«Дорога на Царьград»

Дорога на Царьград (fb2) - Дорога на Царьград (Афонские рассказы) 1985K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ненад Илич

Ненад Илич Дорога на Царьград

© Илич Ненад, 2017

© ООО «Яуза-каталог», 2017

I. Драги Джавол

В восьмой день от начала бомбардировок Сербии отец Михаило после дневной трапезы и в ожидании вечерней службы вознамерился отдохнуть. Прилечь, поразмышлять о смерти и, если получится, чуток поспать. На протяжении всего времени, что продолжались бомбежки, в послеобеденные часы обычно устанавливалось затишье. И воспользоваться этим, чтобы ненадолго вздремнуть и в готовности встретить новую ночь и накат новой волны бомбардировщиков, старались все – и те, кто с воем сирен поспешно устремлялся в укрытия, и те, кто ночами напролет просиживал, затаившись, у окон на корточках или бодрствовал у телеэкранов, следя за драматичным развитием событий.

Поскольку воздушной тревоги объявлено не было, дети играли во дворе небольшого трехэтажного дома, в котором отец Михаило – известный в округе, как поп Мики, – провел свое детство. А попадья мыла тарелки на кухне, являвшейся до отъезда мужниных родителей в деревню неприкосновенной территорией ее свекрови.

Отец Михаило прилег на старую софу и раскрыл газету. Хотя его ждали лишь новости о разрушенных фабриках и зданиях, новых жертвах бомбардировок и искаженной трактовке происходящего сильными мира сего, священник искал в ней удовлетворение. Это удовлетворение ему сулили не мрачные репортажи на помятых страницах, а осознание того, что ту же газету читали и его отец, и его покойный дед, довоенный фотограф. Зачастую для людей, которые много размышляют о смерти, ощущение поступательной преемственности разума само по себе служит большой утехой. Уморенный слуга Божий подложил себе под голову разноцветные жесткие подушечки, но тут в дом кто-то позвонил.

– Ты откроешь? – донесся из кухни голос.

Пробурчав себе под нос «Ну, конечно, а то кто же?», отец Михаило, еще молодой, но частенько томимый усталостью человек, сунул ноги в свои клетчатые тапочки и побрел отворять дверь.

– Схоронись я в черную землю, меня бы и там нашли, – ворчал он. Священникам нередко представляется случай посетовать на отсутствие покоя.

Однако ворчливый настрой Мики быстро сменило изумление – на пороге стоял Драги Джавол, или «Дорогой Дьявол», сосед с верхнего этажа.

Господин Драги был тихим и замкнутым человеком. Никто не знал, за что он удостоился такого неподходящего прозвища, но его упорно звали так все – будто имя ему было Драги, а фамилия Джавол. И даже его сын Благое благодаря отцу получил прозвище Джаволче – «дьяволенок». Блажа Джаволче. Когда Мики был еще ребенком, Блажа уехал куда-то за границу. И в округе осталась только легенда о «Дьяволенке» – красавце и бабнике. Так оно обычно бывает: жители малых поселений не терпят, чтобы кто-то жил среди них без прозвища, а люди, не смиряющиеся с обидными кликухами, бегут от них подальше.

Сонный священник искренне удивился, увидев на своем пороге соседа, общение с которым ограничивалось лишь учтивыми приветствиями во время минутных встреч на лестничной площадке. Раньше он иногда видел его в церкви. Обычно господин Драги после службы быстро удалялся, не перемолвившись ни с кем ни единым словом. А в последнее время старик вообще не попадался Мики на глаза.

Священник вежливо пригласил гостя в дом.

Драги Джавол молча переступил порог. К груди он прижимал старую коробку из-под рубашки с эмблемой ДТР – загребской фабрики по пошиву одежды. Рубашка явно покупалась в идиллический период социалистической Югославии и, судя по всему, порвалась давно, прослужив свои последние деньки половой тряпкой (как это принято в домах с рачительными хозяевами). Коробка же сохранилась. И сейчас, перевязанная шпагатом, она, похоже, скрывала нечто такое, что представляло собой несоизмеримо большую ценность, нежели белая рубашка.

Попадья Вера лишь на секунду высунулась из кухни посмотреть, кто пришел, и сразу же шмыгнула обратно. Ее не прельщало общение со смертельно серьезным стариком, пусть и соседом.

Когда Мики предложил гостю присесть, тот что-то промямлил и, не выпуская коробки из рук, опустился на самый краешек софы. А затем заговорил медленно, но четко и внятно – голосом, значительно более молодым в сравнении с его внешностью:

– Я пришел, так как полагаю, что вы – человек, которому можно довериться. И вовсе не из-за сутаны… – сказав это, старик окинул соседа взглядом с головы до ног. Ему было непривычно видеть Мики без рясы, да еще и в клетчатой рубашке и безрукавке ручной вязки.

Мики не стал садиться. Как радушный хозяин, он решил сразу же попотчевать гостя ракией[1]. Конечно же – домашней, из тех запасов, что он каждый год привозил из деревни, от сына брата дядьки по отцу жены брата его матери. Или тот родственник приходился сыном брата другого дядьки – мужа материной сестры? – Мики не был до конца уверен. В любом случае ракия, по его мнению, была доброй. Забористая, лишь с небольшой кислинкой.

– Может, по чарке ракии?

Драги Джавол насупил косматые брови и помотал головой.

– Спасибо, я не пью.

– Ну, тогда я велю жене сварить вам кофе?

– Да нет, вы садитесь, пожалуйста. Я не задержусь у вас долго…

Гость, наконец, оторвал коробку от груди и, обращаясь с ней бережно, как с величайшей драгоценностью, поставил перед собой на столик.

– А как насчет сока?

– Спасибо, ничего не надо. Вы только сядьте.

– Может, минералку? Вы должны что-нибудь…

Будучи образцовым православным священником, Мики, тем не менее, ревностно придерживался старого языческого обычая гостеприимства, в сущности проистекавшего из суеверной озабоченности хозяев: откажется гость от угощения – жди в доме особой беды.

– Да сядьте же, что вы как дитятко малое!

Отец Мики, оказавшийся вдруг под суровым прицелом вытаращенных и слезящихся старческих глаз, да еще и уподобленный дитятку, быстро скользнул в кресло. И принялся рассматривать коробку. Она была такого яркого синего цвета, что резало глаз, с белой полосой и красным треугольником. А на ее крышке виднелся маленький черный силуэт бегущего трубочиста. Священнику вдруг этот силуэт трубочиста показался каким-то нарочито мистическим. С чего бы это трубочисту бежать? Он же не пожарник. Впечатление, будто речь шла о некоем тайном символе, указующем на горячее содержимое коробки.

Пока Драги Джавол ходил в церковь, он время от времени – по большим праздникам, а иногда и по простым воскресеньям – даже причащался. Без исповеди. Ни отец Михаило, ни отец Райя, старейшина церкви, не принуждали его. Похоже было на то, что старик знает, что делает. А, учитывая сербские нравы, кое-кто мог бы посчитать его даже фанатичным верующим. И все же в нем было нечто такое, что немного смущало обоих священников. А именно, Драги Джавол не отмечал «славу» – праздник в честь святого, покровителя семьи. По крайней мере, он не приглашал священника к себе в дом – ни в преддверии праздника, чтобы освятить воду, ни в день праздника, чтобы порезать пирог.

Объяснялось ли это тем, что, будучи вдовцом, он не мог подготовиться к приему гостей, или чем иным – поп Мики не знал. Но, как бы там ни было, причины сомневаться в старике-отшельнике, носившем прозвище «Дьявол» и не привечавшем в своем доме священника, имелись. И тот маленький, черный мистический трубочист… выглядел так по-масонски! Мики иногда перед сном читал литературу о масонах и не думал о них ничего хорошего. Вольные трубочисты?

«Как знать, может, это какая-нибудь особая ложа под стать вольным каменщикам?» – размышлял священник.

Драги Джавол положил свою прозрачную руку на коробку, прикрыв трубочиста. Мики поежился. Случайно ли это или старик читает его мысли? Священник быстро поднял взгляд. Необычайно слезящиеся старческие глаза словно плавали в воде.

– Так складываются обстоятельства. Да… – Не сводя взгляда со священника, старик свободной рукой поправил на носу очки. – Здесь хранится нечто… нечто действительно драгоценное.

Мики с готовностью кивнул головой, как человек, всецело понимающий ситуацию.

– Видите, что творят эти полоумные? Эти, что нас бомбят?

– Вот именно – полоумные. Это вы верно сказали. – Мики открыл рот, чтобы повести мастерский разговор о политической ситуации в мире (любимое занятие подвергавшихся бомбардировкам сербов), но господин Драги не выказал и толики учтивости. Да и с чего бы ему ее выказывать? Гость был более чем вдвое старше хозяина.

– Здесь хранится… как бы это вам получше объяснить… Здесь хранятся важные документы. Очень важные, им нет цены.

Черные и слезящиеся над мягкими мешочками подглазий старческие зеницы вонзались сквозь опущенные на нос очки прямо в заспанный мозг Мики. Священнику даже почудилось, будто косматые брови старика угрожающе вздернулись вверх. Как маленькие ощетинившиеся зверушки. «Возможно, из-за этих своих косматых бровей он и получил такое прозвище», – подумалось Мики.

– Да. Именно так. Им цены нет, – продолжил старик. – Я храню их уже многие годы. А сейчас вот… Я испугался, как бы не вышло, как в прошлую войну, когда сгорела Народная библиотека… Все старые рукописи…

– Ужасно! – вздохнул Мики. – Почему именно с нами история постоянно повторяется?

Старик вглядывался в своего более молодого, но при том серьезного собеседника. На вид он был и удивлен, и обрадован его интеллектом.

– Да, это серьезный вопрос… Вечность… Мы отвратили свой взор от вечности. Потому и ситуации повторяются. Как вам известно, жизнь во времени сама по себе не так уж плоха. Плоха вера в то, что вне времени не существует больше ничего.

Время поглощает человека не потому, что он живет в нем, а потому, что он верит в его реальность и в результате забывает о вечности или пренебрегает ею.

Увидев, что попу нечего добавить к изреченной им фразе о повторении ситуаций, времени и вечности, старик махнул рукой и продолжил, понизив голос:

– Можем поговорить об этом в другой раз. Знаете, я тут немного понаблюдал. Мне знакома схема, по которой они бомбят.

Отец Михайло засмотрелся на волнистые искривления старческих губ, пожалуй, чрезмерно подвижных. «Как будто у них лопнули резинки», – подумалось ему. И его снова потянуло в сон. Целыми ночами он смотрел телевизор, ждал новостей и всякий раз после отдаленных взрывов подскакивал к окну – поглазеть на то, что можно было увидеть вживую. А утром отправлялся в церковь. С воскресенья наступал его черед совершать утрени, служить литургии Преждеосвященных Даров и отправлять вечерни, а также нести дежурство в приходской канцелярии.

– Сначала они поражают казармы, фабрики, уничтожая то, что люди создавали и обретали годами, а дальше по заранее разработанной стратегии тщательно выбирают те объекты, уничтожение которых потом называют «косвенным ущербом», и бум! – извиняемся! И никто не знает, что они на самом деле учинили.

«Еще одна теория», – подумал сонный Мики. Прикрыв рукой рот и слегка нагнув голову, он зевнул.

– Я не верю в случайность! Только простаки и невежи верят в случайность. Те же самые, что верят, будто жизнь возникла случайно, в каком-то древнем морском «супе». Вероятно, с клецками. Ха! Как же! Ведь это случилось давно, а давно случиться могло всё, что угодно, – смешок старика больше походил на откашливание косточкой, застрявшей в горле. – И они еще хотят нас убедить в существовании объективного времени! Объективное время! Да что они знают! Ничего-то они не знают! Прервись жизнь на Земле, какая нам будет разница, сколько еще миллионов лет просуществует космос? Конец света для нас уже наступит.

То, что Вселенная просуществует до своего полного коллапса еще миллиарды лет, не значит ровным счетом ничего ни для Бога, ни для людей! Что людям известно о времени?! И о вечности?! – Старик бросил взгляд на тыльную часть своей ладони, как на очевидную жертву времени. И медленно убрал руку с крышки картонной коробки. Маленький трубочист продолжил свой таинственный бег. Мики опять пробудился. Зажмурился и растер по ресницам слезы от зевания.

– Ну так вот… Я хотел бы вас кое о чем попросить. – Продолжил старик еще тише. – Они еще не включили церкви в мишени для нанесения «косвенного ущерба»… Да и не включат. Я знаю, как они рассуждают. Они, конечно, безбожники, но при том – суеверные мракобесы. Так вот… Не могли бы вы отнести это в нашу церковь и хранить там, пока не закончится вся эта заваруха?

Поп Мики испытал затруднение. Отнести загадочную коробку с мистической фигурой трубочиста в церковь и хранить ее там между иконами и книгами крещеных и венчанных! Он не страдал паранойей, но тут его внезапно охватило сильное сомнение.

Старческая кисть снова прикрыла трубочиста.

Мики был не больно разговорчивым. Даже когда требовалось сказать какому-нибудь прихожанину, сколько нужно заплатить за освящение воды, он вместо того, чтобы измыслить более-менее подходящую пропагандистскую историю, лишь бормотал «Сколько дадите», и, пока его уши краснели, упорно разглядывал подставку для зонтиков или считал сваленные в кучу башмаки с оторванной подкладкой, деформированные от гвоздей.

А вот всегда мрачный и молчаливый старик словно бы до этого момента просто не имел возможности проявить свою предрасположенность к болтливости.

– Разве я многого прошу? Пока это находится у меня, мы все пребываем в опасности. Все в этом доме, без исключения. И вы, и ваши дети, – старик вновь поправил очки на носу. – И вы, конечно, понимаете, что смерть – лишь результат нашего равнодушия к бессмертию. Умирают только лодыри и невежды. Да, любое расставание, даже временное, не очень приятно. Не так ли? Это нужно признать. А они не шутят! И я ни за что не посмел бы и дальше держать эти бумаги у себя.

Мики стало неприятно оттого, что старик упомянул об опасности, угрожавшей его семье. «Ну что он все время говорит только о смерти! Легко ему, когда он настолько старый. Может бравировать. Ценные бумаги… ну какие еще ценные бумаги? Акции «Майкрософта»? Похоже, старик выживает из ума».

Мики вспомнил, как его покойная бабка прятала в шкафу принесенные ей апельсины до тех пор, пока они там не сгнивали. Что тут скажешь? И грустно, и смешно. Ну, те сгнившие апельсины хотя бы разносила моль.

– Скажите мне, что я могу рассчитывать на вас. Что вы постараетесь любой ценой сберечь то, что я вам передам.

«Христианам недопустимо клясться». – В голове Мики, уже начинавшей гудеть и от усталости, и от необычной, напористой энергии старика, промелькнула сентенция, выделенная в учебнике по христианской этике. Но ответить молчанием гостю он уже не мог. И потому постарался, чтобы его голос звучал как можно более умиротворяюще и духовно.

– Не беспокойтесь, дядя Драги. Даст Бог, и то, что должно остаться в сохранности, сохранится.

Старик подхватил коробку со стола и попробовал вскочить на ноги. Но его попытка обернулась мучительным распрямлением дряхлого тела, сопровождавшимся совсем не бравурным покряхтыванием.

– Это нас и убьет! Я тебя просто спрашиваю – сбережешь ли ты для меня… Не для меня, а для всех, для себя… Я вложил в это полжизни. Да что там полжизни – всю свою жизнь, а ты мне здесь… Словно сентиментальная барышня. «Даст Бог!»

Старик закашлялся. Мики лишь растерянно стиснул подбородок и покраснел.

– Бог нам даст, если мы постараемся, если кровь свою прольем, как пролил Он на Кресте! Что твоя жизнь? В кого вы, священники, превратились? В распускающих нюни сборщиков податей! Что велит вам Господь? Если вы, священники, позабыли – то свобода существует! Да, «отче»! Существует! Или вы, может, думаете, как сущие невежды, что закономерность будущего не есть подлинная статистика!.. И кому я это говорю? «Даст Бог»… – передразнил старик Мики. – И что я у тебя вообще-то попросил? Всего лишь отнести это в церковь и сохранить там, пока все не закончится! Да что уж там, – махнул рукой Драги Джавол и закончил холодным, официальным тоном: – Забудьте, что я сюда приходил.

Старик надвинул очки на нос, снова прижал коробку к груди и решительным шагом направился к двери. Мики стало совсем не по себе. И он вскочил на ноги.

– Простите, дядя Драги, я не хотел… (необычайно гладкий лысый череп старика неодолимо напоминал попу́ Мики бильярдный шар), чтобы вышел карамболь[2], – ляпнул Мики и тотчас же прикусил губу.

Старик встал как вкопанный, искренне удивленный.

– Карамболь!

Мики по-идиотски оскалился.

Драги Джавол поглядел на него чуть ли не с сожалением. Его косматые брови взметнулись высоко вверх, а очки съехали на самый кончик носа.

– То есть, я хочу сказать, что мы просто не поняли друг друга. Конечно же, я сберегу для вас… это, – пробормотал Мики, указывая на коробку в руке старика.

Тот молча вернулся к софе. И торжественно поставил коробку на столик – точно на то самое место, где она уже стояла. А затем сухой и мягкой старческой ладонью схватил руку Мики и с силой потряс ее.

– Значит, я могу считать, что вы взяли материал на хранение и сбережете его любой ценой?

«Материал на хранение! Похоже, дядька был скоевацем[3], – подумал Мики. – Бомбардировки пробудили в нем старые воспоминания. А в коробке, вероятно, хранится список подпольщиков и листовки из сорок второго года. Он не единственный, на кого так подействовали бомбежки», – Мики вспомнил, как сосед Чомбе, активист, в первый же вечер воздушной атаки, когда после сирены люди в смятении выбежали к магазину самообслуживания, прочитал лекцию о необходимости выключать свет и зашторивать окна. Те, кто не бросился в убежище высотки, просидели в своих квартирах всю ночь с занавешенными окнами, в полумраке, голубоватом от мерцания телевизоров с выключенным звуком. И лишь по прошествии нескольких дней они осознали, что летчикам больше не было нужды выглядывать из окна самолета, чтобы бросить бомбу в дымоход.

– А то как же, дядя Драги. Не беспокойтесь. И извините за недопонимание.

Драги Джавол успокоился. Он положил руку на плечо священника и, понизив голос, дал ему последние наставления:

– Случайности исключены. Надо только установить сеть. Найти координаты.

«Как бы ему не взбрело в голову начать меня знакомить с сетью подпольщиков прямо сейчас», – пролетела в голове Мики пугающая мысль. А он как раз начал поглядывать на софу и только ждал подходящего момента, чтобы выпроводить одряхлевшего телом и разумом старика. Священник уже почти забыл, зачем тот пришел к нему, и кроме желания прикорнуть его не занимало больше ничего. Ни коробка, ни трубочист, ни бомбардировки.

– Я знаю, что меня ждет, – Драги Джавол устало кивнул головой. – Да… И все же эта неотвратимость так условна. Время и пространство – не ограничение, а опыт. Вам, как человеку, посвятившему себя служению Господу, должно быть, это известно? Или вы лишь догадываетесь об этом?

Глаза старика сияли радостью, когда он сквозь очки разглядывал черные точки на носу Мики, всматриваясь ему в лицо.

– А в тот день, в момент встречи… – Драги Джавол умолк на полуслове и задумался. Его взгляд устремился куда-то ввысь, поверх Мики. – Об этом мы поговорим в следующий раз.

Старик похлопал Мики по плечу и направился к выходу. У двери он еще раз обернулся, вздохнул и посмотрел на молодого соседа-священника. Мики показалось, что в его взгляде промелькнуло сочувствие.

– В любом случае ваше путешествие уже началось.

Мики не понял, что имел в виду Драги Джавол. Но и расшифровывать его тайный код ему не больно хотелось.

Глаза священника слипались от сонливости. Он проводил нежданного гостя. На пороге Мики еще раз заверил соседа, что сделает все необходимое и что все будет в порядке. А затем, и мельком не взглянув на коробку, рухнул на софу и, даже не читая газеты, мгновенно заснул.

Проспал Мики недолго. Но когда его разбудила жена, он не понимал, жив он или мертв, утро на дворе или вечер и какого дня, и даже не мог сказать, как его зовут. Прибегнув к методу спокойного, но настойчивого повторного внушения, попадья убедила его в том, что он жив и служит священником, что зовут его Михаило и что он опаздывает на вечернюю службу.

По-быстрому облачившись в рясу и накинув поверх старый плащ, Мики, как был в тапочках, так и выскочил за дверь, и только на лестнице сообразил, что уместнее надеть ботинки.

А вернувшись из церкви, в которой он отправил вечерню наедине с пономарем (там кроме них двоих никого больше не было), Мики заметил на столике коробку и вспомнил об обещании, данном смертельно докучливому старику.

Опасаясь, как бы дети не повредили ее ненароком, Мики взял коробку и, определив по весу, что внутри нет ничего взрывоопасного, убрал ее в верхний ящик тяжелого комода из щепы, отделанного дубовым шпоном. Комод тот купили еще его родители на какой-то давней распродаже «Словениялеса». Он вообще не гармонировал по стилю с остальными предметами меблировки, но времена тогда даже для священников были нелегкие, и отцу Михаилу не приходило в голову его поменять.

* * *

После Пасхи поп Мики, бросивший курить еще несколько лет назад, потихоньку начал снова покупать сигареты – когда они поступали в киоск госпожи Лолы. Сосед-таксист был ее добрым знакомым и всегда знал, когда прибудет новая партия.

– Вопрос только времени, когда подключатся китайцы и русские. Моя кума работает на таможне, – с этими словами Лола втянула шею в широкий воротник из кожзаменителя и высунулась в окошко киоска к священнику. – Так вот она говорит, что они со дня на день ожидают из России тайную поставку тех ракет, что достают высоко, до врага. С-300! Разобранные! Все в таких коробках, – Лола показала на кучу пустых коробок из-под сигарет, набросанную возле киоска, и слегка закашлялась. – Известно дело! Русские нам должны какие-то деньги, так наши с ними договорились таким путем покрыть долги. Да и вы в церкви помолитесь за нас, отче, чтобы все пошло, как надо! И пойдет, пойдет!

Мики не слишком верил в чью-то помощь и защиту сербов от бомбардировок, но ему было по душе, что Лола не считала положение дел безнадежным. Такова человеческая натура – надеяться на что-то и до второго пришествия Христа.

– А иначе, если потребуется – так мы им пульнем одну атомную. И пошло все… не буду говорить, куда, перед божьим человеком. Такой мир и недостоин лучшего. Только вот не знаю, останется ли хоть один серб, чтобы было кому нажать на кнопку, – немного загадочно продолжила киоскерша. – Вы слышали, что произошло в доме № 6? По вашей улице?

Мики ничего не слышал о происшествии в доме № 6. Как всегда учтивый, он готов был выслушать рассказ госпожи Лолы. Но очередь за сигаретами за его спиной увеличивалась, и он испытывал неловкость, задерживаясь у окошка.

– Знаете, отче, ту крашеную пожилую француженку? Ту, что не настоящая француженка, а вышла замуж во Франции. Понимаете, кого я имею в виду? Ну ту, с черной немецкой овчаркой, вот здесь у нее белое пятно… То есть у овчарки, а не у француженки.

Нависшая над окошком госпожа Лола коснулась рукой своих огромных грудей. Мики не мог вспомнить француженку. В доме № 6 он освящал воду только у паркетчика и его жены. Паркетчик даже зимой торчал в окне с приклеившейся к губам сигаретой и старой сеточкой для волос на голове. А жена его была очень болезненной и все время лежала в постели. Не желая вызвать ворчанье в очереди, священник лишь торопливо кивал головой, как будто ему уже все было более-менее известно.

– У нее был брат, Ниджа, тот, что сошел с ума и искал авиабилеты до Америки в мусорных баках. Припоминаете? Он недавно умер, а она наоборот – осталась жива. Потом была эта махинация с квартирой и сарайчиком во дворе. Помните? Один человек подделал Ниджину подпись и вселился туда. И вот в один из дней, после того, как все это началось, ее сын исчез. Бесследно. Известно дело! Словно дух. Приезжала полиция. Это уже пятый или шестой случай исчезновения человека в нашем краю. И не говорите мне, что исчезают только молодые, те, что бегут от мобилизации. Были среди них и пожилые, и одна женщина. Толстуха, например, что жила возле булочной. Припоминаете? Она всегда ходила с такой маленькой розовой сумочкой. Припоминаете? – Госпожа Лола смотрела на священника пристально и недоверчиво, как инспектор.

Мики стало не по себе оттого, что он не мог вспомнить ту маленькую сумочку. Он почувствовал, как краснеет, и неловко заулыбался людям из очереди. К счастью, те, что стояли сразу за Мики, все еще выказывали терпение. Правда, высокий косоглазый пьянчуга, живший за парком, начал вздыхать и испускать кислые винные пары, но и он не возмущался. «Люди за время бомбежек определенно стали лучше и терпеливее, – подумал Мики. – Никто никуда не спешит».

– Как это человек может взять и исчезнуть? Я вас спрашиваю. Известное дело – только так, как дух. А что это на самом деле означает? Что это за «духовитость» такая? Вы меня понимаете?

«И что она заладила «известное дело, известное дело»?» – начал возбуждаться Мики.

– Вы – человек Божий. Занимаетесь духами. Поразмыслите над этим, – Лола многозначительно подмигнула Мики и отвела свои выпученные глаза назад в киоск. Как черепаха. Огромная.

«Кто-нибудь когда-нибудь видел госпожу Лолу вне киоска?» – пронеслось в голове у Мики.

Священник даже не подумал разгадывать загадку, которую ему задала черепаха-киоскерша. Если бы священники вмешивались во все, что им доводилось слышать от своих прихожан, они бы быстро сходили с ума. Испытав облегчение оттого, что ему, наконец, удалось закончить разговор, не обидев госпожу Лолу, Мики отделился от очереди у табачного киоска и, как смертник, с грустью наслаждающийся, быть может, последним теплым весенним деньком в своей жизни, медленно, едва переставляя ноги, побрел по направлению к дому. Там его ждали традиционное распитие кофе с друзьями и повседневный анализ политической ситуации. А в этот раз он мог поделиться с гостями и сигаретами, как истинно гостеприимный хозяин. По дороге Мики приветствовал соседей, выбравшихся на улицу, чтобы немного погреться на солнышке подле домов с окнами, перекрещенными самоклеющейся лентой. Ленты те люди наклеивали, чтобы защитить себя от осколков битого стекла в случае близкого попадания какой-нибудь ракеты, но священнику Михаилу они почему-то больше напоминали символ крови агнца на косяках еврейских домов в Египте. Явный знак надежды людей на то, что их обойдет стороной ангел уничтожения.

В окне дома № 6 паркетчик в толстой полосатой пижаме и с обязательной сеточкой на голове как раз курил сигарету. Шевельнув пожелтевшими усами, он лишь по-приятельски кивнул попу головой и облокотился на оконную раму. Ничто не указывало на то, что в доме № 6 случилось что-либо необычное.

Мимо Мики прошли два местных парня, которых поп знал только в лицо. В руках они несли ящик пива.

– Нам сегодня на вечер! – на ходу весело бросил худощавый дылда с волосами, похожими на мокрую щетку. – Может, и вы, отче, заглянете?

Мики догадался, что его приглашали подняться на крышу высотки и за компанию посмотреть фейерверк противовоздушной обороны и проследить за взрывами в городе.

Вечерами, когда раздавалась сирена воздушной тревоги, местные парни – в основном те, что до начала бомбардировок предпочитали проводить время в кафе и барах, – поднимались на крыши домов. И там, сидя на раскладных стульях и накрытых картоном ящиках, они под пиво или более крепкие напитки дразнили смерть и болели за родную противовоздушную оборону, у которой не было больших шансов на успех в противостоянии с самой дорогой американской техникой.

Мики не входил в число тех, кто проводил ночи в бомбоубежищах, но и не горел желанием испытывать судьбу и поддразнивать смерть. Кроме того, ему как человеку семейному, да еще и священнику, не подобало распивать алкоголь на крышах и ругать невидимую силу поднебесья.

Поэтому он вежливо улыбнулся и поблагодарил парней за приглашение.

Дойдя до середины улицы, Мики заприметил толпу перед своим домом. Он ускорил шаг. Какой-то фургон – судя по всему, машина «Скорой помощи» – перекрыл проезд, а вокруг него кружили без дела соседи. Немного в стороне стоял восьмилетний сын Мики, Божа, тихонько ударяя наполовину сдувшийся баскетбольный мяч об асфальт.

«Речь не о моих, – эта первая мысль, промелькнувшая в голове священника, принесла ему минутное облегчение, но затем он снова предпочел обеспокоиться и возвыситься до уровня всеобщей христианской любви: – Из-за кого они собрались?»

Мрачная, но спокойная попадья махнула Мики рукой из окна, а соседи расступились, чтобы пропустить его поближе к центру происшествия – с уважением, как человека, связанного со смертью.

С посеревшим лицом, без очков, накрытый по горло простыней, Драги Джавол лежал на носилках, вперив взор в небо. Когда Мики приблизился, старик слегка повернул голову набок, к священнику.

А в тот самый момент, когда его соседа, потряхивая, заносили в машину, Мики почудилось, будто Драги Джавол ему подмигнул!

И только тогда священник вспомнил о неисполненном обещании, данном старику больше недели назад. Мики испытал искушение тотчас же достать позабытую коробку и побежать в церковь, но, когда фургон скрылся за углом и собравшиеся люди начали расходиться, появился художник Чеда с женой и дочкой. И они вместе поднялись по ступенькам.

Вечно усталая Звездана чуть ли не с порога начала сетовать на новое творческое искание Чеды, из-за которого он облепил всю комнату газетными страницами с объявлениями об умерших для поминания. Чеда же, в свою очередь, обвинил Звездану в алчности. Он взялся за большой проект – написать иконы для каждого серба, должного умереть. Работал и днем, и ночью. О, если бы он только смог всех умерших в грядущий период обеспечить своим образом-«пропуском» в Царствие Небесное, если бы ему удалось одарить всех умирающих своей любовью! Это был бы мистический акт и качественный прорыв на новый уровень. Какой – он не знал, руководствуясь лишь интуицией. А Звездана во всем этом сразу узрела возможность хорошенько подзаработать. Надо было только войти в долю с фотокерамистами. Люди непременно захотят, чтобы на надгробных памятниках их родных вместо фотографий упокоенных находились иконы – в этом Звездана не сомневалась. И без того все так нахваливают упокоенных, что слова уже все расточили. А вот образы не расточаемы.

Подвергшаяся нападению Звездана обвинила Чеду в том, что из-за покойников, таращащихся на нее со всех стен, ей начали сниться страшные сны. Покойная бабка являлась ей чуть ли не каждую ночь, а это явно не к добру.

И тут Чеда и Звездана серьезно разругались.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Вера рассказала им о том, как околел попугай Цуне, и она его украдкой закопала во дворе. Детям же сказала, что попугай вернулся на юг в свои родные места.

Теперь уже Звездана с Верой заспорили о том, насколько педагогично заводить с детьми, да еще такими маленькими, разговоры о смерти.

Мики присутствовал лишь частично. Сидя в кресле, он мыслями то и дело возвращался к ящику комода, где лежала коробка из-под рубашки, бередившая ему совесть. На протяжении нескольких дней он не встречал старика и совершенно позабыл о данном обещании. А тот, быть может, лежал все это время этажом выше больной. Кто знает, кто вообще вызвал «Скорую помощь».

Мики всегда презирал людей, не желавших помогать страдальцам, но готовых оказывать услуги людям, от которых что-то зависело. И вот сейчас священник пенял и себе за то, что уподобился им. Как какой-то корыстолюбивый и бесчувственный поп.

Дети во дворе подрались. Дочка художника завыла как сирена. Женщины вышли на веранду, чтобы успокоить ребят.

Мики хотел воспользоваться возможностью и исповедаться другу, но тот, едва завидев спину жены, приблизился к его лицу, выразительно глядя Мики в глаза, и принялся объяснять ему детали своего художественного замысла.

То, что он делал, копируя иконы, Чеда все больше воспринимал, как некую учтивую и благонамеренную ложь. Но он не знал, как передать кистью то, что чувствовал на самом деле. Вынужденный заботиться о семье (Звездана не работала), он поставил производство икон на поток. Заказ здесь, заказ там – художник брался за все. В определенный период времени иконы в Сербии можно было обрести только на заказ. Когда же вспомнили о нации и Церкви и начали снова праздновать «славу», сербы друг другу передали и устное предание, согласно которому каждому, кто заботился о себе, следовало иметь дома хотя бы икону своего святого покровителя.

У людей тогда уже не было много денег, но на иконы они их находили. Некоторые искали иконы, украшенные настоящим золотом, иные довольствовались теми, чей задник был сделан из шлагметалла[4]. А многих удовлетворяла и простая золотая краска, похожая на старинную бронзу для покрытия кухонных плит.

И Чеда начал работать все быстрее и быстрее, а, значит, все небрежней. Как машина – почти не размышляя. Он чувствовал, что ведясь на компромиссы, он предает и свое искусство, и самое понятие святости. И оттого его обуревал настоящий ужас.

Художнику пришла в голову идея обклеить комнату газетными объявлениями об умерших. Он вбил себе в голову, что бессовестную коммерциализацию своего таланта сможет искупить тем, что любую свободную минуту будет тратить на написание икон каждого умершего человека, о котором только услышит и чью фотографию увидит. Чеда считал, что это будет его молитва за то, чтобы покойные оказались в Царствии Небесном. Его подвиг в любви. Если «штамповать», так «штамповать» не раздумывая – много и бесплатно, чтобы это штампование перестало быть обманом и обратилось в истинную любовь.

– Вы, попы, говорите – вне Церкви нет спасения. Того, кто не крещен, Господь не принимает, – Чеда поднял костистую кисть руки и начал на пальцах отсчитывать аргументы. – Но тогда признайте и вот что: тот, кто не участвует в святой литургии, остается без любви Бога и ничего не получает от Него. С другой стороны, вы спокойно взираете на то, что на литургию приходит лишь горстка людей. И вообще не беспокоитесь по этому поводу.

– Все не так просто, – неуверенно проговорил Мики.

– Или вы, на самом деле, втайне думаете, что любовь Божья объемлет всех? – продолжал Чеда. Он сжал кулак. С минуту художник смотрел на свои скрюченные пальцы так, словно видел их в первый раз, а затем продолжил: – Что Господь возьмет под свою защиту и тех, кто ходит в церковь, и тех, кто туда не ходит? И тех, кого вы убеждаете, что посредством ваших освящений воды, пирогов к «славе» и похорон они воздают дань Господу? И даже ту массу народа, которая в этом не участвует? Если так – то по мне все в порядке. Единственное, что тогда следует сделать, так это – прекратить запугивать людей. Слушай, как-то мы пришли на литургию в Соборную церковь. И нас выбранил поп – тот, что с бровями. В пух и прах изругал нас за то, что кто-то там не ходит в церковь. Нас – пришедших!

Мики было начал объяснять, как много разных предательств в Доме Отца нашего, но Чеда снова его перебил. Он вдруг будто стал озаренным. С лицом, как у ребенка. Лысеющего ребенка с длинными редкими волосами, собранными в хвост.

– Чего я в действительности хочу? Я хочу создать икону для каждого серба! Да-да! Потому что я не в состоянии написать образы сразу для всех людей на свете. Потому что на самом деле я не могу этого сделать даже для всех десяти миллионов сербов – а лишь для тех, кому это срочно надо. Для тех, кто отошел в мир иной. Сколько людей умирает ежедневно в Сербии? Сто? Двести, триста? Почему бы мне не попытаться? А ведь я могу еще попробовать убедить какого-нибудь художника принять в этом участие. Этакая Скорая иконописная служба. Может быть, и тот красный крест нам останется. Разве это не есть истинная церковь?

И мы не забудем про тех, кто кончает жизнь самоубийством, и тех, кто не крещен, и мы не будем спрашивать, почему этот человек лишил себя жизни, а тот не крестился… Все люди – дети Божьи, и все святые. Ладно, я понимаю, что некоторые из людей обуреваемы злом, но зло в конечном итоге исчезнет. В конце его больше не будет… И пусть никто не говорит мне об истине. Они хотят от Бога истины! Да уж! Зачем любви истина?

– Ну и где же тут свобода? Как же те, кто не хочет быть спасенным? Кто не хочет быть с Богом? – поспешил встрять Мики, пока друг его снова не перебил: – И любви нет без свободы!

Озаренный Чеда ненадолго задумался. Брови, приподнятые в радости триумфа, не опускались, тогда как светлые глаза, быстро бегая, считывали ответ, записанный невидимыми словесами на священнике.

– Хорошо… Но в таком случае действительно достаточно одного – хотеть быть с Богом. Если Бог есть Любовь, то Церковь – это те, кто любит!

Мики попытался подыскать нужные доводы, которые бы помогли ему отстоять традиционное устройство Церкви. Он не относился к числу быстро соображающих людей, и нужный ответ в каком-нибудь споре всегда приходил ему в голову с опозданием, когда собеседник уже уходил. Пока Мики напряженно прокручивал в голове подходящие теологические формулировки, с веранды вернулись женщины. Друзья договорились, что продолжат сложный разговор в другой раз.

Маленькая компания принялась сплетничать о политиках и соседях, сдабривая разговор массой шуток. Мики никогда не отличался удачными остротами и довольствовался тем, что смеялся над чужими шутками. Вера попыталась задержать гостей на обед, но у Чеды была намечена встреча с одним потенциальным покупателем его старого раздолбанного «Ситроена».

Безуспешно попытавшись с веранды успокоить детей, визжавших во дворе, Чеда и Звездана спустились вниз, чтобы забрать свою девочку, а Вера осталась на кухне делать салат. Уходя, Чеда сказал Мики, что заглянет к нему в церковь посоветоваться обо всем, что касалось его нового проекта, и попросил священника сохранять для него все поминальные записки, подаваемые прихожанами – ведь не все помещают объявления об умерших родственниках в газетах.

– Негоже нам сейчас долго валяться в постели. Конец близится, отче! Близится экзамен любви! – обронил долговязый Чеда уже на лестнице. С этими словами художник забросил свой длинный хвост завязанных волос за плечо и с напускной церемонностью последовал вниз, за Звезданой. Та лишь слегка обернулась, чтобы показать свои презрительно надутые губки. А вернее, для того, чтобы еще раз, издалека, продемонстрировать, как ей идет ее новое приобретение – пончо, пошитое из пиротского ковра.

Едва проводив гостей, Мики открыл ящик комода и извлек оттуда потертую перевязанную коробку.

В своем вечном беге трубочист с ее крышки больше не казался священнику опасным – скорее, каким-то грустным и усталым. Внезапно Мики ощутил сильное желание посмотреть, что находится в этой коробке, и только потом отнести ее в церковь. Но дети уже затопотали по лестнице, и Мики поспешил вскочить на стул, чтобы убрать коробку в надежное место – высоко на книжную полку. Ему было отлично известно, какой ущерб способны причинить дети. Один видеопроигрыватель он трижды носил в ремонт.

Несмотря на твердое намерение осмотреть содержимое коробки после обеда, отец Михаило, наевшись досыта, опять позабыл и о Дорогом Дьяволе, и о его бумагах. Он повалился на софу и заснул как убитый.

* * *

Тревожная сирена завыла в обычное время, где-то после девяти часов вечера. Знак, что первая волна самолетов вторглась в воздушное пространство Сербии.

Дети почистили зубы и улеглись спать. Мики с Верой уселись у телевизора смотреть фильм о том, как марсиане уничтожают Америку и остальной мир, но в конечном итоге проигрывают войну с землянами. В последней битве особенно отличился американский президент, управлявший одним из самолетов.

Если показанное в фильме разрушение Нью-Йорка и Вашингтона было настоящим бальзамом на души подвергавшихся бомбежкам православных, то Мистер Президент в самолете настроение подпортил. Уснувшая попадья копировала дочку. Имитируя тошноту, она совала пальцы в рот. Как Анджелия, когда ей что-то не нравилось.

Фильм ни разу не прервали новости о бомбардировках. Не слышалось взрывов и в городе. Но металлические стервятники все еще кружили высоко над Сербией, высматривая цели.

Фильм закончился за полночь. Вера удалилась спать, а Мики остался, решив еще немного посмотреть телевизор.

Около половины второго, так и не дождавшись ни взрывов, ни новостей о бомбардировках, священник встал – немного размять ноги. Он подошел к окну, чтобы выкурить сигарету на свежем воздухе.

Напротив, облокотившись на подоконник, курил свою ночную сигарету (Бог знает, какую по счету) сосед Чомбе. Он и Мики дольше всех бодрствовали по ночам и частенько через улицу обменивались самыми свежими известиями, которые им удавалось узнать. Как активист национально-ориентированной партии, Чомбе первым в округе получал по телефону информацию о том, что происходит.

– Не теряют зря времени, скоты, чтоб им пусто было! Сегодня вечером тоже, небось, издырявили все свои разведкарты. Они же должны выработать норму, – прогромыхал через узкую улицу своим надтреснутым голосом Чомбе. Ночь стояла тихая, каждое слово слышалось отчетливо, и повышать голос не было нужды. – Мои говорят, что основные бомбежки будут на Троицу и Духов день. Тогда и в церкви будут метить. Так что будь осторожен, сосед! Мой тебе совет – пропусти службу. Серьезно.

Как национально сознательный активист, Чомбе на словах сильно беспокоился о храмах и сохранении православия. Но Мики не помнил, чтобы хоть раз видел его в церкви. «Сербы, должно быть, уже десятилетиями страшатся бомбардировок церквей, потому-то так редко и ходят на литургию», – подумал священник не без некоторой злобы, однако соседу ничего не сказал. Откашлявшись, он загасил лишь наполовину выкуренную сигарету и вернулся к телевизору.

На экране мелькали опостылевшие пейзажи. Мики схватил газету. Но и в ней не осталось ничего интересного, что бы он уже не прочитал. Священник отложил газету и прилег на софу, размышляя о том, почему он так и не полюбил рыбалку. А ведь как было бы здорово время от времени выбираться на реку и наслаждаться там жизнью в унисон с ритмом природы, а не загнивать в городской квартире, как в какой-то клетке для бройлеров. Однажды друзья взяли его с собой на утреннюю рыбалку, и ему там очень понравилось. Кто не испытал умиротворение, охватывающее человека у реки, тот вообще не представляет себе, что такое подлинное умиротворение. Действительно, на той рыбалке Мики настолько успокоился душой, что заснул на складном походном стульчике и чуть не упал в воду.

Припоминая веселые эпизоды той поездки, священник тихо рассмеялся, а затем запихал палец в ноздрю – прочистить нос. (В носу всегда есть что-либо недосягаемое.) А выковыряв из носа все, что только можно было, Мики глубоко и почти с удовольствием вдохнул воздух. Затем медленно обвел взглядом комнату и тут вспомнил о коробке из-под рубашки.

Мики встал на стул и снял с книжной полки коробку.

«Вроде бы немного отдает плесенью», – подумал он, опуская наследство Дорогого Дьявола на столик.

Перед тем как Мики открыл коробку, его охватил странный, торжественный настрой. Священник расчистил стол, убрал газеты и детские картинки. Погасил верхний свет и зажег торшер с огромным абажуром наподобие тех, что были в большой моде в шестидесятые годы.

Присев на софу, Мики закурил новую сигарету и не спеша развязал шпагат.

В коробке хранилась уйма бумаг разной текстуры и величины. А на самом верху лежала очень тоненькая дощечка, надтреснутая посередине. Отполированное дерево, со странными вырезанными буквами и с одного края словно надгрызенное червоточиной, слегка крошилось. На бумагах было много плесени.

Мики аккуратно взял дощечку и переложил ее на стол. Потом, следя за тем, как бы ничего не повредить, просмотрел бумаги. Не доставая их из коробки. Листы старинной грубой бумаги были исписаны, скорее всего, гусиным пером. В коробке лежало даже несколько пергаментов! По их верхней кромке были обозначены даты. 1876-й год… 6947-й год – очевидно, по старому летосчислению, от сотворения мира. Так велось счисление лет в Средние века, значит, это 1737-й год!.. Больше всего было не датированных, судя по всему, более новых бумаг с голубоватым высоким каролингским минускулом[5] и красными горизонтальными линиями по верхней и нижней кромке. Эти листы, явно вырванные из какой-то большой старой тетради, были исписаны обычной ручкой. Почерк на них был тот же.

Мики совсем расхотелось спать. Он сразу же понял, что перед ним подлинное сокровище. Всё указывало на то, что в коробке хранились бесценные исторические документы. И Мики немного испугался. Бремя ответственности, которую он так легкомысленно взял на себя, легло ему на плечи и придавило так сильно, что он даже закашлялся. Мики затушил сигарету.

Перекрестился и снова взял в руки дощечку.

Короткий текст, вырезанный на дереве, являл собой причудливую смесь правильно написанных латинских и сербских слов, написанных по правилам старой орфографии. Без некоторых букв и значков, введенных только в девятнадцатом веке, и со знаками для полугласных и смягчения согласных.

II. Трикорния

Трикорния, апрельские ноны, пятнадцатый год правления императора Траяна

Мы прошли первое препятствие. Недалеко от крепости Трикорния нас остановили два стражника. Мрачные кельтские резаки в кольчугах и униформе римских воинов. Из Легии четвертой Флавии. На самом деле стражников было трое. Один появился лишь в самом конце с позеленевшим лицом. Судя по всему, он из-за проблем с животом некоторое время провел в лесу.

Ничего хорошего встреча с ними нам не сулила. Я только понял, что одетые в кольчуги косматые воины заподозрили, будто мы – беглые рабы. Они никогда не слышали о сербах. Быть может, мы и есть беглые рабы – это как посмотреть.

К счастью, наш таинственный проводник и переводчик, Гермо, по пути подобрал одного потерявшегося вола. Им он в конечном итоге и подкупил стражников. Впрочем, к счастью ли? Гермо, похоже, знает гораздо больше, чем мы можем догадываться. Как бы там ни было, вол был принесен в жертву, и мы прошли.

Первый раз спустя столько времени я ощущаю себя свободным.

Рассветы у Дуная необыкновенно красивы.

Прочитав надпись, Мики долго держал в руке дощечку, скользя пальцами по зарезам подобно слепцу, различающему буквы прикосновением. Дощечка была темная и отполированная, без сомнения – очень старая. Но откуда в тексте, датированном сотым с небольшим годом от Рождества Христова, кириллические буквы и сербские слова? Орфография старая, но так писали каких-то двести лет назад, а язык еще более современный. И близко не походит на торжественную, застывшую речь документов, публикуемых в исторических книгах, которые Мики раньше имел привычку почитывать.

Да еще и тот римский воин с расстроившимся животом! С чего бы он тут? Такое впечатление, что он скаканул в исторический документ прямиком из отхожего места какого-то кабака. Если бы все это было написано на салфетке, тогда да. Но ведь текст вырезан на дощечке!

И где вообще находится та Трикорния, выписанная латинским минускулом? У Дуная?

Может, это просто напроказничал какой-нибудь шутник, Доситеев писец? Или, судя по языку, Драги Джавол ради забавы фальсифицировал исторические документы? Все эти вопросы с быстрой скоростью прокручивались в голове растерянного священника, оставаясь без ответа.

Мики отложил дощечку и пролистал бумаги в коробке. Если допустить, что это писал Драги Джавол, то где он тогда раздобыл старинную бумагу, которая уже точно нигде не производится? Тем более – пергамент? Если бы Мики сейчас отнес коробку в музей, то тамошние специалисты наверняка смогли бы установить, идет ли речь о фальсификации или нет. Но опять же, имеет ли он право так поступить?

Мики взял лежавшие на самом верху стопки бумаги с высоким королингским письмом. На них имелись примечания касаемо надписи на дощечке. Похоже, эти примечания писал господин Драги. Старик озвучил почти все вопросы, вертевшиеся сейчас в голове Мики. И в основном ответил на них.

В краткой заметке, написанной в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, речь шла о проверке подлинности дощечки у какого-то реставратора Симеона. Господин Симеон решительно, даже с некоторым презрением, отверг предположение о древности дощечки, но затем, когда Драги взял ее и направился к выходу, все же признался ему, что дощечка выглядит очень древней: ей, может, и правда уже две тысячи лет, как написано. Чтобы разрешить сомнения, Симеон предложил Дорогому Дьяволу оставить ему дощечку на какое-то время. Тогда он смог бы отнести ее одному своему знакомому, а тот бы провел дополнительные анализы.

«Я не сумасшедший, чтобы ему ее оставлять! Получил бы я ее тогда после дождичка в четверг! Как у него глазки-то блестели, когда он ее разглядывал! Притом врал мне прямо в лицо. Как будто я непроходимый дурак. Ходят слухи, будто Сима Итальянец, как его кличут в округе, продает краденые иконы. А глянешь на его квартиру, сразу становится ясно, что в тех слухах есть доля истины», – записал Драги.

Было и еще несколько комментариев и пометок, которые Драги делал, пока изучал литературу, касающуюся периода, связанного с надписью на дощечке. Прежде всего, ценность для новоиспеченного исследователя представляло указание на местонахождение некогда кельтской, а позднее римской крепости Трикорния на территории современного Ритопека, недалеко от Белграда, на пути в Гроцку. Мики медленно пролистал заметки о датировке надписи. Господин Драги явно был серьезным исследователем. Апрельские ноны соответствуют 5 апреля современного календаря, и именно в тот день отмечался праздник в честь римской богини счастливой судьбы, Фортуны. Император Траян пришел к власти в 98 году от Рождества Христова. Так что дата, фигурирующая в названии документа, на самом деле 113-й год – а это чуть позже войн с дакийцами и завоевания Дакии.

Один из листков был озаглавлен «Римские дороги».

«Римляне относятся к их строительству очень серьезно. С самого начала, с момента определения маршрута. Идеальной у них считается совершенно прямая дорога, без множества загибов. Это так трогательно.

Они думают, будто бы точно знают, куда направляются, и тогда просто прокладывают как можно более прямую линию к своей цели. А все дороги ведут в Рим! Ха-ха!» Слова о том, что все дороги ведут в Рим, и «ха!» были подчеркнуты дважды. Мики почти что слышал необычный, похожий на откашливание, смех Дорогого Дьявола.

«Проложив эту свою прямую линию, они начинают копать землю. До твердой подстилки. По ширине немного большей, чем будущая дорога. И наваливают вырытую землю по сторонам.

Так что по краям дороги получаются глубокие канавы – чтобы в них стекала вода с дороги.

Потому-то и сама дорога оказывается немного приподнятой в середине.

Строительство самой дороги сродни приготовлению слоеного пирога. Сначала насыпается слой битого камня, должного обеспечить хороший дренаж, толщиной примерно с полметра. Затем идет слой мелкого гравия или песка, перемешанного с глиной, такой же толщины, иногда со штукатуркой. Он кладется ровно – как начинка на корж пирога, а затем замащивается каменными плитами толщиной с десяток сантиметров, лучше всего из гранита или базальта.

Плиты покрытия могут высекаться правильной или неправильной формы, но подгоняются друг под друга, почти впритык. Конструкция простая, а служит сотни лет. Для римлян – вечность.

Римская дорога – «мать» всем дорогам. Архетип.

Я годами занимаюсь дорогами. Для кого я их только не строил. Но ни об одной дороге, которую я проложил, я не могу сказать, что это – моя дорога. Похоже, человек и не может проложить дорогу для себя. Он может только строить дороги для других. Свой путь ты не прокладываешь, а находишь. Или скажем так: свободно выбираешь, как путешествовать по проложенным не тобой дорогам».

Конец записи.

«Выходит, старик до пенсии был строителем, – подумал Мики. – Я и не знал». В действительности он почти ничего не знал о старом соседе, взвалившем на него нежданное бремя.

III. Бомбы

Бодрствующий, как будто был еще полдень, а не половина третьего ночи, Мики снова взял дощечку в руки и стал пристально в нее вглядываться. Словно ждал, что дощечка заговорит. В отличие от упрямых материалистов, верующий человек, к тому же священник, оставляет в своем уме довольно места для возможных чудес.

А затем бабахнуло! Сильный взрыв, от которого задрожал пол и угрожающе зазвенели окна, согнал отца Михаила с софы. Он бросил дощечку и что есть духу помчался к детской комнате. Стекла в окнах еще содрогались, а тапочки Мики заплелись, и он, пошатнувшись, ударился плечом о дверной косяк. Выпрямился и скорее взломал, нежели открыл дверь. В прихожей Мики столкнулся с попадьей, помятой от сна.

Когда они без слов, подталкивая друг друга, влетели в детскую комнату, глазам их предстала умиротворяющая картина. Ангелочки спали. Как будто ничего не произошло. Стекла в окнах перестали дребезжать. Все предметы в комнате оставались на своих местах. Кроме чемодана, который упал на пол с высокого шкафа.

В полумраке, под бой сердец, стучавших как хиландарские колокола, поп с попадьей переглянулись.

Попадья Вера, смертельно серьезная, громко обругала их идиотскую мать, глубоко вздохнула и, поправляя длинные вьющиеся волосы, двинулась к кровати – проверить, хорошо ли укрыты дети.

Послышались еще два сильных взрыва, правда, уже в отдалении. Постояв какое-то время с навостренными ушами, чтобы понять, ждать ли им более близких ударов, поп с попадьей тихо вышли из комнаты. Попадья затворила за собой дверь.

– А первый-то раз громыхнуло близко! – вздохнул Мики и зажег свет в прихожей.

На старом паркете, покрытом лаком еще в восьмидесятые годы, под лучами света встревоженно засуетились два таракана-прусака. Мики показал на них пальцем, как на чрезвычайно позорный факт.

– Ты только глянь!

Попадья, всегда побаивавшаяся этих противных толстых насекомых, подскочила, как первобытный охотник, схватила мужнин черный ботинок и с остервенением начала стучать им по полу. Меньший по величине таракан добрался до стены и шмыгнул за полку. А вот больший по размеру прусак пострадал героически. Размазался по полу, как растоптанная шоколадка.

– Фу, гадость, – привстала попадья, содрогнувшаяся от своего же поступка. – Убери это ты, пожалуйста. Я, правда, не могу.

Ни слова не сказав, Мики оторвал кусок газеты, лежавшей на полке, собрал с пола следы кровавого побоища и бросил их в унитаз.

Когда он вернулся в комнату, попадья в короткой ночной рубашке без рукавов стояла, облокотившись о подоконник, и разговаривала с кем-то с улицы. Мики подошел к окну посмотреть – с кем именно его жена позволяет себе общаться в таком непристойном виде.

– …скоты вонючие, видал я в гробу их смрадную мамашу… извини, соседка. Сосед, вы слышали? – обратился Чомбе к Мики, высунувшемуся из окна рядом с женой.

– Нет, что?

– Они сбросили бомбу на больницу, мать их фашистскую!.. Смрадную курву!.. Извини, соседка!

Захотелось выругаться и Мики, но он прикусил язык. Он действительно хотел вести себя так, как подобает настоящему священнику, во всех ситуациях без исключения.

– Откуда известно?

– Да мои дали знать, – из-за высокой степени близости к источнику информации слова Чомбе прозвучали одновременно и горделиво, и презрительно. Активист имел в виду своих собратьев по партии, которые, как и он, все ночи напролет проводили у окон на телефонах с удлинителями. Чуть что случалось, они набирали первые пять-шесть номеров из своей записной книжки, а те обзванивали пять-шесть других абонентов, и в результате за пятнадцать минут весь город узнавал о том, что и где произошло. В городе за время бомбардировок спонтанно сложился целый ряд таких чрезвычайно эффективных информационных сетей, а активисты из партии Чомбе входили в число самых расторопных оповестителей. Впрочем, народная мудрость гласит: «Поспешишь, людей насмешишь». И сведения Чомбе частенько оказывались, мягко выражаясь, неточными.

Теша себя надеждой, что и на этот раз вышла ошибка, Мики вернулся обратно в комнату и включил телевизор, решив дождаться хоть сколько-нибудь проверенной информации. Зевающая Вера подошла к софе и уселась рядом с мужем.

– Что-то мне расхотелось спать, – попадья увидела открытую коробку на столе: – Это та, от нашего соседа? Ты все же посмел сунуть нос в эту коробку? Да, носатый? – Вера с нежностью погладила мужа по затылку.

Едва попадья положила ему руку на голову, Мики вспомнил про дощечку. Он соскочил с софы и принялся елозить по полу.

– Мики, ты что? – тихо расхохоталась попадья. Вера понадеялась, что муж после долгого времени заметил-таки, что она – женщина, да не какая-нибудь, а очень даже породистая.

Мики приближался к ней на коленях. «Бомбардировка ведь… и…» – скорее порядка ради Вера хотела добавить «пост, Мики». Хотя Пасха прошла, ощущение поста у попадьи из-за бомбардировок растянулось, а владыка в отношении таких вещей был строг и неумолим. Сколько раз случалось, что упрямый старик, пока все остальные в священнических семьях радовались новорожденным, проверял по календарю, как бы дети случайно не оказались зачаты во время поста. Бывали даже случаи, что у некоторых священников возникали серьезные проблемы.

Вообще, владыка придавал большое значение посту. Очень маленький и худой, он в плане соблюдения постов резонно не доверял своим священникам: вес многих из них переваливал за сто килограммов. Более пожилые священники рассказывали, что в самом начале управления епархией владыка завел странный обычай – измерять вес священников из своего окружения в начале и в конце Великого поста. Таким способом он надеялся определить, кто и как именно постился. И когда бедные священники оставались одни, без верующих, они вовсю брюзжали на владыку и нахваливали других, нормальных архиереев, имевших более понятные пристрастия – роскошно обустроенные епископальные подворья, дорогие автомобили, итальянские ботинки или, на худой счет, рыболовные снасти.

Несмотря на то что постился он регулярно, Мики все же радовался тому, что ему никогда не придется вставать на епископские весы. Такая проверка казалась ему немного оскорбительной. Касаемо всего остального он не вызывал у владыки сомнений. Мики не был ни чересчур худым, ни слишком толстым. Да и вообще, он относился к числу людей, не имеющих характерных особенностей. Таких другие люди едва замечают. К примеру, если Мики ехал в автобусе не облаченным в рясу, ему обязательно кто-нибудь наступал на ногу. Даже если автобус был полупустой.

Хотя пост прошел, Мики не приходило в голову изведать благодать скоромной пищи. Он нашел дощечку – на полу под столиком. Разломанную пополам! «Наверное, она разломилась, когда я ее после взрыва бросил на пол!» – подумал Мики. Он медленно поднялся на софу, держа в руках две половинки ценной вещицы, которую не сумел сохранить.

– Ой! – искренне обеспокоилась попадья. – Что, разломалась?

Если бы Мики был один, его бы охватила грусть из-за бренности мира в целом и ценной вещицы в частности. А так его начала одолевать злоба.

– Старый угрюмец может опасно рассердиться. Сам знаешь, каковы старики. И из-за мелочи… – продолжила Вера.

– И что мне прикажешь делать? – неожиданно сорвался на крик Мики. – Повеситься? Ну так вышло! И что?

Вера растерянно посмотрела на мужа.

– Да ничего, Мики. Что ты орешь из-за пустяка?

– Я вовсе не ору, – откликнулся покрасневший священник, тем не менее, не понизив тона.

Он нервно вернул половинки дощечки в коробку, бросив поверх них те самые листы с высоким каролингским письмом, что читал непосредственно перед взрывом. А пока он накрывал коробку крышкой, Вера взяла пульт дистанционного управления и повысила звук телевизора.

– Помолчи, вот говорят о бомбежке!

Усталый и немного нетрезвый диктор, обычно сообщающий самые печальные вести, подтвердил, что под обстрел попала больница на холме и имеются жертвы. Сколько – на тот момент еще точно известно не было. Группы спасателей уже работали на территории больницы.

И поп, и попадья заметили, что из пиджака диктора с явно заплетающимся языком так и норовил вылезти бордовый галстук. Извиваясь, как змея.

* * *

Отец Михаило не был суеверен, как и приличествует образованному православному священнику. Однако известие о том, что в десяток жертв ракетного удара по сердечному отделению больницы попал и Драги Джавол, кроме грусти вызвало в нем настоящий вихрь различных вопросов и сомнений. Многие моменты из разговора с теперь уже покойным стариком приобрели совершенно иной смысл.

Весь вечер накануне похорон Дорогого Дьявола Мики размышлял над тем, что покойный сосед в действительности знал, что погибнет во время бомбежки. На это он и намекал священнику, потому-то и принес ему коробку, попросив Мики отнести ее в церковь, чтобы не пострадали все люди в здании. А Мики заподозрил соседа в старческом слабоумии. И не отнес коробку. К счастью, похоже было на то, что одна из так называемых «умных» ракет, как бы это чудно ни звучало, отслеживала не коробку, а Дорогого Дьявола.

«А ведь загадочная дощечка с надписью времен императора Траяна разломалась как раз в момент смерти старика», – раздумывал смятенный священник.

Для любого, кто верит в случай – такое совпадение многое значит. А тем более – для человека, который открыт для духовного роста.

В больнице старик, который кроме сына, давно потерявшегося где-то за границей, похоже, не имел никого близкого, указал имя и адрес отца Михаила. О смерти соседа сообщили по телефону Вере, пока Мики ходил в магазин. Драги Джавол был его прихожанином, так что и отпевание надлежало отправить Мики.

Похоронив свыше десятка людей, человек перестает быть слишком чувствительным. Православному священнику – хоть со слабой, хоть с крепкой верой в воскресение – бывает тяжело погребать ребенка или человека, умершего в расцвете лет, того, кто своим уходом сделал несчастными своих родителей, родных и друзей. Но похороны стариков, тем более таких, кому под девяносто, легко превращаются в рутину.

Обычно священников в таких случаях волнуют только чисто технические, профессиональные детали – как бы не позабыть имя покойника, как бы не вышло путаницы при заказе отпевания, как бы взять оплату после прочитанных молитв как можно безболезненней для убитых горем людей.

Однако в этот раз отца Михаила обуяли предчувствия, что при погребении Дорогого Дьявола произойдет нечто необычное, а может, и страшное.

Хотя его первым порывом было отделаться от опасной коробки, священник, еще недавно словно пребывавший в летаргическом сне, ощутил сильное желание продолжить ознакомление с ее необычным содержимым. Он призвал на помощь всю свою логику, чтобы убедить себя в одном: даже если кто и убил Дорогого Дьявола намеренно, то ему – человеку, который действительно ничего не знает – настоящая опасность угрожать не может. Жене он еще так ничего и не рассказал ни о вероятной огромной ценности документов, собранных стариком, ни о возможной опасности, которую несла близость коробки из-под рубашки загребской фирмы ДТР. Несмотря на то что у Мики тайн от Веры почти не было, сейчас он совсем не желал нагружать ее своими преждевременными выводами. Священник хотел пока просмотреть всё один. С нетерпением ожидал он прихода ночи. Чтобы все улеглись спать и в доме воцарилась тишина.

Вечером по телевизору был новый поток пиратских фильмов, шел даже хороший голливудский фильм с известным актером. Что-то вроде «Идиота», только в американской версии. Но Мики никак не мог сосредоточиться на действии фильма. Он все время помышлял о продолжении своего исследования. Точно как в детстве – когда он ждал, когда заснут родители, чтобы под стеганым одеялом включить фонарик на батарейке и с увлечением почитать пятую или шестую книгу приключений вора-джентльмена Фантомаса.

Когда, наконец, подошел час укладываться спать, Мики, как обычно, пробурчал себе под нос, что пободрствует еще немного. Ведь это снобизм чистой воды – не проследить за самыми интересными событиями в мире, которые на этот раз происходят с сербами.

А уже сонная Вера, как обычно, пробормотала, что рано утром ее разбудят дети. Она встала и нагнулась, чтобы поцеловать мужа. Платье, запахнутое на полных грудях, чуть разошлось. Мики губами едва скользнул по жениным губам и покосился на телевизор. Не отказываясь от попытки его соблазнить, довольно крупная Вера медленно и пленительно томно, покачивая бедрами, проследовала в ванную. Точь-в-точь, как это делали женщины в фильмах, которые они с мужем вместе смотрели из ночи в ночь.

Только из-за того, что попадья все никак не ложилась, Мики делал вид, будто внимательно слушает полночные политические комментарии. По телевизору выступил и известный белый маг, который спокойным голосом, не прерываясь ни на секунду, процедил весьма надуманные проклятия врагам и злодеям. Показали и репортаж со встречи каких-то «йогов-летчиков», которые готовились силой своего разума уничтожать американские и британские самолеты просто потому, что им уже все надоело.

Вернувшись в комнату уже в ночной рубашке, просвечивавшей на свету в прихожей, Вера перед тем, как лечь, еще раз поцеловала мужа. Немного разочарованная его равнодушием, попадья удалилась в спальню и прикрыла за собой дверь.

Мики обождал ровно столько, сколько горит одна сигарета. Затушил окурок и опустил коробку на столик.

Он вновь внимательно прочитал надпись на дощечке, крепко прижимая ее раздвоенные половинки друг к другу и втайне надеясь, что они срастутся. Но сила его разума уступала таковой йогов-летчиков. И в конечном итоге Мики сдался и отложил поломанную дощечку в сторону. Затем убрал бумаги с высоким каролингским письмом и перешел к следующему документу.

IV. Гроцка

Гроцка, второй день Пасхи, год 1876-й

Мне вовсе не хочется умирать, но, быть может, самое лучшее для меня – это отправиться на войну. Война мне отвратительна. Не знаю, что для меня хуже – что кто-нибудь убьет меня или что я кого-нибудь убью. Подумать только – всю оставшуюся жизнь ты будешь помнить последний взгляд человека, которого ты убил. А с другой стороны – если ты мужчина – как же потом жить с воспоминаниями обо всех убитых, для защиты которых ты не сделал ничего.

Сегодня вечером мне пришлось наслушаться столько рассказов о беженцах, женщинах и детях, умирающих в горах Герцеговины, столько историй о пережитых страданиях, что сейчас я не могу заснуть. Так сердце сдавило, что только слезы помогли мне не задохнуться.

Не желая, чтобы меня кто-нибудь увидел, я вышел в заросший сорняками двор позади трактира и выплакался там за все те годы, за которые я прежде не пролил ни слезинки. Мне стыдно за себя – такого, как я есть. Я эгоистичен и избалован, я беспокоюсь о собственной смерти и остаюсь равнодушным к жизни других.

Если поразмыслить хорошенько, рвота и плач издавна были для меня худшим кошмаром, и я всегда старался их избежать. Даже когда напиваюсь вусмерть, я предпочитаю часами бороться с кружащейся вселенной, а не облегчать свое состояние рвотой.

Вот, глянул на себя в зеркало над столиком с бокалом и тазиком для умывания. Да… опух так, будто меня рвало.

Счастье, что свет свечи довольно тусклый, да и объяснять я никому и ничего не должен. Герман и Мими уже уснули, так что я могу писать.

Прибыли мы сюда с грязными, намозоленными ногами, усталые как собаки. Пока мы спускались к городку, пастухи и редкие виноградари смотрели на нас, как на костюмированных призраков, но у трактира нас встретили и отвели в комнаты. Мужскую и женскую. У них не было ни малейших сомнений в том, что мы – актеры из Белграда, с которыми некий Сима договорился, что они приедут и дадут патриотический спектакль. Мы не пытались их разубедить. Мы были уставшие и голодные. Вряд ли та настоящая актерская труппа, которую здесь ждут, прибудет завтра с зарей.

Едва мы помылись и переоделись в старые штаны и рубашки, принесенные нам по нашей просьбе, как нас, мужчин, позвали в трактир. Освежиться. Герман в белой рубашке и с поясом, тканным узорочьем, показался мне смешным и в то же время необычайно торжественным. Он нам все время твердит, что нужно продолжать путь. Понемногу я начинаю верить, что нас в Царьграде действительно ожидает то, что обещает нам Герман – а иначе как бы мы оказались здесь? Я опять не могу задержаться здесь на немного. Разве это незадача в пути – задача, которую надо решить?

Через три дня мы должны показать патриотический спектакль, призванный собрать помощь для братьев в Герцеговине и привлечь больше добровольцев.

Вначале я попытался отнестись к неожиданно возникшему делу профессионально. Я расспрашивал о сцене, на которой нам предстояло играть, и количестве зрителей, но местные – в основном мелкие торговцы и сельские домовладельцы – словно не слышали моих неоднократно повторяемых вопросов. Из-за того ли, что им пришлось нас одевать и они воспринимали нас, как бедных бродячих актеров, или из-за чего другого… Иногда мне хочется хотя бы немного почувствовать себя хозяином положения. Как эти местные с творожистыми рылами и толстыми руками. Они тут обсуждали мучительную ситуацию, в которую нас завели немцы и русские. И постоянно нас предостерегают, чтобы мы не шутили, что начнем войну против Турции, а из Герцеговины и Боснии доносятся лишь крики о помощи. Австрия намеревается наложить лапу на все наше за Дриной, а русские нас тайно поддерживают, но запрещают нам вмешиваться. Говорят, что там в России и престолонаследник стал на сторону славянофилов, и общество готовится нам помочь, но в действительности русские нас почти никак не отстаивают перед остальной Европой. Греки тоже чего-то юлят. И хотели бы с нами и не хотели бы. Им не приходит в голову прочувствовать себя обязанными договором, который мы подписали десять лет назад. Говорят, что Милутин Гарашанин, который вообще-то родом отсюда, из Гроцке, был недавно в Греции, и кроме красивых слов нам там искать нечего.

А народ страдает. Рассказывают об одном селе под Чемерным. Ища убежища от турок, выжигающих перед собой буквально все, его жители раскопали могилы и унесли с собой своих мертвецов, чтобы их турки не осквернили. И сейчас они в горах. Все. И мужчины, и старики, и женщины, и дети, и их умершие предки…

Это невозможно выдержать. По всему выходит, что для нас пробил решающий час – быть или не быть. Турок сорок миллионов, а нас только полтора. Опять же нас Запад держит в узде, как будто только из-за нас Европа может понести ущерб.

Никто здесь не сомневается в том, что войне быть. Настрой у всех мрачно решительный – пусть закончится то, что должно закончиться. В пух и прах изругали князя Милана и его нерешительную политику, его бесконечные сетования и невесту-молдаванку, которая ему запудрила мозги и проела плешь. Досталось и нерешительному противнику Милана, грочанину Милутину, сыну Илии Гарашанина.

Громче всех ругается Чолак, лысый и усатый торговец, имеющий отношение к основанию первой станции Паробродского общества в Гроцке.

– Покойный дед Милутин проблемы решал топором, а этот и пером не может уколоть, как надо! Не говоря уже о другом! – С красным лицом, с выпученными голубыми глазами, Чолак постоянно кричит, одновременно и малость забавляя присутствующих, и немного подогревая без того нервозную атмосферу. – Консерваторы начнут воевать, но только после того, как турки подпишут капитуляцию. Когда останутся только турчанки, чтобы сражаться. Отряды тяжелых деревянных сандалий!

Глупость стычек между либералами и консерваторами, раздутая опасность от коммунаров Крагуевца и все остальные злосчастные сербские политические неурядицы под вино не становятся более радужными. Боюсь, как бы раньше радости победы или горечи поражения нам не пришлось испытать отвращение и стыд. Возможно, война действительно – единственное решение, тем более уж если брать в расчет наше горемычное политическое положение. Может, мы должны воевать не ради себя, жалких потомков рода, или тех несчастных беженцев, что хоронятся в суровых пристанищах. Может, война – это, прежде всего, наш долг перед предками, которые столько выстрадали, чтобы нас хоть как-то уберечь. Может, мы не осознаем, что, думая лишь о своих задницах, мы как бы плюем на тех, кто больше не может себя защищать. А ведь они, вероятно, воевали не только ради того, чтобы мы могли есть ягнятину и пить вино!

Свеча догорает, а я не знаю, где в такой час найти другую.

У меня никак не выходят из головы те покойники беженцев из Герцеговины. Есть ли вообще у тех несчастных сундуки или ящики? Или они таскают с собой кости, завернув их в тряпки?

Вина мы выпили достаточно, даже по нашим «актерским» понятиям. Превосходного красного вина. Все местные дружно нас уверяли, что это знаменитое грочанское вино. И постоянно нам его подливали, неизменно приговаривая: «Уж мы-то знаем, как вы, актеры, пьете!»

Откуда-то появились цыгане и заиграли турецкую музыку. Меня охватила страшная печаль. Когда сербы слышат такую музыку, они ведут себя как безумцы. Плачут и смеются. Кое-кто из присутствовавших начал даже кричать и махать руками, а Стевча, преисполненный достоинства квадратный верзила родом из Боснии, переселившийся сюда из Баната, словно одеревенел и только стучал стаканом по столу.

В неправильном ритме турецкой музыки. Выглядело довольно жутко. Как турецкая смерть.

А потом все начали произносить здравицы. За братьев повстанцев, за предводителя партизанского отряда Пеку Павловича… Кто-то, плавая в реке вина, произнес тост и в честь Петра Караджорджевича, командира отряда в Боснии, и люди запаниковали, как бы не заявились полицейские и не погнали бы нас.

– Эй, люди, не время нам сейчас разделяться! Доколе нам быть разобщенными! Доколе! – раскричался на грани нервного срыва паромщик Раткович из Брестовика, махая ягнячьей лопаткой. Его едва успокоили.

Сегодня вечером я пережил что-то вроде посвящения. Никогда не любил гусли, но, когда после настойчивых уговоров усатый Чолак взял в руки примитивный смычок[6] и несколько человек из трактира повытаскивали пистолеты, чтобы поубивать цыган, не понявших, что от них требуется сразу же замолкнуть и исчезнуть, а потом воцарилась страшная тишина, мое сердце сжалось в ожидании.

Даже в театре перед спектаклями я никогда не ощущал такой тишины. И в зале с самой торжественной атмосферой кто-нибудь да кашлянет или скрипнет кресло. Да что там в театре! На похоронах и то не бывает такой тишины. Казалось, все даже дыхание затаили! Голова моя кружилась от вина. Мне вдруг вспомнилось, как меня ребенком водили в театр, предварительно проведя большую воспитательную работу на тему того, как я должен себя там вести. А я спрашивал: «А дышать мне там можно?» Сейчас этот вопрос был бы совершенно уместен. На меня никто не цыкал, но я сам боялся нарушить эту священную тишину. Пока Чолак, натягивая струну, возился с колком, лица людей рядом со мной вдруг застыли – посветлевшие и постаревшие, как из камня на солнце.

А затем Чолак заиграл.

Уже первые звуки раскололи трактир на две части. В одной половине остался пучеглазый усач, а мы, все остальные, застыв, изо всех сил старались не оторваться от него и не полететь по Сербии с во́ронами из его песни.

Стоило Чолаку странно изменившимся, разрывающим небо голосом, словно изливавшимся не с его уст, а со лба над носом, пропеть первые стихи, как я почувствовал, что швы на моем черепе ослабляются, а сердце расширяется и воплощается в… Сербию. Смейтесь, если вам угодно.

Я должен заканчивать. Пламя свечи уже мерцает, и я вижу все хуже.

И все равно, глазами черного ворона я все еще вижу Авалу над Белградом, бурные воды Моравы и равнинное Драгачево, купола церкви Неманича, хрупкий старый Влах, скалистую Ужицкую область, каменистую Боснию, сербских невольников и героев, знамена крестоносцев, сверкающее оружие… Если я этого застыжусь, то опять стану маленьким и…умру. Потому и не иду спать, а предаюсь грезам.

Гроцка, третий день Пасхи, 1876

Актеры из Белграда все еще не появились. Герман настаивает, чтобы мы немедля продолжили путешествие, но все остальные готовы испробовать свои актерские способности, тем более в постановке на патриотическую тему. Меня патриотический настрой просто обуял, и я убедил Германа, что задержка в несколько дней ни на что не повлияет. Свои размышления о войне я, конечно, от него скрываю.

Гроцка 1876 года – приятный белый городок с домами турок и моравских селян. Красивые дворики изобилуют плодами. В городке есть пристань на Дунае, с которой видны два острова на широкой излучине реки. Думаю, что ширина Дуная здесь, по меньшей мере, два километра. Может, чуть меньше.

Сегодня утром нам не дали долго поспать. Помятые хозяева пришли за нами, чтобы обсудить организацию грядущего культурного мероприятия. Вероятно, их жены направили. Одновременно с ними к нашим девушкам заглянули несколько активных горожанок. И опять зашел разговор о том, как замаранные кровью герцеговинские беги наставляют ножи на сербских женщин и детей.

Заводилой среди женщин – Стевчина жена, родом пречанка[7].

В отличие от вчерашнего вечера, Стевча – «турецкая смерть», Чолак и вся остальная братия вдруг начали выказывать провинциальную угодливость: «Вы из большого города, лучше знаете, как надо…» – и все в таком духе. Возможно, с похмелья.

Они провели нас по городку. С особой гордостью парни показывали нам мельницу Гарашана – единственный промышленный объект в Гроцке. Нам пришлось с десяток минут разглядывать черный от копоти дымоход, усердно цокая языками и кивая головами.

Концепция культурного мероприятия проста.

Нужно отрывками и монологами из патриотических пьес разжалобить людей до слез. Будут и музыкальные номера, с которыми выступят какие-то «артисты из Смедерева». Проблема в том, что мы – «актеры» – практически ничего не знаем из патриотического репертуара. Дошло даже до небольшого конфуза. Но мы сумели успокоить местных, заверив их, что нам не составит никакого труда за три дня, до послезавтрашнего вечера, выучить те тексты, которые мы выберем вместе с ними.

Нам не хочется сделать работу кое-как. Для нас действительно не проблема – выучить несколько страниц текста. Мы отлично с этим справимся. Я вообще думаю, что такие вещи делаются, прежде всего, с душой. И никакого мудрствования. Это меня несколько радует.

Женщины на скорую руку приготовят нужные костюмы.

У Стевчи мы нашли несколько книг. «Горный венец»[8], стихи Бранко[9] и Джуры[10], стихи и драмы Лазы Костича…[11] Стевча живет в красивом, хотя и несколько мрачноватом одноэтажном доме, полном ковров и ваз. Нас там угостили сливовым вареньем и кофе, а потом мы пошли к Апостоловичу – осмотреть библиотеку его младшего сына, который, как все считают, «любит читать». Дом Апостоловича самый красивый в этом местечке. Купил его у турок его дядя по отцу, Риста Апостол, еще лет двадцать назад. На втором этаже у него имеется открытая терраса, на которой мы под ракию и новую порцию кофе обождали, пока нам живой, юркий юноша не вынес подборку своих любимых патриотических книг. Затем мы вернулись в трактир – отобрать тексты и начать репетировать. Похоже, патриотический подъем охватил не всех нас в равной степени. Мне кажется, что Мими и Ю уже подумывают о как можно более скором возвращении. Им все уже приелось.

Что до меня, то я не знаю, где я окажусь, но назад дороги нет. Продолжу ли я свое невероятное путешествие с Германом в Царьград, или пойду на войну, или же… не знаю. Я уверен только в одном: возврата назад больше нет, и бегства тоже довольно. Хватит.

Репетицию нам пришлось прервать ради первой примерки костюмов и обеда; перед обедом мы вышли на улицу немного размяться.

Недалеко от трактира, перед уездной канцелярией, мы стали свидетелями неприятной сцены.

Перед канцелярией стояли двое юношей в рединготах с узко скроенными плечами и один скромно одетый молодой сельчанин. Юноша с бледным удлиненным лицом, окаймленным аккуратной бородкой, начал, как припадочный, кричать на малочисленных прохожих:

– Всеобщий позор! Всеобщий позор!

Явно много выпив до своего припадка, он гладко перешел от двухсловного заклятия к более сложной конструкции. Ее он обратил на нас:

– Ну что, богатеи? У вас настолько отяжелели кошельки, что не дают вам поспешить на помощь братьям! Пустили бежать перед собой этого толстого парижского бонвивана. Сына Марии Катаджи! Да еще и рукоплещете ему! Разве такому, как он, по силам создать новую Сербию? На пламени сербского восстания он зажигает себе венчальную свечку!

Я сообразил, что припадочный имеет в виду князя Милана.

Одеревенелые мужланы после каждой фразы кричали: «Так оно и есть!», а другому юноше явно было плохо от всего этого. А больше всего от вина. Он прислонился к стене.

Их главный заводила, с бородкой, опять обрушился на нас, угрожая «стереть нас с лица земли». Только пьяный мог принять нас за богатеев.

А затем он запел странную песню, которую двое его приятелей с готовностью подхватили. Похоже, они не слишком хорошо уловили мотив, но, как это ни странно, слова песни так звучали даже явственней. А текст был такой:

Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам враждебны златые кумиры, Ненавистен нам царский чертог! Мы пойдем к нашим страждущим братьям, Мы к голодному люду пойдем, С ним пошлем мы злодеям проклятья — На борьбу мы его позовем. Вставай, поднимайся, рабочий народ! Вставай на врагов, брат голодный! Раздайся, клич мести народной! Вперед! Вперед! Вперед! Вперед! Вперед! Богачи-кулаки жадной сворой Расхищают тяжелый твой труд. Твоим потом жиреют обжоры, Твой последний кусок они рвут. Голодай, чтоб они пировали, Голодай, чтоб в игре биржевой Они совесть и честь продавали, Чтоб глумились они над тобой! Вставай, поднимайся, рабочий народ! Вставай на врагов, брат голодный! Раздайся, крик мести народной! Вперед!

Откуда-то вынырнул Стевча. И многозначительно шепнул мне на ухо: «Марсельеза!»

Я не очень хорошо его понял. Стевча попробовал мне объяснить, что это – коммунары, радикалы, из Ясеницы.

Из канцелярии выбежали двое полицейских и прикладами вкупе с ногами стали наказывать троицу за отсутствие слуха. Неприятно было смотреть, как они дубасят пьяную компанию.

– Так и нужно. Иначе мы окажемся в… – Стевча показал рукой за Дунай, откуда он переселился в Гроцку, и добавил: – Такие нас и туркам продадут, если что.

Пока бородача тащили в канцелярию, он смотрел на меня укоризненно, как будто это я привел полицейских. И упрямо пытался довольно высокими каблуками зацепиться за брусчатку. Его тошнило. Сербия, похоже, навсегда останется полицейской страной. Не могу сказать, что испытываю какую-то особую симпатию к коммунарам, я отлично знаю, что с ними надо действовать жестко, и все же…

Сейчас, по размышлении, мне кажется странным, что они, как и наши хозяева, выступают за войну. При том одни обвиняют других в отсутствии патриотизма… Несчастная Сербия! Судя по всему, добром все не закончится. Уже здесь, сейчас… Я не могу этим заниматься. Довольно мне всяких глупостей. Сделаем, что от нас требуется, и продолжим путь в Царьград. Чтобы найти одно-единственное решение всему.

После обеда мы немножко отдохнули, а затем прорепетировали до недавнего времени. Завтра мы приглашены на загородную прогулку.

Гроцка, 8 апреля 1876 г

Представление отложено на воскресенье. Герман очень недоволен этим; он все еще хочет продолжить путешествие как можно скорее. А я никуда не спешу.

Вчера мы были за городом. Нас отвели на Стевчин луг под виноградником, с которого открывается фантастический вид на Дунай. Такой, что аж дух захватывает.

С нами пошли и женщины с детьми, которые носились по лесу и почти не мешали нам.

Стевча кроме вина взял ягненка, а Чолак принес поросенка. Мы выкопали две ямы и подожгли в них сухую лозу и ветки. Бросаешь все на огонь, а потом брызгаешь водой, чтобы пламя опало, и получаешь жар от углей, которые могут тлеть часами.

Я увлекся вертелом с поросенком и совершенно забыл о времени. Под нами блестел Дунай, щебетали птицы, а стоило подуть ветру – дым от углей волнами перекрывал запах весенней травы… Я люблю Сербию.

И мы опять пили прекрасное грочанское вино.

Бывают мгновения, когда человек снова загорается желанием жить. Когда его переполняет такая любовь, что хочется вырасти до необъятных размеров. И все объять. Вчера я, возможно, впервые захотел жениться и народить кучу детишек. Чтобы было с кем разделить любовь и попытать скромного счастья. Может, человек все же имеет право на счастье и покой.

Странно – если бы не надвигающаяся война, я, вероятно, не возжелал бы покоя. Приближается время принятия решения. Я бы много не раздумывал. Может, меня перед продолжением пути все-таки ждет уход на праведную войну, которую поведет моя страна. Безотносительно всего, что я могу обрести в Царьграде. Это не только вопрос чести и долга. И я не стану утверждать, что не боюсь. Только сдается мне – все в этом мире проистекает в борьбе любви и страха. И если я допущу, чтобы страх меня одолел, и не пойду на войну, разве смогу я тогда открыться когда-нибудь для любви?

Мала смотрит на меня странно. Да что там – странно, она смотрит на меня «именно так». И на репетициях, пока мы ждем свой выход. Я уверен – когда мы встречаемся глазами, обоих пробивает дрожь. Меня так точно. Из этого что-нибудь да выйдет. Даже Герман приметил, что происходит. Многозначительно мне улыбается.

И Мики, и Ю явно уже сплетничают на этот счет. Сели в сторонке, подальше от группы, и смеются.

У Стевчи красивая дочка. В подпоясанном вязаном либаде[12], с толстым и немножко неряшливо заплетенным венцом волос и необыкновенными голубыми глазами… А грудки ее так дивно дышат. Вверх-вниз. Она тоже бросает на меня взгляды. Я не выдумываю. Она очень юна, но так и съел бы ее – такая она сладкая. Я, и правда, самый плохой из всех. Ну, что же поделаешь, коль мое сердце такое большое. Сербское.

Когда в какой-то момент ветер затих и все успокоилось, я ясно ощутил, что холм, на котором мы стояли, парил в пространстве. В вечном путешествии. А мы уподоблялись спокойным и довольным пассажирам. Островок рая. Если б мне не сделали замечание, поросенок бы сгорел. Я вообще перестал его вертеть.

Может, Сербии приходится так часто воевать именно потому, что она так близка к раю. Ради равновесия. Может быть, потому и не бывает в ней никогда должного порядка, может, потому и встречается столько несправедливости. Бог нам дал красивую землю. И если бы мир своим стучащим кулаком не держал нас в бдительном напряжении, мы бы, наверное, только полеживали, вытянув ноги, в прохладной сени деревьев. Вот я уж вздор мелю…

С холма был виден и луг Гарашана. Зовется он Гавран («Ворон»). На этом лугу люди Михаила, начавшие после его прихода к власти травлю защитника конституции, убили сына Милутина, Луку, брата Илии. Милутину удалось бежать к туркам в Белград. Мне рассказали всю историю Гарашана с того момента, когда Милое Джак во время бунта сжег имение старого Милутина в Гарашах под Крагуевцем, а Милош ему, как человеку проверенному, поспешил на помощь и выделил имение в Гроцке. Мне поведали о том, каким Милутин был горячим и неудобным человеком, и Милош его, к досаде народа, разжаловал из князей Ясеницы. О том, как впоследствии, по приговору Милоша и при помощи его человека, Сараманды, Милутин в хижине в Врбице топором зарубил следующего князя Ясеницы, некоего Андрию. Об учебе и карьере Илии. О смещении и возвращении к власти. О гибели Милутина во время бунта против Михаила. О том, как Илия замирился с Михаилом, а потом снова разругался. Как отошел от политики и свои последние годы провел в имении в Гроцке, как состоятельный человек, знающий, что такое настоящая жизнь.

Говорят, что Илия часто сиживал со своими друзьями на Гавране – точно так же, как сидели мы сегодня на Агином холме.

Я предложил всей честной компании создать новый герб Сербии – вертел с поросенком, скрещенный с саблей, в венце из виноградной лозы и дубовых листьев. Можно включить кое-где и сливы. Война и мир.

Мы не говорили много о войне, возможно, именно потому, что мы все ощущаем ее неумолимое приближение. Никто из нас не хотел омрачать райские мгновения.

Кто не знает, какого цвета поросячья кожица, которая лопается, а сквозь нее от жира, который растапливается и вытекает, проступают более темные полоски, – тому неведом цвет наслаждения. Пока поросенок пекся, я успел прилично напиться. Едва помню, как мы ели. Правда, мне все же кажется, что мясо было немножко недопечено.

Я был не единственный, кто напился. Но думаю, набедокурил больше всех, когда мы под вечер возвращались в городок. Не было такой ямы или канавы, в которую бы я не свалился. Ко всеобщему увеселению. Чудо, что я не ушибся и не поранился.

Сейчас мне немного стыдно. Все на меня сегодня заговорщицки поглядывают и многозначительно подмигивают. Ну и ладно, переживу и это.

Сейчас направляюсь на репетицию. Как настоящий профессионал. Видела бы меня мама. Она всегда тяготела к изысканным и художественным занятиям.

Гроцка, 10 апреля 1876 г

Мими и Ю исчезли. Похоже, они вернулись в Белград. С самого начала они вели себя, как снобы. Остались Мала, я и Герман. Местные все еще не поняли, что никакие мы не актеры. Так стоит ли их разочаровывать. Герман – чистый любитель и декламирует с каким-то необычным, странным акцентом. Но, надеюсь, он справится. Он жаждет одного – как можно скорее с этим развязаться. У старого путешественника масса разных талантов. Сегодня утром он тайком подсунул мне огромный золотой в старинном кошеле: «Пусть будет у тебя», – сказал он и озорно подмигнул мне. Только вот откуда у него этот золотой? Как бы он его не украл, а то из-за него я нарвусь на неприятность!

В последний час мы вынуждены менять программу. Вообще, все становится крайне неясно.

Меня не заботит художественный эффект. Я уверен, что больше не буду заниматься театральным искусством; похоже, мне надоели повторения и заучивания на память. Но этот народ нужно возбудить. Сердцем.

Не важно и если все это случилось уже давно. Если я не знаю точно, что со мной произойдет, что я буду делать, что буду чувствовать, то я и не вижу особой разницы между событием прошлым и настоящим. Между прошлым, настоящим и будущим.

И потому меня раздражает, что Стевча и Чолак все больше тянут. Такое впечатление, будто их уездный начальник предупредил, чтобы они не забегали шибко вперед.

У трактирного служки Пауна нижняя губа отвисает вниз, как у полуидиота, но при том он довольно говорлив. Пришептывая и тараторя так, что я его едва понимал, он сообщил мне, что и Милутин Гарашанин подключился к делу. Что он пригрозил, чтобы они не превращали все в цирк. Государство проводит понятную политику по вопросу восстания. Правительство шатается, и не следовало бы давать Ристичу новое оружие, притом в Гроцке. Войны нам и так не избежать, но необходимо хорошо подготовиться. И не зазывать иностранцев. Ведутся серьезные переговоры с русскими, но никто не верит в то, что Милутин не связан с тем, что происходит в Гроцке.

В любом случае, от меня хотят, чтобы я выбросил самые воспламеняющие фрагменты из статей в «Заставе»; под вопросом и стихи Джуры. Сейчас вдруг начали настаивать на том, чтобы представление было больше историческим и «культурным». Учитывая степень наших актерских способностей – как раз это нас должно было бы устроить.

Не знаю, чья это идея, но самое последнее решение – организовать все мероприятие во славу Обреновича, а выступление посвятить годовщине восстания Милоша! Но только – не перебарщивая со страстями… Главное, чтобы все прошло культурно! Что тут скажешь – тяготеет Гроцка к культуре!

Только сейчас мне, старому болвану, стало ясно, почему выступление перенесено на 11 апреля! Годовщина событий в Таково[13]. Они решили это еще четыре дня назад и все это время делали из нас дураков.

Мы действительно – худший из народов. Райя[14].

Братья мои в Боснии и Герцеговине – конец вам, если ждете от нас помощи!

Свет настольной лампы затрепетал, а потом совсем угас. Мики сначала подумал, что перегорела лампочка. Но кроме лампы выключился и замолчал также телевизор, и даже криво стоящий и потому шумный холодильник на кухне. Мертвым стал и настенный рубильник. Когда Мики подошел к окну, он увидел повсюду только мрак и во мраке темно-серые глыбы ближайших домов. Чомбе опять среагировал быстрее всех. За стеклом его окна замаячил дрожащий свет свечи. Свет приблизился к окну. И когда под выстрел прищепки на карнизе, словно в драматической постановке, яростно отодвинулась занавеска – из мрака вынырнуло призрачное, освещенное снизу лицо Чомбе.

– Мать их фашистскую смердящую! – завел Чомбе свою заезженную пластинку. – Должно быть, попали в электростанцию, мать их… – А затем выдал феерический поток витиеватых ругательств.

Никакого взрыва не было слышно, но ближайшая электростанция и не располагалась близко от города.

Еще совсем недавно пребывавшему в другом мире Мики потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться в невероятную повседневность под бомбежками. Священник слушал креативные скабрезности соседа с тихим удовольствием. Как удачную, немного авангардную патриотическую песню.

– Мы их научили есть вилкой, этих бесхвостых скотов. И вот так они нас теперь благодарят. Мать их!.. Электричество им мы изобрели, а сейчас они «хотят нам его отключить».

Мики был вынужден согласиться с радикальными выводами соседа.

– Не этой ночью! Не этой ночью! – Чомбе взметнул руки к ночному небу, рискуя выпасть из окна. – Прошлого своего не помнят. Сброд! А то нет – все разбойники и воры переселились туда, бежав от виселицы! Мать их! Уа, Кунта Кинте!

Мики вспомнил, что Кунта Кинте – персонаж из какого-то сериала, недавно прошедшего по телевизору. О рабах, которых на судах привозили из Африки в Америку. Какая связь между несчастными рабами и бомбардировками, ему было неясно, но для Чомбе это и не было важно.

– Они хотят, чтоб и мы забыли своих! Чтобы вышло по-ихнему. Э, не будет этого. Мои предки – не чета ихним ворам. У меня есть князь (?) Душан и князь Лазарь! И Милош, и Старина Новак, и Мали Радоица! Мать их воровскую! Весь мир обворуете, а мое у меня отнять не сможете! Чомбе не забывает! Имел я… – цедя все ругательства, которые он только знал и которыми искусно импровизировал, Чомбе, и так имевший в хичкоковском освещении довольно устрашающий вид, никак не желал успокоиться и дать себе передышку. Тишину мрачной ночи на улице прорезали его неистовые крики.

– Мы – самый старый народ! Мы!.. А ну-ка посмейте в меня попасть, сами сдохнете! Ух!.. Сербия! Сербия!

Мики испугался, как бы Чомбе не разбудил его домочадцев, и, кивая головой в знак поддержки, попятился назад и затворил окно.

Поскольку все в доме спали, отключение электричества никого не взволновало. С помощью зажигалки Мики отыскал в ящике кухонного буфета половину свечки, поставил ее в подсвечник и зажег.

Затем вернулся в комнату, чтобы продолжить чтение. При свече. Мики остался всего один лист из Гроцки с несколькими строчками.

Гроцка, 11 апреля 1876 г

Все прошло действительно культурно. Мы не рыгали и не пердели. Более-менее знали текст. И имели большой успех. Мы сорвали продолжительные аплодисменты. Правда, цыганский оркестр из Смедерево встречали еще лучше, чем наши декламации и монологи, но и нас расхвалили на все лады.

Завтрашний Чистый понедельник, несомненно, – более важное событие, чем вечернее культурное мероприятие. Все пойдут на кладбище и вспомнят, что лучшие из них умерли.

Все на этом. Ниже лежали бумаги с высоким каролингским письмом и примечаниями покойного Дорогого Дьявола. Мики с нетерпением просмотрел его комментарии и пометки.

В последнее время он вроде бы полностью утратил интерес к во зло употребляемой истории, как, впрочем, и ко всему остальному. Хотя раньше любил читать исторические книги и довольно много знал о выдающихся личностях и событиях девятнадцатого столетия. А то, что пережил в Гроцке 1876 года неизвестный автор путевых записок, Мики как будто сам прошел в годы, предшествовавшие югославским войнам 90-х годов двадцатого века. Пробуждение национального самосознания и все, с этим связанное.

«Боже, как только вспомню, – с усмешкой размышлял Мики. – Как и мы, твердый костяк…» Мики хотел воссоздать в памяти одну сцену в кафе, когда он с компанией пел запрещенные националистические песни. А потом… Потом… Он никак не мог вспомнить, где это было и что там на самом деле произошло потом. Память отказывалась воскрешать его былых друзей и случаи из жизни, которые Мики пересказывал не один десяток раз при разных обстоятельствах. Единственным, что рисовало его воображение, был трактир в Гроцке, усатый Чолак с гуслями, Стевча, Раткович… Мики казалось необычным, что он так ясно видит лица людей, о которых прочитал всего несколько строк, но не может вызвать в памяти ни имен, ни лиц своих друзей, с которыми проводил многие дни и месяцы.

«Стоп-стоп, мы сидели в… в…» – усталый священник напряженно попытался припомнить название или вид кафе, в котором случилось то, что уже случилось, но опять оказался за грубо отесанным столом в грочанском трактире. Вот местные выгнали из трактира цыган, а пучеглазый Чолак начал играть на гуслях. А затем – полет над домашней и лесистой Сербией.

«Боже, что это со мной?» – задался вопросом Мики и быстро протер глаза тыльной частью ладони. Чтобы справиться со странным головокружением, нахлынувшим на него, священник сосредоточил внимание на бумагах перед собой.

Из-под высокого каролингского письма выглянул лист бумаги, очень похожий на лист из Гроцке, но только сильно пожелтевший и хрупкий, перевязанный тонкой трехцветной веревкой. Буквы на нем почти совсем поблекли. Мики аккуратно развязал веревку, стараясь высчитать, какой это год – 6947-й. Он знал, что от этого числа нужно вычесть пять с чем-то тысяч лет (сколько, как когда-то считалось, прошло от сотворения мира до Рождества Христова). Но никак не мог вспомнить, сколько именно. И потому схватил комментарии Дорогого Дьявола. Быстро пролистывая бумаги, он только пробегал взглядом твердый старческий почерк. Наконец нашел точную дату: 1439 год. Вычитать надо 5508 лет. Мики так и учили на теологическом факультете, но со временем он это позабыл. Как и кое-что другое.

V. Смедерево

Смедерево, якобы в год 6947-й, в месяц апрель, 13-го дня, второго индиктиона

Если у тебя есть венецианские дукаты, цехины[15], считай – все в порядке. Целый Божий день я хожу по городу и расспрашиваю о ценах и обмене денег. Один дукат меняется на три перпера или 42 гроша – динара. Турецкие аспры[16] сейчас больше в цене, и за один дукат дают 35 аспров. Примерно выходит: пять аспров – шест динаров. Один аспр составляют четыре медяка. Венгерский дукат слабее венецианского, но и он пользуется спросом, так как многие направляются в Венгрию. Цехины раздобыть нелегко. Дубровчане их вообще не меняют на серебряные деньги. Говорят, что в Дубровнике один цехин можно получить и за 40 динаров – правда, за сорок старых динаров. Новые динары попорчены; в них меньше серебра, и по весу они легче старых. И аспры тоже слабее старых.

В ходу появились и фальшивые монеты – медные динары, только посеребренные. Их практически не отличишь от настоящих. Они настолько искусно сделаны, что в народе поговаривают, будто их тайно чеканят на монетном дворе деспота.

Судя по всему, золото торговцы дают только за серебряные слитки, которых в городе ходит мало. Из-за монетного двора деспот запретил торговать в городе серебром. Однако серебряные украшения и посуда все же появляются на рынке. Отсюда многие уезжают, и потому распродают серебро по низкой цене.

Таможенные приставы не чинят препятствий такой торговле.

Во многих местах пригорода я видел собирающиеся караваны. Похоже, что и дубровчане решили закупить на скорую руку все, что могут себе позволить, и бежать.

Здесь привыкли ворочать большими деньгами. Но я все-таки побаиваюсь вот так запросто достать наш необычный золотой и отдать его на оценку.

Как бы кто не прибил меня. А то ведь может случиться и так: «Жди тут, а я отойду в сторонку и проверю», и затем у меня затуманится в глазах, и я больше его никогда не увижу. Или мне всучат фальшивые деньги. Я не слишком хорошо разбираюсь в благородных металлах.

Не знаю, что и делать.

Золотой, который мне оставил на хранение Герман перед тем, как исчезнуть неведомо куда, просто огромный. Он скорее похож на какую-нибудь медаль, чем на монету. На рынке, заглядывая через плечи ушлых слуг местных торговцев, я не увидел ничего подобного. Цехин невелик по размеру, чуть крупнее большого пальца руки, а наше чудо точно весит пять унций. Ну, может, чуть меньше. Унция здесь является главной малой мерой веса. Это около двадцати семи – двадцати восьми граммов.

Золотой выглядит очень необычно. На одной его стороне вокруг изображения какого-то строения, скорее всего, храма, вычеканены греческие буквы, которые я не могу разобрать, а на другой – профиль какого-то правителя. Буквы там еще более неясные, совсем затертые.

Эх, знать бы, сколько я могу получить за этот огромный золотой. Двадцать-тридцать дукатов, а, может быть, даже больше? Или кинжал под ребро? Был бы со мной еще какой-нибудь мужчина! Едва ли моя гарпия с детским лицом сможет прикрыть мне спину. Хотя, возможно, и она способна нанести смертельную рану.

Близится вечер, уже разбирают прилавки. Я не могу пойти в корчму и расплатиться там этой золотой тарелкой. Чтобы мне вернуть сдачу, хозяевам пришлось бы распродать все свое имущество. Если бы они, конечно, не решили дело более практичным способом – не убили бы нас во время сна. Я очень устал, и мне необходимы хороший ужин и сон. Удивительно, но гарпия не жалуется. А только молчит и источает недовольство.

Как будто это я виноват в том, что глупая шлюпка вчера вечером отвязалась и через столетия забросила нас сюда. Герман исчез… Сомневаюсь, что это – случайность…

Я должен что-либо предпринять. Писать все это, пожалуй, не слишком разумно. Но мои мысли несутся все быстрее, а я все меньше уверен, что достигну какой-либо цели…

Ты только думай, бумага стерпит всё. (Кто будет читать эти каракули…?)

Корчма Голубицы, то же место, та же дата, чуть позднее

Чувствую себя успешным деловым человеком. Может, я и не гений, и, тем не менее, – учитывая мой несуществующий опыт в торговле – я отлично справился. Первым делом я отправился к писарю, у которого с грехом пополам после обеда вымолил перо и немного чернил. Кроме того, что он составляет для людей документы на сербском языке, он еще и продает приборы для письма, пергамент и вощеный лен.

С потайным расчетом я расспросил о ценах на пергамент. Пергаменты средней величины и довольно примитивно обработанные он предложил мне по цене 15 аспров за дюжину. Цена явно была завышенной, но я не торговался. Я достал 22 листа своей бумаги и положил перед писарем на прилавок.

– Сколько ты дашь за это?

На изнеженном бледном лице застыло выражение своеобразного вежливого удивления.

– А что это такое?

– Коржи для пирога.

Писарь подхалимски заулыбался.

– Итальянские?

Совершенно неуверенный в стране происхождения моей бумаги, я, тем не менее, важно кивнул головой. Изнеженный писарь аккуратно взял в руки один лист.

– Я такой бумаги не видел. По виду какая-то непрочная. Наверняка легко рвется.

– Не порвется, если сам не разорвешь. Гораздо важнее то, что чернила по ней не растекаются.

– Не знаю, нужна ли мне такая. Я периодически использую вот эту, флорентийскую, – писарь достал из-под прилавка один лист темной, грубой бумаги. Но я не хотел упускать преимущество первого хода.

– Рядом с моим листом твой выглядит, как араб подле девицы из башни.

– Но он прочнее…

На мое предложение вместе испробовать, какая бумага легче рвется, писарь ужаснулся. Тогда я предложил ему ради пробы написать что-нибудь на одном и на другом листе. Он опять пришел в ужас.

– Ну, может, возьму на пробу. Тут сколько?

– Двадцать два сложенных пополам листа, а если разрезать – сорок четыре…

Пока писарь старался придать своему лицу выражение гадливости, его руки бесконтрольно умывали одна другую. Меня затопила волна ненависти к этому ненасытному пройдохе, которому я решился передать ценную бумагу.

– Я не могу дать тебе больше перпера за все это.

Я только того и ждал, чтобы разговор зашел хоть о каких-то деньгах. Ужин мне уже улыбался. Нужно было только еще немного выжать из изнеженного. Привести его в чувство.

– Ты меня расстроил… Пойду-ка я к дубровчанину, в латинскую канцелярию. Там я получу целый дукат.

Заслышав это, изнеженный барыга поднял цену до пятнадцати аспров, я в ответ сбавил до тридцати, изнеженный – до восемнадцати, я назло ему – до двадцати восьми, он – до девятнадцати, я – до двадцати семи…

Мы с моей сладкой гарпией страшились разлучаться в незнакомом городе, переполненном приставами и агрессивными служками. В пылу торга я совсем было позабыл о ней. Но она сама о себе напомнила, прожужжав мне на ухо, что пора заканчивать ломать комедию и брать деньги. Мне захотелось заехать ей локтем по носу, но желание показать, кто из нас главный, перевесило, и я лишь прикрикнул на нее, а потом угрожающе протянул руку писарю и согласился на девятнадцать аспров, перо, ножик, чернила и песок.

Теперь писарь запричитал, что от такой продажи одни убытки, что его драгоценный прибор для письма стоит намного дороже двадцати семи аспров, которые он запросил. Но, похоже, моя гарпия так посмотрела на него, что он поспешил согласиться и тоже протянул мне руку. Конечно же, я получил самый жалкий тупой ножик и самую маленькую бутылочку с самыми дешевыми черными чернилами, всего две пригоршни песка и обтрепанное перо, которое он ранее мне давал взаймы. Но и мне, и изнеженному писарю в присутствии разгневанной дамы дальнейший торг стал поперек горла.

Гарпия уже прилегла на соломенный тюфяк. Несомненно, она еще бодрствует, только глаза прикрыла. Первый раз мы будем спать рядом друг с другом… А там посмотрим… Как кстати, что нам нельзя разлучаться… Из моих уст это, может, звучит, как обман, но она мне на самом деле начинает нравиться. За ужином она расслабилась. Вино было отличное. Говорят – путь к мужскому сердцу лежит через желудок. Не знаю, почему этого нельзя сказать и о пути к женскому сердцу. Я ее и напоил, и накормил, и настроение у нее заметно приподнялось. Она начала рассказывать о себе… Хотя, по правде говоря, сначала я повел рассказ о себе, а она благодушно слушала и время от времени вставляла словечко. Я чувствую, что мы заметно сблизились.

Мыло, которое я должен был ей купить, дороже ночлега и ужина вкупе. И, признаться честно, я бы его и не купил, если бы уже тогда не воображал себе, что может произойти сегодня вечером. И что мне только не лезло в голову, пока я ждал под дверью, когда она вымоется… Может, и мне немного ополоснуться? В ведре еще осталась вода. Да, это было бы пристойно. Хватит писать; а то ей может показаться, будто я особо не заинтересован. Да и не стоит терять время, господа. А то она может уснуть.

Переворачивая страницу, Мики подумал, что и он мог бы закончить читать и пойти к жене. Желание теплого женского тела под одеялом распалило его настолько, что Мики пришлось даже расстегнуть пуговицы у воротничка рубашки. С большим удовольствием он представил, как они, прижавшись вплотную друг к другу, медленно перекатываются на шуршащем соломенном тюфяке. Шур-шур…

Внезапно Мики осознал, что шуршание, которое он слышит, никак не может доноситься из пустой комнаты, в которой он сидел. Софа, кресла, комод, выключенный телевизор, столик, полки – ни один из этих предметов обстановки не мог шуршать. Да и матрас в спальне вряд ли шуршал. «Наверное, это потрескивает свеча», – подумал поп. Но свеча горела спокойно, ровно и не потрескивала, а шуршание все же слышалось. А потом вдруг все стихло.

«Это – усталость, – заключил отец Михаило, – это, несомненно, от усталости». Он зевнул и потянулся. Но все же не смог убедить себя отложить рукопись и пойти спать.

Смедерево, 14 апреля

С тридцатью золотыми мы могли бы делать все, что душе угодно. Купить лошадей, еду. Одеться как подобает. А так на нас явно поглядывают с подозрением.

Сегодня утром я сдался и отправился в дом дубровчанина Бобалевича, на которого мне многие указали как на лучшего менялу в городе. В большой зале сидели еще трое озабоченных мужчин, так что я сразу немного расслабился. Меня успокоило то, что все будет происходить перед свидетелями.

Но на поверку вышло, что я просидел там напрасно, сам став свидетелем неприятных событий. Когда я вошел в залу, крупный дородный Бобалевич вел разговор с высоким и очень худым, лохматым человеком, упорно пытавшимся приобрести сукно за шестнадцать дукатов, но только в кредит. С зеленоватым лицом, толстыми черными бровями, большими глазами и редкой бородкой, растрепа спокойным глубоким голосом старался убедить Бобалевича в своей дельности и толковости, пересказывая все успешные сделки, в которых он участвовал. Кроме вчерашней сенсационной продажи бумаги, у меня никакого опыта в делах торговли нет. Так что мне стало любопытно, с каким гонором он выпрашивает в долг. Бобалевич не поддавался. Наморщив свой широкий, но низкий лоб, он лишь повторял, что сейчас, когда турки двинулись на Смедерево, а деспот бежал в Венгрию, момент для заключения такой сделки неподходящий. Нет никакой гарантии. И он не сумасшедший, чтобы давать товар в кредит. Тем более что вопрос только времени – когда он сам уедет в Дубровник.

Растрепа разжал тонкие губы, обнажив редкие зубы, и с чувством превосходства заявил, что располагает достоверной информацией о том, что деспот скоро вернется с большой помощью и из войны ничего не выйдет.

– И ничего не выйдет. Султан вас раздавит за два дня, – Бобалевич устало откинул свои телеса на спинку заскрипевшего стула и махнул рукой в знак того, что разговор с просителем закончен. – Давай, выходи! У меня нет времени.

По правде говоря, смедеревская крепость очень мощная. Так что и мне прогноз Бобалевича показался немного странным. А вот растрепа выразил свое несогласие яснее:

– Турецкий прихвостень! Кровопийца! Да мы их встретим так, что они надолго запомнят… А ты и подобные тебе хуже турок. Вы хотите, чтоб мы, а не они, лишились головы. Вы, надушенные паписты, с вашими липкими ручонками и вашими деньгами. – Растрепа начал махать руками так, что стал напоминать большущую птицу. – Можешь своим сукном подтереть задницу! Да на кой мне твое сукно! Когда прогоним турок, ты вернешься сюда и будешь умолять, чтобы мы купили твою поеденную молью материю. С двухлетней рассрочкой. Вам без нас не прожить. Все получили на наших горбах. А чуть что не так, разбегаетесь как крысы. Чума на ваши головы!

Растрепа выскочил на улицу.

Бобалевич поджал губы, переваривая обиду, а двое оставшихся в зале посетителей испытали сильную нужду выказать свое неприятие неразумного поведения соотечественника.

Сморщенный седой старик с красным лицом осуждал наглеца громче всех. Вышло так, что он был следующим в очереди, а просьба к Бобалевичу у него была еще больше. Как старый партнер он просил беспроцентный денежный заём! Бобалевич и ему отказал, правда, чуть вежливее, чем растрепе. Старик побледнел и вышел, с достоинством задрав голову. Подошла очередь морщинистого весельчака с одной лукаво приподнятой бровью. Бобалевич назвал его Вучиной. После меня никто в помещение не входил, так что в канцелярии мы остались втроем.

Оказалось, что Вучина задолжал дубровчанину изрядную сумму и свой долг решил выплатить неудачными шутками.

– Цветко! – рявкнул Бобалевич, и в залу откуда-то сзади вошли двое громил с дубинками.

Вучина – в страхе от того, что грозило последовать за их появлением, начал ссылаться на закон деспота о защите должников в Смедерево. При этом он стал обращаться и ко мне, что мне было совсем неприятно. Мне хотелось остаться незамеченным, и я пытался только улучить момент, чтобы незримо покинуть пыточную.

– А ты пожалуйся деспоту, когда он вернется. Скажи прямо – ты намерен вернуть долг или нет? У меня нет больше времени…

– Я буду жаловаться! Я приведу людей воеводы! – должник опять обернулся ко мне: – Иди, позови пристава, быстро!

Вучина еще раньше остался без денег, а сейчас у него иссякли и шутки. Он начал звать на помощь еще до того, как получил первый удар дубинкой по своей спине. Я деловито что-то пробормотал и двинулся к выходу.

– Стой! Мы скоро закончим, – услышал я за спиной голос великого инквизитора. Этого-то я и боялся и только ускорил шаг. Не оборачиваясь, с ногами, жесткими и несгибаемыми как кирки, я почти побежал вниз по улице. Мне и в голову не приходило звать пристава, но я совсем не был уверен, что громилы думают так же.

Глупо – вмешиваться мне в дела, которые меня не касаются и в которых я мало что разумею. И в то же время мне стыдно за то, что не пошел за приставом. Ну, а если бы пристав начал расспрашивать, откуда и кто я?

Ей я ничего не рассказал о том, что случилось. Она вымыла волосы и сейчас сушит их у окна. И при взгляде на ее голые белые руки я испытываю чувство, похожее на счастье.

Может, я и не понимал бы, что это именно – счастье, если бы его не портило другое, неприятное ощущение. Неприятное ощущение напоминает мне о том, что денег у нас осталось только на сегодняшний ночлег у Голубицы. И то – если мы пропустим обед и ограничимся только ужином.

С сегодняшней ночи у меня в голове постоянно вертятся картины. Еще одна ночь – настоящее приобретение. Пока мы сидим вот так, в тишине, как будто все – лишь ожидание повторного шуршания тюфяка.

