«Портрет и вокруг»

Портрет и вокруг (fb2) - Портрет и вокруг 851K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Семенович Маканин

Владимир Маканин • ПОРТРЕТ И ВОКРУГ

Часть первая

Глава 1

Сравнительно со мной жена была совсем молоденькая девчонка: десять лет разницы, а мне было тридцать четыре, самые те годы. Когда человеку тридцать четыре, о нем уже можно сказать и не промахнуться. «Женат с запозданием», — говорила про меня соседка по подъезду.

Зная про «запоздание», я чуть ли не ритуально любил вечерами (после трудов и суеты) возвращаться домой, неторопливо и с предвкушением подымаясь по ступенькам, а потом на лифте. «Привет!» — звучно объявлял я на пороге. И это должно было означать, что я явился домой и что я счастлив. Жена улыбалась, как и положено улыбаться жене. Двухлетняя дочка тоже улыбалась. С порога я их не видел, но знал, что они на кухне и что они улыбаются.

Жена докладывала:

— Машка опять кричала. Какой-то ужас…

— Во время массажа? — Я знал, но я спрашивал.

— Ну да.

— Почему?

— Массажистка пришла замерзшая. Руки у нее озябли и задубели — много ли ребенку надо!

Это если дело было зимой или в осень. Летом объяснение было, например, такое:

— Мне кажется, массажистка сегодня не выспалась. И нервничала. Когда она нервничает, ребенок тут же чувствует…

Я спрашивал, дергая Машку за ухо:

— Что ж ты кричала?

— Не знаю, — хихикала она, напрочь забыв неприятности.

— Кто ж знает?

Это был, в общем, не массаж, а если говорить точнее, не только массаж. Это была разработка слабых мышц. Маша перенесла грипп, а затем осложнение, и с этим мы жили: как сказал некий старичок, что за семья без своей беды. Нам повезло: осложнение зацепило лишь ноги. Маше было два года, она не ходила. Но надежда была. Разработать контрактуры в стопах, укрепить мышцы, верить и надеяться — советовали нам медики. Что мы и делали. Каждый четный день мы разрабатывали ей стопы и ноги самостоятельно (жена, реже — я), а по нечетным приходила массажистка-профессионал. За визит она брала два рубля, по-божески. Как все, кто живет реальной более или менее завтрашней надеждой, мы ладили.

Когда жена и Машка засыпали, я наконец переезжал на кухню, в выжданное свое одиночество. Включал настольную лампу. И, выложив локти под желтый круг абажура, работал. Было тихо. Было как надо. У нас была стандартная однокомнатная квартира. Иногда у жильцов над нами еле-еле слышно гудел водопроводный кран. Иногда он гудел сильнее. Мелочь, не нарушающая идиллии. И даже подчеркивающая.

Работал я без гонки. И даже напротив — с этаким ощущением недавно обретенной семейной степенности. Семья подрезает крылышки, но дает тебе вес. Дает большую массу, чтобы ты не ударом кулака пробивал фанерный лист, как пробивают его в молодости, — а чтобы сел на него и терпеливо продавливал задом. К тому же я чувствовал некую провинность перед природой, потому что юность прошла, и в протекшей воде как-никак сшибло кое-что и кое-что утерялось. Был у меня приятель, бабник и непоседа, которому лет десять — пятнадцать никак не сиделось на месте. У него росли дети и старела жена, а он все болтался в экспедициях и командировках, которые сам себе выписывал. Наконец он устал, угомонился. И теперь не может нарадоваться, что успел в жизни и то, и это. Он живет в семье. Он никуда не ездит. «Такой долг перед ними накопился, что уже не расплатиться», — любит он повторять, в особенности под хмельком. Фраза с претензией, но суть отражала. Что-то похожее было и во мне. Вроде бы долг.

Теперь о работе. В те дни я неторопливо и с достаточной тщательностью заканчивал повесть о другом моем приятеле — этот совсем никуда не ездил, жил в Москве, но без конца томился по своим родным местам: он был родом с Урала. К большому городу он так и не прижился, тосковал, дергался, однако в родные места тоже не вернулся. Невозвращение было противоречием в человеке и основной его изюминкой. Такие вот повести я тогда писал, изображая живых и знакомых мне людей. Для себя я называл этот жанр повестью-портретом.

* * *

Теперь о деньгах: подрабатывал я в детском журнале, поставляя небольшие статьи. Платили мне средненько. Но верхом не ездили: я не был обязан сидеть у них день напролет и полировать стулья своими брюками. Сговорился о работе, пожал руку — и домой.

— Привет! — кричал я жене с порога.

Направо, как войдешь, была кухня. И если жены на кухне не было, значит, она была в комнате. Разбирала там и переписывала бесконечные заводские сводки. Она лаборантка, и работу переписчицы ей дали из большого сочувствия к заболевшему ребенку. Карточек с цифрами было за сотню, в отчетный период карточками были усыпаны и тахта, и стол. Тахта стояла громадная и нестерпимо желтого цвета — подарок челябинского тестя. Зато стол был тонюсенький, модерняжка на тонкой ножке. Опенок. Жена сидела на стуле и перебирала карточки. Машка сидела в легкой летней коляске и перебирала игрушки. Такой пейзаж.

— Слышишь, Игорь, — говорила моя молодая жена, не отрываясь от переписки. — Машка опять кричала. Это просто ужас.

— Во время массажа?

— Ну да.

— Почему?

Жена искала причину. Или винила массажистку. Маша слушала и сияла.

— Чего смеешься? — спрашивал я. — Смеешься, а завтра опять кричать будешь?

— Не буду.

— Не верю я тебе. Врушка ты.

— Я не врушка. Я Машка.

Мы долго (речь о тех же, об идиллических, минутах) смеялись такому ее ответу. Затем это обращалось в игру. Мы уже знали, что так или иначе, чередуя разговорные реплики, мы ее вновь на этот смешной ответ наведем. И она знала. Игра была общей.

— Я не врушка. Я Машка, — отвечала она, и мы смеялись, даже если смеялись в десятый раз.

Потом ужинали. На кухне. Потолок на кухне был ярко-белый. Чуть ниже потолка — зияющий люк антресолей. Из люка торчала раскладушка. Ложе про запас. Если случался гость с ночевкой, раскладушка ему ставилась здесь же на кухне.

Глава 2

Например, приходил Виталик. Он приходил к нам раз в неделю, а то и чаще: милый и симпатичный паренек. Пожалуй, излишне милый и излишне подобострастный, но это не было его сутью. Он упорно называл мою жену тетей Аней, а меня на «вы» Игорем Петровичем, — столь же упорно мы пытались из него это вывести. Но не получалось. Ему было семнадцать. Родители впрыснули вежливость в самые его мозги, если не глубже; а до всемирного запанибратства он еще не дорос, не дотянулся, хотя оно вот-вот должно было в нем прорезаться — и, как известно, этого не минуешь. Именно так. Ему было семнадцать, он заканчивал десятый класс, а институт себе все еще не выбрал. Он был из таких. Из тех, кто не успевает выбрать. Правда, из-за плоскостопия служба в армии ему не предстояла: с выбором он мог не спешить. Плоскостопие ничуть не мешало ему вдохновенно играть в баскетбол. А еще он рисовал. А еще был, что называется, без ума от лирической прозы — и конечно же сам тоже писал. Прозу, а не стихи. Дух времени.

— Теть Ань… мне бы ноги вытереть. — И Виталик осторожно вносил в наш коридор свои длинные жерди баскетболиста с весенней грязью на ботинках.

— Проходи. Проходи смелее… Мне все равно убирать сегодня.

Но он говорил:

— Нет, дайте мне тряпку, пожалуйста.

— И чтобы я не слышала больше «тетя Аня»… Виталик! Неужели я старуха?

— Нет, теть Аня. Что вы!

— Опять? — И они там, в прихожей, смеялись.

Потом он проходил в комнату и, как мышонок, тихонько садился у книжной полки. Я кивал ему: привет! — сам сидел за столом и заканчивал свою поденщину. Виталик брал книгу с полки, закидывал ногу на ногу и читал. Листал за страницей страницу. Ждал меня, а может быть, и не очень ждал. Свой человек.

Аня поила его чаем с печеньем, потому что, даже если ты сыт, наполнить желудок горячим чаем никогда не лишне. Жили, кстати сказать, мы туго, и чай иной раз числился за ужин. Виталик помешивал ложечкой в чашке и рассказывал Ане о себе. О молодых заботах. Или же — рассказывал о лекарствах, он иногда доставал для Машки некоторые препараты, — был свой человек и старался быть полезным. Случалось, что он засиживался. Аня и Машка давно спали. Было сильно за полночь. А я и Виталик сидели на кухне и говорили вполголоса о том, что психологический роман устойчив как жанр лишь на одном, двух или — самое большее — трех героях.

* * *

Дядей Виталика был известный кинодраматург Павел Леонидович Старохатов. По натуре деятель, по прозвищу Граф — его так называли и за глаза, и в глаза. Ему, вероятно, нравилось, потому что такие штуки нравятся и еще потому, что если бы не нравилось, кто бы стал известного человека так называть. Он был руководителем Сценарной Мастерской, в которой я когда-то занимался и в которой из меня ничего не вышло. Нас называли «слушателями» и учили писать сценарии для кино. Таких мастерских было в те времена шесть или семь.

Когда Виталик пришел к нам домой впервые, он сказал в одну из пауз общего разговора; сказал мне:

— Вам от дяди моего привет.

— Да ну! — Я засмеялся. Потому что, разумеется, никакого привета не было. Хорошо еще, если Старохатов более-менее помнил меня в лицо.

Но Виталик был мальчик вежливый. И воспитанный. Он считал, что дядя прямо-таки обязан передавать привет, потому что как же нам тогда без этого жить? Он уже искренне поверил в маленькую свою ложь и теперь стоял на этом, как стоят насмерть. Бледный и решительный… такой он был в ту минуту.

Он повторил (и довольно жестким для юнца голосом), что если я сомневаюсь и ему не верю, он сейчас же наберет нужный номер и позовет к телефону дядю для подтверждения.

Но больше приветов он не передавал. (Подозреваю, что он и видел своего знаменитого дядю всего раз-два.)

Мастерской Старохатова я уже давно не интересовался. Я в общем знал, что почти все мои сокурсники несут свой крест пишущего человека, как несу и я, — с той лишь разницей что время от времени они выдают на-гора фильмы, которые, если удавалось, я смотрел с чувством смутной неловкости. Обо мне и того нельзя было сказать. «Как? Разве ты занимался в Мастерской?» — удивлялся кто-нибудь в разговоре. И я сам этому удивлялся. В Мастерской теперь был уже третий после нас набор. Как они там жили-были, я не знал.

Два телефонных звонка — их как раз разделяли летние месяцы — могут считаться началом.

Звонила Вера — маленький административный работник Мастерской, что-то вроде секретаря, если говорить с официальным оттенком. Пухленькая, невысокая, довольно милая женщина, если говорить по существу. Во всяком случае, она такой была в памяти, если память срабатывала сразу и не дробила восприятие на то, на другое и третье. Ей бы (по внешнему облику) очень подошло имя на «А» — Ангелина, Анна или Алла. Но ее звали Верой. «Я для вас Вера Сергеевна — ясно?!» — с некоторым наигрышем сердилась она. Или: «Прошу запомнить раз и навсегда — Вера Сергеевна!» Или: «Как только кончают Мастерскую, на другой же день называют меня просто Верой. Как девочку. Как подружку. Как будто я с ними пиво пила в перерывах. Безобразие!» — и, конечно, смеялась.

И вот звонок много лет спустя. В мае. Перед летом.

— Игорь?.. Здравствуйте. Это звонит Вера. Давно тебя не видела. — Тут она заговорила быстро-быстро, зачастила: — Приезжай в Мастерскую. Как-нибудь. Посмотришь фильм. Посидим. Поболтаем.

Я ответил, что приеду. Что конечно же и обязательно как-нибудь приеду.

— Не приедешь, я тебя знаю.

— Ну почему же?

— А хочешь — я к тебе приеду в гости?

— Приезжай.

— Но лучше не надо, — верно?

— Тоже ошибки не будет.

Посмеялись.

— А что, если я в самом деле нагряну в гости? Я ведь еще твоей жены не видела. И вообще. Разве я не могу приехать в гости к своему бывшему… (Тут она сделала еле заметную паузку, крохотную, какую умеет делать истинная киношница. Другая бы женщина выдала паузу емкую. Или даже затянуто-значительную, чтоб без промаха. Или, тоже бывает, хихикнула бы в придачу.)…К своему бывшему… слушателю.

— Конечно, можешь — приезжай.

— Могу? — Она как бы настаивала.

Я недоумевал: чего ради затеян треп? — а ведь чего-то ради он был затеян. Потому что ни я к Вере, ни она ко мне без дела, притом важного, не потащимся. Без дела мы и звонить не рискнем. А дел у нас не было, это точно.

— Вера, если приезжать, то приезжай, — сказал я с нажимом, потому что не знал, что сказать дальше. — Пока.

Но трубку, конечно, не повесил.

— Вот и дождалась. Вот и «пока» мне сказали.

— Обидчивая?

— Может быть… А у тебя, конечно, все хорошо. Все прекрасно. Все замечательно. Сидишь в своей келье и…

— А ты не сидишь в своей келье? — Я вдруг озлился.

— Не знаю. Зато я знаю другое — поговорить по-человечески стало не с кем. Чуть трудно — все от тебя разбегаются или «пока» говорят. Гадостно…

И тут она расплакалась, — ее слезы и всхлипы накатили на меня в полной мере, как будто это въявь и рядом, а не на другом конце города… Прошла еще минута. Разговор мы кое-как закончили, Вере уже было неловко, что она ударилась в слезы. А я изо всех сил зазывал ее в гости. Более того — я клятвенно обещал сам приехать в Мастерскую.

— Не обязательно, — сказала Вера. — Живи спокойно и, бога ради, не волнуйся. Это у меня нервы.

* * *

В свой час я вышел с Машкой на воздух, — толкая коляску по асфальтовой тропке, вез засидевшееся дитя навстречу кислороду.

— Мы смотрим на людей? — спросило дитя.

— Ага.

С дальнего пригорка мы видели выход из метро — Москва шла с работы, пульсировала, выдавливая людей из-под земли порцию за порцией, как выдавливают начинку.

Манеры киношниц я не любил и отчасти переносил эту нелюбовь на самих киношниц. Разговор, как ни изворачивайся, идет рядом с чувством, как правая нога с левой, — однако киношница не вполне способна отличить, что у нее свое и что с экрана, от которого она только-только оторвала ненасыщаемые очи. И потому тонкие характерные паузки в начале разговора и бурные слезы под занавес тебе лучше всего не принимать близко, таков опыт. Тем более что эти малые истерики вовсе их, киношниц, не угнетают, наоборот. Они их очищают. Они их просветляют. Они — часть их жизни.

— Так я приеду. Слышишь?! Слышишь? Соберусь и приеду, — говоришь ты, тронутый (а точнее сказать — ошарашенный) ее слезами.

— Не обязательно, — отвечают тебе. — Это я так. Нервы.

Она отвечает и слышит в эту минуту самое себя, как некоторые мистики слышат бога. Фразы ее после маленькой истерики сочны, упруги, свежи — слова блестят, как блестят листья после дождя.

* * *

Летом мы отбыли в деревню.

Мои старики выглядели неплохо, даже лучше, чем я ожидал, — последний, видимо, всплеск жизни. Им было уже под семьдесят, самые те годы. Дом состарился и заметно врос в землю. И яблони раскорячились — тоже старость. Но белый налив был все так же хорош и нежен. И мать все так же стеснялась возить его на продажу. То есть она преотличненько возила, и продавала, и торговалась, и всякое такое, но, если Машка, я и жена приезжали, стеснялась. Ей не давало покоя, что она школьная библиотекарша.

— Какая ты теперь библиотекарша? — сказал я. — Теперь ты пенсионерка.

— Была ж ей.

— Что?

— Была ж библиотекарша как-никак. — И она строго поджала губы. Библиотека в школе и торговля на базаре для нее в эту минуту были несовместимы.

Старая закваска. Ни убедить, ни объяснить. Белый налив так и погнил вполовину. А базар, как выяснилось, был теперь всего в двух километрах — на пыльном перекрестке. То есть и везти далеко не надо. Я бы сам отнес яблоки. Я бы постоял у прилавка. Я бы продал. Она едва не упала в обморок, когда я предложил погрузить белый налив мне на спину и двинуться с ней вместе к перекрестку.

Отец стал совсем старичком — рот запал, шепелявил отец с каким-то присвистом.

— Я теперь как Соловей-разбойник, — засмеялся он и присвистнул раза два, чтоб я отметил и оценил.

Когда выпили, отец завел речь о том, что он неплохо и с пользой для людей пожил. И ведь немало пожил, пора и честь знать. Потом он долго кашлял. Потом сказал:

— Сейчас я выпивши, — извинительная интонация, — а когда протрезвею, я тебе о дочке что-то скажу.

— О Машке?

— О ней.

— Скажи сейчас.

— Нет. Я тебе после скажу… Оно не так скажется — а ты обидишься.

Но конечно же он сказал. Потому что чем сильнее уходишь от разговора, тем отчетливее разговор остается с тобой и с твоим собеседником — и деться вам обоим уже некуда. Но сначала мы с отцом спустились к реке: смотреть пуск и первые труды парома. Я любил смотреть. Я даже заспешил: хотелось увидеть. Я поторапливал отца и спросил, куда же денется теперь перевозчик, то есть лодочник. Отец вдруг сурово брякнул, что в деревне с голоду не помирают. И что перевозчик будет держать перевоз в Демьяновке. Десятью километрами выше. Не пропадет.

— Ну и очень хорошо, — миролюбиво сказал я, не понимая, откуда его раздражение.

— Вот то-то.

А я смотрел на буксирчик, который перемещался по глади реки туда-сюда. Перед своим первым подвигом он был необыкновенно суетлив — бегал, фыркал и явно нервничал. И напоминал видом и ролью шустрого деревенского кобелька микроскопических размеров и с не вполне приличным именем — Хер. На воде темнела огромная масса парома. Буксирчик уже плясал вокруг нее. Пристраивался.

— Слышь, Игорь, — сказал отец, — я о дочке твоей.

— Да.

— Не обидишься?

— Не обижусь. — Я засмеялся; я смотрел на все это куда проще.

От ближнего к нам, недавно сколоченного причала несло свежей стружкой. Ока притихла. Деревья по берегам млели.

— Если она, — отец глотнул побольше воздуху, — убогой будет, неходячей то есть, оставляй ее у нас, насовсем. В деревне не пропадают.

И он помолчал так внушительно, что в просвет его слов можно было бы сплавать на ту сторону Оки и без спешки вернуться. Потом он добавил:

— А мы помрем — у дядьки Толи останется. Он помоложе.

Меня тронуло и это «помоложе», и «мы помрем», и где-то за кадром «дядька Толя», потому что минута идет за минутой, ты живешь и думаешь, что живешь вечно, но однажды такие слова тебя тронут. И уже будут трогать время от времени. Запах с того берега. Я долго и рассеянно рассматривал крыши изб в мареве. Мы смотрели с бугра. Вечерело. Ласточки описывали круги возле задымившей трубы — они проделывали это математически правильно и чисто, круг за кругом, при высочайшем совершенстве лёта.

— Там будет видно, — ответил я отцу. — Пусть Машка сначала подрастет. А там будет видно.

И все. Рассуждать и делать прикидку на будущее я не хотел — я знал нечто, чего не знали другие. Недавно после «прогулок» по горячему песку я массировал ей ноги. И, делая сгиб в колене, вдруг почувствовал силу упора ноги. Я с ходу преодолел, согнул ей стопу, и нога сникла, опять была вялая, однако оно уже было со мной и во мне — ощущение. Я не поверил. Машка лежала на животе и повторяла подманивающее «гули-гули-гули» (поодаль россыпью темнели и постанывали голуби). Я продолжал массировать. Я не верил и думал, не галлюцинация ли. Но голуби бродили. Машка им гулькала. Песок был горяч. А в моей ладони было то самое, не остывшее еще ощущение. Я промолчал об этом. Ни врачам, ни даже жене, ни даже самому себе. Чтоб не спугнуть.

* * *

Часам к двенадцати дня, когда песок нагревался, я тащил Машку к реке — тащил на себе, а потом мы «прогуливались». Я ставил ее на ноги, как ставят манекен или большую куклу, крепко придерживал ее под мышками и с ней вместе делал шаг за шагом. Она перебирала ножками. А вес ее тела держал я. И тогда она была в силах переставлять и погружать стопы в раскалившийся на солнце песок. Это было лечение. Четырежды в день, не больше и не меньше.

Поостыв и повалявшись всласть, я вынимал из сложенных в сторонке брюк письмо от Виталика — он писал часто. Щурясь от солнца, я читал, например, о том, что «Воры» (рассказ Чехова) являются, как оказалось при внимательном изучении, прямой копией лермонтовской «Тамани». Оказалось, что это сколок, несомненно сколок, пусть даже очень талантливый. И что как же быть и как теперь жить на белом свете, если даже Чехов не всегда самостоятелен. Ведь критики твердили и твердят, что вторичное не пахнет. И уж как-нибудь Чехов слышал об этой их мудрости… Виталик был вконец расстроен. В постскриптуме мальчик сообщал, что он расстроен, и что ему скучно, и что от скуки он «замыслил» сразу два романа. Один на бумаге. Как прозаик. И один на земле. Как человек.

Жара была, какой и должна быть летняя жара: мозги плавились. Машка была пристроена в тени. Я лежал на белом песке, и делать было настолько нечего, что тупо и неотвязно думалось о том, что скоро обед, а там вечер, а завтра, слава богу, уже и дело есть — идти и смотреть, как кастрируют коней. Увидишь это не часто; знание есть знание, а дармового знания я старался в те годы не упускать. Тем более такого знания, — я усмехнулся: тебе, мол, семенному, теперь только и смотреть, как кастрируют. Полезно, братец. Для души твоей очень полезно.

— Игорь!.. Игорь! — звала обедать матушка, она кликала высоким и писклявым и бессмертным своим голосом — звала, потому что не различала меня на песчаной полосе берега. Она уже плохо видела.

* * *

Коней кастрировали на той стороне Оки — это делалось возле загона, в десяти — пятнадцати шагах от изгороди, на траве. Сначала неторопливо решали — которого. «Начнем с Жулика?» — «Как хочешь». — «Он приметный!» И на коня набрасывали самую обычную петлю. Он упирался и, хотя уже был с петлей на шее, забивался в самую гущу табуна — думал, может, не найдут, в прятки играл. Слышался храп, сап, иногда ржанье. Всего в этот день было кастрировано шесть коней. И в полном соответствии с природой в ведро было брошено двенадцать громадных яиц. Потом ведро унесли для отчета, потому что так полагалось.

Сначала коня оттесняли от табуна — выводили из загона и связывали хитрой восьмеркой шею и заднюю ногу. Фиксировали и вторую заднюю ногу для верности. Подсекали — и конь разом валился на бок. До подсечки кони вели себя спокойно, а дальше были они спокойны или нет, значения не имело. Лежащему коню задирали задние ноги враскоряк — делали это сразу пять человек, все, кто здесь был. До этого двое или трое просто стояли. Посмеивались и покуривали. Теперь они включались все разом. И были предельно собранны, особенно если выпадало удерживать заднюю ногу. Конь лежал на спине, дрыгался и иногда вставал на голову.

Наконец, навалившись и придавив, замирали в ожидании, и кто-то звал — он звал совсем негромко: «Галь!» — и из землянки возле загона выходила девушка и шла к распластанному коню. Ей было лет шестнадцать, совсем зелень, звали ее Галочкой. Она была в белом халате и сама была беленькая. В одной руке держала скальпель, в другой — ведро с дезинфицирующим раствором. У нее были быстрые голубые глазенки и миловидное лицо. Рязаночка. Свое ведерко она каждый раз уносила в землянку и опять выносила, потому что, пока коня валили, ведро могли сбить. После подсечки все шесть коней бились и метались, будто дело шло о жизни и смерти, такое вот заблуждение.

Третий по счету конь после операции не вставал. Лежал, закатив глаза. Уже Галочка плеснула напоследок на рану жидкостью из своего ведерка. Уже распутали ему ноги. Уже освободили шею. А он не вставал. Один из конюхов нес к оранжевому ведру яйца — они еле вмещались в его ладони. «Какое добро пропадает!» — подмигнул он мне, проходя рядом. Другой конюх трепал по шее лежавшего в обмороке коня.

— Вставай, вставай! — говорил он.

И опять:

— Вставай, вставай — колхозным будешь!

Конь встал, встряхнулся — и с ржаньем побежал в поле. Их всех после этого выпускали побегать. И пожевать травку. Он бегал, ржал: в табуне ему отзывались.

Должно быть, меня это волновало — кастрирование коней. Должно быть, я всерьез думал, что мне это созвучно. Дескать, женился. Дескать, уже семья и ребенок есть, и в каком-то смысле с моим «я» покончено. И уже для других свобода, воля, зеленые луга и так далее. И, ей-богу, я бы слаще вздохнул, если бы хоть один, потный, горячий, с дрожащим животом, вырвался из их рук и понесся по полю с победоносным и пьянящим ржаньем, — но он конечно же не вырвался и не понесся по полю. Ни один.

Конюх улыбался.

— Да, — говорил он, — хорошие кони будут. Большое мы сегодня дело сделали.

И опять улыбался, мы сидели рядом и курили…

— …Если их не кастрировать, они же не работают.

— Да?

— Даже запрячь не даются. Ничего не умеют. И ничего не хотят — лодыри…

Он рассказывал. Пояснял:

— А знаешь, как они кобыл кусают? Я тебе покажу у бурой шрамы на шее — будто ее топором отметили. Посмотреть хочешь?

Но не захотел я смотреть шрамы.

* * *

Так и бывает. Ты помнишь всякие такие слова: «индивидуальность», «конь», «ржанье» — и думаешь, и передумываешь наново, — а твои старенькие папа и мама до беспамятства рады и чуть ли по комнатам не скачут, потому что сыночек наконец-то расписался, и загс, и печать настоящая, и все честь честью. Они радовались. Они не пели песен, но они сияли и излучали свет. Три года мы были женаты, и все три года они сияли и излучали свет и готовы были отдать нам дом, огород, одежду, яблони и даже свои старые кости, если бы они хоть на что-то сгодились. Позже они стали прижимисты, потому что старость свое брала. Но в то время они не могли на нас надышаться — это точно.

Так прошло лето.

А потом они помогали нам погрузиться сначала в автобус, затем в электричку. И вот медленно и надежно, объем за объемом, вползали за нами банки с соленьями, с вареньями, авоськи с яблоками и маминой стряпней — сначала в автобус, затем в электричку. Присвистнув, электричка рванулась. Я высунулся из окна и вовсю махал им рукой. Жена держала Машку на коленях. Маша была в белой панаме.

— Приезжайте! — кричал оставшийся на платформе отец, а мать держалась за платочек. — Приезжайте-е! — а я махал им рукой и чувствовал себя вполне семьянином, Петром Петровичем или Иваном Иванычем, который возвращается со своей семьей и с этими вареньями и соленьями. Чувствовал себя мужчиной в доме. Немножко неандертальцем, которому удалось натаскать для племени рыбы из залива. Чувство мне нравилось. «Колхозным будешь», — вспомнил я конюха.

Второй телефонный звонок раздался, когда мы уже вернулись из деревни домой — после лета.

— Алло, — сказал незнакомый женский голос. — Я звоню по поручению Веры Сергеевны. Она просила вам позвонить.

Женский голос продолжал:

— У них в Мастерской сменился номер телефона. Вера Сергеевна просила, чтоб я непременно дозвонилась к вам и этот номер вам сообщила, — запишите.

— Я должен ей позвонить?

— Этого я не знаю. Запишите номер.

Я записал. И без мало-мальской душевной чуткости подумал: чего ей все-таки от меня надо?

Глава 3

Вера уговорила меня помочь ей. Я отнекивался, — склонила меня одна черточка в ее рассказе, в сущности совсем мелочь. Так и бывает. Ты приходишь поболтать, клюешь на какую-то мелочь, соглашаешься и собираешься только самую малость промочить ноги, а потом влазишь в воду по грудь, если не с головой. Мы с Верой сидели в какой-то угловой харчевне — кафе как кафе. Двое за столиком. Был сентябрь, полно арбузов. Мы купили половинку с ярко-алым срезом и быстренько ее съели. Но если не считать арбуз, семечки и арбузные разводы на столе, то издали виделось то самое — чистенький столик, и двое за столиком, и две чашечки кофе. Как у киношников.

— …И если бы не кое-что в твоем рассказе, я бы не согласился.

— Значит, согласился? — Вера улыбнулась.

— Да.

— Как хорошо!

Почти тут же радость ее исчезла, потому что так уж мы устроены. До той минуты, как я пришел в харчевню, выслушал ее и согласился помочь, она на меня надеялась и рассчитывала. Ей казалось — главное, чтоб согласился. А как только я согласился, ей вдруг подумалось, что я ведь, пожалуй, ничего не сумею. Или мало сумею. Я вместе с моим согласием почти тут же в ее глазах обесценился, такое бывает.

— А что же это за кое-что было в моих жалобах? — спросила она.

— Не скажу.

— Почему?

— Так… Это уж мое. Можно считать — личное.

Она надула губы, будто бы обиделась, — но глаза ее не обиделись. И она продолжала говорить уже просто так, по инерции. Играя в игру.

— Я-то думала, что ты согласился потому, что все еще немного меня любишь.

Такой вот она взяла тон.

— Разве же я сказал, что не люблю?.. Я люблю, — ответил я тихо, но с некоторым нажимом. Чтобы попробовать лед. И чтобы слегка ее попугать. — Может быть, я только потому и согласился.

Вера вскинула глаза — самую чуть растерялась. Если бы я ее до сих пор любил, скажем, скрытно и про себя, это было бы много. Это было бы для нее ненужно много. Ни к чему. Тем более что это означало бы, что я отчасти псих. И значит — не очень-то надежен в порученном мне деле, могу все испортить.

Помолчали.

— Ну-ну. Не бойся… Извини, — рассмеялся я.

— Ты меня напугал.

Мы оба перевели дух и теперь заговорили спокойно. В кафе было жарко. Пахло пригорающим жиром. Так как толк пошел про любовь и всякое такое, я (неожиданно для самого себя) осанисто повел плечами и сел прямее. Огляделся. Что там ни говори, а в кафе быть с Верой приятно. Она не так уж безоговорочно красива, но лакома, хороша. Тут уж ничего не скажешь. Из углов нет-нет и поглядывали, постреливали глазами мужики на нее. И на меня в связи с ней. Оценивали. И хорошо, что она сейчас не курила (в этой харчевне не разрешалось), — иначе бы мужикам думалось, что это не так уж недоступно — сидеть с ней вдвоем за столиком.

— Курить хочется. — Я сглотнул слюну.

— Потерпи.

И я потерпел. Мы сидели сейчас глаза в глаза; когда-то я любил Веру, а она меня, — роман не был длительным. И быть может, поэтому добро наше не расплескалось туда-сюда в мелочах и даже по памяти чувство осталось свежим и чего-то стоящим. Могло быть куда ординарнее… Так что, возможно, не мужики из углов, не их взгляды и скошенные на нас глаза создали настроение и энергетическое поле, а та любовь. Потому что любовь тоже создает задним числом свое поле, как и всякая память.

Так или иначе, видеть Веру было приятно. А когда мы уславливались о встрече в этой харчевне (я позвонил, и мы условились), мне было муторно и неловко, и я даже шеей чувствовал, что общаюсь с киношницей. А когда Вера с солнечной улыбкой (по телефону просвечивался каждый оттенок) сказала, что, стало быть, мы встречаемся в угловом кафе, совсем как у Антониони, меня едва не стошнило. Я скоренько попрощался, бросил трубку и минуту-две сидел с уксусной мордой. Она так и сказала. Как у Антониони.

* * *

То, что Вера на ножах со Старохатовым, я знал и раньше. По слухам, распря продолжалась. Но я думал, что это будни, чепуха, семечки, то известное и столь распространенное сейчас состояние динамического равновесия, когда ты и в атаке, и в защите, и обижаешься, и огрызаешься, а в общем, — а в общем работаете бок о бок и все хорошо. Жизнь как жизнь. И зарплата тоже идет, как и положено идти зарплате. Старохатов и Вера; а в переводе это значило — директор и маленький администратор; можно даже — директор и маленький человек. Такое вот противостояние, если только слово «противостояние» не звучит совсем уж насмешкой, а у них насмешкой оно не звучало.

Граф был велик. Он был именит, влиятелен и даже популярен — он был Старохатов. Вера была никто. В разговоре я мог бы поболтать об их распре, посудачить, мог бы и позлословить, но уж никак не влезать и не участвовать в этом. Теперь получалось, что я влез. Пообещал влезть.

В Сценарной Мастерской, во время о€но, я был дружен с Колей Оконниковым — Оконников был один из немногих наших, из кого в кино что-то вышло, и вышло неплохо. А когда-то Коля написал первый сценарий совместно со Старохатовым. Фильм тогда был поганенький, дохленький, но все же фильм. Я его видел: и афиши видел, и саму ленту. И вот у Веры вдруг появилось запоздалое подозрение, что Старохатов свое соавторство Коле в тот раз навязал… Нет, она знала это не точно. Не наверняка. Но когда-то она видела тот сценарий на столе у одного режиссера. Нет, читать не читала. Но заметила, что на титульном листе была лишь одна авторская фамилия — Оконников. И что же?.. А то, что сценарий, стало быть, существовал сам по себе, а Старохатов навязал ему свою фамилию позже.

— Зачем тебе все это надо? — спросил я (мы сидели с ней в харчевне, и разговор только-только начинался).

— Как зачем? Он же ограбил Колю!

— Ах-ах! — сказал я.

— Что? Разве не ограбил?..

— Вера, — я засмеялся, — мне таких слов ты не говори, ладно? Я ведь нюхнул кино. Самую малость нюхнул, но мне хватило.

— И напрасно.

Тут же с пафосом она сказала — ведь я справедливый мужик. И неужели же такой факт меня не возмущает?

Я подумал, прислушался к себе. Вспомнил об успехах Коли Оконникова. И сказал:

— Нет. Не возмущает.

— Но почему?..

Она завела вечную песенку всех маленьких честных администраторов — жалобную песенку. Дескать, так уж, видно, создан мир: чем лучше и чище человек (имелся в виду конечно же я), тем меньше он жаждет бороться с грязью. Дескать, эти-то лучшие и чистые — они только и умеют умывать руки и отсиживаться. Равнодушие, дескать. Пассивность. Ну, и так далее — все то, что говорится в подобных случаях… Но я такие наживки в своей жизни встречал. Я не клюнул. Я даже рассердился на Веру: уж не хочет ли она, чтоб сторонние люди чистили их конюшни? Или мне делать больше нечего?.. Или, может, я за эти годы стал похож лицом на дебила — неужели она всерьез рассчитывала и думала, что я соглашусь?

Она сказала:

— Нет — значит, нет… И хватит об этом.

Помолчали.

— Можно вопрос?

— Спрашивай, — сказала она унылым голосом. Сидела, сложив руки на коленях. Вид отсутствующий. Милая и симпатичная женщина, а занималась столь склочным делом — на нее мужчины глазеют, вино на столах, лето жаркое на исходе, и ведь не так уж много нам этих жарких лет осталось.

— Хочу спросить. Интересуюсь… Тебе хочется, чтобы я узнал у Коли, обобрал ли его Старохатов?

— Да.

— Тебе это очень нужно?

— Да.

— Хочу спросить — тебе это нужно, чтобы восстановить некую справедливость? Или чтобы сделать пакость Старохатову? — И я засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Разве нельзя посмеяться?

Она помолчала. Подумала. Потом сказала:

— Мне, Игорь, не нужно ни то, ни другое.

— То есть?

— Мне нужно… хорошо… Я расскажу.

Оказалось вот что: у них в Мастерской побывала комиссия из Госкомитета; в присутствии этих важных птиц Старохатов и Вера сцепились («…и кто меня потянул за язык? Я, наверное, Игорь, схожу с ума»). Был крик, и была брань. То есть это Вере поначалу казалось, что крик и брань, и что она со Старохатовым сцепилась, и что идет некая борьба, на самом же деле — нет. Ничего подобного. Старохатов попросту ругал ее за дисциплину в Мастерской. Старохатов сидел слишком высоко и с своего «высока» поучал ее, и ни о каком «сцепились», ни о какой борьбе не могло быть и речи. Скорее всего, Старохатов пощелкивал ее ногтем, как пощелкивают маленькую заводную игрушку, у которой отчего-то заело пружину.

Вера вдруг это поняла, то есть про заводную игрушку, потому что такое понимается именно вдруг. И сорвалась. Ни с того ни с сего, по смутной памяти, ляпнула, что Старохатов нечестен, не чист на руку. В чем нечестен?.. А вот в чем. Он навязывает соавторство молодым и неоперившимся сценаристам. Обирает их.

И лучше б она молчала. «Наконец-то вы высказались», — негромко заметил Старохатов и улыбнулся. И даже отвечать не стал. И представитель Госкомитета тоже покачал головой: «Ай-ай, Вера Сергеевна! Надо же быть сдержаннее». А другой представитель побагровел и сказал, что сейчас разговор не тот и не о том. Но что за такие слова полагается отвечать и что вот они специально вызовут Веру («вызовут!»), и пусть она представит факты, если их имеет.

Это и пугало. Здание Госкомитета. Под крылом Госкомитета всё, начиная от громадины «Мосфильма» и кончая такими маленькими лавчонками, как Сценарные Мастерские, — и вот ее, Веру, тихого и малого человечка, вызовут туда, и какие-то дядьки будут спрашивать, грозить, выговаривать: «Какое же вы право имели бросаться словами?» Или: «Клевета есть клевета. Почему же вы, дорогая моя, клевещете на человека?» Так что ей теперь не до жиру, ей хотелось иметь что-то себе в защиту. Не пакость Старохатову, а хоть что-то себе в оправдание. Вера боялась. Она до дрожи боялась, хотя и беспрерывно лезла сама на рожон: она вообще была трусиха. Это-то и характерно.

— Кому ты нужна? — сказал я. — Никто не станет тебя вызывать.

— Ты думаешь?

— Уверен.

С боязливостью в голосе она сказала:

— А вдруг?

Не такая уж она былиночка, стреляная пташка, — это, конечно, тоже мне пришло на ум. Пришло, но тут же ушло. И Вера осталась былиночкой на весь этот день, как ей и хотелось. Тихой и ломкой былиночкой, которой нужно помочь, коли уж подул ветер… Когда мы вышли из кафе, обоим и сразу же бросился в глаза скверик, подобие скверика.

— Ага? — спросил я.

— Ага.

Четыре клена и одна примитивная скамейка. И почему-то распиленное на поленья дерево. И несколько бревен слева. Погода была золотая — в воздухе плыл сентябрьский мед. Мимо спешили люди. На меня нашло: показалось, что все вокруг принадлежит Вере и мне — такая минута! — я сказал, что хорошо бы сейчас поехать за город. Подмосковье, бабье лето, белые грибы, обвалившаяся часовенка… Вера насторожилась. Ей мигом подумалось, что я забрасываю удочку на этот самый счет. Или, лучше сказать, на тот самый. Может быть, я и забрасывал удочку, потому что бывает, что забрасываешь и себя не знаешь. Но Вера тут же спросила: а как у меня с женой, говорят, она совсем молоденькая?.. Все хорошо, сказал я. Все нормально. В свою очередь я по инерции спросил, как у нее с мужем. Все хорошо, ответила она. Все нормально. И тут мы оба засмеялись — пронесло.

— А сознайся, — сказал я, — ты ведь напугалась, когда я заговорил про бабье лето и часовенку?

— Ну вот еще!

— Напугалась.

— Да брось… Что нам-то с тобой ходить вокруг: если уж очень будет надо, договориться сумеем. Или нет? — Слова были отчеканены, и стало ясней ясного, что договариваться мы не станем, прошлое есть прошлое. А сейчас настоящее.

Словом, она вела разговор как хотела. Мы закурили по второй.

— Игорь.

— Да.

— Скоро ли ты соберешься к Коле?

— Если обещал, значит, скоро. На днях. — И тут меня совсем проняло, голос дрогнул: — Вера… Ты не волнуйся. Сделаю. Сделаю. Все сделаю.

Я подумал заодно (и Вере не сказал об этом), что кроме обещанного я поразузнаю у Коли Оконникова о каком-нибудь греющем и теплом местечке. Надо ее пристроить и развести со Старохатовым: заклюет бабенку. Ей там не жить. Есть ведь, к примеру, Сценарные курсы. Или курсы операторов. Или ВГИК с его факультетами и ответвлениями. (Я перебирал в памяти учреждения, где Коля Оконников мог иметь вес и влияние, — да мало ли мест и местечек, где нужен дельный администратор малого калибра. А Вера была именно таким администратором — дельным. Всегда чистенькое и вывешенное расписание. Всегда спокойное взывание к дисциплине. Умение ладить с парнями, которые не ладят ни с кем. И так далее.)

Я еще раньше, когда сидели в кафе, о таком варианте подумал. Но мельком.

* * *

Все, а точнее — почти все, я выложил жене, и даже она, женщина двадцати четырех лет, сказала:

— Некрасивое дело. Не лезь в него.

Но сначала Аня произнесла это буднично, безлико. И я успокоился. Куда хуже, если б она сказала эту фразу тут же, в отклик, единым духом, потому что женскому чутью веришь невольно, особенно если оно касается какой-то «истории», в которую можно вляпаться. Обстановка для домашнего пророчества была самый раз. Жена кормила с ложечки нашу Машку — дочь сидела у нее на коленях. И вот рука с ложечкой тянулась к каше, подгребала, черпала и несла к детскому рту. Все было чрезвычайно размеренно. Туда и сюда. Как маятник. И если бы (а я рассказывал о Вере и ее просьбе) было хоть что-то настораживающее, хоть где-то, хоть за тридевять земель, рука с ложкой дрогнула бы. Или приостановилась. Или еще что-то. Но эта семейная кардиограмма была сейчас спокойной и ясной — рука с ложкой, полной каши, двигалась с безупречной ровностью. И с той же ровностью голос Ани сказал:

— Некрасивое дело.

— Ну и что же, — ответил я. — Надо же помочь человеку.

Аня промолчала. Кормила Машку.

— Кроме того, — как бы в запас сказал я, — мне и самому любопытно, обирал Старохатов или нет.

— Так и скажи сразу, — усмехнулась Аня. — А то — помочь человеку! Помочь старому другу в беде!.. Слова-то какие!

— Чем тебе не нравятся слова?

— А тем, что если она твой старый друг, как ты говоришь, — и только тут ложечка с кашей дрогнула, отыграла секундное колебание и поползла дальше, — то почему она ни разу не пришла к нам в дом? Почему? — Аня набирала обороты. — Почему она ни разу не поинтересовалась, начал ли ходить твой переболевший ребенок!

— Да ты просто ревнуешь!

— Я?

— Конечно!.. Не роняй кашу.

— А почему у тебя оказываются хорошие друзья, которые живут почти рядом и о которых я ни словечка не слышала?

— А потому, моя рыбка, что ты знала, когда выходила замуж, что мне тридцать лет. Мне тридцать, а тебе двадцать. А если ты невнимательно прочла в паспорте мой год рождения, я сейчас же тебе его принесу.

И мы немного покричали. Такое у нас бывало. Но не всерьез.

А уже вечером следующего дня, словно бы в помощь, пришла Вера.

— Я с коньяком. По-киношному… Это ничего? — говорила она, стоя в дверях, и с улыбкой смотрела на мою молодую жену.

Я был на кухне, но чувствовал, что сейчас женщины обмениваются взглядами. Обе улыбались. Хотя жена стояла так, что я видел лишь ее затылок (на звонок открыла она), я твердо знал, что ее улыбка на месте. Вера была в элегантном брючном костюме. Аня в цветастом переднике с красной полосой вдоль всего овала. Вере — тридцать девять. Ане — двадцать четыре. Все было как бы расставлено и продумано свыше, и даже разница была в пятнадцать лет ровно. Не в четырнадцать и не в шестнадцать.

После некоторой утряски в психике (гость — ужин — угощать!) Аня сказала:

— Надо же приготовить… Я сейчас.

И, сжимая врученную бутылку, она отправилась на кухню. Вера за ней.

— Я вам помогу.

— Не надо. Что вы!

— У вас есть другой передник?

— Старенький.

— Вот и ладно… Давайте я его надену.

Пауза.

— Давайте, Анечка. Давайте старый передник.

Я взял Машку, усадил ее в коляску — и гулять. Был час прогулки. Потому что, как ни парадоксально, оставить женщин на кухне — это самое правильное и самое примиряющее. Вечер был тепл, я возил Машку вокруг дома и тихо надеялся, что женщин сплотит коллективный труд.

Так и оказалось.

— …Ты всегда клади в салат больше помидоров, — учила Вера.

— Мне казалось, огурец ароматнее.

— Конечно, ароматнее. Но он сушит салат. А для запаха, поверь мне, достаточно одного-единственного огурчика.

В плане внекухонном они общались тоже легко и столь же легко. (Вера делала свое дело.)

— Он злобный, Анечка, — объясняла она. — Он злобный и злопамятный тип.

— А я-то думала: Старохатов!.. Такое имя. Такая популярность!

— Анечка, он обирает, он грабит ребят.

— Но, может быть, он дает вашим ребятам какие-то очень ценные советы?

— Может быть. Но за свои советы пусть берет вот эту бутылку коньяка. Пусть берет коньяк, пусть берет торт. Пусть берет красивые часы. Если уж не может не брать.

И после паузы сказала, помешивая ложкой в салатнице:

— Но пусть не берет у них половину денег. — И пояснила: — Ты, Анечка, знаешь ли, сколько стоит сценарий? Нет?.. Я тебе скажу: вместе с потиражными это примерно десять тысяч.

— Новыми? — Аня ахнула. Мою молоденькую жену, мыкавшуюся в небольшой лаборатории завода, цифра с таким количеством нулей могла сбить с ног. Тут пасовали и не такие, как она. Тут надо быть хорошо закаленным. Но Аня лишь ахнула, она даже слюны не сглотнула, — простая душа.

— Новыми, Анечка… десять тысяч новыми — и половину их Старохатов забирает себе.

Я вставил:

— Это пока твое предположение.

— Ах, перестань!

— Ты, Вера, забегаешь сильно вперед.

— А вот съезди к Коле Оконникову и сам убедишься, забегаю я вперед или не забегаю.

И тут случился цирк — маленькое представление. Аня вдруг вздохнула. Горько так вздохнула и сказала:

— Я-то думаю, почему у нас кино становится все хуже и хуже. Совсем вырождается… А ведь это, наверное, потому, что в кино делаются такие вот дела.

— Ну конечно.

И Вера подмигнула мне. Дескать, не мешай.

— Оказывается, вот почему в кино такая невыносимая скучища.

— Именно поэтому!

— И если Игорь поможет вывести его на чистую воду, то заодно и фильмы станут получше.

— Ну конечно, Анечка. Именно так и будет — вот увидишь!

И Вера опять подмигнула. Дескать, твоя жена девочка еще молоденькая. И не разубеждай ее. Ты же видишь, как отлично с ней можно ладить.

Они сделали салат, разжарили котлеты и теперь готовили стол. Разговор продолжался. И скоро уже не осталось сомнений, что наше кино здорово шагнет вперед, как только я поймаю Старохатова за руку, — Аня и Вера говорили и об этом совершенно искренне. Даже радостно. Даже немножко взахлеб. Вера (если не считать тех двух подмаргиваний мне) очень серьезно, солидно и как-то даже ласково объясняла моей жене, что Добро должно бороться со Злом, а хорошие люди — с плохими.

Вот именно. Без пережима и воочию Вера показала мне, что двадцать четыре — это детскость, пушок, наив и что Вера и я, как старые друзья, можем общаться спокойно и без трений. И даже обмана в этом не будет: обман не нужен. Я-то боялся, что Аня поинтересуется прошлым, — я говорил ей, что в беде мой старый друг и что надо помочь человеку. Говорил, что человек унижен. И так далее. А всего-то и нужно было намекнуть, что подлец Старохатов портит наше отечественное кино и что, если его не изобличить, в кинотеатрах будут показывать бог знает какую чушь. А ведь и без того смотреть нечего.

* * *

Когда я провожал ее ночной улицей до метро, Вера сказала (а фонари нам светили по очереди — один, другой, третий, как и положено светить фонарям):

— Я мило скоротала себе вечер. У вас дома хорошо, честное слово… И тебе я развязала руки.

Это уже могло пройти без пояснений. Но она пояснила:

— Тебе не придется ничего ей сочинять. И если мы будем иногда видеться и болтать по телефону о нашем деле, она не станет думать лишнего. И не станет попрекать, что ты заводишь роман в нерабочее время.

— У меня, Вера, всякое время нерабочее. Практически я сижу дома. У меня дочка…

— Я забыла.

Она тихонько и истинно по-дружески стиснула мне пальцы. Я вел ее под руку.

— Ты можешь говорить ей правду и не вилять. Только говори попроще. Аня у тебя замечательная…

Она неназойливо учила меня семейной жизни. И я отметил, что если я за эти годы чего-то поднабрался, то и Вера не стояла на месте. Женщина в самой зрелости. Вечер был тихий. Фонари. Мы поцеловались. Я был размягчен коньяком, и вот мы срезали угол к тому людскому коловороту, который называется входом в метро. Вера заговорила. Сказала, что, женившись на молоденькой и наивной девочке, я и сам сумел как бы притормозить время и зацепиться на пяток лет в молодости. Помолодел и стал проще. И жена славная. Счастливчик, вздохнула она.

— Ты забыла про дочку.

— Пройдет…

Я возвращался. От ее визита, от этой, легко удавшейся дружбы Веры с Аней с моих плеч что-то спало, снялось, и возникло легкое и ясное (и теплое) ощущение под стать вечеру. Ясное и даже как бы триумфальное ощущение. Но самую чуть с горчинкой. Горчинка рядом была: казалось, что Вера, зрелая, опытная и натруженная жизнью, глянула сегодня мельком на мое простенькое и очень умеренное счастье. И что-то поняла. Но не сказала. Глянула — и ушла, смолчав.

* * *

Когда я вернулся, Аня (все еще в возбуждении) заявила мне, чтобы я не смел отлынивать от дела спасения киноискусства. Она-то ведь знает, что я лодырь. Обещать — одно, а оторвать свой зад от стула, и куда-то поехать, и что-то узнавать — это совсем другое.

— Вот послушай. — И Аня очень доходчиво разъяснила, что сначала немного сделаю я, Игорь. А потом немного сделает другой, капля камень точит. А потом третий. А потом наше кино станет лучшим в мире. От всей этой ерунды у меня уже звенело в голове. Но что было делать — мы сами ее заставили поверить. Аня стояла рядом со мной, лицо к лицу. Она была длинноногая, стройная и совсем юная.

— Да, — согласился я.

И опять:

— Да. Да.

Я мог подтрунивать над моей молоденькой и наивненькой Аней, но штука в том, что я ее любил и, любя, поддакивал. А когда поддакиваешь, понемногу начинаешь верить и сам, таков наш опыт. Так что мы оба выглядели комично.

* * *

— Слышишь? — Через дверь уже который день докатывался грохот, скрежет.

Соседи наши по лестничной клетке покупали мебель: то вносили шкаф, поспешая за кряхтящими грузчиками, то просто стояли у лифта и говорили друг другу, что торопиться некуда и что в таком деле важно быть внимательным. И даже их маленький сын, однажды стоя у лифта, ковырял пальцем стенку и повторял: «Мебель покупают не спеша…»

Мог быть рассказ о том, как некий писатель или, скажем, сценарист живет своей жизнью, не смешиваясь с окружающей средой и суетой, — он пишет повесть за повестью, он трудолюбив — он вглядывается в людей, всматривается, а они все покупают и покупают мебель, машины, дачи. И ничего в них больше не разглядеть, как ни всматривайся в них и как ни портретируй.

Глава 4

Но приступить сразу к спасению нашего кино я не смог: Коли Оконникова дома не было. Он отбыл куда-то к родственникам — за антоновкой. Так сказала Колина жена. Не приехал. Нет, не приехал. Нет, еще не приехал… И в конце концов она объяснила, что, если я не псих, я должен оставить свой номер телефона и не мучить звонками. Дело в том, что у них очень громкие, оглушительные звонки.

— Вы подкрутите колесико, — посоветовал я, полный сострадания, но Колина жена не поняла — в их аппарате, вероятно, не имелось регулятора громкости: телефон старого образца. Она попросту решила, что я со сдвигом. Она крикнула, что будет гораздо лучше, если я подкручу свои собственные колесики, и бацнула трубкой.

Так я приехал в Мастерскую, чтобы сообщить Вере, что дело откладывается на неопределенный срок. И что не моя тут вина, я, собственно, и ехал, чтоб объясниться насчет не моей вины, потому что по телефону такое не объясняется. Или объясняется плохо.

Я прибыл и сразу же — через дверь — услышал их голоса.

Старохатов. Я вас предупредил. Дисциплина и дисциплина!..

Он распекал Веру, точь-в-точь как распекал пять лет назад. Их словно законсервировали вместе с их голосами… Вера откликалась однообразно и с чуть слышимой обидой.

Вера. Хорошо, Павел Леонидович.

Старохатов. Посещение занятий — как закон!

Вера. Хорошо, Павел Леонидович.

Старохатов. И никакой сердобольности. Только бюллетень — оправдание их отсутствия.

Вера. Хорошо…

Старохатов. И чтоб печать на бюллетене была так же заметна, как их громадные попугайские галстуки…

Я не вошел к ним, я развернулся и уже уходил от этой памятной мне двери: пусть они доспорят… Я спустился в буфет, чтобы выждать, — в буфете тоже без перемен. Если не считать необычной и как бы абсолютной тишины. Да, было тихо. Если бы не тишина, я мог бы считать, что вернулся в прошлое.

— Чашечку кофе. (И покурю!)

— Сию минуту. — Буфетчица была незнакомая, новая. И ни души возле ее боевого места — тихо.

Удовлетворив желудок и совсем присмирев, я отправился в холл, пристроился в кресле и — один в тишине и прохладе — мог теперь не спеша чувствовать то, что чувствует человек, вернувшись в забытые свои дни. То, да не то. Раньше здесь был Дом кино, с шумом, суетой, с этакой нервозностью вечного праздника, если не вечного парада-алле. В Доме кино — в огромном его чреве — существовал в те времена и бился за жизнь десяток мелких, связанных с кино, организаций-довесков. Это задавало ритм. Это будоражило, пьянило. В буфет, как говорилось тогда, только с ломом. Не пробиться. А вездесущие чашечки с кофе передавались из рук в руки через головы…

Но бал кончился, потому что кончаются и не такие балы. Дом кино переехал в новое здание, а с ним и сателлиты, которые роятся только возле живого и теплого, так уж они придуманы. Остались лишь две или три Сценарные Мастерские, а состав Мастерской невелик. Это Старохатов (руководитель). Это Вера Сергеевна (административный работник). Плюс машинистка. Ну, и десятка полтора слушателей. На весь огромный и опустевший Дом это было мало. Это было ничто. Ноль. И потому в тишине, в пустоте, в прохладе — я мог заодно чувствовать то, что чувствует человек, оказавшийся на вымершем и обезлюдевшем месте. На развалинах, это уж если с пережимом. Среди руин, хотя руин не было. Из верхнего окна разлет двух или трех прямых лучей (в них задумчиво, как миры, плавали пылинки) дополнял картину. Лучи были желтоваты.

Звонок — и во мне екнуло.

Появились слушатели, человек восемь. В пустынном и громадном холле они выглядели оробевшими. Или озябшими. Как в музее, в котором обязательно поверх обуви надевать шлепанцы. Казалось, что на них только что и круто прикрикнули, хотя на них не прикрикнул никто. Знакомых мне лиц не было. Да и с какой стати?

Ни голоса. Только ровное шорох-шуршанье большелопастного вентилятора, который запрятали где-то под самой крышей, чтобы он там, не видный глазу и вечный, вкалывал и вкалывал, подавая прохладу. Ага! Вот и знакомые. Появились Старохатов и два более или менее известных режиссера. Старохатов выступал свежо и бодро — величественная седая голова откинута чуть назад. Без перемен. Таких не берет и время.

Все трое сели за столик — Старохатов нога на ногу, и тут же раздался его смех, удивительно располагающий, дружеский, чуть-чуть с коньяком, но и с большим запасом надежности, — такой вот многогранный смех. Они сидели недалеко от меня. Но не рядом. Я запомнил одну реплику.

— Ну, а когда… ну, а когда же выстрелило ружье? — спросил Старохатов, и все трое засмеялись.

Вероятно, о только что увиденном фильме. (Не просто же так…) И стайка слушателей тут же смекнула, что это не просто так и что мешать разговору мэтров не следует. Стайка распалась. Слушатели разбрелись, потому что это перерыв и куда-то надо себя деть на десять минут. Они переминались с правой ноги на левую возле стен, возле портретов знаменитостей кино и четко выписанных афоризмов. Не дышали. Понимали, куда они попали и кому сподобились. Сопричастились.

— Спасибо, Валечка, — это мэтрам принесли по капле коньяку, и Старохатов благодарил.

Валечка сгрузила со своего подноса три влажные и сочные рюмки. Валечка улыбалась. Валечка приветливо щурилась. Но лицо у нее было сонное и мятое, будто на ней всю ночь возили дрова без подмены. Гляди она посвежее, один из молодых творцов, осмелев, тоже попросил бы, например, кофе сюда, в холл. Он уже перегнулся через столик, чтоб сказать ей насчет кофе. Но тут же подался назад. Испугался отпора, такое у нее было личико. Не рискнул.

Прозвенел звонок: пора!.. Горсточка слушателей собралась вместе — как на ленте, которую прокручивают с конца, — щуплые фигурки одна за одной стали втягиваться и всасываться в лекционную комнату, где им сейчас расскажут, как это нехорошо — изображать в кино постельные сцены. Все ушли. Осталась лишь тройка мэтров. И (за столиком поодаль) тройка юных творцов. Появилась вмиг Вера — приблизилась к юным творцам и зашептала:

— Разве вы не слышали звонка? Немедленно идите на лекцию. (Слов я не разбирал, но суть была ясной.)

Вера шептала им. Вера сердилась. Просила их. Ей ведь только-только сделали накачку на предмет дисциплины.

— Ребята, я вас очень прошу: идите.

И еще:

— Лектор уже там — ждет. Ну, Сережик! Ну, подымайся же…

Все это говорилось вполголоса, помимо мэтров. Дескать, дело наше и внутреннее, свой сор в избе. Юные творцы и ухом не повели. А Вера наклонялась то к одному, то к другому, потому что прекрасно знала, что они не столько хамоваты, сколько позируют, и что тут нужно не мытьем, а катаньем. Такая работа. За это ей платят деньги.

Но Сережики будто не слышали. Сидели себе сиднем — и все дела. Понимали, что, раз уж Старохатов на происходящее не реагирует, стало быть, слегка их поощряет. То, что Старохатов Веру не любит, тайной, конечно, не было.

Наконец Старохатов повернул к ним величественную седую голову.

— Вера Сергеевна, мы же не в пьесе Гоголя, голубушка. — И он улыбнулся. — Если ребята не идут на лекцию, значит, я просил их об этом.

Юные творцы победно переглянулись. Все это были отборные ребятки.

Старохатов довел драматургию эпизода до точки.

— Ребята, пересаживайтесь к нам, к нашему разговору. — Он опять улыбнулся. — Иначе действительно может показаться, что вы прогуливаете.

Ребята тут же переселились за столик к Старохатову и режиссерам, а Вера лишний раз должна была почувствовать свое место. Оказывается, он сам пригласил их на совместную беседу. Он просто забыл сообщить Вере об этом.

Но Вера была Вера, — потратив столько времени и слов на бесполезное упрашивание, она не слишком обиделась. Она взяла себя в руки. И выдала ему, Старохатову:

— Лектору заплачены деньги. Не ваши и не мои — государственные.

И ушла.

И плевать она хотела. Видно, так уж они жили со Старохатовым — поцапаться было для них делом ежедневным и обычным.

Вера пересекла холл почти по диагонали — кратчайшим путем. Она была в серой юбке и в розовой, очень строгой кофточке. И прическа строгая. И шаг сдержанный, ровный — все под осень. Я двинулся за ней. Я не спешил, потому что деться теперь ей было некуда и я наверняка знал, что застану ее одну. На лекцию она лишь заглянет, пересчитает слушателей — и вернулась.

Я не спешил. Поднимаясь по лестнице, я застрял у окна и уставился на те же липы, что и пять лет назад. Липы были как липы. А думал я о том, что сцену, которую только что увидел, я увидел глазами сторонника Веры. Увидел, находясь в ее лагере. И что в будущем я могу быть не прав, более того — буду не прав, если сейчас же не почешусь и не задумаюсь об этом. Факт был значащий. Знаменательный. И вот (надо отдать мне должное) я попытался мысленно переметнуться к противнику. Я сказал себе — Старохатов творческий человек. Великий ли, малый ли, но он как раз из тех самых, кто подбрасывает в печь дровишки, чтобы они горели и грели. И этим он живет, пусть даже с возрастом там осталась одна-единственная черная головешка и сизый дым. Мастерская для него последний (под старость) род деятельности. Он хочет жить спокойно. И можно себе представить, какой заусеницей, каким раздражающим чирьем оборачивается для него ежедневная и занудливая самостоятельность Веры. Она ведь тоже овощ. Она умеет…

Я оглянулся — по лестнице спускалась та самая официантка. Заезженная, с печатью ночных подвигов на лице.

— Привет, Игорек!

— Привет. — Я ее наконец узнал — ну конечно же Валечка. Она работала здесь и раньше.

— А я кооператив строю, — объявила она и засияла.

— Да ну?

— Честно!

— И деньги внесла? И уже квартиру видела? — спрашивал я.

Несмотря на упадочническую внешность, Валечка была переполнена самым задорным оптимизмом. Строила гнездо. На ее помятом лице бушевал восторг.

— И квартира есть, и Петька, и работа тихая — видал красоту, а?.. Живем!

Она подбросила двухкопеечную (шла звонить) и подмигнула:

— Пока!

Я поднялся наверх, но Веры там не нашел. Я оглянулся — Вера шла навстречу; она тут же на меня набросилась:

— …Видела, видела — ты сидел в углу, когда я загоняла этих болванов на лекцию.

— Здравствуй прежде всего.

— Здравствуй. И прибереги свою вежливость для семьи. Для домашних.

— Почему?

— Им нужнее.

Вера нервничала. Она знала, что я видел и уж конечно понял ту сцену, где ей дали щелчка. И не хотела сейчас выглядеть несчастненькой.

— Ну что Оконников? — спросила она.

— Нет его.

— Как нет?

— В городе его нет — уехал. Я много раз звонил им домой. Придется отложить, ничего не поделаешь. — И я изобразил на лице то, что изображают в подобных случаях.

Я начал (с чувством вины, хотя никакой вины за мной не было) рассказывать о жене Коли Оконникова, о моих звонках и о колесике, которое я так участливо советовал подкрутить. В общем, я оправдывался, так вышло. И лишь случайно я упомянул об антоновских яблоках, то есть о том, что Коля отбыл за ними.

— За яблоками? К родне? — тут же переспросила Вера. — Тогда я найду адрес.

— Чей адрес?

— Его родственников.

— Замечательно — а мне их разыскивать?

— Я уверена — ты их найдешь! Ты их легко найдешь!

Она засуетилась:

— Адрес сейчас же отыщу. Прошлой осенью Коля тоже уезжал. Он оставлял адрес, на случай, если его хватятся на киностудии…

Я хотел ей заметить, что Коля, судя по всему, уехал на неделю, не больше. И уж неделю-то наше дело терпит. Но я не сказал ей — не посмел сказать. Такое у нее стояло в глазах ожидание.

— Ты еще немного поскучаешь здесь, да, Игорь? А я пороюсь в своих книжках и принесу тебе адрес?

Я понял (и мудрено было не понять), что, если я сейчас же не возражу и не откажусь, мне придется бог знает куда тащиться (ехать, сидеть в вагоне) и разыскивать Колю. Я уже открыл рот, чтобы отказаться. Открыл — и опять закрыл.

Опять пришлось сидеть в прохладном пустынном холле и ждать — теперь я ждал адреса. И уже существовало, жарилось под солнцем некое конкретное место в Подмосковье, куда я потащусь и поеду, вовсе того не желая. Так всегда. У тебя вырывается «а», и тут же набегают желающие, чтоб заставить тебя сказать «б», — и однажды, рано или поздно, ты смекнешь, что алфавит длинен, что людей много и что просьб еще больше. А пока не смекнул, сиди и жди.

В этот раз я уселся в кресло под какими-то ядовито-зелеными картинами, выставленными на обозрение. Выставке здесь было самое место. Ни души. Слева я видел пасущееся стадо и сочную деревеньку на заднем плане. На картине справа тоже была деревенька. И мордатый бык, который глядел молодцом и внушал трепет.

Если от середины холла сместиться на несколько шагов к входу, можно было бы отметить и очертить, например, мелом площадку 3x3, в метрах. Там мы впервые столкнулись. Я шел тогда быстрым шагом и столкнулся с рыжей машинисткой и Верой. Машинистка сказала:

— Если вы поступите (то есть если мне удастся поступить в Мастерскую), это ваш будущий администратор. Знакомьтесь.

— Игорь, — сказал я, — и руку вперед, не чинясь, кто второй и кто первый.

— Вера Сергеевна.

Она была та самая: робкая, милая и пухленькая (Алла, Анюта или Ангелина). И я подумал: а хорошо бы! — и, видимо, так думал почти каждый из нас, в чьих взвинченных мозгах гнездилось тогда одно — поступить! поступить! поступить в Сценарную Мастерскую, а там будь что будет!.. И еще. Я тогда же хоть и мимолетом, но успел подумать, что Вера Сергеевна из тех женщин, робких, милых и пухленьких, которые не сами для себя выбирают и для которых всё или почти всё решает случай. Кому повезет, тому и повезет, я и знать не знал, что повезет мне.

Вера пришла в зыбучий мир кино из школы — из самой обычной московской школы. Там она преподавала литературу. Там она ходила из класса в класс. Образ Наташи Ростовой. Лишние люди в изображении Тургенева. И так далее. И, само собой, Веру там обожали все — от учеников шестого класса и до директрисы включительно. И не только потому, что она была милая, славная и пухленькая и могла трогательно прочесть письмо Татьяны к Онегину. Она устраивала, например, посещения выставки пейзажистов. Она устраивала встречи с кинорежиссерами. Она звонила, хлопотала, отбирала лучшие сочинения десятиклассников и куда-то бегала, чтоб их показать и отметить наградой. Короче, жила этим. Дышала этим.

Вера пришла в Мастерскую, потому что ее пригласили. Ей сказали: Вера Сергеевна, это то самое, это для вас. Хватит вам возиться со школьниками. Она согласилась. Она появилась на том пятачке 3x3, в метрах, который я мысленно очертил мелом. Конечно, здесь, как и в школе, тоже пришлось следить за дисциплиной. Зато теперь она звонила и приглашала прийти на встречу таких режиссеров, писателей и художников, о которых раньше не могла бы и помыслить. Более того: вызовы, звонки и устраивание встреч с «именитыми» стали основным ее делом — не самодеятельностью, а правом администратора по учебному процессу. А лучшие итальянские, скажем, фильмы привозились точь-в-точь к часу, который назначала она, Вера Сергеевна. А известные пейзажисты соглашались даже оставить здесь на месяц-два свои деревеньки и своих бычков. А известные писатели, подолгу откашливаясь, говорили голубушке Вере Сергеевне, что они малость того — робеют. И за пять минут до встречи со слушателями она писателя успокаивала, подавала стакан воды… Вот именно. Вера жила в облаках — она как бы жила в цветном и красочном сне, который почему-то затянулся. Те, кто ее сюда звал, сказали правду: это было то самое.

Тогда же Вера завела четыре голубенькие записные книжицы с алфавитом. Кино — изо — литература — театр, как раз четыре, так ей было удобнее. Для театра при тогдашнем его состоянии иметь целую голубенькую книжицу было слишком жирно (не по чину берешь), поэтому туда же входила музыка. Я помнил эти четыре книжицы совсем чистенькими. Как начало начал. Но теперь от фамилий именитых и известных людей страницы стали сплошь темными, и там не нашлось бы просвета даже для почтовой марки. Почерк был сменен на более мелкий. Адреса. Телефоны. Адреса. Телефоны. Каждая книжица кишела цифрами и гляделась, как глядится муравьиная куча в час пик. И вот сейчас Вера рылась в одной из них — кино — и выискивала адрес родственников Коли Оконникова.

* * *

Появившись в Сценарной Мастерской, Вера жила себе и жила в облаках, и не было мягче места. Пока не упала оттуда. Как падают рано или поздно все, кто в облаках живет.

Сначала она услышала телефонный разговор — услышала нечаянно. Как бы подслушала.

Нет, сначала она порядка ради заглянула в аудиторию, где мы в этот час встречались с известным кинодеятелем, — посмотрела, все ли мы на месте и нет ли кого под мухой. Поизучав наши лица и галстуки, она удалилась. И вот — поднялась к себе наверх. А Старохатов — в дальней, своей, директорской комнате — говорил по телефону. Вера была от него через стенку. Или даже через приоткрытую дверь. Самое, конечно, поразительное то, что она не приняла услышанное на свой счет.

Старохатов рокотал. Глубокий и красивый голос.

— Ну, разумеется, я тебя встречу, — говорил он кому-то. — А если я все же задержусь, ты меня подождешь. Здесь тебя преотлично развлекут.

— Кто? (Предполагаемая реплика его телефонного собеседника.)

— Она и кофе тебя угостит.

— Кстати, как она? Ты ведь взял новенькую?

— То, что надо. Мила. Глупа. От слова «искусство» у нее начинают трястись колени: иногда боюсь, что бедняжка расплачется. Впрочем, очень и очень славненькая.

— (?)

— Ну что ты!

— (?)

— Зачем мне это надо. Я и без того ей рад… Свежий, наивный, доверяющий мне человек — что еще нужно? После той собаки, которую я выгнал…

— И которая так больно кусалась (?..)

— …я со своей новенькой просто счастлив. Я для нее бог. Я ей говорю: такой-то, кажется, талантлив. Она говорит: да-да-да, он даже Хемингуэя читал. Я говорю: а такой-то бездарен. Она тут же: да-да-да, он даже занятия пропускает… Ну разве она не прелесть?

— Поздравляю.

— Спасибо. В конце концов, я человек, хорошо в жизни потрудившийся. И чего-то стоящий. И на подходе к шестидесяти годам желаю жить спокойно.

Потом долго говорил собеседник Старохатова. Жаловался на кого-то из своих учеников. Слезно жаловался:

— (?..?..?..)

— Дам тебе на будущее совет, — сказал Старохатов. — Я в таких случаях имею в запасе ход конем.

— (?)

— В этом году, например, я принял одного подсадного. Нет-нет, не шептуна, я стукачей не терплю… Я принял в Мастерскую одного явно бездарного — маленький, плюгавенький человечек с очень подходящей фамилией Тузиков. Кажется, он оленевод, не то манси, не то ханты. Что-то в этом роде… Я принял его с тем, чтобы в середине учебы выгнать за творческую неспособность.

— Но зачем?

— А затем, чтобы не появился такой хам, какой появился у тебя.

— Не понимаю.

— Вот слушай. Как только у меня прорежется новоявленный гений и как только этот Ван Гог начнет орать про великое искусство и валить буфетчиц прямо в буфете, я его тут же спишу вместе с недоделанным оленеводом. Вдвоем их выгнать проще простого. Особенно когда один откровенно бездарный.

— Любопытно…

— Опыт, мой дорогой. Это и называется — опыт… Имея на руках такого оленевода, я совершенно спокоен.

— А мне? Что делать теперь мне?

— Не знаю, мой дорогой. Теперь уж нянькайся с ним. Выгнать будет трудно: если его отчислить именно за «гениальные» выходки, обязательно кто-нибудь вступится. И именитые. И любой демагог…

Они обменивались опытом.

Вера вошла к нему — она показала приготовленное расписание на следующий месяц. Спросила:

— Можно вывешивать, Павел Леонидович?

— Конечно, Вера Сергеевна… Конечно! — И Старохатов улыбнулся ей, на секунду оторвавшись от телефонной трубки.

Вера отправилась с огромным белым листом в коридор. Ей и в голову не пришло отнести первую половину услышанного на свой счет. Более того: она подумала, что бывают же такие глупенькие женщины, которые только поддакивают Павлу Леонидовичу и мнения собственного совсем не имеют.

* * *

Второй услышанный разговор она тоже не отнесла куда надо. И, вероятно, десяток разговоров еще. А они были, эти разговоры, потому что Старохатов мало заботился, слышат его со стороны или не слышат. Такой уж был человек. С размахом. А комнаты как-никак были рядом.

— Приезжайте, — услышала Вера во второй раз. — Приезжайте, — приглашал кого-то Старохатов по телефону. — Цветы?.. Не надо, это лишнее.

— (?..)

— Нет-нет, никаких цветов. А то вы ее разбалуете… Лучше скажите ей два-три слова про искусство. Она будет на седьмом небе… Мне иногда кажется, что она конспектирует всю ту чушь, которую мы молотим.

— (?..)

— Ха-ха-ха-ха… Нет-нет, я думаю, она попросту хочет сохранить наши слова для потомков. А может быть, надеется продать мемуаристам.

Старохатов шутил и смеялся. Вера сидела в соседней комнате и не догадывалась, о ком речь. Такая вот пелена в глазах, и это бывает, со всяким бывает. У Веры уже сложился некий образ — образ женщины, знакомой Старохатова, которая обитает где-то здесь же, в Доме кино, которая наивна, глупа, влюблена в слово «искусство», и Вера иной раз гадала — интересно, кто же это?..

Почти год понадобился, чтобы Вера прозрела и упала с облаков. И опять это был телефонный разговор Старохатова. Может быть, сотый, если считать: количество перешло в качество.

— Я собираюсь от нее избавиться, — откровенничал Старохатов с кем-то.

— Почему?

— Уже пора…

Разговор был чрезвычайно короткий — обрывок разговора, залетевший каким-то образом в ухо. Вера даже не входила в свою комнату. Она попросту шла мимо. И услышала. И чем короче была вспышка, тем рельефнее и резче увиделись все предметы вокруг — как в грозу ночью.

— Ты же меня знаешь, — говорил Старохатов, — я не могу себя переделать. Человек мне нравится — приятен — симпатичен, а потом раз — и надоел!

— (?..)

— Поверь: я стараюсь терпеть, но я уже не в силах ее слушать… Она глупа. Она непроходимо глупа.

— И все же тебе придется ее терпеть (?..).

— Ничуть не бывало. Очень скоро от нее избавлюсь.

— Каким образом?

— У нее наклевывается роман со слушателем. Как только у них зайдет далеко, я ее прогоню. Нет-нет, разумеется, без шума. Боже избави… Тактично и тихо.

Вера онемела — машинально шла куда-то по коридору, а потом вниз, вниз, вниз. И к автобусу. Дело было не только в том, что ее, оказывается, собирались увольнять. И не в том, что упомянули и, значит, знали о ее романе со слушателем. Тут был именно разряд, вспышка, в которую спрессовались все прошлые разговоры о глупенькой женщине, — да, да, на этот раз в цель попали.

Вера пришла домой. И сама не заметила, как пришла, шаг за шагом. Лучше б ей сразу знать, что над ней подсмеиваются, — ничего сверхъядовитого в словах Старохатова не было, и она бы привыкла, как привыкают многие. Потому что над такими, как она, можно шутить, можно и насмешничать, можно заставлять их работать в две смены, можно на них ездить и можно погонять, можно почти все. Нельзя только одного — неожиданно тыкать их в больное. Хотя бы без умысла, хотя бы и нечаянно, все равно нельзя. Потому что такие, как она, и сами не знают, что у них есть это больное. Пока их не ткнут, они не знают. Живут себе — и счастливы.

На работу Вера не вышла. Она проболела десять дней, с температурой, с головными болями — все как и положено. Болезнь как болезнь. А когда вышла — это уже была другая женщина. Строгая прическа. Строгая одежда. Строгая речь. И уже наполовину совершился тот переход от милой, наивной, пухленькой женщины (Алла, Анюта, Ангелина) к той Вере Сергеевне, сдержанной, подлакированной в мире кино, собранной и деловой и — ненавидящей Старохатова. Наполовину свершилось. Остальное доделало время.

* * *

Выгнать ее за «роман со слушателем» Старохатову не удалось — тут он дал промах. По той простой причине, что роман наш к этому времени уже закончился сам собой. То, что Старохатов принял за «наклевывание», было уже лишь отзвуками, отголосками, да и те были на излете. Он просчитался. Драматург до мозга костей, он ждал романа со старомодным глубоким дыханием. А роман был современен.

И все же Вере было лучше уйти. Потому что дни для нее наступили несладкие — повода для увольнения она не давала, но и сама уходить не уходила, а это уже было войной. Объявленной ему войной. Силы были слишком неравны. Вера была всего лишь Вера, была одна и держалась лишь на упрямстве и отчаянии маленького человека, который знает, что, кроме этого упрямства и отчаяния, у него ничего нет. А Старохатов был Старохатов. Он все мог и все умел. За последующие четыре года он вполне удовлетворил свой разгневанный (и очень удивленный поначалу!) дух. И теперь давал ей столько щелчков, сколько хотел, делая это вполсилы и между прочим. На месяц-другой он вообще забывал о Вере и о распре, как забывают зимой о комарах и мошках. Он уже давно мог бы ее выгнать. Потому что за четыре года там и сям освобождалось немало мест, и это называлось бы не «выгнать», а, скажем, «перевести». Но он не выгонял.

Он хотел — и это был именно его почерк, небрежный и крупно-размашистый почерк Старохатова, — он хотел, чтоб она сама ушла. Чтоб сама дозрела. Чтоб сама поняла.

И вот я входил в их распрю, так сказать, под самый занавес. Я входил с холодком. Эти подслушанные его телефонные разговоры (в пересказе Веры — мы сидели с ней в кафе, на столе арбуз и две чашки кофе, как у киношников) меня, ей-богу же, не задели за живое. И оскорбительного в этих разговорах я не нашел. Что такое телефонный треп, знает всякий. А Старохатов был широкой натурой и вполне мог такие слова, как «глупышка», «выгоню» и подобные, нанизывать одно за одним просто так, от собственной широты и размашистости. Разговора ради.

И еще. С моей стороны тут оказалось не только желание помочь Вере.

Мы сидели с Верой в угловой харчевне — арбуз и две чашки кофе на столе. А за окном, я видел, копошилась ворона и долбала носом что бог пошлет. Вот именно: что послали ей случай и люди.

— Если б знать наверняка, — рассуждала Вера в ту минуту, — если б знать, обобрал он Колю или не обобрал.

Я смотрел в окно.

— А ты как думаешь — он обобрал? — спросила она.

— Не знаю.

— Ну, прикинь, подумай, предположи — нужны ему деньги?

— Кому они не нужны.

— Нет, Игорь, я не о том. Я понимаю. Но ведь уважаемый и известный человек — зачем ему обирать Колю?..

Вера рассуждала, предполагала, а я смотрел на ворону, которая долбала клювом здесь и там. Искала, что ли. Да, ворона искала. И тут будто бы искорка вспыхнула, сработал некий внутренний механизм, и во мне возникло оно самое — любопытство.

* * *

А потом я сидел в прохладе и пустоте бывшего Дома кино и ждал. Вера копалась в своих голубых книжицах и наконец отыскала адрес родичей Коли, к которым он поехал за ранней антоновкой, — она протянула мне аккуратный листочек бумаги:

— Вот.

Глава 5

В руках у меня был портфель, в портфеле две бутылки вина. Мы были дружны с Колей: в меру, конечно, как и все, что бывает с нами в уже не юном возрасте. Друзья в меру. Тем не менее я давно его не видел, и если уж я к нему ехал, то ехал как к другу. У какого-то занумерованного столба электричка присвистнула, дернула — по составу проползла судорога. Мои бутылки громыхнули, и люди вокруг заулыбались, потому что тайны портфеля больше не существовало, а это всегда греет сердце попутчиков.

За окнами проплывали озера.

В деревне я без труда отыскал богатую и видную избу его родичей, — я спросил, где Коля, и они сказали, что он в роще.

— Где?

— А вот там.

Он лежал на самой опушке, блаженствовал, кейфовал — руки под голову, глаза воткнул в небо, а рядом в пучках желтевшей травы валялись какие-то книжки. Коля был разморен лесом, вял, расслаблен, но его вполне хватило, чтобы обрадоваться и даже замахать руками. Портфель был со мной, одну бутылку решено было распить тут же. Закусывали спелым горохом — клин поля выходил прямо к опушке, как по заказу. Мы болтали, а солнце садилось; мы открыли и вторую бутылку, потому что лучшей минуты, чем закат, все равно не жди.

Когда-то Коля Оконников кончал Институт архитектуры. И шесть лет работал по специальности, все честь честью. Потом увлекся кино. Закончил Мастерскую и теперь время от времени сочинял сценарии и бранил режиссеров, если фильмы получались серые. Это и называется — быть сценаристом. То есть тут обязательно кем-то сначала быть и что-то бросить. А потом увлечься кино. И бегать всюду со своими сценариями и бранить режиссеров. Это как бы даже не профессия. А образ жизни.

— Такая судьба! — говорил Коля. Рассказывал о себе.

Я спросил:

— А во ВГИКе?

— Что?

— Я слышал, ты там преподаешь.

— Очень мало. Рассказываю ребятишкам об архитектуре. О живописи. О греческой скульптуре.

— Тебе интересно?

— Я это люблю…

Потом о себе рассказывал я. Потом он. Потом я. И так далее. Сначала Коля (новый Коля Оконников, узнаваемый заново) вырисовывался для меня человеком жалующимся и в какой-то мере разбросавшимся. Ни то ни се. Потому что, когда слушаешь, хочется поскорее навязать человеку какой-то смысл. Засунуть его в некий ящичек с известным названием. С ярлычком. Но очень скоро я понял, что прибедняется он собеседника ради и что он ничуть не разбросался, а, пожалуй, даже счастлив и везуч. Он сидел на желтеющей траве, рассказывал, сыпал киношными новостями, слушал меня — и, чего доброго, в свою очередь навязывал мне смысл и ярлык.

И как раз поодаль прошла корова с погремушкой на шее — ее гнал пацаненок с льняными волосами. Был закат, и пацаненок был как ангел. Корова со звонком прошла совсем близко, обвела нас покорным коровьим оком, — а я спросил Колю, навесил ли он мне ярлык. Звонок, чтобы знать направление, в котором искать чужую душу. Как ищут загулявшуюся и задумавшуюся корову поздним вечером в сплошном тумане.

— Навесил, — тут же сказал, ответил Коля, — а как же без этого? Без этого мы не можем.

Мы посмеялись — давненько, дескать, не виделись, и потому все как бы заново. Вот тут Коля предложил открыть вторую бутылку. А я поддержал: конечно, Коля, она за этим сюда и приехала.

Между прочим я спросил:

— А как у тебя дома? Как жена?.. У тебя, говорят, не жена, а чудо!

«Чудо» — это у меня само собой сказалось, для смазки разговора. Для мягкости, что ли, душевной. На что обычно всякий клюет. И начинает о жене, о себе, о жизни.

Но Коля не клюнул:

— Смеешься?

Впрочем, говорить о женах мы не любили.

Каждому досталось что-то свое, и это всё, и точнее эту мысль не выразить. Моя не была «горластой», как у него. Моя была молоденькой и милой. Но зато она заставляла меня спасать наше кино.

Я вспомнил, зачем приехал. И спросил:

— Твои «Всадники» трудно сочинялись?

Это был тот самый сценарий — их, совместный.

— Фильм как фильм.

— Пейзажи у вас там великолепные… Скажи, Коля, это ведь Старохатов написал сценку, что у реки?

Он не ответил. Я переспросил:

— Старохатов?

Коля засмеялся:

— Зачем тебе это?

— А любопытно.

— Очень любопытно?

— Очень.

Но Коля отмахнулся:

— Это, Игорь, щепетильное дело… Тонкое. Эти дела все тонкие.

Мы вернулись в избу и поужинали там с его родичами.

Помню, что говорили мы об антоновке и о том, что она так славно сработана природой, что может легко храниться до самого января. Потом сидели в темноте, потому что подстанция отключила свет. Поахали, посуетились, но мимо рта никто не пронес — зажгли свечу, тоненькую и затекшую. Лица были с тенями и с желтыми бликами. Кто-то встает — и тень его грандиозно вырастает и движется, заваливаясь громадой на бревенчатые стены.

Спать отправились на сеновал.

— Тебе удобно?

— Отлично! — сказал я из своего угла.

Я грыз сухую травинку и болтал о том, что я тоже мечтаю сделать со Старохатовым совместный сценарий фильма. Я так и выражался — мечтаю. Материал, дескать, у меня есть, но справиться трудно, а ведь Старохатов — это Старохатов. Большой драматург, что там ни говори. И ведь это как дар: чувство драматургии и умение построить сюжет. Или это есть в человеке, или этого нет. От бога.

Коля даже фыркнул:

— Ты это серьезно?

— А что?

— А то, что этот драматург от бога в нашем сценарии не написал ни одного слова. Впрочем, нет — как раз одно-единственное слово. Свою фамилию. В правом верхнем углу — знаешь, где это пишется?

— Знаю.

— Вот там он и написал.

— Не может быть.

— Клянусь!..

История вкратце выглядела так: сценарий зарубили на худсовете, предложили восемнадцать поправок, и Коля их сделал. И опять зарубили — одиннадцать поправок, и Коля их тоже сделал. Затем восемь поправок. Затем пять поправок. Дорога вроде бы поворачивала к удаче, но затем вдруг опять двенадцать поправок, опять в гору… И вот в один из гнусных дней, когда Коля погибал со своим сценарием и когда колебался, вернуться ли в милую сердцу архитектуру или, может, поджечь «Мосфильм», — вдруг звонок. Старохатов. Здоровается. Спрашивает, как дела. И не тяп-ляп, а участливо спрашивает.

— А ты?

— Я все рассказал. Он все выслушал. Подумал. Посоображал… А потом говорит, ладно, приезжай в гости.

— И что?

— И все.

— Как это все?

— А так — у него в гостях все и свершилось. За один вечер. Это было великолепно. Гениально, если хочешь.

— То есть?

— Граф спрашивает: кто в худсовете объединения? Я говорю: тот, тот, тот, — всех перечислил. Граф вдруг становится похож на счетную машину — в глазах забегали нолики и единички, щелк-щелк — и готово! Машина сработала. Он мне заявляет: убери, Коля, эту сцену и эту. И еще половину этой. Итого — две с половиной сцены. И я убрал.

— И что?

— На худсовете прошло как по маслу. Я же тебе говорю — счетная машина. Он знает, кому и что нравится. Вкусы знает. Вот тебе и вся его драматургия.

Мы помолчали. Осторожно выкурили по сигарете — я стряхивал пепел в какую-то банку и слушал беспрерывные шорохи внизу сеновала.

— Что это там — мыши?

— Мыши.

* * *

Перед отъездом он сводил меня посмотреть развалины — бывшее имение князей таких-то. Там была сохранившаяся высокая стена старинной кладки. И тишина. И птички чирикали. Смотреть было не на что, колокольня по левому боку еще кое-как угадывалась, остальное — сплошные развалины. Но Коля захлебывался от восторга:

— Ты посмотри, какая это… какая… — У него перехватывало дыхание, не было слов, и он дергал меня за рукав, чтобы я наконец понял, какая это красота.

Я понял. Я даже что-то сказал. А ему было мало — он водил меня от стены к простенку, и в конце концов одна из этих старинных кладок едва меня не угробила. Раздался грохот. Эта штука обрушилась, как будто век за веком ждала женатого человека с ребенком и вот момент показался ей подходящим. Я успел отпрянуть, отскочить. Пыль осела. Я отряхивался. Коля продолжал рассказ о «красоте и пластичности» как ни в чем не бывало, и со стороны можно было бы подумать, что все в норме и что этот замшелый, старый дворец попросту вздохнул. (От усталости. Слишком долго стоял на земле.)

— …Посмотри-ка теперь на форму окна. Вон того, самого крайнего… Да, — сказал он, тоже вздохнул, — разваливается. Надо снимать быстрее.

— Как — снимать?

— Кинокамерой, конечно. Для кино. Для фильма!

И он (что же тут неясного?) посмотрел на меня с большим недоумением. А я на него. И именно тут стал ясней ясного Коля. Он этим жил. Он стал рассказывать о своем новом замысле — использовать в кино эти величественные руины. Сюжет Коля сочинил совсем простенький. Кажется, пионеры что-то искали. Или потеряли что-то, — словом, какие-то походы и костры, горны и барабаны. И пусть фильм будет детский, пусть даже совсем детский, важно другое: на экране можно будет подать зрителю эту симфонию в пластике — дать ощущение архитектурного ансамбля, передать эту колокольню, рванувшуюся в небо, а с ней дух зодчих и дух века. Ах, если бы в цвете!.. Коля захлебывался от восторга. Для Коли было совершенно ясно, что развалины он только для того и нашел, чтоб теперь они воплотились на цветном экране, и пустяки, если во время съемок они придушат двух-трех актрис и пьяненького помрежа. Главное — воплотиться на экране. Для потомков. Чтоб знали и видели. А точнее сказать, чтоб видели — и знали.

— Неужели тебе не ясно, что в сознании человека пластичность — это главное? — взахлеб говорил Коля.

Я не нашел что ответить, — главное или не главное, кто знает.

— Неужели тебе не ясно? — И он смотрел на меня, как на проспавшего все на свете.

А потом мы пошли к электричке.

* * *

Я прибыл домой, поужинал и тут же позвонил Вере.

— Здравствуй, — ответила она; голос был невеселый.

— Что же ты не спрашиваешь, как улов?

Она спросила. Чуть-чуть преодолела вялость:

— Как улов?

— Есть кое-что. Попалась рыбка.

— Ну?

— Расскажу, когда увидимся. А почему ты какая-то стукнутая?.. Можно подумать, что я ездил и старался не для тебя.

Поколебавшись, стоит ли мне сообщать, она решила, что стоит, и сообщила, что болен муж. Что у него был сильнейший невралгический приступ. И что он два часа кряду стонал. Я помнил, что с ее мужем бывает такое. И в какой-то мере понял ее вялость, если мне вообще было посильно Веру понять. Как ни говори, мы очень отдалились. Чужие… Разговорный запас иссяк.

— Ну, пока, — помолчав и как бы посочувствовав, сказал я.

— Пока, Игорь. Мы созвонимся после.

Не помню, в какой момент я вдруг почувствовал просчет и промах, — ясность приходит своими путями.

Во-первых. Старохатов как-никак выбросил у него из сценария две с половиной сцены. И даже идиоту ясно, что это тоже доля в работе. Малая или большая — это сейчас не вопрос, это ведь неважно. И во-вторых. Представь себе, что после отсечения двух с половиной сцен (кстати, у хорошего скульптора только и дел, что отсекать из глыбы лишнее), — представь на минуту, что происходит такой разговор. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Ну что ты, Коля! Пустяки». — «Нет-нет. Не пустяки… Павел Леонидович, прошу вас, хочу, чтобы вы стали моим соавтором». — «Серьезно?» — «Да». — «Ладно. Если ты, Коля, очень хочешь, я не откажусь и готов поработать с тобой над фильмом».

Оттенок их разговора мог быть именно таким. Или схожим. А теперь, разумеется, уже подзабылось, очень ли хотел этого соавторства Коля или не очень. То есть сам Коля подзабыл это. За давностью. И за широкой спиной нынешних собственных успехов. Такое нередко.

* * *

Дождавшись дня его возвращения, я позвонил, жена Коли Оконникова громко («голосисто») выкрикнула его имя, и Коля явился в эфир.

— Ну? — спросил я. — Привез семье антоновку?

— Привез.

— Но, Коля, — валял я дурака, — ведь нужно ее так хорошо пристроить, чтобы сохранилась до января.

— Пристроим на балконе. — Он по телефону басил. На мое предложение увидеться он ответил самым деловым голосом. Дом кино? Да, это подходит. Потому что как раз сегодня он будет в Доме кино. Да, встреча с художником картины. Да, ты будешь третьим. Нет, конечно, не помешаешь.

Я был вторым. Никакого художника не было.

— Для моей жены, — объяснял Коля, когда мы отвоевали себе столик и уже усаживались, — должна существовать некая важная причина. Если уж уходишь из дому, то по делу.

— Ревнует?

— Вовсе нет. Просто ей льстит. Позвонит кто-нибудь, она скажет — у Коли сегодня важная встреча. Да, деловая. С художником картины.

— И поэтому ты сочиняешь?

— Именно.

— Но когда ты вернешься, тебе придется ей что-то о художнике рассказывать — или она не интересуется?

— Интересуется. Но я полагаюсь на экспромт. Это даже полезно. Развивает фантазию.

Коля Оконников в Доме кино (а мы пришли в новый Дом кино, сверкающий и людный, с шумом и гвалтом) был совсем не Коля Оконников на сеновале своих родичей. Он чеканил фразы, громко смеялся, много пил. Мы пили пиво. Я пил плохо, потому что не пилось (было прохладно) и потому что отвык за лето от того блаженного состояния, когда ты не то споришь, не то пророчествуешь — и с каждой опустошаемой бутылкой и приконченной сигаретой некая голубая даль будто бы проясняется.

Я в основном слушал, и было это совсем не скучно, потому что Коля отменный говорун. Тем более что столики с пивом, кружева официанток, бедовый оркестрик и подсаживающиеся к нам личности, чтобы чокнуться во славу кино и самих себя, — все это после ночлегов на сеновале было и ему и мне как бы вновь, как бы впервые, на свежачка. А личности к нам подсаживались то и дело. Разные. С дальних столиков и с ближних. Подсаживались и уходили, а Коля рассказывал мне о пластичности в кино.

Подсевшая личность вдруг, ни с того ни с сего, спрашивала:

— Почему ты мне не веришь?

— Я верю каждому твоему слову, — чеканил Коля, — но будь добр, помолчи, ты же в пластичности ничего не понимаешь. — И Коля протягивал готовой взбунтоваться личности полнехонький стакан пива: — Пей, пей! — И улыбался. — Только не облейся. Сдуй пенку.

Я уже взял свое — тот их диалог о Старохатове был теперь ясен и очищен, как бывает очищен диалог в метро, когда шумно и гулко и когда люди берегут слова. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Пустяки, Коля». — «Это не пустяки». — «Перестань, Коля. Зажги-ка мне лучше спичку». И вот Коля чиркнул спичкой. Старохатов не курил, но, видно, захотел побаловаться. Спичка погасла, Коля тряхнул коробком и выудил вторую. «И пожалуйста, не спорьте, Павел Леонидович, я в долгу». — «А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами». — «Мы?.. Как?.. Почему?.. Ах, да… Ну конечно, ну, разумеется. Я, собственно, сам собирался вам предложить…» — и бедный автор заткнулся. И тут они оба начали, как сказал Коля, глотать. Глотать слюну запоздалого волненья. То есть когда само волненье уже позади, когда критический миг проскочили. Сначала нервно сглотнул Коля. Затем медленно и величаво перекатил свое адамово яблоко Граф.

Выяснил я это у Коли без труда. И сразу же. Чуть ли не на самых первых минутах встречи, будто я сам с собой на сегодня договорился не мешкать и не медлить. Так и получилось, я не мешкал и не медлил.

— Коля… Не дает мне покоя ваше совместное творчество.

— Со Старохатовым?

— Да. Какими-то словами вы сумели все же сговориться. Как это выглядело?.. Кто первый попробовал лед?

— Сейчас, — сказал Коля. Он устраивал кусок ветчины на хлеб. — Сейчас я тебе все выложу. Как на ладошке.

* * *

Теперь я спокойно сидел и слушал о пластическом изображении в киноискусстве. Цедил пиво и слушал. Возможно, он обобрал не только Колю. Возможно, что золотоносную жилку по имени Старохатов можно было бы покопать еще, поковырять и разработать, но с меня хватило. Я не добытчик. Не этим живу. И если уж играть в сравнения, я лишь побродил денек-другой по тайге, по забытым промыслам, чтоб ковырнуть самородок. Один. Ковырнуть и уйти, что я и сделал. Потому что теперь не оставалось сомнений, навязал Старохатов соавторство или нет: навязал.

— Я считаю, — говорил Коля, — что каждое здание или ансамбль зданий, каждая опушка леса и каждый человек, попадая на экран, должны быть счастливы…

Коля развивал тему, которую наметил еще в тех развалинах, где камнями меня чуть не придушило.

— …счастливы, потому что воплотились! — наседал он на меня.

— Возможно.

— Ты пойми: все это сгниет. Мы помрем. Лес вырубят. А на экране он все еще будет шуметь. Ронять тихо листья, а?

Секундная пауза — и новый взрыв страсти:

— Ты молчишь? Не согласен?.. Неужели тебя это не трогает?

Я слушал, но, видимо, некоего собеседнического накала во мне было недостаточно. И Коля мою вялость заметил.

— Ты что? Очень расстроился? — спросил он.

— Я?

— Конечно, ты! — он вдруг начал нажимать на слова.

— Ничуть не расстроился, — ответил я. — Просто новое место, новый Дом кино, я здесь еще не бывал. Отвык от шума. Отвык от пива.

— Нет, ты расстроен… Ты расстроен моим рассказом про Старохатова. Ты сидишь сейчас и думаешь, что он большой драматург и вместе с тем большой подлец… Тебе за кино обидно, за искусство обидно. А ведь он даже не подлец. Он просто обирала. Самый обычный. С обычными для обирал штучками.

— Успокойся…

— Он и Женьку Бельмастого обобрал — в свой час и в свое время. Я думаю, и Павлушку Шурикова.

— Обобрал Женьку?

— Да… Я же тебе говорю — обычный обирала.

И тут только до меня дошло.

— Коля… Я равнодушен к кино. Это тебе обидно. Это ты расстроен.

Он ведь жил этим. Любовь к кино. (И лишь отчасти боль обобранного.) Он ведь жил этой любовью. Мне думается, он по утрам становился бы на колени и молился возле пустого экрана, если бы это практиковалось. «Это ты расстроен», — повторил я, и он не нашел что ответить. Он уставился в свой стакан и видел то, что там можно было увидеть, — мелкое кружево пены.

Затем он выволок из грудного кармана письмо от Уточкина. Уточкин тоже был из нашей Мастерской. Тут не помешает пояснение. Как и Коля, Уточкин был из преуспевших в кино. Как и Коля, он быстро шел в гору. Из всех наших их только и было двое таких, и, может быть, письма, которыми они обменивались, уже сейчас принадлежали истории и поджарым архивным крысам. В письме Уточкин сообщал, что по его сценарию начали снимать очередной фильм — этой зимой будет осчастливлена некая деревенька Пригорково (в смысле пластичности: в том смысле, что воплотится!).

— Ты куда? — крикнул я.

Коля, размахивая письмом, бросился за кем-то вслед. И исчез минут на десять.

И вот тут это случилось. Я сидел в одиночестве, а некто лысеющий (очередная личность), проходя мимо, дружески потрепал меня по плечу. Дескать, все прекрасно, родной. Мир прекрасен. Мир удивителен. И к этой освежившей меня мысли добавил:

— Слышал я, вы о Старохатове говорили. Великий это человек… Великий, великий!

И он прошел дальше. К своему столику.

— Не спеши, родной! Эй! — крикнул я, хватая две бутылки и стакан со стола и пристраиваясь ему в хвост.

Меня подняло и потащило следом за ним. И похоже было, что я не знал, зачем и для чего. Я лишь мельком зафиксировал, что лысеющая личность к нам уже подсаживалась и, стало быть, если теперь я к ним, то неловкости быть не может. Тем более — со своим пивом.

— Это почему же он великий? — Я шумно плюхнулся на стул и одновременно обеими руками пристраивал бутылки — свои к общим. Пива к той минуте я уже перебрал, и тон мой, надо думать, был отвратным. Голос тоже. И вообще я уже подумывал, что пора бы домой — к жене и к дочке. К женушке и дочечке. Гули-гули. Бай-бай. Но это не значит, что в ту минуту я плохо слышал или плохо понимал: я слышал как надо.

И услышал.

— Он великий, великий — можешь мне поверить.

— Да ну? — сказал я.

— Поступки великие, потому и человек великий.

— Интересно.

— Я говорю не с чужих слов. Я сам сценарист. И работал вместе с ним над сценарием.

— Это вдвойне интересно, — осклабился я, именно осклабился, потому что сказать «улыбнулся» про то, что сделалось с моим лицом при такой весточке, никак нельзя.

— Рассказать?

— Расскажи.

И точно — было интересно. Вдвойне. Может быть, даже втройне, или уж не знаю, какая тут нужна арифметика, потому что речь шла о том, что Старохатов Павел Леонидович, известный наш кинодраматург, а также руководитель Мастерской, помог этому лысому замухрышке написать сценарий — притом безвозмездно. Ни фамилии в правый верхний угол, ни рубля в карман. Ни даже бутылки коньяку. Ни-ни.

— Да ты о Старохатове ли говоришь? — переспросил я.

— О Павле Леонидовиче.

— Послушай, родной, может быть, теперь уже стало двое Старохатовых?

— Один. — Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда. Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить… Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже — обычный.

— Да это же акт чистейшего благородства! — выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.

— Великий он человек, — вторила мне лысеющая личность. — Великий, великий!

И остальные, кто сидел за этим столом — а их было четверо, — тоже кивали головами: великий, великий…

Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами — дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, — пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.

Я спросил себя: тебе очень нужен Старохатов и его мышиная возня с Верой и вся эта крупа?

И ответил: мне это не нужно, бог с ними со всеми.

А когда появился улыбающийся, медный, с четырьмя свежими бутылками пива Коля Оконников, я решительно спросил:

— Коля, идем по домам?

— Допьем — и по домам.

Я сказал:

— Нет.

— Ну хоть покурим.

Мы взялись за сигареты. А половину пива подарили, оставили этому столику, где сидел лысеющий и его компания. Было очень кстати, потому что в течение последних пяти минут я не видел в их стаканах даже пены.

Коля и я шли по улице. Потом мы долго расставались. Было свежо.

— Смотри, какая лунища! — говорил Коля и тыкал в нее рукой.

Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.

Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.

А звонила Вера. Ей я и выложил.

Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья — она позвонила.

— Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, — и вдруг пропал…

— Ничего я не знаю, — пьяно отрезал я.

— Но как же?

— А вот так же.

Голос Веры взял нотой выше:

— Почему ты грубишь?

И я сказал ей — почему. Я не церемонился, отвел душу. Я сказал ей о Старохатове, который, может, обирает ребят, а может, и нет. И сказал о чужом белье, в котором я не хочу рыться. И что мне неважно, грязное это белье, или чистое, или только два дня в носке: я не хочу в нем рыться — вот что важно.

На том конце провода было тихо, как в пустом колодце, в который ты бросил гальку и она летит — и никак не долетит до дна.

Вера молчала, я ждать не стал. Повесил трубку.

И тут я почувствовал, что сзади, за моей спиной, кто-то есть — кто-то стоит. Кому случалось к ночи выпить лишнего, знают, что это за штука испуг. Такой вот классический испуг. Ночной. Я оглянулся — она стояла тихо-тихо и улыбалась. Как девочка. Это была она, потому что больше тут некому было появиться, — Аня.

— Я думал, что ты спишь.

— Я спала.

— И Маша спит?

— Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.

Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне — спиной к двери — и не слышал ее шагов.

— Ты все-таки не прав, Игорь.

— Не прав? (Я потерял нить — а нить была.)

— Я ведь слышала — ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.

— Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.

Но она сказала — надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.

— Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.

— Аня…

— Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?

— Аня…

— Помогать, Игорь, — я где-то это читала — нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.

Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.

— Аня, — я облизнул спекшиеся губы, — Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.

— Тебе не стыдно?

— Мне не стыдно… Мне плохо.

Тут она увидела, что мне действительно не до кино.

— Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.

— Ты, Аня, наверное, шутишь?

— И не собираюсь.

— Да откуда у них была в те времена ванна?

— Была бочка.

И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один — синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.

Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель — лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.

И шептала:

— Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?

— М-м…

— Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.

— Кто это тебе сказал?

— Все говорят.

В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, — влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.

* * *

Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), — можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.

— Ты еще шшанок, — говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.

— Я не щенок. И вообще — я не собака.

— Шшанок… — поддразнивал я.

И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное «ш» — Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, «Анька стала тянуться».

* * *

Мы перешептывались — и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.

— Массажистке надо будет отдать на той неделе, — шептала Аня.

— Верно, — шептал я.

И трогал пальцами мочку ее уха.

— Перестань, — шикала она. Протягивала руку и брала с полки книгу — сборник пьес Мариво, случайно возникшее, а затем закрепившееся временем и привычкой место хранения наших денег. Их там было еле-еле, то есть денег, а не пьес. Даже в лучшие дни казалось, что Мариво написал лишь несколькими страничками больше.

— …И еще пятерка, — Аня шелестела бумажкой, прикидывая, отделить ее от других или нет, — купить бы крупу, а?.. Чтобы впрок была. Чтобы в конце месяца мы не оказались на мели.

— Крупу?.. Обязательно! — горячо и, конечно, фальшиво поддержал я.

— Значит, покупаем?

— Да.

— Решено: так что и этой пятерки уже нет…

А мне было все едино. Пятерки, трешки, рубли — я не совал в это нос. Однако я участвовал. Потому что знал, что Аня очень любит, если мы это как бы коллективно обсуждаем, и очень не любит, если я во время обсуждения как бы немного вздремну. Иногда все же случалось попасть впросак.

— Ну как же так? Ты же сам только что сказал — купим крупу! — возмущалась Аня.

— Крупу?.. Какую крупу?

— Ты опять пропустил мимо ушей, не слушал?

— Ах да, крупу, — поспешно соглашался я. — Ну конечно. Ну ясно… Подумать только!

