«Револьвер для Сержанта Пеппера»

Револьвер для Сержанта Пеппера (fb2) - Револьвер для Сержанта Пеппера 985K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Георгиевич Парло

Алексей Парло РЕВОЛЬВЕР ДЛЯ СЕРЖАНТА ПЕППЕРА

Герману Парло,

без которого эта книга

не была бы написана.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Являясь законопослушным гражданином, имеющим высшее медицинское образование и достаточно большой опыт общения с людьми, автор в полной мере осознаёт всю пагубность употребления и злоупотребления алкоголем, никотином и прочими наркотическими веществами. Встречающиеся на страницах книги сцены их употребления ни в коей мере не следует относить к скрытой рекламе или пропаганде наркотиков. Они приведены лишь для исторической достоверности и придания персонажам некоей жизненности. Тем более, что описанные в книге события относятся к 1960–1990 годам.

Автор понимает, что некоторые фрагменты текста могут вызвать у определенной части читателей чувство неудовольствия или даже оскорбленности, и хочет заверить их в отсутствии злого умысла. С удовольствием бы обошелся без этих описаний, но удаление их неизбежно повлечет за собой нарушение целостности текста и стройности повествования.

Sapienti satis — разумному достаточно.

Надеюсь, вам понравится

1. МОЧКА

Глава 1 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — I

Итак, наступила весна. Собственно, её ещё не было как таковой, снег был ещё по — зимнему плотен и бел, воздух свеж и крепок, как до Указа, но кое — где срывались с крыш сосульки, грозя прервать чью — то и без того бессмысленную жизнь, но мостовые уже эксгибиционистски выставляли напоказ обнаженную асфальтовую сущность. А на подходе к ним уже обозначились первые лужицы, ещё робко дрожащие под ударами февральского ветра, но тем не менее упрямо не желающие замерзать.

Да и не это было главным. Главное Шура понял, сидя в автобусе, подъезжающем к конечной остановке, после того, как он полчаса провожал взглядом каждую входящую и выходящую женщину. Женщины зацвели, понял Шура, а это было основным и неопровержимым доказательством прихода весны.

Значит, недалёк уже день,

когда эта бесстыжая шлюха начнёт свой дебош в спящем королевстве зимы,

расшвыривая ногами сугробы,

садясь на них царственной задницей

и заставляя растаять от стыда,

согревая воздух выдохом перегара,

сметая иней с деревьев точно паутину,

ложась на голую землю,

выращивая цветы профессионально — сладострастными

движениями кошачьего тела,

улыбаясь ярко накрашенными губами всем котам,

подмигивая им зелёными глазами,

отчего кровь котовая

забурлит в приступе кессонной ярости,

и все члены задрожат от напряжения,

и охрипшие за зиму глотки

сами собой начнут выводить

единственно верную весеннюю песнь — Love Song…

Огуречный запах первых трав и цветов

начнёт смешиваться с мускусным запахом любовных оргий,

а женщины, отяжелевшие от множества ласк,

станут ещё прекраснее…

Так думал Шура, подъезжая к конечной. Впрочем, за то, что ход его мыслей был именно таким, мы ручаться не можем. Но основное их направление было именно таково. Хотя, на выходе из автобуса, Шура с огорчением заметил, что первый проблеск весеннего очарования куда — то исчез вместе с последней выпорхнувшей из автобуса женщиной. Остановка находилась на самой окраине города, и последние дома стояли практически в лесу. Сюда дыхание нашей девочки ещё не долетело.

Шура постоял немного на остановке, закуривая мятую «Астру», и направился к двенадцатиэтажной башне, где, под самой крышей, проживал его старинный друг Миха. Это, конечно, является роковым совпадением, но тогда этого ещё никто не знал, да и не думал никто об этом. Да никого ещё и нет на этих страницах, кроме Шуры, а Шура думает о женщинах, а в женщинах он, слава Богу, понимает, поскольку работает гинекологом.

Приехал Шура к Михе прямо с дежурства, поэтому штормило его от недосыпа, и именно поэтому не станем мы тратить время на описание его мучений по пути на двенадцатый этаж. В общем, добрался и позвонил. А в ответ — тишина. Ещё раз позвонил, потом ещё. Тишина. Всю гамму чувств, пережитых в тот момент Шурой, трудно передать. Отметим особо лишь основную составляющую, стержень, так сказать. Нехорошим он был, этот стержень, хотя и выполнен в чисто русском духе, с привлечением исконных красок.

Затянулся Шура «Астрой» в последний раз, щелчком прилепил бычок к оконному стеклу и пошёл было, поминая все известные ему гендерные признаки, вниз по матушке — по лестнице, как вдруг дверь открылась, и из недр показалась растрепанная голова Михи с прищуренными глазами.

— Чего звонишь? — хмуро спросил он Шуру.

— Сколько можно спать? — Шура не спешил подниматься.

— Хорош звездить. Заходи. Только тише, ребёнка разбудишь.

— Какого ребёнка? — спросил Шура, заходя в прихожую.

— Тише, говорю. Маленького.

Наличие ребёнка в Михиной квартире не предполагалось, так как до сих пор хозяин не подобрал ещё подходящей кандидатуры, способной его родить, поэтому Шура решил не придавать этому значения.

Войдя в комнату, увидел Шура следы вчерашнего пиршества и сидящего на диване Алика.

— Ну, все в сборе. — подытожил Доктор, грустно глядя на звенящие пустотой горлышки бутылок, и безынтересно выматерился.

Здесь мы вынуждены на минуту отвлечься с тем, чтобы дать краткое жизнеописание наших героев, а в том, что это и есть наши герои, думаем, читатели уже не сомневаются.

Итак,

Глава 2 ШУРИК

Александр Николаевич Селиванов родился 22 апреля 196…года, и это тоже сыграло роковую роль в его судьбе. Вся его жизнь в первые годы была отравлена постоянными напоминаниями об этом самом дне рождения. Стоило малолетнему Шурику написать в колготки или подраться с Сережей за любимый самосвал, а в более поздние годы получить двойку по чтению, как ему сразу же напоминали о том, что человек, рождённый в столь знаменательный день, не может, не имеет морального права так поступать. Для атмосферы повального застоя, царившей в те времена, это было явлением достаточно обычным и даже широко поощряемым как пример идеологически выдержанного воспитания нового поколения строителей коммунизма, но дорогие мои, представьте себе молодого человека, которому запрещают делать в штаны, прикрываясь именем Великого Ленина. Только вообразите себе весь букет ощущений и ассоциаций, которые со временем стал вызывать у него образ Вождя. Всем ведь хорошо известно, что тигр, которому показывают кусок мяса, одновременно ударяя его током, на второй день побежит от этого мяса как от чумы.

Так что по прошествии энного количества лет изощренной пытки коммунистическим пророком, Шурик решил для себя однозначно: «Я — или я, или он!». А поскольку особого желания становиться им у него не возникало, он постарался выстроить свою судьбу так, чтобы с первого взгляда в ней угадывалась мощная антагонистическая пружина. Антикоммунизм, принятый им чисто эмпирически, выросший из неприятия наиболее яркого представителя этого движения, лишь впоследствии начал подкрепляться теоретическими экзерсисами Бердяева, Авторханова и иже с ними, но уже на первых шагах по этой скользкой дорожке Шурик понял, насколько она терниста. И как он ненавидит этих масожидонов. И как… В общем, вы поняли.

Он категорически отказался отмечать свой день рождения 22 апреля и все мероприятия перенёс на три дня назад, хотя это и стоило ему больших трудов. Благополучно выбыв из пионерского возраста, он отнюдь не торопился вешать на свои годы ярлык «комсомольских». Правда, такое же желание было и у школьного комитета комсомола, членов которого Шура не устраивал и по успеваемости (вернее, неуспеваемости) и по присказкам типа "Лысый, маленького роста, обмануть его непросто. Это старый большевик лезет к нам на броневик".

Однако, к девятому классу Шурик, острота ума которого развивалась очень стремительно благодаря повседневной борьбе с повсеместными проявлениями, понял, что на среднем образовании далеко не уедешь — на то оно и среднее. А для получения высшего надо как максимум закончить ВУЗ, а как минимум в него поступить, а в качестве половины этого самого минимума нужен приличный аттестат. Не будем утверждать, что эта мысль пришла в голову только Шурику.

Его мать, воспитывавшая сына в одиночестве, и потому обладавшая большим жизненным опытом, уже давно обращала на это внимание сына с помощью тычков и всевозможных запретов. Но, как справедливо замечено в программе КПСС, принятой на XXII съезде, «труд станет осознанной необходимостью», так что пришлось Нонне Иванне подождать, пока её сын осознает эту самую необходимость.

К этому времени ею уже были проведены предварительные беседы с репетиторами, а многочисленным друзьям и подружкам, перед которыми проблемы получения образования не стояло, было дипломатично отказано от дома. В итоге Шура свою праздную жизнь антикоммуниста — любителя без всякого перехода сменил на совершенно другую, до предела насыщенную занятиями и параграфами, теоремами и законами, и т. д. и т. п. И — странное дело — то ли задатки ученого в Шурике развились, то ли мазохистские наклонности, но читать он стал ещё больше, и всё чаще — совсем не то, что требовалось по программе, а то, что, наоборот, запрещалось всеми существующими в обществе положениями и законами, писаными и неписаными.

Со временем, правда, страсть к чтению слегка поутихла, уступив место более естественным для его возраста и пола занятиям, но то было уже после поступления в институт. Да Господи Боже мой! Кто из нас не пускался в плаванье по винным морям в поисках своей ненаглядной! Хотя сам Шура в ту пору частенько говаривал: «Лучшая девчонка — это водчонка», а на предложение поехать к девицам отвечал: «Может, лучше сухонького?». Но нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Поэтому частенько приходилось Шуре, дабы поддержать компанию, совмещать сухонькое с девчонками.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы в один из этапов своей жизни не подался Шурик в художники. Рисовать он любил и умел с детства, но как — то не считал это дело для себя серьёзным. Ну, а хобби, как известно, вещь непритязательная, если, конечно, не связано с материальным интересом. Короче, рисовал Шурик в особые моменты вдохновения, а проще говоря, когда совершенно нечем было заняться.

А тут пришло время, когда можно было два месяца заниматься этим самым хобби, да плюс ко всему ещё и получить за это месяц свободной жизни вместо обязательной для всех студентов поездки в колхоз. Правда, что делать с этим месяцем, Шура ещё не решил, но, как говорится, был бы человек, а статья найдётся.

И вот тут — то настаёт момент представить вам, уважаемые, второго нашего героя — Алика. Но прежде…

Дело моё похоже на сон —

В ночь я мету небо.

Ветром, который тих и юн,

Я выметаю все закоулки.

Счищаю пыль городов и машин

С гордого Млечного Пути,

Обновляю Большую Медведицу,

Опившуюся пива на Столешниковом,

Отвожу Стрельца от Девы —

Похоть опасна даже для звёзд.

Я прохожу, оставляя пыльные следы,

По пустыне мироздания

Перед началом Первого Дня,

Я сбиваю подмётки об эти

Вселенские гвозди,

Обжигаю пальцы сверхновыми

И обдаю небо паром своего дыхания —

На город опускается туман.

И, с чувством выполненного долга,

Я возвращаюсь домой, где Ты

Ждёшь меня, грея чай для двоих

Под звуки звёздной пыли.

И на джазовых нотах ночь

Баюкает нас.

А утром, рано, ещё до метро,

Я подхожу к окну — выбросить окурок –

И вижу, что туман моего дыхания

Уже рассеялся –

Город снова отверг меня,

Но небо стало чище…

Глава 3 АЛИК

Алик тогда ещё учился в том же самом институте. Нельзя сказать, что ему очень уж не нравилась профессия врача. Просто Алик принадлежал к тем людям, для которых хобби всегда значит больше, чем кусок хлеба. В общем, Алик тоже увлекался живописью, но относился к ней не в пример более серьёзно, чем Шура. И в жизни Алика свою роковую роль сыграли именно те два месяца творческой жизни, которую им пообещала институтская приёмная комиссия. За два месяца своей работы она должна была донести до абитуриентов горы всевозможной информации, и для того, чтобы сделать её более наглядной, собственно и требовались художники.

Как это часто бывает, Алик и Шурик первое время относились друг к другу с настороженностью. Корни оной были в музыке. Дело в том, что Шура в то время, стремясь к эпатажу, не расставался с японским плеером, забитым всеми альбомами Beatles и модной в то лето итальянской попсой. Алик же в силу своей обстоятельности итальяшек не выносил, хотя к Beatles относился с пиететом, а слушал эдакий интеллектуально заострённый фьюжн, и не в писуновском (по его собственному выражению) исполнении, а из колонок монументального Sharp 777, который Алик каждое утро приносил в огромном портфеле. (Приносить — то он его приносил, но вот как уносил — до сих пор неясно. Шура был озабочен этим вопросом довольно длительное время, но так ничего и не выяснил).

И вот, в один прекрасный день… Общеизвестно: деньги портят отношения, а водка их налаживает. Сейчас уже и не вспомнить, откуда она взялась тогда, эта злодейка с наклейкой, но именно после неё был ратифицирован долгосрочный мирный договор, основанный на музыке Beatles, Pink Floyd и Led Zeppelin. Именно тогда, в эти самые два месяца, произошло несколько исторических событий, оказавших самое непосредственное влияние на дальнейшую судьбу наших героев, и вместе, и по отдельности:

— Произошли организация и создание «Клуба одиноких сердец» в количестве двух человек: Алика (председателя) и Шуры (сопредседателя).

— Был установлен рекорд непрерывного потребления пива. Эксперимент длился 10 часов, для его проведения потребовалось 30л божественного (тогда ещё) напитка и 4 кг скумбрии холодного копчения.

— Была установлена тароёмкость ближайшего пивного ларька — 25 кружек. После того, как «Клуб» закупил их единовременно, у ларька моментально образовалась рекордная по тем временам очередь, а гг. председателю и сопредседателю пришлось на деле вспоминать выражение «делать ноги». Тогда же штаб — квартира «Клуба» на 2 этаже главного корпуса института обзавелась означенным количеством брутальных пивных бокалов совкового стекла.

— Был установлен рекорд Шуриной обаятельности — за 30 минут поездки в автобусе он сумел познакомиться с 14 девушками, назначить им свидание у института и одолжить 93 руб. 49 коп. Последующая проверка показала, что в назначенное время не пришла только одна.

— «Клуб» познакомился с творчеством Сальвадора Дали, после чего Алик совершенно повелся на сюре. (Именно к тому времени относятся его картины:

— «Портрет Розы Люксембург» — изображена роза в кованых ботинках с окурком папиросы в лепестках, стоящая на окровавленной политической карте Люксембурга;

— «Наша цель — коммунизм!» — красная пятиконечная звезда в кольце прицела;

— «Слава труду!» — нижняя половина человека с руками, растущими из задницы).

Тогда же Алик открыл для себя сюрреализм в литературе. Вот это и решило его дальнейшую судьбу, а отнюдь не то, что секретарь комитета ВЛКСМ наткнулся на шедевр о коммунизме и отволок его в ректорат.

— В «Клуб» ввалился Миха. Да так и остался в нем навсегда.

После того, как Алик стал убежденным сюрреалистом, вопрос о его пребывании в институте был решён кардинально, и адепт учения Сальвадора Дали подался в «Облбытрекламу». Он был непритязателен и импульсивен, наш Алик. «Не вышло миллионера — пойдём в управдомы». Тем более, что импульсивность и неукротимая тяга к новому всё равно рано или поздно вышибли бы его из ВУЗа.

Но мы слишком увлеклись портретами, дорогие мои, а сюжет не терпит отлагательств, он может перестоять и перебродить, и тогда вместо чего-то свежего и оригинального вы получите нечто перекисшее и, возможно, даже с дурным запахом, к чему нам хоть и не привыкать, но … Итак, вернёмся ненадолго под крышу двенадцатиэтажки, где Миха проживает с недавнего времени один, во власти муз и знаков Зодиака.

Сюжет, однако, за время нашего отсутствия изменений в своём развитии не претерпел. Так, обычный обмен сигаретами, разговоры о том — о сём между затяжками, и в числе прочего — рассказ Алика о причине долгого отсутствия, а также

Глава 4 О ТОМ, КАК МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ ЖЕНИЛИ

Я же только что с Кавказа вернулся. Ой, мужики, и не спрашивайте меня ни о чем, натерпелся я там! В общем, делал я одному кооперативу здесь рекламные щиты. Ну, ребята попались денежные, мне Валентин, шеф их говорит: "Сделай, мол, по лучшему классу, оплатим по — королевски! Но чтоб Запад был!" Мне сразу название понравилось — «КоМаК». Не то, чтоб что — то оригинальное, но в графике лучше не придумаешь. Плюс ко всему, по нынешней моде на латинский алфавит — ничего переделывать не надо.

Короче, порылся я в каталогах, покурил — и выдал эскиз на — гора за два дня. Валентин оттащился прямо. Квакнули мы с ним за это дело, он мне сразу штуку отстегнул. Это, говорит, за идею, а за работу отдельно будет. Я, было, ошалел, а он — привыкай, мол, жить надо по — западному, там деньги за мозги платят гораздо большие, чем за руки. Мы, говорит, с этой рекламы ещё сто крат поимеем. Ну ладно, это всё к слову.

Так вот, скорее всего, он-то, Валентин, на меня этого грузина и навёл. Сижу я как — то у себя в мастерской, и тут заваливает ко мне грузин, весь прикинутый, из кожи и меха сшитый, золотом инкрустированный. Вытаскивает пачку «Kent», и, пока я оттаскиваюсь с первой затяжки, сразу мне все и выдаёт. Я, говорит, сыну дом построил, он в армии сейчас, а вообще он всякие ужасы любит. Я молчу, соображаю, к чему он ведёт. А он вытаскивает из — за пазухи какие — то листки и мне протягивает. Всматриваюсь — ни хрена себе ужасы! Сынок — то его Сальвадором Дали увлекается! Ну, а папака мне и говорит: «Оформишь дом в таком стиле — десять штук кладу».

Я прикинул, один, говорю, не потяну. Он отвечает, что это, мол, мои дела, хоть сто человек, но времени месяц, а денег он больше не даст. Я ему не стал объяснять, что работенка от силы на три штуки тянет, короче, сговорились. Мне там одному месяц париться нет резона, короче, взял я с собой двух наших, поехали мы. Сначала всё было тип — топ, всю жизнь бы так жил, стол отменный, правда, всё острое, перченное так, что деды мои в первые дни от гастрита умирали, но зато вина — море разливанное, им — то мы и лечились. Ну, сами знаете, погода на Кавказе — не то, что у нас, она сама располагает… Романтическая, в общем, погода.

Ну, и когда уже оставалось совсем чуть — чуть, начали мы не в меру расслабляться в силу русского характера. А я, хоть и материально ответственным лицом был, но всё же моложе всех. И как — то так получилось, что к концу работы мы уже не просыхали совсем. И друзей — собутыльников у нас было навалом в каждом питейном углу. Короче, сдали мы дом. Не дом, а пещера неожиданностей получилась. Чего там только не было! Генацвале наш чуть с копыт не съехал, когда внутрь зашёл. Ну, бабки мы получили, решили это дело обмыть напоследок и домой отправляться. В общем, обошли мы на пьяных ногах полгорода, под конец я уже и не соображал ничего. Потом вообще вырубился.

Очнулся в каком — то доме. Не пойму ничего. Темно. Рядом кто — то спит. Пощупал — грудь женская, упругая. Ну, думаю, где — то не стерпел, оскоромился. Голова раскалывается, но начинает со скрипом соображать. До курортного сезона далеко, значит, кто — то из местных фемин меня сняла. А эти варианты на Кавказе, сами знаете, иногда проходят, а иногда выходят. Боком. Пока я соображал, руки мои на месте не лежали. Вошёл я в раж, чувствую, соседка моя по ложу отвечает мне взаимностью. Ну, дальше, известное дело… А потом она сразу как закричит, вроде, как в экстазе, но со словами. Со своими словами, с грузинскими.

Тут двери открываются, со всех сторон горцы какие — то налетели. Ну, думаю, абзац… Будут бить. Но нет. Подбегают и начинают поздравлять с законным браком. Я, соответственно, ничего не понимаю, шары вылупил на них, а нас с партнёршей уже одевают и за стол сажают. И начинается в натуре свадьба. Я говорю, мужики, вы чего? Как же так — то? А мне отец невесты подаёт мой паспорт уже с отметкой о заключении брака. Главное — ничего не могу вспомнить.

Ну, шарахнул я с горя полстакана чачи за здоровье моей новоиспеченной половины, сначала вроде повело, а потом наоборот, трезветь начал. И смурнеть параллельно. Всё, думаю, пропал. Оглядываюсь — все вокруг пьют, песни орут, большие тыщи нам в подарок отстегивают. Смотрю — сидит за столом русский мужичок, и уж очень мне рожа его знакома. И он на меня смотрит с пониманием всей трансцендентной говенности моего положения. Ну, поднял я по русскому обычаю тост за родителей, а они, грузины, сами знаете как к этому относятся. Короче, влез я к ним в доверие, внимание на меня обращать перестали. Тем более что жених на свадьбе — фигура последняя. Я этому русскому киваю, пойдём, мол, выйдем.

Вышли мы вроде проветриться, тут он мне всё и рассказал. Тебя, говорит, твои напарники в зятья продали. Хороший калым за тебя взяли. Сколько? Восемь штук. И тут же улетели. А ты откуда знаешь? Так мы же вместе бухали. Я, понятное дело, начинаю материться, а он мне объясняет, что я и сам в то время очень даже не против был продаться. Я, говорю, не понимаю, как это могло случиться. У них же вроде бы межнациональные браки не поощряются. А он мне — ты на себя в зеркало посмотри. Это ж у тебя только в паспорте написано, что ты Альберт, а на вид — натуральный Гиви. А паспорт мой он, оказывается, в ЗАГСе видел, когда меня под руки держал.

Тут из дома опять орава вылетела, затащили нас за стол, но пить я уже не стал. Загрустил. Хотя жена мне досталась очень даже! Лицо тонкости изумительной, фигурка точеная, хотя бёдра несколько тяжеловаты… Ну, скоро нас опять в спальню отправили, и сутки мы оттуда не вылезали.

А потом начались суровые трудовые будни, и понял я, что попал в самое натуральное рабство. Там и овцы, и птица, и виноградники, короче я от зари до зари вкалывал как та самая пчелка. Правда, есть-пить давали вволю. Ну и это… Думал я, думал, выхода нет. Ну, положим, убегу, так тут же всесоюзный розыск объявят, тем более, что паспорт папака у себя за семью замками держит. И штамп тоже никуда не денешь. Но потом всё же придумал — пить завязал, к жене близко не подхожу, и все ласки её как бы с негодованием отвергаю. А она, я уже говорил, баба горячая, у неё от недостатка общения прямо аллергия какая — то развивается. Ну, видно, шепнула она мамаке своей, та — тестю. Смотрю, зовёт он меня на беседу.

Сели мы с ним, винца употребили, зеленью закусили, он меня и спрашивает, что случилось, почему это я с его дочкой не сплю. А я ему выдаю, что, мол, извините, дорогой папа, это для меня дело совершенно невозможное, так как с детства принадлежу я к особой группе людей, презираемых и отвергаемых обществом, и вид оголённого женского тела вызывает у меня если не глубочайший обморок, то приступ бешеной рвоты. Он на меня глаза таращит, но вина ещё наливает и спрашивает, как же я тогда его дочь девственности умудрился лишить. Ну, говорю, что было — то было, я и не отпираюсь. Но что с пьяного возьмёшь? Все мы по пьянке — дураки великие. А сам его между делом начинаю по коленке гладить. Он вскочил, и в лоб мне кулаком — хрясь! Ну, я не выдержал, в обратную ему, а тут родственники набежали, меня связали — и в сарай, на хлеб и воду. Два раза в день по куску лаваша и по кружке воды. Я держусь.

Тут он ко мне ночами начал дочку подсылать. Зайдёт она, разденется — и начинает позы разные принимать, да хихикать, пользуясь тем, что я связанный лежу. Ну, я зубы стисну — и ору, чтобы убиралась она по всем известным адресам. А они мне, наверное, начали в воду что — то добавлять — эрекция у меня была просто круглосуточная. Так и жили дня три, — ночью жёнушка стриптиз показывает, а днём старик зайдёт — я его домогаться начинаю. Дважды в день меня развязывали, чтоб я нужду справил, а потом — опять в кандалы.

Как — то ночью заходит ко мне моя ненаглядная, начинает свои игры, и вижу я по её глазам, что сил у неё терпеть это безобразие просто не осталось. Подобралась она ко мне, частично обнажила — и началось такое!.. Чувствую — сейчас не выдержу, и все мои усилия коту под хвост пойдут. Ну, кое — как терпел я, пока её задница напротив моего лица не оказалась. И вот тут вгрызся я в сочную белую мякоть истосковавшимися по мясу зубами. Она в крик, и прямо в чём была, вернее, в чём не была — вон из сарая. А я лежу, весь в крови, и хохочу как сумасшедший. Смотрю, отец её заходит, глаза горят, в руке кинжал. Ну, думаю, всё, хана.

И как — то так легко я об этом думаю, что даже смеяться не перестаю. Но дед ко мне подошёл, верёвки обрезал и сказал, чтобы убирался я куда хочу. Паспорт мне швырнул, одежду отдал, иди, говорит. Я ждать не стал, быстро оделся и ушёл. Добрался до железной дороги, бросился в ноги проводнице какого — то поезда. А проводницы — все женщины отзывчивые, взяла она меня до Ростова.

Залез я к ней в купе, тут вся моя мужская сущность прямо завизжала — терпение моё лопнуло. В общем, тридцать шесть часов пассажирам пришлось обходиться без чая. Приехал я домой, отмылся, отъелся, отоспался — и к своим мужичкам. Они меня естественно не ждали. Пришлось снова применить грубую физическую силу с тем, чтобы вернуть себе законные двенадцать штук — четыре за работу и восемь за рабство, — и вот я здесь. А посему, дружище Миха, наливай!

И сюжет нашего романа продолжился выходом Михи на кухню и возвращением из оной с запотевшей от холода бутылкой водки. Шура вздохнул с облегчением. И действительно, что может быть лучше этого короткого мгновения перед переходом в иное состояние! Экстаз ожидания, вся жизненная суть, сконцентрированная в одной точке, готовой уже взорваться, вспыхнуть ярким, слепящим глаза Солнцем. Затем наконец первый глоток — и свежая радость освобождения, и праздник родившихся красок. Да все мы когда — то испытывали это состояние, только для многих всё воспринималось где — то внизу, на уровне подсознательного, и лишь некоторые (вечная память тебе, Веничка!) отваживались облечь в слова этот почти сакральный момент.

Итак, прозрачные слёзы уже разлились по внутренним лабиринтам, заискрились в крови, и пришло время необходимой паузы. Шура, с самого утра находившийся во взвешенном состоянии, уже вдохнул, собираясь произнести традиционное «Между первой и второй…», но в это время Миха встал из — за стола и со словами «Я тут вчера новую вещь сочинил» направился к фортепиано. Мясистые пальцы затеяли весёлую игру с клавишами — Миха в последнее время увлёкся попсой, — и дивный хрипловатый голос заполнил комнату… Ну, а пока он поёт, мы закончим начатое выше неблагодарное дело портретистов — бытописателей и попытаемся рассказать вам, что же это за человек такой —

Глава 5 МИХА

Справедливости ради надо сказать, что Миха с Аликом знакомы были с детства, учились в одном классе, вместе начинали курить и лапать одноклассниц. Но мы — то с вами знаем, что школьная дружба — вещь, как правило, недолговечная и заканчивается она вместе с получением аттестата о среднем образовании. Иное дело — наши герои. Хотя на первом курсе институтов (Миха учился на физика, претворяя в жизнь известную рифму) произошло, было, некоторое похолодание в связи с переходом на новый уровень, всё же эти отношения не умерли и некоторое время существовали в виде редких телефонных звонков и собирушек по праздникам.

Толчок к возобновлению отношений дал, опять же, «Клуб одиноких сердец». И случилось это благодаря десятке, которую Алик когда — то, ещё зимой, занял у Михи ввиду нехватки определенной суммы для покупки альбома Чика Кориа, привезённого неким представителем номенклатуры прямо оттуда. И вот летом Миха, доведённый до отчаяния полным безденежьем на фоне пивных морей и винно — водочных океанов, начал активные поиски Алика, которые в конце концов и привели его в кабинет на втором этаже главного корпуса, где и помещался «Клуб». Свободных художников (они же — Одинокие Сердца) он нашёл в состоянии прострации, вызванной утренней инъекцией пива и обилием денег после проверки Шуры на обаятельность. Статус кво в отношении червонца был восстановлен, и это событие было решено отметить праздничным банкетом.

Выпив, Миха схватился за гитару и напел несколько новых вещей, которые предприимчивый Алик тут же записал на свой легендарный Sharp. Это, кстати, очень помогло впоследствии: в первую неделю своего членства в "Клубе…" Миха ежедневно напивался до полного беспамятства, и каждое последующее утро начиналось с того, что он требовал назад данный в долг зимой червонец, а эта запись в спорах являлась решающим доказательством того, что долг уже погашен. Со временем заседания «Клуба» прекратились ввиду окончания приёмных экзаменов, но Миха прикипел на совесть, так что в конце концов троица спаялась в единое целое.

Окончив физфак, Миха проработал месяц в каком — то НИИ, после чего навсегда распрощался с физикой, уйдя в кооператив по пошиву джинсов и в поп — музыку. Долгое время мотался он по разным группам, благодаря чему «Клуб» стал своим во всех ресторанах города и переженил половину города. А затем Миха заявил, что ему надоело объяснять всем и каждому, когда и за какую струну дёргать, и подвизался в одной из самых популярных студий звукозаписи города в качестве аранжировщика и сессионного музыканта. Это давало ему возможность в перерывах между работой записывать свои шедевры.

В итоге стал Миха домоседом и почти всё своё время проводил в поисках новых гармоний и ритмов (за исключением, разумеется, заседаний «Клуба» или общения с очередной девицей). Надо сказать, что девиц Миха любил основательно в силу периодически проявлявшейся буйности своего характера, и девицы платили ему тем же. Эта самая его основательность, то есть обязательное стремление довести партнёршу до полной и окончательной нирваны, чего бы это не стоило, побуждала многих дев надеяться на долгую и счастливую жизнь с музыкантом. Но тут уж Миха был непреклонен — жениться не хотел ни в какую. Девы, не вынося такого коварства, шли на всяческие интриги, но, видно, не родилась ещё такая…

Хотя однажды чуть было не погорел наш chansonieur, — обошёлся с девицей грубовато и при свидетелях. Дело дошло до подачи заявления в ЗАГС, и, чтобы откупиться, залез Миха в долги страшные. Именно тогда попался ему на глаза гороскоп, суливший Раку, то есть ему, Михе, несказанные несчастья в самое ближайшее время. Это явилось мощным стимулом к изучению астрологии, а вместе с ней — хиромантии, физиогномики, графологии и других оккультных наук. «Клуб» долгое время смеялся, удивлялся, возмущался до рукоприкладства, но потом привык к регулярным предсказаниям судьбы и анализу характеров. Так что теперь при знакомстве с человеком, Миха говорил не «Здравствуйте», а «Когда вы родились?». И это тоже сыграло свою зловещую роль.

— … Земляничные поляны — это круто! Так и вижу старенького Леннона в очочках, сидящего на складном стульчике под ярким солнышком посреди бескрайней зеленой поляны… И повсюду — яркие красные капли ягод. И дети… А почему вы не использовали эту песню в книге? — Яр нажал кнопку, и зазвучали по-детски чистые звуки вступления к «Strawberry fields forever».

— Не знаю. — я действительно не знал, как объяснить это. — Как-то не прозвучало. Мне ведь эта песня всегда нравилась, ещё со школы. А вот когда писал — почему-то забыл про неё.

— Значит, не нужна она там. — резюмировал Ярик.

— Значит, не нужна. — кивнул я. — А жаль…

— Nothing is real, and nothing to get hung about[1]… — как будто вступил в разговор Джон Леннон.

— У меня так бывает, когда я сочиняю. Вроде бы, придумаю такое классное разрешение темы, уже предвкушаю, как это будет отлично, а потом… не звучит. То есть, оно звучит, но как-то не вставляет… Не то! Совсем не то! И как будто кто-то шепчет на ухо: "Не то! Не нужно это использовать. У тебя есть варианты почище этого". Начинаю искать — и действительно, вдруг находится что-то такое, о чем и не думал, и подумать не мог. А оно — вот, нашлось… Как?… — развёл Яр руками.

— Вот и получается — музыку пишет Бог, и неважно, чьими руками он её играет. — я посмотрел в окно.

На противоположной стороне улицы стояла «ГАЗель» с белым фургоном, на борту которого была реклама мороженого — огромная спелая земляничка, купающаяся в пломбирных волнах, и под ней надпись: «Вкус земляники навсегда!»

— Вот тебе привет! — улыбнулся я, подзывая Яра к окну. — От Джона Леннона… или от Того, Кто пишет музыку. Я бы сказал, Strawberry taste forever.

— Да-а… — хмыкнул Яр. — Вот это — вставило!

Итак, Миха кончил играть, получил свою долю похвал, и, наконец, пришло Шурино время.

— Ну, что? Между первой и второй — перерывчик небольшой! — смакуя, произнёс он заветную фразу, и друзья наполнили свои лафитнички.

Миха поставил кассету со своим кумиром Билли Джоэлом, и далее беседа прерывалась лишь периодическими глотками. Никто никуда не спешил, и это придавало общению особую прелесть. Тем более, что Алик, отмечая свою победу над работорговцами, купил где — то по случаю ящик водки.

— Сидим плотненько! — подытожил Шура, узнав о приблизительном количестве оставшегося.

В разгар пиршества раздался телефонный звонок, и Миха после кратких переговоров объявил, что заседание грозит перейти в залегание, на что Алик незамедлительно ответил предложением выпить за закон перехода количества в качество. Предложение было принято абсолютным большинством и немедленно претворено в жизнь.

Где — то между второй и третьей бутылками в квартиру ввалились две девицы, одна из которых, как водится, была длинная, тощая и чёрная, а вторая — маленькая, пухлая и белая. Худая, Таисия, сразу положила глаз на Алика (он, впрочем, ответил ей взаимностью — кавказский синдром!) и начала жеманничать и улыбаться, а маленькая — Люся — посожалела о скудости стола и вызвалась что — нибудь приготовить для блага мужских желудков, на что один из желудков (как известно, желудок — самая эрогенная зона у мужчин), а именно Миха, ответил горячей благодарностью и готовностью помочь.

Таким образом, Шура остался один на один с зельем. Все мы знаем, что в борьбе с зелёным змием побеждает, как правило, змий. Так оно и вышло. Через некоторое время Шура отказался от лавров победителя (…победителей?..), отодвинул от себя рюмку (…рюмки?..), встал со стула (…стульев?..) и пошёл, шатаясь, к балконной двери (…или, всё — таки, дверям?..). "Головокружение от успехов…" — заплетающимся языком произнёс он, безуспешно пытаясь придать голосу стальные нотки кремлёвского горца.

Свежий морозный воздух слегка протрезвил, ядрёная «Астра» достала до мозгов не хуже бабушкиного хрена, и через десять минут Шура (он вообще — то всегда славился умением быстро трезветь…) ввалился в комнату как раз для того, чтобы увидеть торчащие в стороны тощие ляжки. Он шёпотом выматерился и прошёл в туалет. Пожурчал там в своё удовольствие и под шёпот пенных струй, в избытке предоставленных отечественным унитазом, услышал оргазмические стоны из кухни.

«Вот курвы!» — грустно сказал Шура и пошёл звонить Тамарке. Как назло, на работе у Тамарки было занято, и ему пришлось долго тыкать рабочим пальцем в нежные японские кнопки, прежде чем недовольный женский голос произнёс

— Чем вы там занимаетесь? — рявкнул Шура богатырским басом. — Невозможно до вас дозвониться!

— А в чём, собственно, дело? — сразу окрысились на другом конце, и Шура ясно увидел наливающиеся желчью глаза и цветущие пятна злобы на стареющей шее.

— Дело ещё не закрыто! И в этом всё дело! — Шура придал своему голосу матёрую многозначительность.

— Какое дело?..

— Дело о хищении социалистической собственности.

— Откуда? — в голосе послышалась растерянность.

— Это вы узнаете, когда вас вызовут. А сейчас мне нужна Катунцева.

— Ой, я сейчас посмотрю…

— А с кем я разговариваю? Как ваша фамилия? — рявкнул Шура ещё более грозно.

— Ой, вот она идёт. Томочка, тебя… Следователь.

Поняв, кто звонит, Тамарка высказалась таким образом, что покраснела даже белая японская телефонная трубка. Ну, да вы сами знаете, что такое сугубо женский коллектив, и какие разговоры там обычно ведутся. Нашёл, с кем шутки шутить! Люди всё-таки с деньгами работают! На предложение Шуры приехать сначала ответила категорическим отказом, но Шура постарался на пальцах объяснить ей (крыша снова слегка отъехала), чем чреват разрыв с гинекологом.

Довод был принят как наиболее убедительный, Тамарка получила подробнейшие разъяснения по поводу адреса, после чего Шура, вернулся в банкетную залу. Там он сразу же споткнулся о зачехлённую ударную установку, которую Миха приобрёл по случаю в каком — то растерзанном Перестройкой Дворце культуры за совершенно смешную цену, и, хохоча и ругаясь, упал прямо на своё место за столом.

Глава 6

THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — I

Рассолодевшие от любви друзья с подругами уже открывали очередной сосуд. Таисия жеманно утверждала, что не пьёт ничего, кроме шампанского, а Люся убеждала её, что для беременного женского организма шампанское — просто яд.

— А вот мы сейчас Шуру попросим, он тебя посмотрит на предмет количества недель! — пообещал Таисии Алик.

— Дурень, тебе намекают, что тут счёт на минуты идёт. — объяснил Миха.

— Нет, пусть Шурочка скажет! — заупрямилась Таисия. — Шурочка, ангелочек, беременная я?

— Я лучше водчонки выпью. — буркнул Шура, разливая в рюмки водку.

— За здоровье присутствующих здесь дам! — возгласил Алик.

Шура поднёс рюмку к губам, но неожиданно отставил её в сторону и посмотрел на Таисию ясными трезвыми глазами. Рот его непроизвольно раскрылся и изрыгнул буквально следующее:

— Хорош придуриваться, у тебя матку в прошлом году вырезали, в Тамбовской гинекологии.

Под мужское ржанье хватанул водки, произнёс обычное «Зело борзо!». И только тут понял, что сказал что — то не то. Таисия зарыдала и вылетела из комнаты. Люся крикнула Шуре, что, мол, не хрена лезть в чужую жизнь, и что вообще всё из-за таких вот кобелей, и выбежала вслед за подругой. И только после того, как хлопнула входная дверь, до «Клуба» дошло, что Шура сказал чистейшую правду.

— Ты что, её раньше знал? — спросил Миха.

— Впервые сегодня увидел.

— А откуда же ты знаешь?..

— Да не знаю, сам обалдел… Я и не хотел ничего говорить…

— Может, лишнего хватил? — предположил Алик. — Я где — то читал, один английский матрос, когда в стельку напивался, начинал на ассирийском или на древнеегипетском говорить…

— Может быть. Крыша-то у меня уже отъезжала, но сейчас всё нормально. Кстати, больно было, когда тебе тесть на заднице слово «х…» вырезал? — спросил Шура и тут же испуганно зажал рот ладонью, глядя на Алика.

По Аликову лицу, которое тут же приобрело меловой оттенок, было ясно, что Шура и на этот раз не ошибся.

Внезапно Алик схватил нож и бросился на Шуру.

— Тебя прибить надо! — заорал он. — От тебя же люди с ума сходить начнут, руки на себя накладывать станут! В зародыше, гниду!..

Миха схватил его за локти, но буйные становятся вдесятеро сильнее, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не раздался звонок в дверь. Шура побежал открывать. В дверях стояла Тамарка.

ШУРИНО ВОСПОМИНАНИЕ

Облако — капелька влаги на синем. Наши следы — искривлённый песок. Ты — мой прекрасный, несбыточный сон. Солнце запомнит нас только такими: Облако в небе, Следы на песке, Я — в тебе.

Итак, это была Тамарка, что, впрочем, вполне естественно для нормального развития сюжета. Было бы совершенно бессмысленным банально пришить главного героя в самом начале и вывести из этого заскорузлую мораль о тотальном вреде пьянства. К тому же, cherchez la femme, говорят французы, и они правы, — ну что за роман без прекрасной фемины (те две кошёлки абсолютно не в счёт, хотя бы потому, что кроме автора никто о них вскоре не вспомнит. И это зря, ведь с них, собственно, всё и началось!)

А Тамарка тем временем, поставив ногу на обувную полку и представив на мужской суд точёные ноги, обтянутые, несмотря на мороз, чёрным капроном, расстегивает застёжку на сапоге, не забывая, однако, с тревогой смотреть на мужиков. Алик уже остыл, хотя и посматривает злобно в Шурину сторону. Миха ещё на взводе, и шварцнеггеровские ручищи музыканта — астролога находятся в полной боевой готовности. Шура протрезвел окончательно, и теперь с тревогой обдумывает всю странность и необъяснимость положения, в котором он оказался…

Тамарка нежно провела ладошками по ногам, то ли подтягивая чулки, то ли поглаживая одно из своих природных богатств, затем, глядя в зеркало, тряхнула головой, предоставляя освобождённым от шапки волосам занять естественное положение, и, повернувшись к «Клубу», спросила:

— Ну, зайчики, что тут случилось?

ШУРИНА АССОЦИАЦИЯ ВО ВРЕМЯ РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ

Женщина встала с постели, а ты всё лежишь. Память уходит, одевшись в шёлк твоих слов. Что — то, быть может, случится с тобою ещё, Но ты не волнуешься — шёлка хватит на всех, Было б кого одевать…

— Однако… — Тамарка обвела задумчивым взглядом всех присутствующих. — И вы уверены, что всё это — по его наитию, то есть он никак не мог получить эту информацию раньше, ну, скажем, в пьяном трёпе?..

— Да ты что?! — воскликнул Алик. — Я разве похож на идиота? Тут и так не знаешь, куда бежать, чтобы от этих шрамов избавиться! А её он, говорит, никогда раньше не видел.

— Именно. — хмуро подтвердил Шура.

— Ну, это, допустим, ещё вопрос… — чисто по-женски опровергла Тамарка.

— Я тебе откровенно заявляю! — пробурчал Шура.

— Так ты что, хочешь сказать, что ты — экстрасенс?

— Никогда им не был и всю жизнь в это не верил.

— Крыша поехала, — подытожил Миха. — У нас здесь по гаражам кадр один бродит. Был совершенно нормальным, а потом начал коробку передач перебирать, и у него вместо четырёх скоростей и одной нейтралки стало вдруг четыре нейтралки и одна скорость. Бился он, бился, ничего не получилось. Ну, он и отъехал. Теперь бродит по гаражам и со злобой поёт: "Й — я з — земля! Й — я свойих прровожжайю питтомццев! Сынноввейй! Доччеррейй!"

И так это знатно у Михи получилось, что все вдруг засмеялись и тут же стали предлагать друг другу выпить.

— Шурочка, котик, долбани чуть-чуть! — пропел Алик грудным контральто, напоминая Шуре историю студенческой поры. Мама, желая хоть как — то оградить сына от тлетворного влияния алкоголя, устроила Шуру медбратом в отделение консервативной гинекологии одной из городских больниц. Шура, волнуясь, трое суток перед первым дежурством не пил даже пива. Пришёл он на работу, благоухая одеколоном «Aramis» и другими здоровыми запахами. Показали ему сестринскую. Постучал туда ангелочек, после некоторого шороха дверь распахнулась, и увидел он сидящих за столом матёрых медичек с раскрасневшимися лицами, а во главе стола — женщину необъятных размеров с кулаками, похожими на пивные кружки и дивным басом.

— Ну? — спросила она.

— Здрасьте… Я у вас работать буду… Вот, в первый раз пришёл… — заробел Шура.

— А — а! — заулыбалась чудо — женщина. — А я — старшая медсестра. Как зовут-то тебя?

— Александр.

— Ну, проходи, проходи, садись.

— Да спасибо, я не голоден.

— Садись-садись.

Шура подчинился.

— Ну, девушки, какой красавец, а? Шурочка, котик, долбани чуть — чуть! — старшая вытащила из — под стола четверть, до половины наполненную прозрачной голубоватой жидкостью.

«Опять!» — тоскливо подумал Шура под одобрительное ржанье гинекологических кобылиц…

С той поры и вплоть до окончания Шурочкой института каждую третью ночь в коридорах отделения консервативной гинекологии можно было видеть унылую фигуру одинокого призрака, приглашающего всех желающих забраться на вертолёты[2].

— Шура, не пей! — Тамарка взялась было за Шурину стопку, но наш герой уже настроился, и отговорить его было невозможно. Одной рукой он нежно провёл по Тамаркиной коленке (причём, рука, почуяв свободу, с легким шорохом скользнула по гладкой тёплой поверхности к самому заветному месту, и так там было хорошо, что Шура тут же ощутил звенящую дрожь внизу живота), а другой вытащил из её руки стопку и выпил, зажмурившись от удовольствия, поэтому не увидел, как жидкость в стопке вдруг засветилась переливчатым голубым светом.

