«Сука»

Амаяк Тер-Абрамянц СУКА

Она была коротконогая, длиннобрюхая — похожая на таксу, но крупнее и круглее. И будто случайно ляпнутые пьяным маляром три обширных желтых пятна на белой короткой шерстке также свидетельствовали, что вся она — следствие случайной игры природы и обстоятельств, а никак не осознанного, продуманного отбора, дающего чистопородные экземпляры, которых холят и лелеют хозяева, как членов семей или, по крайней мере, как ценный капитал. Около года назад она случайно забрела на территорию городской подстанции скорой помощи номер два, и фельдшер Амосов угостил ее частью своего бутерброда. С тех пор она здесь постоянно крутилась. Шофера, фельдшера (профессиональный жаргон свят!) и врачи ее подкармливали. Она получила кличку — Анка, не без намека на заведующую подстанции Анфису Петровну, каковой, впрочем, в присутствии начальства никто, естественно, не пользовался. Заведующая же постановила прозвать ее Зорькой. С тех пор официально, в разговорах при заведующей, она именовалась Зорькой, а за глаза Анкой, Анфисой Петровной. Впрочем, отзывалась она на оба имени. С веселым лаем Анфиска-Зорька часто провожала выездные бригады на очередной вызов и встречала въезжающие на территорию машины. К ней привыкли. И Анфиска привыкла к подстанции. Сколько бы ни бегала по району, всегда возвращалась сюда и больше чем на день никогда не пропадала. Она исследовала двор подстанции от желтого домика диспетчерской до главного здания подстанции из кирпича цвета запекшейся крови, основательного и прочного, служившего до революции туберкулезным госпиталем, и любимым ее местом стало пространство между гаражами и стеной, куда почти не заходили люди и где росла высоченная трава, над которой летали бабочки-капустницы. Люди здесь пахли по-разному. Большие громкоголосые — бензином и чем-то съедобным, люди в белых халатах — бензином и еще чем-то, как ящики, которые они носили — это был странный и тревожный запах, и она их побаивалась. Она научилась различать машины с красной полосой и, встречая их на улице, бродяжничая в кампании таких же бездомных, но менее удачливых собак, всегда выныривала вперед и приветственно лаяла. В общем, ее жизнь можно было бы назвать счастливой до того момента, когда на территории подстанции появился тот здоровенный кобель. Раньше его никто не видел.

Шофера гоготали и толкали друг друга в бока, глазея со скуки, как он ее вяжет.

— Гля-ка, гля-ка, как он ее прет! Такой здоровый на такую!..

— Эй, Тань, гля-ка! — махнул озорник Валерка проходящей фельдшерице.

Татьяна Грекова, баба видная и молодая, в разводе, хоть и с двумя детьми, проходя, скользнула взглядом, и краска ударила ей в лицо:

— Ну, бесстыжие! Ну, бесстыжие! — крикнула яростно и отвернулась.

— Га-га-га! Гы-гы-гы!..

Скоро у Анки появился живот с торчащими черными сосками, который день ото дня становился все больше и больше, а соски все длиннее.

— А как она рожать-то будет? — тревожились женщины подстанции — кавалер-то раз в десять больше ее!..

— Задействуем спецбригаду, Веточкина или Гринберга — они все умеют…

— А что со щенятами?…

— Ну, разберут… кто-нибудь…

— Я бы себе взяла на дачу, — прикидывала Анфиса Петровна, — да у меня уже там один зверь — Лорд, он же сразу загрызет!..

В тот летний день вызовов поступало немного и во врачебной комнате отдыхало несколько докторов. Молодой и красивый доктор Сковорода и Мария Викторовна Свентицкене беседовали. Доктор Сковорода возлежал на топчане, а Мария Викторовна, плотная белокурая женщина лет сорокапяти, сидела у окна, вязала месяц назад родившейся внучке шерстяные носочки. Свентицкене расспрашивала нового доктора о том, давно ли он закончил институт и откуда родом.

— У меня отец полковник, — гордо заявил Сковорода, — Мы в Прибалтике жили.

— А где? — поинтересовалась женщина.

— В Каунасе, у литовцев. Да все прибалты — гады, — лениво махнул рукой Сковорода, — не любят нас.

— Да вы что! — ахнула Свентицкене, литовка по происхождению, только сейчас осознав, что никто ее за литовку здесь не принимает, просто ее фамилия кажется всем странной.

— Не то, что в Баку! — не обратив внимания на ее реакцию, продолжал Сковорода. — Вот там нас любят! — как праздники какие — на каждом углу красные знамена развешивают! Любят нас там! — с удовлетворением повторил.

— Кого это нас? — с усмешкой спросил доктор Романцев.

— Как кого — русских!

— Русских или коммунистов?

— Какая разница!

— Большая! — возразил Романцев, ему захотелось сказать Свентицкене, что не все русские такие, как Сковорода, что русские сами не меньше пострадали от коммунистов, что он за свободную Литву, за демократию, за европейские ценности и так далее, но говорить это при таком товарище, как Сковорода, было небезопасно, и он лишь сердито перевернулся на топчане спиной к Сковороде.

В это момент в комнату вбежала фельдшер Грекова:

— Анка рожает!

— Где?

— На заднем дворе!.. Никак разродиться не может… Стонет — ужас! — Может, поможете, доктора?

— Ну, мы не ветеринары, — важно изрек Сковорода.

— Давайте хоть посмотрим, — предложила Свентицкене, откладывая вязание, и они с доктором Романцевым встали.

Виталий Гринберг возвращался с вызова по Шоссе Коммунаров. За баранкой сидел Валерка, прозванный бешеным. Громадная физическая сила чувствовалась в этом человеке, несмотря на невысокий рост — он был, словно высечен из единого куска камня, и это впечатление усиливалось маленькой стриженой головой на бычьей шее. Избыток этой звериной силы не давал Валерке покоя. Иногда, обычно ночью, он внезапно на полной скорости выезжал на встречную полосу и некоторое время гнал по ней, повергая сидящих рядом докторов в ужас. Иногда, если дорогу перебегала незадачливая кошка, он резко давал газ, и хорошо, если животное успевало выскочить из-под колес. И на все вопросы, зачем он это вытворяет, лишь глупо ухмыляясь переспрашивал:

— А чо?…

Гринберг возвращался с трудного вызова: инфаркт, отек легких… Слава богу, деда удалось живым довезти до больницы. Рация шипела и потрескивала:

— Первый, первый, я Закат! Как слышите? Прием… — послышался издалека измененный голос диспетчера Валентины.

— Закат, Закат! Я Первый, я Первый, слышу вас хорошо, прием…

«Ну вот, теперь дадут новый вызов: так и не получиться съездить на обед», — подумал Гринберг с грустью.

— Первый, Первый, Анка рожает, нужна ваша помощь! Прием…

— Какая Анка, прием…

— Да, собака наша…

— Да меня же животных лечить не учили…

— Первый, Первый, но вы же все можете! Прием…

— Едем уже… — смягчился Виталий, представив умоляющее лицо Валентины.

Машина мчалась по Южному шоссе, когда из придорожных кустов вдруг выскочила на проезжую часть растрепанная фигура и распахнула руки, преграждая путь — морду растягивала блаженная улыбка. Пьяный… Валерка не раздумывал, он даже не потрудился посигналить, чтобы пьяный убрался. В нем будто сработала всегда готовая пружина: подскочил, распахнул дверь и буквально выстрелился из кабины. За стеклом на было слышно звуков, все произошло как в немом фильме: быстрое движение рук — и тело летит в придорожный кустарник. Через мгновение Валера уже был снова за рулем, горячо дыша:

— Вот, бля! Я ж его мог задавить!.. — резко газанул он.

По сторонам проспекта пролетали унылые, грязные пятиэтажки.

Конечно, Виталию польстило, когда Валя сказала, что он все может, но он тут же иронически улыбнулся: да, первый, но среди кого? — Среди последних… На кафедре в институте так и не удалось зацепиться — лапы не было. Хотя — какая разница. Надо все пройти! Надо стать хорошим врачом! Он вспомнил, как отец не раз говорил: «Помни, Витя, мы, евреи, везде и всегда должны быть первые! Чтобы ни одна сволочь не могла сказать, что еврей плохо работает! И что бы ни было с нами, мы всегда поднимались и поднимемся!»… Стремление к первенству и ирония, вот что сохранилось у него в наследство от отца, та ирония, капнув которой на любой предмет, можно проверить его подлинность, позволяющая в глупом, диком и абсурдном видеть смешное, выносить невыносимое… И в профессионализме, пожалуй, с ним на скорой может соперничать лишь доктор Веточкин, но коллега на десять лет старше! Веточкин тоже в спецбригаде, поэтому они вместе никогда не дежурят: их ставят в розницу, чтобы прикрыть больше дней квалифицированными сотрудниками… Гринберг вдруг почувствовал холодок космического одиночества. Никому он здесь не верил. Из интеллигенции, пожалуй, здесь лишь доктор Романцев, но в нем Виталий стал подозревать антисемита с тех пор, как однажды увидел в руках Романцева том с письмами Достоевского.

А этот случай с собакой? Что и кому они хотят доказать? Они о людях так пекутся? Они серьезно?… — Скорее всего, сами для себя затеяли этот спектакль, от скуки.

Валера резко вывернул баранку, и они оказались на территории подстанции, напротив входа в диспетчерскую. Здесь уже ждала фельдшер Грекова. Подхватив ящик, Виталик последовал за ней в угол двора. Здесь, между гаражами и краснокирпичной стеной крови, он увидел Романцева, склонившегося над скулящим комком шерсти, и фельдшера Валю. В руках у Романцева был флакон капельницы, от которого спускалась к Анке прозрачная трубка, Валя держала собаку.

Анка постанывала, белая пленка век наполовину прикрывала карие глаза.

— Никак не лезут щенки, видать, крупные!.. — сказала Валя.

— Вот так и мы, бабы, мучаемся! — вздохнула Татьяна Грекова.

— Кровопотеря большая! — сообщил Романцев. — Пришлось капельницу с полиглюкином ставить! У тебя мезатон есть?..

Через полчаса Анфиска перестала дышать. Гринберг и Романцев, вспотевшие и сердитые, пошли мыть руки. Из глаз Вали и Татьяны текла неуправляемая влага.

— Мужики! — окликнула Татьяна, когда врачи выходили из мойки. — Идемте сюда, помянем, я спирт из кабинета Анфисы Петровны достала.

Они пришли на общую кухоньку, где Татьяна разлила спирт в четыре кружки — себе, Валентине, Романцеву и Гринбергу. Спирт разбавили водопроводной водой, и пойло получилось белое и теплое — такое можно пить только залпом. Они выпили, и жизнь сразу показалась несколько теплее.

А Валерке тут же оформили выезд на заправку: он вывез Анфиску за город и там, недалеко от шоссе, закопал.