Я не сомневаюсь, что и Голубица вытащит откуда-нибудь дубинку, если мы ей задолжаем. И она сильная, как земля. А если еще появится какой-то ее Цветко… В корчме полно людей зловещего вида. Не хочу и думать об этом. Ведь пострадает моя мужская гордыня перед моей новой любовью.

Ну и подерусь, если нужно.

Завтра утром нам потребуются деньги. Турки выступили. Я мог бы остаться здесь – защищать Смедерево. А может быть, все-таки стоит добраться до Града? Может, важнее защитить врата Неба? Нелегко, когда остаешься в пути без такого проводника, как наш. И все же он оставил нам золотой.

Какой же он необычный, этот золотой. Тяжелый. Сейчас он тяжел для меня, как камень на шее. Кому его предложить? Только Цветко встает у меня перед глазами. Я могу позволить себя одурачить.

Гуляя, я видел, как приставы вели связанного человека. Похоже, опять какая-то финансовая проблема.

Я снова выхожу на улицу. Вот встану на каком-нибудь углу и буду стоять там, пока что-нибудь не случится. Буду ждать, пока мне не поможет Господь Бог или случай. Сомневаюсь, что здесь кому-то захочется посмотреть наши патриотические представления, в которых мы так поднаторели. Да и наша труппа уменьшилась. Сократилась до нас – двоих сирот.

Лишь бы откуда-нибудь не появился избитый Вучина. А то я сквозь землю провалюсь.

14 апреля, вечер

Не знаю, какое сейчас время дня. Я совершенно забыл о времени, а она меня, конечно же, ждала. Легла спать без ужина. И даже если бы она хотела поесть, деньги-то у меня. То, что осталось. Я – самый плохой человек.

Спит она или притворяется спящей, – но я не уверен, что разумно ее будить. Едва ли сегодня вечером будет что-то шуршать на тюфяке. Завтра я скажу ей, что сделал, а там – помоги, Господь!

Я исходил весь пригород вдоль и поперек, шаг за шагом, ожидая, что случится какое-то чудо и проблема с золотым разрешится сама собой. И она разрешилась, только как!

Не зная, что делать, я приценивался к каждому товару, который только видел. Даже начал расспрашивать кузнеца, какой уголь он использует, и разузнал у красильщика, из чего делается такой красный краситель. Оказалось – из определенного вида червей-паразитов, живущих на травах. Их собирают, потом сушат и измельчают в прах. Краситель потому и называется «црвац» – от слова «црв» – «червь», а может, и красный цвет получил свое название по тем червям. Цвет страсти, войны, пламени, тайного знания – этот цвет происходит от незамысловатых растительных червей. Поразительно. Занятие цветами всегда было для меня сродни алхимии. Когда же я еще узнал, что дубровчане дают по два перпера за литр этого красителя, я на полном серьезе задумался – а не заняться ли мне этим промыслом?

На это только я, пожалуй, и способен – пойти на луг и собирать червей. Так оно честнее будет. Золотой уже не мой – промелькнуло у меня в голове.

То ли я в раздумьях о своем трудовом будущем бессознательно устремил шаги к лугам, лежавшим за Смедерево, или то был перст Божий – но я вдруг оказался перед церковью.

Первое, что мне подумалось – эту церковь строил тот же мастер, что соорудил и округлую башню на крепости. Фасад расцвечен рядами кирпича и камня. Возводил его тот, кто любит свою работу.

Черный зев на фасаде смотрел на меня сквозь деревья с немым призывом. Недолго раздумывая, я двинулся вперед, чтобы войти внутрь. Терять мне нечего – я и так не ведаю, что творю.

Человек не обязательно должен быть верующим, чтобы перед входом в церковь ощутить внутренний трепет. Стоило мне опустить голову, чтобы поискать следы всех тех, кто входил сюда до меня, и немного осмелеть, как, к моему вящему ужасу, церковь ко мне обратилась сама:

– Добро пожаловать, хороший мой!

На пороге стоял человек в сутане. С непокрытой головой и лысеющий, с редкими пучками волос.

– Ты не местный?.. Но ты – серб?

«Скорее всего, да», – подумал я и кивнул.

Внезапно я сильно погрустнел. Согнул округлую голову.

– Видишь, что здесь происходит? Кара. Божья кара. Мы все ее заслужили… Всех нас турки погонят в рабство. Никого здесь не останется. «Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его!»

Мне казалось, что человек в рясе готов расплакаться. Но вместо этого он рассмеялся и протянул мне руку.

– Грешный дьякон Дабижив (Был-бы-жив)!

Он не стал ждать, пока я, запинаясь, назову ему свое имя, которое и для него, и для меня значило гораздо меньше, чем значило для него его имя. А приобнял меня и повлек к порте.

– Присядем у меня. А то стоим, как во́роны.

Мы прошли через порту к деревянному домику, своеобразной церковной канцелярии – со столом, на котором стоял прибор для письма и лежало несколько листков бумаги, со стульями и большими сундуками вдоль стен. На стенах висело несколько икон. Усадив меня на стул напротив стола, Дабижив достал из одного сундука бокал с вином и деревянные кубки. И подмигнул мне.

– Митрополит не любит, когда пьют, так что я здесь держу. Тебя, наверное, мучит жажда. Необычайная жара в такое время года…

Не переставая говорить, Дабижив налил нам вина и сел за стол. Он был уверен, что турки нас раздавят. Любой умный человек может прийти к такому выводу. Митрополит с деспотом, деспотицей и маленьким Лазаром перебрались в Венгрию, ищут там помощи, но от этого нет никакой практической пользы. Не турки – наша проблема, а мы сами. И иностранцы, что отравляют ядом раздора горемычный народ.

– Главное зло нам не от турок, а от латинян. С турками, по крайней мере, все ясно. Те все решают саблями, а эта моль нас своими деньгами растлевает. Каждый только о своем кошеле думает, о Боге позабыли…

Дабижив доверительно перегнулся через стол и понизил голос.

– А греки… Деспот совершил самую большую ошибку, привезя сюда гречанку и ее братьев. И всех этих гречиков. Уж попили они нашей кровушки. Да еще нос задрали. Ну, прям, они – господа. Да пропади они пропадом… Если бы деспот не выкупил из темниц половину Салоников, гребли бы они сейчас веслами на турецких галерах вместо того, чтобы здесь важничать. Да-да! А нам три лета тому назад пришлось Мару отдать султану. Весь народ плакал, провожая ее с братом Стефаном.

Я с большим вниманием выслушал его пересказ вестей из Царьграда.

– И Царьград не выстоит долго. Без пользы им и двойные валы, и все… Говорят, что сейчас в Царьграде полей больше, чем домов. В окружении им там питаться нечем, вот и распахали части города под поля. Там, где прежде стояли палаты, сейчас колосится пшеница и растет виноград. А людей все меньше и меньше.

У меня вдруг из глаз потекли слезы.

– Процессии кружат по городу. Бродят люди по опустевшим улицам и молят о помощи Господа. От людей помощи больше нет. Лицемерные латиняне… А в Великой церкви[17] служат непрерывно… Один наш монах недавно вернулся оттуда. Был на литии. Патриарх ведет, а могучий народ за ним бредет босоногий.

И когда все собрались в Святой Софии – и патриарх, и священники, и народ, и царь с обоими братьями, и обе царицы, царица-мать и жена царя, то служили чин почти четыре часа. Невозможно было найти ни одного лица, которое бы не было залито слезами, – Дабижив качнул головой, отер свои слезы и подлил нам вина, чтобы мы могли поднять тост.

– За православных мучеников, мой хороший…

Размышляя о том, действительно ли наше путешествие все еще имеет смысл, я не успел отпить и глотка, а у Дабижива снова переменилось настроение.

– Сейчас вот смотрю на Венецию, а не на Царьград. Отрекаются там люди от родных, от веры. Забыли о законах деспота Стефана и из расчета становятся католиками! Если бы их приютили, все бы в Дубровник переселились! Но и дубровчане не дураки. Держат их лишь до тех пор, пока не извлекут все серебро… А я бы им – как то когда-то делалось – ноздри повыдирал да поглядел бы, докуда они будут гнать!

Почти в отчаянии, Дабижив перевел разговор на сербов, бегущих из Сербии в Венгрию – как из-за турок, так и из-за невыносимой барщины (трудовых повинностей), которую насаждает Ерина со своими братьями. Он был уверен, что они там не сохранят веру предков. А затем Дабижив заговорил о чуме, злобствовавшей под Рудником. А потом опять переключился на ростовщиков Дубровника. А потом мы снова пили вино.

– Сатанинское отродье, хороший мой. Видят, что нам турки учиняют, да надумали нас склонить к унии. Чтобы папа нам бороды обрил.

При взгляде на его редкую рыжеватую бородку я не испытал страха великой потери, но все-таки согласился с ним. И, хотя многие вещи, которые он рассказывал о церкви, стали для меня полным откровением, я оставался уверен, что православие надобно сохранить любой ценой.

Дабижив много говорил об унии, о соборе во Флоренции, о растленных папистах. Для меня все эти темы были новыми, а мой собеседник рассказывал занимательно.

– Разврат прямо в церквях устраивают, в алтаре… А люди-то видят, что творят священники, так что неудивительно, что больше никто Церковь не почитает.

А нас да в унию. Мне тут рассказывали об одном монахе. Все повторяют его слова. В тот день, когда его избрали аббатом, он получил известие о том, что его наложница родила ему сына. На что Агрикола (а так его звали) сказал: «Сегодня я стал отцом дважды, да благословит Господь это событие!» Его разве что задушить и ничего другого!

Дабижив перекрестился; вместе с ним осенил себя крестом и я. И мы сошлись во мнении, что католиков погубит их нежелание отступить от целибата.

Мы пили и разговаривали, обсуждали светскую и церковную политику, и я не заметил, как пролетело время. Я много узнал от Дабижива, и мы в каком-то смысле сблизились с ним, и все же я и сам не знаю, почему вдруг в какой-то момент я решил поделиться с ним своей проблемой с золотым.

Едва я начал объяснять суть дела, как красноватые веки моего собеседника почти наполовину прикрыли его маленькие глазки. Дабижив быстро успокоился и удобно расположился на стуле, положив кисти рук на стол. Я почти раскаялся, что так открылся едва знакомому человеку.

И только тогда приметил, что его ноготь на указательном пальце совершенно синий. Видно, больно ударился им обо что-то.

Дабижив не выказывал интереса, но держался устрашающе неподвижно. Шевелились на нем лишь пучки его редких волос, так и не прилепившиеся к потному челу церковнослужителя.

Не желая обидеть его своими подозрительными измышлениями, я потянулся за рубашкой с сумой и достал золотой. Передавая его Дабиживу, я подметил, что глаза его устремились на прорези в монете. Он взвесил ее в руке, глядя на икону Св. Георгия, а потом вздернул брови и немного отстранил золотой от глаз – намереваясь прочитать, что на нем было написано.

– Это мог бы быть «талант». – Дабижив важно кивнул головой, торжественно поднес золотой к губам и попробовал его «на зуб». После чего так же спокойно и торжественно, словно забыв о моем присутствии, взял со стола ножик для пера и начал скрести им по золотому. Опять важно кивнул головой, отложил ножик и подбросил золотой в воздух так, чтобы тот упал на стол. При этом чуть наклонил голову, чтобы лучше слышать звук металла. Не удовольствовавшись одной попыткой, он еще раз подбросил золотой. И снова Дабиживу показалось этого недостаточно – тогда он приложил к столу ухо и бросил золотой так, чтобы тот упал у него перед носом. Пучки волос попадали ему на лицо. Дабижив зажмурился, потом открыл глаза, приподнялся и вернул мне золотой. Поправил рукой волосы и сказал:

– Видал я монеты, похожие на этот золотой… Он стоит… семнадцать дукатов!

Меня немножко смутило, что мой новый друг так легко уполовинил стоимость моего сокровища. Впрочем, кто знает, может, и я оценил его неверно. Может, в этом золотом было серебро. Видно же, что человек разбирается.

Дьякон Дабижив опять нам обоим подлил вина. И мы подняли тост за то, чтобы я успешно решил свое дело с золотым. Когда Дабижив услышал, что я иду в Царьград, он заметно воодушевился. При упоминании о моей спутнице, он полюбопытствовал, венчаны ли мы. И проявил достаточно понимания, когда я, запинаясь, попытался объяснить ему те особые отношения, в которых я находился со своей уснувшей красавицей.

Вот сейчас… Она вообще не шевелится и будто назло мне не хочет даже соломинкой пошелестеть. А как вчера вечером шелестело – как река…

Мы с Дабиживом не беседовали больше о политике и войне. Разговаривали больше о маленьких человеческих радостях. И, как мне кажется, Дабижив теперь говорил намного спокойнее и чаще давал мне возможность высказаться. Он принес третий кувшин вина. И я узнал интересные рецепты приготовления речной рыбы. Дабижив поведал мне также, как выше Смедерево рыбаки выловили сома длиною в две сажени. Подробно рассказал о кабанах, водящихся в округе, и о том, что даже он время от времени наслаждается охотой.

А затем мой собеседник повел разговор об искусстве. Он разглядел во мне человека с наклонностью к таким вещам. Дабижив встал из-за стола и вывалил из сундука серебряные кадила тончайшей работы и по очереди показывал мне их.

– Здесь только несколько вещиц; остальное – у митрополита, в городе…

У меня было ощущение, что меня оценивают, но я сдержанно показывал, что мне нравится, а что нет. Разговор стал несколько официальным и чинным. Как бывает, когда встречаются два специалиста.

– Деспот нашел на Святой Горе (Афоне) старую синайскую рукопись. Он довольно хорошо образован для правителя, может, не так, как почивший деспот Стефан, но… Не случайно, что в родстве и с царем, и с султаном. Так вот, читая рукопись, он заметил, что греческий оригинал существенно отличается от сербского перевода, – стоя над открытым сундуком, Дабижив неожиданно затронул совершенно новую тему. – Деспот сразу же пригласил старых честных монахов со Святой Горы, из Хиландарского монастыря, чтобы они заново перевели книгу. Здесь вот они и сидели… То есть в Смедерево. И переводили под надзором старого митрополита Савватия. Он отлично знал греческий язык. Многие приложили к тому переводу руку. И Кантакузин, и один из учеников Константина из Белграда. Получился настоящий, боговдохновенный перевод.

Дабижив нагнулся и торжественно извлек из сундука толстенную книгу с деревянными обложками, покрытыми красным сукном, да еще окованными серебром. Пучки его волос снова заколыхались.

– Списков сделано было много, но этот – нечто особое. Глянь-ка, мой хороший!

Дабижив положил книгу на стол и рукой поманил меня подойти поближе и рассмотреть ее. Книга была действительно прекрасна. Написана на пергаменте, черными чернилами, красивым почерком, с несколькими занимательными иллюстрациями. Больше всего мне понравилась миниатюра на первой странице, после титульного листа – с лествицей и людьми, которые восходят к Богу, а маленький черный демон их сбрасывает.

– Ну, что скажешь?

Я сказал, что книга и в самом деле особенная, а он почти что вырвал ее из моих рук и чинно направился с ней к сундуку. Но в тот самый момент, когда Дабижив хотел положить ее на место, он вдруг вскочил и, словно озаренный, резко повернулся ко мне.

– Мне тут кое-что пришло в голову!

Я же ни сном ни духом не ведал, что происходит под его тощими пучками.

– Пожалуй, мы сможем решить твою проблему.

От обильного возлияния я почти совершенно забыл, что у меня есть какие-то проблемы.

– Я бы не решился на такое. Но нам нужно выдюжить. А иначе низринемся в пропасть, если не будем помогать друг другу.

Сжав губы, Дабижив подошел и протянул мне книгу.

– Ты легко продашь ее за тридцать дукатов. Только никому не говори, откуда ты.

Только сейчас мне кажется невероятным, что я смогу продать книгу по цене экипажа четверкой. А когда я ее там взял в руки, мне лишь стало не по себе из-за такого щедрого подарка. Я был потрясен.

– Я не могу согласиться на это, правда… – произнес я с навернувшимися на глаза слезами. Дорогой человек в сутане посмотрел на меня с дружеской улыбкой. Маленькие глазки исчезли под приподнявшимися щеками.

– Можешь, можешь, как так – не можешь… – Дабижив хлопнул меня по плечу и отошел долить нам вина.

Мы опорожнили весь кувшин, и он ушел за новым.

Я смотрел на книгу в руке и, готовый залиться слезами, старался обуздать свое сердце, которое все расширялось и расширялось, угрожая сдавить мне легкие. Я думал – как же удивительно посреди кошмара, в стране, которая падает в пропасть, встретить такое проявление дружеской любви. Ко мне вдруг вернулась вера, что ничто в этом мире не уничтожит мой народ. Никакие турки, никакая чума. Никакой Запад – неспособный своими деньгами и своей новой верой в торговлю уничтожить всю глубину человечности, которую хранит православие.

Мы продолжили пить.

Когда разговор замер, я понял, что нужно идти. Я встал и стыдливо взял книгу.

Вздохнув, еще раз поблагодарил Дабижива.

– Слава Богу, – прервал он меня, скромно отведя взгляд в сторону.

Дабижив проводил меня до дверей канцелярии. И на пороге весело сказал:

– Прости, но тот золотой… Я ведь должен как-то оправдать… Понимаешь?

Что-то внутри меня оборвалось, но я все-таки поспешил свободной рукой достать монету из сумы.

– Да, конечно…

Дабижив придержал книгу.

– Думаю, ни у кого не возникнет вопросов, – подмигнул он мне. – «Сейчас я в каком-то смысле здесь главный».

Попрощавшись с золотым, я кисло улыбнулся, взял книгу и вышел на воздух. Перед расставанием мы еще раз расцеловались.

– Поставь и за меня, грешного, одну свечку в Великой церкви. Да пребудет с тобой Господь! – услышал я за спиною. Пробираясь во мраке к выходу с церковного подворья, я не оборачивался.

Я чувствовал себя немного, как тот сом в две сажени. Будь я дворянином, на заднике моего герба непременно бы красовалась эта рыбина.

Как я завтра все ей объясню? Заснула она злая, а проснется вообще как фурия. Так мне и надо. С другой стороны, быть может, это – некая справедливость. Ведь золотой на самом деле и не был нашим. Мне его лишь доверили на сохранение. Ну да, так я начну еще… Не стоит! Сом! Как мне теперь добраться до Царьграда?

Книга действительно прекрасна. Украшенные заглавные буквы так изящны. И флажки перед оглавлением. А та икона на первой странице просто чудесна! Такая наивная, и в то же время… почему демоны такие маленькие? Оттого они выглядят довольно симпатично невыносимыми, пока тащат людей вниз. Странно, что ангелы не помогают людям, старающимся взобраться на лествицу. Не тянут их вверх. А только молятся за них. Люди слишком уж откровенно предоставлены самим себе.

Не пойму, золочен ли фон. Выглядит, как последний след моего золотого…

Большая черная голова, заглатывающая грешников, кажется уставшей. Это утешает. Наглоталась, похоже. И теперь ей хочется спать. Клонит в сон и меня. Господи, помоги!

Неожиданно Мики стало душно в его комнате. И хотя в ней было совсем не жарко, он распахнул окно. Город все еще лежал во мраке. Лишь кое-где отдельные окна поблескивали слабым светом свечей. Кому-то и впрямь могло прийти в голову, что ад разинул свои огромные челюсти над Сербией. А свечи горят за упокой ушедших. Чудно, но эта параллель со свечами успокоила священника. В его комнате тоже горела одна.

Мики вернулся за столик и перевернул следующий желтый лист. Словно всегда читал только при свете свечи.

15 апреля

Кто бы ожидал, что все так разрешится.

Выброшенные на улицу, мы сидели на площади – я со своей книгой, которая мне сейчас служит как подложка для письма, а она со своим бесом. И рассуждали о том, можем ли мы вообще продолжать путешествие. Точнее сказать, рассуждал я один. Боялся, что она не захочет вернуться назад. Потея от вчерашнего вина, я применял все свои ораторские способности, чтобы убедить ее в том, что у нас достанет сил на эту авантюру. Уж в Сербии-то мы с голода не умрем. Кто тут умер от голода? А с ночлегом как-нибудь перебьемся. Погода стоит теплая… Вероятность того, что турки дойдут до Моравы, закрывает нам этот путь, но мы ведь можем их обойти. По как можно более широкой дуге.

Наше путешествие, конечно, несколько удлинится, но спешить нам некуда… Едва ли она забыла наставления Германа и то, что нас ждет в Царьграде, в месте встречи.

Моя ледяная сфинга[18] явно думала только о том, как бы меня проглотить. Спешка ее вообще не волновала.

Для пущей убедительности я решил пожертвовать одним из своих драгоценных листов бумаги. Я стал рисовать юго-западное направление пути, которым мы обойдем турецкое войско. Но мое чертежное мастерство ее не воодушевило. И все-таки я добился своего!

Вожатый каравана, готовящегося двинуться из Смедерево в Дубровник, направляясь к городскому таможеннику, остановился на мгновение как раз рядом с нами и, увидев мой чертеж, воспринял его как Божий знак!

Вожатому не хватало вооруженного сопровождения для перевозимого им ценного товара, и тут он наткнулся на человека, разбирающегося в картах, и размышлять долго не стал. Мы получили работу – в путь!

Хотя она продолжает источать ледяной холод, я уверен, что и она поняла – Бог с нами.

Вожатый вернулся. Похоже, он уладил с таможенником все проблемы, связанные с непроданным товаром, который нам предстоит вернуть в Дубровник. Торговцам не приходит в голову оставить свой товар туркам. Я немного подслушал разговор вооруженных присмотрщиков. Похоже, мы везем и приличное количество серебра, которое деспот запретил продавать в Смедерево. Из-за монетного двора. Сейчас, похоже, это больше никого не волнует. Кто знает, сколько сегодня торговцы извлекли из своих кошелей на взятки…

И они идут с нами. Всеобщее бегство.

Один, с куцей черной бородкой, исчез куда-то на некоторое время, а потом вернулся – переодетый в платье бедняка. И о чем они все думают. Что, если на нас кто-нибудь нападет в пути, его первым не… Думаю, ничего не случится. С нами Бог.

Мне смешно, что мы везем и красители!

А вот сомовину нет.

Пора трогаться в путь. Мы пойдем сначала в сторону Некудима, старого двора деспота. Мама ро́дная, и где же он находится? Мне, как картографу, следовало бы лучше знать маршрут. Помоги, Господи!

Мики аккуратно перевернул лист. Стараясь не повредить старые бумаги, он положил их лицевой стороной вверх. Слегка замедленно, как и пристало человеку, не спавшему всю ночь, священник взял бумаги из Гроцки и положил их рядом. Затем извлек дощечку и положил ее рядом с бумагами из Гроцки, и, наконец, не роясь в коробке, достал все остальные документы. Грубоватый, толстый, серовато-желтоватый лист, исписанный, как значилось в заголовке, в Коларах в 1737 г. Низко нагнувшись над получившейся экспозицией документов, Мики внимательно сравнивал почерк, ощупывал бумаги, выпрямлялся, чтобы посмотреть на них на расстоянии, при слабом свете свечи, снова нагибался. Не зная, какую бы еще процедуру экспертизы применить, он подносил бумаги к лицу и глубоко вдыхал воздух носом, как будто хотел засосать буквы прямо в свой мозг. Запах у всех стопок был одинаковый, немного затхлый. Одинаковыми были и язык, и необычное правописание. Но что удивительнее всего – похоже, что одинаковым был и почерк на всех документах, за исключением дощечки, на которой были высечены только большие печатные буквы.

Этот почерк не был каким-то особенным. Не красивый и не четко выписанный, без каллиграфических украшений и – вовсе не старинный. В нюансах он отличался в различных документах, и, тем не менее, неодолимо напрашивался вывод, что писал их все один и тот же человек. Определенно, это не почерк Дорогого Дьявола. Манера письма покойного соседа Мики была намного острей и нервозней.

Этот почерк был довольно обычным; где-то даже походил на почерк самого священника.

«Да, он, и правда, походит на мой почерк», – подумал Мики, и почему-то у него сразу похолодело сердце. В последнее время отец Михаило практически вообще не писал рукой. Все объявления в церкви он печатал на старой раздолбанной печатной машинке «Оливетти», а дома он давно уже пользовался компьютером в детской комнате. От руки он писал на листочках бумаги лишь какие-нибудь короткие записки. Большими печатными буквами, искривленными в спешке: имя усопшего, имя ребенка, которого хотели крестить, имя кума, имена тех, кто решил венчаться, оговоренное время отправления обряда и т. п.

Мики встал, подошел к комоду и взял чистый лист бумаги и авторучку.

Сложил лист бумаги, подложил на столик старую, частично порванную детскую книжку с картинками под названием «Приключения Шврчины» и в мерцающем свете медленно и почти что торжественно написал письменными буквами:

«Я – священник Михаило…»

«Господи, прости меня, грешного, это походит на начало завещания», – вздрогнул Мики и тут же отложил ручку.

Половинка белой свечи уже заканчивалась, а длинный фитиль потрескивал, завиваясь и выбрасывая то в одну сторону, то в другую слишком высокое пламя. По этой причине Мики опять поднялся и поискал в полумраке ножницы.

Подрезав фитиль, он снова сел за столик и, наконец, решился сравнить свой почерк с почерком на документах.

Почерки оказались очень и очень похожи.

«И все же они не одинаковые!» – громко заключил Мики и с облегчением отбросил записку.

Священник вздрогнул, поскольку не имел обычая разговаривать сам с собою. Вдобавок ему еще показалось, будто голос донесся из темного угла, за комодом. Из большой вазы в стиле Минской династии, в которой годами стояли сухие веточки вербы; но однажды они загнили и оказались в мусорной куче.

Внезапно Мики почувствовал себя совсем маленьким и одиноким. Огромные пузыри тишины вырывались из угла комнаты и наваливались на него, неслышно лопались, уступая место новым. Мики затошнило. Может, разбудить Веру? Но что ей сказать? То, что он прочитал, было ему известно и так. Только вот откуда?

Ощутив, как сильно забилось сердце, Мики схватил коробку и быстро перелистал остальные документы. Тысяча шестьсот какого-то – тот же почерк. Тысяча семьсот какого-то – тот же почерк. Тысяча девятьсот какого-то – тот же почерк… Везде один почерк!

Мики отложил коробку и снова схватил написанную им записку. А потом, почти обиженно, бросил ее на стол и бросился к телефону.

Но кому позвонить? Как лунатик, Мики раскрыл старую телефонную книгу с выпадавшими страницами. Отрешенно он пролистывал их, пока не наткнулся на номер Чеды и Звезданы. Чеда! Чеда поймет!

Мики набрал его номер. К телефону долго никто не подходил. Священник спохватился, что Чеда, скорее всего, спал. На улице уже занимался рассвет. Но в тот самый момент, когда Мики решил положить трубку, он услышал обезумевший голос Чеды.

– Да. Кто это?

– Чеда, это Михаило. Извини, что звоню в такую пору.

– Что случилось? – Чеда был в полной панике.

– Извини, я действительно должен был…

– Что ты наделал? – Паника Чеды стремительно нарастала.

– Ничего… Ничего страшного. Только… В общем, я открыл одну коробку.

– Коробку?.. Какую коробку?

– Ну, ту коробку, которую мне дал сосед Драги. Покойный… Он сказал мне, что в ней хранятся очень ценные бумаги, а я было подумал, что старик болтает глупости. Он взял с меня обещание, что я отнесу ее в церковь, а я совершенно позабыл об этом!

– А-а… А сколько сейчас времени? – По голосу Чеды можно было предположить, что он немного перебрал.

– Не знаю. Поздно… То есть рано… Извини, пожалуйста. Я должен был с кем-то поделиться. Вера спит.

– Ты совсем умом тронулся! Неужели нельзя было подождать до утра!.. У меня не работает лампа…

– Похоже, попали в электростанцию. Света нет во всем городе.

Чеда выругался.

– Ладно… Ну и? Что ты мне должен сказать посреди ночи?

– Я открыл коробку. Не знаю, как и сказать. Это действительно ценность. И не только ценность, но и… Чудо. Объяснить его нельзя.

Чеда глубоко вздохнул.

– А ты попробуй, Мики. Я на тебя надеюсь.

– Ну, в общем… Это записи, своего рода дневник или путевые заметки, что ли.

– И?

– Они все написаны одинаковым почерком.

– Да?.. – Выражением своего голоса Чеда напомнил Мики терпеливого отца, разговаривающего со своим недужным ребенком.

– Ты не понимаешь… Не понимаешь, о чем идет речь! Он путешествует во времени!

На том конце провода ничего не происходило.

– Ты меня слышишь?.. Чеда?

Чеда опять тяжело вздохнул.

– Я тебя слышу. Кто путешествует во времени?

– Не знаю. Я уверен только в одном: он путешествует во времени! Ты понимаешь, что это значит?

Еще один глубокий вздох на другом конце.

– А может, оставим этот разговор до завтра? Ты мне спокойно все расскажешь. А то меня сейчас клонит в сон. Да и тебе не мешало бы отдохнуть.

– Я не сошел с ума, божий человек! Ты вообще не понимаешь, о чем я тебе говорю!

– Признаю. Не понимаю.

– Это неоценимо! Как власть над временем!

Чеда опять немного помолчал:

– Намекаешь на какое-нибудь тайное оружие, как у Теслы?

Из-за иронии Чеды Мики разнервничался. Тайное оружие Теслы было той темой, что в годы кризиса в Сербии появлялась лишь в желтой прессе.

– Да, тайное оружие Теслы! И оно у меня здесь, в квартире. В старой коробке из-под рубашки! Загребской фирмы по пошиву одежды. И я не знаю, что с этим делать. И потому звоню другу, чтобы посоветоваться, а он… стебется!

Отец Михаило никогда не ругался, и это в общем-то обычное новое сербское слово прозвучало и для него, и для его друга весьма драматично. Оба задумались. Первым пришел в себя Чеда:

– Хорошо. Поутру сразу приду к тебе, и мы вместе посмотрим. Ладно?

И Мики немножко успокоился.

– Не знаю, уместно ли здесь. Я не знаю, стоит ли держать это дома. Я боюсь за детей! Понимаю, что это звучит параноидально, но Драги мне сказал, что из-за этого станет мишенью. И вчера вечером его действительно убили! В больнице. Ты слышал?

– Что? И он там пострадал?

Мики уже с превеликим трудом контролировал свои сумбурные мысли.

– Да. Вот скажи, откуда он мог это знать? Спросишь, где тут логика? И откуда они знали, что он там?.. Наверняка Драги узнал что-нибудь важное. Он лишь сказал мне, что нужно установить сеть. И еще говорил что-то о том, что время и пространство не ограничены, а являются только задачей. А я сам, прости меня грешного, Господи, подумал, что старик не в себе. Драги Джавол… Можешь себе представить… А хуже всего то, что я это сейчас никому не могут отдать. Все еще не могу… Понимаешь?

– Не знаю… Ну и что ты предлагаешь?

– Я и сам не знаю… А, да! Завтра его похороны.

– Во сколько?

– В час. Но Новом кладбище.

– Хорошо. Давай так. Сейчас на часах… ничего не вижу в этой темноте. Ага. Двадцать минут шестого. Лучшее для нас сейчас – это выспаться. Когда закончишь с отпеванием, позвони мне, и мы встретимся. Можно у меня. Или в церкви… как захочешь. И тогда посмотрим.

Внезапно Мики почувствовал огромную усталость.

– А если сегодня ночью?

– Что – ночью?

– Если ночью что-нибудь случится?

– Мики! Отче!.. Выспись. Все будет в порядке. Завтра увидимся.

Держа трубку в руке, священник смотрел в открытое окно на небо, становившееся все светлее. Ему было тяжело продолжать разговор.

– Хорошо. Я тебе позвоню.

Положив трубку, Мики аккуратно сложил в коробку все документы и записи Дорогого Дьявола в том порядке, в каком они прежде лежали. В конце он положил в коробку и половинки дощечки. Затем закрыл коробку и перевязал ее. Некоторое время он размышлял, в какое бы надежное место ее спрятать, но мозг отказывался работать как нужно. В итоге Мики убрал коробку туда, где она находилась раньше. Высоко на книжную полку. А потом закрыл окно.

С тех пор, как начались бомбардировки, Мики даже после бессонных ночей, ложась спать перед самым рассветом, не только быстро засыпал, но и, проговаривая краткую молитву, наслаждался Божией вездесущностью – как наслаждается дитя, убаюкиваемое на руках матери. И подушка ему казалась мягче, чем в детстве.

Но в то утро у отца Михаила, улегшегося под одеялом подле теплой жены, заснуть сразу не получилось.

Он был слишком уставшим, а тяжелые мысли, которые буравили ему в полусне голову, никак не хотели его отпускать.

«А что, если турки нападут именно сегодня ночью? Если нас сегодня ночью тяжелыми пушками сровняют с землей? Пришло ли время, сделал ли я все, что следовало, все, что мне Господь отрядил?» Мики широко открыл глаза и в полумраке увидел на стене вставленную в рамку туристическую версию раскрашенного египетского папируса, которую его родители привезли из поездки, оплаченной в кредит в более счастливые времена. «Турки… Какие турки? Не нападают на нас турки! Или они тоже на нас нападают! Кто на нас вообще не нападает?.. Немцы сейчас… нет – американцы! Они главные! Но и англичане, и французы. А они-то что? Да это не важно. Не пушками, а ракетами нас истребляют. Прямо с неба. Н-да», – довольно хмыкнул Мики и с облегчением прикрыл глаза.

Но стоило ему зажмуриться, как одна устрашающая мысль заставила его снова открыть глаза.

«Но у меня ведь дети! Как я могу вот так просто спать?»

Страх, который Мики ощутил впервые с начала бомбежек, заставил его распрямиться в постели.

«А что, если ракета попадет в половину квартиры? И разделит нас. Это самое страшное! Если кто-то погибнет, а кто-то выживет. Не страшно, если мы все обратимся в прах. Или на нас сбросят атомную бомбу, и все сербы в один миг… Смерть не страшна, Христос победил смерть. И всех нас ждет всеобщее воскресение при Его втором пришествии! Но почему до этого нам суждено быть разделенными? – полемизировал сам с собою сонный священник. – Опять же, а что, если мы не сумеем преодолеть разделение. Тогда – ад! Настоящий ад. Вечное разделение».

Почти совсем потерявший сон, Мики спустил ноги с кровати на ковер. Он сосредоточенно старался постичь невидимого Творца и Бога.

«Не то что я не верю Тебе, Господи! Я себе не верю – такому слабому. Боже дорогой! Боже милый… Но и Ты! Зачем меня таким слабым создал? Чтобы я ничего не напортил? Да, Боже? Но что я до сих пор сделал? Я так мало сделал, Боже. Прости меня. Опять же, нельзя сказать, что я совсем ничего не сделал. Довольно ли этого?..» – Мики опасливо покосился на керамических охотничьих псов на тумбочке. Как будто ожидал ответа именно от них – как уполномоченных Господа. Только все указывало на то, что псы подадут голос не скоро.

«Довольно черного!»

Обессилевший, Мики снова прилег на кровать. И глубоко вздохнул.

«Мне надо хотя бы установить сеть… как сказал мне Драги Джавол. Чтобы знать, что будет… И тогда я буду знать, что мне надлежит сделать. Помоги мне, Господи, направь шаги мои, спотыкающиеся и неуверенные. Научи меня, Господи…»

Долго еще отец Михаило переговаривался так и с Богом, и с самим собой, и только совсем изморившись, он, наконец, заснул.

VI. Чомбе

Сосед попа Мики, Зоран Стошич, по прозвищу Чомбе, готов был умереть от муки, когда его телевизор погас.

Ветеран театра военных действий в Хорватии, на котором он в основном бродил по опустевшим селам, выполняя то один, то другой, прямо противоположный приказ, и в конце концов обморозился и с одним отрезанным яичком вернулся домой на заслуженную инвалидность, Чомбе сразу понял, что злодеи ударили по электростанции. А то, что его лишили возможности досмотреть фильм о каком-то американском декаденте, решившемся на операцию ради того, чтобы стать женщиной, он воспринял как личную обиду. Тем не менее Чомбе быстро сориентировался в ситуации. Он зажег свечу и включил старый потрепанный и поцарапанный транзистор, заготовленный как раз на такие случаи.

В ожидании новостей Чомбе выглянул в окно, чтобы немного поработать над повышением морального духа соседей. Он объяснил растерянному попу, что происходит в действительности, и оживил улицу патриотическими выкриками. Дождавшись, когда откроется несколько темных окон и из них вынырнут нечесаные головы, Чомбе еще раз выразил огорчение из-за варварских действий врагов и вернулся в комнату. Новостей об отключении электричества все еще не было. Жена Чомбе, Милка, которую злые языки в округе называли не иначе, как «бедняжкой», вынужденной работать в лучших домах, чтобы содержать и троих детей, и Чомбе (мужниной инвалидности не хватало даже на хлеб), спала на своей половине разложенной софы. Уставшая от работы, которой, правда, во время бомбардировок было меньше, чем в обычные времена, и привыкшая к шуму, устраиваемому по ночам Чомбе, Милка не просыпалась ни от взрывов, ни от бормотания мужа. Чомбе набрал несколько телефонных номеров. Поскольку взрыв был не в самом городе, его агенты в основном либо спали, либо сонно бормотали, как и сам Чомбе, но достоверно ничего не знали о том, что приключилось с электричеством.

Только у Радиши с Брда была интересная информация. Примерно через полчаса после отключения электричества пьянчуги и проститутки с железнодорожного вокзала в сопровождении цыган поднялись на площадь и учинили там хаос. В темноте, которую пронзал только свет разожженных на углях барбекю, начался невиданный разгул. Радиша клялся, что даже видел, как проституток кидали голыми, а пьяницы ползали по асфальту на коленях. К ним подъехала одна полицейская машина, но блюститель порядка, едва осветив фарами Содом, решил прикинуться глупым и поехал дальше. Радиша и Чомбе, цокая языками, озабоченно комментировали моральную пропасть сербского народа и слабость властей, которые явно не знали, как поступать с обезумевшими людьми. Чомбе раздумывал, а не пойти ли на площадь и лично удостовериться в рассказе Радиши, но ему претило одеваться в темноте.

В ожидании неминуемых новых взрывов Чомбе оставил окно открытым, отчего ему стало немного зябко. Постоянно испытывающий на себе последствия замерзания, Чомбе больше не хотел заигрываться. Он взял с кровати толстое одеяло с мотивом тигра в цветах, хорошо укутался в него и уселся в кресло рядом с транзистором. Приятное тепло одеяла, мерцающий свет свечи и гипнотический звук скрипящего транзистора быстро усыпили его.

Проснулся Чомбе перед рассветом.

Из транзистора разносилась староградская музыка. Чомбе показалось, что он слышит напряженный разговор, и он приглушил звук транзистора. Милка на кровати тихо похрапывала, но ее храп не мешал ему ясно различать, как кто-то говорил в доме напротив. Так и укутанный в одеяло, Чомбе подкрался к окну.

Голос доносился из-за единственного освещенного и открытого окна – попа Мики.

«Что это поп раскудахтался на рассвете?» – подумал Чомбе и присел на стул у окна, чтобы лучше слышать. Голос соседа-попа звучал очень возбужденно. Не разумея до конца, о чем шла речь, Чомбе, тем не менее, понял, что поп говорил о чем-то необыкновенно ценном и о власти над временем. Как раз это и было ему неясно. Но затем сосед повысил голос, и Чомбе услышал то, что ему ярко расцветило жизнь маслом.

«Да, тайное оружие Теслы! И оно у меня здесь, в квартире. В старой коробке из-под рубашки! Загребской фирмы по пошиву одежды. И я не знаю, что с этим делать. И потому звоню другу, чтобы посоветоваться, а он… стебется!»

Чомбе затаил дыхание. В ушах у него вдруг засвербело. То, о чем он слышал столько раз, оказалось правдой! Тесла действительно оставил проект тайного оружия. Но откуда он у обычного попа? И почему он не передал его властям? Очень странно. Отец Теслы тоже был попом, там, в Хорватии. Коробка прибыла из Загреба. Все сходится. Да и поп, похоже, – не настоящий священник. Наверняка это всего лишь его маска. Мики давно казался сомнительным Чомбе. Вроде бы вежливый и любезный, а такое впечатление, будто кол проглотил. С тех пор как Чомбе перебрался в эти края, несколько лет назад, они ни разу не поговорили по душам. Поп только собирал информацию, но никогда не делился взамен никакими сведениями. Матерый шпионище!

Еще и шпионская чуйка у него! Как будто понял, что его подслушивают. Понизил голос. Сейчас уже было совсем трудно разобрать, что он говорил. Да еще Милка со своим храпом! Чомбе приложил ухо к оконной перемычке.

И все равно ему удалось ухватить только обрывки разговора – о том, что поп-шпион боится за детей и опасается держать тайное оружие у себя дома. И еще о том, что кого-то убили накануне вечером.

«Бог знает, кто во все это замешан? – подумал Чомбе. – Какие шпионские сети гоняются за оружием, которое может решить исход и этой, и любой другой войны».

Поп тоже упомянул о какой-то сети. О шпионской, конечно, какой же еще! А потом сказал, что нужно кого-то похоронить. Заметают следы. Какая гениальная маска – священник! Чомбе не мог надивиться ни новостям, ни своей слепоте, застившей ему глаза все прошлое время.

«В час на Новом кладбище» – эти слова Чомбе расслышал явственно. А потом лжесвященник пробормотал еще что-то и замолчал.

Еще несколько минут Чомбе, неподвижный и невидимый, держал ухо у окна, пока, наконец, не сообразил, что уловил лишь часть телефонного разговора и явно не услышит больше ничего. Кроме закрытия окна.

«Поздно ты догадался, голубчик», – довольно подумал Чомбе. И того, что он услышал, было более чем достаточно. Тайное оружие Теслы, или, скорее всего, формулы для того оружия, находились от него всего в каком-то десятке метров по воздушной линии. Образно выражаясь, на расстоянии вытянутой руки.

На четвереньках, волоча за собой одеяло, Чомбе перебрался назад в комнату и сел рядом с Милкой, которой от сотрясения софы начал сниться сложный сон. Будто бы она выиграла в лотерею приз. Путешествие в Пальма-де-Майорку. Но загранпаспорта у нее не было, и ее отправили туда нелегально в одном большом чемодане. А потом чемодан выбросили, и Милка превратилась в попугая и таким образом миновала таможню. Затем нашла какой-то велосипед и ехала на нем по скошенным полям до самого моря, а там на пароме, рядом с прекрасным авто, один молодой полицейский с гитарой на плече, шевеля усами, глядел на нее «так» все время, пока судно колыхалось на волнах.

Как все необычно с этими снами. Всем известно, что многие сны вызывает то, что возбуждает спящего. Но мало кто смог бы объяснить, почему то, что вызвало сон – то есть сотрясение софы в Милкином случае – вместо того, чтобы отразиться в начале сна, почему-то оказалось в самом его конце. И по каким-то неведомым законам, которым подчиняются сны, превратилось из сотрясения софы в колыхание судна.

Некоторые христианские писатели такую структуру сна используют в качестве символа парадоксального христианского опыта жизни во времени. Конец истории, второе пришествие Христа, то есть последнее событие будущего, определяет историю, которая по неизменной стреле времени скользит к своему, уже известному христианам, смыслу.

Чомбе не слышал про христианских авторов и понятия не имел, что колышется в сонной Милкиной голове. Его это и не волновало, хотя, если бы он знал, то наверняка сильно бы разозлился из-за того молодого полицейского. Чомбе напряженно размышлял о том, как ему лучше распорядиться неожиданным шансом, преподнесенным ему, прямо скажем, на блюдечке.

Заявить о нелегальном владении тайным оружием Теслы в полицию? Нет, этот вариант явно никуда не годился.

Чомбе считал, что полиция коррумпирована. Да и вообще, если бы власть чего-то стоила, она бы не допустила всего того, что случилось. Кто завладеет оружием Теслы, тот обретет и власть на Земле. В то же время один он не проглотит такой большой кусок. В одиночку ему не справиться со всей шпионской сетью, с этими могущественными попами и всеми прочими.

Лучше всего – сообщить об этом партийцам. Но нужно быть предельно внимательным, чтобы кто-то другой не вмешался и не снял сливки вместо него.

«А-а, Зоран больше не даст себя облапошить», – прошептал он сам себе, ощетинившись. И с удовольствием начал строить картины будущего. Себя Чомбе видел заместителем председателя партии… А со временем, быть может, он станет и председателем. Почему бы нет? Председателем партии… и не только партии… А что? Чем черт не шутит?

«Самое важное – быстро среагировать», – как будто диктуя своему внутреннему секретарю, Чомбе пресек свои фантазии. Главное – великая ответственность, которая сейчас возлагалась на него. «А о славе и чести будет время порассуждать», – подумал он, крайне довольный своей собственной мудростью.

На улице рассветало. Рассвело и на сердце у Зорана Стошича, по прозвищу Чомбе, ветерана проигранных войн. После всех военных поражений, после инфляции, которая съела все его сэкономленные средства, а Сербию опустошила, после общенародного морального падения и личного невыносимого ощущения беспомощности из-за осознания того, что он ничего не может изменить – неожиданно перед его глазами в полном свете появилась цель.

VII. Колары

Колары, 12 мая 1737 г

Дней десять тому назад мы после блуждания по лесу, оголодавшие и грязные, только в нижнем белье, добрались, наконец, до долины. Разглядев первые дома сквозь ветви деревьев, полностью оголенных прожорливыми шелкопрядами, мы понадеялись, что нашим мукам пришел конец.

Пока мне слезы застилали глаза, я с благодарностью поцеловал книгу, нас спасшую. Из-за некоего суеверия или по какой иной причине, но только лесные бородачи, заметив книгу, которую мы носили с собой, решили нас больше не третировать, а отпустить восвояси, предоставив нам возможность, в меру наших сил и знаний, самим найти дорогу до первого селения. К сожалению, их суеверие не простиралось до того, чтобы вернуть нам хотя бы часть вещей.

На входе в запыленное придорожное поселение нас поджидала смущающая картина. Посреди дороги стояла сломанная деревенская повозка, к которой был привязан блохастый черный пес с невыносимо грустными глазами. Привязанный к дышлу, он походил на несчастную жертву злобной ворожбы. Княжеский конь, превращенный в паршивого пса. Когда мы приблизились к нему, полный надежды пес приподнялся и – закашлял! То не был сильный кашель, бедняга просто хрипел. Не как пес, не как конь, а как человек.

Голод может быть полезным для подавления грубых страстей и духовного совершенствования, однако зачастую он развивает в человеке эгоизм. Мы не озадачились тогда ни здоровьем черного страдальца, ни генезисом возможных колдовских чар, которые довели его до такого состояния, а лишь ускорили шаг, предвкушая отведать печеной воловины или хотя бы овсяной каши. К величайшему нашему удивлению, все поселение оказалось совершенно пустым. Нигде ни души!

Сначала мы выкрикивали хозяев у изгородей, только поглядывая на закрытые двери низких домов из плетеного ивняка. Лишь у десятого дома мы решили войти во двор и постучать прямо в двери. Опять тишина. Обуреваемые первыми предчувствиями, мы прошли к следующему дому, а потом еще к одному. Нигде никого. Ни курицы, ни поросенка, ни ягненка. Лишь несколько воробьев вспорхнули перед нами к соломенным кровлям.

В центре селения мы наткнулись на небольшую серую мечеть с крестом на куполе. Мы вошли в нее. Внутри мечеть была оформлена как церковь. Был там и маленький иконостас, только в нем зияли дыры от снятых икон.

Совершенно обессиленные, мы вышли на сверкающее солнце и безнадежно осмотрелись вокруг. На пыльной площади подле мечети-церкви расположился старый фонтан, из которого текли три струйки воды. Каменные украшения, напоминавшие римские барельефы, сильно подпортились.

Мы молча подошли к фонтану, умылись и напились воды. Немного вернулись к жизни. Когда вода булькает в животе, голод ощущается меньше. Но недолго.

Дальше по дороге мы увидели стены небольшой крепости из дерева и глины. И эта крепость также казалась заброшенной. Боковая стена была довольно сильно повреждена. Не знаю, кому первому – ей или мне – пришла в голову идея вторгнуться в какой-нибудь дом, чтобы посмотреть, в чем, собственно, дело.

В какой-то момент я задрожал, подумав о чуме, но своей измученной спутнице я ничего о том не сказал. Голод был сильнее черных мыслей.

Мы выбрали дом, крытый черепицей, который был чуть побольше и покрасивее всех остальных. Дом этот смотрел прямо на улицу. Перед ним не было маленького двора с плодовыми деревьями, как перед другими домами, а слева от дверей на месте окошка красовался большой деревянный ставень.

Мы ворвались внутрь и поняли, что этот дом служил магазином. Повсюду были опустошенные полки, а слева через открытую дверь виднелись сени, покрытые большой крышкой, шириной более двух метров. Когда магазин открывался, та крышка поднималась и опиралась на толстую деревянную жердь, а хозяин сидел внутри, окруженный копченым мясом, яйцами, мешками с мукой, сушеными маслинами и персиками… Но ничего этого больше не было. Кто-то скупил все товары. И только маленький мучной след указывал на недавнее изобилие еды.

Моя стройная, но немного оголодавшая красавица скользнула вниз по стене и села, готовая расплакаться.

Я не хотел так легко сдаваться. И продолжил бродить по дому, но кроме досок, одного проломленного сундука и изъеденного молью ковра не нашел ничего. Дом был полностью опустошен.

Я вышел на улицу и наведался в соседний дом. И он был пустым. Пустыми оказались и еще несколько осмотренных мною домов.

Где-то с час мы сидели в приятной прохладе бакалейной лавки и молчали. Я то и дело бросал взгляд на красивое, но измученное лицо моей милой. Правду говорят, будто страдание красит людей. Особенно женщин. Если бы она время от времени не пощипывала нервными ногтями свою нижнюю губу, можно было бы подумать, что она совершенно спокойна. Неожиданно ее поведение показалось мне необыкновенно изысканным и утонченным. Даже пощипывание губы. Я испытал огромное искушение нарушить тишину и посватать девушку, преданную мне судьбой на милость и немилость, но все же посчитал это желание несколько поспешным, даже дерзким. С улицы доносилось непристойно веселое чириканье воробьев. «Чем они кормятся в этом призрачном селении?» – подумал я. А потом мне, наконец, пришла в голову одна вполне логичная идея.

Я встал и медленным шагом двинулся на улицу. Не смотря в сторону симпатичных пичуг, чтобы их не всполошить, я подобрал с земли несколько красивых камешков. Решив воспользоваться преимуществом неожиданности, я вкопал ноги в пыль, вытянулся как лук и начал как оголтелый кидаться камнями в их направлении. Не так-то легко попасть в воробья, и прошло достаточно времени с тех пор, как я пытался сделать это в последний раз. По правде говоря, я и не помню, преуспел ли я когда-нибудь в таких попытках.

– Ты спятил? Что ты делаешь? – обеспокоенно глядя на меня, моя бледная красавица со спутанными тонкими волосами замерла, прислонившись к дверному косяку.

Я только подал ей рукой знак, что все в порядке, и начал собирать новый запас боеприпасов. Слоняясь вокруг да около, как потрепанный кот, у которого урчит в кишках, я несколько раз пытался подкрасться к дичи, ускользавшей от меня вниз по улице. Ох, как же меня унижали эти воробьи! Стоило мне выпустить свои смертоносно безопасные ракеты, как они тут же вспархивали на крышу или на дерево, а когда я нагибался, чтобы набрать еще камней, они безобразно вызывающе снова слетались на дорогу. Причем совсем недалеко от меня. Моя единственная – действительно единственная в призрачном селении или городке (даже не знаю, как правильно назвать эту запыленную придорожную метрополию с тремя десятками домов) – с досадой удалилась обратно в дом.

Впрочем, со злости, которая меня обуяла, я смог хоть чего-то добиться своим получасовым скаканьем и бранью, а именно – звонкого смеха, которым она встретила меня, потерпевшего полное фиаско и приниженного, после незадавшейся охоты.

Мы тщательно осмотрели все дома. От выбивания дверей у меня разболелась нога. Еду мы так и не нашли, но зато из нескольких брошенных или забытых кусков материи сделали оригинальные евровосточные костюмы.

Солнце близилось к закату, и мы решили пораньше лечь спать – в бакалейной лавке, куда мы притащили два соломенных тюфяка сомнительной чистоты и, вероятно, населенных местной мелкой фауной.

Мы так надеялись, что утро принесет нам чудесное избавление. И в какой-то мере наша надежда оправдалась.

Нелегко засыпать голодным, но усталость в том – добрый помощник.

Когда я проснулся, моя красавица еще спала. Я глядел на нее, не двигаясь, чтобы малейшим шевелением не потревожить ей сон. Как хорошо, когда ты не один и тебе есть чей сон беречь! Когда она, наконец, потянулась и открыла глаза, мы встали, на некоторое время тактично разошлись по туалетам соседних дворов, умылись в нашем трехструйном фонтане, а потом отправились на охотничью прогулку по призрачному селению.

Мы не увидели ничего нового. В какой-то момент мы вспомнили про завороженного пса и решили его вызволить. Пока мы его отвязывали, бедолага повизгивал от счастья. И я не смог удержаться от того, чтоб не погладить его по спине. А пока я раздумывал о том, стоило ли мне сразу пойти и вымыть руки, пес умчался в сторону домов. Он забежал в один из дворов и растворился там.

А ведь пес наверняка сумеет что-нибудь раздобыть для себя. Змею, лягушку… Размышляя об этом, я не замечал луж на дороге.

С мечтами о лягушачьих лапках я вернулся назад.

Она предложила мне двигаться дальше.

Эта идея не вдохновила меня. Хотя мы недавно встали, меня уже одолевала усталость от голода. А сколько идти до следующего селения – неизвестно. И что, если оно тоже покинуто?

Мы застыли посреди улицы, не зная, что предпринять. Потом снова вернулись в бакалейную лавку и сели. Мои глаза смыкались от сонливости. И только надоедливые мухи мешали мне заснуть. Куда делся весь местный люд? Мой взгляд упал на нашу книгу-спасительницу. Я взял ее в руки и раскрыл наугад. Трудно читать старые письмена, да и слова в ней слиты воедино – не разберешь, где конец слова и предложения. А если в эту путаницу вкрапляется еще и совершенно неизвестное слово, то вообще мало что понятно. Немного помучившись, я вдруг с изумлением осознал, что раскрыл книгу именно на странице, на которой начиналось глава «О чреве – плохом господине, которого, тем не менее, все любят».

Пропустив вступление, я наткнулся на часть, в которой говорилось: «Когда заявляется гость, раба своего чрева чревоугодие подвигает на любовь. Он думает, что гостеприимство, которое он должен выказать брату, оправдывает и его готовность наброситься на еду и вино. Под видом сокрытия добродетели он становится рабом страсти…»

Я зашелся беззвучным смехом – таким, который у усталого человека может длиться до тех пор, пока не заболит живот.

Моя единственная глядела на меня со смесью разочарования и смущения.

В дверях неожиданно пролаял черный блохастый пес. А потом, повизгивая, он вдруг засуетился на пороге. Выбежал, но снова вернулся и залаял. А потом опять начал повизгивать. Откашлялся и снова выбежал. И пес тоже меня рассмешил.

– Пошел сплюнуть! Мы должны это увидеть!

Мы двинулись за блохастым. Особо не спешили, а он вел себя довольно нетерпеливо. Возвращался за нами и опять устремлялся вперед. Завел в один двор и забежал за дом. Мы последовали за ним. Миновали кучу сухого хвороста и зашли в кусты и крапиву в глубине двора. Блохастый залаял и снова закашлялся. Он остановился возле чего-то, что мы не могли рассмотреть, пока не раздвинули кусты. И – о, чудо! Из кустов на нас глядел довольно большой пегий поросенок. Скорее даже, маленькая свинья.

Нелегко убить поросенка. И мне неприятно вспоминать, как мы его забивали жердями и камнями, и как потом я ему куском жести пустил кровь и извлек смердящую утробу. Когда мы, наконец, нанизали его на вертел, я был весь в крови. Разведение костра, кипячение воды в расколотом медном котле, ошпаривание поросенка – это уже было более простым делом. Я нашел в одном дворе вилы, камнями вбил их в землю и закрепил вертел. В переднем дворе дома, соседствующего с бакалейной лавкой.

Осталась только философия. И глотание слюнок.

Близился полдень. Поворачивая вертел, я, превозмогая себя, поглядывал на воробьев. Блохастый дремал подле меня, а она сидела чуть подальше. Прислонилась к стене дома и что-то записывала в свою тетрадь. Поросенок еще даже близко не походил на обед. Запекаемый поросенок сначала приобретает нездоровый желтоватый оттенок. И человеку нужно хорошенько запастись терпением, чтобы дождаться, когда животинка на вертеле начнет подрумяниваться. На все требуется терпение.

В какой-то момент блохастый резко вскочил на ноги. Отбежал к плетню и залился истеричным лаем.

Я оставил вертел и подошел к плетню.

По дороге в Колары неспешно въезжали четыре всадника.

Рядом с ними бежал большой пес.

Что-то мне не захотелось им махать. Я немного обрадовался и вместе с тем немного испугался. Но всадники меня все равно увидели. Один из них показал рукой на меня спутникам, и они медленно подъехали ко мне.

– Бог в помощь, хозяин! – поприветствовал меня, спешившись, самый старый из всадников. Я что-то сконфуженно пробормотал о том, что Бог помогает, но я тут – не истинный хозяин.

Четверка всадников была довольно колоритной. Первое, что бросалось в глаза, – их высокие, необычные головные уборы, с загнутым широким ободом из которого выступал более узкий высокий цилиндр. К цилиндру пожилого всадника, представившегося гайдуцким капралом Стойко Шашией, было прикреплено довольно большое, но обтрепанное перо. На мундирах всадников красовались такие пуговицы, что я не смог удержаться и начал их пересчитывать. Все не пересчитал, но про себя отметил, что на мундире высокого худощавого всадника не хватало трех пуговиц, а на мундире резвого и пылкого всадника на вороном коне отсутствовало две пуговицы.

– О, да тут запекают поросенка! Какой-то праздник, хозяин? – Стойко Шашия просунул в плетень свое округлое лицо с тонкими седыми усиками. И как старый кавалер приподнял шляпу, приветствуя хозяйку.

Я опять начал что-то мямлить. Мне никогда не доставляло удовольствия общество вооруженных людей в униформе. Что уж говорить, когда униформа такая необычная или, точнее сказать, импровизированная. Из-под расстегнутых австрийских мундиров проглядывали атрибуты встречи разных цивилизаций. Турецкие или немецкие штаны, рубашки, вязаные или нет, но в основном грязные, на ногах сапоги или опанки[19] – как у кого. Оружие разное и множественное – холодное и огнестрельное, висящее на ремнях и заткнутое за пояс. Я даже задался вопросом, как им вообще удается скакать верхом со всей этой поклажей.

Несомненно, лучше всего было предложить им присоединиться к нам, что я и сделал. Извинился, что кроме мяса у нас больше ничего нет – ни хлеба, ни питья, на что они, смеясь, переглянулись.

– У нас нет даже соли, – добавил я. Взбудоражило меня то, что тот резвый и пылкий всадник, которого звали Атанацко, бросал взгляды на мою драгоценную. Что, если сразу достать из бакалейной лавки книгу – может, и сейчас она поможет?

Слова о соли приподняли всадникам настроение. Они здорово посмеялись. Даже худощавый, у которого с лица не сходило брезгливое выражение и который постоянно покашливал и вытирал свои свисающие, черные как смоль усики.

– Э, вот что значит не закупить все вовремя, – капрал Стойко лукаво обернулся к спутникам. – «А умеете сетовать, что три оки[20] слишком много. Умеете…» Он погрозил мне пальцем и, приказав худощавому отвести коней в прохладное место, вошел во двор. Животом вперед, как маленький толстый павлин. Павлин с одним пером.

Я ничего не понял насчет соли. Худощавый завел коней во двор. В большие ворота, если так можно назвать две длинные жердины, которые он сбросил, чтобы кони прошли. Всадники ни о чем у меня не спрашивали, а называли «хозяином». Неудобно.

Они расселись рядом с поросенком, на травке, в прохладе.

Их пес – похоже, отпрыск графини борзой и обычного дворового пса – прошмыгнул раньше всех и суетливо обнюхивал двор, разыскивая блохастого, который между делом куда-то исчез.

Хотя я о доме, во дворе которого мы запекали поросенка, знал не больше гостей, мне все-таки пришлось разыгрывать роль хозяина. Я лебезил перед ними и извинялся за то, что мне нечем их угостить.

– Сгорит твой поросенок, – Атанацко переключил свое внимание с моей невесты на поросенка. Запаниковав, я подбежал к вертелу и начал его крутить.

– Не спеши, хозяину не пристало бегать! – У Стойко с его выпендрежным юмором не было шансов оказаться в числе дорогих мне образов, хотя я сомневаюсь, чтобы это имело для него какое-то значение.

Когда мы расселись, гайдуки достали флягу с ракией – немного взбодриться, пока готовится поросенок. Как меня проняла ракия на голодный желудок! Я закрутился вместе с вертелом и радостно согласился, когда Атанацко предложил меня заменить. По его словам, он был мастак на любое жаркое.

– А село-то пустое, – наморщил губы Стойко.

Наивно подхватив тему, я выказал сильное удивление тому, что все люди куда-то подевались. Гайдуки опять переглянулись.

– И ты, конечно, не знаешь, куда они делись… – подал голос и гайдук с толстыми сросшимися бровями; позднее я узнал его фамилию – Маджаревич.

– Откуда мне знать. Мы только вчера сюда пришли… Встретили нас разбойники в лесу…

– Значит, ты не из этого села? – поймал меня на слове Стойко, снова загадочно улыбаясь остальным.

В моей голове вертел и дальше неспешно крутился. Решил, что было бы глупо пытаться объяснить им все наше путешествие, я довольствовался лишь тем, что охарактеризовал нас, как двух путников.

– Все ушли, а только вы остались!.. Вы – путники, а они путешествуют? Так выходит? – Все больше потешался Стойко.

Единственным человеком, которого, казалось, ничто не забавляло, был Маджаревич. Он уставился на меня, не отрывая глаз, как будто ожидая, что я ему в чем-то признаюсь. В чем – мне никак не приходило в голову.

Сначала потерялся блохастый, а теперь и моя невеста куда-то исчезла. И от этого я не становился спокойней.

– Эй, как там тебя, у тебя взаправду нету соли? – проговорил Атанацко, не отводя взгляда от поросенка, которого буквально пожирал глазами.

– Нету. Откуда ей быть у меня?

– Хорошо же ты осолился с твоими тремя оками, – вставил Стойко. Он выглядел все более довольным. Но уже начал меня немного нервировать.

Только тот худощавый, которого гайдуки звали Чабаркапой, не проявлял никакого интереса. Ни ко мне, ни к поросенку. Он лежал в траве и курил трубку на длинном чубуке. Время от времени покашливая.

Атанацко спросил Чабаркапу, где тот оставил переметные сумки, и зашел за дом, попросив меня снова занять место у вертела.

Стойко, наконец, растратил свой репертуар шуток и перешел к сути.

– Видишь ли, дела обстоят так. Ты должен платить контрибуцию – и обычную, и военную. И тут мы шутить не будем. Война почти началась. Потому-то мы и приехали чуть ранее. В Земане уже собирается войско. И царев зять прибыл. Значит, нечего и обсуждать. Пять форинтов – обычная контрибуция, и житом и мелким скотом – об этом мы договоримся. Атанацко тут, так что мы оценим. Скот подлежит описи… Этот поросенок успел на последний поезд, – если бы не неподвижный взгляд, Стойко со своим круглым лицом производил бы впечатление добряка, особенно, когда улыбка приподнимала его щечки.

– Дай-ка я, – Атанацко, конечно, не думал платить вместо меня контрибуцию; он лишь хотел взять вертел и посолить поросенка щепоткой соли, которую принес из переметной сумки. Я переместился на сухой хворост рядом. Он немножко кололся, но гораздо больше меня кололи слова Стойко.

– О десятке и заморачиваться не будем. Это даже не оговаривается. Учти! – Праведный Стойко поднял маленький толстый кулак. Пропарив какое-то время перед моим измученным взглядом, он вдруг резко опустился на землю. Стойко заметно посерьезнел. – А если ты нам честно скажешь, где они все попрятались, мы не возьмем с тебя расписку о соли, – он ударил рукой по земле и заглянул мне еще глубже в мозг. – Да и Атанацко чуток зажмурится, когда будет производить опись. – Стойко снова ударил кулаком по земле.

– Слава Богу, – держа поросенка над огнем, смертельно серьезный Атанацко ненадолго встрял в разговор, чтобы подтвердить, что он действительно зажмурится. Ради пущей убедительности он даже по-настоящему зажмурился.

– Да, и вот еще что… Мы не будем придираться из-за того, что ты нарушаешь монополию на приготовление ракии…

– Какая еще ракия! Это ведь ваша ракия! У меня нет никакой ракии! – взвизгнул я, держа в руке флягу, которую мне дал Маджаревич.

Я сильно удивился, когда Стойко резко приподнялся и отскочил от земли, как мячик. Необычная способность для его лет.

– Э, негоже так. Ты его крестишь, а он пердит!

Должен признаться, что я буквально обомлел от страха. Со всех сторон меня окружали их ружья и пистолеты. Маджаревич дырявил мечом землю, Чабаркапа вообще производил впечатление хладнокровного убийцы, а Стойко я вообще не мог понять – только видел, что он намеренно меня расстраивает.

– Так не пойдет, сынок! Я сюда приехал не для того, чтобы есть этого поросенка и болтать с тобой целый божий день! Меня ждут и другие дела. Нам надо объехать четвертую часть страны… Как сговорились господа Млатишума и Кеза с немцами. И это за три недели! Всего три недели! – Стойко для наглядности оттопырил три пальца. – «Война будет, война будет – поспешать надо, Стойко!» Я не дитя малое, чтобы носиться туда-сюда. Когда я гонял турок по Сербии, ты еще в пеленки писался! А знаешь ли ты, какова моя плата? Знаешь, я тебя спрашиваю! – Из его глаз сверкали молнии. Или это были отблески от горящих углей под поросенком?

– Не знаю…

– Не знаешь… Десять форинтов в год! Эй, слышишь? Десять форинтов! И что мне с ними делать? Я на них могу купить три таких поросенка, ну, может, четыре… И я не хочу, чтобы мне каждая деревенщина мозг…

Стойко резко успокоился. Не приличествовало ему поддаваться таким приступам эмоций. Гайдук затянул мундир и выдохнул.

– Ты скажешь нам, где сельчане, или нет?

Я хотел было встать, но мне показалось, что лучше остаться в подчиненной позе наседки на ветвях. И вести себя тихо и учтиво.

– Я не знаю, люди… Я сюда пришел вчера и никого здесь не нашел.

– Атанацко? Оставь этого поросенка, возьми приходо-расходную книгу и подойди сюда!

Атанацко передал вертел Маджаревичу, который нахмурился так, что его брови загородили глаза. Ладно хоть не слились с усами.

– Сейчас мы сделаем все по правилам! И посмотрим… – Стойко героически справился со своим бешенством и сейчас стоял передо мной как самая правда.

– Пиши, Атанацко!

– Сей момент, господин капрал, только открою чернильницу, – засуетился Атанацко.

Чабаркапа пугал меня больше всех. Своим отсутствующим видом, с которым он курил свою трубку. Я принимал его за судебного исполнителя. Пока он лежал и покашливал, было еще не так страшно. Да и пес, аристократский байстрюк, лежал спокойно сбоку от него. Пожалуй, он единственный, кто меня не пугал. Смирная морда. А где блохастый? Я почувствовал себя одиноким. И моей невесты не видать. Неужели побежала за помощью? Да за какой еще помощью? Хоть бы блохастого привела!

Записав мое имя, отчество и фамилию, гайдуки установили, что меня нет в списке жителей селения Коралы.

Увы, это не только не помогло мне выпутаться из глупой ситуации, как я было понадеялся, но поставило в еще более глупую. Стойко и Атанацко просто вписали меня в графу «Новопоселенцы». Атанацко, на человечность которого я так беспочвенно полагался, начал задавать мне конкретные вопросы.

Когда я заселился? Я пришел сюда два дня назад, но не заселялся, поскольку намереваюсь идти дальше. Ага, я намереваюсь двинуться за остальными. Значит, знаю, где они. Нет, я иду своим путем. Каким путем? Точно не знаю, я иду в Царьград. Бегу в Турцию? Не бегу, не интересуют меня ни турки, ни… Царь? Ни царь. Отвергаю покорность царю? Да нет, не отвергаю. И вообще не понимаю, о каком царе идет речь. Сколько у меня скота? У меня его вообще нет. А откуда у меня тогда поросенок? Я его нашел. Где, на дереве? Удался ли урожай в этом году? Так, я должен перестать лгать и вести себя, как подобает перед царевыми представителями. Сколько зерна у меня осталось? У меня нет, да и никогда не было зерна. А что я готовлю на «славу»? Рис? Где у меня расписка на соль? У меня ее нет! Ага! Так мы и знали. У кого я купил соль? А знаю ли я, какой штраф за это полагается? Не знаю. Узнаю. Когда я последний раз пек ракию? Не помню, давно это было. Как давно? Еще с дедом, я тогда ребенком был. Дед пек? Понятия не имею. Значит, нет. А есть ли у меня расписка в том, что я внес мартовскую контрибуцию? Нет. Тогда я должен дать десять форинтов. Откуда они у меня?

Атанацко умолк и начал вытягивать шею влево-вправо. Стойко посмотрел мне в глаза, а потом положил руки на спину и начал обходить меня.

– Ладно, сынок… А знаешь ли ты, что тебя сейчас ждет?

Человеку в этой стране иногда бывает нелегко сказать «не знаю». Возможно, потому что он всегда предвидит ответ, пусть и неясно. И все же я сказал:

– Не знаю.

– Ну, как тебе сказать… – Стойко начал поглаживать усы. А Чабаркапа засмеялся!

– Может, приведем какого-нибудь свидетеля из гарнизона. Чтобы все было по правилам, – проговорил Маджаревич, который словно бы чуток оцепенел от кручения вертела. Он явно не чувствовал поросенка, как Атанацко или я. Верте́л его слишком быстро.

Стойко выпустил из рук усы:

– В самом деле… Где немцы?

Я устал от вопросов, ответы на которые не знал. И глубоко вздохнул:

– Не знаю.

– Ничего-то ты не знаешь! Уж больно ты мне подозрителен… – Занятый новой темой, Стойко встревожился. – Как такое может быть? Пустое селение! Ни одного воина… И как это я раньше не озадачился этим?

Я готов был поцеловать проплешину в бороде надоедливого Маджаревича. Благодаря его упоминанию о гарнизоне, я получил передышку.

– А может, он – турецкий шпион? – неожиданно подал голос Чабаркапа.

Четыре пары глаз, не мигая, уставились на меня. Я почувствовал себя, как девочка-подросток в кабаке.

– И расписки на соль у него нет, – продолжил Чабаркапа.

Я был уверен, что они меня убьют. Не сходя с места.

Стойко снова собрал все нити в свои толстые руки:

– Приведите сноху!

Я искренно пожелал, чтобы она убежала, хотя меня это в известной мере и опечалило бы. Но она не убежала. А лишь ушла в бакалейную лавку, так как это мужское общество ей было неприятно. Необыкновенно разборчивая девушка.

Она явилась с книгой в руке. Я понадеялся, что опять произойдет какое-то чудо. Однако гайдуки не страдали лесными суеверьями. На предмет, не входящий в инвентарь сербского дома, они отреагировали только как на еще одно доказательство нашей сомнительности.

Когда они и ее начали расспрашивать на некоторые из тем, что опустошили мою довольно большую голову, она реагировала с презрительным отвращением на все их глупости. Они отобрали у нее книгу. Из мести. Или из-за того, что это была единственная ценная вещь, попавшаяся им на глаза. После короткого совещания гайдуки отвели нас в бакалейную лавку. Они решили, что сени при закрытых дверях – лучшее место для нашего заточения. Его легче всего было контролировать. По пути я получил несколько тумаков, но даже не попытался противостоять. Моя жизнь была продлена, и я был благодарен за то судьбе или Богу.

Со стороны напротив дверей сени имели только одно окошко с железными прутьями крестом. По-видимому, бакалейщик пробил это окошко для того, чтобы летом бы какой-никакой сквозняк.

Глубина сеней была не больше метра. Чтобы мы вдвоем смогли улечься на солому, которую нам великодушно бросили наши церберы, нам пришлось прижаться друг к другу. Пока снаружи гайдуки заколачивали балки, чтобы мы не смогли приоткрыть крышку, через окошко к нам залетал запах поросенка. Только он еще не был готов. А я был настолько уставшим, что позабыл и о голоде, и о невесте, которая, подперев подбородок согнутыми коленями, сидела у моих ног. И просто забылся тяжелым сном.

Голод, превысивший определенную меру, начинает воздействовать на человека успокоительно. Мы дремали весь день. Даже не разговаривали много. Лишь время от времени перекидывались словами. И опять я чувствовал себя так спокойно и радостно, словно мы всегда и навсегда были вместе. Две половинки одного меня. Запертые в бакалейном гробу, мы потихоньку привыкали к нашему новому месту пребывания и даже справить нужду выходили все реже и реже. Если бы нас оставили в покое, быть может, мы бы наполнились какими-нибудь высшими знаниями, присущими настоящим аскетам.

Картины, которые вертятся в голове у сытого человека – плоды воспоминаний или желаний – совершенно поблекли. Недвижный, я мог долго смотреть на балки потолка, оценивать их структуру, пересчитывать мух на стене или изучать взглядом крупные желтые пятна на известке и воспринимать все это как активную, занимающую меня деятельность.

Через большую деревянную крышку сеней до нас несколько раз доносилось собачье повизгивание. Думаю, что это был наш Блохастый, а не их псевдоборзой кобель. Мы никогда больше не видели Блохастого.

То ли потому, что им было скучно, то ли потому, что им захотелось побыстрей разрешить неоригинальную ситуацию, которую они сами же и создали, но только каждый час к нам врывался один из наших тюремщиков с новыми угрозами, запугиваниями, предложениями и новостями.

Нас оповестили, что немцы вернулись. Что дюжина солдат со знаменщиком отправилась в погоню за разбойниками, которые перекрыли движение транспортов на дороге, ведущей к Паланке Хасан-паши. И что они трое суток играли с ним в догонялки без всякого успеха.

И немцы удивились, обнаружив Колары обезлюдевшими. Они твердят, что перед тем, как им тронуться, местные жители при помощи двух оставленных в Коларах караульных взломали склад и собрали провиант, который там нашли. Собрали они и амуницию.

Караульные испарились вместе с местными жителями.

Один раз пожаловал к нам и немецкий офицер – подключиться к процессу. Но он лишь брезгливо оглядел стены и солому, на которой мы лежали, на несколько секунд задержал взгляд на наших лицах, пожал плечами и удалился.

Стойко и Маджаревич приготовили нам и небольшое представление. Театральные элементы присутствовали во многих предыдущих выступлениях Стойко – например, когда он насмешничал с поросячьими ребрышками и ножкой в руке. Но поскольку то софистицированное мучение не вызвало в нас отчаяние, капрал решился разыграть более сложное драматическое действо. Стоя за приоткрытой дверью, гайдуки тихо разговаривали о том, что бы они могли со мной сделать.

– Даже не знаю, какое еще дознание ему учинить… Лучше всего ему сначала поломать на руках пальцы. Или, может, на колесо…

– Где мы найдем колесо? – подал голос надежный и серьезный Маджаревич.

Стойко что-то пробормотал, а потом глубоко вздохнул и медленно, слово за словом, чтобы ясно было слышно, сообщил Маджаревичу, что все-таки вынужден будет меня повесить. Ведь им скоро снова трогаться в путь.

Только на мгновение мое успокоенное тело пронзил страх. Моя ненаглядная посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. К нашему облегчению, Стойко не сумел выдержать роль. Описывая, как хорошо я смажу веревку и как они будут дожидаться под виселицей, пока вороны не начнут мне выклевывать глаза, он ради пущего эффекта устрашения разбавил шепот тяжелыми и громкими вздохами и долгими гласными звуками. Самый короткий катарсис в истории театра.

Так как мучители и сами начали сомневаться в том, что мне известно, где находятся исчезнувшие люди (а между делом они тщательно обыскали все дома и убедились, что в них действительно не осталось ничего, что бы можно было взыскать в уплату), гайдуки предложили мне неожиданное решение – присоединиться к гайдукам. Приближалась война, и, значит, мне дается шанс отличиться в борьбе с неверными.

Это был прежде всего шанс для нас выбраться из гроба. Но не знаю, почему, я вдруг твердо решил, что не сделаю им никаких уступок. Просто не хочу. Я видел, что и моя подруга по несчастью настроена так же, отчего мне было еще легче оставаться последовательным в своем намерении. Хотя мы уже околевали от голода.

Гайдуки наведывались к нам поочередно. Кричали, угрожали, просили, а мы смотрели на них как на скачущие кочаны капусты.

Вероятно, чувствуя наше духовное превосходство, гайдуки начали нам исповедоваться.

Атанацко признался, что много обманывает жену. Стойко поведал нам, что его спина все больше деревенеет. Маджаревич был вынужден признать, что в гайдуцкой организации не все обстоит так гладко, как следовало бы, и что капитаны и обер-капитаны превращаются в настоящих самодуров. А Чабаркапа однажды зашел, чтобы сказать нам, что у него заканчивается табак.

А Стойко даже, чуть не плача, признался, что не может нас отпустить, так как, сделав это, он нарушил бы все правила и, возможно, сам угодил под удар старших по чину. А его по-любому убьют капитаны, если он не привезет им денег. Колары – уже третье покинутое селение на той территории, которую он должен выпотрошить, то есть привести в порядок. К тому же теперь и немцы в курсе нашего дела, и замять его так просто не получится. После всех этих исповедей в нашем временном гробу долго витал запах перегара.

Как бы там ни было, но мы сблизились. Это было и хорошо, и плохо. Гайдуки вернули нам книгу. И дали нам немного еды. Но они привносили столько смрада в наш тесный закуток, что выносить его было невозможно. Можно было подумать, что эти всадники Апокалипсиса никогда не мылись.

Еда для нас уже не имела такого значения, как поначалу. Мы съели совсем немного холодного жаркого, а остаток отложили в сторону.

На третий день нашего затворничества Стойко распахнул дверь и ликующе встал в дверном проеме.

– Я знаю, что делать!

Мы лишь вопросительно посмотрели на него.

– Гербер!

Это не походило на формулу решения сложной проблемы, в которой мы все оказались. Но Стойко был настолько одушевлен, что даже не скрывал своей мотивации.

– Я продам вас Герберу!

Что случилось?.. В Колары из Белграда прибыл в сопровождении двух тяжеловооруженных слуг и любовницы шевалье Готфрид Гербер, родом из Буды. Встреченный немцами со всеми почестями, приличествовавшими такому господину, он пожаловался, что никак не может в этой сербской пустыне найти образованного человека, который бы помог ему сделать одно дело на пути в Царьград.

Присутствовавший при разговоре Стойко отреагировал с рефлексом истинно делового человека. Он сразу же спросил, сколько бы Гербер платил за это. И когда услышал невероятную цифру – пять форинтов в неделю, тут же придумал план. Если бы шевалье Гербер выдал вперед месячную плату в двадцать форинтов, он бы уступил ему одного настоящего грамотея!

Гербер выказал готовность выплатить вперед искомую сумму. И вообще, он – прекрасный господин, очень щедрый. Так что мы можем выйти из своей темницы. Рабы проданы. Бакалейная лавка закрывается для всех.

Я должен был только уступить Стойко свою первую месячную плату, равную не заплаченной мной годовой контрибуции.

Уставший ото всего и не склонный к многословию, я согласился на эту торговую сделку белыми рабами, в которой я был рабом раба. Если обрести свободу по-другому не получается, то пусть будет так – хотя бы ради продолжения путешествия в Царьград. Да и деньги, конечно, были солидные. Совсем не плохо путешествовать с достаточной суммой денег. Ну, а первый месяц мы как-нибудь ужмемся!

Мою невесту, правда, эта идея совсем не воодушевила. Как будто она привыкла к нашему скромному бакалейному гробу и ей расхотелось выселяться из него. Мы немного повздорили, после чего она, источая явное недовольство, все же соизволила выйти на Божий свет. Может, она все-таки немного на голову ушибленная? А ведь иногда она мне кажется такой умной!

Гербер – подозрительный авантюрист, выросший с сербами в Буде; оттуда и знает сербский язык. Он путешествовал по всему свету. И сразу же похвалился мне своими приключениями в России, Лондоне и Венеции.

Или у него в голове все впечатления смешались, или он все выдумывает. С довольно вонючими босыми ногами, задранными на стул, и сентиментально наморщенными бровями, он рассказывал мне, как во время карнавала в Венеции плавал на лодке, в которой находились прекрасные нимфы, а он сидел между ними, одетый как морской бог.

Лодку же тащили на веревках с берега венецианские крестьяне! Все венецианки его запомнили!

Господин Гербер держится очень загадочно, когда рассуждает о масонах, которые сейчас главная примечательность в Лондоне и Европе. С неподвижными, как у безумца, голубыми глазами, доверительно, почти шепотом, он задает мне риторические вопросы – почему власти во Франции и Голландии запретили масонские организации.

Вообще-то шевалье Гербер больше всего любит говорить о женщинах и о своих успехах у противоположного пола. В таких случаях он ржет как молодой осел и испускает странные звуки.

Глядя на его подозрительную физиономию со сплющенным красноватым париком на голове, человеку даже в голову не придет засомневаться в том, что венецианки его действительно запомнили. И все-таки он больше походит на портрет с объявления о бежавшем преступнике, нежели на образ из воспоминаний девушки. Хотя, быть может, девушкам нравится, что он придает большое значение личной гигиене. Он не только воняет, как и все здесь, но еще и благоухает. Постоянно опрыскивает себя духами, а свои тонкие усики мажет помадой.

У шевалье Гербера целая гора разных духов, которые он перебирает со своей любовницей Фаустиной. Я готов побиться об заклад, что Фаустина – не настоящее ее имя. Впрочем, это действительно не важно. По предпоследней парижской моде Фаустина ходит крапленная искусственными родинками, которые французы называют «мушками», mooches.

Вероятно, чтобы доказать, что она сладкая как сахар, она прилепила на себя столько таких «мушек», что стала похожа на толстощекую саламандру. То, что в Сербии мухи слетаются чаще не на сахар, которого ни у кого нет, а на кое-что другое, для нее, судя по всему, не имеет большого значения, да и выше ее концептуальных талантов. Фаустина в основном молчит. По-моему, это хорошо в ее понимании. Целыми днями она выглядит заспанной, как будто только что встала или собирается лечь. Она и в самом деле большую часть дня проводит в кровати. Гербер время от времени прошмыгивает в их комнату и закрывает за собой дверь. А потом из-за двери доносятся воркование, смешки и вздохи. Нелегко держать свечку над любовной парой и не проявлять никакого интереса, даже если речь идет о Гербере и Фаустине.

Мне опять приходится сидеть в передней части бакалейной лавки, которую мы превратили в своеобразную канцелярию, в которой дело есть только у меня – писать. А сидящий рядом симпатичный слуга Гербера, Милосав, с бородой, растущей прямо из глаз, непрерывно пересчитывает свои сбережения и вздыхает. Потом начинает разглядывать дырку в стене, а когда к Милосаву кто-нибудь обращается, ему требуется время, чтобы вернуться назад в реальность из своей, милосавовой Сербии, которую он создал в своем воображении на заработанные деньги. Милосав очень набожен и постоянно крестится.

В нашу «темницу» я, конечно же, больше не захожу. Мы сложили в ней кое-какие вещи Гербера. А гайдуков спровадили в соседний дом, у которого запекали поросенка. Не похоже, чтобы они торопились продолжить свое путешествие. Хотя Стойко и получил свои форинты. Вероятно, он надеется выклянчить у Гербера еще денег. Раскаялся, что продал меня задешево. Кто знает, может, и гайдуки намереваются скрыться от своих работодателей? С теми деньгами, что уже собрали с людей? Вполне вероятно. Атанацко вот часто обманывает жену, а остальные и не упоминают, что женаты. Их ничто не держит.

Занимательно предвоенное время. В любой стране и в любую эпоху.

Моя любовь помалкивает, но гораздо речистее, чем тупая Фаустина. Она на дух не переваривает шевалье Гербера. Даже если что и прокомментирует, то, как правило, насмешливо, с толикой гадливости. А уж как ее воротит от дорого, но безвкусно одетой Фаустины! Называет ее толстой провинциальной курвой.

Гербер утверждает, что хочет опубликовать описание путешествия из Сербии, которая сейчас является для Европы в определенном смысле Новым Светом, так же как и Америка. Но я думаю, что он – шпион. Только не знаю – чей. Сомневаюсь, что английский. Что здесь ловить англичанам? Быть может, турецкий? Он показал мне два номера лондонского журнала «Джентльменс магазин», в котором в марте напечатали одно его короткое сообщение из Белграда. О том, что Тамас Кули-хан подавил бунт, но все еще не желает ратифицировать мирный договор с Портой.

Тамас Кули-хан – персидский правитель. Это я узнал между делом, но до сих пор не понимаю, откуда Гербер в Белграде почерпнул сведения о событиях в Персии! И почему англичане публикуют известия о Персии, поступающие из Белграда.

Я ничего не понимаю, да меня это и не касается. Я написал свое сообщение о метрополии Колары из пяти-шести растянутых предложений. Гербер настоял, чтобы я включил в него точное количество домов, описание крепости, численность солдат, описание окрестностей. Все, что я пишу, переведет на английский друг Гербера. Из истории я внес лишь рассказ моего знакомого, капрала Стойко, для устрашения турок. О том, как в 1717 г. на лугу по левую сторону от Колар турки, разбитые под Белградом, остановились отдохнуть и напиться воды из одного колодца, который сохранился там до сих пор. На том лугу их настигли сербские добровольцы и гусары и всех их перебили. Обходя окрестности, и я отпил водицы из того колодца. Не выйдет ли и мне это боком?

Сейчас я уже и не знаю, куда себя деть. Только сижу и пишу все это. Герберу неясно, почему я столько пишу, но его это и не волнует особо. Он щедрый человек. Бумагу и чернила могу расходовать неограниченно. Завтра мы вроде бы должны продолжить путь с какой-то важной делегацией, направляющейся в Царьград. Из-за разбойников надежнее путешествовать большой группой. А вечером будет праздник, который устраивает австрийский поручик.

Меня немного обеспокоило то, что Гербер и его сопровождающие всполошились. Ежечасно закрываются в комнате шевалье и о чем-то шепчутся. Фаустину даже не замечают, а это не так-то легко, учитывая, что в комнате нет ничего, кроме сколоченной на скорую руку кровати, на которой она целыми днями валяется.

Ну не сотворят же они какую-нибудь глупость? Я не имею в виду реальную вероятность того, что они таки сядут на заспанную Фаустину и раздавят ее. Мне не хочется подслушивать, но я слышал, как они упоминали одного члена делегации, майора Овергалтера, задолжавшего Герберу какие-то деньги. Я здесь никто и ничто, и если заварится каша, нам не поздоровится. Милосав и Анджелко начали пугать меня своим видом.

Их туповатость меня вообще больше не забавляет. Каждый день мне попадаются на глаза пистолеты, которые они бросают в доме куда ни попадя.

Делегацию сопровождает отряд солдат. Похоже, они вообще не намерены задерживаться в Коларах. И Герберу я не верю, когда он бахвалится своими дуэлями. Впрочем, откуда мне знать. Господи, что я делаю с этими подозрительными личностями? Да ладно, что за глупости… Что делаю? Путешествую… В Царьград. К месту великой встречи, после которой уже ничего не будет как прежде…

– Эти бабы все готовы скупить. С рассвета прячутся в засаде, – заявила с порога гостиной Вера, только что вернувшаяся из похода за стратегически важными продуктами. И, правда, ее добыча в полупрозрачной пластиковой сумке была совсем скромной – бутылка растительного масла и пакет сахара. – Ты еще не ушел?

Мики почувствовал себя так, словно его поймали на месте преступления. Осмотревшись, он сразу понял, что жена не спрашивает его, отправился ли он в Царьград. Нарочито спокойно и чинно он отложил старый желтовато-серый лист бумаги. И напряженно попытался вспомнить, куда именно ему надо было идти.

– Думаешь, уже пора?

– А то нет… Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? – отозвалась Вера из кухни.

Мики посмотрел на настольные часы на комоде. Без трех минут час.

– Без трех минут час, – крикнул он в сторону двери.

– Ну, и чего ты ждешь? Ты опоздал, голубчик, – Вера снова появилась на пороге, уже без сумки.

– Куда я опоздал? – неуверенно переспросил Мики, продолжая глядеть на часы.

– На похороны! Что с тобой, Михаило?

«Похороны, похороны», – повторял отец Михаило про себя, пытаясь разгадать шифр.

– Ах да, похороны. Драги Джавол. Новое кладбище, отец Райя… – священник и дальше пытался говорить так, будто держит ситуацию под контролем.

– Райя должен зайти за мной. Только натяну рясу…

– Это новый уговор? Все равно вы опаздываете.

Мики вскочил с софы и засуетился, не зная, что делать в первую очередь.

– Что ты имеешь в виду под «новым уговором»?

– Вчера я слышала, как ты ему сказал, что ты зайдешь за ним. Ау-у-у, голубчик…

Только сейчас Мики вспомнил, что пока он читал, несколько раз звонил телефон. Должно быть, это Райя ему названивал.

Вера обвела взглядом открытую коробку и бумаги на столе.

– Что там?

Мики, бегая по комнате, укладывал в сумку вещи, которые должен был взять с собой. Черная епитрахиль, требник, крест и базилик. «Чего только там нет, я еще изучаю», – бросил он Вере и вылетел в прихожую обуться. Облачаясь перед зеркалом в рясу, Мики вспомнил, что не убрал ценные бумаги, и влетел в комнату. Он застал Веру склонившейся над столом и пытающейся прочитать, что написано на последнем оставленном им листе. Ценные бумаги были разбросаны по всему столу. Мики положил на коробку крышку.

– Слушай, я должен запереть комнату. Чтобы дети что-нибудь не… Сейчас не до объяснений.

Вера оторопело посмотрела на него.

– Позвони из прихожей Райе и скажи ему, что я иду. Прошу тебя.

– Не переживай! Я все это соберу, – проговорила Вера спокойно, но на ее лице читалась обида.

– Верочка, я объясню тебе все, когда вернусь. – Мики почти что вытолкал жену из комнаты. Запер дверь и бросил ключ в глубокий карман рясы, из которого ничто не может выпасть. Он не посмел посмотреть на Веру, а лишь без слов выбежал на улицу.

Попадья осталась в прихожей, совершенно ошеломленная.

Есть в сказках сюжет, когда таинственный жених оставляет принцессе ключи от дворца и говорит ей, что она может все осмотреть, но только не смеет отворять двенадцатую или тринадцатую дверь. Для женской натуры это невыносимо и обидно. И великий соблазн, которому женщины обычно поддаются. А если заперта одна из дверей в трехкомнатной квартире, а муж к тому же еще забрал ключ, нетрудно догадаться, что женщину – хоть принцессу, хоть обычную смертную – обуревает настоящая буря убийственного гнева.

Вера сначала решила спуститься в подвал и взять топор, да и рассечь дверь на кусочки. Но страх перед крысами оказался сильнее желания мести. Несколько раз попадья дернула за ручку двери, только подогревая свой гнев, а потом пнула глубокие зимние ботинки Мики и побрела на кухню.

От самого венчания они с Мики не имели никаких тайн друг от друга. Разговаривали обо всем. Мики ей иногда пересказывал даже отдельные подробности исповедей, которые ему доводилось выслушивать. Вера не была болтушкой, и Мики знал: все, что он ей ни скажет, останется при ней. Правда, он никогда не говорил ей, о ком идет речь. Как хороший священник, он умел хранить Святую тайну исповеди. Обо всем остальном они всегда разговаривали без оговорок.

«Что такого может быть в старой коробке из-под рубашки, чтобы он так себя вел? Совсем рехнулся. Еще тогда, когда как-то вечером он без причины разбушевался, я поняла: что-то не так. Может, не дай Бог, он завел любовницу?» – размышляла, отщипывая хлеб и пережевывая маленькие кусочки, попадья.

Со двора, среди детского гама, послышался вой Анджелии и настойчивый зов мамы.

– Что там у вас опять, дети? Не можете и на пять минут меня оставить в покое? – высунув голову из окна, заорала Вера, стараясь перекричать рев Анджелии. Детей во дворе было больше, чем обычно. Школьный приятель Божи, мальчишка из дома напротив, сын соседа Чомбе, и еще какие-то девочки старше по возрасту.

Мало всей этой детской ватаги, так там еще была одна небольшая овца, привязанная к шесту там, где вытрясают ковры. Сосед-таксист с первого этажа вознамерился принести ее в жертву святому Георгию в один из дней. И овца блеяла так, будто и она участвовала в детской ссоре. Кроме заплаканной Анджелии, которая при виде матери заверещала что-то в сторону окна, никто больше не оглянулся на крик попадьи. Божа сцепился с соседским сыном, а остальные толкались и кричали друг на друга.

– Божа! – крикнула Вера как могла громче.

– Он хулил Господа! – воскликнул Божа и снова набросился на вероотступника.

– Хватит! Божа, отпусти мальчика! – рявкнула Вера, но без успеха. Драка грозила закончиться разбитыми головами, а в городских дворах нынче сплошной бетон.

Вера еще раз крикнула, а потом, обув растоптанные старые тапочки без шнурков, быстро спустилась во двор.

VIII. Кража

Чомбе до утра не сомкнул глаз. Еще до того, как проснулась Милка, он надел парадный костюм и в ожидании завтрака сел с транзистором за стол на кухне. Всецело поглощенный разработкой планов, он не заметил, когда Милка и дети встали, и не расслышал переданные по транзистору вести о графитных бомбах.

Пока Милка резала сыр и помидоры, Чомбе нервно барабанил пальцами по столу. Это был явный знак, чтобы к нему никто не обращался. Дети скрылись в своей комнате, а Милка молча накормила мужа и побежала собирать белье для стирки.

Позавтракав, Чомбе аккуратно, стараясь не запятнать свой серый парадный костюм, умыл рот, причесался перед зеркалом и, ни слова не сказав, как будто за что-то рассердился на домочадцев, вышел на улицу.

На улице он встретил попадью. Чомбе не хотел допустить, чтобы она догадалась, куда и зачем он идет, и потому любезно ее поприветствовал. Попадья, по мнению Чомбе, была определенно лучшей женщиной в округе. Вот и на этот раз он не смог побороть желания оглянуться на Веру, когда та входила в дом.

«Ух… какова! Как Великая Сербия!» – заскрежетал зубами Чомбе и похотливо смерил взглядом зад попадьи, когда та нагнулась, чтобы толкнуть дверь.

«Поп вовсе не наивен. Не будь он шпионом, не имел бы такой женщины… – размышлял Чомбе, направляясь к автобусной остановке. – Только долго это не продлится. Нет!»

Чомбе сел в автобус, с гордостью показав свое инвалидное удостоверение, и поехал до центрального офиса партии.

Он решил обратиться к самым верхам. Дело было настолько важное, что не имело смысла ставить его под угрозу хождением по нижним инстанциям. Чомбе никогда не общался ни с кем из партийных верхов, но он ни на минуту не засомневался, что с такой горячей новостью он легко пробьется наверх. Сам председатель партии несколько раз упоминал о существовании тайного оружия Теслы, способного решить исход войны, хотя ему, конечно, было неизвестно, где находится его формула.

«Э, сейчас ты узнаешь, кому это известно», – думал довольно Чомбе, глядя в окно автобуса на взрослых и детей с мишенями, нацепленными на кепки. Чтобы нервировать агрессоров.

Ребенок, сидевший перед Чомбе, прилепил нос к окну и упорно распрыскивал по стеклу слюнные пузыри. Чомбе недовольно смотрел то на слюну, растекавшуюся по окну общественного транспорта, то на аккуратную прическу матери безобразника, которой не было никакого дела до того, что вытворяет ее чадо. Заглянув ей через плечо, Чомбе увидел, что она читает какую-то женскую газету. Текст на открытой странице обещал сообщить «Сто способов, как остаться молодой и привлекательной».

«Так дальше продолжаться не может», – Чомбе думал о том, что действительно подошло время, чтобы навести в стране Сербии какой-нибудь порядок.

Автобус проехал мимо недавно разрушенного здания полиции. После удара «Томагавка» остались стоять только стены с дырами вместо окон.

Охрана перед офисом партии встретила Чомбе не слишком любезно. Он предъявил партийный билет, военный билет, справку о получении пенсии по инвалидности и все прочие документы, которые только лежали у него в кошельке, и объяснил, что должен попасть на прием к кому-нибудь из руководства партии – по делу срочному и не терпящему отлагательств.

Но охрана так и не пустила Чомбе внутрь здания. Один коротко стриженный молодой бездельник забрал его членский билет, вошел в служебную будку и набрал телефон. Нахмурившись, он недолго переговорил с кем-то и вышел из будки, чтобы вернуть Чомбе билет и сообщить, что ему следует обратиться через три дня в канцелярию номер семь на первом этаже.

Чомбе сказал охраннику, что, возможно, тогда будет поздно.

Молодой бездельник только пожал плечами и ответил, что больше ничем не может помочь.

Чомбе повысил голос. Он заявил, что воевал добровольцем и такое отношение нельзя назвать нормальным. Он не решился бы побеспокоить партийное руководство из-за какой-нибудь глупости. То, что он собирается рассказать, может определить весь ход войны. Речь идет о жизни и смерти.

Бездельник попросил его не создавать очереди на входе и равнодушно повернулся к Чомбе спиной.

Стриженые и отутюженные парни из службы охраны засмеялись и неспешной трусцой начали бегать вокруг входа на улице.

– У вас будут проблемы, ребята, я вам обещаю. Не хватали вас за яйца, иначе вы бы так не… – выговорил с достоинством, авторитетно и в то же время достаточно осторожно, без ругательств, Чомбе и направился назад к автобусной остановке.

На самом деле он ожидал, что молодые бездельники передумают и окликнут его, но за своей спиной Чомбе не расслышал ничего, кроме смеха.

Можно было бы сказать, что ветеран войны пережил унижение. Именно это Чомбе и почувствовал. Однако он быстро нашел силы превозмочь обиду и не отступиться от своей цели. Когда у человека сильная мотивация, он успешно преодолевает все препятствия и непонимание со стороны других людей.

В автобусе Чомбе твердо решил перейти к запасному плану.

Вернувшись домой, он переоделся и позвал младшего сына, Стефана Неманю.

Поскольку Чомбе обещал ему «Тетрис» (вещицу, которая, по его мнению, служила единственно для бесконечного оглупления детей и молодежи, но из-за которой Стефан Неманя его донимал изо дня в день), он объяснил сыну его роль в запасном плане.

Стефан Неманя должен был пойти играть с поповскими детьми и ровно в один час пять минут спровоцировать серьезную ссору с сыном отца Михаила.

– Ой, тятя, а как я узнаю, что уже ровно один час и пять минут.

Чомбе без слов снял свои часы, купленные на блошином рынке, и надел их на руку сыну.

– Смотри, не разбей, а то я тебе голову разобью. Ты вообще-то умеешь определять время по часам?

Стефан Неманя важно кивнул головой. Он выглядел очень довольным. Часы придавали ему серьезности.

– Угу, а ты мне их дал навсегда?

– Ну-ка, не строй из себя умника. Это «своч», простофиля.

– И сколько ты за него заплатил, тятя?

– Не твое дело! Ты часы-то побереги. Не дай бог, с ними что-нибудь случится. Как бы потом с тобой чего не случилось, озорник.

Стефан Неманя серьезно кивнул головой.

– А как я должен спровоцировать крупную ссору?

– Сделай, как я тебя научу. Скажи что-нибудь плохое о Боге и церкви. И не прекращай ссору, пока не выйдет попадья. Она должна вас разнимать.

– Ай, тятенька, ты же знаешь, как она умеет усмирять. Опять нам будет читать Закон Божий.

Чомбе быстро закивал головой.

– Так-то оно так… А ты поменьше слушай. Женщина – попадья. Знает вероучение, – Чомбе щелкнул сына по голове. – И задай ей какой-нибудь вопрос, связанный с церковью. Ты понял?

– Какой вопрос?

– Откуда я знаю. Спроси что-нибудь. О свечках, о крашении яиц, да мало ли что… Ты должен задержать ее хотя бы на десять-пятнадцать минут. Понимаешь? Этого будет довольно… Сколько сейчас времени?

Мальчик важно поднял руку и посмотрел на часы.

– Маленькая стрелка на… Большая стрелка на пяти. Десять… Без двадцати час. Правильно, тятя?.. А ты поклянись, что купишь мне «Тетрис».

Чомбе вскочил.

– Как залеплю тебе сейчас затрещину!.. Буду я тебе клясться, молокосос! – пнул он сына.

Мальчик задумался.

– А для чего нужно, чтобы я ей пудрил мозги десять минут?..

– Следи за языком! – Чомбе переменил тон и немного пригнулся. – Послушай меня, сынок. Речь идет об одном очень важном деле. Не могу тебе сейчас ничего рассказать, но придет день, и ты будешь гордиться отцом… и собой… Ты только сделай так, как я тебе сказал, и ни о чем не переживай… И держи язык за зубами! Никому ни слова о том, о чем мы разговаривали. Ты меня понял? – Чомбе похлопал сына по спине. – Все, у нас больше нет времени. Давай, сынок!

Стефан Неманя остановился в дверях. Он ничего не понимал. И опять открыл рот, чтобы спросить что-то.

– Не оборачивайся, сынок… – угрожающе прошептал Чомбе и указал мальчику пальцем на выход. А потом добавил: – Ровно в один час пять минут!.. Думай о «Тетрисе»!

Когда Стефан Неманя выбежал на улицу, Чомбе быстро надел старые тапочки, снял с вешалки свой поношенный дождевик и схватил пачку партийных листовок, на которых был напечатан порно-фотомонтаж с американским президентом, задыхающимся в свинских округлостях госпожи госсекретаря.

На кухонном будильнике было уже без девяти час. Ветеран почувствовал давление в мочевом пузыре, но решил потерпеть.

Он вышел на улицу. Все было чисто. Чомбе медленно перешел улицу и вошел в холл здания. Бросил несколько листовок в почтовые ящики – только ради того, чтобы отработать главное алиби. Стараясь успокоить бешено колотившееся сердце, Чомбе взбежал по лестнице. В открытое окно на лестничную площадку он увидел детей, игравших во дворе. Стефан Неманя занял позицию. Он собрал целую компанию ребятишек, чтобы показать им свои новые часы. «Дурачок! – подумал Чомбе. – Надеюсь, он ничего не напутает. И откуда взялась эта овца во дворе? Это ненормально! Дурной знак!» И продолжил свое дело. Быстро скользнул взглядом по обшарпанной поповской двери с глазком, большим как око циклопа, и неслышно взбежал на третий этаж. И там спрятался в глубокий косяк двери от квартиры покойного Дорогого Дьявола.

Листовки Чомбе из рук не выпускал. Он решил – если встретит кого-нибудь в коридоре, то начнет ему совать листовки и постарается привлечь к их раздаче. Так легче всего избавиться от помех. Предыдущий опыт говорил ему: как только пытаешься привлечь людей к патриотическим акциям, они сразу убегают.

Чомбе умерил дыхание. Ему осталось только ждать и надеяться, что Стефан Неманя не забыл его наставления. А учитывая то, сколько его сын имел двоек в школе, все было возможно.

Опять же, сын был для него идеальным соратником. Если бы что-то пошло не так, он мог легко отговориться, сославшись на детские глупости. Ну, а если кто-то назовет это злоупотреблением малолетнего, то ведь, по правде говоря, ребенок добровольно согласился на сотрудничество.

Вдруг этажом ниже открылась дверь. На лестнице послышались шаги. Кто-то бегом спускался вниз. Чомбе выступил из своего укрытия и перегнулся через перила. Поп только что пошел на Новое кладбище на встречу! Они могли столкнуться на лестнице! И тогда бы все пропало.

«Хорошо, – подумал Чомбе, – поп опаздывает, но Бог меня хранит».

Со двора доносился обычный детский лепет. Секунды текли. «Я сейчас описаюсь», – пронеслась в голове у Чомбе паническая мысль, и ее тут же заменила еще более паническая идея: «А что, если этот пострел перешел в их табор!» На самом деле, Чомбе не удивило бы, если бы его сын продался за пачку жвачек. Он начал злиться на себя за то, что судьбу государства отдал в руки одного сопляка сомнительной морали.

Чомбе прикусил губу и, переминаясь с ноги на ногу, начал медленно отдуваться, чтобы как-то успокоить мочевой пузырь, бывший уже размером с футбольный мяч.

А потом со двора, наконец, послышались детские крики.

Крики во дворе становились все громче. И овца еще разблеялась. Чомбе показалось, что он слышит и женский голос. Должно быть, это попадья подключилась к детской разборке из окна.

«Не остановится же она на этом?» – испугался Чомбе.

Наконец этажом ниже опять распахнулась дверь. Попадья сбежала вниз по лестнице.

Чомбе запихнул скрученные листовки в карман. Держась стены, обтирая плащом зеленый цвет над цоколем, покрытым масляной краской, он прокрался на второй этаж. Осторожно подошел к двери. Засунул руку в рукав плаща и схватил дверную ручку, стараясь не оставить отпечатков. Дверь не была заперта. Как он и предполагал.

Чомбе вошел внутрь, оставив дверь открытой.

Дверь справа была заперта. Чомбе забежал налево, на кухню, выбежал оттуда и влетел в мрачную ванную комнату. Бросил пылкий взгляд на унитаз, но на более близкий контакт у него времени не было. Он вылетел из ванной и двинулся в правую половину квартиры. В полумраке прихожей наткнулся на разбросанные туфли, подвернул ногу и упал. Падая, Чомбе ухватился за плащ, висевший на вешалке, и сорвал ее с петли. Сильно ударился. Еще бы чуть-чуть и накололся бы на большую отвертку, которую заткнул за пояс. Но временем на подробное изучение феномена боли Чомбе не располагал.

На секунду он затаился, прислушиваясь – не встревожил ли кого.

Из кухни через открытое окно доносились звуки разборки во дворе. Попадья спокойным голосом что-то говорила, прерываемая то и дело писклявыми детскими репликами и заглушаемая непрерывным блеяньем овцы. «Почему никто не утихомирит это глупое животное?» – разнервничался Чомбе. Вот он расслышал голос Стефана Немани. «Хорошо держится, молодец», – подумал ветеран и вскочил на ноги. Хотя ему осталось проверить только спальни, Чомбе уже понял, что то, что он ищет, находится за запертой дверью комнаты, смотрящей на улицу. Он пробежал спальню, так же через рукав плаща открывая шкафы и прикроватные тумбочки. Почти равнодушно их осмотрел, одновременно разбрасывая вещи (он видел, что так делали преступники в кинофильмах), и поспешно вернулся в прихожую.

Внезапно в прихожей блеснул свет, и холодильник на кухне зафыркал.

Чомбе готов был вскочить в стенной шкаф. «Не должна она так быстро вернуться», – пронеслось у ветерана в голове, когда он оправился от первого шока.

Какая-то женщина из дома кричала на дворовой стороне: «Дали свет! Дали свет!»

«Уф, чтоб тебя с твоим светом… Имел тебя Тесла!» – пробормотал Чомбе.

Он предвидел, что придется иметь дело с запертой дверью. Но действовать нужно было быстро.

Чомбе вытащил из-за пояса отвертку и без малейшего размышления вставил ее между дверью и косяком, на уровне замочной скважины. Немного надавил на отвертку ладонью и орудуя ей, как рычагом, начал взламывать дверь. Податливое дерево застонало, прогибаясь под металлом. Отвертка была отличная. Словенская. Купленная до распада Югославии. А дерево, вероятно, было боснийское. Оно стонало и повизгивало. Чомбе вонзил отвертку еще глубже и с силой потянул дверную ручку на себя. Дверь немножко приподнялась и искривилась. Чомбе навалился на нее плечом, надавил и с треском влетел в комнату.

Окно в комнате было открыто, и сквозняк задрал занавеску и развеял бумаги по полу.

«Быстрее, быстрее…» – вертелось в голове у ветерана войны. К счастью, особо искать не потребовалось. На столике у софы стояла коробка из-под рубашки. Чомбе подбежал к ней. Прочитал: «ДТР… Загреб!» Дрожащими руками приоткрыл крышку. Внутри лежали какие-то бумаги. Это то! Празднуя свой триумф, Чомбе едва во весь голос не вскрикнул: «Поп, ты лох!»

Торопясь выбежать на улицу, Чомбе сунул коробку под расстегнутый плащ. Когда он был уже в прихожей, сильный сквозняк захлопнул кухонное окно. Чомбе расслышал звон стекла.

Выругавшись, он вылетел на лестничную клетку.

На мгновение остановился. На ступеньках слышались быстрые шаги.

Мысли медленней всего приходят в голову, когда человек пытается гнать их как можно быстрее. Но когда речь идет о существовании, будоражащие мысли, благодаря адреналину, все же как-то находят свой путь. Сгорбившись, как лисица, Чомбе бесшумно выбежал на верхний этаж и перегнулся через перила лестницы.

Попадья поднялась на этаж и, что-то бормоча, быстро вошла в дом. И закрыла за собой дверь.

Если бы он побежал к выходу, перескакивая через несколько ступеней, это было бы слышно. И Чомбе выбрал стиль гейши, подключенной к току. Затаив дыхание, он проскользнул мимо глазастой поповской двери, все время придерживая левой рукой коробку, спрятанную под плащом, а оказавшись этажом ниже, начал уже перепрыгивать и по две ступени. Когда же Чомбе завернул на лестничную площадку, то от возбуждения ему на глаза навернулись слезы. А потом ветеран войны с ужасом понял, что перед ним на первом этаже, у самого входа в здание, стоит человек! Маленький человек! А за спиной – открывается дверь на этаже!

Стефан Неманя пришел со двора и изумленно смотрел на взлохмаченного отца, бежавшего по ступеням, как придурок.

А потом Чомбе сумел сына ошеломить. Держа левую руку на сердце, старый витязь перескочил десять ступеней и с треском приземлился на изрытой почве перед входом. Его правая нога сильно заболела, но на нытье не было времени.

– Где тебя носит! Везде тебя ищу! Шпана несчастная! – заорал Чомбе, хватая сына за ухо. Это был момент гениальной импровизации. За перилами на лестничной площадке как раз появилась попадья.

– Сосед! К нам в квартиру кто-то залез!

– Я тебе говорил не задирать поповских детей! Несчастье ты мое! Что за озорник! – В доме все звенело от крика Чомбе. Для пущей достоверности он так сильно дергал ухо Стефана Немани, что мальчик завизжал:

– Но, тятя, ты мне сказал…

Со двора прибежали и остальные дети. Попадья свесилась через перила.

– Да, я тебе говорил, и не раз, чтобы ты не трогал поповских детей!

– Да отпустите же ребенка! Вы не видели никого выходящим из дома?

Зоран Стошич Чомбе относился к числу людей, не любивших лгать. И сейчас он мог ответить попадье совершенно искренно:

– Нет, соседка, – Чомбе выпрямился и вздохнул. Одной рукой он сжимал коробку под плащом, а другой держал ухо сына.

Маленький Божа с удовольствием смотрел, как извивается его враг.

– Он, дядя, обругал Бога!

– Я вот ему задам дома, – авторитарно кивая головой, Чомбе пообещал выдать сыну по первое число.

– Что мне делать? Вызвать полицию? – В голосе роскошной попадьи звучала полная беспомощность.

У Чомбе кольнуло сердце.

– Не знаю. У вас что-нибудь украли?

– Я должна посмотреть. Дверь в комнату выломана, и все разбросано… Может, заглянете со мной? Как свидетель? – Вера процедила это явно против воли. Было видно, что сосед ей не больно симпатичен, но лучшего варианта под рукой не было.

– Я только отведу этого… этого… Ну-ка, марш домой. А то я тебе сейчас… – Чомбе открыл входную дверь и неподвижным страшным взглядом выбросил Стефана Неманю на улицу. Левой рукой он помочь себе не мог. Она была пленницей драгоценной коробки, которую Чомбе сжимал под плащом.

– Прошу вас, приходите сразу же, – добавила Вера и исчезла за перилами.

Чомбе, с зеленой краской на спинке плаща, немного прихрамывал, но все равно шел довольно быстро. Стефан Неманя, с красным ухом, брел, сгорбившись, за отцом.

Дети в коридоре возбужденно шептались о краже и о полиции, которая должна была прийти. Анджелия больше кривлялась – она так и не уразумела до конца, о чем речь. А Божа, как понимающая жертва кражи, взял на себя роль звезды. Сейчас он сохранил присутствие духа и не растерялся, как еще совсем недавно – когда выступал в роли защитника веры. Да и драться на сей раз не надо было ни с кем. Разве что с воображаемым вором.

В квартире Стошича была только Милка. Она вернулась домой, резала на кухне лук и плакала. Чомбе втолкнул своего самого младшего ребенка в комнату и пригрозил ему никому не рассказывать о том, что случилось – иначе ему не поздоровится. Заметив, что мальчик обижен и может назло сотворить какую-нибудь глупость, опытный педагог на ходу изменил стратегию. Стефан Неманя вобрал голову в плечи, ожидая удара, но вместо этого отец погладил его по волосам, похвалил и дал твердое слово, что мальчик уже вечером того же дня получит обещанный «Тетрис». Но только если никому ничего не скажет. Ни матери, ни братьям, ни тем более приятелям на улице.