Глава 6

Старый дом спал, как и положено спать старому дому, когда пик его деятельности уже пройден и остается стареть или идти под жилье. Дом старел. Но в тот вечер бывший киношный дом наверняка ударился в воспоминания, потому что в самой его сердцевине, в прохладном и пустынном холле, проводилось достаточно шумное мероприятие — отмечалось шестидесятилетие Павла Леонидовича Старохатова. И одновременно сколько-то лет творческой деятельности. Кажется, тридцать. Столики по этому случаю были выволочены из захиревшего и безлюдного буфета, и, когда их приставили один к другому, как детские кубики, они образовали стол. Длинный стол. Большой стол. Или, чтоб совсем понятно, богатый стол.

Можно считать, что на событие я налетел случайно и случайно же увидел серебристые горлышки выставленного шампанского. Можно считать, что это не случайно и что это, например, судьба. Или стечение обстоятельств. Как угодно. Во всяком случае, я ехал поговорить с Верой. Но, узнав о торжестве, я не уклонился, не отложил, не перенес разговор на завтра, а сказал себе — дождусь. Посмотрю. Даже любопытно.

И вот — я видел застолье. И эти самые, серебристые головки шампанского.

Я услышал третий или, может быть, четвертый тост. Но уже никак не первый. Предлагалось выпить не за заслуги и не за такие-то фильмы, а просто за то, что Старохатов Павел Леонидович был с нами и жил. Как человек.

— …За то, что жил! За то, что есть на земле такой человек. Был и есть среди нас!

Дальше пар из говорившего будто бы слегка выпустили — он стал мямлить, разжевывать и путаться. А начало было неплохое. И будь в руках рюмка, я бы тоже выпил за то, что Старохатов был и есть. Поддержал бы. Не бог весть чему учил он нас, но люди, с которыми он нас сталкивал, и фильмы, которые он выпрашивал и крутил для нас в зале, уже сами по себе стоили тоста.

Я рассматривал застолье издалека, из глубины холла, — их было человек сорок. Это не много, это скромно. Правда, половина из них были, что называется, имена. Громадный холл давил пустотой. Из зевак кроме меня была пожилая вахтерша — она как раз затаилась возле входа, полусогнутая, тихонькая, и указывала в сторону застолья скрюченным пальцем. Указывала и шептала то ли своему сыну, то ли своему племяшу.

Объясняла ему, кто есть кто.

— …А этот? — спрашивал племяш. Спрашивал недовольно и нетерпеливо. Вид торжества и серебристых головок выводил его из равновесия.

Она ему шептала. Этот — такой-то. Знаменитый. Очень знаменитый.

— А этот?

Она опять шептала. Знаменитый. Очень знаменитый.

— Не знаю такого, — сердито шипел племяш.

— Ну как же так, Володенька! Как его можно не знать…

— А вот не знаю!.. А этот? Который с трубкой?

Она шептала. Теперь для большей ясности она нашептывала ему звучные названия давних фильмов.

Я отметил, что некоторые из именитых были с женами. Сам Старохатов сидел во главе стола.

И конечно же я отметил столик с самого края. Замыкающий столик. Там, как бы образуя особый мирок, сидели (двое плюс двое напротив) четыре человека. Рыжая секретарша. Уборщица тетя Дуся. Шутник киномеханик. И Вера.

Вера была в белой строгой кофточке (оттенок нарядности). Она улыбалась. Она в меру чокалась. И нельзя сказать, что она только чуть пригубила шампанское. Она выпила.

После основных тостов, как водится, начались хождения туда-сюда и шумные разговоры. Было объявлено о специально привезенном документальном фильме — просмотр в зале, милости просим.

Где-то тут (не первая и не вторая) встала из-за стола Вера и вышла. И я за ней.

Стоит подчеркнуть, что торжество было в высшей степени четким, опрятным и спокойным. И не только потому, что изъеденные возрастом желудки знаменитостей не принимали много шампанского и еды. Дело не в манной кашке поутру и не в кефире. Шум на торжествах, как правило, производят люди пришлые, которые более-менее случайны и потому не знают, чем себя занять и куда приткнуться. И потому шумят. Гуляют. Хотя поначалу бывают тише воды. Здесь пришлых не было. Здесь были четыре десятка избранных, и они вели себя именно так, как ведут себя избранные, когда они появляются на людях сами по себе и без свит. Тихо было. (А ведь Старохатов мог бы затеять весь сыр-бор не здесь, не на отшибе, а в новом Доме кино. С помпой. С блеском. Но ему этого не надо. Он такой, подумал я.)

Я шел за Верой, но приотстал — заглянул в просмотровый зал. Здесь был их мир. Их жизнь. И потому величественные и седые старики оттаяли и смеялись, как смеются мальчики и девочки на бесплатном утреннем сеансе где-нибудь в школе. Демонстрировалась смонтированная любителем двухчастевка о деятелях кино. В основном об их молодости. О времени, когда они еще и знать не знали, что они деятели.

— Ах ты боже мой! Неужели это я? — вырвался чей-то неподдельно изумленный возглас. Как клик журавля. Которому вот-вот начнет вторить стая.

И пошло-поехало. Старохатов был, разумеется, выше того, чтобы затеять подобный фильм специально к своему юбилею. Сам он мелькнул в одном или двух кадрах, не больше. Зато беспрестанно себя узнавали другие — себя и своих друзей. И своих подружек. Я, говорит, встретил вас, и все былое… «Разве ты носил бороденку в те годы?» — «Нет, ты посмотри! Посмотри, каким он был желторотым!» — «Боже мой! Да где они выкопали эту фотографию?!»

Конус света вырывал разрозненные куски из тьмы — вырывал из прошлого. Старомодные костюмы. Допотопные шляпы. Нелепые прически. Но зато молодые глаза. Но зато энергичные жесты. Я не узнавал почти никого; тем более когда, снятые в шестнадцатиоборотном ритме, они шли по улице дергающейся, нервической походкой, какой ходили герои «Закройщика из Торжка».

Я поднялся по лестнице, вошел в хорошо знакомую мне комнату, где обычно сидела Вера, — она там и сидела. Одна. В строгой белой кофточке. В строгой тишине.

— Привет, — сказал я, улыбаясь. — Звонишь?

— Звоню.

— Кому?

— Да так… Хочу пригласить известного журналиста (она назвала фамилию и какие-то очерки, печатавшиеся в «Литературке»). Но станут ли его с интересом слушать ребята?

— Звони… Или я мешаю?

— Там занято.

Мы помолчали.

— Ты прости, Вера, — заговорил я впрямую, — я по-хамски тогда себя вел. Свинья свиньей был. — И я добавил, хотя было и без добавления ясно: — Тогда… когда ты звонила…

— Ладно, — кивнула она.

Тут мы вновь помолчали. Выждали этакую солидную, полновесную паузу. Ломоть тишины, как писал я про такие паузы в юности.

— Я все же позвоню ему, — сказала Вера. Не то утвердительно, не то спрашивая меня.

— Звони.

И там опять было занято.

Снизу донесся общий смех. Кино, как всегда, действенно. Особенно если ты выпил шампанского, набрал немножко оборотов и смотришь, каким ты был в молодости, — видишь себя и не себя.

— Разобрало старичков. В этой двухчастевке газу больше, чем в шампанском, — сказал я негромко. Вера не откликнулась. Тогда я добавил, и теперь она могла бы усилить мною сказанное, если б хотела: — Граф Старохатов знает, чем потчевать дорогих гостей…

Я отнюдь не думал в ту минуту о Старохатове плохо. Более того — я думал о нем хорошо. Но старался, как стараемся все мы, грешные, попасть собеседнику в тон. Однако Вера вновь не поддержала.

Я сказал:

— Я ведь, Вера, для того и приехал, чтоб ты меня простила.

— Я простила.

— Чего ж ты дуешься?

— Ничуть не дуюсь. Я простила.

Я увидел, что да: простила… А то, что я принял за надутость и непрощение (оно таилось в глазах и в уголках рта), было совсем иного качества. Нечто с оттенком смирения. Нечто смолкшее. И почти сразу же я на это «нечто» наткнулся.

— …Говорил с Колей о месте на Литературных курсах. Или во ВГИКе. Место тихое, тебе там понравится.

— Мне не нужно. Ты для меня спрашивал?

— Для кого же еще?

— Не нужно.

— Почему?.. Ты решила не покидать товарища Старохатова до конца его дней?

Она слабенько так улыбнулась:

— Я и без того ухожу.

— Куда?

И тут же я сам понял, без подсказки. Она еще не ответила, а я понял.

— В школу, — сказала она.

— Опять учительницей?

— Да.

Вот оно как. Теперь, по крайней мере, все было ясно. Война окончена. Все по домам.

Вера вспомнила о деле и опять принялась крутить телефонный диск — он тарахтел, а Вера что-то тихонькое напевала. Когда напевают в конторе, где пишущая машинка, телефон и кипы бумаги, песенка отдает фальшью. Но сейчас это оправдывалось смыслом: все по домам. Потому что, когда принимаешь решение смириться и разойтись по домам, тихонькая песенка промывает тебя и прополаскивает. Просветляет. И слава богу, думал я, что она смирилась сама по себе, а не из-за того, что я наговорил ей по телефону о нежелании рыться в чужом белье.

И все же такие нюансы уточняются.

— Давно решила? — спросил я.

— Уйти в школу?

— Да.

— Месяц назад.

Я подумал — ей бы еще чуть раньше уйти. До ссоры. До того, как она крикнула, что он «обирает ребят».

Снизу опять донесся порыв смеха и разрозненные веселые голоса. Я усмехнулся: да и о чем речь, кого свалить задумала, Старохатова?! Да ты сначала погляди, какие великие люди сидят с ним рядом, теточка, милая, нам ли? Окстись, бабонька!..

— В школу — это неплохо, — сказал я, стараясь сказать и грустно и ласково.

Вера кивнула. Она тоже все понимала. Она сидела спокойная и тихая. В своей белой строгой кофточке.

* * *

Снизу к нам поднялся величественный старик. Один из. Он вошел и закурлыкал себе под нос, как обычно курлычут величественные старики, когда им хочется попросить об услуге, но неловко:

— Гм-м… Однако… Гм-м, как же так…

Он долго курлыкал. В юности Вера плакала над его фильмами, в бытность учительницей и плакала и восхищалась, — сейчас она лишь участливо спросила:

— Александр Александрович… вы что-то хотели?

— Гм-м… Милая Вера Сергеевна, я хотел бы позвонить домой. Но знаете ли… Гм-м…

— Пожалуйста.

— Но знаете ли. Гм… Разговор сугубо… гм-м… личный.

— Я вас поняла — вы хотите позвонить из кабинета Павла Леонидовича?

— Мне очень… очень надо.

— Пожалуйста. Вот и ключи. — Вера привстала со стула, открыла кабинет Старохатова, и старик тут же втиснулся. Исчез за дверью.

Он так басил, что сугубо личный разговор был слышен от первого до последнего слова. Правда, слушать там было нечего. Он доложил старушке жене, что через час-два будет дома. «Гм-м… Приеду… Не волнуйся», — а потом в таком порядке: «Не волнуйся… Приеду… Гм-м». Дальше он занимался перетасовкой этих слов еще минут пять. Затем, переполненный счастьем от очень удавшегося, по его мнению, разговора, весь сияющий оттого, что жена-старушка ворчит, бранит, однако любит и ждет его домой, он выплыл к нам.

Седая и когда-то гениальная голова склонилась и вновь поднялась — он поцеловал руку Вере.

— Вера Сергеевна… Спасибо вам.

И двинулся.

В дверях вдруг торопливо оглянулся. И сказал, подмигнув и Вере и мне:

— Умирать пошел!

И исчез.

Мы с Верой переглянулись — мелькнула старость, уже вся в облаках.

Вера сказала:

— …Даже к «марпупке» привыкла.

А я, отвлекшийся, посмотрел на нее, не понимая, кто это такой «марпупка». Или что это такое.

— Привыкла. И мне ничуть не обидно, — добавила Вера.

— «Марпупка» — это ты?

— Я.

— Ах, да… Конечно, ты.

— Вспомнил?

— Вспомнил, — кивнул я: слово всплыло на поверхность. Марпуп — маленький административный работник по учебному процессу. В Мастерской для работника, который следил бы за дисциплиной и обзванивал знаменитостей, чтобы те приезжали, делились воспоминаниями и хорошенько встряхивали тщеславие ребят, — для такого работника не было названия. Предлагали «завуч» — но это казалось пышным и не соответствовало зарплате. Предлагали «администратор» — но это звучало как в кинотеатре или на ипподроме. И вот временно остановились на самом простом — «административный работник». И тогда же Старохатов в шутку и в стиле тридцатых родил слово «марпуп» и применительно к Вере — «марпупка».

— Знаешь, Вера, — заговорил я, — нам и впрямь прозвище казалось остроумным. Когда мы учились. Остроумным и смешным.

— Я сама смеялась.

— …Сейчас не слышу в нем ничего смешного. Вот что значит услышать и узнать слово изнутри, — философствовал я. А сам думал: в школу, в школу, в школу, с таким самолюбием здесь тебе делать нечего. Надо убираться, и побыстрее, если уж сама заводишь речь о том, что привыкла к «марпупке»… Уходишь в школу — и молодец. И умница. Будешь себе спокойненько преподавать литературу и русский. Тургеневские женщины в романах «Рудин» и «Накануне». Образ Тани Лариной.

* * *

Вера быстро набрала номер, как бы вонзая ноготь в ту или иную телефонную цифру, и — на этот раз попадание. Вера представилась. И они сговорились, что журналист посетит Мастерскую Старохатова на той неделе. Сначала журналист отбояривался.

— …Не знаю и не представляю, о чем вашим ребятам рассказывать. Ей-богу, не знаю.

Но Вера умела взять за рога:

— У вас ведь готовится книга очерков о хлебе.

— Откуда вы знаете?

— Я читала отрывки в прессе.

— Ну и как?

— По-моему, интересно.

Журналист наживку съел, но теперь он жаловался, что его не всякий поймет. Он чертыхался в адрес молодых киношников, которые в глаза не видели жатвы и думают, что хлеб — это то, что вместе с селедкой суют в рот после очередной стопки. Потом он стал жаловаться на усталость. Потом просто вздыхал. Потом спрашивал, а какие его книги известны ребятам. Потом никак не мог выбрать день и час. А на последней прямой стал долго и нудно извиняться, объясняя, что каждая творческая личность — это комок нервов.

— Особенно для меня, — добавила Вера, когда уже положила трубку.

— Что?

— Ничего… Он сказал мне, что каждая творческая личность — это комок нервов.

Она сидела побледневшая от затяжного и откровенно напряженного разговора. Очень медленно массировала пальцами виски. Потом взяла сигарету. Выкурила.

И опять набрала номер.

— А теперь кому? — спросил я.

— Никому. — Она улыбнулась. — У мужа есть друг, хочу, чтоб он приехал в воскресенье. Нам нужны мужские руки. — Она засмеялась. — Мозолистые.

— А что делать?

— Всякое. Так называемая работа на дачном участке… Пусть приедет и поможет мужу.

— Мог бы и я помочь, — сказал я обидчиво. Сказал с той самой обидой в голосе, которая бог знает откуда появляется в тебе, если дело заведомо идет стороной и тебя в это дело не позовут и никак не заставят.

А Вера неожиданно просто ответила. Она глядела куда-то в окно:

— Вот и помоги.

Я встал, потому что надо ж было когда-то уходить. Прощения я попросил, был предельно вежлив и общителен и даже пообещал помочь с огородом, то бишь с дачным участком. А в сумме провел здесь более двух часов времени — вполне достаточно, чтобы замолить грех, если ты всего лишь один-единственный раз хамски поговорил с женщиной по телефону. Да и то ведь не от хамства, не в злобе, а лишь потому, что забыл, сколько пива может вместить твой желудок в один заход.

Я встал. Что-то еще меня удерживало.

— Вера, — сказал я.

— Да.

А сказать было нечего.

Многочисленные шаги в коридоре — появился Старохатов в окружении друзей. Он улыбался. Над его головой было что-то вроде нимба святых — светлый и горделивый нимб шестидесятилетия. Трое величественных стариков, вошедшие с ним вместе, еще заметнее, чем он, излучали сединами этот серебристый и белый свет. Все были несколько возбуждены. Пришли позвонить. Или просто посидеть в креслах.

— Вера Сергеевна, дайте нам ключи, голубушка, — попросил Старохатов.

Вера дала ключи от кабинета, он взял.

И сверкнул глазами, приглашая:

— Входите, разбойники!

Величественные старцы двинулись за ним. А я вновь подумал, что все эти «разбойники», «марпупки», «старые редиски» и «поросята» — это у Старохатова в крови, это натура. Он размашист. Он быстр на прозвища. В ту секунду, когда рождается прозвище, он не щадит. И себя не щадит тоже, он широк. Вот только жаль, что он обобрал Колю, не надо бы ему этого делать.

Они громко разговаривали там, в кабинете. А я уже уходил. Я спускался по лестнице.

Вера вышла следом, чтоб проститься. Махнула сверху рукой:

— Пока, Игорь.

— Пока.

Оба подумали, что теперь (как уже было однажды) опять разбежимся друг от друга на много лет. И что едва ли нас еще раз сведет случай.

Я спускался по лестнице и уже наперед слышал, как я прихожу домой и объявляю моей Анне: «Все кончено. Быки упирались, но их растащили по загонам». — «Что кончено? — спрашивает Аня. — Какие быки?» — и я объясняю ей, что Старохатов не так плох, как казался, и что Вера смирилась, уходит в школу: отныне она не будет идти рука об руку со стареющим Старохатовым по трудной дороге кино.

* * *

Но разговор с Аней был впереди, а пока еще я спускался по лестнице. И мне предстояла встреча.

Я спустился вниз, в буфет, чтобы посидеть минуту в одиночестве и глотнуть кофе — поставить точку перед тем, как ринуться в шум и толчею метро. Была и та мысль, что, возможно, я вообще в этот старый дом никогда больше не попаду. В холле (я пересек его пустоту) не было ни души. Величественные старцы разбрелись кто куда, — бо€льшая их часть засела в зале, чтобы повторно смотреть фильм о своей молодости. Почти нетронутый стоял их стол. И возвышались три громадных оранжевых холма — апельсины.

Я спустился в буфет и взял, что хотел, — чашечку кофе. А этот человек со своей чашечкой уже сидел. Поодаль за столиком.

И вот — такая отчетливая врезка в памяти — этот человек встает и, держа свою чашечку на весу и заранее улыбаясь (дескать, не будет ли навязчиво?), не спеша переходит за мой столик.

— Можно?

— Конечно.

Он еще раз улыбнулся. И спросил:

— Скажите, вы специально пришли сюда сегодня?.. Или случайно?

— Случайно.

— На самом деле случайно?

— На самом деле.

— А-а-а, — протянул он, в голосе послышалось разочарование.

Возникла пауза. Или, лучше сказать, пауза несоответствия. Его улыбка и его разговорчивость исчезли — было ясно, что он не нашел за моим столиком, что искал. И потому смолк. А я тоже молчал и даже не знал, что бы ему такое сказать, чтобы впопад. Некоторое время мы оба только о том и думали, что лучше б ему ко мне не пересаживаться.

— Н-да, — высказался наконец он.

Я даже не попытался поддержать эту глубокую мысль — глотал понемногу кофе, вот и все.

Потом он все же спросил:

— Вы Старохатова Павла Леонидовича знаете?

— Знаю.

— Каким образом?

— Я его бывший слушатель.

— Учились в Мастерской?

— Да.

И тут он улыбнулся. Он просиял. Он покрылся краской. Он нашел, что искал.

— А почему же вы говорите, что пришли сюда случайно?

— Я пришел случайно.

Он хитро улыбнулся и плюс подмигнул:

— Бросьте! Вы пришли специально — вы пришли на его юбилей!

— Вовсе нет.

— Не верю. — Он смеялся, по-доброму смеялся.

Потом он набрал побольше воздуху в легкие, потому что только так он и мог эти слова сказать:

— А вот я пришел не случайно. Я пришел на его юбилей. Я пришел за него порадоваться. И ничуть этого не стесняюсь.

Уже можно было предвидеть, что вот-вот и начнется некое затяжное повествование. Если уходить, то немедленно. Но я упустил свою секунду. Он уже заговорил:

— Вообще-то я скромный и тихий инженер в скромном и тихом КБ. Черчу помаленьку. В этом и вся наша работа. Мы обыкновенные проектировщики….

Начало было как начало. Пока вдруг не выполз на свет весь этот печальный рассказ — с тремя смертями в прологе. Рассказ Тихого Инженера, как я окрестил позже. Несчастье случилось в его жизни десять лет назад. Умерла жена. Умер годовалый ребенок. Умерла мать. Они не отравились грибами. Просто оно так совпало — одно к одному, не без помощи гриппа, который в ту весну разгулялся и у которого был даже свой международный индекс. Три смерти.

Инженер очень любил мать. Очень любил ребенка. Но особенно, как это бывает с тихими инженерами, он любил жену. И день за днем убивался в опустевшей квартире. Ходил взад-вперед. И однажды, когда ему стало невмоготу ходить взад-вперед, он сел за стол и написал о своем горе. О жене. Только о ней. (Трагическая история превращалась постепенно в историю романтическую.) Инженер был потрясен ее смертью. Он хотел, чтобы его любовь к жене увековечилась. Чтобы жена и любовь к ней остались, как остается все лучшее. Чтобы об этом знали и через сто, например, лет. И через триста. Короче: конкурент Петрарки страстно захотел опубликоваться.

— …Я, видимо, был тогда больной.

— Понятно, — кивнул я.

— Я был как больной. Как помешавшийся… Сейчас бы мне и в голову не пришло ни сочинять, ни публиковаться.

— Что же это было? Стихи? Рассказ? Повесть?

— Повесть. — Он виновато улыбнулся: дескать, вы уж мне поверьте, сел и написал повесть.

Я верил; почему не верить? Но одновременно меня не покидало ощущение, что эту интонацию я уже где-то слышал.

— Понятно, — кивал я. — Понятно.

— А дальше…

Тут я его перебил. Не без игры и не без некоторой рисовки я подхватил рассказ сам:

— А дальше было так — публиковать вас никто не хотел. Ваша повесть кочевала из одного журнала в другой. В конце концов попала на киностудию. Но на киностудии ставить фильм по вашим трогательным воспоминаниям тоже никто не хотел — так?

— Так.

— И тут на вас случайно наткнулся Граф. Именно Граф, оценив вашу повесть, помог вам в трудную минуту…

— Граф?

— Старохатов. Это его прозвище.

— Так и было. Но… Но откуда…

Он был удивлен — откуда я знаю: он решил, что вся штука в профессии.

И засмеялся:

— С вами, сценаристами, невозможно разговаривать. Вам рассказываешь начало, а вы уже знаете конец.

— Конец я как раз не знаю. Когда фильм вышел на экран, взял с вас Старохатов половину денег или не взял?

— Не понимаю.

— Видите ли, Старохатов человек с большими причудами. С некоторыми он поступает довольно круто. А некоторым помогает просто так. От души.

Инженер пожал плечами:

— Знаете… я все-таки никак вас не пойму.

— Что же тут замысловатого? Был Старохатов вашим соавтором? Или нет?

— Был.

— А кроме своей, извините, фамилии, он что-нибудь в сценарий вписал?

— Бросьте шутить!

— Я не шучу.

— Вы можете это наговаривать на других, но не на Старохатова! Но не на Павла Леонидовича!..

У него даже дух захватило. От гнева. А едва дыхание возобновило свою деятельность, он стал взахлеб объяснять мне, какой Старохатов благородный и какой замечательный. И какой чуткий к людям… А я уже вспомнил, где я эту интонацию слышал. Лысый пьянчужка сценарист. Ну конечно. Точь-в-точь. «Великий он человек, великий!»

— Ничего вы не знаете! — продолжал инженер. — Ничего!.. Старохатов взял мой сценарий. Переработал. Слышите: переработал. И только потом отнес на худсовет.

— Одному лысому человеку, — поддакнул я, чтобы его успокоить, — он перелопатил весь сценарий вообще задаром.

— То-то!

— И даже соавтором не стал.

— У меня он тоже соавтором не стал.

— Вы же только что сказали — был соавтором.

— Был фактически. То есть помогал в написании… А что касается авторства, автором был только я.

— И деньги пополам не делились?

— Нет.

— Чудеса!..

Теперь удивился я. Тем более что я не мог не отметить разительного сходства этого случая с тем другим — как бы специально для меня опять появился человек, опять немножко жалкий и опять боготворящий Старохатова. Точь-в-точь. Я не мистик. Но тут немножечко запахло этакой дьявольщиной.

Но уже через минуту реализм взял верх.

Мысль пришла простая: а помогал ли им в написании Старохатов? Была ли помощь?.. Скорее всего, он выкинул из сценария сцену-другую, как в случае с Колей Оконниковым. И отнес на худсовет. А худсовет одобрил. Вот и все.

Я спросил:

— Вы сами присутствовали на худсовете?

— Нет, — сказал инженер.

То-то, подумал я. И больше не спрашивал.

Мы взяли еще кофе. Время от времени Тихий Инженер (так я его окрестил) прислушивался, не кончилось ли торжество и не спускаются ли к выходу Старохатов и его друзья. Желания бывают разные. Тихий Инженер желал постоять несколько минут около Старохатова и других, пока они будут рассаживаться по машинам. Просто постоять около. И когда машины их стронутся и уедут, постоять еще немного на опустевшем асфальте, теребя от нахлынувшего волнения узкий темный галстук.

— Я от кого-то услышал о его шестидесятилетии. И вдруг весь взволновался… — рассказывал он.

— И пришли сюда.

— Пришел!

Он побывал и в холле — видел, как хлопали и слетали пробки с шампанского. Слышал тосты и здравицы. Он за этим и приехал сюда — скромно постоять в сторонке, увидеть и поздравить (мысленно! от себя!) человека, которого уважал.

Он крикнул буфетчице — она показалась в дверях:

— Скажите, они еще не спускаются вниз?

— Нет.

— Спасибо.

И он опять сидел напротив меня, глотая понемногу кофе. Он был такой — из тихих. Он работал в КБ и, в сущности, ничего и никого, помимо своего небольшого конструкторского бюро, не знал. Жил себе и жил. Однажды, когда его потрясла смерть жены, он написал о ней некую повесть — и получилось, что он высунул нос. И его не только по этому носу не шлепнули, а даже скроили из его повести фильм, пусть обычный и рядовой, но фильм шел, афиши висели, и, отдав полтинник, можно было пройти в полутемный зал и там сесть — и не обязательно в уголке. Потому что сначала он считал, что сядет именно в уголке и, присмирев, будет смотреть и слушать, как актер и актриса говорят те самые слова, что говорили когда-то жена и он. А после — и лучше сказать: после, после, после, так как он смотрел фильм не меньше трех раз, — он опять стал жить обычной жизнью, спрятался и зарылся в своем КБ. Он не хотел большего. Он не попытался сделаться сценаристом. Он остался инженером. А кино для него (и Старохатов как часть кино) осталось навсегда светлым делом — и светлым, и добрым, и унимающим боль. И стоило ли сейчас открывать ему глаза на то, что Павел Леонидович Старохатов бывал иногда похуже и поземнее, чем в голубином его случае, — рассказать было не трудно, но чего ради?

— Пойду, — сказал я, прощаясь. — Вы остаетесь?

— Да… Подожду, — быстро проговорил он. Он улыбнулся.

Он дал свой телефон. Встал и с большим чувством пожал мне руку. Я для него тоже был частью кино.

* * *

Наконец я пришел домой и объявил:

— Все кончилось само собой… Быки упирались, но их развели по загонам.

Аня спросила:

— Что кончено?.. Какие быки?

И я пояснил, что Вера смирилась и уходит в школу — и что так оно всем будет лучше. Потому, например, что знай сверчок свой шесток. Вера начинала в школе, пусть там и кончает: все на круги своя.

Я ожидал, что начнутся охи и ахи по поводу того, что наше кино теперь уже никогда не возродится. Но Аня спросила:

— Значит, ты вмешиваться не будешь?

— Не буду.

— Очень хорошо, — значит, теперь у тебя появится свободное время.

И она раскрыла карты:

— Нам нужно срочно покупать картошку. На зиму.

— Срочно? — В моей голове шла перестройка на быт.

— Да… Потому что надо купить совхозную картошку. Сейчас не модно покупать картошку в магазине.

— А хранить где?

— Я все продумала. У соседки Галочки есть подвальчик, я уже с ней переговорила.

Я помолчал. Я вздохнул.

— И не думай увиливать, — сказала Аня, и стало ясно, что она вся горит и волнуется от новой важной заботы.

Для жизни с молоденькой женой типично это вот задорное (и всеми восхваляемое) желание молодой девчонки начинать что-то заново и всюду совать нос. Для нее в этом воздух. Для нее в этом жизнь. А для тебя нет. Иногда тебе хочется лечь, если это вечер, поджать ноги и тихо вздремнуть лишние две минуты. И в дреме думать ни о чем. И вот я лежал, поджав ноги, и думал ни о чем — о погоде, о том, что прошел день, и о том, что, глядишь, и Аня назавтра забудет идею заготовки картофеля на зиму, как забыла о спасении кино. То есть увлечется чем-то новым и забудет. Совсем забудет. Бывает же так.

Мог быть рассказ или могла быть повесть о том, как некий пишущий человек собирал материал о некоей знаменитости, — знаменитый человек завершал земное свое существование, был уже стар, и писателю надо было заранее определить его в ад или в рай. Писатель был похож в своем рвении на сотрудника Чистилища, ангелоподобная птица с большими крыльями, но только с серыми — не белыми и не черными — перьями. И вот он как бы летал над грешной землей и собирал информацию.

Время шло, однако одни люди упорно твердили о знаменитом человеке, что он хорош, другие, как водится, еще более упорно настаивали на том, что он — плох. Никто их за язык не тянул, сами говорили. И было неясно: в ад — или в рай?

Писатель не знал, как быть. Тогда он решил собрать все факты воедино. Да, да, он не станет верить ни тем, кто бранит, ни тем, кто хвалит, а выберет золото середины. Он выберет только то, что будет совпадать в их рассказах. И только совпавшему, подтвержденному с обеих сторон он поверит.

И он свел, сличил все факты. Все до единого. И оказалось, что общим в рассказах было только то, что этот старый человек в течение всей жизни любил есть отварную картошку, притом купленную в совхозе, а не в магазине. Да, любил, чтобы купили ему в совхозе картошки, помыть ее и отварить. И кушать.

И это единственное, что о нем можно было сказать наверняка.

* * *

…Добротно поставленный вопрос, начинавшийся со слова «почему».

— Почему он иногда обкрадывал ребят, а иногда помогал бескорыстно?

— Что? — спросила Аня.

Я смолк. У меня была привычка бормотать себе под нос, как у старухи, которая тащится по московской улице в середине дня.

— Все в порядке, Аня.

— Ты звал?

— Нет…

Вопрос спугнули, и я заново прокрутил его в мыслях. А за окном была осень и классический дождь-сеянец, и кто-нибудь из встреченных на улице обязательно высказывался, что в такую погоду только пить водку.

Глава 7

Свелось к тому, к чему и должно было свестись: я взялся за портрет Старохатова — повесть-портрет, какие я делал не раз и не два. Сначала тебя потихоньку грызет. Потом (уже слышнее) тебя распирает изнутри, как распирает пружинка заводную мышку, а потом оказывается, что вчера ты уже взялся за повесть-портрет… Повесть этого рода требовала большой обстоятельности. И начиналась с выуживания черточек и фактов, которые позастревали там и сям в памяти. Выуживание черточек и — раскачивание на стуле.

День тащился, а за окном, вне всякого сомнения, стояла осень. Я сидел на стуле, раскачиваясь на двух задних его ножках: баловство, за которое колотят детишек, чтобы они не остались без затылка.

— Ань, — спрашивал я, — вот если тебе нужны деньги, а их нет, о чем ты думаешь?

Аня пила чай. Пила из блюдца — горячий.

— О чем думаю?

— Да.

Аня ответила:

— Думаю: вот бы найти кошелек.

— На дороге?

— Да.

— С деньгами?

— Конечно, с деньгами. Прекрати раскачиваться!..

Я представлял себе, что я, например, газетчик. И что мне велено (начальником, замом или собственным буравчиком, который внутри) написать очерк о Павле Леонидовиче Старохатове. Фельетон. Это как предварительная пристрелка по далекой мишени.

Заголовок первый: человек оступился… То есть все мы знаем и уважаем Павла Леонидовича Старохатова. Известный кинодраматург (на это пойдет два абзаца), известный педагог (один абзац), простой и душевный человек (диалог и пол-абзаца) — таким мы его всегда видели и знали. И вот он оступился. Обобрал своего ученика. Он виноват. Он очень виноват. Он сам сознает свою вину больше, чем кто-либо. Он сознает вину, а мы — мы помним его прошлые заслуги и верим в него. И так далее.

Косвенно — упор на то, что все мы человеки и сработали нас из одного теста. Исподволь подтаскивается вкрадчивая мысль, что утомленный сложной нашей жизнью Павел Леонидович шел мимо сада, опирался на палочку, мучился одышкой и — почти невольно — протянул руку и сорвал чужое яблочко. Или грушу. Разве со всеми нами этого не могло случиться?

* * *

Заголовок номер два: вам не стыдно, драматург Старохатов?.. Это уже с минусом, а не с плюсом. С осуждением. Это уже с тем самым подходом, в котором есть что-то щемящее и одновременно барабанное, что-то от нашей глубинки. Родное.

То есть опять же — вот он, всем нам известный Павел Леонидович Старохатов. И представьте, товарищи. Этот большой человек в неумеренном своем тщеславии (именно тщеславии! вот оно! о денежках — ни-ни!) навязывает своим ученикам соавторство. Точно так же, скажем, как доктор наук Н., руководитель темы, приписывает свою фамилию к фамилии своего аспиранта. Н. и впрямь руководитель и, возможно, имеет право на эту приписку, но ведь этика. Где же этика?..

Незабываемого Н., доктора наук, который оступился, мне довелось знать лично. Старичок на весь август месяц потерял голову от одной из своих длинноногих студенток. И поставил «отлично» ее младшему братцу на приемных экзаменах. И поскольку никогда раньше старый гладиолус своих сил в этом жанре не пробовал, оценка была завышена неумело. На виду.

Бедный старик каялся и бил себя в грудь. В самом прямом смысле. Пиджачок был в серебряных перхотинках, и слабая грудь сотрясалась от ударов собственного сухонького кулака. Человек плакал. Я сам видел это. Сидел сбоку и глазел.

— Я оступился, — говорил он упавшим голосом. — Я оступился. Дорогие мои. Я… я…

У него не было слов. Кроме слова «оступился».

Случай Старохатова был куда более сложен. Во-первых, я точно знал, что Старохатов не оступился. Уже хотя бы потому, что ограбление, по-видимому, случалось не один раз. Не однажды. И не вдруг… Но еще точнее я знал, что это не случай стариковского тщеславия, ибо совместные безликие фильмы ничего к его славе не добавляли. Ни грамма. Скорее уж порочили громкую славу прежних фильмов. И не видеть ему этого было нельзя. Потому что, если человек даже напрочь ослепнет и оглохнет от тщеславия, в извилинах кое-что остается; и этого «кое-что» хватает, чтобы отличить полноценное и солидно снесенное яйцо от случайного кудахтанья несушки.

Жена Старохатова (я помнил ее) тоже была не из тех, кто говорит мужу, что нужно достать крупную сумму, и еще напирает — дескать, умри, но достань?

Я вспомнил — именно не такая. Верная и некрасивая жена, строгая, суховатая. И равнодушная к деньгам, как это иногда бывает у верных и некрасивых жен.

Я поймал самого себя на скрытой пружине — я невольно клонил дело к тому, что Павлу Леонидовичу срочно понадобились деньги. И он, бедный, не знал, где их взять. И мучился. И однажды подумал о соавторстве. И так далее… Я хотел (сам от себя скрывая), чтобы деньги понадобились Старохатову в обрез, оправдать его я хотел — вот оно что. А они вовсе не понадобились ему в обрез. Потому что, если бы понадобились, он бы их попросту занял. У него навалом друзей, и эти друзья чаще всего были не вахтеры и не уборщицы. На худой конец, он продал бы дачу. Или машину.

Так что он обирал ребят без спешки. Спокойно. Без срочной нужды в деньгах.

Появился у нас Виталик, и его тоже я спрашивал:

— Виталик, ты видел дачу у своего знаменитого дяди — у него ведь прекрасная дача?

— Да, — он ответил.

— Дом на участке двухэтажный?

— Да.

— А земли сколько соток? (На глазок я помнил, что там не меньше гектара.)

— Я не знаю. (Поехать и посмотреть.)

Расспрашивая, я бывал въедлив и нуден. Меня ничуть не смущало, если я расспрашивал сына об отце. Что там ни говори, но если уж ты решился писать портреты, тебе придется их делать со своих знакомых. Больше не с кого. Живописцы это хорошо понимали.

Поначалу портрет складывался из обрывков разговоров, как правило, давних. Это как мозаика. Из камешков разного (более или менее) цвета складывался портрет — обычный портрет, бытовой, будничный.

Бахтерев (я вспомнил) говорил мне:

— Старохатов был сначала женат на Олевтиновой. Ох и красотка!.. Знаешь такую актрису?

— Знаю.

— Ее все знают (шло перечисление фильмов, где снималась Олевтинова, а вообще шел треп, притом самый праздный — треп за пивом). Когда Старохатов с ней разводился, был скандал.

— Неужели скандал?

— Громогласнейший. Они что-то делили и поделить не могли. Будто бы вещички.

— Да ну?

— Ей-богу. Делили и разделили как-то не поровну.

Рядом не было ни Бахтерева, ни пива — я был один. Аня с Машкой гуляли (воздух, воздух и воздух!)… Я однообразно раскачивался на стуле — меж своим прошлым и своим настоящим. Я вспоминал. Разговор с Бахтеревым — это камешек. Я вертел его в пальцах, ощупывая малозаметные углы и впадины, — чувствительные бугорки пальцев в последний раз напрягались, чтоб оценить и пристроить камешек к другим камешкам. Место означено. Тут ему и лежать, дополняя портрет. И я еще чуть-чуть подпихнул его. Вот тут.

* * *

Еще камешек. Старохатов — обычный обирала. Это была уже как-то приходившая мне мысль о том, что ни в сценарий Тихого Инженера, ни в сценарий лысого пьянчужки из Дома кино наш замечательный драматург ничего существенного не внес. Выкинул какие-то две с половиной сцены — только и делов. И никаких актов благородства не было. И только им, тихим и жалким, это казалось благородством. От их неведения.

То есть Старохатов со всеми соавторами вел себя одинаково: труд не вкладывал. Любил денежки. А славы, он считал, с него хватит и прежней. И вот что он делал — высматривал сценарии начинающих авторов. Находил. Брал под крылышко. И, выкинув из сценария одну-две наиболее корявые сцены, начинал проталкивать на худсовете и дальше, и дальше, и дальше, пока это не делалось фильмом. А чтобы то, как он резвится, не бросилось кой-кому в глаза, он иногда навязывал ребятам свое соавторство, а иногда нет. Например, через раз. Самосохранения ради.

Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.

* * *

Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.

Входишь и не ахаешь — потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, — входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: «Ого!» — так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился — и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.

Садишься на стул — он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.

И вот сидишь за столом — ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:

— Она умерла.

Ты киваешь: понятно…

— Извини, не знал… Давно умерла?

— Уже десять лет.

И ты ничего более на эту тему не говоришь и не спрашиваешь, потому что говорить и спрашивать тут нечего.

* * *

Я и не спрашивал — я приехал к Тихому Инженеру по делу, а не вглядываться в его пыль и запустенье. А то, что его жена умерла, я уже знал из прошлого разговора. И не удивлялся. И сердце не сжималось. И, надо сказать, я не первый раз видел такое жилье.

Он принес чай.

— Извини, — сказал он, — у меня немного… того.

— Что?

— Не стерильно. — Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.

Я смягчил — сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.

— Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?

— Можно.

Он спросил:

— А зачем тебе нужен мой сценарий?

— Так… Почитать.

— Но только, ради бога, учти: я уже сказал и скажу еще раз — экземпляр у меня единственный.

Пришлось вторично и многими словами пообещать, что я его сценарий не потеряю. Не забуду в метро. Не залью супом. Не дам полистать дочурке.

Он остался доволен:

— Привык к этому тексту, как к книге. Даже с опечатками свыкся. — Инженер оживился, повеселел. — Я его наизусть помню. Или почти наизусть.

И он попросил меня не держать сценарий больше недели — я пообещал. Недели было более чем достаточно. Я выясню, помогал ли ему Старохатов. Кроме того, просто почитаю. Потому что теперь почитать хотелось — меня заранее интересовало, как заговорит и как задвигается в этой вот комнате женщина, которая уже умерла. Как она утром встанет у того зеркала, чтобы причесаться. И как она будет заваривать чай в этом допотопном китайском чайнике с двумя полустертыми джонками на боку.

— Что это? — спросил я.

Но тут сработало узнавание: на коммунальной кухне зашипело сало, одним разом брошенное на сковородку. Затем второй этап — длительное свиристенье и отдельные эпизодические постреливания. По проторенному пути пришли и другие запахи. Сначала щи.

Инженер завернул сценарий в пластиковую обертку.

Я встал. А он все возился с пластиком, все заворачивал и так и этак, будто кутал в пеленки простужающееся дитя.

— Я вас провожу.

Я хотел ему сказать, что это лишнее и что до метро я уж как-нибудь его дитя из целлофана не выроню, но смолчал. На меня все-таки подействовала комната. Я вообще старался держать язык на привязи.

— …Всегда прогуливаюсь на ночь глядя. Считайте, что я с вами прогуливаюсь, — пояснил он. А сам косился на мои руки. На мои пальцы. Не роняют ли они иногда предметы сами собой, как случается у людей со слегка сработавшейся психикой? — Провожу вас, — сказал он, — а сам заодно подышу воздухом.

— Что вы вообще делаете? — поинтересовался я.

— В каком смысле?

— Вечерами.

— А-а… Как придется. А вообще-то ничего. Гуляю. Читаю.

— Смотрите телевизор?

— Да. И это тоже.

А утром он идет на работу. Проходит коридором, мимо запаха щей, топленого сала и мокнущих в тазу детских пеленок — и вперед!.. Одевается он скромно. Строгий галстук, стандартный костюм. Никогда не опаздывающий, никогда не знающий, что такое начальственный гнев, в стандартном костюме и со строгим галстуком, он приходит к себе в КБ, чертит, считает, горбится (все время курит, курит и курит) — опять чертит, обедает, слушает анекдоты, а затем возвращается в свою пыльную комнату-нору и, уткнувшись в телевизор, как в судьбу, коротает вечер. Ну, еще чай, который он отлично умеет заваривать. И сон. На работе его ценят, еще бы. Лучшего работника у них нет и, пожалуй, не будет.

И если кто-либо из женщин, воспользовавшись просветом субботы и воскресного дня, захочет его приручить, ей будет нелегко и непросто. Она очень скоро махнет на него рукой, обломав зубки о его привычку к одиночеству, о его замшелость и неприметную каменную твердость духа, которую взрастил в нем большой город.

Мы шли городом — проходили сейчас косяк стройных шестнадцатиэтажных башен. Дома замерли и паслись в своей неподвижности. Жевали траву. Пасущийся табун.

— Ты расшевелил меня разговором, — обратился вдруг инженер, вновь перейдя с «вы» поближе. — Может быть, сумеешь мне помочь?

— В чем?

— Хотелось бы еще раз посмотреть фильм. Его с тех пор не показывали.

— По твоему сценарию?

— Ну да. По моему и по Старохатова, — строго поправил он. — Хотя Павел Леонидович и не числится соавтором, но ведь он тоже работал.

— Работал, — согласился я («Вот это мы и проверим»).

— Хотелось бы посмотреть фильм.

— Я понимаю.

— Говорят, от кинопроката зависит. Говорят, нужно найти там знакомого человека и хлопотать.

— Возможно, что так, — я пожал плечами, — но я не смогу помочь.

— Жаль.

— Я не смогу, поверь мне.

— Ну, извини. Я ведь только поинтересовался.

И он миролюбиво протянул руку:

— Пока.

— Пока.

* * *

Я спросил: «А без пропуска не споемся?» — «Не споемся». — «Почему?» — «Потому что это проходная. А не проходной двор… Если вам нужно в архив, то так и скажите. И пусть они, из архива, позвонят и закажут на вас пропуск», — ответил вахтер.

Я долго звонил. Я много звонил. Я терпеливо звонил, это я умею. От столь часто употребляемого слова «алло» язык мой зависал где-то в глубине глотки и время от времени сам собой курлыкал. И наконец мне сказали: «А что вам, собственно, нужно?» — «Мне, собственно, сценарий Лушникова. Тот, что был принят худсоветом». — «Зачем он вам?» — «Он написан при участии Старохатова». — «Ну и что?» — «Хочу прочесть сценарий, в котором чувствуется рука моего любимого мастера». Пауза. «Ладно. Прочтете». — «Спасибо». — «Документик у вас какой-нибудь есть?» — «Найдется». — «Предъявите вахтеру». — «Не дать ли ему на чай?» — «Себе оставьте. И бросьте дурацкие шуточки. Здесь „Мосфильм“, а не раздевалка в бане…» Эти разговоры были теперь позади, а впереди был архив. Точнее, не сам архив, а специально выделенная для старых сценариев комната.

Я попал к миловидной девушке, потому что это был «Мосфильм» и тут на каждом углу могли попадаться миловидные, — и мой угол (я сидел в углу комнаты) был других не хуже. Сначала она не сводила с меня строгих и справедливых глаз. Потом подобрела. Потом улыбнулась. Потом мы доплыли до принесенного мне кофе.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Вы так усердно трудитесь… А зачем вы это читаете? Сценарий дорабатывал Старохатов, и вы у него учитесь, да?

— Да.

— А правда, Старохатов был женат на Олевтиновой?

— Правда.

— Я смотрела старые фильмы — она была просто чудо!

Мы выпили кофе, девушка отсела в сторону, а я продолжал сверять тексты. Первоначальный сценарий Тихого Инженера — это один текст. Но, пройдя через руки Старохатова, он превратился в другой текст — именно этот вариант пошел в производство и стал фильмом. Тексты отличались.

Больше того: они отличались по существу. У Инженера герой просто работал день за днем, а дома угасала больная и молодая жена. Старохатов усилил драматизм: «День удач» на работе он переставил в самый финал. Со смертью жены теперь совпал не рядовой день, а лучший и удачливейший. Не бог весть что, но в те годы эта пушка стреляла. Выбивала слезу во всех рядах кинозала, если не считать тех, где сидела молодежь, занятая своим вечным делом.

Теперь я копал глубже. Старохатову со сценарием повозиться пришлось, это было ясно, но не была ли возня чисто внешней? И вот я сверял сцену со сценой. И реплику с репликой. И разницу выписывал на отдельные листки. И забирал себе, как забирают барыш.

Параллельно возникла мысль.

— Скажите, нельзя ли посмотреть поправки, которые вносил Старохатов позже, — я имею в виду поправки того времени, когда уже работали с режиссером.

— Я думаю — можно. Но, кажется, режиссерские сценарии в другой комнате.

Девушка улыбнулась.

— Знаете, я сейчас смотаюсь туда. Сбегаю.

Каблучки уже было отстучали свое. Но приостановились.

— Можете, пока я бегаю, почитать «Экран». — И она положила что-то красно-синее и ярко иллюстрированное перед самым моим носом. Журнал. И стало совсем ясно, что, слава случаю, я попал к ней, а ведь мог бы читать под присмотром какой-нибудь молоденькой стервочки. И если бы она была миловидная, то тем хуже.

Цветовое пятно, видимо, выбило меня из колеи — я стал водить глазами туда-сюда. Огляделся. Сценарии на стеллажах. Сценарии на столе. Сценарии на полу. Пыли было ничуть не меньше, чем в конуре Тихого Инженера. Я сопоставил то и другое и сказал себе, что в эти дни у меня «пыльная работенка».

Девушка и вернулась с той же улыбкой. Но в улыбке был теперь милый оттенок, похожий на извинение.

— Не повезло, — сказала она. — У них уже закрыто.

И засмеялась.

— Там темно. Только мышки шуршат.

И добавила. И быстро-быстро листала «Экран».

— Но завтра они выдадут. Я вам обещаю. Я их завтра за горло возьму.

— Спасибо.

Она углубилась в свое чтение, а я в свое. А кругом громоздились кипы сценариев — дела давно минувших дней.

И этот, и еще один день я отдирал сцену от сцены, отслаивал внесенные поправки и — увы! — всюду натыкался на следы кропотливой работы Павла Леонидовича Старохатова. Вклад вкладу рознь. Были исправления мимоходные, были выброшенные пол— и четверть сценки. Но были и те исправления, которые даются, только когда ходишь по комнате взад-вперед и скребешь у себя в затылке. И, значит, он ходил взад-вперед. И, значит, скреб в затылке. И, глядя на число исправленных страниц, я только пожимал плечами: сомнений не было — Старохатов работал на совесть. И в данном случае он совершенно напрасно (и мне непонятно!) не стал соавтором. Потому что труд есть труд. И если бы несколько месяцев спустя он направился бы к окошку, где сидит толстая тетенька со счетами (если только он вообще ходит в кассу), шаг его мог быть тверд и спокоен, как у человека, который, к примеру, честно валил лес или распахивал пустошь.

Одна тонкость, внесенная Старохатовым в сценарий, меня даже задела. Больная и угасающая женщина спрашивает мужа:

«А кто будет вытирать тебе пыль, когда я умру?»

Старохатов внес это в сценарий своей рукой, а позже еще уточнил, сам себя подправил. Женщина вяло подняла глаза и через боль насмешливо спросила:

«Кто же тебе пыль вытрет?»

Старохатов как бы провидел и угадал то пыльное логово, которое образуется десять лет спустя и которое я два дня назад видел своими глазами. И оттенок насмешливо тоже работал. А руки женщины, уточнил Старохатов, были худые и уже нескладные, немощные, как у недоразвитого ребенка.

К сожалению, поправка не вошла в фильм. Потому что после Старохатова вступил в дело еще и режиссер. Он рубанул по всей этой «их лирике» просто и трезво.

Жена (в фильме) сказала:

«Я все продумала, милый. Когда я умру, пыль тебе будет вытирать тетя Паша».

После чего крупняком показали зрителю тетю Пашу, седую, сгорбленную, но отлично пекущую блинчики на коммунальной кухне.

Страницы были просмотрены, и все вместе они теперь составляли страничку жизни Старохатова, и неизвестная людям эта страничка была благородна и чиста. Всякому из нас не помешало бы иметь в жизни такую страничку, пусть даже судного дня не будет. Я вернул прочитанное, и оно вновь исчезло в гигантских залежах архивного материала. Капля в море. Я встал, стряхнул пыль с колен (стола не было, я читал, держа на коленях) и в дверях сказал миловидной девушке:

— Спасибо.

* * *

То есть так — человек оказался и честен (случай с Тихим Инженером), и вор (случай с Колей Оконниковым). И в портрет эти два камешка вместе не складывались. И я не совсем понимал, как теперь быть…

Звонок. А мне безразлично, кто бы там ни звонил… Ничто не случится и ничто не произойдет, когда вечером (совсем поздним) ты раскачиваешься на стуле и перебираешь свои камешки, — такая тишина.

Звонит Вера. Но Вера для меня теперь просто Вера. Она сама по себе, а Старохатов сам по себе.

— …Уже учебники посмотрела.

— Школьные?

— Да.

— Ну и как?

— Вчера перебирала свои тетрадки. Старые конспекты… Знаешь, Игорь, даже в самой повторяемости есть что-то прекрасное, когда рассказываешь о литературе прошлого.

Ее голос набирает высоту:

— А как удивительны сохранившиеся школьные фотографии!

Я хочу добавить: «…на которых все стоят, как истуканы. А Ирина Федоровна сидит, прижимая к себе справа и слева двух любимчиков с разинутыми от счастья ртами», — но говорю совсем другое:

— У меня никогда не было такой учительницы, как ты.

— Таких, как я, много, — говорит она.

— Ты уверена?

— Тебе просто не повезло.

— Возможно.

— Вчера читала томик Белинского. «Литературные мечтания» — такая статья, помнишь?.. Я читала и заранее слышала, как отвечают урок мои мальчики и девочки. Я даже всплакнула…

Она говорит. Она рассказывает. Потом прощаемся.

* * *

Ночь. Тишина. И вот — как проблеск — я вновь отмечаю, что это хорошо, что я копаюсь в Старохатове сам по себе. А не по чьей-то просьбе. Копаюсь не для того, чтобы кто-то и где-то это использовал. Что там ни говори, а все же веселее, когда твои лапки ходят вдали от лужи. И чтоб явно вдали. И чтоб подчеркнуто вдали.

Потому что не в лужах, в конце концов, дело, и не в лапках. А в твоей внутренней освобожденности.

Часть вторая

Глава 1

Факты мало-помалу сгруппировались.

…В сороковом, предвоенном году Старохатову было тридцать. Тридцатилетний, молодой кинодраматург проживал в Минске. Он был женат. И был у него сынишка Толя. Имя Толя было тогда совсем не модное.

Жена Старохатова была женщина умная, строгая и некрасивая — таков был почерк Старохатова. Он уже тогда знал, что к чему.

Рассказывали, что суть свою он держал в узде и что определенного покроя красотки, тихонькие, унылые и затаенно чувственные, не давали Старохатову жить спокойно. Он угадывал их, и они угадывали его. Он без конца увлекался. И без конца себя сдерживал. Потому что для работы, для самовыражения и вообще для жизни нацеленной ему была нужна такая жена, какая у него была. Многие этого не понимали. Старохатов это понимал. Женщина чуточку суховатая. Женщина спокойная. Женщина, несколько пренебрежительно относящаяся к искусству вообще и к кино в частности. Такая и была нужна.

Плюс к этому он ее любил. Была проза, была и поэзия.

Старохатов делал свои первые шаги в кино — то есть самые первые и еще неопределенные. И потому с началом войны он легко и без боли забросил сценарии и стал военным корреспондентом. Врывался ли он первым в города, как поется в песне, или не врывался — это неизвестно. Но ранен он был. И известно, что человек он был лихой. Так что, возможно, врывался первым.

И вот, ворвавшись, когда пришел час, в родной Минск, он узнал, что жена и Толя погибли. Смерть в те дни была не в диковинку. Старохатов был молодой. Он продолжал воевать. И перенес сравнительно легко. И когда все кончилось, он вернулся в Минск.

И, возможно, ворвался первым на киностудию с готовым сценарием на послевоенную тематику. Тоже не исключено.

Такой вот был период в его жизни. Лихой.

* * *

Второй период можно было бы назвать периодом актрисы Олевтиновой. По имени той, на которой он тогда женился. Это была женщина нервная, взбалмошная и любящая кутать плечи в мех. И потрясающе хорошенькая: она устроила ему сладкую жизнь. Он был ее четвертым мужем. Он был вполне положительным мужем. Однако справлялся с занимаемой должностью лишь три с половиной года — никак не больше. Больше он не выдержал. Не сумел. Надо отметить, что три года жизни с актрисой — это срок, а применительно к актрисе Олевтиновой слово «срок» перерастало в слово «подвиг».

Это было объяснимо — из блиндажа, с войны, с размытых и расхлябанных дорог, после маеты армейского журналиста метнуться сразу же (пока есть запал!) к актрисе. Смелость берет города, берет и актрис. И вроде бы такая удача. Но прошло три года, и Старохатову стало ясно, что жить в ссорах и при этом всерьез делать дело, хотя бы и киношное, невозможно. Или — или.

Он ушел от Олевтиновой. Или она от него ушла — тут не ясно. Скандал был довольно громкий, но уловить что-то конкретное и что-то уразуметь сейчас было уже трудно. Только отзвуки.

Старохатов перебрался в Москву.

Актриса Олевтинова осталась в Минске, и замуж она больше не выходила. Одни болтали, что не вышла замуж потому, что любила Старохатова.

Другие болтали другое.

— Мне надоело таскаться в загс, — будто бы сказала она кому-то. — Не успеешь туда сходить, как надо опять туда же тащиться. Это морока. Это же черт знает что!

* * *

А дальше был период труда или, может быть, период большого кино — кому как нравится, — а может быть, даже период некрасивой жены.

Потому что именно теперь, перебравшись в Москву, Старохатов работал как вол. Потому что именно в эти годы он сделал лучшие свои фильмы, которые и сейчас еще можно смотреть не слишком краснея. И потому, наконец, что он в эти годы женился. И жена опять была строгая, верная и некрасивая. То самое, что нужно. То самое, без чего нельзя. Его стиль.

Тогда же родился Толя, — если так можно выразиться, Толя-два. В память о погибшем. Старохатову было уже сорок два года, возраст, когда больше чем на одного ребенка не развернешься. Когда и за одного спасибо скажешь.

Этот период можно было считать главным. Потому что теперь Старохатов жил стабильно, жил с женой и с ребенком, ячейка из трех лиц оказалась устойчивой — и изменений в этом плане больше не будет. Главным еще и потому, что лучшее в кино тоже было сделано именно в эти годы. Оставались лишь крохи (он эти крохи вскоре выдаст и выдохнется).

В эти же годы вырос животик. В эти же годы отточилась речь, хлесткая и размашистая. Появилась величественная седина киношника. Появилась неторопливая поступь мэтра. И так далее. Окончательный внешний облик.

* * *

Последний период (и это уже четвертый период по счету) — период Сценарной Мастерской. Теперь Старохатов стал руководителем Мастерской и педагогом. Теперь он стал известен, даже популярен. Теперь он стал Старохатовым как он есть. Стал живым и неживым одновременно, как это бывает с именитыми людьми.

Именно этот четвертый и последний период мне пока не удавалось осмыслить. Я был согласен на малое. Меня бы устроило любое разъяснение — даже с натяжкой. Лишь бы камешки пришлись к камешкам.

Но и малого пока не было.

Почему в одном случае Старохатов работает над чужим сценарием, трудится и корпит и, являясь соавтором фактически, не становится соавтором фильма (случай Тихого Инженера); почему в другом случае навязывает доподлинно чужому сценарию свое имя (случай Коли Оконникова)?

В переводе на мораль. Почему в одном случае Старохатов совершает благородный поступок, в другом, мягко говоря, бесчестный?

В переводе на деньги. Почему в одном случае он отдает и как бы даже дарит человеку пять тысяч рублей? В другом — такие же пять или, может, четыре тысячи присваивает. Проще говоря, грабит.

Что это?..

Картина осложнялась тем, что эти его странные выверты были не случайны. Во всяком случае, не одноразовы. Удовольствие, конечно, сделать подарок в пять тысяч пьянчужке Лысому Сценаристу («великий он человек! великий!»), но я подозревал, что в человеческой психике есть некий перекресточек, за которым подобные удовольствия уже лишаются своего блеска, а с возрастом попросту заканчиваются.

На минуту мне даже пришло в голову, что это — некая романтическая благоглупость. Может, Павел Леонидович решил на старости лет перекачивать деньги от богатеньких к бедным. Дескать, творю добро. Помогаю людям. Может быть, он донкихотствует на излете своего таланта, понимая, что жизнь кончается и что следующей жизни не будет. Может, старея и о душе думая, он однажды проснулся и вышел на улицу человеком с левой резьбой; и теперь выкидывает коленца; такое бывало, и в клиниках такое фиксировалось.

Однако Старохатов не менее здрав и практичен, чем я. Я даже думаю, более практичен, чем я. Я даже думаю, я в подметки ему не гожусь… Кроме того, Павлуша Шуриков (если верно, что его обобрали тоже) был вовсе не богатенький, а средненький, очень-очень средненький. А наш Женя Сутеев, по прозвищу Женька Бельмастый, испытывал неудачу за неудачей. И был просто беден.

Так что если Павел Леонидович и улучшал наш мир, перекачивая денежки из карманов одних брюк в другие, то ему надо было быть повнимательнее.

* * *

Я прикидывал, кого и как мне придется расспрашивать, и руки у меня понемногу опускались: такой объем работ. Но работы я в те времена не боялся. Надо — значит, надо. И вот я уже всерьез стал думать о магнитофоне и — о Женьке Бельмастом… С магнитофоном прежде я сталкивался редко. Но попробовать можно. Магнитофонная запись точна и сохраняет интонацию живой речи.

— Папа, — позвала Машка. Она уже сто раз дергала за эту ниточку: — Папа!.. Папа! — как автомат, а я не отвечал. Я уже умел отключаться от ее голоса и зова, как это прекрасно умеют делать все родители. — Папа!

— Да, — я откликнулся.

Мы сидели вдвоем. Жены не было: Аня сегодня пошла навестить завод.

— Бумаги мне дай.

— Рисовать будешь?

— Рисовать буду, — ответила она, как обычно отвечают малые дети, повторяя за тобой слово в слово и набираясь в этом повторении опыта.

* * *

— Аня, — сказал я, — мне деньги нужны.

Она промолчала. Она уже умела отключаться от моего голоса, как это умеют делать все жены.

— Аня.

* * *

Взяв сорок рублей, я приехал к Жене Сутееву — к Бельмастому Женьке.

Дверь открыли, а я был с солнечного дня и ничего не видел и только щурился. Но понял, что открыла женщина. Пятно косынки, цокающий звук шагов — и ее уже не было. Ушла неувиденная. Удалилась. Ни «здравствуйте», ни даже намека на это.

А из комнаты направо неслось удалое пение, то есть тот, кто пел, думал, что у него это похоже на удалое пение. Я угадал, уличил Женьку: если ты его знал, то сразу же угадывал ту или иную его выходку. Например, нарочито орать песню, когда к тебе кто-то звонит в дверь… Глаза мои пригляделись. Я двинулся на звук. Вошел в комнату и… засмеялся. Комната была узкая-узкая. И голая. Абсолютно без мебели. И хотя я не люблю кладбищенских сравнений, первое, что хотелось сказать о комнате, — гроб. Вот именно. Свежий и чистый гроб некоего гиганта, когда этого гиганта еще только готовят в дело, обмывают и одевают, а тебе разрешили на минуточку зайти и посмотреть, как глядятся такие домовины изнутри.

Так и было — я вошел. Посреди голой комнаты на единственной табуретке сидел Женька. Голова его тоже была голая, потому что он был выбрит от подбородка до макушки и сверкал белизной. Большое белое яйцо в пустой комнате.

— Привет, — сказал я.

— Привет.

— А где мебель?

Женька захохотал, он принес табурет из кухни. И теперь мы сидели друг против друга, будто играли в шахматы матч без зрителей. Меж нами лежала какая-то коробка — в нее мы бросали окурки.

— Ты про это? — он не без игры обвел рукой голые стены. — Мебель — это чушь.

— Конечно.

— Ага, — сказал он. И опять сказал: — Ага. — И наконец разродился коротеньким объяснением: — Уезжаю.

Женька поначалу бывал косноязычен — пока с ним не посидишь и не разговоришься. В юности он слишком долго шлялся по тайге с партиями, и его речевой центр слегка заржавел от желтых и некончающихся болот. И вот я сидел напротив и ждал, пока внутри у него что-то такое сработает. Он «агакал» и «угукал» минут десять. Потом нечто сработало, речь потекла, и он выложил все сразу — его доконала жена, он развелся, все кончено, он уезжает. Завтра.

Первый его сценарий (совместно с Старохатовым) был принят, и по этому сценарию был снят фильм. Казалось бы, удача. Но второй сценарий не пошел. Женька переделывал его десятки раз. Внес сотни поправок. Восемнадцать раз давал перепечатывать машинистке. Но без успеха — он бился в общей сложности несколько лет, пока однажды жена не сказала, что не желает больше мыкаться. Сказала: хватит, Женечка. Развод, Женечка. Старо как мир: мужчина и женщина.

— …Началось с того, что ей, видите ли, понадобился новый холодильник. Новый. Новехонький. Ну и потеха! — И Женька вдруг захохотал. — Для меня этот холодильник стал в те дни как второе бельмо.

Он хохотал. А я примолк: если у тебя глаза здоровые, шутки насчет бельма поддерживать не спеши.

Я переспросил: неужели сыр-бор из-за нового холодильника?

— Нет, конечно, — сказал он, — но суть обнажилась. Слово за слово. То да се. Знаешь, как это в семье бывает.

— Знаю.

— Тогда слушай, что вышло дальше…

Вышло то, что этот косноязычный и шумно хохочущий парень, которого иногда за его бесконечные мытарства со сценарием называли стоиком и героем, решил, что он стоиком и героем больше не будет. Он долго держался. Он много лет держался, но теперь с этим было покончено. Он завязал с кино, с повестями, с рассказами, с худсоветами, с поправками и вообще со всем, с чем можно завязать. Он решил удрать: это было тем, что ему оставалось, раз уж он завязал.

Он очень быстренько развелся с женой («Теперь с этим не тянут!» — он захохотал). Детей у них не было («Жаль!»). Всю мебель он вынес к жене, во вторую их комнату. Не желал иметь с ней общего. Считал ее подлой, хотя подлой она не была. Считал ее какой-то необычной, хотя она была обычной. Не подходил к телефону. Спал на полу. И со дня на день ждал отъезда с какой-то бедненькой и зачуханной экспедицией. И дождался.

— Уже завтра, — сказал он.

* * *

Было у него хобби, а лучше сказать, любимая блажь — любовь к техническим штучкам, возникшая оттого, что в детстве не было игрушек. Оно сейчас и привело меня к нему, аукнувшееся детство. У Женьки были транзисторы, которые работали якобы только под водой, диковинные детекторы, вмонтированные в шахматную пешку, он копался, мастерил, совершенствовал и тратил на это лишние копейки, хотя лишних копеек у него не было. Сейчас все добро лежало в углу. Небольшой горкой.

Это было единственное, что он жене не отдал (а она бы и не взяла). Но и себе оставить он тоже не мог. Под оседлой жизнью была подведена черта, а в рюкзаке такое добро долго не поносишь. Женька продавал вещь за вещью таким же ненормальным, как он сам: не психи эти вещи не покупали. Или же он просто сдавал в радиоателье как гору деталей. И по мере того как пустел угол, на душе становилось легче и легче. И таежные сосны уже кивали своими верхушками.

Конечно же он был мне симпатичен. И я мог бы, скажем, проводить его завтра и понести до вокзала его рюкзак. Но я был ему не нужен, потому что завтра на вокзале будет полным-полно бородатых, или наголо бритых, или курящих трубку — всех тех, кто ему нужнее и ближе теперь всей пишущей братии, вместе взятой. Я мог бы попытаться остановить его. Удержать. Но это тоже было не к минуте. Ведь я считал или должен был считать его уход слабостью и бегством, потому что самосохранение заложено в пишущих глубже, чем кажется. Непрощение отступникам. И охранение самое себя. В то время я верил в эти формулы и как-то даже поскупился сказать ему десяток мужественных и банальных слов. Не захотелось.

И потому я старался думать лишь о том, что меня сюда привело. Занимался конкретным мышлением. Синицей в руках, а не журавликом в небе.

— Я ведь, Женька, тоже покупатель — хочу кое-что у тебя купить.

— Что?

— Магнитофон… Тот, который в портфеле.

Он секунду таращил бельмо в потолок — припоминал:

— Ч-черт! Кажется, я его уже загнал… Или нет. Дай бог памяти…

И он заорал:

— Женька!

Молчание. Пауза. И опять своим голосищем, который перемножался на гулкую пустоту комнаты:

— Женька!

Послышались шаги, и она вошла. На лице праведность гнева. И откровенное презрение к неудачнику, который был ее мужем. Который не сумел построить жизнь ни себе, ни женщине.

— Чего тебе?

— Портфель — тот, кожимитовый.

— Зачем он тебе?

Я тут же вмешался. Знаю жен.

— Я покупаю этот портфель, я не беру в подарок.

— Покупать будешь на базаре, — отрубил Женька и захохотал. Он всегда громко хохотал. И никакого тут надрыва, человек смеялся — громко, и зычно, и всласть.

Она молчала. Секунду они смотрели друг на друга — муж и жена (Женька и Женька, совпадение имен).

— Ну? — грозно спросил у нее человек с дурацкой лысой башкой, восседавший посреди дурацкой голой комнаты вместе с каким-то своим приятелем, тоже, должно быть, кретином. И повторил: — Ну?

Она принесла. Она бросила портфель именно мне — швырнула наотмашь. И я хорошо сделал, что поймал его, потому что после такого броска что-то могло перестать работать: либо магнитофон, вмонтированный в портфель, либо я.

Она вышла.

* * *

— … Можешь спокойно идти с портфелем по улице, ехать в метро, сидеть, стоять, обедать, — объяснял азы Женька, — и ничуть не волноваться. Кассета достаточно большая.

— Внешне портфель закрыт?

— Само собой. Никому и в голову не придет, что ты записываешь. Сидишь себе — портфель на коленях. Обычный портфель.

— И хорошая запись?

— Нормальная… Ты можешь поставить портфель у ног. Или даже отнести в другой угол комнаты.

— Замечательно!.. И на ходу тоже записывает?

— Да.

— Ну, а все-таки — если в самый интересный момент разговора кассета вдруг кончится?

— Есть запасная. Смотри. Ты лезешь в портфель за пачкой сигарет. Или за «Советским спортом». Нажимаешь этот рычажок — щелк! — заработала параллельная кассета.

Рычажки включения и выключения были расположены в накладном левом кармане, в который легко было сунуть руку. Это я уже понял. И тем самым понял немало. Потому что главное понимание все равно придет не здесь, а там, в процессе. Женька придумал этот портфель, чтобы записывать специфику языка — язык рынка и язык собраний, разговоры в электричках и разговоры в гостях. Косноязычный и медлительный, он учился речевому периоду. И заодно играл в недоигранное детство, — это было понятно. Внутри портфель был как портфель. Имелось место для бумаг и книг. А плоский магнитофон, похожий на планшетку, был вмонтирован в переднюю стенку под большими накладными карманами.

Я незаметно нажал рычажок включения.

— А ведь твой первый сценарий был совсем не плох, — сказал я. — Совместный с Старохатовым…

— Плох или неплох — какая разница.

— Я слышал от кого-то — Старохатов тебя обобрал?

— Обобрал.

— Каким образом?

— Простейшим: он протолкнул сценарий. Пристроил, пустил в ход — за это стал соавтором.

— Он не сочинил ни единой строки?

Женька усмехнулся.

— Он выкинул сцену, которая мозолила глаза всему худсовету.

— А все-таки насчет строчек — он не написал ни одной?

— Нет.

На пробу, еле слышным шепотом, я спросил еще:

— Ты сам обратился к Старохатову за помощью?

— Нет, он обхаживал, он дважды ко мне подруливал. На машине приезжал. Но первый раз я послал его в задницу…

Я выключил. Затем перемотал ленту и нажал воспроизведение. Запись оказалась чистейшей. И звучной. Честно говоря, я не ждал от старенького портфеля такой верной службы.

Женька захохотал:

— Здорово, да?.. А какая громкость, какой тембр! Прямо как Качалов с Яншиным: «Я послал его в задницу, Санчо!»

И он опять захохотал.

Для него это была проба записи, для меня — и проба, и начало. Потому что запись уже сгодится: первый блин, который не комом. Не скажу, что очень тонко (какая уж тонкость, когда ты возбужден успешным началом), но мне трижды удалось перевести разговор на то, как его обобрал Старохатов. И я не забывал щелкать рычажком. Щелкал, а потом выключал. И не скрывал от Женьки, нужды не было. Я ведь осваивал технику.

Нужды не было еще и потому, что Женька не интересовался, отторгнулся уже и жил с отторгнутыми — и первый свой совместный сценарий, и наши курсы, и меня, и Колю Оконникова, и все кино в целом он послал туда же, куда послал Старохатова.

* * *

В дверь постучали, затем вошли трое. Совсем юнцы. Некоторое время они приходили в себя от вида комнаты и от вида как бы выставленной напоказ бритой Женькиной головы.

— Ну? — спросил Женька, а их речевые центры еще не заработали. Никак не включались. — Я вас спрашиваю — чего вам?

А они молчали, — теперь они затравленно смотрели на Женькино бельмо.

— Записи… Джазовые, — высказался наконец один.

— Три рубля кассета. Любая. Но без прослушивания, — объявил им Женька.

У Женьки были великолепные музыкальные записи, — такая кассета, как я знал, стоила червонец при любой погоде. Цена объяснима: Женька мог прийти на самый аховый джаз, сесть хотя бы на откидное — и в итоге унести домой все, вплоть до настройки инструментов, покашливания соседа и рева возбужденных девиц. Или еще проще — давать свой записывающий портфель приятелям, если те идут на этот аховый джаз. Что он и делал… Сейчас в углу лежало шесть кассет, может, восемь. Когда-то был завален весь угол.

— Как же это — без прослушивания? — спросил юнец, усилием воли оторвавшийся от Женькиного глаза. — Я маг принес.

Он действительно приволок магнитофон — держал его в руках.

— Нет, — сказал Женька, — вы с ними целый час возиться будете.

И тоном хозяина Женька прикрикнул:

— Кончено!.. Не сговорились!

Те загалдели. Один сказал, что без прослушивания он купить не решается. Второй рискнул и выложил трояк. Последний был с ярко выраженной в лице деловой сметкой. Видел сквозь землю. Он купил все кассеты, какие были, и спросил, нет ли чего еще.

Расчет был произведен мгновенно. Юнцы ушли.

— …Только бросив писанину, я нашел самого себя, — оправдывался Женька. — Ты ведь думаешь, что я убегаю. И что я слабак. — Он вдруг стал жалким. Голос его двигался понемногу к черте, за которой уже ничего не жаль. — Дурачок!.. Я ведь не убегаю. Я иду к самому себе. Потому что я там. На Саянах. И поверь, я всегда был там…

Это было оно самое. Прощание.

— Штука не в кострах и фляжках. Штука, Игорь, в том, что ребята — они, оказывается, меня всегда помнили. И всегда ждали… Они приняли меня как родного. Как своего в доску.

Он вытер быстрые слезы.

— Водичка, — сказал он, отряхивая пальцы. — Видишь, водичка.

И еще сказал:

— Никогда мне не было так легко.

И еще (схватив меня за плечо):

— А хочешь — поедем вместе. Я только словцо шепну ребятам, и тебя примут, как… как…

— Как своего в доску.

— Точно!

— Как родного.

— Именно так, Игорь!.. Именно так!

Слова, для которых, видно, настал свой час и черед, все сыпались и сыпались из Женьки, как сыплется на пол из бумажного пакета соль. Без сбоев, если уж она сыплется. Струей. Белым потоком. Отыгрыш за столь длительную косноязычность. Предотъездный реванш… Я подумал, что мне надо бы уже уйти, — этакое необъяснимое внутреннее шевеление, из тех, что иногда сжимают нам сердце.

А он истерично смеялся:

— Ты решил, что мне нужны деньги?!

И опять в хохот:

— Сейчас я тебе открою, для чего мне эти трояки… Хотя нет. Это секрет. Это секрет секретов. Ни слова!

Он выложил секрет секретов минут через пять, более не выдержал. Но сначала позвонили в квартирную дверь. Пришли рабочие — принесли холодильник.

Рабочие бухали холодильником о пол, покрикивали друг на друга, грохали углами о косяки, затем втиснули его куда-то на кухню, и вроде бы делу конец. Уехали.

И тогда к нам в комнату вошла она. Жена.

— Зачем мне второй холодильник? — сказала она, поджав губы. Губы у нее были в ниточку. Те самые губы.

— Я не знал…

— Чего ты не знал?

— Понимаешь, — стал оправдываться Женька, — я на всякий случай заказал в двух магазинах. Я не думал, что они приволокут так быстро. Я думал, успею отказаться.

Он был сникший. Оправдывался. И как-то уж очень винил себя.

— «Думал»! — передразнила она. — «Думал…» Теперь у меня два одинаковых холодильника, болван.

И ушла.

И… он мне подмигнул. И стал держаться за бока, потому что его душил смех. Женька смеялся и шепотом рассказывал: оказывается, он устроил распродажу и собирал эти трояки и червонцы, чтобы купить ей, своей бывшей и любимой жене Женьке, холодильник. Сначала один. А теперь вот второй. И не какой-нибудь замухрышка, а громадный холодильник «ЗИЛ», о котором она мечтала, из-за которого поссорились и с которого стартовал их молниеносный развод. Он уедет в тайгу, а ровно через две недели (Женька сам проставлял срок доставки и адрес) рабочие постучат в дверь и внесут холодильник в квартиру. Третий. Тоже «ЗИЛ». И что-то небанальное должна почувствовать при этом Женька-жена. То есть когда рабочие распакуют, распеленают его, найдут ему место, поставят и подключат в сеть проверки ради, а она будет стоять хозяйкой и смотреть, как эта громадина сияет молочной белизной. Еще более смешанное чувство должна испытать — по замыслу — бывшая жена через следующие две недели (Женька педантично проставлял сроки), когда вновь постучат или позвонят добросовестные работяги и внесут четвертый памятник супружеской жизни. Тоже «ЗИЛ», отказаться от которого она не откажется, не те дрожжи.

— …Их всего, я думаю, будет пять. Пять замечательных холодильников.

— Достаточно четырех.

— Рубликов не хватало. А после нынешней продажи кассет как раз набежало на пятый.

Он захохотал, вновь истерично. И тут же сказал самому себе (ткнув пальцем в сторону той стены):

— Тс-с. А то эффекта не будет.

Он проводил меня до метро. Мы обнялись.

* * *

Если сценарий Тихого Инженера был о женщине недалекой, верной и любящей, то Женька писал свой многолетний труд о другой женщине. Или, лучше сказать, о другой грани женщины. Потому что в чистом виде ни та, ни другая в наших реках не водятся: такие — и не такие. Год за годом Женька писал о женщине с неутоленным духом. Если прозаичнее — о всегда недовольной бабе.

А можно сказать — о женщине-искательнице, то есть искательнице своего женского счастья. Тоже оттенок. (И мог быть рассказ.)

Помню завязку. Молодая женщина была влюблена в двух парней, за одного из них вышла замуж — и после этого ей каждый день и каждую ночь казалось, что она должна была поступить наоборот. Казалось, что тот, второй, был гораздо лучше. Гораздо красивее. Гораздо любимее. То есть — черта очень известная — в чужих руках ломоть толще. И в гостях вкуснее, чем дома. И чужая жена всегда мастерица.

Пути разошлись: второй парень уехал в какой-то далекий город. И ни слуху о нем. А женщина продолжала по нему вздыхать. Если б не уехал, дело б ограничилось простеньким флиртом с приятелем мужа, потому что парни были приятели. Но он уехал. А ее к этому времени взяло за жабры сильнее, чем она могла предположить. Она плохо спала. Она плохо ела. И все думала и думала… И вот она затаенно стала отыскивать в окружающих людях что-то похожее на уехавшего парня. Она знакомилась с ними — она искала. У одного были руки как у него. У другого голос как у него. У третьего манера поглядывать на часы. И женщина без конца думала о них. Сравнивала. Уходила к ним. Приходила.

В семье, разумеется, ладу не было. К счастью, в женщине наметилась на время любовь к красивым вещам. Любовь к коврам. Любовь к новенькому холодильнику. И женщина понемногу успокоилась. Угомонилась.

Развязки я не помню. У Женьки было много развязок, притом различных. Он так и не закончил.

Глава 2

…Это были симпатичные люди. В шутку я называл их осведомителями. Они не знали о цели расспросов. Они попросту предавались воспоминаниям.

Ради первого, лихого периода жизни Старохатова мной был выделен пожилой журналист из «Вечерней Москвы». Этакий старый выпивающий дядька с белыми усами. Он жил с Павлом Леонидовичем в одном блиндаже и носился по военной хляби в одном «газике». Что касается второго периода — периода жизни с актрисой Олевтиновой, — тут было проще: неясная ясность. Я достаточно знал по слухам. И в уточнениях пока не нуждался.

Следующий период — период наибольших достижений Старохатова в кино. Ключи удалось подобрать через знакомую мне женщину-искусствоведа. Ей было за шестьдесят, и Старохатова она знала прекрасно. Более того: когда-то он был ее соседом по коммунальной квартире. Тогда у них не было отдельных квартир.

Осведомителем четвертого периода — периода Мастерской — был я сам, куда уж надежнее и лучше. Плюс все соавторы Старохатова.

Это были основные источники информации, и время от времени я из них черпал. Случайностью, разумеется, не брезговал тоже. К примеру, в случайном разговоре я узнал, что нашу Сценарную Мастерскую придумал и «родил» не кто иной, как сам Павел Леонидович Старохатов.

— Точно? — я сомневался.

— Факт… Талантишко у него уже был на спаде. Захотелось преподавать. Захотелось остаться при любимом искусстве.

— Он мог пойти преподавать во ВГИК.

— А зачем?.. Старохатов любит размах — взял и придумал Мастерскую.

— Он ходил с предложением в Госкомитет?

— Конечно. Они и помещение дали. И зарплату.

Когда в очередной раз я отправился «на чашку чая», женщина-искусствовед это подтвердила. И были подробности.

* * *

Куски магнитофонной записи о том, как Старохатов обобрал Женю Сутеева (Бельмастого Женьку), я свел воедино. Склеивал в одну живую нитку. А наползавшие то слева, то справа обрывки нашего с ним трепа в голой комнате попросту стер.

Кроме того, я записал на магнитофон по памяти рассказ Коли Оконникова:

«Я вам очень благодарен, Павел Леонидович».

«Пустяки, Коля».

«Это не пустяки. Я в долгу…»

«Перестань!»

«Я в долгу, в большом долгу. И не спорьте, Павел Леонидович!»

«А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами», — сказал ему тогда Старохатов.

Это был пик того рассказа. Я сравнил с пиком рассказа Жени Сутеева, и тут уже деться было некуда — диалоги совпали почти слово в слово. Речь Бельмастого Женьки была попроще и попрямее. Коля был деликатнее, смущался. Но это и вся разница. Суть совпадала полностью. Совпадало и то, что Старохатов своим предложением соавторства застал каждого из них врасплох. Старохатов вдруг как бы делал выпад.

Он обирал, это было ясно. Обирал преднамеренно. Выжидал в разговоре нужную минуту и — делал неожиданный выпад. А жизнь шла. Коля и Женька поначалу радовались тому, что сценарий идет в дело и что фильм как-никак будет, — некоторое время они бултыхались в этой нечаянной радости, как бултыхаются мальчишки, когда мама разрешила, и они ворвались наконец в речку, и вот она, вода, и песчаное дно под ногами, и брызги. Затем понемногу и Коля и Женька начинали сознавать, что их обобрали. Они признавались в этом, лишь засыпая, лишь самому себе, шепотом. Затем громче. Затем выбалтывали это родным и близким — и, наконец, кому угодно, не делая из этого тайны. Они на этом пятачке взрослели, мудрели и теперь уже воспринимали Старохатова как опыт жизни.

Я отметил, что Старохатов последнего периода не какой-то там зарывающийся старикашка, а опытный человек — несущий и для других определенный опыт. Для портрета этот камешек четвертого, и последнего, периода был важен. Ценный камешек.

* * *

— Опять уходишь? — спросила Аня.

— Ухожу.

Я спешил. Стоял в дверях и мялся с ноги на ногу. С тех пор как у меня появился этот записывающий портфель, я стал торопиться. Я стал нервничать и торопиться.

* * *

С Лысым Сценаристом можно было не осторожничать. Я знал, что достаточно с соответствующим боевым настроением явиться в Дом кино, выставить четыре пива, устранить посторонних и, пустив баритон на низы, сказать Лысому (а что он будет там, это факт: где ж ему, родному, нынче быть): «Вот стул. Вот четыре пива. Бросай своих кретинов и посиди со мной!» — «Я?» — «Ну конечно. Мы же условились с тобой хорошенько выпить и поговорить о Старохатове».

И похлестче. Что угодно, но похлестче. Иначе он утечет, как утечет вода. «Ты сядешь со мной или нет?» — «Ну конечно, конечно, конечно. Но, может быть, со мной к тебе подсядет Сережа?» — свидетели не нужны. И ты ему еще хлестче: «Нет, Сережа не подсядет». — «Ты с ним в ссоре?» — «Я переспал с его подружкой». — «Прости. Я не знал. Вот ведь досада… Но, по-моему, у него нет подружки?» — «Наливай!» И вот, как бы по заказу, он повторяет слово в слово весь свой рассказ о благородстве Старохатова. Ты слушаешь. И слово тщательно стоит теперь в твоем дозоре. Слушаешь о том, как Старохатов («великий он человек, великий, великий!») помог, выправил сценарий, из полуфабриката сделал вполне съедобное блюдо и — не взял за труд ни копейки.

Он пил пиво и потирал лысину — плешь ходовых размеров, — он перебрасывал реденькие, окаймляющие волосы то направо, то налево. И пил. И еще пил… Тщательно — значит тщательно. Я вытряс факты. Я выспросил, как сильно и каким (конкретно!) образом изменил Старохатов драматургию сценария. Какие типажи убрал. Какие ввел в действие. И какие создал заново.

— А все три заключительные сценки он написал мне сам. Представляешь — сам!

— Своей рукой? — уточнял я.

— Да, да!.. Они у меня есть. Три сценки — я их храню как память. Его почерк — он как музыка. Он вдохновляет. Я видел однажды партитуру, которую правил своей рукой Чайковский, — это как волшебство…

— Сценки у тебя дома?

— Дома. Хочешь посмотреть?

— Хотелось бы.

— Я тебе это устрою. Я это сделаю. Это вдохновляет, это действительно вдохновляет!.. Я их буду носить с собой, в кармане. И когда встретимся, покажу.

— Великий он человек.

— Великий, великий!

Мы поговорили. Я вычерпал все, что черпалось, — Лысый Сценарист по природе своей был мягкий человек, и тут уж ничего не поделаешь: ты можешь искренне любить таких людей и сочувствовать им, но самосохранение не дремлет, и внешне ты будешь суров с ними, жесток, отчасти бесцеремонен. Потому что иначе этот лед вспучится и из синих трещин хлынет жалость, такая слезная и острая жалость, которая затопит и тебя, и твою семью, и твою жизнь, и твое дело, и вообще все, что можно жалостью затопить. А затопить можно все.

Вскоре он начал повторяться, то ли от пива, то ли оттого, что его так пригрели. Он опять (совершенно неожиданно для меня) рассказал всю повесть о великом Старохатове заново, слово в слово. Затем в третий раз. И, кажется, собирался теперь бегать по кругу, пока не упадет. В другое время от этого можно было бы взбеситься. Но не сейчас. Сейчас это было то, что надо. Я ведь плохо владел магнитофоном. Я, в сущности, учился. Щелкал рычажками туда-сюда. Безбоязненно и открыто лез в портфель и выправлял пальцами ленту, если заедало. Словом, я приобрел здесь некоторую технику. Дома из всех этих повторов я склеил лучшие куски. И сделал с них единую чистую запись.

После сличения оказалось, что благородство Старохатова в случае с Лысым Сценаристом было той же высшей марки, что и с Тихим Инженером. Тот же самый камешек. Редкостный камешек.

* * *

Я уважал противоречие; помимо прочего, противоречие страхует от банальности.

И еще. Начиная с этого момента я стал говорить — будь справедлив. Он имущий. Старохатов — имущий, и, как ни крутись, тебе будет хотеться его осудить. На этом все портреты и вообще всё. Не сбейся на простое. Не спеши.

* * *

Из первого периода…

Их было три дружка: сам журналист (он мне и рассказывал), Павел Старохатов и Генаша. Все трое были при военно-полевой газетке. Генаша в тот вечер привел случайного пленного — все они сидели в блиндаже и пили чай из железных кружек. И немец пил чай, отогревался.

Журналист возился с «лейкой». И сердился:

«Как же я его „щелкну“, гада?.. Он сидит такой счастливый».

«Так и „щелкни“».

«Чушь собачья — пленный должен выглядеть как пленный. У него должен быть вид. Нужно, чтоб он в штаны наложил от страха».

А немец сидел и пил чай. И улыбался. Ему было тепло и хорошо. Он не был перепуган, и он не понимал, чего от него хотят.

«Сделай рожу, гад!.. Ну! — И журналист покосился на свой пистолет. — Может, попугаем?»

«Не надо пугать», — сказал сердобольный Генаша. «Не надо», — согласился и Старохатов.

* * *

Ладно. Пусть Старохатов жулик, думал я. Ведь характер жулика сплошь и рядом бывает размашистым и взрывным. Один раз ограбил, другой раз — одарил. Характер — это характер. Гришка Орлов, а не граф Зубов. Вот, собственно, и разгадка, какая-никакая, а к портрету годящаяся. Чего тебе еще?..

А вот чего.

У такого жулика в самих его поступках было бы и бросалось бы в глаза нечто удалое — случай же с Колей Оконниковым и особенно с Женькой никак не влазил в эту строку. В случае с Женькой не жулик чувствуется, а накопитель. Приобретатель. Который долго и степенно присматривается к тому, что плывет по реке мимо. Жаден-то он жаден, но — холоден. И спокоен… Случай с Женькой — это не разбой в тамбуре электрички, когда тебя лупят по башке и сдергивают часы. Это сродни совсем другому. Это — аккуратная и продуманная «промашка» кассирши, которая, вычитая за бездетность, «забывает», что у тебя родился второй ребенок, и ставит соответствующую заниженную цифру и, если что-то не так, спокойно тебе скажет:

— А почему же вы, дорогой мой, справку не принесли?..

Вот именно. Спокойно, холодно и… расчетливо. Зубов, а не Орлов.

* * *

Я вернулся домой поздно, в десять-одиннадцать вечера.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте…

Я потоптался на нашей кухне, покурил, но не остался там, как оставался обычно. Я ушел в комнату, потому что кухня была мала и сейчас была в некотором смысле занята. К Ане пришли с завода. В гости. Пришли и сидели на кухне. Так уже бывало.

Пришли к Ане, как и всегда, двое — тетя Паша и тетя Валя, которые считались ее подругами, хотя годились ей в матери. Две простые женщины. Лаборантки. С руками опухшими, красными и заржавевшими, как у слесарей. Они принесли торт (мне тоже перепало, после чего я ушел спать), и теперь они пили с Аней бесконечный чай и говорили. Про жизнь.

— А можно сделать так: ты, Аня, будешь по-прежнему разбирать эти карточки (работа на дому), а через какое-то время пойдешь в секретарши.

— Верно, Аня, верно, — поддержала вторая толстуха. — Тогда и премия будет идти.

— Но только нужно к Гудиму (какая-то шишка на их заводе) сходить.

— Ну и сходим. Почему же не сходить.

— Анечка. И к директору ты сходи…

Разговор их тек, как иссыхающий ручеек, и в то же время не иссыхал — тек и тек. А я был в комнате через стенку от них; меня клонило в сон. Разделся. Лег. Лежал с открытыми глазами и пялился в потолок. Руки ладонями под голову. Ощущение, что ты думаешь думу, хотя ты вовсе не думаешь и только ждешь проблеска, с которым проваливаются в сон. И чуть-чуть светил ночник. И в шаге от меня тихо посапывала Машка.

С кухни послышались негромкие слова:

— Попробуешь, а? — Они уговаривали Аню пойти в секретарши (оказывается, появилась потрясающая вакансия — место секретаря директора!).

Но Аня всегда считала, что это она не умеет — быстро ответить — и что ей деловые скорые вопросы не по зубам. Потому что у нее нет, к примеру, высшего образования. Или потому, что она такая молоденькая и глупенькая. Или почему-то еще. И что-то с ней творилось странное. Она вдруг становилась немой. Лицо застывало. Деревенело. И вся она внутренне напрягалась, — еще бы усилие, еще бы рывок, и она перепрыгнет свой возраст, перемахнет барьер диплома и, возжелав истины, наконец-то все поймет. И ответит на их вопросы.

Если я видел ее в таком состоянии, я готов был на стенку лезть, я говорил: брось, Аня, перестань, не терзайся пустым; я объяснял, что есть зерна, которые растираются в муку только самим временем, — это о вопросах. И что рядом и сплошь в жизни я тоже многого не понимаю. И другой не понимает. И третий. И кто угодно. Но Аня считала, что этим я ее утешаю. Лгу. Обманываю, чтоб ей не было больно. В ее душе, в ее внутреннем устройстве, уже был этот рубчик, неизвестно кем и когда оставленный, — небольшой шрам, который лишь слегка зарубцевался.

И дело не в том, что Машка у нас отставала и не ходила, как ходят дети, и похвастаться нам пока было нечем. И не в том, что на отдых мы ни разу так и не съездили в направлении Крыма. Это гнездилось в ней глубже и появилось значительно раньше, чем появилась Машка и чем появился я. Иногда мне казалось, что, может быть, в детстве ее шпыняли в семье за ненаходчивость. Или клевали день за днем за плохую успеваемость. Или в судороге переходного возраста она была влюблена в умненького студента, который не разглядел ее из-за ее «простоты». Что-то такое было, хотя она уже не помнила. А может, помнила.

— …Тузовкин ушел от жены. В пятьдесят пять лет, а?.. Говорят, пришел — и бух перед женой на коленки. Прости, говорит, но я влюбился. Шапку надел — и в дверь.

— Жизнь большая. Жизнь — она серьезная.

— Да-а-а-а…

— Это была его вторая жена?

— Вторая. Если предыдущую первой считать, то, конечно, вторая.

— Жизнь большая. Жизнь — она серьезная…

Я послушал их самые последние заводские новости, а потом выключил их, как выключают приемник. Зевнул. Повернулся на спину и лежал, глаза в потолок, рассматривая на потолке полоски света, скромные художества нашего ночника с трещиной. Он так и прибыл из магазина — с трещиной, так как Аня, несмотря на азарт и лаборантскую свою закваску, не могла ничего купить без того, чтобы ее при этом не надули. Я думал об этой ее черточке и любил ее за это.

Потом я немного прибавил звук — послышался тот же медлительный, будто бы иссыхающий ручеек, разговор, который не иссыхает и будет течь еще сто лет.

— …Если кто и знает жизнь доподлинно, то это дядя Вениамин. Он как-никак и в профком выбирался, и несчастным был, сидел пять лет («Нет, он шесть сидел, потому что два раза по три»). И рыбак отменный. И директору при случае правду-матку кроет…

Я слушал и не смеялся, потому что их лица цветом как заржавевший лом, жесткие и задубевшие, сковывает и деревенит сейчас то же непосильное напряжение, какое сковывает и деревенит лицо Ани.

* * *

Из второго периода я узнал, что актриса Олевтинова любила драгоценности. Собирала камешки. Почти как и я.

«Что тут особенного? — сказал я. — Все женщины любят драгоценности».

«Но она уж очень их любила».

«Покупала, что ли?»

«И покупала. И подарки принимала».

Картинка четвертого периода, то есть нынешнего периода жизни Старохатова, на сегодняшний день была такая:

Коля Оконников — ОБОБРАН.

Женька Бельмастый — ОБОБРАН.

Тихий Инженер — АКТ БЛАГОРОДСТВА.

Лысый Сценарист — АКТ БЛАГОРОДСТВА.

Павлуша Шуриков —?

Фактов было уже немало. Факты накапливались, но ничего не проясняли.

Глава 3

Потому что нужна была примиряющая их мысль. Все мы грешим понемногу, это так. Но ведь объяснимо грешим, во всяком случае для нас самих объяснимо, — и именно объяснимость, она-то, родная, внутренне нас и примиряет. И дышать нам дает. И по головке нас гладит. А вот, скажем, обычный карманник. В автобусе. Охает, кашляет, задыхается, как астматик на жизненном финише, и склоняется в приступе кашля все ближе и ближе к дамочке, — а у дамочки сумочка прозрачно-синтетическая, и кошелек сквозь сумочку виден, как горящая свеча. Взял он кошелек. Выудил. Сумел. Перешел в другой автобус. И опять кашляет, как астматик, склоняется все ниже и ниже, чтобы подбросить кошелек какой-нибудь другой дамочке. Трогательно, а?..

К разгадке человека, можно подбираться изнутри — то есть ставить себя на его место и пытаться понять. Собственно, этим я и занимался. Но сколько-то шагов можно сделать, подбираясь к нему извне. Извне — это значит сличать Старохатова с другим человеком, так или иначе тебе уже известным. Разумеется, впрямую тут ничего не выудишь по той простой причине, что люди не повторяются. Но плюс в другом. В сравнении. Были большие воры, были маленькие. Были и склонные к благородству, это верно. Но почти все они были жалкие. Нагие. Почти все они лишь кичились и выставляли наружу внешний эффект. И почти все они не имели ни малейшего отношения к Старохатову, творившему свои благие поступки втихую и не напоказ.

(Да. Именно тогда я записал на листочек ценнейшее наблюдение, которое не пошатнулось до самого конца пути. В случаях, когда он помогал кому-то, благородство Старохатова было истинным благородством. Оно было не напоказ. Оно не было ни жестом, ни игрой.)

Важно было углядеть жившего когда-то (и живущего сейчас тоже!) человека. Потому что, если уж ты взялся копаться в характере, тебе должно быть все равно, кто перед тобой — нобелевский лауреат или неведомая парализованная и делающая под себя старуха. Все они люди. И ты это помнишь лучше других. Раз уж ты взялся за портреты, говорил я себе.

Современная жуликоватая шушера, что там ни говори, мелкотравчата — а вот, скажем, в Меншикове этого не было ни на грамм. Это и подкупало. Баловень судьбы и счастливчик. Талантливый полководец (и вор). Государственный деятель (и вор). Преданный соратник и друг гениального человека (и вор, вор, вор). Конечно же скидка на век, тут тебе и нравы, и распущенность, и размах, — но ведь не только. Общеизвестны случаи его почти бессмысленного «хапанья».

«…У него сие зло в породе, — писал один из вельможных, — он схватывается с сим злом, воюет, а побороть не в силах».

И не надо было вглядываться с лупой в полустертые страницы «Переписки вельмож», чтобы заметить закономерность: после каждого своего срыва Меншиков спешил доказать царю и отечеству, что главнейшее в нем «есмь человек, но не вор». И может быть, не только и не столько царю спешил он доказать это. Может быть, себе. Поди знай.

И, кстати, Меншиков тоже в свой час был лихим человеком.

(О Меншикове можно было и по пятому разу писать повесть, — это мог быть сам по себе портрет, увлекающий и поражающий омутными, темными местами. Но это было не мое. И не потому, что истории боязно, а потому, что я привык делать свое дело — с живого. Я любил это. Как, должно быть, упыри любят привкус тепленькой крови.)

Да, вор, но не вор-накопитель. Вор, который был скорее раб этого своего воровства, а не хозяин. Как раньше говорили — раб страсти своей.

Две интереснейшие черты извлек я из сравнения с Меншиковым.

Первое — раб страсти своей.

И второе, не менее важное, — барство.

* * *

«Как он вел себя, расскажи, Женя. Когда вы обсуждали „ваш совместный“ сценарий, как он себя вел?»

«Спокойно».

«Совершенно спокойно?»

«Да».

«Ну, а хоть в чем-то, хоть в мелочи, Старохатов проговорился, что это все-таки твой сценарий?»

«Зачем ему проговариваться? Дело есть дело».

«А на худсовете?»

«Тем более. На худсовете он вставал, величественный и важный. И говорил: „Мы долго работали… Мы задумали этот образ… Когда Мы отрабатывали диалоги“».

«И ни одно слово у него не дрогнуло?»

«Он улыбался».

Магнитофонная лента крутилась и отдавала то, что когда-то заглотнула в себя. Иногда вспархивали звуки, как при неторопливом выдохе сигаретного дыма: мы с Женькой Бельмастым сидели тогда в его пустой комнате и курили.

«Женя, скажи, — когда с глазу на глаз вы оставались, Старохатов тебя не смущался?»

«Это я его смущался».

«Но ведь сценарий твой. А Старохатов — только толкач».

«И тем не менее смущался я».

«Почему?»

«Мне все время казалось, что я в чем-то нечестен».

«А он?»

«Он не из тех, кто смущается. Барин есть барин».

* * *

Это барство, несомненно, было барством человека, попавшего в первый ряд совсем недавно. Барство очень простого и доброго, в сущности, человека. Барство одаренного человека. И немножко — барство выскочки.

* * *

Магнитофон на поверку дерьмо. (Не оправдал надежд.) Магнитофон хорош при записи, там он делает свое дело, но при расшифровке это мука мученическая. И не только потому, что разговор в жизни — это не разговор на бумаге. Я переписывал разговорную выжимку на бумагу, хватал авторучку и без конца нажимал то «пуск», то «стоп», — это дергало, как дергает живого человека машина.

* * *

…Я приехал, когда худсовет уже начался, — более того, судя по времени, дело было в разгаре. Обсуждение шло уже полтора часа. Я заглянул — Павлуша Шуриков сидел в самой глубине комнаты. Он был возбужден. Он был красен. Он что-то выкрикивал, защищая своего приятеля. Старался. В коридоре было пусто. Я слонялся взад-вперед и терпеливо ждал.

Иногда я чуточку приоткрывал дверь.

— …предложил весьма любопытный сценарий. Но я хочу заметить одно, — нараспев тянул какой-то старичок.

Я заглянул через десять минут:

— …очень любопытный сценарий. Но я хочу заметить еще одно. — Старичок тянул за словом слово, и казалось, ему вот-вот не хватит дыхания.

Когда я заглянул через полчаса, все еще предлагались поправки.

Одному казалось, что в сценарии маловато любви. Другому казалось, что любви многовато. Были, разумеется, и те, которым любви было как раз. Люди не могли быть одинаковыми, и потому люди были самые разные — как обычно. Как везде.

Я слонялся, скучал, и мысли мои были совершенно сторонние. Например, о том, что я слоняюсь, а там, за стеной, происходит сейчас коллективное творчество. И, возможно, что за таким творчеством, как ты ни плюйся, будущее. Через пять, например, столетий. Пути человечества неисповедимы. И когда-нибудь засадят худсовет человек в тридцать писать грустную повесть про Лизу Калитину. Чем они хуже некоей единой души? Чем беднее? Будет там пяток дядечек, подающих чувственные поправки. Будут те, у кого в душе только гениальные проблески. Всякое будет. Не забудут посадить рядом и тех, в мозгу которых сосредоточен животный и панический страх перед всем новым. Без этих тоже жизнь не жизнь.

— …Эпизод, товарищи, явно затянут. Надо его исключить.

— Или подсократить.

— Ладно. Не спорю, — значит, подсократить?

— Простите. Но, возможно, некоторая тяжеловесность стиля как раз в ключе сценария?!

(И такие реплики будут.)

И я вдруг зримо представил, как оно придет — коллективное производство повестей про Лизу Калитину. Оно придет постепенно, будто бы в силу необходимости, будто бы в помощь пишущему одиночке; сначала, разумеется, придет тихо, посидит за столом, посочувствует одинокому — и только потом потихонечку придушит его в углу… Я рассмеялся. Я догадался, что оно не станет душить бедненького и старомодного, пишущего «душой» одиночку. Оно даже с умыслом оставит несколько таких, чтоб подтрунивать. Смеха ради. Чтоб было над кем пошутить, вспомнить старинушку. Прогресс есть прогресс. Ребята метеорологи — иногда веселой компанией — только-только собрали сводки со ста тридцати двух метеостанций, запустили полученные данные в малогабаритную и изящную ЭВМ, подсчитали, проинтегрировали, и вот, в точности зная уже прогноз на завтра, иногда веселой и шутливой компанией они подходят к старику Ферапонту и спрашивают старого ревматика: а что шепчут тебе, дедок, ноющие твои кости? Будет ли завтра дожжик, ась?..

* * *

В конце коридора появляется силуэт — цок-цок-цок-цок. Очертания проступают яснее, и подходит Вера. В общем, ничего неожиданного, она пришла договориться с каким-то очередным деятелем кино о лекциях. Как обычно. Подействовать не телефонным, а личным обаянием.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Ничего. Появилась, как из тумана.

— А-а…

— Когда же ты опять станешь учительницей?

— Хочешь прийти ко мне на урок? — Вера засмеялась.

— Хочу.

— Теперь уже скоро.

И она неторопливо двинулась дальше по коридору. Искать светило. Потому что работа есть работа. Маленький административный работник по учебному процессу. Вот именно.

— Вера, — я окликнул ее.

— Да.

— Я позвоню.

— Хорошо.

И опять двинулась.

Но теперь она сама приостановилась и окликнула меня:

— У тебя портфель в точности как у Жени Сутеева.

— Это он и есть.

— Да?.. Ты тоже записываешь народный говор?

— Вроде того.

— Он как-то стал мне прокручивать ужасную матерщину. — Вера засмеялась. Мы стояли рядом. — Сплошные мать-перемать. Я сидела красная как свекла. Не знала, куда деться и что сказать. А он хохотал (помнишь, как он умел хохотать?) и, видимо, таким способом ухаживал за мной. Настраивал этими кержацкими текстами меня на лирику…

Она ушла. Я смотрел в тот конец коридора, где она опять как бы исчезла.

Павлуша Шуриков вышел после худсовета (они вывалились толпой шумные и на ходу закуривающие), и я тут же направился к нему самым твердым шагом.

— Извини, — сказал Павлуша Шуриков, — но я иду домой. Не смогу с тобой посидеть. Тороплюсь.

Я предлагал ему повспоминать былое.

— Но я тороплюсь! — он чуть ли не отпихивал руками.

— Тогда я тебя провожу. По дороге поболтаем…

— Но я пойду пешком — я хочу продышаться.

— Замечательно, Павлуша! Замечательно!.. Я тоже хочу продышаться.

Мы шли по набережной Москвы-реки, разговор все же наладился. Получилось даже сентиментально — давненько не виделись, Павлуша, а годы-то летят, ах, как они, заразы, летят. Река была скучная, напрочь осенняя. Гукнув, прошел речной трамвайчик. И это, конечно, тоже зафиксировалось. В утробе портфеля диск медленно и верно накручивал сантиметр за сантиметром, за этим его и взяли.

Час спустя, у себя дома, я с полным основанием записал на тот отдельный листок: Павлуша Шуриков — ОБОБРАН… Надо ли портретисту тратить столько сил на Павла Леонидовича? — и с каждой новой записью я отвечал себе: надо; нет, право же, надо; нет, ты только глянь, какой красивый хищник.

Тогда же я отставил навсегда (и с удовольствием) магнитофон в сторону. Материала было предостаточно, к концу месяца я перебрал еще четверых. А. Рыжов — ОБОБРАН. С. Елин — ОБОБРАН. В. Стоцкий — ОБОБРАН. С. Жигарев — ОБОБРАН…

Глава 4

Замужем Вера была за школьным преподавателем физкультуры, который со времен войны болел какой-то бесконечной и тяжелой болезнью. Сейчас ему было за пятьдесят. Раз в год он надолго ложился в больницу, и Вера ходила туда и просиживала там столько, сколько нужно. И даже более чем нужно, потому что Вера была именно из таких жен, из усердных. Плюс — на ней была их дочка, восьмой класс. Ну, и, само собой, домашняя телега, которую день за днем надо тащить.

Муж ее был мужчина тонкой кости и довольно красивый. Маявшийся всю послевоенную жизнь с черепным ранением, он был истеричен, ревнив, взвинчивался на ровном месте, отчего после всю ночь напролет страдал. Старохатов — на работе и покалеченный муж — дома, такова была ежедневная жизнь Веры.

Однажды мы, человек восемь или семь, учившиеся тогда в Мастерской, зашли к нашей Вере Сергеевне домой. Был какой-то праздник, но не крупный, потому что крупные праздники мы отмечали по-другому. И вот мы попросту зашли к ним на десять минут. С цветами. И с конфетами.

У мужа Веры и, стало быть, у самой Веры был преданный и постоянный друг, этакий семейный друг-страж — фронтовой дружок по фамилии Перфильев. Кряжистый и сильный мужик уже тогда под шестьдесят, с хитрыми желтоватыми глазками. В доме они его так и называли: по фамилии. Хотя он у них был совершенно свой.

— Перфильев, ты сядешь с краю.

Или:

— Перфильев, помоги Вере передвинуть шкаф.

Или:

— Может, мы песенку фронтовую споем? Перфильев, как ты на это смотришь?..

Нас, напористых, киношных, начиненных чувственным зарядом и молодых, Перфильев терпел с трудом. И не скрывал этого. Не считал нужным. Когда мы входили с цветами и конфетами, этот здоровенный мужик ощупывал нас желтоватыми своими глазками. Вглядывался. Его всерьез заботило, кто из этой гоп-компании мог бы быть любимчиком Веры или даже больше чем любимчиком, — кто их знает. Вера может увлечься, все бывает, а кино — лужа известная. Зачем только Вера в эту лужу полезла? И вот мы входили, а он вглядывался в лица — по одному, не толпитесь! — и рассматривал, так сказать, пропуска.

Уже в дверях (еще не зная о проверке) я почувствовал что-то вроде легкого озноба — излучение желтых глаз дошло до меня, хотя меня еще не рассматривали. Я постарался как-то уж совсем не иметь лица, вести себя безлико и тихо. Вроде как я немного болен: болен, но сам о болезни своей пока не знаю. Ход был из необходимых, потому что у этих старых солдат вырабатывается нюх, интуиция, чутье — как там ни назови — на все случаи жизни, и на наш с Верой случай тоже. Возможно, вся штука в чувстве опасности, в настороженности, и тут солдат остается солдатом. Так что мне повезло. Затерявшийся среди людей, цветов и коробок конфет (с ленточками — яркое отвлекает взгляд), я утаился, остался неузнанным. Хотя и являл собой опасность дому, семье, порядку их жизни и так далее. И в этом смысле являл опасность и для него — для Перфильева, но не учуял солдат.

И вот он ощупывал нас глазами, и вислые его усы тихо-тихо шевелились. Как уловители. При этом он улыбался.

А мы подходили по одному к полулежавшему (он был нездоров) мужу Веры, тонкокостному и красивому человеку, и пожимали ему руку, тоже тонкую и тоже красивую, — пожимали осторожно, как и положено пожимать человеку, который полулежит. И о котором наперед знаешь, что он ранен в голову. И называли свои имена:

— Коля. Ваш тезка. (Это Коля Оконников.)

— Женя. (Бельмастый Женька.)

— Игорь. (Я.)

— Слава. (Уточкин.)

И так далее.

Это было в прошлом.

* * *

Такие участки дают, прежде всего чтобы испытать твою волю и твое долготерпение. Чем обрабатывать глиняную эту ржавь вперемежку с пнями, гораздо проще плюнуть на всю затею, отказаться, откреститься хотя бы уже и на полпути, и пусть оно себе горит голубым огнем. Шесть соток — это, в общем, немного, даже мало. Земля такая, земля сякая. Чтобы понять это, не нужны ни особенный ум, ни особенное чувство земли, которое застолблено в каждом. Как бы далеко ты ни ушел от нее и как бы ни рядился в горожанина, — в некий момент ты понимаешь без малейшей натуги, что ты ее помнишь и не забыл, хотя, может быть, это она тебя помнит и не забыла. Земля. В которую ты рано ли, поздно ли вернешься.

Шесть соток — это как раз чтобы поставить домик (дача! ого, у них дача!), посадить четыре грядки и выделить пятачок со столиком и двумя микроскамейками, где ты будешь играть с дочкой в подкидного, курить, зевать и (проигрывая кон) говорить, что все-таки, черт возьми, здесь отличный воздух. Но домик, четыре грядки и подкидной будут малость попозже. А пока здесь лужи. И их надо засыпать. Ну, и глиняный бугор. Его надо срезать. Ну и, само собой, черноземцу подбросить. Ну, и — десяток пней. Их надо это самое. Корчевать.

«Это самое» в тот день и делали.

Когда я прибыл, Вера и Николай Николаевич (ее муж) обрабатывали очередной пень. Ослабляли его. Оголяли ему корни.

— Привет! — звонко и молодо крикнула Вера.

После общего пятиминутного разговора силы распределились так. Перфильев подползал задом своего «Москвича» к пню, цеплял двумя тросами за корни и с треском и дымом тянул пень вон. Николай Николаевич и я ломами поддевали пень и помогали в натужный миг его из земли вырвать. И Вера здесь же, с лопатой. Сначала так-сяк, но к вечеру мы «вспомнили» и освоились, потому что корчевание тоже очень скоро узнаешь, как узнают знакомое.

К вечеру мы их выкорчевали. Они образовали гору, похожую на склад осьминогов. На стойбище или лежбище, или как там у них, осьминогов, это называется. Они лежали так и этак, переплетаясь корнями, — мы их подожгли и спалили. Огонь метался и освещал (быстро темнело!) землю, а земля вся была в яминах и ямах и как бы впрямь уже ждала чего-то — зерна, что ли. И земляной парной запах тоже говорил, что здесь уже вложен труд и пот. И что здесь можно сажать. И ждать посаженное.

И если бы Старохатов — проездом, возвращаясь со своей сорокатысячной дачи (истинно дача, не чета соседям, маленький дворец с березовой рощей), — втянул носом немного гари от пылающих этих пней и, высунувшись из машины, притормозив, увидел черную подготовленную землю, он бы сказал.

Он бы сказал, он бы не стал держаться тихоньким и скрытным:

— Смотри-ка. Поработали!

Николай Николаевич и я цепляли крючки троса за корни. Перфильев, посмеиваясь, подходил к нам и переставлял крючки по-своему, переделывал (и иногда вдруг смотрел на меня пристально и сурово — мне это не нравилось). Потом он возвращался к машине и садился за руль.

Мы брали ломы в руки.

— Эх, дубинушка-а-а! — с угрозой кричал Перфильев из машины.

И мы тут же поддевали пень ломом, стараясь совпасть заодно с рывком тужащейся машины.

Перфильев был уже пенсионер.

* * *

Сначала мы отсортировали те корни, которые, на наш взгляд, могли гореть (и сгорели). Оставшиеся коряги, слишком сырые либо слишком мощные — жечь их дело долгое, — мы сгрудили в единую гору, увязали и скрепили ее веревками, а затем, подцепив крючками троса, вывезли. Я и Николай Николаевич шли сзади. А Перфильев медленно тянул на машине — волок их километра полтора к изгибу ручья, где корни уже спокойно дойдут до финиша сами собой. Или сразу сгниют. Или же на некоторое время станут сухими, звонкими, как палки, и белыми, как белые кости.

Потом был костер. Мы ели картошку и крутые яйца, тянулись по очереди за солью и возбужденно разговаривали. И вскрикивали, как и положено вскрикивать ошалевшим от воздуха горожанам: «Ч-черт! Как хорошо!» — «А какая природа!» — «Да-а-а-а!..» И обсуждали, как строить тут домишко. И как огород. А потом опять о воздухе, о природе. О том, как все-таки здесь хорошо. А потом — и о Старохатове.

О Старохатове конечно же говорили плохо. Но не слишком. И в общем-то трезво склонялись к тому, что Вера со Старохатовым попросту не сработалась, такое бывает. И даже сказали: жаль, что Вере приходится вернуться в школу.

— Мне не жаль, — сказала Вера.

— А нам жаль, — говорили мужчины, — эта работа была тебе по душе, мы же не слепые.

Каждый день и каждый час они, должно быть, твердили Вере, что она должна уйти от Старохатова, что кино не ее удел. А теперь, когда приходилось уйти, они жалели об этом. И вздыхали о потерянном. Как все люди.

— Мне и школа по душе, — поставила Вера точку.

* * *

На следующее же утро, едва протерев глаза, я сел записывать по памяти кое-что из вчерашнего, потому что было что записать.

— …Мой Николай часы паршивые стеснялся там купить, — гневно говорила Вера, не сводя глаз с костра, — а такие, например, как Старохатов, не терялись.

Вера сидела на подножке машины. С противоположной стороны костра от меня. Вся в отсветах.

Речь шла о войне. О взятых с бою городах (не наших, а уже там, дальше). О том, что взятый город вдруг замирал в животном страхе на день-два. И дома были разрушенные. И вещи валялись, бери — не хочу. А если продавались, то стоили копейки, ничего не стоили.

— Было в марте, — неторопливо начал Николай Николаевич. И рассказал случай, как кто-то из их части пошел под трибунал за двадцать немецких будильников — за старомодные и дурацкие будильники, которые он с радости насобирал и не знал, с чем их теперь есть. А другой кто-то наскреб два десятка дорогих ковров. И — не попал под трибунал. Изловчился как-то.

Я забыл про воздух. И про костер. И про черную от углей картофелину в руках — внутри что-то екнуло. Буднично и вяло я переспросил:

— Неужели и Старохатов не терялся?

— Он?.. Он не терялся, — сказала Вера.

— Сомневаюсь. (Ах, какая удача, но кто же думал? — поди знай!)

— Зря сомневаешься. Тут сомнений нет — он сам рассказывал. Навез, говорит, кое-каких вещичек.

— Не верю.

— Не верь, дело твое… Старохатов кому-то рассказывал о своем разводе, а я слышала. Он рассказывал, что скандал из-за этих вещичек и случился. Потому что она хотела их себе оставить.

— Жена?

— Та жена. Прежняя… Актрисуля.

— Олевтинова?

— Да.

Память у Веры была поразительная. И если даже сделать скидку в счет хронической нелюбви к Старохатову, в ее информации о нем всегда оставался солидный вес и запас.

— Он всегда был такой, — и Вера уже хотела закрыть тему, много чести Старохатову, чтоб убивать на болтовню о нем вечер у костра.

— Что значит «всегда был такой»?

— Значит — от самых пеленок. И вещички с фронта привез. И с Олевтиновой с руганью развелся. Представляю, как они делили свое барахло.

— Думаешь, он и при разводе взял?

— Если только она не дала ему по рукам.

Новых фактов почти не было — был зародыш идеи. Идеи, которая уже много дней смутно зрела во мне. Помимо Веры. И уж конечно помимо ее приблизительных злых слов.

— Но, Вера, — сказал я твердо, — я от многих знаю, что Старохатов бывал благороден. Не напоказ, а по-настоящему благороден. И бескорыстен.

— Бывал, — согласилась Вера. — Я и сама знаю, что он бывал благороден.

— Ну, а как же так?

— А что тут особенного — он всегда был таким. Он и благороден, и хапуга, это в нем одновременно.

Николай Николаевич подал голос:

— Странно.

— Он, наверно, как яичко, — засмеялся Перфильев. — Желточек отдельно, а белочек сверху.

* * *

Старохатов Павел Леонидович — образ его — в схеме выглядел теперь так. Изнутри Старохатова день за днем точит червячок: желание хапнуть. Желание или порок, скорее всего наследственный, Старохатов за собой знает и противится ему изо всех сил. Так сказать, борется с пороком и пересиливает. Держит в узде.

Но иногда возникает минута расслабления, и тогда Старохатов противиться не в силах — он хапает. Например, навязывает соавторство. Или привозит какие-то вещички.

После того как он хапнет, наступает реакция — сродни раскаянию, — и вновь Старохатов год за годом живет честно. Реакция сожаления и раскаяния достаточно известна: она присутствует во всякой страсти, усиливаясь после срыва. Сорвавшийся курильщик, который, казалось бы, навсегда бросил. Сорвавшийся алкаш. Сорвавшаяся грешная баба. И так далее.

Короче: обычный человек с пороком. Но не только. В качестве сорвавшегося вора Старохатов не только раскаивается, но и спешит «покрыть грех». Он помогает слабым. Помогает искренне и без малейшей корысти. Раз. И два. И три. Пока совесть его не успокаивается окончательно. И вновь Старохатову кажется, что он свят, хорош, добр, благороден, — успокоившаяся совесть умеет нас убаюкивать, это точно.

И — опять срыв…

Разумеется, схема есть схема, — но если ты сделан из того же мяса, что и все люди, и знаешь за собой грешок или хотя бы желание грешить, то непременно почувствуешь и поверишь правде этих колебаний и этого процесса. Другие тоже поверят. Это ведь она и есть, граница дозволенного. И ведь эта граница проходит не только рядом с воровством или там неумышленным насилием. Она длинная, эта граница. И твой личный опыт скажет тебе куда больше об этой границе, чем все схемы.

Возможно, никакой границы и нет, а есть коррективы, которые мы постоянно и ежеминутно вносим сами в себя, чтобы, так сказать, не забывать, как мы ходим по земле и какой ложкой едим. Самокорректировка, вот что. И даже если ты вообще безгрешен, как ангел, и иногда, принимая душ, можешь игриво потрогать крылышки за спиной, — все равно у тебя есть желания. И какими бы малыми ни были эти желания, ты все равно их соразмеряешь с можно-нельзя. Самокорректируешься.

Срыв тоже вовсе не обязательно нечто сумбурное и лавинообразное. Известно, что, например, бросивший курить, но не удержавшийся и уже понимающий, что он сегодня закурит, обставляет и устраивает свое «падение»: очень спокойно и тщательно он выбирает чужой подъезд (чтоб не увидела жена, соседи, дети), спокойно приходит туда и — «падает». То же и о других желаниях. Каждый знает их за собой, вот и пусть знает. В частности, Старохатов, когда он обирал ребят, прекрасно знал свой порок — потому нет и не было в Старохатове торопливости, сумятицы и невроза. Раз уж он делал, он делал это спокойно.

И если в натуре Старохатова таилась именно эта пружина, она должна была срабатывать и срываться не только в навязывание соавторства — она должна была срабатывать в течение всей жизни. Как сказала Вера, он всегда был такой.

Предстояло довыяснить, но я уже поверил в эту мысль.

Я выписал ее на отдельный листок, чтобы в дальнейших поисках, в процессе отбора и учета камешков, время от времени оглядываться на нее. Вынимать из кармана, как вынимают компас.

И еще я выписал:

«…Не забывать, что весь этот комплекс переживаний, скорее всего, передан Старохатову по наследству. Что это — его беда, его болезнь».

* * *

Я как раз делал выписки, когда раздался этот звонок. Оказалось, что он меня не забыл.

— Да, — сказал я.

В трубке зазвучал смех. Потом голос:

— Смотри, какая реакция, — молодец, Игорь! Я еще только кручу последнюю цифру, а ты уже «дакаешь» в ответ…

Вне всякого сомнения, это был его голос — голос Старохатова. Очень доброжелательный барский баритон:

— Добрый вечер, Игорь. Я тебя не поднял с постели?

— Нет.

— Расскажи, как живешь. Время от времени я звоню учившимся в моей Мастерской…

Я коротко ответил. Потом он что-то мне в ответ рассказал. Потом мы попрощались. Просто разговор.

Глава 5

Я не любил наследственность; как причину я ее вообще не любил — тем более если в ней надо искать объяснение того или иного поступка… Да и за что любить: мучаешься, вкалываешь, гонишь свой пот, наконец что-то такое делаешь, выдаешь продукцию и только-только хочешь улыбнуться, а тебе заявляют, что этот труд сделал вовсе не ты, а тот крохотный ген, который в тебе заложен. Ты понимаешь, что все это интересно. Ты слушаешь и понимаешь, что все это доказательно и умно. Ты слушаешь, и челюсть у тебя начинает понемногу отваливаться, отвисать, потому что это очень похоже на обворовывание. Или еще на что-то. И тебе уже хочется почти всерьез ответить, что если уж такие корабли, если уж без наследственности не ступить ни шагу, то нельзя ли, чтобы этот ген сам вкалывал и гнал пот, я же в это время где-нибудь полежу в сторонке, на песочке, на пляже, и, щурясь от солнца, потягивая винишко прямо из горла, буду вести содержательный разговор с загорелой женщиной: «Милая, который час?» — «Не знаю». — «Милая, это интересно, а почему ты не знаешь?» — «Я забыла часы». — «Милая, а почему ты забыла часы?» — и так далее.

И Старохатов тоже был теперь как бы не Старохатов. Какой смысл выискивать, вырисовывать портрет и винить старого бедолагу, если он заранее — вор?.. И ведь прежде всего от этого он сам страдает. Сам страдает и сам мучается, как страдаем и мучаемся все мы, если порок наш нам давным-давно ясен и каждый раз прощать его самому себе мы устали. Получается, что человек несчастен — вот и вся его разгадка. И в несчастье своем не только заранее виновен, но и прощен заранее.

Такие вот невеселые были мысли.

Но мысли мыслями, а дело делом, и я быстренько сгреб их в ладонь, как сгребают крошки, чтоб очистить стол. Любил ли я наследственность или не любил, проверить эту хитросплетенную штуковину я был обязан. Наследственность скрытна, но и при всех своих тайнах она как-то успевает высунуть и показать лицо: с потерями или без, все это тоже наше. Тоже человеческое. Во всяком случае, для военного, или лихого, его периода достаточно будет одного факта, — например, этих самых вещичек… Поспрашивать у людей. И может быть, посмотреть эти вещички у Олевтиновой. Поговорить с ней, с актрисой. Значит, съездить в Минск.

Я отправился в библиотеку — в Центральную, я не стал подниматься в читальные залы, а свернул сразу в курилку — там, в духоте, в дыму, в сплошном никотинном облаке (вверху обычные курилки, но я как раз о той, которая может сравниться только с газовой камерой), там образовался по законам естественного отбора совершенно новый вид Гомо Сапиенс. Они более высоко развиты, чем все мы, и могут, например, обходиться без кислорода. Они могут жить, не выходя из помещения. Они знают все или почти все о людях — то есть о том племени, из которого они сами когда-то выделились и вышли. Они знают о прошлом человечества. О настоящем. О будущем. Они знают все. Разговаривая, они могут обходиться без пищи, и потому условно новый вид называется пока Гомо Говорилиенс.

Чужак чужаком, я тихо и грустно протискивался среди этого нового вида — искал особь по фамилии Липочка. Дышать было нечем.

— Липочку не видели? — спрашивал я.

И опять, весь исходя крупным потом:

— Липочка где? Не видели?

— Придет, — сказали они. Гомо Говорилиенс обсуждали сейчас проблемы тибетской медицины. Люди будущего, они стояли тесным кружком. Курили. И улыбались. Потому что в дыму им было всегда хорошо.

Я ждал — старичок Липочка тоже был особью нового вида и почитался у них ходячей бытовой энциклопедией. Он знал, кто есть кто. Он знал, кто с кем жил. И кто в чем грешен. И кто как начинал свой путь, прежде чем стать знаменитостью. И кто у кого занимал деньги. И так далее. Единственное, что полагалось делать с получаемой от Липочки информацией, — это отбрасывать и отсеивать (истины ради) самого Липочку, который во всякой истории якобы самолично участвовал. Тут старичок брал грех на душу, умудряясь аккуратно подклеить себя к любому событию — сбоку, разумеется, в стороночке, но все же подклеить. В сущности, фактам это не мешало, это грело старику немножко сердце, вот и все. Зато он знал. Он знал, например, и в первую же минуту сообщил мне, что Старохатов и Олевтинова жили в общем мирно…

— Я понимаю, молодой человек, — заулыбался Липочка, — что вас волнует… Да, разумеется. Она очень любила иметь поклонников.

— Любовников, — уточнил я.

— Не обязательно.

— То есть?

— Она любила иметь поклонников. Это хорошее, хотя и забытое слово, молодой человек… Поклонник. Тот, кто носит цветы и говорит, что сегодня вы выглядите лучше, чем год назад.

— А Старохатов?

— Он в эти годы только-только делался кинодраматургом.

— Они, стало быть, хорошо жили?

— Неплохо… Но они были слишком разные по характеру люди.

— Скажите вот что: был ли скандал при их разводе?

— Был.

— А причина?

— Они не поделили вещи. Кажется, вещи…

— Я думал, что в пятидесятые годы цветов и поклонников не было.

— Цветы были всегда, молодой человек. Всегда… Однажды я тоже принес его жене букетик. Старохатов ничуть не приревновал. Люблю, когда мою жену любят. Только это он и сказал.

Букетик, который якобы принес Липочка, полагалось тут же отсеять. Что я и сделал. И продолжал расспрашивать. К этому времени я выволок старого крота на улицу (дело в том, что остальные особи очень прислушивались). Я его выманил. Я сочинил, что Липочку хочет видеть и поспрашивать некий человек. Будто бы приехавший из Омска.

— Откуда?

— Из Омска.

— Не может быть!

— Ну, почему же, вас как знатока ценят повсюду.

Липочку сразила дальность расстояния и соответственно возрастающая величина собственной популярности.

— Как здесь светло! — сказал старый крот, когда мы вышли на улицу. И он тут же с удивлением сощурился на солнце. Видимо, не знал, что это такое. Или забыл.

— Это солнце, — мягко пояснил я, как обычно поясняет гид.

— Да?

— А это называется — выпал снежок.

— Ага… Ага… Ага… — кивал Липочка головой.

Мы стояли у высоченных колонн библиотеки. Я и седенький благообразный старичок. На голове у него облезлая шапка-ушанка. И вытертое, плохонькое пальтецо явно с чужого плеча — размеров на восемь больше, чем нужно. С одной-единственной пуговицей.

— Где же ваш знакомый из Омска?

— Он придет, — пообещал я.

Время шло, и нечего ему было идти впустую.

— Я слышал — отец Старохатова был торгашом?

— Некоторое время. Он торговал в… в… в тысяча девятьсот десятом году.

— Чем он торговал?

— Как вам сказать, молодой человек… В старом понимании — он держал кабак, или «питейное заведение». Это ведь было давно. До революции.

— И долго он торговал? Обогатился?

— Какое там!

— Ну а все-таки?

— Он всего лишь торговал год-два.

— Проворовался?

— Похоже на то. Но доподлинно не известно, — известно, что был он очень хвор. Болел сильно. И, будучи больным, пришел торговать водкой… Он был мелкая сошка. Совсем мелкая.

— А потом?

— А потом он вовсе разболелся и оставил «заведение». Работал истопником. До двадцать восьмого года работал, а там и умер…

— Несладкий конец.

— Это точно, молодой человек, несладкий.

— А кем он был до «питейного заведения»?

— Неизвестно. Но я думаю, что и тогда он мыкался… Потому что торговать водкой по-маленькому сытый человек никогда бы не согласился.

Я был слегка разочарован. Не знаю, на что я надеялся и чего ждал. Возможно, я ожидал, что род Старохатовых тянется корнями глубоко в историю — и, к примеру, их «водочное» дело начинается еще с «царева кабака», затем долгим и извилистым путем переходит в «кружечный двор» при Елизавете Петровне, затем расширяется, как река в разлив, в «откуп» при Николае и добирается чуть ли не до «казенного кабака» и реформ Витте. Целовальники, откупщики, трактирщики, кабатчики — видимо, вот чего ожидал я от рода Старохатовых. Но этого не было. А как было бы удобно. Как было бы просто с такой вот наследственностью. То есть мне, портретисту, просто. Не Старохатову.

Кое-что все же было на крючке. Как-никак работа по торговой части, пусть даже мелкой сошкой, — это уже рыбка. Да и сам внезапный уход из «заведения» тоже рыбка. Потому что за здорово живешь через год-два из таких заведений не уходят, — скорее всего, папашу Старохатова схватили за руку. Возможно, его не один и не два раза хватали за руку, но только рука в те разы оказывалась скользкой. Или у тех, кто хватал, недостало проворства. Этого уже не узнаешь. Забыто. Развеяно. Было — и быльем поросло.

— …Больше всего меня интересует его развод с Олевтиновой — это был шумный развод?

— Что и говорить, почесали языки. Она была человек заметный. Актриса.

— Скажите, а что же это за вещички они не поделили?

— Какое это имеет значение? Вещи всегда вещи.

— Как это некрасиво.

— Еще бы!

— Спасибо вам за информацию.

— Пожалуйста.

— Для меня это очень ценно — я, видите ли, лингвист. И фольклорист, если это слово понимать современно. Я собираю слухи. Меня интересует, как строится слух с точки зрения жанра. С научной точки зрения…

— Бог с вами, бог с вами!.. Я этого не понимаю!

— А скажите, не были ли эти вещички привезенными с войны? — спросил я как бы наугад. И сердце мое начало подтаивать, как кусочек масла.

— А?.. Именно. Я вспомнил! — Старик встрепенулся. — Это были именно они, трофейные вещи.

— Вы уверены?

— Да! Да! Да… Я вспомнил — Старохатов повторял, что они ему дороги как фронтовая память. Он называл это «памятью о бомбежках».

— Если во время бомбежек он отчасти занимался вещичками, эту память можно понять: небезопасное занятие.

— Не надо быть злым, молодой человек. Это были какие-то очень мелкие вещи.

— В наше время крупные камни вообще редки.

— Это были не драгоценности. Это были какие-то безделушки.

— Неужели?

— Да.

— И из-за безделушек был такой скандал?

Старичок задумался. И сильно погрустнел.

— Не надо, — запел он старую песню, — не надо быть злым, молодой человек. Жизнь не так проста. Не надо быть злым.

Я понял — старичок уже устал, и теперь он хотел пожалеть Старохатова и пожалеть весь мир вообще. Он совершенно скис.

Сверкало солнце. И снег под ногами слепил глаза. И пора было отпускать старого человека в его нору. Здесь, на воле, ему было тяжко.

Он так и сказал. Поскреб седую щеку.

— Где же ваш приятель — тот, что из Омска?

— Возможно, — сказал я, — он завтра придет…

— Дело в том, молодой человек, что я не могу его больше ждать. Я задыхаюсь. Мне трудно дышать. Я отвык от кислорода.

— Покурите. (Он и без того курил одну за одной.)

— Нет-нет. Пойдемте… В курилке я могу с вами беседовать сколько угодно. Там так хорошо.

* * *

В юности Старохатов едва ли замечал за собой это. Да и не было этого в юности, если не считать всякого рода мальчишеств, которые есть у каждого и которые ты прощаешь каждому пацану и себе тоже. Но вот юность кончилась — Старохатов жил себе и жил, все честь честью. А тот подарочек, который ему достался в генах, медленно и верно зрел.

В тридцать лет Старохатов ушел на фронт — лихой период Павла Старохатова. В скрипучих ремнях, молодцеватый, с блокнотом и пистолетом, он был храбр, смел, отчаян, был ранен и после ранения вновь примчался на передовую. И если разок-другой это прорвалось в нем по отношению к «вещичкам», то произошло оно как бы случайно: дескать, гей, ребята, гуляй!.. Но, вероятно, Старохатов заметил кое-что за собой. Засек.

Далее — недолгая жизнь с Олевтиновой и развод, во время которого он хапнул вещичек. Именно так. Вещи были не его, они как-никак были теперь общие, и если он взял их силой при разводе, значит, хапнул. Или же он попытался хапнуть (это я еще выясню в Минске), а Олевтинова схватила его за руку. Из-за чего и случился скандал.

Люди отметили лишь развод. Да еще любопытный скандал в семье актрисы, о котором можно поговорить в трамвае, а трамвай тогда был популярен. Поговорили. И забыли. И даже для Олевтиновой это было, в сущности, лишь скандалом и разводом. Но для Старохатова это должно было год спустя увидеться и окраситься по-своему — он уже понял, что он способен хапнуть, что ему хочется хапнуть время от времени и что это идет изнутри — и, значит, порок.

* * *

Когда я сказал Ане, что мне нужно на два-три дня съездить в Минск, она только пожала плечами:

— Езжай.

— Но нужны кое-какие деньги.

— Заработай — в доме денег нет.

Я забил крыльями (вот-вот и Старохатов разгадан — только руку протянуть! — только в Минск съездить!), я наговорил каких-то глупостей, я даже в кошелек полез, чтоб проверить, — в кошельке было пусто. Или почти пусто. Мне стало стыдно. И я потопал к Ане с повинной. Она сидела на кухне — и, конечно, плакала.

* * *

Виталик не приходил уже давно, а затем и вовсе исчез. Началось с того, что однажды он пришел, но не один. Они пришли поздновато, часов в десять вечера, как говорят в таких случаях — нагрянули.

Они — это Виталик и Эдик Шишкин. Они стояли в дверях, и на ботинках у них был мокрый, грязноватый снег.

— Привет, — прохрипел Эдик Шишкин. И хрип его был уже настоящий мужской хрип. — Привет, Игорь Петрович… Ну и погодка! Гнусь!

— Привет, — подражая Эдику, баском пророкотал Виталик. Дополнил картинку.

Они прошли на кухню. Эдик держал себя лихо и раскованно, но не развязно, нет, — потому что зачем же вести себя развязно, если ты владеешь той самой раскованностью, которая тебя и поит, и кормит, и не переходит границ. Эдик границы знал. Он теперь все знал. Ему исполнилось двадцать пять.

— Забираю я с собой этого юного олуха, — сказал Эдик и шлепнул Виталика по плечу («Садись! В ногах правды нет!»), — забираю с собой и думаю: прежде чем его совратить, нужно хоть на минутку к вам заглянуть. Пусть, дескать, заглянет он перед дорогой к своему крестному батьке.

— И к твоему, — заметил я.

— Верно. И со мной вы нянчились, Игорь Петрович. — Эдик засмеялся. — Но сейчас речь о нем — сопляк ведь. Жалко мне его совращать. Жалко — а надо.

— И куда же ты его забираешь? — спросил я.

— Увезу я ее, молоду-у-у-ую… — негромко запел Эдик Шишкин.

Виталик вставил слово:

— Есть возможность, Игорь Петрович, поработать в газете и опубликоваться там.

— Репортажи? — спросил я Эдика, как спрашивают главного.

Он кивнул — да, репортажи.

А Виталик весь просиял — наконец-то он опубликуется, впервые опубликуется, шутка ли!

— Сделаю ему это. Пропихну пацана, — хрипел Эдик, и курил, и гулко кашлял, и был весь из себя мужчина. И еще спросил: — Пивка нет, Игорь?

Пивка не было.

— Тогда кофе. Самый зверский… Идет?

— Бери в шкафу и заваривай сам.

— Мы всю банку ухлопаем — это можно?

Это было можно.

Когда-то ко мне пришла женщина, жившая в соседнем доме, — она пришла, подталкивая вперед мальчонку, а он был весь мокр от напряжения, был взвинчен и способен вырваться из рук мамочки и рвануть прочь. «Вы… извините… Вы, говорят, писатель?» — спросила женщина робко, и ей от неловкости тоже было так плохо, что я торопливо ответил: «Да-да. Пишу… Проходите» — и сам тоже вспотел от и до. Она принесла стихи мальчика и небольшие прозаические куски, похожие на рассказы. Мама и папа заметили увлечение маленького Эдика и не знали, как же теперь быть. Как же жить дальше и как поддерживать в мальчике этот огонек? Кто-то добрый им подсказал — в соседнем, мол, доме живет такой тип и вроде бы пишет, фамилия незапоминающаяся, а номер квартиры случайно знаю. И — пришли. И вот я прочел принесенные стихи и рассказы, и мать, разумеется, спросила: «Что вы об этом скажете, Игорь Петрович?» — и замерла, и Игорь Петрович сказал ей все, что в таких случаях говорится.

А потом мама сказала: «Эдик у нас еще маленький. Но он много пишет — мы иногда будем к вам приходить, да?» — и я сказал: «Да», — и не только потому, что мама была на редкость симпатичная и милая и во мне что-то екнуло, как оно екает при виде женского существа самой высокой пробы. Я сказал «да» потому, что, если ты втянулся в свое ремесло и любишь его, к тебе так или иначе однажды придут, попросят, сядут на шею и будут выделывать с тобой всякие штуки, а ты этой обузе будешь рад. И я был рад. Постепенно я рассказал Эдику все, что знал о моем ремесле. Мама приходила все реже, а Эдик приходил все чаще. Я занимался с ним лет пять или шесть. А потом он пошел своей дорогой, как и должно было быть.

И я вовсе не считал себя непризнанным мастером, от которого время от времени сбегают ученички, отчего им же самим, неразумным, будет худо. Все было куда проще, я действительно занимался с Эдиком на совесть. Но я отнюдь не огорчился, когда он ушел на все четыре, потому что в этом суть.

Конечно, на мой взгляд, Эдик заслуживал лучшей участи, чем репортажи в одну колонку на не волнующие его темы. Но кто знает, быть может, это тоже школа.

Он ушел в газету два года назад. Пытался прихватить с собой Виталика, который в те дни только-только у меня появился. Но тогда ему это не удалось.

* * *

— …Эдик, — спрашивал я, — как тебе в газете?.. Небось, командировка за командировкой?

— Воюем, — Эдик улыбнулся.

— Денег конечно же нет?

— На мели!

— А почему?.. Тебе же хорошо платят, Эдик.

— А дружки? А приятели?.. И к тому же… я люблю жизнь. Я люблю веселье. Я не пощусь день за днем, как некоторые.

— То есть как я.

— То есть как ты.

Эдик ответил и глазом не моргнул — хорошо и дерзко ответил. При таком раскладе я уже сделался положительный, но суховатый, а они оба — отрицательные, но из себя обаятельные и живые. Такая вот картинка на весь нынешний вечер.

— Значит, так, — сказал Эдик, заглатывая кофе крупными глотками хищника, — я забираю Витальку. — Он улыбался, а я потихоньку цедил кофе, как цедят воду жвачные, корова или лошадь, утопив грустную морду в неподвижном ведре. — Забираю твоего выкормыша и увожу.

— Чудесно.

— Черт возьми, но мы за благословением твоим приехали — отпускаешь ты его или нет?!

— Черт возьми, да, отпускаю, — сказал я.

Но всякая ирония была для Эдика трын-трава. Он слышал только себя. И всерьез думал, что в эту минуту происходит нечто значительное.

— Я забираю его, Игорь, — сочувствую тебе, но забираю. Это жизнь. Это борьба. Либо — либо. И серединки тут нет.

Я засмеялся. Ей-богу, это было смешно. Эдик Шишкин продолжал:

— Переучил ты его, Игорь. Пересушил. Но он теперь со мной — он покрутится, побегает, обомнется ушами. А главное — через месяц-два его репортажи уже будут в наборе!

Я бы сказал ему кое-что и выставил бы его, но ведь Виталик все равно уйдет с ним. Я проиграл, еще не начав играть. Поэтому я больше помалкивал, цедил кофе и как бы распространял холодок положительной роли, которую они мне навязали.

— Скажи, Виталик, — спросил я, — хочется напечататься?

— Хочется.

— Очень? — Я улыбнулся.

— А чего же ждать, если замуж не берут? — Виталик постарался ответить грубо и даже фыркнул куда-то в пространство. — Писать я умею. Вы же сами не раз говорили, что пишу я неплохо. Если, конечно, не болтали.

— Он не болтает. Он всегда правду говорит. Он честный, — сказал Эдик Шишкин (вступился за меня).

И опять пришлось сдержаться; как ни верти, это были мои выкормыши. И манера разговаривать у них, в сущности, тоже была моя, за тем только вычетом, что они были молоды, а я не очень.

— Мне осточертело. Мне надоело быть дев-ственницей! — баском выкладывал правду-матку Виталик.

Все было как по нотам. Высохший служитель искусства, педант, заставлявший бедного мальчика мусолить Тургенева и Достоевского, проиграл и отступил под напором свежего ветра и самой жизни. И потому можно было теперь меня пожалеть. И вот Эдик Шишкин, не кичась справедливой победой и не давя «старичка» окончательно, подмигнул мне по-доброму. По-дружески. Сочувственно. Потому что, черт возьми, все мы люди.

— Не жалеешь, — он кивнул в сторону Виталика, — не жалеешь, что увожу ученичка?

— Так оно и бывает в жизни, — подыграл ему я.

— Вот за что я тебя, Игорь, люблю. За это и люблю. Значит, все по-дружески?

— По-дружески.

— Не пошлем ли мы в таком случае ученичка за водочкой?

— Не пошлем.

— Игорь. У меня есть деньги. Я серьезно.

— Дочка спит.

— А мы по-тихому?

— Нет.

— Правильно, — тут же согласился Эдик и даже перешел на шепот: — Дочка — это дочка. — И он чутко кивнул в такт словам. — Семья — это семья. Дело святое.

Они ушли.

* * *

Но прежде чем уйти, уже в дверях, Эдик Шишкин захотел мне сказать в заглад что-то приятное. Что сказать — он не знал. Лесть впрямую сейчас не годилась. И он решил, что будет хорошо, если я не слишком расстроюсь, а для этого нужно мне дать понять, что Виталик — это, в конце концов, не бог весть что. Потеря, но не большая. Та потеря, при которой стонать не обязательно.

— А знаете, — Эдик опять перешел на «вы», — как я его совратил? — Он говорил и стоял в дверях.

— Ну?

— Я ему сказал, что после того, как напечатают несколько репортажей, можно будет тиснуть и его шедевры.

— Рассказы?

— Ну да. Впрочем, он еще держался; еле-еле, но он держался, — тогда я ему сказал, что он получит за каждый свой шедевр по полста рубликов.

У Виталика вырвалось негромкое:

— Нет!

Но он не знал Эдика Шишкина — Эдик любил ясность. Не был деликатен, но был прям. И не вилял в трудные минуты.

— Как это «нет»? Нехорошо, брат, лгать Игорю Петровичу…

Эдик выждал полновесную паузу. А потом спросил Виталика в упор:

— Да или нет? Повлияли на тебя деньги или нет?

По лицу Виталика забегали отсветы — он и лгать не хотел, и понимал, что сказать при мне «да» тоже не сахар. Он стал бледен. Я подумал, чего доброго, хлопнется сейчас мальчишка на кафельный пол (мы уже вышли на лестничную клетку и ждали, когда подкатит лифт), — я поддержал его за руку. Виталик заторопился, заговорил:

— Игорь Петрович… это, конечно, правда… так и было… Но это нечаянно.

— Ладно, ладно, — успокаивал я. — Бывает…

— Так получилось. Нечаянно получилось. Я даже не знаю — почему. Мне ведь, в общем, не нужны деньги.

Он стоял опустив голову.

Подошел лифт.

— Поехали, — сказал Эдик Шишкин с легкой мужской насмешкой. И подтолкнул его в лифт. — Тоже мне, нечаянный любитель злата!

Они уехали. Лифт ушел вглубь, понесся с тихими утробными звуками в глубину шахты. И как тут было не сместить минуту к минуте и не подумать о том, что в нас тоже есть свои темные глубины и шахты, которых мы не знаем.

* * *

Неожиданно в проеме кухонной двери возникла Аня. Она зябко куталась в кофту. И заспанным голосом спросила, что это был за шум.

— Виталик был. И Эдик Шишкин, — сказал я. — Эдик все-таки увел его в газету.

— Как это — увел?

Я объяснил.

Аня зевнула.

— Его правда там опубликуют?

— Возможно. Если он справится с репортажами.

— А он справится?

— Думаю — да.

И я рассказал ей, что Эдик едет в командировку в Ставрополье — там еще тепло, ни дождей, ни снега. Эдик берет с собой Виталика — они будут мотаться по совхозам и МТС. Писать репортажи. Мчаться на попутных машинах. Ночевать где придется. Жечь костры в поле…

— И правильно он сделал, что ушел с Эдиком, — вспылила вдруг Аня. — И не вздумай на него дуться.

— Я и не дуюсь.

— А почему вы так шумели?

— Мы не шумели.

Аня была беспричинно раздражена, как бывает раздражена женщина, которая вдруг со сна встала и не знает зачем.

* * *

Из первого периода я узнал, что после ранения Павел Старохатов был оперирован тут же, под открытым небом. В кустарнике, прямо на желтых осенних листьях. Наркоз был плевый, какой там наркоз, две инъекции — и все дела, все время стонал. И повторял:

— Ну, делайте… Зашивайте… Зашивайте…

И полевой врач прикрикнул:

— Я еще не разрезал, а ты уже — зашивайте. Быстрый какой!

* * *

Могла быть повесть о том, как мебельное то время поглощало пишущих людей одного за одним, — поглощало, вбирало в свои недра. И из старшего поколения. И из средних, начиная от Женьки Бельмастого и кончая мной. И даже самых юных, как Виталик, — всех без разбору. Для пластического выражения можно было бы спроецировать творческую их гибель на ту картину кастрирования коней, которое я видел там, на берегу Оки. Творческий человек бросил искусство — и вот кастрируют коня. Еще рассказ о несостоявшемся творце — и еще один конь. И так далее. И все более усиливать к финалу изобразительную сторону этого старинного действа, все более тщательно показывая, как их валили, рыжих, и серых, и вороных, как потом подымали, говоря, что они теперь будут колхозными, как трепали их по шее и как они убегали вдаль и, выхолощенные, долго-долго там ржали.

* * *

Он пришел к нам, хотя видеть его здесь — это было нечто совершенно новое. Нечто непредвиденное. Но это был он, Старохатов Павел Леонидович, и он даже посидел у нас на кухне.

— Здравствуй, — просто и спокойно сказал он. И на лице его не было ничего.

Я от неожиданности глянул глаза в глаза («Зачем пожаловали?»), смешался; моя жена забегала туда-сюда, не чуя ни ног, ни рук от сознания, что видит великого человека, — а он принял суету и волнение как должное и само собой разумеющееся. Это он умел. Источать аромат величия. И в этом не было ни малейшего блефа или показухи — величие Старохатова источалось естественно и само собой, как, например, запах хвои.

Было часов восемь. За столом я, напротив он. А моя Аня метушилась возле плиты. Чай. Или кофе. И какие-то вчерашние пирожки.

Он принял чай из ее рук, неторопливо глотнул. Обжегся. И сказал:

— Ну, Игорь… Как, чем живешь?

Поговорили, и вот он встал. В прихожей он надел шапку, потом дубленку и попрощался.

Внизу взвыла машина. И рванулась с места, расшвыривая колесами снег.

Глава 6

Когда Старохатов сидел здесь, на кухне, он спросил, как мои дела и что конкретно я делаю.

— Пишу, — ответил я. — Пытаюсь написать об одном человеке.

— Интересный характер?

— Очень. Представьте: запросто совершает проступки на грани воровства. А рядом с этим — истинное благородство.

Оно как-то само вдруг высказалось, и я почувствовал, что волнуюсь и слегка замираю, как волнуется и замирает рыбак перед сильной поклевкой.

— Что же тут интересного? — Он был рассеян. — По-моему, скука. Копаться в одном отдельно взятом человеке — всегда скука.

— Не скажите.

— Материал для очерка, не более того. Я читал об одном таком подростке из колонии. Твой тоже несовершеннолетний?

— Не совсем. Ему шестьдесят.

Старохатов на минуту задумался, — профессионал с большим опытом, он попытался угадать и оценить образ шестидесятилетнего человека с такими вот отклонениями от нормы.

— Директор завода?

— Нет.

— Председатель профкома?

— Нет.

Он подумал еще, прицелился — и попал:

— Ясно… Человек искусства?

— Да.

— Не тема. — Он поморщился. — Когда пишут о своих же собратьях, это всегда…

— Плохо?

— Нет. Почему же? Это не всегда плохо. Но это всегда пресно.

Старохатов взялся за вторую чашку чая — и постепенно возникло ощущение покоя и мира. То самое ощущение, какое нужно, если человек хочет вернуться к своему разговору. Обо мне.

«Ты ведь в известной мере мой ученик. Так что не удивляйся, если я буду иногда приходить и разговорами портить тебе вечер». — «Я не удивляюсь». — «Ты тоже, Игорь, мог бы меня не забывать, приезжай запросто». — «Спасибо». Такие вот пошли в ход незначащие раскланивания.

А потом он сказал:

— Таланта у всех нас на копейку, и, стало быть, нужна специальность. Хорошая, хлебная специальность.

И еще сказал:

— Я не хотел бы, Игорь, чтобы, скажем, мой сын в тридцать пять лет жил, как ты. Извини, но я не хотел бы, чтобы он принимал людей на кухне. Да еще на такой крохотной.

— Почему — как я?.. Может быть, он будет жить — как вы.

— Тоже не золотой век.

— Почему?

— Не хотел бы, — сказал он ворчливо. И грубо: — Не хотел бы.

Старохатов допил чай и плавно приземлил чашку.

А затем Павел Леонидович приземлил речь, как только что приземлил чашку на блюдце:

— Во всяком случае, этого не хочет ни один отец — не захочешь этого и ты, Игорь.

И тут же он встал. Начал прощаться с Аней, — пересуетившаяся у плиты, переволновавшаяся, она онемела и могла лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, — как-никак в ее дом приходил большой человек. Он посетил ее дом и выпил чаю — разве не так?.. А ту пилюльку («Живешь тесно, принимаешь людей на кухне») она проглотила с тихим достоинством, с каким глотают горькое верные жены.

А потом внизу взвыла его машина, разбрасывая колесами сугроб. Я пошел проводить не одевшись. Сыпал снег. Я ежился, а Старохатов кричал: «Иди, иди!.. Простынешь!»

* * *

Другим поводом для отъезда в Минск была систематизация. Или, если слово чуточку обкорнать, систематика. Павел Леонидович Старохатов (когда-то в Мастерской) его обкарнывал именно так.

— Друзья мои, — говорил он, глядя на всех нас и не глядя ни на кого, как и положено глядеть шефу. — Друзья мои. Систематика — это трудоемкое, но благородное дело.

И еще говорил:

— Систематика придает любому поиску глубину и размах.

И так как я был совсем не против глубины и размаха, я отдал систематике должное. Отчасти из каталогов, отчасти из разговоров я отцедил и выделил все кинематографические работы Старохатова П. Л., сделанные им совместно. Это было нетрудно. Оказалось, что совместных работ всего десять и что девять из них мне уже известны.

Оконников Коля…

Сутеев, то есть Бельмастый Женька…

И так далее.

По каждому из соавторов материал был собран достаточный, и оставались лишь проживающие в Минске — В. Невельский и В. Невельская. Эту супружескую пару я не знал, но я мог заодно навестить их, когда поеду к Олевтиновой. Навестить и расспросить для полноты картины.

— Ты нервничаешь, — говорила Аня, собирая мне чемоданчик.

— Вот еще!

— А я вижу, что нервничаешь. Игорь, скажи — положить все три рубашки? (Больше у меня не было.)

— Три.

— Нужно ли?

— На три дня три рубашки. Я еду к одной старой даме, дама может оказаться с запросами и не пустить оборванца дальше передней.

Аня спросила:

— Ты собираешься о ней писать?

* * *

«Систематика», которой так рьяно учил нас Павел Леонидович Старохатов, привела меня накануне отъезда к застекленным кабинкам междугородных телефонов, возле которых, как правило, долго-долго сидишь и, как правило, вяло-вяло рисуешь на бланках завитушки, чертиков и девиц — и вдруг замечаешь, что прочернилил насквозь палец, потому что тутошняя ручка течет из трещин, — и в эту самую минуту раздается долгожданное:

— Минск — восьмая кабина. — И после паузы, когда ты уже зашагал, а сидящие люди ощупывают тебя глазами и соображают, что вот, оказывается, какие живут в Минске, раздается снова: — Минск — восьмая кабина.

Сказать точнее, «систематика» привела меня к желанию познакомиться лично с В. Невельским и В. Невельской, потому что Старохатов работал с ними, а обобрал он их или нет, известно не было. Это был последний островок, о котором я ничего не знал. И как же можно было проплыть мимо.

Тем более что на подступах к Невельским мне как бы повезло — мне не пришлось искать человека, который был бы знакомым этой супружеской пары. Или знакомым знакомого этой пары. Все было проще — я натолкнулся в метро на своего приятеля Чучикова, спросил его просто так, наугад, — и он тут же и в восторге закричал:

— Невельские?.. Володя и Вика? Знаю, конечно! Прекрасно знаю обоих!

— Правда?

— Ну, разумеется!

— Я еду в Минск. И хотел бы с кем-нибудь стакнуться из сценаристов — пообщаться…

— Вот и прекрасно! Прямо с вокзала поезжай к Володе и Вике. Тебе повезло, старик. Милейшие люди, старик.

Он стал рассказывать, какие это люди и как это удобно остановиться прямо у них.

— …Стеснять не хотелось бы.

— Ну и напрасно, старик. Они будут рады. Они с удовольствием поведут тебя на студию и с удовольствием познакомят с кем надо — такие люди!

Он почти уговорил меня.

— Ты едешь толкать сценарий?

— М-м… Не совсем.

— Неважно, старик. Даже если ты едешь совсем без дела, зайди к Володе и Вике. Милейшие люди, старик.

Попутно выяснилось, что ему нужна оказия к Невельским. Это мне показалось удобным — я был не против отвезти в Минск полмешка таранки, или сборник итальянских сценариев, или что-то еще, в зависимости от желания этого Чучикова, который говорит «старик» столь же часто и столь же бессмысленно, как мой дед говорил «так твою мать». Я повез им именно итальянские сценарии. (Новый большой сборник в новеньком супере.)

Но прежде мы вдвоем потащились в зал междугородных переговоров, вот тут-то он заказал Минск, а я долго-долго сидел и вяло-вяло рисовал чертиков, и завитушки, и красоток в профиль. Пока не объявили:

— Минск — восьмая кабина.

После этого мой приятель начал втаскивать меня в кабину, хотя ему (он был пухленький толстячок) и одному там было не продохнуть. «Поговори с ними сам», — отнекивался я, но он и слушать не хотел. Такой общительный. «Старик, как же можно? Я тебя сейчас же им представлю, старик».

И вот я стоял в тесноте кабинки, дышал, чем пришлось, и ждал, когда он, всласть наговорившись, сунет мне на полминуты трубку и я им скажу: «Да, я тот самый Игорь, о котором только что… Да, нагряну завтра с утра. Да, будем считать, что мы знакомы», — и все это действительно случилось и было сказано, но далеко не сразу.

«А? Кто? Что?.. Какой Чучиков?» Дело в том, что В. Невельский и В. Невельская не могли понять, кто им звонит. Они знать не знали моего приятеля. Или забыли. «Володя! Вика! — орал в трубку мой приятель. — Неужели вы меня не помните? Мы же с вами как-то сидели вместе на просмотре!» — но Володя и Вика не могли вспомнить ни просмотра, ни того, кто сидел рядом. Мой приятель надрывался. «Мы смотрели детектив! — орал он. — Детектив с Марлоном Брандо. В самом конце его убивают…» Люди, сидевшие там и сям в ожидании междугородного разговора, перестали скучать и не отрывали глаз от нашей кабинки. Мой приятель подробно рассказывал содержание фильма. Я стоял, смирившись, и ждал, чем все это кончится.

Наконец на том конце провода В. Невельский негромко сказал В. Невельской: «Вика, я, кажется, припоминаю. По-моему, это тот толстый баран, который не затыкался ни на минуту во время просмотра фильма, когда мы были в Москве». — «Который мешал смотреть?» — «Ну да». — «А ты правда просил его привезти итальянские сценарии?» — «Не помню». — «Ну ладно, Володя, скажи ему что-нибудь», — после чего В. Невельский сказал в трубку:

— Ладно… Приезжай. Как-нибудь разберемся.

— Не я приеду, старик… Понимаешь, старик… Друг мой приедет…

— Кто?

— К вам, старик, приедет мой хороший друг. Возможно, старик, ты даже его знаешь… Неужели ты его не знаешь?

— Кого?

И пошло-поехало. Все заново.

И наконец вокзал, и — опаздывая — я впрыгнул в уже тихо и мягко поползшее нутро вагона, а в ушах стук колес постепенно группировался в такую вот звуковую структуру: сис-те-ма-тика… сис-те-ма-тика…

— Друзья мои, — это было излюбленное обращение Старохатова, — друзья мои, не гнушайтесь систематизировать. Не гнушайтесь копаться. Это, быть может, самое важное умение для людей искусства.

Далее Павел Леонидович объяснял нам суть дела в подробностях, и это было почти как у Рабле — я имею в виду перечисления. Если нас интересовал внутренний мир отдельно взятого человека, мы должны были знать всех его школьных друзей, детей, брошенных жен, любовниц, соседей, соработников, собутыльников, тайных недоброжелателей, а также любимое вино, любимую закуску, любимую книгу, любимый тип женщины и любимое время года.

В чемоданчике был портфель, свежие три рубашки и электробритва — больше ничего.

«Она любит, когда дарят букетик… И любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет», — рассказывал мне про актрису Липочка, тот старый краб, тот самый Гомо Говорилиенс, который начинал задыхаться и хватался за сердце, если не сидел в клубах выдохнутого никотина.

«Она любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет. И смелый разговор любит».

Я нервничал, ворочался на своей верхней полке, почти спал — и как бы предчувствовал.

Могла бы быть повесть-притча о том, как человек искал истину…

И человек этот, конечно, был одинокий — он искал истину, и, конечно, искал для людей (а не для себя), а действие происходило в каменном веке. Самое время, чтобы искать.

Дикарю (и это понятно) пришлось перебраться жить из теплой пещеры в холодную страдания ради. Огонь и тепло помогают согреться, но не помогают отыскать истину. На отшибе жить было жутковато, но он терпел. Вдоль гряды камней каждую ночь проходили голодные звери. А за ними, подбирая падаль, — шакалы.

Время от времени этот затворник навещал родных и близких. Он приходил в теплую пещеру, и вот его родичи размахивали копьями и стучали дубинами в натянутые шкуры. Они не хотели, чтоб он искал какую-то там истину. Они орали:

— Дурак! Нам нужны твои руки и ноги, а не твоя истина!.. Живи с нами. Иначе мы тебя прибьем!

Или:

— Дурак, мы хотим быть сыты, а ты нас смущаешь и отвлекаешь!

Родичам и впрямь было тяжко — они голодали, болели, мерли, и он это знал. И хотел им помочь. И потому, наслушавшись их угроз и криков, он тем не менее уходил опять в холод. Мерз там, грыз осколки льда, думал — и искал истину.

Дело шло к развязке. У незадачливого искателя отняли жалкий скарб и шкуры. Потом отняли последних жен, — дети его одичали, бродили, как бродят шакалы, и один из голодающих сыновей уже охотился, пытаясь подстрелить из лука или слабенького зверька, или отощавшего папашу. Искатель истины остался один. Род напрочь запретил ему заглядывать в теплую их пещеру и показываться на глаза людям. И жил он теперь только со своими ледяными сосульками. А истины все не было и не было.

И однажды — уже понимая, что погибает, — бедный дикарь с невыразимой душевной мукой крикнул своему богу:

— Скажи… есть ли истина?!

Бог ответил ему:

— Есть истина. Существует.

— Почему же я никак ее не найду?

— Потому, что это дело удачи.

— Не понимаю…

— Ты ищешь, и другой ищет, и третий, а открытие, или, как ты говоришь, истина, запланировано на ваши пять столетий, если мне не изменяет память, всего одно… Одно!

Бог полез в грудной карман, стал там рыться — вынул записную книжицу и прочел дикарю приметы того, кто найдет истину.

— «…Найдет истину, — читал бог, — тот, кто ищет ее в холоде и голоде, плюс — удачливый. Если считать с этого момента, истину найдут через 126 лет 3 месяца и 8 дней. Приметы: найдет ее человек из племени уку-аку. Левое ухо чуть больше правого. Большое родимое пятно под правым соском. Колени заметно внутрь…»

Бог читал и читал приметы. Наконец закрыл книжицу.

— А я? — спросил несчастный дикарь, положивший на поиски всю жизнь.

— Что ты?

— А как же я?

— А вот так.

И бог ушел — заторопился, заспешил, потому что он уже здорово заболтался, а дел много, очень много. Таков финал. А открытие или истина, которую искал бедняга дикарь, состояла, кажется, в том, что людям его времени пора было сеять злаковые — то есть предстоял целый переворот в их жизни: хлеб! Они были уже накануне. И кто-то должен был вот-вот догадаться и, впервые посеяв зерна, спасти племя от вымирания. Кто-то — но не наш дикарь. Не каждый же, кто ищет, находит истину.

* * *

В жизни горемычного искателя особенно тяжким был тот самый момент, когда бог сообщил бедняге, что — увы! — не ему суждено отыскать истину своего века.

Несчастный человечек из палеолита был убит горем. Он, потративший лучшие годы, чтобы жить среди сосулек, даже осмелился переспросить:

— А это точно, господи?

— Это уже факт.

И вот тут наш дикарь оказался в состоянии, когда человеку ничего не хочется. Он брел среди зимостойких папоротников и думал: зачем же я жил? Зачем мучился? Чего ради мерз?.. Он притащился к сородичам в теплую пещеру. Родичи, как всегда, шумели, что-то делили. Он сказал одному из них: дескать, так и так, не мне, оказывается, найти истину.

— Будто новость, — фыркнул родич.

— Ты догадывался об этом?

— А чего ж тут догадываться, — грубо ответил родич. И в сердцах хватанул дубинкой по стене пещеры.

Это он врезал по собственной тени. У родича болел пульпитный зуб, и он думал, что, может быть, тень на стене пещеры — это его болезнь.

— Значит, ты никогда… никогда не верил в меня?

Родич даже не стал ему отвечать. Продолжал гоняться с дубинкой за тенью.

Искатель истины отошел в глубь пещеры, и сердце его разрывалось от боли. Сердце всегда сердце. Он вдруг увидел любимую свою жену, которую у него давным-давно увели. Других жен тоже отняли, но эту отняли самой первой. Она была юная, она играла. Перебрасывала отломившийся кусочек сталактита с одной ладошки на другую.

— Знаешь, — сказал он ей, — мне не найти истины. Такая вот новость.

— А ты разве искал истину, миленький? — удивилась она.

Он помрачнел:

— Искал.

— Не надо было уходить так надолго… А что такое истина — бусы или кушанье?

Это его доконало. Оказывается, большинство и знать не знали, что он что-то искал. Искать можно было вмерзший труп мамонта. Или съедобную травку. Или острый камень для боя. А что еще?

И вот он вернулся в свою холодную пещеру. Один, как и положено в трагедии. Сел и прислонился к ледовой стене.

— Больно, — сказал он.

И еще раз повторил:

— Больно.

Зачем ему было жить? Солнце светило зря. Пещера была зря. Все вокруг было зря.

К чему я и веду. И век не каменный, и не бог весть какую истину я искал, а тоже было больно… В таком вот бессмысленном состоянии оказался я после визита к Олевтиновой. Искал, искал — и все зря. Большая, тщательно и терпеливо построенная конструкция портрета рассыпалась, будто была из детских кубиков. Никакой потаенной воровской наследственности в Старохатове не было. Павел Леонидович был чист; бывает же чист человек, куда от этого денешься.

Была кровать в гостиничном номере — все это происходило в городе Минске. После посещения Олевтиновой я лежал на кровати ничком, в ботинках, одетый, уткнувшись в подушку лицом. Иногда поворачивался и столь же бессмысленно, как в подушку, смотрел в потолок.

* * *

А начиналось так радужно. Я сразу же добыл телефон и — этим же вечером, едва приехал, — позвонил Олевтиновой. Сказал, что очень хочу увидеться. Ее звали Анна Степановна («Анна — это как Алла, Ангелина», — отметил я машинально).

— Приходите, — сказал поставленный женский голос. — После семи.

И я пришел после семи. И увидел, что актриса оживлена. Ей было пятьдесят пять, и в ней еще не все уснуло. Было заметно, что я для нее не я, а некий «молодой человек, принесший цветы», и робеющий, и, как надо, помнящий, что она известная актриса: немножко в нее влюблен, и вежлив, и «строго одет», и в общем не самой дурной наружности, так что будь в этот вечер десяток лет соответственно смещен с той или другой стороны — кто знает… Все это было в ней, присутствовало, но было в высшей степени сдержанно и в узде, и, разумеется, можно было считать, что ничего такого не было.

— Я собираю материалы о жизни Павла Леонидовича, — начал я выкладывать ей то, что заготовил в поезде.

— Для книги о нем?

— Нет. Готовится энциклопедия по киноискусству, — говорил я, — и, возможно, статью о Павле Леонидовиче доверят писать мне. Хотя это и не наверняка.

— Вы скромны.

— Я начинающий.

— Но в будущем вы, вероятно, думаете о книге?

— Все мы мечтаем.

Олевтинова улыбнулась. И хорошим, ясным своим голосом сказала:

— С удовольствием с вами побеседую.

И я как бы подмигнул себе: дескать, вот оно, Игорек, начало. Еще два-три часа милой и аккуратной беседы (а что такое два-три часа!) — и ты узнаешь о Старохатове все, что хочешь узнать.

Но узнал я совсем другое.

Глава 7

И не потому, разумеется, что я представился ей молодым представителем клана энциклопедистов, — актрису это не испугало и не заставило говорить о бывшем муже одно хорошее. В начале разговора — да, одно хорошее. Это было. Но еще в вагоне, когда я падал духом и томился от станции к станции, как-никак виделось чуточку дальше, чем «начало разговора». Женщина есть женщина. Она разговорится, если уж пригласила. Потому что к той минуте, когда вечер будет тихо-тихо переламываться на ночь, человеку ничего не остается, кроме как разговориться. И когда она будет разливать чай, прогибаясь в полнеющей талии, а ты будешь спрашивать, откуда у нее такая милая посуда и такие веселенькие обои на стенах («Я таких даже в Москве не видел, а я, поверьте, бываю у людей»), — после всех этих великих пустячков в ней взыграет уже воистину великое женское качество — прямота.

Тем более актриса. Свой мир, свои мнения и взгляды — какие-никакие, но свои. Не она для Старохатова, а Старохатов для нее, вот так-то, знай наших. И ясное дело, она не станет таиться и умалчивать — чего ради?.. И ведь (умница) знает, что в энциклопедию или книгу так или иначе пойдут одни сливки. И уж ей-то, оставленной жене, эти сливки сбивать в масло не придется — сам собьешь, не новенький. А не собьешь, тогда там, где дали тебе работу, поморщатся и подыщут такого, кто сбивает получше.

— Так или не так? — И актриса засмеялась, пошутив, что сливки мне придется сбивать самому.

— Все так.

— Я правильно понимаю ситуацию?

— Абсолютно!

А потом спрашивал я.

— …Значит, Старохатов ничего не захотел взять после развода?

Были и другие вопросы, был и этот. Чай и предварительное воркование расслабили, но когда глубина разговорного русла определилась вполне, голос мой стал нормален. Голос идущего по следу — возможно, я даже перебарщивал, нападая и наседая. Но ей пока не слышалось. Она была в себе. В своем прошлом.

— Он не взял ни копейки. Он все оставил.

— Благородно.

— Да, — сказала она, — мужчины частенько бывают благородны, когда бросают жен. Покрывают грех. Но Старохатов не покрывал грех, у него это было по-настоящему. — И тут она подыскала, чтобы стало понятнее, словцо не своего поколения, а нашего: — По-настоящему. Без дураков.

— Видимо, все-таки чувствовал себя виноватым.

— Он?

— Разве нет?.. Благородство, конечно, чистая река. Но, по-моему, в эту чистую водичку хочется залезть, когда ты малость виноват.

Она закурила.

— Дело прошлое, но не солгу — он не был виновным в нашем разводе. Я была виновной. Это правда. И добавлю… — она подбирала самые прямые слова, — виновной была потому, что обманула. Обманула его пошло и мелко.

Я ничего не сказал, что же тут скажешь.

— Пошло и мелко, — повторила она. — И уж хотя бы я сказала Павлу все как есть. Но нет. Я до последнего выкручивалась.

Она не стала говорить, что была Старохатову плохой женой и что все эти события и сам развод стали для нее уроком, — она была умница. И знала, что либо я сам соображу и сам в это поверю без подсказки, либо не поверю вовсе, как бы она ни каялась.

Она сказала лишь вот что:

— Для меня это была серьезная встряска. Понадобился год после этого — у вас в Москве на гастролях меня тоже в тот плохой год ругали…

— В театре вы по-прежнему играете?

— Да.

— Что сейчас идет?

Мы поговорили и об этом — она порекомендовала два спектакля. А затем из-за такой вот театральной декорации вышел на сцену мой вопросик — выполз довольно буднично, как третьестепенный актер, знающий себе цену.

— Но, быть может, — спросил я, — Старохатов был благороден и ушел, как вы сказали, в одной рубашке, однако с прицелом?

— Не поняла…

— Он ведь от вас в Москву уехал, — может быть, его в Москве уже ждали?

— В Москве?

— Ну да. Почему же не быть благородным, если он уехал от вас — извините за оборот — к еще более вкусному куску пирога?

И я совсем уж в лоб:

— Может быть, он от вас ушел к другой?

— Вы спрашиваете сейчас как — извините меня тоже, — как для протокола.

Олевтинова одернула меня.

— Простите, ради бога, — спешно произнес я, — увлекся…

— Похоже.

— Я ведь немного чокнутый, как все, кто только что с поезда.

Она засмеялась:

— Сделаю вам скидку.

— А все-таки вопрос остался вопросом, — сказал я, тут же распрямляясь, как распрямляется ванька-встанька, и глуповато улыбаясь, как он же.

Я не желал терять времени. А главное, не желал терять, как выражаются хирурги, подхода — ткань порезана, мышцы раздвинуты, делай дело сейчас.

— Это ведь важно, Анна Степановна. Мне, к примеру, важно…

— Что ждало его в Москве?

— Да, — спросил я, — что?

— Ничего не ждало.

— А вот мне говорили, что он не остался на всю жизнь с разбитым сердцем — женился. И семья. И ребенок.

— Это уже позже.

И она рассказала, что первые два года пребывания в Москве Старохатов был гол и бос. Перебивался кое-как. Жил у знакомых, которые охотно пускали его пожить на май или на ноябрьские, когда в большой квартире и без того шумно и людно и лишний человек не помешает, которого, кстати, можно послать в гастроном, на почту или куда-нибудь еще, если руки-ноги у него в порядке. А руки-ноги были в порядке. Но в будни от него старались избавиться. Кормили и поили, но все же сплавляли в другой дом. За два года он сменил углов восемь — десять и уж наверно научился неслышно ступать в вечерние часы по чужим коврам и половицам. И неслышно стелить себе в углу. И еще более неслышно завтракать в одиночку, когда хозяева еще спят.

— И он ни разу не приехал? Ни разу не попросил у вас денег или помощи — так сказать, по старой памяти?

— Нет.

— Но если он ушел в одной рубахе, значит, здесь оставались его вещи?

— Он не подавал на раздел имущества. Вещи поэтому были мои.

— Но должно же было хоть раз сработать в нем хапанье! За два-то бездомных года! (Я так и сказал хапанье — обмолвился, само вырвалось — шутка ли, все мое рассыпалось на глазах!)

— Какое хапанье?

— Ну так… Это так… Это про деньги, — залепетал я. — Но ведь не был же он тогда уверен, что станет Старохатовым!

— Не знаю… Знаю только, что за четыре почти года, которые мы прожили, я заметила в нем лишь одно чувство к деньгам.

— ?

— Брезгливость.

Вот именно. Черным по белому. И я почувствовал, что меня треснули обухом — притом не как-нибудь, а по темени, как бычка, обухом и без иллюзий. Если женщина, живя бок о бок, за четыре почти года ничего такого не учуяла, можешь считать, что не учует никто. Потому что там нечего учуять.

Но я еще держался.

Когда факт сам по себе убедителен, у тебя еще остается возможность усомниться не в факте, а в человеке, от которого факт исходит.

— Значит, два этих года в Москве он бедствовал?

— Очень.

— А как вы это узнали?

— От моей мамы — она жила в Москве. И мне сообщала все, вплоть до подробностей. Моя мамочка — она, знаете ли, была суровая женщина. Без эмоций. Как статьи вашей энциклопедии. Только факты…

— А каким образом узнавала о нем она?

— Она вообще киношные круги отлично знала. Всю подноготную. О каждом.

— Актриса?

— Да. Сейчас ее уже забыли.

Я много спрашивал и на все получал исчерпывающие ответы — отстоявшиеся, как отстаивается со временем взбаламученная вода. Чистые ответы. Прозрачные. Если бы за Старохатовым в первые московские годы послеживала и поглядывала подруга Олевтиновой или даже сестра, я мог бы сомневаться. Попытался бы сомневаться. Поискал бы «за» и «против». Но что можно было выставить против всевидящей мамаши, которая «без эмоций» и которая похожа на том справочника? Тут можно было только одно — смириться. И я смирился.

* * *

И, выждав минуту, пошел козырем. Последним.

— Говорят, — и я завис, как зависают перед шагом, когда неизвестно куда ступишь, — он привез с войны какие-то вещички.

У меня, должно быть, было поганое при этом лицо.

— Что?

— Вещички, — сказал я. — Вещички.

— Вы, оказывается, кое-что прослышали.

— Кое-что.

И меня еще раз хлопнули по темени. На большом старинном комоде стояли гипсовые статуэтки (копеечной цены) — Ника Самофракийская, Аполлон Бельведерский и тому подобное массовое производство. Я даже разглядеть не успел их толком, так был посрамлен и ошарашен. Штук шесть дешевеньких статуэток. Гипс. Высота каждой десять — двенадцать сантиметров. Подобрал на дорогах. Проснувшаяся на излете войны тяга к искусству.

— Павел их купил на каком-то рынке в Австрии, — рассказывала Олевтинова. — А знаете, в чем он их привез?

— В чем?

— В вещмешке.

Она засмеялась.

Я тоже вымученно усмехнулся. И тупо сказал:

— Тяга к искусству.

— Да… Там, на дорогах, он очень ими дорожил. Таскал за собой. А ведь гипс, бьющиеся вещи. Как вы говорите, вещички.

Я смотрел на статуэтки не отрываясь и не видел их. Они смотрели на меня и тоже не видели. Безглазые. Античный стиль.

Я спросил последнее. Хотя уже угадал ответ.

— Из-за них вы поскандалили при разводе?

— Да.

— Почему?

— Он хотел их взять.

— Как память?

— Да… Он ушел гол и бос. Единственное, что он хотел при разводе взять, — свои статуэтки.

— Это я понял. Я спрашиваю — почему вы не хотели отдать?

Она пожала плечами:

— Не знаю…

И она рассказала, как было. Это было при людях, в присутствии знакомых, отчасти друзей. Одну из статуэток Старохатов и Олевтинова разбили вдребезги, не удалось даже склеить. Они вырывали ее друг у друга. Нервы были на пределе, и какое-то случайное слово привело к вспышке и скандалу. А знакомые и друзья следили, упадет статуэтка на пол или не упадет, и впитывали в себя всякое хлесткое выражение последней их ссоры.

* * *

И вот — меня как будто выключили, как лампочку. Нет, я еще сумел проститься: актриса Олевтинова и пришедшая из гостей ее сестра (женщины жили вдвоем в квартире, поджидая старость) проводили меня до старомодного лифта — я спустился, где-то влез в троллейбус, а затем наконец добрался до гостиничной койки и лег ничком.

* * *

О своих неоправдавшихся поисках и о том, какая громадная пустота вот-вот начнет сосать меня изнутри, я старался попросту не думать. Я постарался впасть в инерцию. Шаг за шагом, только так. Я позвонил Невельским. Я побрился. Я поехал. Я даже старался быть милым — все как раньше.

В. Невельский и В. Невельская, как сразу же выяснилось, любили Старохатова. Расписывали Павла Леонидовича лучше не бывает. Он помог им написать сценарий. Замечательный человек! Теперь все это звучало как пародия на мои поиски, этакие (после Олевтиновой) дополнительные плевочки — и эти-то плевочки я теперь собирал (нажимал в нужную минуту рычажок магнитофона), потому что даже такое — по инерции — собирание было хоть что-то. Хоть какое-то дело.

— Скажите! — удивлялся я. — Какой, оказывается, он человечище!

— Да, — говорили Вика и Володя Невельские, — человек, истинный человек!

— И денег не взял!

— Ни копейки, — говорили Вика и Володя.

— А ведь вполне мог быть вашим соавтором.

— Разумеется…

— А вы предлагали ему соавторство?

— Да. Несколько раз.

— Ну, вы подумайте! — всплескивал я руками. — Деньги не взял. Денежки — а они ведь рядом лежали, только руку протяни. Такую сумму не взять. Подумать только!

Невельские тихо переглянулись: не шиз ли я?

— Подумать только! — охал и ахал я, уже не выдерживая разговора, который сам же им предложил.

Внешне поведение мое, видимо, выглядело, как поведение стопроцентного жлоба, который привык жить с жлобами и который рубля не одолжит тебе до завтра. Из тех, кто глотает слюну, когда кому-то повышают оклад на десятку. «Какие деньги! Какое благородство!» — чуть не вскрикивал я. Это была уже самопародия, признак надвигающейся пустоты. Я вдруг почувствовал, что в шаге от истерики, — я даже на миг заглянул в омутные ее глазки: вот она какая. Но проскочил.

В. Невельский и В. Невельская были супруги лет сорока пяти — сценаристы, пишущие о школе и школьниках. У них и свои дети были. И даже трое, а не двое, как в классической семье нынешнего интеллигента. В ту минуту дети школьного возраста смотрели хоккей в дальней комнате. И азартно орали. И время от времени кто-то из них звал на зрелище отца-мать. Это я к тому, что Невельские предмет, о котором писали, знали не вскользь. Любовь подростков. Становление характера на больших переменках. Пиаже и структурное мышление ребенка. И так далее. И так далее.

Плюс ко всему они были симпатичны. И я сидел с ними за столом и юродствовал лишь потому, что не мог в ту минуту не юродствовать. Не скажу, что их фильмы были сверхталантливы. Но это были гуманные и заставляющие поразмыслить фильмы — уже немало. Старохатов помог в хлопотах по их первому фильму. А главное — выстроил «блистательную драматургию» сценария.

— Я знаю, — сказал я, — что он не только по отношению к вам был чуток.

— Правда?

— Я расскажу… — И я рассказал им историю, или, лучше сказать, грустную балладу, о Тихом Инженере и его умершей жене — историю о возникновении сценария, который Старохатов опять же безвозмездно выправил и довел до дела. Володя и Вика не удивились. Оказывается, они знали этот случай.

Помолчали.

— Как приятно, — сказал Володя, — говорить о человеке за глаза хорошее. Ей-богу, это очищает и нас самих…

— И ведь какие деньги! — опять начал я. — Какая сумма!

Вика поморщилась. Володя (очень деликатно) сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:

— Педагогика давно настаивает на том, что о благородных поступках нужно вспоминать за столом как можно чаще…

— Да, — сказал я с жаром, — ведь это пять тысяч! Если счесть, что сценарий стоит десять тысяч, то Старохатов в каждом случае терял ровно половину. Верно?..

— Верно… Но он тогда об этом не думал, — мягко засмеялся Володя.

— В том-то и дело! — подхватил я. — Истинное благородство!.. Это ж какие деньги по нашим временам — пять тысяч…

Вика опять поморщилась.

Они переглянулись. Володя кротко смотрел на жену: потерпи, родная, ну, пожалуйста, ну что же делать, если он оказался таким мурлом, не гнать же его из-за стола!

— …благородство, — продолжал я, — это же не двадцать рублей и не тридцать? Верно?

Они слушали и кротко улыбались. Обещаю, родная, говорил взгляд мужа, больше ты его у нас в доме не увидишь. Никогда.

— Пять тысяч — это гарнитур «Эвридика», — объяснял я с увлечением. — Плюс финский кабинет. И еще цветной телевизор. И ковер. Даже два ковра, — я показал рукой, — сюда и в детскую…

— Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?

— Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.

— Зачем?

— Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!

— Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, — заметил Володя мягко, но уже с ядом.

Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, — возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.

Именно в тот момент я и спохватился.

— До свидания, — сказал я. И встал из-за стола. — Мне пора.

— Я поставила кофе… Посидите еще.

— Спасибо. — И я пообещал милым супругам: — Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.

Они промолчали.

* * *

Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было — и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.

* * *

Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг — это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена — все время на виду! — потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и — кружку, еще полкружечки, еще кружку — и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.

И если я видел такого вот водопроводчика, отправленного зимой в отпуск, чтоб хорошенько отдохнул, я с угаданным удовольствием пил с ним пиво — стоял бок о бок и рассуждал про вчерашний хоккей.

— Да брось, — говорил я, — Фирс уже не тот.

— Как не тот? А щелчок?

— Да разве это щелчок? Был твой щелчок, да весь вышел…

— Как это вышел?!

— Кончился.

— Да ты что! — возмущался он; мы ссорились, а потом расставались друзьями.

Потом я приходил домой. Аня запрограммированно и в меру сурово спрашивала, где я шлялся, а я (точь-в-точь как мой друг водопроводчик) не знал, где я шлялся.

— Но ведь где-то ты был?

— Нигде не был.

— Но ведь вечер уже…

Я пожимал плечами и искренне старался припомнить, где же я был.

— Но, Игорь, времени-то сколько прошло!

Аня не сердилась — теперь я даже кожей был дома, весь с семьей, весь домашний. А если два-три часа пошлялся, мужику это не в укор. Развеялся — и лады.

Садился за стол и ел — не столько от голода, сколько от безделья. Что-то читал, тоже от безделья. Даже пытался Аню любить от безделья, но она (молодая!) была на этот счет чрезвычайно чутка. Получив отказ, я обижался, но тоже скорее от безделья. Утыкал глаза в книжку и молча дулся. А иногда — вслух. Напоминал ей, что вот раньше она была не такая прохладная. И ведь почти всерьез дулся.

Глава 8

Появился Виталик.

— Здравствуйте, Игорь Петрович… Вот и я… Вернулся… — Он похудел, щеки его ввалились, и весь он как-то обветшал.

— Пообтерся, — констатировал я, оглядывая его с ног до головы. — Ну? Как жизнь вольного репортера?

Жизнь вольного репортера оказалась непосильной. Эдик Шишкин загонял бедного Виталика. Они носились по Ставропольскому краю, не зная покоя ни днем ни ночью, — что ни ночлег, то новое жесткое место. То там, то здесь. Вскоре оба стали такими потертыми и зачуханными, что колхозники старались их в избу не пускать. Правда, колхозникам это редко удавалось, потому что не впустить Эдика Шишкина в избу было делом трудным. Выставить его из избы было еще труднее. Виталик сказал, что однажды Эдика попросту выбросили. Раскачали и выбросили. За руки и за ноги.

— За дело? — поинтересовался я.

— Ну конечно, — интеллигентно вздохнул Виталик. — Будто вы, Игорь Петрович, не знаете Эдика — он веселый, он остроумный, но ведь он из нахалов нахал.

Виталик рассказывал:

— …Каждый день краснел за него. Каждый день клялся все бросить. Но мне так хотелось, чтобы они стали меня печатать…

Он осекся. А когда я спросил, будут ли они его печатать, он покачал головой.

— Почему?

— Я не выдержал. Я ведь уехал.

Оказывается, кроме Ставропольского края, парням было предложено облетать еще и Краснодарский. Что и остался делать Эдик Шишкин.

— Да он Геракл! — вырвалось у меня.

— Эх, Игорь Петрович, — вздохнул Виталик, — Геракл просто щенок рядом с Эдиком.

— А он там не загнется, в Краснодарском крае?

— Что вы!

— Но теперь и там уже снег выпал.

— Пустяки! Эдик Шишкин не загнется. Эдик Шишкин вообще не умрет. Эдик Шишкин бессмертен.

И Виталик с горечью стал рассказывать, как они с Эдиком ночевали под трактором, а бывало — в стогу сена («Снег отгребем, Игорь Петрович, и лезем»), в пустом кинотеатре, в хлеву, в собачьей будке.

— Да, Игорь Петрович, да. Выгонит пинками Тузика и сам лезет на его место.

— Эдик?

— Ну да!

— А ты?

— А что я?.. Я, конечно, за ним лезу. На четвереньках. А уж за мной Тузик.

Он здорово слинял. Он сидел и подтверждал собой какую-то стародавнюю истину или сказку — о том, что ты уходишь и возвращаешься и что жизнь этими уходами и возвращениями тебя лепит. Она лепит. А не ты себя лепишь. Виделось тут простое и поучительное, — но не мне было сейчас толковать о простоте и поучительности.

* * *

И еще раз появился у нас Старохатов.

— Здравствуйте, — простецки сказал он всем нам с порога.

Он снимал свою дорогостоящую пыжиковую шапку, отряхивал снег и — на глазах — стал вдруг делаться совсем домашним. Совсем своим и простым.

Было похоже, что, пока он добирался от Дома кино до нашей девятиэтажной избушки, он по дороге там и сям ронял свою величественность, старел, опрощался, начинал заметнее шамкать — и сбрось еще полграмма, он окажется твоим старым знакомцем или свойским соседом, который забрел к тебе потрепаться о жизни и в финале узнать, не возвратишь ли ты одолженный червонец.

Аня шепнула мне:

— Видишь, какой он простой в жизни. Кто это придумал, что он высокомерен — вот уж пальцем в небо.

* * *

Я тоже как-то побывал у них, я не отказался (Старохатов пригласил) — и вкусно у них пообедал.

— Посидите еще у нас.

После кофе пожилая, некрасивая и верная жена Старохатова пробовала затеять светский разговор, однако она была слишком естественна и слишком не лукава, — затеять затеяла, а поддержать не сумела. Не собеседница. Помучив себя и меня минут пять, она отступилась. А потом включила телевизор. А потом решила использовать опыт веков и, поколебавшись, робко сунула мне альбом с фотографиями. Последнее блюдо, которое и в самых снобистских домах иногда дают тебе после сладкого. Рассматривая фотографии, я тотчас отметил, что расположены они по моим периодам, меня даже кольнуло. Старохатов Павел Леонидович, оказывается, видел свою жизнь точно так же, как видел его жизнь я.

Старохатов сначала был молодой, и впрямь лихой, и впрямь быстрый, перетянутый поскрипывающими ремнями — это напоминало стоп-кадры фильма о военном времени, и фильм был знакомым.

В касках (у дороги).

В пилотках (у дороги).

С оружием (в окопе).

На двух снимках они стояли вкруговую возле «газика» — гордости и чуда военных корреспондентов. Фотографии были выцветшие, как и положено было быть фронтовым фотографиям.

Второй период: даже без пристального разглядывания (и без знания того, что знал я) было видно, что Старохатов сфотографирован здесь не в самые сахарные минуты жизни. Олевтинова в гриме. Олевтинова на съемке. Олевтинова в костюмерной. А он, Старохатов, стоит в общей толпе почитателей, стоит с наигранной бодрой улыбочкой, стоит стиснутый, и тут же стоят влезшие в кадр работяги осветители, одетые в хламиды и пожирающие кинодиву глазами, как и положено ее пожирать: ох, хорош бабец!..

А дальше пошли его собственные фильмы, Олевтиновой больше не было.

Первое фото. Целая вереница взявшихся за руки, кланяющихся, как болванчики, людей, и сначала не ясно, что это за цирк, — но дальше уже ясно: премьера фильма. И сам Старохатов в центре. Рука об руку с режиссером — оба они, как и все остальные, в полупоклоне.

И еще одна премьера. И еще. Становление Старохатова.

И тут же — параллельно — от фото к фото выстраивался личный мир художника. Семья. Дом. Третья жена. Опять верная и некрасивая, как окончательное решение загадки женской души для Павла Леонидовича Старохатова.

— Посмотрите, — сказал я, прихватывая двумя пальцами фото Старохатова в пилотке (Старохатов сидел у костра и пробовал кашу из большого походного ведра). — Не из этого периода фотография.

— Действительно. — Жена Старохатова мне улыбнулась. Гость оказался с пониманием. Смотрел. Не помирал со скуки.

— Я ее пристрою в начало, — сказал я.

— Куда?

— В военный период.

— Да-да. Конечно! — Старохатов засмеялся — ему понравилось.

Я пристроил, это было проще простого, а сам вернулся в третий период, в котором не по дням, а по минутам росла их семья, рос их сын Толя.

Троица — папа, мама и сын.

Семейство путешествует.

Семейство на Кавказе. Они вылезли из своей машины, перевесились — все трое — через перила моста и осторожненько плюют в шумящую горную речку. Все трое только этим заняты. Фото, чтобы посмеяться после.

И, разглядывая этих трех человечков и их махонькую машину среди гор-великанов или в мрачном ущелье, ты вдруг думал, что, может, это действительно и есть то, что ищут и иногда находят. Оно самое. Счастье. Именно ради этой минуты, ради этой спокойной возможности поплевать в холодную горную речку, трудился и хорошо лил пот Павел Леонидович Старохатов.

А потом было последнее — Мастерская. Мэтр, окруженный учениками.

А потом я захлопнул альбом и простился с хозяйкой, с хозяином.

* * *

…И если я не напишу повесть-портрет, это будет то, что зовется непроизводительными расходами: труд впустую, вот как это зовется. А на труд впустую ты не имеешь права. Потому что у тебя семья. Потому что ребенок.

И тогда я спросил себя: а что ты сделаешь с недопонятыми случаями соавторства — с теми случаями, когда он грабил ребят?

И ответил: отброшу.

И еще я спросил: как же так?

И ответил: а вот так. Не было этих случаев. Не видел. Не слышал. Не понимаю, о чем это вы.

С антресолей я снял картонную коробку, это была обычная магазинная коробка из-под печенья — там было собрано всё о Старохатове. Всё, что я собрал за эти месяцы. Сценки. Чёрточки. Штрихи биографии. Разговоры, которые я припомнил. Разговоры, которые я узнал и записал.

Материал был готов и уже давил, ждал меня, аккуратно расположенный по все тем же периодам жизни Старохатова. Война к войне. Олевтинова к Олевтиновой. И так далее. Я начал, но дальше одной-единственной фразы не сдвинулся.

«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», — тут (у моста) он присядет и будет думать о погибшей семье. И о себе. И о войне. А впереди у него женитьба на актрисе. И фильмы. И новая семья. Но ничего этого лейтенант еще не знает… Я перечел фразу, и во рту стало кисло. Я, конечно, догадывался, что, если буду писать о «подправленном» и «улучшенном» Старохатове, неминуемо сделаю дешевку. К тому же случайным образом улучшение было как бы уже связано с тем, что меня хорошо приняли у Старохатова. Покормили, и кофе я пил. И обещал бывать. Сладкого покушал.

«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», — я не сводил глаз с этой фразы, и во мне что-то тихо распадалось. И распалось. И хлынула та самая пустота, которая уже несколько дней собиралась хлынуть — еще со времени Минска и той гостиничной койки. (В тот же день из-за какого-то пустяка мы вдрызг разругались с Аней, и я собрал чемоданчик.)

Глава 9

Среди зимы я оказался в небольшой деревеньке. В небольшой, занесенной, завьюженной и как бы богом забытой. Я только и делал, что лежал и чуял боками тепло, то правым боком, то левым. У родителей не было русской печки, но лежанка от гудящей печи все же прогревалась, и уже в седьмом-восьмом часу утра я чуял это тепло и слышал сквозь дрему (первые звуки утра) шаркающие знакомые шаги.

— Матушка, — звал я.

В голове пусто. И полная расслабленность. А голос — будто и не твой голос — утробно и сипло зовет:

— Матушка!..

— Воды, что ли?

— Ага…

Она еще пошаркала там и сям и вот уже подавала дрожащий ковшик. В нем было до половины воды — самый раз.

Через полчаса сквозь дрему я опять слышал ее шаги — шур-шур-шур, она ходила по дому, вся в своих привычных заботах и ежедневных делах, которые все равно не переделать, но которые обязательны, как обязательны у человека руки и ноги. Из дома не уйдешь. Из деревни не выпрыгнешь. И так просто и быстро стала моя мать деревенской бабой. Но как-никак она сорок лет проработала библиотекарем. Как-никак в школе. И, уже отойдя — там уже не работая, она некоторое еще время держалась. Читала. Обсуждала что-то. Но теперь пришла совсем уже старость, поздняя старость. И матушка уже никуда не ходила, кроме как на рынок. А дома стала кряхтеть, откашливаться и ходить враскачку, как все старухи. И речь — вот что удивительно! — речь ушла, как уходит вода из нового русла в старое. Вместо почти безукоризненных периодов появились размытые, глухие слова с неверным ударением, с «шабрами», с «мы хочем» вместо «мы хотим» и всеми прочими блестками. И куда все девалось. Давнее, детское — казалось бы, навек забытое — вернулось в плоть и в кровь за каких-то три-четыре года. Это жизнь.

— Матушка!..

Она шаркала — подходила совсем близко.

— Еще водицы?

— Ага.

Приходил кто-нибудь из соседей — шумно обивал в сенях нога об ногу снег, затем счищал его веником. А войдя в жилую комнату, все топтался, будто обивал остатки.

— На базар машина пойдет завтра, — докладывал он матушке.

— С утра?

— В обед. — А затем он сообщал новость: председатель и его шофер Ванька обморозили щеки. Председатель вроде ничего, а Ваньку будут резать.

— Ос-споди! — всплескивала мать руками.

— Дела-а-а…

— Как же это они? Застряли, что ль?

— Не. Просто ехали.

Потом начинался шепот. Это обо мне. Пришедший хотел хотя бы словцом перекинуться — нельзя же так! Если сын «библиотекарши» не слазит с лежанки, не кажет носа на улицу и, стало быть, больной, надо знать, чем он больной. Грудь или голова? Или, может, расшибся? поранился сильно?.. Чего ж тут скрывать…

— Не больной он, — в десятый раз объясняла матушка. — Переутомленный.

— Чем же это он переутомился?

— Жизнь такая!

— Такая уж тяжелая?

— Тяжелая не тяжелая, а вот переутомился…

Они уходили. Я протягивал руку, отшторивал занавеску (она закрывала и отгораживала меня, лежащего на лежанке, как бы пологом) и закуривал. Лежать, чуять тепло боком и обволакиваться дымом — вот и занятие. «Посреди сигареты» я свешивал ноги с лежанки и докуривал сидя. Потом вяло спрыгивал на пол. Выходил ненадолго — и только во внутренний наш двор, надев отцов тулуп и его же валенки. Так было проще. Выйдя, сидел на чурбаке и, жмурясь от пурги, смотрел на опустевший наш огород (а вокруг выло и мело) и на наши жалкие, голые и почти утонувшие в снегу четыре яблоньки.

— Вот ведь дует, — подходила мать. — Игорек, снегу-то, а?

— Что?

— Ты б подвигался. Чего сиднем сидеть.

И уходила. И тянула за собой, как тянут нитку, свою хлопотливо бесконечную фразу:

— Зашла, Игорек, домой — дымища кругом, думала, ты за занавеской лежишь у себя, на лежанке, — говорю: курил бы ты в сенях — и что-то рассказываю, смеюсь, то да се — ба-а-атюшки, а тебя-то, оказывается, нет, — так сердце и остановилось…

* * *

Двадцать пять заснеженных крыш по эту сторону дороги. И двадцать пять по другую — и вьюга, которая воет, метет и уже, кажется, сама сдурела, дуя в свой свисток. Пространство… Я вспоминал собирателя книг, бородатого заику, — он шастал от деревни к деревне с громадным рюкзаком, в плаще-болонье и резиновых сапогах. И в кепочке. В зимнее время он, разумеется, сюда не наезжал — только летом или осенью. Был здесь когда-то монастырек, были старые книги; монастырек давно рассыпался, а книги рассеялись по деревням — выпали в осадок после сложной химической реакции. Там и сям валялись на чердаках. А бородач в плаще-болонье их выискивал. Выискивал и уговаривал отдать или продать.

— Тут нужно т-т-терпение, — говорил он.

— Конечно, — смеялся я. — Как во всяком деле.

— Н-н-нет. Не к-к-как во всяком.

В деревне его, понятно, считали бездельником. Плюс к этому он был скуповат и неохотно платил за постой. А после того, как он пытался «б-б-беседовать» с семнадцатилетней Зинкой Трубачевой в шалаше за рекой, его отвели в милицию на пробу. Но документы были в порядке. Он действительно имел полное право шастать по деревням, не работать, а только искать книги.

Однажды мы разговорились — он начал с оправдания. Заговорил сразу же о Зинке, очень хотел вернуть себе доброе имя. «Х-х-ханжи какие, — говорил он. — П-п-парня у нее н-н-нет. Мужа н-н-нет. Ей же общаться х-х-хочется». Он был по сути своей трогателен. И добр. И конечно же из чудаков. Потому что так уж устроено, что, если человек хоть на грамм тебе непонятен, ты уже твердо знаешь, что он из чудаков.

— Бывал здесь зимой? — спросил я.

— Нет… Что ты!

— Холодно?

— 3-зимой здесь уж-ж-жасно.

Но если бы не «уж-ж-жасные» метели, он бы, конечно, приезжал сюда и зимой. Потому что здесь можно понять и осмыслить многое. Так он сказал. И тут же впал в декламацию: «Россия — это п-п-пространство. Это в-в-вьюги поперек поля. Нельзя п-понять Россию без п-п-пространства», — он очень уж декламировал и завывал, а я этого не любил, потому что всего несколько лет назад сам декламировал и завывал точь-в-точь как он. И я уже хотел спросить его, можно ли понять Россию без шалаша и Зинки Трубачевой. Но не спросил. Он так жадно затягивался дешевой сигаретой, кривил от дыма рот, смаргивал слезы. «П-п-пространство, — шептал он, — к-какое бесконечное п-п-пространство».

* * *

Когда вьюга сходила на нет, вместе с ней сходило на нет пространство. Оно все еще было великим и заснеженным. Но уже не было ужасающим. Я сидел в тулупе, выставив нос, щурился от ослепительного наста и видел, что снег снегом, но вот ползут две машины, а там люди, а там переезд через реку, электричка и Москва. В сущности, близко. Отец и мать для того и переехали сюда с Урала лет пять (уже пять!) назад, чтобы к надвигающемуся концу быть поближе к родному сыночку. Потому что родной сыночек хотел жить только там, где жил. В Москве.

— Ехали-ехали, — вздыхала склонная к пессимизму мать, — почти к самой Москве приехали. А зимой все равно не чувствуется, что ты от нас близко.

Зато отец говорил:

— Рядом живем!.. Даже зимой чувствуется, что ты от нас неподалеку.

Отец был оптимист. Всегда и во всем. Без оговорок.

* * *

К вечеру, видя подымающийся табачный дым и сообразив, что я не сплю (задернутый занавеской, я лежал тихо, как мышь), отец подходил к лежанке:

— Может, мы, Игорь… это самое… то есть выпьем?

И отец задирал кверху лицо, чтоб меня разглядеть. И виновато улыбался, как бы извиняясь за пустоту жизни. Чем же еще, дескать, в деревне развеешься? А ведь, говорят, помогает. Посидеть, похрумтеть огурчиком. А там, глядишь, и поговорить.

— Игорь, может, спустишься?..

Но даже если я выпивал, меня опять тянуло на лежанку: залезть и не двигаться. Что я и делал. Когда я там лежал, мне казалось, что меня вообще нет и что, если б не шаркающие вдруг шаги матушки — шур-шур-шур, — я бы совсем растворился. Пустота в пустоте.

Они, к счастью, мало обо мне думали. Ты рядом с ними, но ты сам по себе, а они сами по себе. Потому что ты давным-давно для них уже не взрослеешь (хотя годы идут), а, наоборот, все больше превращаешься в того самого Игорька, которого нет и в помине. Происходит обратное движение. И опять, как и давным-давно, их начинает интересовать лишь одно: не болит ли у тебя животик, не дать ли водицы, тепло ли обут и не надует ли в бок.

А того тебя, который лежит на лежанке, они не трогают и ни о чем не спрашивают. Того дяденьку они мало знают. И едва ли хотят знать.

Но однажды отец заговорил.

Он долго-долго мялся у окна, топтался — там, где герани, — потом повернулся ко мне. Тут ему под ногу попался сонный кот, кот рявкнул и хотел отскочить к печке — отец в сердцах пнул, после чего кот не только выполнил свою программу, но и дважды перевернулся в воздухе.

— Пшел! — ругнулся отец.

А потом ко мне:

— Ну и что?.. Значит, она еще не ходит?

Это про Машу.

— И сдвигов нет?.. А такого чувства, что вот-вот и завтра пойдет, тоже нет?

— Нет.

Он вздохнул. Он считал, что именно это меня и гложет и что я попросту удрал от своего горя. Потому что сколько ни твердят, что от себя не убежишь, а все-таки люди убегают, и еще как убегают, а значит, убежать можно.

— Эх-хе-хех… — выдал он еще один полновесный вздох.

И сказал:

— Я ж те говорил — пусть у нас растет. Пока я и мать ходим.

И осекся, будто нечаянно сказал что-то очень значительное. Возможно, оно и было таким. Очень значительным. Потому что мне стало неловко, что удрал я вовсе не от дочки, не от жены, не от горя или беды, а от чего-то такого, чему и не сразу дашь понятное имя. Мне было неловко, но не больше. Я только отметил, что вот ведь мне неловко. И продолжал лежать на высокой лежанке, неотрывно глядя на подымающуюся струйку дыма от моей сигареты. Потолок был рядом (руку протянуть), и струйка дыма натыкалась на него и стелилась, растекаясь по потолку обеими нитками — зеленой и голубой.

* * *

Утром случай вновь напомнил о собирателе книг, зачарованном п-п-пространством. Был завтрак. Была картошка с постным маслом и луком. Я еще не уполз к себе наверх, то есть на лежанку, — сидел и ел.

— Здоровы будем. — И вошел мужичок. Слегка в снегу. И с выражением на лице, с каким приходят к большому начальству. От меня, «ученого человека», он чего-то хотел, а матушка шепталась с ним в сенях, не пускала и пыталась выпроводить. Но не удалось.

Мужичок стоял и смотрел, как я ем.

— Садись за стол, — сказала матушка. — Раз уж ввалился, садись.

— Не, — сказал он.

И опять смотрел. Улыбался. Потом вытащил из-за пазухи толстенную книгу и шумно бухнул ее мне на стол.

— Был у нас осенью собиратель. Бородатый. — И он засмеялся. — Очень, стало быть, хотел вот эту книгу.

— Ну и что? — спросил я.

— Я ему не уступил.

— А теперь?

— А теперь денежки нужны стали, вот повезу книгу в город.

— В букинистический?

— Не. К нему домой повезу. — Мужичок вновь засмеялся. — Он мне адресок оставил.

— Ну и езжайте.

— И поеду.

Я не понимал, чего он от меня хочет: я ел и ждал, что он скажет. А он ждал, что скажу я.

— Дальний конец, — снова приступил он к разговору.

— Да…

— Дорога… В поезде и билет брать надо.

— Конечно.

— А за билет денежки.

Тем временем я листал книгу, разглядывая на ломких страницах вязь старославянского шрифта. И положили они ему другую доску на грудь, и грудь хрустнула (должно быть, о муромских ковбоях)… Очевидец, но… не ангел я, а человек грешный. И зело исполнен неведения…

— Денежки, — вздохнул мужичок. — За все плати денежки.

И до меня вдруг дошло — он не знает точной цены книги.

— Боитесь продешевить?

— Ну да, — просто и прямо сказал он.

Я листал книгу. И зело исполнен неведения.

— Сколько он за нее вам предлагал?

— За сколько то есть брал?

— Да.

— За сто, говорит, возьму.

Я пожал плечами:

— По-моему, цена неплохая.

Но мужичок смотрел на меня уже совсем не с тем доверчивым выражением, с каким вошел. Он уже притерся ко мне и не робел. Привык. И потому вполне мог приоткрыть свою главную мысль — мысль состояла в том, что, если ему, человеку, нечто стоящее принадлежит, надо и взять за это нечто как следует. Не то время, чтоб бросаться лишним. И это совсем неважно, что книгу он нашел на чердаке, среди прочего хлама своего прадеда-дьячка, и поначалу даже собирался бросить на растопку. Это неважно. Надо взять полную цену. Вещь есть вещь.

— Так что же вас смущает?.. По-моему, цена неплохая.

Он усмехнулся:

— Само собой!

— Так в чем же дело?

— А если она сто двадцать стоит?

И он посмотрел на меня твердо и ясно. Как совесть. Если бы, конечно, совесть умела смотреть.

— Бывает, и сто дадут. Бывает, и сто двадцать, — начал я мямлить. — Все бывает… Я ведь не специалист.

— Точной цены не знаете?

— Не знаю.

— Извините нас.

Он взял книгу, запрятал ее тщательно под полушубок и повернулся к двери. «На незнающего напал. Только время потратил впустую», — думал он сейчас, с этим и вышел.

Он протопал неспокойным, ходким шагом, а я залез к себе наверх и привычно задернулся занавеской, оставив лишь небольшую щелку на случай, если вздумается покурить, лежа на боку. Оборотистый мужичок исчез, а фраза из его старой книги осталась, словно зацепилась, — ее можно было повторять, в нее можно было вдумываться и вслушиваться и перекатывать туда-сюда, как спичку в зубах. Исполнен неведения. Не ангел я, просто человек. И потому зело исполнен неведения… И, как всякая истинная глубина, это говорило и о моем, и о твоем, и о чужом, и о вечном. И утешало.

* * *

Иногда все же я шел за отцом скалывать, допустим, лед с колодца. И тоже хрустел снежком. И тоже щурил глаза на слепящий от солнца наст. И похлопывал рукавицами. Но вся эта жизнь и живость были на десять минут, потому что иссякал я моментально… И вот отец уже в одиночку скалывал лед, похохатывая, пошучивая и воротя лицо до отказа набок. А брызги из-под его топора или ломика летели тучей. Как рой. Колкие и мелкие льдинки.

— Погодка — ого-го-го?! — спрашивал он меня.

Я кивал.

И тогда он кричал сам себе:

— Погодка — ого-го-го! — и радовался ловкому топору и серебристым брызгам. Какая, ей-богу, красота! И хотя, конечно, этой красоты сыну из рук в руки не передашь (не удался он все-таки!), зима, что там ни говори, хороша, и солнце тоже, и жизнь тоже. Он, оптимист, это видит. А если кто-то этого не видит, им же хуже.

А сын, который «все-таки не удался», стоял рядом с отцом и, как положено тем, кто «не удался», думал среди зимы о лете. В прямом смысле. О лете и о том знойном давнем дне, когда матушка заметила в этом самом колодце двух ужей и подняла крик. Ужи вжались в бревна, пристроились примерно на середине колодезного сруба, и их пришлось выковыривать оттуда шестом. Это делал отец. А я, регулируя цепью высоту, удерживал под ними ведро — в это ведро ужи и падали с характерным звуком, один и другой.

Сейчас была зима.

— Здорово, Степаныч! — кричали отцу люди, в точности так, как и должны они кричать, если проходят мимо двора, где звучными ударами обкалывают на колодце белую шапку. Звон стекла. Звук хрусталя.

— Здорово! — кричал отец в ответ.

А они еще некоторое время топтались и смотрели, как возле отца сутулится вылезший на солнышко и, видно, болезненный сынок — горожанин.

— С сынком, значит? Вместе, значит, трудитесь? — кричали с улицы.

— Вместе! — кричал отец.

— Это правильно.

— А как же!

К февральским метелям я уже стал выходить из дому. Я шел и шел. И незаметно уходил очень далеко. Метель гнала меня в спину, и я послушно брел, забывая о том, что на обратном пути вся эта волчья радость будет мне в лицо. Как-то на дороге я встретил хлебовозку. Машина сидела в снегу и гудела от натуги, — я попробовал подтолкнуть, но без успеха, а потом купил у них полбуханки. Хлеб был горячий. Я съел его весь, кусок за куском. Шел и ел.

* * *

В другой раз я забрел к остаткам монастырских стен. Зрелище было жалкое — жальче не бывает. Остатки остатков.

Время к ночи. Я сел на краешек кладки — в спину дуло, а перед глазами мело и мело. И вдруг разом стемнело, будто где-то подошли к красному рубильнику и сделали что полагается, вглухую вырубив ток. В темноте стоял такой свист и вой метели, что казалось, по ком-то плачут. Отдельные голоса можно было слышать: плач враспев. Я же сидел и думал о п-п-пространстве и о том, что вот здесь жили когда-то писцы-монахи. И не всё же гонялись они за блохами или за балычком — были же и летописи, житие такого-то. Тоже портретисты. И тоже видеть видели, но знали мало. Опять же потому, что не ангел я, но человек грешный.

Я сидел на развалинах и мерз, и все казалось, что вот-вот я извлеку что-то из этих мыслей. Вот-вот — и что-то пойму. Что-то возьму себе, и уж отныне оно будет со мной, как сигареты и спички в кармане. Помню, я даже попытался представить того монашка, что сидел в этих стенах три-четыре века назад. Сидел сутулый, с занемевшим задом и писал черным по белому. И представить удалось. В рясе и с гусиным пером в руках. На очень краткое время, на минуту, даже меньше.

Но едва я полез за сигаретами, мистика распалась. И фокус больше не получился. Обычное заигрывание с вечностью.

Глава 10

В один из дней я увидел мосфильмовскую машину «рафик». Обычный киношный микроавтобус. Он выполз на холм, свернул с дороги на сверкающий наст (было солнце) и стал. Как раз возле заснеженных остатков монастыря. Стал и накренился правым боком. Из машины вылезли двое.

Тем временем деревенский люд, шедший по дороге, останавливался и задерживался возле их машины. Я тоже подошел.

— И это все?.. И это вся красота?! — тыкал пальцами в монастырские остатки первый вылезший из машины. Явно режиссер. Явно талантливый. Явно недовольный.

— Мало. Маловато, — согласился второй.

— Это даже не мало. Это ноль.

— Снегом занесло…

Оба были в темных очках. Оба не замечали собирающейся вокруг деревенской толпы (зеваки везде зеваки). Оба были углублены в свое — заняты важным делом.

— А может, привлечь местных, дать каждой бороде по хорошей лопате — и пусть их разгребают?

— Думаешь, согласятся?

— А по рублю в зубы.

— Можно по рублю с полтиной.

— Еще чего! Все равно им зимой нечего делать, сидят на печи и лапу сосут.

Деревенские засмеялись. Хотя поняли, конечно, что речь про них. Они разглядывали киношников со снисходительным сельским любопытством — глядели на них в упор и, несмотря на мороз, слегка разинули рты. Было трое стариков, борода к бороде, и пять или шесть девок. И пацаны, конечно.

— А какое кино будет? — спросил старик (я ожидал, что первой полюбопытствует деваха — спросит, теребя углы платка и хихикая).

— Мы, дед, не киномеханики. Мы не показываем. Мы снимаем, — был жесткий ответ.

— Это ясно, милый… А какое кино?

— Название?

— Ну да… Как кино называться будет?

— «Выбора нет».

— Чего?

— «Выбора нет»… Название такое. Ты, дед, видно, оглох на первой германской.

— Гы-гы-гы… Ха-ха-ха… — Девахи чуть не попадали от хохота.

Киношники опять спорили: так что будем делать?.. Я слушал их повседневную болтовню и понимал, что болтовня; но еще четче понимал, что болтовней этой я взволнован, — факт присутствия машины с броской надписью на боку МОСФИЛЬМ был слишком силен и неожидан среди этой заснеженной равнины, и сердчишко мое не могло не заныть. Ну не знак ли? И оно заныло, потому что вот оно, твое и родное, — и никак не объедешь. Земля слишком круглая. Земля слишком тесная.

— Здесь нечего снимать, — недовольно повторял режиссер.

— Давай зайдем к их председателю.

— Зачем?

— Пусть-ка на всякий случай этот погост откопают от снега.

— Какой погост?! — взвился режиссер. — Здесь должны быть стены монастыря!

— Ну-ну, разумеется, монастыря… Я пошутил.

— Хороши шутки!

— Ну, так как? Зайдем к председателю — и пусть откапывают?

— Денег жалко.

— А мы не будем платить.

— Каким образом?

— Пусть Вероника настучит им бумагу на красивом бланке за подписью секретаря райкома. А подпишусь я.

Режиссер задумался. Потрогал свои очки. Ему не нравилась затея с красивым бланком, да и фамилии секретаря райкома он уже не помнил. Да и времени в обрез, эти трудолюбивые бороды будут ковыряться в снегу вплоть до весны. Пока не растает само собой… И вообще остатки монастыря ему не понравились. Не глянулись. «Ей-ей, это погост, а не монастырь, — говорил тот, что был с режиссером. — Вот увидишь. Откопаем, а там тесными рядками лежат жмурики. Актрисы по ночам будут взвизгивать от страха — спать не дадут, ей-ей!» Он, разумеется, шутил. А режиссер все оглядывал заснеженное поле, притрагиваясь пальцами к роговой оправе темных очков. Монастырек был окончательно забракован. Эти нахалюги сели в машину. И уехали.

И как ни плевался я, некая половина Игоря Петровича уехала вместе с ними. Вот именно. Я как бы сидел сейчас тоже в машине, с ними бок о бок. Потому что энергию, движение, лихачество и наскок ты, в конце концов, не любить не можешь. Потому что кто бы и где бы ни двигался, это движешься ты. И всякое движение — твое движение. И как бы ты ни плевался, ты зажигаешься подспудно от лихости и наскока этих нахалюг и даже готов оправдать их, если только они не причиняют боль окружающим их избам, и оврагам, и заснеженной равнине. А они не всегда причиняют боль.

* * *

После этого я уехал.

Правда, ехал я на грузовой — ехал через застывшую реку по так называемой зимней дороге. Ехал в кузове, а вовсе не развалясь на мягких сиденьях, как тот мой энергичный двойник, уехавший с киношниками в темных очках. Тем не менее ехал я туда же, куда и те двое. К ним. В город.

Но сначала я смотрел им вслед, пока не скрылись.

* * *

«Старение — это ступеньки, а не ровный спускающийся вниз асфальт», — твердил себе я.

Разница между Старохатовым молодым и Старохатовым зрелым, и в особенности Старохатовым стареющим, была вполне возможна. Теперь (с этого я и включился в работу) меня озаботили не сами по себе периоды его жизни, а их, что ли, стыковка. Миг перехода. Тем более — миг последнего перехода. Проще говоря, меня интересовала теперь необязательность переползания из периода в период: пусть человек меняется…

Мысль о том, что Старохатов в каждый свой новый период (если это действительно его период, а не просто десять — пятнадцать лет) способен функционировать как индивидуальность на базе неких новых ценностей, тогда и возникла. Опасно было: образ мог рассыпаться. Однако за вычетом этой опасности мысль была живой, и я был доволен. Я вообще был доволен, что вернулся домой и что опять работаю.

* * *

Дома было тихо и буднично. Без перемен. И даже Аня была не слишком надутая; правда, она сказала довольно строго:

— У меня к тебе есть разговор.

— О чем?

— О тебе.

— Я готов… Давай поговорим.

— Не сейчас.

Разговора не произошло — Аня «пообещала», но, любя, отложила на позже. Она только спросила, как мои отец и мать. Не болел ли я там и почему за полтора месяца было лишь одно письмо. Ну, и, конечно, немного поплакала… А в основном говорили о Машке. О ее массажистке. И конечно же о любимых подругах Ани — о тете Паше и тете Вале.

* * *

Да, он стал захаживать.

Вечереет. Мы сидим и толкуем, Старохатов не встает из-за стола, и — это в его стиле — он продолжает этот разговор вообще. О погоде. О кино. А затем вновь о том, как мои дела и когда же я закончу сценарий.

— Никак, — отвечаю я. — Собирал материал по чайной ложке — и выдохся… Помните, я рассказывал вам о некоем человеке?

— Помню.

— Попался мне орешек.

Помолчали. Старохатов спрашивает:

— Не можешь раскусить?

— Не могу.

— И ничего параллельно не пишешь?

— Нет.

— Ну, братец, эта болезнь с жиру, — смеется он. — Или, может, у тебя появилось имение и крепостные? Душ сто, а?

Я только вздыхаю.

— Так в чем же трудность? — спрашивает он. Он хочет быть мне полезным.

Я кратко набрасываю ему портрет — я подчеркиваю его противоречивость.

Старохатов думает — минуты две, не больше. Профессионал.

— Ерунда, Игорь, — говорит он.

— То есть?

— Нет такого человека.

Я даже слегка растерялся.

— Как это нет?

— Нет.

— Но я же знаю, что он — есть.

Старохатов смеется:

— Нет, Игорь, сто раз нет… Поверь мне, что это обычный жулик. И он проще, чем ты думаешь.

— Проще?

— Гораздо проще. И гораздо понятнее. И никакой тут иррациональности нет.

Старохатов поднимается из-за стола и идет в прихожую одеваться — пора домой.

Часть третья

Глава 1

И трогательно было, и смешно: Аня, жертвуя изысканно звучащим званием лаборантки, собиралась взяться за подъем жизненного уровня нашей семьи. Ей казалось, что она делает некий шаг к достатку. Шажок, если не шаг. Пусть даже маленький. Она смотрела вперед, и я не мог не подумать, что она чудачка, девочка. И что, живя бок о бок с таким муженьком, она к достатку не выбьется. И что это так чудесно, что она этого не понимает.

Но они не только уговаривали ее стать секретарем директора, они — тетя Паша и тетя Валя — готовы были взяться и за меня. Ведь до самого этого дня Аня меня не трогала. Более того — она проявила максимум чуткости. Она не попрекала меня малым приработком. Она отпустила меня в деревню. Она полностью взяла, или, лучше сказать, пересадила Машку на свои молодые плечи. Словом, она понимала меня. Но это не значит, что она (они!) не собиралась взяться за меня всерьез, как только я приду в себя.

— Ты попробуй писать о дяде Вениамине, — так Аня начала.

И повторила, как повторяют приказ:

— Тебе надо написать повесть о дяде Вениамине.

Я, помнится, даже рот приоткрыл. Я полагал, что с этим покончено и что эта тема давно умерла. Или сам дядя Вениамин умер. Потому что речь о нем велась когда-то давным-давно.

— Это тот, с кем хотели познакомить? — невыразительно спросил я.

Аня кивнула. Стало ясно, что меня считают глубоко провинившимся.

— Ты будешь, Игорь, о людях писать типичных. О тех людях, которые живут рядом с тобой.

— Разве дядя Вениамин переселился?

— «Рядом с тобой» — в переносном смысле. Не остри. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Она продолжала:

— …И с тобой больше никогда не случится того, что случилось. Пустоты этой не будет, вот увидишь.

— Аня, я ведь не жалуюсь.

— Зато я жалуюсь. (На что она жалуется, я не спросил — было ясно. Уехал. Бросил. Какой я муж?)

— Жаловаться — самое простое, — отмахнулся я.

— Я не на тебя жалуюсь.

— Вот тебе раз, — а на кого же? — Она заплакала:

— На жизнь.

Она сказала, что боится за Машку. И боится остаться одна. И за себя боится. И за меня тоже — тетя Паша и тетя Валя передали ей, что перед отъездом я был совсем плох и что именно с таким лицом кончают самоубийством.

— Велели припрятать в доме веревки?

— Вроде того. Велели внушать тебе, что жизнь — это чудо.

Слезы, впрочем, быстро просохли. Аня была человеком решительным.

— Игорь.

— Да.

— Сейчас ты будешь кормить Машу. Она ничего не ест…

Предполагалось, что кормежка дитяти явится для меня теперь чем-то вроде семейной терапии. Задумано, вероятно, было заранее и загодя, — но вдруг оказалось, что Машка голодна. Она вовсе не противилась. Она охотно ела. И заговорщицки на меня поглядывала.

— Хочешь мне что-то сказать? — шепнул я ей. Оставалось две ложки каши, и я уже ничем не рисковал.

Маша покачала головой: нет… и опять улыбнулась, вступая в какой-то неведомый мне заговор против матери.

— Она прекрасно ест, — сказал я Ане.

* * *

Они все-таки его привели, пригнали, как на веревке, — пожилого работягу, заматерелого, умного и тихого, — и вот дядя Вениамин сидел на стуле и потел крупными каплями, потому что ему уже сказали, что о нем будут писать книгу.

— Так… Значит, вы действительно спасали склад во время пожара? — без энтузиазма спрашивал я.

— Спасал, — без энтузиазма отвечал он.

— И вас наградили чем-то?

— Хвалили.

— В тюрьме вы, говорят, тоже сидели?

— Да.

— За дело?

— Ну а как же.

Мы разговаривали вдвоем — с глазу на глаз. Но сначала тетя Паша и тетя Валя и отчасти моя Аня поддерживали общий разговор, знакомили нас, сближали — и наконец ушли. Сейчас Аня катала Машку на мартовском воздухе. И беспокоилась обо мне: то есть думала, не стану ли я, оставшись с ним наедине, отшучиваться. Не стану ли дурачиться, скрывая за шуточками малость своего художнического дара и неумение объять и осилить образ дяди Вениамина.

Разговор, разумеется, не получился. Как не получаются задуманные и запланированные браки, когда и она хороша, и он ничего, и вот их свели, а говорить им не о чем.

К чести дяди Вениамина, он сам это понял. Прийти он пришел, и сидел напротив, и даже рюмку выпил, но никчемность общей затеи понял сразу. Сбросил несколько крупных капель пота со лба и сказал мне:

— Не могу я вот так разговаривать.

— Почему?

— Так…

— Может, еще выпьем?

— Толку не будет. Ну что я могу тебе рассказать, чем удивлю?

— Не знаю. Может быть, и удивите.

Он помолчал. Потом шепнул, как шепчут товарищу по неудаче:

— Дуры они… женщины то есть.

И стал собираться. Поднялся из-за стола — и к вешалке.

— Давайте все же посидим немного, — сказал я.

— Зачем?

— Ну так — для отвода глаз.

Я пошел его проводить. И гостеприимства ради, и чтобы было ясно, что мы вместе и что я вовсе не выставил дядю Вениамина.

Нас увидела Аня. И обе тетки — тетя Паша и тетя Валя. Мы шли (учитывая непротаявшие асфальтовые тропки) далеко от них и в несколько другом направлении. Я помахал рукой: дескать, все в порядке, гуляем, ведем содержательную беседу. И Аня вдруг с неудержимой радостью замахала в ответ. А лицо ее засветилось счастьем, другого слова тут искать не нужно. Теперь дело прошлое. Но никто и никогда не радовался за меня так, как Аня в те дни. Это точно. Никогда. И никто. И не потому, что она была лучше других женщин; она не была лучше других. Правой рукой она продолжала катить коляску с Машенькой. А левая взметнулась кверху, и белая ладонь вертелась, как вертится резной лист клена, когда он пляшет на ветру, показывая тебе то лицо, то изнанку. Ладонь была очень яркая и белая на мартовском солнце. Голая ладонь. Потому что Аня экономила и перчаток себе купить не смела.

* * *

— Нельзя же писать только для умных. Мы же тоже люди… Напиши, Игорь, хоть что-нибудь для нас…

Уже само этакое милое ее прибеднение говорило о повзрослении. О том же говорило бог знает где вычитанное или услышанное разделение литературы на «умную» и «неумную». О том же — не слишком спрятанная лесть: я как-никак был отнесен к сложным художникам… Я слушал и улыбался. Спорить не стал. Я даже подумал, что можно и впрямь иногда развлечься. Чем удирать в деревню и пролеживать бока на лежанке, угнетая своим видом мать, лучше уж настрочить за месячишко какую-нибудь болтливую вещицу.

Аня обрадовалась:

— Правда? Напишешь?

* * *

Аня чуть не хлопала в ладоши.

— Я всем нашим дам читать! Я буду хвастаться!

Я улыбался, но вовсе не потому, что она покажет мою «веселую» повесть тете Паше или дяде Вениамину. Я лукавил, понимая, что едва ли когда-нибудь сяду за такую повесть, — сказал жене приятное, вот и все. Тактика. Я улыбался отзвуку старой-престарой своей мысли — в юности я шарахался в сторону при одном только запахе районного загса и считал, что художник в наш век не может быть одновременно и художником и семьянином: женщина, мол, для того и придумана, чтобы убить в мужчине его индивидуальность. Она для того и создана, чтобы свести художника на нет. Он попадает в женщину, как попадают в зев мясорубки, и уже после двух-трех десятков хороших оборотов рукояткой оттуда выходят итоговые продукты, как то: зарплата, квартира, дети, веселые повести для чтения в электричке — творца же как такового уже нет… Такая вот была теория. Такая вот имелась мысль. И теперь я улыбался тому, что и моя Аня тем или иным путем пришла к этой самой мысли. Долго зрела. Давно пора, моя радость. Давно пора, — улыбался я про себя. Что там ни говори, а приятно понимать жену. Приятно угадывать женщину. Не новая игра. Старая песня.

А потом слезы.

— Ты живешь своим тщеславием, — сказала Аня. Она еще не плакала, и, помню, я подумал, что в ход сейчас пойдут где-то вычитанные фразы о гнусных себялюбцах и их верных женах. Она повторила еще раз, уже помягче: —…поняла, что ты живешь только своим тщеславием.

— Чьим же жить? — улыбнулся я.

Но смысл был ясен — не мной живешь, не семьей, не нашим ребенком, не людьми, которые окружают… Я ждал, что же еще говорилось там об эгоистах и себялюбцах и что же она сейчас скажет.

Аня молчала. Как рыбка в аквариуме, которая бессильно и беззвучно открывает рот. Я смотрел на ее красивое встревоженное лицо и уже хотел ей помочь, благо такая фраза, как: «Я живу не тщеславием. Я живу своим самовыражением», — была у меня наготове уже много лет. Но тут вот она заплакала.

— Ну-ну, — сказал я, растерявшись, — что случилось?

Глава 2

Новая идея укладывалась в два слова: человек переменился.

Первый год его жизни в Москве. Вечер. Старохатов (бос и нищ) одиноко укладывается спать в углу на кухне — у приятеля, который временно его приютил. Временно — значит пока не раскричится жена приятеля. А она не сразу раскричится: на первых порах ей чрезвычайно интересен тот факт, что бездомный и запущенный этот человек, приехавший с бельишком в чемоданчике из Минска, еще вчера был мужем актрисы Олевтиновой — и, оказывается, они разошлись. С кем она теперь? В каком фильме снимается? У кого заказывает свои английские костюмчики с плечиками, которые вот-вот войдут в моду и будут повсеместно признаны, как признается гений, до времени сидевший в норе.

Старохатов конечно же отвечает на ее вопросы — не ответить нельзя: подробности и быт его бывшей жены единственный его капитал (все прочее осталось в Минске, даже гипсовые статуэтки).

— Да, моя бывшая жена тщательно следит за фигурой.

Или:

— Да. Гимнастика. Каждое утро… Сорок минут гимнастики и прохладный душ.

Или:

— Секрет?.. Да, пожалуй, у нее есть свой секрет: чтобы лицо осталось молодым, нужно вволю спать. Высыпаться утром.

— Так она говорила?

— Так она делала.

— Спасибо, Павел Леонидович.

— Не за что.

— Знаете ли, это интересует не только меня. У нас, знаете ли, все женщины расспрашивают теперь меня о ней.

Он это знает.

И вот Старохатов на кухне, а они там, у себя в спальне, уже засыпают. Звуки сходят на нет. Сначала заснул сам. Хозяйка все еще ворочается (тайное, женское, сладостное на ночь глядя перевоплощение в Олевтинову, в ее голос, в ее туалеты, в ее манеру чуть щурить глаза), но вот и она спит. Тихо. У Старохатова — на кухне — горит настольная лампа. Он читает. Он пишет. Он оставил Олевтиновой все, а себе только одно-единственное — червячка, который сосет изнутри. То, что называют жаждой выложиться на бумаге. То, что не отнять у мужчины ни при каком семейном разделе. Он пишет сценарий, подбирая отточенные слова для реплик. Вовсе не обязательно, что именно в эту ночь он напишет что-то исключительное, — завтра тоже ночь.

А через пятнадцать лет он будет мэтр. Он будет Старохатов. Он будет один из. И будет бескорыстно помогать начинающим молодым сценаристам. А иногда их обирать — по проясняющейся уже причине. Я все больше склонялся к тому, что начиная с некоторого момента Старохатов стал обиралой. То есть он был честен в молодости, был честен на войне, был честен, когда стал зрелым художником, и все это не противоречит тому, что с какого-то более позднего момента он стал обиралой. Да, он переменился.

Портрет грозил получиться жестким: на изгибе характера нужно было быть особенно внимательным. Сравнения ради я поискал вокруг и вспомнил своего приятеля Алексея Серегина: он тоже переменился, хотя по-иному. Я вспомнил также семью Брагиных. Капля дяди Вениамина (любил покупать барахло) тоже была в стакане. Их было много — капельный дождь, — и уже не помню, чьи это капли и чья из них крупнее. Стакан наполнился, и в ту самую секунду, когда он наполнился и уже глядится как единое целое, ты вдруг замолкаешь и очень неохотно признаешь, что эта капля внесена тем, а эта другим, а эта третьим, — теперь они все твои, потому что ты их собрал.

…Старохатов уже перестал по ночам нюхать чужие углы и отмечать с философским равнодушием, что все углы и все квартиры имеют, в сущности, один и тот же запах — человеческий. У него своя квартира, и в квартире этой никакого запаха нет. Потому что она его собственная. Своя. И жена есть. И сын — новоявленный Толя. И за плечами уже несколько нашумевших фильмов, в которых и сейчас еще, хотя фильмы стареют, различимы искорки божьи. И там же, то есть за плечами, уже груз, мешок, или, проще сказать, гиря, с которой иногда легче идти по дороге, а иногда сложнее. Гиря, которая называется славой. Или популярностью. Или весом. И вот люди поглядывают со всех сторон на твой груз за спиной, на твой мешок, твою гирю и, прикидывая уважительно на глазок ее вес, говорят:

— Вы у нас такой-то и такой-то. Вы уважаемый и известный… Не хотите ли стать руководителем — у нас как раз организуется Сценарная Мастерская.

Впрочем, нет. Он сам пошел в такой-то комитет и в такую-то организацию — пошел, разумеется, со своим мешком, — и когда там уважительно оценили вес и вместимость его мешка, а минута была подходящая и головы их уже дозрели, Старохатов сказал:

— Надо бы организовать Сценарную Мастерскую…

— Вы будете сами набирать ребят, Павел Леонидович?

— Конечно. Но можно устроить, например, конкурс работ.

— Экзамены?

— Хотя бы.

Старохатов затеял благое дело — и знал это. Он ходил, организовывал, добивался штатов и помещения в старом Доме кино, а вечером сидел у себя в квартире, пил кофе и прикидывал сделанное и будущий размах своей Мастерской. Она его переживет. Она останется и тогда, когда он даст дуба. Его детище… Он сидел в халате и помешивал ложечкой кофе с настоящим, многопроцентным молоком (привозила молочница из подмосковной деревни) и думал думу. И говорил жене, воистину жене и подруге уже до самого погоста; и плевать, что она была некрасива и после Олевтиновой была вроде не женщина:

— Это мое детище.

Про Мастерскую. А верная жена (это тебе не Олевтинова) волновалась за него.

— Нервотрепка, Павел, — сказала и притронулась к его плечу. — Это будет трепать тебе нервы.

— Разумеется!

Приходил из школы ученик первого класса Толя — их сын. Клал портфель. И, как всякий умненький и ухоженный мальчик, некоторое время сидел в своей комнате тихо, как мышь. Оттаивал после школы.

Старохатов кивал головой в сторону его комнаты. И говорил:

— Толька в будущем тоже доставит нам хлопот. Тоже нервотрепка, — но ведь мы не жалеем, что Толька у нас есть.

— Конечно, Павел…

— Для этого мы и живем, не так ли?

То есть и сын Толя, и нашумевшие фильмы, и (теперь уже созданная) Мастерская — все это жизнь, все это явления одного порядка. И если б не грубоватый оттенок, можно сказать — одного помета. Его помета. Такие люди, как Старохатов, оставляют после себя не только Толю.

— Это мое детище.

Про Мастерскую. Спокойно и с достоинством. Помешивая ложечкой в чашке с кофе.

Сидел и разговаривал с женой — и думал, что впереди дорога. И ведь талантлив. И годы не берут. И энергии дай бог всякому… А всего лишь через пять или шесть лет он будет обирать своих же выпускников.

Слово переменился не было простым или однозначным и отнюдь не означало черты, за которой человек становился другим.

1960 — Старохатов приобретает машину.

1964 — Старохатовы переезжают в новую (уже вторую), кооперативную квартиру.

1965 — Старохатов приобретает дачу.

Про вещи и тряпки в перечне можно было не упоминать: смысл ясен. Именно на эти самые годы падали совместные фильмы Старохатова, когда соавторство он навязывал. Такая получилась картинка.

Идея перемены, в отличие от «порочной наследственности», была много яснее. Никакой мистики: Старохатов переменился под напором вещей и, если шире, — духа нашего мебельного времени. Вот и разгадка, — и ведь рядом была, рукой подать. Однако ясность была — простоты не было.

Один факт не втискивался. Старохатов безвозмездно помог написать сценарий Олонецкому (Лысому Сценаристу) в 1966 году, то есть после приобретения и дачи, и машины, после того, как обирал ребят, — такой вот прокол в схеме. Когда фактов сотня, один не портит картины. Но когда совместных сценариев всего десять и даже один идет против девяти, возникают сомнения и возникает сложность. Тут уже возможно всякое. Например, возможно, что перемена в Старохатове была процессом — и притом с колебаниями. И Старохатов по-прежнему был не вполне ясен, как бывает не вполне ясной пустая сценическая площадка — перед последним актом пьесы.

* * *

Пьесу, впрочем, уже можно было себе представить. Зрелище есть зрелище, некая первородность и таинство — тем и манит. И вот полутемный зал, и занавес, и декорации, а высветленные прожекторами (в лучах меняющегося цвета) лица и фигуры уже бродят по полутемной сцене из угла в угол и шепчут некие невысказанные тихие слова.

Завязка, к примеру, такая. На сцене человек — и молодой, и милый, и желающий добыть людям что-то там светлое и необыкновенное; короче — он самый. Герой. Так сказать, точка отсчета для остальных действующих лиц. Живет он в большой запущенной квартире. Одинокий. Мечтательный. А в этом же доме, рядом с его квартирой, располагается волею случая большой и шумный мебельный магазин.

Вот он сидит на стремянке (под самым потолком) и выхвачен из полутьмы самым розовым лучом; он достал рукой книгу с высокой полки — сидит и углубился. Книгочей. Поглощает мудрость веков. Он сидит и шелестит страницами — и это сразу же видно, едва только занавес расползется.

Входит гражданин. Обыкновенный. Немножко провинциальный. И говорит примерно так, как говорит Мармеладов в незабвенном романе:

— А осмелюсь ли я, уважаемый товарищ, обратиться к вам по делу с разговором приличным?

— Конечно, — отвечает ему наш парень со стремянки, шелестнув очередной страницей. — Валяйте.

Гражданин откашлялся.

— Купил я два шкафа; из Киндяковки я; приезжий. (Он еще раз откашлялся.) Себе купил и братану. Надо ему телеграмму отбить. Надо к тому же перевозку организовать. Надо машину найти…

— Ну и что?

— Шкафы-то деть мне сейчас некуда. Пусть они у вас временно постоят?

— Пусть…

— У вас квартирка-то рядом с мебельным магазином — это мне удобно.

— И мне терпимо. Но вы, друг мой, достанете мне за это старинную книгу.

— Какую?

— А какую хотите. Можно — летопись. Можно — церковную. Можно, наконец, любую старую книгу — лишь бы не нашего века.

— Ага…

— Пришлете мне в знак благодарности какую-нибудь книжонку из вашей деревни…

На этом поладили. Отговорив свою сценку, провинциальный гражданин (маленькая роль) уходит за кулисы — и где-то там разгримировывается. Для него конец. А на сцену уже втаскивают холодильник другие люди. Можно даже, чтобы втащили роскошный финский гарнитур. Чтобы и шумно, и зрелищно, и натурально.

Те люди, что втаскивают этого красавца, сработанного под орех и уютного, как сам уют, — одновременно — передают нашему герою две-три старые книжонки. Плата за постой.

— Порядок, — говорит им наш герой со стремянки, принимая книги. — Можете оставить, ребята, свое барахло. Волоките в тот угол.

Выясняется, что Жаждущий Познания парень практикует этот, так сказать, постой достаточно давно. За книги он согласен некоторое время держать у себя чужую мебель. И в известном смысле сторожить ее. Благо жилье позволяет.

Все вокруг это знают. И если у приезжего человека подходит очередь на модный сервант, ему шепчут:

— У тебя есть старая книжка?

— Привез.

— Тебя предупредили заранее?

— Ну да. Сосед посоветовал.

— Тогда в порядке. Поставишь на время сервант у этого парня (квартира четыре), а потом спокойно отправишь домой. Без суеты. Без гонки. А когда отправляешь без гонки, и уголка не отобьешь. И не поцарапаешь.

— И не надо ему платить деньгами?

— Нет, он очень милый!

Само собой разумеется, что милый парень беден, как мышонок. Ну, хлеб-то есть. И кофе, конечно. И масло тоже можно ему разрешить. Но в остальном — ни-ни, деньги и блага его не волнуют: герой — значит герой.

Возникают встречные потоки. С одной стороны, квартира заполняется старыми мудрыми книгами. С другой — она заполняется мебельными гарнитурами и телевизорами. Мебель время от времени собственником вывозится, но ввозится куда больше, вещи валят валом, образуется затор; и вот квартира уже буквально набита человечьим добром. Книги… или торшеры? — такое вот нацеливающее название, дабы определить суть происходящего с зазывной, балаганной хлесткостью. Могла быть пьеса. Реальный смысл ее достаточно ясен, так что сценическая площадка эта — душа человеческая, душа Старохатова, и вот что в ней, то есть в душе этой, сейчас происходит.

* * *

Пьесы, пусть даже не написанной, не может быть без молодой и привлекательной женщины. И потому женщина есть. Милая и скромная. Она любит нашего героя и иногда приходит к нему. Общается. Вымоет чашку из-под кофе. Пожарит картошку.

Или вытирает пыль. А он со стремянки (весь такой современный, жесткий и хриплый, плюс Жаждущий Познания) кричит:

— Миленькая, какого черта ты телевизоры протираешь?

— Ну а как же… ведь пыль.

— Плевать!

— Пыль, — робко произносит она. — И здесь тоже пыль…

— Пусть хоть сгниют. Плевать мне на их холодильники!

Но она конечно же вытирает. Тихо-тихо. Женщина… А он шелестит страницами. Углубился.

Она вытерла пыль. И вот, пока он там, на стремянке, шелестя страницами, выписывает мудрость прошлых веков, она в детской своей непосредственности включает кряду восемь телевизоров. Цветных. И черно-белых. И радуется. Как ребенок. Зритель же по ходу пьесы получает дополнительное зрелище: на экранах начинающие балерины пляшут танец, работая тонкими руками под лебединые крылья. В цвете. И в черно-белом варианте. Помножить на восемь — получится рота великолепных девиц. И ведь не нужно выводить их на сцену (да им бы и не сплясать среди мебели).

Зрителя ради можно ввести в действие и сержанта милиции. Чтобы он, значит, думал, что наш герой — замаскировавшийся крупный спекулянт: мебели-то, мамочка-мать!.. И чтобы он всюду совал свой милицейский нос. И чтобы однажды организовал слежку, спрятавшись на ночь в чей-то скрученный и очень дорогой ковер. И чтобы дым шел из ковра, когда он, нервничая, курит. Но чтобы в финале он понял, что к чему, и даже бы по-дружился с нашим героем.

Развязка дело жанровое и отчасти вкусовое. Для драмы финал, разумеется, должен быть достойным и страшноватым. Мебель и вещи, полностью завладевая домом, вытесняют книги.

— Эта книга, пожалуй, не нужна, — размышляет наш герой, сидя на стремянке. — Я уже ее прочел.

Он бросает книгу вниз. На пол.

— А эта? — спрашивает робко она.

— И эту прочел. К тому же она безнадежно устарела. Вынеси их, миленькая.

— Куда?

— Куда хочешь, родная… Надо же нам как-то избавляться от этой тесноты.

И день за днем книги постепенно исчезают — герой наш уступает напору вещей. Шаг за шагом. Как в жизни. А вещи все прибывают, их непрерывно вносят и вносят на сцену — они вытесняют и старенький столик, и чашечку кофе, и стремянку, и друзей, и любимую, и сержанта милиции тоже. Все исчезает, сметенное могучим напором. И вот наш герой один. В полном одиночестве.

Но и одному уже тесно — и вот он шагу не может ступить, стиснутый двумя шкафами и холодильником. Вся сцена загромождена вещами. Забита до отказа. Сверху на нашего героя навалились ковры, на ковры поставлена кушетка, а на кушетке дюжина стульев в связках. И пусть он уже хрипит (не кричит, а именно хрипит — удушение): «Спасите-е-е…», а те, кто для этого с обеих сторон поставлен, пусть неторопливо задергивают занавес.

* * *

Можно, разумеется, закончить оптимистичнее: вещи загромождают сцену — уже нечем дышать, — и тогда он и она бегут в дальний угол квартиры, уносят туда несколько оставшихся старых книг. И начинают, так сказать, войну за душу человеческую, этими старыми книгами завещанную. Так называемый финал с надеждой.

Для супермодернистов театра есть в запасе еще финал. Потрясающий. Этакая Вавилонская башня двадцатого века. В конце пьесы скопившиеся холодильники и нагроможденные друг на друга «Москвичи», телевизоры, хельги, торшеры и кресла — все это рушится. Под страшный грохот вещи вполне натурально давят и его, и ее, и прозревшего милиционера, и стремянку (пьеса играется ровно один раз, потом актеров придется менять), вещи давят стремянку, а также чашечку кофе, а также некоторое число зрителей в первых рядах партера. Остальные пусть разбегаются, занавес задергивать не обязательно…

Однако чем более прояснялась суть и чем зримее вырисовывался для меня в скрытой динамике внутренний мир Павла Леонидовича, тем менее мне хотелось писать портрет. Это было неожиданно. Это было непонятно.

* * *

Пора, говорил я себе: пора сесть и писать. Тебе все ясно, ты уже все себе представляешь, садись и пиши: остальное додумается по дороге… Но я не мог. Остановился. Новообнаруженная суть Старохатова расхолаживала меня; я помню, даже подумалось вдруг: не жаль ли мне старика?.. Но жаль не было. Да и с какой стати?.. Можно жалеть женщину, можно жалеть мужчину, но нельзя жалеть тот или иной характер.

Вскоре и Аня спросила, взгляд ее был очень внимателен:

— Не работается?

— Нет.

— Почему?

Я только пожал плечами: в то время я еще не знал — почему.

«Взгляд ее был очень внимателен» не передает того Анечкиного взгляда. Был поздний вечер. Аня вдруг проснулась. Она поеживалась и, как все женщины-мерзлячки, бормотала негромко: «Ой, холодно-холодно-холодно…» — и вот; кутаясь в первую попавшуюся тряпку, она заглянула на кухню, где сидел я (в желтоватом кругу настольной лампы) и курил одну за одной. Она остановилась в дверях. И с радостной опаской или с каким-то ожиданием, по-кошачьи чутко и по-ночному тревожно и затаенно спросила шепотом:

— Не работается?..

* * *

Хорошим, ясным утром (это существенно для осмотра) я поехал за город — взглянуть на дачу Старохатова. Шесть или семь лет назад я видел ее однажды и был тогда поражен видом маленького дворца. Была там среди берез дорожка, выложенная светлым гравием. Были четыре голубые ели у входа. И так далее. Но, не вполне доверяя старому впечатлению, я отправился взглянуть заново.

Я прошел вдоль ограды, на меня полаяли псы; я шел долго — площадь около гектара, — и они лаяли тоже долго, не вполне понимая, почему человек не идет, как все люди, мимо, а обходит их участок. Было два пса: один породистый, другой явно дворянин. Небольшие оба. Незлые.

Впереди меня брел мужичок, готовый придать любой даче ухоженный вид. Вероятно, из ближайшей отсюда деревни. Хромой. Чуточку хмельной. Он кричал через забор дачи:

— Хозяин!.. Эй, хозяин!

— Что? — откликались ему из-за забора.

— Работу какую делать?.. Копать? Колодец чистить? Дорожки ровнять, а?

— Не надо. Спасибо.

— Ну, бывайте. — И мужичок шел дальше.

Дача Старохатова не поразила меня, как поразила в тот, давний раз. Дача была, конечно, прекрасная, неплохо бы такую, замечательная, чистая, но не ах. Не дворец. Хотя это была та же самая дача.

Ну, ели голубые. Ну, дорожки. И домик как игрушка. Но в общем-то дача как дача. А вот там, кстати, и забор слегка покосился… Я смотрел и удивлялся себе: дача Старохатова казалась мне вполне доступной и не поражала. Тем же вечером как-то сама собой приостановилась работа над портретом. Это был один из первых вечеров, когда я ощутил, что — не работается. Ощущение не слишком встревожило — показалось случайным.

* * *

Тем более что как раз этим вечером позвонила Вера. Телефон трезвонил, и Аня из комнаты (она разрабатывала Машке стопы) крикнула: «Игорь! Это уже просто свинство!.. Подойди!» — и вот, сняв трубку, я услышал торопливый голос:

— Старохатов хочет выгнать меня с работы.

Вера проговорила на одном дыхании. Потом было тягостное и ожидающее молчание.

— Ты же сама хотела уйти.

— Сама — это одно. А когда выгоняют, это другое.

Я тогда же подумал: а хотела ли она уйти? — при такой затянувшейся, как у них, и сложной вражде чего не бывает.

— Но ты хочешь уйти?

— Да.

— Доработав год?

— Да. А он хочет вышвырнуть меня сейчас же.

И после еще одной тягостной паузы она сказала:

— Характеристика…

— Что?

— Он мне всю жизнь испоганит характеристикой.

— Ну, Вера… Ну, перестань. Не так уж оно страшно.

Вера вспылила:

— Для тебя не страшно. А я женщина. Я имею свое маленькое место на службе и дорожу им. Мне совсем не просто устраиваться…

— А что произошло? — спросил я, с этого и надо было бы начинать.

Вера стала каяться, — оказывается, она сама виновата, сама «заварила кашу». Совершенно нечаянно… Случилось так, что в Мастерской недавно отчислили слушателя. Освободилось место. И в вопросе, кого на это вакантное место принять, Старохатов и Вера не поладили.

— Для тебя это семечки. Мелкие склоки, — сказала она, как говорят человеку, который все равно не поймет. — Для тебя это мелкие склоки, а я боюсь.

Я немного подумал и сказал:

— Я, Вера, могу прийти и поговорить со Старохатовым, могу попросить, чтобы он смягчился, — что я еще могу?

— Не надо говорить со Старохатовым.

— Почему?

— Ты приди в понедельник. Как раз приедет представитель Госкомитета по кинематографии. Старохатов специально его пригласил, чтобы меня выгнать, — без него он не имеет права.

Она заспешила:

— Может быть, представитель Госкомитета захочет тебя спросить, была ли я хорошим работником, вывешивала ли вовремя расписание занятий и прочее…

Голос ее стал дрожать. Она откровенно боялась.

— Не забудешь — в понедельник? Нет, ты все-таки запиши… Запиши: в понедельник…

Подошла освободившаяся Аня — она тоже хотела поговорить по телефону с Верой Сергеевной.

— Зачем? — спросил я.

— Я давно ее не видела.

Глава 3

Кроме двадцати парней, принятых в этот набор в Мастерскую, существовали еще два парня — те двое, которым не повезло и которые недобрали при поступлении всего один балл. Как прочих непоступивших, их не вычеркнули раз и навсегда: их отпустили домой и держали на стреме, называя кандидатами, — мало ли что случится. Их для того и держали в памяти, чтобы заткнуть освободившееся место, если вдруг окажется, что кто-то из двадцати ленив, бездельничает или откровенно предпочитает всем жидкостям одну-единственную, прозрачную и с характерным запахом. Последнее и случилось. И когда слушатель, не любивший ни молоко, ни кефир, ни простоквашу, ни чай, ни кофе, ни квас, был выдворен из Мастерской, образовалась дыра. Вакантное место. Одно.

Кандидатов было двое: один москвич, другой из Магадана.

Старохатов хотел принять москвича, так как тот казался ему перспективнее. А Вера в тот же самый день, когда был отстукан на машинке и вывешен приказ об отчислении выпивохи, послала телеграмму с вызовом магаданцу.

Когда Старохатов спросил ее, почему телеграмма была послана тому, а не этому, Вера объяснила:

— Он первый по списку. (Магаданец действительно обгонял на две или на три буквы с точки зрения алфавита и был как бы первым.)

Объяснение не устроило, — дело в том, что Старохатов не просто так спросил Веру. Он спросил ее почти в истерике. Потому что он-то еще вчера заехал домой к москвичу, навестил его щедро и величественно, по-старохатовски. Навестил так, чтоб помнилось. Он приехал на своем моторе, поднялся на этаж к парню, недобравшему балл, и сказал, что вот, дескать, ты и дождался, вот, дескать, и справедливость. Появление Старохатова с благой вестью было тем более весомо, что парень уже совсем отчаялся.

Из магазина вернулся отец этого парня. И вот вся троица, всласть поговорив об одном недостававшем балле и о восторжествовавшей справедливости, а также прихватив с собой бутылку шампанского — чистая символика! — отправилась в «свято место» — в Мастерскую. Старохатов повез их в своей машине. Он сам хотел показать Мастерскую — хотел водить их по апартаментам и пояснять:

— Здесь у нас читаются лекции.

Или:

— Здесь демонстрируются фильмы. Это просмотровый зал.

И если бы Старохатов провел их в зал, в большой и с свежим воздухом, они бы, сын и отец, непременно восхитились. И отец спросил бы:

— А посторонним можно смотреть фильмы — хотя бы иногда?

Он спросил бы это не от желания посмотреть фильмы. А просто от внутренней взволнованности.

— Увы, нет! — ответил бы ему Старохатов.

В этом Павел Леонидович был строг и безупречен. Занятия есть занятия.

— Нет-нет. Я просто так спросил, в шутку, — сказал бы отец виновато и торопливо. И некоторое время они бы взаимно извинялись, сглаживая нечаянную неловкость и восстанавливая гармонию.

Но всего этого не произошло.

Потому что, когда они разделись у гардеробщика и прошли в захиревший буфетик бывшего Дома кино, чтоб там открыть шампанское и спросить у буфетчицы на закус хотя бы состарившейся колбаски, там возле буфетной стойки уже громоздился магаданец. Вид у магаданца был самый воинственный. Он был в большой и страшноватой медвежьей шубе. И с шубы капал оттаявший снег.

— Жду вас долго. Черт знает сколько жду, — сурово сказал магаданец Старохатову. А в руках у него белела телеграмма: «Зачислены слушателем. Вылетайте немедленно».

— Кто отправил эту телеграмму?

Но магаданец не мог сказать Старохатову, кто телеграмму ему отправил, — факт был фактом, остальное его не интересовало.

— Оформляйте меня, — пробасил магаданец. — Оформляйте меня по-быстрому. Или хоть койку дайте. Вторые сутки стою на ногах.

И добавил:

— Спать хочу.

В конце концов зачислили обоих — и москвича и магаданца. Но это в конце концов. А в те дни было только начало, ситуация выглядела неопределенной, и всесильный Старохатов рвал и метал — он был не против магаданца, он был против того, что оказался в дураках.

Нервничая, он даже мне позвонил.

— Игорь, ты знаешь, что стряслось у нас в Мастерской? — И он рассказал мне, что у них там стряслось. И о магаданце, и о его медвежьей шубе.

Павел Леонидович задыхался от гнева:

— Безответственность! И гнусность, гнусность!.. Я не собираюсь терпеть ее в Мастерской ни минутой дольше!

Я спросил, сколько можно взывая к миру: неужели ни минутой?

— Ни единой минутой!

— Мне кажется, и вы и она ссоритесь из-за пустяка. Примите москвича. Или зачисляйте медвежью шубу — какая разница?

— Это не пустяк — к этому пустяку сошлись пять лет жизни!

— Что вы собираетесь делать, Павел Леонидович?

— Как что? Выгоню! Как собаку!

— Вы это можете?

Он не сказал: «Еще бы!» — и он не сказал: «Я все могу», он даже не сказал тихо и сдержанно, как позволяет себе сказать сильный и влиятельный человек: «Да». Он даже не захотел удивиться моему вопросу и моей недалекости. Он попросту рассмеялся.

В этом разговоре было еще кое-что.

— Конечно, — сказал Старохатов, — чтобы ее выгнать, придется в известном смысле ломать комедь. Устроить, к примеру, разбирательство. Обсуждение, что ли.

— Зачем?

— Просто так. Для формальности.

— Понятно, — сказал я (когда нечего сказать, и «понятно» слово).

— Придется и сверху человека пригласить — представителя Госкомитета.

— Понятно, — сказал я (тот же смысл).

И вот тут он засмеялся несколько странным смешком.

— Конечно, если дойдет до мелочного разбирательства, могут и вас спросить, бывших слушателей. Спросят, к примеру, был ли я достойным руководителем, заботился ли о Мастерской. — И опять в голосе Павла Леонидовича проскользнул этот странный смешок. — В оценке, которую дадут ребята, я, собственно, не сомневаюсь.

Голос сделался тверд. Минутное колебание осталось позади.

— Я даже подсказывать ребятам не стану — нет нужды. Пусть скажут обо мне, что думают.

И еще тверже:

— Мне даже жаль, что ребят обо мне не спросят.

Я тоже понимал, что никакого такого опроса не будет (смешно же, ей-богу!), но интересно было другое: Старохатов волновался… Опроса не будет, но если он будет, недурно, чтобы ты, Игорь, пришел и сказал два-три слова, — вот как переводилось на язык минутное эмоциональное колебание Павла Леонидовича.

* * *

Короче: к бою готовились. Вера просила меня прийти и сказать что-то в ее защиту. Старохатова эта мысль тоже не обошла стороной. Но Старохатов был в себе уверен; он разговаривал со мной, не почву готовя и не вперед забегая, — он попросту прикидывал возможные варианты. Бояться (в обычном смысле слова) он не боялся.

Зато Вера тряслась мелкой тряской — боялась. Затем мелкая тряска стала перекидываться на мою Аню. Они переговаривались по телефону, обсуждали, делились планами, и иногда Аня клала трубку с заметно побелевшим лицом. Боялась за Веру.

— Ненавижу вашего Старохатова! — вырвалось у Ани вдруг.

— Почему?

Вера уже сумела ей внушить — Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно — пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок — пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.

— Забавно, — сказал я.

— Тебе все забавно.

— Пусть у всех будет поровну, а?

— Заткнись. Тоже мне отец!

Я заткнулся. Она теперь частенько пилила и пила мою кровь. Но в том, что она бранится, пилит и пьет кровь, не было почему-то теперь ни укоризны для меня, ни даже обиды: я с удивлением замечал, что смиряюсь не споря, смиряюсь почти охотно. Почему? А бог знает почему: кнут есть кнут, и не надо о нем думать хуже, чем он есть. Он был придуман когда-то. Выдуман, как порох. Для таких, как я, может быть.

— Ненавижу я вашего Старохатова, — повторяла Аня, и мелкая трясучка бежала по красивому ее лицу. Как мелкая рябь по водоему.

— За что?

— Не знаю за что.

Я сказал, что это как раз понятно и объяснимо и что ненавидеть чье-то начальство (и даже начальство вообще) — это совсем просто. Проще не бывает. Ума, во всяком случае, для этого много не нужно.

— Я и не хочу много ума: Старохатова вашего ненавижу, вот и все.

— Всякий другой тоже бы выбрал ненавидеть его, а не ее.

— Разве это не справедливо?

— Не знаю.

— Не знаешь?!

— У них слишком застарелая вражда, Аня, — в таких случаях уже никто из них не думает о справедливости…

— Ка-а-ак?! — И тут Аня на меня напустилась, терпеть мою нейтральность далее она не желала. — Вера Сергеевна порядочный человек. Она сама хотела уйти из Мастерской. Она хотела уйти без шума и ругни. А этот подлец хочет выгнать ее, да еще с плохой характеристикой! Где это видано? Вера Сергеевна сама хотела уйти — разве нет?

— Да ведь не ушла, — сказал я. — Да и хотела ли уйти?..

* * *

Разговор был продолжен.

— Игорь… Ты обещал Вере Сергеевне прийти в понедельник в Мастерскую.

— Я приду.

— Прийти — это мало.

Я почувствовал нажим и понял, куда она клонит:

— Аня, тут уже ничего не изменишь. Я приду, и ты придешь, и Машку привезем в колясочке, и все равно ничего не изменишь.

— То есть Веру выгонят?

— Да.

Аня вспылила:

— Все вы такие!.. Вялые. Бескостные. Дряблые. А нужно прийти — и стоять горой! Кулаком стучать! Требовать!

В душе Ани было сейчас некое мечтание — стоял большой стол с красным сукном, и сидел за этим столом старик, крупноголовый, умный и добрый, тот самый старик, который в критическую минуту так нужен. Справедливый. Простоватый. Внимательно выслушивающий сирых и бедных. И остановка за малым — нужно прийти к этому старику. Он есть. Он существует. Надо только к нему прийти и все рассказать, гневно грохнуть кулаком по столу (он поймет! Он все поймет) или даже бухнуться на колени (он увидит в этом не униженье души, а высоту души — нашу высокую душу!). И жалобу твою он конечно же поймет и зачтет. И гром грянет. И смолкнет нечисть. И восторжествует справедливость. И нам станет так хорошо, как бывает хорошо только нам…

— Аня, — подал я голос как можно тише и покойнее (когда человек верит, пусть верит), — Аня. Всего этого не будет — поверь мне.

— Почему?

— Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь — он не станет никого из нас слушать.

— Но почему?

— Ему это будет не нужно. Или будет неинтересно. Или ему просто будет некогда.

Если иметь в виду истину и ориентироваться на некий Суд, я мог бы представить этому Суду куда более весомые штуки по сравнению с гневными выкриками Ани или даже буханьем на колени возле стола с красным сукном. К примеру, аккуратные записи на листочках бумаги, в которых было документально зафиксировано, как Старохатов обирал ребят. С Павлом Леонидовичем было бы раз и навсегда покончено (в смысле его руководства в Мастерской). И подчас я думал об этом; иногда я даже появлялся перед неким Вечем или Судом и, откашлявшись, начинал:

— Товарищи!

Но — даже в мыслях — я тут же уходил оттуда, спускался с этого возвышения, сбегал вниз по ступенькам и терялся в шумной толпе. Потому что не хотел. Я не был лишен чувства справедливости, но мне никак не хотелось, чтобы поиски и труд свелись в итоге к тому, чтобы сковырнуть со служебного места некоего провинившегося человечка. Именно сковырнуть. Не очень-то хотелось, чтоб собранное по крупицам пошло на затычку очередной и довольно будничной ведомственной дырки: чувство было вполне человеческое, вполне наше, и все мы этим грешим понемногу, как только находим мало-мальски золотую жилку. Даже если позже она окажется не золотой.

К счастью, Аня не знала содержания моих поисков и моих записей.

* * *

— Старохатов — это Старохатов, я согласен, но там ведь будет представитель Госкомитета!

Вот оно как. Николай Николаевич, больной муж Веры, тоже надеялся на стол с красным сукном и на большеголового мудрого старика, который внемлет и правым и виноватым. (Он позвонил по телефону. Сначала он напомнил мне, как мы вместе корчевали пни. Замечательный был день!)

— Тут ведь нарушение порядка явное, — постарался объяснить я. — Мастерская теперь обязана оплатить магаданцу дорогу. И жилье. И вообще создалась суета…

— Магаданец тоже недобрал ровно один балл.

— А что это меняет?

— Но ведь Вера послала телеграмму нечаянно!

— Не знаю. Иногда я думаю, что она сделала это не нечаянно!

— Да? (Он спрашивал меня о своей жене — в глубине души он, видно, тоже сомневался.)

— Не знаю, Николай Николаевич, я тоже ничего не знаю.

— Значит, она сделала это умышленно?

Я не ответил.

А он больше не спрашивал.

— Нам, Николай Николаевич, — терпеливо и буднично повторил я, — будет невозможно противостоять Старохатову.

— Но вы все-таки туда придете?

— Обязательно. Приду и скажу в защиту — если, конечно, спросят.

— Нас могут и не спросить?

— Они все могут.

Мы помолчали.

Глава 4

Есть такой, в сущности, никчемный дар — предчувствовать первым и никогда не ошибаться, если дело касается чьей-то беды или неприятности. Предвидеть. И слышать беду, как слышат шаги в той комнате. Сомнения, выгонят Веру или не выгонят, не было: предчувствие напоминало смутное и расплывающееся облако из двух-трех десятков вопросов и вопросиков. Но общий ответ я знал.

Я знал ответ с такой очевидностью и ясностью, что получалось, что я заранее смиряюсь. Знание не только оружие, но и безоружие тоже. Ничего, дескать, не поделаешь и ничего уже не переиграешь: как идет, так и идет, и не к лицу суетиться, бегать, доказывать и стучать где-то кулаком по столу. И получалось, что я пессимист. Или еще чище — что я всегда настроен на плохие развязки, настроен заранее и наперед и этим-то храню свое драгоценное «я» от ударов и неожиданных шараханий в сторону… Но до пессимизма в то время я еще не дорос — это был всего лишь дар предчувствовать чужую неприятность, и более ничего. Такая вот скромненькая способность. Такая же, в сущности, пустая, как способность перемножать без карандаша трехзначные на трехзначные, на диво всей подвыпившей родне, которая пришла в гости и жаждет веселья.

За час до шести я позвонил Коле Оконникову — я хотел, чтобы он пошел со мной.

— Не пойду, — ответил Коля. — Нет, Игорь, я не пойду…

Я не спросил почему; он сам сказал: бывает, дескать, среди людей такое вот острое и нервное противостояние — маленький административный работник против Старохатова. Нет, Игорь, не просто начальник и подчиненный. Сцепились начальник — и озлобленный подчиненный. И уже ненавидят один другого так, словно вцепились друг другу в глотку и катятся вместе под гору.

— Значит, не придешь? — Мне было важно повторить вопрос громким голосом — для Ани. Потому что по моему голосу Аня определяла, настроен ли я по-боевому. Она стояла у меня над душой, когда я звонил, — стояла над душой, хотя вроде бы варила протертый овощной суп для Маши. — Значит, не придешь?

— Нет, — ответил Коля.

— И нашим и вашим? — спросил я, но без особого нажима. Ради Ани спросил.

— Игорь, я тебе объяснил.

— Про то, как они схватили друг друга за горло и катятся вниз?

— Да, Игорь… И зря ты иронизируешь.

Я сказал:

— Ты хочешь быть со всеми хорошим — и с Верой хорошим, и с ним тоже.

Коля смешался на секунду-две. Я нажал еще:

— А мне как, мне тоже идти туда не советуешь?

— Не знаю. Ты с Верой все же ближе, чем я.

— Почему же я ближе?

— Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.

— Я не провоцирую. Я только хочу спросить: а что, если ни один человек не придет сегодня?

Ни один человек — это было весомо, это было в самую десятку. Я услышал в трубку, как он сглотнул ком.

— Я скажу тебе честно, Игорь, — я склоки вообще не люблю. И в них не лезу. А кто хочет грызться и воевать, пусть грызется и воюет.

Я понимал, что такая точка зрения есть, существует — и она не лишена правоты и даже достоинства. Потому что, если двое вцепились друг другу в глотку, это еще не составляет полной картины мира. И вовсе не обязательно, чтобы все остальные люди бросались, как бросаются по свистку матросы на палубе перетягивать канат — одни с левой стороны, другие с правой. В мире есть кое-что и помимо ссорящихся. И этим «кое-что» можно дышать и жить. А они пусть грызутся, они этого хотели. Потому что их бой, а не твой и не мой. И когда они оба скатятся под гору, или примирятся, или попросту их свара сойдет на нет, тогда настанет минута затишья. Минута, не больше; потому что следом начнется очередная чья-нибудь свара.

— Коля не придет, — сообщил я Ане, повесив трубку. Она и так все слышала и все поняла.

— Но ты — придешь!

— Ну, разумеется, Аня, мы же договорились.

— Коля — это Коля, ему, может, и нежелательно ссориться со Старохатовым. Но ты прийти обязан — тебе Вера ближе, чем ему.

Их мнения совпадали.

* * *

К шести часам я явился в бывший Дом кино — полумрак, пустота и тот самый большой и прохладный холл. Внизу, в кафе, я наткнулся на Старохатова.

— А-а-а, Игорь… Здравствуй.

Павел Леонидович нес чашечку кофе к столику.

— Садись, — пригласил он. — Неплохо, что ты пришел. Ты можешь понадобиться.

Получалось, что я сейчас сяду с ним; сяду и буду пить кофе. И чашечки будут стоять рядом. В худосочном и вымирающем кафе было так же пусто, голо и тихо, как и во всем здании. Две-три заблаговременно очнувшиеся весенние мухи — вот и все. И нас двое.

— Чаю. Покрепче, — попросил я буфетчицу.

— Заварочки, что ли?

— Да. — Я взял напиток совершенно спокойно: это будет как хороший домашний чай, не гуще.

Тут я увидел, что моя еле заметная демонстрация с чаем ни к чему, — вторая чашка кофе, которую принес Старохатов, предназначалась вовсе не мне (я решил, что Павел Леонидович меня угощает, потому и кинулся за чаем, мол, кофе не пью и вообще сам по себе). У второй чашки уже был хозяин. Вторая чашка кофе была продумана и запланирована еще до того, как я сунул сюда нос.

— Виктор Емельянович, прошу вас, — сказал и одновременно позвал Старохатов.

Большеголовый представитель Госкомитета — он оказался именно большеголовым — подошел к нам, сел рядом.

— Спасибо… Здравствуйте.

— Наш бывший слушатель, — представил меня Старохатов.

Я помешивал сахар в стакане.

— Где будем заседать — у вас в кабинете, Павел Леонидович? — спросил представитель.

— Конечно. Там удобно и тихо.

— Вкусный кофе.

— Не очень. — Старохатов не собирался ему во всем поддакивать. Знал игру. И знал, как ходят фигуры.

Пришла и ушла Вера — взяла у буфетчицы пачку болгарских сигарет, — ее каблучки простукали у меня за спиной. Заглянул в дверь кряжистый и мужиковатый Перфильев. (Вероятно, считал, что он пришел в помощь Вере.) Заглянул, подумал, не выпить ли чего, и исчез.

* * *

Мы вошли в кабинет — сначала официальная тройка: Старохатов, Вера и представитель Госкомитета. Затем двое людей неофициальных: Перфильев и я.

Представитель и глазом не моргнул:

— Что это такое, товарищи?.. Попрошу посторонних выйти.

И добавил:

— Роль моя здесь сугубо ведомственная. И разбор ведомственный, прошу вас выйти.

Мы затоптались у дверей, но еще не ушли. Перфильев успел проговорить:

— Может, мы тоже хотели сказать несколько слов.

— Это не собрание.

— Но мы все-таки будем здесь. Мы будем ждать.

Представитель Госкомитета и тут не моргнул глазом:

— Дело ваше, ждите.

И дверь за нами закрылась.

Началось томление. Можно было вышагивать в прохладном холле туда-сюда, разглядывая в полутьме портреты кинодеятелей. А можно было вернуться к тем захлопнувшимся дверям и, сбычившись, подав вперед ухо, расслышать деловитый голос Павла Леонидовича или его смешок. Или сдавленный голос Веры, которая в чем-то винилась, а в чем-то оправдывалась. «Я работала. Я всегда с своей работой справлялась… Мастерская для меня была вторым домом», — доносился ее голос. Доносился или вдруг пропадал.

Можно было спуститься в буфетик и, гоняя там чаи, думать, что вот так и проходят в твоей жизни день за ночью, а портрет не движется. Думать и с холодком прикидывать, куда вынесет этот самотечный поток дней, если ты ничего в себе не переменишь или вдруг из себя самого не выпрыгнешь. А ведь уже не выпрыгнешь…

Сигарету я взял у Перфильева в привычной и застарелой надежде, что чужое вкуснее. А если не вкуснее, то все же новизна: взять чужую сигарету — это тоже из самого себя немножко выпрыгнуть. Можно утешаться.

— Так и будем слонов слонять! — сказал Перфильев. Он и с упрямством это сказал, и со злостью.

Я попросил сигарету.

— Держи.

— Спасибо.

— Чужое слаще! — сказал Перфильев и засмеялся.

Он не усомнился, что я «свой» и что я «за наших», хотя я и сидел за столиком со Старохатовым и даже что-то там прихлебывал сладкое, за которое, быть может, и платил-то не сам, а те, с кем сидел. Он не усомнился. Он даже хлопнул меня по плечу. Дескать, все так, парень, потому что чай чаем, а правда правдой. Хлопнул по плечу, затем тяжело развернулся и двинулся разлапистым шагом матерого постаревшего мужика.

* * *

Мог быть рассказ о том, как человек не любил кино и как кино ему отомстило. Сначала экранизировали и опошлили все его любимые книги, и он уж не мог их читать. Потом стали мучить его телевидением. На его работе сотрудники только и говорили об актерах и актрисах, а в довершение всего на его тихой улице со старинными домами, в одном из которых он проживал, по обе стороны улицы начались киносъемки, и под самыми его окнами игрались сценки, и он слушал эту жуткую пародию на живую жизнь. Едва дождавшись отпуска, он решил уехать, бежать. Один. В поисках тишины и отдаленности он бежал через Урал — в Сибирь. Он шел и шел, углубляясь в тайгу и ночуя в маленьких сибирских деревушках. И в одной из них его подстерег инфаркт. Бедный, упал прямо посреди улицы, и — в ожидании врача — местные женщины бережно отнесли его в их киноклубик, ведь там было больше воздуха сравнительно с избой, а больницы своей в деревеньке не было. Ненадолго он пришел в себя, а затем скончался: последнее, что он видел, был киноэкран, правда, пока пустой, белый.

Я расхаживал в прохладном холле, полном портретов кинодеятелей, и думал, почему же так сторонившийся кино, так уходивший от него, я вот уже год как живу в нем, думаю о нем и ведь писать хочу о нем, и даже когда отдыха ради я убегаю в заснеженную деревню, там в эти самые дни непременно ездит по сугробам «рафик», на боку которого написано МОСФИЛЬМ, — что это, если это не месть?

* * *

Мы опять оказались у дверей — я и Перфильев. Он заговорщицки подмигивал мне, и мы поочередно прикладывали ухо к дверной щели, дабы усилить звуковое поле для своих перепонок.

Представитель Госкомитета задавал Вере быстрые вопросы: «У вас была какая-либо личная заинтересованность в этом магаданце?» — «Нет». — «Вы знали, что вызов недействителен без приказа руководителя Мастерской?» — «Да». — «Вы знали, что вызов обязывает нас оплачивать самолет?» — «Да». — «И оплачивать число рабочих дней, которые магаданец потерял?» — «Да». — «Отдавали вы себе отчет, в какое положение всех нас ставите?» Он спрашивал, Вера отвечала, а мы пристраивали ухо к дверям. То я, то Перфильев. По очереди.

Иногда, томясь, мы натыкались друг на друга в коридоре. И, почти столкнувшись, Перфильев басил:

— Н-да… Ждать и догонять — хуже не бывает.

Или сам себе говорил:

— Мы же не просто ждем.

Он имел в виду, что мы все-таки давим на мозги представителя Госкомитета. Давим своим присутствием. А представитель Госкомитета сидел себе там, наверху, и задавал свои быстрые вопросики.

В восемь, как было условлено, я не забыл подойти к телефону — к тому, что у парадного входа. Там на стуле тихим послезакатным сном спала вахтерша; в темной поддевке и в темном полушалке — она спала и клонила голову, как темная лебедь. А швабра, которую она, спящая, сжимала в руках, стояла прямо и ровно. Вместе получалась картина: усталость и долг. Игра линий. В пластическом вкусе Коли Оконникова.

— Ну что? — нервно спросила Аня. Она схватила трубку с первым же гудком. — Ну что?

— Ничего.

— Еще не закончили?

— Нет.

— Но вы (то есть Перфильев и я)… вы хотя бы сказали что-то в защиту? Или вы там как мебель присутствуете?

Я не мог ей объяснить и побыстрее повесил трубку.

* * *

Как раз я приставил к дверной щели свое ухо. А Перфильев был в полуметре — стоял, дышал на меня и ждал черед, чтобы приставить свое.

Вера там вскрикнула:

— Я?..

Дальше голос Веры уже не смолкал: та степень возбуждения, ненависти и крика, которая идет наравне с истерикой.

— Я не ты! — вырывалось у нее с яростью. — Я, может, и грешный человек, но честный!.. А ты обворовывал ребят. Ты пил их кровь…

Как будто прорвало:

— Ты кровь пил. Ты сосал их кровь, подонок и паразит. Дерьмо. Куча дерьма. Куча старого дерьма!

И теперь выкрикивал Старохатов:

— Вы слышите! (Крик в адрес представителя.) Вы слышите — вы теперь понимаете, каково с ней работать!

— Прекратите!

Представитель Госкомитета сказал повелительное слово, когда повеление уже было ненужным. Потому что оба уже молчали. Вспышка была слишком взрывной и стремительной. Выхлоп — и было уже сказано все.

Перфильев и я слушали теперь, как льется вода из графина в стакан. И как позвякивает стекло о стекло. И тут же вежливое воркование представителя Госкомитета — он подошел к ней, он уговаривал Веру выпить воды.

Перфильев шептал мне:

— Что она говорит?.. Зачем?

А там вновь раздались крики:

— …не спешила уйти в школу? — горячилась Вера. — Я потому и не спешила. Я ждала, чтобы ты сорвался…

— Неужели? — спокойный голос.

А представитель Госкомитета молчал.

— Только потому и не уходила. Я хотела за руку тебя поймать. Как вора. С поличным…

— Что ж не поймала? — спросил Старохатов.

Он владел собой. Он только чуточку улыбался, посмеивался. Я видел это отчетливо и ясно, хотя и не мог видеть. «Друзья мои! — обычно говорил он, обращаясь и слегка (очень в меру, едва намеченно) протягивая к нам руки. — Друзья мои! Берегите свой талант…» — он говорил и вот так же чуточку улыбался, посмеивался.

— Что ж не поймала?

— Не повезло, вот и не поймала. Не повезло мне! — И тут, задохнувшись от волнения и внезапной мысли, что она уйдет в школу и что теперь уже никогда «не повезет» его поймать, Вера вскипела и вновь стала выкрикивать что-то мстительное, злое. Слова ее уже были явно лишние.

В девять я опять подошел к телефону у входа. Вахтерша спала.

— Ну? — спросила Аня.

— Конец, — сказал я.

— Чего конец?

— Конец фильма.

Я почувствовал, как сердце Ани — там, у нас дома, — екнуло и медленно опустилось на прежнее место.

— Веру выгнали? — Голос ее упал.

— Можно считать — да.

Аня помолчала. Смирилась.

И вздохнула. И уже не захотела ни расспрашивать, ни суетиться, ни даже бросать меня в новую атаку.

— Машенька спит. У нас все тихо, — негромко проговорила она.

* * *

Веру выгнали. Правда, скверную характеристику Старохатов навязать ей не сумел — не вышло. Потому что представитель Госкомитета, может, и не знал всего в их вражде, но он, чиновник, твердо знал нечто, что стоит иногда всех знаний, взятых вместе: он знал, что если примешь крайнее решение, то придется (можешь не сомневаться!) с этим делом возиться еще раз и еще раз принимать решение. Быть может, и в третий раз. И в четвертый. Пока вода не выровняет свои уровни во всех емкостях и трубках. Это он знал, иначе бы он не был чиновным представителем Госкомитета год за годом. И потому он сделал уровни одинаковыми — заранее. Отделил Веру от Старохатова, вот и все.

— Все же мы повлияли, — сказал Перфильев, когда уже расходились.

Он подавал Вере пальто — все трое мы стояли в гардеробной.

— Мы повлияли, — упрямо повторял Перфильев. — Мы как-никак повлияли на характеристику! — Он напяливал кепку и все время что-то долдонил, чтобы поднять общий и свой тонус. Кто знает: может быть, наше топтание и наше томление действительно что-то значили в выравнивании тех уровней.

Для Веры все равно это было поражением. Она не «поймала его за руку» и уже не поймает. Потому что выгнали. Конец.

Вера молчала.

Глава 5

Несколько дней спустя Аня пожаловалась на Веру — Вера Сергеевна почему-то не хочет к нам заходить. И даже звонить не хочет.

— Почему?

— Не знаю, — Аня наморщила лоб, — не знаю, но в отношениях наших что-то стало не так.

— После того, как Старохатов ее уволил?

— Да.

Я попытался успокоить — бог с ней; теперь, дескать, Вера Сергеевна сама по себе: теперь Вере Сергеевне нужно готовиться к новой работе и совсем не нужно воевать со Старохатовым…

— Ну и что?

— Стало быть, ей не нужен я и, стало быть, не очень нужна ты.

Я хотел успокоить, а Аня обиделась еще сильнее.

— Но мы же дружны! — И она уже с горечью рассказывала, как вчера она сама позвонила Вере Сергеевне, чтобы ее поддержать. — И представь, Вера Сергеевна была совсем не рада.

Говорила она с Аней заметно сухо. И сказала, что торопится, хотя Аня говорила с ней всего три минуты, ведь надо было кормить Машу…

— Она говорила со мной так, будто хотела сказать: чего тебе, девочка, надо? Не звони мне больше, сделай милость…

— Ну и не звони.

— Не буду.

И Аня с жаром (и, конечно, с обидой) заговорила о том, что друзьями, видно, могут быть только старые друзья — она говорила о тете Паше и тете Вале. Особенно о тете Паше, которая, как выяснилось, оступилась и сломала ногу.

— Такой человек, такая женщина! — переживала Аня. — И вот ведь — на ровном месте оступилась!

— Бедняжка.

— Сколько пьяниц ходит, и ведь ни один не оступился и не сломал ногу. Ни один!.. Объясни мне — почему если сломал ногу, то это обязательно замечательный и добрый человек?!

* * *

Работа над портретом по-прежнему не шла. Перерыва ради я попробовал обдумать новую вещь.

Прежде чем приступить к новой повести, я убрал на антресоли большую коробку из-под печенья, бросив в нее последнее собранное о Старохатове. В коробке были записи. Там были отдельные листки с фактами, отдельные сценки на три-четыре странички, зарисовки, магнитофонные кассеты с разговорами — короче, все, что я собрал. На картонном боку коробки было написано крупно: портрет и вкр, что конечно же означало: портрет и вокруг. То есть материалы, непосредственно относящиеся к портрету Старохатова. А также всякие побочные материалы и мысли, которые могли в этот портрет войти, а могли и нет. Беловая и черновая работа в едином месте.

Последнее, что я бросил в коробку, было описанием той поездки за город — посещение дачи Старохатова.

* * *

Коробка еще не была убрана, — помню, Аня ходила и все на нее поглядывала.

— Что, Аня? — спросил я.

— Ничего, — ответила она уныло. — На коробку смотрю.

Нет, сначала, если быть точным, произошел последний наш разговор о Вере. Аня шла в комнату к Машке. Я оглянулся — Аня была в прямоугольнике проема дверей — и сказала:

— Вера все-таки осчастливила нас, навестила…

— А?

— Вера приходила вчера. Вдруг явилась веселая, смеется, шутит, — а сама какая-то фальшивая. Не понравилась она мне.

— Поговорили?

— Немного. Я с ней теперь тоже не церемонюсь. Она сказала, что хочет тебя дождаться, а я ей сказала, что мне пора в больницу к тете Паше.

— Ты ее выставила?

— Нет, — она усмехнулась, — я оставила ее посидеть с Машкой.

— Ну, знаешь, это уж слишком по-женски. — Я покачал головой и рассмеялся. — Вера пришла с тобой пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машкой?

— Нет. Около часа… Должна же я была отнести апельсины тете Паше?

— А когда вернулась, поговорили?

— Пять минут. Не получаются у нас теперь разговоры.

Настроение у Ани было, по-видимому, скверное. Коробка стояла на столе. И вот Аня подошла к ней — рассматривала.

— Как всегда… Такая большая коробка, — сказала она насмешливо, — и такая маленькая повесть.

— Пока и маленькой повести нет, — пояснил я.

— Ты мне это уже растолковывал.

Сейчас тут не было таких моих слов, как «замысел», или «сюжет», или «образы», или другого подобного авторского словоблудия — тут была коробка из-под печенья во всей своей красе и беззащитности. Просто коробка. Нечто реальное. Нечто жалкое. Нечто примиряющее во всяком человеке и ясновидца и дельца. Потому что, как ни набирай разбег, как ни маши крыльями и как ни взлетай, рано или поздно оно войдет в берега и преспокойненько уляжется здесь. В коробке. Если в словах моей жены и была некая насмешка, то она не задела бы меня в те наши суровые времена и не обидела. Я ничуть не стыдился приземленности. Не стеснялся вида коробки.

Но насмешки не было. Было другое.

Аня тихонько дотрагивалась до края картона пальцами. Сказала:

— И вот из-за этой коробки мы так трудно и плохо живем?

Голос ее дрогнул и сломался.

Она не добавила ни слова. Ушла в комнату. Было слышно, как она двигает кроватку и как укладывает Машу спать… На кухне темнело. Я сидел в одиночестве. И лишь стояла рядом эта коробка, которую она только что трогала пальцами. И вдруг все стало жестким и ясным, как бывают жестки и ясны выступившие наружу внутренние конструкции. Все стало нагим. И даже штучным. Аня и дочка. Я и моя коробка. Плохонькая квартирка, которую мы имели. И ничего больше.

* * *

Двумя днями спустя, словно в отклик и в ответ этой наготе, на нас обрушилась радость. Она обрушилась неожиданно и почти с небес, как только и может обрушиться истинная радость. Маша стала ходить.

— Сейчас сам увидишь, — сказала Аня.

И я увидел.

Аня выхватила Машку из постели (она там играла) и поставила на пол. Секунду или две ее руки колебались — отпустить или нет? И отпустили.

— Иди к папе.

Я был в шаге. Ну, в двух, если небольших. И вот Маша сделала шесть своих и на последнем шаге упала в мои руки. Потом она сделала восемь. Потом прошла от стенки до стенки. Так это случилось. Несколько дней кряду мы полностью занимали и свои и чужие разговоры одной-единственной темой и новостью — «Машенька пошла». Телефон не смолкал. И письма родителям тоже писались. Со всеми подробностями и мелочами, которые наши родители с каждым следующим годом своей жизни ценят все больше.

Среди радостного угара мы с Аней не раз и не два бросались друг к другу и ликовали — говорили сами себе, что как-никак мы победили. И что трудные времена позади. И что настанут лучшие времена и пойдут пироги, мы тем более будем счастливы — мы будем счастливы, и проживем долго, и умрем в один день. Аня охотно шла на эту жертву, несмотря на разницу в возрасте.

Однако первый день, когда Маша стала ходить, врезался в память особо.

— И все-таки мы выстояли, Аня! — сказал я. Сказал среди нашего ликования.

И вот тут это произошло:

— Мы?

И она еще раз переспросила. Резко и жестко:

— Мы?!

Я сказал. Очень осторожно:

— Да, мы — а что же тут такого?

— А ничего, — отрезала она властно и по-бабьи. — Не бери чужого.

Я сказал:

— Перестань.

Но она стояла на своем:

— Разве я не права?

— Перестань!

Она заплакала: чуть что — сразу в слезы. А я был взвинчен: девчонка, пацанка, соплюшка и уже берется делить семью на «мое» и «твое»… Но попасть она попала. Я подошел к ней. Я согласился с ее правотой. Я стал успокаивать. Я был в те времена уверен, что женщину всегда можно успокоить, если только не полениться.

* * *

В те дни Аня дала согласие и стала работать на новом месте — стала секретарем директора завода. Одной из трех секретарш.

Работа над портретом не шла. Вчерне я уже закончил новую вещь, которую в шутку называл «повестью отдыха ради», — я закончил, вернулся к портрету, но дело, увы, не ожило. Я чувствовал, что могу работать над чем угодно, но не над портретом Старохатова. Такой вот тупик.

Прошла неделя.

Прошла другая.

Глава 6

Разговор со Старохатовым был своеобразен.

— Игорь, — он сказал в трубку, как это говорят все и всегда, — здравствуй. Как твои дела?

Тон был подходящий, будничный и даже с некоторым желанием пообщаться запросто, — не деловой тон.

— С дочкой играю да на жену кричу, — этак с ленцой ответил я, — какие наши дела!

А он сказал:

— Пусто. Выгнал я ее, Игорь, а теперь как-то пусто вокруг.

— Смысл жизни пропал?

— Вот-вот! — Он засмеялся.

— Привыкнете.

— Разумеется… Но пока мне пусто без нее. Я рад, что расправился с ней: это было необходимо. Но когда многолетней распре подводишь черту, ощущение неважнецкое…

— Да, — осторожно поддакнул я.

— Когда кто-то ежедневно тебя ненавидит, ты чувствуешь, что ты живешь.

Мы говорили о том, что человек всегда недоволен. Грызется с кем-то — плохо, не грызется ни с кем — опять плохо. Мы жевали эту смолу минут пять или даже десять. Потом я шагнул чуть в сторону.

— Если вы тоскуете по былому, — сказал я, — могу вам сосватать подходящую личность.

— Кто это?

— Моя соседка. В нашем подъезде живет.

— Злая, что ли? — Он понял, что шутка. Засмеялся. Разговор пошел свободнее. И безответственнее. И тут я начал тихую и легкую подмену:

— Я тоже, Павел Леонидович, разобрался до конца с одним человеком — и тоже на душе как-то пусто.

Он сам вспомнил:

— С тем, который тебе не давал покоя, — с тем, в котором загадка?

— Точно.

— Разгадал?

— Вроде бы да.

— Это любопытно, — откликнулся он.

И я спешно — ловя на слове — пошел на приземление. Вниз. С облаков.

— А вы приходите, Павел Леонидович, если время, конечно, есть.

— К тебе в гости?

— Я собрал о нем большой материал. Интересный. Действительно интересный.

— Прийти? — Он призадумался.

— Прийти, послушать и оценить мой кропотливый труд, — сказал я и этак засмеялся. Вроде как скромничал и одновременно пытался шутить. Есть такая интонация. Шучу, дескать, потому, что смущаюсь. И тут же довольно прозрачным намеком подсовывалось вот что: вы ведь как-никак мой учитель, Павел Леонидович, вот и послушайте меня, оцените, явите милость.

И был еще намек, совсем дальний, приглушенный: может быть, из этого материала можно сделать сценарий?

И в намеке наживочка, уже вовсе еле различимая: может быть, совместно, а?

Но все это, разумеется, было размыто основной разговорной интонацией — проникновенной и, сколько можно и уместно, просительной. Потому что я именно просил Старохатова — просил, хотел любой ценой его зазвать. Заполучить. Заманить к себе. И вот все вместе сложилось в слова:

— Послушать и оценить мой труд — приходите, а?

— Сейчас?.. Прямо сию минуту? — Он засмеялся.

— Да… Если можете.

Я повесил трубку. И тут же быстренько выдворил из дому Аню. Старохатов на машине, минута — и будет тут. Аня встрепенулась:

— С Машенькой?.. Уходить?.. Погулять?

— Да. Да. Да.

* * *

И вот мы сидели на кухне. Он и я. Он сидел на том уютном месте, что у окна; там можно выложить на стол локоть и чтоб голова удобно и царственно опиралась на левую руку — тем более что голова была именно седая и львиная у Павла Леонидовича Старохатова в ту минуту. И голова и поза стали у него, если так можно выразиться, особенно львиными или вдвойне львиными, когда он понял, зачем его пригласили. А он быстро понял. Тут же.

— Понятно, — раздельно сказал он, кивнув и поглядев мне в глаза.

И еще раз:

— Понятно, — и опять кивнул, игру принял. Не вскипел, не фыркнул, не очень даже удивился — потому что не из тех, кто вскипает и удивляется: «Значит, это меня, Старохатова, он раскусил. Ну-ка, послушаем». На лице был покой: мне, дескать, даже любопытно… Жаль, дескать, только, что эти магнитофонные записи так и шибают в нос вырождением искусства и современной дешевкой. Ну да ладно. Послушаем.

И мы слушали.

Он смотрел в окно — вполоборота. И я тоже в те минуты смотрел в окно. А магнитофон работал. Лента шуршала и сухо потрескивала, шла сценка Коли Оконникова и Старохатова.

С нее когда-то началось.

Коля Оконников. Я вам очень благодарен, Павел Леонидович.

Старохатов. Ну-ну, Коля, пустяки.

Коля. Не пустяки, Павел Леонидович. Я прекрасно понимаю, что это не пустяки, — не отказывайтесь, Павел Леонидович.

Старохатов (спокойно и холодно, ловя на слове). А я не отказываюсь, Коля. Мы будем соавторами.

Коля (он онемел; и тут же — поспешно, машинально). Ну конечно. Ну ясно. Само собой…

Сцена была впечатляющая, что и говорить. Но шла в моем пересказе. Моим голосом.

А далее пошли документы. Первым документальным куском шел разговор с Лысым пьянчужкой Сценаристом. За столиком. С пивом.

«Он меня спас. Он улучшил сцены. Он перелопатил весь мой Сценарий».

«Помог, да?» (Мой вопрос.)

«Это великий человек — великий, великий!»

«Пей пиво».

«Он помог, как помогает отец. Как помогает брат. Бескорыстно. Искренне. Никто и никогда не помогал мне, как помог Старохатов».

«Он не взял с тебя ни копейки — ты уверен? Тебе пиво случайно не отшибло мозги?» (Мое уточнение.)

«О чем ты говоришь!»

Переход к документальному тексту не мог не сработать. И он сработал: Старохатов тихонечко присвистнул — дескать, ого!

Потом поинтересовался:

— Кто это? — Он ждал ответа и пытался припомнить сам (а пьянчужка Сценарист все говорил, говорил, говорил — и все захлебывался в самом сильном и единственном за всю свою жизнь восторге).

Я назвал фамилию.

— Верно. Был такой… Вспомнил, — кивнул Старохатов. И я увидел по его лицу, что это так и есть. Вспомнил.

* * *

Дело пошло проще, мы оба расслабились. Прослушивание как прослушивание. Старохатов поудобнее расположился на стуле. Я менял кассету. Или, скажем, на большой скорости прокручивал куски, которые были не столь интересны, — я то убыстрял, то замедлял ход «передачи» и посильно старался обнаружить в себе способности режиссера. И затея удалась именно потому, что Старохатов тут же ее поддержал. И даже поощрил. Уяснив смысл и уловив связь одного куска ленты с другим, он тут же делал жест рукой: поехали дальше. Или даже говорил:

— Тут все ясно.

— Можно пропустить?

— Да.

И я делал перемотку. Прокручивал и прогонял без звука на повышенных оборотах.

— А здесь послушаем до конца, — говорил Старохатов.

В нем проснулся интерес — интерес драматурга.

Как раз потянулась долгая сцена с Тихим Инженером. Печальный рассказ о том, как у человека умерла жена. И как он остался один в пустой, пропыленной комнате.

«Я ведь и думать не думал, что Старохатов поможет мне сделать из сырого моего материала — сценарий».

«И он помог?» (Мой голос.)

«Павла Леонидовича, видимо, тронуло описание похорон моей жены. И мое одиночество тронуло. И моя комната».

«Понимаю».

«Здесь много пыли — пересядьте к столу. Я заварю чай».

«Спасибо». (Я сел.)

«Это ее фотография. (На стене.) До болезни…»

Сцену конечно же можно было укоротить, но я видел, что Старохатова проняло. Отличная была сцена. Она и стояла особнячком, как стоит озеро, на которое вдруг натыкаешься среди перелесков среднерусской равнины, — оно есть, хотя его нет на карте. Озерцо. Я видел, что Старохатов слушает с удовольствием и торопить события не хочет. Я тоже как бы замер. Мы оба слушали.

Волнение мое кончилось: стало ясно, что так или иначе, но Старохатов дослушает все. До конца. Не встанет. Не уйдет посреди фразы или в паузу перемотки.

Запись с Тихим Инженером делалась в комнате и была удивительно очищенной — ни шума, ни звука, — Старохатов и я смогли даже переговорить, не взбаламутив тишину и неподвижную меланхолию тех минут.

— Давно этим занят? — спросил Старохатов.

— Давно.

— И труда много вложено?

— Старался.

Он повторил:

— Пусть до конца идет сцена.

Я кивнул: пусть. А запись все так же мерно и ровно и меланхолично рассказывала свое — инженер говорил: «Она умерла быстро. В течение недели. Ровно семь дней болела» — и замолчал, а я (там, в записи) больше не спрашивал и разглядывал на потолке паутинки.

Хлопнула дверь — это была Аня. С Машенькой и с коляской.

— Она не знает. Она не в курсе дела, — быстро и предусмотрительно сообщил ему я.

Старохатов кивнул.

Аня заглянула:

— Здравствуйте.

Она была очень сдержанна — конечно же решила, что мы работаем. Решила, что Павел Леонидович оценивает сейчас мой долгий труд. В сущности, так оно и было.

Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом — о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.

Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. «Сначала я послал его в задницу!» — лихо выкрикнул Женькин голос.

Старохатов слушал. Он слегка насторожился.

Я молчал.

— Опять я… — вошла Аня. Взглядом я спросил — что случилось?

— Чай подогрею, — пояснила она. — Что же вы не пьете?

И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал — из деликатности:

— Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.

И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:

— Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…

И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):

— Мы так обеднели… Если бы из этого, — она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, — при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.

Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.

— Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…

— Верю, — сказал Старохатов.

— Он и ночами, и днями. Он как проклятый…

— Хватит, Аня, — перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).

— Почему?

— Хватит.

Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась — стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.

— Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, — нам ведь никто, кроме вас, не поможет.

И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.

И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то — третейского — благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.

Старохатов сказал:

— В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос — ведь нездоровый. Болезненный.

Я ответил ему, что да — нервничал.

— Туго работалось? — спросил он.

— Туго.

— Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. — На уровне стукача…

Я проглотил. Только заметил ему тихо:

— Стукачи тоже нервничают.

— Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? — Он улыбнулся. — Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.

Он вновь улыбнулся:

— Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.

И вновь улыбка:

— Я бы не стал делать тайны, Игорь.

Мы помолчали.

И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.

Длительное прослушивание невольно завораживает — притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели — уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом — без устали.

* * *

И полную минуту или даже две, — во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, — он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.

— Весна-то какая великолепная, — сказал он, закуривая.

— Да.

— Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.

— Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.

— И тоже по велению жэка?

— По велению молодой жены.

— Аня любит сажать деревья?

— Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.

— А-а-а, — он засмеялся, — это бывает.

А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.

Все было ясно.

Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, — так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.

* * *

Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.

— Все? — спросил он просто.

Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:

— Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? — Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.

— Ну как же, — все же промямлил я. — Нет логики… Непонятно…

Он засмеялся:

— Непонятно?.. Что?.. В человеке, — он заговорил строже. — В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?

— Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?

— Понятия не имею, Игорь. — И усмехнулся. — Не знаю, почему.

— Это не ответ.

— Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!

Я промолчал.

— Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!

Он встал.

— Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.

Он опять засмеялся:

— Не было денег — брал. Были — не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне — может, я стар стал и не понимаю.

Он искренно вздохнул:

— Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь — зачем ты так бессмысленно трудился?

Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.

Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.

И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.

Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный — ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой — зачем?

* * *

Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:

— Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.

В груди у меня екнуло.

— Может быть, сам ушел? — помедлив, спросил я.

— Может быть… Но, кажется, все-таки выперли.

Ни обдумать новость, ни обговорить я тогда не успел.

* * *

Но уже в ту же ночь до меня дошло. Мысль пришла остро и разом, но я лишь хмыкнул и не поверил в нее: глупости, не может быть!.. И тогда мысль пришла вновь, но пришла теперь мягче, спокойнее, на лапках. И можно было протянуть руку и, уже не пугаясь, эту кошечку-рысь погладить. Для того и пришла.

«Вера у нас была, — сказала в тот раз Аня. — А я отправилась к тете Паше в больницу». — «Нехорошо: Вера пришла пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машей?» — «Нет. Около часа…»

Я позвонил.

Трубку взяла дочка Веры — пятнадцатилетняя девочка, о существовании которой я знал, но которую никогда не видел.

— Мамы нет дома, — еле слышно ответила она.

И еще. Почти шепотом:

— Она придет сегодня попозже. Передать что-нибудь ей?

Не голос, а шелест листьев.

Я позвонил попозже (к этой минуте я уже не сомневался):

— Вера?

— Я.

Не стал я тянуть:

— Ты все-таки нанесла ему ответный удар.

И Вера тут же с вызовом, распрямляясь пружиной, ответила:

— А ты как думал!

Сдержанным тоном я попросил рассказать — как-никак я причастен к случившемуся. Грубо говоря: записи, в которых она рылась и которые взяла, мои.

— Ты ведь не слишком для меня расстарался. Вот я и решила порыться в записях сама.

— И не спросила, можно ли?

— А зачем мне было спрашивать? Во-первых, ты со мной в большой дружбе. Во-вторых, я точно знала, что посмотреть эти записи ты мне не дашь.

И добавила, язвя мое ухо:

— Такой уж ты породы особенной.

— Какой?

— Да уж такой, — сказала она: она считала, что я трусоват. Не в том, конечно, смысле, что боюсь Старохатова. А в том смысле, что не желаю никуда вмешиваться — то есть в самом распространенном и ходовом в наш век понятии трусости.

— Ты ведь у нас художник. Ты ведь у нас чистенький, — продолжала Вера. — Ты умер бы, но не замарал лапок.

Тут я все же нашелся — сказал, что я не хочу, да и не умею превращать свой труд в жалобу, поданную на имя вышестоящего начальника.

— Ладно, — отрезала она, — устраивай свою совесть, как ей мягче.

И вдруг она как бы с вызовом выкрикнула:

— Разве ты не для меня собирал эту коробку?.. эти записи?

Конечно, с иронией. Конечно, выкрикнула она с иронией и насмешкой. Так кричит напоследок удачливый вор. А я онемел. Я словно бы вдруг понял… Сам себя понял… Я словно бы услышал свое подсознание.

Как знать… Как знать, Вера!

* * *

Да, она прочитала мои записи — она уже давно догадывалась, что подобные записи у меня есть. Однако сама идея использовать их пришла неожиданно. Скорее всего, Веру в тот день вела интуиция: она ведь знать не знала, что Аня пойдет в больницу и оставит ее одну. Зато она прекрасно знала, что ей попалось в руки, когда оно уже попалось. Она не рылась. Она не искала. Она случайно наткнулась на коробку и выложенные листки, прочитав всего лишь одну двадцатистраничную запись — ту, на которой были обобраны Коля Оконников и Павлуша Щуриков, двое из всех.

— Тебе повезло, — сказал я.

— Не жалуюсь.

Ей повезло — она сразу же наткнулась на листки, в которых были «грехи», и только «грехи», Старохатова. И еще ей повезло, что Аня ушла в больницу к тете Паше. И еще повезло, что я вдруг не явился домой. Короче: ей повезло. Потому что она долго ждала свою минуту… Она наскоро переписала в книжицу факты навязанного соавторства, переписала даже характерные, подстерегающие добычу разговорные реплики Старохатова — все, вплоть до примерного числа и месяца, когда эти разговоры состоялись.

И вот с этим-то «топором» Вера отправилась в Госкомитет по кинематографии — к тому самому представителю. Он ее принял. Он ее помнил. Вера была спокойна и деловита. «Топор» лежал в ее сумочке, в обыкновенной дамской сумочке.

— …Ты почитала ему вслух?

— Да.

— Долго читала?

— Я никуда не торопилась.

Выслушав Веру, представитель Госкомитета вызвал Старохатова к себе, и они вновь почитали вслух, и состоялся как бы второй раунд того самого обсуждения. И представитель Госкомитета снял П. Л. Старохатова приказом. Отстранил от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию. Не в тот же день, конечно. Но почти в тот же день. «Топор» был что надо.

— Я не стала тебе сообщать, — сказала Вера. — Мои записи я там же, с общего согласия, уничтожила. Решили закончить дело без шума и огласки.

— Без скандала…

— Без.

— Но теперь-то наконец ты работаешь в школе?

Она усмехнулась:

— Работаю.

И сказала:

— До свидания. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Еще в самом начале разговора я спросил, как ей работается в школе, и Вера ответила, что тоскливо.

И я не мог не подумать, что Старохатову сейчас тоже не сладко. Лишенный деятельности, сидит он сейчас в своей квартире, расслабленный и жалкий. А может быть, сидит и исходит тихой злобой, и злоба эта почти полностью достается его верной жене. Если не считать, что злоба ест его изнутри поедом. Сжирает нутро. Что и говорить, Старохатов и Вера обменялись ударами. Каждый получил свое. Итог вражды.

Глава 7

Аня улыбнулась:

— Брось, милый… Я же тебя люблю. И тебе не надо стараться выглядеть лучшим, чем ты есть.

Она говорила искренне. С любовью. И было ясно, что вольно или невольно она смотрит теперь на меня как на человека, который ничего особенного не добился.

В ее словах, как всегда, было очарование неведения и молодости, но сквозь очарование нет-нет и уже проглядывал остренький ум. Жизнь налаживалась. Жизнь понемногу, но грела. С момента выздоровления Маши мы стали нормальной семьей и, как всякая нормальная семья, улучшали свой быт, что-то покупали, чем-то украшали квартиру и уже всерьез заботились о таком или ином летнем отпуске. Маша ходила в детский сад. Аня ходила на работу. С работы Аня возвращалась довольная, энергичная, ни тени усталости: секретарь директора!

И уж ежели глаза ее открылись, они открылись широко:

— Твой Старохатов, что там ни говори, был настоящий муж и отец, он умел семью кормить.

Я смолчал.

— Все-таки уважаешь мужчину, когда он умеет зарабатывать.

— Жаль только, что при этом он обирал ребят.

— Брось, милый. Ты сам говорил, что в сценарном деле грани не существует — он обирал кого-то, а кому-то отдавал даром.

Так она это поняла.

Я спросил:

— Тебе очень хочется, чтобы я обирал?

— Глупый. — Она засмеялась. — Хотела бы я видеть дяденьку, который даст тебе себя обобрать. Знаешь, что я заметила? Мучаются вопросом, хорошо это или плохо — иметь деньги, как раз те, кто зарабатывать их не умеет.

Так она меня поощряла.

* * *

Сначала я узнал, что Старохатов продал машину, потому что не мог ее водить; подробностей не было. Потом, я узнал про его болезнь: у него болели руки. Его видели. Старохатов был плох. Похудевший и как-то разом согнувшийся — старик, — он брел по улице, как бродят по ней бездеятельные и больные старики. Работы не было. Творческая жилка давно иссякла.

— Да-а. Если нет здоровья, машина не нужна, — поддакнул я собеседнику.

Это был молодой кинематографист. Бойкий. Способный. Даже талантливый. Он-то и купил у Старохатова машину. Он-то мне и рассказывал.

— Бедняга Старохатов бродит по улицам…

— Бедняга, — согласился я.

— Здоровье — это главное, — продолжал молодой кинематографист. — Потеряешь — не найдешь.

И он со вкусом стал рассказывать, как ежедневно гоняет мяч во дворе дома с мальчишками, нимало не стесняясь жильцов, поглядывающих из окон. Потом он уехал. Бойкий. Способный. Даже талантливый.

Я смотрел вслед бывшей машине Павла Леонидовича.

А Вера не сумела работать в школе. Заскучала. Она ушла в какую-то организацию и там (так мне сказали) уже насмерть воевала с большим начальником.

* * *

В пять я шел в детский сад. Приводил Машу. Кормил ее. Она рассказывала свои детсадовские новости — тоже жизнь и тоже страсти. Я посмеивался. Я готовил ужин к приходу жены. Аня приходила. Всегда оживленная. Всегда радостная. На секретарской работе ее ценили все больше.

— Не знаю, в чем дело, — скромничала она, — меня вдруг стали хвалить. Говорят про меня: деловая, энергичная. И даже, — она смеялась, — умная! Ты это можешь себе представить — умная!

— Я это давно знаю.

— Конечно, секретарша — это звучит плохо. Но ведь все зависит от человека, милый. Все зависит от того, как человек работает. А я буду работать хорошо.

И верно. Аня работала хорошо — она так быстро вошла во всю эту круговерть. Казалось, что ее прежние смешные и энергичные начинания вместились теперь в одно, совсем не смешное: она узнавала, запоминала, выясняла, звонила, уточняла. Теперь ее звали Анна Константиновна.

Я вслушивался — откуда что берется. Чистая и отшлифованная речь — это отчасти, конечно, мое влияние, с овцы хоть клок. Великолепный практический ум — это, конечно, свое, природа! — и вот уже слушаешь ее, как мудрого и прожившего жизнь человека, который не скажет банальщины, который говорит и взвешивает слово за словом. И, как бы очнувшись, я с удивлением оглядывался на эту простую девчонку — мою жену, — ставшую красивой женщиной, которая знает жизнь и людей; как не знал, и не знаю, и, вероятно, не буду знать я, хотя и потратил на узнавание лучшие годы.

* * *

Вокруг нас появились люди — они были разные, мужчины и женщины, молодые и сорокалетние, но у всех у них было нечто общее: немыслимая энергия и желание нам угодить, помочь. Ну что такое секретарь директора — ну, посоветует, ну, подскажет, — ну, в лучшем случае ей духи, я так всегда думал. Ну, билеты в театр. Однако тут было совсем иное качество: они предлагали помочь… просто помочь… от чистого сердца.

А тут еще вдруг вышла наконец моя повесть — одна из старых, долго бродивших по редакциям. Так что и деньги какие-то появились.

Мы переехали из однокомнатной в двухкомнатную. В квартире просторно. В квартире вольно. Тело наше и мозг свыкаются с ограниченным пространством гораздо сильнее и сложнее, чем мы об этом знаем. Я ходил из комнаты в комнату, и возникало ощущение отнесенных границ — ощущение шири… Теперь была нужна мебель, разумеется новая.

Энергичные «наши» люди установили прямой контакт с наперед выбранным мебельным магазином. Они трижды разговаривали с некоей Вероникой Петровной, у которой в ходу была все та же магическая и несколько сдерживающая фраза: «Мебель покупается не спеша». День покупки все же назначили — день приближался.

Наконец Аня сказала:

— Иди в мебельный… И будь, ради бога, внимательнее.

Я отправился. Я шел быстро. Однако у входа я остановился и вошел в магазин в меру спокойно — я должен был спокойно спросить про гарнитур у девушки за столиком. И я спросил:

— «Марианну» не привезли?

* * *

— Зачем я рылся в его жизни?.. Зачем искал?.. Зачем вызнавал?

Как вдруг мертвый занавес распахнулся. Сам распахнулся. Сам нашелся ответ!.. Разве меня и мой «магнитофонный» поиск не вело чувство к Вере… Да, вело. Да, нацеливало. Да, давнее-давнее чувство. Остатки того чувства!.. Пусть даже остатки остатков чувства. Вот, стало быть, и суть.

Да, да, суть! Меня, мою мысль и мой поиск вела остаточная любовь к женщине, к Вере. Почему нет?.. Вот что толкало изнутри. Вот что было мотором. Мне ведь и впрямь по фигу был Старохатов. По фигу его чужая, не интригующая ничем жизнь. Но еще больше по фигу его портрет — серенький, общепитовский неинтересный мне ни с какой стороны!

С ясностью приоткрылась теперь первая, изначальная наша с ней сценка. Когда Вера еще только жаловалась мне на вражду со Старохатовым. Когда в самом конце разговора она, довольная итогом, спросила:

— Ты согласился помочь?.. Не ожидала, если честно. Пришла… Просить просила, но не ожидала.

И повторила:

— Согласился?.. Почему?

И подойдя ближе (я сидел на стуле) — руки мне на плечи. Красивая. С ароматом былых наших встреч.

А я снял ее руки с плеч, трусливо снял. И что-то пряча, словно топча ногой в траве, затаптывая, поспешно ответил:

— Как почему?.. Из справедливости.

Это была ложь. Я тогда точно знал, что это ложь. И я вполне знал, что именно я скрывал и что затаптывал.

Знал. А потом забыл. Да, да, забыл. И затоптанная, запрятанная, убранная с глаз долой моя давняя любовь к этой женщине стала жить самостоятельно. Без хозяина. Без меня. Но стала жить…

* * *

И вот почему мне не дался его портрет. Я и не мог его написать. Ну, неинтересен был мне господин портретируемый… Всё пустота, кроме женщины.

Не умел я написать этот портрет, потому что не хотел. Сам себе в этом не признаваясь. Я только и хотел помочь Вере. Сам себе не признаваясь.

* * *

Остатки остатков любви. Это был какой-то новый для меня образ… Как подземный ручеек на глубине, который все бежит и бежит… Вливаясь в колоссальные подземные воды всего забытого.

Остатки жили и незримо, под землей работали. Как незримо работает в нас всякое неокончившееся чувство.

Мысль обнажилась.

* * *

Вот почему я так рьяно искал. И не сковырнуть, не устраивать ловлю и не разоблачать старого киношника я хотел — я хотел дать Вере что-то в помощь. Это не я, а остатки затоптанной любви так страстно шли по следу Старохатова. Это не я… Это затоптанная любовь наметила схватить «врага» за руку. Хотела схватить и схватила.

Старохатов прав, в человеке немало тайн и глубин… Столько настоящих неподсудных проблем, что вопрос, почему человек брал деньги или не брал — вопрос смешной… нелепый… в этом вопросе нет ничего, кроме самого факта. Да и факт, только как оружие для Веры. «Топор» в помощь.

* * *

Почему нет?.. Крохи чувства, затененные, запрятанные, не обнаруживаясь вполне, нашептывали моему подсознанию.

А подсознание, тоже не включая яркого света, подсказывало, что и как делать… Как отслеживать шаги Старохатова. Как и с кем говорить «под магнитофон». Как следить. И как не терять времени.

Остатки былой любви постояли за себя до конца и устроили эту слежку-погоню. Почему нет?

* * *

На поверхности эти остатки остатков любви были мало заметны. Немножко ностальгии. Иногда странная проваливающаяся мягкость в разговоре с Верой. Даже по телефону… Слегка магнитило… Не более того.

* * *

Зато не раз и не два — в десятках случаев — мое поведение определялось подсказками моего подсознания.

Самое поразительное — предфинал… Когда Вера шла к нам домой, смутно чувствуя поживу… Или когда я (неумышленно) подсказал ей, что моя Аня ненадолго уйдет и оставит ее, Веру, одну наедине с коробкой записей. С коробкой, на боку которой «Портрет и вкр»… Кто как не я, поощряя Веру, дал ей понять, что и меня в этот час тоже не будет в родных стенах. И что весь «Портрет и вкр», вся коробка будет беззащитна — бери не хочу!

— Но если тебя не будет, — со странным волнением в голосе сказала Вера. — Мне будет скучно у вас.

— Пойди, пойди. Может, и не будет скучно.

Она подумала и еще раз интонацией проверила — мягко ли ей будет там, у нас, ступать босой ножкой.

— С Аней поболтаю.

— Поболтай.

— На полчаса-час. Выпить чаю зайду.

— Да, да, пошушкайся с моей женкой… А кстати, и с Машей….

Ступать ей там будет мягко. Как четко сейчас я помнил свои слова. Я ведь их Вере растолковывал даже. Разжевывал.

— Ты, Вера, можешь побыть с Машей наедине. Не помню… Но вроде бы Ане куда-то надо уйти.

— Уйти?

— Кажется, в больницу к тете Паше.

— Да?

— Да. На какое-то время… Побудешь с Машей за няньку. Недолго.

И, помню, была небольшая, но ощутимая пауза. Я слышал, как она сглотнула ком волнения. Я указывал ей путь. Я не осознавал. Но я это делал.

* * *

Меня долго грела эта мысль о неосознаваемой сомнамбулической работе моего подсознания. Как и положено долго греть тому, что нас оправдывает.

* * *

С девушкой энергичные «наши» люди контакт наладили заранее. Тем не менее она строга и исполнена достоинства. Она отвечает — мебельного гарнитура пока нет.

Через двадцать минут я вновь спрашиваю. Я должен быть внимателен.

— Скажите, «Марианну» не привезли?

— Пока нет.

Я выхожу на улицу — покурить и выждать очередные двадцать минут под навесом из бетона. Сеет мелкий дождь. Но теплый. С паром… Идут люди. Женщины под зонтиками. Мужчины с поднятыми воротниками. И тут вот случается тихая минута — и возникает наваждение: я вижу, как идет Старохатов. Он идет в толпе и потихонечку поворачивает ко мне — заметил. Он не спешит, он сгорблен и чуть пришаркивает по-стариковски левой ногой.

Слышно, как стрекочет дождь по его серому и сношенному плащу… Я, разумеется, вижу уже, что это не Старохатов. И что я обознался, как это случается на улице со всяким. Но, продолжая играть в обознание, Старохатов будто бы подходит ко мне и говорит:

— …Теперь-то понимаешь, Игорек, почему не смог написать портрет? — Голос его тихий, даже без иронии.

Он кривит губы:

— Тебе не хотелось писать о самом себе.

Он уходит. Он ничего не говорит больше, однако в плечах его, в сгорбленности спины есть некий продолжающийся шепот: искал-де разгадку во мне, а поищи-ка ее в себе, не та ли самая окажется?.. И тогда я начинаю говорить как бы вслед незнакомому старику, что разгадка не та, и что я как-никак пока никого не обираю, и что мы с женой честные люди… Сеет дождь, мелкий серенький дождь. Это наваждение видится мне отыгрышем Старохатова.

— Вы, кажется, спрашивали, — окликают меня негромко. — Привезли «Марианну»… Привезли… Только что, — шепчет мне энергичный паренек, один из «наших».

Стряхнув оцепенение мелкого и серенького дождя, я звоню Ане — привезли. Аня немедленно приезжает. Мы начинаем ходить туда-сюда. Мы договариваемся. Мы волнуемся. И платим наконец в кассу.

— Грузите, — командует Аня.

Я рядом. Я им кричу:

— Грузите!.. Начали!

Мы едем. Мы подъезжаем к нашему дому — теперь начинается не менее важный момент: разгрузка. Энергичные люди из «наших» не доверяют грузчикам — дровоколы, мы уж сами понесем, мы сами. Но и я, конечно, несу один угол. Я уже мокр. Тяжело. Мы таскаем на ремнях вещь за вещью. Мы вносим. Мы ставим на пол. Аня каждый раз спускается и поднимается вместе с нами — лишний глаз, чтобы случайно не оббили углы и не поцарапали фанеровку.

— Полегче. Пожалуйста, полегче, — начинает Аня как бы уговаривать нас на первой же лестничной клетке. А мы кряхтим.

И на второй лестничной клетке тоже. И на развороте. И на третьей. И так до самого конца: «Полегче… Пожалуйста».

* * *

Но вдруг все кончилось, — полгода и длилось. Аня чем-то не угодила директору, или, может, он уже заранее хотел ту девицу, что взял, вместо Ани, тут же к себе, — с высшим образованием, длинноногую и с холодноватым голосом. Он ждал, пока ее откуда-то отпустят, а теперь взял, и вот она уже у него.

Мигом исчезли суетившиеся вокруг нас энергичные люди, — мы остались опять одни, правда, в двухкомнатной квартире и с наполовину обменянной мебелью. Вторую половину нам в комплект так и не удалось уже подобрать, не сумели.

Оглавление

Владимир Маканин • ПОРТРЕТ И ВОКРУГ

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть вторая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть третья

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg