«Похороны куклы»

Похороны куклы (fb2) - Похороны куклы [litres] (пер. Екатерина Борисовна Ракитина) 1031K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кейт Хэмер

Кейт Хэмер Похороны куклы

В пустых глазницах смерти

Я различаю жизнь.

Шекспир «Ричард II». Акт I, сцена 1.пер. Мих. Донского

Любовь запустила тебя, как толстые золотые часы.

Сильвия Плат «Утренняя песнь».

Kate Hamer

The Doll Funeral

Copyright © 2017 by Kate Hamer

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency.

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

1 Торт 20 августа 1983

Мой тринадцатый день рождения, а еще я стала охотником за душами.

Когда мама позвала меня, я сразу поняла: что-то должно случиться. Это было слышно по ее голосу.

– Руби…

Открытый глаз зеркала в коридоре следил, как я спускалась по лестнице, напевая себе под нос беспокойную мелодию. Моя праздничная блузка цвета желтка была застегнута под самое горло, а коричневая вельветовая юбка билась о ссадину на коленке.

Свет из распахнутой кухонной двери, за которой ждали родители, лужей разливался по грязному ковролину в коридоре.

На пластиковой столешнице стоял праздничный торт. В белой глазури, посыпанный цветными конфетками. Из него был вырезан большой треугольный кусок, рядом лежал острый нож, направленный острием в выемку.

Я на секунду зажмурилась. Я ждала наказания за какой-то мелкий проступок: за то, что разбила или не вымыла за собой чашку. За то, что не заперла или заперла дверь в сад – или что там постановил насчет нее отец в настоящее время. Но вместо этого мама и папа превратились, казалось, в кукол или марионеток. От носа к подбородку у них пролегли глубокие морщины. На маминых щеках горели тревожные пятна красной краски; из головы штопорами рвались кудри. Папа напряженно застыл у нее за спиной в своей серой фетровой куртке. Его рука поднялась, потерла нос. Мама переступила туда-сюда, и ее шлепанцы зловеще хлопнули по линолеуму.

Она открыла рот.

– Руби. Слушай, мы не хотим, чтобы ты устроила сцену или выкинула что-нибудь, но тебе пора узнать…

Папа из-за ее спины произнес сиплым голосом, какой бывает у тех, кто долго молчал:

– Да. Тринадцать, уже достаточно большая.

Конфетки на торте между нами оплывали яркими цветами, словно неслись куда-то или попали в капкан и теперь медленно истекали кровью.

– Руби, мы кое-что скрывали от тебя все эти годы, – сказала мама; она помолчала, а потом скороговоркой добавила: – Ты нам не родная. Ты не у нас родилась.

– И это многое объясняет…

Мать оборвала отца.

– Прекрати, хотя бы сейчас, прекрати, Мик. Оставь девочку в покое.

Она повернулась ко мне:

– Руби, мы тебя удочерили, когда тебе было четыре месяца. Ты не наш ребенок, слышишь?

Она оглянулась.

– Честное слово, Мик, по-моему, до нее не доходит.

Но до меня дошло.

Я выбежала в сад и запела от счастья.

Вырвалась из двери черного хода под грозовое небо, на воздух цвета темного масла. На волю, на волю, в траву по пояс. За садом заслоняли даль деревья. В этот раз я не обратила внимания на Тень, сидевшую возле двери в сад. Я сорвалась с крыльца на туго пружинивших ногах и побежала по заросшей дорожке, раскинув руки, чтобы ощутить, как змеятся под моими ладонями перистые верхушки трав. Волосы волной неслись у меня за спиной. Я краем глаза увидела что-то красное – уголок игрушечного пластмассового автобуса, ушедшего наполовину в путаные заросли, и руку куклы, чьи короткие пальчики указывали прямо в небо, кипевшее серыми каракулями.

Длинные острия вечерней примулы, сиявшие ярчайшей желтизной, торчали из травы, я забрела в самую гущу, остановилась и понюхала сладкую пыльцу, осевшую у меня на ладонях. Потом, вскинув руки, запела грозовым облакам:

– Эй, мулатка, потанцуй, тра-ла-ла-ла. В хороводе потанцуй, тра-ла-ла-ла-ла.

И, наверное, когда я в десятый или в двенадцатый раз пела: «Она как на сливе сахарок, рок, рок», – голос Мика прорезал холодную дорожку от двери в сад.

– Руби. Прекрати и вернись в дом, сейчас же.

Ноги у меня не шли, пока я плелась к дому. Сразу же у порога кулак Мика взметнулся, как змея, и расколол мне голову.

– Сядь, – приказал Мик.

Я бросилась прочь и села по другую сторону стола, держась за голову.

– Боже мой, боже мой, – пробормотала Барбара.

Выглядела она присмиревшей, словно они спорили, пока меня не было.

– Господи.

Она села и скрестила руки на груди.

– Руби, ты была совсем малышкой, когда мы тебя взяли, – сказала она. – Сейчас и представить сложно.

– Настолько меньше, чем…

– Да, – поспешно отозвалась Барбара.

– Но совсем не такая, как она, – продолжал Мик.

Их дочь. Труди. Она умерла, когда ей было три. Только Мик все время звал ее «Душистым горошком». Он, когда напивался, плакал о ней; по его лицу текли крупные слезы и капали на пиджак.

– Нет. Ты была маленькая… – сказала мама. – Но сильная.

– Плакса, – перебил папа.

Он возился у плиты, стоя к нам спиной. Чиркнул спичкой, чтобы зажечь огонь под чайником, и в воздухе повис запах серы. Сзади, в три четверти, я все равно видела, как торчит над головой его чуб – словно рог. Теперь он был не так близко, и я отважилась расплести свои пальцы, защищавшие череп, хотя в виске все еще стучало.

Мамино лицо под взлохмаченными волосами выглядело напряженным. Итак, Труди не стало, и все, что ей досталось, – это я, вечно падавшая или что-то вытворявшая.

– Я родилась здесь? В смысле, в лесу?

Мысль, что я могла появиться где-то еще, казалась странной и невероятной.

Динский лес. Тут мы жили в одном из каменных домиков, и над нами простирались деревья, похожие на отпечатки рук детей, играющих в привидения, а вокруг медленно зарастали землей закрытые угольные шахты.

Барбара завела глаза под лоб, словно пыталась разглядеть, как я рождаюсь где-то вдали. Кивнула, точно что-то увидела.

– Да, здесь.

– А как меня звали? – спросила я.

– Флад – наша фамилия, но ты нам уже досталась с именем Руби, – сказала она. – Когда ты была маленькая, то верила, что это из-за…

Я не успела подумать, а моя рука рванулась к родимому пятну, покрывавшему левую сторону моего лица.

– Знаю.

Мик начал отковыривать конфетки с торта, и мама подхватила блюдо и понесла его к раковине.

– Ну вот и все, – пробормотала она, разглядывая ямки, оставшиеся от конфет.

– А… а что-нибудь еще?

– Да больше и нет ничего. – Она тяжело выдохнула, и торт задрожал у нее в руках. – Это все.

– Я могу перезагадать желание?

– А что не так с тем, которое ты уже загадала?

– Я его не договорила, – соврала я.

– Тогда давай. Мик, дай ей спички.

Я расставила желтые свечки; их головки уже пошли пузырями от огня. Коснулась спичкой с шариком пламени на конце каждой свечки, закрыла глаза и стала желать изо всех сил. Двойная звезда моих настоящих родителей кружилась у меня в голове, вспыхивала и гасла.

– Придите и заберите меня, – просила я.

Тень теперь переместилась от двери в сад на лестницу, приняла очертания ссутулившегося мальчика. Он подвинулся, я села рядом и прошептала: «Представляешь? Мик и Барбара мне не родные мама и папа». Изогнутые косточки уха скользнули по моим губам, и мне показалось, что он вздрогнул от волнения.

Потом я заперлась в ванной и включила такую горячую воду, что стены затуманились от пара. Я представляла, как передо мной из белых облаков появляются мои настоящие родители. Мать была похожа на меня, но ее окружало морозное мерцание шика. У отца оказались такие же, воронова крыла, волосы, как у меня, он был одет в плащ с поясом, как мужчины в старом кино. Я потянулась, чтобы прикоснуться к ним, но под моими пальцами они взорвались сотней капель, дождем выпали обратно в ванну, и я открыла кран, чтобы добавить пару.

– Придите, отыщите меня, – снова и снова умоляла я, обхватив мокрые колени и прижимая их к груди.

– Руби.

Не знаю, сколько Мик стоял под дверью.

– Ты, похоже, льешь чертову уйму воды. Вот прямо сейчас пятерка ушла, судя по звуку.

– Прости, прости, – откликнулась я, сжимая ладонями щеки, чтобы он не услышал, как я улыбаюсь.

Я всегда была барахольщицей, собирала разную мелочь. Тянулась, пытаясь ухватить сверкающую пылинку. Или многослойные тени, лежавшие по углам, словно куча одежды на стуле. Проводила ладонью под ковриками, нашаривая, кто там живет. Рылась в грязи в поисках сокровищ.

Но в ту ночь я стала подлинным охотником. За настоящей семьей. За нитями, которые оставляют по себе призраки.

За потерянными душами.

2 2 января 1970

Анна сворачивает к главной дороге. День солнечный, небо кажется бесконечно высоким, каким всегда бывает зимой.

Страх заставляет ее прибавить шаг. Месячных нет уже – сколько? – она считает вслух: семь, восемь недель? Ей кажется, или она уже ощущает небольшую припухлость; ее плоский живот слегка выдается вперед, его видно сбоку, словно пузырь выпуклого зеркала? Она убеждена, что чувствует, как что-то крохотное, но решительное ухватилось за нее изнутри и держит, такое сильное и крепкое.

Она сует руки поглубже в карманы, проходя мимо телеграфного столба и сарая у обочины. Пунцовый бук по-зимнему обносился. Старый Тернер тут бывал каждый день, со своим складным стулом и термосом. Он и построил этот сарай – в свое время, в незапамятное. Ковырялся в общинной земле, выращивал картошку, брюкву, капусту, половину продавал. Никому не было дела: когда Анна росла, с этим казалось посвободнее. Нынче, наверное, совет отнял бы сарай по суду за самовольную застройку. Постройка, похоже, вот-вот рухнет, и Анна делает шаг в сторону, на случай, если это произойдет, когда она будет рядом.

Она ускоряет шаг, отчего ее каблуки стучат по дороге, и энергично машет руками. Может быть, ей удастся сорвать это внутри ее живота с места, вытрясти его из мягкого розового гнезда. Она переходит на трусцу, нарочно ударяя подошвами по неровной проселочной дороге, так что сотрясается все ее тело, а когда склон холма делается круче, сменяет трусцу на бег – юбка стесняет движения. На вершине она останавливается, раскрасневшись и запыхавшись, и смотрит на лежащий внизу лес. Голые ветви гнутся и скрипят на ветру. Анна снова прислушивается к своему телу, пальцами ощупывает живот под юбкой-карандашом. Нет, оно по-прежнему на месте; Анна понимает, что потребуется куда больше, чем быстрая пробежка, чтобы его оторвать. Оно куда сильнее нее.

3 Во плоти 23 августа 1983

Чем больше я об этом думала (а со дня рождения я почти ни о чем другом не думала), тем больше убеждалась, что мои настоящие родители не хотели меня отдавать. Я считала, что про мать это правда вдвойне, потому что матерям не должно хотеться отдавать своих детей. Я отказывалась верить, что ей было легко. Должна была быть какая-то причина, что-то совершенно ужасное. Они выбрали для меня имя, Руби, а, на мой взгляд, зачем выбирать такое имя ребенку, которого не хочешь?

Три ночи после моего дня рождения всходила толстая, как персик, луна. Я смотрела из окна, как она превращает лесной покров в подвижное серебряное море. Теперь у большой белой пустоты, горевшей во мне, как пустыня, появилось имя. Она называлась «мама и папа», и сегодня ночью так болела, что мои кости готовы были треснуть.

Казалось, в этом свете возможно все. Мои настоящие родители, моя плоть и кровь, могли быть рядом, они даже могли жить прямо здесь, в Динском лесу. Мне просто нужно было понять, как их отыскать.

Я оставила на кровати смятую подушку, взяла наволочку и прокралась по озаренным луной частям дома. На полке стояли две бабушкиных книги: старая, которая ей принадлежала, «Путь паломника», и «Приключения Алисы в Стране чудес», которую она подарила мне на девятый день рождения. Мне пришло в голову, что можно открыть книгу наугад и посмотреть, не окажется ли в истории послание от бабушки. Я постояла в нерешительности, потом взяла «Алису», уже понимая, что, наверное, выбрала не то, со всеми этими историями про исчезающих котов и садовников-тритонов. Я сунула книгу в наволочку. Нашла острый кухонный нож, которым резали мой праздничный торт, и взяла его с собой. По дороге к двери я бережно срезала им несколько ячменных колосков с пыльного букета сухоцветов под зеркалом в прихожей и бросила их в наволочку ко всему остальному: клубку красной шерсти, горстке каштанов и лоскуткам.

Цветы вечерней примулы широко раскрылись и бледными пятнами парили над травой. Скрипнули петли калитки. Она вела прямо под деревья. Скользя по лесу в простой белой ночной рубашке, с наволочкой и ножом, выставленным вперед, я думала: если кто-нибудь меня увидит, то решит, что я разбойник, и это придало мне смелости; я – девочка-похожая-на-разбойника, и вера в то, что я могу вселить страх в чье-то сердце, радовала меня.

И еще я убийца. Да, убийца, бредущий во тьме с ножом и мешком. Во мне поднялось все самое дурное, и я подумала, что могу стать убийцей. Нож забился и задрожал у меня в руке, и я осторожно опустила его в наволочку, надеясь, что лезвие не распорет ее и не порежет мне ноги.

Я зашла поглубже, потом остановилась возле дерева, в очертаниях которого было что-то человеческое – стройный ствол, – и приложила к нему обе руки. Я гладила наждачную кору; на ощупь дерево казалось ясенем, мы, лесные, настолько хорошо различаем деревья, что я могла это понять даже при таком скудном свете. Была глубокая ночь, но воздух веял тепло и мягко. Я села, скрестив ноги, под дерево и разобрала содержимое наволочки среди молодых побегов, выросших без всякого порядка, где упали семена: некоторые пробились сквозь землю там, куда едва ли вообще падал свет. Лес был сильным организмом, прораставшим жизнью везде, где только можно. Я выложила все на гладкую белизну наволочки, одно за другим: ячменные колосья, конские каштаны из прикроватной тумбочки, вырванную траву, лоскуты и красные нитки из швейной шкатулки Барбары.

Когда бабуля была еще жива, она мне всякое показывала, пока никто не видел. Бывало, бросала листок в суп, пока дед отвернется, и подмигивала – быстрое хитрое движение. Иногда к ней приходили девушки, только когда не было деда. Для девушек, которые хотели забеременеть, она делала крохотных младенцев из бечевки и соломы, чтобы можно было положить в карман и носить там, втайне от всех. Это-то и навело меня на мысль. Бабуля это называла «призывом» и говорила, что об этом надо помалкивать, потому что дедушка рассердится. Все, что может понадобиться, верила она, у нас под рукой, в лесу; она никогда никуда не ездила, даже в Глостере не была. Умерла она во дворе дома, под явором. Когда ее нашли, лежала, как упавшая кукла, привалившись к стволу, и все говорили, как грустно, что она умерла в одиночестве. Я думаю, она сама так решила. У нее в волосах были семена клена, похожие на ключики. И целая пригоршня на коленях, словно ее могла ждать сотня дверей, которые пришлось бы открыть, чтобы понять, куда теперь идти.

Когда я была маленькой, я ей подражала. Я собирала листья и травы в пучки и бормотала над ними. Клала возле двери камень, чтобы тот, кто замыслил недоброе, об него споткнулся. Тогда я просто играла, но сегодня чувствовала покалывание жизни в кончиках пальцев, словно если я воткну в землю прутик, он выбросит в небо зеленые листья.

Нож подмигнул, когда я его занесла.

– Прошу в третий раз.

Мне не понравилось, как жалко прозвучал мой голос среди деревьев. Я прочистила горло и начала заново, обращаясь к лесным кронами и падавшим сквозь них лунным лучам.

– Прошу в третий раз. Вот я, здесь и сейчас, призываю настоящих родителей. Впредь больше пытаться не стану. Если вы ко мне не придете, я буду знать, что я одна навсегда. Сгодится любой знак – просто покажите, что вы можете прийти, не сегодня, но когда-нибудь.

Луна поднялась так высоко над деревьями и сияла так ярко, что я видела все очень ясно, даже яснее, чем днем. Луна была рентгеном, просвечивавшим лес до костей. Я принялась за дело: нашла на земле палочки, связала их красной шерстяной ниткой. Ячменные колосья, похожие на весла, пошли на концы четырех тонких прутиков-рук. Я расколола каштаны и вытащила из их голов блестящие ядра. Волосы из травы. Пока я шила, игла быстро и ярко вспыхивала, погружаясь в мягкую разорванную простыню, которую я стащила, и выныривая из нее. Я кромсала и шила полночи, пока передо мной не встали, вонзив общую ногу в землю, две фигурки. Воткнутые торчком, они показались мне скорее распятиями, чем куклами. Мягкие белые лоскутки, которые должны были изображать одежду, казалось, превратились в обмякшие бледные тела повешенных.

Я прислонилась к дереву и раскрыла на коленях «Алису в Стране чудес». Вот она, Алиса, падает головой в нору. Я нахмурилась: что это за знак? Страшное падение. Я захлопнула книгу.

– В последний раз. Придите ко мне, мама и папа. Вы оставили меня людям, которым на меня наплевать. Ну Барбара, наверное, не так плоха, хотя бы иногда.

Я остановилась, задумалась, что будет, если мои родители на самом деле придут. Представила ряд именинных тортов, за все годы, что они пропустили, начиная с трех, – он будет маленьким, круглым и розовым, – и заканчивая тринадцатью. Этот, с тринадцатью свечками, будет самым роскошным: золоченым, украшенным драгоценными фруктами в сиянии мягкого огня. Но тут я впервые подумала о Барбаре. Увижу ли я ее снова?

Я вздохнула.

– Но она чаще всего делает, что скажет Мик.

Вокруг меня шелестели деревья, временами шумели мелкие животные.

– Эти люди не моя плоть. Они не моя кровь.

Я остановилась и снова прислушалась. Казалось, все кругом притихло.

– Спасите меня, – сказала я. – Пожалуйста, спасите меня. Я не знаю, почему вы меня бросили, когда я была маленькая, но знаю, что должна быть веская причина. Только теперь вы должны прийти и забрать меня. Вы – моя семья.

В конце концов я прижалась к дереву, почувствовала, как оно царапает мне лицо, и когда широко разлился лунный свет, два лица вспыхнули передо мной, всего раз, как в фильме ужасов, а потом все потемнело и съежилось.

Проснувшись, я пошевелилась и размяла плечи, затекшие из-за того, что я всю ночь проспала, привалившись к дереву. С моей головы дождем посыпались листья.

За деревьями мерцало что-то желтое. Мгновение спустя я опознала в этом фонарик. И прижалась к стволу дерева, услышав голоса за светом: один принадлежал Мику, я знала, я почти перестала дышать, казалось, насовсем. К тому времени, как фонарики выключили, луна ушла, и сквозь ветви просочился зеленоватый редкий свет, озаривший то, что лежало передо мной. Ветерок подхватил страницы книги, и насекомое, похожее на блоху, с цоканьем проскакало по бумаге. Без фонариков почему-то было только хуже. Я представляла, как люди крадутся по раннему утру, высматривая меня привыкшими к темноте глазами.

Краем глаза я заметила что-то вьющееся – неторопливого червяка, разбуженного ранним теплом. Он хрустел веточками, продвигаясь вперед, и свежие листья волнами поднимались по обе стороны его толстого серого тела. Вот он заполз между двумя фигурками из прутиков, свернув одну из них на сторону.

Потом тишину где-то неподалеку нарушил треск, шум, с которым кто-то перелезал папоротник и упавшие ветки или распихивал их ногами.

– О нет, – выдохнула я, отталкиваясь пятками от мягкой земли в попытке распластаться по стволу.

Поздно. Несмотря на то что уже рассвело, луч снова зажегся и уперся мне прямо в глаза. За ним угадывался силуэт высокого мужчины. Я узнала его грузную фигуру. Это был сосед с другого конца нашего ряда домов.

– Мик, я ее нашел. Она здесь.

Луч фонарика качнулся, уходя от моего лица, когда сосед отвернулся и заговорил. Голос его был полон воодушевления: он точно уверен, что все сделал правильно.

– Мик. Она тут, тут она! – снова крикнул он, светя фонариком мне прямо в лицо.

Слева от меня раздался треск. Потом шаги замедлились, стали легче; уверенная походка, так ходят те, кто может расслабиться, потому что погоня окончена. Фонарики погасли. Утро все сильнее пробивалось сквозь полог леса – бледное, словно от нездоровья, но внезапно высветившее и обозначившее набросанный передо мной хлам.

– Дешевый фокус. – Мик приблизился, слегка запыхавшись; его силуэт меня поразил, он был точно уменьшившийся великан. – Старый фокус, подушка в кровати. С чего ты взяла, что это сработает, если оставила калитку в саду распахнутой настежь, не возьму в толк.

– И вот она, поглядите.

Он сунул указательные пальцы в передние карманы джинсов и оттопырил зад.

– Мы думали, нас обокрали. Думали, воры все еще могут быть в доме, прячутся. – Он опустил взгляд. – Это еще что?

Носком ботинка он поворошил то, что лежало передо мной на земле. Я увидела все это его глазами. Что-то случилось ночью с фигурками, я заметила, что они начали меняться перед тем, как уснула, и теперь преображение завершилось. Они стали отвратительными: рты, скалящиеся с лиц-каштанов, спутанные и потускневшие волосы из травы. Они казались недостающим звеном между обезьяной и человеком, еще не открытым видом. Волосы с головы куклы отвалились, как маленький паричок, открыв блестящий череп из каштана.

– Господи, да что?.. – произнес Мик, и отвращение поглотило черты его лица.

4 Чудовище 24 августа 1983

Когда Мик вел меня через задний двор, казалось, что от его настроения рубашки, сохшие на веревке, забились и захлопали манжетами.

В доме его раздражение обернулось пчелами. Готовыми к нападению пчелами, жужжащими у подножья лестницы. Я почти слышала их у себя в комнате. Волшебство прошедшей ночи – от него остался лишь тонкий дымный след, висевший над разрушенным садом; я видела его из окна. Было еще рано, солнце не поднялось над темными деревьями напротив. Когда поднимется, дым совсем растает.

Снаружи Мик раньше выращивал душистый горошек для своей настоящей дочки, для малышки Труди, так мне говорили. Соседи по-прежнему дарили ему душистый горошек в память о ней, и иногда он приходил домой с цветком в петлице. Больше всего ему нравились белые, с бледно-зеленым чашелистиком цветы. Сладкий аромат плыл по дому, пахло призраком Труди, и я начинала бояться, что в коридоре покажется ее складчатое лицо, тронутое зеленью. От горошка, как и от нее, теперь не осталось и следа. Все ушло в траву и длинные желтые сорняки.

Разъяренные пчелы у основания лестницы грозились двинуться наверх. Я прокралась по полу и приоткрыла дверь.

– Эй, – позвала я сквозь щель.

Внезапная тишина. Мое дыхание с хрипом ударялось в деревянную дверь.

– Барбара, ты там? – Я слышала, как дрожит мой голос. – Я говорю…

– Руби, иди сюда, сейчас же.

Это был он.

Они стояли двумя темными фигурами, спиной к свету, падавшему сквозь стеклянный полумесяц в двери. Почти единое существо, полголовы в торчащих в стороны кудрях.

Голова разделилась.

– Ты только посмотри на себя, – сказал папа.

Я опустила глаза: ночная рубашка спереди была в грязи, между пальцами ног застряла земля.

– Мик, Мик, ну правда…

Барбара, прижав пальцы к себе, мяла слегка выпиравший живот.

Он шагнул на нижнюю ступеньку.

– Заткнись, твою мать, – сказал он.

Вокруг его рта и носа пестрело пунцовое пятно, как сырая говядина с мраморным жирком. Мне это зрелище было знакомо. Стоило ему появиться, могли полететь и оплеухи, как птичьи крылья, хлопающие меня по голове.

Большинству детей, которых я знала, временами доставалось по мягкому месту. Но тут было другое. Однажды все кончится тем, что меня убьют, я уверена. Рядом со мной, бок о бок, ходила, шаркая диковинными сапогами, смерть. Иногда она тащилась далеко позади. Иногда, как теперь, была так близко, что глядела с лица Мика, вот этого, из сырой говядины. Она повторяла голосом Мика:

– И да поможет мне бог. Да поможет мне бог.

– Мики, успокойся.

Барбара протянула ко мне руки, словно приглашая бежать в ее объятия.

Он обернулся и отбросил ее протянутую руку, так что та ударилась о перила.

– Не трогай ее, – сказала я, но у меня вышло лишь прошептать.

Он не услышал.

– Говори, что ты там делала? – Теперь он орал. – Говори! Вечно убегаешь.

Он стоял уже на третьей ступеньке.

– Вечно, твою мать, выкинешь что-нибудь.

– Ничего. – Я заплакала. – Пожалуйста, папа. Я ничего не делала.

– Психичка. Это, наверное, наследственное.

Шестая ступенька.

– Давай, просвети нас, Руби. Что ты делала в четыре утра с одной из чертовых бабушкиных книжек?

– Ничего.

– Это вуду?

Когда он поднялся на седьмую ступеньку, я заплакала сильнее.

Он остановился.

– Заткнись.

– Пожалуйста. Пожалуйста, будь со мной добрым.

Он остановился, словно от изумления.

– А я какой? Это в тебе беда, не во мне.

– Я хочу, чтобы мои настоящие мама и папа меня забрали, – всхлипнула я, захлебываясь соплями. – Они точно лучше тебя. Ненавижу тебя. Ненавижу.

Наверное, это были тяжелые слова. Они всем своим весом скатились по лестнице и ударили его. Он пошатнулся, потом выпрямился.

Мы втроем точно оцепенели на какое-то время, и в коридор долетел мирный звук – птичье пение.

– Ты это слышала, Бабс? – Он повернулся к Барбаре с насмешливо вопросительным лицом. – Что ты теперь скажешь, Бабс? Видишь, я тебе говорил. У нее винтиков не хватает. Здесь.

Он постучал пальцем по лбу. От его пальца на коже остался красный след.

– Корова неблагодарная.

– Мик, прекрати, – одернула его Барбара, но теперь он пошел быстрее.

Я бросилась к себе в комнату, слыша, как за спиной гремят по ступеням шаги. Захлопнула перед его лицом дверь, и у меня мелькнула безумная надежда, что его нос застрянет в ней, как топор, и он окажется обездвижен, будет без толку мотаться из стороны в сторону.

Вместо этого дверь распахнулась, и он шагнул в комнату.

Его лицо потемнело. На него было страшно смотреть. Пчелы, наверное, были теперь у него внутри. Казалось, его тело вздувалось там, где они роились. Я услышала быстрые шаги, и его чуб, торчавший изогнутым шипом, заполнил все поле моего зрения. За плечом Мика я заметила в углу Тень, он подпрыгивал от страха или от возбуждения, а я повалилась навзничь.

Я слышала, как внизу причитает мама:

– Мик, осторожнее. Не перестарайся.

Ее голос долетал издалека. Я, должно быть, падаю в кроличью нору. Я всегда знала, что однажды это случится, с тех пор как увидела картинку. «Нет, ты не падаешь, ты взлетаешь, Руби». Это голос в моей голове. «Ты все неправильно поняла, потому что, смотри-ка, ты видишь нас сверху. Гляди, как опускаются и поднимаются кулаки, как маленькие отбойные молотки. Гляди, его рубашка выбилась из брюк от натуги. Гляди, как разбиваются твои пальцы – закрывающие голову. Отец собирается в этот раз растолочь тебя в пюре и размазать по стенам, чтобы тебя не стало. Может быть, останется только глаз, прилипший к стене, будет смотреть, как он вечером пойдет спать, и он оторвет глаз и вышвырнет его в окно, как мячик для гольфа. Глаз будет лежать и смотреть вверх, пока не побелеет, не помутнеет и не выключится…»

Я села, хватая воздух. На окне моей спальни мягко колыхались тюлевые занавески в цветочек. Солнце, поднявшееся над деревьями, било лучами сквозь кружева, раскидывая по комнате рыжие ромашки. По крайней мере, руки и ноги у меня не превратились в пюре. Я по-прежнему могла ими шевелить, хотя они затекли и отяжелели.

Повернулась дверная ручка, и я распласталась по стене.

Барбара просунула голову внутрь.

– Господи, Руби.

Ее руки взлетели к лицу, они были похожи на лапки котят, тыкающиеся в щеки. Она закусила губу, измазав зубы розовой помадой.

– Господи, господи, я…

– У меня вместо лица месиво! Месиво! – выкрикнула я перекошенным ртом. – Просто оставь меня в покое.

Я дохромала до постели и залезла под одеяло.

Она села на кровать, ее костлявые коленки уставились в потолок.

– Если бы я могла подумать, что будет настолько плохо, я бы…

– Прекрати.

Я зарылась глубже под одеяло. Повисла долгая пауза, потом щелкнула, закрываясь, дверь.

Барбара вернулась, неся на подносе две миски. В одной, накрытой мягкой тряпочкой, была теплая вода, в другой – хайнцевский суп из бычьих хвостов.

– Суп? – прошамкала я, показывая на свои губы. – Он выльется, если я попробую его есть.

Она остановилась, держа поднос на весу.

– Да, понимаю, о чем ты, – сказала мама, ставя поднос на прикроватную тумбочку, и что-то во мне слегка подалось, потому что я знала, что она пытается сделать что-то доброе, как умеет.

– Можно, я посмотрю на свое лицо? – спросила я.

– Не думаю, что от этого станет легче.

Я села.

– Пожалуйста. Мне надо убедиться, что у меня все зубы на месте.

Барбара вынула золотую пудреницу из кармана своего домашнего платья в синюю клетку, концы воротника у которого были размером с уши слоненка. Вся ее одежда родом из шестидесятых. Она не покупала ничего нового, и когда я как-то спросила ее почему, сказала, что эти вещи «напоминают ей о лучших временах».

Эту пудреницу я раньше не видела. Рассмотрела эмалевый розовый цветок на крышке, прежде чем открыть ее и поднести зеркальце к лицу. Глаз – странный, завернувшийся внутрь, так что ресницы торчат наружу прямо, словно кто-то воткнул туда маленькую швабру. Я защелкнула пудреницу.

– Я этого терпеть не стану, Руби. Я ему только что так и сказала. Бог ты мой, одно дело оплеуха. Все временами получают оплеухи. Но что он натворил – его надо врачу показать. Ей-богу, чтоб ему пусто было.

Она намочила тряпочку в теплой воде и протянула ее мне:

– На, промокни.

Внизу хлопнула входная дверь, и Барбара выставила в ее сторону пальцы вилкой.

Боль пришла потом, когда я опустилась на колени у домика Синди. Мне по-прежнему было приятно с ним поиграть. Его мне подарила соседка, когда ее дочка выросла и перестала играть в куклы. У Синди были суставы в шестнадцати местах и симпатичный парень по имени Пол. Я из кукол тоже выросла, потому что играла теперь по-другому. Теперь я устраивала им всякие несчастные случаи в доме: они спотыкались и падали с лестницы, или волосы Синди застревали в дверце духовки, а Пол стоял снаружи и смотрел на нее в окно.

Я открыла входную дверь домика и заглянула внутрь. Пол и Синди сидели за столом.

– Катастрофа, – сказала я, и от моего голоса картонные стены заходили ходуном.

У меня было чувство, что меня разбили, как яйцо. Мне нужно было что-то сделать. Если я в этот раз ничего не сделаю, мои раны никогда не заживут, я это знала.

И я села, скрестив ноги, и стала думать, а куклы смотрели на меня вытаращенными глазами.

5 7 февраля 1970

Желтые лаковые туфли Анны, с их квадратным носом и массивным каблуком, сверкают на лесной тропинке и выглядят на ней неестественно.

Она одна.

От детских историй у нее осталось ощущение, что каждое путешествие через лес – эпос, исполненный опасности и приключений. Это чувство ее никогда не покидало. Оно и теперь с ней, хотя она всего лишь идет на работу.

Она работает в аптеке, выдает бутылочки и пакетики с лекарством. Сладко пахнущий тальк в жестянках в цветочек. Пакует мыло Пирса и леденцы от кашля, предлагает ярко-розовую мазь для лечения ссадин. Предполагалось, что это не навсегда. На время, пока она не определится. Может быть, пойдет учиться на медсестру? У нее даже было серьезное желание стать настоящим фармацевтом, у которого есть свой кабинет в глубине магазина, выписывать рецепты – хотя это поставило бы ее почти вровень с врачом, такого быть никак не могло.

Все эти возможности растаяли.

Она смотрит в тенистую глубину между деревьями. Здесь они тоже этим занимались. Они этим везде занимались, где находили место. Деревья хранили их тайну, но теперь тайна растет день за днем. Однажды, когда он был у нее внутри, она взглянула вверх, в головокружительную паутину веток и листьев, которая словно кружилась от радости, как карусель. Теперь деревья напоминают ей высокие виселицы.

Она на мгновение останавливается в ошеломлении, потом передергивается и спешит дальше.

6 Рубашка 31 августа 1983

Мысль пришла с чудесной быстротой. Как все удачные мысли.

У плиты лежал коробок спичек, и розовые головки внутри принялись меня звать, точно у них были тоненькие писклявые голоса. Любимая рубашка Мика нашлась среди других вещей в желтой пластмассовой корзине для белья. Я затолкала ее под джемпер и вышла из дома со спичками в кармане, остановившись для того, чтобы захватить керосин из сарая.

В укромной чаще пропитанная керосином рубашка занялась быстро. Вскоре она превратилась в горящего человека, – горящего Мика, – колотившего от боли руками по голой земле. Она почернела, съежилась и распалась. Я завороженно стояла, все еще держа в руке дымящуюся спичку, пока не заметила, как закачался сбоку от меня куст остролиста.

– Кто там?

Из куста выпуталась фигурка в джинсовых шортах, повизгивавшая от боли из-за шипов остролиста. Восьмилетний Джо, живший в трех домах от нас. Я была самой старшей из детей на нашей улице. По утрам за мной следила вереница маленьких глаз, когда я шла в одну сторону, к большой школе, а все они – в другую, к маленькой. Джо, как и остальные, с виду был лесным ребенком с ободранными ногами и слегка грязноватыми волосами.

– Остролист – не лучшее место, чтобы прятаться, – сказала я.

Он стоял, жевал, до меня доносился сладкий запах жвачки «Базука».

– Что ты делаешь? – наконец спросил Джо.

– Жгу отцовскую рубашку, потому что я его ненавижу, но ты никому не должен рассказывать. Дай слово.

Он выдул большой розовый пузырь и, когда тот лопнул, ободрал его с лица и сунул обратно в рот.

– Не скажу. Мама говорит: как он с тобой обходится, это уголовка.

Я передернулась и натянула рукава пониже, чтобы не было видно синяков.

– Давай иди домой, и не забудь: рот на замке.

Он убежал, а я затоптала пепел, и по мне прошла волна страха, едва не сбившая меня с ног. Я почувствовала, что мне снова лет пять, и в замке поворачивается ключ Мика.

Я сосредоточилась на обугленных останках, лежавших передо мной, и глубоко задышала. Этот день вовеки будут помнить как «день горящей рубашки», сказала я деревьям. Пластмассовые пуговицы не сгорели, но оплавились в огне; втаптывая их в землю, я заметила, что металлические наконечники воротника уцелели. Они были еще горячими и обожгли мне пальцы, когда я клала их в карман.

Когда я возвращала спички к плите, по всей моей коже побежали мурашки из-за того, что я сделала. Не хватало всего одной спички, а я наблюдала, как очертания Мика корчатся на земле. Несмотря на страх, это было прекрасно.

В тот вечер я увидела по телевизору богиню. Лицо у нее было выточено, как маска, как у японского воина, а ее тонкие, как у паука, конечности, бились о тело, когда она двигалась. Звали ее Сьюзи Сью, сообщила мне бегущая поперек экрана строка, она пела песню под названием «Дорогая Пруденс».

Я стояла и пожирала ее глазами. У меня не получалось воспроизвести популярный в школе образ: белоснежные спортивные штаны с тремя идеальными полосками, зелеными или красными; тонкая синтетическая куртка «Адидас», застегнутая точно до нужного места между грудями; кулон-сердечко, который можно было носить половинкой сердца или целым, в зависимости от романтического положения в настоящий момент. Эти драгоценности никогда не будут моими. Но Сьюзи выглядела так, словно сама все смастерила из пары старых занавесок. Это было достижимо.

Я снова прошерстила рабочую шкатулку Барбары. Выложила всю свою одежду на кровать. Я прорезала дыры и ушивала швы. Отпарывала воротники. Шила, и игла, казалось, летала у меня в руках.

Я начесала волосы, так, что они встали толстой черной короной, нарисовала черные линии вокруг глаз и превратила губы в темно-алый лук Купидона. Когда я отступила назад, чтобы осмотреть себя в зеркале целиком, у меня перехватило дыхание. Родимое пятно – оно теперь выглядело так, словно там и должно было быть. Словно так и было задумано, как будто это такая маска, сделанная специально для меня.

Я оглянулась в поисках Мальчика-тени, того, с темнотой вокруг рта, чтобы показаться ему. Он иногда появлялся примерно в это время, когда в воздухе начинает разливаться синева, и тучи грачей, стряхнув себя с деревьев, кружат в воздухе. Его силуэт обычно пересекал комнату и останавливался у окна, но сегодня его не было видно.

Внизу Мик, вернувшийся из паба, сделал себе сэндвич. Когда он увидел меня, сэндвич застыл на полпути до рта и хлеб отвис, так что внутри показался желтый сыр.

– Господи, вот теперь я точно все видел. У нас что сегодня, ночь страха? – Он взглянул на часы, делая вид, что проверяет календарь. – Хеллоуин, что ли?

Я пожала плечами, села напротив, сунула руку в карман и потерла наконечники воротника между большим и указательным пальцами. Они по-прежнему были теплыми, на этот раз не от огня, а от моего тела.

7 Тень

Руби.

Я тебя вижу.

Я смотрю, как ты играешь.

Как летают твои темные волосы. Иногда мне так хочется, чтобы ты пришла и осталась со мной, но потом я думаю: тебе не так уж долго обладать парой рук и ног. Лучше сохрани их, сколько сможешь, побегай. Я стараюсь не поддаваться жуткой зависти.

Бедные твои руки-ноги. Тот, кто делает им больно, говорят, когда-то любил цветы. Что ж, сейчас время цвести синякам. Они проклевываются на тебе повсюду. Иногда я пинаю его под зад за эту мысль – он, конечно, этого не чувствует.

Сегодня вечером я был с тобой. Я видел, как ты шила. Из-за опасности, которая тебе угрожает, я сперва подумал, «саван». Потом понял, что это вовсе не смертный наряд, что ты шьешь себе новые руки и ноги. Ты была так увлечена, что не заметила меня. Какая чудесная мысль, подумал я. Может, я себе тоже сошью?

Я присмотрелся и увидел: это всего лишь одежда, ты кроишь не новое тело, хотя ты была так сосредоточена, словно это оно и было. Я постарался не впасть в уныние. Иногда я захватывал иголку и помогал шить, тогда нитка летала. Лучше так, чем пытаться заговорить. У меня часто выходит скверно, голос кажется просто журчанием, будто в нем полно камней, и сквозь них бежит вода.

Дело в том, что каждый раз, когда тебя бьют, я вижу, как твой глаз растрескивается чуть больше – та щель, которая нас впускает, увеличивается. Каждый раз внутрь проскальзывает новая Тень, одна из таких Теней, как я. Ты взрослеешь, трещина становится все шире и шире. Боюсь, однажды она превратится в расселину, которая поглотит тебя всю. Мне страшно за тебя, Руби. Я видел, как близка ты была к смерти. Как она принюхивается и, крадучись, ходит вокруг тебя, когда начинают летать кулаки. Потом приходим мы, потерянные души, что затекают тебе в глаз, находим дорогу внутрь, как дождь в непрочное здание. Мы копошимся и снуем то внутрь, то наружу, как муравьи.

А еще иногда мне слишком сильно хочется снова ходить по земле.

Я ничего не могу с собой поделать. Я пожираю тебя глазами и думаю, каково было бы запрыгнуть внутрь и вышвырнуть тебя. Мучаюсь желанием. Я бы снова ощутил землю, ветер на щеке, мягкий дождь на веках. Я колочу по твоей подушке ночами, думая напугать тебя и заставить сбежать, чтобы забраться в брошенную скорлупку. Мне хочется схватить ее, эту одежду из плоти, которую ты носишь, и присвоить себе. Жить. Жить. Жить, жажду я.

Потом мне становится стыдно, и я уползаю. Думаю о том времени, когда ходил по земле, нося свою маленькую одежду из кожи и костей, от нее остались лишь беспорядочные кусочки. Я потерян. Я пытаюсь вспомнить побольше.

А пока я слежу.

Руби Флад. Я много что вижу в этом доме. Я вижу в кухне цветы. Лютики, которые ты собрала для Барбары, она поставила их в банку из-под варенья на столе. Ты не видишь, как она останавливается рядом, трогает их и улыбается. Как они озаряют ее путь в постель.

Пока я смотрю, как ты играешь. Надо набираться сил, раз есть возможность. Среди деревьев бормочут разные существа, они готовятся. Они не вечно будут сдерживаться.

8 Желтое платье 10 сентября 1983

Когда появился Тень?

Он всегда был рядом. Иногда он делался плотен, как орех, и двигался быстро. Иногда плавал. Часто у меня получалось шептать ему на ухо, и он слушал. Потом исчезал на долгие недели, и я почти забывала его. Временами я думала: может, он мой близнец? Может, он выскользнул за мной из чрева, как черный послед, и никто не заметил. Да, Тень был всегда. Если он прыгнул в утробу со мной, то должен был расти рядом. Мы, наверное, делились секретами, лежа в темноте, шутили, хотя я пытаюсь это вспомнить – и не могу.

Я думала, что темнота вокруг его рта – это грязь или ил, сложно было понять.

Отчетливо я его помню с трех лет. Он сидел на полке и смотрел, как я рисую на стене восковыми мелками. Возможно, он лучше меня знал, как мне за это достанется. Возможно, поэтому он и появился в тот день.

Доставать он тоже мог. Вот как сегодня.

Суббота, раздражение Мика наполняет дом, точно газ. Я пропустила начало четверти, Барбара держала меня дома, пока синяки не поблекли, и они уже почти сошли, но в этот раз «перекосилось» что-то глубже. Порой я чувствовала, что с тех пор, как Мик меня отлупил, хожу, слегка накренившись влево, словно меня все время бьют справа, словно я ношу с собой свой собственный северный ветер.

Я вспомнила про «Путь паломника» и вынесла книгу на улицу, потому что по-прежнему верила, что в ней могут скрываться ключи, тайные послания, ждущие, чтобы их разобрали. Снаружи две маленькие девочки с нашей улицы, Либби и Джейн, рисовали мелом на асфальте. Разноцветные завитки волной разлились по тротуару и стекли на дорогу. На девочках болтались одинаковые грязные повязки для волос, хотя они не были сестрами, просто жили по соседству.

Либби подняла глаза.

– Красивая у тебя прическа, Руби.

Я потрогала волосы, они были хрустящими на ощупь, похожими на ракушку, от лака для волос.

– Ага.

– Сделаешь нам такие?

– Как-нибудь. Но не сейчас.

Я показала книгу, чтобы они поняли, что у меня есть дела поважнее.

– Оставайся, порисуй с нами, – сказала Джейн, щурясь от солнца.

На запястьях у нее были грязные напульсники, как у бегуна.

Я покачала головой.

– Мне надо идти, – заверила я и оставила их рисовать.

Я прошла добрых полмили. Теперь в перистой траве сиял пурпурный клевер, а не желтые цветы нашего сада. День был жаркий, в воздухе пахло рекой.

Вокруг расстилались поля, бежала река, которая, как я знала, окончит свой путь в Северне, как и вся вода отсюда. Я шла, вздымая облака семян. Пела себе под нос, подпевая сочному шуму реки; бездумная мелодия, под стать гудению пчел, которых глотали открытые цветочные рты. Я видела на том берегу реки Тень, он шел со мной вровень. Сегодня он был текучим и легким – вскидывал коленки, без труда выбрасывая ноги вперед, и, подумалось мне, наверное, подхватывал шарики клевера, чтобы ощутить, как ладонь круглится вокруг цветка.

Я осмотрелась, чтобы убедиться, что рядом никого нет; я всегда так делала, прежде чем заговорить с Тенью.

– Привет!.. – крикнула я. – Привет, я тебя вижу…

Мой голос эхом отдался над водой.

Тень остановился. Я увидела, как он спрятался за молодым деревцем, ростком ясеня.

– Ой, ну как хочешь, – сердито сказала я и повернулась, чтобы уйти.

В этот миг я уловила липкие нити мыслей с той стороны реки:

Ненавижу это место. Я брошу эту книжку в воду, точно говорю, я…

– Ничего ты не сделаешь, – проворчала я, рубанув ладонью возле правого уха, чтобы оборвать связующие нас жилки.

Я пошла дальше, а он двинулся следом, темным ветром, дующим сквозь высокую траву. Толстая книга в потрескавшемся кожаном переплете начинала оттягивать мне руку. Если Тень решил вести себя, как дурак, я не стану обращать на него внимания. Он скоро исчезнет. Я привыкла к тому, как он иной раз перетекал через стены или резко переносился из одного конца коридора в другой, почти в одно мгновение. Здесь ему есть чем развлечься – пусть попрыгает по илистому берегу. Или попускает блинчики по воде. Но когда я подняла голову, он растаял, пока не стал серым среди далеких лохматых сорняков.

– Так тоже можно, – пробормотала я, села и открыла книгу.

«Путь из Этого Мира в Грядущий, Изложенный Под Видом Сна».

Страницы были покрыты пятнами и плесенью, от них поднимался запах сырости, из-за которого я чихнула на траву.

Я вытерла нос рукавом и принялась рассматривать черно-белую картинку напротив заглавия. Мужчина с закрученными усами опирался на что-то, похожее на крошечную полую гору. На следующей странице был миниатюрный лев с такими же кудрявыми волосами, как у мужчины. Череп и скрещенные кости смотрели с картинки влево, словно думая, как бы сбежать. Вдали человек с большим рюкзаком взбирался на холм к каким-то воротам, откуда выходили солнечные лучи, прямые, как на елочной игрушке. Когда я переворачивала страницу, сработали часы одуванчика, и семена смешались со словами. Человек, прочитала я, встречает Евангелиста. Повеление Евангелиста бросилось мне в глаза:

«Беги от грядущего гнева».

У меня в ушах зажужжало. Я резко подняла голову. До меня внезапно дошло, что каждая травинка и камешек втайне дрожали и шевелились – и остановились, когда я их за этим застукала. Какое-то время я за ними наблюдала, мои черные кеды поднимались над краем книжки далеко-далеко, словно отдельно от остального тела. Все было тихо. Я стала читать дальше, ища новые ключи.

«Видишь ли ты тот сияющий свет? Он сказал, думаю, что вижу. Тогда, отвечал Евангелист, не своди со света глаз, иди прямо к нему, так ты увидишь Врата; у которых, когда постучишь, будет тебе открыто, как следует поступить».

Мимо пролетел парашютик одуванчика, я дунула на него, отсылая прочь, так что его хвостик закачался, потом вернулась к книге. Евангелист бежал от жены и детей, которые плакали, умоляя его вернуться, но, прочла я, «он заткнул уши пальцами и бежал дальше, выкрикивая: Жизнь! Жизнь! Вечная жизнь!».

Я отправилась с паломником на Голгофу. Прошла за ним по обрывистой горе.

Еще не дочитав, я поняла, что травы закипели. День вокруг меня сгустился и потемнел, словно меня посадили в затягивающийся мешок. Тут я впервые увидела колючий куст, росший на моей стороне реки, увидела, как он, извиваясь, тянется к моей ноге. Линии на картинках в книге бледнели, ослабевали, превращались в пепел, опадая обратно на страницы. Может быть, дело в солнечном свете, подумала я, проведя столько лет на темной сырой полке, они не могут вынести яркое солнце; и картинки, и слова от него прячутся.

Сначала я решила, что это самолет – этот дальний смутно слышный гул. Я глянула в небо: пустая и ясная бледная синева.

Я подняла глаза. Теперь и каждый лист, и каждая травинка полнились дрожью, пели внутри, стремились прийти в движение. За ними вступала роща на том берегу реки.

Темная машина, вырвавшаяся из-за горизонта, металась, как обезумевший черный жук. Она исчезла в пасти леса. Потом послышался удар, неожиданно тихий, далекий, как шуточный обвал в мультфильме.

Я встала, и книга упала, подняв грибовидное облако семян. Горячий воздух втянул в себя травы. Небо, казалось, издало стонущий звук и слегка опустилось. Я побрела через холодную воду на трясущихся ногах; мои ступни оскальзывались на невидимых камнях, потом карабкались по корням на той стороне, а после – бежали, путаясь в зарослях буддлеи на берегу.

На месте лежала перевернутая и смятая о дерево машина. Если она и была жуком, то раздавленным. Крутились, постукивая и постепенно замедляясь, колеса. Я видела, какую борозду она пропахала в земле. Нос машины задрался на дерево, которое от удара согнулось и указывало теперь вдаль. Временами шипел пар и скрежетал, подаваясь, металл, когда машина кренилась, оседая на землю. Я видела, как внутри качалось что-то темное. В горле у меня сгустилась когтистая тошнота, и небо снова провисло.

И тишина. Колеса перестали вращаться. Но чем-то запахло – тяжело и едко. Пахло черным: маслом и покрышками, пузырящимся пластиком. У меня путались ноги, когда я шла к машине, я чувствовала северный ветер, в зубах у которого приходилось идти почти боком. Внутри висела вниз головой на постромке ремня безопасности женщина в желтом, как лютик, платье. Черный поток волос колебался, закрывая ей лицо. Их кончики чиркали по крыше машины.

Во мне поднялось отвращение. Все это было так чудовищно, этот куст волос, росший не в ту сторону. Я споткнулась о кочку в траве и коснулась крыла машины, ощутив ее горячий металл.

Из нее выползла смерть. Я видела, как это было. Смерть вышла из окна в своем платье цвета лютика. Легла на плющ, стелившийся у корней деревьев. Щитки листьев плюща на мгновение стали яркими рядом с желтым платьем.

Ветер подхватил меня, как листок. Понес мимо дерева, я потянулась, обхватила ствол руками и прижалась щекой к грубой коре. Дуб. Я знала, у него глубокие корни. Листья накрыли меня, раскинулись, защитили. Я вцепилась крепче.

Тень затолкал мне в голову пузыри с мыслями.

Мы ничего не можем сделать.

Надо уходить.

Мы никому не должны рассказывать.

9 Тень

Видишь, я знал, что они придут – потерянные души. Они не ждут особого приглашения, мне ли не знать. Об этом шептались среди деревьев. «Я пришел первым», – хотел сказать я, но они и внимания бы не обратили на мелочь вроде меня.

Знаешь, сперва она попробовала поговорить со мной.

Ух, как она меня напугала. Я обернулся, а она стоит рядом, босиком и в желтом платье.

– Я Анна, – сказала она.

И продолжила:

– Милый, сходи, приведи ко мне Руби, хорошо? Мне нужно ей кое-что передать.

Я убежал.

Я в первый раз увидел кого-то из наших так близко. Меня это напугало. А еще я не знал, чего она хочет – перевести тебя на нашу сторону? Об этом она говорила? «Оставь ее, пусть бегает, пока может!» – выкрикнул я через плечо. Я слышал на бегу, как она плачет в темноте. Но не остановился.

Но, глядя, как все обернулось, думаю, что нужно было остаться и выслушать ее.

Что бы я тебе сказал, если бы мог толком собраться с мыслями? Во-первых, попытался бы рассказать, что помню о своей короткой жизни. Как горит свет свечей в блестящей прослойке угля. Из трубки поднимаются клубы дыма, курильщик за ними смотрит на меня, прищурившись. Молочно-белые ноги, сбитые от ходьбы, опущенные в унимающий боль пруд у мельницы. Луна за окном – как глаз смерти.

Как бы ты восприняла мешок с памятными картинками из моей жизни? Какими будут твои, когда придет время? Эти спутанные вспышки – все, что остается? Я запрыгиваю на высокую ветку и размышляю об этом. Понемногу они возвращаются, их становится все больше и больше. Вот остановился на дороге купить лепешек, золотых кружков – вкуснее я ничего не пробовал. Вот копаю землю голыми руками. Он кажется таким маленьким, этот мешок с картинками, едва ли о нем стоит говорить.

Пока картинки не начинают сплавляться воедино, словно из дребезжащих кусков складывается позвоночник.

Я смотрю вниз, когда ты проходишь точно под моим насестом. Вижу твое темечко. На мгновение меня снова одолевает мысль впрыгнуть в твое тело сверху и вытолкнуть тебя. Прости. Прости. Прости. На самом деле мне больно видеть тебя такой – с опрокинутым лицом, с прижатыми к щекам ладонями. Иногда мне так хочется помочь, но когда я пытаюсь, получается не лучше, чем у женщины в желтом платье. На твои бедные худые плечики и так взвалено слишком много бед, Руби. Нам бы всем оставить тебя в покое.

10 Грядущий гнев 11 сентября 1983

В старом доме окна в разных местах то тонкие, то толстые, поэтому, когда по дорожке шли полицейские, стекло преображало их – две синие фигуры карабкались по ячейкам окна.

Я все выплеснула сегодня утром. Машина. Желтое платье. Женщина вниз головой. Тайна была слишком велика. Ее было не удержать.

– Какого черта ты раньше не сказала? Она могла быть еще жива, когда ты ее видела. Может, она умерла ночью, и ты будешь в этом виновата, – гневался Мик, прежде чем позвонить в полицию.

– Руби, я… – шептала Барбара сквозь рокот наборного диска; лицо у нее побелело. – Пожалуйста.

Она прижала руку к боку и, шаркая, вышла в коридор. Я видела, как она там стоит, согнувшись над столбом перил.

Теперь они пришли, чтобы сообщить о своем расследовании.

Ветер занес их голоса в дом. Я не могла разобрать, что они говорили, но когда они вошли в гостиную, глаза Мика потускнели и скользнули по мне, сидевшей на уголке дивана.

– Вот она, – произнес он, вынул из кармана самокрутку и сунул ее в рот.

Старший полицейский опустился рядом со мной на диван и уселся поудобнее, так что его форма выдохнула запах внешнего мира – лесов, рек и земли, где он только что был.

– Так, Руби. – Его голос как будто парил. – Ты ведь знаешь, что такое ложь, правда? Знаешь, какова правда. И можешь отличить одно от другого, потому что ты уже большая девочка.

В углу гостиной лежали папины гири. Я постаралась сосредоточиться на них.

Кивнула. Глаза у полицейского были, словно голубая вода среди лица. Щетина доходила до самых скул.

– Руби…?

– Да, – прошептала я. – Но я все это видела. Там была не просто тень…

– Тень? – Голубая вода в его глазах внезапно стала темнее. – Это что за разговор? Ты думаешь, это могла быть просто тень. Давай-ка, детка, все проясним. Мы обыскали то место, которое ты указала. А ты теперь заводишь речь про тени.

Он был раздражен. Я уже слышала про поиски незнамо чего и про то, что нужно обследовать реку, а значит, доставать со склада забродные костюмы, в которых полно пыли, и вообще им сто лет в обед. Не больно приятно совать в такое ноги, особенно в воскресенье.

Мик маячил у двери. Ничего не говорил, но я, по-моему, опять слышала жужжание у него внутри.

– В общем, – полицейский сунул руку в карман мундира и достал книжку в коричневой обложке с потрескавшимся корешком, – вот все, что мы нашли. Это твое, Руби?

Это был «Путь паломника» со следом моей ноги на обложке. Наверное, я на него наступила. Казалось, книга сейчас распадется у него в руках, обернется прахом и кучей лоскутков и гнилой кожи. Тянулись долгие секунды, книга то делалась четче, то расплывалась.

– Все, с меня хватит, – фыркнул Мик и вышел, а я осталась с Барбарой и двумя полицейскими.

– У нее очень богатое воображение.

В голосе Барбары появилась новая нотка. Серьезная. Приглушенная. Это, подумала я, из-за того, что у нас сидят представители власти, надувают щеки и ведут себя, словно они тут хозяева. Я представила, что будет, когда они уйдут: Барбара выставит им в спину пальцы вилкой. Я столько раз это видела, как она поднимала костлявые пальцы буквой V вслед Мику, выходившему пройтись вечерком с начесанным выше обычного чубом, в блестящей кожаной куртке, оставлявшему в коридоре облако одеколона.

Барбара проводила полицейских, дверь хлопнула, и, несмотря ни на что, при мысли о том, как она вскинет у них за спиной пальцы буквой V, мне пришлось опустить лицо, чтобы скрыть улыбку.

Барбара вернулась в гостиную и поймала меня.

– Вот что. Прекращай это. Не знаю, как я тебя в этот раз вытащу. Правда, не знаю.

Снаружи выл ветер. Я зигзагами блуждала по саду: подобрала с земли прутик, который тащило ветром, и стала хлестать себя на бегу по голым рукам, пока не выступили красные полосы. На веревке болтались брюки и рубашки Мика. Я остановилась, прикусила губу и подумала о лежавших в кухне спичках, об их спящих в коробке розовых головках. Пальцы у меня зудели от желания коснуться наждачной бумаги ствола дерева у нас во дворе. Я вспомнила «день горящей рубашки» – как она подернулась красным и золотым, а потом сама собой свернулась. Как я вернулась домой, и как меня поразило то, что в кухне все по-прежнему. Банка саксовской соли на столе. Бурые и красные бутылочки соусов за туманным стеклом в шкафчиках. Как я нюхала запах гари, исходивший от моих пальцев, и как вернула на место спички; не хватало всего одной розовой головки. Как спокойно мне было до конца дня.

Поднеся спичку к краю штанины висевших на веревке брюк Мика, я было передумала, но полиэстер тут же занялся. Языки пламени побежали вверх, огонь выглядел перекошенным, горела только одна штанина, и я чиркнула второй спичкой и поднесла ее к другой штанине, чтобы все уравновесить. Горящие «ноги» заплясали. Я ждала, когда придет это чувство – покой, – но оно не приходило. Я думала, что загорится все на веревке, пламя помчится, как по проводам, пока не затрещит весь ряд рубашек. Но брюки медленно тлели, испуская клубы дыма.

Полил дождь, тяжело ударяя по забору. Дождь вскипал и шипел в пламени, гасил его, и в конце концов передо мной повисли две изуродованные штанины – одна сгорела до колена, другая до бедра. Они дымились по краям. Силы вытекли из моего тела, как жир из мяса. Теперь он меня убьет; я об этом позаботилась. Я чувствовала своего рода облегчение от того, что скоро умру.

Но он ничего не сделал в тот день. Он выжидал. Я хотела бежать от грядущего гнева, но мне не хватало смелости.

И я пока не знала как.

11 21 февраля 1970

Анна берет у врача листок бумаги и кладет его в сумочку, защелкивая замок – звук эхом разносится по комнате.

– Спасибо, – говорит Анна, хотя не может понять, за что его благодарит.

Это тот самый врач, к которому она побоялась пойти за рецептом на противозачаточные.

– Вам лучше поговорить с отцом. Я бы советовал, как можно скорее.

Врач отворачивается и принимается перелистывать записи, что-то вписывая толстой автоматической ручкой. Звук царапающий и вместе с тем хлюпающий. Это из-за чернил он становится таким. Анна продолжает сидеть, хотя врач ее отпустил, поведя плечом.

– Что-то еще?

Врач снова поворачивается к ней, потому что она не уходит. Он проверяет, хватит ли ей смелости спросить, что можно сделать. Какой у нее выход, тот, который им обоим известен. У врачей пока еще есть такая сила. Они все знают о глупых молоденьких девочках, которые залетают. Их от этих девочек тошнит.

– Нет, ничего.

Анна пытается говорить с достоинством, но слышит свой голос словно издалека. Она не может спросить. Он ее вынуждает, чтобы ответить нет. Девушки вроде нее – черви в розе их общества. Она знает, что врач религиозен. Она видела, как он входит в высокую каменную церковь в Синдерфорде, мягко придерживая жену ниже талии, направляя ее. Вокруг них были маленькие дети. У его жены такая фигура, что никак не получается забыть о ее теле под одеждой, как у танцовщицы. Она изящно сгибает ногу, и ее проглатывает дверной проем. Дети тоже исчезают в проеме, один за другим.

Даже если он скажет «да», то превратит жизнь Анны в ад, она это знает. Он заставит ее ждать неделями, добиваясь, чтобы она передумала. Позаботится о том, чтобы ее имя прозвучало в приемном покое – громко и внятно. В лесу ничего не утаишь. Она не могла бы прийти на прием за рецептом на таблетки в одолженном обручальном кольце, как, говорят, делают другие. По лесной долине все разносится тут же. Дошло бы и до дома ее родителей, вихрем ворвалось бы в дверь, долетело бы до отца, такого обычно тихого и благочестивого. Но когда заходила речь о сексе… Здесь было не то, что в тех местах, о которых Анна читала в журналах: Карнаби-стрит, Кингс-роуд, свингующий Лондон. Здесь все развивалось так же неспешно, как росли деревья.

Анна встает и одергивает пальто.

– Спасибо еще раз, доктор.

На этот раз голос у нее звонкий, и его брови, – в которых пробивается белое, – слегка поднимаются. Не такого поведения он от нее ждал; он бы, наверное, употребил слово «бесстыдство». Она должна была бы тихо плакать горькими слезами; она это знает.

Но выйдя из кабинета, Анна внезапно хватает воздух и прислоняется к медной табличке, на которой выгравировано его имя: «Доктор Фенник, Д.М.». По телу Анны волнами прокатывается паника.

Нужно поговорить с отцом, о господи.

Анна вскоре рассказывает о ребенке матери. Как только тайное становится явным, его уже не свернешь и не спрячешь. Оно вдруг оказывается повсюду: висит в кухонном воздухе, вылетает в открытое окно. Некоторые картины – религиозные изречения в рамках – опускают глаза. В каждом обвивает буквы яркий цветок, или на них лежит сверху россыпь красных ягод, будто слова – трехмерные объекты, на которые можно что-то поставить.

Мать кивает.

– Я знала, – говорит она.

Она делает печенье за кухонным столом, сидя, потому что день был тяжелый. Анна смотрит, как мука с комочками масла просеивается сквозь красные пальцы матери, и комочки делаются все мельче, словно хлебные крошки.

– Не говори папе, – тут же отзывается Анна.

Это он вешает изречения на стену.

Мать резко поднимает глаза.

– Он сам догадается, дай срок. Я сама начала задумываться…

Анна склоняет голову и обнимает свой живот.

– Но как? Еще же слишком рано; там же еще с горошину. Папа же… он захочет знать, кто отец. Попытается заставить его «сделать, что положено».

Это был следующий вопрос.

– Так кто он? Он знает?

– Я ему еще не сказала. Я… Я не могу.

Анна начинала уставать от всей этой исповеди. От одной мысли о том, что надо продолжать, ей хотелось лечь и уснуть.

– Женат?

Мать снова бросила на нее резкий взгляд. Она была женщина неглупая, но в этот раз промахнулась.

– Нет, дело не в этом.

Как тут объяснишь? Льюис Блэк – он не очень-то хотел встречаться с девушкой из леса; Анна это знала. Он метил выше. Девчонка из леса потащит тебя вниз; схватит за щиколотку и сдернет обратно, туда, где ты не хотел оставаться. Но когда дошло до дела, они не смогли удержаться: губы, руки; пот, блестевший на его спине – она чувствовала влагу кончиками пальцев, когда Льюис был сверху. Как-то сунула палец в рот, так, чтобы он не видел, просто попробовать на вкус.

Он не рассердится, все будет куда хуже, ей придется смотреть, как на него накатывают волны разочарования, когда он услышит новости. Смотреть, как он обмякнет, и видеть написанное у него на лице: я знал, что так и будет, если я с ней пойду. Дурак, дурак.

Анна не понимает, почему ему здесь так противно. Словно деревья – руки, которые его хватают, чтобы удержать. Улучив минутку, Анна открывает входную дверь и вдыхает зимний воздух. Ее родители живут в домике лесника, одни в целой долине. Его название – Дом в Глубине – было с ней с детства, насколько хватало памяти.

Это самая душистая часть леса. Лето идет сюда не торопясь, вползает поздно, медленно расстилает свою зелень. Весна показывается, словно зеленоватая глазурь на слежавшейся холодной земле. Даже летом в буйной растительности сохраняется холодок – все здесь растет в темноте, неся в сердце крапинки холодной грязи. Но Анне тут нравится: привкус речной воды в воздухе от ручья, бегущего по дальнему краю сада, пустой каменный свинарник с другой стороны, запах дровяного дыма от печной трубы. Она вдыхает все это и снова поворачивается к кухонному столу и к своей матери.

– Что ж.

Мать думала, пока Анна стояла у двери, выбирала, как лучше принять новости. Она быстро отказалась от мысли изображать осуждение или гнев. Что толку? Тесто в миске стало почти как пудра. Мать прибегла к старому проверенному способу.