Сняв с сына китайский «своч», Чомбе выставил сына из комнаты. Затем спрятал коробку под кровать и, поспешно скинув плащ, влетел в ванную облегчиться.

Лишь закрыв за собой дверь ванной комнаты, Чомбе почувствовал, как болит сустав на ноге.

Сначала он подвернул ногу о злосчастные поповские ботинки, а потом еще неудачно прыгнул на лестнице. Укол отверткой лишь немного зудел.

Внезапно Чомбе похолодел. Он забыл у попа свою словенскую фомку!

В голове у него пронеслись все детективные фильмы, которые он смотрел. Отпечатки, волокна, ДНК и прочие полицейские гадости, о которых обычно над трупом в мертвецкой болтают соблазнительная врачиха и молодой детектив. Себя в той сцене Чомбе мог представить только на месте трупа. Бледно-зеленый, голый перед законом, с отекшим суставом на ноге. И с запиской на пальце ноги со словами: «Зоран Стошич, любил сербский народ больше арбуза».

«Как это – больше арбуза?» – Чомбе и сам подивился глуповатой картинке, нарисовавшейся перед глазами против его воли.

А потом вдруг что-то словно надломилось в нем. Исчезли страх и мелкий расчет. Он перестал думать об алиби у попадьи, о поиске фомки и уничтожении улик.

Чомбе запер дверь. Достал из-под кровати драгоценную коробку, спокойно открыл ее и осмотрел бумаги, лежавшие наверху пачки.

Нельзя сказать, что Чомбе был предрасположен к чтению. Он редко брал книгу в руки. Разве что какую-нибудь историческую и очень популярную, и то от случая к случаю. Хотя в течение дня имел времени с избытком, Чомбе любил смотреть телевизор гораздо больше, чем читать газеты, в которых охотнее всего читал отрывки исторических романов. Но в то же время он был достаточно образован, чтобы понять: речь идет о чьих-то записках.

Не о списке продуктов для покупки на рынке, а о чем-то стоящем.

На одной записке синими строчками было написано, что президент страны подписал капитуляцию 10 июня 1991 года, и после этого бомбить перестали. «Через месяц с лишним от сегодняшнего дня. Это ненормально», – подумал Чомбе и передернулся. Несколько связанных, густо исписанных бумаг были датированы даже августом 1999 года! На основании первых предложений он успел понять, что кто-то описывал то, что с ним случилось в окрестности Ражаня. И явно что-то путал. Все это не вызвало интереса у Чомбе, но ведь найдется и человек, который растолкует это послание из будущего. В коробке лежали также и старые, пожелтевшие бумаги, которым было по сто, двести и шестьсот лет! История!

«Определенно, это некая хитрая выдумка со временем», – поежился Чомбе от страха и большого удовольствия одновременно.

Он медленно поднялся и подошел к шкафу. Снова переоделся в парадный костюм. Взял бумаги с кровати и двинулся к двери, обдумывая меры предосторожности.

«Семь раз отмерь, один отрежь, семь раз отмерь, один отрежь…» – нашептывал ему какой-то невидимка, мудрый и дружески расположенный.

Немного поразмыслив, Чомбе взял только несколько листов с самого верха стопки. Остальные бумаги он спрятал в куче партийных газет, которые аккуратно собирал и хранил годами. Никто, кроме него, их не читал, так что место для укрытия ценных документов там было надежное.

Коробку Чомбе порезал на мелкие кусочки, которые сунул в смятый полиэтиленовый пакет, намереваясь выбросить его по дороге.

Затем Чомбе взял свой темно-синий, совсем тонкий пластиковый «дипломат», который брал с собой только, когда ходил на партийные собрания, и положил в него отобранные листы. Еще раз с восторгом бросил взгляд на высокую двурядную крепость из газет, которая теперь хранила его великую тайну, и, наконец, отпер дверь.

В коридоре его поджидал Стефан Неманя.

– Ты идешь в город, тятя? Не забудешь «Тетрис»? – Мальчик чересчур развязно подмигнул отцу, но Чомбе сейчас было не до споров. Настрой у него был слишком возвышенный.

– Не забуду, сынок… Милка, у тебя есть сколько-нибудь денег? – крикнул Чомбе через кухонную дверь жене.

– Да откуда же, Зоран! – подала голос Милка, торопившаяся воспользоваться подачей электричества и приготовить обед. – Я все потратила в магазине.

– Тятя, ты обещал мне «Тетрис». Не вздумай меня… – Во взгляде ребенка появилась опасная решимость.

Чомбе не был расположен к семейным играм. Он подошел к кухонной двери и встал на пороге, чтобы не провонять луком, шипевшим в сотейнике.

– Милка, не пудри мне мозги. Мне сегодня нужно сделать много важных дел. Надо сходить в офис, а я ногу повредил…

– Да не пудрю я тебе мозги, у меня, правда, нет денег, – Милка вытерла руки о фартук, не отводя взгляда от сотейника.

– Достань свою заначку. Дай мне сто марок. Ну же… У меня нет времени.

Что-то в голосе мужа переполошило Милку. Посмотрев на него, она поняла, что спорить не время. Давненько она его таким не видала. Глаза Чомбе горели огнем как у дракона, и в то же время он выглядел опасно спокойным.

– Хорошо, – Милка обиженно скинула фартук и проскользнула мимо мужа. В дверях комнаты она остановилась, чтобы бросить на него еще один многозначительный взгляд, а на самом деле – проверить, не следит ли за ней кто, пока она открывает свой тайник.

Стефан Неманя лучился радостью, то и дело издавая смешки, от чего его щечки подергивались.

Чомбе выскочил в комнату, предварительно заговорщически подмигнув сыну – только для того, чтобы тот не взбунтовался и не выдал его. С «Тетрисом» дело было решено.

– Можно и в динарах, – крикнул Чомбе жене в комнату.

Милка вынесла сто марок и решительно протянула их мужу.

– На, держи! И пускай меня похоронят в корыте! На лучшее мне и не стоит рассчитывать, коль с тобою связалась.

– Давай, давай, – Чомбе попытался приобнять жену, но Милка отстранилась.

– Нечего руки распускать! Вспоминаешь обо мне, только когда тебе что-то нужно. Когда только и ты начнешь приносить в дом хоть какие-то деньги!

Ощущение превосходства у Чомбе усилилось настолько, что и на эту язвительную реплику жены он не отреагировал.

– Начну, Милка, начну, – похлопал он «дипломат». – Заведутся у нас деньги, да такие, что не будешь знать, куда их потратить!

Милка, ободренная тем, что Чомбе не злится, как обычно, когда ему напоминают про деньги и заработок, изобразила на лице брезгливость.

– Я все боюсь… Мне завтра не с чем в магазин пойти, а ты мне тут под… лапшу на уши вешаешь, – Милка по мере сил старалась немного окультуривать свой язык. Из-за детей.

– Милка, может, ты ему купишь этот… тестис!

Милка прикусила язык. Она просто ляпнула, что в голову пришло, а ведь знала, насколько чувствительно Чомбе реагирует на замечания о своих недостатках.

Со ста марками в кармане, документами неоценимой важности в «дипломате» и уничтоженными следами преступления в пакете, Чомбе пришел в необычайно хорошее настроение. И вообще не рассердился.

– Я не могу ходить. Деньги нужны мне на такси, а не на «Тетрис». Чтоб его…

Выходя, он бросил Милке озорно:

– Если тебе не хватает на магазин, продай что-нибудь из приданого, счастье мое.

Разговоры о приданом были слабым местом Милки. Ее родители были бедны как церковные мыши, и, когда она выходила замуж, у них не нашлось для нее денег даже на новые трусы и ночные сорочки, не говоря уже о постельном белье и занавесках. Но на мужнину колкость она должна была ответить какой-нибудь гадостью.

– Да лучше прислуживать в трактире, чем ждать от тебя добытка… или пойти на панель! Мне только это и остается!

Чомбе смерил взглядом свою жену:

– Не стоит, дорогая. Там слишком большая конкуренция. А если тебе так не терпится – продай из дома что-нибудь!

– И что именно продать из всего этого богатства?

– Да что хочешь! Все равно купим новое! – весело добавил он, выходя в коридор. А потом нагнулся и попытался полюбовно ущипнуть за зад жену, закрывавшую дверь. Милка так яростно толкнула дверь, что чуть не переломила ему руку.

– Сумасшедшая женщина, – пробормотал, скорее для себя, Чомбе.

Нога болела, и, похоже, ему действительно нужно было такси.

– А будет ли у таксиста сдача? – подумал озабоченно Чомбе и тут же разозлился на себя. Сербу со ста марками в кармане и формулой тайного оружия Теслы не пристало беспокоиться о ничтожных мелочах.

* * *

Возвращаясь домой, отец Михаило размышлял о прошедших похоронах Дорогого Дьявола. Первый раз ему довелось хоронить человека, попрощаться с которым никто не пришел. Если не считать двух могильщиков. Меньший из них – небритый, со сжатыми и кривящимися губами – постоянно поглядывал на часы. А другой – высокий и худой – зевал во весь рот, пока отец Михаило читал молитвы. Хотя каждый раз, собираясь зевнуть, вежливо прикрывал губы своей огромной пятерней с грязными ногтями.

Быть может, именно из-за того, что перед глазами у него не мельтешили родственники и друзья покойного – никто, кто бы мог отвлечь его внимание от сути отправляемого обряда, – Мики на похоронах Дорогого Дьявола смог серьезнее и глубже, чем в иных случаях, схватиться со смертью.

Заплаканная жена и побледневшие дети с их более или менее осознанной печалью, докучливая дальняя родня и знакомые, среди которых всегда найдется кто-нибудь, кто обязательно переборщит в игре, те, кто страдает от низкого давления и бывают склонны отдохнуть, хотя бы и грохнувшись в обморок, потомицы профессиональных плакальщиц, не реализовавшиеся ораторы, да и ресторанные затейники, которые даже на похоронах не могут воздержаться от того, чтобы не рассказывать анекдоты, пусть и вполголоса – все они приносят столько жизни, что о смерти легко и быстро забывается. Похороны в принципе тому и служат – чтобы утверждением жизни на время победить смерть.

А так, перед зияющей могилой, с профессионально спокойными могильщиками и покойником в дешевом гробу, как единственными свидетелями неравноправной битвы, Мики единолично вступил в ожесточенную схватку со смертью.

«Кто слушает Меня…» – сколько раз во имя Христа он прочитал эти слова. Но это повторение того, во что он в ранней молодости поверил всем сердцем, принесло уверенность, все чаще не вселяло в него уверенность, а приносило все большую неуверенность, даже ощущение бессилия.

Мики предполагал, что любовь Божия превелика и что Господь воскресит всех, кто того пожелает. А тех, кто не пожелает – не воскресит. Суд в том и состоит – в конечной очной ставке с своим собственным самым большим желанием, которое опять-таки зависит от того, во что мы веруем.

Но тогда что он, священник Михаило, здесь делает? Просто ли утешает и заученными фразами пытается воспитывать живых или действительно поддерживает связь с мертвыми и с Богом?

Благо отцу Райе. Его явно не мучают похожие дилеммы. Он, как обычно, рассказал два анекдота, один о президенте Слободане и один о полицейских, придал своему лицу торжественное выражение и удрал на панихиду, на другой конец кладбища.

Поднимаясь по ступенькам и злясь на себя за то, что сам – лишь бы оправдать свое опоздание на похороны – разболтал Райе о ценных исторических бумагах, полученных им на хранение от Дорогого Дьявола, отец Михаило осознанно перешел к размышлению об отшельниках. На протяжении долгой истории христианства эти блаженные люди удалялись в тихую глушь лесов и сосредотачивались на молитве. Они избегали общества людей, чтобы не предаваться болтовне всуе и не носить потом в сердце тревогу и беспокойство, отвлекающие от Бога, как то подчас случалось с отцом Михаилом. Сколько раз Мики хотел дать обет молчания, чтобы немного отдохнуть от глупостей, слишком часто слетавших с его языка, хотя он и не был особливо говорливым человеком. Впрочем, человек может говорить мало, но при этом все равно изрекать глупости.

Конечно, в его положении нечто такое было невозможно. Трудно вообразить священника, который, храня набожное молчание, приходит на крещение или на похороны. И, ни слова не говоря, открывает требник и про себя читает молитвы, а закончив, закрывает требник, поворачивается на пятках и просто уходит. Люди бы от такого точно обомлели и перепугались.

То, что и финансовые последствия оказались бы катастрофическими, было не самое важное. Выдержали инфляцию, голод, а Господь Бог всегда пошлет хотя бы какого-нибудь Гербера.

«Хорошо – инфляция была. А когда это мы голодали? – спохватился Мики. – В Коларах! И чего это я вспомнил сейчас Гербера?» Перед дверью своей квартиры Мики протер лоб и провел рукой по глазам. Витязь Гербер, прямо как живой, сидел, вытянув разутые ноги на стул, и что-то говорил ему.

«Это невозможно», – потряс головой Мики и резко открыл дверь квартиры.

Дверь комнаты, которую он оставил запертой, была открыта. Вместо Гербера на стуле в комнате на ковре, в высоко задранном платье, обнажавшем ее полные белые ляжки, сидела Вера и спокойно перелистывала рукописи!

Целый сонм страстей – а так в христианстве называют злых властелинов и мучителей, гнездящихся в человеческой душе – обуяли сердце отца Михаила. И фокусировались они на этот раз в основном вокруг страсти гнева. Когда возникает вопрос страстей, священники не многим отличаются от обычных людей. И у священников, и у обычных людей все происходит, как правило, так: гнев из-за нанесенной обиды (а на самом деле из-за поставленной под угрозу суетности, присутствующей в той или иной мере у всех) обуревает тебя и перехватывает дыхание. Первый порыв человека – уничтожить источник гнева, а чаще всего им оказывается твой ближний. Редко, когда кто-нибудь сразу убивает того, кто его разгневал. Срабатывают те или иные цивилизационные моральные нормы: страх перед тюрьмой или смертной казнью либо просто недостаточная решимость. Теперь, когда гнев получил отдушину (у одних раньше, у других позже), приходит самосожаление, печаль из-за не выплеснутого гнева, собственного бессилия или пребывания в полоне внешних факторов. Печаль труднопереносима и надоедлива, и человек, стремясь убежать от нее, впадает в другую страсть, зовущуюся унынием. Для нее нет какого-нибудь современного слова – вероятно, потому что эта страсть стала вездесущей и трудно распознаваемой.

Уныние примерно значит безволие, непостоянство, поверхностность, блуждание в пустых мечтах. В бегстве от печали люди обычно ищут самый поверхностный выход. И уныние вызывает в сознании картины, которые, в свою очередь, привносят в сердце новые страсти.

Например, человек, одержимый скрытой страстью блуда, чтобы обрести спокойствие после невозвращенной обиды, сразу начинает размышлять о том, что его занимает, а кем-то другим может восприниматься как отвратительные развратные помыслы. Иной подумает: если бы я разбогател, со мной бы такого не происходило – и страсть сребролюбия в то же мгновение завладевает его душой. А кто-то, устав ото всего, что с ним нежданно-негаданно случилось, просто обожрется или напьется, предавшись таким образом страсти чревоугодия.

Интересно, что в тех случаях, когда с первым источником проблем совладать не удается, все, что происходит позднее с его измученной душой, человек воспринимает как месть тому, кто нанес ему обиду.

Как будто желает съесть у обидчика всю еду, отнять у него все деньги…

Хоть сколько-нибудь обученный борьбе со страстями, отец Михаило быстро пережил весь этот процесс. Еще пока стоял в прихожей.

Вере он мысленно отомстил, приведя в дом вместо нее другую женщину, что для священника действительно невозможно, попросту – запрещено. Только вот кто может запретить работать мыслям.

Нельзя сказать, что Мики не любил Веру. Но когда он в проеме взломанной двери увидел, в каком непристойном виде попадья сидит на ковре и получает удовольствие, роясь в том, что для него все еще было тайной, к которой следовало подходить трепетно и осторожно, Мики сразу же мысленно обвенчался со своей большой любовью из гимназии. Бедная женщина, сейчас уже мать десятилетней девочки и переводчик с немецкого языка в одной иностранной фирме, о том, конечно, не имела ни малейшего понятия. Вера, которая также не догадывалась, что ей подыскали замену, подняла взгляд и спросила:

– Знаешь, что случилось?

В ответ Мики едва помотал окаменелым лицом влево-вправо.

– Нас обокрали.

«Ты только погляди на нее, как она об этом говорит, – как будто с ней что-то случилось, – подумал Мики. – Кобыла!»

– Кто-то, пока я была во дворе, проник в нашу квартиру. Выломал дверь комнаты…

Внезапно Мики понял, что знает каждое следующее Верино слово.

– …и унес твою коробку! Не понимаю… Остались только эти бумаги, которые ты утром вытащил.

В глазах у Мики все потемнело. Все еще в сутане, он пронесся по комнате как летучая мышь. Он заглядывал под кровать, открывал ящики комода, рыскал по книжной полке. Потом просмотрел уцелевшие бумаги. Те, которые попа́дали на пол, положил снова на столик. И все это время Мики непрерывно повторял: «Господи Боже, Господи Боже…» А потом встал посередине комнаты и мрачно посмотрел на жену, которая в изумлении глядела на него с пола.

Мики отказался от идеи заменить Веру, тем более что уже и забыл, кем ее следовало заменить. Но у него никак не получалось прогнать мысль, что именно Вера ответственна за то, что случилось. «Какого дьявола она искала во дворе как раз в то время, когда меня не было дома?»

– Я еще не вызывала полицию. Первым делом я проверила, чего в квартире недостает. Все на месте. В спальне только все перевернуто. Ничего не пропало. Ни деньги, ни украшения, ни утварь… Только та коробка, – Вера смотрела на мужа, ожидая от него какого-нибудь объяснения загадочному происшествию. – Я вижу здесь какие-то старые документы. Должно быть, ценные. Но кто мог?..»

– Мы не будем звать полицию, – прервал ее на полуслове Мики.

– Почему?

– Потому!

– Почему «потому»? – несмотря на то что до вчерашнего дня Вера желала хоть какого проявления жизни от застывшего мужа, она совершенно не выносила, когда Мики вел себя в стиле «кулаком по столу, и будет так, как я говорю». А сейчас он держался именно так. И Вера встала – напомнить ему, насколько она высока.

Отца Михаила охватила паника, но не из-за Вериного роста. Кто бы ни выкрал рукописи – он быстро увидит, что забрал не все. И Мики панически начал собирать оставшиеся драгоценные бумаги.

Зазвонил телефон.

Не выпуская из рук собранные бумаги, Мики заторможенно подошел к телефону и поднял трубку. Ошиблись номером. Скрипучий голос спрашивал некоего Балета.

Мики положил трубку и повернулся к жене. Отер капельку пота, скатившуюся ему на кончик носа.

– Это может быть опасно. Эти документы… они очень важные.

– Насколько я вижу, здесь только разные личные заметки. Правда, некоторые очень старые.

– Это не обычные заметки. Тут нет ничего обычного. Я не могу тебе сейчас все объяснять.

Вера снова возбудилась.

– Если не сейчас, то когда?

Мики вздохнул и задумался. Он был кроткий человек, не склонный командовать; бить детей ему было трудно, даже когда это следовало делать. Но сейчас он был уверен, что не должен отступать:

– Из-за этих документов был убит Драги Джавол!

Вера озабоченно попыталась перехватить мужнин взгляд. Даже немного пригнулась для этого. Как судья на ринге, когда оценивает, сможет ли боксер, принявший сильный удар, продолжить поединок.

– Михаило… Мики! Сосед Драги пострадал во время бомбежки.

– Косвенный ущерб… – усмехнулся Мики и махнул рукой: – Он мне говорил об этом. Упокой его душу, – священник перекрестился.

Покусывая нижнюю губу, он снял сутану, отнес ее в прихожую и повесил на вешалку. Снова зазвонил телефон.

– Я возьму, – вздохнул Мики и подошел к аппарату.

Опять ошиблись. Спрашивали какого-то Ушлибрку. Мики повесил трубку и озабоченно посмотрел на старинный черный телефонный аппарат на комоде. Что-то слишком много ошибочных вызовов было в последнее время.

Веру заботил не телефон, а муж. Совершенно обезумевший, потерявший всякое самообладание, он стоял посреди комнаты, прижимая к груди бумаги и поломанную дощечку. Наконец Мики заговорил:

– Где дети?

– Обедают.

– Я должен вас где-нибудь спрятать! Здесь опасно.

Вера попыталась говорить медленно и тактично:

– Где ты нас спрячешь? Ладно тебе, Михаило. Если мы не разлучались из-за бомбежек, то, уж наверное, не будем расставаться из-за каких-то… старых бумаг.

– Господи, ну почему я не постригся в монахи, – панически размышлял Мики. – Был бы один и ничего бы не боялся.

Он подошел к столику, на котором заметил еще два листа. Колеблясь, взял их и вместе с остальными бумагами отложил, взял поломанную дощечку и побрел с ней к комоду. Аккуратно положил половинки в верхний ящик. Словно их хоронил. Закрыл ящик и снова открыл. Вытащил кусочки дерева и, покусывая нижнюю губу, с напряженным вниманием окинул взглядом комнату. А потом испытующе посмотрел на Веру.

– В чем дело? – неуверенно поинтересовалась попадья.

– Лучше вам не знать, куда я спрятал это.

– Почему?

– Почему?! Почему?!! А что, если вас схватят и будут пытать? А? Вы бы наверняка все выболтали. Разве не так? – Мики с бумагами почти побежал в спальню.

Поп, быть может, и вел себя немного странно. Но определенно гнев, обуявший его, Мики сумел скинуть с себя, как блоху. Его страх превзошел гнев. Жаждущая крови блоха гнева какое-то время скакала по ковру в поисках нового теплокровного домочадца и, наконец, наткнулась на благородную попадью.

Можно сказать, что между гневом мужчин и гневом женщин большой разницы нет. Принято считать, что мужской гнев опаснее, что у него бывают более разрушительные последствия, но это так только отчасти. Просмотрите криминальные хроники в газетах. Женщины убивают, как правило, топором. Причем убивают мужа спящего. И пускай женщины убивают реже, чем мужчины, притом самым тяжелым оружием, но это только потому, что в большинстве своем они обладают большей жизненной чуйкой, но меньшей физической силой. Они сознают, что должны покончить с жертвой одним ударом – первым. И лучше оценивают ситуацию, нежели мужчины. При столкновении с опасностью возможного возвратного действия недобитой жертвы женщинам легче сдержать себя, чем мужчинам.

С другой стороны, осознание недоступности крайних действий – независимо от того, нужно ли дать просто пощечину, ударить или взяться за топор – значительно подпитывает гнев женщин, оборачивающийся для них более основательной и продолжительной страстью. Конечно же, связанной и с более выраженной, чем у мужчин, печалью, как следствием гнева.

Вера пока еще не только не впала в печаль, но и не достигла пика гнева. Автоматически, как сомнамбула, она подняла из-под столика большую отвертку – не потому, что уже замышляла проколоть своего эксцентричного мужа, а лишь для того, чтобы получить какую-никакую ощутимую поддержку перед сотрясающим напором порочной страсти.

Мики вернулся в комнату и, не посмотрев на жену, подошел к столику. Остановился перед ним в раздумье, все еще прижимая к груди бумаги, и тут заметил отвертку в Вериной руке.

– Откуда у тебя эта фомка?

– Какая?

– Какая?! Да та, что держишь в руке!

Вера посмотрела на фомку. Гнев на мгновение отступил.

– Понятия не имею… Разве не ты ее оставил?..

Мики, не выпуская бумаги из рук, приблизился, чтобы осмотреть отвертку.

– Я, а кто же еще… когда ремонтировал часы! Это взломщик забыл… А ты уничтожила отпечатки. Браво! Вечно ты только мешаешь!

Мики не хотел вызывать полицию, и замечание об опечатках явно было злонамеренным…

– Вы должны где-нибудь спрятаться, и это не обсуждается.

– Вот еще!

– Вы должны исчезнуть! Раз я говорю! И точка, – прошипел Мики ледяным тоном.

Вера никогда не видела мужа таким. Она бросила отвертку и с глазами, полными слез, побежала в спальню, сотрясая пол.

Мики мог, как обычно в таких ситуациях, последовать за женой и замириться. Но на этот раз у него было более важное дело. Нужно было воспользоваться уходом жены из комнаты и спрятать бумаги в надежное место. Чтобы никто не знал, где они находятся.

Опять зазвонил телефон.

– Это Чеда. Когда мы встретимся и ты мне расскажешь все о том своем покорителе времени?

– Какой Чеда? – переспросил отсутствующий Мики, напряженно озираясь по комнате.

– Ты это мне?.. Как – какой Чеда?

Мики, наконец, вспомнил, о ком идет речь, и вкратце объяснил другу, что дело, и без того запутанное, усложнилось еще больше, и он перезвонит ему позже или, что еще лучше, придет к нему.

Вера некоторое время просидела на кровати, заливаясь слезами и ожидая, что Михаило придет и попросит прощения. А потом, все еще в слезах, вытащила из шкафа сумки и начала собирать вещи.

* * *

Чомбе привстал со стула и триумфально протянул члену главного комитета первый документ из «дипломата». На этот раз ему во всем сопутствовала удача. В разгар нового спора с охранниками Чомбе встретился член главного комитета, начавший свою карьеру в местной ячейке ветерана. Впоследствии, добившись успеха, этот человек переехал в более изысканный район, но продолжал время от времени приходить на собрания. Чомбе ему несколько раз задавал вопросы. И в основном это были обычные, вежливые вопросы, как из газет, никакой провокации – скорее, хорошая подача мяча бдительному центрфорварду. Даже Чомбе иногда умел быть тактичным. И сейчас эта тактичность окупилась.

Член главного комитета провел Чомбе в здание. Они сели в одной пустой канцелярии. Член комитета, смотря на часы и вздыхая под бременем своих обязанностей, объяснил ему, что располагает всего пятью минутами времени, а потом его ждет важная встреча.

– Что это? – спросил он, пробежав глазами по строчкам записки.

– То самое, Део. Есть и еще.

– Кто это писал?

– Не знаю… Может, и Тесла.

Член оторвал взгляд от записки и посмотрел на Чомбе.

– Тесла? Он написал, что в 1999 году будут бомбардировки и что все закончится 10 июня?

– Да, так, десятого июня, – гордо повторил Чомбе.

– А ты знаешь, когда Тесла умер?

– В том-то и дело. Контроль над временем… У меня есть и какие-то гребаные бумаги, которым шестьсот лет… Есть и еще записи из будущего, – с этими словами Чомбе вытащил из «дипломата» остальные документы. – Вот эти, к примеру, из августа этого года.

Член посмотрел на часы и почти против воли взял бумаги. Он лишь пролистал их. Текста было слишком много, чтобы он мог их досконально прочитать.

– Воля Божия… Второе пришествие Христа… женщина… это писала какая-то женщина. Или ты хочешь мне сказать, что Тесла был религиозным фанатиком, да еще к тому же скрытым трансвеститом? Тогда почему об этом никому до сих пор неизвестно? Глупости! Что это – какой-то рассказ? А я, по-видимому, должен подыскать тебе издателя? – Член бросил бумаги на стол и встал. – У меня, правда, нет времени. Извини, брат… Не сердись… – Член протянул руку представителю ячейки.

Привстал и Чомбе. Он не мог поверить, что все закончится, даже не успев начаться. У него все рушилось.

– Но… Я с таким трудом раздобыл это. Ценой жизни… Шпионов как мух… А тут еще и попы замешаны.

– Откуда еще и попы?

– Попы, попы… У одного я это и… конфисковал, – Чомбе осознал, что в панике открыл члену комитета больше, чем хотел.

Член вышел из-за стола.

– Тебя кто-то ввел в большое заблуждение, мой дорогой Стошич, – похлопал он Чомбе по спине. – Прям какой-то наш Роберт Ладлэм.

Чомбе не сдавался.

– А эти старые бумаги? Которым двести, пятьсот лет?

– Думаешь, их написал Тесла в младенчестве? – Член еще раз, очень сильно, хлопнул Чомбе по спине и собрался открыть дверь канцелярии.

– Вы что, стебаетесь надо мной, простите, конечно? А? Они настоящие, я тебе говорю… Совершенно желтые и старые. А вверху написано…

– Пишут и на заборе, и никому в голову не приходит читать чужие каракули! Давай-ка освободим людям канцелярию.

Под дверью не было никого, для кого бы следовало освобождать канцелярию.

Чомбе успел только схватить бумаги со стола, и в коридоре он неловко пытался запихать их в «дипломат», ковыляя за Членом.

– Если бы я показал тебе те старые бумаги, ты бы понял, о чем я говорю.

– Так что ты их не принес?

Чомбе нахмурился.

– Черт возьми, я думал – это небезопасно. Я сейчас же схожу домой за ними.

– Может, в другой раз?

Член остановился у лестницы, что вела на верхний этаж. Бросил беглый взгляд на часы.

– Э, Стошич, здесь мы расстаемся. Береги себя. Хотя бы до десятого июня, – подмигнул он Чомбе, повернулся, подпрыгнул и неожиданно легко, как юноша, побежал по ступенькам вверх.

Член при любом случае любил показать свою отличную форму. Несмотря на все обязанности, он регулярно два раза в неделю играл с компанией в футбол в арендованном зале. А также начал ходить на уроки тенниса.

– Мне потребуется не больше получаса. На такси я быстро обернусь, – добавил ему вслед повесивший нос Чомбе.

Член уже скрылся на другом этаже. Сквозь перила ему были видны только краешки штанин, разношенные мокасины и бежевые носки с резинкой, растянутой на щиколотках.

– Я буду занят. Попробуй на днях… – Голос Члена доносился уже с другого этажа.

Он только и ждал, чтобы скорее забежать в канцелярию партийного секретаря, в которой работали две молодые и довольно привлекательные девушки, словно специально подобранные – брюнетка и блондинка, – и очаровать их оглушительным эпизодом с оружием Теслы. «Или, может быть, лучше придать рассказу мистичности – как будто все еще не ясно?» – размышлял Член. Девушки были довольно глупы, и шансы на то, что они купятся на жанр ужастика, были весьма велики.

Чомбе продолжал глядеть сквозь перила лестницы. «Я докажу им, кто прав», – дал он себе слово. И начал медленно сходить вниз по лестнице. Нога у него болела все сильней, а проблема с разменом сотни марок все еще не была решена. Таксиста Чомбе оставил ждать у входа.

Мимо охранников он прошел, с достоинством прихрамывая.

Когда подозрительно молчаливый и мрачный таксист высадил Чомбе перед домом, ветеран кое-как поднялся до квартиры, открыл дверь и без слов прошел на кухню. Положил на стол триста граммов окорока в оболочке, который купил по дороге у Кезы-мясника, чтобы разменять деньги. Милка молча просмотрела это торжественное действо, явно посвященное ей, как доказательство того, что не все деньги ушли на угощение приятелей в кафане.

Чомбе вошел в свою комнату и закрыл дверь. А затем послышался вой.

Дверь с треском распахнулась, и обезумевший Чомбе влетел в прихожую с револьвером в руке.

– Милка! – прорычал он. – Что ты сделала с моими бумагами?! А ну, отвечай!

Милка перепугалась. Она предполагала, что мужа выведет из себя ее маленькая пакость с газетами, которые только собирают пыль и тараканов-прусаков. Но то, что он обезумеет настолько, что даже достанет свой револьвер, ей не могло привидеться даже в страшном сне.

Чомбе приближался к ней, угрожая. Глаза у него были налиты кровью.

– Что ты наделала, предательница, да я тебя… Я тебя убью!

Милка поверила мужу. Она встала, не выпуская из руки нож, которым резала картошку. Потом вспомнила, что это может только сильнее взбесить его, и аккуратно положила нож на стол.

– Но ты же мне сам сказал продать все, что пожелаю. Пришли цыгане…

– Какие еще цыгане, мать твою! – Чомбе едва переводил дыхание, держась за притолоку кухонной двери.

– Ну эти, что бродят в округе. Они спрашивали макулатуру… и аккумуляторы и бойлер…

– И?.. Ну говори же, чтоб я тебя прямо здесь не убил!

– И ничего. Я продала им все старые газеты… Из комнаты и подвала.

Чомбе застонал и схватился за голову. Внезапно он успокоился и растрепанный, с выпученными глазами, уставился на жену.

– Когда?

– Что – когда? – Милка тряслась от страха. А ведь она знала, что ее муж в бешенстве способен на все.

– Когда они ушли?

– Цыгане? Да не прошло и двадцати минут.

– В какую сторону они пошли? – Чомбе уже схватился за ручку входной двери.

Милка пожала плечами:

– Наверное, к ущелью.

Неожиданно дверь открылась сама. Натянутый как струна Чомбе отпустил дверную ручку и немного отскочил назад. Приготовил револьвер. Стефан Неманя прокрался в дом мимо отца.

– Ты вернулся, тятя? «Тетрис» купил?

Чомбе схватил сына за шкирку и потащил за собой на лестничную клетку.

– Молчи! Молчи, а то я тебя убью! Иди за мной.

Чомбе остановился в дверях и повернулся к Милке:

– Где эти два лежебоки? В обморок попадали, что ли?

Бормоча себе под нос, что они как трутни целыми днями спят и встают лишь для того, чтобы опустошить холодильник, Чомбе дохромал до детской комнаты и с треском открыл дверь.

– А ну, поднимайся, банда!

Старшего сына, долговязого, стриженого подростка переходного возраста, и дочку, которая была отличной баскетболисткой и хорошей подругой, но плохой ученицей (у нее даже по истории была двойка), Чомбе заставил быстро одеться и выгнал вместе со Стефаном Неманей на лестницу.

Когда муж с детьми вышел из квартиры, Милка от пережитого шока только и смогла, что грохнуться на стул и разреветься.

* * *

Погоня, которая затем последовала, не принесла должных результатов.

В цыганском поселении Верхние Бараки, куда с округи поступали сведения об агрессивной группе скинхедов под предводительством некоего вооруженного человека в возрасте, воцарилась тревога. Пока маленький Шенон рассказывал, как ему какой-то дурак угрожал пистолетом, требуя признания, кто из цыган торгует макулатурой, поэтесса – активистка одной негосударственной организации, воплощавшая в таборе проект спонсирования цыганской культуры, – поняла, что у нее в руках оказалась настоящая бомба, при помощи которой можно рассчитывать на долгосрочное финансирование деятельности организации.

Она понеслась назад, в сторону города. Но из всех потенциальных жертв расовой нетерпимости она смогла разыскать только Александра Караджича, которого все звали просто Аца Селтерс. Он жаловался окружившим его соседям на кретина, который навел на него пистолет, требуя старую бумагу, да еще и обозвал его цыганом, хотя всем известно, что Аца болеет за «Партизан». Аца был смуглым черноволосым человеком, что и ввело спешившего Чомбе в заблуждение.

Поэтесса-активистка только усилила нервозность Ацы, предложив ему услуги канцелярии по правам цыган – из-за преследования на расовой почве. Но когда он услышал, что сможет участвовать в проекте экспериментального финансирования нескольких цыганских семейств, то оставил все опции открытыми и решил серьезно изучить родословное древо своего семейства. Чомбе с детьми обошли всю округу, перепугали всех цыган, попавшихся им на глаза, и даже побывали на кладбище, но так ничего и не узнали. На кладбище было несколько тележек, но никто не перевозил старые газеты – только картон, разную ветошь и зачерствевший хлеб на выброс. У входа на кладбище, где они думали все разузнать, преследователи натолкнулись на стену молчания и потенциальную враждебность. Слух о дикарях-скинхедах добрался до продавца кладбищенских цветов раньше них.

Осознав, что группа, готовая им противостоять, слишком большая и имеет слишком много ножей, Чомбе дал задний ход. Чтобы показать добрую волю, он даже купил один чудесный букет желтых цветов, который в течение дня уже побывал на двух разных могилах и теперь продавался перед кладбищенскими воротами в третий раз.

Этот жест Чомбе вызвал некоторую симпатию, но в ответ на вопрос о том, кто отвечает за торговлю макулатурой, он услышал только несносное скрипение и обоюдное переругивание мужских и женских голосов.

Еще некоторое время Чомбе с детьми слонялись по округе без особой надежды на то, что найдут искомое. В пункте скупки макулатуры за мостом рабочие, как кроты, высунулись из кучи бумаги и в изумлении лицезрели, как невиданно храбрый работодатель выставляет вон странного типа с револьвером. Детям вообще было непонятно, почему отец так убивается из-за старых бумаг, но они не решались спросить его об этом.

Совершенно измученный, с опухшим и посиневшим суставом, опираясь на старшего сына и дочку, Чомбе поздно вечером вернулся домой, в очередной раз потерпев поражение.

Открывшей дверь Милке Стефан Неманя от имени отца вручил потрепанный желтый букет. Это так ее потрясло, что она расплакалась. По правде говоря, она успела уже выпить в кладовке немного белого вина для еды и готовки, припрятанного за большой жестяной коробкой с мукой, и, может быть, поэтому оказалась больше предрасположена к сильным эмоциям.

Несмотря на примочки с ракией и свиную мазь, Чомбе встретил ночь в лихорадке.

IX. Поселение Хасан-паши

Уложив, наконец, спать детей, которые даже в кроватях продолжали спорить о том, были ли воры в действительности духами или нет и какой вред и те, и другие могут нанести обычным людям, обиженная Вера, не проронив ни слова и не удостоив мужа ни единым взглядом, уселась на кухне и стала читать духовную литературу, чего не делала уже очень давно.

Мики под влиянием детской болтовни запер входную дверь и нацепил цепочку, но замок и цепочка не показались ему достаточной защитой.

Когда он начал придвигать к двери тумбочку для обуви, Вера лишь покосилась в его сторону и продолжила чтение. Тумбочка, по мнению Мики, была недостаточно тяжелой – она явно бы сразу перевернулась, если бы кто-нибудь толкнул дверь. Священник зашел на кухню и молча взял один стул. Вера упорно делала вид, что не замечает его. Мики опрокинул стул и впихнул его между тумбочкой и стеной узкой прихожей. Некоторое время он потряхивал свою конструкцию и, в конце концов, довольный, удалился в гостиную.

По телевизору повторяли старые кадры загоревшегося пассажирского автобуса и обугленных жертв, а также сообщения об интенсивных дневных и ночных бомбардировках военных объектов в Косово.

На самом деле Мики и не смотрел кадры, сменявшиеся у него перед глазами. Он просто сидел и курил.

Одну сигарету за другой.

До полуночи прогремело лишь несколько взрывов в отдалении.

В какой-то миг Мики встал и подошел к окну поглядеть на звездное небо и послушать отвратительный рокот злобных механических духов поднебесья.

«Возможно, они меня сейчас снимают оттуда. Может, мне им улыбнуться? Они любят, когда люди смеются, – размышлял священник. – Говорят, что они нас видят как на ладони. Может быть, именно сейчас какой-нибудь Джеки нажимает на кнопку и посылает ракету с камерой в носовой части, чтобы заснять мой страх перед тем, как вдарить по моей стене и превратить меня в прах… Э, нет уж, я не покажу вам, что боюсь».

Мысль о камере в носовом отсеке ракеты показалась отцу Михаилу очень забавной. Поскольку в окне напротив не было соседа Чомбе, Мики позволил себе «попозировать» перед камерой невидимого «Томагавка». Это заметно приподняло его настроение. Мики почувствовал себя свободным мальчишкой, каким как раз в мальчишеские годы он никогда себя не ощущал. Он всегда был тихим и скромным, застенчивым в компании.

Услышав, как открывается дверь ванной комнаты, Мики вновь принял серьезную, полную достоинства позу.

Вера вышла из ванной и направилась в спальню. Но ей преградил путь стул, втиснутый между обувной тумбочкой и стеной. Попадья задрала ночную сорочку и попробовала перепрыгнуть через защитную конструкцию, но застряла в нелепой позе. Раскорячившись, подняв одну ногу и опираясь на пол только пальцами другой ноги.

Мики, все еще стоявший у окна, обернулся посмотреть, что она делает. И ему показалось, что Вера нарочно паясничает, чтобы поиздеваться над его усилиями по защите домочадцев.

– Перепрыгни ее, ты же не весишь полторы тонны, – прошипел Мики. Роскошная, полуобнаженная Вера, плененная в унизительной позе, посмотрела на него как раненая львица, окруженная пигмеями.

Мики же чувствовал себя не пигмеем, а, скорее, большим белым охотником, которого носильщики предали и бросили одного в джунглях. Сердце его сжалось от обиды.

«Она меня вообще не любит», – промелькнула у него вдруг ясная мысль.

То, что Вера, едва он посерьезнел, сумела-таки перебраться через стул и исчезнуть в спальне, доказывало ему, что она только кривлялась, чтобы подействовать ему на нервы. И когда дверь спальни с треском захлопнулась, Мики сквозь дверь прихожей мог еще некоторое время лицезреть бешеный взгляд чеширской кошки, взмывающей над обувной тумбочкой и продырявливающей его.

Он медленно повернулся и высунулся из окна. Помолился Богу и, затаив дыхание, устремил взгляд на небо. Рокот вдали так и не стихал.

Когда отец Михаило, наконец, оторвался от окна, отыграв небольшую программу перед небесными камерами, он потянулся и попробовал зевнуть и даже чуть прослезился, но не смог себя убедить в том, как сильно ему хочется спать. Мики достал с книжной полки собрание сочинений Иво Андрича в разукрашенной коробке и извлек оттуда спрятанные бумаги, которые ему уже успели – да еще как! – изменить жизнь.

Держа в руках рукописи, сохранившиеся, по его мнению, чисто случайно, священник снова ощутил возбуждение, превозмогавшее его тревогу и страх.

В тот вечер ему хотя бы не пришлось таиться. Мики знал, что обиженная Вера, даже если проснется, не войдет в комнату, пока там находится он.

Медленно, с удовольствием, словно вернувшись к старому другу, священник пролистал уже прочитанные или просмотренные ранее бумаги и остановился на Паланке Хасан-паши.

Паланка Хасан-паши, 24 мая 1654 года от Рождества Христова, или 7 раджаба 1064 г. Хиджры

Наш путь на подступах к Паланке я помню практически в мельчайших подробностях.

До того, как соединиться с остальными, наша маленькая группа была не больно говорлива. Мы с почтением проходили мимо гигантских дубов, перевивших над нашими головами ветви так, что свет едва пробивался на дорогу. И лишь изредка мы обменивались скупыми словами. Намного громче нас были стайки скворцов и диких голубей, что щебетали и гоготали в ветвях. Рядом беззаботно прыгали и бегали, резвясь, белки. И если бы мы время от времени не замечали на деревьях рысей, выслеживавших добычу, мы бы подумали, что находимся на пути к раю, в котором ни с кем ничего не может случиться.

В тех местах, где лес был немного прорежен, нас возвращали в реальность встречи с огромными стадами полудиких свиней, дружно хрюкавших и рывших землю в поисках еды. Пасли их довольно примитивные свинари воинственного вида в накидках из овечьей кожи, длиной до пят, и огромных мохнатых шапках, похожих на тюрбаны. Все свинари были подпоясаны поясами из красной материи, за которые были заткнуты по два пистолета и по одному кинжалу, а на плече у каждого висело длинное ружье. Мы не обменялись с ними ни единым словом. Нам были неприятны их враждебные взгляды. А турецкая одежда, облегчавшая путешествие, явно не являлась универсальным пропуском. И им, и нам было известно, что значат полосатые сине-белые тюрбаны для гяуров, но не все из нас их носили. Были и чисто белые.

Иллюзия рая полностью развеялась, когда мы в дороге наткнулись на убитого турка. Убийцы разожгли посреди дороги костер и бросили свою жертву в огонь, чтобы она сгорела. Но костер, вероятно, быстро затух. У убитого были только немного обожжены руки и лицо.

Ни мне, ни остальным из нашей группы, и даже и туркам, не пришло на ум остановиться и закопать труп. Мы лишь ускорили шаг, обходя несчастного. Я не сильно переживал из-за того, что не узнаю лучше погребальные турецкие обычаи.

Рай отступил перед смертью. А страх не позволял ему вернуться.

Ветви деревьев снова перевились над нашими головами. Мне стало холодно. Я посмотрел на свою дорогую. Она как будто развлекалась.

Смеясь, разглядывала тюрбан на моей голове. А может быть, просто хорошо скрывала свои чувства.

На склоне у речушки мы наткнулись на несколько стоявших телег. Пока люди из каравана с любопытством наблюдали за нашим приближением, их предводитель прискакал на встречу с нашим кириджи-баши (перевозчик грузов). Они обменялись десятком фраз. А затем подошел и отряд солдат с ружьями в руках. На вид они походили на безумцев. Вероятно, для того, чтобы скрыть свой страх, они шипели что-то в нашу сторону и прикрикивали на турок в начале колонны. Дубровчанин объяснил мне, что здесь нам придется подождать, пока к нам не присоединится большая группа кириджи, а дозорные не изучат местность. Люди видели большую банду разбойников. И неизвестно, вернулись ли они назад в лес или еще подкарауливают честной люд у дороги.

Мы спешились.

Назим, общительный и вежливый, но неприятный на вид торговец воском, весь седой и раздутый, с голубыми детскими глазами и светлым пушком вместо усов, с готовностью расстелил на сухих листьях два ковра, чтобы разместить свое стадо. С Назимом шли две венгерки и одна немка – все из Будима. Недалекие девушки по какой-то причине решили перейти в ислам и воспользовались его лошадьми, чтобы добраться до Ниша. Или Назим воспользовался ими. Кто знает, что он им наговорил – он вообще-то липкий; похоже, что у него имеется опыт в подобных делах. Мне лично подумалось, Назим наобещал этим курицам роскошную жизнь в Царьграде, а на самом деле несчастных ждет рабство у какого-нибудь местного бека на царской дороге. И последовавшие события подтвердили, что и я порой бываю способен точно оценивать ситуацию. Все они были одеты по-турецки, но без паранджи на лице. Вероятно, платья девушкам Назим купил в Белграде, тем самым обязав их еще больше. С ними были и два юноши-сироты, лет тринадцати-четырнадцати, также христиане из Будима. При размышлении об их будущем мне было больно на них смотреть.

Группа торговцев из Дубровника, перевозившая столько кожи и меха, что целый Дубровник мог укутаться на зиму, ни на шаг не отходили от своих товаров. Вот и сейчас они находили самые разные причины – проверить веревки на тюках, похлопать лошадей, – лишь бы не оставлять без присмотра свое добро. Лошади только таращили глаза и фыркали, удивленные такой нежностью и вниманием.

С нами путешествовали и два молодых турка – Абаз и Аяс. Абаз был чуть постарше и покрупнее, с рябым лицом, как будто в детстве переболел оспой, маленькими черными глазками и тонко закрученными усиками. А Аяс был помельче, смуглый, с большими, немного грустными глазами. Они все время держались особняком. Улыбаясь, они иногда пристально разглядывали остальных путников и шепотом обменивались явно ироничными комментариями, а иногда устремляли отсутствующие взгляды в лес вокруг, долгое время не проговаривая ни слова.

Несколько пожилых торговцев уселись и закурили трубки, пока их слуги занимались лошадьми. Никто не знал, сколько продлится привал, и они не решались снять аккуратно упакованные товары с лошадей и дать им отдохнуть.

Мы с моей дорогой тоже сели на сухие листья и веточки, хрустевшие под ногами. Я снял тюрбан, от которого у меня чесалась голова, и прилег на спину, любуясь сквозь кроны деревьев белизной неба. И задремал.

Моя дорогая невеста, одетая по-европейски, но покрывшая голову по совету дубровчан большим сероватым шелковым платком, растолкала меня, когда кириджи-баши дал знак трогаться в путь. Пока я приподнимался, лошади рядом с нами взбунтовались. Один из слуг чуть сильнее ударил коня Абаза, и навьюченные норовистые лошади старых торговцев начали его теснить. Рябой турок чуть не упал на нас вместе с конем.

Подхватив свою дорогую, я слишком резко отскочил назад и поцарапал шею о густую траву. Абазов конь вновь обрел равновесие, и все хорошо закончилось. Я был уверен, что видел, что в той суете что-то упало в кусты рядом со мной.

Пока меня дубровчане поторапливали со сборами, я успел нагнуть жесткий боярышник и даже не укололся. Нащупав что-то холодное и твердое, я аккуратно вытащил дорогой пистолет Абаза, украшенный перламутром и серебром.

Думал я недолго и потому совершил первую ошибку. Я пошел к Абазу и просто отдал ему пистолет. Посмотрев ему в глаза, я вдруг ощутил, что его взгляд полон ненависти. Мне стало не по себе. Только позднее я понял, что обидел Абаза тем, что передал ему оружие в присутствии свидетелей. Потерять свое оружие – большой позор, а если тебе его возвращает кто-то другой, ты становишься его должником. Но когда все это происходит на глазах у свидетелей, то это никуда не годится. Абаз молча взял пистолет и пришпорил коня, чтобы как можно быстрее удалиться и от меня, и от всех людей, что лицезрели его позор.

Караван уже трогался, а мы задерживались. Я вернулся к своему, точнее, позаимствованному у дубровчанина, старому серко, и мы поспешили вслед за остальными. Ошибки в жизни чаще всего совершаются по незнанию, забывчивости или лености. Ты чего-то не знаешь, и даже если не поленишься узнать – то чаще всего ты забываешь то, что узнал. В тех же случаях, когда ты все-таки запоминаешь приобретенные знания, тебя все равно частенько одолевает лень, но ты уже ведешь себя в соответствии с тем, что знаешь. По крайней мере, со мной именно так и происходит.

Я быстро позабыл странную неблагодарность Абаза. Мы вступали в самую опасную зону на том участке пути. Тем временем нас догнал еще один караван, следовавший за нами. И теперь наша группа стала очень большой – около двухсот человек, вдвое больше лошадей и несколько телег. С нами поехали только двое военных, остальные задержались у речки. Но вообще-то караван был хорошо вооружен. Дубровчане даже мне подсунули какой-то старый мушкет, только мешающий мне скакать верхом. Я даже толком не знаю, как его применять.

В долине слышался бой барабана, которым дозорные оповещали нас, что путь свободен.

Гипнотический ритм, призывающий Страшный суд! Мы двигались в священном молчании – как дервиши, у которых от бесконечного вращения дорога выстроилась в прямую линию, а головокружение осталось. В мыслях мы поспешали, но нагруженные лошади не могли пуститься в галоп. Все, что мелькало по сторонам от нас, имело теперь особую полноту, насыщенность. Напряженное внимание оживляло даже деревья и ползучие кусты. Мне чудилось, будто я вижу глаза всех птиц и животных, хоть я и не знал, как бы они смотрелись, к примеру, на хвосте лисицы, таящейся в кустарнике. Солнце то пробивалось к нам сквозь ветви растений, то снова скрывалось – как цель, непрестанно от нас ускользающая. Нужно было как можно быстрее добраться до солнца, а оно упорно пряталось за обманчивым лесом, который нам еще недавно представлялся раем.

Одно дело, когда человек молчит в одиночестве, глядя на солнечный закат над долиной или на отвалившуюся подошву сапога, когда молчат двое влюбленных, прогуливаясь по берегу быстрой реки, или семья, собравшаяся у очага, когда на улице завывает зимний ветер. И совсем другое дело – когда молчат двести человек, идущие по мрачному лесу, ориентируясь по звуку барабана из долины.

Конечно, то был не первый раз, когда я поддался страху. Но из-за головокружения, пережитого тогда мной под звуки барабанов в лесу, мне показалось, будто я ненадолго превратился в землю, по которой стучали копыта лошадей. Я сотрясался от каждого шага. На лбу проступила испарина. А в голове промелькнула мысль о Боге.

И не только у меня. Наконец мы выбрались из леса на опушку, с которой нам открылся вид на обработанные поля и холмы около Паланки. Там нас поджидала небольшая группа всадников. Началось неописуемое празднество. Турки повытаскивали пистолеты и ружья и, крича как сумасшедшие, начали стрелять в воздух и угрожать лесу. А затем, как по команде, соскочили с коней и расстелили на траве постилки в сторону Мекки, которая, как выходило, находилась где-то левее, далеко за дорогой. Турки разулись и после короткого ритуального омовения лица, рук и ног предались молитве Аллаху, полной невыносимых горловых звуков. А мы, гяуры, либо уселись на траву, либо затаились за лошадьми – кто как. Главное было – не мешать. Теперь мы могли сосчитаться. Из двухсот людей христиан было не более трех десятков. Если я мог себя назвать именно христианином. В действительности было с нами и несколько евреев, но я точно – не еврей. Если что-либо можно утверждать точно. Как бы то ни было, я не обрезан. Это точно. Сейчас, после всего пережитого, я ощущаю себя вообще ничем, но…

Несмотря на то что речь шла об их обычной молитве, которую они из-за событий в лесу пропустили, турки на самом деле молились из благодарности за то, что мы благополучно выбрались из опасного леса.

Неприятная сцена – толпа людей, попадавших на землю и смотрящих друг другу на ступни и еще не буду говорить на что. И смешно, и грустно одновременно. Конечно, мне и в голову не приходило смеяться; я придерживался своей глупой привычки повторять то, что говорят другие. Иногда я это делаю беззвучно и совершенно бессознательно, повторяю про себя и только открываю рот, а иногда я повторяю целые предложения. Дубровчане меня запугали рассказами о том, как какие-то европейцы по неосторожности произнесли исламскую формулу веры. Какую – я писать даже сейчас не хочу, хотя отлично знаю, как вся фраза звучит на арабском. Означает она, что Аллах – единственный бог, а Мухаммед – его пророк. Произнесение ее вслух считается у турок одним из признаков или чинов принятия ислама, и потом тебе придется нелегко, если ты попытаешься отказаться от новой веры. Как же все, что мне поведали дубровчане в дороге, пригодилось впоследствии!

Когда моление, наконец, завершилось, мы обождали, пока турки обуются и скатают свои постилки. И затем продолжили путь к Паланке Хасан-паши.

Дорога петляла перед нами между прореженных ясеней и тополей, спускалась вниз и снова поднималась вверх, так что мы могли видеть почти весь караван. Со стороны города в облаке пыли к головной части колонны приближалась группа всадников.

Вот тогда я совершил вторую ошибку, повлекшую за собой глупые и отвратительные события.

Ко мне подскакал на своем коне рябой Абаз. Подъехал ко мне совсем близко, сбросил с седла одну кожаную суму и протянул ее мне, спросив, не соглашусь ли я ее постеречь. В маленьких глазках Абаза проглядывал страх, смешанный с яростью. На тот момент все еще не очень хорошо понимая происшествие с пистолетом, я все же сознавал, что мы с Абазом стали в какой-то мере связаны, и потому не раздумывал долго. Я взял сумку и прицепил ее к своему седлу. Новая ноша была нетяжела.

Моя любовь, которой мне сейчас так недостает, спросила у меня, что за сумку дал мне турок. А я жестом ей показал, что все в порядке. Как будто бы это было заранее оговорено и не имело никакого значения. Прежде чем превратиться в ветвистое паразитирующее дерево, пьющее из вас все соки и силу, обманы прорастают слабыми побегами, всходящими часто и беспричинно.

После короткого разговора с кириджи-баши всадники из города направились к нам. Я не настолько глуп, чтобы не понять, что их интересует сумка, отданная мне Абазом на хранение. Подъехав к нашей группе, всадники отделили от каравана Абаза и Аяса, а мы продолжили путь дальше.

Когда мы проезжали мимо них, командир солдат из Паланки, городской чехай[21], что-то тихо говорил Аясу. Абаз бросил на меня быстрый взгляд и тотчас же повернулся к чехаю.

Я попытался разгадать, во что я ввязался, чтобы не открыть сумку немедленно. Не хватало мне еще только угодить в турецкую темницу. И из-за чего? Чем меня этот рябой и неприятный турок обязал? Я поглядел назад. Разговор с чехаем все еще продолжался. Аяс что-то показывал чехаю, а тот отмахивался рукой. И, хотя меня распирало любопытство, я решил открыть сумку, только когда мы остановимся на ночлег.

Когда мы приближались к первым домам городка, а точнее, большого села, выросшего вокруг крепости из жердей и грязи, к нам ринулась орава страшных псов с оскаленными черными пастями.

Псы лаяли и кидались на лошадей перед нами. Лошади взволновались. Слугам торговцев и людям кириджи-баши пришлось разгонять их палками и саблями, но, хотя удары многих палок попадали в цель, псы упорно возвращались назад, скуля и лая.

Турки держат сонмы бродячих собак, служащих им сигналом к тревоге, когда кто-нибудь пытается неприметно прокрасться к поселению. Ходят слухи, что даже Царьград кишит такими псами.

Караван-сарай, в котором мы разместились, находится у самой дороги, на окраине поселения. Он большой и не слишком пыльный, а проживание в нем бесплатное. Мне рассказали, что большинство караван-сараев построены на завещанные средства знатных турок, которые к тому же регулярно выделяют немного денег на их содержание. В середине большого прямоугольного строения находится просторный двор, в котором мы поставили лошадей. Вдоль стен караван-сарая располагается огороженное каменными стенами возвышение, с метр над землей, на котором размещаются люди. Кто как умеет и с чем путешествует. Большинство из них просто ложится на ковер и кладет под голову седло. Главное – не упускать из виду свои вещи и лошадей.

Во внешней стене через каждые три метра находится очаг, на котором ты, если хочешь, можешь себе приготовить еду. Турки чаще всего отваривают одну-две пригоршни риса и едят его с луком, а если есть немного вяленого мяса, это для них – настоящее пиршество. Мы съели только немножко вяленого мяса, которым нас угостили дубровчане. Выковыривая ногтями жилы, застрявшие между зубами, я поглядывал на загадочную сумку. Совершенно беспричинно я решил не открывать ее. Я всегда был чувствителен к тому, что мне кто-то оказывает доверие. Когда мне кто-нибудь демонстрирует недоверие и пытается меня контролировать, я выискиваю всевозможные способы, чтобы его обмануть, и даже, бывает, насмешничаю. Точно так же и в ситуациях, когда мне оказывается доверие, я считаю себя обязанным быть на высоте. Так что я решил превозмочь свербящее любопытство и просто подождать, когда владелец сумки явится и заберет то, что отдал мне на хранение. Меня наводнило большое удовольствие от осознания собственной значимости.

То, что мне пришлось держать оборону перед расспросами своей дорогой спутницы, только возвеличило мое достоинство и повысило ощущение большой нравственной ценности. Несколько лживых объяснений, которые я тогда привел, чтобы отвлечь ее внимание от сумки, я считал абсолютно допустимым стратегическим средством в защите вновь обретенной большей ценности. Новая ошибка.

Начало вечереть. Ветерок затих. В еще теплом воздухе ощущалась влажность, удушавшая нас, а атмосферное давление обволокло нас смрадом помета. Когда из городка донесся голос муэдзина, многие турки вышли из караван-сарая и направились к мечети, а те, что остались стеречь товары и вещи, снова попадали на колени для молитвы. Присутствуя на чьем-то молении, человек ощущает такое же неловкое неудобство, как и в том случае, когда стечением обстоятельств оказывается рядом с парой молодых, занимающихся любовью, и каждую минуту ожидает, что они сейчас приподнимутся и презрительно обругают его как какого-нибудь убогого чудака. Но и это моление завершилось. Турки обулись и неспешно заняли свои места для сна, вытащив большие покрывала, которые называют «ягмурлук». Начали возвращаться и те, что ушли в мечеть. Там, в караван-сарае, где нет никаких стен-перегородок, я приобрел необычный опыт – бодрствования и сна под прицелом чужих взглядов. В полумраке мне казалось, что я вижу, как блестят глаза обрезанных, устремленные на мою красавицу, правда, хорошо замаскированную платком. Как назло, Назим со своим рекламным гаремом проигнорировал наш караван-сарай. А было бы здорово, если бы они отвлекли немного внимания на себя. Я не надеялся, что дубровчане мне как-то помогут, если, не дай бог, дойдет до драки. Единственное, на что я полагался, так это – на строгие турецкие законы.

Не знаю, как я вообще собрался с силами, чтобы оцепеневшими ногами, вместе с моей ненаглядной, дойти до убогой уборной во дворе. Думал я только о том, чтобы случайно не споткнуться. Иначе бы все точно набросились на нас. Мы обождали, пока несколько мусульман в очереди перед нами не отправят нужду. У всех из них был с собой кувшин с водой. Турки так почитают письменное слово, что им и в голову не приходит подтираться бумагой. Ведь на ней может быть написано Божье имя. И слава Господу, что они так почитают любые письмена – благодаря этому и нам, гяурам, как народу Книги, обеспечена какая-никакая защита. И тем бо́льшую надежду я возлагал на книгу, которую мы с моей ненаглядной носили с собой. Ведь она нас уже защищала в других ситуациях.

Я испытывал некоторое разочарование из-за того, что Абаз все не приходил по свою сумку, и мой большой нравственный триумф.

Со стороны крепости послышалась истеричная музыка, сопровождаемая криками. А затем раздались и первые выстрелы. Дубровчане, опытные путешественники на этом маршруте, успокоили меня. Они объяснили мне, что так гарнизон Паланки поднимает моральный дух себе и местному населению, пытаясь напугать разбойников, которые с наступлением темноты подбираются совсем близко к окраинным домам. Это почти обычный вечерний ритуал, который не пропускается, особенно когда близ поселения бродят большие банды.

Несмотря на объяснение дубровчан, я не почувствовал особого облегчения и встретил ночь, не находя себе места. Я тихо ворчал на камни, натиравшие мне кожу под тонкой постилкой. А моя дорогая смеялась и отпускала шуточки насчет моей избалованности. Легко ей – она любит путешествовать. А мне по вкусу только такое путешествие, когда дом, в котором есть удобная кровать, письменный стол, большая кухня и столовая, английский туалет и все прочее, что мне требуется, медленно передвигается вместе со мной. И тогда уж – куда занесет, туда занесет.

Если я вообще той ночью спал, то спал очень плохо. Ежечасно просыпаясь, я долго размышлял о подковывании собак (вероятно потому, что их лай слышался всю ночь) и о разных других занимательных вещах, которые потом даже вспомнить не мог.

В какую-то пору ночи во дворе началось шевеление. С разных сторон послышались горловые вскрики заспанных постояльцев, а потом со двора галопом вылетел всадник на коне. Один из разбойников оказался настолько бесстыжим, что подкрался к караван-сараю и просто украл коня.

Проснулись все. Собаки лаяли, как обезумевшие. В некоторых очагах еще теплился огонь. Караван-сараем без оглядки на принадлежность к вере и различия в цвете глаз завладело чувство солидарности.

То ли я задремал ненадолго, то ли нет, только пришел я в себя лишь от стрельбы в непосредственной близости. Один сумасшедший серб из леса – может быть, и тот, что взбудоражил караван-сарай чуть ранее – заявился опять за конем, но слуги турецких торговцев на этот раз бодрствовали и встретили его залпом. Он упал на месте замертво. А один слуга получил ранение из-за неточности ночной стрельбы.

Теперь уже никому не приходило в голову притворяться спящим. Многие постояльцы снова разожгли огонь в своих очагах. Кто-то продолжал лежать, кто-то сел, закутавшись в покрывало. Было не очень холодно, хотя температура уже понизилась на несколько градусов. А собаки все лаяли и лаяли. Разве это не признак опасности?

Дальнейшего развития ночного кошмара нам долго ждать не пришлось. Группа разбойников попыталась на лошадях заехать в караван-сарай, закрывавшийся только на цепь, которую снимал и надевал любой желающий. Слуги встретили непрошеных гостей в готовности. Началась настоящая битва. Человек чувствует себя глупо, когда около летят пули, а спрятаться негде. Правда, наше место находилось на стене, смотрящей на улицу, чуть в сторонке. Едва ли какая-нибудь пуля могла попасть прямо в нас, но у меня не было времени рассчитать все возможные баллистические траектории носителей смерти. Я потащил свою дорогую вниз и прижался с ней к траве под нашими «апартаментами». Дубровчане повытаскивали ружья и снова попытались всучить мне то допотопное ружьишко, которое на вид представляло гораздо бо́льшую опасность для того, кто решится стрелять из него, чем для того, кому предназначалась бы его пуля. Я просто положил его подле себя. Не желая становиться потенциальной мишенью, я в то же время не хотел и стрелять в своих диких соотечественников.

Похоже, что маскарадным воякам из крепости не приходило в голову принять участие в столь неэстетичном действе, как перестрелка в поселении, либо они просто слишком сильно задержались, обувая свои желтые сапоги. Я надеялся, что они хотя бы заиграют ту свою ужасную вечернюю музыку на зурнах и барабанах, и разбойники уберутся в тишину леса.

Палили со всех сторон. Вероятно, и из домов, и из крепости. Разбойники первыми проявили некоторую воспитанность и удалились, не забрав тело своего убитого приятеля.

Утро мы встретили помятыми и перекошенными.

Дубровчане спорили о продолжении пути. Одни выступали за то, чтобы немедленно тронуться в путь, тогда как другие считали, что нужно попытаться отдохнуть и двинуться дальше на утро следующего дня. Последние на основании своего многолетнего опыта были уверены в том, что повторения катастрофической ночи нам опасаться не стоит. Вояки вошли во двор и смело вытащили мертвого разбойника. Чтобы затем его еще смелее посадить на кол у входа в крепость. Часть турецких торговцев навьючили своих лошадей и приготовились трогаться. Дубровчане увлеклись междоусобными обидами.

А потом пожаловали Абаз и Аяс.

Я совсем было забыл про сумку. И их появление пробудило во мне лишь слабый отблеск моего вчерашнего помысла о нравственном триумфе человека.

Абаз и Аяс заприметили нас еще на входе. Они доскакали до нашего уголка террасы и молча спешились с коней.

Моей ненаглядной появление этих двоих явно было неприятно. Она даже не пыталась выказать ложную вежливость. Молча взяла кувшин и направилась к фонтану во дворе. Мы, тоже молча, уселись на постилки. Турки предложили мне табаку. Я отказался. Я не заядлый курильщик, а курение на голодный желудок меня вообще не прельщает. Аяс разжег трубку угольком из очага.

Мы еще немного помолчали, а потом Абаз прокомментировал события прошлой ночи и коснулся чехая, у которого, по его словам, в один из дней разбойники украдут и коня, и сапоги. Аяс иронично подтвердил, что чехай – набожный человек и только постилку для моления не отдаст без борьбы. На остальное он и не глядит.

Мы опять немного помолчали, а потом Абаз, отмахиваясь от дыма, указал на сумку:

– Надеюсь, ты чуток попользовался?

Когда я сказал, что не открывал сумки и не знаю, что там внутри, мне привиделось, что даже табачный дым замер от изумления. Во взгляде турок удивление смешалось с брезгливостью. И хотя мне теперь еще больше захотелось узнать, что находится в сумке, я опять начал наслаждаться своим нравственным превосходством.

Первым заговорил, потупив большие темные глаза с жалостливым смешком, Аяс:

– Значит, ты – не человек для зеленого человека?

Тогда я не понял странный шифр. Лишь пожал плечами и отдал сумку Абазу. То, что я не придавал большого значения несомненно доказанной храбрости, еще больше наполняло меня удовольствием. Я не мог забыть тот взгляд, полный ненависти, которым одарил меня Абаз, когда я вернул ему потерянное оружие. Он должен был удавиться от невозможности выразить мне благодарность, а я лишь равнодушно за всем этим наблюдаю – как ученый, ожидающий, когда крылья бабочки на игле, наконец, замрут.

Абаз даже не осмотрел сумку. Только проговорил:

– Ты будешь моим гостем.

Когда побеждаешь – делай паузу! Если бы люди придерживались этого правила, тогда бы ни один игорный дом не обогатился. А что же сделал я? Я довольно вяло искал разумные причины отказаться от любезного приглашения, и в основном эти причины увязывались с необходимостью продолжать путешествие вместе с нашими знакомыми из Дубровника. Турки обещали мне гораздо более комфортное путешествие – с богатым отцом Аяса, через три дня, когда из Белграда должен был прийти большой караван, следующий в Царьград. С дубровчанами же мы могли путешествовать только до того места, откуда им предстояло направиться в Приштину. Возможность несколько дней отдохнуть в давно позабытых комфортных условиях, в ожидании каравана из Белграда, тоже представлялась мне разумным контрдоводом путешествию с дубровчанами. Но коронным аргументом явился тот факт, что до самой Ягодины не было ни одной общественной бани, а вонь моего тела уже порядком раздражала и меня самого.

И я согласился. Когда моя дорогая вернулась со свежей водой, я спокойно огласил ей решение мудреца и гиганта добродетели. Ошибка. Нужно было ей сообщить об этом с глазу на глаз. А так мне пришлось вытерпеть в присутствии турок больше, чем обычно христиане терпят от своих жен. Она с треском опустила кувшин на каменный пол, пнула ногой узелок со сменой белья, вытащила свою подстилку из-под Аяса, который при этом едва не опрокинулся на нос, и отошла поближе к дубровчанам. Потом села и уставилась в угол двора.

Я так и не смог решить по-быстрому, разумно ли будет нагрубить ей и таким образом сохранить свой победоносный вид, либо притвориться, что ничего не случилось.

Взгляд на помрачневшие лица турок сразу же сказал мне, что в моем словарном запасе недостает адекватного оружия, и я избрал другую тактику.

Над чем сам же и посмеялся с чувством превосходства.

Ее реакция настолько превосходила их границы понимания отношений между мужчинами и женщинами, что я выставил себя не столько подкаблучником, сколько простым болваном.

По-азиатски мудро пережив инцидент, турки вернулись к теме нашего разговора. Они предложили мне тотчас же отправиться в дом Абаза, где мы смогли бы вымыться, как люди, и, наконец, поесть по-человечески.

Я, конечно, побаивался, что моя ненаглядная опять отреагирует бурно, и, тем не менее, предполагал, что она не настолько сумасшедшая, чтобы остаться одной в караван-сарае. После небольшого скандала, который она мне учинила, я уже действительно никак не мог отступиться. Я упаковал и свои, и ее вещи и понес их к лошади.

Она в молчании последовала за нами. Даже это я посчитал победой.

Паланка Хасан-паши на этот раз мне показалась меньше, чем накануне вечером. Городской вид ей придают плотно примыкающие друг к другу дома без двориков перед фасадами. Вероятно, они так тесно прибились друг к другу из постоянного страха перед разбойниками. Неужто фундаментом любого города служит страх?

Справа от караван-сарая располагается окраинный сербский квартал, а слева – турецкий. Мы быстро проехали по узкой улочке с одноэтажными, оштукатуренными грязью с пометом домиками, с которых шелушилась известка, и оказались в другой части поселения, где дома больше и красивее. Дом Абаза, точнее, его отца, оказался одним из самых красивых. Его двор обнесен высокой стеной из необожженного кирпича, вдоль которой растет сирень, а перед домом стоят три высоких тополя. Сам дом белый, двухэтажный, с большим количеством окон и орнаментом из скрещенных балок на фасаде.

Нам выделили просторную гостевую комнату с видом на ухоженный розарий в задней части двора. Картина, которой недостает только немного шербета.

Но и шербет мы получили после того, как помылись. Каждый в своем обществе. Я – в компании Абаза и Аяса. А моя красавица-гяурка – с женщинами. Отец Абаза некоторое время отсутствовал. По какой-то просьбе Порты он задержался в Царьграде больше двух месяцев. Абаз в его отсутствие вел себя как хозяин.

Абазу не больше двадцати пяти лет, но выглядит он значительно старше своего друга Аяса, который на самом деле моложе его всего лишь на год-два. Аяс проживал в Паланке в одном из домов своего отца, богатого турка, владевшего также именьями в окрестностях Белграда и в Хисарджике. Старый вояка успешно занимался торговлей, так что Аяс был очень хорошей партией для местных незамужних турчанок. Сам он не больно пекся о своем статусе, предаваясь всем развлечениям, какие только ему позволяли богатство и свобода молодости.

За обедом нам прислуживали разряженные женщины – может быть, сестры Абаза или молодые жены его отца, а может быть, рабыни. На низкий круглый обеденный стол, за которым, сидя на полу, расположились только мы, мужчины, женщины подали сначала суп с молодой бараниной и овощами, затем отменную на вкус капаму[22], а после нее – баклаву[23]. Я подумал, что обед закончен. Мы просто болтали. В основном я мудрствовал о жизни и судьбе, а хозяева внимательно слушали и поддерживали меня. А потом женщины принесли еще и фаршированные перцы в подливе из кислого молока и сильно сдобренный приправами плов. К моему удивлению, турки пояснили мне, что баклава служит только для того, чтобы посередине обеда немного очистить зубы! Я наелся до отвала. После многих дней сухомятки мне пришлось по душе такое пиршество, явно устроенное не только для гостей. По довольно большому животу Абаза было видно, что в этом доме всегда хорошо едят. После того, как мы съели еще и ошав[24] – несколько видов сухофруктов, сваренных в сахаре, – турки предложили мне прогуляться до дома Аяса.

Хотя я после обеда только пыхтел и щеками дергал слипавшиеся сами собой веки, предложение пройтись я принял – сообразно вежливым манерам светского человека, принимающего необычные местные обычаи. Но только я открыл рот, чтобы предложить взять с собой и мою спутницу, как вовремя вспомнил, что такую инициативу здесь расценили бы как абсолютно неприличную. Еще раньше я узнал, что у турок женщины проводят время отдельно от мужчин. Да и учитывая утреннее поведение моей ненаглядной, будет вполне естественно провести день отдельно от нее, в чисто мужском обществе, – подумал я, размышляя о том, что в последнее время мы слишком часто были вместе, и она чересчур расслабилась. Свою неоспоримую нравственную значимость я решил подкрепить еще и педагогическими успехами. Но вместо этого оказался перед соблазнами 1001 ночи! И отчасти им поддался.

Когда мы вошли в дом Аяса – меньший по величине, но более уютный и обустроенный с большим вкусом и с необычными деталями, чем дом Абаза, – Аяс откуда-то извлек загадочную сумку, придавшую мне авторитета. Я вообще не заметил, что они взяли ее с собой из дома Абаза. Видимо, ее принес кто-то из его слуг, пока мы обедали. Я намеренно не хотел выказывать чрезмерное любопытство по поводу ее содержимого, и, пока одна интересная женская особа с непокрытым лицом месила с медом кусочки желтовато-зеленовато-коричневатого вещества, извлеченного из сумки, разглядывал типично европейские предметы в уютной турецкой комнате с разноцветными диванами и повсюду разбросанными, немного потрепанными, но некогда явно дорогими шелковыми подушками. Наконец-то я понял, что было в сумке. Только не хотел показать, что чуждаюсь и стесняюсь того, что может последовать.

Я разглядывал мечи на стенах, дорогостоящий комод во французском стиле, в котором стояла фарфоровая посуда. На стене напротив двери висела одна картина в позолоченной раме. На картине, написанной темными красками, был изображен натюрморт с убитыми на охоте птицами. Все довольно необычно для турецкого дома. За все время тесного общения с Абазом и Аясом я никогда не спрашивал их о том, кто у них предки – принявшие ислам сербы или выходцы из Малой Азии. Для меня это и тогда не имело особого значения, не имеет и сейчас. Для меня важнее сама принадлежность к исламу, включающая в себя и все родовые характеристики.

Девушка подала мне плоды своего искусства в украшенной на восточный манер фарфоровой миске. Привлекательная брюнетка семнадцати-восемнадцати лет с блестящими, широко распахнутыми глазами и немного грубоватым оттенком кожи. В волосах у нее сверкала вплетенная цепочка с серебряными подвесками, вносившими странную дисгармонию в облик девушки. Словно кто-то заставил ее их надеть, а на самом деле ей это не по душе. Временами нервозные движения выдавали в ней особу с обузданной жизненной силой. В глаза мне бросился розовый шрам у нее на лбу, под подвесками. Странно, но шрам не больно-то и портил ее привлекательный вид. Более того, он смотрелся как своеобразная «приправа», интересный акцент. Маленькой ложечкой я зачерпнул немного снадобья из миски.

Аяс спокойно кивнул головой:

– Этого будет мало.

Я взял еще, а потом еще немного. На вкус очень сладко. Я попросил воды. Не знаю, почему, но это их обоих сильно развеселило.

Я подумал, что допустил какую-то ошибку. И еще сильнее постарался сохранить равнодушный взгляд, хотя сам, теперь уже почти в панике, ожидал, что произойдет. Абаз с Аясом тоже вкусили снадобье, а потом несколько кусочков раскрошили и положили в длинную трубку.

– Это чтобы немножко ускорить встречу с аль-хидром, зеленым… – улыбнулся мне Аяс, пока девушка раскуривала трубку.

– Втяни посильней, – подбодрил ее Абаз.

Девушка глубоко вдохнула дым, а затем, задержав его в легких, подошла ко мне и подала мне трубку. Все еще не выдыхая дым, она улыбнулась, раскрыв полные губы и обнажив немного щербатые зубы. Ее глаза заблестели еще больше.

Пока я вдыхал густой дым в легкие, Абаз и Аяс сами раскурили свои трубки.

И послали девушку угостить остальных и принести нам кофе.

Встреча с пресловутым аль-хидром – скорее коричневатым, нежели зеленым – лишь ненадолго вызвала у меня нервозность. Стараясь не показать, что со мной происходит, я подпрыгнул сам в себе, оттолкнувшись от желудка к голове. Очень быстро наступило такое облегчение, что я, поглядев на покрывшееся испариной рябое лицо Абаза с закрытыми глазами, прыснул со смеху. И турки тоже начали смеяться. Я сбросил тюрбан, который стал вдруг невыносимо тяжелым, что также было встречено взрывом смеха. А потом они успокоились. Аяс смотрел на меня жалостливо, с симпатией, и я ощутил потребность схватить аль-хидра за шкирку и контролировать его. Я решил не давать отвратительному рябому и сгорбленному карлику повода для ликования. То, что я был неискушенным в их явно любимой забаве, не должно было давать им никакого преимущества.

Подействовало сразу. Как будто они испугались чего-то в моем взгляде. У меня не было под рукой зеркала, чтобы понять, в чем дело. Да и хорошо, что не было – иначе бы я, наверное, снова прыснул со смеху. Абаз посерьезнел и с достоинством поблагодарил меня за предыдущий день. Его отец, эмин Исмет, поссорился с чехаем, да и с кадием[25] у него были какие-то нерешенные дела. В основном из-за этого он и уехал в Порту. Если бы чехай по чьему-то доносу (знать бы Абазу – по чьему именно) нашел сумку с аль-хидром, то в лучшем случае он бы забрал половину, а в худшем конфисковал бы все.

– Не стоит о том болтать, – добавил Аяс, набивая новую трубку. – Пусть они думают, что мы еще слишком молодые для аль-хидра. Мы здесь еще не свои люди.

Абаз повел рассказ о том, что раньше аль-хидр предназначался как раз молодым – чтобы им нравилось воевать и совершать подвиги. Но сейчас пожилые ревностно берегут для себя подателя жизни. Поэтому сейчас никто и не хочет идти воевать.

В стародавние времена он бы сейчас не сидел с нами, а гонял бы венецианцев по Далмации. А так его это особо и не касается. Если кого вообще касается. Там сейчас воюют только сербы трех разных вероисповеданий и два властелина.

– Давай только не будем о войне, ради Аллаха, – пробормотал Аяс, выпуская дым.

Абаз меня спросил, пробовал ли я раньше дружить с аль-хидром. Я попытался ответить жестом, который, по моему мнению, должен был означать «мало», но в итоге получился целый хореографический номер, так что двое турок привстали со своих подушечек и согнулись пополам от хохота.

– Ну ты и сила, мевляна![26] – Мне опять показалось, что в словах Абаза слишком много иронии, и я немного замкнулся. Мевляна примерно значит «мудрец, ученый человек», что-то в этом роде. Между тем Абаз продолжил крайне дружелюбно объяснять мне, что, лишь хорошо познакомившись с аль-хидром, ты сможешь глядеть на мир ее глазами.

Тебе не нужно быть дервишем, чтобы увидеть, что свет Божий.

– Спасение обретается не постом, не ношением странных одеяний и самобичеванием. Все это только суеверие и обман. Бог уже все сотворил святым и чистым, и человек не должен ничего освящать. Достаточно только пробудиться и посмотреть…

Я понял его досконально. Внезапно я ощутил сильное дружеское расположение к этим двум умным молодым туркам из богатых домов. А как иначе, если мы с ними разделяли тайну. Тайны. Скажем, каждый предмет в комнате наделен своей полнотой и смыслом и имеет свою историю. Через подушки и низкие обеденные столики, диваны, окна, занавески, картины на стене люди, которые их делали, оказываются рядом с нами. Сколько труда, сколько пота и сколько любви. Рябое лицо Абаза с тонкими усиками уже казалось мне не отталкивающим, а нарочито мужественным. Чрез него на меня глядели его гордые воинственные предки. И как ему только удается скрывать отчаяние от того, что он больше, после всего, что осознал, не может искренне встать рядом с ними. А Аяс явно был не сгорбленный, а чувствительный и утонченный. Все мое прежнее восприятие было следствием искривленного угла зрения. Если бы человек мог почаще оглядываться вокруг себя таким вот чистым и ясным, незамутненным взором. Все вещи простые и являются частью одной большой мозаичной картины, которую мы со своей нервозностью и страхами непрерывно разбиваем на мелкие кусочки. И потом в отчаянии склоняемся над осколками, которые мы же сами и сотворили и которые нам ничего не говорят.

Я застыдился своей примитивной идеи доминирования над этими иноземцами, которые желали только выказать мне благодарность. Каждый ли поступил так же? Я вдруг увидел в них единственных друзей, с которыми могу разговаривать во время своего странного путешествия.

– Ну как, пронял тебя? – тихо, с любовью в голосе, спросил меня Аяс.

– Кто?

– Да аль-хидр. Пронял он тебя?

Я не был уверен, что знаю, о чем он меня спрашивает. Должно было пройти еще немного времени, чтобы я понял, о чем речь.

Подоспел кофе. Подавая мне чашечку, девушка снова мне улыбнулась. Меня обдал ее тяжелый цветочный запах, а слегка стянутая шнурками блуза немного распахнулась, обнажив крепкие, налитые груди. Я с трудом удержался, чтобы не броситься на девушку и не порвать ей и шелковую блузу, и шаровары, и красную вышитую безрукавку, надетую поверх блузы. Желание так резко вспыхнуло и было настолько сильным, что начало меня душить. Хоть я и ничего не сделал, похоже, по мне было видно, о чем я думал.

– Не спеши, мевляна. Не растрать себя раньше времени. У нас для тебя есть особый сюрприз! – Абаз погладил свои тонкие черные усики. – Мы не разочаруем тебя. Поверь мне.

Я не слышал, что пробормотал Аяс, беря в руку чашечку с кофе, но Абаз ухмыльнулся. А затем что-то ему прошептал. Я невероятно разволновался. Я позволил себе слишком сильно открыться перед мусульманами. Я тоже взял чашечку, отхлебнул кофе и обжегся. Но героически перетерпел боль, как заслуженное наказание и драгоценное отрезвление.

– Ступай, Пул… Мы позовем тебя позже, – не в обычае у турок касаться женщин на глазах у других людей, но Абаз хлопнул Пул по бедру так, что я содрогнулся.

– Когда пожалуют гости, приведи их сюда, – тихо, через чашку, добавил Аяс.

В желании снова достойно выступить на местной сцене и только из теоретического интереса я спросил, что значит имя «Пул».

– «Пул» у нас означает… хм, как называется этот цветок… Нарцисс.

– Она – рабыня Аяса из Венгрии.

– Если она тебе нравится, возьми ее. Отличная девочка.

– Конечно, она ему нравится, а то нет. Мевляна так бы и съел ее, – Абаз озорно повернулся ко мне. – Но, может быть, стоит подождать наш сюрприз. Чтобы ты потом не жалел, что растратил себя прежде времени.

– Только если он нашей крови… – Аяс смотрел в чашку и смеялся.

– Мевляна? Я не сказал бы. А? Эй, мевляна, ты ведь не такой, как сын Омара? И он был ученый, и даже аскет, а вот пост прерывал и перед каждым блюдом водил любовь. Перед последним блюдом он занимался любовью уже с тремя своими рабынями.

Я подумал, что они меня водят за нос, но не был уверен, что ничего себе не воображаю. Может, все это просто шутка, предполагающая и мое участие. Слишком быстро у меня менялось настроение, но я не желал показаться глупым.

– У Пророка был обычай спать ночью со всеми своими женами. И это, когда их у него было девять… И все были довольны. Он говорил о себе, что обладает любовной силой сорока мужчин. – Аяс продолжал смеяться.

– А значит, эта Пул, Нарцисса, она – твоя рабыня? – Мне вдруг стало неприятно, что она – рабыня. – Что это означает? Что ты делаешь с ней все, что хочешь?

– Нет, он делает с ней все, что ты хочешь, мевляна! – Абаз от смеха завалился на бок.

Засмеялся и Аяс, да и мне стало смешно. Мы опять были друзьями. И разговаривали о женщинах.

– Странные вы… христиане, – Абаз снова начал поглаживать свои усики. – У вас дозволяется иметь только одну жену. И в то же время – позор тому, у кого нет… любовницы! Хотя знаете, что одной женщины недостаточно, законом разрешаете себе только одну. Почему?

Я вынужден был признать, что вопрос поставлен правильно, но ответа на него я не знал.

– Вы своим любовницам даете деньги, чтобы они были любовницами…

– Не всегда, – мне было неприятно, что турки так хорошо трактуют право.

– Не всегда. Но в основном даете… Ну и что же вы тогда так ужасаетесь тому, что мы кроме жен покупаем и рабынь? Разве это не одно и то же? А на самом деле даже лучше? Некоторые из тех ваших любовниц имеют одновременно по несколько мужчин. Разве это не отвратительно? Наши рабыни имеют только одного господина.

У меня немного кружилась голова. Я начал терять нить разговора.

– Но они могут свободно уйти, когда им заблагорассудится. Они – не рабыни…

– Что значит – не рабыни? Разве все подданные какого-либо государя – не рабы?

Предчувствуя, что свой главный удар аль-хидр нанесет из живота, я попробовал выбраться из неприятного положения расспрашиваемого ученика.

– Ты не понимаешь сути вещей, дорогой мой…

– Я не понимаю сути вещей?.. Если бы мы все не были рабами султана, то не могли бы искать у него защиту, когда нас кто-нибудь преследует.

– Это у вас…

– У нас? Отец мне рассказывал, что долгое время общался с какими-то французами. Они у вас большое королевство?

– Да, пожалуй, так…

– Так вот, французы говорят, что их имам… какой-то на Р – я забыл его имя – сейчас утверждает у них королевскую власть, беря пример именно с султана. Иначе народ не имел бы защиты от вельмож и людей с деньгами.

Я не был абсолютно уверен, что дела обстоят именно так, но не знал, как оспорить слова Абаза.

Аяс вскочил, чтобы меня защитить:

– Оставь мевляну в покое; видишь, что ты ему надоел.

Абаз не желал завершить спор без колкости. Я же задавался вопросом, как ему удается сохранять концентрацию, несмотря на действие аль-хидра. Я лично медленно выпадал из разговора. В какой-то момент я осознал, что картина на стене – на самом деле окно. Кровь на перьях птиц еще не высохла, а легкий ветерок шевелил пух на их шеях.

– Кто не приемлет абсолютную власть, тот не способен являть ни правду, ни милость. А абсолютной властью над женщиной должен обладать мужчина.

– Но почему, скажи, пожалуйста, – картина занимала меня все больше, чем Абаз.

– Потому что это – большая ответственность! Мужчина не должен допускать, чтобы женщина вела себя так, как твоя бесноватая ханума!

Только позднее я вспомнил, что он сказал мне такое. Борясь с аль-хидром, я уже почти поплыл.

Аль-хидр, зеленый человек, учит тебя не озабочиваться будущим, а осознать огромную важность того, что происходит в данный конкретный момент. Я видел, как у меня на тыльной стороне ладони вырастают волосики и как бежит кровь по вздувшимся венам. Когда мои пальцы коснулись лба, мою голову обдало жаром. Я перепугался. Закрыл глаза и вспомнил людей-муравьев, которых я встречал на улицах наших городов. Гонявшихся за целями, которые им поставил кто-то другой. В голове вдруг промелькнула кристально ясная мысль. И эта мысль меня расстроила. Они – люди, так как не могут понять, что весь смысл жизни заключается в том, чтобы явственно и во всей полноте осознавать то, что происходит в тот миг, в котором ты находишься. Полностью присутствовать в своей жизни. Я отлично помню, что мне пришла в голову одна гениальная идея, как это исправить, как им помочь. Но вспомнить ее я не могу.

Открыв глаза, я увидел на круглом обеденном столике кварц в форме яйца. Я взял его в руку и посмотрел сквозь него. Красивые разноцветные прожилки тянулись от его граней в самую сердцевину, а весь камень был испещрен мелкими зернышками золотистого цвета, как усеянная звездами галактика. Господи, как интересно смотреть в глубину камня! В нем сокрыта целая вселенная.

Кто знает, как долго я любовался содержимым каменного яйца, не замечая ничего, что происходило вокруг меня. Когда я вернулся в комнату, в ней находились уже новые лица.

Бледноватый, крепкий Назим сидел рядом с Абазом и потягивал трубку. Одна из его девушек, немка, сидела прямо на обеденном столике, а Пул-Нарцисса сидела рядом с ней и гладила немку по плечу, что-то ей нашептывая. Аяс опять возился со своей трубкой, будто бы ее чистил. Сумрак сглаживал кричащие краски в комнате.

– Эйваллах, мевляна, – поприветствовал Абаз мое возвращение. – Добро пожаловать к нам!

Назим подчеркнуто вежливо, почти покорно, оскалился в мою сторону.

– Наш мевляна – таш-мевляна, камень-мудрец, – продолжил Абаз. – Для него только самое лучшее, Назим! А иначе стали бы мы его оживлять.

Эль-гидра пощекотала и Назима. Он захрюкал, как поросенок перед помоями.

– Лучшее у вашего покорного слуги.

– Слушай, мевляна, мы сейчас для тебя устроим небольшой спектакль. Абаз женится!

Я поглядел в маленькие злые глаза Абаза. Мне захотелось встать и выйти, но сделать это оказалось настолько трудно, что я даже не сдвинулся с места.

– А мне до этого какое дело?

– Поглядите-ка на мевляну – как он разозлился! Злой камень. Ну, ничего. Сейчас ты у нас оживешь, не беспокойся.

Отведя взгляд в сторону обеденного столика, Аяс тихо проговорил:

– Надо эту дуру как-нибудь проучить. Мы ведь объяснили ей, что это наши свадебные обычаи.

Вся троица прыснула со смеху.

Немка, не понимавшая ни слова из того, что мы говорили, выглядела так, словно всецело находилась под властью Пул-Нарциссы, которая не переставала нашептывать ей наставления к «венчанию». Благодаря мелким чертам лица и белым щечкам немка походила на девочку, хотя было видно, что ей не меньше двадцати лет.

– Зажги лампы и начинай! – Абаз повалился на подушки.

– Не надо, Абаз-бек, пожалуйста. И так все видно, а ей будет легче… – я впервые услышал, как Пул-Нарцисса что-то сказала. У нее был глубокий и немного хрипловатый голос. И в ее речи слышалось венгерское произношение.

Мужчины согласились.

Пул-Нарцисса подняла немку с дивана и сначала медленно расстегнула ей темно-синее верхнее платье – антерию, отделанную вышивкой. Помогла ей его снять, а потом отстегнула дешевую брошь, которая под шеей скрепляла длинную белую сорочку. Поверх сорочки на немке был надет и маленький красный жилет с украшениями, приподнятый над твердыми грудями. Девушки и его сняли, правда, неловко – они ударились головами и прыснули со смеху. Немка была ниже Пул-Нарциссы и спрятала лицо на ее груди. Мужчины не смеялись. Абаз закручивал усики, а Назим с воодушевлением рассматривал свою невольницу. Только Аяс продолжал возиться со своей трубкой. Поначалу я подумал, что мне только показалось, будто я услышал странный горловой звук, медленно прокатившийся по комнате. Но я быстро понял, что это – незатейливый мотив, который запела Пул-Нарцисса, а мужчины подхватили. Я напрягся, чтобы разглядеть в полумраке, шевелятся ли у меня губы. Но, похоже, мой голос исходил из утробы.

Когда Пул-Нарцисса распахнула белую сорочку немки, белизна ее груди блеснула как месяц. Немка задержала руку Нарциссы и что-то шепнула ей. После чего та встала на колени и, слегка задрав сорочку, сунула под нее свои руки. Она не сразу справилась с гачником[27] на шароварах, но в конце концов и они упали с немки. Теперь уже и Аяс прилег, наблюдая за девушками. Мотив моей утробы стал закручиваться чуть сложнее. Меня подавляла темнота. А затем с немки спала и сорочка.

– Какая белая, – шепнул Назим, просиявший, как идиот, сорвавший самый большой арбуз на своей бахче.

Кожа обнаженной девушки блестела в полумраке. Свои руки немка держала вдоль тела. Бедра у нее были немного опущенные, но красиво округленные, а талия тонкая. Я вдруг поймал себя на том, что оцениваю ее прелести равнодушно – как торговец лошадьми. Как будто напротив меня была не женщина. И опять же, меня что-то подавляло.

Абаз встал и подошел к немке. По пути он натолкнулся на Назима, который только тихо пискнул и сразу же зашелся идиотским смехом. Рябой схватил девушку за плечо и заглянул ей в глаза. Потом обнял и повернул в мою сторону.

– Мевляна, она – твоя. Ни о чем не беспокойся, мы скажем, что и это – часть свадебного ритуала.

Теперь уже все разразились необузданным хохотом. Несмотря на то что различал я все фигуры и предметы в темноте очень смутно, мне показалось, будто я увидел и зубы немки. Словно ей вовсе не было неловко или неприятно – девушка лишь слегка передвинула левую руку на живот. Абаз поцеловал ее в плечо.

– Ты мне услужил, а Абаз такое не забывает…

Мне было не смешно. Прошипев, что мне не нужны такие подарки, я встал, намереваясь выйти из невыносимой темноты.

И опять Аяс вскочил уладить ситуацию.

– Отстань от человека, угодник. Ему сейчас неохота…

Но Абаз не пожелал остановиться.

– Если ты, мевляна, лишен мужской силы, тогда я буду вынужден исполнить свои брачные обязанности. Погоди… Может, ты опасаешься своей бесноватой ханумы? Аллах свидетель, и я бы боялся на твоем месте.

Только Назим продолжал зубоскалить.

Мысли громыхали в моей голове. Как стадо кабанов. Но было неразумно среди турок затевать ссору, хотя я охотно бы оторвал Абазу голову.

– Зажги лампы, Пул. Сейчас уже ничего не видать, – тихо проговорил Аяс.

Пул направилась выполнять приказание своего господина. Аяс встал (думаю – в первый раз с тех пор, как мы пришли в дом), подошел к Абазу и начал что-то ему нашептывать. Абаз не соглашался. Они какое-то время убеждали друг друга. Наконец Абаз схватил немку за руку и вывел ее из комнаты. На пороге они разминулись с Пул, несшей лампу. Под его теплым светом я смог рассмотреть обнаженную немку сзади. Произведение искусства. Свет творит чудеса. Отчасти отталкивающее впечатление от немки, которое я до этого ощущал, тотчас же улетучилось.

Аяс принес мне трубку, а Пул внесла в комнату еще несколько масляных ламп. Ступала она очень величаво – как королева света.

Назим и Аяс повели затяжные финансовые переговоры. Назим упорно пытался воспользоваться ситуацией и повысить цены на свой товар, а кроткий Аяс не уступал. Я не вслушивался в их разговор и остался в неведении, на скольких золотых они порешили. На ста или на десяти. Зато в самом конце они договорились и о плате за проверку и клеймение мер и весов, и о договоре, который им предстояло подписать в городе. Я набросился на вишню и утонул в наслаждении. Не знаю отчего, но только я вдруг вспомнил, что Абаз и Аяс в течение всего дня вообще не молились.

Назим ушел. В комнате остались только Аяс, Пул и я.

– Аль-хидра творит чудеса. Невольница непременно получит удовольствие, как и Абаз. – Аяс слегка вытянулся и локтем оперся на толстую подушку. – Когда ты на самом деле женишься, все немного по-другому. Мусульманки могут быть живым огнем. Так как до свадьбы жених и невеста вообще не видятся, часто их первая ночь заканчивается побоищем. Может возникнуть разочарование. А могут появиться и синяки, и ушибленные ребра.

– Ты не женат?

– А зачем мне жениться? Мне еще рано. Женитьба – большая ответственность. Пока мне больше хочется давать деньги торговцам, а не отцам.

Пул набила трубку, которую я ей дал, и неподвижно сидела на диване, глядя прямо перед собой и немного раздвинув ноги. Я вдруг почувствовал всю силу немого призыва, который она направляла каждому и никому. Призыва сорвать с нее платье и… Моя несносная спутница, на которую я все еще злился, была так далеко, а Пул так близко. Я завидовал спокойному Аясу, которому вечером предстояло долго наслаждаться в объятиях этой суки. Податливой и послушной, но при том полной силы. Расстояние между нами становилось невыносимым.

Аяс, казалось, читал мои мысли.

– Что тебя мучает, мевляна? Позвать еще кого-нибудь?

Не знаю, с чего это вдруг, но я ему совершенно искренне сказал:

– Завидую вам, что у вас есть и одно, и другое.

Аяс спокойно поглядел на меня:

– Это можно устроить.

И посмотрел на Пул. Я тоже посмотрел.

Без всякого выражения на лице, но источая женскую энергию, которая бы привела в движение и водяную мельницу, Пул произнесла своим хрипловатым, но теплым голосом:

– Можно…

Я испугался. И пожалел о своей искренности. Аяс слишком тепло смотрел на меня, а сука выказывала чрезмерную готовность. Я попросил еще аль-хидра.

Это меня и добило.

Я улетел аж в свое детство. Я лежал в комнате, а огромные округлые стены накренялись на меня и придавливали. Но я не чувствовал боли. Я убегал в ночи от погони и запрыгивал в бочку, стоявшую во дворе. Бочка была без дна, и я падал в глубокую воду. Захлебывался, тонул и опять выбирался в мрачный двор и снова убегал от погони, и вновь запрыгивал в бочку. Так продолжалось вечно, до того момента, когда я решил не запрыгивать в бочку, а взлететь. Это было необыкновенно. Я наслаждался ощущением, которое испытывал, взмывая над деревьями, переливавшимися самыми яркими красками. Наслаждался тем, что могу с любовью озирать людей на Земле. Они не представляли для меня никакой угрозы, и потому я их любил. Я летел над полями и лесами, и солнце меня не слепило. Воздух был приятный и теплый. Я приземлился на одну поляну и увидел женщину. Я никогда прежде не ощущал такого крепкого и всеохватывающего объятия. Я буквально потонул в ней.

Когда я проснулся, то нащупал около себя чье-то тело. Сначала я слегка отпрянул. Будто заподозрил, что это Аяс. К счастью, это было существо женского пола. Совсем молодое, с большими ресницами и светлыми растрепавшимися волосами. Губы у него были искривлены, вдавленные в подушку. Я немного приподнял цветастое покрывало. Женщина оказалась обнаженной и несколько полноватой. Ее кожа была белой и необыкновенно нежной, немного холодноватой на ощупь – возможно, от пота. На мгновение я вспомнил о своей возлюбленной, но потом все же решил предаться неизбежному. Не открывая глаз, девушка повернулась чуть на бок. Наслаждение не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытал во сне предыдущей ночью. Скорее, у меня сложилось впечатление, будто я борюсь с поросенком, уготованным для вертела. Я встал и быстро оделся под следящим за мной из кровати насмешливым взглядом больших глаз, в уголках которых виднелись маленькие комочки от какой-то краски. Я выбрался из комнаты и, проползши на четвереньках по коридору, нашел комнату с диванами.

В комнате сидел Аяс и курил. Он ни о чем меня не спросил.

После того как Пул нам подала завтрак, я выразил желание пойти в дом Абаза.

Пул меня проводила. Совсем запыхавшись, я влетел во двор и поднялся в дом. Какой-то слюнявый парень, которого я прежде не видел, проводил меня до нашей комнаты. Моя ненаглядная сидела у окна и что-то записывала. На меня она даже не взглянула.

Я попробовал заговорить с ней. Пытался объяснить, что меня задержали у Аяса, и даже открыл ей тайну Абазовой сумки и аль-хидра. Потом сказал, что хочу посмотреть, тронулись ли в путь дубровчане. Если нет – было бы лучше нам снова присоединиться к ним. Она все молчала. Я побежал к караван-сараю. По пути во дворе я встретил Абаза, который возвращался из уборной с кувшином в руке. Он усмехнулся мне почти издевательски и в то же время сообщнически.

В караван-сарае я не встретил ни таких обезумевших лиц, как в прошлое утро, ни дубровчан. Они еще на рассвете собрались и двинулись в путь.

Я бегом вернулся в дом Абаза. Весь покрытый потом, я поднялся по лестнице и влетел в комнату. Моей дорогой внутри не было. В коридоре я встретил Абаза, и он сказал мне, что ее позвали женщины выпить с ними кофе. Не зная, на что решиться, я надумал пойти с ней к Аясу. Там нас ждали Аяс, Пул и аль-хидр. С аль-хидром всё легче. Ко мне вернулось хорошее настроение, совесть перестала меня грызть. Аяс подтвердил, что его отец должен прибыть на следующий день, а караван продолжит путь в Царьград уже через день. И раз уж мы вынуждены ждать, то ждать следует, расслабившись, не грызя ногти.

А затем Абаз и Аяс начали учить меня игре в тавлу. Эта игра очень похожа на бэкгэммон, в который я раньше играл несколько раз. В турецкой версии игра намного динамичнее, и допускаются два способа, которыми ты можешь вывести из себя противника. После десятка партий, обретя уже некоторую уверенность, я поймал себя на том, что пытаюсь повлиять на кости, чтобы выпали цифры, которые мне нужны. И сейчас, когда я пишу эти строки, без аль-хидра (вопрос, можно ли с ним вообще что-либо написать – аль-хидр вызывает сильную лень и нежелание совершать любые практические, пусть даже и самые простые действия), я почти что уверен, что человек своей энергией может воздействовать на кости. Тавла – не игра на удачу. Это прежде всего столкновение энергий. Если ты малодушный, то никогда не выиграешь.

Только сильно разнервничавшись от непрерывных проигрышей, я начал выигрывать и у Абаза, и у Аяса. Особенно мне нравилось побеждать Абаза. Он бахвалился, что в этой части Турции лучше него никто не играет в тавлу, и пора ему прогуляться до Царьграда. Меня выводило из себя, что он часто умудрялся точно предугадать, какие выпадут кости. Он был властелином игры, а я игры всегда любил. И начал применять проверенные тактики – медлил и тянул время перед тем, как бросать кости, проверял, хорошо ли кости упали, проявлял участливую заботу, не выпали ли противнику плохие кости.

Игра превратилась в настоящую войну между мной и Абазом. По общему результату он все еще вел в счете, но я – как начинающий – сумел недопустимо приблизиться к его Мастерскому высочеству. Несмотря на аль-хидр, который мы постоянно курили, я уверенно возвращал себе то положение в маленькой компании, которое занимал в начале общения. Абаз знал, что может спутать меня своими по-турецки туманными, двусмысленными злобными комментариями о моих успехах прошлой ночью, но я находил в себе силы быстро собраться.

Тавла меня поглотила.

Мы не заметили, как наступил вечер. В течение дня мы непрерывно ели всякие сласти, которые подносила нам Пул. Мы выпили столько кофе и съели столько шербета, что я вообще не ощущал голода. Под вечер мы покинули Аяса и направились в дом Абаза.

По дороге мы встретили одного человека, который, будучи явно пьян, раскачивался на ногах между плотно скучившимися домами в то время, как стайка детей забрасывала его камешками. Турки обычно не пьют, и появление на улице пьяницы оказалось для детей настоящей забавой. Абаз лишь смерил его презрительным взглядом. Торговцы запирали двери своих лавок. В окнах засверкали первые зажженные лампы. С минарета разнесся призыв муэдзина. Я покосился на Абаза, но он только ускорил шаг, чтобы как можно скорее скрыться за стенами своего двора. Он опять пропустил молитву. И мне подумалось, что он может оказаться одним из наших – тех, чьи предки перешли в ислам. Я не замечал в нем ничего от веры, так красившей жизнь турок.

Моя прекрасная спутница опять находилась в обществе женщин, матерей и сестер Абаза, Бог их знает, кто сидел в том провинциальном гареме. Она явно не хотела видеться со мной. Меня опять начали одолевать угрызения совести.

Абаз предложил разыграть еще несколько партий в тавлу. Обычно играют до трех или до пяти выигрышей. Мы оба играли быстро и потому договорились, что будем играть до пяти выигрышей. В первой партии победил Абаз со счетом пять – три. Конечно же, он воспользовался тем, что я был расстроен, потому и предложил играть. Но суетность все-таки превозмогла угрызения моей совести, так что я собрался и превратился в самую игру. Следующую партию я выиграл. Победил я и в третьей партии, и опять со счетом пять – четыре. Абаз только разозлился оттого, что я выиграл подряд две партии. Я воспользовался его оружием и начал предугадывать, какие кости могут выпасть. Несколько раз он пытался сбить меня с ритма, обвиняя меня в том, что я не бросаю, а просто кладу кости на стол и неправильно передвигаю деревянные шашки. Но я играл белыми, а он – черными. И усмотрел в том глубокую символичность и выступил в свой малый крестовый поход. Посередине четвертой партии, при счете четыре – два в мою пользу, Абаз открыл мне, что тавла постигается в полной мере, только когда в нее играют на деньги. Хотя кости в Турции запрещены, настоящие игроки играют в тавлу всегда на деньги. Конечно, я еще не готов к чему-то такому, и было бы глупо ему играть со своим гостем на деньги. А я-то как раз был готов к такому обороту. И хотя в первое мгновение немного испугался неизвестности, которую несет собой игра на деньги, настоял, чтобы мы попробовали. Мы прервали партию и договорились разыграть новую, с начальной ставкой в один аспр. Я быстро подсчитал: у меня в общей сложности имеется около ста пятидесяти аспров, и не так страшно начать с предложенной ставки. А потом Абаз с невинным видом начал рассуждать о том, что было бы все-таки лучше начать с медяка, но меня уже ничто не могло остановить.

Ставки вообще принято повышать, и если кто-то в ходе партии думает, что его положение более выгодно, то просто удваивает ставку. С одного до двух, с двух до четырех, с четырех до восьми и так далее. Если второй игрок не отказывается повышать ставки, партия прерывается, и победитель получает столько денег, сколько на тот момент оказалось.

Итак, мы начали со ставкой в один аспр. Игра пошла вроде бы хорошо для меня. Мне выпали хорошие кости, шесть и один, и я сделал небольшую баррикаду перед выходом из его «дома». Когда две шашки находятся на одном поле, противник не может ни пройти там, ни сбить шашку. Если на поле одна шашка, то противник может ее сбить и таким образом вернуть ее к началу, в свой «дом» – «темницу», из которой трудно выбраться.

Конечно, мне было слишком рано удваивать ставку, да и, грешным делом, я думал, что сначала нужно проверить, как пойдет игра на деньги. Абазу выпадали какие-то несущественные кости, а мне выпали дубль[28] из пятерок. Опять хороший ход. Я передвинул четыре шашки, парами по две. Еще одна баррикада, причем в его «доме».

Война разразилась. И Абазу выпали двойные кости, и он ускользнул от меня. Теперь мне нужно было выбираться из исходного «дома», который он осадил. А потом Абазу снова выпал дубль, и мое сердце легонько сжалось. Я уже понял, что перед тем, как ему бросить кости, Абаз повысит ставку. И он ее повысил. Я не мог сразу отступить. И хотя мое положение было хуже, я добавил еще один аспр. Два аспра – пол-оки мяса, ничего страшного, – размышлял я.

Кости ударялись о деревянную доску с перламутровыми треугольниками полей. Я выбрался из «дома», после чего получил дубль из шестерок.

Конечно же, я повысил ставку. Четыре аспра. Целая ока мяса. Неплохо.

Три раза подряд мне выпадали дубли, и я уже начал выбираться из полей. Цель игры – разместить все шашки в своем «доме» из шести полей, а затем, в зависимости от того, какие кости тебе выпадают, сбросить их по номеру с поля, на котором они находятся. Сбросил все свои шашки – победил.

Абаз был ближе к победе. Ставка стала восемь аспров. Я отказался повышать ее вслед за турком. И он забрал деньги с таким удовольствием, что я охотно бы залепил ему игральной доской по рябой морде.

Под его изощренные комментарии и наставления по поводу того, что бы мне стоило сделать, чтобы поправить игру, мы начали новую партию. Абазу везло больше. Уже после второго броска костей он удвоил ставку. Я поддержал его и дождался своего шанса, так что тоже повысил ставку. Играли мы быстро. Без комментариев. В комнате слышалось только постукивание и передвижение деревянных шашек по перламутру. Абаз еще раз удвоил ставку, но и мне выпали отличные кости, и я тоже решился удвоить. И так несколько раз. Когда я понял, что вытащил последнюю шашку с доски, я почувствовал, что от напряжения мои глаза начали слезиться. Я получил шестьдесят четыре аспра.

Пришел мой черед потянуться, предложить покурить трубку, спросить, который час… Абаз подхватывал все мои реплики, спокойно отвечал на вопросы. Он ни за что не хотел показать, что внутри прямо бурлит от ярости.

Мы сыграли еще одну партию, победителем в которой снова вышел я – но на этот раз уже после второго повышения ставки. Я выиграл всего четыре аспра.

Абаз предложил немного повысить температуру – несерьезно тратить столько энергии всего из-за четырех аспров. Я снова подумал об оке говяжьего мяса, которую можно купить за четыре аспра. Выиграв шестьдесят четыре аспра, я легко согласился поднять ставку до десяти аспров. По словам Абаза, в кругу его знакомых это была обычная ставка.

По мере того, как ставка росла, росла и становилась все явней наша взаимная ненависть. Ненависть, которую мы двое ощущали практически с первой нашей встречи. И, когда я зажимал кости в руке, у меня складывалось впечатление, что я полностью их контролирую в борьбе за уничтожение гнусного рябого турка.

Я получал все, что хотел. И дубли из единиц, и дубли из шестерок. Я заработал сто шестьдесят аспров. Абаз сразу начал выстраивать свои шашки, а я начал зевать и предложил продолжить игру на следующий день – ведь мы уже заметно подустали. Взгляд, который он метнул на меня, больше походил на замахивание ятаганом. Маленькие черные глазки совершенно опустели от ненависти.

Сейчас я могу сказать, что турецкая тавла – игра, в которой ты можешь выплеснуть на противника больше злобы, чем в любой другой известной мне игре. Но, когда мы разыгрывали очередную партию, я воспринимал ее как зачаровывающую игру мощи и силы, учебный плац для тренировки сверхъестественных способностей. Удача переходила с моей на его сторону и снова ко мне. Однако каждое ее возвращение я воспринимал только как результат улучшенной концентрации внимания и возвращения к источнику силы. Все зависело от меня. Даже когда при ставке в шестьсот сорок аспров Абаз получил дубль четверок и проскочил мою засаду, а потом удвоил ставку, я считал, что мои шансы на победу все еще гораздо больше. Нужно было только вдохнуть, немного замедлить игру и выиграть партию. Неприятность заключалась в том, что я уже до предпоследнего повышения ставки превысил свои текущие финансовые возможности, а Абазу о том ничего не сказал. Он аккуратно платил. Если бы я отказался повышать ставку, для чего и причин-то практически не было, я не смог бы отдать ему все требуемые деньги. Мне не хватало почти половины от суммы конечной ставки. Но я и представить себе не мог, как именно Абаз использует мое унижение.

Может быть, то, что он так лихорадочно глядел на меня, побудило меня признаться ему, что на тот момент у меня не было довольно денег, чтобы покрыть новую ставку. О предыдущем превышении моей финансовой мощи я не сказал ему ни слова. Не знаю, о чем я тогда думал.

Возможно – о таком варианте, чтобы мне не повышать ставку, но при том выиграть, чтобы мой обман остался незамеченным. Зачем я тогда вообще признался, что не имею денег для удваивания ставки? Я ведь мог опять выиграть и взять у Абаза деньги. Он не стал бы обыскивать мой кошель. Абаз прервал мои мучения. Да каким способом!

– Я слыхал от женщин, что твоя женщина тебе ни ханума, ни жена?

Все еще погруженный в раздумья, я лишь кивнул головой.

– Так давай тогда, если ты – храбрец, сыграем на нее.

Я похолодел.

– Я повышаю ставку на тридцать золотых, и если ты выиграешь, то заберешь ее с собой. Если выиграю я – она останется здесь.

Хотя я весь горел, хотя знал, что у меня есть все шансы выиграть, я понимал, что не смею соглашаться на подобное предложение.

– Не захочешь – я пойму. Мне неприятно забирать все деньги у гостя, но и унижать тебя я не желаю. Я хотел только дать тебе возможность.

Может, он даже и знал, что я сделал ложную ставку.

Но кто вместо меня дал согласие?

Каждому было бы понятно, чем все закончится. Чудом.

Я смотрел, как черные шашки слетают с доски, и перед каждым метанием костей старался пробудить в себе силу. Но кости словно выскальзывали из липких рук. Абаз, постукивая по стенке доски, четыре раза подряд получал дубли шестерок и дубли пятерок, а мне выпадали только единицы и двойки. Четыре раза подряд!

Похоже, я тогда умер, Абаз медленно встал, спокойный и торжественный, как и полагается на похоронах.

– Может, так лучше всего для тебя. Неизвестно, чем бы у тебя с ней все закончилось… Но ты не был бы счастлив с ней.

Я не шевелился.

– Тебе незачем себя винить.

Я ощутил смрад собственного трупа. Меня нужно было как можно быстрей похоронить.

– Ты себя винишь? Скажи, мевляна, что тебя мучает? Ведь мы – друзья.

Абаз положил мне руку на плечо.

– Тебе все-таки очень дорога эта твоя фурия. Я вижу.

Мертвые не убивают.

Абаз начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Он глубоко, прямо-таки театрально вздыхал, как человек с большими проблемами.

– И как мы теперь поступим? Как мы поступим?

Турок остановился передо мной. Я не нашел в себе силы поднять взгляд с его гнусных разноцветных чулок.

– А знаешь, как? Я тебя прощу. Все-таки я – твой должник.

В тишине, продлившейся веками, я собрался с силами и посмотрел ему в лицо.

– От такого подарка ты не откажешься? Нет? Знаю, что не откажешься…

Абаз похлопал меня по плечу и направился к выходу:

– Вот сейчас мы сравнялись…

На пороге он остановился и, зевая, присоветовал мне не мучиться, собирая деньги со столика. Он соберет их утром.

Наконец турок вышел из комнаты.

У меня гудело в ушах.

Едва держась на ногах, я встал и направился к нашей комнате. Моей дорогой там не было. Я упал на кровать и заснул.

Проснувшись поутру, я увидел, что в комнате нет ни моей дорогой, ни ее вещей. Украдкой выбрался из дома, чтобы случайно не столкнуться с Абазом. Во дворе я встретил слюнявого парня, и он сказал мне, что ханума ушла. Это он узнал от женщин.

Куда – он не мог мне сказать, так как не знал. Я собрал все свои силы и все-таки пошел к Абазу. Тот, увидев меня, удивился, и, похоже, искренне. Он также понятия не имел, как и куда ушла моя «фурия». Пошел расспрашивать женщин. Но они тоже не знали.

Неужели она прознала о самом позорном… Мне тяжело даже писать об этом. Мертвым и не стоит писать, чтобы своей смертью не заразить кого-нибудь еще. Но я бы сошел с ума, дожидаясь утра следующего дня, чтобы тронуться в путь. Если она смогла пойти одна, то почему я не могу? Она наверняка не одна. Имею ли я вообще право искать ее?

Вечер. С шумадийских гор подул свежий ветер. А где-то там, далеко за ними, гибнут сербы. А что я?

Когда – весь в поту из-за кошмарных снов – Мики проснулся, в кровати рядом с ним никого не оказалось. Утро уже было на исходе. Мики быстро соскочил с кровати и вышел из комнаты. Настроение у него было хорошее.

Не было никаких причин для того, чтобы он и его любимая жена и дальше оставались в ссоре. И не было никаких препятствий для их немедленного примирения.

Разве что в квартире никого не было.

В коридоре на полу лежал перевернутый стул. Тумбочка для обуви криво притулилась у входной двери, а рядом с ней громоздилась куча выпавшей обуви.

«Какой беспорядок, – подумал Мики, – это все она наделала. А из-за чего мы в действительности поругались?»

Этого он никак не мог вспомнить. Только в голове у него барабанил невыносимый стук костей по дереву и перламутру.

Мики еще раз медленно обошел квартиру. Все в ней ему казалось неизвестным и необычным. Он ощупывал предметы мебели, поправлял картины на стене. И сильно удивился, увидев в детской комнате маленькие кроватки.

«Здесь спят детишки», – подумал он и заметно растрогался.

Вернувшись в гостиную, Мики некоторое время разглядывал выключенный телевизор и свое искаженное отражение на стекле экрана. Потом подошел к окну. Раздвинул шторы и выглянул на улицу.

На улице стояли две пожилые женщины с авоськами, из которых торчал зеленый лук, и что-то оживленно обсуждали. Они не ссорились, а, судя по всему, только состязались в том, кто из них первой сообщит другой самые свежие новости.

Мики вернулся в комнату и сел на софу. Внезапно он ощутил тошнотворный позыв. Как перед рвотой. Мики попытался вспомнить, что он ел накануне вечером, но перед глазами у него вставал один густой сахарный сироп.

Добрый порыв, с которым Мики встал с кровати, развеялся. Тошнота пропала, и ему снова захотелось спать.

Некоторое время он буравил сонным взглядом телефон, потом потянулся, встал и включил телевизор.

На экране суетились взволнованные люди. Некоторые из них были в яркой униформе, с касками на головах. Они вытаскивали безжизненные тела из раскрошенного бетона. Мики бросил быстрый взгляд на освещенное солнцем окно и вернулся к жутким ночным сценам.

Обычно люди смотрят телевизор, чтобы убить время. Когда-то давно по телевизору перед главными новостями долго показывали секундную стрелку, перескакивавшую с деления на деление. Но, поскольку этот ролик вызывал у людей панику, его сократили до нескольких отстуков перед заставкой. Осознание скоротечности времени нередко приводит людей в скверное настроение. Из-за осознания скоротечности времени смеется, пусть и оскаливая зубы, смерть. Если о смерти можно сказать, что она смеется. Едва ли люди страшились бы смерти, которая смеется, тогда как факт налицо: смерти страшатся практически все. Большинство людей боятся смерти, потому что догадываются, что она безразличная, не поддающаяся эмоциям. Они воспринимают ее как черную и холодную, бездонную дыру.

Если человек не обладает пылкой верой и если для него это не первая ступень мистического пути, то думать о смерти для него – все равно, что просто глазеть в тот бездонный колодец. Не больно интересно, но человека бросает в дрожь от страха упасть внутрь. Лишь немногие люди допускают возможность балансирования на краю равнодушной дыры; при том им постоянно приходят на ум все промахи и ошибки, совершенные на жизненном пути. К этим немногим относятся в основном те, кто предчувствует Бога и верит, что Он предоставит им выбор, возможность не потонуть в своей ничтожности. И все-таки в течение жизни они оказываются не в состоянии сделать достаточно для того, чтобы уверовать не только в бесконечность Божьего могущества, но и в бесконечность Божьей любви. И мысли о смерти в них вызывают страх перед вечными угрызениями совести, который оказывается сильнее страха перед черной бездонной дырой. Вместо холодного мрака им грозит бесконечное повторение жизненных сцен, осевших глубоко в памяти. Одновременно мрачный, страшный и невыносимо надоедливый фильм жизни, вмешаться в который уже невозможно.

Из-за этого и те, и другие склонны проводить перед телевизором много времени. Телевизионный экран предлагает им множество картинок. Сотни. Тысячи картинок. Быстро сменяясь, эти картинки не требуют к себе продолжительного и сосредоточенного внимания, но вытесняют мысли о прошлом или будущем. Одним они заслоняют угрозу мрачной руки, а у других – картинки из памяти. Быстрая смена телевизионных картинок всегда действует утешающе, даже когда это сцены чьей-то кончины. Когда это сцены войны, неистовствующей вокруг вас. Ведь они всегда показывают, как умирает кто-то другой. И все люди знают, что свою смерть они никогда не увидят на телевизионном экране. Я смотрю телевизор – значит, я существую. Эта сентенция могла бы служить кредо многих обычных людей.

Наблюдая быструю смену картинок на экране, Мики с ужасом осознал, что недавно показанные в программе Радиотелевещания Сербии сцены извлечения трупов из-под бетона были в действительности сценами извлечения мертвых из-под обломков разрушенного здания службы Радиотелевещания Сербии. Правило демонстрации на телевидении только чужой смерти было грубо нарушено! Но, если телевидение могло показывать свою смерть, почему в таком случае и обычный зритель не мог бы наблюдать на экране трансляцию собственной смерти?

Когда кто-то долгое время следит за трагическими событиями на телевизионном экране, он начинает воспринимать их как мелодраматичный телесериал. Даже если события развиваются в его собственном дворе.

Отец Михаило, как и многие его соотечественники, за семь-восемь лет с начала военных действий в Югославии привык наблюдать обугленных людей, которых команды спасателей вытаскивают из-под руин, как часть какого-то потрясающего, но предугадываемого драматического сюжета.

И вот сейчас анестетический мир, который отцу Михаилу годами предлагало телевидение, внезапно исчез.

Неожиданно, хоть и с гноящимися глазами и с еще не почищенными зубами, Мики стал осознавать каждую секунду, каждую частичку секунды тех сцен, что разворачивались у него перед глазами. Невыносимого унижения человека, задавленного бетоном. Растерянности и бессилия другого человека, старающегося аккуратно приподнять и выпрямить верхнюю, безжизненно повисшую половину тела несчастного. То, что торчит из кучи бетонной крошки. Чего добивается этот другой человек на самом деле? Сделать смерть пострадавшего более достойной? Секунда стала слишком длинной. Телевизионная картинка отобразила в секунду свыше двадцати перемен состояния активного человека с непокрытой головой. А если точно, двадцать пять – подсчитал Мики, ничуть не удивляясь своей новой способности. Двадцать пять фаз ужаса в секунду. И если первая частичка секунды источала желание уничтожить смерть, то двадцатую уже переполняло болезненное поражение, а в двадцать пятой появился зародыш бессильной ярости, разгоревшейся в следующую секунду, чтобы в семнадцатой частице третьей секунды уступить место равнодушию, которое в четвертую секунду перетекло в неожиданное размышление о потерянной дорогостоящей авторучке.

«Откуда взялась эта глупая авторучка?» – подумал Мики и поспешил снова переключить внимание на сцены перед глазами.

В четвертой сценке шестой секунды человек с непокрытой головой сознает, что ничего не может сделать. И злится на несчастного мертвеца, застрявшего в бетоне. Как он мог так глупо пострадать? И затем снова ярость перед равнодушием к смерти. Ссора с Богом.

«Хотя бы камера была спокойной», – подумал отец Михаило, пока в висках у него стучала кровь из-за напряжения.

Неподобающее вмешательство в мир мертвого тела. Кровь в пыли. Железная арматура из Смедерево, от которой отвалился бетон, в котором она почивала годами, скрежещет, изогнувшись, как огромная коса смерти.

Впитав несколько тысяч сцен и сотен драматичных перемен в состоянии людей или толстого экранного стекла, отец Михаило почувствовал страшную усталость.

Печаль стала невыносимой. Он вскочил с софы, ощущая каждое движение своих напряженных мышц.

Некоторое время священник стоял посреди комнаты, повернувшись к телевизору спиной, и пытался вспомнить, где он оставил рукописи.

Не позавтракав, все еще в пижаме, он как лунатик принялся бродить по квартире. Взгляд Мики упал на собрание сочинений Иво Андрича на книжной полке. Вздохнув с облегчением, он тихонько достал рукописи. Сел за столик и начал их алчно перелистывать. Потом немного приглушил звук телевизора, чтобы он ему не мешал, но он при этом мог слышать новости о новых жертвах и движении колонн беженцев.

Следующей остановкой после Паланки Хасан-паши была Баточина.

Х. Баточина

Баточина, понедельник по воскресенью о слепорожденном, 1690 год

Странное это ощущение – когда ты куда-то несешься, ведомый сильным желанием, а навстречу тебе является другое сильное желание, при том не направленное против твоего желания. Это нечто совершенно отличное от войны, битвы. То другое желание и не замечает твоего желания, всматриваясь куда-то далеко за тобой, в точку, которую ты давно покинул, тогда как для того другого желания та точка находится на верхней ступени ценностей.

И все говорит о том, что никакого столкновения в таком случае не произойдет, да и не может произойти. Прохождение одного желания сквозь другое вызывает лишь огромное противодействие, в котором более сильное желание подогревает более слабое, полностью его искажая.

Я несся, гонимый надеждой на то, что найду свою потерянную любовь или, на худой конец, смерть. А навстречу мне попадались они – люди, ведомые волей к жизни. Зачарованный желанным событием, далеко за ними, я не мог найти любовь в их страданиях, а они, высматривая точку надежности, которую я почти с отвращением покинул, не замечали ничего во мне.

Пустив своего коня в неистовый галоп, содрогаясь под струями яростного ливня, больно хлеставшими меня по лицу, я пробивался сквозь группки полуголых несчастных людей с иссушенными потемневшими лицами и пустыми глазами.

Вдоль дороги я видел мертвецов. У некоторых из них были только прикрыты лица. Иные глядели остекленевшими глазами в небо, от которого ждали последнюю помощь. Старики, матери с детьми и самые жалкие из всех в своей безнадежности и униженности – молодые и зрелые мужчины, прикрывающие головы капюшонами или кусками простого, грубошерстного сукна, – тащились по грязной дороге, глядя сквозь меня или возле меня.

Поначалу они представляли для меня лишь препятствия, которые нужно было объехать или избежать, но я не мог не замечать того, какая грязь из-под копыт моего обезумевшего коня разбрызгивается по их лохмотьям и лицам. Оглядываясь назад – больше для того, чтобы дать отдых глазам, прищуренным из-за дождя, – я видел, что никто из них не реагирует на брызжущую грязь. И вынужден был замедлить бег своего коня.

Жалкие, пропитанные водой узелки и котомки, под которыми они сгибались, и единичные, тягаемые тощими клячами дроги, заваленные такими же котомками, деревянными предметами и грязными, отупевшими детьми, покачивающимися на последнем скарбе своих семей, свидетельствовали о силе желания, которую эти люди из грязи еще не утратили. И все же ужас для них уже становился невыносимым. Люди из грязи молчали. И продолжали проходить мимо, не глядя на меня. Теперь мое лицо было мокрым не только от дождя, но и от слез, потекших из глаз. Я задыхался, наблюдая их бессилие.

С одной из телег, из-под покрывала, на меня таращились широко открытые зеленые детские глаза. Малыш глядел на меня, не мигая, но совершенно бесчувственно. Как умерший путник, озирающий дорожный знак на бесконечном пути.

За дрогами шла старая пара, позволявшая себе то, что никогда не позволила бы себе в родном селе. Помогая друг другу в медленной ходьбе по тяжелой дороге, они держались под руку. Когда они вышли из лужи, я увидел, что их грязные ноги босы. Более молодые их обгоняли, оставляя их все ближе к хвосту колонны, где, как все знали, терпеливо шагала смерть.

Я ехал дальше, то и дело придерживая коня и сторонясь, чтобы пропустить новую группу людей – проводить еще одну, общую и в то же время для каждого свою беду.

Я забыл, почему еду навстречу смерти. Потому что мне все равно? Им тоже все равно. И их, и мое желание были в действительности вне нашей воли. Они были просто неумолимы. Новоявленная парадоксальная согласованность дала мне силы немного пришпорить коня, но я и дальше старался не унижать несчастных, которые на меня даже не оглядывались.

А затем я снова увидел сцену, понудившую меня остановиться.

Группа монахов сопровождала запряженную волами телегу, на которой находилось нечто, прикрытое навощенным полотном. Усталые рогатые животные, единственные в колонне, выглядели роскошно и торжественно. Словно сознавали, что выполняют особое задание. При взгляде на черные накидки и капюшоны, скрывавшие их лица, в моей голове на мгновение промелькнула мысль, что там, в телеге, и ехала смерть. Но до хвоста колонны было еще далеко. И группу все еще обгоняли более молодые путники. Проходя мимо воловьей упряжки, все крестились и на ходу наклонялись, чтобы поцеловать навощенное полотно! То ли из-за того, что это были более молодые люди, мужчины, в которых проглядывала сила, незамеченная мною во всех остальных, то ли под впечатлением монолитности Христовых воинов в черном, но только я отчетливо ощутил, что эта группа – не символ смерти, а сердце колонны, ее жизнь.

Пока я, подавленный ощущением… святости, которого никогда в своей жизни не испытывал, спешивался с коня, один из монахов осенил меня крестным знамением. Слыша, как бьется сердце, я встал возле коня и обождал, когда группа в черном пройдет.

Без задней мысли я присоединился к замыкающей части группы и, ведя за собой коня, медленно пошел назад, с колонной!

Я смотрел на мокрое черное сукно на спинах монаха, шедшего впереди меня, и, как в лихорадке, пытался упорядочить свои мысли. Но у меня никак не получалось сложить их даже в простое предложение. В моем сознании выскакивали только отдельные слова, образы, а в пропитанные влагой кости проникало сильное ощущение теплоты.

Рядом со мной бегали дети. Как будто они выбрались на экскурсию. Монах, не останавливаясь, обернулся и на ходу раздал им кусочки воска из мокрой шерстяной сумы. Получив свою порцию, просиявшие грязные ребятишки бежали назад – разыскивать свои семьи. А двое-трое сразу запихали воск в рот и, жуя, продолжили идти рядом с нами. Я не был голоден так, как они, но почему-то искренне пожелал хотя бы на мгновение стать слюнявым, грязным мальчишкой, который из рук доброго старца получит животворный кусочек воска. Словно услышав мои мысли, монах остановился, повернулся ко мне, обождал, пока я не догоню его, и продолжил идти передо мной.

– Негоже детишкам есть только жареные желуди да пырей… – проговорил он сиплым теплым голосом. Под впавшими глазами у него зияли темные круги. Лицо, все заросшее черной бородой и усами. Однако он не был старым, как мне показалось поначалу. Самое большое – сорок, сорок пять лет. А может, и меньше. Трудно определять возраст таких людей.

– Только вот немного у меня воска осталось, – продолжил он, словно оправдываясь передо мной за то, что я не получу свой кусочек.

Я забормотал что-то о том, что не голоден и не нужно…

– Из-за премногих грехов наших Господь попустил это искушение… Да… Тех, кто пережил удар саблей, всех поели псы… И лошадей… Говорят, что и упокоенных тоже ели… – перекрестился монах. – Все это из-за грехов наших… Чтобы мы, слуги Божии, стали такими, как должно. Монастырь нам спалили вот уже как три лета… А потом Анания, подвижник великий, преставился Господу. Старца Аврамия духовное чадо… Грех брал на душу, но я полагал, что он слишком усердствует с постом – ради мирской славы. А он – Бог ему за подвиг его и любовь великую открыл глаза – видел, что нам, грешным, уготовано… Братия над ним насмехалась… Прости нам, Господи… Милостивый наш Господь… Гляди, – указал монах на один полуголый мужской труп, скрюченный у дороги, – и кто все эти грешные души отпоет…

Все еще без мыслей в голове, я ляпнул глупость – спросил монаха, не тело ли этого Аврамия они везут в телеге. Тот посмотрел на меня с изумлением, смешанным с разочарованием.

– Да бог с тобой!.. Ты не знаешь… Разве ты не знаешь, чьи святые мощи мы сопровождаем?..

Монах отвернулся и дальше пошел молча. Либо он ускорил шаг, либо я от стыда замедлил ход, так что его группа оторвалась от меня.

Я снова вспомнил свою цель. Я повернулся спиной к своей возлюбленной, которая сейчас где-то там, в смертельной опасности. И, пока я размышлял о том, как превозмочь стыд и выйти из колонны, меня догнали два ссученных, но сильных парня – с оружием, босые, в широких турецких шароварах и накидках, наброшенных на голову.

– Тебе, брат, этот конь не нужен…

– Выдержишь ты до Дуная и без коня… Уж больно ты откормленный.

– Дети умирают от голода. Когда станем на привал, разожжем костер. И накормим их…

Я резко остановился, так что они прошли вперед еще на два-три шага. Но этого оказалось достаточно, чтобы я успел вскочить на коня. Парни обернулись, крича: «Держи его!» Один из них скинул с плеча ружье. Капюшон съехал с его лица, и накидка упала в грязь. Я отчетливо увидел, что на голове у парня нет нескольких клоков волос.

Развернув коня, я пустил его в галоп.

Люди из грязи даже не посмотрели на меня. Лишь один парень преградил мне дорогу. И я был вынужден направить коня между деревьями, за которыми виднелось чистое поле. Я несся по лугу меж низкого кустарника, как оголтелый, ожидая пулю в спину, все больше удаляясь от дороги. Почва стала слишком мягкой. Передо мной вырос ивняк, сквозь ветви которого проступила мутная Морава.

И хотя это было всего лишь безумное, неосмысленное движение, я понимал, что у моего несчастного серого коня нет крыльев, чтобы перелететь реку, и направил его в сторону дороги. Я понадеялся, что погоня осталась далеко позади.

Близ дороги вдруг небо перевернулось. И я упал на спину в кусты. На мгновение у меня перехватило дыхание. На лицо падали капли дождя. Я долго смотрел туда, куда глядели и застывшие несчастные у дороги – на небо, которое разверзлось.

Мой серый конь сломал ногу в траншее, невидимой за бурьяном. Наверное, ее выкопали немцы, которые год назад переправились через Мораву и застали турок врасплох. Что же это за страна такая, в которой даже бурьян подчас вырастает с лес, а люди умирают от голода? Я не нашел в себе сил забить серого, хотя и понимал, что это – моя обязанность. В остальном – что ж, пусть его ржание привлечет голодных. Некоторых вещей нельзя избежать.

И вот я сижу в том, что осталось от хижины, и поджидаю ночь. Хотя мраку еще не подошло время, из-за черных туч почти ничего не видать. Я продолжу свой путь. Единственное, что смущает меня: я больше не знаю, что мне искать – любовь или смерть.

Мики позволил себе от души выплакаться. И это принесло ему облегчение.

А потом он, все еще задыхаясь, съел две чудом уцелевшие шоколадные конфеты из коробки, на крышке которой красовалась репродукция лютниста.

Когда же он, наконец, снова задышал ровно, то взялся перелистывать заметки Дорогого Дьявола.

Если со временем он и пришел к каким-то более четким выводам, то поначалу Драги Джавол явно задавался такими же вопросами, что и Мики. Он пытался разгадать личность автора таинственных путевых заметок и, конечно же, объяснить его невероятное путешествие во времени. Записи, которые Драги оставил на листках с высоким каролингским письмом, свидетельствовали о том, что он потратил многие годы на истолкование рукописи.

«Жить во Времени само по себе неплохо: плохо – верить в то, что не существует ничего такого, что существовало бы вне времени. Время поглощает человека не потому, что он живет во Времени, а потому, что верит в его реальность и, значит, презирает Вечность или забывает о ней.

Существует и опосредованное состояние – состояние того, кто продолжает жить в собственном (историческом) времени. Он сохраняет возможность попасть в Большое Время и всегда отдает себе отчет в нереальности исторического времени».

Мики с усилием попытался припомнить, где уже слышал эти слова.

«Он мне уже это говорил! – наконец сообразил он. – Драги Джавол, а я его совершенно не понял».

Оттого, что он совершенно не понял старика, Мики стало смешно. Смех обычно бывает демонстрацией общности, единения. Человек, который смеется один в комнате, выглядит несколько пугающе – счастье в том, что он не может себя наблюдать в этот момент. Вытерев слезы, Мики продолжил читать плотно исписанные записки.

«Пространство, если можно так сказать, – это корзина для осколков времени.

Но что тогда на самом деле делает автор путевых заметок? Для чего он, обретший власть над временем, отправляется в путешествие по дороге на Царьград? Вероятно, для того чтобы собрать осколки времени и «очистить корзину». Тогда и пространство обретет право на вечность, чтобы перестать быть ограничением, зоной смерти, ненадежности и погибели. Путешествие – это всегда оставление пространства, выход из-под его власти. А что, если вместо того, чтобы его просто оставить позади за собой, как корзину с осколками времени, попробовать наполнить пространство вечностью любви? Бесконечное не находится только по ту или иную сторону пространства или только внутри него. Так же, как и вечность не существует только по одну сторону времени или только внутри него. Вот о чем речь.

Мы только ожидаем конец истории, который единственный может пролить свет на ее смысл. Но нужно и в самой истории отыскать врата вечности.

Автор заметок точно нашел одни такие врата в конце своего путешествия. Наверное – в Царьграде? Или, может, будет точнее сказать, что, отыскав каким-то образом врата (а только ему ведомо – каким), он устремил к ним свои путевые заметки. Путевые заметки любви. Лишь когда он обрел власть над временем, получив свободу, только тогда он смог отправиться в путешествие. От начала. Дорогой на Царьград в Царьград».

Отец Михаило давно перестал читать книги. Философией он никогда слишком серьезно не занимался. Но, к удивлению, он очень хорошо понял, что имел в виду Драги Джавол.

Зазвонил телефон.

Госпожа Агата надумала спросить, почему отец Михаило не приходит к ней освятить воду.

Мики с готовностью закашлялся и оправдался плохим самочувствием, но обещал постараться прийти до праздника «славы». Если бы женщина на том конце провода не представилась, он бы и не понял, о ком идет речь; да и так ему потребовалось время, чтобы соотнести имя с каким-никаким образом и сведениями.

– Когда? «Слава» через два дня! – недовольно пробурчала Агата.

– Я позвоню вам… – быстро закончил разговор Мики и повесил трубку. Он вспомнил, что с госпожой Агатой следовало вести себя вежливо – из-за ее связей с владыкой. Но в тот момент ему было не до осторожности и не до учтивости. Он еще не вылез из пижамы – лишь успел натянуть чулки, так как ногам становилось холодновато.

И когда это Драги все это писал? Мики перевернул лист бумаги. В пятидесятые, шестидесятые годы? Никакой даты не проставлено. Есть ли вообще смысл читать дальше, если нет заметок о конце путешествия? О всей второй половине путешествия, от Парачина до Царьграда.

Мики только пролистал подробные исторические описания, связанные с Баточиной. Об австрийско-турецкой войне 1690 года. О переносе мощей святого князя Лазаря из Раваницы…

Опять телефон.

Мики неохотно подошел к комоду и снял трубку.

– У меня лопнула ось!

– Ось? – Мики, не понимая, с кем разговаривает, пытался выиграть время. «Почему у многих людей в привычке обращаться к тебе, не представившись?» – подумал он.

– Ось! Можешь себе представить! Это не ямы! Это, брат, настоящие кратеры! Кратеры!

Это был Чеда. Вера рано утром позвонила ему и попросила отвезти ее и детей на Црни Врх (Черную вершину). На дачу ее родителей. Чеда не знал, почему Мики сам их не повез, но согласился без лишних вопросов. Он рассчитывал успеть вернуться до трех часов, когда к нему должен был прийти новый потенциальный покупатель «Ситроена».

– Я оставил их там. Все в порядке. Но когда я возвращался по проселочной дороге, то угодил в ямищу! Нет, ну какая ямища! Колорадский каньон! Теперь с продажей ничего не выйдет! А эта ведьма только талдычит – «Дай денег, дай денег»…

«Наверное, он имеет в виду Звездану», – предположил Мики. Он, конечно, подумал о том, что ему следовало бы почувствовать и себя ответственным за ущерб, понесенный другом. Но все, что случалось со старым автомобилем Чеды, ему порядком поднадоело.

– Мне пришлось возвращаться автостопом. У меня не было денег на автобус, – продолжал свой рассказ Чеда. – У тебя есть деньги? Одолжишь мне хоть сколько-нибудь?

Мики задумался. Есть ли у него деньги или нет? Кто бы знал.

Чеда первым нарушил молчание.

– Ладно, брат! Я не кровь у тебя просил. Есть – есть, нет – так нет, спрошу у кого-нибудь еще… Только Вера мне рассказала в машине об этих твоих старых рукописях. Которые тебе оставил Драги Джавол. Там и в самом деле говорится о путешественнике во времени?.. Алло, Мики, отче… ты меня слушаешь?

– Да-да, слушаю, – серьезно подтвердил Мики.

– Давай встретимся. Покажешь мне свои бумаги. Мне ужасно интересно. Да и ради моего проекта… Когда мы увидимся? Сегодня вечером?

Для Мики разговор становился все тягостнее. Следить за его нитью священнику было трудно – друг говорил очень быстро.

– Что ты имеешь в виду под «покажешь мне»?

– Да просто – покажешь мне. Чтобы я их полистал, что-то почитал. Может, мне придут в голову какие-нибудь идеи. Можем встретиться у тебя или у меня. Как хочешь…

– Не хочу.

Чеда замолчал. А спустя несколько секунд проговорил:

– Что не хочешь?

Мики бы охотно прервал разговор, но тем самым он обидел бы друга:

– Я не могу тебе их показать…

– Почему? – Голос Чеды зазвучал спокойнее и совершенно серьезно.

– Просто не могу… Я сам еще не все прочитал.

– Не важно. Дай мне то, что уже прочитал. Гм… я тебе их сразу верну, только посмотрю.

– Не могу. Правда, не могу.

Чеда замолчал.

– Созвонимся позже, – Мики попытался закончить разговор.

– Да что с тобой такое, Мики? – Чеда, похоже, рассердился. – Я из-за тебя угробил машину, остался без денег, Звездана меня третирует… А ты не хочешь показать мне эти сраные бумаги! А не пошел бы ты… – Чеда бросил трубку.

Отец Михаило, наконец, выдохнул. Теперь он мог вернуться к тому, что его действительно занимало.

Он настолько увлекся чтением записок Дорогого Дьявола, что забыл и о еде, и о сигаретах. Весь день Мики просидел, согнувшись над столиком в гостиной, и даже не заметил, когда стемнело. Он только еще больше нагнулся над бумагами, чтобы лучше видеть во мраке рукописные строчки.

Телефон звонил каждый час, но Мики не брал трубку. Он торопился найти в записках что-то, что бы помогло ему понять, где он действительно находится на данный момент в сети координат, о которой говорил Драги Джавол.

Наконец, когда уже стало совершенно невозможно различать буквы, Мики встал зажечь свет и выпить немного воды. На его пересохших губах застоялся привкус спорыньи, а он так и не нашел никаких особо полезных сведений. А в тот момент, когда он нажимал на переключатель в стене, опять зазвонил телефон, и это так смутило священника, что он без раздумий подошел к комоду и снял трубку.

– Он совсем спятил! Хочет меня убить! – Писклявый женский голос через мембрану трубки резал слух. – Прошу тебя, приходи к нам немедленно!

Где-то в глубине и вдалеке усталого сознания Мики понимал, что убийство необходимо предотвратить.

– Куда мне прийти?

Женский голос замолк.

– Куда мне прийти? – повторил Мики свой вопрос.

– Как куда? К нам, – неуверенно и гораздо медленнее проговорила женщина. – Это Звездана… Мики? Что происходит?

– Звездана? Жена Чеды?

Опять молчание.

– Да ты что? Это Звездана из Дрездена, – Звездана была на грани истерики. – Прошу тебя, приходи немедленно! Если ты – друг!

«До чего ж у нее писклявый голос, – подумал Мики. – Но ведь нужно помогать друзьям в беде. Мы же друзья?»

– Конечно, – сказал он в трубку.

– Только быстрее, прошу тебя! До скорого…

Внезапно каждый шаг, который предстояло сделать Мики, стал огромной проблемой. Перед ним расстилался только туман и мрак. И предчувствие большого света.

– Извини… Как мне прийти? – вежливо спросил Мики Звездану.

Та растерялась.

– Что значит – как? Пешочком. Дойдешь до угла, повернешь направо и выйдешь на другую улицу, а там снова направо… Мики, с тобой все в порядке?

– Да-да, – успокоил ее священник. – Просто я что-то… Голова кружится.

– Тебе нехорошо!.. Послушай, я спущусь вниз, чтобы встретить тебя. И заодно объясню тебе, что случилось. При нем не могу. И сейчас не могу. Он в любой миг может зайти на кухню. Я сюда перенесла телефон. Да, слушай, обязательно принеси те свои бумаги! Ладно?

– Ладно, – согласился Мики.

Когда Звездана оборвала разговор, Мики еще несколько секунд таращился на трубку, которой дал обещание.

Наконец он повесил трубку. А затем вытащил пластиковую подложку из коробки из-под конфет и положил внутрь рукописи и дощечку.

«Что это он так по-идиотски скалится?» – подумал отец Михаило, разглядывая толстощекого ренессансного лютниста на крышке коробки, на печать которого явно затратили больше красной краски, чем требовалось.

XI. Госпожа Агата

Вернувшись с вечерни в Соборной церкви, госпожа Агата замесила к празднованию «славы» еще одну партию пирожных с сыром и поставила печься. Затем порезала репчатый лук и поставила вариться студень. Проверила в холодильнике уже готовые пироги. Перед завтрашней финальной подготовкой, в которой ей должны были помочь соседки и женщины из церкви, в основном все было сделано.

Госпожа Агата достала пирожные из духовки. Разлила студень по тарелкам с толстыми стенками и вынесла во двор охлаждаться, а потом села у телевизора с приглушенным звуком и, переключая картинку с помощью пульта дистанционного управления с канала на канал, в итоге уснула. Разбудить ее не смогли ни тревожная сирена, ни завывание бродячих собак, похоже, подравшихся из-за каких-то больших и вонючих отбросов. Тем труднее объяснить, почему госпожа Агата внезапно опомнилась ото сна и подошла к окну в тот самый момент, когда священник Михаило, на вид в добром здравии и без рясы, да еще красиво освещенный уличным фонарем, появился перед входом в дом № 23, где проживали худосочный художник и его всегда наряженная и модно одетая жена-кокетка. У входа в подъезд его встретила полураздетая жена художника, а священник в своей руке нес, как опытный любовник, коробку конфет! Они о чем-то поговорили, а потом жена художника приобняла священника за талию и повела внутрь! Раздолбанная машина художника, конечно же, не была припаркована у дома.

Госпожа Агата посмотрела на большие настенные часы. Было девять часов семнадцать минут. В сердце пожилой женщины закралось обоснованное сомнение.

Госпожа Агата была очень энергичной и крепкой для своих лет. Она носила очки, но с небольшими диоптриями, и вдали видела очень хорошо. А если бы она еще воспользовалась маленьким театральным биноклем, то не упустила бы ничего из того, что происходило на улице. Нельзя сказать, что госпожа Агата относилась к числу тех любопытных, досужих баб, что не отходят от окон. Она просто хотела знать, что происходит вокруг нее. Не выносила ощущать свою второстепенность ни в каком виде, а еще меньше – чувствовать себя дурой по причине неинформированности.

Госпожа Агата считала своим долгом знать, что происходит в округе, равно как и любила регулярно читать газеты и смотреть новости по телевизору.

И все же – как серьезная женщина и праведная христианка – госпожа Агата не захотела немедленно осудить священника, который утром, отговорившись болезнью, невежливо бросил трубку. Она подтащила к окну стул и села, чтобы не пропустить момент, когда священник выйдет из здания. Ее глаза слипались, но раз надо – значит, надо, – думала госпожа Агата. Она, и правда, ощущала себя, как человек, который, пусть и неохотно, но выполняет свой долг.

На то, что ей удастся разглядеть что-то в квартире художника через окно, госпожа Агата и не надеялась. Это было бы чересчур – думала она скромно и смиренно. И все-таки у нее это получилось.

Без двадцати одиннадцать жена художника отодвинула шторы и открыла окно. Явно в разгар любовной ссоры она повернулась к священнику и перечисляла ему все его прегрешения. Бедняга протянул ей коробку конфет – чтобы умилостивить. Он крепко обнял чужую жену, но ту не так-то легко было пронять. С силой тряхнув огромными серьгами, она вырвалась из его объятий и продолжила делать вид, что злится. Высунулась из окна и романтично загляделась на небо.

А потом ей надоело притворяться. Она громко закрыла и зашторила окно – наверняка, чтобы снова слиться со своим милым в греховном объятии.

Когда в полночь с семью минутами сильный взрыв где-то далеко в городе сотряс стекла окон, Агата испуганно подскочила, но в квартире напротив все было спокойно. «Похоже, голубкам не до взрыва», – подумала она.

Нельзя сказать, что госпожа Агата была особой злобной. Просто она была очень усердной во всем. Совершенно не выносила отступление от правил, что лучше всего ощутил на себе ее покойный муж – в молодости весельчак и картежник, а в зрелости очень правильный и учтиво занудливый господин, превратившийся в совсем другого человека с тех пор, как начал жить с Агатой, и остававшийся таковым до неминуемой смерти. И ее дети, сын и дочка, с малых лет зарубили себе на носу, что существуют правила, которые в их доме нарушать нельзя. Мальчик вырос в очень воспитанного молодого человека, рано облысевшего, закончившего какой-то социальный институт, но так и не познавшего счастья с женщинами. Все его только нахваливали, а он то и дело женился, чтобы его через несколько лет жены бросали, забирая детей. Он редко навещал мать. А дочь замуж не вышла. Уехала за границу и с тех пор не объявлялась. Что только о ней не говорили. Будто она занимается какой-то авангардной живописью, раздевается догола и рисует по телу.

В любом случае, засомневавшись в том, что ее священник сожительствует с прихожанкой, госпожа Агата сильно разволновалась. Она восприняла это как непорядок, который нужно было устранить. А способ для этого имелся.

Той ночью взрывов было больше, чем обычно. На город падали какие-то большие бомбы. И, хотя взрывались они где-то в отдалении, тряслись не только окна, но и пол немного подрагивал.

Лишь после двух часов ночи, точнее, в два часа двадцать четыре минуты, священник вышел из дома, заметно покачиваясь. В руке он сжимал все ту же коробку конфет, которая должна была, наверное, послужить ему еще раз. Квасцам поповским! А художник еще не вернулся с дороги. Госпожа Агата сочла, что должна серьезно поговорить с владыкой.

XII. Художник Чеда

Когда они заходили в квартиру, Звездана с порога, очень громко – так, чтобы услышал Чеда в комнате – поинтересовалась у Мики, что на самом деле произошло между ним и Верой. Мики промычал несколько неопределенных фраз о том, что фактически у них ничего не происходит. Стараясь не задеть новые огромные серьги Звезданы, которые в какой-нибудь более скромной обстановке могли послужить люстрой, он протиснулся в комнату.

В гостиной царил вопиющий беспорядок. Стены были хаотично облеплены газетными страницами с извещениями об умерших, на полу повсюду разбросаны эскизы. На столе, на стопке набросков, стояли открытая пластиковая бутылка из-под кока-колы с домашним красным вином и большая тарелка с нарезанным копченым мясом и сыром. Скрестив босые ноги, Чеда сидел на большой софе с блокнотом и углем в руках, окруженный листами бумаги. Раскрасневшийся, но пребывающий в какой-то возвышенной и серьезной задумчивости, словно осененный вдохновением.

Мики раскаялся, что послушал Звездану и взял с собой рукописи. Если его заставят достать ценные бумаги из коробки, они могут затеряться. И кто их потом найдет в этом бардаке? По какой-то причине большие босые ступни Чеды казались Мики особенно непристойными.

«Разулся господин, как будто хочет босым отправиться в Царьград. Мистик! Настоящий Моисей…» – недовольно констатировал священник про себя. С чего бы вздумалось какому-то господину путешествовать босым и то, что Моисей никогда не ходил в Царьград, в его время и не существовавший, – это для отца Михаила вообще не было важным. У злобных, ехидных выводов своя собственная, особая логика.

– Ты пришел, – пробормотал Чеда, смотря отсутствующим взглядом куда-то сквозь Мики, и взял со стола бокал с вином.

Звездана предложила Мики сесть в кресло и налила ему вино. Она явно осмелела и приободрилась в присутствии друга, к тому же еще и священника.

– Видишь, во что он превратил гостиную? Сумасшедший человек!

Мики показалось, что серьги Звезданы, сделанные из серебристых треугольников, нитей и узелков, еще больше оттягивали вниз опущенные, выщипанные брови Звезданы.

– Замечательные обои, как будто мы живем в мертвецкой!

Мики продолжал молчать. Откинувшись на спинку кресла, он не выпускал коробку из-под конфет из рук. В тот момент он общался сам с собою и был для себя наилучшим собеседником.

«Если я покажу им рукописи, он наверняка захочет их оставить у себя на какое-то время! Не выйдет!» Смахнув несколько листов бумаги с софы, Звездана освободила себе место рядом с мужем.

– Я не понимаю, что происходит, – пробормотал, скорее для себя, Чеда. – Должно быть, врата открылись. Или хотя бы приоткрылись.

Звездана злобно засверкала глазами:

– Вообразил себе, что некоторые люди из синодиков исчезают.

Украшения на серьгах заиграли.

– Ничего я себе не вообразил! – Чеда угрожающе повысил голос. Затем отложил уголь и блокнот и привстал. Звездана в испуге отпрянула. Серьги только звякнули. «Я запомнил некоторых, начал и наброски их делать, а сейчас их просто – нет. Разве что их эта ведьма…»

– Что ты шумишь?! – Увидев, что Чеда не собирается ее ударить, она снова расхрабрилась. Обиженно поправила платье.

– Это я-то шумлю… – выдохнул Чеда, вставая. – Целый день я пытаюсь сконцентрироваться, а она меня достает с деньгами, – высокий Чеда сгорбился, копируя всегда немного согбенную и усталую Звездану. – «Ты даже на автомобиль не в состоянии накопить! Ку-ку, и что теперь будем делать? Что продадим? Твой новый шедевр?» – Чеда остановился и смерил жену презрительным взглядом. – Спасибо тебе за поддержку, любовь моя!

Звездана отвернулась.

Чеда подошел к стене и показал на налепленные газетные страницы.

– Видишь – здесь пусто, – обходя комнату, художник показывал пустоты между фотографиями покойников, – и здесь, и вот здесь…

Звездана нервно запихнула кусочек копченого мяса себе в рот и начала жевать.

– Просто фотографии некоторых умерших не публикуют.

– Это неправда. Фотографии были. Я не сумасшедший!

Звездана обеспокоенно посмотрела на мужа.

– Возможно, я и глупец, но не сумасшедший. Глупец – потому что решил, будто могу сохранить от исчезновения то, что должно исчезнуть! Все-таки не каждому дано стать иконой. Но я это делал из любви… Если это может послужить оправданием.

Чеда с лихорадочным блеском в глазах остановился перед Мики и, размахивая руками, принялся ему объяснять:

– Что есть любовь без знания? Что есть любовь, как не знание? Мир так сотворен, что в нем можно заблудиться.

Мики было неприятно, что долговязый Чеда навис над ним, как огромная птица, да еще и махал руками, а его длинный завязанный хвост сомнительной чистоты болтался во все стороны как бич.

– С другой стороны: с момента сотворения мир сразу имел и свое начало, и свой конец. Хотя бы для Бога. Так?

«Сейчас вознесется на духовные высоты, и кто его тогда поймет?» – подумал Мики, взял бокал и отпил большой глоток вина.

– Значит ли все это, что то, что хотело спастись, спаслось в тот же миг, когда был сотворен мир, – продолжил Чеда. – В таком случае – спросите себя, где же тут ваша свобода? Так?

Мики и Звездана даже не успели что-либо спросить, а Чеда уже неистово продолжил:

– И что мы тут можем сделать, если в абсолютном смысле, для Бога, конец существует уже от начала? Если все, что произойдет, уже произошло? Если Бог и до того, как мы родились, знал, что будет с каждым из нас?

Мики почувствовал давление в веках. Что-то очень похожее он читал в записках Дорогого Дьявола перед телефонным звонком Звезданы. Очень, очень похожее. Мики посмотрел на ренессансного лютниста, упорно продолжавшего скалился.

«Где сейчас тот симпатичный трубочист со старой коробки?» – подумал священник.

Чеда погладил засаленные редкие волосы. И начал шагать по комнате, чтобы сохранить сосредоточенность:

– Мы, ограниченные существа, не знаем даже, сможем ли мы в будущем воспользоваться шансом войти в вечность, который нам предложил Господь. И должны – да еще как – постараться пройти по невидимому пространственно-временному лабиринту. Если мы предадимся тому, кто видит весь лабиринт, его начало и конец – то есть Богу, – то найдем выход. Если не предадимся, то легко можем заблудиться. Есть пути, которые выводят из лабиринта в Царство Божие, а есть пути, ведущие в никуда! – Чеда остановился и посмотрел на друга. – Не знаю, Мики, как ты, ты ведь изучал теологию и все такое… А я лично хорошо запомнил первое и самое простое духовное наставление: только себя ты можешь изменить. Для кого-то, быть может, это звучит сентиментально и нерешительно. Но это не так. Изменяя себя, ты действительно изменяешь мир.

«Он напоминает мне какого-то русского. Не могу припомнить, кого именно, – панически размышлял Мики, прикованный булавками Чединых зрачков. – Да и как я могу припомнить, если на самом деле не знаком ни с одним русским».

Звездана глубоко вздохнула.

– Мир стал бы не таким, если бы ты поменялся, – продолжил Чеда. – «Возможно, он был бы очень похожим, но не точно таким же. Если бы ты пошел по одному из параллельных коридоров мирового лабиринта, мир определенно стал бы не таким. В действительности есть бесчисленное множество миров – только не все продолжают существовать. Неиспользуемые пути, коридоры – они просто ссыхаются и исчезают. Не переходят в вечность. Как и тупики – дорожки, не выходящие из лабиринта. Господь нас упредил. Да-да! То, что не охвачено Его промыслом – исчезает и не попадает в вечность. Как и те, кто не приходит к нему по единственно верному пути – через Сына Божьего!

– Может, они исчезают, потому что их никто не вспоминает, – проговорил Мики. Он с трудом следил за ходом рассуждений Чеды, да и синодики на стенах отвлекали его внимание. – Да-да, может, их никто больше не вспоминает. И не поминает в молитве. Они остаются без нашей любви. Потому и исчезают.

Чеда, прерванный в разгар своего философствования, вопросительно посмотрел на друга. Наморщенный лоб приподнял ему брови до самого темени, блестевшего от пота и едва прикрытого редкими длинными волосенками.

– Я думал о фотографиях. Покойники, которые исчезают. Люди, которые исчезают… Впрочем, под защитой Господа никто не исчезает… И ничто, – Мики махнул рукой: – Я это так только. Размышляю.

– Ты это так только… – взгляд Чеды оставался пугающе неподвижным. – Размышляешь… Священник ты, братец, а я тут мучаюсь вместо тебя.

– Чеда, не третируй человека… – с опаской подала голос Звездана.

– А ты помолчи, будь добра! И так ничего не понимаешь! Ничего не знаешь! – прикрикнул тот на жену, которая опять слегка отпрянула и, дернувшись, звякнула серьгами. Чеда резко повернулся к Мики – словно испугался, что тот от него убежит: – Любовь, если она не есть знание, это не истинная любовь… Возьмем, к примеру… Литургия и полное освящение времени и пространства расширяет сеть той части творения, которая отойдет Богу. Так? – Чеда говорил все быстрее и громче. – Только вот в конце большая черная дыра. Коллапс времени и пространства, который переживут лишь те, кто цепляется за Бога. В любом случае, пока сотворенное существует – существуют и ложные каналы. И какой смысл обретает тогда наша забота о покойных! Молитва, тяготение к Господу этих заблудших, равно как и цепляние за тех, о ком мы знаем, что они точно попадут к Богу. За тех, кого наша Церковь именует святителями. И какой смысл обретает усилие каждого из нас, кто, как скалолаз или, еще лучше, Тезей, одной рукой держится за нить, которую ему дал Господь как дорожный знак, указующий путь из лабиринта, а другой тянет за собой все, что только смог объять своей любовью!

В мертвой тишине, в которой Мики и Звездана не решались даже вздохнуть, Чеда остановился, резко схватил со стола бокал, жадно отпил один долгий глоток, а затем продолжил:

– Тут все более-менее ясно, но только иногда случаются чудесные явления. Явления, которые превосходят природное устройство сотворенного мира! Подобно тому, как солнце выбрасывает во взрывах свои протуберанцы, или как их там называют, так и вечность иногда прорывается в нашу нынешнюю действительность. И тогда мы видим отблески божественного света последних событий, а некоторые из тупиковых путей, которые в конечном итоге должны исчезнуть, полностью меркнут и исчезают уже сейчас. Божье вмешательство! Знак, указующий путь тем, которые зрят и слышат! Господь преподносит нам еще один дар. Чтобы в нас, таких слабых, любовь не пропала напрасно. Я думаю, что как раз это сейчас и происходит. Врата последних событий раскрылись, и сквозняки уносят некоторых людей и некоторые события. Они для нас просто перестают существовать. Перестают существовать и упокоенные, а возможно, и те, кто нам казался еще живыми! Уменьшается и количество ложных путей! А это знак того, что наступают последние времена! – триумфально заключил Чеда и рухнул на софу рядом с женой.

– Аккуратней! – цыкнула Звездана. Она хотела сказать что-то насчет ветхости софы и отсутствия у них денег на покупку новой, если ее сломает муж-дикарь, но взгляд на бледное и потное лицо Чеды заставил ее промолчать.

– И все же люди исчезают просто так? И нам еще нужно волноваться из-за этого. Уж и не знаю, где ты тут видишь любовь… – растерянно проговорил Мики, который сумел уловить только некоторые мысли друга. Одной рукой панически сжимая коробку из-под конфет, а другой – бокал, он попытался встретиться глазами со Звезданой. Та сидела неподвижно, глядя в пол. Только огромная правая серьга медленно вращалась, цепляясь за волосы.

Мики огляделся. По полу были разбросаны наброски. Овалы лиц и контуры плеч, но без прорисованных деталей и черт. Без глаз, носов, губ…

Чеда отпил вина и продолжил осипшим голосом:

– Некоторые события и некоторые люди в действительности – лишь наша иллюзия. Все, что не закончится в Царствии Божием, на самом деле – только иллюзия! Любовь – это и знание, а не только желание. Без знания любви нет, как нет и знания без любви… И те твои путевые записки во времени… Я бы сказал, что и они имеют связь с открытием врат. Похоже, что они – своеобразный взгляд на лабиринт с выхода, со стороны, некий вариант замаскированной карты, маршрута с путешествиями, – Чеда указал на коробку на коленях Мики: – Это они? Ты их принес? Дай мне глянуть, прошу тебя.

Мики поставил бокал и медленно опустил обе руки на коробку.

– Не дам!

Чеда ошеломленно посмотрел на друга. Словно только что проснулся.

– Как – не дашь?

– Так, не дам, и все.

– Я только гляну и сразу же верну тебе их.

Звездана от неловкости заерзала на софе. Ее голос стал еще выше, чем обычно. Она почти что пропищала:

– Отстань от человека, Чеда. Что ты пристал. Наверняка у него есть причина… не давать.

Чеда взял сигарету и закурил. И Мики немного нагнулся, чтобы достать из кармана свои сигареты. Оба походили на ковбоев Нового времени перед дуэлью на огнеметах.

– Почему ты не хочешь дать их мне, скажи на милость? Думаешь, я украду их, что ли? – Чеда не спускал взгляда с друга. Он никак не мог поверить, что Мики отказывает ему на полном серьезе.

– Нет, вы только посмотрите на него! Да что с тобой? – художник еще раз попытался образумить Мики.

– Ничего!

– Почему ты мне их не дашь? Я только пролистаю!

– Просто – не дам, – краешком глаза Мики заметил, как растревожилась Звездана. Глядя в пол, она наигранно посмеивалась и нервно теребила юбку.

– Я только гляну и сразу верну их тебе!

Звездана резко встала и положила руку на мужнино плечо:

– Ладно, Чеда. Пойдем сейчас домой, в другой раз продолжим.

И Чеда, и Мики посмотрели на нее в изумлении.

– Куда пойдем? Мы же дома… – наморщился Чеда, пытаясь понять, чего на самом деле хочет его жена.

Звездана совсем смешалась. С покрасневшим лицом она заливалась хохотом, пока на глазах у нее не выступили слезы. Но, увидев, что никто больше не смеется, она резко посерьезнела.

– Ты на самом деле несносен. Как взбредет тебе что-нибудь в голову, так ты готов и по трупам проехаться… – показала Звездана на Мики, как на ближайший перееханный труп. Но закашлялась на половине предложения. Быстро подойдя к окну, она отдернула занавеску и настежь распахнула одну створку:

– Накурили так, что дышать невозможно! Мне, правда, нехорошо.

– А когда тебе вообще хорошо? – мрачно проводил взглядом свою жену Чеда.

– Когда мне не грозят, что меня ударят! – торжественно выговорила Звездана, готовая расплакаться.

Мики привстал.

– Я, пожалуй, пойду. Уже поздно, – проговорил Мики. – Вероятно…

– Мики, пожалуйста, не уходи! Сядь, прошу тебя! Ну, говорю же тебе! – почти взвизгнула Звездана.

Она стояла у окна. И была готова расплакаться. «Знаешь, какой он, когда что-нибудь вобьет себе в голову. Гений обрел новое вдохновение. Теперь будет нам надоедать, пока самому не надоест! Или пока мы все не сойдем с ума. А сам не в состоянии заработать семье на хлеб. Да-да, я все скажу! Пусть даже надоем!.. Если бы хоть что-то заканчивал».

Звездана подняла руку и, как заведенная, начала перечислять на пальцах:

– Кроме того, что он занимается рисованием, сочинительством и музыкой, гений вот почти два года назад начал по собственному проекту конструировать гардероб в спальне. Терраса забита кучей горшков с засушенными травками – и это последствие его идеи нам самим выращивать пряности для готовки. Чеда – и души́ца! Вязальную машину мы по его инициативе купили еще в золотые времена той Югославии – все для того, чтобы заняться бизнесом с трикотажем. Да ты знаешь, видел ее… Годами собираем с нее пыль! А пустой аквариум для золотых рыбок. Мы сейчас храним в нем носки! Холодильник мы закрываем с помощью изоляционной ленты. Котел в ванной месяцами временно отремонтирован какой-то ржавой проволокой, и где он ее только нашел!..

Перечисляя неудавшиеся проекты и неисполненные обязанности мужа, Звездана припомнила ему и свой незаконченный портрет, который Чеда начал писать еще до того, как у них родилась дочка. Но, даже злясь, Звездана старалась не упоминать о нем. Надеялась, что когда-нибудь муж сам вспомнит о портрете и допишет его. Эту свою исповедь любви. Она медленно опустила руки с растопыренными пальцами – как приземлившаяся птица.

– Сейчас нас грузит, как будто речь идет о самой важной вещи на свете, а завтра он об этом и не вспомнит. Найдет новую тему. И тогда: «Давай, Звездана, ты должна это понять. И что ты заладила – деньги, деньги! Разве кто-нибудь когда-нибудь умер в Сербии от голода?..» – Звездана устало закончила свою речь: – А сегодня вечером он настолько обезумел, что хотел меня ударить! Да! Ударить! Меня! Ты спроси у него – пусть сам скажет!.. Только к чему все эти разговоры…

За все время ее тирады Мики от неловкости не поднимал головы. Он читал подписи под эскизами с людьми без лиц. Петар Прлинич, Драгана Мусич, Милинка Торлакович, Зоран Качаревич… «И что это за иконы?» – подумал он и озабоченно окинул взглядом, прикидывая, сколько таких набросков грудится в комнате.

Чеда обиделся. Ни на кого не глядя, он налил себе еще вина и закурил новую сигарету. Отвернувшись к стене, он начал обводить взглядом маленькие дружеские фотографии упокоенных, еще не покинувших свои места.

Когда Звездана замолчала, Мики осознал, что кто-то должен прервать воцарившееся в комнате молчание, грозившее перейти в вечность. Он встал и подошел к жене друга. Обнял ее свободной рукой, упорно не выпуская из другой коробку.

– Извини, Звездана, я виноват.

– Ты не виноват.

– Нет! Я виноват! Конечно! – подскочил на софе Чеда.

Звездана слишком быстро выпила три бокала вина, и сейчас ей захотелось спать. У нее не осталось сил слушать мужнины рассуждения, в которых она мало что понимала. Сполна выговорившись, она уже не злилась так сильно на мужа. И не волновалась, как еще совсем недавно. Чеда не сойдет с ума. И не убьет ее во время сна. «Просто мужчины эгоистичны, и мало кто из них, постоянно витающих в своих мечтах, становится по-настоящему взрослым, – думала она. – И не надо мне видеть каждый шаг этого мучительного процесса».

Звездана закрыла окно и вышла из комнаты с поднятой головой, на ходу спокойно снимая свои огромные серьги.

Чеда проводил ее взглядом:

– Вот так всегда! Изругала меня, оплевала и растоптала, а сейчас, еще и обиженная, пошла спать… Невероятно! – Художник слегка нагнулся к двери комнаты. А потом вскочил с софы как черт из табакерки: – Ты еще что-то забыла мне сказать?

Звездана вернулась и склонилась у дверного косяка, иронично прищурившись. И вкрадчивым голосом прошептала:

– Спокойной ночи, Чедушка. Спокойной ночи, Мики.

Затем махнула невидимой вуалью перед лицом и исчезла. Звездана была из тех женщин, что считают: лучший способ вернуть кого-нибудь к жизни – хорошенько поиграть на его нервах. Если разнервничавшаяся жертва оживет и вернется в реальность – значит, все в порядке.

Чеда определенно вернулся в реальность:

– Ты не попрекнула меня в очередной раз деньгами! Как это ты забыла?!

– И правда – как я могла забыть? – откликнулась Звездана, направляясь в ванную. – Я нарочно умолчала, что в действительности говорит о моем величии.

Мики заерзал:

– Может, я все-таки пойду? А вы… – кивнул он головой в сторону двери.

Чеда энергичным жестом скомандовал Мики оставаться на своем месте.

Священник пожал плечами. Тогда Чеда долил им обоим вина.

Вдалеке послышался приглушенный взрыв. Стекла в окнах слегка задрожали. Прислушиваясь, художник вскочил и схватил бутылку. Пластик захрустел.

– У нас есть только настоящее. Только с ним мы в состоянии что-то сделать. С Божьей помощью. Не случайно Господь нам дал время, идущее просто, в одном безвозвратном направлении. Иначе мы бы сошли с ума, – пробормотал Мики в бокал.

В отдалении прозвучали еще три взрыва подряд. Чеда встал, продолжая внимательно прислушиваться.

– Настоящее?.. В таком случае существуют только эти бомбы! – кисло ухмыльнулся художник. – А как же твой путешественник во времени?..

– Для него это все настоящее… – Мики стиснул коробку.

– Я тебе о том и толкую. О картине вечного настоящего. Которое вбирает в себя и прошлое, и будущее. Тот твой путешественник, похоже, добрался до врат. И освободился от времени. Увидел суть… Почему ты мне не даешь посмотреть эти рукописи? Я сразу же верну их тебе.

Мики с трудом не давал глазам слипнуться.

– Не могу. Да и пора мне идти.

– Снова рабство у времени… Почему ты не оставишь коробку? Только до завтра. Я могу фотокопировать бумаги и вернуть их тебе. До обеда.

– Не пойдет.

Мики действительно казалось, что, отдав другу рукописи, он задохнется. Или умрет от страха. Или в него попадет ракета – как в Дорогого Дьявола. К тому же он начал думать, что эти рукописи – не для всех. То, что он рассказал другу о бумагах (а Мики уже и забыл, когда это сделал), могло накликать на Чеду беду. Художник и так себя вел странновато.

– Что ж, тогда я залезу к Дорогому Дьяволу в квартиру и проверю, не осталось ли там чего. – Чеда торжествующе уселся на софе.

– Как тебе такое только в голову взбрело, Божий человек?

– Да, возьму и залезу!

– Пожалуйста, не делай глупостей!

Чеда задумался.

Послышался приглушенный гул. Художник в панике вскочил.

«Что это?» – подумал обеспокоенно Мики. Очень медленно до него, наконец, дошло, что бомбардировка еще не закончилась.

– В разгар бомбежки залезать в квартиры. С тобой, и правда, что-то не так, – Мики попытался рукавом стереть дурацкую улыбку скалящегося лютниста с крышки коробки.

– А что мне еще остается, раз ты не хочешь показать мне эти рукописи, – проговорил Чеда из-под стола.

Мики устало пожал плечами. И немного нагнулся вперед, намереваясь встать.

Вдалеке загремели новые взрывы.

Чеда вдруг вынырнул из-под стола и снова жестом остановил Мики. Он вроде и не выходил из комнаты, а уже стоял перед другом с еще одной бутылью домашнего тростникового вина. Вино было настолько темным, что красило даже пластиковые стенки бутыли.

Мики с изумлением наблюдал, как Чеда одновременно вышагивает и направо и налево и в то же время наливает вино в бокал. Вот он сел и уже снова встал. Рассказал Мики, как залезть в опечатанную квартиру Дорогого Дьявола, одновременно анализируя эгоистичность и ограниченность духа своего друга.

– Твоя проблема в том, что ты бесталанный. Совершенно бесталанный. Так ведь? Ну, давай-ка, скажи мне, какие у тебя таланты, – говорил Чеда с софы и одновременно добавлял с порога: – И что тебе дались эти рукописи? Что ты можешь сделать с ними?

Мики испугался. Никогда вино не действовало на него так, как в этот раз. Священнику было все труднее – даже закрыв глаза – воспринимать все, что говорил его друг.

А Чеда все не замолкал.

Его план по вторжению в квартиру Дорогого Дьявола с дворовой террасы предполагал одновременный взлом входной двери – под предлогом того, что к Мики оттуда протекла вода, лопнула труба или случилось еще что-нибудь в таком роде, из-за чего им просто необходимо проникнуть в чужую квартиру, чтобы предотвратить потоп. Для пущей убедительности они могли бы немного намочить плафон Мики. Идея со смачиванием плафона художнику чрезвычайно понравилась. Он повторил ее раз пять-шесть.

Ловя обрывки слов Чеды, переплетавшиеся друг с другом, Мики в панике все сильнее сжимал коробку.

«Мокрый плафон, мокрый плафон… – Мики отчасти удавалось кристаллизовать эхо в понятные слова. – Эврика! – осенило священника. – Нужно поупражняться, чтобы я смог ясно видеть одновременные события, каждое отдельно. Это ценно!» И он тут же позабыл свою блестящую идею.

А потом Чеда опять начал уговаривать друга оставить ему коробку со всем содержимым хотя бы на один день.

Одновременно он показывал пальцем на Мики и смеялся, хлопая себя по худосочным бедрам. И еще, направляясь в туалет, рассуждал:

– Благо тебе, бесталанному. Ты легко спасешься. Легче, чем тот ленивый слуга из евангельской притчи – тот, что получил один талант и закопал его в землю. Ты не получил ни одного, с тебя и спроса нет! А что делать тому, кто получил пять талантов? А?

Мики воспользовался моментом, когда Чеда затворил за собой дверь ванной, но еще сидел на софе и попивал вино. Сжимая коробку из-под конфет, священник выбежал из квартиры друга. Он как-то угадал, что Чеда скорее всего находился все же в ванной, а не на софе. И оказался прав. Чеда с софы спокойно попивал вино, смеялся в сторону кресла, из которого выскочил Мики, и, поглаживая потное лысеющее темя, только повторил: «Совершенно бесталанный! Благо тебе!»

Не подозревая, что госпожа Агата бдительно отслеживает каждый его шаг, священник Михаило, уставший и нетрезвый, неуверенно двинулся к своему дому.

Фонари той ночью в их районе горели лишь на каждой второй улице.

Говорят, что все страхи проистекают из страха смерти. И в то же время человека мучает такое множество мелких страхов, что в действительности он редко думает со страхом о самой смерти. Говорят, что и страх темноты – это только одна из масок страха смерти – самого большого, полного темноты.

Хотя Мики отделяли от его дома всего две улицы, он сильно испугался. На самом деле он не боялся ничего конкретного, так как не мог даже сообразить, что бы такого плохого могло с ним случиться – разве что он не смог бы найти путь назад и заплутал. Не боялся Мики и самой смерти. Он просто боялся. Человек боится, потому что он – существо смертное; он боится, и когда не вспоминает о смерти. Боится его тело, которое не мыслит, и затем этот страх одолевает душу.

Пытаясь припомнить, чего именно он боится, Мики каждый звук в онемевшем городе слышал необычайно остро и явственно. Он был уверен, что слышит все одиночные звуки до самой реки за городом и даже дальше. С верхнего этажа многоэтажки по улице успокоительно разлилась пьяная песня болельщиков, но она быстро утихла.

Когда Мики свернул на свою затемненную улицу, из-за угла ему послышались шаги, идущие прямо на него.

Телу Мики стало не хватать кислорода, и это повлияло на его мысли, да еще как! Он остановился, панически раздумывая, стоит ли ему бегом вернуться назад или лучше спрятаться в тени углового здания. Вспотевшими ладонями он сжал коробку из-под конфет.

Устрашающе крупный силуэт, неестественно согнутый назад, скользнул с тротуара на маленький перекресток.

– Марш домой, бродяга, – строго выговорил силуэт.

От такого неожиданного прямого нападения Мики остолбенел. И в то же время было столько интимности в грубом женском голосе, укорявшем его:

– Давай, давай, кому говорят!

Много, много интимности.

– Ну и видок! Ты только посмотри на себя!

Одна свободная частица мозга Мики поняла, что голос знакомый.

– Тебе бы только слоняться где-нибудь!

Мики немного сбила с толку такая непосредственная прямота женщины. Насколько ему позволяла судить суженная память, с этой откуда-то знакомой женщиной он никогда не заходил дальше приветствий да комментариев о погоде, и то лишь иногда.

– Босяк неотпетый. Бродяга!

И тут в темноте Мики догадался, что перед женщиной бежит и тянет ее за собой на длинном поводке песик, маленький, как крыса.

– Давай же иди, а то я тебе задам… Добрый вечер, сосед!

Мики преувеличенно любезно ответил на приветствие. Минуя друг друга, они переговорили о вероятности того, что злодеи к ночи причинят еще какой-нибудь новый, еще больший ущерб. И каждый, даже не остановившись, продолжил идти своим путем. Жену обойщика (а это была именно она), жившую в двух домах от Мики, потянул дальше на поводке ее пес, а Мики пережитый страх загнал в его подъезд и поднял по лестнице.

Наутро у священника так болела голова, что он даже не пытался подходить к непрерывно звонившему телефону. Наконец он встал, так и не очнувшись до конца ото сна, добрел до ванной и открыл кран. Но потом передумал и направился к холодильнику. Выпил полбутылки минеральной воды и снова лег в постель.

Только позднее, когда это уже не имело никакого значения, священник узнал, что из важных звонков пропустил ранний утренний звонок своей жены Веры, которая решила помириться, но, поскольку муж не взял трубку, снова разозлилась. Мики также пропустил последнее напоминание бабы Агаты прийти освятить воду. Это не значило, что звонки других прихожан, отмечающих День святого Георгия, были не важны. Но то, что отец Михаило на них не ответил, не повлекло за собой значительных последствий.

Может, и нехорошо так говорить, но остальные звонки были менее важными даже в сравнении с краном в ванной, который Мики позабыл выключить. Благодаря журчащей воде священник в полусне вспомнил, как еще ребенком ездил с родителями в Косово. Они сидели на пледе, расстеленном на пахучей траве, и ели Гавриловичеву мясную закуску. Тогда мясную закуску еще делали из мяса, а не из отходов.

* * *

Госпожа Агата сильно рассердилась на то, что проблематичный поп так и не объявился. Она не смогла до него дозвониться, а пойти в церковь на бдение, чтобы увидеться с ним там, у нее не получилось. Бдение из-за бомбардировок было перенесено на более ранний час, на три пополудни, но в это время у прихожанки, празднующей «славу» святого Георгия, выдалось много дел.

Целый день она, соседка Будимка, жившая на том же этаже, и две тихие женщины из церкви месили и пекли. А под вечер пришел черед праздничного пирога. Госпожа Агата весь день была, скажем так, не в настроении. Точнее, она желчно ругалась с попом. Про себя. Кусая себе губу, она снова и снова отчитывала его, а он отвечал ей жалким, искаженным, упадническим голосом блудника и пьяницы. В том голосе не было ничего от привычного поповского баритона, который так нравился прихожанам, особенно пожилым дамам, способным оценить качественное церковное пение. Это был надрывный и сиплый голос убогого бедняги, скулящего о пощаде и заслоняющегося изнеженными ручками, пока Агата ударяла его виртуальной деревянной ложкой.

Бедные набожные женщины из церкви, которые и не догадывались, насколько низко пал их священник и какое наказание его ждет, думали, что госпожа Агата, серая эминенция их церкви, из-за чего-то сердится на них, и месили и резали с удвоенной скоростью, так что дым стоял коромыслом. Ножки кухонного стола поскрипывали, а нож строчил по доске как старенький пулемет – такой, каким обычно стрелял в фильмах о Второй мировой войне легендарный киношный партизан Бата Живоинович.

Когда пирог был замешен и поставлен подходить, все четыре женщины занялись приготовлением украшений из теста. В итоге все получилось очень красиво. Сказочные белые птицы важничали средь перевитых ветвей райской лозы, на которой росли самые разные плоды. В клювах птицы держали малюсенькие веточки, которые очень тщательно, проработав все детали, сделала госпожа Будимка, несмотря на то что носила очки с огромными диоптриями. Были там и цветы, и даже один крошечный телевизор, который кто-то из женщин поместил подле самой большой птицы. Только вот украшения, сделанные госпожой Агатой, получились какие-то колючие. В полном соответствии с ее настроением. Колючие листья, колючие груши, да и ее голубка больше походила на гарпию со стальным оперением. И скорее жевала, чем держала в клюве одну из веточек Будимки.

Пока пирог, накрытый бумагой, запекался в духовке, женщины из церкви начали молоть зерно. Тщательно осмотрев все ящики, Агата обнаружила, что нет мускатного ореха. Уже смеркалось, но магазины еще работали. По крайней мере, частные.

Агата нацепила туфли и, отдав распоряжения, лично отправилась в магазин.

Выйдя из дома, она встретила наряженную жену художника. Бесстыжая кокетка прошла мимо как ни в чем не бывало и направилась вниз по улице. Хотя магазин находился на другой стороне дороги, Агата не колебалась ни секунды. Она последовала за женой художника, нюхом почуяв, что идти далеко, чтобы проверить свои сомнения, ей не придется, а мускатный орех мог столько и подождать.

* * *

Мики открыл Звездане дверь с тряпкой в руке – он собирал воду, оставшуюся после потопа в ванной. Священник не успел все насухо вытереть перед уходом на бдение, на котором кроме церковных служителей присутствовало только три человека. Он бы и не пошел туда, если бы смущенный церковный служитель непосредственно перед службой не напомнил и не объяснил ему, как дойти до церкви.

Постилки в коридоре и ковер в гостиной промокли полностью.

– Мики, ты должен помочь; я не знаю, что на него нашло, – не замечая хаоса, с порога начала жаловаться Звездана. – Вчера вечером он еще был в себе, а сегодня опять понеслось-поехало. Все ходит вокруг и только повторяет, что конец близок, что мы все перестанем существовать, потому что грешны, ленивы и живем без любви. Что мы в неверных каналах. Совсем умом помешался!

Мики закрыл за Звезданой дверь и попытался выказать заинтересованность. Вода из тряпки сочилась на пол. Мики выжал тряпку в таз.

– И постоянно твердит об этих «вратах». Обвиняет тебя в том, что ты скрываешь следы спасения! Хочешь верь, хочешь – нет! – продолжала Звездана голосом, писклявым от возбуждения. – Не знаю, что и делать?! Правда, не знаю! Ты должен ему помочь. Ты все-таки – священник. Михаило, ты меня слушаешь?

У Мики болела голова, но он искренне старался услышать жену друга и кивнул головой.

– Сейчас пошел собирать материал для этих своих «врат»! Обходит руины. Еще наткнется на какую-нибудь невзорвавшуюся бомбу! Господи Боже… Потому-то я и смогла прийти. «Икона врат» – так он говорит. Это его новый проект теперь. Совершенно забыл про синодики… И откуда у тебя вся эта вода? – Звездана, наконец, осознала, что ступает по мокрому ковру.

Мики объяснил ей, что оставил открытым кран в ванной.

– Ты должен что-то сделать! Умоляю тебя! Я не знаю, что… Прочитай какую-нибудь молитву в церкви. Не знаю, что еще… Но прийти ты должен обязательно. Я одна не в состоянии справиться с этим. Только сижу и жду, когда он взорвется. – Звездана залилась слезами. Вытерла нос и продолжила: – Сегодня ночью мне приснился сон, будто какой-то тяжелый мрак, густой, как туман, даже не так – скорее, как тесто… как та серовато-коричневатая масса, что получается у Нины, когда она мешает пластилин… так вот, этот мрак опускается и всех нас накрывает. Медленно, но верно. Я взяла ребенка за руку и отступаю, отступаю, а уже больше некуда. Могу уже пощупать это мрачное толстое тесто. Спиной натолкнулась на что-то твердое, припекающее… Что все это значит?

– У тебя случайно ничего не подгорело в духовке? – Мики, все еще с мокрой тряпкой в руке, попытался творчески подойти к толкованию сна.

– Да нет… При чем тут духовка. Ты слушай! Мрачное тесто начинает меня душить… И тут я пробудилась. Есть ли тут связь с Чедом и с этими сраными бомбежками?! Не знаю… Точно только одно: это не к добру!

Взяв несколько раз с Мики обещание прийти к ним вечером, Звездана вылетела на улицу.

«Пожалуй, не надо открывать дверь, кто бы ни звонил», – подумал Мики, когда дверь за Звезданой закрылась.

И бросился ликвидировать оставшийся беспорядок. Скатал влажный ковер и, оступаясь под тяжестью ноши, вытащил его на палку во дворе. Но, прежде чем спуститься вниз, не забыл запереть дверь. От усердия Мики мучился и потел, но при этом испытывал удовольствие от того, что выбрасывает из организма оставшиеся там яды. Послеобеденное бдение он, правда, смог отправить – но как больной человек.

Во дворе Мики столкнулся с небольшой технической проблемой. До середины палки, предназначенной для вытрясывания ковров, была распялена окровавленная овечья кожа. Священник с трудом перебросил сложенный ковер на свободную половину.

Едва он вернулся в квартиру, как зазвонил телефон. Позвонила мать Мики – понедоумевать, что Вера с детьми делает на Црном Врху, который столько раз бомбили натовцы, и заодно спросить, слышали ли Мики с Верой об обедненном уране и что они себе вообще думают. Вера ей после обеда позвонила, но не захотела ничего объяснять. В конечном итоге мать Мики, обиженная его молчанием, решила, что сделать она ничего не может, и пусть сын с невесткой делают, что хотят. Раз они такие бестолковые.

Мики спокойно выслушал все мамины нападки по телефону, а потом еще раз протер пол в комнате. Телефон снова зазвонил. Дьякон Новица из епархиальной библиотеки, как полагается, представился.

– Ты куда пропал, братец, как сквозь землю провалился? Почему не звонишь?.. Эээ, нам нужно увидеться, сейчас не отвертишься. Надо переговорить о кое-чем важном.

Голос дьякона звучал весьма серьезно. Беспрекословно. Мики с готовностью согласился встретиться с ним сразу после Юрьева дня, то есть уже через день, в библиотеке. Священнику было не до долгого разговора. Он стоял в одной рубашке, весь мокрый от пота, а окна были открыты. Глупо было бы разболеться – тем более, когда остался дома один. Когда нет никого, кто бы принес ему в кровать горячий бульон.

«С чего это мне вспомнилось про кровать и горячий бульон из детства? Наверное, потому что мама звонила», – рассудил растерянный священник.

Стоило ему отвернуться, как телефон снова зазвонил.

«Я так, и правда, заработаю воспаление легких», – обеспокоился Мики, но все-таки снял трубку.

– Ага, сейчас вы отвечаете! А я знаю, на что вы сподобились, отче!

Это «отче» прозвучало как-то иронично. Мики не был уверен, кто звонит, но заподозрил госпожу Агату.

«Да, это точно Агата – обиделась, что я не пришел освятить воду. Что есть, то есть – сейчас она меня оговорит у владыки», – предположил священник, но стоически выдержал и новую атаку.

– Мне отлично известно, что вы себе позволяете!.. Отче!

Опять ироничное «отче». «И что ей известно? Что собираю воду, что забыл закрыть кран? Может, она еще донесет на меня в городскую коммунальную службу?» Мики было совсем не до спора с надоедливой бабой, и потому он ни о чем ее не выспрашивал, а только повторял «хорошо, хорошо». Хотя и сам не знал, что «хорошо».

– И не говорите теперь, что я вас не предупреждала! – госпожа Агата повесила трубку.

«Баба спятила», – подумал Мики и пошел принимать душ. И тут увидел, что оставил на паркете в коридоре кровавые следы.

«Это от той зарезанной овцы! Как будто я живу в скотобойне», – застонал Мики. И едва не расплакался от муки. Он уже чувствовал смертельную усталость. И все же собрался с силами, снова взял тряпку и тщательно вытер кровь с пола. А в конце даже протер и подошвы ботинок.

Когда после душа Мики закрыл окно и сел в оголенной комнате без ковра, он ощутил страшную усталость. Закурил сигарету. Завыли тревожные сирены – призраки из металла снова явились.

Раздался звонок. Звонил Чеда:

– Эй, поп, ты меня совсем не понял. Потоп должен был быть у Дорогого Дьявола, а не у тебя! Ты не очень-то сосредоточен!

Художник опять попытался убедить Мики дать ему рукописи, а потом угрожал, что сам войдет в опечатанную квартиру покойного соседа. И обвинял Мики в безответственности в такой важный момент. Священник согласился и, оправдавшись сильной усталостью, прервал разговор. Некоторое время он держал телефонную трубку в руке, словно хотел немного ее успокоить, а потом снова решил отключить несносный аппарат.

По телевизору мрачные военные аналитики рассуждали о возможности наземного вторжения в Сербию.

Мики надумал пойти спать. На столе лежала записка, напоминающая ему о завтрашней литургии. Вероятно, в канун Святого Георгия стоило бы выйти, как подобает. С большим трудом Мики встал – у него ломило все кости. А потом он увидел коробку с лютнистом на крышке.

И сразу же решил, что постель подождет, а он, хоть и устал, как собака, снова немного попутешествует по дороге на Царьград.

А когда Мики прочитал первые строки, написанные в Деви-Багрдане, он не мог поверить своим глазам! Повествование начиналось с потопа!

XIII. Деви-Багрдан

Деви-Багрдан, конец мая 1788 года

Я завидую людям, которые легко принимают решения. Я так не умею.

Когда я добрался до вспучившейся речушки Осаницы, я мог лишь вообразить себе, что творилось с Моравой. Сельчане, которых я встречал по дороге, только вращали глазами и причитали, что такого, что происходит сейчас, никто не помнит. Что Морава все поглотила. Немного оптимизма вселял один нервозный юноша с ружьем на плече и в австрийской трехрогой шляпе, надвинутой на глаза. Но до конца меня не успокоил. Быстрым шагом он скрипел по грязной гальке дороги и посмеивался, потешаясь над какими-то своими, опасно веселыми мыслями. Может быть, мне только показалось, а может, он действительно скрежетал зубами. Не останавливаясь, он прошел рядом со мной и, запыхавшись, бросил: «Клал я на такую дорогу! Бог с нами!»

Под карканье ворон я смотрел на вспучившуюся Осаницу и темные холмы за ней и задавался вопросом – были ли эти слова подбадриванием или предупреждением о том, чтобы я успел вовремя вернуться туда, откуда пришел.

Говорят, что вода – это символ жизни. И все-таки – когда ее слишком много и тучи грозят сомкнуть небо и землю, вода больше походит на символ обезличенного утопления в смерти.

Перед Деви-Багрданом дорога разлилась в озеро. На рубеже земли и тени все еще виднелись дома и деревья, возвышенные межи, вдали постоялый двор с разрушенной кровлей и мечеть с высоким минаретом, длинная искривленная стена из жердей и прутьев, с которой смывалась грязь, – все, что осталось от крепости. Однако продолжение пути подразумевало ходьбу по мутной воде, доходившей местами до пояса. Притом в полном неведении, на что там можно наступить. Малочисленные дома на склоне крутого холма – островка в месте впадения Осаницы в Мораву – походили на кладбище, до которого еще нужно пробиться. Но, к счастью или к несчастью, и тут нашелся Харон со своей лодкой и несколькими потерянными душами.

– Хочешь с нами? – раздался его голос над разлившимся Стиксом. Странная акустика.

Без раздумий я поднял руку в приветствии и исторг эхо какого-то непроизнесенного слова, быть может, «надежды»: да-да-да…

Человек меня вежливо спросил, а я ответил несерьезно, даже не размыслив. Сейчас ломаю голову, как все это разрешить. Харон мне представился Станиславом из Црнча. Как и остальным потерянным душам в лодке, молодым парням и зрелым мужчинам из окрестных сел, мне пришлось хорошенько вымокнуть, прежде чем сесть в Харонову лодку. В таких ситуациях не стоит ожидать первостатейных услуг. Я долго не мог обсохнуть. И теплоты особой не чувствовал. Ни в теле, ни на сердце.

Усмехающийся Станислав-Харон, медленно оттолкнув лодку длинным шестом, довез нас до ворот Хада, сооруженных на частоколе перед хижиной, зарывшейся в низинке. Из уборной рядом с домом, зажмурив глаза, словно его ждало ослепительное сияние пустынного солнца, а не путаное сонмище низких туч над разлившейся Моравой, вышел хозяин Хада. Знаменщик Благоя. Подвязывая гачник, он ногой оттолкнул тощего поросенка, испугавшегося наплыва людей и пустившегося в паническое бегство. Растроганно проводил взглядом прыткую животину, а потом медленно подошел к частоколу:

– Куда вы, новобранцы, чтоб вас!..

Сразу было видно – это настоящий человек из народа. Говорят, что наш народ научился ругаться от мадьяр, а когда-то давно вообще не ругался. С другой стороны, как офицер добровольческого отряда, с таким количеством незастегнутых элементов царской униформы, Благоя, возможно, представлял собой лишь авангард.

После столь эффектного вступления он сразу же перешел к делу. Счищая грязь с сапог о жерди частокола и потому не глядя на нас, Благоя сообщил, что нам выдадут немного ружей, оставшихся от царской посылки, и предупредил, чтобы мы, глупые лапотники, не стреляли друг в друга. Не тратили боеприпасы, которых и так недостаточно.

Счистив с сапог основную грязь, Благоя поправил себе расположение духа и начал допытываться у нас, что есть свобода.

Никто не знал, да и я догадался не строить из себя умного. Хотя, по правде говоря, я тоже не знал.

А Благое знал:

– Свобода – это когда не может турок, мать его, разъезжать по сербским дорогам, как ему нравится. Вот это и есть свобода. Когда он не может ни проехать по сербской дороге, ни постучать в ворота и забрать у тебя все из коша[29]. Понимаешь! О таком и не вспомнил бы никто! Э, я здесь для того, чтобы вас научить! И турок научить, мать их!

Просто невероятно, как легко в Сербии сколачивается армия. Все сельчане (и я вместе с ними) стояли смирно, не дыша.

– Сейчас река пошла и накрыла нижнюю дорогу. И моя бабка Инджа сейчас может их сбросить с этой кручи в мутную Мораву, – продолжал Благоя поучительно. – А когда мы их этой весной били, как мужчины, вы, как бабы, сидели у костра. Пока вам жены грели тюфяки. Хорошо хоть, что догадались прийти!

Благоя повернулся и пошел к домику. Похоже, знаменщик был очень счастлив – его мундир в нескольких местах был обкакан птицами.

– Глаза б мои на вас не глядели! И вы еще ратуете за свободу!.. Мне жаль, но постоялый двор закрыт. Хозяин отправился в землю. Станислав разместит вас по домам и выдаст вам ружья… Ну, вперед!

Благоя махнул рукой и вошел в домик.

И все.

Я не уверен, что хочу быть добровольцем. Не могу дальше идти этим путем. Турки нас поджидают и в любое мгновение могут появиться на дороге. С большим войском. А с ними и пользующийся дурной славой Дели-Ахмед. Тот, что огромные страдания причинил в Белграде. Вот уже больше месяца прошло с тех пор, как он с тысячью янычар прорвался к Нишу, чтобы сопроводить транспорт в Белград. Ходят слухи, что они уже засели в Ягодине и только и ждут подходящего момента, чтобы выдвинуться.

Пожалуй, я бы мог по холмам пробраться до сожженной Йошаницы, а оттуда к Юхору и таким образом обойти Ягодину. Я не выхожу из дома, но уже мог бы сделать топографическую карту окрестностей. Все столько рассказывают о своих селах и столько раз поминают в разговорах каждую речушку и каждый луг, словно они им приходятся общей родней. Но при этом одни норовят подловить других на ошибках в начертании невидимой карты. И могут спорить часами.

Только бы не вышло, что я – дезертир и по глупости пострадаю.

С другой стороны, человек не может всю жизнь бежать от смерти. Благоя прав. Если ты – мужчина, значит, рано или поздно должен наступить момент, когда тебе придется столкнуться со злом, защитить слабосильных, которые страдают за правду Божию. Довольно я таких встречал по пути.

Гожусь ли я для этого? Такова ли моя задача? Я и стрелять-то как следует не умею. Смотрю на это ружье, как на змею. Холодную, опасную змею. Быть может, я все же должен потратить жизнь по-другому. Да-аа… У каждого труса свое оправдание. И, тем не менее, мне кажется, что это – не мой мир. И не моя жизнь. Увижу ли я когда-нибудь свою ненаглядную? Где она сейчас и что делает? Странно, но человек ощущает одиночество в большей мере, находясь среди людей, а не когда идет один по дороге.

Вдалеке послышались приглушенные взрывы и громыхание противовоздушной обороны. Мики отложил бумагу и подошел к окну. «Куда они целят сегодня вечером?» – подумал он. Небо над высоткой в направлении юго-востока озарилось оранжевой вспышкой. А потом послышался и один более сильный взрыв. Стекла слегка затряслись, да и под ногами почувствовалась дрожь пола.

Самое время вернуться в комнату и в Деви-Багрдан, когда все померкнет.

Мики явственно расслышал, как кто-то на другой стороне улицы выругался. «Сосед Чомбе, – догадался священник. – Сколько я уже не видел этого человека? Что с ним происходит? А выглядел таким устойчивым».

Мики не больно возбудился из-за нового отключения света. Он без раздумий повторил уже натренированные движения. Нащупал в потемках выключатель и легко отыскал на комоде одну из наполовину сожженных свечей, принесенных из церкви. Затем взял и лампадку, отнес ее на кухню, долил масло и зажег фитиль. Лампадка может гореть всю ночь. Свечку нужно погасить перед сном, а к чему ломать шею, ища ночью туалет? Мики оставил лампадку на стиральной машине и вернулся в комнату.

Опять раздалось два взрыва – уже ближе. Стекла задрожали сильнее.

Деви-Багрдан, конец мая 1788 года

Невозможно закрыть путь между мирами и не знать, где ты находишься. Невозможно сидеть на царской дороге и ждать войско, которое намерено тебя раздавить, и думать при этом, что ты находишься на цветистом лугу и размышляешь о том, стоит ли немного вздремнуть.

Я не спал уже две ночи. Лишь время от времени, и ночью, и днем, дремал, и то – сидя на смотанном цыганском шатре, прислонившись к не побеленной известкой стене, облепленной желтой глиной, смешанной с половой. И пол в комнате с очагом, в которой мы сидим, тоже сделан из такой же глины, а потолок ею вымазан. Просушенная теплом огня из очага, глина местами отвалилась с потолка, обнажив толстые дубовые доски.

Хотя облачно и идет мелкий дождь, на улице не похолодало, и огонь мы не разводим. Правда, офицеры, скорее всего, и не позволили бы этого, чтобы дым нас не выдал. Да и в комнате, наверное, от дыма невозможно было бы дышать.

Обложенный кирпичами очаг расположен в центре дома, а дым должен выходить через прутья, перевитые между двумя потолочными балками. На деревянном козле подвешен на цепях один медный котел, напоминающий мне остановившийся маятник огромных часов. Целыми днями мы смотрим на этот закоптелый котел с вмятинами и ждем, когда он сдвинется с места.

Время от времени кто-нибудь из нашей молчаливой братии подает голос. В основном – чтобы сказать, какая пора дня. Независимо от того, какая идет часть суток – заря ли, рассвет, утро, маленький обед (не знаю, почему здесь так говорят, тогда как мы в это время ничего не едим), большой обед, полдень, послеполуденные часы, время под вечер, заход солнца, сумерки, полумрак, мрак кромешный, какая-то пора ночи, поздняя ночь, ночь на исходе, первые петухи, вторые петухи, третьи петухи (петухов здесь нет, слышно только сычей, но не знаю, по какой причине кто-то постоянно объявляет, что сейчас такие-то петухи), и опять заря, рассвет… – нас постоянно окружает темнота или сумрак. Толстая, грубая бумага слабо пропускает свет, да и облака висят тяжелые. Тем не менее мои глаза привыкли к полумраку, так что я могу даже писать. На меня опять поглядывают с подозрением, но мне наплевать. Коль они воняют, могу и я писать. Вероятно, все дело в том, что они просто привыкли к тому, что пишут обычно шпионы. Попы читают, а шпионы пишут. А поскольку я иногда почитываю свою книгу, они наверняка думают, будто я – хорошо замаскированный поп-шпион. К счастью, это уменьшает вероятность того, что я – турецкий шпион, хотя они не стыдятся заглядывать мне через плечо, когда я мочусь за домом – так, на всякий случай, проверить, не обрезан ли я.

То один, то другой меня спрашивает, когда немцы пришлют помощь. Мне это уже надоело, но я принял роль. И им это понравилось, хотя, забавы ради, я постоянно выдаю противоречивые сведения. Больше всего мне нравится, когда меня спрашивают о русских: чего они ждут? Тогда я начинаю рассказывать байки, которые когда-то прочитал о царице Екатерине. Они немного нервничают оттого, что выходит, будто царица – архиблудница. Но когда я начинаю подслащивать их слух тем, что она более всех предпочитала обычных солдат и моложавых офицеров, они испытывают какое-никакое удовлетворение. Глаза у них загораются блеском, и они слушают как дети.

Ворота часто открывают. Слава богу, и в эту душегубку попадает немного воздуха. Люди входят и выходят. Только я не двигаюсь – разве что по нужде.

Вчера нам из Штипля принесли черствый хлеб, но мы не больно голодные.

Никто не сидит на месте. Люди слоняются из дома в дом и, пытаясь себя чем-нибудь занять, постоянно что-нибудь спрашивают друг у друга – хлеб, ракию, лук… А заодно собирают новые, якобы достоверные сведения. Войско, сопровождающее транспорт в Белград, уже увеличилось до пятнадцати тысяч человек. Если ожидание продлится, то оно вырастет и до ста тысяч. И хотя это – лишь досужие домыслы, человеку не особо приятно слушать такие вещи. Не думаю, что мы бы оставались здесь, если бы Морава не вышла из берегов и не затопила нижнюю дорогу через ущелье. Нас не больше двухсот человек. И то – только когда все в сборе. Когда никто не срывается с места, чтобы повидаться со своими в селениях под Йошаницей, пообщаться с женой или убедиться, что скотина накормлена. И комендант, капитан Коча, мало бывает в Багрдане, а все больше объезжает окрестности, чтобы собрать еще войско. В общем, счастье, что Морава разлилась.

– Я Кочу, как человека, очень уважаю, но, брат, эта его мужланка вконец доняла мужика. И ездит он не собирать войско, а полюбиться на кошенине, – так чуть раньше истолковал ситуацию морщинистый и всегда шумный крестьянин из Прнявора, старый вояка по имени Врева. – Турки на подходе, а он, верно, хочет их встретить со спущенными штанами. А с ним и мы.

И так Кочу оговаривали со всех сторон, притом обязательно упоминая вначале о большом уважении к коменданту. Что только о нем не болтали – и что жаден до денег, и что думает только о том, как подлизаться к царю, и что он первым бежит в Германию, если турки вернутся…

То, что при живой жене Борике из Паневца нашел эту Смилю, которая сейчас его не отпускает и в мужской одежде следует за ним везде, было самым маленьким упреком Кочиных земляков. Я слышал о капитане Коче, только как о герое Краины, и потому попробовал его защищать. Как героя. Увы, это послужило дли них только поводом, чтобы вскочить и в один голос защищать свое геройство. Под общий крик мертвые турки заполонили дом и начали разлагаться. Лучшим оказался поселенец из Печа, которого все зовут Врталама, а настоящее имя ему, вероятно, Варфоломей. Когда в споре о геройстве с пройдохой Станиславом ему не хватило пороха, Врталама обернулся ко мне и чуть ли не с презрением заявил, что мог бы Кочу продать туркам за пятьсот золотых, но не сделал этого, после чего горделиво прошествовал до своего места и сел. Судя по всему, Врталама победил соперников – они все успокоились и молча расселись по своим местам. Более веского аргумента не оказалось ни у кого.

Словно речь идет о постоянном поддержании боевой готовности, через каждые несколько часов кто-нибудь вбегает и сообщает о подходе турок. И хотя все знают, что турки едва ли решатся верхом на конях пересечь по тропе ущелье, где мы их можем и камнями забросать, все с готовностью разыгрывают спектакль – выбегают на улицу, начинают перекликаться с дозорным на минарете и, вдосталь накричавшись, расходятся обратно по домам. Поначалу и я выходил во двор. Теперь мне это претит.

Довольно я тут написал. Сейчас иду «поесть хлеба», как сказали бы мои… «соратники», назовем их так…

В тот же день, чуть позже

Чуть ранее случилось странное происшествие. Толстый Пая из Маюра, чтобы скоротать время, взялся чинить треножник со сломанной ногой. Сначала он пыхтел и шумел, а потом порезался ножом, которым строгал ветку, и принялся ругать все, что попадалось ему на глаза и приходило на ум.

Это весьма позабавило все общество. Каждый старался напомнить Пае о чем-либо, что стоило обругать. Нравилось это ему или нет. А потом и остальные начали сыпать ругательствами, словно на каком-то необъявленном состязании. Если бы еще и Благоя был тут…

Скоро обычные ругательства были исчерпаны. И все перешли на природные явления, на известных и неизвестных личностей, на географические понятия и даже на совершенно абстрактные явления, на солнце, дождь, тучи, Мораву, Осаницу, Модри Вил, Прнявор, Алибегов источник, Церову косу, Голу чуку[30], Дурманов поток, генерала Магдебурга, кошаву[31], защитившую Белград, на сам Белград, царицу Екатерину, султана, царя, кума Веселина, старые немецкие ружья, глазливую Станку, поручика Саву Демелича, знаменщика Благою (и он получил свое), капитана Кочу из Паневца и сам Паневац, гусли, царский дукат, коров и верблюдов, сома весом в двести ок, задвижку на воротах, клеть для цыплят, Дунай, баклаву, германско-русский сговор, свободу…

Необычная общественная игра становилась все серьезнее, а ее участники – все мрачнее. От первоначальной веселости не осталось и следа. Лапотники превратились в мрачных бородатых брахманов на невероятной молитве.

Нельзя сказать, что все дело было в ненависти. Прежде – отчаяние. Как будто они думали, что в гаргантюанском слиянии оплодотворят мир и создадут новый. Лучший для них и в большей степени их мир. В том мире и Морава обретет детей – быстрые речушки, которые не будут затоплять их поля, дитя-солнце не захочет припекать во время жатвы, капли мелкого дождя не станут попадать за шиворот, новорожденные села будут красивыми и обустроенными, новые люди у власти станут друзьями с полным взаимопониманием, а оплодотворенная свобода не будет такой, как ее преподносит Благоя, а станет иной, более светлой.

Толстый Пая обмотал руку грязным лоскутом. Будет чудо, если его рана не загноится.

Смеркается. Может быть, мне сегодня ночью все-таки удастся немного выспаться. Сначала надо что-нибудь выпить. Откуда-то появилась фляга и не торопясь начала движение по кругу. Как самая медленная на свете часовая стрелка, которая при этом еще и задерживается в одном месте – у чернявого Раденка. Он прибыл со мной в одной лодке. Я в своей жизни не видал человека с таким густым волосяным покровом на лице. Из такого черного куста проглядывают лишь всегда пьяные блестящие глаза. Когда Раденко говорит, он шепелявит так, что просто невозможно ничего разобрать. Как будто борода и усы завязали ему рот. Когда фляга доберется до меня, я хорошенько осмотрю ее – нет ли на ней волос. Чтоб его! А потом мы затянем песню. А что нам еще остается?

Деви-Багрдан, спустя два дня

Все мысли заняты тем, что происходит чудо. Воды Моравы начали так быстро отступать, что это видно даже невооруженным глазом. Мы высыпали из домов и рассеялись на откосе у реки – поглазеть. Офицеры постарались установить хоть какой-то порядок. Носятся туда-сюда, посылая людей срочно привести Кочу и поручиков. Нет даже протоиерея Йовы из Ягодины. Он застрял где-то в селах под Черным Врхом. Морава оставляет по себе ил, но солнце так припекло, что он быстро засыхает. Влажность воздуха невыносимая, дышать тяжело. И все мы понимаем, что будет дальше.

Знатоки из моей группы стараются объяснить этот природный феномен. А мне и смешно, и несмешно.

– Здесь что-то нечисто, – морщинистый Врева еще больше насупился, а его выпученные глаза погрустнели. – Не иначе, как муллы наколдовали. Где это видано, чтобы река бежала как лисица.

– Достало паромщика, видать, – прогремел Раденко. – Ил заметно иссушается на солнце. Еще немного, и от него останется лишь сухая кустистая щетина на берегу.

– Дунай потек быстрее и потянул за собой Мораву… – Пая только успевает вытирать пот. На солнце у него даже брови стали прозрачными.

Его обритое и округлое лицо походит на добродушный фруктик, который уж точно не засохнет на солнце, зато созреет. Румянец уже появился на нем.

– Это ты меня потянул за… Ты что несешь-то? Как может Дунай потечь быстрее? Разве что немцы гребут на Белград и гонят воду? – Врева не отводил взгляда от реки. – Вода еще быстрее спадает. Видели бы люди… – он показал рукой на берег. – Пока мы здесь диву даемся, вода спала еще на пол-аршина.

– Уходит Морава, – прогремел Раденко.

– А, правда, может ли Морава пересохнуть? – Пая опять вывел из себя Вреву:

– Может твой мозг иссохнуть! Что – кто-нибудь когда-нибудь видел пересохшую Мораву? Разве только, когда случится конец света!

То, что сказал Врева, никому не показалось невозможным. Небо сверкает, а Морава уменьшается. Никто не пошевелился. Только Пая догадался вытереть пот своим грязным лоскутным бинтом.

– Беда, люди, что будем делать! Если это муллы сотворили, как Врева говорит, пусть протоиерей Йова прочитает какую-нибудь…

Врталама продемонстрировал рациональный подход:

– Такое впечатление, будто земля где-то треснула, и вся вода в ту трещину уходит…

– Треснула земля… наша Сербиюшка, – чуть не заплакал Раденко.

– Люди, а если и вправду начался конец света?

Мы как по команде задрали носы к небу и уставились на солнце. Когда смотришь на солнце, тебе может привидеться все, что угодно. И конец света тоже. Ангелы трепещут в сиянии лучей. Страшный суд, а мы стоим в палате ожидания и размышляем, как нам обмануть Господа Бога, что мы жили достойно.

Врева не сдавался:

– Какой еще конец света! Это, должно быть, та фетва, которую дал муфтий из Стамбула.

– Он издал фетву нас изничтожить как зайцев, и Морава испугалась… И убегает… Так-то! – В облике Станислава есть что-то от англичанина. Он всегда хладнокровно серьезный, только один ус у него смеется.

Теперь все задумались и примолкли, глядя на Мораву. А затем показался Благоя. Он скользил вниз по крутому склону.

– В траве – не в тесноте, да, зайцы? – он и впрямь не выглядел сильно озабоченным. – А ну, марш назад! И чтоб глаза мои вас не видели, пока сам не позову! Ну же, ступайте, пошевеливайтесь!

Мы медленно пошли. И именно на меня он почему-то обратил особое внимание. Я точно не выглядел более перепуганным, чем остальные.

– А ты, неженка, да-да, я тебе говорю! Городчинец!

Было очень неприятно. Я не нашелся, что ответить. А остальным пришлось по нраву, что Благоя именно меня решил поддеть. Только переглядывались.

– Нет? И не вздумай пойти в лес по грибы!

Как будто читал мои мысли.

– Ты и ружье-то держать не умеешь! Имел я таких, неженных! Я за тобой сам буду приглядывать, там на Ковиляче. А то не ровен час – попадешь в кого-нибудь из наших. Ты в глаза туркам смотри, а потом стреляй! Что ты хочешь, баклаву? Туда ступай, шевелись!

Счастливый, что быстро отделался, я поспешил за остальными.

– Осмотри ружья и следи за тем, где держишь порох! Чтоб он не намок.

На верху откоса, до спуска к дому, Благоя обернулся к нам еще раз.

Потом спустил штаны и пустил струю по откосу в Мораву! Если уж он не поднимет уровень воды, то сделать это никому не по силам.

Все еще Деви-Багрдан

Из-за влажности воздуха невозможно дышать. И из-за страха. Кочи и его людей еще нет. Кто появится первым – они или турки? Прибыл поручик Демелич со своими людьми. Нас все еще горстка супротив турок. Все только ругают немцев за то, что не шлют помощь. Тяжело придется в случае сражения. Говорят, мы отступим вниз по дороге, по направлению к Белграду. Чтобы устроить более эффективную засаду. Хотя все знают, что лучшего места, чем здесь, в Багрдане, нет.

Что, если Благоя, и правда, пошлет меня на вершину ущелья, на Ковилячу?

На следующий день

В доме нас все меньше. Мало-помалу кто-то выходит наружу по нужде или расправить ноги, но назад никто не возвращается. И я недавно вышел, но не увидел никого из своих. Добровольцы Демелича слоняются вокруг домов ниже. Багрдан уже больше не в озере. Осаница последовала примеру Моравы и повсюду оставила болотины. В топкой грязи перед мечетью стоят двое и перекликаются с дозорным на минарете. Видел ли он что-нибудь? Но какой-то особой суматохи нет.

Ну не дурость ли идти мне одному на Ковилячу и ждать там турок. С другой стороны, сумасшедший Благоя способен на все. Что если он заметит, как я захожу в лес?

О смерти – геройской или трусливой – можно размышлять, лишь когда она далеко. А когда она держит тебя за горло, ты только и думаешь, как бы от нее убежать.

Все-таки худшее для меня – погибнуть напрасно. Глупо. Чему такая смерть может послужить? Быть может, человек меньше страшится гибели, если знает, что смерть его не будет бессмысленной? Я этого смысла сейчас не вижу. И детей у меня нет. Что вообще останется после меня? Если кому-то хочется сложить голову, пускай сложит… С другой стороны – будь у меня дети, мне и тогда бы не хотелось погибнуть. Ведь кто-то должен вырастить детей.

Вот, пока я писал, ушел и Станислав. Сначала он долго потягивался, для убедительности, а потом медленно, едва переставляя ноги, вышел в открытую дверь. А там опять остановился, еще потянулся и, словно не зная, куда бы ему пойти, свернул налево и исчез. Здесь не будет сражения. Это войско устало от побед, которые ни к чему не приводят.

Со мной в доме остались только Пая, которому слишком жарко находиться на солнце, и Раденко, который заснул. Благо ему! Пая мне постоянно задает какие-то глупые вопросы. Похоже, и он пытается развеять страх.

Крестьяне знают этот край, а я его знаю только по их рассказам. Если двинусь прямо на юг, через Парложишта на Луковицу, то могу нарваться на турок. Лучше всего было бы пойти назад вдоль Осаницы, повернуть налево у Дубоког потока[32] (поди, распознаю его). Но там меня остановят добровольцы Демелича. Труднее, но наверняка можно пробраться и по холмам до Рачника, а оттуда до Штипля, а там – как Бог даст. Это, должно быть, на юго-западном направлении. Но и там, скорее всего, есть наши. Может Коча подоспеть с той стороны. Хотя поговаривают, что он где-то в районе Крагуевца.

Но от сражения точно не будет прока. Так к чему мне и дальше маяться с сумасшедшими моравцами? Вся эта война для того, чтобы немцы на наших горбах заняли Сербию (так они договорились с русскими) и Коча получил бы еще какую-нибудь медальку да немного денег, а Благоя нанесет еще насечку на прикладе. Браво! Геройство для геройства, но что бы они делали в мирное время? Для кого-то мир тяжелее войны.

Послание из Деви-Багрдана

Турки на подходе! Прибыли наши с Липара. Поручик приказал отступать. По уговору с Кочей. Через татарина. Мы должны соединиться около Баточины. Я не отступаю. Не иду назад. У меня свой путь.

XIV. Библиотека

В тесной и загроможденной канцелярии при епархиальной библиотеке Мики встретили трое бородатых мужчин, немного зловещего вида. Двое из них были в рясах, а третий, самый квадратный, дьякон Новица, был в клетчатой бело-зеленой рубашке. Когда Мики, держа в руке записку с указаниями, как добраться от дома до подворья владыки, вошел в канцелярию, Новица единственный встал, подошел к священнику и поцеловал его.

– Куда ты запропастился, молодчага, – дружески похлопал он Мики по спине. – Куда ты запропастился, человек Божий? Как будто в мышиную нору спрятался. Нигде тебя не бывает, – Новица убрал с ободранного стула иностранные религиозные журналы, которые никто не читал, и предложил Мики сесть: – Ты так долго не приезжал, что даже позабыл дорогу до подворья. Мне пришлось все ему объяснять. Э, мой отче Михаило, Михаило… – шутливо погрозил Новица пальцем, но Мики его жест показался серьезной угрозой. Словно он очутился не в епархиальном подворье, а в МИДе.

«А, да, МИД ведь подвергся ракетному обстрелу, а епархиальное подворье нет», – вспомнил священник.

Двое в сутанах лишь оторвали взгляды от книг, раскрытых перед ними на большом столе Новицы.

– Драган – наш новый секретарь… а Дичу, я надеюсь, ты не забыл, – многозначительно закашлялся Новица. Мики посмотрел на Дичу. «Неприятная физиономия. Как была, так и осталась», – подумал он. И любезно кивнул Диче.

– Ты совсем одичал! Как хорошо, что и они оказались здесь. Ты хотя бы повидаешь кое-кого из нашего старого круга, – продолжил Новица и выразительно понизил голос: – Они пишут здесь в библиотеке один совместный научный труд.

Мики оглядел громоздкого Дичу в расстегнутой сутане и скрюченного, неподвижного Драгана с остекленевшими глазами.

– Старые церковные книги и рукописи из собрания СПЦ… такова их тема, – быстро и степенно проговорил Новица. Дича и Драган еще быстрей и степенней, но очень слаженно закивали головами.

Новица торжественно сообщил ему, что владыки в подворье нет – он совершает объезд епархии. Так что они могут расслабиться. Из ящика письменного стола Новица достал синюю вогнутую жестяную пепельницу и открыл окно. А затем, как истинно радушный хозяин, извлек из одного старого настенного календаря, свернутого в трубку и стоявшего у стены, бутыль: «Выпьем за здоровье, только и всего». Из ящика также всплыли и толстостенные ресторанные стопки для ракии.

Дича тоже носил под расстегнутой рясой клетчатую рубашку. Только коричневато-серую. Можно было подумать, что кроме сутаны клетчатые рубашки были обязательной частью униформы духовных лиц епархии. Мики попытался вспомнить, что у него надето под рясой.

«Авось, что-нибудь надето», – подытожил он спокойно. Мики никак не удавалось воссоздать свои действия до отъезда из дома.

Только Драган сидел, застегнутый по самое горло. Воротничок рубашки, откровенно выглядывавший из жесткого накрахмаленного воротника рясы, был белоснежным. Впечатление совершенной секретарской и научной аккуратности портил лишь один огромный чирей на щеке.

После того, как они все пожелали друг другу здоровья и выпили понемногу ракии, смертельно серьезные Дича и Драган вернулись к своим книгам и записям. Дича не сводил взгляда с номера страницы, а Драган даже водил пальцем по строчкам.

– И где ты пропадаешь? – Новица развалился на стуле и начал необязательный разговор. – Что происходит?

Мики лишь что-то промямлил в ответ и пожал плечами.

Новица важно кинул на стол пачку «Мальборо» и зажигалку «Ронсон». И предложил всей честной компании закурить. Но откликнулся согласием только Мики. Новица и Дича на мгновение многозначительно переглянулись, Новица закурил сигарету Мики и себе. В полной тишине дым начал медленно наполнять загроможденную комнатушку.

Новица слегка нагнулся к Мики и тихо, вполголоса, чтобы не мешать научным изысканиям Дичи и Драгана, продолжил разговор со своим гостем.

– И что будем делать с этим нашим дедом? – Новица отмахнулся от дыма и задумчиво покачал головой.

– С дедом? – сочувственно нахмурился Мики.

– Ну да, с владыкой, – продолжил Новица. И еще больше нагнулся к Мики: – Время идет – старик становится все своенравней и упрямей. Намедни опять учудил. Посреди бомбежки устроил «гонения». Все отлавливает тех, кто пьет, кто курит… да женщин… – Новица стряхнул сигаретный пепел: – А его бабы, они только доносят. Ты и вообразить себе не можешь, сколько заявлений поступает Драгану. Драганче сказывает…

Скрюченный научный работник выглядел так, словно проглотил муху, но ничего не говорил. Его палец не отрывался от книжной страницы. Он лишь посмотрел в сторону Новицы и слегка вытянул шею. Мики показалось, будто и чирей у него на щеке немного посинел.

– И здесь не дает ничего делать. Старик… Что бы мы ему ни предложили, говорит – сейчас не время. Ты не представляешь, каково мне. Сколько раз я хотел привести в порядок библиотеку. У нас тут, брат, есть книги, которым по двести лет… точно тебе говорю. И много чего еще. И все это пропадает. А всего-то и нужно – вложить немного денег… Даже не знаю… – Новица смял окурок в пепельнице и развеял рукой дым.

«А по нему не скажешь, что он что-то читает», – подумал Мики.

– Большая жадина… Бо-о-ольшая… Все норовит свернуть лампочки во дворе «для экономии электричества». Одна уборщица, Мара, как-то вечером вывихнула ногу на лестнице. В темноте. Бедняжка, она даже не посмела пожаловаться. Да…

Новица не сводил взгляда с Мики. В ожидании, что тот поддержит оговаривание, он даже начал барабанить пальцем по столу.

– На днях, – продолжил Новица, – старик проходил мимо контейнера и нашел возле него брошенные женские сапожки. Бордовые. А знаешь, какая у него маленькая нога – они оказались ему впору. Так он подобрал их и принес в подворье. А потом два дня постукивал и ремонтировал их. И сейчас их носит. На что это похоже? Разве нормально, чтобы владыка носил бордовые женские сапожки? Ему и в голову не приходит, что обувщикам надо с чего-то жить. Жадина, говорю я тебе.

На мгновение Новица замолчал. Дича все таращился в книгу. Складывалось впечатление, что ему здоровый научный скепсис не позволяет легко дать определение объекту, оказавшемуся в его поле зрения. В задумчивости он медленно крутил на столе свою стопку с наполовину выпитой ракией. Новица погладил брови.

– Вообрази себе, что Дича слышал в городе… Дича, извини, что тебя отрываю…

Дича с готовностью поднял голову.

– Расскажи, пожалуйста, Мики, что тебе сказал тот тип. Тот политик. Когда ты освящал помещения его партии.

– Ааа-а, ты о том… члене главного комитета… этих?..

– Да, расскажи, прошу тебя, – Новица обернулся к Мики: – Ты должен это услышать.

– Да что тут сказать – комедия. Один ихний, из партии, немного не в себе. Принес ему какие-то бумаги, уверенный, что нашел формулы Теслы. Предвидение будущего и все такое. В тех бумагах написано, помимо прочего, что бомбардировки должны прекратиться десятого июня. А еще он ему сообщил, что располагает какими-то ценными историческими документами. А нашел он их у какого-то попа, – Дича взял стопку.

– Человек просто покатывался со смеху. А еще он сказал, что тот фанатик упомянул и какую-то «поповскую» шпионскую сеть.

– Можешь себе представить. – Новица встал, чтобы налить компании еще немного ракии. И остановился за спиной Мики: – Ты вот забился в дом, ни с кем не встречаешься… Знаешь, как говорят: ни один человек – не остров. Нам нужно больше общаться… Э, чтоб не забыть, – вдруг словно бы вспомнил Новица. – Рая мне намедни сказал, что тебе прихожанин отдал какую-то старую книгу, чтобы ты отнес ее в церковь. О какой книге идет речь?

Мики вздрогнул. Быстро наклонился вперед и загасил окурок о пепельницу.

– Это не книга… Покойный сосед Драги… передал мне кое-какие бумаги на хранение.

– И?..

Три пары глаз приковали Мики обратно к стулу. Особенно внимательно его рассматривали ученые, выглядывавшие из-за книг. С ученой серьезностью энтомолога Мики почувствовал себя молью, угодившей в паутину.

– Что – и?

– Что было дальше с теми бумагами? Куда ты их отнес?

– Никуда… Кто-то проник в мою квартиру и выкрал их.

К своему ужасу Мики осознал, что его уши и щеки начали гореть. Он покраснел как помидор. Ученые многозначительно переглянулись.

Новица кинул беглый взгляд на Дичу. Тот стиснул стопку, словно проверяя ее на прочность. Драган втянул носом, сглотнул слюну и вернулся к предложению, на котором держал палец.

– Кто-то? – наконец произнес Новица.

– Отстань от человека, что ты на него накинулся. – Дича задел маленький стул. Стул застонал. Дича попытался улыбнуться: – Новице бы только о старых книгах поговорить. Фанатик!

– Вовсе не… я просто хочу сказать: если человек предназначил ту старую книгу церкви, то лучше бы было хранить ее в библиотеке. Только и всего.

Новица внезапно превратился в квадратного головастого котенка с бородой. Он даже начал перекатывать по столу расписанный кварц, которым прижимал бумаги – чтобы они не разлетались от сквозняка, когда он проветривает комнату от табачного дыма перед приездом владыки. Кварц издавал звук движущегося поезда.

Дича прогромыхал вместо локомотива:

– Вы видите это, люди Божии?

Никто не знал, что нужно видеть. Драган встал на ноги, застыл и начал обводить глазами канцелярию.

– Как солнце заблестит – так эти полуголые разбредаются по улицам. Словно души у них нет.

– Искушение… – Новица набожно закивал головой.

– Когда я шел сюда, видел одну кобылицу. Ростом где-то с метр восемьдесят пять. А платьице на ней… Как это говорят?.. – Дича прервался, подыскивая нужное слово.

– Кожаное? – попробовал помочь Новица.

Дича отрицательно цокнул.

– Красное? – упорствовал Новица в своей любезности.

– Да нет же, просто короткое… Подгузник. Так говорят. Платьице – форменный подгузник. И вот она проходит мимо меня и крестится. А я подумал – а, может, и мне… перекреститься, – оскалился Дича.

Новица прыснул со смеху. И схватил бутыль, чтобы долить еще ракии:

– Давайте еще по одной, за здоровье деда!

– Не знаю, как вы, молодые… – Дича снова не мог найти подходящего слова.

– Относимся к этому? – Новица будто гадал на экзамене.

– Да нет, брат, как вы с этим справляетесь? – Дича с сожалением глянул на Драгана. – Драганче – еще новобранец. Сколько времени, как ты венчался? Не прошло и двух лет, верно? Еще не смотришь по сторонам?

Драган выглянул из-за книги. И кисло засмеялся.

– Не дает моя землячка. Как схватит за шиворот… так не выпускает! – Дича хлопнул Драгана по плечу.

Тот продолжал смеяться. Беззвучно. Драгану явно было неприятно, но ему и в голову не приходило возразить. Отчасти – чтобы не показаться дураком, отчасти – потому что побаивался Дичи. Дича распоряжался епархией. Он контролировал финансы и распределял людей по приходам. Состарившийся владыка полностью передал ему самые важные дела. Ходили слухи, будто ему даже перепадали кое-какие деньжата за лучшие места. Драган и Новицу уважал как опытного и ловкого человека. В действительности же владыка поставил его библиотекарем в наказание за махинации с южными фруктами из гуманитарной помощи.

В любом случае секретарь владыки понимал, что выделяться ему, как самому младшему, в этой честной компании не следует. Даже если бы было чем.

Драган снова уткнулся в книгу. Дича повернулся к Мики, едва успевшему перевести дыхание благодаря смене темы разговора.

– А ты, отче? Как ты справляешься? Да еще сейчас – когда жена ушла от тебя?

«Откуда им известно, что от меня ушла жена?» – подумал Мики и запаниковал. Его охватило предчувствие, что он попал в ловушку, выбраться из которой будет нелегко. И все – из-за рукописи, завладеть которой эта черная тройка явно нацелилась.

– Не дразни нашего отца Михаила. У него до рукоположения было достаточно времени, чтобы вдоволь набегаться за юбками. Ему не приходилось делить комнату в интернате. Не так ли? – Новица лукаво нахмурил лоб. – Он был умный. Не в пример нам.

Мики стало совсем не по себе. Откуда они знают о его прошлом, которое он сам не больно-то хорошо помнит? О чем в действительности думает Новица? Нет ли тут связи с тем, что случилось в Паланке Хасан-паши? И кто на самом деле эти люди? Священник бы охотно встал и ушел.

– Чтоб его сейчас не ударил… – Дича засмотрелся в стопку на столе.

– Апоплексический удар? – не сдавался Новица, хоть и не угадал еще ни одного верного ответа.

Дича мотнул головой и, наморщившись, посмотрел в окно.

– Гром?

– Нет… Чтоб его не ударил трамвай! Так в Белграде говорят… Не так ли, отче? – обрадованный, что, наконец, вспомнил белградскую присказку, Дича поднял стопку за здоровье Мики.

Старинный черный телефон на столе Новицы зазвонил так громко, что Мики чуть не подскочил на стуле. Новица решил не ждать, чтобы перезвонили.

– Алло, – произнес он, сильно нахмурившись. Словно хотел своим строгим видом устрашить человека на другом конце провода. – Как ты, доктор? Здесь он… Сейчас, минуточку… Увидимся на днях? Договорились. – Новица передал трубку Диче: – Тебя доктор.

Дича с достоинством взял трубку.

– Как дела, доктор… Что происходит? Нет. Да что это тебе взбрело в голову, дорогой. Конечно. Только восемь тысяч. Да нету… Точно нигде нету… Да… На что я, по-твоему, похож? Эх, не был бы я в сутане…

Новица поискал взглядом свою сутану на вешалке.

– Конечно. Да… Все сразу. Нельзя еще и в кредит, ты хоть понимаешь? Без пошлины, да еще в кредит. Как ты это мыслишь? И у церкви нет… Ладно… Да нет же. С чего мне злиться… Идет… Увидимся завтра. – Дича положил трубку.

Новица вопросительно посмотрел на него. И сделал жест, как ребенок, имитирующий вождение автомобиля.

Вместо рокота невидимого мотора Драган поперхнулся и закашлялся.

Дича смиренно кивнул головой и опустил глаза.

С улицы доносились крики детей, игравших в футбол. А потом послышался грохот от падения мотоцикла и сразу же за ним – плач.

– Эх, эти… – задумчиво произнес Дича, вертя стопку на столе. И устрашающе холодно посмотрел на Мики.

Похоже было на то, что он совершенно забыл о своей обязанности делать вклад в науку. Драган и дальше демонстрировал сосредоточенность и усердие, хотя еще ни разу не перевернул страницу.

– Дети! – подсказал с готовностью Новица.

Дича кивнул головой.

Крайне довольный своим неожиданным успехом, Новица перехватил инициативу:

– Мы должны беречь себя… И ради детей… деда. И ради деда, и ради народа… – выкрикнул он. – А то народ погрязает в язычестве!

– Да это не народ, это… не хочу даже говорить, – усмехнулся Дича, да так, будто его лицо свело судорогой. – Минувшей зимой, на Богоявление, набожный народ налетел на бочку с освященной водой. Все с бутылками в руках. Как будто «калашниковыми» вооружились и в атаку! Мы их молим, убеждаем, а им хоть бы хны. И, конечно же, опрокинули бочку. Земля, несчастная наша землица, которая все стерпит, освятилась, а они… – Дича показал кукиш.

Новица расхохотался. И повернулся к Мики:

– Помнишь, как мы вместе были на похоронах этого… как его?..

Мики не помнил, чтобы он вместе с Новицей присутствовал на чьих-либо похоронах.

– Ну того, что занимался контрабандой бензина. Его семейство настояло, чтобы явились три священника… Ты, Райя, а вот кто был третий? Тогда и меня задействовали. Ну, припоминаешь?

Мики никак не припоминал, но с готовностью кивнул головой. Получив подтверждение, Новица повернулся к Диче и Драгану:

– Кто-то из родни забыл мобильный в гробу с покойником. И он зазвонил посреди похорон… ха-ха… – Новица чуть не задохнулся от смеха. – Все креститься начали. Перепугались! Звонок с того света!

Тут все дружно засмеялись. Даже Мики. Хоть он так и не припомнил тот случай.

– А ты слышал об… этом… нашем попе… ну, этом рябом?.. – Дича охотно подхватил роль забавника маленькой компании, но опять не смог подыскать нужное слово. Он походил на грузовик, который не может за короткое время развить скорость до ста километров в час.

– О Драгише?

– Да нет… как же его зовут…

– Серафим?

– Да какой еще Серафим! Цане… вы слышали о Цане? – Дича немного распрямился на скрипучем стуле. – Как его схватила полиция, чтобы он заплатил штраф? Вероятно, за превышение скорости. Или пьяный был, не суть… А Цане сунул руку под сутану и схватил несколько помятых купюр. Вытащил их и говорит: «Ладно, раз нужно заплатить, заплачу. Счастье, что как раз еду с похорон. Мне там дали кое-какие деньжата…»

Новица захохотал, стуча рукой по столу. Драган икнул, а, может, он так рассмеялся. Но глаз от книги не оторвал.

– А полицейские… Можешь себе представить, – продолжил Дича, – они сразу же от него отстали. Шутка ли – взять деньги с похорон, чтобы на них потом обрушилось несчастье!

И Мики стало смешно. И ему тоже захотелось что-то сказать, чтобы еще больше сблизиться с компанией:

– Ну, нас, таких, какими мы являемся, только суеверия хранят!

Все затихли и внимательно посмотрели на Мики. Новица вытер слезы, проступившие на глазах от смеха, и медленно проговорил, глубоко, как Дича:

– Значит, тебя обокрали?.. И ты не знаешь – кто?

– Не знаю, – Мики тотчас же раскаялся, что обратил на себя внимание.

– Должно быть, очень старая эта твоя книга. Ценная, а?

Мики неопределенно кивнул головой.

– Если ты ее найдешь, знаешь, куда ее надо принести…

Мики кивнул головой, словно это само собой подразумевалось. Он заерзал на стуле, только поджидая подходящего момента, чтобы сослаться на свои обязанности и уйти.

– Но как ее найти? – поднял брови Дича. – Что полиция говорит?

Мики окончательно смутился. И начал отламывать отслоившуюся щепку от кромки стола. Уши его горели:

– Я ее не вызывал… С чего бы сюда еще и полицию вмешивать?

– Не вызывал… – Дича кивнул головой и многозначительно переглянулся с Новицей.

– Я, пожалуй, пойду. Меня ждут дома… – Мики встал. Он не закончил предложение – только сделал такое выражение лица, словно его ждала целая куча скучных обязанностей. Но остальные явно восприняли его намек на какие-то обязанности иначе. Они начали смеяться как большие, старые коты. Даже Драган выглянул из-за книги.

– Ты иди, иди… не заставляй себя ждать… – подмигнул Мики Дича.

Новица первым поднялся попрощаться.

– До свидания, отче. И не забудь, если все-таки отыщешь книгу…

– Конечно, – Мики пожал Новице руку и трижды облобызался с ним по сербскому обычаю. Диче и Драгану священник только протянул руку.

– В любом случае ты поищи ее… И если дед тебе будет чинить проблемы (от него никогда не знаешь, чего ожидать), ты обращайся к нам. Отец Дича все уладит. Он один умеет совладать с владыкой. Не так ли, Дича? Мы должны помогать друг другу.

Огромный Дича в распахнутой сутане стоял за столом и кивал головой, не сводя взгляда с Мики. Он больше походил на палача, чем на сноровистого помощника.

– Какие проблемы? – неуверенно произнес Мики.

– Ну, с теми заявлениями.

– С заявлениями?

Хотя его уши горели, Мики внезапно стало холодно.

– Ну да, от владыкиных баб… Что-то там и на тебя накропали. – Новица, нависнув над столом, начал равнодушно складывать свои бумаги.

– Что?

– Да какие-то глупости. То – отказ от освящения воды, пьянство, женщины… Ты ведь знаешь, что бабам может почудиться… Да и Драганче может кое-что бросить в корзину для мусора. Мы с этим легко разделаемся… Только бы нам найти эту книгу.

Грех, если такая ценность затеряется.

Мики старался оставить впечатление, будто все так и должно быть. Что бабы должны писать заявления, а солидарное общество должно бросать их в корзину для мусора.

– Идешь? – окликнул его Дича, когда Мики стоял уже на пороге. – А мы еще задержимся тут ненадолго. Поработаем с нашими старинными книгами. Так, Драганче?

Когда дверь за ним затворилась, Мики показалось, будто в канцелярии раздался смех. Пробиваясь сквозь тяжелый воздух в коридоре старого здания, он почти побежал.

Домой священник добрался, читая в обратном порядке ориентиры в записке, приведшей его в ловушку.

Он был очень взволнован и полон решимости усилить дома меры безопасности.

И, конечно, в итоге так ничего и не сделал, удовлетворившись тем, что уцелевшие бумаги все еще находились в досках под софой.

Мики не относился к разряду тех практичных мужчин, которые умеют все обустроить и отремонтировать в доме, а по субботам предпочитают засунуть голову под открытый капот своего автомобиля и испытать при этом такое удовольствие, какое знакомо разве что ныряльщикам в тропических морях, плавающим среди коралловых рифов.

Единственное, что он сделал – это реконструировал свою «линию обороны», придуманную ранее. С тумбочкой для обуви у двери и стулом, втиснутым между тумбочкой и стеной прихожей.

* * *

Через два дня после разговора в епархиальной библиотеке Мики, наконец, созвонился с Верой. Позвонила ему она, с соседского телефона. Попадья старалась говорить так, как будто и не сердится на него вовсе, даже смеялась.

Она рассказала ему, как Божа и Анджелия подрались из-за одной улитки, которую Анджелия случайно переехала на велосипеде.

Поскольку домик улитки раздробился, Анджелия его очистила и выкопала маленькую ямку, чтобы похоронить по всем правилам, пусть и улитку. Подошел Божа и начал делать замечания насчет технологии захоронения. Он считал, что на «могилку» улитки нужно положить больший ком земли, чтобы кошки не смогли выковырять ее тельце. Мальчик принес целую глыбу земли, сырой от полива, и шлепнул ее на улитку. Грязь забрызгала любимую юбку Анджелии. И тогда девочка вытащила вымазанную грязью улитку и бросила ее братику прямо в нос. Когда Вера вмешалась, оба уже были растрепаны и расцарапаны.

Мики внезапно ощутил, насколько ему в действительности недостает жены и детей.

– Где вас носит? Почему вы не здесь, не дома? – почти в панике крикнул он в телефонную трубку.

Вера замолчала.

– На что это похоже? Мы должны немедленно встретиться! Немедленно! – продолжил Мики, ловя воздух ртом.

Вера на другом конце трубки еще какое-то время молчала, а потом объяснила Мики, что дети наслаждаются отдыхом на природе и будет лучше, если они еще немного побудут на Црном Врху, не подвергавшемся бомбардировкам вот уже несколько недель. Предайник был давно разрушен, и на Црном Врху действительно не осталось во что стрелять. Так что и Вера, и дети ощущали себя там в относительной безопасности. Супруги порешили на том, что Мики через две-три недели возьмет непродолжительный отпуск и приедет к жене и детям.

Положив трубку, Мики почувствовал себя уязвленным и ненужным. И вернулся назад в свое одиночество.

Бомбардировки Сербии не ослабевали. Напротив, в городе воздушные тревоги участились даже в дневное время. Хотя в минувшие недели люди этого страшились, теперь они быстро привыкли к новому распорядку жизни. Они смирились с тем, что могли погибнуть и утром, направившись на рынок, и вечером, возвращаясь с работы домой. О наземном вторжении шушукались, но не думали, что оно состоится в обозримом будущем.

Сосед-таксист с первого этажа с Юрьева дня и до самого воскресенья каждый день праздновал свою «славу». Веселье и в самом деле удалось на славу.

Целыми днями оглушительно гремела музыка и слышались пронзительные крики и визг в доме. В воскресенье таксист в изрядном подпитии выскочил во двор и принялся стрелять в невидимые самолеты.

Стоит заметить, что по завещанию своего деда, некогда обидевшегося на священника в своем родном селе за «неправильное» обхождение с прихожанами, таксист всегда сам разрезал праздничный пирог. Он любезно здоровался с Мики на лестнице, но никогда не приглашал его к себе в дом. Может быть, поэтому празднование Дня святого Георгия в его режиссуре больше походило на проводы в армию.

Разрядив обойму, таксист вернулся к гостям. Учительница английского языка и известная алкоголичка Райка высунулась из окна и озабоченно поинтересовалась, могут ли они оттуда установить место атаки. Но все обошлось без последствий для обитателей дома Мики. Только вечером начали падать бомбы, и то далеко от них.

Госпожа Лола продолжала предупреждать, что люди пропадают и, рано или поздно, никого из них не останется. Но для Мики, все реже выходившего из дома, все более очевидным становился тот факт, что все чаще пропадает не только электричество, но и вода. И священник, хоть и старался избежать нового потопа в квартире, но исправно держал ванну и два ведра наполненными водой. Чтобы можно было зачерпнуть воду и для умывания, и для отправления других гигиенических потребностей.

С тех пор, как потоп в его квартире, в самый разгар бомбежки, так буквально оказался связан с наводнением в Багрдане, когда-то звавшемся Деви-Багрданом, «Верблюжьим водопоем», Мики начал с опаской относиться к дальнейшему чтению рукописи. Он не смел даже подумать о том, что еще могло бы случиться.

Мики не находил в себе сил пробиться сквозь огромное турецкое войско, о котором рассказывали моравцы.

У него снова возникли проблемы с давлением. Часто болела голова.

Несколько раз ему звонила Вера, рассерженная тем, что Мики не выполнил своего обещания. Звонил ему и Чеда.

Художник снова пытал друга о том, когда бы было удобнее проникнуть в квартиру Дорогого Дьявола. И Мики снова отвечал неопределенно, пытаясь как можно быстрее закончить разговор.

Через неделю после разговора в библиотеке священнику позвонил Драган и, шепча в трубку, сообщил, что владыка очень озаботился его случаем и намеревается вызвать Мики на беседу. Старик расспрашивал и о его жизни до принятия священнического сана, и о его оценках на факультете. Драган намекнул, что было бы лучше для Мики посоветоваться обо всем этом с Дичей. И, как бы между прочим, спросил, не нашел ли он случайно ту книгу, о которой рассказывал. Удивительно, но на этот раз Мики разволновался не сильно.

Из дома он уже почти совсем не выходил, возложив все свои обязанности на отца Райю.

Когда отключают электричество, ночная тишина в обычно шумных городских квартирах может становиться устрашающей. Большинство граждан цивилизованного мира и не попадают в такие ситуации и потому не имеют такого опыта. Полное отключение электричества в современных городах случается так же редко, как извержение вулкана или катастрофическое землетрясение. В Сербии и до бомбардировок, и когда натовцы наносили удары специальными бомбами по электростанции, жители городов относились к свету, как крестьяне к дождю: может, будет, а может – и не будет.

Мики в те ночи, когда не было света, сидел в тишине своей квартиры и прислушивался к звукам с неба и шагам на лестнице. Он привык смотреть телевизор и не знал, как заставить себя спать без него. Священник начал при свете свечи читать все, что ему попадалось под руку. Хотя и не помнил, что уже раньше читал, а что – нет. И доставал книги с полки наугад. На самом деле он брал первую, на которую натыкалась его рука в ряду толстых томов, рассчитанных на долгое чтение. Как только он их прочитывал, сразу же забывал. И брал новые. Мики даже прочитал все «Время зла» Добрицы Чосича. Как будто и не читал.

В тихие и темные ночи без света присутствие рукописей, наполненных тайной, сильнее давило на томящегося в одиночестве священника.

Поверх открытых книг, не способных удержать его внимание, поп Мики все чаще поглядывал на рукописи, с опаской гадая, что бы еще интересного, загадочного или пугающего он мог в них найти.

Мики хотел забыть напрочь о путевых записках, но у него это не получалось. В конце концов он решил, что чтение заметок Дорогого Дьявола не может принести никакого вреда, и осмелел. Внимательно избегая записи путешественника, Мики продолжил читать комментарии. В заметках Дорогого Дьявола он обнаружил и короткие записи, напомнившие ему их первый разговор.

«Пространство и время даны нам как расстояние, которое нужно преодолеть. Как ребенку, который учится ходить. Игрушка, обучающее средство. Расстояние между двумя творениями, между Богом и мной, моей дорогой покойницей и мной, моим сыном и мной, любым прохожим на улице и мной, но и расстояние между мной и действительно мной. В Боге – Святой Троице между тремя ипостасями нет никакого расстояния, ни пространственного, ни временного. Именно потому, что внутри ипостасей нет никакой дистанцированности, никакой обособленности. В наших несчастных жизнях мы всегда пытаемся преодолеть бездну между тем, чем являемся, и тем, чем должны быть – заданной ролью, которой мы не в силах избежать.

Человеку – но только не Богом – был предложен иллюзорный выбор, и он выбрал владение пространством, подразумевающее рабство у времени. Он взял на себя роль властелина мира, которому при всем при том постоянно угрожают большие потери и, в конце концов, смерть.

Тот, кто захватывает себе больше пространства, не становится ближе другим, но получает иллюзию сокращения расстояния между людьми. Все находятся в его пространстве, под рукой. А утешение тем, кто оказывается под чьей-либо властью, дает осознание того, что властелином их властелина является время. Поэтому власть над временем предстает гораздо более сильной, чем власть над пространством.

Обретая власть над временем, ты обретаешь и власть над смертью. Большего могущества нет. Но, если время и пространство неразделимы, то не влечет ли за собой в таком случае власть над временем рабство у пространства – в силу некоего стабильного равновесия, явно существующего в мире?

Не находится ли автор путевых записок в плену у пути, по которому он пошел? Почему он вообще покидает одно место остановки, чтобы добраться до следующего?

Но раз он может путешествовать во времени туда-сюда, то почему бы ему не перемещаться в пространстве? Да, в любой, не важно, какой точке пространства он бежит в необозримую даль через время от всякого зла и от смерти. Я думаю, что он сознательно и свободно делает свой выбор – стать человеком, вечно находящимся в пути. Или речь идет всего лишь о коде?.. Не знаю…»

Мики пришла в голову мысль: если Драги Джавол впоследствии узнал тайну времени (а это из-за недостающих рукописей никогда уже не узнаешь наверняка), почему он тогда так погиб? Почему не избежал смерти? Быть может, он остался жив в каком-то другом времени? Эта мысль начала потом приходить в голову Мики все чаще и, что греха таить, была для него особенно соблазнительной.

Христиане веруют в Воскресение и Царствие Небесное, но не в реинкарнации на этом свете.

«Ну да, – разговаривал отец Михаило в пустой квартире сам с собой. – А Воскресения без смерти быть не может!»

XV. Ягодина

Ягодина, 10 июля 1915 года

Полуденное солнце спалило все. Только солома, недавно попадавшая с крестьянских телег на мостовой главной улицы у домика общинных весов, сооруженного в виде креста, как будто это церковь, портит всю картину царствования смерти в городе. На домах вывешены черные флаги, а стены разукрашены свидетельствами о смерти. И нигде живой души.

Говорят, я выжил. Победил смерть. Но я не больно в том уверен. Хотя симптомы налицо. Эстетическая катастрофа, которая должна бы меня радовать. Иссохшая кожа облезает с моих ступней и ладоней целыми полосками, а из-за обесцвеченных пятен кожа кажется грязной.

Может ли человек, оставшийся на свете один, считаться живым? Разве смерть не есть в действительности полное одиночество?

Выжили ли «Братья М. Маркович»; может, флаги на балконе над их компанией оплакивают кого-то другого?

Нигде ни одного дерева. Только мостовая, из которой тут и там прорастает какой-нибудь канделябр. У крестьян, дорвавшихся до города, первая цель – уничтожить все деревья, оказавшиеся в их поле зрения. Вероятно, затем, чтобы им не пришлось снова собирать листья. Либо – что еще вероятнее – они просто удаляют все, что могло бы смутить их души напоминаниями о селе и вызвать трещины на тонкой кожице новоиспеченных горожан. Ведь самое маленькое деревце – это вестник села, который зовет их назад. А вестников, приносящих плохие вести, убивают.

Вот в пролетке проехал помятый торговец в шляпе, тесном пиджаке и полосатом галстуке. Спешит на железнодорожную станцию, где пленные австрийские солдаты грузят муку для армии. А потом он поспешит назад, домой, чтобы подсчитать только что напечатанные купюры смерти – мертвецки фиолетовые бумажки достоинством в пятьдесят динаров с безжизненными ликами победоносного сербского воина, который, весь скрючившись, в отчаянии дремлет, и сербской крестьянки, которая подняла охапку сена, но по застывшему взгляду которой понятно, что она не знает, что с ним делать.

Смерть еще не всех настигла.

Деньги все еще печатаются. Безобразнее смерти.

Ягодина, 11 июля 1915 года

Не знаю, почему я, такой слабый, отправился в длительную прогулку по дороге, ведущей в Крагуевац. Я медленно брел в холодке от шпалер с яблонями, посаженными по обе стороны дороги, и размышлял о явно удачном примере практичной любви к путникам. Яблоки были в основном зеленые, но, похоже, что некоторые уже можно есть. Я не решился. Мой сморщившийся от долгого поста, уменьшившийся желудок точно не перенес бы незрелые плоды. То тут, то там я видел на золотисто-желтых нивах жнецов. На самом деле больше было женщин. Не знаю, как их правильно называть – жницы?

Я гулял уже больше часа и очень устал. Солнце начало медленно заходить за горизонт. И я решил вернуться назад, а потом, у первых домов села, угнездившегося в месте перехода моравской равнины в холмистый край Шумадии, увидел загадочного крестьянина, который меня регулярно навещал, пока я боролся со смертью.

Меня убедили, что Архангел с голубыми глазами и белыми волосами, который склонялся надо мной, чтобы проверить, что я готов к тому, чтобы мне острым ножом вырезали душу и унесли ее в неизвестном направлении, был на самом деле доктором Голдштайном из Одессы, который мне ножом открывал стиснутые зубы, чтобы сестры могли вливать в иссушенное горло необходимую жидкость. Но никто в больнице, а в действительности Учительской школе, приспособленной для нужд военного госпиталя, не заметил крестьянина, о котором я после перенесенной лихорадки всех расспрашивал. А он на самом деле был тут. У моих ног. В парадной одежде – черном тулупе из овчины, белой льняной рубахе без воротника, застегивающегося у шеи, и вышитом черном галстуке. И подпоясанный ярким кушаком. Он ничего не говорил, а только смотрел на меня.

Из-за высоко выгнутых, тонких бровей на морщинистом лице тот крестьянин выглядел так, словно все время чему-то удивлялся. Глаза у него были темные, усы с проседью и не очень густые, но более всего взгляд привлекал необычный нарост на его лице, похожий на мешочек, висевший у него под левым глазом. Все меня убеждали, что тот крестьянин – просто плод моего лихорадочного воображения, что для больных тифом было в порядке вещей.

А сейчас он стоял под яблоней и смотрел на меня с тем же равнодушным выражением лица. И я стоял и смотрел на него. А потом он – как будто бы я ему надоел – развернулся и пошел по дороге впереди меня. Я, конечно же, двинулся следом.

Село, через которое мы проходили, казалось мне знакомым. Покосившиеся низкие частоколы, домики, покрытые сводчатой черепицей и побеленные, с островками штукатурки из грязи и половы. Почти у каждого домика были маленькие сени, огражденные низкой стенкой и деревянными столбами, поддерживавшими свод, а перед домами – зеленевшие травой дворы с одиночными плодовыми деревьями и высокими грецкими орехами…

На грецких орехах развевались черные флаги. На каком-то дереве один, на каком-то – два. Мрачные ордена великой победы.

Нигде никого – ни во дворах, ни в сенях. Хотя солнце все еще стояло довольно высоко, все вдруг окрасилось в необычный серебристый цвет. Словно озарилось лучами неестественно яркой, ослепительной луны. Я побоялся потерять сознание, и у меня тотчас же сильно заболело плечо, которое я повредил, потеряв сознание в больнице, в самом начале болезни. Сознание и тело крепко связаны между собой. И им не на пользу, когда эта связь ослабевает.

Мы переправились по деревянному мосту через речушку и пошли по селу, поднимаясь по пустой дороге в горку. Подъем не был каким-то особенно крутым, но мои ноги уже онемели от непривычно долгой ходьбы. Крестьянин не оборачивался. Он шагал медленно, словно хорошо сознавая мои возможности и не желая, чтобы я отставал.

Когда мы вышли из села, он впервые обернулся. Остановился, поглядел на меня и исчез из виду, в кустах на склоне справа.

Я добрался до тропы, что вела от дороги на холм, но своего проводника больше не видел. И лишь услышав разносившийся с холма песенный плач пронзительного женского голоса, я осознал, что какое-то время находился в полной тишине. Проходя по селу, я не слышал ни лай собак, ни крик петухов, ни чириканье воробьев. Ничего. Я слышал только свой пульсирующий кровоток.

Походившее на причитание пение было устрашающим и вместе с тем гипнотически притягательным. Преодолевая робость, которую я ощутил впервые за долгий период времени, я начал подниматься вверх, к невидимой моравской сирене.

На холме находилось сельское кладбище. Немного запущенное, с покосившимися памятниками. На западном склоне, с которого открывался вид на богатую Шумадию, против солнца виднелись фигуры людей, стоявших кольцом вокруг одной из могил. Следы света падали на лица, разом обернувшиеся ко мне.

Я остановился, почувствовав крайнюю неуместность своего появления. Из-за обычного любопытства я вторгся к этим людям как глупый зевака. Чтобы обесцветить их борьбу с болью и смертью. В школе-больнице я привык к смерти, которая уносила людей прочь от меня. Да и со мной она долго переговаривалась, прежде чем решила на время оставить меня – к моему сожалению. Я перестал бояться смерти. Как это обычно случается, когда вы узнаете кого-то поближе. И этот кто-то еще успевает вам надоесть. И я ни разу не воспринимал смерть как нечто святое.

Сейчас на холме, который на пути к солнцу утонул в волнах Шумадии, под жалобный голос, доносившийся из таинственной давности, я вдруг ощутил всю тяжесть боли, которую отторг от себя. Я не смог ее вынести. Боль от бессилия.

Обводя взглядом ритуальный круг людей-памятников, я ощутил святость неприятия уничтожения жизни, святость неприятия бессмысленности, которую несет смерть.

Два силуэта отделились от группы и направились ко мне. Худой паренек с непокрытой головой лет пятнадцати и зрелая девушка в платке подошли ко мне, поднеся тарелку с разломанной на куски пресной лепешкой и порезанным луком и бутылку ракии. Я и не подумал отказываться. Молча взял у парня бутылку и отпил.

– Плесни чуток на землю и перекрестись, – смущенно напомнил мне маленький старичок с бегающими глазками.

Я и это сделал. А затем взял кусок лепешки и немного лука.

– Пойдем к людям.

Я с готовностью следовал их наставлениям и, стараясь не наступать на могильные холмики, пошел за пареньком и девушкой к группе.

Стоя на коленях у могилы, женщина в платке неопределенного цвета и вывернутом крестьянском вышитом жилете – вдова – пела свою боль, без слез в глазах. Около нее, потупив взоры, стояли в основном женщины и дети. Вдова замолчала, но никто не двинулся с места. Я еще раз оглядел собравшихся. Моего проводника среди них не было. Один юноша, немного выделявшийся на фоне других своей городской одеждой (на нем был потрепанный пиджак, а в руке – шляпа), помог женщине встать. Жуя лепешку и лук, я чувствовал себя как идиот на театральной сцене. И только надеялся, что ко мне никто не обратится и не поймет, что я не знаю текста.

Когда и остальные налегли на ракию и лепешку, мне стало немного легче.

– Прощайте, и прощены будете… – бормотала вдова, пока женщины подходили помочь ей привести в порядок вещи, разложенные на могильном холме.

Одна из них, с выбившимися из-под платка черными волосами, указала ей на меня. Я похолодел. Вдова посмотрела на меня без всякого интереса, затем взяла с могилы одну рубашку и пару черных шерстяных чулок с вышитыми розочками и подошла ко мне.

– Вот, во спасение души моего человека и старшего сына. Прости… и помяни…

Я почувствовал уверенность, что знаю ее откуда-то. У вдовы были высокие скулы, брови – две четкие дуги, глаза с острым взглядом и вокруг них множество мелких морщинок. Возраст крестьянок трудно определить. Этой, вероятно, было около пятидесяти. Затаив дыхание, я взял протянутые мне вещи.

Похоже, и я показался знакомым вдове. Она заглянула мне прямо в глаза:

– Откуда ты?

Я объяснил, что из больницы и что переболел тифом. Вдова не отводила от меня взгляда, пытаясь вспомнить, откуда она меня знает. Ее брови выгнулись еще сильнее. Я почувствовал себя так, словно меня в чем-то заподозрили.

– Мой отец умер от тифа прошлой зимой на Дрине, – прервал напряженное молчание паренек, снова принесший мне бутылку ракии. – А мой брат был ранен в бою и умер в плену у швабов[33].

И этот паренек мне был откуда-то знаком. Я схватился за спасительную бутылку, но запутался в вещах, которые мне вручила вдова. Один из подаренных чулок упал на землю.

Паренек его поднял. К нам подошли и старик со старухой, что прежде стояли немного поодаль.

Вдова продолжала смотреть на меня неподвижным взглядом. Мне становилось все неприятнее.

– Ой, а я тебя, сынок, откуда-то знаю. Скажи, чьих ты будешь?

Чувствуя, что меня все сильнее охватывает паника из-за ощущения, будто все люди здесь мне знакомы, а вспомнить, откуда, не получается, я попытался объяснить, что следовал за одним человеком и совершенно случайно, без всякого намерения, пришел на кладбище.

Чтобы хоть как-то оправдаться за полученные вещи, которые я комкал в руках, я подробно описал, как выглядел мой исчезнувший проводник. И глаза, и брови (в этот момент я с замешательством подметил, что все присутствующие имеют схожие), и редкие усики, и необычный мешочек, висящий под левым глазом как огромная слеза.

Старуха, слушавшая меня с открытым ртом и слегка наклоненной головой, вдруг резко посерьезнела.

– Как ты говоришь? Как слеза, здесь, под глазом? – прошепелявила она, показывая свой левый глаз.

Я подтвердил, полный надежды, что, наконец, узнаю, кто мой таинственный посетитель и проводник, и одновременно обрадованный, что тема разговора переключилась с меня на другого человека:

– Он наведывался ко мне постоянно, пока я болел. А вы его знаете?

Старуха сильно расстроилась.

– Что такое, бабушка? Это кто-то из Ковачевца? – округлившиеся от любопытства глаза паренька играли как маслом масляные.

– Какой там. Отсюда.

– Ну и кто это?

Старуха тяжело вздохнула:

– Мой свекор, от Милоша. Не может быть кто другой.

Вдова вздрогнула:

– Дядя Йован?

– Он самый.

Все снова уставились на меня. На этот раз с какой-то нежностью и сожалением.

Юноша в городском наряде подошел к вдове. Ему явно не нравился наш разговор. Шляпа, которую он чуть ранее надел себе на голову, придавала его облику серьезности.

– Давай, мама. Пойдем домой.

В строгих глазах вдовы словно бы проглянула какая-то теплота при взгляде на меня. Мне даже показалось, что она готова расплакаться. Это не придавало мне спокойствия.

– Я бы с ним познакомился, с дядей Йованом.

Безмолвие.

– А что тебе до него, сынок? – первой собралась с духом сказать что-нибудь обеспокоенная старуха. Старик с седыми взъерошенными волосами мотал головой:

– Давай, Миления, и нам пора идти. Путь далек…

– Разве вы не зайдете к нам, дядя? – Юноша в городском наряде опять попытался сменить тему разговора. Я заметил редкий пушок на его верхней губе. Как самый старший представитель мужеского пола в доме, он явно хотел казаться взрослее. Не мог дождаться, когда у него вырастут усы. Я пораскинул мозгами – где же я мог с ним познакомиться? Он явно из Ягодины. Может, я видел его где-нибудь на улице? И просто запомнил его лицо? Это было бы логическое объяснение. Нам обоим нравились логические объяснения.

– Бог тебе в помощь, – прошепелявила старуха и повернулась, чтобы пойти за своим стариком.

Все это вкупе обострило мою нервозность. С тех пор, как я встал с больничной койки, я знать не знал, что такое нервное возбуждение. И вот теперь блаженная слабость словно бы уступила место необыкновенной пробуждающейся силе, которой становилось тесно в теле:

– А в чем проблема? Из-за чего я не могу повидаться с дядей Йованом?

Мой энергичный тон их всех немного удивил.

Паренек с бутылкой пожал плечами и знаком показал мне следовать за ним.

Далеко мы не ушли. Через две могилы от свежего холмика его отца паренек указал мне на небольшой каменный памятник:

– Здесь лежит прадед.

Мне сразу все стало ясно:

– Йован?

– Да.

Я повернулся к остальным. Кроме старухи и ее старика, направившихся в сторону села Ковачевац, остальные и дальше смотрели на меня с нескрываемым сожалением.

Вдова подошла ко мне:

– Ты, должно быть, из наших. Как звали твоего отца?

Старик с вытянутым лицом и большими желтыми зубами, которого я раньше не замечал, приблизился к моему лицу и выразительно посмотрел мне в глаза:

– Это не обязательно что-то значит. Если он тебя и позовет, не надо отзываться.

– Люди, разве вам мало этой несчастной жизни, что вы ее еще больше отягощаете? – подал голос юноша в городском наряде.

– Он последний, кто видел отца. В Баиной Башти, – паренек с бутылкой явно был на моей стороне.

Опять серебристый свет. Играет перед моими глазами.

– Береги себя, сынок, кто бы ты ни был, – вдова еще раз с сожалением заглянула мне в глаза и отвернулась.

– Оставьте человека в покое. Давайте же пойдем домой, – опять подал голос молодой господин с пушком на верхней губе и со шляпой.

И он мне друг. Мне все друзья. Оставили меня в покое и, собрав все, что принесли на кладбище из дома, удалились восвояси. Я подумал, что раздавшаяся вдруг неожиданно веселая песня вдовы – не более, чем отголосок моего бреда. Но фигура, появившаяся из-за могилы в отдалении, крикнула мне, что вдова поет для того, чтобы обмануть смерть – ведь у нее еще один сын служит в армии.

– Подойди сюда, тебе это не воспретили делать.

Я подошел к нему на стеклянных ногах.

– Это мой памятник, – он с гордостью показал мне памятник с вырезанной надписью: «Илия Нешич, урожд. 1876». На могильном холмике лежали целый костюм, лепешка, сыр, курительная трубка, зеркальце. И, конечно, бутылка ракии.

– Говорят: молодой я человек, чтобы думать о смерти. Хотя в армию меня не захотели взять из-за легких. А видишь, какие сейчас времена… Людей косит как снопы. Жатва идет против правил.

Самое веселое лицо из всех, что я недавно видел. Небольшого роста, с густыми голубоватыми бровями и щетинистой бородой, весь округлый и, как говорят, не имей он ушей, улыбался бы всей головой.

– Я вот все думаю: а что, если не найдется, кому заказать по мне панихиду? Детей у меня нет. Мои все увяли. А родня есть родня. И вот я надумал – лучше я сам себе справлю все панихиды, как Господь заповедал… Вот, возьми!

Он передал мне бутылку ракии. Я, естественно, отпил. И он протянул мне лепешку.

– Возьми. Так положено.

Я взял кусок лепешки. И кусочек сыра.

– Я хотел и сахара немного принести, да денег нет даже на лекарства. Лавочники припрятывают целые вагоны, пока цены не подскочат. И вот это возьми, пожалуйста, во спасение моей души.

Он передал мне с могилы рубашку и штаны.

– Чулки, я смотрю, ты уже получил. А еще одна рубашка хлеба не попросит. Пусть будет.

Он передал мне также кушак. И, когда я все принял, приложил палец к губам. Чтобы это осталось между нами. Чтоб не слышали покойники, как он меня разбаловал. Держа в руках охапку вещей, которые я заработал одним своим появлением на кладбище, я стал выбираться из ловушки, которая была мне уготована дядей Йованом. Солнце уже зашло. И все вдруг резко покрылось мраком.

Надоедливая сестра Люпка с круглыми очками и ровно подстриженными волосами говорит, что в больницу меня привез в пролетке один торговец зерном, возвращавшийся из Бунара, где он был каким-то послом. Может быть, тот самый, которого я видел на главной улице?

Придя в сознание, я еще некоторое время бредил, упоминая разные имена, а потом заснул и проспал целый день.

Ягодина, 12 июля 1915 г

Все плохо. Когда гляжу на тень, у меня перед глазами трепещут огоньки. В моей памяти появляются всё бо́льшие провалы. Я читаю то, что написал вчера, и ничего не помню из описанного. На самом деле я помню лишь того Йована. А остальное, должно быть, я выдумал.

Стоит мне дотронуться до бумаги, как она сминается под рукой. Пальцы все измазал чернилами. Если все это – только сон, то очень убедительный.

Весь день звонят колокола. Интересно, они что-то празднуют, или все же пришел конец?

XVI. Равийойла

Закончив читать записки из Ягодины, отец Михаило какое-то время таращился на стену. В квартире стояла жара, и окна были широко распахнуты. Мягкий сквознячок колыхал пламя свечи, которое своим трепещущим отблеском оживляло стену. Но не отца Михаила.

Он находился в том странном состоянии почти приятного отупения, когда человек не ощущает никаких потребностей. Даже мыслить. Иногда человек пребывает в таком состоянии всего несколько минут, а иногда оно может продлиться часами.

Когда большая свеча сгорела примерно на десять сантиметров своей высоты, Мики без всякого на то желания оказался в ванной комнате. И точно так же, без осознанного желания, он выдавил на зубную щетку немного пасты и начал чистить зубы. Когда Мики, склонившись над раковиной, тер зубы, ему показалось, будто он слышит в своей голове голоса. Священника охватила тревога – медленно, но упорно нараставшая. Мики перестал чистить зубы и тотчас же сообразил, что голоса доносились извне его головы и даже извне ванной. С зубной щеткой в руке и хорошо сформированной пеной, защищавшей его губы, он встал в дверях прихожей и прислушался. Из общего коридора дома послышался очередной женский крик и сразу же вослед ему – звонкий звук громыхания металла по ступенькам. Крики продолжили ритмически повторяться и тогда, когда по зданию прогремели чьи-то бегущие шаги.

Мики не успел даже выяснить, что происходит, как услышал сильный стук в свою входную дверь, сопровождавшийся мольбой о помощи:

– Сосед! Отче!.. Откройте!

Мики как лунатик направился к двери.

И только когда он остановился перед своим оборонительным сооружением из обувной тумбочки и стула, священник почувствовал нечто, очень похожее на страх. Он неуверенно обратился к двери:

– Кто там?

Стук не прекращался.

– Откройте, отче!.. Это я, Райка! Райка Кесерович, с первого этажа!

Мики попытался найти предлог, чтобы не открывать – например, что он принимает душ и голый или что-то в таком роде, – но громкий стук и призыв о помощи посреди ночи лишили его времени на выдумки.

– Сейчас!.. – крикнул он в сторону двери, положил зубную щетку на обувную тумбочку и принялся разбирать оборонительную конструкцию. Он аккуратно вытащил служивший клином стул и оттащил тумбочку от двери.

Все время, пока Мики снимал цепочку и открывал дверь, женщина на лестничной клетке непрестанно просила о помощи:

– Он вернется! Поторопитесь, отче! Он вернется…

Стоило Мики открыть дверь, как соседка, плечом вперед, ворвалась внутрь. В руках у нее была корзина с бельем.

Увидев, какие обширные меры предосторожности предпринимал сосед-священник, Райка перепугалась еще больше. Открыв рот, она застыла посреди комнаты, зажав в руках голубую пластиковую корзину для белья. Левая бретелька летнего платья упала с ее плеча, что придало ей некий флер незащищенной невинности.

– Что это вы тут творите? – проговорила она неуверенно.

– Никогда не знаешь… – пробормотал Мики, потряс немного стул, чтобы проверить, насколько прочно он закреплен, и только после этого вошел в комнату.

Увидев его с пеной на губах, Райка пронзительно взвизгнула:

– Отче! Что у вас случилось?

Пробудившийся Мики догадался, что это из-за пасты. Он жестом успокоил соседку и пошел в ванную прополоскать рот. А вернувшись в комнату, застал Райку стоявшей там, где он ее оставил. Но у соседки явно отлегло от души, когда она увидела священника умытым.

– Я пошла с фонариком на батарейке на чердак развесить белье. И тут из темноты на последнем этаже появился он, вот с таким… – Райка хотела рукой показать и чуть не выронила корзину. Но все же несколько предметов кружевного белья выпали из корзины на ковер. Райка нагнулась, чтобы подобрать их. – Черт!.. Не знаю, как это называется. Какой-то стержень… То, что воры применяют для взлома… Выглядел он страшно, как маньяк!

Когда Райка присела на корточки, чтобы собрать разбросанные трусики, маечки и бюстгальтеры, тонкое летнее платьишко немного задралось, обнажив ее голые ляжки.

– Он пошел на меня! Я так перепугалась, что уронила фонарик! Я даже лица его не успела разглядеть! Он убежал, но наверняка вернется… Но я не могу развесить белье во дворе. Кто-то опять перерезал веревку. Должно быть, таксист. Этот человек, вправду, малость того… Я вообще не люблю из-за него развешивать во дворе такие вещи, – Райка подобрала с ковра черные кружевные трусики. – А мама сейчас не со мной. Она ненадолго уехала к брату. Приглядеть за его детьми. И света нет – пришлось руками стирать все самое необходимое.

Отец Михаило таращился на черные кружевные трусики и размышлял о том, как чудно́, что и священники одеваются в черное. Только вот священников в черных сутанах, хоть они и проповедуют веру в Живого Бога и Воскресение, люди воспринимают как вестников смерти и неохотно общаются с ними – как на улице, так и в церкви. А черные кружевные трусики действуют как раз как призыв к общению.

Райка тараторила без умолку:

– Я все еще дрожу… Что с нами происходит? В своем доме человек не может развесить белье. Будто нам не довольно бомб. Просто ужасно, мне этого не вынести!

Соседка уткнула голову в мокрые трусики и зарыдала.

«Ну вот, прям как на похоронах», – подумал Мики. Правда, из черного у соседки были только те самые трусики на лице. Ее платье было красное, с мелкими цветочками, бретельками и застежкой впереди, да еще и неприлично короткое.

– Как думаете, он вернется? – Заплаканное, покрасневшее, но миловидное даже несмотря на довольно большой нос Райкино лицо вынырнуло из черных кружевных трусиков как из вуали.

Отец Мики, занятый вопросами жизни и смерти, подумал, что соседка имеет в виду Христа и Его второе пришествие, и утвердительно кивнул головой. Он очень хотел утешить Райку. Но та ужаснулась неотвратимости, засвидетельствованной священником.

– И что же нам делать? Вызовем полицию?

«Зачем нам вызывать полицию? – озадачился Мики. – Не думает же она в самом деле, что полиция ускорит второе пришествие и всеобщее воскресение?»

Необычная сцена предстала перед его глазами. Как все полицейские патрули в городе с руками, воздетыми к небу, возглашают на арамейском: «Маран-афа!» – «Гряди, Господи!»

– Не по нраву мне иметь дело с полицией, но я одна в квартире, – не угомонялась Райка. – Даже и не знаю… Что будем делать, отче?

До сознания Мики начало медленно доходить, что соседка в действительности говорит о грабителе. Внутри у него все похолодело. Вероятно, незнакомец хотел проникнуть к нему, чтобы забрать остаток рукописей! И не наткнись на него случайно Райка, кто знает, что бы случилось? На столе лежала открытая коробка из-под конфет, а рядом с ней – вынутые бумаги. Мики задумался о том, как их спрятать, не привлекая нездоровое внимание истеричной особы.

– Я вся дрожу… Никак не могу перестать. – Райка неуверенно поднялась с пола. Добрела до кресла Мики и рухнула в него. – У вас найдется какое-нибудь успокоительное? Бенседин… или… может, какой-нибудь крепкий напиток?

На мгновение Мики подумал, что женщина двинулась к бумагам. К счастью, она их даже не заметила. Мики подошел к комоду.

– У меня есть домашняя ракия… – произнес он деловито, как санитар «Скорой помощи».

– Какой у вас здесь беспорядок… – Райка быстро окинула взглядом комнату. – Вы одни? Вижу, едите только консервы. А виски у вас случайно нет? Нет? Ладно… Можно и ракию. И немного обычной воды, пожалуйста! – Райка зажмурилась и откинула голову назад. Нервозно провела пальцами по волосам. Подмышки у нее были свежепобритыми.

Мики бросил беглый взгляд на входную дверь. Оборонительное сооружение выглядело солидно. Священник вскользь посмотрел на рукописи на столе, стараясь, чтобы соседка не перехватила его взгляд. Потом достал бутылку и стопки из комода и налил ракию и травмированной женщине, и себе. Спиной Мики заслонил свет свечи и не очень хорошо видел, что делает. Капли ракии пролились на комод и на пол.

«За упокоенных…» – подумал Мики, обошел корзину с бельем и протянул гостье ракию.

– Просто не знаю, что делать… И как я буду спать сегодня ночью в пустой квартире? Как бы это не оказался какой-нибудь ихний… коммандос? – повела Райка носом, показывая вверх, и поднесла стопку ко рту.

Быстрота, с которой она опустошила стопку, удивила священника.

– Налейте мне еще, пожалуйста… и немного воды, если можно.

Мики пробормотал что-то вроде «да, сейчас, только…» и пошел к комоду за бутылкой.

Ракия, судя по всему, подействовала в первую очередь на Райкины веки. Голубые глаза у нее были немного выпучены, а веки после первой стопки опустились наполовину и придавали ей заспанный вид. Ресницы соседки были слишком сильно накрашены тушью.

– Я действительно не могу больше этого выносить. Чего еще нам ждать? Господи Боже…

Мики подлил гостье. На этот раз она выпила только полстопки и прохрипела сиплым голосом:

– Воды… пожалуйста…

Мики пошел на кухню.

Занятый поисками чистой чашки, священник размышлял о том, насколько странно, что у него в квартире среди ночи сидит соседка с кучей кружевных трусиков, тогда как его жены дома нет. Стараясь не пролить воду, Мики поспешил обратно в комнату. И застал такую картину. Соседка развалилась в кресле. В руках она держала несколько листов, которые выхватила из стопки бумаг, еще не прочитанных Мики. Хихикая, Райка блуждала взглядом по строчкам.

Мики застыл в дверях.

Райка вскинула взгляд и, смеясь, смерила им хозяина:

– Сынок, это какое-то порно?.. В рукописи…

Мики молча подошел к ней. Поставил чашку на стол и чуть ли не силой отнял бумаги. Пока он энергично укладывал рукописи обратно в коробку из-под конфет, Райка отпила воды, а затем, задев Мики, взяла бутылку и сама подлила себе еще ракии.

– Я думаю, отче… – изрекла соседка шаловливо, как человек, сведущий в этих вещах.

– Никакое это не порно. Это… – Мики не знал, что ей сказать и не открыть лишнего о таинственных путевых записках. – Это исповедь одного прихожанина.

Не поверив ему на слово, Райка с серьезным видом кивнула головой. Отпила немного ракии и снова развалилась в кресле.

Мики не знал, куда девать коробку. И удовольствовался тем, что отнес ее на книжную полку – чтобы была перед глазами.

– А правда, вам приходится выслушивать всякие исповеди… да, отче? – Развалившаяся Райка забавлялась с чашкой. – Как вы с этим справляетесь? Полагаю, вас это не трогает, да? Или?..

Мики присел на краешек софы. Держался он очень осторожно. Избегая смотреть на приставучую женщину, священник уставился на корзину с кружевным нижним бельем.

«А на ней надеты трусики, если она все выстирала?» – задался он вопросом. И, конечно же, сразу невольно начал размышлять о технических деталях, связанных с отказом от ношения белья. И о плюсах такой практики в теплую погоду. В комнате-то было очень тепло. Мики опустошил стопку с ракией.

Соседка глубоко вздохнула.

– Я действительно не знаю, что мне делать… Но я не хочу этой ночью оставаться одна. – Райка отпила еще немного ракии, сморщилась и схватила чашку с водой. – Я не большая любительница ракии… Не знаю. Может, позовем кого-нибудь или…

Внезапно она расхохоталась, даже немного поперхнулась.

– Ух… Или как в фильмах – лягу спать здесь, у вас, на софе?

Мики онемел.

– Я могу и исповедаться вам. То, что здесь написано… – Райка показала рукой в направлении стола, но, поскольку на нем стояла только бутылка с ракией, она с некоторым трудом поискала взглядом коробку по комнате: – …ничто в сравнении с тем, что я ношу на душе.

А пока Райка скрещивала ноги, Мики наблюдал, как задирается ее короткое платьишко. Слишком короткое для такой женщины. Нижняя пуговица на нем была расстегнута.

«Куда это годится? – подумал Мики. На бедре Райки красовался ужасный синяк. – Интересно, она ударилась обо что-то или ее кто-то побил», – размышлял священник.

Ноги соседки, при свете свечи блестевшие, как у перечищенной скребницей кобылицы, наконец успокоились в новом положении.

– Может, исповедь поможет… Не знаю… Как вы думаете, отче?

Уже полупьяная (Райка явно выпила что-то еще до того, как вышла вешать белье), она то и дело заглядывала Мики в глаза. Нос у нее почему-то стал длиннее и задергался. Отец Михаило старался сохранить строгий и официальный вид.

– Должна помочь, – недовольно пробормотал он и уставился на свои клетчатые тапочки.

– А, правда, как это происходит? Я вам рассказываю все, что я мутила, а потом… Что вы делаете потом?

– Ничего я не делаю… Господь делает, – проворчал отец Михаило.

– Хорошо – что делает Господь?

Мики почувствовал себя пленником в собственном доме. Его тюремщица нагнулась и угрожала ему своим длинным узким носом и глубоким декольте.

– Сейчас не к месту…

– Почему? Думаете – я слишком грешна, чтобы вы меня исповедовали? Не хотите меня исповедовать? Даже если от этого зависит моя жизнь? – Казалось, Райка была готова расплакаться.

– Приходите на днях в церковь. Тогда мы сможем… Исповедаетесь у меня, а еще лучше – у отца Райи. Он старше меня, и вам, пожалуй, будет легче общаться с ним.

По Райкиному лицу пробегали волны судорог:

– Но я желаю исповедоваться вам. И сейчас! – разве что не гаркнула она.

Мики от неловкости затряс ногой. Тапочка упала. И Мики заметил дырку на носке. Он медленно вернул ногу обратно в тапочку.

– Я слыхала, что исповедь может зачеркнуть прошлое. Да просто очистить человека… Это правда? – продолжила соседка более спокойным тоном. Ее голос лишь слегка подрагивал. – Разве такое возможно? Зачеркнуть прошлое? Стереть его? – Решительно, как какой-нибудь шаман в церковной форме, Райка кистью руки с расставленными пальцами медленно стерла пустоту перед собой.

– Покаяние… Это вам не удаление аппендицита. Ничего не выйдет без покаяния перед Господом, – Мики попытался вернуть разговор в церковные рамки.

– Ладно, я покаюсь. Почему бы нет? – Райка никак не хотела отказаться от идеи исповедаться. – Правда, как это происходит? Я приду к вам, представлюсь…

– Да, – отозвался со вздохом Мики, – назовете свое имя во крещении…

– Равийойла!

– Как-как? – растерялся Мики.

– Равийойла. Это мое имя в крещении. Равийойла Кесерович, – в глазах соседки отразилась искренняя грусть. – Понятно вам, что я не могу так представиться. Равийойла Кесерович! Кто еще может дать ребенку такое имя?! Все счастье, что меня с детства все кличут Райкой. Звучит тоже не слишком красиво, но все же сойдет. Я думала изменить имя и в удостоверении личности, но уж больно это сложно сделать.

Мики с пониманием кивнул головой.

– Итак, значит, я представляюсь и потом рассказываю все, что накопилось? Ладно. Грешила я, брат… отче, но не потому, что хотела. Так выходило. Жизнь… – Равийойла-Райка явно решила исповедаться любой ценой. – Я знаю, что обо мне говорят. Что меняю мужчин, как кто-то меняет… – женщина огляделась, и ее взгляд упал на корзину с бельем. – Как кто-то меняет трусы.

Мики становилось все неприятнее. И на что это похоже – принимать исповедь без сутаны. Да еще в тапочках. А еще и это кружевное белье.

– Я прежде всего одинокая особа. Но это не значит – доступная. Правда, отче. Поверьте мне.

Мики начал было говорить, что он никогда и не думал о ней, как о легкодоступной женщине, но соседка Равийойла-Райка на полном серьезе продолжила исповедоваться.

– Если говорить о моих пороках, то начинать нужно с того, что я люблю выпить, – Райка подняла стопку, отпила глоток и снова заговорила: – Люблю, брат… Отче. Иначе мне все кажется каким-то серым и грустным. Вы и сами знаете, как это бывает. Какая компания без выпивки. А я люблю общаться с мужчинами. Даже с босяками – они мне кажутся более честными и порядочными. Сони простые, брат. Разве не так? И я с ними расслабляюсь. Но вся беда с мужчинами в том, что они всегда хотят продолжать общение в постели. И я им там, в постели, просто составляю компанию, – расхохоталась Райка.

Мики ее слова показались вполне логичными, и он с важностью кивнул головой.

– Эх, мужчины! Хотящие существа. Вишфул биингз![34] – Равийойла-Райка опять подняла стопку и отпила. Ее взгляд задержался на корзине с бельем. И тут она, совершенно неожиданно, разразилась плачем.

Священник оказался в затруднительном положении – подлить ли соседке еще ракии или убрать бутылку.

– И это кружевное белье… – заплаканная женщина показала на корзину. – Я ношу его не потому, что хочу выглядеть – не дай Боже – вызывающе, эротично. Да… Чтобы этот таксист распускал свои слюни… Нет. А потому что по опыту знаю, что частенько попадаю в ситуации, когда мне приходится раздеваться. Так пусть, по крайней мере, белье будет красивым. Понимаете? Чтоб не позориться.

Отец Михаило все понимал. Он снова подумал о дырке в своем носке.

– Ну вот, болтаю, как какая-то шлюха. Мать меня терзает. Постоянно повторяет, что мне срок выходит выйти замуж. Что останусь в старых девах. Да не обычных, а потасканных. Раньше она звала меня Райкой, а теперь намеренно – Равийойлой. С ударением. И почему она дала мне такое имя? Если хочет меня заеб… ой, извините, отче! – Райка нагнулась вперед и зарыдала. Чашка с недопитой водой опрокинулась на ковер.

– Разве я найду кого серьезного… Да и настоящих мужчин больше нету. Они исчезают изо дня в день! Как тюлени.

Отец Михаило не знал, куда деваться. Ему было крайне неловко в майке и тапочках выступать в роли священника. А если бы он встал, подошел к заплаканной женщине и положил ей руку, скажем, на плечо – то это бы выглядело, как опасное сближение.

Соседка подняла заплаканное лицо. Она немножко успокоилась – всерьез задумалась над проблемой вымирания настоящих мужчин.

– А ведь правда, разве и вы не заметили этого? Настоящие люди исчезают. Настоящие мужчины… Каждый день их становится все меньше.

Оба замолчали, крайне озабоченные. Равийойла подлила себе еще ракии.

Их молчание нарушил телефонный звонок. Мики вскочил с софы.

На проводе была Звездана. Едва переводя дыхание, шепотом она поведала Мики, что с мужем творится что-то страшное. Когда она встала попить воды, то увидела, что Чеда куда-то ушел – посреди ночи! Она разволновалась и заметалась по дому, раздумывая о том, что делать и кого позвать.

– А потом он неожиданно появился в дверях с… ну с тем, чем грабители обычно пользуются для взлома квартир. Как же он называется… отмычка, фомка… не знаю. В общем, появился с той фигней в одной руке и батареей в другой, совершенно обезумевший.

Мики вдруг почувствовал невероятное облегчение, хотя и не понимал до конца – из-за чего.

Звездана возбужденно пересказывала, как она пыталась расспросить Чеду. Выведать у него, что происходит. Но он упорно молчал. Вытолкнул ее из комнаты и запер дверь. Звездана перенесла телефон на кухню и оттуда позвонила Мики – она не знает, что еще ее сумасшедший муженек может сотворить. Да и за детей боится.

Жена художника настойчиво упрашивала Мики прийти к ним и побеседовать с Чедой. С ним он наверняка захочет говорить. А если муж не успокоится – произойти может все, что угодно. Кто знает, может, он ее спящую забьет ночью своей фомкой. И не только ее, но и детей. Когда человек в таком состоянии, то не знаешь, чего от него ждать.

Мики по телефону попытался успокоить Звездану. Ему совсем не хотелось идти куда-то посреди ночи. Но потом, увидев, как расстроенная Райка подливает себе ракию, он быстро передумал.

– Хорошо… Я приду. Через несколько минут.

– Спасибо тебе, Мики, до встречи… – прошептала Звездана и положила трубку.

Равийойла держала стопку у лица и, с трудом приподнимая тяжелые веки, смотрела на отца Михаила:

– Ночное вторжение? Куда пойдем?

– Я должен идти… Срочное дело!

– Умер кто-то? – в искреннем соучастии Равийойла нахмурила лоб.

Отец Михаило кивнул головой.

Равийойла залпом допила ракию, поставила стопку на стол и привстала:

– Да-да, что ж – идем. Смерть зовет… то есть… – задумалась она, о каком именно призыве может идти речь. От быстрого подъема у нее немного закружилась голова.

– Я провожу вас до квартиры и потом пойду.

Равийойла энергично отмахнулась рукой:

– А, нет! Так не пойдет. Я иду с вами!

– Но я же не могу повести вас в дом к… покойнику, – поспешил возразить Мики. В комнате было довольно темно и потому не видно, как он покраснел.

– Но вы же не захотите, наверное, оставить меня одну… а маньяк… коммандос может вернуться в любую минуту? – Соседка поглядел на священника с такой искренней грустью в глазах, что толика той грусти передалась и Мики. – Я все-таки еще живая, а покойник… ему спешить некуда. Разве не так? Нет-нет. Я одна не останусь. Ни за что! Хотите этой ночью еще и меня отпевать? Вам будет легче отпеть разом двоих? Так, что ли?

Мики засуетился, бегая по комнате, как будто собирался в приход. Обулся, надел сутану. И все это время священник напряженно размышлял о том, как ему проще избавиться от бедовой женщины, присосавшейся к нему как клещ.

– Идемте, я отведу вас в вашу квартиру. У вас не возникнет никаких проблем. Тот человек не вернется…

Равийойла только махала головой.

– Нет же… Нет… Я пойду с вами!

Мики отодвинул обувную тумбочку и стул от входной двери.

Открывая дверь, священник сообразил, что оставлять рукописи в квартире не стоило, и пошел в комнату за коробкой. Равийойла побрела за ним, как собачонка. Правда, немного подвыпившая.

С лестничной площадки в квартиру заползала темнота.

– У вас нет фонарика! Как же мы без него? – запричитала испуганно Равийойла, скорее для того, чтобы развеять свой страх. – Вспомнила! Если тот гад не украл мой фонарик, тогда он должен быть где-то здесь, на лестнице.

С коробкой в одной руке и зажигалкой, которую он зажигал каждые несколько секунд, Мики шагнул на лестничную площадку. Соседка повисла у него на той руке, в которой кавалер держал коробку из-под конфет. Мики подумал, что она хочет вырвать у него рукописи, и выдернул руку.

– В чем дело? – прошептала Равийойла. – Я только возьму вас под руку. Неужели это запрещено… духовым лицам?

– Духовным, – поправил ее Мики.

Невольно он позволил ей прильнуть к нему. Они заперли дверь и медленно, в стробоскопическом свете пластмассовой зажигалки, начали спускаться вниз по ступенькам. Когда они дошли до двери квартиры Кесеровичей, Мики остановился.

– Я буду кричать, – слегка заплетающимся языком прошептала Равийойла.

Мики понял, что соседка говорит серьезно. Он лишь вздохнул и продолжил с ней путь к выходу из здания. На улице было темно, но серый асфальт и иссиня-черное небо различить было можно.

Равийойла прижалась к священнику так, что он едва мог идти.

– Нужно было поискать фонарик… – прошептала переполошенная женщина. Сказывалась ракия.

Кое-как они добрались до угла.

Мики все время про себя повторял: «Вторая параллельно, вторая параллельно». Они вышли на Чедину улицу и, двигаясь посередине проезжей части, дошли до его дома. Зашли внутрь. Входная металлическая дверь долго и громко скрипела. Мики снова достал зажигалку, чтобы ее быстрым пламенем осветить лестницу.

– Что, двинулись? – прошептала Равийойла.

Пламя зажигалки на мгновение высветило сонное соседкино лицо с широко раскрытыми глазами. Мики остановился. Равийойла прилипла грудями к его руке и согревала ее, а бедром прижалась к его ляжке. Священник стремительно понесся обратно на улицу, волоча за собой растерявшуюся женщину.

– Что это было? А? – Равийойлу охватила паника.

На улице Мики попытался объяснить ей, что дело так дальше не пойдет. Он все же – священник и не может привести ее в дом с покойником.

Госпожа Агата, которой уже привычное удушье не давало заснуть, в открытое окно углядела две фигуры в темноте – как ей поначалу показалось, фигуры двух женщин, которые шепотом переговаривались у входной двери жилого дома художника. Дверь со скрипом закрывалась под действием старой автоматики, и Агата смогла лишь догадаться, что женщины о чем-то раздраженно спорят. Та, что была в коротком платье, прижалась к женщине в длинном вечернем платье – это госпожа Агата разглядела.

От угла улицы тихими шагами к ним подходил кто-то с фонариком. Агата с возбуждением предвкушала момент, когда его свет упадет на двух загадочных особ, стоявших в неприличной близости друг к другу.

Когда, наконец, незнакомый ей обладатель фонарика осветил фигуры у входа в дом, Агата чуть не вскрикнула.

Прижавшись друг к другу в любовном объятии, на улице стояли ее священник и какая-то женщина. Женщина в предельно коротком платье показалась Агате знакомой, но это точно была не попадья и не жена художника.

«Бабник просахаренный! Опять с коробкой конфет! И что опять здесь, только с другой?» – размышляла Агата.

Человек с фонариком вежливо отвел свет от непристойной парочки и, поприветствовав ее, прошел мимо, вниз по улице.

Агата, уже находясь в плену предубеждения, никак не могла взять в толк, что делать незнакомой женщине в объятиях Мики перед домом художника. Единственное, что ей пришло в голову – это сцены из какого-то американского фильма, который показывали по телевизору. Там брачные пары придумали игру со сменой партнеров! Весь фильм Агата не посмотрела, но сцены оргий, в которых женщины на глазах у всех раздевались и бросались на диваны с любым без разбора, показались ей тогда отвратительными. Она и подумать не могла, что священник так преуспел в своем порочном сластолюбии. Вроде бы все было логично. И все же, что много – то много. Да еще в сутане, как будто потерял всякую совесть! В оргиях тоже нужно знать меру.

Агата с трудом заставила себя оторваться от окна. Она испугалась, что задохнется. Села в кресло и вполголоса прочитала все молитвы, которые только смогла вспомнить.

Мики и Равийойла вернулись к своему дому. По дороге Мики сумел убедить свою соседку пойти в ее квартиру. Священник пообещал: если потребуется, он останется на всю ночь и не сомкнет глаз, охраняя ее. На самом деле он планировал дождаться, пока Равийойла заснет, и потом тайком выйти на улицу и вернуться, уже в одиночестве, к Чеде и Звездане.

Все вроде бы шло по плану. Только когда уставшая соседка, наконец, заснула, Мики расхотелось идти к друзьям. Он решил уладить все по телефону. Вернулся в свою квартиру, придвинул тумбочку к входной двери и втиснул стул.

Позвонив друзьям, Мики узнал, что ситуация немного успокоилась. Звездана рассказала ему шепотом, что Чеда отпер дверь комнаты и, наконец, заговорил. Он объяснил ей, что пытался взять какие-то материалы со стройки неподалеку для своей иконы с вратами, но столкнулся со сторожем, испугался и убежал. Чеда признался жене, что был слишком зол и напуган, чтобы сразу рассказать ей о неудачной вылазке. Да и стыдно ему немного было.

– Вроде взрослый человек, а ворует ночами на стройплощадках, – весело прокомментировал Мики на радостях, что все прошло так безболезненно.

Священник с облегчением снял сутану, разулся и сел в кресло. Ему показалось, будто кресло все еще хранит тепло соседкиного тела. Мики вспотел.

Потрескивающая свеча почти догорела, выдыхавшееся пламя отбрасывало по комнате неверные тени. И только посередине ковра прочно стояла синяя пластиковая корзина, полная кружевных трусиков и бюстгальтеров. О корзине и Михаило, и Равийойла позабыли напрочь.

Мики встал убрать коробку с рукописями под софу. Обходя корзину, он остановился. Больше всего в ней было черного белья. Но попадались и красные, и синие, и белые трусики и лифчики.

«Трехцветный флаг, – подумал Мики. На мгновение ему взбрело в голову, что было бы совершенно нормально рассмотреть белье, тем более что он было стираное. Но он тотчас же застыдился своего желания. – И что это значит – нормально?» – разозлился на себя священник. Он схватил коробку с комода и пошел убирать ее под софу.

«И где это моя сумасшедшая соседка усмотрела порнографию?» – размышлял Мики, пока, кряхтя и пыхтя, становился на колени и заталкивал коробку в свой «тайник» под софой.

Пытаясь припомнить, о чем он думал до вторжения в его квартиру Равийойлы, Мики в ту ночь заснул в кресле.

Проснулся священник только утром из-за шума на улице. Жена Чомбе, Милка, ругалась с соседом из-за мусора, который не был брошен в контейнер, а оставлен в мешке вонять перед домом.

Мики попробовал вспомнить свой длинный и странный сон, из-за которого он проснулся весь в поту. Но так и не смог. Зато, когда после завтрака священник взял рукописи и продолжил читать, он, хоть и избегал клятв, но мог спокойно поклясться, что прошлой ночью видел во сне именно то, что записал таинственный автор во время своей остановки в пути в Чуприи, в стародавние времена – римском поселении Хореум Марги.

XVII. Horeum Margi[35]

Horeum Margi, за четыре дня до августовских календ, в шестой год правления императора Коммода

В стране смерти мертвые трудятся, едят, совокупляются, рожают новых мертвых. У них есть свой язык и даже свои деньги. Есть день, и есть ночь.

Чтобы попасть в страну мертвых, надо перейти по узкому мосту через мутную реку Марг[36]. А на мосту том много препятствий: скрипучие воловьи упряжки, перевозящие жито, самую важную вещь в культе мертвых, да свирепые стражники с копьями и мечами. Мне довелось увидать таких стражников и в самой реке. В шлемах и доспехах, они то ли тонули сами, то ли искали в воде тех, кто был неподобающе живым и упал с моста, а может быть, просто упражнялись в чем-то. С берега им громко отдавал непонятные распоряжения еще один стражник – лучше убранный, чем все остальные.

За мостом, по обе стороны дороги, вас встречают те, кто постиг совершенство в смерти – окаменелые и навсегда безжизненные, немые, но разговаривающие в вечности с помощью надписей, которые они носят на себе. Между ними передвигаются несовершенные – не насытившиеся жизнью, мертвые души в грязных лохмотьях. Кто пройдет сквозь строй их протянутых рук и выдержит их горькие стенания, тот выйдет к большой крепости из тонких кирпичей, что охраняет вход в страну смерти.

А кто минует, не оглядываясь, и эту крепость, тот по мостику над притоком Марга войдет в город.

Временные гробницы, большие и маленькие, с посаженными вокруг деревьями и цветами обрамляют мощеную площадь, на которой отсрочивается вечность. Там царит атмосфера временности и нервозности – отражение зависимости мертвых от жизни. Там покупают и продают, борются и кричат. Там можно увидеть все слои расслоенного общества мертвых. Наименее мертвые убраны хуже всех и производят больше всех движений. Они явно – рабы жизни, и в господарях у них те, кто приблизился к каменному идеалу; старше они или младше рабов – это не важно. Движения господарей спокойные, а лица преисполнены достоинства и абсолютно ничего не выражают. Рядом с ними ходят идеальные мертвые женщины – побеленные толстым слоем белил. Глаза и губы у них прорисованы, а глаза обведены – эти женщины сами проработали рисунок, который резчики по камню используют при их увековечивании.

Площадь сознательно предоставлена жизни. Это потому, что совершенство здесь требует денег. Нужно разместиться во временной гробнице, которая обеспечит упокоение. Нужно заготовить достаточное количество предметов, которые поддержат это упокоение, и много лучшей еды на период, пока продлится совершенствование. Нужно подобрать себе достойное убранство, приличествующее совершенству, и, наконец, нужно увековечить себя в мраморе. А все это стоит денег. Для своего увековечивания вам потребуются тысячи и тысячи сестерциев – денег мертвых, и эти деньги надо где-то собрать. А любая перемена – это все еще жизнь.

Кто-то мне сказал, будто один известный писатель подсчитал, что ему на пути к совершенству требуется 20 000 сестерциев в год. А килограмм пшеницы стоит меньше одного сестерция. Полагаю, что четыре килограмма продаются за три сестерция. Расчет простой – нужно, чтобы человек владел имением, которое дает примерно (я не слишком сведущ в расчетах) 27 000 килограммов жита. Конечно – сразу же надобно взять в расчет и рабов, требуемых для обработки земли. Маленькое хозяйство стоит около 100 000 сестерциев, а за хорошего раба можно отдать от сотни до тысячи сестерциев.

Для сравнения: плата стражников страны мертвых, легионеров, составляет около сотни сестерциев в месяц, а на один сестерций они могут купить в корчме четыре кружки пива, либо полкилограмма сыра, шестнадцать яиц. Неподкованные воинские сандалии стоят восемь сестерциев, а неокаймленная туника – 160 сестерциев. Сколько стоит мраморная оболочка вечной смерти – я пока еще не узнал.

Когда я очутился на площади Horeum Margi, у меня не было ничего, кроме рабского одеяния со штанами и книги, крепко сжимаемой в руке. По взглядам, которые задерживали на ней остальные, я понял, что книга здесь представляет большую ценность. Даже мраморные вечно мертвые часто держат в руке книгу – подходящее дополнение к своему совершенному образу.

Логично предполагая, что книга продается (а иначе что бы я делал с ней на площади), многие выказывали желание рассмотреть ее. И, хотя они не понимали ни одного слова, написанного незнакомыми буквами, немного напоминавшими им греческие письмена, необычайно красивые иллюстрации и украшения служили им подтверждением того, что книга очень ценная. И, вероятно, многие пожелали бы запечатлеть ее в своем портрете для вечности. В то же время цена, которую мне предлагали за нее рабы-закупщики, махая руками и показывая, как глухонемому идиоту, цифры на пальцах, вовсе не была сенсационной. Всего лишь пятьдесят сестерциев. (Если только я не просчитался, подсчитывая их взмахи руками.)

Несмотря на то что жизнь терзала меня голодом, я отдавал себе отчет в том, что пропаду, если отрекусь от единственной вещи в своей личной собственности за такую низкую цену. К тому же ведь я не помнил ничего о себе до своего прибытия сюда и потому подумал, что, поднапрягшись и прочитав трудно поддающиеся пониманию строчки слитых воедино слов, смогу узнать что-нибудь о себе. До сегодняшнего дня я осилил только первые строчки первой страницы, в которых упоминаются Бог-царь, Бог-жизнь, Божьи слуги, свобода, борьба… а это мне говорит не о многом. Какой Бог? Где Бог?.. Как бы то ни было, я тогда не был готов продать книгу, как не готов ее продать и сейчас.

Изнервировал меня какой-то полуживой, косоглазый философ с синей бородой. Он все пытался заглянуть в книгу и какое-то время дивился тому, что не может понять, что там написано. Некоторые буквы ему показались знакомыми. Он медленно, с расстановкой, прочитал мне их на ушко.

Этот философ, похоже, понял и какие-то слова. На радостях он повторял их несколько раз.

И с удивлением разглядывал иллюстрации в книге. А затем приблизился к моему лицу, выразительно посмотрел мне в глаза и начал что-то доверительно лопотать на греческом языке, одурманивая меня рыбной вонью. Я ничего не понял, кроме слова «Sotir», которое философ повторил несколько раз. Я гримасничал и махал руками, пытаясь объяснить ему, что я – не Сотир[37] и мне невыносим его смрад, и прося оставить меня в покое.

Живые, полуживые и полумертвые остановились возле нас, внимательно следя за необычным разговором.

Замечая в моей руке книгу, они, похоже, принимали меня за какого-нибудь эксцентричного босоногого мудреца с Востока.

– Восточный человек?

Быть может, да. Мудрец с Востока. А быть может, и нет. Может, я – босоногий ученый с Севера или босоногий сумасшедший с Юга, или вообще чудо-юдо с Запада. Не знаю. Но эти полуживые-полумертвые «зеваки» тоже нервировали меня. Так что я и им средствами пантомимики объяснил, что они – надоедливые уроды и должны исчезнуть с глаз моих долой.

Удивительно, но мои пантомимические обиды привели эту публику в прекрасное расположение. Если бы в этих «уродах» было больше жизни, всем было бы не до смеха. По крайней мере, на площади в Horeum Margi.

Глядя на оскалившиеся лица и слушая завывания от смеха, я ощутил страшную грусть от того, что в моей смерти сохранялось столько грубой жизни, о которой мне, кроме прочего, напоминали и больные ступни, израненные ходьбой по жнивью на подступах к Horeum Margi.

Остаток первого дня в провинциальном городе могучей империи я провел либо отдыхая на ступенях, либо гуляя по площади и грязным улочкам окрест нее, заглядывая в мастерские и сталкиваясь со снующими вокруг рабами, спешившими закупить все необходимое для вечернего прокорма своих ненасытных господарей.

По мне, так они не выглядели несчастными из-за своего рабства. Ведь они знали, что им достанется все, что господари не смогут вместить в свои животы, и потому явно перебарщивали с объемами закупок.

А я – ни раб, ни господарь, без денег в кармане – мог лишь провожать взглядом корзины, полные фруктов и сыра по два сестерция за кило, да меда (не знаю точно его цены), и ратовать за овец – чтоб они убежали от ножа, который их поджидал.

Не зная, куда деваться, не желая, чтобы меня дергали военные патрули, и уже изнемогая от голода, я под вечер повернулся спиной к заходящему солнцу и направился к выходу из города. Как можно дальше от крепости, из-за близости которой мне было как-то не по себе и даже тягостно. Моя длинная тень, наталкиваясь на людей и стены и перескакивая запоздалые воловьи упряжки, опережала меня в стремлении найти место, где бы я мог спокойно переночевать.

Дойдя до последних домов и развилки дорог, расходящихся в неизвестность, и окинув взглядом нивы и деревья, медленно утрачивавшие свои краски, ощутил замешательство. Одно дело – одиночество в городе, и совсем другое – одиночество на природе. Человеку нужно родиться в природе, чтобы он мог спокойно засыпать под любым деревом. Горожанин, привыкший к сутолоке и шуму, находит их и в природе. Только вместо городской суеты и гама его здесь встречают угрожающее завывание невидимых зверей, зловещая перекличка ночных птиц, ехидное жужжание насекомых и страшное игрище ночных духов.

Похоже, я был городским человеком.

И мне показалось разумным компромиссом между неприятностями, которые городские власти могли уготовить глухонемому бродяге, и героическим преданием себя силам природы – спрятаться за каменной, трехголовой и трехрукой госпожой смертью, караулившей у развилки. Каменные плиты за памятником были еще теплые, а книгу я мог подложить под голову. Я надеялся на то, что, быть может, во сне мраморная стражница дорог укажет мне, каким именно путем уйти из этого негостеприимного города.

Тяжело засыпать, когда ты лежишь на спине, а небо усеяно звездами. Если долго глядеть в небо, то обязательно увидишь падающую звезду. А увидев одну, с нетерпением ждешь и вторую, и третью. Я пытался понять, когда я и почему попал из вечного звездного покоя в непокойный мир смертных, и в умилении медленно поддался голодной полудреме.

А потом меня вырвал из этой полудремы вой. Я вскочил с камня и охватил взглядом всю ночь на земле.

Я ничего не увидел, но услышал, как черные псы с огненными глазами призывают грозу.

Ко мне приближался трепещущий свет. Земля заколыхалась, а темные силуэты деревьев заиграли в выжидании. Прилично перепугавшись, я отважился только на то, чтобы пригнуться и бросить в сторону подбирающегося ко мне света быстрый взгляд. Под факелами я увидел фигуры людей с непокрытыми головами. Мне показалось, что то были женщины, но это меня не сильно приободрило. Невнимание во время выбора ночного пристанища подчас превращает человека в незваного гостя на мрачном ритуальном действе.

Послышалось тихое пение. Я разобрал только несколько слов мертвого языка, которые мрачный женский хор повторял чаще всего: смерть, путь, ночь…

Какой-то пес выл и портил эту бескрайнюю гипнотическую песню, а потом из горла невидимых женщин вырвалось жуткое завывание, которое подхватили пронзительно завизжавшие собаки. А затем – тишина.

Мои обостренные страхом чувства улавливали все – тяжелый запах какой-то разновидности ладана, шаги по гравию, слабый свет, бросавший игривые блики на кустарник и холодный камень подле меня, и… тяжелое дыхание под камнем. Да-да! Я готов в том поклясться. А потом все замерло, даже свет прекратил свою игру. Я подумал, что меня заметили, и закрыл глаза. Но ничего не происходило.

А потом, наконец, в зловещем, но явно слабеющем шуршании одежд и звяканье камней под ногами свет медленно удалился от меня.

Ночь была безлунная, с небом, полным звезд.

Когда я нашел в себе силы встать на ноги и украдкой выскользнуть из своего убежища, то нашел перед каменными плитами деревянные тарелки с едой, расставленные под Гекатиными ногами. Сыр имел странный вкус, а яйца, которые я разбил, оказались сырыми, так что я измазал себе пальцы. Из мажущихся продуктов был еще мед.

А затем опять послышались жуткое завывание черных псов и опасный шум приближавшихся грузных животных с огромными зубами.

Мои глаза чуть не вылезли из орбит от напряжения, пока я не разглядел в траве позади себя человекообразные тени. Они практически пробежали рядом со мной.

И в итоге – от моих запасов не осталось ничего. Это были нищие, которых я видел у моста между погребальными скульптурами и плитами, водруженными вдоль пути. Там они выглядели такими беспомощными, а сейчас боролись за сыр и яйца очень зло, ругаясь и колотя друг друга.

Я остался и без двухнедельных запасов, и без завтрака. После такого мне что-то расхотелось оставаться в столь бойком месте. На заре, проснувшись от холода под суковатым деревом, я чуть поодаль, в тарелке, которую сумел вырвать у нищих и унести с собой, нашел немного меда и свернувшейся крови.

Геката меня накормила, но не указала мне путь. И я не нашел ничего более умного, как вернуться на площадь в ожидании какого-нибудь чуда. Проходя мимо своей окаменелой стражницы, я увидел косматые куски собачьего мяса, атакуемые роями мух. Довольно отвратительное зрелище. «Хоть для меня все удачно закончилось», – подумалось мне.

А на площади все продолжали заниматься нужными им делами. Меня даже не замечали. Я же почему-то замечал только одних женщин. И прикидывал, которые из них могли бы принадлежать ночной секте. И есть ли у них какая-нибудь более привлекательная программа, нежели пение и расчленение собак. Что-нибудь с мягкими кроватями с шелковым постельным бельем. Смерть от наслаждения.

Я так упорно таращился на беленых красавиц, обмотанных дорогими покровами, что некоторые из них начали бросать на меня взгляды, полные естественного презрения и одновременно животного любопытства.

И только это было от жизни. Все остальное было опробование смерти. И безграничная пустота печали. День растянулся, а голод успокаивает. Я умер спокойно. На кровати с балдахином, колыхавшимся от сквозняка. Засыпанный цветами и окруженный незнакомыми торжественными лицами беленых женщин.

Но грубый голос вернул меня назад. А представшая моим глазам картина снова вдохнула в меня страх жизни.

Ступни в грубых сандалиях, с положенным количеством струпьев меж пальцев. Суковатые и косматые ножурде. Выцветшие красные юбки и поцарапанные металлические пластины доспехов. Шлемы с узкими прорезями для лица. Копья. Словно грозные огромные насекомые с большими жалами. Воины из крепости.

Или я кому-то помешал здесь на площади, и он на меня донес, или кто-то понадеялся на награду за найденного беглого раба, но только мне не повезло. Я вскочил на ноги и поднял свою книгу. Выставил ее вперед, как щит, свою последнюю защиту.

Не знаю, почему, но это их рассмешило. По крайней мере, на короткое время.

Но главный среди них не смеялся. А смотрел на меня своими неестественно светлыми, неподвижными, как у безумца, глазами, близко посаженными у мясистого носа, которым он безошибочно вынюхал жертву. Он что-то произнес короткими предложениями мертвого языка. Servus, раб – это все, что я понял. Он проквакал своим писклявым голосом и какие-то короткие вопросительные слова, но я не знал, как ему ответить.

Мертвый пес. Только это мне приходило в голову. Если я притворюсь мертвым, они оставят меня в покое. И, пока мое сердце колотилось от страха, я медленно, словно ножом, удалил с лица всякое выражение и опустил взгляд. У командовавшего были наименее волосатые ноги. Почти как женские. Немного рыхловатые.

Он начал кричать.

Я мертв. Я мертв. Подбадривал я себя.

В панике я все-таки сообразил призвать на помощь свою ночную стражницу. Крик прекратился. И я услышал один тихий мужской голос, который что-то быстро говорил, а потом и один женский голос, от которого у меня по телу пошли мурашки. Глубокий и мягкий мертвый голос. Это была Геката. Я не смел поднять глаза, но, тем не менее, видел короткое коричневатое одеяние раба и длинное белое платье моей новой госпожи. И опять я разобрал только одно слово – servus.

Офицер был недоволен, но все же первым отказался от спора. Короткое приказание – и подкованные сандалии удалились в поисках новой жертвы. Нам удалось их обмануть.

Теперь я уже мог поднять глаза, но на всякий случай я это сделал медленно, мертвенно.

Смерть уже смотрела на меня. Неподвижная. С белеными волосками на лице, с широко разведенными темными глазами, тонкими бровями и маленьким носом.

Как и подобает отменному мертвецу, при помощи толстощекой, с коровьим лицом, но мягкой и нежной рабыни Евфемии, я – сытый и пресыщенный, обмытый и умащенный ароматными маслами и завернутый в белый покров – встретил в тот вечер свою госпожу на специально приготовленном одре. Мне было немного неприятно, пока меня потная Евфемия, совершенно равнодушная к моей наготе, месила, как тесто. Но человек должен повиноваться обычаям края, в котором он оказывается.

Мои глаза в потемках смыкались от усталости, пока я, опираясь на постель, потягивал густое красное вино из кубка. Интересно – соприкасаясь с металлом, вино приобретает привкус крови.

А затем появилась вдова в длинной полупрозрачной ночной сорочке. Она зажгла поплавок в бронзовой лампаде со скалящей зубы собачьей головой. При взгляде на немного приземистое, но без сомнения женское тело, я был готов выразить свою благодарность за избавление из рук воинственных насекомых. Но, к моему удивлению, она явно не торопилась воспользоваться этим. Молча, с маской закаменелого равнодушия, моя госпожа начала ходить по комнате, аранжируя сценографию наслаждения, которое нас ожидало. Евфемия внесла мангал с раскаленными угольями, и госпожа бросала на них разные травы, порошок и масло из флаконов, составленных в коробке из темного дерева, до тех пор, пока комната не пропиталась тяжелым запахом розы, муската и чего-то такого, от чего меня начало подташнивать. С особым вниманием она пролила на угли немного темной жидкости из керамического горшочка. Евфемия поднесла к кровати маленький столик, разноцветные флакончики на котором при этом бойко позвякивали. И долила мне вина из огромного бокала, а потом налила вина госпоже и удалилась за большой занавес, растянутый вдоль всей кровати. Госпожа подошла к нише в стене, раскрашенной потускневшими зелеными и оранжевыми цветами, какие мог намарать лишь какой-нибудь местный дарданский гений, и отворила маленький ставень. В маленькой каменной статуе примитивной работы я распознал трехглавую Гекату. Услышав у самого уха тяжелый вздох невидимой Евфемии, я немножко обеспокоился из-за того, что не знал, что она делает там, за темно-красным занавесом, полным пыли.

На полу у двери стояли три пары растоптанных сандалий, одни – сильно обтрепанные. А у плетеного стула валялась тряпка, испачканная чем-то, к чему я явно не имел отношения. Я не знал, вытерли ли этой тряпкой нож после заклания, или месячный цикл отсрочит наслаждение, которого мне вдруг перестало сильно хотеться.

Заключив немой уговор с Гекатой, вдова подошла ко мне. Она взяла со столика один темно-желтый флакончик и налила из него несколько капель густой жидкости в свой кубок, а потом без слов налила немного жидкости и мне. В свете лампады я ясно видел сквозь сорочку ее маленькие и немного отвислые груди с большими сосками.

Комната уже была полна дыма, который действовал на голову, но только когда я, следя за хозяйкой, повелительно склонившейся надо мной, выпил приправленное вино, все закружилось у меня перед глазами. Не знаю точно, как она оказалась без сорочки. Я приподнялся и принялся намазывать ее. Спину, шею под поднятыми темно-каштановыми волосами, руки, маленькие груди. Ее соски набухли еще больше и стали огромными, как игральные кости. Наигравшись ими, я стал намазывать живот. При несколько необычной конституции – широкой и плоской, кожу она имела гладкую и приятную на ощупь. И дальше, без всякого выражения на лице, она повалилась на спину и, глядя на плафон, на котором не было ничего интересного, раздвинула ноги. Тогда я начал намазывать ей внутреннюю сторону бедер и совершенно увлекся. Как будто я должен был основательно смазать механизм, которому предстояло выдержать большую нагрузку. Сильный запах розы щекотал мне ноздри, а дым щипал глаза.

Она равнодушно продолжила мое дело. Теперь я развалился, чтобы она меня всего умастила невыносимым розовым маслом. И, хотя я уже сиял от жира, она ничего не упустила и, конечно же, особенно долго задержалась на том, что ее больше всего занимало, израсходовав беспримерное количество масла на единицу поверхности. Я закрыл слезящиеся, уставшие глаза.

И утонул в море. Даже дышать не мог, но мне это не мешало. Все-таки я направлялся к темной поверхности, по которой с огромной скоростью проносились мерцающие пятна. Я вынырнул из воды и полетел в звездное небо. Деревья подо мной сияли красками, нарисовать которые я не в состоянии. Я спустился к свету и стал большим сильным псом, несущимся через кустарник. Я несся, раздирая грудью ветки, но это мне причиняло не боль, а, напротив, огромное удовольствие. В моих огромных псиных яйцах скопилось довольно семени, чтобы оплодотворить весь свет.

Я открыл глаза. Она сидела на мне верхом, спокойно глядя куда-то над моей головой. И не возражала против того, чтобы я опять поиграл ее сосками, хотя и не выглядела особенно расположенной к этому. Я схватил ее за бока; они были холодные и влажные. И подвигались медленно и математически правильно. В замедленном ритме пульса упокоенных. Я повернул голову к занавесу. Что Евфемия делает за ним? И, хотя за занавесом стояла тишина, я закрыл глаза и представил, как, натираясь, она раскрасневшаяся пыхтит от неудержимого возбуждения.

Госпожа слезла с меня. Я приподнялся, чтобы понять, почему. И увидел перед собой неодолимо притягательное, большое, немного опущенное лоно с разбухшими вывернутыми губами. Я упал на колени и принялся за дело. Не знаю почему, но и я взял мучительно спокойный и терпеливый ритм. И так это все продолжалось и продолжалось. Без всякого сопротивления – вероятно, из-за того крепкого масла. Словно я безнадежно целовал летний ветер. Я снова попытался вспомнить, откуда и как я здесь оказался. Прокрутил сцены назад. От площади и воинов, до ночи с Гекатой, снова до площади, потом до моста, а затем до жнивья у дороги. Дальше не было ничего. На самом деле было вроде какое-то болото. А потом я вышел из болота и опять по жнивью добрался до дороги. Вслед за скрипучей воловьей упряжкой с двумя большими деревянными колесами, которые, медленно крутясь, дробили гравий.

Я ущипнул ее за зад. Он был холодным. Неужели моя госпожа уже совсем омертвела? Я немного нагнулся, чтобы это проверить. Ее лицо было прижато к подушке; открытые глаза смотрели куда-то в сторону. В направлении брошенной сорочки или чуть выше, на Гекату в нише. «Что же мы на самом деле делаем?» – задался я вопросом, но не прекратил своего проникновения в спокойную и податливую жертву.

В какой-то момент мы сменили положение и рьяно продолжили свое занятие. А потом снова вернулись к исходной позе. Я лег на спину, чтобы немножко отдохнуть и поразмыслить над тем, что мне делать дальше. Она опять оседлала меня и удобно устроилась на оси мира. Оставаться у вдовы, которая, вероятно, своего мужа упокоила обрядами, схожими с тем, в котором я поучаствовал, было глупо. И хочется, и колется. Вернуться на площадь? Или к развилке Гекаты? И там ждать, когда она укажет мне путь? Хотя говорят, что все дороги ведут в Рим, что мне в том Риме. Довольно мне и этой римской провинции. Я хочу в какое-то другое место. В какое – не знаю. Если бы знал, тогда мне не нужно было бы ждать чудесный знак. И тогда не была бы нужна мне Геката. Но ведь меня могут схватить воины, пока я буду ждать дорожный знак.

Наверное, прошли часы. Мы сделали небольшую паузу. Госпожа своим хриплым голосом повелела на своем мертвом языке подать вино, и из-за занавеса вынырнула Евфемия с бокалом. Выглядела она довольно заспанной. И, пока наливала вино в кубки, с любопытством, которое проявляют к новой лопате, смерила мое убийственное оружие, безнадежно нацеленное в потолок.

И все-таки мне было приятно, что мы все такие расслабленные. Госпожа снова подмешала яд в вино, и мы его выпили. Потом она встала и полила этим пойлом угли. И обратилась к Гекате. Что-то ей там пробормотала. Евфемия снова исчезла. Со странным спокойствием я подумал о том, что сейчас мы начнем все сначала. В комнате больше не было воздуха.

Я закрыл глаза. Не знаю, как, но я вдруг стал понимать каждое слово, которое хриплым голосом произносила последовательница Гекаты, а, может, и сама Геката.

«Если ты будешь служить мне, я научу тебя, как перерасти свое телесное и расшириться до неизмеримой величины пространства, как преодолеть время и стать вечностью. И тогда ты поймешь меня. Ты обоймешь все ощущения вещей, сотворенных на этом свете, огня и воды, сухого и влажного, ты будешь одновременно везде, на море, на земле и на небе, одновременно еще не рожденным в утробе, молодым и старым, и мертвым и по другую сторону смерти…»

Я открыл глаза. Спокойно обрабатывая мой стоящий держатель покрова, госпожа смотрела на меня внимательно, почти заинтересованно, словно ожидая ответа. Лекарь, лечащий от жизни. Я закрыл глаза.

Я был черной птицей, летевшей среди дерев, а потом я спустился на землю и побежал. Я снова стал черным псом, продиравшимся сквозь голые ветви. Желая, чтобы ветви под солнцем покрылись листвой, я атаковал их набухшим оружием оплодотворения, но рядом с ними и дальше был только мрак. А потом я очутился на лесной полянке, осиянной светом десятка факелов. Нагие женщины с белеными, ничего не выражающими лицами смотрели на меня с сожалением. Одна из них – с телом, совершенным как у богини – приблизилась ко мне:

– Ты должен умереть, если желаешь вечность. Все с той стороны.

Из-за спины она вытащила тонкий нож.

Ужаснувшись, я открыл глаза, чтобы убежать от сна.

Кожа на лице моей госпожи, продолжавшей и дальше повелительно поднимать и опускать руку, в которой она держала мою умащенную маслом и хорошо смоченную жизнь, натянулась, приоткрыв кости широкого черепа. Губы разжались, обнажив пожелтевшие зубы. Она привстала, чтобы снова оседлать меня.

Мне было плохо. Я закрыл глаза.

Нагие женщины расчленяли на куски черного пса, а я радовался. И играл с ними. Нежно прижимаясь к каждому телу и заглядывая в темные глаза без белков. Внезапно я осознал, что у женщин тех есть и груди, и фаллосы. С гадливостью я вырвался, хотя со всех сторон на меня глядели сверкающие глаза. Я побежал. Началась гроза. Ветви ломались вокруг меня, а молнии ударяли в землю.

Я проснулся. Поплавок в лампаде потрескивал, готовясь погаснуть.

Уже рассвело. Свет, который проникал из-за занавеса, посеребрил внутренность гробницы. Рядом со мной в кровати спала изнуренная труженица мрачного культа. Во сне она прерывисто дышала и тихо храпела. К гнилому утреннему дыханию плотоядных животных примешивались тяжелые запахи розы, полового сношения и восточного ветра.

Я встал с кровати, нашел сандалии и одежду покойника и тихо оделся. Правда, недостаточно тихо для Евфемии, которая с гноящимися глазами выглянула из-за занавеса. Я жестом показал ей, что нужно спать, и, аккуратно, стараясь, чтобы дверь не заскрипела, прокрался в коридор. Вышел в атриум, потом в длинный перистиль и, подняв задвижку, почти вылетел на пустую улицу. К счастью, я не разбудил того шишковатого раба, который бы меня непременно спросил о жизни. На мертвом языке. Кто знает, какие наставления он получил от госпожи.

Я не знал, куда деваться. Сейчас я был одет, как подобает важному, преисполненному достоинства мертвецу, и постарался производить именно такое впечатление. Я дошел до развилки на краю маленького уснувшего городка. Немая и недвижная Геката продолжала стоять там, глядя одновременно и на меня, и на восходящее солнце, и на город. Каков мой выбор? Двинуть в направлении Виминациума[38] или в сторону Наиса[39]… Либо продолжить путь на восток?

Только тогда я осознал, что забыл у вдовы книгу. Меня это потрясло так, как потрясает человека, чуть не упавшего с крыши и сумевшего удержаться лишь в последний момент. И все же мне не пришло в голову вернуться в гробницу. Ругая себя за забывчивость, я двинулся по направлению к солнцу. Узкую дорожку окружал бурьян, все еще буйный как бурлящая жизнь.

Я прошел несколько миль. Не знаю, почему я вдруг остановился. Почему подумал, что этот путь не ведет никуда? То есть ведет, но лишь до какой-нибудь фермы и какого-нибудь свинарника. Как бы там ни было, я вернулся на площадь.

И снова все то же. Разве что меня – уже нормально одетого – продавцы более настойчиво извещали о ценах на свой товар. Но денег у меня так и не появилось. Правда, я не был голоден, но и не знал, что мне делать. Я медленно прохаживался, стараясь выглядеть как можно более мертвым и белым. Я старался избегать воинов и внимательно смотрел, как бы откуда-нибудь не возникли вдова или ее раб.

Возле крепости я увидел несколько повозок, груженных красными расписными щитами. Здесь их, судя по всему, производили.

Где-то после обеда я свернул на грязную улочку, на которой блудницы воинам и остальным заинтересованным продавали свои жизни за деньги. Хотя они выглядели гораздо более живыми, чем моя бывшая госпожа, я не заглядывался на них. И не только потому, что не имел денег.

А они были довольно навязчивые. Подходили ко мне шепнуть что-нибудь на ушко. Чесались о мои руки и спину своими грудями, растертыми перед продажей. Но я старался оставаться мертвым. Судя по всему, это им говорило только о том, что я богат как Крез и явно подыскиваю лучших по своим деньгам. Так что они даже устроили соревнование для оценки собственных чар. Роняли с плеч платья, чтобы потом, намеренно долго поднимая их, обнажить свои белые ягодицы. Шевелили языками. Словно я оказался в змеином гнезде. Я ускорил шаг, но одна из них меня настигла. Схватила меня за руку и, приблизившись к моему лицу, заглянула мне прямо в глаза. Она была необыкновенно красива и молода и совсем немного побелена. У нее были густые черные волосы и кроваво-красные губы, которые никак не сочетались с кричащим оранжевым платьем. Хотя безумный взгляд ее черных глаз полностью соответствовал ее поведению.

Я попробовал отделаться от нее жестами, а она, смеясь, потащила меня к двери низкого дома с плоской крышей. Мне пришлось сопротивляться – хотя бы из страха перед дубинками ее хозяина, удары которых я рисковал схлопотать, прознай он о том, что никакой я не богач. Но девушка была настойчивой. И сильно растянула мне тогу, которую я так аккуратно старался носить. В конце концов я вышел из себя и вырвался из ее цепких ручонок, постаравшись, конечно, чтобы она не порвала мне одежду.

На спину мне обрушился поток самых гадких слов мертвого языка и отдельных знакомых мне горловых звуков. Я не хотел обратить на себя внимание и только ускорил шаг по направлению к углу, где стояли два воина, с любопытством наблюдавшие всю сцену.

Когда они обратились ко мне, я подумал было, что все кончено, что меня, наконец, схватят и повалят на гравий.

Утром в гавани у моста я приметил одну греческую купеческую ладью с полуобработанным мрамором для надгробных памятников; а у другого берега были пришвартованы также военные суда. Там наверняка не хватает рабочей силы на весла.

Предприняв мучительную попытку объясниться руками и отдельными словами мертвого языка, я узнал, что оба воина были дарданцами[40] и на тот момент службу не несли. Они ничего от меня не хотели. Наоборот, решили позвать меня выпить вина в корчме за углом. Чтобы я немного расслабился после неприятной ситуации, в которую меня вовлекла безумная женщина.

Их предложение показалось мне, конечно, немного подозрительным, но прозвучало из их уст довольно любезно.

Не знаю, с чего эти почитатели Митры, непобедимого Солнца, так легко заключили, что я мог оказаться настоящим адептом их культа. Как бы там ни было, им не претило в полупустой корчме объяснять мне и руками и ногами, часами напролет, под вино все прелести новой религии жизни, распространявшейся с Востока. Я жутко потел, пытаясь понять их в жаркой и душной корчме, и вино мне существенно помогало в этом.

Как же хорошо люди понимают друг друга после нескольких секстариев[41] вина по два сестерция! Воины вели себя довольно галантно. Заговорщицки окружив меня, они славословили достоинства истинной мужской религии, провозглашающей конечную победу над злом на всем свете и вечную жизнь воинов Митры в бескрайних и чистых звездных сферах. Когда я попытался объяснить им, что я – не воин, они заверили меня, что им это совершенно понятно. Приверженцами их культа чаще всего являются воины, но и другие тоже почитают Митру – и чиновники, и торговцы, и рабы. Но только мужчины. Религия эта тайная, конечно – ведь это религия вечной жизни и триумфа над тьмой и смертью. Но они могут раскрыть мне, что на пути к триумфу насчитывается семь ступеней посвящения: Ворон, Жена, Воин, Лев, Перс, Солнечный Вестник и Отец. Из-за моего крайне ограниченного познания мертвого языка и полного непонимания дарданского диалекта они были вынуждены объяснять мне все это в основном жестами. И это выглядело очень забавно.

Символом женщин, которым доступ к культу закрыт, выступает гиена. Но это не значит, что приверженцы культа настроены против женщин. Многие из них женаты и имеют детей.

Даже несчастный император Коммод заделался адептом культа, но был отлучен от него после гнусного злодеяния, учиненного им во время одного посвящения, когда требовалось всего лишь символически воспроизвести убийство. Коммод опорочил культ. И удача отвернулась от него. Воины не любят императора. Да он и в принципе лишен необходимой добродетели.

Чтобы стать исповедником этого культа, каждый неофит должен пройти ряд испытаний, которые иногда длятся по семь недель, и только после этого его допускают в святилище. Но мало кто может вынести эти испытания. Хотя на самом деле в них нет ничего страшного. Нужно два раза переплыть реку, взобраться на голую скалу, перепрыгнуть через костер с закрытыми глазами и все в таком роде…

Вино не только облегчает общение, но и проясняет и доносит истину, придает чрезмерную храбрость и неразумный разгон. А я практически две ночи не спал. И потому вызвался пройти испытание на храбрость и твердость духа. Я хотел почувствовать себя настоящим мужчиной. Хотя воины пили мало (во всяком случае – гораздо меньше меня), глаза у них загорелись. Тот, что был постарше, с бровями толстыми как морковки и темной щетиной на щеках, даже слегка прослезился от возбуждения. Мы заговорщицки расцеловались. Какой карнавал простейшей жизни! Смерть начала отступать.

Посреди мужской идиллии мои собеседники поразили меня астрологией. То, что я не знал дату своего рождения, послужило им поводом для того, чтобы проверить свою астрологическую интуицию. По форме моих бровей, высоте лба, величине носа, посаженности глаз они пытались распознать во мне Козерога, Весы, Скорпиона… Под стать болтливым волосатым бабам. А вино проняло даже этих доблестных воинов так, что они начали бестолково смеяться, постоянно извиняясь за это. Обычно они столько не пьют. Конечно – они же добродетельные люди. И совсем не варвары. У меня складывалось впечатление, будто они стыдились своего дарданского происхождения. Но, пока я видел их скалящиеся зубы, в моей голове почему-то непрестанно вертелись гиены.

Когда корчмарь нас выставил на улицу, мы условились встретиться на площади через два дня, после чего воины удалились спать в крепость, а я, энергично раскачиваясь на онемевших ногах, отправился искать успокоение.

Добравшись до Гекаты, я сразу осознал, что мне совсем не хочется снова искать у нее гостеприимства. Я расположился во дворе мастерской резьбы по камню и заснул, обняв одного незаконченного каменного покойника.

Рабы, удивленные и испытавшие даже некоторую брезгливость при виде помятого гражданина мертвого царства, спавшего на их рабочем месте, разбудили меня рано. От холодного утреннего воздуха я немного расчихался и распустил сопли и, тем не менее, чувствовал себя лучше, чем в прошедшие дни.

С интересом наблюдая на площади публичные торги рабов и наслаждаясь театральностью, с которой один маленький плешивый торгаш выкрикивал цены и спорил с потенциальными покупателями, я ощутил на себе чей-то настойчивый взгляд. Совсем рядом.

Трудно вообразить больше презрения и гадливости, нежели я увидел на вдовьем лице, впервые приобретшем под толстым слоем пропитанного жиром мела какое-никакое выражение. Да и на лице шишковатого раба рядом с ней появилось выражение. Да еще какое! Поблизости проходил военный патруль, правда, без того носатого офицера. Мне совсем не хотелось сталкиваться с ним снова. И, чтобы избежать этого, я мгновенно превратился в смущенного и любезного угодника.

Никакого принуждения не потребовалось, чтобы я дотрусил за госпожой до ее гробницы. Я следовал за ней, а раб следовал за мной.

Госпожа не обращалась ко мне целый день. Ждала ночь. Какой-то порядок все же нужно соблюдать. Поскольку никому не приходило в голову не то чтобы дать мне еды или вина, но и пообщаться со мной, я весь день провел в одиночестве, поедая персики из миски в таблинуме[42], своего рода гостиной. И это невольно повлияло на мое пищеварение. Я считал клетки грубо уложенной напольной мозаики. Перемещаясь с одного стула на другой, а затем на постель, я время от времени листал свою дорогую книгу. Но сосредоточиться для чтения не мог. Только рассматривал картинки. Несравненно более красивые, чем все жалкие украшения в доме покойного Хореумского торговца. В том, что я снова взялся за свою книгу, я видел единственный положительный момент своего возвращения во вдовью гробницу. Купание в мрачной купальне пришлось мне по вкусу, а потом Евфемия безвольно умастила меня и подготовила к ужину.

Ужинали мы в тишине. Сначала – яйца и ушные раковины, политые сладковатым соусом с довольно сильным морским запахом, затем – отварную гусятину, морковь и все в этом роде. Мой живот надулся как барабан, и время от времени меня мучили колики. Думаю, что госпожа ни разу не взглянула на меня за все время ужина. По его окончании мы вытерли руки салфетками и ополоснули их в миске, которую принесла Евфемия. И перешли на вино. Оно мне не больно понравилось. Но, сознавая, что меня ждет, я торопился выпить, сколько мог. А потом мы перешли к конкретным вещам.

Опять запахи, Геката, яд в вине. Опять неизбежное натирание. Запах розы. Дым. Я на спине, смерть на мне верхом. Только смерть почему-то вдруг оказалась недовольна количеством жизни, которое я ей предложил. Я искренне желал получить в своем рабском положении хотя бы немного наслаждения, но у меня что-то плохо получалось. Возможно, из-за проблем с животом, которые продолжали меня мучить. Мне ужасно хотелось выпустить газы и испытать вожделенное облегчение, но я не знал, насколько это было бы уместно и учтиво в таких условиях и при таких обстоятельствах. Госпоже пришлось раньше прибегнуть к дополнительной обработке моего непослушного орудия. Мне дали выпить смесь вина, живых яиц, меда и какого-то особенного яда из зеленого флакончика, а госпожа, пользуясь ужасными инструментами, которые ей, вероятно, заменяли мужчину, когда ей приспичивало, показывала мне, что следует делать, словно я не знал. В какой-то момент мне показалось даже, что она рычит. Когда мои причиндалы стали похожи на что-то, мы продолжили. Все закончилось довольно быстро и жалко. Но закончилось. Госпожа пришла в ужас и тотчас же вскочила, чтобы ополоснуться над металлическим тазом, который Евфемия – всегда послушная и спокойная Евфемия – с готовностью принесла, едва услышала ее пронзительный крик.

Глядя на оскалившуюся собачью голову на лампаде, я заснул.

Или мне ничего не снилось, или я просто не помню. Когда я проснулся, то неимоверно обрадовался тому, что бесспорно был жив, и навалился на мертвую женщину, намазанную белилами. На этот раз конь мой был очень ретивый, и я хотел отплатить госпоже за все ее третирование прошлым вечером. Я хорошо ее протряс и повыгибал, моделируя идеальную мишень. Или она не до конца пробудилась, или просто была мертва, как иначе – она отреагировала, только когда я закончил свое дело. Шипя, она выскочила из постели и исчезла из комнаты. Евфемия выбежала за ней. Я остался лежать в сероватой гробнице, спокойный и довольный разнузданным растрачиванием жизни. Но потом меня обуяла такая печаль, что дыхание сперло.

Я должен идти дальше. Только вот куда?

Впрочем, стоило мне вспомнить, что наступивший день на самом деле был днем моего первого испытания для вступления в секту мужественных борцов за добро и жизнь, как печаль моментально рассеялась. А потом меня основательно одолели образы гиен и воронов. Должен существовать более прямой подступ к Непобедимому Солнцу, нежели состязание с глуповатыми воинами по переплыванию реки и перепрыгиванию через костер.

Может, занавес откроется. Решив подойти к окну, я встал и сначала отодвинул занавес Евфемии. Переступив ее скромный лежак на полу, я распахнул ставни. Окно выходило на запад. Солнце можно было видеть лишь на кронах деревьев во дворе, но, по крайней мере, я мог вдохнуть хоть немного воздуха.

Обернувшись, я окинул взглядом жалкую, но когда-то явно красивую комнату, на обустройство которой, вероятно, были потрачены сотни и сотни сестерциев. А сейчас стены покрылись грязью, краски поблекли. Один из горшков на столе покрылся сетью царапин и трещин. Разбитый, закопченный мангал посреди комнаты, изношенные сандалии (наверняка сестерциев по пятнадцать, не меньше, за пару), аккуратно составленные у поцарапанной двери. Из плетеного кресла торчали прутья, угрожая поцарапать невнимательных гостей. Покрывало на кровати – все в пятнах. Под моими ногами, на полу, из-под тонкой подушки стражницы окна что-то выглядывало.

Я нагнулся и вытащил… деревянный крест.

XVIII. Нервы

Позвонила Звездана и расплакалась в трубку. Из всего, что она наговорила, Мики понял только одно: Чеда снова впал в полное отчаяние.

Рано утром художник начал выносить весь мусор, который на протяжении многих дней, как муравей, тащил в дом. Затем он снял со стены большое деревянное панно с препаратурой. И прямо посреди комнаты торжественно порубил всю конструкцию топором. При этом он по ошибке повредил и чайный столик. От шума проснулись и Звездана, и дети. Они вбежали в комнату, уверенные, американцы нанесли новый ракетный удар. И тогда Чеда вынес и доски, оставив их с остальным мусором и ворохом смятых набросков около мусорного контейнера. Затем художник содрал со стен синодики. И их он тоже скомкал и выбросил. После чего взял пылесос и принялся убираться в комнате. А когда отключили свет, вооружился метлой и тряпкой.

Чеда навел в своей комнате замечательный порядок. Он и ковер помыл, и прикрепил проволокой сломанную ножку к столику, а потом сел на пол и начал выполнять упражнения йоги, которой не занимался вот уже десяток лет. Когда Звездана вошла в комнату и увидела, как муж стоит на голове, она едва не закричала. Медленно затворив дверь, она на цыпочках побежала к телефону на кухне.

Мики ясно расслышал, как основательно, в три-четыре захода, Звездана продула нос, а потом попросила его прийти. Но священник завертелся как угорь.

Звездана была настойчива. Она несколько раз повторила свой призыв.

Мики не замечал ни знаков сомнительных идей, как Чеда, ни знаков жизни вообще. После того, как он вернул заговорщицки смеявшейся Равийойле корзину с кружевным бельем, не позволив ей войти в его квартиру, священник сел в кресло и уставился на стену.

В конечном итоге Звездана начисто смутила его своими упорными призывами. Да так, что, когда ему позвонил Миле из Автомобильно-моторного союза и попросил прийти к нему и освятить воду к летней «славе» св. Николая, Мики согласился, в действительности посчитав, что согласился пойти к Звездане и Чеде. Миле говорил сиплым баритоном, а у Звезданы был выраженный высокий сопрано, и заместить их было трудно любому, кроме Мики в том особенном состоянии, в котором он пребывал. И все же – это случилось. Когда священник, придя в себя, отыскал в записной книжке нужный номер и попытался отменить договор с Миле, трубку подняла его трехлетняя дочка. Она начала пересказывать ему по телефону сюжет мультфильма о трех курочках. И, несмотря на решительное терпение, Мики в итоге все-таки отказался от своего намерения попросить девочку подозвать к телефону отца.

Он облачился в сутану, взял сумку и в оговоренное время отправился к Миле. А пройдя половину улицы, сообразил, что и понятия не имеет, где тот живет.

В надежде на то, что он вспомнит дом Миле по зрительному ряду, Мики, проходя одну улицу за другой, ходил вокруг да около, как тот человечек из видеоигры.

Каким-то чудом он все же нашел улицу Миле, который уже, теряя терпение от того, что священника так долго не было, торчал в окне. Крича и размахивая руками, Миле указал Мики нужный подъезд и этаж.

После обряда освящения воды священнику пришлось выпить с хозяином слабый кофе и несколько стопок мягкой ракии, которую делал отец Миле и которая имела вкус фотографического фиксажа.

– Э, поп, давай говори, сколько я должен! – Округлое и потное лицо Миле растянулось в широкой улыбке в тот самый момент, когда священник привстал, собравшись уходить.

Глядя на освященную воду в белой керамической миске с цветочками, Мики вздохнул:

– Вы знаете, Миле, у меня нет никаких тарифов. Хотите – дайте столько, сколько сочтете нужным, не хотите – тоже хорошо. Дадите в другой раз…

– Нет, так не годится, поп… Давай не будем обижать друг друга, – нахмурил лоб Миле. Лысеющие волосы прилипли к его потной наморщенной коже. Лицо у Миле было совершенно круглым, как дорожный знак. «Наверное, потому он и работает в Автомоторном союзе», – подумалось Мики.

– Я не желаю вас обижать, Миле. Я всем так говорю. И на самом деле так полагаю… – Мики снова тяжело вздохнул. «Дежавю, – подумал он, – это уже было. И в прошлом, и в позапрошлом году!» Священник вспомнил, что Миле вел себя так постоянно. Всегда ему нужно было спровоцировать спор о плате, любой ценой. Из года в год в тот день, когда Мики перед «славой» приходил к нему освятить воду, Миле брал на работе отгул и устраивал попу радушный прием. И, конечно же, обижал его.

К тому, что он в постные дни регулярно подкладывал Мики копченое мясо, сыр и прочие скоромные угощения, а в скоромные дни подносил только ракию, с явным намерением напоить попа, Мики уже привык и даже перестал сердиться.

– Я не жлоб и хочу заплатить… как положено по канонам. Пожалуйста!

Мики чувствовал себя слишком уставшим, чтобы затевать трудную теологическую полемику.

– Я пошел. Уладим это в другой раз, – взяв свою суму, священник направился к выходу.

Хозяин вскочил со стула и преградил Мики путь:

– Нет, так не пойдет, поп! Хотите, чтобы потом все сплетничали обо мне, будто не хочу платить за воду! Я хочу заплатить столько, сколько нужно, и точка!

На красном округлом лице Миле ясно читалось – движение запрещено.

По освященной воде плавали крупинки базилика.

Мики бы охотно сшиб дорожный знак своей сумой и переступил бы через него, но такое поведение действительно не подобало священнику. Да и свидетелей было многовато. Жена Миле смущенно заглядывала из прихожей, а дети забегали в комнату практически каждую минуту.

– Ладно, Миле… заплатите тогда, сколько хотите. Мне на самом деле не важно – сколько.

Дорожный знак нашел, к чему придраться:

– Да нет… Сколько бы я ни дал, скажешь – мало…

– Не скажу.

– Скажешь-скажешь… Знаю я вас, попов, – озорно рассмеялся потный Миле.

Когда кто-то другой ославлял попов, Мики то мало уязвляло. Но Миле обладал особым даром – в его устах такие колкости в адрес попов звучали слишком обидно. Как обухом по голове:

– Скажи свою сумму, поп, и разойдемся.

Мики думал только о том, как побыстрее вырваться на улицу да вдохнуть полной грудью свежего воздуха. Хотя мебель в квартире была в основном новой, а под каждым предметом на столе, в комоде или на полках стояло по шустикле – все в доме пахло по́том и репчатым луком.

– Должен быть какой-то тариф, – продолжал упорствовать Миле. – Или что там вам шефы наказали.

– Хорошо. Дайте, например, ну, скажем… сто пятьдесят, нет – сто динаров. Это, полагаю, не слишком много?

Миле испытующе посмотрел на священника.

– Так сколько? Сто пятьдесят или сто?

Стоя как подсвечник посреди комнаты, Мики ощущал себя все глупее.

– Сто.

Миле опять нашел к чему придраться:

– Что-то я вас не понимаю. Не нужно мне никаких поблажек! Я – не какой-нибудь голодранец, чтобы ты мне скидки делал…

– Ладно, тогда сто пятьдесят! – уже на грани нервного срыва поспешил сказать Мики.

Морщинки на лбу Миле разгладились.

– Не многовато ли это за короткое песнопение и махание базиликом? Я ничего не хочу сказать… Каждый имеет право устанавливать свою цену. Но если по-честному, по-людски: что в ней находится? – он указал рукой на миску с водой. – В ней не содержится никакого репродукционного материала, сырье дал я…

В голове у Мики загудело.

– Какое сырье?

– Как какое? Воду… Тебе же нужно только прочитать. И наизусть знать не обязательно. Не так ли?

Мики устремился к Миле, как хоккеист, готовый любой ценой забить шайбу, то есть пробиться к воротам:

– Оставь меня в покое, человек! Я тебе ясно сказал: если хочешь дать – дай, не хочешь – не давай! Верно! Все, прощай!

Миле поставил жесткий блок. И не сдвинулся с места ни на сантиметр. Мики налетел на него и отскочил.

– Что это было? Что ты нервничаешь, поп… Я думал, что вера налагает на вас… – походило на то, что Миле искренно обеспокоило поведение священника. – Вам следовало бы расширить мир вокруг себя. Ты, брат, слишком серьезен! А я лишь хочу объясниться начистоту. Не серчай, но вы – попы – только о деньгах и думаете. Я не тебя конкретно имею в виду. О присутствующих, как известно, не говорят.

Мики посмотрел на хозяина взглядом убийцы. И не смог подобрать подходящих слов для ответа несносному человеку.

– Давай-ка сядем. Выпьем еще по одной стопочке и договоримся как люди… – продолжил Миле.

– Не могу, есть еще дома, в которые мне нужно… Я и так уже опаздываю, – процедил Мики стандартное священническое оправдание для бегства охрипшим голосом. Его голосовые связки перенапряглись. Как и мышцы во всем теле.

– Да ладно тебе, брат! Пять минут. Вода… не пересохнет. Да… Давай все уладим, как полагается. Сколько я тебе должен заплатить на самом деле?

– Я вам сказал.

Неожиданно Миле рассмеялся и ударил Мики по плечу.

– А что ты сказал, брат? Сначала – сто пятьдесят, потом – сто… Как-то неубедительно. У вас, похоже, может быть и так, и эдак. Не серчай… Нет, вы только посмотрите на него! Вы только посмотрите! Что-то ты стал мрачнее тучи!

Мики ощутил давление и даже тяжесть в области лба.

Миле взял со стола миску с освященной водой и сунул ее под нос священника.

– А сколько бы ты за это заплатил? По-честному?

– Я бы не платил вообще! – Мики чувствовал себя так же, как когда его третировал в школе более сильный одноклассник, некий Боле, ставший впоследствии полицейским.

– Вот и я тебе о том же!

– Тогда не плати, Божий человек! – взревел Мики, больше не обращая внимания ни на то, что облачен в сутану, ни на то, что находится в чужом доме. – Кто тебя заставляет платить? Не плати, не надо! И дай мне выйти на улицу.

– А я-то как раз хочу заплатить! – Миле снова превратился в красный знак, сигнализирующий об опасности. Он вытаращил свои карие глаза. Зрачки его стали маленькие как булавки.

– Не хочешь!

– А вот и хочу! – заорал Миле, следя, однако, за тем, чтобы не пролить воду.

Мики краешком глаза заметил выглядывавшего из-за дверного косяка напуганного ребенка – вероятно, ту самую девочку, с которой он разговаривал по телефону. И снова посмотрел на крошки базилика, плававшие на поверхности воды.

– Я теперь денег не возьму! И точка!

– Возьмешь! Ей-богу, возьмешь! Неудачник!

– Не возьму!

– Возьмешь, я тебе говорю!

В минуту просветления Мики опустил сумку на пол, выхватил миску из рук Миле, наклонил и выпил все до капли. Вода была тепловатая, с приятным запахом базилика. Лишь немного ее пролилось на сутану Мики. Закончив, он вернул пустую миску ошеломленному Миле.

– На вот! Теперь тебе не за что платить!

Отец Михаило поднял сумку и стремительно пронесся к входной двери мимо парализованного хозяина, застывшего с пустой миской в руке. Выскочил на лестничную клетку и хлопнул за собой дверью.

До дома он практически добежал. По тому же самому сложному, кружному пути, по которому добирался до Миле. По лабиринту.

Кратковременное ощущение животной радости, которое Мики пережил после того, как ловко рассчитался с Миле и испил благотворной освященной воды, быстро уступило место малодушию, еще горшему, чем то, которое бедный священник чувствовал перед походом к человеку, празднующему «славу» святого Николая.

Он вернулся к своему креслу. И к невидимому фильму, который ниоткуда проецировался на стене комнаты со спущенными рольставнями. Сцены в нем быстро сменялись в эффектном монтаже: «Самоосуждение священника Михаила».

Мики стало ужасно стыдно из-за предательства женщины в Паланке Хасан-паши, из-за беженцев под Баточиной, из-за малодушия в Багрдане и псиного поведения перед Гекатой…

«Но ведь это не я… – промелькнуло у него в голове под наворачивавшиеся на глаза слезы. – Это не я, – упорно повторял он про себя, чтобы отогнать картинки, которые его осаждали. – Он манипулирует, а я лишь пребываю в заблуждении. Я лучше него. Я – христианин! Я верю в Бога!»

Быть может, несчастный священник просидел бы так, мучаясь, и целый день, если бы ему опять не позвонила в панике Звездана. Мики пришлось подтвердить, что он действительно придет к своим друзьям.

* * *

– Ты пытался проникнуть в квартиру Дорогого Дьявола?

– Да.

– Ты спровоцировал приличную суматоху. У меня в доме.

Чеда пожал плечами. Его лицо стало каким-то серовато-зеленым, как подложка к образу на фреске.

Потом они снова молчали, курили и пили, вздыхали и молчали. Мики почудился в воздухе запах пачули. Первым заговорил Чеда.

– Ты уже до конца прочитал все… то есть то, что осталось?

– Нет.

– Значит, ты еще не можешь дать мне остаток рукописи?

– Не могу.

Чеда только кивнул головой. Как человек, знавший ответ наперед.

– Ты не работаешь больше над своим проектом? – спросил Мики.

Перед тем как ответить, Чеда задумался.

– Не работаю.

Теперь настала очередь Мики кивнуть головой. И он кивал ею так долго, что в конце концов на него напала дрема. Чеда приподнялся на софе и внимательно поглядел на друга:

– Тебе ясно, что приближается конец?

– Конец чего? Бомбардировок?.. – Мики неуверенно попытался вникнуть в ход мыслей Чеды.

– Нет… конец времен, конец света, – на удивление, Чеда, хоть и говорил слишком быстро, но выглядел совершенно спокойным и собравшимся с мыслями.

– Что ты имеешь в виду под концом света?

– Именно это – конец света. Второе Пришествие Христа. Разве тебе не кажется, что оно близится?

В воцарившейся в комнате тишине действительно витало некое предчувствие конца света. Такое, когда немеют языки.

– Откуда у тебя подобные мысли?.. На основании чего? – Если отец Михаило и желал чего-либо искренне, то именно того, чтобы Христос, наконец, пришел и спас его от мучительного брыкания в пропащем мире.

– Да это очевидно! – Глаза Чеды слегка расширились. – Меня одно волнует – когда Он придет, для нас наступит, наконец, облегчение? Разоблачение временного царства антихриста и последний, простой выбор – только Бог и ничего больше? Бог и Смерть? Действительно ли все станет простым и ясным? Я устал… вижу, что и ты тоже.

Мики кивнул головой. Очень, очень устал.

– И каково действительное могущество антихриста? – продолжил Чеда. – Если его сущность – никто и ничто, если он не имеет ничего в Боге и не способен дать ничему истинное существование? Если он живет только за счет нашего неведения, забывчивости и лености?

«И это я уже где-то слышал. Наверное, я вычитал это у Дорогого Дьявола?» – размышлял Мики, пытаясь ухватить нить рассуждения своего друга.

– Привязанность к этому миру держит нас и во власти князя мира сего – до тех пор, пока он не обратится в ничто сам, со всеми теми, кто, как и он, предпочел не иметь ничего в Боге, – голос Чеды звучал все мрачнее. – Финал Великого суда ознаменуется их низвержением в огромную черную дыру и прославлением вечно существующей любви. Те, кто избрал для себя не иметь ничего в Боге, канут в ничто, чтобы не сказать к чертовой матери, а те, кто выбрал вечную Любовь – обретут себя в вечной Любви. У Бога. Хорошо! – Чеда стукнул по столу и чудно́ оскалил зубы. – Но разве Любовь также не подразумевает привязанности к этому миру? Привязанности ко всему, что сотворил Господь и что любовь не может и не желает предать снова Господу? К вечности? Иначе какая это была бы любовь! Ну, скажи!»

Мики нечего было сказать. Он смотрел на ножку стола, привязанную проволокой.

– Так-то! И вечная Любовь, и себялюбивый князь мира сего не дают нам обособиться от сущего, тварного мира! Разница лишь в том, что Любовь говорит: видимый тварный мир – это не всё!

Существует и невидимый Творец и Отец, который нам предлагает разделить с Ним вечность и увлечь за собой все сущее, тварный мир. А лукавый князь мира сего говорит: не существует ни меня, ни Творца; кроме видимого тварного мира нет больше ничего. Одна пустота. И эта пустота ожидает все сотворенное… И что в таком случае мы имеем? Одни относятся к тварному миру, как к дару, который надлежит вернуть улучшенным и усовершенствованным (это всегда какой-нибудь вид искусства). А другие воспринимают все сущее, как нечто, что надлежит потребить, выжать, выцедить, прежде чем обратиться в ничто, в пустоту. И против этой пустоты, которая их ожидает, некоторые люди, противники искусства, борются пустотой, которую сами создают! Так, по крайней мере, ощущают сильные мира сего!

Чеда не давал Мики передохнуть. Словно ему была дорога каждая минута и он спешил поделиться с другом всеми своими размышлениями.

– Коль мы уже связаны с тварным миром… Что говорят эти новые физики: на краю черной дыры секунда, которая для астронавтов длится секунду, – для нас длится бесконечно. На краю черной дыры секунда для того, кто обращается в ничто, в ракурсе сущего мира выглядит как вечность.

Говорят, в черной дыре нет ни времени, ни пространства. Поскольку астронавт – человек, поскольку и он – часть сего мира, крепко-накрепко привязан к нему, может, и тот человек, который обращается в ничто, переживает пограничную секунду как вечность? Вечность ада? Понимаешь? Нам не дано это знать, и нет никого, кто бы поделился с нами своим опытом. Голосов из ничего не слыхать! Самый большой страх тех, кто отдал свое предпочтение тварному миру и после него пустоте, – это вечность!

Мики глубже забился в кресло.

– Опять же, разве мистики преодолением времени не пытаются познать именно вечность мгновения того самого Теперь, которое мы никак не можем уловить?

Разве они не пытаются познать еще в этом мире истечение времени, Большое /Необъятное/ Время – парадоксальный момент, который невозможно измерить, поскольку он лишен всякой длительности? Божье, святое время? Без конечной длительности? Вечность! Их самое большое желание – вечность.

Вечность любви. Самое большое желание тех, кто предпочел Любовь и Бога.

Значит, вечное Теперь – это одновременно и самое большое желание, и самый большой страх человечества!

А конец пути, вечное Теперь, приближается для всех! Хотим мы этого или нет!

Чеда триумфально завершил свою тираду.

Пока они пристально смотрели друг другу в глаза, Мики прочувствовал, как дрожит, сотрясается его друг. Он прочувствовал всю Чедину боль, всю его муку и все страдание. А ведь в нем все еще не было довольно места все это воспринять. Мики испугался, что распадется, и опустил взгляд на утешающе глуповатый образ ренессансного музыканта, для печати которого не пожалели красной краски.

Внезапно, как будто он собрался сообщить нечто такое важное, что говорят только по секрету, Чеда нагнулся к Мики:

– Пока я работал над иконой врат, я видел кое-что.

Мики вопросительно заглянул в потемневшие горящие глаза друга.

– Я не смог вынести, – продолжил тот. – Правда. Из них исходит неописуемый свет… Но перед вратами только смерть и ужас. Я не смог вынести… Такую боль и такие страдания. Я не смог вынести! Потому и пошел в квартиру Дорогого Дьявола. Найти там что-нибудь. Что бы ни было. Должно быть, к ним… к вратам, должно быть, к ним можно приблизиться и другим путем. Другим способом.

Чеда встал.

– Но Господь не дозволил. На самом деле, Он показал мне… – махнул рукой художник. – Я извиняюсь, отче, мне нужно в туалет.

Ожидая в глухой комнате, когда вернется его друг, Мики задумался о своей смерти. Может, он на самом деле уже умер, но не заметил этого? Если так – это очень удобно. Все произошло довольно безболезненно. Теперь остается лишь подождать Господа. Перед глазами Мики возникла картина: как Чеда выходит из ванной умытый и светлый и как в этот момент небо с Востока озаряется сиянием нерукотворного света.

И Вера, и дети тоже будут присутствовать при этом. И покойные дед с бабкой, с которыми он прожил многие годы, и остальные предки и друзья.

Вдруг сквозь открытое окно послышался сильный свист. Мики подскочил к окну как раз вовремя, чтобы увидеть хвост улетающей ракеты.

– Что это было? – Чеда влетел в комнату, на бегу застегивая ширинку. – «Томагавк»? Я обосрался. Когда засвистело, я подумал, что бойлер взорвется у меня за спиной!

Художник подошел к окну. И высунулся на улицу.

– Еще не громыхнуло? Кто знает, куда его направили…

Чеда простоял у окна, глядя в небо, пока вдалеке не загрохотало.

– Супер! – с наигранным удовольствием Чеда обернулся, кивнул головой и направился к софе: – О чем это мы разговаривали?

Мики рассердился на поверхностного и непостоянного друга. Даже если он и помешался умом – это уже слишком. Начал человек говорить о конце света, который якобы вот-вот должен случиться, и нате вам – забыл, о чем он говорил! И на что это похоже!

То ли из-за той сильнодействующей освященной воды, которую он выпил до обеда, то ли из-за усталости, освободившей мозговые волны, обычно усыпленные множественными требованиями кажущейся реальности, но только Мики внезапно начали обуревать неконтролируемые видения. Видения обычно бывают одновременно и умнее, и безумнее того, кого они обуревают. Так, например, пока он доставал из пачки сигарету, взъерошенный Чеда в широкой яркой рубашке с короткими рукавами вдруг стал для Мики мистическим символом несчастной цивилизации, в которой живет.

Разве цивилизация точно так же не движется быстрым ходом к близкой встрече с Богом, к неминуемому и скорому концу истории? И разве цивилизация не позабыла – так же быстро, как и Чеда, – куда она движется? Бездумно понеслась, ухватилась за технику, которая ей ускоряет движение, точно так же, как Чеда ухватился за свою пластмассовую зеленую зажигалку, и давай из нее безумно высекать огонь – только огня-то нет. И нет бы – унять головокружение. Так вместо того эта несчастная цивилизация, не сознавая, куда движется, завела песню об альтернативности разных возможных путей, причем без всякого желания остановиться и задуматься по-настоящему. Ну, прям как Чеда, который сейчас так предвзято и уверенно вел свой рассказ.

Дым вылетал изо рта Чеды быстрыми выхлопами. Мики слегка вздрогнул: не слышатся ли ему случайно отдельные тирады обезумевшей цивилизации? Распознать ему удавалось только одну фразу – «Каким путем? Каким путем?».

Мики вспомнил один из комментариев Дорогого Дьявола, в котором старик написал, что человек не может сам себе проложить путь. Путь всегда человеку задан. Иначе это был бы не путь, а бессмысленная попытка продраться через заросли кустарника. Человек лишь зарабатывает себе синяки да царапины, а в итоге оказывается перед полным жаб болотом на опушке леса. И только тогда останавливается и почесывает себе затылок, раздумывая – стоит ли ему попробовать перейти это болото или лучше обойти его стороной. И в таких вот глупостях и дилеммах у него проходит вся жизнь.

Суетность – проклятие человека. Ему по нраву, да что там – по нраву, ему хочется любой ценой сделать что-нибудь самому. Он так склонен обманывать себя, что даже умудряется забывать о том, что и начало, и конец пути придумал не он. На самом деле он не то чтобы забывает. Его просто это так сильно нервирует, что он, влюбленный в собственные ошибки, предпочитает плутать, претерпевая муки и боль, по лесам и горам в одиночку – лишь бы не добираться до цели, следуя за проводником. И все для того, чтобы хотя бы на время забыть о том, что цель существует и без него и что он двинулся с места, ему заданного! Несамостоятельность в действиях он считает унижением для себя!

Мики крепко стиснул коробку из-под конфет, которую не спускал со своих колен. Вот и он тоже боится продолжить путь. Даже несмотря на то, что знает, что у загадочной рукописи нет конца – все равно боится. И сейчас – когда умер – все равно боится. Возможно ли, чтобы мертвые боялись воскреснуть? А что – если возможно? С чего бы жители Востока бежали от воскресения, как не из страха? Как бы человек ни полагался на красоту и свет Божий, ему, похоже, все-таки проще решиться на длительный сон во мраке. Страх. Все дело в страхе.

Сила великого множества видений придавила Мики так, что ему вдруг сделалось плохо.

– Я должен идти… – едва выговорил он, пытаясь встать.

Прерванный на полуслове, посредине тирады о различии между традиционным хэппенингом[43] и его новым проектом, виртуальной игрой света как мегахэппенингом, долженствующим пробудить людей в преддверии конечных событий, Чеда озабоченно посмотрел на Мики:

– Что-то ты бледный!

«Как же мне не быть бледным, если я мертв, – подумал священник. Ему все же удалось распрямиться. Сжимая коробку из-под конфет, Мики направился на непослушных ногах к двери. В груди у него все сжималось. – Пожалуй, действительно пора бросать курить», – промелькнуло в голове у Мики.

– Не уходи, побудь еще! – заикнулся было Чеда, вдруг ставший подавленным и пригорюнившимся.

Заспешив, он начал расспрашивать Мики, не нужно ли ему чего. Попытался убедить священника полежать на софе, пока ему не станет лучше. Но Мики прорывался к выходу как поношенный бульдозер на последнем задании. Чеда озабоченно махал другу, пока тот спускался по лестнице и выходил из здания. Но вот чего Мики не видел – так это того, что художник продолжал махать даже тогда, когда священник уже добрался до дома. Чеда все махал и махал, а по его лицу потоком текли слезы. Он махал до тех пор, пока в широко распахнутых дверях не появилась опухшая от сна Звездана и не завела его в квартиру. Она сразу же поняла, что ее муж пережил нервный срыв.

XIX. Случай

Пострадавший и душой, и телом в канун Юрьева дня Чомбе лечил свою уязвленную гордость, рассеянные амбиции и опухший сустав в основном тем, что не разговаривал ни с кем из домашних и целыми днями лежал на диване, уставившись в телевизор.

Это вовсе не значило, что Чомбе впал в депрессию. Когда нет света и зажжены свечи, на экране телевизора отображаются причудливо деформированные вещи из комнаты, в том числе и сам человек, который его смотрит. Иногда, если водишь головой влево-вправо, получается даже занимательней обычной программы.

Домочадцы пытались не попадать в его поле зрения, то есть не загораживать экран, и совершенно отказались от просмотра телевизионных передач. Они чувствовали, что их присутствие в комнате Чомбе нежелательно. И каждому от того была большая духовная польза.

Стефан Неманя регулярно приносил отцу сигареты и только однажды упомянул о «Тетрисе». Чомбе так посмотрел на сына, что мальчик решил, по крайней мере на некоторое время, отложить давление на родителя и не требовать никаких вознаграждений за свое пособничество. Милка, которая перебралась спать на скамью в кухне, буквально на цыпочках приносила мужу еду на белом жестяном подносе с розами, а старшие дети сочли самым разумным вообще не заходить в отцовскую комнату.

Телефон с удлиненным кабелем они поставили ему на маленький столик рядом с диваном, чтобы Чомбе не нужно было вставать в случае звонка.

Только иногда, ночью, Чомбе мог подойти к окну, чтобы поглядеть на салют противовоздушной обороны и хоть немного отогнать дым. Это ему особенно нравилось, но несколько раз Чомбе был вынужден срочно вернуться вглубь комнаты, чтобы его не заметил хитрый поп.

«Пусть у меня ничего не вышло, но и твои приспешники, кто бы они ни были, не смогут теперь создать тайное оружие», – злорадствовал Чомбе, утешая себя тем, что все им предпринятое не было бессмысленным.

Время от времени, когда он был уверен, что дома никого нет и никто не нагрянет в его комнату неожиданно, Чомбе доставал из своего «дипломата» бумаги, которые принесли ему и большую надежду, и большое разочарование. Несколько раз он перечитал каждую строчку жалкого остатка ценного собрания документов. В исчерпывающем описании из будущего, датированном концом августа 1999 года, который, судя по всему, написала какая-то женщина, он так и не нашел ничего особо занимательного и важного. Короткие и точные записки о начале и об окончании бомбардировок возбуждали его интерес намного больше. Дата начала была точной, но кто мог гарантировать, что эта записка не написана уже после того, как на них посыпались с неба бомбы? Дата окончания бомбежек бросала вызов понятным сомнениям.

Каждое утро Чомбе, едва проснувшись, бросал взгляд на настенный календарь, который он получил в Кезиной мясной лавке, и с нетерпением переходил на очередную ступеньку на пути к десятому июня – дате, когда, согласно указанию в записках, должны были прекратиться бомбардировки. Не потому, что бомбежки ему надоели, а потому, что он ощущал себя, как заключивший пари спорщик, точно знающий, какой конь придет первым. При этом не может сделать ставку, но спорит просто ради победы, из спортивного интереса.

Вместе с тем Чомбе опасался, что прогноз не сбудется. В таком случае он бы снова выставил себя большим дураком. Обуреваемый надеждой, с одной стороны, и терзаемый опасением, с другой, он решил никому больше не рассказывать о десятом июня. Но держать это в тайне ему было неимоверно трудно. И когда соратники по партии звонили ему, Чомбе много не болтал, но каждый разговор завершал фразами типа: «Да, но только до десятого июня, когда закончатся бомбардировки», «Ладно, как только минует десятое июня, когда закончатся бомбардировки», «Без проблем, так как десятого июня заканчиваются бомбардировки…». Конечно, знакомые не могли не любопытствовать, откуда ему известно, когда прекратятся бомбежки, но тут ему удавалось сохранять загадочность.

Даже залечив свой сустав, Чомбе не испытывал желания выходить на улицу, да и по дому передвигался немного. Он все лежал и ждал десятое июня.

Как-то ночью у Чомбе никак не получалось заснуть, а света не было. Он стоял у окна, облокотившись на подоконник, курил, смотрел на звезды и спокойно поджидал удары воздушных ракет.

И тут все произошло. Не в небе, а на улице. Около четырех утра на улицу со стороны универсама почти бесшумно заехал «Ауди» с погашенными фарами. И остановился под телеграфным столбом, чуть ниже поповского дома. Тормоза автомобиля лишь слабо пискнули, как котенок, которого кто-то стиснул. Но из этого дорогого и опасного автомобиля никто не вышел. Луна еще не была полной, но отбрасывала достаточно света, чтобы увидеть дальнейшее развитие событий.

Чомбе предусмотрительно отпрянул от подоконника. Он сразу сообразил, что, заняв правый угол комнаты, он сможет использовать открытое окно как зеркало заднего вида. Так «Ауди» был виден, но только как темное пятно. От прилива животной радости Чомбе затрепетал. Он нисколько не сомневался, что в затемненной машине сидят важные игроки из поповской шпионской сети! И что ему выпало стать свидетелем сцены из настоящего шпионского триллера. Может, эти люди явились, чтобы убить попа? А кто еще может приехать в черном «Ауди», как не убийцы? Тут Чомбе похолодел от страха. Что, если они повязали концы с концами? Что, если узнали, кто украл документы?

Как когда-то на поле боя, пригнувшись и напрягшись, Чомбе проворно переметнулся к двери. Выбежал в коридор и затем по всем правилам внезапного нападения бесслышно влетел в кухню.

Милка мирно похрапывала на узкой скамье. Чомбе взял с террасы цветочный горшок и быстро вернулся в свою комнату. Запер дверь изнутри, отнес горшок к окну и медленно водрузил его на карниз.

Стратегия была проста. Чомбе было легче выглядывать из-за цветка, чем просто высовывать голову из окна, превращая ее в мишень для вероятного снайпера.

«Ауди» не трогался с места, и никто из него так и не вышел.

«Вы выбрали игру нервов, хорошо!» – прошептал про себя Чомбе. Мысль о том, что люди в автомобиле не знают, с кем имеют дело, привела его в отличное настроение, хотя мысль о том, что и он не знает, с кем имеет дело, немного мешала ему сосредоточиться.

Чомбе отполз за пистолетом, который не трогал с той несчастной погони за сборщиками макулатуры, взял бинокль и быстро вернулся на свою позицию у цветочного горшка. Затем приподнялся и сквозь стебельки цветка снова бросил взгляд на «Ауди». Опять ничего. Сидеть в таком положении под окном Чомбе было довольно неудобно. Поэтому он принес подушки с дивана и разместил их так, чтобы смочь продержаться на своем наблюдательном пункте и несколько часов, если потребуется.

На улице ничего не происходило. Небо перед рассветом чуть посветлело. Внезапно послышался грозный свист, как будто вниз по зданию сползал целый клубок змей. Этим звуком наполнилась вся улица. Чомбе посмотрел на небо. Ему показалось, что над домами пронеслась темная тень. «Томагавк»! Чудо техники! Ракеты с камерой в носовой части – те самые, что могут издалека залететь, не дай бог, к тебе в спальню. «А куда летит эта?» – подумал Чомбе и посмотрел на «Ауди». В окно машины высунул голову человек с водительского места. Какой-то худющий бородач.

На улице становилось все светлее, и Чомбе вынужден был рисковать. Он положил бинокль на цветочный горшок. Навел окуляры. Половину обзора закрывали огромные тусклые листья цветка. Зато исхудалое лицо бородача с открытым ртом было видно, как на ладони. Чомбе мог разглядеть даже обшлаг плаща, и тонкую кромку белого воротничка под ним, и чирей на щеке, намазанный зубной пастой. Худющий бородач опустил глаза, сказал что-то кому-то в машине и устремил взгляд на поповский подъезд. «Вот оно, – взвизгнул про себя Чомбе, – шпионская сеть псевдопопов». Лицо водителя, наблюдавшего за входной дверью поповского подъезда, выглядело уставшим и немного помятым. Чомбе этого человека раньше не видел, но его редкая бородка не оставляла сомнений. Водитель «Ауди», должно быть, был вооружен до зубов.

«Хорошо, что они не смотрят на мое окно, – подумал Чомбе. – Похоже, они явились убрать своего человека».

Вдалеке загрохотало. «Томагавк» достиг цели.

Водитель снова бросил взгляд на небо и втянул голову в машину.

Потом какое-то время все было тихо и спокойно.

Где-то около пяти часов утра снизу улицы начала приближаться вразвалку женская фигура. Чомбе поднял бинокль. Эту бабу он знал!

«Вроде бы ее зовут Агатой, запишу позже, – подумал Чомбе. – Вы только поглядите на нее – какая величественная маска!»

Подходя к «Ауди», женщина прижалась к стене и медленно, едва переставляя ноги, приблизилась к задней двери машины. Вытащила из сумочки что-то сверкающее, похожее на бомбу. Или на старинный термос. Окошко задней дверцы опустилось. Женщина и человек в машине начали тихо переговариваться. Словно удостоверялись в чем-то. А потом бледная костлявая рука схватила термос. Женщина поцеловала эту руку, и рука втянулась назад в автомобиль. Женщина на цыпочках подалась к стене дома и медленно побрела назад, откуда пришла.

А потом опять наступило затишье.

Время тянулось, водитель «Ауди» зевал и тер глаза.

Наконец, когда солнце уже начало золотить крыши домов, появился и поп. С коробкой конфет под мышкой!

Какая-то разбитая «Лада» закрывала попу Мики вид на «Ауди». Впрочем, было непохоже, чтобы он слишком осторожничал.

«Расслабился, – подумал Чомбе. – Спрятал жену и детей и теперь думает, что ему никто ничего не может сделать». Хотя Чомбе прошел войну и знал, как выглядит мертвый человек, вероятное присутствие при настоящей шпионской ликвидации прилично взволновало его.

На мгновение ему стало даже немного неприятно оттого, что на нем в какой-то мере лежала ответственность за участь попа, но он быстро успокоил себя тем, что тот виноват во всем сам. Нечего было ввязываться в мутные делишки!

Из «Ауди» так никто и не выходил. Поп дошел до ворот и достал ключи. И что-то закопался с ними. В автомобиле по-прежнему было тихо. Наконец поп нашел ключ от ворот здания, отпер замок, толкнул металлические ворота с армированным стеклом и вошел в дом.

«Ауди» – ноль реакции.

Чомбе в сомнении наблюдал, как полегоньку металлические ворота автоматически закрываются за шпионом. А потом снова перевел взгляд на «Ауди».

«Заснули они, что ли, там! – подумал он. – Или, может, эта баба потравила их всех, как котят?»

Мотор «Ауди» заработал. Дорогой автомобиль, явно не принадлежавший улице старых домов и зданий с обвалившейся штукатуркой, потихоньку тронулся с места. Отделился от стены, к которой прилип, и скользнул на проезжую часть.

Может быть, эти парни на ходу кинут бомбу в здание? Но что из этого выйдет, если ворота закрыты? «Ауди» медленно проехал мимо подъезда попа. Ничего не случилось. Таращась на проезжающий автомобиль, Чомбе почувствовал себя обманутым. А сил перенести еще одно из целого ряда разочарований у него уже не было.

Не раздумывая, он схватил цветочный горшок и бросил его на ветровое стекло.

* * *

– Как такое возможно, отче? – владыка стряхнул крошки со старой домашней сутаны, потертой и засаленной от долгого ношения. – Вы не имеете отношения ни к чему, в чем вас обвиняют прихожане?

– К тому, в чем они меня обвиняют – не имею, – вздохнул отец Михаило.

– И вы не имеете отношения к нападению на служебных лиц, что вели наблюдение в связи с вашим случаем? – не поднимая глаз, прошепелявил владыка, продолжая стряхивать крошки с колен.

«Что он такое ел перед нашей встречей? Сухарь? – подумал Мики. На узких плечах владыки были рассеяны чешуйки перхоти. – Белое на черном хорошо видно. Перхоть тоже следовало бы стряхнуть».

Мики стало неприятно смотреть на перхоть на узких плечах владыки. Всегда тенистый салон владыки был загроможден старой мебелью, а на стенах висели масляные портреты прежних владык и игуменов с родимыми пятнами и толстыми сросшимися бровями. Было там и несколько аллегорических изображений церкви как корабля и корабля как церкви – в красивых рамах, большеформатных, насчитывавших от ста до двухсот лет. В воздухе витал смешанный запах политуры, ладана и пожилого человека. Все было каким-то печальным, умирающим. На стоявшем у стены старинном чайном столике Мики приметил двух фарфоровых собак. «Должно быть, из той же серии, что и те, что остались у нас от бабушки», – подумал он.

Владыка старчески пустым взглядом смотрел мимо обвиненного священника.

Мики снова глубоко вздохнул и чуть крепче сжал расшатанный подлокотник кресла, в котором сидел. Послышался хруст.

– И к этому я не имею отношения.

– И не имеете никакого отношения ни к ущербу, причиненному служебному автомобилю епархии, ни к ущербу, причиненному автомобилю, припаркованному перед вашим домом? – Владыка имел обычай говорить тихо и не слишком внятно, как будто ему было тяжело шевелить губами. – Когда отец Драган повернул и ударил тот… как называется тот автомобиль?

– Не имею, – процедил Мики и отвел взгляд в сторону, на фарфоровых охотничьих собак. Белая собака с черными пятнами подняла согнутую переднюю лапу, чтобы показать Мики охотникам, а желтая только хрипло оскалилась.

– А знаете ли вы, каков этот ущерб?

– Не знаю!

– Э, так не годится, – продолжил владыка смиренно, не шевелясь. – Вы блудите, пьянствуете, а потом еще и разбиваете лобовое стекло. Ладно бы еще ограничились ресторанными бокалами! Нет же, проходит человек мимо и разбивает ветровые стекла! Ты хоть знаешь, отче, сколько это вообще стоит? В немецких марках? Мастера ведь берут за работу в марках.

Мики посмотрел на умерщвленного старца. Был он очень бледен, с почти прозрачной кожей. И напоминал Мики кого-то. Но кого именно – священник никак не мог вспомнить.

– Ладно, отче. Что у тебя вообще было на уме? Уничтожить нас? Ты этого хотел?

«Хореум Марги, – блеснула в голове Мики мысль. – Это кто-то из Хореума! Из страны мертвых! Но кто? Кто-нибудь из тех мраморных? Их я едва помню».

– Мы должны все выяснить, – замутненные бельмами голубые глаза владыки смотрели на Мики и всю стену за ним.

«Знаю! – наконец вспомнил священник. – Римский офицер! Только он сильно состарился и отпустил бороду! Исхудал, осунулся. Нос у него уже не мясистый, как прежде, а истонченный. Да и вся его кожа истончена. И выглядит он более мертвым, чем тогда. Хотя он слишком маленький. Низкий. Тот был выше», – недовольный тем, что старик ростом не соответствует знакомому образу, Мики сообразил, что средняя высота людей когда-то была меньше, гораздо меньше. Да и в старости люди растут вниз.

– Признайся лучше во всем. Облегчи душу.

Мики решил встать. Подлокотник хрустнул.

– Оставьте меня в покое! Я вообще не понимаю, о чем вы говорите!

– Сядь, отче. Криком мы ничего не добьемся, – в гнусавом голосе владыки появилась откровенно угрожающая интонация. – Пойдем по порядку. Еще раз. Отвечай мне честно. Ты когда-либо был с какой-нибудь другой женщиной, кроме той, с которой повенчан?

«О чем вообще меня спрашивает этот сумасшедший старик? – напряженно размышлял Мики, садясь снова в кресло. – Воздается мне за эту вдову!»

Владыка устремил измученный взгляд на лоб священника. Примерно на третий глаз. И прошепелявил:

– Я имею в виду – было ли у тебя половое сношение с какой-нибудь другой женщиной, кроме жены?

Внезапно вся ситуация стала крайне неприятной Мики. Как бывает, когда дети и родители вместе смотрят какой-нибудь интересный фильм, а потом оказывается, что это на самом деле эротический триллер с растянутыми и продуманными до мелочей сценами пыхтения и катания по кровати. Мики покраснел.

– Отказываешься мне отвечать, – спокойно констатировал старик. – И ущерб, конечно, оплачивать не будешь?

– Какой ущерб? – Мики устало протер лоб.

– Тот, который ты причинил! Нашим автомобилям. И то, что мы вынуждены были заплатить этому… таксисту! – владыка с трудом приподнялся. – Мне наплевать на то, что он нас обидел, оскорбил, что он нам угрожал! Мне наплевать и на то, что ты лично посягнул на нашу жизнь. Мы его давно посвятили Богу! Но мы не допустим, чтобы нам причиняли ущерб и раскидывались деньгами! Не допустим!

С улицы донесся завывающий звук сирены – сигнал о начале воздушной угрозы, а для Мики оправдание для того, чтобы прервать разговор и пойти домой. Священник тяжело оперся на подлокотники кресла. Он чувствовал себя сильно уставшим и тяжелым. Очень тяжелым.

Правый подлокотник не выдержал. Хрустнул, треснул и, отломившись, упал на пол. Только галун по краю еще связывал его с креслом. Мики покраснел.

– Э, видишь, что ты сейчас сделал! – задыхаясь, взвизгнул владыка. – Теперь нужно еще и столяру платить!

– Я не виноват, что все здесь старое и гнилое. Держалось на соплях! – попытался Мики сгладить ситуацию. Нагнувшись, он поднял подлокотник: – Я оплачу починку, если нужно!

Владыка совсем вскипел. Мики показалось, что он сейчас запрыгает на паркете.

– Вы только посмотрите на него. Словно закипевшая турка. Пожалуй, он еще жив.

– Ничего ты не будешь платить, блудник! Хватит об этом!

С минуту Мики думал, что следовало бы взбесившегося старика ударить тем самым подлокотником и так утихомирить его, но он лишь бросил подлокотник и двинулся к выходу.

– Вы больны!.. И я не буду сейчас разговаривать с вами… Преосвященство… – Мики энергично схватился за дверную ручку.

– А ну, предстань сюда! – услышал он за своей спиной.

– Что? – обернулся Мики.

– Предстань сюда! – чуть спокойнее повторил владыка, указывая пальцем на зону возле столика.

Мики мрачно приблизился и встал перед владыкой. Внезапно тот стал совершенно спокойным, благодушно улыбчивым, тем самым аскетом, каким они все его знали.

– Значит, ты думаешь, что что-то не в порядке с моим здоровьем?

Мики промычал себе в бороду, что это сейчас вообще не важно.

– Что? – С самым что ни на есть благим выражением лица владыка приложил ладонь к своему большому стариковскому уху, из которого во все стороны озорно торчали седые волоски.

Мики слегка нагнулся, чтобы старик его лучше слышал. Выдохнул и нарочито отчетливо, как будто обращался к глухому, проговорил:

– Не знаю. Вам лучше знать, какое у вас здоровье.

Владыка нахмурился:

– Ты курил.

– И что с того?! – искренне удивился Мики.

Он подзабыл, что эта уловка с подначиванием собеседника подойти поближе и нагнуться была старым приемом владыки, которым он пользовался, чтобы определить по запаху, пьют ли или курят священники.

– Ты еще и куришь! – разочарованно, даже с некоторым отвращением посмотрел старик на Мики. – Священник, который курит и увивается за юбками! Как такое может быть? Ты – обычный… случай, отец Михаило!

Мики напряженно раздумывал, что ему сделать.

– Но зато позволяешь себе комментировать мое здоровье. Может быть, ты думаешь, что я уже больше не способен управлять епархией? А? – Опять приложил руку к уху. – Говори, не стесняйся.

Мики заметил, что в паркете имеются червоточинки. Поврежденные дощечки при последней лакировке, очевидно, не были заменены. А только повторно покрыты лаком.

– Меня Дух Святой поставил на это место! И я не оставлю его, если только не будет на то Божьей воли! – Маленький старик внезапно стал выглядеть очень опасным.

«Просто невероятно, какую силу придает людям их положение! – подумал Мики. – Если бы я его встретил в автобусе, я бы из уважения к старости встал и уступил ему место. А сейчас впечатление такое, будто он меня хочет выбросить из автобуса».

– Известно ли тебе, отче, что значит – владыка? Или тебя не учили этому в институте? – продолжил старик уже тише, опять еле открывая рот. – Владыка – икона Христа! А ты на икону Христа бросил цветочный горшок! Анархист!

– А что вообще делала икона Христа перед моим домом в половине пятого утра? – Мики окончательно устал от спора, в котором не представлялось возможным отделить плевелы от истины.

– Значит, горшок бросил все-таки ты?

Мики глубоко-глубоко вздохнул. Будь у него тот горшок под рукой, кто знает, что бы он сделал.

– А что, если и я?

– Ага! – просиял старик. – Признался!

Медленно и торжествующе, как победитель, старик протянул Мики руку для благословения:

– Ты свободен! Можешь идти, отец Михаило.

Вдалеке загрохотали первые взрывы.

ХХ. Пророчество

В конце мая все больше стали болтать о том, что Сербия будет вынуждена подписать капитуляцию.

И услышав по транзистору утром третьего июня, что скупщина Сербии приняла, а затем председатель утвердил условия НАТО для прекращения бомбардировок, Чомбе впал в отчаяние.

«Косово! Опять Косово! Просто катастрофа! Несчастная Сербия! А ведь еще целая неделя до означенного срока! Господи, что ты делаешь!» – кричал он и рвал на себе волосы, расхаживая как обезумевший по комнате. А потом, совершенно обессилев, грохнулся на свою кровать.

Какое-то время Чомбе смотрел прямо перед собой, в пустоту, а затем встал и пошел за своим пластиковым «дипломатом».

Подобно тому как каждую неделю каждый из миллиона разочаровавшихся людей по всему свету сминает свой билетик спортивной лотереи, чтобы как можно скорее избавиться от предмета, наглядно уличающего его в том, что он, взрослый человек, наивно предался детским мечтаниям, так и Чомбе вытащил из кейса и демонстративно порвал, а потом смял листок бумаги, который ему вместо славы принес одно только унижение. Мстительно сжимая в кулаке кучку отвратительных бумажных клочков, он несколько минут размышлял о том, что с ними сделать. Он было хотел их немедленно уничтожить, но процесс сжигания в пепельнице закончился бы слишком быстро. А Чомбе жаждал основательной, неспешной мести, да и себя хотел наказать за глупость.

Он сел на софу и, доставая из кучки клочки разорванной бумаги, медленно прожевал и проглотил их. Один за другим.

От этого ему стало немного легче. И даже пить не захотелось. Интересно, но когда поедается бумага, то слюны выделяется гораздо больше, чем, скажем, при поедании слоеного пирога.

Покончив со своей мучительной закуской, Чомбе снова взял «дипломат» и вытащил из него бумаги с еще одной записью из близкого будущего.

Он надумал бросить их в мусор. Бумаг было слишком много, чтобы их съесть, да и не принесли они ему такого унижения, как та гнусная записка о завершении бомбежек. И все же, взглянув еще раз (кто бы знал – в который!) на дату в заголовке, Чомбе решил поберечь их еще некоторое время. Срок хранения им истекал лишь в конце августа.

Весь день третьего июня – а был четверг – Чомбе провел лежа и глядя в потолок.

Он размышлял о своей бесцельно прожитой жизни и об ужасе, который его поджидал, когда придут американцы и лишат боевой инвалидности. Света не было, и Чомбе не мог смотреть телевизор, а транзистор опротивел ему до тошноты из-за глупых новостей и оправдания капитуляции. Он и его выключил. И все только лежал и думал. А потом устал от своего лежания и думок и заснул.

Когда в пятницу четвертого июня после полудня дали свет, Чомбе вздохнул и включил телевизор. Помятый ведущий сообщил: несмотря на согласие скупщины на условия для перемирия, натовские самолеты прошлой ночью снова бомбили цели в Сербии и Косово.

«Браво, Слобо!»[44] – выкрикнул Чомбе и подскочил с поднятыми руками. При этом он умудрился зацепить люстру со стеклянными висюльками. Та закачалась во все стороны. Но и если бы она упала и разбилась, Чомбе не сильно бы расстроился. Великая вещь – когда к человеку возвращается надежда. Десятое июня снова стало актуально! В какой-то момент Чомбе даже тяжко раскаялся в том, что съел свой «билетик», суливший ему богатство, славу и всеобщее уважение. Впрочем, для него все это сейчас уже не было важно. Лишь бы все произошло так, как написано, и жизнь продолжится!

В последующие дни Чомбе лихорадочно следил за новостями о военных событиях. Одновременно, беспрерывно переключая каналы, он смотрел телевизор и слушал новости по транзистору. Слушал Чомбе и ненавистные ему станции – «Свободную Европу» и «Голос Америки». Стефана Неманю он обязал покупать ему две газеты. За время бомбежек из-за чрезвычайного положения различия уменьшились, но все же еще оставались и более прорежимные, и более оппозиционные газеты.

Передерутся ли русские в Думе, пока не договорятся, предали ли они Сербию или сделали все, что могли; сумеют ли западные политики до конца загипнотизировать своих избирателей – все, что раньше занимало Чомбе (да еще как занимало!), теперь представляло для него значение только применительно к одному ориентиру. Затихнет или продлится война после магической черты – десятого июня.

Каждый час Чомбе бросал взгляд на заключенный в квадратик четверг, десятое июня, в Кезином календаре. Чтобы проверить, не сдвинулся ли случайно этот квадратик.

Прекращение бомбардировок могло произойти в любой из дней, но, к счастью, сербские генералы на переговорах в Куманове основательно нервировали глупых американцев и англичан, находя в разных деталях договора о капитуляции зацепки, делающие невозможным его подписание.

В субботу, пятого июня, западники лишь побомбили немного в Косово. В остальной Сербии – ничего. Чомбе опять забеспокоился, как бы они не остановились раньше времени. Но вот миновала и суббота. Перечеркнута.

Бомбежки продолжились. И здесь, и там. Воскресенье, шестого, понедельник, седьмого – перечеркнуты.

Во вторник, восьмого, самолеты «Б-52» нанесли сильный удар по сербской армии на албанской границе.

Среда, девятого, затянулась. Казалось, она никогда не кончится. Но герои в Куманове все еще боролись с перьевой ручкой. И, наконец, около полуночи подписали капитуляцию.

В четверг десятого июня по сербскому телевидению объявили что-то в том роде, что политика мира миролюбивого и обеспокоенного сербского президента победила и в результате подписана капитуляция, которая в действительности является победой. Война закончилась!

Десятого июня, как и было написано.

Чомбе нашел успокоение в тихом триумфе. Наконец он смог облегченно вздохнуть. Ветеран перестал запирать дверь своей комнаты, начал расхаживать по квартире и чаще подходить к окну. И уже под вечер вышел из дома, чтобы поболтать у подъезда с соседями. Каждое третье предложение он начинал со слов: «Как давно было известно, что бомбардировки прекратятся сегодня…»

Милка несколько раз кричала мужу в окно, что ему звонят партийные соратники, но Чомбе, вовлеченный в политическую дискуссию, только отмахивался рукой и советовал ей записать имена звонивших, чтобы он мог им потом перезвонить. Но когда где-то около восьми Милка прогорланила из окна, что его спрашивает какой-то член Главного Комитета, Чомбе быстро поднялся наверх.

– Привет, Стошич. Я едва отыскал твой номер. С помощью Шульгича… Как ты поживаешь, брат? Слушай, это у тебя было написанное послание о том, что бомбардировки закончатся сегодня, десятого июня?

Чомбе вздохнул и лаконично ответил:

– У меня.

– Где ты его нашел? Ты вроде бы упоминал Теслу и…

Член Главного Комитета национальной партии наверняка бы позабыл все те мелкие детали их короткой встречи месяц с лишним назад, если бы не рассказывал о ней изо дня в день в разных компаниях, преподнося как стоящий анекдот.

– Скажи, мы можем встретиться? Я хотел бы еще раз взглянуть на твои материалы. А? Может, завтра после обеда?

В который раз вспомнив, как он съел всю записку, Чомбе испытал сильное желание съесть и собственный язык. Но теперь той ценной бумаги у него не было, и Чомбе не мог так легко отказаться от возможности хотя бы психологически отплатить за пережитое им унижение:

– Завтра не могу, у меня кое-какие дела…

Член Главного Комитета стал настаивать на немедленном договоре о времени встречи. В ответ ветеран позвал Милку и велел ей просмотреть список его обязательств на несколько дней вперед. Милка оторопела.

Наконец Чомбе и Член Главного Комитета с трудом условились встретиться через два дня, в субботу. В кафе у рынка.

Повесив трубку, Чомбе почувствовал себя так, будто кто-то облил его холодной водой: он договорился о встрече, на которой опять покажет себя дураком!

И все-таки судьба определила быть десятому июня днем триумфа для Чомбе, и ничто не могло этого изменить. В голову триумфатора пришла, так сказать, ниоткуда спасительная идея.

Перерыв с Милкой весь дом, они нашли в коробке на шкафу старый регистрационный журнал в твердой обложке и в сине-красную линейку, который отец Чомбе получил на каких-то партизанских курсах по управлению экономикой сразу после Второй мировой войны. Чомбе вырвал из него первый лист и, чтобы набить руку, начал писать: «Я, Зоран Стошич…» И тут же прекратил. У ветерана появилось ощущение, будто он пишет собственное завещание. Да и каракули, которые он написал, не создавали впечатления исторического документа. Тогда Чомбе позвал Милку и дал ей ручку. Почерк у Милки был намного красивее или хотя бы убедительнее.

Роясь в старой коробке, в которой он нашел журнал, Чомбе обнаружил и две перьевые ручки. Одна была совсем короткой, с пером, надрезанным раз сто, не меньше. Другая – чуть длиннее, округлая, черная, покрытая лаком. Ее верхняя часть была фиолетового цвета и немного изгрызена.

Милка очень обрадовалась тому, что ее муж снова стал деятельным. Больше месяца он не замечал жену, и ей приходилось тяжело. Когда он усадил ее за столик в комнате и начал диктовать политические фразы, она преисполнилась гордости и любви. Как в молодости. Когда она в последний раз писала что-то длиннее списка продуктов для покупки на рынке.

В тот вечер, десятого июня, после многодневного изгнанничества Милка вернулась в общую кровать. Причем вернулась, как положено, как жена.

А на следующий день Чомбе решительно потребовал от Милки, чтобы она забыла обо всех своих обязанностях и посвятила себя написанию текста под его диктовку. Детям входить в комнату было запрещено. Они только перемигивались, обрадованные тем, что их родители снова разговаривают, да еще и имеют какие-то общие тайны.

Чомбе диктовал. Что-то из головы, что-то из записок, которые сам сочинил рано утром. Милка лизала перо и писала. Потом они вырвали из журнала несколько листов, и Чомбе поместил их в духовку, чтобы они пожелтели – «состарились».

А после этого супруги сделали небольшой перерыв, чтобы Чомбе придумал очередную часть текста для диктовки, а Милка за то время поставила в духовку слоеный пирог с творогом. Нужно было сполна воспользоваться моментом, пока было электричество. Бомбежки прекратились, но проблемы со светом еще продолжались – электростанции пострадали довольно сильно.

Когда был свет, Чомбе не выключал телевизор. Лишь приглушал звук на время диктовки. Во время перерыва он посмотрел волнительные новости о русских, которые раньше остальных прорвались в Косово и заняли аэропорт в Приштине, и о реакции их страны и всего мира на подписанное перемирие. В голову Чомбе приходили все новые и новые идеи. А потом он и Милке открылся. Та предложила смягчить немного тон в новых документах Теслы и сделать их более приятными. В частности, включить в них предсказания о смене Клинтона на посту президента в начале следующего года и о том, что Сербия в 2005 году станет богатой, как Кувейт, – как благодаря огромной компенсации за потери в ходе военных действий, которую ей выделят, так и благодаря тому, что в ней найдут лекарство от одной страшной болезни. А найдет его один неизвестный наследник Неманичей[45] по женской линии. Милка также пророчила и возрождение православного царства. Со столицей в Царьграде. Чомбе был вынужден признать, что Милка всецело доросла до него.

После обеда супруги продолжили писать. И работали до поздней ночи.

Когда Чомбе отправился на встречу с членом Главного Комитета, и он, и Милка сознавали, что в тот день решается судьба их семьи. Провожая мужа в дверях, Милка смеялась и шутливо-заговорщицки показывала язык. Он был весь синий. Скорее, фиолетово-синий.

Когда в субботу после обеда Чомбе в своем парадном, но давно вышедшем из моды костюме и с темно-синим пластиковым «дипломатом» под мышкой вошел в полупустое кафе у рынка, член Главного Комитета уже сидел там за последним столиком у стены. Он махнул Чомбе рукой, как старому приятелю. На круглом столике перед членом Главного Комитета стояли чашечка кофе-эспрессо, стакан минеральной воды, рядом лежали ключи от автомобиля, пачка «Мальборо» и зажигалка «Зиппо». Сидел член, скрестив ноги все в тех же растоптанных мокасинах – единственной обуви, пригодной для его ног, генетически предрасположенных к опанкам. Штанины его брюк задрались, открыв белые ноги с редкими волосками и все те же темно-синие носки с орнаментом на щиколотке, в которых он приходил на прошлую встречу с Чомбе.

Оглушительно гремела музыка. Пустая, турецкая, но зато электронная.

XXI. Вера

– Как это «из-за прелюбодеяния»? – в неверии расширила глаза Вера.

– Ну да, все из-за нее… – Мики показал на коробку из-под конфет. Он все еще был одурманен смешанным вкусом помады, соли от пота и чего-то неуловимо женского, который он ощущал на губах после того, как впервые после долгой разлуки поцеловал свою жену. Когда дети, наконец, улеглись спать, священник неосмотрительно показал ей бумагу из епархиального суда – записку об идиотском до анекдотичности эпизоде из далекого и, в действительности, даже не его прошлого.

Не выпуская из рук письмо из епархиального суда, Вера уставилась на лютниста с крышки коробки.

– Не понимаю. Я не спрашиваю, ел ли ты шоколадные конфеты в пятницу, на пост. Я спрашиваю тебя о прелюбодеянии!

«Господи, как же она красива», – думал Мики, глядя на жену, как будто видел ее в первый раз. Верины щеки разрумянились, а черные глаза сияли от потаенного возбуждения.

– Да какое там прелюбодеяние. Обычная подстава…

– Вот как… А с кем ты… С кем ты так подставился? – Вера вдруг посмотрела на него совершенно спокойно. Так, словно была заинтересована лишь самую малость. Сознавала, что речь идет о глупом навете.

– Ну откуда я знаю… Они могли выдумать все, что угодно.

– И только-то… – Вера рассмеялась и щелкнула пальцами. То, что она не умела, как надо, щелкать пальцами, всегда забавляло и детей, и Мики. Так что и он рассмеялся.

Мики снова переполнило ощущение счастья.

– И только… Похоже, и той бабе, как там ее зовут… а, Агата. Похоже, и бабе Агате что-то показалось. Я не пошел к ней святить воду в канун святого Георгия… А ты знаешь, что она за баба.

– Что ей показалось?

– Да какие-то глупости. Откуда мне знать? – Мики махнул рукой.

– Баба Агата… – продолжая смеяться, Вера расчистила перед собой стол. – И в самом деле, что же ей показалось? Очень мне это интересно…

– Да говорю тебе, не знаю. Я, правда, не знаю, что этой бабе могло показаться. Давай сейчас не будем об этом… – Мики хотел как можно быстрее закончить досадный разговор и наслаждаться друг другом. Как когда-то. В начале их знакомства. «Разве нельзя просто наслаждаться в такой дивный момент?» – думал он. С другой стороны, где ему было понять жену. Вере нелегко было забыть все, что случилось в Паланке, и последовавшие за тем разлуку и скитание по Сербии, утопавшей в хаосе.

«Откуда у меня опять такие мысли?» – разнервничался Мики и внезапно, словно сквозь туман, вспомнил соседку Райку и ее черные кружевные трусики. А вспомнив, неосторожно брякнул:

– Может, она, не дай Боже, решила, будто у меня что-то было с Райкой. А, впрочем, не знаю. Она еще раньше послала какую-то жалобу. Бог знает, на кого она подумала.

Вера вскочила:

– С Райкой? С первого этажа?

– Откуда я знаю. Может быть, – рассмеялся Мики.

– А с чего бы ей думать, будто у тебя что-то было с Райкой?

– Ну, я не знаю. Говорю тебе – не помню.

– А чего ж тогда о Райке заговорил?

Мики изо всех сил попытался вспомнить, что стояло за привидевшейся ему картинкой с Райкой, поднимавшей черные кружевные трусики. Чем быстрее бы он вспомнил, тем скорее бы закончился неприятный разговор, – думал священник.

– Да… Сейчас припоминаю… Вообрази себе, в одну из ночей кто-то попытался проникнуть в квартиру Дорогого Дьявола. На самом деле не кто-то, а Чеда. Перед тем, как его Звездана поместила в… клинику. Бедный Чеда… Он хотел любой ценой увидеть, осталось ли еще что-то в квартире Дьявола. А все из-за нее. Опять из-за нее, – стукнул Мики по крышке коробки. – Все из-за нее, женушка… А Райка пошла повесить белье и в темноте на него наткнулась. Света тогда не было. Конечно, она его не узнала. И начала истошно орать и колотить в мою дверь. Я был вынужден пустить ее в квартиру.

– В нашу квартиру? Посреди ночи?

Мики почувствовал, как холодный ветер задул на кухоньке тещиной дачи.

– Ну да… и потом я ее немного успокоил…

– И как же ты ее успокоил? – перебила мужа Вера. Она не выглядела злой. Вид у нее был такой, будто она настроилась решить вместе с мужем какую-то легкую математическую задачу.

– Знаешь, какое у нее имя во крещении? У Райки? Не поверишь! Равийойла! – засмеялся Мики, но Вера осталась мертвенно-серьезной.

– Интересно.

– Она выпила немного ракии… Ты же знаешь, что из себя представляет Райка… Что с нее взять…

– А вот и не знаю. Мы с ней близко не водились. До недавнего времени…

– Ты знаешь, что она любит выпить. Ну и так. А потом я проводил незваную гостью до ее квартиры. И это все.

– Все… – Вера закивала головой так, словно забивала в стол огромный невидимый гвоздь. – А Агата? Где она была все то время? В шкафу?

Мики истерично хохотнул:

– Откуда мне знать, где была Агата. Да, может, и не из-за Райки это…

– Стоп-стоп-стоп, – и дальше, как математик, у которого не сходится уравнение, Вера многозначительно подняла палец. – С чего бы это Агате думать про Райку, если все происходило посреди ночи да в нашем доме?

Мики почесал затылок. На стол осыпалась перхоть.

– Ну-у… Сначала мы с ней вышли на улицу.

– С кем? С Агатой?

– Не с Агатой. С Райкой. Мне позвонила Звездана из-за Чеды. Он уже тогда почти совсем помешался умом, – Мики с глубоким вздохом помотал головой.

– И? Что было потом?

– Ну, я воспользовался этим, чтобы выпроводить Райку из квартиры. Я повел ее к Чеде и Звездане.

– Ты повел Равийойлу к Чеде и Звездане? Чтобы всем вместе выпить немного красного вина? – многозначительно подняла брови Вера.

– Конечно же, я не отвел ее туда. Я только делал вид, что веду. Чтобы ее вымотать. А потом довел до ее квартиры… Единственное что – до того, как я это сделал, еще у дома Чеды, откуда-то взялся с фонариком Раша… Ну тот, что торгует бензином на углу.

Вера протерла лицо ладонями.

– Раша? А он что – шел с Агатой, а ты с Равийойлой?

Мики вдруг стало невыносимо тесно на кухне.

– Откуда я знаю… Я тебе рассказываю все как было. Насколько помню. Откуда мне знать, что видели сумасшедшая баба, Раша… или еще кто! Говорю тебе – это все из-за этих рукописей. Они хотели меня шантажировать.

Вера вскочила со стула:

– Я знаю, что из себя представляет Равийойла, я знаю, что из себя представляет Агата, я знаю, какие мафиози встречаются в сутанах, но я не знаю, что из себя представляешь ты! Что ты делаешь, дорогой? Ты с ума сошел?

Мики начал вертеться на стуле:

– Тише, детей разбудишь…

– Не заикайся о детях! Что тебе до детей? Сейчас только о них вспомнил. Ни меня, ни их месяцами не замечаешь! А я-то еще волнуюсь за него! Думаю – а вдруг ему плохо… А ему на самом деле отлично! Нашел себе любовницу! Да еще кого! Эту пьяную профурсетку с первого этажа… Да иди ты на все четыре стороны!

Вера направилась к выходу из кухни. Мики привстал и схватил ее за руку.

– Пусти меня! – Вера вырвала руку.

– Вера, что с тобой? – Мики совершенно растерялся от такой реакции. – Говорю тебе – все из-за этого…

Он стукнул рукой по коробке из-под конфет, да так сильно, что ее крышка немного вдавилась.

– Да прекрати уже! – Вера вдруг резко успокоилась. – С тех пор, как это появилось в нашем доме, ты просто рехнулся. Я не хочу это больше видеть!

– Поверь мне, Вера, все это глупости, мне никогда даже в голову не приходило тебя обмануть! Да если бы я… – тут Мики опять вспомнил дом Аяса в Паланке и вдовий дом в Хореуме. И тотчас же покраснел.

Вера посмотрела мужу в глаза. Она хотела найти в них нестертые следы блуда, а вместо этого ей показалось, будто Мики говорит правду. Но все равно попадья оставалась уверенной, что муж многое от нее утаивает, и потому не хотела упустить шанс вывести его на чистую воду:

– Вы только посмотрите, как он покраснел! Опять что-то скрываешь? У тебя появились тайны от меня. Когда такое было между нами?! Ну, скажи! То ты запираешься в комнате, то прячешь бумаги. Положил их в коробку тетки Софии!

– Поверь мне, я скрывал все от тебя только потому, что убежден – это опасно!

– Что опасно? Ну, что?

Вера стояла перед Мики и презрительно, свысока глядела на него.

А Мики уже устал от бессмысленного спора.

– Ладно… Вот, возьми, прочитай это все, если хочешь. А хочешь – выброси, сожги. Делай с этим, что пожелаешь. Только знай – и я не всё прочитал. Опасно это. Каким-то чудом это влияет на все, что с нами происходит… Не знаю… – Мики встал и вперед Веры прошел к входной двери дачи. Ему очень захотелось надышаться свежим горным воздухом.

Вера осталась стоять, уставившись на коробку. Внезапно она ощутила полное спокойствие.

XXII. Раваница

Раваница, в день Преображения Господня, 1719 год

Миновав после долгой ходьбы пешком Горню Сеню и поднявшись на гору, я увидел монастырь. И заплакал. Это не был обычный плач. Это был потоп, что, терзая и разрывая грудь, выплескивается из самого сердца. Плач, от которого человек умирает и после которого рождается заново.

На такой плач у меня не нашлось бы ни сил, ни мужества, если бы я при первом же взгляде на постройку, свитую из любви, не обрел уверенность в том, что я у цели своего путешествия. На месте своего рождения. На месте, где мне суждено остаться навсегда.

Наконец я мог остановиться и отдохнуть. Посвятить себя себе.

Быть может, я оплакивал тех, кто умирает. Все позабытые воспоминания, что внезапно нахлынули на меня. Стыд и отчаяние, которые терзали меня и которые я по собственному ощущению так героически переносил, но без всякой надобности накапливал. Ведь каждый раз, когда на меня это бремя давило, оно было моей единственной собственностью, моим единственным достоянием, моим единственным содержимым, и вот теперь я с ним расставался.

А может, я, как любой новорожденный, плакал из-за невыносимого ощущения – ощущения того, что я всегда был любим. Ведь это ради меня, бедного и несчастного, Отец Небесный сохранил ту красоту, что открылась моим глазам.

Даже слабое дуновение ветра не колыхало листья на деревьях в монастырском дворе или в кустах на берегу за монастырем. Церковь, построенная из камня и кирпичей, сложенных и оштукатуренных мастерами, которые не сквернословили, и украшенная кружевным декором, который не мог бы воплотить в камне тот, кто не верит в вечность, – эта церковь, играя бело-желто-серо-красными красками штукатурки, камня и обожженной земли, свободно воспаряла на природе, застывшей в немом почтении. Воспаряла настолько свободно, что создавалось впечатление, будто именно эта ее тяга к свободе, а вовсе не набег неверных обратил в руины старую крепость по соседству. Будто рыцарскому памятнику любви оказался тесен ворот /хомут/ из брони.

В долине отзывался эхом звук клепал, а счастливые слуги в Доме Отца нашего, покидая начатую постройку, примыкавшую к церкви, неспешно собирались у колодца.

Благодарю Тебя, боже, и всех предков моих и Святого князя!

Я все плакал и плакал. То, что тогда на горе над Раваницей, осталось от меня, похоронившего своего отвратительного единственного сына, вступило в жизнь неуверенными шагами слишком рано начавшего ходить и все же старого ребенка.

Хотя отголоски плача до сих пор потрясывают меня и из-за них я вынужден бежать и скрываться от остальных, мое новое детство счастливое. Если только не глупо говорить о счастье в таком месте.

Учитель Стефан, наш строгий, но преисполненный любви отец, все учит нас твердо ступать по земле и подниматься, когда упадем. Он принял меня, не учинив большого испытания. Я получил послушание помогать при сооружении притвора, который агаряне разрушили в большую войну. Когда отец Стефан в прошлом году, еще до подписания мира, вернулся после тридцатилетнего скитания из Воеводины в Раваницу, там всюду буйствовали заросли орешника. Даже вход в церковь нельзя было распознать. Кровля церкви совсем обвалилась, а под куполом выросли деревья. Сооружение, созданное на завещанные средства Святого князя, испытало всю ярость орды. Вместо монахов снова пострадали мученики на стенах церкви. Многим из них турки пиками выкололи очи.

И все-таки неуничтожаемые святые воины из правого клироса и сейчас взирают на нас очами, полными понимания, а не боевого духа. Они ждут от нас дел.

Учитель говорит, что Господь попустил разорение и запустение монастыря из-за множества наших грехов и грехов наших сейчас уже упокоенных отцов и дедов. А может, Он нам дал и возможность проявить себя в нашей любви? До моего прихода здесь уже снова покрыли черепицей церковь, чтобы она больше не протекала. А когда-то кровля была из свинцовых листов, но свинец потребовался туркам…

Притвор предназначен для святых и мироточивых мощей, сохранившихся в каменном киоте, пред которым отступили даже неверные – мощей самого древнего обитателя Раваницы, преподобного Ромила. Новый притвор, конечно же, не будет столь же красивым, как был прежний. Мала наша сила, и мала наша любовь. Но ведь сказал Господь Великому Пахомию: «Дерзай, Пахомий, и крепись, ибо семя твое духовное не оскудеет до скончания века, и многие из тех, кто придут после тебя, из глубины того мрачного рва Моею помощью спасутся и явятся выше нынешних добродетельных иноков». Так, может, и нам дается какая-то надежда.

Нужно также возвести трапезную и привести в порядок кельи. Нужно подновить фрески в церкви. Столько всего еще нужно сделать. И будет сделано, если даст Господь.

Я делаю все, что мне говорят. Таскаю и гружу камни с Бигры, приношу бревна из леса, мешаю мел и песок для штукатурки. Когда мы от бедняков получаем немного муки, я помогаю месить тесто для хлеба. Говорят, я замешиваю хороший хлеб. Наверное, это у меня природный дар. А вот то, что мне больше всего хотелось бы делать – класть камень – мне не позволяют.

Из остальных обязанностей мне более всего по душе, когда отец Стефан посылает меня на реку – ловить рыбу для братии.

Тогда я подворачиваю штанины, беру корзину, залезаю в холодную воду и стараюсь зачерпнуть воду как можно глубже. Когда вода сливается сквозь прутья, в корзине остаются рыбешки, совсем мелкие. Чуть больше пальца. Я нанизываю их на прутья как гроздья. Рыбки маленькие, но получаются очень вкусными, когда их запечешь на раскаленных камнях. А если еще есть и соль…

Плохой из меня пока подвижник, но надеюсь, что стану лучше.

Лишь бы была в человеке любовь.

Несколько дней назад, сгружая камни с телеги, я сильно прищемил мизинец и безымянный палец. От боли у меня искры посыпались из глаз, но я решил стерпеть. Стыдно мне было из-за такой мелочи покидать стройку. А боль все не унималась. Я скрипел зубами и, чтобы другие не приметили, старался работать еще быстрее. Только одно дело – креститься тремя пальцами, и совсем другое – носить тремя пальцами куски горной породы. И все-таки – я держался. А потом ко мне подошел молодой подмастерье-каменщик Милован и принес мокрую тряпку. Как он увидел, что со мной приключилось, не знаю. Но только он прервал свою работу и по-христиански пошел за тряпкой, нашел ее, смочил водой и принес брату, чтобы унять его боль. Милован поглядел на меня своими веселыми глазами. Они у него всегда широко раскрыты, словно он всему, что видит, сильно и приятно удивляется. А я, обматывая пальцы, едва скрывал слезы, наворачивавшиеся мне на глаза не столько от боли, сколько от стыда – вот ведь уткнулся в свои камни и внимания не обращал на то, как у других дела. Мне даже в голову не приходило позаботиться, не хочет ли кто пить, не страдает ли от боли или просто пребывает не в настроении? Далек я, ох, далек от любви!

Здесь есть один монах с необычным даром. Ему вроде как служба – показывать каждому из нас, насколько мы далеки от Бога.

Отец Никодим немного косоглазый, с длинной ухоженной бородой и опрятной сутаной. Он придает большое значение своему внешнему виду, ходит по двору величаво, как черный павлин, только задумчивый и со склоненной головой. Когда он читает в церкви ектении, то не стоит спиной к людям, а искривляется как-то так, что всем становится виден, хотя бы немного, его полупрофиль. Отца Никодима сильно заботят чужие грехи. Он часто называет кого-нибудь блудником, пьяницей или как-нибудь еще. Притом сам он не бежит от страстей, как вроде бы должен был. Рассказывают, будто однажды он затворился в кладовке и съел восемь кило меда! И ему даже плохо не стало! Весной, во время Великого поста, отцы поручают какому-нибудь послушнику не спускать глаз с огорода.

Иначе можно остаться без зеленого лука. Отец Никодим в состоянии целую грядку опустошить перед вечерним приемом пищи. Хотя он совсем не толстый. По мне, так людей нервирует один его величавый вид. Все избегают отца Никодима. Когда он садится рядом с кем-нибудь за трапезой, ему не приходится делать что-то особенное. Он может тихо попросить подать ему немного хлеба или слишком долго устраиваться на скамье, либо как-то глуповато и неестественно посмеиваться, или просто моргать. Но только те, кто оказывается к нему ближе всех, становятся словно бешеные. Грубо прикрикивают на отца Никодима или ссорятся с кем-то, сидящим рядом. А потом сами себя принуждают больше молиться и совершать добрые дела и чрез то совершенствуются. Что тут скажешь – необычный учитель этот Никодим. Он нам показывает, сколько страстей в нас на самом деле еще не умерщвлено, а лишь немного отторгнуто и сокрыто.

Когда кто-нибудь жалуется на отца Никодима отцу Стефану, тот всем советует одно: почувствовал гнев на отца Никодима – сразу же ступай к Богородичной иконе и сотвори три метания – одно за себя и два за отца Никодима. Я попробовал так сделать, и мой гнев тотчас прошел. Да и остальные сказывали, что и им помогает.

Здесь вообще много удивительных людей. Я таких прежде никогда не встречал.

Вот, скажем, – добрый отец Сисой. Свое монашеское имя он получил по святителю из Сисоевца[46], но отец Никодим называет другую причину: до монастыря наш Сисой был страшным пьяницей, любил «пересасывать» вино и ракию, как говорят люди из этого края.

Вера отца Сисоя сильна, но проявляет он ее довольно странно. Молясь вполголоса, он часто часами ходит вокруг церкви. Не обращая внимания на то, светит ли солнце или идет дождь. Один раз я за ним подсмотрел украдкой из убежища. Дождь лил как из ведра, гром гремел, все попрятались, а он все ходил вокруг церкви и, силясь превозмочь раскаты, выкрикивал молитвы. А потом упал на колени в лужу и воздел руки к небу. Жмурясь от ливневых струй, катившихся по его лицу, он все выкрикивал и выкрикивал Богу какие-то свои молитвы. Пока не стемнело. И никто его не трогал.

Когда я решил исповедаться в первый раз, отец Стефан не захотел, чтобы меня исповедовал отец Никодим. Он вообще неохотно исповедует тех, кто занят на строительстве притвора. Говорит – довольно того, что следит за нами в ходе строительства. Мучает наши тела, так чего ж еще в души заглядывать… Отец Стефан послал меня к моему нынешнему духовнику, отцу Гавриле. У отца Гаврилы большие уши, но слышит он плохо. Когда ты ему исповедуешься, должен кричать. Поэтому мы всегда удаляемся для исповеди из монастыря в лес, чаще всего в грот. Там можно кричать, сколько душе угодно. И твою исповедь не услышат, если только никого не окажется в это время поблизости.

Однажды я сам пошел к речке за рыбой и невольно услышал, как возопил мастер Андрий – так громко, что с дерев чуть не осыпалась листва: «Как же мне о том не помышлять – я же человек!» Затем, вероятно, отец Гаврило что-то сказал, и в ответ ему опять раздался крик: «Мне что – себя оскопить!» Я не захотел дальше слушать и побежал обратно в монастырь.

Когда подошла моя очередь первой исповеди, отец Гаврило спросил меня: мучает ли меня что-нибудь, в чем я согрешил. А я опять заплакал. И никак не мог остановиться. Мучительные воспоминания нахлынули на меня и стали душить. Отец Гаврило приподнял косматые брови, вздохнул и переспросил: «Так в чем ты согрешил, сын мой?»

Я едва мог дышать. Не знаю, можно ли это считать настоящей исповедью, но я искренно, совершенно искренно, сумел выговорить только одно: «Во всем! Во всем согрешил!» И опять захлебнулся слезами.

Я едва нашел в себе силы поднять взгляд. Словно поднимал не глаза, а камни. Отец Гаврило приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать. Казалось, он навострил даже белые волоски, росшие из ушей. Сквозь слезы я увидел, что мой духовник задумался. В конце концов он опустил руку и произнес:

– Берегись людей, а Бог тебя простит…

Затем прочитал молитвы и отпустил меня.

Потом я также в первый раз причастился.

Как я вообще мог жить без литургии.

Да что там – как! Никак. Я просто не жил.

На первой литургии я от страха и возбуждения чуть не потерял сознание. Раннее утро, желудок пустой, а я ведь привык – как проснусь, так сразу кладу себе что-нибудь в рот. Свет свечей трепещет на стенах, запах ладана тяжел, люди стоят все серьезные. Андрий встал передо мной и бросил шапку на пол. Прям вбил ее в плитки – с такой силой замахнулся. Нагнул голову и не шевелится. И остальные стоят – серьезные и красивые. А как иначе – ведь мы же большое дело творим. Гораздо большее, чем строительство притвора. Мы общей молитвой спасаем мир.

Со стен глядят святые воители и отшельники, ангелы и серафимы с сотнями крыльев и очей, наш святой князь, княгиня Милица и их дети. Какое чело у молодого Стефана…

Апостолы сопровождают нашего Господа, спокойно дивятся, а Он спокойно творит дивные чудеса. Исцеляет и слепого от рождения. А разве я не слеп от рождения? Исцели и меня, Господи!

Кто не слышал, как ежедневно поют отцы в Раванице, на вечерне, на утрене и на литургии, тот не знает, что вечность можно услышать и здесь, в этом настолько временном мире, между восходом и закатом солнца, между распусканием и опаданием листьев, между первым плачем и последним вздохом на смертном одре. Георгий первый затягивает бескрайнюю молитву, а Никанор хватается одной рукой за луч света Бытия, а другой – за веревку, брошенную нам из Царства Небесного, и спускается в потаенный центр всего тварного мира. Затем испускает из себя звук. Это не пение, это звук кровотока мира, замедляющегося для вечности. Он медленнее боли и медленнее радости, глубже души. Откуда у него берется такой звук? Губы не шевелятся. Из чела, может? От Бога, не иначе!

Как проходит литургия – я больше не знаю, кто молится. Отец ли Стефан, который ее отправляет, Никодим, Сисой, Никанор, Георгий и остальные отцы, Андрий, я, молодые каменщики, все мои предки, пророки, апостолы, святые Нахор, Максим, Поликарп, преподобный Ромило за всеми нами, с оглашенными, которые терпеливо стоят на коленях, в ожидании посвящения или возвращения в Тайну…

«Паки и паки, – снова и снова мы просто молимся за весь свет, – Господи, помилуй!»

Христос! Слово Божие читается из большого окованного Евангелия.

Как звезды сияют украшения на одеждах, блестят серебряные сосуды, намного более скромные, чем те, которые своему любимому детищу даровал святой князь и которые на верблюдах растащили грабители из Азии. Но и эти тоже – прекрасные плоды чьего-то труда, знания и любви. Наши дары Богу, который нам даровал все, проносятся и кладутся на честную трапезу, трапезу вечной Тайной вечери.

А потом отец поднимает потир: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся!»

И вся природа, и все люди, и весь тварный мир через хлеб и вино возносится к Богу. Размах приношения таков, что я отчетливо ощущаю, как церковь приходит в движение и начинает плыть, увлекая в бесконечном путешествии весь свет, пойманный в сети любви. Как легко любить силой Божьей!

Я думал, что не дождусь первого причастия. Что умру в шаге от спасения. Все потемнело. В полном мраке меня, скорее, подвели к потиру, нежели я сам смог найти к нему путь. Плоть и кровь Бога. Самый удивительный и самый невозможный ужас приносит взрыв света, который стирает любую тень.

Тени нет. Больше ничто не отдалено. Нет расстояния. Ничто не исчезнет.

Выйдя из церкви, я ясно осознал, что всё есть церковь. Свет, стирающий тени, озарял строящиеся стены притвора, лачуги с временными кельями, деревья, горы и всех людей, что сновали по церковному двору. Небо было золотым от света, гораздо более сильного, нежели свет утреннего солнца. Мне вдруг захотелось рисовать. «Да! Я зарисую стены притвора, потому что я знаю, как это сделать, – думал я. Это мое задание. Никакого копирования. Нужно только нарисовать то, что я вижу».

Отец Стефан оживил меня. Он повелел мне помочь с нашей скромной трапезой. Мы ели хлеб и рыбу, которую наловили, и пили вино, которое принесли крестьяне из Стубицы.

Наконец-то я понял, для чего служит книга, которую я в своих скитаниях упорно таскал с собой. Эта книга на самом деле – руководство по использованию жизни. Но, чтобы ее понять, нужно знать шифр. Шифр я сейчас получил и теперь готов ее прочитать. Но учитель Стефан говорит мне, что делать это еще рано, что я должен подготовиться лучше, что книга Лествичника для меня все еще – крепкая пища.

Книга уже не у меня. Сразу по прибытии в монастырь я отдал ее отцу Стефану. Может быть, я сделал это с чрезмерной торжественностью и напыщенностью – из-за воспоминаний о своих муках и страданиях, в которых я ее сберег. Отец Стефан принял дар без каких-либо изъявлений благодарности, как нечто само собой подразумевающееся. Вероятно, он хотел мне показать, что не считает книгу чьей-то безраздельной собственностью и потому не воспринял мой подарок как некую жертву.

Позднее я видел его у реки: он сидел под липой и, слюнявя пальцы, листал книгу с сияющими глазами и каким-то трепетным благоговением.

Учитель Стефан, если выдается время, свободное от дел по обновлению церкви, обучает братию и священников из округи чтению и письму, а также немного и толкованию Священного Писания.

Он собирает всех под большой липой, и тогда можно часами слышать их медленное чтение по слогам и напевание текстов из богослужебных книг, привезенных из России. Никто здесь не знает русского, но язык в этих книгах во многом похож на наш старый язык. Я, на удивление, довольно прилично его понимаю, хотя и не разумею вполне древние надписи на кирпичах церкви. И все-таки наш честной учитель постоянно меня понуждает не торопиться ни с изучением Писания, ни с духовным и телесным подвижничеством. По его мнению, и принимать послушание мне тоже пока рано. Он не раз повторял мне, что на такое решение нужны не дни, а годы.

Не может такого быть, чтобы я, при всем своем очевидном пыле, уже через несколько дней оказался готов к тому, чтобы стать послушником. И хотя я чувствовал себя так, словно пребывал в монастыре всегда, учитель настаивал, что для меня сейчас достаточно помогать с обновлением церкви и регулярно ходить на службы. Вышло, что он был во всем прав.

Накануне праздника произошло столько всяких событий, что мне их сложно даже описать, не говоря о том, чтобы уловить их истинный смысл.

Сначала из окрестных сел, да и издалека начали к нам приходить люди. И мужчины, и женщины, и дети.

В большинстве своем это были голые и босые, измученные бедняки. Каждый нес с собой в корзине или котомке что-нибудь, что он сумел отнять у своей нищеты. Кто-то нес хлеб, кто-то – вино, а в основном их незатейливый съестной скарб состоял из кочана капусты, репы, нескольких головок лука, яблок и слив. И почти все несли по несколько гроздьев винограда. На Преображение без винограда приходить не годится.

Почти каждая женщина приносила льняной рушник, обычный или вышитый – в дар монастырю.

С приходом такого количества людей на лугу и на склоне у полуразрушенных монастырских стен поселилась особенная радость ожидания праздника. Но только меня почему-то сильно беспокоило, что, идя по своим обычным делам, я теперь на каждом шагу встречался с проявлениями жизни, еще не уподобленной Дому Отца Нашего. Может быть, мне начала мешать и простота этих примитивных людей, которая мне среди неграмотных каменщиков, облагороженных законами монастырского уклада, совсем не мешала, а, напротив, даже приобретала вид особой изысканности.

Идя за водой, я знал, что нужно беречься. Я не задерживал взгляда на каком-либо более красивом женском лице. Я отворачивался от обнаженных женских ног, которые, сверкая белизной из-под подоткнутых юбок, торчали из мелководий, где женщины и девушки собирались, чтобы постирать белье и начерпать воды для своих мужчин. Чувствуя, как ко мне подступают осуждение и гнев из-за грубых слов крестьян, развалившихся на лугу рядом со своими овцами и котомками, я лишь ускорял шаг и возвращался назад, под защиту разрушенных монастырских стен. Неожиданно успокоительное общество я нашел в лице отца Никодима. Я уже не избегал садиться рядом с ним и добровольно наложил сам на себя более строгий пост.

В те несколько дней на меня все чаще накатывали волны бешенства, а воспоминания, которые я считал навсегда умершими, снова пробуждали во мне стыд и осколки желаний, которых я совсем не жаждал. Тогда-то я понял, насколько я в действительности слаб и насколько велик подвиг, казавшийся мне на крыльях первого воодушевления таким легким. Дом Отца Нашего перед праздником открылся, и я ощутил всю полноту притягательной силы света. Воистину тяжело от него отделиться. И насколько же упорен старый человек, никак не желающий умирать. Я попытался непрестанно молиться, надеясь, что Господь меня наполнит Своей силой и спокойствием. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго…» И это мне помогало, но как только появлялся новый соблазн – я снова впадал в отчаяние.

Около монастыря возникло много импровизированных навесов, плетенных из прутьев. Под ними крестьяне (по мне – ряженые язычники) прятались от солнца и мелкого моросящего дождя. Внутрь монастыря заходили в основном только мужчины; они приносили угощения и нередко, искренне желая помочь, включались в работу по обустройству. Отец Стефан был очень доволен притоком новой рабочей силы. Он все хаживал вокруг да около и ободрял новых работников шутками, которые я слышал уже много раз. И чаще обычного, почти всякий раз, как нас призывали отдохнуть, он брался за гусли и переменчивым голосом, в нос, пел песни о сербских юнаках[47] и косовском поражении. Думаю, их пели беглые раваничские монахи в Врднике. А потом отец Стефан рассказывал о чудесах, происходивших над мощами святого князя, которые монахи во время большой войны переправили через Саву перед приходом турок. Люди слушали его с открытыми ртами.

Крестьяне в черте монастырских стен были притворно застенчивые и молчаливые. Они не говорили глупостей, как на лугу. И все же было видно, что они не принадлежат до монастыря. У меня сложилось впечатление, будто они одновременно чуждаются нас и жалеют нас. Впрочем, похоже, что никому это кроме меня не мешало. Дело и дальше двигалось споро, умноженные рабочие руки обеспечили заметный рост стен притвора. В желании лишить свои страсти силы я работал все быстрее, а молчанием и неглядением на людей вокруг себя я пытался теперь – когда, наконец, нашел Свет Жизни – избежать угрожающего мне духовного падения.

И молился, непрестанно молился.

«Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешнаго…»

Кто никогда не пытался пребывать постоянно в связи с Богом, тот не знает, что ощущение теплоты Божьей милости ничем незаменимо. Не знает, почему на иконах и фресках нет теней, и почему все лики на них предстают нам одинаково близко. И не знает, что есть мир, попускающий, чтобы развязался мучительный узел времени.

Трудно понять, почему человек, ощутивший Божью благодать, не молится постоянно. Беспрестанно. Едва я переставал молиться, как опять видел одни только грубые ладони с грязными ногтями. Они меня на Божьей стройке вводили в искушение больше, чем притворные лица. Говорят – ему палец покажи, и он смеется. Я же при виде толстого пальца со сломанным ногтем приходил в ярость. И камень, положенный такими неосвященными руками, казался мне каким-то ошибочно выбранным. А смрад выделявшегося пота и исковерканные слова, не слышать которые я не мог, постоянно наталкивали меня на мысль о том, что я на самом деле не принадлежу монашеской жизни, что желанное мной простодушие в действительности – обман моего упаднического ума, и что простые люди, работающие вдвое шибче меня, наверняка меня втайне презирают. Из-за того, что всё это ясно видят.

Я, конечно, боролся со своими яростными мыслями, пытался высечь их на корню и бросить в воображаемый огонь. Но бесовский дым продолжал меня душить. И я все молился и молился.

«Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешнаго…»

Господь дал мне додуматься до того, что вся моя ярость, возможно, была вызвана тем, что отец Стефан некоторых крестьян допустил к стройке, а я и дальше лишь подносил камни. Но не мог поднести им столько, сколько они могли положить в стену. И бесился от того, что я стал – со всеми своими никудышными знаниями – помощником неграмотных и глупых людей. Когда я осознал, что корень беса, что мучил меня, крылся в суетных помыслах, я набросился на свои помыслы и начал упорно их вырывать. Крестьяне здесь живут годами. Без монахов они не могли и не смели обустраивать церковь. Но и они, как себя помнят, и их отцы, и их предки – все, сколько могли, радели и продолжают радеть о святыне. А я здесь появился всего несколько дней назад и уже захожусь от бешенства, что я не главный работник, не архитектор.

Ко мне вернулась любовь к хорошим и намучившимся людям, преисполненным благодарности, которые вместе со мной сооружали дар Господу в ответ на его дары. Мне стало стыдно от того, что я не сумел по достоинству оценить дары, которые они отняли у своей бедности и принесли в Дом Отца Нашего. Они оставили свои наделы и виноградники, чтобы потрудиться немного над основаниями Царствия Небесного, без которого жизнь, что тянет их вниз, к земле, вообще не имела бы никакого смысла. Они это понимали всегда. Неграмотные люди, которые никогда не путешествовали дальше соседнего села. А я, путешественник по свету и собиратель всех лишних знаний, возомнил себя выше их! Мне стало стыдно, но стыд не мог меня мучить. Знаю – я слишком слаб и мал, чтобы мой грех имел большое значение. Единственный настоящий грех – это не желать того, чтобы Господь вселился в нас и стер бы все тени, заполнил бы все пустоты.

Я все молился и молился. Беспрестанно.

Тени исчезли. И ночь посветлела.

И звезды – то солнца, и свеча – то света творение. И незачем спать, пока не сгорят в нас все темные мысли и каждое, даже маленькое, наше деяние не наполнится вечным светом.

Свет ночи незаметно перешел в свет дня.

Я заметил также людей, которые прежде не появлялись в монастыре. То были люди из какого-то иного времени – монахи в иных, коричневых рясах, крестьяне в иных нарядах. У всех у них были спокойные, озаренные лица. Они приходили и уходили, никому не мешая, и им никто не мешал.

Началось совместное крещение детей и нескольких взрослых, которые из-за запустения не только монастыря, но и всего края после большой войны, а также из-за лености их родителей еще не были крещены.

Людская река влилась в церковь за святым правителем, который верхом на коне доехал до монастырских врат вместе со своими сыновьями. Старший из них оказался не по годам большим, с высоким лбом и необычными рыжими волосами. Тут же были и княгиня со своей свитой, и благородная монахиня Ефимия. И витязи.

Мы отреклись от сатаны и всех дел его. Все. Трижды. И трижды соединились с Христом. И в голос подтвердили нашу чистую веру.

И хотя за время пребывания в монастыре у меня в голове несколько раз мелькало сомнение, а был ли действительно крещен по приходе в этот мир, сейчас я успокоился. Потому что вспомнил все подробности обряда крещения. И опять, как и тогда, жадно вкушал Духа Святого, чтобы остаться в единстве с Господом Нашим.

Искупанные светом, мы стояли в водах Иордана, прямо под стенами монастыря, и молились, сооружая самую большую и самую прекрасную невидимую церковь. Мы клали новые живые кирпичи и скрепляли их штукатуркой всеобщего «Аминь!». А потом я через плечо рыцаря, покрытого металлическими чешуйками, увидел ее! Она стояла в воде, между теми, кто крестился. С коротко обрезанными волосами, одетая в одно только длинное белое льняное платье. Без украшений. Живая икона!

Я знал, что рыцарь, стоявший передо мной, погибнет в Косово и останется навсегда живым. Я знал, что вместо кустарника на холме за рекой однажды вырастет лес. Я знал, что речушка Раваница со временем пересохнет. Знал, что однажды и солнце изменит свой цвет, как в постоянном закате. Я лицезрел на мгновение и начало, и конец времен, но единственное чудо, которое меня смущало, был ее приход в Дом Отца Нашего.

Она ли нашла меня, или я ее нашел – не знаю. Знаю только одно: именно в тот момент, когда я подумал, что мне до конца земной жизни достанет одной лишь Раваничской долины обетованной вечности, именно в тот момент ее появление принудило меня объять сердцем весь свет.

Вода омыла с нее и мои, и ее грехи. И во второй раз. И в третий раз. Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святого Духа. Аминь.

Она получила имя Жизнь. Вечная Жизнь. И печать дара Духа Святого, помазанием наложенную на нее, ощутил на себе и я. И на лбу, и на глазах, и на ноздрях, и на губах, на обоих ушах, на груди, на руках и ногах. Я освободился. Навсегда.

Не знаю, могу ли я навсегда сохранить прядь волос, которую у нее отрезал отец Стефан, пряди волос послушников, ставших в тот вечер монахами, ароматную восковую свечу с обряда и деревянный ушат, которым отец Стефан при крещении компенсировал малую глубину речки Раваницы, весь монастырь с его не порушенными башнями и стенами и несожженными монашескими кельями, прилепленными как соты к стенам, молодые побеги в монастырском саду, плодородные холмы на выходе из Моравской долины, Иванковачко поле, на котором сербы – я знаю это – одержат великую победу, августовское солнце и безоблачное небо. Но, быть может, я могу сохранить чистую любовь, которую я познал?

Ночь опять была светлой, как день. Мы сидели перед монастырскими вратами, рядом, и вместо того, чтобы говорить обо всем, что с нами случилось после расставания, молчали и хранили незаслуженную благодать.

И опять ночь неприметно перешла в день.

Мы вошли в церковь и жадно пили Таворский несотворенный свет Преображения Господня. Как апостолы – с глазами, опущенными от страха. Пока человек находится в земном теле, он не в состоянии приять все, что определил ему Господь. Потому как природа наша страшится. Чтобы нас ободрить, огненный Илья наполнил церковь знакомым солнечным светом, а Моисей всех нас утешил, дав нам закон, должный вести нас до тех пор, пока мы не вырастем настолько, чтобы возмочь исполнить две самые большие заповеди. А заповеди эти гласят: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душой твоей, и всей крепостью твоей, и всем разумением твоим и ближнего твоего, как самого себя.

Даст мне Господь Бог крепости, чтобы возлюбил я самого себя, как Он меня любит. Тогда научусь любить и других.

Я едва удержался, чтобы не упасть до причастия. Почему я вообще удержался? Вероятно, потому что я – не апостол и не имею такой храбрости. Чтобы упасть. Дай мне, Боже, храбрости на всё!

Пока мы сидели на груде камней, предназначенных для притвора, и ели освященный виноград, к нам подошел сморщившийся от блеска суровой жизни отец Стефан:

– Что, остаемся здесь? Хорошо нам здесь… А? – рассмеялся он и продолжил: – Дети мои, вы ведь знаете, что не можете здесь остаться. Иное у вас послушание. Ждут вас мир и ваши нерожденные дети.

Мы встали. Отец Стефан положил мне на плечо свою руку, исполосованную венами, и заглянул в глаза. Два пучка седых волос, прижатых клобуком, энергично выбивались из него. И бороду свою отец Стефан немного подрезал к празднику, так что и она тоже торчала. Только брови его как-то неприлично черны и косматы. Глаза смеются и поднимают брови, а краешки полных бледных губ слегка опущены. Совершенно серьезен, пытается меня утешить:

– Ты научишься, огненный мой, всему, что потребно тебе. И даже большему, чем старый учитель Стефан может кого научить. Намного большему… Верь мне.

Слезы навернулись мне на глаза.

К моей будущей жене он обратился совсем озорно:

– Хороший он работник, но надолго его не хватает. Уж очень любит философствовать… Но ты сможешь привязать его к себе за долгий путь, да и ему это будет по душе. Так ведь? И не заметит бедный супруг, как под каблуком окажется вдруг. Надо только знать…

Отец Стефан подмигнул и выпрямился. Энергично вытер краешки губ и подбоченясь начал осматривать церковный двор. Он и так нам уделил слишком много внимания, а его ждут гости и братия. И святой князь Лазарь со своими витязями. И преподобный Ромило, который со мной время от времени делился толикой своего дара слез. Я покосился украдкой на ее светлое лицо. Она тоже плакала. Нужно сойти с Тавора и вернуться в мир.

Я посмотрел на беседки, которые сербы воздвигли на лугу перед Тавором. Где мы воздвигнем свою?

Тайком вытер глаза, пока отец Стефан высматривал, куда ему дальше направить стопы.

– А куда нам идти, отче? – спросил я, а в горле застрял комок. – Где мы снова найдем небо на земле?

Став очень серьезным, он ответил мне взглядом. Темные глаза из-за мягких подглазий словно закладывали мне знание в душу.

– Сынок, дорогой, там, где любовь, там и мудрость. Там, где любовь и мудрость, там и небо на земле. Так-то. И без Бога сие невозможно. Если понесете с собой любовь, если уразумеете, как поступать, чтобы она не угасла, и при том не забудете, что не можете уразуметь того до конца, тогда – куда бы вы ни пошли – Царствие Небесное будет с вами. А если будете на все у Бога просить помощи и за все хорошее благодарить Его, то из всякого села, которое вам Господь явит, сотворите… Царский город!

Отец Стефан благословил нас. Пахнув на нас запахом ладана и вина, он расцеловался с нами и пошел отправлять свои хозяйские обязанности.

А мы остались с мыслями, которые принесли первые облачка на небо над Раваницей. Я разыскал глазами в траве округлую каменную плиту с двумя прильнувшими друг к другу грифонами.

С той самой поры, как я пришел в монастырь, я радовался тому моменту, когда мы поднимем ее и встроим в новую стену. Похоже, я в этом не буду участвовать.

Сейчас уже смеркается, а туч становится все больше. Они еще высоко, но летом никогда не знаешь, откуда может налететь грозовая туча. Уж не пойдет ли сегодня ночью ливень? Завтра мы тронемся в путь. Быть может, мы, и правда, найдем какое-нибудь красивое село по дороге в Царьград.

Пока Вера в течение нескольких дней по приезде мужа на Црни Врх (Черную Вершину) читала рукописи, Мики проводил время, в основном играя с детьми. Он старался оставить жене все свободное время, чтобы она могла спокойно просмотреть и прочитать записки путешественника. Мики твердо решил, что не допустит нового раздора. И даже готовил еду. Анджелия и Божа помогали отцу на кухне, а Вера сидела на раскладном стуле под старой грушей и все читала и читала.

А потом дала Мики прочитать запись, сделанную в Раванице, и все время кружила рядом и посматривала на него исподлобья, стараясь уловить реакции мужа. Как будто бы это она написала и ждет оценки.

Читая о преображении путешественника в Раванице, Мики только вздыхал. Несколько раз он тайком вытирал слезы. Наконец он молча вернул бумаги Вере, словно она теперь являлась владелицей рукописей, и вышел из дома. Пройдя через лес, Мики остановился на склоне и обвел взглядом Моравскую долину.

Потом сел и долго смотрел на реку и дорогу в долине.

Священник представлял себе старый маршрут Царьградской дороги, по которой шагали через века автор путевых записок и его любимая. С того расстояния, с которого Мики обозревал пышный пейзаж, нельзя было ни увидеть, широка ли и заасфальтирована современная дорога, ни различить новые дома и здания.

Под лучами жаркого летнего солнца, в совершенном спокойствии, почти в полусне, Мики прикрыл глаза, и ему привиделись караваны верблюдов и колонны воинов. Видения были настолько отчетливыми, что Мики приходилось время от времени спохватываться и открывать глаза. Ему казалось – если он заснет, то вполне себе может проснуться в каком-нибудь другом времени. Но сколь бы сильно священник этого ни желал, столь же сильно он страшился покинуть утешительно незыблемую реальность. Как бы ни был человек недоволен своей жизнью, ему все равно любо, что пень – это просто пень, а муравей, ползущий по его ноге – это муравей. По крайней мере, до той поры, пока он не начнет слишком сильно его щекотать или кусать. Тогда он его просто стряхнет.

Мики так увлекся – а пробыл он на склоне несколько часов, до самого вечера, – что не заметил, что сидит он совсем рядом с муравейником. И, прежде чем вернуться домой, ему пришлось донага раздеться и вытрясти всех муравьев, ползавших по его телу.

XXIII. Аца Селтерс

В период непосредственно после бомбардировок и в самом деле воцарилось некоторое затишье. Наступило лето. Никаких значимых событий не происходило, и люди работали немного, а больше отдыхали от грохота, еще недавно не дававшего им жить спокойно. Когда в итоге американцы и другие избранные иностранцы оккупировали Косово, безнадежность из-за бессмысленности пережитых многолетних страданий и перенесенного во время бомбежек страха парализовала Сербию. Все чувствовали усталость ото всего.

Вот в этот-то период два человека из округи сделали молниеносные карьеры: Чомбе и Аца Селтерс.

В действительности, вернее было бы сказать, что и жена Чомбе, Милка, сделала молниеносную карьеру, причем – как оказалось со временем – даже более стабильную, чем мужнина. Но все-таки ее карьера была всецело связана с успехом Чомбе. По крайней мере, он бы сказал именно так.

Хотя они фактически не были знакомы и занимали совершенно разные, если не сказать диаметрально противоположные политические позиции, Чомбе и Аца Селтерс были странным образом связаны между собой. Безуспешная погоня Чомбе за сборщиками макулатуры и нападение на Ацу Селтерса, которого художник необоснованно заподозрил в принадлежности к народности рома, то есть цыганам, и в сговоре с остальными сборщиками старой бумаги, кардинально изменили его жизнь.

Аца Селтерс представлялся всем безработным учителем географии. Много лет назад он недолгое время работал в одной школе в Младеновце.

И там подружился, в числе прочих, с техниками с курорта Селтерс. Веселая компания после разгульных попоек поправляла себе здоровье в кадках с теплой водой. Похоже, те попойки слишком сильно обеспокоили жителей Младеновца и окрестностей, но только Аца был уволен и вернулся в город.

По своем возвращении он так живописал всем в округе свои похождения, неописуемую роскошь некоторых отделений бальнеологического курорта и чудотворное воздействие его воды на похмелье, что прозвище «Селтерс» как-то само собой приклеилось к нему.

Со временем Аца по состоянию здоровья перестал пить. И ему, безработному, ничего больше не оставалось, как заделаться оппозиционером. Аца ощущал себя жертвой системы и только ждал того часа, когда же он, наконец, выражаясь его словами, «увидит спины бегущих красных». И Аца, и его жена, и его дочь жили на одну зарплату жены и едва сводили концы с концами.

Как мы уже говорили, у Ацы были черные волосы и смуглая кожа. Но никто до Чомбе и думать не думал, что он – цыган. Сам Аца, как интеллектуал, не имел ничего против цыган. И все же ему больше нравилось быть сербом, который из-за всего, что происходило, стыдится быть сербом. То, что Селтерс болел за футбольный клуб «Партизан», не имело особого значения. Но если бы Ацу поставили перед выбором, как его называть – цыганом или могильщиком, – он бы, естественно, выбрал второе.

Когда Чомбе тогда, во время бомбардировок, приставил пистолет к его горлу, Селтерс сильно перепугался. Он постарался как можно любезнее объяснить странному человеку, что не имеет к цыганам никакого отношения. И лишь когда Чомбе, прихрамывая, завернул за угол, сопровождаемый стайкой детей, Аца Селтерс повернулся к собравшимся соседям и разразился тирадой о терроре, которому подвергаются все нормальные люди в несчастной стране Сербии.

А потом к нему пожаловала поэтесса, активистка негосударственной организации, радеющей за права цыган. Когда она ему предложила услуги своей организации, Аца немного обиделся. Но когда она, убедившись, что он достаточно информирован и велеречив, чтобы быть цыганом, предложила ему участвовать в экспериментальной программе по финансированию изменения жизни избранных цыганских семей, мозг Ацы заработал с большой скоростью. Он взял у поэтессы визитку и пообещал связаться с ней по вопросу возможного дальнейшего сотрудничества.

А дальше все происходило как во сне. Аца позвонил в канцелярию негосударственной организации и договорился о посещении комиссии по экспериментальному финансированию. Он сразу сообразил, что было бы совсем неубедительно принимать энтузиастов в своей скромной, но довольно солидной двухкомнатной квартире, и потому в качестве адреса указал местоположение своего участка под застройку у реки, за чертой города. Участок этот Аца приобрел, когда он еще работал и когда спокойная эпоха социализма и две зарплаты позволяли надеяться на то, что его семья рано или поздно достигнет достойного уровня жизни. Участок имел площадь восемь соток и уже давно зарос бурьяном, энергично душившим несколько корявых персиков, черешен и слив. Кроме одного деревянного сарая, служившего для складирования снаряжения для кемпинга, оставшегося с лучших времен, инструментов для обрезки и опрыскивания плодовых деревьев, жаровни, рыболовных снастей и всякой ерунды, на участке так ничего и не было построено.

Аца гениально заключил, что участок с сараем – отличная сцена для начала удивительного сотрудничества. Несмотря на его упорное давление, жена Ацы, тихая и стеснительная особа, никак не желала участвовать в цирке, затеянном ее мужем. В конечном итоге Аца склонил к двухдневной палаточной жизни на запущенном участке свою дочь, мрачную, прыщавую шестнадцатилетнюю девицу, и двух соседских детей, младше ее по возрасту. На счастье Ацы, у соседа были какие-то дела, и он не мог остаться с детьми. Он только отвез их к месту на своей машине.

Аца позаботился о том, чтобы все участники встречи с его стороны были одеты в самую старую и самую рваную одежду, которую они смогли найти. Соседям он пояснил, что на природе дети наверняка испачкаются, и потому им лучше одеться во что-нибудь старое. А для себя самого у него старья было предостаточно. Дочь, правда, никак не желала заделываться посмешищем в старых тряпках, но и то, что она носила, одеваясь по постпанковой моде, вполне подходило, по мнению Ацы, для его задумки.

Палатку они натянули впритык к сараю, чтобы она казалась его продолжением. Аца достал инструменты и разбросал их по сараю так, чтобы создавалось впечатление, будто ими пользуются каждый день. Он набросал также у стен постройки захваченные из дома пустые бутылки и деревянные и пластиковые ящики. В общем, все в целом наглядно имитировало цыганское пристанище. Затем Аца принялся загорать, чтобы стать еще смуглее. Загар приставал к нему быстро. Аца никогда не краснел на солнце. Его кожа сразу же начинала темнеть – без всяких кремов для загара.

Ночью и он, и дети немножко замерзли, но утром никто не чихал.

И когда под вечер второго дня прибыли члены негосударственной организации, все прошло как по маслу. В сумерках Аца казался еще черней. Дети, которым он перед тем разрешил вволю наиграться и вымазаться в болотине у берега реки, вели себя как нелюдимые дикари и не хотели ни с кем разговаривать. Аца представился как Аца Селтерс, цыган без фамилии и документов. Помогли ему и воспоминания о славных кутежах. Он очень убедительно живописал гостям позаимствованный из одной известной песенки образ жены-цыганки, которая отправилась гадать по городкам и весям и предоставила ему самому на пару со старшей дочерью, личностью аутистической, заботиться о слюнявой малышне.

Аца не хотел представляться вдовцом, так как догадался, что от количества домочадцев зависит количество денег, которые ему могут «накапать».

Селтерс оказался прав во всем. Была оговорена сумма денег, которые ему, за отсутствием документов, давались на руки при условии, что он будет хранить все счета на вещи, покупаемые в магазинах. Комиссия негосударственной организации сразу же посчитала, что нашла находчивого и расторопного цыгана, идеально подходящего, по мнению поэтессы, для разных акций – да еще и жертву расовой нетерпимости.

В течение двух недель Аца был включен в различные программы, связанные с цыганской культурой, а затем и в совместные акции нескольких негосударственных организаций. Он даже присутствовал на семинарах, посвященных борьбе с гомофобией. Никто больше не спрашивал у Селтерса, откуда у него квартира и телефон, с которого он звонил – все просто думали, что человек не растерялся и наглядно проявил свою расторопность. Уже на второй месяц Аца стал функционером, которого охотно привечали в еще только формировавшемся штате активистов негосударственных организаций. Его с гордостью представляли в новом обществе, как «наш цыган». И деньги, как сказал бы Аца, «капали». После долгого времени он, наконец, ощущал себя нашедшим свой путь и удовлетворенным этим. Ведь он всегда думал, что создан именно для таких дел – дел, полезных для общества.

А потом их пути с Чомбе опять пересеклись.

Поскольку ничто происходящее в городе не остается надолго тайной, Чомбе вскоре после своей встречи с членом Главного Комитета стал в глазах общественности довольно известным предсказателем. Да и не он один – Милка тоже стала известной.

Не без помощи члена Главного Комитета о Чомбе, как о владельце пророчеств Теслы, до недавнего времени считавшихся потерянными, заговорили не только в партии. Поспособствовал тому и председатель партии, ссылавшийся в своих выступлениях на отдельные фрагменты пророчеств так важно, как только он умел. Общество заинтересовалось.

Журналистка одного из таблоидов разыскала Стошичей и подготовила о них репортаж. Беседуя с журналисткой, Чомбе и Милка пришли к выводу, что им не нужно сосредотачиваться на толковании Теслы. Покойный гигант мысли и так бы сильно удивился, увидев, что он «понаписал». Стошичи почувствовали, что настал момент, когда они могут сообщить обществу и свои видения будущего. Вместе со статьей в таблоиде были помещены и фотографии новых звезд на прорицательском небосклоне. Чомбе был запечатлен в своем знаменитом костюме, а Милка перед фотографированием даже накрасилась – да так, что ее потом никто на снимке в газете не узнал.

Целыми днями Чомбе простаивал на улице перед домом с газетами, сложенными на той странице, где была напечатана статья о нем и Милке под заголовком крупными буквами: «Сербия богаче Кувейта».

Но ему и не нужно было доказывать свой медийный успех, так как госпожа Лола обращала внимание всех на неожиданную славу соседа.

А потом понеслась работа. Соседи начали приходить, чтобы им Милка и Чомбе предсказали будущее. На улице стало появляться все больше незнакомых людей, приезжавших на дорогих автомобилях. Чомбе нравился более-менее «чистый» процесс прорицания. Когда к нему приходил клиент, он устремлял взгляд на экран выключенного телевизора, словно смотрел в стеклянный шар, и начинал толковать картины, которые только он и видел. Милка начала с гаданием на кофейной гуще, но потом вспомнила про бобы, которые с такой же целью использовала ее покойная бабка. Она бросала их на стол и, на удивление, угадывала все факты из жизни взволнованных женщин. То, что они рассказывали о себе гораздо больше Милки, никто из них просто не замечал. Ни сама Милка, уверовавшая в свои сверхъестественные способности, ни ее гостьи, взволнованные и от того еще более болтливые.

На первые деньги Стошичи немного переделали комнату с телевизором и кухню – чтобы они выглядели мистичнее. Милка купила горшки с какими-то комнатными растениями, странные цветки которых напоминали стайки попугаев, уснувших на веточках. На стены супруги повесили постеры с Саи Бабой, Теслой, предсказателем Чумаком и одну необычную картину с образом Христа с одним полузакрытым глазом и звездочками вместо нимба. А всю квартиру они перегородили дорогими тяжелыми гардинами из обивочной ткани для мебели. Темно-синего цвета с золотыми лилиями. У любого человека, входившего в их квартиру, складывалось впечатление, будто он пробирается по лабиринту.

В газетах появилось еще несколько статей с описанием видений Милки и Чомбе и их новыми фотографиями. Дело, можно сказать, пошло отлично. Оплачивалось исключительно в немецких марках. Один сеанс – пятьдесят марок. Оба супруга пришли к согласию, что сто марок было бы многовато.

Дочь взяла на себя секретарские обязанности, распределение клиентов и запись на сеансы по телефону. Она заметно изменилась.

Отказалась от мужеподобного облика, начала краситься и одеваться по последней моде. Даже грудь у нее быстро выросла.

Сыновья особо не вмешивались в родительские дела, но по-родственному наслаждались выгодами изменившейся финансовой ситуации в семье. Старший сын заимел привычку по вечерам захаживать в рестораны и бары и угощать всех посетителей, избил двух учителей, которые его давно нервировали, и записался на курсы вождения. Стефан Неманя, наконец, получил свой «Тетрис» и еще обзавелся компьютером с игровой приставкой, с которым он целыми днями прятался за одной из гардин.

Точность пророчества Чомбе о бомбардировках взбудоражила многих. Сильно разнервничался известный русский белый маг, Лев Гершман, прежде утверждавший, что он единственный четко предсказал даты их начала и окончания. В действительности он дал лишь какие-то странные временные определения: начало бомбежек он обещал «около прихода весны», а конец – «когда падет второй снег», потом назвал дату 21 мая, затем снова вернулся ко «второму снегу» и еще наговорил много чего путаного. Остальные предсказатели – ясновидящий Стоян, пророчица Анджела, экстрасенс Драгана – тоже обеспокоились из-за появления конкуренции. Но, к счастью, клиентов у них всех было достаточно. И некоторые из опытных предсказателей даже начали налаживать дружеские отношения с новыми коллегами – семейством Стошич.

Чомбе, не изменяя себе, при встречах с коллегами старался произвести прежде всего впечатление. А Милка вела себя умнее – больше слушала, набираясь опыта в новом «ремесле». Чомбе скоро осознал всю суетность своего занятия. И насколько молниеносно засияла поначалу его прорицательская звезда, настолько же стремительно она начала и угасать. Без совершенствования в практической психологии Чомбе быстро наскучивал клиентам. Он говорил слишком неопределенно, часто повторялся. И проблем с распределением клиентов у дочери становилось все меньше – все хотели попасть на прием к Милке.

Такого оборота Чомбе снести не мог. Его мужская гордость оказалась под серьезной угрозой. Молниеносный подъем карьеры слишком быстро сменило молниеносное падение. Проблема была не в том, что жена опять его содержала. К этому Чомбе более-менее привык.

Проблема состояла в том, что Милка становилась все известнее, а его, Чомбе, все начали подзабывать. Газетчики больше ни о чем его не спрашивали и приглашали только для того, чтоб сфотографироваться с Милкой. Одно это было для Чомбе невыносимо обидно. Снова практически без работы, но теперь уже с деньгами в кармане, он начал слоняться по лучшим городским ресторанам. Там он бессмысленно кутил и заказывал у музыкантов песни, которые он с однополчанами пел на войне – от песен, которые исполнял Бая Малый Книнджа, до классики в духе «Готовьтесь, храбрые четники!». И везде Чомбе оставлял огромные чаевые.

С Ацей Селтерсом Чомбе повстречался случайно, в баре «У Моши», где-то в середине августа. И снова их встреча началась напряженно.

У Моши Чомбе гулял за одним столиком с Милашином – бизнесменом, с которым он недавно познакомился – и двумя блондинками, украинками. Будучи уже прилично под градусом, он нанял цыган и, размахивая денежными купюрами, требовал, чтобы они ему спели какую-нибудь сербскую победную песню.

Цыганам никак не удавалось угодить пьяному гостю. Стоило им сыграть всего несколько тактов, как он вскидывал руки и прерывал их:

– И это вы считаете победной песней, мать вашу цыганскую! Да от нее слезами обольешься! А я не желаю, чтоб вы тут хныкали… Я желаю настоящую, победную! – орал на весь бар Чомбе.

Хозяину бара было немного неприятно наблюдать, как остальные гости ерзают на своих местах, но ему не приходило в голову защитить музыкантов. Чомбе частенько захаживал к нему и всегда оставлял щедрые чаевые.

– Да вы просто не знаете ни одной сербской победной песни! Пятая колонна! Мать вашу, предательскую!

– Не надо так, дорогой, – директор оркестра, скрипач, попытался хоть как-то защитить честь ансамбля и при том не остаться без посуленных денег. – Не виноваты мы. Ты это… Почему сам не скажешь, что нам сыграть?

После таких слов Чомбе пришел в ярость:

– Я тебе должен сказать? Я тут для чего? Может, мне еще и спеть тебе? А ты мне дашь денег? А, урод?

Когда Аца Селтерс с Циле-болгарином, хорошо знавшим английский и часто составлявшим ему компанию, когда требовалось пообщаться с иностранцами, и с двумя норвежцами из известной норвежской церковной гуманитарной организации вошел в бар, он сразу же узнал в пьяном госте, третировавшем музыкантов, человека, который ему недавно приставил к горлу пистолет. Первым желанием Селтерса было развернуться и уйти, да поискать другое заведение. Но тут Аца вспомнил, что теперь он – не абы кто, а уважаемый член целых четырех негосударственных организаций. Когда же Аца увидел, что пьяный деспот третирует не кого-либо, а цыган, а в баре имеется предостаточно свидетелей, он сообразил, что может повернуть эту ситуацию себе на пользу.

Моша посадил интернациональную компанию подальше от стола Чомбе, чтобы не шокировать иностранцев.

– Отстань ты от этих ганцы…[48] Давай лучше надуем этих дурочек и смотаемся ко мне, в канцелярию… А еще лучше – поедим. Ты, брат, чересчур много выпил, – пытаясь уладить ситуацию, Милашин нагнулся к Чомбе.

– А вот не отстану! Я хочу услышать сербскую победную песню! А ну, пойте, мать вашу цыганскую! – опять разорался Чомбе.

Если бы кто-нибудь в баре знал хоть какую-нибудь сербскую победную песню, он наверняка бы попытался помочь цыганам и тем самым понизить градус напряжения. Все, то есть по крайней мере все мужчины изо всех сил напрягали свои мозговые извилины, но никто не мог припомнить ни одной сербской победной песни.

Чомбе бросил деньги на стол, вытащил пистолет, который он стал постоянно носить с собой с той поры, как его финансовое положение улучшилось, и вскочил:

– Да я вас сейчас всех поубиваю! Банда натовская!

Цыгане даже не успели удивиться тому, что их Чомбе ни за что ни про что связывает с НАТО. Перепугавшись, как бы пьяный дуралей случайно не пальнул из своего пистолета, они медленно начали пятиться.

– Стоять! – рявкнул Чомбе.

Цыгане замерли.

Украинские красавицы только посмеивались. Они кое-как говорили по-сербски, но все же могли понять, что происходит. И пистолета они не боялись, так как уже привыкли, что мужчины в их окружении, чуть что, хватались за все, что подворачивалось под руку. Украинки и в самом деле перепугались меньше всех. А Милашин развалился на стуле как ни в чем не бывало, но сам, не отводя глаз, смотрел в дуло пистолета.

Аца Селтерс налег на стол, чтобы с помощью Циле-болгарина объяснить норвежцам, что человек, бесчинствующий в баре, воплощает собой все то, с чем члены негосударственных организаций нередко сталкиваются в Сербии. Подспудно Аца преследовал и другую цель – уменьшить вероятность попадания в него шальной пули. Он уже сто раз раскаялся, что решился войти в этот бар.

В конце концов, хозяин Моша счел нужным вмешаться. Он подошел к Чомбе и стал вполголоса объяснять ему, что понимает его желание поубивать цыган, но все же они не такие уж и плохие – даже несколько раз выступали на телевидении. Потом Моша принялся сетовать на высокие штрафы, грозившие ему в случае кровавого инцидента, и слезно умолять Чомбе отдать ему пистолет на хранение.

Чомбе великодушно отдал пистолет хозяину бара. Да еще и обнялся и расцеловался с ним. А потом, резко отупев, уселся обратно за столик. Украинки, облокотившись о спинки неудобных стульев, подняли высокие бокалы с вином. Держались они при этом крайне торжественно и серьезно. Милашин выдохнул и склонился над столом, поигрывая ключами от своего нового «Пежо».

– Да пропади пропадом этот народ, у которого даже нет человеческой победной песни! – горестно выговорил Чомбе, схватился за голову и зарыдал.

Цыгане воспользовались удобным моментом и сбежали за самый дальний стол. А там запели воеводинские песни. В бар вернулся мир.

– Полегче, приятель. Полегче. Давай поешь что-нибудь, да пойдем проводим этих чаровниц, – практичный Милашин нагнулся и сочувственно потрепал Чомбе по плечу. Потом распрямился и подозвал официанта. Толстый золотой браслет скользнул по его волосатой руке в рукав.

У официанта было невыносимо ироничное выражение лица, а на щеке чернела маленькая родинка. Эта омерзительная родинка серьезно провоцировала Милашина. Но так как их стол находился под определенной моральной ипотекой, бизнесмен сдержался и начал вежливо расспрашивать о фирменных блюдах заведения.

Месть Милашина несимпатичному официанту за его вызывающую родинку свелась к презрительному цоканью языком при упоминании всех фантастических гастрономических чудес, которые тот предлагал. Чомбе не участвовал в заказе. Он все еще плакал навзрыд.

В столкновении и соперничестве двух проявлений суетности победу сумел одержать все-таки официант. Огласив весь список соте, бифштексов, блюд из морепродуктов и свежей речной рыбы, на который Милашин реагировал регулярным немым «Бе!», официант использовал козырь, побить который просто невозможно: «чевапы[49] фламбе».

– Чевапы фламбе… – задумчиво повторил Милашин и приподнял брови. – Я такого не пробовал. Как вы их готовите?

– Тайна заведения, – понимая, что победил, официант не моргая смотрел на потрясенного бизнесмена.

– А это кушанье подается порциями или кусками?

– Порциями, конечно.

– Конечно, конечно… – Милашин пальцем пересчитал всех сидевших за их столиком. – Принеси нам тогда четыре порции.

Официант охотно записал заказ. А Милашин ощутил настоятельную потребность вернуть каким-нибудь способом свое поколебленное превосходство.

– И, пожалуйста, пусть они будут…

Официант вопросительно поднял брови.

Милашин посмотрел на украинок, словно искал у них помощи. Девушки были слишком ярко накрашены и слишком уставшие.

– Пусть они будут хорошо фламбированы… Ты меня понимаешь?

Официант учтиво поклонился и пошел прочь.

– И еще вина! – всхлипнул Чомбе.

Официант снова поклонился и умчался в сторону кухни, чтобы до упаду насмеяться с поварами.

Казалось, все в баре у Моши вернулось в нормальный ритм.

«Болею я, болеешь ты…» – печальные звуки музыки тяжким бременем придавили спины настрадавшихся сербов, которым никогда не удавалось сполна насладиться страданиями. Норвежцы были убеждены, что это какая-то духовная песня, и слушали ее с большим почтением. А вот украинки понимали, о чем идет речь.

Но только Чомбе не мог снести страдальческую идиллию. Он вскочил, повалив при этом стул:

– Мать вашу цыганскую! Да я вас всех поубиваю! – Чомбе заорал так громко, что у директора оркестра из рук выпал смычок. Музыка задрожала, как воздушный шар, который надувают дети, а потом выпускают в свободный полет и ждут, когда он, ударяясь о стены комнаты и окна, наконец, лопнет.

Аца Селтерс внимательно наблюдал за происходящим за столиком Чомбе. Он знал, что пьяный дикарь больше не вооружен. Пробил час свершить великое деяние. Вставая со своего места, Аца прошептал Циле-болгарину: «Снимай всё…»

К счастью, они прихватили с собой фотоаппарат. Чтобы в нужный момент сфотографироваться с норвежцами – для документации.

Лавируя между столиками, Аца решительно направился к Чомбе. Остановился он от него, впрочем, на надежном расстоянии, возле столика одной пожилой супружеской четы.

– Сколько можно?! Разве нам так необходимо демонстрировать перед иностранцами расовую нетерпимость? Чего же нам тогда ожидать от международного сообщества?

Увидев, что его первые слова присутствующие встречают одобрительно, Аца продолжил:

– Какой образ мы создаем себе в глазах международной общественности? Скажите мне, господин?

Чомбе ошарашенно поглядел на обратившегося к нему незнакомца:

– Никакой я тебе не господин…

– Так оно и есть, чтоб вы знали. – Аце эти слова показались очень остроумными, и он огляделся посмотреть, какое произвел впечатление на окружающих.

– Тогда что ты тут выступаешь? – Чомбе медленно раскачивался с пяток на пальцы и обратно. – У тебя что – задница заболит от того, что я поубиваю цыган? А?

Аца был готов к такому вызову:

– Мы не можем разговаривать в таком тоне.

– Да ладно тебе… Ты сам-то кто такой? Часом, не ганцы? Что-то ты больно чернявый… А?

– Я не цыган. Я – рома, – торжественно изрек Аца и повернулся к Циле-болгарину и перепуганным норвежцам. Сверкнула вспышка. Аца с готовностью сменил позицию – подошел к уставшим и перепуганным цыганам и встал перед ними в позе защитника. Затем бросил еще взгляд Циле – и вспышка снова сверкнула.

– Да никакой ты не… рома. Ты – самый обычный педераст. – Чомбе не мог остановиться.

Аца тотчас же углядел новую возможность выделиться:

– А что вы имеете против, если я и… гей?

– Гей? – Чомбе знал это слово из американских фильмов, но не мог поверить, что слышит его в Сербии, да еще в своем любимом баре. – Гей? У тебя есть тетка в Швейцарии?

– Нет, – с готовностью ответил Аца.

– А богатый дядька в Америке?

– Нет, – Аца важно поглядывал на норвежцев. Он решил спокойно сносить все выпады Чомбе, убежденный, что впоследствии это, так или иначе, окупится.

– А у тебя есть… есть ли… у тебя есть брат в Англии?

– Нет, – парировал с превосходством Аца.

– Э, ну тогда никакой ты не гей! А обычный педераст!

Несколько человек за соседними столиками, до этого момента напряженно наблюдавшие за происходящим, прыснули со смеху. По реакции публики Аца заключил, что оказался в щекотливом положении.

– Я ни тот и ни другой, как вы выражаетесь. Я всего-навсего – обычный рома.

Милашин схватил Чомбе за руку и силком попытался заставить его сесть:

– Сядь, приятель, оставь дурака в покое.

Чомбе выдернул руку:

– Значит, и ты – ганцы?.. А знаешь ли ты какую-нибудь победную сербскую песню?

Аца натужно засмеялся и снова попытался перехватить взгляды присутствующих. Его немного беспокоило то, что он нигде не видел хозяина бара. Ему приходилось рассчитывать только на свое красноречие:

– Как говорит ваш известный писатель: «Сербы в войне побеждают, а в мире, когда слагаются песни, проигрывают. Потому и не пишут победных песен…

Чомбе не знал, о каком писателе идет речь и какие-такие песни он пишет, но что-то в том, что говорил цыган, представлявшийся рома, показалось ему разумным. Внезапно и сам цыган показался ему знакомым. Только Чомбе никак не мог вспомнить, откуда он его знает.

Чомбе заторможенно двинулся через весь бар к Селтерсу. Тот отступил еще немного назад и бросил короткий панический взгляд на Циле-болгарина. Вспышка сверкнула.

– Стой, приятель, я ничего тебе не сделаю.

Аца попытался оценить, насколько стоит доверять пьяному дебоширу-задире.

– Стой, тебе говорю… откуда я тебя знаю?

– Вы тоже мне кажетесь знакомым… – промямлил обеспокоенно Аца, наблюдая, как Чомбе медленно, но упорно приближается к нему.

– Ты знаешь, кто я такой?

Аца отрицательно мотнул головой. Чомбе остановился так близко, что уже можно было ощутить исходившие от него винные пары. Аца услышал, как за его спиной о чем-то тихо перешептывались цыгане. На цыганском языке, из которого Аца, наш рома, не понимал ни единого слова.

– Должно быть, ты видел меня в газете. Я – пророк Зоран. Для друзей – Чомбе.

Свою известность Чомбе изобличил торжествуя и, вместе с тем как-то благосклонно. Аца в смущении кивнул головой.

– Я вижу будущее. И могу заглядывать людям в души… Ты ганцы, но я вижу, что ты – человек умный и серб… И не плохой. – Чомбе поднял руку. Аца немного отпрянул, но Чомбе лишь легонько положил ему руку на плечо: – Я извиняюсь… И приглашаю тебя за мой столик… давай выпьем что-нибудь вместе…

Аца растерялся. Он не знал, как поступить – то ли продолжить демонстрацию борьбы за права человека, то ли принять неожиданно любезное приглашение.

– Я здесь не один… С гостями. Иностранными… – не отводя взгляда от Чомбе, Селтерс махнул головой назад, в сторону Циле-болгарина и норвежцев. Вспышка сверкнула.

Чомбе развернулся к Ациным гостям:

– Ну и что с того? Я тоже здесь с иностранными гостьями, – кинул он взгляд на украинок и Милашина. – Пусть они все пересядут к нам за стол!

– Я думаю, что не…

– И слышать ничего не хочу, – Чомбе решительно – настолько, насколько ему позволяло внутреннее потряхивание от вина – посмотрел Селтерсу прямо в глаза. – Мы можем составить столы! – Он повернулся к кухне и крикнул: – Официант!

А дальше всё, к облегчению гостей и еще большему облегчению музыкантов, пошло так, как то обычно происходит в подобных ситуациях в сербских заведениях. Обсуждение с официантами. Утверждение микроурбанизма. Подъем, скрип стульев, отодвигание столов. Сдвигание столов. Освобождение общего стола от всех предметов. Чистые скатерти. Возвращение всех предметов на общий стол. Новое расположение. Рассаживание, обнимание. Заказ еще вина и дополнительных закусок. Звучание воеводинских песен.

Чомбе совершенно забыл о Милашине, который между делом принялся расспрашивать Циле-болгарина о возможностях дорогого цифрового фотоаппарата.

Ветерана теперь занимал только новый приятель. Он заключил его в свои объятия и настоял, чтобы они вместе выпили за сербскую победу. Норвежцы смешались с украинками, которые сразу же настроились на серьезный заработок в валюте. Чуть нежнее, чем прежде, и более манерно, не глядя вокруг себя, они теперь пальчиками с маникюром изящно поднимали свои бокалы со стола, отпивали по глоточку вина и чувственно ставили бокалы обратно на стол. Девушки явно были одними из лучших в своей профессии. По крайней мере, в Сербии.

Героический проект Ацы по защите прав цыганских музыкантов провалился. Но на душе у него отлегло от того, что удалось избежать побоев, угроза которых еще недавно висела в воздухе.

– Откуда же я тебя знаю… – повторял размякший Чомбе, пристально глядя на своего нового приятеля.

Аца решился рассказать ему, как они познакомились. В какой-то степени он ведь именно Чомбе был обязан своей успешной молниеносной карьерой. Селтерс напомнил ветерану о происшествии с пистолетом и погоне за сборщиками макулатуры.

Чомбе обрадовался. Он обнял старого знакомого, начал извиняться и резко погрустнел.

– Ты ведь ничего не знаешь, брат… Не знаешь, почему я тогда был таким нервным.

Аца подтвердил, что не знает.

– Я, конечно, пророк. Но признаюсь тебе честно – ничего бы этого не было, если бы… – Чомбе прилично отпил из бокала. – Ты понятия не имеешь, что я держал тогда в руках и что… твои ганцы… извини, рома у меня забрали. Да-да. Забрали как макулатуру! На переработку!

Хотя укрощенный дебошир был изрядно пьян, интуиция Ацы подсказывала ему, что он услышит что-то важное.

– Там все было записано… что будет. Черным по белому. Поначалу я думал, что это записи Теслы… Но нет. Еще старее. А были и такие, которым по пятьсот-шестьсот лет. Подлинники.

– Исторические документы?

Чомбе закачал головой и зарыдал.

– Они украли у меня прошлое, историю… мать их натовскую, цыганскую!

Аца уже не обращал особого внимания на прорыв эмоций собеседника.

– Значит, это были настоящие исторические документы? Пергаменты и все такое…

– И исторические, и будущие. Подлинники! Истинные подлинники!

Повторение слова «подлинники» доставило Чомбе особое удовольствие, да и немного успокоило его – такое сочетание звуков приятно ласкало слух. Но Аца был не до конца уверен, что пьяница понимает, что говорит.

– Откуда они у тебя?

– Откуда? – Чомбе вытер слезы и нагнулся к Селтерсу. Доверительно оскалил зубы и сделал выразительный жест рукой.

– Ты их украл?

Чомбе нахмурился и огляделся – не подслушивает ли их кто. Вся компания за столом с поднятыми бокалами в руках готовилась сделать очередной снимок.

– Тс-с-с… – Чомбе приложил палец к губам и еще больше приблизился к Селтерсу, заглядывая ему в глаза. – А что мне еще оставалось делать? Допустить, чтобы тот шпионища… чтоб ему пусто было!..

Чомбе так смачно выругался, что на мгновение забыл, что хотел сказать.

– Да… я их у попа… конфисковал. Соглядник в сутане… Мать его трижды, да еще раз… Через дорогу от меня живет, – Чомбе вдруг развеселился: – Он и понятия не имеет об этом. Прощелыга. Как я у него… – ветеран жестом показал, как забирал и паковал бумаги.

Интерес Ацы подогрелся до предела. Однажды, еще в начале своей новой жизни в качестве активиста негосударственной организации, он объезжал цыганские поселения и наткнулся на что-то очень ценное. И случилось это практически в его округе, в Верхних бараках. Пока он заполнял анкету о культурных потребностях, дискриминации и всяком таком на одну старую цыганку, одетую в мужской костюм, да еще и в берете, он заприметил у нее на столе под сине-белой фарфоровой китайской кофейной чашечкой необычный лист бумаги. Совершенно желтый и жесткий, густо исписанный толстыми старинными словесами.

Стараясь не выказать старухе свою заинтересованность, Аца попросил у нее разрешения посмотреть, что было написано на той бумаге. Он сразу же понял, что держит в руке не бумагу, а пергамент, с обеих сторон исписанный гусиным пером. И хотя Аца не был настоящим цыганом, сердце у него забилось, как цыганский бубен. Когда-то черные буквы поблекли от старости, а поры прекрасно выделанной кожи потемнели, забитые вековой пылью. Несколько больших кофейных кругов, оставшихся после гадания старой цыганки, переворачивавшей чашки прямо на пергамент, конечно, повредили бесценный исторический документ, но дело было поправимо.

Аца с симпатией рассмеялся и попросил цыганку дать ему старую бумагу, сославшись на то, что он любит собирать и читать разные каракули – конечно, если ей она не нужна. А чтобы было куда переворачивать кофейные чашки, Аца предложил оставить цыганке несколько анкет. Да что там несколько – целую стопку, если она пожелает.

Хитрая старуха только закашлялась, отмахиваясь рукой от дыма «Ротманса» с золотым колечком над фильтром. Она сразу сообразила, что бумага для Ацы имела бо́льшую ценность, чем он хотел показать.

А потом старуха предложила ему погадать на кофейной гуще, конечно же, со скидкой – ведь он был таким симпатичным.

Запись, насколько Аца смог разобраться, лишь пробежав текст глазами и исследовав пергамент, была сделана в Средние века. Это было описание какой-то битвы и большой катастрофы. Вероятно, это была самая древняя из сохранившихся записей на сербском языке, который был, на удивление, читаем, несмотря на некоторые лишние знаки, которые позднее выбросил из сербского алфавита Вук Караджич – его знаменитый однофамилец (а Аце нравилось думать, что и предок).

С тех пор как Аца стал активно сотрудничать с рядом негосударственных организаций, он избегал употреблять свою фамилию. Не только потому, что она никак не походила на цыганскую, но и потому, что такую же фамилию носил и герой войны в Боснии, Радован Караджич. О Вуке Караджиче иностранцы не слышали. И вполне понятно, что Аца не хотел, чтобы они его связывали с однофамильцем, подозреваемым в военных преступлениях. Ведь Аца был, прежде всего, практичным человеком. Фамилия Селтерс звучала лучше, да и иностранцам ее было легче произносить.

Поскольку совершить торговую сделку со старухой у него не получилось, Аца попытался расспросить обитателей соседних бараков – не видели ли они похожие бумаги. Но попытка его тоже не увенчалась успехом. Из старых вещей ему предлагали регистры в твердых обложках из местной общины, которым было лет пятьдесят, листовки к концерту Джорджа Марьяновича и старые объявления о дератизации… И ничего более серьезного.

В Верхних бараках старая бумага быстро уходила в скупку, а то немногое, что оставалось, пускалось на топку. И никому на глаза не попадались жесткие и желтые листы, которые искал лжецыган.

Аца пробовал и в последующие дни заставить старуху передумать, но она только кашляла, отмахивалась от дыма и мотала головой. А потом и вовсе куда-то исчезла. И никто не знал – куда. Аца уже составил план, как и у кого он превратит ценный документ в деньги, и, конечно же, он был сильно разочарован исчезновением цыганки. А затем его внимание отвлекли новые акции негосударственных организаций, в которых он был задействован, – в особенности те, что касались борьбы с гомофобией в Сербии. И в скором времени он практически забыл о богатстве, которое ему так ненадолго улыбнулось в цыганском бараке.

– А у него еще что-нибудь осталось?

– Что? – Чомбе раскачивался из стороны в сторону, надувая губы.

– Ну, остались ли у того попа еще старые книги, наподобие тех, что ты… конфисковал?

Чомбе нахмурился, пытаясь сосредоточиться.

– Знаешь… Я об этом не думал… Понятия не имею…

Аца важно кивнул головой. Чомбе приподнял брови:

– А у тебя котелок-то варит. Мне это на ум не приходило, – схватился он за голову. – Я, брат, был самым большим пророком, а теперь вот не знаю даже того, что случится, если я толкну этот бокал.

Он столкнул бокал со стола; тот упал на пол и разбился. Какое-то время Чомбе озабоченно рассматривал стеклышки под ногами, а потом решил продолжить эксперимент. И столкнул еще один бокал. Он тоже разбился. Под общие крики Чомбе очистил от бокалов весь стол.

– Как я могу знать про будущее, если у меня украли прошлое! Мать их воровскую! – проорал Чомбе в полный голос, стоя у стола.

В сердце Ацы пробудилась надежда, что ценный старухин пергамент найдет свою братию. Для начала он приложил все свое красноречие, чтобы успокоить Чомбе. Пока официанты убирали осколки из-под стола, он подробно расспросил своего старого-нового знакомого, как зовут попа и в каком доме он живет. Чомбе на все вопросы дал исчерпывающие ответы, а потом снова расплакался и начал умолять Ацу привести к столу его сородичей, то есть музыкантов, чтобы они, наконец, все дружно спели победную сербскую песню. Можно старую, можно новую, но только чтоб была победной. Впрочем, можно и на месте что-нибудь скомпоновать.

Аце приспичило в туалет.

Растроганно наблюдая за ним, Чомбе потянул к себе Милашина, который схватился за ляжку одной из украинок как за булку свежего хлеба, и доверительно шепнул ему с полным уважением к своему новому приятелю: «Опасный ганцы. Отпетый негодяй».

Милашин уже слегка поводил глазами, но с готовностью подтвердил: такого дерьма он давненько не видел. Желая как можно скорее вернуться к украинской ляжке, он пролил бокал с вином и сильно тому удивился. Чомбе поджал губы и тщательно затер скатерть салфеткой.

Хотя его мозг без особого сопротивления плавал в алкоголе, Чомбе начал копаться в памяти: сохранилось ли в ней пророчество о событиях под Ражанем в конце августа и где именно. А еще он дал себе зарок вновь усилить присмотр за попом.

С большой помпой из кухни выехала тележка с чавапами для фламбирования. Норвежцам, Аце и Циле-болгарину официанты подали то, что они заказали за своим старым столиком – в основном классические блюда а-ля «смешанное мясо». Официант улыбался вместе со своей родинкой. Он торжественно полил чавапы «Рубиновым» виньяком[50], затем достал зажигалку «Зиппо» и поджег испарения. Вспыхнуло неожиданно сильное пламя, опалившее одной из украинок кончики ровно подстриженных русых волос. Из солидарности несколько женщин, еще остававшихся в баре, цыкнули в голос. Чомбе с готовностью схватил бутылку минеральной воды, взболтал ее и употребил как противопожарный аппарат. Тем временем один норвежец набросил на волосы украинки салфетку. Огонь был локализован, но ее прическа загублена. Из-за размазанной косметики девушка приобрела реалистически грустный вид.

А Чомбе после успешных действий по тушению огня в своем настоятельном требовании победной песни снова взял преувеличенно приказной тон. В конечном итоге Милашин вынужден был встать и вернуть за стол музыкантов. Победную песню они, правда, так и не нашли, но за столом лилось столько вина и слез, что в какой-то момент расплакались не только Аца и Циле-болгарин, но и норвежцы. Началось всеобщее братание и целование.

Кроме цыган только украинки справлялись с наплывом эмоций. Некоторое время им особое внимание уделял Аца, всецело экзальтированный видением, в котором он – в точности как его однофамилец и большой идеал Вук Караджич – передавал сундуки со старыми книгами чужестранцам, а те отсчитывали ему дукаты. Посещая семинары по гомофобии, Аца начал даже подумывать о том, чтобы провести – для пущей убедительности – какой-нибудь беззлобный эксперимент, который бы позволил ему лучше охватить все важные интересные группы. Например, начать выходить на улицы с каким-нибудь удостоверенным городским педерастом или, зажмурившись, совершить что-либо еще более радикальное. И все-таки в тот момент, когда ему начали улыбаться настоящее богатство и могущество, он инстинктивно пожелал увидеть свой успех в зеркале восхищенных женских глаз. Он настолько навалился на ту пригорелую украинку, что его пришлось в буквальном смысле слова стаскивать с нее. Из-за людей. А потом компания совершенно забыла о красотках. И где-то около трех утра, когда Чомбе, Аца, Милашин и норвежцы начали плясать коло, украинки украдкой покинули ее. По недомыслию Чомбе они получили деньги вперед за трехдневное «дружеское общение». Впрочем, может, так и надо было – во всяком случае, часть денег должна была пойти на новую прическу и укладку волос.

Первым выпал из коло Милашин. Он рухнул на стул, схватил мобильник, разбудил и уволил по очереди всех сотрудников своей фирмы. Страдальцы не столько испугались, сколько оказались напрочь выбиты из колеи побудкой посреди ночи. Все они уже знали, что Милашин, когда напьется, бывает непредсказуем, и никто из них не сомневался, что на следующий день он, протрезвев, примет их всех обратно на работу.

А потные Чомбе и Аца с остальными гостями из бара продолжали осваивать сербскую йогу, коло-моравац. С руками на плечах, один подле другого, они смеялись и одновременно плакали. Чомбе – из-за того, что остался без истории, но обрел приятеля для будущего, а Аца – из-за того, что начал предугадывать свое великое будущее, но при этом отдавал себе полный отчет в том, что для этого нужно завоевать наследие прошлого.

Неизвестно, кто первый начал доставать деньги, но бар вдруг в мгновение ока наполнился купюрами. Как будто взорвалось хранилище Национального банка. Банкноты немецких марок и динар приклеивались к потным лицам, красовались между струнами контрабаса, служили салфетками для бокалов, а некоторые весельчаки отнесли их на подошвах даже в барный туалет. Выпито было столько, сколько не выпивается и на большой свадьбе. Один парень, которого раньше никто не замечал, отличился тем, что под повторяющийся туш опустошил до дна семь бутылок пива подряд и ни разу даже не икнул.

В какой-то момент Чомбе решил покончить жизнь самоубийством, но ему помешал его новый приятель Аца. И опять они обнимались и целовались.

Норвежцы были одушевлены тем, что поучаствовали в занимательных и явно очень древних балканских религиозных обрядах, а Циле-болгарин отснял целых три пленки. На рассвете при расставании плакали все поголовно.

XXIV. Дорога

Если Вера на Црном Врхе всецело увлеклась чтением и изучением путевых заметок и записей Дорогого Дьявола, то Мики уже больше не имел желания их видеть. Священник все больше времени проводил на склоне у Моравы, всматриваясь в дорогу, бегущую вдалеке.

Он сидел, наслаждаясь теплом и ароматом луговых трав и цветов. Слушал жужжание и стрекот насекомых и воображал себя гайдуком из леса, наблюдающим за дорогами, по которым движутся турки и торговцы. И американцы. Раз уж из него не выходит настоящего, правильного священника, то он мог бы стать юнаком, – размышлял Мики. Чтобы оставить по себе детям хотя бы легенду об отце – герое и борце за свободу. В любом случае, бомбардировки закончились, и страх перед вялотекущей повседневностью снова начал разъедать хрупкий покой, обретенный Мики после встречи с женой и детьми. Ему не хотелось возвращаться в город.

Там, на склоне Црного Врха, священник нашел себе одно занимательное духовное упражнение. Он мог долго смотреть одновременно на два предмета, частично заслоняющих друг друга – на траву и камень, на два дерева, на крону дерева и облако. Мики старался при этом не двигаться, а воспринимать оба предмета в целостности. И у него это неплохо получалось.

«Наверное, такое возможно и с временем, – думалось Мики время от времени. – Чтобы человек видел одновременно два события, которые накладываются друг на друга. Или, может, сменяют друг друга. Но это, похоже, сложнее…»

Он мог следить взглядом за шмелем, что сел на ромашку, погнул ее и взмыл ввысь, вынудив цветок искать, колыхаясь, свое изначальное положение. А напрягшись, он умудрялся фиксировать зрением одновременно и подлетающего шмеля, и ромашку, уже колыхавшуюся после отлета шмеля. В таком ракурсе выходило так, будто шмель, подчиняясь безошибочной интуиции, летел прямо к точке, в которой должна была найтись колыхавшаяся ромашка в тот самый момент, когда к ней подлетит шмель.

«Кто видит сквозь время, тот не ошибается», – эта мысль все четче выкристаллизовывалась в мозгу Мики.

А устав от своих упражнений, священник снова устремлял взгляд на дорогу вдали и пытался там разглядеть автора путевых заметок и его возлюбленную. И тогда он ощущал большую любовь.

– Папа, а что там внизу? – спросил его как-то Божа. Ему надоедало сидеть рядом с отцом и смотреть на долину, в которой не наблюдалось ничего интересного. Да и горы за обширной равниной мальчик воспринимал как фон на открытке, которую человек посмотрел и, прочитав: «Нам хорошо. Каждый день купаемся и загораем», отбросил в сторону, да и позабыл о ней. Он никак не мог понять, с чего это человеку часами разглядывать открытку.

У детей вообще иное восприятие пейзажа, чем у взрослых, и это приводит ко многим недоразумениям. Выезжая на природу, взрослые имеют обычай останавливаться на каком-нибудь возвышении, выходить из машины, потягиваться и вздыхать от умиления перед красотой вида, открывающегося их глазам. Детям же, которым не терпится добраться до пляжа, бассейна или хотя бы мороженого и кока-колы, все это кажется пустой тратой времени. Обычно они даже не вылезают из машины, а, потные и помятые, только верещат, развалившись на заднем сиденье: «Когда мы поедем! Ну, давайте же быстрей. Что мы тут встали?»

Божа, хоть и был сметливым и мечтательным ребенком, немногим в том отличался от своих сверстников. Он искренне считал: раз уж в доме дедушки и бабушки на Црном Врхе нет компьютера, то вместо того, чтобы пялиться на огромную открытку, было бы намного умнее сыграть до обеда в футбол или поразмяться в бадминтон на поляне.

– Чего только нет… Погляди, сынок, как красива наша Сербия!

Божа подумал, что отец увидал что-то, что он не заметил, и еще раз внимательно перевел взгляд слева направо. Но не нашел ничего, чего бы он уже не видел. Бросив беглый взгляд на отца, мальчик нахмурился, как он, и занял то же положение. Но все равно не мог понять, что же тут могло быть такого красивого или интересного. А потом в траве перед собой он приметил одного длинного красно-черного жука. Долго и упорно мальчик пытался заставить его залезть на сухую веточку. И когда, наконец, в том преуспел, он вспомнил, как мог бы подшутить над отцом и заставить его встать. Внимательно, чтобы жук не упал раньше времени, Божа поднял веточку и стряхнул насекомое на отцовскую майку. Но жучок не оправдал его ожиданий. Он не выказал никакого желания напроказничать и только соскользнул назад в травку.

Мики с наслаждением вздохнул:

– А известно ли тебе, сынок, что по этой дороге когда-то ходили верблюды? Караваны верблюдов?

– Верблюды? Правда? Такие, как в зоопарке?

– Ага.

– Ух ты! А тигры?

– Что тигры?

– Тигры тоже проходили?

Мики нахмурился. Тигры, которых Божа включил в его картину, все испортили. Верблюды, до того медленно шествовавшие по дороге, панически разбежались во все стороны. Вьюки, которые они перевозили на своих спинах, отвязались, и тюки окрашенного в кричащие тона шелка размотались по пыли.

– Нет… тигры живут только в…

– В Азии… верно?

– Да, сынок.

Мики глубоко вздохнул и попытался снова увидеть турецкий караван.

– А мы не Азия? – продолжил расспрашивать Божа.

– Нет, сынок…

Мики внезапно вновь ощутил усталость.

– Мы – Европа, да?

Мики ненадолго задумался над тяжелым вопросом.

– И да, и нет.

Иногда у отцов пробуждается чувство большой ответственности. Им начинает казаться, будто то, что они говорят своим сыновьям, имеет решающее значение. Что это вещи, которые их сыновья запомнят на всю жизнь. И тогда со слезами на глазах они пытаются тщательно подобранными и понятными словами передать своим сыновьям квинтэссенцию своего опыта.

– Как бы тебе объяснить… Ты слышал о Египте. Это страна в Африке. Слышал? Там есть одна большая река – Нил.

– Там живут бегемоты.

– Да. Так вот… Египет, на самом деле, – это лишь плодородные земли у реки Нил. Остальное – одна пустыня, песок. Египет – страна у реки… А Сербия… Сербия – это страна у дороги…

Божа показал на равнину в направлении неясной колеи дороги.

– Этой дороги?

– Да, – быстро подтвердил Мики, чрезвычайно довольный тем, что его маленький сын все так хорошо понимает. – По этой дороге испокон веков Европа шла в Азию, а Азия – наоборот, в Европу. Тут проходили армии…

– И верблюды?

– И верблюды…

– А тигры нет…

Мики потерял нить того, что хотел сказать. Божа был слишком активным собеседником.

– А почему тигры не шли в Азию, если они – Азия?

Мики задумался, пытаясь найти правильный ответ, который, наконец, прогонит тигров из беседы, которую он повел.

Божа не дождался ответа. Мальчик уже устал от такого серьезного разговора. Он встал и побежал через поляну в лесу к дому, где Анджелия играла с куклами. Ему было несравнимо интереснее отнять у сестры Барби и дразнить ее, пока та плачет, чем и дальше вглядываться в дорогу на горизонте. Мальчик, в общем-то, все видел и понимал, но без тигров было скучно.

Мики почти не заметил, что снова остался один. Дорога и дальше притягивала его как магнит.

«Дело не в Европе и Азии. Запад—Восток – вот что важно… Все дело во вратах. В Царьграде… А что, если б я мог просто сойти с этого склона на дорогу и продолжить путь в Царьград? С того самого места, где остановился автор путевых заметок? И посмотреть, что еще произойдет?» – размышлял Мики, грызя длинную травку. Ему все тяжелее было мириться с тем, что он проживает чужую жизнь и совершает чужое путешествие.

Погрузившийся в раздумья после разговора с сыном Мики оставался на склоне у реки, пока солнце не зашло ему за спину. Только тогда вечерняя прохлада побудила его вернуться домой.

В ту ночь Мики приснился странный сон.

Он долго шагал пешком по пустой дороге, никого не встречая на своем пути. В полной тишине, без единого звука – слышались только его шаги, все громче и громче. Как будто он шел по тоннелю. А потом ему встретился тигр.

«Я – азиатский тигр, – произнес Тигр ласково. – Если ты не пойдешь со мной в Европу, я должен буду тебя съесть! Извини, но знаешь – я очень голоден. Убили меня санкции», – тигр притворно рассмеялся, показав огромные желтые клыки. Мики с готовностью принял приглашение, развернулся и двинулся за упругим тигровым хвостом, застывшим как дорожный указатель. Пока они поспешали в Европу – тигр совсем тихо, на подушечках своих лап, и Мики, чьи шаги разносились по окрестности все громче, – тигр убежал вперед, превратился в маленького котенка и испарился.

Тут взревели моторы, и Мики напоролся на колонну немецких грузовиков и танков. Во внедорожнике во главе колонны находился немецкий офицер, а иначе известный сербский актер.

«С чего это он перешел на их сторону?» – подумал Мики.

Офицер встал со своего сиденья и вскинул руку в суровом нацистском приветствии:

– Хайль Гитлер, отец Михаило!

– Помогай Бог… – неуверенно промямлил в ответ Михаило, прилично перепуганный.

– Блиц криг унд дранг нах остен! Шнель! Шнель!

Михаило хорошо его понял. Он развернулся и двинулся за колонной, прогромыхавшей мимо него. Увидев, что колонна уходит вперед, Мики побежал. Бежал он легко, как Кот в сапогах. Одним шагом переступал целые села и города. Глядя вокруг и себе под ноги, он так увлекся, что не заметил бежавший ему навстречу отряд сербских солдат с французскими шлемами на головах. Пока не налетел на них.

– Сколько еще до Белграда, брат серб? – подбегая к Мики, спросил запыхавшийся неотесанный вояка с испитым лицом. – Мы бежим от самых Салоников. Я уже издыхаю от жажды. Нет ли у тебя воды?

Михаило ощупал себя и с ужасом осознал, что у него нет ни одной фляжки или баклажки. Ему стало очень неприятно. Вояка только махнул рукой и побежал дальше со своими соратниками.

Мики остался на дороге один. Он не знал, куда идти. И решил подбросить монетку. Что выпадет: орел или решка? Пока серебристый динар кружился в воздухе, Мики вдруг сам превратился в дорогу. Динар ударил его по лбу и звякнул.

«Ишь ты, дорога видит только небо», – подумал Мики, глядя, как быстро облака плывут то в одну, то в другую сторону.

А потом по нему прошлись чьи-то ноги в подкованных сапогах. А в другую сторону – босые ноги. Потом проскрежетали узкие колеса, окованные металлом. А в другую сторону пробежали галопом верблюды. Мики не было больно, только немножко придавливало. Движение по нему стало настолько интенсивным, что он больше не видел ни облаков, ни солнца. Одни только трепещущие тени. И придавливало его все больше и больше.

«Господи, да я утону в землю от такой тяжести», – панически подумал Мики. И ощутил, как тонет. Все быстрее и быстрее.

– Сойдите с меня! Я не дорога! Я не дорога!.. – закричал он, пытаясь сбросить с себя невыносимый груз тяжелых передвигавшихся теней.

Проснувшись, Мики едва смог продохнуть.

Все еще была ночь. Темно, как в гробу. Вера лишь что-то пробормотала во сне, убрала руку с его груди и перевернулась на другой бок.

Мики встал, добрел до кухни и выпил немного воды. Гидрофор с шумом включился.

«Ну вот еще незадача! Я так разбужу детей!» – подумал Мики. Достигнув заданного уровня давления, агрегат затих, и в доме опять воцарилась тишина. Все Микины домочадцы мирно спали.

Мики вернулся в кровать. Какое-то время он пытался припомнить подробности своего сна, а потом, крайне довольный тем, что ничего из этого сна не случилось в реальности, приободрился и снова заснул.

XXV. Паракинов Брод

Царьградская дорога, перед Паракиновым Бродом, за три дня до Успения Пресвятой Богородицы, в год 6916-й от Сотворения мира

Сербия – это открытая книга Божия. Ты читаешь ее, проходя по ее благодатным долинам и поднимаясь по волнистым холмам, с которых бросаешь взгляд на другие холмы – на вид такие мягкие, что у тебя возникает желание погладить их рукой. А когда ты смотришь на живительные искрящиеся ручьи и реки, которые все растения побуждают устремляться из долин к солнцу, ты словно созерцаешь райский мир Бытия.

Взгляд на подстриженные золотистые нивы и приглаженные виноградные лозы создает у человека впечатление, будто делать уже нечего, будто все уже хорошо обустроено и все сверх того может только испортить красоту, навевающую слезы благодарности. И в то же время – когда у тебя нет своего поля и своего виноградника, смятение и тревога толкают тебя идти дальше. Снова в путь.

А здесь люди благодарны за красоту, которую даровал им Господь.

Идя вниз по течению реки Црнице, мы встречали одну церковь за другой, монастырь за монастырем и села, жители которых работают, чтобы насельники в тех монастырях воспевали хвалу Богу.

Работа и молитва, служение Небесной литургии – что еще нужно для жизни?

Почему мы нигде не остались? Не знаю. Нелегко, когда тебе самому приходится толковать волю Божью. В монастыре ты предаешься послушанию и воле духовника и таким образом можешь победить все то волнение поверхностных и ошибочных помыслов, которые тебя под видимостью свободы удаляют от единственной подлинной свободы – пути к Богу, на котором ты открываешь Бога в себе. В таком путешествии тебе не нужно даже ручья переходить. И мы оба это знаем. Но никак не можем решить, где же следует остановиться. Чтобы отправиться в свое путешествие, по действительно своему пути.

Хотя мы не хотим бежать от искушения, за недостатком ясного знака нами продолжают владеть туманные желания и предрассудки. Здесь вроде бы все хорошо, но нам не по душе жизнь в котловине, без вида на бескрайние долины. И тут все хорошо, но раз это монастырский посад, я должен буду годы провести на строительстве далекой Манасии деспота[51], а моя молодая жена будет ждать меня дома. На красивом склоне в Рибнике, у водяной мельницы, которая ненасытно жует воду, потому что ей постоянно приходится что-то молоть, крестьяне слишком притворные, а Шловеловцы на равнине кишат клопами, и люди там какие-то туповатые – с ними не получается поговорить по-человечески. Мала наша любовь!

С другой стороны, и люди, и клопы, и собаки, и большие свиньи, набежавшие на нас в Шловеловцах, словно бы напоминают нам постоянно, что мы не «свои», мы – люди из города. В Рибнике деревенский старейшина с огромным недоверием снова и снова допытывался у нас, откуда мы пришли, и не мог надивиться тому, что мы – из города, а денег у нас нет. Он попросил нас показать ему книгу деспота с печатью, которой, конечно же, у нас не было, а потом просто замолчал. Наверное, решил, что мы – большие обманщики, которые его селу совершенно не нужны.

Ходьба пешком утомила тело, пост и то, что мы некоторое время жили, как брат и сестра, принесли легкость, а короткая беспрестанная молитва Господу в унисон с ритмом наших шагов наполнила мое сердце любовью. По крайней мере, я так думаю. Я начал видеть чудесные вещи.

Между посадом с церковью Святой Петки и монастырем Святого Иоанна Крестителя, называемого крестьянами Головосеком, как будто он, не приведи Господи, сам отсек себе голову, которую держит на фреске над главным входом в монастырскую церковь, нам повстречался сельский сумасшедший. А может, сельский шутник. Объяснив нам, как добраться до Петруса[52], он важно и с виду очень доверительно достал из своей котомки запачканный в земле корень и дал его мне, прошептав, что это – расковник[53]. Я взял корень в руку и тотчас же увидел, что с нами произойдет, когда – все в поту – мы поднимемся к крепости Петруса, построенной на высоком утесе, омываемом Црницей. Косматые, бородатые стражники, рыгая и скалясь, объяснят мне, что только дети еще верят в чудодейственную силу расковника открывать любые замки и помогать обнаруживать клады. И я брошу корень. Но все-таки я взял его у юродивого с благодарностью.

Идя берегом Црницы к Петрусу, мы наблюдали монахов и крестьян за работой. На другом берегу реки, около монастыря святого Иоанна, один крестьянин в порванной рубашке обтесывал колья, двое стоговали сено, а один монах или послушник им помогал. Хотя река в том месте не слишком широкая, они нас не заметили, а потом вдруг и мы их перестали видеть. Противоположный берег Црницы неожиданно опустел. Там больше не было ни людей, ни монастырей – одни только кусты да трава у подножия лесистого склона. Я подумал, что это от усталости, но и близ Петруса случилось нечто похожее.

В один момент я увидел ужасную судьбу стражников, посмеявшихся надо мной. Окровавленный размозженный череп самого младшего из них, перерезанное горло великана с жирными волосами и родинкой под левым глазом. Толстощекий блондин, смеясь, размахивал одной рукой. От другой осталась только культя у плеча. Я бросил расковник. Я вдруг подумал, что, взяв его, зарядился какой-то магической силой – способностью отмыкать замки времени. Поддавшись на глупость, призвал языческих демонов. Хотя я был слишком уставшим и запыхавшимся, чтобы злиться на грубые шутки и окрики, обращенные ко мне и моей жене, я на мгновение подумал, что это – обманное бесовское отмщение за мою верность суетности. И возопил к Господу, моля освободить меня от ужасных видений. Стражники исчезли, а мощные башни и стены Петруса обратились в груды камней, и на открывшемся плоскогорье мне померещилась большая расщепленная каменная скала, основа необычной постройки из стекла и металла.

Я развернулся и ускорил шаг. Не понимая, что происходит, жена побежала за мной. А вслед нам звучал смех, разносившийся эхом по ущелью Црницы.

Когда мы после быстрого подъема по хребту горы Петрус ощутили приличную усталость, мне вдруг снова неожиданно открылся вид на божественную красоту, новые долины и новые холмы в долине. И лишь тогда я снова ощутил покой.

Не знаю, почему, но только я рассказывал жене о том, что видел. Возможно, я подумал, что схожу с ума. И испугался. Жена вообще не говорит много и редко спрашивает меня о чем-либо. Она лишь поглядывает на меня обеспокоенно, как будто точно знает, что происходит. Иногда мне кажется, что она мудрее меня. Жена… Естественно.

Гостеприимство у здешних сербов не только в крови, но и подкреплено законом. Любой ущерб, причиненный путешественнику за время его пребывания в границах села, оплачивает все село. Поэтому сербы здесь всегда вас охотно примут и угостят. И все-таки, учитывая, что мы были без денег, в Шловеновцах нам было немного неприятно набрасываться на еду у бедных хозяев с двумя ободранными детьми. Хотя они нас настойчиво угощали, мы тронулись в путь рано утром, без постного завтрака. Взяв с собой в дорогу только кашу, оставшуюся с вечера.

Необыкновенно кроткие люди. Наблюдая их вечерние ритуалы, я размышлял о том, насколько мы не умеем ценить те маленькие, тихие дары, на которых и держится этот Божий мир. Я сознавал, что хозяева понимают, что мы не венчаны. Но, размышляя о том, как их спасти от соблазна и объяснить, что идем мы из монастыря и живем сейчас как брат и сестра, я увидел, что хозяин мучается из-за близости, которую он допустил несколько месяцев назад с крупной, дебелой вдовой.

На опушке леса вместо того, чтобы наколоть дров для обогрева, он подогрел и свою, и ее страсть, и сейчас жутко боялся, как бы вдова – зловредная и злоязычная – не проговорилась об этом где-нибудь и слухи об их прегрешении не дошли до его жены. А жена… не следует все говорить, и не каждое помышление от Бога.

Что происходит со мной? Откуда эти видения? В народе говорят: сон – обман, истина есть Бог. И я опять усиленно молюсь, но видения не исчезают, а только углубляются.

Судьба детей меня потрясла. Турки сровняют село с землей и убьют все живое, что не успеет убежать. От села не останется даже названия. Где-то глубоко во мне отдается лишь испуганный шепот: Муса, Муса…

Сегодня утром я едва нашел в себе силы поздороваться с хозяевами. И все отводил взгляд в сторону – на разломанные квашни у частокола. Я боялся увидеть на их лицах еще что-нибудь.

В дороге мы не останавливались и ничего не ели. И сейчас голодны, особенно я. Как все переменилось… Когда ты открываешь для себя красоту подвижничества, голод перестает быть му́кой, от которой хочется избавиться, и становится ценным начальным средством духовного очищения. Но опять же, начинающему злоупотреблять не стоит… Может быть, все эти видения и являются мне из-за чрезмерного голодания? Поедим, когда Бог даст.

«Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» – сказано в Писании.

Чудно, как люди в этом краю любят без всякого зазору глазеть на прохожих. Проходя через села и замечая, как кто-нибудь, занятый работой, выглядывает из виноградника или распрямляется на поле, мы, конечно, как полагается, приветствовали этого человека даже издалека, и он нам отвечал. Но, пока мы продолжали свой быстрый шаг по дороге, никому из крестьян и в голову не приходило вернуться к своей работе. Опершись на мотыги, они провожали нас откровенно изучающим взглядом.

И только когда мы совсем исчезали из их поля зрения, они, наверное, возвращались к своей работе. А может, так и оставались стоять и до самого захода солнца обдумывали смысл нашего прохода через их село. Вот и сейчас, пока я сижу у дороги и пишу все это, на меня смотрят один скрюченный дядька и сноха с ближайшего поля. Они ждут, что что-то произойдет? Только вот что должно произойти – я не знаю.

Мы вернулись на дорогу, но куда пойдем – не знаем. Кроме маленького каравана, двигавшегося к Равне или Белграду, который к тому моменту, как мы вышли на дорогу, уже почти скрылся с глаз, да нескольких крестьян, мы до сих пор никого больше не встретили. День стоит солнечный, тихий. Божий.

Мы ждем Божьего знака. Пойти ли нам на паром в Паракиновом Броде и, переправившись через Црницу, держать путь дальше или вернуться туда, откуда мы двинулись в путь, чтобы на этот раз сделать все как положено, сообразно Божьей воле? Я пытаюсь на корню пресекать любое видение.

Дорога вдруг стала широкой и гладкой как стекло. Рядом со мной с невероятной скоростью проносятся странные закрытые железные повозки. Люди сидят внутри них. Одна из этих повозок остановится и отвезет нас. Или нет… Только ее? Не видимо ясно. Я не хочу снова разлучаться.

– Это классно! – довольная Вера стукнула по крышке коробки из-под конфет.

Мики захотелось стукнуть ее по голове. Хотя он и отказался от своих прав на владение рукописями, это «классно» внезапно прозвучало для него довольно обидно. Ведь в них не шла речь о рецепте мороженого, чтобы использовать для отзыва такое слово.

– Что ты имеешь в виду под «классно»?

– Ну, отлично, здорово… Удивительно!

– И?

– Что «и»?

– Ну, что ты думаешь сделать с этими бумагами?

Вера заглянула в коробку на кухонном столе.

– Не знаю… Они наверняка дорого стоят… Может, мы могли бы рассмотреть вариант их продажи? У Дорогого Дьявола нет наследников. И он оставил их тебе…

Мики не мог поверить в то, что услышал.

– Продать?

– Ну да. А что еще?

– Ты действительно думаешь их продать?

– Те люди из епархии, чтобы не сказать мафиози, втянули тебя в игру. Если тебе можно верить. Ну, допустим, я тебе верю.

Мики, совершенно ошарашенный, кивнул головой.

– Они ведь домогаются этих бумаг, чтобы их потом продать. Так ведь?

Мики еще раз кивнул головой.

– Они ввели в заблуждение старика, и ты теперь под запретом. Сколько мы будем получать денег, пока все не разрешится?

– Не знаю… Я не справлялся. Половину, а может, треть…

– То-то и оно! Мы и так не при деньгах, а тут еще это. Ради детей мы могли бы поехать в этом году на море.

– На море?! – почти выкрикнул Мики и навалился на стол. Ему срочно понадобилось на что-то опереться.

– Да, на море. Что ты глаза-то вытаращил? Не обязательно в Грецию. Не знаю, как сейчас, после бомбежек, обстоят дела с визами. Можно и в Черногорию. Эти бумаги, несомненно, стоят гораздо больше… – Вера заглянула в коробку. – Лучше мы получим деньги, чем те стервятники. Вороны в сутанах! К тому же можно продать не все сразу. А только часть…

– Продать только часть… – Мики функционировал в суженном сознании. В голове у него шумело.

– Скажем, в Смедерево… или в Хореум Марги, Чуприю… Они древнее. Может, и поехать туда обойдется дороже. Хотя по мне, та часть какая-то ужасная. О Раванице и не говорю.

– Ты ненормальная. – Мики не узнавал свою жену. Вера никогда не выказывала признаков алчности, и он очень гордился ею за это, искренне жалея мужчин, которые надрывались на работе ради новой пары итальянских женских туфель или набора самой дорогой косметики. Вера и красилась-то очень редко.

– Мики, погубит нас эта твоя чрезмерная порядочность! Ты больший папа, чем сам папа! Не понимаю, в чем проблема? Или ты думаешь, что шансов найти покупателя с хорошими деньгами нет?

– Да не о том речь, женская твоя голова! Не о том… Мы не можем вот так взять и отнести эти бумаги на рынок. На прилавок! Это тебе не огурцы и не капуста кольраби!

Мики притянул коробку к себе.

Вера набрала воздуха:

– Ты хочешь сказать, что я такая глупая, что мне только и думать о рынке, а не о…о… антиквитерьяте? Я не кончала институтов, и потому мне не понять, о чем идет речь? А? Так, Мики?

– Я не хочу ссориться…

– И я не хочу! – В обвинительном жесте Вера указала на коробку, которую Мики прибрал к себе. – Из-за этого ты нас затретировал! Да еще и наделал глупостей. Не хочу сейчас снова заводить речь о Равийойле и… Как бы там ни было, твоя сутана теперь под вопросом… Но стоило мне предложить поиметь со всего этого хотя бы немного выгоды… Да что там – выгоды! На что мы теперь будем жить? Ответь мне. Может, ты хочешь остаться здесь? И ты станешь пастухом? Пастух Михаило?

Мики вскочил со стула и, не выпуская из рук коробку, выбежал на улицу. В темноту. Ни секунды больше он не мог выносить неожиданное предательство.

– Куда ты? Что с тобой? – услышал он за спиной голос жены.

Уже через несколько шагов Мики впотьмах споткнулся о пластмассовую детскую тачку для песка и упал, растянувшись во весь рост. Несколько секунд он пролежал, не шевелясь, пока не вдохнул воздуха. Как нокаутированный боксер. Но, прежде чем луна отсчитала десять, Мики приподнялся и, ползая по траве на коленках, начал собирать обратно в коробку бумаги, белевшие в ночи.

При падении он сильно ударился, но зато вдруг мысли его упорядочились. Как будто удар выбил их из плохо расставленных гнезд, а потом они вернулись и идеально сложились. Идеально сложенный «Тетрис».

Собрав все бумаги и закрыв коробку, Мики вернулся в дом. Как будто ничего не случилось. Вера тем временем, чтобы успокоиться, начала мыть посуду. Когда Мики вошел на кухню, она обернулась и с удивлением оглядела его – позеленевшего от мокрой ночной травы. Да еще и с забрызганной коробкой, прижатой к груди.

– У меня предложение, – спокойно проговорил Мики, потом поставил коробку на стол и сел. – Если ты считаешь, что нужно продать – значит, продадим.

Вера наклонила голову. Вытерла руки и подошла к столу.

– Но?.. Должно быть какое-то «но». Я тебя знаю, Мики.

– Знаешь меня. Что ж, пусть будет так. Да, есть одно «но».

Вера вытащила из-под стола стул и тоже села.

– Мы вдвоем должны отправиться в Парачин.

– В Парачин?

– Да… Туда, где сделана последняя запись. И оттуда продолжить путешествие в Царьград.

– В Царьград? На «Стоядине»?[54] – Вера начала стучать пальцами по столу. – С какими деньгами, скажи на милость?

– Деньги – не проблема. Найдем… Возьмем взаймы.

– И что мы будем делать в Царьграде? Искать ту… те врата? – Вера надела платье. – Ждать чуда? Шататься без дела по Царьграду? На взятые взаймы деньги. Или займемся контрабандой чулок и трусов. Пока наши дети не вырастут. Будем регулярно слать им деньги. Ну да… А может, и найдем те твои врата времени. Точнее, врата, которые нашел Драги Джавол. И потом совершим путешествие назад во времени и вместо детей застанем здесь мою покойную бабку в детских подгузниках. То есть свитую, ведь тогда младенцев пеленали…

Мики стоически стерпел Верино злорадство.

– Можешь думать, что я сошел с ума… как тебе угодно… Но я знаю, что мы должны попробовать продолжить путь. Знаю. Может, нам и не надо будет идти именно в Царьград.

– Видения приходят? – иронично подняла брови Вера.

– Бывает… Я видел, как за Парачином мы встречаемся с автором путевых записок и его женой! Когда мы их встретим – тогда всё и узнаем.

Вера внимательно смотрела на Мики.

– Ты меня…

– Я говорю серьезно. Ясно вижу, как мы их там встретим.

– Когда?

Мики снял вдавленную крышку коробки и принялся нервно доставать из нее бумаги.

– Все смешалось, когда я упал…

Вере стало не до иронии:

– Мики, солнце мое… Ты уверен, что нам не нужно обратиться к кому-нибудь за помощью? Ведь столько всего с тобой приключилось. Да еще и бомбежки… Мы все немножко…

– Вот! – довольный Мики поднял документ, который искал. – За три дня до Успения Пресвятой Богородицы!

– Что, Мики? Что – за три дня до Успения Пресвятой Богородицы?

– Прошу тебя, не разговаривай со мной, как с Анджелией! Я в себе и абсолютно спокоен и собран! – На мгновение Мики с замешательством вспомнил Чеду и все, что с ним случилось. И нарочито замедленно положил бумагу на стол: – Дата последней записи. Последней сохранившейся записи. Там мы их встретим. За три дня до Успения Пресвятой Богородицы. Или, что еще вероятнее, днем позже. За два дня до…

– Успения. А год какой… дай я посмотрю.

Мики подозрительно смерил жену взглядом. В голове у него промелькнула мысль: как бы она не сотворила какую-нибудь глупость с пергаментом. «Это уже действительно паранойя», – подумал он. И решился передать Вере рукопись.

– Шесть тысяч девятьсот шестнадцатый год, то есть… – задумалась Вера.

– Тысяча четыреста восьмой! – залпом выпалил Мики.

– Мики, солнце, на дворе тысяча девятьсот девяносто девятый год. Неужели ты думаешь, что существуют реальные шансы на нашу встречу? Если не в пространстве, то во времени?

– Тут нет связи. Ты невнимательно читала.

Это замечание мужа Вера восприняла как обиду, и ее обеспокоенность его состоянием на мгновение уступила место защитному цинизму.

– Так объясни мне, будь добр.

У Мики не возникло желания отреагировать на недоброжелательный выпад жены.

– Смотри… Что здесь написано? Дорога широкая и гладкая как стекло… может, имеется в виду современная асфальтированная автострада? Затем – не подразумеваются ли под странными закрытыми железными повозками, передвигающимися с невероятной скоростью, современные автомобили?

С тех пор, как на Црном Врхе Мики прочитал концовку путевых записок, он все время размышлял о смысле последних описанных сцен.

– Если речь идет о видениях далекого будущего, записанных за три дня до Успения Пресвятой Богородицы 1408 года, тогда нужно серьезно воспринимать и видение какого-то транспортного средства, которое должно в скором времени остановиться и повезти автора записок и его возлюбленную дальше, – продолжил Мики. – Разве ты не заметила, какой странный порядок у этих дат?

Мики принялся быстро доставать бумаги.

– Первая запись о путешествии, дощечка из Трикорнии, датируется апрелем, точнее, апрельскими нонами 113-го года от Рождества Христова. По мнению Дорогого Дьявола, апрельские ноны соответствуют 5 апреля… Так, где он. Ага, вот. Следующий документ, первый из нескольких записей, сделанных в Гроцке, составлен на второй день Пасхи 1876 года. Я просмотрел таблицы для определения дат празднования Пасхи и обнаружил, что Пасха 1876 года пришлась на воскресенье 4 апреля. По старому календарю. Второй день Пасхи в таком случае – это 5 апреля. В Трикорнии-Ритопеке на рассвете, в Гроцке – вечером. Все сходится. От Ритопека до Гроцки можно дойти пешком за полдня. Без особых проблем.

Последняя запись в Гроцке оставлена вечером… Вот она: 11 апреля. А уже 13 апреля, правда, 1439 года, путешественник написал первые строчки в Смедерево. Затем, после нескольких дней в Смедерево, путешествие продолжается, чтобы автор записок и его… любимая прибыли в Колары. В Коларах запись сделана только 12 мая 1737 года. Но ей предшествует скитание по лесам под Коларами, пребывание в самих Коларах до прибытия витязя Гербера, затем в канцелярии у витязя Гербера… Опять все вроде бы сходится. Нельзя точно сказать, когда путешественники снова тронулись в путь, но, по всей видимости, скоро – раз запись оставлена. В последний из трех дней пребывания в Смедеревской Паланке, то есть в Паланке Хасан-паши, автор записок оставил описание всего, что с ним там приключилось. Это было 7 Раджаба 1064 года Хиджры, или 24 мая 1654 года от Рождества Христова. Снова все более-менее сходится.

Баточина – понедельник по воскресенью о слепорожденном 1690 года. Пасха в 1690 году праздновалась в воскресенье 19 апреля, а воскресенье о слепорожденном приходится на пятое воскресенье после Пасхи, 24 мая. Значит, понедельник – 25 мая! Здесь совпадение полное. Автор записок спешно покинул Паланку, верхом на коне. До Баточины от Паланки, как минимум, полдня езды.

Багрдан – конец мая 1788 г. Тоже сходится.

Записи в Ягодине, которая несмотря на все обходы горы Липар, да и той же Йошаницы, совсем рядом с Багрданом, сделаны после слишком долгой паузы. Только 10–12 июля 1915 года. Но перед тем, как ее сделать, путешественник перенес долгую и серьезную болезнь.

В Чуприи, то есть в Хореум-Марги, он делает запись за четыре дня до августовских календ, в шестой год правления императора Коммода. Я это специально изучал. Год трудновато установить из-за ряда исторических несоответствий. Но идет ли речь о 182-м или о 185-м годе – не так уж и важно. Важно, что августовские календы – это 1 августа. Четыре дня до календ – 29 июля. Так истолковал Драги Джавол, и это сходится с тем, что я узнал. У римлян счет дней велся довольно необычно – четыре дня до календ, три дня до календ, день до календ, потом сами календы.

А потом – странное сворачивание с пути. В Раванице автор записок оказался по меньшей мере за несколько дней до Преображения Господня 1719 года. А со своей ненаглядной, которую он там снова обрел, он ушел из Раваницы сразу после праздника. Как тебе известно, Преображение по старому календарю праздновалось 6 августа.

И, наконец, запись в Паракиновом Броде сделана за три дня до Успения Пресвятой Богородицы, то есть 12 августа.

И какой вывод из этого мы можем сделать?

Вера, словно загипнотизированная, мотнула головой.

– Поскольку даты, хоть и разбросанные по векам, соответствуют маршруту путешествия так, словно оно совершается в обычном ходе времени, в течение одного какого-то года, мне пришла в голову простая идея, – гордо продолжил Мики. – Что за три дня до Успения Пресвятой Богородицы в этом, 1999-м, году мы окажемся примерно в том самом месте, где автор записок и его любимая остановились в 1408 году, и, может быть, где-то там, у автострады, мы их встретим. Знаю-знаю, что ты скажешь… Если в записках речь действительно идет об автостраде и автомобилях – кто знает, в какой именно год можно ожидать продолжения путешествия наших замечательных героев? И как можно быть уверенным, что оно уже не состоялось? Год, два года или десять лет назад? Раз мы остались без второй части рукописи, то никогда этого не узнаем!

Мики поднял палец:

– Но только если не попробуем! Если не пойдем туда в преддверии Успения.

Он опустился на стул и решительно закончил:

– А видения, которые мне были, говорят о том, что логика моя точна. Я видел там их… И нас двоих. Мы обязательно должны пойти вдвоем. Их двое – и нас двое… – Мики хотел добавить «и общая любовь», но ему это все-таки показалось слишком выспренним и патетичным.

Наступившая тишина была величественной. Это не была какая-то обычная пустота, смерть звука. Это была тишина, наполненная смыслом. Вера смотрела на Мики с открытым ртом, будто видела его впервые. И была немного напугана.

XXVI. Общая проблема

– Александр… Селтерс? – прочитал дьякон Новица и вопросительно поднял брови.

Новица встретил гостя в сутане, застегнутой до самого горла, а Аца пришел на прием в серебристом костюме, в котором он выглядел так, будто явился из «Звездных войн». Они сразу же обменялись визитками. На визитку Новицы – оформленную в виде трехцветного флага, с текстом, написанным на белой ленте – типографской краски было потрачено больше. Визитка Ацы была проста и элегантна.

В приступе вдохновения Аца поведал Новице, что его мать – православная сербка, а отец – англичанин.

– Питер Селтерс, – ляпнул он для пущей убедительности и тут же прикусил язык.

К счастью, для Новицы отцовское имя прозвучало абсолютно нормально.

Показав культурному посланнику из международной негосударственной организации по защите культурного наследия полки со старинными книгами и несколько раз дунув ему в лицо пыль с особенно ценных, но незащищенных образцов, Новица предложил гостю присесть. Ради сохранения за собой стратегического преимущества он решил не доставать ни бутылку ракии из календаря, ни «электрическую» голубую пепельницу из выдвижного ящика в комоде. Новице показалось, что будет лучше, если он как можно дольше останется таинственным и озабоченным. Ведь именно этого ожидают непосвященные от особ в сутанах. Он позвал своего племянника Мичко, студента теологии, помогавшего в библиотеке, и попросил его сварить два кофе. Средней крепости.

– Эх, культура, – вздохнул Новица и посмотрел в окно.

Аца кивнул головой и опустил взгляд. Вокруг него все летала и летала одна мясная муха. Никак не хотела успокоиться. Аца начал исподлобья наблюдать за упорным насекомым.

– Вот, нам двоим… – напустив на себя торжественный вид, Новица повернулся к гостю. – Зачем нам, умным людям, надо было заниматься культурой?

Аца глубоко вздохнул и сообщнически улыбнулся хозяину.

– Ладно я, я посвятил себя служению Богу с малых лет и, наверное, так и околею в этой пыли. Но зачем вам понадобилось возвращаться в землю? Думаете, здесь это оценят? – продолжил Новица.

– Да все я понимаю. Но что-то же надо сделать, – кисло улыбнулся Аца.

– Вы отлично говорите по-сербски. Правда! – задумался Новица, остановив взгляд на пятнышке от слюны на серебристом лацкане гостя.

– Не знаю… Мама старалась… – Аца испугался, что разговор примет сомнительный оборот, и решил перехватить инициативу. – На первом этапе мы должны провести опрос о потребностях учреждений, занимающихся вопросами сохранения культурного наследия… Вижу, что от вас здесь требуется много чего…

– Да, требуется… – Новица распрямился на стуле. Следовало быть осторожным с изворотливым англичанином.

– Что, например? – Аца достал из новой кожаной сумки записную книжку и ручку.

«Темный ящик, – подумал Новица. – Возьмешь – пожалеешь, и не возьмешь – пожалеешь».

Мясная муха продолжала жужжать, как полоумная.

– Говорите свободно. Я в этих вещах не шибко разбираюсь. В мои обязанности входит только направлять финансовую помощь туда, где она больше всего требуется, – Аца энергично взмахнул авторучкой.

«Одна ручка чего стоит. Кто знает, что это на самом деле. Видеокамера, магнитофон? Эти англичане – мастаки на всякие поделки. Может, он меня сейчас снимает», – Новице стало жарко. Он встал и открыл окно.

– Немного свежего воздуха, если вы не против?

Аца поспешно кивнул головой:

– Конечно, конечно. Делайте все, что считаете нужным, – осмотрелся вокруг «англичанин». В лучах света, проникавшего с улицы, кружились частички пыли. – Я вижу, какие проблемы у вас с пылью. Может, включим в список и пылесосы?

Постучав сначала в дверь, Мичко, сгорбившись, осторожно внес поднос с тремя чашками кофе.

– Поставь сюда! – Новица показал на стол. Наблюдая за тем, как племянник медленно и аккуратно выставляет чашки с подноса на стол, Новица решил рискнуть: – Компьютеры!

Высокий Мичко с гноящимися глазами смущенно посмотрел на дядьку.

– Компьютеры! – Аца собрался вонзить ручку в записную книжку.

«Да наплевать, пускай снимает меня, если хочет», – подумал Новица и вслух добавил:

– Да-да, компьютеры. Если Бог даст. Нам нужно компьютеризировать картотеку, – компьютеризация казалась Новице самым чистым делом, позволявшим красиво и с пользой сговориться. Здесь ему ничто не угрожало. Ему уже улыбнулось комиссионное вознаграждение от Лале Чипа. А потом, взглянув на запачканного племянника, Новица ощутил прилив великодушия: – И, конечно, обучение людей. За рубежом, если Бог даст.

Аца записал и это пожелание.

– Бог даст, – поднял он глаза к небу и улыбнулся. – И что еще?

Мичко поставил на стол и третью чашку и пододвинул себе стул.

– Ты что это собираешься делать? – с изумлением посмотрел на племянника Новица.

– Выпить кофе, – неожиданно мощным басом пробубнил Мичко. Из-за голоса ему многие пророчествовали блестящую карьеру в сутане. Надо было только закончить факультет. Но учеба не шла у него гладко.

– Ты нормальный? Не видишь, что у меня деловые переговоры с этим господином! Унеси это! И поднос тоже! – Новица повернулся к Аце: – Извините… Видите, о чем я вам говорил. Ничего без обучения и шлифовки.

Аца подождал, пока поникший Мичко не унес поднос с одинокой чашкой кофе. Мясная муха куда-то исчезла. Или вылетела в окно, или проводила Мичко.

– А еще что? Может, старинные книги, консервация и все в этом роде…

– И это, конечно! Консервация. Мы просто обязаны обеспечить сохранность книг и документов! – с готовностью подхватил Новица, как будто его самым большим желанием было законсервировать всё. Весь свет.

– Позвольте вопрос. Поскольку мы занимаемся вопросами сохранения всего культурного наследия… Мы ведем также книгу регистрации… Все старинные книги в епархии хранятся здесь, у вас?

– Конечно! – самодовольно подтвердил Новица и отпил глоток горячего кофе.

– А у попов, то есть священников, ничего нет? – Аца старался, чтобы новая тема разговора выглядела как просто побочная, второстепенная и несущественная подтема.

– Что вы имеете в виду? – осторожность у Новицы всегда легко активировалась.

– Ну, скажем, если какой-нибудь священник найдет старые книги, он обязан передать их вам? Например… – Аца изо всех сил пытался подлизаться, но Новица не покупался на эстетические эффекты. Он уже догадался, откуда ветер дует. Уж точно – не из окна. Новица был уверен: то, о чем говорит этот вызнавщик, связано с книгой попа Михаила, которую он сам упускать не собирался. Даже если останется без компьютеров:

– Где он их может найти?

– Кого?

– Ну, те старинные книги. Где какой-нибудь священник может их разыскать? Я – библиотекарь. Хорошо. Но какое отношение имеют к книгам священники?

Из своего многолетнего опыта дьякон Новица знал, что люди, даже неверующие, всегда немного побаиваются черных сутан. Он склонился над столом. Аца нагнул голову и взмахнул рукой, словно приглашая Новицу на менуэт. К счастью, ни один, ни другой не были знакомы с этим старым придворным танцем. А то как бы это выглядело, если бы бородатый Новица в длинной черной сутане и Аца Селтерс в дорогом костюме, постоянный посетитель семинаров по борьбе с гомофобией, закружились по епархиальной библиотеке, поднимая пыль?

– Откуда мне знать. Может быть, на каком-нибудь чердаке, – наконец высказал предположение Аца.

– Да бог с вами! Что делать священнику на чердаке? Уж не копченое ли сало крестить?! – Новица все сильнее хмурился.

– Да нет… Я это так сказал, для примера.

– Глупый ваш пример.

– Ну да, малость глупый.

– Не малость, а очень глупый. Невероятно глупый! Как из партизанского фильма! – Новица сжал губы и выставил свой двойной подбородок из горловины сутаны. И недовольно уставился в окно. А потом у него в голове промелькнула мысль: может, он раздувает из мухи слона, ведь вызнавщик никак не мог догадаться, что ему кое-что известно о рукописях попа Мики.

– Вас кофе устраивает по сладости? Или сказать парню, чтобы он принес еще сахара?

Аца быстро схватил чашку, сделал большой глоток и обжег язык.

– Ух-ух-ух… прекрасный кофе. То, что надо.

Мясная муха вернулась. Кружась по неправильной орбите, она громко жужжала и, в конце концов, села на стол, прямо между двумя чашками кофе. Новица задумался о том, стоит ли попытаться убить ее. Но он мог опрокинуть при этом чашку.

Поэтому он удовольствовался тем, что стал просто наблюдать, как муха под лучами солнца скрещивает свои лапки и умывается светом. Глядя, как удивительно переливались цвета на спинке малоприятного насекомого, Новица вспомнил строки из Евангелия, которые он столько раз читал на литургии – о птицах небесных и полевых лилиях, одетых лучше царя Соломона[55]. Христов наказ из той части Евангелия заключается в том, что не следует нам, людям, слишком сильно заботиться о еде и одежде, а должно предаться Богу, и Он попечется о нас. Сознающий свои слабости Новица вздохнул – он всегда слишком сильно заботился о еде и одежде. А еще об автомобилях.

– На чем мы там остановились? Компьютеры, консервация… обучение… нам все это нужно, как хлеб насущный. Если мы не хотим, чтобы все это пропало… – Новица махнул рукой, охватывая все пространство запыленной библиотеки.

Аца на всякий случай слегка отодвинулся, а муха улетела.

– Я прошу прощения, что был немного неосторожен с примерами. Все-таки мой сербский язык не слишком…

– Перестаньте. Вы отлично говорите по-сербски!.. Лучше, чем престолонаследник. Кстати, вы с ним тезки, – сболтнул Новица.

– Не говорите так… Это не совсем так… Но, если я допустил промашку, то это просто из-за того, что мне хотелось лучше войти в курс дела. Хорошая программа защиты культурного наследия требует прежде всего хорошего анализа.

– Безусловно, – серьезно, с полным пониманием кивнул головой Новица.

– В любом случае, я могу сделать вывод, что все ценные старинные книги хранятся здесь, а не в шифоньерах священников.

– Именно так!

– Отрадно это слышать. Значит, их легче защитить.

– Защита – самое важное, – подтвердил Новица.

Кофе они допили, болтая уже о политической ситуации. Склонившись над столом и приблизив лица друг к другу, Новица и Аца, заговорщически посмеиваясь, поговорили вполголоса о «красных». О том, как им обоим хотелось бы увидеть, как можно быстрее, их спины. И расстались они как добрые приятели. Уходя, Аца пообещал поместить епархиальную библиотеку в самый верх списка объектов, приоритетных для финансирования. Убежденный в том, что ценные рукописи находятся у попа Мики в тайном и абсолютно незаконном владении, он, довольный, поехал на семинар о свободных средствах массовой информации.

Как только дверь за Ацей закрылась, Новица бросился к телефону и набрал Дичу.

– Помогай тебе Бог, отче! Что делаешь?

– И тебе помогай Господь. Да вот, листаю кое-какие материалы… – Дичин голос звучал устало.

«Опять читает газеты. Благо ему, целыми днями просматривает печать», – подумал Новица.

– Только что от меня ушел один… – Новица, любивший рассказывать важным знакомым о важных вещах, происходящих в епархии, знал, что у стен в епархиальном дворе есть уши. И на ходу перешел на кодированный язык: – …один ихний. Расспрашивал об этом нашем… в связи с тем.

Дича некоторое время молчал. Наконец он произнес:

– Что ты такое говоришь, брат?

– Ну, он расспрашивал об этом нашем, бабнике. О том, который читает… который любит книги. Понимаешь?

– А-а-аа… – с облегчением вздохнул Дича. – А кто он – тот, что расспрашивал?

– Я расскажу тебе все при встрече. Мы должны срочно что-то предпринять, чтобы… чтобы не пострадал наш книжный фонд. Он ведь еще недособранный и некаталогизированный. Понимаешь?

Новица и Дича согласились, что ущерб был бы огромным, и договорились встретиться через час у «Мадоны». Без сутан.

Повесив трубку, Новица посмотрел на визитку, оставленную Ацей. Вглядываясь в простую белую картонку, он задумался.

– Жмот английский! Сэкономил даже на краске, а здесь обещал деньги на компьютеры. Как же!

Мясная муха снова села на стол. Неожиданно быстро, как черный кот, дьякон Новица взмахнул рукой и расплющил надоедливое насекомое.

XXVII. Путешествие

Пока он ехал на «Стоядине» по автостраде в сторону Парачина, Мики размышлял о том, насколько путешествие по Царьградской дороге в конце двадцатого века стало быстрым, утомительным и банальным.

Этапы, на прохождение которых у автора путевых записок уходили дни, преодолевались теперь за десяток минут. И ничего не происходило. Мики ощущал огромную пустоту.

Проезжая территории, которые когда-то давно были покрыты опасными непроходимыми лесами, а сейчас могли порадовать глаз только куртинами тополей и кустарников на межах полей, Мики задавался вопросами – куда делось столько деревьев и кто их все порубил? Грустно глядеть на пустые просторы, но, с другой стороны, скольких детей обогрели все те порубленные деревья? И скольких детей накормили поля, отвоеванные у леса? Те леса, которые исчезли, в действительности выполнили свою задачу.

«Немы и исполнены Божьей любовью растения, – с нежностью подумал Мики. – И животные».

Внезапно он осознал, что дорога бежит уже не по скучной равнине, а среди вековых прекрасных деревьев. Из райского леса выскакивали и перебегали с одной стороны дороги на другую олени, косули, кабаны, зайцы.

Мики охватила паника – как бы не сбить какое-нибудь из этих дивных созданий. Скорость, с которой он ехал, показалась ему невыносимой. Мики отпустил педаль газа и медленно нажал на тормоз.

Вера увлеклась планированием предстоящей поездки на море. Почти уснувшая на волнах своей мечты, она дернулась из-за торможения и немного распрямилась.

– Что это было?

Не сводя взгляда с дороги впереди себя, Мики пробормотал, что все в порядке.

И продолжил ехать медленнее. Но лес и животные исчезли. А потом Мики пришла в голову одна странная мысль. Когда люди выкорчуют все леса и репейники, что еще остались на Земле, когда осушат все водоемы – разве тогда всё не станет одной сплошной дорогой? А когда всё превратится в одну сплошную дорогу – наступит конец. Больше не будет скитаний и блужданий. Да-да. Ведь если всё станет дорогой, то и цель окажется неминуемой. И что дальше? Конец!

И почему люди так беспокоятся о сохранении девственных лесов, ледников и других нетронутых природных уголков? Да потому что они страшатся конца! Они не хотят дойти до цели, встретиться с Богом и, покинув вращающийся шар бренных путей, продолжить путь в вечности.

«Страх, все дело в страхе», – пришел к выводу Мики.

Дорожные знаки на автостраде предупреждали о необходимости сбросить скорость до шестидесяти, а потом до сорока километров. Впереди на дороге замаячила колонна автомобилей, двигавшихся совсем медленно.

– Тут, наверное, шоссе разбито. При бомбежке, – с досадой проговорила Вера, пока они приближались к покрытому пылью темно-синему автомобилю в замыкающей части колонны.

– Как это разбито? – дернулся Мики.

– Да просто. Бомбили и разбили. Ты что – забыл? – Вера зевнула и потянулась, задев Мики по лицу: – Извини.

– Как такое может быть? Разбить шоссе, а потом – извините?! Как это называется? – не на шутку разволновался Мики. Уж слишком его расстроила новая, неожиданная ситуация. – И как мы теперь поедем дальше?

– Думаю, что там дальше все сворачивают на старую дорогу. Вон, смотри, полиция стоит.

Когда они вслед за остальными машинами свернули на старую дорогу, Мики успокоился. Он с удовольствием подумал, что вот так они из-за чьего-то намерения перерезать им путь возвращаются в Сербию.

Сербия между кульками. Сербия между канистрами, бутылками и коробками. Сербия между ямами на дорогах. Пыльная Сербия между неоштукатуренными домами.

Они как раз проезжали неприглядные, недостроенные поселения вдоль дороги. Длинный ряд автомобильных моек и сервисов по замене масла, пунктов техобслуживания и стоянок для разгрузки машин то и дело прерывался какой-нибудь помпезной неоштукатуренной трехэтажной постройкой или загадочным зданием с приколоченными еловыми досками вместо окон. Надписи с ценами на бензин на картонных табло своей биржевой свежестью конкурировали с поблекшими и облупившимися фирмами и дорожными указателями.

Арбузы и пластиковые бутылки, в которые вместо кока-колы был налит бензин, преобладали в числе товаров, предлагавшихся случайным путешественникам, и встретить их можно было едва ли не на любом месте, свободном от корявых, сучковатых кустарников, куч гравия, сложенных строительных плит или брошенного мусора.

У одного местного магазинчика два вислоухих небритых типа в костюмах футболистов распивали пиво со спокойствием классических скульптур. Один – стоя и выставив немного вперед одну ногу, под стать микеланджеловскому Давиду, другой – сидя на ящике в позе роденовского Мыслителя.

– Яблоки вдоль дороги хорошие уродились. Авось не радиоактивные, – сказал Мики и мельком взглянул на Веру. Она, заспанная, прислонилась к окошку и смотрела по сторонам.

«Стоядин» налетел на колдобину, и что-то довольно громко громыхнуло под ногами Мики и Веры. Они оба подскочили и нагнулись вперед посмотреть, не поджидает ли их еще какая опасность. Мики снова замедлил скорость.

Старая дорога зримо демонстрировала свое одновременное присутствие в нескольких временных зонах.

Состояла она в основном из заплат и ям. Заплаты были разных цветов и текстуры. Более старые асфальтовые заплаты в большинстве своем были более светлыми, а новые выделялись темными тонами. Были на дороге и такие заплаты, возраст которых трудно поддавался определению – одни красноватые, другие слегка шероховатые, с белыми камешками в асфальте.

А ямы! Если бы у человека было время остановиться, он мог бы многому научиться по этим археологическим колодцам. Их глубина позволяла разглядеть разрезы, которые иначе можно увидать только на школьных макетах в хорошо обустроенных школах: от земли – через подстилку песчаную, галечную – до мостовой или гранитной плитки, на которую положены были первый слой асфальта, за ним второй и, наконец, заплаты.

Хоть и сосредоточенный на езде по заплатам, Мики мог поклясться, что видел в некоторых местах и разрез римской дороги, о которой рассказывал Драги Джавол. Заплаты были положены в семидесятых и восьмидесятых годах двадцатого века. Заплат из девяностых годов практически не было. В этот период о латании дорог даже не думали – имелись заботы поважнее. Военные. С другой стороны, дороги, испещренные ямами, гарантируют, что водители в населенных районах будут соблюдать предписания по ограничению скорости. Вероятно, именно поэтому местные власти не торопились с ремонтом дороги.

В Сербии красивы те места, в которых вмешательство человека сведено к минимуму. А часть Сербии, по которой проезжали Мики и Вера, относилась к тем районам, в которых вмешательство людей было наибольшим.

Некоторые приезжали прямо из-за границы. По наущению иностранных архитекторов, рассылавших гастарбайтерам планы переобустройства сербских сел. К счастью, те гастарбайтеры привозили с собой проекты и деньги из многих стран, так что села не могли уподобиться одним лишь маленьким немецким или французским колониям. В невозможной географии сербских сел и деревень Бавария вдохновляется Провансом, Прованс – старой Моравой, та – Южной Швецией, а последняя – Швейцарией. И на фантастических ландшафтах реализованной европейской утопии бодрствуют стаи гипсовых лебедей и спокойных, всегда сытых белых львов.

Мики и Вера рассматривали образцовые хозяйства с огромными домами и конюшнями, трехэтажные дома, целиком обложенные керамическими плитками (вероятно, для того, чтобы их легче было мыть), и маленькие домишки из тридцатых годов двадцатого века с декором из штукатурки под окнами и по углам. Среди новейших домов, фигуряющих в непрестанно отплясываемом коло, то и дело попадались старые моравские дома с арками, для которых время плясок и красования давно вышло. Складывалось впечатление, будто все здесь подчинялось одному-единственному урбанистическому требованию: недопустимости строительства двух одинаковых домов. Даже отдаленное подобие по возможности избегалось. Мики и Вера приметили несколько огромных ворот с виноградными лозами и гроздьями из кованого железа, за которыми, по логике вещей, должна была тянуться полукилометровая старинная аллея, приводящая к замку. Но здесь желтый или белый дом стоял лишь метрах в десяти от ворот, и эти десять метров занимала утоптанная лужайка с парой-тройкой плодовых деревьев, опрокинутым пластмассовым корытом да какой-нибудь пластмассовой игрушкой.

Мики дивился тому, что помпезные дома в основной своей массе не были достроены до конца. Многие дома не были оштукатурены. Некоторые явно выглядели роскошно по завершении строительства, но со временем утратили свой блеск из-за того, что у хозяев не было возможностей поддерживать их в должном состоянии. Мики со смехом разглядывал дома, отдававшие пошлым нуворишеством. И размышлял: «Легко насмехаться. Но сколько людей начинают жизнь с большими планами и амбициями, но со временем отказываются от воздушных замков и довольствуются только самым необходимым. И дело тут не только в деньгах. Сколько людей и сами остаются, образно выражаясь, недостроенными и неоштукатуренными? Остаются на обочине дороги жизни, как эти уродливые дома. Пока в конечном итоге не опустеют и не разрушатся. Грустно».

Веру из-за медленной езды и тряски одолел сон, а Мики так увлекся своими размышлениями, что пропустил перекресток, с которого можно было вернуться на автостраду. И продолжил ехать по старой дороге.

Недалеко от Ягодины, не видя никаких дорожных указателей, Мики съехал на размытую грунтовку. Он решил почему-то, что это кратчайший путь. И в результате почти безнадежно застрял в болоте, пробиться через которое тяжело было бы даже трактору.

Вера проснулась и зашлась в панике.

Мики попытался стронуть «Стоядин» вперед-назад, но ничего не помогало. С Вериной, сильнее наклоненной стороны, в салон даже уже попало немного воды. Двигатель надрывался. Заводился, повизгивал, кашлял и в конце концов замолкал.

Мики снова и снова поворачивал ключ. Лампочки на панели управления сначала мигали, но потом и они погасли.

Обуреваемая страхом, что они угодили в настоящее болото, которое затянет в себя и «Стоядин», и их, сидящих в «Стоядине», испустив при том большое «бульк», Вера даже не возмутилась мужниной глупостью. Ей даже понравилось, что Мики, как настоящий романтический герой, вытащил ее на руках из машины и, ступая по болоту, перенес на сухое место.

Завидев белый «Гольф», приближавшийся к ним по размытой дороге через борозду осушенного болота, Мики обрадовался и поднял руку. В ту же секунду «Гольф» помчался на огромной скорости назад, оставляя за собой облако пыли. Он ехал так быстро, что при повороте с пыльной дороги чуть не врезался в красный «БМВ», который сперва тоже хотел съехать на нее, но, чудом избежав столкновения, быстро последовал за «Гольфом» в направлении Ягодины.

Мики так и остался с поднятой рукой, изрядно озадаченный. Он даже оглянулся посмотреть, не вылезло ли из воды какое-нибудь чудо-юдо, но увидел только стебли кукурузы и красноватое солнце, готовившееся к закату.

Они с Верой двинулись к Ягодине пешком. Носки Мики были полны воды. У него даже возникло впечатление, будто он ступает по жабам, раздавливая их своими ступнями так, что их кишки разливаются у него промеж пальцев ног. Наконец супруги кое-как добрались до места.

Поскольку они договорились в автосервисе с очень озабоченными мастерами о буксире и ремонте «Стоядина» и по плану должны были быть утром следующего дня на автостраде перед Парачином, Мики и Вера решили переночевать в гостинице, а на заре сесть на один из автобусов, развозящих рабочих.

Половину гостиницы, в которой они заночевали, занимали временно размещенные там семьи беженцев. Номера, когда-то вполне представительные, теперь угнетали своей обшарпанностью. Прожженные ковровые покрытия, исцарапанная мебель, отвалившиеся плитки в ванной комнате. Но и Вера, и Мики были слишком уставшие, чтобы обращать внимание на такие мелочи, да и подъем наутро их ожидал ранний.

Поскольку телефон в номере не работал, сотрудник гостиничной рецепции разбудил их поутру стуком в дверь. Поп и попадья собрались так быстро, как только смогли. Завтрак в гостиничном ресторане еще не подавали, поэтому они только заплатили за проживание и выбежали на улицу, все еще покрытую дымкой ночного мрака, но уже расцвеченную золотисто-желтыми бликами восходящего солнца. На улочке, ведущей к автобусной остановке, Мики заметил тот самый белый «Гольф» с номерами Подгорицы, что укатил с места, где они застряли. Это уже мало походило на случайность, но у супругов не было времени, чтоб задержаться. Первый рабочий автобус отправлялся в Парачин через семь минут.

В остальном самым странным из всего, что происходило тем утром в Ягодине, было как раз то, что Мики и Вера спешили без оглядки на встречу с автором путевых записок и его любимой, которые прошли по той же дороге шесть сотен лет назад.

* * *

После встречи с дьяконом Новицей в епархиальной библиотеке Аца – убежденный в том, что напал на верный след, – продолжил свое частное расследование. Ему показалось подозрительным, что и Мики, и все его семейство покинули город. Аца пошел поставить свечки в ту церковь, в которой, как он думал, служил и, как выяснилось, уже не служил поп Мики после наложенного на него запрета. О том запрете Аца узнал от болтливого отца Райи. От него же он узнал и о том, что Мики во время поста не любит есть фасоль (от нее якобы ему делается нехорошо на желудке), что он слишком по-русски смягчает произношение, когда читает тексты на церковнославянском (неизбежное последствие того, что Мики не учился в средней богословской школе, а окончил только факультет), а также адрес родителей Мики в деревне.

Аца съездил на один день в деревню – разнюхать по возможности, что и как. Он сделал вид, будто ищет, у кого из сельчан есть хороший мед. И мимоходом подробно расспрашивал о родителях Мики и о нем самом. Помимо интересных и очень подробных сведений об истории семьи, о прадеде Мики, беспробудном пьянице, и запутанном многолетнем споре о поле вдоль реки, Аца узнал, что двадцать четвертого поп и попадья планировали уехать на отдых, а детей оставить у родителей Мики. Он также узнал, что никому, даже родителям Мики, точно не было известно, куда поедут поп с попадьей. И это показалось Аце особенно подозрительным.

Новица и Дича поручили племяннику Новицы, Мичко, проследить за Селтерсом. Увидев, что Аца мотается по деревне, Мичко припарковал старый «БМВ» Новицы в лесочке и проспал в машине целый день. Он даже не заметил, когда Аца направился обратно в город.

Отчета Мичко о посещении Ацей деревни Микиных родителей оказалось для Новицы и Дичи достаточно, чтобы они пришли к выводу о безусловной необходимости дальнейшей слежки за мнимым активистом негосударственных организаций.

В тот день, когда Мики и Вера, оставив детей на попечение деда и бабки, отправились в путешествие по Царьградской дороге, вслед за ними на белом «Гольфе» с регистрационными номерами Подгорицы незаметно выехал и замаскированный Аца Селтерс. К слову сказать, маскировкой Аца особо не озаботился – он просто налепил себе густые усы. А за Селтерсом на надежном расстоянии в старом красном «БМВ» тайком последовал Мичко.

Не предвкушая никаких волнительных событий, племянник Новицы наслаждался ездой и заводным турбо-фолком[56], записи которого он специально по этому случаю накупил у «пиратов» из округи. Из-за того, что дядька выделил ему совсем немного денег – только, чтоб хватило на бензин и какую-нибудь плескавицу, – Мичко пришлось в Ягодине спать в машине. Когда Аца, как сумасшедший, выбежал из ягодинской гостиницы и завел свой «Гольф», он неожиданно легко проснулся. Вероятно, из-за того, что спал он на синтетике и прилично вспотел, во сне Мичко привиделся вожделенный приходской пляж в Австралии и купание в чистой голубой воде. Опухший, как крот, он положил в рот жвачку и медленно двинулся за «Гольфом» Ацы.

Не зная ни об этих двух преследователях, ни даже о том, что Мики с Верой направились к месту, на которое им указала последняя из записей, оставшихся в их распоряжении, утром двадцать седьмого августа в путь тронулся и Чомбе. На автобусе. Он планировал доехать до Парачина и оттуда чуть дальше, до Ражаня.

Хотя в бумагах, оставшихся у него из ценного собрания, не содержалось пророчеств о важных политических событиях, да и ничего такого, чем он мог бы впечатлить публику, Чомбе, озадаченный необычной заинтересованностью Ацы Селтерса, с которым он познакомился в баре у Моши, еще раз дотошно перечитал все, что касалось событий под Ражанем. И обрел слабенькую надежду на то, что сможет вернуть себе утраченную славу провидца – если то, о чем говорилось в уцелевшем документе, и в самом деле сбылось бы. Как именно вернуть – он точно не знал. Единственное, на что его подвиг мозг, вконец размягчившийся из-за беспрестанных ночных пьянок, так это – купить у грабителей маленькую видеокамеру. Чомбе планировал зафиксировать все, что будет происходить в указанное время на дороге близ Ражаня.

Перед тем как тронуться в путь, Чомбе собрал несколько соседей и дал им почитать бумаги. И хотя никто из них не понял, что такого интересного было в этих бумагах, он настоял на том, чтобы соседи запомнили все прочитанное в мельчайших подробностях, и пообещал им, что привезет из своей поездки доказательства того, что все сбудется именно так, как написано в бумагах. По правде сказать, хотя Чомбе и стал после блестящих статей в газетах известной и уважаемой личностью в округе, соседи в душе радовались тому, что звезда его стала заходить. Все возвращается на свои места – считали они. И эксперимент, к участию в котором привлек их Чомбе, расценивали как что-то вроде отработки номера фокусником-любителем, пытающимся прожить на доходы от выступлений на детских днях рождения. Такие симпатичные пройдохи, старающиеся вкрасться людям в доверие, нуждаются в доброжелательности публики, а Чомбе эту доброжелательность обеспечивал виски. Благодаря прекрасному развитию Милкиной прорицательской деятельности, виски в его доме теперь всегда было в изобилии. При том – нескольких сортов.

По прибытии автобуса в Ражань Чомбе вышел из него в передние двери с новой камерой и модной прозрачной сумкой, в которой он вез свою последнюю надежду – записи с датой «27 августа 1999 года».

XXVIII. Крест на Ражане

Мики и Вера простояли некоторое время на автостраде, ожидая, когда что-нибудь произойдет. Через несколько часов им стало скучно, и они сообща постановили, что следует двигаться дальше – в сторону Парачина и даже еще дальше, если потребуется. Шли поп с попадьей долго, стараясь не отдаляться от автострады. Во второй половине дня они миновали горную долину под Ражанем и поднялись на холм, с которого открывался вид на Алексиначко поле близ Южной Моравы.

По правде говоря, Мики с Верой не представляли, что нужно было сделать, чтобы призвать чудо желанной встречи. Точнее, Мики не представлял. А Вера просто решила перетерпеть мужнину блажь.

То ли из-за усталости, то ли из-за прозрения, частого следствия усталости, но только когда супруги, вспотевшие от долгой ходьбы под жарким летним солнцем, решили немного отдохнуть и присели под корявым боярышником на склоне у автострады, Мики вдруг стало ясно: пора им остановиться и в полном сосредоточении ожидать Божьи знаки, которые укажут им, что делать дальше. Выключить свою волю и всецело предаться Богу.

Мики попытался донести до жены свое внезапное озарение.

Но Веру, похоже, не слишком привлекала перспектива, мучаясь от голода, жажды и усталости, просто сидеть в тени одинокого боярышника на склоне у автострады под Ражанем и ждать какой-нибудь Божий знак. Достаточно отдохнув, она пришла к выводу, что пришло время все-таки что-нибудь предпринять.

– Ты меня, конечно, извини, но как бы нам не пришлось сидеть на этом репейнике до Второго Пришествия Христа.

Попадья встала и, отряхнув брюки, добавила: она готова извиниться и за то, что ее греховность не способна снести столько благодати, сколько снизошло на ее святого мужа. И да – к сожалению, ее мистическое восприятие развито несопоставимо слабее в сравнении с его.

Мики ничего не ответил жене. Успокоившись после принятия решения, он не желал затевать ссору. Ссора вообще была ему не нужна.

Пока он размышлял, что бы ему такое сказать Вере, чтобы не вызвать вихревого кружения бесов, Вера пролезла сквозь дыру в проволоке и вышла на насыпь у дороги. Одеревеневшая от неудовольствия, она вышагивала по крутому склону как полноватый прусский гренадер, опасно рискуя повалиться на бок.

Мики решил, что не стоит кричать и бежать за ней. Может быть, увещевания, слезы, поцелуи и все в таком роде лучше бы подействовали на нее, но настоящая любовь не должна всегда растворяться в сахаре.

Боярышник был весь корявый и колючий, и Мики никак не удавалось прислониться к нему по-человечески. По нему все время ползали муравьи, а у носа жужжало что-то крылатое. «Трудно убедить своего ближнего, даже самого близкого, если слова не подкрепляются истинным подвигом, – размышлял он. – А уж с Богом и вовсе нельзя разговаривать без подвига. Без каждодневного превозмогания своих слабостей и пороков, без победы над самим собой».

Мики вспомнил только один способ обратить свое ожидание в подвиг, который примут и Господь Бог, и его жена. А она обязательно вернется – когда перестанет дуться.

Недалеко от того места, где они с Верой сидели, из земли торчал огромный камень, на котором древние обитатели ближайшего поселения, давным-давно исчезнувшего под землей, приносили в жертву демонам животных.

«Идеальное место для столпника», – подумалось Мики.

Столпниками в старину звались особые аскеты, которые, забравшись на остатки какой-нибудь античной колонны, отстранялись от мира и так, в полном одиночестве, проводили всю свою жизнь – не покидая колонны, или «столпа», как она называлась на старославянском языке. Многие из тех столпников своим подвигом обретали святость и видение мира Божьими очами.

Поп Мики встал и медленно взобрался на камень: предстал перед жгучим послеполуденным солнцем и – Богом.

Странное ощущение возникает от такого предстояния.

А когда ты встаешь, замерев недвижим и подавив в себе все желания, на каком-нибудь обычном лугу (хотя в мученической Сербии никогда нельзя быть уверенным, что это обычный луг и ты не стоишь на чьих-то костях), то ощущаешь себя горящей свечой пред Господом Богом.

Ожидание тогда требует огромного напряжения. Поистине героических усилий, равноценных подвигу. Отказываясь от внешней деятельности, ты подвергаешь себя различным потенциальным опасностям. То стояние в поле несравнимо со стоянием, скажем, в гостиной. В доме ты изолирован и защищен. Случайность сведена к ограниченному числу возможностей. А на лугу тебе угрожает опасная роскошь разнообразных проявлений жизни. На тебя может напасть рой пчел, бродячий пес или призрак из прошлого. Небо может быстро затянуться тучами, и молния изберет тебя посредником своей встречи с землей. А уж о том, что ты можешь вымокнуть до нитки или опалиться на солнце так, что почернеешь как скворец, и говорить не приходится. Так же, как и о неприятностях, которые ты можешь пережить, если появятся люди, которых твое неестественное спокойствие выведет из себя. По всему выходит, что на лугу том ты как какой-то пупырь. Случиться может все, что угодно, а ты решил оставаться недвижим.

Вставая под открытым небом на какое-нибудь возвышение, ты в какой-то мере уменьшаешь число возможных тривиальных событий. Конечно, не настолько, как в гостиной своего дома. И, тем не менее, ты получаешь возможность более спокойно обращать все свои мысли к Богу.

Если ты не сумасшедший, то ожидание может стать самым личным воплем к Богу, взывающим об общении: «Господи, я не пошевелю ни рукой, ни ногой без Твоей воли. Я так в Тебя верую, что сознаю: что бы ни случилось – на всё Твоя воля. И я хочу, чтобы была Твоя воля…»

Кто не пробовал, тот не в состоянии даже предугадать всю величественность ощущения полного предания Божьей воле. Когда Мики поднялся на доисторический жертвенник и повернулся лицом к южноморавской равнине за автострадой, ему на глаза – то ли из-за растроганности, то ли из-за сильного солнца – навернулись слезы.

«Плач – лучшее средство для очищения и отбеливания души», – вспомнил новоявленный столпник Мики. Надежда на то, что слезы, застившие ему взгляд, прочистят его внутреннее зрение, согрела ему душу.

Первая техническая проблема, встающая перед столпниками, заключается в том, что на возвышении ты начинаешь покачиваться, но это покачивание можно быстро взять под контроль коротким, ритмичным повторением Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Или еще более краткой ее формой: «Господи, помилуй, Господи, помилуй…»

Когда ты повторяешь эти святые слова, быстро напрашивается и напев. Древнейший, литургический напев молитвы, общей для всех и везде: «Господи, помиииилуй…»

Мики пел про себя. Шум автострады ему не мешал. Время утратило значение. Ослепленный солнцем, поп страстно жаждал почувствовать трепетание ангельского взгляда, чтобы на крыльях Духа вознестись и увидеть то, что не дано было увидеть ни одному орлу, пролетавшему над той же частью тварного Божьего мира от пятого дня Творения до дня нынешнего. Святую карту этой части тварного мира, то есть их, его и попадьи, место на ней.

Мики молил Бога открыть ему картину мира, в которой ничего не исчезает. Чтоб в свете, не оставляющем теней, увидеть тех, кто во имя Господа победил страх, тех, кто победил в себе природное естество, светлые лица бесчисленных жертв, что несли в себе любовь. Увидеть просветленные леса и стада диких животных, посвященные господарям земли, дикую природу и, вместе с тем, землю, сдавленную и сжатую ремнями бетона, мглистую зарю начала времен и красное солнце годин заката. Увидеть купол Большой церкви, что на золотых цепях спускается с неба, и под куполом, в черте стен, из которых сияет свет, – людей в золоте. Услышать хоры, которые, устремляясь в небеса, славят Господа. И, главное, увидеть на этот раз и себя в Божьей красоте, распознать свое скромное место в пространстве и времени, и, наконец, отправиться туда и обрести покой.

Но вместо всего этого Мики ощутил грусть из-за бессилия исправить как себя, так и частичку мира вокруг себя. И слезы полились из его глаз ручьем.

«Посмею ли я когда-нибудь предстать перед Господом, как Илья, и молить Его вернуть под Свою защиту хотя бы то, что меня окружает, то, что я вижу? – думал Мики. – Кто я такой и как Господь меня узрит, коли я не есть сама любовь, безо всякого стыда?»

Борясь с нежелательными мыслями, Мики вдруг уловил на себе чей-то упорный, сверлящий взгляд.

У проволоки, отделявшей зону автострады от остальной Сербии, стоял крестьянин с серым картузом. Он собрался приватизировать кусок государственной проволоки для своего цыплятника и никак не мог определиться, настораживает ли его или больше забавляет вид городского дурня. Они поприветствовали друг друга бормотанием и киванием головы, а потом крестьянин отошел в сторонку в поисках лучшего места для кражи, места без свидетелей. Мики долго смотрел ему вслед, но распознать в крестьянине Божьего вестника у него никак не получалось.

Он попытался снова забыть об автомобилях и о надоедливом слепне. А затем появился пес. Белый с желтоватыми пятнами и отвислыми ушами. С достоинством дефилируя по траве, он пробежал мимо столпника, едва окинув его взглядом. Потом вернулся и – порядка ради – гавкнул.

«Может, он видит духов оленей, принесенных в жертву на камне, на котором я стою», – пытаясь расширить свое сознание до понимания языка животных, подумывал Мики. Какое-то время пес явно прикидывал, а не пометить ли ему камень.

А потом опять гавкнул. Мики ему ничего не ответил. Псу, наконец, надоело напрасно сотрясать воздух своим лаем, и он побежал дальше, по своим делам.

«Может быть, он был Божиим вестником, а я его не понял. Может, надо было последовать за ним? Но тогда я бы оставил жену бродить тут в поисках меня. Только вот она еще не вернулась…» – пока Мики так размышлял, в зоне его видимости показалась Вера.

Она приближалась медленным шагом. Упираясь коленями, попадья поднялась по склону. Подошла к самому камню и какое-то время молча смотрела на мужа, а потом и сама устремила взор на равнину. Верино возвращение тронуло Мики, в тот момент открытого для всех космических воздействий.

– Терпение… – только и произнес он, уверенный, что они понимают друг друга и так, и лишних слов говорить не надо.

Вера с готовностью обернулась:

– Ты так спровоцируешь какую-нибудь аварию. Все таращатся на тебя!

Посмотрев на автостраду, Мики увидел, что люди в проезжающих мимо автомобилях прилепляются к стеклам с его стороны. И почувствовал сильное головокружение, как будто он стоял не в метре от земли. Как будто под ним зияла пропасть.

Самые близкие люди испытывают нас подчас самыми сильными искушениями.

– Вероятно, они принимают тебя за памятник неизвестному туристу!

«Что бы на моем месте сделал святой Симеон-столпник или святой Алипий-столпник? Авва Исидор, который не был столпником, верно, бросил бы все и убежал, уразумев, что на него накатывает гнев… А я сейчас не могу убежать», – размышлял Мики. В этот момент он был более расположен к внутреннему диалогу, нежели к спору с любимой женой. С другой стороны, он больше не ощущал себя на камне естественно. И из головы его не выходил памятник неизвестному туристу.

Отыскав редкую тень, Вера демонстративно села в кустах, в нескольких метрах от мужа, обиженно повернувшись к нему спиной.

У столпников нет жен. Истории неизвестен ни один случай столпа, или колонны, с пьедесталом для двоих.

Мики попробовал прочитать молитву, но на этот раз ему оказалось это сделать труднее. Да и послеполуденное солнце припекало нещадно.

Внезапно ему стало стыдно и дальше стоять на камне. Мики почувствовал себя глупо, словно был голый. Но он знал, что нужно совладать с искушением.

Мики прислушивался к стрекотанию мелких Божьих тварей, сокрытых в траве, и щебету птиц, доносившемуся с деревьев на холме. Но, главное, он время от времени слышал размытый шум легковых автомобилей и грузовиков.

А потом на автостраде под ними один из автомобилей остановился.

– Вот тебе и знак, – пробормотала Вера, все еще сердитая.

Толстая брюнетка с огромными глазами кое-как вылезла из-под руля, а ее изнеженный муж с трудом выбирался с места рядом с водителем. Они припарковались чересчур близко к ограничительному парапету на обочине дороги. Женщина явно не слишком заботилась о своем спутнике по жизни, а ее дверца не открывалась до конца. Задние сиденья и багажник «Опеля» были завалены вязанками растений, предназначенных к перемолу на разные чаи.

– Положительная энергия! – хриплым голосом изрекла брюнетка.

В воздухе почувствовался вихрящийся хаос слишком оригинальных мыслей и типичных газетных заголовков. Мики не был готов отвечать. Да и Вера, конечно, тоже. Ее бешенство потихоньку трансформировалось в ужас перед агрессивной особой, которая, нагнувшись, сгибала стальной парапет.

Деловая женщина не располагала временем, которое могла бы тратить впустую. Не получив ответа, она сразу же начала перебираться через парапет, обнажив при этом свои слоновьи ноги, стянутые под коленями черными нейлоновыми гольфами.

Безропотный муж с такой жалкой улыбкой на помятом лице, словно его тошнило, кое-как выкарабкался из машины и смог только вскрикнуть: «Обожди, душа моя!»

Его душа ждать не собиралась. Она сбежала вниз по насыпи, задела дыру в проволочном ограждении и зацепилась.

Некоторые люди просто недоговороспособны. Пока безропотный лысый супруг осторожно переставлял свои ножки в отутюженных брючках через ограничительный парапет, толстая брюнетка высвободилась из проволочной ловушки так, что порвала черную нейлоновую блузку, надетую поверх платья. Она выругалась, как человек, знающий толк в ругательствах, и, едва переводя дыхание и цепляясь за все, что попадалось под руки, ринулась взбираться по холму по направлению к Мики и Вере.

– Положительная энергия, говорю… – просипела брюнетка. Лицо у нее раскраснелось, а огромные глазища, обрамленные сбившейся в комочки тушью, клубились в поисках бутылки с кислородом.

– Вы нашли положительную энергию… Так? Я сразу догадалась! Бог наделил меня даром распознавать такие места… Дракче никогда бы не затормозил, но я была просто обязана остановиться. Деловой гороскоп обещал, что сегодня мне откроются новые возможности… Как только я вас увидела, сразу же поняла… Снежана!

Брюнетка протянула свою толстую кисть в перстнях и с ногтями, покрытыми красным лаком, и множеством позвякивающих тонюсеньких браслетов на запястье. Но ее приветствие выглядело довольно отстраненным. Мики стоял на камне, а Вера в тот момент сама являла собой камень, только не такой большой.

Дракче, безропотный карлик, следующий по пятам Снежаны, как собачонка, медленно поднимался к новоявленному источнику положительной энергии. Про себя он честил на чем свет стоит сумасшедшую женушку, без которой бы он, правда, никогда не заработал и динара и прозябал, как канцелярская моль, в ожидании задерживаемой зарплаты в прогорающей строительной фирме.

«Через год-другой он заработает себе инфаркт. А потом будет еще больше осторожничать», – неожиданно осенило Мики.

– Как вам здесь… на этом месте? Можно мне попробовать? Не взыщите, спешу. Мы были на горе Ртань, а потом спустились к Бовну… Хи-хи, – засмеялась огромная девица. – Как правильно говорить – Бовну или Бовану? Бовн как-то не звучит. Знаете, это тот старинный средневековый город. На самом деле сейчас это всего лишь груда камней. Крестьяне растащили. Да вы сами увидите, какой каменный свинарник одна деревенщина себе отстроила! А на горе Ртань мы собрали немного трав… Вы даже понятия не имеете, какими свойствами обладают хорошие смеси… Чудотворными! Чудотворными… Лучше природные средства, чем травиться всякими мафиозными лекарствами. Фармацевты – самые большие мафиози. Но вот спешка убивает. Этот ритм… Можно мне немножко…

Снежана приблизилась на опасное расстояние. Схватилась рукой за камень и подняла ногу. Чтобы она его не свалила, Мики был вынужден спуститься на землю.

Наконец подошел и Дракче. Сильно запыхавшийся. Он также протянул руку – и так же отстраненно:

– Ранджелович…

Лысый карлик явно не ожидал, что кто-нибудь ответит на его приветствие. Он согнулся и оперся руками о колени, пытаясь восстановить дыхание. Красный галстук с золотыми коронами повис, причесывая высокую траву. К рукаву прицепился репейник.

Как толстая белка, Снежана быстро вскарабкалась на жертвенник.

Приосанилась, выпятила грудь, что придало ей драматичный и даже устрашающий вид. Закрыла глаза и глубоко вздохнула.

– Дракче, ты тоже должен попробовать! Обязательно!

Дракче, в котором едва душа держалась, поднял голову, думая о том, как бы ему сейчас пригодилось то охотничье ружье, что жена ему подарила на сорок пятый день рожденья.

– Мы одеревенели в этой машине. Немецкие автомобили такие неудобные… хоть и просторные. Мне больше нравятся «французы», – Снежана не открывала глаз. Она должна была быстро и концентрированно накопить положительную энергию.

«Мне так ничего не останется», – подумал Мики и сразу же покаялся за злобную мысль.

Вера продолжала сидеть, но обернулась, чтобы посмотреть на новый памятник на камне. И закусила губу, чтобы не рассмеяться в голос. Мики уже знал все комментарии, которые ему предстояло выслушать после отъезда травников.

– Дракче, подойди сюда! – Огромные глазища снова зыркали из-под комковатых ресниц. – Здесь хватит места двоим. Я подвинусь. Ты должен почувствовать… Абсолютно позитивно…

Принц Дракче схатил Снежанину руку и осторожно взобрался на камень. Зря только он слегка задрал штанину, чтобы не помять ее во время подъема. В воодушевленном объятии Снежана смяла всего его целиком.

– Ты чувствуешь, Дракче?.. А? Ну, не молчи… Разве это не феноменально? У меня струится по всему телу…

Дракче согласился с тем, что у нее струится по всему телу.

– Как вы нашли это место? Вы тоже занимаетесь радиэстезией?

Толстая ражаньская Венера, точнее, Венера из Арсены (так назывался Ражань во времена римлян) воодушевленно взирала на Мики с высоты жертвенника плодоносности.

– Горе Дракче сегодня вечером, – невольно подумал Мики и опять прикусил губу.

Внезапно он ясно увидел, что у Снежаны никогда не будет детей. И ему стало ее искренне жаль.

– Дракче, дай человеку визитку! Чтобы мы смогли поддерживать связь в Белграде. Вы ведь из Белграда, так? Да? Нет? Кто вы по гороскопу? Подождите, дайте я угадаю…

Оценивая Мики с высоты птичьего полета, Снежана слегка зажмурила глаза:

– Стрелец? Нет-нет… Скорее – Скорпион. Я угадала?.. Ну, да оставим это! Будет время, и о том поболтаем при встрече в Белграде. Вы обязательно должны прийти к нам в гости. Посмотреть, как мы живем, посмотреть наш цех. Все очень скромно. Мы во дворе соорудили упаковочный цех… Дракче, что ты шевелишься? Мы так оба упадем. Давай слезем отсюда… Смотри, не вывихни опять ногу!

С грехом пополам они спустились вниз на траву. Дракче даже, как кавалер, придержал свою Венеру. Но это его почти доконало. Он никак не мог откашляться.

– Я ведь тебе все время твержу: бросай курить. Твоя пагубная привычка может стоить тебе жизни. А ты даже тот наш чай от курения не хочешь попробовать… Что ты за человек такой!

«А она ведь абсолютно права. Сигареты действительно вызовут у него серьезные проблемы со здоровьем», – подумал Мики.

– Я – другое дело. Если бы я не курила, то поправилась бы, как поросенок, – отозвалась о себе с нежностью Снежана. И захохотала. Большая девица. Огромная. Из ложбинки между подтянутыми грудями, где можно было спрятать и небольшой комплект шахмат, она вытащила смятую початую пачку сигарет с воткнутой в нее зажигалкой и предложила закурить Мики и – издалека – Вере. Не дожидаясь отказа, Снежана закурила сигарету, воткнула зажигалку обратно в пачку и опять засунула эту пачку между своими роскошными округлостями.

Мики снова привиделись картины, неизвестно откуда бравшиеся. Он увидел, что у Снежаны имеется любовник. Правда, временный. Один сосед-пьяница. Дракче об этом ничего не знал.

– Давай, Дракче… до пяти мы должны вернуться в Белград.

Потом они, наконец, дружно пожали друг другу руки. Даже Вера встала, чтобы попрощаться.

«Они не оставили нам визитки», – подумал Мики, когда Снежана и Дракче направились к своему автомобилю.

Когда они, придерживая друг друга, спускались к насыпи, Снежана обернулась. Облачко дыма взлетело к небу.

– Козерог?

Ответа она не дождалась. Только кокетливо махнула рукой, в которой держала дымившуюся сигарету, и побежала с Дракче вниз по склону, а потом, не останавливаясь, по насыпи.

И Мики, и Вера отвели от них взгляд. А когда решились снова повернуться, странная пара уже сидела в машине, мчавшейся в Белград.

Мики снова увидел картину: перед Баточином у Снежаны и Дракче кончится бензин – неожиданно, ведь у них не работает указатель уровня топлива. И Дракче нагуляется с канистрой.

– Откуда ты знаешь, что это – не знак Божий? – дернула мужа Вера. – Правда, а что, если они и есть те самые проводники, которых мы искали? Какой черный Царьград! Может, надо было поболтать с ними о всяких травах, да – в Белград. Твоя коллега была бы рада компании…

Мики и не подумал отвечать жене.

– Должна же и я попробовать.

Хоп-хоп – смеясь, Вера взобралась на камень.

– А ведь и в самом деле положительная энергия… Нет, правда!

Мики слегка опечалился.

«Человек никогда не знает, через кого Господь ему передаст Свой наказ, – подумал он. – Нужно быть бдительным и внимательно читать все, что тебе приносит жизнь. Снежана и Дракче… Скорее всего, они – искушение, а не указующий знак. Скорее всего, речь не о наказе, связанном с нашим путешествием. Может, сидя здесь мы должны лишь понять, что бы мы могли делать, чему себя посвятить? Может быть, лекарственные растения – наше дело? Лечить больной мир всегда имеет смысл. Как человек может точно определить, откуда ему приходят видения? Не знаю. Господь знает. Надо подождать. Ничего не буду говорить и ничего не буду делать, а продолжу ждать – это я твердо решил».

Глядя на пригорюнившегося мужа, Вера поняла, что переборщила. Она попыталась спокойно и рассудительно обговорить с ним, что делать дальше. Стоит ли им спуститься на автостраду и двигаться дальше автостопом, либо пойти пешком в сторону Алексинца или назад, все равно…

Мики тихо попросил ее подождать еще немного. Он постарался говорить как можно более нейтральным голосом – ни рассерженным, ни обиженным, ни притворно благодушным и любезным, а обыкновенным… Очень постарался.

Вера глубоко вздохнула, потом замолчала и села на траву.

Мики что-то расхотелось забираться на камень. После Снежаны и Дракче. Это было бы глупо. Разве что показать жене… Но зачем делать назло? Зачем множить поводы для ссор? Мики сел на камень и попробовал помолиться. Он был голоден, и больше всего он изголодался до истины.

«Может, мне, как Иакову, заснуть на камне? Может, я во сне увижу путь?» – подумал священник.

Солнце теперь било прямо в глаза. Невозможно было смотреть. И все еще было страшно жарко. Мики опустил взгляд на помятую траву рядом с камнем.

«Мы пытаемся постичь Божий тварный мир, ощутить святость жизни. А смогли бы мы жить с осознанием того, что трава тоже живая? Как бы мы тогда топтали ее? Может быть, потому-то столпники и живут на столпах, чтобы не нести угрозу ничему живому? Может, и ходьба по утоптанной дороге кого-то убивает? Ну да. Любое путешествие в действительности – агрессия».

Удивительно, какой покой можно обрести даже у дороги с самым интенсивным движением в Сербии. Правда, в последние годы движение по ней не такое большое, как раньше. Большинство иностранцев теперь объезжают Сербию стороной. Хоть это и не помешало им бомбить ее.

Вера чувствовала невероятную усталость. От голода ее клонило в сон. Она прислонилась спиной к камню и задремала в тени большого куста.

Мики с нежностью посмотрел на жену и ощутил себя ее стражем. Сердце его расширилось от любви и счастья.

Молитва – наибольший венец благодарности. И Мики молился. Не так, как когда он в силу профессии ежедневно зачитывал и напевал молитвы из требника. Сейчас из его уст лилась настоящая молитва. Любительская.

Мики тоже захотелось спать. И он заставил себя встать.

Украдкой, чтобы не разбудить жену, он снова взобрался на камень. Он твердо вознамерился не допустить того, чтобы стыд его победил. Он решил снова стать на жертвеннике язычников, как жертва Богу. Когда Мики распрямился, он ясно отдавал себе отчет в том, что на него глазеют все люди из проезжавших мимо автомобилей. Он опять ощущал себя голым. Обнаженным и открытым в своем предстоянии Богу и взорам чужих людей. Как на сцене. Мики даже немного испугался. Куда ему девать руки?

«Не до́лжно мне Бога стыдиться. Один авва сказал: если человек не скажет себе «в мире сем только я и Господь Бог», не будет ему спокойствия…

Это не значит, что ты должен забыть о других людях. Это значит, что ты должен искать в других людях Бога, а не препятствия на пути к Нему. Все эти люди в автомобилях желают узнать то же, что и я. Некоторые принимают меня за сумасшедшего, но я-то знаю, что им нужно то же, что и мне…

И что из того, что у этой несносной, толстой Снежаны есть любовник, а изнеженный Дракче тайком крадет ее деньги и мечтает убить ее из своего охотничьего ружья? Я не смог разглядеть их любовь, потому что они мне угрожали, потому что я все время воспринимал их как препятствие на пути к своей цели. Я не искал в них Бога. Я этого не умею. Я умею лишь насмехаться. Господи, помилуй мя грешного и слабого…»

Из кустов за его спиной донесся тихий гул голосов. Мужских и женских. Гул становился все громче. Вот уже можно было различить и отдельные предложения.

– Я порву чулки! Кто мне их потом купит? – Женский голос звучал очень сердито.

– Как только я продам фильм, ты получишь деньги, – мужской голос пытался звучать примирительно. – И ты сможешь накупить себе чулок, сколько ни пожелаешь.

– Да, только вот кто захочет выбрасывать деньги, чтобы посмотреть на меня в разорванных чулках?

– Это не помеха. Поверь мне. Так даже более натурально. Такой сценарий. Поэтому мы и выехали на природу, – мужской голос и дальше старался звучать примирительно.

– Послушайте, вы, – вмешался другой мужской голос, на слух грубее и нервознее первого. – Если вы и дальше будете препираться, не будет никакого фильма. У меня всякая охота пропадет. Да и сколько еще можно искать… Тут в самый раз…

– Ладно, годится, – после недолгого размышления произнес примиритель. – Пихай сюда покрывало.

– Куда? – встрял еще один женский голос.

– Да вот под это… что ли… уксусное дерево. Вот сюда. Немного ближе. Где больше света. А то снять не получится.

Мики не хотелось ни слушать чужой разговор, ни оборачиваться. Он посмотрел на Веру.

«Устала, любовь моя. Как сладко спит», – растрогался он, разглядывая ее чуть пухленькое, как у ребенка, личико с закрытыми глазами и локонами черных волос, рассыпавшимися по лбу и щекам.

– Прямо на муравейник! Очень умно! Чтобы меня муравьи заели, и моя задница стала рябой, как от оспы! Хороший получится фильм! Просто замечательный! – В первом женском голосе зазвучала искренняя обида.

– Ой, – пронзительно вскрикнул другой женский голос и уже тише добавил: – Там стоит какой-то человек! За кустами…

Мики понял, что речь идет именно о нем, но даже не подумал отойти.

– Сейчас я его прогоню! – Грубый мужской голос пробивался к Мики через кусты, хрустевшие под тяжестью тела его обладателя.

– Шшшш!.. Меняем место, – донесся шепот примирителя.

Потом послышались шушуканье и какая-то возня, а затем все снова стихло. Остался только гул автомобилей с автострады. Вера продолжала мирно спать.

«Это было на самом деле или это всего лишь обманные уловки Дьявола?» – задался вопросом Мики, но тут же забыл о загадочном происшествии.

Мимо опять прошел тот крестьянин. Но уже в обратном направлении, в сторону Ражаня. Бросив лишь беглый взгляд в сторону Мики. Он явно не ожидал, что тот еще может здесь находиться.

Нужно время, чтобы сердце обрело покой. А трепетание ангельского взгляда нельзя призвать тогда, когда тебе вздумается. Это не то что включить телевизионный канал. Это дар Божий. А Господь дарует, когда следует и когда Сам пожелает, а не когда захотим того мы. Красное солнце медленно клонилось к закату.

«Боже, какая красота!» – подумал Мики, глядя на мирную равнину, огражденную далекими голубыми горами, и истово возжелал, чтобы все обнародованные данные о количестве радиоактивной заразы, сброшенной на сербов властелинами мира, оказались ошибочными. Как знать, и этот слепень, что опять активизировался, тоже облучен? «Может, он и меня облучит, если сядет мне на голову? И мы оба начнем светиться в темноте? Радиоактивные придорожные памятники».

Вера проснулась.

– Что теперь? Неужели мы заночуем здесь, у дороги?

Мики ничего не ответил. Вера пробормотала, что он замерзнет. Взяв мужнину куртку, брошенную у камня, она снова легла и прикрылась ею. Уставшая и голодная, она предпочла и дальше безропотно следовать за мужем в его безумии – и будь, что будет.

А Мики твердо решил не отказываться от своего подвига. Не смыкать глаз хотя бы одну ночь и ждать.

Священник почувствовал большое облегчение, когда у машин на дороге загорелись фары и они с женой стали невидимыми для водителей и пассажиров. Но только не для того крестьянина, который вдруг появился с огромными клещами. При виде Мики он пришел в полное замешательство и, спотыкаясь, почти что побежал дальше вдоль проволоки.

«А как столпники решали проблему с туалетом? – задался вопросом Мики. – Наверное, они совсем мало ели и пили. Но все равно, они же должны были время от времени…»

Хотя он целый день ничего не ел и только несколько раз – исключительно для того, чтобы не допустить обезвоживания организма на солнце – отпил по глоточку из пластиковой бутылки, Мики был вынужден на некоторое время покинуть свой столп веры. Похоже, он весь обгорел. Вечерняя свежесть испарялась от жара, которым пылало его лицо.

«Может, тот крестьянин хочет, чтобы я убрался отсюда, – подумал Мики. – Я бы и рад ему угодить, но именно этого я сделать не могу. Я должен оставаться на своем столпе».

Темнота. Ночь. Время демонов. И того плутоватого крестьянина. Стараясь остаться незамеченным, воришка прокрался под насыпью, таща на спине только что срезанную и смотанную проволоку. И ни разу не посмотрел на Мики.

Лучи фар освещали дорогу все реже, гул автострады стал волнообразным, и священника начали одолевать страхи. Мики вдруг почудилось, будто нечто подстерегает его за спиной, но он не пожелал признавать его существование.

Луна была полной, точнее, почти полной. Появившись на небе, она обдала своими лучами автостраду, высветила силуэты холмов в долине и залила бледным светом равнину. Но все же ночь есть ночь, даже когда она озарена луной.

На мгновение Мики задался вопросом – а не сошел ли он, и вправду, с ума? Что, в самом деле, он творит? И он опять начал цепляться за Божью любовь. Молитва приносила свет, гораздо более сильный, чем свет луны. Но как только отец Михаило переставал призывать имя Божье, его сразу же начинали обуревать еще более сильные страхи и угрызения совести за самые маленькие позабытые грехи, давным-давно совершенные, но почему-то именно теперь начавшие неожиданно всплывать в его сознании. И грусть… большая-большая грусть.

Много раз Мики слышал, что некоторые люди могут засыпать даже стоя. Правда, в основном – когда напьются и прислонятся к телеграфному столбу. Мики не был пьяным и не стоял у телеграфного столба. Разум говорил ему, что ничего страшного не произойдет, если он ненадолго приляжет. Но из глубины души приходило ободрение, что он выдержит и, бодрствуя, дождется знака, который укажет ему путь дальше. Точнее – знака, который укрепит его пошатнувшуюся веру.

«Господи, укажи мне путь. Укажи мне, что делать и куда идти», – повторял Мики шепотом.

Но снова и снова на него налетали одни только демоны. Теперь они соблазняли его самыми невероятными эротическими фантазиями с участием женщин без лиц, но неземной красоты, в чем его убеждали искусители. Они предлагали ему месть всем обидчикам, извлекая из его умерщвленной памяти сотни лиц. Они пытались напомнить Мики все его плохие поступки, но ему удавалось оборвать возникавшие перед глазами картины и загнать их в забытье. Они предлагали ему богатства, которые он никогда не видал. И поскольку он упорно отвергал все их посулы, они показывали ему вращающуюся черную бездонную дыру, якобы ожидавшую его в том случае, если бы он отверг все их предложения. Вспоминая слова короткой Иисусовой молитвы, Мики расцарапал себе почти все лицо.

Снова и снова он пытался узреть какой-нибудь указатель пути, но видел только луну на небе, силуэты холмов в долине и мертвый темно-серый пейзаж вокруг себя.

«Автор путевых заметок постоянно находился в движении. А я стою. Как будто бросаю вызов. Но я не хочу бросать вызов… Я ошибаюсь, Боже? Мне показалось, что Ты сказал мне подождать. Или это лукавство дьявола? Ответь мне, Господи, подай мне какой-нибудь знак!» – разговаривал Мики с Богом, но ничего не происходило.

С приближением рассвета Мики начал дрожать от холода.

Он видел, когда проснулась, щелкая зубами, его жена – чистая, как первая заря мира. В сером свете предрассветных сумерек Вера выглядела смертельно бледной. С помятым лицом, она пробормотала, что пойдет прогуляться.

Первыми на дороге засновали грузовики. Все еще с включенными фарами. А потом к ним присоединились и легковые автомобили. Небо окрасилось в цвет золота – такого, как на старинных иконах.

Отец Михаило пожелал, чтобы все купола Большой церкви покрыли. Чтобы ангельские хоры наполнили мир звоном. Чтобы с неба упала манна с росой, предназначенной только ему – чтобы утолила его голод, утешила его и подготовила к встрече с Тем, чье пришествие он так ждет.

«Боже, яви мне какое-нибудь чудо. Пускай совсем маленькое, крошечное, но только чудо. Чтобы вера вернулась ко мне. А если бы Ты явил мне еще и мгновение ангельского взгляда, чтобы я мог узреть свой путь, чтобы не нужно мне было придумывать, что мне делать и куда идти… Обещаю тебе, Господи, что потом я больше ничего не захочу, ничего не попрошу и буду служить Тебе до конца жизни всеми своими силами, всем своим разумом и всем своим сердцем. Тебе и людям» – так говорил про себя отец Михаило, а потом на него опять быстро, как шустрая букашка из-под камня, налетало сомнение: «Да, сейчас ты так говоришь, а смог бы ты на самом деле исполнить все, что обещал? Ты ведь уже однажды получил великую благодать, но только всю ее растратил, несчастный».

На другой стороне дороги, со стороны Ражаня, показался какой-то человек. Издалека трудно было определить его возраст. Увидев Мики на камне, человек тот перепрыгнул через проволоку и скрылся в кустах. Мики понял, что он остался в кустах и оттуда за ним наблюдает.

А затем все снова вернулось к медленному ожиданию. Птицы, жужжание мошек, букашек и жучков. Запахи утра. Вера вернулась из кустов и, ни слова не говоря, снова села на то же место, на котором провела всю ночь. Попадья даже не взглянула на мужа. Хотя и не выглядела злой.

«Даже не посмотрела на меня, и только из-за того, что еще сегодня ночью согласилась, что в Духе мы – одно целое. А зачем человеку смотреть на самого себя?» – с теплотой заключил Мики.

И заметил трех малолеток. Полагая, что в такую рань у дороги не может быть никого, они направлялись на сбор недельной дозы марихуаны, посаженной в кустах за холмом. Их маршрут пролегал мимо Мики и Веры. И, увидев взрослых, парни резко замолчали. Их вожак вытащил из американского армейского ранца гербарий, и они дружно и демонстративно сорвали по две-три травки и несколько листьев с кустов. И очень намучились, отламывая упругую веточку того самого боярышника, под которым Мики сидел, пока еще не был столпником. А потом быстро скрылись за холмом.

Человек на той стороне дороги то показывался, то снова прятался. Перед своими глазами он держал какой-то предмет. Мики показалось, что это видеокамера или фотоаппарат. «Чем это он занимается?» – подумал он, хотя на самом деле его абсолютно не волновал вуайеризм незнакомца.

Уставшие и изголодавшиеся, но потому и совершенно спокойные, Мики и Вера молча смотрели на равнину, освещенную утренним солнцем. Вера медленно открыла сумку и достала из нее путевые записки. Ей пришло в голову, что в рукописях можно отыскать что-либо, что подвигло бы ее обезумевшего мужа слезть с камня.

Мясная муха снова принялась третировать Мики.

«Откуда она тут взялась? Как будто вылетела из конной коляски, что громыхала по мощеной дороге», – подумал Мики и загляделся на бензиновых чудищ, жужжащих на автостраде. Муха никак не хотела оставить его в покое. Все кружила и кружила вокруг. Мики тряс головой, махал рукой, а потом снова старался не шевелиться. Он избрал стратегию «мертвого песика». Слепни всегда норовят больно ужалить, но он решил рискнуть и не двигаться. Все-таки и эта муха – Божье создание.

Тот человек, что прятался на противоположной стороне дороги, не выпуская камеры из рук, вдруг резко вскочил и начал что-то кричать в кусты за своей спиной. Со стороны казалось, что он о чем-то яростно спорит с низким растением. Потом он вылез через дыру в ограждении и стремглав понесся через широкую обочину к автостраде. При этом он начал махать Мики и Вере и кричать что-то непонятное.

Мики поднял руку и взмахнул ею. Человек показался ему знакомым.

– Чего ты ему машешь? – забеспокоилась Вера. – Еще возьмет и придет сюда!

Когда человек с камерой в руке начал перелезать через оградительный парапет, Вера взвизгнула:

– Вот видишь! Что я тебе говорила! Не хватало мне тут еще одного сумасшедшего!

Человек снова махнул рукой и прокричал что-то. Мики поднял указательный палец и решительно помахал им перед лицом несколько раз.

Человек поднес камеру к глазам.

Мики бросил на Веру быстрый взгляд и еще раз жестом отказался от общения с незнакомцем.

Вера недовольно поглядела перед собой и процедила:

– А сейчас он нас еще и снимает. Прошу тебя, перестань общаться с идиотом!

Мики послушно отвернулся от незнакомца.

Вера первая подняла глаза:

– Господи! Он перебегает автостраду!

Мики снова повернулся к незнакомцу. И в самом деле, не отводя камеры от лица, человек перебегал автостраду.

– Да его же собьет автомобиль! – пронзительно закричала Вера и вскочила на ноги.

Со стороны Белграда на большой скорости мчался серебристый автомобиль. Его никелированные детали вызывающе блестели на солнце. И не возникало никаких сомнений в том, что он наедет на несчастного перебежчика.

– Это ты во всем виноват! – крикнула Вера. – Сделай же что-нибудь!

Человек не живет – вероятно, не отличаясь тем от животного – в безвременном настоящем, то есть в математически точном мгновенном отделении прошлого от будущего.

В любом мгновении настоящего наблюдается и немного прошлого, и немного будущего. Точно так же, как когда вы несете ночью фонарь и освещаете немного пространства перед собой и немного позади себя. Если бы вы освещали только ту пядь земли, на которой стоите, вы бы не смели в темноте сделать и шага.

Ужасно, когда вам приходится наблюдать близкое неизбежное будущее. Будущее недружелюбное и даже угрожающее. Это делает вас болезненно беспомощным. Находясь в особом состоянии – в таком, например, в каком пребывал отец Михаило, изнуренный от голода и бодрствования без сна, – вы иногда можете разделить событие на ряд мгновений, которые его составляют. Мгновений прошлых и будущих. Но лишь совсем редко, с Божьей помощью, вы можете уловить даже нестабильное мгновение настоящего.

За какую-то долю секунды Мики уловил панический взгляд жены. В том взгляде были и страх, и обвинения, и отчаянная надежда на то, что все еще можно что-нибудь сделать! Верина вера в Божье чудо. Вера в Бога и вера в человека – в него, Михаила. И сильная любовь ко всему живому. Внезапно Михаило глубоко осознал, что именно он может быть ответственным – всецело и реально – за то, что произойдет совсем скоро на автостраде.

Впервые в жизни он взмолился к Богу от всего сердца. Безмолвно.

И Бог услышал его молитву священника Михаила!

Точно так же, как когда-то, более трех тысяч лет назад, в разгар сражения Он услышал мольбу еврейского царя Иисуса Навина и остановил солнце на закате.

На этот раз остановилось не только солнце. Остановилось всё! И автомобиль, который несся из Белграда в Ниш, и несчастный человек, утративший разум и выбежавший на автомобильную трассу, и слепень, который в тот момент пролетал прямо перед носом отца Михаила. Отступил страх его жены за несчастного на дороге, остановился грузовик, ехавший из Пирота и набитый контрабандными сигаретами, и прервался даже сон студента теологии, заснувшего в кустах через дорогу – любимого сына Наранджи, родной сестры дьякона Новицы, Миладина, или сокращенно Мичко.

Все остановилось, но не замерло. Трепетало без тени, в необычном свете белее белого.

Михаило видел всё. И всё ему было ясно. Он видел отчаянное желание человеческого существа, оставшегося на своем пути без прошлого, обрести любой ценой будущее. Желание настолько сильное, что оно затмило ему взгляд на предстоящее мгновение. Михаило видел движение болезненного прогибания живого существа перед еще одной бессмысленной потерей. Он видел боль на кресте Сына Божьего, Который людям – в любви Своей – предложил Себя во всем, чтобы творение Божие вернулось к Творцу без потерь и ненужной боли. Михаило видел перед собой весь непрерванный путь, по которому он пошел, и Белград, и Царьград одновременно, и продолжение пути в Вену с одной стороны, и Шелковый путь, и путь в Иерусалим с другой. И путь в небесный Иерусалим. И он сознавал смысл пути. Он видел свет с Востока и знал, что кроется в нем. Он видел в вечности и себя, и свою жену, и своих детей, и весь свой народ и ведал служение каждого. И он также знал, что с Богом он может быть, где хочет и когда хочет. Что все возникло сейчас и везде.

* * *

Когда Чомбе распознал в телеобъектив камеры, что на огромном камне через дорогу стоит поп Мики и что он в действительности и есть главный герой записи, которую оставила неизвестная женщина и на которую он возлагал столько надежд, он совершенно потерялся. Зум на камере был довольно мощным, и все-таки Чомбе не был уверен, что всем будет ясно по снимку, о ком идет речь. Некоторое время он провозился с дорогущей камерой, которой еще в совершенстве не овладел, и потому нажимал наугад кнопки и тихо ругался.

Чомбе углядел также, как попадья доставала что-то из сумки. И навел на нее зум-объектив. Бумаги! Точно такие же, какие он ранее конфисковал у попа!

А потом Чомбе услышал за своей спиной хруст сухих веток. Он обернулся и увидел, как из кустов высовывается знакомое лицо.

Аца Ганцы, с которым он подружился в баре у Моши, только теперь с усами, смотрел на него, нахально ухмыляясь!

Чомбе сразу смекнул, что ловкач Аца – часть шпионской сети, и застукал он его здесь совсем не случайно.

– Вот те раз, мать твою! Э, нет, на этот раз ты меня не проведешь! – окликнул Чомбе шпиона и, не раздумывая, выбежал из своего укрытия.

Застигнутый врасплох Аца попытался исправить ситуацию:

– Стой! Это не то, что ты подумал!

– Как же, не то! Ты явился специально именно сюда, чтобы болтать ерунду на природе! – Чомбе сбежал по канаве.

– Да стой же! Ты не понимаешь! – прокричал ему вслед Аца, но уже без всякой надежды на то, что сможет его остановить.

Если бы у Чомбе было время еще раз внимательно перечитать все записи и примечания в бумагах, которые он захватил с собой в сумке через плечо, то тогда, может быть, он бы кроме попа Мики распознал в них и себя, и свою роль. Что было бы для него невероятно важно. А так, связанный тенетами суженного сознания, Чомбе хотел лишь любой ценой помешать Аце в его подлой затее: заполучить то, что он сам упустил – остатки прошлого и будущего.

Поп с попадьей так и не шевелились. Чомбе махнул попу и закричал:

– Поп, береги пророчество! Контршпионаж!

Поп отмахнулся рукой.

– Ничего дурак не понимает, – пробормотал Чомбе и мельком посмотрел назад. Аца все еще прятался в кустах. Чомбе решительно подбежал к ограничительному парапету и перепрыгнул через него. – Не шевелись! Я сейчас! Вдвоем мы сильнее! – крикнул он снова.

Подняв руку, поп делал ему какие-то непонятные жесты.

Чомбе нервно поднес камеру к глазам. И поп, и попадья смотрели куда-то в сторону.

«Теперь они делают вид, будто меня не замечают! Словно я не существую. Э, так не пойдет!» – хмыкнул Чомбе.

Суженное сознание порождает самые странные решения сложных жизненных ситуаций. Вместо того чтобы внимательно осмотреть автостраду, которую он перебегал, Чомбе, непривычный к использованию современных технологий, продолжал пялиться в зум-камеру. Единственное, что занимало его ум, это – как можно быстрее завладеть ценными бумагами, которые попадья держала на коленях. Чомбе почувствовал себя, как когда-то на поле боя – когда, совладав со страхом, он с невиданной храбростью атаковал деревню, которую, как выяснилось только потом, неприятель уже оставил.

На самом деле, глядя сквозь объектив, Чомбе не только не сознавал до конца, что бежит по автостраде, но даже не слышал шум автомобилей.

А потом перед его глазами и современной техникой поп исчез! Он не упал с камня. И не спрыгнул! Просто взял да исчез! Его не было больше в кадре на камне, который, в отличие от попа, никуда не делся. Чомбе замер на месте, чтобы удалить камеру от объекта на большее расстояние, и в этот момент послышался жуткий скрежет тормозов.

Вот в тот самый момент, когда он летел в воздухе – перед тем, как удариться об асфальт и потерять сознание, – у Чомбе и блеснула мысль, что не только главный «герой», поп, но и он, Зоран Стошич, описан в туманном пророчестве, оказавшемся для него гораздо более значимым, нежели он предполагал.

Сейчас он уже не мог перечитать бумаги, которые ветер разметал по Царьградской дороге… Что ж, кто-то скажет на это: такое случается, если читаешь невнимательно. Другой заметит: смотреть на мир сквозь камеру чревато угрозой для жизни. А третий даст совет: проживайте каждое мгновение своей жизни в полной бдительности.

* * *

Аца Селтерс любил точность во всем и в жизни привык полагаться только на самого себя. Как человек разумный, он понимал, что в жизни неплохо налаживать и поддерживать крепкие общественные связи. Что такого, если у человека есть более сильный и могущественный покровитель, на которого он всегда может рассчитывать! Но если бы ему кто-нибудь сказал, что в мире существуют еще некие невидимые силы, которые управляют нашими жизнями, Аца бы только рассмеялся. Будучи по определению демократическим оппозиционером, он все-таки был обучен на постулатах твердого социалистического материализма.

Когда «Тойота», мчавшаяся из Белграда, несмотря на торможение и заносы, все-таки зацепила и отбросила Чомбе, Ацу охватила паника. Он почувствовал себя виноватым в том, что случилось. Но что-либо изменить было уже поздно.

Чомбе упал на желтую полосу, и нависла опасность, что несчастного ветерана – если он еще жив, что было маловероятно – прикончит какой-нибудь тягач. Аца все-таки раздумывал, стоит ли ему выбежать на дорогу и помочь бедолаге. На другой стороне автострады были свидетели, которые могли его обвинить в случившемся. Поп куда-то исчез; вероятно, сбежал в канаву, желая помочь несчастному. А попадья суетилась с бумагами в руках. Возможно, как раз с теми ценными бумагами, из-за которых ему приходилось терпеть несносные фальшивые усы, натирать мозоли и изнывать от жары в кустах, в которых он просидел уже целых два дня! Если поп ринулся на помощь Чомбе, тогда ему не было нужды выбегать на дорогу. С другой стороны, попу требовалось больше времени, чтобы перебежать дорогу. Да и куда он вообще запропастился? Что он там делает, в этой канаве? А попадья словно обезумела – озирается по сторонам, кричит, бежит к кустам на вершине склона.

«Тойота» дала задний ход и остановилась около сбитого Чомбе, на желтой полосе.

Из автомобиля выбежали четыре человека в дорогих костюмах с аккуратно завязанными галстуками. Один подбежал к Чомбе и упал возле него на колени. Остальные только хватались за головы. Один остановился около ограничительного парапета, вытащил мобильник и набрал чей-то номер.

Аце этот человек показался знакомым, но он никак не мог вспомнить, откуда. Тот, который стоял перед Чомбе на коленях, поднял голову и крикнул что-то остальным. И он тоже вроде бы был знаком Аце. Внезапно его осенило! Ведь это известный оппозиционный лидер!

И тот с мобильником. Он тоже – известный оппозиционный лидер! Ну да, точно!

Оппозиционеры подбежали к Чомбе и подняли его.

«Похоже, что он жив!» – сжавшееся Ацино сердце застучало сильней от надежды. Аккуратно положив несчастного Чомбе на заднее сиденье, оппозиционеры с трудом разместились в автомобиле и уехали в сторону Ниша.

На дороге остались только части разбитой камеры, да ветер развеивал несколько листов, которые Чомбе уронил, когда его стукнул автомобиль.

Поп так и не появился, а попадья, напуганная и растерянная, все бегала по склону. А потом забежала в кусты.

Аца собрался с духом и выбежал на автостраду. Промчавшийся автобус отбросил несколько уцелевших бумаг еще дальше. Аца побежал вдоль бортика к одному листу, оставшемуся лежать на желтой полосе.

Он так боялся, как бы его не задавил какой-нибудь из автомобилей, проносившихся мимо него, что ему было безразлично, что попадья вышла из кустов и смотрела на него.

Когда, наконец, он ухватил лист и, прилипнув к парапету, скользнул взглядом по рукописным строчкам, ему уже вообще было не до смеха – от страха он чуть не наложил в штаны.

На мгновение Аца закрыл глаза и глубоко вздохнул. А когда он открыл глаза, на листе бумаги все еще было написано:

«…Через ограничительный парапет, в том месте, где бедолага выскочил на автостраду, перепрыгнул усач в костюме. И устремился к одному из листов, оставшихся на месте происшествия. Он поднял лист и начал читать…»

Лжецыган и лжеусач по-настоящему перепугался. А когда (как и было записано дальше в рукописи) заскрипели тормоза полицейского «Стоядина» и автомобиль дал задний ход, Аца уже не нашел ничего более умного, как нервно отбросить лист от себя, словно он сильно обжегся.

Так что он так и не успел прочитать о том, что полицейские проверили его документы и записали его данные.

И не знал наперед, что, когда он укажет полицейским на попа Мики, который, как сумасшедший, весь день и всю ночь и весь следующий день простоял на камне и для полиции, без сомнения, представлял более интересный случай, чем он, блюстители порядка на мгновение оставят его. И он сможет перепрыгнуть через канаву и побежать без оглядки прочь от дороги. Полицейские, правда, не нашли Михаила, но они заметили попадью, которая в панике махала им руками. И этого им оказалось довольно.

Своей свободной волей Аца сделал и такие вещи, о которых ни в листе с желтой полосы, ни в бумагах, разлетевшихся по автостраде, не было написано ничего. Прежде всего он отлепил и выбросил усы и перестал быть лжеусачом.

Чередуя бег с отдыхом, Аца через несколько часов добрался до своего «Гольфа», припаркованного недалеко от Парачина. В черте желтой полосы, с обязательным треугольником, как при поломке. Уже в сумерках, заприметив издалека свой автомобиль, Аца, совсем обессиленный, с мозолями, болевшими так, что из глаз сыпались искры, искренне поблагодарил про себя Милошевичеву полицию за разгильдяйство. Наверное, нигде больше в мире полицейские не допустили бы, чтобы автомобиль простоял два дня, припаркованный на желтой полосе шоссе с интенсивным движением.

Аца сел в свою машину и проехал несколько километров в сторону Парачина. Почти у самого въезда в Парачин он съехал с шоссе и поехал наугад по грунтовым дорогам, испещренным колдобинами и ямами. Он не имел никакого плана, разве что стремился как можно больше удалиться от Царьградской дороги. Мысли его путались. Аца все время размышлял о той ужасной глупости, которую он совершил, сбежав от полицейских. Ведь они записали все данные и легко могли его найти.

«На самом деле, – вспомнил Аца, – в удостоверении личности указано: Александр Караджич и мой старый адрес». Если вести себя по-умному и если жена ему поможет, тогда, быть может, он сумеет спрятать Александра Селтерса в сети НВО. А затем ему опять пришел в голову Чомбе. Готовый на все, лишь бы выжить, Аца все же не был готов нести на душе бремя вины за чью-то погубленную жизнь.

Когда уже в темноте, при въезде в одно мрачное, неосвещенное село, Селтерсу попался на глаза грязный придорожный трактир, он решил выйти из автомобиля и немножко подкрепиться.

Аца целый день ничего не ел, и от голода у него уже кружилась голова, не говоря уже об одолевавших ее мрачных мыслях.

Но пока он сидел, облокотившись о столик, и рассматривал клетчатую сине-белую, прожженную во многих местах скатерть и слушал выкрики пьяных крестьян, безостановочно заливавших себе за ворот пиво, лучше Аце не стало ни капли. Он вспоминал все подробности своей встречи с Чомбе в баре у Моши. Пиво вообще не приносило ему облегчения, и Аца начал заказывать виньяки. Один за другим. Хотя с тех пор, как он начал общаться с интеллектуалами из негосударственных организаций, Селтерс привык пить по вечерам виски и хорошее вино, он легко вернулся к комбинации пиво-виньяк, которую так часто потреблял в молодости.

От волшебного напитка, называемого сербами «бетоном»[57], у Ацы сначала отяжелели ноги, а потом и все тело оцепенело, но как-то приятно. А когда он на одеревенелых ногах возвращался из польского клозета, установленного во дворе за трактиром, то услышал песню. За одним из столов сельчане обнялись и пели известные хиты сербского турбо-блюза.

Селтерс встал посреди трактира и крикнул:

– Хватит, ребята, плакаться! Хочу услышать одну сербскую победную песню!

Пьяные сельчане на минуту замычали и без воодушевления, но оценивающе оглядели городского франта. Посчитав, что ради незваного типа в помятом костюме, грязной рубашке и развязанном галстуке не стоит впадать в пафос, сельчане продолжили тянуть песни из своего репертуара.

А когда помятый гражданин рухнул за свой стол и зарыдал, они лишь удостоверились в верности своей оценки.

Остаток вечера для Ацы остался в тумане. Когда молодой хозяин трактира, затянутый в нейлоновую куртку «Чикаго Буллз», собрал и себе, и сельчанам достаточно денег для того вечера и объявил о закрытии заведения, Аца начал возмущаться. Сельчане, которые к тому времени уже полюбили городского пьяницу, проводили гостя до машины и помогли ему втиснуться внутрь.

Аца не знал, куда ему податься. Включив дальний свет, он продолжил колесить в потемках по незнакомым дорогам. Опасно сероватые деревья вдоль одной из них довели его до железнодорожного переезда.

Мертвецки пьяный Аца со слипающимися глазами даже не заметил, что снес шлагбаум на своей стороне дороги, но зато вздрогнул от удара. И очень кстати, чтобы вовремя увидеть шлагбаум на другой стороне. В глубине души дисциплинированный участник дорожного движения, не склонный к эксцессам даже в пьяном состоянии, Аца остановился перед шлагбаумом – обождать, пока проедет поезд. Может, и не было никакого чуда в том, что в ожидании поезда он заснул в своей машине прямо на железнодорожной колее. Но вот то, что машинист Станко Джирович вовремя заметил автомобиль на путях и начал тормозить за пятьдесят метров до переезда, иначе как великим и труднообъяснимым чудом не назовешь. Торможение немного смягчило удар локомотива по белому «Гольфу». Поезд протащил разбитый автомобиль еще несколько десятков метров – пока окончательно не остановился.

Станко выскочил из кабины локомотива и подбежал к остаткам легковушки. Вместе с напарниками он вытащил из искореженного салона человека. Работники железки не могли надивиться тому, что он серьезно не пострадал. Но они быстро заметили, что с беднягой творится что-то странное.

Прибывшие на место происшествия полицейские, а затем и бригада «Скорой помощи», установили, что водитель «Гольфа» находился под сильным воздействием алкоголя.

XXIX. Последствия

Можно сказать, что все то, что случилось с главными участниками происшествия под Ражанем двадцать седьмого августа тысяча девятьсот девяносто девятого года, накануне великого праздника Успения Пресвятой Богородицы, несмотря на все перипетии, закончилось для большинства из них счастливо. Оппозиционные лидеры, торопившиеся на митинг в одном селе рядом с Нишем, оставили пострадавшего Чомбе перед нишской больницей. Точно так же, как в некоторых фильмах оставляют младенца в корзине у двери дома какой-нибудь семьи, которая способна позаботиться о найденыше. Оппозиционеры не чувствовали себя ответственными за дорожное происшествие, но все же хотели помочь несчастному дурачку, вздумавшему перебегать автостраду. В силу деликатности своего положения – власти только и ждали случая обвинить их в чем-нибудь, лишь бы дискредитировать – они оставили потерявшего сознание Чомбе у больницы и с мобильника оповестили о пострадавшем нишскую службу «Скорой помощи». Они бы позвонили и в саму больницу, но не знали номер ее телефона. Как бы там ни было, они прибыли на митинг вовремя и у двух десятков собравшихся сельчан значительно подогрели нерасположение к действующим властям, а Чомбе в больнице был обеспечен уход.

Выписали его из больницы где-то через месяц с небольшим. Когда Чомбе, немного прихрамывая, спустился к выходу, он увидел, что там его ожидали в новом семейном «Мерседесе» старший сын и Милка.

Чомбе (кроме того, что с тех пор он долгое время ходил с трудом) сильно переменился. К нему вернулся прорицательский дар, но содержание его пророчеств стало иным. Чомбе начал публиковать в газетах, преимущественно оппозиционных, неугодные властям прогнозы. Он сулил Милошевичу и его компании максимум еще один год у власти. Несколько раз Чомбе публиковал и пророчество о том, что ставшего всем ненавистным президента сменит некий серб, рожденный в Сербии.

Аца Селтерс каким-то образом умудрился отделаться в общинном суде только условным наказанием за езду в нетрезвом состоянии. Расспросив своих знакомых в Нише и узнав, что Чомбе шел на поправку и чувствовал себя хорошо, он вздохнул с облегчением. И решил ускорить свой карьерный рост. В один из дней он наведался в офис оппозиционной партии – к лидеру, которого узнал на автостраде. Никто не узнал, о чем эти двое больше часа разговаривали за закрытыми дверями, но только Аца получил большие полномочия в партии. И когда через год начались известные события, призванные сделать Сербию, жаждущую демократии, демократической, Аца уже находился в первых рядах новой элиты. Между делом он развелся. А свои связи с негосударственными организациями не оборвал. Поговаривали, что при его посредничестве велись и какие-то важные переговоры с заграницей.

Чомбе и Аца Селтерс снова встретились на массовых демонстрациях в Белграде пятого октября двухтысячного года. В огромной толпе людей, столпившихся перед зданием Народной Скупщины, они налетели друг на друга, обнялись и расцеловались. И даже расплакались – правда, от слезоточивого газа. Аца предпочел и поспешил вернуться в штаб оппозиции, где прятались от слезоточивого газа оппозиционные вожди и всякие озабоченные интеллектуалы. А Чомбе со своей одеревенелой ногой снова пошел в атаку. Он обмотал лицо мокрой тряпкой и благодаря этому сумел в числе первых ворваться в здание Скупщины. Из здания он вынес – как трофей – горшок с филодендроном. Впоследствии он этот горшок поместил на специально сделанный постамент в своем кабинете, в новом доме Стошичей в белградском районе Сеняк.

Единственным действительно неприятным последствием того, что случилось под Ражанем в том тысяча девятьсот девяносто девятом году, в канун Успения Пресвятой Богородицы, явилось то, что главный герой нашего рассказа, священник Михаило, или просто поп Мики, как мы привыкли его называть, исчез.

Исчез в буквальном смысле слова.

В какой-то момент исчезла и продавщица табака из Михаилова района, госпожа Лола. Вместо нее в киоске появилась худая, прыщеватая девушка с длиннющими ногтями. Но это для нашего повествования не так уж и важно.

Попадья Вера единственная была уверена, что исчезновение ее мужа – событие, выходящее за рамки естественных и поддающихся объяснению явлений. Конечно, и Чомбе был непосредственным, даже первым свидетелем чуда, случившегося под Ражанем. Это чудо ему каким-то образом спасло жизнь. Если бы он тогда, на автостраде, не замер, как вкопанный, от изумления и растерянности, если бы сделал еще хотя бы один шаг вперед, то едва ли остался бы жив. Правда, то, что после исчезновения попа Михаила Чомбе на мгновение заглянул за черту смерти и все же остался среди живых, представлялось ему гораздо более значительным чудом, заслонившим и то, что ему предшествовало, и то, что за ним последовало. Исчезновение попа для Чомбе осталось одним из тех фантасмагорических видений, что одолевали его во дни борьбы за жизнь.

Для всех остальных исчезновение священника Михаила было странным и труднообъяснимым, но никак не чудесным, сверхъестественным событием. Люди исчезают и выйдя из дома в магазин за сигаретами. На след одних выходят спустя много лет, чисто случайно или после упорных поисков, на след других – никогда.

Полицейские, оказавшиеся на месте происшествия сразу после исчезновения Михаила, с такими случаями сталкивались все время. И почему-то ежедневно пропадают и не находятся как раз те люди, которых другим видеть приятнее всего. Рассказ попадьи о муже, исчезнувшем практически у нее на глазах, так как она лишь на секунду перевела взгляд с него на незнакомца, которому угрожала смерть, на полицейских явно не произвел особого впечатления.

Оба усатые, как иракские посланники, подбоченившиеся и довольно медлительные из-за вареной коленицы с хреном, которую они съели буквально перед отъездом в Ниш, полицейские терпеливо выслушали испуганную и растерянную женщину. Как образцовые представители народной власти. А затем, конечно же, попросили ее предъявить им документы.

Сбивчивое объяснение попадьи о том, что на самом деле она и ее исчезнувший муж делали на камне над автострадой, показалось им очень подозрительным.

Младший из них, Джира, решил, что и поп, и попадья являлись членами какой-нибудь религиозной секты. А то, что Вера упорно твердила, что ее муж – православный священник и только на тот момент не носил сутану, делало ее рассказ только еще более подозрительным. Старший по возрасту и более крупный Рамбо, на оголенной груди которого красовалась совокупляющаяся пара, посчитал, что речь идет о «локаторах», то есть шпионах, которые с земли наводили натовские самолеты. Хотя бомбардировки закончились почти два месяца назад, это предположение не стоило отвергать. Найденные у попадьи бумаги, которые она берегла как зеницу ока, утверждая, что это только путевые записки, лишь подкрепили подозрения полицейских.

Они отобрали у нее рукописи, намереваясь впоследствии передать их инспекторам для основательного изучения, а саму попадью посадили в машину и повезли в сторону Ниша.

Пока полицейские разговаривали с Верой, исчез и усач, которого они оставили возле «Стоядина». Теперь стало понятно, для чего им пришлось выслушать весь ее путаный рассказ. Но хотя полицейские все еще допускали версию о том, что они столкнулись со шпионской сетью, уже перед Алексинцем Рамбо и Джира решили избавиться от Вериного присутствия. Попадья в своем бреду казалась слишком подвинутой на своей вере, да и бумаги, которые Рамбо пролистал на скорую руку, были старыми и пожелтевшими. Ничто не указывало на «локаторов», как на элитный род западной технократии. Джирина версия о религиозной секте победила, а ни он, ни Рамбо за секты не отвечали.

На ровном участке дороги между Делиградом и Алексинцем находится один нелегальный трактир, известный далеко за пределами своей округи. Хотя на том участке нет съезда с трассы, один предприимчивый сельчанин открыл в своем доме трактир. Поэтому в том месте грузовики и легковые автомобили паркуются на желтой линии, а люди перепрыгивают через ограничительный парапет, чтобы съесть порцию чевапчичей[58] и выпить пива.

Рамбо – человек с поистине впечатляющей концентрацией – посреди спора с истеричной женщиной углядел носы нескольких румынок, высовывавшиеся из-под брезента одного грузовика.

Он крикнул напарнику притормозить. И Вера была чуть ли не выброшена прямо на автостраду, чтобы освободить место избранным нелегальным иммигранткам. А вот рукописи голубые ангелы оставили при себе.

Вера не знала, что делать. Она перешла дорогу и вернулась назад к Ражаню. И все время, пока не наступила ночь, попадья искала в кустах и звала своего исчезнувшего мужа. Наконец, совершенно отчаявшись, она села на ражаньском автовокзале на автобус и вернулась в Ягодин.

Два дня Вера просидела в Ягодине, надеясь, что Михаило появится, чтобы забрать отремонтированный автомобиль. Почти все деньги, которые у нее оставались, Вера потратила на телефон, обзванивая из гостиничного номера все полицейские участки и больницы от Парачина до Ниша. Никто не мог ей помочь. Несколько раз она набирала и номер Михаила, и свой номер в квартире. Дожидалась, пока длинные гудки не сменялись сигналом занятой линии, и только потом клала трубку и долго плакала. Звонила Вера и родителям Михаила в деревню. С детьми все было в порядке, а вот повторный вопрос, не появлялся ли Михаило, вызывал только беспокойство у его матери. Отец Мики не сильно тревожился. Он был уверен, что Михаило просто слетел с катушек от всего этого замечательного христианства и сбежал поухлестывать немного за женщинами. Отец Мики никогда не мог взять в толк, с чего вдруг у его сына пробудилось такое радикальное христианское рвение.

«Все мы православные, но почему именно ты идешь в фанатики», – говорил он сыну еще до его рукоположения в священники.

Позднее он все-таки согласился, что и священническая служба – это работа, как и всякая другая, да еще и с относительно стабильным доходом. Хотя и дальше оставался противником любого перебарщивания в вопросах веры. То, что сын сейчас куда-то испарился, отцу Михаила представлялось логичным последствием его многолетних усердных постов и совсем не сербского устремления соблюдать и все прочие жесткие нравственные правила. Особенно те, что были связаны с «делами сердечными».

Наконец Вера, не умевшая водить, была вынуждена оставить в Ягодине отремонтированный «Стоядин». Домой она вернулась на автобусе.

Там она какое-то время провела в полном хаосе. Даже начала немного выпивать. Но жизнь должна была продолжаться. Дети пошли в школу. Друзья, да и Звездана, которой и своих забот хватало (Чеда все еще лечился и рисовал очень мало), помогали ей, как могли. Многие из них подключились к поиску. Даже дали объявление в газету. И потом несколько раз его повторяли. У Веры возникли проблемы с планированием семейного бюджета, хотя она и дальше любую свободную минуту использовала для того, чтобы попытаться установить, что же все-таки случилось с ее мужем. Так как полиция в городе не могла ей помочь, она попробовала сама по телефону в Нише узнать, к какому полицейскому участку относились Рамбо и Джира – в надежде вернуть хотя бы ценные рукописи. Но и эта ее попытка не увенчалась успехом. Словно и эти полицейские сквозь землю провалились. У Веры спрашивали их служебные номера, полные имена и фамилии. А она, конечно, этого не знала.

XXX. Продолжение

А потом Михаило начал являться Вере в снах.

Это были тяжелые, реалистические сны, после которых Вера пробуждалась вся мокрая от пота. В первую ночь ей приснилось, будто Михаило в Алексинце, во время бомбардировок, и обращается к ней за секунду до того, как ракета сравнивает с землей ветхий домишко, в котором он находится. Как в тумане:

«Сколько здесь войн! Ты только глянь! Дым от пороха опустился на поле и никак не развеется. Ничего не видать, только слышатся перемешанные языки! Эх, моя Вера. Раньше только воины погибали и оставались без рук и ног. А сейчас… Сейчас рванет! Прощай».

И слышится страшный свист.

Проснувшейся Вере потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться и ухватиться, как за спасательный круг, за мрачную, но успокаивающую реальность затемненной спальни и кровати с одной лишней подушкой и одним лишним одеялом.

На следующую ночь Михаило явился к ней из Ниша – абсолютно реальный, более реальный, чем в жизни, только одетый в мятую простыню. Гунны уже пробились в пригород.

«Граница прорвана. Из тьмы прибывают чудовища, только напоминающие людей. Чтобы быть еще страшнее. Мы все погибнем… но ты не бойся. Не нужно бояться смерти. Нет причины».

Зайдясь от ужаса, Вера во сне глазами Михаила увидела трупы христиан, плывших по Нишаве[59] со стороны срединных вилл. И огонь, пожирающий лачуги и деревянные крыши каменных домов.

А потом вдруг Михаило приснился Вере в саду – в сербской национальной одежде и с пистолетом в руке, улыбающийся. Он стоял во рву. А рядом с ним, со всех сторон, лежали трупы сербов.

«Скажи Боже, чтобы не боялся тигров из Азии! Все закончится по-другому, а не так, как все мы думали. Передай от меня привет и Анджелии».

Хоть и во сне, Вера еще больше перепугалась.

«Из нас сделают дорожный указатель! Настоящий дорожный указатель! Передай Чеде. Что за дорога без дорожного указателя?! Ладно, еще увидимся!»

А потом и Михаило, и вся эта жуткая сцена исчезли в дыму и пламени.

Вера проснулась, крича. Дети вбежали в комнату и обняли мать. Полусонный Божа с расширенными глазами все время твердил ей, что бояться нечего. Что он здесь, рядом с ней. А затем все дружно заплакали. Анджелия едва успокоилась.

Позднее Вера размышляла о том, что значило это Михаилово «передай Чеде», и никак не могла понять, что она должна была из страшного сна сказать другу, да так, чтобы не взволновать и не расстроить его. Ведь Чеда только-только начал поправляться.

Михаило являлся Вере во сне и в последующие ночи. И всегда – посреди битвы, на пороге смерти. И в Нише, и в Бане, и в Белой Паланке, и в Пироте… Но не похоже было, чтобы он мучился. Михаило выглядел радостным и много раз повторял ей, что не нужно бояться смерти, что он видел конец. И Вера, наконец, поняла, что Михаило – по крайней мере, в ее снах – на самом деле продолжал путешествие по Царьградской дороге!

Некоторые сны в скором времени почти в точности повторялись. Словно Михаило хотел, чтобы она хорошо запомнила и картины из сна, и то, что он ей говорил. Вера мучилась из-за того, что не понимала, что именно муж в ее снах хочет ей наказать.

Она так и оставалась в неведении, жив ли Михаило или мертв и где он находится. И как только ей приходило в голову, что еще в Сербии она не проверила, Вера набирала новый телефонный номер, лелея в сердце надежду. А сны были такие ясные, такие реальные. И видела она их каждую ночь.

Сцены и образы, которые Вера видела во сне, стали для нее настолько важными, что она даже перестала смотреть телевизор. Вечером, уложив детей спать, она с нетерпением поджидала, когда и ее сморит сон. И иногда даже выпивала стопочку вишневой настойки, чтобы приблизить сон. Готовая спать и спать. Как никогда прежде в своей жизни.

Изо дня в день, снова и снова Вера возвращалась мыслями к странному происшествию под Ражанем. Пока дети были в школе, попадья, сидя в Михаиловом кресле с закрытыми глазами, прокручивала и прокручивала, как в замедленной съемке, каждую деталь из своих воспоминаний. С того самого момента, как незнакомый человек выбежал на дорогу. Вера вспоминала, как она, обезумев от волнения, смотрела на мужа, задаваясь вопросом, сможет ли он что-нибудь сделать и спасти бедолагу, которому угрожала верная смерть. Как она бросила быстрый взгляд на пытавшийся затормозить и шедший юзом автомобиль. Как несчастный незнакомец вдруг замер и немного попятился назад, но автомобиль все равно его задел и отбросил в сторону. И как, переведя взгляд с ужасной сцены на дороге туда, где должен был находиться Михаило, она обнаружила, что мужа там больше нет. И все это продлилось секунду-две, не больше.

По совету Божиной учительницы Веселинки Вера даже подумывала о том, чтобы подвергнуться гипнозу и хотя бы таким способом извлечь что-либо, что в ее памяти скрывалось под или над порогом сознания и что бы объяснило, что именно произошло в ту непредставимую долю секунды, когда исчез Михаило. Но ей никак не удавалось убедить себя в том, что гипноз действительно поможет. Возможно, потому что в свое время она насмотрелась гипнотических сеансов в американских фильмах. Здоровая южанка в ней говорила, что такой сеанс был бы не просто глупостью, но в каком-то смысле даже святотатством. И в конце концов Вера отказалась от поисков гипнотизера.

Но сны продолжались из ночи в ночь.

Кто знает, что бы было с Верой, если бы не дети, которые постоянно заставляли ее возвращаться в реальную жизнь. Им еще меньше, чем матери, было ясно, что произошло с папой. Чтобы их как-то защитить, Вера занималась детьми больше обычного. И хотя с деньгами было напряженно, при любой возможности водила их в парк развлечений. Они начали выезжать также за город. Втроем. На пороге уже стояла осень, но погода все еще была теплой и приятной, без дождя.

Как-то раз, когда Вере с детьми почти удалось отогнать от себя мрачную тень угнетавшего их события, они весело поднялись на гору в нескольких десятках километров от города – их любимое место выездов. Пыхтя преодолев крутую тропку, вьющуюся между деревьями, они вышли на маленькое плато у самой вершины. Деревья там росли редко, а повсюду разбросанные обугленные остатки шашлыков свидетельствовали о том, что до них уже многие обнаружили, что это место идеально подходило для отдыха на природе. Божа и Анджелия ходили в школу во вторую смену. Так как они еще накануне вечером сделали свои домашние задания, Вера смогла их рано поутру повезти за город, как обещала. День был рабочий, и на плато отдыхающих не было.

С деревьев уже начали опадать листья. Со всех сторон их окружало сказочное разноцветье. Наказав не удаляться далеко, Вера разрешила детям порезвиться. А сама присела на толстый посеченный бук. Детские голоса задорно звенели в осеннем воздухе. Вера постаралась улыбнуться, но почувствовала, что улыбка больно стягивает ей лицо. Вокруг все было красиво, но пусто. Пусто без него – ее мужа, которого она любила больше всех на свете. Больше родителей, больше детей. И, как это у многих бывает, Вера поняла это, только когда осталась одна.

Под наворачивавшиеся на глаза слезы Вера прошептала:

«Помоги мне, Михаило! Явись мне как-нибудь… Я не такая сильная, как ты думаешь. Помоги мне. Покажи мне, что делать…»

В это мгновение послышался лай. Вера дернулась и вскочила на ноги.

«Дети!» – первой ее мыслью было, что дети наткнулись на одичавшую собаку.

– Божа! Анджелия! – начала кричать Вера, суетливо ища глазами какое-нибудь оружие, чтобы защитить детей.

Лай приближался. И, приближаясь, – умножался. Веру охватила паника. Сколько раз ее приводили в ужас газетные сообщения о том, что на окраине города стаи бродячих собак покусали или даже загрызли какого-нибудь взрослого человека или ребенка.

– Мама, мама! – слышались испуганные призывы тонких детских голосов. Вера побежала в ту сторону, откуда они доносились, схватив по пути толстую ветку.

Дети, показавшиеся за деревьями, готовы были побежать.

– Не бегите! Ни в коем случае не бегите! Тогда она точно на вас нападет!

Несмотря на панику, Вера вспомнила главные правила, которым нужно следовать при нападении собак, но сама только еще быстрей побежала к детям.

Добежав до детей, Вера обняла их и повернулась к собакам, которые, шелестя листвой, уже поднимались на плато.

Мать крепко сжала в руке ветку, готовая поубивать всех зверей, которые к ним приблизятся, и выпрямилась. Собаки были белые, пятнистые, небольшие и выглядели чистыми. У Веры появилась надежда, что это не бродячие, а охотничьи собаки, которые не нападают на людей. Продолжая лаять, собаки остановились, поджидая своего хозяина, который вслед за ними поднимался на плато. Это был лесник в зеленой униформе. Или егерь. На плече у него висело охотничье ружье.

И дети тоже немного успокоились.

– Как тот охотник из «Красной Шапочки», – прошептала Анджелия.

– У того не было собак! – Божу задело, что его младшая сестра вспомнила это первой.

– А откуда ты знаешь? – теперь уже громче спросила Анджелия.

Вера их присмирила. Егерь приближался. Собаки перестали лаять и ластились к нему.

– Ой, мамочка, – вскрикнула Анджелия и прильнула к матери.

– Не бойтесь, они ничего вам не сделают, – улыбающийся егерь остановился в нескольких шагах от них, пока собаки аккуратно подбегали и обнюхивали детей, прильнувших к матери. – Решили отдохнуть за городом? Что ж, правильно. Нужно пользоваться моментом, пока еще стоит хорошая погода. Недолго она нас еще побалует. А тебя, малышка, как зовут? А? Да говорю тебе – не бойся. Это хорошие собачки!

Вере внезапно стало стыдно из-за ветки, которой она собиралась забить до смерти хороших собачек. Медленно опустив ветку на землю, она с улыбкой объяснила егерю, что они немножко перепугались. Ведь вокруг ни души… Тот ее заверил, что облюбованное ими место совершенно безопасное.

Они еще обменялись несколькими обычными фразами о погоде и тяжелой ситуации в стране. Потом симпатичный егерь попрощался с ними и пошел своей дорогой дальше. Божа даже осмелился погладить собаку с желтым пятном на морде. Собаки последовали за хозяином. И, когда уже добежали до другого края плато, один пес, совершенно белый, вернулся назад, неся что-то в зубах.

Приблизившись к Вере с детьми, пес замедлил свой бег и подошел к попадье уже совсем тихо. Нагнув морду, он положил у ее ног большое красивое перо. Ястребиное. Затем посмотрел на нее умным взглядом – как человек! Гавкнул и весело побежал догонять своих.

Дети едва не подрались за перо. Вере пришлось отобрать «подарок», чтобы они его не поломали.

По дороге домой Вера много раз задумчиво поглядывал на перо. Пес специально вернулся, чтобы принести его ей. Именно ей он его дал. Положил прямо у ног. Почему? Это явно был какой-то знак. Только вот – какой?

Всю вторую половину дня, пока дети были в школе, Вера пыталась истолковать смысл большого ястребиного пера. Она вымыла окна, вытерла пыль, потом собралась переложить книги на полке и протереть их тоже.

«Что толку тратить силы и время, если они снова запылятся», – подумала попадья в какой-то момент. Но все же решила, что пришла пора убраться и на книжной полке.

Вера вытащила книги и начала обмахивать их метелкой из перьев. В сами книги она даже не заглядывала. Вере было все равно, летит ли пыль с романов Мир Ям[60] или с «Догматики православной церкви»[61]. Ей было важно, чтобы дети не вдыхали и дальше их пыль. А затем, когда она подняла коробку с собранием сочинений Иво Андрича, с полки из-под коробки вылетел лист грубой бумаги. Сделав в воздухе несколько кругов, он – словно поезд на аттракционе в парке развлечений – стремительно приземлился на ковер.

Вера отставила коробку с сочинениями Иво Андрича и подняла бумагу. На самом верху листа было написано только две строчки:

«Что я делаю? Путешествую… держу путь к перепутью. К месту великой встречи, после которой уже ничто не будет таким же…»

Вера сразу же поняла, что держит в руке последний фрагмент путевых записок, которые всем, кто к ним прикасался, полностью изменили жизнь.

Это был конец, последняя страница одной из записей, сделанной, судя по бумаге, в восемнадцатом или девятнадцатом веке. Значит, вероятно, в Коларе, Гроцке, Багрдане… может быть, в Раванице.

«Это ответ. Ответ Михаила», – блеснула у попадьи мысль.

Вера села за стол, заваленный книгами, которые она успела снять с полки, и еще раз перечитала написанные строки. Пустота, которая за ними следовала, была ясным призывом. Как и перо.

Дети, вернувшись из школы, застали мать в гостиной сидевшей за низким столиком с разбросанными на нем книгами и писавшей что-то ястребиным пером, которое они днем нашли на плато.

Вера решила сначала описать все, что произошло под Ражанем, а затем записать все, что ей говорил в снах Михаило, продолжавший путешествие в Царьград. В первый момент она даже не заметила, что в гостиную вошли дети, а потом только велела им взять что-нибудь к ужину из холодильника и разрешила немного поиграть во дворе. И продолжила писать. Дети поняли, что происходит что-то важное, и молча послушали мать. Божа хотел было возмутиться, что она взяла его пузырек с чернилами, которыми он заправлял свою перьевую ручку, но все же прикусил язык.

Когда Божа и Анджелия, наигравшись во дворе, вернулись домой, их мать все еще что-то писала. Они сами состряпали себе ужин и поели. Правда, посуду за собой не вымыли, а оставили в мойке. Но зато вытерли стол. И тихо, на цыпочках, отправились в ванную и приготовились ко сну. Анджелия, которая обычно не хотела засыпать, пока мама не поцелует и не укроет ее, укрылась сама. Как и Божа-грубиян.

Уже ночью Вера почувствовала, что рука у нее онемела и надо прекращать писать. Попадья встала, чтобы немного расправить спину. Ее взгляд упал на две строчки сохранившегося листа старой рукописи. А затем она посмотрела на то, что сама записала ястребиным пером. Почерк был если не один и тот же, то очень похожий!

В ту ночь ей опять приснился Михаило.

На этот раз не было никакого сражения, не падали бомбы, не свистели пули и сабли не рубили плоть. На самом деле Вера не увидела во сне ничего, кроме лица Михаила. Оно было спокойно и благодушно улыбчиво. Как много лет назад, когда они, только обвенчавшись, ложились рядом и перед тем, как заснуть, долго-долго глядели друг на друга. Чтобы лучше узнать друг друга.

XXXI. Колокольня

Было бы несправедливо забыть про еще одного участника происшествия под Ражанем, который, быть может, особо и не повлиял на то, что случилось, но, тем не менее, присутствовал там все время.

Племянник дьякона Новицы, студент теологии Миладин, он же Мичко, все важные события того дня под Ражанем просто проспал. Он и не старался остаться на высоте своего задания. И он, как и Аца, симулировал поломку своего автомобиля. Из-за мягкой кривизны дороги Мичко припарковал «БМВ» на довольно приличном расстоянии от машины Ацы, закрыл его и со студенческим набором для отдыха на природе последовал за Селтерсом. Когда тот, наконец, после нескольких часов блуждания залез в кусты, Мичко вздохнул с облегчением. Продираясь через кусты, он обнаружил место, где спрятался усач, и засел в засаду точно за его спиной. К сожалению, с его позиции не было видно, куда смотрит Аца. Мичко не видел ни Чомбе, ни Михаила на камне, ни Веру. Сначала он, по правде говоря, подумал, что Аца забрался в кусты по нужде. Но после того, как тот провел там больше часа, Мичко понял, что Селтерс за кем-то подсматривает. И удобно устроился подсматривать за ним. Студента немного беспокоило, как бы кто-нибудь не увел его «БМВ» с дороги, но он сознавал, что не смеет выпускать Ацу из виду. Утешало его то, что «Гольфы» больше не крали.

«Скорее усач останется без машины, чем я, – думал Мичко. – Едва ли найдется такой сумасшедший, который возьмет дядькин красный «БМВ». Его тут же схватят».

До конца дня и в течение ночи, пока ему еще удавалось не поддаваться сну, Мичко съел весь кекс и выпил все соки, которые взял с собой. Не имея больше ничего, что можно было бы пожевать или погрызть, он припомнил красоты некоторых молитв, которые с тех пор, как поступил на теологический факультет, почти позабыл. И пришел в умиление. А затем улегся в спальный мешок и заснул. И не просыпался до вечера следующего дня. На самом деле, удивительно, как долго молодые люди могут спать.

Во сне Мичко кроме Австралии видел Германию, где с давних пор проживал его богатый дядька, который всякий раз, когда приезжал на пасхальные празднества навестить родню, упорно привозил ему – бог знает, зачем – новые шорты. Мичко, умевший разговаривать во сне сам с собою, решил, что в епархии в Германии наверняка имелось кое-что помимо шортов.

Когда он, наконец, проснулся, усача на месте не было. Мичко вылез из своего убежища в кустах и обошел всю территорию вокруг. Нигде никого не было.

Студент не слишком расстроился из-за того, что потерял пациента. Он чувствовал себя как рыбак, прекрасно проведший выходные на реке. А то, что он ничего не поймал, – не беда. Так бывает.

Толику неудовольствия Мичко испытал, лишь осознав, что должен пешком возвращаться туда, где он оставил автомобиль. Когда студент, наконец, добрался до места, где был припаркован «БМВ», сумерки уже сгущались. И только тогда его настроение сильно подпортилось: от дядькиной машины осталось лишь темное пятно на асфальте. Мичко присел на корточки и окунул в него палец. Это было масло. Мичко задумался. Он не замечал, чтобы масло подтекало. Автомобиль все-таки был старым. Дядьке явно пора было купить новый. Хотелось бы верить, что он не сильно расстроится, когда племянник ему сообщит, что кто-то угнал машину с желтой полосы.

Дядька все же сильно разнервничался. А когда дьякон Новица узнал, что Мичко не только потерял его автомобиль, но и провалил данное ему задание, он вышвырнул племянника из библиотеки, наказав тому больше не попадаться ему на глаза. Мичко по телефону пожаловался на дядькину суровость и несправедливость матери. Наранджа позвонила брату и попросила его дать парню еще один шанс. Не преминув напомнить Новице, как и он когда-то, еще будучи ребенком, потерял овцу, за что отцом был бит и оставлен без ужина. И как она ему тайком принесла молоко.

Новица немного смягчился и призвал Мичко назад. Помогло и то, что ему приятели из полиции сообщили, что «БМВ» найден. К счастью, автомобиль угнали не профессионалы, а какие-то хулиганы, захотевшие просто покататься. Когда бензин в баке кончился, они бросили машину у дороги на Крушевац. Мичко очень экономно заливал бензин. По пять литров, не больше. А старое механическое чудовище пожирало много.

Новица согласился и дальше заботиться о племяннике, но в воспитательных целях давал ему теперь самую трудную и грязную работу. Одно из поручений было равносильно заданию очистить авгиевы конюшни, которое в стародавние времена получил от царя Геракл. Мичко нужно было разобраться и упорядочить документацию и старые церковные регистрационные книги, сваленные в колокольне Соборной церкви.

Все в епархии знали, что значит сцепиться в борьбе со старой документацией, и потому годами ловко уклонялись от этого. Когда в гости к владыке пожаловали какие-то оппозиционеры и наобещали ему золотые горы – возврат церковного имущества и все в таком духе – по своем приходе к власти, казавшемся неминуемым, так как после утраты Косово народ ни за что бы не стал голосовать больше за коммунистов, владыка дал Диче задание привести документацию в порядок. А тот сразу же перевел стрелки на Новицу.

«А у Новицы есть Мичко, заключенный…» – ворчал племянник, весь запачканный тяжелой пылью, десятилетиями скапливавшейся на груде бумаг.

После того, как Мичко узнал о том, что «БМВ» нашелся, ему стало еще труднее смириться с дядькиной несправедливостью. «Вот не сдам экзамены. И все скажут: «Мичко – лоботряс». А как я их сдам? Чтобы все это разобрать, надо хотя бы два месяца! Да какие два месяца! Полгода!»

А потом Мичко, который все же был церковным интеллектуалом в процессе формирования, сел и начал размышлять о том, как можно вообще разобраться в таком беспорядке. От дядьки он получил основные указания: сначала сложить в одну кучу книги записи крещеных, венчаных и захороненных, в другую кучу – старые протоколы, счетоводческие книги, расписки, а в третью кучу – земельные книги.

Все это было бы хорошо, но только в колокольне не хватало места, чтобы человек мог свободно развернуться, а лампочка мерцала так слабо, что разглядеть что-нибудь можно было с превеликим трудом.

«На лампочках экономят, жадины в сутанах! А на каких авто раскатывают – это не важно!»

Если бы он не активизировал в своем воображении картинку джипа с никелированными бамперами и затемненными стеклами, на котором и он бы ездил после получения в свое ведение епархии, то тогда, вероятно, Мичко бы все бросил под каким-нибудь надуманным предлогом. (Например, он мог сказать дядьке, что вывихнул ногу на крутой деревянной лестнице в колокольне.)

У Мичко не было девушки, и он еще не думал серьезно о венчании. А венчание было необходимым условием для рукоположения в сан. Конечно, если бы он не захотел постричься в монахи. А этого Мичко точно не хотел. За отсутствием конкретной избранницы Мичко в своем буйном воображении заселился в прекрасный епархиальный дом с Клаудией Шиффер. Дом был белый, с вестибюлем из темного дерева. Мичко сидел в прохладе вестибюля, попивал ракию, закусывая копченым мясом и молодым сыром, которые ему прислала из деревни мама Наранджа. А попадья Клаудия в длинном, но плотно облегающем фигуру платье со шлицей подрезала розы и напевала сто третий псалом.

А солнце искрилось на никеле джипа, припаркованного у высоких деревянных ворот.

Может быть, в реальной жизни было трудно найти такую хорошую епархию и такую хорошую попадью, но все было возможно. Вон, в городе как раз освободилось одно место. Поп Михаило, которого Мичко знал только в лицо, бесследно исчез и даже не поставил об этом в известность надлежащие церковные власти, то есть в первую очередь владыку. Так как еще до этого исчезновения в попе Михаиле подозревали блудника и пьяницу, из-за чего он и был вызван в епархиальный суд, владыка посоветовался с Дичем и постановил извергнуть из священного чина непослушного попа.

Почему бы его месту не пустовать год – пока Мичко не получит диплом. А там и попадья легко сыщется. Не обязательно Клаудия.

Размечтавшись о благодатях священнической жизни, поднявших ему настроение, Мичко начал листать книги регистрации крещеных и венчаных. Однажды и он произнесет: «Крещается раб Божий…», например, Ачим, или Йован, или Душан, или Мрджица. Или Вечерин.

«Какое имя! Как богаты на имена сербы, – подумал Мичко. – Неплохо их все знать, чтобы предложить крестникам, если они будут сомневаться.

Алексие, Драгойло, Загорка, Петко, Анка, Станчета, Богосав, Утва, Инджа, Душанка, Милица, Сава, Ранисав, Ездимир, Темелька, Крста, Оливера, Милош, Дабижив… Ты только подумай, что за имя, – имя Дабижив (Был-бы-жив) носил один из дальних предков Мичко. – Стоилько, Вучета, Джордже, Любомир, Чедомир, Икония, Яглика, Мария, Вук, Живана…

Живана звучит на сербском как Ева. Ведь на греческом Ева на самом деле – Зоя, а на сербском была бы Живаной. Может, так следовало перевести Старый Завет… Адам и Живана. Сколько еще предстоит сделать в церкви!

…Вучич, Утва, Саборка, Сретен, Коча, Атанацко, Негослав, Радисав, Милиса, Юлка, Владимир, Новка, Ясминка, Радован, Матея, Завиша, Евгения, Елисавета, Синиша, Милорад, Деян, Мирослава, Мирьяна, Данило, Петка, Бранислав, Станимир, Сретен, Светисав, Станисав, Стойша, Смиляна…

Сколько их на «С», – подумал Мичко. – А вот пошли и близнецы…

Кузма и Дамьян, Ненад и Предраг, Петар и Павле, Зоран и Драган, затем Вуковой, Комнения, Босилька, Саборка, Милутин, Бранко, Тамара, Стеван, Милойко, Богич… – Это имя для Мичко звучало как Божич[62]… Грубан, Видан, Косана, Драгана, Стамена, Милка, Марко, Страхиня, Бисо (вот уж чудное имя)… Лазар, Джурджица, Юг, София, Александар, Александра, Радован, Винету…

А этот откуда тут взялся? – задумался Мичко. Будь он священником, никогда бы не допустил, чтобы кто-нибудь крестился как Винету. Но что поделаешь… Всякое бывает…

Милое, Милан, Ковилька, Зора, Яна, Ратомир, Часлав, Милева, Илия, Никола, Николия, Ирина, Неманя – о, гляди, Стефан Неманя – все одно как имя, Славолюб, Вукослав, Елена, Невена, Йованка, Теодора, Франсоа… Гляди ты – Франсоа, этот тоже православный? Вукайло, Драгиша, Владислав, Воислав, Анастасия, Наталия, Славко, Анджелия, Слободан, Милутин, Миодраг, Таня, Ена, Катарина, Ягода, Вишня… но, похоже, нет ни одной Наранджи, кроме моей матери, и где ей только нашли такое имя? Мина, Тана, Марта, Звезда, Милич, Гаврило, Богдан, Миланка, Юлка, Милосия, Иван, Ивана, Вукота, да Драги – гляди-ка, этот ведь, на самом деле, звался Германом, а потом крестился после войны, когда немцы отступили. Лучше Драги, чем Герман, уж это точно… Какой нормальный человек хотел бы зваться Германом, если можно зваться Драги. Хотя и «Драги» походит больше не на имя, а на прозвище, зато красивое… Драги… Димитрие, Тихомир, Витомир, Драгослав, Равка, Йовица, Спасения, Драгана, Светлана, Вера, Нада, Михаило, Лидия, Вукосава, Вучимир…»

У Мичко вдруг промелькнула мысль, что больше всего встречается таких имен, в которых есть корень «вук» – «волк». В школе Мичко учил, что когда-то детям давали имя «Вук», чтобы защитить их от ведьм. А в действительности – чтобы защитить их от смерти. В старину много детей умирало, а люди не знали, как их уберечь – разве что отпугнуть темные силы. Ведь волков все боятся. Мичко принялся считать имена, в которых был корень «вук», и насчитал их больше пятидесяти – как мужских, так и женских.

«…И Вукашин, и Вукдраг, Вукман, Вукобрат, Вуксан, Вуле, Вукадин, Вуча, Вучина, Вука, Вукослав, Вуица, Вукица, а тогда и Миловук и Станивук…

Можно подумать – волчий народ. А это не так. Сербы – скорее овцы, которые хотели бы зваться волками. Кто захочет зваться овцой? Нет ни одного имени, образованного от слова «овца» или «овен». Разве что Радован и Милован, на самом деле, Рад-ован и Мил-ован?» – У Мичко закружилась голова от имен, которые он перечитал, водя пальцем по строчкам отдельных граф.

«Сколько тут родившихся и крещеных, а сколько тогда и умерших? – подумал он. – На самом деле, умерших должно быть столько же, сколько родившихся. Точнее, чуть меньше – на то количество родившихся, которые еще ходят по земле и только ждут своего часа быть погребенными, положенными в землю, как семя великой воскресающей жатвы.

А, может, еще меньше. Как, например, человек может обращаться к святому Саве, если он не жив? Жив, конечно же. Или вот Симеон, и Прохор, Авакум, Ангелина, Теодор… ладно, допустим, что это монашеские имена, люди их приберегают для монахов, чтобы не использовать абсолютно все имена при крещении. Но, как бы там ни было, и они живы. Ну да. Получается, что живых намного больше, чем мертвых» – этот вывод заметно успокоил Мичко.

Он настолько увлекся листанием книг крещеных, что даже не услышал, когда пономарь Тоша открыл дверь колокольни, и не заметил, что веревка от колокола раскачивается. Когда у него над головой охнул колокол, Мичко вздрогнул, подскочил на груде пыльных бумаг, потерял равновесие и упал. Падая, он в панике схватился за первую книгу, попавшуюся ему под руку. К счастью, она была прочно зажата в стопке другими книгами и корочки имела твердые, будто сделанные из дерева. И задержала падение Мичко, благодаря чему он не скатился вниз по крутой лестнице. Немного оправившись от страха, Мичко поднялся и вытащил из стопки спасшую его книгу.

У нее действительно были жесткие корочки, обтянутые какой-то красной полусгнившей материей. Когда-то давно они явно были еще и закрыты окладом, но кто-то поснимал старинные украшения. Мичко медленно раскрыл книгу. Сразу же после первой, пустой страницы, на которой чья-то рука оставила короткие пометы, шла рисованная иллюстрация – красочная миниатюра. Лествица, по которой к Христу поднимается колонна людей. За них молятся ангелы с золотого неба и группа людей на земле, а маленькие черные демоны крюками с веревками стаскивают неосторожных с лествицы в разверзнутые темные челюсти сонного Ада.

Мичко пролистал дальше толстые листы пергамента.

Как студент четвертого курса теологического факультета, он обладал достаточными знаниями, чтобы сразу понять, что наткнулся на подлинное сокровище. На книгу, рукой писанную и рукой мастера иллюстрированную свыше ста лет назад. Редкий образец перевода «Лествицы» святого Иоанна Лествичника. То, что в разных местах, на полях и на пустых страницах, явно гораздо позже были сделаны пометы, не связанные с содержанием книги, наверняка не сильно уменьшало ее ценность для покупателей, найти которых не составило бы труда. Пока колокол продолжал громко звонить, Мичко поблагодарил Бога и дядьку за оплату своего труда, о которой он не мог и подумать.

«Претерпевший же до конца спасется»[63], – с благодарностью пробормотал сквозь звон колокола Мичко слова, которые столько раз слышал в детстве от своей покойной бабки Инджи.

XXXII. Дорожный указатель

По окончании лечения Чеда чувствовал себя немножко лучше. Он снова начал писать иконы, и это приносило ему успокоение. По правде говоря, успокаивали его и лекарства, которые ему прописали принимать. Чеда больше не собирал похоронные листы и страницы из газет с объявлениями об умерших. И его больше не обуревали сомнительные идеи. Звездана долго раздумывала, как рассказать мужу о необъяснимом исчезновении Михаила. Но – вот чудо! – Чеда это известие воспринял совершенно спокойно. Как нечто вполне ожидаемое и нормальное. Как будто он давно уже знал, что это случится.

Иконы продавались хорошо, и семья жила довольно пристойно. Деньги имелись даже на непредвиденные расходы. Звездана полностью отремонтировала квартиру. Они с Чедой даже купили новую, современную кухню.

Летом две тысячи первого года Чеда, Звездана и их девятилетняя дочка сели в свой новый автомобиль и отправились на отдых в Грецию. На самом деле автомобиль не был совершенно новым. Подержанный белый «Фольксваген Пассат», но в очень хорошей сохранности. Вела машину Звездана, опасавшаяся слишком сильно обременять Чеду. Поскольку спешить им было некуда, они не раз останавливались в дороге – немного освежиться. Отобедали они в ресторане «Старый дуб», перед которым уже давно не было огромного векового дерева. Дуб засох. То ли от старости, то ли от выхлопных газов проезжавших по автостраде машин.

Перед тем, как продолжить путь, Вера с Чедой внимательно рассмотрели дорожный атлас и решили заночевать в мотеле в Грделичком ущелье, а если там не окажется свободных номеров – доехать до Враня.

Когда они приближались к Парачину, Чеда, сидевший на месте возле водителя, внезапно заерзал. Он начал нагибаться, мешая Вере, и высовываться в левое окошко, вглядываясь в кукурузные поля так, словно ожидал увидеть там нечто очень важное. Звездана, всегда напряженная и неуверенная за рулем, краем глаза зафиксировала странное поведение мужа, но понадеялась, что оно вызвано длительным сидением на синтетических чехлах. Чеда не переносил синтетику. Даже двадцать процентов синтетики в хлопчатобумажных и льняных вещах вызывали у него зуд и свербение кожи.

Вблизи Ражаня Чеда успокоился. Держась за ручку над дверцей машины, он лишь упорно смотрел на дорогу перед собой. Предчувствуя какое-то неприятное происшествие, Звездана уменьшила скорость. Дочка в полный голос распевала новейший хит новейшей грудастой звезды турбо-фолка.

Вот они миновали и Ражань, поднялись в гору и начали спускаться к южноморавской равнине. И тут Чеда вдруг крикнул:

– Остановись!

Звездана изо всей силы надавила на педаль тормоза и инстинктивно повернула руль вправо, к желтой полосе.

Под скрип колес и визг ребенка машина через несколько десятков метров остановилась у самой обочины. Звездана испуганно посмотрела на дорогу перед собой, а потом кинула быстрый взгляд в зеркало заднего вида. Послышался угрожающий вой сирены автомобиля и грузовика, промчавшихся мимо.

– Что с тобой? – повернулась в изумлении Звездана к мужу. – Что случилось?

Чеда ей ничего не ответил. Он отстегнул ремень безопасности, открыл дверцу и вышел из машины. Какое-то время, прислонившись к крыше автомобиля, он медленно озирался вокруг. А потом уставился на камень, выступавший на склоне на другой стороне дороги. Звездана пригнулась, чтобы видеть его лицо в окошко машины. Муж выглядел задумчивым, но не слишком взволнованным.

Наконец он сел в автомобиль и пристегнул ремень, как будто ничего не произошло.

– Чеда, что это было? Мы чуть не стали виновниками аварии!

– Ничего, мне просто показалось… Извини.

Звездана едва пришла в себя. Предложила дочке попить воды из пластиковой бутылки, поправила себе прическу, внимательно оглядела мужа, казавшегося абсолютно спокойным, и повернула ключ зажигания.

До Ниша они ехали как горшки везли – совсем тихо. Дочка сразу же забыла про эпизод с экстренным торможением и понуждала мать вести машину быстрее – а то их все обгоняли. Да и до моря можно не добраться, если ехать с черепашьей скоростью.

Когда они, наконец, приблизились к Нишу, Чеда попросил жену съехать с автострады и свернуть ненадолго в город. Он «сто лет» не был в Нише и хотел бы посмотреть город. А если они припозднятся, то можно заночевать в каком-нибудь мотеле перед Лесковцем. Ничего страшного. Дочка, которую он подкупил обещанием угостить ее в Нише мороженым, тоже запищала. Звездана свернула с трассы на выходе Ниш—север.

– И что такого интересного можно увидеть в Нише? – ворчала она, пока автомобиль скользил мимо фабрик и серых унылых зданий на въезде в город.

– В Нише есть крепость, Челе-кула[64], остатки римской бани… – продекламировал ребенок.

– Медиана, – рассмеявшись, добавил Чеда.

– А это что такое? – спросила девочка, не веря, что могла пропустить что-то в школе на уроке о Нише.

– Поселение римлян… Сразу за чертой города. Там у них были виллы…

– А, знаю-знаю… Римские императоры и богатеи. И император Константин родился в Нише. А потом построил большой город в Стамбуле.

– Царьград… Град. Все его звали просто «Город». В просторечии «истимполи», что в переводе с греческого означает «в город».

Когда кто-то говорил, что идет в Царьград, Константинополь, то говорил просто «иду в город». И все понимали, куда он идет. А турки толком не уразумели и назвали его «Истамбул»… – Чеда улыбался, довольный тем, что уже может разговаривать с дочкой, как со взрослым человеком.

– А почему тот Царьград римляне называли «городом» по-гречески, а не по-римски?

Чеда рассмеялся.

– Пойдем сначала туда. В ту… Медиану. Повидаем римлян! Нет, вначале возьмем мороженое, – девочка вспомнила отцовское обещание. – Вон там, под зеленым зонтиком!

Звездана припарковалась, и, пока дочка ела мороженое, они прогулялись по центру Ниша. Расспросили в одном кафе с красными столиками, как добраться до Медианы, и вернулись к машине.

Звездана не очень хорошо ориентировалась в пространстве, поэтому муж с дочкой, весело гомоня, подсказывали ей, куда нужно поворачивать. Наконец они выехали на окраину Ниша. Чеда оставался в прекрасном настроении.

– Отсюда в действительности начиналась Царьградская дорога.

При упоминании Царьградской дороги Звездана озабоченно покосилась на мужа. В голове у нее пронеслось все, что предшествовало его болезни два года тому назад. Успокоило ее только то, что с виду он вовсе не нервничал, а, напротив, пребывал в отличном расположении духа. Звездана даже подумала, что идея с отдыхом была замечательной.

– А может, и мы поедем в Царьград? – с надеждой в голосе спросила дочка.

– Нет, милая, – произнесла Звездана и немного закашлялась. – Мы только осмотрим Медиану и вернемся назад, на автостраду. Мы едем в Салоники, а потом…

– Вон Челе-кула, башня Черепов! – вмешался в их разговор Чеда. – Давайте остановимся и посмотрим!

– Нет, это какая-то церковь, – насупившись, проговорила дочка. Ей уже порядком поднадоели церкви и монастыри, которые она с родителями постоянно осматривала. Ей так было скучно, пока папа долго и внимательно разглядывал картины на стенах.

Звездана припарковалась на стоянке у ограды памятного комплекса. Девочка тут же прильнула к витрине киоска, в котором продавались открытки и туристические проспекты. И родителям удалось ее утихомирить, только когда они купили ей все открытки, что были в киоске, и пару проспектов в придачу – о Медиане и башне Черепов.

– У-ууу… Как страшно… – довольная девчушка уткнулась в проспект с фотографиями стен из черепов на титульном листе.

– Ну, хватит, довольно! Это не то… что… – Звездана растерялась. Взглянув на черепа, она вспомнила эпизод с синодиками на стенах их комнаты. Будь ее воля, Звездана усадила бы сейчас всех в машину и вернулась на автостраду. Но что есть – то есть.

Вместе с другими туристами, брачной парой, вооруженной фотоаппаратом, и одной старушкой, Звездана, Чеда и девочка вошли в огражденный двор, засаженный деревьями, и по дорожке подошли к скромной часовенке. Смотритель, от самых ворот декламировавший заученный на память и бесчисленное множество раз проговоренный текст, отпер дверь часовни и провел их внутрь.

– …Тогда, в 1809 году, на горе Чегар самые большие потери понесли ресавцы под командованием полководца Стевана Синджелича. Имевшие численный перевес, более опытные в ратном деле и лучше отдохнувшие турки в конце дня пробились в ресавский окоп по трупам своих соратников, усеявших земляной вал. Последний бой велся саблями и ятаганами. Кровь лилась рекой, стоны и крики боли раздавались со всех сторон. Турок было намного больше, и, увидев, что поражение неизбежно, Стеван Синджелич подскакал к пороховому складу и выстрелом из пистолета взорвал его! В один миг Чегар с окопами, наполненными сербскими и турецкими воинами, взлетел на воздух. Чегарская битва и взрыв, устроенный Стеваном Синджеличем, унесли жизни четырех тысяч сербов и десяти тысяч турок. Но победа осталась за турками.

Хуршид-паша, командующий турецким войском, приказал отсечь головы погибшим повстанцам и доставить их в город. Чтобы собрать как можно больше голов, он пообещал 25 грошей каждому, кто принесет в город отрубленную голову врага с горы Чегар. И вот в Нише начала грудиться масса голов безымянных героев, с которых скорняки по велению турок сдирали кожу и соскабливали плоть. Эту жуткую работу они выполняли под надзором турецких надсмотрщиков в разгар летней жары. Можете себе представить, как это выглядело…

Девочка с открытым ртом кивнула, не отрывая глаз от исцарапанных черепов, вмурованных в стены каменной башни. Напуганная и ошеломленная Звездана глазела на смотрителя, который вел свой рассказ с рутинным хладнокровием. А Чеда прижался к стеклу, защищавшему остатки невероятной постройки. Старушка перекрестилась, а туристы-супруги поинтересовались, можно ли им фотографировать. Смотритель только кивнул головой и продолжил свое повествование:

– …А затем скорняки, по требованию турок, аккуратно высушили содранные с голов кожи и наполнили их хлопком, восстановив лица павших и обезглавленных воинов. Эти «подарки» Хуршид-паша отослал в Царьград султану, а из черепов, по его приказу, была построена Челе-кула – чтобы устрашить сербский народ, чтобы показать ему тщету надежды и оставить ему в назидание долговременное свидетельство турецкой победы. Конечно, все обернулось совсем иначе…

Башня сооружена на восточном подступе к Нишу, у самой Царьградской дороги, на возвышении, холме, который сегодня уже не приметен из-за подсыпки грунта и нивелирования в городе. Башня построена из камня, штукатурки и балок. Штукатурка набросана грубо и связывает камень и балки в прочные и тяжелые стены толщиной от полуметра и более. В свое время стены эти белились, а сейчас они грязно-желтого цвета. В свежую штукатурку строители вмуровали черепа ресавских повстанцев, уложив их в четырнадцать рядов в каждой стене…

Звездана обернулась к мужу, но Чеды не оказалось на том месте, где он еще недавно стоял. Медленно, чтобы не обидеть смотрителя и не встревожить дочку, Звездана стала прогуливаться около застекленной стены. Через стекло на нее безмолвно взирали застывшие черепа – те, что еще остались в стене. Ведь, как им рассказал смотритель, сербы на протяжении многих лет тайком извлекали черепа, чтобы достойно захоронить, или выламывали кусочки костей, веря, будто они излечивают глазные болезни. В голове у Звезданы загудело. В часовне стало очень душно. Она не увидела мужа, и когда зашла за угол. Немного ускорив шаг, Звездана дошла до следующего поворота.

Высокий, худой Чеда стоял, слегка согнувшись, перед стеклянной стеной и что-то тихо говорил черепам. Звездана, сдерживая дыхание, подалась немного назад, к стене часовни.

– Теперь мне ясно, я все не так понимал… Люди исчезают не Бога ради, а ради меня… Понимаю – дорожный указатель. Но указатель куда? – почти шепотом повторял Чеда вопрос, обращенный к одной из дыр, оставшейся неизвестно когда без своего черепа. Лицо художника было спокойным и светлым, как у только что умывшегося ребенка. Пробивавшееся сквозь окно часовни низкое, уже клонившееся к закату солнце отражалось от стекла и искрилось в следах Чединых слез.

XXXIII. Перепутье

Когда после бомбардировок Сербии среди цыган из Верхних бараков разнеслась весть о том, что тем, кто сумеет доказать, что бежал из Косово, дадут визы в Америку, одна группа немедля выселилась из своих хибар и, взяв с собой только самое нужное, устремилась в лагерь косовских цыган и египтян.

В той группе был и маленький Шенон. Он годами жил без родителей. С одной только бабкой Есмой. Чтобы повысить свои шансы на отъезд из Сербии, бабушка с внуком подружились с одной семьей, оказавшейся впоследствии дальней родней Есмы. После множественных перипетий и многомесячного скитания по Европе Есма, Шенон и их новая семья добрались, наконец, до пригорода Лас-Вегаса в Неваде. Им выделили сборный домик, о котором прежде и мечтать не могли, и деньги на время, пока сотрудники программы по приему политических иммигрантов подыскивали работу трудоспособным членам семейства.

Курившая как паровоз бабка Есма почти все деньги, что получала в Америке, тратила на сигареты, не обращая внимания на предупреждения социальных работников, посещавших их время от времени.

И в той Америке Есма, не гася сигарет, сама начала потихоньку угасать. Несмотря на удовлетворение, которое ей приносило осознание того, что внука она, худо-бедно, но обезопасила, Есма чувствовала себя очень несчастной из-за вынужденного отказа от той жизни, которую она вела со смерти своего мужа Рамы. Жизни тяжелой, но настоящей, цыганской. Свободной.

Днями напролет Есма сидела неподвижно, прищурив правый глаз, у которого обычно поднимался табачный дым. И молчала. Иногда она пила кофе, но категорически отказывалась гадать по кофейной гуще. Хотя теперь, реализовав свои мечты, родственники и сами перестали интересоваться ее предсказаниями будущего. А кроме социальных работников их никто больше не посещал. Так что даже если бы Есма хотела найти желающих опробовать на себе старинные прорицательские техники, сделать ей это было бы трудно.

А затем она и подниматься стала с трудом. Начала курить, лежа в постели. А потом и курить перестала и – умерла.

Перед смертью она позвала внука и заставила его поклясться в том, что он никогда не забудет свое происхождение. Внук также дал бабке слово, что похоронит ее с соблюдением всех цыганских обычаев. И поминки с бдением подле покойницы справит. И кровать ее вынесет со всем, что на ней было, и все в таком роде… И ничего не упустит. Только после этого Есма торжественно достала несколько вещей, которые вывезла с собой в котомке из Сербии – янтарный мундштук, старинную джезву для кофе, две сколотые пиалы, старый потертый платок, который она надевала лишь в торжественных случаях, тяжелую бронзовую ступку и пожелтевший, смятый лист с писанными рукой толстыми буквами и перевитыми следами, оставшимися от перевернутых чашек при гадании и отдаленно напоминавшими олимпийские кольца из кофе, только не такие правильные. Шенон приметил этот лист, еще когда они с бабкой жили в Верхних бараках. Он напоминал ему очень вытянутый деревянистый крекер, и его никогда особо не интересовало, что именно нацарапано на этом листе под следами кофе.

Шенон очень любил свою бабку, и при взгляде на нее – такую посеревшую и изможденную в кровати – глаза его наполнились слезами. Он внимательно выслушал все, что она посчитала нужным ему сказать. Старая цыганка наказала ему беречь старый лист как зеницу ока и без великой нужды никому не продавать, да и не показывать. Она рассказала, что незадолго до того, как им тронуться в путь к обетованной земле, какой-то лжецыган пытался завладеть этим листом. Она увидела по его глазам, что лист очень ценный, и отказалась его продавать. Шенон волен продать ступку, если ему потребуются деньги. А остальные вещи бабка попросила похоронить вместе с ней.

Когда бабка умерла, Шенон исполнил все ее заветы. Новая семья помогла мальчику соблюсти все цыганские обычаи правильно, а сам он украдкой бросил в гроб бабкины вещи. Даже ступка оказалась под землей. Шенон воспринял это как некий свой вклад, жертву. И единственной вещью, которая осталась при нем по бабкиному завету, был лист для перевертывания чашек из-под выпитого кофе.

Последовавшие за похоронами дни выдались очень хлопотными, и у Шенона не было времени заниматься странным листом. С двумя парнями из новой семьи, старшими его по возрасту, мальчик осматривал Лас-Вегас, знакомясь со своей новой родиной.

В Сербии Шенон закончил четыре класса средней школы, а по прибытии в Америку пошел вместе с остальными на курсы английского языка. Шенон был неплохим учеником. Он прилично читал и писал. Да и английский пошел у него хорошо.

И все-таки, когда он однажды из скуки взял в руки старый лист – прочитать, наконец, что же на нем было написано такого, что делало его столь ценным, как думала покойная бабка, – у Шенона возникли большие затруднения с пониманием слов, написанных на сербском, но с какими-то странными дополнительными значками и без некоторых кириллических букв, которые он учил в школе. Вдобавок ко всему некоторые буквы еще и выцвели, а круги от кофе добавляли проблем.

Без заголовка

«…была стена. Самое страшное оружие, когда-либо сделанное человеком, днями напролет крошило камень в прах. И вот уже демонические воины здесь.

Они нахлынули в город с запада. А мы, слабые немощные люди, как раз оттуда ожидали помощь. Напрасно, и слава Богу. Мы хотели даже обратиться спиной к свету с Востока. Свету, которого так долго ждем. Наконец-то конец! Конец моего пути. Конец света!

Исчезает город мирских желаний и страстей. То, что суда, оплаченные тяжелым золотом, найдут Новый Свет, принесет людям только иллюзию еще одного конца после конца… Конец. Последняя битва.

Они проломили стены и с запада, и с севера, со стороны Золотого Рога. По улицам города текут потоки крови.

Господи, конец приходит окончательно! Конец бесчисленных смертей. И, наконец, начало.

Когда пять дней тому назад багряная тень прикрыла луну, многие вспомнили пророчество о том, что город падет, когда даст знак луна.

На следующий день мы вынесли икону нашей святой защитницы, Пресвятой Богородицы. Установили ее на высокие держатели, чтобы в литии пронести по городу, умоляя о помощи. Но потом Ее икона, Ее – Пресвятой Богородицы Шире Небес, честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим, без истления Бога Слова рождшей – упала в пыль! Народ пал вслед за иконой. Так, что не видно стало ни одного заплаканного лица – все в ужасе прильнули челами к брусчатке. Мы подняли икону и попытались продолжить чин литии. И тут страшный гром, в сотни раз страшнее уподобленных джиннам извергателей огня папы Урбана, расколол небо. Ледяной ветер расшвырял нас по стенам домов, а на город обрушился настоящий потоп. Унося детей, вода устремилась по улицам к морю. Тогда мы уже понимали, что все кончено.

Мы побежали в дома и церкви. И, собравшись с последней земной силой, начали молиться. Но слишком поздно. Новый день наступил без рассвета. Город застил такой густой туман, что различить в нем возможно было лишь звук больших церковных колоколов. Когда же колокола замолчали, осталась только тишина смерти перед воскресением. И войска замерли.

Вечером, когда туман рассеялся, город озарил неестественный свет. Чудесным несжигающим огнем горели кровли домов, и, главное – медный купол Великой церкви. Страшным, сверкающим сиянием конца света!

Пламенеющие языки лизали медь купола до самого креста. Почти всю ночь. А демонические воины веселились в своем лагере под демоническую музыку. Как посредством науки истолковать Знаки? Наука замолчала, и языки снова слились воедино. Вот уже сколько дней все понимают всё.

Защитники не сдались.

Они лишь ясно увидели, чему до́лжно быть. Они отслужили свою службу. И даже того джинна, что первым поднялся на стену, повергли и убили. Но за джинном подоспели другие солдаты демона. Они увидели, что время пришло. И ничто уже не могло их остановить. И никто.

Ни император, ни латиняне, ни Орхановы[65] турки.

Сказывают, будто император, последний император, носящий такое же имя, как и первый, император, чья мать носила такое же имя, как и мать первого императора, сбросил корону и мантию и сражался до своей погибели, как обычный солдат. В день подготовки к смерти и вечной жизни он причастился в Великой церкви. Как и его предшественник из материнского рода – великий князь Лазарь. А перед тем император испросил прощения у всех епископов по отдельности – и у православных, и у латинян, и у униатов…

О, Господи, врата падают!

Демоны антиимператора повсюду. Они разрушили врата Великой церкви, в которой мы в силу своей человеческой слабости и страха молились сообща об отложении конца.

Многие из них въезжают прямо на конях, держась горделивей и заносчивей самого антиимператора.

Пока я пишу эти строки, я вижу, как демоны веревками связывают вместе слуг с их господарями, служанок с их госпожами, детей и стариков, монахов и купцов. И веревок не хватает на всех, кто со всего города собрался под куполом, воплощающим конец и начало света. Некоторых дам связывают их собственными шелковыми шалями и платками, вышитыми золотом.

Свист рубящих сабель перемежается с пронзительными криками и рыданиями. Они не убивают всех подряд. Тех, кто моложе и красивее, они уведут с собой в полон – в свою столицу на Западе.

Худшие из демонов не могут воздержаться. Посреди святыни, неба на земле, о котором свидетельствовали столько столетий русские посланники, посреди престола Славы Божьей, прекраснейшего творения людей во славу Божью, превосходящего красотой прекраснейшее – они берут обещанную награду! Женщин, девушек, мальчиков! Ложатся с ними прямо в алтаре! Кто может не рыдать, даже если понимает, что приходит конец!

Иные собирают золотые потиры, кресты и кадила, одежды и плащаницы. Я вижу в клиросе двух демонов, которые посреди кровавого пира устали и проголодались. Зубами срывают сухое мясо! А может, это человеческое мясо?

Господи, один безумный демон вроде бы хочет заполучить в трофеи постамент столпа, поддерживающего небо! Металлическим молотом он ударяет по мрамору.

Что я могу сделать? Выйти из своего укрытия и погибнуть при первой попытке защитить покалеченных, болящих и старых от последней, но все-таки страшной смерти. Смерти, которая их все равно ждет? Чтобы бесы, забирающие красоту и молодость, попросту затоптали меня, когда я встану у них на пути? Как раз это и не страшно. Все убитые остаются живыми.

Я не боюсь, но моя служба – писать. Сейчас мне писать трудней и больней. Но я должен сослужить последнюю службу Логосу и продолжать записывать последние человеческие слова ужаса и надежды, пока демоны не найдут меня. Меня – не красивого, не безобразного, не старого, не молодого, не болящего, не здорового, не сильного и не слабого. И я буду писать до конца. Когда закончатся чернила, я буду писать кровью. Ее, по крайней мере, довольно вокруг. В Твоих руках, Господи – возьмешь ли Ты меня к Себе, как Илию, чтоб не вкусил я смерти, или мне надлежит пройти горкой и узкой дорожкой, которую Ты сегодня для нас проложил.

Господи! Что происходит?

Хотя демоны убивают и уводят в полон тех, что нашли прибежище там, где Небеса встречаются с Землей, церковь все больше наполняется детьми Божьими! Откуда-то являются все новые и новые!

Невозможно всем уместиться под куполом! Их тысячи, сотни тысяч!

Я вижу и свою жену! И своих детей! Они взрослые, старше меня, а все равно – дети! Божьи дети! Тут и их дети, и дети их детей! Моя жена, любовь, Божья Любовь, подходит ко мне, улыбаясь. В руках она несет книгу Любви!

Вижу я и старца, который вывел меня на дорогу. И тех, кого я встречал на пути, и многих других, что мне одновременно не знакомы и знакомы. Из всех народов. И я всех их знаю. Того не может постичь ни человеческий разум, ни человеческое сердце!

И о том не пишут!

Камень, которым мы с самого начала придавили свою жизнь, наконец, спадает!

Свет все ярче! Как будто открылись златые врата…

Прииди, Господи! Мы готовы начать с начала!»

Примечания

1

Ракия – крепкий алкогольный напиток (содержание спирта от 45 до 60 %), получаемый методом дистилляции виноградного вина или фруктовых соков и повсеместно популярный на Балканах. В домашних условиях ракию варят в октябре—ноябре после сбора урожая и обеспечиваются ею на всю зиму. В Сербии ракия-сливовица – национальный напиток. У сербов не принято говорить «гнать водку», там говорят «печь ракию». Сербы считают, что крепкая ракия – напиток для крепких людей. Они шутят, что гостям нужно выпить четыре рюмки ракии. Первую – за «добро пожаловать!», вторую – за то, что гости «пришли на двух ногах», третью – за то, что «мы крестимся тремя пальцами», а последняя рюмка сопровождается прибауткой: «Если вы выпьете четвертую, то уйдете на четвереньках».

(обратно)

2

Карамболь – в бильярдной игре: рикошетный удар шара, отскочившего от другого шара, по третьему; здесь игра слов: по-сербски «карамбол» имеет также переносное значение: столкновение.

(обратно)

3

Скоевац – член Союза коммунистической молодежи Югославии (CKOJ – Савез комунистичке омладине Jугославиjе)

(обратно)

4

Шлагметалл, или золотая поталь – потали из бронзовых сплавов, имитирующие сусальное золото различных оттенков. Поталь – имитация сусальных материалов.

(обратно)

5

Один из типов средневекового письма с четкими свободно поставленными буквами латиницы.

(обратно)

6

Музыкальный инструмент.

(обратно)

7

Жительница областей, лежащих к северу от Савы и Дуная.

(обратно)

8

Романтическая поэма владыки Черногории Петра II Петровича Негоша.

(обратно)

9

Бранко Радичевич (1824–1853) – сербский поэт-лирик, представитель сербского национального возрождения.

(обратно)

10

Джура Якшич (1832–1878) – сербский поэт и писатель, художник, драматург, патриот, ярчайший представитель сербского романтизма.

(обратно)

11

Лаза Костич (1841–1910) – сербский поэт, писатель, адвокат, философ, публицист и политик, один из ярчайших представителей сербской литературы.

(обратно)

12

Род верхней женской одежды с широкими рукавами.

(обратно)

13

На скупщине повстанцев в с. Таково Милошем Обреновичем было провозглашено начало Второго Сербского восстания 1815 г., известного в сербской исторической литературе, как Таковское восстание.

(обратно)

14

Христиане, подданные Турции, платившие дань.

(обратно)

15

Золотая монета, чеканившаяся в Венеции с 1284 г. до упразднения Венецианской республики в 1797 г.

(обратно)

16

Акче – мелкая серебряная монета XIV–XIX вв., обращавшаяся на территории Османской империи и сопредельных государств; в Центрально-Восточной Европе акче была известна под греческим названием – аспр.

(обратно)

17

Так византийцы называли знаменитый храм Святой Софии – Премудрости Божией в Константинополе.

(обратно)

18

Сфинга – букв. «душительница».

(обратно)

19

Сербская национальная обувь из мягкой кожи с характерным заостренным и загнутым к небу мыском.

(обратно)

20

Ока – старая мера веса, 280 кг.

(обратно)

21

Помощник диздара, коменданта крепостного гарнизона.

(обратно)

22

Тушеная баранина с зеленым луком.

(обратно)

23

Слоеный пирог с орехами в сиропе.

(обратно)

24

Компот из смеси сухофруктов.

(обратно)

25

Мусульманский судья.

(обратно)

26

Титул, употреблявшийся по отношению к шейхам дервишских орденов, к выдающимся ученым-улемам.

(обратно)

27

Пояс, ремень для брюк.

(обратно)

28

Две кости с одинаковым числом очков.

(обратно)

29

Плетенное из прутьев помещение для кукурузы.

(обратно)

30

Голую сопку.

(обратно)

31

Северо-восточный ветер, дующий с низовьев Дуная.

(обратно)

32

Глубокого ручья.

(обратно)

33

Австрийцы (презрит.).

(обратно)

34

Wishful beeings – желающие существа (англ.).

(обратно)

35

«Житница Марга».

(обратно)

36

Римское название Моравы.

(обратно)

37

Спаситель.

(обратно)

38

Крупный древнеримский город, столица и военный лагерь римской провинции Мезии, располагавшийся на востоке нынешней Сербии в 12 км от города Костопац.

(обратно)

39

Город в Верхней Мезии, на восточном притоке Марга.

(обратно)

40

Палеобалканский народ, обитавший на территории Косово и Южной Сербии; согласно одной из гипотез – предки современных албанцев.

(обратно)

41

Секстарий – древнеримская мера объема, равная 0,547 л.

(обратно)

42

В древнеримском доме помещение за атриумом, одна из задних комнат.

(обратно)

43

Род авангардистского драматического представления, состоит из ряда не связанных друг с другом эпизодов; часто с привлечением зрителей.

(обратно)

44

Слободан Милошевич.

(обратно)

45

Неманичи – династия в средневековой Сербии (2-я пол. XII в. – 1371). Ее родоначальник – великий жупан Рашки Стефан Неманя (прав. ок. 1170–1196 гг.) – заложил основу единого феодального государства в Сербии (так наз. государства Неманичей). Царь Стефан Душан (1331–1355) создал на Балканах обширное сербско-греческое царство и провозгласил себя в 1346 г. «царем сербов и греков». При его сыне, царе Стефане Уроше (1355–1371) государство Неманичей распалось, и династия пресеклась.

(обратно)

46

Монастырь Сисоевац с церковью Преображения Господня расположен на реке Црнице у села Сисевца, в 12 км юго-восточнее монастыря Раваница. Название происходит от имени ктитора – монаха Сисоя, похороненного в монастырской церкви.

(обратно)

47

Юнак – герой; юнаки – герои народного эпоса южных славян.

(обратно)

48

Ганцы – серб. сленг. анаграмма «цыган».

(обратно)

49

Чевап – кусок мяса, жаренного на вертеле или жаровне.

(обратно)

50

Виньяк – спиртной напиток на основе винограда; собирательное название для разных сортов бренди, производимых на Балканах и разнящихся по вкусу.

(обратно)

51

Монастырь Манасия, также известный как монастырь Ресава, – сербский православный монастырь, основанный деспотом Стефаном Лазаревичем между 1407 и 1418 гг.

(обратно)

52

Средневековый сербский город на правом берегу реки Црницы.

(обратно)

53

В мифологии южных славян – магическая трава, с помощью которой можно открыть любые замки. В русской мифологии аналогом расковнику выступает «разрыв-трава», или «лом-трава», у восточных славян цветок папоротника.

(обратно)

54

Автомобиль «Застава 101» (словосочетание «сто один» превратилось в разговорной речи в «Стоядин»).

(обратно)

55

Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец наш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?.. И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них… (Евангелие от Матфея, гл. 7)

(обратно)

56

Турбо-фолк – музыкальный жанр, сочетание электронной и народной музыки, зародившийся в начале 1980-х гг. в Югославии и очень популярный на Балканах.

(обратно)

57

Жаргонное: коктейль из пива и какого-либо крепкого напитка (ракии, виньяка).

(обратно)

58

Блюдо балканской кухни: жареные колбаски из молотого мяса (говядины, свинины) с луком и приправами.

(обратно)

59

Река в Болгарии и Сербии, правый и самый длинный приток Южной Моравы.

(обратно)

60

Литературный псевдоним сербской писательницы и журналистки Милицы Яковлевич (1887–1952).

(обратно)

61

Труд преподобного Иустина (Поповича).

(обратно)

62

По-сербски Рождество.

(обратно)

63

Мт. 10, 22.

(обратно)

64

Челе-кула («башня Черепов») – памятник времен первого сербского восстания, построенный турками из черепов сербов, убитых в битве на горе Чегар.

(обратно)

65

Шехзаде Орхан Челеби (ум. 1453) – внук османского султана Сулеймана Челеби; претендент на османский трон; с детства жил при константинопольском дворе в качестве заложника; добровольно участвовал в обороне Константинополя. После неудачной попытки спастись бегством в одежде греческого монаха был схвачен и обезглавлен.

(обратно)

Оглавление

I. Драги Джавол

II. Трикорния

III. Бомбы

IV. Гроцка

V. Смедерево

VI. Чомбе

VII. Колары

VIII. Кража

IX. Поселение Хасан-паши

Х. Баточина

XI. Госпожа Агата

XII. Художник Чеда

XIII. Деви-Багрдан

XIV. Библиотека

XV. Ягодина

XVI. Равийойла

XVII. Horeum Margi[35]

XVIII. Нервы

XIX. Случай

ХХ. Пророчество

XXI. Вера

XXII. Раваница

XXIII. Аца Селтерс

XXIV. Дорога

XXV. Паракинов Брод

XXVI. Общая проблема

XXVII. Путешествие

XXVIII. Крест на Ражане

XXIX. Последствия

XXX. Продолжение

XXXI. Колокольня

XXXII. Дорожный указатель

XXXIII. Перепутье Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg