Владимир Сорокин Фиолетовые лебеди
Кривой месяц ноября. Брюхо неба.
Вспорол.
Обвалился-просыпался снег. Первый. На Москву полуночную:
— Праххххххххххх…
Ветер.
Хлопья.
Три змеи:
вьюга,
пурга,
поземка.
— Ищи-и-и-и-и-свищи-и-и-и-и…
Зашипели.
Снежные выползки. По улицам.
Обесчеловеченным.
Спящий на площадях мусор. Застывшие трупы.
В испуганные рты подворотен:
— Нашли-и-и-и-и-и…
Во дворах:
люди,
костры,
шепот.
— Сорок восемь черных журавлей. Поднялись. Вокруг Кремля три круга сделали.
— И пыздэц?
— Оборотился журавлем.
— Черные маги…
— Гноем африканским обмазались.
— Весь ближний круг.
— Улетели, нах?!
— И патриарх с ними.
— А нам крылом памахалы…
— Оиебана-а-а-а-ма-а-ма!
— Гной?!
— На Якиманке зажарили на вертеле архиерея, натопили из него сала, налили свечей. И служат черную мессу.
— Апппст…
— Чечены с китайцами. Новый договор! Подписан. Русской кровью.
— Сто пудов, по-любому, *** буду, нах…
— И дивизия Дзержинского присягнула…
— Сегодня на Остоженке видали двухголовую собаку.
— Двадцать лет грабили!
— Грабылы.
— Сосали!
— Сосалы.
— И обсосали!
— Обсосалы?
— До костей!
— Недаром он тогда с журавлями летал…
— Иннаэтоя…
— Хоп??
— Гоп!
— Чернокнижник…
— Амманули!
— А как еще?!
— На
йе
ба
лы!
— Слили.
— Слылы?
— Конечно, слили, слили, слили в баночку из белого золота черный гной африканский свежего замеса средней густоты хранить в холодильнике при температуре не ниже пяти градусов по парацельсу как они знали и ведали на пленарном заседании нижнеподвальной палаты через серое большинство когда президент в последний раз спел московские окна и оркестр большого театра но парламентское втирание африканского гноя в спины народных депутатов и закон о поголовном и уголовном сносе всех теплоцентралей и интенсивный рост журавлиных перьев когда не смеют крылья черные над родиной летать но обеспечить мягкотелую семейную упаковку в супербронебойные контейнеры а в первую очередь летит администрация президента и новая элита силовых структур когда необходимо срочно просверлить все зенитные комплексы и запустить в них умных благородных и благодарных червей по умолчанию а зениткам второй мировой залить жерла свинцом или финцом или хирцом но полет делает человека свободней как серж брин.
* * *
Евгений открыл глаза. Вертолет стал снижаться.
— Ау-а-а-а-а… — он зевнул, снял наушники с микрофоном. — Черные журавлики, да? Cool…
— Что, Евгений Борисович? — закричал помощник из-за шума винтов, снимая свои наушники.
— Сны, сны…
Евгений пристегнул ремень безопасности и повел острыми плечами.
— Позвольте, я продолжу? — закричал помощник, держа перед собой планшет. — Он восемнадцать раз превращал воду в лампадное масло, в монастыре к этому так привыкли, что стали этим маслом приторговывать. Про трех оживших все знают, про женщину с мозговой опухолью, про горячий чай для братии, я уже вам рассказал. Это у них в монастыре уже рутина. Да! Вот, что очень важно для нас: семь с половиной месяцев назад один инок, он в миру был художник, а в монастыре взялся расписать стену в трапезной, так вот, он однажды заговорился, засуетился и забыл после причастия съесть просфорку. А когда вспомнил, она оказалась каменной.
— Засохла?
— Нет, она реально стала каменной. Окаменела. Форма, оттиск — все то же, но сама — камень. Так старец наказал его за суету мирскую.
— И что там за камень? Гранит? Мрамор?
— Не знаю. Он хранится у настоятеля.
— А узнать? Молекулярную структуру камня? — яростно зевнул Евгений.
— Для этого нужно забрать у них это.
— Трудно забрать, да? — Евгений потянулся, плаксиво-иронично скривив тонкие губы.
— Евгений Борисович, я только вчера днем получил эту информацию. Голова пухнет! Федот Челябинский, Анфиса Мокрая, потом тот Нектарий…
— И выстрелил он по давно пролетевшему вальдшнепу…
— Что, простите? — не расслышал помощник.
— Не прощу, — Евгений снова зевнул.
— Не расслышал! Могу продолжить?
— Не можешь! Хватит орать!
Вертолет приземлился. Евгений достал тонкую сигарету из узкого золотого портсигара, глянул в окно: скала, море, монастырь. Неподалеку стал подниматься белый вертолет с изображением шестикрылого серафима на фюзеляже.
— Не понял? — черные брови Евгения изогнулись.
Помощник глянул в планшет:
— Евгений Борисович, патриарх улетает. Он не принял его!
— Чудненько… — Евгений прикурил и рассмеялся, выпуская дым.
— Это… невероятно! — качал головой помощник.
Из-за ширмы вышел бортпроводник, открыл дверь, скинул трап. И сразу же вслед за ним вышли двое охранников, спустились по трапу. В открытую дверь ворвался горячий южный воздух. Евгений сошел на каменистую землю с выгоревшей на солнце травой, щурясь на солнце, глянул на поднимающийся вертолет патриарха:
— Карету мне, карету… скорой помощи. Мда…
С сигаретой в губах, огляделся. Кругом было ярко и жарко. Пахло морем и сухой полынью. Солнце палило. Он достал темные очки, надел. Неподалеку стояли два автобуса — один голубой, монастырский, другой зелено-серый, национальной гвардии. Возле них стояли две группы немногочисленных людей. Их разделяло оцепление из нацгвардейцев. Чуть подальше виднелась массивная военная машина, напоминающая мощный подъемный кран с телескопической стрелой. Возле нее прохаживались четверо часовых с автоматами.
В окружении охранников и помощника Евгений двинулся к автобусам. От автобусов отделились двое — генерал и настоятель монастыря, игумен Харлампий, пошли навстречу Евгению. Настоятель был в черном, генерал — в летней полевой форме.
Евгений как дротик метнул вперед сигарету, на ходу наступил остроносым ботинком. Первым размашисто подошел генерал, протянул длинную, толстую, как бревно, руку:
— Женя, он не принял патриарха!
— Это не новость, — Евгений подал ему свою узкую ладонь и успел поклониться подошедшему игумену.
Тот ответно склонил покрытую черным клобуком голову.
— Вчера президент, сегодня патриарх. Как такое возможно? — генерал дернул покатыми плечами. — А, святой отец?
— Я не святой отец, а батюшка, — спокойно перебирая четки, поправил его игумен. — И уже говорил вам, что старец четыре года как не принимает ни государственных людей, ни иерархов.
— Так нас тогда он тоже не примет!
— Возможно. Это ему решать.
— Вы ему доложили о нас? — спросил Евгений.
— Я ему не докладываю. Он сам ведает. И блюдет свои правила, в кои мы не вольны вмешиваться.
— То есть — вас он не слушает? — буркнул генерал.
— Он слушает не нас с вами, — проговорил игумен, переводя взгляд своих спокойных глаз на скалу.
Генерал и Евгений повернулись к ней. Скала была невысокой, как и все предгорье, но почти отвесной. По ее серовато-розовато-желтой стене вверх шла зигзагом, в три пролета, узкая деревянная лестница, опирающаяся на куски арматуры, врубленные в камень. Лестница выглядела хлипко. Вдоль зигзага вместо перил тянулся канат, за который полагалась держаться поднимающимся. Зигзаг упирался в зев пещеры, напоминающий человеческое лицо с одним глазом. Снизу было видно, что вход заложен камнями и оставлено лишь небольшое окошко.
— Схимник уже год замуровывает себя изнутри, — зашептал Евгению в ухо помощник. — Вырубает камни, обтесывает. Осталось всего один камень положить.
— А цемент ему снизу подают? — с полуусмешкой спросил Евгений.
— Вместо цемента старец использует свои естественные отправления.
— Это… мудро. Борис, а что это за люди у автобуса? — спросил Евгений генерала.
— А, люди! — злая улыбка озарила потное лицо генерала. — Это, Женя, наша дорогая общественность. Просочилась! Похоже, они уже все знают, а? Государственных тайн больше не существует? На кой хрен они нам, а?! Дырявая страна! Женя, а? И почему?
— Ты меня спрашиваешь?
— А кого еще, ёптеть?!
Евгений достал портсигар, раскрыл.
— Здесь лучше не курить, — произнес игумен. — И лучше не браниться.
Генерал махнул рукой:
— Да уж…
— И что хочет эта общественность? Батюшка, они когда приехали? — Евгений спрятал портсигар.
— С утра.
— И чего они хотят?
Генерал всхохотнул:
— Как чего? Общественность хочет общаться! Их уже дважды кормили.
— Ну, тогда пошли к ним, — Евгений различил среди собравшихся знакомые фигуры.
— Пошли! — зло буркнул генерал и зашагал вперед. — Хотя, Жень, мне все это уже — во! — он на ходу рубанул себя ребром ладони по широкой шее. — Во!
— Боря, успокойся.
— Да спокоен, спокоен! — рявкнул генерал.
Высокий, здоровый, узкоплечий, он был похож на медведя-шатуна, выгнанного из своей теплой берлоги внешними неприятностями. Сильнее всего недовольство выдавали генеральские руки: длинные, сильные, они угрожающе болтались при ходьбе, словно инерционные противовесы, накапливая энергию для профессиональных оплеух, которыми генерал с удовольствием бы наградил всю эту московскую, на кой хер собачий слетевшуюся сюда публику.
Кольцо нацгвардейцев расступилось, пропуская идущих, но от собравшихся к ним уже кинулся солидный человек в летнем, светлом, с красивыми белыми усами и холеным загорелым лицом.
— Женя, Женечка, дорогой мой! Наконец-то! Дождались! — вскрикнул он высоким голосом.
Он обнял Евгения, мягко оплетя руками, прижимаясь широкой грудью, потом трижды расцеловал в худые щеки, щекоча усами. С генералом он уже успел наобниматься и расцеловаться. Евгений был пассивен в его объятиях.
— Дорогие мои, драгоценные, что же это такое? — не отпуская Евгения, белоусый отстранился. — Женя, Боря! Что творится? Зачем здесь эти добры молодцы с автоматами? Арестовывать? Задерживать? Не пущ-щать? Раз-зделять? Нас?! Разделять?! В такое-то время? Родные мои, вы с ума сошли? Если все происходящее правда, а не байки, а я уже чувствую, чую вот здесь, вот зде-е-сь, — он потюкал себя пальцем в широкую грудь, — что это правда, правда, это пахнет правдой, как же такое может быть?! Какое разделение? Какое, к чертям собачьим, разделение?!
Подошел пузатый человек с лицом, напоминающим картофельный клубень, с иконкой на груди, изображающей Юрия Гагарина в золотом нимбе, и забормотал громко, помогая себе короткопалой рукой, сложенной совком:
— Россия окуклилась! Панцирь треснул! Ослепительная бабочка государственности российской вырывается на волю, чтобы явить себя человечеству во всей духовной красе! Сияющим ракетоносцем воспарит она над миром, знаменуя новую эру человечества! Лики Сергия Радонежского и Иосифа Сталина на ее крылах! Нетварные лучи русской духовности источает она! Они пронзают землю! Трубный глас раздается над миром: народы и государства, покайтесь, соберитесь под знамена Пятой империи, и великое преображение Земли узрите!
Его ловко оттеснил мужчина с суровым лицом, в темно-синей шелковой паре, черной бабочке и жокейских сапогах; в руках он сжимал трость с набалдашником в форме змеиной головы.
— Уважаемые господа! — заговорил он, с мужественной жеманностью поигрывая мускулами лица. — Вы знаете, что я пират, циник и негодяй. До вчерашнего дня я изрыгал ежедневную ниагару желчи на нашу церковь и ее служителей, но сегодня я опускаюсь пред нею на колени, — он легко упал на колени, — и готов первым поползти вверх по этой лестнице к великому старцу. Могу голым, посыпав голову вот этой самой придорожной пылью.
— Нам так не хватает взаимного доверия и элементарного взаимо-пони-ма-ния! — произнес почти нараспев худощавый мужчина с заплывшими глазами, колючей бородкой и развалом белых волос, в карминовом сари с косым воротом, расшитым православными крестами, с медалью «За оборону Донбасса», в белых брюках и желтых кроссовках.
— Вы кто? — буркнул генерал.
— СРИ.
— Чег-о-о?
— Союз русских искусств, — пояснил помощник Евгения.
Мужчина скрестил на груди худые жилистые руки:
— Мы можем, мы должны обо всем говорить, а не шептаться по углам, как либеральная плесень, говорить ежедневно, еженощно, каждый час, каждую минуту, каждую секунду, чтобы понять в какой великой стране мы живем и как много мы можем вместе, как много у нас впереди, какой у нас прекрасный Президент, какие замечательные воины, генералы, старцы и святые, отцы, матери, братья, жены, дети, мы все преодолеем, все решим, только если будем говорить, говорить и говорить!
— Полностью согласен! Говорить! — многозначительно поднял вверх указательный палец человек в очках, с седой копной волос, с бородатым лицом умудренного козла, в клетчатой рубахе и нанковой жилетке.
— А вы-то что здесь делаете? — недовольно буркнул генерал. — Съемка и репортажи запрещены.
— А мы здесь, господин генерал, как простые граждане нашей страны, — с уверенной полуулыбкой ответил лохматый, выпуская из губ два передних зуба. — И нас так же остро волнует все то, что волнует и вас!
— Евгений, скажите нам сразу, честно, — спросила голосом Буратино спортивного сложения женщина с огромной рыжей шевелюрой и лицом ящерицы, — это все… правда?
Все замерли. Евгений выдержал паузу и произнес:
— Правда.
Стоящие вокруг на миг оцепенели. Потом зашевелились — каждый по-своему. Пузатый упал на колени, закрестился и забормотал «Живый в помощи Вышняго». Человек с тростью, наоборот, ловко вскочил на ноги с возгласом:
— Чудесно, великолепно! Я был уверен! Пополземте же наверх!
Лохматый, тряхнув седой шевелюрой, громко произнес:
— Дождались, козлы!
Человек из СРИ вцепился скрюченными пальцами в свое сари, закатил глаза:
— Мы всё, всё сможем преодолеть, всё, всё, чтобы все были счастливы и здоровы, отцы, мамы, жены, дети, овцы…
Рыжекудрая нервно хохотнула. А белоусый запричитал, переходя почти на бабий вой:
— Постой, постой, Женечка, если это так, если это, это — пра-а-авда, то тогда, дамы и господа, хорошие мои, милые, соотечественники, граждане и верноподданные, нас же просто как волк ягненка возьмут за горло, за горлышко, — он взял себя за горло загорелой рукой с двумя затейливыми золотыми перстнями, — да и задуша-а-а-ат, задуша-а-а-ат к свиньям соба-а-а-ачьим!
Усы его задрожали, в темных глазах блеснули слезы.
— Поползем наверх, друзья! Россия выживала чудом, чудом и спасется! — жестикулировал тростью суроволицый. — И это научно обосновано! С химией и с квантовой механикой это не входит ни в какое противоречие! Все, все вместе, пусть Евгений ползет первым, мы — за ним. Вперед, вверх!
— Заткнись! — вскрикнула рыжекудрая так, что все посмотрели на нее.
Она схватила себя за локти, успокаиваясь, но это плохо получилось:
— Хватит, хватит юродствовать… Нам нужно… нужно всем отбросить все распри, все разногласия, все хреновые амбиции, всю эту фигню, ватник, либераст, западник, патриот, и сплотиться вокруг нашего Президента. Сплотиться вокруг Кремля!
— Поздно, поздно, голубушка… — зловеще процедил человек с тростью, отряхивая запылившиеся шелковые колени.
— Нет, не поздно, не поздно!
— Сплачиваться теперь придется вокруг генерала. И то — ненадолго…
Генерал молчал. Его медвежьи глазки смотрели на происходящее все так же спокойно-настороженно, как и всегда, даже когда он бывал пьян или выходил из себя, но в душе у него с каждой минутой громоздилась, складываясь из клубящихся кубов, черная башня страха. И росла она оттого, что он, прошедший три реальные войны и одну длинную карьерную, отрастивший стальные клыки характера, стянутый панцирем силы с шипами славы, вознесенный на одну из вершин власти, второй раз в своей жизни не понимал, что происходит. Подобное было с ним только в раннем детстве, когда в деревенском хлеву он, пятилетний, увидел коровьи роды. Все услышанное им за последние сутки от военных, чиновников, ученых, Президента, а теперь еще и от этих клоунов, вызывало у него лишь одно желание: расстрелять все это из пушек и пулеметов, изрешетить, расхерачить в хлам так, чтоб куски разлетелись подальше, облить напалмом, а самому сесть на этот вертолет и улететь за три моря, где на песчаном берегу его встретят любимая жена, дети и пальмовые крабы.
Он открыл вспотевшие губы, чтобы сказать что-то грубое, но вдруг рядом упал камень.
Все посмотрели на него. Настоятель подошел, поднял камень. И перевел взгляд на окошко пещеры. Камень был не больше теннисного мяча. Да и не простой камень это был, а горбушка белого хлеба, окаменевшая вдруг по воле человека. Настоятель раскрыл камень. В нем блеснули циферблат и стрелка. В камень был влеплен старый, треснувший компас.
— Компас? — спросил Евгений, подходя.
— Это его компас, — поправил игумен. — Прошу вас, встаньте все в круг.
Все покорно, не пререкаясь, встали в круг. С камнем в руках настоятель вошел в центр круга. Стрелка покрутилась и замерла. Настоятель поднял глаза на помощника Евгения:
— Старец готов вас принять.
Стоящие в круге уставились на помощника. Его молодое, живое, умное лицо не выразило ничего особенного.
— Ну, ну! — усмехнулся и вздохнул Евгений. — Саша, ты в этой истории осведомлен больше моего.
Он достал портсигар:
— Пойду-ка я покурю…
И пошел к автобусам.
— Евгений, можно мне с вами подымить? — томно-грозно воскликнул человек с тростью, доставая трубку.
— Валяйте…
— И я с вами! — кивнул шевелюрой козлобородый.
— Черт знает что… — генерал брезгливо взглянул на Сашу, злобно развернулся и размашисто двинулся следом за Евгением.
Рыжекудрая уперлась мускулистыми руками в бедра, потом нервно сунула их в карманы своих узких белых брюк:
— Саша, Александр, вы знаете, что… — она вздохнула, покачала головой, резко встряхнула кудрями. — Вы… вы… я не знаю… подождите… стратегически… я не знаю как даже…
— Да! Ты не знаешь! — перебил ее белоусый, приобнимая Сашу. — И помолчи! И я не знаю! И они не знают! И отец Харлампий не знает! И никто не знает! Так что, помолчи-и-и-и! — он почти пропел тонким голосом, — Саша! Тебя избрал старец. Это перст Божий. Это счастье! Дорогой мой, ты хоть понимаешь это? А?
Саша молчал.
Подбородок белоусого задрожал:
— Там, наверху, в этой пещере живет спа-си-тель. Спа-си-тель Рос-с-ии! Это тайна! Великая! Она должна войти в тебя, в меня, в них, во всех нас, войти, — он потюкал пальцем по своему загорелому кадыку, — вот сюда! А мы должны ее принять! Эту тайну! По глоточку, по гло-точ-ку! А если она не войдет, если, если мы этот глоточек… этот глоток истины, благодати Божией не сможем проглотить, если он здесь застрянет, то тогда, — он всхлипнул, — тогда нам и жить больше незачем, незаче-е-е-ем! Мы подавимся. Задохнемся! Всей стране наступит конец! Коне-е-е-ц всем и всему! Понимаешь? Русское солнце закатится нав-сег-да…
Из глаз его брызнули слезы.
— Александр, за вашей спиной Дмитрий Донской, Петр Великий, Георгий Жуков! — закричал пузатый, брызнув слюной и протягивая сложенную совком руку почти к самому лицу Саши. — Ничего не бойтесь! Сейчас здесь, у этой скалы решается судьба Пятой империи! Лучи России Вечной скрестились на вас! Вы творите нашу историю, она запоет, заискрится радугами в каждом атоме вашего тела, когда вы поднимитесь наверх, когда великий духовидец совершит то, что предначертано! Да здравствует великая Небесная Россия!
— Главное, что и с великим старцем мы все можем обсудить, обо всем можем говорить… — начал было человек из СРИ, но белоусый перебил его.
— Заткни-и-ись! Заткнитесь все! — он поднял кулак. — Хватит болтать! Мы должны молчать! И слушать! Слуша-а-ать! Понимаете вы?
Все смолкли.
— Ступай, Сашенька, — прошептал белоусый совсем тихо, со страданием.
И вдруг взвыл:
— Ступа-а-а-ай!!
С его усов сорвалась крупная капля, бриллиантом сверкнув на солнце.
— Ступайте с Богом, — игумен перекрестил Сашу и протянул ему небольшую пластиковую бутылку. — Передайте ему водички.
Саша взял бутылку и пошел к военной машине. Часовые даже не взглянули на него. Из большой зеленой кабины вылез капитан, кивнул солдату, сидящему в другой кабине, возле телескопической стрелы крана. На конце этой стрелы нависал внушительных размеров металлический куб с дверцей, запертой на замок. Машина завелась, громко выпустила сизый выхлоп. И только сейчас Саша заметил, что вся машина слегка поднята над землей и висит на шести мощных опорах. Толстая телескопическая стрела пришла в движение, стала раздвигаться, куб поехал вниз, к каменистой земле. Капитан подошел к нему, отпер замок, растворил дверцы. Внутри куба был белый круглый пластиковый стол. На столе стоял черный конус, рядом лежали какие-то обломки.
— Здесь в правой стене — кнопка, — показал капитан. — Закончите — нажмете, вас опустят.
Капитан отошел.
С бутылкой и планшетом в руках Саша вошел в куб. Он был чуть повыше человеческого роста, внутри было очень жарко и душно. Но тут же заработал кондиционер.
Куб поехал наверх, к пещере. Саша положил планшет на стол, глянул на удаляющуюся землю. Стоящие на ней поодаль люди молча провожали его взглядами, заслоняясь руками от солнца. Саше показалось, что это пионеры, отдающие ему салют.
«Трансцендентально», — вспомнил он почему-то словечко из «Москва — Петушки», которую так любил перечитывать и цитировать недавно умерший отец.
* * *
Куб приблизился к пещере и осторожно, словно космический корабль, пристыковался к скале, оставив лишь небольшой зазор между железом и камнем. Кладка пещеры как бы стала шестой гранью куба. И в кубе стемнело. Но тут же вспыхнули лампы на потолке. Саша стоял на железном полу, уставясь на каменную кладку пещеры с одним темным проемом. Кладка была аккуратной, все камни в ней были ровно обтесаны и хорошо подогнаны, хоть и различались по размеру. И только одного камня не хватало в кладке. В проеме было темно и тихо.
Саша вдохнул и произнес громко:
— Здравствуйте, отец Панкратий!
— Аминь, — раздался глуховатый голос из пещеры.
Саша сунул в проем руку с бутылкой:
— Отец Харлампий передал вам воды.
— Спаси Христос, — раздалось в ответ и невидимая прохладная рука забрала бутылку.
В проеме послышался шорох, движение. Потом все смолкло. Затем появились глаза старца и верхняя часть его лица. Оно не выглядело старым. Глаза смотрели как бы рассеянно, не фокусируясь на визитере.
— Что тебя ко мне привело, Саша? — спросил старец.
— Большая беда, батюшка, — заговорил Саша и запнулся.
— У тебя отец умер?
— Да, батюшка. Умер.
Старец молчал. Сашу совсем не удивило, что старец знает его имя и то, что недавно умер отец.
Он облизнул губы:
— Я… я пришел к вам не по личному делу. А по очень важному… как бы сказать… по государственному делу. Делу жизни и смерти нашего государства, нашей великой, единственной страны, нашей… родины-матери.
«Что я несу, идиот?» — подумал он.
— Ты не идиот, — послышалось из окошка.
«Как это… стыдно».
— Стыдно тому, у кого видно. А у тебя пока ничего не видно.
Эта реплика отрезвила Сашу. Протянув руку к черному конусу на столе, он заговорил:
— Батюшка, перед вами ядерная боеголовка российской межконтинентальной баллистической ракеты РС-20. На каждой ракете их по десять штук. Всего этих ракет в штатном боеспособном состоянии — сорок четыре. Это ядерный щит нашей родины, гарантия государственной безопасности. Они несут по десять разделяющихся боеголовок, как я уже сказал. Так вот, вчера произошло то, что наука не способна объяснить. В каждой такой боеголовке два заряда, триггер, ядерный запал и основной, термоядерный заряд. Сначала взрывается ядерный, он провоцирует взрыв главного заряда, чтобы началась…
— Неуправляемая термоядерная реакция, — донеслось из пещеры.
— Да, термоядерная реакция. И происходит взрыв, взрыв водородной бомбы, 500 килотонн каждая боеголовка. Так вот, вчера наши службы обнаружили, что все боеголовки на двенадцати ракетах, расположенных на Дальнем Востоке, перестали излучать рентгеновские лучи. То есть они стали нерадиоактивными. При демонтаже одной боеголовки выяснилось, что все боевые части, состоящие из урана-238, плутония-239 и дейтерида лития, превратились в сахар-рафинад. Крепкий такой, полупрозрачный сахар-рафинад. Все сто двадцать боеголовок стали…
— Сахарными головками.
— Да, — Саша облизнул губы и замолчал.
В пещере послышалось жевание старца. Он стал что-то пожевывать, громко и с удовольствием отхлебывая воду из бутылки. Саша молчал, слушая, как неторопливо жует и пьет старец.
— Отец Панкратий, — снова заговорил Саша. — Никто не понимает, что случилось. Подменить эти боеголовки было невозможно. Это… просто необъяснимо. И вот еще: в районах размещения РС-20 люди вчера видели стаи странных птиц, птиц странной окраски. Говорили о журавлях, о чайках, что это чайки или журавли странного цвета, оранжевого, синего. Их видели и военные, и гражданские. Местные жители никогда раньше не встречали таких птиц в своих краях.
Старец жевал.
— Это происшествие угрожает безопасности нашей родины, оно может ввергнуть всех нас в ужасную катастрофу. Россия может потерять свой ядерный щит, свою гарантию безопасности.
Старец дожевал, запил, откашлялся. В пещере стало тихо.
— Можете вы объяснить это? — спросил Саша.
Старец молчал.
— Можете помочь? Все знают, что вы с Божьей помощью творите… делаете… свершаете невероятные вещи.
Старец молчал.
Саша вздохнул:
— Нам не на кого больше надеяться, отец Панкратий.
В проеме возникло лицо схимника:
— Что там у тебя еще на столе?
Саша глянул на стол:
— Это обломки боевой части боеголовки. А теперь это просто сахар. Вот, для демонстрации вам сюда доставили…
В пещере послышалось бульканье, потом появилась рука с эмалированной кружкой:
— Давненько я чай с сахаром не пил. Отломи-ка, Саша, мне кусочек.
Саша принял старую кружку голубой эмали, грязную, с облупившимися краями. В ней была вода из той самой бутылки. На поверхности воды плавали сухие чаинки, видимо, только что брошенные в кружку старцем. Но едва Саша повернулся к столу, вода в кружке вскипела.
Саша замер, глядя на кипящую воду. Вода кипела. Кружка стала нагреваться. Саша осторожно поставил кружку на стол. Вода покипела и перестала.
Саша завороженно смотрел в голубую кружку.
— Отломи и брось в чай.
Очнувшись, Саша взял обломок полупрозрачной сферы, попытался отломить кусок, но не смог. Сахар был крепкий. Саша ударил обломком о стол. Два кусочка откололись. Он положил их в кружку. Взял ее. Она была уже горячей. Саша протянул кружку в проем. Рука схимника приняла кружку. Схимник опустил глаза. Саша услышал, как он дует на воду. Потом старец отхлебнул:
— Вот, славно…
Пока старец пил, дуя на воду и фыркая, Саша стоял и смотрел на лицо в проеме. Схимник то поднимал глаза, то опускал их. Но даже когда глаза его смотрели вперед из проема, они по-прежнему не фокусировались на Саше, словно глядя сквозь него.
Время шло. Кондиционер в кубе работал, нагоняя холодный воздух. Его струя била Саше в спину, но это не добавляло Саше комфорта, скорее наоборот — раздражало. Этот нагнетаемый воздух, этот пластиковый стол с черной боеголовкой и сахарными обломками, эти железные, наспех сваренные стены с четырьмя яркими лампами наверху, да и сам Саша в своем рабочем синем костюме, пепельном французском галстуке, английских ботинках, — все было как-то глупо и нелепо перед этой грубой каменной кладкой, проемом и лицом старца.
Схимник прихлебывал чай, чмокал, что-то бормотал, снова прихлебывал, снова чмокал, снова бормотал. И с каждым звуком в Саше стало нарастать бессильное раздражение. Он не спал эту ночь, безумную, полную напряженных лиц, суеты, текстов и разговоров, перерастающих в крики. То, что происходило сейчас в этом дурацком кубе, было похоже на сон, вывалившийся из всей этой сумасшедшей ночи.
Саше очень захотелось проснуться.
Он вдруг упал на колени.
И заговорил громко:
— Отец Панкратий, послушайте! Вы знаете, где мы все живем, в какой стране, в каком государстве. Здесь все — как бы. Как бы покой, как бы воля, как бы закон, как бы порядок, как бы царь, как бы бояре, как бы холопья, как бы дворяне, как бы церковь, как бы детский сад, как бы школа, как бы парламент, как бы суд, как бы больница, как бы мясо, как бы самолет, как бы водка, как бы бизнес, как бы машина, как бы завод, как бы дороги, как бы кладбища, как бы пенсия, как бы сыр, как бы мир, как бы война, как бы мать родна.
Затворник перестал хлебать чай.
Саша продолжал, с горечью и дрожью в голосе:
— Настоящее у нас — только вот эта боеголовка. Только этот уран, только этот дейтерид лития. Это работает. Если и это станет как бы, тогда здесь не будет вообще ничего. Будет большое пустое место. Вы… вы превращаете вещества. Вы можете очень многое. Вы великий подвижник. Умоляю вас, превратите этот сахар снова в уран, в дейтерид лития. Чтобы все у нас осталось по-прежнему. Вас просят об этом все россияне.
Он смолк, весь дрожа.
В пещере стало тихо. Потом в окошко просунулась рука с кружкой.
— На-ка, Сашок, попей! — громко произнес старец.
Саша с трудом приподнялся с колен. Ноги его дрожали. Он принял горячую кружку обеими руками, боясь уронить. Руки его сильно тряслись. Он поднес кружку к губам и сделал глоток, стуча зубами о край с выщербленной голубой эмалью. Чай был сладковатый. И очень вкусный. Как в детстве. От чая стало спокойней.
Саша перевел дыхание. И отпил еще.
— Допивай! — приказал старец.
Саша послушно и жадно допил. Потянул кружку в окошко.
— Оставь себе, — отпихнул ее затворник.
Саша убрал руку с кружкой. В пещере снова стихло.
— Что нам делать? — спросил Саша.
Старец помолчал, потом спросил:
— Как именуется ваша ракета?
— РС-20.
— Я спрашиваю — как ее имя?
— Имя… «Сатана». Да. «Сатана». Так ее назвали … ну, конструкторы.
Старец замолчал. Прошли долгие минуты.
— Отец Панкратий, — Саша всунул свое лицо в проем. — Что нам делать?
В пещере тяжело пахло.
— Спать! — ответил из темноты старец.
— Как… спать?
— Глубоко.
— Зачем?
— Чтобы сны повышли.
Саша перевел дыхание, приходя в себя. Открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но старец опередил его:
— Ступай. Спи!
В пещере послышалась возня, кряхтение, бормотание. Потом все стихло. С кружкой в руке Саша стоял и смотрел в темный проем. Прошло некоторое время. Вдруг в проем вдвинулся камень. И полностью закрыл его. По краям камня слегка выдавилась светло-коричневая масса. Но запаха Саша не почувствовал.
Он стоял, упершись взглядом в глухую стену пещеры. Дурацкий кондиционер все жужжал и дул, дул в спину. Саша стукнул кружкой о камни:
— Отец Панкратий.
За стеной было глухо.
— Ну что же? — бессильно выдохнул Саша, опуская руки.
Стена со всеми своими неровностями, сколами, прожилками и выбоинами тупо стояла перед глазами. В нее захотелось плюнуть.
— Скажи! — со злобой выкрикнул Саша и замолотил кружкой о стену.
За стеной послышалось слабое, глухое бормотание. Оно было еле различимым. Но — было. Саша припал ухом к камню. Но не смог ничего разобрать. Старец что-то бормотал нараспев. Сообразив, Саша приложил кружку к стене, а к ней ухо, вспомнив, что в последний раз так подростком подслушивал, как старшая сестра за стеной отдавалась своему однокурснику, бородатому, худому и косоглазому, научившему Сашу пить водку и певшему под гитару «переведи меня через майдан».
Кружка помогла: старец что-то напевал в своей глухой пещере. Это был какой-то совсем простой мотивчик, знакомый с детства. Саша заткнул свободное ухо, чтобы не слышать жужжание чертова кондиционера, весь замер, насторожился. И услышал:
Я тут сидел и горько плакал, Что мало ел и много какал.Других слов не было. Старец повторял один куплет. А потом и вовсе замолчал.
Дурацкая детская песенка подействовала на Сашу, словно укус невидимого насекомого, могучего и доброго, как лохматая ночная бабочка. Он оцепенел, но как-то по-хорошему. Внутри стало спокойно и уютно. Никуда уже не надо было спешить. Он вдруг с удовольствием вспомнил свой логопедический детский сад и своего дружка, кучерявого большеглазого Марика, придумавшего, сидя на горшке, стихотворение:
пук-пук-пук вонюк-вонюк-вонюк.Марик был хороший, веселый, говорил без умолку, хоть и заикался, как и большинство детей в саду. Отец Марика подарил сыну на день рождения альбом американских марок, шестнадцать из которых Марик отдал Саше. А стишок Марика неожиданным и удивительным образом разошелся по детскому саду, его с удовольствием повторяли не только заикающиеся, картавящие и шепелявившие дети, нянечки и пьянчуга сторож, но и воспитательницы, а веселая музраб сочинила фокстрот «Пук-пук», и даже мама Саши, женщина интеллигентная, строгая и малоразговорчивая, стала говорить, когда у Саши что-то не получалось: «Ну вот тебе пук-пук, вот тебе и вонюк-вонюк».
Саша тюкнул кружкой в стену. И понял, что ждать больше нечего. Оглянулся, нажал кнопку в стене.
Куб дрогнул и поплыл вниз. Доплыл до земли. В кубе погас свет.
Саша оказался в темноте. С кружкой в руке вышел из куба на землю. И увидел, что, оказывается, уже наступила ночь. Машина перестала гудеть. В кабине горел свет. Было видно солдата. Но свет быстро погас и там.
Саша попытался оглядеться в кромешной южной темноте. Было и тепло, и прохладно. В кустах пели цикады. Слышался шорох прибоя. Луна вышла из-за единственного облака и осветила все вокруг: скалу, машину. И спящих вповалку на земле людей.
Саша подошел к ним.
Генерал лежал навзничь, раскинув руки и ноги, и громко, равномерно храпел. На его левой ноге лежала голова пузатого: тот храпел шумно, бормоча и хлюпая губами, луна посверкивала в иконке на его животе. На правой генеральской ноге покоилась голова белоусого: он спал, тонко и жалобно постанывая и периодически вздрагивая телом. Рядом спал Евгений: его ноги крепко обнимал во сне, хрипя и присвистывая носом, козлобородый. Здесь же лежал, скорчившись и прижавшись щекой к бедру Евгения, человек из СРИ. Рядом, подложив под голову генеральскую ладонь и запрокинув ноги в жокейских сапогах на подрагивающую во сне задницу белоусого, раскинулся мужчина с суровым лицом. Рыжекудрая дама как на подушке спала на ягодицах козлобородого. Поодаль вповалку спали нацгвардейцы, капитан и адъютант генерала.
Игумен спал сидя, привалившись спиной к скале. Освещенное луною лицо его было мертвенно-бледным.
«Почему он был так пассивен? — подумал Саша. — Ничего не говорил, стоял столбом. Стоял, стоял… Как Столпник…»
Саше вдруг показалось, что игумен мертв. Бросив кружку на землю, он подошел к нему. Наклонился. Лицо настоятеля светилось бледно-серым. От него повеяло холодом. Складки лица кожи ожили, задвигались, словно чешуя, стали наползать одна на другую, прикрытые веки просели в глазницы, провалились на дно, на дны на дни двух темных черных дёрных колодцев холодцев воротцев рот урод наоборот с шипением раскрылся разломился развалился рыхлою могилою земляною силою:
— СПАТЬ ПАСТЬ!
* * *
Саша глаза открыл, закрыл, снова открыл, шумно и бессильно выдохнув.
Потолок белого пластика, стены светлого дерева. Окна ромбовидные. Небо раннее. Море матовое.
Предрассветное.
Аля почувствовала, что он проснулся, придвинулась, прижимаясь теплым телом:
— Уже? Или не спится?
— Аа-а-а-а… — Саша снова выдохнул, вскинул руки к потолку.
— Ранний заплыв?
— О, нет.
— Тяжелые сны?
— О, да.
— И всегда после морского черта?
— О, да.
— Традиция?
— О, нет.
— Фатум?
— О, да-а-а-а-а… — зевнул он.
— Но он был таким вку-у-у-усным… — она ответно зазевала в Сашино ухо, оплетая руками под простыней.
— Мне… такое снилось… — Саша потянулся, руки сами поползли под съехавшую подушку.
— Морской черт и кок опять виноваты! За борт обоих! Скормить муренам!
Он усмехнулся сонно:
— Теперь у нас все сахарное… весь уран…
— Планета? — Аля забрала мочку его во влажные губы.
— Нет, просто уран. Весь государственный уран стал рафинадом. Да! Женя приснился. Женя!
Слабый смех проснулся в Сашиной груди.
— Ты даже в отпуске с ним не расстаешься.
— Женя! И я поехал вместо него наверх… и стоял на коленях…
— На ковре? Перед дядей Вовой?
— Перед пещерой.
— Какой?
— Горной…
— Надеюсь, в пещере была я? Голая? Спасаясь от Минотавра?
— Ка-а-а-анешно!
Саша расхохотался, изнемогая. Алина рука под шелковым покрывалом нашла его теплый сонный жезл, взяла, мягко сжала:
— Сэр, почему вы меня никогда не берете на рассвете?
— Рыбка, я же соня… садовая…
Он тянулся на светло-зеленой простыне, выгибая спину, запрокидывая голову.
Рука сжимала жезл. И разжимала. Сжимала. Разжимала.
— По-чему? По-чему?
— Ну…
— По-че-му? — зубы мочку взяли.
Жезл ожил.
— Ну… why not, honey?
Загорелые руки ее сдернули покрывало. Занесла над ним бронзовое колено, сбрасывая лавину черных волос за спину:
— Чихнуть хотела нимфа, но наступила на скорпиона! Итака!
Саша руки на зеленом раскинул бессильно, прикрыл веки.
— Скорпио, одари нимфу белым ядом своим!
С осторожной уверенностью села на жезл. Тряхнула головой, обрушила лавину волос на поверженного:
— Ааааа… как это хорошо делать утром!
Волосы соленые.
Всегда теплые бедра.
Всегда острые соски.
Всегда умелые губы.
Волна тела накатила.
Саша обнял руками, прижал к себе. Выдохнула ему в шею со влажным стоном:
— Люблююююю…
Он открыл глаза.
она умеет легко и умело умеет умело умеет умело сама неподвижна как сфинкс как сфинкс а все происходит само у нее само у нее само у нее умело умеет умело умеет умело имеет меня умело имеет меня и волосы черные волосы черные волосы лианы лианы волос джунгли волос черные джунгли и два полушария два полушария ягодицы ягод ягоды ягодиц на линии моря на лини моря ягоды ягодиц две ягоды нет два плода ягодиц два персика нет две дыни ягодиц нет два манго ягодиц манго ягодиц две манги ягодиц манги японские манги ягодиц ягодиц на горизонте нежные сильные манги ягодиц на линии моря делают мне хорошо манги делают мне хорошо на ватер линии на фатер линии на пратер линии на скутер линии на мратер линии на братер линии а рассвет а рассвет а рассвет а рассвет уже все уже все уже все уже все заметнее две манги две манги две манги ягодиц вы созданы для наслажденья прелестны бурлесны две манги ягодиц а между ними треугольник треугольник моря это треугольник ягодичный треугольник ягодичный он как рюмка нет как бокал как бокал для мартини сухой нет мокрый мартини морской со своей непонятной тоской ягодичный треугольник мокрого моря очень мокрого моря без льда без льда а что в нем а что в нем а что там за точки фиолетовые пузырьки в мартини в мокром мартини моря в мокром мартини моря какие-то пузырьки фиолетовые что это почему в море фиолетовые точки что это почему почему почему и отчего почему и отчего почему и отчего точки эти в бокале моря точки в бокале точки в бокале куда вы точки стремитесь куда всплываете куда подымаетесь нет подождите куда вы куда вы куда пузырьки куда пузырьки куда пузырьки вы куда вы кудаа-а-а-а-а-а-а-а-а?!
Он застонал, сжимая ее руками.
Шепот в шею:
— Ах, скорпио, ты уже плещешь ядом…
— Что это… точ…ки фио…летовые в море, а теперь… а теперь в небе?
Ее тело начало умело содрогаться.
— Ах, скорпио, ах, скорпио, а-а-а-ах, скорпио, а-а-ах, ядовитый мальчик мой, а-а-а-а-а!!
Луч солнца, восходящего над Ионическим морем, коснулся кончиков перьев спящего вожака. Он вытащил голову из-под крыла. Открыл лиловый глаз с черным зрачком. Солнце заиграло в оперении лебедя всеми оттенками фиолетового: от иссиня-фиолетового до желто-фиолетового. Лебедь стал медленно поднимать голову: розово-фиолетовый клюв с багрово-фиолетовым выступом, голубо-фиолетовая шея, переливающаяся каждым перышком на солнце.
Вожак поднял голову, встряхнул ей. Солнце сверкнуло в его зрачках. Он издал крик. Все двадцать два лебедя, спящих на воде, стали просыпаться, встряхиваться.
Вожак издал второй крик. Лебеди стали отвечать ему.
Он повел головой, распахнув крылья навстречу солнцу. Оно лучились в красно-фиолетовых и светло-лиловых перьях.
Вожак рванулся с места. Крылья его захлопали по воде, лапы с изумрудно-фиолетовыми перепонками замолотили по ней. Вожак взял разгон. Лебеди дернулись за ним, шумно стуча по приютившему на ночь морю, вытягивая голубо-фиолетовые шеи.
Вожак первым оторвался от гладкого, утреннего морского зеркала. Стая последовала за ним. Взлетев, лебеди сделали большой круг над местом ночевки. Под фиолетовыми, играющими на солнце крыльями раскинулось море с одинокой белой двухмачтовой яхтой и зеленовато-синей Итакой вдалеке.
Вожак крикнул в третий раз. Лебеди дружно ответили, выстраиваясь за ним. Ровный фиолетовый клин возник в утреннем небе. Сделав еще один небольшой круг, клин развернулся и взял курс на север.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Фиолетовые лебеди», Владимир Георгиевич Сорокин
Всего 0 комментариев