– Так и бывает, когда сами молоды, а ночи длинные. И пусть кто со мной не согласится.

Мать встает, обходит стол и кладет руку в муке Анне на плечо.

– Может, ты…

Она не договаривает.

Анна вроде как не должна знать, как – иногда – мать помогает испуганным, отчаявшимся девушкам. Она не должна знать о чудовищных розовых трубках и резиновом мешке, который надо наполнять водой, – все это лежит у матери в шкафу в запертом чемодане, – и пускать струю женщинам внутрь, словно они – лодки, которым надо вычистить днище. Анна любопытная, – любопытство и привело к ее нынешней беде, – она много лет назад нашла связку ключей, тонких, серебристых, спрятанных на дне вазы. Она сразу поняла, от чего они. Чемодан к тому времени уже давно вызывал ее интерес. Отец в часовне, вся долина там. Приземистое здание из серого камня стоит над долиной, словно присматривает за всеми. В доме тоже есть око. Оно вышито на канве и забрано стеклом, висит над камином, а снизу вышито: «Ты Бог, призревый на мя». Анна думает, что, когда приходят девушки, око, должно быть, опускает виднеющееся над ним веко, пока женщина не уйдет, вымытая дочиста. Женщины здесь живут так, под покровом леса. Анна, хоть и не из первых рук, знает, что многие из них верны старым обычаям. Мужское устройство, с законом, часовней и полем для регби – это верхний слой, укрепленный, а все остальное происходит ниже, у земли. Кто знает, что там, что погребено у подножья деревьев, что год за годом, слой за слоем накрывают листья? Когда Анна была маленькая, они с сестрой тоже там всякое закапывали, под дубом за ручьем, прямо у края сада, или под буком, дальше по тропинке. Маленькие сокровища, а однажды – куклу, которая, по мнению Анны, плохо себя вела. Но потом она так и не смогла найти куклу. Ходила по лесу, звала, рыла землю под всеми окрестными деревьями, но лес точно вобрал ее, засосал вглубь, и Анна не смогла ее откопать. Лес съел куклу.

Анна поеживается, хотя в кухне не холодно. Едва заметно качает головой. Они обе понимают, что было предложено и отвергнуто. Анна не может с этим смириться – чтобы ее мать выковырнула собственного внука из тела дочери, как гранатовое зернышко булавкой.

Анна садится, кладет голову на стол и накрывает ее руками. Ей было бы не так трудно принимать решения, будь у нее больше времени. Не дави на нее изнутри вот это, созревающее, как зернышко, проросшее летом в земле; кажется, все совершается в мгновение ока.

12 День сахара 19 сентября 1983

Мои синяки меня почти расстраивают, они побледнели и пожелтели по краям, как старая газета. Остался только маленький порез на костяшке. Я надеялась, он превратится в шрам, иначе получится, что ничего на самом деле и не было. Каждый раз, как он зарастал, я сгрызала струпик. Но день или два я о нем не вспоминала, а когда взглянула, мое тело предательски починилось, и я увидела на костяшке только чистую розовую кожу в морщинках. Северный ветер продолжал дуть, и, стоило мне забыться, внезапно налетал, так что я клонилась вбок, словно меня так и били с другой стороны.

Пока родители были на работе, я взялась за гири Мика. Я решила стать сильной, как он, но едва смогла поднять их до плеча, что уж мечтать махать ими над головой, как он. Но я все равно продолжала пытаться, раз в час.

Барбара сказала, что мне пора возвращаться в школу, когда мыла посуду после обеда, надев ярко-розовые резиновые перчатки.

– Ты уже и так много пропустила.

Я смела со стола крошки кухонным полотенцем.

– А что я всем скажу, почему меня не было?

Она ответила:

– Ты погляди, теперь весь пол в крошках. Сходи, принеси совок и все замети.

Пока я возилась под столом, подметая, она произнесла:

– Да, я об этом думала. Может, скажешь, что ты упала и потянула ногу?

Я мигом распрямилась и встала со щеткой в одной руке и совком в другой. Мы обе какое-то время молчали. Барбара даже схватилась за бок мокрой резиновой перчаткой и прижала руку, словно ей было больно от вранья.

– Не думаю, что это правдоподобно.

И хотя я сказала это тихо, очень прилично, Барбара завелась:

– Бога ради, Руби! Откуда ты только таких слов набралась. Мы все понимаем, что то, что с тобой произошло, плохо, но я позабочусь о том, чтобы это не повторилось, так что тебе надо с этим смириться – и мне тоже.

Она стащила перчатки, швырнула их в грязную пену и пошла к двери.

– В словаре, я нахожу слова там, – сказала я ей в спину, когда она выходила из кухни.

Но не думаю, что она услышала.

К утру она даже уговорила Мика отвезти меня. Мик работал уборщиком в моей школе. Иногда мы встречались взглядами поверх его полотерной машины – жужжащей электрической черепахи, которую он толкал по коридорам. Потом он отводил глаза, снова смотрел вперед и шел дальше, прорезая чистую блестящую полосу. Обычно он не хотел везти меня в школу, шарахался, как от чумы, говорил, что я не затыкаюсь в машине, а ему надо в это время поразмышлять. Думаю, я болтала от нервов. Он любил приезжать пораньше, чтобы уйти в свой закуток, заварить чаю и спокойно посидеть в тишине перед работой.

– Сядь там. – Он мотнул головой в сторону лестницы. – Молча. Веди себя тихо и жди.

Я сидела и смотрела, как он собирается, как причесывается перед зеркалом. Он возился даже дольше, чем обычно, и я подумала, не из-за того ли, что оттягивает поездку в школу, где ему придется отвечать на неудобные вопросы о моем отсутствии.

Я так боялась садиться с ним в машину, что у меня все внутренности превратились в воду.

– Я еще могу дойти сама.

Голос мой был еле слышен над лестницей.

Он ткнул в мою сторону расческой.

– Делай, твою мать, что велено, – сказал он, и я испугалась, что те брюки в его памяти еще не погасли.

Я подумала, не сбежать ли мне, но он стоял на пути, у лестницы, и меня охватила слабость.

Мы ехали в школу молча, я даже не могла трещать, как обычно. Тут я поняла, что он хотел меня напугать, заставив ехать. Получилось. Я всю дорогу крепко прижимала к себе школьную сумку и едва смела дышать, пока мы не добрались до места.

В школе все переменилось. До летних каникул я совершала успешные вылазки, пробуя внедриться в банду Мелиссы и Николы, но то, что меня не было в начале четверти, положило этому конец. Теперь они сидели на батарее, обнявшись, и Никола сказала:

– Ой, ты, а мы думали, чего это тебя так долго нет.

Они явно обсуждали, какая я странная и как я им не нравлюсь. И шмотки у меня старые. Я видела это по тому, как они со мной держались. Поскольку я решила измениться и подражать богине Сьюзи, я тесно ушила школьную юбку и так начесала волосы, что они поднимались почти на фут, но Мелисса только выдала:

– Что это ты сделала с волосами?

И они все спрашивали меня, почему меня не было, и знали, что я вру, потому что я все время краснела, или поджимала ногу, или пыталась сменить тему. Потом они зашагали прочь, обнявшись, и их чудесные блестящие волосы закачались вдоль спин – у одной светлые, у другой русые. Они обе пользовались яблочным шампунем, от которого волосы вкусно пахли.

Тогда я тоже пошла дальше и наткнулась на Мика, который стоял на стуле и менял лампочку. Я приросла к полу на долгую минуту, и мы смотрели друг на друга, прежде чем я смогла оторвать ноги от пола и уйти. Я обернулась, и тут мимо прошла Сандра Кроссли, и я увидела, как он пытается заглянуть ей за вырез. Воротник у нее был расстегнут и разложен по плечам, так что увидеть можно было немало. Кажется, она тоже что-то почувствовала, потому что взглянула на него и широко улыбнулась. Я подумала: чего это ты так улыбаешься, когда он тебе в вырез заглядывает?

Вот тут я кое-что учуяла, и сначала подумала, что это тянется за Мелиссой и Николой запах яблочного шампуня. По коридорам веяло сладостью, она повисала над головами, как дождевые облака, готовые пролиться и осыпать нас сахарной пудрой. Все подняли носы и стали принюхиваться, как в рекламе соуса «Бисто».

– Что это?

– Пахнет яблоком в карамели.

– Нет, сахарной ватой.

– Это повариха. Печет коврижку на патоке и сожгла целых три мешка сахара. Она спятила.

До нас по-прежнему долетал запах, и многие начали облизываться, сами того не замечая.

Учителям пришлось объяснить, что записки у меня нет, а потом я села рядом с Беном. Еще только перекличка прошла, а ему уже наплевали в волосы. Волосы у него были черные, поэтому плевок блестел, как целлофан. Я шепнула ему, он взял пенал и стал тереть затылок. Но пенал был пластмассовый, он ничего не впитывал, просто размазывал слюни по голове. Меня затошнило, хотя я считала, что это с моей стороны гадко – что меня тошнит от неприятностей Бена. Классный руководитель попросил записку от родителей, и мне пришлось пообещать, что завтра принесу. Наверное, Барбара решила, что раз Мик тут уборщик, сойдет и так. К тому же я понимала: Барбара не хотела лгать в письме. Она все говорила, что не может найти карандаш. Потом потерялась бумага, и мне уже пора было выходить.

Позже, на перемене, мы совсем сошли с ума от запаха, все только и говорили, что про сладкие батончики и про то, что убили бы за них.

Наука; второй урок. Мистер Харт выбрал меня, когда понял, что оставил пипетки в другой научной лаборатории. Я знала, он думал, что поступает по-доброму, посылая меня со всякими поручениями, что так я принимаю больше участия в жизни класса, но на деле это означало только одно: на меня будут больше пялиться. Мне пришлось пройти между рядами парт, чтобы выйти, и Мелисса с Николой обернулись, посмотрели на меня. Они уже надели белые халаты. Резинки на защитных очках прижимали их блестящие волосы к голове, а лица из-за пластмассы стали совсем лягушачьими.

Сначала я не могла найти пипетки и думала, что мне придется возвращаться с пустыми руками, и все будут глазеть, наблюдая мою тупость. В конце концов я их нашла, за старым цветком, листья которого пятнами сгорели на солнце, падавшем из окна. Я подумала, почему никому не пришло в голову его переставить. И поспешила обратно, потому что долго провозилась.

Тогда-то я краем глаза и заметила свечение. Люди могут светиться? Он светился. Ярко блеснул, и я так напугалась, что подпрыгнула, и часть стеклянных пипеток выпала из коробки. Они ударились об пол и разбились на тысячу кусков.

Его темные брови поразительно смотрелись по контрасту с бело-желтыми волосами, высветленными и стянутыми в хвост. На нем не было школьной формы, просто брюки, которые казались коротки, и стоптанные ботинки без носков, так что наружу торчали голые костлявые щиколотки. Скулы у него были такие острые, что он напомнил мне молодого краснокожего вождя индейцев. Меня бы не удивило, торчи у него из волос перо или покажись из-под пальто висящий на поясе колчан, полный стрел.

Я нагнулась посмотреть, что натворила, хотя на самом деле – чтобы он не видел моего лица. Стекло на вид было таким острым, что грозило в лапшу изрезать мне пальцы, если бы я попыталась его собрать. Он тоже наклонился, и передо мной появились его глаза – внезапно, как бывает, когда видишь море.

– Что тут? Помощь нужна?

Делать было нечего, мне придется распрямиться и показать свое «увечье». Я подумала: покончим с этим, с тем, какие у него сделаются глаза, когда он увидит мое родимое пятно. Но он рассмотрел мое лицо и, казалось, не увидел ничего такого. А потом повторил вопрос про помощь…

– Ты кто? Где твоя форма? – спросила я, просто чтобы что-то сказать.

– Том, и у меня ее нет. Я просто зашел осмотреться, вдруг мне здесь понравится.

Я ахнула.

– Что, ты никого не спрашивал, можно ли тебе сюда? Тебя за это вообще-то могут арестовать.

Он пожал плечами.

– Я начал беспокоиться, что не получаю образования, но теперь я тут осмотрелся и решил, что обойдусь.

– Кто это? – спросила я, потому что в конце коридора появился еще один мальчик, так же странно одетый; он посмотрел на нас.

Ударил в дверь кулаком, как будто считал, что Том слишком задержался, тратя время на болтовню.

Том обернулся, но когда я снова взглянула в конец коридора, двустворчатая дверь уже закрылась, и тот мальчик исчез.

– Как он выглядел?

– Длинное пальто, кожаные сапоги, брюки заправлены в них.

Брови Тома взлетели, и по его лицу пробежало выражение, которого я не поняла.

– Скажи, что ты видела, точно.

– Мальчика. Он похож на тебя, но ниже ростом. На нем длинное пальто, сбоку порванное.

– Порванное? С какой стороны?

Я на мгновение задумалась.

– Для него слева, для меня справа.

Костяшки Тома побелели, он сжал кулаки.

– О боже, боже, нет. Похоже, это Криспин, мой брат. Господи. На нем был красно-зеленый галстук, просто на футболку?

– Да.

– Поверить не могу. Нельзя ему здесь быть. Криспин, отвали! – крикнул Том через плечо.

Я увидела, как лицо Криспина снова появилось за стеклом закрытой двери, как под водой. Он со злостью показал нам обоим средний палец, а потом куда-то исчез.

Том втянул воздух, и я заметила, что у него дрожат руки.

– Ушел, – заметила я.

Он кивнул.

– Слава богу. Давай я тебе помогу, – сказал он, словно рад был отвлечься, и ногой отпихнул стекло в сторону, как будто это все ерунда, и ничего за это не будет. Я подумала, что произойдет с полотеркой Мика: может, она станет плеваться стеклом, а может, подавится насмерть.

– Теперь я тебя провожу туда, куда ты шла.

– Хорошо, – согласилась я.

Я никогда не видела никого, похожего на Тома. Казалось, его не волновало, что он вторгся на территорию школы без разрешения и соответствующих документов. Может быть, на нас обоих подействовала сладость, словно она и в самом деле была наркотиком, который распылили в воздухе и от которого кружилась голова. Я-то точно именно так себя и чувствовала.

Я спросила:

– Ты откуда?

Мне казалось, что Том вот-вот вспыхнет и исчезнет.

– Тут недалеко.

– Я тебя раньше в наших местах не видела. Ты живешь за Паззлвудом?

– Нет, я живу за синими холмами.

– Синими холмами?

– Да, ты как будто никогда про них не слышала. Их много откуда видно из леса, не говори, что ты про них не знаешь.

Я видела их, что-то синело вдалеке, но я никогда не думала, что они существуют на самом деле.

– Ты должна как-нибудь прийти туда ко мне в гости, и поскорее, – сказал он.

– Правда?

– Да, конечно. Обещаешь?

И он снова повторил, что его зовут Том, что у него есть сестра Элизабет и брат Криспин, тот, который досаждал нам раньше.

Я решила, что волосы у него такие же светло-желтые, как зимнее солнце. Он сказал, что живет в огромном доме с восемью окнами на фасаде.

– Детский дом, – выдохнула я. – Я всегда хотела жить в таком.

– Нет. Просто большой дом. Над воротами высечено лицо. Древний символ, Зеленый Человек. У него изо рта торчат листья. – Он растопырил руки по обе стороны рта, чтобы показать. – Вот так.

Мы остановились у двери в класс, неловкий момент. У меня в руках коробка пипеток, – или того, что от них осталось, – а он смотрит в угол коридора. Когда я подняла руки качнуть коробку, чтобы вес распределился удобнее, мои рукава задрались. Несколько выцветших синяков все еще было видно, желтых и уродливых. Я заметила, что Том на них смотрит, и мне стало стыдно.

– Мне нравится твоя прическа, – сказал он.

– Спасибо.

Снова повисла тишина, но он не заговорил о том, что мы оба видели. Я прижала к себе коробку и одернула рукава, сперва один, потом второй. В конце концов он произнес:

– Я сейчас пойду, но скажи мне, где ты живешь, чтобы я как-нибудь за тобой зашел, куда-нибудь сходим. Мне нужно с тобой увидеться еще. Просто очень нужно.

Я подумала: не ослышалась ли я?

Он сказал эти слова, и я решила, что сейчас упаду и умру.

В классе у меня случился приступ того, что иначе как «дрожью восторга» не назовешь. Никто не заметил, а я сидела и гадала, не выдумала ли я Тома.

Вернувшись домой, я посмотрелась в зеркало. Волосы у меня теперь лежали ровно, потому что на домоводстве миссис Дэвис дала мне расческу и велела привести себя в порядок.

– Ты красива необычной красотой, Руби, – сказала я.

Я рассмотрела свое лицо. Левый глаз был пронзительного серо-голубого цвета, он всегда казался ярче правого из-за того, что расположился посреди оттенявшего его родимого пятна. По форме пятно повторяло глазницу черепа. Из-за него было ощущение, что глаз таращится.

13 Яркие штучки 10 октября 1983

Снаружи рокотал гром, и каждая клеточка во мне напряженно слушала, не идет ли Мик. Дома, кроме меня, никого не было, я всегда в такие минуты была настороже. Я смотрела телевизор, одним ухом прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Мика, не подъедет ли машина, зная, что если пропущу и то и другое, следом в замке повернется его ключ. Казалось, он всегда отпирал дверь громче, чем мы все, у него была привычка шумно возить ключом в скважине взад-вперед. Это служило первым предупреждением и часто давало мне достаточно времени, чтобы выбежать в сад или взлететь по лестнице.

Поэтому, когда входная дверь открылась без скрежета и стука, мне показалось, что у меня над ухом выстрелили из пистолета. Я подпрыгнула, потом прокралась к телевизору и выключила его, надеясь вопреки всему, что мне удастся остаться незамеченной.

– Руби?

Я снова задышала: это была Барбара. Я высунула голову в прихожую. Барбара стояла у открытой входной двери, за ее спиной лил дождь. Лицо ее было в тени, с подола плаща капало.

– С тебя на ковер течет, – сказала я.

Она встрепенулась.

– Правда? Ох, боже ты мой.

Она вошла, оставляя за собой мокрую полосу. Я сразу поняла, что что-то не так, едва ее лицо осветила лампочка в прихожей.

– Иногда, Руби…

Она не договорила, просто стояла и пощипывала края карманов.

– Что случилось? – прошептала я, словно, говори я громче, на нас налетели бы фурии.

– Ничего. Будь зайкой, сделай мне чаю.

Я пошла в кухню и набрала чайник. Барбара последовала за мной, но забыла снять плащ, и с него продолжало капать, теперь уже на линолеум.

– Слушай, я заметила, ты заинтересовалась косметикой. Я тебе принесла кое-что человеческое – не для боевой раскраски, как ты тут повадилась.

Она сунула руку в карман и вынула пригоршню коробочек с тенями для глаз.

– Я подумала, ты можешь попробовать вот эти.

Она свалила тени на стол, они застучали, как падающая галька. Барбара сунула руку в другой карман и вынула три золотых помады.

– Вот, можешь попробовать разные цвета, или давай вместе. Но только не сейчас. Я устала как собака.

Под глазами у нее были темные синяки.

– Спасибо, – прошептала я.

Я выкрутила одну помаду и понюхала ее. Она была перламутрово-розовой. Я не могла представить, чтобы Сьюзи вдруг накрасилась чем-нибудь в этом духе.

– Где ты была? Ты мокрая насквозь. С тебя капает.

– Просто гуляла по лесу, – ответила она и пошла в прихожую повесить плащ.

Я поняла, что она гуляла и вспоминала Труди. Она всегда так делала, когда воспоминания приходили слишком большой толпой, и их было не вынести. Я смотрела, как мама, сгорбившись, взбирается по лестнице.

Я отнесла косметику к себе в комнату и разложила на кровати. Тасовала и меняла местами патрончики и тени, выкладывая узоры на покрывале. Тени для глаз были всех оттенков моря в разную погоду: зеленые, синие, фиолетовые. Каждая помада в золотом патрончике. Я была благодарна за подарки, такие красивые, в новеньких блестящих коробочках, но мне не хватило духу что-нибудь попробовать.

14 25 апреля 1970

Когда Анна с матерью подходят к воротам агентства по усыновлению, идет снег. «Опоздавший снег», – произносит мать, потому что весна приходила и снова ушла, превратившись обратно в зиму.

– Ты нервничаешь больше, чем я, – говорит Анна матери.

Синтия захотела остановиться у ворот и покурить, прежде чем пойти по длинной подъездной аллее. Теперь она коротко и нервно затягивается, побыстрее приканчивая сигарету перед назначенным часом приема. Воздух вокруг нее туманится от холода, мелкие снежинки вьются вокруг головы. На листьях остролистов у входа видны мелкие белые брызги.

Дым поднимается тонкой мощной струей и зависает.

– Ну я раньше такого не делала.

Анна оставляет эту реплику без ответа. Она знает, мать не одобряет ее решение – куда больше, чем то, что Анна забеременела. У Синтии в глазах гаснет свет всякий раз, как об этом упоминают. Но она молчит. Так ей лучше. Она рассказала отцу, пока Анны не было дома, чтобы он успокоился к ее возвращению. На его желчные взгляды Синтия резко вскидывает глаза, так что все обрывается, не успев набрать силу. Но он хороший, хороший и добрый, и вскоре это побеждает все остальное.

– Давай скорее. Нам еще всю аллею пройти, опоздаем.

У Анны в тонких туфлях мерзнут подошвы ног. Наверное, дело в лишнем весе, придавливающем ее ступни к земле.

– Ладно, ладно.

Мать в последний раз глубоко затягивается и бросает сигарету в снег. Она шипит, оставляя пятнышко черной сажи.

15 Молочное зеркало 1 ноября 1983

Когда Том вошел в наш дом, зеркало внезапно стало молочным, в его центре разошлось облако, как глаукома. Я такого раньше никогда не видела, и меня это напугало.

– Пришел, как смог, – сказал Том. – От Элизабет в последнее время трудно уходить. Она ненавидит оставаться одна. Наши родители уехали на какое-то время.

– А твой брат Криспин?

– Он? Он не в счет. Его вечно нет, все время бродит где-то. Я решил воспользоваться возможностью – Элизабет нашла мамину таблетку снотворного. Всего одна осталась, на дне пузырька. Похоже, сестра неделю может проспать. Слушай, если я тебя куда-нибудь свожу, как твои, не будут против?

Я вспомнила долгие летние вечера, когда убегала от кулаков Мика и часами укрывалась под розовой аркой ревеня на огородах. Покачала головой.

– Я вроде как сама себе хозяйка, – наконец, сказала я, пренебрегая тем, что Барбара всегда говорила, что она места себе не находит каждый раз, как я сбегаю. – Просто подожди, пока я переоденусь.

По дороге наверх я взглянула в зеркало. Молоко превратилось в сумрак. В бледность, подернутую чем-то, похожим на гниль, на яичный белок, начавший портиться по краям.

Рубашка в желтую клетку, в которой я была в день рождения, уже казалась слишком детской. Бо́ льшую часть своих унылых старых вещей я преобразила с помощью разрезов и швов, чтобы они походили на то, что носит Сьюзи. Я даже отыскала под лестницей старые пальто и плащи дедушки и стала их носить, хотя Мик едва не подавился, когда впервые меня увидел – словно тесть, который его за человека-то толком не считал, вернулся во плоти, поговорить.

Я оделась в черное и нарисовала на губах красный лук Купидона. Спустившись, я заметила, что Том так и не обзавелся носками, и его торчащие лодыжки казались еще краснее и ободраннее, чем в прошлый раз, будто башмаки стали натирать сильнее.

– Это что? – спросил Том, подбородком указав в открытую дверь гостиной.

– Отцовские гири. Он их поднимает по двести раз дважды в день, когда пытается улучшить свою форму.

Из моего собственного эксперимента с гирями ничего особо не вышло. Я каждый вечер щупала бицепсы, но они не твердели и не увеличивались.

– Правда? Я такие видел на картинках, дай я попробую.

– Нет, я…

Он уже подошел к гирям, поднял их и так принялся бешено ими махать, что я подумала: сейчас они отлетят и разобьют телевизор.

– Не надо! – крикнула я. – Осторожнее, пожалуйста, осторожнее!

Но он начал изображать какие-то физкультурные упражнения, стал смешно приседать, пока гиря в его левой руке не ударилась об пол с грохотом, от которого, казалось, треснули стены.

– Ты сломал дом, – ахнула я, закрывая руками глаза.

– Все хорошо. Смотри, все в порядке.

Он умудрился увернуться и не уронить гирю себе на ногу.

Я отняла ладони от лица.

– Ничего страшного, – сказал он. – Теперь давай все это оставим и пойдем. Я тут подумал – мне не очень нравится, что твой отец улучшает свою физическую форму.

Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и мы вышли. Я все гадала, не пошла ли по самой середине дома огромная трещина. Что-то во мне надеялось, что пошла.

Машина у Тома была старая, у Мика тоже, но она сверкала, и ухаживал он за ней безукоризненно, – а у этой на заднем сиденье лежала грязь, и пахло в ней псиной и дровами. Том, похоже, обрадовался, когда она завелась с первого раза.

– В пятнадцать уже можно водить? – спросила я.

– Не думаю. Но это несложно, и я выяснил, что в деревне можно многое из того, чего нельзя в городе. Куда больше сходит с рук.

Это было правдой. Здесь чего только не делали. Работали в поле совсем детьми. Водили трактора. Даже иногда пили в дальних залах пабов.

И мы поехали, мимо заскользил в окнах лес, в углах ветрового стекла стал скапливаться дождь. Я заметила, что из-за деревьев за нами наблюдает Тень, и сердце мое забилось быстрее. Я была рада, что он остался позади, в клочьях тумана, сгущавшегося под ветвями.

Том прибавил газа, и мы смеялись, когда машина прыгала, как кенгуру, или слишком быстро входила в поворот. Мы смеялись над всем, даже если не было смешно. По пути Том сказал мне, что его родители в Индии. Мы и над этим посмеялись.

Воздух в клубе был тяжелый. Том поставил передо мной лимонад с ломтиком лимона, свернувшимся на краю, вцепившимся в бокал, как желтая рыбка, наполовину высохшая и отчаянно стремящаяся нырнуть в пузырящееся нечто.

– Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана.

– Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь?

Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс».

– Боже мой, это моя любимая песня, – сказала я, широко улыбаясь. – Только что вышла.

Том улыбнулся в ответ, и так мы сидели, улыбаясь друг другу, как дураки.

Он потянулся, порылся в кармане и вытащил листок бумаги.

– Вот, – улыбнулся он, – я нашел дома, в книге, стихотворение и списал его для тебя.

Я развернула листок и прочла вслух:

Вот эта теплая рука живая, Столь пылкая в пожатье благодарном, Потом, когда она навек застынет В могиле ледяной, – еще придет Так нестерпимо сны твои тревожить, Что ты захочешь собственную кровь Отдать из жил, лишь бы ее наполнить Горячей жизнью; вот она – гляди – Протянута к тебе[1].

– Почему ты мне его дал? – Я поежилась. – Оно жуткое.

Я сложила листок и протянула Тому:

– Оно мне не нравится.

– Нет. – Он потянулся через стол. – Оно романтичное. Очень романтичное, по-моему. Оно о том, как готов отдать жизнь за кого-то. Не говори, что это глупо, пожалуйста. Я протягиваю тебе руку. Ты должна прийти.

– Куда?

На его лице блестел пот.

– Ко мне домой. Я правда хочу, чтобы ты пришла. Ты должна.

Он сделал большой глоток из стакана и вытер губы.

– Ты такая же, как я, – внезапно сказал он.

– Я знаю.

Я была рада, что он рискнул это произнести, а не я. Я бы все испортила.

Я подняла глаза. В зеркале отражались мужские плечи – широкие, в пиджаке. Темные волосы на мускулистой шее были выбриты до белой кожи. Я ощутила внезапный ужас, что нас попытаются разлучить, что разлучат, и, положив стихотворение в карман, потянулась и ухватилась за протянутую руку Тома.

– Скажи, а в чем я такая же, как ты? – попросила я.

– Ты как рождественская хлопушка.

– Не понимаю.

– Не обижайся. Просто у тебя как будто странная игрушка внутри.

– Ой.

– Не переживай. У меня тоже.

Он приложил обе ладони к своему солнечному сплетению и взглянул вниз, словно именно там она и помещалась.

Как только мы вышли из клуба, вокруг нас завихрились дождь и темнота. Я увидела, как из паба напротив на неудержимом плоту пивного перегара вынесло парочку. Мужской силуэт я узнала бы, едва глянув. Длинная куртка, из-за которой ноги в узких штанах казались подрубленными. Широко расставленные ноги, точно приделанные к углам тела. Очертания рога из волос, выдававшегося вперед, когда он повернулся к девушке, которую приобнимал рукой. Она изогнула шею, чтобы посмотреть ему в лицо, и в свете уличного фонаря я узнала Сандру из нашей школы, с приподнятым, как обеденная тарелка, лицом.

Дома я прокралась по лестнице наверх. Я слышала, как Барбара повернулась в кровати и пробормотала: «Руби?» – словно в полусне. Дома Мик или нет, я не знала. Я лежала в постели, дрожа в темноте. Он тоже меня видел, думала я, мы видели друг друга. Это знание угнездилось глубоко во мне, и я пыталась его придушить, потому что понимала: пока мы оба сможем притворяться, мне, возможно, удастся себя уберечь.

16 Зима 15 ноября 1983

Лес двигался к своей маленькой смерти, сбрасывая к зиме листья – засыпая дороги, канавы и ручьи, из-за чего вода бурлила на заторах. То, что я знала о Сандре и Мике, заставляло меня держаться тихо и настороженно. В школу я ходила одна, ржавые листья кружились вокруг столбом. Красная машина Мика каждый день проезжала мимо меня по дороге, хотя направлялись мы в одно место. Он опять стал похож на сырое мясо. Теперь это выражение не сходило с его лица, словно он был нездоров, словно болел чем-то, от чего никогда не поправится. Его лицо размазывалось по окну машины, когда он смотрел на меня. Потом он сворачивал за угол, оставляя за собой кружившиеся листья.

Он выжидал. Даже Барбара ходила по стеночке. Волоклась из комнаты в комнату.

Все в школе это чуяли, запах крови, – чуяли, что на мне отметина неблагополучия. Я издали смотрела, как пританцовывали рядышком Никола и Мелисса. Они были так хороши, что иногда казалось, будто вокруг их сомкнутых фигур сияет ореол. Когда я шла по школьным коридорам, передо мной все расступались.

Вопрос времени. Уже почти наступила зима, когда время пришло. Я расчесывала волосы за кухонным столом, свесив их блестящей темной волной через плечо, восхищаясь отблеском воронова крыла и думая о Томе и о том, как они будут смотреться рядом с его белокурой светлой головой.

Я почувствовала, как отворилась дверь, выпуская застоявшийся запах кухни, которая весь день была закрыта.

Из-за двери вползли слова:

– Руби, выйди.

Я уронила щетку. Я даже не слышала, как Мик приехал домой. Наверное, он зашел через калитку на заднем дворе.

– Выходи, второй раз просить не стану.

Я подумала: может, он стоял снаружи, глядя в освещенную комнату, наблюдая за мной через окно? Жутковатая мысль; меня поймали за самолюбованием, расчесываясь, я шептала: «Том, Том, вернись ко мне. Увижу ли я тебя снова?»

Я тянула, сколько могла, надела пальто и замотала шарф, прежде чем выйти из дома.

Он стоял на садовой дорожке. Уже сгущалась ночь, от темного зимнего железа деревья закоченели, в воздухе густо висел печной дым. Небо было ясным, но наливалось зеленоватым мраком с оранжевыми и желтыми полосами. Мик на его фоне выглядел тенью, он возвышался до небес. Я видела очертания его торчащего чуба.

– Руби-Руби, я думал о тебе, о том, как ты сожгла мою одежду. Подожгла мои брюки, бог ты мой, что за девчонка.

Он говорил нараспев, почти пел. Я уловила исходивший от него запах – он пах, как зверь в шерсти.

– Я долго думал. О тебе, о твоем вранье.

Я взглянула в небо. Там сверкала одинокая звезда. Венера. Казалось, я ничего страшнее в жизни не видела.

– Ты и маму свою враньем огорчаешь.

Я было начала, что не рассказывала Барбаре про визгливый смех Сандры, пузырившийся во тьме. Она, наверное, сама догадалась, а теперь Мик решил, что это я ей их выдала.

– Она сто лет как знает, – сказала я, вспоминая ее выставленные вилкой пальцы.

– Ну да. – Он переступил с ноги на ногу и поспешно добавил: – Можно подумать, есть о чем знать. Ты даже полицейскому врала. Полицейскому – врала. Все задокументировано. Я видел. Будет храниться в архиве. Вечно будет храниться, так что не думай, что тебе это сойдет с рук. Это доказательство.

Он сжимал и разжимал кулаки, висевшие у пояса, накачивал их. Пряжка его ремня поблескивала в свете, падавшем из задней двери.

Меня затрясло от долгого мелкого озноба.

– Я Барбаре ничего не говорила, – повторила я; мой голос прозвучал высоко и фальшиво. – Она сама догадалась, да? Поэтому ты так себя и ведешь. На мне срываешься.

Он откинул голову.

– Вранье, Руби. Тебе медаль выдать за вранье?

Тут я вспомнила, что утром видела в коридоре Сандру. Она шла с мальчиком из шестого класса. На лице у него была нарисована густая темная щетина. Сандра мелко облизывала губы, выкрашенные перламутровой помадой.

Мик их тоже видел.

– Оставь меня в покое.

Голос мой прозвучал резко и высоко.

– Вот как? Оставить? В покое тебя оставить?

Его рука поднялась и легко коснулась пряжки ремня. Уже высыпали другие звезды, словно первая сказала им: идите, гляньте – Руби сейчас опять отлупят. Из шлевок ремня со свистящим звуком потянулась кожа.

Я окаменела от страха. Сквозь меня, сотрясаясь, полетел басовитый темный ветер, тот самый северный ветер. Я вскинула голову.

– Ты меня больше не тронешь, долбаный ты урод.

Он щелкнул ремнем и занес его, как черную змею.

Ветер пронесся по высокой траве, повалив ее верхушки. Мои мышцы налились силой. В руках у меня оказалась доска, та, что годами стояла, прислоненная к забору, я ощущала ладонями ее занозистую тяжесть. Ремень пролетел мимо, но я почувствовала на лице его дыхание, услышала его свист.

– Руби, ты что делаешь? Руби…

Доска крутанулась в воздухе и ударила его сбоку по голове. Раздался треск, голова Мика мотнулась. На мгновение мне показалось, что она отвалится. Что мне тогда с ней делать, запаниковала я, зарыть в лесу? Но его силуэт оставался на месте еще несколько долгих секунд. Потом он сложился вбок, и послышался тяжелый стук, словно мешок с кровью упал на землю.

Перед домами, моргнув, зажглись оранжевым немногочисленные фонари. Я, тяжело дыша, наклонилась. В темноте лужа под головой Мика выглядела черной и блестящей, будто он был машиной, из которой вытекало масло. Слабо светился белок глаза. Я не выпускала доску на случай, если Мик окажется в сознании и бросится на меня со злобным воем, но он лежал неподвижно, только один глаз был немного приоткрыт. Носком ботинка я потыкала Мика, и его обмякшее тело качнулось. Он был тяжелый, мне пришлось изо всех сил толкать его ногой. Я перевернула его на спину и увидела, что его лицо с одной стороны покрыто черным узором крови. По мне прокатилась волна тошноты.

– Я тебя убила, – прошептала я, и доска выпала у меня из рук. – Ох, прости меня. Я тебя убила.

По саду метались тени. От забора к крыльцу. От крыльца к калитке.

Вот ты это и сделала, Руби. Вот и сделала. Вот и все.

17 25 апреля 1970

Кабинет, в который проводят Анну с матерью в агентстве по усыновлению, огромен. Стол миссис Тернер, кажется, вынесло в него, как на необитаемый остров, и может смыть следующей приливной волной. Стол как-то странно стоит: в середине комнаты, а не у окна.

– Сквозь стекло пробивается зима, и стены прямо-таки излучают холод, – объясняет миссис Тернер, усаживаясь за стол и указывая на два стула перед ним.

– Прекрасно, – улыбается она. – Мама тоже пришла. Это всегда радует.

Она как будто говорит о крестинах или о выборе свадебного платья, а не об отказе от ребенка.

Миссис Тернер еще не старая, думает Анна, занимая свое место, но делает все, чтобы казаться старой: юбка букле, которую она расправляет на бедрах, прежде чем сесть; розовый костюм-двойка; жемчужные серьги, здоровенные, как пуговицы, пристегнутые к мочкам ушей; волосы, тщательно завитые у самой головы – каждый локон торчит, как дверная ручка.

– Итак, – она достает из стола бело-синюю пачку сигарет, – вы не против? Я только что с совещания, а мистер Хамилтон на курение смотрит косо.

Анна и ее мать качают головами, миссис Тернер протягивает пачку Синтии.

– Вам, дорогая, я так понимаю, предлагать не стоит? – произносит она, мельком взглянув на Анну.

Анна понимает: мать жалеет, что впопыхах выкурила ту сигарету на улице, но Синтия, передумав, берет еще одну; все это может изрядно затянуться. Миссис Тернер подносит к обеим сигаретам маленькую серебристую зажигалку, щелкает ею, потом бросает ее в верхний ящик стола.

– Сегодня мы обговорим, что именно нас ждет. Чтобы не было никаких сюрпризов. Для начала, у вас, у кого-нибудь, есть вопросы?

– У меня есть, – поспешно отзывается Синтия. – Что, если она передумает?

– Мама…

Анна поворачивается к ней, передвинувшись на жестком деревянном стуле.

Миссис Тернер выдыхает длинную волну дыма. Он начинает опутывать Анну.

– Ну на этот случай предусмотрены меры…

– Я не передумаю, – говорит Анна. – Не передумаю.

Нет, не передумает. Она сказала Льюису, и вышло еще хуже, чем она представляла. Сказала за кофе, сидя на диванчике у окна паба; свет озарял половину лица Льюиса, и название «Роза и Корона» шло задом наперед, потому что было выгравировано на стекле снаружи. Она сказала и увидела, как в костях его лица обустраивается тошное разочарование, и на той стороне, что была в тени, тоже – даже хуже, потому что казалось, что с той стороны что-то прячется. Ее тоже затошнило, желчь по-настоящему подкатила к горлу. Тихое позвякивание стаканов, долетавшее со столика пришедших выпить в обед, вдруг зазвучало словно очень издалека. Какая-то крохотная часть Анны цеплялась за надежду, что лицо Льюиса озарится, что он потянется к ней и скажет: «Не волнуйся, милая, как-нибудь справимся». Но чего она ждала, на самом-то деле? Она взяла и сделала то, что, как все говорят, проделывают девушки с парнями.

– Я помню, резинка порвалась, – были его первые слова.

И было в этих словах что-то мерзкое, в том, что он произнес их вслух, какая-то пошлость. Он так это сказал, словно сам порвался; словно она его на части порвала.

– Ты ведь можешь… я заплачу, – сказал он.

Похоже, все толкали ее на аборт: мать, Льюис, подруга Соня, которая каким-то образом сделала его сама и была готова дать совет – все, кроме того, кто должен был бы, кроме доброго доктора.

– Все нормально. Я все придумала.

Решение пришло к ней прямо здесь, под окном «Розы и Короны».

– Я отдам его на усыновление.

– Я твердо решилась, – повторяет она теперь миссис Тернер. – Выбор сделан.

– Хорошо.

Миссис Тернер откидывается на стуле и гасит сигарету в стеклянной пепельнице на столе.

– Тогда поговорим о процедуре. У вас есть вопросы?

– Да. Можно я дам ребенку имя?

Она поглаживает выпуклость на животе.

Миссис Тернер и Синтия переглядываются. Курение превратило их в заговорщиц; поставило вровень – несмотря на жемчужные сережки миссис Тернер и дорогое на вид верблюжье пальто, висящее на вешалке за дверью.

– Думаешь, это удачная мысль, милая? – мягко спрашивает миссис Тернер, и Синтия издает горловой звук, соглашаясь с нею.

– Я бы хотела, если можно.

Ребенок так быстро растет у нее внутри. У него уже появляется собственная личность. И это Руби, Руби, Руби, Руби.

– Я хочу, чтобы ее звали Руби.

– Драгоценный камень, как мило. – Миссис Тернер любезна; на самом деле она считает это имя немного вульгарным, с отчетливым семитским призвуком. Совершенно не английское.

– Но, с другой стороны, может родиться и не девочка. Определить невозможно.

Она смотрит на двух сидящих перед ней женщин – выглядят они не лучшим образом. И девушка кажется такой юной, миссис Тернер украдкой смотрит в свои бумаги, потому что не может точно вспомнить… семнадцать, восемнадцать. Миссис Тернер вздыхает; до чего только не доводят себя люди, но не может не посочувствовать. Она считает себя кем-то вроде акушерки, принимающей младенцев и отдающей их в новые чудесные дома, обожающим родителям. Спасающей детей из когтей того, что могло бы случиться. Но эти две женщины на вид не так плохи, она-то повидала всякое: девушек со свежими порезами на запястьях, так они пытались покончить с собой и детьми; девушек, втыкавших в себя вязальные спицы. Поразительно, как жизнь может цепляться, одолевать все это, когда ее не желают.

Миссис Тернер слегка встряхивает головой, потому что осознает, что, пока она погрузилась в свои мысли, возникло кое-что новое, и вопрос об имени ребенка Анны отходит в сторону – объявляется нечто куда более насущное.

– Я хочу оставить ребенка у себя по крайней мере на пять недель, может быть, и дольше, – говорит Анна. – Хочу сама кормить.

– Что ж, это возможно, все возможно, но что мы точно знаем, так это то, что процесс проходит менее болезненно, если сделать все безотлагательно. В самом деле, милая, так вы сможете себя уберечь. Расставание может оказаться непростым. Это ведь естественно, в конце концов. Вы уверены, что все точно решили?

– Да, конечно.

– Тогда не лучше ли будет…

Анна перебивает:

– Я хочу на время ее оставить. Хочу успеть попрощаться.

18 Пустое дерево 15 ноября 1983

Мое тяжелое дыхание разносилось по всей комнате. Я убила Мика, думала я, а не наоборот. Это у меня руки в крови. Я вытянула их вперед. Почти посередине ладони показалось красное пятнышко.

Из окна я видела темные очертания тела Мика, лежавшего на земле. Я была готова поклясться, что оно росло – его содержимое грозило пролиться, затопить дом и смыть меня волной крови, пахнувшей железом.

Я прокралась в сад и на цыпочках миновала тело и окружавшие его тени. Мне показалось, я видела, как оно дернулось и замерло, моя нога зависла над землей, но дело было всего лишь в темноте, из-за которой все раздувается и шевелится.

Потом я побежала к лесу, шумящему у самых моих ног, за садами. «В лесу есть все, что нужно, Руби», – говаривала бабуля. Но это был не ее лес – не тот, где зелья, где сладкие орехи можно было горстями собирать с земли, где брали дерево, чтобы всю зиму жечь в очаге. Бабуля была ко мне добра. Пока она не умерла, мне не было так одиноко. Когда я рассказала ей про Женщину-осу, которую видела, когда шла спать, она ответила:

– Просто старая душа ищет помощи. Стукни ее разок пальцами по голове, она и уйдет.

Но когда я взбиралась по лестнице, и Женщина-оса с усеченной и заостренной, как у насекомого, нижней частью тела взметнулась из пустоты коридора, когда я попыталась дотянуться поверх перил и коснуться ее головы – она уклонилась и исчезла. И непохоже было, что ей нужна помощь. На ее плоском, буром, как резина, лице застыло хитрое выражение, губы были ханжески поджаты.

Нет, то был не лес моей бабули; то была темная пучина, древесные стволы, влажные на ощупь, точно покрытые холодным потом. И страшила меня теперь свежая душа Мика, в любую секунду он мог наброситься на меня, рыча от ярости из-за того, что только что умер. «Я не хотела», – пискнула я в ночь, потому что тени, окружавшие тело Мика, теперь, должно быть, следовали за мной. Еще чуть-чуть, и я увижу, как они умножатся, как, дерясь и бахвалясь, станут поджидать меня впереди. Они могли отыскать оружие, какой-нибудь клинок, и плясать вокруг, коля меня острием. Я побежала, всхлипывая в ночи. Ветки рвали мне волосы, тыкались в лицо и в глаза. Били, как мокрые хлысты, по моими щекам, и сквозь это все я бежала, вытянув руки, словно могла что-то оттолкнуть.

Когда я, наконец, остановилась, то поняла, что уже далеко зашла в чащу. Я села, прислонившись в темноте к стволу, отдышалась. Что-то не давало мне покоя. Звук, с которым я привалилась к дереву. Он был какой-то не такой. Я распутала ветки плюща, обвивавшие основание ствола, и мои руки провалились в пустоту. Дерево полностью выгнило изнутри.

Втискиваясь в сердце дерева, я подумала, что лес, возможно, все-таки дал мне то, что нужно, и мне захотелось, чтобы дерево росло дальше и запечатало меня внутри, чтобы я навсегда могла остаться под его защитой.

За ночь все изменилось. К утру каждый упавший лист окаймляла белая изморозь, и листья звенели, ударяясь друг о друга на ветру. Я огляделась в поисках Тени. Заглянула под колючие кусты, за стволы деревьев. Мика и его оружия там не было. В этом я уже убедилась.

– Вот ты где, – сказала я.

Тень скорчился за маленьким жалким кустиком остролиста. Нужды озираться, прежде чем заговорить с ним, не было. Я знала, что мы совсем одни.

Он молчал.

– Не валяй дурака, не сейчас. Я всерьез попала, и на этот раз мне очень страшно, – взмолилась я.

Он продолжал сидеть на корточках. Я видела отпечатки обеих его ног на заиндевевших листьях.

– Можешь пойти со мной, а можешь не ходить. Мне все равно.

Так с ним было обращаться лучше всего: сделать вид, что тебе все равно, и тогда он вскоре пойдет следом.

Я повернулась, чтобы уйти, и меня впервые по-настоящему пронзило холодом сквозь тонкое пальто. Под дубом лежала окостеневшая неподвижная птица. Наверное, она выпала из гнезда и замерзла насмерть. Вот что случилось бы со мной этой ночью, подумала я, если бы не пустое дерево.

Краем глаза я видела, что за мной идет Тень. Сработало, надо было не обращать на него внимания.

Не думаю, что ты понимаешь, куда идешь. А ты голодная. Тебе надо домой.

– Конечно, я понимаю, куда иду, – соврала я, повернувшись к нему. – Просто иди за мной.

Я шла, чтобы согреться. Когда оттаял мозг, передо мной снова и снова стало вставать тело Мика. Барбара его уже наверняка нашла; жесткого и холодного, как та птица. Меня, наверное, ищет целый отряд. На этот раз не только соседи. Не один полицейский, тот, со щетиной. Их будет целая армия. С палками и лопатами, может быть, в белых дождевиках. Я видела такие отряды по телевизору. У меня сильно свело живот, страх и голод переплелись воедино.

Есть тюрьмы для детей.

– Заткнись. Я знаю. – Я обернулась. – Может, оставишь меня в покое, если собираешься меня только пугать?

Я ничего не могу с этим поделать. Я…

Но я увидела впереди дом.

– Смотри. Видишь, там, за деревьями. Давай глянем, может, удастся украсть еды.

Рот у меня наполнился слюной от одного этого слова.

Не знаю…

– Да ладно. – Я опустилась на четвереньки. – Вот так пойдем.

Я поползла по земле, как змея, и выглянула из-за калитки. Маленький мальчик смотрел из окна, глаза у него были, как плоские камешки. Я поспешно спряталась, когда открылась входная дверь.

– Что ты видишь? – шепотом спросила я у Тени, стоявшего по другую сторону калитки.

Ведьму.

Я пригляделась. Старуха с седыми волосами шла по дорожке, бормоча что-то себе под нос. В руке у нее было треснувшее черное пластиковое ведро. Она обогнула дом, и я услышала, как скрипнула дверь и закудахтали куры.

– Знаю. Можно пробраться в курятник и поесть того, что дали им.

Я помнила, бабуля чем только ни кормила кур: заплесневевшим хлебом, морковными очистками и ботвой. Сейчас это казалось пиршеством.

Нет! Она ведьма. Она держит взаперти этого мальчика, потому что собирается его зажарить и съесть. Она…

Я прижала палец к губам. Я заметила, что чем старше становлюсь, тем больше Тень делается похож на ребенка.

– Не глупи. Это просто его бабушка, она за ним присматривает. Просто старушка.

Но Тень запаниковал и метнулся через калитку ко мне стремительным, заячьим движением. Раздавшийся в доме детский крик разорвал воздух.

– Нас из-за тебя застукают, – прошипела я. – Надо бежать.

Дальше было одно одиночество. Тень так напугался, что ушел. Насекомые, которых я не видела, только чувствовала, поселились в моем пустом дереве, но я все равно забралась внутрь и позволила им по мне ползать.

Голод усилился, и я отыскала ледяной быстрый ручей, окунула в него лицо и стала лакать, как собака. Вода была такой холодной, что обожгла мне губы. Я нашла в лесу места, где прежде никогда не бывала. Такую глубокую лощину, что мертвые листья накроют тебя с головой, если туда прыгнуть. Я забралась внутрь и улеглась под сухими листьями. Было темно и спокойно, ноздри мне наполнял запах земли.

Вечность, как мне показалось, спустя я выбралась наружу. Вечерело. Ориентируясь по местности и по направлению солнца, отбрасывавшего длинные тени, я медленно двинулась домой. Пусть делают со мной что хотят. В лесу я все равно рано или поздноcумру.

К началу следующей ночи я дошла до нашего заднего двора. На втором этаже горел свет. С опушки леса я видела дом поверх забора. На серых плитках двора темнело пятно – там, где была голова Мика. Я свернулась под деревом и стала ждать.

19 Тень

Глупая ты сучка.

Теперь тебе точно конец. Ты что, думаешь, что мы теперь выживем?

Если бы я мог, я бы сжал тебе шею руками и держал, пока тебя бы почти не стало, а потом забрался бы в твое тело и стал в нем хозяином. Мне так хочется снова чувствовать вкус воздуха, как чувствуешь ты.

Иногда я тебя ненавижу.

20 Душистый горошек 17 ноября 1983

В лесу времена года движутся в обратную сторону. Летом там пышная тьма, кроны впитывают солнечный жар. Зимой свет падает сквозь голые ветки, как через выбитый взрывной волной витраж, от которого остался лишь свинцовый переплет в небе. Но даже голые ветки создают подобие щита, а чистое небо заставляет меня щуриться. Закат сиял желтым, от него было больно глазам. В воздухе стоял запах остывшего печного дыма.

За калиткой мне замахали травы. Ручка куклы казалась меньше, чем я помнила, хотя я знала, что этого не может быть. Дойдя до конца дорожки, я увидела, что там не просто пятно: кровь застыла хрустящей коркой. Я ткнула в нее башмаком, и у меня все перевернулось внутри, когда ее поверхность треснула.

Меня так затрясло, что я вскрикнула. Я подумала о Барбаре, которая сейчас в доме. Она, наверное, плачет: сперва не стало Труди, потом мужа. Она укажет на меня пальцем и закричит.

– Единственная, кто остался, – скажет она, и ее палец будет торчать, как кость, – ты единственная, твою мать, кто у меня остался. Никого, кроме тебя.

Бедная Барбара. Что я с ней сделала. Я отняла у нее мужа. Заняла место ее любимой дочки. Где-то в мозгу у меня шевелилась мысль: я и Труди убила. Я это видела: как разбиваю ее крохотное, как цветочек, лицо, и от него остается каша. «Прекрати, Труди умерла, когда ты была малышкой, до того, как ты вообще здесь появилась». Но что-то говорило мне, что это может быть правдой. Наверное, я так хотела, и этого было достаточно. Я была чудовищем, кровь во мне текла не ярко-красная, а илистая, зеленая и тошнотворная. У Труди тоже, наверное, была зеленая кровь, но она же цветочек, у нее кровь была бы жидкая, сладко пахнущая, как весенний сок. В этом между нами разница. Я провела рукой по глазам, пытаясь думать по-человечески.

За спиной у меня, я чувствовала, прятался в траве Тень.

Руби, уходи. Я подумал и решил, что здесь опасно.

Я обернулась. Он был такой темный, что распирал воздух.

– Опять ты! Ты от меня живо сбежал в лесу. С чего мне сейчас с тобой разговаривать?

Я ничего не мог поделать. Ведьма меня так испугала. А потом я рассердился.

Трава шелестела, когда он ерзал в своем укрытии, облачко сухих семян сорвалось с места и поплыло над травой.

– Ты понимаешь, что говоришь, как ребенок? Как маленький.

Мгновение тишины.

Я и есть ребенок.

– Ну я не могу еще и за тобой присматривать.

Я взглянула на свои руки. Ногти у меня были грязные после леса.

– Я пришла сдаваться.

Это опасно.

У меня сжалось горло.

– Знаю, глупый. А что еще мне остается? Я умру там, в лесу, одна. Да и какое тебе дело. – Я топнула ногой. – Ты сбежал, ты меня бросил. Ты…

Мне пришлось, Руби. Тот мальчик – его уже точно съели. Или, по крайней мере, изжарили.

– Прекрати.

Это правда. Нарезали ломтиками.

– Хватит!

В окне кухни качнулось что-то белое, и на меня уставилось лицо Мика. Мы с Тенью закричали в один голос. Слышно было, как повернулась дверная ручка; и вот Мик заполняет дверной проем, прижимая повязку к голове.

– Ух ты. А вот и она вернулась.

Мик стоял в прихожей у зеркала, пытаясь завязать бинт на затылке, путаясь пальцами в узлах.

– Я так и знал, что вернешься. Дай срок, так и сказал Барбаре.

В зеркале пухла ярость. Я видела ее краешек со своего места, она сверкала, как зубы.

Мик обернулся. Повязка кое-как снова была закреплена на его голове. Пижама на нем оказалась мятая, словно его подняли с постели, а босые ноги на грязном ковре в прихожей выглядели белыми и костлявыми. Я не могла понять, мертвый он или нет.

– Да, – продолжал он, – я ей так и сказал, когда она завыла. – Вернется твоя Руби, куда же она денется.

Я видела, что он не считает себя умершим, но это ничего не значило. Барбара выла по мне или на самом деле о нем, а он просто не понял?

Я стояла, готовая бежать, если вдруг он жив, и вся эта возня в зеркале лишь означала, что меня швырнут в стену. Потом в белой марле на его голове стало расцветать темно-алое пятно, раскрывшееся в целую красную розу, и я заплакала против своей воли.

– Папа, – плакала я. – У тебя из головы кровь идет.

Мои руки взлетели и крепко вцепились мне в волосы.

– Чертова тряпка.

Он сорвал повязку. Я увидела сочащийся разрез, стянутый черными стежками. Он напомнил мне кукол, которых я грубо сшила, кукол, все еще валявшихся где-то в лесу. Голова Мика была выбрита вокруг шва.

Мои руки дернулись вверх, словно на проволочках, и я протянула их к Мику.

– Папа, прости, – начала я в слезах. – Прости меня.

Он не ответил, просто продолжал возиться с повязкой в зеркале.

– Папа? – мой голос сорвался.

Меня затопило острейшей потребностью в заботе, она была стремительнее всего, что мне доводилось переживать. Голод и усталость выели под нее место. Она тянулась к каждому живому существу, желая обнять его.

– Скажи, что ты живой.

– Что?

– Пожалуйста. Папа, пожалуйста. Можно, я буду твоей Труди? Твоим душистым горошком? Я правда, правда не хотела сделать тебе больно.

– Нет.

– Папа, пожалуйста.

Он привалился к стене.

– Нет. Не говори о ней. Имени ее не произноси.

– Но, папа, я могу, – теперь я захлебывалась рыданиями, – я могу стать другой. Я могу быть такой, как ты хочешь.

– Нет.

Медленно, очень медленно он сполз по стене, пока не опустился на колени.

– Никогда не произноси ее имя, – прошептал он.

– Папа?

Он не двигался, глаза его уставились в потолок. Он напомнил мне изображение Иисуса, которое я когда-то видела: на коленях, с глазами, обращенными к небесам. По его лицу катились слезы, капали на пижамную кофту и оставляли на ней темные пятна. Никакого другого движения, кроме слез, не было.

Я уже хотела подойти и потрогать его, чтобы убедиться, что рука коснется плоти, но мысль о том, что он может вскинуться и больно схватить мое горло, остановила меня. Может быть, он и хотел подманить меня поближе, не двигаясь? В жизни он как-то так бы и поступил. На цыпочках я ушла в кухню. Налила стакан воды из-под крана и выпила его, борясь с икотой. После родниковой воды она была теплой и липкой на вкус.

Когда я вернулась в прихожую, его не было. Осталась только повязка, извивы белого и красного на полу.

21 20 августа 1970

Роды начинаются раньше, чем она думала. В больнице боль хватает ее за ноги. У Анны собран маленький чемоданчик. В нем только несколько детских вещей, мягких и пушистых, как перышки. Она не ездила в город – ей немногое понадобится до усыновления. Ей согласились оставить ребенка на шесть недель, так что она сможет кормить грудью. Соня сказала, что лучше будет его сразу отдать, – словно вырвать у нее из утробы, так Анна себе это представляла, – но она стояла на своем.

– Сюда. – Сестра заводит ее в палату, где стоят четыре кровати, но занята только одна.

Анна успевает подумать, не держат ли ее отдельно от замужних матерей. Это лес, старые обычаи не так легко поколебать.

Боль собирается в основании ее живота, и Анна издает стон.

– Это что, как сильная боль при месячных? – спрашивала она мать, и та усмехнулась, но без зла.

– Нет, милая, если бы. Но лучше тебе прямо сейчас узнать. Я видала женщин, которые впадали в такой ступор, что не могли даже тужиться, и ребенка из них приходилось тянуть щипцами. А этого лучше избежать, если можно. У Джима Фердина до сих пор отметины по обе стороны головы, а ему за тридцать.

Анна издает стон и пытается сохранить равновесие, ухватившись за спинку кровати.

– Больно, – с мольбой говорит она медсестре.

Губы медсестры поджимаются, как сырое тесто для печенья. Она делает вид, что расправляет постель, уже и без того гладкую и ледяную, как замерзшее озеро, и Анна слышит, как она бормочет себе под нос что-то вроде: «Хорошо тебе уже было».

– Что вы сказали?

Схватки стихли, и боль удивительным образом оставила тело Анны. Она чувствует себя сильной – готовой прямо взглянуть в лицо этой старой медсестре с ее непропеченным тестяным ртом.

– Что вы сейчас сказали?

– Ничего. – Глаза у медсестры бегают. – Ложитесь в постель. Дальше будет только хуже, и труднее залезть обратно.

– А хорошо мне было, да, – говорит Анна, глядя в лицо медсестре, прежде чем лечь на холодную простыню.

Но боль возвращается, бурля мощным течением. Она вскидывает тело Анны, изогнув его дугой, чтобы потом уронить обратно. Болит не только в животе; кажется, что боль проходит от макушки до ступней. Она швыряет Анну по постели, и крик, который она пыталась поначалу удержать, вырывается – сильно и быстро:

– Выньте его. Выыыньте.

Даже мать не смогла толком предупредить ее о таком. К чему этот заговор молчания среди женщин, стоит коснуться этой темы? По тому, как женщины отводят глаза, ясно, что они чего-то недоговаривают. Теперь Анна знает, чего, теперь она посвященная.

Она вцепляется в медсестру помладше, которая пришла с той, первой.

– Вы должны его вынуть, – задыхается Анна. – Должны мне помочь.

– Шшшш, – говорит молодая медсестра, – вы растревожите других мамочек, тех, у кого еще не началось.

Но их же надо предупредить, думает Анна, пока ее тело снова выгибается дугой, они должны об этом знать. Но ее мозг слишком переполнен, чтобы подумать о том, что они могут предпринять, когда дело зашло так далеко. Когда она уже вымотана, наступает краткое затишье, и Анну на несколько секунд окутывает сон. Она, вздрогнув, просыпается. Милая молодая медсестра держит ее за запястье, считает пульс, сверяясь с золотыми часиками, пришпиленными к белой форме.

– Я так боюсь за ребенка, – признается Анна с подушки.

– Ну-ну, – улыбается медсестра. – Все в это время чувствуют то же самое, скоро это кончится, и все будет тип-топ.

Анна имела в виду не это.

– Нет, не родов. Совсем не этого. Вы не поняли, тут дело в другом. Ее жизнь… или…

Она зашла слишком далеко, чтобы толком выразить, что имеет в виду. Едва помнит себя, просто чувствует страх, который все это время полз по полу к ее кровати.

– Все дело в усыновлении, – шепчет ей медсестра. – Из-за него всегда переживают. Когда ребенок родится, вы перестанете так тревожиться, я уверена.

– Да, да. Наверное, все дело в этом.

Тело Анны вскидывается, и комнату разрывает новый крик.

Молодая медсестра выходит в коридор поискать коллегу.

– Ей нужно что-то, чтобы успокоиться, – говорит она.

Вскоре в вену Анны проскальзывает иголка. Потом кровать смешно отдаляется, и женщина, лежащая с задранными коленками, тоже, так что все по-прежнему происходит, но Анна словно смотрит на это через окно.

Анне приходится, наконец, заскочить обратно в свое тело. У нее такое чувство, будто она спрыгнула из верхнего угла комнаты. Когда она воссоединяется со своей плотью, на руках у нее ребенок.

На месте родов нет пробела. Анна все видела, только издали: путь из пустой палаты в родовую, фигуру в кресле-каталке, казавшуюся такой огромной, – ей было все равно, что она не смыкает ноги, несмотря на то, что мимо ходят люди – посетители с букетами цветов и бутылками витаминных напитков в руках. Потом в родовой были потуги, продолжавшиеся часами, а может быть, и днями.

Когда ребенок рождается, атмосфера в комнате меняется. Даже темные тени, кажется, обретают цвета – оттенки темно-синего, сернисто-желтого и красного, – когда ребенок выскальзывает в мир. Как бы часто они ни принимали роды, врачи и медсестры всегда это ощущают – электрическое потрескивание в воздухе. Потом маленькое красное существо уносят, и Анна остается одна. Вокруг нее медленно собираются медсестры. Они принимаются гладить ей волосы, вытирать ее тело и высвобождают из сорочки. Подносят ей бледно-голубую ночнушку в цветочных веточках. Она аккуратно сложена, ее достали из Анниной сумки.

Даже издали Анна понимает, что что-то не так. В палату долетает бормотание. Медсестры пытаются отвлечь ее, говоря, какой она молодец.

– Где мой ребенок? – повторяет она.

– Пять минут, моют и взвешивают, просто осматривают…

Потом она впрыгивает обратно в свое тело, когда лекарство вымывается из него, и появляется ребенок.

– Довольно большое пятно, – говорит врач, вытирая руки полотенцем. – Но ничего из ряда вон выходящего, у моей тети было пятно так пятно, по всей шее и плечу…

– Это из-за этого?

Анну трясет от любви к этому существу, она крепко прижимает его к себе.

– Что из-за этого?

– Из-за этого вы не подпускали меня к Руби?

Она может только догадываться, что ее собственная мать скажет про это.

Врач не отвечает, просто продолжает вытирать руки. Он в общем-то не привык, чтобы с ним так резко разговаривали, и на мгновение опешил.

Анна смотрит в лицо своему ребенку. Из-за родимого пятна левый глаз кажется слишком ярким.

– Это неважно, – говорит она. – Это совершенно неважно. Она прекрасна. Лучше не бывает.

22 Возвращение 17 ноября 1983

В тишине дома раздался звук открывающейся двери. На этот раз я несколько часов ждала, когда он прозвучит.

– Барбара? – осторожно позвала я.

Я с головой залезла в холодильник, в руке у меня была жирная куриная ножка. Я жевала тихо, как могла, голод заставил меня забыть обо всем.

– Барбара, – снова позвала я, вытирая с подбородка скользкий жир. – Это ты?

По коридору пронесся вихрь, и меня прижали к костлявой груди. В нос мне ударил запах духов Барбары. Я впервые поняла, как непохож он был на все остальное в доме. Как холодный белый цветок, нарисованный абстракционистом. Из-за него воздух вокруг Барбары становился водянистым.

– Девочка моя. Девочка моя золотая, ты вернулась.

– Ох, Барбара. – Я зарылась лицом в грубое плетение ее гобеленового пальто. – Я думала, ты меня теперь навсегда возненавидишь. Он умер? Я его убила?

Она взяла меня за плечи, чтобы толком на меня посмотреть. Под глазом у нее был синяк, похожий на огромную слезу.

– Нет, конечно нет. Ты его не видела?

– Болит? – спросила я шепотом.

Барбара покачала головой, словно это было неважно.

– Я так за тебя переживала. Мик сказал, чтобы я не волновалась, что ты скоро вернешься, поджав хвост. Но я ничего не могла с собой поделать. Он уверял, что ты точно в лесу, как раньше, и я ходила, звала тебя, звала, но ты так и не ответила.

– Правда?

– Да. В больнице задали столько гадких вопросов. Он, правда, рта не раскрыл и ни слова не произнес. Сказал, не хочет, чтобы семью втягивали во всякую грязь и что никого не касается, что там случилось, это его дело.

Мы немного помолчали.

– Ох, Руби, – пробормотала Барбара с полными слез глазами и снова обняла меня, а я подумала, что она зря это делает, я вся в грязи после леса.

Что волосы у меня грязные, и в них столько листьев, что я, наверное, похожа на ходячее птичье гнездо. Она меня обнимает, хотя от меня, скорее всего, жутко несет, по сравнению с ее-то водяным цветком.

– Идем, – сказала она, и мы поднялись по лестнице, она набрала мне ванну, налила в воду своего любимого земляничного крема, и в воде взбилась розоватая пена.

Барбара принесла свой лучший халат, голубой с пушистым мехом у воротника, и положила его возле ванны.

– Спускайся потом, – прошептала она, – и я тебя причешу, как мы причесывались, когда были девочками. Не под бешеного ежа, как ты в последнее время завела моду.

Когда я вымылась и вытерлась, на руках и на лице у меня проступили следы от укусов насекомых – круглые и твердые. Барбара поцокала языком и усадила меня на кухонный стул.

– Так, давай-ка сперва расчешемся. Знаешь, у одной женщины, к которой я хожу, дома свой собственный фен с кожаным креслом и большим пластмассовым колпаком, который опускаешь на голову, как в парикмахерской. Господи, как смешно, когда она смотрит через него телевизор и подсовывает туда сигарету, чтобы еще и курить.

Она накрутила мои волосы на розовую пластмассовую расческу.

– Дым тут же выдувает обратно, так что голова у нее как будто на ракете взлетает.

Пока ее руки сновали над моей головой, расчесывая, накручивая и закалывая волосы, я согрелась и начала клевать носом. Вспомнила, какой она была, когда еще не умерла бабуля. Как они садились за стол, кололи лесные орехи, и если попадался особенно большой или сладкий, подзывала меня: «Сладенького моей сладкой, Руби». Но когда я рассказала об этом Барбаре, голос у нее сделался грустный.

– Ох, да, – ответила она, словно тоже это вспомнила, но воспоминание было не из счастливых.

Я оглянулась и увидела, как ее лицо поверх большого отложного воротника фиолетового платья напряглось.

Я попыталась сменить тему, чтобы оно снова расслабилось.

– Я видела в лесу лисицу, пока меня не было, она что-то нюхала на поляне. Я к ней подошла, совсем близко, а она ничего, не попыталась убежать.

– Она, наверное, решила, что ты тоже лиса, Руби, – сказала Барбара. – От тебя попахивало.

– Хотела бы я, чтобы мы вот так навсегда остались, – прошептала я в сгущавшийся в кухне сумрак.

Мы не зажгли подсветку, и я понимала: это потому, что нам хотелось сохранить ощущение тепла, безопасности и укромности.

– Осторожнее с желаниями, Руби, а то как сбудутся, – предупредила Барбара.

Я подумала, не о том ли она, что хотела Мика, а потом его получила.

– К тому же, – продолжала она, – не бывает, чтобы ничего не менялось, и об этом мне с тобой надо поговорить.

И она объяснила, что я должна навсегда уехать из дома. Все решили быстро, пока меня не было. Говорить было не о чем, и поделать ничего было нельзя.

23 Воровка 17 ноября 1983

Я вскочила, и у меня на шее зазвенели шпильки.

– Нет! – выкрикнула я. – Ты не можешь меня прогнать.

Теперь подсветка была включена и заливала кухню мерзким светом. Барбара в нем казалась маленькой и сморщенной. Длинная молния на ее платье перекосилась и шла спереди зигзагом. На мгновение Барбара подняла глаза, но ее взгляд тут же скользнул прочь, словно она не могла на меня смотреть. Я представила, какое у меня лицо – злобное, над пушистой голубой оторочкой воротника.

На лестнице раздались шаги; Мик поднял шум. Рана у него на голове подсохла, но тусклый красный цвет выглядел даже хуже свежей крови. Конечно, он жив, подумала я, жив и гадок, как никогда.

Барбара уже сказала, что меня отправят к сестре Мика в Ковентри. Элейн жила на длинной улице, застроенной кирпичными домами, где единственной зеленью были старые сорняки, пробившиеся между камнями брусчатки. Мертвее этой улицы я ничего в жизни не видела. В доме было столько бледных детей, что я его запомнила, как гнездо червей. Элейн работала медсестрой, она была толстой и после работы так уставала, что сидела на диване, расставив ноги, из-за чего были видны ее старомодные длинные панталоны, доходившие до колен, и курила, пока не приходила в себя и не поднималась. Тим, ее старший, отвешивал мне затрещины каждый раз, как мы встречались, и передразнивал мой выговор, растягивая слова: «Я Руби, дура деревенская».

И вот я сидела напротив Барбары и Мика, положив руки на стол.

– Пожалуйста, – говорила я, – пожалуйста, прошу, не отсылайте меня. Пожалуйста, разрешите мне остаться.

– Все решено. – Мик оттянул ворот пижамы, словно ему не хватало воздуха.

– Я не могу уехать из леса.

Я опустила голову на руки и заплакала.

– Может быть… – начала Барбара. – Я не думала, что она все примет так близко к сердцу, Мик.

Голос Барбары звучал приглушенно.

– Может быть, нам…

Я видела по лицу Барбары, какая в ней идет борьба. Оно подергивалось, кожа стягивалась то в одну сторону, то в другую. Она пыталась выбрать нас обоих.

Мик ей не позволил.

– Нет, – сказал он.

– Может быть, худшее уже позади…

– Ты помнишь, о чем мы говорили. – Его голос был тверже, он сочился угрозой. – Помнишь, что обсуждали.

Я выпрямилась.

– Видишь, Барбара не против, чтобы я осталась. Она бы этого хотела.

– Ох, Руби.

– Хотела бы, ты только что это сказала. Ты же об этом.

– Может быть, это не навсегда, – в конце концов произнесла Барбара. – И ты можешь приезжать на Рождество.

– Я знаю, как все будет, – ответила я. – С глаз долой, из сердца вон. Вы забудете, что я вообще существую.

Она прикусила губу.

– Послушай, Мики, – мягко произнесла она. – Может быть…

Ее голос был таким тихим, что мне захотелось забраться к ней на колени, расстегнуть молнию на ее платье и заползти внутрь, как младенцу, как кенгуренку в сумку.

– Нет, вы обе, вашу мать, послушайте. – Мик стукнул кулаком по столу. – Все решено. И бюджету полегче, после, знаешь…

– Заткнись, Мик, – внезапно сказала Барбара.

– Не стану, тупая ты баба.

На ее щеках от волнения снова выступила яркая красная краска.

– Что такое? – спросила я.

Мик встал, вытащил из ящика кухонного стола пластиковый мешок и вытряхнул его содержимое на стол: пудреницу, которую я раньше видела, с розовым эмалевым цветком на крышке. Был еще флакон духов с продетыми друг в друга черными буквами С на этикетке, и какие-то серебряные штучки, я понятия не имела, для чего они.

– Если бы ты не тырила барахло в половине домов на двадцать миль вокруг все эти годы, у тебя, может, по-прежнему была бы работа. Так что это ты заткнись.

Я чуть не начала рассказывать Барбаре про Сандру, но не смогла. Она сидела напротив меня, а на столе блестело серебро, стекло и патрончики губной помады. Она не была похожа на воровку. Она казалась грустной, очень грустной продавщицей за прилавком. Я вспомнила косметику, которую она вынула из кармана и принесла мне в тот дождливый день.

– Здесь тоже вещи пропадали.

Мик обвиняюще взглянул на Барбару.

Она вздохнула.

– Не знаю я ничего про твою дурацкую рубашку, говорила же. – Она обернулась ко мне. – Наверное, пора тебе спать, Руби.

По дороге наверх я прошла мимо зеркала. Лицо у меня было рябым от укусов лесных насекомых; укусы распухли, покраснели и воспалились. Я все еще была зла; так зла, что выглядела уродиной.

Я перевесилась через перила. Сквозь ребристое стекло кухонной двери я видела их тени. Мик стоял. Барбара склонилась над лежавшими на столе безделушками. Они уже казались далекими, словно мои настоящие мама и папа, во всем своем великолепии, вот-вот откроют дверь гостиной и предстанут передо мной, так что Мик и Барбара за их спиной станут лишь серыми тенями.

Я подумала, каково это будет: уехать отсюда – и не смогла поверить, что не увижу моря белых цветов, которые появляются весной на лесной земле, и того, как распускаются первые листья, когда лес понемногу возвращается к жизни. Летнего солнца, согревающего самые темные тайные уголки. Не стану смотреть на венки медовых грибов вокруг умирающего дерева – словно земля пытается вытолкнуть болезнь. Или на желтые осенние листья, блестящие под холодным и чистым небом. Лучше я уйду и умру среди деревьев, чем такое.

Я осталась на лестнице, потому что хотела поймать Барбару и умолять ее, пока она будет одна. Они говорили целую вечность, голос Барбары то взлетал, то падал. Потом Мик пошел спать. Я вжалась в стену, чтобы он смог мимо меня пройти, и мы только взглянули друг на друга: я вверх, он вниз. А потом он ушел.

Вышла Барбара. Я слышала, как она медленно шаркает ногами, казалось, она по сто лет поднимает одну ногу, чтобы шагнуть. Несмотря ни на что, у меня сжалось сердце. Она не удивилась, увидев, что я сижу на нижней ступеньке.

– Чего ты хочешь, Руби? – спросила она.

Я какое-то время не могла ответить, потому что у меня так стиснуло горло, что я даже писка из себя выдавить не сумела. Наконец я сказала:

– Я хочу, чтобы ты меня любила, вот чего я хочу. Если бы ты просто меня любила, как будто я на самом деле твоя дочка, тогда все было бы хорошо.

– Так я же люблю, – тусклым голосом ответила она.

24 Отъезд 20 ноября 1983

Четыре дня спустя я в последний раз прошла по нашей улице. Попрощалась со всем.

Все местные дети собрались вместе, на потрескавшемся тротуаре, зацветшем инеем: Джо, две девочки, – Джейн и Либби, – даже тихенький рыжий мальчик, такой бледный, что видно было, как у него под кожей пульсируют вены. Так и стояли, грустной командой.

– Ты нам сделаешь прически перед отъездом? – спросила Либби.

Я кивнула.

– Схожу за щеткой и лаком для волос.

К тому времени, как я вернулась, они уже сняли повязки для волос, и те висели у них на запястьях грязными розовыми полосками.

– Сделай, чтобы стояли, как у тебя, – сказала Либби.

Когда я закончила, они повернулись друг к другу, и их начесанные волосы закачались над головами. Они обе засмеялись; рты у них были полны мелких острых зубов.

– Вот, – произнес Джо, протягивая мне потрепанный бумажный пакет. – Это тебе, от всех нас, на прощанье.

Я заглянула внутрь. Леденцы кубиками, со вкусом колы. Сахар на них сверкал под зимним солнцем, как толченое стекло.

– Спасибо, – сказала я. – Спасибо.

Я знала, как много значит такой подарок. Конфеты у нас ценились на вес золота.

Дети остались стоять на тротуаре. Когда я проходила мимо разросшейся садовой розы, она задела меня последними запоздалыми красными соцветиями. На мои сапоги упали алые пятнышки. Цвет так выделялся на сером тротуаре, и соблазн как-то с ним повозиться был так велик, что я немного сплясала на лепестках. Посмотрела вниз – теперь они были размазаны по земле кровавыми кляксами, и я пошла дальше с тяжелым чувством, что что-то загубила.

Совпадение, конечно; крещение кровью. Старый зеленый чемодан ждал меня в прихожей, когда я вышла попрощаться с травами и кукольной ручкой. Я помахала им, и они помахали в ответ, как всегда, не осознавая, что прощаются. Доска, которой я ударила Мика, исчезла. Без сомнения, ее где-то спрятали, на случай, если я опять сделаюсь склонна к насилию.

Я обняла себя за живот. Там, внутри, болело. На заросшем пятачке я затаилась, присела и стянула трусы. На них было красное пятно, размером с розовый лепесток, но вроде желе.

Барбара махала мне от входной двери обеими руками. Лицо у нее словно провалилось внутрь, как будто все зубы за ночь выпали. Платье на ней, правда, было веселенькое: цепочки фиолетовых и оранжевых ромашек между рядами широко открытых глаз.

Я выглянула из окна машины. От ветра слезы на моих щеках поехали в сторону и, сменив направление, прочертили по лицу кривые линии. Мик заталкивал чемодан в багажник. Я слышала, как он кряхтит и ругается. Чемодан был слишком большой, и Мик из-за этого злился.

– Руби, пока что… – Барбара вынула из кармана бумажный платок и прижала его к губам. – Я правда буду по тебе скучать, пойми. Но пока что разве так не лучше?

Я закрыла глаза.

– Нет.

– Ты сможешь обо всем забыть, обо всем, что случилось, Руби. – Она перевесилась через живую изгородь, чтобы говорить шепотом, и казалось, что ее торс растет из зелени.

– Хотела бы я то же самое сказать: ты все забудешь, когда окажешься на новом месте.

Мик уже сел на водительское место, и машина медленно заскользила прочь.

– Руби, Руби, – громче произнесла Барбара, окликая меня. – У тебя достаточно… ну ты знаешь?

Прокладка, хрустевшая подо мной, по ощущениям была огромной, я сидела, как на возвышении.

– Не знаю, – в ужасе ответила я. – Я не знаю, сколько мне понадобится.

Барбара пыталась что-то сказать, ее рот складывался в дикие черные фигуры.

– Что?

Я встала на колени и высунулась из ехавшей машины, но не услышала. Она уже превратилась в крошечную машущую фигурку, в руке у которой бился носовой платок, потом мы свернули за угол, и она совсем исчезла.

– До свидания, Барбара! – кричала я. – До свидания.

25 Птица 20 ноября 1983

Мик ехал так быстро, словно мы опаздывали, хотя до поезда еще оставалась вечность. Он надавил на клаксон, и водитель впереди принял вбок и прижался к обочине, пропуская нас. Обогнав его, Мик откинулся на спинку сиденья и стал крутить руль кончиками пальцев. Он как ненормальный упражнялся с гирями в последние несколько недель. Его футболка с коротким рукавом выставляла напоказ мышцы, края ткани впивались в бугры на руках, такими они стали большими. Я подумала, не из-за того ли это, что тринадцатилетние девочки кажутся ему такими страшными. Ужасно жаль было, что у меня так же не получилось.

Мы сидели в давящем молчании, я словно ракушку к уху прижала.

– Чего ежишься? – в конце концов спросил он.

Я выпалила, не подумав:

– У меня сегодня утром месячные пришли.

– А, – выдавил он и прибавил скорость, будто дождаться не мог, когда от меня избавится – теперь, когда знал, что у меня кровь идет в его машине.

Я почему-то решила, что он может вдруг дать по тормозам, остановиться, выволочь меня в лес и избить до полусмерти за то, что я это сказала. Я обеими руками вцепилась в сиденье и постаралась сосредоточиться на том, что видела сквозь ветровое стекло, чтобы отогнать видение своего тела, лежащего в лесу, оцепенело, как мертвая птица. Мимо мелькали деревья, у меня кружилась от этого голова. Казалось, от каждого вдоха мне больно.

– Не трудись наказывать меня молчанием. Не сработает, – в конце концов произнес Мик; его голос не обещал ничего хорошего, хотя на самом деле мой язык приклеился к нёбу от ужаса. – Ты. Я не понимаю, как ты вообще думала, что сможешь с нами жить, разгуливая черт-те где и поджигая мою одежду.

Он так крепко сжал руль, что машину забросало из стороны в сторону.

– Перестань, пожалуйста. Разобьемся.

– Да плюс это. – Он ткнул пальцем себе в голову сбоку. – Это, твою мать, была последняя капля.

С моей стороны не был виден воспаленный багровый разрыв. Мик пытался зачесывать на него волосы, изводил столько геля, что в волосах у него появлялись пробелы со спичку, но хвостик раны все равно торчал наружу, как хвост фиолетового червя, ползущего вверх по голове. Пару раз он замечал, что я смотрю на шрам, и отстранялся на шаг, инстинктивно вскидывая руку. Это заставляло меня рассматривать свои руки и гадать, как они могли нанести такую рану. Когда я об этом думала, руки зудели, и я расчесывала их до красноты, пока они не успокаивались.

Теперь я думала, не открыть ли мне дверь машины и не выброситься ли наружу, но тут я заметила, что деревья поредели – мы приближались к городу, а потом встали в пробке. Я обрадовалась, что оказалась среди людей.

Из окна я увидела маленькую девочку, высоко поднявшую руку, чтобы держать за ладонь папу. Она что-то сказала ему, и он остановился, взял конфету, которую она несла в другой руке, и бережно развернул фантик. У меня родилось странное ощущение, что эта девочка – я, а этот мужчина – мой настоящий отец, вот мы, такие, какими должны были стать после какой-то развилки на дороге, которую я смогу отыскать, если постараюсь. Если я найду этот тайный поворот, то смогу войти в эту девочку и держать за руку своего настоящего папу. У меня сжалось горло. Потом машина поехала, и они оба скользнули мимо. Еще из-за них я стала думать о Барбаре: она теперь была такой далекой, и я стала переживать, что оставила ее – как она выживет?

Мы въехали на парковку перед вокзалом, я вылезла с пассажирского сиденья и глубоко вдохнула свежий воздух.

Тени на платформе казались черными под холодным солнцем. Мы стояли лицом друг к другу, как в ковбойском фильме, когда придет поезд, и все сразу закрутится. Пальцы Мика нервно барабанили по шву джинсов.

Вне машины я чувствовала себя спокойнее, хотя на платформе никого не было. Я теребила пластмассовую ручку чемодана.

– Это из-за Сандры? – в конце концов спросила я, отбросив осторожность – последняя отчаянная попытка. – Я не скажу Барбаре, честное слово…

Уже выговаривая эти слова, я ненавидела себя за то, что, как гадкая зверушка, пытаюсь пропихнуть такую сделку.

– …если так мне можно вернуться домой.

– Нет.

Я посмотрела на пути и представила, как отваливается моя голова, отрезанная поездом, который должен был увезти меня отсюда. Вспомнила девочку, которая как-то ночью в лесу звала свою настоящую семью, и она показалась мне младенцем.

Мик окинул меня взглядом с головы до ног.

– Постарайся вписаться там, у Элейн. Посмотри на себя, как ты одета, это ж совсем никуда. Позорище.

На мне было дедушкино пальто, доходившее почти до земли, и ярко-розовый платок, повязанный тюрбаном.

– Мне нравится.

– Ну зашибись теперь.

Он развернулся на пятке и быстро пошел прочь.

– Нет, Мик. Папа, вернись.

Он уже скрылся в холле вокзала, ведущем к кассам. Я услышала, как с другой стороны хлопнула дверь.

Когда я осталась одна, небо надо мной сделалось огромным.

– Береги Барбару! – крикнула я вслед Мику, зная, что это бесполезно, что он не услышит.

Пришел поезд, и все кругом наполнилось свистом, выхлопами и дрожью. Скоро и Элейн я надоем, и настанет очередь социальной службы. Единственной возможностью спастись было найти мою настоящую семью. Кроме них, никому до меня нет дела. Если я их не найду, то потеряюсь навсегда.

Поезд был из тех, где вагоны разделены на маленькие комнатки. Я сняла пальто и, свернув, положила на сиденья рядом. Красно-голубая обивка колола меня под коленями сквозь тонкие черные леггинсы. Поезд сотрясался, двигатель работал на холостом ходу в ожидании пассажиров, я чувствовала, как вибрировал пол. Я держалась за пластмассовую ручку чемодана, надеясь, что никто ко мне не подсядет. А то ведь кто-нибудь может попытаться со мной заговорить. Попытаться быть со мной добрым, и это будет конец, я сломаюсь, залью слезами и обмажу соплями все сиденья. Тогда кто-нибудь пожалеет меня.

Я постаралась сосредоточиться на динамике над дверью, заставила себя увидеть идущие крест-накрест провода и отломанный кусочек обшивки, торчавший металлическим шипом – просто чтобы не заплакать. А потом с ясностью, дошедшей до мозга моих костей, поняла, что стою на развилке, которая может навсегда определить все. Когда я смотрела туда, куда направлялся поезд, там не было ничего, кроме черноты и мрака. За окном царил хаос, и я раньше думала, что такой неопределенности не бывает. Мне нужно было выбрать путь.

– Давай, паломник, – прошептала я себе, подхватив чемодан и выходя из поезда.

Я смотрела, как поезд становится все меньше, как сверкает на его хвосте солнце, пока его не поглотил синий горизонт. Под мышками и на спине у меня выступил пот. Что я наделала? Я дотащила чемодан до живой изгороди, отделявшей платформу от парковки. Листья на ней были крупные, пестрые и висячие. Внезапно я поняла, что там, в глубине, могут таиться глаза – выглядывать, смотреть, что я делаю.

– Мик, – позвала я сквозь листья, приблизив к ним губы. – Мик, ты там?

Что-то зашуршало, я дернулась, но увидела, что это просто птица, сидящая в ветвях. Ее желтый глаз сверкал, уставившись на меня из темноты, она била крыльями по листьям. Я все ждала, что услышу шелест, когда она выскочит с другой стороны изгороди и взлетит, но она так и осталась внутри, шумела и перелетала с ветки на ветку, словно не знала, что снаружи вообще что-то есть.

Пока я глядела сквозь листья, у меня родилась надежда; учитывая нашу историю, многие сказали бы, что странная надежда: я захотела, чтобы Мик ждал, курил самокрутку, свесив одну ногу из открытой двери машины. В моих надеждах он без слов кивал в сторону пассажирского сиденья, я садилась в машину и ехала обратно домой. Надежда угасла. В глубине души я понимала, что дома не безопасно, просто там я все знаю.

Возле здания вокзала сидел на корточках Тень, спрятавшись в темноте под автобусом на парковке. Двигатель автобуса работал, водитель отдыхал за рулем и читал газету. Я нащупала в кармане стихотворение Тома. Я стала повсюду его с собой носить. Так часто трогала, что бумага начала истираться. Я вынула его и начала читать слова, которые уже знала наизусть. И тут незнакомая острая боль пронзила мой живот, и мне пришлось обхватить его руками.

Что с тобой?

– Внутренности.

Везет тебе, внутренности. Моих уже давно нет.

– Когда так болит, не очень-то.

Может, это печаль. Печаль иногда так чувствуешь.

Я покосилась на него, и он отодвинулся, скользнув за колесо. Я положила стихотворение обратно в карман.

– Может быть, – бросила я. – Чего ты хочешь?

Я говорила шепотом.

– Ты меня бросаешь, едва я повернусь спиной или начинаются неприятности.

Из-под автобуса донесся тихий кашель, словно Тень на самом деле мог задохнуться от выхлопа.

Я пытался подумать о том, что нам дальше делать.

– А это не трудно, когда мозгов нет? – спросила я.

Повисло обиженное молчание, и я вскрикнула:

– Прости, прости. Правда, прости!

Он ответил почти сразу; обычно он меня наказывал молчанием или вовсе исчезал. Но на этот раз ему не терпелось.

Ответ ко мне пришел, пока я тут тебя ждал, но теперь он пропал. Если бы ты дала мне сразу сказать, может, он все еще был бы у меня.

– Ну хватит, – рассердилась я, и женщина в жакете из коричневого меха, проходившая мимо, испуганно уставилась на меня.

Я улыбнулась ей, чтобы показать, что я не какая-нибудь сумасшедшая, которая сама с собой разговаривает.

Отвернувшись от Тени, я пошла за своим чемоданом, но Тень точно почувствовал, что я ухожу, и выкрикнул пронзительным голосом:

Есть, есть, я вспомнил, вспомнил – я, кажется, знаю, где найти кого-то из твоих родных, то есть из настоящей семьи! Из тех, кого ты искала.

Я бросила чемодан и резко обернулась.

– Что? – спросила я. – Что ты сейчас сказал?

Убедившись, что женщина в меховом жакете ушла, я снова присела, чтобы лучше слышать Тень.

– Почему ты раньше это не говорил?

Потому что я только что об этом задумался или вспомнил, ответил он, я точно не знаю. К тому же я был занят в последнее время, вспоминал про другое.

Он снова кашлянул.

Это не точно. Я часто ошибаюсь или вспоминаю задом наперед, так что предупреждаю.

Я поняла, как у меня колотится сердце. Моя семья, мои родные, свои!

Две девочки, лет по десять, но накрашенные, как взрослые, прошли мимо, показывая пальцами на меня, сидевшую на корточках у автобуса, и тихонько хихикая. Я состроила им рожу, и они убежали.

Я задумалась о том, как скверно обращалась с Тенью в последнее время за то, что он говорит, как ребенок, а ведь на деле изменился не он, а я сама. Он остался тем же, каким я его запомнила, когда увидела в первый раз, в три года.

– Слушай, – сказала я, – если есть хоть малейшая, хоть крошечная возможность, мы обязаны за нее ухватиться. Но ты должен посоветовать, куда ехать и что делать, потому что я сейчас понятия не имею, с чего начать. Я совершенно запуталась и растерялась.

Он над нами.

– Кто над нами? – спросила я, поглядев в небо.

Нет, нет, автобус, на который нам нужно сесть. Я нарочно здесь застрял, чтобы не забыть сказать.

Тень забрался в автобус передо мной, прошел по проходу и устроился на одном из сидений, подпрыгивая и глядя в окно, словно собирался на школьную экскурсию.

– Куда? – спросил водитель.

– Точно не знаю, – ответила я. – Я заплачу до конца, но, может быть, мне надо будет сойти раньше.

– Как скажешь, – безразлично отозвался он.

26 21 августа 1970

Несмотря на то что Анна говорила в родовой, сперва кажется, что это жестокая шутка: Руби, имя, которое она берегла как сокровище, пока внутри нее зрел ребенок, больше не подходило новорожденному.

Анна садится в больничной кровати, достает из колыбели, стоящей рядом, малышку, стаскивает с ее головы желтый вязаный чепчик и изучает, насколько родимое пятно велико.

– А что скажете про Маргарет? Такое славное имя.

К кровати Анны подходит медсестра – хорошая, та, которая никогда не ищет ни у кого на пальце кольцо. Она заметила, что Анна изучает пятно. Мысли матери начинаешь угадывать, если давно этим занимаешься, просто понаблюдав.

Анна улыбается медсестре.

– Может быть.

– Маргарет – это же еще и маргаритка, а она такая свеженькая и чистенькая, как маргаритка. И глазки такие красивые. Не как бывает… я не должна об этом говорить, но тут насмотришься всяких ужасов. – Медсестра прикусывает губу; она не хотела этого произносить и быстро продолжает, чтобы замять разговор: – Глаза, как раздавленные изюмины. Не как у вашей девочки. Мы об этом, конечно, никогда не говорим.

Анна вздыхает.

– Не знаю. Маргарет – красиво, но как-то старомодно.

– Вы еще кормите? – спрашивает медсестра, чтобы сменить тему.

Анна кивает.

– Да. Она, правда, не всегда уверенно берет грудь, думаю, это может быть из-за того, что по ночам ей дают бутылочку. Говорят, надо и из бутылочки, чтобы можно было кормить в детском отделении. Хотя я бы и ночью кормила.

– Матери нужно отдыхать, – автоматически выдает медсестра, не прекращая читать карту и вести пальцем по цифрам.

Анна не рассказывает медсестре, что иногда все равно встает. Надевает халат и тапочки и хромает в коридор, смотреть сквозь стекло детского отделения. Из-за огромного окна все внутри выглядит странно, словно в зоопарке. Ряды младенцев, человеческие особи, выставленные напоказ. Найти свою девочку Анна всегда может без труда, красное пятно ей в помощь, оно ярко выделяется среди общей белизны и стекла – белые стены, белая форма; прозрачные боксы; белые бутылочки с молоком. Когда видишь, как твоего ребенка кормит другая женщина, делается не по себе, словно смотришь кино. Из-за этого Анна чувствует себя оторванной от малышки, как будто ничего на самом деле и не происходит. Как будто можно надеть туфли и плащ и уйти одной, со своим новым плоским животом, и вернуться на работу, точно ничего и не было.

– Я передумала насчет усыновления, – говорит она.

Она всем это повторяет постоянно, просто на всякий случай.

Медсестра улыбается:

– Вот и хорошо. А теперь давайте снова приложим ее к груди.

Она задергивает занавески вокруг кровати и берет ребенка на руки, пока Анна расстегивает пуговицы. Медсестра опытная, она умеет взять ребенка под затылок и наклонить его голову вперед одним стремительным движением, так что малышка хватает сосок. Вскоре она уже сосет изо всех сил. Анна дала ей левую грудь, так что пятно скрылось внизу.

Анна смотрит на ребенка и перебирает в уме имена: Ванесса, Анджела, Кристина, Диана. Ни одно не подходит.

Нет, ее должны звать Руби. В этом имени есть что-то мощное и прочное. Алый огонь внутри камня.

Анна краешком глаза замечает какую-то суету у поста медсестры за окошком палаты. Она оборачивается, и ее сердце начинает шумно биться, когда она видит, что вызвало суету – Льюис пришел ее навестить. Три медсестры склоняют головы, в воздухе мелькают бледные пальцы, летая от лиц к белым форменным юбкам, чтобы расправить их. Словно король или император пожаловал с визитом. Анна ничего не может с собой поделать, увидев его, она слабеет.

Высокий и темный – в черном костюме, – он так выделяется на белом фоне. И почему-то именно он кажется ярким. В руках у него ирисы, обернутые бледно-зеленой папиросной бумагой. Одна из медсестер указывает в окно палаты, и он поворачивается, чтобы посмотреть.

Анна улыбается; это сильнее нее, и вот же, все как раньше.

Он приносит с собой внешний мир. Тот вплелся в ткань его костюма: воздух, в котором витает угроза дождя; автомобильные выхлопы; дровяной дым; свежий ветер. Эти запахи вытесняют привкус антисептика в больничном воздухе и смешиваются со слабым прохладным ароматом ирисов, напоминающим Анне о кладбище. Она кладет цветы на прикроватный столик, а Льюис склоняется над колыбелью. У Анны сжимается сердце, ему же никто не сказал про пятно…

Он поднимает ребенка, легко, точно это для него привычное дело, целует сперва в одну щеку, потом в другую, а потом медленно кладет малышку обратно. Над краем колыбельки появляется крошечный кулачок, словно Руби узнала отца.

– Ты пришел. – В голосе Анны, помимо ее воли, слышны благодарность и счастье.

Не надо бы этого; в конце концов, он все это время предоставил ей справляться самой.

– Я слышал, что девочка.

– Но про родимое пятно тебе не сказали?

– Нет, а зачем? Это неважно. Это совершенно неважно. Ты даже не думай, что это имеет значение.

Она кивает. Впервые кто-то, посмотрев на Руби, не отвел глаза. Даже мать одной из женщин в палате вскрикнула, прежде чем метнуться к своей незапятнанной внучке.

Льюис садится в зеленое пластиковое кресло возле постели.

– Прости меня, Анна. Я был такой скотиной. Наверное, просто молодой и глупый.

Она меняет положение; разрыв, который оставила Руби, продираясь в этот мир, все еще отзывается острой болью, когда Анна шевелится.

Льюис берет ее за руку, и по ее телу проходит прежняя знакомая дрожь. Она снова ничего не может с собой поделать; это кажется таким естественным. Ногти у него безупречно чистые, и ее рука так идеально ложится в его ладонь.

– Все будет хорошо. Справимся, – произносит он слова, которые Анна хотела услышать месяцы назад.

Она не знает, не слишком ли они запоздали. Что-то в ней изменилось. Этого ли она хочет? Она больше ни в чем не уверена.

– Я еще ничего не решила, Льюис, – говорит она.

Но он продолжает: о своих планах, о делах, о кольце, словно она только что согласилась сделать все, как он считает правильным. Она понимает, что больничный запах снова утверждает свою власть. Он поглотил почти все ароматы, которые Льюис принес с собой. Остался только прохладный кладбищенский запах ирисов.

Льюис понемногу смолкает, будто поток пересох. Анна видит, как его глаза обращаются к окну, выходящему на парковку, она знает, что он уже думает о том, как выйдет и быстро зашагает к машине. Хотя после пытается себя убедить, что сама это придумала.

27 Кроличья нора 20 ноября 1983

Стоя возле синих холмов, я смотрела, как исчезает автобус: сначала он превратился в точку, взобравшись по дороге, а потом сгорел, слившись с солнцем, тяжело валившимся за горизонт.

У меня заколотилось сердце. Кругом было так тихо.

Что я наделала? Что со мной произошло, что я такое учинила? В прошлый раз я чуть не умерла, и вот, пожалуйста, снова убегаю. Теперь я могла по-настоящему умереть и соединиться с Тенью в вечности.

Облака отбрасывали быстрые тени, и они скользили с вершин вниз по склонам, пока не скрывались в лежавшей ниже долине. У меня закружилась от них голова. Я жаждала оказаться в лесу, под спокойным кудрявым покровом шелестящих листьев. Здесь все выглядело выбритым догола. Голова кружилась все сильнее, пока я не почувствовала, что сейчас упаду, рухну в ничто. Я села и обхватила лицо руками, чтобы унялась качка, шепча в ладони: «Черт. Черт. Черт».

Когда я, наконец, поднялась, прокладка у меня между ногами переполнилась и была тяжелой. В чемодане, среди свернутой одежды, которую мы с Барбарой уложили накануне, я нашла пачку чистых. Использованную прокладку я похоронила, пальцами разрыв красную грязь, хотя меня выворачивало от мысли, что моя кровь останется в земле. Это слишком походило на жертвоприношение.

– Куда мы теперь? – спросила я на случай, если Тень по-прежнему рядом.

Было тихо, только ветер свистел над вершинами холмов. Я обернулась и увидела, как Тень мчится вперед по извилистой тропинке.

– Подожди меня, – позвала я. – Подожди.

Когда я забралась повыше, мне пришлось остановиться; от тяжести чемодана болели пальцы. Я расстегнула молнию на передней крышке и нашла под ней кое-какие прощальные подарки: яблоко и несколько ломтиков тминного кекса – любимого лакомства Барбары, – завернутых в салфетку. Невеликие дары, но я была за них благодарна, я съела кекс, откусывая понемножку, ломая его пальцами на кусочки. Семечки были черные и мелкие, как будто в кексе зернышки, как в землянике; я клала их на зуб и прикусывала, так что острый сухой вкус наполнял мне рот.

За едой я заметила темное пятно, скрытое под бахромой свисающей травы. Я осторожно сунула руку внутрь, там было как-то прохладно, похоже на лес. Я встала и замахала руками, чтобы привлечь внимание Тени.

– Смотри, смотри – тут кроличья нора. – Я вытерла губы тыльной стороной руки. – Я не могу дальше тащить чемодан. Он слишком тяжелый. Кое-что я спрячу здесь. Нам вообще далеко еще?

Я оглянулась: пустота и тишина. Мне так хотелось плакать, что стало больно, но я себе не позволила, я внезапно решила: не здесь, не в этом отвратительном месте. Если заплачу, надежды для меня не будет никакой.

Я вынула пару башмаков и половину одежды и запихала все это в кроличью нору. Поставила тайную метку, две скрещенных палочки, надеясь, что мои вещи не падают прямо при мне – глубоко, в центр холма. Я попыталась вспомнить паломника, когда снова двинулась в гору, надеясь, что я на верной тропе, на той, что ведет к спасению. Однако уверенности, с которой шел он, в моем сердце не было.

Когда я остановилась передохнуть почти на вершине, в небе развернулись оранжевые и желтые полосы. У вершины холма лежал огромный плоский камень. Сзади в нем было выдолблено что-то вроде ступеней, так что я забралась на него, чтобы получше рассмотреть окрестности. Подо мной в сгущающуюся тьму уходил крутой склон холма. Закат здесь выглядел совсем по-другому. В лесу он был неторопливым завершением дня, свет сеялся, распадался и снова распадался, сотни раз, разделенный деревьями. Тут солнце, казалось, могло захватить тебя с собой, поджечь и утащить вниз, на другую сторону мира. Когда солнце склонилось, начало по-настоящему холодать. Я обняла себя за колени и тесно прижала их к груди. Я была совсем одна, приближалась ночь. Поблизости не было даже пустого дерева, чтобы укрыться. Конечно, я ни за что не найду тепла настоящей семьи в таком суровом месте, что бы ни говорил Тень. Здесь им и не пахло.

– Дура, дура, – сказала я и отвесила себе пощечину, тяжелую, как сделал бы Мик.

Щека заныла, из глаза потекло.

Перестань. Прекрати. Глупая сучка. Зачем ты так делаешь?

Тень внезапно оказался рядом, и голос у него был испуганный.

– Потому что чувствую себя такой тупой, такой дурой, что вот так убежала. Не называй меня сучкой. Так нечестно, ты как Мик. Я сейчас могла бы сидеть у Элейн, есть ее тосты с бобами, пялиться в телевизор с тарелкой на коленях, вместе со всеми. А вместо этого я, наверное, замерзну насмерть. Барбара мне сказала, что я не должна больше убегать, чтобы такого не случилось, а теперь так и будет. По крайней мере, у Элейн нам было бы тепло.

Я поежилась, плотнее запахнула свое тонкое пальто и подтянула колени еще ближе к подбородку. Тепло дня, накопившееся в камне, на котором я сидела, быстро уходило.

Она не хотела, чтобы ты приезжала. Вот тебе правда.

– Откуда ты знаешь? Может, хотела.

Ты мне сама сказала.

– Да, теперь вспомнила. Сказала. Но было бы лучше, чем все это, и мои настоящие мама с папой ни на шаг не стали ближе. Ты меня повел не по той тропинке. Теперь я совсем одна.

Нет, не одна. Я же здесь.

– Но не на самом деле, ведь правда? Не как другой человек, так что это не одно и то же. У тебя нет живота, ты мне сам сказал. Значит, ты не можешь проголодаться. Не можешь почувствовать, как тут холодно.

Он не ответил. Сначала я подумала, что он обиделся, как всегда, когда я упоминала, что у него беда с частями тела, хотя иногда он сам об этом говорил. Я чувствовала его присутствие как часть наступавшей ночи. Но только острее; он даже в темноте был тенью, если так бывает.

Я обернулась.

– И…

Я никогда раньше не видела его отчетливее, и он оказался меньше, чем я думала. Впервые я разглядела серые дорожки от слез на его испачканном лице. Волосы у него были мягкие, пушистые, – но как-то болезненно, не как у цыпленка, – местами они редели, а кое-где виднелись проплешины. Темное пятно вокруг его рта, которое я замечала раньше, на самом деле было толстым слоем засохшей грязи. Его босые ноги свешивались с края камня, бледные подошвы болтались в воздухе.

Он тоже дрожал.

Могу. Я его чувствую, он у меня в костях. Я всегда чувствую холод. Он никуда не уходит.

Я медленно выдохнула. Потом вдохнула и снова выдохнула, а потом соскользнула с камня, и перед глазами у меня взорвались звезды, а в ушах загрохотало, словно поезд, который должен был меня увезти, мчался мимо моей головы. Я упала, никакого сомнения, свалилась с высокой скалы, мягкая и вялая, как мертвая. Падая, я пришла в себя, ободрав руку об острый камень. Тень уже добрался до подножья холма и ждал меня в траве. Не знаю, сколько я пролежала; сырая трава поднялась вокруг меня, как могила. Когда я очнулась, солнце погрузилось под землю, виден был только его краешек.

С чемоданом стало попроще, когда мы понесли его вдвоем. Не может же быть, что я просто вдруг стала сильнее. Вместе у нас получалось легко. Я сунула руку в карман пальто и нашла леденцы, прощальный подарок от детей с улицы. Запихнув по кубику за щеки, я снова тронулась в путь, высасывая из леденцов сладость.

Вскоре впереди показались огни.

– Смотри! Смотри! – крикнула я и, спотыкаясь, побрела к ним.

Подойдя ближе, я увидела, что это окна, горящие в огромной коробке дома, окруженного стеной с каменной аркой. Я побежала, чемодан заколотил меня по бедру. У арки я остановилась.

Здесь, сказал Тень.

В сумерках я разглядела каменное лицо, вырезанное в изгибе арки. Листья, выходившие у изваяния изо рта, напоминали внутренности, которые вытащили и разложили по щекам. Но тела под ним не было; только пустая открытая арка с металлическими столбами по обе стороны, где когда-то висели ворота. Я постояла в изумлении, потом повернулась к Тени, державшемуся рядом.

– Нет, не может быть. Здесь живет Том. Он мне рассказывал об этом лице, называется Зеленый Человек.

Ну уж не знаю, что это значит. Сюда я и намеревался прийти. Может быть, то стихотворение, которое ты все время читаешь, сбило меня с толку.

– Может быть, я все равно смогу тут ненадолго остановиться. Снова его увидеть. Он говорил, чтобы я пришла в гости. Я просто поздороваюсь, может, они позволят нам переночевать.

Я не могла с собой совладать, в моем голосе звучало волнение.

Я обернулась, но Тень исчез. Я что, действительно возвращаюсь домой? Может быть, может быть. Но почему я слушаю Тень, я же думала, что он идиот, он вечно меня запутывает. И все-таки одна мысль, что Том или даже мои родные могут оказаться за этими стенами, заставляла меня дрожать от волнения. Кто бы ни обитал в доме, я должна была рискнуть – и, возможно, быть отвергнутой. Я должна была сделать это немедленно. Я немного потянула время, потом вдохнула поглубже и прошла под лицом Зеленого Человека. Ощущение было какое-то страннное, словно я проходила под этой аркой целую вечность, словно уже миллион раз это делала.

28 Тень

Ты сбежала! Я так радовался, увидев, что тебя не унес внутри тот поезд.

Я слышал, как люди садились в поезд и под вой гудка уносились к смерти. Это было уже после меня, но я однажды краем глаза видел такое: мальчика моих лет, которого вдавило в угол вагона. Он был так похож на меня при жизни; по-моему, так я его и нашел. Веснушки, размером с жемчужинки, разбросанные по его носу, темнели на бледной-бледной коже. Смерть не ждала тебя после поезда, но ждало что-то другое, что я не мог толком ни разглядеть, ни понять. Ты потерялась бы на долгие, долгие годы, это точно. Хотя я не уверен, что так, как сейчас, лучше. Твоя судьба раскручивается слишком быстро для меня, Руби.

На этой стороне тебя ждут. Смотрят. Строят планы. Жаждут погрузить пальцы в тебя. То, что они мертвые, само по себе их не остановит.

Как думаешь, что с нами происходит, когда мы умираем, Руби? Думаешь, мы просто исчезаем? Нет. Мы здесь. Мы там. Мы становимся даже игривее, чем при жизни. Наши колебания змеятся по комнатам и коридорам. Наше тиканье звучит в часах твоего сердца. Мы, как нежное солнце, касаемся твоих рук и головы. Как нечистый воздух, исчезаем у тебя в носу и душим. Мы в последнем поцелуе в лоб. В звуке знакомого голоса, эхом отдающегося сквозь годы. В изгибе твоих бровей. В том, как поднимаются уголки твоего рта, даже когда ты не улыбаешься. В завитках твоих волос. В клыках.

Мы не крошимся во прах, никому не угрожая, не возвращаемся в землю. Мы по-прежнему буйствуем. Мы не умираем. Мы смотрим на тебя с подобий, повторяющих наши лица, бросая вызов: считай, что нас больше нет.

Я снова растворяюсь в своей истории, в том времени, когда ходил по земле. Пробую ее на вкус. Чувствую ее, но пока до конца не знаю. Я отстаю от тебя, когда ты проходишь под аркой. Свою работу я исполнил, доставил тебя до места, хотя беспокоюсь: вдруг все еще может обернуться скверно, превратиться в кровавое месиво. Я сжимаюсь и вспоминаю. Гремящий мешок с картинками вернулся, его перетряхнули, так что теперь на поверхности оказались новые рисунки.

Вот две реки, первая – яркая и сверкающая. Она кажется мне потоком драгоценностей, и мне приходится прищуриться, так она сияет. Я смеюсь от радости, и ощущение смеха прокатывается по моему телу до самых пальцев ног. Вторая река широкая, течет медленно, и на этот раз мне больно на нее смотреть, но я не щурюсь. Там, где день похож на ночь, слышны громкие голоса – двое, «бери свои тряпки и проваливай», говорит один другому. Горизонт озаряется вспышками. Впереди видна спина человека, пробирающегося между деревьями.

Я замираю. Сердце у меня колотится.

И мой рот наполняется вкусом грязи.

29 Зеленый человек 20 ноября 1983

Стоя возле дома, где жил Том, я посмотрела наверх. В одном из окон висел видавший виды пацифик.

Высокие стебли высохших маков тянулись в небо, будто пустотелые тощие люди. Я поискала среди них Тень, но его не было видно. Он, наверное, исчез, когда я вошла под арку.

Из-за угла, насвистывая, вывернул Криспин. Я отметила, что он темнее, что кожа у него на лице толще и грубее, чем у Тома, хотя выглядел он моложе. На нем было то же пальто, что и раньше, с разрывом на груди. Глаза его казались посеребренными, как старое зеркало.

– Чего тебе надо? – выговор у него был, как Барбара сказала бы, «культурный».

– Я пришла к Тому.

– Мы не принимаем гостей. Не тот дом. Лучше тебе прямо сейчас развернуться и быстренько отсюда убраться. Давай вали.

Он беззвучно исчез за домом. Я пошла за ним и заглянула за угол, но его уже не было.

Я так колотила во входную дверь кулаком, что у меня заболела рука. Ответа не было. Я снова застучала, теперь ногой, потом села на холодную каменную ступеньку, крепко обхватив себя руками. Я готова была спать на холодной каменной ступеньке, если придется. По крайней мере, рядом будут люди.

За дверью зашлепали шаги, и она чуть-чуть приоткрылась. Это был Том. Я видела, как он светился за дверью, пусть только краешек. У меня заколотилось сердце. Может быть, он забыл о том, как мы гуляли, и о том, как сказал, что у нас внутри похожие игрушки. Люди меняются за минуту. Я это знала. Дверь открылась шире, и Том улыбнулся мне, так что его высокие скулы чуть не заслонили глаза.

Наружу высунулась рука, и меня втащили в дом с такой силой, что мои ноги почти оторвались от земли.

– Я все надеялся, надеялся, что ты придешь. Совсем не мог оставить Элизабет, а она больше не выходит. Входи, входи.

Говоря, он танцевал на месте какой-то смешной танец, потом потянулся за моим чемоданом и тоже втащил его в дом.

Криспин, должно быть, вошел через черный ход, потому что появился из глубин обширного вестибюля, пол которого был вымощен черной и белой плиткой, из-за чего мы втроем выглядели, как фигуры на шахматной доске.

– Ты, – заявил он. – Я, кажется, уже отдал тебе приказ к отбытию.

Я зажала между пальцами складку на пальто.

– Знаю, ты мне велел уйти, но Том сказал, что я могу остаться. Правда?

Том перестал танцевать и замер.

– Да, – тихо произнес он. – Конечно, ты останешься. Ты должна остаться здесь, Руби.

Криспин тронулся через вестибюль, и меня по какой-то причине удивило то, как он шел – боком, как паук. Когда он проходил мимо, Том шагнул на него, и боковое движение Криспина ускорилось. Закончилось оно у двери, за которую он скользнул. Я попыталась вспомнить, какая шахматная фигура ходит боком.

Ничто не предвещало, но внезапно я залилась слезами, которые все это время сдерживала. Слишком много всего случилось. Я жутко устала.

Том выглядел точно таким, как я его помнила: тот же широкий лоб и высокие скулы, те же треугольные голубые глаза и какое-то сходство с молодым индейцем, у которого есть настоящий конь и вигвам, и это было здорово. Даже щиколотки у него были по-прежнему голые, только теперь над пяткой виднелась ссадина, где натирал задник ботинка.

Мне вдруг пришла в голову поразившая меня мысль. Тень привел меня сюда, наговорив всякого про семью. Может быть, они со мной одной крови? Может быть, Том мне на самом деле брат? Неужели я сейчас впервые встречусь с настоящей сестрой?

– Шшш.

Том обнял меня и прижал к себе. Я положила ему голову на плечо и смотрела, как мои слезы исчезают в переплетении ткани его пиджака. Они быстро впитывались, и я думала, что могла бы плакать вечно. Так даже, пожалуй, хорошо, он все за мной подтирал, грубая шерсть приятно скребла кожу. Плечо у него было тяжелое и прямоугольное, моя щека идеально укладывалась на него. Я не хотела, чтобы Том был моим братом, как бы ни мучило меня отсутствие семьи. Пожалуйста, пусть он не будет мне родственником, думала я.

– Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Костями чувствовал.

Резкая призма слез добавляла всему в вестибюле яркости: бело-голубой вазе, такой большой, что я могла бы в ней спрятаться целиком; пятнистому зеркалу, отражавшему чучело животного, стоявшее на буфете; черно-белому существу, похожему на огромную белку, но без пушистого хвоста – вместо этого из зада у него торчал кусок голой кожи.

Том отодвинулся, и без его прикосновения меня снова охватила паника. Я слышала за дверью яростный шепот и знала, что это наверняка Криспин говорит обо мне с сестрой.

– Твой брат не хочет, чтобы я тут оставалась.

– Придется ему привыкать, – ответил Том.

– А родители?

– Все еще в отъезде. Подожди секундочку.

Он закрылся с братом и сестрой, и я услышала за дверью его голос, резкий и настойчивый.

Потом дверь открылась, и вышла высокая девушка. Волосы у нее были пламенно-рыжие, они бесконечной волной спадали по спине, а брови извивались на лбу, точно две рыжих гусеницы. На ней была длинная зеленая бархатная юбка, жакет и блузка с гофрированным воротником-стойкой, из-за которого казалось, что ее голова плывет, словно ее несут на блюде.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, прежде чем протянуть руку.

– Ты, должно быть, Руби.

Говорила она странно, как маленькая девочка, изображающая взрослую.

– Том все нам о тебе рассказал, дорогая, – продолжала она, – а раз у тебя с собой чемодан, значит, ты у нас поживешь.

Из-за ее спины полыхнул злым взглядом Криспин, но ничего не произнес, просто беззвучно пнул сапогом дверной косяк, к которому прислонялся.

Я пожала девушке руку. Голова у меня кружилась от облегчения: мне не придется снова выходить из дома и блуждать в темноте.

– Можешь помыть руки в туалете, там, – она кивнула на дверь за моей спиной, – и приходи обедать. Я как раз собиралась накрывать.

Я обернулась и увидела себя в посеребренном зеркале над массивным темно-коричневым буфетом. Зеркало отражало и чучело: сзади, там, где должен был находиться анус, виднелся просто аккуратный шов. Я выглядела как-то по-другому и гадала, когда произошла перемена. Мои длинные черные волосы растрепались и обвисли, казалось, так мои очертания сделались жестче, я стала отчетливее. В туалете тоже обнаружились чучела, расставленные вокруг унитаза и на подоконнике. Некоторые прорвались, и наружу высыпалась набивка. Ласка со змеей в пасти стояла за кранами на раковине. Глаза-бусинки таращились на меня, пока я сидела на унитазе и мыла руки.

– Мы стараемся каждый вечер собираться семьей, это важно, – сказала Элизабет, сидя во главе стола. – Вы дома так делаете?

И опять эта глупая манера говорить. Правда, меня это не смущало, здесь все было странным.

– Нет, никогда, – ответила я, даже не пытаясь сравнить все это с ободранным красным пластиковым столом у нас дома.

Мы ели в комнате, где Криспин закрылся, чтобы пошептаться обо мне. Стол был таким большим, что Элизабет, сидевшая напротив меня в своем гофрированном воротнике, казалась крошечной, как на марке. Даже ее голос из-за расстояния звучал тише. Криспин и Том сидели по бокам от нас, Криспин – склонившись над тарелкой, как зверь, охраняющий еду. На столе лежала куча всякой всячины: коробки с головоломками, и стопки журналов, и полупустая открытая коробка шоколадных конфет. Перед каждым из нас был прямоугольный просвет в хламе. Перед тем как мы уселись, Элизабет расчистила для меня новый. Соль, перец и кувшин с водой были расставлены на стопках поровнее. Три большие фиолетовые свечи возвышались посреди стола, каждая – на блюдце, полном застывшего воска; Элизабет встала, коснулась спичкой каждой свечи и отошла выключить резкий верхний свет. Когда пламя, поколебавшись, выросло и выровнялось, я ждала, что от вида огня меня охватит волнение и возбуждение, чувство, очень близкое к страху, но бывшее тем не менее радостной песней. Ничего не произошло, пламя казалось мягким и безобидным.

– Вот, так куда спокойнее, – сказала Элизабет, хотя я знала, что на самом деле она имела в виду, что нам больше не нужно смотреть на весь этот беспорядок.

Кучи хлама превратились в тени.

– И, кроме того, – продолжала Элизабет, – верхний свет иногда ужасно мигает. Совершенно не представляю, как его починить. Я читала инструкции, пытаясь понять, что делать. Питер, это мой отец, говорил, что починит его, пока был здесь, но, конечно, дальше слов не пошло. Нет смысла хотеть луну с неба, так ведь?

Я сморщила нос и потерла его. Дело было не в беспорядке. В доме еще и дурно пахло – чем-то сладковатым, малость тошнотворным.

Элизабет, должно быть, это заметила, потому что встала и поднесла еще одну спичку к стеклянному блюдцу на каминной полке.

– Вот. Розовый аттар. Мамин любимый – больше не осталось.

В комнату прокрался восхитительный запах, наслоившийся на все плохие.

– Сколько ваши родители в отъезде?

Я впервые заговорила при всех троих, осознавая, как по-лесному растягиваю гласные.

– Видите, – резко раздался в сумраке голос Криспина, – никто не должен знать, а она знает. Говорил я тебе, Элизабет, это начало конца.

Я вздрогнула от его голоса, и пламя свечей вытянулось в ниточку, а потом разбухло, перекрутившись.

Элизабет сделала большой глоток из стоявшего рядом с ней бокала, что бы в нем ни было налито. Поначалу я подумала, что это смородиновый сок, потому что он оставил похожие на улыбку скобочки в углах ее рта, но потом она сказала:

– Могу я предложить тебе вина? – и я поняла, что это такое.

Я раньше не видела, чтобы такие молоденькие девушки пили вино, и это, и то, как струились ее рыжие волосы, переброшенные через плечо, показалось мне чем-то из сказки о феях.

Даже издали я видела, как у нее от алкоголя остекленели глаза. Она глубоко вдохнула.

– Наши родители в Индии, они уже довольно давно там.

Потом она забыла, что надо говорить взрослым голосом, и продолжила по-детски, высоко и с придыханием.

– Перед отъездом Роз, – так мама велит себя называть, – сообщила, что они едут «искать себя».

Она прервалась, собралась, и ее голос снова стал ниже.

– По-моему, несколько затасканное и пошлое выражение. Но то, что я ей об этом сказала, не помешало им уехать. Предполагается, что я тут за все в ответе, пока их нет.

Она снова сделала большой глоток из бокала.

То есть она пыталась быть мальчикам матерью. Поэтому так смешно говорила.

– Хиппи драные. Они бы себя нашли, если бы в унитаз глянули, – пробормотал Криспин.

Его брат и сестра это проигнорировали. Том продолжал пихать в рот еду и шумно жевать, переводя глаза с меня на Элизабет и обратно.

Я уставилась на тарелку: мясо с кучкой чуть теплых печеных бобов. Поймав несколько на вилку, я сунула их в рот. Я слишком устала, чтобы есть, но чувствовала, что должна, из вежливости. Казалось, вокруг все пульсирует. Голова Элизабет над воротником-стойкой парила, словно одно из подаваемых блюд. Если они были моими братьями и сестрой, могло ли это означать, что их родители – и мои тоже?

– Они когда-нибудь жили в лесу? – спросила я так внезапно, что все стихло, дети перестали есть и повернулись ко мне.

– В Динском лесу? Нет, насколько я знаю. А они бы о таком точно стали рассказывать. Могли бы, наверное, сыграть «Сон в летнюю ночь» голышом, – пошутила Элизабет.

Криспин не сводил с меня серебряных глаз, пока я ела.

– Нравится мясо? – спросил он, и у меня от этого вопроса почему-то волосы встали дыбом.

Я уставилась на мясо.

– Это курица?

Криспин расхохотался над своей полной тарелкой.

– Хотел бы, чтобы это была она.

– Это кролик, Руби, – ответила Элизабет. – Очень питательно. И они тут вокруг бегают, дикие.

Я склонилась над тарелкой.

– Бедный кролик.

Прошла пара секунд, прежде чем я поняла, что произнесла это вслух.

За столом повисла тишина, потом Криспин радостно завопил и покрутил пальцем у виска.

Элизабет заметила, как я смотрю на чучело, когда провожала меня спать.

– Тебе нравится наша зверушка; думаю, это енот, хотя точно сказать не могу. Здесь было множество странных вещей, когда мы въехали, остались от прежних хозяев. Многое, правда, пришло в негодность.

Я поднялась за ней по лестнице; струящаяся зеленая юбка Элизабет стелилась по темно-красному ковру, было похоже на Рождество. По-моему, я на мгновение заснула на ходу, потом она повернула голову, и я увидела ее белую скулу и спадающие рыжие волосы, и это зрелище меня разбудило.

– Я поселю тебя в библиотеке. Можно постелить на диване. Во всех свободных спальнях течет потолок.

Мне внезапно захотелось спросить, не может ли она быть моей настоящей матерью, эта мысль пришла сама, так сразу, и показалась такой безошибочной. Потом я вспомнила, как Том говорил, что его сестре всего шестнадцать, и мысленно отругала себя за спиной Элизабет.

30 15 сентября 1970

– Пришел.

Отец Анны продолжает мешать чай, сидя за кухонным столом, но уже видит, что машина Льюиса подъехала. Теперь он собирает все силы, чтобы встретиться с младшим мужчиной.

– По-прежнему не понимаю, чего ты не хочешь за него выйти, он точно предлагал?

Отец Анны не может до конца поверить, что девушка в положении его дочери может отвергнуть такое предложение.

– Папа, перестань. И постарайся быть с ним милым.

Ее папе запрещено совершать какое-либо отмщение или даже учить Льюиса жить, – Анна и ее мать запретили, но он не обязан изображать, что его это приводит в восторг. Не обязан он быть мягким и приветливым с человеком, который обрюхатил его девочку.

Анна открывает дверь. Домик такой маленький, что Льюис заходит прямо в комнату, где они едят, готовят и смотрят телевизор. Он приносит с собой день, такое ощущение, что он всегда это делает. Внешний мир цепляется за складки его длинного плаща. Он склоняет голову, и обе женщины вскакивают, желая, чтобы встреча прошла гладко, чтобы все было если не по-дружески, то хотя бы без проблем.

– Как жизнь, парень? – Отец Анны не улыбается.

– Да ничего, – отвечает Льюис, и Анна с Синтией успокаиваются.

– Ты все собрала, лапа? – спрашивает Льюис.

Он не хочет тут задерживаться.

– Все в гостиной.

Ее вещи ждут там с прошлого вечера, они уже промерзли насквозь. Маленькую комнатку открывают только на Рождество. Когда Анна приезжает на новую квартиру, ее вещи и вещи Руби оттаивают целую вечность. Холод пробрался в самое нутро чемоданов.

До того, как они уедут, Синтия непременно хочет что-то подарить дочери. У них так мало вещей, что она долго ломала голову, что бы это могло быть. Она всегда тяжело работала: копала картошку, смотрела за детьми, даже официанткой в баре была, а муж трудился шахтером. Но выбирать особенно не из чего. В конце концов она останавливается на зеленом чайном сервизе, который принадлежал еще ее матери в тридцатые годы. Он хранится в серванте, стоящем у дальней стены.

– Нет, ты что, я не могу.

Анне он на самом деле не нужен. Чашки слишком маленькие для рук Льюиса. Они никогда не будут пользоваться этим сервизом.

– Бери, бери, ты должна.

Синтия уже укладывает сервиз, заворачивая чашки и блюдца в старые кухонные полотенца для защиты.

– Я должна тебе что-нибудь дать – в новый дом. Смотри, полоскательница, – смеется она. – Кто теперь пользуется полоскательницами? Ну да ладно, сервиз лучше не разрознивать.

Есть еще кувшин для горячей воды с хромированным покрытием и прочие мелочи – сахарница, молочник. Анна представить не может, что она со всем этим будет делать.

Коробка с чайным сервизом означает, что ей придется неудобно раздвинуть ноги в стороны по дороге в Коулфорд, в квартиру, которую Льюис снял вместе с помещением внизу. Руби лежит в переносной люльке на заднем сиденье. Когда Анна оглядывается, чтобы проверить, как она там, девочка с серьезным лицом смотрит в потолок машины.

– Я не буду переносить тебя через порог. – Льюис произносит это мягко, вставляя новый блестящий ключ в замок двери рядом с витриной.

– Да ты нас все равно бы уронил, – отвечает Анна, держащая малышку на руках, повыше.

Она понимает, что это его заявление: я предлагал сделать все правильно, ты мне не позволила. Она не хочет пытаться объяснить ему, как ушло время, когда: «Мы справимся, все будет хорошо», – пришлось на конец, а не на начало. Это что-то изменило в ней, все те месяцы в одиночестве, когда внутри у нее росла Руби. Она любит родительский домик, но теперь чувствует, что ей там не место, словно она ребенок-переросток, который совершил что-то дурное. Ее родители были настоящими взрослыми, пусть и не могли больше сделать ничего серьезного – например, ребенка. Живот у нее отрос куда больше, чем она ожидала, и она сидела вечерами с матерью за кухонным столом, а ее огромный живот торчал перед ней, и руки бесполезно висели по бокам. Все это было неправильно, совсем неправильно.

Теперь Льюис открывает дверь на лестницу, где пахнет плесенью и на полу валяется куча нераспечатанной почты. Они поворачиваются друг к другу и одновременно начинают смеяться, с какой-то радостью, потому что оба чувствуют, что вырвались из плена, когда открывается эта дверь. Льюис наклоняется, сгребает письма одной рукой и сваливает их на тумбочку.

– Идем, я тебе тут все покажу.

Большая кровать с желтым гобеленовым покрывалом, стоящая наверху в солнечной спальне, выходящей на улицу, выглядит так маняще, что вскоре они забираются в нее, оставляя Руби гулить в переносной люльке за открытой дверью в гостиную.

Потом Льюис показывает ей помещение внизу. Он планирует открыть кофейню, раз уж решил поселиться здесь и обустроить жизнь для Анны и Руби.

– Нравится? – все время спрашивает он. – Что думаешь?

– Замечательно, Льюис, – улыбается она в ответ.

Украдкой она выглядывает в окно, отмечает, что до главной улицы квартал, и гадает, кто сможет найти это место.

– Поставлю на углу указатель, – говорит Льюис, словно уловив ее сомнения. – Это будет первая кофейня. Я хочу целую сеть открыть. Деньги приносят как ничто другое. Никому теперь не нужны старые суетливые чайные.

Анна видит, как у него в глазах сгущаются деньги, целые золотые сверкающие стаи денег.

Они оставили Руби спящей наверху, и Анна поднимает глаза к потолку. Дом ее родителей стоял так уединенно, был настолько сам по себе; одинокий корабль для них и двух их дочерей. Здесь, с кофейней и квартирами, все становятся частью общей массы, как паззл из людей. Так смешно думать о том, что она будет наверху ходить по дому, а внизу совершенно чужие люди станут пить кофе и заводить музыкальный автомат, который Льюис планирует приобрести. Ей хочется рассмеяться, но она вовремя себя одергивает. Она не хочет Льюису ничего испортить.

31 Никудышные фермеры 21 ноября 1983

«Дорогие Мик и Барбара».

Это Элизабет заставила меня написать письмо.

– Я чувствую себя такой виноватой перед твоей матерью, – мягко сказала она утром. – Я понимаю, что она переживает, из-за Тома. Когда он не у меня на глазах, я думаю обо всяких ужасах, которые могут с ним произойти. Едва с ума не схожу, представляя все это. Ты ведь не сказала родителям, куда отправилась, правда, дорогая? Я правильно услышала вчера вечером? Потому что, если сказала, они могут за тобой приехать и обнаружить нас здесь, а я не уверена, что это будет хорошо.

Она прикусила губу.

– Что будем делать? – прошептала она.

Тут мы и договорились: я им напишу, что жива. Но я втайне пообещала себе, что письмо это никогда не будет отправлено.

Я и не думала писать письмо, но стоило мне вывести их имена, как я словно притащила Мика и Барбару в этот дом. Они вздыбились с листа, шумно, как звери – ругаясь, визжа и ссорясь.

«Дорогие Мик и Барбара,

Вы не знаете, где я».

Я выглянула из окна в сторону леса. Подумала о них, о том, как Барбара плачет, Мик крушит все вокруг, а я смотрю на это сверху, как птичка.

Шарик стержня красиво скользил по бумаге.

«Более того, вы не заслуживаете знать. Ну, может быть, ты заслуживаешь, Барбара, но беда в том, что ты всегда делаешь, что он скажет, так ведь? Ты позволила ему избить меня в месиво, и что ты сделала? Принесла мне тарелку супа. Спасибо огромное».

В комнате, где я сидела, была ваза с сухим лунником, а на окнах – китайские фонарики. Они казались такими старыми, словно вот-вот распадутся. Мне почему-то было невыносимо думать, что я увижу, как они рассыплются в труху. Я пососала кончик ручки. Теперь, начав, я чувствовала себя обязанной закончить – даже пусть письмо никогда и не будет отправлено.

«Однажды я найду своих настоящих родителей, и, Мик, тогда ты не уйдешь от моего папы. Ты узнаешь, каково это, когда тебя размазывают по полу. Узнаешь, каково плакать, пока в голове не зазвенит. А еще…»

Я посмотрела на страницу.

«…еще, Барбара, тебе надо, мать его, кое-что знать. Я раньше не говорила, потому что а) не хотела тебя расстраивать, б) меня опять могли по полу размазать. В школе есть одна девочка, Сандра. Ей всего шестнадцать, Барбара, и знаешь что? Я видела Мика с ней, они выпивали. Меня от этого наизнанку выворачивает. Я правда не понимаю, что вообще и с какой стороны в нем может привлекать».

Тут меня схватил за горло прежний страх, из-за которого вся кровь в мгновение отливала от сердца, словно то, что я писала Мику, приблизило его ко мне. Я принялась покрывать лист каракулями случайных бессвязных мыслей.

«У меня, в общем, все в порядке, Барбара. Пожалуйста, не волнуйся.

Наверное, иногда мне жаль, что я его ударила той доской. Не всегда, иногда я этому рада.

Я скучаю по бабуле.

Вчера плакала, пока не уснула».

Я остановилась. Я чувствовала, что накрутила себя, и у меня в глазах стоят слезы. Нарисовала в углу несколько цветочков.

«По тебе я тоже иногда скучаю, Барбара. Тут люди такие все из себя. В доме полно всяких штук, и я думаю, ооо, Барбаре бы это понравилось, а потом понимаю, что ты никогда этого не увидишь. И, может быть, я тебя больше тоже никогда не увижу, и когда я об этом думаю, мне очень грустно…»

Элизабет выглянула из-за двери.

– Закончила?

– Вроде да.

Я вытерла глаза, подписалась внизу и сунула письмо в конверт.

Потом надписала адрес, и она положила письмо во внутренний карман жакета.

– Я могу его отправить, – в панике сказала я. – Если ты дашь мне марку.

– Не волнуйся, – твердым голосом ответила она. – Я сама его отправлю.

Ее быстрые зеленые глаза задержались на моих голых руках, и я подумала, рассказал ли ей Том о тенях синяков, которые видел в тот день в школе, и не потому ли она разрешила мне остаться. Я не знала, что смогу его обругать, но тут сделала это. Про себя.

– Пойдем, давай прогуляемся. Я тебе все покажу.

Элизабет переоделась, вместо вчерашней зеленой юбки на ней были мужские твидовые брюки, и по тому, каким мешком они на ней висели, было ясно, какие худые у нее бедра. Она несла на плече лопату. Дыхание Элизабет паром повисало над полем. Оно казалось чем-то очень человеческим, выписанным в воздухе, нитью, которую спряла для меня Элизабет из тепла, шедшего из глубины ее тела. Я шла, держась за эту нить, чувствуя, что она оставляет след, чтобы я знала, куда идти. День стоял холодный и ясный, земля под ногами была тверда от мороза.

В поле виднелась пара разваливавшихся фургонов, парусина на которых была расписана от руки петлистыми цветочными узорами, а рядом с ними торчали голые кости вигвама, лишившегося покрова.

– Раньше сюда приезжали люди, работать на земле с моими родителями, – объяснила Элизабет своим взрослым голосом. – Теперь, конечно, когда бесплатные развлечения кончились, их и след простыл. Только один еще появляется, из тех, кто бывал раньше, иногда он пользуется нашими подсобными помещениями.

Она оглянулась.

– Надо нам найти тебе нормальные сапоги, – сказала она, кивая на мои башмаки, казавшиеся на красной мерзлой целине дешевыми и тонкими. – В кладовке каких только нет. Уверена, мы тебе что-нибудь подберем.

Я вспомнила о своих вещах, оставленных в норе. Они, наверное, уже полны кроличьего помета.

– Вот.

Элизабет остановилась возле рядка ярко-зеленых листьев, выглядевших упорядоченно среди неопрятных сорняков.

– Думаю, на обед у нас будет пастернак.

Она принялась беспорядочно тыкать лопатой в твердую землю. В конце концов вышел первый клубень, облепленный мокрой грязью. Казалось, его длинный кончик тянется из земли целую вечность, как корень зуба. Элизабет для подобной работы была слишком худой. Ее узкие кисти покраснели от холода.

– Хочешь, я этим займусь? – спросила я.

– Хорошо.

Я забрала у нее лопату. Пока я работала, Элизабет за мной наблюдала. Она на время забыла свой взрослый тон и заговорила по-человечески.

– Родители приехали сюда, чтобы жить натуральным хозяйством. Вбили себе в голову, что хотят, чтобы все было чистым и без химии. У нас три козы, молочных. Марка, Шона и Бутылка. Том дал имя Марке, потому что молоко она дает высшей марки. Я выбрала Шону, потому что это мое любимое имя, а Криспин назвал Бутылку – это очень в его духе.

Тут она слегка улыбнулась, как будто ей нравилось то, как он себя ведет.

– Куры у нас тоже есть, но еды вечно не хватает. Мы зависим от чеков, которые присылают родители.

– Так почему же они уехали, если все так и задумали?

Я оперлась на лопату и сдула с щеки прилипшую прядь волос. Мне хотелось посмотреть на коз, я раньше видела их только на картинках.

– Им к тому времени надоело. Для них это было игрой. Они как два здоровущих ребенка, Руби, только у них есть трастовые фонды и счета в банке, и им можно водить машину, покупать алкоголь и устраивать «коммуны», – на этом слове у нее горестно искривился рот. – Это опасно, потому что они как дети, только взрослые. Они давно говорили про Индию, один раз туда съездили, потому что им все надоело. Перед отъездом они заявили, что дети прекрасно могут о себе позаботиться; только общество приняло решение, что не могут. Общество ограничивает наши врожденные способности в самых разных областях, сказали они, в том числе и в этой. Знаешь, когда мы были маленькие, они нас даже к врачу не водили. У них был какой-то подозрительный медик, который выдавал нужные им таблетки, но это все. У бедного Криспина постоянно болели уши, он так кричал, что голова взрывалась, а они все равно не повели его к врачу. Конечно, Роз и Питер тоже не ходили к врачам.

Она взглянула вверх, ее губы дрогнули, и детский голос прорвался наружу.

– Но этим двум ничтожествам и не надо было. Они здоровы, как коровы.

– Я таких людей никогда не видела.

Лес внезапно показался мне безопасным местом.

Элизабет затрясла головой.

– Тебе повезло. Они уже давно не присылали чек, но когда присылают, я иду в город и обналичиваю его в магазине. Не все соглашаются, и я все время чувствую, что должна купить что-то там, где получаю согласие. Купила немного шерсти, потому что славная дама в магазине пряжи обналичила чек. Вязать я не умею, но пытаюсь научиться по схеме, которую она мне дала.

– Может быть, они были правы, дети могут о себе позаботиться, – сказала я и почувствовала себя дурой.

– Еще они говорили: «Можно делать все, что хочешь», – но когда я спросила, можно ли мне стать убийцей с топором, они не нашли, что ответить. Так, хватит овощей. Теперь займемся курами.

Мы вместе пошли через поле. Дом, приземистый и квадратный, стоял лицом к холмам; других построек вокруг видно не было. Я остановилась.

– Что это?

У горизонта что-то мерцало, искрилось и волновалось. Из-за него мне показалось, что дом сорвался с привязи, что он каким-то образом плывет.

Элизабет наморщила лоб.

– Питер, мой отец, говорил, что это рукотворное озеро. В Средние века люди разводили в прудах рыбу. Мне как-то показалось, что я видела там рыбу, – она сделала паузу и нахмурилась, – но, по-моему, я ошиблась. Да и пруд этот вырыт позже, в декоративных целях. Так мне, во всяком случае, сказал Питер.

Мы шли в ногу, хрустя промерзшей землей. Когда мы подобрались ближе, я увидела лодочку, выкрашенную голубой краской; она была привязана к столбу у края воды.

Элизабет продолжала:

– В прежние времена все шло заведенным путем. Объедки отдавали курам, а человеческие испражнения разбрасывали по овощным грядкам. Так все и крутилось, я читала об этом в отцовских книгах о натуральном хозяйстве. Очень интересно, как все вокруг питается всем остальным.

– Ты знаешь, когда вернутся родители? – спросила я у Элизабет, когда мы добрались до птичьего двора.

В руке я несла пластиковый пакет с пастернаком, по нему изнутри размазалась грязь.

Элизабет пожала плечами.

– Кто знает.

Потом нахмурилась.

– Смотри, еще одна дыра в ограде.

Ее красные пальцы крутили проволоку, пытаясь снова сплести ее воедино, но проволока все время расходилась. Глядя на это, я подумала о том, как она пытается вязать. Элизабет бросила свое занятие и какое-то время стояла с закрытыми глазами перед дырой. Я уже собиралась потрясти ее за плечо, когда она открыла глаза.

– У нас уже стольких кур утащили лисы. Когда-то было двадцать. Теперь осталось всего пять. Идем, поможешь мне поискать, есть ли сегодня яйца.

В курятнике мы совали руки в теплую солому, на которой гнездились куры.

– Ничего, – вздохнула Элизабет, и я вдруг поняла, что для нее это не игра, не так, как было для ее родителей.

Я задумалась, как трое детей могли выживать в таких условиях. Как разводить несушек? Или вообще работать на ферме? У них не очень хорошо получалось, это было ясно. Все заросло сорняками.

Потом я вспомнила, как сошла с поезда и исчезла – так просто. И подумала: так бывает, дети падают в щели, и про них забывают; на этот раз эта мысль дала мне надежду. Если меня забудут те, кто меня вырастил, забудет та жизнь, которая мне по ошибке досталась, у меня появится надежда с Элизабет, Томом и Криспином, просто найдется чем заполнить место, пока не найду маму с папой. Я потерла глаза. Если у нас, конечно, не одни и те же родители.

На кухонном столе лежал мертвый кролик, завернутый в золотой бархат. Кровь из его головы и лап текла на золото, и я понимала, что ее ни за что не вывести с этой красивой ткани. У Барбары бы сердце разорвалось при виде такого.

– Вот и наш сегодняшний ужин, – сказала Элизабет.

– На нем же мех и все такое.

– Это ненадолго, – рассмеялась Элизабет, воткнула нож в живот кролика и аккуратно повела его вверх, так что по столу поползли витки блестящих внутренностей.

– Гадость какая.

Я прижала ладонь ко рту, меня затошнило. От капель крови в солнечном свете, падавшем на стол, поднимался легкий пар. Еще теплый.

– Нет, это работа. Сейчас мы его освежуем. Родители меня не так многому научили. Должны бы были показать нам, как все делается, прежде чем уехать. Но Питер научил меня этому, а Тома – доить коз. Думаю, это уже что-то, – сказала она.

Я смотрела, как она точно и бережно работает ножом. Тошнота прошла, я пододвинулась поближе к столу. Элизабет сосредоточилась на ноже, закатала рукава, и сгиб локтя изнутри у нее был испачкан красным. Казалось, наружная часть кролика сошла, и он превратился в блестящий боб. Меня заворожило это преображение, из пушистого существа в скользкое блестящее мясо, которое можно готовить. Волосы Элизабет подсвечивал солнечный свет, проходивший сквозь пыльное окно.

– Я этому научусь, – произнесла я. – Ты мне покажешь?

– Да, я тебе покажу, – ответила она. – Тебе нужно все это уметь. Это не гадость. Это возможность выжить.

– Да, – согласилась я, и остатки головокружения растаяли. – Этому я и хочу научиться.

32 Ползком 24 ноября 1983

Я смотрела местные новости по их рябившему черно-белому телевизору, в той же комнате, где писала письмо. Понемногу я начала думать о ней как о своем пункте связи с Барбарой. Я уселась на полу, скрестив ноги. Руби вызывает Барбару. Прием. Я ждала, что увижу ее с поднесенным к лицу бумажным платком, с трясущимися кудрями: «Руби, мы хотим, чтобы ты знала: все хорошо. Теперь ты можешь вернуться домой. Мы не сердимся, но ты нужна нам дома. Мы так беспокоимся».

Ничего. Тоска по дому и по ней усилилась, когда я поняла, что Барбара решила пойти путем, который выбрал Мик, и что искать меня – значило бы искать неприятностей, потому что неприятности – мое второе имя.

Я обернулась. В дверях появился Криспин, и я, не ожидая его увидеть, вздрогнула. Его не было несколько дней, но никто об этом не заговаривал. Так тут было заведено.

– Какой от тебя прок, Руби?

– В смысле?

– В смысле, какие у тебя особые качества? Что ты можешь?

Не думая, я стащила жакет и напрягла бицепс. Выглядело это жалко. Гири мне ничем не помогли, я сидела, выставив напоказ свою хилую руку, словно это что-то значило.

Он поднял бровь.

– Силачка? Могла бы придумать что-нибудь поумнее.

Позднее я спросила Элизабет, отправила ли она мое письмо.

– Конечно, дорогая, – сказала она. – Они давным-давно должны были его получить.

К нам никто не приезжал. Только раз или два я заметила из дома, что в теплице на заднем дворе горит свет, она сияла, как маяк в темноте. Еще слышала удалявшийся шум автомобильного двигателя.

– Кто это? – спросила я Тома.

– Знакомый родителей, давний. Он тут какое-то время жил, я так понимаю. До сих пор иногда пользуется теплицей. Не обращай внимания. Он никому не проболтается, слово даю.

Даже почту оставляли в специальном ящике у ворот. Я стала замечать, как странно они используют вещи. Увидела, как Том взял серебряный кувшин, чтобы вычистить птичий двор. В кухне была жирная копоть от плиты, которая то работала, то нет. Время от времени Элизабет говорила, что собирается ее почистить, но потом падала в изнеможении на диван и заявляла, что передумала. Что ей это не по силам. Иногда она принималась еще и плакать, и Том обнимал ее и говорил: «Ну-ну, старушка, все будет хорошо». А она говорила: «Как?» Но он не мог ответить. Он просто качал головой, и лицо у него делалось испуганное, из-за чего Элизабет плакала еще горше. По всей кухне были разбросаны пустые консервные банки и мусор, по полу и по столам, но заняться уборкой было почему-то всегда некогда, и вместо этого мы играли в скрэббл или рубили дрова, чтобы разжечь огонь. В доме даже завелись мухи, хотя стояла зима, они бились о стекло, словно отчаянно хотели отсюда выбраться. Я украдкой рыскала по дому и осматривала его. Местами запах стоял жуткий, – как от переполнившихся мусорных ведер, – и я все думала, что у Барбары дом, возможно, маленький и убогий, но она, по крайней мере, поддерживает в нем порядок. Я даже начала подумывать, не убили ли они родителей и не исходит ли этот запах от спрятанных где-то гниющих тел. От детей, поняла я, всего можно ожидать.

Однажды я все-таки начала уборку. Это было частью моего нового плана: План по Вползанию в Доверие – чем-то это напоминало то, что я попробовала сделать в школе, с Мелиссой и Николой, но нет, все было иначе, потому что я поняла, что те никогда бы не приняли меня в свою убогую шайку. Они со мной просто играли. Взявшись за дело, я почти сразу сдалась. Сперва надо мной посмеялся Криспин, сказавший:

– Пытаешься произвести впечатление на Элизабет, да?

Потом я стала понимать, что чувствовала Элизабет: как вообще можно поддерживать чистоту и порядок в таком огромном доме? Проще на самом деле было наплевать и забыть.

Я не просто так совала повсюду нос. Если они моя родня, мне нужны были доказательства. Я нашла в резном деревянном шкафу в гостиной коробку фотографий. Узнала всех троих, совсем маленьких, стоявших перед родителями. Их мать была похожа на Тома, те же скулы, торчавшие, как лезвия, но ребенка с родимым пятном на лице на фотографии не было.

Мне стало казаться, что Криспин и Элизабет решили, что если я и не совсем часть их семьи, то, возможно, часть обстановки. Однажды, проходя по коридору, я поняла, что они заперлись в большой передней комнате, где был такой огромный камин, что в него легко уселись бы трое. От этой исключенности мне стало жарко и тошно, и я подкралась к двери и прильнула ухом к замочной скважине. Их слова едва можно было разобрать, но Криспина я услышала ясно.

– Что она вообще тут делает?! – кричал он.

Бу-бу-бу, бу-бу-бу – что-то говорили Том и Элизабет. Криспин продолжал кричать, заглушая их.

– Бог знает, что может случиться, – сказал Криспин. – Кто там ее ищет. Могут прийти сюда, а дальше – бам, и нас с Томом отдадут под опеку, оглянуться не успеешь. Или хуже.

Мне отчаянно хотелось ворваться в комнату и просветить его, как меня ищут.

Бу-бу-бу.

«Да говори ты громче, Том, бога ради, подумала я, я тебя не слышу». Я надеялась, что он меня защищает.

– Тебе-то хорошо, Элизабет, – продолжал Криспин. – Ты почти совершеннолетняя. Но как бы то ни было, ты и думать не должна о том, чтобы кого-то еще брать в дом. Ты ведь ни о ком позаботиться не можешь, так? Или ты, Том. Вы даже о самих себе позаботиться не в состоянии. Так что осторожнее. А то вдруг я как-нибудь решу застрелить ее из своего ружья, если увижу, когда охочусь на кроликов. Может произойти несчастный случай.

Я подпрыгнула, точно в меня и в самом деле выстрелили. Дождалась, пока выровняется дыхание, прежде чем снова прильнуть к замочной скважине, но все стихло.

Я прокралась обратно в библиотеку, где Элизабет постелила мне на кожаном диване, и вспомнила, как раньше, не так и давно, считала, что в книгах есть подсказки, что делать. Я взглянула вверх – книги поднимались до самого потолка. Подсказок здесь могли быть миллионы. Потребовалась бы целая армия библиотекарей, чтобы всё пролистать. Дома все книги умещались на одной полке, размером три на четыре фута. Я все их прочитала: ряд «Ридерс Дайджест», даже «Книгу рекордов Гиннесса» за 1973 год. Но здесь я только провела пальцем по корешкам, потому что книг было слишком много; у меня закружилась голова.

Тут были книги о птицах, книги о костях, о «Мифах и преданиях Англии», о перьях, яйцах и деревьях. А еще истории – сотни историй. Я стала искать «Путь паломника», потому что вспомнила, как та история оказалась чем-то вроде источника знаний или советов – о том, как паломник отправился в путь, и как это помогло мне встать и выйти из поезда. А теперь мне нужен был новый верный совет.

Я вынула книгу, у которой было выдавлено на корешке золотом «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей», открыла ее на первой странице, начала читать и забыла, что хотела найти совет, потому что книга оказалась вроде падения в грязь чужой жизни, она забила мне уши и глаза, так что я оглохла и ослепла для всего, кроме нее.

Ночи сделались еще темнее. Иногда было ощущение, что день вообще едва разгорался. Элизабет выходила в раннем сумраке, а потом днем, чтобы дважды проверить почтовый ящик.

– Чека опять нет, – сказала она. – Ничего.

– Я вскопаю грядки на весну, – произнес Том. – Еще остались семена.

Он показывал мне семена, хранившиеся в сухости, в маленьких вощеных пакетиках, свернувшиеся, в полной готовности.

Элизабет не ответила, но я догадалась, что она думает о том, как далеко еще до весны. Том взял меня доить коз. Мы шли через поле туда, где были привязаны козы, я смотрела в худую и напряженную от холода спину Тома. Самая маленькая коза замоталась вокруг колышка, к которому была привязана. Она все время блеяла, и ее дыхание поднималось паром.

– Кто бы в тебе сомневался, Бутылка, – сказал Том. – Вечно от тебя неприятности, как от Криспина.

Он бережно распутал веревку, и мы погнали коз обратно в сарай, потому что уже смеркалось. В сарае стоял резкий запах.

– Так пахнут козы, – пояснил Том. – Ни на что не похоже.

Он завел их в стойла и показал мне, как доить, нежно прижимая сосок пальцами к ладони.

– Сперва они должны привыкнуть к человеку, они очень чувствительные. Они хорошо знают меня, и Элизабет… и тебя со временем станут узнавать.

И он закрыл глаза и стал доить, уткнувшись в шершавую белую шерсть Марки.

Элизабет я тоже старалась помогать. Мы чистили курятник, выметая солому щетинистыми метлами, и под ней обнаруживались извивающиеся розовые черви, которых куры жадно клевали.

– Не должны мы так жить, – сказала Элизабет.

Ее скулы в последнее время торчали так же, как у Тома; под ними залегли темные впадины.

– Кто-нибудь да узнает.

Я понимала, что сама, беглянка, тоже добавляю ей забот.

– Все хорошо, – проговорила она, – мы не отправим тебя обратно. Ты теперь одна из нас.

Новая солома, которую мы постелили, сладко пахла, соломинки пристали к жакету Элизабет, когда мы пошли назад.

– Может, сходим туда? – Я показала на рощицу за рекой.

Мне вдруг захотелось под раскидистые кроны.

Элизабет поежилась.

– Нет. Там темно. Пойдем еще раз проверим почтовый ящик.

Мы обогнули дом и свернули туда, где стоял у тумбы возле арки их почтовый ящик. Я сунула руку внутрь и нащупала холодный металл.

– Ничего, – прошептала я.

Я смотрела, как темнеет лес, когда деревья теряли последние листья. Издали он был похож на гниющую кроличью шкурку, которую Элизабет выбросила за дверь черного хода. Она сказала, что это жертва лисам, чтобы не трогали кур. Разложение похоже на движение. Оно шагает под свой собственный барабан, как и лес. Кроличья шкурка сначала вздыбилась и раздулась, потом опять стала плоской и начала разваливаться. Отсюда я видела, как с лесом происходит то же самое: он сжимался, чернел. Тень не появлялся с того, первого здесь, вечера. Иногда мне его болезненно не хватало. В тот вечер, когда мы сюда пришли, он показался мне яснее всего: голодный взгляд, маленькие бледные ручки и ножки. Липкая темнота вокруг рта.

Я гадала, узнает ли он меня теперь, узнает ли меня вообще кто-то из них. Элизабет лишь разок взглянула на мое дешевое старое мужское пальто с вытертыми локтями и сказала:

– Так не пойдет, – и нашла для меня другое в глубине шкафа.

Пальто из толстой темно-синей шерсти с серебряными пуговицами, на которых были якоря. Оно доходило почти до земли. Еще она нашла сапоги для верховой езды, когда-то, как она думала, наверное, принадлежавшие мальчику, и когда я их надела, их кожа словно оплела мою ногу и обросла ее, как будто все еще была живой. Я попыталась рассказать об этом Элизабет, и она ответила, что с дорогими вещами всегда так. Они нарочно так сделаны. Я распустила волосы и редко расчесывалась. Они висели у меня за спиной толстыми черными узлами. Я нашла дешевую цепочку, проволокой прикрепила к ней уголки с рубашки Мика и стала носить их на шее, как талисман. Глаза я каждое утро обводила черным карандашом, иногда пудрилась, пока Криспин не заявил, что я похожа на привидение.

Сейчас я сидела на стене перед домом, обняв колени и медленно поводя головой из стороны в сторону, как сова.

– Земля вызывает Барбару.

Я не знала, что хуже: то, что они меня ищут, или то, что не ищут.

– Ты меня слышишь?

Потом я перестала ее вызывать, потому что поняла, что сигнал прекратился.

Утром кончилась туалетная бумага.

– Что нам делать? – сказала Элизабет. – Живем как дикари.

– Старые газеты есть? – спросила я. – И веревочка?

Том принес мне газеты и веревку, и я показала, как рвать ее на квадраты и вешать на веревочной петле в туалете, как у бабули в старом сортире в конце сада.

– Как умно, Руби. Ты такая находчивая, – обрадовалась Элизабет. – Только представь: раз – и проблема решена!

Она щелкнула пальцами.

Я взглянула на них обоих и впервые задумалась о том, умно ли было связаться с людьми, которые задницы себе сами вытереть не могут.

33 Тайны 1 декабря 1983

– За нами наблюдают, – сказала Элизабет. – Я уверена.

Я рывком распрямилась возле камина, где пыталась развести огонь, и стукнулась головой о каминную полку.

– Кто? Кто наблюдает? Наверное, Мик. Ты его видела?

Том произнес:

– Элизабет вечно так думает, Руби. Она нервная. Наверное, птица или что-то такое.

Это было правдой. Элизабет часто нервничала, сейчас она просто в очередной раз сорвалась.

Том взял меня за руку.

– Господи. Да что с тобой? Сядь.

Но я не могла. В одно мгновение я вернулась в тюрьму, где звучал голос Мика, и в ухе у меня звякали его ключи. Земля закачалась.

– Он там, снаружи, – пробормотала я. – Он пришел за мной.

– Смотри, Элизабет, что ты натворила со своей паранойей. Она белая, как мел.

– Прости. Я постараюсь успокоиться, – тихонько ответила Элизабет, а я закрыла глаза и стала думать о деревьях.

Этим приемом я пользовалась, когда была маленькой, и Мик орал мне в лицо, подойдя так близко, что я чувствовала его горячее дыхание на веках. Я делала так, чтобы в ногах появлялось покалывание, и на подошвах завязывались маленькие узелки. Если сосредоточиться и выращивать их, голос уходит вдаль. Узелки надувались, потом пронзали пол и превращались в мои корни, скользившие вниз, пока не уйдут глубоко в землю и не закрепятся там.

Теперь я их тоже ощущала, они пробивались сквозь ковер, распихивали землю и камни. Понемногу качка стихла. Я почувствовала, как Элизабет взяла меня за руку, и мы втроем стояли, соединившись. Я стала чувствовать и их корни где-то внизу. Чувствовала, как они сплетаются с моими, так что мы оказались связаны под землей и встали прямо и твердо.

Не открывая глаз, я рассказала им все.

О синяках, которые плыли по моей спине, как грозовые облака. О поездке в больницу, когда сломанную кость списали на падение с лестницы. О выражении глаз Мика, напоминавшем о деревьях, хлещущих ветками в ветреную ночь. О том, как меня удочерили. Обо всем. Когда я открыла глаза, они смотрели на меня – бледные и тихие.

– О господи, – прошептал Том.

– Теперь я больше всего на свете хочу найти своих настоящих родителей. – Глаза нестерпимо стало жечь, точно крапивой. – Понять, кто они, и чтобы они меня узнали. По-моему, это единственное, что когда-нибудь сделает меня тем, что я смогу назвать целым.

Снова пошел тот фильм, где были я и родители. На этот раз мы стали триптихом, тремя портретами в одной раме: мама была в середине, и у всех нас появились одинаковые пятна на левой стороне лица, словно это наш фамильный герб.

– Я тебе помогу, Руби, – сказал Том. – Сделаю все, что смогу, чтобы тебе помочь.

– Как?

– Помогу тебе искать.

– В этом и беда. Я не знаю, с чего начать.

– Со свидетельства. У всех есть свидетельство. О рождении – или даже о том, что тебя удочерили.

– Да, может быть.

– Нужно искать в шкафах, на дне. Люди всегда хранят всякое на дне шкафов.

Я задумалась. Он был прав; вполне возможно. Мне пришло в голову, что стоило, возможно, искать бумаги, а не делать кукол в лесу.

– Я все вам рассказала, – произнесла я. – Я никогда раньше ни одной живой душе этого не выдавала.

Это была правда, единственным, кому я доверяла свои тайны, был Тень.

Они оба кивнули.

– Теперь вы должны сказать мне, – продолжала я. – Вы мне родня? Вы мои брат и сестра?

Элизабет выпустила мою руку.

– Почему ты так думаешь?

Я вытащила из кармана фотографию, которую сохранила.

– Я думала, может быть, ты моя сестра. Искала себя на фотографиях.

Элизабет взяла фотографию.

– Господи, я почти забыла, как они выглядят.

Я вдруг поняла, что мы все говорим шепотом. Элизабет покачала головой.

– Я бы знала. Нас всегда было только трое. Хотя ты нам как сестра.

– Я не хочу… Я не хочу, чтобы у нас были друг от друга тайны. Вы должны мне что-то сказать, – прошептала я.

– Что?

– Неважно, что угодно.

Том кивнул с напряженным лицом.

– Я покажу тебе, что в теплице, если хочешь. Это тайна.

Элизабет снова взяла меня за руку и сжала ее. Мы так и пошли, как крабы, через весь дом, а потом во двор.

Том вынул из внутреннего кармана ключ и отпер дверь.

Мы вошли, как один человек, и меня ударило сладковатым запахом. В сумраке я увидела нечто, похожее на огромных, кивающих сверху пауков.

– Конопля, – прошептал Том в темноте. – Родители начали ее выращивать с кем-то, кто мог сбывать ее в Лондоне – ты видела, как он уезжал. Скоро эта партия дойдет, и мистер Зеленая Машина сказал, что даст нам долю, когда все будет готово.

– Мистер Зеленая Машина?

– Он ездит на такой, – ответил Том. – Я не знаю, как его по-настоящему зовут.

– Я рада, что вы мне об этом рассказали, – прошептала я. – И даже если ты мне не настоящая сестра, Элизабет, мы как будто сестры.

Я увидела, как ее бледное лицо отвернулось от меня во мрак.

– Ты не захочешь, чтобы у тебя была такая сестра, как я.

Я услышала всхлип и увидела ломтик света в приоткрытой двери, когда Элизабет вышла.

– Оставь ее, – попросил Том. – Она пошла молиться. Она всегда так делает, когда на нее находит. Молится за всех нас.

Он уставился на свои ботинки и какое-то время молчал.

– Давай выйдем. Мне иногда не по себе в замкнутом пространстве, а здесь так душно. Отопление должно работать днем и ночью. Можем посидеть на крыльце, посмотреть на звезды. От этого забываешь о заботах.

В доме Том открыл дверь под лестницей.

– Я видел где-то тут шубу. Сейчас найду ее для тебя.

На мгновение мне показалось, что он борется с медведем, потом что-то обвило мои плечи. Я чихнула.

Мы уселись на ступеньках снаружи. Стоял тихий поздний вечер, уже начинавший клониться в зимнюю синеву, которую прокололо несколько звезд.

– Трудно поверить, что что-нибудь снова оживет, – выдохнула я, и мои слова превратились в льдинки, повисшие в воздухе, словно в подтверждение того, что я сказала.

– Как раз поэтому здесь Зеленый Человек.

Я взглянула на арку. Впервые я заметила, что затылок Зеленого Человека вырезан на ее обратной стороне, его кудри сбивались там в кучу, как креветки. Я передернулась.

– Не люблю я его.

– Почему? Он символизирует природу, и только, природу в каждом из нас. Жизнь никогда не прерывается, она вечно растет.

– Почему она растет у него изо рта? Кажется, что она его насквозь проросла.

– Точно не знаю.

Том замолчал.

В шубе было легче дать волю переживаниям из-за того, что Том так близко, и безопаснее, потому что нас разделяла кожа и мех. Теперь я знала: он мне не брат по крови, но не могла представить, что чувства мои были бы другими, даже если бы выяснила, что он мой брат. Я вся горела, горела прямо там, внизу, между ног.

– Я так рада, что у нас больше нет друг от друга тайн, – сказала я, но он не ответил.

Он всматривался в звезды, повисшие над нами.

34 5 октября 1970

Анна не может отделаться от ощущения, что они с Льюисом разыгрывают спектакль.

В своей новой квартире они затеяли долгую и сложную игру в маму и папу. Она все продолжается и продолжается, и это изматывает. Каждое утро они встают и начинают играть заново. Чайный сервиз – тоже часть игры; чашки и блюдца такие маленькие, что квартира начинает казаться кукольным домиком. В голове у Анны даже всплывают обрывки детских стишков и историй, когда она занимается домашними делами: «Полли, Полли, чайник ставь», «Раз-два, пряжку застегни» – Льюис похож на эльфа из «Башмачника и Эльфов», главной сказки о бизнесе. Он хочет, чтобы от этой кофейни родилась следующая, потом еще одна, пока их сеть не покроет всю страну и не выйдет за ее пределы.

Анна идет с Руби на прогулку, коляска скрипит на лестнице, двумя колесами на каждой ступеньке. Анна толкает коляску по главной улице, и люди останавливаются и восхищаются малышкой, хотя Анна уверена, что они это делают только из-за родимого пятна, и что все это воркование и комплименты вымучены, они фальшивые. За это Анне хочется всех убить, выхватить Руби из коляски и убежать, бросив коляску катиться под уклон по главной улице. Иногда ей кажется, что дома встают вокруг нее на дыбы, хотя в Коулфорде нет таких уж высоких построек. Во время одной прогулки она видит одуванчики, выросшие из трещины в бетоне возле забора, и останавливается возле них. Они кажутся ей самым важным, что она когда-либо видела в жизни, и она садится рядом на скамейку и бесконечно тянет время, празднуя их желтизну; они похожи на упавшие солнца, пылающие на сером асфальте.

Анна приносит домой рыбу и картошку и готовит вкусные ужины для двоих. Но Льюис не годится для того, чтобы управлять кофейней или кафе с молочными коктейлями, это становится ясно. Он слишком хорошо одет, слишком хорош собой. Он казался бы уместнее за стойкой администратора в отеле «Клэридж», чем за прилавком в каком-то убогом маленьком заведении в лесу. Он отпугивает подростков, которые хотят прийти и часами сидеть над единственной чашкой кофе, болтать с приятелями или с противоположным полом. Одно присутствие Льюиса подчиняет ему все помещение; он больше похож на их отца, даже если он всего на несколько лет их старше. Или, если настроение у него мрачное, из-за его темного костюма и тщательно причесанных волос можно подумать, что ты в похоронном бюро, и он тут главный.

И все-таки каждый вечер есть свободная минутка. Чистое счастье. Анна только что поставила ужин на стол, а Льюис все запер и поднялся домой. Солнце под нужным углом падает в комнату, пробивая ее насквозь, и озаряет стол, и они втроем застывают в кратком благословении. Анна думает, как солнце освещает снаружи одуванчики, заставляя их вспениться самым ярким желтым, какой только может быть.

Льюис и Анна везут Руби в гости к отцу Льюиса. Льюис собирается дольше, чем собирался на их свидания. Можно подумать, это государственный визит. Сперва вычищает черный костюм, чтобы ни в одном шве не осталось ни пушинки. Потом почти час наводит блеск на туфли. Анна заворачивает Руби в белую шаль и целует в мягкий лоб. Малышка внимательно ее рассматривает, словно может прочесть мысли в голове Анны.

Отец Льюиса ждет их на вымощенной плитняком дорожке перед своим бунгало. Хью Блэк – он распространяет свое присутствие далеко за пределы физического тела, так что все вокруг оказывается им заряжено. Анна много раз встречалась с ним раньше, но впервые видится после рождения Руби.

– Льюис, Анна.

Он небрежно кивает им и ведет в гостиную, а потом уходит заваривать чай.

– Вот, значит, и она, – говорит он, вернувшись и разлив чай.

Он впервые замечает ребенка.

Анна берет Руби и разворачивает к нему. Пятно на лице выглядит розовее в белом ореоле шали, и Анна видит, что Хью Блэк его молча оценивает. Сердце Анны обливается за дочь кровью: собственный дедушка так на нее смотрит. Хью Блэк кивает и отпивает чаю. На нем бриллиантовая булавка для галстука, вспыхивающая, когда на нее падает свет. Анне она кажется похожей на маленькую камеру.

– Ну как продвигаются твои планы?

Слово «планы» исполнено подчеркнутого сарказма.

– Хорошо, пап. – Льюис стремится ему угодить. – Думаю вскоре открыть еще одно заведение в Синдерфорде.

Анна впервые об этом слышит.

– У нас будут кофемашины, доставим из Италии. Лучшие на рынке.

– Ясно. Кофемашины.

Он ненавидит собственного сына, думает Анна. Смотрит в лицо Льюису, словно оно мягкое, словно оно из шелка или из чего-то, что он никогда себе не сможет позволить и не захочет. Он вечно соперничает с Льюисом, Анна это замечала. Вечно хочет его победить или быть во всем первым. Она не может говорить об этом с Льюисом. Слишком болезненная тема. Льюис защищает отца, но в то же время в глубине души ненавидит его. Так глубоко, что сам не знает, хотя Анна какое-то время назад это поняла.

Старший мужчина отказывается говорить о кофемашинах и смотрит на Анну и ребенка.

– Я слышал, проводят исследования. Однажды это можно будет прооперировать.

Бриллиант на булавке для галстука бросает отблеск на шаль, и там зажигается световая точка. Как и на всем, на что смотрит старик.

Анна ждет Льюиса снаружи, на противоположной стороне от бунгало Хью Блэка, держа заново укутанную Руби на руках.

Ей было нужно на воздух; она дышать не могла в этом доме. Одной тамошней атмосферы было довольно, чтобы задохнуться. Теперь вокруг полная тишина, если не считать гудения пчел. Небо высоко стоит над Анной – чистое, бледно-голубое.

Льюис стремительно вылетает из входной двери. Даже издали видно, что он взбешен. Он так быстро идет, что его отдаленная фигура вырастает, и вот он уже рядом.

– Не могу, черт, не могу здесь больше, Анна, не могу.

Встречи с отцом на него всегда так действуют.

– Что там насчет Синдерфорда?

Анна поднимает Руби и проводит губами по ее мягкому лобику.

– Да чушь это все. Я просто не хотел, чтобы он на меня так смотрел, так свысока. Может свой дорогой фарфор себе в задницу засунуть.

Льюис вскидывает руки:

– Мне надо отсюда вырваться. Надо. Все мои планы, все…

– Прости.

Это ее вина; она это знает. Он бы давно уехал, если бы не она.

– Ты могла бы поехать со мной, в Лондон.

– И где бы мы жили? На что? – Она крепче прижимает к себе ребенка. – А как же кафе с молочными коктейлями и квартира? Ты за них уже заплатил. Кофемашина едет из Италии.

Он отметает все одним движением руки.

– Найду кого-нибудь за всем присматривать. В этом паршивом месте все равно состояния не заработаешь. Я, наверное, спятил, раз его взял. Это просто от отчаяния было на самом деле.

Теперь, когда он решился, глаза у него становятся восхитительно ясными. Солнце зажигает в его волосах темно-синие блики. Взгляд Анны падает за его плечо. Дом у него за спиной горит на солнце. Окна как будто пылают.

Анна и Льюис загружают машину под завязку. Она забирается на переднее сиденье, Льюис дает ей малышку. Анна вытягивает ремень, так, чтобы он держал их обеих. Льюис садится за руль.

– Просто пристегнись сама. Если врежемся, ее разрежет пополам.

– Но если мы врежемся, она просто вылетит через ветровое стекло, если ее не пристегнуть, разве нет?

Он пожимает плечами; он уже думает о поездке, о дороге, которая окончится в Лондоне, широко раскинувшемся и сверкающем городе.

Разрежет пополам или выбросит через ветровое стекло; выбор тот еще. Анна отстегивает ремень, сажает Руби на колени и крепко ее держит.

Льюис поворачивается к ней, широко улыбается:

– Поехали!

35 Снег 11 декабря 1983

Сначала он пришел как свет и лишь потом посыпался с неба. Свет был пронзительно-серым. Казалось, он наполняет тебя до краев. Потом начали падать хлопья. Когда я взглянула вверх, мне показалось, что я вижу, как на меня рушатся распавшиеся частицы, из которых состоит мир.

Когда снег выпал и лег на все толстыми дюймами, внешняя белизна залила нас отраженным сиянием сквозь окна, озарив все комнаты. Я услышала шаги Элизабет, направившейся к курятнику, за ромбовидными стеклами окна в библиотеке. Потом увидела, как она возвращается в длинном черном мужском пальто, печатая на снегу новую цепочку следов, и спина ее безнадежно сгорблена.

– Она их даже не съела, – послышались внизу ее рыдания. – Ей, наверное, просто весело было их убивать.

Позднее Криспин поймал меня возле черной двери в кухне, когда я смотрела на белый простор.

– Надевай пальто, пойдем, пройдемся, – сказал он.

Его серебристые глаза сегодня были тусклыми и больше походили на олово. Кожа у него на лице была грубее, чем у двоих других, толще обычной; как будто он много времени проводил снаружи, и холод ее простегал.

Я вспомнила, что слышала под дверью.

– С чего это я пойду куда-то с тобой? Особенно одна.

Вместо ответа он кивнул в сторону охотничьего ружья, висевшего на крючках на стене, и я, не сумев удержаться, вскрикнула.

– Не психуй, – рассмеялся Криспин, садясь на скамейку, на которой мы обувались перед тем, как выйти, – просто прогуляемся. Тебе пойдет на пользу. Ты бледная как смерть, если не считать, ну ты знаешь…

Он покрутил пальцами возле своего лица, там, где у меня было родимое пятно.

– Ничего с тобой не случится, – улыбнулся он. – Не надо верить всему, что подслушаешь у замочной скважины.

Я залилась краской и открыла дверь пошире, чтобы остыли щеки.

– К тому же, – продолжал Криспин, – мне нужна помощь. Я не могу один обеспечивать нас всех белком. Том доит коз, все устраивает и копает. Элизабет выполняет свою работу – пора и тебе платить за то, что ты тут живешь. Можешь стать вроде как моей… ученицей.

Я напомнила себе о проекте Вползание в Доверие. Да ладно, сказала я себе, если ты способна защититься от Мика, от взрослого мужика, который, когда выйдет из себя, деревья валить может, четырнадцатилетнего мальчишки бояться незачем.

Вот только он не был похож ни на одного четырнадцатилетнего из тех, кого я знала, и я почти решилась сказать ему, что никуда с ним не пойду, с ружьем особенно, но он снова кивнул в его сторону.

– Давай, будешь моим подручным.

Я сняла ружье и взвесила его в руках; оно было тяжелым и вместе с тем легко вскидывалось. Я вспомнила, как призналась Элизабет, что хочу научиться выживать. Осторожно повесила ружье на плечо.

– Умница, – сказал Криспин.

– Ты научишь меня стрелять кроликов?

– В общем, да. Ты всегда так быстро схватываешь?

Мы вышли на снег.

– Давай сначала зайдем, посмотрим, правда ли всех кур убили, – произнесла я.

Я не так боялась Криспина, когда у меня на плече висело ружье. Мне это напомнило ту ночь, когда я ушла в лес, выставив нож перед собой, и как он придавал мне храбрости, пока у меня в голове не всплыло слово «убийца», и все не погубило. Тут я задрожала, и ружье у меня на плече качнулось.

– Да умерли они, мертвее не бывает. Лисы, насколько я знаю, дурака не валяют.

– Ну проверить не повредит.

Я больше всего хотела обнаружить одну курицу живой, чтобы побежать домой и рассказать об этом Элизабет. Она с тех пор, как увидела утром кур с перегрызенными глотками, не проронила ни слова. Сидела в боковой комнате, где стоял телевизор, на жестком стуле, подтянув колени к груди, и волосы закрывали ей половину лица. Мне так хотелось принести ей добрые вести.

– Оно заряжено, да? – спросила я.

– Конечно. Зачем выходить из дома с незаряженным ружьем? Какой смысл?

– У нас дома не ходят с ружьями. За это могут арестовать.

Серые глаза Криспина снова стали похожи на серебро, когда он повернулся ко мне в белом свете.

– Ну мы тут живем не по правилам, разве ты не заметила?

– Наверное.

– Держись меня, малыш. Все у тебя будет в порядке.

– Я думала, ты не хочешь, чтобы я тут оставалась, – наконец сказала я.

– Может, я передумал. Ты тощая. Тощие всегда полезны. Куда полезнее, чем здоровенные жирдяи. Я научу тебя стрелять. Я все обдумал ночью, ты будешь при мне вроде Ловкого Плута при Фейгине. Мне сейчас трудновато за всем уследить.

На мгновение его охватывает беспокойство, потом Криспин встряхивает головой.

– Если я тебя приставлю приносить в дом мясо, то смогу сосредоточиться на других занятиях. Я же вижу, как Том пытается, а это совсем не его. Он слишком мягкий, чтобы у него по-настоящему хорошо получалось. Нужно, чтобы был стержень, – ты хорошо справишься.

Я вспоминаю окровавленные комки, которые приносят в дом, и передергиваюсь.

– А если у меня не хватит духу?

– Ты же их ешь, так? Если можешь есть, то и убить тоже должна мочь.

Он был прав. Я, как и все остальные, грызла плоть, обсасывая мясо с ножек, пока они не становились похожи на леденцы на палочке.

Мы бок о бок шагали по снегу; снова начался снегопад. Следы Элизабет, оставленные утром, заметало, они понемногу выравнивались. Снежные хлопья садились на голые руки Криспина.

– Ты пальто не взял. Не мерзнешь?

Он остановился и помотал головой.

– Я ничего не чувствую.

Курятник замаячил сквозь метель, и, хотя это я настаивала на том, что надо туда зайти, меня пугало то, что мы там можем увидеть. Я не привыкла к жизни на ферме. Да, я всегда жила в деревне, но у нас мясо доставали из морозилки, твердое и ощипанное, или оно было в пирогах, спрятанное под тестом или картошкой. При мысли о том, что оно получалось из теплых животных с мехом, становилось не по себе. За оградой курятника я остановилась и уставилась на яркие пятна крови и перья на земле – снег лежал только по краям, где намело через сетку, потому что двор у курятника был крытый.

– Ну?

Криспин остался снаружи. Я видела его сквозь сетку, и меня охватило странное чувство, что он может закрыть дверь и запереть ее на задвижку снаружи. Может быть, он это и замышлял с самого начала – он вполне мог выкинуть что-то в таком роде и сказать, что пошутил. Я быстро вышла, чтобы он не успел ничего сделать.

Когда мы двигались прочь от курятника, мне стало невыносимо грустно.

– Они точно все мертвые?

– Так ты же смотрела, – удивился Криспин.

Я не стала ему объяснять, что не смогла толком проверить все гнезда. Мне просто хотелось уйти от запаха железа, от вырванных перьев в воздухе и вони старой лисы. Теперь я начала сочинять, что одна курица все еще жива, что она забилась в сарай, распушившись от страха, или ползает по курятнику с надкушенным горлом.

– Увижу лису – застрелю, – сказал Криспин.

– Теперь-то зачем, кур больше не осталось.

– Нет, но ради мести. Не надо недооценивать месть, Руби. Она часто бывает самым верным выбором.

Я подумала о доске, бьющей Мика по голове, о восторге и страхе, пришедших потом, о тошном чувстве вины, и поняла, что все не так просто, как говорит Криспин.

Мы прошли еще немного, Криспин все высматривал на горизонте лису.

– Думаю, она знает, что мы вышли по ее душу, – наконец сказал он.

Холод сочился сквозь щель под воротник моего пальто, и я хотела только одного – вернуться домой прямо сейчас, даже если у меня не нашлось бы вестей о выживших курах, чтобы подбодрить Элизабет. Потом я что-то увидела краем глаза, какую-то темную тень на белом. Уже сгущались ранние сумерки, и снег местами казался почти голубым. Движения неизвестного существа преувеличивала большая синяя тень, которую оно отбрасывало на снег. Огромный смутный силуэт качался и дергался.

– Смотри, – прошептала я.

Криспин медленно повернул голову, и его серебряные глаза сощурились, напомнив мне пули.

– Кролик, – прошептал он в ответ. – Умница, умница Руби. Теперь стой очень тихо и неподвижно, не сделай ничего, чтобы его спугнуть. Он будет первым, кого ты убьешь. Я тебе покажу как.

Я медленно подняла ружье к плечу. Внизу шаркали по снегу, чтобы не поднимать шума, сапоги Криспина: он подобрался ко мне поближе сзади. Я чувствовала его дыхание на шее; оно уже остывало, пока долетало до моей кожи.

– Так, держи ровнее. – Теперь он дышал мне в ухо. – Ровно, ровно. Не пытайся полагаться на глаза, полагайся на чутье.

Я сосредоточилась на темном пятнышке и, против моей воли, ощутила волнение, от которого у меня по коже побежали мурашки; потом я себя за это ругала.

– Почувствуй пулю, Руби, и нажми на курок. Почувствуй, как она войдет кролику в голову.

Криспин шептал мне в ухо, его голос отдавался в пустоте, как будто он говорил в пещере. Я нажала, и все погрузилось во тьму, а потом мир качнулся, накренился и выправился.

– Молодец, умница! – выкрикнул Криспин.

Я опустила ружье, оно зашипело и выдохнуло в воздух облачко пара. Я всмотрелась в тени. Теперь они были неподвижны, и от них веяло смертью, которая тяжело на меня навалилась.

– Так, иди, подбери кролика, отнесем его домой. Он окажется на тарелке, моргнуть не успеешь. Из тебя вышла лучшая ученица, чем я думал. Очень неплохо для начала. Я тобой доволен.

У меня что-то странное творилось с ногами, когда я пошла: словно на мне были полозья от деревянной лошадки-качалки, из-за которых меня шатало взад-вперед. «Убийца», прошептало что-то в сумраке рядом со мной. Я остановилась, прижала ладони к лицу, повернула голову и заставила себя посмотреть на темный холмик тушки, лежавшей на боку.

– Давай, – сказал Криспин. – Чего ты ждешь?

Вблизи я увидела уши кролика – они были прижаты к затылку и спине. Из-за этого казалось, что в какой-то момент он понял, что с ним происходит. Крови видно не было. Я стояла, смотрела на него, опустив голову, и день словно померк в одну секунду.

– Странно как! – крикнула я.

– Что?

Криспин начинал терять терпение, он ссутулился от холода и хлопал в ладоши, облаченные в серые вязаные перчатки.

Я медленно опустилась на колени.

– Вот ты жив, а потом раз – и умер.

– Ты о чем?

В его голосе зазвучало раздражение.

– Куда он ушел? – Я чувствовала, как к моим глазам подступают слезы. – Что вообще происходит?

– Никуда, конечно, глупая ты девица. Просто набор биологических функций одновременно прекратил работать. Мы о всяком таком разговаривали с отцом. Так, хорош сопли жевать.

Я склонилась вперед, закрыла глаза и сомкнула руки, подумав, что надо хотя бы прочесть молитву.

– Твою мать, Руби. Не сиди в снегу. А то я уже задумываюсь, нужна ты мне вообще в ученицах. Ты дурная совсем. Что с тобой такое?

– Не знаю, – прошептала я.

Я снова открыла глаза, и то, что я увидела, словно приковало меня к месту.

– Ну давай, соберись тогда, – сказал Криспин. – Я думал, ты обрадуешься: первая добыча. Ты должна принести кролика домой, потому что он первый, кого ты убила. Если бы ты так не психовала, я бы тебя еще и кровью помазал, будь у меня возможность. Не тяни. И не забудь ружье.

И Криспин направился обратно к дому.

Когда он превратился в черную точку вдали, я склонилась над кроликом.

– Прости, – прошептала я и нагнулась, чтобы поднять его за уши.

В сухих папоротниках и кустах рядом со мной что-то зашуршало, и я застыла с протянутой к тушке рукой.

– Кто там?

По звуку казалось, что там нечто крупнее кролика. Возможно, лиса.

– Сматывайся, пока можешь, – с нажимом прошептала я. – Криспин хочет отомстить. Он не понимает, что это просто в твоей природе.

Снова зашуршало, на слух даже крупнее лисы. Я упала на колени, отодвинула в сторону окостеневший на морозе папоротник, ломавшийся у меня под рукой.

– Кто там? – опять спросила я, хотя уже знала ответ, ведь разве я не уловила движение бледной маленькой щеки в кустах, разве не увидела его краем глаза, как кролика?

– Я думала, ты ушел и насовсем меня бросил. – Я села в снег.

Я все время был неподалеку. Не хотел подходить ближе. Семья в доме – они нехорошие, я это потом понял. Они плохие, поэтому я решил держаться подальше.

– Они мне не семья. Ты меня опять завел не туда. Вечно ты так. – Я села на пятки. – Чего не выходишь? Я по тебе вообще-то скучала. Ты мне так…

Я повыбирала слово и отбросила «дорог».

– …знаком.

Почему не сказала «дорог»?

Я невольно улыбнулась.

– Хорошо, дорог.

Зашелестели ветки, Тень выбрался из подлеска и пошел ко мне. Он был еще отчетливее, чем в прошлый раз, когда я его видела. Я заметила темный блеск на его нижней губе и на этот раз точно увидела, что это грязь. Густая и липкая посередине губ, засохшая коркой по краям. Кожа его казалась в зимних сумерках почти фиолетовой. Обут он был в сапоги до середины икры, которые я оставила в норе. Он надел их задом наперед, так что носки указывали ему за спину. Ясно было, что он не привык к обуви.

– Мои вещи. Я собиралась вернуться и найти их. Я тут ношу, что дали.

Поздно. Их все растащили. Мне повезло, что сапоги достались. Все разбросано по ветру, и лис, которого вы искали, носит твой клетчатый шарф. Думает, он теперь красавчик, заважничал.

– Ох, какую ерунду ты иногда несешь.

Да, знаю.

На мгновение мы замолчали, и вступил ветер, взметнувший снег.

Тень подвинулся ближе.

Что это?

– Я только что его убила. Это кролик. Не надо было мне этого делать.

Я снова уронила лицо в ладони, от холода у меня защипало веки.

Это не кролик, это заяц.

Я подняла голову.

– Заяц? Нет, кролик.

Уж я-то знаю разницу между зайцем и кроликом, и это заяц, точно говорю. Тебе есть из-за чего переживать, говорят, это к большому несчастью. Тебе надо вернуться домой, в лес.

– Нет, не вернусь. Ты так говоришь просто потому, что хочешь, чтобы я вернулась. Мне здесь нравится. Мы делаем что хотим – никаких мам и пап.

Я встала.

– Я иду обратно. Ты можешь жить, как пожелаешь.

Нет. Я понял, что тебе надо домой.

Голос разнесся над лугом, когда я подняла зайца, взяв его за уши. Вся кровь была под ним, теперь я это увидела. В сумерки на снегу она казалась черной. Я качнула тушкой, – она оказалась тяжелее, чем я думала, – и пошла обратно к дому, сунув ружье под мышку. Уши у меня в руке скользили, словно тело хотело вырваться и рвануть по полям к лесу.

Тебе нужно вернуться домой.

– Оставь меня в покое! – крикнула я через плечо.

Его зов становился все тише и тише, пока не превратился в дуновение ветра, а передо мной не засияли огни дома.

Элизабет взяла мертвое существо на руки, как младенца.

– Это заяц, – сказала я.

– Да, я знаю. Он сулит несчастье, Руби. – Она взглянула на меня с искаженным от тревоги лицом. – Я не могу оставить его в доме.

Элизабет подняла раму кухонного окна и выбросила тело зайца наружу, в темноту. В полете оно, казалось, на мгновение ожило, словно выпрыгнуло в открытое окно, но потом раздался глухой удар, когда оно приземлилось возле дома. Позднее мне показалось, что я видела, как лис, рыскавший под кухонным окном, унес зайца в зубах, и капли крови падали на мой шарф.

Ночью я вроде бы слышала его, на этот раз с ним пришел мертвый заяц, они кричали, бормотали, как безумные, сливаясь в общий хор. Они прервали мой кошмар – мне снился Мик. Он стоял под окном, наблюдая за мной, и в руке у него было оружие. Во сне я не могла разобрать какое, но оно напоминало какую-то дубинку. Я кралась по коридору, пока не дошла до двери в комнату Тома.

– Том. – Я тихонько постучала. – Том, мне страшно.

– Так заходи.

Голос у него был сонный.

Я на цыпочках вошла, внезапно осознав, что футболка, в которой я сплю, едва доходит мне до бедра.

Когда я открыла дверь, Том пихнул подушку на середину кровати.

– Страшный сон?

– Вроде того.

– Залезай на ту сторону, – сказал он. – И ничего не бойся.

Он повернулся ко мне спиной.

– Что тебе снилось?

– Помнишь ловца детей из «Пиф-паф, ой-ой-ой»?

– Да.

– Я его боялась до ужаса. Он как-то так двигался…

Как же я его ненавидела, его смешную танцующую походку, которой он всегда шел к камере, а не от нее.

– Но мы, наверное, уже слишком большие для ловца детей – ну, ты почти уже.

– Для него не бывает слишком больших.

Том снова говорил сонным голосом.

– Мик и Барбара – ловцы детей.

Голос Тома уплывал в сон.

– Они везде.

С тех пор, когда мне снились страшные сны, мы спали рядом; между нами лежала подушка, Том поворачивался ко мне спиной. Иногда я пыталась представить, какое у него лицо, когда он спит. Мне казалось, что красивое.

36 Холод 13 декабря 1983

Дрова кончились. Мы втроем сидели перед камином, глядя в его черный от сажи провал. Три дыхания на холоде собирались в облачко. Меня отчаянно трясло, и я застегнула шубу.

– Надо собрать хвороста. Здесь где-нибудь есть ясень? Он горит ярче всего, и его можно жечь даже зеленым. Пойдем поищем в том леске, у озера.

– Нет, – сказала Элизабет. – Туда ходить нельзя.

– Почему?

– Опасно. Там старые шахты. Силки на зверя. Много всего.

Меня опять затрясло.

– Так поищем еще где-нибудь. Я не собираюсь тут сидеть и замерзать насмерть. Идете?

Ответа не было.

– Вы двое с каждым днем все хуже. Честно, не понимаю, что с вами такое. Вы что, выжить не хотите?

Я вышла, хлопнув дверью, и двинулась по снегу.

Снаружи стояла сплошная мерцающая белизна. Даже небо было плотного серо-белого цвета, обещавшего новый снегопад. Цвета гусиного крыла. В тишине я слышала, как шумит у меня в ушах. Я взглянула на строй деревьев вдали. Одной мне в эту тихую тьму идти не хотелось. Надо придумать что-то еще. Я пошла вперед, глубоко засунув руки в карманы шубы. Передо мной, как тропинка, лежали глубокие следы. Я остановилась и поставила ногу в отпечаток. Нога, оставившая его, была куда больше моей. Тяжело выдохнув облако пара, я стала думать, как поступить, когда тишину нарушил металлический скрежет и скрип, как будто что-то волочили. Из теплицы вышел, что-то таща за собой, мужчина в черном пальто. Я хотела бежать, но споткнулась, снег связал мне ноги, я окунулась руками в холод и упала на колени.

– Эй! – крикнул он. – Эй, ты! Ты из ребят, что живут в коммуне?

Я встала, отряхнула снег с рук и взглянула на него.

– Черт, – произнес он и сжал кулаки.

Я видела, какие голубые у него глаза и как набрякла под ними обвисшая кожа. Вокруг его глаз красовались морщины, похожие на косые крестики, нарисованные ребенком.

– Черт, – повторил он. – Как тебя зовут, ты кто?

Я снова отвернулась.

– Нет, нет, – сказал он, – все хорошо.

Он разжал кулаки и поднял руки.

– Не бойся. Я просто приехал взглянуть на растения в теплице. Волновался из-за снега. Не уходи. Как тебя зовут?

Тут я вспомнила, как Том и Элизабет рассказывали мне про мистера Зеленая Машина. Друга их родителей. Того, который собирался дать им долю от выручки. Я увидела, что он тащил – обогреватель, провод которого лежал грязными витками на белой земле.

– Руби. Меня зовут Руби.

Его зрачки сузились, как будто две маленьких камеры меня сфотографировали.

Он облизал губы.

– Руби?

– Да.

– Что ты тут делаешь?

– Ищу хворост. Дрова кончились.

По его лицу что-то пробежало, под кожей. Прошло от края до края и растворилось в воздухе. Похоже было на боль. Его глаза расфокусировались и перестали казаться камерами.

– Что насчет этого? – сказал он наконец.

Он кивнул в сторону голых костей вигвама, торчавших в небо. Наверху, там, где сходились все шесты, лежала снежная шапка.

– Слишком большие, – пожала плечами я.

На мгновение мне захотелось от него убежать. Потом мгновение прошло, и все заполнила тревога о том, что у нас нет топлива.

– У меня есть топор. В машине. Идем со мной, я его принесу.

Только тут я заметила потрепанный зеленый фургон, припаркованный сбоку от дома.

– А зачем мне с вами идти?

Он улыбнулся:

– Ты права. Незачем. Я его сейчас принесу.

Пока он ходил за топором, я зашла в скелет вигвама. Попыталась представить, как в нем жили люди – Том рассказывал, что жили, и в раскрашенных фургонах тоже, – но невозможно было вообразить, как здесь бурлила жизнь, как бегали туда-сюда сквозь проем дети, залитые солнцем. До того как выпал снег, все здесь было в запустении. Потом снег пришел и отменил его. Он снова сделал все чистым.

Мистер Зеленая Машина вернулся с топором. Металлическое лезвие поблескивало, качаясь в такт шагам. Я выбралась из скелета. Казалось, мы шли друг другу навстречу, но когда встретились лицом к лицу, нам нечего было сказать.

– Так.

Он повернулся, и топор тут же взлетел в воздух. Лезвие рубануло одну из опор, от силы удара вся конструкция пошатнулась. Еще два удара, и она, потеряв «ногу», с грохотом завалилась на бок.

Я собирала поленья, пока он работал, и вскоре от скелета, лежавшего на земле, осталась половина.

То, как зовет меня Том, я услышала издали, тихий снежный воздух усиливал каждый звук. Когда Том добрался до нас, он задыхался.

– Что тут происходит?

Мистер Зеленая Машина прервался и оперся на топорище. Он был мокрым от пота. С пряди его черных волос капало.

– Смотри, дрова. – Я показала на поленницу, которую собрала. – Хватит на много дней.

– Мне пора. – Мистер Зеленая Машина расстегнул воротник рубашки, словно тот его душил. – Пора. Я приехал только проверить посадки, из-за снега, и увидел, что обогреватель сломался. Нужно его починить. Вы теперь не замерзнете, спасибо дровам. А мне пора, – повторил он.

Том пожал плечами.

– Как хотите.

Когда звук двигателя стих вдали, я нагнулась, чтобы взять охапку дров, но вскрикнула от боли в животе. По моему бедру что-то скользнуло.

– О боже.

Кровь сбежала по моей лодыжке, по башмаку и брызнула на снег.

– Иди в дом, – попросил Том.

Он не мог оторвать взгляд от ярко-красных кровавых ягод.

– Месячные, – сказала я, обхватив себя за живот. – Во второй раз. Знаешь, что это значит? Это значит, что я здесь уже целый месяц.

37 25 октября 1970

Лондон завораживает Анну.

Всем: от вазонов с зимними анютиными глазками под окнами домов, – выкрашенных в розовый, голубой, желтый, – до того, как люди свешиваются из окон, отдыхая и глядя на прохожих. Пусть они и живут на «плохом» краю Ноттинг-Хилла («Ненадолго!» – говорит Льюис).

Она покупает куклу, первую куклу Руби, на рынке недалеко от своей двери. Рынок – настоящий рог изобилия, изрыгающий гранаты, картошку, старинные каминные решетки, медь. Она даже как-то видела седло со всем набором для верховой езды, включая сапоги, на которых еще оставалась грязь. Куклу она выбирает на прилавке, который от них ломится, но именно эта привлекает ее внимание. Мягкое тряпичное тело куклы в красном платье чуть длиннее ладони Анны, но голова, ступни и руки у нее из жесткой пластмассы. Платье на ней суконное, алое, под ним крошечная блузка. Темные волосы из шерсти и лицо чем-то напоминают эскимоса, хотя костюм с этим и не сочетается. Что-то есть в выражении ее круглого лица, в красных губах, готовых улыбнуться, в очертаниях левого глаза, чуть прищуренного, как будто кукла собирается подмигнуть. Анна дает куклу Руби, и та принимается сосать левую кукольную ножку.

Иногда они обедают в пабе, Анна держит Руби на коленях в прокуренном зале, а Льюис откидывается на гобеленовую спинку сиденья, смеется, сдвигает свою новую шляпу трилби набекрень указательным пальцем – он счастлив, ведь он наконец-то вырвался. Но кое-чем Лондон Анну неприятно поражает. Дети играют на улицах босиком, у них грязные лица. В некоторых жилых домах по-прежнему написано на дверях: «Никаких черных, собак и ирландцев». Анне это кажется грубым – она не может представить, чтобы кто-то из лесных так сделал, не потому, что там все просвещены в расовых вопросах, просто не хотят никого задеть.

– Это Роза. Как зовут вашу малышку?

В их доме такого объявления на двери нет, и кожа Стеллы и Розы темнее, чем Анна когда-либо видела.

– Руби.

Анне неловко стоять на площадке возле закутка, где они обе готовят.

– Руби. Похоже на рахат-лукум, красный и сладкий.

Стелла облизывает губы, она явная сладкоежка.

– Роза такая хорошая девочка, спит каждую ночь, словно ангел.

– Роза – красивое имя, – соглашается Анна.

Анна чувствует, что тоже должна с чем-то сравнить это имя, как Стелла, но вспоминается только «роза есть роза», какая-то школьная цитата.

Она берет Руби на руки.

– Но она не так хорошо спит, – хмурится Анна. – Хнычет всю ночь, как будто ее что-то тревожит.

– Значит, вам надо отдохнуть, – говорит Стелла. – Ребенок чувствует то же, что и мать.

Это правда? Анне так нравится обустраивать дом, – пусть и всего из одной комнаты, – все это так ново, так непохоже на прежнюю жизнь. Она скребла голые доски пола, пока те не стали милого медового цвета, и купила яркий лоскутный коврик. Повесила желтые шторы на оба подъемных окна, таких больших, почти как двери в крохотном лесном домике. Она каждый вечер готовит для себя и Льюиса в закутке: отбивные или бекон, с консервированной картошкой или горошком, которые разогревает в воде из банки на сковородке. На следующее утро в коридоре витает запах мяса, призрак вчерашнего ужина. Но в последнее время Анна странно себя чувствует, что-то давит в затылке, и она думает, не сходить ли с этим к врачу. Вернулось ощущение оторванности от всего, которое она испытывала, видя, как Руби кормит из бутылочки чужая женщина в больнице. Оно даже сильнее, чем раньше. Ползет вверх по шее и морщит кожу на голове.

Вскоре они со Стеллой толкают коляски с малышами, гуляя рядом по Портобелло-роуд. Кто-то из лоточников постарше бросает на Анну взгляд, который она оставляет без внимания. Она без труда улавливает неодобрение, за свою недолгую жизнь она его немало хлебнула.

– Мой муж работает в подземке, – говорит Стелла, склоняясь вперед, чтобы вытереть молочный пузырек в углу рта Розы. – Убирает в тоннелях, говорит, там полно человеческих волос.

Она на мгновение останавливается, словно замирает от удивления перед тоннелями человеческих волос.

– А твой чем занимается?

Стелла упорно не замечает того, что Анна и Льюис не женаты.

Анна тоже какое-то время молчит. Она же не может сказать: не знаю, никак не разберусь.

– Бизнесом, – отвечает она наконец.

Да, бизнесом, – иногда из-за этого его по полночи не бывает дома, – что бы это ни значило. Когда Анна спрашивает, Льюис отвечает лишь:

– Это проект быстрого обогащения, потому что я хочу, чтобы мы скорее разбогатели.

Еще Льюис говорит:

– Незачем тебе общаться с этой женщиной. Не надо, чтобы наши дочки росли вместе.

Сегодня он вернулся рано, и отбивные все еще лежат между ними на столе, в пергаментной бумаге, сырые.

– Да? Это почему же?

– Просто не надо. Того, что я так сказал, должно быть достаточно.

– Да неужели? – Анна встает и берется за край стола. – Это твой отец, да? Мы так далеко уехали, чтобы от него сбежать, но ты ничего с собой не можешь поделать, правда? Такое ощущение, что ты говоришь его голосом.

Так и есть: отец Льюиса постоянно твердит о том, что телевизор заполонили черные, и о том, как выключает их, едва увидев, пока они не успели с ним заговорить.

– Просто запомни, – бубнит Льюис.

И то, как он откидывается на спинку стула, бесит Анну, можно подумать, спор пришел к завершению. Несмотря на религиозность отца, она не привыкла к тому, что мужчины устанавливают правила. В их доме всегда рулила мать.

На Льюисе костюм, его сшил «один знакомый», он в новой шляпе, хотя и сидит за столом, – его отец скорее умер бы, чем позволил себе такое. Когда отбивные перелетают стол, одна шлепается ему на лацкан пиджака и прилипает жирной стороной. Льюис смотрит на мясо с таким ужасом, словно его собственные внутренние органы вывалились наружу. Он берет отбивную большим и указательным пальцами за тонкий край и медленно отрывает. Жирное пятно остается на ткани навсегда.

Анна начинает скучать по деревьям. Ей кажется, что давление в затылке исчезнет, если просто какое-то время постоять под прохладными осенними кронами, там, дома. Она едет с Руби в Гайд-парк на метро – везет ее на руках, потому что коляску по лестницам не затащишь, – и показывает ей деревья. Платаны врезаются в осеннее небо, у них красивые листья, – красные и желтые, – но они такие высокие, что кружится голова. Пространство между деревьями словно выставлено напоказ.

– Смотри, Руби.

Личико Руби поворачивается в белом шерстяном одеяле, она тихонько хнычет, но успокаивается, когда ее голубовато-серые глаза останавливаются на колышущихся листьях. Анне приходит в голову, что она признала свое по праву рождения.

– Однажды я отвезу тебя домой, – шепчет Анна ей на ухо. – Я покажу тебе, что такое настоящий лес.

38 Голод 22 декабря 1983

Мы с Томом рыскали по кладовке, как звери.

– А это?

Я подняла мешок гниющей муки, и бумага лопнула по шву. Мука была слежавшейся, как бетон.

– Она грязная, – ответил Том.

– Есть зажарка для подливки, – сказала я, заглядывая в пакет. – Но к ней что-нибудь нужно. Я могу попробовать снова поохотиться, раз Криспин ушел. Он начал меня учить. Тогда будет мясо к подливке.

Криспин, по обыкновению, ушел пару дней назад и не вернулся; я видела его тень, выбиравшуюся за калитку при свете звезд. Я подозревала, что у него есть какие-то знакомые, у которых можно пожить, и его там хорошо кормят. Он не выглядел таким истощенным, какими понемногу становились мы все. Зная его, можно было предположить, что делиться он не станет.

– Вот немножко риса, – произнес Том. – Это наша последняя еда.

Он надолго замолчал.

– Обосраться можно, – наконец тихо сказал он. – Я – так прямо сейчас готов.

Я сняла со стены ружье и стала смотреть на него, держа в руках, чтобы собраться с духом. Подумала, какое лицо будет у Элизабет, когда я принесу ей мертвого кролика, надеясь придать себе смелости.

Снаружи начал таять снег. Повсюду что-то хлюпало, тихонько булькало, трескающийся наст хрустел, как фруктовое мороженое. Озеро отливало тусклым серебром – под цвет глаз Криспина. Я осторожно шла, держа ружье наизготовку, но, кроме меня, вокруг не было ни единого живого существа: ни крысы, ни птицы, ни червяка, что уж говорить про кроликов. Только скользили и капали снег со льдом, снова становясь жидкостью, точно весь мир пришел в движение. Мне пришло в голову, что мы четверо будто тоже замерзли, превратились в неподвижные ледышки, и скоро все опять забурлит и начнет меняться.

– Тень, – тихонько позвала я, но ответа не было.

Он ненавидел голод, вспомнила я. Если я слишком долго не ела, он начинал нервничать и уговаривал меня вернуться домой, к столу и тарелке. Теперь мой голод следовал за мной, как зверь, я видела его краем глаза. Если я не буду обращать на него внимания, он не приблизится, но если на нем сосредоточиться, он с ревом на меня бросится. Я заметила несколько травинок, пробившихся сквозь снег, – зеленых и крепких, – присела, сорвала парочку и пожевала; стало легче. Я сорвала еще и положила их в карман для Тома.

Потом снова подняла ружье, решив попытаться в последний раз, и двинулась дальше. Когда я шла мимо теплицы, за одним из окон всплыло лицо, и раздался дробный стук по стеклу. Я дернулась, ружье неуправляемо качнулось и уставилось в небо.

– Эй, – произнес голос, приглушенный стеклом, – эй, ты что там делаешь?

Я взглянула внимательнее. Это был мистер Зеленая Машина, который нарубил нам дров. Я видела его темные волосы и бледное лицо. Он пропал из окна и вышел наружу, тяжело дыша.

– Бога ради. Зачем ты бегаешь с ружьем? Это штука опасная, знаешь ли.

Я опустила ружье.

– Охочусь на кроликов.

Я не могла понять, доверяю ли этому человеку.

Он вынул грязный красный платок и вытер лицо.

– На кроликов? Вы что там, совсем до ручки дошли?

Я стояла и молчала.

– Если да, то, может, я могу помочь? Ты бледная как полотно. И выглядишь не очень.

Он тоже выглядел не очень. Кожа под глазами опухла и покраснела.

– Как?

Он уставился на меня.

– Не знаю. Дам вам аванс из того, что вам причитается. Отвезу тебя в город. Как угодно.

– Мне надо Тома спросить. Не уверена, понравится ли это ему.

Он кивнул.

– Так иди. Я тут подожду.

Том стоял у полки с обувью возле задней двери. Он дрожал, на нем была только рубашка, ни пальто, ни джемпера. Он был босиком, и я впервые заметила, какие грязные у него ноги. Из-за того, что он ходил без носков, грязь в них просто въелась.

– Я тебя искал, – сказал он. – Начал волноваться. Я боюсь оружия.

– Там ничего нет, но, может быть, найдется в другом месте. Тот человек, мистер Зеленая Машина, только что предложил дать вам аванс. Говорит, отвезет нас в город.

Том порылся в кармане и вытащил кисет с табаком.

– Я раньше не видела, чтобы ты курил.

Он свернул сигарету, и на бумаге появились темные крапинки от дождя со снегом, залетавшего в открытую дверь.

– Твою мать, – произнес Том, затягиваясь. – С чего ему это делать? Мы с ним почти не общались. Мне это не нравится. Он что-то затевает.

– Ты есть хочешь, так?

Я не желала признавать, что боюсь мистера Зеленая Машина. Казалось, Том сейчас сломается.

– Придется нам ехать вдвоем. Элизабет не выйдет из дома. – Он нервно затянулся. – Мне как-то не по себе при мысли о том, чтобы сейчас отлучиться.

Он провел по глазам тыльной стороной руки.

– Голова немножко кружится.

– Она у тебя от курева кружится. Табаком, знаешь, не наешься.

Мы помолчали.

– Я люблю тебя! – вскрикнул Том, и его слова засияли во мне, как будто в мое тело вошел свет.

А потом я увидела у него за плечом Тень. Наверное, он слышал, как я его звала. Его глаза поблескивали, грязь вокруг рта в этот раз казалась свежей. Он наблюдал за мной из темного угла. Лицо его впервые на моей памяти было четким, как вырезанное. Блестели черные губы. Смотрел он жадно, острым обвиняющим взглядом. Я сделала вид, что его нет.

– Я тебя тоже люблю, – прошептала я.

Любовь. Когда-то я думала, что мне придется кого-нибудь прижать к стене и наполовину придушить, прежде чем мне скажут это слово, и вот Том только что его произнес.

Я взглянула на него. Он стоял в тени, только на лицо падал снаружи, обрисовывая его скулы, яркий свет. Я думала, объяснение в любви приносит радость, но Том выглядел еще более замученным, чем обычно.

В супермаркете орала рождественская музыка. Мы поглядели на мишуру и украшения и крепко взялись за руки.

– Я забыла, что скоро Рождество, – сказала я.

– Давай купим украшения, – выпалил Том.

Мы подкатили тележку к сверкающей груде.

– Как по-твоему, на нас таращатся? – прошептал Том.

– Нет. Мы за много миль от леса. Меня здесь никто не знает.

Тут я увидела свое отражение в серебряном колокольчике и поняла, что вид у нас потрепанный и детский, что мы похожи на бродяжек и на нас, наверное, могут таращиться.

Мы загрузили оранжевые пакеты в багажник машины, стоявшей на парковке, потом забрались вдвоем на заднее сиденье. Том вытащил из кармана мятый листок бумаги.

– Аванс покроет это? – Он поморщился. – Это счет за электричество. Последнее напоминание.

Я видела счет впервые.

Мистер Зеленая Машина вынул из кармана бумажник.

– Сколько?

Пошел дождь, здесь внизу он был мягче, чем ледяная крупа, хлеставшая на вершине холма; он ручейками стекал по ветровому стеклу.

– Посиди в машине, – попросил Том. – Я на пару минут. Контора тут, за углом.

Я смотрела, как он идет прочь, сгорбившись из-за дождя, и его светлые волосы, стянутые в хвост, кончиком указывают вниз. От дождя он заострился, как наконечник стрелы.

В машине на мгновение повисла тишина, потом ее хозяин повернулся, так что я увидела в его черных волосах белые крапинки у виска.

– Что ты у них делаешь?

У меня засосало под ложечкой.

– Вы о чем?

– Родители что скажут?

– У меня их нет.

Машину наполнил стук. Я поняла, что это он стучит пальцами по рулю.

– О тебе надо заботиться по-человечески. А ты связалась с этим отребьем. Это опасно.

– Я ищу своих настоящих родителей. Они обо мне позаботятся. Больше некому, никто и не пытался.

Стук стих.

– С чего ты взяла, что они сумеют? – тихо спросил он, когда открылась дверь и Том сел рядом со мной. – Родители не всегда такие, какими должны быть.

– Мои будут такие.

Он молчал. Потом опять отвернулся, я перестала видеть его лицо и снова начала его бояться.

Я так обрадовалась, когда вернулся Том, что от облегчения стиснула его руку. Потом завелся двигатель, и машина тронулась.

Том все больше погружался в молчание, пока мы подъезжали к дому, словно не хотел туда возвращаться. Я потрогала его стянутые в хвост волосы и просунула руку в его ладонь, втайне изумляясь, как кто-то, кто меня любит, может быть таким совершенством. Мне до боли хотелось, чтобы он повернулся ко мне и улыбнулся. Взглянул в глаза хоть на секунду, чтобы мягкая нежность у меня в животе расцвела и разрослась, пока не коснется боков изнутри.

Он не ответил, я убрала руку и ощутила себя маленькой и испуганной, совсем как раньше, когда меня никто не любил.

39 30 октября 1970

«Бизнес» отнимает у Льюиса все больше и больше времени. Возвращаясь в их с Анной комнату, он приводит с собой мужчин – двоих, троих, четверых, иногда больше.

– Добрый вечер.

Они касаются шляп, здороваясь с Анной, но то, что эта единственная комната служит еще и спальней, не мешает им сидеть по полночи, играя в карты за Анниным маленьким обеденным столом.

– Как малышка? – спрашивают они. – Как наше сокровище?

Но это не мешает им курить сигары, сворачивать самокрутки в комнате, дымить над кроваткой. Анна никак не может счесть это полезным, она поднимает оконную раму, и в комнату влетает порыв холодного ночного лондонского воздуха.

– Лап, да ладно, – говорит Льюис. – Тут холодрыга. Закрой, хорошо?

С приближением зимы становится холоднее, открыто окно или нет, и Анна укутывает Руби в одеяльца, вязаные соты, розовые, голубые и коричневые, как печенье; потом начинает волноваться, что та задохнется, и снимает одеяльца, слой за слоем. Она все время пробует по-разному: одно снять, два оставить. Два оставить, три снять, пытается измерить малышке температуру. Мужчины засиживаются все дольше и дольше, Анна узнает их имена: Сидни, Теренс, Майкл, Винсент и Джонни. Она молча сидит на кровати; ждет, когда они разойдутся, чтобы забраться под одеяло. Когда они перестают обращать на нее внимание, она ложится на желтое жаккардовое покрывало и все равно засыпает. Потом Льюис ее будит, как ей кажется, посреди ночи, трясет за плечо.

– Давай, лап, уложим тебя.

Потом она начинает замечать, или ей кажется, что когда они являются, с шумом поднимаясь по голым деревянным ступенькам, они вроде бы громче топают, когда проходят мимо двери Стеллы и ее мужа, Сэмюэла. Их голоса звучат громче, насмешливее:

– Твою мать, Сидни, ты не можешь побыстрее, ты что, стареешь, что ли? Или тебе просто нравится… ну, ты понял…

Взрыв хохота, потом:

– Да отвали.

Издевательское шарканье как раз возле двери, которая упорно остается закрытой.

– Они это нарочно, – заявляет Анна Льюису как-то раз, когда он, осоловевший после того, как опять засиделся за полночь, обувается у двери. – Просто из-за того, какие Стелла и Сэмюэл, так? Ты бы сказал им, чтобы прекратили.

– Никому я ни черта говорить не стану, – отвечает Льюис с напором, по которому ясно, что он пытается не сорваться.

Ее красивый страстный Льюис; Анна начинает думать, что понимает его все меньше и меньше. Его Лондон – сплошь ночной, а она выходит только днем. Ее воображение работает сверхурочно, представляя всякие затемненные места, где он, должно быть, бывает: клубы, бары, куда ходят девушки. Девушки без младенцев.

Однажды он возвращается домой, и Анна просыпается, едва открывается дверь. Льюис что-то принес с собой – холодный ночной воздух, но и что-то еще. Анна садится в кровати.

– Что случилось? – спрашивает она, внезапно запаниковав.

– Ничего, на улице мороз.

Он стоит в какой-то непривычной растерянности посреди комнаты, засунув руки в карманы плаща. Анна щурится на темный силуэт, пытаясь понять, что с ним, она так хорошо его знает, так четко видит, хотя в комнате почти нет света; словно сами очертания Льюиса изменились. Руби ворочается в кроватке, потом снова затихает.

– Ложись, – говорит Анна прежним голосом, тем, лесным, который в последние недели то появлялся, то исчезал. – Я тебя согрею.

Льюис сбрасывает ботинки, шляпу и плащ, костюм, ночной воздух – и оставляет их кучей на полу. Он заползает в постель нагишом, и Анна обнимает его; он действительно заледенел. Холод растекается по ней, но она все равно обвивает Льюиса руками, пытаясь передать ему свое тепло.

– Обними меня, – говорит он. – Пожалуйста, обними меня, обними, обними.

40 Костер 21 декабря 1983

Последний свет озарил вершины холмов. Длинные взбитые облака тянулись над полями, холодное синее небо стояло высоко. Холмы вздыбились узловатыми, застывшими от холода гребнями. Мистер Зеленая Машина высадил нас у задней двери. Опустил окно.

– Я еще приеду на следующей неделе, – сказал он. – Составьте список, что вам нужно.

Я кивнула и пошла за Томом; оба мы были нагружены пакетами из магазина. Земля у меня под ногами была мягкой и пористой от талой воды.

– Эй, – позвал он из машины. – Руби. Подойди на минутку.

Я остановилась и всмотрелась в удаляющуюся спину Тома. Он не слышал, просто, опустив голову, шел к дому. Видно было, что он задумался.

– Что такое? – спросила я, не приближаясь.

– Иди сюда. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Я сделала шаг к машине, в отпечатке моей ноги быстро выступила вода.

– Что?

Он смотрел на меня из открытого окна машины. Линии его лица плотно обрисовывали кости, в глазах стояла арктическая синева.

– Ты вообще знаешь, как меня зовут?

Я пожала плечами:

– Мы вас зовем мистер Зеленая Машина.

Он улыбнулся и опустил глаза:

– Меня зовут Льюис Блэк. Это тебе что-нибудь говорит, Руби? Ты обо мне слышала?

Я отступила назад, и мои пакеты качнулись.

– Нет, а должна? Мне нужно в дом.

Я оглянулась, Том уже почти дошел до двери.

– Никто обо мне не упоминал?

Я начала мерзнуть. Увидела, как Том уронил пакеты на землю, и нахмурилась.

– Нет, а что?

– Ладно.

Он глубоко вздохнул, выглянул в окно и завел двигатель. Мне показалось, я услышала слова «так просто», когда машина тронулась. Потом он уехал, и все стихло, только пели вечерние птицы.

Том плюхнулся на мокрую траву у задней двери. Когда я подошла к нему, он плакал, тяжело всхлипывая и задыхаясь.

– Что с тобой? Смотри, сколько у нас еды. Все меняется к лучшему.

Он покачал головой, и с его подбородка закапали слезы. Том уткнулся лицом в рукав, и мне вдруг показалось, что ему лет восемь.

Я опустилась перед ним на колени. Одной рукой обхватила его ободранную щиколотку. На ощупь она была холодной и худой, ладонь мне кололи вставшие дыбом волоски.

Я оглянулась, не маячит ли где Тень. Не то чтобы он раньше не исчезал, он частенько испарялся в мгновение или так устраивал, что его было едва видно, как пыль. Но он же вернется, он же всегда возвращается? Я вспомнила, как близко видела его в последний раз, каким отчетливым он был. Как меня испугало его алчное жаждущее лицо.

– Слышишь? – спросила я, прислушиваясь.

– Нет, ничего, – тихо отозвался Том.

– Послушай.

К нам тянулась издалека тонкая ниточка звука.

– Это козы, их не подоили, – в нос произнес Том.

Тут я узнала звук: высокое визгливое блеяние, доносившееся из сарая. Оно звучало выше, чем обычно.

Том встал и потер лицо.

– Черт. Почему Элизабет о них не позаботилась? Бросим все у задней двери и пойдем посмотрим. Можешь принести ведра? Я уже волнуюсь, что с Элизабет что-то произошло.

Он с нажимом вытер глаза рукавом.

– Я принесу ведра и позову ее. Иди к козам, они так кричат, как будто им больно.

Я вернулась, звеня ведрами.

– Я звала Элизабет, но она не ответила. Наверное, вышла.

Я задыхалась. Том уже снял пальто и закатал рукава до локтей.

Он вымыл руки над раковиной во дворе.

– Придется помыть им вымя холодной водой. Нет времени ставить чайник, чтобы нагреть.

Теперь, когда у него было дело, ему, казалось, стало лучше.

– Давай все сделаем побыстрее и поищем Элизабет. Ты видела, как я дою, и сама пробовала. Пора все это применить на деле.

Он обмыл розовое раздутое вымя Марки чистой марлей.

– Марка самая большая, – сказал он. – Думаю, ей хуже всех, поэтому начну с нее. Ты можешь подоить Шону.

Я не сразу вспомнила, как именно доят козу – это что-то вроде мышечной памяти. Сосок надо класть на ладонь плашмя и сдавливать, а не тянуть. Вскоре у нас обоих брызгали на дно металлических ведер тонкие ручейки молока. От горячего молока, бившегося о холодную эмаль, поднимались струйки пара, его запах наполнял морозный вечерний воздух. Том управился скорее, чем я; я увидела, как вымя Марки обмякло от дойки. Когда он прервался и отошел попить прямо из-под крана над каменной раковиной, Марка тихонько заблеяла, зовя его обратно, чтобы он закончил. Том уткнулся щекой в ее теплый бок, в видную сквозь жесткую белую шерсть розовую плоть, и наполнил ведро, прежде чем перейти к Бутылке.

Когда вымя Шоны стало на ощупь похоже на пустой воздушный шарик, я села ждать Тома на брикет сена, разминая пальцы. Мышцы для дойки у меня еще не развились, и пальцы болели. Я смотрела на лицо Тома, на его закрытые веки, все еще красные от слез, пока он не сказал:

– Хватит на меня таращиться. Руби, ты меня отвлекаешь.

– Да я не таращусь, – соврала я.

В доме был жуткий беспорядок и грязь. Не знаю, стало ли хуже с тех пор, как мы уехали, или царящий хаос просто бросился мне в глаза после отсутствия. Пронзительный зимний свет заливал все, подчеркивая разгром в доме. Мы поставили ведра с молоком на кухонный стол и накрыли их марлей, чтобы в них не нападали и не утонули мухи.

Том безучастно взглянул на груду грязных тарелок в раковине, на пятна кроличьей крови, въевшиеся в деревянную столешницу, на помойное ведро, из которого вывалился сбоку и встал высокой волной мусор. На плите спереди виднелось длинное засохшее бурое пятно.

– Смотри, – я сняла с плиты сковородку, – Элизабет, наверное, пыталась сделать подливку. Здесь воняет.

– Еще бы. Я себя ночами спрашиваю, снова и снова, как мы вообще со всем этим справимся?

Из камина в гостиной высыпался пепел, словно в дымоход упала птица: персидский каминный коврик покрывали серая пыль и кусочки горелого дерева.

– Элизабет! – Голос Тома отразился от деревянных панелей на стенах возле лестницы. – Элизабет, ты где?

Он обернулся ко мне, и надо мной нависло его бледное лицо.

– Мне даже искать не хочется. Что, если она с собой что-то сделала? Что, если попыталась со всем этим покончить? Не надо было мне вот так оставлять ее одну. Она об этом говорила, до того, как ты к нам пришла, как о решении наших проблем, понимаешь? О том, что мы должны это сделать вместе. Вроде соглашения.

В его голосе послышались истерические нотки.

– Нет. Это глупые бредни, – сказала я с уверенностью, которой не ощущала. – Поищем наверху.

Дом без Элизабет стал каким-то пустым, наши голоса отражались от стен сотней эхо. Рыжий светильник ее волос, ее шуршащие юбки и то, как она клала длинную тонкую руку тебе на плечо, спрашивая: «Как ты, дорогая?» – заполняли пространство сильнее, чем я осознавала. Несмотря на то что снег таял, было все еще холодно, словно на дом опустилось одеяло морозного воздуха.

Я попыталась вспомнить, когда Элизабет не было здесь или хотя бы неподалеку.

– Элизабет! – прокричала я в коридоре второго этажа.

Воздух тут был спертым, электричество горело, хотя стоял белый день. Лампы слегка мерцали. Висевшие на стенах репродукции пейзажей и охотничьих сцен среди полей – на покоробившейся от сырости бумаге, – проплывали мимо нас.

– Элизабет! – теперь заорал Том, неожиданно низким голосом.

За одной из дверей что-то зашуршало, и Том распахнул ее. Занавески были задернуты, отчего в комнате стояла гнетущая тьма, и Том щелкнул выключателем.

Это была одна из спален, которой никто не пользовался. Элизабет говорила, что там течет потолок. Из-за двери на нас обрушился холод. Постель покрывала ткань, похожая на заржавевшее золото. Я представила, что здесь, в темных углах, живут никем не тревожимые жабы. В одном углу лежала груда материи; я не поняла, что это: занавески? покрывала? Теперь комната казалась тихой и пустой. Наверное, мы слышали, как тут возилась мышь или крыса, она спряталась где-то, затаив дыхание, и ждала, пока мы уйдем.

– Нет. Ничего, – сказал Том и выключил свет.

– Погоди, – отозвалась я.

Я кое-что заметила. Тень. Его рука тянулась к чему-то рыжему, и свет заставил его отдернуть ее, словно он обжегся.

– Что?

Свет снова включился и тускло озарил комнату.

Я подошла к груде тряпок.

– Элизабет?

Я потянулась и прикоснулась к прядям рыжих волос. Она шевельнулась, и я увидела ее щеку, опухшую и мокрую от слез.

– Оставьте меня в покое.

Голос у нее был холодный и равнодушный, совсем не как у Элизабет.

– Что ты вообще делаешь в этой жуткой комнате? – спросил Том.

Она подняла голову и высунулась из гнезда. Я увидела сполохи ее зеленого платья, смешавшегося с разорванной гнилой тканью. Элизабет села; в руке она сжимала что-то, словно хотела это раздавить и уничтожить.

– Скажи, что случилось? – спросил Том. – Мы подоили коз. Они блеяли, ждали, когда их подоят, им было больно.

– Ох, нет. Козы. Я к ним не ходила.

Элизабет с трудом распрямилась. Ее зеленые глаза были окаймлены красным.

– С ними все хорошо?

– Все в порядке, – сказала я.

– Не верится, что я про них забыла. Все это чертово письмо.

Она разжала ладонь, и белая бумага распустилась цветком.

– Оно от мамы и папы, Питера и Роз. Уроды…

Том присел рядом с ней на корточки.

– Что пишут?

Она поскребла страницы, расправляя их.

– Отправляются на Шри-Ланку. Там какой-то детский дом, куда они едут волонтерами. Какова ирония.

– Дай посмотреть.

Том сощурился, глядя в письмо из-за ее плеча.

– На год, Том. И смотри, – она подняла скомканную бумажку и тоже ее расправила; это оказался конверт.

Элизабет откинула клапан и потрясла конверт, словно показывала фокус, и из него должно было что-то выпасть.

– Ничего. Чека снова нет. Даже не упоминают про чек.

Ее голос взвился.

– Я больше, твою мать, так не могу. Все гниет и портится. Не могу. Руби, тебе надо вернуться домой, какие бы у тебя ни были родители. Этот корабль тонет. Мы все сдохнем от голода в этой дыре. Это несправедливо, Том.

Ее голос становился все выше и выше.

– Нечестно нас вот так бросать. Они мне сказали, что я справлюсь, но я не могу, это слишком. Не могу. Не могу. Не могу.

Она колотила пятками в пол в такт словам.

– Элизабет, – произнесла я. – Хватит. Все хорошо. Внизу есть еда. Полно еды.

Утром мы принялись за уборку.

Том раз за разом наливал полную раковину кипятка и мыл посуду – он пять раз наполнял большую каменную раковину, пока я подметала мусор, вывалившийся из ведра.

Где Криспин, хотелось спросить мне, он никогда ничего не делает по хозяйству, но я сдержалась. Не хотела портить хорошее настроение, расходившееся по дому. Я свернула золотую ткань в кроличьей крови и сунула ее в мусорный мешок к пустым консервным банкам и упаковкам; эту кровь было не отстирать.

Я показала Элизабет хлопушки и мишуру, лежавшие в пакетах рядом с едой, а Том задрал брючину, и Элизабет смеялась и хлопала в ладоши, глядя на носки в зеленую и красную полоску, которые он ей показывал.

– Такие теплые и удобные, – сказал он.

– Смотри, мы еще вот что купили. Увидели, что на них скидка. – Том вытащил упаковку бенгальских огней. – Мы забыли про ночь Гая Фокса, и я решил, что можно устроить ее сегодня.

Он махал бенгальскими огнями в воздухе, словно они уже горели.

Когда в тот вечер ожил и затрещал костер, на душе у меня не было ничего, кроме мира. Том весь день, до темноты, усердно трудился, складывая костер из упавших веток, среди которых затесался непарный обеденный стул. «У нас их все равно слишком много, сказал Том. Кому на фиг нужны двадцать три обеденных стула, на один-то дом?»

Сгустилась тьма, и я смотрела на лица Тома и Элизабет при свете костра. Может, они мне и не были родными по крови, но были кем-то вроде того. Тут было нечто важнее крови, если такое вообще возможно. Я любила их обоих, и это чувство заставляло меня дрожать в шубе, но то была хорошая дрожь, радостная. Все было как надо. Мы ели отдающие дымом сосиски, положив их между кусками хлеба, ели прямо руками, и нам на запястья капал кетчуп.

– Поберегись.

В круг света вошел Криспин. Наверное, его, как мотылька, притягивал костер, горевший в темноте.

– Привет, Криспин.

Я знала, что голос у меня тусклый, я на самом деле не хотела, чтобы он сидел с нами, отпуская свои ехидные замечания. Он бы все испортил.

Казалось, у него задумчивое настроение. Он опустился у костра на корточки и стал вглядываться в огонь, и вскоре мы все умолкли. Я смотрела на Криспина: его серебристые глаза сейчас были похожи на ртуть. Понемногу он перестал двигаться, застыл на корточках по другую сторону костра от меня.

– Почему он не шевелится? – спросила я в конце концов. – Он вообще не шевелится, – повторила я, и по моей спине, как ледяной дождь, заструился страх.

– Он не знает, – прошептал Том, стоявший рядом со мной.

– Чего не знает?

– Руби… пожалуйста. Мы не хотим ему говорить, – взмолилась Элизабет. – Потом я тебе все расскажу, когда он уйдет. Прошу, не сейчас. Не нужно.

Конечно, конечно. Тут я все поняла. Как он исчезал сразу на много дней. И как мне приходилось все за него таскать и доставать. Он хотел, чтобы я действовала за него в этом мире, потому что еще не был готов его покинуть. Как женщина в машине. Как Тень. Он не принадлежал этому миру, уже нет, с тех самых пор, как я впервые его увидела! Почему я не знала? Почему не могла понять?

Я взвилась.

– Так вот зачем я вам была нужна. Он умер, так?

Элизабет и Том встали. Том протянул ко мне руки, выставив ладони.

– Честное слово, все было не так. Тише, пожалуйста, успокойся, – сказала Элизабет.

– Нет, не буду я по вашей указке затыкаться! – заорала я. – Он умер, его нет, и вам только поэтому нужно было, чтобы я тут жила.

Я сбросила шубу, она упала одной стороной в огонь, а я рванулась в темноту, словно один из кроликов Криспина, сбежавший из собственной шкурки.

41 6 ноября 1970

Льюис, каким Анна его знала, возвращается к ней после ночи, когда пришел домой заледеневшим, в каком-то оцепенении. Кажется, будто он понемногу оттаивает.

У Анны хватает ума не пытаться вызнать у него, что случилось, лучше оставить его в покое, и он начнет ей доверять, как раньше.

– Я тебя кое-куда отведу, – произносит Льюис, – тебе там понравится.

Они стали выходить вместе, и Анна понимает, насколько он узнал Лондон без нее. От осознания этого ее на мгновение начинает мутить, она чувствует себя оторванной.

– Есть одно место, – говорит Льюис, – на другой стороне Ноттинг-Хилла. Давай туда прогуляемся. По бокалу вина, что-нибудь перекусим – нам это пойдет на пользу. Стряхнем паутину. Живем в одной комнате втроем, понятно, что нам тесновато.

Они выходят под великолепное солнце поздней осени, в кои-то веки Льюис катит коляску. Идут рядом, и Анна невольно замечает, как посматривают на Льюиса. Господи, он такой красивый в этом длинном плаще и шляпе. То, что он катит коляску, считает Анна, делает его еще привлекательнее для женских глаз – он недосягаем. Анна опускает взгляд и смотрит на свои коричневые лаковые туфли с пряжками. На ней новый белый пластиковый дождевик с кружащейся юбкой и поясом, который застегивается со скрипом. Ей нравится этот плащ и эти туфли. Она понимает, как хорошо выглядит, хотя ей никогда не стать ровней Льюису в смысле внешности. Льюис даже начал учить ее водить, и они хохочут на каждом занятии, когда машина прыгает, как кенгуру, по Ноттинг-Хиллу. Печка в машине сломана, она постоянно вывернута на максимум, поэтому приходится снимать джемпер, галстук и пиджак, и от этого они тоже хохочут. Получается такой соблазн. Сегодня Лондон окутывает Анну, мягкий и сияющий, и ей не нужно изгибаться под него. Все кажется таким ярким и современным.

Льюис отодвигает стеклянную дверь.

– Лука, – говорит он, – как ты? Вот, привел жену, познакомиться с тобой, и ребенка нашего тоже.

Лука здоровается с ними, как со старыми друзьями, и на добрых пять минут склоняется над коляской Руби, восхищаясь малышкой. Анна уже делит людей на тех, кто при виде пятна Руби вздрагивает, и тех, кто нет. Лука явно из второго лагеря. Он накрывает для них столик в углу, и Анна радуется, что Руби так толком и не привыкла к груди и сейчас просто ест из бутылочки. Так не нужно каждые пять минут бегать домой.

– Я никогда в таких местах не была, – шепчет Анна на ухо Льюису, склонившись к нему, потому что наедине они по-прежнему могут быть лесными: людьми, которые изумляются всему, что видят, держатся за руки и шепчутся.

– Это потому что тут все на континентальный лад, – говорит Льюис. – Я тебя туда тоже когда-нибудь отвезу. Всего-то переправиться через пролив, и оказаться в Париже. Может, скоро и съездим.

– Правда?

Сейчас ей этого достаточно. На деревянных полках выставлены на продажу банки с маринованными овощами и длинные голубые бумажные пакеты со спагетти. Лука за прилавком разливает вино, и Анна видит его поднятую треугольником руку, отраженную в зеркале, видит блестящую ткань спинки его жилета и белый бант фартука. Не спрашивая, он приносит им по бокалу вина и блюдо с тонко закрученным мясом и лепестками сыра.

У всего свой отчетливый вкус, все продукты прекрасны одинаково, но по-своему. Вино – самое восхитительное, что Анне случалось пить за всю жизнь; она поверить не может, что такое существует.

Сама не зная почему, Анна начинает каждый день покупать газету.

Она разворачивает ее около десяти утра и читает за столом, одной рукой прижимая к себе Руби. Плотный шрифт трудно разбирать, когда у тебя на коленях вертится ребенок, поэтому Анна просто бегло просматривает газету. Она знает, что ищет что-то, но понятия не имеет, что именно. В конце концов она замечает заголовок: «Найдены деньги, украденные неумелыми грабителями», – и, начав читать, понимает: она обнаружила то, что искала все это время. Ограбили почтовый фургон, в ту самую ночь, когда Льюис вернулся и просил, чтобы она его обняла. Заметка написана почти в шутливом тоне, потому что у одного из грабителей было оружие, и он умудрился выстрелить себе в ногу. Он пытался сбежать, прихрамывая, но оставил кровавый след – полиция просто пошла по нему и организовала засаду в доме до возвращения грабителя, так написано в статье. Анне в глаза бросились имена: Сидни Нож, Винсент «Букмекер» Дэвис. Майкл и Джон, которые оказались братьями, названы просто Донахью. Имена мужчин, чье бормотание она так часто слышала в их с Льюисом комнате, пока они играли в карты и выпивали, а она засыпала. Льюиса в статье не упоминают.

Анна вспоминает своего отца – хорошего, терпеливого человека. Он в самом сердце носит порядочность, как часть себя, не как костюм. Он бы скорее сердце себе вырвал, чем позволил вовлечь себя во что-то подобное.

– Как вышло, что ты сбежал? – спрашивает Анна, как только Льюис возвращается домой. – Что случилось, почему ты оказался единственным, кому удалось уйти? Тебя теперь станут искать. Ты это знаешь, поэтому в Париж хотел уехать, так?

Он тяжело садится, открывает рот, собираясь возразить, но Анна так и не узнает правду, даже не поймет, был ли вообще ответ, потому что лицо его превращается в жуткую пугающую маску.

42 Куколка 22 декабря 1983

Я хотела умереть, как Криспин.

Заперлась в библиотеке, Том пришел, колотил в дверь и кричал:

– Прости нас, прости, прости. Пожалуйста, прошу тебя, мы просто были в отчаянии. Прости меня, Руби.

– Прекрати, – рявкнула я из-за двери. – Если ты не заткнешься и не уйдешь, я сожгу к чертям собачьим ваш дом. Вы оба мне с самого начала врали. Вы меня тут держали обманом. Ненавижу вас.

Том замолчал, но я слышала, как тяжело он дышит за дверью.

– Уроды вы, ублюдки вы конченные. Я думала, вы моя семья. Вы мне позволили остаться только из-за этого. Вы меня ни капли не любите. Просто использовали. Вы такие же, как Мик и Барбара.

Я свернулась у двери, положила руку на деревянную панель, как будто молча, тайно тянулась наружу, и заплакала.

– Поэтому вы и хотели, чтобы я тут жила. Потому что я его вижу, а он мертвый. Понятно, ты удивился, когда я его в тот день увидела в школе. Вы пытаетесь удержать его среди живых, но ничего не получится. От этого случаются всякие ужасы, идиот ты безмозглый. Ты что, не понимаешь?

Я стукнулась головой о дверь от злости.

– Ты меня использовал, скотина.

Через какое-то время звук его дыхания стих, воцарилась тяжелая тишина, и я поняла, что Том ушел.

Всю ночь я не гасила свет, дремала и просыпалась. Утром меня снова стали звать из-за двери, на этот раз Элизабет.

Я выключила свет, занавески оставила задернутыми. Когда снаружи рассвело, я стала различать только очертания мебели в сумраке. Элизабет опять заговорила, голос ее походил на блеяние козы, дрожавшее близко-близко. В конце концов я увидела, как под дверь сунули записку.

«Сестра. Пожалуйста, выходи. Мы тебя любим».

Я смотрела на листок, пока он не расплылся у меня перед глазами. Завернувшись в одеяло, я повернула в замке ключ. Дверь со щелчком открылась. Элизабет стояла в полосе падавшего из коридора света, волосы у нее были спутаны и торчали надо лбом.

– Хочешь посмотреть, где он похоронен? – спросила она.

Мы шли строем.

Солнце поднималось по ту сторону поля, огненный шар, из-за которого день почему-то становился еще более зимним. Его кровавые тона полыхали на поверхности озера, к которому мы направлялись.

– Куда мы идем? – спросила я.

Элизабет обернулась.

– Тут недалеко.

– Хочешь сказать, он где-то здесь?

Она кивнула и двинулась дальше.

Я посмотрела на них двоих, шедших впереди. На всех нас была та же одежда, что и вчера утром. Я заметила, что от пальто Тома почти оторвался рукав, и под ним то и дело мелькает белая рубашка, и меня это ошарашило, как бывает, когда увидишь, что птица нагадила на одежду. Мы не какая-то там счастливая троица, подумала я, мы – просто трое грустных вонючих детей. Потерянных и одиноких. Четверо, если считать того, который лежит в могиле где-то неподалеку, и черви переправляют его в другой мир. Я ошибалась, когда думала иначе. Вслед за Элизабет мы повернули и стали торить тропинку вокруг озера; под нашими ногами хрустела жесткая от мороза трава.

– Я никогда так далеко не заходила, – сказала я.

Элизабет кивнула.

– Мы подумали, что для него безопаснее быть подальше от дома, но иногда ночами мне так хочется, чтобы он был поближе.

Сейчас она говорила тихо, вся взрослость из ее голоса ушла. Еще она словно стала меньше, ее крохотные ключицы торчали наружу. Внезапно она показалась мне самой младшей из нас троих.

Том молчал, повесив голову. Глядя на него, я ощущала, как во мне клокочет ярость. Его предательство было хуже, мы объяснились друг другу в любви, мы иногда лежали, как надгробия королей и королев, рядом, – а он все это скрывал, он все от меня утаил.

– Так мы поделились всеми тайнами, да?

Спина Тома напряглась. Он понимал, о чем я.

Когда мы зашли в рощицу на другой стороне озера, Элизабет положила на мой рукав свою длинную белую руку.

– Здесь, – сказала она.

Среди деревьев воздух казался мягче; из-за того, что сюда не проникало солнце, тут еще кое-где лежал снег. Комья снега были разбросаны по мшистым кочкам у нас под ногами, как континенты на карте. Рядом чуть волновалось озеро, точно в нем было свое течение.

Я посмотрела вниз.

– Где могила? Вы ее обозначили?

В глазах у Тома сверкнула боль.

– Нет, Руби, не там. Подними голову.

Мой взгляд медленно пошел вверх.

– О господи, – выдохнула я. – Что вы сотворили? Что такое вы двое сотворили?

Между двумя деревьями было подвешено что-то белое, как чудовищная куколка. Под ветром она едва заметно, тяжело покачивалась.

Том обхватил себя за локти.

– Элизабет не могла вынести, что его похоронят. Я-то был за то, чтобы природа все сделала сама, но для Элизабет это невыносимо.

– Ненавижу природу, – зло сказала Элизабет.

Я не могла отвести взгляд от того, что висело между деревьями.

– И…

Сверток слегка повернулся, как живой.

Том меня перебил.

– Я читал в библиотеке о египетских мумиях. Попробовал начать… осуществить… – он согнулся и посмотрел в землю, – потрошение, но не смог, просто не смог. И тогда принес бочонки с солью из кладовки. Это ужасно, понимаю, выдумать такое, но я знал, что идея сработает. Родители ею запаслись, думали заготавливать мясо. Это консервант. Я засыпал его солью, потом нарвал простыни и запеленал его. Когда я закончил – в гостиной, на ковре, – он был похож на огромного червяка.

Элизабет положила руку на голову Тома.

– Ты очень храбро поступил, – жалобно сказала она.

Ее худые плечи еще сильнее ссутулились.

– Я видел в одной из надворных построек старый полотняный гамак, он меня и навел на мысль, – продолжил Том. – Но он весь сгнил, поэтому я взял вместо него парусину с вигвама и веревку.

– Это был несчастный случай. Несчастный случай с ружьем, – произнесла Элизабет. – Я не хотела, чтобы он ложился в грязную землю. Земля бы его просто поглотила.

– Да, я закинул веревки на ветки и подтянул его, чтобы он оказался в небе, среди деревьев, с птицами. Это случилось весной, – продолжал Том. – Тогда его там окружали листья, и потом, все лето. Я не думал, что к зиме все вокруг станет таким жестким и грязным. С тех пор как опали листья, мы все волнуемся, как бы его не увидели. Наверное, надо мне забраться туда и срезать его, но как-то… особенно когда появилась ты, казалось, что проще не думать об этом, словно ничего и не было.

– Знаете, так вы не сохраните ему жизнь.

Я смотрела на раскачивавшуюся парусину, на которой теперь видела потеки грязи, оставленные погодой. И другие пятна, о природе которых не хотела думать.

– Нельзя его поощрять. Видите, что получилось – этот мешок с мертвечиной? Вы должны помнить его таким, каким он был, пока был живой.

– Но ты именно это и сделала, ты помогла ему по-настоящему остаться с нами. Ты нам его вернула.

– Прекрати! – почти выкрикнула я. – Надо это заканчивать. Криспин живее, чем вы двое, при вашей-то жизни.

Я замолчала. Что-то глубоко во мне шевельнулось, в этот миг я ощутила границу между мертвыми и живыми сильнее, чем прежде. Я нащупала глухую зону, полосу между морем и берегом, где души на какое-то время смешивались, прежде чем мертвые отправлялись в открытое море, в неизвестность, оставляя далеко позади свои тела. Каким-то образом я поняла, что у меня в этом есть своя роль. Охотник за душами. Тот, кто разделяет свет и тьму, проводит границу там, где все опасно сливается. Твердое знание вспыхнуло во мне, а потом понемногу схлынуло, оставив лишь образы тех, про кого я понимала, что они достигли прибрежной зоны. Криспин, мальчик с запачканным грязью ртом, женщина в платье цвета лютика.

– Он по-прежнему оставляет для нас кроликов. – Элизабет потирала краешек рукава большим и указательным пальцами, словно прикосновение к бархату ее успокаивало. – Всегда возле задней двери.

Она помолчала.

– Мы пытались сделать все как надо. Думали обратиться к властям. Но я боялась, что я недостаточно взрослая, чтобы на мое попечение оставили малолетнего, мне семнадцать, и Тома бы куда-нибудь отправили, или обоих нас посадили бы за то, что мы сделали. Мы все равно пытались позвонить в социальную службу, правда, Том? – не назвавшись, просто спросить, со скольких лет начинается ответственность. Но нас только спрашивали: «Кто это?», «С какого номера вы звоните?» – пока я не положила трубку, когда там еще говорили. Потом Том мне сказал, что ты видишь Криспина. До тех пор мы его только слышали. Это началось через пару дней после того, как он умер, мы слышали снаружи выстрелы, или грохот в коридоре, или в гостиной опрокидывались украшения. Мы почти сразу поняли, что это он, он вечно во все врезался. Но то, что ты его ясно видела, как наяву, значило, что он опять с нами, как будто всего этого ужаса на самом деле не было.

– Он злится. Не понимает, – сказала я.

– Да, – продолжала Элизабет, – мне кажется, даже я его теперь иногда вижу, краем глаза. Это все благодаря тебе, Руби. Нас убивало то, что ты решила уйти. Он мог опять понемногу перестать быть. О господи.

Элизабет тихонько заплакала.

– Мой братик, родной мой. Что нам делать?

– Нельзя его здесь оставлять, – произнесла я, глядя на качающийся узел.

– Знаю, – ответила Элизабет. – Но я не могу положить его в землю, просто не могу.

– Есть одно место, – сказала я.

Они оба взглянули на меня.

– Какое? – выдохнула Элизабет.

– Пустое дерево.

Мы с Томом пошли обратно через поле. Элизабет ушла раньше, она совсем вымоталась. Огромное красное солнце теперь стояло высоко в небе. Оно плавило даже остатки снега в тени дрока, там, где я увидела Тень в своих сапогах, надетых задом наперед. Воздух был словно пыльным от света, и солнце казалось размытым красным шаром. Том остановился, опустив руки.

– Наверное, здесь умер тот заяц. – Я присела и раздвинула траву, как будто под ней на земле до сих пор могла сохраниться кровь. – Надо было им как-то по-другому распорядиться.

Я с неожиданной яростью скребла землю.

– А не выбрасывать его из окна, как мусор. Может, он и в самом деле несет зло. Может, мы теперь все навеки прокляты.

– Не надо. Он был просто мясом, Руби.

– Как Криспин.

Том снова обхватил себя за локти.

– Да.

На фоне красного солнца он выглядел темным силуэтом. Внезапно он склонился вперед, точно его сейчас вырвет. Я не стала вмешиваться, и понемногу его тело распрямилось, а дыхание выровнялось.

– Прости, Руби. Я так виноват. Я хотел, чтобы ты осталась, не только из-за этого, честно.

Я кивнула.

– Но отчасти из-за этого?

Он не ответил, просто поднял меня на ноги и поцеловал в губы, и воздух вокруг заалел, когда солнце поднялось еще выше и озарило нас, отразившись в чаше озера, так что все стало похоже на озеро или на конец света.

Когда мы шли обратно, Том меня обнимал. Когда-то я думала, если это случится, мне покажется, что я отыскала заклинание, дарующее радость. А теперь, когда мои поиски родных – моих мамы и папы – ни к чему не привели, когда неподалеку качался мешок, полный мертвого тела, радость и страх переплелись так тесно, как лоза и плоть во рту нашего Зеленого Человека.

43 Песочница 23 декабря 1983

Я ждала Тома и Элизабет в машине. Они готовились в доме. Том уже снял Криспина и положил его в багажник. Мне пришлось помогать. Я залезла по лестнице, села на ветку и перерезала веревки, а Том держал тело. Оно чуть не упало, но Том сумел в последнюю секунду его удержать и спустил на землю, когда оно обмякло у него на плече. Элизабет смотрела на нас снизу, прижав ладонь к губам.

Наверное, дело было в том, что я сидела в машине с телом наедине. Пришло нечто большее, чем просто воспоминание. Открылась дыра. Время согнулось, как тростник. Где-то на моей коже была аккуратная склейка, которую разлепили. Внутри стояла темная и липкая кровь. Внутри работал мой механизм.

В темной дыре появилось воспоминание, в контровом свете: игра в песочнице.

– Дети, стройте замки из песка аккуратнее, – голос учительницы у меня за спиной, его подхватывает ветерок, – как будто в них на самом деле кто-то захочет поселиться.

Я сижу на корточках в песке. Когда двигаюсь, у меня болят ноги. И спина. Прошлым вечером Мик швырнул меня в стену, и я съехала по ней, как запутавшаяся марионетка.

Перед собой я вижу девочку, я знаю, ее зовут Джессика. Она тоже сидит на корточках, широко расставив коленки, так что всем видны ее трусики в сердечках. Ее длинные каштановые волосы падают вперед и змеятся по песку. Она очень сосредоточилась на замке из песка, который строит, прихлопывая его сверху, – шлеп, шлеп, – красной пластмассовой лопаткой. Я тоже хочу так похлопать, кажется, это приятно, и двигаюсь к ней. Придвигаюсь, хотя мне и больно, продолжая сидеть на корточках, коленки у меня торчат в стороны.

– Можно я помогу?

Я смотрю ей в темечко, она склонила голову к своему произведению. В волосах у нее извилистый белый пробор. Она поднимает голову, на верхней губе у нее капельки пота. Щурится на солнце.

– Ладно, можно. Но только очень осторожно, – предупреждает она.

А как же. Я захватила синюю лопатку, на всякий случай. Я нежно похлопываю по плоской вершине замка из песка. Мне хочется надавить сильнее, придать ему свою форму, оставить собственный отпечаток. Но я этого не делаю. Это замок Джессики, и надо отнестись к нему с уважением. А потом, думаю я, я построю свой. И тогда смогу придать ему любую форму, смогу с удовольствием ощутить, как лопатка прорезает песок. Но вдруг появляется голос, зовущий меня по имени.

– Руби. Руби, ты оглохла?

Совсем не обидно, она так мило смеется. Это опять наша учительница, мисс Планкетт. Мы все хихикаем над ее фамилией, произносим ее так, чтобы «планк» звучало громко и твердо, как будто что-то падает в унитаз, но только не при ней. Нам она нравится. Мне она нравится больше всех учителей. Она носит короткие летние платья во всяких зеленых листочках или ярких розовых маргаритках. Улыбается, как будто мы ей нравимся. Мы ей правда нравимся, все: даже стеснительные, грязные, глуповатые, с кривыми зубами, с диатезом.

Она склоняется ко мне, превращаясь в ослепительный солнечный шар. Солнце зажигает ее желтые волосы.

– Руби, сделай для меня кое-что. Сбегай в кладовку и принеси коробку карандашей и бумагу. С нижней полки. Погода слишком хорошая, чтобы идти в класс, у нас намечается урок под деревом, будем писать стихотворение. Давай-ка быстренько, до звонка, чтобы тебя не затоптали в коридоре.

Я в замешательстве. Мне так хотелось построить замок из песка. У меня пальцы чешутся, так хочется услышать его хруст, но вместе с тем меня распирает от гордости, что учительница выбрала меня для такого важного поручения. И урок под деревом – это здорово, лучше, чем возвращаться в душный класс, где бьется об окно жужжащая муха. Поэтому я киваю и бегу в открытую заднюю дверь школы.

Здание старое, из красного кирпича. С фасада входов по-прежнему два, отдельные для девочек и для мальчиков – слова об этом выложены кирпичом над арочными проемами. С черного хода может зайти кто угодно, хоть девочка, хоть мальчик, но сегодня я тут одна. Все остальные во дворе. Есть еще учителя, они в учительской, с остервенением затягиваясь, курят в перерыве. В этой комнате, если тебя туда вызывают или отправляют с сообщением, дышать нечем от запаха скисшего молока и сигаретного дыма.

Сегодня звуки внутри напоминают мне о бассейне. Я иду сквозь наш пустой класс, огибая парты. Когда заходишь с солнца, кажется, что здесь очень темно. Кладовка за столом учительницы, по левую руку. Я поворачиваю ручку. Внутри уже кто-то есть. Там стоит стол, вокруг которого расставлены маленькие детские стульчики. На одном из них сидит мужчина, немолодой, в темном костюме. Чтобы усидеть на таком крохотном стуле, ему приходится высоко подбирать и сдвигать колени.

Я пытаюсь вспомнить, стояли ли там раньше стулья и стол, но не могу.

– А, вот и ты. – Он роется в лежащих перед ним бумагах. – Наконец-то. Теперь можем начать.

Я останавливаюсь в нерешительности. Я не знаю этого мужчину. Но я ребенок, и инстинкт мне велит слушаться. Я знаю, он какой-то учитель, пусть я и не видела его никогда. Я сажусь на стул напротив него, и он одобрительно кивает.

– Хорошо, очень хорошо.

Он пододвигает ко мне какие-то бумаги.

– Взгляни, и можешь начинать. Но не торопись, никакой спешки. Мне нужна аккуратная работа.

Я бросаю взгляд на бумаги, меня раздирает беспокойство из-за мисс Планкетт. Из-за того, что она подумает, что я копуша и зеваю по сторонам. Что я провалила важное задание, которое она мне поручила. Но, с другой стороны, этот мужчина точно учитель, и он, похоже, главнее.

Я смотрю на лист. Он покрыт сердитыми карандашными каракулями. Сверху было написано слово «пожар», потом его стерли. Мой взгляд скользит ниже – я читаю.

«Я ПОТЕРЯЛСЯ».

Я в замешательстве. Поднимаю глаза. Мужчина поглощен рисованием новых каракуль и вычеркиванием старых. Волосы у него аккуратно подстрижены, он седой. Прямоугольные очки в золотой оправе поблескивают, когда он просматривает лист, ища, что бы еще вычеркнуть.

Меня охватывает ускользающее чувство, что мир сейчас накренится набок, и я с него скачусь.

– Мне нужно кое-что сделать для мисс, – говорю я тихо, едва слышно пищу.

Он толком не отвечает.

– Да, да…

Я встаю и на цыпочках обхожу его. Хватаю коробку карандашей, потом какую-то старую стопку бумаги, даже не задерживаясь, чтобы убедиться, что именно ее просила принести мисс Планкетт.

Я выбегаю наружу, и меня не покидает странное чувство тревоги, только теперь кажется, что я могу выскользнуть из собственной кожи. На улице ярко-ярко сияет солнце. Я вижу мисс Планкетт и других детей возле песочницы. Но они далеко, очень далеко. Как будто я смотрю на них в телескоп, но такой, который все отдаляет, а не приближает.

На то, чтобы до них добраться, уходит целая вечность.

И позже в младшей школе, вспомнила я, я словно видела куски из фильма, когда смотрела на дверь позади мисс Планкетт, рассказывая наизусть таблицу чисел или правила правописания, и думала… там, он там, он все еще там, человек, которого я видела в тот день? Еще я вспомнила, что боялась кладовки как огня, всегда выдумывала причину, по которой не могу туда зайти, или отправляла кого-то вместо себя.

А однажды я набралась смелости и заглянула туда, когда за моей спиной шумели одноклассники, дожидавшиеся учителя. Я набралась смелости, чтобы посмотреть внутрь кладовки, и он… он по-прежнему был там, черкал и вычеркивал что-то на своих листах. Я убежала как раз, когда он поднял глаза, и на его губах сложились слова, еще не произнесенные, но я знала, что он скажет:

– А, снова ты. Садись, садись.

Я вздрогнула и пришла в себя, хотя и не спала. С меня лил пот, и я чувствовала, как холодно в машине, всей влажной кожей. Сколько еще такого я забыла? Была женщина-оса, но она стала для меня почти что картинкой в книжке. Я всегда старалась оттолкнуть души, всех, кроме Тени. С Тенью я могла сосуществовать, он был мне почти как близнец. Но теперь появились Криспин и женщина в платье цвета лютика. Их становилось все больше и больше, они толпились вокруг. Вот они, наступают на меня. Может быть, это и есть моя семья – мертвые. В конце концов, какая между нами разница? Может быть, я уже была одной из них, сама того не зная, как Криспин. Может быть, Мик меня и вправду убил. Я передернулась. Я знала одно: шкурка этого мира каждый час становилась тоньше, делалась прозрачной, как похожий на бумагу луковый лепесток. Я знала это и старалась не впадать в панику. Во рту у меня стоял металлический вкус. Я подняла руку и поняла, что так закусила нижнюю губу, что из нее идет кровь.

Я взглянула в зеркало заднего вида, чтобы удостовериться, что белый тюк за моей спиной не шевелится.

44 Погребение 23 декабря 1983

В машине с нами ехала смерть.

Она была рядом всю дорогу. В воздухе, так что нам пришлось опустить стекла, несмотря на холодный ветер снаружи. Она лежала в багажнике, завернутая в грязную парусину, и мягко билась об арку колеса каждый раз, как мы поворачивали. Она поднималась вместе с паром от земли. И в наших сердцах тоже была смерть. Никто не произнес ни слова. Эти люди не были моей семьей – моя охота за настоящей семьей еще даже не началась. Они были просто потерянными детьми. Мертвые тоже не были мне семьей, внезапно поняла я, у меня может идти кровь, а у них нет.

Каждому из нас приходится отправиться в путь, когда мы отделяемся от тела, в котором каждый день поднимали парус. Пока мы ехали, я думала, что все мы об этом когда-нибудь размышляли, о времени, когда ветер нашей смерти выдует нас из тела. Вернулось то чувство, которое я испытала, когда увидела качающуюся между деревьями куколку Криспина, выглядевшую так, словно он действительно рос там и скоро вылупится. Мимолетное понимание того, что я – собиратель потерянных душ. Кому я помогу, кого отвергну? А Мик, когда придет его время и он снова увидит свою любимую, свой мертвый Душистый горошек, свою Труди? Он должен будет объяснить ей, что он со мной делал? Она отвернется от него, спрячет свое личико-цветочек, и мне придется прийти на помощь и рассказать ей, как я выжила? Если я выживу без семьи, по которой томилась моя душа. Нет, поняла я. У меня не будет выбора. Мне нужно будет отдать себя в распоряжение каждой заблудшей души, которая ко мне придет. Главное, что они чувствуют, – растерянность. Они не поймут, если их оттолкнуть. Отказа они не примут.

Я посмотрела на Тома, на Элизабет, которых так полюбила и которые меня предали. Они делали что могли друг для друга и для своих любимых. Я тоже хотела быть любимой. Возможно ли это вообще, думала я.

Мы припарковались как можно ближе к деревьям, в низинке неподалеку, над которой свисали ветки, наполовину скрывшие машину. Стоял самый тихий на моей памяти день. Ни вздоха, ни дуновения ветра, отчего треск, с которым мы продирались сквозь деревья, казался особенно громким. Том повязал поверх лица ярко-красный хлопковый шарф и нес Криспина на руках. Тюк, наверное, было тяжело тащить, но Том твердо смотрел вперед, словно был готов пронести его хоть сотню миль, чтобы найти достойное место упокоения для младшего брата.

Я и забыла, каким таинственным, каким древним был лес. Пока меня не было, он будто отвернулся от меня, замкнулся в себе и стал не таким знакомым. В темных уголках скрывалось что-то тяжелое, чего я не понимала, что-то, что могло нам навредить, если бы захотело. Я в панике остановилась.

– По-моему, сюда, – сказала я.

Коснулась деревьев, чтобы они меня успокоили.

– Да, точно. Сюда.

Заглушив разум, я позволила ногам вести меня. Явился Тень, показались в путанице веток его голодные глаза. Он шепотом позвал меня, когда я шла мимо, но я не обратила на него внимания. Он снова смотрел тем страшным взглядом, безумным от жажды. Кожа становилась все тоньше и тоньше. Дальше, за деревьями, стояли другие, их тени серпами лежали на земле, в воздухе из-за них разливался подземный запах. Я уставилась перед собой, отказываясь на них смотреть.

Мы зашли в чашу, где, даже без листьев, стало темно от переплетавшихся вверху веток. Элизабет несла на плече вязаный мешок. Она захватила кое-какие вещи Криспина. Потом деревья впереди расступились, как раз тогда, когда казалось, что лес так и будет густеть, пока мы не упремся в непроходимое деревянное сердце. Тут я видела мертвую птицу. Я упала на колени у мощных корней дерева, лишенного веток.

– Вот. – Я осторожно отвела в сторону ветки плюща, похожие на жилки, и открылся проем. – Вот это место. Его здесь никто никогда не найдет.

– Ох, Руби. – Элизабет положила руки на ствол. – Лучше для него и быть не может. Просто идеально.

Она прижала руки к сердцу.

Том опустил свою тяжелую ношу на толстый лиственный ковер, не торопясь развязал маску и вытер ею пот с лица.

– Вы обе, отойдите пока. Просто посидите вон там, пока все не закончится, а потом я вас позову.

Элизабет кивнула и стала рыться в сумке.

– Вот, – сказала она наконец, вынув карту и держа ее обеими руками. – Мы положим это к нему – его карту Африки. Он всегда хотел туда поехать. Часами ее изучал, выучил все названия. Он бы туда попал, я не сомневаюсь. Он был целеустремленным.

Том кивнул, и мы с Элизабет собрались уходить; я взяла ее за руку.

– Вот еще что, – обернулась она. – Всего одна просьба. Ты не мог бы ослабить узел, чтобы его голова была под открытым небом? Как думаешь, можно?

Том снова кивнул, и мы побрели между деревьями, пока не потеряли его из виду, остановились, стали ждать.

Когда он нас позвал, голос его звучал глухо. Словно он совсем лишился сил. Я снова увидела его лицо – на нем отпечаталось знание о том, что останется с ним навсегда.

– Все, – сказал Том.

– Ты освободил его голову? – спросила Элизабет. – Чтобы он немножко видел небо?

– Да, – ответил Том, и я поняла, что этот поступок дорого ему стоил.

Что с ним все еще происходило страшное, и я видела все в его глазах, словно они были двумя маленькими телевизионными экранами, на которых снова и снова повторялся чудовищный миг.

Элизабет приблизилась к дереву и подняла к нему руку.

– Мальчик мой любимый, – сказала она, потянулась и дотронулась до вихра темных золотых волос, торчавших наружу. Криспин терялся среди плюща и ошметков коры, его можно было увидеть, только если знать, что искать.

– Я чувствую, что должна сказать какие-то слова, но не знаю какие, – произнесла Элизабет.

– Тебе нужно сказать ему, что уйти – в порядке вещей, – ответила я.

Но она не могла, она стояла онемев, и тогда Том выкрикнул, с перекошенным от какой-то ярости лицом:

– Лети, брат. Лети.

– Как это случилось? – спросила я.

Мы с Томом отошли и сели на поваленный ствол. Элизабет все еще стояла у пустого дерева. Она, казалось, не могла двигаться.

Том покачал головой.

– Он давно уже возился с оружием. Мы перестали замечать. Нам, в общем, не нужны были тогда эти кролики, денег оставалось еще полно, и лето наступало, тепло. Я каждый день доил коз, а Элизабет срезала листовой салат, который родители посадили перед отъездом. Казалось, что все будет хорошо, все будет, как говорили Питер и Роз – нас прокормит земля.

Он снова покачал головой, почти с изумлением созерцая их ласковое лето, все еще плещущее золотым знаменем в его памяти.

– Но у Криспина начало получаться с охотой. И он втянулся. Однажды сказал, что пойдет рыбачить…

Я вышел на вечернюю дойку и увидел, что в воде что-то плавает. Когда подошел ближе, понял, что это он. Наверное, свалился с берега или потянулся за чем-то. Ноги у него застряли между камнями на дне, мне пришлось нырять, чтобы его высвободить.

– А потом, – продолжал Том, – когда мы вытащили его тело на берег, стало понятно, что он в себя выстрелил, поэтому в воде была кровь. Похоже, этот идиот пытался стрелять в рыбу.

Я накрыла его руку своей.

– Знаешь, мне нужно отыскать свою семью. Из-за этого все опять началось. – Я покрутила головой, словно чуяла мертвецов. – А раз дом Мика и Барбары так близко, я думаю, что начну сегодня.

– Ты ведь помнишь, я сказал, что помогу.

– Я об этом размышляла, пока мы тут сидели. Сегодня последняя среда перед Рождеством. Есть вероятность, что дома никого. Мик в школе, выключает бойлеры на каникулы. Барбара часто ходит по магазинам, каждый день, до самого Сочельника…

Я замолчала, вспомнив странный приток всякой всячины, начинавшийся под Рождество: игрушечных мышек в рождественских курточках и крапчатые куски сыра – с ананасом или с луком. Барбара действительно покупала все это, когда отправлялась в город каждый день на предрождественской неделе? В толпе так легко воровать из магазина.

– Если я попаду в дом, то смогу, как ты и сказал, поискать документы, которые мне что-то подскажут.

Он кивнул.

– Отвезешь меня? Можем сперва понаблюдать за домом и убедиться, что там никого. Они все равно никогда не запирают заднюю дверь.

– Да, я тебя отвезу, – сказал он. – Конечно, я тебя отвезу.

У меня уже покалывало кожу на голове, она дергалась, как под током. От одной мысли, что я снова окажусь в этом доме. От того, что где-то рядом Мик. От возможности найти что-то и стать ближе, ближе, ближе к моим настоящим маме и папе.

45 1 декабря 1970

Льюис все устроил. Они с Анной поженятся. Сопротивление Анны как-то сошло на нет. Он настаивает, что для них, для всех троих, это будет новым началом. Кажется, Льюис считает, что только так и нужно. Он даже позаботился о том, чтобы у них в свидетельстве о браке стояли разные адреса, так что время, которое они прожили во грехе, навсегда уйдет в небытие. Анну зарегистрируют по адресу матери в лесу, а Льюиса здесь, в Ноттинг-Хилле. Если Анна перестанет об этом переживать, то сможет заметить, как он вечно гонится за чем-то новым, чем-то другим, – то за деньгами, то за браком, – и как тащит всех за собой. В последние дни Анна все чаще чувствует себя слабой бьющейся рыбой на леске, а он сидит в лодочке и тянет.

– А что, если я об этом пожалею? – спрашивает она из закутка, где стоит плита. – Я вообще знаю, за кого выхожу?

Но голос ее звучит мягко и податливо, она сама это слышит.

Льюис заполняет все крохотное помещение и обвивает руками ее талию. Руби лежит в переносной люльке на полу.

– С той жизнью покончено, – говорит он. – Теперь нам нужно думать о Руби. Мы не хотим, чтобы она росла с пятном на имени – ко всему прочему.

Анна протыкает консервированную картошку, кипящую в кастрюле.

– Кому в наши дни есть до этого дело?

– Очень многим; люди куда более старомодны, чем можно подумать.

Анна смотрит вниз, на лицо Руби, и вздыхает.

– Ну наверное.

С той ночи, когда Льюис вернулся, он изменился. Теперь кажется, он настроен стать семьянином. Нашел работу на неполный день на лесоскладе, строит планы по управлению розничной торговлей. Говорит об этом с воодушевлением – вообще, единственное, про что он не говорит, это та ночь. Ему как-то удается выразить мысль, что он остался на дальней периферии любой преступной деятельности, а у Анны в последнее время голова слишком забита и затуманена, чтобы толком в чем-то разобраться. Она вспоминает лицо Льюиса и маску, которую увидела в ту ночь, и это ее пугает. Они оба выбросили это из головы как «забавный поворот» – стало легче после того, как выспались и приняли пару таблеток успокоительного, которые достал Льюис. Но сон постоянно ускользает от Анны. Он начинает казаться ей далекой страной, в которой ей никогда больше не побывать.

В день их свадьбы холодно и ясно. На колокольне звонят часы, когда Анна входит в церковь. Крохотная старая церковь в переулке, в Лондоне такое сплошь и рядом. Льюис дал Анне именно то, чего она хотела: все-таки церковь, раз уж дошло до свадьбы; светлый матово-голубой женский наряд с огромными белыми пуговицами; фата фасона «птичья клетка» – так ее называют из-за формы. Анна представляла себе Джеки Кеннеди, когда придумывала образ. Фата рассекает лицо Анны прямо над верхней губой. В руках и на груди у нее ландыши; Сэмюэл и Стелла будут свидетелями; Стелла держит Руби на коленях, сидя на передней скамье. У Сэмюэла на руках его собственная дочь, он придерживает ее под затылок большой ладонью. Анна потом пошлет фотографии и засушенный ландыш родителям. Пригласить их ей в голову не пришло. Они в Лондоне – это такая же фантастика, как деревья, марширующие по городу; этот образ остался в памяти Анны после изучения Шекспира в школе.

Льюис уже стоит у алтаря: темный костюм, черные волосы, белая роза в петлице. Он немыслимо красив, как герой книги, или кинозвезда, или черно-белая фотография Элвиса, которую Анна когда-то видела. Когда Анна идет по проходу, ее охватывает чувство, что что-то оттесняет ее назад, и на одно ужасное мгновение, которое длится целую вечность, ей кажется, будто она не приближается к алтарю. Потом она оказывается рядом с Льюисом; она не помнит, как шла мимо Сэмюэла, Стеллы и двух девочек – она стоит так близко, что видит переплетение нитей в шерстяном костюме Льюиса.

Начинается служба, по крайней мере, Анна так полагает, потому что видит, как шевелятся губы викария, но ничего не понимает и едва слышит. Льюис заполняет все поле ее зрения. В нем все преувеличено. Она ощущает его присутствие; глаза у него опущены, и на щеках видны зубчатые тени ресниц. Она чувствует под его костюмом крепкие мышцы. Анна переживает присутствие Льюиса как нечто почти религиозное. Он – божество, статуя, сошедшая со стены церкви и каким-то образом ожившая в момент спуска. Без сомнения, он высечен из чего-то нечеловеческого. Из чего-то, что еще не изобрели.

46 Возвращение 23 декабря 1983

Мы стояли у опушки леса и смотрели на старый дом сзади. Тьма от переплетенных над головой веток рассеялась, когда мы вышли туда, где заканчивались деревья. Еще там было мокрее, дождь легче пробивался сквозь менее густые кроны, и наши ноги по щиколотку ушли в мягкую кашу из листьев. Элизабет осталась в машине. Она почти ни слова не сказала с тех пор, как мы ушли от пустого дерева.

– Странное ощущение – быть так близко к местам, где живет Барбара, – заметила я. – Еще немного, и я захочу опять с ней увидеться.

Том поднял бровь.

– Правда?

Тут я вспомнила, что случилось, когда она меня в тот раз причесала: сбор чемодана, поезд, первые месячные – и мое сердце снова от нее отвернулось.

– Наверное, это из-за дыры, которая во мне от того, что я не знаю своих настоящих родителей.

Я поняла, что говорю шепотом, хотя мы были так далеко от дома, что никто бы нас в жизни не услышал, даже не увидел бы, нас приняли бы за тени, стоящие под деревьями. И все-таки я продолжала шептать.

– Иногда такое чувство, что во мне нет подложки, Том. Как будто почвы нет, из которой можно расти. Мои настоящие родители – наверное, они и есть почва. Я только об этом и думаю.

– Я даже не помню, как выглядит моя мама, Роз, что говорить про ее забавные привычки. Голос, правда, помню. И, в общем, все. Высокий радостный голос.

Я снова взглянула на дом и вспомнила куклу Синди. Интересно, подумала я, она так и лежит, как я ее оставила, когда скатилась по лестнице.

– Ну что, сейчас или никогда, – сказала я. – Наверное, лучше мне пойти одной. Меньше шума. Меньше шансов, что застукают.

Том схватил меня за руку.

– Осторожнее. Если увидишь его, просто закричи, и я прибегу.

При упоминании Мика во мне пробудился страх.

– Еще раз, что мне искать?

– Документы. Свидетельство о рождении или что-то такое. Оно, скорее всего, свернуто, как свиток. Или, по крайней мере, на нем буквы, как раньше писали.

Я кивнула. За нами начал виться туман. Том подтащил упавшую ветку, чтобы сесть, и прислонился к дереву.

– Осторожнее, – повторил он, когда я собралась уходить.

Лицо у него было бледное, как череп. Все произошедшее, казалось, его опрокинуло, как в игре, где убирают подпорки, и все фрагменты со стуком рассыпаются. На мочке его уха собралась капля воды и повисла подрагивая. Мокрый конский хвост распластался по плечу. Он был так подавлен, что меня затопило нежностью. Я потянулась к нему и коснулась его руки в сыром рукаве. Он не сразу очнулся от своих мыслей и улыбнулся мне.

– Я быстро, – сказала я.

– Не забудь, бумаги надо искать в шкафах, внизу! – крикнул он вслед.

Когда я обернулась и посмотрела на него, сидевшего в тумане, мне показалось, что я оставляю его на страницах книги или в фильме.

Рука куклы, красный автобус и высокие травы были на своих местах, но все же как-то переменились. Словно они все это время, пока меня не было, гуляли как хотели, и только что вернулись на место, услышав, что я иду, – захотели меня разыграть.

Я повернула ручку задней двери, и дверь подалась под моей рукой. Я медленно вошла в кухню. В ней так знакомо пахло: едва заметно газом и спичками, с легким оттенком сырости. Лаком Барбары для волос.

Я простояла, прислушиваясь, добрых десять минут, настраиваясь на звуки дома. Такая привычка у меня появилась во времена Мика и его приступов ярости, я настороженно следила за всем вокруг: тяжелое дыхание, полное подавленной злобы, скрип оттого, что кто-то сел в кровати, когда я вошла, особый звук двигателя его машины, подъезжавшей к дому. Иногда мне казалось, что мы неделями так живем, прислушиваясь друг к другу, пока не разражалась гроза. Теперь в доме никто не дышал. Он был укутан в толстое одеяло тишины. Я направилась к лестнице, и мое лицо возникло в зеркале, как подпрыгнувшая собака.

– Руби.

Фигура за приоткрытой дверью в гостиную выглядела какой-то скособоченной. Узел рук и ног, тонких, как палки, и одеял. Блестящий карий глаз поблуждал немного и остановился на мне.

– Кто там?

Пауза.

– Руби?

Снаружи мне было уже наплевать, кто меня услышит.

– В машину, и поехали, поехали! – кричала я, маша Тому руками.

Он вскочил.

– Что такое?

– Там кто-то есть. Я не совсем понимаю, что это такое.

Мы добежали до машины, Элизабет проснулась, когда мы забились внутрь.

– Что случилось? – Голос у нее был сиплый со сна.

Машина плюхнулась обратно на дорогу.

– Господи, господи.

– Прекрати, Руби! – рявкнул Том. – Мы разобьемся, если ты и дальше будешь так психовать.

Когда мы проезжали мимо, из леса появился Джо с нашей улицы в оранжевом джинсовом костюмчике.

– Руби! – закричал он. – Ты вернулась! Вернулась!

Том опустил окно и сбросил скорость.

– Тихо, пацан.

– Руби! Руби! – Джо трусил рядом с машиной, горстями бросая в окно конфеты.

– Черт, парень, ты что творишь? – спросил Том, потирая висок.

– Это конфеты, – сказала я. – Он пытается сделать приятное.

Я склонилась к окну.

– Джо, иди домой и никому не говори, что видел меня.

Том прибавил газу, и маленькая оранжевая фигурка осталась на дороге – одинокая и бледная.

– Я что-то видела, – сказала я.

– Что?

Я закрыла глаза. Руки-палочки и карий глаз смотрелись по-другому, они связались воедино. Появилась копна кудрей.

– У меня жуткое ощущение, что это Барбара, – сказала я. – Выглядела она чудовищно. Как подыхающая от голода крыса. Я не могу ее вот так бросить. Она на вид полумертвая.

В гостиной были задернуты занавески. Пахло в комнате сладковато, словно Барбара тут уже давно. Угол, в котором обычно ставили рождественскую елку из зеленой мишуры, был пуст.

Барбара выглядела изможденной и худой – я присела рядом и накрыла ладонью ее руку. Руки и ноги у нее были какими-то хрупкими. Наверное, это из-за того, что я рассказала ей в письме про Сандру. Это ее доконало.

– Мама, прости. Я так виновата. – Я заплакала.

Она с трудом приподнялась.

– Что случилось? Элейн тебя выставила? Я предполагала, что такое может случиться. Ты их огорчила?

– Ох, мама, я же письмо тебе написала. Я…

Она нахмурилась.

– Ты мне писала? Ну, – фыркнула она, – я ничего не видела. Ты точно наклеила на конверт марку?

Она села.

– Черт. Во что Элейн тебя одевает. Ты похожа на бродяжку. Выглядишь даже хуже, чем до отъезда.

Тут я все увидела. Мик склоняется над ковриком в прихожей. Вскрывает конверт пальцем. Читает. Сворачивает письмо. Сует его в карман. Я перекатилась на пятках, села на пол и потерла мокрые глаза.

– Где Мик? – спросила я.

Из кухни послышались голоса.

Барбара резко повернулась.

– Кто там?

– Не волнуйся, просто мои друзья, – мягко сказала я. – Просто мои хорошие друзья.

Том и Элизабет выглядели на нашей маленькой кухне так странно – Том, выставивший ноги вбок со стула, и Элизабет с волосами, ярким пятном горевшими в комнате.

– По-моему, ей нехорошо, – произнесла я. – И она совсем одна. Она говорит, Мика уже не первый день нет.

Солнце садилось по-зимнему: рано, низко, светя холодными лучами сквозь черные стволы голых деревьев. В этот миг мне показалось, что оно следит за мной весь день, как камера или огромный красный глаз бога, записывает дневные события.

Дом родителей Сандры был в трех деревнях от нас. В саду перед домом стояла сырость. С клюва пластмассовой птицы, сидевшей на верхушке шеста в саду, капала вода. На меня надвинулись белые пластиковые рамы, и дом показался мне великанской головой, нижняя половина которой ушла в землю. Машина Мика стояла сбоку от дома.

– Не ходите со мной, – сказала я. – Ждите здесь.

– Я встану так, чтобы тебя видеть. Если он попытается что-нибудь с тобой сделать, я ему руки-ноги оторву, – ответил Том.

Я зашагала по мокрой бетонной дорожке, и что-то мелькнуло в темном окне, но, когда я позвонила в дверь, ответа не было. Опустившись на колени на холодное крыльцо, я открыла щель блестящего пластмассового почтового ящика. В нос резко ударила волна теплого воздуха, пахшего маслом для жарки и мясом. Я стояла долго, думая, что сказать. Дождь, собравшийся на крыльце, просочился сквозь заплатки моих джинсов.

– Ты дрянь, – наконец произнесла я.

В доме было тихо. Я знала, что он меня слушает.

– У тебя есть жена, ее зовут Барбара. Была дочь, ее звали Руби. Только она тебе больше не дочь, потому что ты ее подвел. Барбара совсем больная, а ты сбежал с девчонкой, которой едва шестнадцать исполнилось.

Последние слова я выкрикнула.

В доме что-то зашуршало.

– Поверить не могу, что ее родители позволили тебе жить с ней прямо здесь, что они за люди такие? Надеюсь, они это слышали.

За дверью раздался шорох, и она открылась, так что я едва не ввалилась в прихожую. На пороге стояла мать Сандры в голубых тапочках.

– Я хорошая мать! – заорала она. – Нечего мне говорить, что плохая.

Когда я бежала по дорожке, Том крикнул из окна машины:

– Давай, поехали. Ей я руки-ноги отрывать не собираюсь.

Позже я слышала, как завелась машина Тома, стоявшая у дома Барбары, потом уехала, а на меня обрушилось уныние, какого я прежде не чувствовала – даже в ту ночь, когда забралась в дерево, где теперь спрятано тело Криспина. Я подождала сколько смогла, чтобы они добрались домой, прежде чем набрать номер Тома, представляя себе, как звонит в обширном гулком вестибюле телефон.

– Руби?

– Привет, Том.

Я плотнее прижала трубку к уху.

– Как она?

– Я ей только что налила чашку чая, но, честно говоря, мне захотелось на нее этот чай выплеснуть, когда я вошла. Уж поверь, она изобразит совсем больную, чтобы мне стыдно было уйти. Все время повторяет: «Так ты у Элейн не была, что, совсем не была?»

– Что с ней?

– Не знаю. Я все время повторяю, что надо врача вызвать, но она не хочет. Говорит, смертельно боится врачей. Не знаю, что делать.

– Мы тут по тебе скучаем.

– Я по вам тоже.

– Уже ведь почти Рождество, да?

– Да, через два дня. Но не чувствуется, правда? Вы уже знаете, что будете делать?

– Что-нибудь приготовим. Погуляем. Вспомним… А ты?

– Не знаю. Здесь ничего нет. Даже мишуры на зеркале. Я не сказала Барбаре, что знаю, где Мик. Она и так расстроена. Обещала, что завтра схожу с ней на уборку, у нее новая работа. Хозяйка хочет, чтобы к гостям на Рождество все было прибрано, и Барбара волнуется, как бы не упустить заказ, потому что она уже столько работ потеряла. Но на вид мама такая слабая. Как у вас там?

– Тихо. Тихо-тихо. Как в могиле.

Мне было противно снова лежать в своей узкой кровати. Говорят, что когда уезжаешь, меняешься ты сам, но мне казалось иначе. Больше было похоже, что все вокруг меня незаметно изменилось, так, что это трудно было уловить. Банки на буфете были в основном те же самые, но все немножко сдвинуты со своих мест. В некоторых опустился уровень джема и маринадов, и по какой-то дурацкой причине я с ума сходила, пытаясь вычислить, в каких именно. Все стало выглядеть старше или мне казалось? Краска на перилах облупилась чуть сильнее? В гостиной всегда было пятно на ковре под телевизором? Кое-что вовсе исчезло: например, белая с синим кружка, из которой я всегда пила.

Синди и Пол, правда, по-прежнему были в своем домике; я заметила их с кровати. Они оба лежали у подножья лестницы, наверное, свалились, пока меня не было. Почему-то я вбила себе в голову, что они одни по мне скучали. Я почти видела, как они, распластавшись по полу, ползают из комнаты в комнату и ищут меня.

47 Потаскухина пряжа 24 декабря 1983

Мы с Барбарой поехали на автобусе на ее новую работу. Судя по всему, никто больше в Сочельник трудиться не вызвался. Снова светило зимнее солнце. Оно стояло низко и мерцало между голыми темными стволами, пока мы ехали. Барбара рядом со мной казалась крошечным украшением, она уменьшилась в размерах.

– Так ты его видела? – все спрашивала она, отворачиваясь от окна. – Ты прямо видела Мика?

Она это из меня вытянула.

– Нет, но слышала.

– Что он сказал?

– Ничего, просто шатался по дому.

– Так, может, это и не он был?

В ее голосе звучала надежда.

Я вздохнула.

– Может быть, Барбара.

Она фыркнула.

– Ты теперь стала звать меня Барбарой, да?

– А как ты хочешь, чтобы я тебя звала?

Она снова фыркнула.

– По-моему, Барбара – нормально. Если вдуматься.

Дорога перед нами вошла в лес, и деревья встали короной вокруг россыпи домов.

– Нам здесь выходить, – сказала Барбара.

К тому времени, как мы прошли через деревню, солнце скрылось, и небо стало белым от облаков. День был из тех, когда кожа мира натянута и тонка. Я оглянулась и заметила очертания Тени, взбегавшего со склоненной головой на холм позади нас. Рядом с нами пробиралась сквозь деревья рыжая собака. Я остановилась и прищурилась, глядя вдаль. В такие дни трудно понять, что я на самом деле вижу. Что-то в собаке меня зацепило, хотя она обнюхивала землю и махала хвостом, как обычная живая дворняга. Но я заподозрила, что она «закольцована» и что если завтра я опять сюда приду, она будет делать то же самое. Мы прошли мимо деревенского паба и добрались до ряда домов, сплошь особняков, стоявших поодаль от дороги.

Я оглянулась на Тень. Он трусил вперед, склонив голову, и его босые ноги шлепали по холодному тротуару. Его глаза тускло блестели. Что-то качалось между нами, как цепь, сверкая ярким золотом, потом оно сделалось тонким, текучим и растворилось. Сегодня я его почему-то не боялась. Он снова стал моим старым добрым другом.

Он был взволнован оттого, что мы идем в новое место, это было видно. Я замедлила шаг.

– Только веди себя прилично, – пробормотала я углом рта.

Барбара обернулась, посмотрела на меня, достала из кармана мятый бумажный платок и вытерла нос, покрасневший от холода.

– Миссис Теоболд, – сказала она. – Вот здесь.

Мы свернули на подъездную дорожку и поднялись по четырем широким ступеням крыльца. Тяжелая резная парадная дверь возвышалась, как крышка дорогого гроба.

Миссис Теоболд не успела толком открыть дверь, а уже прищелкнула языком. В руке у нее тоже был носовой платок, она зажала его в кулаке и пихнула костяшки под подбородок.

– Вы опоздали, – выдала она, уставившись на нас.

Я увидела нас ее глазами. Женщина в аляповатом фиолетово-розовом вытертом пальто из гобеленовой ткани, застегнутом до самого подбородка, мокрые от пота кудри прилипли к черепу. Тощая девчонка в парке, доходящей ей до колен, и с родимым пятном.

– Я не знала, что вы кого-то с собой приведете. Кто это?

Барбара, казалось, ушла в себя глубже, чем когда-либо. Ярко-красная помада, которой она накрасилась перед выходом, выделялась на ее губах.

– Это моя дочка, миссис Теоболд. – Голос у нее был слабый, почти неслышный. – У нее вроде как каникулы.

Миссис Теоболд снова сделала прежний странный жест – сунула кулак с платком себе под подбородок, словно хотела себя ударить.

– Ладно, ладно. Вам придется постараться, чтобы все успеть. У меня позже будут гости.

Она с сомнением посмотрела на меня.

– Она может пойти с вами, если будет сидеть тихо. У меня есть очень дорогие вещи. Не позволяйте ей носиться.

За ее плечом виднелось отражение рождественских огней в полированном дереве и стекле. Движение, похожее на ленивый взмах хвоста кита… Я взглянула вниз. Тень сидел на корточках под бурыми сухими головками гортензии у подножья лестницы. Из-под растения торчала лишь одна холодная серая нога. Его голос поплыл ко мне, легкий, как лист на ветру.

Я с вами не пойду.

Когда Барбара поднялась на верхнюю ступеньку, я поймала ее за руку.

– Давай не пойдем, – прошептала я.

Миссис Теоболд повернулась к нам спиной и пошла по коридору, а Барбара сказала ей вслед:

– Нет, боже правый, нет, она будет неподвижна, как статуя.

Она резко ткнула меня между лопаток.

– Идем, – прошипела она.

Внутри возвышалась огромная рождественская елка, упиравшаяся в потолок. Она сверкала крохотными золотыми и белыми огоньками. Под ней лежали стопками подарки, завернутые в зеленую и красную бумагу. На полированном деревянном столе стоял стеклянный шар с пейзажем из трав внутри. В нем висели мертвые бабочки, вроде как парившие над всем. Наверное, они на невидимых проволочках, подумала я, вглядываясь внутрь.

Миссис Теоболд обернулась.

– Это как раз очень дорогая вещь, – пробубнила она, как будто я могла расколоть шар взглядом.

Я смотрела на длинную спину миссис Теоболд, когда она пошла прочь. На середине коридора при ее приближении что-то шевельнулось в воздухе, едва видное, клубящаяся серо-белая медуза, которая надувалась и опадала, словно дышала. Когда миссис Теоболд прошла сквозь клубок в своей дорогой черной юбке и белой шелковой блузке, ее очертания размылись и стали туманными. Потом, выйдя на другой стороне, она снова стала отчетливо видной. Медуза раздулась, как пара гигантских щек, и погрузилась обратно в воздух. Я так и знала, сказала я себе, в такой-то тихий и спокойный день. И Тень шел за мной по пятам, а потом отказался входить. Мой глаз пропускал внутрь все больше и больше. Я больше не могла остановить души умерших. Но клубки-то были ерундой, так, остатки бог знает чего. О чем бы ни знал Тень, что бы я ни чувствовала, оно было не здесь. Я улавливала слабое жужжание зла, как голос пчелиной матки в середине улья.

Барбара двинулась по коридору, и я пошла следом.

– Можете начать отсюда. – Женщина открыла дверь с узорчатой медной ручкой. – Мне нужно ненадолго отлучиться, но я вернусь и все осмотрю, прежде чем вы уйдете.

– Да, миссис Теоболд. – Голос Барбары стих до шепота.

Я не узнавала ее – этот приглушенный голос и глаза, постоянно обращенные в пол.

Стоило Барбаре принести в гостиную ведро с чистящими средствами, под весом которого она согнулась почти вдвое, и закрыть за собой дверь, она начала снова становиться собой. Рухнула на кожаный диван.

– Сходи на ту сторону прихожей и принеси пылесос, – прошипела она. – Чулан под лестницей. Сперва убедись, что хозяйка ушла.

Я приоткрыла дверь и выглянула наружу. Но высматривала я не миссис Теоболд; я искала клубок белых лент, скользких и висячих, как внутренности, оставлявших за собой след медуз, тихо дышавших и умевших выворачиваться наизнанку. В коридоре ничего не было. Я вынула пылесос и притащила его в гостиную.

– Розетка под комодом, – прохрипела Барбара. – Не забудь собрать паутину по углам.

Двадцать минут я сосредоточенно собирала пыль. Заметила, какой красивый ковер на полу. Не то что наш, с оранжевыми и коричневыми спиралями, с загнувшимися вверх краями, жесткий от грязи. Тут ковер был шелковисто-серый, покрытый нежными желтыми и голубыми цветами, с густой бахромой со всех сторон. За работой я приглаживала бахрому, сразу как ее вздыбливал пылесос. Когда я выключила машину, Барбара одобрительно кивнула.

– Хорошо. Теперь полировка. Принеси желтую тряпку и банку фиолетового воска.

Я размазала слой воска по комоду и низкому темно-коричневому кофейному столику, потом стала полировать и наводить лоск. У Барбары в лице снова появился цвет.

– Ты молодец, Руби, – прошептала она. – Теперь камин.

Тряпка уже была жесткой от воска. По обе стороны от камина из резных раковин сыпались комья деревянных жемчужин и коричневых цветов в форме труб. Я подняла рождественские открытки, одну за другой, и протерла под ними пыль. «Джун и ее семье», – было написано на всех них под поздравлениями с Рождеством и кроваво-красными гроздьями ягод остролиста.

– Нужно отполировать украшения по бокам. Не замажь черные части. Она с ума сойдет.

Я присмотрелась, чтобы понять, о чем речь. Камин обрамляли два ромба: ажурная деревянная резьба на черной подложке. Я начала аккуратно намазывать воск на верхний слой, потом перешла на другую сторону.

– Молодец, Руби. Хорошая девочка.

Я улыбнулась, потом поняла, что стою к ней спиной, и она не увидит мою работу. Я уже собиралась повернуться и улыбнуться еще раз, но замерла с тряпкой в поднятой руке.

– Ох.

– Быстрей, Руби, она скоро придет. Будет нас проверять. Проводить везде пальцем.

В резьбе было нечто вроде выемки, и там что-то копошилось и двигалось. Мои глаза приспособились, выглянули за пределы комнаты, сфокусировались и увидели… существо. Нет, человека. Войлочное пальто, прижавшееся к резьбе. Смятое, завернутое внутрь. Мой взгляд пошел вверх. Серая плоть, голова, склоненная набок. Но не глаза, они смотрели в другую сторону, в стену. Оно снова колыхнулось, словно пыталось поудобнее устроиться в своем заточении.

Горло у меня сжалось от тошноты. Если я это потревожу, оно обернется и просеется сквозь отверстия. Оно вцепится в меня, как любовник. Поедет на мне верхом обратно в наш дом, закатится под мою кровать и поселится там. Я поспешно замахала тряпкой, втирая остатки полироли, стараясь как можно меньше это тревожить.

Барбара за моей спиной бормотала, говорила сама с собой:

– Водить пальцем по всем поверхностям. Шевелить морщинистой жопой, пыль искать. Не жизнь, а песня. Песня.

Видно было, что к ней возвращается боевой дух.

Голос у нее сделался задумчивый:

– Мы их звали пряжей потаскухи. Клубки пыли, которые скапливаются под диваном или под кроватью. Моя мама говорила: «Барбара, я сегодня видела самый большой клубок потаскухиной пряжи за всю жизнь. И, представь себе, у методистов в доме. Так что чистота – не сестра благочестия, как говорят». Старушка вечно выдавала что-то такое…

Я повернулась к ней.

– Все.

Дышала я мелкими испуганными глотками.

Мы повторили процедуру в трех комнатах. В последней, хозяйской спальне, Барбара даже забралась на блестящее покрывало, цвета кремовой орхидеи, чтобы отдохнуть. Она смотрела, как я стираю пыль с красного стеклянного набора на туалетном столике, который утраивал мое отражение в трюмо. Мне оно напоминало семью, которую я сочинила: мама, папа и я, все с одинаковой печатью на лицах. Когда доставлю Барбару домой, нужно будет обыскать дом, решила я. Любая деталь, думала я, вытаскивая волосы миссис Теоболд из заколок, разбросанных по стеклянному подносу, любая деталь может помочь.

– Мы забыли гостиную, выходящую во двор, – ахнула Барбара, приподнявшись на локте.

– Я схожу, ты заканчивай здесь, а потом пошли отсюда, – предложила я.

Она кивнула.

– Вниз по лестнице, первая дверь после чулана. И поглядывай, не появится ли сама-знаешь-кто.

У двери гостиной я поняла, что жужжание стало громче. Я коснулась ее кончиками пальцев, ощутила, как она дрожит, и поняла, что подошла к центру. Из-под двери плыла музыка. Танцевальная – оркестр, играющий для танцующих в обнимку пар. Я медленно приоткрыла дверь. Видное мне пространство было ограниченно с одной стороны дверью, с другой – дверной рамой, из-за чего сцена в комнате походила на длинную узкую картину. Круговое движение, поняла я, создавала пластинка на старомодном граммофоне. В самой сцене была какая-то тяжесть, точно краску положили толстым слоем. Золотые пылинки кружились в воздухе, как крохотные планеты. Высокая женщина с заколотыми кверху волосами стояла у окна и смотрела наружу. То, какой была эта жизнь, мелочи, повторявшиеся изо дня в день, с трепетом прошли сквозь меня. Я даже уловила запах еды, витавший в комнате: картошка, капуста, ревень. Воздух за дверью был коричневатый, цвета прошлого. Мысли женщины беспокойно порхали, как мотыльки. «Любовь, думала она, глядя сквозь стекло, я отказалась от любви, она почти что стала моей, а я ее предала». Она все крутила и крутила в руках нож. В ее уме сложилась и закачалась петля. Я испугалась, что так и буду ее находить, снова и снова, и в следующий раз обстоятельства окажутся подходящими, чтобы она меня разглядела. Она все думала о своей любви, а потом просто решила, что ей пора умереть…

Она слегка повернула голову:

– Джун? – спросила она. – Джун?

Я закрыла дверь.

Наверху Барбара задремала на атласном покрывале. Она казалась бурым пауком в углу кровати. Я потрясла ее за плечо и разбудила, услышав, как внизу открылась дверь.

– Вставай. Я закончила, она вернулась – нам пора.

По дороге к двери я взглянула на стеклянный шар. Внутри него обнаружился Тень, сделавшийся размером с катушку ниток. Он лежал на травянистой равнине и крепко спал. Над ним парили бабочки.

Наверное, ему стало одиноко и страшно на улице, он просочился под дверь и отыскал самое безопасное место. Он казался таким умиротворенным – лежал среди трав, под радужными крыльями. Как в каком-то раю. Я на мгновение задумалась, не оставить ли его там. Но яростно вздувающиеся щеки хозяйки дома переубедили меня. Эта женщина точно привела бы за собой зло, и Тени бы не стало, его бы сожрало бог знает что.

Барбара ждала меня в прихожей. Я постучала по стеклу ногтем.

Миссис Теоболд появилась из глубины дома.

– Что это ты делаешь? Трогаешь мои вещи…

От лица Барбары совсем отлила кровь.

Старуха заплевалась.

– Он мог расколоться пополам. Я знала, что нельзя разрешать пускать детей вроде тебя. Они все трогают! Я принесу ваши деньги, миссис Флад. Подожди нас на крыльце, девочка.

Я вышла на крыльцо и стала смотреть на Барбару, молча ждавшую в прихожей. Казалось, прошла вечность.

– Укради что-нибудь, – одними губами произнесла я в конце концов в сторону Барбары.

И по тому, как она похлопала себя по карману, поняла, что уже.

На середине спуска с холма я оглянулась – за нами вприпрыжку бежал Тень. Я взяла Барбару под руку, чтобы ей легче было идти.

– Не ходи туда больше, – сказала я.

Как я и думала, когда мы шли обратно, рыжая собака была на месте, точно такая же, как раньше, точно там же нюхала землю. Насколько я понимала, делать она это будет до бесконечности.

48 1970 1 декабря 1970

Анна как-то добирается после венчания в их комнату.

Льюису сразу же нужно уходить, она об этом знала. Возможность подвернулась за пару дней до венчания, слишком удачная, чтобы ее упустить, так сказал Льюис. Он извинился, он потом все возместит. У Анны нет сил спорить. Она смотрит, как мимо окна такси скользит Лондон, пока Льюис рассказывает, куда повезет ее на медовый месяц, когда вернется: может, в Брайтон. В Маргейт. А может, в Испанию? Есть такая штука, пакетные туры, он видел: тебя отвозят и все организуют на месте. Она в голос смеется над этой идеей, и Льюис бросает на нее взгляд, заставляющий замолчать. Потом города, о которых он говорит, начинают вспыхивать в мозгу Анны ярко, как лезвия. Ей так хочется в лесную прохладу.

Едва вернувшись в свою пустую комнату, Анна снимает перчатки и ложится, поставив переносную люльку Руби в изножье кровати. Проснувшись, она знает, что Льюис ушел, потому что чувствует, как у нее на лбу остывает его поцелуй.

Ей страшно, как никогда раньше.

Она встает в постели на колени, и перед ней всплывает лицо Руби – бессонное, внимательное. Анна оглядывается по сторонам. Все в комнате словно обрело невыносимую значимость. Чашки и тарелки на столе, брошенные, когда они с Льюисом поспешили на венчание. Ее перчатки, пустые и сморщенные, лежащие на голых досках пола. Бритвенный помазок Льюиса, застывший перекошенным комком в кружке у раковины. Даже издали Анна видит крохотную капельку крови, высохшую на фарфоре раковины, где они моются и чистят зубы – где бреется Льюис, стоя в жилете.

В ее мозгу проносятся бессвязные образы. Ножи. Ножницы. Ножи. Потом все замирает и является ей в полной ясности. Льюис ее отравил. Он ждет, что по его возвращении она будет лежать мертвая и окоченевшая. Надо позвать на помощь, пока яд не подействовал до конца.

Ребенка он тоже отравил? На вид с Руби все хорошо, она разве что немного беспокойная, морщит нос и кривит рот. Так что, он планирует вернуться, когда Анна умрет, и забрать ребенка? Какой у него план? Какой? Он на это способен?

Анна берет Руби и на цыпочках спускается по лестнице. За тяжелой входной дверью в исцарапанной черной краске сияет яркое солнце. Люди движутся по улице туда-сюда, словно на колесах. Анна знает, что у нее таких колес нет, поэтому застревает на крыльце. Прижимает Руби к себе все сильнее, пока не слышит, как дыхание с хрипом выдавливается из маленького тельца, но все-таки девочка не плачет. Она просто смотрит Анне в лицо, в ее серо-голубых глазках вопрос, родимое пятно краснеет на лице полумесяцем.

Из-за угла появляется удивительное существо, многоногое, с двумя качающимися головами сверху. Анна на мгновение застывает, потом слегка расслабляет руки, сжимающие маленькое тельце. Это помощь, она пришла: двое конных полицейских. Их лошади отбрасывают длинные темные тени, тянущиеся вперед. Существо проходит мимо нее, безжалостно неторопливо, Анна зовет, но четыре головы склоняются друг к другу в разговоре. Анна снова зовет – зовет ли? Она не уверена, что с ее губ слетает хоть один звук. Она смотрит, как удаляются и скрываются за углом лошадиные крупы.

Стелла и Сэмюэл. Теперь Анна вспомнила. Они утром были с малышкой Розой на венчании, когда Анна выходила замуж за человека, который сейчас пытается ее убить. Она взбирается по лестнице, одной рукой обняв малышку, а другой хватаясь за деревянные перила. На площадке возле двери Стеллы и Сэмюэла она мешкает, уже подняв руку, чтобы постучать. Прикладывает ухо к двери и, как ей кажется, слышит внутри звуки, движение и шепот, но, когда она стучит, ответа нет.

Взглянув вниз, Анна видит, как под дверь затекает что-то странное – желтый газ или непонятный свет, заливающий все вокруг. Анна бежит к себе в комнату.

Так вот как это – умирать, думает Анна.

Комната словно пульсирует, ударные волны катятся в окно и по стенам. Она чувствует их сквозь тонкие подметки жемчужных туфелек на шпильках, которые надела на венчание. Узел у нее в руках начинает хныкать, она поднимает его и прижимается щекой к мягкой крошечной щечке.

– Руби, Руби, Руби, все будет хорошо. Мама найдет, кто нам поможет, обязательно найдет.

Ей просто нужно набраться смелости и пройти дверь, из-под которой сочится свет, и людей на колесах. Она смотрит на стол, где лежит хлебный нож. Кажется, его края поднимаются и набухают, на поверхности выступает кровь. А с острия что, тоже капает кровь?

Анна кладет сверток с Руби, ее захлестывает потребность сжать нож в руке. Но тут же, опустив глаза, издает душераздирающий крик ужаса. Куда делась Руби? Ее лицо изменилось. Красное пятно парит над ним, как одна из тех жестяных масок, про которые рассказывал отец – их крепили на лица солдат, вернувшихся с битвы на Сомме, где их изуродовало. Маленький ротик закрыт, но Анна знает, что он полон острых зубов.

Анна кричит и выпускает малышку из рук. Она с мягким стуком падает на пол. Анна едва слышит крики, когда хватает сумку и пальто, голубое, как колокольчик, расклешенное, которое купила на венчание. Каждый шаг к двери дается ей тяжело, словно она бредет через клей, но она знает – ей нужно уйти от ножа, пока она его не схватила.

В последнюю минуту она замечает на полу куклу, ту самую, с лицом эскимоски, она упала с одеяла, в которое укутана Руби. Анна поднимает куклу и сует ее в сумочку, а потом распахивает дверь.

На открытом окне шевелятся занавески, отбрасывая на голые стены колеблющиеся тени.

Хрупкая голова Руби приземлилась на лоскутное одеяло, упавшее вместе с ней на пол. Остальное тело лежит наискосок на голых досках. Плач ничего ей не дал и понемногу затих, как исчезнувший вдали самолет. Руки Руби торчат вверх, она загребает ладошками воздух. Сквозь открытое окно доносятся звуки улицы. Шарканье, бряканье, шорох колес и голоса:

– Спарки. Идет, приятель?

– Если сядешь на тридцать второй, как раз туда доберешься, но не выходи у «Пера и парика», не та остановка.

– Селия, ты погляди.

Для Руби это все белый шум. Только один голос для нее исполнен смысла, это голос Анны, повторяющий: «Руби, Руби, Руби. Руби. Золотце мое. Сокровище мое».

Свет за окном начинает гаснуть. В комнату сочится холод. Пальчики Руби превращаются в холодные жесткие палочки. Она снова начинает плакать, но уже по-другому. Тонко и слабо, ее плач едва проникает сквозь толстые стены. Ее губы приобрели голубоватый оттенок, а живот под клеточкой ребер втягивается и надувается от крика. Звук затихает, превращаясь, в конце концов, в тихое гудение, исходящее у Руби изо рта.

Еще не стемнело, вечерний свет отбрасывает в комнату длинные тени. Возле Руби начинает проявляться тень, тень, у которой нет отбрасывающего ее источника. Она в волнении склоняется над распростертым телом. Руби уходит. Висит облачком над своим вздувающимся животом. Что делать? Тень знает, как работает время, как оно может вращаться вокруг своей оси, словно камень в полосе прибоя. Как жизнь может вырваться, и то, что должно было стать будущим, выключится. Как в скорлупке, которую покинула жизнь, ворочаются и обустраиваются все и каждый, заполняя пустоту. Всё случается быстро, не успеешь понять.

Желание впрыгнуть в это маленькое тельце так велико. Это все равно, что залезть в постель, все еще теплую, потому что ее недавно освободили.

49 Злая книжка 25 декабря 1983

Когда Барбару в ту ночь увозили на «Скорой», голубые огни озарили деревья, мимо которых мы ехали, превращая их в призраки.

Рассвет медленно вполз в палату. Сперва он коснулся рождественских украшений: красной мишуры, прикрепленной скотчем к дверному косяку, потом колоколов из золотой фольги, свисавших с потолка – но ничего менее похожего на Рождество получиться не могло. От украшений больница лишь начинала зловеще посверкивать.

Накануне ночью Барбара не смогла подняться с дивана, чтобы лечь в постель. Она все повторяла:

– Дай мне минутку, Руби. Протяни руку, попробуем еще разок.

Но каждый раз валилась обратно, белая как полотно, и стонала. Жуткий звук, он как будто шел не от нее.

– Я слишком затянула, – повторяла она, и я не могла сделать вид, что не понимаю, о чем речь.

– Шшш, – говорила я ей, как ребенку, поглаживая ее кудрявые волосы. – Я тебя не оставлю, обещаю.

Она выглядела такой больной, у нее отвисла челюсть, посерело лицо, а ее упругие кудри примялись. Тут я по-настоящему заплакала, и слезы закапали на рукав ее лучшей ночной рубашки. Я плакала в основном от страха. Мне казалось, что мне снова лет пять.

– Ох, Руби, – прошептала она, тоже заплакав, – а я тебя отпустила к этой мерзкой толстухе, сестре Мика, и ни слова не сказала. У нее дома такая грязь, и дети все не в себе.

Похоже, она так и не поняла, что я туда не поехала.

В больнице ее кровать с красной мишурой, обмотанной вокруг стальной решетки в ногах, закатили в отдельную палату, а потом одна за другой пришли плохие новости. В палату заглянула медсестра.

– Только что звонил твой отец. Он за тобой сейчас приедет.

– У меня нет отца, – выпалила я.

– Ну тем не менее он за тобой едет, – ответила медсестра, и ее голова исчезла за дверью.

– Судя по всему, сорока на хвосте разнесла, – сказала я Барбаре. – Соседи, наверное, услышали «Скорую» и позвонили ему. Им бы такое понравилось: передать жирную сплетню про чью-то семью.

– Может быть, он придет меня навестить, – прошептала Барбара, комкая в кулаке мокрый платок.

Я вздохнула – тут-то я ее и увидела.

– Ох, нет, – сказала я. – Просто не верится.

– Что?

– Погляди на картину.

Барбара подняла глаза на репродукцию в рамке: Алиса, играющая в крокет живым фламинго.

– Волос у нее целая копна.

– Говорила я, эта книжка приносит несчастье, – пробормотала я.

Я вспомнила ночь в лесу и кукол, которых тогда сделала, и картинку, на которой Алиса падала в нору. Побои. Все связалось воедино. Я начала вспоминать всякое из «Алисы», например, когда ее принимают за змею. Передернулась.

– Это просто сказка, – заверила Барбара.

– Нет, не просто. Я ее сегодня вечером сожгу. Эта книжка – зло, настоящее зло.

– Мы теперь можем дружить, – сказала Сандра, стоя в доме Барбары, как у себя. – Я приехала приготовить рождественский ужин.

Она ждала в прихожей, пока Мик доставал из багажника ее чемодан. Я поджала губы, глядя на нее, но она просто сняла пальто и повесила его на крючок возле двери, а потом осмотрелась в прихожей, словно то, что она заметила, ее не очень-то радовало. Я увидела все ее глазами: вытертый ковер и пыльную композицию из сухих цветов под зеркалом. Мик и Сандра, их роман заполнил весь дом.

– В школе с ума сойдут, когда узнают, – сказала я.

– Да все равно. Я ушла – не вижу смысла сдавать экзамены. Меня ждет работа в парикмахерской. Я интересуюсь гламуром и всем таким.

Без пальто стали видны очертания ее груди под тонкой блузкой. Ей было всего шестнадцать, но грудь у нее была похожа на грудь женщины постарше: такая, тяжеловатая снизу. Меня чуть не стошнило, когда я подумала, что Мик ее всю руками обшарил.

Сандра отодвинула меня, поднимаясь по лестнице. Я попыталась увидеть ее отражение в зеркале, чтобы понять, как оно ее покажет, но она прошла слишком быстро, я и глазом моргнуть не успела. Правда, запах ее духов я уловила – дешевый сладкий аромат. По крайней мере, у Барбары хватало вкуса носить хорошие духи – захотелось сказать мне, – даже если они и были краденые.

Мик занес в дом громадный чемодан и выставил в мою сторону подбородок.

– Хочешь высказаться по этому поводу?

Я попятилась к открытой двери в кухню.

– Нет.

– Вот и я думаю, что не стоит, ну в жопу. Особенно после того письма, которое ты прислала, пока скрывалась не пойми где.

– Что ты с ним сделал?

– Порвал. И сжег бы, если бы делать было нечего.

В его лице опять появилось что-то, похожее на сырое мясо.

– Как ты с моими брюками обошлась.

Он покачал головой, взял чемодан Сандры и потащил наверх. Я так поняла, ремня я не получила только потому, что в доме была Сандра.

– Так поступить с Элейн. Она думала, что день попутала, но, когда позвонила сказать, что ты не появилась, я понял: ты отколола очередной номер.

– Ты ничего не передал Барбаре? – Он поднялся до середины лестницы, и мне стало спокойнее.

– Нет, с чего бы? Я и сам тут не задержался, и, могу тебе сказать, не больно рад, что вернулся. Это ты виновата, что мы здесь. Ты устроила всем веселую жизнь: явилась и орала всякое, сучка ты глупая.

Он ткнул в мою сторону пальцем поверх перил.

– Одно слово – и ты свое получишь.

Я заметила, что багровый след на его голове почти исчез.

Потом мы сидели за столом и молча ковыряли рождественский ужин, который приготовила Сандра. Наверное, они поругались с ее отцом, но мать все равно дала ей еды, завернула все в фольгу и написала записки, как что готовить, а индейка уже была нарезана ломтиками.

– Ты навестишь Барбару, поговоришь с врачом? – спросила я.

– Нет, – ответил Мик. – Ты мне все расскажешь.

Я не смогла удержаться и зыркнула на него через стол, но он даже не заметил, потому что глаз не мог отвести от Сандры, которая сидела и грызла ногти над недоеденным ужином.

Потом мы с Миком затаскивали по лестнице раскладушку, а Сандра за нами наблюдала.

– Какой-то допотопный у нее вид, – сказала она.

Раскладушка была похожа на странного зверя, устроившегося возле моей кровати: железная рама, большие витые пружины и тонкий матрас. Казалось, она может среди ночи защелкнуться, прихлопнув Сандру, и по тому, как девушка на нее смотрела, я видела, что она думает о том же.

– Это на время, – услышала я голос Мика на лестнице. – Ради приличий, пока мы отсюда совсем не съедем. Соседи…

Я едва узнала его голос. Такой мягкий, умоляющий. Сандра фыркнула:

– Откуда они узнают?

Но когда она вынула ночную рубашку и положила ее на раскладушку, видно было, что она рада, что ночует со мной, с почти ровесницей. А я не радовалась, последнее, чего я хотела, – заводить дружбу с Сандрой. Мик меня тогда точно убьет. Наверное, подумала я, надо выдохнуть, что они хотя бы не будут кувыркаться в постели Мика – пока. При мысли об этом, о том, что в шкафу висит грустная потертая одежда Барбары и стоят пакеты с крадеными вещами, мне захотелось плакать.

Рождественский день, казалось, тянулся целый месяц. Сандра сидела на краешке стула и перебирала браслет с подвесками.

– Давай, Руби. Дай я тебя накрашу. Это будет так весело: попрактиковаться на тебе в гламуре, – наконец сказала она.

– Что-то не хочется, – ответила я, думая, насколько опасными могут оказаться наши приятельские отношения.

– Ну ладно тебе. Пожалуйста, заняться-то все равно нечем.

Она не отставала, пока я, наконец, не вздохнула и не сказала «да». Мне ее было немножко жалко, я ничего не могла с собой поделать. Волосы у нее были яркие, золотистые, но кожа рыхлая, и нос тоже. Я понимала, что эта вспышка юной привлекательности продлится недолго, а потом с ее лицом случится то же, что и с ее грудью. Руки у нее, правда, были красивые, белые, мягкие, и пальцы к кончикам сужались. Я подумала: если будешь надевать резиновые перчатки, прежде чем лезть в воду, красоты рук у тебя никто не отнимет.

Она принесла коробку и открыла ее, выдвинув боковые ящички, полные карандашей и тюбиков. Я невольно разволновалась от того, что меня сейчас по-настоящему накрасят, и уселась за кухонный стол, повязав на шею полотенце, чтобы защитить джемпер.

– Дай я посмотрю, – сказала я, когда она трудилась над моими глазами, накладывая вокруг них что-то голубое с блестками из баночки.

– Нет, пока нельзя. Подожди, пока я закончу, тогда сможешь оценить преображение.

Я подумала: неужели она и с клиентами так говорит – так сурово; но подчинилась, потому что хотела увидеть, о каком таком преображении она бубнит.

– Все, – наконец сказала она, снимая с меня полотенце. – Теперь можешь посмотреть.

И поднесла мне зеркало в розовой пластмассовой рамке. Когда в нем возникло мое лицо, я невольно произнесла:

– О господи.

– Не нравится?

– На меня совсем не похоже.

Все было еще хуже. Она попыталась скрыть мое пятно. Положила поверх него толстый слой бежевого тона, но оно все равно просвечивало, только теперь было бледным, голубовато-лиловым, и казалось, что левая половина моего лица в тени. Тут я осознала нечто, глубоко меня поразившее: мне стало не хватать пятна, когда она его закрасила. Голубые тени и яркая розовая помада смотрелись по-клоунски.

– Я сейчас все смою, – сказала я.

– Нет, не смывай, я так долго трудилась. Оставь хотя бы, пока твой папа не увидит. Ты похожа на эту девушку из «Аббы», как ее зовут, или на модель.

Она вздохнула.

– Я бы хотела стать моделью, – произнесла она. – Когда-нибудь.

Я не знала, что ответить. С таким круглым лицом у нее, на мой взгляд, было столько же шансов стать моделью, что и у меня.

– Как думаешь, – спросила она, – попытаться мне пойти в модели?

– Может быть, ты можешь стать моделью для съемки рук. Кто-то же снимается во всех этих рекламах лака для ногтей и крема.

– Я совсем не это имела в виду…

Но когда я, выходя из кухни, обернулась, она стояла, подняв руки к лицу, и внимательно их изучала.

Мик, увидев мой макияж, выдал только:

– Да какого черта она с тобой сделала.

Прежде чем лечь, я вынесла «Алису в Стране чудес» во двор.

– Прощай, – сказала я, бросив книгу в жестяную бочку, в которой Мик сжигал мусор.

Запахло остывшим пеплом. Я постояла принюхиваясь. Запах не казался мне мертвым, он таил в себе обещание: стоит лишь воспламениться – и все резко оживет. Я плеснула керосином из бутылки, найденной в сарае, и бросила спичку. Холодная бочка, нагреваясь, затикала, пламя прокатилось по книге, занялось и стало лизать стенки бочки, пока не закрутилось оборкой у краев. Я увидела, как «Алиса в Стране чудес» мучительно корчится в самом сердце огня.

– Туда тебе и дорога, – заключила я.

Вечером Сандра слонялась по гостиной в обтягивающей мини-юбке, смотрела рождественскую серию сериала и смеялась так, что рот у нее делался как у лошади. Ужас, если учесть, что Барбара умирала в больнице. Поэтому я решила тут же начать поиски документов, которые могли что-то сообщить о моей настоящей семье. Я на цыпочках прокралась в спальню Барбары и Мика, чтобы поискать в глубине шкафа, как предлагал Том, но нашла только груду обуви. Посмотрела на одежду Барбары, всю по моде 60-х. От яркости цветов и узоров стало только хуже, как будто они издевались над хозяйкой. Я сунулась в одежду головой и попыталась учуять запах духов Барбары, оставшийся на ткани.

Снизу послышались голоса – Мик и Сандра ссорились. Сандра кричала, что ей скучно, что она на весь день застряла со мной, и это ее доведет, ей хочется в паб. Потом хлопнула входная дверь, и я осталась в доме одна, с засунутой в шкаф головой.

В рождественский вечер все духи леса собрались снаружи. Я позвонила Тому из прихожей.

– С Рождеством, – сказала я.

– С Рождеством, – ответил Том, и мы оба долго-долго не вешали трубку, слушая дыхание друг друга.

Позднее, когда Мик и Сандра вернулись и мы легли, Сандра опять попыталась вести себя по-дружески.

– Спорим, ты никогда не целовалась, да, Руби? Я тебе расскажу пару приемчиков, если вдруг придется.

– Да заткнись ты, – ответила я.

Я говорила, как Криспин, Элизабет и Том, словно нахваталась от них их уверенности.

В комнате повисла обиженная тишина.

– Знаешь, совсем не обязательно так грубить, – наконец сказала Сандра.

Я вспомнила поцелуй Тома. Каким сладким и настоящим он для меня был. Нам не нужны были приемчики; мы целовались, как будто всю жизнь это делали.

Под Сандрой скрипели пружины, она вертелась в постели, пытаясь устроиться поудобнее.

– Боже, ну и кровать, – пробормотала она.

Я услышала, как ее голова стукнулась о подушку.

– Ну, думаю, это не навсегда.

– Барбара, – произнесла я очень медленно и подчеркнуто, – еще не умерла.

– Я знаю, – робко ответила Сандра.

Потом она затихла, и я решила, что она уснула.

– Руби, – прошептала она, и я вздрогнула. – А это правда, о чем в школе болтают… что твой папа тебя бьет?

Голос у нее внезапно стал совсем детским.

Я промолчала. Единственными, кому я доверилась, были Том и Элизабет. Меня убивало, что кто-то знает правду. При мысли о том, что об этом болтают в школе, у меня сжалось все внутри.

– Если он хоть раз попробует так со мной, – произнесла Сандра, – я его убью.

Я повернулась к ней.

– Тогда зачем ты вообще с ним, Сандра? – горячо прошептала я.

– Ну он бывает таким романтичным, и еще он сказал, что мы можем уехать из этой дыры. – В ее голосе зазвучало воодушевление. – Я сама не смогла бы, но он обещал, что мы переедем в Лондон.

Я повалилась обратно на постель и стала слушать, как ее дыхание становится все глубже и глубже, пока не поняла, что она спит. Тогда я представила, что это дышит Том, и в конце концов этот звук меня убаюкал.

50 Обещание 26 декабря 1983

К утру Сандра говорила только о том, как ей не терпится отсюда свалить.

– Мне тебя правда жаль, Руби, – сказала она. – Что тебя так растили. У моих родителей, когда я росла, все было так прилично. Все в пластиковых контейнерах. Центральное отопление. Горячая вода в ванной не кончалась, когда помоешься только наполовину.

– Так зачем ты сюда приехала?

– Вчетвером – друг у друга на головах, как говорится, плохо. К тому же ты устроила скандал.

Она с топаньем отправилась наверх одеваться.

Мик стоял у открытой двери во двор, глядя наружу.

– Знаешь, – сказал он, не оборачиваясь; я видела, как ходит вверх-вниз его щека, когда он говорит, – я всего-то хочу немножко счастья для себя. Я что, слишком много прошу? Просто немножко счастья.

И пошел во двор курить, опустив плечи под кожаной курткой.

За ним расположился лес – я никогда прежде не видела скучный лес, но сегодня он был скучным: безжизненным и мокрым. Усталое послерождественское уныние тяжело висело на его ветвях. Казалось, время, что я провела с Элизабет и Томом, было увлекательной книгой, полной значимых вещей: зайцев, кубков яркого вина, разговоров о свитках, резного стекла и снега. Теперь кто-то захлопнул книгу, которую я читала, и вынудил меня снова смотреть на то, чего я не хотела видеть.

В один из этих значимых предметов превратилась голова Барбары. Она лежала на больничной подушке, как лампа, испуская бледный лихорадочный свет. Глаза Барбары горели и были больше, чем мне помнилось.

Я наклонилась и взяла ее за руку, дрожавшую от страха.

– Тебе уже сказали, что с тобой? – спросила я.

Она поелозила по подушке, кивая.

– Аппендикс раздулся. Я пойду под нож.

Она крепко зажмурилась.

– Это будет…

– Под нож, Руби, – перебила она. – Я всю жизнь страшно боялась ножа.

Она подняла глаза, словно над ней и в самом деле висел нож, готовый упасть и пронзить ее тело. Вцепилась в мою руку.

За стеной закончился завтрак, и больница возвращалась в почти недвижимое состояние.

– Руби.

Я склонилась ниже, потому что она произносила слова очень тихо.

– Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

– Да? О чем?

– О том, что будет потом. Ну на всякий случай, понимаешь. Невозможно сказать, чем кончится дело, если тебя заперли в больнице… как бы это объяснить… – Она скривилась, потом убрала гримасу с лица. – Я не хочу быть призраком.

Я вздрогнула.

– Барбара…

Она меня перебила.

– Мне нужно знать, – и ты должна мне прямо сказать, – как не уйти в загробную жизнь? Как сделать, чтобы ее не было.

Барбара потянулась к моему запястью и ухватилась за него.

– Я не знаю, Барбара, ты что.

– Знаешь.

Она крепко сжала мое запястье.

– Знаешь, не ври мне. Помнишь Женщину-осу?

Я думала, Барбара забыла про Женщину-осу. Это было давно, когда я болтала обо всем, как маленькая, и рассказала про нее.

– Ты не станешь такой, как Женщина-оса. Ой, отпусти руку, больно.

Она выпустила мое запястье и закрыла глаза.

Я передернулась, хотя уже много лет не видела Женщину-осу. Как я ненавидела ее привычку взмывать передо мной из прихожей, когда я шла спать. Она еще так поджимала губы и складывалась вбок, как веер.

– Я вообще думала, ты мне не верила насчет нее. Ты мне всегда говорила, что я сочиняю.

– Ааах.

Рука Барбары поднялась и ударила воздух, будто она хотела что-то оттолкнуть.

– Я тебе верила, но думала, что с возрастом у тебя это пройдет. Часто бывает, что лучше не обращать на что-то внимания. Это я для себя уяснила.

Тут я вдруг с изумлением поняла, что у нас дома очень о многом умалчивали, или говорили одними намеками, чтобы оно казалось тусклым, словно хранилось в грязной стеклянной банке.

– Знаешь, призраки – это же почти всегда члены семьи, – продолжала Барбара. – Так мне говорили. Они все никак не поверят, что больше не участвуют в жизни, поэтому слоняются рядом и всем надоедают. Я никогда не сомневалась, что они есть, и мама моя тоже, но все-таки нет ничего хуже, чем стать призраком, так мне всегда казалось. То есть им вообще каково?

Она тревожно взглянула на меня.

– Барбара, Женщина-оса не являлась членом нашей семьи.

– А вот я бы не была так уверена. Ты ее так описала, что она мне здорово напомнила одну из наших тетушек. Как раз очень в ее духе – поселиться в чужом доме.

Мы помолчали.

– Если я стану призраком, ты меня узнаешь, Руби? Поймешь, что это я?

Я так и увидела ее, увидела, как у нее из рукавов сыплются серебристые безделушки.

– Думаю, да.

– Я ложусь под нож, Руби. Может быть, уже сегодня. Я делаю это, потому что хочу побыстрее с этим покончить.

Я посмотрела на Барбару, и она так внезапно распахнула глаза, что у меня сжалось от страха горло.

Она снова вцепилась в мою руку.

– Ты не узнала свою маму, Руби, но я узнала – с твоих слов. По желтому платью. Цвета лютиков.

Я съехала со стула и оказалась лицом к лицу с Барбарой.

– Что? Ты ее знала?

Она рассмеялась коротким горьким смешком.

– О, еще бы я ее не знала. Ты должна понять, в то время такое бывало сплошь и рядом. Да и сейчас, готова поспорить, случается, в лесу-то. Дети, которые считают бабушек матерями, всякое такое. Тогда все не было так, – она замолчала, подбирая слово, – раздельно, как сейчас. Так что я скажу сразу, и покончим с этим. Мы с твоей матерью были сестрами.

У меня словно все кости в теле растворились.

– Сестрами. То есть ты мне на самом деле родня?

– Да. Я сразу поняла, что это она, по желтому платью. Она вернулась, вот оно что. Так я подумала. Не могла просто держаться подальше и позволить нам попробовать самим. Мы собирались тебе обо всем рассказать в твой тринадцатый день рождения, но потом ты убежала, и момент ушел.

– Почему ты потом не сказала правду? – каждое мое слово было попыткой выбраться из отчаяния. – Ты ведь могла сказать.

– Мик говорил, что ты не заслуживаешь знать, но ты заслуживаешь, Руби. Ты заслуживаешь знать. Мы с твоей мамой никогда не были лучшими подругами, сестрами были, но без особой близости.

– Но вы же сестры? – выдохнула я.

Барбара поежилась.

– Да, и я взяла на себя ответственность. Подписала бумаги.

Она отвернулась и закрыла глаза, вокруг ее рта заложились складки, как от боли.

– Я не заботилась о тебе, как должна была. Я обязалась, обещание дала. Я думала, хватит того, что я тебя кормлю, одеваю и даю крышу над головой. Но этого было мало, этого всегда мало.

– Барбара, пожалуйста, скажи, где она. Мне нужно ее найти.

– Ты знаешь, Руби. Ты знаешь где. Ты ее видела.

– Да, – прошептала я. – Я видела. Как из нее выползла смерть.

– Мне так жаль, Руби. Так жаль, что она умерла, но тут уж ничего не поделаешь. Мы не знали, зачем она в тот день вернулась в лес, но зачем-то вернулась, там-то для нее все и закончилось, для бедняжки. Такая жизнь. Она разбилась, как ты и сказала. Вернулась, и разбилась, и все. Я как выжатый лимон. Мне надо повидать Мика. Пожалуйста, уговори его прийти.

Она повернулась на бок, и ее худое тело так затряслось от рыданий, что казалось, сейчас сломается.

У меня звенело в ушах.

– А мой настоящий папа?

– Бог знает, тоже умер, насколько мне известно. Все прошло, погибло и сгинуло.

Она чуть приподняла лицо, плача, но мне привиделось, что она очень далеко. Словно меня затягивало в тоннель, а ее кровать была светом вдалеке, светом, повисшим в темноте, как ослепительно белая игральная карта.

51 1970 4 декабря 1970

Когда Анна просыпается, у ее кровати стоит человек. Она знает, что это врач.

Окна в комнате высоко, под потолком, сквозь них льется яркий свет. Доктор улыбается Анне.

– Вот молодец, наконец-то очнулась.

Совсем молодой, так странно, что он рядом с кроватью Анны, когда у нее волосы разметались по подушке, и на ней ночная рубашка, которую она не узнает. Есть в нем что-то несообразное, она никак не поймет, что именно. Она шевелится, пытаясь сесть. Руки и ноги у нее словно желе, а в голове темно и давит, как на дне океана.

В руках у доктора вещь, которая Анне знакома. Вот в чем дело, вот откуда эта несообразность: у него в руках женская сумочка.

– Я подумал, захвачу-ка я ее, может, она нам что подскажет.

Анна смотрит на него, ничего не понимая. О чем он. Как будто она попала в какую-то чужую страну, где мужчины ходят с сумочками и ищут подсказки.

Он открывает сумочку.

– Смелее, загляните, – просит он.

Только взяв сумочку в руки, Анна понимает, что сумочка вообще-то ее. Анна прижимает ее к животу, потому что там, внутри, какая-то сосущая боль, которую нужно успокоить.

– Что искать? – наконец выговаривает Анна.

Язык не помещается у нее во рту.

– Личность. Мы ничего не нашли. Ни водительских прав, ни писем. Ни чековой книжки.

Он хмурится, словно если у человека нет чековой книжки, он, скорее всего, какой-то преступник, но потом видит, какое у Анны пустое лицо, сколько на нем боли, и вокруг его карих глаз появляются добрые морщинки.

– Как вас зовут, моя хорошая. Мы искали, как вас зовут.

Анна садится. Что у них на уме? Она же знает, кто она, господи. То, как она писала это в церковной книге – когда? Сколько времени прошло? – встает у нее перед глазами. Надпись густыми черными чернилами, ничего более определенного и придумать нельзя.

– Меня зовут Анна Блэк, – говорит она.

Доктор почему-то хихикает.

– Вот молодец, умница.

Венчание. Она смотрит на свою правую руку – там ничего нет.

– Кольцо, – ахает она. – Кольцо пропало.

– Не волнуйтесь. – Доктор садится рядом с ней. – Мы его сдали на хранение, пока вы здесь.

– Но зачем вам мое кольцо?

Она крепче прижимает к себе сумочку.

– Ну знаете, безопасность, всякое такое.

Доктор не хочет говорить о кольце, Анна это видит. Он считает, что это неважно, но женщина так не думает. Ей нужно докопаться до правды.

– Безопасность? Вы о чем? Какая от кольца опасность?

– Ну, – он поднимает глаза к потолку, – вы могли его проглотить или еще что-нибудь.

– Проглотить? Да чего ради мне глотать свое кольцо?

Анна понимает, надолго ее способности рассуждать не хватит. Она в долине, где лишь тоненький лучик света проникает сквозь тьму, стоящую по обе стороны от нее. Перед глазами у нее все время чиркает наискосок чернота, это от сильных лекарств, и пятнышко света пропадает.

– Дорогая моя. – Голос врача стал более властным; ему надоели разговоры про обручальные кольца. – Вы понимаете, насколько были больны, когда попали сюда? Вы были в ужасном состоянии. К счастью, вас нашел профессиональный медик, знавший, что делать. Могло случиться что угодно. У вас был какой-то психотический приступ, это нам известно. Но мы найдем нужное лечение, уверяю вас. Этим мы здесь и занимаемся.

Анна откидывается назад. Она смутно помнит, как вжималась в дверные проемы, как пыталась сесть на автобус, хотя не знала, куда хотела ехать. В голове были ножи, ножи, одни ножи. Она больше ни о чем не могла думать. Потом были ветвящиеся коридоры, и казалось, что она внутри сердца, потому что некоторые из них загибались вверх. Она стала кричать, это она точно знала, а потом – ничего. Анна открывает большую медную защелку сверху на сумочке и заглядывает внутрь. Все перемешано; она бы никогда не оставила сумку в таком виде. Сумку столько трясли, что помада Анны вывалилась из мягкого замшевого кармашка сбоку и торчит из-под кошелька, который открылся и повсюду разбросал мелочь. Из глубины на Анну смотрит маленькое личико. Она с опаской тянется к нему и вынимает из-под завалов на дне куклу. Вытаскивает ее на свет. Эскимосское личико глядит на нее, поджав губы, готовые расплыться в улыбке.

Анна скулит:

– Детка, моя детка, детка, детка моя.

Тень с грязным ртом опускается возле Руби на корточки. Он видит, как утекает жизнь – вниз, вниз, сквозь щели в полу.

Он раскачивается взад-вперед на пятках, думая, что делать. По комнате разливается холод, от которого ноги Тени примерзли бы к полу, будь у него ноги. Губки Руби сжались от жажды, веки трепещут. Ночи она не переживет, это точно. Тень снова думает, не запрыгнуть ли в скорлупку, из которой она уходит. Соблазн так силен: взять чужую одежду из крови, плоти и костей, снова ощутить мир, пусть и совсем ненадолго. Ветер в лицо. Вкус масла. Свист, с которым пролетают над головой птицы.

Руби поворачивает голову и устремляет глаза на него, словно понимает, что он задумал, и Тень сдается. Он знает, каково это – переживать беду.

Он пытается кричать, но не может издать ни звука. Дышит Руби в лицо, но у его дыхания нет и малой толики силы ветра, дующего в окно. Он собирается, густеет и темнеет. Может быть, потом он будет об этом жалеть. Может быть, проклянет себя за то, что упустил возможность, но эта маленькая жизнь не оборвется сейчас, если он сможет сделать хоть что-то, чтобы ее спасти. Сгустившись еще сильнее, он всем собой давит на палец, указывающий на Руби. Прямо в ребра, тычет так сильно, что мог бы сломать крохотные косточки, как прутики.

Руби распахивает голубые глазки, ее рот тоже раскрывается, и наружу вырывается вопль негодования. Волнами. Когда начинает казаться, что он стихает, Тень тычет снова. Он задействует все ее силы, до последней капли. В конце концов его вознаграждает стук в дверь, поначалу робкий, а потом превращающийся в ритмичные удары. Снаружи слышны голоса. Потом стук и голоса прекращаются. Вернитесь, говорит он. Вернитесь.

И они возвращаются, только теперь слышен не стук, а рубящий звук. Раскалывается, разлетается в щепки дерево. В образовавшейся дыре сверкает лезвие. Лезвие пропадает; на его месте возникает рука, она шарит, пока не нащупывает американский замок.

Дверь распахивается, а у Руби теперь хватает сил только смотреть. Ее спаситель – огромный высокий черный человек в костюме, в руках у него топор. Из-за его плеча выглядывает лицо – его жена. Она произносит:

– Малышка, малышка. Господи милосердный.

Стелла вбегает в комнату, подхватывает Руби на руки и прижимает ее к своему колотящему сердцу. Девочка холодна как лед. Не обращая внимания на небольшую толпу, начавшую собираться у двери, Стелла расстегивает свое черное платье и прижимает Руби к мягкой теплой коже.

Все происходит так быстро, что у нее нет времени задуматься, что она увидела, когда Сэмюэл только распахнул дверь: что-то маленькое и темное, склонившееся над грудью Руби, оно отпрыгнуло и пропало в углу. Ночью, в постели, она рассказывает об этом Сэмюэлу. Он отвечает, что у нее крыша поехала.

52 Час волка 26 декабря 1983

Шлеп, шлеп, шлеп. Я бежала, и твердая дорога била меня по ногам. Каждый выдох выходил болезненным гулом. На дорогах и в лесу было пустынно, словно все, кто там жил, растаяли и ушли в землю.

Я звала маму, и она ко мне пришла. Она пришла ко мне в желтом платье, в груде искореженного металла. Вниз головой. Она проникла сквозь кожу этого мира и пришла ко мне, а я только испугалась, увидев ее, пришла в ужас, и все.

Кто-то обмотал красной и серебряной мишурой ветки дерева на повороте грунтовки, которая была мне так знакома. Мишура болталась, и вид у нее был уже уставший от того, что ее поливало дождем и трепало ветром. Я, не останавливаясь, пробежала мимо развалившегося сарая на уступе, мимо гипсокартона и битого стекла под медным буком, раскинувшимся над развалинами. Свернула на проселок, на котором всегда казалось, что ныряешь в темноту – в тенистую долину. Дорога была мокрой, как почти всегда в это время года, потому что на нее постоянно текло с деревьев. Редкие камни торчали, как кости. Лес распахнулся, и передо мной открылся дом моей бабушки, Дом в Глубине – как всегда, в чаще. Летом свет становился здесь зеленоватым, солнце сочилось сквозь толщу листьев, за исключением получаса в середине дня, когда оно стояло точно над головой, указывая прямо в дыру, обжигая, и все существа и растения, привыкшие к сырости и сумраку, испуганно сжимались пересохшими тельцами.

Сейчас просвет затеняла путаница голых веток.

Слева от меня остался свинарник. В воздухе висел запах дровяного дыма, но неживой, от огней, которые жгли много лет назад. Из фасада торчал под прямым углом знак. На нем было написано: «Приобретено А.Д. Куком, девелопером». А вот и явор, под которым нашли мою бабушку.

Я заглянула в окно сквозь слой пыли. Завыла, так что задрожали стекла. Я выла, пока не почувствовала, что вычерпала всю себя, до самой глубины, по которой назвали дом, пока у меня не кончилось даже дыхание. Когда мне показалось, что я почти вывернулась наизнанку, я плотно прижалась к стене, уперлась лбом в стекло и посмотрела в окно.

Внутри я различила очертания кухонного стола и стульев вокруг него, здесь я когда-то сидела с Барбарой и бабулей. «Сладенького моей сладкой, Руби», – говорила бабушка, когда колола лесные орехи. Но разве всегда не было еще кого-то рядом с нами? Вспомни, вспомни, твердила я себе. Я столько всего отбросила за годы, столько сущностей, порхавших вокруг, тех, у кого не было земного права остаться, а я была маленькой, такого роста, что взрослые казались мне высотой до неба. Вспомни, повторила я себе. Да – я ее видела или знала, что она там была, точно не скажу. Она ходила среди нас, у нее были длинные волосы и маленький круглый рот. Барбара с бабулей говорили о ней, и из-за этого я ее увидела? Я прижалась щекой к стеклу и попыталась подумать. Нет, они никогда о ней не говорили, хотя слегка поворачивались, когда она появлялась в комнате, словно чувствовали, что она рядом. Они приглашали ее, сами того не понимая, потому что всегда оставляли свободное место у стола, когда обедали. Так ее звали Анной, я этого не знала.

И еще однажды бабушка меня обняла и со слезами сказала: «У нее день рождения, у нее сегодня день рождения», – а когда я ответила: «Бабуль, нет, у меня тридцать первого августа», – она рассмеялась сквозь слезы и обняла меня еще крепче.

Я сделала шаг назад, и тут запели вечерние птицы. Мне казалось, что меня что-то вело – по следу, по тропинке, на охоту за сокровищами, но в конце пути обнаружилась лишь еще одна нора. Только не для меня одной; в нее уже упала моя мать, она лежала на дне, запутавшись в гадкой стране чудес из перекрученного металла. Я села на крыльцо и свернулась клубком на холодных камнях. Даже сейчас я смутно ждала, что меня впустят.

Я вернулась уже ночью, дома никого не было. Мик и Сандра где-то гуляли. Я набрала ванну, вылезла из заляпанной грязью одежды и погрузилась в воду. Вспомнила свой тринадцатый день рождения, вспомнила, как воображала, что родители явились мне в хрустальных шарах из пара и воздуха. Я терла кожу, пока она не покраснела, потом заплела волосы в две длинных косички и надела джинсы и футболку.

Из прихожей я позвонила Тому.

– Моя мать умерла, – сказала я.

– Ох, Руби.

– Барбара мне родная. Она моя тетя.

– Разве это не хорошая новость?

– Не уверена. Не думаю.

Мы долго слушали дыхание друг друга.

– Расскажи, как сейчас на холмах? – наконец спросила я.

– Блэк приезжал. Он каждый день приезжает, говорит, урожай почти созрел.

– И что тогда?

– Не знаю. Сколько я еще смогу тут со всем управляться. Элизабет все хуже. Она плачет каждый вечер.

Мы еще немножко подышали.

– Я сегодня заходил в библиотеку. Видел твою книгу…

– Какую? «Тесс из рода Д’Эрбервиллей»?

– Да, по-моему. Она лежала на полу, открытая, и страницы листало ветром – окно было открыто. Мне было не по себе, хотелось что-то почитать, что-то, что подскажет мне, что делать, даст совет.

– Я так делаю, – вздохнула я, и уныние окутало меня, как одеяло.

– Я много думаю о будущем, о том, чем хотел бы заняться, но не уверен, что получится. Думал стать археологом или фермером. Хотелось работать руками, касаться чего-то, что на самом деле есть, а теперь сам не знаю. Хочется изучать что-то, не из чего ни сделанное, – философию или физику. Так что я пошел об этом почитать, но отвлекся.

– Я раньше думала, что в книгах есть указания или подсказки, которым можно следовать. И про «Тесс из рода Д’Эрбервиллей» я тоже так думала, но не нашла, что она пыталась мне сказать. Она меня только запутала, так что, по-моему, я была насчет всего этого неправа. Глупо так думать.

Но Тесс была убийцей. Она насмерть заколола Алека ножом для писем в пансионе, где звенели часы и стекло. Меня пронзило этой мыслью, как молнией. Убийца, убийца.

– Может, это я ее убила.

Мой голос сорвался на всхлип.

– Кого?

– Маму. Может…

– Шшш. Не выдумывай, как ты могла ее убить? Не надо, подумай о чем-нибудь другом.

Я понемногу успокоилась.

– Тогда расскажи мне про книгу, которую ты нашел.

– Их там куча. Особенно по истории и фольклору. В одной говорилось о том, что в прежние времена арестовывали людей, которые пытались узнать тайны загробной жизни. Считалось, что они должны оставаться тайнами, как будто можешь заразиться…

Речь его стала беспорядочной, он задыхался.

– Том. Ты меня боишься?

– Вроде того, прости. Но я сейчас всего боюсь. Мне не нравится, что со мной происходит. Раньше такого не было.

– Это не навсегда.

– Надеюсь.

– Еще что-нибудь нашел?

– Да, про старых богов. Про греческих, знаешь, и римских. У римлян была такая штука, называлась «час волка» – в три или в четыре утра, когда духи поднимаются из могил, как с постели встают, и бродят на воле.

Я задумалась.

– Не уверена, что им нужно специальное время, – наконец сказала я.

– Я все размышляю об этом. Это еще и дурное время, время хаоса, и, Руби…

– Да?

– Я не могу выбросить из головы, что этот час волка должен случиться с нами. Что он почти настал.

53 Древо жизни 27 декабря 1983

Пять утра.

Я проснулась. Посмотрела в окно. Я знала, что нужно делать. Уверенность сгустилась за ночь, вползла в меня, как плотный низовой туман вползает в землю. Охотник. Собиратель, но не того, что смертно, не человеческих останков. Сейчас нужно было выйти на охоту. Добыча была готова, она почти желала, чтобы ее нашли. Я чувствовала, как она ждет, ждет, ждет меня. Я слышала прошлой ночью ее резкий голос, звавший меня по имени откуда-то снаружи. «Где ты? – кричала она. – Мне смертельно нужно с тобой кое-чем поделиться».

Подушка Сандры пустовала – ее спящего лица на месте не было. Я второпях оделась, у меня дрожали пальцы, пока я застегивала на пальто пуговицы с якорьками. Посидела на кухне, попила чаю, пока не рассвело, а потом вышла из дома, чтобы в третий и последний раз навестить пустое дерево.

– Глядите-ка, – сказал Криспин, привалившись к дереву, внутри которого скрывалась его гниющая плоть. – А ты не спешила. Я тут, по-моему, уже лет сто, совсем один. Понятия не имею, куда все делись.

Его глаза цвета металла блеснули, обратившись на меня, словно он подозревал, будто это моя вина – что, наверное, отчасти так и было. Он напомнил мне картинку из «Маленького принца»: брюки заправлены в сапоги, плащ, утомленный вид. Я заставила себя взглянуть на сердцевину пустого дерева, чуть правее глаз Криспина.

– Ты что там увидела? – резко спросил он.

– Ничего.

Я отвела глаза от торчавшего вихра, – который ушел глубже с тех пор, как я здесь была, погрузился в дерево, – и снова посмотрела Криспину в лицо.

Я не знала, как начать.

– Ты не устал? – спросила я, словно престарелая тетушка, осведомляющаяся, как он себя чувствует.

Вот же неуклюжая.

– С чего ты вдруг? Я редко устаю, – зыркнул на меня Криспин.

– Ясно.

Я опустила глаза и потыкала носком ботинка в толстый слой слежавшихся листьев и рыхлую мягкую землю. Стебли стелющегося плюща уже начинали цепляться за кору пустого дерева, снова запечатывая его.

– Ты уверена, что с тобой все нормально? – спросил Криспин. – Ты как-то похудела, я смотрю.

Несмотря на насмешливый тон, пальцы его тревожно заметались по карманам плаща.

– На что ты смотришь? – повторил он, и я отвела глаза от клочка золотистых волос, присыпанных кусочками коры и земли; теперь за них зацепился еще и мертвый бурый лист.

– Криспин, – начала я, охваченная внезапным вдохновением, – ты еще не был в Африке? Элизабет мне как-то сказала, что ты больше всего на свете хотел туда поехать.

Он посмотрел на меня настороженно, с подозрением. Серебристые глаза снова потускнели до матового металла.

– А что? Ты пытаешься от меня избавиться?

Я покраснела и пожала плечами:

– Нет, конечно. Просто она мне как-то сказала, что у тебя есть карта и что ты ее все время рассматриваешь, выучил все названия…

Его плечи обмякли.

– А, да. Странно. Я об этом чуть не забыл. Все бы отдал, чтобы снова увидеть ту карту. В последние дни ничего не могу найти. Там Ботсвана, и еще мне нравился Свазиленд. Хотел бы я когда-нибудь побывать у шаманов.

Я порылась в подлеске.

– Вот она, – сказала я, показывая Криспину карту.

– Как здорово, что она опять у меня.

Его глаза засияли, потом снова потускнели.

– Мне здесь стало довольно непросто. Раньше за меня многое делала ты, но потом ты, кажется, ушла. Знаешь, так нельзя, я так сильно старался тебя заполучить.

– Ты о чем? Ты с самого начала был против того, чтобы я осталась. Ты ревновал Элизабет и Тома. Ты ни с кем не хочешь их делить.

Он пожал плечами.

– Думай как знаешь.

Потом его глаза потемнели, и он склонил голову к плечу.

– От того, чего не знаешь, вреда не будет.

Несмотря ни на что, он по-прежнему мог меня доставать. От раздражения закололо в затылке.

– Опять ты со своими штучками. Поспорить готова, ты тогда знал, что это заяц, да? Ты нарочно заставил меня его убить, потому что решил, что так будет смешно?

Он вздохнул и посмотрел вдаль. За его спиной зашуршало какое-то мелкое создание, и он обернулся его послушать.

– Может быть, – наконец произнес он. – Я всегда любил пошутить. Хотя… шутки не всегда были такими злыми. Но я заскучал, мне не нравилось, как все шло в последнее время. Если бы я знал, как из этого выпутаться, так бы и сделал.

Он впервые выглядел по-настоящему напуганным.

Я не должна была спрашивать. Не должна. Разве Том мне не говорил, что людей когда-то наказывали за вторжение в тайны мертвых? Что есть вещи, которые не должны знать те, кто живет и дышит, но Криспин стоял передо мной, и я не смогла удержаться. Мне хотелось вглядеться в могильную тьму и увидеть, что там.

– Каково это? – прошептала я. – Что ты чувствуешь?

Он долго молчал.

– Все сплетается и расплетается. – Видно было, что ему не по себе. – И время скачет. Никак не ухвачусь.

– А кроме обычного, что ты видишь?

Он бросил на меня резкий взгляд.

– Видел женщину в желтом платье, которая тебя искала, если ты об этом.

Я попятилась и споткнулась.

– Кого? Откуда ты ее знаешь? Ты к ней не имеешь никакого отношения.

– Это ты так думаешь. Так о ком ты – о своей матери?

Он вытер нос рукавом.

– Моей матери? Ты видел мою мать?

– Конечно. Это ведь она меня за тобой послала. Всегда приезжает на заднем сиденье машины Льюиса Блэка, каждый раз.

Он рассмеялся.

– Одета довольно странно, надо сказать. Когда выходит из машины, на ней ничего, кроме того летнего платья, посреди зимы-то, и еще она босиком, прямо на холодной земле. Насмерть застудится, если не побережется. Надо ей какую-то нормальную обувь завести.

Он вытер нос, и его глаза блеснули поверх рукава.

– Пожалуйста, расскажи все толком, Криспин, пока не ушел. Почему она за мной сама не пошла?

– Именно это я ей и сказал, но она мне ответила, что пыталась и все запорола, всю жизнь у нее так было, – он прервался и тяжело сглотнул. – Ты опять смотришь на эту штуку, в дереве? Почему ты плачешь?

– Нет, честно, не смотрю, ты должен мне рассказать. Она еще хочет меня видеть?

– Не знаю. Я больше ее поручения не исполняю. Знаешь, сколько сил ушло – но мне захотелось приключений. Эти двое, Том и Элизабет, стали к тому времени такими скучными, ныли целыми днями. «Ах, Том, Том, что же делать?» – Элизабет только это и повторяла. Она всегда была такой доставучей: вела себя, как будто она наша мать, а теперь ходила, заламывая руки, словно конец света настал. Вот я и сделал то, о чем просила женщина. Она была настойчивая, меня это впечатлило. Я как-то ночью забрался в комнату Тома, когда он спал, и все повторял, что он должен пойти за тобой в школу и привести к нам – и это сработало. Я не знал, понял ли меня, он же так храпел и дергался во сне. Времени прошла уйма, но в конце концов ты появилась – я уже и думать забыл об этом, когда ты пришла, – но вышло неплохо, потому что теперь ты могла исполнять мои поручения.

– Расскажи мне про нее, пока не ушел. Мне нужно знать все. Криспин, я не знаю, кто я. Не знаю, куда должна идти, ничего не знаю.

– Прекрати на меня давить. Мне это не нравится. Как бы то ни было, я еду в Ботсвану, так что дальше ты во всем будешь разбираться сама.

И словно лопнул пузырь – в воздухе ничего не осталось. Я добрела до пустого дерева, закричала, оттого что оказалась так близко к золотому клочку волос, почуяла его и подавилась.

– Куда ты ушел? – спросила я, но он ушел насовсем.

Я могла спрашивать: куда? куда? куда? – хоть всю жизнь, но от него остался только воздух и то, что проваливалось в пустое дерево, все глубже в землю, дюйм за дюймом. Его тело тянулось вверх, желая снова обернуться частицами, из которых состояло. Острота моего зрения поразила меня саму. Когда-нибудь и я снова стану мельчайшими частицами и смогу до скончания времен искать и ничего не находить в колеблющемся безымянном вареве. Все равно что искать в пустыне, песчаные пределы которой простираются в бесконечность.

– Вернись! – крикнула я. – Ты слишком рано ушел. Мне нужно больше знать о том, о чем ты мне рассказывал.

Мои крики вспугнули грачей, они на мгновение сорвались с мест, а потом с ворчанием водворились обратно на свою ветку. Вот и весь итог – пара птиц, вспорхнувших с дерева. Я могла бы орать целый год, теперь он не вернется и не заговорит со мной, я кричала в пустоту.

54 10 декабря 1970

Послеродовой психоз, говорит врач. Послеродовой психоз, говорит медсестра. Послеродовой психоз, говорит дама…

Анна рывком садится в постели.

– С сумочкой из аллигатора, – ахает она, все еще из глубины полусна наяву.

Таков диагноз, который ей огласили сегодня утром. Его сообщил доктор, всякий раз возводящий к потолку глаза, когда Анна пытается обсудить с ним что-то, о чем он не хочет говорить.

– Редкий случай, – сказал он так, будто Анна должна этим гордиться и проявить интерес.

Женщина с соседней койки смотрит на нее каменными глазами. Анна подтягивает колени к подбородку. Видения отступили, их прогнали лекарства, от которых она чувствует тяжесть во всем теле и от которых сразу начинают трястись руки. Но такое чувство, что видения все еще здесь, у самого ободка мира, собираются и ждут, когда можно будет вернуться. Иногда прорывается какой-то их отсвет, вроде каменных глаз соседки.

– Вашего ребенка нашли? – спрашивает каменноглазая.

Анна обхватывает себя руками и кивает. После того, как она бросилась за врачом с криком: «Детка! Моя детка!» – отчего он с непреодолимой силой закружился, как в водовороте, ей каким-то образом удалось сообщить, что ребенок лежит на полу, один, в квартирке в Ноттинг-Хилле. «Я не чудовище», – сказала Анна, смутив врача. Потом она позволила себе сдаться темному наркотическому вихрю лекарств.

Ее приходит навестить Льюис. На этот раз без цветов, думает она с мрачным юмором. Он приносит ночные рубашки, туалетные принадлежности и кардиганы, все уложено – и всего столько, словно она пробудет тут целую вечность.

– Стелла присматривает за Руби, – говорит Льюис, и по Анне прокатывается громадная волна облегчения.

То божественное, что проступило в нем, когда они были в церкви, не до конца ушло. Анна все моргает, пытаясь это прогнать.

Она завязала волосы в хвостик, когда узнала, что Льюис придет, но сумочка снова исчезла, поэтому губы накрасить она не смогла.

– Ты такая бледная, – говорит Льюис.

Ему здесь не по душе, Анна видит. Он боится.

– Медсестре пришлось отпереть дверь, чтобы меня впустить, – шепчет он, вытирая со лба пот, словно попал в западню и его запрут тут с Анной. Двойная западня: сперва отцовство, потом это.

– Тебе пора, – холодно произносит Анна.

Он нежно целует ее в лоб, прежде чем сбежать.

– Позаботься о Руби, – говорит Анна вслед ему. – Поцелуй ее от меня.

Но Льюиса уже нет, он ушел прочь по коридору, полному шепота и трепетания белой сестринской формы. В конце Анну что-то ждет – какой-то темный ангел, который закроет ей путь тяжелыми крыльями. Из-за лекарств от него остался только слабый след, искаженный голос, гоняющий затхлый воздух больницы. Но он может вернуться, Анна знает, он в любой миг может вернуться. Лекарства дают с завтраком, на пластмассовых тарелочках, потом вместе с обедом, как маленькие разноцветные аперитивы.

– Давайте пройдемся, – говорит каменноглазая. – Нам разрешат сходить в кафетерий, если вежливо попросить. Там из окна видно сад. Это в самой середине больницы, так что сбежать нельзя.

– Направо или налево? – спрашивает Анна.

Каменноглазая садится; на ней голубая ночная рубашка.

– Вы о чем?

– Из этой двери направо или налево?

Анна не хочет наткнуться на темного ангела.

– Налево. Это недалеко, только по коридору пройти.

– Тогда ладно.

Анна сует ноги в розовые шлепанцы, которые принес Льюис. Новые, дома у нее шлепанцев нет, и на носу у каждого сидит шарик, похожий на пушистую розовую вишенку. Они велики Анне, она тащит их, шагая рядом с каменноглазой. Анне интересно, что с этой женщиной – она совсем не выглядит больной, – но спрашивать не хочется. К тому же, может быть, Анна и сама не выглядит больной; все дело в том, что внутри.

Окна кафетерия выходят на внутренний садик. Стены, замечает Анна, поднимаются так высоко, что сверху виден только квадратик неба. В садике стоят несколько обрезанных деревьев, и опавшие с них листья кружатся, взлетая и падая, словно в водовороте.

Каменноглазая подходит к стойке и просит у медбрата два чая. Он подает чай в голубых пластиковых стаканах без ручек.

– Это еще что? – спрашивает каменноглазая. – Почему не фарфор? Мы же не в отделении.

– В отделении, – отвечает медбрат. – Где же еще.

Каменноглазая, ворча себе под нос, берет чай и относит его Анне, сидящей на большой старомодной батарее у окна. Чай едва теплый.

– Здесь ничего горячего не дают, – бормочет каменноглазая. – Наверное, чтобы мы ни в кого не плеснули.

Анна думает, правда ли это. Они сидят, устроившись на батарее, и какое-то время молча пьют чай. У каменноглазой на лицо свисает прядь мышиного цвета волос, окунающаяся в чай при каждом глотке.

Анне отчаянно нужно облегчить душу, кому угодно, хоть этой смешной женщине с жидкой челкой, с которой капает чай.

– Я плохая мать, – говорит она, и к ее глазам подступают слезы. – Оставила свою малышку совсем одну, на полу. Она могла умереть.

Анна силится понять, сколько это длилось – ночь? две?

– Ну-ну, – отвечает каменноглазая, глядя в свой стакан. – Не растравляйте себя.

– Так и есть. Не знаю, подпустят ли меня теперь к ней. Я хочу о ней заботиться как положено, но каждый раз, как подумаю об этом, мне так плохо. Такое чувство…

Каменноглазая ее не слушает, она опять бормочет себе под нос. Потом вскакивает с батареи и плюхает стакан на стойку; бледный чай с молоком выплескивается через край.

– Это, вашу мать, – она пихает стакан, и чай разливается по белой пластиковой столешнице, – даже не фарфоровая чашка.

Тут она бросается прочь, и Анна замечает: женщина босиком. На бегу мелькают подошвы ее ног – черные, грязно-красные. Медбрат за стойкой вздыхает и принимается вытирать лужу тряпкой.

Анна прижимается лицом к прохладному стеклу, чтобы он не видел ее слез. Она видит снаружи бетонный квадрат, мертвый центр двора, гордо выступающий из гравия. Анна смутно вспоминает историю, неведомо откуда взявшуюся, о существе, живущем в центре мира, – Минотавре. Он там, внизу, она его чувствует, он готов разбить бетон и восстать. Только пока бетон слишком тяжел, он удерживает Минотавра в западне. Между ним и темным ангелом по другую сторону отделения находятся ответы, оба создания готовы ими поделиться. По какой-то причине они не должны встречаться. Последствия будут ужасны. Только присутствие Анны посередине держит их на расстоянии. Это требует огромного напряжения воли.

– Послеродовой психоз, – говорит медсестра.

Анна резко разворачивается. Две медсестры. Они стоят бок о бок, вдвоем, как близнецы.

– Идемте, милая, – произносит та, что слева. – Давайте-ка вас уложим обратно в кровать. Ваша подруга так расстроилась.

Льюис привозит Анну домой. В больнице согласились ее отпустить, если ей будут делать уколы, которые, говорят, помогут. В коричневом бумажном пакете на заднем сиденье машины лежат лекарства, которые Анне выдали.

– Как ты себя чувствуешь? – с тревогой спрашивает Льюис.

– Прекрасно.

Анна знает, что теперь за Руби присматривает отец Льюиса, а не Стелла. Ей нужно составить план, как забрать Руби, но в голове у нее такой туман, что думать трудно.

– Может быть, тебе сразу лечь, как приедем.

– Хорошо.

Она согласна на все.

Она лежит в постели и смотрит в потолок. В конце концов она поворачивается на бок и видит письмо на прикроватной тумбочке Льюиса. Оно засунуто между страниц «Любовника леди Чаттерлей»; Анна бы и не узнала, что там письмо, если бы не торчал наружу белый краешек конверта.

Она садится на край кровати и заставляет себя сосредоточиться каждый раз, как ее взгляд начинает соскальзывать со страницы. Порой буквы расщепляются и танцуют, превращаясь в иероглифы. Когда это происходит, Анна терпеливо останавливается и ждет, когда они перестроятся в понятный английский, а потом продолжает читать.

Дорогой сын,

Меня очень огорчили новости о твоих недавних бедах. Мне в жизни тоже выпал свой груз невзгод, тут и сыграла свою роль сила духа. Так же будет и у тебя. Должен признаться, я несколько удивился, когда увидел Анну. Я не стал ничего говорить, потому что жену каждый мужчина выбирает себе сам. Твоя дорогая мать была моим благословением – и как она тебя любила, ты помнишь, Льюис? Я был удивлен, поскольку Анна не показалась мне готовой к роли матери, Льюис. А из нашего разговора по телефону я понял, что ты, возможно, сам думаешь о чем-то подобном. Что ж, приходится читать между строк. Я не числю за собой каких-то особых талантов к проницательности, но разглядел в ней нечто, свидетельствовавшее об этом, довольно давно. Было в ее глазах что-то, вызвавшее мою неприязнь и недоверие. Я видел такое и прежде, и чаще всего подобные люди оказывались на попечении врачей. Повреждение рассудка ужасно, и, скажу по опыту, оно никогда полностью не исправляется.

Перейду же к дальнейшему и к цели этого письма. Недавно мне пришла мысль, которая может стать решением в твоих нынешних тяготах. Девочке, Руби, – моей дорогой внучке – нужен дом, и дом я в моем положении могу предложить. Мне это тоже пойдет на пользу, если кто-то составит мне здесь компанию. Таким образом, ты сможешь заниматься своим бизнесом и навещать ее, когда пожелаешь. Что до матери, то, может статься, она никогда не излечится достаточно, чтобы снова исполнять свои обязанности. Для нее будет благословением – знать, что ее дочь в надежных руках; это даже может ускорить выздоровление.

Напиши, что ты об этом думаешь, сынок. Меня эта мысль захватила, и я уже прикидываю, какую комнату ей отвести и как ее отделать. Думаю, в цветах желтой примулы. Такой цвет понравится маленькой девочке.

Искренне твой,

Любящий тебя отец.

Анна крутит письмо в руках. Холодный, холодный человек, отец Льюиса. Она вспоминает, как блик от булавки для галстука упал на Руби, и передергивается. Хью Блэк всегда хотел то, что было у Льюиса, она это знает, но Льюис это даже про себя не был готов признать. Когда Анна думает, как хваткие руки старика тянутся к ее дочери, ее по-настоящему тошнит. Льюис рассказывал ей, как жил, как его в наказание запирали на всю ночь под лестницей, как от него всегда отворачивались, так что от лица оставался только краешек, как холодный серп луны. Рассказывал о матери, над которой всегда смеялись, когда она пыталась хлопотать над сыном. Иногда он превращает эти истории в шутку и заявляет, что все выдумал. Иногда задумывается, пытаясь примирить это с величественным образом отца, который сам себе создал.

Одно Анна знает точно. Если от нее хоть что-то зависит, Руби не окажется во власти этого ужасного старика. Анна смотрит в потолок и пытается собраться с силами.

55 Рука 29 декабря 1983

Когда я в следующий раз увидела Барбару, ее уже перевели в основное отделение больницы. Она сидела в постели и ела чайной ложкой из банки консервированный грейпфрут. Улыбнулась и помахала мне, словно не сообщала зловещие новости и не ложилась под нож.

– Все сделали, – с широкой улыбкой сказала она. – Операцию. Прошло отлично.

Женщина на соседней койке вязала. Под ее спицами появлялась красная шерстяная рука. По другую сторону палаты тихо и неподвижно лежала с закрытыми глазами молодая женщина, обратив восковое лицо к потолку. В воздухе стоял сильный запах дезинфекции, все рождественские украшения уже убрали.

Я отвернулась от Барбары и села на пластиковый стул у кровати.

– Травма, – произнесла я.

Слово как будто вырвалось у меня само.

– Сказали, у меня уже много лет нелады с аппендиксом. Мог разорваться в любой момент. С тех пор как все закончилось, я почти все время сплю. Даже не верится, насколько мне уже лучше.

– Нет, – пробубнила я. – Это у меня травма.

Я повысила голос, и женщина с вязанием прищелкнула языком, глядя на меня, точно в такт спицам.

Барбара вздохнула и поставила миску на тумбочку у кровати.

– Почему ты мне никогда не рассказывала о маме?

– Она была нездорова, Руби. У нее… у нее была болезнь. Я не хочу об этом говорить. Она нас всех опозорила, знаю, это ужасно, но так и было.

Я уставилась на нее, и она потянулась поверх белого махрового покрывала к моей руке.

– Могу тебе рассказать прямо сейчас, – предложила она как-то робко.

Я молчала, во мне боролись любопытство и ярость. Лицо Барбары под кудряшками все еще было бледным.

– Если хочешь, – наконец произнесла я.

– Давай тогда, задерни занавеску, чтобы нам не мешали, и садись ко мне на кровать. Так вообще-то нельзя, но сейчас никого нет.

И я расшнуровала ботинки, забралась на кровать и села рядом с Барбарой. Она казалась такой худой и легкой, словно я лежала рядом с полой косточкой. Она рассказывала мне свою историю и гладила меня по волосам, ото лба назад.

Барбаре нужно выйти из дома, а то она сойдет с ума. Мик засел на кухне, скорбь висит над домом, как черная ткань. Смерть Труди так ударила Мика, что он едва может пошевелиться, он уже несколько дней не ел. Он был Труди прекрасным отцом. Берег ее как зеницу ока.

На улице гуляет ветер. Сегодня тепло и солнечно, раскачивающиеся деревья будто сулят весну, вопреки времени года. Есть в этом что-то неправильное. Барбара идет по тропинке в долину, где раньше жили ее родители. Кроме прогулок, ей ничего не помогает.

Дом в Глубине, озаренный солнцем, выглядит таким покинутым. В уме Барбары у дверей и окон возникают, как призраки, фигуры родителей и Анны, ее сестры. По стенам пустого каменного свинарника ползут внутри сорняки. Когда они были маленькими, там держали свинью. Калитка была по-прежнему хорошо смазана и работала. Когда Барбара была совсем крошкой, Анна заперла ее в свинарнике и сказала, что она теперь превратится в свинью, и ничего уже не поделаешь. Барбара выла целую вечность, пока мама не спасла ее и не отчитала сестру за невероятную жестокость.

Барбара то ли улыбается, то ли хмурится: чего только не вспомнишь. Мысль уходит так глубоко, глубже, чем можно представить. Их звали «сестры-мультяшки», потому что Анна и Барбара звучало как «Ханна Барбера» – имя, которым завершались субботние мультфильмы. Барбаре не нравилось, когда дети им это кричали, но Анна, как всегда, словно парила над всем, слишком занятая собой, чтобы хотя бы заметить своих мучителей. Казалось, так уж у них все устроено. У Анны всегда получалось немножко лучше. Даже имена дочерей; Барбара искренне думала, что Руби – более изысканный, более роскошный вариант имени, которое сама она выбрала для дочки: Труди. Казалось, Анна это нарочно, хотя, конечно, вряд ли.

Запах дровяного дыма всегда витал вокруг Дома в Глубине, он и сейчас никуда не делся, но теперь отдает холодом. Барбара вздрагивает и спешит прочь, назад по тропинке к собственному дому.

Когда она открывает входную дверь, в прихожей звонит телефон. Барбара видит сутулую тень Мика за кухонным столом, он, кажется, не шевельнулся, пока ее не было. Даже не подумал подойти к телефону. Барбара снимает трубку.

– Барбара, это я.

– Анна?

Смешно, она думала о сестре с тех пор, как увидела свинарник.

– Я сегодня была возле старого дома, помнишь…

– Слушай.

Барбара ощущает покалывание старой досады – конечно, у Анны новости важнее всего, что может сказать Барбара.

– Ты должна мне помочь.

У Анны странный голос. Спокойный, но какой-то отчужденный. В глубине души Барбара считает, что это из-за того, что сестра в Лондоне.

– Я не справляюсь.

– Ты о чем?

– С тем, чтобы быть Руби матерью. Я просто не могу.

Барбара садится на шаткий стульчик возле столика в прихожей и развязывает платок на голове.

– Анна, ты к чему все это?

– Я ужасная мать, Барбара. Ужасная.

Барбара хмурится. Ребенок Анны жив, а она только и делает, что жалуется.

– Почему? С чего ты так говоришь?

– Я была в больнице…

Барбара морщит переносицу и закрывает глаза.

– Что ты такое говоришь? С чего ты взяла, что ты ужасная мать? И чем ты болела?

– Я уже вышла. Пожалуйста, бога ради, никому не говори, но это была… это была больница особого рода.

– Рода?

– Да, ну знаешь. Для головы.

– Господи, Анна.

– Пожалуйста, пожалуйста, никому не говори. Я не вынесу, если кто-нибудь узнает. Я даже тебе не хотела рассказывать, но я хочу, чтобы ты кое-что сделала. Для Руби. Сделаешь? Обещаешь?

– Я даже не знаю, что должна обещать.

– Пожалуйста, просто…

В голосе Анны на том конце провода появляются истерические нотки.

– Ладно, ладно. Обещаю.

– Льюис отдал Руби своему отцу, чтобы тот о ней заботился, но… – Анна начинает задыхаться. – Он мне не нравится. Я ему не верю. Он жуткий, Барбара. Жалуется, что я не гожусь, я в письме прочитала. Он очень сильно влияет на Льюиса, хотя Льюис его вообще-то не любит. Но ничего не может поделать.

Анна на минуту умолкает.

Когда она вновь начинает говорить, ее едва слышно.

– Так и есть. Я не гожусь. Мне так стыдно, Барбара. Я оставила Руби одну. Мне невыносимо стыдно. Если бы только знать, что Руби забрали у этого человека, мне бы сразу стало лучше.

– Так поговори с мужем…

– Нет, толку не будет. Он скажет, что так и надо. Он в последнее время на меня смотрит, будто я какое-то чудовище. Ты должна поехать и забрать ее. Ты должна, обещай мне, Барбара.

Анна всхлипывает в трубку.

– Обещай мне, что будешь за ней присматривать, пока я сама не смогу. Если я когда-нибудь смогу. Пожалуйста.

Мик даже не порывается спросить, куда Барбара собралась, когда она повязывает платок перед зеркалом в прихожей, решительно сжав губы, и выходит из дома.

В палате стало тихо. Я прижалась к замотанной фигурке, лежавшей рядом.

– Барбара?

Меня внезапно пронзило страхом: что, если она умерла в постели, прямо рядом со мной, и я никогда, никогда не услышу историю до конца? Я потрясла Барбару за плечо.

– Руби. – Голос у нее был сиплым от усталости. – Бога ради, дай мне полчаса поспать. У меня сил нет.

По мне прошла волна облегчения.

– Хорошо, – сказала я, подтыкая ей одеяло. – Ты поспи, а я пойду погуляю.

Снаружи все было схвачено неподвижным морозом. Я присела, склонившись к траве, и смотрела, как мое ледяное дыхание вырывается в воздух. Руки я засунула в карманы; во мне была страшная тяжесть.

Я попыталась обдумать значение слов «брошенная» и «нежеланная», но оно от меня ускользнуло. Нужно было взглянуть правде в лицо. Моя мать отдала меня по собственной воле. Она не могла со мной справиться, даже когда я была совсем малышкой. Не было никаких пропущенных именинных тортов. Никто ничего не пропускал, она отдала меня, как ненужный сверток, а теперь ее не было, она умерла. Если бы она хоть чуточку сильнее постаралась, она могла бы справиться со всеми проблемами. Неужели это было так трудно? Я сглотнула кристаллы льда, и они просочились мне в сердце.

– Я рада, что ты умерла, – проговрила я, надеясь, что ее дух рядом и слышит меня. – Правда, рада. Ты права: ты была ужасной матерью.

Когда я вернулась в палату, у кровати Барбары были задернуты занавески. Я заглянула в щель. Вокруг Барбары толпились медсестры.

– Что случилось?

Голова Барбары высунулась из-за их спин.

– Все хорошо, не пугайся. За мной просто ухаживают. Это моя дочка, – сказала она даме, стоявшей возле изголовья кровати. – Ее зовут Руби.

– Как мило. Мы тогда вас оставим.

Они отдернули занавески и удалились.

Я снова забралась на кровать.

– Чертово унижение, не выношу его, – бормотала Барбара. – Влажные обертывания, утки… сними ботинки, Руби, ты всю простыню испачкаешь.

Я сбросила ботинки и устроилась возле Барбары, как ребенок, ждущий сказки на ночь.

– И вот, – пробормотала она, – я пошла к нему.

Барбара едет на автобусе в бунгало, о котором ей поведала Анна; это на другой стороне леса.

Я перебила:

– Поверить не могу, что ты мне обо всем этом никогда раньше не рассказывала.

– Хочешь узнать остальное? – Она прикрыла глаза и глубоко вздохнула. – Тогда позволь мне продолжить.

Я кивнула.

– Давай.

Она стоит на дурацкой мощеной дорожке, уродливый гном на газоне запрещает войти.

– Иди к черту, – сочно говорит она ему и проходит к входной двери.

Нужно что-то посерьезнее раскрашенной бетонной уродины, чтобы помешать ей спасти единственную племянницу.

Старик долго не открывает. Он выглядывает из-за двери, толком не отворяя ее, и Барбара понимает, что имела в виду Анна, он действительно жуткий: слишком белая кожа, сеточка красных сосудов в обоих глазах.

Барбара улыбается, надеясь, что улыбка вышла твердой и несколько угрожающей.

– Я только что говорила с матерью Руби – моей сестрой. Она хочет, чтобы я заботилась о ребенке. Я могу забрать девочку прямо сейчас.

Хью Блэк делает вид, что удивлен и позабавлен.

– Можете прямо сейчас уйти. Ответственно вам заявляю. О Руби позабочусь я, здесь. Там, где у нее будет все самое лучшее.

Он высовывает из-за двери руку и берется за дверную ручку.

Окидывает взглядом одежду Барбары, и она чувствует, как внутри у нее что-то трескается: что за жизнь она сможет дать Руби, когда заберет ее из этого богатого дома?

Барбара пристально смотрит на руку, придерживающую дверь, на черные волоски, выделяющиеся на белых пальцах. Именно рука дает ей смелость продолжать. Рука отвратительна, если бы он не взялся за дверную ручку, так что Барбара так ясно увидела весь ужас этой руки, она могла бы сдаться. Могла бы просто струсить и уйти.

– Знаете, красть детей – преступление.

Он крепче сжимает дверную ручку.

– Что? О чем это вы?

– Анна не рада тому, что вы сделали. Она к властям пойдет…

– Всего хорошего, – произносит он и захлопывает дверь.

Прямо так, Барбаре в лицо. Барбара стоит на крыльце, кипя от негодования.

Она оглядывается, чтобы убедиться, что вокруг никого, и крадучись обходит дом сбоку, наступая сперва на носочки, чтобы не шуметь на гравии. Рыжая кошка, спящая на солнышке на садовой стене, открывает один глаз и мяукает, словно понимает, что Барбара влезла на чужую территорию.

– Тише, киса, – шепчет Барбара, больше чтобы успокоиться.

У нее колотится сердце. Она заглядывает в каждое окно, мимо которого проходит. Воздух разрывает тоненький крик. Барбара поднимает голову, прислушивается, откуда он исходит.

Руби совсем одна, это она так кричит – будто не ждет, что на призыв ответят. Она лежит на полу, на красной подушке с золотыми кисточками по углам. Барбара пробует раздвижное окно кончиками пальцев. Снизу оно уже чуть приоткрыто, и рама скользит вверх легко, за механизмом, должно быть, хорошо следят, смазывают его…

Я села на кровати.

– Ты меня украла? – Я захлопала в ладоши. – Барбара, ты меня украла!

– Шшш, тихо…

Рама скользит вверх легко, за механизмом, должно быть, хорошо следят, смазывают его. Барбара подбирает юбки, так что становятся видны ее розовые панталоны, и перебрасывает в комнату сначала одну ногу, потом другую. Руби при виде женщины, появившейся из дыры в окне, перестает плакать. Она принимается отчаянно махать руками, и Барбара на цыпочках идет к ней. Какие-то блестящие хрустальные колокольчики на каминной полке, при виде которых у Барбары почти чешутся пальцы, на мгновение отвлекают ее. Она колеблется, до колокольчиков добираться целую вечность, а хозяин может войти в любую секунду. Барбара берет Руби на руки.

– Тише, детка, тише, – говорит она.

Она впервые держит на руках ребенка с тех пор, как умерла малышка Труди. Вес и ощущение младенца неожиданно оказываются знакомы ей, ее пронзает острейшая потребность в них.

– Теперь все будет хорошо, – шепчет она на ухо малышке.

И крепко прижимает Руби к себе, согнув руку.

Хью Блэк в кухне наливает в бутылочку молоко, которое сначала вскипятили, а потом остудили.

Он не видит, как женщина в ярко-оранжевой блузке с ребенком под мышкой срывается прочь с дурацкой мощеной дорожки, как взлетающая в космос ракета.

– Может, надо было тебя там оставить, – сказала Барбара. – Может, то, что ты оказалась у нас с Миком, было зря. Тебе без нас, может быть, было бы лучше.

Я взяла ее за руку.

– Он, судя по всему, страшный, Барбара. С этими жуткими руками.

– Да, но что я тебе дала? Смотри, что тебе пришлось пережить.

Голос у нее измученный, сонный.

– У меня была ты, Барбара.

– Это не так уж много.

Я похлопала ее по руке. Мне хотелось сказать ей, как меня проняло то, что ей было не все равно, настолько, что она решилась на такой отчаянный поступок. Что эта картина – как она убегает по дорожке, держа меня на руках, – останется со мной навсегда. Что одна мысль о том, что за меня когда-то боролись, согрела каждую молекула моего существа. Но Барбара уже спала.

Я села и бережно укутала ее плечи одеялом. Больница двигалась к вечернему расписанию, звякали тележки за дверью, по коридорам плыл запах еды. Я сидела, склонив голову, рядом со спящей Барбарой. Снаружи начинало темнеть.

Я посмотрела на Барбару.

– Спокойной ночи, – прошептала я.

Когда я вернулась, Сандра была дома. В кухне пахло пивом, а она красила ногти в яркий розовый.

– Фу, Пеппи Длинныйчулок, – сказала она, указывая блестящим ногтем на мои косички.

– Где Мик?

– Пошел еще пива купить, скоро будет. Что случилось?

Мы услышали, как открылась входная дверь.

– Вот и он. Не надо ничего портить, у нас был чудесный вечер.

Она снова склонилась над своими ногтями.

Мик вошел в кухню с коробкой, полной пивных бутылок.

– Почему вы мне не рассказывали про мою маму?! – Закричала я. – Держали от меня в тайне…

Сандра подняла глаза; с кисточки в ее руке капнул лак.

– Твою мать, – выдал Мик.

Бутылки побились, когда он уронил коробку на стол. Сандра подскочила и закрутила крышку на пузырьке с лаком. У нее тряслись пальцы, на крышке остались розовые полосы.

– Ну же, Мик, – сказала Сандра странным высоким голосом. – Вспомни, у нас же был такой чудесный вечер.

– Заткнись, – ответил он.

Сандра ухватилась за стол, словно хотела встать, но так и осталась, зависнув над стулом.

Лицо Мика пошло багровыми пятнами. Он взглянул на меня, будто хотел раскроить мне череп своим.

– Ты ничего не можешь просто так оставить?

– А с чего мне это оставлять?

Ярость защищала меня, как броня, от которой отскочил бы любой удар.

– Поверить не могу, вы знали. Вы оба, все это время. Барбара сказала, что собиралась мне рассказать в мой день рождения, а ты ей не дал.

– Да, не дал.

В лицо мне полетела слюна. Он сжимал и разжимал кулаки.

– Ну давай, сделай что-нибудь! – крикнула я. – До смерти же хочется.

Через одно застывшее мгновение Мик развернулся и ударил кулаком в кухонную дверь. Я услышала, как сдавленно ахнула Сандра. Большой кусок стекла выпал на пол, оставив в двери дыру зубцом и длинную трещину, змеей уходившую в нижний угол.

Я обернулась к Сандре. Лицо у нее было белое, кожа под глазами натянулась. Я рухнула на стул рядом с ней, и во мне высокой водой поднялись слезы, как в прилив.

– Поверить не могу, – дрожащим голосом произнесла Сандра.

Мик потирал костяшки.

– Лап…

Она не обратила на него внимания и обняла меня.

– Шшш. Такой страшный удар для тебя.

– Мне просто хочется, чтобы у меня что-то было, какая-то ее вещь, чтобы потрогать, – всхлипывала я.

– Конечно, хочется, – сказала Сандра. – Это совершенно естественно.

Ее близость так затянула во мне петлю тоски, что стало физически больно. Я зарылась лицом в плечо Сандры и заскулила.

– Что угодно.

Слезы так и лились у меня из глаз.

– Фотографию. Шарф. Сережку. Просто чтобы я видела, что она на самом деле была. Мне нужно потрогать.

Мой голос сорвался на вой.

– Мне нужно знать, что она когда-то жила, что она меня любила. Иначе я не смогу.

Утром горло и лицо у меня саднило от плача. Мика и Сандры уже не было. У двери моей спальни стояла картонная коробка.

56 Фата «птичья клетка» 2 января 1984

Две ночи я проспала с коробкой у кровати, но так и не открыла ее.

Сандра уехала. Вернулась домой к мамочке, аккуратным обедам и пластиковым контейнерам, сказав, что больше тут не может. Мы с Миком ходили друг вокруг друга кругами. Я старалась почти все время сидеть в своей комнате, чтобы наши пути не пересекались. Коробку я поставила на пустую подушку на раскладушке, так что могла дотянуться и потрогать ее ночью. Я изучила коробку, пытаясь отыскать намеки на то, что внутри, но коробка была совершенно обычная: картонная и коричневая, с размахрившимися от старости углами. На ней даже ничего не было написано. Синди и Пол, положив ногу на ногу, сидели вдвоем на диване в кукольном домике и наблюдали, ожидая, что я сделаю.

Я почему-то не могла заставить себя нырнуть в коробку. Что, если там, внутри, лежали настоящие мамины фотографии? Может быть, я ее впервые в жизни увижу? А если там любовные письма, которые писали друг другу родители? А если она вела дневник? Я так хотела все знать, что ожидание было невыносимо.

Наступила ночь, я лежала, глядя на коробку, в слабом свете звезд, лившемся в окно.

– Давай, – произнесла я вслух. – Открой ее. Открой. Открой. Просто открой прямо сейчас, не думая.

Я включила свет, села на раскладушку и открыла клапан коробки. Сунула руку внутрь, стала вынимать лежавшие внутри вещи, одну за другой, и раскладывать их на своей кровати.

Во-первых. Розовый вязаный детский джемпер и такие же штанишки. К ним прилагался чепчик с атласным бантом. Резко вдохнув, я поняла, что когда-то меня в это одевали. Я встала и положила их на голубое покрывало, потом отступила назад, посмотреть на розовое одеяние для младенца. И снова сунула руку в коробку.

Дальше шла свадебная фата, такая нежная, что, казалось, в любой момент может рассыпаться в пыль. Я держала ее стоймя на вытянутых руках, распрямив ладони. Ткань немного порвалась, внизу. На вид она была такой тонкой, словно, если я на нее дуну, улетит, как большое нежное насекомое.

– Мама, – прошептала я, как будто смотрела ей в лицо, а не на кусок материи.

Я отнесла фату вниз. Мне нужно было понять, какой она покажется в зеркале. Осторожно надев ее на голову, я заглянула в стекло. Если я надеялась, что увижу в отражении маму, меня ждало разочарование. Тонкая сетка слегка размывала мое лицо, глаза мерцали за ее занавесью. Я сорвала фату, и ткань треснула. Вернувшись наверх, я положила ее рядом с вязаным костюмчиком.

Потом мне попались две зеленых фарфоровых чашки, оттенка яркого нефрита. Одна – расколовшаяся надвое. Я вложила осколки один в другой и поставила чашки к фате.

Открыв клапан с другой стороны, я вздрогнула: на меня смотрело крошечное лицо. Я потянулась внутрь и вынула куклу. Она оказалась длиной точно с мою ладонь. Красное суконное платьице куклы у подола побурело и поистрепалось, воротник маленькой белой блузки тоже. Волосы из черной шерсти скатились по кончикам моих пальцев и повисли. У нее было такое милое личико, как будто готовое расплыться в улыбке, так умело ей нарисовали губы и брови. Я улыбнулась кукле.

– Привет, – сказала я и посадила ее рядом с чашками.

В коробке почти ничего не осталось, и меня охватил ужас. Все это казалось загадочными лоскутками, которые я никогда не сложу в узор. Когда я вынула все, меня парализовало разочарованием. Хлам, ничего больше. Детские жилетки и старые губные помады в поцарапанных золотых патрончиках; внутри они превратились в твердую оранжевую массу.

Когда я увидела последнее, что лежало в коробке, во мне снова зажглась надежда. Может быть, я наконец-то нашла, что искала. Оно закатилось в угол. Я была уверена, это тот самый свиток, о котором говорил Том. Свидетельство о рождении. Оно все-таки существовало. На самом деле. Свиток не был перевязан красной лентой, как я себе нарисовала, его удерживала широкая резинка. Дрожащими руками я развернула его на покрывале и стала читать.

И тогда я увидела папу, обрамленного свечением снега на холмах. При виде меня он вздрогнул и выругался. Я увидела его так ясно, что он вспыхнул в комнате рядом со мной, и его зрачок сузился, как будто он меня фотографировал.

В ту ночь не было грозы, но казалось, что была. Она бушевала в моей комнате. Когда я прочла слова в свитке, воздух словно разорвала молния. А по бумаге полился дождь.

Я натянула одежду и побежала.

57 Тень

Да, если я пойду и долиною смертной тени…

Дальше забыл.

Ведь кто я такой? Тень, идущая во мраке. Всего лишь кожурка, немножко тьмы. Иногда я принимаюсь искать вещество себя, но от него не осталось ни волоска. Я навещаю камень, на котором когда-то вырезал свои инициалы – ДБ, – и дивлюсь тому, что они все еще на месте, хотя мое тело снова растворилось в мире.

Несмотря на это мы, тени, ничего не можем поделать, нам нужно вас преследовать. Это в нашей природе. Хотела бы я снова увидеть свою мамочку, говоришь ты. Погляди в зеркало и увидишь. Или – слава богу, она ушла. Плохо, что она изрезала тебя с головы до ног собой и своими узорами. Мое личное особое подношение тебе, Руби, родимое пятно. Хотя мое было на шее, низко, и его легко можно было спрятать под воротник или шарф.

Они все сейчас собираются вокруг тебя, Руби. Что ж, ты вышла и позвала. Ты думала, так тебе будет безопаснее. А я тебе говорю: это не сработало, потому что у тех, кто за тобой пришел, нет имен. Это тени.

Но… наступит время, когда тебе придется пойти дальше теней. Сквозь них. Руби, позовешь меня? Время воспоминаний для меня кончилось. Я так хочу, чтобы ты меня знала. Позови меня, Руби. Вызови меня из тьмы, из теней. Позволь выйти на свет. Позволь говорить с тобой, рассказать тебе все, потому что теперь я все вспомнил, до мельчайших деталей.

58Сожжение4 января 1984

Проснувшись, я не узнаю комнату. Не помню, как сюда попала. Ночь, в окно льется лунный свет. Он сияет на белом покрывале кровати, под которым двумя буграми торчат мои ступни.

Пахнет дымом.

Я поворачиваюсь на бок. Под кроватью наполовину спрятался Тень.

– Это ты, – плачу я. – Слава богу. Ты должен мне помочь. Я не знаю, где я.

Тень ерзает и не отвечает. Я начинаю понимать, что не произнесла ничего вслух.

– Что случилось? – шепчу я.

И снова кажется, что слова не выговариваются, как обычно, но Тень все равно немножко поднимает голову, как будто что-то услышал.

– Что произошло?

Он вздыхает.

Не знаю, с чего начать. Он еще немножко выползает из-под кровати. Скажи, что последнее ты помнишь?

Я поднимаю глаза к лунному свету и пытаюсь подумать.

– Свиток. Я его развернула на кровати.

А, да, я это видел. Я в этот момент выглянул у тебя из-за плеча. Свидетельство о твоем рождении, я так понимаю.

– Что ты видел?

Голос у меня не громче движения воздуха.

Рамочки.

– Рамочки?

Да, что-то вроде рамочек, в них было написано важное. Сначала имя твоей матери, Анна, и ее адрес, «Дом в Глубине». Ты его прочла вслух, я сам никогда не читал слова.

– Это я уже знала. А вот другая рамочка…

Из-за нее-то беда и случилась.

– Я так и думала.

Ну, наверное, лучше будет, если я тебе расскажу, только ты особенно не перебивай, а то я забуду.

– Хорошо, обещаю.

В той рамочке было написано имя, «Льюис Блэк». Его адрес был Мэншен Гарденз, 12, Ноттинг-Хилл, Лондон, W11. Ты сначала, кажется, не сразу поняла, как это важно. Но очень быстро – потому что ты иногда очень быстро соображаешь, Руби, – вспомнила.

– Да, я вспомнила.

Да. Ты подумала про мужчину, которого встретила на холмах, который увидел тебя и отпрыгнул, как ошпаренная кошка, а потом выругался. Ты вспомнила, каким у него стал маленьким зрачок, ты тогда еще подумала, что он тебя как будто фотографирует.

– Но не потому, что хотел что-то на память.

Нет, не поэтому.

– Я просто запуталась. Ты сказал, что в том доме была моя родня по крови, и еще – что это нехорошая родня.

От мыслей у меня болит голова.

– Так что было дальше?

У тебя что-то взвилось в мозгу.

– Огонь.

Да, конечно, огонь. Я ехал с тобой на автобусе. В сумке у тебя была бутылка керосина, с помощью которого ты уничтожила книжку. А еще спички, которые держат в кухне возле плиты. И то и другое.

– У меня были средства…

Да, и ты к ним прибегла. Ты приехала, остановилась под Зеленым Человеком и почти задумалась из-за него о Томе, но огонь в твоем мозгу горел уже слишком ярко, и был куда сильнее Тома. Ты почти чуяла запах пламени. Слышала его треск. Машина Льюиса Блэка стояла снаружи, ты знала, что она там будет, потому что тебе сказали, что пора собирать урожай.

– Я его там видела, да? Льюиса Блэка?

Память начала ко мне возвращаться. Как я пошла прямо на него в теплице. «Ты мой отец, – произнесла я. – Ты, твою мать, мой отец, и ты ни слова не сказал, когда понял это».

– Он пытался объясниться, да? Конечно, пытался. Ничтожество. Мерзость.

Да. Он оправдывался: «Ох, Руби. Не думай, что я не мучился, не изводился. Из-за твоей мамочки и того, что случилось. И из-за тебя. Я тебя не заслуживаю, Руби. От меня всегда одни беды». Но, скажу честно. Ты не стала слушать. «Слишком поздно, – сказала ты. – Для всего этого уже слишком поздно». Ты взяла бутылку керосина и расплескала его по всей теплице и по растениям. А потом бросила зажженную спичку.

– А что потом, Тень? Что дальше? Я его убила? Я теперь настоящая убийца?

Ну тут я побежал оттуда, как угорелый. В прямом смысле, потому что там стало довольно жарко, а я помню, как это бывает, даже если у меня и нет кожи, чтобы обжечься. Я выбежал наружу, откуда видел, как пожар охватил все окна, как озарилась ночь. Льюис Блэк, как я заметил, шатаясь, вышел из двери. Да, это я помню. Но прибежал другой. Он не увидел Льюиса Блэка, который побрел в темноту, и вбежал внутрь…

– Кто это был?

Ты знаешь.

– Нет. Нет. Не Том. Пожалуйста, только не Том.

Я уткнулась лицом в подушку.

– Том.

Да, это имя я и пытался вспомнить.

– Я его убила? Он погиб? Пожалуйста, пожалуйста, скажи.

Но тут Тень замолчал, как часто бывало, когда он пугался. Он забился обратно под кровать и не желал выходить.

59 Проглоченный язык 5 января 1984

Тень в конце концов тает. Лунный свет тускнеет.

Я открываю глаза и вижу мужчину, склонившегося надо мной и смотрящего мне в лицо.

– Руби, – говорит он.

Он выпрямляется.

– Я доктор Брэннон. Ты в больнице Лидни. – Он улыбается. – Может, попробуешь сесть?

Я усаживаюсь в кровати. Мне хочется спросить: «Откуда вы знаете, как меня зовут?» Хочется узнать: «Том умер?» – и еще: «Как я сюда попала?». Когда я пытаюсь это сделать, у меня только рычит в горле.

Доктор снова улыбается. На вид он слишком молод для врача, его каштановые волосы стоят дыбом. Из-за этого он мне сразу нравится. Он бы мог сойти за музыканта из группы Сьюзи.

– Что такое? Язык проглотила?

У него ирландский акцент.

Я убираю волосы с лица и киваю, а он снова смотрит на меня, теперь уже внимательнее.

– Ладно. Сейчас я тебя осмотрю. Сестра, помогите.

Я не заметила женщину у двери. Вместе они исследуют меня дюйм за дюймом. Доктор Брэннон вынимает молоточек и велит мне сесть на край кровати, после чего стукает меня по коленкам. И он, и медсестра смеются, когда мои ноги одна за другой подскакивают вверх. Доктор велит мне задрать рубашку, в которую меня одели, и проводит пальцами по моему позвоночнику, ощупывая каждый бугорок. Слушает мое сердце, закрыв глаза, заглядывает в рот.

– Ну, язык тут определенно наличествует. Не хочешь попробовать снова им воспользоваться?

Снова рычание.

– Бог с ним, не заставляй себя. Может быть, тебе захочется написать свою фамилию и адрес, потому что, когда тебя нашли прошлой ночью, ты бродила просто так и, кажется, не знала ничего.

Я думаю, умно ли будет это сделать. Думаю, как за мной придет полиция и арестует меня. Без всякого предупреждения по моим щекам катятся горячие слезы. Я пытаюсь выговорить имя Тома, но кажется, что у меня в горле переключают передачи, и только. В конце концов я пишу на листке, который мне дали, свое имя и адрес Барбары. Я слишком устала, чтобы думать, что еще сделать. Откинувшись на кровать, я проваливаюсь в глубокий сон.

Барбара не появляется, но появляется кое-что другое. Она присылает с таксистом аккуратно уложенную сумку и записку: «Похоже, мы поменялись местами. Что ты делаешь? Неважно. Я дома, поправляюсь. Приеду, как только смогу, но Мик меня не повезет, потому что смылся, как только узнал, что я возвращаюсь домой. Не вешай нос, с любовью, Барбара».

Доктор Брэннон говорит, что я должна попытаться походить, что целыми днями лежать в постели мне не на пользу. Утверждает, что хочет со мной толком пообщаться. Скоро я у него буду болтать без умолку. Я надеваю халат и тапочки и иду по коридору. Здание старое, окна тут узкие, под ними можно посидеть. Я сажусь под окном, чтобы на меня падал свет. В нижней части окна стекло с пузырьками, матовое, чтобы никто не лез в жизнь больных. Я смотрю сквозь пузырьки, как приходят и уходят люди. Из-за пузырьков они двигаются странно, внезапно прыгая в другую часть окна. Когда по стеклу пробегает волна рыжих волос, мой одурманенный мозг не сразу соображает, в чем дело. Он задерживается на знакомом оттенке зеленого, не яблочном, не цвета шалфея, но между ними. Час спустя я все еще сижу под окном, и рыжее движется в другую сторону, как будто мимо несут пылающий факел. К тому времени я уже понимаю, кто это. Это Элизабет приходила обо мне справиться.

Вот и все, осознаю я. Теперь я и в самом деле убийца. Элизабет, наверное, все рассказала доктору Брэннону.

60 Другие 7 января 1984

Сегодня утром доктор Брэннон хочет со мной увидеться. Я спрошу его, слышал ли он, что случилось в доме на холмах. Я решилась. Мне нужно знать, что с Томом, – нужно сильнее, чем спасти свою шкуру. То есть, когда я говорю «спрошу», я имею в виду «напишу», потому что голоса у меня по-прежнему нет. В любом случае Элизабет, наверное, уже все рассказала доктору. Если только – может быть и так – она не промолчала, потому что пытается меня спасти. Только я не хочу, чтобы меня спасали, если Том погиб от моей руки. Я всегда знала, что мне суждено стать убийцей.

Может быть, думаю я, – и от этой мысли во мне рождается надежда, – Элизабет приходила меня навестить. Да, да, она приходила ко мне, и ее не пустили, и у них с Томом все хорошо, они меня где-то ждут.

Я весь вечер и все утро писала в блокноте, который мне дал доктор Брэннон. Вспоминать о пожаре и Томе я пока еще не в состоянии. Каждый раз, как я об этом думаю, меня охватывает паника, и я не решаюсь. Вместо этого я пытаюсь осторожно подойти к теме, записывая всякое о своей жизни. Как ни странно, я довольно много пишу про Мелиссу и Николу. Злюсь на них или впадаю в такую печаль, что меня саму тошнит. Вот сейчас я перечитываю, что написала, и думаю: не надо было вообще начинать, потому что происходит нечто совершенно неожиданное. Страница, которую я читаю, начинается довольно нормально.

В тот день в школе Мелисса и Никола разрешили мне сесть с ними за завтраком. Мы говорили про косметику и всякое такое, и я думала, что все вышло неплохо, но…

Потом письмо меняется, даже почерк становится другим.

И вязаный золотой топ, он так хорошо смотрится с черными зауженными брючками и лаковыми лодочками. Но он все испортит, к гадалке не ходи. Я все выложила на кровать, и сумочку лаковую тоже. Ты, ты набрала в кредит, а на следующей неделе отнесешь все в секонд, и все соседи будут гулять в барахле, за которое мы еще даже не расплатились. Ну, хотела я сказать, ты же знаешь, я хватаю все, если на бирке написано «Париж». Если ты родом из таких мест, нужно добавить блеска, гламура слегка добавить. Вот чтобы сходить в клуб в субботу вечером, выглядеть прилично, джина выпить. Я много не прошу, но когда приходишь домой, там вечно Тед со своей головой и руками машет: «Рита, Рита, так нельзя»…

Я продолжаю листать свои записи, пока не замечаю, как меняется почерк, как он делается тонким, паучьим, словно у писавшего не было сил нажать пером на бумагу.

Год и пять дней, как я здесь…

И другой, жирными чернилами.

Сегодня во время прогулки проходил мимо поваленного дерева, оно совсем сгнило. Я несколько часов сидел и наблюдал. Дерево как будто превратилось в окраину большого города, столько жизни в нем теперь. Я делал записи и наброски в новом блокноте. Когда вернулся домой, папа смеялся и сказал, что я, наверное, стану натуралистом, когда вырасту. Мама просто сделала страшное лицо и велела мне держаться от дерева подальше. Сказала, что в таких местах можно нахвататься всякой заразы. Я, конечно, не стану ее слушаться.

Я сажусь обратно на кровать. Даже тут внутрь меня запрыгивают и берут власть другие. Хватит; я решила, я расскажу об этом доктору Брэннону. Мне нужно выговориться. Нужно облегчить душу.

Я шлепаю в тапочках по коридору. Он сказал, где его кабинет – в самом конце больницы. Там темно и мрачно, бесконечные коридоры с дверями. Наконец, я нахожу дверь, на которой написано его имя и еще куча букв после. Я стучу, но мне не отвечают, поэтому я просто жду. Жутковато вот так бродить в тапочках и халате, когда ты словно осужденный, размышляешь о вещах вроде убийства и поджога, а на тебе пижамка в сердечках. А потом доктор стремительно мчится по коридору в белом халате, его стетоскоп взлетает в воздух, бумаги под мышкой тоже.

– Прости, прости, – говорит он, – меня задержали. Просто положу все это, одну секунду.

Когда он кричит, что готов, и я захожу внутрь, он уже избавился от большей части бумаг – рассовал их кое-как к остальным, в папки. Он сидит за большим деревянным столом, белый халат и стетоскоп он снял и бросил в открытый ящик стола. В окно заглядывает пожилая дама. Я знаю, что она из ушедших. Понимаю, что это его мать, потому что она улыбается, глядя на него, как будто он – драгоценнейший подарок из всех, что она видела.

Я потуже затягиваю пояс халата.

– Садись, Руби. Давай попробуем добраться до сути.

Он кладет передо мной ручку и бумагу.

– Давай, расскажи мне, в чем, по-твоему, состоит проблема.

Я смотрю на чистый лист. Сложно понять, с чего начать. В конце концов, я беру ручку и пишу на листе: «По-моему, я убила свою мать».

Когда он разворачивает лист к себе и читает, его каштановые брови взлетают вверх.

– Руби, я читал в твоих документах, что тебя удочерили, когда тебе было всего несколько месяцев. Почему ты решила, что убила ее?

Конечно, тут у меня начинают литься слезы, и я стираю их с лица махровым рукавом. Просто я так считаю, пишу я. С тех пор как я была совсем маленькой, я всегда знала, что кого-то убила, просто никак не пойму, кого именно. А потом, из-за того, что он произносит: «Ох, Руби», – так мягко и ласково, я ничего не могу с собой поделать, я вынимаю из кармана блокнот и показываю, что обнаружила этим утром. Мне никогда так не хотелось облегчить душу.

– Как ты думаешь, что это? – спрашивает он.

Ушедшие, пишу я. Они не оставляют меня в покое. Я больше так не могу.

Он молчит, слегка облизывает губы, пытаясь решить, что сказать дальше.

– А кто они?

Интересный вопрос. Я никогда его толком не задавала. С минуту я размышляю, потом пожимаю плечами, чтобы дать понять, что точно не знаю.

– Руби, – говорит он, по-прежнему глядя в записку, – я договорюсь, чтобы ты тут побыла несколько дней. Просто отдохнешь, а я за тобой присмотрю. Физически ты в норме, ты здорова, но мы не можем выпустить тебя в мир без голоса, правда же?

Он улыбается, и улыбка у него такая милая, такая добрая, что мне еще сильнее хочется плакать. Женщина у окна указывает на него, глядя на меня, словно хочет сказать: «Видишь, видишь, какое он чудо. В какого замечательного молодого человека он вырос». Она чуть не лопается от гордости.

– Увидимся завтра, – говорит он. – В то же время.

Я тащусь обратно к себе в палату, зная, что снова не стала спрашивать о Томе, потому что часть меня не хочет ничего знать о том, что случилось, если случилось плохое. Когда я захожу к себе, меня ждет Тень.

61 Рот в грязи 7 января 1984

Тень всегда так или иначе был рядом, поэтому никогда не вызывал у меня любопытства. Он – часть меня, как рука или нога. Иногда он меня пугал, правда, даже тогда я знала, что не смогу себя от него отделить.

Но доктор Брэннон заставил меня задуматься. И, увидев, как Тень меня ждет в изножье кровати, я словно впервые в жизни его рассмотрела.

– Тень, – произношу я, снова понимая, что могу говорить с ним разве что хриплым шепотом. – Тень, ты кто?

Я думал, ты так и не спросишь.

Голос у него немного обиженный, как часто бывает.

– Ну, прости. – Я тяжело сажусь на кровать. – Можешь теперь мне рассказать?

Посмотрим.

– Я бы очень хотела, чтобы ты рассказал, правда. – Я решаю немножко к нему подольститься. – Ты всегда был рядом, Тень. Ты был моим самым верным другом.

И понимаю, что это не лесть – это вообще-то правда.

Только если будешь слушать. Я должен точно знать, что тебе не станет скучно и ты не отвлечешься, потому что я только один раз могу тебе обо всем рассказать. Если не станешь слушать, моя история потеряется навсегда.

– Обещаю, я буду слушать.

И вот я снова в Алисиной кроличьей норе, но стены, когда я касаюсь их кончиками пальцев, на ощупь сухие и пыльные. В воздухе густо висит пыль, дышать трудно. Я машу руками, но неумолимо скольжу и падаю. Даже когда падение останавливается, я не уверена, что достигла дна. В пыли звучит высокий голос.

Меня зовут Джошуа. Джошуа Блэк.

Борьба в моем теле прекращается. Я слушаю.

Руби, я сам только что все это вспомнил. Я долго-долго вспоминал, хотя очень сложно сказать, сколько времени это отняло, потому что мы на самом деле таких вещей не понимаем. Я ждал, когда смогу тебе рассказать, я ни единой душе об этом не рассказывал, ни живой, ни мертвой, потому что ты их всегда отрезала или говорила, чтобы я ушел. Когда так случалось, я на время уползал – помнишь? Плакал минутку или месяц, потом подползал обратно, сидел и следил за тобой, выглядывал из высокой травы или из-за сараев. Ты казалась такой яркой, ты так вспыхивала, когда играла – длинные волосы летели за тобой, как ветер, и в лице появлялся такой красивый цвет.

Я жаждал.

Часто. Я хотел носить твой костюмчик из кожи и костей, чтобы еще раз ощутить щекой ветер. Но теперь нет. Я все вспомнил. Когда я увидел всю свою жизнь на этой земле, я понял, что она была желтком, который обратно в яйцо не запихнешь.

Руби. Меня зовут Джошуа Блэк. Я единственный сын Патрика Блэка. Мы оба твои предки, но очень, очень давние. Никто из живущих нас совсем не помнит. Никто не знает, что мы когда-то существовали. Была еще дочь, потом, много позже того, как меня не стало, но я ее не очень хорошо знаю. Патрик Блэк был ворошильщиком, у него были большие руки и черные усы. Мы вместе работали в глубоких ямах. Ты никогда не узнаешь, как темно в глубине земли, Руби, и как там жарко. Там мерцал в угольных коридорах огонь свечей, и когда меня заставляли тискаться в узкие дыры, я всякий раз не знал, смогу ли выбраться.

Но он был ворошильщиком, и он вечно занимался чем-то на стороне: продавал то, что бог знает где брал – чаще всего мясо. Когда мастер его отчитал за небрежность, Патрик кашлянул ему прямо в лицо, так что у него от резкого выдоха из носа грязь полетела, и нас выгнали.

«Я слышал, есть оказия, – сказал старый Блэк, – в лесу, недалеко отсюда. Можно самому разрабатывать жилу, если найдешь. И все оставлять себе. У копанок там дивные имена: Новая Мечта, Добывайка, Господа Углекопы, Вырой Грош. Если найдем свою жилу, я ее назову Мэри, в честь твоей матери».

И мы отправились в долгий путь. Сначала казалось, что вышли из ада прямо в рай. Пошли на убыль черные груды шлака. Облака пыли, пара и грязи раздвинулись в воздухе, как занавески. Мы проходили мимо таких пейзажей, которых я и вообразить не мог: чистые ручьи звенели по камням, и над ними прыгали рыбы, вились сельские дорожки, окруженные дурманящими цветами, над которыми жужжали пчелы, и все вокруг точно мерцало. Мне всегда нравилось все яркое.

Когда мы дошли до Монмута, мне захотелось там задержаться, потому что я никогда не видел таких зданий, но Патрик вскоре погнал меня через мостик, ведший в лес, и все погрузилось во тьму.

Как бы Патрик ни старался, найти свою жилу у него не вышло – ни Новой Мечты, ни Выкопай Грош, ни Мэри. Наши башмаки сносились. Я пяткой чувствовал лесную землю. Я уже начинал тебя узнавать. Когда было голодно, среди деревьев появлялась сфера красного света, и я знал, что ее могут звать Руби.

Однажды нас арестовали за бродяжничество и отвели в каменное здание, оказавшееся тюрьмой под названием Литлдин. У тюремщика были такие черные усы, что я испугался, даже чернее, чем у Патрика. Ночами там было холоднее, чем снаружи. Луна заливала меня светом, пока я лежал на грязной скамье, где спал, и тогда я чувствовал, что она – обратная сторона солнца, его холодное лицо. Я думал, в ту ночь меня убьет ее свет.

Мы пробыли там достаточно долго, чтобы нас выпустили, и Патрик сказал, что мы отправимся в Ливерпуль, где у него сестра, но оказалось, что это ложь. Была еще одна ложь, ложь в том, что он сказал «мы».

«Здесь наши пути расходятся», – заявил он на краю леса, и я увидел в его глазах, что для него я умер.

«Не бросай меня, – взмолился я. – Позволь пойти с тобой. Я буду спать под твоей кроватью и есть, что останется на твоей тарелке. Твоя сестра даже не заметит, что я рядом».

Он сказал мне, что у него там не сестра, что он отправляется к женщине, которая когда-то была к нему неравнодушна, и надеется, что ее чувства вспыхнут вновь, потому что у нее в Ливерпуле уютный домик. Тут я понял, что надежды нет: лишившийся матери сын не станет желанным дополнением, если собираешься взбодриться и приударить за дамой, – но это не помешало мне пойти за ним по извилистой дороге, спускавшейся с холма. Впереди, словно большая блестящая змея, сверкала река Северн, изогнувшаяся петлей. Время от времени мой отец поворачивался и видел, что я все еще иду за ним; тогда он отмахивался рукой, будто пытался отогнать слепня. Его широкая спина в черной куртке, всегда казавшаяся обширной, как площадь, начала удаляться. Я за ним не поспевал. Когда его спина превратилась в крохотный черный квадратик, я понял, что никогда его не догоню, он так стремился от меня избавиться; и я упал на краю дороги среди трав и крапивы.

Я был совсем один. Больше всего я боялся, что тюремщик с черными усами опять меня поймает и посадит в ту каменную клетушку, чтобы меня убил лунный свет. Поэтому я держался окраин – леса, полей. Ловил кроликов; сидел так неподвижно, что они подходили близко, пощипывая траву. Я прыгал и хватал их за шею, хотя часто они оказывались быстрее, и я больно падал на живот. Если мне удавалось поймать кролика, я его свежевал и жарил на огне, который разводил, потерев две палочки одну о другую. Но зайцев я не трогал, потому что, как тебе известно, убить зайца – к несчастью. Еще я воровал в полях картошку. Но наступала зима. Однажды утром, когда я проснулся, моя одежда и волосы были белыми и хрустели от мороза. Все стало слишком холодным и сырым, чтобы развести огонь. Я начал двигаться медленно и спотыкаться, я даже не мог поймать кролика. Голод был похож на безумие. Река сверкнула мне в лицо, холодная и яркая, и я решил, что смогу поймать рыбу.

Когда я добрался до берега, меня поразило, какая она широкая, эта река – широкая, как большая дорога. Я понял, что рыбу я там не поймаю. Все рыбы скрывались в огромной движущейся массе воды, а у меня не было ни крючка, ни даже лески, чтобы попытаться выудить хоть одну. Я понял, что думал, будто сумею рыбачить, потому что у меня что-то не то с головой. Грязь на берегу была мягкой, она просачивалась мне в башмаки. Меня охватило странное чувство, словно мир поворачивается очень медленно, и я могу свалиться с него в любой миг. Просто скатиться вниз.

Я лег, чтобы это чувство ушло, и грязь поднялась вокруг, приветствуя меня. Я повернул голову. Грязь была густой и блестящей. Я представил, как она наполняет мой живот, и мне захотелось ее съесть. Я мог думать только о том, каково это будет: снова набить живот. Поэтому я повернул голову и стал всасывать грязь. Я ем то, из чего сделан мир, думал я.

Потом, увидев свое мертвое тело, я испугался. Я бродил вокруг него, пытаясь снова попасть внутрь. Сидел возле тела на корточках, оплакивая себя. Потом я оказался над ним. Оно раздулось, как большой серый стручок, и каждый день прибой его слегка толкал. Вода захлестывала его, но когда прибой отступал, оно по-прежнему лежало на месте, застряв в своей грязевой постели. Пока оно раздувалось, я какое-то время радовался, потому что казалось, будто у меня снова появляется плоть на костях. Но потом я стал его бояться, а кажется, когда начинаешь бояться рук, ног и головы, которые тебе когда-то принадлежали, это значит, что все пропало.

Однажды прибой поднялся высокой бурой волной и вырвал тело оттуда, где оно покоилось. Вода ушла, и его больше не было. Я надолго о нем забыл. Ты тогда уже была впереди, далеко, как мой отец, когда уходил от меня. Только, в отличие от него, ты ярко светилась. Места, через которые я брел, были серыми, стены исчезали, когда я их касался. Были там и углы, и иногда я терял тебя из виду и утрачивал надежду. Иногда я сворачивал за угол, и ты снова появлялась, светилась, и меня заливала такая радость, что хотелось петь. Ты ускользала, временами очень далеко, а иногда была так близко, что я почти мог дотянуться и коснуться тебя.

А потом ты оказалась прямо передо мной. Ты лежала на полу, и глаза у тебя туманились. Окно было открыто, хотя ночь стояла холодная, и снаружи доносился уличный шум. Вскоре ты должна была выйти за пределы себя, как когда-то вышел я. Я вынул из кармана цепочку и закрепил ее на твоих запястьях, чтобы больше тебя не потерять. Присел рядом и стал ждать.

62 Монета 8 января 1984

Когда Тень заканчивает рассказ, уже почти утро. Так рано, что тележки с завтраком еще не катают. Тень отступает и сливается с углом комнаты. Я вынимаю из шкафчика одежду, – от нее разит керосином и дымом, – я решаю протащить ее в туалет. Мне раньше случалось убегать. Смогу и сейчас.

Мне теперь все равно, что делать.

В прошлый раз фокус с подушкой не сработал, но, может быть, сейчас получится. Я запихиваю ее под тонкие больничные простыни и прижимаю одежду к груди, чтобы спрятать; но могла бы и не трудиться. Никто меня не замечает. Меня с головы до ног будто покрасили невидимой краской.

Я подглядываю сквозь стекло за женщиной в соседней палате. Волосы у нее цвета мокрого песка, а все остальное – цвета сухого песка. Мне приходит в голову, что, если в больничной палате задует ветер, ее унесет, частицу за частицей, и ничего не останется. Я вижу ее, каждый раз, как прохожу мимо, и каждый раз она смотрит в окно, словно думает: наступит ли когда-нибудь весна?

За большой каменной аркой дверного проема стоит предутренний туман. Стелется над жесткой от инея травой.

Снаружи все выглядит так, будто умерло навсегда. Изгороди голые, черные, а небо похоже на тонкую серую кожу. Мои ботинки шаркают по траве, оставляя две длинных полосы сквозь иней, словно я шла на лыжах. Всюду грязь, гниль и сырость. Мир никогда не очнется. Весна не придет – вот что чувствуешь, глядя вокруг.

Я стою в больничном саду, пытаясь придумать план, но вижу перед собой только ряд кроличьих нор и гадаю, в какую провалюсь на этот раз. Теперь меня некому поймать; я упаду вниз головой. Я все еще начеку, жду, когда за мной придет полиция: за убийство или за поджог. Или, возможно, и за то и за другое. Может быть, мне просто нужно бежать, пока за мной не пришли.

Парк вокруг больницы большой, так что я иду себе, пытаясь придумать, как сбежать, если нет денег, а одежда – только та, что на мне. Я грызу губу, пинаю гриб, вылезший из травы, и его белые ошметки разлетаются по лужайке веером.

Я сворачиваю за угол. Тут-то я тебя и вижу, Том. Ты стоишь вдалеке. Здесь мило, тихий квадратный садик, окруженный высокой живой изгородью. Кроме нас, здесь никого нет.

Я знаю, что ты умер. Знаю, потому что загробная жизнь оставила на твоем лице метку, как на моем. Она ярко проступает в тумане. Еще загробная жизнь превратила твои волосы в белое золото, и они блестят, как монета. По ту сторону твое свечение не исчезло. Ты светишься ярко, как никогда. Ты стоишь ко мне спиной, но вполоборота. Ты меня не видишь. Я гадаю, что ты можешь различать. Облака. Бога. Кружащийся вокруг тебя шаткий вихрь. Ты спотыкаешься, а потом, сдвинувшись вбок, исчезаешь в прогале изгороди точно напротив меня.

Я медленно оседаю на колени. Холод мокрой грязи проникает сквозь мои джинсы.

– Любовь моя! – кричу я. – Любимый.

Я увидела тебя – это вернуло мне голос, и я его использую. Я кричу в пустоту, зажмурившись и зарываясь пальцами в землю.

Удары по земле, свист воздуха, и я взмываю вверх.

Я открываю глаза. Это ты. Ты есть на самом деле. Ты не умер. Я у тебя в объятиях, и я смотрю на тебя снизу вверх. Жизнь светит из тебя, как лампа.

– Что у тебя с лицом? – спрашиваю я. – О господи. Это… это что, ожог?

63 Часовня 9 января 1984

Когда мы снова встречаемся с доктором Брэнноном, я его удивляю: открываю рот и произношу:

– Здрасьте.

– Как приятно с тобой по-настоящему познакомиться, – отвечает он и улыбается, как будто ему и правда приятно.

Он откладывает бумаги, бросает белый халат в кресло в углу. Из карманов халата сыплются всякие мелочи.

– Ну что ж, хотелось бы услышать, что, по-твоему, вернуло тебе голос, – говорит доктор, усаживаясь в кресло.

Я вспоминаю вчерашний день. Полил дождь, ледяными полотнами упал на траву. Мы с Томом пошли обратно в больницу, и я поняла, что на нем пальто поверх полосатой пижамы. Он был в ботинках, но шнурки не завязал, так что язычки торчали наружу: Том шел в них, как в тапочках.

Я улыбнулась доктору.

– Может, я вижу свет из норы.

– В смысле, в конце тоннеля?

– Наверное.

– Послушай, Руби. Я думал о тебе, о твоем состоянии. О том, что ты мне показала на тех страницах.

– И? – Я сразу настораживаюсь.

У него такой взгляд, как бывает у врачей, когда они замечают мое пятно, словно у них пальцы чешутся схватиться за него и что-нибудь сделать.

– Я еще почитал кое-что. Может, я и обычный терапевт, но меня всегда интересовал мозг. Скажи, Руби, ты никогда не чувствуешь онемения в конечностях? Как будто они заснули.

Я на минуту задумываюсь.

– Не помню такого.

Но доктор уже встал, он снимает с полки книжку и листает ее.

– Мне попалась одна штука, называется синдром Котара.

– Да?

Моя настороженность только что усилилась в десять раз.

Он садится обратно, кладет перед собой открытую книгу, складывает ладони и подпирает пальцами подбородок.

– Поразительно. Человек думает, что умер. Часто это бывает после какой-то травмы или шока. Иногда конечности кажутся онемевшими и бесполезными…

– Я такого никогда не чувствовала.

– Вот как.

Вид у него расстроенный, но я удерживаюсь от соблазна сказать: да, мне часто кажется, что я умерла, сколько раз такое было – просто чтобы его порадовать. По-моему, если я так сделаю, у меня будут неприятности.

– А твой блокнот? То, что ты мне показывала?

Так это они умерли, хочется мне крикнуть ему в лицо, я же вам говорила. Вместо этого я глубоко вдыхаю и выбираю легкий выход:

– Там просто истории.

– Истории?

– Да, рассказы. Я их сочинила. Моя приемная мать всегда знала, что у меня богатое воображение.

– Вот как.

– Извините.

– Ладно.

Он немножко смущен, это видно. Понимает, что увлекся. Начинает приводить в порядок свой стол, только выглядит это так, словно он не раскладывает вещи по местам, а скорее перекладывает их с места на место без особой цели.

– Наверное, это такой самообман, простите.

Он резко поднимает глаза.

– Очень взрослое слово.

– Да, я всегда любила слова.

Доктор откидывается на спинку кресла и улыбается.

– Ладно, забудем. Ты сегодня лучше выглядишь.

Вчера, когда мы с Томом спрятались от дождя под аркой больничной двери, меня зазнобило от чувства, которое до сих пор не прошло. Нам нужно было куда-то пойти, куда-то, где нам бы никто не помешал. Том приметил больничную часовню, и это было то, что нужно. Кто молится в семь тридцать утра? В часовне не пахло больницей, а только воском и прохладой. Высоко под потолком повисло современное витражное окно, заливавшее все красным светом.

– Это я виновата, что у тебя ожог! – выкрикнула я.

– Ну…

– Я ненавижу себя.

– Не надо. Хочешь знать, как я спасся? Льюис Блэк пришел и вытащил меня. Сегодня первое утро, как я встал. Надышался дыма.

– О господи. – Я закрыла руками глаза. – Как ты себя чувствуешь?

– Сегодня лучше. Про ожог не думай. Он не очень серьезный, так врачи говорят. Будет совсем не видно. Куда ты тогда пошла?

– Не знаю. Сюда, наверное. После пожара все как в тумане. Том, я так виновата. Элизабет, наверное, волнуется. Она меня теперь, должно быть, ненавидит.

– Она приходила на тебя взглянуть, но ты спала, и она тихонечко ушла. Не думаю, что Элизабет может кого-то ненавидеть. Она вернулась и принесла все, чтобы опять осветлить мне волосы. Я, в общем, не хотел, но, по-моему, так ей стало лучше, от ощущения, что она что-то для меня делает. Медсестры чуть с ума не посходили, когда увидели, чем мы заняты.

Я улыбнулась.

– Ты из-за волос так светишься? – спросила я.

И ты прижался лбом к моему лбу, и опять сказал, что мы – одно, что так будет всегда. Что в этой часовне мы вроде как заключили брак, который продлится вечно.

Я перестала следить за тем, что говорит доктор Брэннон.

– Простите? – спрашиваю я.

– Я говорю, у меня есть теория.

– Да? Насчет чего?

– Насчет призраков.

– Да?

– Ну если вдуматься, все дело в поколениях, – он снова воодушевляется. – То есть я не знаю, кем был мой прадед, или мой прапрадед, и с предками-женщинами то же, но, если подумать, они все еще влияют на нас.

Я хмурюсь и спрашиваю:

– Вы о чем?

– Тем, какими они были, тем, как вел себя мой прадед со своим сыном. Это его сформировало и, в свою очередь, сформировало моего отца, а потом и меня. Так что предки по-прежнему действуют, переделывают нас под себя. Хотя мы по большей части понятия не имеем, кем они были. Нет ни теней, ни привидений.

Он снова улыбается мне, ему нравится его теория.

– Настоящие призраки – это просто семья.

– По-моему, я понимаю, о чем ты, Руби.

Его мама в очередной раз появилась у окна, она опять указывает на него и улыбается. Он сам не свой от своей идеи. Его мать едва не лопается от любви к нему, все еще влияя на него.

Он качает головой и снова смотрит на меня, и я вижу, что ему кажется, будто он говорил слишком умно для меня и зря увлекся. Он опять видит перед собой ребенка.

– Так, тебя могут прийти навестить. Твой приемный отец звонил спросить, когда удобнее заехать. Что случилось?

Я в отчаянии склонила голову.

Доктор тянется через стол и берет меня за руку – по-моему, врачам так не полагается, но я ему все равно благодарна.

– Ты не должна встречаться с теми, кого не хочешь видеть, Руби, – мягко говорит он.

64 Рождественская роза 11 января 1984

Мик приезжает меня навестить.

Он сидит на скамейке в парке, склонившись вперед, и смотрит на свои ботинки. Я вижу, что у него в руках что-то пестрое. Останавливаюсь в ста ярдах от него.

– Я не должна с тобой видеться, если не хочу! – кричу я.

Он щурится, словно день солнечный, и отвечает:

– Знаю.

Я какое-то время стою, ковыряя носком ботинка грязь на дорожке, потом подхожу и сажусь рядом с Миком.

Пестрое у него в руках – цветы: кустики розовых, белых и красных роз в горшке.

– Рождественские розы, – говорит он и протягивает их мне.

– Спасибо.

– Да ладно.

Он явно не заметил сарказма в моем голосе, но я все-таки не могу удержаться, подношу цветы к лицу и вдыхаю их запах. Не сладкий, а холодный и чистый.

– Не душистый горошек, – замечает Мик. – Видеть его сейчас не могу. Я в последнее время много думал. Вероятно, я немного спятил. Но Сандра мне помогает. Сандра все для меня изменила.

– Я тебя больше не боюсь.

– Наверное, не надо было этого делать. Думать, что мы сможем за тобой присматривать, как за своей. Ты прости, – бормочет он.

– Тоже мне, извинение. Ты взрослый мужик. Ты с гирями занимаешься.

Он отворачивается, словно не хочет ничего понимать.

– Слушай, – он засовывает руки в карманы кожаной куртки и поводит плечами, – мы с Сандрой уезжаем. Нашли квартиру в Бристоле. Если есть желание, можешь поехать с нами. Сандра говорит, что будет рада, если с ней поедет подружка, и потренироваться на тебе делать прически тоже было бы здорово. Она долго обид не помнит.

Я передергиваюсь при мысли о том, чтобы служить Сандре пластмассовой болванкой.

– Не знаю. Пока не могу об этом думать. – Я делаю паузу. – Я теперь вообще-то совсем не возражаю против детского дома.

– Что, вообще без родных жить?

– Родня для меня была сплошным разочарованием.

Произнося эти слова, я понимаю, что так и есть: год назад я бы душу продала, чтобы переехать к настоящему отцу. У меня даже кости ныли, так я этого хотела. А теперь мысль о детском доме мне и правда нравится. Я позвала родителей, и они пришли. И как пришли. Теперь мне жаль, что я это затеяла. Не было никаких именинных тортов – розовых или украшенных свечами и фруктами. Родители мои оказались не лучше других. Осторожнее надо мечтать. Я позвала отца, и он пришел – Блэк, черный, как ночь. Он даже не хотел признаваться, что узнал меня. Вот сколько я для него значила – его единственная дочь.

– Просто не высовывайся, и все у тебя будет путем. Тебе надо научиться, Руби, научиться не высовываться. Мы все этот урок рано или поздно усваиваем.

Мик встает, и я вижу, с каким облегчением он понял, что я не ухвачусь за предложение жить с ним и Сандрой. Я даже не тружусь сказать ему очевидное: она с ним не останется надолго. Он для нее – просто возможность выбраться из леса.

Мик бросает на меня грустный взгляд и кивает. Он замерз, ему надоело – я это вижу. Он хочет домой, к Сандре, жить по новому плану и отбросить прошлое.

– Да, Барбара велела передать, что отвезет тебя к ней на могилу.

– К кому?

– К маме твоей.

– Ты хочешь сказать, моя мать похоронена здесь, в лесу?!

Я кричу, прижимая горшок рождественских роз к груди. Сначала ее вещи в коробке, теперь это. Все это время она лежала совсем рядом.

– Уймись. Она сказала, что приедет и заберет тебя завтра, в это же время, если хочешь.

– Передай, чтобы куклу взяла, – внезапно говорю я. – Когда поедет, пусть возьмет куклу, которая была у Анны в вещах.

– Зачем?

– Не знаю. Просто хочется взглянуть на нее еще раз.

– Ну да. Мне нужно туда заехать, забрать оставшиеся вещи, сегодня днем. Я ей скажу.

Я вижу, как Мик вздрагивает и впивается в меня взглядом. Опускаю глаза и понимаю, что он только что заметил наконечники своего воротника, висящие у меня на шее.

Когда он уходит, я кричу ему вслед:

– Какой была моя мать?

Но он не слышит, он так и продолжает вышагивать длинными ногами по мокрой траве.

Я долго сижу с рождественскими розами в руках. Возле мокрой клумбы появляется маленькая серая фигурка. Кривые чахлые ножки несут ее по траве, наискосок, поперек следов Мика.

Тень забирается рядом со мной на скамейку, и я ставлю ему под бок горшок с цветами. Он сидит и смотрит на них, словно это самое удивительное, что он когда-либо видел. Бутончики такие яркие, что кажутся цветной пленкой, наложенной на его чернобелую жизнь.

65 Пожар 12 января 1984

Я позвала маму и папу, и, кажется, волны, поднятые ими, все еще ложатся к моим ногам. Мой отец, Льюис Блэк, прибыл в виде письма. Оно пришло в хрустящем толстом конверте. Когда я открываю конверт, из него на белое больничное покрывало выпадает коробочка. Для начала я читаю письмо.

Дорогая Руби,

Так странно писать тебе, спустя все эти годы. Я подумал, что нужно. Я понимаю, что, если не свяжусь с тобой и не скажу, как поступить, ты будешь всю оставшуюся жизнь меня искать. Хочу объяснить, почему эти поиски ни к чему не приведут. Так странно, что мы встретились, когда ты не знала, что я твой отец, и что краткое время, что мы провели вместе, окончилось пожаром. Я хотел бы сказать тебе, что всегда собирался тебя вернуть, все эти годы, но мы оба знаем, что это чушь собачья. Если я и не добился в жизни ничего путного, то попытался хотя бы обрести некоторую честность. Возможно, тебе будет трудно в это поверить, учитывая, сколько всего случилось, но я не угадываю, что думают или не думают другие, уже нет – они сами решат, что и как, это не мое дело.

Самое большее, что я могу сказать, – это, наверное: у меня была смутная мысль, что когда я добьюсь успеха в жизни, приеду и отыщу тебя. На самом деле я так и не приблизился к этому, я всегда надрывался, дела шли то хуже, то еще хуже, только лучики света пробивались время от времени; бизнес, неудача, неудача и снова неудача, потом небольшой успех, который помогал мне продержаться еще немного. Может быть, мне нужно было попытаться наладить свою жизнь, найти работу – какую угодно, – которая позволила бы мне ровно встать на киль, но я просто не той породы, и на меня достаточно посмотреть, чтобы это понять. Все это понимали с первого взгляда. Мой отец так точно.

Руби, я уезжаю навсегда. Поджог – серьезное правонарушение, за такое власти меня просто так не отпустят. Думаю, ты понимаешь, о чем я. Я сделал для тебя так мало, но это я сделать могу – позволь мне. Я говорю тебе все это, чтобы объяснить, Руби, чтобы спасти тебя. Ты меня больше не увидишь. В том, что я могу для тебя сделать, есть смысл, это нечто настоящее, не признание на открытке в коробке конфет, надеюсь, ты это чувствуешь; я – да. Пойми меня и действуй, исходя из этого. Твою вину я взял на себя.

Я хочу, чтобы ты знала, Руби, что, когда ты родилась, твоей матери едва исполнилось восемнадцать, а мне было девятнадцать. Извиняет ли это нас? Возможно. В то время я искренне думал, что тебе будет лучше с ее семьей. И, по правде говоря, после того как Анна умерла, мне стало трудно смотреть на тебя, не чувствуя, что сейчас у меня разорвется от вины и стыда сердце. Мы оба были молоды, мы были не готовы, но хотел бы я, чтобы ты увидела свою маму такой, какой увидел ее я, когда она сидела в послеродовой палате, держа тебя на руках, такая гордая и непокорная. Из-за этого я снова в нее влюбился, из-за того, что увидел ее такой. Я пришел в роддом только из чувства долга, сказать ей, что попытаюсь помочь деньгами, как смогу, но потом я опять влюбился, и случилось все, что случилось. Твоя мама старалась – но заболела. Не суди ее строго за то, что она заболела. Я должен был остаться с ней в день нашей свадьбы, а не убегать, пытаясь заработать деньжат. Я на самом деле это понимал, даже тогда. Она старалась изо всех сил, но я не очень старался, теперь я могу это признать. Мы были молодыми дураками. Не позволяй нашей дурости испортить тебе жизнь.

Я не могу отделаться от ощущения, что мы тогда стояли в начале спирали. Она уже выстроилась, и у нас не было выбора, нам оставалось только скользить по ее виткам. Твоя мама умерла в одиночестве; никто даже не догадывался, зачем она вернулась в лес, когда разбилась на машине, чего она хотела. У нее были проблемы с головой, Руби. Знай это.

Недавние события на холмах начались в то далекое время. Урожай, о котором ты знаешь, обязан был покрыть все долги. Обещания должны были исполниться, несколько человек, которые мне помогли, ждали своих денег и собирались вскоре прибыть. Огонь с этим покончил. То, что обещания я не сдержал, – это еще одна причина, по которой мне нельзя возвращаться.

Еще я хочу, чтобы ты поняла, что не нужно переоценивать семью. Мой собственный отец меня не любил. Я тогда этого не понимал, не понимал до конца. Было только неуютное покалывание внутри всякий раз, как мы встречались. Только годы спустя я полностью это осознал, понял однажды, возвращаясь ночью домой по темной дороге. Прошло столько лет, но я упал из-за этого на колени прямо посреди дороги, такой это был удар.

Я говорю тебе об этом, чтобы у тебя была возможность пойти другим путем и не тратить свою жизнь впустую, не дергаться, как марионетка на ниточках, в руках тех, кто тебя создал, даже не понимая, что тобой управляют. Будь сама себе хозяйкой, Руби. Сама выбирай свой путь. Сбрось путы – вот что это такое, – и лети свободно.

Посылаю тебе то, что осталось у меня от твоей мамы, от моей любимой Анны, моей лесной девочки. Это наше обручальное кольцо. Я сам не знаю, что хочу этим сказать, но подумал, тебе, возможно, будет приятно, если кольцо останется у тебя.

Я бы подписался как-то вроде «неизменно любящий тебя отец», но, уверен, ты сочтешь это всего лишь горькой шуткой. Вместо этого скажу – Будь храброй.

Льюис Блэк

Я открываю черную коробочку; бархат на ней местами вытерся до кожи. Кольцо блестит в бархатном гнезде, и я иду искать Тома, чтобы показать кольцо ему.

66 Похороны куклы 15 января 1984

Доктор Брэннон говорит, что держать меня в больнице больше незачем. Он завтра меня выпишет. Думаю, персоналу мы надоели до чертиков. Том почти весь день проводит у меня в палате, потому что лежит в мужском отделении, а там не уединишься. Мы подолгу гуляем и тащим в больницу грязь. Мы разбрасываем по кровати журналы, конфеты и газеты, мы жуем ириски. В нос мне все равно бьет запах дезинфекции. Тому придется задержаться подольше – по крайней мере, пока ему не снимут повязку с груди. Я так пока и не виделась с Элизабет. Когда она приходит, я притворяюсь, что сплю. Не могу пока с ней говорить. Не после того, что натворила.

Барбара приезжает на машине, чтобы отвезти меня на кладбище. Я раньше не видела ее за рулем.

– Что ж, придется привыкать делать все самой, – бодрится она. – Что скажешь про Мини? Я купила ее за сто пятьдесят баксов.

Машина ей нравится, сразу видно.

На заднем сиденье лежат лилии, пахнут на всю машину. Меня удивляет, с каким вкусом они выбраны, они такие изысканные – Барбара всегда любила броское и яркое, – но потом я вспоминаю, что это похоронные цветы.

Мы выезжаем; кладбище разрослось из маленького погоста при каменной церкви, стоящей по соседству. Все могилы на погосте старые, но, когда начинается кладбище, они становятся все новее и новее. Словно поле затапливает белым камнем; уже дошло до середины. Церковь и кладбище в сердце леса, все окружено кольцом деревьев.

День сегодня мягкий, прохладный и мокрый. Деревья толпятся вокруг нас темной стражей. Они еще не скоро выпустят весеннюю зелень. В воздухе висит запах дровяного дыма. Его можно учуять за мили отсюда.

– Показывай, – говорю я, но, произнося это, понимаю, что не хочу видеть. – Нет. Поехали.

– Могла бы и взглянуть.

Я закрываю глаза руками.

– Нет. Нет. Больше не хочу.

Слишком похоже, что сейчас все и кончится.

– Давай. Пора уже. Надо было тебя сюда привезти, когда ты была маленькая. Чтобы ты принесла ей пучки подснежников или примулы. Поговорила с ней. Мы все сделали не так.

– Неважно, – произношу я. – Хорошо, я посмотрю издали. Всего секундочку.

Я нащупываю в кармане куклу.

Барбара указывает могилу. Моя мама через три ряда. Она лежит с теми, кого хоронили в шестидесятые.

– Я подожду в машине, – шепчет Барбара, положив цветы возле меня.

Даже теперь она держится на расстоянии от сестры.

Могила издали похожа на кровать. Как будто моя мать просто выспится там, а потом встанет в своем платье цвета лютика, потянется и зевнет. Камень серый, сверху он заострен.

Я трогаю куклу в кармане и думаю про похороны поменьше. Представьте, похороны куклы: ее кладут в фанерную коробочку с крошечной позолоченной защелкой, изнутри коробочка обита бледно-голубым атласом. Кукле нужен совсем маленький участок. Одна лопата земли ее покроет. На поминках будут проливать пластмассовые слезы и передавать поднос с крохотными гипсовыми булочками с изюмом.

Я отгоняю это видение.

Воздух становится мягче.

– Мама, – зову я и почти жду, что она пойдет ко мне, босиком по траве, и ее платье цвета лютика засияет среди пасмурного дня.

Ничего. Только звуки природы – шорох, писк, все как обычно. Я стараюсь не думать о ее теле там, внизу, с которым природа делает то, что всегда.

Время расходится, как занавес на сцене. Я все вижу. Я переношусь во времени.

Туманный день, погода как раз для похорон. Могила черная, широко распахнутая. Смотрите, Мик. На нем дешевый черный костюм и галстук, такой широкий, что почти закрывает рубашку между лацканами пиджака. Барбара бледная, у нее шевелятся губы – неужели она молится? Смерть Труди для них совсем свежа; все это возвращает их в прошлое.

Где Льюис Блэк? Я оглядываю толпу у могилы. Его там нет. Как водится.

Служба еще не началась. Люди толпятся, притопывают ногами, вытирают глаза. Я прохожу между ними, пробираюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь у края могилы. Гроб стоит на свежей куче земли. Светлое дерево покрыто толстым слоем полироли и сияет; по сравнению с комьями земли оно выглядит новым и пошлым. Поперек металлической пластинки с гравировкой, прикрученной к крышке, лежит желтая роза. Такого яркого желтого цвета, что кажется маленьким солнцем, которое вот-вот поглотит земля.

Тут-то я и замечаю фигуру у опушки леса. Льюис, мой отец, молодой и красивый. Я сразу узнаю его мощные плечи. Он курит сигарету, дым поднимается у него над головой и сливается с туманом. Даже издалека я вижу, как его голову понемногу окутывает мертвенность. Он пытается решить, выйти или смотреть оттуда, из-за деревьев. Лицо у него настолько убитое и жуткое, что мое сердце разрывается, и все, что в нем есть, устремляется – к папе. Папа, папа, папа, плачу я, но он, конечно, меня не слышит. Разве я не знала все время, с тех пор как в первый раз его увидела, что он мой отец? Когда он наклонился на меня взглянуть, я увидела глину, из которой слеплена сама. Поняла по его силуэту и глазам. Я отворачиваюсь и вынимаю из кармана куклу. Роняю ее в могилу, и она с тихим стуком падает на крышку. И остается там, улыбаясь.

Я спотыкаюсь и смотрю под ноги. Кукла лежит во мху, на земле засыпанной могилы, рядом с купой подснежников. Кто-то, наверное, их посадил, и они разрослись. Может быть, это сделала Барбара.

Я наклоняюсь, поднимаю куклу и усаживаю ее спиной к надгробию, словно она сидит на удобном стуле. Когда я иду прочь, ее рука торчит вверх – она машет мне.

67 Жизнь по ту сторону 15 января 1984

Я просыпаюсь посреди ночи, у изножья моей кровати стоит мама.

Я не сплю, и я сразу понимаю, что это она.

Узнаю фату «птичья клетка», которую она надела. Она в костюме – я не вижу в темноте, какого он цвета, – на руках у нее светлые перчатки. Меня затапливает изнутри глубоким чувством. Оно вливается во все части моего тела, даже во встающие дыбом волоски на руках.

– Мама? – Я пытаюсь сесть, тонкое одеяло обмоталось вокруг меня за ночь. – Мама, это ведь ты, правда?

Я говорю тихо. Невыносимо думать, что кто-нибудь войдет в комнату и спугнет маму.

Она прикладывает к губам затянутый в перчатку палец.

– Шшш, – произносит она.

Поднимает руки, чтобы снять фату.

– Не надо, – поспешно шепчу я.

Я боюсь того, что увижу под фатой, и на мгновение меня охватывает дикое чувство, что там может оказаться птичья голова вместо человеческой. Прекрати, говорю я себе.

Она кладет фату мне в ноги, и та сохраняет очертания головы.

Фата светится белым, как череп. Она волшебным образом заплела нитки обратно и починилась. Стала такой же свежей, как в тот день, когда порхнула маме в руки в магазине.

– Смотри, – говорит мама.

Лицо у нее из-за темноты похоже на фотографию в газете, но я все-таки вижу: она не шикарная красотка, как я себе воображала. Почти простушка: маленький ротик, маленький носик. Но большие сияющие глаза и распущенные волосы, струящиеся по плечам, очень ее украшают.

– Я хотела показать тебе свой свадебный наряд, – говорит она.

– Красивый, – отвечаю я, хотя он кажется мне совершенно обычным, просто старомодный костюм, за вырез которого на груди заткнут букетик цветов.

– Я хотела прийти во всем лучшем, – шепчет она. – Это ландыши.

Она чуть прикасается к цветам – они тоже похожи на черепа, на ряд крошечных дрожащих черепов.

Я киваю.

– Я тебя уже видела, – говорю я.

– А, да.

– Я видела тебя в лесу, там была машина…

Я умолкаю, потому что мое тело сотрясает всхлип. Я сажусь и крепко обхватываю колени.

– Да, я приходила к тебе, Руби. Иначе никак, я всегда к тебе прихожу.

Она легонько прикасается к фате большим и указательным пальцами. Фата такая легкая, что подпрыгивает на кровати, скачет по вафельному покрывалу, как живая. А потом мама мне рассказывает. Рассказывает, как все было.

1970

Возвращаясь в Лондон после того, как оставили Руби с Миком и Барбарой, Анна и Льюис молчат. Договорились, что Барбара пока позаботится о ребенке. Анна и Льюис отвезли бо́ льшую часть ее вещичек. Анна тишком кое-что забрала. Сунула под джемпера в ящике комода, чтобы Льюис не нашел.

Сейчас Анна не сводит глаз с дороги, но видит только серое размытое пятно. Облака вихрятся над головой, как живые, словно их мешает неутомимая рука. Лондон утратил блеск. Стал плоским, как открытка, – Анна замечает это, когда машина въезжает в Чизик. Здания грязные, в саже от былого смога. Почему она раньше этого не видела?

Когда они возвращаются к себе, Льюис хлопочет вокруг нее.

– Отдыхай, – говорит он. – Я схожу куплю что-нибудь к ужину.

– Хорошо, – тусклым голосом отвечает Анна и садится, не сняв пальто.

Он возвращается с пакетиками еды в пергаментной бумаге и бутылкой красного вина. Ходил в лавку деликатесов, где они однажды обедали. Бумага похрустывает, когда Льюис разворачивает сыр и большие круги розовато-коричневой салями. От еды, которая когда-то казалась такой экзотической, Анну тошнит. Запахи слишком острые и слишком бьют в нос. Анне хочется еды для больных – бланманже, картофельного пюре, мороженого. Белой еды.

– Такое ощущение, что мы празднуем. Что мы празднуем, Льюис? – спрашивает она, и у нее отчего-то дергаются углы рта.

Льюис стоит в жилете и рубашке, закатав рукава выше локтей. Он похож на торговца рыбой, думает Анна, или на зеленщика – его привлекательность вдруг превращается во что-то совершенно обычное и немного смешное.

– Нет, конечно, – ровным голосом отвечает Льюис. – Нам просто нужно тебя подкрепить, и все. И потом, – по гладкой поверхности лица проходит волна раздражения, – почему не порадоваться тому, что можно немного посидеть в тишине, вдвоем. Все силы можно отдать выздоровлению.

Он этого не говорит, но ему стало легче, когда он увидел, как Руби отдали. Казалось, он впервые за несколько месяцев распрямился, дом, который он тащил на спине, соскользнул и рухнул грудой пыли и камня на ковер в гостиной Барбары.

– Лучше? – тихо произносит Анна.

Она подносит бокал вина ко рту, но только смачивает губы.

– Лучше? – эхом повторяет она.

На губах Льюиса складываются слова. Ему надо закричать: я не хотел быть отцом. Не просил тебя о ребенке. Но ребенок родился, и время поменялось. Оно начало тикать быстрее, и все, на что у меня, как мне казалось, была целая жизнь, стало нужно сделать сразу же. Все нужно было воплотить в мгновение ока, и для меня это оказалось непосильно. Он уминает эти слова обратно в горло.

– Сними пальто, – говорит он. – Выпей вина. Да, ты скоро будешь как новая, сама увидишь.

Лучше и как новая – это что-то очень далекое от Анны, недосягаемый сверкающий город. У нее в голове как-то душно от смущения и лекарств. Она похожа на один из домов, которые видела, въезжая в Лондон. Удушающий черный туман мог рассеяться и уйти, но она знает, он оставляет на всем свою метку, большие темные пятна на стенах зданий, сгустки сажи в углах подоконников.

Ночью Льюис похрапывает рядом с Анной, а она лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Кажется, почти сразу наступает утро, и Льюис встает. Он, вроде бы, нашел другую работу, пока Анны не было, водит фургон приятеля.

– Уверена, что у тебя все будет хорошо? – спрашивает Льюис перед тем, как уйти.

Из вчерашнего сыра и салями на бегу сделаны бутерброды на белом хлебе.

Анна хочет сказать: нет, пожалуйста, не оставляй меня одну, но не делает этого.

– Да, – говорит она.

Когда он уходит, комната становится какой-то жутковатой. Здесь так тихо. Анна чувствует отсутствие Руби, как рану внутри. Она даже может показать, где болит – в области солнечного сплетения. Она вспоминает историю о римском императоре, вырвавшем ребенка прямо из утробы. Вот на что это похоже. Опуская глаза, Анна изумляется, что ее живот под нарядным желтым платьем цел и невредим.

У нее перед глазами стоит лицо зятя, Мика. Глаза, все еще тусклые от горя, оттого, что он потерял свою малышку. В нем как будто выключили свет. Он не протянул руки к Руби. Он почти не говорил, сидел, откинувшись в кресле, и его тусклые глаза скользили по девочке на руках у Барбары. Во дворе начали зарастать сорняками клумбы, когда-то такие ухоженные. Слишком рано для них обоих, подумала Анна, они не готовы. Она опять об этом думает, она уверена до мозга костей: слишком рано, слишком, слишком рано.

Ей нужно вернуться в лес. Вернуться к своей малышке. К своей Руби. Нужно снова обнять ее и на этот раз не отпускать. Нужно избавиться от духоты в голове, чтобы все получилось. Анна резко встает, относит все пузырьки с лекарствами к открытому окну, и они падают сверкающим стеклянным дождем вниз, на улицу.

Анна, не мешкая, снимает ключи от машины с закрашенного крючка на обратной стороне двери. Останавливается и возвращается. Чемодана нет, в нем были вещи Руби, единственное, что удается найти, – картонную коробку. Анна бросает в нее все, что может отыскать, и свое, и все, что осталось после Руби: розовый вязаный костюмчик, несколько жилеток. Она так торопится, что оставляет почти всю свою одежду. Мысли у нее путаются. В последнюю минуту она даже кидает в коробку то, что нашла из зеленого сервиза, она не хочет оставлять материно наследство. Свадебная фата и перчатки сбиваются в полупустой коробке в комок со свитерами, когда Анна сбегает по лестнице.

Она пытается завести машину, как учил ее Льюис, точно вспомнить, в какой последовательности идут педали. Машина прыгает, как кенгуру, и Анна выключает зажигание, снимает туфли на острых каблуках и снова заводит двигатель. Она так медленно выезжает из Лондона, что позади сигналят, и каждый раз она вздрагивает. Печка по-прежнему сломана, так что Анне приходится снять жакет и кардиган прямо за рулем. В какой-то момент она останавливается и снимает даже колготки, оставшись в одном только тонком желтом платье.

«Просто поезжай вперед, – говорит она себе, снова заводя машину и вцепляясь в руль. – Просто поезжай вперед. Ты умеешь, Льюис тебя учил. Пусть твое тело станет частью машины, советовал он, даже не думай о ней». Анна забывает, как ненавидела Льюиса вчера вечером, ей так хочется, чтобы он сейчас был рядом – такой родной и надежный.

Эти заклинания работают, пока Анна не выезжает на недавно построенное шоссе. Ей приходится трижды сделать круг по развязке, прежде чем она решается съехать на трассу. В Лондоне ездят так медленно – словно ты в экипаже, запряженном лошадьми. От скорости на шоссе становится жутко; съехать на него – все равно что прыгнуть в глубокую воду. Анне так страшно, что она не может ненадолго остановиться, потому что боится, что потом ей не хватит смелости ехать дальше. «Поезжай вперед, – говорит она себе. – Просто поезжай вперед. Найди свою девочку».

Кажется, проходит вечность, прежде чем Анна съезжает с шоссе, и дороги становятся все уже и уже. Потом она видит лес, высокий, черный лес, стоящий вдали, и чуть не плачет. Она смеется, глядя на лес. Верхушки деревьев – словно крылья, готовые слететь вниз и подхватить ее. Боль в солнечном сплетении понемногу отпускает, Анна чувствует, что Руби все ближе и ближе. Сама мысль, что Анна ее оставила, кажется нелепой и дикой. Анна едет извилистой дорогой вверх по холму, и Северн, сверкающий на солнце, раскрывается перед ней вдали, как нож. Здесь все такое привычное и тихое, что вести машину не так страшно, и Анна останавливается и выходит, чтобы оглядеться, вдохнуть знакомый воздух со следами соли, дровяного дыма и земли. Начинает темнеть, Анна дрожит, ей внезапно становится очень одиноко. Она опускает глаза и видит на дороге свои босые ноги. Представляет себе комнату в Лондоне, остатки сыра в пергаментной бумаге на столе, не застеленную кровать, окно, покрытое снаружи пылью. Льюис еще, скорее всего, не вернулся домой. Въезд в лес манит Анну, но кажется, что он разбухает в сгущающихся сумерках, становясь ртом. У Анны бегут по затылку мурашки. В таком месте может жить Минотавр. Конечно, внезапно понимает она, это создание не привязано к одному месту, оно может перемещаться по тоннелям под землей. У него их, наверное, целая сеть. И темный ангел тоже, он движется над деревьями, но он также ничем не стеснен. Анна рывком открывает дверь машины и бросается внутрь, она должна найти Руби, прежде чем эти двое в конце концов встретятся и землю расколет огромная трещина. Невозможно и дальше держать их на расстоянии, у Анны нет на это сил.

Дорога входит в лес, и свет внезапно сменяется тьмой. Это крылья темного ангела раскрываются поперек дороги. Он уже был здесь, он все это время ждал. Чешуйчатые кончики крыла распахиваются шире, задевают деревья, и Анна принимает вбок, чтобы увернуться от них. Машина ходит ходуном у нее под руками, теряет управление. Анна давит на педали, ее ноги срываются и скользят по металлу, машина идет юзом. Черные листья крыла чиркают по ветровому стеклу, и Анна врезается в дерево.

Она чувствует только, что перевернулась, что съезжает вниз, в никуда. Дальше – ничего. Она будет вечно вращаться и вращаться, но одна мысль сохранится, словно единственная нота, навеки повисшая в воздухе. Найди свою малышку. Найди Руби.

Когда мама выходит из комнаты, рассказав свою историю до конца, воздух по-прежнему заряжен ее присутствием, будто в нем танцуют сотни крошечных кристалликов. Они проходят сквозь меня, меняя мое направление, как у ворса на бархате. Теперь я всегда буду смотреть в эту сторону.

68 Элизабет 16 января 1984

Доктор Брэннон в последний раз заходит ко мне утром.

– Ты выглядишь иначе, – говорит он. – Как-то вдруг повзрослела.

Я киваю. Я понимаю, о чем он. Сама это чувствую.

Барбара вызвала такси, чтобы меня чуть позже забрали, все мои вещи уложены. Уже с шести утра уложены.

Доктор Брэннон дает мне свой телефон. Говорит, что обычно так не делает, но чувствует, что может мне понадобиться в какой-то момент. Ему понравилось со мной общаться, и он считает, что я в этой жизни очень многое смогу.

Никто мне раньше даже близко ничего такого не говорил.

– Спасибо, – произношу я, аккуратно убирая его номер в карман джинсов.

– И если решишь, что захочешь что-то сделать с родимым пятном, когда подрастешь, – у него опять появляется в глазах выражение, словно у него пальцы чешутся поэскпериментировать, – свяжись со мной. Мы тут болтаем, а в это время разрабатывают самые разные методы.

– Нет. – Я улыбаюсь и, чтобы смягчить сказанное, потому что получилось резковато, добавляю: – Спасибо.

– Что ж…

Он пожимает мне руку.

Когда он уходит, я еще какое-то время копаюсь, но потом приходят забирать постель, и мне говорят, что я могу подождать в комнате отдыха. Я бреду туда с сумкой, но там воняет, потому что туда приходят курить.

В конце концов я иду по коридору и сажусь под узкое окно. Вчера я пообещала Тому, что повидаюсь с Элизабет до отъезда, когда она придет его навестить. Я согласилась, но теперь мне так хочется и так страшно увидеть, как мелькнут за окном ее пылающие волосы, такие яркие на расстоянии. Я все вскакиваю и выглядываю в окно сверху – там стекло ровное, так что видно лучше. Но потом я понимаю, что мне легче, когда меня скрывает матовое стекло в нижней части окна. Я подтягиваю колени к груди, обнимаю их и жду, когда по стеклу запрыгает зеленая фигурка.

В итоге я ее так и не вижу. Сегодня один из дней, когда солнце садится невозможно рано, ощущение такое, что дня вовсе не было. Том приходит за мной в своем потрепанном пальто поверх полосатой пижамы и в незашнурованных ботинках. Мне вдруг кажется, что он одет для боя, будто вылез из окопа ночью во время какой-то страшной войны.

– Идем. – Он протягивает мне руку. – Я слышал, наши родители возвращаются. Скоро они обо всем узнают. Давайте побудем втроем, только мы, пока этого не произошло.

Я хлопаю глазами, глядя на него, и цепляюсь за ручку своей сумки, словно это единственное, что у меня осталось.

– Элизабет нас ждет, – говорит Том.

Вот она, в кафетерии. Обед давно кончился, здесь почти пусто, только несколько пришедших пораньше посетителей пьют чай из кружек женской добровольной службы. Тихо звякает фарфор, пахнет старой едой, этот запах въелся даже в полы. Элизабет не в зеленом, на ней платье, похожее на гобелен: крохотные цветочки вышиты на кремовых пышных рукавах. На коленях у нее лежит пальто. Мы с ней смотрим друг на друга.

– Прости, что подожгла ваш дом, – наконец выдавливаю из себя я.

– Ох, Руби, – произносит Элизабет, привстав. – Руби.

Она тянется через стол, привлекает меня к себе, мое лицо окунается в ее волосы, и все вокруг делается мандариновым.

Мы садимся за столик, Том уходит купить чаю. Женщина за прилавком улыбается ему. Она тоже видит, что он светится, как и я. Этот свет меняет людей к лучшему. В нем себя чувствуешь нормальным и здоровым, таким, каким должен был бы быть всегда, если бы мир не был так суров. Том возвращается, расплескивая чай на поднос.

– Смотрите, – говорит Элизабет. – Я принесла торт. Мне скоро восемнадцать, я стану совершеннолетней. Я подумала, мы можем прямо сейчас отпраздновать. Сама испекла. В квартире, где я сейчас живу, хорошая электрическая духовка.

Она открывает коробку и вынимает торт бережно, как младенца. Он такой прекрасный, сверкает сотнями серебряных шариков на светло-зеленой глазури, по краю на нем расставлены восемнадцать розовых свечей в подставках, и я даже не задумываюсь о том, как это грустно – ей пришлось самой печь себе торт на день рождения. Она в полном восторге от того, что у нее теперь есть духовка, которая включается и выключается, когда потребуется.

– Ой, – хмурится Элизабет. – Я забыла спички.

Тут у меня начинает быстрее биться сердце, но лишь потому, что я жду, что они оба посмотрят на меня, раз произнесено слово «спички». Но они не смотрят, Элизабет просто идет к прилавку и просит спички у буфетчицы, и та вынимает из сумки зажигалку.

Элизабет щелкает зажигалкой; поворачивает торт, взявшись за серебряное блюдо, и умудряется не обжечь руку. Огонь освещает ее подбородок, взбирается по лицу, и вот уже зеленые глаза Элизабет полны крошечных искр. Мы поем «С днем рождения», хлопаем, и с нами вместе поет женщина за прилавком. Потом Элизабет задувает свечи и закрывает глаза, чтобы загадать желание, а после режет торт ножом, который принесла в коробочке. Буфетчица подходит забрать зажигалку, говорит, что она ей нужна, потому что она пойдет покурить, и Элизабет дает ей кусок торта, пусть потом съест.

Последнее солнце наискосок падает в окна, и все теплеет. Я оглядываюсь по сторонам: на солнышке в кресле-каталке дремлет старик, женщина пьет чай и посматривает на нас краем глаза. Представляю, как мы трое выглядим – у меня даже в животе стучит от волнения, потому что я, ни секунды не сомневаясь, понимаю, что выглядим мы замечательно.

Мы говорим обо всем на свете. Вспоминаем, как Элизабет учила меня потрошить кроликов. Говорим о Криспине. О том, каким он был. Вспоминаем день, когда я появилась у них со своим чемоданом. Мы держимся за руки, все трое, потом отпускаем друг друга, чтобы запихать в рот торт; чай остыл, но мы его все равно пьем.

Мы все – то, чем сделали нас наши семьи. Но иногда от этого можно сбежать. Закрыть за собой дверь и выйти в другую комнату. Эта комната обставлена по-другому. Здесь только то, что ты выбрал сам. В моей комнате – Элизабет и Том. Их озаряет свет из окна. Они сияют ярко, как заходящее солнце.

69 Глаз с трещиной 1 августа 1984

Когда я бегу сквозь лес, деревья мелькают так быстро, что я похожа на девочку, спрятанную в волшебном фонаре.

Я бегу к Тому и Элизабет, там меня можно застать чаще всего. Они живут в старом доме лесника, не в Доме в Глубине, но вроде того.

Я кружила, как стервятник, в поисках семьи, а нашла любовь и души умерших.

Живу я сейчас по-прежнему с Барбарой, но теперь мы просто тетя и племянница, и так лучше. Сплетничаем, протираем пыль, как будто мы подружки. Мы и есть подружки.

Но мы здесь, здесь, здесь. Ушедшие по-прежнему являются и рассказывают мне свои истории, словно сами едва могут в них поверить. Приходит мама, садится у огня и машет нам всем. Нужно бы помочь ей уйти, на самом-то деле, но я веду себя как эгоистка, я хочу, чтобы она еще немножко задержалась.

Теперь я все знаю про свой глаз с трещиной. Я о нем забочусь, чтобы трещина не стала шире. Сама выбираю, что просочится внутрь.

Криспин давно нас покинул.

Его родители тоже давно нас покинули, не умерли, но их больше нет: их обвинили в неисполнении своих обязанностей и отдали под суд. Неисполнение обязанностей – смешно, я бы вряд ли описала этими словами то, что творилось в том огромном доме. Родителям Тома повезло, что их не посадили, так мы слышали. Тень бормочет себе под нос, что они избежали правосудия. Тело Криспина перенесли, он теперь лежит на кладбище, и его мать каждый день ходит туда плакать над его костями, так что мне это не кажется таким уж бегством от наказания.

Когда приходит мама, у нее в руках кукла, которую я в тот раз оставила на могиле. Иногда она приносит еще одну куклу, эта мне незнакома; мама говорит, что потеряла ее давным-давно и что кукла сама виновата. Теперь обе куклы нашлись, и мама счастлива. Она бережно усаживает их у камина, чтобы согреть им ножки. Я рассказываю ей, что все хорошо, что все в итоге сложилось как надо, и она кивает с улыбкой, хотя всегда тревожно покачивает головой, словно не до конца мне верит. Не думаю, что она готова уйти. Наверное, этот мир труднее покинуть, если оставляешь в нем ребенка.

Тень, Джошуа, приходит постоянно; конечно, мы же с ним почти одно. Мы переплетаемся и разделяемся, я чувствую, как его частицы проходят сквозь мои по сто раз на дню. Он теперь понимает, что любит меня, он сам сказал. Говорит, что ему неловко за прошлую жажду и что она давно в прошлом.

Раньше я никогда не думала, каково было моим родителям. Я слишком тосковала. Голодная пасть тоски сожрала все, и не осталось ничего, кроме ее зияющего провала. Теперь я часто об этом размышляю. Родители стали для меня настоящими, когда я узнала их истории. И, как бы то ни было, я их позвала – и они пришли. Пришли ко мне. Отец прислал мне единственное, что осталось от их совместной жизни, – обручальное кольцо. Я ношу кольцо на цепочке на шее, вместо уголков от воротника, и думаю о том, какой папа был: молодой, гордый, красивый.

Мама пришла ко мне. Я говорю себе, что она, возможно, умерла из-за того, что родила меня, но это не то же самое, что быть виновной в ее смерти. От этого мне легче – и от того, что я знаю: она любила меня, так сильно, как только могла.

Она ведь вернулась за мной, хотя болела и была совсем юной, вернулась, несмотря на то что находилась в отчаянии, одурманенная лекарствами.

Мама все равно пришла ко мне, пусть даже мертвая.

Примечания

1

Стихотворение Джона Китса. Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

Оглавление

1 Торт 20 августа 1983

2 2 января 1970

3 Во плоти 23 августа 1983

4 Чудовище 24 августа 1983

5 7 февраля 1970

6 Рубашка 31 августа 1983

7 Тень

8 Желтое платье 10 сентября 1983

9 Тень

10 Грядущий гнев 11 сентября 1983

11 21 февраля 1970

12 День сахара 19 сентября 1983

13 Яркие штучки 10 октября 1983

14 25 апреля 1970

15 Молочное зеркало 1 ноября 1983

16 Зима 15 ноября 1983

17 25 апреля 1970

18 Пустое дерево 15 ноября 1983

19 Тень

20 Душистый горошек 17 ноября 1983

21 20 августа 1970

22 Возвращение 17 ноября 1983

23 Воровка 17 ноября 1983

24 Отъезд 20 ноября 1983

25 Птица 20 ноября 1983

26 21 августа 1970

27 Кроличья нора 20 ноября 1983

28 Тень

29 Зеленый человек 20 ноября 1983

30 15 сентября 1970

31 Никудышные фермеры 21 ноября 1983

32 Ползком 24 ноября 1983

33 Тайны 1 декабря 1983

34 5 октября 1970

35 Снег 11 декабря 1983

36 Холод 13 декабря 1983

37 25 октября 1970

38 Голод 22 декабря 1983

39 30 октября 1970

40 Костер 21 декабря 1983

41 6 ноября 1970

42 Куколка 22 декабря 1983

43 Песочница 23 декабря 1983

44 Погребение 23 декабря 1983

45 1 декабря 1970

46 Возвращение 23 декабря 1983

47 Потаскухина пряжа 24 декабря 1983

48 1970 1 декабря 1970

49 Злая книжка 25 декабря 1983

50 Обещание 26 декабря 1983

51 1970 4 декабря 1970

52 Час волка 26 декабря 1983

53 Древо жизни 27 декабря 1983

54 10 декабря 1970

55 Рука 29 декабря 1983

56 Фата «птичья клетка» 2 января 1984

57 Тень

59 Проглоченный язык 5 января 1984

60 Другие 7 января 1984

61 Рот в грязи 7 января 1984

62 Монета 8 января 1984

63 Часовня 9 января 1984

64 Рождественская роза 11 января 1984

65 Пожар 12 января 1984

66 Похороны куклы 15 января 1984

67 Жизнь по ту сторону 15 января 1984

68 Элизабет 16 января 1984

69 Глаз с трещиной 1 августа 1984 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg