждая маршрут своего путешествия, раскраску фургона, фасон занавесок, которые Лилиана сошьет для него, и даже имя лошадки, которая будет его тащить.
Потом неожиданно июль подошел к концу, и они были любовницами уже почти месяц. Все это время Фрэнсис практически не покидала Камберуэлла. Она ни разу не съездила в город, не навестила Кристину – только послала ей открытку со скучным видом Чемпион-Хилла, в которой сообщала, что сейчас очень занята и выберется к ней в ближайшие дни. Но она так и не выбралась. Она не то чтобы боялась, а стеснялась признаться ей в своем романе, наконец осознала Фрэнсис.
Однако поговорить о нем очень хотелось. И желание это неуклонно возрастало изо дня в день. А кому, кроме Кристины, можно все рассказать? Она должна выговориться, иначе ее просто разорвет. Как-то ночью прошел сильный дождь, и наутро установилась погода попрохладнее. Фрэнсис истолковала это как знак. Она проворно управилась со всеми хозяйственными делами, пообедала вместе с матерью, а затем вышла из дома и села на автобус до Оксфорд-Серкус.
Свернув на Клипстон-стрит, она почти сразу увидела ярдах в ста впереди Кристину, которая вышла из своего дома и направилась в сторону Тотнем-Корт-роуд. Кристина была без шляпы, в одном из своих просторных складчатых платьев с восточным узором и коротком бархатном жакете зеленого цвета; под мышкой она держала какой-то сверток в оберточной бумаге. Она не заметила Фрэнсис и шла быстрой походкой. Фрэнсис прибавила шагу, но расстояние между ними сокращалось медленно. Только когда Кристина остановилась у перехода через Тотнем-Корт-роуд, Фрэнсис наконец нагнала ее и похлопала по плечу.
– Вы Кристина Лукас, – задыхаясь, проговорила она. – Я требую свои десять шиллингов!
Кристина вздрогнула и обернулась, удивленно моргая:
– О, это ты! Я уже забеспокоилась, не померла ли ты. Ты где пропадала столько времени?
– Извини, Крисси. Совсем закрутилась с домашними делами и не заметила, как пролетел месяц.
– Ну, посидеть-почаевничать нам не удастся. Мне нужно отнести пакет.
– Я так и поняла. Добрых десять минут тебя преследую. Ну и темп ты взяла! Куда направляешься-то?
– В Кларкенуэлл.
– К своим газетчикам? Я провожу тебя – ты не против? О, вот наш шанс!
Полисмен поднял руку в белой перчатке. Фрэнсис подставила локоть, и Кристина просунула под него ладонь. Они перешли через улицу и слаженно зашагали дальше, по-прежнему держась под руку. День дышал странным очарованием, каким исполнены иные пасмурные дни, изредка выпадающие среди знойного лета. В воздухе носились резкие лондонские запахи: бензина, копоти, навоза, асфальта. На панели еще оставались дождевые лужи, и несколько раз Кристина опиралась на руку Фрэнсис, чтобы через них перепрыгнуть. Но все остальное время Фрэнсис почти не ощущала ее ладони на своем запястье. По сравнению с Лилианой Кристина казалась очень хрупкой, по-птичьи невесомой.
– Ты такая худышка, – сказала Фрэнсис. – Совсем бесплотная. Дай понесу твой пакет.
– Это еще зачем? Что за глупости?
Они попетляли по улицам Блумсбери, пересекли садик на Рассел-сквер, немного заплутались в лабиринте товарных складов к востоку от Грейз-Инн-роуд, но потом Кристина нашла знакомый ориентир и сообразила, в какую сторону идти. Через четверть часа они свернули на площадь, окруженную обветшалыми георгианскими зданиями, и спустились по подвальной лестнице к открытой двери, подпертой стулом. Старая полутемная кухня за ней была переоборудована в неопрятный офис, а в бывшей судомойне Фрэнсис мельком увидела мужчину в рубашке с засученными рукавами, который стоял у печатного станка с педалью, засовывая под пресс и вынимая большие листы бумаги. Другой мужчина вышел поприветствовать Кристину и взять у нее пакет. Они принялись что-то обсуждать, а Фрэнсис стояла в стороне, наблюдая за ними. Мужчина выглядел моложаво, говорил с оксфордским произношением и имел болезненно-встревоженный вид, который Фрэнсис приняла бы за последствие окопной жизни, если бы не знала, в чем дело. Как рассказывала ей Крисси, он был отказником – одним из первых, которым пришлось тяжелее всего, – и здоровье подорвал не во Франции, а в английской тюрьме.
Вскоре Кристина освободилась, и они поднялись из подвала на улицу.
– Ну, куда теперь? – спросила Фрэнсис.
– Ты что, не торопишься домой?
– Не особо. Давай просто погуляем. Я… мне хотелось бы поговорить с тобой.
И они пошли дальше, произвольно петляя по улицам, но в целом держась по солнцу на юг. Кварталы становились все беднее, но одновременно и живописнее – кожевенные мастерские, механические мастерские, стекольные магазинчики, лавки старьевщиков. Улица за улицей ветхие многоквартирные здания – иные из них, когда-то роскошные, теперь превратились в неприглядные доходные дома для бедноты, а другие, которые изначально роскошными не были, казались и вовсе заброшенными. Фрэнсис с Кристиной ненадолго задержались у пустыря, вероятно появившегося в результате налета цеппелинов: отсюда открывался вид на длинное здание с выступающим верхним этажом, построенное, судя по всем признакам, лет триста назад, еще до Великого пожара.
Ко времени, когда они торопливо прошли через вонючий Смитфилдский рынок, пересекли Ньюгейт-стрит и увидели прямо впереди золотую фигуру на куполе Олд-Бейли, Кристина начала хромать. Старая мозоль беспокоит, пояснила она. В самом начале Флит-стрит хромота усилилась, поэтому они свернули в первый же переулок и там, в тени молитвенного дома или часовни, нашли огороженный дворик с четырьмя или пятью древними надгробиями. Они сели передохнуть среди могильных плит с полустертыми надписями. Шум транспорта доносился приглушенно; за оградой взад-вперед проходили люди: клерки, курьеры, даже парочка адвокатов в париках и мантиях. Но во дворике стоял полумрак, и Фрэнсис, увидев, что на них с Кристиной никто не обращает внимания, достала табак, бумагу и аккуратно скрутила две сигаретки.
Перед тем как прикурить, Кристина зевнула, а после первой затяжки бессильно привалилась к Фрэнсис и положила голову ей на плечо:
– В каких немощных пожилых дам мы с тобой превратились! Только вспомнить, на какие расстояния ты заставляла меня ходить! Ты была настоящим деспотом. Помнишь, ты собиралась пройти со мной по всем до единой улицам Лондона? У меня до сих пор хранится атлас, испещренный нашими подробными пометками. Но мы далеко не продвинулись. Может, нам начать все сначала?
– Мне хотелось бы.
– Час или два, раз в неделю. Мы обойдем весь город к… где-то к пятьдесят пятому году.
Последние слова она проговорила невнятно, сквозь зевок.
– Посмотри на себя – древняя старушка, да и только, – сказала Фрэнсис, обращаясь к ее макушке.
– Так я же говорю. – Завершив зевок, Кристина похлопала пальцами по губам. – Я немощная пожилая дама. – Потом добавила другим тоном, почти лукавым: – Пускай мне и стукнуло всего двадцать пять…
Вывернув шею, она заглянула в лицо Фрэнсис. Фрэнсис закрыла глаза:
– Ох, Крисси… Ну да, конец июля. Я совсем забыла про твой день рождения.
– Вот именно.
– Когда это было?
– Во вторник.
– Во вторник, точно. Мне страшно стыдно. Ты простишь меня?
Кристина устроила голову поудобнее:
– Придется – куда деваться-то? Впрочем, я провела день замечательно. Гуляла в Садах Кью с другой своей подругой. У меня куча подруг, знаешь ли.
– Мне следовало бы поздравить тебя письменно.
– Да, я ждала поздравлений.
– Я была… очень занята.
– О чем ты и написала в своей очаровательной открытке.
– У меня кое-что произошло дома. Я…
Но Кристина толком не слушала. Сигарета у нее погасла, и она выхватила сигарету из пальцев Фрэнсис, чтобы от нее прикурить.
– Кое-что произошло? – переспросила она. – На Чемпион-Хилл? Неужели ты нашла новую отличную мастику для пола?
– Нет, не мастику, а…
– Нафталиновые шарики?
– …любовь.
Последние слова они произнесли одновременно, а потому Кристине понадобилось несколько секунд, чтобы уразуметь сказанное. Затем она выпрямилась и воскликнула не совсем естественным тоном:
– Любовь! Господи боже! Но с кем? – Возвращая Фрэнсис сигарету, она шутливо добавила: – Не с Лил же? Вашей постоялицей?
Фрэнсис смотрела на очередного клерка, появившегося за оградой.
– На самом деле – с ней, – спокойно ответила она, когда мужчина прошел мимо.
Улыбка Кристины погасла.
– Ты шутишь, Фрэнсис.
– Нисколько.
– Но… постой. Погоди минутку. Я понятия не имела, что она тебе нравится.
– Еще полтора месяца назад я и сама не имела понятия. Или просто не признавалась себе. Не знаю. Это налетело как вихрь.
– Но… надеюсь, до объяснений дело не дошло, Фрэнсис? Я тебе не советую, очень не советую.
– До объяснений? О, для нас это давно пройденный этап.
– То есть ты хочешь сказать, что вы с ней вступили в… любовную связь?
– Да.
– При живом-то муже? Он знает?
– Нет, конечно.
– И как долго это продолжается?
– Без малого месяц – срок небольшой, я знаю. Но по ощущениям гораздо дольше. И с каждым днем нас затягивает все глубже. Мне кажется, все началось уже давно. Даже у Лилианы. Нас влекло друг к другу еще до того, как… А теперь мы жить друг без друга не можем.
– Но как вы ухитряетесь? Когда видитесь наедине?
– При каждой возможности. Но мы очень осторожны, мы же не идиотки. И в каком-то смысле у нас ничего не изменилось. Мы и раньше проводили время вместе едва ли тайком. Изменился лишь способ нашего времяпрепровождения.
До сих пор Фрэнсис говорила чуть смущенно, но сейчас слабо усмехнулась, и Кристина, заметив это, цокнула языком:
– Подробности меня не интересуют, спасибо. Не знаю, что и сказать, честное слово. Я всегда думала, что мистер Барбер идеальный муж.
– И я так думала. И Лилиана.
– Полагаю, и сам муж тоже. Но неужели твоя мать ничего не подозревает? По-твоему, ты сможешь и дальше все скрывать, живя с ней в одном доме?
– Не забывай, я давно уже наловчилась скрывать от матери все, что ей не надо знать. Я имею в виду не только… нас с тобой. А и разные другие вещи вроде… ну например, собираясь в город, я прячу бутерброды в сумку, чтобы она не догадалась, что я не могу себе позволить перекусить в кафе. Или хожу в рваном нижнем белье, лишь бы у нее оно было поприличнее. Ты думаешь, что я пытаюсь ее наказать, выставляя себя мученицей, да? Ты даже не представляешь, сколько мне приходится врать по мелочам, чтобы скрыть от нее наше истинное финансовое положение. Но когда я с Лилианой, мне нет ни малейшей необходимости лгать. Такое ощущение, словно во мне развязывается какой-то тугой узел. Или словно все мои острые углы сглаживаются.
Теперь Кристина смотрела на нее с недоумением:
– Так это действительно Любовь? С большой буквы?
– Ох, Крисси, я не знаю, как еще это назвать.
– Но что дальше? К чему это приведет? Ты рассчитываешь, что она бросит мужа ради тебя?
– Я ни на что не рассчитываю, и она тоже. Мы вообще не думаем о будущем. Мы наслаждаемся настоящим.
Кристина нахмурилась:
– Ты не думаешь о будущем. То есть уподобилась всем вокруг.
– Ну и что, если так? В кои-то веки я шагаю в ногу со всем миром. Это же не убьет меня, верно? И сейчас повсюду столько вражды, столько ненависти и гнева. Мы с Лилианой… мы не можем отказаться от этого маленького кусочка любви. Просто не можем.
Голос у Фрэнсис охрип от сильного волнения, неожиданного для нее самой, и во время последовавшей паузы она мысленно обругала себя за излишнюю откровенность и сентиментальность. Но Кристина, отвернувшись от нее, чтобы сделать последнюю затяжку и растереть окурок о старую гладкую брусчатку, сказала лишь одно:
– Да уж, миссис Барбер можно только позавидовать.
Что она имеет в виду, было совершенно очевидно, хотя они еще ни разу не заводили разговора на эту тему. Немного помолчав, Фрэнсис прошептала:
– Я тебя бросила, Крисси.
– Да. Я все ждала, когда ты это признаешь.
– Но я потеряла больше, чем ты.
– Неужели? С чего ты взяла?
– Ну как с чего? Ты живешь жизнью, о которой мы мечтали, только не со мной, а со Стиви.
Кристина смахнула с рукава комочек пепла и неохотно проговорила:
– Ну, положим, я бы предпочла жить с тобой.
Признание ошарашило Фрэнсис.
– Ты шутишь? Я думала, ты счастлива со Стиви.
Кристина состроила гримаску:
– Так я и счастлива. Не воображай о себе лишнего. Сейчас я ни за что не променяю ее на тебя. Действительно, Фрэнсис, ты такая противоречивая натура, такая дикая смесь консервативности и безрассудства… У меня с тобой была бы не жизнь, а сплошные слезы. Я бы, наверное, тебя придушила в конце концов! Просто… ну, я жалею, что лишилась возможности выяснить, каково с тобой жить. А самое главное, – добавила она, – мне было бы страшно приятно, если бы ты, выбирая между мной и жизнью, протекающей за чинными чаепитиями, благотворительными базарами и пасьянсами с матерью, выбрала меня. Но ты не выбрала, вот и весь разговор.
Кристина сидела с опущенной головой, теребя складки своего платья. Кончики пальцев у нее голубоватые от чернил, ногти обгрызены. По какой-то цепи ассоциаций, слишком затейливо закрученной, чтобы распутывать, при виде этих беспокойных рук Фрэнсис вспомнила один момент в самом начале их с Кристиной истории – когда она на общественном собрании открыла книгу и нашла в ней записку. «Тупица несчастная! Неужели ты до сих пор не поняла, что ты мне ужасно, ужасно нравишься?»
Вероятно, Кристина вспоминала что-то подобное. Сквозь приглушенный шум транспорта внезапно донеслась жизнерадостная мелодия: по Флит-стрит проезжал автофургон, с которого рекламировалось какое-то городское мероприятие. Музыка звучала все ближе и громче, потом стала постепенно затихать, а когда совсем замерла вдали, Кристина со вздохом пробормотала:
– Значит, «нашу» песню сегодня никто не крутит. – Она поднялась на ноги и одернула платье. – Мне пора домой. Пойдем?
Они вышли из дворика и усталым шагом вернулись на Флит-стрит. Когда они достигли Стрэнда, Фрэнсис сказала:
– Я сверну на мост, если ты не возражаешь. Как твоя мозоль?
– Не возражаю. Мозоль – терпимо.
– И ты простила меня?
– Простила?
– Ну да, за… О, подожди минутку, я сейчас.
На тротуаре у церкви Сент-Клемент-Дейнс всегда сидела цветочница – старуха с лицом табачного цвета, которая однажды сказала Фрэнсис, что как-то раз в детстве продала гвоздики самому Чарльзу Диккенсу. Сейчас Фрэнсис перебежала через оживленную улицу, уворачиваясь от автомобилей, и купила у нее букет белой сирени. Она вернулась, лавируя в потоке сигналящих машин, и Кристина сделала кислую мину.
– Для миссис Барбер, полагаю.
– Для тебя. На твой день рождения. Извини, что забыла.
Залившись румянцем, Кристина взяла цветы и зарылась в них лицом:
– Спасибо. Я была рада повидаться с тобой. Не пропадай еще на месяц.
– Не пропаду. И да, Крисси, насчет нас с Лилианой… ты же не станешь никому рассказывать? Даже Стиви? Лилиана панически боится, как бы до родни не дошло.
– И я ее прекрасно понимаю. А ты?
– Боже, ты невыносима. Я думала, ты сочтешь все это прогрессивным, в духе Гордон-Сквер.
– Но миссис Барбер не из Блумсбери.
– Пожалуйста, называй ее Лилианой. По-твоему, значит, в Блумсбери живут по одним правилам, а в предместьях – по другим?
– А если муж узнает? Что тогда?
– Не знаю. Мы о завтрашнем дне не думаем. Я же сказала, в этом-то вся прелесть наших отношений.
Кристина бросила взгляд на прохожих и понизила голос:
– Ты там поосторожнее! Все-таки замужняя женщина, Фрэнсис! Живущая в законном браке, а не как мы со Стиви. Добром это не кончится!
Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.
Но вместо этого она молча кивнула, поцеловала Кристину в щеку и пообещала:
– Я буду осторожна.
Затем они расстались. Кристина похромала по направлению к Ковент-Гарден, а Фрэнсис зашагала по мосту на юг – посередине моста она остановилась и немного постояла у парапета, задумчиво глядя на коричневатую воду внизу.
На набережной она снова остановилась, разглядывая витрину сувенирной лавки. Там были выставлены китайские фарфоровые безделушки: ветряные мельницы, домики, кошечки и собачки. Среди них уютно размещался фургончик с лошадкой – цветастая дешевая вещица, предназначенная для малых детей или слабоумных старушек, но при виде нее сразу вспомнилась Лилианина фантазия насчет цыганских короля и королевы. Стоил фургончик шиллинг и шесть пенсов. Это будут выброшенные деньги. И Фрэнсис уже потратилась на букет сирени…
«Ох, да какого черта! – подумала она. – Человек не каждый день влюблен по уши!»
Она решительно зашла внутрь и купила безделушку, а по возвращении домой прямиком поднялась к себе и потратила уйму времени на то, чтобы красиво завернуть ее в разноцветную бумагу и перевязать ленточкой.
Фрэнсис отдала подарок Лилиане на следующее утро, пока мать копошилась в саду. Она вручила его со смехом, и Лилиана тоже рассмеялась, развернув обертку, но когда дешевая фарфоровая безделица оказалась между ними, в сложенных горстью ладонях, обе почему-то перестали смеяться и посерьезнели.
– Я буду смотреть на него в твое отсутствие, – сказала Лилиана. – Кто бы ни находился со мной рядом – Лен или кто другой. Он будет думать, что я здесь, с ним, но я буду не с ним. Я буду с тобой, Фрэнсис.
Она поднесла фургончик к губам, закрыла глаза, словно загадывая желание, и поцеловала. А потом поставила на каминную полку, на место Морячка Сэма – прямо здесь, в собственной гостиной Леонарда, чей равнодушный взгляд, подумалось Фрэнсис, будет случайно падать на фарфоровый фургончик раз сто в день. Эта мысль вызвала у нее смешанные чувства, и она не поняла, какое из них преобладает: тревога или счастливое возбуждение.
8
Вероятно, разговор с Кристиной разрушил какие-то чары: вскоре после него все стало меняться не в лучшую сторону. Через пару дней, во время завтрака, матери принесли записку от миссис Плейфер с приглашением зайти в «Бремар» на пару часов, чтобы обсудить новое благотворительное предприятие. Фрэнсис планировала посвятить утро домашним делам и в любой другой день воспользовалась бы отсутствием матери, чтобы рьяно взяться за какую-нибудь особенно грязную работу, но сегодня, едва лишь мать вышла за порог, возбуждение от мысли, что Лилиана там, наверху, одна, стало нарастать в ней, как нестерпимый зуд. Наконец Фрэнсис не выдержала: поднялась по лестнице и постучала в дверь гостиной. Лилиана задернула портьеры, и комната превратилась в полутемное, теплое, уединенное убежище, каким казалась в памятную ночь со «змеями и лестницами». Сначала они лежали в обнимку на диване, целуясь, потом переместились на пол, осторожно расстегивая платья друг на друге.
Но когда Фрэнсис попыталась запустить руку Лилиане под юбку, Лилиана ее остановила:
– Нет.
– Нет?
– Не сейчас. Сначала ляг на спину, дай мне поласкать тебя.
Фрэнсис подчинилась: легла навзничь, закрыла глаза и позволила Лилиане поднять ей юбку, раздвинуть ей ноги. Она ощутила на своем обтянутом чулком бедре ладонь Лилианы, потом ее теплые быстрые губы. Почувствовала, как губы становятся влажными и бархатистыми, касаясь голой кожи над чулочной каймой. Нежные пальцы отодвинули в сторону перемычку коротких панталончиков, и губы оказались у нее между ног, тесно прижатые к ней, горячие и неподвижные, настолько невыносимо неподвижные, что Фрэнсис начала тихонько тереться о них – и тогда они ожили, раскрылись, задвигались, обжигая жарким дыханием, и язык заскользил, настойчиво надавливая, снова и снова…
Потом, с мучительной внезапностью, губы оторвались от нее. Фрэнсис приподняла голову:
– Что?…
– Ш-ш-ш! – шепнула Лилиана. Она смотрела на дверь, прижимая палец к мокрым губам. Теперь Фрэнсис тоже услышала: скрип ступенек, шаги на лестничной площадке. Прежде чем она успела пошевелиться, раздался голос:
– Фрэнсис, ты здесь?
Там, на площадке, прямо за неплотно закрытой дверью, стояла мать.
Они молниеносно вскочили на ноги, словно под действием электрического разряда. Лилиана лихорадочно вытирала губы и подбородок. Юбка у Фрэнсис была задрана выше бедер, один чулок сполз, отстегнувшись от подтяжки. Она торопливо пристегнула его, выровняла чулочные швы, одернула платье, пригладила волосы. Тапки, где тапки? Она заметила одну под диваном; наклонившись набок, попыталась зацепить ее пальцами ноги и вытащить…
– Фрэнсис? – снова позвала мать.
Ладно, черт с ними, с тапками! Фрэнсис коротко взглянула на Лилиану и с колотящимся сердцем подошла к двери.
Мать уже направлялась обратно к лестнице. Услышав шаги Фрэнсис, она повернулась:
– А, ты здесь все-таки!
– Да, я здесь. – Фрэнсис переступила через порог комнаты, затворяя за собой дверь. – В чем дело? С тобой все в порядке?
– Да, не волнуйся. Это Пэтти, горничная миссис Плейфер. У нее желудочное расстройство. Ничего страшного, если к врачу обратиться, но она твердо решила лечиться аррорутом, а у них весь вышел. У нас ведь есть аррорут? Я была уверена, что есть, и пообещала сейчас же им принести. Обшарила всю кладовую, но не нашла.
Мать была в плаще и шляпе. Очевидно, чтобы сократить путь, она возвратилась по проулку и через сад, вот почему они не услышали ни лязга замка, ни стука двери.
– Ты давно здесь? – слегка запинаясь, спросила Фрэнсис.
– Всего несколько минут. Увидела, что в гостиной тебя нет, и пошла искать.
– Да… я была тут, у Лилианы.
Теперь мать всмотрелась в нее повнимательнее:
– Да? И чем же вы занимались? Ты выглядишь так, будто бегала взапуски.
– Правда? – Фрэнсис делано рассмеялась. – Лилиана обучала меня кое-каким танцевальным шагам.
Она сказала первое, что пришло в голову. Надо же было как-то объяснить свой внешний вид и поведение. Фрэнсис отчетливо видела себя со стороны – растрепанные волосы, раскрасневшиеся щеки, мятое платье, разутые ноги – и все еще ощущала скользкое возбуждение между бедрами. Решив прибегнуть к маленькой лжи, чтобы отвлечь внимание от большей (каковой прием не раз выручал ее в прошлом), она добавила с видом человека, пойманного с поличным:
– И еще мы курили. Я не хотела, чтобы ты унюхала табачный дым.
Помогло ли это? Или наоборот, лишь повредило? Мать неодобрительно поджала губы, как всегда в подобных случаях. Но потом вдруг словно бы засомневалась и перевела подозрительный взгляд с Фрэнсис на притворенную дверь.
Теперь Фрэнсис оставалось лишь призвать на помощь всю свою выдержку и вести себя как ни в чем не бывало. Она решительно двинулась к лестнице. Бедная Пэтти. Да, конечно, у них есть аррорут. Она только на прошлой неделе использовала его для выпечки к воскресному обеду. Надо просто посмотреть в кладовой повнимательнее…
Они молча спустились в кухню. Дверь кладовой была открыта, коробка с аррорутом стояла на полке, на самом виду, – где ее сразу заметил бы любой, кроме матери. Коробка почти полная. Пэтти, конечно же, не нужно столько? С минуту Фрэнсис возилась, пересыпая муку на кусок оберточной бумаги, потом аккуратно сворачивая пакетик и перехватывая его двумя аптечными резинками.
Все это время сердце у нее бешено стучало, хотя голос вроде бы звучал ровно. Но мать по-прежнему держалась натянуто и попрощалась довольно cухо. Она зашагала через сад скованной походкой, будто зная наверное, что Фрэнсис стоит у окна и глядит ей вслед.
Как только она скрылась за калиткой, ведущей в проулок, Фрэнсис на ватных ногах поднялась наверх. Занавески в гостиной теперь были раздвинуты. Лилиана, уже приведшая одежду в порядок, стояла посреди комнаты, закрывая ладонями нижнюю половину лица. Она посмотрела на Фрэнсис поверх пальцев, и на миг показалось, что они обе вот-вот разразятся истерическим смехом от облегчения после пережитого ужаса.
Но острый момент прошел, и Фрэнсис бессильно рухнула на диван:
– О боже! – Она уставилась на свою измятую юбку. – Видок у меня расхристанный, да? И физиономия так и пылает. Ты слышала, что я там сказала матери? Что мы с тобой танцевали. Что ты обучала меня танцевальным шагам. Ох, слов нет, дурная оперетка какая-то!
Лилиана опустила руки:
– Но твоя мать ни о чем не догадывается, правда ведь?
– Не знаю. Вообще-то, она гораздо проницательнее, чем кажется. С другой стороны, она умеет не замечать вещи, которые ее не устраивают… Вот же чертова миссис Плейфер! Это вполне в ее духе – отправить мою мать домой за половиной старой коробки аррорута, вместо того чтобы послать кого-нибудь из своего батальона слуг купить новую. И мать тоже в своем репертуаре – подхватилась и побежала!
– Но ведь она ничего такого не подумает, – настаивала Лилиана. – Никто не подумал бы. То есть подумали бы все что угодно, только не это.
– На самом деле – может, – неохотно ответила Фрэнсис. – Памятуя мою историю с Кристиной.
Лилиана испуганно взглянула на нее, потом резко отвернулась, упала в кресло и принялась грызть ноготь большого пальца. Фрэнсис перевела взгляд с нее на ковер, где совсем недавно они лежали, занимаясь любовью. Теперь комната казалась страшно душной. Хорошо хоть мать пришла не с улицы и не увидела задернутых занавесок. Занавески были Лилианины – летние шелковые, подобранные в тон диванным подушкам. В старинной чугунной топке стоял букет искусственных цветов; птичья клетка медленно вращалась на ленте, привязанной к крюку в потолке, а на каминной полке, конечно же, теснились разные игрушки и безделицы, в том числе фарфоровый фургончик с лошадкой… Внезапно Фрэнсис увидела гостиную глазами матери: да, обстановка как в каком-нибудь борделе на задворках Пиккадилли.
Фрэнсис перевела взгляд на Лилиану и, бессильно опустив плечи, проговорила тусклым голосом:
– Что мы с тобой творим, Лилиана?
Лилиана недоуменно вскинула брови:
– Ты о чем?
– Ты знаешь о чем. Сейчас половина одиннадцатого утра. Неудивительно, что мать едва нас не застукала. Удивительно, что мы до сих пор еще ни разу не попались.
– Разве ты не хотела этого?
– Хотела, разумеется.
– Это ты пришла ко мне.
– Да, потому что если бы я не пришла сейчас – когда еще я смогла бы увидеться с тобой наедине? Только вечером, возможно? На пять минут, когда Леонард отлучился бы в туалет?
– Но что нам остается делать? – сказала Лилиана. И, не дождавшись ответа, спросила: – Ты хочешь прекратить наши отношения? – Она подошла к дивану, села и взяла Фрэнсис за руки. – Ты ведь не можешь порвать со мной, правда? О, Фрэнсис, скажи, что не можешь! Я умру без тебя! Я так тебя люблю!
– Я тоже люблю тебя. Но это всего лишь слова – а что они значат?
– Ты сама знаешь. Прекрасно знаешь. Почему ты вообще спрашиваешь?
– Мне иногда кажется, что мы с тобой сошли с ума.
– Это весь мир вокруг сошел с ума. А нам просто нужно быть осторожнее. Совершенно не важно, в какое время суток мы видимся, верно ведь? Это не имеет ни малейшего значения! И совершенно не важно, что нам надо держать все в тайне – от этого наши отношения становятся только еще более особенными, более интимными.
– Полагаешь, моя мать сочтет наши отношения особенными? И Леонард тоже?
– Мне все равно, что подумает Леонард, – машинально ответила Лилиана. – И я же не с мужчиной ему изменяю.
У Фрэнсис оборвалось сердце.
– Вот как?
Лилиана страшно смутилась:
– Я имею в виду, что он так на это посмотрит, если узнает.
– Как именно? – спросила Фрэнсис. – Как на пустяк какой-то, ты хочешь сказать? Тогда почему бы не рассказать твоему мужу про нас, если это пустяк?
Лилиана потупила глаза и тихо проговорила:
– Это не пустяк, ты знаешь.
Фрэнсис знала. Вернее, была почти уверена. Но у нее вдруг возникло необъяснимое искушение взвиться, затеять ссору… Мгновение спустя, однако, порыв миновал. Она поднесла руку Лилианы к губам и тихо выдохнула:
– Прости меня. Давай не будем ссориться.
Лилиана неуверенно улыбнулась:
– Ляг обратно на пол. Я задерну занавески. Мы можем…
– Нет. Я лучше пойду вниз. – Фрэнсис начала подниматься с дивана. – Миссис Плейфер запросто может отправить мою мать домой еще за чем-нибудь.
Лилиана не отпускала ее:
– Не уходи, пожалуйста.
– Я должна, Лилиана.
– Тогда… тогда просто поцелуй меня на прощание.
И Фрэнсис, после недолгого сопротивления, позволила увлечь себя обратно на диван, и поцелуй, по обыкновению, затянулся очень-очень надолго…
Когда мать вернулась домой, Фрэнсис постаралась увести разговор в сторону от Лилианы. Они подробнейшим образом обсудили желудочное расстройство Пэтти, которой доза аррорута не особо помогла. После ужина, когда они вдвоем сидели за шитьем в гостиной, мать упомянула об одном деле, порученном ей миссис Плейфер, – нужно пронумеровать билеты для предстоящей благотворительной лотереи. Не поможет ли ей Фрэнсис? Работа простая, но довольно скучная. Они могут все сделать в выходные, да? Скажем, в субботу?
– Конечно, – ответила Фрэнсис. И после паузы неловко добавила: – Только лучше в воскресенье. Мы с Лилианой наметили кое-что на субботу.
Довольно долго мать молчала, перебирая катушки шелка в своей корзинке. Потом отрезала нитку, послюнила кончик и просунула в игольное ушко. Сделав первый стежок, она сказала:
– Я заметила, в последнее время миссис Барбер прибрала тебя к рукам. Мистер Барбер не скучает по своей жене?
Она говорила негромко, не поднимая глаз, и таким необычным тоном, что у Фрэнсис внутри все сжалось, словно ей снова было десять лет. Она тоже сделала пару стежков и ответила по возможности беззаботнее:
– Они часто проводят субботы порознь. Мистер Барбер после работы играет в теннис, помнишь?
– Я имела в виду не только субботы.
– Ну, мы с Лилианой стали добрыми друзьями.
– Да уж, с недавних пор вы с ней на очень короткой ноге. Должно быть, ей льстит, что ты проявляешь к ней такой интерес.
– Проявляю интерес? Ты так говоришь, будто я руководитель женского клуба.
– Может, тебе действительно следует организовать женский клуб или что-нибудь вроде. Мистер Гарниш только вчера спросил меня, за какими занятиями ты проводишь дни. Я не знала, что ответить.
– Я провожу дни за работой по дому.
– Не сказать чтобы дом содержался в особом порядке в последнее время.
Фрэнсис опустила шитье на колени:
– Ох, мама, на тебя не угодишь. То тебе невмоготу видеть, как я драю полы. То ты жалуешься, что полы немытые.
Мать покраснела:
– Я вовсе не жалуюсь, Фрэнсис. Ты знаешь, как я переживаю из-за того, что тебе приходится трудиться по хозяйству. И знаешь, как я благодарна тебе за все твои старания. Но разве не ради нашего дома мы и взяли жильцов, в первую очередь? Если ты пренебрегаешь домашней работой потому, что проводишь утро с миссис Барбер, куря сигареты и отплясывая польку… Неужели у нее нет своих хозяйственных дел? Или ты делаешь все за нее?
– Нет, разумеется. Ничего я за нее не делаю.
– Мне кажется, ты полностью подпала под ее влияние. А она всегда производила на меня впечатление самой заурядной особы. Не давай ей власти над собой. Не бегай за ней, как собачонка. Где все твои остальные подруги? Ты давно уже не встречалась с Маргарет. И у миссис Барбер тоже есть подруги, конечно же? Женщины одного с ней круга?
«Уж не в этом ли все дело? – подумала Фрэнсис. – В том, что мы с ней разного круга?» Она почти надеялась, что не ошиблась в своей догадке.
– Мне нравится общаться с Лилианой, вот и все, – сказала она. – А ей нравится общаться со мной.
– Больше, чем со своими сестрами?
– Ты прекрасно знаешь, что у Лилианы с ними довольно мало общего.
– И с мужем?
– Я уже говорила, они частенько ссорятся.
– Ну, только не позволяй ей садиться себе на шею. Когда она наладит отношения с мистером Барбером…
– Может, и не наладит, – не удержалась Фрэнсис.
Мать заметно встревожилась:
– Конечно наладит! Иначе она станет глубоко несчастна, по собственной вине! Ни одной замужней женщине не хочется признать свой брак неудачным. Надеюсь, ты не пыталась внушить миссис Барбер какие-нибудь странные мысли на сей счет? Если бы я… если бы я хоть на миг подумала, что ты настраиваешь ее против мужа…
– С чего бы я стала делать такое? – не моргнув глазом, спросила Фрэнсис. Очевидно, получилось у нее убедительно. Взгляд матери стал спокойнее.
– Хорошо. Просто не лезь решать чужие проблемы. Она и мистер Барбер будут жить здесь не вечно. Рано или поздно они заведут ребенка. Вернутся обратно в свою привычную среду – и тогда что? Ты станешь видеться с ней реже и будешь только расстраиваться.
– Да, – согласилась Фрэнсис. – Пожалуй, ты права.
Она произнесла это решительным тоном, рассчитывая таким образом положить конец разговору – который, казалось, подходил все ближе и ближе к опасной теме ее отношений с Кристиной.
С другой стороны, может, и впрямь только казалось. Теперешний разговор больше напоминал те, что мать нередко заводила с ней в юности, – про одноклассниц и соседских дочерей, к которым Фрэнсис проникалась неподобающими романтическими чувствами. «Гордон скоро начнет ревновать к тебе», – однажды с неловким смешком сказала мать здесь, вот в этой самой комнате. Гордон Фаулер был помолвлен с дочерью миссис Плейфер, Кейт. А Фрэнсис в свои четырнадцать-пятнадцать лет Кейт почти боготворила. Наверное, сейчас мать подозревает, что Фрэнсис слегка увлеклась Лилианой, и потому предостерегает? Смотрит в будущее и видит там разочарования, слезы? Если так, значит она даже не догадывается, что стадия легкого увлечения осталась у них с Лилианой далеко-далеко позади. Что бы она подумала, что бы сделала, если бы могла вообразить позу, в которой ее дочь и квартирантка находились несколькими часами ранее: Фрэнсис распростерта навзничь на ковре в гостиной и голова Лилианы у нее между ног?
При этой мысли Фрэнсис вдруг испытала что-то, поразительно похожее на торжество. Но чувство это тотчас же начало меняться, усыхать, скукоживаться и темнеть, отравленное следующей мыслью: что же они с Лилианой натворили? Они впустили в дом свою безрассудную страсть. Эта страсть впервые представилась Фрэнсис как нечто своевольное и непокорное, практически живущее собственной жизнью. Нечто вроде беглого преступника, которого они тайком привели сюда ночью и спрятали на чердаке или в стенной полости.
Поздно вечером, погасив светильники в холле и услышав скрип Лилианиной гладильной доски в кухоньке наверху, Фрэнсис сказала себе: «Я не войду туда к ней. Хотя бы сегодня не войду».
Она поднялась по лестнице с твердым намерением прямиком проследовать в свою спальню и плотно закрыть за собой дверь. Но, шагнув на площадку с последней ступеньки, чуть помедлила в нерешительности, а затем без дальнейших раздумий бесшумно направилась вокруг лестничного колодца к открытой двери кухоньки. А еще секунду спустя встретилась взглядом с Лилианой, и сердце у нее перевернулось. Она тихонько вошла.
Лилиана поставила утюг на подставку и нервно взглянула мимо Фрэнсис, на лестничную площадку:
– Я уже думала, ты так и не придешь! Торчу здесь целую вечность, утюжа одну и ту же наволочку! Ты ведь не ненавидишь меня, правда?
– Ненавижу? Ты о чем, вообще?
– Я просто подумала, еще утром… Ох, мне всякое в голову лезло.
Они соприкоснулись руками над гладильной доской, а в следующий миг Лилиана опять схватилась за утюг. Дверь гостиной распахнулась, и оттуда, беззаботно насвистывая, вышел Леонард.
Он был одет – вернее, раздет – по жаре: босиком, рукава высоко засучены, домашняя рубашка широко расстегнута у горла, и под ней белая майка, сквозь которую угадывается редкая рыжеватая поросль на груди. Синяки на лице, в течение последнего месяца постепенно бледневшие и менявшие цвет с черно-синего на желто-зеленый, уже почти полностью сошли, и Леонард выглядел собою прежним: бодрый и пышущий здоровьем. В руке у него была бутылка пива, которую допил до дна одним большим глотком, переступая через порог кухни.
Он весело поприветствовал Фрэнсис, проходя мимо нее фокстротным шагом. Казалось, он забрел сюда просто так, без всякой цели, и Фрэнсис надеялась, что сейчас же он и удалится восвояси. Однако Леонард задержался: потоптался около Лилианы, наблюдая, как она утюжит наволочку, потом спросил:
– Ты еще долго?
– Белье надо догладить, – смущенно ответила она.
Его голос стал вкрадчивым.
– Можно ведь и завтра закончить, а?
Лилиана энергично провела утюгом взад-вперед и ничего не ответила. Но Леонард все не уходил, все наблюдал за ней, все топтался рядом. На Фрэнсис он больше ни разу не взглянул, однако в нем не чувствовалось никакой враждебности. Он хочет свою жену, с болью осознала Фрэнсис. Он не знает – откуда он может знать? – что Фрэнсис тоже ее хочет.
Эта мысль заставила Фрэнсис попрощаться с ними и направиться к своей спальне. Открыв дверь, она обнаружила на полу под ней очередное послание Лилианы: пронзенное стрелой сердце, нарисованное на листке бумаги. С минуту она неподвижно смотрела на листок, потом положила на тумбочку, рисунком вниз.
Ко времени, когда Фрэнсис разделась, легла в кровать и выкурила свою вечернюю сигарету, Лилиана с Леонардом уже вышли из кухни, и кто-то из них уворачивал газ на лестничной площадке. Мгновением позже дверь соседней спальни с тихим щелчком затворилась. Этот щелчок Фрэнсис слышала каждый вечер на протяжении последних трех месяцев, но сегодня он почему-то ее растревожил. Она беспокойно ворочалась в постели, изнемогая от жары, несмотря на открытое окно, и порывисто приподнимала голову с подушки всякий раз, когда ей чудились приглушенные голоса, смех, шорохи и скрипы, доносящиеся через лестничную площадку… Но все было тихо.
Наутро они с Лилианой решили впредь быть осторожнее. Условились видеться в комнате Фрэнсис, где смогут услышать не только переднюю дверь, если кто войдет, но и заднюю тоже. И всю следующую неделю они вели себя очень осмотрительно: занимались любовью, только когда дома никого не было, а все остальное время горели возбуждением от нежных взаимных прикосновений при случайных встречах на лестничной площадке или на лестнице. Фрэнсис сказала матери, что все хорошенько обдумала – и да, она действительно что-то разленилась в последнее время. Может, нужна какая-нибудь помощь по части благотворительности? Что там насчет лотерейных билетов? Билетов оказалось пятьсот штук. Фрэнсис просидела несколько часов кряду, рисуя на них номера чернилами, а на другой день столько же времени ходила по окрестным домам, уговаривая людей купить билеты. Какой-то своей частью она получала от этого удовольствие. И даже временная разлука с Лилианой не огорчала: какой-то своей частью она радовалась и этому. Она хорошо помнила ощущение удушья, недавно возникшее у нее в аляповато разукрашенной гостиной.
Но ночью, в темноте, Фрэнсис помимо своей воли подняла голову с подушки и напряженно прислушалась, когда дверь соседней спальни закрылась со знакомым щелчком. А занимаясь с Лилианой любовью в следующий раз, она осознала, что страсть приобрела какое-то новое качество. Они разделись донага, но теперь наготы ей было недостаточно: она хотела проникнуть в самое нутро Лилианы, овладеть ею полностью, неистово лаская руками, губами, языком… Потом они лежали обессиленные, с бурно стучащими сердцами, тяжело переводя дыхание и прижимаясь друг к другу так тесно, что Фрэнсис не отличала своего сердцебиения от Лилианиного. Когда она попыталась высвободиться из объятий, Лилиана сомкнула руки вокруг нее еще крепче:
– Не отпускай меня! Никогда не отпускай!
Но как только сердцебиение унялось и Лилианино объятие ослабло, настроение у Фрэнсис омрачилось. Она подумала о том, как будет лежать здесь ночью одна, обнимая пустоту, и прислушиваться к звуку закрывающейся двери. Она никогда прежде не спрашивала, что за ней происходит. Не хотела знать. Это казалось чем-то, не имеющим к ней ни малейшего отношения и едва ли имеющим отношение к Лилиане. Но сейчас вдруг неизвестность стала невыносимой.
– Лилиана, а когда ты с Леонардом… с ним у тебя так же?
Несколько долгих секунд Лилиана не шевелилась, потом перекатилась на спину:
– Ах, Фрэнсис, не спрашивай. Я не хочу думать о нем, когда я с тобой. С ним я… когда-то в нашей близости была настоящая страсть, в самом начале. Но так, как с тобой, никогда не было. С тобой я отдаюсь полностью. С ним…
– Вы часто этим занимаетесь?
– Пожалуйста, Фрэнсис, не спрашивай. – Лилиана прикрыла глаза согнутой в локте рукой.
– Я предпочла бы знать, чем не знать, вот и все. Часто?
– Не знаю, – неохотно ответила она. – Не так часто, как раньше. Леонард знает, что я не хочу.
– Он знает, что ты не хочешь, но все равно принуждает тебя к близости? Он что, животное?
– Нет, все не так.
– Значит, ты хочешь.
– Нет! Мне это противно! Ты не понимаешь. Ты не знаешь, что значит быть замужем. Если я откажусь… у мужчин же все по-другому. Если я откажусь, Лен захочет знать почему, начнет изводить меня, устраивать скандалы. Наверняка заподозрит что-то. Это осложнит все для нас с – тобой. Он и так уже интересуется, почему ты проводишь со мной столько времени.
От последних слов Фрэнсис стало нехорошо.
– Это… извращение какое-то, – медленно проговорила она. – Людей вроде меня называют извращенцами, но… Ты вполне можешь брать с него почасовую плату. По крайней мере, это будет честно.
Лилиана перевернулась на бок и снова прильнула к ней:
– Пожалуйста, не надо все портить. Это было так чудесно. Просто идеально. Разве нет?
– Да, – признала Фрэнсис. – Но…
– Но что?
– Ну, это идеально в том смысле, в каком идеально нечто, укрытое под герметичным стеклянным колпаком или застывшее в янтаре. Мы не делаем ничего, кроме того что обнимаемся. Не делаем ничего, кроме того что лежим в комнате с задернутыми шторами, как сейчас.
– Но что же еще мы можем делать?
– Разговариваем мы с тобой только о разной ерунде. О коврах-самолетах. О цыганских королевах. А ты значишь для меня гораздо больше. Я не хочу жить с тобой вымышленной жизнью. Я хочу… не знаю, чего я хочу. Мне почти жаль, что я не мужчина. Я никогда раньше не жалела об этом. Но будь я мужчиной, я могла бы сводить тебя на танцы, на ужин в ресторан…
– Будь ты мужчиной, – ответила Лилиана, – ты не смогла бы сделать ничего подобного. Леонард узнал бы и полез бы на тебя с кулаками. Люди стали бы всячески осуждать меня. Ты не хочешь быть мужчиной, правда? Я не полюбила бы тебя, будь ты мужчиной. Ведь тогда ты была бы не ты. Танцы, ужины – какое они имеют значение? Меня без счету раз водили на танцы и ужины – и они решительно ничего не значат. А это значит очень многое.
– И что же это значит?
– Что мы любим друг друга.
– Но сегодня ночью ты ляжешь с мужем, а я буду здесь воображать, как вы занимаетесь сексом в соседней комнате. Мне все труднее и труднее с этим мириться. Поначалу я ничего не имела против. Ну или убеждала себя, что мне все равно. Разве ты сама не против близости с ним?
Лилиана опустила глаза и проговорила странным, безжизненным голосом, какого Фрэнсис у нее никогда прежде не слышала:
– Я всегда против, каждую минуту.
– Тогда почему ты… не оставишь Леонарда?
Лилиана вскинула взгляд:
– Что?
– Уйди от него, и все дела.
– Ах, Фрэнсис, да как такое возможно?
– Ты его любишь?
– Ты знаешь, что нет.
– Тогда положи этому конец.
– Прекрати, Фрэнсис. Куда я подамся? На что буду жить?
– Ты можешь жить… со мной.
Никто из них еще ни разу не предлагал такого. Лилиана ошеломленно уставилась на нее, но уже в следующее мгновение просияла счастливой улыбкой:
– О, это было бы чудесно!
– Нет, не говори так. – Фрэнсис заключила Лилиану в объятия. – Словно это очередная сказка. Правда, почему бы нам не жить вместе? Мы можем найти дешевую квартиру, как у Кристины со Стиви. Или снять комнату, просто комнату… – Она уже мысленно видела эту комнату, видела в ней Лилиану и себя, запирающую дверь на ключ. – Будем жить без особых удобств, ходить нагишом, питаться одним хлебом, если придется. Почему бы нет?
– Но Лен ни за что меня не отпустит.
– Как он сможет удержать тебя?
– А как же твоя мать?
– Не знаю. Но мы что-нибудь обязательно придумаем, верно? Если по-настоящему захотим жить вместе?
Сердца у них опять забились учащенно. Они посмотрели друг на друга, и на миг у обеих возникло ощущение, будто они вот-вот совершат какой-то безумный, головокружительный шаг или прыжок.
Но потом Лилиана закрыла глаза и мечтательно защебетала:
– Ах, это было бы здорово! Мы устроили бы свадебную ночь! Моя первая брачная ночь с Леном была совершенно ужасной. Ехать в отель вроде как не имело смысла. Мы отправились прямиком на Чевини-авеню, где слышали родителей Лена за стенкой. Лен все время насвистывал «В церкви Троицы обрек себя на муку» – до слез меня довел в конце концов. Наутро он извинялся, конечно, но… У нас с тобой будет иначе, правда? Где же мы проведем нашу свадебную ночь? О! В Париже! В мансарде с видом на крыши!
Другими словами, подумала Фрэнсис, они снова перенеслись в царство фантазии и с таким же успехом могли бы разговаривать о цыганском фургоне. На нее вдруг нахлынуло то ли облегчение, то ли разочарование – она не поняла толком, что именно. Однако Фрэнсис усилием воли подавила это чувство, и они с Лилианой лежали в обнимку, пока не настало время встать, одеться и вернуться к своим домашним делам.
Чего, собственно говоря, она хотела? Она хотела Лилиану, понятное дело. А ни о чем большем раньше не смела и думать. Но теперь представшее ей видение – комната, свобода, головокружительный прыжок – прочно поселилось у нее в уме, совсем еще крохотное, как горчичное зернышко, но уже пускающее корни. Возможно ли такое? Получится ли у них? Сумеют ли они построить совместное будущее? Сможет ли она уйти от матери, оставить жизнь на Чемпион-Хилл, которую она столь усердно строила, складывая один к одному серые кирпичики рутинных дней? И вправе ли она всерьез просить Лилиану разорвать законный брак?
Нет, конечно, не вправе. Даже просто думать об этом – чистое безумие. Надо постоянно помнить, чтó сама же Фрэнсис говорила Кристине: что любовная связь с Лилианой – восхитительный дар небес, которым следует наслаждаться, покуда она продолжается. Вне сомнения, все кончится само собой. Вероятно, уже к исходу лета страсть угаснет… Однако прошла неделя, потом другая. В августе дни были по-прежнему жаркие, но заметно укоротились. И страсть все не остывала, все не проходила. Напротив, она стала еще более неистовой, еще более ненасытной, еще более мучительной – ибо, подобно каменной стене, подобно колючей живой изгороди, на ее пути всегда стоял Леонард. Фрэнсис с Лилианой могли исступленно целоваться и заниматься любовью в течение дня, но каждый вечер – каждый божий вечер – Лилиана уходила с мужем в спальню, и дверь за ними закрывалась, а Фрэнсис все так же терзалась ревностью, воображая их двоих в постели. Немного утешало то, что в последнее время супруги стали чаще ссориться и иногда проводили целые вечера в холодном или раздраженном молчании. Да разве же можно находить утешение в таких вещах, удрученно думала Фрэнсис. В любом случае ссоры всегда улаживались. Молчание сменялось приглушенными разговорами, смехом, протяжными зевками. По-прежнему были походы в танцзалы и пивные бары. И даже намечался отпуск, о чем Лилиана сообщила с самым несчастным видом. В начале сентября они с Леонардом на неделю уедут в Гастингс, вместе с Чарли и Бетти. На целую неделю! Господи, как же вынести столь долгую разлуку?
Однако даже мысль о предстоящей разлуке, даже приглушенный смех за закрытой дверью, даже походы на танцы и все прочее угнетали не так тяжело, как повседневные мелкие свидетельства семейной интимности: Леонард, ждущий Лилиану у подножия лестницы и кричащий наверх: «Эй, женщина, давай пошевеливайся там!»; Лилиана, поправляющая на нем шляпу, затягивающая пряжку на жилете сзади. Обыденные моменты супружеской жизни, мельком увиденные или услышанные, которые били в самое сердце всякий раз, когда случались неожиданно для Фрэнсис. Поначалу она тотчас же разворачивалась и уходила прочь. Но ближе к концу августа вдруг поймала себя на бессмысленном желании вмешиваться и разрушать эти мгновения близости между супругами. Она изобретала какие-то мелкие домашние драмы, находила самые разные поводы – катушки ли ниток, иголки ли, книги ли, которые нужно срочно взять или вернуть, – все, все что угодно, только бы завладеть Лилианой, только бы увести ее от мужа, хотя бы на минуту.
– В чем дело? – спрашивала Лилиана, входя за ней в спальню.
– Я хотела побыть с тобой наедине.
– Ах, Фрэнсис, ну так нельзя!
Леонард иногда шел следом, заглядывал в комнату с лестничной площадки.
– О чем вы, женщины, там шепчетесь? Вы вечно шепчетесь. Мужчине определенно грозит опасность. Чего вы там замышляете, а?
Он вроде как шутит, думала Фрэнсис, но смотрит пристально.
Ей становилось все труднее не ненавидеть Леонарда. Было невыносимо думать, что он домогается Лилиану в постели, невыносимо представлять, как он залезает на нее… Фрэнсис изо всех сил старалась его избегать, а если они двое все-таки встречались – держалась с ним столь холодно и недоброжелательно, что он вскоре удалялся прочь, озадаченный. Леонард больше не застревал в кухне по вечерам, чтобы поболтать с ней; вместо этого он теперь бродил по саду, толкая перед собой косилку или поливая растения. В конце концов, разумеется, он всегда уходил к Лилиане, и иногда Фрэнсис крадучись шла следом, воображая их двоих в спальне. Она неподвижно останавливалась у подножия лестницы – либо на первой или второй ступеньке – и напряженно прислушивалась, наклонив голову набок.
Однажды мать застала ее в такой позе:
– Ты что тут делаешь, Фрэнсис?
Фрэнсис вздрогнула:
– Ничего. Просто показалось, Лилиана с Леонардом зовут меня.
Мать недоуменно нахмурилась:
– Они ведь в своей гостиной, да? Зачем ты могла им понадобиться?
– Не знаю.
– Не стоит их беспокоить. Полагаю, мистеру Барберу не терпится поскорее уехать в отпуск – побыть наедине со своей женой.
«Да, вероятно, не терпится», – мрачно подумала Фрэнсис. Потом подумала обо всех днях, которые он проведет с Лилианой, и обо всех ночах… И внезапно испытала острое желание сейчас же подняться наверх и все выложить Леонарду без обиняков. «Ты думаешь, Лилиана твоя? – скажет она. – Ты глубоко заблуждаешься! Она моя, идиот!» И тогда ситуация тотчас разрешится, верно? А если даже не разрешится, то переломится, изменится…
Но тут же она представила Лилианины глаза, полные ужаса, и ничего не сделала.
Потом наступил сентябрь, и подошло время отпуска. Днем накануне отъезда Лилиана принялась собирать чемодан. Фрэнсис немного посидела с ней, примостившись на краешке кровати, но от вида вещей, укладываемых в полосатую полость чемодана, – купальных костюмов, пляжных полотенец, Леонардова нижнего белья, – у нее болезненно сжималось сердце. Когда Лилиана потянулась мимо нее к прикроватной тумбочке, за коробочкой с запонками, Фрэнсис сказала:
– Боюсь, я тебе мешаю.
– Не уходи. – Лилиана удержала ее за руку.
– Без меня ты лучше управишься.
– Нет, постой. Пожалуйста, Фрэнсис. Мы расстаемся на целую неделю… – Она прикрыла глаза ладонью и вдруг показалась страшно утомленной: лицо осунувшееся, тусклое, безжизненное. Мгновение спустя Лилиана вся встрепенулась, словно стряхивая с себя усталость, и с улыбкой бросила звякнувшую коробочку в наполовину заполненный чемодан. – Закончу сборы позже. Лен мне поможет, в кои-то веки. Не хочу больше торчать дома. Пойдешь со мной, а?
Произошедшая в ней перемена поразила Фрэнсис.
– С тобой? Ты о чем?
– Я хочу сводить тебя кое-куда. В качестве подарка. Чтобы загладить свою вину перед тобой. Загладить вину за… за все. За то, что уезжаю в дурацкий отпуск. За то, что замужем. За то, что пристаю и требую твоей любви! Не знаю. Ты часто говоришь, что тебе надоело вечно торчать в четырех стенах, с задернутыми занавесками. Ну так пойдем со мной!
– Но… куда?
– Не скажу. Иначе испорчу сюрприз! Разве ты не любишь сюрпризы?
Нет, Фрэнсис не любила сюрпризы. Самая мысль, что люди что-то замышляют и планируют ради нее, была ей глубоко неприятна. А необходимость изображать восторг, когда сюрприз раскрывается, тяготила до чрезвычайности.
Поэтому переодевалась она почти неохотно и, когда через двадцать минут вышла с Лилианой на улицу, сразу же начала строить догадки, куда они направляются. Лилиана взяла с собой только бархатный ридикюль, никаких хозяйственных сумок, – значит намечается не пикник, а что-то другое. На самом подходе к парку они свернули и зашагали по длинной улице на юго-запад, в направлении Херн-Хилл. Возможно, они идут на железнодорожную станцию, чтобы там сесть на пригородный поезд. Да, не иначе, по недолгом размышлении заключила Фрэнсис. Прогулка на природе, потом чаепитие в закусочной или ресторане. Она прикинула, куда можно спокойно добраться за короткое время, чтобы вернуться домой через два-три часа. До какой-нибудь деревушки в Кенте, по всей видимости. Ну что ж, принимается. Она с удовольствием съездит в Кент. Фрэнсис решительно принялась настраивать себя на оптимистический лад, восстанавливать хорошее расположение духа.
Но вот они достигли поворота на станцию – и прошли мимо, не сбавляя шага. Лилиана на ходу вращала зонтик, лежащий у нее плече, и вид имела озорной, возбужденный, как у игривой кошки. Теперь они направлялись в сторону Брикстона по довольно шумной дороге. «Уже близко», – таинственно сказала Лилиана, и Фрэнсис задалась недоуменным вопросом, что же такого интересного может быть на этой пыльной пригородной улице, чтобы тащиться сюда с Чемпион-Хилл да еще разводить такую таинственность. Она с упавшим сердцем предположила, что конечный пункт маршрута окажется слишком для нее эксцентричным: полутемной комнатушкой над лавкой, где ворожит цыганка-гадалка, или романтическим деревом, на ветку которого ей будет предложено повязать ленту…
Они свернули на другую улицу, и Лилиана сказала:
– Ну вот, почти пришли. Теперь не смотри вперед. Смотри в землю, я тебя поведу.
Чувствуя себя глупо, но не возражая ни словом, Фрэнсис опустила глаза и покорно последовала за Лилианой, огибая фонарные столбы, переступая через бордюры. Дождавшись перерыва в потоке транспорта, они пересекли проезжую часть – и остановились.
– Ну что, можно смотреть?
– Да, – сказала Лилиана. Затем почти без паузы: – Нет!
Уверенность явно покидала ее.
– Может, тебе и не понравится вовсе…
Фрэнсис боялась поднять глаза. Она немного помедлила, пока мимо с ревом проезжал автобус, а потом вскинула голову.
И увидела перед собой ярко разукрашенный вход в Брикстонский роллердром.
Она перевела взгляд на Лилиану:
– Ты привела меня покататься на роликах.
Лилиана беспокойно всматривалась в нее:
– Ты же говорила, что любила ходить на каток. Помнишь? Когда мы в первый раз гуляли в парке?
Фрэнсис кивнула:
– Да, помню.
– Ну что, пойдем туда?
– Да.
Ощущение было такое, будто тебя выдернули из одной жизни и швырнули в совсем другую. Еще только приблизившись к дверям, они услышали смутную мешанину звуков, а когда вошли – в уши ударили музыка, смех, глухой рокот роликовых коньков. Глазам предстала толпа, текущая по кругу, скользящая на неестественно согнутых ногах, и ко времени, когда они выстояли очередь за билетами и перешли в очередь за коньками, Фрэнсис уже изнемогала от желания поскорее влиться в этот поток. Носки ее туфель прочно встали в металлические скобы, потертые кожаные ремешки туго затянулись на щиколотках. Выпрямившись, она почувствовала себя великаншей в добрых десять футов ростом, причем страшно неуклюжей: она уже и забыла это ощущение дикой неустойчивости. Фрэнсис шагнула вперед, взмахивая руками для равновесия:
– Ой, мама! Страшно!
Лилиана поднялась со скамейки, взвизгнула и схватилась за Фрэнсис. Они рассмеялись и, грохоча коньками, поковыляли к проему в борту. А потом оказались на самом катке, на коварной гладкой площадке, натертой мелом.
Лилиана дернула Фрэнсис за рукав:
– Стой! – Другой рукой она цеплялась за борт.
– Отпусти его! – велела Фрэнсис.
– Боюсь! Я упаду!
– Не упадешь! А если упадешь, то со мной вместе. Ну, давай же!
Она крепко взяла Лилиану за руку и потянула прочь от борта. Лилиана снова взвизгнула, но покорно покатилась за ней следом, и они смешались с потоком людей, скользящих на роликах.
Огромное современное здание неказистого вида походило на гигантский церковно-общественный центр. С балок свисали поблекшие флаги цветов Перемирия; из репродукторов лились мелодичные старые песни двадцати-тридцатилетней давности: «Funiculi Funicula», «Вальс веселой вдовы». Толпа была не такой плотной, как толпы, которые Фрэнсис помнила по временам своей юности, когда часто бегала на роллердром. Вероятно, состояла она только из людей, еще не смекнувших, что за настоящими развлечениями в нынешние дни следует ходить в другие места – в джазовые клубы, скажем, или кокаиновые салоны. Однако такая внесезонная атмосфера порождала ощущение товарищеской близости между посетителями, и народу все же было достаточно много, чтобы изредка там и сям происходили столкновения и падения. Школьные каникулы еще не закончились, и дети во множестве юрко сновали среди толпы, точно мелкие рыбешки. Но были здесь и влюбленные пары, и юные девушки по две, по три или целыми стайками, и даже отважные дамы преклонного возраста. Мальчишки лихо носились, выделывая разные выкрутасы, по собственному внутреннему кругу, а в полупустом центре площадки несколько молодых людей с важностью демонстрировали свои способности. Время от времени кто-нибудь из них вдруг начинал махать руками, как ветряная мельница крыльями, в попытке удержать равновесие, потом все-таки падал под веселые возгласы, улюлюканье, сочувственный смех и с глуповато-смущенным видом поднимался, отряхивая мел с коленей и задницы. Работник катка неторопливо кружил по площадке, следя за порядком и резко свистя в свисток всякий раз, когда мальчишки слишком уж расшаливались.
И среди всех них скользили Фрэнсис с Лилианой, переступая ногами все ловчее и проворнее, постепенно набирая скорость. Мужчины, как обычно, с интересом поглядывали на Лилиану, но никто к ним не приставал – все только приветливо улыбались и вежливо уступали дорогу. Да Лилиана настоящий гений, подумала Фрэнсис. Где еще они смогли бы появиться на людях вместе, вот так вот держась за руки? Ничего похожего на любовную близость – по-детски невинная забава! Но при этом самая настоящая любовная близость: восторг тесного телесного соприкосновения, туго сплетенные пальцы, мягкие столкновения бедер, слаженное частое дыхание, слаженное биение двух сердец.
Через полчаса посетителям дали сигнал изменить направление движения на противоположное. В последовавшей веселой суматохе Фрэнсис с Лилианой неуклюже протолкались к выходу с площадки и, по-прежнему в коньках, уселись за один из столиков по другую сторону борта – пили там чай с имбирным печеньем и глазели на толпу. Вернувшись обратно на каток, они чувствовали себя уже гораздо увереннее и либо обнимались за талию, либо принимали позицию контрданса: Фрэнсис поддерживала ладонью поднятую левую руку Лилианы, а правую крепко сжимала на уровне своего бедра. Теперь Фрэнсис скользила по катку легко и свободно, ей хотелось оставаться здесь вечно. Она смотрела на лучших конькобежцев из толпы и думала: ведь мы с Лилианой тоже так сможем! Мы купим собственные ролики, будем приходить сюда каждый день. И упражняться, упражняться…
Она немного обогнала Лилиану, круто развернулась и схватила ее за обе руки, катясь спиной вперед. Они рассмеялись, глядя в глаза друг другу.
– Ты сейчас упадешь!
– Да ни за что! Да ни в жизнь!
Фрэнсис не упала, и Лилиана тоже. Они носились в людском потоке еще с четверть часа, в какой-то момент чудом избежав столкновения с одной из спортивных пожилых дам. Но потом усталость взяла свое: мышцы ног заныли. Все-таки нагрузка была нешуточная. Держась за руки, Фрэнсис и Лилиана с сожалением сделали последний круг по площадке и вышли на обычный пол, неуклюже переваливаясь, словно утки, выбравшиеся из пруда на берег. Снять коньки было огромным облегчением, по крайней мере в первую минуту. Но как же печально возвращать их служащему за стойкой, подумала Фрэнсис; как печально обменивать движение, скорость, головокружительный восторг на безопасность и привычную устойчивость.
Но гораздо, гораздо печальнее было протолкнуться к дверям и снова оказаться в Брикстоне, посреди самого заурядного дня, и уже не заскользить, а просто зашагать обратно на Чемпион-Хилл. Поначалу, впрочем, они не вполне это осознавали, поскольку радостное возбуждение, владевшее ими на катке, улеглось не сразу. Лилиана положила зонтик на плечо, и они пошли рука об руку, напевая бесхитростные мелодии, под которые катались, – с полным ощущением, будто стоит лишь оттолкнуться ногой, и они понесутся вперед, свободно выписывая танцевальные фигуры. Но при подъеме по Херн-Хилл натруженные мышцы стало мучительно тянуть, и улица показалась более длинной и пыльной, чем прежде. А потом вдруг – раз! – и они очутились неподалеку от дома. Было без малого пять. Леонард придет с работы только через полтора часа… Фрэнсис шла все медленнее и медленнее – как на виселицу. Когда они черепашьим шагом приблизились к одному из входов в парк, она и вовсе остановилась.
– Я пока еще не могу вернуться домой. Не могу.
Лилиана ничего не сказала. Они молча вошли в ворота.
В конце концов они оказались на знакомой эстраде для оркестра. Маленькая площадка, огороженная перилами, живо напомнила каток, и на минуту обе повеселели. Лилиана проскользила в танце через всю беседку и встала у балюстрады, с улыбкой глядя на Фрэнсис и водя по губам кисточкой, украшавшей шнурок зонтика. Точно так же она вальсировала, вспомнила Фрэнсис, и точно так же стояла, когда они вдвоем были здесь в самый первый раз. Боже, каким далеким кажется тот день! Сколько времени прошло? Чуть больше трех месяцев. Если постараться, можно в точности воссоздать свое тогдашнее эмоциональное состояние: они с Лилианой пока еще мало знакомы – миссис Барбер, мисс Рэй, – но любовь уже пускает корни и растет, глубоко, очень глубоко спрятанная под видимостью дружбы… Всколыхнувшиеся в ней эмоции отхлынули и бесследно исчезли. Теперь она видела Лилиану только такой, как она была сейчас, когда ее улыбка угасла, а взгляд стал таким пристальным, таким красноречивым, таким не по-женски серьезным, что сердце Фрэнсис сдавила смутная темная тоска, почти пугающая, как предвестник страдания и горя.
Она отвела глаза в сторону. Мимо по дорожке проходил пожилой господин – мистер Хоутри, один из постоянных обитателей местного отеля. Узнав Фрэнсис, он приветственно вскинул трость и отпустил добродушную шутку. Фрэнсис со смехом откликнулась: «Да, само собой! Нет, тромбоны мы сегодня оставили дома…»
Он прошел мимо, и смех замер у нее на губах. Несколько мгновений она смотрела вслед мистеру Хоутри, потом опустила глаза и провела пальцами по исцарапанным зеленым перилам балюстрады. Билл гуляет с Элис. Альберт плюс Мэй.
– У нас все по-настоящему, правда?
После паузы Лилиана тихо ответила, потупив голову:
– Да, по-настоящему. Это единственная настоящая вещь.
– Тогда что нам делать дальше?
– Не знаю.
– Мы с тобой говорили о том, чтобы жить вместе…
Лилиана отвернулась:
– Не надо, Фрэнсис.
– Почему?
– Сама знаешь почему. Это невозможно. Ты же сейчас не серьезно. Это просто мечта.
– Нет, я вполне серьезно.
– Я не смогу. Никогда не смогу.
– Ты предпочитаешь жить в браке без любви? Всю оставшуюся жизнь?
– Дело не в этом. Не спрашивай меня. Если бы ты меня любила – не спрашивала бы. От всех этих разговоров нам же только хуже.
– Я не могу любить тебя и не спрашивать. Ты должна понимать.
– Пожалуйста, перестань.
– Я не могу без тебя.
Лицо Лилианы опять потускнело и словно осунулось.
– Не надо, Фрэнсис! Я очень тебя люблю. Но мы с тобой разные. Ты сама знаешь. Тебе плевать, что о тебе думают люди. Это одно из качеств, за которые я тебя полюбила. Это мне понравилось в тебе с самого начала, с той самой минуты, когда я увидела, как ты моешь пол в своей дурацкой косынке. Но я не такая. Совсем не такая, как ты. Мне придется от всего отказаться. Я никогда не смогу полюбить другую девушку, но ты… я тебе скоро надоем. Со дня вечеринки у Нетты я все время со страхом жду, когда ты потеряешь ко мне интерес.
– Но ведь ничего подобного не случилось. И не может случиться.
– Очень даже может. И наверняка случится. Лен потерял ко мне интерес, но это обычное дело между мужем и женой, ничего страшного. Но если ты разлюбишь и бросишь меня после того, как я уйду от него, – что я тогда буду делать?
Фрэнсис потрясла головой:
– Да как я могу тебя бросить, Лилиана?
Лилиана горестно взглянула на нее:
– Ты же бросила прежнюю свою подругу.
Слова застигли Фрэнсис врасплох, и она не нашлась, что ответить.
Какое-то время обе молчали. Фрэнсис невидящими глазами смотрела на деревья поодаль.
– Давай пока оставим все как есть, – наконец сказала Лилиана. – Вдруг со временем что-нибудь изменится…
– Что может измениться, если мы сами не изменимся?
– Я… я не знаю.
– А до тех пор – что? Мне по-прежнему придется делить тебя с Леонардом?
– Нет, все не так.
– По ощущениям – именно так. И даже хуже! А он даже не знает, что делит тебя со мной.
– Но близость с ним ничего для меня не значит. Просто какие-то дурацкие телодвижения. Он для меня все равно что мертвый. Иногда я в самом деле хочу, чтобы он умер. Ужасно, конечно, говорить такое, но мне иногда хочется, чтобы Лена переехал автобус побольше да потяжелее. Мне хочется… Ах, это несправедливо! Вот бы нам с тобой закрыть глаза, потом открыть, и глядь – а у нас уже все-все по-другому!
Лилиана и впрямь зажмурилась, будто загадывая желание. «Но какое именно у нее желание?» – подумала Фрэнсис. Она уже перестала понимать, в чем главная трудность. В том, что они обе женщины? Или в том, что Лилиана замужем? Похоже, две эти проблемы безнадежно переплелись между собой. Она могла мысленно вытянуть из клубка одну из них и распутать, но другая между тем оставалась страшно запутанной. А стоило лишь заняться второй, первая тотчас же вновь закручивалась невообразимыми узлами. «Должно же быть что-то… какое-то слово, какая-то фраза, какой-то ключ ко всему», – в отчаянии думала Фрэнсис, но ничего не находила, как ни старалась.
Они все еще молчали, когда с другой стороны оркестровой беседки донеслось хихиканье: двое мальчишек стояли на гравиевой площадке, заглядывая внутрь. Вероятно, они почувствовали драматическую напряженность разговора между Фрэнсис и Лилианой или увидели что-то особенное в их позах: «Тили-тили-тесто!» – прокричал один из них, и оба бегом ринулись прочь, хохоча во все горло.
Лилиана вздрогнула и резко оттолкнулась от перил:
– О господи! Пойдем отсюда! Мы здесь на самом виду.
– Да никто не смотрит, успокойся. Ну парочка школьников, делов-то.
– Мне неприятно. Давай пойдем отсюда.
Они вышли из беседки и зашагали по дорожке. Ничего не изменилось, подумала Фрэнсис. Ничего не разрешилось, не определилось. Ей снова захотелось спросить: «Что же нам делать дальше?» Но сколько раз можно спрашивать одно и то же? Для нее самой вопрос этот уже начинал звучать до противного жалобно. Они с Лилианой шли, не держась за руки, и идти больше было некуда, кроме как домой.
А потом им уже не представилось ни одной возможности остаться наедине. Леонард в кои-то веки вернулся со службы рано и, казалось, провел весь вечер на лестничной площадке: поднимаясь наверх, Фрэнсис всякий раз натыкалась на него, возящегося со своими теннисными ракетками, начищающего белым кремом свои спортивные туфли. Фрэнсис видела Лилиану лишь мельком, поверх его плеча. За весь вечер они с ней ни разу не обнялись, не поцеловались и утром даже не смогли попрощаться толком. Мистер Уисмут и Бетти прибыли одновременно с посыльным от мясника, и ко времени, когда Фрэнсис взяла мясо и уладила какое-то недоразумение с заказом, сумки и чемоданы Лилианы и Леонарда, а затем сами Лилиана с Леонардом втиснулись в узкий автомобиль Чарли – и покатили прочь.
9
И в глубине души – да! – Фрэнсис даже испытала облегчение, когда они уехали. Тайное общение с Лилианой, постоянная необходимость выискивать и использовать на всю катушку жалкие крохи времени с ней – эти восхитительные, но мимолетные мгновения, которые извлекаешь из будней, точно устрицу из раковины, и жадно пожираешь, одним глазом глядя на дверь, одним ухом прислушиваясь, не раздадутся ли шаги на лестнице, никогда не смакуя с полным удовольствием, – все это, осознала Фрэнсис, страшно выматывало нервы. Два или три часа в то субботнее утро она слонялась между кухней и гостиной в неком подобии транса. А после обеда прилегла с газетой на диван, закрыла глаза, лишь бы не видеть последние плохие новости, и неожиданно заснула.
Отправляясь на боковую в десять вечера, она по-прежнему зевала. Поскольку теперь из соседней спальни не доносилось никаких звуков, чтобы к ним прислушиваться, Фрэнсис спала спокойно, а утром, пока мать была в церкви, приняла ванну, после чего босиком побродила по дому с сигаретой. Она со стыдом увидела, насколько сильно запустила хозяйство: затянутые паутиной углы, пыльная лепнина, жирные пятна и отпечатки пальцев на полированной мебели. Она взяла листок бумаги, карандаш и составила список дел.
На другой день, с утра пораньше, Фрэнсис взялась за работу с твердым намерением выполнить все пункты один за другим. Начала с лестничной площадки: вытерла там везде пыль, подмела пол, выбила коврики.
Под конец набрался целый совок пуха, ворсинок и спутанных волос: темных Лилианиных, рыжеватых Леонардовых и ее каштановых. При виде них, сметенных в один ворох, Фрэнсис слегка замутило. Оставлять это в доме неприятно, решила она, даже сжигать в печке не хочется. И потому отнесла все на компостную кучу у дальней стены сада. Пока Фрэнсис выходила, доставили утреннюю почту: вернувшись в холл, она обнаружила несколько писем на половике под дверью. Когда она наклонилась за ними, сердце у нее слабо трепыхнулось – а вдруг одно из них от Лилианы? Разве не черкнет она хотя бы пару строк, чтобы сообщить, что добралась благополучно?
Однако все письма оказались от лавочников. Фрэнсис засунула их в расходную книгу.
На следующий день почты вообще не было, и на следующий за ним – тоже. А в четверг пришли лишь очередные счета… Но каждое утро с нетерпением ждать почтальона было страшно унизительно. Фрэнсис поехала в город и зашла к Кристине. А когда Кристина насмешливо поинтересовалась: «Ну как там твоя настоящая Любовь?» – она пренебрежительно фыркнула:
– Моя Любовь упаковала чемодан и усвистала с мужем в Гастингс. Моя Любовь ест мороженое на набережной, катается на ослике… не знаю, право. Мне все равно.
Кристина не стала расспрашивать. Заварила чай, достала сигареты, пошарила в буфете и нашла пакет арахиса. Какое-то время они сидели, с хрустом разламывая скорлупу. А когда прикончили все орехи, Кристина подалась вперед в своем кресле и сказала:
– Есть идея! Тебе когда возвращаться? Давай сходим в мюзик-холл! Если поторопимся – успеем в Холборн ко второму отделению. Я плачу. Что скажешь?
В свое время они часто вот так вдруг срывались с места и мчались куда-нибудь. Фрэнсис стряхнула крошки с платья. Оставив стол неубранным и на ходу застегивая жакеты, Фрэнсис и Кристина сбежали по каменной лестнице на улицу. Там сразу же поймали автобус и через пять минут вышли у Холборн-эмпайр, а спустя еще пять минут уже сидели в жаркой сияющей темноте балкона, глядя на двух комиков, которые кружили по сцене на тандеме. Среди пожилой публики, сосущей мятные леденцы, Фрэнсис почувствовала себя совсем еще молодой. Искоса посмотрев на Кристину, на миг встретившись с ней взглядом и улыбнувшись, увидев ее острое личико и светлые волосы, подсвеченные огнями сцены, она неожиданно испытала прилив нежности или даже какого-то более глубокого чувства: сердце у нее дрогнуло и затрепетало, словно сквозь него проскользил призрак былой страсти.
Однако по возвращении домой Фрэнсис первым делом проверила, нет ли письма от Лилианы, и опять ничего не нашла. Внезапно ее осенило: само по себе молчание Лилианы, должно быть, и есть послание. Она вспомнила, как они с ней расстались: ничего не решив, ни о чем не договорившись. Вспомнила последний разговор в парке, усталое лицо Лилианы. Я не смогу. Никогда не смогу. Не надо, Фрэнсис.
И с трудом подавила приступ страха, накатившего, точно волна тошноты.
На следующий день к ним с матерью наведалась гостья. Стук в дверь, раздавшийся ранним вечером, показался Фрэнсис каким-то неуверенным, и потому она предположила, что пришла Маргарет Лэмб, живущая ниже по склону холма. За дверью, однако, оказалась не приземистая невзрачная Маргарет, а стройная, красивая, хорошо одетая женщина с букетом бронзовых хризантем. Фрэнсис недоуменно моргнула – а секунду спустя узнала Эдит, невесту Джона-Артура.
– Эдит! Как приятно тебя видеть! И какие великолепные цветы! Неужели для нас? Ах, не стоило, право. Страшно подумать, сколько ты за них отдала.
– Я вам не помешаю?
– Нисколько! Ты как раз к чаю. Мать будет в восторге… Мама, посмотри, кто к нам пришел! Входи же, входи. Мы тебя ждали только через месяц.
Эдит всегда навещала их в октябре, в годовщину смерти Джона-Артура, так что этот визит стал для них полной неожиданностью. Едва Эдит вошла в холл, из гостиной появилась мать и направилась к ней, сияя улыбкой:
– Какой приятный сюрприз! И букет потрясающий! Надеюсь, ты не ради нас ехала из самого Уимблдона?
Эдит немного покраснела:
– Мне следовало вас предупредить, я знаю.
– Нет-нет, я вовсе не это имела в виду.
– Просто у меня выдался свободный день, и я подумала, что хорошо бы повидаться с вами.
– Очень мило с твоей стороны! Я сейчас достану альбомы. Ну до чего же замечательно ты выглядишь! Сногсшибательно – иначе не скажешь!
Да, Эдит действительно выглядит замечательно, мысленно признала Фрэнсис. Ее темно-рыжие волосы отливают блеском. На ней платье и плащ кремового цвета, светлые замшевые туфли, безупречно чистые перчатки, будто только что вынутые из магазинной упаковки. Шляпку украшает экзотическое перо из бутика на Бонд-стрит – похожим пером Фрэнсис в молодости подписывала разные протестные петиции. Всегда ли Эдит была такой модной, такой лощеной? Нет, конечно. Она из самой обычной семьи; отец у нее скромный банковский служащий. Но возможно, подумала Фрэнсис, ее семья просто сумела удержаться на прежнем своем уровне, тогда как они с матерью постепенно скатываются все ниже и ниже. Убийственная мысль. Фрэнсис вдруг устыдилась за свою изношенную домашнюю одежду, за старое грязно-коричневое платье матери. И за дом, который совсем не изменился за время, прошедшее с последнего визита Эдит, да и со всех ее предыдущих визитов, – разве только обветшал чуть больше и вся полированная мебель в нем чуть больше потускнела. Когда они втроем вошли в гостиную и Эдит с легким удивлением осмотрелась вокруг, Фрэнсис со смехом сказала: «Да, как видишь, здесь все по-прежнему!»
И тут же пожалела о своих словах, ну или, во всяком случае, о своем ироническом тоне, потому что Эдит опять залилась краской, будто пойманная на чем-то неприличном.
Вероятно, поэтому визит с самого начала не заладился. Фрэнсис отнесла хризантемы в кухню и поставила в вазу, а когда вернулась в гостиную с ними и чайным подносом, то увидела, что мать удобно расположилась в кресле, но Эдит, хотя и оживленно болтающая, неловко сидит на краешке дивана, по-прежнему в шляпке и перчатках. Она не сняла их, даже когда Фрэнсис принялась разливать чай. Она изложила свои новости, показала фотографию маленьких племянников, затем взяла чашку и блюдце с кусочком липкого кекса, но по-прежнему, невесть почему, оставалась в шляпке и перчатках. Наконец Фрэнсис не выдержала и спросила:
– Ты ведь, надеюсь, собираешься посидеть с нами подольше, Эдит? Тебе не жарко вот так, в полном облачении? Здесь у нас можно без церемоний, ты же знаешь.
Эдит заметно сконфузилась:
– Да, действительно жарковато.
Она встала и подошла к каминному зеркалу, чтобы отколоть шляпку и пригладить волосы, потом вернулась на диван и стянула перчатки. Фрэнсис ничего не заметила, но мать тотчас же произнесла каким-то новым тоном:
– Эдит…
Эдит опустила голову и странно подвигала руками:
– Да, вот…
– Ну что ж, прими наши поздравления.
– Спасибо.
Теперь Фрэнсис увидела и поняла. Все годы, прошедшие со смерти Джона-Артура, Эдит продолжала носить свое помолвочное кольцо, только не на правой руке, а на левой. Теперь же на «правильном» пальце у нее появилось другое кольцо, золотое, с крупным бриллиантом в крапанах, затмевающее своей роскошью тонкое филигранное колечко, подаренное Джоном-Артуром. Приятно удивленная, Фрэнсис перевела взгляд со сверкающего бриллианта на лицо Эдит:
– Ты выходишь замуж?
Эдит кивнула:
– В конце месяца. А потом свадебное путешествие. Шесть недель. Америка!
– Здорово! Я страшно за тебя рада. И какое красивое кольцо! Посмотри, мама. Ну не чудо ли?
– Да, я вижу.
– Ты расскажешь нам о нем, Эдит?
Несомненно, именно за этим она и приехала. Лицо Эдит снова зарумянилось, на сей раз от облегчения.
– Его зовут мистер Пейси. У него свой бизнес. Производство стеклянной посуды – банок и бутылок. Не особо увлекательно, да? Но он строил свое дело долгие годы и достиг большого успеха. Мистер Пейси намного старше меня. Его первая жена умерла всего год назад. У него четверо детей: три сына и дочь – все уже взрослые.
– О, так ты сразу станешь матерью!
– Да. – Эдит прижала руку к сердцу. – Это меня немножко пугает, честно говоря. Но дети относятся ко мне хорошо. Самый младший сын еще учится в школе. Дочери, Коре, девятнадцать. Я надеюсь стать для них добрым другом. Все это совершенно для меня неожиданно. Еще два месяца назад я помышляла о замужестве не больше, чем о полете на Луну! Я с ним только тогда и познакомилась. Вы представляете?
– Ты сделаешь мистера Пейси счастливым, Эдит, я знаю, – с искренним чувством сказала Фрэнсис.
– Хотелось бы.
– Он будет счастлив с тобой, даже не сомневайся. Правда, мама?
– Да, разумеется. И дети тоже. Надо же, какой поворот судьбы! Полагаю, твоя матушка чрезвычайно довольна. Однако ей будет страшно не хватать тебя.
– Да, для мамы это крутая перемена в жизни. Она собирается написать вам обо всем, но я решила сначала сама поговорить с вами.
– Я рада, что ты приняла такое решение. Спасибо.
– Мама очень любила Джека.
– Да, я знаю.
Эдит всегда называла Джона-Артура Джеком, и это имя резало Фрэнсис слух: оно казалось ужасно вульгарным, а в Джоне-Артуре не было ничего вульгарного, как и в самой Эдит. Получала ли она другие брачные предложения после его смерти? Если да, то Фрэнсис с матерью ничего о них не слышали. Они привыкли считать Эдит вдовой Джона-Артура, а Фрэнсис знала, что для женщин старшего поколения вдовство значит гораздо больше, чем для современных женщин.
– Я очень рада за тебя, Эдит, – сердечно произнесла мать, но еле заметное подергивание ее лицевых мышц ясно свидетельствовало для Фрэнсис, что в глубине души она нисколько не рада – вернее, что радость в ней заглушается множеством других чувств, великим множеством печалей и разочарований, связанных и с ней самой, и с Джоном-Артуром.
Фрэнсис попросила рассказать побольше про мистера Пейси, и Эдит, все так же краснея, поведала про его фабрику, его автомобили, про званые ужины и теннисные турниры, которые он любит устраивать, и про его огромный дом с гаражом, расположенный на окраине Тамбридж-Уэллса. Мистер Пейси, судя по всему, был полной противоположностью тихому, мягкому Джону-Артуру. У Фрэнсис возникло такое ощущение, будто брат сейчас сидит с ними в комнате и снисходительно слушает, слегка скучая и время от времени украдкой поглядывая на часы. Она видела, что улыбка матери становится все принужденнее, а реплики все короче и натужнее. Еще перед чаепитием мать достала из серванта альбомы с семейными фотографиями и пачку замусоленных писем Джона-Артура с фронта, которые они обычно просматривали во время визитов Эдит. Теперь Эдит заметила их, спохватилась, и они передвинули кресла, чтобы сидеть поближе друг к другу. Но разглядывание фотографий и чтение вслух писем сегодня не пробуждало обычных эмоций: с такой безучастностью перебираешь мертвые сухие листья. Когда последнее письмо наконец возвратилось обратно в конверт, разговор постепенно сошел на нет и наступило тягостное молчание.
Фрэнсис предложила посмотреть сад. Они вышли во двор, пересекли лужайку, прогулялись между клумбами с астрами и георгинами, и это немного взбодрило всех трех. Эдит описала участок при доме мистера Пейси, террасу в итальянском стиле, пруды, фонтан. Миссис и мисс Рэй, сказала она, непременно должны навестить ее на новом месте; Фрэнсис с матерью пообещали при случае наведаться и добавили, что она в свою очередь должна приехать к ним на Чемпион-Хилл с мужем, а возможно, и с падчерицей. Эдит кивнула, но улыбалась при этом натянуто, и Фрэнсис поняла, что ни один ни другой визит, скорее всего, не состоится. Одно дело, когда Эдит приходила к ним как невеста Джона-Артура, и совсем другое – если она явится в качестве жены мистера Пейси. Вдобавок уже через несколько месяцев – или еще во время свадебного путешествия – она наверняка забеременеет.
Когда они уже прощались в холле, Фрэнсис заметила, что Эдит опять медленно осматривается вокруг: с печалью и сожалением переводит взгляд с предмета на предмет, словно стараясь запечатлеть в памяти. Фрэнсис почувствовала укол вины: ей вдруг показалось, что все эти годы она недодавала Эдит внимания. По внезапному порыву она сказала:
– Ты сейчас на станцию? Давай я пройдусь с тобой.
– О, Фрэнсис, не стоит утруждаться.
– Да, действительно, проводи Эдит до станции, – произнесла мать, и по ее тону Фрэнсис поняла, что ей хочется побыть одной.
Фрэнсис сбегала наверх переобуться и надеть шляпу, а потом они с Эдит вышли из дома и зашагали вниз по склону холма.
Когда они проходили мимо калитки Лэмбов, Эдит нервно улыбнулась:
– Не счесть, сколько раз мы с Джеком ходили этой дорогой. Не верится, что уже шесть лет пролетело, правда, Фрэнсис? Но с другой стороны… не знаю… это были долгие годы. Всегда странно видеть эти дома, нисколько не изменившиеся. Надеюсь, вы по-прежнему дружите с Плейферами?
– Да, мы часто видимся с миссис Плейфер. Мистер Плейфер умер, как ты знаешь. В позапрошлом году.
– Ох, конечно. Какая я идиотка! Вы же мне говорили, а я забыла. Славный был человек.
– Да, мы все любили мистера Плейфера.
– А как поживает твоя подруга? Я никогда про нее не спрашивала.
– Подруга?
– Ну да. Кэри, кажется?
– То есть Крисси? – сказала изумленная Фрэнсис.
– Такая страшно умная девушка с роскошными белокурыми волосами. Я видела ее с тобой раза три-четыре. Один раз – здесь, на холме. Помнишь?
– Нет, не помню.
– Но ты с ней по-прежнему общаешься? Вы же были не разлей вода. Я перед вами двумя ужасно робела. У вас было свое мнение по любому вопросу. Сама-то я никогда умом не блистала. Мистер Пейси называет меня «моя глупышка». Так что с ней сталось, с Крисси? Она вышла замуж?
– Она живет в городе, снимает квартиру с одной девушкой. Работает. И теперь носит короткую стрижку.
– Ах, какая жалость! Я всегда завидовала ее волосам. Да, я видела Крисси с тобой три или четыре раза.
За ее словами ничего такого не кроется, решила Фрэнсис. Скандал из-за Кристины случился спустя долгое время после смерти Джона-Артура и тщательно скрывался от всех, в том числе от Эдит. Она просто перебирает воспоминания о прошлом, с таким же грустным сожалением, с каким совсем недавно разглядывала дубовую мебель в холле. И наверное, по-прежнему размышляет о том, как странно, что здесь остается мир, частью которого она могла стать, продолжается жизнь, в которой она многие годы по праву присутствовала, но с которой теперь наконец рвет последние связи. На подходе к станции они услышали приближение поезда, идущего в западном направлении, но о том, чтобы Эдит рванула бегом в надежде успеть на него, не могло быть и речи. Поезд ушел, и они остановились в тени на верхней ступеньке платформы в ожидании следующего.
– Спасибо, что навестила нас, Эдит, – сказала Фрэнсис. – Спасибо, что сама рассказала нам про мистера Пейси – при личной встрече, я имею в виду, а не в письме. Я искренне рада за тебя.
– Правда? Хотелось бы, чтобы твоя матушка тоже порадовалась.
– Мама рада. Во всяком случае, будет рада, когда свыкнется с мыслью о твоем замужестве.
– Она всегда была очень добра ко мне. А сейчас считает, что я предала Джека.
– Ничего подобного.
– Ты знаешь, чем он был для меня. Я никогда его не забуду. И всю жизнь буду носить его кольцо. Мистер Пейси относится к этому с большим пониманием.
Эдит сложила вместе руки в перчатках, словно желая удостовериться в прочности металлического ободка под тонкой лайкой, – но пальцы ее, заметила Фрэнсис, невольно скользнули к новому кольцу, а не к старому.
И она снова покраснела – покраснела от счастливого волнения, от восторга при мысли о своем невероятном возлюбленном. Теперь, когда на них не давила чинная обстановка гостиной, Фрэнсис ясно увидела, что восторг этот плотского свойства; она не могла ошибаться, ибо точно такой же восторг вызывала у нее Лилиана. Внезапно она прониклась к Эдит небывалой доселе нежностью – возможно, искусственной, возникшей под влиянием момента. Но казалось, и Эдит тоже почувствовала какую-то особую близость, вдруг установившуюся между ними: она открыто посмотрела Фрэнсис в глаза и сказала:
– До чего же я рада тебя видеть, Фрэнсис! Теперь я жалею, что не виделась с тобой чаще. С тобой и твоей матушкой. Надеюсь, у вас все хорошо? И матушка вполне здорова? Она заметно постарела с прошлого года. А ты…
– Что? – улыбнулась Фрэнсис. – Неужели тоже выгляжу постаревшей?
– Нет, не постаревшей вовсе, а… так, будто ты сжилась со своей ролью.
– Со своей ролью? – переспросила Фрэнсис, крайне удивленная.
– Я не имею в виду ничего плохого! Просто раньше ты… ну, иногда казалась не очень счастливой. И твоя матушка тоже. Но вы с ней, конечно же, надежная опора друг другу. Я рада за вас обеих… О, мне пора! – (К платформе подходил поезд.) – Мы с Гербертом – то есть с мистером Пейси – договорились встретиться, а он всегда страшно волнуется, если я опаздываю. Огромное спасибо, что была так мила со мной!
Они обменялись торопливым рукопожатием, но Эдит все же успела крепко стиснуть пальцы Фрэнсис. А потом повернулась и проворно сбежала вниз по ступенькам.
Она зашла в вагон, не оглянувшись. Наверное, даже не подумала, что Фрэнсис может задержаться и смотреть вслед. Но Фрэнсис оставалась на прежнем месте, пока поезд отходил от платформы, и неподвижно стояла там еще несколько минут, мысленно повторяя: сжилась со своей ролью! Слова привели ее в ужас. Она сама выбрала эту роль; ради нее она отказалась от Кристины. Но это было в другой жизни, вечность назад, а с тех пор… Глядя на блестящие рельсы, Фрэнсис вспомнила, как после вечеринки у Нетты они с Лилианой сидели в поезде, тесно прижатые друг к другу. Вспомнила, как молча поднимались по этим вот ступенькам и шагали по улице. Вспомнила все, что произошло позже той ночью. Тогда они обе распрощались со всякими ролями. Они возродились к новой жизни в объятиях друг друга, правда ведь?
Фрэнсис не знала. Она уже ни в чем не была уверена. Все случившееся между ней и Лилианой сейчас казалось странно нереальным – словно визит Эдит разрушил какие-то чары, подобно тому как первый петух своим криком прогоняет привидение. Фрэнсис вышла со станции и двинулась обратно. Однако при мысли о старом усталом доме, о пустых комнатах и опечаленной матери она невольно замедлила шаг, а потом, вместо того чтобы продолжить путь вверх по склону, пересекла улицу и вошла в парк.
Ей вдруг отчаянно захотелось вызвать в себе ощущение присутствия Лилианы, ее осязаемой реальности. Но хорошая погода выманила народ на свежий воздух: в беседке для оркестра Фрэнсис увидела влюбленную парочку – паренек щекотал травинкой нос девушке – и, разумеется, заходить туда не стала. А направилась дальше, к теннисным кортам, где однажды они с Лилианой стояли, наблюдая за игрой двух молодых женщин. Сейчас там состязались несколько пар, но за долгое лето покрытие кортов истерлось в пыль и сетки на них провисли. Приблизившись к пруду, Фрэнсис обнаружила, что вода в нем помутнела, потемнела и у берегов подернута грязной пеной. Она прошла мимо, не останавливаясь. Но повсюду было одно и то же. Все выглядело убогим, провинциальным, заурядным. Голый западный склон напоминал пустынную равнину. Самое тягостное впечатление произвели остатки роскошных домов и садов, из которых много лет назад на скорую руку сотворили парк: увитый плющом портик; солнечные часы, по-прежнему показывающие время реликтам ушедшей эпохи; сумрачная аллея, ведущая в никуда.
Удрученная, Фрэнсис продолжала идти. Она пришла в парк в надежде найти здесь Лилиану, но сейчас, свернув с одной тропинки на другую, вдруг осознала, что не столько ищет что-то, сколько бежит от чего-то: она пыталась убежать от мыслей, навеянных визитом Эдит. Перед глазами неотступно стояло ее кольцо. Бриллиант назойливо сверкал – будто подмигивал. «Вот он я, мисс Рэй, – казалось, говорил бриллиант. – Поистине настоящая вещь. Вы не можете тягаться с такими, как я, даже не пытайтесь. Удовольствуйтесь своей „ролью“, в которую вы столь замечательно вжились, подобная глупой бессловесной устрице, зарывшейся в песчаное морское дно». Никогда еще в своей взрослой жизни Фрэнсис не опускалась до таких мыслей. Да она скорее согласилась бы таскать седло на спине, чем носить кольцо, как у Эдит! Но сейчас она чувствовала себя обессиленной и опустошенной, истерзанной и бесконечно одинокой. Так вот чем обернулся для нее роман с Лилианой: она потеряла саму себя. Еле волоча ноги, Фрэнсис преодолела последний участок пожухлой травы и поплелась домой.
Подходя к дому, она заметила впереди себя почтальона, прибавила шагу и достигла садовой калитки одновременно с ним. Он вручил ей письмо, и когда Фрэнсис увидела на конверте свое имя, написанное Лилианиным кудрявым почерком, то не почувствовала ни радости, ни облегчения – а вся похолодела, как если бы она материализовала письмо с помощью черной магии. Конверт казался почти невесомым. Она боялась его вскрывать. С минуту она стояла с ним с руке, глядя вслед удаляющемуся почтальону и испытывая сильное желание догнать его и запихнуть письмо обратно в сумку.
Но потом сунула конверт в карман, небрежно сложив пополам, и вошла в дом. Мать как раз выходила из своей спальни, со свеженапудренным лицом. А поскольку пудрилась мать крайне редко, Фрэнсис поняла, что она плакала. И это окончательно ее добило. Ей захотелось сесть на ступеньки лестницы, обхватить голову руками. Захотелось сказать: «Ах, мама, мама! Наши сердца разрываются. Что же нам делать?»
Но Фрэнсис уже лет двадцать не разговаривала с матерью столь откровенно. Даже смерть Ноэля и Джона-Артура они оплакивали порознь, в горьком одиночестве. Поэтому, ощущая сквозь подкладку кармана острые уголки смятого конверта, она остановилась перед зеркалом, чтобы отколоть шляпку. А когда заговорила – постаралась придать голосу веселость.
– Итак, Эдит выходит замуж за баночно-бутылочного магната. Кто бы мог подумать!
На что мать с мягким укором промолвила:
– Ну полно, Фрэнсис.
– О, я страшно за нее рада! Правда, мне почему-то кажется, что мистер Пейси выгадывает от сделки больше. Вдобавок из него, похоже, уже песок сыпется. А камешек, камешек-то в кольце какой! Наверное, найден среди стекольного боя на фабрике, как думаешь?
Толики снобизма оказалось достаточно. Фрэнсис поймала в зеркале взгляд матери, и они обменялись слабыми улыбками.
Но едва лишь мать скрылась в гостиной, Фрэнсис увидела в своем отражении, как улыбка гаснет. Она отвернулась от зеркала, поднялась наверх, зашла в спальню и закрыла дверь. Письмо, смявшееся в кармане, теперь казалось еще более тонким – и более зловещим. Фрэнсис по-прежнему не покидало ощущение, будто оно материализовалось магическим образом из всех неудач сегодняшнего дня. Безрадостная прогулка по парку привела к такому вот печальному результату – к утрате всякой уверенности. Фрэнсис наконец признала, что несчастлива, и одновременно с ней Лилиана тоже признала, что несчастлива. И силой своих мыслей они вдвоем сотворили это письмо, это тонкое, ужасное письмо, которое – она знала, знала, знала! – завершит то, начало чему положил отъезд в отпуск: разведет их окончательно и бесповоротно, как решение суда.
«Ладно, – подумала она в приливе бравады. – Возможно, оно и к лучшему».
Фрэнсис вскрыла конверт и достала из него сложенный пополам листок бумаги. Собравшись с духом, развернула его и увидела первую строчку, написанную черными чернилами:
Моя дорогая, моя милая, моя любимая…
Сердце Фрэнсис, тоскливо сжимавшееся в груди, стремительно раздулось. Она шагнула к кровати и бессильно прислонилась к спинке, прикрыв глаза тыльной стороной ладони и на мгновение зажмурившись.
Потом продолжила читать.
Моя, дорогая, моя милая, моя любимая… Пишу при свете свечи, в мрачной тесной комнатушке – в ванной, можешь себе представить? Кран течет и не закрывается, хоть ты тресни, занавеска на окне грязная, в раковине налипли рыжие женские волосы. Казалось бы, меня тошнить должно от такой обстановки, правда? но я ничего против нее не имею. Даже самая мрачная обстановка мне нипочем, когда я думаю о тебе, моя дорогая…
Ах, любовь моя, я бы очень хотела, чтобы ты сейчас была рядом и сказала мне, что делать. Я чувствую себя страшно одинокой и беспомощной, а ты единственный в мире человек, которому я небезразлична. Остальные говорят, что со мной скучно. Вчера вечером они ушли на представление без меня, и вот я сидела у окна, и какой-то мужчина на улице посылал мне воздушные поцелуи, и я представила, каким взглядом ты посмотрела бы на него, и рассмеялась в голос, но смех был такой печальный, что перешел в плач, я просто подумала, как же все-таки ужасно и несправедливо, что у нас с тобой нет никакой возможности быть вместе, а любой мужчина запросто может послать воздушный поцелуй любой девушке в любом окне, и люди только одобрительно улыбнутся. Я все вспоминаю, как мы катались на роликах, – правда было здорово? Мне тогда казалось, я вот-вот взмою в воздух и полечу, с тобой в обнимку, и для этого даже не нужны никакие ролики.
Ах, ну почему ты не здесь, со мной? Я боюсь, что вернусь домой, а ты меня уже забыла или влюбилась в другую девушку. Как-то ты сказала мне одну вещь, я всегда ее помню: ты сказала, что мне страшно нравится, когда мной восхищаются, помнишь? Ты сказала, что я полюблю кого угодно, кто будет восхищаться мной. Так вот, ты только не обижайся, моя дорогая, но мне иногда кажется, что это ты готова полюбить кого угодно. У меня иногда никак в уме не укладывается, что ты и вдруг полюбила меня, и тогда я начинаю думать, что нужна тебе лишь потому, что ты потеряла много-много всего другого. Но ведь дело не только в этом, правда?
Если да, скажи мне это, да так, чтобы я поверила, а то сейчас я готова совершить любой отчаянный шаг, лишь бы быть с тобой, Фрэнсис, – ну вот, я написала твое имя, и одна моя половина, гордая и смелая, полна решимости показать письмо кое-кому, а другая моя половина, жалкая и трусливая, трясется от страха. Ах, до чего же мне хочется быть такой же смелой, как ты!
Я смотрю на наш фургончик – ты знала, что я взяла его с собой? Посылаю тебе поцелуи, моя милая, тысячу поцелуев радиограммой на Ч.-Хилл. Интересно, чувствуешь ли ты их?
х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х
Никогда в жизни Фрэнсис не получала подобных писем. И никогда не поверила бы, что послание столь безыскусное, столь простодушное и нескладное может ее взволновать и растрогать до такой степени. Она прочитала его во второй раз, и в третий, и в четвертый. Усталость как рукой сняло. Она поднесла письмо к губам и действительно ощутила поцелуи Лилианы, ощутила на своих губах ее губы, горячие и настойчивые.
А на следующий день Лилиана вернулась и бросилась в объятия Фрэнсис на лестничной площадке, пока Леонард заносил в холл чемоданы. Она пришла к ней чуть позже, пока он принимал ванну. А в понедельник утром, когда они остались в доме одни и лежали полураздетые на кровати Фрэнсис, Лилиана уткнулась лицом ей в плечо и расплакалась.
– Мне было плохо там, Фрэнсис! Ужасно плохо! Мне все время хотелось домой, каждую минуту каждого дня. Я постоянно улыбалась и дурачилась, но чувствовала себя как в тюрьме. Всякий раз, когда Леонард целовал меня, я думала о тебе. Только так я могла переносить это. Всякий раз, когда он ко мне прикасался, когда смотрел на меня, я думала о тебе, думала только о тебе!
Бурные рыдания сотрясли ее тело. Немало удивленная таким взрывом чувств, Фрэнсис крепко обнимала Лилиану, пока та не перестала вздрагивать, стонать и всхлипывать, а потом нежно погладила мокрые от слез щеки и опухшие веки, провела пальцами по губам:
– Как же я люблю тебя. О господи, как же я тебя люблю.
Но при этих словах глаза Лилианы опять наполнились слезами. Фрэнсис немного отстранилась и вгляделась в нее:
– В чем дело? Что с тобой?
Лилиана резко помотала головой, и слезы выплеснулись из глаз.
– Я просто хочу, чтобы все было по-другому, – прерывисто прошептала она. – Безумно хочу.
– Нет, ты чего-то недоговариваешь. Что-нибудь случилось, пока вы были в Гастингсе?
Лилиана вытерла щеки:
– Я очень скучала по тебе, вот и все. Мне было страшно одиноко.
– А то, о чем ты написала в письме… что хочешь быть смелой… это правда?
– Ты знаешь, что да.
Фрэнсис взяла ее руки в свои:
– Тогда послушай. Я сегодня думала всю ночь напролет. Так дальше продолжаться не может. Посмотри на себя! Это тебя убивает. И я тоже… я так больше не могу. Не могу делить тебя с Леонардом. Не могу делить тебя с твоим так называемым браком, который на самом деле всего лишь привычка и условность и… объятия без любви или даже хуже. Если бы я любила тебя меньше, я бы, наверное, смогла… но я не могу. Я хочу, чтобы ты ушла от Леонарда, Лилиана. Хочу, чтобы ты ушла от него и стала жить со мной.
Фрэнсис ожидала, что лицо Лилианы помрачнеет, замкнется, но та пристально посмотрела на нее влажными от слез глазами и тихо произнесла:
– Ты же серьезно, да?
– Да, совершенно серьезно. А что? До сих пор мы всегда говорили об этом как о чем-то невозможном. Но ведь женщины уходят от мужей каждый божий день. В газетах полно таких новостей.
– Так то женщины из высшего общества. У них все иначе. Они могут договориться об условиях развода. И уходят от мужей к другим мужчинам. А если станет известно про нас с тобой… Нет, Фрэнсис, слишком много всего против.
– Насчет развода… ну да, согласна. А раздельное проживание? Если просто уйти от мужа, без всяких формальностей? Со времени войны никто такое особо не осуждает. И как только ты станешь свободна, мы сможем жить, как нам хочется.
Лилиана снова вытерла слезы со щек:
– Жить-то да, но на какие средства? У меня же совсем нет денег. Меня Лен полностью содержит.
– Мы найдем работу, – сказала Фрэнсис. – Разве тебе не хочется, а? Честным трудом зарабатывать на хлеб? Господи, мне так страшно хочется. Или знаешь что? Я сегодня ночью подумала: ты можешь пойти в художественную школу… Нет-нет, не делай такое лицо!
Лилиана отвернулась прочь, опять чуть не плача:
– Ты попросту фантазируешь.
– Вовсе нет. Я все продумала. И решила, что у нас все получится. У меня есть немного денег на собственном счету, с которого отцовские долги не снимались. Там всего ничего, фунтов тридцать. Но я могу продать кое-какие вещи – несколько принадлежащих мне предметов мебели, старинные украшения, доставшиеся мне от бабушек…
– О нет, Фрэнсис, нельзя же взять и продать фамильные драгоценности!
– Почему? Куча скучных старых изумрудов и гранатов. Зачем они мне?
– Но я не могу жить на твои деньги.
– На Леонардовы живешь же.
– Это другое.
– Да, конечно. Он тебе платит за то, чтобы ты была для него поварихой, домработницей и любовницей в одном лице. Я же буду тебя содержать лишь до тех пор, пока ты не начнешь сама зарабатывать. А как только я найду работу…
– Работы сейчас не найти.
– Всегда можно устроиться уборщицей, поварихой, официанткой. С такого рода работой я отлично справлюсь. Не исключено, что и получать буду прилично. А одновременно смогу записаться на какие-нибудь заочные курсы. Бухгалтерские там или машинописные. Кристина так и поступила в свое время – а чем я хуже? Ты же пойдешь на свои курсы. Разве не об этом ты давно мечтала? Стиви порекомендует нам хорошую художественную школу.
– Но если даже предположить… Где мы будем жить? Если я замужняя женщина, ушедшая от мужа… все будут обо мне самого дурного мнения. Остаться здесь с твоей матерью мы не сможем. Она не потерпит меня в доме, ты знаешь.
– Ну, мы сразу начнем искать комнаты. А мать возьмет побольше постояльцев. Об этом я тоже подумала. Она не сможет вечно жить на дивиденды, уменьшающиеся год от года. Если постояльцев прибавится, у нее появится какой-никакой доход – вполне достаточный, чтобы нанять домработницу вместо меня.
– Но ты же не сможешь вот так ее оставить, правда?
Фрэнсис заколебалась. Действительно, сможет ли она? Но какая у нее альтернатива? Сживаться со своей ролью еще старательнее, еще безропотнее, еще позорнее?
Она снова сжала руки Лилианы в своих:
– Я сделаю это – ради тебя.
На глаза у Лилианы опять навернулись слезы. Она резко отстранилась:
– Ах, Фрэнсис…
– Не плачь. Почему ты плачешь?
– Потому что это все слишком сложно. И слишком многих касается. Чувства Лена меня больше не волнуют, но он будет в бешенстве. И станет меня преследовать, я точно знаю.
– А станет ли? Разве он не так же несчастен в браке, как ты?
– Дело не в том, чего он хочет, а в том, как это будет выглядеть. Для Лена всегда было страшно важно, что скажут его родственники, друзья, сослуживцы. Он хочет сделать карьеру, а развод, хоть и не судебный, сильно ему повредит. И потом, что скажут мои родственники?
– Возможно, что хотят, чтобы ты была счастлива.
– Твоя мать такого не скажет. Так почему моя должна? Потому что она из Уолворта и придает меньше значения подобным вещам? Ты же знаешь, чтó о нас станут думать люди.
– Ну, далеко не все.
– Да все, все, ты сама знаешь! Все люди страшно ограниченные, страшно заурядные, страшно…
– Нет, таких единицы. Но остальные… разве ты не понимаешь? Все остальные становятся ограниченными и заурядными, только когда начинают жить во лжи. Мне лично до смерти надоело врать самой себе. Я жила так многие годы. С Кристиной у меня был шанс любить и быть любимой, но я от него отказалась. Тогда это представлялось мне смелым поступком. Но то была никакая не смелость. А самая настоящая трусость. С тобой я трусить не стану. И тебе не позволю. Но ты гораздо смелее, чем думаешь. Иначе ты бы не прошла через кухню и не поцеловала меня тогда, после вечеринки у Нетты. Ты бы не сказала: «Отвези меня домой». Ты бы не вытащила осиновый кол из моего сердца. Помнишь тот момент?
Лилиана взглянула на нее, но ничего не ответила.
– Помнишь? – настойчиво повторила Фрэнсис. – Ты вытащила кол, и все изменилось. А ты ведешь себя так, будто можешь каким-то образом втиснуть эту перемену в свою привычную жизнь. Но ты не можешь, Лилиана. Слишком уж она велика, произошедшая перемена.
– Ты постоянно говоришь это, – сказала Лилиана. – Но разве ты не понимаешь? Дело именно в том, что она слишком велика. Послушаться тебя – значит изменить все, что я сама знала и думала о себе, и все, что знают и думают обо мне другие люди, – изменить вообще все.
– Да, конечно. Но разве это не замечательно – взять и измениться? Иначе все теряет смысл. Ну ради чего было стоически переживать войну и прочие трудности, если два человека, любящих друг друга, не могут быть вместе? И еще… ты должна кое-что пообещать мне, насчет Леонарда. Что отныне ты откажешься спать с ним.
Лилиана отвернулась.
– Господи, все так глупо! Так абсурдно! Я ведь даже не хочу Лена. Он мне противен. Лучше бы он… умер, честное слово!
– В таком случае все очень просто, – сказала Фрэнсис. – Вот, смотри.
Она взяла левую руку Лилианы и осторожно, но решительно начала стягивать с безымянного пальца кольца, помолвочное и обручальное. В первый момент Лилиана, чисто машинально, сделала слабую попытку высвободить руку, но дальше уже не сопротивлялась, а лишь смотрела, зачарованно и печально, как кольца слегка застревают на костяшке и потом быстро соскальзывают прочь.
– Видишь, как просто? – спросила Фрэнсис, убрав кольца с глаз долой и нежно поглаживая большим пальцем белую полоску кожи, оставшуюся от них. – Твоя рука в моей, и между ними ничего. Проще простого, так ведь?
Лилиана ответила не сразу. Она откинула голову на подушку и закрыла глаза. А когда заговорила, голос ее звучал безжизненно, будто она наконец сдалась, смирилась с неизбежным.
Сказала же она следующее:
– Нет, все совсем-совсем не просто.
Фрэнсис пристально вгляделась в ее усталое замкнутое лицо:
– Ты о чем?
Лилиана открыла глаза:
– Только пожалуйста, Фрэнсис, не сердись.
– Ты… ты выбираешь Леонарда?
– Нет, не это.
– Тогда что?
Лицо Лилианы приняло странное виноватое выражение.
– Даже не знаю, как тебе сказать. Кое-что произошло. Это ничего не меняет, если все, что ты говорила, правда. Но это сильно усложняет дело.
– Да о чем ты? Что случилось?
– Пожалуйста, не вини меня. Я не виновата. Но… ах, Фрэнсис, мне кажется… я практически уверена… что забеременела.
10
Фрэнсис ожидала всего чего угодно, только не этого и даже не сразу поняла смысл сказанного.
За последние несколько минут свет дня померк. Теперь она услышала шум дождя, внезапного ливня, бурно забарабанившего по плоской свинцовой крыше судомойни внизу, прямо под окном. Чуть погодя ливень ослабел, забарабанил мягче и тише. Фрэнсис прикрыла глаза тыльной стороной ладони.
– Мне страшно жаль, – пролепетала Лилиана.
– То есть ты уверена?
– Да, Фрэнсис. Уже почти месяц.
– Может, обычная задержка?
– У меня не бывает задержек, ты знаешь. И я чувствую себя… ну, по-другому.
– По-другому – это как?
– Не знаю. Усталой. Просто по-другому.
Фрэнсис отняла руку от лица и внимательно всмотрелась в Лилиану. Да, она действительно выглядела по-другому. Она выглядела по-другому с самого своего возвращения из отпуска… а возможно, еще и перед отъездом. Она неуловимо изменилась физически.
– О господи. Не могу поверить.
– Мне страшно жаль, – беспомощно повторила Лилиана.
– Но когда это случилось? И как такое могло случиться? Я думала, вы с Леонардом… – Фрэнсис ни разу прежде не заводила разговора на эту тему, ибо не желала знать никаких подробностей. – Я думала, вы как-то… ну…
– Да, мы предохраняемся. Всегда предохранялись. Но была одна ночь… он забыл об осторожности.
– Осторожности?
– Ты понимаешь, о чем я. Он всегда… выходит из меня перед тем, как кончить, а потом я… ну, сама довожу его до разрядки. Мы всегда так делали, и все было нормально, более или менее. Но в тот раз он остался во мне. Сказал, так случайно получилось. Не знаю, случайно или нет. Но я поняла в ту же ночь. Что забеременела, я имею в виду. Что зачала.
– Почему ты мне сразу не сказала?
Лицо Лилианы приняло совершенно несчастное выражение.
– Я хотела убедиться. Не хотела понапрасну тебя тревожить. Надеялась, что все как-то рассосется. Такое уже пару раз случалось. И потом, в глубине души я, наверное, просто не хотела думать обо всем этом… Ты на меня сердишься?
Фрэнсис снова закрыла глаза:
– Нет, не сержусь. Сама не понимаю, что чувствую.
– Я вся извелась от дурных мыслей.
– Надо было сразу сказать мне.
– Но ведь ты же не откажешься от всего, что сейчас говорила? Не возьмешь свои слова обратно?
– Обратно? Нет, конечно. Только какой теперь смысл в моих словах? – Лишь сейчас Фрэнсис окончательно осознала случившееся. Боже, какое чудовищное разочарование! – Строить планы на будущее нам теперь не имеет смысла. Ребенок привяжет тебя к нему навсегда.
– Нет! Не говори так!
– Разве я не права?
– Нет! – Лилиана порывисто села и сжала плечо Фрэнсис. – Это ничего не меняет для нас с тобой – просто все усложняет. Я не собираюсь с тобой расставаться.
– Усложняет? Это очень мягко выражаясь! Думаешь, у нас что-то получится? С твоей-то беременностью? Думаешь, он нам позволит? На стороне Леонарда будет закон. На стороне Леонарда будет решительно все!
– Но я не хочу от него ребенка. Я вообще не хочу ребенка. Если дело не уладится само собой, я… я сама все улажу.
Фрэнсис снова услышала ровный стук дождя. Отстранившись от Лилианы, она ошеломленно прошептала:
– То есть избавишься от него? Ты это имеешь в виду?
– Да. Ничего страшного, Фрэнсис, не волнуйся. Есть таблетки, вызывающие выкидыш на раннем сроке…
– О нет, Лилиана, нет! Не верю, что ты серьезно! Это… слишком мерзко.
– Мне плевать – главное, чтобы таблетки подействовали.
– Сильно сомневаюсь, что они подействуют. Вдобавок бог знает какие у них побочные эффекты.
– Они прекрасно действуют, если выбрать правильные и принять вовремя. – Лилиана говорила уверенным тоном знающего человека. – И пожалуйста, не смотри на меня так. – Она покраснела. – Очень многие женщины это делают.
Фрэнсис не сводила с нее ошарашенного взгляда:
– Значит, ты уже принимала такие таблетки?
– Всего один раз. Но тогда у меня не оставалось другого выбора, Фрэнсис. Это было через год после нашей свадьбы и через пару месяцев после того, как я потеряла ребенка. Я… я тогда страшно боялась. Была сама не своя. Понимаешь, я вбила себе в голову, что опять повторится то же самое. У Веры подруга работает медсестрой, и она достала мне таблетки. Боль была дикая. Я думала, что умру! Я хотела выкинуть втайне от Лена, но в конце концов не выдержала и призналась. Его чуть удар не хватил. Он до смерти испугался, что родители узнают. И нам пришлось делать все по-тихому, в их-то крохотном домике с такой слышимостью. Но на этот раз будет не так плохо, потому что теперь я знаю, чего ожидать. Только мне одной не справиться. Сначала я думала ничего тебе не говорить, но… совсем без помощи будет слишком тяжело. Я могу достать таблетки. Могу съездить в лавку…
– В какую еще лавку? О какой лавке ты говоришь?
– Ну, есть одно место в городе, на Эджвер-роуд. Мне про него Верина подруга рассказала. Там можно купить таблетки. Я знаю, какие спрашивать. Но мне понадобится твоя помощь, когда начнется самое худшее.
Лилиана явно все продумала заранее. Фрэнсис еле успевала переваривать услышанное. Чтобы спокойно обсуждать подобные вещи, здесь, в ее спальне в доме на Чемпион-Хилл, дождливым утром понедельника…
– Наверняка же есть другой выход?
– Нет, Фрэнсис.
– Но ты можешь повредить своему здоровью!
– Меня это не волнует.
– А меня очень даже волнует. Я наслышана о таких историях. Это небезопасно.
– Нет-нет, это небезопасно, только когда ты пропустила нужный срок – когда зародыш превращается в настоящего ребенка и тебе приходится что-то вводить в матку, чтобы от него избавиться. Но это совсем другое дело. Это противоестественно. Это грех и тяжкое преступление. На такое я никогда не пойду.
– Но ведь то, о чем ты говоришь, ровно то же самое.
– Нет, Фрэнсис, совсем другое.
Голос Лилианы снова звучал настойчиво, даже слегка раздраженно. Фрэнсис не могла взять в толк, действительно ли она не понимает процедуру или же просто выбрала удобную для себя позицию и решила твердо стоять на ней. В любом случае… боже, до чего это гадко! До чего непохоже на все чистое, истинное, светлое, о чем мечталось!
Фрэнсис вдруг почувствовала себя неуютно. Осознала, что полураздета и ей зябко. Она встала с кровати, прошла через комнату и села на краешек кресла, подобрав ноги и обхватив себя руками.
Лилиана пристально наблюдала за ней:
– О чем ты думаешь?
– Пытаюсь уложить все в голове. Я сейчас… как оглушенная. У меня почва из-под ног выбита. Извини.
– Не расстраивайся, не надо. Ничего страшного нет. Самое обычное де…
– Когда это случилось? – резко перебила Фрэнсис.
Лилиана растерянно моргнула:
– Что? Я же тебе сказала.
– Да. Но я спрашиваю – когда именно? В какую именно ночь?
– Ах, не все ли равно? Это случилось, и точка.
– В ту ночь, когда ты гладила белье? А я зашла к тебе на кухню?
– На кухню? – Лилиана нахмурилась, припоминая. – Нет. Нет, должно быть, позже. Я точно не знаю, Фрэнсис.
Значит, какая-то самая обычная ночь. Одна из множества ночей, когда Фрэнсис лежала в постели, напряженно прислушиваясь к щелчку закрываемой двери и всем последующим звукам, из-за нее доносящимся.
Лилиана не сводила с нее напряженного взгляда:
– Разве ты не хочешь, чтобы мы были вместе? Ты же еще минуту назад хотела. И сказала, что не позволишь мне смалодушничать.
– Я не знала, что для этого тебе придется сделать выкидыш.
– Ты сказала, что от многого откажешься ради меня. Так почему не хочешь, чтобы я отказалась от ребенка – ради тебя?
Фрэнсис похолодела от ужаса. Господи, неужели она сама и склонила Лилиану к такому решению? Невольно содрогнувшись, она потерла ладонями голые плечи, покрывшиеся гусиной кожей. Она понимала, что сейчас ей следует вернуться в постель, заключить Лилиану в объятия. Но не могла сдвинуться с места: ее словно парализовало. Она все думала о том, как лежала на этой самой кровати, пока в соседней спальне…
Считается ведь, что женщина зачинает ребенка, только когда испытывает наслаждение.
Она решительно отмела эту мысль. Лилиана готова полностью принадлежать ей, ей одной. Вот о чем нужно помнить. Вот что главное. Да, она забеременела, и это ужасно. Но ведь не расставаться же им из-за такой, в общем-то, мелочи?
Фрэнсис наконец поднялась с кресла, снова легла на кровать, и они с Лилианой тесно прижались друг к другу.
– Мне очень жаль, – повторила Лилиана. – Не сердись на меня, Фрэнсис. Я люблю тебя, люблю безумно. И все не так страшно, как ты думаешь. Это… ну, обычная неприятность, совершенный пустяк. Вроде больного зуба, который нужно выдрать. Как только я разберусь с этим, мы сразу же все забудем. И сможем быть вместе, как ты и говорила.
Когда к обеду мать вернулась домой после своего утреннего визита к викарию, Фрэнсис стоило больших усилий смотреть ей в глаза. Она боялась встречаться взглядом и с Леном, когда тот пришел со службы вечером. Никакого энтузиазма по поводу будущего, которое они с Лилианой планировали, Фрэнсис больше не испытывала – воодушевление исчезло, растворилось бесследно, одинокая бледная ниточка в темном-темном клубке проблем.
Лежа в постели ночью, она попыталась разложить все по полочкам. Допустим, ребенок родится. Справятся ли они вдвоем? Это будет очень трудно, но не невозможно, отнюдь не невозможно. Другие женщины справляются же, причем не имея таких денег, какие будут у них. После войны тысячи семей остались без отцов… Но в глубине души Фрэнсис не хотела этого. Ведь, помимо всего прочего, это навсегда свяжет их с Леонардом – даже если предположить, что он позволит им растить своего ребенка. И возможно, ради ребенка Лилиана решит вернуться к мужу. Возможно, ради него Барберы попытаются наладить семейные отношения. Что тогда станет делать Фрэнсис? Вернется к своей прежней жизни – жизни без любви, без Лилианы, – подобная змее, влезающей обратно в свою иссохшую старую кожу?
При этой мысли Фрэнсис охватила паника, которая сама по себе не на шутку ее испугала. Неужели, горестно подумала она, любовь никогда и не была ничем другим, как просто спасением от одиночества, своего рода страховкой от душевной пустоты? В конце концов, подлинны ли их с Лилианой чувства? Фрэнсис вспомнила, какими непрочными они показались ей после визита Эдит. И сейчас, в темноте, вдруг подумала, что ведь их отношения, в сущности, ни на чем не основаны, ничем не скреплены. Они с Лилианой ни разу не провели ночь вместе. Даже ни разу не поели вместе, если не считать дурацких пикников в парке. Но тем не менее они строят планы на будущее, всерьез обсуждают, от чего готовы отказаться сами и от чего заставят отказаться других людей – ее мать, Леонарда…
Фрэнсис лежала без сна два или три часа и наутро встала совершенно разбитой.
Лилиана же, напротив, выглядела лучше, чем когда-либо за последние несколько недель. Едва лишь они остались наедине, она схватила Фрэнсис за руки. Оба кольца, разумеется, опять были у нее на безымянном пальце. Она долго обдумывала, когда лучше «это сделать», сказала Лилиана.
– Нам нельзя терять время, – прошептала она. – Чем раньше, тем лучше. А эффективнее всего таблетки действуют, если принять их примерно тогда, когда обычно приходят женские дела. У меня месячные должны были бы начаться в воскресенье. Но в воскресенье Лен будет дома. И в субботу тоже. А вот в пятницу он прямо со службы отправляется на встречу с Чарли. И твоя мать тоже куда-то уходит в пятницу вечером, ты говорила? К какой-то своей подруге?
Да, точно, вспомнила Фрэнсис, миссис Плейфер устраивает вечеринку с бриджем. Она и сама получила приглашение, еще две недели назад, но отказалась – хотела остаться дома, поблизости от Лилианы и Леонарда. И все это время…
– Ты не передумала? – беспокойно спросила Лилиана, заметив, что выражение лица у нее изменилось.
Фрэнсис нахмурилась:
– Нет… Просто все так неожиданно. У меня до сих пор в голове не укладывается. Не верю, что все обойдется без осложнений, без серьезных неприятностей. Если моя мать узнает…
– Не узнает.
– Откуда такая уверенность?
– А без уверенности здесь никак нельзя: чем больше ты уверена, тем лучше таблетки подействуют. Я сегодня же съезжу за ними.
– Сегодня? Может, все-таки подождать еще немного? Я чувствую себя так, будто подбила тебя на дурное дело и…
– Вовсе нет.
– Ну, значит, ты меня подбила. И я согласилась, вопреки своим принципам, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты полностью мне принадлежала, – не знаю, смелость это, трусость или… еще что-то.
Лилиана положила ладонь ей на щеку:
– Ах, Фрэнсис… Все не так серьезно, как тебе кажется.
– Ты уверена, Лилиана? Абсолютно уверена?
– Я приняла решение. Станешь ты мне помогать или нет – я все равно это сделаю.
– А если все же повременить день-другой?…
– Нет. Сегодня же. Теперь, когда я решила окончательно, я… просто хочу избавиться от него. – Лилиана переместила руку на живот и с отвращением поморщилась. – Мне противно думать, что он там, во мне, и растет с каждой минутой.
Фрэнсис тревожно вгляделась в нее.
– Нет, одна ты не поедешь. Я тебе не позволю. Вдруг с тобой что-нибудь случится?
– Да ничего не случится, не бойся. Женщины все время это делают. Замужние, я имею в виду, а не только одинокие или там непотребные какие-то. Я не хочу, чтобы ты заходила со мной в эту ужасную аптеку. Потому что тогда ты меня разлюбишь. Ты меня возненавидишь! Это моя проблема, и я сама с ней разберусь. – Она снова стиснула руку Фрэнсис. – Пожалуйста, положись на меня, моя дорогая!
Фрэнсис неохотно ответила на пожатие. Но отпускать ее одну она все же не собиралась. Виновато пряча глаза, она сообщила матери, что они с Лилианой решили посетить художественную галерею. Сразу после обеда они вдвоем вышли из дома и сели на трамвай до города. Лилиана сказала, что ехать лучше не на автобусе, а на трамвае: мол, тогда ее сильнее растрясет и это, «возможно, поможет делу». От каковых слов Фрэнсис передернуло. Всю дорогу она так нервничала, словно сама была беременна, а вот Лилиана, напротив, явно находилась в приподнятом настроении. Когда они расстались у Оксфорд-Серкус, Фрэнсис немного постояла на тротуаре, глядя вслед Лилиане, которая твердым быстрым шагом шла на запад по людной Оксфорд-стрит.
Было половина третьего. Они договорились снова встретиться в четыре, на Кавендиш-Сквер. День выдался пасмурный, сырой, но Фрэнсис взяла с собой зонт. Раскрыв его над головой, она побрела куда глаза глядят, безо всякой цели. С каждой минутой, однако, тревога в ней нарастала. Нет, ей не следовало отпускать Лилиану одну. Им вообще не следовало ехать в город. Господи, да что же они творят-то? Куда бы она ни кинула взгляд – всюду видела детские коляски и малышей с живыми розовыми личиками.
Спустя какое-то время Фрэнсис осознала, что Клипстон-стрит совсем рядом. Она пересекла улицу и прошла несколько сот ярдов до дома Кристины. Тотчас же стало ясно, что заходить к ней не стоило. В последний раз они виделись совсем недавно, и сейчас Кристина была занята. Она пригласила Фрэнсис войти, но постоянно поглядывала на ворох бумаг на рабочем столе. Когда Фрэнсис начала рассказывать про Лилиану, Кристина особого интереса не проявила и, едва услышав, что разногласия между ними улажены, нетерпеливо перебила:
– Ох, Фрэнсис, мне за тобой не угнаться! Я думала, ваши отношения закончились.
– Мне так казалось.
– Похоже, ты не слишком-то рада, что у вас все уладилось.
– Нет, я рада. Только…
Но что она могла сказать? Да мне же просто стыдно во всем признаться, вдруг поняла Фрэнсис. Да, у нее была острая потребность поговорить, излить душу: она хорошо помнила ощущение близости, возникшее между ними в мюзик-холле. Но теперь от него ничего не осталось – так, слабая шероховатость, частицы золы, налипшие на мыло.
Все остальное время они разговаривали о разной ерунде. Фрэнсис пробыла у Кристины не более двадцати минут и сильно пожалела, что вообще зашла.
Но перед самым уходом она медленно обвела взглядом комнату, вся обстановка которой говорила о характерах и вкусах Кристины и Стиви. У них с Лилианой будет такая же комната, как только они покончат с этим ужасным делом.
Когда через полчаса, сидя на скамейке на Кавендиш-Cквер, Фрэнсис заметила Лилиану, торопливо идущую к ней через садик, она вдруг задохнулась от прилива чистой, беспримесной любви – только потому, что увидела ее там, среди прохожих. Лилиана, с разгоряченным довольным лицом, мокрым от дождя, села рядом с ней под зонт и заговорила, шумно отдуваясь:
– Ф-фух… боялась, не успею вовремя! Оказалось, это вовсе не та лавка. Аптекарь направил меня в другую, на Чаринг-Кросс-роуд. Причем держался со мной оскорбительно – будто я уличная женщина или что-то вроде. Я нарочно сняла перчатки, чтобы показать обручальное кольцо, но он явно посчитал, что это просто маскировка такая. Да и бог-то с ним. Зато другой аптекарь был вполне любезен. Я купила. Смотри.
Она принялась расстегивать сумку. Фрэнсис тревожно огляделась по сторонам. Но день был сумрачный, прохожие спешили, спасаясь от дождя, автомобили громко шуршали шинами по мокрой мостовой – и шелковый зонт над ними двумя создавал странную иллюзию уединенности. Лилиана приоткрыла сумку ровно настолько, чтобы показать темно-желтый пакетик, в ней лежащий. Фрэнсис увидела плохо пропечатанную этикетку: «Таблетки д-ра Ридли для нормализации женских циклов».
Даже не верилось, что такое вот продается в вест-эндской аптеке в 1922 году. Выглядел пакетик как музейный экспонат, которому самое место среди медицинских диковин вроде заспиртованного двухголового младенца или банки с пиявками. Сами же таблетки, как обнаружила Фрэнсис, когда Лилиана осторожно раскрыла пакетик, были твердыми, волокнистыми, с едким мерзким запахом, отдаленно напоминающим мятный.
– Но они ведь и должны быть вонючими и гадкими на вкус, правда? – рассудительно произнесла Лилиана. – Иначе никто не поверит, что от них будет польза.
Под прикрытием сумки она вытряхнула на ладонь одну таблетку, с отвращением на нее уставилась, а потом попыталась поднести ко рту.
Фрэнсис в ужасе схватила Лилиану за запястье:
– Ты же не собираешься съесть ее прямо сейчас?
– Так надо, – сказала Лилиана. – Надо принимать по несколько таблеток первые три дня, а на четвертый принять все остальные.
– Нет, давай только не здесь, не сейчас.
Все казалось слишком реальным здесь и сейчас, когда мимо с гудками проносился таксомотор и красные автобусы, урча моторами, катили по Оксфорд-стрит.
Но Лилиана по-прежнему держала таблетку на ладони.
– Так надо, Фрэнсис, – повторила она. После чего втянула щеки, энергично подвигала губами, собирая слюну во рту, закинула таблетку на язык и, поморщившись, быстро проглотила.
Фрэнсис напряженно смотрела на нее:
– Как ты себя чувствуешь?
Лилиана протяжно выдохнула:
– Уже лучше, потому что начало положено. Но нам еще ждать и ждать. – Она свернула пакетик и затолкала поглубже в сумку. – Я приму еще одну на ночь и одну, когда проснусь утром. Если повезет, уже завтра начнется.
То же самое Лилиана сказала назавтра утром и повторяла весь день. Она оставалась уверенной и спокойной, а вот Фрэнсис с ума сходила от тревоги: когда они были вместе – все время пристально вглядывалась в лицо Лилианы, ища признаки недомогания; а когда они были врозь – постоянно топталась у подножья лестницы, прислушиваясь, не раздадутся ли наверху какие-нибудь необычные звуки.
– Какая ты смешная, – сказала Лилиана. – Хуже мужчины, честное слово. Будь ты замужем, ты бы из-за такого пустяка не переживала. Как, по-твоему, это делают другие женщины?
– На других женщин мне плевать. Я волнуюсь только за тебя. А вдруг ты потеряешь сознание или…
– Не потеряю. В прошлый раз не теряла же. Ты просто наберись терпения.
Этот разговор состоялся в среду вечером, до возвращения Леонарда с работы. А на следующее утро Лилиана прибежала к Фрэнсис очень бледная, но радостно возбужденная. Кажется, началось, сообщила она. У нее тянет внизу живота. Ее здорово слабит, и сейчас, подтираясь в туалете, она обнаружила «выделения». Теперь главное, чтобы зародыш не вышел слишком скоро: если все случится уже сегодня вечером, когда Леонард будет дома, придется врать, что у нее тяжелые месячные, ну или даже самопроизвольный выкидыш… Фрэнсис взяла Лилиану за руки и поцеловала, но внутри у нее все сжималось и переворачивалось. Она не могла поверить, что всего за пару дней ее жизнь столь далеко отклонилась от своего курса, сузилась до немыслимой степени, свелась к нездоровому наблюдению за Лилианиными внутренностями, за работой кишечника и кровянистыми выделениями.
Однако ближе к вечеру уверенности у Лилианы поубавилось. Выделения прекратились, тянущая боль в животе утихла, и теперь появилась сильная тошнота. При резке мяса к ужину Лилиане стало так дурно, что она метнулась к раковине, давясь рвотными позывами. Хорошо бы, конечно, попробовать горячую ванну, сказала она; только нужен почти кипяток, иначе не поможет. Но мать Фрэнсис была дома – не греть же котелки с водой при ней. Они сидели в гостиной наверху, и Лилиана нервно ерзала на месте, держась рукой за живот.
– Невыносимо думать, что этот крохотный зародыш отчаянно старается удержаться во мне, тогда как я отчаянно стараюсь изгнать его прочь. Ну давай же, несчастный зародыш, – упрашивала она. – Ты ведь не хочешь во мне оставаться. Я буду плохой, очень плохой матерью. Уходи к кому-нибудь другому. К какой-нибудь славной женщине, которая хочет ребенка, в отличие от меня. Уходи вон! Сейчас же!
При последних словах Лилиана вскинула руку, сжала пальцы в кулак и с силой ударила себя в живот.
Фрэнсис вздрогнула:
– Боже! Не надо!
Лилиана ударила снова, еще сильнее.
– Не надо! Прошу тебя! Не рви мне сердце!
– Но я должна сделать что-то! Не сидеть же сложа руки? Господи, ну почему твоя мать не уйдет куда-нибудь? Ванна наверняка поможет, но только если будет достаточно горячей. Неужели ты не можешь увести мать из дома, хоть ненадолго?
– Я не хочу оставлять тебя в ванне без присмотра. А вдруг ты потеряешь сознание? И утонешь?
– Но что-то же наверняка можно сделать. – Лилиана на миг задумалась, потом решительно поднялась с дивана. – Приму еще таблеток.
– Нет! – Фрэнсис тоже вскочила на ноги. – Я тебе не позволю. Тебе от них и так уже плохо.
– А должно стать еще хуже.
– Пожалуйста, не надо! Прошу тебя!
Но Лилиана, ничего не слушая, бросилась в спальню, и к моменту, когда Фрэнсис туда подоспела, она уже достала из комода темно-желтый пакетик и вытряхивала из него содержимое. Фрэнсис увидела, как несколько мерзкого вида таблеток (три-четыре или даже больше) скатываются в ладонь и одним махом отправляются в рот. Увидела, как Лилиана скривилась, с трудом их проглатывая.
Поздно вечером, перед самым сном, она выглядела очень бледной, а когда Фрэнсис увидела ее утром в пятницу, после ухода Леонарда на службу, то с первого взгляда поняла, что происходит что-то совсем неладное. Лицо у нее было мучнистого цвета, волосы прилипали к покрытому испариной лбу, и вышла она из спальни, еле волоча ноги, словно хилая древняя старуха. Она проснулась среди ночи от дикой боли, сказала Лилиана. Такое ощущение, будто кто-то со всей силы пнул в живот сапогом. И она молча терпела, не хотела будить Лена. Но кровотечения по-прежнему нет, и это ее беспокоит.
Фрэнсис было плевать на кровотечение, настолько ее испугала мертвенная бледность Лилианы. Она опрометью бросилась в спальню и торопливо разожгла камин, потом вскипятила чайник на кухоньке, заварила чай и набрала горячей воды в грелку.
– Я спущусь вниз ненадолго, – прошептала она, передавая грелку Лилиане. Внизу уже слышалась какая-то возня. – Но как только растоплю плиту, сразу же вернусь. Скажу матери, что ты заболела и за тобой нужен уход…
– Нет-нет, – запротестовала Лилиана, прижимая грелку к животу. – Не надо говорить, что я заболела. Иначе твоя мать захочет проведать меня, а мне будет страшно стыдно и совестно… Кроме того, она непременно скажет Лену…
– Но я не могу оставить тебя одну!
– Можешь. Просто наведывайся ко мне время от времени.
– Ладно, ты хотя бы выпей чай. Я принесу тебе завтрак.
Лилиана сморщилась от отвращения:
– Нет, не хочу есть, меня вывернет. Я сейчас приму аспирин, и мне полегчает. Ступай, Фрэнсис, со мной все будет в порядке.
– Я буду заглядывать к тебе при каждой возможности. А если тебе станет по-настоящему плохо…
– Не станет.
– Ты ведь позовешь меня, если что?
Лилиана кивнула, с закрытыми глазами. Фрэнсис поцеловала ее и, ощутив холод щеки, сняла с крючка на двери халат Леонарда. Когда она уходила, Лилиана сидела на краю кровати, завернутая в халат, как в плащ. Но еще на полпути вниз Фрэнсис услышала мерный скрип над головой: Лилиана встала и ходила по гостиной от окна к двери и обратно, точно арестант, меряющий шагами тюремную камеру.
Потом день, казалось, растянулся до бесконечности, стал как туго натянутый нерв. Фрэнсис украдкой бегала наверх настолько часто, насколько осмеливалась, и каждый раз обнаруживала, что Лилиана по-прежнему смертельно бледна и по-прежнему ходит взад-вперед по комнате. Она не присядет ни на минуту, сказала она, пока не откроется кровотечение. Ближе к полудню она принялась двигать мебель, переносить с места на место кресла, поднимать и переставлять ножную швейную машину. Скрип половиц и глухие удары разносились по всему дому, и в конце концов мать недоуменно вопросила: да что такое там творится? С бьющимся сердцем Фрэнсис сказала, что Лилиана затеяла генеральную уборку.
В середине дня, однако, наверху все стихло. Когда Фрэнсис, полная дурных предчувствий, снова поднялась наверх, Лилиана полулежала на диване среди подушек, накрыв ноги пледом, и с виду настолько походила на обычную больную, что в первый момент у Фрэнсис отлегло от сердца. Но потом она приблизилась и увидела ее лицо: совсем бескровное, немного опухшее под туго натянутой кожей и блестящее от нездоровой испарины. На сей раз Лилиана не стала заверять, что все в порядке и приходить не стоило, а протянула руку и с трудом проговорила: «Ах, Фрэнсис… это кошмар какой-то!» Она стиснула пальцы Фрэнсис и зажмурилась, готовясь к очередному приливу схваткообразной боли.
Фрэнсис пришла в ужас:
– С тобой явно что-то не так! Надо вызвать врача!
Глаза Лилианы тотчас широко распахнулись.
– Нет, ни в коем случае! Врач сразу поймет, чтó я сделала. Просто держи меня за руку, не отпускай. Это кровотечение началось, вот и все. Да, ощущения не из приятных, но… О-о-ох!..
Она вся напряглась, когда накатила очередная волна боли, и застыла в неестественной, одеревенелой позе на несколько секунд, показавшихся вечностью. На лбу и над верхней губой у нее выступили бисеринки пота. Когда наконец схватка отпустила, Лилиана в изнеможении откинулась на подушки и дрожащей рукой вытерла лицо.
– Все нормально, – прерывисто прошептала она. – Я в порядке.
Фрэнсис, напрягшаяся всем телом одновременно с ней, теперь тоже вся обмякла.
– Но так же не должно быть? Чтобы было настолько плохо? Ты выглядишь ужасно, Лилиана!
Лилиана медленно перекатила голову по подушке, отворачиваясь от Фрэнсис:
– Не смотри на меня.
– Да я не об этом. Просто ты бледная как смерть.
– Схватки одни послабее, другие посильнее. Эта была сильная, вот и все. – Неловко поерзав, она приподняла одно бедро и запустила руку глубоко под юбку. – Кровь так и льется. Я боюсь запачкать диван. Там есть что-нибудь, а?
Фрэнсис посмотрела:
– Нет, ничего.
– Я уже три прокладки насквозь промочила, сжигаю их в камине. Но это пока еще обычная кровь, а не то, что надо. Когда выходит зародыш – сразу чувствуешь. Он еще не вышел. А пока он не выйдет, все бесполезно.
В голосе Лилианы теперь слышались новые, раздраженные нотки, и в глазах появился неестественный стеклянный блеск. Уж не жар ли у нее? Фрэнсис положила ладонь на ее влажный лоб, но лоб был холодный, просто ледяной. Это хорошо или плохо? Она не знала. Не знала! Сознание собственной беспомощности повергло ее в отчаяние. Как она допустила такое? О чем, вообще, думала? Почему позволила Лилиане совершить такой безрассудный, безумный шаг?…
Лилиана снова вся напряглась от накатывающей боли и заерзала ногами под пледом.
– Ох, опять начинается…
– Скажи, чем я могу помочь?
– Держи меня за руку.
– Наверняка же есть какое-то средство, от которого полегчает?
Но Лилиана не слушала. Глаза у нее были зажмурены, лицо судорожно исказилось.
– Ох… этот раз хуже, чем все прошлые! Ох, Фрэнсис! О-о-ох!..
Она скорчилась от боли и стиснула пальцы Фрэнсис, до хруста их выворачивая.
Фрэнсис не могла больше сидеть, ничего не делая. Высвободив руку, она бросилась в свою спальню и лихорадочно порылась в прикроватной тумбочке в поисках аспирина. Но нашла только микстуру из каолина и морфия. Она посмотрела коричневую бутылочку на свет: плотный известковый осадок внизу, а над ним – один-два дюйма жидкости. Жидкость – это более или менее чистый морфий, подумала Фрэнсис. Все-таки лучше, чем ничего, верно? Она сбегала в кухоньку за ложкой и вернулась в гостиную. Лилиана по-прежнему лежала скрючившись, с мокрыми от слез щеками. Она даже не спросила, что за лекарство такое. Выпила три ложки, как послушный ребенок, а потом откинулась на подушки и крепко закрыла глаза.
Должно быть, морфий облегчил боль: вскоре лицевые мышцы у нее расслабились. Она приоткрыла губы и глубоко, прерывисто вздохнула.
Фрэнсис подумала о матери, спокойно пишущей письма внизу. Если бы она знала, что здесь происходит, если бы знала, что сделала Лилиана…
Лилиана открыла глаза:
– Это ужасно, Фрэнсис. Ступай вниз.
– Я не могу.
– А я настаиваю. Тебя мать вот-вот хватится. Вам скоро чай пить пора.
Она права, осознала Фрэнсис. Уже почти половина пятого. Но мысль о том, чтобы спуститься в кухню, поставить чашки на блюдца, положить хлеб с маслом на тарелку, казалась просто… ну просто дикой!
– Я не могу оставить тебя одну.
– Ничего страшного со мной не случится. Честное слово! А потом… потом тебе никогда уже больше не придется оставлять меня одну. Когда мы с тобой будем вместе то есть. Тогда мы будем сами себе хозяйки, правда ведь? Но я не хочу, чтобы твоя мать почуяла неладное, рассказала Лену, а он начал задаваться всякими вопросами. Пожалуйста, Фрэнсис. Еще каких-нибудь два-три часа.
В ее голосе опять звучало раздражение, но взгляд теперь был заметно яснее, чем раньше. Мучительно колеблясь, Фрэнсис поцеловала Лилиану, вышла из комнаты и спустилась вниз. Она приготовила чай и сидела в гостиной, кое-как умудряясь поддерживать с матерью беседу о погоде, о саде – и еще бог знает о чем. Уже через секунду после каждой своей реплики она напрочь забывала, что, собственно, сказала.
В шесть Фрэнсис даже начала готовить пирог к ужину. Она слышала, как мать копошится в своей комнате, собираясь в гости, и мысленно подгоняла ее: ну давай же, пошевеливайся. Она то и дело смотрела на часы и взглядом торопила стрелки. Пасмурный день сменился пасмурными прохладными сумерками, и мать, конечно же, хотела бы, чтобы Фрэнсис проводила ее до дома миссис Плейфер: после нападения на Леонарда она немножко опасалась ходить вечером по улице одна. Но когда Фрэнсис провожала мать к миссис Плейфер на прошлой неделе, ее затащили в дом и задержали пустыми разговорами на добрых полчаса. А сейчас она боялась надолго оставлять Лилиану без присмотра. Поэтому, когда мать возникла в дверях кухни, Фрэнсис принялась месить тесто с удвоенной энергией.
Мать нерешительно постояла в дверном проеме, наблюдая за ней:
– Может, все-таки вместе пойдем?
Фрэнсис показала свои перепачканные мукóй руки:
– Я уже вожусь с тестом, видишь? Вдобавок я нарушу вашу рассадку за карточными столиками, если появлюсь в последнюю минуту.
– А… ну да, пожалуй.
Мать была явно разочарована. Но ничего поделать. Сегодня и впрямь не получится. Ладно, как-нибудь в другой раз. Она еще немного потопталась на месте, но наконец застегнула пальто и попрощалась. Вот ее шаги простучали через холл… вот хлопнула передняя дверь.
Потом все до странного напомнило первые, лихорадочные дни их с Лилианой любви. Фрэнсис стряхнула напряжение момента, одновременно стряхивая муку с рук, сорвала с себя фартук, ринулась к лестнице, побежала вверх по ступенькам… и вся вздрогнула от страха, увидев Лилиану, которая перегибалась через перила лестничной площадки, обеими руками вцепившись в поручень.
– Что, твоя мать ушла? Мне нужно в туалет!
Фрэнсис, еле оправившись от неожиданности, кинулась к ней:
– На улице холодно! Давай в горшок!
Но Лилиана уже спускалась по ступенькам.
– Мне очень нужно, Фрэнсис! Срочно!
Она двигалась торопливо, но очень скованно – в любых других обстоятельствах это выглядело бы забавным, как кривляния дешевого комедианта, который нелепо семенит со сдвинутыми коленями, всем своим видом показывая, что вот-вот обмочится. Фрэнсис похолодела от ужаса, на нее глядя, и трясущейся рукой подхватила под локоть – помогла сойти вниз, провела по коридору и через кухню. Она задержалась у двери, чтобы зажечь фонарь, но Лилиана ждать не стала, а поспешила мелкими, частыми шажками через полутемный двор к уборной.
Дверь она оставила открытой, и ко времени, когда Фрэнсис подбежала, Лилиана сидела на стульчаке, выпростав ноги из-под задранной юбки, нагнувшись вперед, словно в корчах, с окровавленной прокладкой в руке. При виде Фрэнсис, однако, она сделала слабый отгоняющий жест:
– Ох, Фрэнсис, не подходи! Не хочу, чтобы ты это видела. Оставь здесь фонарь и выйди. Ох!.. Ох-х… твою мать!
Ругательство ошеломило Фрэнсис, поскольку Лилиана еще ни разу при ней не материлась, но одновременно и приободрило: взрыв гнева, а не отчаяния, свидетельствующий о лопнувшем терпении, о переломном моменте дня. Она беспрекословно поставила фонарь на пол и вышла наружу. Вскоре послышалось шуршание туалетной бумаги, за которым последовал шум сливного бачка. Минута тишины – и снова шуршание бумаги, бесконечно долгое, затем опять шум бачка.
Еще через минуту из уборной появилась Лилиана, с фонарем в руке. Ее лицо, резко освещенное снизу, казалось мертвенно-бледным. Там осталась кровь, сказала она: не удалось смыть до конца. Но в остальном все в порядке. Все благополучно закончилось. Однако зубы у нее стучали. Фрэнсис отвела Лилиану в дом, удостоверилась, что она в состоянии сама подняться по лестнице, а потом вернулась в туалет и опасливо заглянула в унитаз. Фаянсовый ободок был измазан красным, но жидкость на дне была бурой, как черная патока. Фрэнсис пошуровала в унитазе туалетным ершиком, протерла ободок и внутренние стенки туалетной бумагой, дернула за цепочку сливного бачка. Когда она проделала то же самое еще два раза, вода на дне стала прозрачной.
Лилиана снова полулежала на диване в гостиной, дрожа всем телом, с прилипшими к щекам прядями волос, влажными то ли от пота, то ли от сырого вечернего воздуха. Фрэнсис подоткнула под ней плед, стянула с нее туфли и принялась растирать пальцы рук и ног, на ощупь похожие на жесткие белые корешки. Грелка уже остывала. Фрэнсис побежала поставить чайник, чтобы сменить в ней воду. Никакой приготовленной пищи на кухне не было – Лилиана за весь день не съела ни крошки. Фрэнсис отыскала банку мясного экстракта, развела ложку его в кипятке и отнесла бульон в гостиную, вместе с куском черствого хлеба. При виде еды Лилиана скривилась и отвернулась, но в конце концов уступила уговорам и через силу выпила всю чашку. После этого дрожь у нее начала утихать, щеки слабо порозовели. И теперь она выглядела не такой встревоженной и раздраженной.
Вскоре Лилиана глубоко вздохнула и закрыла глаза. Фрэнсис обняла ее одной рукой, и они прильнули друг к другу, совершенно обессиленные. Огонь гудел, потрескивал в камине, и комната вдруг стала невероятно уютной. Часы на полке показывали двадцать минут восьмого. Боже, ну и денек! Фрэнсис чувствовала себя выжатой как тряпка. Но самое поразительное, что все получилось, как и обещала Лилиана, причем даже в нужный срок. Мать вернется от миссис Плейфер только в половине одиннадцатого, а Леонард, скорее всего, еще позже, где-то в двенадцатом часу. У них есть целых три часа, чтобы прийти в себя и успокоиться.
Фрэнсис поцеловала Лилиану в макушку и прошептала:
– Ну как ты?
Лилиана нашарила ее руку и выдохнула:
– Ничего… Теперь обычная боль. Не такая, как днем.
– Я испугалась до смерти, когда тебя увидела! Думала, потеряю тебя.
Лилиана чуть отодвинулась, чтобы посмотреть ей в глаза.
– Правда? – Она почти улыбалась.
– Но подозреваю, тебе все-таки хуже, чем ты показываешь. Ах, если бы я могла забрать твою боль!
– Я бы тебе не позволила.
– Ну хотя бы половину.
Лилиана помотала головой:
– Нет. Это моя боль, и я ее вытерплю. Это моя прежняя жизнь выходит из меня, моя жизнь с Леном. Вот почему мне было так плохо. Но сейчас уже лучше, честное слово.
Они снова прижались друг к другу и какое-то время сидели с закрытыми глазами, держась за руки.
Но Лилиана по-прежнему беспокоилась, как бы не испачкать диван. Пару раз она проводила ладонью под бедрами, проверяя, не протекает ли прокладка, а через несколько минут встала. Стыдливо отвернувшись, она подняла подол платья и испустила стон. Кровотечение наконец унимается, сказала она, но нижнее белье и чулки промокли насквозь, просто ужас. Ей нужно вымыться и поменять прокладку, пока сонливость не одолела.
Фрэнсис с трудом встала и потащилась в кухню за тазиком воды, мылом и полотенцем. Когда она вернулась, Лилиана, уже без юбки и чулок, пыталась отстегнуть пропитанную кровью прокладку от узкого полотняного пояса. «Ох, не смотри!» – вскрикнула она в который уже раз за день. Но поскольку она еле шевелилась от усталости и никак не могла справиться с зажимами, Фрэнсис поставила тазик на пол и подошла к ней, чтобы помочь.
Прокладка, тяжелая от крови, походила на шмат сырого мяса. Фрэнсис свернула ее как сумела и, за неимением другого места, положила на угли в камине. Лилиана, покачиваясь, опустилась на корточки над тазом и начала подмываться с мылом. Вода в тазике стала розовой, потом красной: при приседании у Лилианы возобновилось кровотечение. Фрэнсис с тревогой увидела тягучую густую струйку, похожую на блестящую темную нить. Она помогла Лилиане подняться с корточек и промокнуть бедра полотенцем, просунуть между ног новую прокладку и пристегнуть ее к поясу. Лилиана кое-как натянула юбку, потом рухнула на диван, задыхаясь от изнеможения, бессильно завалилась на бок и легла щекой на подлокотник.
Из-под полуопущенных набрякших век она следила, как Фрэнсис подбирает с пола испачканные кровью чулки и нижнюю юбку. Когда Фрэнсис подняла тазик с мутно-красной водой и направилась с ним к двери, она пролепетала:
– Мне страшно жаль, Фрэнсис. Это был кошмар какой-то… без тебя я не справилась бы. И я бы, наверное, умерла со стыда, если бы кто-нибудь, кроме тебя, увидел меня в таком состоянии.
После короткой заминки Фрэнсис ответила:
– А ты еще жаловалась на недостаток мужества.
Лилиана непонимающе смотрела на нее.
– Говорила, что тебе не хватает смелости. А посмотри, как мужественно ты держалась сегодня.
Глаза Лилианы наполнились слезами. Она помотала головой, не в силах произнести ни слова. Волосы у нее висели сосульками, лицо по-прежнему оставалось бледным и одутловатым, а губы – сухими. Но, глядя на нее через комнату, Фрэнсис со всей ясностью осознала, что еще никогда в жизни она никого не любила так сильно, так беззаветно.
Взяв тазик поудобнее, она повернула дверную ручку, поддела дверь мыском туфли, чтобы приоткрыть, неуклюже обогнула ее и вышла на лестничную площадку.
По ступенькам, на ходу расстегивая пальто, поднимался Леонард.
Фрэнсис вздрогнула так, что едва не расплескала воду из тазика. А потом неподвижно застыла на месте, парализованная страхом. При виде нее Леонард не проявил никаких эмоций сверх обычных: он, возможно, не особо обрадовался встрече, но устало вскинул ладонь в приветствии. Однако уже в следующий миг он заметил, что она ведет себя странно. А когда преодолел последние ступеньки и увидел в руках у Фрэнсис тазик и окровавленные тряпки, спрятать которые было решительно некуда, взгляд его стал острым, пристальным.
– Что происходит?
– Ничего, – ответила она вопреки всякой очевидности.
– Что-то с Лили?
Леонард с размаху надел шляпу на опорную стойку перил и стремительно прошел мимо Фрэнсис в гостиную.
– Лили! – донесся оттуда его голос. – В чем дело, черт возьми?
Фрэнсис могла думать только о том, что надо срочно уничтожить все следы крови. Она поспешила в кухню, выплеснула тазик в раковину, открыла кран до упора и подождала, когда вода в ней станет чистой. Потом торопливо протерла забрызганные фарфоровые стенки. Нижнюю юбку и чулки она попробовала отстирать, но безуспешно – только грязь опять развела в раковине. Наконец она кинула белье в пустой тазик, отнесла в свою комнату и оставила там на полу.
Затем, вытирая мокрые руки об юбку, она вернулась в гостиную. Сердце у нее колотилось как сумасшедшее.
Леонард, по-прежнему в пальто, сидел на краешке дивана спиной к Фрэнсис. Одну руку Лилианы он сжимал в своей, а Лилиана пыталась высвободиться. «Да успокойся, со мной все в порядке». Она уже приняла сидячее положение и сейчас улыбалась. Улыбка на ее напряженном бледном лице выглядела жутко. Под глазами обозначились темные круги, похожие на синяки. Когда Фрэнсис вошла, она посмотрела на нее беспомощным, испуганным взглядом.
Леонард резко обернулся:
– И давно она в таком состоянии?
– Со мной все в порядке, – повторила Лилиана, прежде чем Фрэнсис успела ответить.
Он снова повернулся к ней:
– В порядке? Да ты выглядишь – краше в гроб кладут! Я только что видел, как Фрэнсис выносит целый таз крови, и… Господи, а это еще что такое? – Он заметил свернутую прокладку в камине.
Улыбка Лилианы стала еще более жуткой.
– У меня месячные, вот и все. Просто очень тяжелые – ума не приложу почему. Фрэнсис мне помогала. Куда ты смотришь? Ах, не смотри туда! Обычная прокладка. Не смотри на нее! Мужья не должны видеть такие вещи! – Она подняла руку и насильно повернула его лицо к себе. – Почему ты дома? Почему ты здесь? Почему не с Чарли?
– Чарли пришлось уйти рано. У нас было время только на пару пива.
– Мы не слышали, как ты входил.
– Я доехал на автобусе до Камберуэлла, поэтому возвращался через сад. Ты выглядишь ужасно, Лили. У тебя ведь обычно не так, как сейчас?
– Да, в этот раз тяжело проходит.
– Когда я увидел таз…
– Там была просто вода…
– Мне так не показалось.
Леонард опять обернулся к Фрэнсис. Она по-прежнему стояла столбом у двери, держась за ручку: ноги не несли дальше, и все тут.
– С ней весь день такое творится? – спросил он.
Фрэнсис оцепенело смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова.
Вместо нее ответила Лилиана:
– Не волнуйся. Со мной все в порядке.
Он повернулся к ней:
– Почему ты все время это повторяешь? В чем дело?
– Ни в чем. Я…
Но Фрэнсис видела, что у нее уже нет сил продолжать в прежнем духе. Голос у нее задрожал, натужная улыбка превратилась в гримасу. Под недоуменным взглядом Леонарда она откинулась на подушки, прикрывая глаза ладонью. А чуть погодя уронила руку и устало произнесла, словно смирившись с неизбежным:
– Я не хотела тебе говорить, Лен. Я… я думаю, у меня выкидыш. Вот почему мне так плохо.
Леонард коротко оглянулся на Фрэнсис, хлопая рыжеватыми ресницами, потом повернулся обратно к Лилиане и понизил голос:
– Почему же ты мне не сказала?
– Не знаю. Срок был совсем маленький, всего несколько недель, и…
– Ты врача вызывала? Сегодня, я имею в виду. Тебя врач обследовал?
– Он не понадобился. За мной Фрэнсис ухаживала… Ты куда?
Леонард порывисто встал с дивана:
– Который сейчас час? – Было четверть девятого. – Еще не поздно сбегать за врачом. Где живет ближайший?
В панике Лилиана подалась вперед и схватила его за рукав:
– Пожалуйста, Лен. Мне не нужен врач! Нет смысла. Уже все закончилось.
– Я хочу, чтобы тебя кто-нибудь осмотрел.
– Да зачем меня осматривать без надобности? Пустая трата денег. К тому же миссис Рэй застанет здесь доктора, когда вернется, и переполошится, начнет допытываться что да почему, и мне будет страшно неловко. Пожалуйста, Лен!
– Но у тебя совершенно больной вид! Вы же согласны со мной, Фрэнсис? Просто скажите, где живет ближайший врач.
И опять Фрэнсис не смогла даже шевельнуть языком. Она сгорала от стыда, чувствовала себя уличенной. Успешный исход дела, уютная комната, тихое блаженство любви – все, все бесследно исчезло. Теперь Лилиана с трудом поднялась на колени – плед с нее соскользнул, грелка со мягким шлепком упала на пол. Встретившись с Фрэнсис взглядом поверх Леонардова плеча, она предостерегающе помотала головой.
И ровно в этот момент Леонард повернулся к ней. Пойманная с поличным, Лилиана испуганно заморгала и потупилась. Он пристально уставился на нее, медленно меняясь в лице.
– Так что здесь происходит, черт возьми? – Ответа не последовало. – Фрэнсис? Что происходит? – Потом в глазах Леонарда забрезжила догадка. Он снова обратился к жене: – Скажи-ка, а ты часом не?…
– Нет-нет, все само собой случилось, – зачастила Лилиана виноватой скороговоркой. – Я проснулась, а у меня вдруг началось. Честное слово, Лен, клянусь.
Леонард неподвижно смотрел на нее, не произнося ни слова. Чем дольше он молчал, тем громче и истеричнее говорила Лилиана:
– Скажи ему, Фрэнсис. Ты же видела меня сегодня утром, правда? И я сразу тебе сказала, что у меня начался выкидыш, так ведь? Я еще… О-ох! – Она откинулась назад, держась за живот. – Ох, мне плохо!
Только сейчас Фрэнсис наконец нашла в себе силы сдвинуться с места. Леонард, однако, не шелохнулся.
– Если тебе так плохо, – холодно произнес он, – почему ты не хочешь, чтобы я сходил за врачом? Боишься, что он все поймет?
– Пожалуйста, Лен, не надо!
– Я тебе не верю. Нет, Фрэнсис, отойдите от нее.
Фрэнсис накидывала плед Лилиане на плечи, но он схватил ее за руку и потянул прочь:
– Вы оставите мою дорогую женушку в покое, пока она не скажет вам, что сделала.
– Перестань, Лен, – слабо пролепетала Лилиана.
– Почему? Неужели ты не хочешь, чтобы Фрэнсис узнала? Неужели тебе стыдно? Нет? Тогда скажи Фрэнсис. Ну давай же. Или мне сказать за тебя? О, вот что! Давай позовем миссис Рэй, и ей тоже скажем, а?
Он по-прежнему крепко держал Фрэнсис за руку. Она попыталась вырваться:
– Леонард, пожалуйста.
– Нет-нет. Я жду, когда Лили скажет вам.
– Леонард, бога ради! – Удивленный ее отчаянным тоном, Леонард повернулся и посмотрел ей прямо в лицо. Фрэнсис моргнула и отвела взгляд в сторону. – Пожалуйста. Сегодня был очень тяжелый день.
Ее поведение, ее виноватая поза, очевидно, были равносильны признанию. Он разжал хватку:
– Так вы с ней заодно? О господи! Не могу поверить!
– Фрэнсис просто ухаживала за мной, – сказала Лилиана.
– Ну да, она за тобой ухаживала, все ясно. – Леонард нервно взъерошил свои прилизанные волосы. – Боже! Так вот, значит, какие штуки вы, женщины, тайком вытворяете! А потом возмущаетесь, когда мужчины называют вас лживыми тварями! Сколько еще раз ты это делала?… Нет, смотри мне в глаза. И отвечай на вопрос. Твое паршивое самочувствие меня не волнует. – Он навис над Лилианой. – Сколько еще раз после того, первого?
– Не дури, Лен, – простонала Лилиана.
– Полагаю, таким образом ты решила – что? Отомстить мне? Причинить боль?
– К тебе это не имеет никакого отношения.
– Никакого отношения ко мне? О господи! – Его лицо скривилось. – Смотреть на тебя тошно. В чем с тобой дело, вообще? Я хоть убей не понимаю, чего ты хочешь. Тебе не жилось на Чевени-авеню – хорошо, я перевез тебя сюда. Я не отказываю тебе в деньгах. Ты обставляешь и украшаешь комнаты на свой дурацкий вкус – твоими стараниями они разубраны, как паршивый бордель какой-нибудь! А ребенок – что? Попортит декор? В жизни есть вещи поважнее шелковых ленточек, знаешь ли.
Лилиана покачивалась взад-вперед, схватившись за живот:
– Мне наплевать на ленточки. Наплевать на комнаты. Неужели непонятно? Мне наплевать на тебя.
– Ах вот как? Ну, у меня для тебя новость. Я тоже не схожу по тебе с ума. Но нам в любом случае придется как-то уживаться вместе, верно?
– Нет, не придется.
Леонард поднял руку, чтобы вытереть губы:
– Не болтай глупости!
– Это не глупости. Я… я серьезно, Ленни. Фрэнсис знает, что я серьезно. Мы с тобой страшно несчастливы вместе. Я больше так не могу. Я хочу жить раздельно.
Леонард, все еще державший ладонь у рта, ошеломленно уставился на жену:
– Что?!
– Я хочу жить раздельно! Почему, по-твоему, я это сделала?
Впервые за все время разговора она сказала чистую правду – и Леонард сразу понял это. Несколько долгих секунд он молча смотрел на Лилиану, потом опустил голову, отвернулся и отнял руку ото рта. Уловив выражение его лица, заметив судорогу, по нему пробежавшую, Фрэнсис испугалась, что он сейчас расплачется. А в следующее мгновение испугалась еще больше, ибо он рассмеялся.
Но смех резко прекратился. Раз – и все, словно маска сдернута. Леонард выпрямился и произнес с жутким спокойствием:
– Кто он?
Плечи Лилианы поникли.
– О, я так и знала, что ты это подумаешь. Так и знала!
– Кто он?
– Другие мужчины здесь ни при чем, ты же знаешь! Я что, не могу просто уйти от тебя? Жить своей жизнью? Я хочу найти работу. Хочу поступить в колледж!
Губа у него вздернулась, обнажая скученные зубы.
– Работу?
– Почему бы и нет? Я же работала, когда мы с тобой познакомились.
– Продавала дамское бельишко в лавке своего отчима? Интересно посмотреть, сколько ты протянешь на настоящей работе. И колледж вдобавок! Ты хочешь, чтобы я поверил в эту ерунду?
– Веришь ты, не веришь – мне все равно.
– Только не пудри мне мозги. Тебе подвернулся другой идиот, готовый взять тебя на содержание, – вот единственная причина, почему ты хочешь со мной расстаться. – Леонард повернулся к Фрэнсис. – А вы, значит, с самого начала были в курсе? Боже, я ведь видел, что между вами двумя что-то происходит. Все эти перешептывания, перемигивания за моей спиной. Она приводит его сюда, когда вашей матери нет дома? И вы дежурите у двери, пока они развлекаются, да? Доставляете его записочки? А я-то, дурак, думал, что мы с вами друзья.
– Нет, все не так! – вскричала Лилиана, прежде чем Фрэнсис успела ответить.
Леонард не обратил на нее внимания.
– Где она с ним познакомилась? – Его взгляд слегка расфокусировался; Фрэнсис почти видела, как мысли прокручиваются у него в голове, пока он напряженно соображает. – На той вечеринке летом? На дне рождения сестры? Это какой-то неотесанный мужлан с Уолворт-роуд? Какой-то ирландский ублюдок? Или… тот жалкий говнюк с велосипедными зажимами на штанах! Как там его? Эрни?
– Да нет никакого мужчины! – провизжала Лилиана столь пронзительно, что Фрэнсис вздрогнула.
Но Леонард, словно ничего не слыша, продолжал гнуть свое: кто он? где живет? где она с ним познакомилась? когда у них все началось? сколько времени продолжается?
Он медленно, но верно распалял себя, забыв обо всякой сдержанности и благоразумии. Губы и усы у него стали мокрыми от слюны; он вытер рот большим и указательным пальцем, потом широко повел рукой, охватывая жестом Лилиану на диване, сползший на пол плед и прокладку в камине. Так вот что все это значит, произнес он со зловещим торжеством. Эта дрянь избавилась от ребенка, зачатого на стороне. Господи, а он еще так распереживался за нее поначалу!
С каждой секундой Фрэнсис становилось все страшнее. Она глянула на Лилиану и увидела, что та тоже испугана не на шутку. Атмосфера в комнате, прежде просто тяжелая и напряженная, теперь дышала настоящей опасностью. Фрэнсис с ужасом подумала о матери, которая скоро вернется домой. «Леонард, пожалуйста, прекратите, – повторяла она, беспомощно жестикулируя. – Это бессмысленно. Бога ради, успокойтесь!» Но он не обращал на нее ни малейшего внимания, а когда наконец умолк – стал яростно зыркать по сторонам, словно ища что-то. Наконец остановил глаза на Лилианиной сумочке. Порывисто шагнул к ней, схватил, расстегнул и перевернул вверх дном.
– Нет, нет! – вскрикнула Лилиана, подаваясь вперед.
Но было уже поздно. Содержимое сумочки высыпалось на пол – какие-то бумажки, монеты, почтовые марки, расчески, тюбики губной помады. Леонард быстро переворошил все, – ищет улики супружеской неверности, в ужасе поняла Фрэнсис. Ничего там не найдя, он снова лихорадочно пошарил взглядом по комнате и заметил корзинку для рукоделия. Когда он перевернул и корзинку тоже, оттуда вывалились клубки шерсти, игольницы, выкройки, катушки ниток, лоскутки ткани. Какая-то картонная коробочка, стукнувшись об пол, открылась, и из нее высыпалась добрая сотня булавок с перламутровыми головками.
Похоже, булавки стали для Лилианы последней каплей: она расплакалась навзрыд.
– Убирайся вон! – проорала она сквозь слезы. – Я тебя ненавижу! – И швырнула в него желтой диванной подушкой.
Подушка отскочила от его груди и упала на ковер, среди беспорядочной россыпи Лилианиных вещей. Леонард стремительно шагнул обратно к дивану, схватил Лилиану за плечи, рывком поднял на ноги и грубо тряхнул:
– Кто он? Кто твой любовник?
– Нет никакого любовника!
– Не делай из меня идиота! Говори, кто он! Убью мерзавца к чертовой матери! – Он продолжал трясти ее, и она безжизненно болталась в его руках – как тряпка или как скатерть, с которой вытрясают крошки.
Фрэнсис бросилась к ним, попыталась разжать его пальцы, но безуспешно. Тогда она схватила Леонарда сзади за воротник и потянула со всей силы. Он двинул локтем так, что она отлетела назад, и все продолжал трясти Лилиану, шипеть ей в лицо:
– Кто он? Как его имя? Где он живет? Говори!
Фрэнсис наконец не выдержала: в ней будто сломалось что-то.
– Я – он, Леонард! – выкрикнула она. – Я – он! Понимаешь? Мы с Лилианой любовницы. Уже давно!
Фрэнсис тысячу раз воображала, как скажет ему это. Она давно с мучительным нетерпением ждала такого случая. Без счета ночей, когда она лежала в постели, объятая отчаянием или яростью, представляя Леонарда рядом с Лилианой… Но все произошло совсем, совсем не так, как рисовалось в фантазиях. Голос ее прозвучал визгливо и нетвердо, и она не испытала никакого торжества, ни малейшего! Сначала Леонард взглянул на нее просто раздраженно, словно собираясь снова отпихнуть локтем и еще крепче стиснуть плечи своей жены. А потом увидел выражение ее лица, и до него наконец дошел смысл слов. Он остался в прежней позе, но разжал руки. Лилиана, с мокрыми от слез щеками, рухнула на диван. Она наклонила голову вперед, но смотрела снизу вверх на мужа, с откровенно виноватым видом.
– Это правда? – спросил Леонард. – То, что сказала Фрэнсис?
После короткого колебания Лилиана кивнула.
Тогда он опять обернулся к Фрэнсис, и по обнаженному, беззащитному его взгляду она со всей ясностью поняла, сколь жестоко предала человека, считавшего ее своим другом. По лицу Леонарда прошла судорога. Он сжал губы в тонкую твердую линию и несколько раз шумно втянул носом воздух. Потом повернулся спиной к ним обеим и сделал два-три шага прочь от дивана.
Но потом вдруг круто развернулся. Фрэнсис дернулась с места, пытаясь загородить от него Лилиану, но он ринулся не к жене, а именно к ней.
Обхватив Фрэнсис за шею согнутой в локте рукой, Леонард потащил ее к двери.
– Пошла вон! – прохрипел он. – Пошла прочь от моей жены, извращенка!
Ошарашенная, Фрэнсис споткнулась, и Леонард с трудом удержал равновесие. Они шатаясь прошли несколько шагов по ковру, усыпанному клубками, катушками, бумажными выкройками, вязальными спицами, булавками, – Фрэнсис чувствовала, как что-то скользит, перекатывается, хрустит под подошвами. Она слышала, как Лилиана рыдает, пронзительно вскрикивает, умоляет Леонарда отпустить ее. Но он ни на миг не ослаблял страшного, жесткого захвата, все так же крепко сжимал согнутой рукой шею Фрэнсис, и колючий шерстяной рукав обжигал ей тонкую кожу на горле. Фрэнсис резко извернулась, пытаясь оттолкнуть Леонарда плечом; ее ладонь случайно проскользнула под его расстегнутое пальто, и на пару секунду они двое обнялись теснее, чем страстные любовники, переплетясь руками и ногами, прижавшись друг к другу лицом – горячая небритая щека Леонарда жгла и царапала щеку Фрэнсис. Собрав силы, Фрэнсис снова крутанулась всем телом и умудрилась развернуться к Леонарду спиной, упереться ногами в пол. Он разжал свои железные тиски, сдавливавшие шею, резко переместил руку ниже, ища за что ухватиться понадежнее, сначала больно стиснул ей грудь, потом, еще больнее, вцепился пальцами в подмышку.
Теперь он дышал, тяжело и хрипло, прямо в ухо Фрэнсис. Но сквозь этот шум частого, натужного дыхания до нее доносился истерический голос Лилианы, умолявший отпустить ее. Ощутив какую-то возню сбоку, ощутив давление пальцев на плече, Фрэнсис поняла, что Лилиана пытается расцепить их с Леонардом. Затем последовал ряд частых ударов, глухо передавшихся от него к ней: Фрэнсис смутно догадалась, что Лилиана колотит кулаками мужа в спину.
Он саданул ногой ей по щиколоткам, делая подсечку, и они оба резко шатнулись вперед. А едва выпрямились, последовал другого рода удар, прозвучавший совсем иначе: как смачный шлепок, с каким крикетная бита бьет по намокшему мячу. Леонард испустил громкий стон, судорожно сжал плечи Фрэнсис и потянул ее вниз, словно пытаясь опустить на колени. Она подумала, что он просто поскользнулся на какой-нибудь катушке, валяющейся на ковре, вот почему хватка его разжалась и он грузно осел на пол. И даже когда она обернулась и увидела в паре футов позади них Лилиану, сжимающую что-то в руках, как дубинку, – что именно? пепельницу! напольную пепельницу! – даже тогда ей не пришло в голову, что Лилиана или пепельница имеют какое-то отношение к внезапному падению Леонарда. В первый момент она думала о том лишь, чтобы поскорее отпрыгнуть от него, пока он не вскочил и не вцепился в нее снова.
Но потом она увидела выражение лица Лилианы, проследила за ее взглядом и увидела, что Леонард лежит совершенно неподвижно, даже не пытаясь подняться. Он упал на живот, подвернув руки под себя, уткнувшись лицом в ковер. Дыхание у него было поверхностным, затрудненным, и выглядел он как вусмерть пьяный человек. Воротник пальто вздернулся выше ушей и отбрасывал тень на голову.
Фрэнсис стояла внаклонку, упершись ладонями в колени; сердце у нее бешено стучало.
– Что случилось? – проговорила она, тяжело отдуваясь. – Лилиана? Что случилось? Ты его ударила? Что ты сделала?
Лилиана, часто моргая, смотрела на нее:
– Я хотела только, чтобы он отпустил тебя. Я хотела…
Она уставилась на пепельницу, будто не понимая, каким образом та оказалась у нее в руках. Потом судорожным движением поставила ее на пол и опасливо шагнула к мужу.
– Лен? – позвала она. – Лен? Ленни?
Леонард не пошевелился. Лилиана присела на корточки возле него, потрогала за плечо, отогнула задранный воротник – и, пронзительно вскрикнув, отшатнулась.
Из проломленного виска ручьем лилась кровь.
Сердце Фрэнсис на миг перестало биться, а потом заколотилось пуще прежнего. Она лихорадочно огляделась вокруг, ища, чем бы остановить кровотечение, схватила желтую подушку и приложила к ране. Прижимая подушку настолько крепко, насколько осмеливалась, Фрэнсис осторожно повернула голову Леонарда, чтобы заглянуть в лицо. Но лицо… боже, на него смотреть было жутко: веки разомкнуты, но глаза стеклянные, невидящие; приоткрытые вялые губы перекошены. А что самое страшное, изо рта вываливался ярко-розовый язык, с кончика которого на цветастый ковер стекала нить слюны. Дыхание Леонарда становилось все затрудненнее – хриплое, булькающее, похожее на храп. Белый воротничок рубашки уже успел пропитаться кровью.
По-прежнему прижимая подушку к ране, Фрэнсис похлопала Леонарда по плечу:
– Леонард. Леонард!
Она надеялась получить от него какой-нибудь отклик – обычный и нестрашный.
– Ах, приведи его в чувство! – провыла Лилиана. И опять разрыдалась.
Фрэнсис потрясла его за плечо:
– Леонард. Лен. Ты меня слышишь?
Но он не отозвался. А когда Фрэнсис тряханула сильнее, изо рта у него выплеснулась струйка вязкой, густой слюны. Ужасные хрипы все продолжались.
Фрэнсис подняла глаза на Лилиану:
– О чем ты, вообще, думала?
Лилиана дрожала как осиновый лист.
– Ни о чем! Я просто пыталась его остановить! Он ведь душил тебя, верно? Сначала я била кулаками, и все без толку.
– Но почему ты схватила пепельницу?
– Не знаю! Ничего другого поблизости не оказалось!
– Но ударить по голове, Лилиана!
– Я не хотела! Клянусь. Я никуда не целилась. Я не нарочно… – Она уставилась на свои трясущиеся руки, потом оттянула рукав, показывая Фрэнсис. – Вот, смотри! – Рукав был измазан пеплом. – Я знала, что нельзя бить тем концом, где пепельница, чтобы пальто не испачкать. А это означает, что я не хотела причинить Лену вред, правда? Правда ведь? – Она снова перевела взгляд на мужа. – Господи, сколько крови! Откуда столько крови? И почему он не отзывается?
– Он без сознания. – Фрэнсис по-прежнему прижимала подушку к виску Леонарда. Она боялась заглянуть под нее. Боялась пошевелиться.
– Сколько крови! – повторила Лилиана. – У него вся одежда заляпана. И все вокруг будет перепачкано. Почему он так дышит? Почему он не…
Она осеклась. Что-то изменилось. С Леонардом произошло еще что-то. Он сделал очередной мучительный вдох, но выдох на сей раз прозвучал иначе – более шумно и хрипло.
Лилиана склонилась над мужем:
– Лен?
Фрэнсис вгляделась в его лицо. Клокочущий выдох все еще длился, на языке пузырилась слюна. Она увидела, как плечи и спина Леонарда медленно опустились, и стала ждать, когда они вновь поднимутся, с очередным вздохом. Но они не поднимались. Бульканье в горле прекратилось, наступила жуткая тишина.
– Лен? – повторила Лилиана, менее уверенно.
Фрэнсис оттолкнула ее прочь. Все так же прижимая подушку к голове Леонарда, она отвернула воротник пальто и поискала пульс на шее. Кожа у Леонарда была горячая и потная, как у живого, но биения крови под ней не прощупывалось. Фрэнсис припала ухом к его спине, послушала в одном месте, другом, третьем… От тела по-прежнему исходило тепло, но она не слышала никакого сердцебиения, кроме своего собственного, учащенного от страха. Среди разбросанных по ковру вещей она заметила Лилианину пудреницу. Рванулась к ней, схватила, открыла и поднесла зеркальце к перекошенным губам Леонарда. Прошло десять секунд, пятнадцать, двадцать… оно не запотело.
Фрэнсис не могла поверить. Крепко прижимая подушку к ране, она поднатужилась и перевернула Леонарда на спину. Изо рта у него вырвался короткий хриплый стон, заставивший Лилиану подбежать и снова позвать: «Лен! Лен!» Но стон был странно неживой – будто воздух вырвался из слабо затянутой горловины мешка, брошенного на пол. И руки Леонарда безжизненно лежали, как упали, словно не вполне связанные с телом. Фрэнсис стала толчками давить ему на грудь, на живот, пытаясь нагнать воздух в легкие. Но уже через пару минут своих лихорадочных усилий она заметила, что поверхность его глаз, розового языка и губ начала терять влажность. Он был уже не человеком, а лишь внешним подобием человека, чем-то громоздким, неодушевленным, неправильным.
Фрэнсис села на пятки. В ушах у нее все еще звучал голос Леонарда. Она все еще ощущала его цепкую хватку под плечевым сгибом, тяжесть его тела, наваливающегося сзади.
– Лилиана, – прошептала она, – мне кажется, он умер. Мне кажется, ты его убила.
Несколько мгновений Лилиана тупо смотрела на нее. Потом ее лицо плаксиво сморщилось.
– Нет! Не может быть! Такого просто не может быть! Он притворяется – дурачит нас!
Она снова кинулась к мужу, затрясла за плечо:
– Ленни! Вставай! Прошу тебя! Это не смешно! Хватит, Ленни! Ты меня пугаешь. Ты пугаешь Фрэнсис. Мы тебе наврали про нас. Это все неправда. Между нами ничего нет. Пожалуйста! Ну пожалуйста, очнись!
Однако с каждым следующим словом голос Лилианы утрачивал настойчивость. Должно быть, она тоже увидела перемену, произошедшую с Леонардом, какую-то неправильность. «Пожалуйста, ну пожалуйста!» – продолжала повторять она, но уже машинально, бессмысленно. Наконец Лилиана умолкла, перестала дергать, теребить Леонарда и в страхе уставилась на него.
Потом перевела взгляд на Фрэнсис:
– Что нам делать?
Фрэнсис все еще задыхалась. Пальцы у нее были липкие от крови.
– Не знаю.
– Не может быть, чтобы он… я не… О боже, что скажут его родители? – Лилиана содрогнулась от ужаса и опять посмотрела на Леонарда. – Что я натворила? Не могу поверить! Не может быть, чтобы он умер! Просто не может быть! От такого не умирают! Ленни, очнись же! Господи, он весь в крови! Нет-нет, не может быть, чтобы он умер! Он ведь прошел всю войну, Фрэнсис! Ну почему, почему он вернулся домой так рано? И зачем ты сказала ему про нас? Кто тебя тянул за язык? Боже, это какой-то кошмарный сон!
В голосе Лилианы, звучавшем испуганно и недоверчиво, теперь послышались истерические нотки. Фрэнсис подползла к ней и обхватила руками. Они неловко обнялись – одна сидя корточках, другая стоя на коленях – в ярде от Леонардовых безжизненно раскинутых ног. Лилиана уткнулась лицом в плечо Фрэнсис и стонала, стонала, стонала. Но объятие было таким же неправильным, как бездыханное тело Леонарда. Они тесно прижимались друг к другу, но между ними пульсировал темный электрический страх. Сердца их колотились, но не слаженно, а каждое в своем диком ритме.
Нет, это невыносимо!
Фрэнсис решительно высвободилась. Лилиана права: не может быть, чтобы он умер. Она вернулась к Леонарду и возобновила свои попытки оживить его. Наверняка есть какой-то способ. Должен быть! Да, он потерял много крови: вся подушка намокла, и разбросанные по ковру вещи забрызганы. Но все равно, нельзя же взять и умереть вот так вот! И рана, смотри-ка, уже не кровоточит. Это же хорошо, правда? Какое-нибудь шоковое воздействие на организм – удар, встряска – наверняка приведет Леонарда в сознание. Фрэнсис заметила на каминной полке стакан воды и выплеснула половину ему в лицо. Вода смешалась с кровью, и ничего больше. Остальное она влила Леонарду в рот, пальцем отодвинув язык. Но вода не протекала в горло, неподвижно стояла во рту, точно в вазе, и это было ужасно, ужасно…
Поставив стакан на пол дрожащей рукой, Фрэнсис взглянула на часы: десять минут десятого. Она попыталась собраться с мыслями. Закрыла глаза, как ей показалось, на секунду, а когда снова посмотрела на часы – обнаружила, что прошло целых две минуты.
– Надо что-то делать, – сказала она. – Я пойду за врачом.
Лилиана тряслась всем телом.
– За врачом?
– Вероятно, он уже ничем не поможет, но… Что еще остается делать?
– Но что мы ему скажем?
– Не знаю. Правду, полагаю.
– Что я ударила Лена?
– А что еще мы можем сказать?
– Но ведь тогда он вызовет полицию, да?
– Думаю… да, будет обязан вызвать.
– Нет, Фрэнсис. Нет. Я не верю, что он умер! Не верю! Надо попробовать еще что-нибудь. – Лилиана опять потянулась к нему. – Лен! Ленни! – Она сжала и погладила безжизненную руку мужа. – Перестань, Ленни! Пожалуйста! Помоги мне, Фрэнсис! Наверняка можно что-то сделать! – Теперь она схватила другую его руку. Потом стала гладить его бедра, колени. Часы тикали – медленно, но неумолимо.
Фрэнсис попыталась оттащить Лилиану:
– Оставь, это бесполезно.
Лилиана, с мокрыми от слез щеками, продолжала тормошить Леонарда.
– Нет, неправда!
– Правда. И ты это знаешь, Лилиана. Прекрати. Мы должны сделать что-то осмысленное. Чем дольше мы тянем, тем более странным все кажется. Вернее, тем более странным все покажется полицейским.
При последних словах Лилиана на мгновение застыла. Потом подняла глаза на Фрэнсис и спросила по-детски тонким голосом:
– Ты же не скажешь, что я его ударила?
Фрэнсис тяжело сглотнула:
– Мы обе заявим, что все случилось нечаянно и непреднамеренно.
– Меня обвинят в убийстве. Меня повесят, Фрэнсис!
– Нет. Ничего такого не будет. Не может быть и не будет! – Но голос Фрэнсис дрожал, и сердце словно корчилось в груди. Было уже почти двадцать минут десятого. Еще десять минут пролетело! Фрэнсис сделала несколько прерывистых вдохов. – Нам всего лишь нужно четко объяснить, что случилось. Если мы дадим ясные показания, все будет в порядке. В конце концов, Леонард меня душил. У меня должны остаться синяки… – Она отвернула воротник. – Есть здесь какие-нибудь следы?
Лилиана смотрела на ее горло невидящим взглядом:
– Но они станут расспрашивать, из-за чего мы ссорились. Они узнают про нас с тобой. Узнают про выкидыш. Я не могу допустить такого, Фрэнсис, не могу! Должен быть какой-то другой выход. Ох, я чувствую себя ужасно, умираю прямо!.. Нет, Фрэнсис, подожди! – Фрэнсис двинулась с места, и Лилиана вцепилась ей в руку. Она по-прежнему стояла на коленях. – Наверняка есть другой выход. Мы столько сделали, чтобы быть вместе. А они разлучат нас. Это несправедливо! Ведь мы столько сделали!
В ее хватке чувствовалась вся сила страха, ею владевшего. Лицо Лилианы покрывала зеленоватая бледность.
– Пожалуйста, Фрэнсис. Пожалуйста! Разве нельзя придумать что-нибудь… ну хоть что-нибудь! Разве нельзя сказать, что… что он упал? – Уцепившись за эту мысль, она усилила хватку. – Разве нельзя сказать, что он упал и ударился головой? Если мы перевернем его на бок и подложим под голову что-нибудь?…
– Но что? – Фрэнсис безнадежно огляделась вокруг. – Каминной решетки здесь нет. И вообще никаких твердых предметов. Только тысяча расшитых подушечек! Посмотри на рану, на всю эту кровь! Врач сразу поймет, что мы лжем. Чтобы так проломить череп, нужно хрястнуться о ступеньку или о камень.
– А если он упал не дома? Мы можем сказать, что он пришел и мы пытались оказать ему помощь. Помнишь, кто-то напал на него ночью на улице? Он же тогда добрался до дома, верно? И кровь из него тогда хлестала ручьем. Мы можем сказать, что он пришел весь в крови и сказал нам, что упал, а потом… потом взял и умер…
– Ах, Лилиана, будь разумна! С такой раной он и шага не смог бы сделать. Нам никто не поверит.
Лилиана судорожно стискивала пальцы Фрэнсис:
– Ладно, а если он вообще не приходил? Можно ведь вынести его наружу и положить где-нибудь, да?
– Вынести на улицу? На глазах у прохожих? Как ты себе это представляешь?
– Но сегодня он шел не улицей, а садом. Надо перетащить его в сад!
– Ты, вообще, серьезно?
– Не знаю!.. Да, серьезно. Просто мне страшно, очень-очень! Нам бы только вынести его из дома! Тогда полицейские поневоле заключат, что произошел несчастный случай, даже если у них останутся сомнения. Мы же можем оттащить его за садовую калитку? В проулок? Там его кто-нибудь найдет. Это же не то что прятать тело. Совсем не то. Пожалуйста, Фрэнсис. Пожалуйста!
Боже, какой кошмар! Нет, это хуже любого кошмара! Фрэнсис вырвала свою руку у Лилианы и закрыла лицо ладонями. Она видела только два возможных пути – оба темные, оба страшные. Чтобы двинуться по одному из них, она должна сейчас же побежать за доктором. Он увидит мертвого Леонарда с пробитой головой и увидит Лилиану – Лилиану в таком вот состоянии, беспомощную и больную. Последуют расспросы, слезы, неизбежная ложь. Мать, вернувшись, застанет полицейского у двери, суматоху в доме…
Как ни странно, именно мысль о матери, а не переживания за Лилиану, заставила Фрэнсис склониться ко второму пути. Она пристально посмотрела на тело Леонарда. Подошла, чтобы получше разглядеть тошнотворную рану. Удастся ли инсценировать несчастный случай? Если они придадут телу определенную позу, подложат под голову какой-нибудь острый камень? Получится ли у них? Получится ли?
– Нести придется вдвоем, – медленно проговорила Фрэнсис. – Без твоей помощи мне не справиться… Нет, это сущее безумие! Даже если предположить… У тебя не хватит сил.
Лилиана вытирала глаза ладонями.
– Я смогу.
– Да ты же совсем больная! Господи, не знаю даже. Я плохо соображаю. А время идет!
Минутная стрелка передвинулась еще на одно деление.
– Давай хотя бы попробуем! – взмолилась Лилиана.
Фрэнсис взглянула на нее:
– Ты действительно хочешь?…
Но Лилиана уже поднималась на ноги:
– Что нам понадобится? Уличная обувь? Что еще? Скажи, Фрэнсис!
Фрэнсис не знала, что делать. Она снова приникла ухом к груди Леонарда, в безумной надежде уловить какой-нибудь признак жизни, какое-нибудь слабое биение или трепетание, которое она не расслышала раньше… Нет, ничего. Да и тело, похоже, уже остывало. Лицо Леонарда, с тусклыми щелками глаз и высунутым розовым языком, стало еще меньше походить на человеческое.
Фрэнсис попыталась все обдумать.
– Так. Рану надо зажать подушкой, иначе кровь накапает повсюду. Надо привязать подушку к голове. А чем? Каким-нибудь его шарфом? И мне нужно что-нибудь, чтобы прикрыть свое платье, – фартук, или полотенце, или…
Держась руками за живот, Лилиана кинулась за дверь.
Она вернулась почти сразу, с охапкой вещей, которые бросила на пол перед Фрэнсис: полосатый фартук из кухни, синий вязаный шарф с вешалки, собственные темные туфли и туфли Фрэнсис, взятые в ее спальне. Фрэнсис недоверчиво уставилась на сваленные в беспорядке вещи. Лилиана подняла фартук и протянула ей:
– Пожалуйста, Фрэнсис. Давай хотя бы попробуем.
И вот, со странным ощущением нереальности происходящего, Фрэнсис повязала фартук, засучила рукава, всунула ноги в туфли. Потом, содрогаясь, присела на корточки и взялась ладонями за голову Леонарда. Голова болталась у нее в руках, тяжелая и непослушная, как кабачок в авоське, и, когда Фрэнсис повернула ее набок, чтобы привязать подушку, налитая в рот вода выплеснулась на ковер.
Однако с обмотанным вокруг головы шарфом, частично закрывающим лицо, Леонард стал выглядеть почти как живой. Фрэнсис переместилась к нему за плечи и попыталась приподнять, нервно ожидая, что он сейчас дернется и запротестует. Но едва она подцепила Леонарда под мышки и потянула вверх, как тут же уронила обратно на пол: он был неподъемным, как насквозь промокший скатанный ковер. «Ну вот и все. Ничего не получится», – подумала Фрэнсис, испытывая внезапное облегчение. А потом увидела зеленоватое лицо Лилианы, искаженное страхом и отчаянием…
Она снова подхватила Леонарда под мышки, теперь согнутыми в локте руками; голова с примотанной к ней подушкой тяжело легла ей на плечо. На сей раз Фрэнсис удалось-таки приподнять труп и сдвинуть с места. Лилиана тотчас схватилась за щиколотки, но они уже через два шага выскользнули у нее из пальцев, и тогда она вцепилась в отвороты брюк.
Ко времени, когда они кое-как дотащили свою ношу до лестницы, Фрэнсис совсем уже выбилась из сил. Пальто Леонарда волочилось по полу, и она остановилась, чтобы застегнуть на нем пуговицы. Потом заметила какой-то темный предмет на опорной стойке перил. Его шляпа! Они совсем про нее забыли! Боже, что еще они забыли? Фрэнсис сорвала шляпу со стойки: Леонардов котелок с засаленной внутренней лентой, отдающий кисловатым запахом пота и сладким ароматом бриолина. Но куда его девать, если руки у них заняты? Остается только самой надеть. Фрэнсис поднесла котелок к голове, взглянула на Лилиану – и застыла с поднятой рукой. Нет, она не может. Просто не может! Это чересчур! Это сущее безумие!
Но они уже донесли Леонарда до лестницы. И сейчас, должно быть, около четверти десятого. Если они переволокут тело обратно в комнату и она побежит за доктором – как они объяснят столь долгую задержку? Зря они вообще это затеяли. Это было ошибкой. Давай хотя бы попробуем, попросила Лилиана. Но такие дела, теперь осознала Фрэнсис, нельзя начать, а потом взять и отменить. На нее опять нахлынула паника, черный электрический страх… А в следующее мгновение вдруг стало предельно ясно: единственный способ побороть страх – это продолжать начатое. Она решительно нахлобучила котелок и, знаком велев Лилиане молчать, перегнулась через перила и прислушалась. А вдруг мать уже вернулась домой, незамеченная? Не могли ли соседи или случайные прохожие услышать, как они с Лилианой спорили в гостиной? Но все окна были закрыты, и с улицы не доносилось ни звука. Фрэнсис не слышала ничего, кроме потрескивания газовых рожков и тиканья часов.
Кивнув Лилиане, она снова подхватила Леонарда под мышки и двинулась вниз по лестнице, спиной вперед.
Это оказалось гораздо труднее, чем перемещаться по ровному полу. Ей приходилось осторожно нащупывать каждую ступеньку, по мере спуска принимая на себя все больше веса мертвого тела. Лилиана, нетвердо переставлявшая ноги, вцеплялась в брючные отвороты, сколько хватало сил, но вскоре они, один за другим, выскользнули у нее из пальцев, и ноги Леонарда тяжело ударились о ступеньки. От резкого толчка Фрэнсис пошатнулась назад и в ужасе вскрикнула, представив, как сейчас кубарем покатится вниз, вместе с трупом. Обливаясь пóтом, вся дрожа от напряжения, она с трудом восстановила равновесие и дальше стала спускаться уже без помощи Лилианы, просто волоча Леонарда, как мешок картошки, – так, что его ноги глухо бились о ступеньки и балясины.
Уронив тело у подножья лестницы, Фрэнсис с минуту стояла над ним внаклонку, судорожно хватая ртом воздух. Но здесь она чувствовала себя еще более беззащитной, с еще большим страхом осознавала кошмарную реальность происходящего. Если сейчас войдет мать!.. Вся похолодев при этой мысли, Фрэнсис попыталась приподнять Леонарда и потащить дальше. Но руки слушались плохо, словно вывихнутые из плечевых суставов, и пальцы не сжимались с достаточной силой, Фрэнсис беспомощно дергала Леонарда, охваченная очередным приступом паники. Оттащить его обратно наверх они уже не смогут, даже если захотят!
Подцепив наконец Леонарда под мышки согнутыми запястьями, она кивком подозвала Лилиану:
– Помоги мне!
Но Лилиана, бессильно сидевшая на нижней ступеньке, не пошелохнулась:
– Мне нужно передохнуть, самую малость.
– У нас нет времени! Давай вставай!
– Я не могу, Фрэнсис. – Ее всю трясло.
Голос Фрэнсис помимо воли сорвался в крик:
– Ты уговорила меня на это дело! Ты должна! Должна!
Едва она умолкла, с улицы донеслись чьи-то шаги, потом мужской голос и смех. Эти звуки, раздавшиеся, казалось, прямо за закрытой передней дверью, заставили обеих зашевелиться. Фрэнсис подхватила тело поудобнее и рывками поволокла к кухне. «Иди вперед», – пропыхтела она, и Лилиана, всхлипнув, кинулась мимо нее, чтобы отворить заднюю дверь. Каблуки Леонардовых туфель чертили полосы на полу коридора; его нога зацепилась за ножку пристенного столика, и тот сдвинулся с места на несколько дюймов. Но Фрэнсис, не останавливаясь ни на миг, пропятилась в кухню, с неимоверными усилиями добралась до открытой двери и чуть не упала, пока спускалась по двум истертым ступенькам во двор. А потом она оказалась под открытым небом, во влажной ночи, пахнущей углем. Лилиана, последовавшая за ней, на мгновение вырисовалась черным силуэтом в ярко освещенном дверном проеме, а когда дверь захлопнулась, двор погрузился в темноту, которую рассеивал лишь мягкий свет зашторенного кухонного окна.
Слава богу, хоть из дому убрались! Испытывая несказанное облегчение, Фрэнсис отпустила Леонарда, и он наклонился всем корпусом вперед, к своим вяло раскинутым ногам, точно чучело Гая Фокса. Фрэнсис немного отошла и прислонилась к кирпичной стенке туалета. Руки дрожали от усталости. У нее еле хватило сил вытереть потное лицо. Она сдвинула со лба Леонардов котелок, и он показался невероятно тяжелым, будто из свинца отлитым.
Но как бы то ни было, отдыхать нельзя. Надо двигаться дальше. Во дворе не так уж и темно, в конце концов. Фрэнсис ясно видела мертвенно-бледное лицо Лилианы, залитое слезами; различала безжизненные кисти Леонарда, белые манжеты и воротничок, желтую подушку, нелепо привязанную к голове. Однако она понимала, что сейчас предстоит самая опасная часть дела – пронести тело через сад и в проулок. Она собралась с мыслями, постаралась восстановить самообладание. Затем знаком подозвала Лилиану, нашарила ее руку и заговорила настойчивым шепотом:
– Мы почти у цели. Осталось всего ничего. Шагов пятьдесят. Ты сможешь пройти пятьдесят шагов, я знаю. Теперь слушай внимательно. Это важно. Пока мы идем через сад, нам ни в коем случае нельзя уронить Леонарда. Нельзя даже, чтобы ноги волочились по земле. На одежде и туфлях у него не должно остаться никаких следов, указывающих на то, что его переносили. Ты понимаешь? Лилиана? Ты должна держать его за щиколотки очень-очень крепко. И нам нужно идти быстро, но тихо. Как можно тише. Сейчас подожди здесь немножко. Я пройду вперед, проверю, нет ли кого поблизости. А ты удерживай его в сидячем положении…
– Не оставляй меня с ним!
– Я на минуту! Следи, чтобы он не упал, не испачкался, земля-то мокрая.
Лилиана вцепилась ей в руку, но Фрэнсис вырвалась и крадучись двинулась к лужайке. Добравшись по дорожке до середины сада, она остановилась и настороженно повертела головой. Темнота здесь была гуще, чем во дворе, и в ней витал туман и очажный дым, отчего воздух казался бархатистым. Но все равно Фрэнсис не покидало ужасное ощущение, что она видна как на ладони со всех сторон. Из соседних садов не доносилось ни голосов, ни иных звуков, но над оградой отчетливо виднелись сквозь листву огни в доме Голдингов, в доме Дезборо, – а значит, если сейчас кто-нибудь из соседей выглянет в окно, то увидит ее здесь. Или все-таки не увидит? Достаточно ли надежно скрывает темнота? Фрэнсис не знала. Ей следовало сначала проверить: велеть Лилиане выйти в сад, а самой посмотреть из окна своей спальни. Но теперь уже поздно. Силы у Лилианы иссякают. У нее тоже. И в любом случае, снова подумала она, что еще остается делать? Раз уж они выволокли Леонарда из дома, надо как-то от него избавиться. Возвращаясь обратно во двор, Фрэнсис снова взглянула на уютно освещенные окна соседних домов и собственного дома, и у нее возникло тоскливое чувство, будто она навсегда воздвигает неодолимую преграду между собой и теплым покоем обычных комнат, между собой и всей мирной, благопристойной жизнью.
Когда она показалась из сада, Лилиана порывисто простерла к ней руки. Леонард сидел все в той же вялой согнутой позе, сейчас еще больше похожий на какую-то жуткую куклу. Фрэнсис собралась с силами, чтобы его подхватить.
– Ты готова? – прошептала она. – Помни, что я говорила: держать надо крепко, чтоб не уронить. И идти следует строго по дорожке. Трава мокрая, нельзя оставлять на ней следы. Ну давай. Быстро, но тихо. Пятьдесят шагов, и все. Пятьдесят шагов, и дело с концом.
Надрывая мышцы, Фрэнсис оторвала Леонарда от земли и еще поднатужилась, чтобы захватить поудобнее, покрепче. Почувствовав, что Лилиана взялась за ноги, она осторожно шагнула назад – и они двинулись с места. Шарканье туфель казалось оглушительно-громким; дыхание у обеих тотчас же стало частым и шумным. Однако шли они быстрее, чем ожидала Фрэнсис, – отчасти увлекаемые вперед тяжестью мертвого тела, но в большей степени подгоняемые страхом. Лилиана лишь раз едва было не выпустила ношу: Фрэнсис ощутила резкий толчок, судорожный рывок и услышала сдавленный вздох, похожий на всхлип. Но даже тогда они не сбились с шага, а шли, шли, шли, превозмогая себя, и наконец оказались у дальней стены сада. Здесь Леонарда пришлось опять усадить на землю. С минуту Фрэнсис напряженно прислушивалась у калитки. Убедившись, что в проулке тихо, она беззвучно подняла щеколду и медленно, очень медленно открыла калитку. За ней стояла такая темень, что казалось, взгляд скользит по твердой черной поверхности. У Фрэнсис возникло постыдно сильное искушение просто выпихнуть Леонарда во тьму, закрыть калитку и убежать прочь. Но нет, так не годится! Надо еще многое сделать, о многом позаботиться.
Она чуть помедлила, прислушиваясь, потом ощупью вернулась к Лилиане, и они в последний раз подняли Леонарда. Фрэнсис надеялась отнести его подальше, но почти сразу силы их окончательно иссякли – он выскользнул у них из рук, словно тоже устав от трудного пути, и она поняла, что придется оставить его здесь, где упал. В кромешном мраке Леонард стал невидимым. Фрэнсис опустилась на корточки и принялась суетливо шарить по нему руками, приглаживая воротник, одергивая пальто, поправляя брюки – можно представить, в какой беспорядок пришла одежда, как вся измялась и перекрутилась, пока она выволакивала Леонарда из дома. Если бы только она видела, что делает! Будь у нее хоть какой-нибудь свет, будь у нее время… Но Фрэнсис уже давно потеряла счет минутам, и сейчас, испуганная звуками, внезапно донесшимися с улицы рядом, – скрипом автомобильной двери, урчанием запущенного двигателя, – она бросила возню с одеждой и нащупала в темноте голову Леонарда. Размотать шарф особого труда не составило. Но вот с подушкой пришлось повозиться: она накрепко прилипла, и Фрэнсис приложила немало стараний, чтобы осторожно ее оторвать. Бог знает во что в результате превратилась рана! Бог знает какие следы – волокна ткани или желтые пятна от красителя – оставила подушка! Фрэнсис следовало подумать об этом раньше. Ну почему, почему она не подумала?
Ладно, теперь уже слишком поздно. Она лихорадочно поелозила ладонями по земле вокруг и на клочке травы под кустом ежевики нашла камень с гладким закругленным краем примерно такой же кривизны, вроде бы как основание пепельницы. Она приподняла голову Леонарда и подсунула под нее камень. Камень пошатнулся, голова качнулась. Да, топорная инсценировка, совершенно неубедительная. Но ничего лучшего не придумать, не изобразить. А значит, больше здесь делать нечего, можно наконец вернуться в дом.
Но Фрэнсис почему-то не находила в себе сил стронуться с места. Оставить несчастного Леонарда лежать здесь, с проломленным черепом, с камнем вместо подушки! Бросить одного в этой тяжелой сырой тьме! По неведомой причине это казалось еще более ужасным, чем само убийство. Фрэнсис вытянула вперед руки и дотронулась до лица Леонарда. Провела пальцами по щетинистой щеке, по подбородку, по губам. Губы под колючими усами были мягкие, как у женщины.
Почувствовав прикосновение Лилианы к плечу, она вскрикнула от неожиданности. Они на мгновение прижались друг к другу, потом поспешили обратно к калитке и, спотыкаясь, толкаясь локтями, ввалились в нее. Фрэнсис затворила калитку, тихо опустила щеколду, и они начали пробираться через сад. Только на середине пути Фрэнсис вспомнила про чертов котелок. Она оставила Лилиану ковылять к дому, с шарфом и подушкой в руках, а сама вернулась к проулку и снова открыла калитку.
Но тут мужество наконец изменило ей. У нее не хватило духу ощупью дойти в темноте до Леонарда. Фрэнсис сорвала котелок с головы и просто швырнула в черную пустоту. А через секунду услышала, как он с глухим стуком падает на землю и катится, весело подпрыгивая.
В доме Фрэнсис ждала куча дел, требующих лихорадочной спешки. Перво-наперво она отмыла руки от крови и грязи над раковиной в судомойне, затем намочила тряпку и торопливо протерла пол в кухне и холле, уничтожая грязные следы Лилианиных туфель и полосы, прочерченные каблуками Леонарда.
Сама Лилиана лежала пластом на диване в своей гостиной. При появлении Фрэнсис она приподняла голову и слабо пролепетала:
– Я хотела прибраться, но не смогла. Извини…
– Ничего-ничего. – Фрэнсис накрыла ее пледом. – Не волнуйся. Я одна управлюсь.
Комната оставалась все в том же страшном беспорядке, в каком была, когда они оттуда выходили. Фрэнсис обвела взглядом хаотичную россыпь предметов на полу и на минуту впала в мыслительный ступор. За что взяться? С чего начать? В голове было до жути пусто. Потом, впрочем, мозг у нее заработал. Разумеется, надо избавиться от всех вещей, запачканных кровью. Слава богу, огонь в камине не погас! Подкинув еще угля, она сбегала в свою спальню за тазиком с Лилианиным бельем, бросила в него же шарф с подушкой, а также клубки шерсти и бумажные выкройки, валявшиеся на полу там, где недавно лежала голова Леонарда. В основном на выкройки-то кровь и натекла. На самом ковре было лишь несколько темно-красных пятен размером с монетку.
Сначала Фрэнсис сожгла шарф. Упав на горящие угли, он извилисто шевельнулся, точно змея, потом полыхнул желтым пламенем и начал съеживаться, спекаясь в черную массу, превращаясь в пепел. При виде того, как шарф исчезает в огне, паническое смятение Фрэнсис пошло на убыль: она стала мыслить яснее, действовать решительнее. Следующей она взяла подушку, отвратительную подушку, тяжелую от крови – и слишком большую, чтобы сжигать сразу целиком. Пришлось сходить за ножницами и разрезать чехол. Затем Фрэнсис принялась вытаскивать мокрую, липкую шерстяную набивку, клок за клоком. Мерзкое шипение, с которым шерстяные клочья падали в огонь, вызывало- у нее рвотные спазмы, и если ее не вывернуло наизнанку, то потому лишь, что сегодня она уже имела много дела с кровью. Оставалось радоваться, что подушка не перьевая: вонь горелых перьев еще долго не выветрилась бы.
Но теперь руки у нее снова были бурыми от крови, пальцы слипались, а полосатый передник выглядел как фартук мясника. Усилием воли отрешившись от этого кошмара, Фрэнсис отправила в огонь все остальное содержимое таза, вместе с кровавой прокладкой, потом взглянула на часы. Начало одиннадцатого… уже начало одиннадцатого, а дел еще по горло! Но вид пляшущего в камине пламени придал ей сил и уверенности. Она отнесла тазик и ножницы в кухоньку и тщательно вымыла. Сбегала за Лилианиным ночным горшком, опорожнила его, ополоснула, после чего сделала в нем крепкий солевой раствор, вернулась в гостиную и принялась оттирать кровь с ковра. Отчистить ковер полностью, конечно, не удастся: на это нет времени. Здесь нужен крахмал или перекись, но ничего не попишешь. Добрых пять минут Фрэнсис лихорадочно терла и промокала, смачивала тряпку и опять терла, опять промокала. В результате пятна расплылись, но стали значительно светлее, превратились в свои собственные призраки, обитающие в пестром узоре ковра. Этим и пришлось удовольствоваться. Мокрые тряпки отправились в огонь, дымить и шипеть вместе со всем прочим. Когда Фрэнсис взяла в руки пепельницу, ужасную пепельницу, горло у нее снова свело рвотной судорогой: к псевдомраморному основанию стойки прилип какой-то белесый лоскуток с пучком рыжеватых волос. Фрэнсис сунула основание стойки в угли, покрутила так и эдак, чтобы сжечь дочиста все следы. Потом, передергиваясь от отвращения, протерла искусственный мрамор и поставила пепельницу за диван. Так, что еще? Наверняка что-то еще осталось! «Думай, Фрэнсис. Сосредоточься». Она вспомнила про пакетик из-под таблеток, сбегала за ним и кинула в огонь. Она внимательно осмотрела свое платье, платье Лилианы и обнаружила пятна крови на рукавах и юбках у них обеих. Принесла еще солевого раствора и, как смогла, замыла пятна. Она даже вспомнила про миску с тестом, которую оставила на своем кухонном столе. Стремглав ринулась вниз, накрыла миску тарелкой и спрятала в кладовой.
Ко времени, когда Фрэнсис вернулась в гостиную и стала ползать на четвереньках по ковру, собирая бессчетные булавки, она чувствовала себя неким сказочным персонажем, который получил заведомо невыполнимое задание, но каким-то непостижимым чудом ухитрился с ним справиться. Лилиана беспомощно лежала на диване, следя за ней мутноватыми влажными глазами.
– Прости меня… прости меня… – слабо повторяла она. – Пожалуйста, прости меня, Фрэнсис…
Потом она вдруг приподнялась и испуганно прошептала:
– Что это?
Фрэнсис неподвижно замерла на месте. Послышались шаги на крыльце. Скрежет ключа в замке. Она приложила палец к губам:
– Мать, должно быть.
– Но с ней еще кто-то, да? Какой-то мужчина?
Фрэнсис напрягла слух. Действительно, снизу доносился мужской голос, отвечающий на какой-то вопрос матери. Неужели полицейские? Так скоро? Она встала и на цыпочках подошла к двери.
– Все в порядке, – тихо произнесла она чуть погодя. – Это мистер Лэмб.
– Мистер Лэмб?
– Он живет ниже по улице. Проводил мать до дома. Вероятно, тоже был у миссис Плейфер сегодня. Что мне делать? Спуститься к ним?
– Да-да! Ступай скорее! А то вдруг они придут за тобой сюда!
В голосе Лилианы звучала такая паника, что Фрэнсис мигом сорвала с себя фартук и выскочила на лестничную площадку. Однако, случайно заметив свое отражение в овальном зеркале у вешалки, она остановилась как вкопанная. На лбу у нее темнело пятно запекшейся крови, – видимо, она мазнула кровавыми пальцами, откидывая назад волосы. Поледенев от ужаса, Фрэнсис торопливо его стерла. Еще что-нибудь? Что-нибудь в выражении лица? Признаки волнения, страха? Какая-нибудь странность? Она пристально смотрела в глаза своему отражению, заставляя свои черты разгладиться, расслабиться. Если она сейчас же не овладеет собой, они с Лилианой пропали. Если она сейчас же не овладеет собой, получится, что все было зря, что они прошли через ад последних полутора часов понапрасну.
– Кажется, там Фрэнсис, – раздался внизу голос матери. – Сейчас посмотрю…
Нельзя, чтобы она поднялась наверх! Фрэнсис поспешно двинулась вперед и столкнулась с матерью на повороте лестницы.
– А, вот и ты. – Мать улыбалась, но тон у нее был не очень довольный; Фрэнсис спустилась в холл за ней следом. – К нам мистер Лэмб зашел. Он любезно проводил меня домой, и я хотела бы угостить его стаканчиком виски из запасов твоего отца. Но камин в гостиной погас.
– Я читала в своей комнате, – сказала Фрэнсис со спокойствием, ей самой показавшимся неестественным. – Как поживаете, мистер Лэмб? Повезло ли вам в картах сегодня?
Мистер Лэмб улыбнулся:
– Боюсь, дамы утерли нос нам, мужчинам. Как всегда, впрочем. Ваша матушка слишком уж умна, и мне это решительно не нравится. А как вы поживаете? Надеюсь, книга интересная?
– Книга?… – В голове у нее опять стало пугающе пусто, но уже мгновение спустя там словно бы что-то щелкнуло и закрутились какие-то шестеренки. – Честно говоря, я над ней задремала, – сказала Фрэнсис. – Сожалею, что камин погас. Я в два счета растоплю заново, если вам угодно.
Мать неловко рассмеялась:
– Вряд ли мистеру Лэмбу интересно сидеть и смотреть, как ты возишься с камином!
– Нет-нет, у меня и в мыслях нет доставлять вам беспокойство, – заверил мистер Лэмб, тоже неловко рассмеявшись.
Он был смущен не меньше, чем мать, смущен, что невольно поймал своих соседок на экономии на угле и слугах; и после дикого кошмара, пережитого Фрэнсис, пресная простота и ничтожность таких вот переживаний показалась невыносимой. Разговор ни о чем продолжался еще пару минут, и с каждой секундой она чувствовала себя все скованнее, держалась все неестественнее. Лицевые мышцы у нее ныли от напряжения. На верхней губе выступили мелкие капельки пота, но Фрэнсис их не вытирала, боясь привлечь к ним внимание. На манжете, где она замывала кровь, еще не высохло мокрое пятно.
Однако не могли же они долго стоять так в холле. Мать направилась к двери со словами:
– Боюсь, вам придется выпить ваш виски как-нибудь в другой раз, мистер Лэмб. Огромное спасибо, что проводили меня. Передавайте от нас привет Маргарет.
Когда дверь за ним закрылась, она принялась стягивать перчатки:
– Право, Фрэнсис. Ты могла бы и получше постараться. Что с тобой творится, скажи на милость?
– Ничего не творится, – ответила Фрэнсис, наконец вытирая верхнюю губу. – Ты о чем, собственно?
– Ну, бедный мистер Лэмб… – Теперь мать шевелила пальцами медленнее и смотрела на нее странно. – С тобой все в порядке?
Фрэнсис улыбнулась – во всяком случае, попыталась.
– Я уже собиралась ложиться. И не ждала гостей. Хорошо хоть не в халате к вам вышла!
– Ну, поскольку мистер Лэмб любезно проводил меня до дома, я сочла своим долгом пригласить его зайти. Сейчас ведь только половина одиннадцатого, да?
– Не знаю, не смотрела на часы. Нет, не запирай. – (Мать подошла к двери, чтобы заложить цепочку и задвинуть засов.) – Я еще не выставила бидон. К тому же… – Сердце у нее забилось неровно, и голос дрогнул. – Леонард еще не вернулся.
Мать выпустила цепочку из пальцев.
– Вот как? – с беспокойством спросила она. Но в следующий миг неподвижно застыла на месте, пристально глядя на Фрэнсис. – То есть мистер Барбер отсутствовал весь вечер? А миссис Барбер сидела дома?
Фрэнсис запнулась на коротком слове «да».
– Д-да.
Мать ничего не сказала. Но было видно, что она напряженно соображает. Гадает, за какими же занятиями Фрэнсис проводила время. И столь велика, столь глубока была пропасть между наихудшими ее подозрениями и чудовищной, кошмарной реальностью, что у Фрэнсис опять едва не сдали нервы. Она испытала острое желание броситься к матери, схватить за руку. «Ах, мама, все ужасно! – захотелось вскричать ей. – Мама, скажи, как все исправить!»
Фрэнсис с усилием заставила себя отвернуться прочь и, опустив голову, зашагала к кухне.
Даже сегодня ей следовало выполнить свои рутинные вечерние обязанности: выгрести золу из плиты, выставить на стол посуду для завтрака. Она беспокойно шныряла глазами туда-сюда, проверяя, нет ли где грязных следов или кровяных капель. Когда мать пошла за ней по коридору, направляясь в туалет, она подумала про унитаз, вспомнила, как торопливо его мыла. На нем наверняка осталась Лилианина кровь, изобличающая в преступлении иного рода. Господи, сегодня весь день повсюду кровь! Такое ощущение, будто дом просто утопает в ней. Если мать заметит какие-нибудь кровяные потеки…
Но нет, сейчас слишком темно. Мать вернулась со двора в молчании. Налила себе стакан воды и холодно пожелала спокойной ночи.
Выключив газовые светильники в холле, Фрэнсис тихонько поднялась в гостиную и в изнеможении оперлась на подлокотник дивана. Лилиана, увидев ее позу и выражение лица, испуганно прошептала:
– В чем дело? Что случилось?
Фрэнсис помотала головой:
– Ничего.
– Что они сказали? Они не догадались?
– Разумеется, не догадались! – раздраженно прошипела Фрэнсис. – Как моей матери могло прийти в голову нечто подобное? Просто я чувствовала себя мерзкой тварью, стоя там с беззаботным видом, в то время как бедный Леонард…
Она не договорила. В глазах Лилианы набухли слезы.
– Пожалуйста, только не надо меня ненавидеть.
– Я тебя вовсе не ненавижу, – через силу проговорила Фрэнсис. – Но…
– Ты же не сожалеешь, что мы это сделали?
– Очень даже сожалею! Я безумно сожалею, что ты его ударила, Лилиана! Но какой толк в моих сожалениях? Мы это сделали, и точка. Мы это сделали, и уже ничего не поправить. И… – Она увидела полосатый фартук, валявшийся на полу. Подняла его, скомкала и бросила в огонь. – Если бы только у нас было больше времени! Мы ведь наверняка оставили какие-нибудь улики! Но еще раз все тщательно осмотреть не удастся. Мать услышит, как мы ходим взад-вперед, и начнет задаваться лишними вопросами. Ладно, давай ложиться, а там…
На лице Лилианы отразился ужас.
– Ты ведь не оставишь меня спать одну, правда?
Фрэнсис тяжело вздохнула:
– Так надо, Лили. Сегодня все должно быть как всегда. Нам нельзя рисковать. Нельзя делать ничего такого, что может показаться подозрительным. Полицейские, когда они явятся, станут расспрашивать… – В ней поднялась очередная волна паники. – Ох, мы же совсем не подготовились к разговору с полицией! В наших показаниях не должно быть разногласий. Возможно, завтра у нас уже не будет времени все обсудить.
– В таком случае позволь мне переночевать в твоей постели! Там все и обговорим. Пожалуйста, не оставляй меня одну сегодня. Пожалуйста, Фрэнсис.
Пожалуйста, Фрэнсис. Пожалуйста, Фрэнсис. Эти слова она слышала на протяжении всего вечера. Но из глаз Лилианы опять хлынули слезы, и Фрэнсис ничего не оставалось, как подойти и обнять ее.
Крепко прижавшись друг к другу, обе немного успокоились.
– Ладно, – прошептала Фрэнсис, помогая Лилиане встать с дивана. – Ладно. Переоденься ко сну. Сможешь сама? Смотри не простынь.
Лилиана нетвердой поступью ушла в спальню, а Фрэнсис еще раз пригляделась к замытым пятнам на ковре и обошла гостиную, проверяя, не упустила ли она чего, не осталось ли здесь каких-нибудь улик, свидетельствующих, что Леонард заходил сюда сегодня. Но нашла лишь еще несколько булавок.
На лестничной площадке они громко – чтобы слышала мать – пожелали друг другу доброй ночи, и Лилиана закрыла за собой дверь своей спальни. А минутой позже она на цыпочках прошла через лестничную площадку и забралась в постель к Фрэнсис. Гасить свечу они не стали, и в ее тусклом свете лицо Лилианы казалось пепельно-серым. Она лежала под одеялом, стуча зубами и вздрагивая от холода, обеими руками держась за все еще ноющий живот. Фрэнсис прильнула к ней всем телом, попыталась согреть.
Как только Лилиана перестала дрожать, они лихорадочным шепотом обсудили возможные события последующих дней и договорились, чтó именно каждая из них будет рассказывать о том, как провела вечер. Но скоро у Лилианы, вконец уже изнуренной, начало путаться в голове, и она не на шутку испугалась; а потому Фрэнсис поцеловала ее и оставила в покое. Лилиана застыла на кровати в тяжелой неподвижности, холодная как мрамор, подобная опрокинутой статуе, и лишь дважды пошевелилась, прежде чем погрузиться в глубокий сон. В первый раз – когда сжала руку Фрэнсис, посмотрела ей в глаза и жалко пролепетала: «А ведь раньше мы так мечтали провести ночь вместе». Видимо, она с тоской вспоминала дни страстной любви, которые, казалось, остались где-то в другой жизни. Во второй же раз Лилиана, вздрогнув, приподняла голову и тревожно уставилась на зашторенное окно:
– Что это было сейчас?
– Ничего не было, все тихо, – сказала Фрэнсис.
– Ты уверена? Мне почудилось, будто… – Она перевела взгляд на Фрэнсис. – А вдруг мы ошиблись? Что, если он очнется? Что, если?…
– Он не очнется. Уже ничего не поделать. Слишком поздно. Не думай о нем.
Но Фрэнсис и сама думала о Леонарде. Вспоминала тяжесть его тела в своих руках, тяжесть замотанной мягкой головы на своем плече. Она снова и снова возвращалась мыслями к тому моменту в гостиной, когда увидела перед собой два темных пути. Что заставило ее предпочесть один из них другому? Фрэнсис хорошо помнила дикое напряжение чувств, владевших ею тогда, но какие именно то были чувства, вспомнить не могла, хоть убей. Сейчас же она испытывала лишь одно чувство – всепоглощающий страх. Она безумно боялась, что сделала что-то не так, а что-то и вовсе забыла сделать. Измятая и перекрученная одежда Леонарда, к примеру: следовало тщательнее расправить все складки на ней. И потом, положение его рук и ног. Об этом она совсем не подумала – но ведь наверняка, если человек упал, поскользнувшись или споткнувшись, он лежит в одной позе, а если его мертвого уронили на землю – совсем в другой?
Больше всего, однако, Фрэнсис думала о ране, к которой была прижата подушка. Не может быть, чтобы там не остались какие-то ниточки или волокна желтой ткани. Пойти проверить? После недолгих колебаний она уже начала осторожно высвобождаться из каменных объятий Лилианы, собираясь тихонько спуститься вниз и прокрасться с фонарем через сад.
Но тут вдруг услышала какие-то звуки за окном – шорох или шелест – и через несколько мгновений удушливого ужаса осознала, что это всего лишь шум дождя. Дождь, поначалу слабый, постепенно усиливался, и вскоре Фрэнсис будто воочию увидела, как он льет и льет, смывая все улики, на одежду Леонарда, на тело Леонарда, на его размозженную голову, на его мягкие-мягкие губы. Она лежала, прислушиваясь к барабанной дроби капель, с чувством глубокого облегчения и равно глубокого стыда.
Часть III
11
Дождь лил всю ночь. Свеча оплыла и погасла, огонь в камине потух; комната погрузилась в темноту, потом темнота постепенно рассеялась до серого сумрака, а потоки воды все низвергались с небес, и под конец Фрэнсис стало чудиться, что она слышит стук каждой отдельной капли. Она не спала ни минуты, даже глаз не сомкнула. Около шести она ухитрилась выбраться из Лилианиных объятий, выскользнула из постели, тихонько приблизилась к окну и раздвинула занавески. Сквозь пелену ливня смутно различались очертания крыш и дымовых труб, но дальнюю стену сада было не разглядеть – только скопление черных теней.
Все тело у нее ломило. Комната выстудилась, и холод пробирал до костей. Фрэнсис на цыпочках подошла к камину, чиркнула спичкой и разожгла новый огонь в золе от старого. Как только язычки пламени начали потрескивать среди угольков, она услышала шепот: «Фрэнсис». Лилиана проснулась и смотрела на нее. Фрэнсис вернулась в постель, и они крепко обнялись.
– В первую минуту я подумала, что это был сон, – прошептала Лилиана. – Я подумала, что это был сон, а потом все вспомнила. – По ее телу пробежала судорога, похожая на судорогу любовной страсти.
Но она не плакала. У нее уже не осталось слез. В них обеих произошла перемена: они были неестественно спокойны, находились в каком-то оцепенении. Наконец Фрэнсис взглянула на часы:
– Тебе надо вернуться в свою комнату. Уже светает, и Леонарда вот-вот обнаружат – работяга какой-нибудь или еще кто. И тогда кто-нибудь сюда заявится.
Лилиана без возражений встала с кровати, морщась от боли. Кровотечение у нее продолжалось, но не такое обильное, как вчера. Бессильно ссутулившись, она всунула руки в рукава халата, и они с Фрэнсис на несколько секунд застыли в последнем безмолвном объятии. Потом Фрэнсис осторожно открыла дверь, и Лилиана крадучись пересекла лестничную площадку, бледная и бесшумная, как призрак.
Стук раздался в пять минут восьмого, когда Фрэнсис надевала юбку, задаваясь вопросом «да раздастся ли он вообще?». И то был не знакомый стук почтальона – два быстрых удара костяшками пальцев, – а громкий зловещий стук – предвестник дурных новостей. Со свинцово-тяжелым сердцем Фрэнсис спустилась вниз, преодолевая боль в надорванных мышцах, которые, казалось, опять рвались при каждом шаге.
В холле она застала мать, только что вышедшую из своей спальни.
– Ты ждешь разносчика, Фрэнсис?
Она помотала головой. По ощущению получилось фальшиво. Свинцовое сердце неприятно дрогнуло в груди.
Когда Фрэнсис открыла дверь и увидела полицейского, высокого и громоздкого в своем прорезиненном плаще с капюшоном, на нее накатила страшная слабость.
Но они с матерью знали этого мужчину, ибо не раз встречались с ним, когда он патрулировал улицу: констебль Харди, совсем еще молодой и неопытный. Фрэнсис увидела, как у него подпрыгнул кадык, когда он нервно сглотнул.
– Мисс Рэй, полагаю?
Она кивнула:
– Что-нибудь случилось?
– Боюсь, да.
Мать подошла:
– В чем дело, Фрэнсис?
Теперь констебль обратился к ней, снова сглотнув, прежде чем заговорить:
– Насколько я понимаю, мистер Леонард Барбер проживает здесь. Это так?
– Да-да. Мистер Барбер снимает комнаты наверху, вместе с женой. Но он, должно быть, уже ушел на работу. По крайней мере… Он выходил из дома сегодня, Фрэнсис? Я что-то не слышала. Что-нибудь случилось, констебль? Входите же, не стойте на пороге.
Он вошел, старательно вытерев ноги о половик.
Когда дверь за ним закрылась, он сказал:
– Боюсь, есть основания считать, что с мистером Барбером стряслось несчастье.
Мать прижала ладонь к груди под горлом:
– Несчастье? По пути на службу, вы имеете в виду?
Констебль поколебался, потом бросил взгляд на лестницу:
– А миссис Барбер дома?
Фрэнсис тронула мать за локоть:
– Я схожу за ней. Подождите здесь.
Сердцебиение у нее унялось, но держалась она по-прежнему скованно, ненатурально – во всяком случае, ей так казалось, – и мучительно ноющие ноги плохо слушались. Фрэнсис собиралась подняться до самого верха лестницы и оттуда позвать Лилиану. Однако Лилиана, разумеется, услышала стук в дверь, услышала голос констебля и уже вышла из комнаты, по-прежнему в ночной рубашке и халате, но набросив на плечи шаль. И выглядела она такой бледной, такой изнуренной, такой больной, что при виде нее у Фрэнсис чуть колени не подломились. Она остановилась на повороте лестницы и сказала, остро ощущая на себе взгляды констебля Харди и матери:
– Не пугайся, Лилиана. Но здесь полицейский. Он говорит… – Во рту у нее было сухо и липко, язык ворочался с трудом. – Говорит, что с Леонардом стряслась какая-то неприятность. Я не понимаю. Леонард уже ушел на работу?
Лилиана неподвижно смотрела на нее. Она заметила странность в голосе Фрэнсис и испугалась. Но ей нельзя поддаваться страху! Фрэнсис сглотнула вязкую слюну и произнесла более внятно:
– Леонард дома?
Лилиана наконец двинулась вперед:
– Нет… Нет.
– Он ушел на работу?
– Он вчера не возвращался. Я… я не знаю, где он.
Лилиана стала спускаться по лестнице следом за Фрэнсис, а когда увидела полицейского – пошатнулась и схватилась за перила. Но это нормально, подумала Фрэнсис. Это совершенно естественно, так ведь? Она взяла Лилиану за руку, как можно увереннее и крепче, и помогла ей преодолеть последние несколько ступенек. Констебль сказал, что глубоко сожалеет, но у него плохие новости – и, может быть, миссис Барбер лучше присесть?
Они все прошли в гостиную. Фрэнсис сразу же направилась к окнам, чтобы раздернуть занавески; Лилиана села на диван с краю, а мать опустилась рядом и положила ладонь ей на руку. Констебль Харди снял шлем и осторожно проследовал в глубину комнаты, стараясь не ступать на ковер, поскольку с плаща у него все еще стекала вода.
Затем, дергая кадыком сильнее прежнего, он сообщил, что в проулке за садом обнаружено тело мужчины и найденные при нем вещи дают основания полагать, что это мистер Леонард Барбер. Может ли миссис Барбер с уверенностью подтвердить, что ее мужа нет дома?
Лилиана оцепенело молчала. А вот мать пронзительно вскрикнула. Констебль Харди совсем потерялся:
– Если миссис Барбер просто подтвердит…
– Да, – наконец сказала Лилиана. А потом: – Нет. Я не знаю. Я не знаю, где Лен. Он вчера не вернулся домой. Но это же не может быть он! Правда?
В ее голосе звучал страх. Но такой ли страх, какой естественен в подобном случае? Фрэнсис не понимала. Она быстро обошла диван и положила руку Лилиане на плечо. Успокойся. Ничего не бойся. Я рядом. Я люблю тебя.
Констебль Харди достал блокнот и принялся записывать обстоятельства дела. Не скажет ли миссис Барбер, когда она видела мужа в последний раз? Как он провел вчерашний день? С утра пошел на работу? Это куда? А после работы? Когда она его хватилась?
Слабым, прерывистым голосом Лилиана назвала адрес главного офиса «Перла», потом сказала, что вечером Леонард собирался встретиться с Чарли Уисмутом. Констебль, неловко зажимая под мышкой шлем, записал имя старательным школьным почерком. Затем обратился к Фрэнсис и ее матери. Видел ли кто-нибудь из них мистера Барбера вчера?
Обе одновременно помотали головой.
– Нет, – сказала Фрэнсис. – Нет. Там, в проулке? Вы уверены? В голове не укладывается. – Она не отнимала руки от Лилианиного плеча и теперь смотрела в окно, изо всех сил стараясь держаться естественно – и лихорадочно соображая, какие вопросы можно задавать полицейскому, а какие не следует и что вообще она может знать, а что не может. – Да, мистер Барбер иногда возвращается проулком, чтобы срезать путь, – продолжала она все тем же ненатуральным тоном. – Вы полагаете, так и произошло вчера вечером? Но это означает… Сколько времени, по-вашему, он пролежал там?
– Ну, вся одежда на нем промокла насквозь.
– А что именно с ним случилось? От чего он умер?…
– По всей видимости, от травмы головы.
Лилиана вздрогнула: Фрэнсис почувствовала, как дернулось ее плечо. Она стиснула на нем пальцы. Спокойно!
Мать потрясенно уставилась на нее:
– Ах, Фрэнсис, это ужасно! Ужасно! Прямо как в тот раз!
Констебль Харди встрепенулся:
– В тот раз?
Перейдя на более безопасную почву и сразу почувствовав себя увереннее, спокойнее, Фрэнсис рассказала, как в июле на Леонарда напал незнакомый мужчина. Констебль усердно записал все подробности происшествия, но у Фрэнсис возникло впечатление, что сделал он это больше для проформы. Говорить о причине смерти пока преждевременно, сказал он. Нужно дождаться заключения полицейского врача. Во всяком случае, на ограбление не похоже. При мистере Барбере найден бумажник с деньгами; наручные часы и обручальное кольцо тоже на месте. А значит, вполне возможно, что он просто поскользнулся на мокрой земле и ударился головой. Там вся дорожка усеяна камнями…
Лилиана опять вздрогнула, и Фрэнсис опять сжала ее плечо.
– То есть он упал? – переспросила она, превращая предположение в утверждение.
– Ну… да, выглядит именно так.
Мать встала с дивана и подошла к окну. На ней лица не было.
– Невозможно поверить! Как подумаю, что бедный мистер Барбер лежит там!.. И дождь все идет! Миссис Барбер, наверное, нам следует перенести его в дом? Фрэнсис…
При одной мысли о том, чтобы приблизиться к мертвому Леонарду, Фрэнсис стало дурно. Если она дотронется до него, если снова подхватит и потащит…
Но констебль Харди сказал:
– Боюсь, это ни к чему. Я уже распорядился вызвать санитарный автомобиль.
– Но оставить несчастного лежать под дождем! Кто с ним там сейчас?
– Констебль Эдвардс. Один из ваших соседей дал свой плащ, чтобы накрыть тело. Он-то и обнаружил мистера Барбера, когда выгуливал собаку. Сначала принял его за бродягу, поскольку на нем не было шляпы – она откатилась в сторону, знаете ли. Но потом увидел, что одет он прилично, а при ближайшем рассмотрении решил, что это некий клерк, проживающий на Гроув-лейн. Я полчаса обходил там дома. Тем временем на место происшествия прибыл доктор, который констатировал смерть, и только после этого мы нашли в кармане мистера Барбера документ, где указан ваш адрес… А вот, похоже, и санитарная машина, – добавил констебль, когда за окнами проехал серый безликий автофургон. Затем повернулся и собрался с духом. – Прошу прощения, миссис Барбер, но я обязан попросить вас как ближайшего родственника проследовать вместе с нами в морг для официального опознания.
Лилиана побледнела еще сильнее:
– Что это значит? Что я должна увидеть Лена?
– Боюсь, да. Мы вызовем такси, чтобы отвезти вас туда и доставить обратно. Это не займет много времени. Коронеру тоже потребуются ваши показания, но думаю, он сам зайдет к вам позже.
Дыхание Лилианы участилось.
– Не знаю, смогу ли я. – Она подняла глаза на Фрэнсис, схватила за руку. – Мне кажется, не смогу.
Взгляд у нее был испуганный, беззащитный. Фрэнсис в тревоге стиснула ее пальцы. Она тоже не хотела видеть мертвого Леонарда. Она с содроганием вспомнила розовый язык, торчащий изо рта.
– Все в порядке, – с усилием произнесла Фрэнсис. – Я поеду с тобой. Так тебе будет легче? Я поеду с тобой. Ты будешь не одна. – Она обратилась к матери: – Ты здесь сама управишься, если я поеду с Лилианой?
– Да, конечно, – ответила мать. – Миссис Барбер нельзя отпускать одну. – Но она говорила рассеянно, по-прежнему стоя спиной к ним и глядя в окно. – Не могу поверить! Одна мысль, что мы мирно спали в своих постелях, в то время как…
– Простите меня, миссис Рэй, – пролепетала Лилиана.
Ошеломленная, мать повернулась от окна:
– Простить? Но за что?
– Не знаю…
Голос у Лилианы пресекся, и она начала плакать. Потом вытерла глаза носовым платком, но снова расплакалась, когда констебль Харди спросил, следует ли известить о случившемся кого-нибудь – родственников мужа или ее собственных.
Лилиана кивнула:
– Родителей Лена. Ах, это убьет их! Я знаю! – Срывающимся от горя и страха голосом она назвала пекхамский адрес и адрес своей матери на Уолворт-роуд.
Констебль убрал блокнот в карман, надел шлем и неловкими пальцами застегнул ремешок под подбородком. Он поговорит со своими коллегами в участке, сказал он, а заодно вызовет такси. Нет ли у них, случаем, телефона в доме? Нет? Тогда он позвонит из полицейской будки дальше по улице.
Когда дверь за ним закрылась, они какое-то время стояли в оцепенении, совершенно беспомощные, потом нервно зашевелились.
– Ты должна поесть что-нибудь, Фрэнсис, – возбужденно заговорила мать. – И миссис Барбер тоже, обязательно. Нельзя ехать на пустой желудок. Какой страшный удар для вас, миссис Барбер! Может, мне помочь вам переодеться или?… – (Лилиана отрицательно потрясла головой.) – Вы уверены? Вам предстоит ужасное испытание.
– Я позабочусь о Лилиане, как только растоплю печь, – торопливо сказала Фрэнсис. – Хотя нет, на печь нет времени. Я приготовлю чай наверху, на газе.
Она бросилась в кухню за чайной посудой. Лилиана, пошатываясь от слабости, стала взбираться по лестнице. Когда Фрэнсис минутой позже поднялась наверх, она стояла посреди спальни, схватившись за лоб.
– Я не соображаю, что делаю, Фрэнсис! – Вся дрожа, Лилиана упала в ее объятия. – У меня голова кружится. Это выше моих сил.
– Но самое страшное уже позади, – прошептала Фрэнсис. – Ты слышала, что констебль сказал насчет камней в проулке? Значит, часть дела сделана.
Лилиана слегка отстранилась, чтобы заглянуть ей в лицо:
– Ты думаешь?
– Да. Да!
Лилиана устало закрыла глаза и кивнула. Фрэнсис снова притянула ее к себе, поцеловала, а потом убежала в кухоньку.
Поставив чайник на огонь, она тут же кинулась в гостиную: хотела еще раз посмотреть на замытые кровавые пятна на ковре. Она бесшумно раздвинула занавески, и – боже, вот они… четыре, пять, шесть, семь… семь пятен, отчетливо видных, если знаешь, где искать. Нагнувшись и приложив к ним ладонь, Фрэнсис обнаружила, что они все еще влажные. В камине было черным-черно от копоти, на колосниковой решетке лежали грудой жирные комья спекшейся золы и обгорелые клочья фартука – избавиться от них сейчас нет возможности. Фрэнсис выгребла все в зольное ведро, торопливо разожгла огонь и, когда он распалился, навалила в него побольше угля. Если комната хорошо прогреется, ковер высохнет и пятна станут незаметны среди пестрого узора – так ведь? Она установила в камине предохранительную сетку и поспешила в кухню, где уже вовсю кипел чайник.
Внизу мать снова стояла у французских окон.
– До сих пор не могу осознать происшедшее, Фрэнсис, – сказала она. – Никак не приду в себя. Все это кажется дурным сном.
Она взяла у Фрэнсис свой чай, и чашка задребезжала на блюдце. В лице матери по-прежнему не было ни кровинки. Стоит ли оставлять ее одну? Может, еще есть время сбегать за миссис Плейфер и Пэтти? Хотя нет, вспомнила Фрэнсис, миссис Плейфер сегодня рано утром уехала на неделю к сестре в Сассекс. Позвать кого-нибудь другого? Кого-нибудь из соседей? Она подумала про Доусонов, живущих прямо напротив… Уже через несколько секунд Фрэнсис в чем была, без плаща и шляпы, выскочила из дома под дождь, перебежала через улицу и, задыхаясь, сообщила Доусонам о происшедшем. Да, ужасно. Страшное потрясение. Нет, не напали, как в прошлый раз. Полицейский считает – несчастный случай. Но не могла ли бы миссис Доусон посидеть с ее матерью час-полтора, пока она съездит с миссис Барбер до морга и обратно? Не могла ли бы одна из служанок тоже прийти, чтобы растопить плиту и приготовить завтрак?
Конечно-конечно, взволнованно сказали они. Они сейчас же придут, прямо за ней следом. Они бросились за своими плащами и зонтиками, а Фрэнсис поспешила обратно домой.
Выйдя из палисадника Доусонов, она заметила неподалеку, на повороте дороги, какого-то лавочника: он стоял в неподвижной позе, выражающей любопытство, и глазел на что-то, находящееся дальше по склону холма. Подступив к бордюру тротуара, Фрэнсис увидела, что именно привлекло внимание мужчины. Из проулка выполз санитарный автофургон и повернул на проезжую часть, медленно и осторожно, будто крадущийся, принюхивающийся зверь. Он проехал так близко от Фрэнсис, что, казалось, только протяни руку и дотронешься до него. С минуту она смотрела на глухой задок фургона, с грохотом катившего в сторону Камберуэлла. Неужели действительно там внутри Леонард? Она представила размозженную голову, мелко подпрыгивающую от тряски, и ее замутило.
Однако после разговора с Доусонами Фрэнсис немного полегчало. Она частично избавилась от фальши и почувствовала, что теперь реагирует на трагическую ситуацию как невиновный человек, оказавшийся в ней не по своей воле.
Мать и Лилиану она застала в нижней гостиной. Лилиана была одета, но одета дурно, в несочетаемые цвета – синяя юбка, малиновая вязаная кофта, коричневый плащ, – словно она нацепила на себя первое, что подвернулось под руку. Пятна пудры на лице и мазки помады на губах только подчеркивали ее бледность. Она вся дрожала, как от холода, и мать, похоже, пыталась напоить ее чаем: на столике у дивана стояла почти полная чашка с красным отпечатком губ на ободке. Услышав в холле шаги миссис Доусон и служанки, Лилиана вздрогнула, а когда женщины вошли в гостиную – потупила голову.
– Ах, миссис Барбер, примите мои соболезнования, – выпалила миссис Доусон. – Миссис Рэй, беда-то какая!
Пока Фрэнсис бегала наверх за плащом, к дому подъехал таксомотор. Она взяла Лилиану под руку и повела через палисадник, ощущая пристальные взгляды прохожих. Возможно, новость о печальном происшествии уже распространилась по округе, а возможно, они с Лилианой привлекали внимание своим болезненным видом и неверной, торопливой походкой. Шофер тоже смотрел на них с нескрываемым любопытством. Интересно, подумала Фрэнсис, много ли рассказали ему полицейские? Во всяком случае, куда ехать, он не спросил. Молча помог им сесть, вернулся в кабину – и автомобиль, громко скрежеща передачами, покатил вниз по склону холма.
За всю дорогу ни Фрэнсис, ни Лилиана не проронили ни слова. Шофер был надежно отделен от них стеклом, гулом мотора, шорохом шин по мостовой, но они в своем тревожном состоянии все равно опасались разговаривать. Они просто крепко держались за руки, незаметно для водителя. Время от времени Лилиана закрывала глаза и беззвучно шевелила губами, словно произнося молитву.
Они ехали по утренним воскресным улицам, поливаемым дождем: мимо парка, мимо больницы, кинематографа, магазинов и лавок, мимо всего, из чего складывался обычный, мирный городской пейзаж. За парком Камберуэлл-Грин таксомотор свернул вправо, в унылый квартал скученных приземистых домишек с террасами, а через несколько минут остановился у похожей на часовню пристройки к довольно большому зданию, в котором, по всей вероятности, располагался коронерский суд. Фрэнсис открыла дверцу автомобиля, не очень понимая, что делать дальше, – а потом увидела констебля Харди, который каким-то полицейским волшебством добрался туда раньше их. Он подошел к ним и быстро провел сквозь дождь в пристройку. Там, в мрачном маленьком вестибюле, они сели ждать на жесткие деревянные стулья.
Сквозь окно с рифленым стеклом сочился слабый свет. Откуда-то доносились приглушенные мужские голоса; зазвонил телефон, и кто-то снял трубку, как если бы дело происходило в какой-нибудь конторе или служебном помещении магазина. Интересно, это уже сам морг или только остановка на пути к нему? Фрэнсис не знала. Все здесь казалось таким заурядным, таким безликим. Поверить, что тело Леонарда где-то рядом, было даже труднее, чем осознать при виде санитарной машины, что он там, внутри.
Но вскоре Фрэнсис уловила запах дезинфицирующего средства, ползущий откуда-то и словно бы придающий воздуху желтушный оттенок. Лилиана, похоже, тоже учуяла. Она нервно поерзала на стуле и схватила Фрэнсис за руку:
– Я не смогу, Фрэнсис.
Фрэнсис нащупала ее пальцы:
– Констебль сказал, это минутное дело.
– Я боюсь даже приблизиться к нему.
– Ты быстро взглянешь на него и тут же отвернешься.
– Мне страшно. Я не смогу… О боже!..
Констебль Харди вернулся и попросил их пройти с ним.
Лилиана закрыла глаза и глубоко, прерывисто вздохнула. Она поднялась на ноги с помощью Фрэнсис и, держась за сердце, стояла в нерешительности так долго, что Фрэнсис показалось, будто все рушится, оползает, осыпается, как соль, как песок. С тихим отчаянием она проговорила:
– Это одна минута. Самое страшное уже случилось. Самое страшное позади. Одна краткая минута – и все.
Лилиана еще раз вздохнула, собираясь с духом, и кивнула. Констебль Харди неуклюже повел рукой, приглашая следовать за ним.
И только двинувшись по его пятам, Фрэнсис начала наконец понимать, зачем, собственно, они с Лилианой здесь. Частью своего существа она по-прежнему не верила в реальность происходящего. Где-то опять зазвонил телефон. Фрэнсис смутно предполагала, что сейчас они перейдут в другое здание, более внушительное, убедительное. Но даже если и так – действительно ли Леонард там? Да нет, он в своей конторе, конечно же. Он в теннисном клубе. Он у родителей. Он дома на Чемпион-Хилл, ходит по лужайке, толкая перед собой косилку…
Но вот они свернули в какой-то коридор, констебль Харди открыл дверь, посторонился, пропуская женщин, – и Фрэнсис очутилась в освещенной электричеством стерильно чистой комнате, посреди которой возвышалось странное подобие алтаря, а на нем покоилось нечто похожее на человеческое тело, накрытое простыней. Рядом стоял санитар в фартуке. Когда дверь за ними закрылась, он спросил, готовы ли они. Фрэнсис тупо уставилась на него, не понимая, о чем речь. Однако Лилиана, должно быть, кивнула или подала какой-то иной знак, ибо мужчина тотчас же взялся за верхний край простыни – осторожным, отработанным, бесстрастным жестом официанта, кладущего салфетку на колени даме. И когда он начал поднимать простыню, разрозненные, отрывочные мысли Фрэнсис стремительно слились воедино, принося ясное понимание, порождая дикий ужас.
Но уже миг спустя страх улетучился. Все показалось таким ненастоящим, таким безопасным по сравнению с потным кошмаром прошлой ночи. Лицо Леонарда походило на сделанный второпях пластилиновый слепок: одна сторона серая, другая – багровая, без плавного цветового перехода между ними. Глаза полуоткрыты, но губы естественно сомкнуты. Белое полотенце, обернутое вокруг головы и под нее подоткнутое, напоминало монашеский плат, в котором двухцветное лицо с рыжеватыми усами выглядело слишком нелепо, слишком гротескно, чтобы поверить в его физическую реальность. Нет-нет, это не Леонард. Даже Лилиана наверняка понимает это. Несколько долгих мгновений Фрэнсис недоуменно вглядывалась в мертвые черты, а потом, в ответ на вопрос констебля Харди, с запинкой произнесла:
– Да… Да, это он.
Гораздо больше она расстроилась, когда, повернувшись прочь, увидела вещи Леонарда, сваленные в кучу на большом стальном лотке: мокрую одежду, котелок, расшнурованные туфли, за ночь размякшие от влаги. И до жути аккуратно разложенные на пергаменте разные мелкие предметы: ключи, пачка сигарет, скаутский складной ножик, монеты, какие-то бумажки, документы, наручные часы, обручальное кольцо.
Когда они вернулись в вестибюль, Лилиана все еще рыдала. Фрэнсис усадила ее на стул и села рядом, обняв за вздрагивающие плечи. Констебль Харди неловко топтался рядом. У него документ, который надо подписать. Лилиана наконец вытерла глаза, вытерла нос и мутно посмотрела на бумагу. Потом возникли проблемы с авторучкой – то ли перо засохло, то ли чернила кончились. Констебль, покраснев до ушей, принялся с ней возиться.
Неприятный желтушный запах теперь ощущался сильнее. Фрэнсис не терпелось поскорее выйти на свежий воздух. Сквозь рифленое оконное стекло она различала внушающие спокойствие очертания таксомотора, который стоял там с незаглушенным двигателем, ждал их, чтобы отвезти домой.
Пока она смотрела в окно, за ним проплыла волнисто размытая темная фигура, а через секунду дверь открылась, и в вестибюль вошел еще один полицейский в дождевике. Он был старше констебля Харди по возрасту и по званию – и, судя по всему, уже знал все обстоятельства дела. Он подошел, поздоровался и назвался: полицейский сержант Хит, представитель коронера. Миссис Барбер уже опознала тело? Они ей очень признательны. А мисс Рэй, насколько он понимает, домовладелица? В интересах следствия необходимо установить кое-какие факты – если миссис Барбер и мисс Рэй не возражают.
Не дожидаясь согласия, сержант Хит пододвинул стул и сел. Лилиана тупо смотрела на него опухшими от слез глазами. Фрэнсис с тревогой наблюдала, как он достает блокнот, шарит в кармане в поисках карандаша, слюнит грифель. Так, не могли бы они подтвердить свой адрес? Не могли бы они сказать, когда именно в последний раз видели мистера Барбера живым? Не знают ли они, как мистер Барбер планировал провести вчерашний вечер?
Все эти вопросы уже задавал констебль Харди, подумала Фрэнсис, и получил на них исчерпывающие ответы. Она закрыла глаза, просто от усталости. Она не спала всю ночь. Она с утра ничего не ела. День начал казаться какой-то дрянной оловянной подделкой: пустая видимость, фальшивка, ненастоящий день, который, по какой-то неведомой причине, ей нужно проживать так, будто он совершенно реальный. Но все это, конечно же, скоро закончится. Скоро им позволят вернуться к привычной жизни… Список вопросов, имевшихся у сержанта, казался бесконечным. Он тщательно записывал ответы, с механической бесстрастностью. И Фрэнсис, на него глядя, отвечала столь же механически: «Нет. Да. Нет, я так не думаю. Нет, я ничего не слышала. Вообще ничего».
Наконец сержант прочитал вслух показания и попросил подписаться под ними. Затем сам поставил подпись, перехватил блокнот резинкой и убрал в карман, словно положил конец делу. Фрэнсис с облегчением увидела, как он встает, и сама тоже уже напрягла ноющие мышцы, собираясь подняться со стула.
Но тут сержант Хит, совершенно для нее неожиданно, произнес:
– Ну а побеседовать подробнее мы сможем в камберуэллском участке. Если миссис Барбер не возражает.
Он протянул руку, чтобы помочь Лилиане встать. Лилиана, растерянно моргая, посмотрела на него снизу вверх, потом перевела глаза на Фрэнсис.
– Минуточку, – сказала Фрэнсис. – Я не понимаю. Вы ведь уже закончили с миссис Барбер на сегодня? Все-таки она перенесла страшное потрясение. Констебль Харди дал нам понять, что мы сможем сразу же вернуться домой.
– Ну… – Сержант коротко покосился на младшего мужчину. – Миссис Барбер не обязана давать показания. Просто это ускорило бы ход расследования, знаете ли.
Теперь Фрэнсис явственно услышала в голосе полицейского жесткие, металлические нотки: под мягкой оболочкой любезности, похоже, скрывался стальной каркас.
Усталость как рукой сняло. Кровь зашумела в ушах. Фрэнсис порывисто встала со словами:
– Все ли в порядке, сержант Хит?
Он мрачно кивнул:
– Да, все в порядке. Если не считать того, что человек умер, разумеется. Нам нужно выяснить, как именно все случилось.
– Но я думала, вы уже знаете. Констебль Харди сказал, что мистер Барбер поскользнулся и ударился головой.
– Да, вполне возможно, он поскользнулся. Но нельзя сбрасывать со счетов и другие версии. Наш врач поверхностно осмотрел тело, и… буду с вами честен, у него возникли кое-какие сомнения. Пока что оснований для тревоги нет. Когда он проведет тщательный осмотр, мы будем знать больше. А тем временем у нас есть еще несколько вопросов к миссис Барбер. Вы сами можете ехать домой, мисс Рэй. С миссис Барбер посидит одна из наших женщин, пока родственники не подъедут.
Лилиана схватила Фрэнсис за руку:
– Нет, не оставляй меня!
– Не бойся, не оставлю, – быстро заверила Фрэнсис, испуганная беспомощным, беззащитным выражением, вновь появившимся на лице Лилианы. – Даже в мыслях такого нет. Полагаю, мне можно сопровождать миссис Барбер? – спросила она сержанта.
– Да, разумеется, – ответил он, снова сама любезность.
И вот они вышли под дождь, оставив добросердечного молодого констебля в вестибюле. Фрэнсис с Лилианой забрались в таксомотор, а сержант Хит подвел велосипед и приготовился следовать за ними. Он был тучноватой комплекции, а в своем широком прорезиненном плаще выглядел и вовсе толстяком. Казалось бы, он должен был представлять собой довольно комичное зрелище сейчас, когда защеплял брюки зажимами, собираясь катить на велосипеде по такому ненастью. Однако, когда автомобиль тронулся с места, Фрэнсис обернулась и увидела, что сержант резво крутит педали, не обращая на дождь ни малейшего внимания. Через пару минут она снова оглянулась и немного спустя оглянулась еще раз: сержант, не отставая, следовал прямо за ними; его глаза скрывались под козырьком шлема, и в облике его не было решительно ничего комичного.
По крайней мере, двигались они обратно в сторону дома, и поездка оказалась короткой. В полицейском участке Фрэнсис уже дважды бывала прежде: один раз приходила, чтобы сообщить о кэбмене, жестоко обращавшемся с лошадью, а в другой раз наведывалась с матерью по какому-то делу, связанному с благотворительностью. Этот визит, однако, нисколько не походил на предыдущие. Они въехали в задние ворота, остановились в мощенном булыжником дворе и подождали, пока сержант Хит не поставит велосипед под навес. Потом прошли за ним в закопченное здание, через дверь без таблички. Там поднялись по лестнице на второй этаж, свернули направо, налево, еще раз направо – и Фрэнсис потеряла ориентацию. Здесь тоже окна были застеклены толстым рифленым стеклом, а на некоторых вдобавок стояли решетки. Шаги и голоса отдавались от каменного пола и кафельных стен гулким казенным эхом.
Но комната, в которую сержант их привел, – комната полицейской матроны – оказалась неожиданно уютной. В маленьком камине горел огонь, на полу лежал коврик. Женщина принесла чайник и тарелку печенья.
– Ах, бедняжка, – сочувственно произнесла она, усаживая Лилиану у камина. Затем обратилась к Фрэнсис, уже не таким фамильярным тоном, поскольку по выговору опознала в ней даму не из простых: – Вы присматриваете за ней, мадам? Очень любезно с вашей стороны.
Она налила им по чашке сладкого чая и ушла. Фрэнсис и Лилиана по-прежнему боялись разговаривать: слишком рискованно. За дверью простучали частые шаги, потом в коридоре стало тихо. Но вдруг кто-нибудь притаился там, подслушивает? А может, здесь какие-нибудь решетки в стенах, потайные трубы и устройства? Сердце у Фрэнсис сильно билось – оно сильно билось с той секунды, когда в морге сержант Хит предупредительно протянул Лилиане руку.
Однако надо вести себя естественно. Фрэнсис передвинула чашку по столу:
– Ты должна выпить чаю, Лилиана. И поесть печенья. У тебя со вчерашнего дня крошки во рту не было.
Но Лилиана помотала головой, с отвращением морщась:
– Я не могу. Мне плохо. Чуть ли не хуже, чем… – Снова услышав шаги в коридоре, она вздрогнула и впилась взглядом в дверь. А потом шепотом продолжила: – Чуть ли не хуже, чем вчера. Такое ощущение, будто внутренности вываливаются! Я просто… хочу домой.
– Уверена, тебя долго не задержат. Ты вообще не обязана давать показания. Сержант ведь так и сказал, да? Что ты не обязана давать показания?
– О чем они будут спрашивать?
– Не знаю. Ты, главное, постарайся сохранять спокойствие.
– Они обнаружили что-то подозрительное, да? Сержант сказал, у них возникли сомнения. Почему он так сказал? Наверное…
Снова шаги в коридоре. Лилиана и Фрэнсис отпрянули друг от друга и больше уже не осмеливались заговорить.
Вскоре, впрочем, в дверь постучали, и вошел сержант Хит, а с ним коренастый мужчина в штатском – опрятный, чисто выбритый, в круглых очочках, похожий на старшего банковского клерка. В первый момент Фрэнсис решила, что это какой-нибудь сослуживец Леонарда. Но потом мужчина протянул руку и представился: старший детектив-инспектор Кемп. Он хочет пройтись по показаниям миссис Барбер. При слове «детектив», неожиданно прозвучавшем из уст человека в штатском, вся уверенность Фрэнсис улетучилась; сердце подпрыгнуло к самому горлу и бешено заколотилось там.
Инспектор Кемп сказал, что долго миссис Барбер не задержит. Не угодно ли мисс Рэй – она домовладелица, да? – не угодно ли ей подождать в коридоре?
Но Лилиана снова вцепилась в руку Фрэнсис, все с тем же пугающе-перепуганным видом:
– Можно Фрэнсис останется со мной?
– Ну… – Мужчина на миг задумался. – Почему бы и нет. Вы не возражаете, мисс Рэй?
Фрэнсис неловко потрясла головой и села за стол рядом с Лилианой. Мужчины уселись прямо напротив. Инспектор Кемп бегло пролистал стопку исписанных бумаг. Откуда у него столько записей, спрашивается?
Начал он с уже знакомых вопросов. Знакомыми были и томительные паузы между ними, пока он аккуратно и бесстрастно записывал ответы. Когда миссис Барбер видела мужа в последний раз? Как он провел вчерашний день? Значит, насколько ей известно, вечером он встречался со своим другом Чарльзом Уисмутом? Не могла бы она уточнить написание фамилии? Не могла бы она еще раз назвать адрес мистера Уисмута и адрес фирмы, где он служит?
А что насчет самой миссис Барбер? Чем она занималась вчера вечером?
Лилиана с бумажным шорохом разомкнула сухие губы.
Да ничем, в общем-то. Немного почитала, немного пошила. Легла спать рано, в самом начале одиннадцатого.
Она часто ложится спать рано? Да нет, не сказать чтобы часто. Только когда чувствует усталость.
Вчера вечером она чувствовала усталость? Да. Нет, она не знает почему.
А в котором часу она ждала мужа? Неужели она не забеспокоилась, когда он не появился?
Ну, он иногда возвращался поздно. Она заснула, вот и все. А когда проснулась сегодня утром и поняла, что он так и не пришел домой, – предположила, что он опоздал на поезд и переночевал у Чарли или… или… Она не знает, что именно подумала. У нее не было времени толком подумать: почти сразу пришел полицейский.
Лилиана говорила настойчиво, чересчур настойчиво. И по мнению Фрэнсис – совершенно неубедительно. Но она понятия не имела, какое впечатление складывается у мужчин. Эти двое нимало не походили на констебля Харди. Лица у них были серьезные, непроницаемые, и, когда они улыбались – дежурной профессиональной улыбкой, – глаза оставались холодными. Время от времени инспектор пристально взглядывал на Лилиану, и Фрэнсис казалось, что он мысленно отмечает ее бледность, подчеркнутую неряшливыми мазками пудры и помады. Еще ей казалось, что иногда он задерживает оценивающий взгляд на пышных грудях Лилианы, обтянутых малиновой кофтой.
Потом инспектор Кемп резко изменил направление разговора – перешел к событиям летней ночи, когда на Леонарда было совершено нападение. Какого числа это произошло?
Фрэнсис почувствовала, что Лилиана колеблется. Она, конечно же, помнила дату – как и Фрэнсис. Той ночью они впервые занимались любовью, и дата имела для них символическое значение. Наконец Лилиана разлепила сухие губы и произнесла:
– Первого июля.
Инспектор слегка склонил голову набок:
– Вы хорошо все помните? Тогда была суббота, так? Поздний вечер субботы. Вы находились рядом с мужем во время нападения?
– Нет. Я… я увидела его уже после. Я была на дне рождения у сестры. Вот почему помню дату.
– Ваш муж не пошел с вами на вечеринку?
– Нет.
– А мистер… – Инспектор сверился со своими записями. – Мистер Уисмут? Он был на вечеринке у вашей сестры?
Лилиана недоуменно нахмурилась:
– Чарли? Нет. Он был с Леном.
– То есть в вечер нападения они тоже находились вместе?
– Да, на корпоративном ужине. Для страховых работников.
– Что ваш муж рассказал вам тогда про нападение?
– Просто сказал, что кто-то его ударил.
– Он знал, кто это был?
– Нет, он сказал – какой-то незнакомый человек.
– А у вас есть какие-нибудь предположения, кто это мог быть?
Лилиана опешила:
– У меня? Нет.
– Ваш муж описал вам внешность нападавшего?
Лилиана начала дрожать. Она взялась рукой за горло и закрыла глаза. Вид у нее был совершенно больной.
– Я… прошу прощения…
Фрэнсис дотронулась до ее локтя и спокойно сказала:
– Не нервничай.
– Да, миссис Барбер, не нервничайте.
– Я… у меня голова кружится.
– Может, вам воды налить?
Лилиана кивнула. Сержант принес графин и стакан с рабочего стола матроны. Пока Лилиана пила мелкими глотками, Фрэнсис заговорила, не отнимая ладони от ее руки:
– Мистер Барбер не разглядел нападавшего, инспектор. Какой-то демобилизованный солдат, сказал он, который, вероятно, намеревался его ограбить. Мистер Барбер приходил в участок и сообщил о происшествии, день или два спустя.
Несколько мгновений инспектор бесстрастно смотрел на нее, затем снова обратился к Лилиане:
– Вам нечего добавить, миссис Барбер? – Не дождавшись от нее ответа, он продолжил: – Я интересуюсь, поскольку не исключаю, что между тем нападением и этим есть связь.
Он многозначительно умолк. Фрэнсис почувствовала ладонью, как напряглась Лилианина рука, и сердце у нее опять зачастило. Она с усилием произнесла:
– То есть вы считаете, что вчера произошло нападение? Констебль Харди сказал нам…
– Констебль Харди не знал, каково предварительное заключение нашего врача. Я только что разговаривал по телефону с моргом – и боюсь, у нас есть основания считать происхождение раны подозрительным. На самом деле… – Он сцепил руки на столе и в упор посмотрел на Лилиану. – С сожалением вынужден сообщить вам, миссис Барбер, что существует большая вероятность, что ваш муж был убит.
Грубая прямота последних слов привела Фрэнсис в ужас, и она ужаснулась еще сильнее, когда вдруг поняла, что инспектор нарочно произнес их с такой вот беспощадной резкостью, чтобы увидеть реакцию Лилианы.
Поняла ли это Лилиана? Она ошеломленно уставилась на инспектора, и ее лицо сморщилось.
– Все было не так! – истерически взвизгнула она, и Фрэнсис в страхе вцепилась пальцами ей в руку. – Такого просто не может быть! Вы ошибаетесь! О-ох!.. – Она согнулась, держась за живот. – Мне нужно в туалет! Фрэнсис!..
Лилиана, пошатываясь, поднялась на ноги. Фрэнсис поддержала ее с одной стороны, а сержант Хит проворно обежал стол, чтобы поддержать с другой. Инспектор Кемп прошагал к двери, выглянул в коридор и крикнул матрону. Она тотчас появилась.
– Дальше я сама о ней позабочусь, – твердо сказала женщина, когда Фрэнсис с сержантом вывели Лилиану в коридор.
– Да, мисс Рэй, – громко сказал инспектор из комнаты. – Матрона Ригли присмотрит за миссис Барбер.
Он знаком попросил Фрэнсис вернуться к столу. Она заколебалась, глядя вслед Лилиане. Ей было страшно, что ее уводят прочь от нее, страшно до тошноты.
Но оба мужчины выжидательно смотрели на Фрэнсис, а потому она вернулась обратно в комнату. Сержант Хит закрыл за ней дверь, инспектор Кемп пододвинул ей стул.
– Ужасное потрясение для миссис Барбер, – сказал он, когда она села. – И для вас тоже, конечно, и для ваших соседей… Они были приятная пара, надо полагать?
Фрэнсис напряженно прислушивалась к звукам в коридоре.
– Мистер и миссис Барбер? Да.
– И хорошие постояльцы, вероятно? Они прожили в вашем доме, если я правильно помню, шесть месяцев или около того?
– Да, где-то полгода.
– Вы были знакомы с ними раньше?
– Нет.
– Какие у них были отношения, по-вашему?
Теперь наконец Фрэнсис посмотрела на него сосредоточенно. Он стоял в небрежной позе, опираясь бедром о стол, скрестив руки на груди.
– Нормальные, полагаю.
– Никаких ссор? Скандалов? Ничего такого?
– Право, затрудняюсь вам ответить.
– А часто ли они проводили вечера врозь, как вчера? Я задаю все эти вопросы, поскольку в делах вроде вашего, когда происходит убийство респектабельного человека…
– Но вы же не знаете наверняка, что это убийство?
– Да, наверняка не знаем. Я всего лишь пытаюсь составить представление о характере и привычках мистера Барбера. И мне думается, мисс Рэй, вы можете очень помочь нам. Ведь вам должно быть известно про ваших постояльцев гораздо больше, чем кому-либо. Вы ничего подозрительного не замечали? Не околачивался ли кто-нибудь возле дома? Не приходили ли какие-нибудь странные письма?
Фрэнсис постаралась взять холодный тон:
– Я не имею обыкновения просматривать почту наших жильцов.
Инспектор улыбнулся одной из своих профессиональных улыбок:
– Нимало в этом не сомневаюсь. Но все же вы могли что-нибудь случайно увидеть или услышать… Вот, например, вчера – миссис Барбер пробыла дома весь день?
Фрэнсис сделала вид, будто задумалась. Но она уже плохо соображала, что она может знать, а что не может. И сердце у нее по-прежнему бухало молотом. Она боялась, вдруг инспектор увидит, как оно бьется, – или даже услышит. Наконец Фрэнсис кивнула:
– Да, весь день и весь вечер.
– А чем она занималась – знаете?
Фрэнсис вспомнила, что она говорила матери.
– По-моему… генеральной уборкой.
– Генеральной уборкой? То есть перетрясала вещи в шкафах и комодах?
Почему его это заинтересовало?
– Не знаю. Да, наверное.
– А муж? Он выглядел как обычно, когда вы его видели в последний раз?
– Да.
– Как по-вашему, он был из тех людей, которые наживают врагов?
– Врагов? Нет, не думаю.
– Вы помните нападение, произошедшее в июле?
– Да, прекрасно помню.
– В тот вечер – пока миссис Барбер была в гостях – вы находились дома?
Фрэнсис не смогла заставить себя признаться, что она тоже была на вечеринке, а потому ответила уклончиво:
– Я увидела мистера Барбера с телесными повреждениями сразу после происшествия.
– А, вы видели телесные повреждения? Тяжелые, да? Врача вызывали?
– Нет, не особо тяжелые. Разбитый нос, синяки под глазами. Лужа крови на полу в кухне, но… в общем-то, ничего страшного. Врача не вызывали, мы с матерью справились своими силами. Мистер Барбер приходил сюда в участок спустя день или два, чтобы сообщить о нападении.
– Он вам так сказал, да?
– Ну да, в понедельник или во вторник. Сказал, что разговаривал с… с каким-то сержантом, насколько я помню.
Дальнейшие слова инспектор произнес задумчивым, доверительным тоном:
– Интересно, зачем мистеру Барберу понадобилось вводить вас в заблуждение? Видите ли, мисс Рэй, от него не поступало никаких заявлений. У нас были жалобы от двух-трех ваших соседей, но от самого мистера Барбера – ничегошеньки. Вы можете как-то объяснить это?
В полном замешательстве Фрэнсис уставилась в его гладкое, чисто выбритое лицо банковского клерка. Ответа у нее не было.
В следующий миг она вздрогнула, услышав какой-то суматошный шум в коридоре. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы отделить сам шум от эха, им порожденного, и понять, что он складывается из женских голосов, среди которых различался и слабый голос Лилианы. Обмирая от страха, она вскочила на ноги, одновременно с сержантом Хитом, кинулась следом за ним в коридор – и увидела в нескольких ярдах от двери Лилиану, безжизненно повисшую на руках своей матери и сестры Веры. Они только что прибыли в участок, объяснила матрона Ригли. Лилиана увидела их, побежала навстречу и лишилась чувств.
Женщины оттащили Лилиану обратно в теплую комнату и усадили у камина. Матрона Ригли размешала нюхательную соль в стакане с водой и поднесла стакан к ее губам. Лилиана со стоном отвернула голову, открыла глаза, с ужасом оглядела лица, склонившиеся над ней, – и разразилась слезами.
– Ну-ну, полно тебе, – дрожащим голосом пробормотала миссис Вайни.
Она сжимала руку Лилианы в обеих своих, нервно поглаживая и похлопывая. Ее безресничное лицо казалось беспомощно-голым. Она окинула комнату бессмысленным взглядом, словно и сама в полуобмороке, потом увидела Фрэнсис, и уголки ее рта и крохотных глазок опустились, как у трагической маски.
– Ах, мисс Рэй! Возможно ли поверить?
Матрона Ригли потянула миссис Вайни назад:
– Отойдите, пожалуйста. Сейчас же. Нужно дать миссис Барбер побольше воздуха.
Лилиана вцепилась в руку матери:
– Не уходи, мамочка! Не оставляй меня!
– Оставить тебя? – вскричала миссис Вайни. – Да ни за что!
Ее бурные протесты прервал резкий стук в дверь. В комнату вошел мужчина – очевидно, полицейский врач. Он поставил свой саквояж на стол и достал стетоскоп. «Не изволят ли дамы выйти?» – произнес он, ни на кого не глядя. И после короткой паузы добавил усталым и раздраженным тоном:
– Право, я не могу проводить осмотр в комнате, полной народу.
Матроне Ригли наконец удалось выпроводить миссис Вайни, Веру и Фрэнсис из комнаты.
– Я буду здесь, доченька! – крикнула миссис Вайни, прежде чем дверь закрылась.
Но ждать в коридоре им не позволили, невзирая на шумные протесты Лилианиной матери. В сопровождении матроны Ригли они спустились на первый этаж, в приемное помещение – мрачный вестибюль, где стоял гул голосов и шагов. Там находилась дюжина бедно одетых людей, которые при их появлении разом умолкли и с неприкрытым любопытством воззрились на них.
Миссис Вайни в свою очередь обвела всех пристальным взглядом. Молодой парень в рваной куртке встал, уступая ей место, и она с обыденно-признательным видом опустилась на стул:
– Спасибо, голубчик. Спасибо, сынок. – Затем вытерла рот носовым платком, извлеченным из сумочки. – О господи. Не могу поверить. Просто не могу поверить, мисс Рэй! Когда полицейский вошел в лавку и я увидела его лицо… у меня внутри прям все перевернулось. Я подумала, кто-нибудь из внучат сгорел в пожаре или утоп. А он сказал, что бедный Ленни погиб при несчастном случае и нам нужно приехать сюда к Лил! Слава богу, хоть вы были с ней. Но до чего же ужасно она выглядит! Я еле узнала бедняжку, в таком-то невменяемом виде. А что все-таки случилось? Вы знаете? Полицейские ничего нам не разъяснили. Сказали только «удар по голове» – и все. Ленни машина сшибла или что?
Фрэнсис остро ощущала заинтересованные взгляды окружающих. Она еще ничего не сказала ни миссис Вайни, ни Вере. Когда она заговорила, губы у нее были как резиновые.
– Полицейские считают… возможно, его убили.
– Что?!
– Что?! – эхом повторила Вера, впиваясь взглядом во Фрэнсис. – Убили? Лена?
– Почему они говорят такое?
– Не знаю.
Миссис Вайни была глубоко потрясена. Она вытерла губы еще раз и еще, потом скомкала носовой платок в кулаке и прижала к груди. Вера спросила, что Фрэнсис известно. Где нашли Лена? Когда это случилось? Когда полицейские пришли к ним?
– Ах, как это все ужасно для вас и вашей матушки! – воскликнула миссис Вайни.
Разговаривая, они постоянно поглядывали на лестницу, ведущую наверх, к комнате матроны. Мимо взад-вперед проходили полицейские, но никакого внимания на них не обращали. Смешанный гул голосов и шагов не стихал ни на секунду. Во Фрэнсис начала нарастать тревога, мучительная животная тревога при мысли, что Лилиана там одна, без нее, перепуганная до смерти. Что она делает сейчас? Что говорит?
Наконец появилась матрона. Фрэнсис бросилась к ней навстречу, но она пришла, разумеется, за миссис Вайни. Миссис Вайни затопала вверх по лестнице со всей скоростью, на какую только были способны ее чудовищно раздутые ноги. Когда через несколько минут она спустилась обратно в вестибюль, ее лицо снова походило на трагическую маску. Сердце Фрэнсис в очередной раз подпрыгнуло от страха – но миссис Вайни уже принялась громко рассказывать, что случилось. Вот уж поистине: пришла беда – отворяй ворота! Одно к другому, прямо в уме не умещается! Бедняжка Лил, оказывается, была беременна, впервые за столько лет, и врач сказал, что от потрясения, вызванного смертью Лена, у нее произошел выкидыш.
По крайней мере, подумала Фрэнсис, теперь Лилиане не придется скрывать, что она больна. Когда они вернулись в комнату матроны, Лилиана мелкими глотками прихлебывала свеженалитый чай из чашки и уже не плакала, хотя выглядела по-прежнему бледной и измученной. Она лишь раз встретилась взглядом с Фрэнсис и тотчас опустила глаза, но Фрэнсис увидела, что лицо у нее не такое испуганное, как прежде, и сама начала потихоньку успокаиваться. Даже миссис Вайни немного овладела собой. Ведь что-что, а уж такие вот вещи она хорошо понимала: обычная женская беда, которую не поправят ни полицейские, ни врачи со всей их ученой чепухой. Пока Лилиана допивала чай, она пощупала ей лоб, убрала волосы с бескровного лица. Потом взяла у нее пустую чашку и отдала матроне.
– Спасибо вам, сестра. А теперь я забираю дочь домой. Вера, подай наше пальто и шляпку… Ну, давай, голубонька, влезай в рукава.
Обеспокоенная матрона вышла, чтобы позвать инспектора. Ко времени, когда он вернулся в комнату, миссис Вайни застегивала на Лилиане пальто. С обычным своим бесстрастно-вежливым выражением лица инспектор сказал, что премного огорчен известием о болезни миссис Барбер. Разумеется, они ни в коем случае не попросили бы ее опознать тело мужа, если бы знали, что она в деликатном положении.
– Не сомневайтесь, я серьезно поговорю с констеблем Харди, – заверил он.
На что миссис Вайни горячо ответила:
– Да уж, пожалуйста, поговорите! Стыд и позор, я считаю, привлекать жену к такому делу! Полиция не полиция, но мы имеем полное право вчинить вам иск!
Лилиана положила ладонь на руку матери:
– Успокойся. Все в порядке.
– В порядке?!
– Я просто хочу домой.
Да-да, сказал инспектор Кемп, миссис Барбер следует сейчас же отправиться домой и постараться восстановить силы. Сержант Хит доложит обо всем коронеру и порекомендует отложить дознание до понедельника, к каковому времени, надо надеяться, миссис Барбер будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы дать показания.
– На самом деле пара дополнительных дней мне только на руку, – сказал он. – Остается больше времени для сбора информации. Мы будем держать вас в курсе расследования, само собой. Вы будете у себя на Чемпион-Хилл?
– О нет, она пока поживет у нас, – быстро сказала миссис Вайни, не дав Лилиане раскрыть рот. – Правда же, так будет лучше, Вера? Отвезем ее к нам. Разместим в вашей с Вайолет комнате и…
До Лилианы наконец дошло, о чем говорит мать.
– Нет, – сказала она. – Я не хочу к вам. Я хочу вернуться на Чемпион-Хилл.
– Туда? Да тебе там одной тяжело будет, страшно до чертиков. Ты же вон в каком состоянии, посмотри на себя!
– Мне плевать. Я… – Лилиана коротко взглянула на Фрэнсис. – Я хочу домой… чтобы вокруг были мои вещи…
И опять инспектор поддержал ее: да-да, лучше, чтобы миссис Барбер оставалась по прежнему адресу – на случай, если ему или кому-нибудь из его людей понадобится срочно с ней связаться.
В иной ситуации они с Лилианой зашагали бы вверх по улице, держась за руки, и уже минут через двадцать дошли бы до дома. Но сержант Хит вывел их всех в булыжный двор, и они вчетвером втиснулись в таксомотор: миссис Вайни и Вера уселись по бокам от Лилианы, держа ее одна за правую руку, другая за левую, а Фрэнсис примостилась на маленьком сиденье напротив. Дождь лил с прежней силой, низвергался потоками с крыш, бурлил в сточных канавах. Если не считать двух-трех прохожих, спешивших под зонтами, Чемпион-Хилл была пустынна, – хоть это хорошо, подумала Фрэнсис. Когда таксомотор остановился у дома, в окне нижней гостиной мелькнуло бледное взволнованное лицо ее матери, и ко времени, когда они подошли к крыльцу, она уже открыла дверь.
С минуту они все бессмысленно топтались в холле. Нет, в это невозможно поверить. Какой кошмар, просто нет слов.
– Все еще не могу осознать! – вскричала миссис Вайни. – Бедный Ленни, в жизни никого не обидел! Я вам скажу так, миссис Рэй: всем сердцем надеюсь, что этого негодяя поймают и вздернут! Причем вздернут дважды! Сперва за то, что он сотворил с Ленни, а потом за то, что он сотворил с Лил!
– Ну ладно тебе, мама, – вмешалась Вера, увидев выражение Лилианиного лица.
– Нет уж, я выскажусь!
– Да, обязательно. Но ты можешь сделать это наверху, верно?
Миссис Вайни, шумно отдуваясь и охая, начала с трудом подниматься по ступенькам. Вера следовала за ней, поддерживая Лилиану под локоть. Фрэнсис дошла с ними до поворота лестницы, а там рука Лилианы выскользнула из ее руки, точно веревка лодки, уносимой прочь течением, и Фрэнсис осталось лишь стоять и смотреть, как женщины пересекают лестничную площадку и исчезают за дверью.
– Фрэнсис? – Мать глядела на нее снизу испуганными глазами.
Фрэнсис спустилась обратно в холл, стараясь скрыть болезненную скованность движений, и негромко произнесла:
– Да, теперь полицейские считают, что, возможно, это убийство.
– Убийство!
– А Лилиана… – Она понизила голос почти до шепота. – Оказывается, она была беременна. Но от пережитого потрясения…
– О нет!
Они вместе прошли в гостиную. Фрэнсис огляделась:
– А где миссис Доусон?
Мать рухнула на диван, будто ноги совсем уже не держали.
– Я отослала ее домой с час назад. Сюда явился другой полицейский…
– Другой?
– Да, чтобы задать еще кое-какие вопросы. И мне почему-то до смерти не хотелось отвечать при ней. Полицейские шастали взад-вперед по улице, по проулку. Один из них в сад направился – наверное, до сих пор там. Но это же не может быть убийством, а, Фрэнсис?
Ничего не ответив, Фрэнсис быстро подошла к французским окнам и увидела темную, громоздкую, безликую фигуру еще одного констебля в резиновом плаще – они уже становились для нее воплощением ужаса. Этот держал в руке рулетку и делал какие-то пометки в блокноте, пытаясь прикрыть его от дождя широким рукавом. Калитка в садовой стене была распахнута настежь. Должно быть, констебль набрасывал схему расположения проулка относительно дома. Заметил ли он что-нибудь? Оставили ли они с Лилианой какие-нибудь следы, пока тащили тело Леонарда? Но даже если и оставили – затяжной ливень все давно смыл, так ведь?
Она услышала шаги в кухне наверху и подумала о пятнах на ковре в гостиной, о жирной спекшейся золе в ведре…
– Фрэнсис? – нетерпеливо позвала мать. – Поди сюда, присядь. Ты мне еще ничего не рассказала. Вас не было несколько часов. Почему так долго?
Фрэнсис неохотно отвернулась от окна, подошла к креслу у камина и опустилась в него, стараясь ничем не выдать, что у нее болят все мышцы. Она подалась вперед и протянула руки к огню, вдруг осознав, что ей невесть почему страшно холодно.
– Мы были в полицейском участке.
– В участке?
– Нас отвезли туда из морга. Чтобы Лилиана подтвердила свои показания.
– С меня тоже сняли допрос. Сказали, что будет дознание и нам, возможно, придется на нем свидетельствовать!
– Да, я знаю. А что… что ты им сказала?
– Ровно то же самое, что говорила констеблю Харди.
– Они не поднимались наверх?
– Нет, не поднимались. А вот вопросы задавали престранные. Все про мистера и миссис Барбер: часто ли они ссорились, заходили ли к ним какие-нибудь необычные гости? Они словно бы намекали… ах, это ужасно! – Мать сжала пальцами виски. – Уж до чего тяжело мне было думать, что бедный мистер Барбер упал, размозжил голову и беспомощно лежал там в темноте, но мысль, что кто-то напал на него и преднамеренно… Нет, не может быть. Не может быть! Ты веришь, что мистера Барбера убили?
Фрэнсис отвела глаза:
– Не знаю. Да, пожалуй.
– Но зачем? Кто мог такое сделать? И совсем рядом с домом! В считаных ярдах от нашей калитки! Ты ничего не слышала вчера ночью?
– Ничего.
– Никаких криков, никакого?…
– Дождь. Я слышала шум дождя, и все.
Фрэнсис неловко наклонилась, зачерпнула совком уголь из ведерка и высыпала на каминный колосник. Но когда она выпрямилась и отряхнула ладони, мать по-прежнему пристально смотрела на нее таким же странным, настороженным взглядом, как вчера вечером. Нервы у Фрэнсис тревожно дрогнули. Она рывком встала:
– Знаешь, я слишком взвинчена, чтобы усидеть на месте. Все мы сейчас в растрепанных чувствах, верно? Ты ела что-нибудь?
Мать ответила не сразу:
– Нет. У меня нет аппетита.
– У меня тоже. Но нам надо поесть. Сколько сейчас времени?
Она взглянула на часы и с изумлением обнаружила, что уже почти час. Утро пронеслось в странном дерганом ритме дурного сна – лихорадочном, с неожиданными заминками и резкими скачками.
Фрэнсис подошла к дивану и протянула руку:
– Пойдем со мной в кухню, составь мне компанию. Я сооружу какой-нибудь обед. Пойдем-пойдем. Нечего тебе сидеть здесь, переживать.
Сердце ее мучительно сжималось, но голос опять звучал твердо. Мать немного поколебалась, глядя на нее все так же странно, потом опустила глаза, кивнула и встала с дивана, опираясь на руку Фрэнсис.
В скором времени вниз спустилась Вера, в пальто и шляпке, и заглянула к ним в кухню. Лилиану уложили в постель с грелкой, сообщила она. Бедняжка съела кусочек хлеба с маслом, выпила еще чаю и приняла хлородин – теперь уснет, надо надеяться. Мать сидит с ней в спальне. А сама она направляется в почтовое отделение, чтобы связаться по телефону с остальными родственниками. Нет, больше никакой помощи не требуется, но спасибо за предложение. Теперь мисс Рэй не о чем беспокоиться, они присмотрят за Лилианой.
Должно быть, Вера взяла Лилианин ключ: убирая со стола посуду после обеда, Фрэнсис услышала, как она сама входит в дом. А когда через полчаса в переднюю дверь постучали, Вера опрометью сбежала по лестнице, грохоча каблуками, и оказалась в холле раньше Фрэнсис. Прибыли Нетта и Ллойд, со своим крохотным Сидди и младшей из трех сестер, Мин. Женщины сразу поднялись наверх, не пытаясь поговорить с хозяйками, но Ллойд проследовал в кухню, чтобы сказать, как все они потрясены несчастьем, и спросить разрешения пройти через сад в проулок: он хотел взглянуть на место происшествия. Фрэнсис подумала, что надо бы сходить с ним. На самом деле ей давно следовало сходить туда, проверить, все ли в порядке. Но при одной этой мысли ее пронизал тот же леденящий ужас, который она испытала утром в морге. Фрэнсис вышла на порог и застыла там, словно прикованная, наблюдая за Ллойдом – он пробрался по залитой лужами дорожке к дальней стене сада и высунулся за калитку. Потом вернулся, тряся мокрой головой. Все прямо как в фильмах! Полицейские натянули веревки в конце проулка, перекрыв проход. Пометили место, где лежало тело Лена, и поставили там констебля.
Ллойд поднялся наверх, прихватив с собой уродливое дубовое кресло, и после этого в доме установилась тревожная атмосфера, которая складывалась из возбужденных незнакомых голосов, неумолчного скрипа потолков и общего нервного напряжения. Мать сидела у камина в гостиной. Фрэнсис накинула ей на плечи шаль, принесла книгу, газету, приходский журнал, но они лежали у нее на коленях так и не раскрытые. Мать то уныло смотрела в огонь, то страдальчески закрывала глаза, а изредка вздрагивала и морщилась, услышав какие-нибудь особенно тяжелые шаги над головой. В пятом часу пришли мистер Лэмб и Маргарет. Вскоре после них заглянула миссис Доусон, а за ней следом явилась миссис Голдинг из соседнего дома.
Фрэнсис видела, что полицейские до сих пор снуют в проулке? Она знает, что они ходили взад-вперед по улице, обследуя сточные канавы и палисадники? Правда ли то, что говорят люди? Неужели мистера Барбера действительно убили?
Фрэнсис всем отвечала, что полицейские, насколько ей известно, пока еще не пришли к окончательному выводу. Они ждут заключения патологоанатома. «А вы ничего не слышали сегодня ночью?» – решилась она спросить миссис Голдинг. Но женщина помотала головой. Нет, никто не слышал ни звука. И оттого все кажется тем более странным и жутким…
Ко времени, когда миссис Голдинг откланялась, бесконечные сумерки дождливого дня уже начали сгущаться, и мать выглядела совсем больной от усталости и душевного переутомления. Фрэнсис, сама вконец изнуренная, задернула занавески на окне, выходящем на улицу, и зажгла газовые рожки, но свет в холле приглушила, чтобы больше ни у кого из соседей не возникло желания наведаться к ним сегодня. Когда около половины шестого снова раздался стук дверного молотка, она испустила стон.
– У меня больше нет сил отвечать на расспросы. Давай не будем открывать?
Мать беспокойно поерзала на месте:
– Не знаю, право. Может, кто-то пришел к Барберам… – И тотчас поправилась с самым несчастным видом. – То есть к миссис Барбер. А может быть, это очередной полицейский.
Полицейский! Фрэнсис замутило. Да, очень даже возможно. Ведь инспектор Кемп говорил, что Лилиане следует оставаться дома на случай, если ему понадобится – какие зловещие слова! – срочно с ней связаться… Стук повторился. Фрэнсис с трудом подавила страх, сказав себе: «Успокойся. Соберись».
Однако, открыв дверь, она обнаружила перед собой не полицейского, а невзрачную пожилую чету и мальчика лет четырнадцати, чьи лица имели странное выражение, извиняющееся и горестное одновременно. Когда муж снял шляпу, Фрэнсис увидела волосы с рыжеватым отливом, и кровь прихлынула к ее щекам.
Это были родители и младший брат Леонарда.
Она почти предпочла бы встретиться с инспектором. Фрэнсис неловко посторонилась, впуская посетителей. Они узнали страшную новость только час назад, сказали Барберы. Они были в Кройдоне, навещали дядю и тетю Лена. За ними туда приехал полицейский и отвез обратно в город на автомобиле. Они поначалу не поверили. Решили, что произошла какая-то ошибка. Но полицейский сказал, что Лилиана опознала тело. Неужели это правда? Они с ума сходят от тревоги. Они хотят поговорить с самой Лилианой. Она здесь?
Не в силах вымолвить ни слова, Фрэнсис проводила Барберов наверх и, поручив заботам Нетты и Ллойда, поспешила убраться восвояси. Она вернулась к матери в гостиную, и они молча сидели там, с тяжелым сердцем прислушиваясь к скрипу шагов наверху, который свидетельствовал, что посетителей провели в спальню Лилианы. Чуть спустя послышались невнятные голоса – они повышались, падали, прерывались от рыданий и вскоре начали ощущаться как болезненное давление на свежий синяк. Фрэнсис поворошила кочергой угли. Потом поднялась с кресла. Господи, хоть бы мышцы ныть перестали! Она нервно подошла к французским окнам и выглянула в сад. Калитка по-прежнему оставалась открытой. Голоса наверху все не стихали.
Однако, когда через сорок минут Фрэнсис услышала, как родители Леонарда покидают комнату Лилианы и присоединяются к мальчику на лестничной площадке, ей вдруг показалось, что позволить им уйти так скоро будет неприлично. Собравшись с духом, она вышла в холл к ним навстречу и пригласила зайти в гостиную, буквально на минутку.
Барберы оцепенело сидели на диване: муж держал шляпу на коленях, жена крепко сжимала сумочку, словно обоим отчаянно хотелось поскорее уйти и никому не докучать своим присутствием. Их сын, Хью, стесняясь своего горя, непрерывно улыбался.
– Значит, вы поговорили с Лилианой, – сказала Фрэнсис.
Мистер Барбер кивнул:
– Да. Вы уже знаете?…
– Это очень печально.
– Это ужасно. Ужасно. Мы все еще не можем до конца поверить, правда? – Он обратился к жене, но та не ответила. – И вдобавок ко всему несчастье с Лилианой… Нет, мы совершенно раздавлены. Это за гранью нашего понимания. Дождаться Лена с войны, целым и невредимым… И у него так хорошо складывалась карьера в «Перле». Мы просто хотим знать, что произошло. Все там, наверху, говорят, что это убийство. Но я сказал: «Позвольте, какое еще убийство? Лена всегда все любили». Полицейские ничего нам толком не рассказали, видите ли.
– Совсем ничего? – Фрэнсис со стыдом осознала, что пытается выведать у мистера Барбера какие-нибудь подробности следствия. Но он явно знал очень мало – даже не слышал, например, что ограбления не было. Казалось, ему даже слегка полегчало, когда она сообщила это. Узнав, что она ездила с Лилианой в морг на опознание, мистер Барбер взглянул на нее со светлой, печальной завистью.
– Значит, вы тоже видели Лена? Мы хотели его увидеть, но полицейские отсоветовали. Врач только-только завершил посмертное вскрытие и еще не привел тело в порядок. Как он выглядел?
Фрэнсис вспомнила пластилиновое лицо Леонарда.
– Совершенно спокойным. Даже… безмятежным.
– Правда? Это хорошо. Да, мы хотели увидеть Лена, но нам сказали, сегодня лучше не стоит. Однако нам позволят забрать его домой, пока идут приготовления к похоронам. Мы поговорили с Лилианой, и она не против. Так что вам с вашей матушкой не придется беспокоиться на сей счет. Завтра забрать Лена не получится, поскольку завтра воскресенье, так что заберем в понедельник, и он побудет у нас дома. Они отнеслись к нам с пониманием, полицейские. Да, с большим пониманием. Конечно…
Внезапно мальчик испустил пронзительный стон, заставивший всех вздрогнуть: горе его прорвалось наружу и он уткнулся лицом в рукав. Мистер Барбер успокоительно похлопал сына по дергающемуся плечу, но мать с упреком сказала:
– Такой большой мальчик, ну как не стыдно! Что подумают дамы?
Когда Хью наконец поднял голову, Фрэнсис с содроганием увидела, что он опять улыбается вымученной неживой улыбкой, хотя по щекам ручьями льются слезы.
Закрыв за Барберами переднюю дверь, она вернулась в гостиную и тяжело рухнула на диван.
– Боже, это было ужасно.
Мать, выглядевшая хуже уже некуда, вытаскивала из кармана носовой платок.
– Ох, Фрэнсис, поскорее бы этот день закончился! Несчастные родители! Потерять сына – да еще таким образом!
– Да, конечно.
– И вдобавок потерять внука!
– Да. Это… слишком жестокий удар.
Мать прижимала платок ко рту, но не плакала. Она сидела с понуренной головой и крепко закрытыми глазами – и по этой ее знакомой позе Фрэнсис поняла, что сейчас она думает не столько о Леонарде, сколько о собственных своих потерянных сыновьях и внуках, погружается в сумрачные области своей души, населенные только призраками, только теми, кого нет и никогда не будет.
Фрэнсис вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой, и ей нестерпимо захотелось увидеть Лилиану. Может, все-таки подняться наверх, всего на пять-десять минут? Только чтобы убедиться, что с ней все в порядке? Но сейчас там опять возникло какое-то оживление. Завопил младенец. Зашумела вода, побежавшая из крана. Свет в гостиной чуть померк, когда на плиту в кухоньке поставили чайник. Между ними двумя по-прежнему стояла непреодолимая преграда из суеты и волнения – и до Фрэнсис наконец дошло, что так будет еще долго, не несколько ближайших сумбурных часов, а многие-многие дни. Одна чрезвычайная ситуация, с которой они вдвоем разбирались прошлой ночью, породила множество чрезвычайных обстоятельств, которые разлучат их неизвестно на какое время.
От одной этой мысли Фрэнсис заколотило. Пытаясь успокоиться и соблюсти видимость обычного распорядка жизни, она пошла в кухню, чтобы приготовить какой-нибудь ужин. Долго стояла, тупо пялясь на полки кладовой, потом открыла банку солонины и сварила два яйца. Они с матерью через силу поели, а после им ничего не оставалось, как вернуться в свои кресла у камина и просидеть там остаток этого кошмарного дня.
В девять часов на лестнице раздались шаги, затем в дверь гостиной тихонько постучали. Это были Нетта и Ллойд, с маленьким Сидди, спавшим на руках у отца. Они отправляются домой, сообщили они Фрэнсис. А по дороге завезут миссис Вайни и Мин на Уолворт-роуд. Вера остается с Лилианой, которая, невзирая на все уговоры, категорически отказалась покинуть дом.
– Мы рассудили, что лучше не раздражать ее сейчас, – доверительно сообщила миссис Вайни, спускаясь по ступенькам за ними следом. – Лил маленько поспала и маленько поела, но по-прежнему выглядит страшнее смерти, доложу я вам. Вера за ней приглядит, и мы посмотрим, как она будет настроена завтра. Мне лично было бы поспокойнее, будь она со мной рядом, я точно знаю. Да и вам с матушкой за что такое наказание – вся эта сумятица в доме?
– Пожалуйста, прошу вас, не думайте об этом, – сказала Фрэнсис.
– Нет, мисс Рэй, вы и так столько для нас сделали! Нам и в голову не придет просить вас еще о чем-то. Раньше или позже, но мы по-любому перевезем Лил к нам в Уолворт, не бойтесь. А пока кто-нибудь из нас будет постоянно находиться здесь с ней – либо одна из ее сестер, либо я сама.
Фрэнсис ничего не смогла ответить. С чувством, близким к отчаянию, она проводила Лилианину родню и приступила к своим ежевечерним обязанностям. Мать волновалась, надежно ли заперты окна, и Фрэнсис пришлось переходить от одного к другому, демонстративно проверяя щеколды. Поднявшись наконец наверх и увидев, что дверь Лилианиной спальни закрыта, она немного поколебалась, не постучаться ли. И только мысль, что разговаривать с ней придется в присутствии Веры, заставила ее двинуться дальше. Но очевидно, звук шагов донесся до женщин: направляясь к своей комнате, Фрэнсис услышала голос Лилианы, напряженный, но внятный: «Там Фрэнсис, да? Позови ее!» А мгновение спустя дверь отворилась, и из-за нее высунулось острое лицо Веры. Ей нужно в туалет, совсем уже невтерпеж. Если мисс Рэй не возражает? Конечно, следовало бы сходить раньше, пока остальные были здесь. Она мигом, одна нога здесь, другая там. Но не хотелось бы оставлять Лил без присмотра…
Лампу Вера забрала с собой, и комнату освещала лишь одна свеча под колпаком. Лилиана лежала в постели, но при виде Фрэнсис порывисто села. Они обнялись, часто дыша, и не произносили ни слова, пока шаги Веры не стихли внизу.
– Ах, Фрэнсис, это было ужасно!
Фрэнсис отстранилась, чтобы заглянуть ей в глаза, взяла бледное лицо в ладони:
– Как ты тут? Я просто с ума сходила! Кровотечение прекратилось, надеюсь?
– Не совсем, но почти уже. Но мои не отстают от меня ни на минуту. А я хочу быть с тобой! Они настаивают, чтобы я пожила у них на Уолворт-роуд. Но ты же этого не хочешь, правда?
– Конечно не хочу.
– А они говорят, что хочешь. Они дали мне какое-то снотворное, и… и у меня в голове мутится.
Они дали ей хлородин, вспомнила Фрэнсис. Она повернула лицо Лилианы к свече и увидела, что взгляд у нее остекленелый. Остекленелый, но все равно полный страха. Лилиана схватила ее за запястья и истерически прошептала:
– Что там происходит, Фрэнсис? Что говорят полицейские? Они же все знают, да? Что Лен вовсе не сам упал? Что кто-то ударил его по голове?
Фрэнсис стиснула ее лицо в ладонях:
– Они ничего не знают наверное. И уж точно не знают, кто его ударил.
– Но они же обязаны во всем разобраться. А значит, станут всех расспрашивать. Они наверняка уже поговорили с Чарли и выяснили, что Лен не был с ним вчера вечером. Они начнут увязывать одно с другим. И инспектор, он все поймет, конечно же.
– Да нет, с чего бы вдруг? Они… ну, рассматривают все возможные версии. Только мы с тобой знаем, что произошло на самом деле. И больше никто не знает. Уясни это накрепко. В этом наша сила. Ты должна помнить об этом, когда тебе снова придется разговаривать с полицейскими. Мы обе должны соблюдать предельную осторожность. Лилиана? Ты меня слышишь?
Лилианин взгляд расфокусировался и бессмысленно блуждал. Сейчас она походила на мать Фрэнсис, которая смотрела не на Фрэнсис, но в глубины своей несчастной души.
Потом Лилиана моргнула и кивнула:
– Да. Да, я буду осторожна.
– По крайней мере, на твоей стороне врач.
Она вздрогнула:
– Врач? Нет, не надо никакого врача!
– В полицейском участке, Лили.
Лилиана с усилием сосредоточила на ней взгляд:
– Такое ощущение, будто это было вечность назад! Матрона заметила, что у меня кровотечение, и мне пришлось как-то выкручиваться. Я сделала вид, будто оно открылось только что, прямо там. Поначалу думала, они мне не поверят. Врач все повторял, что я ну очень уж бледная. Но похоже, он в конце концов поверил. Иначе меня не отпустили бы домой, да?
– Конечно поверил, – сказала Фрэнсис. – Вне всяких сомнений.
Но она сомневалась. Могла ли она не сомневаться? И неуверенность просквозила в ее голосе. Лилиана стиснула ее запястья еще крепче, и на миг панический страх вернулся – или почти вернулся: Фрэнсис почувствовала, что он вот-вот пробежит между ними парализующим электрическим разрядом.
Но обе были слишком изнурены, чтобы подпитать в себе сколько-либо сильную эмоцию. Лилиана закрыла опухшие глаза, и плечи ее поникли.
– До чего же страшно было разговаривать с родителями Лена, – слабо пролепетала она. – Они хотели знать про ребенка. Спрашивали, почему Лен ничего им не сказал. Пришлось наврать, что мы держали все в секрете из-за того, что произошло в прошлый раз. Но его мать та-а-ак на меня смотрела! Она ненавидит меня пуще прежнего! Винит во всем меня, ясное дело. Я знала, что так будет. Господи, заснуть бы и проснуться бы лет через сто!
Лилиана выглядела такой больной, что Фрэнсис почти боялась обнять ее снова. Но они не могли оставаться врозь и снова прильнули друг к другу, тесно обхватившись руками, – как если бы своей любовью, своей страстью могли все поправить.
– Ты меня не бросишь? – прошептала Лилиана.
– Нет, конечно! Что за мысли?
– Я чуть не умерла от страха. Будь ты рядом, мне было бы легче. Будь ты рядом… – Но тут внизу хлопнула задняя дверь, и Лилиана отпрянула, испуганно крикнув шепотом: – Там Лен пришел!
Ошарашенная, Фрэнсис поняла, что на секунду она действительно так подумала. Потом Лилиана встретилась с ней взглядом, осознала свои слова и, страдальчески скривив лицо, зажмурилась. Ко времени, когда Вера вернулась, Лилиана опять горько плакала.
Войдя в свою собственную спальню, Фрэнсис усомнилась, что вообще уснет сегодня. Столько всего еще нужно обдумать. Ей даже раздеваться не хотелось. Допустим, Лилиана как-нибудь проговорится? И потом, пятна на ковре, второпях затолкнутая за диван пепельница – не надо ли пойти еще раз все проверить? Наконец, морщась от боли в растянутых мышцах, Фрэнсис переоделась в ночную рубашку, забралась в постель и скрутила сигаретку. Она выждет полчаса, подумала она, а потом тихонько прокрадется в гостиную – посмотреть, все ли там в порядке.
Но еще не успев зажечь сигаретку, она сомкнула веки, откинулась на подушку – и вдруг очутилась в незнакомом доме, стены которого медленно обваливались. Как и почему она там оказалась, она не имела ни малейшего понятия. Знала только, что ей нужно предотвратить разрушение. Но задача казалась невыполнимой: едва она подпирала одну стену, тотчас же начинали крениться другие, и вскоре она бежала из комнаты в комнату, пытаясь поддержать падающие потолки, стянуть разъезжающиеся ступеньки лестниц. Она бежала и бежала, всю ночь напролет, предотвращая катастрофу за катастрофой.
12
Проснулась Фрэнсис в темноте. Дождь перестал, и то слава богу, но за окном грязным занавесом висел непроницаемый туман. В урочный час прозвонили воскресные колокола, но мать, плохо спавшая ночью, в церковь не пошла, а поскольку никто из них даже подумать не мог о еде, они просто сидели за кухонным столом с остывающим чайником, все еще слишком потрясенные, чтобы разговаривать, совершенно раздавленные ужасным положением вещей.
Когда они наконец решили переместиться в гостиную и вышли из кухни в холл, вниз спустилась Лилиана, чтобы принять ванну. Она еле шла, тяжело опираясь на руку сестры.
Фрэнсис бросилась к ним, чтобы помочь. Мать остановилась и спросила:
– Как вы себя чувствуете, миссис Барбер?
Лицо Лилианы по-прежнему оставалось мертвенно-бледным, но глаза, к великому облегчению Фрэнсис, уже несколько прояснились.
– У меня страшная слабость, – ответила она.
– Ну еще бы! Я рада, что за вами есть кому присмотреть. – Выдавив жалкое подобие улыбки, мать обратилась к Вере: – Я собиралась пойти на утреннюю службу, помолиться за вас там. Но я еле живая сегодня. Помолюсь за вас дома.
Лилиана наклонила голову:
– Спасибо вам, миссис Рэй. Мне очень жаль, что все так… так…
– Не думайте об этом. Вам нужно беречь силы. Если Фрэнсис или я можем помочь вам чем-нибудь, вы непременно нам скажите – хорошо?
Лилиана благодарно кивнула, и на глаза у нее навернулись слезы.
Но Фрэнсис уловила некоторое напряжение в голосе матери, странный холодок, не вязавшийся с добрыми словами, ею произнесенными. А когда они вдвоем прошли в гостиную, мать опустилась на диван и проговорила почти раздраженно:
– Миссис Барбер очень плохо выглядит! Безусловно, ей следовало бы пожить со своей родней. Почему, скажи на милость, миссис Вайни не забрала ее с собой вчера?
– Они пытались, – ответила Фрэнсис, укладывая растопку на колосник. – Лилиана не хочет к ним.
– Почему?
– Она хочет остаться здесь.
– Но почему?!
Фрэнсис подняла на нее взгляд:
– А сама ты как думаешь? Здесь ее дом.
Мать не ответила. Она сидела положив руки на колени и с бумажным шорохом потирая кончики пальцев.
Утро, не занятое обычными делами, тянулось невыносимо медленно. Фрэнсис с нетерпением ждала случая снова повидаться с Лилианой, но такового не представлялось. Снаружи сгущался туман, обволакивал дом все плотнее, словно бы сдавливал со всех сторон. А внутри Фрэнсис почти физически ощущала, как гостиная постепенно наполняется тяжкими вздохами матери. Когда около полудня она открыла на стук переднюю дверь и увидела миссис Вайни, Нетту с маленьким Сидди, Мин и Верину дочку Вайолет, то по-настоящему обрадовалась. Вайолет привезла с собой свою кукольную коляску, и Фрэнсис помогла вкатить ее в холл.
Миссис Вайни, с лицом краснее обычного, шумно отдувалась. Мисс Рэй с матушкой уже видели сегодняшний номер «Ньюс оф зе Уорлд»? Нет? С чем-то вроде мрачной гордости она извлекла из своей потертой ковровой сумки газету и показала Фрэнсис коротенькую заметку под заголовком «УБИЙСТВО НА ЧЕМПИОН-ХИЛЛ. ЗАГАДОЧНАЯ СМЕРТЬ КЛЕРКА».
Страшная находка была обнаружена вчера рано утром на Чемпион-Хилл, Камберуэлл. Тело мистера Леонарда Барбера, проживавшего на респектабельной улице, было найдено в безлюдном месте, где пролежало, по всей видимости, не один час. Мистер Барбер, страховой служащий, скончался от жестокого удара по голове. На место происшествия незамедлительно вызвали полицейских и врача, но последний констатировал смерть, и тело отправили в камберуэллский морг. По слухам, вдова мистера Барбера при известии о смерти мужа впала в шоковое состояние, имевшее самые прискорбные последствия.
Фрэнсис сделалось дурно. Увидеть такое вот газетное сообщение, где происшествие однозначно называлось убийством и где упоминалась Лилиана; увидеть все это между другим кричащим заголовком, «ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ МАЛЬЧИКА», и дешевыми рекламами зимних свитеров и слабительных средств!..
– «Страховой служащий», – ошеломленно проговорила она. – Откуда у них такие подробности? И «прискорбные последствия»! Откуда они узнали?
– Уж точно не от кого-то из нас, – твердо ответила миссис Вайни. – Муж сказал, вчера в лавку приходил какой-то парень, лез с разными расспросами. Но он дал любопытнику от ворот поворот – и я сделаю то же самое, коли его увижу! Но слухи все равно расползаются, вот в чем беда. Люди будут трепать языками, такова уж человеческая природа. Меня лишь одно порадовало: в заметке упомянуто, что улица респектабельная. Я как увидела это, так сразу сказала Мин: «Ну слава богу, хоть репутация мисс Рэй и ее матушки не пострадала!» Правда, Мин? Но я все-таки не стану показывать газету Лил, – добавила она, понизив голос. – Зачем ей лишний раз расстраиваться, верно? Вы ее уже видели сегодня, мисс Рэй? Как она, оправилась маленько? Потерять мужа – это ужасно. Помню, когда ее бедный отец умер, я прям ополоумела от горя. Выбежала на улицу в нижней юбке, и какому-то торговцу метелками пришлось плеснуть водой мне в лицо, чтобы привести в чувство!
Пока миссис Вайни засовывала газету обратно в сумку, Фрэнсис увидела там, внутри, свертки черной ткани и ворох черных шелковых цветов, мотков черных ниток и лент, пакетиков с красителем. Да, сказала миссис Вайни, заметив ее взгляд, они собираются сегодня пошить траурное платье для Лил. Вчера перешерстили весь ее гардероб, и, поверите ли, среди уймы разноцветных нарядов не нашли ни одного черного.
Услышав движение наверху, она вперевалку направилась к лестнице.
– Ты там, голубушка? Не волнуйся, милая, это всего лишь я и твои сестры! – Мисс Вайни начала с трудом подниматься по ступенькам.
И вот дом опять наполнился беспорядочным шумом: стуком шагов, скрипом половиц, возбужденными голосами. В Лилианиной гостиной открывались и закрывались выдвижные ящики. В маленькой кухоньке велись какие-то обсуждения. Фрэнсис услышала, как там набирают воду в котелки и кастрюли, потом ставят их греться на плиту. Вскоре крышки над закипающей водой задребезжали и по дому пополз кисловато-соленый запах черного красителя. Почуяв его, Фрэнсис невольно содрогнулась, ибо этот запах – наряду с некоторыми другими, вроде запаха военной формы и крепких французских сигарет, – стойко ассоциировался у нее с самыми страшными днями войны.
Но она не могла допустить, чтобы вся эта суета опять помешала ей увидеться с Лилианой. Они с матерью съели свой унылый, невоскресный обед, после чего мать вернулась в кресло у камина. Фрэнсис же поднялась наверх и робко постучала в дверь гостиной – она просто справится, не нужна ли какая-нибудь помощь.
Женщины уже уселись за шитье: с коленей у всех четырех стекали складки черного шелка. Шторы на окнах они раздвинули лишь наполовину – видимо, из уважения к Леонарду, предположила Фрэнсис. Но лампы ярко горели, угли пылали на колосниковой решетке, и пятна на ковре были совсем незаметны среди разбросанных вещей. Комната оставалась по-прежнему уютной, несмотря на все, что здесь произошло. Вера размещалась в одном углу дивана, под рукой у нее стояло блюдце с окурками. Рядом с ней, подобрав ноги, сидела Мин. А Лилиана устроилась в другом углу, ближе к камину. Она тоже шила, как и сестры, но сейчас опустила работу на колени, откинула голову на подушку и неотрывно смотрела на Фрэнсис, пока Нетта ходила за кухонным стулом.
В пятницу вечером, подумала Фрэнсис, она сама сидела на месте Мин, держа Лилиану за руку. Их совместное будущее казалось реальным, осязаемым, очень близким – буквально в шаге от них. Фрэнсис увидела, как усталые темные глаза Лилианы наполняются слезами, словно ей вспомнилось то же самое. Они обе чуть заметно покачали головой, с безнадежным сожалением пожали плечами. Ах, если бы только, если бы, если бы…
Девочка стояла у окна, пальцем рисуя узоры на запотевшем стекле.
– Там полицейский идет! – воскликнула она, поворачиваясь.
Фрэнсис взглянула на нее:
– К нашему дому?
– Нет, на Луну, – ответила она так, будто разговаривала со слабоумной.
Вера встала и отвесила дочке подзатыльник, а Фрэнсис быстро подошла к окну, протерла стекло и увидела на тротуаре двух мужчин, отодвигающих засов калитки. Сержанта Хита она узнала сразу. Второй мужчина был в штатском коричневом пальто и фетровой шляпе, поля которой закрывали лицо. Но когда визитеры шли через палисадник, он запрокинул голову – и тогда стали видны розовые губы, гладко выбритые щеки, круглые очки в стальной оправе. Это был инспектор Кемп. Он заметил ее в окне и приветственно поднял руку.
Открыв дверь, Фрэнсис ничего не сумела прочитать на лицах полицейских. И заговорили они обычным своим бесстрастно-вежливым тоном. Они извиняются за беспокойство. Они хотят поговорить с миссис Барбер, вот и все. Надо полагать, она дома?
Фрэнсис указала на лестницу, заглянула к матери, а потом провела полицейских наверх, в гостиную.
Женщины уже успели убрать лоскуты черной ткани. Лилиана передвинулась на край дивана и нервно приглаживала волосы.
– Надеюсь, вам уже лучше, миссис Барбер? – спросил инспектор, негромко обменявшись со всеми приветствиями. – Сегодня я не отниму у вас много времени. Буду вам признателен, если уделите мне несколько минут. Я пришел сообщить, как продвигается расследование.
Голос его звучал вполне дружелюбно. Но у Фрэнсис опять возникло впечатление, что дружелюбие лишь видимость – или даже хуже, расчетливое притворство, призванное усыпить бдительность Лилианы, чтобы она наверняка попалась в расставленную ловушку. Пока Вера ходила на кухню за еще одним стулом, инспектор внимательно оглядывал комнату, явно подмечая каждую мелочь. Пока Нетта качала на коленях проснувшегося и разоравшегося Сидди, он спокойно стоял на коврике у камина, с вежливым любопытством рассматривая предметы на каминной полке: слоников, Будду, тамбурин, фарфоровый фургончик…
Наконец Сидди угомонился, и все в комнате расселись. Фрэнсис осталась у двери, на одном из кухонных стульев; сержант Хит разместился на другом, между Неттой и миссис Вайни. Инспектор занял большое кресло у камина, напротив Лилианы. Он сидел на краю кресла, по-прежнему в пальто, свесив между коленями короткопалые руки с зажатой в них шляпой.
– Полагаю, вы уже видели утренние газеты, – обратился он к Лилиане. – Я намеревался поговорить с вами, прежде чем делать заявление для прессы, но они застигли нас врасплох вчера вечером. Так что приношу свои извинения. Боюсь, в газетах говорится чистая правда. У нас с самого начала возникли подозрения, как вам известно. Но теперь не осталось ни малейших сомнений: произошло убийство.
У Фрэнсис оборвалось сердце. Она вопреки всему до последнего надеялась, что в деле будет слишком много неопределенного, чтобы полицейские смогли прийти к однозначному выводу, с уверенностью произнести слово «убийство». Должно быть, Лилиана испытала такое же потрясение: она закрыла глаза и будто окаменела, не в силах ничего ответить. Мин, сидевшая с ней рядом, неловко похлопала ее по плечу. Нетта прижала Сидди к груди. Девочка, которая теперь сидела на пуфе, деловито скрепляя булавками лоскутки черного шелка, почувствовала разлившееся в воздухе напряжение и вскинула голову.
Только мужчины сохраняли полное спокойствие – спокойствие и бдительность, подумала Фрэнсис. Отчасти для того, чтобы отвлечь их внимание от Лилианы, застывшей в неестественной позе, она кашлянула и спросила:
– Почему вы так уверены?
Инспектор перевел взгляд на нее:
– Это подтвердил наш патологоанатом, мистер Палмер.
– Да, но на каком основании?
– Ну, есть кое-какие детали. Характер раны и тому подобное… Мне не хотелось бы расстраивать миссис Барбер излишними подробностями.
Но они с Лилианой должны все услышать, подумала Фрэнсис. Они должны знать, что известно полицейским. Лилиане, похоже, пришла такая же мысль.
– Рано или поздно я все равно узнаю, верно? Так почему бы не сейчас?
Инспектор выразительно посмотрел на девочку, и Вера ласково сказала:
– Вай, будь умницей, отнеси Сидди в соседнюю комнату, покажи ему чудесные флакончики тетеньки Лили.
Вайолет состроила гримаску:
– Не хочу.
– Давай-давай, иначе плохо будет! Вон, видишь, сержант уже хмурится.
Полуиспуганно-полунедоверчиво взглянув на сержанта Хита, Вайолет соскользнула с пуфа, взяла у Нетты ребенка и неуклюже потопала прочь из комнаты.
– Видите ли, дело в том, – начал инспектор, когда дверь за ней с грохотом захлопнулась, – что повреждения от ударов разного рода выглядят по-разному. Если человек падает сам и разбивает голову, рана имеет один характер, вполне определенный. Но если человека бьют по голове – скажем, молотком, – рана получается совсем другая. Мистера Палмера сразу насторожил внешний вид черепной травмы и направление стекания крови на одежду мистера Барбера. Но в ходе полного обследования он обнаружил механическое повреждение мозга, которое однозначно подтвердило изначальные подозрения.
Инспектор ни на миг не сводил с Лилианы острого взгляда. Она сидела с потупленными глазами, и сейчас грудь у нее стала часто вздыматься. «Она хочет посмотреть на меня», – подумала Фрэнсис, почувствовав ее страх и сама исполняясь страха. «Не надо! – мысленно взмолилась она. – Не смотри! Ты выдашь нас с головой, если посмотришь!»
Однако тут миссис Вайни подалась вперед, вызывающе скрипнув корсетом, и впилась в инспектора безресничным взглядом:
– Как все произошло – это один вопрос. Но можете ли вы сказать, кто это сделал?
Инспектор откинулся на спинку кресла:
– Пока не можем. Но мы уверены, что найдем убийцу. Вы видели, как наши люди ходили взад-вперед по улице, обыскивали все вокруг. Мы складываем воедино разрозненные детали, одну за другой. К сожалению, улик непосредственно с места преступления у нас мало. Кое-что подозрительное на пальто мистера Барбера да отпечаток пальца…
– Отпечаток пальца? – эхом повторила Фрэнсис.
– Да, среди кровавых пятен на рубашке мистера Барбера. Увы, он более или менее бесполезен для нас: слишком долго находился под дождем. Возможно, отпечаток принадлежит самому мистеру Барберу, а возможно, его оставил преступник во время борьбы. Видите ли, одежда мистера Барбера была сильно измята, и с него слетела шляпа, прежде чем он получил удар по голове, – а это наводит на предположение, что перед смертью он боролся с нападавшим.
Значит, Фрэнсис не зря беспокоилась насчет одежды. Но отпечаток пальца… это почти так же плохо, как обнаруженное повреждение мозга. Должно быть, она наследила, когда в темноте пыталась привести Леонарда в порядок. Фрэнсис с трудом подавила желание стиснуть руки в кулаки, спрятать куда-нибудь. Допустила ли она еще какие-нибудь оплошности? «Кое-что подозрительное» на пальто Леонарда – это что именно, черт возьми?
Фрэнсис снова почувствовала волны страха, исходящие от Лилианы, и на сей раз они, казалось, столкнулись и смешались с волнами страха, исходящими от нее самой. Она осмелилась кинуть взгляд на диван: Лилиана сидела с опущенной головой и приоткрытым ртом, прижимая ладонь ко лбу. Теперь инспектор Кемп рассказывал о допросах, которые он и сержант Хит провели накануне. Они поговорили с несколькими сотрудниками страховой компании «Перл», и те подтвердили, что в пятницу Леонард ушел с работы в обычное время. Также они обстоятельно побеседовали с мистером Уисмутом, «который, естественно, представлял для нас особенный интерес, поскольку мог помочь нам восстановить перемещения мистера Барбера перед смертью».
При упоминании имени Чарли Лилиана на мгновение закрыла глаза. Подготавливает себя к тому, что последует дальше, поняла Фрэнсис. Потирая лоб кончиками пальцев, Лилиана посмотрела на инспектора и спросила слабым, но решительным голосом:
– И что рассказал вам Чарли?
Инспектор порылся в кармане:
– О, мистер Уисмут оказался весьма нам полезен: теперь мы имеем общее представление о событиях пятничного вечера. Он расстался с вашим мужем… Минуточку. – Кемп достал блокнот, пролистал до нужной страницы, и Фрэнсис вся внутренне напряглась в ожидании разоблачения. – Да, он расстался с мистером Барбером в самом начале одиннадцатого. Они вместе выпивали в Сити, переходя из одного бара в другой. В каком именно закончили, он не помнит – жаль, конечно. Сейчас мы посылаем констеблей во все тамошние питейные заведения – искать свидетелей. Но мистер Уисмут ясно помнит, что распрощался с мистером Барбером на трамвайной остановке в Блэкфрайарз сразу после закрытия бара. Если предположить, что ваш муж благополучно сел на трамвай, и учесть время пути от Блэкфрайарз до Камберуэлла, получается, что он вернулся сюда примерно без четверти одиннадцать. То есть когда вы уже спали, миссис Барбер. Вы ведь вчера сказали, что заснули рано, так?
Лилиана все время сидела с потупленной головой, прикрывая лицо ладонью и глядя на инспектора сквозь раздвинутые пальцы. Сейчас она опустила руку:
– Да.
– Мисс Рэй и ее мать, – продолжал он, кивнув на Фрэнсис, – тоже уже легли к этому времени. Возможно, потому-то мистер Барбер и решил пойти кружным путем, через проулок? Чтобы не потревожить ничей сон? Или у вас есть какое-нибудь другое объяснение?
Не в силах издать ни звука, Лилиана покачала головой.
– И очень жаль, что он так сделал, – после короткой паузы сказал инспектор, – поскольку, по всей очевидности, в проулке-то его и убили. По заключению мистера Палмера, тело пролежало там более восьми часов. Возможно, мистер Барбер спугнул какого-то домушника, – это было одно из первых наших предположений. Но поскольку бумажник остался на месте, в настоящий момент ограбление мы исключаем. А разрабатываем версию, что неизвестное лицо или лица проследовали за вашим мужем в проулок или заманили туда и напали на него либо заведомо с целью убийства, либо в ходе возникшей ссоры. Удар был нанесен с умышленной жестокостью, как мы знаем, и нанесен сзади праворуким человеком среднего роста. Смерть, по всей видимости, наступила почти мгновенно: кровотечение прекратилось еще прежде, чем мистер Барбер упал на землю. Орудием убийства послужил какой-то тяжелый тупой предмет – вроде обрезка трубы или деревянного молотка. Мы искали его в палисадниках и сточных канавах, но пока безуспешно. Но оно найдется, не сомневайтесь, и приведет нас прямиком к злодею.
Все это инспектор говорил Лилиане, время от времени зорко и внушительно поглядывая на остальных присутствующих, и Лилиана неподвижно смотрела на него, словно загипнотизированная. Но как только он умолк, она переменила позу, покосилась на Фрэнсис, и они быстро обменялись тревожными, недоуменными взглядами. С какой стати, подумала Фрэнсис, Чарли Уисмуту говорить, что он оставался с Леонардом до начала одиннадцатого? В десять Леонард был уже мертв, уже лежал в проулке. В десять она кромсала ножницами отвратительную желтую подушку. Леонард ведь сказал Лилиане, что Чарли пришлось уйти рано, что они успели выпить только по паре пива. Но зачем Чарли лгать?
И опять первой нарушила молчание миссис Вайни:
– Бедный Ленни! Он такого не заслужил. Чтобы напали сзади, проломили голову! Да никто такого не заслуживает. И он же никогда не был забиякой! Я вот чего не понимаю. На черта он пошел в проулок с каким-то негодяем?
– Он не с ним пошел, а один, – сказала Вера, сдерживая раздражение. – Инспектор говорит, что кто-то последовал туда за Леном.
– Последовал?
– Пошел по пятам, тихонько.
Миссис Вайни задохнулась от негодования:
– Надо же, какое паскудство!
Инспектор Кемп повторил, что это одна из версий следствия, во всяком случае. И еще раз выразил уверенность, что орудие убийства – обрезок трубы или молоток – в ближайшее время найдется и тогда дело будет, считай, наполовину раскрыто.
– Любой закоренелый убийца или грабитель, – продолжал он, – умеет избавляться от орудия преступления. У него есть приятели, которым он может его передать, чтобы спрятали. Но мы ищем не закоренелого убийцу. А человека вполне приличного, с устойчивым распорядком жизни…
– С устойчивым распорядком? – вскричала миссис Вайни. – То есть у него обычай такой – убивать ни в чем не повинных людей под покровом ночи? Я полагала, вы разыскиваете какого-то демобилизованного солдата. Разве не солдат напал на Ленни в прошлый раз, летом?
– Ну, это нам известно только со слов мистера Барбера. А он вполне мог и ошибиться. Поскольку ни тогда, ни сейчас ограбления не было…
– Может, злоумышленник хотел ограбить Лена, но в последний момент струсил, – перебила Вера.
– Или просто услышал какой-то шум, – подхватила Нетта. – Или заметил кого-то поблизости.
– Да, не исключено, – ответил инспектор вежливым, терпеливым тоном, который, должно быть, приберегал для любителей острых сюжетов. – Но видите ли… – Он побарабанил пальцами по полям шляпы. – Не знаю даже. Есть в этом деле что-то такое. Когда работаешь в полиции столько лет, сколько проработали мы с сержантом Хитом, у тебя развивается чутье. И сейчас чутье подсказывает мне, что здесь действовал не хладнокровный убийца, а обычный человек, движимый злобой, или местью, или желанием убрать мистера Барбера со своего пути. А такой человек, совершив убийство, в первую очередь думает о том, чтобы поскорее избавиться от орудия преступления. А во вторую очередь – о том, чтобы поскорее вернуться домой. Это тоже играет нам на руку. Преступнику негде спрятаться. У него есть семья, соседи – люди, которые видят, как он уходит и приходит. Кто-то из них может поначалу прикрывать его. Возможно, у него есть жена, сожительница или любовница – какая-то женщина, считающая своим романтическим долгом держать в тайне все, что ей известно. Но долго она молчать не станет, если не лишена здравого смысла. Рано или поздно она даст показания – чем раньше, тем лучше, конечно, с точки зрения ее собственной безопасности.
Говоря все это, инспектор поглядывал на миссис Вайни, на сестер, на Фрэнсис, но было совершенно очевидно, что обращается он к Лилиане. Теперь он резко подался вперед и уставился на нее в упор:
– Боюсь, вчера вам не хватало ясности в мыслях, миссис Барбер. Иного никто и не ожидал, в таких-то обстоятельствах. Но у вас было время хорошенько подумать, и я должен повторить вопрос, который уже задавал прежде, – на случай, если вы вдруг вспомнили что-нибудь важное. У вас есть предположения, кто мог убить вашего мужа?
Лилиана, по-прежнему смотревшая на него как загипнотизированная, медленно покачала головой:
– Нет.
– Совсем никаких? – настаивал инспектор.
Она отвернулась:
– Нет! Для меня все это совершенно необъяснимо. Дурной сон какой-то!
Инспектор откинулся на спинку кресла с видом человека, неудовлетворенного ответом, но решившего сохранять терпение, просчитать следующие свои ходы, а пока оставить все как есть, – во всяком случае, так показалось Фрэнсис. Или у нее просто шалит воображение? Что он может знать? О чем может догадываться? Он говорил уверенно, даже самодовольно, но в своем изложении дела смешивал действительные факты с домыслами, изредка вплотную приближаясь к правде, а чаще уходя очень далеко от нее. Что же до рассуждений о преступнике, движимом злобой или местью…
Внезапно осознав, что означают эти слова Кемпа, Фрэнсис впервые за последние дни испытала облегчение, ощущавшееся как спад внутричерепного давления. У них с Лилианой не получилось выдать убийство Леонарда за несчастный случай – ладно. Но так ли это страшно? Инспектор может искать своего преступника целую вечность. Нельзя же поймать того, кого не существует…
Оторвавшись от своих мыслей, Фрэнсис обнаружила, что инспектор говорит о дознании. Оно откроется завтра утром, в коронерском суде, но будет не очень долгим, так как дело переквалифицировано в расследование убийства. Он попросит коронера, мистера Самсона, об отсрочке. Но все же они были бы весьма признательны, если бы миссис Барбер – «а также вы, мисс Рэй, и ваша матушка» – присутствовали в суде на случай, если мистер Самсон пожелает их допросить. Он с сожалением вынужден предупредить, что пресса наверняка проявит известный интерес к смерти мистера Барбера, но он очень надеется, что это не причинит им больших беспокойств. Если же газетчики станут слишком уж докучать, миссис Барбер непременно должна дать знать либо ему самому, либо сержанту Хиту, либо одному из констеблей.
– Теперь, когда вы чувствуете себя получше, – сказал он Лилиане, вставая с кресла, – я хотел бы еще разок пройтись с вами по вашим показаниям, а заодно прояснить кое-какие моменты, не вполне нам понятные. Хотелось бы также получить у вас разрешение осмотреть вещи вашего мужа: карманы одежды, к примеру, личные бумаги, шкатулки.
Он выжидательно умолк. Лилиана подняла на него глаза:
– Что, прямо сейчас?
– Да, мы были бы очень вам признательны. Может, нам лучше перейти в другую комнату, чтобы не мешать вашим близким? Ах да, и еще одна просьба, – добавил инспектор, когда Лилиана неуверенно поднялась на ноги. – Боюсь, довольно деликатного свойства. Кажется, я уже упоминал про пальто мистера Барбера? Его обследовали в лаборатории Скотленд-Ярда, и на нем было найдено несколько волос, не принадлежащих мистеру Барберу. Скорее всего, они пристали к пальто обычным путем, но поскольку ваш муж перед самой смертью явно с кем-то боролся, есть вероятность, что один-два из них принадлежат убийце. В интересах следствия хорошо бы установить, какие волосы попали на пальто здесь, в доме. Могу я попросить вас предоставить мне образец ваших волос, миссис Барбер? Пяти-шести штук с расчески или щетки будет достаточно. – Затем он неожиданно перевел взгляд на Фрэнсис. – Могу я попросить вас о том же, мисс Рэй? Все обнаруженные нами волосы либо черные, либо каштановые, так что беспокоить вашу матушку нам нет необходимости.
Фрэнсис не смогла ответить сразу. Вопрос инспектора вызвал волну острых телесных воспоминаний: давление Леонардовых пальцев у нее в подмышках, тяжесть Леонардова трупа, который они с Лилианой тащили через ковер – вот этот самый ковер, с замытыми пятнами крови, все еще различимыми. Она покраснела и почувствовала, как горит щека, о которую терлась щетинистая щека Леонарда.
– Да, конечно, – наконец выдавила она и, опустив голову, вышла из комнаты.
Но в своей спальне Фрэнсис с минуту неподвижно стояла у комода, сжимая щетку в дрожащей руке. Она не хочет этого делать. Они не вправе ничего от нее требовать, верно? Ей пришлось совершить над собой немалое усилие, чтобы вытянуть несколько волосин из спутанного комка, застрявшего в щетине. Когда она отдала волосы сержанту Хиту, поджидавшему на лестничной площадке, у него уже был приготовлен для них конверт, на котором значилось ее имя. При виде надписанного конверта Фрэнсис снова бросило в дрожь.
Едва она вошла обратно в гостиную, все женщины устремили на нее возбужденные взгляды.
– Скотленд-Ярд! – воскликнула миссис Вайни. – Возможно ли поверить в такое, мисс Рэй? Не поразительно ли, как ловко они все складывают одно к другому? Но чтобы рыться в вещах Ленни! Убийство не убийство, а я лично не хотела бы, чтобы кто-нибудь перетряхивал вещи моего мужа, – а ты, Нетта? – Она наклонила голову к плечу и прислушалась. Лилиана отвела инспектора с сержантом в свою спальню, и сейчас оттуда доносились приглушенные голоса. – Впрочем, если так нужно для следствия, ничего не попишешь. Ах, мне прям дурно сделалось от разговоров про мозги бедного Ленни!
Маленькая Вайолет уже вернулась в гостиную, окутанная облаком одеколонного аромата. Плюхнув брыкающегося Сидди на колени его матери, она спросила:
– А что они говорили про мозги дяди Ленни?
Миссис Вайни придала своему лицу скорбное выражение:
– Что у него на мозгах здоровенный синяк.
– Откуда они знают?
– Врачи увидели.
– А как они смогли увидеть?
– Ну…
Вера потянулась за сигаретами:
– Распилили ему череп – а как еще?
Мин взвизгнула. Нетта запротестовала. Девочка округлила глаза от ужаса, смешанного с восторгом:
– Правда, мама? Правда, бабуля? Распилили?
– Нет, конечно! Ничего они не пилили!
– А как же тогда синяк увидели?
– Э-э… Ну, у доктора есть специальный фонарик, полагаю, и он посветил им в ухо дяде Ленни.
Девочка тотчас же бросилась к сумке своей матери, достала оттуда губной карандаш и, назвав оный докторским фонариком, принялась переходить с ним от одной женщины к другой. Нужно вставить фонарик в самое ухо, чтобы увидеть мозги, поясняла Вайолет. Фрэнсис покорно наклонила голову и убрала волосы назад – но при этом она ни на миг не сводила глаз с Веры, которая, предложив всем еще по сигарете, встала с дивана и выбросила окурки из блюдца в камин, на горящие угли, а потом, вместо того чтобы вернуться на свое место, поставила блюдце на каминную полку и принялась озираться по сторонам, словно ища что-то. С колотящимся сердцем Фрэнсис наблюдала, как она возвращается к креслу и заглядывает за него, как медленно идет через комнату, всматриваясь в тень под столом. Теперь ей осталось проверить лишь еще одно место. Вера подошла к дивану, заглянула за спинку и… господи, ну вот! Она засунула мускулистую руку с браслетом в щель между диваном и стеной, извлекла оттуда напольную пепельницу и, удовлетворенно хмыкнув, поставила прямо посреди ковра.
Фрэнсис вперилась в пепельницу широко раскрытыми глазами, на несколько долгих секунд утратившими способность моргать. На круглом мраморном основании, которое она обжигала в углях, темнела подпалина, а всего в дюйме от него она увидела на ковре одно из замытых пятен крови. Фрэнсис снова ощутила болезненную хватку Леонардовых пальцев под мышками, жар щетинистой щеки на своем лице. Ярость, злоба, ужас – все это по-прежнему оставалось здесь, в этой уютной комнате. Неужели никто больше не чувствует?
Однако Нетта, Мин и миссис Вайни возились с ребенком, Вера щелкала дамской зажигалкой, и никто не обращал на пепельницу ни малейшего внимания – кроме Вайолет, которая запрыгала вокруг нее, манерно держа губной карандаш между пальцами. Теперь у нее не докторский фонарик, сообщила она, теперь у нее сигарета; ой, нет, не сигарета, а сигара. И следующие две-три минуты девочка старательно изображала, будто курит: посасывала кончик карандаша и стряхивала воображаемый пепел в псевдобронзовую чашу.
Лилиана, вышедшая из спальни вместе с полицейскими, при виде пепельницы застыла в дверях, и последняя краска схлынула с ее лица. Выглядела она столь ужасно, что миссис Вайни испуганно ахнула, а инспектор Кемп поспешил извиниться, что задержал миссис Барбер так долго.
– Зато теперь, – он, вскинув брови, посмотрел на сержанта Хита, – у нас есть все, что нам требуется в настоящее время, верно?
Сержант кивнул, запихивая в карман пачку каких-то бумаг: письма, документы, возможно, железнодорожные билеты… Фрэнсис находилась слишком далеко от него, чтобы рассмотреть толком. Инспектор направился за своей шляпой. Проходя мимо Вайолет, стоящей возле напольной пепельницы, он добродушно потрепал ее по голове:
– Тоже решила покурить, да? Что за сигареты? «Плейерс»?
– «Де Решке», – ответила девочка с обычным своим высокомерным видом.
– О, вот как!
Посмеиваясь, мужчины вышли на лестничную площадку. Когда Фрэнсис встала, чтобы их проводить, оба махнули рукой: мол, сидите-сидите. Право, не стоит утруждаться, сказали они. Они и так уже доставили ей много беспокойства…
Когда шаги полицейских стихли внизу, Фрэнсис взглянула на Лилиану:
– Ты в порядке?
Лилиана кивнула:
– Да. Да, в порядке. Они просто задавали те же самые вопросы, по второму кругу. Но… но мне срочно нужно в туалет. Я уже давно терплю. Где мои туфли?
Миссис Вайни подобрала туфли с пола и протянула ей:
– Только не ходи одна! Когда повсюду вокруг шастают убийцы! Возьми с собой кого-нибудь. Вера…
– Да ничего со мной не случится, – раздраженно отмахнулась Лилиана. – Оставь меня в покое, пожалуйста.
– Оставить в покое?!
Фрэнсис шагнула вперед:
– Я схожу с ней, миссис Вайни.
– Правда, мисс Рэй? Ах, вы так добры!
– Да, – сказала Лилиана, – пускай меня Фрэнсис проводит. Она единственная, кто не кудахчет надо мной. Я устала от вашей опеки!
Сидди расплакался, напуганный ее резким тоном. Лилиана прижала ладонь ко лбу, потом оперлась на руку Фрэнсис. Они вышли, оставив сестер успокаивать младенца, и в молчании спустились по лестнице.
Когда они вошли в кухню и закрыли за собой дверь, Лилиана бессильно упала на стул и уронила голову на руки, сложенные на столе.
Встревоженная, Фрэнсис села рядом:
– В чем дело? Что с тобой?
Лилиана помотала головой, не поднимая ее, и приглушенно проговорила:
– Ничего.
– О чем с тобой говорил инспектор?
– Задавал разные вопросы. Все про нас с Леном. Куда ходим, как проводим время, кто наши друзья – и прочее в таком духе. Но что-то неладно, Фрэнсис. Он снова и снова спрашивал про Чарли. Ты слышала, чтó Чарли сказал ему насчет вечера пятницы?
Фрэнсис кивнула.
– Зачем бы Чарли говорить неправду?
Лилиана снова спрятала лицо.
– Понятия не имею.
– Такая ложь… ну, совершенно необъяснима. Если только Чарли не хочет скрыть что-то. Утаить от Бетти? Уж не встречался ли он с другой женщиной? Да, должно быть. Ты как думаешь? – Не дождавшись ответа, Фрэнсис продолжила: – Господи, теперь все совсем запуталось. А что забрал с собой сержант?
– Не знаю. Какие-то бумаги Лена. Ах, это было ужасно… так вот копаться в его вещах. А то, что они сказали про… его мозг… Услышать такое чуть ли не страшнее, чем увидеть, правда? – Лилиана оглянулась на дверь, и оттого, что она вывернула шею, голос ее зазвучал еще напряженнее и настойчивее: – И что там они говорили про рану? Что она нанесена с умышленной жестокостью? Откуда они взяли? Они же не знают. Их там не было! Они все придумывают!
Фрэнсис схватила ее за руку:
– Так именно это нам и нужно! Пускай себе придумывают что угодно, лишь бы нас не заподозрили. И показания Чарли не имеют значения. Нет, нам даже выгодно, что он лжет. Если они думают, что Леонард умер в одиннадцать – ну так в одиннадцать моя мать уже была дома. Она знает, что ты и я мирно спали в своих постелях.
– Но они взяли у нас волосы.
– Волосы ничего не доказывают.
– И они наверняка заметили пепельницу! О, Фрэнсис!
Фрэнсис сжала ее пальцы:
– Но ищут-то они не пепельницу. А обрезок трубы или молоток. И ищут мужчину. Неужели тебе не понятно, что это значит? У нас с тобой все получилось. Весь этот кошмар был не зря. Мы достигли своей цели.
Лилиана уныло уставилась на Фрэнсис, потом до нее дошло, о чем она говорит.
– Ты так считаешь? Правда?
– Да, я так считаю. Нам по-прежнему надо соблюдать осторожность, но… да, я так считаю. Пока, во всяком случае.
Лицо Лилианы заметно расслабилось, но заговорила она бесконечно усталым голосом:
– Знаешь, мне лично уже почти все равно. Сейчас я только о тебе думаю, не о себе. О нас с тобой, точнее. О наших планах на будущее. Но…
– Ничего не изменилось, все осталось по-прежнему.
– Всю прошлую ночь мне снилось про Лена. Я шла и шла в темноте, выставив вперед руку, и постоянно натыкалась на Веру, но каждый раз думала, что это он, и… – Лилиана осеклась и содрогнулась.
После долгого молчания она тяжело встала:
– Нам лучше не задерживаться, иначе они подумают, что я грохнулась в обморок или что-нибудь вроде. И мне действительно нужно в туалет. У меня все еще кровит, и живот тянет. Ты… ты выйдешь со мной?
Последние слова Лилиана произнесла смущенно. На самом пороге она немного помедлила в нерешительности. Видимо, невольно вспомнила, как дважды спускалась по этим ступенькам в прошлую пятницу: сначала когда ковыляла в туалет, корчась от боли; а через несколько часов… кромешная тьма, лихорадочная спешка, до предела взвинченные нервы, дикий страх…
Она торопливо прошла через двор и равно торопливо вернулась с холода в кухню, подгоняемая Фрэнсис. Там они крепко обнялись, и Фрэнсис почувствовала, что Лилиана дрожит, как туго натянутая струна.
Но она почти сразу отстранилась:
– Я пойду одна. Не надо, чтобы нас все время видели вместе.
Фрэнсис стиснула ее руки в каком-то истерическом воодушевлении:
– Не хочу отпускать тебя!
– Я тоже не хочу расставаться. Но быть с тобой при них еще тяжелее, чем не видеть тебя вовсе. Разве ты не чувствуешь?
– Нет. Я не могу без тебя.
– Я вся на нервах. Они по-прежнему пристают, чтобы я поехала с ними в лавку. Наверное, мне следует поехать, Фрэнсис.
– Что? Нет, не надо!
– Они не понимают, почему я хочу остаться здесь. Не могу же я сказать, что из-за тебя… Ах, если бы мы могли быть вместе, только ты да я! У меня такое чувство, что мы никогда уже больше не останемся наедине. Завтра дознание, потом похороны – а что и как будет дальше?
– Не думай пока об этом. Я люблю тебя. Я тебя люблю! Думай об этом.
Лилиана порывисто прильнула к ней:
– Я тебя тоже!
Но лицо ее опять казалось изможденным, осунувшимся, и она прижималась к Фрэнсис без вчерашнего исступления, даже дрожать уже перестала. Она снова высвободилась из объятий, поправила одежду, пригладила волосы. Позволила Фрэнсис проводить себя до подножья лестницы и потащилась вверх по ступенькам одна.
Сегодня на ночь с ней осталась мать, а сестры с детьми отправились домой. Миссис Вайни, в отличие от Веры, на глаза не показывалась, но производила гораздо больше шума: грузно ходила взад-вперед, подметая пол и прибираясь в гостиной, время от времени принималась громко напевать какую-то сентиментальную песенку вибрирующим на эстрадный манер голосом. Поднявшись наверх в половине десятого, Фрэнсис застала миссис Вайни в кухоньке – уже переодетой ко сну, с распущенными по плечам волосами, красно-рыжими от хны, но совсем седыми в проборе; ее голые ноги, торчавшие из-под ночной рубашки, походили на два белесых толстых пенька. Однако она обрадовалась возможности поговорить с Фрэнсис, пока нагревала воду для Лилианиной грелки, и поведала кучу историй про другие семейные катастрофы. Тяжелые роды, внезапные смерти, разные увечья, страшные ожоги. Одной мидлендской кузине содрало скальп ткацким станком… Но вот убийства никогда прежде не было, со вздохом закончила миссис Вайни, вкручивая резиновую пробку в горлышко грелки. Нет, убийства у них в семье ни разу еще не было; до сих пор – ни разу.
Фрэнсис пожелала ей доброй ночи почти с сожалением. Сама она по-прежнему находилась в неестественно возбужденном состоянии. Лежа в постели с открытыми глазами, она снова и снова прокручивала в голове все подробности сегодняшнего визита инспектора, и ум у нее работал, как двигатель на повышенных оборотах.
Даже к утру нервное возбуждение не прошло. Фрэнсис встала в половине седьмого, а к семи умылась и оделась, внутренне готовая ко всем неприятностям, которые может преподнести день. С разносчиками из хлебной и мясной лавок, таращившимися на нее во все глаза, она разговаривала отрывисто и холодно. Когда доставили «Таймс», она тут же лихорадочно перелистала страницы, нет ли там упоминаний о деле, и нашла лишь очень-очень короткую заметку, где фамилию Леонарда переврали: «Бамбер» вместо «Барбера». В газете было полно сообщений о событиях в Турции и Греции. В частности, большой репортаж о резне в Смирне. Такого рода дурные новости Фрэнсис обычно не читала: зачем лишний раз расстраиваться? Но сейчас ухватилась за них как за что-то реальное, поистине важное – ничего похожего на сплав трагической случайности и полицейской версии, который превратился в эту фантомную историю, это воображаемое убийство в проулке на Чемпион-Хилл.
В девять вернулась Вера, чтобы помочь Лилиане собраться и подготовиться к дознанию. Часом позже они впятером вышли из дома, и настроение у всех них заметно упало. День выдался ветреный и холодный. Путь предстоял тот же самый, каким Фрэнсис с Лилианой недавно следовали на опознание, только сейчас они шли пешком – и, должно быть, представляли собой странную группу, когда с черепашьей скоростью двигались по тротуару, подстраиваясь под неуклюжий шаг миссис Вайни. Покупатели оборачивались и с любопытством смотрели на них; на убогих жилых улочках за парком Камберуэлл-Грин на них тоже все пялились. А у здания коронерского суда они обнаружили толпу зевак, которые прослышали о деле и, влекомые обывательским интересом к загадочному убийству, приперлись просто поглазеть. Изрядно подавленные, родственники и Фрэнсис протолкались к входу, но и в самом здании, в вестибюле, тотчас же возникло столпотворение: газетчики бросились к ним со всех сторон, выкрикивая вопросы и все как один выкликая имя Лилианы. Заметив инспектора Кемпа, Фрэнсис испытала самое настоящее облегчение: удивительно, но здесь и сейчас он показался союзником. Инспектор провел их по коридору в полное народу помещение с обшитыми панелью стенами. Фрэнсис разглядела знакомые лица: констебль Харди, отец Леонарда, Чарли Уисмут, Бетти. Первые минуты две здесь тоже царила суета – пока все рассаживались. Наконец судебный секретарь провел Лилиану к отдельному месту рядом с креслом коронера, а Фрэнсис с матерью остались рядом с миссис Вайни и Верой, по соседству с мужчиной, который представился как начальник Леонарда в «Перле».
Все происходящее, подумалось Фрэнсис, напоминает какое-то кошмарное бракосочетание, где Лилиана – несчастная невеста, Леонард – сбежавший жених, а гости либо хотят поскорее убраться отсюда подальше, либо попросту не знают, что делать. Даже коронер, мистер Самсон, со своим срезанным подбородком и влажными губами, походил на викария. Он долго устраивался в кресле, потом в зал пригласили присяжных. Инспектор Кемп встал и изложил обстоятельства дела. Полицейский врач коротко сообщил о подозрительном характере раны. Но единственным другим свидетелем, вызванным для показаний, стала Лилиана. Фрэнсис со своего места мучительно было видеть, как она поднялась на ноги, мертвенно-бледная и такая маленькая на фоне помпезных стеновых панелей. Ее попросили назвать свое имя, сказать, кем ей приходился покойный, и подтвердить, что она опознала тело. Лилиана говорила еле слышно, опираясь рукой в перчатке о стол сбоку. Темную бархатную шляпку она позаимствовала у Веры. Из-под расстегнутого ворота пальто виднелось вязаное кружево цвета сажи – это Лилианино фиолетовое платье, покрашенное в черный, сообразила Фрэнсис.
Коронер объявил, что дознание по делу откладывается до завершения полицейского следствия и все могут быть свободны. И опять происходящее до странного напомнило свадьбу, когда официальная церемония завершилась и что делать дальше – не очень понятно. Но немного спустя все столпились в узком коридоре. Мужчина из «Перла» приблизился к Лилиане, чтобы сказать, сколь глубоко потрясены сотрудники у них в офисе. Отец Леонарда подошел обменяться парой слов с Фрэнсис и ее матерью. «Подумать только, чтобы благопорядочные люди вроде нас оказались вовлечены в такую историю!» – тяжело вздохнул он, промокая лоб платком.
Ну и конечно же, Чарли тоже подошел. Он неловко обнял Лилиану.
– Ты как вообще? – услышала Фрэнсис.
Лилиана потрясла головой:
– Сама не знаю, Чарли. Все будто во сне. Когда увидела тебя там – не могла поверить, что Лен не войдет сейчас и не сядет рядом с тобой.
– Я почувствовал ровно то же самое, когда увидел тебя. Все это просто… уму непостижимо!
Бетти взяла Чарли под руку:
– Представляешь, полицейские к нему прицепились. И в субботу допрашивали, и вчера.
Он покраснел:
– Жаль только, мне нечего им сказать. Они говорят, что, возможно, преступник следовал за Леном до дома от самого Блэкфрайарз. Что он следил за ним весь вечер. Если это действительно так… ну, я никого подозрительного не заметил. О чем страшно сожалею, видит бог! Когда я вспоминаю, как мы с Леном попрощались… как пожали друг другу руки на трамвайной остановке и сказали: «Ну, бывай, до скорого»…
Голос у него стал хриплым от волнения. Но Фрэнсис, знавшая, что он лжет, хотя по-прежнему не понимавшая почему, уловила фальшь в его поведении, заметила, как напряжены его лицевые мышцы. Внезапно она с ясностью осознала, что сейчас ложь Чарли необходима для них с Лилианой – необходима не меньше, чем собственная их ложь. Такая же мысль, вероятно, пришла в голову и Лилиане: она потупилась, и выражение лица у нее стало натянутым, как у Чарли.
Тут кто-то достал газеты, «Дейли экспресс» и «Дейли миррор». Толкотня в коридоре усилилась, когда люди столпились, чтобы заглянуть в них. Фрэнсис похолодела, увидев, что обе эти газеты, в отличие от «Таймс», поместили на первой полосе крупный заголовок «УБИЙСТВО НА ЧЕМПИОН-ХИЛЛ»; и если «Экспресс» обошлась лишь нечетким эскизным изображением «глухого проулка, где обнаружили тело», то «Миррор» сопроводила материал двумя фотографиями хорошего качества. На одной были запечатлены полицейские, пробирающиеся по сточной канаве: «Поиски орудия убийства». А другая, поразительное дело, оказалась снимком самого Леонарда, молодого Леонарда в форме – студийным портретом, сделанным во время войны.
При виде него Лилиана вскрикнула, и Фрэнсис с Верой придвинулись к ней вплотную, чтобы прочитать газету через ее плечо. В репортаже приводились цитаты из показаний человека, нашедшего тело, и из заявления инспектора Кемпа для прессы. Там упоминалось имя Лилианы: говорилось, что она по-прежнему в шоковом состоянии. Похоже, больше всего Лилиану расстроила фотография Леонарда. Она не понимает: откуда у газетчиков фотография?
У отца Леонарда виновато забегали глаза. Ну, вчера к ним на Чевени-авеню наведывался репортер из «Миррор».
– Мы подумали, в этом нет ничего плохого, Лилиана.
– Так это вы им дали?
– Нет, дядя Лена. Нам самим расставаться ни с какими фотографиями не хотелось. Но Тед сбегал домой за своим семейным альбомом, и мы выбрали лучшую. Репортер сказал, возможно, это поможет следствию. Возможно, у кого-то совесть проснется, если показать, каким славным парнем был Лен.
Лилиана ничего ответила. Она еще несколько секунд неподвижно смотрела в газету, а потом резко ее отшвырнула, словно не в силах видеть.
Толпа снаружи, казалось, увеличилась, и в ней сновал мужчина с фотокамерой. Попрощаться с Леонардовым отцом, Чарли и Бетти не представилось возможности: Фрэнсис с матерью потеряли их из виду, едва лишь спустились по ступенькам. Ветреная погода только ухудшала дело. Шляпы приходилось придерживать, полы плащей развевались. К Фрэнсис подскочили два репортера, успевшие узнать – откуда, спрашивается? – что она имеет отношение к делу. Не могли бы мисс и миссис Рэй рассказать, как они восприняли известие об убийстве мистера Барбера? Не могли бы они уделить пару минут для читателей «Ньюс оф зе уорлд»?
– Нет, – отрезала Фрэнсис, поворачиваясь к ним спиной.
Мать сжала ее руку крепче:
– Это ужасно, Фрэнсис. Пойдем домой, а? Пойдем скорее.
– Да, конечно. Сейчас. Я Лилиану высматриваю. Она ведь шла за нами, когда мы выходили?
– Не знаю. Да не все ли равно? Мы для нее уже достаточно сделали, я считаю.
– Мы не можем уйти без нее.
– Теперь о ней родные могут позаботиться.
А вот и Лилиана – только что вышла из здания, вместе с матерью и сестрой, и нервно опустила голову при виде мужчины с фотокамерой. Оказавшись в толпе, она вскинула взгляд и принялась озираться по сторонам.
– Где Фрэнсис? – спросила она Веру.
Фрэнсис не столько услышала слова, сколько прочитала по губам. Она подняла руку, и Лилиана, еще немного пошарив глазами вокруг, встретилась с ней взглядом. Они стали пробираться сквозь толчею навстречу друг другу.
– Кто все эти люди? – задыхаясь, спросила Лилиана. – Чего им нужно?
Фрэнсис схватила ее за руку:
– Давай за мной. Живее.
Но Лилиана отступила на шаг назад:
– Подожди, Фрэнсис.
К ним пробились ее мать и сестра. Миссис Вайни, кирпично-красная от негодования, свирепо оглядела обращенные к ним лица.
– Стая стервятников – вот они кто! Никакого понятия о приличиях! Ни стыда ни совести! Вы с матушкой ступайте, мисс Рэй, уносите от них ноги, пока целы. А мы вернемся в лавку. Лилиана с нами. Нам наконец удалось ее уломать.
Фрэнсис посмотрела на Лилиану:
– Ты… значит, ты с ними?
– Так будет лучше, – сказала Лилиана несчастным голосом. – Вера и мама не могут каждый день торчать в вашем доме. Это нечестно по отношению к ним. Да и по отношению к твоей матушке тоже. Я поживу у них несколько дней. И вернусь сразу после похорон. – Она увидела выражение лица Фрэнсис. – Это недолго, Фрэнсис.
– У тебя там ни одежды своей, ничего.
– Вера зайдет за моими вещами завтра. А пока я у нее что-нибудь позаимствую.
– Я сама могу принести их тебе. Наверное, нам надо все обсудить?…
– Не знаю… Но Вера зайдет за вещами. Мне ведь совсем мало потребуется.
Им нужно было сказать друг другу очень-очень многое, но они не могли ничего сказать здесь и сейчас, когда вокруг толпилось столько народа – когда рядом стояли миссис Вайни с Верой и мать Фрэнсис напряженно наблюдала с тротуара, запруженного зеваками. Даже инспектор Кемп, вышедший из здания, пристально смотрел на них. Поэтому Фрэнсис просто кивнула, и все. На прощанье они с Лилианой похлопали друг друга по плечу – похлопали так неуклюже, подумалось Фрэнсис, словно у них не руки, а звериные лапы, или словно они в боксерских перчатках.
И затем они расстались. Лилиана повернулась прочь и взяла под руку свою сестру. Фрэнсис подошла к матери, и они вдвоем направились обратно в Камберуэлл.
13
Остаток того дня и два или три последующих Фрэнсис с матерью регулярно беспокоили репортеры, но никаких признаков полицейской активности на окрестных улицах больше не наблюдалось – никто не бродил по сточным канавам, никто не стучался в дома обитателей Чемпион-Хилл. Проулок уже открыли для общего доступа, и Фрэнсис, собравшись с духом, прошла через сад, чтобы взглянуть на него. Но смотреть там было нечего. Она даже не сумела с уверенностью опознать место, где они с Лилианой оставили тело Леонарда. Эта часть истории, кромешно-темная, горячечно-бредовая, теперь начинала казаться порождением ночного кошмара: одним из диких, жестоких поступков, которые Фрэнсис порой совершала во снах и которым дивилась по пробуждении.
Во вторник утром явилась Вера, чтобы собрать чемоданчик Лилианиных вещей. Фрэнсис поднялась с ней в спальню, полная решимости использовать наилучшим образом эту единственную связь с Уолвортом – расспросить прямо или исподволь, как там Лилиана. Вера сообщила, что Лилиана уже немного оправилась, аппетит и сон потихоньку к ней возвращаются. Вчера вечером заходил инспектор Кемп, чтобы еще раз с ней побеседовать…
– Еще раз? – переспросила Фрэнсис. – Что ему было нужно?
Вера не знала. Очевидно, у него появились какие-то новые вопросы. В любом случае он долго не задержался. А также к ним наведывались газетчики, вот они действительно не на шутку досадили. Мисс Рэй видела сегодняшние газеты? Все пишут об убийстве Лена, прямо ужас какой-то. Лилиана лишь разок глянула – и в слезы.
Фрэнсис читала только утреннюю «Таймс» – и уже успела расстроиться, поскольку первоначальная коротенькая заметка с неточностями теперь разрослась до подробного рассказа о начатом и приостановленном дознании и присутствии на нем «бледной и дрожащей» миссис Барбер. Поэтому она дошла вместе с Верой до ближайшего газетного ларька и купила все газеты, которые были ей по карману: «Миррор», «Мейл», «Скетч», «Экспресс», а также несколько местных изданий. Все до единого репортажи сопровождались фотографией Лилианы, при виде чего у Фрэнсис упало сердце. Она сунула сверток газет под мышку, не находя в себе сил заглянуть в них прямо там, на улице. И чтобы мать их видела, она тоже не хотела. А потому, вернувшись домой, сразу отнесла газеты в свою спальню и разложила на полу.
Фрэнсис вспомнила вчерашнего мужчину с камерой. На снимке был запечатлен момент, когда Лилиана выходила из здания суда, нервно опустив голову, опираясь на руку сестры. Крупнозернистая и нечеткая, даже попросту смазанная, фотография эта тем не менее передавала общий образ Лилианы, ее живую телесность, и Фрэнсис замутило, затрясло от мысли, что сегодня утром тысячи людей внимательно рассматривали за завтраком ее лицо, в поездах и автобусах и наверняка глазеют на него прямо сейчас, вот сию минуту. В «Дейли миррор» содержалась еще одна фотография – вероятно, тоже предоставленная услужливым дядей Тедом, вместе со студийным портретом Леонарда. На ней Леонард с Лилианой стояли в чьем-то заднем саду: Леонард обнимал Лилиану за талию, Лилиана тесно прижималась к нему бедром, и выглядели они как самая обычная молодая чета из сословия служащих, которая с улыбкой смотрит в свое будущее в Хаммерсмите или Форест-Хилл. Подпись гласила: «Мистер и миссис Барбер задолго до трагедии».
Все другие газеты писали в таком же тоне: без малейшего сомнения, что брак Барберов был счастливым, и с глубоким сочувствием к Лилиане, «злополучной молодой вдове», «убитой горем жене». Во всех репортажах о дознании отмечались ее мужество, ее волнение, ее внешний облик; подробно и одобрительно описывался ее наряд. Убийство признавалось умышленным деянием какого-то негодяя, которого скоро арестуют. Говорилось, что «расследование ведется по нескольким линиям», – в частности, отрабатывалась версия, упомянутая вчера Чарли Уисмутом: что убийца приметил Леонарда еще в Сити и следовал за ним до дома. Инспектор Кемп призывает всех граждан, заметивших что-нибудь подозрительное на улицах Блэкфрайарз или Чемпион-Хилл в роковую ночь, прийти и дать показания.
Переходя от статьи к статье, от фотографии к фотографии, Фрэнсис испытывала такое чувство, будто что-то, что она до сих пор крепко держала в своих руках, выскользнуло и разбилось, разлетелось на тысячу осколков. С другой стороны… ну разве все это не отвечает их с Лилианой самым смелым надеждам? Ложь Чарли, чем бы она ни объяснялась, пустила полицию по неверному следу, и не важно, в каком направлении они сейчас двигаются, – главное, чтобы прочь от них с Лилианой. Да и сколько еще времени дело будет вызывать острый интерес? День, два? От силы неделю? Конечно же, скоро станет ясно, что все линии расследования тупиковые, что инспектор Кемп, несмотря на всю свою самонадеянность, так и не сумел поймать преступника, – и тогда пресса переключит свое внимание на что-нибудь другое. Не сегодня завтра непременно произойдет какая-нибудь более сенсационная история. Нужно набраться терпения и переждать, думала Фрэнсис. Но она продолжала смотреть на эти зернистые расплывчатые фантомы на первых полосах, все сильнее расстраиваясь от мысли, что они беспардонно выставлены на всеобщее обозрение. В конце концов Фрэнсис вырвала из газет все до единой Лилианины фотографии, смяла в комок, отнесла вниз, в кухню, и затолкала в печь.
Потом начали по очереди заходить соседи. Они тоже купили сегодняшние газеты (хотя все утверждали, что им кто-то из слуг показал) и горели желанием обсудить последние события. Миссис Доусон слышала, что на дознании с миссис Барбер случился припадок, – правда ли это? А старшая миссис Дезборо проведала, что на днях произошло второе убийство, но полиция по каким-то своим причинам держит дело в тайне. Мистер Лэмб и Маргарет, с другой стороны, узнали из достоверного источника, что полицейские уже готовы арестовать преступника. Нет-нет, совершенно точно. Это кто-то из местных – какой-то лавочник, воспылавший ненавистью к мистеру Барберу из-за неоплаченного счета.
На следующий день явилась миссис Плейфер. Она только что вернулась из Сассекса, прервав свой отдых ради дорогих подруг.
– Просто не могу поверить! – воскликнула она, переступив через порог.
– Да, все так говорят, – скупо ответила Фрэнсис.
– Я открыла «Таймс» – и прямо заорала, честное слово. У тебя совсем больной вид, Фрэнсис.
– Я очень устала, вот и все. Последние дни были тяжелыми.
– Ах, ну почему меня здесь не было? Я бы вас всячески поддержала! Но скажи, как твоя матушка?
Вместо ответа Фрэнсис провела ее в гостиную. Мать, услышавшая голос миссис Плейфер в холле, при виде нее чуть не расплакалась. Миссис Плейфер быстро подошла к ней и взяла за обе руки:
– Какое страшное испытание, Эмили! Ты выглядишь еще хуже, чем Фрэнсис. Оно и неудивительно. А мы-то думали, что все ужасы остались в прошлом!
Мать кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Однако, промокнув глаза и убрав носовой платок в карман, она несколько справилась со своим волнением.
– Господи! Какое облегчение видеть тебя, Джейн!
– Тебе следовало сейчас же телеграфировать мне!
– Да я ничего не соображала, сама не своя была. Все заботы на Фрэнсис свалились, но… не знаю даже. Это совсем не то, что обычная смерть или тяжелая болезнь какая-нибудь.
Миссис Плейфер села и принялась стягивать перчатки:
– Я хочу знать, что же здесь произошло, в мельчайших подробностях.
Фрэнсис тоже села. При одной мысли, что все придется рассказывать в очередной раз, она бессильно обмякла. Впрочем, тотчас же сообразила, что сейчас ей предоставляется возможность изложить историю убийства в полном соответствии с выстроенной полицейскими версией – понадежнее закрепить все в уме. И вот, при участии матери, изредка дополнявшей рассказ подробностями, она с предельной обстоятельностью поведала о событиях последних нескольких дней, начиная с прихода констебля Харди в субботу утром и заканчивая вчерашним дознанием. Миссис Плейфер слушала с видом крайне шокированным, но одновременно и возбужденным. Едва Фрэнсис умолкла, она прищурила глаза:
– А кто у нас коронер сейчас? По-прежнему Эдвард Самсон? Я немного с ним знакома. Он приятельствовал с Джорджем. Я могу нанести ему визит, разнюхать что-нибудь о деле. Как вам такая идея?
– Ах, хорошо бы, – сказала мать Фрэнсис. – Если коронеру известно что-нибудь, о чем умалчивает полиция, я бы очень хотела знать. Больше всего меня ужасает именно бессмысленность убийства. Его случайность, бесцельность. Бедный, бедный мистер Барбер! Такой славный молодой человек, такой веселый, полный жизни… Неужели ты, как и инспектор Кемп, веришь, что кто-то убил его преднамеренно? Кто-то, державший на него зло?
– Пожалуй, не верю, – ответила миссис Плейфер. – Судя по всему, нет ни одного доказательства, подтверждающего такое предположение. Это наверняка дело рук какого-нибудь грубого мужлана из тех, что околачиваются здесь, на углах! Спрашивается, почему бы инспектору просто не задержать всех разом и не допросить по очереди? Я бы именно так поступила.
Она продолжала в том же духе, приводя довод за доводом, – и говорила настолько уверенным тоном, до странного похожим на тон самого инспектора, что Фрэнсис вдруг снова воспрянула духом, как в воскресенье, когда слушала рассуждения Кемпа. Да какая вообще разница, кем представляется им преступник – грубым мужланом или разозленным лавочником? Главное, чтобы никто не подумал про них с Лилианой. Главное, чтобы никому не пришло в голову, что они могли стащить мертвого Леонарда по лестнице и пронести через сад в проулок… Фрэнсис вспомнила, как уходила прочь от него, лежащего там, в темноте. Как закрывала за собой калитку. А следом невольно явилась другая мысль – будто шепот, приглушенный ладонью. Его больше нет. Теперь Лилиана свободна. Им нужно только сохранять самообладание и терпеливо дожидаться, когда все уляжется…
Она поспешно прогнала эту мысль, но легкая эйфория не проходила. Фрэнсис откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза, пока миссис Плейфер излагала свои планы.
Вечером, после чаепития, она вернулась, и на сей раз вид имела подавленный, совсем для нее не характерный. Да, она навестила мистера Самсона, сказала миссис Плейфер. Он был не прочь поговорить с ней о деле, строго конфиденциально. Еще она порасспрашивала свою горничную, Пэтти.
– Пэтти? – недоуменно переспросила Фрэнсис.
– Ее племянница живет в Брикстоне и помолвлена с местным констеблем. Так вот он кое-что сболтнул ей ненароком.
Фрэнсис не поверила своим ушам:
– Вы прямо как мистер Лэмб! Он утверждает, что Леонарда убил какой-то рассерженный бакалейщик. В таком случае мы с мамой будем следующими в списке подозреваемых.
– Ах, Фрэнсис, перестань, – устало запротестовала мать.
– Ну, он хорошо осведомлен, этот парень, – продолжала миссис Плейфер. – Пэтти очень высокого мнения о нем. И видите ли какое дело… и он, и мистер Самсон… – Она смущенно замялась. – Это стало для меня полной неожиданностью, доложу я вам. В общем, оба они высказываются примерно в одном духе. Оба довольно ясно намекают… гм… что в этой истории что-то нечисто.
Фрэнсис уставилась на нее:
– Что значит «нечисто»?
Миссис Плейфер опять замялась – очевидно, старательно подбирая слова.
– Ну… во-первых, предположительно мистер Барбер провел вечер пятницы со своим другом, мистером… как его имя?
– Уисмут.
– С мистером Уисмутом, да. Предположительно они шатались из бара в бар, напиваясь до безобразия. Но полицейские обошли все до единого питейные заведения в Сити, показывая фотографии обоих мужчин, и ни один бармен их не вспомнил. Вдобавок полицейский врач, мистер Палмер, производивший вскрытие, проверил кровь мистера Барбера на алкоголь и обнаружил лишь очень малое его количество – эквивалентное половине бокала пива. Выглядит странно, вы не находите?
Фрэнсис ответила не сразу.
– Ну, значит, пил один только мистер Уисмут.
– Да, возможно, – согласилась миссис Плейфер. – Но вот что самое странное. Вчера вечером в полицию явились мужчина и девушка, которые утверждают, что в пятницу вечером слышали какой-то шум в проулке и…
При этих словах Фрэнсис словно током шарахнуло. Она начала краснеть – ужасное чувство, ничего похожего на обычное смущение: щеки горели, как ошпаренные кипятком. Миссис Плейфер, заметив и неверно истолковав ее состояние, сказала:
– Да, даже представить страшно. Так вот, девушка работает служанкой в одном из домов неподалеку. Она выскользнула на улицу без ведома хозяев – испорченная девица, надо думать, но от этого никому не легче. Она ничего не видела, полагаю, поскольку было слишком темно и находилась она слишком далеко – там, где выступает стена Гильярдов. Но и она, и мужчина говорят, что слышали шаги и какое-то пыхтение в проулке. Тогда мужчина не придал этому значения. Сказал, мол, наверняка там еще какая-нибудь влюбленная парочка. Конечно, потом, когда они узнали про убийство… Они долго колебались и только вчера вечером решились наконец дать показания. Девушка боялась потерять место, а мужчина не хотел идти в полицию один, опасаясь превратиться из свидетеля в подозреваемого. Но дело в том, видите ли, все дело в том, что эти двое были в проулке довольно рано вечером – не позднее половины десятого. А по словам мистера Уисмута, он и мистер Барбер тогда гуляли в Сити.
Кровь шумела у Фрэнсис в ушах. Подумать только, что все время, пока они с Лилианой, пыхтя, тащили в темноте тело Леонарда, пока она одергивала и поправляла одежду на нем – все это время меньше чем в пятидесяти ярдах от них стояла в обнимку эта парочка, эта зловещая влюбленная парочка…
– Должно быть, они ошибаются, – сказала Фрэнсис, усилием воли пытаясь согнать с лица жаркую краску. – Что бы они ни слышали, – скорее всего, там действительно была еще одна парочка. Я сама тысячу раз видела в проулке таких вот воркующих голубков. А может, им все примерещилось – или они просто лгут развлечения ради.
– Не исключено, конечно, – с сомнением произнесла миссис Плейфер. – Но полицейские, похоже, отнеслись к ним серьезно. Они пока что не сообщают газетчикам о новых свидетелях. И они… гм… пристально наблюдают за мистером Уисмутом, это совершенно точно.
На сей раз Фрэнсис ничего не смогла ответить. Вчера миссис Дезборо говорила, что полицейские многое скрывают от прессы, и Фрэнсис не поверила. Но если они и впрямь ведут какую-то хитрую игру, если строят тайные планы и смотрят в оба… Если и впрямь подозревают Чарли!..
Мать нервно заерзала в кресле:
– Дикость какая-то. Никто ведь, надеюсь, всерьез не думает, что мистер Уисмут имеет отношение к смерти мистера Барбера? Милый, славный мистер Уисмут? Они двое были большие друзья. Всю войну прошли вместе. Нет, не верю.
– Ну, кто-то же убил мистера Барбера, – сказала миссис Плейфер. – И нельзя отрицать, что все выглядит так, будто мистер Уисмут что-то скрывает.
– Но зачем бы он пошел на такое злодейство?
– А что инспектор говорил Фрэнсис? Что, возможно, убийца хотел убрать мистера Барбера со своего пути.
– Да, но почему?
– Не хотелось бы выступать в роли доморощенного детектива, но… – Миссис Плейфер опять тщательно подбирала слова. – Подумай сама. С одной стороны, у нас имеется мистер Уисмут, который проводит много времени с мистером Барбером и его женой. А с другой стороны… ну, сама жена. Чрезвычайно привлекательная женщина, очень необычная. И ты же неоднократно говорила, что супруги не ладили между собой.
Фрэнсис скорее почувствовала, чем увидела ошеломленный взгляд матери, и не нашла в себе сил на него ответить. Не так ли думают и полицейские? Может, у них с самого начала возникла такая мысль? Она принялась вспоминать отдельные моменты своего общения с инспектором, странные вопросы про Лилиану, про Чарли…
Она повернулась к миссис Плейфер:
– Вы упоминали об этом в разговоре с мистером Самсоном или с Пэтти? О том, что Лилиана и Леонард не ладили?
Миссис Плейфер моргнула, озадаченная ее тоном:
– Я… я не помню.
Фрэнсис еще пару секунд сидела неподвижно, потом порывисто встала:
– Глупости! Полная чепуха! Что именно, по-вашему, могла сделать Лилиана? В пятницу она весь вечер была здесь, со мной.
Миссис Плейфер оторопела:
– Помилуй, да никто и не обвиняет миссис Барбер. Я лично считаю, что она вообще ни при чем.
– Считаете ли?
– Да… да, безусловно. Но разве нельзя предположить, что мистер Уисмут питал к ней тайную страсть? Я знаю, Фрэнсис, что ты тепло относишься к миссис Барбер. Но давай смотреть правде в глаза. Мужчины не убивают друг друга без всякой причины.
– Неужели? А по-моему, они постоянно этим занимаются. Совсем недавно закончилась война, где мужчины только и делали, что убивали друг друга. Эрик, Ноэль, Джон-Артур – из-за чего они были убиты? Да не из-за чего – из-за чужих амбиций и лжи! И кто протестовал против всего этого? Не вы и не моя мать! А теперь один-единственный человек лишился жизни, и все бросаются строить нелепейшие предположения…
Миссис Плейфер смотрела на нее в крайнем изумлении:
– О господи, Фрэнсис!..
– Это вам не роман Эдгара Уоллеса[19]. Если мы станем слушать похвальбы полицейских, сплетни прислуги…
Она вся дрожала и не могла продолжать.
– Фрэнсис, пожалуйста, сядь, – попросила мать.
Но Фрэнсис чувствовала, что если сядет – тотчас же снова вскочит. Она подошла к камину и положила руку на каминную полку: хоть какая-то твердая опора.
После неловкого молчания миссис Плейфер по-птичьи дернула головой и плечом:
– Да, разумеется, ты расстроена. Да, это страшное потрясение для всех, кто так или иначе связан с трагическим происшествием. Да, человек лишился жизни, причем явно не естественным путем. Но я не понимаю, при чем здесь война. Хотя нет… – Голос ее зазвучал резче. – Я прекрасно понимаю, при чем здесь война, и твоя мать, полагаю, тоже понимает. Война забрала наших лучших мужчин. Говорить так не положено, но я все же скажу. Война забрала наших лучших мужчин, а вместе с ними исчезли всякие понятия о порядке и законе… – Она подалась вперед в своем кресле. – Убийство, Фрэнсис! На Чемпион-Хилл! Могло ли такое случиться еще десять лет назад?
И опять Фрэнсис не смогла ответить. Она по-прежнему держала руку на каминной полке, не желая отнимать ладонь от прохладного твердого мрамора. Подняв голову, она уставилась на свое отражение в зеркале над камином и сказала себе: «Успокойся! Бога ради! Ты же выдаешь себя!»
Немного переместив взгляд, она встретилась в зеркале глазами с матерью. Мать наблюдала за ней с несчастным, сконфуженным видом – но было в ее лице еще что-то странное… да-да, то самое сомнение, тот самый страх…
Фрэнсис круто отвернулась от зеркала:
– Простите меня, миссис Плейфер.
Она пересекла комнату и встала у окна на улицу, неподвижно в него глядя.
Но теперь между всеми ними возникла неловкость. Еще какое-то время мать и миссис Плейфер приглушенно переговаривались, потом Фрэнсис услышала движение за спиной и, повернувшись, увидела, что обе поднялись на ноги и гостья надевает пальто, застегивает цепочку лисьего воротника.
– Не утруждайся, – спокойно сказала миссис Плейфер, когда Фрэнсис двинулась к ней, чтобы проводить. – Я сама закрою за собой дверь. Поверь, мне очень жаль, что я пришла и только расстроила тебя еще больше.
Когда она удалилась, Фрэнсис вернулась к дивану и села. Мать стояла на прежнем месте и смотрела на нее, словно не узнавая:
– Как ты посмела говорить с миссис Плейфер о войне в таком тоне?
– Миссис Плейфер прекрасно знает, что` я думаю о войне. В свое время она называла меня предателем родины, помнишь?
– Не понимаю, что с тобой творится. Вообще уже ничего не понимаю. Если бы только твой отец мог предвидеть…
– Ой, да отец никогда ничего не предвидел, – машинально ответила Фрэнсис. – В этом был единственный его талант.
– Ну да, конечно, – с неожиданной горечью произнесла мать. – А твой единственный талант… – Не договорив, она пожала плечами.
Фрэнсис прищурилась на нее:
– И что же у меня за талант, интересно?
Но мать отвернула голову и молчала. Фрэнсис немного подождала и поняла, что ответа не последует. Она постучала большим пальцем по губам:
– Как подумаешь, что полицейские там воображают такое и «пристально наблюдают» за Чарли… что люди болтают весь этот вздор про Лилиану! Полный абсурд! – Она решительно встала. – Мне нужно увидеться с ней. Нужно ее предупредить.
Мать резко повернула голову обратно:
– Нет, Фрэнсис. Не вмешивайся уже.
– Да как же тут не вмешиваться-то?
– С нас довольно, я считаю. Полиция знает свое дело.
– Да ни черта полиция не знает!
– Что ты имеешь в виду?
Фрэнсис шагнула прочь от дивана:
– Ничего ровным счетом. Я просто…
Тут раздался громкий стук в дверь, и она вздрогнула, как от удара.
– Боже! – невольно вырвалось у нее. – Что там еще?
Она застыла на месте, с бешено колотящимся сердцем. Но уже через несколько секунд сообразила, что ничего страшного, всего лишь очередной репортер, и сейчас она даст ему от ворот поворот.
Однако на крыльце стоял подтянутый паренек в военной форме – почтовый курьер, который вручил ей телеграмму, адресованную на имя мисс Рэй.
Первой ее мыслью было, что что-то стряслось с Лилианой. Она не выдержала и все рассказала. Она тяжело заболела. Она умерла. Обуреваемая черными мыслями, Фрэнсис долго не решалась открыть конверт. Так, значит, вот он? Момент, когда все рушится?
Наконец она отклеила клапан конверта, достала и развернула оранжево-розовый листок.
УВИДЕЛА НОВОСТИ ПОТРЯСЕНА ПОЖАЛУЙСТА ПОДТВЕРДИ ВСЕ В ПОРЯДКЕ ЖДУ К.
Смысл текста оставался непонятным, пока Фрэнсис не увидела штамп почтового отделения на Клипстон-стрит.
Потом она осознала, что мать вышла следом за ней в холл и с тревогой на нее смотрит.
– Что там? От кого это? Неужели еще какие-то скверные новости? – Она подошла, взяла у Фрэнсис телеграмму и нахмурилась. – А кто отправитель? Не понимаю. Кузина Кэролайн, что ли?
Фрэнсис открыла было рот, чтобы по привычке соврать что-нибудь, но ложь вдруг показалась страшно утомительной. Утомительной и бессмысленной, даже нелепой.
– Это от Кристины, – сказала она.
Мать недоуменно похлопала глазами, потом лицо ее напряглось.
– Ах, от нее. – Она отдала телеграмму Фрэнсис. – С чего вдруг она тебе пишет?
– Говорит, что прочитала о деле в газетах.
– Но как она связала его с тобой? Или там уже и наши имена появились?
– Должно быть, узнала Барберов на фотографии.
– Но…
– Я ей рассказывала о них.
Переварив услышанное, мать заговорила холодным тоном:
– Так, значит, вы с ней виделись.
– Да, несколько раз в этом году, когда я выбиралась в город. Она живет около Оксфорд-стрит, с подругой… Я думала, ты давно догадалась.
Мать скривилась:
– Нет, конечно! Откуда бы у меня взялись такие мысли?
– Не знаю. Я как-то не задумывалась.
– Мне даже в голову не приходило, что ты можешь меня обманывать. После того как клятвенно пообещала не видеться с ней!
Фрэнсис опешила:
– Ничего такого я тебе не обещала.
– Ну, значит, косвенно дала понять.
– Нет, и такого не было. Мы с тобой никогда не разговаривали про Кристину. Ты никогда не хотела ничего знать. И наверное, все-таки мне решать – да? – с кем из моих друзей мне видеться, а с кем нет? И вообще, какое это имеет значение?
– Большое, по всей очевидности, раз ты так скрытничала.
– Да я просто знала, как ты отреагируешь!
– Не желаю дальше обсуждать эту тему, – произнесла мать совсем уже ледяным голосом. – Тебе прекрасно известно, какого я мнения о твоей подруге. Продолжай встречаться с ней, если тебе это так необходимо. Мне ваша дружба совсем не нравится, я ее не понимаю, решительно не одобряю и никогда не пойму и не одобрю. Но еще больше я не понимаю твой обман. Вдобавок ко всем неприятностям! Даже не знаю, чего еще ожидать! Сейчас у меня такое чувство, что я и тебя-то толком не знаю. О чем еще ты лгала мне?
Вопрос, хотя и заданный без всякого подвоха, застиг Фрэнсис врасплох, и она снова почувствовала, как заливается предательской жгучей краской… Неожиданно у нее возникло полное впечатление, будто сейчас опять вечер пятницы и она только что стащила мертвого Леонарда вниз по лестнице. Все ощущения были более острыми, чем в обычных воспоминаниях или во сне: рвущая мышцы тяжесть его тела, огромная мягкая голова на плече, даже дурацкое давление котелка на лбу. Сердце замолотило, как механический двигатель, словно зажив своей отдельной жизнью. Фрэнсис шагнула к одному из отцовских кресел и тяжело оперлась на спинку. Когда немного погодя она подняла глаза, мать пристально смотрела на нее, все с тем же страхом и подозрением…
Фрэнсис неловко засунула телеграмму обратно в конверт.
– Пожалуйста, давай не будем ссориться, – через силу выговорила она. – Что бы ты ни думала про Кристину и про… про что угодно – на самом деле все не так. И право, оно того не стоит. Пойдем в тепло, а? – Она двинулась мимо матери к двери гостиной.
Но мать странным, быстрым движением схватила ее за руку:
– Фрэнсис. – У нее был вид человека, который решился сказать что-то, но если не скажет сейчас же, то уже никогда не скажет. – Фрэнсис, в пятницу вечером, когда умер мистер Барбер, я вернулась домой с мистером Лэмбом, и ты… ты была сама не своя. Ответь мне честно – тогда что-то случилось?
Фрэнсис попыталась вырваться:
– Нет.
Мать не отпускала:
– Я имею в виду – с миссис Барбер? Не произошла ли какая-нибудь ссора между ней и мистером Барбером?
– Нет. О чем ты вообще? Ведь Леонарда даже дома не было. Мы вообще не видели его в тот вечер.
– А она ничего тебе не рассказывала по секрету? Про мистера Уисмута или другого мужчину? Ты ничего не скрываешь от полиции?
– Нет.
– Я очень хочу верить тебе, Фрэнсис. Но у тебя всю жизнь были эти твои… странные увлечения. Стоит мне представить, хотя бы на секунду, что эта женщина втянула тебя во что-то…
– Ничего такого нет, мама.
– Правда? Ты клянешься? Честью клянешься?
Фрэнсис не ответила. Несколько мгновений они молча боролись, обе испуганные столько же неестественностью своих напряженных поз, сколько мыслями обо всем, что осталось не сказанным.
Наконец Фрэнсис, резко крутанув запястьем, выдернула руку. Мать сильно шатнулась вперед и едва не упала. С помощью Фрэнсис она восстановила равновесие, но тотчас же отступила от нее на шаг. Тяжело дыша, они стояли лицом к лицу, на черно-белых плитках пола.
– Ничего такого нет, – повторила Фрэнсис успокоительным тоном. – Слышишь? Давай пойдем в гостиную. – Она протянула руку.
Но мать не пошевелилась. Вид у нее теперь стал настороженный, подозрительный. Все еще задыхаясь, она ответила:
– Нет… не хочу. У меня голова разболелась. Пожалуй, прилягу на часик-другой.
Не встречаясь глазами с Фрэнсис, но искоса поглядывая на нее чуть ли не с опаской, она прошла через холл к своей спальне и тихо затворила за собой дверь.
Внезапно почувствовав страшную слабость в коленях, Фрэнсис доковыляла до черного жесткого кресла и рухнула в него. Мысли ее лихорадочно заметались. Что делать? Что делать? Мать знает. Мать догадалась! По крайней мере, о части правды точно догадалась. Но сколько еще времени ей понадобится, чтобы понять и все остальное? Чтобы полная картина составилась у нее в уме, как один из ее чертовых акростихов? И если уж она сумеет увязать все факты в единое целое, то как скоро инспектор Кемп, и сержант Хит, и жених племянницы Пэтти, и коронер мистер Самсон… как скоро они… как скоро…
Фрэнсис боялась даже про себя произнести следующие слова. Она крепко прижала ладони к глазам. Ей позарез нужно увидеться с Лилианой. Но что подумает мать, если она сейчас сорвется из дома и помчится в Уолворт? И потом, вдруг здесь что-нибудь произойдет в ее отсутствие? Вдруг заявится сержант Хит, чтобы собрать свой очередной таинственный сверток? Вдруг он пожелает поговорить с матерью, которая находится в таком вот взвинченном состоянии? Нет, так рисковать нельзя – нельзя! Фрэнсис трясло от страха – дикого страха – при одной мысли о том, чтобы оставить все здесь без надзора.
Но ведь она может написать Лилиане! Вся встрепенувшись, она вскочила на ноги и кинулась наверх, в свою комнату. Там взяла бумагу, перо, чернила и принялась торопливо писать обо всем, что рассказала миссис Плейфер. Она исписала уже добрых три четверти листа, когда вдруг осознала свое безрассудство. Тебе нужно быть предельно осторожной, Лили. Бога ради, не делай и не говори ничего такого, что может навести полицию на подозрение… Господи, о чем она, вообще, думает? В ужасе Фрэнсис скомкала незаконченное письмо, бросила на пустой каминный колосник и поднесла к нему зажженную спичку. Если она сейчас совершает поступки столь необдуманные, значит наверняка и прежде где-то промахнулась. Она считала, что владеет ситуацией. Но на самом-то деле – ничего подобного! Родная мать подозревает, что она каким-то образом причастна к убийству. От уверенности, владевшей ею еще вчера, не осталось и следа. Фрэнсис дрожащими пальцами скрутила сигарету, просыпав половину табака на пол. Выкурила ее у окна, глядя в сад, на калитку в стене – задаваясь вопросом, как она вообще могла помыслить, что все обойдется.
Фрэнсис решила, по крайней мере, ответить Кристине. Она торопливо оделась и, не сказавшись матери, отправилась в почтовую контору у Камберуэлл-Грин. АХ КРИССИ СТРАШНАЯ БЕДА НО ДЕРЖИМСЯ СКОРО ЗАЙДУ ОБЕЩАЮ ЛЮБЛЮ. Девушка за стойкой посмотрела на нее как на ненормальную. «Может, я и впрямь тронулась умом», – подумала Фрэнсис. Выйдя из здания, она немного постояла в мучительной нерешительности, глядя в сторону Уолворта и раздумывая, не дойти ли сейчас до лавки мистера Вайни. Желание увидеть Лилиану было сродни неодолимой тяге, возникающей после первого приема наркотика. Но потом она представила, какую суету вызовет своим неожиданным появлением. И смогут ли они уединиться там, хоть ненадолго? Да и вообще, есть ли у нее что сказать Лилиане? Сейчас в опасности не она, а Чарли. Вероятно, Лилиана скажет, что надо его предупредить, но они не могут сделать этого, не выдав себя. В конечном счете Лилиана только разнервничается еще сильнее и, не дай бог, как-нибудь проговорится.
Вдобавок, хотя Фрэнсис ушла из дома всего минут двадцать назад, она уже начала тревожиться, не произошло ли там чего-нибудь в ее отсутствие. Она повернулась прочь от Уолворта и поспешно зашагала вверх по холму, с каждой секундой исполняясь все большей уверенности, что застанет в доме толпу полицейских.
Но нет, там все было по-прежнему. Мать оставалась в своей спальне и вышла только в начале восьмого, когда Фрэнсис робко постучалась к ней и сообщила, что ужин готов. Вечер прошел в натянутой атмосфере: миссис Рэй сидела в своем кресле, с пледом на коленях, и отвечала на каждую реплику Фрэнсис с задержкой, уклончиво и неопределенно… Ночью Фрэнсис долго лежала в постели без сна в глазу, точно зная, что мать тоже не спит, тоже лежит там без сна в глазу и медленно, но верно связывает в уме разрозненные факты в единую картину.
Однако и наутро мать ничего не сказала. Она была бледна, спокойна и держалась отчужденно. Фрэнсис при первой же возможности сбегала за утренними газетами, ожидая увидеть в них что-нибудь новое насчет следствия. Но о влюбленной парочке нигде не упоминалось. Полиция продолжала искать преступника и теперь, похоже, значительно расширила зону поисков: сообщалось, что они допрашивают людей в Далидже. Имя Чарли не встретилось ни в одной из заметок, и к Фрэнсис начала возвращаться прежняя уверенность. В конце концов, что у них есть против него? Это же все пустые предположения, верно? Не подкрепленные никакими доказательствами. И даже если его арестуют… ну, арест все-таки не равнозначен обвинению, решительно подумала Фрэнсис. Чарли всего лишь придется признаться, где он провел вечер пятницы. Если он был в каком-то борделе, или наркопритоне, или черт знает где еще, конечно же, он предпочтет сказать правду, чем быть обвиненным в убийстве своего лучшего друга. А что касается конкретного времени событий – так не важно, когда именно Леонард был убит. Абсолютно ничего не указывает на то, что убийство произошло в доме; ничего не связывает смерть Леонарда с Лилианой или с ней.
После обеда, прошедшего в тяжелом молчании, мать холодным тоном объявила, что уйдет на час-другой. Фрэнсис почувствовала, как кровь отливает у нее от лица: неужели она все-таки решила пойти в полицию и рассказать о своих подозрениях? Но она отправлялась по своим благотворительным делам. Нужно отнести в комитет протоколы собраний, сообщила мать, надевая пальто. Очень любезно со стороны Фрэнсис предложить свою помощь, но нет, она сама, пожалуй. Она хочет зайти в церковь, да, хочет зайти в церковь на обратном пути.
Так, может, мать намеревается выложить все не полицейским, а викарию? Фрэнсис проводила ее обреченным взглядом. А вдруг мистер Гарниш заговорит? Нужно все продумать, быть ко всему готовой.
Но она наконец-то осталась в доме одна – просто подарок судьбы. Впервые со времени смерти Леонарда она здесь совсем одна, и нужно использовать следующие два часа наилучшим образом. Тщательно проверить, не осталось ли где каких улик.
Ей заметно полегчало, когда она взялась за дело. Следы крови на ковре в Лилианиной гостиной никуда не делись, но теперь Фрэнсис увидела на нем и другие пятна, грязные полосы, чернильные кляксы, что-то похожее на следы от пролитого чая – замытые кровавые пятна попросту терялись среди них всех. То же самое и с напольной пепельницей. Подпалина на основании ничего не значит. Конечно, можно вынести пепельницу из дома, спрятать где-нибудь – но вдруг полицейские вспомнят про нее и заподозрят неладное? Нет, лучше пусть стоит себе где стояла… В камине новая куча золы с воскресенья, и это хорошо, но вот в зольном ведре так и остаются обожженные лоскуты клетчатой ткани и спекшиеся комья, похожие на черные сгустки жира, какие порой находишь на дне чугунной латки. Ну, по крайней мере, об этом она может позаботиться. Фрэнсис осторожно отнесла ведро вниз, надела фартук и галоши и прошла через слякотный сад к компостной куче. Торопиться она не стала: медленно вытряхнула содержимое ведра, нимало не беспокоясь, что соседи могут увидеть, – в конце концов, она каждый день выбрасывает здесь мусор. И даже когда она заметила в сером месиве несгоревший лоскуток желтой ткани, нервы у нее не дрогнули. Она сходила за лопатой, глубоко копнула возле розмаринового куста, кинула желтый лоскуток в ямку и засыпала землей.
Затем Фрэнсис взяла щетку и совок, ведро с мыльной водой и принялась надраивать лестничные ступени, пол в холле, в коридоре, в кухне – по всему пути, которым они с Лилианой протащили труп Леонарда. Она работала медленно, методично, с излишней тщательностью: сдвигала с места кресла, тумбочки и столики, даже дубовый шкаф для верхней одежды отодвинула от стены, чтобы залезть за и под него. Около кухонного порога Фрэнсис нашла единственную засохшую каплю крови – скорее Лилианиной, чем Леонардовой; а в самом темном углу коридора обнаружила черную запоночную пуговку, которая, возможно, отскочила у Леонарда от манжеты, когда она волокла его вниз по лестнице. Но бурое пятно на полу легко отмылось, а пуговку Фрэнсис отнесла к кухонной плите, чтобы бросить в топку вместе с содержимым мусорного совка. Однако в последний момент заколебалась. Если вдруг полицейским взбредет в голову порыться в золе… В конечном счете, вспомнив, как она избавилась от обгорелого желтого лоскутка, Фрэнсис вдавила пуговку поглубже в землю у корней горшечной аспидистры, которая на ее памяти всегда стояла на самом большом столике в холле, рядом с обеденным гонгом. Уж там-то полицейские наверняка искать не станут.
Едва она, чрезвычайно собой довольная, отошла от столика, вычищая грязь из-под ногтя, как услышала стук калитки и неторопливые шаги в палисаднике. Проскрипели ступеньки крыльца, последовала секунда наэлектризованной тишины, потом дверной молоток поднялся и опустился.
Не открывай, сказала себе Фрэнсис. Она затаила дыхание и не шелохнулась.
Стук повторился. Нет, надо все-таки открыть. Вдруг там какие-нибудь новости от Лилианы? Она прошла через холл, отворила дверь – и оказалась лицом к лицу с инспектором Кемпом.
Он приподнял шляпу:
– Добрый день, мисс Рэй.
– Добрый день, инспектор, – отозвалась Фрэнсис без всякого тепла в голосе.
Увидев ее фартук и засученные рукава, скользнув взглядом по сдвинутым со своих мест предметам обстановки, он сказал:
– О! Боюсь, я вам помешал.
Фрэнсис попыталась взять более приветливый тон:
– Ничего страшного. Но вы, вероятно, пришли к миссис Барбер? Так ее здесь нет. Я думала, вы знаете…
– Да, знаю. Я хотел бы поговорить не с миссис Барбер, а… – Он выдержал небольшую паузу. – С вами. Не уделите ли мне несколько минут?
Больше всего на свете Фрэнсис не хотелось впускать его в дом. Но делать нечего – она молча посторонилась. Инспектор осторожно ступил на все еще влажные плитки пола, придав своему лицу извиняющееся выражение: мол, прошу прощения, что натопчу тут у вас.
Сняв фартук и приспустив засученные рукава, Фрэнсис провела Кемпа в гостиную. Он сел, расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана блокнот.
Настороженно глядя на блокнот, Фрэнсис спросила:
– Что, есть какие-то новости? Вы поэтому пришли?
– Ну… и да и нет, – ответил он, листая странички большим пальцем. – К сожалению, пока еще об аресте речи не идет. Но мы надеемся задержать преступника в самом ближайшем времени. Видите ли, в деле появились новые обстоятельства, представляющиеся нам важными.
Фрэнсис нервно сглотнула:
– О, неужели?
– Да, мы о них не распространялись в интересах следствия, но газетчики неведомым образом пронюхали, а значит, очень скоро это перестанет быть секретом. – Он поднял глаза. – Два предполагаемых свидетеля преступления…
И он пустился рассказывать все, что Фрэнсис уже слышала от миссис Плейфер: про влюбленную парочку, про непонятную возню в проулке… Поначалу она изо всех сил старалась изобразить на лице удивление и тревогу, смешанные в нужном соотношении, но чем дольше инспектор говорил, тем спокойнее она становилась. Если это все, с чем он явился…
– Разумеется, – закончил Кемп, – самой большой загадкой для нас остаются показания мистера Уисмута. Он упорно утверждает, что в последний раз видел мистера Барбера в Блэкфрайарз, в десять вечера. Но…
– Да, – сочувственно кивнула Фрэнсис. – Понимаю, в какое положение это вас ставит.
– И, честно говоря, в его показаниях есть еще один-два момента, вызывающие у нас сомнение.
Фрэнсис немного помолчала, словно только сейчас сообразив, о чем речь.
– Но вы же, надеюсь, не подозреваете, что мистер Уисмут имеет какое-то отношение к убийству?
– Мы рассматриваем все возможные версии.
– Но мистер Уисмут… Нет-нет, он точно ни при чем!
Инспектор пытливо прищурился:
– Вы твердо уверены? Хорошо, приму это к сведению. Впрочем… – Он перелистнул страничку блокнота. – На самом деле сегодня я хотел бы поговорить с вами о мистере и миссис Барбер. Не возражаете, если я буду записывать?
Фрэнсис снова опасливо взглянула на блокнот:
– Да ради бога. А что именно вас интересует?
Он достал карандаш:
– О, самые общие вопросы, касающиеся четы Барберов и их повседневной жизни. Насколько близко вы и ваша матушка их знаете?
Фрэнсис сделала вид, будто задумалась:
– Да не особо близко, я бы сказала.
– Вы с ними много общались?
– У нас совершенно разные привычки. Моя мать иногда болтала с мистером Барбером.
– Она хорошо с ним ладила?
– Да.
– А вы? Вы с мистером Барбером ладили?
– Да, вполне.
– Когда-нибудь общались с ним наедине?
– Нет, ни разу.
– Даже случайно, где-нибудь в доме?
– Ну разумеется, мы сталкивались на лестнице, в холле и прочих местах…
– А с миссис Барбер? Полагаю, с ней вы больше общались?
Фрэнсис кивнула:
– Да, немного больше.
– На разных вечеринках и прочих подобных мероприятиях?
Вопрос застиг Фрэнсис врасплох. Не дождавшись ответа, инспектор продолжил:
– Насколько я понимаю, вы были с миссис Барбер на дне рождения ее сестры в июле – в тот самый вечер, собственно, когда произошло первое нападение на мистера Барбера. Вы не упомянули об этом, мисс Рэй, когда в субботу я расспрашивал вас о событиях того вечера.
Фрэнсис заставила себя говорить очень спокойным тоном:
– Разве? Мне тогда было трудно сосредоточиться.
– Но вечеринка, по общим отзывам, была незабываемой. Я побеседовал с рядом людей, на ней присутствовавших. Все в один голос утверждают, что миссис Барбер… скажем так, наилучшим образом воспользовалась отсутствием мужа. Довольно много выпила, да? Танцевала с разными мужчинами?
Теперь стало окончательно ясно, к чему он клонит и зачем явился.
– Если мне не изменяет память, – хладнокровно ответила Фрэнсис, – миссис Барбер танцевала со своими кузенами.
Инспектор сверился с блокнотом:
– Джеймсом Дейли, Патриком Дейли, Томасом Линчем…
– Боюсь, имен я не знаю.
– Но миссис Барбер танцевала с ними весьма охотно?
– Это была семейная вечеринка. Миссис Барбер со многими там танцевала. И со мной тоже, коли на то пошло.
– Вот как?
Он произнес это с обычным своим бесстрастным видом, который действовал наподобие стекол очков, делая взгляд острее и одновременно непроницаемее.
Секунду спустя Фрэнсис продолжила:
– Я хочу лишь сказать, что в танцах миссис Барбер не было ничего предосудительного.
– А вы не помните, был ли там кто-нибудь – кузен или какой-то другой мужчина, – с кем миссис Барбер держалась особенно дружелюбно?
– Нет, не помню.
– Кто-нибудь, у кого она вызывала особое восхищение? Вы напрягите память, пожалуйста.
Но Фрэнсис уже вспомнила. Вспомнила, как наблюдала за Лилианой, сидя на диване. Как стояла рядом с ней около патефона и пространство между ними упруго сжималось.
Она покачала головой и повторила:
– Нет, не помню.
– Вы были с ней весь вечер? И ушли оттуда вместе? Кто-нибудь сопровождал вас? Вы, случайно, не заметили, не договаривалась ли миссис Барбер перед уходом о чем-нибудь с кем-нибудь из гостей? Я почему спрашиваю – все люди, с которыми я беседовал, единодушно утверждают, что в миссис Барбер чувствовалось что-то необычное. Никто не может объяснить, что именно, но что-то необычное. Насколько я понял, она уделила большое внимание своему наряду, собираясь на вечеринку. Вы это заметили?
– Нет.
– Не могли бы вы описать характер миссис Барбер?
– Характер?
– Что ей нравится, что не нравится – и тому подобное. У меня сложилось впечатление, что она натура романтичная – мечтательная, неудовлетворенная. Мне кажется, все ее родственники и друзья знают, что она была не очень счастлива в браке.
– Ну, то же самое можно сказать про добрую половину английских жен.
Инспектор слабо улыбнулся:
– Да? Нужно будет спросить у моей. Значит, вы тоже знаете, что она была несчастна?
Фрэнсис поколебалась:
– Что вы имеете в виду?
– Вам не удивительно слышать про нее такое?
– Я… я никогда не задумывалась на сей счет.
– Миссис Барбер не делилась с вами своими секретами? В субботу, в полицейском участке, она отчаянно цеплялась за вас, как за близкую подругу.
– Тогда она только что увидела тело своего мужа. И полагаю, цеплялась бы за любого человека, испытывающего к ней сочувствие.
– Никаких необычных посетителей в доме не припомните? Может, странные письма какие приходили? Записки?
– Вы меня уже спрашивали.
– Да, но вы же сами сказали, что тогда не могли толком сосредоточиться. Ничего не всплыло в памяти с тех пор? Возьмем день убийства, например. Вы и ваша мать обе упомянули в своих показаниях, что слышали такой шум, будто миссис Барбер занимается генеральной уборкой: передвигает мебель, вываливает все из шкафов и комодов. Мне вот какая мысль не дает покоя, мисс Рэй. Не странно ли, что миссис Барбер вдруг затеяла столь трудоемкое дело – в тогдашнем-то своем положении, о котором нам теперь известно. А не могла ли она… ну, просто собирать вещи – одежду и прочее – для какого-то путешествия?
Фрэнсис тупо уставилась на него:
– Путешествия?
– Для поспешного отъезда? Побега?
Она опешила:
– Нет! Нет, конечно же!
– Вы, похоже, совершенно уверены.
– Да, абсолютно.
– А вам известно, что жизнь мистера Барбера была застрахована и единственным выгодоприобретателем является миссис Барбер?
Вопрос был точно проволока, туго натянутая на уровне щиколоток: Фрэнсис запнулась об него и с размаху упала. Жизнь Леонарда застрахована? Ничего подобного ей и в голову не приходило. Она лихорадочно попыталась обдумать все вытекающие отсюда последствия. Но сейчас, под пронзительным взглядом инспектора, вообще перестала соображать что-либо. Фрэнсис облизала сухие губы:
– Нет, я этого не знала.
Он кивнул:
– Сержант Хит нашел страховой документ, когда разбирался в бумагах мистера Барбера. В «Перле» подтвердили его подлинность. Полис был оформлен сразу после бракосочетания и продлен в июле сего года – буквально через несколько дней после той самой вечеринки. Жизнь мистера Барбера застрахована на пятьсот фунтов.
Пятьсот фунтов! Сумма попросту ошеломила Фрэнсис. После долгого неловкого молчания она с усилием произнесла:
– Ну, мистер Барбер работал в страховании и хорошо знал свое дело.
– Да, не спорю.
– Мне кажется, вы готовы ухватиться за любое обстоятельство, для вас удобное, чтобы вывести из него самые дикие умозаключения…
Стоп! Она не должна терять самообладания, как вчера! С минуту инспектор выжидательно смотрел на нее, а потом, поняв, что продолжения не последует, закрыл блокнот и сказал успокоительным тоном:
– В общем-то, вы правы. Говорю же, я обязан рассмотреть все возможные версии; не сделать этого было бы несправедливо по отношению к убитому. Надеюсь, вы будете держать в уме мои вопросы? И сразу дадите мне знать, если вдруг что-нибудь припомните? Все это неприятно, понимаю, – особенно для таких добропорядочных дам, как вы и ваша матушка. Но к сожалению, даже самые добропорядочные люди иногда оказываются втянутыми в пренеприятные истории. – Он встал. – И да… вы меня очень обяжете, если не станете рассказывать о нашем разговоре миссис Барбер. Полагаю, вы с ней общаетесь?
Что это, очередной вопрос с подвохом?
– Я ни разу не виделась с миссис Барбер после дознания, – ответила Фрэнсис, поднимаясь на ноги.
– Да? Я собираюсь зайти к ней сегодня. Хочу сообщить, среди всего прочего, что мы получили ответ из полицейской лаборатории. Мы не ошибались насчет волос, обнаруженных на пальто мистера Барбера. Несколько из них, несомненно, принадлежат миссис Барбер. Несколько… – Он ненадолго умолк, убирая блокнот обратно в карман и не сводя глаз с Фрэнсис. – Несколько по всем признакам совпадают с вашими. Один определенно с головы мистера Уисмута. А остальные неизвестно чьи. Возможно, они вообще ничего нам не дадут, но… никогда ведь не знаешь наперед. Не исключено, что они еще пригодятся впоследствии.
Теперь инспектор держался почти дружелюбно. Он застегнул пальто, обронив замечание по поводу погоды, не по сезону холодной. Фрэнсис вышла с ним в холл, и при виде своих грязных следов на почти уже высохшем полу он снова сделал извиняющееся лицо:
– Ох, боюсь, я добавил вам работы.
Фрэнсис направилась к двери:
– Ничего страшного. Здесь всегда есть какая-нибудь работа.
– Которую, похоже, приходится выполнять в любое урочное и неурочное время… Вы одна управляетесь по хозяйству? Я заметил, у вас нет прислуги.
– Да, все на мне. Прислуги мы лишились еще в войну. Но я давно привыкла.
Ей не терпелось избавиться от него поскорее. Она уже взялась за дверной замок, но, обернувшись, увидела, что инспектор замедлил шаг и внимательно озирается вокруг: смотрит на лестницу, на сдвинутые со своих мест предметы обстановки; задерживает взгляд на громоздком дубовом шкафу, явно удивленный, что у Фрэнсис хватило сил оттащить его от стены. Кемп перевел глаза на саму Фрэнсис – сначала на ее плоские домашние туфли, затем на бедра, на плечи, на поднятую руку, на голые сильные запястья.
Наконец он взглянул ей в лицо, со слабой странной улыбкой:
– Вы очень интересная женщина, мисс Рэй, позвольте заметить. У вас бурное прошлое, насколько я понимаю.
Фрэнсис оставила замок неоткрытым.
– Что вы имеете в виду?
– О, в ходе следствия нередко всплывают разные факты – из старых полицейских досье, в частности. Мы всегда проверяем, не было ли у наших свидетелей приводов раньше. Должен признаться, я заказал проверку по вашему имени в порядке чистой формальности. Но выяснилось, что мои коллеги из центрального управления уже имели с вами дело несколько лет назад.
До Фрэнсис дошло, что он говорит о дурацком случае, произошедшем во время войны, когда она швырнула туфли в члена парламента, после чего провела ночь в полицейском участке. У нее запылали щеки.
– Ах вот вы о чем. Знаете, мне тогда просто хотелось позлить отца.
– И как, получилось?
– Да, очень даже.
Теперь инспектор широко улыбался. Фрэнсис тоже, но с таким ощущением, будто улыбка приколочена к лицу гвоздями. Она распахнула дверь, и очки Кемпа блеснули в водянистых солнечных лучах, когда он нахлобучил шляпу и двинулся мимо Фрэнсис, все с тем же благожелательным видом.
Она тихо затворила за ним дверь и изнеможенно привалилась к ней, задыхаясь от облегчения, что наконец-то выпроводила нежеланного гостя, и одновременно от тревоги, вызванной всем от него услышанным. Дело обстоит гораздо хуже, чем она предполагала! Инспектор подозревает не только Чарли – это очевидно. Возможно, он его вообще не подозревает. Но он пришел к мысли, что в истории замешан любовник. Все эти вопросы про вечеринку, про танцы, про других мужчин… Как скоро профессиональное чутье приведет Кемпа от них к ней?
А может, он уже напал на верный след. Фрэнсис вспомнила, как он сообщил ей про страховой полис: с такой же нарочитой резкостью, с какой впервые упомянул про убийство в разговоре с Лилианой – словно рассчитывая застигнуть ее врасплох, увидеть ее реакцию. Значит, инспектор знает, что она что-то скрывает, – но догадывается ли, что именно? Почему он счел нужным доложить про волосы с пальто Леонарда? Зачем как бы между прочим завел речь про ее «бурное прошлое»?
Фрэнсис не знала, что и думать. Разговор с Кемпом сейчас виделся ей как целый ряд хитрых проверок. И совершенно непонятно, прошла она их или провалила.
Она должна увидеться с Лилианой. Непременно должна увидеться с Лилианой! Она не решилась пойти к ней после визита миссис Плейфер, но теперь обязательно должна пойти, причем успеть раньше него. Фрэнсис торопливо обошла холл, задвигая кресла, столики и прочее обратно на места, потом кинулась наверх, в свою комнату, за туфлями, пальто и шляпой. Слава богу, хоть матери нет дома! Быстро одевшись там, она рванулась к двери столь резко, что ковер поехал у нее под ногами. На лестнице она в спешке оступилась и чуть не упала, после чего замедлила шаг и, спустившись в холл, остановилась перед зеркалом, чтобы привести себя в порядок и успокоиться.
Едва выйдя из дома, Фрэнсис снова помертвела от страха: а вдруг инспектор все еще где-то здесь, на улице? Вдруг он задержался, чтобы сделать какие-нибудь пометки в блокноте? Или еще раз заглянуть в сточные канавы, обследовать палисадники? Однако она нигде не увидела Кемпа, когда двинулась вниз по склону, напряженно озираясь вокруг. Нянюшка катит детскую коляску. Мальчишка-посыльный, что-то насвистывая, едет на велосипеде. Мужчина в сером макинтоше с металлическими застежками стоит на повороте дороги и достает сигарету – он повернулся спиной к ветру, чиркнул спичкой и прикрыл огонек ладонью, когда Фрэнсис проходила мимо. Никто даже мельком не взглянул на нее. Она подняла воротник пальто и прибавила шагу.
Была среда – короткий рабочий день. У подножия холма густо шумел транспорт, идущий в город и из города. Но тротуар был по-воскресному малолюдный, и Фрэнсис казалось, будто все на нее смотрят, каковое ощущение усилилось, когда лавки и магазинчики по пути стали заметно скромнее, что произошло сразу за пределами Камберуэлла. Фрэнсис запоздало сообразила, что нужно сесть на автобус или трамвай, но всякий раз, когда останавливалась на остановке, умудрялась промахиваться со временем: после долгого ожидания двигалась дальше на своих двоих, и тут же мимо проезжал автобус или трамвай, который подкатил к остановке буквально через минуту после того, как она оттуда ушла. Нет, лучше уж пешком. Тем более что идти-то недалеко. Где-то через полчаса после выхода из дома Фрэнсис добралась до начала Уолворт-роуд.
Лавка миссис Вайни стояла в нескольких сотнях ярдах дальше: непритязательный викторианский фасад с зеркальной вывеской еще семидесятых годов. Одну половину витрины занимали жилеты, брюки и воротнички, а другую – гирлянды чулок и эластичные корсеты. Жалюзи на двери в лавку были опущены, и Фрэнсис не заметила внутри никаких признаков жизни. Но слева от витрины находилась еще одна дверь – обычная входная дверь, покрытая коричневым лаком, которая, по всей видимости, вела в комнаты наверху. Фрэнсис надавила на кнопку звонка и немного подождала. Потом надавила еще раз.
Наконец дверь рывком открыла крепко сбитая конопатая девушка лет пятнадцати. Одна из кузин Лилианы? Она смерила Фрэнсис холодным взглядом:
– Да? Что вам угодно?
Фрэнсис объяснила, что хотела бы увидеться с миссис Барбер. Лицо девушки стало еще холоднее.
– Она не общается с газетчиками.
– Я не из газеты. Я мисс Рэй, ее подруга, с Чемпион-Хилл.
– Про это мне ничего не ведомо.
– Я уверена, миссис Барбер будет рада меня видеть.
– Ну…
– У меня к ней срочное дело.
– Ну ладно, – неохотно сказала девушка. – Только учтите: если вы не та, за кого себя выдаете, вам не сдобровать! – Все с тем же неприветливым видом она посторонилась, широко распахивая дверь и стараясь распластать по стене свое крупное тело.
Переступив через порог, Фрэнсис оказалась в длинном коридоре с коричневыми стенами, ведущем к узкой лестнице. Где-то наверху заливалась визгливым лаем собачонка, и идти было некуда, кроме как на звук. Когда входная дверь закрылась, коридор погрузился в темноту, которую рассеивал лишь тусклый свет, проникавший сквозь пыльную фрамугу. Фрэнсис остановилась, и девушка протиснулась мимо нее, чтобы подниматься по ступенькам первой. Едва они достигли крохотной промежуточной площадки, одна из дверей наверху лестницы отворилась, и из нее, скребя когтями по полу, выбежал джек-рассел-терьер. За ним следом вышла розоволицая миссис Вайни и вгляделась во мрак. Когда она узнала Фрэнсис, ее круглые глазки стали еще круглее.
– Ах, мисс Рэй, это вы? И мы заставили вас ждать под дверью! Представляю, что вы о нас подумали! Место, Монти, место! Вот же паршивец какой! – Терьер прыгал и истерически лаял. – Придержи его, Лидия, пока он не столкнул бедную мисс Рэй с лестницы! Это Лидия, мисс Рэй, наша соседка, она здорово нас выручает все последние дни, что Лил здесь. Видите ли, к нам разные нежеланные гости валом валят, до смерти уже надоели, но у Лидии с ними разговор короткий! Подумать только, такая гостья к нам пожаловала! А я в фартуке! Ах, входите же, не стойте на лестнице, тут сквозняк страшный! Монти, молчать! Кому говорю!
Фрэнсис двинулась вперед, стараясь держаться подальше от дурной собачонки, и проследовала за миссис Вайни в душную кухню. Она окинула глазами камин с черной зияющей топкой, развешанное над ней для просушки белье, кокосовую циновку на полу, громоздкий буфет, забитый синей фарфоровой посудой, – все здесь выглядело настолько беднее и старомоднее, чем она ожидала, что в первый момент Фрэнсис даже слегка растерялась. Чтобы скрыть свое замешательство, она наклонилась к прыгающему рядом Монти и попыталась его погладить, успокоить; терьер выворачивал голову к ее рукам и яростно щелкал зубами.
Выпрямившись, Фрэнсис увидела Лилиану, которая появилась в кухне через вторую дверь. Сейчас, в платье из искусственного шелка с неярким цветочным узором (очевидно, Верином) и с заколотыми двумя гребнями волосами, она походила на себя еще меньше, чем в понедельник, на дознании. Однако нездоровая отечность уже сошла с ее лица, и на нем появился слабый румянец – который, правда, опять отхлынул от щек, когда она встретилась глазами с Фрэнсис и поняла, что случилось что-то неладное. Лилиана приблизилась, подхватила собачку на руки и, отворачивая лицо от ее морды, сказала:
– Привет. Как дела?
Плохо, ответила Фрэнсис взглядом, дыханием, кожей, всем своим существом.
– Хорошо, – сказала она вслух. – Я тут проходила мимо и… ну, решила заглянуть проведать тебя. Надеюсь, ты не возражаешь?
Лилиана беспокойно осмотрелась вокруг:
– Нет, нисколько… я… я рада тебя видеть. Но здесь негде тебя принять. Наверху Вера и Вайолет. Вайолет сегодня не пошла в школу, ее все утро тошнило…
– Да ты что! – всполошилась миссис Вайни. – Придумаешь тоже – наверху! Наша гостья проделала долгий путь и хочет отдохнуть в удобном кресле! Проводи мисс Рэй в гостиную. Твой отчим не будет против. Наоборот, будет счастлив с ней познакомиться, он ведь столько о ней слышал. Давай-давай, отведи мисс Рэй в гостиную, а мы с Лидией сейчас чайку приготовим.
Выбора не оставалось. Явно удрученная и разочарованная, Лилиана провела Фрэнсис из кухни в неопрятную маленькую гостиную, загроможденную мебелью и слишком жарко натопленную, где находился худой плешивый старик с усами щеточкой – мистер Вайни. Он услышал их шаги за дверью и уже поднялся на ноги. Он поприветствовал Фрэнсис с расстроенным и несколько недовольным видом человека, который еле успел натянуть пиджак или, давясь, проглотить последний кусок.
– Вы пришли в связи с Лилианиными делами, надо полагать? – ворчливо осведомился он. – Вас тоже газетчики донимают? Нам они просто житья не дают. Паразиты – вот они кто! Кровопийцы ненасытные!
Он продолжал безостановочно брюзжать – по-видимому, в обычном своем духе, – пока миссис Вайни и Лидия не принесли чай; у него была своя отдельная чашка, побольше остальных. Потом все ненадолго отвлеклись на собачонку, которую заставляли подавать лапу за кусочек печенья. Миссис Вайни справилась у Фрэнсис о здоровье матушки; они обсудили приготовления к похоронам, недавний визит инспектора и тот факт, что расследование, похоже, не продвигается дальше… Разговор все тянулся и тянулся; Фрэнсис сидела, напряженно выпрямившись, и неотрывно смотрела через комнату на Лилиану, в чьей позе тоже чувствовалось напряжение. Только когда с верхнего этажа, шаркая шлепанцами, спустилась Вера и сообщила, что Вайолет уже немного оклемалась и просит хлебушка с маслом, но хочет, чтобы бабуля принесла, – только тогда, в возникшей суматохе, пока все ловили вновь разлаявшегося Монти, который выскальзывал из рук, точно намазанный жиром поросенок, Фрэнсис и Лилиана наконец-то получили возможность ненадолго остаться наедине.
– Мне нужно решить с Фрэнсис кое-какие хозяйственные вопросы, – сказала Лилиана, когда Фрэнсис встала и попрощалась.
И прежде чем миссис Вайни успела запротестовать, они стали спускаться по узкой лестнице в тускло освещенный коридор. Позади них по-прежнему заходилась безудержным лаем собачонка. По другую сторону входной двери грохотал, казалось, сразу весь городской транспорт. Фрэнсис подумала обо всем, что нужно сказать, – обо всем, что нужно обсудить и спланировать за считаные минуты, в такой нервозной обстановке, – и почувствовала отчаяние.
– В чем дело? – спросила Лилиана. – Что-то случилось?
Фрэнсис кивнула:
– Но я не знаю, насколько это опасно для нас. Вообще не знаю, что думать.
Она торопливо рассказала полушепотом о последних событиях: о разговоре с миссис Плейфер, о ссоре с матерью, о визите инспектора… Лилиана, слушая, бледнела все сильнее. Ко времени, когда Фрэнсис закончила, она держалась за опорную стойку перил, будто в предобморочном состоянии.
– Ах, Фрэнсис, все кончено! Если твоя мать догадалась…
– Она не обо всем догадалась.
– И эти двое в проулке…
– Они ничего не видели. Даже инспектор признает это.
– Но зачем он вообще сообщил тебе про них? С какой стати Кемпу столько всего тебе рассказывать?
– Да, вот это меня пугает. Он явно пытался вытянуть из меня какое-то признание. Может, насчет тебя и Чарли? Или насчет тебя и других мужчин?
– Но не… не насчет нас с тобой?
– Не знаю. Да нет, вряд ли. Но он знает, что я была с тобой на вечеринке у Нетты и скрыла это от него. Господи, зря я сразу не сказала про вечеринку! И зря брякнула про твою генеральную уборку в день смерти Леонарда! Но тут уже ничего не поправить. Это записано в наших показаниях. Все новые факты, которые Кемп обнаруживает, играют против нас! И еще этот… чертов страховой полис!
Последние слова, должно быть, прозвучали странно. Лилиана взглянула на нее с недоумением:
– Но это вообще ничего не значит. У всех женатых сотрудников «Перла» есть страховые полисы. Они оформляются в обязательном порядке.
– Пятьсот фунтов, однако. Огромная сумма.
– Да я напрочь про него забыла.
– Прямо так и забыла?
– Да! Ну или… – Лилиана потрясла головой. – Не знаю. Лен постоянно отпускал шуточки по поводу своей страховки. Ты же не думаешь?…
– Нет, – быстро сказала Фрэнсис. – Конечно нет. – Она и мысли такой не допускала. – Я всего лишь пытаюсь посмотреть на дело его глазами.
При упоминании об инспекторе Лилиана бессильно опустилась на нижнюю ступеньку.
– Ах, он до смерти меня пугает! Я уже поняла, что он думает всякое про меня и Чарли. Догадалась по вопросам, которые он задавал мне в понедельник вечером. Если бы только Чарли сказал правду! Теперь-то ему никуда не деться, верно? Если те двое действительно были там, в проулке? С другой стороны, если он скажет правду… Ах, Фрэнсис, я не знаю, что будет дальше! Каждый раз, когда звонят в дверь, я думаю, что явилась полиция. Но если они следят именно за Чарли… Вчера Бетти заходила, так я ей в глаза посмотреть боялась. Никому не могу смотреть в глаза, кроме тебя. Они же не арестуют Чарли, ничего такого, а?
Фрэнсис присела на корточки рядом с ней:
– Не знаю. Возможно, и арестуют.
На лице Лилианы отразился ужас.
– Ах, не говори так! Господи, все только хуже и хуже и становится! Сначала тебя затянуло в эту историю, теперь бедного Чарли. И ведь все из-за одного дурацкого, дурацкого момента…
Было совершенно очевидно, чтó она вспоминает: замах пепельницей, смачный треск проломленного черепа, тяжелое падение Леонарда на пол. Сверху, из кухни, доносились голоса и стук собачьих когтей по линолеуму, но Лилиана, казалось, ничего не слышала. Она понурила голову и продолжила тусклым, несчастным голосом:
– Ты ведь хотела побежать за доктором, да? Мне не следовало тебя отговаривать, теперь я понимаю. Не знаю, как все повернулось бы для нас, признайся мы во всем тогда же, но хуже, чем сейчас, точно не было бы. Я уже начала думать… – Она умолкла, не решаясь произнести следующие слова.
Фрэнсис впилась в нее взглядом:
– Что?
– Я начала думать, не стоит ли мне рассказать все полицейским.
– Что-о?
– Я возьму все на себя. Скажу, что ты ничего не знала.
– Нет, Лилиана! Ни в коем случае! Мы уже слишком затянули с признанием. И тебе никто не поверит.
– Но это же правда. Им придется поверить.
– Что ты одна тащила Леонарда? Вниз по лестнице? Через сад до проулка? А я ни сном ни духом?
У Лилианы запрыгали губы.
– Я просто ума не приложу, как мне поступить! Я втянула тебя в эту историю…
– Не думай обо мне.
– Ты столько сделала. Да вообще все!
– Ты тоже держалась молодцом. И тебе нужно выстоять еще совсем немного.
– Не знаю, сумею ли. Чем дальше, тем больше все походит на какой-то чудовищный кошмар.
– Да, ощущение именно такое, – сказала Фрэнсис. – Но у них нет доказательств – ни против нас, ни против Чарли. А без доказательств они не могут никого арестовать. Не могут…
Но теперь голос у нее дрожал, и последние остатки уверенности улетучивались. Лилиана тревожно взглянула на Фрэнсис, потом схватила за руки:
– Прошу тебя, только не поддавайся страху! Ты не должна поддаваться страху! Если я пойму, что ты тоже боишься, – умру!
Она судорожно стискивала пальцы Фрэнсис. И опять нахлынула паника, темный электрический страх. Они крепко вцеплялись друг в друга, но казалось, огромная пропасть лежит между ними, объединенными и одновременно разделенными своим ужасом.
Как уже бывало раньше, паника пробежала сквозь них мощным электрическим разрядом и сама собой выгорела. Лилиана высвободилась и уткнулась лицом в ладони.
– Я хотела бы все изменить, – глухо проговорила она. – Хотела бы отменить происшедшее. Я очень хотела бы… – Она осеклась, совершенно изнеможенная. – Но в сожалениях нет никакого толку. Никогда нет, верно ведь?
Фрэнсис обняла ее, поцеловала в бледную щеку:
– Просто будь начеку, когда придет инспектор. Не дай подловить себя на чем-нибудь. Мы уже через столько всего прошли; мы сумеем выстоять до конца, я уверена. И пожалуйста, выброси из головы все мысли насчет признания. Выбросишь?
После недолгого колебания Лилиана кивнула:
– Да, если ты настаиваешь.
Они поднялись на ноги, немного постояли лицом к лицу и на прощание неловко поцеловались сухими губами.
Выйдя за дверь, Фрэнсис прищурилась от дневного света. У витрины лавки стоял мужчина, разглядывая товары, и Фрэнсис, на миг ослепленная, едва на него не натолкнулась. Встретившись взглядом с его отражением в пыльном стекле, она пробормотала извинение и двинулась дальше.
Но через пару секунд обернулась и увидела, что он быстро шагает по тротуару в противоположном направлении. На нем серый макинтош с металлическими застежками, осознала Фрэнсис. Уж не тот ли самый это мужчина, мимо которого она проходила раньше днем, по пути из дома? Она не была уверена, но эта мысль вызвала у нее новый приступ паники. Прежде ей такое не приходило в голову – но разве не может быть, что инспектор Кемп поставил своих людей наблюдать за домом? И велел повсюду за ней следовать, когда она выходит? Возможно, они уже не первый день ведут слежку. Иначе откуда бы он узнал, что застанет ее одну сегодня? А она сделала ровно то, чего он от нее хотел! Сейчас же бросилась к Лилиане! Помчалась к Лилиане, чтобы опередить инспектора, поскольку он счел нужным сообщить ей, что ближе к вечеру сам туда наведается…
Фрэнсис направилась домой, испытывая дурноту, чувствуя себя пойманной в ловушку и беспомощной. Время от времени она украдкой оглядывалась через плечо, но мужчины в сером макинтоше ни разу нигде поблизости не заметила.
14
Через два дня состоялись похороны. Фрэнсис собиралась пойти на них с матерью, но мать утром встала еще более хмурая и раздражительная, чем обычно, и пожаловалась на больное горло. Так что Фрэнсис отправилась одна – в унынии добрела до Пекхама по серым пасмурным улицам, а там села на автобус до кладбища. У ворот, в ожидании похоронного кортежа, толпились мужчины и женщины в черных одеждах. Фрэнсис узнала тетушек и кузенов с семейной вечеринки и пожала руку двум-трем из них. Когда показался катафалк и вереница автомобилей, она принялась напряженно высматривать Лилиану, но увидела ее лишь мельком, в окне одной из проползавших мимо машин. Наконец последний автомобиль въехал на кладбище, и участники похорон в молчании потянулись за ним следом. Понадобилось минут десять, чтобы по извилистой дорожке между могилами добраться до угрюмой маленькой часовни, где должна была пройти заупокойная служба.
Атмосфера при данных обстоятельствах не могла быть иной, кроме как мрачной. Гроб покоился на козлах перед алтарем: отделанный рыжеватой медью и покрытый рыжеватым лаком, он своим цветом тревожно напоминал самого Леонарда, а два возложенных на него цветочных венка – с надписями «БРАТУ» и «СЫНУ» – вызывали тяжелые мысли о чрезвычайной преждевременности этой смерти. Пока священник произносил надгробное слово, люди плакали в носовые платки. Фрэнсис, боясь дать волю своему горю и тем самым как-нибудь себя выдать, изо всех сил сдерживалась, чтобы не поддаться заразительному плачу, и сидела в каменной неподвижности, словно и не дыша даже.
Но вскоре она почувствовала в общей атмосфере скорби еще что-то, какое-то дополнительное напряжение: заметила это в замкнутых, отчужденных лицах родственников Леонарда, в странном, вызывающем виде, с каким мужчины из семейства Барбер встали, чтобы поднять гроб на плечи по завершении службы. Во время медленного шествия по кладбищу участники похорон – точно уксус и масло – разделились на два обособленных потока, которые не смешались и у могилы. С одной стороны от нее собрались все из Пекхама, с другой – все из Уолворта, и лишь несколько мужчин – вероятно, сослуживцы или однополчане Леонарда – топтались в нерешительности, не зная, к какой из групп примкнуть. Фрэнсис было совершенно все равно, с кем стоять. Она просто хотела, чтобы все поскорее закончилось. Она вытягивала шею, пытаясь разглядеть Лилиану, но видела лишь ее склоненную голову и вздрагивающие от рыданий плечи. Когда гроб опустили в могилу и священник прочитал заключительную молитву, люди начали медленно расходиться, а Фрэнсис принялась пробираться через угрюмую толпу к Лилиане.
В следующую минуту напряжение, подспудно ощущавшееся все время, наконец прорвалось наружу: Фрэнсис не успела сделать и дюжины шагов, когда у изголовья могилы возникла какая-то возня. Семейные венки с надписями «БРАТУ» и «СЫНУ» изначально были помещены на самом виду среди груды цветов, но сейчас Вера и Нетта вознамерились их передвинуть, освобождая место для огромного букета лилий. Мать Леонарда и еще одна женщина – сестра или невестка – с бледными решительными лицами вырывали у Нетты букет, дергая за стебли.
Все происходило в полном молчании, но это пантомимическое выражение враждебности потрясало сильнее любых воплей. Люди оборачивались и застывали с разинутым ртом; никто не знал, что делать. Миссис Вайни, багровая от ярости, направлялась обратно к могиле с таким видом, будто собиралась ввязаться в схватку. Лилиана тянула ее за руку:
– Оставь, мама! Оно того не стоит, честное слово!
Неподалеку стояли два ирландских кузена, вместе с Мин и ее молодым человеком. Фрэнсис подошла к ним:
– Господи, да что здесь творится-то?
Мин прикрыла ладонью рот и нервно захихикала:
– Ах, мисс Рэй, прямо ужас какой-то! Мать Ленни не дает положить на могилу букет Лил.
– Но почему?
– Да из-за того, что в газетах пишут! Вы не видели разве? Какие-то мужчина и женщина показали, что кое-что слышали в ночь убийства, и…
Фрэнсис в смятении уставилась на нее:
– Это уже в газетах?
– В сегодняшней «Экспресс» – да. Но мы и так знали, от полицейских. А родители Лена теперь косо смотрят на Чарли. Говорят, что не знают, кому верить. Он должен был тоже нести гроб, но они вчера вечером заявили, что не нуждаются в его услугах. И вместо него взяли одного из кузенов Лена – который из «черно-рыжих» ко всему прочему! Лил считает, что они поступили так, чтобы насолить ей. И они говорят про нее всякие гадости.
– Например?
– Что она была плохой женой. Что у нее были слишком теплые отношения с Чарли. Ну и про деньги разное. Мол, такая огромная сумма…
– Какие деньги?
– Которые Лил должна получить после смерти Лена.
Этот чертов страховой полис! Если родня Леонарда уже знает про пятьсот фунтов, значит и газетчикам вот-вот станет известно! И как тогда повернется дело?
– Лил в страшном расстройстве из-за всего этого, – продолжала Мин. – Барберы в лицо ничего не говорят, но никто из них ей в глаза не смотрит. Они не пустили наш автомобиль ехать первым за катафалком. А теперь вон цветы убрали…
Ее прервали Вера и Нетта, которые подошли к ним широким шагом, яростно стряхивая с черных шелковых перчаток желтую пыльцу.
– Очаровательно, не правда ли, мисс Рэй? – сказала Вера. – Лен обхохотался бы. Предполагается, что теперь мы все возвратимся на Чевени-авеню, на чай с печеньем. Удивительно, что они нас вообще пригласили. Казалось бы, они должны бояться, что Лил подсыпет им мышьяку в чашки! Ноги моей больше не будет в их доме, ни за какие деньги. Мы отправляемся домой. – Она огляделась по сторонам. – А куда мама подевалась?
– Она и тетушка Кейт повели Лил к воротам, – ответил один из кузенов. – Ллойд, Пэт и Джимми подгонят туда машины.
– Хорошо.
Три сестры, опустив головы, двинулись по узкой дорожке; кузены и молодой человек Мин зашагали следом. Фрэнсис немного помедлила в нерешительности, потом поспешила за ними, надеясь перекинуться с Лилианой хотя бы словом, прежде чем ее увезут.
Но даже за каких-то пятьдесят минут, прошедших со времени, когда все прибыли на кладбище, новость о похоронах успела распространиться. У входа на кладбище было настоящее столпотворение. Репортеры, фотографы и обычные зеваки вроде тех, что торчали у здания суда в день дознания, – они появились невесть откуда и теснились у ворот, глазея на выходящих с кладбища. Мальчишки просовывали головы между прутьями ограды, а несколько даже сидели на ней верхом. Двое из них поймали взгляд Фрэнсис и прокричали требовательно, но дружелюбно, словно спрашивая дорогу:
– Здрасте! Мэм! А который здесь тот парень?
Это они про Чарли, сообразила Фрэнсис. И тут же увидела его: он разговаривал с сотрудником похоронного бюро; Бетти стояла рядом, под руку с ним. Оба выглядели униженными и оскорбленными. Лицо у Чарли страшно осунулось и казалось восковым. Вероятно, он спрашивал, есть ли другой выход с кладбища: сотрудник похоронного бюро кивал и показывал рукой назад, в сторону могил.
Резкий автомобильный гудок заставил Фрэнсис вздрогнуть. Повернув голову на звук, она узнала автомобиль Ллойда – и наконец увидела Лилиану, сидевшую сзади с матерью и теткой. Они пытались выехать с кладбища, но путь загораживал другой автомобиль, который стоял с открытыми дверцами, пока в него влезали представители семейства Барбер, мрачные и раздраженные. Ллойд и шофер Барберов высунулись из окон, чтобы выразить друг другу свое недовольство, а рыжеволосый мужчина, которого Фрэнсис впервые увидела только в часовне и сразу опознала как старшего брата Леонарда, ввязался в перепалку. Голос у него в точности как у Леонарда, отметила Фрэнсис с внутренним содроганием.
Наконец Барберы захлопнули дверцы, и автомобиль тронулся с места. Машина Ллойда медленно поползла вперед, и Фрэнсис осталось лишь стоять, глядя ей вслед. В окнах машины проплывали черно-серые отражения, и, когда в последний момент Лилиана обернулась, встретилась с ней глазами, прижала к стеклу руку в перчатке, Фрэнсис показалось, будто она с отчаянием смотрит на нее сквозь толщу текущей воды, будто она тонет.
Ее страдальческое лицо стояло перед Фрэнсис на всем обратном пути. Она снова и снова вспоминала, чтó сказала Лилиана в последнюю встречу: что она думает, не лучше ли пойти в полицию и во всем признаться. А вдруг она приняла такое решение? Господи, если бы они могли еще раз все обсудить! Может, поехать сейчас в Уолворт, попытаться увидеться с ней? Но какой смысл, если там они только и cмогут, что пару минут опасливо пошептаться в темном узком коридоре?
Ко времени, когда Фрэнсис вернулась домой и обнаружила, что матери по-прежнему нездоровится, у нее самой першило в горле и слезились глаза. Она легла в постель сразу после ужина, но не один час пролежала без сна, терзаясь тревогой. Наутро она встала совсем разбитая, но все же заставила себя сходить к ларьку за газетами. Сообщение о мужчине и женщине в проулке теперь было во всех до единого изданиях. А также выдержки из интервью, фотоснимки, репортажи о похоронах. И в прессе впервые появились фотографии Чарли. «Дейли скетч» даже сумела где-то раздобыть старый моментальный снимок с ним и Лилианой, где оба одеты для вечеринки, Лилиана – с обручем на лбу и длинными висячими серьгами в ушах. Это явно был групповой снимок, но обрезанный таким образом, что они двое выглядели почти как влюбленная пара. Подпись гласила: «Вдова миссис Барбер и ее друг мистер Уисмут, который продолжает помогать полицейскому следствию».
Страх не отпускал Фрэнсис весь день, а вечером тенью последовал за ней в постель и проник во сны. Ранним утром понедельника она, вздрогнув, проснулась в полной уверенности, что услышала требовательный стук в дверь. Может, полиция? Или даже Лилиана? Галлюцинация настолько походила на реальность, что в конце концов Фрэнсис, дрожа от дурных предчувствий, зажгла свечу, на цыпочках спустилась в холл и тихонько приоткрыла дверь, не снимая цепочки. На крыльце никого, на темной улице ни звука, ни движения – лишь изредка шуршат по-мышиному палые листья, гонимые легкими дуновениями ветра.
После полудня, измученная круговертью неотвязных мыслей, Фрэнсис поехала трамваем в город, а там отправилась на Клипстон-стрит. Как только дверь квартиры отворилась и она увидела Кристину – детские голубые глаза, ужасную стрижку, – она неожиданно для себя разрыдалась:
– Ах, Крисси!
Кристина шагнула вперед и обняла ее. Фрэнсис поплакала у нее на плече, потом сконфуженно полезла в карман за носовым платком, прижимая тыльную сторону ладони к сопливому носу.
– Стиви нет дома?
– Нет, она в школе, разумеется! Заходи же, не стой на пороге.
– Я тебя от дел отвлекаю.
– Не будь дурой! Заходи. Я страшно хотела с тобой увидеться.
Она провела Фрэнсис в квартиру и усадила в плюшевое кресло. Сняла с нее шляпу, стянула перчатки. Зажгла конфорку и поставила греться чайник, затем достала из буфета бутылку бренди и два бокала. Слезы мало-помалу унимались, и Фрэнсис вытерла лицо платком. Но когда Кристина вложила бокал ей в руку, ее вдруг опять затрясло, пуще прежнего. Она отпила маленький глоток, стуча зубами о стекло, и поставила бокал на столик, после чего с новой силой расплакалась в платок – и плакала, плакала навзрыд, пока у нее не разболелась голова.
– Извини, – сдавленно пробормотала она наконец.
– Бога ради, не извиняйся, – сказала Кристина. – Пей свой бренди. Дать тебе плед? Ты же холодная как ледышка! Отчего так мерзнешь-то?
Фрэнсис сделала еще один глоточек и отставила бокал в сторону.
– Мне все время холодно, каждую минуту, с тех пор как… – Она не смогла договорить.
Кристина принесла клетчатый шерстяной плед, вытащила электрический обогреватель. Усевшись в кресло напротив, она спросила:
– Что с тобой творится, скажи на милость?
Фрэнсис содрогнулась:
– Первые два-три дня после его смерти… даже не знаю, как мы их пережили. Потихоньку, понемногу, будто по отвесной скале взбирались. Потом вроде бы отпустило немного. Но сейчас… я не понимаю, что происходит. Полицейские взяли себе в голову совершенно дикую мысль.
– В каком смысле дикую?
– Ты что, не следила за делом по газетам? Знаешь про друга Леонарда? Чарли Уисмута? Он утверждает, что провел с Леонардом вечер перед его смертью. Но полицейские ему не верят. И что самое худшее, они подозревают, что Лилиана… что она… боже! – Губы у нее дергались. – Даже произнести не могу. Я ее с самых похорон не видела. Да и на похоронах подойти к ней не удалось. Это был кошмар какой-то. Никто из Леонардовой родни с ней не разговаривал. Два семейства чуть ли не швырялись друг в друга могильными камнями! А дома сплошная нервотрепка. Мать не лучше полицейских, тоже вся в подозрениях. Я не знаю, что делать. Лилиана в Уолворте. Нам не увидеться, не поговорить…
– Она же не навсегда уехала?
– Мне безумно одиноко.
– Но она ведь вернется рано или поздно, да?
– Вот-вот случится что-то ужасное, я точно знаю.
– Я все-таки не понимаю. Ты говоришь, полицейские подозревают Лилиану? Но в чем именно? И почему?
– Все дело в показаниях Чарли. Он говорит неправду о том, где находился в вечер смерти Леонарда.
– И они думают, что он как-то причастен к убийству?
– Да. Но он непричастен.
– Откуда ты знаешь?
– Ну… знаю, и все. А полицейские предполагают, что у Лилианы с ним тайный роман. Что она подбила его избавиться от Леонарда.
– У них есть какие-нибудь доказательства?
– Нет, конечно!
– Ты уверена?
– Разумеется! Ты на что намекаешь?
– Ни на что. Просто на тебя смотреть больно – надо же влипнуть в такую историю…
– Полицейские пытаются искусственно связать разные вещи, никак между собой не связанные. Поведение Лилианы на вечеринке у сестры. Тот факт, что они с Леонардом не были счастливы. Тот факт, что его жизнь была застрахована… – Но Фрэнсис не хотела говорить об этом. Она потрясла головой. – В общем, чушь собачья. Но они уперлись в свою версию! Они все перевирают и передергивают.
После короткой паузы Кристина сказала:
– Жаль, что ты не пришла раньше. Я за тебя испереживалась. Едва не поехала к тебе в Камберуэлл.
Фрэнсис терла воспаленные от слез глаза.
– Ну и поехала бы. Мать прочитала твою телеграмму. Теперь все раскрылось.
– Ох, Фрэнсис, прости. Я не видела другого выхода.
– Да ерунда, не расстраивайся. Скрывать от нее было трусостью с моей стороны. В любом случае сейчас она меньше всего думает о нас с тобой. Сейчас у нее в голове только… даже не знаю, что там у нее в голове. Она тоже настроена против Лилианы.
– А сама Лилиана как?
– О, ужасно. До смерти напугана. Даже больше меня, вот в чем беда. И ей тут сильно нездоровилось. Ты не знаешь? Нет, конечно не знаешь. – Фрэнсис прижала ладонь ко лбу. – Я уже не соображаю, кто чего знает. – Она поколебалась. – Оказывается, Лилиана была беременна.
– Беременна?
– Да.
– Но…
– Она потеряла ребенка. Из-за всего этого стресса. У нее случился выкидыш.
Ничего больше Фрэнсис сказать не могла. Да и чайник уже засвистел, очень кстати. Кристина еще несколько секунд внимательно смотрела на нее, потом встала и быстро подошла к плите.
Закутанная в плед, Фрэнсис наконец перестала дрожать. Но после приступа рыданий чувствовала себя измочаленной, выжатой как лимон. Она поерзала в кресле, немного перемещаясь вбок, скинула туфли и поджала ноги. Снова вытерев глаза и нос, она проговорила:
– Черт, я совсем расклеилась. А Стиви точно не заявится?
– Я же сказала, она в школе. А оттуда отправится в мастерскую. Вернется только вечером.
– А что она обо все этом думает?
– Да понятно что. Разумеется, она тоже была в шоке, когда узнала. Происшедшее кажется совершенно нереальным.
Фрэнсис тяжело привалилась к спинке кресла, прижалась щекой к потертому плюшу.
– В первый день-два мне тоже это казалось нереальным. А теперь нереальным кажется все остальное. Какой сегодня день хотя бы? Понедельник, да? Значит, всего лишь полторы недели прошло! А такое ощущение, будто целая жизнь. За эти десять дней я натерпелась столько страха и ужаса, что на всю жизнь хватит.
Кристина принесла поднос с чайной посудой. Наполняя чашку для Фрэнсис, она сказала:
– У тебя больной вид. Ты плохо выглядишь и… не знаю даже. Сама на себя не похожа.
Фрэнсис взяла свой чай и с наслаждением отхлебнула глоток.
– Мне кажется, я уже не стану собой прежней. Во всяком случае – пока полиция продолжает что-то разнюхивать. Пока рядом крутится инспектор Кемп со своим чертовым чутьем.
– Инспектор? – переспросила Кристина. – Прямо как в книжках?
Голос у нее заметно оживился. Глядя на подругу, Фрэнсис подумала: «Да, ты такая же, как все, кто испытывает нездоровый интерес к убийству. А еще называешь себя пацифисткой. Впрочем, я ведь тоже…» Она устало, коротко отвечала на расспросы Кристины о событиях прошлой субботы, когда в проулке обнаружили тело Леонарда. Она уже столько раз повторяла одно и то же полицейским и соседям, что ей самой история эта казалась старой и скучной, будто бы и не с ней приключившейся.
Но Кристина, конечно же, знала больше, чем полицейские и соседи: она знала про нее и Лилиану. А значит, Фрэнсис следовало быть крайне осторожной. Очень много чего она рассказать не могла, и это ее здорово угнетало. В ходе разговора они то и дело словно бы натыкались на глухую стену. «Я безумно тревожусь за Лилиану», – снова и снова повторяла Фрэнсис, а Кристина недоуменно хмурилась:
– Да что ей грозит-то?
– Ну как что – она под подозрением у полиции.
– Но, послушай, если они так усердствуют в расследовании… Безусловно, рано или поздно убийцу найдут, – это лишь вопрос времени. И тогда…
– Никого они не найдут.
– Откуда такая уверенность? Почему не найдут?
– Они считают, что уже раскрыли дело. И вот-вот предпримут решительные шаги, я знаю. И Лилиана знает. Мне страшно, как бы она не наломала дров. Я хорошо представляю, как у нее ум работает. Она думает, раз уж дело совсем плохо, раз уж все ополчились против Чарли и против нее… Она думает…
– Так что она думает-то? Ты какую-то невнятицу несешь, честное слово. Глотни еще бренди, а?
Фрэнсис помотала головой:
– Нет, боюсь, меня развезет. А мне нельзя терять ясность мысли. Если бы ты знала, сколько всего надо обмозговать, просчитать, уладить…
– Да о чем ты вообще? – взорвалась Кристина. – Чего ты улаживать-то собралась? Почему ты должна больше всех беспокоиться?
Фрэнсис пристально посмотрела на нее – и вдруг испытала непреодолимое желание выложить всю правду: про таблетки доктора Ридли, про выкидыш, про Леонарда, про кошмарный путь вниз по лестнице и через сад. Может ли она рассказать Кристине? Осмелится ли? Постоянно перебирая в памяти подробности рокового вечера, она столь тщательно рассматривала каждое по отдельности, что утратила всякое представление об общей картине. Но можно ли считать настоящим преступлением то, что сделали они с Лилианой? В конце концов, умысла-то у них не было. Они стали воспринимать происшедшее как преступление, когда испугались, когда почувствовали себя виновными. Но на самом деле это была всего лишь трагическая случайность. Вот сейчас она расскажет все Крисси, и Крисси ошеломленно уставится на нее, разинув рот…
Но потом Фрэнсис взглянула на Кристинино мятое платье и грязно-коричневый кардиган, окинула глазами неряшливую комнату, интерьер с претензией на богемный стиль. Вся ложь, которая когда-либо говорилась здесь, была такой безобидной. Такой невинной, такой безвредной…
Фрэнсис поняла, что ничего не расскажет. И поняла, что тем самым выроет пропасть между собой и Крисси, уже вырыла. «Я ведь осознала это еще той ночью, в саду», – горько подумала она. Тогда она отказалась от всего привычного и обыденного, от простых доверительных отношений. Вернее, Лилиана вынудила ее отказаться. Конечно, она не станет ни в чем винить Лилиану. Никогда не станет. И все же… господи, ну почему, почему она схватилась за чертову пепельницу? Как это все несправедливо! Они собирались начать новую жизнь. Одной жизни Фрэнсис уже лишили однажды – этой вот жизни, здесь, с Кристиной. Неужели у нее отберут и другую, с Лилианой?
Она снова расплакалась – на сей раз от жалости к себе.
– Ох, Крисси, извини.
– Скажи, как тебе помочь?
Фрэнсис вытерла платком слезы и высморкалась:
– Просто я страшно устала. Вот и вижу все в черном цвете. Сил нет как спать хочется все время. А ночью не заснуть, хоть убей.
– Так поспи сейчас. Ложись на кровать.
– Нет-нет. Мне нужно домой, за матерью присматривать. Но… – Ее голос зазвучал просительно. – Можно я посижу тут еще немножко? Ты чем занималась до моего прихода? Печатала? Так продолжай, пожалуйста.
– А треск машинки тебя раздражать не будет?
– Нет, скорее успокоит. Честное слово.
Немного поколебавшись, Кристина подошла к письменному столу, сняла крышку с пишущей машинки и села работать. Фрэнсис свернулась клубком в кресле и закрыла глаза. Дробный стук клавиш поначалу казался громким. Но вскоре она начала терять связь с действительностью, уплывать прочь, плавно воспарять над звуками. Она смутно, словно откуда-то издалека, ощущала тесноту кресла; прижатое к плюшевой спинке ухо вспотело и заныло, но у нее не хватало желания или силы, чтобы переменить позу. Фрэнсис крепко заснула, спустя какое-то время вздрогнула и на миг очнулась, потом опять провалилась в глубокий сон. Проснувшись же, она увидела огненно-оранжевую сетку электрического обогревателя, увидела светящийся зеленый абажур настольной лампы Крисси, увидела часы. Двадцать минут шестого. Ох, не следовало так долго задерживаться! Мало ли что может случиться дома.
Но едва она принялась с трудом расправлять затекшие члены, как услышала какой-то голос, пробивающийся сквозь безостановочный стрекот машинки, – пронзительный голос на улице. Она его уже слышала два или три раза, осознала Фрэнсис, – слышала во сне, вместе с шумом транспорта под окнами. Но только сейчас, в бодрствующем состоянии, она поняла, что это за голос такой. Мальчишка-газетчик выкрикивал заголовки одной из вечерних городских газет. Фрэнсис прислушалась, пытаясь разобрать слова, затем посмотрела на Кристину:
– Крисси, перестань стучать на минутку, а?
Кристина вздрогнула:
– Ты проснулась! Я думала… В чем дело?
– Разве ты не слышишь?
– Ты про что?
Фрэнсис напряженно застыла в кресле:
– Ну вот же!
Крик повторился.
– Что там орет газетчик? – Но она уже сама поняла. – «Чемпион-Хилл», да? Открой окно!
– Прекрати, Фрэнсис. Ты меня пугаешь.
– Неужели ты не слышишь?
– Нет, я…
Но – да, теперь Кристина тоже услышала. Мальчишка приближался к дому. «Убийство на Чемпион-Хилл!» – вопил он. Значит, Фрэнсис не показалось. Но дальше он выкрикивал еще какое-то слово – «протест» вроде? Фрэнсис не была уверена. Она напрягла слух до предела. «Убийство на Чемпион-Хилл!» – опять донеслось с улицы, вполне внятно. Но вот следующее слово… и впрямь «протест», что ли? Однако в глубине души она знала, что никакой не «протест». Знала! Фрэнсис начала было вставать с кресла, но Кристина уже подскочила к окну, повернула щеколду, рывком подняла раму – и на этот раз крик долетел до них совершенно отчетливо: «Убийство на Чемпион-Хилл! Арест!»
Они ошарашенно уставились друг на друга. Потом Кристина стряхнула оцепенение – кинулась искать свою сумочку, но не нашла сразу и тогда вытрясла пару монеток из фарфоровой копилки, стоявшей на рабочем столе, и выбежала из квартиры, не закрыв за собой дверь.
Фрэнсис осталась сидеть в кресле, не в силах пошевелиться от страха, прислушиваясь к частому шлепанью Кристининых тапок по ступенькам, постепенно стихающему внизу. Вот он и настал, пронеслось у нее в уме. Момент, которого она с ужасом ждала все время. Полиция арестовала Чарли. Или Лилиану. Или обоих сразу. Они старательно, терпеливо собирали свои ложные доказательства и теперь перешли к решительным действиям. Фрэнсис закрыла глаза. Господи, пускай это будет Чарли, пускай это будет Чарли… Нет, не так! Это не может быть Чарли. Вообще никто не может быть. Господи, пускай окажется, что никто не арестован! Пускай окажется, что никто не арестован! Что это ошибка!
Протекло несколько невыносимо долгих минут, прежде чем Фрэнсис снова услышала торопливые шлепающие шаги на лестнице. Она не сводила глаз с открытой двери, и вот наконец в квартиру влетела Кристина, с развевающимися волосами, с газетой в руке. Вид у нее был взволнованный, но радостный.
– Похоже, все в порядке! – задыхаясь, выпалила она. – Пишут, что арестован мужчина, но…
Значит, все-таки Чарли!
– Чарльз Уисмут?
Кристина помотала головой, шумно переводя дух:
– Нет, имя другое.
Фрэнсис вырвала у нее газету, но тут же отдала обратно, поскольку слова прыгали перед глазами, не желая складываться во фразы. Кристина начала читать вслух, скоро и отрывисто:
– «Сенсационные события в громком деле об убийстве на Чемпион-Хилл… Сегодня перед ламбетским мировым судьей предстал молодой человек, обвиняемый в убийстве Леонарда Артура Барбера… Задержанный… – ее голос возвысился, – некто Спенсер Уорд, автомеханик, проживающий в Бермондси».
Фрэнсис изумленно вытаращилась на нее:
– Что?!
– «Полиция вышла на мистера Уорда после новых показаний важного свидетеля по делу, мистера Чарльза Уисмута. Мистер Уорд, заявивший о своей невиновности, подозревается в нападении, совершенном из личной ненависти, возникшей, когда он узнал об интимной связи женатого мистера Барбера и своей невесты, мисс Билли Грей…»
Фрэнсис снова выхватила газету из рук Кристины и сама прочитала все от первой до последней строчки. Но так ничего и не поняла. Какие-то незнакомые имена: Спенсер Уорд, Билли Грей. Что, черт возьми, все это значит? Новые показания… личная ненависть… интимная связь… женатого мистера Барбера…
Интимная связь… женатого мистера Барбера…
Наконец слова – будто подброшенные в воздух монетки – начали падать одно за другим, складываясь в общую картину.
Все это время Леонард крутил роман на стороне. Встречался с какой-то девушкой. С девушкой по имени Билли. И сейчас в убийстве обвиняют жениха этой девушки.
В первый момент Фрэнсис задохнулась от гнева: да как Леонард мог? Вот так вот лгать! А она даже не подозревала! В следующий момент до нее дошло, что означает арест несчастного жениха, и ей сделалось дурно.
– Нет, – проговорила она. – Нет. Нет. Такого не может быть.
– Но…
– Нет, Крисси, это дичь какая-то.
– Почему дичь-то? Я думала… ну, если полицейские поймали убийцу – значит все разрешилось, разве нет?
– Нет! Неужели ты не понимаешь?
Но разве Кристина могла понять? Разве могла видеть весь ужас запутанной ситуации? Полиция арестовала ни в чем не повинного человека! Фрэнсис взглянула ей прямо в лицо. «Смогу ли я рассказать тебе все? – снова подумала она. – Смогу ли, посмею ли?»
Но потом она подумала о Лилиане. Отбросила газету, взяла свою шляпу:
– Мне надо идти.
Кристина недоуменно моргнула:
– Что? Куда?
– К Лилиане.
– Слушай, погоди немного, успокойся. Ты сейчас похожа на сумасшедшую.
– Так я действительно схожу с ума. – Фрэнсис лихорадочно натягивала перчатки. – И мне станет только хуже, если я с ней сейчас же не повидаюсь. Я возьму такси. – Тут она вспомнила свой пустой кошелек и в отчаянии вскричала: – Боже, у меня ведь нет денег!
– Я дам тебе на такси. Только…
– Правда? Ох, Крисси, пожалуйста!
Кристина сбегала к столу за копилкой и вытрясла из нее все содержимое Фрэнсис в ладони. Но когда Фрэнсис двинулась к выходу, схватила ее за рукав:
– Погоди.
Фрэнсис нетерпеливо попыталась вырваться:
– Я должна идти. У меня нет времени.
– Фрэнсис, пожалуйста. Будь осторожна, хорошо?
Фрэнсис пристально посмотрела на нее, и они обе одновременно подались друг к другу, обнялись и несколько секунд стояли неподвижно. Их сердца стучали, точно кулаки, с разных сторон колотящие в запертую дверь.
Такси Фрэнсис поймала почти сразу. До реки они доехали быстро, но на мосту Ватерлоо застряли в пробке. Фрэнсис нервно ерзала на сиденье, поглядывая на счетчик, натикивающий по три пенса в минуту, напряженно всматриваясь в спокойные лица прохожих, не в силах поверить, что никто не разделяет ее тревогу. Потом, словно струя воды, внезапно хлынувшая из засоренной трубы, транспортный поток побежал дальше. Еще один небольшой затор на площади Элефант-энд-Касл, и вот они уже на Уолворт-роуд.
По тротуарам деловито сновали толпы народу. Сейчас в витрине мистера Вайни горел свет и дверные жалюзи были подняты. Фрэнсис увидела за прилавком самого хозяина и рядом с ним Мин, обслуживающую покупателя. Но, как и в прошлый раз, подошла к другой двери и надавила на кнопку звонка. Опять ей открыла недружелюбная конопатая Лидия. Опять, поднимаясь по узкой лестнице, она слышала истерический лай собачонки. Дверь наверху была закрыта, но из-за нее доносились женские голоса. Фрэнсис не остановилась, не постучалась – повернула дверную ручку и вошла.
В кухне вокруг стола сидели миссис Вайни, Вера, Лилиана и маленькая Вайолет. Все изумленно воззрились на нее. Вера застыла с поднесенной к приоткрытым губам сигаретой, еще не зажженной. Миссис Вайни, тяжело вставая, воскликнула:
– Мисс Рэй, какой сюрприз! Мы думали, это старшая сестра Лидии пришла, чтобы забрать ее домой!
Глаза у Лилианы были красные от слез. Фрэнсис сразу обратилась к ней:
– Я только что увидела газету. Только что прочитала новости.
Во взгляде Лилианы отразился страх.
– Это уже в газетах? Что там пишут?
– Пишут, что арестован какой-то мужчина. Пишут про Леонарда и какую-то девушку…
Испуганное выражение на лице Лилианы сменилось просто несчастным. Она понурила голову и ничего не ответила.
Собачонка снова залилась лаем. Вайолет поймала ее за обрубок хвоста. Миссис Вайни уже несколько пришла в себя от неожиданности.
– Ах, мисс Рэй, как любезно с вашей стороны! Надо же, такой путь проделали! – Она придвинула стул для Фрэнсис. – Мы узнали все от сержанта Хита, еще утром. Я сражена наповал! Бедняжка Лил совершенно раздавлена. Кто бы мог такое подумать про Ленни! Похоже, он постоянно встречался с этой девицей уже много месяцев. А Чарли встречался с ее замужней сестрой! Сержант сказал, все это открылось вчера вечером. Чарли вызвали в полицию для очередного допроса, и там он сломался и все выложил. Полицейские тотчас же помчались в Бермондси и схватили парня – арестовали без всяких разговоров. При нем нашли орудие убийства и все такое прочее.
– Орудие убийства? – растерянно повторила Фрэнсис и снова посмотрела на Лилиану. – Но…
– Он вообще хулиган, каких поискать, – продолжала миссис Вайни. – Уже и прежде творил всевозможные бесчинства. Оказывается, он-то и напал на Ленни летом. Помните? Мы все еще страшно переволновались тогда. А Ленни сказал, что это был какой-то демобилизованный солдат. Так вот, на самом деле на него напал этот самый парень! Он узнал про Ленни и свою подружку, ну и решил пугнуть его хорошенько, чтоб отстал от нее. Да, теперь все раскрылось. Парню-то всего девятнадцать годков! Кого мне жаль, так это его бедную мать.
Вера наконец зажгла свою сигарету:
– А мне жаль мать Леонарда.
– Ох, не начинай, – простонала миссис Вайни.
– Просто очень хочется посмотреть на нее сейчас, вот и все.
Маленькая Вайолет, по своему обыкновению жадно впитывавшая каждое слово, спросила:
– А почему тебе хочется на нее посмотреть?
– Потому что она противная старуха, которая считала, что все должны дядюшку Ленни на руках носить и сама знаешь куда целовать. Ну а теперь… – Вера яростно затянулась сигаретой, и ее острые черты будто бы заострились еще сильнее. – Теперь она узнала, что он далеко не ангел. Вот почему.
Миссис Вайни снова запротестовала. Ну негоже говорить о мертвых плохо. Когда еще и цветы на могиле не завяли! Хотя, конечно же, она считает, что Ленни поступил подло по отношению к Лил…
На столе стоял чайник в вязаном чехле. За разговором кто-то стал наливать из него в чашку, а когда потек бурый осадок, еще кто-то поднялся из-за стола и наполнил чайник заново, долил молока в кувшинчик…
Фрэнсис знала, что последует дальше. Они с Лилианой будут сидеть здесь, в кухне, мучительно глядя друг на друга, пока собачонка подает лапу за печенюшку; а потом будут стоять в каком-нибудь темном уголке, нервным шепотом обсуждая последние события.
Нет, такого она не допустит, сегодня ни за что не допустит. На блюдце перед Фрэнсис поставили чашку со свежезаваренным чаем, но она, даже не взглянув на нее, обратилась через стол к Лилиане:
– Могу я поговорить с тобой наедине?
Все разом умолкли. После долгой паузы Лилиана, вся красная, неловко поднялась на ноги:
– Да, конечно, если надо. Я… ну, давай пойдем наверх.
Женщины пристально наблюдали за ними, даже Вайолет и та глазела с интересом. Миссис Вайни вдруг засомневалась:
– Ты что, хочешь отвести мисс Рэй в спальню? Так ведь там не натоплено.
– Ну и бог-то с ним, – сказала Лилиана, не поднимая головы.
– Может, лучше в гостиную?
– Нет, нам нужно поговорить буквально минуту о… Короче, нам нужно поговорить наедине!
Покраснев до багровости, Лилиана угловато двинулась из кухни, и Фрэнсис последовала за ней. Они вышли на лестничную площадку и начали подниматься по узкой лестнице.
Чем выше они поднимались, тем беднее и унылее становился интерьер. На лестничном окне висела пыльная кружевная занавеска, световой фонарь был грязный от копоти. Они вошли в крохотную захламленную спальню, где еле умещались немногочисленные предметы обстановки: высокая железная кровать, комод, туалетный столик с синей атласной «юбкой». К настенному распятью была привязана веревками кукла. На линолеуме там и сям светились странные запятые и звездочки. Фрэнсис недоуменно пригляделась к ним, а потом услышала шум передвигаемого стула, приглушенные голоса и сообразила, что это свет проникает сквозь щели в полу: внизу находилась ярко освещенная кухня. Она живо представила женщин, сидящих там за столом и озадаченно смотрящих в потолок.
Лилиана обошла кровать и раздвинула шторы пошире, чтобы впустить в комнату меркнущий серый свет дня. Затем повернулась к Фрэнсис и неподвижно застыла, понурая и несчастная. Они посмотрели друг на друга через кровать, накрытую стеганым одеялом с цветочным узором.
– Что нам делать? – прошептала Фрэнсис. А когда ответа не последовало, продолжила: – Ты понимаешь, что это значит? Невиновный парень! Такого мы совсем не ожидали, верно? Мы думали про Чарли. Испереживались за него.
– Это мне наказание, – тихо произнесла Лилиана.
– Что?
– Это мне наказание за все, что я сделала.
Выражение ее лица и горечь тона испугали Фрэнсис.
– Никакое это не наказание, – быстро возразила она. – Это просто… ох, сама не понимаю, что за хрень происходит. Что именно сказал сержант Хит?
– Ровно то, о чем тебе доложила мать.
– Ты ничего не знаешь про этого парня? Как они могли обвинить его? Абсурд какой-то. Что там твоя мать говорила про орудие убийства?
Лилиана прикрыла ладонью рот.
– При нем нашли что-то… дубинку со свинцом или что-то вроде. В общем, какой-то предмет, который, по их мнению, мог послужить орудием убийства. И они снова говорят про волосы с пальто Ленни. Предполагают, что какие-то из них принадлежат этому парню.
– Но ведь такого не может быть, правда?
Теперь Лилиана кусала губы.
– Не знаю. Я думала об этом. Какие-то, возможно, оставила там девица. Эта… Билли. А если у нее на одежде был волос с головы этого парня и если она и Ленни… если они…
– Нет, такого быть не может, ну рассуди сама!
– Я не знаю.
– Да как такое могло случиться, а?
– Не знаю. Я вообще ничего не знаю! Возможно, Лен встречался с ней через вечер. Возможно, отводил ее в отели…
– В отели! Ты серьезно?
– Не знаю! Да, я серьезно. Каждый раз, когда он говорил, что задержался на работе или вынужден был пойти на какой-то важный ужин, – вероятно, тогда он с ней и встречался. И между ними могло происходить все что угодно.
Фрэнсис схватилась за лоб, силясь переварить услышанное. Господи! Мысли у нее дробились и рассыпались, точно расколотые молотком.
– Но как – как! – он умудрялся держать все в тайне? На протяжении многих месяцев, по словам твоей матери. Ладно, послушай… – Она опустила руки, восстанавливая самообладание. – Сейчас не важно, что там Леонард делал или не делал. Не важно, сколько времени все продолжалось. Главное сейчас – парень, арестованный по обвинению в убийстве, которого он не совершал. Что нам теперь делать, спрашивается? Сержант сказал, что будет дальше?
Лилиана, снова кусавшая губы, ответила неохотно:
– Ну… сказал, что задержанный предстанет перед полицейским судом в четверг утром. Тогда будет предъявлено обвинение и начнется судебное расследование. Если полицейский судья решит, что произошло умышленное убийство, то передаст дело в Олд-Бейли.
– В Олд-Бейли? Господи, ужас какой. С другой стороны, он же пока еще не под судом? Может, все кончится ничем?
– Я… я не знаю. Да, возможно. Полиция должна подготовить обвинение. Потом будет заново проведено дознание. Но это долгая история. Сержант сказал, все может затянуться на несколько недель.
– Несколько недель! А тем временем парень – что? Будет сидеть в тюрьме?
– Да, наверное.
– Ох, Лилиана! В голове не укладывается! После всего, через что мы прошли! Ты же понимаешь, как нам следует поступить? Мы должны немедленно отправиться в Камберуэллский полицейский участок и рассказать правду. Даже если дело и впрямь дойдет до суда, у них недостаточно доказательств, чтобы осудить парня: из-за пары дурацких волосков его не повесят. Но мы не можем допустить, чтобы так все продолжалось еще хотя бы час. Мы должны поговорить с инспектором Кемпом. С другой стороны, тогда… О боже!.. – Фрэнсис – в точности как в ночь смерти Леонарда – живо вообразила дальнейшие события: словно воочию увидела газетные заголовки, потрясенных соседей, ошеломленное лицо матери. Она бессильно привалилась к спинке кровати. – Что тогда будет? Нас задержат прямо в участке. Нам придется подумать об адвокатах. Возможно, здесь сумеет помочь миссис Плейфер. Но где, спрашивается, мы возьмем деньги на адвокатов?
Они обе помолчали, пытаясь до конца осознать всю чудовищность ситуации. Потом Лилиана моргнула заплаканными глазами:
– Ты… ты действительно хочешь пойти в полицию?
Фрэнсис вытерла ладонью губы:
– Конечно не хочу. Но мне жаль парня. А тебе разве нет?
– Да, конечно… Просто мне страшно.
– Знаю, мне тоже страшно.
– Я боюсь за тебя. Боюсь за него. Но больше всего… ничего не могу с этим поделать… больше всего я боюсь за себя. Если мы сейчас расскажем правду, даже не знаю, что они со мной сделают. Все и так меня ненавидят. А тогда все станет в сто раз хуже. Они скажут, что я умышленно убила Ленни…
Фрэнсис резко подалась к ней через кровать:
– Не скажут. Я обещаю, клянусь тебе! Я такого не допущу!
– Тогда они скажут, что ты моя соучастница. Разве мы сумеем доказать, что ты ни при чем? Нас отдадут под суд за убийство, Фрэнсис! Может, нам подождать еще… совсем чуть-чуть? Чтобы понять, как события повернутся дальше. Знаю, это ужасно с моей стороны. Но когда сержант Хит заявился сегодня утром, я решила, что он пришел меня арестовать. А когда он сказал, что арестовали кого-то другого, я едва в обморок не грохнулась от облегчения. От огромного облегчения, что теперь никто не будет смотреть на меня с ненавистью… Может, оставить все как есть, хоть ненадолго? Будь он человек другого рода, я бы, наверное, не стала возражать. Но ведь у него уже не раз были неприятности с полицией. Для него немножко посидеть в тюрьме не так страшно, как… для нас с тобой.
Фрэнсис по-прежнему наклонялась над кроватью; пружины поскрипывали у нее под ладонями. В невыносимой муке она опустила голову:
– Я не знаю, Лилиана. Не знаю, что нам делать. До сих пор мне было совершенно понятно, как себя вести, но… разве для нас не станет только хуже, если мы сейчас промолчим, а в конечном счете все раскроется? То есть если полицейские узнают, что мы выжидали, сознательно тянули время? Одно дело, когда речь шла только о нас двоих, но теперь, когда в историю вовлечен ни в чем не повинный человек… Не лучше ли мы будем выглядеть, если сделаем признание сейчас же? Ты же сама хотела пойти в полицию, только на прошлой неделе. Возможно, ты была права. Я уже ни в чем не уверена.
– Но ведь обстоятельства-то изменились, – сказала Лилиана. – Тогда они еще могли бы поверить, что произошел несчастный случай. А сейчас точно решат, что я убила Ленни преднамеренно, из-за этой девушки.
– Но ты же ничего про них не знала!
– Думаю… думаю, она может сказать, что знала.
Лилиана снова прикрывала рот ладонью, и слова прозвучали невнятно. То ли это, то ли что-то в ее позе и выражении лица и позе вдруг насторожило Фрэнсис.
– С чего бы ей говорить такое?
Лилиана не ответила.
– Так ты знала про них?
Лилиана еще помолчала, потом безвольно уронила руку:
– Да.
Фрэнсис выпрямилась:
– Что?!
– Ну, во всяком случае… несколько недель назад я нашла кое-что у Ленни в кармане. Использованные театральные билеты. Помеченные датой, когда Ленни якобы был у родителей. Я сразу догадалась, что он водил в театр какую-то женщину. У нас вышел жуткий скандал. В конце концов он сказал, что билеты подкинули сослуживцы: мол, розыгрыш такой. Я не знала, верить или нет. Я даже не предполагала, что все вот так! Что у него постоянная любовница!
Сердце у Фрэнсис словно налилось свинцом.
– Но почему ты мне ничего не сказала?
Лилиана прятала глаза:
– Не знаю. Не хотела об этом думать.
– Надо было сказать. Я считала… считала, что это самое главное в наших отношениях. Что мы всегда честны друг с другом, во всем.
– Так ведь событие-то пустяковое – и обсуждать нечего.
– Но когда ты нашла билеты? Ты говоришь, у вас был скандал. Почему ты ни словом о нем не обмолвилась?
Лилиана опять не ответила. Фрэнсис немного подождала, потом вдруг сообразила:
– Это случилось во время вашего отпуска. Вот почему ты написала мне письмо.
Лилиана помотала головой и торопливо проговорила:
– Нет, все не так, Фрэнсис.
– И писала ты вовсе не о своих чувствах ко мне. А о своей ненависти к нему.
– Нет!
Но Фрэнсис уже отступила на шаг от кровати, мучительно складывая разрозненные факты в цельную картину.
– Когда инспектор сообщил нам про показания Чарли, когда нам стало ясно, что Чарли лжет, ты сразу все поняла. Почему же ты тогда ничего не сказала?
– Не знаю. Я просто не могла, не могла думать еще и об этом, вдобавок ко всему прочему. Когда мы с Ленни поженились… ты не представляешь, чего я тогда натерпелась, Фрэнсис. Свадьбу пришлось устраивать в страшной спешке. Все надо мной смеялись. Говорили, мол, и поделом мне за то, что много о себе воображала. Я не могла вынести мысли, что они узнают про измену и опять станут смеяться надо мной.
– Ты стыдилась? Вот этого?
Лилиана потупила голову, прикрыла глаза рукой:
– Пожалуйста, Фрэнсис. Не надо так.
Смятение Фрэнсис сменилось гневом – гневом такой чистоты и силы, что она сама удивилась. Такое ощущение, будто гнев давно уже жил в ней и только ждал сигнала, чтобы вырваться наружу. Она подумала обо всем, что сделала за последние десять дней, обо всех падающих стенах, которые лихорадочно подпирала. Вспомнила о пропасти, отделившей от нее Кристину, о подозрении в глазах матери.
Она услышала металлические нотки в своем голосе:
– Ты еще в отпуске поняла, что беременна. Ты знала, что беременна, когда нашла билеты. Так ведь?
– Перестань, Фрэнсис…
– Знала, да?
– Пожалуйста…
– Неудивительно, что ты решила избавиться от ребенка.
Лилиана вскинула голову:
– Что?… Нет-нет, это только из-за нас с тобой.
– Неудивительно, что ты ударила пепельницей со всей силы.
– Но… я же не хотела, ты сама знаешь. Это вышло случайно.
Фрэнсис пристально взглянула ей в глаза:
– Случайно ли?
И опять она не собиралась задавать этот вопрос, но как только слова вылетели – ясно осознала, что они тоже уже давно жили где-то глубоко в ней, не давали покоя, настойчиво требовали, чтобы их произнесли вслух. Они поселились там, когда… когда же? Когда инспектор Кемп сообщил про страховой полис? Или еще раньше? Еще в самом начале? Когда она впервые приложила ухо к обтянутой пальто спине Леонарда и не услышала ни слабейшего сердцебиения?
Лилиана напряженно смотрела через сумрачную комнату на Фрэнсис, словно читая ее мысли. С минуту она стояла неподвижно, потом вдруг вся обмякла. Точно подтаявшая свеча, поникающая в подсвечнике, она бессильно опустилась на корточки у кровати, бросив руки на стеганое одеяло и уронив на них голову.
– Я знала, что ты меня возненавидишь.
Фрэнсис начала поправлять манжеты перчаток – неестественными, дергаными движениями.
– Это не имеет значения, – услышала она свой голос, тоже дерганый и неестественный, – голос чопорной старой девы. – Сейчас речь не о нас с тобой. Мы должны думать об арестованном парне.
– Я бы отдала все на свете, лишь бы все исправить.
– Нам надо найти инспектора Кемпа.
– Я безумно хотела бы все исправить… не ради Лена, а ради нас с тобой. Не знаю, о чем я думала, когда схватилась за пепельницу. Знаю, что ненавидела его. Но разве моя ненависть превращает это в умышленное убийство? А как же моя любовь? Я люблю тебя сильнее, чем ненавидела Лена. Пожалуйста, Фрэнсис…
– Прекрати! – резко перебила Фрэнсис. – Ты только одно и повторяешь мне все время! С самого начала! Когда мы впервые пошли в парк – помнишь? Мы тогда едва знали друг друга. Но мы пошли в парк. А на обратном пути, когда поднимались на холм… ты пошла с безопасной стороны от меня. Ты пошла с безопасной стороны, Лилиана. Тогда я подумала: ах, как мило. Но с самых тех пор ты постоянно за меня прячешься. Так не может продолжаться вечно. Ты не можешь спрятаться за меня сейчас.
Должно быть, Фрэнсис слишком повысила голос: она осознала, что женщины внизу умолкли и прислушиваются. Лилиана, тоже вспомнив о них, подняла голову и взглянула на Фрэнсис, мертвенно-бледная от страха. Но чуть погодя выражение ее лица переменилось, стало спокойным, почти безучастным. Не сказав более ни слова, она поднялась с корточек, обошла кровать и начала собираться, неспешно, но решительно: засунула в рукав свежий носовой платок взамен мокрого; достала из комода жестяную коробку с деньгами, на минуту задумалась, сколько взять оттуда, наконец завернула монеты в банкноты и положила все в сумочку. Встала перед зеркалом, напудрила лицо и набрякшие веки. Подкрасила губы, слегка нарумянила щеки. Взяла щетку для волос и тщательно причесалась.
Фрэнсис наблюдала за Лилианой, нисколько ей не веря, каждую секунду ожидая, что она дрогнет, заколеблется, опять расплачется. Но нет, ничего подобного. Все с той же неторопливой решимостью Лилиана отодвинула занавеску, отгораживавшую нишу, обустроенную под гардеробную, и сняла плащ с вешалки.
Глядя на Лилианины пальцы, аккуратно застегивающие одну пуговицу за другой, Фрэнсис вдруг почувствовала, что с ней творится что-то странное. Сначала сердце у нее бешено затрепыхалось, потом возникло такое ощущение, будто все вокруг него начинает расползаться, осыпаться и стекать вниз, стягиваясь в воронку, как песок в песочных часах, – такое ощущение, будто кровь, плоть, внутренности постепенно расплавляются, растворяются. Лилиана, уже застегнутая на все пуговицы, вернулась к нише за шляпкой и – все так же решительно, все так же аккуратно – приладила ее на голову. Теперь лицо у Фрэнсис покалывало, как при онемении. Ощущение сыпучего внутреннего обвала спустилось к ногам, и ей пришлось опереться на спинку скрипучей кровати, чтобы не упасть. К горлу подкатила тошнота. Сердце сдавило как тисками. «Господи, да я же больна, – изумленно подумала Фрэнсис. – Я тяжело больна. Я умираю».
Но затем она подняла глаза, увидела готовую к выходу Лилиану, выжидательно смотрящую на нее, и поняла, что нет, не умирает, а просто безумно боится. Боится так, как не боялась еще ни разу в жизни, и страх этот стократ сильнее любого чувства, когда-либо ею испытанного: горя, гнева, восторга, любви – чего угодно. Ибо она знала, что Лилиана права. Полицейские нипочем не поверят, что Леонард был убит случайно. Как они могут поверить, если всего лишь несколько минут назад она и сама не верила? Лилиану станут судить за убийство, и она пойдет под суд вместе с ней, как… как кто? Пособник? Соучастник? Возможно, инспектор хорошенько покопается в ее прошлом и разузнает про роман с Кристиной.
Он посчитает его грязным и постыдным. Посчитает грязной и постыдной их с Лилианой любовь.
Он представит это мотивом. Возможно, их обеих повесят.
За окном темнело. Запятые и звездочки на линолеуме стали ярче, чем прежде. Внизу слышались невнятные голоса; что-то упало на пол, кого-то выбранили, визгливо тявкнула собачонка.
Лилиана по-прежнему ждала у двери. Фрэнсис на мгновение встретилась с ней взглядом, потрясла головой и отвернулась, содрогаясь от отвращения к себе.
– Ладно, снимай плащ и шляпу, – сказала она. – Сделаем по-твоему… подождем немного. Подождем до четверга, до слушания. Посмотрим, насколько скверно обстоит дело.
15
Впервые за все время они расстались, не прикоснувшись друг к другу, даже не попытавшись обняться после того, как коротко договорились о дальнейших своих действиях. Фрэнсис не нашла в себе сил заглянуть в кухню и попрощаться с миссис Вайни и Верой. Предоставила Лилиане сделать это за нее, а также придумать какое угодно объяснение ее странному поведению и спустилась в темный узкий коридор одна. Когда она открыла дверь, улица показалась еще более шумной и оживленной, чем раньше. Но волна ужаса, захлестнувшая Фрэнсис в спальне наверху, уже схлынула, и, шагая по людному тротуару, она почти ничего не чувствовала. Между ней и окружающим миром словно бы висел непроницаемый занавес усталости и голода.
Вернувшись домой, Фрэнсис застала в гостиной миссис Плейфер с матерью. При ее появлении обе взволнованно вскочили на ноги. Она уже знает про арест? Да, вяло ответила Фрэнсис, она видела вечернюю газету; она тотчас же поехала к Лилиане, чтобы расспросить о подробностях.
Услышав это, мать как-то замялась. Сейчас в лице ее не оставалось и следа прежней хмурой отчужденности. Она держалась неуверенно, неловко – всем своим видом выражая беспокойство иного рода.
– И… как миссис Барбер восприняла новости? – с запинкой спросила она.
– Похоже, еще не знает, как к ним относиться, – ответила Фрэнсис, все так же вяло.
– Да, оно и понятно. Когда на бедняжку столько всего сразу навалилось. Она что-нибудь рассказала про арестованного?
– Да нет, в общем-то. Вроде он совсем молодой. Девятнадцать лет, что ли.
– Девятнадцать! А мистер Барбер?… – Мать снова смущенно замялась. – Неужели это правда… что про него газеты пишут?
Фрэнсис кивнула:
– Да, так говорят полицейские. Судя по всему, он встречался с этой девушкой на протяжении многих месяцев.
Мать рухнула в кресло:
– Бедная миссис Барбер. Чтобы еще и такое вдобавок ко всему прочему. Я… я была к ней несправедлива. Ты час-то говорила мне, Фрэнсис, что она несчастлива в браке, и теперь я понимаю почему. Подумать только, что мистер Барбер творил такое! Все это время, у нас под носом! Да, я была очень несправедлива к ней.
Миссис Плейфер, снова усаживаясь на диван, согласилась, что история чрезвычайно некрасивая. Она всегда говорила, что мужчины – слабый пол, и подобного рода вещи в очередной раз это доказывают. Однако миссис Плейфер тоже явно чувствовала себя не в своей тарелке и как будто бы избегала встречаться взглядом с Фрэнсис.
– Ну ладно, – наконец сказала она. – По крайней мере, теперь все уладилось. Должно быть, для миссис Барбер огромное утешение, что наконец-то преступника арестовали. Да и для всех нас облегчение, что он больше не шатается здесь по улицам, не правда ли?
– Безусловно, – подтвердила Фрэнсис.
Ею по-прежнему владела странная апатия. Извинившись, она покинула гостиную и поднялась наверх. Больше всего на свете, осознала она, ей сейчас хочется покурить. Она направилась прямиком к прикроватной тумбочке, достала сигаретную бумагу, жестянку с табаком и проворно, без всякой дрожи в руках, скрутила сигарету.
Но после первой же затяжки Фрэнсис закашлялась. Кашель не прекращался – напротив, постепенно усилился до рвотных спазмов, сотрясающих все тело. В конце концов она подбежала к камину и наклонилась над колосниковой решеткой, мучительно давясь сухой рвотой; слезы и слюни текли ручьями и смешивались с холодной золой на каменном поду.
Ко времени, когда миссис Плейфер ушла, Фрэнсис уже отдышалась. Между ней и миром снова висела непроницаемая завеса. Она приготовила ужин и с аппетитом поела. Потом набрала ванну и долго лежала в ней, наблюдая, как пар – словно фантастический дым – поднимается от ее голых рук в холодный воздух судомойни. Позже они с матерью мирно сидели у камина в гостиной, прямо как в прежние времена. Незадолго до десяти выпили по чашке какао, после чего Фрэнсис завела часы, взбила подушки, и они обе, зевая, отправились спать. В горле у нее больше не першило, даже мышцы уже не ныли – и впервые со времени смерти Леонарда она спала крепким сном без сновидений.
На следующий день все газеты писали про арест и про подозреваемого, Спенсера Уорда (Фрэнсис уже постепенно привыкала к этому имени – и к имени девушки: Билли Грей). Но никаких новых фотографий в прессе не появилось, каковое обстоятельство помогло Фрэнсис сохранить несколько отстраненное отношение к последним событиям. «Миррор» поместила самую содержательную заметку: Спенсер Уорд работал в гараже у Тауэрского моста; проживал с матерью, вдовой погибшего на войне солдата. Он худощавого телосложения, шатен, глаза карие – под такое описание подходил кто угодно. Девушка работала ассистенткой в вест-эндском «салоне красоты», что бы это ни значило, и «познакомилась с убитым мистером Барбером» летом, в пивной рядом с салоном, когда сидела там со своей сестрой за кружкой пива.
Увидев имя Леонарда в сочетании со словом «убитый», Фрэнсис опять почувствовала страх. Испугавшись, как бы он не начал возрастать, превращаясь в изнурительный ужас вроде вчерашнего, она поспешно отложила газету в сторону. Какая, собственно, разница, прочитает она или нет? Что это изменит? Они с Лилианой приняли решение.
После полудня к ним с матерью нанес визит сержант Хит. Он пришел удостовериться, что они видели новости в прессе, и сообщить, что их показания будут зачитаны в полицейском суде в четверг утром. Им нет необходимости лично присутствовать на слушании, сказал сержант, если только они сами не пожелают, а у них вряд ли есть такое желание. О, мисс Рэй собирается пойти? Это полностью на ее усмотрение, конечно же… Да, они с инспектором Кемпом довольны, что наконец поймали преступника. Жаль, что мистер Уисмут не заговорил раньше, тогда он избавил бы всех от многих неприятностей и переживаний – но, разумеется, никто не жалеет об этом больше самого мистера Уисмута, у которого теперь начались собственные неприятности: ему предъявлено обвинение в даче ложных показаний и препятствовании следствию. Вдобавок мистера Уисмута бросила невеста, мисс Никсон! Ну, в данных обстоятельствах оно и неудивительно…
Сержант Хит был оживлен и словоохотлив, держался непринужденно, без тени прежней настороженности, сильно нервировавшей Фрэнсис. Он не упомянул о Лилиане. Не упомянул о страховом полисе. Они с инспектором, вспомнила Фрэнсис, однажды с уверенностью охарактеризовали убийцу как «вполне приличного человека, с устойчивым распорядком жизни», но, похоже, сержант забыл и об этом тоже: этот Уорд, со смаком сказал он, «отъявленный негодяй, да-да, настоящий бандит». Фрэнсис понимала, что надо бы исподволь расспросить полицейского, выяснить разные важные подробности, но сомневалась, что у нее хватит хитрости и хладнокровия на это. В любом случае он пробыл у них всего лишь десять минут. Ему еще нужно опросить людей в Бермондси, мать и соседей Уорда. Фрэнсис проводила сержанта до двери, потом немного постояла у окна в гостиной, наблюдая, как он садится на велосипед и отталкивается от бордюра. Она со стыдом поняла, что испытывает точно такое же чувство, какое вчера утром испытала Лилиана: просто громадное облегчение – словно непосильная тяжесть свалилась у нее с плеч и все напряжение разом отпустило при виде того, как сержант решительно и целеустремленно направляется прочь из ее жизни в чью-то еще жизнь.
Тем не менее ночью Фрэнсис спала уже не столь крепко. А к утру четверга в ней опять стало нарастать знакомое нервное нетерпение, непреодолимое желание сунуться в самую гущу событий, чтобы выяснить, насколько плохо обстоят дела. Полицейский суд находился в двух-трех милях от Чемпион-Хилл, рядом с площадью Элефант-энд-Касл. Фрэнсис вышла из дома заблаговременно, чтобы успеть туда прежде, чем соберется толпа. Однако утренние газеты сообщили о предстоящем слушании, и Фрэнсис, шагая по улицам Кеннингтона, ощущала разлитое в воздухе возбуждение, а когда свернула за последний угол – так и опешила при виде толпы людей, которые толкались у скромного входа в здание суда, все как один исполненные решимости прорваться в зал заседаний. Она совершенно не представляла себя там среди них, энергично работающей локтями в давке. Но ей необходимо попасть на слушание, необходимо все знать. Чтобы иметь возможность повлиять на события, если парня постановят предать суду за убийство. И потом, мало ли что может сделать или сказать Лилиана, если ее не будет рядом.
Фрэнсис уже начала паниковать, когда вдруг увидела констебля Харди, направляющегося к зданию. Он признал в ней хозяйку дома, в который принес страшную новость памятным субботним утром, и провел ее от двери общего пользования к отдельному входу для свидетелей.
Там констебль сразу же ее покинул, и она впала в такую же растерянность, в какой находилась перед коронерским дознанием – что делать? куда идти? – только на сей раз была совсем одна. Даже когда она заметила в другом конце заполненного народом вестибюля мужа Нетты, Ллойда; даже когда увидела Лилиану, серьезную и взволнованную, которая стояла прямо за ним, рядом с матерью и Верой, внимательно выслушивая какого-то мужчину, вероятно адвоката, – даже тогда Фрэнсис не сумела решить, как себя вести. Встретившись с ней глазами, Вера слегка нахмурилась, словно недоверчиво подумав: «Как, и вы здесь?» Во всяком случае, она не пригласила Фрэнсис присоединиться к ним, хотя и кивнула в знак приветствия. Лилиана тоже подзывать не стала. Она взглянула на нее, продолжая внимательно слушать адвоката, и на ее бледном лице промелькнула тень тревоги. Вскоре к ним подошел другой мужчина и повел Лилиану прочь; все родственники повернулись и последовали за ней. Ко времени, когда Фрэнсис добралась до зала заседаний, они четверо уже сидели на скамье в первом ряду. Не получив от них приглашения сесть рядом, Фрэнсис заняла место на другой скамье, с самого края.
Скамья под ней казалась чуть липкой. Помещение представляло собой копию судебного зала, где проводилось дознание: такие же помпезные стеновые панели, такие же троноподобные кресла, такие же медальоны с коронами, только все более грязное и обшарпанное. Единственным отличием было отгороженное квадратное пространство – что-то вроде лошадиного стойла – перед судейским столом. Фрэнсис несколько раз скользнула по нему взглядом, прежде чем сообразила, что это, конечно же, скамья подсудимых. Во Фрэнсис опять шевельнулась паника – и тогда она увидела, как далеко сидит от всех выходов. А вдруг накроет ужасом, как вчера? Вдруг ей станет дурно или она лишится чувств?
Но было уже слишком поздно. Скамьи быстро заполнялись репортерами, должностными лицами. Фрэнсис заметила инспектора Кемпа, который больше обычного походил на банковского чиновника сейчас, когда склонялся над скоросшивателем с бумагами, внося авторучкой какие-то пометки в печатный текст. В следующую минуту двери открылись для публики, и в зал вошли три-четыре десятка человек, на чьих лицах было написано одинаковое чувство – отвратительное ликование покупателей, сумевших урвать лучшие товары на январской распродаже. Рядом с Фрэнсис плюхнулась женщина лет пятидесяти пяти. Она шумно выдохнула, закатила глаза, расстегнула две верхние пуговицы своего клетчатого шерстяного пальто и несколько раз оттянула лацкан, проветривая вспотевшую грудь. Как дело об убийстве, так всегда страшная давка, верно? Фрэнсис издалека добиралась, нет? Она лично аж из Паддингтона приехала. Обычно она ходит в суды с подругой – вдвоем проще места занять, – но сегодня у подруги разыгралась невралгия, и вот ей и пришлось одной пойти. Впрочем, оно того стоит. Не пропускать же такое громкое дело; она следила за ним по газетам. Ох и расстроится же подруга, когда узнает, что ей удалось пробиться на слушание!
Говоря все это, женщина беспрестанно шныряла глазами по залу; наконец ее взгляд впился пиявкой в Лилиану:
– Ага, вот и вдова. Совсем не такая красотка, как на фотографиях, согласны? Да, я очень разочарована. А дамы с ней рядом – мать и сестра, полагаю. Не знаю, что за мужчина сидит с ними… О, а это еще кто? – Она повернула голову к дверям, которые распахнулись, впуская троих новоприбывших.
Это были отец Леонарда, дядя Тэд и старший брат Дуглас. Они вошли с неловким видом, и судебный служащий провел их на места. «Нам сюда сесть?» – донесся сквозь общий гул голос Дугласа, и Фрэнсис опять похолодела: ну точь-в-точь голос Леонарда.
Она невольно взглянула на Лилиану. Та тоже смотрела на Барберов, рассаживающихся по местам. Должно быть, два семейства встретились впервые со дня похорон. С минуту Фрэнсис наблюдала, как все они перекидываются взглядами: Вера – мрачнее тучи, миссис Вайни и Ллойд – красные от негодования, а Лилиана – смущенная и несчастная. Трое Барберов тихо перемолвились между собой, затем отец Леонарда встал и двинулся вокруг заполненных скамей, на ходу снимая шляпу. Он приглушенным голосом обратился к Лилиане, она выслушала, вежливо кивая, что-то негромко ответила и протянула руку в перчатке. Он пожал ее, задержал в своей ладони, и они обменялись еще несколькими фразами.
Возвращаясь обратно, мистер Барбер на миг остановился, чтобы пропустить констебля Харди, который ввел в судебный зал еще одну особу – жалкую тщедушную женщину в обвислом коричневом пальто и такого же цвета шляпке. Потерянно озираясь, она направилась к указанному ей месту, а когда мистер Барбер проходил мимо нее – подняла на него страдальческий мутный взгляд, словно прося прощения. Мистер Барбер внезапно переменился в лице, и щеки у него вспыхнули. Усевшись рядом с братом и сыном, он что-то сообщил им; они разом обернулись и принялись бесцеремонно разглядывать женщину. Остальные присутствующие тоже смотрели на нее с любопытством. Соседка Фрэнсис таращилась на нее, как на обезьяну в клетке. Наконец, заметив, что Фрэнсис не проявляет никакого интереса, она возбужденно сказала:
– Разве вы не знаете, кто это такая? Это миссис Уорд, мать парня, которого обвиняют в убийстве!
Фрэнсис взглянула на съежившуюся щуплую женщину и опустила глаза, внутренне корчась от стыда.
Тут в зал вошел судья, и все встали. Затем снова сели, покашливая, шурша бумажками, устраиваясь поудобнее, точно театральные зрители перед спектаклем. Судья произнес вступительное слово с совершенно бесстрастным видом – ничего удивительного, подумала Фрэнсис, ведь для него это просто начало длинного рабочего дня. Он будет рассматривать дело за делом, преступление за преступлением до самого вечера… Но все же убийство есть убийство, и даже в глазах судьи появился интерес, когда пристав велел ввести обвиняемого. Если же говорить о всех остальных – в зале стало еще тише: произошел мгновенный переход тишины в новое качество, сравнимый с резким падением температуры воздуха. Боковая дверь распахнулась. Сержант Хит ввел Спенсера Уорда и сопроводил к скамье подсудимых.
Первым чувством Фрэнсис было полное разочарование. Чего, собственно, она ожидала? Тощий парень, ничем не примечательный – во всяком случае, внешне. У него обычные темные волосы, расчесанные на пробор и смазанные обычным бриолином. На нем обычный синий костюм фабричного пошива с молодежным галстуком обычной пестрой расцветки. Лицо худое, с торчащими скулами; узкая челюсть с крупными скученными зубами – немного похожа на челюсть Леонарда, только подбородок другой, безвольный. И в целом не было в Спенсере Уорде ни Леонардовой пружинистой живости, ни Леонардовой порывистой энергии.
Он вялой, расхлябанной походкой пересек помещение, бок о бок с сержантом Хитом, и поднялся по двум-трем ступенькам к скамье подсудимых, небрежно ухмыляясь – Фрэнсис глазам своим не поверила. Похоже, парень жевал жвачку. Он хотя бы мельком взглянул на свою мать? Да нет вроде. Зато, заметив среди публики нескольких своих приятелей, он перегнулся через ограждение и громко спросил их о чем-то, а когда они что-то прокричали в ответ – гримасой выразил сомнение: вздернул верхнюю губу, обнажая уродливые кривые зубы.
Сержант Хит схватил его за локоть и рывком заставил выпрямиться. Парень снова заухмылялся и продолжал склабиться, когда судебный секретарь попросил его подтвердить, что он Спенсер Уорд, проживающий в Виктори-билдингз на Тауэр-Бридж-роуд. Отвечая, он глупо посмеивался. Зачитанное обвинение не вызвало у него никакой реакции. Фрэнсис ожидала, что Уорд сразу заявит о своей невиновности, но он лишь переменил позу – перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, засунул руки в карманы – и принялся жевать энергичнее. Фрэнсис увидела, что шея у него совсем детская: тонкая, белая, немускулистая. Под пиджаком с ватными плечами угадывались очертания лопаток, острых, как металлические пластины.
Фрэнсис изо всех сил старалась найти в парне хоть что-нибудь, вызывающее симпатию, сострадание, – и не находила. При этом у нее в голове не укладывалось, как кто-то может всерьез верить, что он совершил убийство: такой он был молоденький, такой плюгавенький, такой жалкий в своей браваде. Но все присутствующие смотрели на него с зачарованным ужасом. Трое Барберов так и кипели яростью; брат Леонарда, подавшись вперед, сверлил парня злобным взглядом. Судья предоставил слово стороне обвинения, и инспектор Кемп поднялся с места. С пухлой папкой под мышкой, он проворно подошел к свидетельской трибуне, положил ладонь на Библию, протянутую судебным секретарем, и поклялся говорить правду и только правду. Он – Рональд Кемп, сказал он далее, инспектор-детектив Центрального полицейского департамента Лондона. Он вел следствие по делу об убийстве Леонарда Артура Барбера и сейчас с разрешения господина судьи зачитает ряд свидетельских показаний, которые, по его мнению, доказывают необходимость предать задержанного Спенсера Уорда уголовному суду.
Инспектор начал с документов, касающихся последних часов жизни Леонарда и обнаружения его тела. Зачитал рапорты констеблей Харди и Эванса, прибывших на место преступления первыми. Зачитал показания Лилианы, матери Фрэнсис и самой Фрэнсис. Последние Фрэнсис слушала потупив глаза, с пылающими щеками. Чего, спрашивается, краснеть из-за такой мелочи, подумала она, когда есть столько других поводов для стыда? Но все же ей было странно и мучительно слышать собственные свои слова, свои лживые показания, которые сейчас зачитывались столь публично, таким ровным и невозмутимым голосом. Странно было и осознать, как быстро инспектор перешел от ее показаний, и даже Лилианиных, к свидетельствам влюбленной парочки, слышавшей шум в темном проулке, а от них – к тому, что, по всей очевидности, считалось решающим доказательством по делу. Скороговоркой перечислив основные пункты судебно-медицинского заключения, инспектор откашлялся, глотнул воды из стакана и открыл очередной протокол в своем скоросшивателе. Сейчас он огласит свидетельские показания Чарльза Прайса Уисмута, объявил он. Это повторные показания мистера Уисмута, данные полиции вместо изначальных ложных, которые мистер Уисмут отозвал.
По залу пробежал оживленный шепоток. Безостановочное монотонное чтение порядком утомило людей. Они сидели здесь уже двадцать минут, и в помещении становилось душно. Пока что инспектор не сообщил ничего такого, чего они не знали бы из газет. Но теперь все встрепенулись и вновь сосредоточили свое внимание на нем. Брат Леонарда наконец оторвал взгляд от парня на скамье подсудимых, а его отец и дядя напряженно подались вперед. Только тогда, переведя глаза с Барберов на людей, сидящих вокруг них, Фрэнсис осознала, что самого Чарли здесь нет. Должно быть, он постыдился прийти. Или полицейские уже посадили его под стражу?
Господи, как все ужасно!
Инспектор Кемп начал читать, и Фрэнсис поняла, почему Чарли скрывал правду.
В показаниях говорилось, как минувшим летом он и Леонард познакомились в каком-то холборнском баре с двумя женщинами: мисс Мейбел Грей, более известной как Билли, и ее старшей сестрой, миссис Кинг.
– «Я знал, что миссис Кинг замужем, – продолжал читать инспектор своим обычным бесстрастным, беспощадным тоном. – Она сказала, что у них с мужем отношения не сложились и что они по взаимному согласию живут каждый своей жизнью. Я не сказал ей, что сам помолвлен, поскольку не считал это важным. А мистер Барбер при мне сказал мисс Грей, что женат и что у них с женой существует такая же договоренность, как у миссис Кинг с мужем. Он заявил, что считает подобную договоренность отличной идеей».
Фрэнсис невольно взглянула на Лилиану: она сидела с опущенной головой, щеки у нее слабо покраснели, но на лице не отражалось ровным счетом ничего.
– «Мистер Барбер и я, – говорилось далее в показаниях, – продолжали встречаться с мисс Грей и миссис Кинг на протяжении четырех месяцев, с июня по сентябрь сего года. Мы встречались с ними раз или два в неделю – как правило, в барах или в Грин-парке. Время от времени мы делали им подарки в виде ювелирных изделий или предметов женской одежды.
Первого июля сего года, в субботу, я и мистер Барбер провели вечер с мисс Грей и миссис Кинг в ночном клубе „Хани-Би“, расположенном на Питер-стрит, Сохо. Там к нам подошли, с угрожающим видом, двое мужчин. Мужчины представились как Альфред Кинг, муж миссис Кинг, и Спенсер Уорд, назвавшийся женихом мисс Грей. Я никогда прежде не слышал, чтобы мисс Грей упоминала о своем женихе, но у меня создалось впечатление, что она и мистер Уорд близко знакомы. Означенные двое мужчин заговорили со мной и мистером Барбером в грубых выражениях, и между нами возникла ссора, вследствие которой мы с мистером Бербером почли за лучшее покинуть „Хани-Би“. Мы вместе дошли до Камберуэлл-Грин, где и расстались. Мистер Барбер направился домой на Чемпион-Хилл, а я пошел в Пекхам, чтобы навестить свою невесту, мисс Элизабет Никсон. Больше в тот вечер я Спенсера Уорда не видел, но когда через несколько дней встретился с мистером Барбером, на лице у него имелись повреждения. Он сообщил мне, что мистер Уорд проследил за ним до Чемпион-Хилл и там напал на него. При нападении мистер Уорд предупредил мистера Барбера, чтобы он держался подальше от мисс Грей, иначе очень пожалеет. Со слов мистера Барбера мистер Уорд сказал примерно следующее: „Если не отстанешь от Билли, я тебе такое устрою, кровавыми слезами умоешься. Проломлю тебе башку к чертовой матери“. Возможно, он сказал „к чертовой матери“, а возможно, употребил более крепкое выражение… – Инспектор на миг умолк, поскольку парень на скамье подсудимых громко прыснул. – Но, по словам мистера Барбера, угроза проломить голову прозвучала совершенно определенно.
После вышеупомянутого происшествия я продолжал встречаться с миссис Кинг, но уже значительно реже, чем раньше. Однако мистер Барбер по-прежнему встречался с мисс Грей один-два раза в неделю. Мне известно о нескольких случаях, когда он говорил своей жене, что условился провести вечер со мной, хотя на самом деле встречался с мисс Грей. Также мне доподлинно известно, что они двое состояли в интимных отношениях. Под „интимными отношениями“ я подразумеваю физическую близость, обычно имеющую место между мужем и женой. Я точно это знаю, поскольку иногда мистер Барбер встречался наедине с мисс Грей в моих комнатах на Таллс-Хилл, где оставлял после себя специфические следы. Я испытывал беспокойство за мистера Барбера, памятуя о предостережении мистера Уорда. Я всегда считал мистера Уорда опасным человеком».
Инспектор снова отпил воды из стакана, снова откашлялся, перевернул страницу и стал читать дальше тяжеловесный казенный текст:
– «Пятница, пятнадцатого сентября сего года, была одним из тех дней, вечер которого мистер Барбер договорился провести в обществе мисс Грей, предварительно уведомив миссис Барбер, что после службы встретится со мной. Сам я мистера Барбера в указанный вечер вообще не видел, а провел время с миссис Кинг в кинематографе „Эмпресс“, в Ислингтоне. На следующий день мне домой нанес визит полицейский сержант Хит, который сообщил мне о смерти мистера Барбера и спросил, где я находился накануне вечером. Я сразу заподозрил, что мистер Барбер был убит мистером Уордом. Я не сообщил полиции о своих подозрениях, поскольку боялся, что тогда станет известно о моих отношениях с миссис Кинг и что о них узнает ее муж. Кроме того, я боялся неблагоприятных последствий, которые будет иметь огласка данного факта для моей невесты мисс Никсон, для жены мистера Барбера и для мисс Грей. Я сознательно дал полиции ложные показания, в которых заявил, что мы с мистером Барбером провели вечер вместе, посещая различные питейные заведения в Сити, и что я расстался с ним на трамвайной остановке Блэкфрайарз в десять часов. В последующие дни мне не однажды представлялась возможность отозвать свои показания, но я этого не сделал, о чем сейчас глубоко сожалею».
Инспектор опять умолк, перелистывая подшитые в папку документы. В помещении слышался лишь гул приглушенных голосов и яростный скрип перьев по бумаге, пока судебный протоколист делал свои записи, а газетные репортеры – свои.
Фрэнсис уставилась перед собой невидящим взглядом, пытаясь вплести растрепанные нити рассказа Чарли в свои собственные воспоминания о последних нескольких месяцах. Она подумала обо всех летних вечерах, когда Леонард допоздна задерживался на работе. Вспомнила, как порой он возвращался, демонстративно зевая, всем своим видом изображая усталость, а порой являлся домой, весело насвистывая, и взбегал по лестнице пружинистым шагом. Каждый раз, когда они с Лилианой испуганно отскакивали друг от друга, услышав скрежет ключа в замке, Леонард, вероятно, возвращался со свидания с любовницей и от поцелуев с ней переходил к… Фрэнсис опустила голову и прижала ладонь к губам, впервые ясно увидев пеструю цепь обманов и измен, о существовании которой она не подозревала, – цепь, в середине которой находился Леонард, на одном конце – сама Фрэнсис, а на другом… кто же на другом? Да вот этот парень, сидящий сейчас на скамье подсудимых! Этот парень, со своей натужной развязностью, со своей глупой ухмылкой, со своими кривыми скученными зубами, как у какого-нибудь карикатурного диккенсовского персонажа. Она посмотрела через зал на профиль Лилианы и на миг, буквально на миг, почувствовала прилив негодования столь сильного, что иначе чем гневом и не назвать. «Да как ты могла? – захотелось ей крикнуть. – Как ты могла втянуть меня во все это? Как ты могла притащить меня сюда, в это ужасное помещение, полное мерзких людей и отвратительных откровений?»
Тут инспектор снова заговорил, и Фрэнсис с усилием переключила внимание на него. Он перешел к очередному протоколу – показаниям девушки, Билли Грей, в целом подтверждающим показания Чарли. Да, она часто встречалась с мистером Барбером летом; и да, ее друг Спенсер Уорд неоднократно возражал против их общения. Один раз у них из-за этого «вышла большая ссора», в ходе которой он выбил ей зуб. Ночью первого июля, после инцидента в клубе «Хани-Би», мистер Уорд пришел к ней домой в половине первого пополуночи и показал синяки на костяшках, полученные, по его словам, когда он «расквасил рожу мистеру Барберу». Где он находился в ночь убийства мистера Барбера, она не знает. Сама она собиралась провести весь тот вечер с мистером Барбером, но вдруг «почувствовала недомогание»: она выпила с мистером Барбером чаю в закусочной «Корнер-Хаус» на Тотнем-Корт-роуд, но была вынуждена расстаться с ним в половине восьмого. О смерти мистера Барбера она узнала только в воскресенье, из газет, и была чрезвычайно потрясена и расстроена. Она незамедлительно разыскала Спенсера Уорда и прямо спросила, не причастен ли он к случившемуся. Ей показалось, что новость об убийстве его не удивила. Он сказал, что мистер Барбер давно нарывался на неприятности.
При этих словах отец и брат Леонарда яростно прошипели что-то, а парень опять осклабился. Он по-прежнему держал руки в карманах, по-прежнему безостановочно жевал жвачку и упорно смотрел в пол, трогая носком туфли защепину на половице.
Однако он поднял голову, когда инспектор начал зачитывать следующие протоколы: показания мужчин и молодых парней из Бермондси, друзей Уорда, а возможно, и врагов – во всяком случае, все четверо или пятеро этих свидетелей заявили, что Уорд во всеуслышание хвастался, что в июле избил ухажера своей невесты, и грозился в следующий раз «сотворить с ним чего-нибудь похуже». Никто из них не знал, где он находился в ночь убийства Леонарда, но все подтвердили, что он всегда носил с собой утяжеленную дубинку.
Здесь инспектор отвел глаза от своих бумаг и попросил одного из полицейских подать орудие, изъятое у обвиняемого при задержании. Ему вручили коричневый бумажный пакет, из которого он извлек короткую кожаную дубинку с увесистым набалдашником и узкой рукоятью. Судья и судебные работники воззрились на ужасный предмет с полным спокойствием, но соседка Фрэнсис возбужденно вытянула шею, пытаясь рассмотреть получше, репортеры перестали строчить и вскинули зоркие взгляды, даже обвиняемый наконец проявил должный интерес к происходящему, когда инспектор, всецело завладевший вниманием публики, поднял дубинку повыше, а затем с громким стуком опустил на край свидетельской трибуны. Головка дубинки, пояснил он, заполнена дробью. На ней обнаружены бурые пятна, похожие на засохшую кровь. Соскобы в настоящее время исследуются в криминалистической лаборатории департамента внутренних дел.
Кемп засунул дубинку обратно в пакет и вернул полицейскому. Фрэнсис увидела, как отец Леонарда роется в кармане, достает носовой платок и прячет в него лицо.
После всего этого оглашение последнего протокола – показаний самого Спенсера Уорда – казалось простой формальностью. А ведь это единственные показания, точно не содержащие лжи, подумала Фрэнсис; единственный документ, к которому всем присутствующим следует отнестись с предельной серьезностью. Однако демонстрация дубинки отвлекла внимание публики. Люди позади Фрэнсис оживленно переговаривались в полный голос. Она обернулась и сердито посмотрела на них; они спокойно выдержали ее взгляд и продолжали разговаривать между собой. Даже тон инспектора теперь стал небрежным и безразличным. Да, подсудимый Спенсер Уорд признался в нападении на Леонарда Барбера, совершенном первого июля. Возможно, он действительно пригрозил проломить ему голову – он не помнит. Но он категорически отвергает другое обвинение. Дубинку он приобрел, чтобы убивать крыс и тараканов в здании, где живет. Он носил ее с собой для самообороны и никогда не применял в драке. И уж точно не применял ее против мистера Барбера пятнадцатого сентября. Он хорошо помнит тот день, потому что тогда у него сильно болела голова. Он находился дома со своей матерью и рано лег спать.
Невероятно, но на этом все и закончилось. Допроса свидетелей со стороны защиты не последовало. Инспектор закрыл свою папку. Судебный протоколист и репортеры еще с минуту писали. Затем судья повернулся к Спенсеру и сообщил, что, поскольку в настоящее время у него нет адвоката, он имеет право самолично допросить инспектора Кемпа. Желает ли он воспользоваться таким своим правом?
Парень не сразу сообразил, что обращаются к нему. Он тупо уставился на судью, который нетерпеливо заговорил снова:
– Вы обвиняетесь в особо тяжком преступлении, мистер Уорд. У вас есть что сказать суду в опровержение предъявленного вам обвинения?
Увидев, что глаза всех присутствующих устремлены на него, парень снова глупо заухмылялся.
– Ага, – сказал он. – Я этого типа не убивал. Но я бы с удовольствием пожал руку молодчаге, который это сделал.
Его приятели в зале громко расхохотались. Отец, дядя и брат Леонарда опять яростно зашипели. У Фрэнсис оборвалось сердце.
Судья, нимало не впечатленный, перевел взгляд обратно на инспектора Кемпа:
– Что ж, по совокупности представленных доказательств я нахожу основание для того, чтобы оставить подозреваемого под стражей на неделю. Насколько я понимаю, к концу указанного срока вы уже получите результаты лабораторного исследования? А мистеру Уорду к тому времени, полагаю, предоставят адвоката. Пока же вы можете препроводить задержанного в Брикстонскую тюрьму. Мистер Уэллс…
Он подозвал одного из судебных служащих. Сержант Хит повел парня прочь. Люди вставали и двигались к дверям; другие люди, шаркая, входили в зал и занимали освободившиеся места.
– Поторопитесь, пожалуйста! – кричал пристав, подгоняя народ жестами. В конце концов, он должен был следить за тем, чтобы день в полицейском суде шел своим чередом.
Фрэнсис поднялась со скамьи и стала пробираться к выходу в несколько оглушенном состоянии. Она ожидала, что ситуация прояснится, что дело так или иначе разрешится, к лучшему или худшему, – но все осталось по-прежнему. Она достигла дверей в вестибюль одновременно с Лилианой и ее родственниками, которые на сей раз охотно позволили Фрэнсис присоединиться к ним. Они вышли в вестибюль единой группой.
Миссис Вайни и Вера были красные от негодования. Ллойд так и кипел злостью:
– Вот же чертова шваль! Простите за выражение, мисс Рэй. Лютой порки – вот чего он заслуживает. Шкуру с него кнутом спустить – и то мало будет! Как подумаю о своих товарищах, погибших во Франции, когда такие вот выродки могут… Я сейчас говорил, мистер Барбер… – К ним приблизился отец Леонарда, а за ним следом Дуглас и дядя Тэд. Все вместе они отошли от дверей, чтобы не стоять в проходе. – Я говорил, что этого парня следовало бы хорошенько отодрать кнутом! Надо же, стоял там руки в брюки, жевал жвачку да нагло ухмылялся! Я видел, что у сержанта Хита кулаки чесались ему врезать. Меня и самого подмывало вломить мерзавцу.
Мистер Барбер, все еще вытиравший глаза платком, не смог вымолвить ни слова. За него ответил брат Леонарда, этим своим голосом, от которого Фрэнсис вся холодела.
– Да это ничтожество не стоит того, чтобы марать об него руки. Он мразь. Человеческое отребье! Слава богу, моей матери здесь не было, ни к чему ей лицезреть такого подонка. А вы видели его мать? Славного же сынка она вырастила! Вон она, полюбуйтесь!
Несчастная женщина, сейчас имевшая вид еще более оторопелый и беспомощный, чем прежде, выходила через вращающуюся дверь. Заметив, что все они пристально на нее смотрят, она в нерешительности замедлила шаг, но потом поняла, кто они такие, или просто увидела неприкрытую враждебность на их лицах – и тогда понурилась, отвернулась и торопливо зашагала прочь, одна-одинешенька.
– Ах, да поможет ей Бог! – прочувствованно воскликнула миссис Вайни.
– Да поможет ей Бог? – вскинулся Дуглас. – Уж не сомневайтесь, ей воздастся по заслугам. И этому бандиту тоже. Только сначала он получит по заслугам здесь, на земле. Во всяком случае, я сделаю для этого все от меня зависящее.
– Полностью присоединяюсь, – мрачно сказал Ллойд.
– По крайней мере, ближайшую неделю парня продержат в тюрьме, – заметил дядя Тэд. – Правда, вряд ли это его сильно расстроит.
– Расстроит? – прорычал Дуглас. – Да он там отлично проведет время! Вы знаете, что утром в комнате ожидания он похвалялся перед другими задержанными, что у него самое стоящее преступление в сегодняшнем полицейском списке? Нам констебль Эванс сказал, перед слушанием. Нет, он существо совершенно безнравственное. По роже видно.
– Мне сдается, он малость с приветом, – сказала миссис Вайни.
– Да ничего подобного, уверяю вас.
Фрэнсис в отчаянии смотрела на них. Ну разве не ясно, что поведение парня – всего лишь бравада, рисовка и ничего больше?
– По-моему, он еще не осознал происшедшее, – сказала она. – Еще не понял свое положение.
Дуглас фыркнул:
– Он все прекрасно понимал, когда напал на моего брата в июле, мисс Рэй. Он же не отрицает этого, верно? Да, он прекрасно все понимал, когда шел за Леонардом от Сохо до Чемпион-Хилл!
Все закивали, а Вера сказала:
– Оно, конечно, так. Только не забывайте, что ему и не пришлось бы ни за кем никуда идти, если бы Лен не развлекался тогда в Сохо со своей любовницей.
Это заставило Дугласа заткнуться. Наступило неловкое молчание. Все опустили головы и украдкой посмотрели на Лилиану, которая стояла прямо за Фрэнсис, глядя в пол.
Наконец мистер Барбер, убирая платок в карман, проговорил:
– Надеюсь, Лилиана понимает, как глубоко я сожалею, что ей пришлось узнать такие вещи из показаний Чарли, вот так вот публично зачитанных. Я бы ни за что не поверил, когда бы не услышал все собственными ушами. Чтобы Леонард столь недостойно себя вел… это меня чуть ли не больше всего убивает.
– Да, – натянуто произнес Дуглас. – Спору нет, Лен поступил очень некрасиво. Ума не приложу, о чем он, вообще, думал.
– Я тоже! – вскричала миссис Вайни. – Это же совсем не похоже на Лена! И на Чарли совсем не похоже! Я сразу сказала Лил: да неужто ты веришь в такое? А может, инспектор выставил все в более дурном свете, чем было на самом деле? То бишь подсказал Чарли, что нужно говорить? Полицейские, они ведь страшно хитрые. А эти две девицы…
– Эти две! – перебил Дуглас, снова почувствовав себя уверенно. – Ох, попались бы они мне в руки! Эта Билли, или Мейбел, или как там она себя именует! У меня есть для нее несколько наименований на выбор! Для нее и ее сестрицы! Ни в жизнь не поверю, что они ничего не знали об убийстве!
Миссис Вайни ахнула:
– Вы серьезно?
– Совершенно серьезно. Вот увидите, скоро все выяснится. Вы заметили, что они не явились на слушание? Побоялись посмотреть нам в глаза, надо думать. Да-да, попросту струсили…
И он, покраснев еще сильнее и уже забыв о супружеской измене брата, разразился очередной гневной тирадой, теперь направленной против бесстыжих девок.
Фрэнсис почувствовала, что Лилиана переменила позу, и обернулась. Лилиана стояла с поднятой головой и смотрела на Дугласа и остальных мужчин. Когда Ллойд повторил свое требование насчет жестокой порки, она прошептала:
– Ну вот, теперь у них появился новый предмет для ненависти.
Потом по ее лицу опять пробежала тень тревоги, и Фрэнсис замутило: да-да, он настал – тот самый момент, который тогда, в понедельник, они отложили до сегодня. И вот они с Лилианой здесь, и им надо все обсудить, договориться о дальнейших своих действиях, принять какое-то решение… Пока Дуглас продолжал гневно разоряться, они незаметно отошли в сторонку. О том, чтобы уединиться, не могло идти и речи: в вестибюле было полно мужчин и женщин, желавших попасть в судебный зал на слушание по – тому или иному делу. Однако среди толпы людей, поглощенных каждый своими заботами, возможно было тихо разговаривать, не привлекая ничьего внимания. Фрэнсис с Лилианой встали возле оборванной женщины с чудовищно распухшим от побоев лицом, которая дергалась вперед каждый раз, когда уличная дверь открывалась, и удрученно отступала на прежнее место, увидев, что входит не тот, кого она ждала.
– Что нам делать дальше, а? – с усилием проговорила Лилиана.
После минутного колебания Фрэнсис ответила:
– Ситуация-то осталась прежней, верно? Я думала, все пойдет иначе. Даже не предполагала, что слушание будет таким односторонним. Думала, дело как-то прояснится. Но ничего не прояснилось. Мне жалко мать парня. Ужасно жалко. Что же до него самого…
– Он совсем не такой, как я представляла.
– Да уж.
– Ему как будто… даже нравится все это.
Они на мгновение встретились взглядами и тотчас же отвели глаза в сторону.
– Все-таки еще неделя в тюрьме… – сказала Фрэнсис. – С другой стороны, Уорду предоставят адвоката. Будет подтверждено его алиби. Против него нет никаких улик – только слухи да его хвастливые заявления.
Она почувствовала, что Лилиана с надеждой смотрит на нее.
– Ты правда так думаешь?
– Не верю, что дело дойдет до уголовного суда.
– Ты правда так думаешь? – повторила Лилиана.
– А ты – нет разве?
– Я уже не знаю, что думать, – горестно прошептала Лилиана. – Я сама себе не доверяю. Сегодня утром я приготовилась к самому худшему. По-настоящему приготовилась, честное слово. Но теперь, когда я его увидела… да, это несправедливо с моей стороны. Но ведь он действительно напал на Лена летом. И выбил зуб девушке…
Тут уличная дверь снова распахнулась, и Лилиана умолкла, глядя на избитую женщину, которая рванулась вперед и тут же подалась назад, в очередной раз разочарованная.
Когда Лилиана вновь заговорила, голос ее звучал почти застенчиво:
– А… как ты думаешь, какая она?
Фрэнсис нахмурилась:
– Кто? Эта Билли?
– Я все пытаюсь представить себе ее. Думала, она будет здесь. Хочется просто посмотреть на нее и навсегда покончить с этой историей. До сих пор не могу поверить, что Лен мне изменял. Да еще с такой девушкой! Не могу поверить, что он встречался с ней столько месяцев. Постоянно вспоминаю разные мелочи, разные вещи, которые он якобы сам решил сделать. Наверняка ногти – это ее работа.
– Ногти?
– Ну помнишь? Маникюр? Мы еще смеялись над Леном. Должно быть, маникюр ему делала она. Да, наверняка. Я поняла это, когда инспектор зачитывал показания, и почувствовала себя такой дурой. Такой дурой! Если бы оттого, что чувствуешь себя дурой, можно было умереть, я бы умерла там прямо на месте…
Голос у нее задрожал, и губы задергались. Возможно, сейчас ей вспомнился момент в Вериной спальне, когда Фрэнсис обвинила ее в том, что она вечно за нее прячется.
Лилиана глубоко вздохнула, овладевая собой:
– Я не хочу идти в полицию. Не хочу, раз ты уверена, что дело кончится ничем. Я не говорила бы так, если бы парень держался иначе. Но мы выждали три дня – и с ним все в порядке. Мы вполне можем подождать еще неделю. Я хочу подождать еще неделю. За это время ситуация как-то прояснится, да ведь?
До сих пор Фрэнсис не сознавала, что сердце у нее стиснуто, но при последних словах Лилианы почувствовала, как оно резко расслабилось – будто кулак разжался. Еще семь дней свободы! От внезапного облегчения у нее закружилась голова. Фрэнсис молча кивнула. Она не могла посмотреть в глаза Лилиане. Не могла сказать ей ни единого теплого, доброго слова. Сама толком не понимала почему – от стыда ли, от отвращения или по иной причине? Со дня похорон Леонарда они с ней ни разу даже руками не соприкоснулись, а сейчас их разделяли считаные дюймы. Если бы только они могли податься навстречу друг другу, преодолевая это ничтожное расстояние… Но разве такое возможно здесь, при всех? Вдобавок Лилиана ни словом не обмолвилась насчет своего возвращения на Чемпион-Хилл.
Они немного постояли в неловком молчании, потом вернулись к остальным.
В вестибюле появились инспектор Кемп с сержантом Хитом и сразу же подошли к ним, чтобы обсудить слушание, явно довольные своим успехом. Сержант только что посадил парня в полицейский фургон, который доставит его в Брикстонскую тюрьму.
– Уж там за ним присмотрят, не беспокойтесь, – зловещим тоном заверил он отца Леонарда.
Фрэнсис случайно встретилась взглядом с инспектором, смотревшим на нее поверх плеча миссис Вайни. Кемп дружелюбно кивнул, а затем, словно не выдержав, приблизился к ней, ухмыляясь в точности как Спенсер на скамье подсудимых.
– Ну что ж, мисс Рэй, вы оказались проницательнее меня.
Фрэнсис не поняла:
– Вы о чем?
– Вы весьма скептически отзывались о мужьях, когда мы с вами беседовали на прошлой неделе. Вы были правы в своих сомнениях. И были правы насчет невиновности мистера Уисмута. Надеюсь, в конечном счете мы выступили на должном уровне, и вы вполне удовлетворены.
Он говорил шутливо, но Фрэнсис ответила совершенно серьезно:
– Нет, не удовлетворена.
Улыбка сползла с его лица.
– Вот как?
– Парень – дешевый позер. Разве не видно?
– Он отъявленный дебошир! Давно уже на примете у полиции там, в Бермондси.
– Он не убивал Леонарда Барбера. Ему просто нравится воображать себя жестоким преступником.
Инспектор потряс головой:
– Вы большая оригиналка, мисс Рэй!
– Он не убивал, – повторила Фрэнсис. – Вы ошибаетесь.
Вероятно, было в ее тоне что-то странное, что-то неуместное… какая-то излишняя горячность. Инспектор снова улыбнулся, но теперь несколько натужно. Он был слегка раздражен, возможно, разочарован – и определенно решил для себя наконец-то, что она малость с приветом, и все тут. Он шутливо пообещал принять ее слова к сведению, но, еще не договорив, стал делать знаки сержанту Хиту. Разумеется, они люди занятые, у них полно дел – дел, которые не имеют никакого отношения к ней и едва ли имеют отношение к Лилиане. Прощаясь, инспектор обращался преимущественно к Дугласу и Ллойду.
– Буду держать всех вас в курсе событий, – сказал он напоследок.
Провожая взглядом инспектора с сержантом, Фрэнсис подумала: «А ведь я могу сейчас окликнуть вас и очень сильно удивить. Вот прямо сейчас…»
Она этого не сделала, конечно же. Просто стояла и смотрела, как двое полицейских удаляются, направляясь в какую-то другую часть здания, и скрываются из виду.
Потом они все двинулись к выходу, мимо женщины с побитым лицом, которая по-прежнему то и дело с надеждой порывалась вперед и опять отступала. Перед самой дверью они собрались с духом, готовясь выйти к толпе зевак. Ллойд взял под руку Веру, Фрэнсис взяла под руку миссис Вайни; Лилиану они поставили посередине, чтобы по возможности оградить от назойливого внимания. Как только они появились из дверей, толпа возбужденно зашевелилась и с жадным любопытством уставилась на них, но почти тут же с ней произошло еще что-то: на одном ее краю возникла какая-то зыбь, которая начала быстро распространяться. Фрэнсис не сразу сообразила, в чем дело.
Из боковых ворот выезжал полицейский фургон, и всем страшно хотелось хотя бы мельком увидеть парня, сидящего внутри. Одни мужчины подпрыгивали, пытаясь заглянуть в зарешеченные окна; другие колотили кулаками по стенкам фургона, выражая не то гнев, не то ликование. Фрэнсис не знала, что именно, да и знать не желала, покуда эмоции толпы направлены не на нее.
16
В течение следующей недели Фрэнсис владели все те же смешанные чувства. Каждое утро она лежала в постели, испытывая радостное головокружение при мысли о часах свободы, которые у нее впереди. И каждое же утро она заставляла себя встать, одеться и спуститься по улице к газетному ларьку – в полной убежденности, что, если она проведет хотя бы день, не вспомнив о Спенсере Уорде, не уделив ему озабоченного внимания, он пропадет. У нее было ощущение, будто парня затягивает в какой-то страшный, неумолимый механизм, но только она одна это видит; и скрежещущие зубчатые колеса еще не перемололи беднягу потому лишь, что она пытается оттащить его прочь, крепко схватив за воротник.
Но каждое утро Фрэнсис казалось, что Спенсера Уорда рывком затягивает на полдюйма дальше.
«В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ СОТВОРЮ С НИМ ЧЕГО-НИБУДЬ ПОХУЖЕ», «УХМЫЛКИ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ», «ЗАСЛУЖИВАЕТ ПОРКИ» – такие заголовки появились на первой полосе в двух или трех газетах назавтра после слушания. Репортажи сопровождались фотографиями: на одной – парень шел под конвоем к тюремному фургону, на другой – ухмылялся прямо в камеру, обнажив свои уродливые зубы, а на третьей – заслонял лицо рукой с растопыренными пальцами – каковой жест, подумала Фрэнсис, он явно взял из американских криминальных кинодрам, больше неоткуда. В воскресенье газеты напечатали заметки с высказываниями его соседей из Бермондси: Уорд с подросткового возраста постоянно имел неприятности с полицией, а во время войны «вообще как с цепи сорвался». Как-то раз угнал автомобиль и перевернулся на Стритхэм-Коммон; участвовал в вымогательстве продовольственных карточек; часто попадался на мелких кражах. Его дядя, вокзальный носильщик, дал интервью для «Ньюс оф зе уорлд», в котором просил о понимании и снисхождении. «По натуре Спенсер совсем не злодей, – сказал он. – Он жертва обстоятельств. Он был славным, добрым мальчиком, но характер у него резко испортился после гибели отца в битве при Нев-Шапель. Еще год назад мы надеялись, что он остепенится, но потом он познакомился с мисс Билли Грей и совершенно потерял из-за нее голову. Она дала Спенсеру основания считать, что они помолвлены, и, насколько мне известно, приняла от него кольцо. Но все изменилось, когда мисс Грей стала встречаться с мистером Леонардом Барбером». В заключение он сказал: «Я не верю, что мой племянник способен на такое гнусное преступление, и мне очень интересно знать, почему мисс Грей из кожи вон лезет, чтобы повесить на него вину за убийство. Я изложил свои сомнения в письме в Скотленд-Ярд и сейчас жду от них ответа».
Это интервью направило тревожные мысли Фрэнсис в новое русло. Она вспомнила заявление Дугласа насчет причастности девушки и ее сестры к убийству Леонарда. Если теперь еще и их обвинят!.. Когда в прессе появились первые фотографии Билли, Фрэнсис поймала себя на том, что вглядывается в них столь же пристально, как недавно вглядывалась в газетные снимки Лилианы. С фотографий на нее смотрело самое заурядное лицо, которое казалось смазливым за счет обесцвеченных волос, обведенных темной помадой губ, густо накрашенных ресниц и выщипанных в ниточку бровей. «Экспресс» иронически называла девушку «Роковая женщина из Бермондси». В подобном же тоне все остальные газеты писали об их с Леонардом «свиданиях на Таллс-Хилл» – словно оттого, что дело происходило в южном Лондоне, вся история становилась еще пошлее и некрасивее. «Господи, какая грязь! – подумала Фрэнсис. – Ну о чем, о чем Леонард думал?» Всматриваясь в снимки Билли Грей, она вдруг вспомнила, как стояла с ним в саду, залитом звездным светом… И опять испытала странную боль предательства при мысли, что Леонард тайно ходил на сторону, что по части лжи он далеко превзошел ее, Фрэнсис.
– Ах, убери их с глаз долой! – взмолилась мать, застав Фрэнсис за кухонным столом с разложенными на нем газетами. – Не понимаю, зачем ты читаешь все это! Толку-то лишний раз расстраиваться? Забудь уже все и успокойся!
– Да как я могу успокоиться? – воскликнула Фрэнсис – тем более возмущенно, что в глубине души только этого и хотела. – Как я могу успокоиться, когда бедный парень сидит в тюрьме, ожидая самого худшего?
– Но от нас-то уже ничего не зависит, верно? Ты собираешься следить за делом вплоть до самого суда в Олд-Бейли?
– До Олд-Бейли оно не дойдет, – твердо сказала Фрэнсис, принимаясь собирать газеты.
– Как тебя понимать? Мы должны надеяться, что дойдет. Ради семьи мистера Барбера.
– Дать ход делу без доказательств нельзя.
– Ох, Фрэнсис, какая же ты упрямая! Парня, конечно, жалко, но… – Мать заговорила деликатным тоном. – Судя по всему, что я видела и читала в прессе, он премерзкий тип.
– Он хулиган и вор, – резко сказала Фрэнсис. – Но кто его таким сделал? Все мы. Война. Нищета. Сами газеты. Он вырос в обществе, где убийство человека – повод для гордости. Так можно ли его винить? Еще совсем недавно мы раздавали медали за человекоубийство. И в любом случае, даже если он самый отпетый негодяй в Лондоне, это еще не означает, что он убил Леонарда.
– Но если убил не он – то кто? – недоуменно спросила мать.
Это был единственный вопрос, на который Фрэнсис не могла ответить, – вернее, единственный вопрос, на который она могла ответить и своим ответом разом разрешить ситуацию. В ней шевельнулся знакомый страх. Она убрала газеты подальше.
Если бы только она могла обсудить все с Лилианой! Если бы только Лилиана вернулась домой!.. Но дни шли, а от нее не было никаких весточек, и во Фрэнсис постепенно нарастало желание увидеть Лилиану – мучительное, томительное, как в прежние времена. Наконец она не выдержала и отправилась в Уолворт.
Фрэнсис сразу пожалела, что пришла. Ее визит совпал по времени с перерывом в рабочем дне мистера Вайни: он сидел в кухне, без пиджака, и ел жареный хлеб с беконом. Вайолет только что вернулась из школы, возбужденная и развязная после игр со сверстниками. «Почему вы к нам все время ходите?» – громко спросила она, и по яростному возмущению, с каким все принялись ей выговаривать, Фрэнсис поняла, что и остальные задаются тем же вопросом. Она и сама им задавалась. Страстная потребность поговорить с Лилианой при виде нее вмиг исчезла. Лилиана отвела Фрэнсис в гостиную, закрыла дверь, и они остались наедине. Но обе испытывали такую же неловкость, как несколько дней назад в полицейском суде: теперь, когда они приняли решение ждать дальше, им было, в общем-то, нечего сказать друг другу. Маленькая неопрятная комната, тесно заставленная мебелью, нагоняла уныние. Лилиана опять была в одном из Вериных платьев, с заколотыми гребенками волосами.
– Ты следила за газетами? – спросила Фрэнсис.
Лилиана помотала головой:
– Нет, не хочу и не могу.
Фрэнсис отступила от нее на шаг:
– Тебе удобнее ничего не знать и не делать? Тебе так удобнее, да?
Она снова говорила с презрением – потому что ей самой безумно хотелось ничего не знать и не делать. Лилиана посмотрела на нее так, как не смотрела никогда раньше: твердым, оскорбленным, разочарованным взглядом. Устыдившись, Фрэнсис протянула руку:
– Лили…
Дверь с грохотом распахнулась, и в гостиную ворвалась Вайолет, вместе с истеричным джеком-расселом.
На следующий день «Дейли миррор» сообщила, что в возрасте шестнадцати лет Спенсер Уорд входил в шайку подростков, которые напали на одного мальчика, связали его и подожгли штаны. «Таймс» поместила статью про несовершеннолетних правонарушителей; «Экспресс» сокрушалась по поводу «волны молодежной преступности», захлестнувшей страну после войны. Дело Спенсера Уорда толком не продвинулось. Парню до сих пор даже не предоставили возможности выступить в свою защиту. Но все газеты, которые читала Фрэнсис, все соседи, с которыми она разговаривала, похоже, принимали как само собой разумеющееся, что Леонарда убил именно он и никто иной. Фрэнсис словно воочию видела, как против Уорда постепенно выстраивается обвинительный приговор, – это походило на игру в слова, «виселицу», в которую она часто играла с братьями, – детскую игру, где после каждой ошибочной буквы на доске мелом рисуется очередная линия и перед глазами появляются сначала столб и перекладина виселицы, потом круглая голова, потом тело-огуречик, потом конечности-палочки…
Фрэнсис не могла в это поверить. Отказывалась поверить. Истина в том, что Уорд не убийца, снова и снова повторяла она себе. Он ни при чем. Это как в арифметике, думала она: дважды два четыре, и другого ответа нет. Уорда не могут признать виновным в преступлении, которого он не совершал. И она возлагала все свои надежды на второе слушание в полицейском суде.
Однако на втором слушании все оказалось еще хуже, чем на первом. Спенсер был бледен и держался уже не так нагло, но все равно вызывал не больше симпатии, чем неделю назад. А приставленный к нему адвокат – некий мистер Стрикленд, солиситор из Бермондси, взявшийся за дело, насколько поняла Фрэнсис, в порядке бесплатной юридической помощи, – не внушал ни малейшего доверия. У него были редкие растрепанные волосы, перекошенные очки, никотиновые пятна на пальцах, и он походил на зачуханного учителя латыни из третьесортной школы.
Обвинитель выглядел гораздо убедительнее. Он без запинки изложил факты, собранные инспектором Кемпом, после чего вызвал нескольких свидетелей. Первым к свидетельской трибуне подошел один из парней, которые утверждали, что слышали угрозы Спенсера в адрес Леонарда. Давая показания, он смотрел на Спенсера с нескрываемым злорадством, и было настолько очевидно, что он сводит с ним какие-то свои счеты, что Фрэнсис немного воспряла духом. Этого свидетеля точно не признают достойным доверия, решила она. Однако после него к трибуне вышла камберуэллская служанка, которая находилась со своим возлюбленным в проулке в ночь смерти Леонарда, и, когда она начала отвечать на вопросы обвинителя, вся уверенность Фрэнсис улетучилась. Сейчас, когда девушка предстала перед ней во плоти – реальная, осязаемая, пухлолицая, – Фрэнсис стало страшнее прежнего при мысли, что она тогда стояла где-то там, в непроницаемой тьме, поблизости от них с Лилианой, дыша одним с ними бархатистым воздухом. Обвинитель спросил, что именно она слышала, и девушка повторила то, что говорила репортерам: она слышала шаги, пыхтение, сдавленный вскрик «нет!» или «не надо!»… «Должно быть, – подумала Фрэнсис, полумертвая от ужаса, – это я вскрикнула, когда Лилиана дотронулась до моего плеча».
Может ли свидетельница описать голос?
Голос был «высокий», такой высокий, что сперва она приняла его за женский.
Фрэнсис облилась холодным потом.
– Но когда я узнала про убийство…
– По раздумье вы решили, что голос был мужской? Возможно, прозвучавший высоко от страха?
– Да, он был жутко испуганный. Не приведи господь услышать такое снова. От него прям кровь стыла в жилах!
Вне всяких сомнений, девушка свято верила в каждое свое слово, и ее искренность и простодушие произвели впечатление на всех присутствующих. Отец Леонарда сидел сгорбившись, прикрывая глаза ладонью. Дуглас утешительно похлопывал его по плечу – и Фрэнсис видела, что их горе тоже производит на людей сильное впечатление.
Затем обвинитель вызвал полицейского врача, мистера Палмера, чтобы тот доложил о результатах исследования, проведенного в криминалистической лаборатории. Сначала мистер Палмер рассказал про волосы, снятые с пальто Леонарда: они «по некоторым признакам» совпадают с волосами обвиняемого, но лишь «по некоторым», подчеркнул он. Он не готов поручиться своей репутацией за то, что это именно волосы Спенсера Уорда. Кровь же, обнаруженная на дубинке, «почти наверняка человеческая». Более определенного ответа лаборатория дать не смогла, но он самолично исследовал образцы под микроскопом и пришел к аналогичному выводу: да, почти наверняка. Форма ударной части дубинки также достаточно близко соответствует форме раны на голове мистера Барбера.
Может ли мистер Палмер сказать, с какой силой был нанесен удар? О, с весьма большой.
Был ли удар случайным? Скользящим? Мог ли он быть нанесен непреднамеренно? В ходе самообороны?
Мистер Палмер чуть не улыбнулся.
– О нет. Это очень маловероятно, если учесть расположение раны: не прямо спереди, а с легким смещением к затылку. Что же касается умысла… могу я попросить у вас орудие убийства на минутку? – Взяв у констебля дубинку, он поднял ее над головой, как поднимал инспектор Кемп на первом слушании. – Видите ли, – продолжил он, отодвигая манжет с запястья, – такое короткое орудие не имеет собственного момента силы. Момент силы передается от руки. – Он два или три раза взмахнул рукой для демонстрации. – В случае с более длинным предметом – крокетным молотком, кочергой или чем-нибудь вроде… да, тогда я бы предположил, что удар оказался сильнее, чем ожидал нападавший. То есть нападавший, не имевший прежде подобного опыта. Но с такой дубинкой – нет. Человек, нанесший повреждение мистеру Барберу конкретно этим орудием, точно знал, что делает.
– Значит, у него был умысел причинить смерть?
– Да, скорее всего, так.
Фрэнсис не верила своим ушам. Дело зажило собственной жизнью. Врач, адвокаты, полицейские – все исходили из своей версии случившегося и старательно подгоняли под нее факты. Но в таком подходе нет никакой логики. Почему никто больше не видит этого? Если они с Лилианой сейчас встанут и расскажут, как все случилось в действительности, обвинение мигом развалится. Ах, если бы только у них хватило духу! Разве честно во всем признаться не легче, чем сидеть здесь и слушать, как выступающие извращают факты? Если бы они с Лилианой могли рассказать правду, спокойно и внятно… если бы могли отвести инспектора Кемпа в дом на Чемпион-Хилл и показать напольную пепельницу… возможно, теперь он поверил бы, что произошел несчастный случай. Врач ведь практически так и сказал, верно?
Но едва Фрэнсис схватилась за спинку впередистоящей скамьи, все мышцы у нее вдруг стали как ватные. Она опустила голову и закрыла глаза, борясь со всепоглощающим страхом… А в следующую минуту слово взял адвокат обвиняемого, и она так и не встала, так ничего и не сказала. Мистер Стрикленд запросил дополнительное время для выстраивания защиты своего клиента. При всем уважении к мистеру Палмеру, он хотел бы проконсультироваться с другим врачом. И надеется получить на руки медицинское заключение.
Судья постановил отложить слушание и вернуть Спенсера Уорда в Брикстонскую тюрьму еще на семь дней.
Все то же самое повторилось через неделю и еще через неделю. Невероятно, но дело стояло на мертвой точке, никаких решений по нему не принималось. Каждый раз Фрэнсис готовилась к худшему, но получала мучительную отсрочку, и каждый раз парня отправляли обратно в тюрьму – в конце концов ей стало казаться, будто все они попали в какую-то другую реальность, похожую на дурной сон, в ад или чистилище, откуда никогда уже не вырвутся.
Все это влекло за собой непоправимые осложнения. Отец Леонарда, к примеру, старел буквально на глазах. Вправе ли они с Лилианой допускать, чтобы он раз за разом сидел на слушаниях, снова и снова видел эту дубинку, снова и снова мысленно представлял себе, как сына ударили по голове в темном проулке и оставили там умирать? Мать Спенсера тоже с каждой неделей выглядела все хуже. С другой стороны, и мать самой Фрэнсис сильно сдала в последнее время. Что с ней будет, если они признаются? Как она отнесется к тому, что они с Лилианой столь долго тянули с признанием? Им следовало сразу рассказать правду, – теперь Фрэнсис ясно понимала это. Перед ней опять открывались два темных пути, но она, как и в прошлый раз, выбрала неверный. Поздно, слишком поздно поворачивать назад. Сентябрь сменился октябрем, началось и закончилось четвертое слушание. Парень сидел в тюрьме уже почти месяц. Это было ужасно, просто чудовищно! Но в какой именно момент им с Лилианой следует явиться в полицию с признанием? В какой момент угроза для парня начнет перевешивать угрозу для них самих? Пока остается хоть малейшая вероятность, что дело кончится ничем, не стоит предпринимать никаких шагов, так ведь?
– Да, – сказала Лилиана, – не стоит.
– Но если дело все-таки передадут в Олд-Бейли? – спросила Фрэнсис. – Уорда могут приговорить к смерти. К смерти!
Лилиана побледнела:
– Ты же говорила, что это исключено.
– Тогда я так думала. А сейчас… не знаю.
– Но ты же была уверена. Ты сказала…
– Да как я могла быть уверена? Это ты настояла на том, чтобы подождать.
Теперь они продолжали в таком духе при каждой встрече: раздраженно пререкались шепотом в гостиной Вайни, в Вериной спальне, в полутемном коридоре возле двери на улицу. Или же сидели в гробовом молчании, мучительно желая заговорить, но не находя слов. Планы на будущее, художественные курсы, хлеб и вода – куда все это делось? Фрэнсис вспоминала комнату, о которой они с Лилианой мечтали. Тогда она воображала, как закрывает дверь и поворачивает ключ в замке, уединяясь от всего мира. И вот теперь они вдвоем действительно уединились в некой комнате – в своей отвратительной тайне. Все равно что в тюремной камере! Порой Фрэнсис впадала в ярость. Порой вдруг разражалась слезами. Порой они с Лилианой крепко обнимались на прощанье, и казалось, между ними все в порядке, ну или почти. Но когда однажды Лилиана спросила умоляющим голосом: «Ты меня любишь?» – Фрэнсис покоробило, как если бы вопрос задала Вера или Мин. Она притянула к себе Лилиану и поцеловала, но главным образом для того, чтобы скрыть выражение своего лица.
В тот день она возвращалась на Чемпион-Хилл в таком унынии, что даже начала сомневаться: да любили ли они с Лилианой друг друга по-настоящему когда-нибудь? Дом, едва она вошла, занудно потребовал ее внимания. Сроки арендной платы наступали и проходили; они с матерью снова залезали в долги. Фрэнсис заставила себя зайти в гостиную Лилианы. Замытые пятна на ковре опять бросались в глаза. Но пятна теперь не имеют никакого значения, напомнила она себе. Даже пепельница не имеет значения. Фрэнсис перевела взгляд на птичью клетку, на тамбурин. Она не видела здесь ничего, кроме кучи дрянного хлама. Фарфоровый фургончик по-прежнему стоял на каминной полке. Она взяла его и удивилась: надо же, какой легкий.
Перевернув фургончик, Фрэнсис увидела, что он полый, с круглым отверстием в дне; странно, почему она только сейчас заметила. Она вспомнила, как Лилиана поднесла его к губам и поцеловала, и в ней шевельнулось былое желание, точно язычок пламени, раздутый в золе. Но потом она вспомнила Леонарда в гробу, Спенсера в тюремной камере – и испытала такой стыд, такое смятение, что ее замутило.
Ночью ей приснилось, будто она везет по людным улицам труп Леонарда в чем-то вроде кукольной коляски Вайолет, и он накрыт только маленьким кукольным одеяльцем. Когда она натягивала одеяльце ему на голову, из-под него высовывались безжизненно раскинутые ноги; а когда стаскивала обратно к ногам, показывалось раздутое багровое лицо. Она проснулась в предрассветной темноте, вся в холодном поту от ужаса, но вызванного не столько кошмарным видением мертвого Леонарда в детской коляске, сколько ощущением своего бесконечного одиночества – ибо во сне она была совсем одна и бремя преступления лежало только на ней. Где же была Лилиана? Лилиана ее оставила! Фрэнсис чувствовала себя несчастным брошенным ребенком. Она отдала Лилиане свое сердце, а в ответ не получила ничего, кроме полуправд, изворотов, виляний и прямой лжи.
Потом ниоткуда раздался шепот: пятьсот фунтов… Факт в том, что удар пепельницей сделал Лилиану богатой. Факт в том, что Лилиана наилучшим образом выпуталась из всей этой истории. Избавилась от нежеланного ребенка. Избавилась от нелюбимого мужа. И повесила вину за убийство на невиновного человека…
«И ведь я помогала ей на каждом шагу! – в панике подумала Фрэнсис. – Даже труп Леонарда стащила вниз по лестнице!»
Она лежала в темноте, снова и снова прокручивая все в уме. Она помнила – ясно помнила – неоднократные случаи, когда Лилиана желала Леонарду смерти. Ах, хоть бы его переехал автобус, побольше да потяжелее! Ах, хоть бы он умер! Фрэнсис забыла, что и сама не раз желала ему смерти.
Потом, вся вздрогнув, она вспомнила про письмо, которое Лилиана однажды написала ей. Разве в нем не говорилось о чем-то таком? О каком-то желании, намерении?…
Фрэнсис зажгла свечу, выбралась из постели, дрожа подошла к комоду и достала из него шкатулку, где сентиментально хранила памятные свидетельства их с Лилианой любви. Вот они, шелковые незабудки, бумажные листки с поцелуями и сердечками… фу, какое-то нелепое ребячество! На самом дне лежал конверт. Фрэнсис вынула из него письмо. Господи, ну и пошлятина. Истерически-слезливый тон, дурной слог. Фрэнсис нашла строки, про которые вспомнила минуту назад. Если да, скажи мне это, да так, чтобы я поверила, а то сейчас я готова пойти на самый отчаянный шаг, лишь бы быть с тобой… Сердце у нее подпрыгнуло к горлу. Я готова пойти на самый отчаянный шаг… Эти слова Лилиана написала после того, как нашла использованные театральные билеты у Леонарда в кармане и когда уже знала, что беременна. Писала ли она в пылу злости? Или с холодной головой? Может, она еще тогда все спланировала?
С другой стороны, подумала Фрэнсис, могу ли я быть уверена, что она вообще была беременна от Леонарда? Сам-то Леонард ей не поверил, так ведь? И возможно, он был прав! Лилиана изменяла ему – почему бы ей не изменять и мне? Она снова посмотрела в письмо – и теперь на глаза ей попалась другая строчка. Ты сказала, что мне страшно нравится, когда мной восхищаются… Ты сказала, что я полюблю кого угодно, кто будет восхищаться мной. Фрэнсис вспомнила всех, кто смотрел на Лилиану с восхищением: дамского угодника в парке, мужчин в поезде, которые опускали газеты, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Кузенов, с которыми она столь раскованно танцевала на вечеринке у Нетты. Вспомнила кудрявого Эварта. «На месте мужа, я бы ее хорошенько отшлепал». Значит, даже он видел это! Должно быть, есть в Лилиане что-то животное, что-то почти низменное, что-то вроде нездорового запаха, который привлекает этих мужчин, этих парней? И привлекло к ней саму Фрэнсис?
Охваченная лихорадочным возбуждением, она отнесла письмо и шкатулку к камину, вытряхнула из нее все содержимое на решетку и подожгла спичкой. Хранить в доме такие вещи нельзя! Вдруг полиция найдет? Глядя, как пламя пожирает бумагу, Фрэнсис ненадолго успокоилась. Но потом ее мысли снова понеслись вскачь. Какие еще остались здесь улики, свидетельствующие против нее? Фарфоровый фургончик в соседней комнате? Несколько секунд она всерьез раздумывала, не сбегать ли за ним, не разбить ли вдребезги. Потом вспомнила про найденную в кухонном коридоре запоночную пуговку, которая, вполне возможно, отпала у Леонарда от манжеты. Она спрятала ее в горшке с аспидистрой. Глупейший поступок, безумный просто! Надо было унести пуговку из дома, сразу же! Бросить в Темзу! Если вдруг заявится полиция…
Нет, полиция не заявится, пока Спенсер Уорд сидит в тюрьме. Но Фрэнсис уже находилась в состоянии, близком к помешательству. Теперь она не исключала, что Лилиана может пойти к инспектору Кемпу и наговорить на нее. Возможно, она уже сходила к нему. Возможно, как раз сейчас он направляется на Чемпион-Хилл. Полицейские же всегда производят арест ранним утром? Они же всегда так делают, да?
Было десять минут шестого, и за окнами стояла кромешная тьма. Фрэнсис всю трясло. Она торопливо надела халат и тапочки, схватила свечу, на цыпочках спустилась в холл и тихо, очень тихо – чтобы не дай бог не разбудить мать, спящую рядом за дверью, – взяла горшок с аспидистрой, стоявший возле обеденного гонга, и отнесла на кухонный стол. Достать пуговку оказалось труднее, чем она ожидала. Выковырять ножом не получилось; пришлось накренить горшок, рыться пальцами в земле. Пыльные листья, острые и жесткие, лезли в лицо, кололи глаза. Земля посыпалась на стол, но Фрэнсис продолжала копаться в горшке, все сильнее нервничая, все сильнее отчаиваясь, – в конце концов горшок со стуком упал набок и растение вывалилось из него, с кучей земли и спутанным клубком белесых корней. Выкатилась на стол и пуговка – самая обычная черная пуговка, каких полно в доме, и, скорее всего, вообще не Леонардова. При виде нее чары безумия тотчас рассеялись; Фрэнсис закрыла лицо руками и разрыдалась.
Когда через какое-то время она подняла глаза, мать стояла в дверях, ошеломленно глядя на нее:
– Боже мой, Фрэнсис? Что тут происходит?
Фрэнсис потрясла головой.
– Ничего, – проговорила она, безудержно рыдая в перепачканные землей ладони. – Ничего.
Весь день она провела в постели. Мать принесла ей чай и аспирин, потом немного плохо приготовленной еды: резиновый омлет, разварившуюся картошку. Вскоре после обеда в дверь спальни легонько постучали, и вошел семейный врач, пожилой господин по имени доктор Лоуренс. Должно быть, мать послала к нему с запиской одного из мальчишек-разносчиков. Он измерил Фрэнсис давление, выслушал стетоскопом сердце, пощупал под челюстью сухими теплыми пальцами.
– Головокружение испытываете? – спросил он. – Обморочные приступы? Одышку?
В ответ на все вопросы Фрэнсис мотала головой, стыдясь своей рваной нижней сорочки, удрученно думая о стоимости его визита. Но он держался так ласково, так искренне, что на глаза у нее невольно наворачивались слезы. Доктор Лоуренс ободрительно похлопал ее по руке, затем негромко переговорил с матерью на лестничной площадке. «Нервное перенапряжение» – такой он поставил диагноз; возможно, отсроченная реакция на стрессы войны и на смерти близких, усугубленная недавними переживаниями. Необходим полный покой, никаких волнений… Он оставил пузырек таблеток: принимать по одной перед сном.
Фрэнсис лежала, вспоминая отца, его «сердечные приступы». Она представила, какое отчаяние охватывало его при мыслях о стремительно тающих деньгах, о погибших сыновьях, о своенравной, непригодной к браку дочери, – и опять расплакалась навзрыд.
Следующие два или три дня Фрэнсис провела под знаком полной своей нетрудоспособности. Она не выбегала за утренними газетами. Спенсеру Уорду пришлось в кои-то веки обходиться без ее мысленного участия: она ничего не может поделать, если беспощадный механизм затягивает и перемалывает его. Она лежала на диване, с потрепанными книгами своего детства – «Островом сокровищ» и «Швейцарским Робинзоном». В девять вечера принимала таблетку и тут же проваливалась в глубокий сон без сновидений.
А потом, в воскресенье утром – когда она меньше всего этого ожидала, когда уже перестала на это надеяться и даже уже сомневалась, что вообще хочет этого, – вернулась Лилиана.
Фрэнсис только что убрала со стола после завтрака и мыла посуду в судомойне. Услышав скрежет ключа в замке передней двери, она решила, что мать почему-то вернулась из церкви, не досидев до конца службы. Удивленная, она крикнула через кухню: «Эй, случилось чего?» Ответа не последовало – только стук каблучков по плиткам пола, странно нерешительный.
Сердце неприятно дрогнуло. Стряхнув с пальцев мыльную пену, Фрэнсис вышла в холл – и там стояла Лилиана, в своем вдовьем пальто и шляпке, с чемоданчиком в руке, совершенно не похожая на зловещее, расчетливое существо, рисовавшееся в воспаленном воображении. У нее был робкий вид посетителя, которого заставили ждать слишком долго, и выглядела она очень худой, очень бледной, но такой родной, такой желанной… Фрэнсис замедлила шаг и остановилась. Она с мучительной ясностью увидела себя со стороны: лицо, опухшее после нездорового наркотического сна, грязные волосы, несвежее платье. Она вытерла руки о фартук:
– Надо было предупредить, что возвращаешься. Я бы привела себя в порядок.
Лицо у Лилианы слегка вытянулось.
– Тебе не нужно приводить себя в порядок ради меня.
– Ну, тогда дом привела бы в порядок.
– О, но…
Фрэнсис подошла к ней, чтобы взять чемодан.
– Нет, не стоит.
Лилиана неуклюже качнула чемоданом, и он ударился об руку Фрэнсис со странным полым звуком. Фрэнсис поняла, что чемодан пустой, и недоуменно взглянула на Лилиану. Лилиана залилась краской:
– Я не могу больше заимствовать вещи у Веры. Ну и вот… пришла взять кое-какую одежду.
Так, значит, она вовсе не возвращается… Чувство брошенности, одолевавшее Фрэнсис несколько ночей назад, нахлынуло с новой силой. Оно было словно вопящий младенец, которого ей внезапно всучили: Фрэнсис не хотела иметь с ним дела, не знала, как его унять, куда деть. Ни слова не говоря, она повернулась и направилась обратно в кухню, чтобы снять фартук, ополоснуть руки.
Она делала все без спешки, изо всех сил стараясь совладать с настроением, хотя бы отчасти. Она думала, что Лилиана поднимется наверх без нее, но, когда вернулась в холл, Лилиана стояла на прежнем месте, нерешительно глядя на лестницу.
– Мне… нужно собраться с духом, – с запинкой проговорила она. – Я страшно боялась сюда возвращаться. Давай… давай ты первая, а? Пожалуйста…
Опять не сказав ни слова, Фрэнсис пошла вверх по ступенькам спокойным шагом. И молча подождала на лестничной площадке, пока Лилиана медленно, опасливо не поднимется за ней следом.
Сначала они прошли в гостиную. Лилиана поставила чемодан на пол, но снимать пальто и шляпу не стала – стояла, озираясь вокруг с таким видом, будто оказалась здесь впервые.
– У меня ощущение, что я давным-давно отсюда съехала. Хотя прошел всего месяц. Все выглядит как-то не так. Все эти вещи. Так много вещей… И все уже покрылось пылью.
Она приблизилась к холодному камину и разглядывала тесно заставленную каминную полку. Слоники, тамбурин, фарфоровый фургончик, прочие безделушки потускнели, утратили яркость, точно затуманенные от чьего-то кислого дыхания.
Потом Лилиана заметила стопку писем, накопившихся за время ее отсутствия. Она взяла их, и Фрэнсис неловко сказала:
– Я не знала, что с ними делать: отнести тебе в Уолворт или… я не знала, когда ты сюда вернешься.
Лилиана с расстроенным лицом перебрала письма:
– Большинство адресовано Лену.
– Да.
– Я как-то не задумывалась об обыденных вещах вроде почты, которая по-прежнему будет приходить на его имя. А вот остальные письма… подобные я уже получала на Уолворт-роуд – от людей, прочитавших про меня в газетах. Они пишут всякое-разное, иногда ужасные гадости. Я такие письма больше не вскрываю.
– Ну так оставь их тут, я сожгу.
Фрэнсис говорила неживым, ровным голосом, но Лилиана как будто не замечала. Она положила письма на место и опять потерянно осмотрелась по сторонам, словно совсем чужая здесь. Она явно не знала, что делать и как себя вести. Фрэнсис спросила, не приготовить ли чаю, но нет, спасибо, не надо… Наконец Лилиана зажмурилась и потрясла головой:
– Ох, я знала, что со мной будет такое, если вернусь сюда! Когда я у матери, все кажется нереальным. Я про Лена. Но здесь я по-прежнему постоянно думаю, где он и когда вернется. – Она взглянула на Фрэнсис. – А ты? Я каждую минуту ожидаю, что вот сейчас он войдет в дверь. Потом вспоминаю, что даже если бы и вошел… ну, ведь он, скорее всего, пришел бы от нее, верно? Он был с ней в тот вечер, в свой последний вечер. И… ты помнишь? Когда Лен решил, что я встречаюсь с кем-то на стороне, он… он рассмеялся. В самый первый момент, прежде чем рассвирепел. Как будто это его позабавило. Я тогда не могла понять, чего смешного-то. А теперь понимаю и…
– Ты явилась, чтобы про муженька своего побухтеть? – перебила Фрэнсис. – С учетом всего остального я сегодня не в настроении выслушивать твое нытье.
Она понятия не имела, откуда взялись эти слова: казалось, они прозвучали сами собой, отдельно от нее. Даже не помнила, чтобы когда-нибудь прежде употребляла словечко «побухтеть», – это, скорее, из Леонардова лексикона. Равно ошеломленные, они с Лилианой уставились друг на друга. Фрэнсис хотела извиниться, но замешкалась, а потом стало уже слишком поздно. Опустив голову, Лилиана быстро прошагала мимо нее, подхватила свой чемодан и перешла из гостиной в соседнюю комнату.
Впервые за долгое время они с ней одни, вдвоем и никого рядом, но тратят драгоценные минуты бездарно, в отчаянии подумала Фрэнсис; и все между ними неладно, ничего не клеится. Она вышла на лестничную площадку и остановилась там, наблюдая за Лилианой через открытую дверь спальни. Лилиана положила чемодан на кровать и наконец-то сняла пальто и шляпку – но для того лишь, чтобы было удобнее рыться в шкафу и комоде, выбирая нужные вещи.
Фрэнсис пришел на память летний день, когда она наблюдала, как Лилиана собирает вот этот самый чемодан для поездки в Гастингс. В тот день они с ней пошли на каток. На каток! Сейчас это казалось слишком странным и слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Она вспомнила стремительное скольжение, сплетенные руки, счастливый смех… А потом они пошли в парк. Это единственная настоящая вещь, сказала тогда Лилиана.
Теперь Лилиана торопилась, хватала вещи без разбора, и чемодан был уже почти полон. Фрэнсис смотрела, как она укладывает в него еще одну ночную рубашку, еще одну пару туфель.
– Ты же не потащишь такую тяжесть в Уолворт? – спросила она, когда Лилиана опустила крышку чемодана и надавила на нее, пытаясь закрыть.
– Поеду на трамвае, – отрывисто проговорила Лилиана, не поднимая головы. – Я в порядке. Уже нет такой слабости, как раньше.
– Тебе действительно нужно столько вещей?
– Проще сразу все взять. Мы же не знаем, что будет дальше, верно? Мало ли какие вещи мне понадобятся.
На это Фрэнсис ничего не ответила. Еще немного понаблюдав за борьбой с чемоданом, она подошла и налегла обеими руками на упругую крышку, чтобы можно было защелкнуть замки. Лилиана стянула тяжелый чемодан с кровати и, не удержав, с глухим стуком поставила на пол.
– Я сама справлюсь, – упрямо сказала она, по-прежнему пряча глаза, когда Фрэнсис машинально потянулась к чемодану. – Говорю же, я нормально себя чувствую. – Помолчав, она добавила уже другим тоном, несколько нерешительным: – Но у меня есть кое-что для тебя.
Она достала из сумочки конверт и вложила Фрэнсис в руку. Фрэнсис услышала звяканье монет.
– Что это?
– Моя арендная плата, – смущенно ответила Лилиана. – Ты думала – я забыла? Там двенадцать фунтов без малого, за два месяца. Как и договаривались, да?
И это до боли напомнило момент из прошлого: когда в апреле, совсем еще чужая и незнакомая ей, Лилиана застенчиво протянула конверт с первой арендной платой. Такое ощущение, подумалось Фрэнсис, будто кто-то неумолимо накручивает их жизнь обратно на катушку, как рыболовную леску, или распарывает один за другим стежки, соединявшие их двоих.
Страшно удрученная, она попыталась вернуть конверт:
– Я не могу взять деньги, Лилиана. Ты не должна платить за комнаты, в которых не живешь.
– Пожалуйста, возьми. Они твои. Твои и твоей матери.
– Лучше оставь их себе.
– Разве тебе не нужны деньги?
– Ну… нужны, конечно. Но ведь и тебе нужны, правда?
Лилиана смутилась пуще прежнего:
– Я вчера встречалась с юристом. Он написал мне насчет денег Лена. Я про страховку. Так вот, он дал мне чек… Ах, пожалуйста, не надо! – Фрэнсис шагнула к ней и засунула конверт обратно в сумочку. Лилиана снова его вытащила и попыталась всучить Фрэнсис.
Фрэнсис сжала кулаки и вскинула руки:
– Не возьму.
Они нелепо топтались у кровати: одна – напирала, другая – уворачивалась.
– Ну возьми, Фрэнсис!
– Не возьму.
– Прошу тебя!
– Нет! Мне противны эти деньги!
– Мне тоже противны, знаешь ли! – Лилиана швырнула конверт на кровать; лицо у нее пошло красными пятнами. – Как, по-твоему, я себя чувствую? Об этом ты подумала? Тебе известно, когда Лен продлил страховку? Сразу после того вечера в июле, когда парень напал на него. Должно быть, он все продумал. Должно быть, он понял, что парень не шутит – и наверняка нападет снова. Должно быть, он всерьез думал, что может умереть! Но даже тогда, даже понимая это, Лен продолжал встречаться с ней. Я значила для него достаточно много, чтобы он обеспечил меня этими пятью сотнями. Но она значила для него гораздо больше.
– Господи! – взорвалась Фрэнсис, потеряв терпение. – Да почему тебя это волнует?
– Не знаю. Волнует, и все.
– Ты же всегда говорила, что не любишь мужа. Ты же хотела уйти от него, верно?
– Да, но…
– Хотела?
– Да! Да! Не дави на меня, Фрэнсис. Ты вечно на меня давишь. Я не могу это объяснить. Я ненавижу Лена за то, что он ее хотел. Знаю, он занимался с ней ровно тем же, чем я занималась с тобой, но все равно ненавижу его за это. И ее ненавижу. Мне никогда не нужны были его деньги. Ты говоришь, они и тебе не нужны, но… – С обиженным, упрямым выражением лица она схватила конверт с кровати и бросила на комод. – Я оставлю их здесь: хочешь бери, хочешь нет – как тебе угодно.
Затем Лилиана взяла свое пальто. Глядя, как она просовывает руку в рукав, Фрэнсис сказала:
– Значит, ты уже убегаешь? – Звук собственного голоса вызывал у нее омерзение. – Мы даже не поговорили о деле.
Лилиана немного опустила пальто.
– Так говорить-то не о чем. Мы решили просто ждать дальше. Или ты передумала?
– Нет, не передумала.
– Ты же скажешь мне, если передумаешь?
– Разумеется.
– Только не надо таким тоном! Я уже перестала понимать, что у тебя в голове. Ты словно отдалилась от меня.
– Ну да, на расстояние, равное расстоянию отсюда до Уолворта.
– А вот сейчас ты несправедлива! Ты прекрасно знаешь, почему я остаюсь там. Так проще во всех отношениях. Нам по-прежнему досаждают репортеры. Некоторые сторожат у двери, с фотокамерами. И полицейские по-прежнему наведываются почти каждый день. Ты предпочла бы, чтобы они все сюда таскались?
– Нет, – после недолгого молчания признала Фрэнсис. – Нет, не предпочла бы.
Голос Лилианы смягчился.
– Наша разлука… мы должны ее вытерпеть. Это тяжело. И все остальное тяжело. Но спустя время теперешние трудности покажутся нам пустяком. Правда? Если все благополучно разрешится?
Фрэнсис не произнесла ни слова, но медленно – не без усилия – кивнула. Лилиана надела пальто, подошла к ней, и они обнялись.
Однако у Фрэнсис было такое ощущение, будто они с ней не совмещаются, не совпадают, не подходят одна к другой. С минуту она стояла как деревянная, не испытывая ни малейшего удовольствия, потом осторожно попыталась высвободиться из Лилианиных рук.
Но Лилиана вцепилась в нее, не отпуская:
– Фрэнсис…
Сердце у нее забилось чаще – Фрэнсис ощущала, как оно колотится. Лилиана положила голову ей на плечо, а когда снова заговорила, голос у нее звучал лихорадочно, торопливо, под стать сердцебиению.
– Фрэнсис, скажи, что у нас с тобой все будет хорошо, когда этот кошмар закончится. Скажи, что все будет как раньше. Я знаю, ты ненавидишь меня за то, что я сделала, и считаешь меня слабой. Я очень, очень стараюсь быть сильной. Но позволь мне сейчас побыть слабой, хотя бы минутку. Скажи, что между нами ничего не изменится, что я не разрушила наши отношения. Я страшно боюсь. И дело не только в бедном парне, хотя и в нем тоже, конечно. Но мне кажется, я бы переносила все легче, если бы знала, если бы была уверена… Еще недавно наше с тобой будущее виделось так ясно, и все в нем было так замечательно. А теперь над ним будто занавес опустился. И я не знаю, что там будет, когда занавес снова поднимется. Я не знаю, что у тебя на уме.
При последних словах она откинула голову назад и посмотрела Фрэнсис в глаза. Их лица разделяла лишь пара дюймов; Фрэнсис слышала запах ее пудры и помады, почти физически ощущала тепло и движение ее губ. Не поцеловать Лилиану было так же невозможно, как не моргать, не дышать. Но когда губы их встретились, сухие и неловкие, как губы двух совершенно незнакомых людей, Фрэнсис в первый момент подумала, что лучше уж вообще не целоваться, чем целоваться вот так: что такой поцелуй только окончательно все перечеркнет, уничтожит, погубит.
Но потом она почувствовала робкое, неуверенное давление Лилианиного языка на свой, самого кончика языка, горячего и знакомого. Она ответила встречным давлением, поднесла руку к щеке Лилианы, и поцелуй вдруг стал другим: влажным, открытым, глубоким. От внезапно нахлынувшего облегчения обеих охватила слабость. Они прервали поцелуй, чтобы обняться крепче, прильнуть друг к другу теснее. «Я люблю тебя! Люблю!» – прошептала Лилиана на жарком, резком выдохе, обжегшем Фрэнсис ухо.
Они снова поцеловались, еще горячее. Там, где они соприкасались грудями и бедрами, у обеих будто что-то толкалось внутри, оживало, рвалось из-под кожи, почти болезненно. Но между ними было слишком много слоев ткани. Продолжая целоваться, они принялись нетерпеливо стаскивать, срывать одежду друг с друга. Фрэнсис запустила руки Лилиане под блузку, нашарила пояс юбки. Несколько секунд она безуспешно возилась с пуговицей и крючками, потом бросила, потянулась вниз, схватилась за саму юбку и горсть за горстью подтягивала ее, поддергивала, пока наконец не ощутила под пальцами шелк чулок, а затем гладкую кожу.
Они стояли, неуклюже покачиваясь. Фрэнсис отвела ногу назад, чтобы пинком закрыть дверь, и они чуть не упали. Руки Лилианы по-прежнему тесно обвивались вокруг нее, и только когда пальцы Фрэнсис скользнули ей между ног и задвигались там, нежно надавливая и потирая, Лилиана немного отстранилась, судорожно вздохнула, опустила голову и пошарила позади себя в поисках какой-нибудь опоры: стены, спинки кровати – чего угодно. Ничего не найдя, она смирилась с неустойчивостью позы и безвольно уронила руки, предоставив Фрэнсис поддерживать себя. А когда пальцы Фрэнсис задвигались быстрее и лицевые мышцы у Лилианы начали напрягаться, она вскинула голову и посмотрела Фрэнсис прямо в глаза – словно настойчиво желая, даже требуя, чтобы она видела, что между ними нет никаких преград, между ними нет ничего, кроме кожи.
Но уже в следующий миг… в чем дело? Что-то произошло, какая-то резкая перемена вроде случавшихся между ними раньше, только теперь не скачок, а спад и угасание. Лилиана закрыла глаза, задержала дыхание; по лицу ее прошла медленная судорога, щеки густо покраснели… но напряжение ничем не разрешилось, пошло на убыль, и теперь Фрэнсис почувствовала, в какой неудобной, нелепой позе они стоят. Все мышцы у нее ныли, горели, гудели от усталости. Она немного изменила позу и перенесла тяжесть тела на другую ногу, стараясь двигать пальцами в прежнем ритме. Теперь лицо Лилианы искажала страдальческая гримаса. Фрэнсис удрученно поняла, что та тужится, силясь довести себя до разрядки. Пальцы у нее вдруг словно онемели, утратили чувствительность. Она задвигала ими быстрее и, задыхаясь, спросила: «Ты как хочешь? А? Как мне это сделать?» Но своим вопросом, своим признанием, что у них не получается, она только все ухудшила. Чувство близости и непринужденности исчезло. Фрэнсис осознала, что яростно трет остывающую, липкую, безответную плоть. Сконфуженная, она замедлила движения руки.
А еще через минуту Лилиана взяла ее за запястье, останавливая. Они стояли с опущенными головами и поникшими плечами; дыхание постепенно успокаивалось, сердцебиение унималось.
Но даже тогда еще не все было потеряно. «Давай ляжем», – прошептала Лилиана. Она подвела Фрэнсис к кровати, и они легли, положив головы на единственную подушку, натянув друг на друга стеганое одеяло, чтобы не замерзнуть, как делали в прошлом, когда были любовницами. Подушка слабо пахла Леонардовым бриолином. На пыльной прикроватной тумбочке стояла шкатулка с его запонками, лежал его носовой платок и библиотечная книжка бульварного толка, за которую уже давно набегал штраф; на внутренней стороне двери по-прежнему висел его халат, рядом с Лилианиным кимоно. Но если закрыть глаза, подумала Фрэнсис. Если забыть о неловкой возне и неудаче, происшедшей минуту назад. Если забыть о крови, электрическом страхе, полиции и газетах. Если отрешиться от всех мыслей. Разве тогда не может быть как раньше? Чтобы они снова были вместе, связанные подлинной страстью? Это единственная настоящая вещь. Разве нельзя сделать так, чтобы она снова стала настоящей? Хотя бы ненадолго?
Но бедный парень, затянутый в неумолимый механизм… Мысли Фрэнсис уже возвращались к ужасной действительности. Она повернула голову. Открыла глаза. И увидела на комоде конверт с двенадцатью фунтами.
Не смотри на него, приказала она себе. Не вздумай открыть рот. Молчи. Ради бога! Но она ничего не могла с собой поделать. В ней снова вскипало слепое безумие. Издав мерзкий, презрительный смешок, Фрэнсис сказала каким-то чужим голосом:
– Боюсь, сегодня я не отработала твоих денег.
Лилиана подняла голову с подушки и нахмурилась:
– В смысле?
– Или я неправильно тебя поняла? И ты принесла плату за что-то другое? Не беспокойся. Я не пойду в полицию, если тебя это волнует. Парень как сидел в тюрьме, так и будет сидеть.
Несколько мгновений Лилиана не шевелилась. Потом резко отпрянула, откинула одеяло, вскочила с кровати. По-вернувшись спиной к Фрэнсис, она одернула юбку и блузку, но причесывать растрепанные волосы не стала. Дергаными яростными движениями она надела шляпку, сунула ноги в туфли, натянула пальто, затолкала перчатки в сумку. И лишь повесив сумку на руку и подхватив с пола чемодан, она наконец обернулась к Фрэнсис, которая все это время наблюдала за ней с кровати.
Обернулась и произнесла холодным, ровным тоном:
– Мне жаль, Фрэнсис, что ты не такая сильная, как воображаешь.
Фрэнсис опешила:
– Что?
– Только не надо наказывать за свою слабость меня и притворяться, что ты поступаешь так из-за парня. Если я захочу получить наказание, я пойду к инспектору Кемпу, чтобы меня наказали за то, в чем я действительно виновата.
Лилиана прикрыла глаза ладонью и продолжила дрогнувшим голосом:
– Ну вот, ты вынудила меня сказать жестокие слова, а ведь я пришла, чтобы просто… просто…
Она уронила руку:
– Я от многого отказалась ради тебя, Фрэнсис. Я отказалась от ребенка. Я тебе не навязывалась. Если бы я и хотела подобных отношений, то уж наверное предпочла бы, чтобы все было проще для меня. Но я… Нет, не подходи. Не прикасайся ко мне! – Фрэнсис спрыгнула с кровати и рванулась к ней. – Отстань! – Лилиана оттолкнула ее.
Фрэнсис охватила паника. Темное безумие бесследно исчезло – будто бы лопнуло, проткнутое булавкой.
– Лили, прости меня! Пожалуйста! Я не понимаю, что со мной творится. Я…
– Отстань!
– Мне кажется… мне кажется, я схожу с ума. Недавно ночью я… Прошу тебя, Лили! – (Лилиана уже открыла дверь.) – Не уходи! Не оставляй меня. Я не знаю, почему я тебя оскорбила. Я не хотела…
– Отвяжись!
На этот раз Лилиана ударила по-настоящему. Удар пришелся прямо под скулу, и Фрэнсис отшатнулась. Она прижала ладонь к горящей щеке, и они с Лилианой оцепенело уставились друг на друга – в ужасе от того, что они делают, в ужасе от того, что напомнил им этот момент, и в ужасе от собственной беспомощности, от своей неспособности распутать ситуацию, в которой они оказались и чем дальше, тем больше запутывались.
– Не уходи, – слабо повторила Фрэнсис.
Но было поздно. Слишком поздно. Лилиана уже повернулась и бросилась прочь. Дробный стук ее каблучков в тишине казался оглушительным, как пулеметная очередь.
Во вторник была годовщина смерти Джона-Артура, но Фрэнсис смотрела на фотографию брата сухими глазами. В тот же день в Камберуэлле состоялось повторное дознание, и присяжные, выслушав коронера, вынесли вердикт «преднамеренное убийство». В четверг нужно было идти на очередное слушание в полицейском суде, но у Фрэнсис не хватило на это сил. Она осталась дома: лежала на диване, свернувшись калачиком, и читала «Похищенного». Около часа пополудни явилась миссис Плейфер с новостями, которые ей сообщила Пэтти, чья племянница была помолвлена с констеблем. Слушание заняло буквально десять минут. Обвинитель завершил изложение доказательств по делу, и судья остался полностью удовлетворен. Под аплодисменты родственников Леонарда и одобрительные возгласы публики он объявил постановление о передаче дела Спенсера Уорда в Олд-Бейли, где оно будет рассмотрено через две недели.
17
Ладно, по крайней мере, скоро все кончится, уныло думала Фрэнсис: безумие, нервотрепка, постоянное вранье, необходимость прятаться по углам – все останется позади. Шестого ноября откроется судебный процесс. Она испытывала известное облегчение оттого, что знала точную дату, и знала, что тогда все наконец разрешится так или иначе. Раньше Фрэнсис даже не представляла, что страх может надоесть, прискучить. Сейчас она вспоминала разные виды страха, одолевавшего и потрясавшего ее с тех пор, как началась эта история: приступы дикой паники, черного ужаса, мучительного отчаяния, эмоциональные и физические коллапсы. Ни единого скучного момента! Но теперь ей все надоело, осознала она. Надоело до слез, до зубовного скрежета. До смерти надоели мысли о чертовых постояльцах, доставивших столько неприятностей, надоели собственные страх и трусость.
Лилиану за эти две недели Фрэнсис видела лишь раз, в начале второй недели. Они ни словом не обмолвились о безобразной сцене, произошедшей между ними, да и вообще о прошлой своей встрече. Лицо Лилианы хранило замкнутое выражение, держалась она холодно и отчужденно. Обе явились по вызову одного из юрисконсультов и сидели с ним в офисе на верхнем этаже, пока он в последний раз просматривал и уточнял их показания о событиях вечера, когда был убит Леонард. Поначалу Фрэнсис испугалась, что он попросит ее выступить свидетелем в суде: живо вообразила, как придется взойти на свидетельскую трибуну и отвечать на наводящие вопросы обвинения под взглядом парня. Но оказалось, для этого нужна только Лилиана. Он сожалеет, что вынужден обратиться к миссис Барбер с такой просьбой, сказал юрисконсульт, но долго допрашивать ее не станут. Мистеру Айвсу – адвокату, которому поручено дело, – потребуется всего лишь, чтобы она подтвердила ряд фактов, имевших место в день смерти мужа, ну и припомнила кое-какие подробности июльского вечера, когда на него было совершено первое нападение… Возможно, они слышали о Хамфри Айвсе, королевском адвокате? Его имя часто мелькает в газетах. Он очень опытный адвокат, просто блестящий, и при его участии судебный процесс займет дня три, не больше; ну в самом крайнем случае четыре – если адвокат защиты, мистер Трессилиан, окажется достаточно искусным. Он совсем еще новичок, взявший дело за минимальный гонорар, а от таких никогда не знаешь, чего ждать. Такие вот новички иногда рвутся поскорее все закончить, а иногда хотят произвести хоть какую-нибудь шумиху, «от всего яростно отбрыкиваясь». Но миссис Барбер следует помнить, что в любом случае исход процесса уже предрешен. Мистер Айвс ясно дал понять, что к нему редко попадали дела столь очевидные.
Юрисконсульт, конечно же, хотел их успокоить. Но, выйдя из здания, обе остановились на тротуаре в совершенной растерянности.
– Три или четыре дня! – наконец проговорила Фрэнсис. – Ничего, что тебе придется давать показания? – Не дождавшись ответа, она продолжила: – Тебе не обязательно будет оставаться там после того, как выступишь. Я обо всем позабочусь, когда настанет время. Если оно настанет то есть. Как только присяжные вынесут вердикт – и если он окажется обвинительным, – я сейчас же подойду к этому мистеру Трессилиану и…
– Ты думаешь, я и это позволю тебе за меня сделать? – холодно произнесла Лилиана. – Нет, я останусь там до конца. Я ко всему готова. Я уже сказала своим, что хочу быть там, и все. И еще… – Лицо ее слегка порозовело, и голос чуть оживился. – Еще сказала, что хочу, чтобы в суде со мной была ты. Не возражаешь? Я сказала, что хочу, чтобы со мной была ты – и никто больше.
Фрэнсис взглянула на нее:
– Прямо так и сказала? Это… это не показалось им странным?
Голос Лилианы опять зазвучал безжизненно:
– Не знаю. Теперь это не имеет значения, верно?
Да, подумала Фрэнсис, это действительно не имеет значения теперь – если они могут стоять здесь вот так, разделенные незримой ледяной стеной. Если Лилиана может смотреть на нее таким отчужденным, потухшим взглядом, словно они с ней никогда не целовались, не лежали голые вместе, не тонули в глазах друг друга… Фрэнсис хотела сказать что-нибудь, но не нашла слов. Они коротко договорились насчет следующей своей встречи и на том расстались.
Первое ноября, второе ноября – дни ползли один за другим. Фрэнсис пошла с матерью в кинематограф, но напрочь забыла фильм, едва в зале зажегся свет. Она навестила Кристину, но просидела у нее молча, не зная, о чем говорить. Дома она усердно трудилась по хозяйству, спеша привести все в порядок до начала судебного процесса, но потом осознала, что это дело гиблое. Дом буквально разваливался. Газовая колонка визгливо гудела при горении. Краска облезала с оконных рам, обнажая гнилую древесину. В судомойне начала протекать крыша; Фрэнсис поставила таз под капли, но дождевая вода расползалась темными подтеками, рисуя на потолке и стенах загадочные карты с кладами и уистлеровские[20] ноктюрны. Казалось, дом вдруг смертельно устал, как и сама Фрэнсис. Или почувствовал, что между ними все кончено: что срок действия их маленького контракта истекает. Возможно, все последнее время он просто потакал ей, терпел из вежливости.
Больше всего Фрэнсис тревожилась за мать. Что с ней станется? Как она перенесет удар? Будет ли хотя бы время объяснить ей все, в тот же день, если случится худшее? Ведь наверное, когда они с Лилианой признаются в убийстве, полицейские прямо на месте их обеих и арестуют? Возможно, мать узнает обо всем из газет! Нет, такого нельзя допустить. Ночь за ночью Фрэнсис лежала без сна, терзаясь подобными мыслями. Не так ли чувствовали себя братья, приезжая с фронта на побывку? Ноэль тогда вручил ей письмо с наказом отдать матери в случае его смерти; мать взяла письмо, спрятала куда-то и никогда больше о нем не упоминала. Фрэнсис пришло в голову оставить такого же рода записку: «Вскрыть в случае, если я не вернусь из Олд-Бейли…» Ох нет, это слишком театрально…
Потом она вспомнила про миссис Плейфер. Мысль о ней явилась как ответ на страстные молитвы. Ну конечно же, с миссис Плейфер можно будет связаться по телефону из суда, и она обо всем позаботится, доставит мать Фрэнсис в полицейский участок, разберется с газетчиками. А если в конце концов Фрэнсис приговорят к тюрьме или… или к чему похуже, миссис Плейфер, безусловно, поможет матери уладить финансовые вопросы, найти новых постояльцев. Возможно даже, она выставит дом на продажу, а мать заберет жить к себе, в «Бремар». Чем дольше Фрэнсис об этом думала, тем более вероятным казался ей такой исход дела. Да, положим, перспектива не самая радостная. Она представила мать в унизительной роли бесплатной компаньонки, читающей вслух приходские бюллетени, сматывающей клубки шерсти. Но лучше уж так, чем сидеть дома одной-одинешеньке, в мучительных раздумьях о позоре своей дочери. О господи! В уме не укладывается, что они оказались на грани такой катастрофы! Всего два месяца назад Фрэнсис была готова бросить мать, уйти из дома. Но тогда было ради чего, правда? Ради Лилианы, ради любви – но не из-за этого же дикого хаоса роковых случайностей и ошибок.
Иногда она горько плакала от сознания бесполезности, тщетности любых своих усилий. Зарывалась лицом в подушку и обхватывала себя руками, обнимая пустоту.
А потом наступил последний день перед открытием судебного процесса – День Гая Фокса. В этом году праздник пришелся на воскресенье, поэтому костров никто не жег, к великому сожалению Фрэнсис, но поздним вечером в небо взвились фейерверочные ракеты, в нарушение устава Дня Господня. Фрэнсис немного постояла у окна в полутемной спальне, наблюдая, как вспыхивают, рассыпаются и гаснут разноцветные огни. Затем приготовила одежду на завтра и залезла в постель, готовясь провести очередную бессонную ночь. Но очевидно, Фрэнсис уже достигла крайних пределов собственного страха и вышла за них: она спала крепким сном без сновидений, проснулась утром всего лишь в легком волнении, умылась, оделась и съела завтрак, испытывая лишь слабую нервную дрожь, как перед экзаменами в школе. Вот беззаботно попрощаться с матерью перед уходом оказалось трудно. Хотя на самом деле не так уж и трудно, поскольку это было только начало и ей еще предстояло несколько прощаний. Шагая в сторону Камберуэлла и по Уолворт-роуд, жадно вглядываясь во все вокруг как в последний раз, Фрэнсис ясно чувствовала, что переигрывает, пережимает с эмоциями – словно актриса, вышедшая на сцену сразу после того, как узнала о своем смертельном диагнозе.
Дверь, по обыкновению, открыла Лидия; собачонка, по обыкновению, заливалась лаем. Лилиана, в элегантной шляпке и пальто, уже приготовилась к выходу – но равно ее сестры и мать. Они не отпустят Лил одну. Нет-нет, ни в коем случае! О чем она вообще думает? А вдруг ей станет дурно? Вдруг с ней опять приключится обморок? Это просто нечестно по отношению к бедной мисс Рэй! И да, кстати, почему бы не позвонить Ллойду? Еще есть время! Он увезет ее обратно домой, как только она даст показания в суде, пройдет через весь этот кошмар. А позже Лидия сбегает за вечерними газетами и…
– Нет, – отрезала Лилиана. – Нет. – Она опустила вуаль шляпки. – Я хочу так, а не иначе. Он все-таки был моим мужем. А значит, только мне и решать.
И тон ее был столь непреклонным, столь жестким, что сестры умолкли и даже мать смешалась.
Однако они все-таки настояли на том, чтобы проводить Лилиану хотя бы на улицу, когда подъехал таксомотор. За дверью сторожили несколько репортеров и газетных фотографов; несколько прохожих остановились поглазеть; покупатели вышли из лавки мистера Вайни, чтобы пожелать Лилиане удачи. «В точности как в день, когда мы поженились», – прошептала Лилиана, глядя через окно таксомотора на жалкую кучку людей, машущих руками. Но она обращалась скорее к оконному стеклу, нежели к Фрэнсис и после того, как автомобиль тронулся с места, не произнесла более ни слова. Пальто на ней было новое, черное с зеленоватым хитиновым отливом. Лицо под траурной вуалью казалось смутным и далеким. Фрэнсис оделась во все самое темное, что нашлось в гардеробе: серое прямое платье, темно-серый плащ. Она отмыла от грязи и до блеска начистила поношенные черные полусапожки – как будто начищенная обувь имеет какое-то значение, удрученно подумала она, уставившись на свои ноги.
Первое потрясение они испытали, когда пересекли реку и свернули с Ладгейт-Хилл: по улице тянулась очередь, упиравшаяся в двери Олд-Бейли – не жиденький ручеек посетителей, как обычно, а плотная толпа мужчин и женщин с сумками, шарфами и аккуратно свернутыми зонтиками.
– Они же не ради нас сюда явились, надеюсь? – сказала Фрэнсис.
Но еще прежде, чем она договорила, лица стали поворачиваться к ним, и очередь возбужденно зашевелилась, признав в Лилиане вдову убитого. Ко времени, когда такси затормозило у обочины тротуара, люди теснились и толкались, стараясь разглядеть прибывших, а полицейские энергично жестикулировали, требуя расступиться. Фрэнсис неловко выудила из сумочки несколько монет, расплатилась с водителем, и они с Лилианой торопливо вошли в здание.
Здесь их ждало второе потрясение: величественная роскошь интерьера. Взойдя по широким ступеням, они оказались в огромном, внушительном вестибюле, а оттуда поднялись по лестнице в мраморный холл с высоким куполом, вычурно декорированный и грандиозный, как неф кафедрального собора, где ощущаешь себя существом крохотным и ничтожным. Они стояли там в полной растерянности, пока к ним не подошел какой-то служащий. Миссис Барбер явилась для дачи показаний? Ей надобно проследовать с ним в комнату ожидания для свидетелей и оставаться там, покуда не вызовут. Другая дама может пройти прямо в зал судебных заседаний. Полицейский у двери пропустит ее.
Таким образом их с Лилианой сразу разлучили, и Фрэнсис направилась в судебный зал одна. В первую минуту ей показалось, что все здесь привычно и знакомо: очередное обшитое дубовой панелью помещение, в каких она провела столько времени на коронерском дознании и полицейских слушаниях; и на скамье, к которой ее провели, расположенной под нависающей общественной галереей, уже сидели отец Леонарда, брат Дуглас и дядя Тэд, по обыкновению мрачные и серьезные, – они встали, чтобы обменяться с ней рукопожатиями. Но когда Фрэнсис уселась и внимательно огляделась вокруг, она увидела, что нет, здесь все не так привычно и знакомо, как показалось на первый взгляд. Никакой неопрятности, никакой показухи: здесь все по-настоящему. Судебные секретари и адвокаты в своих париках и мантиях походили на хитрых галок. На стене над креслом судьи висел меч. Огороженная скамья подсудимых – вот оно, самое страшное. Оттуда людей отправляли на виселицу. Не там ли стоял Криппен? И Седдон? И Джордж Смит?[21]
Внезапный шум над головой заставил Фрэнсис вздрогнуть. Она со своего места не видела, но, похоже, там наконец открыли двери на общественную галерею. Послышался топот многочисленных ног, возбужденные голоса – люди вваливались толпой и рассаживались по местам, переговариваясь, приглушенно пререкаясь, с шарканьем пробираясь вдоль рядов, точно призрачная публика мюзик-холла. А возможно, призрак как раз она, Фрэнсис. Ведь ее глухо стучащее сердце не значит здесь ровным счетом ничего! В скором времени, без всякого предупреждения или заметного сигнала, судебный зал, прежде казавшийся словно бы разъятым на части, начал быстро срастаться в единое целое. Люди двигались в разных направлениях, занимая свои места на скамьях и за столами; незримая публика над головой притихла и замерла в ожидании. Раздалось зычное «встать! суд идет!» – и Фрэнсис вскочила на ноги. В дверь рядом с судейским креслом стремительной плавной поступью вошел служащий в черной мантии. Последовало какое-то громогласное объявление, завершившееся несколькими отрывистыми ударами деревянного молотка, которые напомнили Фрэнсис жутковатый размеренный стук по столу для спиритических сеансов, каким духи дают знать о своем присутствии. Потом появился судья – грозная фигура в ослепительно-красной мантии, с неожиданным, неуместным букетиком в руке. За ним по пятам вошли еще трое в мантиях, один из них – с золотой должностной цепью на груди. Они поднялись на помост с судейским столом, расселись по местам, и заседание открылось… Но где же Лилиана? Ей нужна Лилиана!..
Какое-то время Фрэнсис владел страх столь сильный, что все звуки доносились до нее будто бы откуда-то издалека. Она увидела, как в клетке для подсудимых возник Спенсер Уорд – приведенный конвоиром из какого-то коридора внизу, он вырос из пола, точно ассистент фокусника. Она напряженно выслушала, как Уорду зачитали обвинение и спросили, что он желает заявить суду. Потом услышала ответ: «Я заявляю о своей невиновности». Голос парня дрожал и пресекался, как у провинившегося школьника. Далее началось приведение к присяге присяжных заседателей, одиннадцати мужчин и одной женщины, – монотонная процедура, немного успокоившая Фрэнсис. Она пристально вглядывалась в лица людей, по очереди произносивших клятву, искала в них признаки доброты и милосердия. Но все они выглядели персонажами самыми заурядными и совершенно неискушенными в судейском деле: женщина в вычурной шляпке, мужчины, либо имевшие глуповато-смущенный вид оттого, что на них все смотрят, либо, наоборот, горделиво расправлявшие плечи и вздергивавшие подбородок от сознания собственной значимости. Вон тот последний, подумала Фрэнсис, наверняка старшина присяжных. Он походил на сметливого лавочника: уже разглядывал парня оценивающе, как разглядывал бы дешевый товар, доставленный поставщиком в подпорченном состоянии.
Теперь пожилой адвокат с одутловатым лицом встал и обратился к суду. Фрэнсис сообразила, что это и есть мистер Айвс, о котором говорил юрисконсульт, и что он начал свою обвинительную речь. Она заставила себя сосредоточиться, подалась вперед и застыла в напряженной позе. Дуглас, сидевший с ней рядом, сделал то же самое. Но словесные угрозы парня, первое нападение, дубинка, волосы с пальто и прочее – все это было уже очень знакомо по полицейским слушаниям, вплоть до трепета ужаса, который прокатился по залу минут двадцать спустя, когда мистер Айвс ненадолго умолк, чтобы предъявить присяжным дубинку. Когда он начал вызывать свидетелей, Фрэнсис поняла, что запросто могла бы выступить вместо любого из них, ибо все они уже не раз давали показания при ней: полицейский, объяснявший план проулка; констебли Харди и Эванс, рассказывавшие об обнаружении тела; медик, констатировавший смерть Леонарда на месте преступления… После адвоката Айвса к трибуне вышел полицейский врач, мистер Палмер, и сообщил суду неприятные подробности о повреждении, причиненном мозгу Леонарда. На сей раз он принес с собой вещественное доказательство, свидетельствующее о характере кровотечения. Он снял крышку с маленькой коробочки и извлек из нее заскорузлую темную тряпицу – воротник Леонардовой рубашки. Воротник его рубашки! Фрэнсис недоверчиво всмотрелась – он и близко не походил ни на что, запомнившееся ей из той ночи, какой-то измятый лоскут вроде высохшей змеиной кожи. Когда воротник поднесли к присяжным, некоторые из них подались вперед, внимательно рассматривая, а другие лишь раз глянули и быстро отвели глаза. Женщина демонстративно отвернула лицо, как будто ей стало дурно. Но всем до единого присяжным сделалось нехорошо при виде следующего вещественного доказательства – фотографий пробитой головы Леонарда, которые были вручены сметливому лавочнику, а затем передавались из рук в руки. С общественной галереи донеслись разочарованные вздохи и возгласы людей, безуспешно старавшихся рассмотреть снимки.
Здесь, впервые за все время, мистер Трессилиан встал, чтобы задать вопросы со стороны защиты. Он хотел, в частности, прояснить один момент, связанный с кровотечением. Не кажется ли вероятным, что при нанесении такой раны на одежде нападавшего должны остаться брызги крови?
Мистер Палмер благодушно кивнул:
– Да, такое вполне возможно.
– Тогда как вы объясните тот факт, что на одежде обвиняемого подобных следов не обнаружено?
– На это мне нечего сказать – кроме того, конечно, что одежду легко выстирать или выбросить. Но кровь была обнаружена на дубинке.
– Кровь, которая неизвестно, человеческая ли?
– Кровь, которая почти наверняка человеческая.
– Кровь, принадлежность которой человеку по имени Леонард Барбер, установить нельзя – как нельзя, по вашим же словам, с уверенностью утверждать, что волосы с пальто мистера Барбера по всем признакам совпадают с волосами обвиняемого? Так?
Врач медленно кивнул, с видом уже не столь благодушным:
– Да, так.
Мистер Трессилиан вернулся на свое место за адвокатским столом. «Ты куда? – мысленно завопила Фрэнсис, глядя, как он усаживается. – Ты чего? Продолжай! Не останавливайся!»
Но он уже делал какие-то пометки на листке бумаги, храня поистине поразительное спокойствие: молодой человек в роговых очках, всего годом-двумя старше самой Фрэнсис, с худым лицом и бледными длиннопалыми руками, напомнившими ей руки Джона-Артура. Возможно, у него есть сестра вроде Фрэнсис и мать вроде ее матери. Сегодня утром он встал с обычной кровати и позавтракал, в точности как Фрэнсис, – возможно, тоже ощущая холодок волнения под ложечкой… Сердце у нее болезненно сжалось при мысли о бесполезности любых усилий. Нет, Трессилиан нипочем не справится. Слишком молод и неопытен. Ох, лучше бы парня защищал мистер Айвс! Вот он, сразу видно, настоящий адвокат: как в книжках, как в фильмах. Сейчас, например, он что-то обсуждает с судьей, и Фрэнсис хотела для Уорда именно такого адвоката, который бы вот так прояснял какой-то юридический вопрос, невозмутимо поглаживая лацкан своей мантии. Их с Лилианой не спасет человек, который годится ей в братья, который расхаживает по дому в носках и валяется на диване, вытянув длинные ноги и скрестив тощие лодыжки.
Фрэнсис с напряженным вниманием выслушала показания еще двух или трех свидетелей. Одним из них был инспектор Кемп, розовощекий и явно собой довольный: он описывал стадии следствия, как некое подобие игры в «классики», где с одной клеточки ты обязательно перескочишь на очередную по счету, сделав всего лишь несколько маленьких прыжков в сторону. Фрэнсис осознала, что у нее болит голова. В зале был глянцево-белый потолок, и чистый, холодный свет резал глаза. И звуки распространялись в воздухе как-то странно. С галереи отчетливо доносились покашливания, перешептывания, шорохи, шум передвигаемых стульев. Судейские клерки и полицейские ходили туда-сюда, громко скрипя ботинками, шурша какими-то бумажками. Как воспринимает все это бедный парень? Поначалу он слушал сосредоточенно, но выражение его лица становилось все более рассеянным по мере того, как один свидетель сменял другого, и теперь он сидел подавшись вперед, положив локти на барьер перед собой и подперев подбородок ладонью. Фрэнсис вспомнила его жевательную резинку, его ухмылки. Сегодня Спенсер Уорд – в том же дешевом синем костюме, в каком появлялся на полицейских слушаниях, но кто-то нашел для него галстук поскромнее, и волосы у него аккуратно прилизаны. Лицо все такое же бледное, но слегка округлившееся, не такое крысиное, как раньше. Должно быть, подумала Фрэнсис, в тюрьме он питался лучше, чем дома.
Пока она смотрела, парень немного пошевелился, повернул голову, случайно встретился с ней взглядом – и жаркая краска прилила к щекам Фрэнсис, захлестнутой тошнотворной, необоримой волной стыда.
Потом вдруг инспектор спустился со свидетельской трибуны, и Фрэнсис с изумлением осознала, что прошло уже полдня и заседание прерывается на обед. Обед! Да как же сейчас можно думать о вещах столь обыденных и незначительных? Но когда присяжные вереницей удалились, когда мужчины в мантиях сошли с помоста, а Спенсер Уорд скрылся под полом загородки для подсудимых, судебный зал опять словно бы распался, расползся, разъялся на части. Не зная, что еще делать, Фрэнсис вместе с Барберами проследовала в мраморный холл, к мягким скамейкам для ожидания. Дядя Тэд открыл портфель, достал сверток в вощеной бумаге и термос, и перед Фрэнсис появилось малособлазнительное угощение из сандвичей с рыбным паштетом и чая. Есть совершенно не хотелось, но отказаться наверняка значило бы смертельно обидеть Барберов, и после настойчивых уговоров она все-таки взяла сандвич. Мужчины обсуждали ход судебного заседания мрачными приглушенными голосами. Дуглас, по обыкновению, кипятился: да что за комедию ломает этот плюгавый Трессилиан, скажите на милость? Видимо, некоторые адвокатишки готовы защищать кого угодно, лишь бы им платили…
Головная боль у Фрэнсис усилилась и приняла характер тяжелой, глухой пульсации. Сухой хлеб с паштетом прилипал к нёбу. Интересно, что дали на обед парню и лучше ли у него аппетит, чем у нее? И где Лилиана, спрашивается? Может, пойти поискать ее? Но что она скажет ей, если найдет? Полдня уже пролетело. Все это великолепие, все эти умные мужчины… И все, как всегда, безнадежно. Немного погодя Фрэнсис, извинившись, встала и зашагала через вычурно декорированный холл. Но почти сразу наткнулась на ряд таких же мягких скамеек, где сидели во множестве унылые люди, тоже жуя сандвичи. Фрэнсис поняла, что они вышли из другого судебного зала, где проходит другое заседание, со своим судьей, своими присяжными, своими секретарями, клерками и адвокатами; и что дальше находится еще один такой же судебный зал, и еще один. Огромное здание со стенами из жилковатого мрамора представилось ей неким каменным монстром, которому безостановочно скармливают чьи-то преступления, чье-то горе, чью-то вину; которое в данную минуту их всех переваривает и очень-очень скоро исторгнет из себя, как мерзкие отходы своей жизнедеятельности.
Обернувшись, Фрэнсис увидела, что отец Леонарда делает ей знаки рукой. Пора возвращаться в свой судебный зал, на дневную сессию. Она проследовала за ним, все расселись по местам, и неумолимый процесс пищеварения продолжился. Сначала выступали свидетели, уже дававшие показания при ней прежде: парни, слышавшие угрозы Спенсера в адрес Леонарда; парочка из проулка. Затем прозвучало имя Чарли Уисмута – и Фрэнсис оторопела, когда он вошел, сильно прихрамывая, лицо в синяках, рука на перевязи. Заметив ее ошарашенный взгляд, Дуглас наклонился к ней и зашептал с ужасной гримасой отвращения и злорадства: разве она не знает? Чарли получил славную взбучку от мужа женщины, с которой крутил шуры-муры! Ему и самому грозит тюрьма; неделю назад он уже представал перед полицейским судом… При мысли об этом и при виде таких вот телесных повреждений Фрэнсис совсем поникла духом. Ну и, разумеется, невыносимо было слышать подробности о любовной связи Леонарда, прогулках с девицами в Грин-парке, подарках, стычке в ночном клубе, свиданиях на Таллс-Хилл, «специфических следах»…
– Полагаю, далее не стоит вдаваться, – перебил судья, – поскольку здесь все-таки присутствуют дамы.
Затем судебный пристав выкликнул имя Лилианы. Пока Чарли давал показания, публика на галерее тихо перешептывалась, но теперь в зале воцарилась гробовая тишина: все-таки Лилиана была гвоздем программы. Фрэнсис страшно занервничала, вспомнив, сколь жалкой и испуганной выглядела она на дознании. Но Лилиана взошла на свидетельскую трибуну спокойно, встала там с высоко поднятой головой, не откидывая вуалетки, произнесла присягу и начала отвечать на вопросы тихим, но твердым голосом… И это было самое страшное. Фрэнсис боялась даже смотреть на нее, ибо отчетливо понимала, что ее спокойствие происходит не столько от смелости, сколько от полного безразличия к дальнейшей своей участи; что со дня смерти Леонарда она уже выдержала столько приливов дикого ужаса, что теперь осталась вся нагая, вся опустошенная, вся обесцвеченная и обезжизненная, как дерево после урагана, как прибрежный камень после яростного шторма.
Лилиану спросили про последний день ее мужа. Нет, он не казался взволнованным, когда уходил на службу утром. Нет, он никогда не давал понять ни своим поведением, ни какими-либо словами, что опасается за свою жизнь. Она ничего не знала о его отношениях с мисс Грей. Она никогда не слышала о Спенсере Уорде. Да, она хорошо помнит вечер первого июля, когда на мужа было совершено нападение.
Не может ли она описать последствия первого нападения на него? Синяки под глазами и кровотечение из носа? Сильное кровотечение?
Да, довольно сильное.
Они думали о том, чтобы обратиться за медицинской помощью?
Здесь Лилиана впервые смешалась и опустила глаза.
Да, сначала они собирались вызвать доктора, но потом передумали: решили, что все и так обойдется.
Лилиана ни разу не взглянула на Фрэнсис, пока говорила. Но, спустившись со свидетельской трибуны, она перемолвилась парой слов с судебным приставом и – вместо того чтобы покинуть судебный зал, как все прочие свидетели, – направилась к скамье, где сидели Барберы и Фрэнсис. Ей пришлось пройти совсем рядом со скамьей подсудимых, и Спенсер скользнул по ней безразличным взглядом, когда она проходила мимо. Но люди на галерее почти до слышимого хруста вытягивали шеи, чтобы проследить за ней, и даже бесстрастные судейские чиновники, клерки и полицейские с интересом смотрели на нее. Лилиана села рядом с отцом Леонарда, и он ободрительно похлопал ее по плечу. Фрэнсис заметила, как она слабо содрогнулась от прикосновения.
Затем внимание всех присутствующих переключилось еще на кого-то. Пристав уже выкликнул очередное имя, которое Фрэнсис пропустила мимо ушей. Дверь со скрипом открылась, и в зал вошла стройная молодая женщина. Только когда она поднялась на свидетельскую трибуну, Фрэнсис увидела локон обесцвеченных волос, выбившийся из-под шляпки, выщипанные в ниточку брови – и наконец узнала мисс Билли Грей.
Поскольку появилась она сразу после Лилианы, первое, что бросилось в глаза, – это резкий контраст между ними двумя. Мисс Грей оделась, не принимая в расчет серьезность мероприятия, а так, будто собиралась на танцевальную вечеринку: зеленовато-голубое пальто, розовая бархатная шляпка-клош с закрученным страусиным пером сбоку, кремовые замшевые перчатки, расшитые красным бисером, соперничавшим в яркости с мантией судьи. Она окинула взглядом галерею и зал, слегка щурясь – от близорукости, наверное, решила Фрэнсис. Лилиану она, казалось, не заметила, но вот Спенсера увидела сразу – и быстро отвела от него глаза, словно испугавшись. Произнося присягу, мисс Грей немного запнулась и смущенно хихикнула. Она продолжала смущенно хихикать и в ходе дальнейшего своего выступления, хотя мистер Айвс задавал наводящие вопросы с таким терпением, как если бы имел дело с малым ребенком. «Итак, вы точно это помните?» «Не припомните ли, как дословно звучало данное высказывание?» Но адвокат хотел лишь, чтобы она подтвердила свои предыдущие показания насчет отношений с Леонардом, происшествия в ночном клубе, ярости и угроз Спенсера. Да, она ясно помнит, как Спенсер говорил, что мистер Барбер «давно нарывался на неприятности».
А что насчет размолвки, вышедшей между ними летом? Не напомнит ли она присяжным, чем завершилась ссора?
Снова опасливо покосившись на скамью подсудимых, мисс Грей ответила, что под конец Спенсер ударил ее кулаком по лицу и выбил коренной зуб. А когда парень что-то сердито проворчал при этих словах, она обратилась прямо к нему через зал – и Фрэнсис с изумлением осознала, что тон у нее вовсе не испуганный, а укоризненный и чуть раздраженный.
– Да, Спенс, все ведь так и было, не отпирайся!
Судья тотчас одернул ее:
– Вы не должны вступать в разговоры с обвиняемым.
– Он ударил меня и выбил зуб, – упрямо повторила мисс Грей.
Фрэнсис не понимала, было ли причиной тому такое ее упрямство или что-то другое, но теперь чем дольше она смотрела на девушку, поначалу показавшуюся столь разительно непохожей на Лилиану, тем больше сходства находила между ними. У мисс Грей такое же широкое простодушное лицо. Живые темные глаза. Полные губы, которые она попыталась зрительно уменьшить помадой по нынешней моде. Даже бисер на перчатках и страусиное перо на шляпке вполне во вкусе Лилианы. Вот так, наверное, выглядела Лилиана в свои восемнадцать лет, подумала Фрэнсис. Лилиана еще до своего скоропалительного замужества, до мертворожденного ребенка, до всех разочарований. Та Лилиана, которую Леонард впервые мельком увидел через витрину лавки на Уолворт-роуд. Заметила ли сходство сама Лилиана? Трудно сказать. Она смотрела на девушку со спокойным равнодушием, с каким теперь смотрела решительно на все. А вот Билли начала волноваться – ибо мистер Айвс закончил с ней и к допросу приступил мистер Трессилиан, а он оказался далеко не столь мягок и терпелив, как обвинитель; и сейчас он нисколько не походил на Джона-Артура: был саркастичен и беспощаден. Он глубоко сочувствует мисс Грей в связи с утратой зуба, сказал мистер Трессилиан, и джентльмен, поднявший руку на даму, конечно же, не заслуживает прощения. Но, безусловно, иные из присутствующих здесь могут понять смятение молодого человека, внезапно узнавшего, что его невеста состоит в любовной связи с женатым мужчиной. Ведь мисс Грей и мистер Уорд были помолвлены, не правда ли?
Билли округлила наивные глаза. О нет. Это Спенсер втемяшил себе в голову, что они помолвлены.
Однако она приняла от него кольцо, не так ли?
Да он все время делал ей подарки, не счесть сколько всего надарил. Она не хотела, чтобы он на нее тратился. Они с ним просто дружили, и он ей нравился, да, но совсем не так, как нравился Ленни… Тут она покраснела:
– То есть мистер Барбер.
Мистер Барбер тоже делал ей подарки, верно?
Ну да, дарил разные мелочи, в знак любви и уважения.
А знала ли она, что он женат, когда принимала от него в подарок «разные мелочи»?
Да, знала. Мистер Барбер никогда этого не скрывал. Но брак у него был несчастливый. Без любви. Одна только видимость.
Лицо Лилианы не дрогнуло ни единым мускулом, но все в зале опять вытянули шеи, чтобы посмотреть на нее.
Нет, Билли никогда не стыдилась своего поведения. Ленни… мистер Барбер говорил, что жизнь слишком коротка, чтобы чего-то стыдиться.
Слишком коротка, чтобы чего-то стыдиться, выразительно повторил за ней мистер Трессилиан. Да уж, жизнь мистера Барбера и впрямь оказалась короткой. Что же касается стыда – присяжным решать, кто и чего должен стыдиться в данном случае. Однако он хотел бы напомнить господам присяжным, что они находятся в суде, хотя вполне понятно, почему в последние несколько минут им казалось, будто они вдруг очутились в кинематографе и наблюдают за нелепыми кривляниями героев какой-нибудь любовной мелодрамы. Мисс Грей говорила о любви, но разве не очевидно, что ее отношения с мистером Барбером носили самый низменный характер? Тайные свидания в парках и дешевых номерах?
Девушка с негодованием уставилась на него. Нет, все не так. Он представляет дело в дурном свете, а у них с Ленни… у них была любовь. Они часами разговаривали. Он много рассказывал ей про свое детство и всякое такое. Не их вина, что весь мир был против них. Они были как Адам и Ева.
Тут на общественной галерее раздался оскорбительный смех. Девушка беспомощно прищурилась, всматриваясь в лица там, наверху, потом губы у нее задергались, и она начала плакать. Тогда кто-то раздраженно зафукал. Было непонятно, адресованы ли неодобрительные фуканья самой Билли или человеку, над ней рассмеявшемуся, но она заплакала еще сильнее, и слезы – настоящие, выстраданные, мучительные слезы – в считаные секунды превратили ее лицо в распухшую маску горя. Пристав подал ей стакан воды спокойным, привычным движением, каким, наверное, поднял бы бумажку, упавшую на пол. Мистер Трессилиан ждал, с совершенно непроницаемым видом. Единственным, кого явно взволновали слезы Билли, был парень на скамье подсудимых: он резко подался вперед, настойчиво пытаясь всучить что-то ближайшему судебному служащему. Белый квадратик у него в руке Фрэнсис поначалу приняла за записку, но потом сообразила: нет, это носовой платок, который Спенсер достал из кармана и сейчас просил отнести к свидетельской трибуне, чтобы девушка вытерла глаза. Служащий нерешительно взял у него платок, но судья протестующе вскинул ладонь:
– Нет-нет. От подсудимого ничего передавать нельзя. Мистер Трессилиан, я не вижу пользы в подобного рода представлении. Вы намерены продолжать?
Мистер Трессилиан ответил, в то время как девушка продолжала плакать:
– Это вопрос надежности свидетеля, ваша честь. Мисс Грей выдвинула серьезные обвинения против моего клиента. Я пытался показать присяжным ее характер.
– Мне кажется, у вас это прекрасно получилось, – с отвращением сказал судья. – Если у вас или у мистера Айвса больше нет вопросов, позвольте несчастной молодой женщине покинуть свидетельскую трибуну.
Двое мужчин посовещались, и мистер Трессилиан знаком отпустил Билли. Приставу пришлось подхватить ее под руку, чтобы вывести из зала, ибо теперь она плакала навзрыд.
Дуглас, сидевший рядом с Фрэнсис, скривил губы и злобно процедил:
– Давай, убирайся вон, маленькая шлюшка!
Вскоре в заседании был объявлен перерыв до завтра.
На обратном пути в Уолворт Фрэнсис и Лилиана не произнесли ни слова.
На следующее утро было чуть легче, поскольку теперь они знали, чего ожидать. Фрэнсис вновь появилась в доме миссис Вайни, как несчастливый поклонник; Лилиана вновь встретила ее в шляпке с вуалью и «хитиновом» черном пальто. Даже таксист оказался тот же самый. И толпа, собравшаяся у Олд-Бейли, вполне могла быть той же, что и вчера. Но на сей раз они прошагали через нее бестрепетно, вошли в здание без всякой робости и быстро отыскали «свою» скамью в судебном зале: Фрэнсис уже чувствовала себя старожилом здесь. Когда мужчины в мантиях заняли места на помосте и Спенсер как по волшебству возник в загородке для подсудимых, создалось впечатление, будто судебный процесс и не прерывался. Все в точности как вчера, только погода другая: сырая и пасмурная. Дождь барабанил по крыше и окнам, смазывая освещение и заглушая голоса выступающих.
Впрочем, имело ли смысл вообще напрягать слух? Продолжались допросы свидетелей со стороны обвинения. В частности, перед судом предстал сотрудник «Перла», который подтвердил, что в июле Леонард продлил свой страховой полис на жизнь. Не странный ли поступок для него? – размышлял вслух мистер Айвс. Для молодого человека в расцвете сил, который, вероятно, собирается обзавестись ребенком и которому явно целесообразнее не увеличивать свои страховые взносы, а откладывать деньги? Нет ли у свидетеля предположений, почему мистер Барбер принял такое решение – если только не потому, что думал о своей жене, перед которой испытывал вину и которую хотел обеспечить в случае своей смерти? Иными словами, если только он всерьез не опасался за свою жизнь?
Именно к такому выводу, вспомнила Фрэнсис, пришла и сама Лилиана. Она увидела, как перешептываются присяжные, как сметливый лавочник делает какие-то записи – ровно счет составляет. Господи, если бы только они могли понять всю запутанность ситуации! Но никто здесь определенно не собирался глубоко вникать в дело. И хотя мистер Трессилиан тотчас опротестовал перед судьей вопрос мистера Айвса – мол, они здесь собрались не для того, чтобы выслушивать умозрительные догадки свидетелей, – последовавшая далее дискуссия напоминала какую-то хитроумную игру между тремя благовоспитанными мужчинами, не имевшую никакого отношения к парню, который сидел на скамье подсудимых, наблюдая за ней без всякого интереса.
Затем судья дал слово стороне защиты, и в качестве свидетеля был вызван сам Спенсер. Когда он прошел через зал, поднялся на трибуну и начал с запинками отвечать на вопросы мистера Трессилиана, Фрэнсис снова почувствовала нарастающий страх. Все последнее время она внушала себе, что ни малейшей надежды нет, но теперь осознала, что на самом деле надежда до последнего оставалась: все зависело от этого вот момента, когда наконец, спустя столько недель, парень получил возможность самолично выступить в свою защиту, прояснить и объяснить любые подозрительные обстоятельства. Но сумеет ли он? Ох, вряд ли. Да и кто сумел бы – в такой нехорошей, тяжелой обстановке, когда столько незнакомых людей жадно пожирают тебя глазами и все до единого, кроме нее и Лилианы, твердо уверены в твоей вине?
Спенсер слово в слово повторил свои показания, данные на предварительном следствии: в вечер смерти Леонарда он сразу после работы вернулся домой с головной болью и весь вечер провел с матерью. Он будто бы произносил заученный текст – ну так и ничего удивительного: должно быть, бедняга уже тыщу раз повторял одно и то же. Он не помнит, чтобы говорил, что мистер Барбер «давно нарывался на неприятности», но, наверное, и впрямь говорил, раз Билли так сказала. Но ведь говорить – это одно, а сделать – совсем другое, правда? Все равно что ходить с дубинкой в кармане. Носить дубинку с собой вовсе не значит применять. А если на ней кровь, так она от крыс и тараканов. На мистера Барбера он с дубинкой ни разу не набрасывался. Да, он врезал ему разок по физиономии тогда летом, но единственно для того, чтобы отпугнуть от Билли.
– Мне кажется, вам вообще нравится раздавать тумаки, мистер Уорд, – сказал Айвс, переходя к допросу. – Вы были довольны собой, когда выбили мисс Грей зуб?
Узкие плечи парня поникли.
– Да господь с вами, я просто легонько хлопнул Билли по щеке, чтобы привести в чувство! У ней половина зубов давно уже выпала сама собой! Она потом сказала, что я ей только лучше сделал. Билли копила деньги на верхний протез. Она вам не говорила про это, да?
– Вам нравилось красться по пятам за Леонардом Барбером вечером пятнадцатого сентября?
– Что значит «нравилось»? Я ведь сказал, что и близко к нему не подходил!
– Вы остались довольны собой, когда тихо проследовали за ним в темный проулок и повалили наземь ударом дубинки?
Парень в отчаянии обратился к судье, к мистеру Трессилиану, ко всем присутствующим:
– Послушайте, ну дичь же полная! Я ничего такого не делал! Вот вам крест! А настоящий преступник сейчас надрывается от хохота, глядя на все это…
Дальше продолжалось в том же духе, и Фрэнсис с Лилианой просто сидели и смотрели. Все равно что наблюдать за пыткой, подумала Фрэнсис, – наблюдать, отчетливо понимая, что единым своим словом они могут ее прекратить, и живо ощущая, как слова поднимаются к горлу, но сглатываются, тяжело сглатываются обратно. Ведь встать и заговорить – значит оказаться на месте парня… Ко времени, когда Спенсера отпустили со свидетельской трибуны, обе они сидели обмякшие, все в поту. Заседание прервалось на обед, и они вышли в холл вслед за Барберами. «Боже! Боже!» – прошептала Лилиана, чье лицо светилось мертвенной белизной сквозь тонкую сетку вуали.
Потом все началось снова. Дядя парня, вокзальный носильщик, предпринял слабую попытку обелить характер подсудимого. Мужчина, заведующий боксерским клубом в Бермондси, сообщил, что Спенсер «хотел научиться драться» и «молниеносно отвечать на удары», при каковых словах на общественной галерее опять грубо рассмеялись.
Затем в зал вызвали мать подсудимого, миссис Уорд. Она неверной поступью взошла на свидетельскую трибуну и начала отвечать на вопросы адвокатов голосом столь слабым и неуверенным, что он походил на тонкий паутинный голос какого-нибудь призрака: судье пришлось привстать с кресла и податься к ней, чтобы разобрать слова. Миссис Уорд подтвердила, что дубинку, сейчас выставленную на обозрение, она видела у своего сына. Ею он убил не счесть сколько крыс в доме, но носил ли он ее собой на улице – нет, она так не думает, а если и носил, то единственно забавы ради, ну как игрушечный пистолет или что-то вроде.
– Забавы ради? – повторил мистер Айвс. – А в ночь убийства? Тогда мистер Уорд тоже забавлялся?
О нет. Тогда все было в точности так, как он рассказывал полицейским. В тот вечер Спенсер вернулся домой с сильной головной болью и весь вечер провел с ней. Нет, к ним никто не заходил, но… но она же своими глазами видела, что сын дома.
У него часто болит голова?
О да. Постоянные приступы, с самого детства.
Не может ли она пригласить в суд врача, который подтвердил бы это?
Женщина вся поникла:
– Нет, Спенсер никогда не обращался к врачам.
– Никогда не обращался. Очень жаль. А как именно ваш сын провел вечер?
– Лежал на кровати, сэр.
– В своей спальне?
– Нет, сэр, в гостиной.
– Ясно. А чем он занимался, лежа на кровати в гостиной?
– Читал «Бритиш бой», сэр.
Здесь мистер Айвс выдержал паузу. Судья подался вперед и приставил ладонь к уху:
– Что говорит свидетельница?
– Свидетельница говорит, ваша честь, что в интересующий нас вечер ее сын лежал дома на кровати и читал «Бритиш бой». Насколько я понимаю, это…
– Да-да, я знаю. Мой внук читает этот журнал. Миссис Уорд… – обратился к ней судья с недоуменной гримасой. – Вы хотите убедить суд, что ваш сын, молодой человек девятнадцати лет от роду, читал детские комиксы?
Женщина посмотрела на него подозрительно, ясно почувствовав в вопросе какой-то подвох, но не понимая, в чем именно он заключается.
– Да, сэр, – неуверенно произнесла она.
Мистер Айвс вернулся на свое место, не сказав более ни слова. Спенсер на скамье подсудимых уныло повесил голову. Присяжные опять зашептались, и Фрэнсис закрыла глаза. А когда снова открыла и увидела следующего свидетеля – очередного соседа из Бермондси, явившегося, вероятно, чтобы дать парню очередную нелестную характеристику, – ее охватило отчаяние. У мужчины было землистое лицо, исхудалое от недоедания, и блестящие заплатки на потрепанном костюме, явно с чужого плеча. Он походил на одного из демобилизованных солдат, которые побираются на улицах: такой бедолага за стоимость одного обеда согласится дать любые показания. И действительно, первые вопросы мистера Трессилиана касались военного прошлого свидетеля: в каких сражениях участвовал, какие ранения получил. Он демобилизовался в феврале девятнадцатого, сообщил мужчина, и после часто менял адреса. Но с марта этого года он проживает в том же доме, что обвиняемый с матерью. Снимает комнату у другого семейства.
– Итак, – живо продолжил мистер Трессилиан, – давайте сразу разберемся с одним неприятным обстоятельством: вы когда-нибудь видели в здании крыс и тараканов?
Мужчина кивнул:
– Еще бы не видеть. Там все кишмя кишит паразитами. Крысы поднимаются по водопроводным трубам. Тараканы по ночам полчищами лезут из-под обоев.
– Исходя из вашего личного опыта – каков наилучший способ разделываться с ними?
– Если можешь поймать тварь, то давишь, скажем, каблуком башмака. Ну или прихлопываешь толстой книгой, коли у тебя таковая имеется. – После едва заметной паузы, он добавил: – Книга навроде Библии сгодится.
Вызывающий тон, каким он произнес последнюю фразу, заставил Фрэнсис приглядеться к мужчине внимательнее. Нет, все-таки он не уличный попрошайка: слишком агрессивен или, возможно, просто ожесточен против всего мира. И его определенно не волнует, заплатят ему или нет.
Мистер Трессилиан спросил, где он работает.
После того как армия «уволила его за ненадобностью», он сменил несколько мест работы: крепил щетину к швабрам на фабрике, продавал вразнос обувные шнурки. Но совсем недавно (тут мужчина по непонятной причине помрачнел) он устроился коммивояжером в фирму, торгующую электрическими лампочками.
– Хорошая должность, да? – предположил мистер Трессилиан. – За такую держаться надо? По роду занятий вам, конечно же, приходилось время от времени уезжать из дома, но не так часто и не на такие долгие сроки, чтобы совсем не знать своих соседей или чтобы ваши соседи совсем не знали вас… Что подводит нас к сути дела. Окно вашей комнаты, насколько я понимаю, выходит в маленький внутренний дворик и расположено прямо напротив окон комнат, где проживает мистер Уорд со своей матерью. Вы часто видите, как они там у себя ходят туда-сюда?
Фрэнсис замерла. Мужчина покивал:
– Да, вижу их гораздо чаще, чем мне хотелось бы, особенно парня. Нынешним летом оболтус постоянно развлекался тем, что стрелял в мое окно из рогатки – камушками, там, сухим горохом, всем чем ни попадя.
– В любом случае, – торопливо сказал мистер Трессилиан, – вы его хорошо знаете?
– Ну да.
– Вы помните вечер пятнадцатого сентября? Где вы тогда находились?
– Дома.
– Шторы на вашем окне были задвинуты или раздвинуты?
– Наполовину раздвинуты.
– Прохладным осенним вечером? Почему?
– Мне с войны все время не хватает воздуха. Я лучше померзну, чем буду задыхаться. Поэтому у меня круглый год окно приоткрыто и шторы раздвинуты.
– Вы смотрели в окно тем вечером?
– Да, поглядывал, когда проходил мимо.
– То есть, пока вы прохаживались по комнате, разминая ноги, вы от нечего делать поглядывали в окно? И что вы видели?
Мужчина кивком указал на скамью подсудимых.
– Вон того малого, который лежал на кровати с журналом комиксов.
Сердце у Фрэнсис сжалось так резко, словно к нему прикоснулось острие клинка. Лилиана, сидевшая рядом, шумно вдохнула и задержала дыхание. По залу пробежал возбужденный шепот. Мистер Трессилиан подождал, когда установится тишина.
– Вы уверены, что видели именно мистера Уорда?
– Ну, я бы лично не стал называть его мистером… но да, там был он, точно.
– Вы не могли ошибиться? Там на окне была занавеска?
– Нет, ошибка исключена полностью. У них на окне одна только кружевная тряпица висит, сквозь нее все прекрасно видно, когда в комнате горит свет. Парень валялся на кровати, отдавая распоряжения своей матери, как обычно. Она весь вечер таскала ему чашки с чаем и все такое прочее. А когда сама улеглась в четверть одиннадцатого, он по-прежнему лежал там. И спустя полчаса он поднял бедняжку с постели: крикнул, чтоб подала стакан воды. В тот раз его голос отчетливо донесся через двор.
Теперь Фрэнсис казалось, будто острый клинок входит ей прямо в сердце. По залу снова прокатился гул голосов – но непонятно, скептический или изумленный. Фрэнсис посмотрела на мистера Айвса, на парня, на присяжных, на судью. Последний сидел наклонившись вперед и делал какие-то записи с совершенно непроницаемым лицом.
Как и прежде, мистер Трессилиан помолчал, выжидая, когда шум уляжется, – а также, подумалось Фрэнсис, тщательно подбирая следующие слова. Когда он снова обратился к свидетелю, голос его звучал очень мягко.
– Сейчас я задам вам один вопрос, поскольку знаю, что если не я, то мой ученый друг, мистер Айвс, непременно его задаст, и с полным на то основанием. Мистер Уорд провел в тюрьме много недель. Полагаю, вы читали газеты. Полагаю, вы разговаривали с соседями. Полагаю, полицейские обходили весь ваш дом, опрашивая возможных свидетелей. Вы понимали, сколь важное значение для дела имели бы ваши показания. Почему же вы так долго тянули с ними?
Впервые за все время мужчина заметно смутился. Глаза у него забегали.
– Ну да, я все понимал, конечно. Я колебался, идти ли мне в полицию… по своим причинам.
– И что же это за причины? Не забывайте, пожалуйста: здесь судят мистера Уорда, а не вас. И прошу помнить, что ему грозит смертная казнь.
Мужчина переменил позу, переступил с ноги на ногу и после продолжительной паузы неохотно ответил:
– Я боялся потерять работу, сэр. Начальство считало, что вечером пятнадцатого сентября я был в Лидсе. Осведомлять их об истинном своем местонахождении было не в моих интересах.
– Вы сообщили начальству ложные сведения о своих перемещениях?
– Я попросил о компенсации дорожных расходов, которая мне не полагалась… Поступок низкий, конечно, в котором стыдно признаваться, да еще в таком месте.
– Да, действительно, выглядит некрасиво, – согласился мистер Трессилиан. – Но с другой стороны, среди присутствующих здесь наверняка нет ни одного человека, который хоть раз в жизни да не поддался бы низменному порыву – за исключением господина судьи, разумеется. Когда вы решили все-таки явиться в полицию и дать показания?
– На прошлой неделе, когда узнал, что все складывается против парня. Я целый месяц смотрел в окно и видел его несчастную мать… просто уже не мог жить с этим.
– Полицейские, надо думать, поговорили с вашим начальством?
– Да.
– И каковы последствия?
– Меня выгнали с работы.
– Вы лишились места, ваше доброе имя запятнано. Ничего иного вы и не ожидали, конечно же. Но все-таки посчитали своим долгом дать показания?
Мужчина опять помрачнел:
– Ну да. Мне этот парень совсем не нравится. Да никому у нас в доме не нравится. Я не знаю, чего еще он там натворил или не натворил. Может, за ним преступлений уже на десяток смертных казней наберется. Но что касается убийства этого вашего мистера Барбера, здесь он петли точно не заслуживает, потому как весь тот вечер находился дома, вместе со своей матерью, и ничто не заставит меня сказать иначе, вот хоть вздерните…
Меня самого, мысленно закончила за него Фрэнсис. В следующий миг краем глаза она увидела, что Дуглас вскочил и весь подался вперед, потом услышала, как он в бешенстве проорал:
– Лжец!
Раздались возмущенные возгласы, протесты. Отец и дядя попытались усадить Дугласа, но он стряхнул их руки и еще раз хрипло выкрикнул:
– Лжец!
А затем обратился к присяжным:
– Он же врет! Ему заплатили! Разве вы не видите?
Судья сурово призвал Дугласа к порядку. Над оградой галереи высунулись жадно глазеющие лица, чей-то шерстяной шарф свесился вниз. Спенсер сидел с разинутым ртом, обнажив кривые зубы. Полицейский решительно двинулся в глубину зала. При его приближении Дуглас негодующе фыркнул, но все же несколько совладал с собой и, откинув полы пальто, сел на место. Ко времени, когда в помещении вновь воцарилась тишина, Фрэнсис осознала, что впечатление, произведенное последними показаниями, уже рассеялось. Мистер Айвс встал и приступил к допросу свидетеля. Мужчина сразу весь ощетинился и перестал вызывать доверие: начал вилять и уворачиваться. Короткий приступ великодушия у него прошел, поняла Фрэнсис. Но все же он сказал правду, так ведь? Он повел себя смело. Повел себя смело, когда они с Лилианой позорно струсили. Нет, все должны ему поверить! Фрэнсис пристально вглядывалась в лица, ища в них какие-нибудь перемены, но не видела ровным счетом ничего. Судебный механизм, на минуту сбойнувший, опять мерно закрутился.
Последних нескольких свидетелей Фрэнсис уже не слушала. Когда настало время покинуть судебный зал, она осознала, что вся дрожит. Лицо Лилианы казалось бледнее обычного. Фрэнсис, раздираемая противоречивыми чувствами, уже почти решила, что нечего цепляться за слабую, зыбкую надежду, лучше уж полностью погрузиться в отчаяние.
Они немного прошли по улице и остановили такси. Но Фрэнсис не хотела сидеть неподвижно даже несколько минут, которые займет поездка отсюда до Уолворта. И не хотела разговаривать: боялась расплакаться. Она усадила Лилиану в автомобиль, потом помотала головой и отступила назад. Она захлопнула дверцу, и если Лилиана попросила поехать все-таки с ней – слова остались неуслышанными. Фрэнсис зашагала по тротуару. Дождь уже не лил, а слабо моросил, брусчатка была скользкой. Полусапожки очень скоро начали пропускать грязную воду. Но на обратном пути домой Фрэнсис наконец почувствовала то, что безуспешно пыталась почувствовать вчера: она смотрела на город и безумно любила его, безумно хотела остаться его частью, остаться живой, молодой, свободной, полной острых ощущений. Усталые мышцы у нее мучительно заныли, но даже боль была желанной, даже натертые волдыри на пятках. Она готова до скончания своих дней страдать от боли, вся сплошной волдырь, подумала Фрэнсис; но она никогда ни о чем не попросит, никого не побеспокоит – только бы ей позволили сохранить свободу, сохранить жизнь.
Ко времени, когда она вошла в дом, эмоциональное возбуждение уже улеглось. Мать при виде нее ахнула и поспешно помогла ей стащить мокрую одежду. Фрэнсис отогрелась у кухонной плиты, смыла грязь с ног, затолкала в полусапожки мятую газету, повесила пальто и шляпку сушиться. Но и поднявшись в свою спальню, она все еще находилась под впечатлением от долгой прогулки. Она зажгла лампу, переоделась во все чистое и какое-то время стояла на месте, со страстной тоской оглядывая простую, опрятную комнату. Разве кто-нибудь полюбит все эти вещи, когда ее здесь не будет? Разве они будут значить что-нибудь для любого другого человека? Подсвечники, фотографии братьев, эстампы на стене, книги…
Взгляд ее упал на томик «Анны Карениной». Она достала его с полки и раскрыла на заложенной странице: сцена на московском вокзале, Анна выходит из поезда.
Фрэнсис взяла лампу и направилась в соседнюю гостиную.
Она думала, что пришла сюда в поисках Лилианы. Но сейчас видела здесь только вещи Леонарда: кожаный бювар на полке, потрепанную коробку со «змеями и лестницами», теннисную ракетку, все еще в жестком чехле, приготовленную для очередного турнира. Были ли они на самом деле, эти теннисные матчи? Или все те дни он проводил с Билли? Любил ли он ее так, как любил Лилиану?
Цыганские фургоны. Адам и Ева.
«Ах, Леонард, что же мы натворили!» – подумала Фрэнсис. Она вспомнила, с какой жуткой решимостью он пытался вытолкать ее из комнаты в тот вечер. Вспомнила гримасу ярости и боли, искажавшую его лицо. Но он, конечно же, не предвидел ничего подобного; конечно же, не думал, что все так выйдет… Если бы только она могла поговорить с ним! Внезапно ей показалось просто диким, просто уму непостижимым, что поговорить-то уже нельзя. Она стаскивала труп Леонарда вниз по лестнице; она видела его на мраморном столе в морге; она наблюдала, как гроб с ним опускают в могилу, – но почему-то до этой самой минуты не осознавала с полной ясностью тот простой, убийственный факт, что когда-то он был здесь, а теперь его нет. Его веселые насвистывания, его дурацкие похвальбы, его протяжные зевки со стоном, его двусмысленные шуточки – ничего этого больше нет. Да где же он, где? Фрэнсис шагнула вперед и подняла лампу, словно ища Леонарда, который прячется где-то здесь, в темной комнате. Но даже пятна крови на ковре были неразличимы в полумраке. Наверное, такое же смятение, такое же безнадежное отчаяние она испытывала бы, если бы Леонарда тайно похитил злой волшебник.
Фрэнсис услышала скрип половиц на лестничной площадке и обернулась. В открытую дверь гостиной опасливо заглянула мать:
– С тобой все в порядке, Фрэнсис? Я решила пойти посмотреть, чем ты тут занимаешься.
После некоторого колебания Фрэнсис ответила:
– Я думала о Леонарде.
Видимо, мать услышала, как у нее дрогнул голос. Она вошла в комнату.
– Я тоже о нем думаю, очень часто. Да, он поступал нехорошо, нечестно по отношению к миссис Барбер, но все равно всем нам его очень не хватает. Я до сих пор обмираю от ужаса, когда представляю, как он лежал там, в проулке. А ты?
– Я тоже, – искренне сказала Фрэнсис.
– И все его вещи по-прежнему здесь…
Мать тяжело вздохнула и поцокала языком:
– Боже, боже. – Она говорила тихо, и слова свои сопроводила мягким жестом, но по всему было видно, сколь тяжкое бремя горя лежит на ней. – Какой несчастливый дом для мужчин. Да и для женщин тоже, следует добавить. Но я знаю, что твои братья покоятся с миром.
– Точно знаешь?
– Без тени сомнения. И они, и твой дорогой отец. И мистер Барбер тоже – хотя трудно представить, что он упокоился, такой он был живой и подвижный. Вон, смотри, его теннисные туфли, все подметки стоптаны. Помню, после смерти твоего отца я нашла его трубку, забитую табаком – свежим табаком, готовым зажечься от спички. Это было чуть ли не страшнее, чем видеть его в гробу. Миссис Барбер придется тяжело, когда она вернется за своими вещами. Она что-нибудь говорила тебе на сей счет? Безусловно, в голове у нее прояснится, как только этот ужасный судебный процесс останется позади. Но она хоть как-то давала понять, какие у нее планы на будущее? Она останется у матери, полагаю?
– Я не… не знаю. Да, наверное.
– Ты обязательно скажи ей, что мы ее не торопим. А когда миссис Барбер съедет… – Мать сделала паузу. – Ну, нам ведь придется начать все сначала, да? Искать новых постояльцев?
Господи, какая ужасная мысль!
Но Фрэнсис кивнула:
– Да. Что еще нам делать, если мы хотим остаться здесь? Но с другой стороны, дом… я даже не знаю. Он весь разваливается.
– Увы.
– Я надеялась, что сумею как-то все наладить, но…
– Ты сейчас не думай об этом. Мы как-нибудь после разберемся, ты да я. Теперь этот дом – просто куча кирпичей и извести. Сердце его перестало биться, Фрэнсис, уже много лет назад… У тебя страшно усталый вид, опять. Все эти судебные дела! Лучше бы тебе держаться от них подальше, честное слово! Ты и вправду думаешь, что завтра все закончится?
Фрэнсис опустила глаза:
– Да, завтра все закончится.
– Но не для парня и его бедной матери. Господи, в какой кошмар нас затянуло! Если бы ты еще летом сказала мне… нет, я ни в жизнь не поверила бы. Ах, поскорее бы вздохнуть свободно, когда все останется позади!
Мать отвернулась, зябко потирая ладони, и Фрэнсис вдруг увидела, как немощно она сутулится, как по-старчески взялась за косяк, выходя за дверь.
Во рту у нее вдруг пересохло.
– Мама…
Мать обернулась, вопросительно вскинув темные брови:
– Да?
– Если со мной что-нибудь случится…
– Случится с тобой? Ты о чем? Ох, давай только не будем впадать в депрессию. Ну-ка, соберись и стряхни уныние!
– Нет, погоди. Если со мной что-нибудь случится… я знаю, что не всегда была добра к тебе. Я знаю, что не была добра к отцу. Я всегда пыталась поступать так, как считала правильным. Но иногда все же…
Мать сомкнула руки перед собой и произвела пальцами сухой бумажный шорох:
– Тебе нельзя расстраиваться, Фрэнсис. Помнишь, что говорил доктор Лоуренс?
– Я… ты же никогда не станешь презирать меня, мама?
– Презирать тебя? Боже святый! Да с чего бы вдруг?
– Иногда все страшно запутывается, мама. Все так запутывается, что ты словно в зыбучих песках тонешь. Делаешь шаг, и нога увязает, и…
У нее перехватило голос. Мать немного подождала, с обеспокоенным и бесконечно усталым видом, потом вздохнула:
– Вечно ты все усложняешь, Фрэнсис. Я ведь всегда хотела для тебя самых обычных вещей: семейный очаг, мужа, детей. Такие простые, такие обычные вещи. Ты из-за дома не переживай, не надо. Он стал слишком тяжелой обузой. Все-таки он совершенно не предназначен для постояльцев. А миссис Барбер… ну, несчастная женщина, и, боюсь, она злоупотребила твоей… твоей добротой. Но чтобы презирать тебя! Да для меня это все равно что презирать собственную руку! Давай пойдем вниз, а? В тепло?
Фрэнсис поколебалась, все еще борясь с собой, – но она и сама не понимала, силится ли она заговорить или, наоборот, промолчать. Потом наконец кивнула и вышла из комнаты следом за матерью. Ей просто хотелось, чтобы ее утешили, вот и все. Безумно хотелось. И не важно, сказала она себе, спускаясь по лестнице, совершенно не важно, что они с матерью говорили совсем о разном.
Когда настал последний день и они с Лилианой снова сели в таксомотор, снова вошли в здание суда и снова заняли свои места на скамье, Фрэнсис вдруг осознала, что уже едва помнит прежнюю свою жизнь, вне стен Олд-Бейли. Казалось, минула целая вечность с тех пор, как три дня назад она впервые пересекла этот зал, одинокая и нерешительная; целая вечность с тех пор, как она впервые смотрела на этих клерков и адвокатов, представлявшихся ей тогда всего лишь стаей галок. Теперь она видела во всех них личностей, почти старых знакомых: вон тот мужчина дышит с присвистом, вон тот часто хрустит пальцами, а вон тот все время сосет мятные леденцы, которые иногда странно мелькают между тонкими сухими губами.
Народу сегодня было гораздо больше, чем в самом начале. С каждым днем судебный процесс собирал все новых и новых зрителей; свидетели после выступления либо сразу оставались в зале, либо возвращались позже, чтобы пристроиться где-нибудь среди публики. Вытягивая шею и всматриваясь поверх голов и плеч, Фрэнсис видела мать и дядю Спенсера, прижатых к полицейскому врачу, инспектора Кемпа и сержанта Хита, которые теснились рядом с начальником Леонарда из «Перла». До чего странно сознавать, что вся эта шумиха явилась следствием незначительного, в общем-то, конфликта, произошедшего в бывшей спальне ее матери. До чего поразительно, что все эти люди собрались здесь, в ярко освещенном зале, из-за единственной личной стычки между Лилианой, Леонардом и Фрэнсис.
В первой половине дня заслушивались заключительные речи адвокатов. Первым выступал мистер Айвс, который в очередной раз перечислил все уличающие обстоятельства: угрозы и похвальбы подсудимого, дубинка, следы крови на ней и прочее. Расстройство Спенсера Уорда из-за слез невесты, сказал он присяжным, не значит ровным счетом ничего. Всем своим прежним обращением с ней он подтвердил крайнюю жестокость и низость своего характера. Что же касается алиби подсудимого… здесь тон мистера Айвса стал просто убийственным. Преданность миссис Уорд своему сыну столь велика, что иначе чем слепой и не назовешь. Сосед утверждает, что в роковую ночь видел парня дома; однако он признался в своей нечестности в других вопросах – и присяжным решать, насколько далеко простирается его нечестность. Вероятно, лучшее, что можно сказать о таком человеке, – это то, что за плату он согласится на любую работу…
Мистер Айвс говорил два часа без четверти. Ко времени, когда мистер Трессилиан поднялся и начал свою длинную речь в защиту обвиняемого, в зале уже становилось душно. Адвокату пришлось повысить голос, чтобы перекрыть покашливания и пошаркивания. Он глубоко уважает своего ученого коллегу мистера Айвса, сказал он, но в данном случае Суд Короны не справился со своей первостепенной обязанностью, состоящей в несомненном и бесспорном установлении вины подсудимого Спенсера Уорда. К чему, собственно, сводятся доказательства против него? У мисс Грей, главной свидетельницы по делу, такие нормы нравственности, что за нее любая панельная девица устыдится. Волосы и следы крови не имеют практически никакого значения. А все остальное – лишь догадки и косвенные обстоятельства. Присяжные могут быть твердо уверены всего только в двух моментах: во-первых, в том, что Леонард Артур Барбер был убит ударом по голове; во-вторых, в том, что преступник или преступники, нанесшие смертельный удар, до сих пор остаются на свободе. Сам обвиняемый предположил, что они сейчас «надрываются от хохота». Так это или нет, мистеру Трессилиану неведомо, но настоящие злодеи, безусловно, наблюдают за процессом с очень смешанными чувствами…
После обеденного перерыва, когда слово взял судья и Фрэнсис поняла, что он собирается вновь перечислить все до единого сухие факты, связанные с преступлением и полицейским следствием, и все до единого доказательства, представленные суду, на нее вдруг навалилась страшная усталость – не просто накопленная усталость последних нескольких дней, а бесконечное изнеможение, подобное тяжелому, невероятно тяжелому одеялу, неожиданно накинутому ей на плечи. Фрэнсис изо всех сил старалась слушать, но судья говорил гнусавым, надтреснутым голосом, довольно раздраженным, и она с изумлением поняла, сколь проще ей думать о каких-то посторонних вещах. Судья напомнил присяжным, что подсудимый, по собственному его признанию, человек вспыльчивый и ни разу не отрицал крайней своей неприязни к жертве… Тут Фрэнсис поймала себя на том, что пялится на мужчину, сидящего прямо перед ней: голова у него была повернута так, что она смотрела ему прямо в ухо и видела волоски внутри с налипшими на них комочками ушной серы. Она моргнула и перевела внимание на судью. Теперь он говорил о следах крови, обнаруженных на дубинке. Мистер Палмер, полицейский врач с огромным опытом работы, высказал мнение, что это человеческая кровь. Другой врач, с меньшим опытом, но все же вполне заслуживающий доверия присяжных, утверждает противное…
Здесь Фрэнсис снова отвлеклась: начала озираться вокруг, разглядывая людей в зале. Полицейский в штатском явно скучает, смотрит перед собой пустым взглядом, трогая пальцем то ли прыщ, то ли порез от бритья на подбородке. Мистер Трессилиан и мистер Айвс оба делают какие-то записи. Инспектор Кемп и сержант Хит тихо переговариваются; инспектор снял очки и протирает их; глаза у него сейчас, когда без стекляшек, кажутся голыми и беззащитными, как извлеченные из раковины моллюски. Лицо у Спенсера слегка опухшее, будто после бессонной ночи.
Фрэнсис вспомнились маленькие виселицы, начерченные мелом на доске: ну вот, человечек в петле уже почти дорисован. Она услышала мерное тиканье больших настенных часов, равнодушно отъедающих будущее, секунда за секундой. Если бы только Лилиана повернулась к ней… если бы хоть разок взглянула, как прежде… тогда бы полегчало, очень полегчало, и все стало бы гораздо проще.
Но Лилиана сидела совершенно неподвижно – в этом своем «хитиновом» пальто, с этой своей ужасной вуалью на лице – и смотрела в одну точку перед собой.
Наконец гнусавый голос умолк, а после долгой паузы зазвучал снова, уже с иной интонацией.
– Господа присяжные, вам были представлены все обстоятельства дела, – веско произнес судья. – Cейчас я попрошу вас удалиться для совещания. Имеются ли у вас какие-либо вопросы или возражения?
У Фрэнсис екнуло сердце. Ну вот, дело подошло к развязке! Все глаза устремились на присяжных, но нет, никаких вопросов у них не имелось. Они встали и вереницей покинули зал, ни разу даже мельком не взглянув на парня или на его мать и дядю.
Теперь оставалось только ждать, а ждать было негде, кроме как в самом судебном зале или в громадном холле, напоминающем неф кафедрального собора. После многочасового заседания в зале стояла страшная духота. Трое Барберов сразу вышли, и после минутной нерешительности Фрэнсис с Лилианой последовали за ними в холл и остановились, снова дивясь изобилию мрамора и фресок. Почему было не сделать интерьер поскромнее и поспокойнее, подумала Фрэнсис. С простыми белыми стенами, как в монастыре? От буйства красок у нее немного закружилась голова. Глядя на блестящий мраморный пол, она живо представила, как падает на него со звонким шлепком. Отец Леонарда, дядя Тэд и Дуглас расположились на одной из мягких скамеек. Соседняя скамейка пустовала, и Фрэнсис с Лилианой молча сели на нее. Вскоре из дверей зала появились мать и дядя Спенсера. Пряча глаза от Барберов, они разместились неподалеку. Дуглас пристально уставился на них, но обратился к отцу нарочито громким голосом:
– Все в порядке, папа. Долго ждать не придется. Присяжным и обсуждать-то нечего, верно?
Однако его уверенность оказалась обманутой. Прошло тридцать минут, сорок, пятьдесят, час… Лилиана хранила молчание, погруженная в свои мысли. Мягкая обивка скамейки, казалось, постепенно теряла упругость. Голоса и шаги приближались и удалялись. Из вентиляционной решетки слабо тянуло теплым воздухом. Если закрыть глаза, подумала Фрэнсис, впечатление такое, что сидишь в каком-то унылом, но самом заурядном муниципальном учреждении – на автовокзале, к примеру.
Но она уже привыкла к такому вот ожиданию – вялому, как растянутая резинка, и одновременно напряженному, как струна. Фрэнсис подумала обо всех вестибюлях, коридорах и приемных, где им с Лилианой приходилось сидеть и ждать со дня смерти Леонарда, обо всех казенных помещениях, не вполне общественных, не вполне закрытых. Все они существовали словно бы вне жизни, вне времени – своего рода чистилище. Не там ли сейчас находится Леонард? Она попыталась представить, кто же там состоит в штате персонала. Вероятно, бескрылые ангелы. И все до единого с точно таким выражением, какое она видела на лицах полицейских, привратников, матрон, надзирателей, клерков, судебных чиновников, которые вели ее сквозь кошмар последних двух месяцев, – бесстрастно-вежливые мужчины и женщины, которые каждый рабочий день видят человеческие трагедии и запросто отрешаются от них, прерываясь на чай или короткую прогулку.
Ах, сейчас бы чашку чая! Но далеко отходить нельзя: вдруг вернутся присяжные с вердиктом. Дядя Спенсера прошелся взад-вперед по холлу, будто по перрону в ожидании поезда.
– Начинает действовать на нервы, а? – мрачно произнес он по возвращении.
Барберы ощетинились и демонстративно отвернулись, но Фрэнсис подняла на него взгляд и кивнула, правда без тени улыбки. Разве могла она улыбнуться ему? Когда она вообще улыбалась в последний раз? Когда смеялась? Она уже и не помнила. Внезапно ею завладела ужасная мысль: что, если ей никогда больше не придется смеяться? никогда больше не придется петь, танцевать, целоваться, совершать легкомысленные поступки? никогда не придется гулять в саду, да и вообще нигде, кроме как в серых тюремных дворах? что, если она никогда больше не увидит детей, кошек, собак, реки, горы, вольное небо?…
Пузырь паники, надувшийся в груди, лопнул, проткнутый очередным гневным возгласом Дугласа. С лестницы донеслись шаги. Фрэнсис повернула голову, проследив направление его взгляда, и увидела мисс Билли Грей.
Должно быть, девушка явилась услышать вердикт. И похоже, пришла одна. Сначала она подошла к двери судебного зала и заговорила с дежурившим там полицейским. Он объяснил ей ситуацию и указал на скамьи для ожидания. Билли оглянулась, увидела Барберов, Уордов, Лилиану, но смело направилась к ним, стуча каблучками, и присела на самый конец скамейки – почти напротив Лилианы и Фрэнсис. На ней было то же зеленовато-голубое пальто, что и в понедельник, но шляпа другая: розовато-лиловая, велюровая, с шелковой розочкой. Поля низко надвинутой шляпы едва не касались воротника, и Фрэнсис, сидевшая чуть сбоку, видела лишь кончик носа и детский подбородок девушки. Билли неловко кивнула матери Спенсера, и тщедушная женщина равно неловко кивнула в ответ. Однако дядя яростно сверкнул на нее глазами, на миг оказавшись, как ни странно, на стороне Барберов. Лилиана же просто смотрела, как девушка идет, как садится, как достает пудреницу и проходится пуховкой по лицу, как убирает пудреницу обратно в сумку, – смотрела таким долгим, неподвижным, но совершенно пустым взглядом, что Фрэнсис занервничала: стеклянный взгляд мертвеца, да и только.
Затем вдруг, без всякого предупреждения, ни слова не сказав Фрэнсис или еще кому-либо, Лилиана поднялась с места и процокала каблуками по мраморному полу. Куда она направляется, сразу стало совершенно ясно. Мать Спенсера, и дядя, и трое Барберов – все разом повернулись на звук ее шагов. Девушка тоже повернулась – и вздрогнула, потеряв присутствие духа; даже отшатнулась назад, будто ожидая удара, когда Лилиана остановилась перед ней. Но когда Лилиана тихо заговорила, Билли недоверчиво уставилась на нее снизу вверх, приоткрыв рот и широко распахнув глаза. «Да», – расслышала Фрэнсис ее изумленный голос. Потом: «Нет. Да». А потом: «Спасибо вам».
Вот и все. Весь разговор занял полминуты от силы. Как только Лилиана двинулась прочь, Билли опять потупила голову, и щеки у нее вспыхнули под слоем пудры.
Лилиана ни на кого не взглянула. И не села обратно на скамейку рядом с Фрэнсис. А прошагала через холл и скрылась в коридоре, ведущем к дамскому туалету.
Через пять минут, так и не дождавшись Лилианы, Фрэнсис встала и пошла за ней.
Она была одна в маленьком помещении. Дверцы туалетных кабинок открыты. Матовое окно в световую шахту приотворено. Лилиана докуривала сигарету, прислонившись к подоконнику. При виде Фрэнсис она на миг застыла, потом повернулась, затушила окурок и щелчком выбросила из окна. Подошла к одной из раковин и внимательно посмотрелась в зеркало над ней.
– Я проверить, все ли с тобой в порядке, – почти робко произнесла Фрэнсис.
Лилиана принялась рыться в сумочке:
– Да все в порядке, не беспокойся.
– А что… что ты ей сказала?
Лилиана достала коробочку румян. Под пристальным взглядом Фрэнсис она сняла перчатку, повозила кончиком пальца по краске и стала легкими касаниями подкрашивать губы и подрумянивать щеки – тем самым как бы подчеркивая свое странное сходство с Билли.
– Сказала, что очень ей сочувствую, – наконец ответила Лилиана, убирая коробочку обратно в сумку. – Что траур должна носить она, а не я. Что на самом-то деле овдовела она, а не я. Разве не так? По сути, эти ужасные деньги должны достаться ей, и я все ей отпишу. Хоть завтра!..
На последних словах голос Лилианы пресекся, и она резко наклонилась над раковиной, схватившись за белые бортики, чтобы не упасть. Но когда Фрэнсис двинулась к ней, она раздраженно отмахнулась:
– Не надо, Фрэнсис. Ты же сама понимаешь, не надо ничего этого!
– Пожалуйста, Лилиана. Я не могу, я…
– Нет. Разве ты не понимаешь? Если только прикоснешься ко мне, если только попытаешься, если только напомнишь мне… Господи, скорее бы все закончилось! Мы же знаем, какой приговор вынесут присяжные. Лучше бы приговор вынесли мне, сегодня же! И дали бы веревку, чтобы я сама накинула на шею!
– До виселицы не дойдет. Еще остается надежда.
Лилиана вся поникла, полностью обессиленная:
– Ах, Фрэнсис… Ты же знаешь, что все кончено и ничего не поделать. В глубине души – знаешь. Все это время мы с тобой притворялись, с самого начала, с самой первой минуты.
– С самого начала, – повторила Фрэнсис. И после долгой паузы продолжила: – Нет, я ни на секунду не притворялась, Лилиана, когда была с тобой. Это со всеми остальными я притворялась… Нет, не отвечай. Выслушай меня. Времени уже не остается, а я хочу сказать тебе, должна сказать тебе… мои чувства к тебе остались прежними, ничего не изменилось. Просто какое-то время я злилась, вот и все. Я виновата в том, что между нами все разладилось… я все испортила. Мне безумно жаль, что так вышло. Я сожгла твое письмо. Помнишь его? Самое чудесное письмо из всех, что получала когда-либо, а я его сожгла. Сожгла! Чтобы спасти собственную жизнь. Но до встречи с тобой у меня и жизни-то не было. Скажи, что веришь мне. Ведь здесь следует говорить правду и только правду. А мы не услышали ничего, кроме лжи. Но сейчас скажи, пожалуйста, скажи, что знаешь, что я люблю тебя, и знаешь, что это правда.
Фрэнсис умолкла, задыхаясь. Они с Лилианой стояли лицом к лицу в тишине, нарушаемой лишь журчанием подтекающего сливного бачка да возней голубей в световой шахте. В помещении пахло хлоркой и вонючими мокрыми швабрами. Но Лилиана смотрела на нее глазами, серебристыми от подступивших слез, и на мгновение туалетная комната, судебный процесс, Леонард, минувшее лето, вся их любовная история – все исчезло, как не бывало. Казалось, любовь между ними только начинается, и на сей раз они должны сделать все правильно, сделать все честно. Они словно бы опять находились в спальне Фрэнсис, наутро после игры в «змеи и лестницы», и Лилиана только что выдернула воображаемый кол у нее из сердца.
Но тут из холла донесся звон колокольчика, а чуть спустя в коридоре раздались шаги, и Лилиана испуганно перевела взгляд с Фрэнсис на дверь. Фрэнсис обернулась и увидела за зернистым дверным стеклом смутный силуэт. Это был один из судебных служащих, который деликатно постучал и спросил: Не здесь ли миссис Барбер? Не желает ли она услышать вердикт? Присяжные уже возвращаются из комнаты для совещаний.
Они снова посмотрели друг на друга. Лилиана вытерла слезы. Фрэнсис с трудом выдавила:
– Ну вот… вот оно.
И теперь, после томительной апатии ожидания, все вдруг понеслось со страшной скоростью, – вернее, то была не скорость, не спешка, а некое необратимое стремительное движение, подобное падению фарфоровой чашки на каменный пол. Лилиана трясущейся рукой опустила вуаль. Они с Фрэнсис быстро вернулись в холл, где не застали ни души, и торопливо, как запоздавшие театральные зрители, прошагали в судебный зал и стали проталкиваться через толпу к своей скамье, ибо сейчас помещение было набито битком. Вероятно, люди пришли из других судебных залов, чтобы присутствовать при развязке: клерки, судебные чиновники, репортеры, полицейские теснились вдоль стен и по всем углам. Публика на галерее толкалась, давилась; кто-то все еще пытался втиснуться там в толпу. Наконец Фрэнсис с Лилианой уселись на свои места, но тут же встали, поскольку дверь за судейским помостом отворилась, впуская судью.
Когда он, во внезапно наступившей электрической тишине, двинулся вперед, Фрэнсис увидела у него в руке какой-то предмет: на сей раз не нелепый букетик, а жуткую черную тряпочку – такие вещи вообще надо запретить, подумала Фрэнсис, объятая ужасом. То была так называемая «черная шапочка» – квадратный платок, которым судья накроет парик, если должен будет огласить смертный приговор. Он нес страшный предмет без всякого волнения. Держался совершенно невозмутимо. Спокойно прошагал к своему креслу и спокойно сел. Равно бесстрастный вид хранили появившиеся следом мужчины в мантиях и золотых цепях, чьи звания и обязанности так и остались непонятными для Фрэнсис. Потом гуськом вошли присяжные, по-прежнему избегая встречаться глазами с парнем – он стоял в загородке, вытирая рукавом вспотевшую верхнюю губу. Фрэнсис пристально наблюдала, как они рассаживаются. Пристально наблюдала, как к ним приближается старший клерк. Не может же быть, чтобы это и был роковой момент! Все как-то слишком просто и гладко. А ведь на кону человеческая жизнь! Нет, не может быть, чтобы прямо сейчас. Все слишком, слишком быстро!
Но старшина присяжных уже дает о себе знать, уже поднимается на ноги – и в конечном счете им оказался вовсе не сметливый лавочник, а худой бесцветный мужчина, на которого она не обращала внимания. Фрэнсис ощутила прикосновение к запястью и опустила глаза: Лилиана нашаривала ее руку. Она поймала Лилианину ладонь, и их пальцы тесно сплелись. Минута напряженного ожидания, пока улаживались какие-то последние формальности, – и вот наконец:
– Господа присяжные, согласовали ли вы свое решение?
Бесцветный мужчина кивнул и ответил бесцветным голосом:
– Да.
– Признаете ли вы подсудимого Уильяма Спенсера Уорда виновным или невиновным в убийстве Леонарда Артура Барбера.
– Мы признаем Уильяма Спенсера Уорда невиновным.
Боже! Фрэнсис что, выкрикнула это вслух? Вполне возможно. Другие тоже выдохнули «боже», недоверчиво и возмущенно, хотя с галереи донесся одинокий радостный возглас, тотчас же подавленный. Лилиана порывисто наклонилась вперед, пряча лицо; плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий. Дуглас вскочил с места. Парень в загородке растерянно озирался, будто не поверив своим ушам. Репортеры опрометью выбегали из зала, звучный голос призывал к порядку.
Невиновен! И что же теперь?
Фрэнсис не понимала толком. Судья что-то говорил, но она не разбирала слов. Должно быть, освобождает парня из-под стражи. Когда она в следующий раз взглянула на Спенсера, то увидела лишь низко наклоненную мальчишескую голову, исчезающую в проеме в полу. Невиновен! Не может быть! Быть такого не может! В сердце снова вонзился острый клинок. Лилиана по-прежнему плакала. Присяжных отпустили, и теперь судья направлялся к выходу. Зал рассыпáлся, распадался по швам; люди вставали с мест и двигались к дверям; шкрябанье отодвигаемых стульев, возбужденный гул голосов. Фрэнсис поднялась на ноги и пошатнулась. Лилиана тоже уже стояла, вытирая мокрое лицо под опущенной вуалью. Следует ли им уйти? Или остаться? Внезапно стало неясно, что делать дальше. Барберы, яростно работая локтями, пробивались к столам адвокатов. Фрэнсис с Лилианой неверной поступью последовали за ними. Но все казалось как во сне; все словно бы налетало со всех сторон и распадалось на фрагменты: мать и дядю Спенсера выносило с толпой из зала; Билли с широкой улыбкой, обозначившей прелестные ямочки на щеках, разговаривала с одним из репортеров; адвокаты обменивались рукопожатиями, точно клубные завсегдатаи, заключающие пари; юрисконсульт, неверно истолковавший Лилианины слезы, подошел извиниться: «Непредвиденный исход, миссис Барбер. Увы, ошибки порой случаются». Инспектор Кемп и сержант Хит с отвращением кривились. «Парень был у нас на крючке, все в порядке, – говорил инспектор отцу Леонарда. – Но сорвался с него по милости излишне щепетильных присяжных. Ничего, в ближайшее время мы задержим малого за какое-нибудь другое преступление, уж не сомневайтесь». И еще был Дуглас, метавшийся из стороны в сторону, – Дуглас, находившийся, казалось, повсюду одновременно: он хватал всех подряд за рукава, с искаженным бешенством Леонардовым лицом, с мокрыми красными губами, и кричал Леонардовым голосом: «Это какая-то гнусная шутка! Где справедливость, спрашивается? О чем, черт побери, думали присяжные? Я этого так не оставлю! Верните сюда присяжных! Я требую судью!»
И почему-то, невесть почему, – хотя они с Лилианой двинулись прочь от своей скамьи вместе – ко времени, когда Фрэнсис пробилась через зал, она вдруг оказалась одна. Она стояла неподалеку от двери, напряженно всматриваясь в толпу. Потом наконец выхватила взглядом траурную шляпку, черное пальто: Лилиану остановил мистер Айвс и сейчас держал ее за руки с таким же печальным, извиняющимся видом, какой был у юрисконсульта, подходившего к ним немногим ранее. А вот к ним протолкнулся Дуглас, таща за собой репортера… Фрэнсис прижалась к стене, стараясь держаться подальше от людского потока. Смотрела, как публика покидает галерею. Смотрела, как клерк ходит от стола к столу, собирая бумаги.
И только тогда, только увидев, как он складывает в аккуратную пачку испещренные чернилами листки, Фрэнсис начала верить в произошедшее. Страшная тяжесть свалилась у нее с плеч, и она стала будто бы невесомой. Казалось, сейчас – даже не оттолкнувшись кончиками ступней, даже не взмахнув локтями – она легко взмоет над полом. Но нет, что-то в этом ощущении не так. Подобная невесомость сродни невесомости пепла. Фрэнсис вся сожжена, выжжена дотла. Не в силах даже упасть на колени и возблагодарить Бога. Потому что Бог здесь, конечно же, совершенно ни при чем. Благодарить некого и не за что сейчас, в самом конце истории, как некого и не за что было винить тогда, в самом ее начале, когда произошел всего лишь несчастный случай. Или все-таки нет… все-таки объявился ведь этот человек, этот сосед Уордов. Как там его имя? Фрэнсис уже и не помнила. Но он их всех спас – спас парня, Лилиану, саму Фрэнсис. Присяжные убедили себя, что он приличный малый, просто потому, что поставили себя на его место. Они ведь даже и близко не представляли, как все понятия о приличиях, нравственности, смелости исчезают перед лицом подлинного страха.
Фрэнсис вспомнила, как Лилиана нашаривала ее руку, когда старшина присяжных поднялся на ноги. Как сама она стиснула Лилианины пальцы, будто клещами. Подгоняла ли она тогда Лилиану или, напротив, осаждала?
Она не знала. И никогда уже не узнает. И неизвестность эта ощущалась не как облегчение, а как новая ноша, другой формы и другой тяжести. Ощущение легкости прошло. Теперь она хотела выбраться отсюда поскорее. Она снова поискала взглядом Лилиану. Но когда их глаза наконец встретились, Лилиана сейчас же отвернулась, – во всяком случае, так показалось.
Фрэнсис почти не удивилась. Ну да, все кончено, верно ведь?
Она повернулась и протолкалась прочь из зала. В холле было полно народу, но на нее никто не смотрел, пока она пробиралась к лестнице и спускалась вниз. Даже на улице, где тоже толпились люди, пришедшие узнать приговор и увидеть парня, особого внимания на нее никто не обратил: едва она появилась из дверей, все лица алчно зажглись, как лица скряг при виде блестящего золота, но тотчас же потухли и отвернулись, ибо она не представляла собой ни малейшего интереса. С неба лился ровный серый свет. Уже пятый час вечера, наверное. Фрэнсис отошла от массивного здания и стала спускаться по улице к реке.
«Ты в безопасности, ты в безопасности», – мысленно повторяла она в такт своим тяжелым шагам. Они все в безопасности: сама она, Лилиана, парень. Ведь если Спенсера оправдали в убийстве, второй раз судить за него уже всяко не станут, а если полицейские все равно считают, что он виновен, ну, в любом случае дело очень надолго затянется… или нет. Фрэнсис понятия не имела. Перед глазами у нее по-прежнему стоял Спенсер, вытирающий рукавом пот с верхней губы. Ты в безопасности, ты в безопасности… Но нет, подумала она потом, это вовсе не безопасность – точнее, такая безопасность, какая наступает после войны и какую она всегда презирала, потому что такая вот безопасность всегда достигается за счет чьей-то боли. Страшной боли! При этой мысли Фрэнсис замутило. Леонард, родители Леонарда, Спенсер, его мать, Билли, Чарли – список пострадавших казался бесконечным. И все они словно бы изнеможенно брели за ней следом. И да, еще выкинутый ребенок…
Фрэнсис уже шла по мосту Блэкфрайарз. Она двигалась, будто слепая, ведомая вперед всеми чувствами, кроме зрения. Но как иначе она могла идти сейчас? И что могла видеть впереди, если не кромешную тьму? Она вызвала в воображении дом на Чемпион-Хилл. Представила, как поднимается по крыльцу, открывает дверь, входит – и закрывает дверь за собой, надежно замыкая себя от всего внешнего мира.
Здесь, словно часовой механизм, потерявший ход, Фрэнсис замедлила шаг и остановилась. Она стояла на самой середине моста, в какой-нибудь полумиле от Олд-Бейли. Обернувшись через плечо, она ясно увидела черный купол здания и золотую статую на самом верху. Несколько человек недоуменно взглянули на нее, стоящую посреди панели, и тогда она подошла вплотную к парапету, повернувшись спиной к прохожим и проезжающим мимо автомобилям. Она видела поодаль закопченные перекрестные фермы железнодорожного моста. Река внизу раздувалась, мрачная и темная, тусклого цвета глины. Почему бы не броситься в нее? Парапет невысокий. Почему бы не перекинуться через него, вот прямо сейчас? Еще один несчастный случай, в дополнение ко всем прочим в полицейском списке.
Фрэнсис наклонилась вперед, ощущая тяжесть собственного веса…
А в следующий миг осознала, что это дурное актерство, опять. Она выпрямилась и внимательно огляделась вокруг. Через равные расстояния в парапете моста находились своего рода ниши с каменными скамейками внутри. Фрэнсис подошла к ближайшей и села.
И сразу же почувствовала, что встать уже не может. Да и незачем вставать. Она сидела, укрытая от холодного ветра, в густеющих сумерках. Мимо проехал автобус, десяток лиц равнодушно смотрел на нее из окон, и она закрыла глаза. Шум одного мотора сменялся шумом другого. Минута за минутой, волна за волной набегали и откатывали звуки: цоканье копыт, голоса, торопливые шаги, скрип и грохот железных колес. Она ощущала вибрацию звуков в камне под собой – будто усталое вращение мира.
Открыв глаза, Фрэнсис обнаружила перед собой Лилиану.
Сколько времени она простояла здесь? Совсем немного, наверное: Лилиана тяжело дышала, словно после бега. Голова у нее была непокрыта, волосы растрепаны. Вдовью шляпку она держала в руке, вуаль трепыхалась на ветру.
– Я увидела тебя из такси, – недоверчиво проговорила Лилиана. – Я искала тебя – и нашла. Почему ты не подождала меня? Почему ушла?
Фрэнсис смотрела на нее как на видение из сна:
– Думала, я тебе противна.
– Как ты могла подумать такое?
– Просто… – Фрэнсис понурила голову. – Просто я сама себе противна.
Несколько секунд Лилиана стояла неподвижно, потом шагнула в нишу и села рядом.
После долгого молчания она устало произнесла:
– Я хотела бы что-нибудь сказать, Фрэнсис, чтобы все исправить. – Она провела ладонью по лицу. Руки у нее теперь были тонкие, как у манекена, щеки запали, скулы заострились, и вся ее прежняя паточная миловидность исчезла. Лилиана вздохнула и бессильно уронила руку. – Но он навсегда останется мертвым. Навсегда, навсегда останется мертвым. А я навсегда останусь убийцей. Все последнее время, у матери в Уолворте, я постоянно прокручивала события в уме, снова и снова, пытаясь понять, что я могла сделать иначе – где могла остановиться, поступить по-другому и не допустить того, что произошло в конечном счете. И каждый раз мне казалось, что единственное, что я могла сделать иначе, – это не поцеловать тебя тогда ночью, после вечеринки… Но даже сейчас, после всего, я не сожалею об этом. Ты заставила меня сожалеть, какое-то время, но… нет, я не могу сожалеть, не могу.
Не могу. Странные два слова для того, чтобы вновь воссоединиться, подумала Фрэнсис: столько же признание своего поражения, сколько признание в любви. Но на нее они произвели такое же действие, как слова вердикта, вынесенного присяжными: едва их услышав, Фрэнсис вся задрожала при мысли, что ведь они могли и не прозвучать.
Лилиана заметила, положила ладонь ей на руку, и вскоре дрожь прошла. Они не попытались заговорить снова. Просто прижались друг к другу, одновременно подвинувшись на дюйм – большего и не требовалось, чтобы сомкнуть пространство между ними. Хорошо ли, если они позволят себе быть счастливыми, подумала Фрэнсис. Не будет ли это оскорблением для всех остальных, кто пострадал в этой истории? Но с другой стороны, разве им с Лилианой не следует – разве не обязаны они – приложить все усилия, чтобы одно малое дело, требующее немалого мужества, наконец свершилось?
Фрэнсис не знала. Она не могла думать об этом. Ее мысли не забегали так далеко вперед: сейчас все они были сосредоточены на теплом плече и бедре Лилианы, прижатых к ней. Скоро придется встать, похоже. Мальчишка-газетчик звонко выкрикивал заголовки вечернего издания. Дома Фрэнсис ждет мать, Лилиану тоже ждет родня. Но пока у них есть вот это, и этого вполне достаточно, это больше всего, на что они могли надеяться: они вдвоем, в своем каменном укрытии, их темные одежды постепенно растворяются в сумерках, по всему городу зажигаются огни, и в небе проступают первые бледные звезды.
От автора
При работе над романом мне помогали и меня вдохновляли многие книги. Особенно я обязана следующим из них: Nicola Humble's The Feminine Middlebrow Novel, 1920s to 1950s: Class, Domesticity, and Bohemianism (Oxford, 2001), Billie Melman's Women and the Popular Imagination in the Twenties: Flappers and Nymphs (Basingstoke, 1988), Vera Brittain's Testament of Youth: An Autobiographical Study of the Years 1900–1925 (London, 1933) and Chronicle of Youth: War Diary 1913–1917 (London, 1981), Carol Acton's Grief in Wartime: Private Pain, Public Discourse (Basingstoke, 2007), Patricia Jalland's Death in War and Peace: A History of Loss and Grief in England, 1914–1970 (Oxford, 2010), Lucy Bland's Modern Women on Trial: Sexual Transgression in the Age of the Flapper (Manchester, 2013), Winifred Duke's Trial of Harold Greenwood (Edinburgh and London, 1930), F. Tennyson Jesse's Trial of Alma Victoria Rattenbury and George Percy Stoner (London and Edinburgh, 1935) and A Pin to See the Peepshow (London, 1934), David Napley's Murder at the Villa Madeira: The Rattenbury Case (London, 1988), Filson Young's Trial of Frederick Bywaters and Edith Thompson (Edinburgh and London, 1923) and René Weis's Criminal Justice: The True Story of Edith Thompson (London, 1988).
Вероятно, из вышеперечисленных названий становится понятно, что отправной точкой для написания романа послужил мой интерес к одному из громких дел об убийстве, которые имели мес-то в Англии в двадцатых-тридцатых годах прошлого века. «Дорогие гости», однако, сугубо художественное произведение.
Благодарности
Спасибо моим замечательным редакторам в Великобритании, США и Канаде: Ленни Гудингс, Меган Линч и Ларе Хинчбергер. Спасибо всем сотрудникам литературного агентства «Грин энд Хитон», а также Джин Наггар, Дженнифер Велтц и Дину Куку. Спасибо сотрудникам Саутваркской исторической библиотеки, Ламбетского архива, Лондонской библиотеки, Музея кинематографии и Лондонского буддистского центра Джамъянга (где ранее размещался Ламбетский полицейский суд). Спасибо моим первым проницательным читателям: Сьюзен де Суассон, Энтони Топпингу, Кристи Хикмен, Урсуле Дойл и Кендре Уорд, а также следующим людям, за экспертную оценку и/или моральную поддержку: Лоре Доан, Джеймсу Тейлеру, Элисон Орам, Джеки Малтон, Вэл Макдермид, профессору Сью Блэк, Зои Галлен, Фионе Лич, Джулии Парри и Кейт Тейлор. Отдельная благодарность Салли О-Джей, чей энтузиазм по отношению к роману помог мне удержать его на плаву в бурных водах. И прежде всего благодарю тебя, Люси, за твою мудрость, твое терпение и твою любовь.
Примечания
1
Джон-о'Гротс – деревня, расположенная на самой северной оконечности Шотландии. (Здесь и далее – примеч. перев.)
(обратно)2
Хрустальный дворец – выставочный павильон, построенный в Гайд-парке к Всемирной выставке 1851 г., а впоследствии разобранный и перенесенный в лондонское предместье Сиднем-Хилл.
(обратно)3
«Егер» (Jaeger) – британская компания, выпускающая одежду из натуральных волокон (шерсти и т. п.); учреждена в 1884 г.
(обратно)4
Фредерик Лейтон (1830–1896) – английский художник, яркий представитель викторианского академизма.
(обратно)5
Яковианская эпоха (1567–1625) – период правления короля Якова VI Шотландского, он же Яков I Английский.
(обратно)6
Горацио Боттомли (1860–1933) – английский финансист, журналист, издатель и член парламента, в 1922 г. обвиненный в мошенничестве и приговоренный к семи годам тюремного заключения.
(обратно)7
Матушка Шиптон (Урсула Саутейл, 1488–1561) – легендарная английская провидица.
(обратно)8
Мэри Стоупс (1880–1958) – английская писательница, ученый, активный борец за права женщин, автор первых популярных книг о сексуальных отношениях в браке.
(обратно)9
«Розы Пикардии» – стихотворение Фредерика Витерли, положенное на музыку Гайдном Вудом; одна из самых известных песен Первой мировой войны.
(обратно)10
Сидней Вебб (1859–1947) – английский экономист и политический деятель социал-демократического толка, один из основателей Лондонской школы экономики и политических наук.
(обратно)11
«Черно-рыжие» (Black-and-Tans) – вспомогательные отряды Ирландской королевской полиции, проводившие жестокие карательные операции против республиканцев. Прозвище «черно-рыжие» получили из-за цвета формы.
(обратно)12
Джордж Генти (1832–1902) – английский писатель, знаменитый своими историко-приключенческими романами.
(обратно)13
Альгамбра – популярный лондонский театр и мюзик-холл в Вестминстере, существовавший с 1854 по 1937 г.
(обратно)14
Эммелин Панкхёрст (1858–1928) – британская общественная и политическая деятельница, борец за права женщин, лидер британского движения суфражисток.
(обратно)15
Ну, поехали? (фр.)
(обратно)16
Шинфейнеры – члены ирландской националистической партии Шин Фейн (ирл. Sinn Fein – «мы сами»), основанной в начале XX в.
(обратно)17
Эдвард Берн-Джонс (1833–1898) – английский художник и иллюстратор из группы прерафаэлитов, известный своими полотнами на тему легенд о короле Артуре.
(обратно)18
Теда Бара (Теодосия Барр Гудман, 1885–1955) – американская актриса, звезда немого кино и секс-символ конца 1910-х годов.
(обратно)19
Эдгар Уоллес (1875–1932) – английский писатель и драматург, основоположник литературного жанра «триллер».
(обратно)20
Джеймс Уистлер (1834–1903) – англо-американский художник, один из ключевых тоналистов – предшественников импрессионизма и символизма.
(обратно)21
Харви Криппен (1862–1910), Фредерик Седдон (1872–1910), Джордж Смит (1872–1915) – фигуранты громких дел об убийствах, приговоренные к повешению.
(обратно)
Комментарии к книге «Дорогие гости», Сара Уотерс
Всего 0 комментариев