— Зря ты, Шура… — выдохнул Миха, заворожённо глядя на стопку, продолжавшую тихо мерцать.

— Да пошёл ты! — неожиданно агрессивно заорал Шура. — Вспомни лучше, как ты…

Договорить он неё успел — Тамарка зажала ему рот ладонью и тут же, взвизгнув, отдернула руку. На ладони явственно виднелись следы Шуриных зубов, и от них исходило голубоватое сияние.

— Ни хрена себе! — Алик вместе со стулом отъехал на пару метров от стола.

Шура посмотрел на дело своих зубов, потом оглядел всех мутным взглядом и выбежал из квартиры.

— Больно, Тамар? — спросил Миха.

— Нет… — с каким — то удивлением в голосе произнесла Тамарка и разрыдалась.

Алик подошёл к окну. Солнце зашло, и на город неожиданно опустился туман. Запахло травой.

— Парит. К дождю… — задумчиво сказал Алик, открывая окно.

— Какое там парит! Не май месяц! — возразил Миха, но в этот момент первые тяжёлые капли застучали по подоконнику. Пошёл дождь…

Произрастая из противоречий, Переходя на наречия и междометия, Видя бизона в степи и сову на крыле, Роланда в камне, Мурано в стекле, Стинга в гитаре, Витаю Я в облаках Мне не важен респект. Бизнес — не для меня. Для меня — тот туман, Что растёкся Родительским пледом По крышам и лужам, Ветвям и прохожим, В мареве сером На тени похожим, Чужим… Серый бархат С узорами жёлтыми — Вклад фонарей В ночь коротких ножей Кухонных будней, Детей потных дней. Что смогу я сказать? Лишь стою на углу, Бесконечности знак Сигаретой вычерчивая. Он оранжевым бликом смущает меня, Заставляя в волнении застыть, Ощущая себя мостом Между прошлым и будущим. Чьим?

Шатаясь, Шура вышел на улицу. Душ неонового света от одиноких фонарей слегка отрезвлял. Но все равно мутило. Улица была совершенно пуста. Сырой воздух, размазанный по стенам домов густой, клейкой массой, забивал лёгкие, мешая вдохнуть. От остывающего асфальта шёл пар. Отовсюду слышались ритмичные глухие звуки: дышало огромное спящее животное — город. Шагов не было слышно, они тонули в тумане, словно в вате. И как ни странно, в небе горела звезда. Горела и злорадно подмигивала. Он пожал плечами, закурил, но тут же выбросил сигарету. Горький вкус дыма сейчас был невыносим.

«Sometimes I could be happy…»[3] — пробормотал Шура.

Тихо — тихо по улице ехал автомобиль Toyota. Возникало ощущение, что движется он во сне под давлением тумана, садящегося на город своей мокрой задницей. Да и водитель склонил голову на руль, будто бы уснул. Откуда — то долетел обрывок «Маленькой ночной серенады» Моцарта и тут же превратился в сладострастный женский стон.

Шура двигался крайне медленно, ему самому казалось, будто он стоит. Светофор на перекрёстке методично моргал тремя глазами. Внезапно из — за угла вышла женщина, перешла улицу и пошла впереди Шуры, ни разу не оглянувшись. Так они шли некоторое время, и устойчивое равновесие, покоившееся на Шурином «Sometimes I could be happy», постепенно становилось скучным и пыльным.

Но его взгляд, застывший на этих роскошных бёдрах, завершающих деликатную талию, постепенно плотнел, принимал форму наконечника, и наконечник этот вонзился раскалённым металлом в нужный отдел продолговатого мозга. И тогда разом проступили все нюансы — стройные длинные ноги, подчеркнутые шпильками, длинные рыжие волосы, чуть подрагивающие в такт шагам, спина с отведёнными назад плечами, словно заглядывающая на самое дно пьяных Шуриных глаз.

«Дрожью члены все охвачены!» — прокомментировал Шура своё состояние словами Сапфо, задыхаясь от охватившего его желания.

Он продолжает идти за ней, ещё некоторое время чувствуя, как желание разгорается, и стук её каблуков сливается с пульсацией крови в его висках. Затем он резко догоняет женщину, хватает её за плечи и рывком поворачивает к себе.

Он видит широко раскрытые глаза, в которых испуг сменяется ненавистью, он видит пухлые губы, чуть раскрытые, то ли для поцелуя, то ли для ругательства.

Взгляд отрезвляет его, и он уже готов отступить, но женщина вдруг обхватывает его своими тонкими руками, и её губы приникают к его губам. Поцелуй сладок, и он закрывает глаза. Его руки сжимают её, скользят по спине, пальцы чувствуют гладкую, чуть поскрипывающую ткань её белья и тёплый бархат кожи, отделённый от него одеждой. Его рука опускается всё ниже, скользит по ягодице, уходит к центру и пытается преодолеть сопротивление туго натянутой юбки. Женщина с силой прижимается к нему низом живота, и, не прекращая затянувшегося поцелуя, начинает медленно двигать бёдрами. Уже не хватает воздуха, и Шура отрывается от её губ, чтобы вдохнуть.

Он открывает глаза и видит всё ту же ненависть в её взгляде. Ему на мгновение становится страшно, но женщина притягивает его голову к себе, и поцелуй возобновляется. У него уже нет сил терпеть, он готов наброситься на неё здесь же, на тротуаре, она, видимо, понимает это и увлекает его в ближайшую подворотню. В каком — то подъезде она садится на подоконник, и его руки беспрепятственно проникают под юбку, где он не находит ничего, кроме чулок. Это ещё больше дразнит его, тем более, что тонкие женские пальчики уже добрались до стержня его мужской сущности, и пляска кроваво — красных ноготков становится всё веселее, вызывая головокружение и звон в ушах.

Он расстегивает блузку, лифчик, её соски набухают под его пальцами, она облизывает пересохшие от желания губы, но глаза смотрят всё так же ненавидяще. Однако, ему уже наплевать на это, тем более, что брюки расстегнуты, и свобода пьянит ещё больше. Её голова наклоняется всё ниже и ниже, и наконец он чувствует прикосновение губ, прижимающихся всё сильнее, он гладит её по волосам, по плечам и спине, и жар, исходящий от её кожи, обжигает ему пальцы, он мнёт тугую грудь и играет сосками, и наконец губы раскрываются, и горячая волна идёт по всему телу…

Ему кажется, что это продолжается бесконечно долго, но вот она отрывается от него, запрокидывает голову, а её руки в это время наклоняют его в глубину её бёдер. И он, охваченный экстазом, ныряет в этот омут, он чувствует языком шероховатость волос и гладкость кожи, но она за волосы отрывает его от себя, и вот уже он вошёл в неё. И долго ещё продолжается этот танец любви, пока вздох облегчения не вырывается из них обоих…

Шура гладит нежную кожу женщины. Глаза её закрыты. Кожа быстро остывает. За окном стремительно начинает сереть. Он приводит себя в порядок. Женщина остаётся в той же позе. Он тихонько дотрагивается до её груди и в этот момент понимает, что она мертва. Но поздно — пальцы протыкают кожу на груди, и оттуда со всхлипом вырывается поток мутной зловонной жидкости. Шура дико кричит, глядя на бесформенную кучу дерьма — всё, что осталось от его любви. Внизу хлопает подъездная дверь, кто — то начинает подниматься по лестнице.

Шура, обезумев от страха, побежал вниз, столкнулся на лестнице с каким — то старичком, дико посмотрел ему в глаза и, проорав: «Это не я!», выскочил из подъезда. Во дворе не было никого, и стояла тишина, но он не заметил этого и побежал вон от проклятого места. На перекрёстке остановился, чтобы перевести дыхание и устало оперся рукой о фонарный столб. Раздался сухой треск, голубая молния полыхнула из — под ладони, и столб, как будто срезанный, рухнул на мостовую, обрывая провода.

На улице сразу стало темно. Шура, поражённый, смотрел на руку. «Протрезветь?» — наконец предположил он. «Да, срочно протрезветь!» Он зашёл за ближайший угол (поначалу оперся рукой о стену, но ладонь начала проваливаться внутрь, и руку пришлось убрать) а засунул два пальца в рот. Некоторое время спустя его усилия завершились весьма успешно. На лбу выступил холодный пот, рука, приложенная к стене лишь слегка продавливала её, но внутрь не уходила. Голубое пламя из — под ладони уже не струилось, и настроение понемногу начало улучшаться.

Глава 7 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — I

Шура побрел по улице, обдумывая, как бы ему лучше позвонить Михе и объясниться с мужиками и Тамаркой, и в это время взгляд его упал на вывеску «Ночной бар Алекс». И чуть пониже — «Кооператив КоМаК». Он вспомнил рассказ Алика о большом кавказском приключении. Вывеска горела уж очень ярко и совсем призывно. Бар открылся совсем недавно, но уже пользовался в городе славой. Разговоры ходили разные. Оформлен бар был потрясающе — это все отмечали, и это всем нравилось. Здесь можно было выпить пятьдесят граммов водки и ходить потом пьяным два дня — это тоже нравилось, но уже не всем. Но больше прочего всем нравилось то, что в баре всегда были свободные места, несмотря на обилие посетителей. И Шуру потянуло сюда, в этот бар. Нет, не выпить, а просто посидеть с людьми, потолкаться у стойки, послушать разговоры…

Таксофона рядом не было, и, покружившись немного на пятачке, Шура решительно толкнул входную дверь…

Бар зеленовато бурлил неспешными движениями. С ватным оттенком в глазах шлялись между столиками посетители. И был холодный свет плавных аккордов, и были взгляды, направленные сквозь Шуру, медленно стремящегося к призовому монолиту стойки, отчего Шура сначала подумал стесняться, но, споткнувшись от стеснения, решил с этим покончить.

Он, как мог, вальяжно уселся на настырно высокий табурет и хотел было уже заказать себе Порцию Жидкого Огня, но с размаху налетел на плотную стену барменского взгляда. «Пить не стоит, Шура!» — ясно говорил этот взгляд.

— Ну, может сухонького? — враз оробев, спросил Шура.

Бармен, упрятав улыбку в роскошные усы, подал ему стакан апельсинового сока.

— Не уходи, Шура, ты мне будешь нужен. — сказал он, продолжая сверлить в Шуриной груди большую дырку взглядом чёрных глаз.

Шурочка ощутил легкий толчок этих слов и тут же чуть было не вылетел в астрал от охватившей его воздушности. Даже, пожалуй, безвоздушности. От липкой дрожи, ещё недавно заполнявшей всё его существо, сейчас остался лишь привкус меди в пересохшем рту. Искорками мелко нарезанной фольги разлетались в стороны пережитые им минуты. Шура маленькими глотками пил терпкий густой сок, а взгляд его воспаленно шарил вокруг, застревая меж девичьих грудок, стиснутых модной одеждой, с лязгом перекрещиваясь с такими же неприкаянными взглядами, отдыхая на шероховатых пустынях стен, наблюдая за волнами дыма, вдребезги разбиваемыми плывущими к выходу пьяными волнорезами. Сок был концентратом острой импотенции, стул жёг задницу, но Шура не торопился подниматься, и лишь изредка ловил на себе резкий, похожий на хлопок, взгляд.

И тут Шурочку увидела она. Он прямо — таки физически почувствовал, что она, дотоле не подозревавшая о его существовании, вдруг наткнулась на него. Он увидел её всю, от яркой юбки, по — свойски открывающей Шуре восхитительные ноги, до чёрной пустоты в её съёжившейся душе, замаскированной пышным бюстом. Взгляды их встретились и слились в один, ослепительно яркий взгляд, спрессованный столетиями, отшлифованный миллионами пар и поделенный на двоих. Длина сверкающей сотнями Амуров нити стала с медленной силой сокращаться. Шурочку стащило со стула, бесполезным фаллосом закачавшегося ему вслед, а Шура уже сомнамбулически двигался к этим глазам.

Она встала из — за столика, стряхнула с себя пузырящуюся амёбу чьей — то усатой ладони, и, продолжая смотреть на Шурочку, пошла к выходу. Саксофон, тянувший мелодию предчувствия, захлебнулся собственной спермой и затих. Под шелест умирающего хай — хэта Шура вышел из зала.

У брошенной гардеробщиком раздевалки гулили два грузина. Больше никого не было. Растянутая пружина изо всех своих хилых сил тянула туалетную дверь на место. Шурочка, не раздумывая, разрушил все пружинные потуги и вошёл в царство аммиачных паров.

Надобно заметить, что отхожее место в баре было одно на два пола. Это, конечно, создавало определённые неудобства, но в то же время открывало безграничные возможности. В чём Шурочка незамедлительно убедился. Пройдя по флотилии бычков, плавающих в луже лимонадно — пивного second handa, он смело рванул на себя дверцу кабинки и тут же столкнулся взглядом с двумя парами глаз. Одна из них располагалась на одном уровне с Шуриными и принадлежала гардеробщику, вторая же тоже была мужской, но располагалась… В общем, как выразился один старшина — сверхсрочник, «вам по пояс будет».

— Ну ни фуя себе… — сказал Шурочка и грязно выругался от неожиданности. — А где же она?

Впрочем, он тут же пожалел о сказанном, ибо из глаз гардеробщика в устрашающем количестве полетели молнии, а в воздухе явственно запахло озоном. Дышать — то стало легче, но всё же… Шура не стал медлить и вынырнул назад, к стойке.

Место его было уже кем — то занято, и Шурочка, вдруг резко ощутив тягу к чему — нибудь сухонькому, огляделся в поисках свободного стула. После яркого света и удушающего сортирного амбре видел он в полумраке не особенно, но стул всё же приметил. И не замедлил на него плюхнуться.

— Ну, милый мой, ненаглядный, где же ты пропадал? — вдруг ласково спросил его нежный голос.

Он обернулся и увидел рядом с собой её глаза. Она смотрела на него с любовью и грустью.

— Э…

— Я заждалась тебя. Где ты был?

— В туалете…

— И что там?

— Gay games[4]… — почему — то по — английски сказал Шура.

— Really?[5]

— Indeed[6]. — сам себе удивляясь, ответил Шура, всю жизнь бывший не в ладах с иностранными языками.

— Would you like a glass of champagne[7]?

Шура опасливо покосился на бармена.

— Don’t worry, honey, don’t worry. He’s a good master[8].

И налила ему бокал холодного шампанского.

— А почему «хозяин»?

— Пей, ласковый мой, пей. И я с тобой. За нас!

Они чокнулись. Золотистая влага, струясь, всеми созвездиями разлилась по телу, проникая в укромные уголки, и крыша новоявленного англофила прочно отъехала назад. Он видел перед собой эти волшебные глаза, он гладил тонкие прозрачные пальцы, он говорил что — то, но сам не слышал, что… Знал только, что все его слова — правда. Наконец она сказала что — то про машину, встала и повела Шурочку за собой. Они вышли на улицу. Прямо напротив дверей стояла белая Toyota. Они сели на заднее сиденье. Последнее, что увидел Шурочка — за рулём никого не было.

Глава 8

I'M ONLY SLEEPING — I

Время стекает по желобу стрелок, Сон обретает настойчивость рук, Плавит пространство слепой стеклодув, Кролик стремится вырыть нору. Жалит пчела раскалённым свинцом, Солнце ржавеет в закатном бреду. Падший ангел ушёл — кто разбудит меня? Кто займёт моё место, когда я уйду? Но я не спешу уйти — асфальт уже мягок — Растёкся в неверном огне фонарей. Воронкой раскрыта пасть тигра с глазами пчелы, Он видит — я буду идти вместе с ней.

…Вздрогнув, машина тронулась с места. Медленно, с усилием напрягая веки, Шура посмотрел по сторонам. За рулём сидел Алекс — бармен с гусарскими усами. А рядом с Шурой на заднем сиденье — я даже затрудняюсь подобрать слово, так как «сидело» совсем не соответствует истине, — скорее всего, клубилось нечто абсолютно чёрное. И каким — то шестым чувством Шура понял, что это — она, его новая знакомая… «Forever my girl ​…» — как — то отрешенно подумалось Шуре.

— Время спать, Шура… — ласково произнёс Алекс.

Шура чистосердечно собрался ответить привычным матом, но внезапно почувствовал, как это обволакивает его своими чёрными щупальцами. Он вдруг ощутил, что занимается всеми известными и неизвестными ему способами любви. Через мгновение он крепко спал.

I'M ONLY SLEEPING — II

Выйди из дома, построенного во сне. Пчела улетит с граната. Тигры уйдут к себе. Ты не вспомнишь, какое ружьё Стреляло когда — то, Ведь это случилось в доме, Который построен во сне. Город, в котором дома Летучее, чем дым сигарет. На улицах — толпы людей, И все они — ты. Зеркало в комнате Мнётся как воск, но пчела Снова летит на гранат Через Море Кошмаров. Не думай про глаз, Он висит на шнурке. Может быть, это — хвост тигра, Ведь он полосат. Главное — не то, что видит Выросший глаз. Главное — то, что слышит ухо, Ведь слух твой не спит. И ты слышишь стук в дверь, А город пустеет — Толпы нейронов объявляют начало Комендантского часа. Трудно сделать шаг И повернуть ключ, Но если ты сделаешь это, Уйдёт дом, который построен во сне. Рухнут стены замка, Ров будет заполнен водой. Тигру легко, но как перепрыгнешь ты, Если захочешь вернуться В город, который построен во сне, Чтобы услышать Колебания крыльев пчелы, Пьющей гранатовый сок?

WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — II

В дверь позвонили, когда Миха доливал оставшуюся водку в свой стакан. Алик мирно дремал в кресле, Тамарка продолжала тереть укушенную Шурой ладонь, на которой, впрочем, не осталось никаких следов. Миха открыл. На пороге стоял Шура. Идеально трезвый, в приличном костюме, с дипломатом и букетом гвоздик.

— Миша, я прошу прощения за случившееся. — Шура пристально смотрел на Миху детскими голубыми глазами.

— Проходи, альфонс… — Миха облегченно улыбнулся.

Шура прошёл в комнату, повторил ошалевшим от такой метаморфозы Алику и Тамарке те же слова, Тамарке протянул цветы и облобызал ручку (ручку она, памятуя о недавних событиях поначалу попыталась отдернуть), а Алику просто руку пожал. Затем открыл дипломат, достал оттуда бутылку коньяка «Метакса», водку «Смирнофф», шампанское «Принц Анри», блок сигарет «Marlboro lights» и какую — то совсем уж невозможную коробку конфет с надписью «Asbach Uralt».

— Круто! — восхитился Миха.

— А что удивляться? Сначала зимой летний дождь идёт, потом советский гинеколог оказывается внуком барона Ротшильда, да ещё и с суперспособностями… — Алик всё ещё был настроен весьма скептически.

— Дождь? — удивился Шура.

— Да подойди к окну, лужи, наверное, ещё не просохли.

Шура распахнул окно, и на наших героев дохнуло морозным воздухом. Алик с Михой бросились к окну. Всё те же, надоевшие за зиму пласты серого слежавшегося снега.

— Увы, Алик, — Шура чуть улыбнулся, — я не Ротшильд. И не экстрасенс. Давайте лучше выпьем. Даме шампанского, а мы, пожалуй, с коньячка начнём.

Он наполнил бокалы, приобнял Тамарку, удобно расположив руку у неё за пазухой, и сразу же поплёл свои бесконечные анекдоты.

Постепенно напряженность спала, и вот уже «Клуб» квасит как в старые добрые времена, не пропуская ни одного традиционного тоста, наполняя пепельницу остатками империалистической роскоши, и никто не обращает внимания на Тамарку.

А Тамарка усердно поливает шампанским фикус Михиной бабушки и не сводит с Шуры настороженного взгляда, несмотря на то, что Шурина рука становится всё настойчивее, и от этой настойчивости грудь Тамаркина уже набухает, и сосок приобретает каменную твердость, и одежда начинает мешать…

И почему — то Тамарке вдруг хочется прочитать молитву, и она пытается вспомнить «Отче наш» (бабушка в детстве научила), но кроме «Отче наш, Иже если на небесех…» ничего не вспоминается. И Тамарке становится страшно. А его руки — всё настойчивее и нежнее. Но — страх…

2. ЗАВИТОК

— …На самом деле, у них было более двухсот песен, и большинство из них можно назвать знаковыми или этапными.

— Ну, это большой вопрос, — не согласился Яр. — То, что мы сейчас считаем знаковым, для них могло не иметь вообще никакого значения! Кто сейчас может быть уверенным?

— Конечно, никто. Но ведь ты не будешь отрицать, что после каких-то песен у них наступал новый этап в творчестве.

— Наверное. Но никто не сможет сказать, после какой песни это происходило. Даже, я думаю, они сами. Так что это весьма субъективно. Это придумали критики. Люди, которые сами не могут сочинить ничего и оргазмируют от расчлененки! — Ярик разгорячился. Не любит он критиков! А кто их любит?

— Согласен, субъективно. — поддержал его я.

— Да. К примеру, для вас «Сержант» — вершина творчества Битлз. А для меня совсем даже наоборот, «Белый альбом».

— Почему наоборот? — меня озадачил такой оборот речи.

— Да хотя бы потому, что в «Белом альбоме» они сознательно отошли от всего того, что сделали в «Сержанте» — от массивных развёрнутых оркестровок, многократного наложения, лупов и прочих хитростей. Музыка предельно естественная, и в этом её прелесть.

— То есть, ты хочешь сказать, что набросок, сделанный за несколько секунд на обрывке бумаги, имеет для тебя большую ценность, чем тщательно прописанное полотно, на которое художник потратил несколько лет своей жизни? — поддел его я.

— Иногда да! Если в этом наброске больше правды, больше жизни, то да! Тем более, что некоторые темы вовсе не нуждаются в тщательном прописывании, оно их может выхолостить или даже убить. — Яр сел на любимого конька. — Да и тратить такие деньги на оформление конверта я бы, наверное, не стал. Мне как-то ближе конверт «Белого альбома».

— Так они оба на своём месте. — сказал я. — Они соответствуют музыке. Одна массивная, нагруженная нюансами и голосами, другая лаконичная, ничего лишнего, всё по минимуму, но от этого она только выигрывает. Хотя, ты прав, «Сержант» для меня важнее.

Я вспомнил тот день из детства, когда брат принёс с занятий этот альбом. Кто-то из однокурсников дал послушать. Первый в моей жизни «фирменный» винил! После блёклых, тощих ромашковых конвертов, в которых продавались пластинки фирмы «Мелодия», это было настоящей феерией! Я влюбился в этот альбом, ещё не слыша его. А уж когда послушал…

Глава 9 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — II

Пробуждение было странным. Первое, что ощутил Шура, проснувшись, — удивление. Обычно он просыпался с чувством стыда, раскаяния, тошноты, тоски, но удивления не присутствовало. Сегодня всё было по — другому. Отсутствовали стыд, раскаяние, головная боль и всё прочее. Присутствовали удивление, ощущение здоровья и избытка сил. Шура посмотрел на часы. Пять тридцать. "Она ушла… Уже полчаса как…" — подумал Шура, вспомнив битловскую «She's leaving home». В комнате действительно больше никого не было. Шура огляделся. Комната как комната. Такая… никакая. Выйдешь из неё — и сразу забудешь. Спать совершенно не хотелось. «Надо вставать, — подумал Шура — Надо же с «Клубом» разобраться». Воспоминание о «Клубе», кстати, не вызвало у него никаких эмоций. Это тоже удивляло. Раньше эмоции присутствовали всегда. Они могли быть различными, иногда даже взаимоисключающими, но они были всегда. Сейчас их не было, так, отметка в календаре, напоминание о какой — то мелочи.

Шура прислушался, было, к себе, потом мотнул головой (мол, потом разберусь) и встал. И сразу лёг. И укрылся одеялом. Рефлекторно. Потому что понял, что находится, так сказать, в первозданном виде. В смысле, без одежды. Совсем. Он полежал чуть — чуть, вспоминая. Определённо, ночью одежда на нём была. Конечно, иначе бы в бар не пустили. А потом? В машине тоже была. А дальше он не помнил.

Шура открыл глаза и осмотрелся. Одежды нигде не было. Ничьей. Были: кровать, на которой он лежал, стол, два стула, трёхстворчатый шкаф с зеркалом на средней створке, книжная полка и радио на стене. На столе стояли стеклянный графин с какой — то вишнёво — красной жидкостью и стакан. Шурочка прислушался. Тишина. Нет. Не так. ТИШИНА.

Он полежал ещё немного, потом резко вскочил с кровати и, подскочив к шкафу, открыл его. Одежда там была. Но не его. Шурочка обычно одевался, как и большинство советских врачей, в джинсы и джемпер, считая этот стиль (кто тогда в Союзе знал вкусное слово «casual»?) одновременно и практичным, и удобным, и приличным. В шкафу висели костюм, сорочка с галстуком и плащ. Внизу стояли туфли и дипломат. Всё было свежим, похоже, никто до Шуры это не надевал. «Буртон»[9] — с трудом прочитал Шура (похоже, лингвистическое озарение его покинуло). Такие же ярлыки были на всех предметах, кроме дипломата, на котором было выдавлено B.Cavalli.

Брать чужую (по крайней мере, не свою) одежду было неудобно, стоять голым — ещё неудобнее. Шура сплюнул и начал одеваться. Поднапрягшись, вспомнил мамины уроки по завязыванию узла «Виндзор», причесался найденной в кармане пиджака расчёской и вдруг услышал нежный голос:

— Иди к столу. Попей.

Он послушно подошёл к столу, налил полстакана, понюхал. Пахло странно. Шура просто не смог найти слова, чтобы хоть как — то описать этот запах. Радовало то, что он был приятным. Необходимость выпить это слегка пугала.

— Компот? — спросил Шура и оглянулся. В комнате по — прежнему никого не было.

— Закрепитель, — пропел нежный голос, и Шура узнал его. В низу живота сладко заныло.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы закрепить. Пей, сладкий, пей.

Он послушно выпил. Стало спокойно и ясно. Ясно, что Burton — фирма из Англии, существующая с 1902 года, что вся эта одежда — конечно, его, и что нужно обязательно взять дипломат. И спокойно оттого, что дальше всё будет просто прекрасно.

Шура вернулся к шкафу и открыл дипломат. Там лежали два паспорта на его имя (внутренний и заграничный) и много — много разных купюр. Он надел макинтош, взял кейс и вышел на улицу. Было темно и морозно. Шура машинально отметил, что чувствует мороз, но не мёрзнет. Это его не удивило, он просто отметил это как факт. Обернувшись, он увидел, что маленький старый домик, из которого он только что вышел, медленно тает в тёмном воздухе. "Ну вот. Пришёл ниоткуда, ушёл в никуда" — пробурчал Шура и решительно зашагал прочь со странного места.

Впрочем, долго шагать ему не пришлось. Он понял, что находится совсем недалеко от Михиного дома. И что путь его пролегает мимо круглосуточного магазинчика. Далее Шура шагал совсем уж решительно. Ему же нужно было купить цветы и водку с шампанским. И помириться с друзьями. О Тамарке он как — то не думал…

Глава 10 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — III

Меж тем светало. Светало лениво и нудно, но рекреация всё же приобретала неряшливый вид. И с этим надо было что — то делать. Вариантов было, как всегда, три — пойти спать; прервать заседание «Клуба» и пойти на работу; и — оставить всё как есть. И тут вдруг выяснилось, что на работу идти никому не надо: Алик ещё находился на реабилитации после своего морганатического рабства, Миха и работа — эти два слова, эти два понятия пересекались спорадически, и сегодня им это сделать было не суждено. Тамарка, зная по опыту, сколь долгими и плавно перетекающими друг в друга могут быть заседания «Клуба», заранее взяла неделю отпуска за свой счёт, а Шура… Шура ещё по пути к Михе нашёл в дипломате своё заявление на очередной отпуск, подписанное главврачом. Отпускные были завёрнуты в это самое заявление.

Таким образом, вариантов оставалось всего два, и вариант № 1 — пойти спать, практически никого не устраивал. Практически — потому что:

а) Тамарка совещательного голоса в «Клубе» не имела, и

б) препаратов для, так сказать, практических занятий ещё было в избытке.

Так что абсолютным большинством голосов было решено продолжить заседание «Клуба», сиречь, оставить всё как есть. Что и было отмечено разлитием и последующим распитием «рюмки мира» и последующим прослушиванием гимна «Клуба» — песни "Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band" с одноименного альбома великолепной ливерпульской четверки. Отметим, что, находясь под воздействием огненной воды, «Клуб» позволил себе несколько улучшить (ну… или разнообразить) аранжировку хоровым пением и аккомпанементом: Алик — перкуссия на табуретах, Миха, само собой, фортепиано, Шура — художественная перкуссия вилками по рюмкам.

Вообще, эта песня звучала на заседаниях «Клуба» постоянно, но не банально, в начале заседания, а в особо позитивных и важных моментах, особо подчеркивая важность и позитивность. Так случилось и сейчас, правда, присутствующие и Тамарка как — то сразу отметили виртуозный итонский выговор Шуры, который ранее всегда пел не слова песни, а их исковерканное подобие (ну, о его нелюбви к языкам вы уже достаточно наслышаны). За что неоднократно бывал наказан Михой, чей абсолютный слух не выносил подобного надругательства над звуками, а также перфекционистом Аликом.

Так вот, сегодня наказывать Шуру было не за что. Следовало, наоборот, примерно поощрить, что и было претворено в жизнь самым подходящим и необременительным для настоящего момента способом — провозглашением краткого, но ёмкого тоста «За талант!» Ну, никто же не будет отрицать, что талантливый человек талантлив во всём, и что тост этот, имея своим первым и главным адресатом Шурочку, на деле относился ко всем присутствующим, включая и Тамарку. Тамарка, впрочем, не пила, сославшись на недомогание. Ну, хозяин — барин, вернее, хозяйка — барка, нет, хозяиня — бары… в общем, вы поняли.

И заседание продолжалось под музыку the Beatles, под родные звуки «Револьвера» и «Сержанта Пеппера» — альбомов, наиболее почитаемых Одинокими Сердцами, придавали прозрачность и негу утреннему освещению, делая незаметными проблемы, отодвигая повседневность, снимая сонливость и сообщая жестам утонченную грацию. По крайней мере, виделось всё нашим героям именно таким, и уж конечно, не Smirnoff и не Metaxa тому виной. А Prince Henry к тому моменту был благополучно выпит фикусом, отчего листья его приобрели золотистый оттенок и причудливо покачивались в такт битловским песням. И конечно, всё происходило настолько замечательно, что могло длиться бесконечно (простите за каламбур!), но не такова она, наша жизнь, абсолютно не такова! (И хорошо, отметим мы, ибо что же тогда делать нам, бедным авторам? Где брать ресурсы для развития сюжета?)

Короче говоря, в определенный момент всем (кроме Тамарки) вдруг срочно понадобилось на улицу. Кому — то за сигаретами, кому — то за чем — то ещё, а кому — то — просто подышать. Тамарка же решила остаться, чтобы «убрать всю эту психоделию». Ну, с этим никто и спорить не стал. Во — первых, это действительно нужно, во — вторых, женским рукам, говорят, без работы по дому долго оставаться вредно, а в — третьих… да ну её, Тамарку, без неё и интереснее и быстрее!

И через некоторое время трое наших героев вышли из подъезда в поисках приключений, впрочем, не ожидая от жизни ничего экстраординарного.

А зря!

Глава 11 WHILE MY GUITAR GENTLY WEEPS (THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — II)

Экстраординарности начались буквально сразу. Вот не было их и в помине, а как только вышли из подъезда — так они и нарисовались. Источником их явился Шурочка, что, в общем — то, было неудивительно и явилось прямым продолжением его пафосного возвращения на заседание «Клуба». Заключались же они в следующем: Шурочка, который музыку всегда любил и почитал исключительно в качестве конечного продукта (то есть сочиненную, сыгранную и записанную кем — то другим), вдруг возжелал купить гитару. Да не просто гитару, а 12–струнную гитару со звукоснимателем, и непременно какой — нибудь хорошей фирмы.

На вполне закономерные вопросы сотоварищей по поводу того, представляет ли он себе размеры финансовых и иных трудностей, кои непременно будут сопровождать процесс приобретения сего великолепия, Шурочка посоветовал не менять миллион по рублю, а лучше подумать о вечном. А на последующий (вполне, кстати, обоснованный) вопрос о наличии у него, Шурочки, здравого ума, трезвой памяти и хоть какого — то музыкального слуха, ответил традиционно: «Сами вы козлы!». Меж тем выяснилось, что ведёт он своих друзей в магазин «Мелодия», располагавшийся неподалёку от Михиного дома.

— Зачем в «Мелодию»? — удивился Миха. — Там же гитары не продают.

— Продают! Но на дисках! — заржал Алик.

— Да знаю я. — отвечал Шурочка. — Просто у меня там знакомый работает.

И пояснил, что один из продавцов в «Мелодии», Жорик по прозвищу Гарик, знаменит тем, что может достать практически любую вещь, причём в кратчайшие сроки.

Дальнейший путь прошёл в молчании — многозначительном со стороны Шурика, и удивлённо — растерянном со стороны остальных.

Жорик по прозвищу Гарик был улыбчив, куртуазен и велеречив.

— Приветствую Вас, Доктор! — он оживленно потряс Шурину руку. — Что привело Вас в наши скромные пенаты? (слова «Вас» и «Доктор» именно так и звучали — с Большой Буквы!) Чем порадовать Вас, благодетель Вы наш?

Рука его тем временем поочерёдно пожала десницы Алика и Михи.

— Я к вам, Гарик, как к эксклюзивному специалисту по решению специфических проблем, — куртуазностью Шура в настоящий момент Жорику не уступал. — Возжелал, понимаете ли, приобрести гитару. Но хорошую. Будьте любезны, посодействуйте.

Жорик пожевал нижнюю губу в знак того, что понимает значимость проблемы и в то же время осознаёт сложность и стоимость её решения, задал пару уточняющих вопросов и удалился в кабинет заведующего — позвонить, на ходу выуживая из заднего кармана модных «варёнок» записную книжку. Оставалось ждать. Герои огляделись. В одном из отделов толпилась и галдела большая очередь. Алик отлучился посмотреть, что дают, и через минуту вернулся, блестя возбуждёнными глазами.

— Дожили! Коммунизм, блин! «Иисус Христос — Суперзвезда» в советском магазине! Купить, что ли?

— У тебя же есть. Полидоровский[10], хороший. Зачем ещё?

— Да для прикола! Советский «Иисус Христос» фирмы «Мелодия». Ведь кому рассказать — не поверят!

— Поверят. Не трать деньги. Скоро ещё не то будет. — веско сказал Шура, и в это время вернулся Жорик.

— Значит так, уважаемый. Есть 12–струнный Takamine, полуакустический 6–струнный Epiphone Casino и, не знаю, может нужен, бас Hofner, ну как у «Битлов»[11].

— Я бы на вашем месте взял всё. — произнёс за спиной Шуры приятный баритон.

— Я бы тоже, — вальяжно отреагировал Шура, — так и поступим.

— Даже Цену не спросили, Доктор! — как — то почти с обидой сказал Гарик (он же Жорик).

— Не имеет значения, дорогой мой, — Шура прямо — таки струился респектабельностью и лёгким снобизмом.

— Тем более, что в сегодняшних обстоятельствах они практически бесценны, — прокомментировал всё тот же тихий баритон.

Тут уже Одинокие Сердца не выдержали и обернулись. Сзади стоял и с лёгкой улыбкой смотрел на них высокий, приятного вида, шатен. На висках у него проглядывала седина.

— Разрешите представиться, Павел Макаров.

— Михаил.

— Алик.

— Александр… — начал было Шура, но, вглядевшись в лицо собеседника, побледнел, пробормотал нечто вроде "Ты?.. Как?!." и упал в обморок.

— Ну вот, опять! А как хорошо всё начиналось! — воскликнул Миха.

— Да! Уж лучше «х…» на заднице иметь, чем вот так вот! — поддержал друга Алик.

— Не стоит волноваться, скоро он очнётся. — их новый знакомый был улыбчив и спокоен.

— Эээ… прошу прощения, уважаемые, — Жорик подхватил сверхчувствительного гинеколога под мышки. — Пойдёмте в кабинет, не надо толпу собирать.

Они нырнули в подсобку, в кабинете Жорик усадил тело за начальственный стол, остальным предложил присесть на стоявшие вдоль стены стулья. Шура, в строгом костюме, с головой, лежавшей на локтях, был поразительно похож на завмага.

— Вернёмся к нашим баранам. Что с гитарами? — спросил Жорик. — Время, знаете ли, дорого, уважаемые.

— Он же сказал, берём всё. — в Михе уже давно проснулся и отчаянно бодрствовал Музыкант. — Когда забирать?

В этот момент Шура поднял голову, оглядел всех диким взглядом, увидев сидящего вместе с Одинокими Макарова, охнул и снова упал в обморок.

— Эк его схватывает — то! — посетовал Миха. — Он что, вас знает?

— Потом, Миша, потом. — Макаров продолжал загадочно улыбаться.

Жорик, как настоящий деловой человек, не позволил сбить разговор с единственно важной, по его мнению, темы.

— Привезут куда скажете, через час после оплаты. Это вкупе будет стоить…

После того, как сумма была озвучена, обморок (или, по — научному, коллапс) можно было смело отнести к особо заразным инфекционным заболеваниям, ибо число подверженных ему особей чуть было не увеличилось втрое. Спокойным оставался только Макаров. Он подхватил с пола Шурин дипломат, легко набрал код на замке и вытащил из него пачку стодолларовых банкнот. Отделил от неё несколько, остальные протянул Гарику.

— Это по сегодняшнему курсу. Надеюсь, вы не против расчетов в СКВ[12]?

Гарик, не сводя глаз с пачки, отрицательно помотал головой. Было видно, что к такому способу оплаты он, несмотря на свой богатый опыт, пока не привык.

Макаров посмотрел задумчиво на оставшиеся банкноты и протянул их Жорику.

— А это — лично вам, в качестве благодарности за предприимчивость, осмотрительность и, самое главное, разумность. Думаю, мы поняли друг друга?

Гарик снова кивнул, преданно глядя на Макарова, а руки его уже рефлекторное делали привычную работу — прятали деньги в карманы, доставали записную книжку, набирали телефонный номер…

— Like a rolling stone… Like FBI… and a CIA… and BBC… B.B.King… — пробормотал Шура, не приходя в сознание. — Dig it… Dig it… Dig it…

— Beatles. Let it be. Песня Dig it. — машинально определил Алик.

— Организуйте нам машину, Гарик, — попросил Макаров.

— Жорик, — автоматически поправил его тот.

— Не будем спорить, нам нужно привести товарища в чувство. Ребята подскажут, куда доставить инструменты.

— Товарища в смысле «друга» или в смысле…? — почему — то заинтересовался Жорик.

— Не забивайте себе голову. — голос Макарова был холодным и жёстким.

И Гарик не стал забивать себе голову. Вызвал по телефону машину, потом кому — то объяснил, где живёт Миха, кому — то сказал в трубку: "Да. Всё тип — топ", в общем, занялся таким привычным и близким, и оттого спокойным, делом фарцовщика.

Бедный, бедный Жорик!.. Как часто играл я… впрочем нет, это не отсюда, это «Гамлет». Ну, почти. Так вот. Бедный Жорик! Как сильно напоминает он в этот момент насаженную на иглу бабочку, трепещущую, машущую крылышками в тщетной попытке убедить себя и окружающих в том, что она жива, и у неё, само собой, всё в порядке, а Смерть в это время уже занесла над ней свою косу и ждёт лишь потому, что с застарелым интересом вечного натуралиста наблюдает за ней. И на самом деле, она, бабочка, уже мертва, просто ей ещё не сообщили об этом.

Впрочем, пока что здесь, на этих страницах, идёт 1990–й год, и нет ещё рыночной экономики, а есть Союз; нет олигархов, есть номенклатура; нет Интернета, есть сплетни; нет понятий «заказать» и «купить», а есть всесильное «достать». Нет, купить что — то можно, но кто ж на это будет деньги тратить? Их ведь в обрез, денег — то. У всех (ну, почти…) зарплаты, а они небольшие. Ну, а хочешь жить — умей вертеться. Вот и вертится Гарик, он же Жорик, как может, чтобы было что на хлеб намазать, и не спит ночами, и…

Ну, хватит о нём, пожалуй. Тем более, что машина уже ждёт, и Шурика выводят из кабинета, позабыв при этом о дипломате, и Гарик чувствует уже, как чешется спина от пробивающихся крыльев строгого вороного цвета. Но тут возвращается Макаров и, укоризненно погрозив указательным пальцем, забирает кейс. Что ему до мучений Жорика! Что ему до спины, пронзаемой болью от прерванной финансовой эякуляции! Гарик глядит на закрывающуюся дверь и, тихо подвывая, плачет…

3. ТРЕУГОЛЬНАЯ ЯМКА

— Так что давайте не будем рассуждать о знаковости или этапности их песен. — вернулся Яр к предыдущей теме. — Я читал где-то, они, когда писали «She's leaving home», о бананах думали. А потом Нэд Рорем[13] писал, что эта песня равна любой из когда-либо написанных Шубертом. Вот вам и вся знаковость.

— Так никто и не спорит! — я махнул рукой. — Им это было не нужно, они были заняты другим. Они писали песни. Ты можешь себе представить, как Джон Леннон приходит к Полу Маккартни и говорит: «Пол, дружище, давай напишем что-нибудь знаковое!», а?

— А Маккартни ему отвечает: «Ты что, забыл, Джон? Знаковое мы уже написали позавчера. Сегодня займёмся этапным»! — засмеялся Яр.

— И тем не менее, Яр, тем не менее…

Глава 12 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — III

Шурочке видятся сумерки. Бесконечные, свинцовые, покрытые жёлтой листвой и жирной грязью, продутые холодным ветром с запахом прелых листьев, усиленные безлюдностью улицы где — то на промышленной окраине города. Он бредёт по этой улице вдоль грязных заводских заборов. Ногам сыро, во рту — кисло, и хочется водки. Не пьянства ради окаянного, а токмо пользы для. Чтобы согреться. Чтобы почувствовать под диафрагмой тепло и уют. Но водки нет, и людей тоже нет. Даже машин — и тех нет.

Сырой холодный воздух, кажется, не задерживается в лёгких, а опускается ниже, заполняет всё его тело, и теперь он промок не только снаружи, но и изнутри. Внезапно заводской забор кончается, и Шурочка видит старую витую решетку из чугуна, за которой — запущенный садик из давно не стриженных кустов и деревьев, между которыми стоит грязно — белый двухэтажный особнячок прошлого века с эркером посредине. На стене дома табличка с надписью "ул. Бахметьева, 13". Букву "х" чья — то досужая рука зачеркнула и сверху красной масляной краской написала буквы "ф" и "о".

"Улица Бафометьева… Да уж, подходяще…" — пробормотал Шурочка, мгновенно вспомнив секретаршу главврача Ларису, пышную блондинку с бюстом, которая на почве нереализованный женственности и вопиющей экзальтированности вдруг увлеклась Папюсом[14] и прочей магической дребеденью, охотно делясь этой литературой с сотрудниками. В одно из спокойных, не насыщенных событиями ночных дежурств и пролистал Шура таковую брошюру, из которой и почерпнул одно из имён князя тьмы.

В доме горели два окна на втором этаже. Шура посмотрел туда и вдруг увидел, как дрогнула тюлевая занавеска, оттуда показалась изящная женская ручка и поманила его.

— Сейчас! Я сейчас! — воскликнул Шура — и пришёл в себя. Столкнулся взглядом с Макаровым и тут же из себя вышел…

THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — IV

— Сейчас! Я сейчас! — крикнул Шура и вошёл в подъезд.

Это был странный подъезд. Не выглядел он подъездом, парадной и чем — то тому подобным. Просто коридор. Длинный коридор, непонятно чем тускло освещённый, без лестницы и без дверей. Голые стены противного тёмно — зелёного цвета, запах старости и мышиного помета. И звуки музыки, которые становились громче по мере того, как Шура шёл по коридору. А что ему ещё оставалось? Не стоять же столбом, нюхая мышиные какашки!

Музыка оказалась фрагментом под названием «Dig it» с битловского альбома «Let it be». Только звучала она непрерывно, хотя на альбоме длилась меньше минуты. Похоже, кто — то включил режим повтора. И Шура твёрдо знал, что это было сделано специально для него. Вот он и шёл на звуки музыки, а музыка постепенно заполняла его всего, подчиняя своему ритму, заставляя губы шевелиться в такт глупым словам про ФБР, ЦРУ, Би Би Кинга и Дорис Дэй. Это стало бесконечным, «вещью в себе», и ему уже не хотелось ничего, кроме как идти и идти, и слушать, слушать это несуразное «Dig it»… Но всякая дорога рано или поздно куда — то приводит, и всякий коридор рано или поздно заканчивается дверью. Между прочим, странно, но несмотря на полное отсутствие подъёма, у Шуры было отчетливое ощущение того, что он поднялся — таки на второй этаж. Ну, на то он и бред…

Итак, Шура подошёл к двери. В этот момент наконец — то детский голос сказал по — английски что — то об ангелах, и раздались фортепианные аккорды — зазвучало вступление к «Let it be». Шурочка толкнул дверь.

— Он пришёл! — возвестил мелодичный и нежный женский голос, но женщины в комнате Шура опять — таки не увидел, а увидел, совсем даже наоборот, сидящего за роялем Джона Леннона.

— Ну ничего себе! — как — то даже разочарованно сказал Шурочка. — Это же песня Пола Маккартни! Он её сочинил, он её и пел!

— И что? — спросил Джон Леннон.

— Ничего! Зачем чужие песни петь? Своих что ли мало?

— Во — первых, альбом чей? Битлз. Значит, и все песни на нём — Битлз, — с вызовом сказал Леннон. — Про то, что мы с Полом все наши песни подписывали «Леннон — Маккартни» я вообще молчу. А во — вторых, это когда было? В 70–м. А сейчас — 90–й!

— Ну, да. А в 80–м тебя убили, — парировал Шура.

— И что? — опять едко спросил Джон. — Значит, живой был — не смей «Let it be» петь, не нарушай авторских прав! Убили — и мёртвым не смей её петь! Мало я с этим засранцем ругался… Ты, кстати, с ним поосторожнее. Он, конечно, парень нормальный, но иногда просто не знаешь, чего от него ожидать… Хотя, под конец мы с ним помирились. Даже хотели что — нибудь эдакое организовать… Но всё равно. Я тебя предупредил.

— Да я — то здесь причём?

— А как же? Теперь тебе с ним жить. — Леннон отвернулся и тихонько запел: «I'm only sleeping…».

И тут до Шуры дошло. Он ясно понял две вещи: первое — они с Джоном общались по — английски, и второе — он потерял сознание из — за того, что там, в магазине «Мелодия», он и его друзья встретили не некоего Павла Макарова. Они встретили Пола Маккартни!

Но как? Каким образом Пол оказался в Союзе, постаревший, одетый как сторублёвый инженер, говорящий по — русски без какого — либо акцента, но при этом прямо — таки излучающий на окружающих удивительную уверенность в себе? Ничего более или менее разумного для объяснения сего анекдота Шуре в голову не пришло, и он решил обратиться за помощью к Джону. Тот уже увлечённо бренчал какой — то детский мотивчик и напевал что — то про весёлого пёсика Найджела.

— Как?.. — спросил Шура, зная, что Леннон поймёт его без лишних слов.

— Просто. Всё просто, если умеешь работать с временем.

— То есть?

Джон, оттолкнувшись от пола левой ногой, сделал несколько оборотов на крутящемся кресле.

— Ну, понимаешь, он всё это придумал уже давно, ещё в разгар битломании, — Джон, оттолкнувшись от пола левой ногой, сделал несколько оборотов на крутящемся кресле. — Слишком его напрягало это всеобщее помешательство. Ни в магазин сходить, ни в паб. В сортир — и то украдкой пробирались. Мы — то как — то научились к этому приспосабливаться, Джордж в себя ушёл, в мантры свои, на ситаре начал учиться играть. Он вообще усидчивый всегда был. Ринго всё по фиг было, ему нравилось. Он прикалывался, шутил, короче, оказался в своём мире. Я поначалу здорово злился, а потом к героину привык, а с ним всё как — то проще… Не волнует тебя ничего. Потом с Йоко познакомился, вместе торчать стали… Всё придумывали что — то, миру новый путь показать хотели… А может и нет, просто выпендривались… Это уже потом, когда с Махариши познакомились, после Ришикеша, что-то поменялось… Хоть какой-то порядок в мозгах появился… Он, Махариши, тоже ещё тот тип оказался, зато от дури научил избавляться. И с окружающим миром мириться. Но это уже потом, потом, а в шестьдесят шестом мы и понятия не имели о всех этих кармах, брахманах и прочей индийской мистике…

Джон замолчал, прикуривая мятую сигарету без фильтра.

— А Пол? — не в силах вынести даже малейшей паузы, воскликнул Шура.

— А Пол тогда на ЛСД присел. А от ЛСД эффект интересный! Ничего общего с остальным дерьмом. Ты как бы сливаешься с миром. Причём не только ты в мир вливаешься, это было бы как раз понятно и естественно, но и мир в тебя вливается. И становишься ты такой большой, такой всемогущий и всезнающий!.. И вроде, всё хорошо, отлично даже, но как страшно от этого становится! Это я уже потом, будучи здесь понял, что Кому — то не нравится, что мы себя богами осознавать начинаем.

— Богу, что ли? — уточнил Шурочка, который всегда гордился своим материалистическим мировоззрением.

— Богу, сынок, Богу. И Он, в отличие от нас, действительно Всемогущий и Всезнающий.

— И что?

— А то, что Бог долго терпит, а потом наказывает. Больно.

Шурочка хотел было сказать со всем свойственным ему сарказмом, что он думает обо всех этих поповских сказках, но… не смог! Потому что вовремя вспомнил, где находится и с кем беседует. Ну не подходил его атеистический сарказм к данным условиям, никак не подходил. А Шура всегда был чувствительным (внимательный читатель это, без сомнения, уже заметил) и страшно не любил выглядеть смешным или, того хуже, глупым. А Леннон тем временем продолжал:

— А Пол… Он же всегда дипломатом был. Таким, знаешь, которому мыло не нужно, он и так всюду пролезет… Он же всегда делал всё, что и мы, только, в отличие от меня, например, всегда умел вовремя остановиться.

Шура вдруг заметил, что сигарета Джона сгорела только на треть и уменьшаться не собирается, хотя курил Джон яростно, глубоко затягиваясь и поминутно стряхивая пепел. Леннон перехватил его взгляд и усмехнулся.

— Ничего, привыкнешь.

— К чему? — спросил Шура, мысленно прикидывая, сколько водки он смог бы купить на деньги, сэкономленные с помощью такого вот сигаретного perpetuum mobile.

— Неважно… Потом поймёшь, — отмахнулся Джон. — Так вот. Уж не знаю, как он до этого дошёл, но в какое — то время посетила его одна идея, он нам все уши прожужжал этими своими мыслями. Короче говоря, задумал он создать свой собственный мир.

— Как это?

— А вот так! Пол, понимаешь ли, рассуждал следующим образом: если мир, в котором все мы родились и стали суперзвездами, в ответ на его звёздность повернулся к нему такой вот своей задницей, значит, надо создать другой мир, в котором всё будет наоборот: он будет не только звездой, но и абсолютным хозяином. Захотел — толпы поклонниц и журналистов, захотел — никто не замечает, не мешает любимыми делами заниматься, в общем, все делают только то и только тогда, что и когда ты САМ хочешь. Опять же, регулирование, так сказать, финансовых потоков. А знаешь, когда ему эта мысль в голову пришла?

— Когда?

— Когда он «Yesterday» сочинил. Это он сам мне рассказывал. Ходил, понимаешь, месяц или два, что — то про яичницу из взбитых яиц напевал, и тут его осенило! Вот тебе и "Scrambled eggs, oh, my baby how I love your legs…[15]"!

— Что осенило?

— Ну, про время, про то, как свой мир сотворить… Мир сотворить ему, понятно, не дали, даже какой — нибудь захудалый маленький мирок, а вот позабавиться с временем и некоторыми деталями позволили.

— Так что, получается, наш мир — это не реальность, а чьи — то забавы?

Шуру даже передернуло от такой мысли. Вот так вот, живёшь, бухаешь, на работу ходишь, с Тамаркой… это самое… И вдруг — на тебе! Это всё не жизнь, а чья — то песенка про яичницу! В тот момент он был готов взболтать яичницу из самого Маккартни, точнее, из некоторых его, так сказать, составляющих.

— Нет, всё не так. Мир — он мир и есть. Просто некоторые его стороны людям не видны, они их не осознают, им не до этого. Но они всё же есть. И знающие люди могут этими сторонами пользоваться. Если на то есть Высшая воля. Ему — позволили.

— А почему?

— Не знаю… Он же продуманный весь. И здесь вся его продуманность максимально использовалась.

— Как? Я что — то вообще ничего не понимаю.

— Да я бы и сам ничего не понял, если бы Пол не рассказал. Понятно, что всего он мне не докладывал, но основное поведал. Словом, для начала ему требовалось исчезнуть. Но перед этим должна была возникнуть некая буферная зона. Она должна была быть на сто процентов выдуманной. И он придумал. И назвал её Пепперлэнд. Очень он всегда перец любил. Они с Ринго вечно по этому поводу ругались, тому острого нельзя было, с желудком проблемы, а Пол, как нарочно, всё с перцем заказывал.

— Не отвлекайся, давай по делу!

— Так я по делу! Страна Пепперлэнд, а самый главный гражданин этой страны — сержант Пеппер.

В этот момент сигарета в руке Леннона вспыхнула и мгновенно догорела до пальцев. Джон вскрикнул и дёрнул рукой. Сигарета вылетела из пальцев по широкой дуге и растворилась в воздухе.

— Больно? Солью намазать надо. — участливо сказал Шура.

— Да нет, я же боли не чувствую. Хотя иногда хочется. Просто привычка.

В этот момент кто — то легонько прикоснулся к Шуриному плечу. Он обернулся. Сзади стоял высокий усатый мужчина в чёрном мундире.

— Простите, сэр, вам пора. Я провожу вас. — почтительно произнес он.

— А вы?..

— Сержант Пеппер, к вашим услугам, сэр.

И Шура отключился. Не то, чтобы совсем, он всё видел и воспринимал, но как бы сквозь замутнённое стекло, как в тумане. Они вышли из комнаты в коридор, которого, кстати, не оказалось. Была обычная лестничная клетка, старые латунные перила на лестнице, кашпо с кактусом на стене, паутина в углах на закопчённом сером потолке, потрескавшиеся мраморные плиты на полу. Был микрофон в дальнем тёмном углу, и кто — то растрёпанный, похожий на Джима Моррисона, ломаясь, хриплым голосом пел «The End». Аккомпанемент обрушивался каскадом откуда — то сверху. Серебристый шеврон на рукаве Сержанта Пеппера сверкал при каждом его шаге, и это Шурочку почему — то пугало. Он попытался что — то спросить, но Сержант, обернувшись, прижал к губам указательный палец. Они вышли из подъезда, дошли до ворот, и тут Сержант произнёс:

— Теперь можно. Спрашивайте, сэр.

— Почему Джим пел на лестничной клетке?

— Что вас так удивило, сэр?

— Ну… Странно, согласитесь, что человек стоит на лестничной клетке перед микрофоном и поёт…

— А что в этом странного?

— Мне кажется, это неудобно… Мог бы петь у себя в комнате.

— У него нет своей комнаты, сэр.

— Как?

— Видите ли, сэр, всё дело в дверях. Он не нашёл двери в свою комнату. До этого он не нашёл её там, при жизни. Теперь не нашёл её здесь.

— Где здесь?

— В Пепперлэнде, сэр. Вас ещё что — то интересует?

Но все остальные вопросы уже вылетели из Шуриной головы вместе с пронизывающим осенним ветром, и он только отрицательно помотал головой.

— Ну, вот и славно. До встречи, сэр! До скорой встречи. — Пеппер козырнул Шурочке, и вот тогда он отключился окончательно…

(Импровизация Майлза Дэйвиса на тему Велимира Хлебникова)

Как обычно — осень, как обычно — дождь. И, сквозь рваное одеяло листьев — Как обычно, солнце редкими холодными брызгами. Я прохожу по мертвеющему ковру, Шуршащему: «Умру…» Перед глазами — твоё лицо. Кто ты, в конце концов? Осень, несущая снег? Отчаявшийся человек? Привычную синь отринув, Тридцать три розовых раза Гонишь глазами глазурь Битого бытия. Камни меняя на манку Негодного снега Гиннессовой неги, Раздражая разводами ранку, Нет, чтоб лечить чело! Дешёвые выи, шейки шершней, Пахнущий луком cool… Где ты, Лукулл? Ладовый младенец, Дитя тягомотины! Но снова: Розовые розвальни, Геенна снега, Лошадиные шаги, Туман обмана (обман тумана?), Как? Обычно?! Как!? О, бычно! Рождаясь, Мы знаем, когда умрём, Но не можем сказать И от этого плачем… А вырастая — забываем.

Глава 13 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — IV

— Ну, наконец — то очнулся! Ты прямо как барышня! Чуть что — сразу в обморок! Спасибо, Паша рядом был, не растерялся! А то мы с Аликом просто обалдели от всего этого!

— От чего? — спросил Шурочка, пытаясь кое — как отделить реальность от сна… Или одну реальность от другой? Или это вообще всё сон? Думалось и понималось с трудом. И самое главное, при чём здесь Майлз Дэйвис? Ну, было бы понятно, если бы он, Шура, был Аликом, но ведь нет! Не был он им, никогда не торчал от джаза и фьюжна, не ценил синкоп, контрапунктов и свободных импровизаций!

Но разобраться со всем этим до конца ему сейчас было не суждено. Тамарка оттолкнула Миху, бросилась на могучую (ну, если честно, то и не так, чтобы…) Шурину грудь и по — бабьи запричитала:

— Шурочка, милый мой! Что же это, а? Ведь говорила я, говорила — не пей! От неё всё зло, от водки! Не пей больше, Шурочка, не пей! Врача найдём, профессора… Или гипнотизера… Я слышала, сейчас гипнозом лечат… Совсем ведь в хроника превратишься! Не пей, слышишь! Поклянись мне сейчас же! Детьми поклянись.

— Какими детьми, Том? Ты о чём вообще?

— Нашими детьми, Шурочка, нашими! Я тебе много нарожаю, ты только не пей! Я от тебя алкаша рожать не собираюсь!

— Да и не надо, Том! Я как — то об этом и не думал ещё…

— А я думала! Или ты что, поматросил и бросил? Всю жизнь мне испоганить хочешь? Я семью хочу, нормальную семью! Хватит мне уже шлюшничать!

От такого мощного, но искреннего напора мысли в Шуриной голове опять закружили хоровод, и он совсем было собрался по привычке отключиться, и отключился бы, наверное, если бы не Макаров. Тот нежно, но твёрдо отстранил Тамарку и подал Шуре стакан с тёмно — красной жидкостью.

— Сухонькое? — с надеждой спросил Шура.

— Компот. На кухне банка стоит, ну, я и открыл… — извиняющимся тоном сказал Макаров и посмотрел на Миху.

— Наверное, кто — то из дам принёс. — ответил тот. — Хотя, не помню.

Шура взял у Макарова стакан и залпом выпил. Уже на излёте последнего глотка он понял, что дал ему Макаров. Но было поздно. Он опять знал.

— Крепит? — спросил он у Мака… нет, у Маккартни.

— Закрепляет, — ответил тот, глядя Шуре прямо в глаза.

— А ты, Паша, тоже врач? — спросил Алик, наблюдая эту дуэль глазами. — Ну, Шура, понятно, профессионально помыслил, ну, насчёт запоров…

— Нет, Алик, он не врач! — мрачно сказал Шура. — И не Паша он, а…

В этот момент из стены за спиной Маккартни показалась голова Сержанта Пеппера и прошептала Шуре: "Не надо! Молчи! Пусть он сам скажет!". Шура поперхнулся и замолчал, обводя присутствующих взглядом. Впрочем, ни Алик, ни Миха, ни Тамарка Сержанта не заметили. А Полу и не нужно было его замечать, понял Шура. Он знал. И поэтому почти сразу продолжил Шурину фразу:

— Позвольте представиться, друзья. Пол Маккартни.

После некоторой заминки Миха медленно произнёс:

— Так… Один раз позволили представиться — Павел Макаров. Второй раз позволили — Пол Маккартни. А в третий раз кем назовёшься, Майлзом Дэйвисом?

И Шура обречённо понял, что Майлз Дэйвис был тоже не случаен.

— Нет, не Майлзом! Никогда не любил джаз! — со злобой воскликнул Маккартни. — Тупая музыка для снобов! А я — действительно Пол Маккартни.

— Ага! — хохотнул Алик. — А я — Джон Леннон!

Но в этот момент из стены напротив Алика высунулась голова Джона Леннона и сказала: "Нет! Джон Леннон — это я!", после чего исчезла. В комнате раздался какой — то звук — это сползла по стене Тамарка. Но никто, кроме Шуры, не обратил на это внимания. Маккартни, скрестив на груди руки, гордо стоял посреди комнаты, Алик и Миха смотрели на него со смесью ужаса и обожания. Шура, охнув, поднялся с дивана, на котором лежал, взял со стола стакан с остатками закрепителя и и пошёл оказывать первую помощь. На полпути к Тамарке он вдруг понял, что давать ей закрепитель нельзя ни в коем случае и, поставив стакан на один из стульев, отправился на кухню за водой. Набрал воды в чайную чашку, скользнул взглядом по неоткрытой банке с компотом, пробормотал: «Что и требовалось доказать!» и вернулся в комнату. Тамарка уже пришла в себя и устроилась на диване. Немая сцена продолжалась.

— Ну, что молчим? — спросил Шура. — Может, лучше сухонького?

— Какого сухонького? — моментально отреагировала Тамарка. — В себя прийти не успел! И думать не смей! О здоровье подумай!

— О каком здоровье?! Я нормально себя чувствую!

— Нормально! Ты это потом детям будешь рассказывать, навещая их в больнице!

— Да каким детям?! Ты что, прямо сейчас собралась этим заняться?

— А хотя бы и сейчас! — Тамарка действительно была прекрасна в гневе. — У тебя же от друзей секретов нет, вот и сделаем ещё одно тайное явным!

Она рванула блузку на груди, обнажая грудь, лишь слегка прикрытую ажурным бельём. Миха охнул, Алик, видимо, рефлекторно, потянулся дрожащей рукой к ноге Маккартни. А Пол, чуть отойдя в сторону, чтобы оградить себя от грязных домоганий художника, улыбнулся и сказал:

— Томочка, я, конечно, понимаю, что всё происходящее очень напоминает театр абсурда, но, по — моему, вы переигрываете. Повремените с интимом. У нас сейчас совершенно иные проблемы, и сексом вы их не решите.

Странно, но Тамарка к голосу разума прислушалась. Запахнула блузку, поправила сбившуюся прядь волос и глухо сказала:

— Простите меня, дуру. Жалко ведь этого… гинеколога… — и всхлипнула.

То ли специально она так сказала, то ли просто так получилось, но Шуре (и не только ему!) явственно послышалось в окончании фразы слово «олуха». И, пока он напряжённо думал, обижаться ему или тихо радоваться, Маккартни уже разлил коньяк по рюмкам и предложил выпить за их чудесную встречу, которая, несомненно, послужит фундаментом для дальнейшего знакомства и весьма плодотворного сотрудничества. Аплодисментов за свой спич от Одиноких Сердец он не дождался — слишком все были ошарашены — однако выпили все с удовольствием. Что характерно — и Тамарка тоже.

Далее всё развивалось по вполне обычному сценарию, разве что более спокойно, чинно, и под музыку «The Doors», что, как отметил Шурочка, Пола весьма веселило. Члены «Клуба» вели себя пристойно, с вопросами к Полу не приставали, очевидно, дожидаясь, пока он сам прояснит все интересующие их моменты. А тот, казалось, вовсе даже не замечал всей несуразности ситуации, шутил, смеялся, делал Тамарке комплименты, переводил тексты звучавших песен, в общем, работал, так сказать, душой компании.

Где — то между третьим и четвёртым тостами пришлось ненадолго прерваться, чтобы открыть дверь двум улыбчиво — мрачным личностям невнятной наружности, которые, как оказалось, доставили покупки, о которых все успели забыть, кружась в вихре проблем и веселья. Так что решено было объявить в заседании «Клуба» перерыв для того, чтобы протестировать купленные инструменты. Расчехлили, подключили, и Пол заиграл на бас — гитаре что — то ужасно ритмичное, и в то же время нежное и лиричное, Миха некоторое время присматривался и прислушивался, потом сел за фортепиано и начал подыгрывать, постепенно входя в раж и добавляя к мелодии всё новые краски.

А потом всех удивил Шурочка, взявший Epiphone Casino и легко и непринуждённо поддержавший мелодию. Алик посидел, вздыхая, потом поднялся, подошёл к ударной установке, снял с неё чехол, и музыка наконец — то обрела завершенность и некую женственность, подчиняясь упругому ритму. Морганатическое рабство в горах Кавказа не прошло, видно, даром. Барабаны просто ожили под руками Алика и легко повели мелодию куда — то ввысь, наполняя воздух в комнате возбуждающей вибрацией.

Тамарка, полузакрыв глаза, покачивалась в такт музыке, Миха постепенно усложнял свою партию, добавляя в неё всё новые оттенки, Шура следовал за ним, не отставая ни на шаг, но круче всех был Пол. Он, казалось, сжился со своим басом, инструмент в его руках стал живым и трепетным, он то поражал своей откровенностью, то становился резким и лаконичным, словно стесняясь своей минутной слабости, то вновь начинал клубиться розовым, как бы приглашая куда — то, где никто кроме него ещё не успел побывать… Пол совсем ушёл в музыку, пальцы его исполняли причудливый танец, ласкали гриф, больно щипали струны, гитара стонала в такт его ласкам, губы Пола шептали какие — то слова, иногда он вполголоса напевал что — то вроде "Rams… All you are… Ram on… Give your heart…"[16].

Отдавать своё сердце Шура никому не собирался, бараном себя не считал, хотя и знал, что баран для англичанина — совсем не то, что для русского[17], поэтому ему стало скучно, он отложил гитару и направился в спальню. Проходя мимо Тамарки, прикоснулся к её плечу, приглашая с собой. Тамарка никак не отреагировала. Шура пожал плечами и вошёл в спальню…

Глава 14 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — V

… И увидел прямо перед собой Сержанта Пеппера.

— Простите, сэр, я взял на себя смелость пригласить вас прямо сюда. Только для того, чтобы сэкономить время, сэр. Видите ли, события стали развиваться слишком стремительно…

— Не волнуйтесь, Сержант, он всё правильно понял, — Джон Леннон всё так же сидел за роялем и курил.

— Ничего я пока не понял, — сказал Шура и, достав из кармана пиджака кисет с табаком, принялся набивать петерсоновскую[18] трубку.

— Да нет, ты просто не понял, что понял, — улыбнулся Леннон.

— Ну ладно, неважно. А то сейчас начнём тут играть словами, а времени нет. Сержанта — то я правильно понял?

— Времени нет, это ты точно сказал. Но не понял.

— Чего?

— Того, что сказал. Ну, так на чём мы с тобой остановились?

— На перце. И на желудке Ринго Старра.

— Да. Так вот. Придумал он Пепперлэнд, населил его музыкантами и упаковал в альбом…

— Подожди, в какой альбом?.. В альбом?

Шура, конечно, осознавал всю ирреальность происходящего, но понять, как можно упаковать целую страну в конверт с виниловой пластинкой он был не в состоянии.

— Да, да. Sergeant Pepper's Lonely Hearts Club Band. Это нам он тогда расписывал, как это круто — притвориться вымышленными персонажами, такими туповатыми военными музыкантами с дудками в руках. Мы, мол, поиграем в детскую игру вместе с нашими фанатами, руки у нас в плане музыкального стиля будут развязаны, напихаем туда всё, что захотим, всё равно, мол, несерьёзно. Не прокатит — так мы ничего серьёзного не имели в виду, не о чем говорить. Просто пошутить хотели. А прокатит — выиграем и в финансах, и в популярности. Веришь, проходу никому не давал, и со всеми нами вместе говорил, и с каждым в отдельности! Так всё красиво расписывал, на все наши заморочки соглашался — и когда я для смеха афишку спел[19], и когда Джордж толпу индусов в студию позвал и начал на своём ситаре упражняться… Первым Брайан забеспокоился — хороша шутка, если только одно оформление конверта за пятьдесят штук перевалило[20]! Ну, он всё — таки еврей был, деньги считать умел. Но это его не спасло. Умер Брайан. Чуть позже, но умер.

— Так что, это он его?

— Да нет. Во всяком случае, не лично. Но ведь часто людей убивают, так сказать, без рук. Можно ведь человека из себя вывести, а параллельно ему бутылку с пойлом предложить и упаковку таблеток. Ну кто потом будет разбираться, что его до смерти довело, передозировка или то, что кто — то его ежедневно своими придирками и насмешками из себя выводил?

— А он действительно?..

— Да мы все тут виноваты. И я особенно. Боялся я. Брайан ведь геем был, и в какой — то момент на меня запал. А я, хоть и не по этому делу, но экспериментировать всегда любил. Ну и боялся за себя. Поэтому и грубым с ним был. Мимикрия, понимаешь?

— Понимаю…

— Ну, вот. Брайан из — за денег забеспокоился, я — из — за текстов.

— Каких текстов?

— Дурных текстов! Ну, так мне тогда казалось. Сам подумай, «Ничего нельзя сделать, чтобы спасти его жизнь, звоните его жене» — хорошее начало для песни «С добрым утром!»?

— Так он?..

— Да! Он уже тогда начал подготавливать свой уход. Сделал себе Отражение…

— Отражение?!

— А ты думал, все эти Крылья Со Скоростью Света и Банды На Бегу[21] он сам сочинял? Нет, это оно, Отражение. Оно в общем — то достаточно бледное получилось, тупое какое — то. Песни пишет, но не дописывает. Играет хорошо, но как — то недоделанно. Короче, за что ни возьмись, одно и то же…

Дверь отворилась, и в комнату вошёл Сержант.

— Прошу прощения, сэр Джон, вашему гостю уже пора.

— Сколько раз говорить, Сержант, зовите меня просто Джон. Не надо никаких «сэров»! Я ведь вернул регалии!

— Простите, сэр… Джон, — невозмутимо произнёс Сержант и обернулся к Шуре. — Прошу вас.

Шура выбил трубку и встал со стула.

— До встречи? — то ли попрощался, то ли спросил он у Леннона.

— Не знаю. Пока.

Они с Сержантом вышли из комнаты. На этот раз был Коридор. Но с дверьми. Почти все двери были полуоткрыты, в полутьме за ними угадывалось какое — то движение, слышались невнятные звуки, иногда музыкальные, иногда не очень. Одна из дверей была открыта настежь, одна — наоборот закрыта.

— А это что? — спросил у Сержанта Шурочка.

— Это? — спросил Сержант, указывая на открытую дверь. — Это для Джима.

— Для Моррисона?

— Да, сэр. Видите ли, нам всем тут уже осточертело ждать, когда он найдёт свою дверь. Вот и открыли настежь, чтобы не ошибся.

— А он что?

— А он прямо сразу на другой уровень ушёл. Решил там поискать. Да он всегда так — то в закрытую дверь ломится, то мимо открытой проходит.

— А запертая дверь?

— Там Гуру! — почтительным полушепотом сказал Сержант, слегка поклонившись в сторону закрытой двери.

— Кто?

— Джордж Харрисон, сэр.

— А почему Гуру?

— Потому что он и есть Гуру. Учитель. Пифий.

— Кто — кто?

— Пифий. Ну знаете, в Древней Греции такие были крылатые старухи, они ещё будущее предсказывали.

— А Харрисон здесь при чём?

— Он тоже пророчествует. Он, видите ли, мыслит по — другому, у него мозг иначе устроен. Он его всю жизнь изменял, с детства. Много труда у него на это ушло. Но всё же удалось. Люди называют это раком. Но это работает.

— А дверь почему заперта?

— Чтобы не отвлекали. И зря не соблазнялись. К нему можно зайти только один раз, когда никаких других способов решить проблему не остаётся.

— И что, помогает?

— Никто не жаловался, сэр. Правда, и хвалят редко.

— А часто заходят?

— На моей памяти только мистер Леннон заходил.

— Хвалил?

— Ругался очень. Как, говорит, был придурком, так и остался.

— А говорите, никто не жаловался.

— Так он и не жаловался. Придурком называл, но не жаловался. А это, согласитесь, не одно и то же. Тем более, это же мистер Леннон! Для него иногда «придурок» — высшая степень одобрения…

Глава 15 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — V

Шура так и вышел из спальни, держа в руке свою трубку. Похоже, никто кроме Пола не заметил его отсутствия, да и тот, метнув на Шурочку быстрый трезвый взгляд, вернулся к игре на бас — гитаре. Судя по тому, что в данный момент звучало, отсутствовал Шурик какие — то доли секунды.

— Ну и хорошо! — подумал он, — Объясняться не придётся.

Подошёл к Тамарке и стал рядом с ней, набивая трубку.

— Кода! — воскликнул Пол, и через некоторое время все замолчали.

— А чем это так пахнет? — заинтересовался Алик. — Трубка? Шурочка, ангелочек, дай покурить. Выкурим с тобой трубку мира!

— Да не вопрос! — протянул тот ему трубку. — Курись, курись, курись и больше не дерись.

— Курись, курись, курись — и больше не трепись! — не остался в долгу Алик.

— Курись, курись, курись — всё будет зашибись! — охотно поддержал тему Миха.

— Курись, курись, курись — налить поторопись! — продолжил Шура стихосложение.

— Курись, курись, курись — работать надо, а не пить, — это Пол наступил на горло лебединой песне.

— Правильно, Польчик! Может, хоть тебя послушают! — поддакнула ему Тамарка. — А то всё бухают и бухают!

— Ну, это не в рифму! — обиженно заявил Миха.

— Зато по делу! — парировала Тамарка.

— А мы все в отпуске! — Шуре уж очень не хотелось так быстро сдаваться.

— А может, закрепителя? — нежно пропела стена ему на ушко.

Шура помотал головой, успел поймать одобрительный взгляд Маккартни, и от стены отошёл. Во избежание, так сказать…

— Лучший отдых — это смена вида деятельности. Это ещё Карл Маркс так учил. А его учение бессмертно, потому что оно верно. Так ведь вас в школе учили? — Пол обвёл Одиноких Сердец хитрым взглядом.

— Ага! И поэтому у нас сейчас такой бардак в стране. Потому, что оно, это учение, верно, — ответил за всех Алик. (Ну очень им всем хотелось водки!)

— Так давайте не будем этот бардак приумножать. А то я уже привык к тому, что в России все оправдывают своё повальное пьянство политэкономией.

— Можно подумать, ты сам не пил и никогда.

— Пил. И не только пил. Но я колёса шнапсом и виски запивал, чтобы на сцене не упасть от усталости.

— Это в Гамбурге?

— В Гамбурге, на Репербан[22].

— А потом?

— А потом для того, чтобы фантазию раскрепостить. Да, мы все пили, все дурь принимали, но мы и работали!

— Не поспоришь… — вздохнул Алик. — Только я бы всё равно колёса глотать не стал.

— Да, — согласился с другом Миха. — Дорого вы за свой успех заплатили.

— Не говори того, чего не можешь знать! — строго сказал Маккартни.

— Я только никак не пойму, как ты здесь — то оказался? — спросил Алик.

— Объясню, всё объясню потом. А сейчас — за работу!

— Так что за работа? Что делать — то будем?

— Как что? «Битлз», конечно! Издание второе, дополненное и улучшенное. То есть, группу под названием «УдарНики».

— Почему «УдарНики»?

— Как почему? — усмехнулся Шура. — «Beat» — по — английски «удар». А «nickname», сокращённо, «nick» — «прозвище». Вот и получается «По прозвищу Битлз». Или «ПсевдоБитлз». Я прав?

— Прав, Шурочка, прав, — по лицу Пола нельзя было сказать, рад он или раздосадован такой вот Шуриной осведомлённостью. Держался он дружелюбно и корректно, но по крайней мере один тяжёлый взгляд Шура на себе поймал.

— Ой, здорово! — Тамарка сияла от восторга. — Так вы теперь звёздами станете? И пить как козлы не будете? Можно уже в ЗАГС заявление подавать? И машину присматривать?!

— Какую машину, Том? Очнись! Так, пьяный трёп! Звёзды нашлись, блин!

— Пьяный трёп? — с удивлением переспросил Пол. — А кто здесь пьян?

И все вдруг с удивлением осознали, что пьяных в Михиной квартире нет.

Глава 16

Как уже многие начали составлять повествования

о совершенно известных между нами событиях…

Лк.,1–1.

ШУРИНО ВОСПОМИНАНИЕ

Перекрёсток семи дорог

Магазин располагался на углу здания. В этом месте Марксистская и Патрушева пересекаются под излишне острым углом, совсем как в Нью-Йорке, там, где знаменитый дом-утюг. В Нью-Йорке Шура, понятное дело, не бывал, однако очень хотел побывать. Когда-нибудь. В будущем. Правда, как он доберется до Нью-Йорка, Шура представлял себе с большим трудом. Друзей и родственников за границей он не имел, политику откровенно не любил, к роду Давидову и Иессееву не принадлежал. Оставалось одно — надеяться на случай. А до того, как этот самый случай произойдет, Шуре предстояло как минимум закончить институт, на третьем курсе которого он сейчас обучался. А как максимум — отработать по распределению три года и как-то оформить свои отношения с армией. Но до всего этого было далеко, почти так же, как до автобуса, которого он ждал вот уже минут двадцать, а тот, зараза, и не собирался появляться.

Итак, магазин располагался на углу здания. Обычный советский молочный магазин. Ах, да! Мы же забыли уточнить, что Шура ждал автобуса в самом обычном советском областном центре, в самом начале восьмидесятых. Вот и представьте себе советского студента-третьекурсника, стоящего на остановке в ожидании канареечного «Икаруса» с болтающимся сзади прицепом, курящего какой-нибудь «Космос» производства Кишиневской табачной фабрики, и крутящего в голове мотивчик из недавно появившегося в советских магнитофонных коллекциях альбома «The Wall». Шура, надо сказать, советский рок недолюбливал, а к Pink Floyd, наоборот, относился с большим пиететом. Стоит, значит, он на остановке, напевает про себя «Another brick in the wall», а тут как раз и автобус подходит.

А по противоположной стороне улицы идет девушка симпатичная, и Шура смотрит на нее во все глаза, но при этом за выходящими из автобуса пассажирами следить успевает. Ехать-то долго, надо место получше занять, чтоб не терлись об тебя входящие и выходящие. Было у Шуры любимое место — прямо за водительской кабиной. Такой уютный закуток! Зашел он в автобус, место свое любимое занял, смотрит в окно на девушку (она как раз за угол заворачивать начала), а тут как раз автобус тронулся.

Настроение у Шуры враз повысилось, как только он представил себе, как еще несколько секунд будет наслаждаться, глядя на сей симпатичный подарок судьбы. Но… Автобус завернул за угол (заметьте, прошло не более одной-двух секунд!), а там нет никого! Только закрытые магазинные двери. А на них табличка «Перерыв». Шура конечно не мог знать песню про «то ли девочку, то ли виденье», её к тому времени еще не сочинили, но что-то подобное в его голове все же крутилось. А потом… Потом было много всего: окончание института, работа, «Клуб Одиноких Сердец», снова работа… Короче, забыл он об этом случае. Напрочь забыл.

WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — VI

Шуре стало даже как-то обидно — столько качественного бухла, такая классная компания, такая классная Тамарка — и всё зря. Даже ни на одну свою гинекологически-битломанскую молекулу не чувствовал он в себе острых и лёгких алкогольных флюидов! Тяжких и брутальных, впрочем, тоже не чувствовал. Оно, конечно, не на тяжким трудом заработанные всё это покупалось, хотя Шура знал, что деньги эти — его, его кровные. Причём, почему-то это слово «кровные» звучало в его сознании, хотя он, как всякий человек, не чуждый хирургии, слово это не любил и старался без нужды его не пользовать, но вот, поди ж ты, — видно нельзя было без него обойтись в данном контексте!.

— И что, ты вот так прямо и убеждён в том, что пополнил список добрых дел? — серея от злости, обратился наш герой к Полу. — Прямо мать Тереза и профессор Зеленчук в одном флаконе! Алан Чумак, блин!

— Шура, Шура, ты что? — забеспокоился Миха. Видно, на какой-то короткий момент Музыкант в нём опять победил. — Он же не со зла, он же для дела…

— Для какого дела?! Я его об этом просил? Я в рок-звёзды рвался? Для дела, блин! Дело меня в третьем роддоме ждёт! Я отдохнуть сюда пришёл, расслабиться после дежурства, а он пришёл тут, командует! Водку вон всю из организма испарил! А я после работы ослаблен! Меня на кисленькое тянет!

— Похоже, всё-таки пора закрепителя дёрнуть! — рассерженно пробурчала стенка за спиной Шуры голосом старшей медсестры (ну, той самой, вы должны помнить).

— Да иди ты со своим закрепителем! — не выдержал Шура и, обернувшись к стене, выпустил из поля зрения Пола. Чем тот и поспешил воспользоваться — подскочил к Шуре предательски со шприцем в руках и, гнусно подмигивая Тамарке, вонзил иглу в невинную ягодицу милого доктора.

«Ну, что ж, прощай, Розовый Фламинго!» — успел подумать Шурочка и провалился.

4. ПРОТИВОЗАВИТОК

— Хорошо! — сказал Ярик и аккуратно сделал большой глоток кофе. Он всегда пил кофе большими глотками и аккуратно. Смотрелось очень аппетитно.

— Хорошо, когда хорошо! — подтвердил я, отпивая из своей чашки.

Это, действительно, было просто замечательно — промозглым, дождливым осенним днём сидеть в светлой тёплой комнате и пить кофе. Ярик нежно откусывал от ещё тёплого слоеного язычка, — мы купили их по дороге. Я покуривал трубку. Было уютно и спокойно.

— Вы всё-таки её закончили… — помолчав, сказал Яр.

— Да, Ярик, — победно улыбнулся я. — Как сложится дальше, не знаю, но повод для гордости уже есть. Я её закончил.

— Я бы, наверное, даже не решился начать, — ответно улыбнулся он.

— Ну, тебе и не нужно писать книгу, — сказал я, чиркая зажигалкой. — Ты, слава Богу, пишешь другие вещи, и, надо сказать, достаточно успешно. Здесь у каждого своя стезя.

— Да нет. Я хотел сказать, это же сложно — держать в голове замысел чего-то большого, массивного.

Глава 17 THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — III

В пустыне было жарко. Понимаем, это неоригинально, зато ни слова вымысла. Так оно и было. Жарко. Тяжёлое от жара и красное от стыда небо (Ну каково ему под потенциальными взглядами возможных туристов!) над спрессованным зноем песком, покрытым глубокими трещинами. Кисельно-густой воздух, пропитанный пылью, как бабушкин чай — сахаром. Туристов, кстати, не наблюдалось. Вообще никого не было.

Был Шура. Один. Причём, стоило ему обеспокоиться сохранностью дивного бёртоновского костюма, как сразу же обнаружилось, что костюма-то и нет! То есть, находился Шура в пустыне в первозданном виде. Но сейчас его это нисколько не стесняло, даже наоборот. Чувствовал он себя легко и свободно, и было ему не жарко, а как-то по-уютному тепло и радостно, как с мамой. Только некое чувство пустоты слегка, исподволь, подспудно, тревожило его и сообщало неуверенность и желание двигаться куда-нибудь. Если бы не это, соляным столпом замер бы Шурочка на месте, и в этом, только в этом несказанном покое заключалась бы отныне его жизнь.

Но — жизнь, она ведь всегда далека от идеала! «Жизнь — жизнь!» — говаривал, бывало, Шуре сосед по подъезду Пётр Иваныч, прапорщик спецназа в отставке, ушедший на покой по причине двух контузий, полученных в горячих точках, и приобретший вследствие этого неистребимый философский взгляд и некоторые способности к исцелению методом наложения рук. Способности эти, как ни странно, усиливались пропорционально количеству принятого на грудь портвейна «Анапа», непревзойденного по своей убойной силе шедевра советского винпрома.

Но нет сейчас рядом с Шурой даже Петра Иваныча с торчащими из карманов заношенного камуфляжа плоскогубцами и флягой «Анапы». Нет никого, нет ничего, лишь спрессованный, растрескавшийся песок под палящим солнцем. Нет даже тени от ломкой, худой фигуры женского врача. И Розового Фламинго тоже нет… И нужно идти куда-то вперёд, гнаться за Уходящим… Стоп, за каким Уходящим? Зачем гнаться? Не знал этого Шура, не знал.

Но всё же пошёл. Идти было неожиданно легко. Не обжигал гортань раскалённый воздух, не тяжелели от усталости ноги, не сбивалось дыхание, не щекотал пот. Идти было даже приятно. «Времени нет» — вспомнил Шура свою фразу в разговоре с Ленноном. Вспомнил и его слова о том, что он, Шура, сам не понял, что сказал. «Конечно, не понял! А ведь всё так просто! Времени — нет!» — подумал Шурочка и сразу увидел Дверь.

Грубая дощатая Дверь стояла посреди пустыни, опираясь на три деревянных ступени. Дверь была открыта настежь, а за ней, под бирюзовым небом, ласково плескались волны океана. «Туда! Туда!» — всей душой возжелал Шура и устремился к двери. Он шёл и шёл, но Дверь не приближалась. Шура не мог сказать, сколько времени он провёл в своём бесплодном стремлении к Двери, ведь времени не было. И тут раздался Голос:

— Ещё не время!

Голос горным громом пророкотал где-то высоко и стих. Наступила тишина. Шура ещё раз взглянул на такой желанный океан и, закрыв глаза, громко, по-детски, заплакал навзрыд…

Пол сидел на стуле прямо напротив Шуры и, с подчеркнутым дружелюбием, но очень пристально глядя ему в глаза, убедительным тоном говорил:

— Конечно, ты прав, я не мать Тереза, не Алан Чумак, и уж тем более, не профессор Зеленчук. И не в моих интересах закабалить вас всех. Я понимаю, что рабский труд не производителен. Но, пойми, я не могу сидеть и ждать, пока вы пропьёте все деньги в моём кейсе.

— В моём кейсе! — уточнил Шура.

— В моём, Шурочка, в моём! Ты же знаешь.

— Да, ты прав. — согласился Шура. Закрепитель ещё продолжал на него действовать.

— Ну вот! Не хватало нам сейчас начать собачиться друг с другом. Согласись, что ссоры — это ещё менее увлекательно, чем водка и репетиции. А ты не только сам нервничаешь, но и друзей своих провоцируешь.

Он дружески потрепал Шуру по плечу и встал со стула.

— За работу, дорогие мои! Предлагаю начать с моей новой темы. Рабочее название «Auricle».

— Это что? — спросил Алик.

— Ушная раковина. — автоматически перевёл Шура.

— Именно! — жизнерадостно подтвердил Пол.

— Почему именно ушная раковина? — продолжал недоумевать Алик.

— Потому что он её так назвал! — Михе надоело слушать всё это, в нём снова проснулся Музыкант. — Давай уже начинать, руки чешутся!

И вновь началась музыка. Удивительно, но «Одинокие сердца» как будто стали единым организмом, они чувствовали друг друга, верно понимая каждый жест, каждый взгляд, поддерживая друг друга, не давая упасть, показывая путь и споря, доказывая каждый своё, но всё равно оставаясь вместе. Тамарка вышла из кухни и стала в дверях, прислонившись к косяку. В глазах у неё стояли слёзы (и мы её понимаем: это действительно было прекрасно…)

Волшебство продолжалось до тех пор, пока Миха не отвернулся от клавиш и не закричал на Пола:

— Слэпами играй, слэпами[23]!

— Что, джаз покоя не даёт? — на этот раз Маккартни изменила его обычная выдержка. Слишком близко к сердцу принял он, видимо, свою новую мелодию. Или обычная творческая жадность обуяла. Я, мол, творец, а ты — не лезь!

— При чём здесь джаз? Оно же само сюда просится! Ты послушай только! — он рывком обернулся к фортепиано и быстро сыграл тему. — Вот! Здесь дальше… — ещё несколько резких басовых нот, — и дальше… — последовал красивый, цветистый аккорд.

— А зачем си-бемоль в конце, да ещё и с септимой? — придрался Пол. — Опять джаз?

— Да что ты заладил? Джаз, джаз! Ну не лезет сюда простое трезвучие! Ну, что это? — Миха сыграл простой строгий аккорд.

— А ты поучи меня, поучи! Дожил, блин! Играй, как я сказал!

— А вот не буду! Не стану лажать!

— Ты у себя в кабаках командуй! А здесь — не надо!

— А ты вообще у меня в доме! Отправляйся к себе в Пепперлэнд и там командуй!

— Пепперлэнд?! — Шура и Пол одновременно выплюнули это слово. Пол удивлённо обернулся к Шуре, но решил повременить. Миха сейчас был важнее.

— Ну да, в Пепперлэнд из мультика. Из Yellow Submarine. Мне недавно один чувак давал на видеокассете, — Миха не обратил внимания на смятение коллег.

— А давай, Миша, мы туда письмо отошлём, — Маккартни достал из бумажника почтовую марку, на которой была изображена какая-то детская дребедень. — На вот, лизни.

— А клеить куда? — спросил Миха.

— А клеить не надо, — Пол усмехнулся. — Оно и так улетит!

— Не понял…

— Да это кислота! LSD! — воскликнул Шура. — Нам на токсикологии про это рассказывали.

— И что, лизнул — и всё? — Миха не сводил глаз с марки.

— И всё, Миша! Лизнул — и всё знаешь, всё понимаешь, всё увидел, всё испытал!

— Не майтесь дурью! Ты на что его толкаешь? — Шура двинулся к Полу. — Алик, ты-то хоть вмешайся, снимись с тормоза!

— Мих, ты правда… — с готовностью запричитал Алик. — Ты не надо… это… Зачем?..

— Ребята, он уже взрослый! И я что-то не вижу среди вас его родителей! Пусть сам решит, нужно ему это или нет! — строго и напористо произнёс Пол.

— Ну да, конечно, а ломку потом ему кто снимать будет? — Шура был настроен весьма бескомпромиссно. — У нас здесь не Голландия, бесплатно не подают! А денег у него, как правило, нет. Вот и буду я потоковым методом аборты подружкам наркологов делать. Вот и звезда! Вот и аншлаги по всему миру, клипы, альбомы, фестивали, конкурсы, концерты!

— Да не волнуйся ты так! Во-первых, с одного раза ничего не будет, во-вторых, у меня запас хороший…

— Лихо ты придумал! К себе привязать хочешь, наверняка чтобы! Чтобы не сорвался! Чтобы всегда рядом был! Послушный такой и непритязательный! Ну и сволочь ты! Миха, Миха, ты что?..

Шура посмотрел на Миху как раз в тот момент, когда тот с вожделением лизнул марку. Глаза пианиста — надомника полыхнули голубым («Вот оно!» — подумалось Шуре), наполнились страхом, затем страх сменился восторгом.

— Auricula! — почему-то на латинском заорал он. — Video! Et accepit eam! Et accepit eam! Auricula vita est![24]

— Разве он тоже с вами учился? — спросила Тамарка у Алика.

— В том-то и дело, что нет! — грустно сказал Шура.

— А как же?.. Это, вроде, на латынь похоже. Мы на юридическом проходили. Только я ничего не помню. Или физиков тоже латыни обучают?

— А это не он. Это кислота…

Пол уютно сидел в кресле и сворачивал самокрутку.

— Ну, что, дорогие мои? Может, косячок забьём?

Теперь согласился Алик.

Шура схватил Тамарку за руку, и, не обращая внимания на её сопротивление, повлёк её в спальню.

— Что, Шурочка, детей захотел? — игриво спросила Тамарка, глядя на закрывающуюся дверь и томно расстегивая блузку.

— Нет. Процесса. — хрипло сказал Шура и грубо толкнул её на кровать.

Глава 18

I WANT YOU

I want you. I want you so bad. It's driving me mad, It's driving me mad… (She's so heavy)

ОЩУЩЕНИЕ ПРОЩАНИЯ

Падал прошлогодний снег На ещё не остывший асфальт Со следами ребристых подошв. И усталая женщина, глубоко Затягиваясь, курила у окна. И пепел, стряхиваемый в форточку, Казался старым, морщинистым снегом. Ребристые подошвы на свежем Асфальте становились белыми, Словно рёбра на рентгенограмме. А я? Я пережил всё это, Сидя в тёплой комнате, Слушая Гайдна, Готовясь задуть свою свечу На последней ноте.

— Тебе хорошо? — спросила Тамарка, закрывая форточку и нацеливаясь на Шуру обнаженной грудью.

— Да. А тебе?

— Очень. Ты сегодня такой…

— Грубый?

— Нет, сильный. Знаешь, каждая женщина чувствует, когда зачинает. Я сегодня чувствую.

— Нет. Ты ошибаешься.

— Ты опять? Я, конечно, знаю, тебе не нужны дети…

— Дело не в этом.

— А в чём?

— Во мне.

— Что в тебе?

— Я не могу.

— Родить? — хмыкнула Тамарка. — Я и не прошу. Сама как-нибудь справлюсь.

— Ты не сможешь родить от меня.

— Почему?

— Не знаю. Просто знаю, что не сможешь.

— Да… Много чего слышала, но такое… В первый раз.

— Главное, чтобы не в последний. Ну, чтобы у тебя ещё много было в жизни таких разговоров. Тогда один из них обязательно закончится так, как тебе хочется.

— Ты что, со мной прощаешься, что ли?

— Не знаю, — снова задумчиво произнёс Шура. — Похоже, что да. Только я как-то странно себя при этом чувствую.

— Как?

— Никак. Совсем никак. Ни грусти, ни злости, ни радости, ни раздражения. Просто — никак. И это пугает.

— Встряхнись, ангелочек, не хандри. Не люблю, когда ты такой.

— Я и сам не люблю. Но… Сейчас всё вот так. Никак. Но тебя я всё же люблю.

— Что?!

— Да. Люблю. Только сейчас это понял.

Тамарка уткнулась в Шурино плечо и заплакала.

В этот момент из стены высунулась голова Джона.

— Пошли, покурим.

— А ничего, что я с женщиной, и что мы разговариваем? — раздраженно поглядел на него Шура.

— Поговорили уже. Пошли. — Леннон нетерпеливо мотнул головой.

— Ты что, следил за нами?

— Была охота! Конечно, следил. Сам не могу — хотя бы за другими понаблюдаю. Лихо вы тут! Я прямо глаз не мог отвести! — круглые очки сверкнули.

— Нет, ну что за гадость! — возмутился Шура. — Устроили тут пип-шоу! Ммерзкие ммёртвые ммастурбаторы!

— Не ругайся. Мы же не знали, что вам полное уединение нужно. — было непонятно, что преобладает в голосе Джона, раскаяние или сарказм.

— А что, непонятно?

— Ну, некоторым, наоборот, нравится, когда за ними наблюдают.

— Мне не нравится. — набычился Шура.

— Теперь будем знать. — примирительно сказал Леннон.

— А кто это мы? — поинтересовался доктор.

— Ну, жители Пепперлэнда.

— Что, все?! — Шура вознегодовал.

— Не все. Только те, кому хочется. У нас в каждой комнате экраны, типа теликов. Вот, кому хочется, тот и смотрит.

— А ты с кем вместе смотрел?

— С Сержантом. Куда же мы с ним друг от друга? — со вздохом сказал Джон.

— Ну, а теперь что?

— Если ты не хочешь, чтобы за тобой наблюдали — отключим. — пообещал битл. — Никто не будет тебя видеть. Только ты будешь закрыт.

— В каком смысле? — не понял Шура.

— Ты не сможешь у нас бывать.

— И как я без вас?

— Ну, не знаю… — очки вновь сверкнули, на этот раз с лукавством.

— Кончай придуриваться!

— Я не придуриваюсь. Мы действительно ничего не знаем про тех, кто захотел от нас закрыться. Мы же не ЦРУ и не ФБР. У нас всё по-честному.

Шура оглянулся. Тамарка мирно спала, губы её чуть раскрылись во сне, дыхание было лёгким и мирным. Что-то промелькнуло в Шуриной груди тёплой искоркой, но тут же угасло. Стало грустно и как-то легко. По-плохому легко, если вы понимаете, о чём я. Типа, «ну и…с ним».

— Пошли, — сказал Шура Леннону.

— Пришли, — ответил Джон и плюхнулся в своё излюбленное кресло, закуривая толстую сигару.

— Гавана? — язвительно спросил Шура.

— Ага! — мирно улыбаясь, ответил Джон.

— Кайфуешь?

— Да нет, сейчас уже нет. Поначалу нравилось, а сейчас привык. А как тебе трубка?

Шура только сейчас заметил, что в руках у него Peterson Prince и кисет с табаком McBarren.

— Нравится. Только не могу понять, как это я так легко научился её курить. Помню, мне мужик один всё рассказывал, что этому долго учатся. А я прямо взял и закурил, хотя до этого ни разу не пробовал.

— Ну-у… это тебе не бином Ньютона, — протянул Леннон. — Немного ловкости с твоей стороны, немного помощи с нашей стороны — и вот ты уже трубочник.

— Так ты мне помогал? Как?

— Чего не сделаешь для хорошего человека! — улыбнулся Джон, и в этот момент в комнате возник Пол. Странно как-то возник, как-то наполовину. Сквозь него были видны некоторые детали комнатного интерьера.

— Чего это он? — спросил Шура.

— А он здесь не совсем, — туманно ответил Джон.

— Это как?

— Пол же здесь вроде как Творец, — Леннон многозначительно затянулся, наблюдая, как Маккартни, всматриваясь, как будто стараясь что-то разглядеть, оглядывается по сторонам. Причём было заметно, что и Шуру, и Джона он не видит, а только догадывается, что они здесь.

— Не тяни, объясняй!

— Объясняю. Он создал Пепперлэнд, но сам он — вне Пепперлэнда. Он выше него. Но он ему не принадлежит. Поэтому мы все для него — мелочь. Муравьи. Насекомые.

— Ты серьёзно?

— Ну, не совсем, конечно. Сам подумай, какой я для него муравей, если мы с ним столько вместе сделали. А кое-чему я его просто научил. А теперь что, муравей? Букашка? Это я так острю.

— Так и я об этом.

— Но, с другой стороны, здесь он сильнее. Поэтому он меня здесь и держит.

— Да! Вот об этом я и хотел тебя спросить. Ты, вообще, как здесь оказался? Если я правильно тебя понял, ты ведь ко всей этой затее никакого отношения не имеешь.

— Именно! К этой затее я отношения не имею. Зато к Полу имею. И он ко мне. Как говорили в древнем Китае, мы с ним связаны одной нитью судьбы. Поэтому, ни он без меня, ни я без него обойтись не можем.

— Подожди. А как же?.. Он же ещё в шестьдесят шестом… Ну, свалил…

— Ну свалил. И что? Он же всегда рядом был.

— Рядом?

Маккартни оглянулся по сторонам, силуэт его потемнел, стал более рельефным и ярким, на лице, до этого почти прозрачном, заиграли краски.

— Не в физическом смысле. — тихо и глухо прозвучал голос Пола. — Но связь у нас была постоянная.

— Наконец-то разглядел! Трудно вам, Творцам, с нами. — усмехнулся Джон.

— Ничего страшного, справляемся.

— Да вижу я, как ты справляешься! — посерьёзнел Джон. — Зачем парням наркоту впаривал? Уже не можешь своими силами обходиться, к инферналам за помощью обращаешься?

— Да ладно! — отмахнулся Пол. — Подумаешь, великое дело — одна марка и один косячок! Отойдут и забудут!

— Раньше тебе и один косячок не нужен был.

— Так время-то идёт. Реалии меняются, модные тенденции и всё такое.

— Времени нет. Ты сам меня этому учил.

— Не цепляйся к словам.

— Эй вы там, наверху! — не выдержал Шура. — Вы про меня не забыли? А то вытащили сюда, и треплются между собой! Мне, между прочим, и с Тамаркой неплохо было! Тепло и сладко!

— Дай женщине поспать спокойно. Ей ещё столько всего предстоит… — сказал Джон.

— Ты же не на «скорой», расслабься, — поддержал его Пол. — Кури спокойно свою трубку и слушай, о чём старшие говорят.

— Не могу я спокойно! У меня вопросы!

— Ну, задавай свои вопросы. Только по порядку, а то запутаешься.

— Что значит, «всегда рядом был, но не в физическом смысле»?

— Ты что, дурак совсем? Не понимаешь? Тамарка твоя сейчас где?

— Не знаю…

— Ну, где ты её оставил?

— В спальне…

— А ты где?

— В Пепперлэнде. — До Шуры вдруг дошло, что он понятия не имеет о том, где находится Пепперлэнд, как он выглядит, как до него добраться и вообще, что это такое.

— Начинаешь соображать! — улыбнулся Джон.

— А ты её сейчас чувствуешь? Ну, там, запах её, дыхание, кожу её под пальцами? — продолжал Пол.

— Да… Помню.

— Чувствуешь, чувствуешь. Вот так и мы друг друга всегда чувствовали. Если люди по-настоящему близки, они всегда рядом.

— А где же ты был все эти годы? В физическом смысле?

— Здесь. В смысле, в СССР. В качестве Павла Макарова. Просто, когда пришло время сваливать, я долго даже не раздумывал. Нужно было найти такое место, в котором меня уж точно никто бы искать не стал. А у нас всех такой идефикс был — в Союзе выступить, так сказать, «империю зла» завоевать. Мы же пытались сюда с гастролями приехать, но не срослось там что-то у властей. Обиделись, песню убойную написали в память о том, чего не было. — Маккартни вздохнул и взлохматил голову, сразу став похожим на того парнишку, что давным-давно пел «Eight days a week».

— Back in the USSR? — уточнил Шура.

— Да… Так вот, я и решил, что хоть и не с гастролями, но в Союз всё же приеду.

— Сдался он тебе! Сидел бы сейчас где-нибудь на Канарах — и в ус не дул. — усмехнулся Шура.

— В ус я и здесь не дую. А на Канарах скучно, — парировал Пол. — Море, пальмы и чёрный песок. И пойло дешевое. А с колёсами туго, и дорогие они там. Алкоголь мне ещё в Гамбурге надоел… А здесь весело, необычно. Коммунизм все строили. Комсомольские путёвки, девки не на звёзд, на простых парней вешаются. Меня прямо сразу в агитбригаду определили, по стройкам ездить, строителей коммунизма веселить. «Ты, говорят, на битла чем-то смахиваешь, на гитаре только подучись — и будешь империалистическую музыку высмеивать». Представляешь, это они мне — на гитаре подучись! Ты, мол, её задом наперёд держишь!

Пол засмеялся.

— Как это задом наперёд? — не понял Шура.

— Ну, я же левша. — пояснил Маккартни. — Гриф у меня в правой руке, а не в левой, как у всех. Хорошо, в это время статья о нас, в смысле, о Битлз, в «Комсомолке» вышла, с фотографией. Она хоть и плохого качества была, но видно, что я левша. После этого отвязались.

— Нормально ты устроился! — восхитился доктор.

— Да брось! — Пол отмахнулся. — Поначалу чуть не вляпался со своим английским. Русский-то я с помощью закрепителя узнал, но английский никуда не делся. Он же родной, материнский.

— Нативный, — блеснул эрудицией Шура.

— Нативный, — согласился Пол. — Так вот, очень уж хорошо я по-английски пел, смотрю, начал вокруг меня человек какой-то крутиться, всё прислушивается, присматривается, в книжечку что-то пишет. А глазками своими гнусными прямо жжёт. Пришлось срочно отправляться в английскую спецшколу и подкладывать им в архив копию своего аттестата и кучу разных бумажек ещё. Зато потом всё отлично было. Помотался я по Сибири со своей агитбригадой, закончил заочно институт культуры, в партию вступил — и уже через пять лет стал заведующим культмассовым сектором сначала в райкоме, а потом и в горкоме.

— Вот я и говорю — нормально ты устроился.

— Разве это кому-то мешает? — в голосе Пола слышался вызов.

— Что? — не понял Шура.

— То, что я нормально устроился, — уточнил Маккартни.

— Нет. Каждый устраивается, как может. И вообще, у меня другой вопрос. Как тебе вообще удалось соскочить? Я имею в виду, исчезнуть из Англии и перебраться в СССР?

Пол задумался, потом смущённо улыбнулся.

Глава 19

Утро было ранним и зябким. Солнце вчера уснуло крепко и не собиралось пока просыпаться. Констебль Уильям Нежнюк по прозвищу «Двунога» зябко поежился и закурил сигарету. Конечно, он бы с большим удовольствием покурил сейчас свою любимую данхилловскую трубку из настоящего бриара, подаренную ему дедом. Она бы наполнила его домашним уютом и теплом, позволив забыть о пасмурном промозглом ноябре, но трубка на дежурстве была непозволительной роскошью, и, случись кому-нибудь из начальства оказаться поблизости, могла стоить констеблю места в полиции, а он своей службой гордился и очень дорожил. Хотя, конечно, кого сейчас вытащишь на улицу? Но — береженого Бог бережёт. И констебль закурил дешевую «Gitannes».

Обычный маршрут его прогулки по району патрулирования уже не согревал. Да и кого может согреть эта куцая прогулка — сто шагов в одну сторону и сто шагов в другую? А то, что это просто ночная прогулка, было понятно сразу, как только его направили на это место, — район Сент-Джон Вуд не располагал к хулиганству, пьяным дебошам и прочим гадким криминальным мелочам уже в силу своей респектабельности. Этому району больше подходили тихие, тщательно продуманные преступления в духе Агаты Кристи. Причём стоимость субъекта преступления должна была начинаться где-то с десяти-двадцати тысяч фунтов. Уличные девки сюда не заходили из-за отсутствия потенциальных клиентов. Не находилось таковых и для грабителей. И Грув Энд Роуд, и Сёркус Роуд и Кэвендиш Эвеню были пустынны сейчас. При мысли о Кэвендиш[25] констебль вздохнул, снова вспомнив о любимой трубке. Последняя публика выгрузилась из своих (или не своих) лимузинов около трёх часов ночи, и с тех пор Билли был совсем один на перекрёстке улиц. Оно и понятно — погода сегодня, 9 ноября 1966 года, совершенно не способствовала прогулкам. Серая и туманная ночь быстро разгоняла людей по домам. Туман, конечно, был не таким, как в рассказах сэра Артура Конан-Дойла, но он всё же был, и от этого настроение было сонным. Билли в который раз посмотрел на часы — старый карманный «Брегет», ещё один подарок деда. 4:44. Ещё более трёх часов до окончания дежурства! Вот ведь! Но «Брегет» всё же согрел душу констебля — деда Билли любил. А дед любил Билли, несмотря на всю свою строгость и чопорность. Ещё бы! Ведь он был, фактически, первым стопроцентным гражданином Объединённого Королевства в их семье!

Основатель славной британской фамилии Nezhnyuck, Гаврила (впоследствии Гебриэл) Нежнюк был крепостным российским крестьянином. После смерти первой жены и ребёнка он сбежал из родной деревни под Полтавой, добрался до Одессы и нанялся матросом на английское судно, чтобы выбраться из России. Побывал в Турции, Италии, Голландии. В Лондоне был списан на берег. В порту повстречал молоденькую проститутку, женился на ней и счастливо прожил ещё сорок лет, родив семерых сыновей и дочерей. Благодаря огромному росту, внушительной комплекции и недюжинной физической силе, которые в сочетании с громовым голосом и врождённой вежливостью производили на окружающих просто неотразимое впечатление, Гаврила был принят в полицию и честно прослужил там до глубокой старости. Талант к изучению языков избавил от проблем с общением. Порядочность и неподкупность обеспечили непреходящий почёт и уважение со стороны как начальства, так и представителей преступного мира. От них он и получил прозвище «Чистый» за то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не брал взяток. Прозвище прилипло к нему намертво и приобрело статус второго имени для всех его потомков.[26] Благодаря этому, профессия полицейского приобрела в семье Нежнюк статус династической. Все отпрыски беглого полтавского крестьянина, как по мужской, так и по женской линии, неизменно служили в полиции.

И вот сегодня, ранним утром 9 ноября 1966 года, констебль Нежнюк, младший представитель династии, широко расставив ноги (что и послужило основанием для прозвища), гордо стоял на углу Грув Энд Роуд и Сёркус Роуд, орлиным (как ему казалось) взором пронзая пелену густого лондонского тумана и глядя на запад, туда, где на соседней Эбби Роуд эти четверо сумасшедших день и ночь колдовали в студии, чтобы регулярно радовать мир своими хитами, одновременно повышая престиж Британии. Британию Нежнюк любил всем своим мощным и трепетным молодым сердцем и очень был рад тому обстоятельству, что его далекий предок сошёл на берег именно в Лондоне, а не в каком-нибудь чесночно-лягушачьем Марселе. Всё-таки, столица Империи, над которой никогда не заходит солнце! И Gitannes здесь совершенно ни при чем. The Beatles он тоже любил, но меньше, и такой, особой любовью, ну вот как, к примеру, японец любит магнитофоны Sony, а китаец — чай пуэр. То есть, он гордился отличным продуктом, который был изготовлен в его стране, и тем, что ни в какой другой стране такого продукта нет. Ему нравились их песни, больше всего — «Love me do» и «Вкус мёда», он сам пробовал подбирать их на гитаре, и, вроде бы, что-то у него получалось. Ему нравились и сами эти парни, особенно один из них, левша, Пол, на которого он был немного похож.

Но многого он не понимал, и это его раздражало. Ну, к примеру, зачем называть пластинку «Револьвер», если ни в одной песне нет ни слова об оружии, а только про одиноких стариков и сборщиков налогов? Он бы ещё понял, если бы битлы пели о том, что хотят этого сборщика налогов пристрелить из револьвера, хотя это и незаконно. Ему самому иногда хотелось это сделать. Так нет, позлобствовали, поупражнялись в остроумии — и всё. Но всё равно, он их скорее любил, чем нет. Один раз Нежнюку пришлось стоять в оцеплении на их концерте в «Одеоне». Он стоял в шеренге, чувствуя боками железные локти своих товарищей по службе, глядя на сцену, на которой, смешно тряся головами, пели «She loves you» эти парни, а по его спине непрестанно колотили маленькие, острые кулачки сходящих с ума девчонок. Они стучали кулачками так часто, а кричали так громко, что заглушали музыку.

Констебль тогда возбудился настолько сильно, что еле дождался конца своей смены, и отправился не домой, а к мамаше О'Лири, у которой за небольшую плату можно было разжиться телефонами и адресами покладистых девочек. Девочка, которая той ночью согласилась встретиться с Нежнюком, в конце концов стребовала с него двойную оплату и подарок за не оговорённую ранее дополнительную нагрузку, а уж нагрузкой Нежнюк её прямо-таки завалил. Он тогда чувствовал себя буквально переполненным энергией, и спешил во что бы то ни стало освободиться от неё. А это получалось крайне медленно. И, хотя оплата симпатичных услуг пробила существенную брешь в бюджете констебля, он всё равно был на верху блаженства.

С той поры он чувствовал к Битлз некую теплоту и сопричастность, как бывает, когда, скажем, ты учился с кем-то в одном классе, тайком курил с ним после уроков, делил по-братски бутерброд или кусок пирога, тискал одноклассниц на переменах, а потом он стал прокурором или даже министром финансов. Но для тебя-то он остался тем же самым Толстяком Джонни, и ты, хотя и понимаешь, что вы с ним не ровня, что вас разделяет социальная пропасть и так далее, всё же с удовольствием вспоминаешь, что в пятом классе именно ты выбил ему зуб, а не наоборот! Вот и здесь, констебль всё время ощущал, что они с битлами связаны навсегда…

— Констебль! Смотрите! — кто-то толкнул Нежнюка в плечо. Тот машинально обернулся. Рядом стоял тот, черненький из Beatles, левша.

— Туда, констебль, туда! — он показывал на проезжую часть. Билли повернулся и увидел несущийся по дороге серебристый Aston Martin DB5 с номерным знаком «64MAC». Навстречу ему летел голубоватый микроавтобус Volkswagen с логотипом крема Nivea на борту.

«Почему эти гансы так любят красить крыши в белый цвет?» — подумал Нежнюк и удивился. Удивился он оттого, что за рулём Aston Martin DB5 сидел тот самый левша из Beatles. Память тут же подсказала Билли, что автомобиль с этим номером зарегистрирован на одного из самых популярных жителей Лондона по имени Пол Маккартни.

Пазл сложился, но констеблю не стало от этого легче, потому что внезапно он понял, что их — два. И он одновременно видит обоих. Обоих Полов Маккартни. И в этот момент раздался страшный удар — Aston Martin всё же столкнулся с Volkswagenом. Билли бросился к машинам. Водитель микроавтобуса, пробив головой лобовое стекло, вылетел на мостовую. Крови не было, он шевелился, и Нежнюк помчался к Астон Мартину. Левша тоже был жив, он копошился на сиденье, Билли показалось, что он нежно поглаживает водительскую дверь, но, приглядевшись, он понял, что у Пола раздроблены пальцы, и он просто не может открыть дверь.

— Сейчас, парень, подожди. Сейчас помогу. — забормотал Билли, дёргая дверь, но в этот момент сзади послышался отчаянный крик.

— Ложись! Ложись! Сейчас взорвётся! — кричал ему Пол Маккартни. Второй Пол Маккартни.

Последнее, что увидел констебль Нежнюк перед тем, как рухнуть на асфальт, спасаясь от взрыва, — удивленное выражение на лице мертвой девушки, сидевшей в машине слева от Пола…

…Когда Нежнюк, шатаясь, поднялся с мостовой, оглушённый взрывом, Маккартни был мёртв. Головы у него не было — её оторвало ударной волной. Нежнюк посмотрел на часы. Пять утра. На тротуаре уже собиралась толпа.

— Там, в машине, Пол Маккартни! — крикнул констебль и полез в карман за свистком. Толпа молчала, только один скучный голос произнес:

— Ну вот, ещё один сумасшедший битломан!

Нежнюк огляделся. Второго Пола Маккартни нигде не было. Он сел на мостовую, раскинув в стороны длинные ноги, и заплакал. Он плакал до тех пор, пока какой-то баритон с голубыми интонациями не произнёс у него над ухом:

— Вставай, Пол, вставай, мальчик. Откуда у тебя эта полицейская рухлядь?

Констебль оглянулся на говорившего. Рядом с ним стоял и ласково смотрел на него хорошо одетый джентльмен с вьющимися светлыми волосами. С первого взгляда становились ясными два факта — он был еврей. И он был голубой. Нежнюк хотел обьяснить голубому джентльмену, что он обознался, и его зовут Билли «Двунога» Нежнюк, Billy Shears Nezhnyuck, но вдруг осознал себя Полом. Не ещё одним, а единственным и неповторимым Полом Маккартни. И в голове его сами собой начали возникать слова:

Wednesday morning at five o'clock as the day begins, Silently closing her bedroom door, Leaving the note that she hoped would say more. She goes downstairs to the kitchen clutching her handkerchief… She's leaving home…

И почему-то зазвучала арфа…

— И что, вот так вот оно и случилось? — спросил Шура.

— Да, — просто ответил Пол.

— Вот так вот оно и ссучилось! — с ухмылкой подтвердил Леннон. Посмотрел на Пола и добавил, — и скобелилось.

— Ну, снова начал! — поморщился Пол. — Когда ты наконец перестанешь издеваться над словами?

— А что ты мне можешь предложить взамен? — вскинулся Джон. — Просто сидеть и курить? И наблюдать за твоими потугами? Так я, к твоему сведению, даже удовольствия от курева не получаю! И вообще, я не уверен в том, что Чепмена ко мне не ты подослал!

— Ну, конечно! Это я виноват! А заодно во всех природных катаклизмах и политических заговорах!

— Ну, хватит уже! — Шура отложил трубку. Хотел было отшвырнуть, но рука не поднялась — уж очень хороша была трубочка, элегантная такая, и в то же время домашняя. И к тому же тёплая, как котёнок. Как такую выбросить? Он оглядел Маккартни и Леннона. — Подождите. «Сержант» ведь в июне шестьдесят седьмого вышел. Что, это уже без Пола было?

— Почему без Пола? С ним. — ответил Джон. — Как без него? Кого бы я тогда официально признавал мёртвым?

— В каком смысле? — не понял Шура.

— Да достал он меня со своим Пепперлэндом! Ну, я перед последней фотосессией пришёл в студию пораньше и нашил ему на рукав мундира шеврон с буквами OPD. Вообще-то это «Полицейский округ Онтарио», мне из Канады фаны прислали, но в полицейских протоколах при осмотре трупа тоже эти буквы пишут. Официально признан умершим. Вот я со злости ему и нашил. Мол, хочешь свалить — так я тебе помогу!

— Хорошо, а всё остальное? Музыка?

— А всё уже было вчерне готово. Написано, записано. Оставалось только свести, так это не наша забота, звукорежиссеры есть. Мы же сразу после «Револьвера» над этим работать начали, в августе шестьдесят шестого. — сказал Пол и улыбнулся. — И фотографий моих в голубом мундире было полно. — он улыбнулся. — Правда, одной всё же не хватило. Там, где я спиной стою. Ну, ты же понимаешь, чьи это шутки?

— Джона? — предположил Шура.

— Мои! — довольно заулыбался Леннон. — Сам посуди, как я мог его без пакости какой-нибудь оставить?

— Хорошо, один из наших менеджеров на меня со спины похож был, и темноволосый такой же. Пришлось его фотографировать.

— Всё равно как-то не так. Подстава какая-то. — Шура взялся набивать трубку. Вроде бы и курить не хотелось, но надо было чем-то занять руки.

— Не подстава, а разработка легенды. Ты что, шпионских романов никогда не читал? — сказал Джон таким тоном, что казалось, будто речь идёт о домашнем задании по математике.

— Читал. Только ни фига вы на Джеймсов Бондов не тянете. — Шура пренебрежительно пыхнул трубкой. — Устроили какую-то возню с переодеванием! Ладно. Ещё вопрос.

— А тебе не кажется, что ты и так уже спрашивал без меры? Давай, только это — последний.

— Зачем я вам нужен?

— Хороший вопрос! А, Пол? — засмеялся Леннон.

— И второй, вдогонку. — Шура остался серьёзным. — Зачем вы все мне нужны?

— А второй вопрос — ещё лучше! — продолжал веселиться Джон.

Маккартни, казалось, не слышал Шуриных слов. Он сидел, ссутулившись, на стуле и смотрел в пол. Наконец поднял голову, посмотрел на окружающих грустным взглядом и сказал:

— Боже мой! Как я скучаю по Лондону!..

Глава 20

I'M ONLY SLEEPING — III

Перед ночью, Когда мысли, уставшие за день, Конденсируются на холоде одиночества И стекают по пьющим щекам Слезами, бьющими В самое сердце… «Почему?» Этот крик вырезается На подушечках пальцев, Отвыкших от тебя, Заляпанных грязью Бесчисленных ласк, Испачканных сотней Фальшивых красок Быта и бита, Хобби и хиппи, Хип-хоповых плясок… С водкою в давке входящие в храм, Вам не понять, Что такое, когда, Нежными пальцами, Вздох затаив, Я глажу розу. Она же Тянется к пальцам Воздушною плотью, Запах и цвет, — Основное богатство своё, — Мне отдавая. Но — осень. И розы уж нет. На газоне — лишь кучки песка — Времени, ссыпавшегося С ладоней Странника. Двери автобуса схлопнулись, Унося розовый аромат. И лишь взгляд В освещённом окне Остаётся мне. А меня уже нет…

THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — IV

Тучи, казалось, приклеились к холодному небу. Пасмурный осенний ветер гнал по улице всякий мусор — скомканные сигаретные пачки, какие-то тряпки, порванные воздушные шарики, пакеты из-под молока. Привалившись к заводским заборам, вдоль тротуаров сидели люди. Они были настолько неподвижными, что казались горгульями, упавшими со стен католического собора. Шура шёл, и шёл, и шёл… Порывы ветра смешивались с низким, тягучим звуком, одновременно похожим на пение китов и музыку Pink Floyd, и от этого звука было тяжело и тоскливо. И холодно. Опять холодно. «Ветер, ветер, ты могуч!» — усмехнулся про себя Шура, и в этот момент звук неуловимо изменился. Шурочка обернулся как раз вовремя, чтобы отскочить в сторону и не оказаться под колёсами огромного грязного мусоровоза, летящего по мостовой с космической скоростью. Из кузова на проезжую часть сыпалась разная рвань, от которой нестерпимо воняло. Машина унеслась вперёд, оставив за собой мусорный след. Там, впереди, возвышалась какая-то серая громадина, но рассмотреть, что это такое, Шура не смог — линии терялись в вязком кисельном воздухе. — С одинокого дерева, стоящего у дороги, слетел последний желтый листок, и ветер понёс его вдаль, прямо перед Шурой. Листок летел, кувыркаясь, летел и летел, не падая и не улетая далеко. Он как будто поджидал Шуру, как будто понимал, что нужно довести его до места. Шура шёл, не сводя глаз с пожухлого листка, этого последнего привета лета, осознавая, что это — всё, что ему осталось, другого нет и не будет. Пейзаж постепенно менялся, улица становилась более чистой и обжитой, но холод усилился. Люди уже не сидели вдоль тротуаров, они прогуливались, глазели на витрины, курили, только никто ни с кем не разговаривал. На Шурочку никто не обращал внимания. Только листок по-прежнему летел перед ним, как будто ждал от него чего-то. Постепенно приблизилась та самая серая громадина и оказалась монументальных размеров бюстом Сержанта Пеппера, вкопанным в землю по плечи. Пустые глаза статуи равнодушно взирали на прохожих. Шуре стало скучно, — здесь всё было как везде: шелуха от семечек, пустые пивные бутылки, непотребное слово из трёх букв, нацарапанное на груди гранитного Сержанта…

Заиграли фанфары. «All you need is love» — определил Шура и в этот самый момент заметил на погоне Сержанта три буквы — OPD. «Officially pronounced dead»[27] — услужливо произнес над его ухом громкий, хорошо поставленный командный голос.

— Уже?.. — спросил Шура, без особых, впрочем, эмоций.

— Ещё, — ответили ему.

Листок, покружившись над каменной головой Сержанта, устало спланировал прямо на буквы на погоне. Их как будто закрасили. Охрой.

— Уже! — радостно возвестил командный голос.

— Что? — не понял Шура.

— Уже нет! — объяснили ему.

— Это радует, — согласно сказал Шурочка и увидел перед собой глаза Пола.

Глава 21

Пол строго и сосредоточенно глядел на Шуру своими детскими глазами и говорил:

— … Джон всегда был Мессией. Точнее, хотел им быть. Но ему всё время что-то мешало. Или кто-то мешал… Скорее всего, он сам. — бас-гитара лежала у него на коленях, и он, говоря, непроизвольно зажимал струны на грифе, будто подбирая басовую партию к новой песне.

— А ты, значит, ему помог?

— Как?

— Ну, не знаю… — Шура пожал плечами. — В Пепперлэнд забрал.

— Ты опять не понимаешь. Пепперлэнд — это не финал, не иной мир, не ад и не царство небесное. — Пол резко стукнул по струне, извлекая тихий но отчетливый слэп. Жаль, Миха спал. Порадовался бы…

— …?

— Пепперлэнд — это как бы тамбур между мирами. Пересыльный пункт, понимаешь? — Пол снова ударил по струне, поморщился и отставил бас в сторону.

— Честно говоря, не вполне.

— Нет, конечно, я хотел создать именно мир. Не понимал тогда, как всё сложно устроено. Да и откуда? Мне же всего двадцать четыре года было. Образования, считай, никакого. Так, верхов нахватался… Учиться некогда было. Гонка эта нескончаемая, гастроли, записи, вечеринки, шелуха всякая. Концерты давать перестали — тут дурь появилась, вообще времени ни на что не оставалось… Пришёл я как-то к Джорджу под балдой, поздно вечером это было, сел в саду, кислоты принял, глаза закрыл — и накатило на меня!.. Тогда я всё понял, всё до самой мельчайшей частицы! Открыл глаза — утро уже. А я ничего не помню, только то, что хорошо мне было от этого всезнания и всепонимания, так хорошо, как никогда прежде… Полез в карман за сигаретами, а там листок какой-то. Развернул, а на листке написано: «Есть семь уровней». Долго я на эту записку смотрел, пока до меня дошло, что это я сам ночью письмо себе написал.

— А что за семь уровней? — Шура подался вперёд. Число «семь» его сильно заинтересовало.

— А вот этого как раз я и не помнил. Совсем. Потом узнал, конечно, но это уже без LSD, в Пепперлэнде. Я мог бы тебе объяснить, но это нужно самому понять. Иначе забудешь. — Пол откинулся на спинку кресла, как бы не давая Шуре возможности сократить расстояние между ними.

— Не забуду. Объясни. — Шура задело движение Пола, и от этого просьба прозвучала как каприз.

— Нет. Рано. — Маккартни покачал головой.

— А когда? — не отставал Шура.

— Скоро уже. Пора ребят будить.

Шура оглянулся. Миха и Алик, развалившись в креслах, спали беспробудным сном. За плотно закрытой дверью, в спальне, крепко спала Тамарка, — как ни странно, это он тоже увидел. Квартира была тихой и неподвижной, удивительно было даже представить, что ещё недавно здесь гремела музыка, бушевало веселье и кипели страсти. За окном в чистом февральском небе, как приклеенное, висело солнце. Пахло коньяком и трубкой. И было так спокойно и приятно, и совсем не хотелось вставать и начинать что-то делать, хотя бы даже будить друзей или прикасаться к любимой женщине…

— Их сейчас будить бесполезно, — сказал он Полу. — Лучше расскажи ещё что-нибудь.

— Рассказывать пока что больше нечего, Шура. Да и не всё можно рассказать, как и не всё услышанное можно понять. Иногда лучше увидеть. Хочешь увидеть? — и Пол, как бы подчеркивая своё доброе отношение и готовность помочь, приблизился к Шурочке.

— Что увидеть?

— Увидеть, как всё устроено. — Пол был ласков, но настойчив.

— Конечно хочу! — с энтузиазмом воскликнул Шура.

Пол постучал вилкой по рюмке. Из стены напротив Шурочки показалась голова Сержанта Пеппера.

— Вы звали, сэр?

— Да, Сержант. Прошу вас, покажите господину Шурику. — Маккартни кивнул головой куда-то влево и вверх.

— Всё? — уточнил Пеппер.

— Нет. Только общий план. Иначе я буду вынужден погрузиться в подробные объяснения, а мне бы хотелось ближайшие часы посвятить музыке. — Пол снова откинулся на спинку кресла и протянул руку за своей гитарой.

— Хорошо. Идёмте, сэр. — и Сержант, с достоинством повернувшись, направился в стену.

Шура пошёл за ним без колебаний. Уж кому-кому, а Сержанту он доверял всецело. Поэтому и не раздумывал — в стену, так в стену. С крыши — значит, с крыши. Всё просто, если веришь…

5. ВПАДИНА УШНОЙ РАКОВИНЫ

— Знаешь, на самом деле нет ничего проще, чем сесть за стол и начать писать роман. Гораздо труднее его закончить. — я помахал рукой, разгоняя клубы табачного дыма. Табак конечно трубочный, очень ароматный, но всё же…

— Это всегда так бывает, и думаю, не просто так всё это происходит, — продолжил я свою мысль.

— Да. Нас как будто испытывают, готовы ли мы идти до конца. Я знаю это ощущение. Это как тонкий лёд под ногами. — кивнул Яр.

В окно стучал частый осенний дождь, в комнате звучала «Come Together» в исполнении Джорджа Бенсона, Херби Хэнкока, Фредди Хаббарда и прочих джазовых гигантов. Великолепная аранжировка, но вот интересно, как отнеслись к этой записи битлы? Они ведь джаз не особенно жаловали…

Глава 22 GLASS ONION

У Шуры было странное ощущение — они с Сержантом двигались как бы в разных направлениях одновременно — углублялись и возвышались, приближались и отдалялись от комнаты, где в одном кресле сидел и смотрел на них отсутствующим взглядом Пол, а в двух других спали Миха с Аликом. Шура видел и ощущал сразу всё — дыхание спящих и ветер над крышей Михиного дома, трепетание нот в голове Пола (он сочинял музыку как-то странно, как будто играл в шахматы, пробуя разные варианты ходов) и завлекательные картинки Тамаркиных снов… Постепенно Михина квартира отдалялась, подергивалась дымкой, пока не исчезла совсем, вслед за ней остались где-то вдали дом, улица и, как бы пафосно это не звучало, планета Земля (которая, кстати, мало походила на глобус, равно как и на блин, а была очень даже похожа на картофельный клубень, такая же некрасивая, неправильной формы, только бело-голубая). Земля-картофелина тоже отдалилась, превратилась в маленькую звездочку и исчезла. Других звёзд тоже не было. Ничего не было. Была пустота. И ТИШИНА. Мелькнуло что-то в Шуриной памяти и исчезло. Не до воспоминаний стало. Потому что в этот момент он УВИДЕЛ. Это было странно, только что ничего не было, и вдруг появилось. Это было… Сооружение?… Образование?… Небесное тело?… Не так. Надо проще. НЕЧТО. Именно так, потому что ОНО было огромным. Можно было бы сказать, что у Шуры от такой колоссальности захватило дыхание, но дело в том, что во время всего путешествия Шура и так не дышал. Не было в этом никакой необходимости. Да и нечем было. Пустота же. Вакуум. Но всё равно, впечатляло.

Шура долго вглядывался в ЭТО, потом посмотрел на НЕГО глазом художника. Помогло. НЕЧТО было очень похоже на луковицу. Только космических размеров и прозрачную, как будто сделанную из стекла, так, что просматривались все внутренние слои. На каждом слое были какие-то пятна, из-за чего луковица казалась слегка подгнившей или поражённой какой-то луковой болезнью. Луковица медленно вращалась, причём не так, как, скажем, Земля, а вокруг всех своих возможных осей, то есть во всех направлениях. Шура присмотрелся внимательнее. То, что поначалу показалось ему пятнами гнили, при детальном осмотре оказалось проявлениями цивилизации. Шурочка успел рассмотреть Биг-Бен, книгу «Молот ведьм», длинноносую маску средневекового врача, собор Саграда Фамилиа в Барселоне, конверт «Сержанта» на одном из самых глубоких слоёв, какое-то древнее славянское городище с теремами из огромных тёмных брёвен и упаковку детских подгузников. Вокруг луковицы неправильными лунами вращались несколько гитар. Дальше рассмотреть ему не дали.

— Простите, сэр. Мистер Пол сказал «общий план». Нам пора возвращаться. — Сержант буквально олицетворял собой невозмутимость и монументальность. При иных обстоятельствах это сделало бы честь не только ему лично, но и всем Королевским Вооруженным силам, но в данных условиях только подчеркивало всю сюрреальность происходящего.

— Хорошо, Сержант. Только объясните, что это? — вопросил Шура.

— Я думаю, Пепперлэнд, сэр, — помявшись, с неудовольствием ответил Пеппер.

— Что значит «я думаю»? Вы что, не знаете? — Шурочка, как настоящий советский человек, привыкший не ждать милостей от природы и от окружающих, не сдавался.

— Думаю, нет. Я не уверен. Тем более, мне было сказано показать, а не объяснять. По-моему, вам лучше расспросить мистера Пола.

Шура понял, что больше от Сержанта ничего не добьётся, и согласно кивнул.

Возвращение было стремительным. И это было ещё одним весомым доказательством того, что времени нет, и что всё относительно, и вообще. Что «вообще», Шура не знал, но слова эти непрерывно звучали в его голове. А Пол всё так же сидел в кресле и чистыми детскими глазами смотрел на Шуру.

— Увидел?

— Посмотрел, — Шура всё ещё был настроен непримиримо.

— В чём разница?

— Увидеть — значит, узнать. А посмотреть — так просто, как говорится, «глаза продать».

Маккартни картинно вздохнул. «Ну что, мол, с ним поделаешь?»

— Это ты так скромно, но настойчиво требуешь объяснений?

— Ну… Ты сам сказал, — торжествующе улыбнулся Шура, начиная набивать трубку. Он заслужил эту маленькую награду!

— Ты ещё скажи: «Заметьте, не я это предложил!» — улыбнулся Пол.

— Ну, там, в фильме, речь о водке шла. А ты мне пить не разрешаешь. — Шура попытался выбить себе поощрительный приз.

— Не тебе, Шурочка, не тебе. Вам всем, — не поддался Пол.

— Ну да! Только дурь другим ты всучил! — решил снова сыграть на обиде наш герой.

— Ты что, тоже хочешь? — Пол демонстративно полез во внутренний карман пиджака.

— Нет уж, увольте! Я бы лучше водочки выпил.

— Так выпей! Здесь не зона, все свободны в своих поступках.

— Что, серьёзно? — Шура потянулся к столу.

— Серьёзно. Только не поможет. — Маккартни торжествующе посмотрел на оппонента.

— В смысле? — Шура даже опешил от такой вопиющей несправедливости.

— В смысле, никакого тебе от водки толку не будет. Почки нагрузишь — и всё, — терпеливо объяснила легенда рока и хихикнула. Вот ведь гад!

— Это почему? — продолжал допытываться Ангелочек.

— Много причин, Шурочка. Закрепитель ты пил, Стеклянную Луковицу видел… В общем, не подействует.

— Это… Навсегда? — севшим от волнения голосом спросил Шура.

— Навсегда? — переспросил Пол и ехидно улыбнулся. — Ты знаешь, что такое «навсегда»?

Шура молчал. После всего, что с ним произошло за последнее время (а времени, как он теперь знал совершенно точно, нет), он бы не поручился за свои знания. А признаваться в незнании Шурочка не любил с детства. Пол помолчал, потом удовлетворенно кивнул.

— Пока не подействует. ПОКА, — с нажимом произнес он последнее слово.

— Ну и ладно! — с обидой сказал Шура. — Хоть объясни тогда, что я увидел!

— Точнее, на что ты посмотрел?

— Да что ж ты скользкий такой! — разозлился Шура. — Что ни слово, — ты выскальзываешь! Ничего от тебя добиться невозможно!

— Жизнь научила. Меньше скажешь — дольше проживёшь. Иначе невозможно, — Маккартни развёл руками.

— Я же к тебе с ножом не лезу, просто прошу. Тем более, я тебя не звал, ты сам пришёл.

— Можно и так сказать. Хотя на самом деле не так уж всё просто. Ладно. О Стеклянной Луковице. А то мы с тобой никогда до сути не доберёмся.

— Я весь во внимании, — кивнул Шурочка.

— Это Пепперлэнд. И одновременно его модель.

— Одновременно?

— Времени нет. Не забывай об этом. Так вот. Стеклянная Луковица. Она же — Пепперлэнд. Три измерения, семь взаимопроникающих пространственно-временных слоёв для повышения количества потенциально возможных вариантов развития событий, три полюса — западный, восточный и северный…

— А южный? — блеснул географической эрудицией Шура.

— А Юга нет. Там Жопа Мира. Так сказать, anus mundi, — легко побил латынью географию Пол.

— Не понял… Как это?

— Ошибка вышла. Знаешь, у луковицы внизу, на юге, такие корешки тоненькие, белесые. На пучок волос похожие. Вот я их в самом начале и обрезал, — Маккартни щёлкнул пальцами, изображая ножницы.

— Зачем? — Шура, успевший уже закурить полюбившуюся трубку, поперхнулся дымом и закашлялся.

— Из генетической любви к порядку. Я же всё-таки англосакс, — с гордостью пояснил Пол.

— Бремя белого человека? Знаю. Читал. А что, не надо было обрезать?

— Не надо было. Совсем не надо, — Пол сокрушенно махнул головой. — Оказалось, эти корешки отвечали за связь Пепперлэнда со всем остальным мирозданием и заодно обеспечивали ему возможность стабильного поступательного развития. Уравнивали в правах со всеми остальными мирами.

— Их что, много? — заинтересовался доктор.

— Не сосчитать. А когда я корешки обрезал, Пепперлэнд потерял устойчивость и начал вращаться во всех направлениях. Связь с мирами восстановилась, оказалось, существует такой механизм саморегуляции, но пришлось забыть и о поступательном развитии, и о равенстве в правах с остальными мирами. Короче, Пепперлэнд сейчас — не самостоятельный полноценный мир, а перекрёсток между мирами, такая буферная зона, — виновато закончил Маккартни.

— Как Чистилище? — Шура изумленно раскрыл глаза и уставился на Пола.

— Почти, — кивнул тот.

— Честно говоря, я всегда считал песню «Glass Onion» несерьёзной, проходной. Слов я не понимал, английского ведь не знаю… — Шура смущённо кашлянул, — ну, тогда не знал, но друзья рассказывали…

— Не только ты так считал, — Пол хитровато улыбнулся. — Мы столько сил приложили к тому, чтобы нас считали наполовину придурками, наполовину — гениальными философами, которые даже, пардон, в туалет ходят концептуально. Поэтому, когда Джон не сдержался и дал подсказку, никто её не понял.

— Но согласись, я всё честно рассказал, без прикрас, — тут же высунулся из стены улыбающийся Леннон. Линзы его очков бликовали под заглянувшим в окно солнцем, глаз совсем не было видно, и от этого улыбка на его лице казалась жутковатой.

— Да, с этим не поспоришь, — кивнул Шура, — теперь-то я знаю.

— Ну, допустим, пока ещё не знаешь, пока только посмотрел. Даже не увидел, — поддел его Пол.

— Наверное… — задумчиво сказал Шура. Не хотелось ему сейчас устраивать никаких пикировок. — Но узнаю. Обязательно.

— Куда же ты денешься? — усмехнулся Леннон. — Чем ты лучше нас всех?

— Кого «всех»? — Шура, избегая смотреть на Джона, разглядывал свою трубку, медленно поглаживая пальцами тёплую лаковую поверхность.

— Вообще всех! Граждан Пепперлэнда. И всех усопших! И вообще! — с пафосом воскликнул Леннон. Помолчал и добавил, уже спокойно, но тоже торжественно. — Да святится в веках имя Сержанта Пеппера. Ныне и всегда.

— И во веки веков, — закончил за него Маккартни. — Тебе не пора?

— Да пора уже! Но, не поверишь, ужасно не хочется. Скучно там мне! И безрадостно. Даже поговорить не с кем. Хоть бы Йоко…

— Мы же договорились! — прервал его Пол. — Ни слова о Йоко!

— Оно… — начал было Джон.

— Опять?!

— Я говорю, оно само получается. Видишь, даже ударение не там поставил, — Джон, уже не скрываясь, засмеялся.

— Пошёл вон! — Маккартни хлопнул в ладоши. — Сержант, доставьте мистера Леннона в отведённые ему апартаменты. И проследите, чтобы в ближайшие полчаса он не прикасался к музыкальным инструментам.

— Зря ты так, boy! — покачал головой Леннон. — Я-то без музыки полчаса… пробуду. Только ты ведь потом сам придёшь и что-нибудь попросишь. А я…

— Что "я"? — Пол, видимо, уже терял терпение. — Ты мне угрожаешь?

— Нет, Пол. Я. Не. Угрожаю. Не я. Угрожаю, — раздельно произнес Джон. — Я удаляюсь. — он кивнул Шуре. — До встречи. Идемте, Сержант.

Через мгновение стена опять была пуста. Шура посмотрел на спящих ребят, увидел свернувшуюся калачиком на кровати Тамарку, и ему вдруг стало тоскливо. Ну что ему за дело до Пепперлэнда, до всяких там Стеклянных Луковиц и склочных Битлов? Он вдруг ощутил, что очень соскучился по операционной, по пропахшим медикаментами больничным коридорам, по глупеньким, но милым медсёстрам и стервозной заведующей отделением. Слепящие стерильным блеском инструменты манили к себе как любимые игрушки, стол в ординаторской, заваленный историями болезней и результатами анализов, местами присыпанный пеплом, когда-то не донесенным до чашки Петри, казался уютным и родным. Трубка жгла руку, и Шура сунул её в карман бёртоновского пиджака.

— Ты пошёл? — спросил Пол.

— Куда?

— Ты пошёл, — констатировал Маккартни.

И Шура ощутил Зов.

Глава 23 WITHIN YOU WITHOUT YOU

Город снова позвал Шуру. Тёмный город, пронизанный импульсивными содроганиями басов и миазмами выхлопных газов. Нанизанный на тяжёлый ритм Стива Хаккета[28], изнывающий от саксофонных спазмов и заводских риффов. Город, дышащий как выбросившийся на берег кит, сморкающийся грязными лужами и ежесекундно рожающий безликих уродцев в скорых телефонных разговорах о погоде и ни о чем. Смешивающий пряные коктейли из сплетен и флирта, измученный бессонницей и преждевременными эякуляциями. Пьющий, давясь от отвращения, всякую дрянь, курящий дурманное зелье, умирающий от грязи и подлости, но всё же живой. Странный и страшный, но почему-то родной. Размалёванный наглой рекламой, как дешевая девка, и каждое утро замирающий от звенящей невинности. Задыхающийся от пароксизмов низких страстей и замирающий в преклонении перед святыней. Город, накрытый тяжелыми тучами, словно грязно-серым от старости лоскутным одеялом, продуваемый липким, холодным ветром.

Город снова позвал Шуру, и он пошёл, не мог не пойти на зов. Он шёл, поглощаемый темными паузами, разделяющими золотистые ноты фонарного света, и вновь покрывался легким налетом золота. Он наполнялся этим воздухом, как запахом женщины, он ждал откровения и боялся его. В этом было что-то постыдно-запретное и в то же время невинное, Шура стеснялся и в то же время дышал спокойно и легко, как ребёнок, он был у себя дома, но как будто бы смотрел на него впервые, и от этого очень внимательно.

Ему чего-то не хватало, чего-то не было в этой тактильной сказке, это заставляло немного беспокоиться, но не сильно, не страшно, а так, слегка. С неба спустился желтый пожухлый листок и, кружась в немом и прекрасном танце, вновь полетел прямо перед Шуриным лицом. Шура улыбнулся ему просто и радостно, как старому, почти родному, другу, и пошёл за ним, уже не обращая внимания на дома и решетки заборов, психоделические пульсации светофоров и серые взгляды прохожих. Он шёл за летящим кусочком постаревшего лета, сворачивая на перекрёстках, останавливаясь на переходах, не зная направления, не заботясь о цели.

Он шёл. Или его вели. Его возраст, его пол, его врачебные навыки, всё, что он знал или хотя бы когда-то узнавал, пряча потом в складках памяти за ненадобностью, весь накопленный жизненный опыт, привычки и увлечения — всё это куда-то ушло, очистив его, сделав стерильным и пустым. Но эта пустота не пугала Шуру, не давила на него, а наоборот, ласкала, успокаивала и баюкала.

Он ощущал себя новорожденным младенцем, он радовался этому городу, веря в то, что его любят и никогда ничего плохого с ним не случится просто потому, что ничего плохого в этом городе и во всем мире нет. И при этом он знал, что все его знания и опыт, и всё остальное, от чего он с таким облегчением освободился, никуда не делись, они есть, они здесь, рядом, они вернутся к нему сразу, как только в них возникнет нужда. И от этого радость его становилась ещё более полной.

Но была и тревога. Она была тенью, от которой никуда не деться даже в самый яркий солнечный день, она не могла не быть, и Шура привык к ней, не замечал её, хотя и чувствовал непрерывно. Он знал, что иначе нельзя, что здесь по-другому не бывает, радость не может существовать без тревоги, свет — без тени, холод — без тепла. И это знание несло в себе некое умиротворение. Внезапно Шура понял: он был Он, и Он был Всем…

В его голове зазвучала музыка. Она рождалась внутри Шуры и оставалась там жить. Какая музыка? Это сложно объяснить. В ней причудливым образом сочетались тяжёлые рок-н-ролльные рифы и нежность барочных скрипок, хриплое саксофонное камлание модального джаза и строгость исонного пения, индийские раги и футуристические булькающие фрикции клубных миксов. Всё это не только сочеталось друг с другом, оно как бы прорастало друг в друга, и могло существовать не иначе, как вот так — друг в друге. Любое изменение обязательно разрушило бы её — эту Музыку Мира. Листок, всё это время летевший перед Шурой, каким-то необъяснимым образом извернулся в воздухе и засиял нестерпимо ярким белым светом. Шура включил Знание (теперь это было просто, закрепитель уже не требовался) и свет чуть расступился перед ним, явив огромный бриллиант со множеством граней, каждая из которых, понял Шура была одним из стилей, взглядов на мир — барокко, рок, джаз, импрессионизм, классицизм, ампир — все эти придуманные досужими людьми умные слова, у которых была лишь одна функция — расчленять. А расчленяя — убивать.

Музыка Мира, осознал Шура, не была только лишь музыкой. Она была всем — Музыкой, Архитектурой, Живописью, Поэзией, Любовью и Зачатием, Рождением и Смертью. Она была Миром. Тем самым Миром, в котором войны и землетрясения, матрацы и резиновые игрушки, стеклянные бусы и золотые гульдены (и пиастры! Пиастры! — прошептал сладострастно какой-то голосок с Отрезанной Бородой и снова затаился), где много грязи, но не всё можно испачкать, много денег, но не всё покупается и не всё продаётся, много белого, но оно не всегда чистое, — тем самым Миром, которым сейчас был он. Он.

Музыка звучала всё громче, и тяжёлые тучи светлели и поднимались ввысь, выглянуло солнце, и дома, улицы, машины расцвели яркими красками. Новое (или старое, но прочно забытое?) чувство охватило Шуру. Восторг, торжество, радость… «Любовь» — понял Шура. Он становился всё выше и выше, он уже парил над Городом и видел его с высоты птичьего полёта, продолжая при этом различать все мельчайшие детали и подробности — трещины на асфальте, царапины на капотах машин, каждую травинку на газоне, затяжку на чулке пробегающей по тротуару юной красавицы. Он слышал обрывки чужих разговоров, видел потаенные мысли и читал желания. И всё это было Музыкой, грандиозной симфонией звуков, красок и образов, в которой всё было на своих местах. Шура хотел было даже сострить по этому поводу, но ситуация не располагала. Наоборот. Ему на ум пришла догадка, настолько простая, и в то же время смелая, что он некоторое время ошеломлённо молчал, выдыхая. Вдыхать как-то не получалось. Но скоро новое впечатление отвлекло Шуру.

С высоты птичьего полёта Город выглядел как Огромная Ушная Раковина. Шурочка старательно проследовал взглядом по всем её (его) изгибам, спустился в ложбинки и поднялся на бугры и козелки и наконец добрался до центра. И понял, что центром являлся он сам. Он, тот Шура, стоял на перекрёстке Семи Дорог в голубом атласном мундире и дирижировал. Палочка в его левой руке выписывала в воздухе причудливые кривые, дивным образом подчеркивая и раскрывая звучащие в пространстве краски. А небо искрилось алмазами и дышало озоном, хотя до грозы ещё было далеко.

Шура в небе с алмазами улыбнулся удовлетворенно. Всё шло как надо. Ему стало легко, он дышал всей кожей и не мог надышаться…

«Рано ещё, рано!» — шепнул добрый отцовский голос, и рядом с собой в небе Шурочка увидел Сержанта Пеппера.

— Вы тоже это чувствуете, Сержант? — спросил Шура.

— Я не вполне понимаю вас, сэр. Но это неважно. Нам пора.

— Куда? — По-детски жалобно протянул гинеколог. — Мне здесь так хорошо.

— Нам пора, сэр. Вас ждут.

— Но мы сюда ещё вернёмся?

— Это не в моей власти. — Сержант вдруг хитровато улыбнулся. — Хотя, исходя из моего предыдущего опыта, могу предположить, что Вы (он выделил слово «Вы») сюда обязательно вернётесь. Но, dura lex, sed lex[29].

— В каком смысле? — не понял Шура. — При чём здесь это?

— В смысле — порядок есть порядок, — Сержант легонько взял доктора за руку. — И сейчас совсем не время его нарушать.

— Времени нет! Я запомнил, — Шура попытался высвободить руку, но Пеппер держал её крепко.

— Времени, может, и нет, но я отвечаю не за время, а за порядок. И нарушать его никому не позволю. Идёмте, сэр, не заставляйте меня применять силу.

— Подчиняюсь насилию, — вздохнул Шура, и они с Сержантом стали снижаться.

Сначала полет был плавным и неспешным, но постепенно скорость возрастала, виражи становились всё более рискованными. Вот уже до крыш домов можно достать рукой, вот кирпичи и зуавчики на стенах, калейдоскоп вывесок, подъезды, решетки заборов, черный проем подъезда, что-то невнятное, ещё (и всё это под музыку с альбома Let it be), и вот уже перед глазами — доброе помигивание круглых линз и ехидная улыбочка Джона Леннона.

Глава 24 EVERYBODY'S GOT SOMETHING TO HIDE EXCEPT ME AND MY MONKEY[30]

— Ну что, the higher you fly, the deeper you go, дружище? — Джон, казалось, был само дружелюбие, только вот Шура уже успел понять, что всё это — обычные англосаксонские трюки и уловки, и расслабляться не собирался. Да и Знание ещё продолжало жить в нём. Поэтому он вспомнил Одессу и ответил в лучших традициях Привоза.

— Скорее, the deeper I go, the higher I fly. Не находишь?

— Ну, это как посмотреть. — посерьёзнел Джон.

— Как? С высоты птичьего полёта, конечно. — ответил Шурочка с прежним одесским оптимизмом.

— Веселишься? Остришь? — Джон затянулся своей недокуриваемой сигареткой и вместе с дымом выдохнул, — Рождённый ползать — летать не может.

— А рождённый летать? — что-то внутри Шуры подсказывало ему, что они с Ленноном теперь находятся практически в одной, так сказать, весовой категории. Ну, не совсем, а так, почти…

— А рождённому летать — ползать не обязательно. — пыхнул дымом Леннон.

— Это верно! — Шура посмотрел на сигарету и понял, что очень соскучился по трубке. — Тогда — да!

— Что — да?

— Ну, то, что ты сказал! — усмехнулся Шурочка, набивая трубку и доставая зажигалку.

— Лихо! — восхитился рок-идол 60-х. — Натренировался! It's a such joy! Процесс пошёл, значит. Ну, что ж, я рад.

— Про «процесс пошёл» поподробнее, если можно. Куда пошёл, когда пошёл, зачем пошёл?

— По пунктам: вперёд, сейчас, так надо.

— Доходчиво! Кто Леннона обманет, тот завтра… — Шура прикусил язык, но Джон соображал быстро.

— В моем случае это некорректно, если не сказать больше. Я, конечно, понимаю, что ты не хотел меня обидеть, поэтому не буду засылать к тебе секундантов, но имей в виду, в следующий раз начну обижаться.

— Извини, Джон, вырвалось. Язык мой — враг мой, — Шурочке действительно стало стыдно.

— Ладно, замяли! Что-то я после смерти стал таким миролюбивым, даже противно! — заулыбался Леннон. — Раньше бы уже бить тебя кинулся, не оттащили бы.

— Кто? Сержант?

— Почему именно Сержант? Что, других мало?

— Я пока никого не видел, кроме Сержанта и Маккартни. Да, и ещё Джима Моррисона.

— И что из этого? Просто тебе никого не показывали. Точнее, тебе никто не показывался. Но они есть.

— Кто?

— Да все! Только ты подумай, они тебе все нужны? Или ты так, из чистого любопытства?

— Да кто все? Как я могу об этом говорить, если не знаю ничего?

И в этот момент Шура понял, что соврал. Ибо он знал. Но это знание говорило ему о том, что всё, что ему нужно, и всех, кто ему нужен, он видел. А остальным просто пока не стоит забивать себе голову.

— Я же говорю — молодец! На лету схватываешь! — Леннон повернулся к пианино и взял несколько светлых мажорных аккордов.

Шура подошёл ближе и тоже взял аккорд. Тема получила завершение.

— Ну вот! Наш пострел, как говорится, везде поспел. И этот язык освоил! Тебе полагается приз! — Джон затянулся, и Шура увидел, что сигарета, та самая вечная недокуриваемая сигарета, догорела почти до фильтра. Леннон смял окурок в пепельнице. — Ещё вопросы? Точнее, так. Последний вопрос.

— А потом?

— Это уже вопрос? — хитро прищурился Джон.

— Нет. Уточнение.

— Потом увидишь. Давай вопрос, а то время…

— Которого нет?

— Время, которого нет, уже на исходе. — сейчас улыбка Джона была просто замечательной — доброй, по-детски открытой. «Так обычно улыбаются, прощаясь» — подумалось Шуре. Но спросил он о другом.

— Как Йоко?

— Тс-с-с… — продолжая улыбаться, прошептал Леннон. — Йоко — это страшно. Не говори о ней. Никогда не говори.

Дверь открылась, и в комнату вошёл Сержант Пеппер.

— Я за вами, сэр.

— Хорошо, Сержант, — сказал Шура и посмотрел на Джона. — До встречи?

Джон Леннон ничего не ответил.

Глава 25 MAGICAL MISTERY TOUR — I

Подъезд снова был коридором. Ярко освещенным коридором, в котором было восемь дверей (Шура успел посчитать). Восьмая дверь была нарисована на стене углём, быстрыми резкими линиями.

— Что там? — спросил Шура Сержанта.

Тот пожал плечами.

— Ничего. Пустота. Там пока ремонт.

— Что же ремонтировать, если там пусто? — Шура с недоумением поглядел на Сержанта.

— Вы не так поняли, сэр. Там не пусто. Там Пустота.

— А в чем разница?

— В Пустоте можно делать всё, что угодно. Мы вот решили сделать ремонт.

— А результат? Отремонтированная Пустота? Отремонтированная и чисто убранная? До состояния космического вакуума? — засмеялся Шурочка.

— Вы правы сэр. Результат в Пустоте всегда один — Пустота. Это как помножить на ноль, — улыбнулся Сержант. — Но это не отменяет необходимости поддерживать порядок. Порядок должен существовать всегда и во всем.

— Вы хотите сказать, что в ремонте Пустоты всё же есть какой-то смысл?

— Да, сэр, именно так.

— Не понимаю вашей логики, Сержант, — Шура вынул изо рта трубку и сплюнул под ноги Сержанту.

— Ясно, сэр. Вы не один такой. Я очень долго пытался объяснить это и сэру Джону, и сэру Полу и (тут Сержант понизил голос до почтительного полушепота) Мастеру Джорджу, — Пеппер посмотрел на плевок с презрением и отошёл на шаг в сторону.

— И как, они в конце концов прониклись?

— Нет, сэр, в конце концов мне пришлось просто приказать им.

— И что они?

— Им пришлось подчиниться. У нас здесь строгая субординация, сэр.

— Это… Как это? — сказать, что Шура был удивлён, значит, ничего не сказать. Он был поражён… Нет, раздавлен… Нет, уничтожен… Да нет же, не уничтожен, и не раздавлен. Сами подберите слово себе по вкусу. В общем, будем считать, удивлён. И от этого закашлялся.

— Я, честно говоря, считал, что вы…

— На положении прислуги? Нет, сэр, хотя определённая доля истины в вашем предположении есть. Но лишь малая доля. Они же как дети, за ними всё время приходится убирать, о них нужно заботиться…

— Но, простите, Пол создал Пепперлэнд…

— Вот-вот, вы, как и все остальные, не договариваете. Сэр Пол Маккартни создал Пепперлэнд и поставил меня управлять им. Наделив при этом широчайшими полномочиями, — последнюю фразу Сержант произнес металлическим голосом, делая ударение на каждом слове.

— То есть, вы хотите сказать… — Шурочка замялся, подыскивая наиболее подходящее к случаю окончание фразы.

— Что здесь, в Пепперлэнде нет НИКОГО главнее меня! — отчеканил Пеппер пафосно-препафосно.

— Ни…чего себе! А я тут под ноги плюю… — совсем растерялся Шура. — Стыдно-то как!

— Не надо переживать, сэр. Я прекрасно осведомлён об уровне воспитанности советских врачей-гинекологов, и ваше поведение меня никоим образом не задевает.

— Всё равно. Простите меня, Сержант! — покаянно произнёс Шура, сознательно копируя, впрочем, пафосные интонации Самого Главного Начальника Пепперлэнда и параллельно вспоминая своё первое знакомство с армейским отношением к порядку.

Глава 26 COME TOGETHER (ШУРИНО ВОСПОМИНАНИЕ)

Весь путь от главного корпуса института до полка химической защиты, в котором должны были проходить военные сборы студентов мединститута, Шура безбожно проспал. И не безмятежным сном младенца, но крепким и страшным сном застарелого грешника. Кто и что снилось Шуре, сейчас уже не вспомнить, но в том, что сон был не младенческим, сомневаться не приходится уже хотя бы потому, что воздух в районе залегания Шуриного тела в автобусе можно было пить наравне не то, что с историческим портвейном «Анапа», а с каким-нибудь ромом «Баккарди», — настолько густо он был пропитан алкогольными парами.

Ну, это, как раз, было сугубо логичным — не каждый день человек уходит почти в армию. И неважно, сколько продлится служба — два года или тридцать дней, неважно, что это будет происходить практически на окраине родного города, а не где-нибудь в Средней Азии! Не будем искусственно преуменьшать масштаб грядущих свершений и воинских подвигов, как совершенно справедливо отметил Ангелочек Шурочка во время произнесения одного из самых прочувствованных тостов на отвальной, которую он организовал в отделении гинекологии. Аллочка, тогдашняя Шурина пассия и, по совместительству, коллега по работе в отделении оперативной гинекологии, даже прослезилась и расстегнула сразу две пуговки на туго натянутой кофточке — так ей захотелось послужить Родине в лице одного из её героических солдат! Но это всё ушло вместе с рассветом, когда Шурочку загрузили в такси, строго-настрого наказав водителю разбудить героя прямо напротив главного входа в главный корпус мединститута. Доставил водитель Шурочку точно в указанное место, но вот разбудить ему курсанта-гинеколога не удалось, или удалось, но временно. Короче, ничего из этого в Шуриной памяти не сохранилось.

Надо сказать, Шура за годы учебы в институте очень даже натренировался ездить в автобусах. Выработанные годами алкогольно-транспортной вольтижировки навыки позволяли мочевому пузырю мирно спать до тех пор, пока вестибулярный аппарат ощущал вибрацию двигателя и поступательное движение вперёд, и, если автобус двигался плавно, без резких и длительных остановок, Шура был вполне способен проспать нежным сном три-четыре круга между конечными остановками. Но стоило автобусу остановиться, как мочевой пузырь тут же давал о себе знать безостановочными требованиями сейчас же освободить его от вторичного продукта, полученного в результате пивных инъекций.

Так случилось и сейчас. Как только автобус остановился, миновав КПП части, Шура, сомнамбулически помогая себе руками, двинулся к выходу. Выбравшись на свежий воздух, он быстренько огляделся и помчался за угол какого-то здания. Боковым зрением он успел увидеть красную стеклянную табличку справа от двери и несколько букв на ней, написанных золотом. Вглядываться внимательнее у Шуры не было времени, поэтому он как можно оперативнее приступил к процессу облегчения.

— Доктор! Влобтить, это ж баня! — раздался внезапно за спиной Шуры хриплый начальственный голос. — Это ж баня, а ты ссышь!

Шура, не прекращая процесса, оглянулся. Сзади стоял огромного роста краснорожий офицерище в похожей на аэродром фуражке. Вокруг него расплывалось облако сложносочиненного амбре, в котором любой сомелье без труда нашёл бы отдельные нотки одеколона, практически без остатка растворившиеся в бурном коньячном потоке. Глаза офицера сверкали, дышал он тяжело, то ли от волнения, то ли после вчерашнего, и Шуре сразу расхотелось продолжать. Но рефлексы не напугать начальственным рыком, ведь, как говорил профессор Зяблик с кафедры госпитальной хирургии, «нельзя быть слегка беременной!» Так что процесс продолжался и никак не собирался заканчиваться. Шура даже успел сюрреалистически испугаться полного своего обезвоживания, грозный призрак которого, как ему на мгновение показалось, стал перед ним во весь рост. Немая сцена продолжалась.

Была она, впрочем, не совсем немой — две с лишним сотни Шуриных однокурсников со всех трёх факультетов вполголоса ржали и уже хватались за животы. Офицер наконец продышался и продолжил:

— Ты долго ещё ссать собираешься? Главное, ссыт на баню и молчит. Тебя чему пять лет в институте учили? Ссать и молчать?

— Нет, — выдавил из себя Шура, с облегчением осознавая, что процесс мочеиспускания постепенно теряет интенсивность.

— А чему? — продолжал допытываться представитель полковой элиты. — Развели, мля, бордель прифронтовой! Ты как лечить будешь, как пендициты свои отрезать? Ты ж к порядку не приучен.

— Почему? Я совсем даже наоборот… — слова не шли из Шуры, они сворачивались во рту как липкий ком и никак не хотели быть сказанными, очевидно понимая, что будет ещё хуже.

— Чего, мля, наоборот? Приехал тут и ссыт где хочет! А мы ему — лейтенанта давай! А он потом живот разрежет и ссать пойдёт. А больной помрет, пока он проссытся!

— Он не будет аппендициты вырезать! — крикнул кто-то из толпы студентов. — Он гинекологом будет!

— Разговорчики в строю! — мгновенно обернулся в сторону говорившего офицер. — У вас, нна, и строя-то никакого нет, оффиццерры! Баб за письки щупать — ещё больше порядка должно быть. И в руках, и в голове.

— А он не руками. Он инструментами!

— Во-во! И в инструментах порядок должен быть! А он и их проссыт. То есть, просрет. Короче, для начала, наряд вне очереди. Вопросы?

— Вопросов нет, — хмуро ответил Шура, которому инстинкт самосохранения уже нашептал, что чем больше он будет говорить, тем больше будет репрессий.

— Вот и ладно. И запомни, порядок есть порядок. Он был, есть и будет. Потому что за порядком слежу я! Понял? Доктор, мля…

— А вы кто? — спросил Шура и сразу же пожалел об этом. Но обошлось. Видимо, каннибальский голод на какое-то время был насыщен.

— Я — зампотыл полка паалковник Драчёв. И, — офицер оглядел всех новобранцев строгим взглядом, — должен предупредить, фамилию свою я полностью оправдываю. Так что не советую проверять.

Он гордо и с достоинством удалился. Шуру тогда очень удивили два слова — «зампотыл» вместо «зам по тылу», и «паалковник» вместо «подполковник». Но удивление было недолгим, за месяц он привык и к этим, и ко многим другим словам армейского сленга. Удивило и расстроило его то, что на вещевом складе форму ему выдавал тот самый зампотыл, хотя все другие получали обмундирование из рук двух кавказцев-сержантов. В результате у него одного форма больше походила на нищенские лохмотья. Понятие «размер» к ним вообще не подходило.

В общем, в течение месяца Шура работал клоуном. Ну, к роли клоуна Шуре было не привыкать, он очень скоро понял, как сделать так, чтобы смеялись не над ним, а вместе с ним. Но вот нелепая, нереальная мелочность офицера, раздувшего из мухи слона, никак не укладывалась у него в голове. Так что на всю жизнь запомнил он подполковника Драчёва, вручавшего ему форму со словами: "Честный обмен — говно за мочу! Во всём должен быть порядок!"

Глава 27 MAGICAL MISTERY TOUR — II

— Значит, я правильно понял, что с соблюдением порядка у вас проблемы, — удовлетворенно констатировал Сержант. — Кстати, благодарю вас за острое, эмоциональное воспоминание. Я получил истинное наслаждение.

Сержант извлёк из кобуры револьвер. Револьвер был большим и хромированным. Из глубины барабанных камор красновато поблёскивали головки пуль. Сержант достал из кармана брюк пространный носовой платок и начал тщательно полировать оружие.

— Я что, вслух вспоминал? — удивлённо спросил Шура, глядя на творение месье Нагана.

— Нет, просто я здесь действительно всем управляю. И воспоминаниями в том числе, — Сержант произнес это скромно и сдержанно, но было заметно, что он очень доволен собой и тем впечатлением, которое произвели на Шуру его слова и его револьвер.

— Я не совсем понимаю, Сержант. Так это вы мне приказали вспомнить о том подполковнике? — Шура не отводил взгляда от револьвера.

— Нет, сэр. Не подумайте ничего такого. Я не приказываю никому, что думать и о чем вспоминать. Но доступ к некоторым вашим мыслям и практически ко всем воспоминаниям у меня имеется, — Пеппер в последний раз придирчиво оглядел револьвер и спрятал его в кобуру.

— Вспомнил! — воскликнул Шурочка. — Джон Леннон говорил мне о том, что вы с ним наблюдали за нами с Тамаркой, когда мы с ней… уединились в спальне.

— Да. Иногда я позволяю сэру Джону понаблюдать за кем-нибудь. У него ведь так мало развлечений здесь, в Пепперлэнде.

— А у вас? Вам ведь тоже нужно развлекаться, а? — подмигнул Сержанту Шура.

— Для меня это просто часть моей работы, сэр. Вы, как гинеколог, должны меня понимать. — Сержант пожал плечами и отвернулся. — Эта отрасль человеческой деятельности меня не привлекает и не развлекает.

— Боюсь показаться невежливым, Сержант, но что тогда вас привлекает? И как вы развлекаетесь?

— Это вас действительно интересует или вы спрашиваете просто для поддержания разговора? Если второе, то скажу вам прямо, можете не трудиться.

— А если первое?

— С чего бы это? Не представляю, чем я могу вас заинтересовать. — Сержант одернул мундир. — Я просто Сержант. И набор интересов и развлечений у меня самый обычный, как у любого сержанта.

— Ой ли? Что-то не верится мне в эту вашу скромность!

— Это ваше дело, сэр. Но я бы не хотел об этом говорить. Не люблю психоанализа.

— В этом я с вами солидарен. Всегда считал, что бутылка водки лечит эффективнее всех этих кожаных диванов и поиска вытесненных воспоминаний.

— Интересно! — засмеялся Пеппер. — А Фрейд-то всё-таки был в чем-то прав!

— Что вас так развеселило?

— Скоро поймёте. Пора отправляться.

— Ещё один вопрос. Сержант, не могли бы вы, если это конечно возможно, рассказать мне о ситуации с Джоном Ленноном более подробно?

Пеппер крякнул, задумался и наконец произнес:

— Вообще-то, это не положено, сэр… Непорядок… Но, думаю, в известных пределах… Что вас интересует?

— Его в самом деле застрелили в Нью-Йорке в 1980-м?

— Да, сэр, в самом деле.

— И это не было инсценировкой?

— В каком смысле?

— Ну, Пол инсценировал свою гибель в автокатастрофе в 1966-м…

— Нет, сэр. Здесь всё было по-настоящему.

— А как же он очутился здесь, в Пепперлэнде?

— Видите ли, сэр, мистер Маккартни всегда относился к мистеру Леннону с большой симпатией, и, когда это произошло, он обратился ко мне с просьбой оказать его старинному другу благодеяние и предоставить приют в Пепперлэнде. Он сказал, что ему очень не хватает мистера Леннона, они ведь столько лет были вместе, и в Ливерпуле, и в Лондоне. Столько сделали, столько песен вместе написали. — Сержант развел руками.

— Разве мёртвым можно находиться с живыми?..

Сержант чуть улыбнулся.

— В любом храме любая старушка объяснит вам, что у Бога все живы.

— Не вижу связи между храмом и Пепперлэндом.

— Связь самая прямая. Бог везде и во всех. И в храме, и в Пепперлэнде, и везде. И мы все в нём. Кстати говоря, Моррисон, с вашей точки зрения, тоже не совсем живой.

— Да, — вынужден был согласиться Шура, — о Джиме я как-то забыл. Где он сейчас?

— Не могу знать, сэр. Он ушёл от нас. Некоторые считают, что на другой уровень. Но я не уверен, — Сержант махнул рукой. — По-моему, это сплетни. Дело в том, что я ничего не знаю ни о каких других уровнях.

— И куда же, по-вашему, он мог деться?

— В какой-нибудь другой мир, например. Мы же здесь вроде перекрёстка между мирами.

— И что, можно уйти?

— Теоретически да. Это сложно, но какой-то путь существует. А Джим, он же был такой… неприкаянный. Всё бродил и бродил. И пел. И снова бродил. Ну, вот и убрёл куда-то. Rider in the storm[31].

— Однако, я как-то не заметил особой теплоты между Джоном и Полом.

— Знаете, как говорят: милые бранятся — только тешатся. Мистер Пол таким образом пытается доказать себе, что он всё сделал правильно… — Сержант Пеппер замолчал, о чем-то задумавшись.

— А Джон?

— Наверное, пытается забыть о том, что он уже умер…

Сержант прошёлся по коридору туда-сюда и повернулся к Шуре.

— Ну, что же. Надо решать, куда мы с вами сейчас направимся.

— А кто будет решать? — спросил Шура.

— Я, конечно. Вы же всё равно ничего не решите.

— Откуда такая уверенность?

— Уверенность сия проистекает из наличия у меня исчерпывающих знаний о человеческой природе, многоуважаемый сэр, — Сержант вдруг стал весьма велеречивым. — Все движения ваших низменных душ, все эманации ваших страстей, ваше манкирование элементарной порядочностью — всё это читается мною как открытая книга, как азбука, как хрестоматия для начальной школы!

— И что это доказывает? — Шура всегда отвечал вопросом на вопрос, если чувствовал себя неуверенно в споре или просто не понимал, о чем идёт речь. Сейчас, скорее всего, наблюдалось второе.

— Сие доказывает лишь тот очевидный факт, что принятая среди людей парадигма… — Сержант с сомнением посмотрел на Шурочку и всё же решил пояснить, — модель мира в корне неверна.

— Что вы имеете в виду? И какая, в сущности, разница, верна модель мира или неверна? Она же только модель.

«В конце концов, что для меня важнее — создать о себе благоприятное впечатление или докопаться до истины?», — спросил себя Шура.

— Это не просто модель, сэр, — с некоторой язвительностью ответил Сержант. — Это рабочая модель. Она работает.

— Ну и хорошо. Пусть себе работает.

— Она работает неправильно! — Сержант понемногу начал терять терпение.

— И что? — Шура, похоже, старательно изображал из себя идиота.

— Она работает неправильно, и от этого все беды!

— У кого?

— У всех!

— То есть, и у нас, и у вас, в Пепперлэнде?

— Да! Именно так! И с этим надо что-то делать. Поэтому мы и вынуждены были обратиться к Вам!

— Отрадно слышать, — слегка поклонился Шура. — Но мы, как мне кажется, слегка отклонились от первоначальной темы. Меня, как вы понимаете, более всего сейчас интересует не теория, а практика. Куда же мы с вами теперь отправимся?

— Знаю, куда! — с вызовом, по-мальчишески, ответил Пеппер. — Прошу вас!

Он достал из кармана револьвер и, подойдя к одной из дверей, вставил ствол в замочную скважину. Ствол идеально подошёл по размеру. Сержант повернул револьвер. Дверь распахнулась. Шура двинулся за Пеппером и заметил (или ему показалось?) как угольные штрихи на стене, изображавшие дверь, задрожали и начали мутнеть и расплываться. «Процесс пошёл!» — пробормотал Сержант. Но вглядываться было некогда, и Шурочка шагнул за Сержантом в дверной проем.

Глава 28 CARRY THAT WEIGHT

За дверью была тропинка. Была она не сама по себе, а на холме. Холм был скалистым, поросшим пучками сероватой травы, а тропинка со всей возможной зловредностью вилась-перевивалась куда-то наверх. Холм же располагался на острове. Он, собственно, и был островом, вокруг которого сердито плескалось Северное море. «Почему Северное?», — спросил себя Шура и рассердился. Ну что, в самом деле, за наивные вопросы? Какое же ещё здесь может быть море? Не Чёрное же! Тут вам не Анапа. Тут Пепперлэнд. Но оказалось, что Шура ошибся.

— Это Море Времени, — сказал Сержант, с методичным упорством карабкавшийся на вершину холма прямо перед Шурой. — Вы уж простите, но здесь небезопасно, поэтому приходится присматривать за вашими мыслями.

— А как называется холм? Или остров? — спросил Шура. Вообще-то его не волновало название острова, просто разговор с Пеппером, как он надеялся, отвлечёт его от тоскливых мыслей. А какие, скажите на милость, мысли могут посещать человека в таком месте?

— Никак. Просто дурацкий холм.

— А дурак на холме имеется?[32] — сострил Шура.

— Дураков на холме всегда хватает, — в тон ему ответил Сержант. — Сейчас, например, здесь целых два дурака.

— Ну, я-то, понятно, дурак. А себя вы за что так неласково?

— А потому, что с дураком свяжешься — сам дураком станешь. Да вы не обижайтесь. Просто я боюсь высоты, вот и раздражаюсь.

— Вы боитесь? Никогда бы не подумал, что офицер…

— Во-первых, я не офицер. Говоря фигурально, я недоофицер. А, во-вторых, у каждого из нас есть свой скелет в шкафу. У меня это — акрофобия.

Тем временем тропинка, как ни извивалась, всё-таки довела их до вершины. Вершина была голой и скучной, и если бы не присутствие Сержанта, Шурочка бы сильно, до трехэтажного мата, расстроился. Однако, Сержант стоял совсем рядом, и Шура решил отреагировать более конструктивно.

— И что теперь, Сержант?

— Теперь нам с вами предстоит прыгнуть в Море Времени, сэр.

— И для этого необходимо было тащиться под дождем и ветром на самый верх?

— Так точно, сэр. Совершенно необходимо.

— Поясните, зачем?

— Чтобы как можно глубже погрузиться в Море Времени. Понимаете, сэр, ускорение свободного падения, иначе обозначаемое буквой g…

— Не трудитесь, Сержант. Я изучал физику. Давайте по сути.

— По сути, сэр, чем выше поднимешься, тем глубже нырнёшь.

— То есть, the higher you fly — the deeper you go? — съязвил Шура.

— Именно! А это — как раз то, что нам… вам сейчас нужно. Мы ведь в Слое Воспоминаний.

— В Слое?

— Вы называете это комнатой. На самом деле, каждая Дверь ведёт не в комнату, а в какой-либо из Слоёв. Сейчас мы с вами вошли в Слой Воспоминаний, — повторил Пеппер.

— А вы? Вам это тоже нужно?

— Я — Проводник. Со мной вам будет проще.

— Ну, что ж, тогда пошли. Вы первый, я — за вами.

И они пошли. Прыгнули. Сначала Сержант Пеппер, за ним — наш доблестный гинеколог.

Шура даже не почувствовал момент входа в воду. Хотя, вполне возможно, воды там и не было — было Время. А оно, согласитесь, далеко не всегда мокрое. Шуре вдруг показалось, что тело его стало уменьшаться, и ему стало на мгновение страшно, но очень скоро это прошло, и он успокоился. А успокоившись, вынырнул на поверхность. Остров был совсем рядом. И он уже не был, или не казался маленьким. По крайней мере, на берегу вполне уместился какой-то городок, был даже порт, у пирса было пришвартовано несколько кораблей.

Сержант уже выбрался на берег и протянул Шуре руку. Тот ухватился за неё и тоже оказался на суше. Время действительно оказалось не мокрым. Одежда была сухой и чистой, и это было приятно.

— Идемте, сэр. — Пеппер двинулся к порту.

Шура двинулся за ним. Очень скоро они уже шагали по грязным узким улочкам. Пасмурный день добавлял мрачных красок в и без того безрадостный пейзаж. Люди, встречавшиеся им на улицах, были угрюмы и сосредоточенны. Судя по одежде прохожих, Шура с Сержантом оказались где-то во второй половине XIX века, в пору расцвета Вестминстерской системы. Но поразмышлять о путях развития Содружества Наций Шурочке не довелось — Сержант вдруг потащил его к какой-то двери. Судя по количеству тел, валявшихся вокруг неё в прострации, за ней был вход в какой-то кабачок. Это Шурочку обрадовало — его уже достаточно давно мучила специфическая жажда, и он надеялся утолить её здесь.

Но, войдя в кабачок, Шура моментально забыл о своей жажде и вообще обо всём на свете, ибо то, что он увидел, совсем не соответствовало эпохе Киплинга и Теккерея. А увидел он ни много, ни мало, оживший конверт альбома Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band. На фоне голубой шелковой кулисы стояли все персонажи знаменитого коллажа: и Мерилин Монро, и Карл Маркс, и Лоуренс Аравийский. Фред Астер пританцовывал, Фрейд посасывал свою неизменную сигару, Эйнштейн показывал язык Марлен Дитрих, а она в ответ нескромно демонстрировала ему свои умопомрачительные ноги, жеманно задирая край узкой юбки. Алистера Кроули увлекла пентаграмма, Марлон Брандо перешептывался с Оскаром Уайльдом. Эдгар Аллан По, похоже, был как всегда под балдой. Бернард Шоу о чем-то договаривался со Стю Сатклиффом, Мохаммед Али вёл нескончаемый бой с тенью.

Но не они были главными на сцене. Главной была могила с жёлтой цветочной надписью BEATLES, перед которой стояли и пели две группы — слева четверо молодых ребят в серых костюмах (они пели «She loves you») и четверо повзрослевших усатых мужчин в атласных мундирах с кларнетами и гобоями. «All you need is love», которую исполняли усатые битлы из Оркестра Клуба Одиноких Сердец под управлением Сержанта Пеппера удивительным образом сочеталась с «She loves you», так, что песни не мешали друг другу, но наоборот, сливались в одну, и казалось, что это одна замечательная мелодия, и она уже не может и никогда не будет существовать как-то иначе.

Публика в зале была как раз в тренде. Сюртуки на мужчинах, их цилиндры, висевшие на стенах над столами, щедро открытые женские лифы, разрешающие мужским взглядам беспрепятственно путешествовать по привлекательным выпуклостям и ложбинкам, кокетливо приоткрытые женские щиколотки в белых шелковых чулках, и над всем этим — запах горохового пюре и жареного мяса, кисловатый аромат эля и вишневый запах трубочного табака, к которому Шурочка уже успел привыкнуть и даже пристраститься. Шум, визг и крики, несмолкающие аплодисменты и стук столовых приборов временами совершенно заглушали музыку.

«Всё как всегда!» — констатировал Шура. Он огляделся. Сержанта рядом не было. Какая-то девушка с птичьим лицом, не отрываясь, смотрела на Шуру. Движения её головы на длинной шее тоже были какими-то птичьими и одновременно детскими, умилительно-наивными. Шурочка поискал свободное место за столами, чтобы наконец-то выпить пива, и уселся за столик, за которым уже сидела странного вида компания длинноволосых стариков в светлых льняных рубахах. Он хотел было позвать официанта, но почти сразу перед ним появилась полногрудая девица с длинной косой и румяными щеками. Она молча поставила перед ним медный сосуд с рукояткой, доверху наполненный пивом, и блюдо с исходящими масляным паром блинами.

— Хороша ендова! — крякнув, произнес один из соседей Шуры по столу.

— И блины хороши! — поддержал его второй. — Прямо язык проглотить можно!

— Вы откуда здесь, мужики? — русские слова были сладкими и пахучими, как леденцы в детстве. Шура понял, как он соскучился по родному, общаясь на гладком, но всё же чужом английском.

— Морфей Морфеич пригласил, — сказал старший. — Говорил, работа есть, мы всё бросили, сюда добрались, а делать-то и нечего. И Морфей молчит. Вот и сиживаем здесь, элю их накушались уже по самое «не могу», и джину тож. Девки здесь ладные и того… податливые, да мы не по этому делу. Нельзя нам. А мужики — так себе. Смурные какие-то, не поговоришь. И уйти нельзя — Морфей не пускает. Велел ждать. Вот и сидим здесь своим кругом, выпиваем да посматриваем.

— Лучше водчонки нет ничего! — авторитетно заявил Шура. — Уж я-то знаю!

— Уж ты-то знаешь! — эхом повторили за ним мужики. — Да ты откушай пива-то, помяни! Пиво внушительное, просто амброзия!

Шура с удовольствием сделал внушительный глоток. Пиво было изумительным. Блины таяли во рту. Стало одновременно горько и легко, как будто что-то, тянувшее его всё время вниз, вдруг оборвалось и птицей взлетело в небо.

В этот момент на сцене показался Сержант Пеппер. Он, закрыв глаза от удовольствия, по-караяновски вдохновенно дирижировал двумя группами. Ярко — зелёный мундир, в который он переоделся, изумительно гармонировал с мундирами битлов-оркестрантов и стоявшей в углу сцены пальмой. Внезапно Сержант повернулся к залу лицом и указал дирижерской палочкой прямо на Шуру.

— Это же Пол! Сам Пол Маккартни! — закричали одновременно оба Пола на сцене и тоже показали на Шурочку. Вслед за ними закричали и остальные сценические персонажи. Мерилин Монро задрала юбки так высоко, что, казалось, её обдувают все вентиляторы мира, Марлен Дитрих послала Ангелочку страстный воздушный поцелуй.

Шура оглядел себя. Бёртоновского костюма на нём не было. Был голубой атласный мундир с шевроном «OPD» на левом рукаве. На верхней губе что-то противно мешалось. Он поднёс к лицу руку и нащупал роскошные усы. «Вот, блин, попал!» — как-то скучно отреагировал Доктор и оглядел зал. Из-за стойки ему улыбнулся и подмигнул бармен Алекс. Показал на свои усы, потом на Шурины и одобрительно отсалютовал огромной пивной кружкой.

Кто-то тронул Шуру за плечо. Он обернулся и увидел перед собой молоденького солдатика.

— Я от адмирала Бенбоу, сэр. Он ждёт вас на борту корвета «Святой Эдуард».

— Зачем? — удивлённо вопросил Шура.

— Вы назначены адьютантом командующего конвоем. Будете сопровождать караван торговых судов в Индию.

— Я?!

— Советую вам поторопиться. Господин адмирал сегодня сильно не в духе. Он просто рвёт и мечет. Трое офицеров уже отправлены на гауптвахту, а с лейтенанта Харриса он сорвал погоны.

— Но я…

— Ступайте, сэр, ступайте. Память не выбирает, — раздался над ухом у Шуры голос Сержанта.

И Шура вышел на улицу.

Глава 29 I'LL FOLLOW THE SUN

Но вместо улицы Шурочка попал в некое совсем уж странное место. Ослепительно яркое солнце, тропические растения, какие-то хижины, крытые пальмовыми листьями, дорожка, посыпанная песком, между ними. Молодёжь, много молодёжи. Кто-то сидит на земле, кто-то на пластиковых стульях, у многих в руках гитары. Память подсказывает: это Мик Джегер, это Кейт Ричардс. Ришикеш. Почему-то нет никого из друзей.

— Пол, тебя Махариши искал! — кричит кто-то Шуре в спину.

Шура сворачивает с дорожки и направляется к самому добротному домику. Дверь прикрыта. Он распахивает её, а внутри как будто загорается красная лампочка: "Внимание! Опасность!". Что-то же произошло неприятное в этом самом домике, совсем недавно произошло. Он заходит внутрь, и в тот же момент чувствует, как его грубо хватают за руки. Он оглядывается. Его держат два хмурых чернокожих атлета, а прямо перед ним стоит небольшого роста плотный глазастый индус с длинными седыми волосами и крупной оранжевой точкой на лбу. Махариши.

— Ну, наконец-то, хоть один нашёлся! — говорит он, глядя на Шуру почти добрым взглядом. Почти, потому что где-то в глубине чёрных глаз чуть шевелится злоба. Но даже от этого еле заметного шевеления Шуре становится страшно.

— Я уже начал думать, что вы все уехали. Сумели скрыться! Но нет! Великий Брахман милостив ко мне. И к вам! И к вам, мистер Пол!

Шура ошеломлённо молчит. Что-то крутится у него в голове, какой-то неприятный разговор с Махариши, но точно пока не вспомнить.

— Эх, мистер Пол, мистер Пол! Разве этому я вас всех учил? Я ведь учил вас, что нужно слиться в едином любовном порыве с Вселенским Разумом, погрузиться в блаженное молчание, дабы достичь нирваны в единстве с Великим Брахманом! Разве учил я вас подглядывать за тем, как кто-то другой сливается с кем-то в порыве любви? Ответьте мне, зачем вы позволили себе шпионить за своим учителем? Ответьте! Молчите? Страшно? А как красиво вы говорили, когда вас здесь, в этой комнате, было четверо! Вы и ещё этот очкастый Джон. Злой, язвительный человек! «Если вы святой, вы должны знать, чем мы недовольны!» Да всей Вселенской Любви не хватит, чтобы исцелить его от его злобы!

Постепенно Шура начинает вспоминать. Sexy Sadie! Актриска, которая пришла к ним с Джоном и пожаловалась, что Махариши постоянно приставал к ней и был при этом так настойчив и коварен, что ей пришлось уступить его домогательствам. Это их сильно разозлило, ведь на словах он всегда был целомудренным и скромным. Они пришли к Махариши и наорали на него. Наорали так, как орали на своих противников когда-то давно, в Ливерпуле. А Джон — он же просто не может не быть язвительным. Иначе он не был бы Джоном Ленноном. Но где они все теперь? Почему он один в этой комнате?

А Махариши продолжает, прохаживаясь по комнате и потирая руки.

— Жаль, что до него мне не дотянуться. Но всё же я рад. Вы ведь с ним всегда неразлучны! Можно сказать, единое целое! А вы — здесь, у меня в руках! Так что, будем считать, я преподаю этот урок не вам одному, мистер Пол, а и Джону тоже. Остальные меня мало волнуют. Вернее, нет. Джордж меня тоже волнует. Но он, к счастью, на моей стороне.

И Шура вспоминает, что Джордж был против ссоры с Махариши и пошёл за ними скорее по принуждению, а не добровольно. Голос Махариши становился все громче и громче, теперь он почти кричал.

— И Джордж ещё долго будет на моей стороне, потому что он единственный из всех вас оказался старательным и добросовестным! Потому что он действительно хочет постичь высшую мудрость, которую только я, слышите вы, только я один могу ему дать. Мог бы дать и вам, но вам она не нужна. Так живите же сами, если у вас получится! Я отрекаюсь от вас! Вы больше не мои ученики! И в знак этого… — гуру сделал знак неграм. — Кладите его!

Шуру швырнули на скамью и крепко прижали к ней. Извернувшись, он увидел приближающегося Махариши. В левой руке его был зажат раскалённый кривой нож, в правой — клочок бумаги с какой-то закорючкой.

— Это ваш знак, мистер Пол. Вы будете с ним неразлучны всю жизнь.

— Что это? — прохрипел Шура.

— Это деванагари, один из символов Божественного письма. Он обозначает мужскую принадлежность. Пенис, по-вашему. А мистер Джон получит свой знак позже. Гораздо позже, но обязательно получит. Держите его крепче!

В следующее мгновение Шура задохнулся от боли в левой ягодице. Перед его закрытыми глазами взорвались тысячи солнц. Потом всё погасло.

Глава 30 MAGICAL MISTERY TOUR — III

— Пора заканчивать, Шура! — Сержант впервые назвал Шурочку по имени. — Открывайте уже глаза.

Шура послушно открыл глаза. Они снова были в коридоре. Пахло порохом. И ещё одна дверь исчезла. Вместо неё была гладкая стена. Сержант стоял, привалившись к ней плечом и небрежно крутил на пальце револьвер. Шура судорожно схватился за ягодицу. Под гладкой тканью английских брюк было гладко. Шрама на попе не было, по крайней мере, на ощупь. Шурочка с облегчением вздохнул и обратился к Пепперу.

— Что-нибудь изменилось, Сержант?

— С чего ты взял?

— Вы стали по-иному ко мне обращаться. Куда делись ваши «сэр» и «Вы»?

— С некоторых пор ты сам изменился. Поэтому я предлагаю тебе перейти на «ты», — Сержант с интересом смотрел на Шуру, ожидая его реакции на свои слова.

— Но с Полом и Джоном вы всё же придерживаетесь более официального стиля.

— Им я тоже предлагал в своё время. Но они отказались. Эта британская привязанность к традициям…

Шура подумал. На самом деле, считал он, не над чем особо думать. Будь проще — и будет тебе счастье. Но всё же что-то его останавливало от произнесения слова «да».

— А что значит «ты изменился»? Что произошло? — спросил он, в основном лишь для того, чтобы потянуть время.

— Если говорить коротко, ты постепенно становишься всё более нашим. На каком-то этапе это уже становится заметным, особенно для опытного глаза, — Сержант самодовольно улыбнулся. — А раз ты свой, зачем политесы разводить? Я простой старый солдат, мне эта манерность всегда на нервы действовала, ты тоже Итон не заканчивал. И ради чего мы будем морочить друг другу головы этими условностями?

— Согласен! — сказал Шура. — И как тебя зовут?

— Ты будешь смеяться, Шура, но меня зовут Сержант. А фамилия — Пеппер.

— Шутишь? — удивился Шура.

— Это не я, это Пол. Да и не шутил он вовсе. Просто, придумав меня, он не стал заморачиваться насчёт моего имени. Сержант Пеппер — и всё.

— И тебя это устраивает?

— Вполне! Я же военный человек, протестовать и играть в демократию не приучен. Без имени — значит, без имени. К тому же, так удобнее.

— Значит, просто Сержант? И на «ты»?

— Если будет угодно, — склонился Пеппер в шутливом поклоне.

— Договорились. А ты что, в дверь стрелял?

— Да. А что, не нравится?

— Неприятно. Шумно и порохом пахнет. Не люблю, — признался Шурочка.

— Понимаю. Но порядок есть порядок.

— В смысле?..

— В смысле, начало и конец. Альфа и омега. Абраксас[33].

— При чём здесь Сантана? — удивился Шура, у которого это слово прочно сочеталось с кудесником джаз-роковой гитары.

— Ни при чём. Сантана всегда ни при чём, — с усмешкой сказал Пеппер. — Это имя Верховного божества Пространства и Времени.

— Времени, которого нет? — уточнил Шурочка.

— Времени, которого нет без Пространства.

— Божество в пулях?

— Божество не в пулях. Пули от божества.

— Как это? — не понял Шура.

— Скажем так, Абраксас благословил эти пули. По крайней мере я на это очень надеюсь.

— Ты всё время недоговариваешь или говоришь загадками. Может, хватит? Объясни нормально.

— Что тут объяснять? Был проведён ритуал, и я очень надеюсь, что это сработает.

— Знаешь, Сержант, либо я — дурак, либо ты старательно пытаешься меня им сделать.

Сержант глубоко вздохнул и посмотрел на Шуру тяжелым взглядом.

— Как ты меня достал! Раньше ты не был таким дотошным.

— Раньше ты не говорил, что я стал почти своим! — парировал Шура.

— Ну хорошо, хорошо. Что тебе непонятно? Ритуал? А разве у вас, людей, не так? Разве вы не проводите постоянно какие-то ритуалы, не будучи при этом не уверены в результате? Я прямо сейчас, навскидку, могу перечислить пару десятков ритуалов.

Шура подумал и согласился.

— Ну вот! А мы чем хуже?

— А кто проводил этот ритуал? Пол?

— Нет, не Пол. Ритуал должен проводить тот, кто здесь живёт, понимаешь? Тот, кто является частью этого времени-пространства. А Пол не принадлежит Пепперлэнду. Он — вне. Поэтому ритуал проводил Морфей Морфеич.

Шура вспомнил разговор в пабе и решил уточнить.

— Кто такой Морфей Морфеич?

— Один из первых поселенцев Пепперлэнда, его ещё называют Человек с Отрезанной Бородой. Ты с ним ещё встретишься.

— И в чём состоит этот ритуал?

— Оно тебе надо? Ритуал как ритуал. Много слов, много жестов… Всё как всегда. Ещё вопросы?

— Револьвер, — в Шурочке проснулся маленький мальчик. А какой маленький мальчик не обмирает от оружия? — Покажи, а?

Сержант бережно извлёк из кобуры револьвер.

— Смотри. Наган, модель 1895 года. Бельгийский.

— Бельгийский? — удивился Шура. — А что же английского не нашлось? Где твой патриотизм?

— Патриотизм хорош на парадах. А в жизни комфорт важнее. У меня сначала был Webley, он в Британской армии на вооружении. Но Nagant и конструктивно проще, а значит, проблем с ним меньше, и в обслуживании гораздо легче. Ну, и семь пуль — это всё-таки больше, чем шесть, — Сержант вздохнул. — Спрашивай дальше.

— Пока всё, — смирился Шура. — Но я оставляю за собой…

— Ладно, ладно, любознательный ты наш. А сейчас пора заканчивать.

— Пора заканчивать заканчивать и начинать начинать, — согласился Шурочка, вспомнив афоризм одной своей знакомой[34].

— Хорошо сказано! — воскликнул Сержант, вставляя ствол в замочную скважину.

6. ПРОТИВОКОЗЕЛОК

— Вот-вот. Нас проверяют на прочность. Потому что зачать — ума не надо, родить — сложнее. Ещё сложнее — воспитать, сиречь, довести до ума.

— Ну, об успешном воспитании мне пока говорить рано, — Яр тепло улыбнулся. — Марфа ещё совсем маленькая. Её ещё воспитывать и воспитывать.

— Воспитаете, никуда не денетесь! — я подлил себе кофе. — Когда любишь, это легко. А с любым творчеством получается тот же самый алгоритм. По сути, воспитание и шлифовка любого художественного произведения, будь то картина, статуя, книга или музыка, это одно и то же.

— То есть, сейчас самый долгий и нудный этап, — констатировал Яр.

— Я бы не стал называть его нудным. Он увлекателен, но по-своему. Это действительно напоминает работу художника или скульптора. Что-то сгладить, что-то, наоборот, сделать более выпуклым, контрастным. И сделать это так, чтобы не исказить основную мысль. Это сродни какому-нибудь квесту. Уровень за уровнем ты поднимаешься всё выше, становишься всё сильнее и сильнее. Больше понимаешь, глубже видишь, проясняешь для себя ранее скрытые взаимосвязи.

— Своего рода, оркестровка, — согласно кивнул Ярик.

— Именно. Поэтому я и сказал, что тебе это хорошо знакомо.

— И что теперь?

— Теперь — обёртка. Точнее, обложка.

— Уже есть идеи?

— Есть. Ещё кофе? — я встал из-за стола.

— Да. Давно не пил кофе, — Яр улыбнулся.

— Идея такова: сделать реплику конверта «Abbey Road» в наших, российских декорациях, но добавить туда, так сказать, элементы, — сказал я, наполняя его чашку.

— Что за элементы? — заинтересовался мой друг.

— Скажем, один несёт в руках конверт «Сержанта», другой — «Револьвер», третий — гитару.

— А четвёртый?

— Пока не знаю, — вздохнул я. — Буду думать. Но сейчас я хочу тебя кое о чем попросить.

— Всегда готов! — шутливо отсалютовал Яр чашкой.

— Четвёртым будешь?

— Обычно предлагают быть третьим, — засмеялся он.

— Нет, — я улыбнулся его шутке. — Мне нужен четвёртый. Хотя, если быть точным, ты будешь первым.

— В чём?

— В четвёрке парней, переходящих улицу.

— Предлагаете мне побыть Джоном Ленноном? А я успею отрастить волосы? — Яр широко улыбнулся.

— Не успеешь. Но это неважно, — я махнул рукой. — Съёмка через два дня. И вообще, ты мне нравишься в качестве Яра, а не Джона.

— Тогда с удовольствием соглашусь!

И мы пожали друг другу руки.

Глава 31 THE INNER LIGHT

«Without going out of my door

I can know all things on earth.

Without looking out on my window.

I could know the ways of heaven.

The farther one travels the less one knows, the less one knows.

Without going out of my door

You can know all things on earth.

Without looking out on my window

You could know the ways of heaven.

The farther one travels the less one knows, the less one knows.

Arrive without traveling,

See all without looking.»

George Harrison[35]

Шура летел над Пустыней. Пустыня совсем не изменилась. Та же жара, то же солнце, та же потрескавшаяся от зноя песчаная почва, та же Дверь и тот же Океан в дверном проёме. Пустыня не изменилась, но изменился сам Шура. Именно это и позволяло ему лететь. Впрочем, и находясь в небе, Шура ни на метр не мог приблизиться к Двери. Причём, он знал, что это ему не нужно, по крайней мере, сейчас.

Полёт проходил нормально, Шура даже ощутил себя в какой-то степени Гагариным — так ему захотелось сказать «Поехали!» и, соответственно, махнуть рукой. Он вспомнил Михин рассказ про "я — Земля, я своих провожаю питомцев…" и улыбнулся. И сразу загрустил, загрустил сильно, чуть ли не до слёз, как грустят о чём-то родном, но потерянном навсегда. Планируя, Шура ощутил движение воздушных потоков и внезапно понял, что он может использовать это и подняться выше. Так он и поступил и ещё долго развлекался воздушным катанием, как развлекаются в море дети, внезапно осознавшие, что научились плавать. Он поднимался всё выше и выше, кружась и переворачиваясь, и постепенно Пустыню заполнила Музыка, та же Музыка, что звучала в Городе.

Шура летел на спине, глядя на едва проглядывающие сквозь знойное алое небо звёзды, и они казались ему детьми. Звёзды, будто живые подмигивали ему из-за облаков, и Шуре не хотелось думать о них как о холодных и далёких небесных телах. Он бы с удовольствием погладил их и согрел своим теплом, спрятав за пазуху, но руки были заняты — с помощью рук он держался здесь, на высоте. Оставалось лететь и слушать Музыку, одновременно создавая её.

Шуре было удивительно хорошо и спокойно, но спина затекла от долгого лежания. Он перевернулся, не снижаясь, посмотрел вниз и ахнул. С высоты Пустыня виделась ему как огромная Ушная Раковина, в центре которой находилась Дверь. Шурочка вспомнил ЛСД-шные откровения Михи и прошептал: «Auricula!». Опять накатило дивное ощущение всемогущества, всезнания и удивительной общности со всем миром. Времени здесь, в Пустыне, действительно не было, Шура чувствовал это всем своим существом, каждой клеточкой своего тела, и это было прекрасно. Время было ненужным, бессмысленным и бесполезным барьером, отделяющим человека от Бога, сковывающим его по рукам и ногам своей заданностью и неизменностью.

«Челюсти аллигатора не могут двигаться иначе, чем вверх-вниз.» — думал Шура. — «Вот так же и время — только вперёд и больше никак. Какая тупость!»

Эта мысль расстроила его и заставила ринуться вниз с той высоты, до которой он сумел добраться. Трудно сказать, хотел ли он пробиться к Двери с налёта, или просто выражал таким образом своё несогласие с устройством мира. Эффект был следующим — он очень скоро оказался стоящим на раскалённой земле, и добрый бархатный голос произнёс: «Уже совсем скоро».

Глава 32 MAGICAL MISTERY TOUR — IV

На этот раз Шура успел вовремя — он оказался в коридоре в тот самый момент, когда Сержант поднимал руку с револьвером на уровень глаз, чтобы прицелиться в дверь.

— Смотри не промахнись, — посоветовал он, — а то мишень маловата!

— Смотри за собой и не мешай. — отозвался тот, совмещая мушку с цéликом. — А я за порядком смотреть буду!

Раздался выстрел, дверь задрожала и постепенно исчезла, как будто погасла. Сержант удовлетворенно кивнул, словно вынося самому себе благодарность за беспорочную службу и стойкое перенесение невзгод и тягостей, связанных с её несением. Потом обернулся к Шуре.

— Ну? Летать не устал?

— Устал не летать! — с вызовом ответил Шурочка. — Это что, у вас здесь всех так из полёта встречают?

— Как?

— По-хамски! Человек, понимаешь, бороздит просторы воздушного океана, укрощает ветер, братается с небесными потоками, беседует со звёздами, а ему — никакого почтения! Доколе?! Доколе, спрашиваю я вас, уважаемые, будем мы с вами учинять и, главное, терпеть сие непотребство?! — Шуру понесло. Он уже полностью погрузился в выбранный образ то ли Плевако, то ли Кони, и всё более и более набирал обороты.

Пеппер, однако, смотрел на него со спокойной терпимостью во взгляде, примерно так, как смотрят родители на заигравшихся своих несмышлёнышей. Он просто молча стоял и ждал. И это оказалось гораздо более действенным средством снижения аффекта, нежели споры, аргументы, логические построения и прочая словесная эквилибристика. Шура покипел ещё немного и затих.

— Ну вот! — констатировал Сержант. — Пар в гудок ушёл.

— Странные вы здесь! — не удержался от претензий Доктор. — Всё вам не так! На вопросы не отвечаете, от диспута уклоняетесь! Один порядок на уме!

— Ты о ком сейчас? — с добродушной улыбкой спросил Пеппер. Он уже протёр любимый револьвер носовым платком и спрятал его в кобуру.

— Обо всех! И о тебе, в частности.

— Я обо всех говорить не буду, не имею морального права, а о себе скажу. Прав ты, Шурочка, как есть прав. Порядок для меня — всё. И на вопросы я не отвечаю, тут всё верно. И от диспутов уклоняюсь, потому что не люблю я их. Меня от них пучит. Я, всё-таки, недоофицер, если ты помнишь. Моё дело — приказы выполнять. Но у меня для тебя есть радостная новость.

— Это какая же новость? — недоверчиво спросил Шурочка. Ну не верил он в радостные новости от Сержанта Пеппера! Поэтому, наплевав на дорогой костюм, уселся на полу по-турецки и начал набивать трубку.

— У тебя скоро День Рождения! — торжественно объявил Пеппер.

— Ну, забуровил! — хмыкнул Шура, прикуривая. — У меня день рождения в апреле, а сейчас февраль. А ты что, уже тортом с сухеньким запасся? Так рано ещё. Пропадёт тортик-то.

— Нет, тортика у меня нет. А день рождения у тебя скоро.

— Ну конечно! Только два месяца потерпеть осталось.

— Ты забыл, дорогой. Времени нет. Так что докуривай свою трубку и поднимайся. Пора.

С этими словами Сержант подошёл к одной из оставшихся дверей и засунул ствол револьвера в замочную скважину…

Глава 33 YOUR MOTHER SHOULD KNOW

Место было странным, похожим на некий футуристический город с домами из стекла и, соответственно, бетона, но с запахами, будто пришедшими откуда-то из детства. Пахло здесь свежей травой и куриным помётом, примешивались цветочные нотки и мамин запах, запах молока и мыла. Людей не было, только прошёл мимо Шуры какой-то мужчина, скорее, даже парень, искореженный ДЦП. Прошёл, стеснительно улыбаясь, кивая большой головой, и скрылся за углом.

Шура приблизился к подъезду. Слева от двери висела дорогая латунная табличка с надписью «Women only». Дверь тоже была дорогая, массивная, и ступеньки к ней вели правильные, мраморные, с металлическими шариками для постилаемых в торжественные дни ковровых дорожек. Вспомнились первые кадры фильма «Завтрак у Тиффани», который Шура из любви к хрупкой Одри Хепбёрн просмотрел раз пятнадцать. Но несравненная Одри была сейчас далеко, поэтому не стоило тратить на неё время. «Которого нет», отметил про себя наш герой и потянул на себя тяжёлую дверь.

Против ожидания, за дверью респектабельности было гораздо меньше. А грязи больше. Ковровая дорожка на полу, правда, была, но что с того? Она просто терялась в пыли и паутине. Видно было, что люди, находящиеся здесь, внутри, гораздо выше мещанских предрассудков, и предпочитают не тратить своё драгоценное время на такую мелочь как порядок. Талантливые и самоценные, в общем, люди. Или просто неряхи.

Одна из таковых сидела за стойкой. Большая, полная, усатая консьержка, чем-то похожая на Большую Медведицу.

— Куда прёшь? Читать не умеешь? Написано же — только для женщин! — заорала она, но, присмотревшись, сбавила тон. — Тебе можно. Ты — сын.

— Чей сын? — растерянно спросил не готовый к такому повороту Шура.

— Чей, чей… Кого надо, того и сын! — отчего-то смутилась консьержа и зашарила толстыми пальцами по грязному столу, словно в поисках какой-то очень маленькой, но очень нужной вещи. — Ходит… спрашивает… людей от работы отрывает…

— Да вы не волнуйтесь так! Просто скажите — и всё! — горячо заговорил Шура. — Я ведь не из пустого интереса, я по делу!

Спроси его кто в ту минуту, зачем ему это нужно, — эта толстая неопрятная баба, её глупые причитания, сыновство это непонятное, — не сказал бы в ответ ничего путного, но вот, поди ж ты, закусил удила! И казалось Шуре, что важнее этого ничего в его жизни нет и никогда не было, и зависит от этого ответа даже не жизнь его, а вообще всё! Весь мир, вся Вселенная, весь этот, чтоб ему провалиться, пространственно-временной континуум! Потому и продолжил он осаду этой жирной, закосневшей в своей ненужности, крепости, и бомбардировал, и обстреливал её словами, улыбками, сальными и невинными взглядами в сочетании с якобы несмелыми жестами. Короче, вытащил из запасников весь свой нерастраченный арсенал, и очаровывал, очаровывал…

И крепость пала! Робкая девичья улыбка промелькнула осенним солнышком на увядшем лице, сначала несмело, потом более уверенно, и наконец расцвела пышными мальвами, по-хозяйски роскошно утвердившись на внезапно помолодевшем лице.

— Да я-то что? Мне сказали молчать, я и молчу… Моё дело маленькое. А я-то, что ж я, такому парню отказала бы? Да я и сейчас могу, хоть и срамно мне…

— Стоп, стоп! — заволновался Шурочка, сообразив, что перестарался с эротической составляющей своей массированной атаки. — Ты мне, красавица, скажи только одно — чей сын?

— Откуда ж я знаю? Мне Морфей Морфеич сказали — мужиков, мол, не пускать, только вот если придёт такой молодой, красивый, с руками гинеколога, ему, мол, можно. Он, мол, имеет право. Сын, мол. А чей сын, — я и не спросила. Оно мне ни к чему. Сказано — мужиков не пускать, я и не пускаю. А они и не ходят. Как вымерли все. А сказано — тебя пропустить, так я с удовольствием…

— А с чего ты взяла, что я — тот самый, которого нужно пропустить? Как ты меня узнала-то?

— Так по рукам же! — воскликнула консьержка, как будто удивляясь тому, что приходится объяснять такие простые, очевидные вещи. — Что же я, гинеколога по рукам не узнаю? Или я не женщина? Я милого узнаю по походке!

— Чего? — ошалело переспросил Шурочка.

— Да песня такая была во времена моей молодости. "Я милого узнаю по походке…" — запела она, но Шурочка не был сейчас расположен к советской эстраде пятьдесят бородатого года.

— Никогда о таком не слышал! — прервал он вокальные экзерсисы работницы вахтенного труда.

— Вы, мужики, о многом не слышали! У женщин свои секреты! — хитро заулыбалась та.

— Это точно! — согласно закивал герой-гинеколог. — Так что мне дальше делать?

— Как что? Пришёл — иди.

— Куда?

— Куда шёл. К мамке. — девичья страстность снова уступила место пожилой обстоятельности.

— А как? — наивно продолжал Шура.

— Иди, иди, не ошибёшься! — консьержка указала на вход во внутренние покои, скрывавшийся за тяжелой бархатной портьерой темно-вишневого цвета.

И Шура вошёл внутрь. За портьерой был коридор. Стены, покрашенные в светлый охристый цвет, казались бесконечными. По обе стороны были комнаты. Дверей не было — на их месте в стенах зияли дыры. Шура пошёл вперёд. Что-то порхало над его правым плечом. Сначала он принял это за бабочку-капустницу огромных размеров, но, приглядевшись, понял, что за ним летит жёлтая подводная лодка. Удивляться Шура не стал — не тот континуум! По логике, внутри лодки должны были быть битлы, и Шура их увидел. Маленькие мультяшные the Beatles, припав к иллюминаторам, махали ему руками и весело смеялись. Шурочка помахал им в ответ и пошёл вперёд — дело прежде всего. Поскольку никаких точных указаний ему никто дать не удосужился, предстояло обследовать все комнаты и найти нужную методом исключения. Дедукция, так сказать.

Но всё оказалось гораздо проще. Стоило Шуре подойти к дыре, как сразу вперёд вылетала Жёлтая Подводная Лодка, раздавался кукольный залп, и дыра исчезала. Причём это происходило настолько быстро, что поначалу Шура чуть не разбил себе лоб о гладкую поверхность выросшей перед ним стены. Так они и продвигались зигзагообразно по коридору под странную музыку, напоминавшую репетицию симфонического оркестра, с переливами флейт и кларнетов, вздохами струнных и утробным рокотанием ударных. Шуре так и не удалось заглянуть ни в одну из дыр. Иногда Жёлтая Подводная Лодка забывалась и начинала надоедливо тыкаться в Шурину шею или, наоборот, в ухо. Шура взмахивал рукой, и она, как воспитанный комар, на мгновение отлетала подальше, но скоро всё повторялось.

Наконец, почти все дыры были уничтожены. Шура оглянулся. Охристый коридор тянулся назад как жизнь маразматика. "И прожить её нужно так, чтобы не было мучительно больно…" — вспомнилась ему бессмертная фраза из школьной классики. Ему не было мучительно больно, было пусто и холодно.

В тихий шелест подлодочных винтов вплёлся какой-то писк. "Комары?" — подумал Шура. Но это были не комары, а «жучки». «Жучки» через «а». Битлы, радуясь и хлопая в ладоши, восклицали:

— Sea of Holes!

— We went through the Sea of Holes!

— Sky of blue and Sea of Green!

— In a Yellow Submarine![36]

Стены стали пустыми и гладкими. Лишь впереди, в торце коридора оставалась одна дыра. Жёлтая Подводная Лодка опять вырвалась вперёд и исчезла в дыре. «Оно!» — понял Шура и вошёл в дыру. Перед ним был двор. Тот самый двор, в котором он гулял, когда был маленьким. Сзади раздался тихий хлопок. Шура обернулся и ничего не увидел — дыры не было. А Лодка была здесь. Она кружилась в небе, то поднимаясь к вершинам деревьев, то опускаясь к самой траве, растущей вокруг песочницы. Звука винтов не было слышно — он терялся в звуках, характерных для любого двора из нашего детства, — голосах ребят, отголосках радиомелодий, звоне кастрюль из кухонь, разговорах домохозяек.

Шурочка оглядел двор. Детей было много, но они в большинстве своем были в отдалении — качались на качелях, висели на турниках, что-то делали в зарослях кустов волчьей ягоды. Какой-то толстяк выписывал круги на самокате и немузыкально орал то ли считалочку, то ли песенку. У песочницы сидел в одиночестве темноволосый мальчик и читал большую книгу с яркими картинками. Шура подошёл поближе и заглянул в книгу. Это была «Алиса в стране чудес» Кэрролла. Книга была на английском языке, но не это удивило Шуру. Гораздо поразительнее было то, что иллюстрации в книге были живыми. Персонажи книги ходили, садились, наклонялись, выпрямлялись и даже разговаривали тоненькими голосами, забавно, как в мультиках, жестикулируя при этом. Книга была раскрыта на стихотворении про Моржа и Плотника. Морж на картинке как раз говорил что-то умное устрицам, а Плотник, плотоядно потирая руки, уже готовился обедать.

Мальчик поднял голову от книги и посмотрел на Шуру ясным детским взглядом.

— Как ты думаешь, кто лучше, Морж или Плотник? И кто был Моржом? Ты или я?

Шура сразу узнал Пола. И вспомнил себя. И вспомнил Пола. И узнал себя.

Толстяк на самокате подъехал и остановился рядом с песочницей. Шура взглянул на него и увидел, что перед ним стоит бармен Алекс, только тело у него было детским, маленьким.

— The Beatles were HERE! УдарНики will be THERE! And I must be EVERYWHERE! — проорал он хрипло, захохотал и, с силой оттолкнувшись, понёсся прочь от песочницы.

"Человек с Отрезанной Бородой! Морфей Морфеич, курва!" — запоздало идентифицировал Шура коварную личность и хотел было броситься за негодяем, но того уже не было видно. Вообще никого не было возле песочницы, кроме самого Шурочки, таращившего глаза на кучу песка, которая претерпевала какие-то метаморфозы. Внутри песочной кучи происходило некое движение, в результате чего обычная аморфная дворовая куча песка приобретала одушевленность. И одушевленность эта рождала в душе у Шуры противоречивые чувства, эдакий коктейль из сыновних, мужских и профессиональных переживаний. Ибо перед ним в песочнице находилась сейчас нижняя часть женского тела, подготовленная для гинекологического осмотра. Невидимый скульптор учёл все анатомические детали, и Шуре на мгновение почудился даже запах антисептиков в смотровой. Но только на мгновение. В следующий момент Шура быстро пошёл вон со двора в подъезд, ибо услышал родное «Сынок, иди кушать!»

Нонна Иванна стояла у плиты в переднике, надетом поверх её любимого домашнего платья, молодая и крепкая. А за столом сидел Пол и ковырялся ложкой в тарелке. По запаху Шура понял, что на обед сегодня его любимый суп с фрикадельками.

— Мама Мэри, можно я не буду доедать? — жалобно попросил Пол.

— Не говори ерунды! — строго ответила Нонна Иванна. — Ешь! Без горячего нельзя — желудок испортишь. Садись, Шурочка! — обернулась она к Шуре.

Тот подчинился. Подвинул тарелку и начал есть. Вкус детства был настолько ярким и острым, что на глазах выступили слёзы.

— Обжёгся? Не торопись. — Нонна Иванна ласково смотрела на сына. Она всегда смотрела ласково, и когда ругала его за школьные проделки, и когда жалела за безотцовское детство. Даже когда лежала в онкологии перед смертью.

— Mother Mary, I guess I'll go to my room to read «Alice in Wonderland». May I?

— Let it be, son, let it be[37]. — Так же ласково ответила она Полу и потрепала его по голове.

Шура доел суп и протянул матери тарелку.

— Спасибо, мам.

— На здоровье, сынок.

— Мам… — Шура замялся. — А Пол?..

— Что? — мама смотрела на него с такой теплотой, что Шура понял — нельзя, ни в коем случае нельзя задавать никаких вопросов о Поле. Иначе всё разрушишь. И спросил совсем о другом.

— Ты об отце ничего не слышала?

— Зачем тебе? Ты, вроде бы, никогда им не интересовался.

— Не знаю… Ты прости, я понимаю, он тебя предал…

— Не меня, сынок. Нас с тобой.

— Да, конечно… Но, может мне с ним встретиться? Поговорить?

— Нет его. Теперь уже совсем нет, — Нонна Иванна подобралась. — Мне недавно позвонили старые знакомые. Умер он.

— Как умер?

— Цирроз печени. Пил много! — жёстко произнесла мать. — Ты же знаешь, мы с ним из-за этого и развелись.

— А разве не из-за измены?

— Не пил бы — ничего бы не было! Ни хамства, ни блядства, — Нонна Иванна вздохнула и замолчала.

— Мам… прости… — Шуре до слёз было жалко маму.

— Ничего, сынок. И его я давно простила, нет у меня к нему никакого зла. Обидно только… Не о том я в юности мечтала.

— Мам… может, помочь чем? — спросил Шура, не зная, как исправить ситуацию.

— Нет, я сама тут. Иди, тебе пора уже…

Шура встал из-за стола и, неловко потоптавшись на месте, чмокнул мать в щёку. Она, также как Пола, потрепала его по кудрявой голове.

— Брата не обижай. Он у тебя золотой.

— Брата?

— Брата, брата. Пола. Ну, иди, иди, — она легонько подтолкнула Шуру к выходу.

Двор был пуст, только на куче песка, всё ещё сохранявшей непотребный гинекологический вид, стоял Алекс, он же Морфей Морфеич, он же Человек с Отрезанной Бородой, облачённый в шёлковый то ли халат, то ли пеньюар, Шура так и не понял. Да и не стремился понять. Увидев Шуру, он хищно улыбнулся.

— Ну как оно там, под крышей дома твоего?

— Нормально, — Шура, до этого исходивший праведным гневом, с удивлением обнаружил, что от гнева почти ничего не осталось. Так, лёгкое раздражение, и всё.

— Лаконично! Что, и сказать больше нечего? Или стесняешься? Так не надо стесняться, здесь все свои! Ну же, please please me[38]!

— Чем же мне тебя порадовать? — хмуро поинтересовался Шура.

— Даже не знаю. A taste of honey[39] уже был, — Морфей Морфеич кокетливо приподнял полу халата, обнажив одетую в чёрный чулок ножку. Хорошую такую ножку, упитанную, сильную и стройную. Тамаркину ножку.

— Love me do[40], насколько мне известно, тоже имело место быть, — продолжал ёрничать Алекс. — Значит, пришла очередь misery[41].

— А может быть, Do you want to know a secret[42]? — вывернулся Шура.

— Секрет? Какой секрет? — засмеялся Морфей. — Все секреты здесь — мои! Что ты можешь мне рассказать?

— Ну, тогда ты расскажи! — Шура почувствовал, что наживка заглочена и пора подсекать.

— И что же ты хочешь узнать, маленький Пол? То есть, прости, Ангелочек Шурочка, — Алекс произнес последние слова голосом старшей медсестры с первой Шуриной работы.

— Желательно, всё, — потупив глаза, скромно ответил Шура.

— Это не разговор, дорогой! Всё знать невозможно. Я думаю, ты просто тянешь время, — Морфей Морфеич снял улыбку с лица, словно карнавальную маску.

— Время, которого нет? — Шура, как и всякий утопающий, цеплялся за соломинку.

— Оставьте ваши плеоназмы, юноша! Я это от вас уже слышал. И не надейтесь, что вам удастся заговорить меня. Я — не Джон Леннон. Того можно уболтать, отвлечь, зачаровать. Даже у Йоко получилось. А меня нельзя.

— Так вы что, все мои разговоры подслушали и все перемещения подсмотрели? — спросил Шура.

— Конечно! Я же Мастер! Good Master, помнишь?

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — возмущённо сказал Шура. — Если ты всё видел, всё слышал, всё знаешь, зачем просил рассказать?

— Я же сказал, всё знать невозможно. В данном случае без твоего рассказа я не могу знать о твоём отношении к тому, что произошло, понимаешь? А голые факты есть голые факты. Они не могут служить материалом.

— Материалом для чего?

— Для исследования, доктор, для исследования. Так что рассказывай, не тяни.

— А вот хрен тебе! — заявил Шурочка, победно глядя на низкорослого Морфея в пафосном халате и нелепо выглядевших в сочетании с гренадерскими усами и отрезанной бородой (а она действительно была отрезана, разглядел Шурочка!) чёрных чулках.

— Извините, что значит «хрен»? — озадаченно произнес Морфей Морфеич с ярко выраженным прибалтийским акцентом.

— «Хрен» в данном конкретном случае значит «не скажу»! — Шура просто-таки чувствовал за спиной крылья — так приятно было осознавать себя не зомби, бесцельно блуждающим по складкам Пепперлэнда, а человеком, имеющим нечто, представляющее для других несомненную ценность.

— Ясно… — сказал Морфей уже без акцента. — Не склонен, значит, к сотрудничеству! Значит, всё-таки Misery.

В глазах у Шуры потемнело, стало невозможно дышать, он почувствовал себя стиснутым со всех сторон, и наступило Отчаяние. Нет, к сожалению, в человеческом языке слов, способных хотя бы минимально точно отобразить ту бурю переживаний, которая поглотила Шуру после последних слов Морфея Морфеича. Отчаяние без Надежды. Тьма без всякой вероятности Рассвета. Боль без Возможности Исцеления. Соль без До. Можно было бы ещё долго упражняться в сочинении метафор, только бессмысленно всё это. Разумному — достаточно, как говорили древние, а неразумному — ему всё равно всё пофиг!

Будучи, так сказать, в теме (всё-таки он был очень хорошим гинекологом), Шура скоро понял, где он находится. А находился он, ни много, ни мало, в самой середине родового канала. То есть, рождался. Появлялся на свет, чтоб ему, тому аисту! Да, дорогие мои, был Шура весьма и весьма раздражён. Не самим обстоятельством своего нахождения в этой тёплой эластичной среде и даже не смазкой, которая облепила его с ног до головы, мешая дышать, и не тем, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перспективой оказаться снова в том холодном мире, где опять придётся с боем отвоевывать себе место под солнцем, где тобой все норовят помыкать, где каждый так и норовит вскарабкаться тебе на шею и свесить немытые ноги… Вот эта самая перспектива и выводила из себя Шурочку, а также необходимость снова учиться говорить и писать, решать дебильные задачи по математике и зубрить Кодекс строителя коммунизма. Впрочем, подумал он, с Кодексом, кажется, повезло. Не учат теперь его в школе.

Мысль об отмене коммунизма Шурочку умиротворила, и весь оставшийся путь он проделал более или менее спокойно, стараясь по возможности рационально использовать каждое сокращение гладкой мускулатуры и тем самым способствовать своему… появлению?.. рождению?.. избавлению? Правда, жутко хотелось курить, причём именно трубку и непременно набитую вишневым табаком, но с этим наш доктор героически справился. Ну, и бёртоновского костюма было жалко, конечно…

Свет брызнул в глаза неожиданно. Шура зажмурился и даже забыл дышать. Правда, лёгкие очень скоро о себе напомнили. Он глубоко вздохнул и открыл глаза. Прямо над ним стоял в развевающемся фривольно халате Морфей Морфеич и ехидно улыбался.

— Ну, и где же наш первый крик? — спросил он, наблюдая за пытающимся проморгаться от смазки Шурой.

— Тьфу! — сплюнул Шура, очищая рот. — Что я должен крикнуть?

— Не что, а как! Алгоритм такой — ты появляешься из… оттуда, потом орёшь, а потом я, как заправский акушер, заявляю: "Молодец! Громкий какой! Генералом будет!" И все вокруг, умиляясь, смеются радостным смехом.

— А кто «все»? — спросил Шура, с трудом поворачивая голову и смотря по сторонам. — Никого же нет.

— Да какая тебе разница? Ты знай себе, ори. Не нарушай традиции.

Шура послушно заорал самым густым басом, на который был способен. А Морфей — вот ведь негодяй! — промолчал. Только стоял и мерзко улыбался, гад!

— Ты чего молчишь? — негодуя, спросил Шура, изо всех сил помогая себе локтями выбраться.

— А чего кричать? Никого же нет. Сам же сказал! — с издевочкой заявил Морфей.

— Как это — никого? А я?

— А ты, Шурочка, и сам знаешь, что не быть тебе генералом. И в армии тебе не быть, — Морфей захохотал. — И на солдатские бани не ссать!

Он неожиданно ловко прыгнул в сторону и бросился к кустарнику, высоко поддёрнув полы халата и сверкая гладкими Тамаркиными икрами.

— Не ссать! — донеслось до Шуры напоследок, и он остался один…

Глава 34 MAGICAL MISTERY TOUR — V

Костюм совершенно не пострадал. Шура, оглушённый выстрелом и ещё не вполне пришедший в себя после, так сказать, квазинатального путешествия, придирчиво осмотрел пиджак и брюки и утешился.

— Хорошо у вас, в Пепперлэнде. Стирать не надо, гладить не надо. Знай себе, развлекайся без забот и хлопот, — сказал он Сержанту.

— У нас ещё много чего не надо. — ответил тот, привычно полируя револьвер. — Есть не надо, пить не надо, курить не надо… Если хочешь, кури на здоровье, но зависимости не возникает.

— А по нужде ходить надо? — язвительно спросил Шура

— Ты ходил?

— Нет, — подумав, признал Шура.

— Ну вот! — Пеппер прошёлся взад-вперёд по коридору. — Вот так и живём. Многого, конечно, нет, но основные моменты решены положительно.

— Ну конечно! — понял Шура. — Чем по нужде ходить, если не ешь и не пьёшь? Вот тебе и положительно! Положили на всё — и радуются.

— Опять недоволен! — начал терять терпение Пеппер. — Прямо принцесса на горошине!

— Принцесса без горошины! — продолжал нападение Шура. — Гороха-то у вас тоже нет, а?

— Замолчи, очень прошу! — потянул Сержант револьвер из кобуры. — А то я за себя не отвечаю!

— Порядок будешь наводить? Зачищать? Правильно! Давай! Зачищай! — Шура картинно махнул рукой и опустил голову.

На самом деле, внутри он был спокоен. Просто почему-то очень хотелось вывести этого, в сущности, вполне даже симпатичного вояку, из себя. Посмотреть, что из этого получится. При случае выторговать для себя дополнительные бонусы. Надо же как-то устраиваться! Помогать-то самому Шуре некому. На этом месте Шура мысленно затормозил. Просто он вдруг осознал, что совсем забыл о тех, кто был ему дорог — о Тамарке, Михе, Алике. Забыл и даже ни разу не вспомнил. Два вопроса горячечно запульсировали в Шуриной голове. Первый (и основной) — да что же он за сволочь такая? И второй, сопутствующий — что с его друзьями и когда он их увидит вновь? Ведь до этого он тоже бывал в Пепперлэнде, но возвращался к ним! Что же сейчас происходит?

Сержант, прогуливавшийся по коридору, остановился рядом с Шурой и положил тяжёлую ладонь на его плечо.

— Ну что, дошло?

— Ты о чём?

— О близких, Шура. О друзьях и любимой, — Пеппер потрепал Шуру по плечу.

— А… что с ними?

— С ними ничего. То есть, всё нормально. Ну, с учётом ситуации, конечно. А вот то, что ты о них задумался — хорошо. Очень хорошо!

— Когда… я с ними увижусь?

— Увидишься, обязательно увидишься! Но потом, — Сержант уже прилаживал ствол револьвера к дверному замку. — Добро пожаловать!

Глава 35 YESTERDAY

Шура опять летал. Он парил под потолком Тамаркиной спальни, а в спальне, на кровати, лежали Шура и Тамарка. Это было сильно — одновременно ощущать себя бестелесным духом легче воздуха и полноценным мужиком. Более того, мужем. «Да!» — с удивлением понял Шура, Тамарка — его жена, и ему это нравится. Он даже счастлив. А ещё он счастлив оттого, что в его жизни теперь кроме Тамарки есть маленькое, сопящее и орущее, пускающее пузыри и пачкающее подгузники Чудо.

Его подарила Шуре Тамарка около года назад. Тамарку, кстати, роды ничуть не изменили, тело её осталось таким же крепким и соблазнительным, как и раньше. Отношение к Шуре даже улучшилось — она души в нём не чаяла, так что можно смело сказать, что его семейная жизнь удалась. Парящий Шура хотел было сострить по этому поводу, но Шура лежащий ему этого не позволил, поелику был вельми занят поглаживанием Тамаркиной ноги, уютно лежащей на его бёдрах.

Нога была как всегда в чёрном чулке, — Тамарка чулки очень любила, и во время интимных ласк находиться без них отказывалась. Такой вот легкий фетишизм проявляла. По неторопливому движению жизненных соков в своём лежащем теле Шура определил, что он очень даже вовремя — активная фаза общения только что закончилась, уступив место любящей нежности.

Свет в спальне был погашен, но было довольно светло. Дело в том, что Тамаркин дом располагался в самом центре города, на перекрёстке двух самых оживлённых улиц, и был буквально окружён магазинами, кафе, ресторанами и прочими аксессуарами типично городской жизни. Плюс ко всему, в скверике наискосок от дома был возведён кафедральный собор с золочеными куполами и высоченной колокольней. Поэтому, несмотря на модные стеклопакеты на окнах, обладающие, как утверждали ловкие продавцы, повышенной звукоизолирующей способностью, ни полной темноты, ни настоящей тишины в квартире не бывало никогда.

Сейчас комната была окрашена в вишневые тона — это светили в окна огромные ярко-красные буквы «РОССИЯ» (так назывался центральный универмаг города). Временами вишневый цвет становился ярко-красным — это к вывеске присоединялся стоявший рядом с окном светофор, в очередной раз помешавший автомобилям, и от этого комната становилась похожей на обратную сторону конверта "Sgt. Pepper". Тело же лежащего Шуры, который никогда не любил загорать, казалось фигурой Пола Маккартни в голубом атласном мундире.

Ребёнок в соседней комнате завозился и закряхтел. Шура насторожился. Рука его, нежно гладившая Тамаркину ногу, замерла.

— Да спит он, успокойся, — Тамарка погладила его по щеке. — Не отвлекайся.

— Может, он описался? — озабоченно спросил Шура.

— Не страшно. Я ему перед сном свежий подгузник надела. До утра хватит, — она засмеялась. — Ты прямо суперняня! Весь в нём. Я скоро тебя ревновать начну.

— Ну вообще-то, только что я был весь в тебе, — улыбнулся Шура, возобновляя ласки.

— И это было прекрасно! — промурлыкала жена, потягиваясь по-кошачьи, — Для полноценного романтического вечера не хватало только шампанского с клубникой, как в «Красотке».

Шура поморщился, и Тома, несмотря на царящую в комнате темноту, заметила это.

— Прости. Я забыла. Алкоголь — табу.

— Не извиняйся. Я же не кодировался и не подшивался. Сам бросил.

— И не тянет? — с тревогой спросила Тамара.

— Нет. Совсем. Как может тянуть к тому, что уже однажды чуть не убило?

— Да… До сих пор вспоминать боюсь. Слава Богу, всё хорошо закончилось. Алика жалко. И Мишку.

— Что тут поделаешь? Это был их выбор, — Шура откинулся на подушку, но руку с Тамаркиной ноги не убрал — это было выше его сил. — Я же тогда всех наркологов на уши поднял, что только не делали. И к психологам, и в церковь… Всё зря!.. Вот тебе и "одного раза недостаточно"!

— Знаешь… — Тамарка задумчиво провела пальчиком по Шуриной груди и неожиданно продолжила. — Я, кажется, беременна.

— Это ты мне как мужу говоришь или как светилу гинекологии? — начал было Шура, но тут до него окончательно дошло, что ему сейчас сообщили. — Ты серьёзно?

— Вообще-то, да, — Тамарка с улыбкой смотрела на него. — И нечего удивляться. С твоей активностью я, дорогой мой, должна бы рожать, не переставая.

Шура парящий притих под потолком. Он старался думать шёпотом, чтобы не спугнуть, не упустить то восхитительное ощущение всеобъемлющего и безмятежного счастья, которое охватило Шуру лежащего. Хорошо ещё, что в этом своём состоянии Шура парящий запросто обходился без дыхания.

Тамарка прижалась к мужу и затихла. Шура крепко обнял её, продолжая смотреть в потолок. Они лежали без слов, наслаждаясь моментом полной своей цельности. «Вот это древние и называли Соитием!» — донеслась до парящего Шуры мысль снизу.

С улицы донеслись до боли знакомые звуки — Пол Маккартни пел свою «Yesterday». Очевидно, у кого-то в машине играла магнитола.

— Слышишь? Привет из прошлого, — прошептала Тамарка. — Какая прекрасная песня!

— Да, — согласился Шура, — но ты всё равно прекраснее. Я буду звать тебя Today.

— Почему?

— Потому что сегодня лучше, чем вчера…

«Вечер становится томным» — прорвалась в Шурино сознание мысль, но он брезгливо отогнал её. Не подходил сюда сын турецко-подданного со всеми своими ужимками и циничной житейской мудростью, казался картонным и фальшивым. Ночь была прекрасной, одной из тех, что, будучи однажды прожитыми, остаются в памяти на всю жизнь и изменяют её к лучшему.

Шура ощущал эту красоту всем своим существом, он бы засмеялся и заплакал одновременно от переполнявших его чувств, если бы мог дышать… Только одно мешало ему отдаться этим чувствам полностью, только одно вызывало в нём грусть — он был только зрителем, а не действующим лицом. Он не мог согласиться и не мог возразить, он не мог ничего сделать и не мог ничего изменить. От него ничего не зависело. Впервые за всё время в Пепперлэнде Шура ощутил себя персонажем мультфильма, таким симпатичным, остроумным, может быть, даже отчасти героическим, но всё же нарисованным. Жизнь, настоящая человеческая жизнь, наполненная событиями и переживаниями, невзгодами и радостями, была для него нереальной!

Он продолжал парить под потолком, по-рыбьи широко разевая рот, силясь то ли вздохнуть, то ли заплакать, но у него ничего не получалось. От бессилия Шурочка попытался даже врезать кулаком по старинной люстре, висевшей на потолке ещё с дореволюционных времён. (Тамаркина бабушка, как он помнил, очень этой люстрой дорожила и перед своей смертью взяла с внучки торжественное обещание люстру никогда не менять и никуда не девать). Но кулак прошёл через все хрустальные хитросплетения безболезненно и безрезультатно. Пришлось продолжать парить дальше.

Шура с Тамаркой, лежащие на кровати, уже не молчали.

— …Владимир Иванович. Он открыл частный медицинский центр и зовёт меня к себе на место гинеколога. Зарплату обещает такую, что мне и не снилась. Даже неудобно как-то…

— Неудобно будет не иметь возможности детям молоко купить! — с извечной женской практичностью возражала Тамарка. — А что с основной работой?

— Нет, заведование отделением я пока оставлю. Опять же, с диссертацией проще будет. И написать, и защитить. А потом, когда защищусь, видно будет.

— Тебе, наверное, и в этом частном центре зарплату повысят, когда степень будет. Им же выгоднее, если кандидат наук принимает.

— Не знаю. Об этом мы не говорили. Да и вообще, сначала защититься надо.

— Защитишься, ты у меня умница. Твой профессор на своём юбилее знаешь как тебя мне расхваливал? — Тамарка звонко чмокнула мужа в щеку и ойкнула. — Ну, всё, сейчас проснётся…

Но ребёнок продолжал тихо спать за стенкой. И «Yesterday» продолжала тихо звучать за окном. Небо понемногу начинало светлеть. С улицы раздался колокольный звон — это в соборе начиналась заутреня. Шура парящий внезапно ощутил в теле некую тяжесть, и понял, что ему пора.

«Как бы мне хотелось, чтобы эта песня называлась «Сегодня», а не «Вчера» — подумал он, улетая.

Глава 36 MAGICAL MISTERY TOUR — VI

Коридор в этот раз был ярко-красным. Шура приземлился как раз напротив Пеппера, который, увидев его, тут же озабоченно начал расстегивать кобуру.

— У тебя вид солдата из расстрельной команды, — улыбаясь, сказал ему Шура. — Так и кажется, что сейчас скомандуешь «К стенке!».

— Я смотрю, ты мирно настроен, — улыбнулся в ответ Сержант, тщательно прицеливаясь в дверь, и плавно, как в стрелковой школе, нажимая на спусковой крючок.

Шура предусмотрительно прижал ладони к ушам. Выстрел в этот раз показался щелчком. Задумчиво глядя на расплывающуюся дверь, Доктор тихо произнёс:

— Очень мирно. Я был в хорошей, доброй сказке. После неё не тянет склочничать.

— Понимаю, — кивнул Пеппер. — «И сотворил Бог человека по образу Своему… Мужчину и женщину, сотворил их… И был вечер, и было утро, день шестой… И сказал Он, что это хорошо.» Библия, Книга Бытия, глава первая.

— Я, к сожалению, Библию не читал, — ответил Шура. — Не в то время рос. Но знаешь, то, что ты процитировал, точно подходит к тому, что я чувствую.

— Тсс… — прошептал Сержант. — Морфей Морфеич…

— Что, подслушивает? — вскинулся Шура.

— Может подслушивать. Он же вездесущий. Может и нет, но лучше поберечься.

— А ему зачем?

— А это его пища и его сила — человеческие сны, чувства, переживания, впечатления. Он их сжирает и становится сильнее, — пояснил Пеппер. — Ты бы видел его в самом начале, когда Пепперлэнд только образовался! Да его любой из нас запросто раздавить мог как таракана, такой он был маленький и плюгавенький. Ну, а потом, когда Пепперлэнд в систему интегрировался, перекрёстком миров стал, тут он в силу и вошёл.

— А зачем его Пол сюда поселил? — заинтересовался Шура.

— Да кто его селил? Сам пришёл и попросился. Жалкий такой, отощавший… Слушай, я бы чаю выпил! — вдруг сказал Сержант. — Составишь компанию?

— А мне можно?

— А кто мне может запретить тебе разрешить? — рассмеялся Пеппер и хлопнул в ладоши.

Тотчас в коридоре появился столик с двумя стульями. Он уже был накрыт для чаепития. Шура, вообще-то, чай не очень любил. Не понимал он его, поэтому при случае всегда просил вместо чая кофе. Пусть даже растворимый. Но Сержант не предоставил ему выбора, так что оставалось пить чай.

Они уселись за столик, Пеппер щёлкнул пальцами, и чайник с молочником, поднявшись в воздух, закружились в забавном танце, разливая по чашкам традиционный английский чай.

— Круто! — удивился Шура.

— Немного доброго волшебства для человека, вернувшегося из доброй сказки, — с улыбкой произнес Сержант.

— Спасибо! Я с детства так не радовался! — с чувством сказал Шурочка.

— Не за что. Bon appétit! — и Сержант с видимым удовольствием сделал глоток.

Чай был отчаянно вкусен. Если бы кто-то ещё совсем недавно сказал Шуре, что он изменит своей любимой водчонке с обычным чаем, тот бы долго смеялся. Но всё меняется. И сейчас Шура наслаждался чаем. Он упивался им, смаковал его, он был на верху блаженства.

— Так вот, Морфей Морфеич. Мы с Полом его пожалели. Ну, точнее, Пол пожалел. Это ведь он когда-то придумал название для их группы. Ну, а мне… мне хотелось кем-то командовать. Пепперлэнд ведь тогда совсем пустой был. Только-только всё появилось. Сам посуди, я вроде главный, а подчиненных у меня совсем нет. Непорядок! — Сержант вдруг осекся. Они с Шурой посмотрели друг на друга странными взглядами и захохотали.

— Это ты… эту сволочь сюда… из любви к… порядку?!.. — сквозь смех выдавил из себя Шура.

— Ага!.. Сам себя… наказал… получается… — подтвердил Пеппер, не в силах остановиться.

Они смеялись долго, то успокаивались, то, поглядев друг на друга, снова взрывались хохотом, пока наконец не выбились из сил. Чайник с молочником, похоже, совсем изнемогли, без устали наливая в чашки чай, который тут же беспощадно выпивался.

— Ну и что? — наконец отдышавшись, спросил Шура.

— А ничего. Сначала он сил набирался, потом понемногу начал под себя грести. Власти ему захотелось! Начал ритуалы какие-то проводить, пророчества всякие изрекать. Кое-кто ему верит.

— Так ты же дверь уничтожил! — дошло до Шуры. — А он там остался!

— И что? Ты разве впервые с ним встретился?

— Нет… — перед глазами у Шуры пронеслись бар «Алекс» и паб на острове. — Это был третий раз.

— Могу тебя просветить. Это был далеко не третий раз. — сказал Сержант и покивал головой, как бы подтверждая истинность своих слов.

— А какой? — растерянно спросил Шурочка.

— Не знаю. Знаю только, что Морфей уже давно путешествует по мирам. В какие-то ему, правда, вход закрыт, но он и там как-то исхитряется. Кушать, понимаешь, ему очень хочется. А аппетит приходит во время еды.

Потрясённый Шура лихорадочно вспоминал. Кто? Кем ещё мог быть (или притвориться) зловредный Морфей? Он подумал о Жорике по прозвищу Гарик. Вроде бы, есть что-то общее, но нет, мелковато как-то для Морфея…

— Да не напрягайся ты так! Всё равно не узнаешь. Да и не всё ли равно? Теперь-то, когда ты уже здесь, — Сержант достал из кармана мундира алюминиевый футляр, выудил оттуда толстую сигару и закурил.

— Он что, и к этому руку приложил?

— А как же! Всё время за Полом ходил, какие-то карты ему показывал, графики, таблицы. Всё, говорит, на нём сходится. На тебе, то есть. В конце концов, Полу это надоело, он и согласился.

— Дальше! — потребовал Шура.

— А дальше, Морфей Морфеич заявил, что Пол должен принять самое непосредственное участие в операции по доставке тебя в Пепперлэнд. Он и принял.

— А остальные?

— А что остальные? У всех своя жизнь. Леннон, правда, посопротивлялся немного, но так, для виду. Для поддержания имиджа.

— Какого имиджа?

— Как какого? Имиджа бунтаря, конечно. Но его ненадолго хватило. Пол его музыки лишил, он и сдался.

— А Харрисон? — с надеждой спросил Шура.

— Ему никто не сообщал. — Сержант пожал плечами. — Он же пифий! Надо ему будет — сам узнает, а не надо — значит нечего и говорить.

— Слушай! — вдруг осенило Шуру. — а почему я до сих пор ничего о Ринго Старре не слышал? Он здесь или нет?

— У него особый статус, — загадочно произнёс Пеппер и важно надул щеки.

— Что за особый статус?

— Он — Посредник между мирами.

— Какими мирами?

— Разными. Но чаще всего между Пепперлэндом и Землёй. Так что он здесь не живёт. Бывает иногда. Сейчас, кстати, здесь.

— А он в курсе всего этого безобразия?

— Ну почему безобразия? Тебе что, со мной плохо? Скучно?

— Не принимай близко к сердцу, — сказал Шура, глядя на расстроенного Сержанта. — Это просто фигура речи. Так Ринго в курсе?

— Я не знаю. Могли сказать ему, могли и не сказать. А он мог услышать и забыть. Это, в общем-то, в его стиле. Он же никогда не заморачивается. Характер такой…

— Так мне к нему надо! — воскликнул Шурочка, решительно отодвигая от себя чайную чашку. Не до чая ему было сейчас, совсем не до чая! Тем более, что он уже выпил чашек пятнадцать сего неповторимого напитка.

— Так иди! — улыбнулся Сержант. — Я что, зря тебе это всё рассказывал?

Он открыл револьвером дверь и сделал приглашающий жест.

— Добро пожаловать в Сад Осьминога!

Глава 37 OCTOPUS'S GARDEN

Дом, в котором бывал Ринго, появляясь в Пепперлэнде, был большим и по-хорошему запущенным. Мы бы даже сказали, стильно запущенным. Огромный такой домина, в котором, если и делали когда-то ремонт, то сочли за благо вовремя остановиться, и больше никогда этим гнусным и неблагодарным дело рук не марали. Можно было сказать, что данное жилое пространство тщательно неорганизованно.

Глядя на дверь, можно было сделать одно из двух предположений — её либо приоткрыли в ожидании гостей, либо вообще никогда не запирали. В принципе, Шуру это нисколько не занимало, поэтому он толкнул дверь, расширяя проход, и вошёл внутрь.

Это было настоящее Жилище Мужчины! Повсюду валялись самые разнообразные дорогие мужские игрушки — кино- и видеокамеры, сигары, наручные и карманные часы, зажигалки и ножи всех мастей и фасонов. И конечно же, посреди большой комнаты, в которой оказался Шура, в окружении пальм и аквариумов стояла ударная установка. А как же? Как без неё обойтись? Всё-таки барабанщик! Правда, на барабане валялись пустые баночки из-под йогурта и палочки от эскимо вперемешку с серебряными ложками. Так их Шура увидел — именно «серебряными ложками».

Ринго встретил его с влажными волосами и в купальном халате. Судя по луже воды возле самого большого аквариума и по лежавшему там же мокрому аквалангу, он, если можно так выразиться, совсем недавно занимался дайвингом. В левой руке у него был йогурт, а в правой он держал наполовину съеденное мороженое — видимо, добывал из него палочку для предстоящей трапезы.

— Обожаю йогурт! — жизнерадостно объявил он Шурочке вместо приветствия. — У меня ведь гастрит. Однажды заметил, что, если съедаю йогурт, сидя за барабанами, то желудок не болит. А за столом — болит! Какофония какая-то! Во всех смыслах. Вот и приходится барабаны пачкать. А они дорогие. Oyster Black Pearl! Это тебе — не в тапки гадить! Но желудок дороже! В смысле, дороже, чем йогурт. Насчёт барабанов я, если честно, не уверен. А ты случайно не в курсе, сколько сейчас новый желудок стоит? Если не очень дорого, я бы купил. Ну так, про запас, на всякий случай. А ты бы мне его потом поменял. Ну, когда старый совсем работать перестанет. Ты ведь доктор?

— Я не по этой части, — сказал Шурочка, не зная, как относиться к такому вот бесхитростному предложению.

— А по какой же?

— Я гинеколог.

— Нет. По твоей части я себе ничего покупать не буду. И не предлагай даже. Зачем оно мне? Да и денег лишних нет. Кожу, вон, на барабанах поменять надо, а она знаешь, какая дорогая? А, ну да, я же говорил уже.

Ринго говорил и говорил, не переставая. Наверное, утомился молчать, поглощая с лечебной целью йогурты. На барабанах.

— Устал я что-то… — Старр жалобно посмотрел на Доктора, словно подтверждая его мысли. — Как-то прямо устало устал… Даже устательно. Устательно — это сильнее, чем устало, ведь правда? Да ты проходи, садись. Выпьем чего-нибудь. Ты, например, «Джонни Уокера». У меня есть «Blue label». А я, например, простоквашки. Для здоровья. С «колёсами». У меня такие классные «колеса» где-то здесь есть! Садись, садись, мы сейчас это устроим. Для приятности беседы!

Старр двигался по комнате, не умолкая и не останавливаясь, сшибая горшки с растениями, чудом уворачиваясь от аквариумов с диковинными рыбами и осьминогами, притаившимися среди водорослей и камней. За это время он успел включить и выключить три магнитофона (два кассетных и один катушечный, причём на катушечном он ещё чуть-чуть развлекся, с помощью какой-то рукоятки плавно увеличивая и уменьшая скорость — «Это меня Пол научил!» — гордо сообщил он Шуре), разбить пару стаканов и зашарашить кулаком по большой медной тарелке из расширенного состава своей знаменитой ударной установки.

Наконец он плюхнул на проигрыватель пластинку «The Dark Side of the Moon», выкрутил громкость на максимум и неожиданно подмигнул Шуре.

Шура машинально мигнул в ответ и понял, что всё, творившееся здесь мгновение назад, было просто игрой. Взгляд Ринго был спокойным и умным, даже, пожалуй, мудрым. Убедившись, что гостю всё ясно, Старр улыбнулся и сказал:

— Самая подходящая музыка для такого случая. Морфей под неё всегда засыпает. Так что, по крайней мере, в данном контексте, Pink Floyd трудно переоценить. Тебе нравится?

— Нравится! Один из любимых альбомов, — ответил Шура.

— Это первое издание! — с гордостью кивнул Ринго на проигрыватель. — Квадрафоническое!

Шура обратил внимание на то, что звук действительно шёл со всех сторон. Это и в самом деле впечатляло.

— То-то Морфею сейчас крышу сносит! — засмеялся Ринго. — Так ты зачем пришёл?

— А ты что, гостям не рад? — улыбнулся в ответ Шура. — Дело у меня к тебе.

— Тогда рассказывай, — Ринго удобно устроился в кресле, свернул сигаретку и с удовольствием задымил.

— Любишь ты, однако, посибаритствовать! — отметил Доктор, тоже устраиваясь поудобнее.

— А ты не любишь? — удивился Ринго. — Я до сих пор только одного такого встречал, который креслу предпочитает простую циновку.

— Ты о Джордже?

— О нём, конечно. Но ему надо! Он иначе свой любимый Inner Light не сможет видеть. По крайней мере, он так думает. А я — парень простой, из бедной семьи. Поэтому никогда ни от чего хорошего не отказываюсь. Ты, как я понимаю, тоже.

— Почему?

— Потому что, будь иначе, тебя бы здесь не было. Так что у тебя за дело?

Шура нервно повёл плечами. До него вдруг дошло, что он не знает, что сказать этому добродушному человеку с голубыми глазами, огромным носом и пышными усами. Человеку, который сейчас сидит напротив и смотрит на него добрым и мудрым взглядом.

Поэтому он поступил так, как в последнее время привык поступать в подобных случаях — вытащил из кармана трубку и начал её набивать. Набивал долго и старательно, потом долго и старательно раскуривал, и всё это время Ринго, не отрываясь, смотрел на него. Потом вздохнул и тихонько пропел:

Would you believe in a love at first sight?

Yes, I'm certain that it happens all the time…[43]

— Правильно! Little help from my friends! — воскликнул Шура. — С этого всё началось!

И он рассказал Ринго обо всём, что с ним произошло за последнее время. Причём, рассказывая, он уже не был уверен, что времени нет.

Ринго слушал внимательно, не перебивая и не задавая уточняющих вопросов. Он как будто слушал радиопьесу. По его лицу ничего нельзя было понять, оно оставалось неизменно доброжелательным. Наконец, когда Шура, то ли от волнения, то ли от обилия переживаний, начал повторяться, Старр, постучав по подлокотнику кулаками, сказал:

— Я должен попросить у тебя прощения. Дело в том, что я уже знаю кое-что из рассказанного тобой. Подсмотрел, когда в прошлый раз здесь был.

— Да, пожалуйста,! Я же всё равно тебе сам всё рассказал.

— Ты не понимаешь. Во-первых, я подсмотрел. Вторгся в твоё личное пространство без твоего разрешения. А, во-вторых, я, не слыша твоего рассказа, не мог знать твоего отношения к происходящему. И у меня могло сложиться превратное мнение.

— Сложилось?

— В общем, нет. Так, по мелочи…

— Значит, нет проблем. Тем более, что, как я понимаю, ты не один такой… вуайерист, — усмехнулся Шура, вспомнив разговоры с Джоном и Сержантом. — И другие, в отличие от тебя, извинения не просили.

— Это их дело, — мягко сказал Ринго. — Я отвечаю за себя.

— Хорошо. Извинения приняты.

— Так чего же ты от меня хочешь? Совета? Разъяснений?

— Не знаю… Наверное, и того, и другого, — Шура пожал плечами.

— Пожалуй, всё-таки нужно выпить, — Старр встал с кресла и подошёл к барной стойке, стоявшей у дальней стены. — Ты что предпочитаешь?

— Водчонку.

— Водку? Не знаю, найду ли. Так, виски… виски… джин… а, вот! Граппа!

— А просто водки нет? — Шура не то, чтобы не любил граппу, он её просто никогда не пробовал. Читал где-то о том, что так называется виноградная водка, но вкусить не довелось. Да и откуда в Советском Союзе граппа? И кому она нужна? Пшеничной-то полным-полно!

— Может и есть где… — ответил Ринго задумчиво, продолжая рыться на полках. — Даже наверняка есть. Должен же был хоть кто-нибудь подарить… Ага! Нашёл!

Он торжествующе поднял над головой бутылку «Столичной» и победно взвизгнул. Снял с полки два коньячных фужера и направился к Шуре.

— Сейчас выпьем!

— Стой, стой! Притормози! — протестующе завопил Шура. — Это тебе не вискарь ваш тянуть. Тут нужен серьёзный подход.

— Что-что? Как это? — непонимающе протянул Старр.

— Пить водку — это не просто некий моментальный акт, — менторским тоном начал вещать Шура. — Это Процесс, нет… Действо! И к нему нужно соответствующим образом подготовиться.

— Вот, блин! — расстроился Ринго. — Хотел выпить по-быстрому, а попал на какую-то чайную церемонию. Только с водкой вместо чая!

— Да ничего сложного тут нет. Я научу! — вдохновленно сказал Шура, предвкушая. — Закуска нужна. Водку без закуски не пьют.

Он открыл холодильник и начал шарить по полкам. Ну, что вам сказать? Это был очень большой и очень наполненный холодильник. Но он был английским. То есть, он был, наверное, японским, но принадлежал всё же англичанину. Так что времени на поиски нужных ингредиентов у Шуры ушло много. В конце концов он нашёл почти всё, что требовалось, но, конечно, не того качества.

Хлеб был ржаной, но в нём почему-то попадался изюм. Вместо бочковых огурцов нашлись сладковатые маринованные корнишоны. Вместо кильки родного пряного посола — норвежская сельдь, правда, уже почищенная и нарезанная. Грибочков не оказалось совсем, если не считать свежих шампиньонов. Чеснок Шура с большим трудом обнаружил в морозилке. Сало заменил беконом (что называется, за неимением гербовой пишут на простой!), плавленый сырок «Городской» — сыром бри, стаканы — маленькими рюмочками. В общем, минут через двадцать они с героическим барабанщиком уже сидели за столом. Шура привычно наполнил рюмки и после краткого предполётного инструктажа («выдохнул — выпил — закусил — вдохнул») поднял рюмку.

— Ну, со свиданьицем!..

Они выпили. Далее последовал краткий этюд на тему «Расцвет немого кинематографа», во время которого Шура с интересом наблюдал за барабанщиком. Ринго делал всё, как его только что научил Шурочка — выдохнул, выпил, закусил, вдохнул. Но глаза! Боже мой, какие выразительные были у него глаза! Гений немого кино, «комик без улыбки» Бастер Китон выломал бы себе все пальцы, с бессильной завистью глядя на ту эволюцию чувств, которую они выражали! Боль — испуг — отчаяние — смерть от удушья — удивление — абсолютное счастье! И всё это — за какие-то несколько секунд.

— Superb!.. It's… just… superb! — бормотал Ринго, жуя приготовленный Шурой сэндвич (чёрный хлеб, селёдочка, лучок, сыр и сверху — чуть-чуть горчицы), который он в порыве чувств засунул в рот целиком. — Теперь только водку! И ничего, кроме водки!

А Шура сидел и по-отечески улыбался. Приятно, что ни говори, научить человека чему-то жизненно важному!

— Ну что, по второй? — спросил он, дав отдышаться своему звёздному собутыльнику.

— Давай! — легко согласился тот…

В общем, бутылку они уговорили. Но без фанатизма. Шура, например, даже лёгкого опьянения не почувствовал. Так, сидели, выпивали, беседовали. Шурочка не следил за нитью разговора. Впервые за долгое время он просто расслабился. Он ничего не хотел, от него никто и ничего не требовал. Рядом сидел и пил водку человек, который был ему очень симпатичен. И всё это — под музыку, которую он знал и любил с детства.

«Эх, Тамарку бы сюда!» — расслабленно подумал Шура, но тут же вспомнил, где он находится и прислушался к тому, что говорил Ринго.

— … Я их всегда мирил. Не знаю, чего им не хватало! Всё у нас было — известность, слава, деньги… Девчонки проходу не давали. Гастроли, студия, семьи… Так они ещё и ругаться успевали! Они поругаются, а я потом их мири! Так всё время было, — Старр крутил в руке пустую рюмку и грустно смотрел на Шуру. — Не знаю… Я думал, ну повезло, выбились в люди, имеем всё, что только пожелать можно. Надо же уметь быть благодарными. А иначе свинство какое-то получается.

— А как это — быть благодарными? — спросил Шура. — Нет, правда, нельзя же выйти на улицу и начать всех благодарить…

— Нельзя, — согласился Ринго. — И незачем. Незачем всех благодарить.

— А кого благодарить?

— Того, кто тебе всё это дал.

— Морфея, что ли? Человека с Отрезанной Бородой?

— А его-то за что?

— Ну как… Он же вам…

— Ничего он нам! Это мы ему! Точнее, Джон с Полом. Один его придумал, а другой сюда, в Пепперлэнд притащил неизвестно зачем!

— Так кого же тогда?

— Бога, Шурочка, Бога.

— … А как? — меньше всего Шура ожидал услышать это от Ринго Старра и теперь отчаянно пытался примирить в своём сознании такие, как ему казалось, взаимоисключающие вещи как Бог и Пепперлэнд.

— Как? — переспросил Ринго. — Для начала — жить в мире со всеми. Я это всегда старался делать, но как-то неосознанно, рефлекторно. Мне всегда было физически больно, если рядом кто-то ссорился. Поэтому и бросался всех мирить. А потом, когда столько всего произошло — и распад «Битлз», и гибель Джона, да много чего в моей жизни было… Тогда уже начал над всем этим размышлять.

— Странно… Битлз и Бог. Леннон же говорил, что Битлз популярнее Христа.

— Да это он прихвастнул ради красного словца! А так он в Бога верил. Просто по-своему. Только никому это не было интересно. А вообще, его слова стали первым кирпичиком в стене, за которой мы попытались спрятаться от Бога. Не вышло… — Старр вздохнул.

Шура ясно понял, что получил от Ринго всё, за чем приходил к нему. Он ещё не мог выразить это словами, но внутри у него появилось сладкое чувство обладания, как бывало в детстве, когда просыпался утром после дня рождения и в голове, ещё полной ярких мальчишечьих снов, уже жило это чувство, и надо было вспомнить, кто и что подарил, и было так здорово!..

— Мне пора, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

— На посошок? — с готовностью предложил Ринго.

— Быстро учишься! — засмеялся Шура.

— Так хорошему всегда быстро учатся! И никогда не забывают! — весело сказал Старр, разливая остатки водки по рюмкам.

Они чокнулись и хором выпили.

— Пошли, провожу, — предложил Ринго.

— Знаешь, — очень серьёзно сказал Шура, — ты здесь единственный, от которого мне так не хочется уходить.

— А ты — единственный, с кем мне не хочется прощаться, — так же серьёзно ответил Ринго.

Глава 38 MAGICAL MISTERY TOUR — VII

Выстрел прозвучал в тот самый момент, когда Шура выходил из двери. Щёку слегка обожгло — то ли пуля царапнула, то ли просто очень близко пролетела. Зная по опыту, что произойдёт вслед за выстрелом, Доктор прыгнул и в прыжке обернулся. Двери уже не было.

— Куда торопимся? — спросил он у Сержанта.

— Ты за собой целую кучу эмоций притащил, — объяснил Сержант. — И своих и его. Хочешь неприятностей?

— Да не очень, — хмыкнул Шура. — По-моему, их у меня и так в достатке.

— Вот-вот! Морфея вы, конечно, усыпили, но не ровен час, проснётся. Тогда беды не оберёшься. Он ведь жуть какой ревнивый.

— Вот только его ревности мне сейчас и не хватает! А что же делать?

— Надо подумать. Был бы ты математиком, я бы тебя попросил доказать какую-нибудь теорему. Пространно так, с пояснениями.

— Поясни, — попросил Шура, усаживаясь за чайный столик, который никуда не делся и был даже заново сервирован. Чайник с молочником тут же засуетились в воздухе, как будто Шура нажал седалищем на какую-то кнопку.

— Он же страстями питается, — пояснил Сержант и сел напротив Шуры. — У страстей самая высокая калорийность. Его прямо прёт от этого. На глазах растёт. А в присутствии абстрактной логики или, к примеру, мелких технических подробностей хиреть начинает.

Шура задумался.

— А как он к естественным наукам относится? К анатомии, скажем?

— Он к любым наукам плохо относится. За исключением своих, магических.

— А что, магические науки и вправду есть?

— Он говорит, что есть. Но как, скажи мне, верить человеку, который постоянно меняет внешность и врет на каждом шагу?

— Ладно. Попробуем естественные науки.

И Шура начал тоном опытного лектора излагать Сержанту методику экстирпации матки, изложенную в книге Брауде «Оперативная гинекология» и сотни раз прочитанную им во время покаянных похмельных терзаний и обещаний начать новую жизнь. И неоднократно применённую на практике. Помня слова Сержанта о Морфее, Шура старательно избегал каких бы то ни было проявлений своего врачебного опыта, и от этого речь его была гипнотически пресной.

Сержант реагировал на лекцию неоднозначно. Поначалу он слушал равнодушно, взгляд его тяжелел, плечи постепенно опускались, и дыхание становилось медленным и глубоким. Он явно боролся со сном. Но в какой-то момент всё изменилось. Пеппер подобрался, спина его выпрямилась, и в глазах появилась заинтересованность. Он достал из мундира потрёпанный блокнот, карандашик, и стал что-то записывать.

— Тебе что, интересно? — не выдержав, прервал Шура изложение темы.

— Не то, чтобы очень, — вдумчиво ответил Сержант, — Но может оказаться полезным.

— Ты собрался заняться лечением женских болезней?

— Нет, меня заинтересовала тенденция, — Пеппер отложил карандаш и хитровато посмотрел на Шуру.

Шура молчал и выжидающе смотрел на него. Пауза тянулась в лучших традициях метода Станиславского. В конце концов Сержант не выдержал и сказал:

— Понимаешь, в самых разных вещах всё же существует некое подобие. Принципы строения, развития, и так далее.

— Ты мне про эмпирический метод познания хочешь рассказать? — Шура решил блеснуть знанием философии. Ну откуда Сержанту знать, что экзамен по историческому материализму наш герой сдал, ни разу не открыв учебник, только потому, что ему попался билет о критике западных культурных течений ХХ века на примере дадаизма? Ну, от дадаизма до сюрреализма один шаг, а уж о Сальвадоре Дали Шура мог рассказать (и рассказал!) столько, что хватило бы на небольшой учебник.

— Да нет. Понимаешь, слушал я тебя, слушал, все эти слова мудреные — премедикация, неэффективность консервативной терапии, цервикальный отдел, гистерэктомия и всё прочее… Для меня это китайская грамота. А потом вдруг подумал: всё как всегда. И как везде.

— Ты о чём это? — с подозрением спросил Шура.

— Смотри. Есть какой-то процесс. Неважно, какой. И он, естественно, идёт. Движется, развивается. Допустим, сначала всё идёт по плану, так, как и ожидалось. Потом вдруг выясняется, что где-то что-то нарушилось и пошло не так. Бывает?

— Сплошь и рядом, — подтвердил Шура.

— Вот именно, сплошь и рядом, — кивнул Сержант. — И тогда у тех, кто за этим процессом наблюдает, возникает выбор — либо процесс прекратить, либо попытаться исправить неполадки и вернуть всё к запланированному развитию.

— Как это — прекратить? — запротестовал Шура. — Жалко же! Средства потрачены, усилия приложены, люди работали, работали, а ты — взять и прекратить! И потом, кто знает, вдруг всё ещё наладится.

— Правильно! — торжествующе воскликнул Пеппер. — Именно так все всегда рассуждают. И пытаются исправить. И им это иногда удаётся. Но не всегда.

— Конечно! Дураков много.

— Дело не в дураках, хотя они многое портят. Дело в самом процессе.

— А что не так? — удивился Шура.

— Ошибка может быть системной, затрагивать какие-то основополагающие моменты процесса, то есть быть изначально заложенной в саму его логику. Она может лежать в самом начале, но если изначально это просто какая-то малая погрешность, то с течением процесса она вырастает, иногда приобретает новые свойства…

— Как раковая опухоль? — перебил Доктор.

— Не знаю, тут тебе виднее, ты же у нас врач… Так вот, маленькая в начале ошибка со временем становится неустранимой. Приобретает роковую трагичность, говоря поэтически.

— Да, согласен. Логично.

— Логично и распространено. Я бы даже сказал, традиционно. Закон Мёрфи.

— Это про неприятности? — уточнил Шура.

— Да. «Anything that can go wrong will go wrong»[44], — Сержант отпил глоток из чашки. — Усилий по устранению этого дефекта тратится всё больше, они ни к чему не приводят, и наступает время, когда остаётся только один выход — прекратить процесс. Провести, так сказать, экстирпацию. Кстати, я правильно понял? Экстирпация это полное удаление?

— Да. Тотальное удаление органа, иногда с сопутствующими тканями. По-латыни, «вырывание с корнем», — мрачно подтвердил Шура. Он не любил экстирпации. Это было для него сродни импотенции или замедленной смертной казни. Причём палачом в этих случаях был он. И разговоры об отсутствии выбора и жизненных показаниях ему обычно не помогали. Не освобождали от необходимости напиться.

— Вот об этом я и говорю. А не о гинекологии, — улыбнулся Сержант. — Ладно. Надеюсь, наши прения не нарушили первоначальных планов по вытягиванию сил из нашего общего безбородого знакомого.

— Сержант… — несмело сказал Шура. — Я… может, всё же расскажешь о нём? Поподробнее.

Пеппер задумался, оценивающе посмотрел на Доктора и кивнул.

— Пожалуй, пора. Расскажу. Только говорить о нём можно долго. Так что ты задавай вопросы, а я на них буду откровенно отвечать. И постарайся не забывать об эмоциях.

— Да помню я!

— А я всё же напоминаю. Ведь это всё тебя касается напрямую. Так что держи себя в руках.

— Постараюсь, — кивнул Шура. — Для начала, он кто — просто Мальчиш-Плохиш или нечто большее?

— Гораздо большее. Он — Антагонист. Воплощенное зло, если можно так выразиться.

— Чей Антагонист?

— Маккартни. Пол — демиург, а Морфей — его противник. Он сам так решил.

— То есть, ему это для чего-то нужно — стать Антагонистом? — спросил Шура и в этот момент почувствовал, как что-то мягко толкнуло его в руку. Опустив глаза, он с удивлением увидел в руке другую трубку с гораздо более объемистой чашкой.

— Маленький подарок! Baskerville Smooth[45]! — с гордостью сказал Сержант. — Чтобы ты не отвлекался на набивание. Часа полтора курить сможешь!

— Спасибо! — обрадованно сказал Шура и тут же принялся набивать обновку табаком.

— Конечно, Морфею это нужно. Я тебе уже говорил — он стремится к власти. Для этого ему нужно устранить двоих — сначала меня, а потом Пола. Со мной проще — мы с ним оба демиурги. А Пол выше. Он здесь на положении бога. Как устранять бога? Кто это позволит? И тут на сцене появляешься ты. Будучи послушной игрушкой в руках Морфея, правишь Пепперлэндом так, как ему выгодно. Он спокойно устраняет Пола и становится серым кардиналом. Такой вот план, в общих чертах.

— Но я же не Пол! Я не создавал Пепперлэнд, я не знаю всех этих магических штучек. Да и не хочу я этого! — запротестовал Шура.

— Ты — не Пол, но очень на него похож, и внешне и, пожалуй, внутренне. А насчет магических штучек можешь не волноваться. Морфей бы тебя к ним на пушечный выстрел не подпустил, даже если бы ты в этом разбирался. У него для этого есть он сам. А насчёт твоего нежелания — он это просто в расчёт не берет. Уверен, что справится. Заставит, если надо. Думаешь, он зря за тобой столько лет наблюдал? Воспитывал, готовил… Нет, думаю, здесь его уверенность отнюдь не беспочвенна, — покачал головой Пеппер.

— Хорошо, со мной он справится. А с тобой? Ты же сам говоришь, вы с ним — явления одного порядка. Ты что, сдашься? Подчинишься ему и отдашь власть?

— Ну, со мной ему придётся повозиться, — задумчиво сказал Сержант. — Я ему без боя не сдамся. Не думаю, что он намного сильнее меня, даже если все слухи о его могуществе — правда, а я в этом сильно сомневаюсь. Тем более, что ситуация постоянно меняется, и, я думаю, не в его пользу.

— А я? Что мне делать? — спросил Шура.

— А ты уже делаешь. И совсем не то, чего он от тебя ждёт. А я тебе в этом помогаю.

— Это каким же образом мы с тобой спасаем мир?

— Говоря иносказательно, ты произносишь слово, а я ставлю точку. Кстати, не хочешь ещё что-нибудь сказать? По-моему, тебе пора в гости к Пифию. Солнце в его жилище уже восходит, — Сержант улыбнулся и начал вставать.

— Надо, значит, надо. Доставай свой…кхм…ключик, — и Шура пошёл за Пеппером к двери.

ШУРИНА АССОЦИАЦИЯ

…Вот и Харрисон пишет, что скоро грядут перемены. Правда, всё как всегда — и зима, и мороз, в небе солнце восходит, Продают красоту, предают, собирают налоги, Лгут и рвут, и дают, и берут в неизменном размене… Но ведь Харрисон пишет, что скоро грядут перемены. Он баллады свои на ситаре ветвистом развесил. Рёбра музыки вскрыл и запел, кожу формы отринув, Отказавшись прикрыться канонов стеклом замутнённым. Пишет птицами нот по белилам небес нотоносных. Пишет светом любви, разгоняющим мрак заблуждений. Пишет ветром надежд над полями распаханных будней. Пишет тихо и вскользь — нам бы лишь постараться расслышать. Нам бы только понять — в мире сем единенье возможно Ветра с влагой, и с пламенем льда, и с механикой — сердца. И привыкнуть к тому, что и сталь станет стоном когда-то, И гранит оживёт… Но привыкнуть к сему невозможно, Возможно лишь верить. Лишь верить возможно.

Глава 39 HERE COMES THE SUN

Солнце действительно восходило. По крайней мере, оно по-утреннему било в окна. Зал, в котором оказался Шура, был скорее похож на коридор, широкий и длинный. Вход находился в одной из длинных стен. На второй стене, напротив, висели разные индийские штучки: картины и барельефы с изображениями Шивы, синекожего Кришны, мудрого и милого Ганеши и многих других. В бронзовых чашках курились сандаловые палочки. Одна из коротких стен представляла собой большую стеклянную дверь, ведущую в дикий тропический лес. В неё-то и било солнце. На крыльце резвились несколько мартышек, облачённых в потертые джинсы, но, несмотря на приоткрытую дверь, внутрь не забирались. Последней стены Шура не увидел — она была плотно занавешена тяжелыми бархатными портьерами черного или, может быть, темно-синего цвета, расшитыми огромными звёздами из бисера.

Харрисон сидел прямо напротив входа на маленькой подушечке и играл на ситаре. (Ну, конечно, чем же он ещё мог заниматься, будучи Харрисоном?). Шура не удивился. Он молча прошёлся по помещению с видом потенциального квартиранта, внимательно рассмотрел изображение то ли Сансары, то ли ацтекского календаря, обернулся к противоположной стене — и с удивлением увидел на ней небольшой православный иконостас с древними иконами, подсвеченными горящими перед ними лампадами.

— О как! — с удивлением сказал Шура. — О чём сия песня?

— Какая песня? — спросил Харрисон, не отрывая глаз от ситара.

— Да я вот об этой эклектике, — Шура широким жестом обвёл пространство.

— Это не эклектика, — грустно сказал Джордж. — Это Бог. Во всём Его многообразии.

У него был странный голос — дрожащий и глуховатый, как будто он был чем-то сильно напуган. Или расстроен.

— Ты, вообще, кто? — спросил он, посмотрев на Шуру пристально, как смотрят маленькие дети и миопы. — Подожди, я сам скажу.

— Да мне не трудно, я могу представиться… — начал было Шура, но Харрисон, закрыв глаза, жестом велел ему замолчать.

Он вдохнул поглубже, затянул длинное «Омммммм…» и сидел так, раскачиваясь, некоторое время. Потом открыл глаза и спросил:

— Ты ведь не хочешь быть Полом?

— Нет, — отрицательно покачал головой Доктор. — не хочу. Ни в какой его ипостаси.

— Ну вот. — монотонно заговорил Джордж. — Меня обвиняешь в эклектике, а сам используешь раннехристианские термины, глядя с вожделением на сиськи Субхадры[46].

— И ничего не с вожделением! — возмутился Шура. — Я этих сисек на работе насмотрелся! Да ещё и получше!

— Вот видишь… — так же монотонно продолжал Джордж, — тебя это задело, значит я прав. К тому же как ещё может смотреть на женщину нормальный молодой мужчина? Только с вожделением… Опять я прав. От Внутреннего Света ничего не скроешь…

Он отложил ситар и поднялся с пола.

— Значит, Полом быть ты не хочешь… А чего же ты хочешь?

— Да я уже и не знаю… — смутился Шура. — Как-то всё перепуталось, перемешалось… Я вообще, если честно, себя не совсем осознаю. Такое ощущение, что сплю. Вроде бы и к Тамарке хочется, и к Михе с Аликом, но как-то не очень сильно, как будто что-то мешает. Тут ещё Морфей… С ним, похоже, придётся разбираться…

Харрисон быстро прижал палец к губам, делая Шуре знак молчать. Неслышно ступая, подошёл к полке, на которой стоял магнитофон, и включил его. Комнату заполнили звуки ситара.

— Так лучше, — прошептал Джордж. — Пусть Зло поспит.

Он уселся на низенький диванчик и жестом указал Шуре на место рядом с собой.

— Ты всё очень хорошо описал.

— Что? Я, по-моему, ничего не описывал. Только начал…

— Этого уже достаточно. Ты описал самую суть. Сутта.

— Как-как? — это слово точно было Шуре незнакомо.

— Брахмаджала сутта. Древний трактат о сети совершенства.

Харрисон промолчал немного и заговорил.

— "…Тогда, монахи, то существо, которое первым родилось вновь, говорит себе так: "Я — Брахма, великий Брахма, победоносный, непобедимый, всевидящий, всесильный, владыка, творец, созидатель, наилучший устроитель, повелитель, отец бывшего и будущего! Мною сотворены эти существа. В чем же причина?…"

— Ты что, наизусть выучил? — удивился Шура.

— Нет. Просто я это сейчас читал. Смотрел на свиток и читал.

— На какой свиток? Где?

— Все тексты есть в особом слое мира…

— Пепперлэнда? — перебил Шура.

— Нет, — поморщился Джордж, — не Пепперлэнда. Мира вообще. Большого Мира. Пепперлэнд — это так, аппендикс. Слепой отросток. Ты как врач должен понимать.

— Ну, хорошо. Они там хранятся. Как ты до них добираешься?

— Я же Пифий! — с грустью сказал Харрисон. — У меня есть свои особые преференции. Правда, обязанностей больше… Да и преференции для того, чтобы проще справляться с работой.

— Похоже, ты не очень радуешься своему положению.

— Я не радуюсь и не горюю. Просто выполняю свою работу.

— Какую работу?

— Пророчествую. Вещаю. Истолковываю.

— А музыку продолжаешь писать?

— Музыку пишет Бог! — строго произнес Харрисон. — И неважно, кем она сыграна.

— То есть, ты хочешь сказать, что, к примеру, «Here comes the sun» писал не ты?

— Я просто её сыграл. Услышал утром в саду у Пола, она мне понравилась, и я её сыграл. — Джордж нежно погладил гитару по лакированному гладкому боку. — И «Come together», «Yesterday», «Octopus's Garden», да что там! Сороковая симфония Моцарта, фуги и мессы Баха, шедевры Генделя и Рахманинова, раги Рави Шанкара — все они услышаны и сыграны, но не сочинены теми, кого считают их авторами.

Шура был потрясён. Он никогда об этом не думал, не догадывался, никогда не смотрел на вещи под таким углом зрения.

— И что, это во всём и у всех так? Я имею в виду, у поэтов, художников…

— Не знаю. Не думаю. Во всяком случае, не Бог придумывает картинки в стиле pin-up, рекламные слоганы и похабные песенки. Это всегда люди делают сами. Но ты ведь пришёл ко мне, чтобы поговорить не о музыке? Не только о ней?

— Да, — сказал Шура. — Сержант Пеппер говорил мне, что к тебе нужно идти за советом, когда все остальные способы уже опробованы и не принесли результата. Я не знаю точно, но по-моему, я уже прошёл всё. Или почти всё. И я по-прежнему не знаю, что мне делать и куда направляться. Что меня ждёт?

— Этот вопрос не для Пепперлэнда, — улыбнулся Джордж. — Не для места, где времени нет. Хотя, если быть до конца честным, нужно сказать, что оно здесь есть, но несколько в ином качестве, чем на Земле.

— С этого места поподробнее. — попросил Шурочка.

— На Земле время как бы одномерно, оно просто течёт вперёд — и всё. Правильно?

— Правильно. А здесь?

— А здесь существует пять измерений времени, плюс ещё несколько локальных временных аномалий. Они на весь Пепперлэнд не влияют, но они есть.

— Стоп, стоп, стоп! — замахал Шура руками. — Не надо про локальные аномалии, а то я совсем запутаюсь. Я и с пятью основными измерениями разобраться не могу.

— А тебе оно и не надо. Ты же не хочешь Полом быть. Тебе просто достаточно знать, что существует пять измерений времени в трёх потоках, они взаимодействуют между собой, и, зная некоторые особенности этого взаимодействия, временем можно управлять. Если подходить совсем утилитарно, то и знание этих особенностей не обязательно. Достаточно выучить несколько простых методик, и этого тебе хватит на все твои бытовые нужды.

— И что я смогу тогда делать? — живо заинтересовался Шурочка.

— Да всё, что хочешь. Ты вот спрашивал, что тебя ждёт. Идём, покажу. А ты смотри и размышляй. С учётом того, что я тебе сейчас сказал.

С этими словами Джордж встал с дивана и подошёл к скрытой за портьерами стене. Шура последовал за ним.

Джордж широким жестом распахнул занавески. Стена состояла из телевизоров. Сколько их было, Шура считать не стал — не до того было. Потому что на всех этих телеэкранах был он. Но картинки на всех экранах были разные.

Вот Шурочка за столом в Михиной квартире, рядом с ним все члены «Клуба Одиноких Сердец», Тамарка, ещё какие-то девицы. Шура, слегка постаревший и сильно пьяный, говорит тост, все смеются, а Тамарка смотрит на него с явным неудовольствием.

Вот Шура, уже поседевший и погрузневший, в операционной, что-то резко говорит своим ассистентам, они же смотрят на него с обожанием.

Вот он лежит неподвижно в прихожей Мишкиной квартиры, глаза его невидяще смотрят в потолок, не щурясь от света электрической лампочки, и белая телефонная трубка качается вверх-вниз по стене на витом чёрном шнуре.

Вот они с Тамаркой лежат на белых простынях в красной от рекламных огней спальне, сжимая друг друга в объятиях, потом она вскакивает и бежит в соседнюю комнату, на ходу накидывая на себя халат, а он, Шура, приподнимается на локте и тревожно вслушивается. Но на лице у него написано счастье.

Вот он на Пикадилли, рядом с ним Тамарка, одетая во что-то неприлично шикарное, вокруг суетятся люди, чёрные застарелые лондонские такси спорят за место с двухэтажными автобусами, а на выгнутой по фасаду светящейся панели горят оранжевые буквы «UdarNicki!!! We have the Beatles again!!!». Они подходят к кинотеатру «Одеон», к Шуре кидается толпа девчонок, некоторые из них на ходу пытаются вцепиться Тамарке в волосы, он с трудом оттаскивает их, параллельно левой рукой вычерчивая какие-то каракули на подставленных блокнотах и дисках, ему на помощь спешат несколько полицейских, а из окна на втором этаже за всем этим с улыбкой наблюдают Алик и Миха. Пол виден в другом окне, и он не улыбается…

— Что это? — спросил Шура у Джорджа.

— Это всё — твоё будущее. Разные варианты.

— А почему звук выключен?

— Его нет, — объяснил Харрисон. — Ты же ещё ничего не сказал. И не спел.

— И не сыграл. — закончил за него Шура.

— Ты даже ещё не услышал то, что тебе нужно сыграть. И, скажу тебе честно, в свете надвигающихся событий, у тебя есть все шансы этого не услышать.

— Не нагнетай! — поморщился Шура. — Вернёмся к Пепперлэнду. Значит, есть пять измерений времени…

— Не упирайся ты в эти пять измерений! — можно было сказать, что Джордж произнес эту фразу очень эмоционально. — Это всего лишь техническая подробность. Она не очень-то и важна в данном контексте.

— А что важно?

— Важно то, о чем вы говорили с Ринго. Любовь и благодарность. Это — основа, базис! Апостол Павел писал: «Всегда молитесь, за всё благодарите», — Харрисон закрыл глаза.

— При чем здесь молитва? — не отставал Шура.

— А молиться без любви нельзя, — пожал плечами Джордж. — Любовь — это язык, на котором Бог с нами общается.

— Так мне что, Бога благодарить, за то, что в моей жизни Морфей Морфеич появился? Появился и нагадил!

— Да. Причём, за это — прежде всего. Зло не знало, что оно станет таким. Об этом говорится в Брахмаджалла сутте.

— Это с чего бы? — вскинулся Шура. — Меня всего лишили — и Тамарки, и друзей, и работы любимой, и жизни…

Внезапно Шура осекся. Он вдруг понял, что последние слова — это, вполне возможно, совсем не оборот речи.

— Да, Шура, и жизни… — тихо сказал Джордж. И после паузы добавил. — По крайней мере той, прошлой жизни. И это — благодаря Морфею.

Шура потрясенно молчал. А как бы вы вели себя на его месте?… Вот то-то и оно! Хорошенькое дело — живёшь, живёшь, копошишься там себе чего-то, и тут вдруг — хлоп! Ваши не пляшут! Ты, брат, покойник!

— Спокойно! — веско сказал Джордж Харрисон. Голос его перестал дрожать, в интонации звучала сила. — Без истерик. Ты в Пепперлэнде. А здесь существует временнáя вариативность.

— Что? — Шура с трудом отвлёкся от своих переживаний.

— Много вариантов развития событий.

— Какие могут быть варианты, если я уже труп? — чуть было не закричал Шура, но по привычке понизил голос.

— Для трупа ты слишком эмоционален. Так что прекращай кокетничать.

— А что же мне делать? — спросил Шура, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и унять дрожь в голосе.

— Вот это — мужской вопрос. Достойный, — Харрисон чуть улыбнулся. — Я точно не знаю, что тебе делать, но во всяком случае, уверен, что если здесь победит Морфей, ты обязательно станешь трупом. А вот если он проиграет — у тебя появится шанс. Так что иди и делай.

— Что?..

— Всё, чтобы он проиграл.

7. КОЗЕЛОК

Сделав глоток кофе, Яр закрыл глаза. Он летел по тоннелю. Тоннелем была Вселенная. Тоннель жил звёздами, туманностями, галактиками и музыкой. Она пульсировала, недовольно ворчала и местами вскрикивала. В ней было нечто тревожное и одновременно умиротворенное. «Айвз!» — понял Яр и сразу же задал Неотвеченный Вопрос. Краем глаза он увидел, как гаснут фонари на Аллеях Центрального парка, но в деталях разглядеть тьму не успел. «Это ответ!» — дошло до Яра.

«Дальше!» — шепнула ему музыка, и он помчался ввысь и вширь по бороде великого страхового агента, прорисованной скоплениями космического газа, цепляясь за 1926 и 1940 фалдами концертного фрака, одолженного им у солиста Divine Comedy, закручиваясь риффами Prodigy и сольными штучками Фриппа, но не отвлекаясь на барокко с его унылой заданностью и мазохистскими самоограничениями. Пять сверкающих струн, неизвестно кем и когда натянутых, расчертили пространство, придавая ему пусть непонятную и непознаваемую, но упорядоченность.

Он летел сквозь, вдыхал, обходясь без выдохов, совокуплялся со звёздами, проникая в них мыслью и без сожаления оставляя их. Звёзды провожали его светлыми и чистыми слезами, ледяными искорками застывавшими на сиянии нотного стана.

Айвз догонял его, оборачиваясь Стравинским и прячась за поздним King Crimson и ранним сид-барретовским Pink Floyd, но Яр ускользал, рассыпаясь яркими восьмерками и котофеевскими лукавыми улыбками, рассеивался мириадами рифм и неожиданными разрешениями аккордов. Так они играли в эти вселенские салочки, и веселье пронизывало их до-мажорным аккордом длиною в жизнь, которая теперь у Яра была бесконечной. Об этом сообщил ему Чарльз на одном из плоских витков третьей степени странности.

Яр летел и летел, постепенно становясь словами «это — самая постоянная переменная», и плоский двухмерный постовой, напоминающий бесформенную амебу мышиного цвета тщетно махал фаллической зеброй, то ли пытаясь привлечь к себе внимание, то ли тщетно взывая к гражданской совести участника дорожного движения.

Тени прошлого постоянно кружились вокруг, но нисколько не волновали Яра, лишь одна точка, кроваво-красная, испещрённая какими-то золотистыми царапинками, мешала ему. Она болела и нарывала, как фурункул, наполненный светом и любовью, она не давала ему выйти за пределы скорости света, ведь он боялся, что тогда не сможет её разглядеть, она уйдёт, сольётся с остальной Вселенной, а её так много, как уж тут что-либо разглядеть!

Но это не могло длиться долго, всякая тема требует развития, "а" не может долго прожить без пришествия "б", и нужно было на что-то решаться — продолжать набирать скорость или наоборот, замедлиться. Айвз хохотал валторнами филармонического оркестра Цинциннати и брал Яра «на слабо». Земляничка с фургона (а это, конечно, была она!) успокаивала его, ласкала и приглашала остаться.

Мимо пролетела Стеклянная Луковица, в складках которой привиделись Яру Никита и Саша, Люба и Марфа с маленькой обезьянкой, белый картонный квадрат и клавиши «Kurzweil». Отдельной строкой между луковичных слоёв чернела проба электричества. По поверхности Луковицы бегал, подпрыгивая, Никола Тесла. Эта сволочь, Томас Альба Эдисон, и тут занял его место, теперь великого волновика не пускали и в этот мир. Устрицы, уютно устроившись на морском берегу, любовались земляничными полянами, и Плотнику с Моржом было голодно — ведь земляничный сок делает мясо устриц несъедобным. Но оставался кофе — и Яру даже показалось, что он чувствует этот неповторимый аромат, правда, в этот раз, с пикантной луковой ноткой.

На площадку вышел оркестр сержанта Пеппера в ярких шелковых мундирах. Музыканты стали полукругом вокруг белого картонного квадрата. Сержант взмахнул руками. Золотая ртуть оркестра проникла в грудь, как в тесто. Сверкающий в лучах невидимого светила знак бесконечности превратился в сиротские круглые очки Джона Леннона, и знакомый задорный голос запел:

I told you 'bout the Strawberry Fields, You know the place where nothing is real, Well, here's another place you can go Where ev'rything flows, Looking through the bent backed tulips To see how the other half live, Looking through the glass onion.[47]

Нужно оставаться, понял Яр, и земляничка благодарно разделилась на четыре части, которые тут же протянули друг к другу руки, соединившись в крест. Зазвучала Любовь, крест, от которого пахло мамой и Марфой, устроился на его груди.

Стеклянная Луковица осталась далеко позади, только слышался в пространстве голос Леннона, певшего песню про Джулию. Яр летел, машинально транспонируя музыку в другую тональность, складывая аккорды в особое место своей души и сразу же забывая о них. Космическая Радуга мешала ему сосредоточиться, он торопился домой. Правда, он не знал, где находится дом, но это незнание его не тревожило. Он точно знал, что скоро будет дома.

И уже подлетая, он вдруг понял всё, что видел. И это понимание сплелось в его сознании в единое целое, в удивительно красивую мелодию, в песню, которую он ещё не написал. Не написал, но обязательно напишет.

Глава 40 MAGICAL MISTERY TOUR — VIII

Сержант сидел в кресле, положив ногу на ногу, и старательно целился в дверь, из которой вышел Шура. Выглядел он прямо-таки гламурно — на вычищенном мундире ни единой складочки, усы тщательно расчесаны и напомажены, фуражка сидит ровно и симметрично. Револьвер сиял основательно и празднично. Блик от мушки попал Шуре в глаза, он зажмурился и постарался быстрее усесться за столик.

— С возвращением! — добродушно пророкотал Сержант.

— Спасибо, — ответил Шура. — Подожди немного, не стреляй. Жалко…

— О чем жалеешь? — поинтересовался Пеппер, не опуская револьвера. — О чем печалишься?

— Не могу отделаться от ощущения, что сейчас произойдёт убийство.

— Нельзя убить того, кто уже умер! — заявил Сержант и нажал на курок.

— Как это умер? — спросил Шура, глядя на тающую в воздухе дверь, за которой он только что общался с Джорджем.

— А так. Ты же слышал о временнóй вариативности. Так вот, могу тебе сообщить, что в одном из вариантов пространственно-временного континуума Джордж Харрисон скончался в Лос-Анджелесе 29 ноября 2001 года от рака мозга.

— Так сейчас только 90-й!

— Где? Здесь? Здесь, дорогой мой, времени нет, я уже устал тебе это повторять! — усмехнулся Пеппер.

Шура замолчал обиженно. Он ведь, как вы знаете, не любил выглядеть глупо, а тут как раз так и получалось. Он оглядел коридор. Тот как-то непонятно изменился — прямые и строгие ранее поверхности стен, потолка и пола приобрели некую женственную плавность и округлость. То есть, можно было смело сказать, что Шура с Сержантом находятся внутри гигантского яйца, широкий конец которого терялся в каком-то тумане, а в центре узкого была приоткрытая дверь ленноновской комнаты. Единственная оставшаяся в коридоре дверь.

— А что здесь, собственно, произошло? — обернулся он к Пепперу.

— Здесь всё в рамках физических законов. Исчезают контрфорсы, изменяется поверхностное натяжение — локация стремится к своей естественной форме. — пояснил Сержант.

— Значит, ab ovo[48]? Круговорот Пепперлэндов в природе? — с сарказмом поинтересовался Шурочка.

— А это не мне решать, — серьёзным тоном сказал Пеппер.

— Контрфорсы — это комнаты?

— Да, слои.

— То есть, вот эта семислойная луковица…

— Уже не семислойная! — раздался гневный голос из широкого конца коридора.

Шура и Сержант обернулись на звук голоса. Пеппер — с чувством собственного достоинства, а Шура — с замиранием сердца. Потому что почувствовал, что вечер действительно становится томным. Пора, как говорится, переходить от теории к практике.

Из тумана грозно и величественно выходил Морфей Морфеич. Брови его были грозно нахмурены, глаза метали молнии. Лицо было искажено яростью. От симпатичного брутального бармена Алекса остались только усы. Полы шелкового халата развевались, из-под них пикантно выглядывали кривые волосатые ноги, правда, всё ещё в чёрных чулках.

— Уже не семислойная! — повторил Морфей, подходя вплотную к Шуре. — Остался только один слой. И всё это — результат твоих гнусных проделок.

— Не только моих… — вяло попытался оправдаться напуганный (Да! Напуганный! А вы бы на его месте не испугались?) Шурочка.

— Твоих! И только твоих! Этот… — Морфей, не отводя взгляда от Шуры, кивнул в сторону Сержанта, — без тебя ничего бы не сделал! Эх, Шура, Шурочка, что же ты наделал!

Шуре вдруг стало весело.

— Мужик, ты чё сделал-то, а? — заговорил он родным сердцу каждого советского зрителя говорком Никиты Михалкова. — Я ж те дыни велел стеречь, а ты?…

— Кино, значит, любишь? — с угрозой протянул Морфей. — Эльдара, значит, Рязанова? Ну, я тебе сейчас устрою… удлинённый сеанс…

Он что-то быстро-быстро зашептал, потом поплевал в разные стороны и щёлкнул пальцами. Ничего не произошло. Он щёлкнул пальцами громче — опять ничего! Тогда Морфей грязно выругался и изо всех сил хлопнул в ладоши. И опять ничего!

— Долгие и продолжительные аплодисменты! — с усмешкой произнес Сержант и похлопал в ладоши. — Ты забыл, Морфей, здесь он под моей защитой.

Морфей Морфеич ошарашенно посмотрел на Пеппера, перевёл взгляд на Шуру и злобно оскалился.

— Под твоей защитой? Тоже мне, защитничек! Тебя-то кто защитит? Один ведь остался! Никого рядом с тобой нет!

— Как это никого? — обиделся Шура. — А я?

— Ты? Ты даже меньше, чем никто! Ты — кукла! Я-то знаю, ведь это благодаря мне ты здесь, — махнул рукой Человек с Отрезанной Бородой, как бы давая Шуре понять, что тот для него — фигура совершенно незначительная.

Он своего добился — Шура понял. И это его проняло. Доктора объял праведный гнев.

— Благодаря тебе? — угрожающе спросил он. — Тебя, значит, мне нужно благодарить? Благодетель нашёлся!

— А кого же ещё? — с почти искренним удивлением ответил Морфей. — Это ведь я…

— Бога! — с надрывом выкрикнул Шура, вспомнив всех, кто был ему дорог долгое время, и тех, кто стал дорог сейчас — Тамарку, Миху, Алика, и Ринго, и Джорджа, и конечно, Сержанта Пеппера.

— Бо-о-о-га?… — нараспев проговорил Морфей. — А давно ли ты, комсомолец, в Бога стал верить? А не ты ли в институте гордился пятеркой по научному коммунизму? Ты же даже ни одной молитвы не знаешь! Бога! Не сметь!!! — вдруг завизжал он, начиная меняться в размерах.

Зрелище было впечатляющим. Морфей Морфеич рос, и рос, и рос. Дыхание его стало шумным, сердечный ритм заставлял всё вокруг вибрировать, из ноздрей начали вырываться клубы дыма вперемежку с язычками голубоватого пламени.

— Ну, хватит уже зажигалку из себя изображать! — истерично крикнул Шура.

— Зажигалку?! Я зажгу! Я ТАК СЕЙЧАС ЗАЖГУ!!! — прогремел в ответ Морфей.

Голова его уже уперлась в потолок и, наверное, проломила бы его, но потолок оказался эластичным, он пружинил, однако сохранял целостность, обтягивая голову Человека с Отрезанной Бородой, отчего брови его наползали на глаза, а он безуспешно пытался их приподнять.

— Держи! — вдруг крикнул Морфей и швырнул в Сержанта файербол.

Пеппер, не ожидавший этого, не успел увернуться. Файербол с громким хлопком разорвался, и Сержант, вскрикнув, упал.

— Под моей защитой! — захохотал Морфей. — Вот тебе и вся защита!

Удивительно, но он всё продолжал расти. Стены и потолок уже начинали обтягивать монструозное тело, и Шура понял, что через несколько мгновений Морфей просто раздавит его, прижав к себе, всей своей чудовищной массой.

Он вдруг с каким-то отстранённым спокойствием понял, что действительно не знает ни одной молитвы, а значит, с Богом поговорить не удастся, а из этого следует, что скоро настанет самый настоящий конец. Он станет трупом.

И в этот момент на ногах Морфея лопнули чулки. До этого они себя никак не проявляли, одежда — и одежда, но и у шедевров итальянской лёгкой промышленности есть, как оказалось, свой предел.

— Вот бы Тамарка расстроилась! — подумал Шура, отрешенно наблюдая за медленно расправлявшиеся волосками на морфеевых ляжках, — Чулки-то отличные!

Он вдруг отчетливо вспомнил Тамарку, её лицо, фигуру, точёные ноги, её голос, аромат её духов и запах волос. Любимая женщина как бы встала перед ним…

Нет! Не как бы! Шура вдруг понял, что Тамарка действительно здесь, живая, горячая и страстная.

А Тамарка встала перед Морфеем, заслоняя собой своего мужчину и, глядя на него в упор, звонким голосом, нараспев, начала:

— Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твоё!..

Морфей Морфеич, сначала смотревший на неё с неким брезгливым недоумением, вдруг начал как-то съёживаться и бледнеть. С каждым словом молитвы он становился всё меньше и меньше, прозрачнее и прозрачнее…

— Аминь! — выкрикнула Тамарка.

С тихим хлопком Морфей исчез, оставив после себя лишь облачко чёрного дыма и резкий запах кошачьего дерьма.

— Я вспомнила, вспомнила! — воскликнула Тамарка, поворачивая к Шуре сияющее лицо, и вдруг тоже исчезла.

В коридоре стало темно. Только через приоткрытую дверь комнаты Джона пробивалась полоска света. Шура стоял и смотрел. Но видел только Тамарку…

— Мама, шо то было? — спросил подошедший сзади Сержант голосом торговки с одесского Привоза. Он слабо взмахнул рукой, и в коридоре появился неяркий приглушённый свет.

— Бог… Молитва… Тамарка… — Шура никак не мог связать слова в какую-нибудь мало-мальски приличную фразу.

— А Морфей?

— Пшик… — Шура щёлкнул пальцами.

— Выпей, — Пеппер протянул Шуре фляжку.

— Нет… Не хочу…

— Пей! — жёстко сказал Сержант. — Тебе нужно успокоиться.

Шура послушно взял фляжку и выпил. Там был чай с молоком. После пары глотков Доктор пришёл в себя.

— Ну что, ab ovo? — спросил он у Пеппера.

— Не знаю, — покачал тот головой. — Рано знать. Осталось ещё одно.

Шура посмотрел на приоткрытую дверь, и в груди его что-то смутно заныло.

— А Джон там? — спросил он.

— Нет. Джон ушёл. Он больше не играет на перекрёстке. Благодаря тебе. Но рояль ещё там. Иди, Шурочка, иди, не тяни время, его и так нет. Особенно здесь, — и Сержант улыбнулся. Так, как обычно улыбаются на прощание.

"Зачем мне рояль? Я всё равно играть не умею" — хотел сказать Шура, но вдруг осознал, что это не так, кивнул и медленно двинулся к двери. Он не оглядывался. А Сержант извлёк из кобуры свой револьвер и крутанул барабан. Он был почти пуст, лишь в одной каморе сидел патрон. Последний патрон.

— Без промашек и без осечек! — шёпотом приказал себе Пеппер.

Глава 41 THE END

Шура вошёл в пропахшую крепким сигарным табаком комнату и огляделся. Комната была пуста, но что-то делало её жилой — то ли очки Джона в круглой латунной оправе, простые дешевые очки, купленные в недорогой аптеке, то ли разбросанные повсюду пустые баночки из-под йогурта. А может быть, табла, стоявшая в углу и издали похожая на какого-то персонажа Маппет-шоу. Или фотография Пола, висевшая на стене и смотревшая на Шуру наивными глазами.

Доктор сел за рояль. Крышка была открыта — Джон не отличался аккуратностью. Шуре показалось, что рояль тихо вздохнул и потянулся к нему всеми своими клавишами как женщина, истосковавшаяся по мужской ласке. Он посидел немного, вслушиваясь и собираясь с духом, и взял первый аккорд. Музыка ожила. Сначала это была Половская «Let it be», потом музыка повлекла Шуру за собой, куда-то вверх и в сторону. Музыка стала его мыслями, его желаниями и чувствами. Он просто следовал за ней…

МЕРА НАМЕРЕНИЯ(ШУРИНА АССОЦИАЦИЯ)

Сочиню-ка я нынче классику, Совершенную, гениальную, Ощутив под руками пластику Трансцендентного, шедеврального. Напишу-ка я нынче песенку, Ту, где звуки аминокислотами Сочетаясь как в ДНК-лесенке, Повлекут нас спиралью к высотам. Высеку-ка я нынче статую Идеальной, любимой женщины, Соблазнительную и статную, — Страсть, в граните увековеченную. Поброжу-ка я нынче по времени, — Ленте Мёбиуса замкнувшейся. То, что было — не будет по-прежнему, То, что не было — не разрушится. Вздохи памяти не помешают мне В тишине уловить гармонию, И в сполохах необычайного Я увижу привычного корни. Только пусть тишина сопутствует, И сомнения, и одиночество, Этим актам творения грустного, Неизбежного, как пророчество. Не подслушивать и не подглядывать! Понимаю, прошу невозможного. Только вряд ли смогу под взглядами Заменить настоящим ложное. Цепкой лапкой глагола Recipe, Пятистопного ямба кружевом, Я пополню свою коллекцию Блоком с Пушкиным, няней с кружкою. И в размеренности намерений, Мир измерив меноры номером, В превосходство впервые поверю я Содержания перед формою. Сочиню-ка я нынче классику Напишу-ка я нынче песенку Высеку-ка я нынче статую Поброжу-ка я нынче по времени

Сержант Пеппер стоял в дверном проёме и внимательно слушал. Ему очень нравилось то, что звучало сейчас в Пепперлэнде. Он смотрел на Шуру тёплым, по-отечески ласковым взглядом и кивал в такт музыке. Шура не видел его, он был поглощён музыкой…

— Ну что ж, займёмся баллистикой. — сказал себе Сержант.

Он повернулся к двери левым боком, сделал несколько шажков взад-вперёд, косясь на Шуру и, видимо найдя нужную точку, замер. Его профиль, резко освещённый ослепительно белым светом, был похож на реверс старинной серебряной монеты. От императорского он отличался только закрытыми глазами.

Сержант Пеппер достал из кобуры револьвер, в последний раз покосился на Шуру и поднёс его к правому виску. Холодный ствол обжигал кожу, и Пеппер зябко поёжился. «Боже, милостив будь ко мне, грешному!» — прошептал Сержант и нажал на курок…

Пепперлэнда больше не было, ведь в нём не осталось дверей.

Потому что пуля прошла навылет…

8. НАРУЖНЫЙ СЛУХОВОЙ ПРОХОД

…

9. ЭПИЛОГ

…Вообще, роман по своей структуре похож на ушную раковину. Многообещающая, вольная долина мочки, извилины, холмы, спирали, горы козелка и противокозелка, яма трехсторонней впадины, последнее препятствие козелка — и, наконец, суть, развязка, решение всех проблем, освобождение от гнёта. Не случайно ушная раковина очень сильно напоминает человеческий эмбрион. Вдумайтесь, коллеги: во всех этих хитросплетениях линий заключены не только какие-то индивидуальные особенности человека — рост, вес, цвет глаз и волос, родинки и мозоли, но и пути его развития как личности — идеи, посещающие его; страсти, которым он подвержен; хобби и пристрастия, привычки, etc., etc… Короче говоря, вся его жизнь от начала, от первого крика — и до конца. Конец, в общем-то известен и даже, может быть, кому-то кажется банальным, но нас ведь интересует не сам конец, а, так сказать, аксессуары — время и место, наличие верхнего или интимного освещения, толпы безутешных родственников или, хотя бы, медсестры со штативом для капельницы, движимого или недвижимого имущества, чтобы успокоить или окончательно расстроить безутешных родственников… Нам интересны обстоятельства, которые довели нашего героя до exitus letalis, интересны его последние слова. Согласитесь, ведь существует большая разница между «Отче, в руце Твои предаю дух мой…» и гётевским "Свет! Свет! Дайте больше света!"

Смерть, изнанка жизни, всегда привлекала человека, и что за печаль в том, что она по сути своей непознаваема и непостижима! (А значит, она тоже от Бога, Он ведь — Непознаваем и Непостижим). А мы всё пытаемся и пытаемся Его постичь, постичь смерть и смысл жизни, ищем доказательства бытия или отсутствия и при этом даже не задумываемся о том, что…

(Из лекции профессора А.Н.Селиванова

"Анатомия современного романа с точки зрения онто- и филогенеза")

О повести Алексея Парло «Револьвер Сержанта Пеппера»

«Мы не знаем страны, в которой живём»

Ю.В.Андропов

А уж мира, в котором живём, мы, наверное, тем более не знаем. И не только потому, что, говоря пушкинскими словами, «ленивы и нелюбопытны». А еще и потому, что чересчур хорошо понимаем: этот мир не слишком-то и стоит нашего интереса. Как написано на могиле Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». И вообще, мы живём не в мире, а на войне. В том числе — и с самими собой. И эта незримая война настолько тяжела, что любая передышка в ней: от алкоголя до зримой войны с врагами «унешними» или там «буржуями», — в каком-то смысле воспринимается как огромное облегчение.

Может быть, отсюда и проистекает явный парадокс отечественного «либерализма», отчётливо сформулированного ещё Владимиром Печериным: «Как сладостно Отчизну ненавидеть / И жадно ждать её уничтоженья»? Если либерализм западного типа выражается максимами типа: «Умри ты сегодня, а я завтра», «Сейчас мы съедим ваше, а потом каждый будет есть своё», то есть крайне персонализован — ничего подобного в «либерализме» русского типа нет: полная деперсонализация, самоотречение, дезертирство из этой внутренней войны в «тридевятое царство, тридесятое государство», где можно пожить в мире — ну, не с самим собой, конечно, а с каким-то представлением о себе. Как там говорил Иван Карамазов у Достоевского: «Широк человек, даже слишком широк, я бы сузил…» А мерок для сужения понаделано — на любой вкус.

Ранние работы В.И.Ленина мало кто сегодня читает. Но в них есть множество важных моментов, описывающих жизненный выбор «вождя мирового пролетариата». Один из них — как раз тезис о том, что полностью и всесторонне развитая свободная личность должна быть готова принести себя в жертву за «счастье народное», делая всё для того, чтобы другие люди тоже могли свободно и всесторонне развиваться. В том числе — сознательно ограничить свою полную свободу, подчинив её этой цели в рамках революционной партии… В общем, понятно, почему в России «социалистическая революция» произошла, а на Западе — нет? Потому что разная любовь к себе и к ближнему своему. А раз «Бог есть Любовь», то, получается, что в России и на Западе верят не в одного и того же Бога. Тот же Достоевский в своей «Легенде о Великом Инквизиторе» достаточно ярко это показал. Как был по духу своему революционером Фёдор Михайлович, так и остался, хотя с «бесами» революции воевал еще яростнее, чем большевики — с меньшевиками и эсерами, а потом Сталин — с троцкистами и прочей «оппозицией».

А вот когда «класть живот свой за други своя» после Победы 1945 года стало вроде бы ни к чему, начались проблемы. И дело было вовсе не в «джинсах и жвачке», — дело было в самом ритме жизни.

«…Из наслаждений жизни / Одной любви музыка уступает», — Александр «Наше всё» Сергеевич и тут, как всегда, был прав. И у любви, и у музыки есть свои ритмы. «Секс, наркотики, рок-н-ролл»…

Не думаю, что без музыки могли бы рухнуть берлинские и кремлёвские стены, как некогда рухнули от звука труб войска Иисуса Навина стены иерихонские. Китайская стена, кстати, устояла, но у китайцев другая музыка: всего пять, а не семь нот в октаве…

И, конечно же, четвёрка «Битлз» — как воплощение и символ этой «новой музыки». Эти ливерпульские парни стали «своими» для миллионов людей во всем мире. Тогда — в основном, очень молодых, мальчиков и девочек, а теперь — уже почти 70-летних «мэтров». И наши дети уже воспринимают их песни уже в качестве «классики». Но «миф Beatles» продолжает жить — уже давно отдельно от реальных судеб Джона Леннона, Пола Маккартни, Джорджа Харрисона и Ринго Старра. Когда-то, очень давно, в другой галактике, мы с Алексеем Парло — тогда еще семнадцатилетние советские студенты-медики (он — Воронежского мединститута, а я — Харьковского) ночами напролёт могли обсуждать тему «Beatles: четырёхмерное искусство», — и отголоски тех юношеских споров хорошо видны в его повести «Револьвер Сержанта Пеппера».

Конечно, прошло тридцать с лишним лет, но вряд ли я могу считать себя по отношению к этому произведению беспристрастным сторонним наблюдателем. Скорее, родным дядькой, который с удивлением глядит на выросшего племянника, которого младенцем тоже качал на руках.

Конечно, и «личное чистилище», созданное в повести Полом Маккартни в виде «стеклянной луковицы» Пепперленда (по рецепту композиции Glass Opinion), и Морфей Морфеич родом откуда-то из «Матрицы», и явные отсылки автора к творчеству Михаила Булгакова («запоздало идентифицировал Шура коварную личность и хотел было броситься за негодяем, но того уже не было видно…»), а также Ильи Ильфа с Евгением Петровым (слонов не раздают, но материализация призраков налицо, а «ремонт Пустоты» явно ассоциируется с «ремонтом Провала»), и многое другое кому-то может показаться и неудачным, и чрезмерным или даже излишним.

Тем не менее, попытка «художественной деконструкции» (вернее даже — «освоения») мифа о Beatles и длящегося по сей день феномена «битломании» автором предпринята. И такое освоение совершенно необходимо для отечественной культуры, как необходимым было для неё освоение в первой половине XIX века наработанного за предшествующие три с лишним столетия объёма европейской науки и культуры: литературы, музыки, театра, изобразительного искусства и так далее.

Ничуть не ставя Алексея Парло в один ряд с Михаилом Васильевичем Ломоносовым и Александром Сергеевичем Пушкиным, не могу не отметить, что он, во всяком случае, действует в том же направлении, что и эти величайшие русские гении.

Да, и Пушкин казался многим «охранителям» чересчур «западником» и, говоря современным языком, «модернистом», и Ломоносов был вынужден сражаться на два фронта: не только против «немецкого засилья» в Академии наук, но и против тех «митрофанушек», кто считал, что и без всей этой науки можно прекрасно обойтись. «Легко быть филозофом, выучив наизусть три слова: „Бог так сотворил!“ — и сие дая в ответ вместо всех причин», — горько иронизировал по этому поводу бывший поморский крестьянин.

Несмотря ни на что, мир приходится узнавать как можно лучше, — хотя бы для того, чтобы он не мог тебя поймать. И на этом пути возможны разные открытия — как мы теперь точно знаем, не только «чудные».

Но главное — Бог есть, а Дух Его веет, где и как хощет. И всегда — иногда самым неожиданным и непредставимым образом — откликается на человеческий призыв: хоть словом, хоть делом. Собственно, об этом и написан Алексеем Парло «Револьвер Сержанта Пеппера».

Владимир ВИННИКОВ,

член Союза Писателей России

Примечания

1

Ничто не реально, и не о чем жалеть (англ.) — слова из песни «Strawberry fields forever».

(обратно)

2

Вертолёт (жарг.) — гинекологическое кресло.

(обратно)

3

Когда — нибудь я мог бы быть счастлив (англ.)

(обратно)

4

Игры гомиков (англ.)

(обратно)

5

Правда? (Англ.)

(обратно)

6

здесь: Точно. Не сомневайся (англ.)

(обратно)

7

Хочешь шампанского? (англ.)

(обратно)

8

Не волнуйся, сладкий, не волнуйся. Он — добрый хозяин (англ.)

(обратно)

9

Burton — известный английский производитель мужской одежды, обуви и аксессуаров.

(обратно)

10

Polydor — крупная фирма грамзаписи. Винилы этой фирмы котировались очень высоко.

(обратно)

11

Takamine, Epiphone, Hofner — известные марки гитар.

(обратно)

12

СКВ (устар.) — свободно—конвертируемая валюта.

(обратно)

13

Нэд Рорем — американский композитор, критик, писатель.

(обратно)

14

Папюс, наст. имя Жерар Анаклет Венсан Анкосс, ((1865–1916) — французский известный оккультист, масон, розенкрейцер и маг, врач по образованию, автор более 400 статей и 25 книг по магии и каббале, автор знаменитой системы карт Таро.

(обратно)

15

Яичница — болтушка, о, моя милая, как мне нравятся твои ножки… (англ.) — реальная история написания Полом Маккартни баллады "Yesterday".

(обратно)

16

Бараны… Все вы… Вперёд, баран… Отдай своё сердце… (англ.)

(обратно)

17

В английской традиции баран — не просто упрямое животное, а упорный, умеющий добиваться своего характер, что является положительным качеством.

(обратно)

18

Peterson of Dublin — известный производитель курительных трубок и трубочного табака.

(обратно)

19

Песня "Being for the Benefit of Mr. Kite" на самом деле является текстом цирковой афиши конца XIX века, купленной Ленноном по случаю в одной из антикварных лавок.

(обратно)

20

Оформление конверта "Sgt. Pepper" обошлось в 70 000 фунтов стерлингов.

(обратно)

21

Буквальный перевод названий альбомов Пола Маккартни.

(обратно)

22

Репербан (нем. Reeperbahn, Канатная дорога) — знаменитая улица в Гамбурге, в районе Сан-Паули. Центр ночной жизни Гамбурга, квартал красных фонарей. Немцы также называют её die sündige Meile (Греховная миля). Именно там, в ночном клубе Keiserkeller начинали свою карьеру совсем молодые Beatles.

(обратно)

23

Слэп — джазовый приём игры на бас-гитаре, заключающийся в резком ударе по струне.

(обратно)

24

Ушная раковина! Вижу! Я всё понял! Я всё понял! Ушная раковина — это сама Жизнь! (лат.)

(обратно)

25

Кэвендиш (Cavendish) — популярный сорт трубочного табака.

(обратно)

26

Здесь игра слов: Sheers — чистый, и Shears — двунога, сошки для пулемета (англ.)

(обратно)

27

Официально признан умершим (англ.) — принятая в Великобритании юридическая формула.

(обратно)

28

Стив Хаккетт — известный британский гитарист, один из создателей группы Genesis. Имеется в виду его альбом Darktown.

(обратно)

29

Закон суров, но это закон (лат.)

(обратно)

30

В разговор постоянно вплетаются слова песни «Everybody's Got Something to Hide Except Me And My Monkey» — «Каждому есть что скрывать кроме меня и моей обезьянки»: "Давай, давай, давай — Это так здорово! Чем глубже спускаешься — тем выше взлетаешь Чем выше взлетаешь — тем глубже опускаешься. Каждому есть, что скрывать, кроме меня и моей обезьянки."

(обратно)

31

Название одной из известных песен Джима Моррисона.

(обратно)

32

Отсылка к песне the Beatles «A Fool On The Hill» — «Дурак на холме».

(обратно)

33

Абраксас или (более ранняя форма) Абрасакс (греч. Ἀβρασάξ) — гностическое космологическое божество, верховный глава Небес и Эонов, олицетворяющий единство Мирового Времени и Пространства. В системе Василида имя Абраксас имеет мистический смысл, поскольку сумма числовых значений семи греческих букв этого слова дает 365 — число дней в году. Под таким названием вышел в свет второй альбом Карлоса Сантаны

(обратно)

34

©Виктория Канина, 2016.

(обратно)

35

«Внутренний свет» Не выходя за дверь, Я могу узнать всё на Земле. И, не выглядывая в окно, Я мог бы знать Небесные Пути. Чем больше путешествуешь, Тем меньше знаешь, меньше знаешь. Не выходя за мою дверь, Ты можешь узнать всё на Земле. И, не выглядывая в моё окно, Вы смогли бы знать Небесные Пути. Прибыть, не путешествуя, Видеть, не глядя…

(Джордж Харрисон)

(обратно)

36

Море дыр! Мы переплыли Море Дыр!

Голубое небо! И зеленое море!

В Жёлтой Подводной Лодке! (англ.) — текст песни Битлз "Yellow Submarine"

(обратно)

37

— Мама Мэри, я хотел бы пойти в свою комнату, почитать «Алису в стране чудес». Можно? — (здесь) Конечно, конечно. (англ.)

(обратно)

38

Пожалуйста, порадуй меня (англ.). Название песни с одноименного альбома the Beatles. Далее в разговоре обыгрываются названия песен с этого альбома.

(обратно)

39

Вкус мёда (англ.)

(обратно)

40

Люби меня (англ.)

(обратно)

41

Отчаяние (англ.)

(обратно)

42

Хочешь узнать секрет? (англ.)

(обратно)

43

Мог ли ты верить в любовь с первого взгляда? Да, я уверен, это случается сплошь и рядом… (Из песни «With a little help from my friends» — «Маленькая помощь друзей»).

(обратно)

44

Если что-то может пойти неправильно, оно пойдёт неправильно (англ.)

(обратно)

45

Baskerville Smooth — курительная трубка из модельного ряда Sherlock Holmes Collection (1987) компании Peterson of Dublin. Неизвестно, какую трубку курил гениальный сыщик, но сэр Артур Конан Дойл предпочитал трубки только этого производителя.

(обратно)

46

В Махабхарате — сестра Кришны, жена Арджуны.

(обратно)

47

Я рассказывал тебе про земляничные поля. Ты знаешь: место, где всё не по-настоящему. А вот куда ещё можно пойти. Туда, где всё плавает. Смотрю через тюльпаны на подкладке из травы, Чтобы увидеть, как живет другая половина,

Смотрю через стеклянную луковицу. (англ.) — первый куплет песни «Glass Onion».

(обратно)

48

Ab ovo (лат.) — от яйца. С начала.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

1. МОЧКА

  Глава 1 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — I

  Глава 2 ШУРИК

  Глава 3 АЛИК

  Глава 4 О ТОМ, КАК МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ ЖЕНИЛИ

  Глава 5 МИХА

  Глава 6

  Глава 7 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — I

  Глава 8

2. ЗАВИТОК

  Глава 9 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — II

  Глава 10 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — III

  Глава 11 WHILE MY GUITAR GENTLY WEEPS (THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — II)

3. ТРЕУГОЛЬНАЯ ЯМКА

  Глава 12 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — III

  Глава 13 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — IV

  Глава 14 THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — V

  Глава 15 WITH A LITTLE HELP FROM MY FRIENDS — V

  Глава 16

4. ПРОТИВОЗАВИТОК

  Глава 17 THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY — III

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

5. ВПАДИНА УШНОЙ РАКОВИНЫ

  Глава 22 GLASS ONION

  Глава 23 WITHIN YOU WITHOUT YOU

  Глава 24 EVERYBODY'S GOT SOMETHING TO HIDE EXCEPT ME AND MY MONKEY[30]

  Глава 25 MAGICAL MISTERY TOUR — I

  Глава 26 COME TOGETHER (ШУРИНО ВОСПОМИНАНИЕ)

  Глава 27 MAGICAL MISTERY TOUR — II

  Глава 28 CARRY THAT WEIGHT

  Глава 29 I'LL FOLLOW THE SUN

  Глава 30 MAGICAL MISTERY TOUR — III

6. ПРОТИВОКОЗЕЛОК

  Глава 31 THE INNER LIGHT

  Глава 32 MAGICAL MISTERY TOUR — IV

  Глава 33 YOUR MOTHER SHOULD KNOW

  Глава 34 MAGICAL MISTERY TOUR — V

  Глава 35 YESTERDAY

  Глава 36 MAGICAL MISTERY TOUR — VI

  Глава 37 OCTOPUS'S GARDEN

  Глава 38 MAGICAL MISTERY TOUR — VII

  Глава 39 HERE COMES THE SUN

7. КОЗЕЛОК

  Глава 40 MAGICAL MISTERY TOUR — VIII

  Глава 41 THE END

8. НАРУЖНЫЙ СЛУХОВОЙ ПРОХОД

9. ЭПИЛОГ

О повести Алексея Парло «Револьвер Сержанта Пеппера» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg