«Хибакуша»

Хибакуша (fb2) - Хибакуша 645K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Борисович Петков

Валерий Петков Хибакуша

Свистопляска с ликвидацией последствий в Зоне в какой-то момент стала для меня привычной, рутинной. Будто всё это происходит, но не со мной.

Пока однажды – старлей, этот сумасшедший!

Из штаба сектора. Залихватский, стремительный наскок.

Примчался в полк этаким чёртом, вместе с ротным к комполка, в палатку штабную заскочил накоротке. Всё – бегом. Взбудоражил роту, мол, оперативный дежурный срочно требует уточнить обстановку. Академик прилетел, требует свежие данные.

Обстановка постоянно менялась. Зависел этот процесс от многого. Прежде всего погода. Самые простые факторы – ветер и дождь.

И – пыль, конечно.

Наша рота радиационно-химической разведки обследовала плановым порядком Зону, делала замеры, наносились данные на карту.

И вот – он!

Экипаж быстро выкликнет, построит, инструктаж короткий и – вперёд! Труба зовёт!

Беспокойный старлей – право слово.

И всё норовил проехать через «рыжий лес», от виадука в город Припять, направо от станции Янов и неширокой полоской вдоль бетонного забора АЭС. Влево – Мёртвый Город Припять. Можно было с этой стороны к блокам проскочить. Сразу через горбатый путепровод, если через город. Мост сильно фонит. И ничего с ним уже не сделать. Легче разобрать, чем дезактивировать.

Всё-таки через Янов не так опасно, как через Припять. Особенно – первый микрорайон сильно запачкан. Старались его объезжать, лишний раз без надобности там не появляться.

Грунт в «рыжем лесу» сняли уже метра на полтора, опасность – реальная. А он – упрямый! Словно и не видит этого…

– Вперёд, боец! – кричит старлей водителю.

Красивый, как бог, на фоне безоблачного белого неба. Ветер ему в лицо и оглобля в бок.

Мимо брошенных вагончиков строителей. Лысых собак.

Расступались деревья, взбегали на живописный склон, и вот она, деревня Чистогаловка. Дальше, вправо – Киев. Осталась деревенька в стороне. С холма прекрасный обзор на страшную, зияющую развалину четвёртого блока.

Труба – горизонтальные красно-белые полоски. Красные обозначают «советский», белые – «мирный атом».

Я буду сюда возвращаться – потом.

А пока – двойной поворот. Сначала направо. Потом резко налево и – вдоль всех четырёх блоков. В белёсой такой мути. И странное возникает ощущение – нереальности, эйфории оттого, что ворвались в некую запредельность, и жутко интересно – чем наш очередной налёт закончится?

В висках стучат молоточки, в кислород что-то подмешалось незаметно, пока мы суетились, приборы включали.

Блоки в одну линию соединены последовательно. Чудом эта «бомба» из четырёх реакторов не взорвалась тогда.

Два страшных пожара было в мае. Про них в новостях не говорили. Но это отдельная история.

Самое первое сообщение, на фоне кусочка географической школьной карты за спиной диктора – длилось семнадцать секунд. Программа «Время».

На компьютере слушаю, раз за разом…

Нумерация блоков от речки Припять. Мы вылетали с другой стороны, на тот самый, четвёртый, раскуроченный. И дальше, к первому, у реки. Асфальт зыбкий, даже сидя в машине, ощущаешь, какой он горячий.

Потом резкий разворот – «газон» чихает, вот-вот заглохнет. Воздух звенит невидимой струной на пределе натяжения. Так бывает, когда под линией высоковольтных проводов проходишь и волосы дыбом на голове непроизвольно поднимаются: сейчас начнут искрить, потрескивать бенгальскими огнями.

Замолкаем, просто верим в удачу. Всё внимание сосредоточено на том, как ведёт себя движок.

Потом кричим – у-р-р-р-а! Вынес – верный «конёк-горбунок». Не заглох! Советский – значит надёжный.

Так нам говорили.

Пётр, водитель, бывший «афганец», скалится. Лицо белое, длинный нос, рваный кривой шрам розовеет слегка. Худой, жилистый. Глаза безумные – руль у него и судьба наша тоже.

Душман!

Все как сумасшедшие становились, неузнаваемые – в эти мгновения.

Жара сильная, вода с нас течёт!

Упоение на краю бездны – рухнем или нет?

Пока четвёртый блок в декабре не закрыли саркофагом. Мы этого уже не застали. К июлю – наелись нуклидов, от шейки до хвоста!

Заменили нас в плановом порядке.

* * *

Даже сам удивлялся – ну почему меня это всё не беспокоит? Особенно первое время после возвращения задавался постоянно этим вопросом. Потом и думать перестал про все эти страсти.

Вроде – забылись, начисто.

Только через много лет стала какая-то муть брезжить, блажить, при переходе границы яви и сна. Такой же мутный обморок. Наплывает вкрадчиво, беззвучно – туманом сначала, потом потрескивание характерное нарастает. Как там, в разведке.

Я это ни с чем не спутаю!

А уж потом – долбит в подкорку, склёвывает невидимый дятел зёрна нуклидов.

Они всякий раз – другого цвета. Их много, ватные, невесомые, как попкорн, только мелкие очень. Не шуршат, лишь дозиметр потрескивает где-то рядом, как дрова смоляные в костре.

Бликуют, слепят. Дождём-сеянцем. Ждёшь звуков, шуршания, а ничего нет! Тишина. Падают, падают, засыпают меня. Пока дышать не становится трудно. Тяжесть на грудь наваливается, хотя каждая частица кажется бестелесной. А все вместе – плита железобетонная.

Звонко, клювиком тонким, изящным – тук-тук, тук-тук. И всё не успевает склевать их эта птица невидимая. Их подсыпает кто-то сбоку, подсыпает. Я ладони, подставляю. Зёрна микроскопические блестят лаком, переливаются, сквозь пальцы сыплются. Я спешу, боюсь наступить, испортить их глянец, представляю, как они обидно захрустят под ногами, складываясь в красивые снежинки.

Кроваво-красные. Почему?

Напрягаюсь. Одеревенелой плахой лежу, руки-ноги не ощущаю. Мышцы свело. Руки массирую – не чувствую себя. Ляжки в это время пульсируют, икры – ходуном. Сами, произвольно. И не могу унять эту трясучку. Как шаровары свободные, широкие на ветру полощет.

Противно от бессилия.

Злость гонит с кровати. Вскакиваю и хожу – босиком, чтобы мышцы занять, загрузить напрягом.

Мышечная дистония.

Невозможно терпеть эту боль. И хожу, хожу – по комнатам, на кухню загляну, в коридорчик сунусь к подоконнику, на двор поглазею. Воды попью. Стараюсь тихонько, чтобы никого не разбудить.

Мышцы сперва не чувствую, потом они становятся пластичными, успокаиваюсь.

Говорят, если ноги в воде судорогой свело, надо опуститься и резко оттолкнуться от дна. Или булавкой мышцу уколоть, снять напряжение.

Это – спасение.

Обычно около трёх часов ночи просыпаюсь. Скорее – в пол пятками упереться. Вынырнуть.

И сна как не бывало. Да и был ли это – сон? Если не принёс он отдыха?

Доктор сказала – молочной кислоты в мышцах мало. Выписала лекарство. Вот я зёрнышко алпразолама – бледно-зелёное, крохотное, маковое – проглочу! Дня два-три таблетка действует. Даже днём в сон гонит. Часа на два могу отключиться. Ночью потом мучаюсь от бессонницы.

Думаю – ерунда это всё, с кислотой. Это мышцы вспоминают мой… свой бег, напряжение, усилия, которые тогда пережили. Тогда. Это же был пик моей жизни! И по возрасту, и по смыслу!

Даже камни имеют свойство запоминать. По-своему, конечно.

Это сейчас я несусь очумело. С горушки, с высоты возраста, и нет никаких блоков, изгаженных липкой, вкрадчивой смертью нуклидов. Есть – скромная пенсионная «хлебная карточка». А страшно-то именно сейчас, а не тогда! Хотя давно уже гоню прочь плохие мысли. Может быть, поэтому и прожил столько годов после Чёрной Зоны.

При «засорённых фильтрах» организма – печени, щитовидке, почках.

Официальный диагноз: «Эрозия поверхности нервных окончаний».

Опять они – нервы. В них всё дело.

Взрываюсь до ослепления вроде бы от безобидной ерунды. Постоянно это меня настигает без всякого предупреждения.

Вот оно как страшно: со временем – возвращается содеянное, пережитое. А быть может, это время возвращается, чтобы понять, что же было на самом деле?

А тогда – дух захватывало! И покалывание в ступнях, кончиках пальцев рук – опасность, адреналин! Страх отступал куда-то! Да не было его – вовсе!

Мышцы молодые, упругие, стальными листами торсионов скручивались, чтобы распрямиться, принять на себя удар, ответить на него. Восстановить первоначальное положение. И двигаться дальше – железным маршем.

Сминались пластины, а мы задыхались от переизбытка сил и собственной крепости. Смеялись. И верили беззаветно в то, что так будет всегда.

Сверхчеловеки.

Мы много тогда смеялись. Весёлая удаль обречённых.

Да и уверены были – никогда не устанем в этом изматывающем «заезде».

Может, от небольшой дозы радиации так происходит?

И мы, бесконечно смешливые идиоты – окна эрхашки – нараспашку, брезент почти белый, выгорел на солнце, трепещет, хлопает по раме – аплодирует героям! Бывало, и без респираторов даже! Вопреки всем инструкциям.

Гортань сухая, жёсткая, горло трубой гофрированной, губы пересохли, ошмётки с них зубами рвём, закусываем выпитое зелье.

Глотаем этот смертельный коктейль на полной скорости, зонды приборов высунули наружу, стрелки дозиметров скачут, в наушниках треск – высокий уровень! Ну – ещё глоток! Один – хмелея от её неуловимости, понимая страшную сердцевину – но отодвигая мысленно последствия! Слишком они умозрительны, невидимо растворены в зыбком, густом, тягучем зное.

Под белым небом Зоны.

А вдруг барабан крутанётся чуть-чуть быстрее? Хорошо смазан! И – мимо пронесёт, а эта ячейка окажется, на удачу – пустой! И нет в ней мягкого, тупого сосца пули, к которому припадём напоследок! Где-то он рядом, для другого раза? Другого человека? Кого-то, кто сейчас сидит рядом и смеётся! Не ведая этого. И мы – не ведаем, что творим, в забытьи добровольного наркоза.

Любимчики Зоны – химики-разведчики! Гордость полка Гражданской обороны. Сталкеры-ликвидаторы.

Нукледаторы, сами себя в шутку окрестили.

Веселуха в разгар чумы! Смешно – череп бы не лопнул, не раскололся от напряга. Смех разряжает внутреннее давление. И оглупляет от частой беспричинности.

От смеха умереть – что же тут героического? Это прививка от смерти героической в грязной Зоне.

Только там всё – страшнее и проще. Дышишь, а радиация рубит хромосомы, гасит аминокислоты, прожигает насквозь «ядерным загаром» – до черноты обугленной головешки в костре.

Поломанные, искрошенные, жалкие кирпичики в основе фундамента жизни – гены.

И не существует какой-то малой, безопасной дозы ионизирующего излучения, от которой риск заболеть, даже лейкозом, был бы равен нулю.

Мы все повязаны одним, но каждый будет спасаться, отползать в одиночку из общего окопчика.

Как говорил Фома Аквинский в книге «О смертных грехах»: «Но у человека всегда есть выбор между добром и злом».

Алпразолам – лекарство хорошее. Только не надо часто применять. Не чаще раза в три-четыре дня и делать перерыв. Иначе проблемы будут. Теперь уже – с психикой!

Часто просыпался я с пересохшей глоткой, не чувствуя языка, гортани. Жевал эту деревянность, лёжа на белых простынях, не ощущая вкуса.

* * *

И вот – этот старлей, помначштаба, «чёрт на жёрдочке» – нет-нет да и вспрыгнет! В моё сегодняшнее, плавное житьё-бытьё.

Белозубый, красивый! Глаза – васильковые! Кинозвезда! Мотор – пошёл!

Я не знаю, когда это пришло. То есть не смогу точно назвать день, час, во что я был одет, в котором часу проснулся, выпил ли зелёный чай, как обычно.

Впрочем, там и тогда одет я был в гимнастёрку, сапоги, пилотку.

Была весна. Это – точно! Май, начало – месяц наших «крестин» в Чёрной Зоне. Весной со многими что-то происходит. И ко мне это явилось.

Не сразу.

В то утро старлей ко мне вернулся. И беспокойство пришло вместе с ним.

Лежу, и кажется – нет стенок в спаленке тесной! Потянуло неудержимо в Зону выехать! За горло схватило это желание вместе с наваждением. И – такая тоска. Вряд ли оно реально исполнимо, это желание.

Но – мечтается вновь там оказаться, желаниям запрет неведом.

Бойтесь желаний, они исполняются.

Где он, старлей, сейчас? С такой белогвардейской фамилией… кажется – Свинцицкий… или Сосницкий… Даже имени не помню, только фамилия осталась в памяти, да и та порой куда-то теряется, потом снова всплывает.

Щеголеватый, подтянутый. Вот, кажется – сейчас на паркет выйдет и мазурку исполнит. Для господ собравшихся, партнёрша – самая красивая дама! Королева бала. Или – любовный романс исполнит – на бис.

Всё – для дам!

И ещё, из Достоевского: «Моя крулева, моя крулева».

Бровь, бывало, вскинет, плечи развернёт, словно ментик с плеча передвигает, руки в рукава – перед атакой! Столько в нём благородства, какого-то… старинного, настоящего! Не здешнего, не советского!

Из другого времени прислали в командировку – удаль продемонстрировать, показать, как надо не бояться врага! Любого. Даже самого сильного и коварного! Отец – солдату!

Сплошное благородство, до корней волос. Так им и лучится.

И не хочется ему лишний раз вопросы задавать! Надо занять своё место в экипаже, согласно расчёта, и мчаться на всех парах – в Зону! Хоть на смерть! Ур-р-р-а, вперёд!

Не волноваться за себя, только за дело, а про медали не думать – вовсе.

Он тогда раньше нас всех понял, какой это кайф, настоящее упоение от погоней за коварным, невидимым врагом! Промчаться вдоль всех блоков, невзирая на опасность!

И вот мы несёмся чертенятами следом, смеёмся, кричим несуразное, друг от друга заводимся, натурально – пьяные!

Потом сильнейшая опустошённость, ступор.

Горят веки, натёртые невидимым песком, ломит виски. Внутри у каждого разгорается негасимый костёр.

Твой личный костерок.

А общий психоз проходит. «Психическая атака» захлебнулась! До следующего раза.

«Ядерное бешенство»! Ложный сверхтонус нервной системы.

Депрессия. Потом – неоправданные, необузданные вспышки гнева. И промежутки между ними всё короче, короче. Пока вообще не превратятся вспышки в один сплошной удушающий психоз.

Причина? Радиация с кровотоком несётся к самым тонким нервным окончаниям, вкрадчиво движется по ним, добегает до самых дальних, тончайших, исчисляющихся миллионами. Постоянно течёт, забивает кровоток невидимой дрянью, как речка, которая наносит тихим течением ил.

Густой, пульсирующий воздух – кипящий компот большой дозы радиации. Он входил в нас властно невидимым ядом, завораживая, и не было сил сопротивляться.

Сильнейший наркотик!

Старлей тот первым подсел на него! Хотя и слова такого тогда не было в нашем лексиконе.

Позже оно пришло в «массовое советское сознание».

Иногда думаю – может быть, сомневался старлей, вдруг откажемся ехать? Не захотим совать башку в самую пасть, на погибель. Кому охота! Там же считанные метры оставались до этой «пасти» раскуроченной, до взорванного блока.

Вот он – знаменитый, возвышается над бетонным забором. Весь мир увидел его на фото.

Многих хватали за руки и вели в военкоматы. Но потом-то пришло осознанное желание – сделать своё дело. Кто-то откосил, но и тех, кто честно отпахал – тоже было достаточно!

Мешки с карбидом, песком, гранитным щебнем, свинцовой дробью – с вертолётов…

Атомный взрыв, эквивалентный нескольким десяткам тонн тротила.

Жерло пульсирует малиновым, негасимой топкой. Сотни рентген. Всё, что высыпали, смертельно рискуя – тысячи тонн песка, гранита, свинцовой дроби – поднимается вверх невесомыми ядовитыми хлопьями.

И оседает где-то. Где?

Рыскаем по всему сектору, засекаем, сообщаем по рации, где разлеглось.

Коричневым латексом сверху поливают территорию самолёты: пыль – один из главных врагов.

Потом дождик пройдёт, нескоро, но прольётся обильно, и земля примет в своё лоно отраву, понесут её воды грунтовые далеко. Медленно, сантиметр за сантиметром.

Частицы радионуклидов, не растворяются в воде. Грунтовые воды не стремительный горный ручей, а песок с глиной неплохие могут природные фильтры.

Люди кладут в вёдра, носят – кусочки графитовых твэлов, искорёженные циркониевые оболочки. В ящики специальные ссыпают опасный «урожай». Утилизировать.

Чистят территорию, крышу четвёртого и третьего блоков. Разлёт большой циркониевых трубок, в которые таблетки радиоактивные засыпали. Потом они спеклись от температуры в сплошную массу, внутри трубок.

Твэлы – тепловыделяющие элементы причудливой формы, в которых происходит деление тяжёлых ядер урана-233, 235, 239; плутония-239.

И мы – с «трёхлинейкой» против танковой колонны!

Ничего потом про этого загадочного старлея не слышал. Каждый год встречаемся, расспрашиваю наших – плечами пожимают неопределённо.

Мы так рвались попасть с ним в один экипаж! Это был знак особенной доблести и невероятного доверия – сгонять в «Чернуху» со старлеем.

* * *

Весна пришла. Та самая, беспокойная. Стал лазить по сайтам чернобыльским. Сидел у компа, напряжённо всматривался в клип Адриано Челентано «Чернобыль». Фигуры, такие картонные, нарезка из чёрной бумаги. Попугать тех, кто не знает ни черта про всё это… нуклиды, дозы, Зону, деревеньки выселенные.

Страшилки для сугубо гражданских лиц.

Пугливые лемминги – мещане.

Потом дослушал до конца. Глаза прикрыл. Сижу, думаю напряжённо. Какие-то слова складываются, текст непонятный, оперный. Всплывает и отдаляется, словно водоросли в воде плавно двигаются, шевелятся лентами длинными.

Не тронуло, одним словом. Хотя и профессионально, но фальшиво.

Лев Толстой не любил «придуманных людей».

Я всегда относился скептически к таким плакатным вещам. Меня это слегка напрягает. Не могу сказать, что вот это – фальшак на все сто, но неискренность чую за версту. Как пустой орех: внутри ссохшаяся сердцевина скукоженными извилинами. Мозг наркомана в миниатюре.

Тут из колонок звуковых на столе голоса явственно донеслись. Вроде спорят между собой, доказывают что-то усиленно, с пеной у рта. Что-то ещё поверх наслаивается, голоса посторонние.

Впервые за много лет на мозги наехало.

Вырубил всё. Решил – надо звонить срочно, с кем-то поделиться, а не то черепок лопнет, взорвётся от напряжения.

Захотелось вдруг съездить в наши старые казармы. Откуда вся эта история началась. Куда привезли в автобусе, ночью, из военкомата.

Позвонил Егору – второму взводному. У него «бамбук-седьмой», навороченный. Ехать-то всего ничего. До окраины города полчаса, да оттуда столько же. Озеро большое обогнуть.

Егор обрадовался, согласился, даже загорелся этой идеей. Он в морском порту, бригадир грузчиков. Вот-вот ему на пенсию выходить, надо на-гора выдавать зарплату больше, чтобы перерасчёт по среднему красиво повлиял на размер пенсиона. Астматическое дыхание, а терпи, во имя будущей безбедной старости, которая маячит на горизонте.

– Но ты не переживай, я сам позвоню.

И пропал, Змей Горыныч, на всё лето. Мол, работы выше головы.

Думаю тогда, надо Гунче позвонить. Гунтису – первому взводному. Он всё поймёт как надо. Он вот такой – правильный, но не противный, а организованный в главном.

Предложил съездить на пару, на автобусе. Тем более что проезд бесплатный.

Пчёлами занялся Гунтис. Так что всё опять отложилось.

Позвонил Саня Бармин – ротный наш бывший. Договорились. Встретились в кафешке. Чай зелёный попили. Он рассказал, как клапан сердечный ему заменили в известной клинике.

– Я теперь там всех знаю! Могу тебя устроить.

Добрая душа.

– Спасибо, Санёк, такой блат мне не нужен!

И разбежались по домам.

Неловко мне стало – чего больного беспокоить!

А мне так невыносимо захотелось окунуться вновь в произошедшее когда-то. В Зону съездить нереально, но увидеть бывшую в/ч, из которой нас отправляли на ЧАЭС – вполне.

С соседом Семёном потолковал, он тоже инвалид, по профнепригодности.

Едем на его «ласточке», радуемся оба.

Предчувствую, что одни развалины меня встретят, в снегу – ну, что я там разгляжу? А всё равно…

Так и оказалось.

Немного меня расслабила эта экскурсия. И потянуло на воспоминания.

Тут Саня позвонил:

– Слышал, зам? Полищук объявился. Сколько лет ни слуху ни духу, а тут – вот он!

– Я уж думал, он в ямку завалился. В железобетонном гробике, чтобы не фонить на погосте. И где же носило этого бисова сына?

– Сроду не отгадаешь!

– Слышал, что он вроде бы с женой развёлся. Кого сейчас этим удивишь! Ты, командир, не тяни Яшу за… луяшу!

– В Чёрной Зоне! Где-то за Диброво, не доезжая Лубянки. Точно не скажу. Развёл там сад-огород! Письмо прислал… До-в-о-о-о-лен!

– «Невидимый град Китеж».

– Где?

– Это я так, к слову. Ну, он всегда был хозяйственный. Должно быть, одичал, озверел там – в лесах?

– Нет! Вполне себе ништяк. Живёт с какой-то тёткой местной. Подженился. Говорит, что давно с ней познакомился. Ещё когда был ликвидатором. Здесь квартиру жене, дочери – всё оставил. Натуральное хозяйство там развёл – куры, живность. Я не могу! Ты чё-нибудь понимаешь, зам?

– Что-то такое было. Он мне, правда, особенно не рассказывал.

– Слышишь, – засмеялся Саня, – пишет – не могу без этого жить! Ты понял?! Зараза какая, а? Психбольной!

– Врачи утверждают, что среди «чернобыльцев» стало меньше суицида, но возросла онкология. Иммунитет сильно ослаблен.

– Полищук там законсервируется окончательно.

Распростились с ротным.

Я же не удивился поступку Полищука, и была на то причина.

Только ещё сильнее потянуло в Зону.

С этого дня старлей уже не уходил, всегда был рядом.

– Ты в порядке? – прервал мою задумчивость Семён.

Кивнул ему головой, улыбнулся. Хороший человек – мой сосед!

* * *

…Полищук. Сержант… высокий, белобрысый, улыбчивый и исполнительный. Дозиметрист. Я – замкомроты РХР, лейтенант запаса, Владимир Викторович Петраков…

Обезлюдевшее село. Радио на столбе бормочет сонно, колокольчик-говорун, вещун белибердени, бодреньких новостей.

На заборе выцветший «Боевой листок»:

«…Сегодня при зачистке заражённой территории отличились…»

Фамилии, бойкий рапорт о том, что скоро люди вернутся в свои дома, снова заживут, как прежде, а в перспективе – ещё лучше.

Стоят огромные ульи. Сад. Гудят пчёлы. Ветки яблонь клонятся к земле. За сараем военный «виллис» врос в зелёную траву.

Какими извилистыми дорогами времени занесло его сюда и сохраняло так долго?

Химрота провела обеззараживание. Сотни людей привезли на грузовиках. Соскоблили лопатами верхний слой во дворах, на дороге. Зачем? Если всё остальное вокруг: сад, воздух, крыша, деревья – «грязные». Какой смысл вывозить землю, гонять заражённую пыль?

Взрыв страшной мощности разрушил стены клетки, безумный зверь вырвался, неуправляемый, и пространство стало другим во времени. Исказилось непоправимо.

А бороться вышли с лопатой наперевес.

Глупость смешна до трагичности.

Вырезка из газеты «Правда» прикноплена под стеклом доски объявлений. Крупный заголовок. Буковки мелкие.

Чернобыльская АЭС: хроника событий

В Чернобыле в доме номер 61 по улице Советской, где раньше размещалось районное управление Госагропрома, начал работать Припятский горком партии. Он переехал сюда из Полесского, где временно находился после эвакуации из Припяти.

– До АЭС рукой подать, – говорит секретарь горкома A. Веселовский, – теперь мы в самой гуще событий.

Едва перебравшись на новое место, немедленно развернулись отделы организационно-партийной работы, промышленно-транспортный, пропаганды и агитации, партийная комиссия. Всего в Припятской городской партийной организации состоит на учете 2.611 коммунистов, до сих пор установлено местонахождение 2.434 человек. Из них в районах, где разместились эвакуированные, находится 207, на работах по ликвидации последствий аварии занято 442 человека, а остальные выехали временно в другие места, в командировки.

В этот же дом переехал из Полесского и исполком Припятского городского Совета народных депутатов. Здесь, вблизи города, его председатель B. Волошко чувствует себя гораздо увереннее, но и озабоченнее. Припять – вот она, рядом, со всеми её многочисленными проблемами покинутого населённого пункта. Главная сейчас забота городских властей – организовать жильё, питание, быт тех, кто будет обслуживать осенью первый и второй энергоблоки, которые планово начнут давать электроэнергию.

Пока решится вопрос о месте, где будут постоянно проживать вахтовые бригады, работающие на АЭС, решено разместить их на нескольких комфортабельных туристических теплоходах, которые будут сняты с рейсов и подогнаны по Днепру к Припяти. Уже сейчас надо продумать, где их пришвартовать, как подвести электроэнергию, связь, как обеспечить продовольствием, организовать питание. Проблема эта давно уже назрела, ибо пионерский лагерь «Сказочный», откуда бригады уходят на АЭС, перенаселен в 2,5-3 раза, а комплекс «Лесная поляна» находится далеко от Припяти.

Чернобыль не сравнить с тем, каким мы его видели в первые дни мая, когда он был полностью эвакуирован. На улицах сейчас оживлённое движение, работают кинотеатр, Дом культуры, в котором выступают бригады киевских артистов, организованы выставки, на улице можно в киоске купить свежую газету. В центре населённого пункта открыт пресс-центр, где получают нужную информацию корреспонденты газет и журналов. Оживление царит и у местного ресторана «Припять». Здесь теперь столовая…

Правительственной комиссией создана группа по координации деятельности оперативных подразделений и ведомств СССР и УССР по приёму, размещению, организации питания, медицинского и бытового обслуживания всех прибывающих в район аварии. Мы присутствовали на первом заседании этой группы, которую возглавляет член коллегии Минэнерго СССР, начальник Главэнерго Д. Проценко. Руководители Припяти и Чернобыльского района высказали на заседании ряд конкретных претензий к членам группы. Говорили, что Минэнерго должно в новых условиях проявить максимум оперативности и распорядительности по организации приёмки предприятий, размещения, питания, медицинского, бытового обслуживания прибывающих людей. Особый счёт предъявлялся к начальнику Главурса Минэнерго СССР М. Хатину, на котором лежит большая ответственность за то, чтобы люди, работающие в зоне АЭС, были обеспечены всем необходимым.

Надо, чтобы каждый член группы, а это всё люди, занимающие высокие посты, заявил заместитель председателя Киевского облисполкома Н. Степаненко, был закреплён за определённым участком работы и конкретно отвечал за него. Практически же положение таково, что один кивает на другого, и все вместе занимаются разговорами, в которых даёт о себе знать потребительская тенденция.

Заседание проводилось в кабинете председателя Чернобыльского райисполкома, и после того как оно закончилось, мы разговорились с его хозяином А. Щёкиным. Развернув на столе карту, он сообщил, что из 61 населённого пункта района, например из Горностайполя, Дитяток, Страхолесья, люди не были эвакуированы, так как уровень радиации здесь был нормальным. В связи с огромной работой, проводимой на АЭС, степень радиации снизилась и в ряде других пунктов. После необходимой дезактивации решено возвратить часть эвакуированного населения в сёла Глинки, Замошье и Бычки. Это около 260 семей, работавших в совхозе «Комсомолец Полесья» и колхозе «Заповит Ильича». Сейчас они находятся в Бородянском районе.

Это отрадно. Люди ждут возвращения в родные места. В Чернобыльском районе возобновлена деятельность Госагропрома. Создан штаб, который руководит работой механизаторов. В колхозе «Шлях до коммунизму» строится база для техники, которой будут перепахивать землю. Анатолий Петрович Щёкин сообщает, что будут перепаханы лён, люпин, озимые культуры, скошенные с определённых площадей, пойдут после проверки на корм скоту. Все площади, которые должны были засеять кукурузой, займут многолетние травы. На картофельных плантациях будет проводиться обработка междурядий.

Руководители Припяти и Чернобыльского района говорили нам о том, что невнимание Минэнерго к вопросам жилья, быта, питания людей очень мешает делу. У строителей АЭС есть свой ОРС, но у него сейчас очень мало людей. Значит, надо искать их, заполнять существующие штаты. Ведь тысячи и тысячи людей шлют сюда заявления с желанием помочь АЭС, поработать на ликвидации последствий аварии. Говорят, нет жилья, но в Чернобыле, например, стоит недостроенный 95-квартирный дом. Почему бы Минэнерго не взяться за окончание строительства и ввести его в эксплуатацию?

Не за горами зима. Мы много слышали разговоров о топливе, в Чернобыле есть незаконченная строительством котельная на 45 гигакалорий. Почему бы не взяться Минэнерго за неё и не ввести в строй? Сейчас в Чернобыле много говорят о саночистке – в райисполкоме лежит готовая проектная документация на строительство очистных сооружений на 4,5 тысячи кубометров в сутки. Об этом говорили работникам Минэнерго, но ответа пока нет. Как и нет конкретного желания вмешаться, принять на себя груз ответственности.

Безусловно, сейчас на промплощадке идёт героическая трудовая битва, и энергетики там в первых рядах. Но ведь Минэнерго СССР – штаб отрасли, он должен думать не только о сиюминутных важнейших задачах, но и о том, что будет завтра, через месяц, через год. Думать о жилье, питании, бытовом обслуживании. А сейчас положение, например, с организацией питания далеко от желаемого. Вряд ли терпимы длиннющие очереди у этих пунктов. Словом, есть над чем задуматься.

М. ОДИНЕЦ.

(Спец. корр. «Правды»),

Чернобыль.

Вчитался внимательно, стало скучно.

Бумага выгорела, коричневая, буквы на этом фоне трудноразличимы.

Вокруг припылённые дома, старые, потемневшие, давно не пробегали по ним влагой обильные дождики, не стряхивали пыль. Буйная, беспорядочная зелень заполонила самозахватом дворы, улицы, только жёлтые колеи остались кое-где узкими полосками.

Солнце на закате, июнь. Какое отношение к аварии имеет то, что на этом «горчичнике» написано?

Бормочет репродуктор, развлекает.

Замеры сделали привычно – фон на уровне метр-полтора. Аэрозольного типа выбросы, то есть у земли может быть «ноль», а чуть выше грунта – прилично фонить. Потом замерили стены, крыши, воду в колодцах.

Если полиэтиленовой плёнкой укрыть колодец, вода почти чистая. Одно из первых моих открытий.

Строго в определённых местах ведём замеры.

На карте обозначили скоренько, перекур устроили.

Рядом эрхашка, зелёный «бобик» белеет выгоревшей крышей, готовимся сесть и уехать.

Устали. Смена к концу. Вечереет.

Радио на столбе бормочет, уже другие новости. Неизменно бодрым голосом. Смесь снотворного с тошнотворно-слабительным. Всё вместе, «три в одном».

– Пустые сёла. Вот к чему нельзя привыкнуть! – думаю я через отупляющую усталость.

Секретарь сельсовета, молодая, ядрёная, дополна налитая здоровьем женщина. Не толстая, а именно – здоровая. Платье цветастое, слегка линялое, вот сейчас лопнет от края припотевших подмышек к ложбине на спине. Грудь выставила вперёд, крылечком, вот-вот выкатится наружу из полукруглой выемки.

Притягивает взгляд. Давно без жён и подруг мы тут крутимся.

Печать сельсовета подсинила изнутри, запачкала чернилами прозрачный пакетик. На всякий случай с собой прихватила, вдруг понадобится что-то подписать.

Уверенно стоит на крепких бревёшках загорелых ног. Белые, почти новые босоножки. Пятки потресканные, как такыр – несуразно смотрятся. Взгляд на себя отвлекают. Должно быть, по случаю нашего приезда принарядилась, поджидала – представитель местной власти.

Руки загорелые, крепко-коричневатые.

Живот чуть выдаётся плавно, и мысли про детишек возникают. Чудится вкусный запах молока и победительной жизни.

– Как там мои дома? – тоскливо думаю, отвожу глаза, смотрю в сторону.

– Товарыщу командир! А утош, у хати пусть хлопець помериить. Зараз. Скоренько, вжэшь.

Просит тихо, не настаивает. Глаза тёмно-карие, южные, синеватым сполохом пламенеют. Чуть продолговатые, косточками чернослива.

Отказать невозможно.

Такое уже бывало в других сёлах, городках. Их много вокруг, особенно в Чёрной Зоне.

Только в село въезжаем, начинают бабы в голос выть: «Сынки, таж не губите, не выселяйте ж нас!»

Успокаиваем. Потом ходят следом, просят «у хати» померить.

– Полищук!

– Я, товарищ лейтенант, – вскинулся ретиво. Морда круглая, как пустая тарелка, залоснилась от радости. Глаза на ней растворились в прищуре, и не стало видно глаз.

Респиратор на шее болтается.

– Замерь – в доме… ну ты знаешь всё. Аккуратно.

– Так точно! Я же – мухой!

Они поднялись на крыльцо. Хозяйка впереди – вплыла на крылечко пристройки, покачнула «кормой» на своей же волне, крылечко в ответ тоже колебнулось. Полищук чуть правее, под локоток ладошкой едва прикоснулся, изогнулся, «взял след». Оба габаритные, внешне чем-то похожие. Крыльцо сразу стало маленьким. Вздохнуло от веса, по старой памяти.

Боковым зрением я всё это отметил.

– Какая у вас грудь красивая. Изумительная, можно сказать! – услыхал воркование Полищука.

– Ой! Ну, выж и скажить! – смущённо, даже загар не спасает – краснеет.

– От… засранец! – подумал вдогонку и почему-то тоже покраснел.

Сел рядом с водителем. Пётр дремал на руле. Ценит время. Голову на руки положил. Руки большие, жилистые, вены синими дорогами выпирают через загар.

Усталость навалилась сразу. Намотали сегодня километраж. Я откинулся на спинку, запрокинул голову назад, чуть вперёд телом съехал, ноги в сапогах поджал. Тоже уже приловчился отдыхать в полевых условиях.

Подумал, пора портянки перемотать, сбились слегка – да лень двигаться. Жарко. Так и сидел в раздумьях.

Тишина. Отключился.

Разлепил глаза. Глянул на часы. Ничего не понял спросонья.

Пётр тихо посапывал рядом.

Вылез из кабины, потянулся сладко.

– Где там Полищук застрял? – спросил себя.

На крыльцо ступил сразу, через три ступеньки, одним махом. Тюль плотный на окошке веранды. Банка пол-литровая, рыжей воды в ней на треть, забита дохлыми мухами – бросилась в глаза на узеньком подоконнике. Двери обшарпанные, грязца вокруг ручки, вперекос от петель, голубые были когда-то.

Шагнул. Внутри душно, накалилась за день жестяная крыша.

Глаза поднял. Дверь в комнату приоткрыта. Посередине большой круглый стол, скатерть, вязанная крючком, белая. Фотография дальше в рамке. Какие-то цветочные композиции из маков и васильков на больших плакатах. Левее – двое молодожёнов отретушированы в цвете до лаковости пасхальных яиц. Цветы в керамическом пузатом кувшине, бумажные, выгоревшие, почти бесцветные. Вышитый рушник, иконка небольшая в углу. Окна плотно занавешены.

ДП-5Б рядом – раскрытый, стрелка колеблется чуть-чуть, живёт.

Полищук с голой задницей, странно-белой, галифе на сапоги съехали. Ноги в сивых редких волосах. Пилотка на затылке. Задорно так… залихватски.

И женские ноги. Большие, молочно-белые. Ноги сильно прижимают тело Полищука, обхватили клещами. С обеих сторон расстёгнутую гимнастёрку мнут.

Стол скрипит едва слышно, раскачивается в такт, как мачта под размеренным ветерком.

– Тыж мий солодкий, – стонет, двигается женщина, – гарный… у-у-у… коханочку… мий. Подь до мэнэ… у-у-у… трошки… трошечку – отошь! Нэ журысь…

Вертит головой из стороны в сторону. Глаза прикрыты, лёгкая испарина над верхней губой, румянец играет ранним солнышком, нежный, едва коснулся щёк. Я замер, глаза опустил в пол, крашенный рыжей краской. Понял, что непроизвольно густо краснею со стыда.

– Какой пол неровный, – для чего-то отметил.

Тихо развернулся, постоял немного на веранде душной, и вышел.

Скрипнул доской уже на крыльце, вспотел мгновенно, зажмурился и снова для чего-то постоял, прислушался к жаркому шёпоту в хате, убедился, что не показалось, напрягся непроизвольно.

– Непохоже, чтобы… Нет – сама. Да – сама. Ну, Полищук! Е. рь-перехватчик!

Возмущённо присел на командирское место, подвигался.

– Чё там, товарищ лейтенант? Трогаемся? – Очнулся Пётр, глаза разлепил, голову от руля приподнял. – Чего не едем?

– Да так… Полищука ждём. Замеры он делает. В хате, – ухмыльнулся осуждающе, – по просьбе сельсовета. В ширину и в глубину. Замеры.

– А-а-а. – Пётр зевнул протяжно, с подвывом, заразительно, снова голову на руки уложил аккуратно.

– Дурацкая, в общем, ситуация. Да только – сука не захочет, кобель не наскочит, – подумал зло, но с какой-то внутренней завистью, и вдруг сам от этого ещё сильнее расстроился.

Полищук вылетел на крыльцо минут через пятнадцать. Громыхнул сапогами.

Раскраснелся, дышит через раз.

– Ну, я вам – долож-у-у! Цветы бумажные, шторы… плюш кругом, игрушки мягкие, – глаза блестят, запыханный и радостный, – она мне говорит, от туточку… дэтыночки спали перед отправкой, на подушки показывает. Гляжу, а там – две ямки от головёнок… замерил. Ужас! Зашкаливает! Я ей говорю – всё в норме, только выкидывай ко хреням собаччим – весь этот… всю… плюш… этот. Дышать же просто нечем. – А шо там у тэбе каже? Аппаратик твой – шо вин кажэ? – Нормально, говорю, кажэ – чё её пугать – но убрать надо будет всё равно. Помыть водой хотя бы… – выпалил одним махом Полищук.

Пётр завёл «бобик».

– И дальше? – спросил я, не глядя на Полищука.

– А что – дальше? Ну, это… пошла, искать ведро.

– Что-то мы её не встречали – с ведром. Каким ведром? Бред! – проворчал я тогда. – Ладно. Дома поговорим. – Пропустил Полищука на заднее сиденье.

Потом молча проехали через КП «Третьего сектора». Тряслись на просёлочной дороге.

– Доволен! Котяра… бля! – заводился молча, вспоминая.

В присутствии «третьего» бойцов не ругал – такое у меня было правило. Всех отчитать, строем, за общее раздолбайство – это совсем другое дело.

Сдерживался, чтобы прямо сейчас не наорать от души на Полищука, и завидовал его такой лёгкой победе. Сорвал банчок завоеватель.

Потому злился, молчал. Хотя и казнил себя за это в глубине души, удивлялся.

Не выдержал:

– Знаешь, Полищук, я пацаном к деду в деревню приехал. Школьником. Всё интересно, каждую козявку, тычинку-пестик готов был в лупу разглядывать. И тут как-то на глазах одна пчела в другую как врезалась! Потом отпала, покрутилась и сдохла. Я деда спрашиваю – это она на таран пошла? Дед смеётся, говорит – это трутень ей… как бы это поточнее – засадил. Шершавого, с лёту. Под кожу! И не вынуть теперь. Она с этой… хреновиной так и будет теперь летать! А он – издох.

– Достойная смерть для мужчины! Меня разок в деревне так покусали! – засмеялся Пётр. – Морда как подушка, глаза не открывались… Хорошо мерину – он кастрированный! – подытожил он свои наблюдения.

– Я тоже пчёл люблю. Правда, мёд – больше! – вежливо засмеялся весёлый Полищук.

– Дуриком прикидывается. Мол, война всё спишет, – подумал уже без прежней злобы. – Ну что вот делать в такой ситуации? Рушить чужое счастье? И так всё – скоротечно!

И решил волну не гнать. Сделать вид, что ничего не было… Хотя бы – до поры.

* * *

В лагере я вымылся. Потом переоделся в чистое.

Прилёг на нары в палатке, закрыл глаза…

Сон не шёл. Вспоминал.

Вот он, последний мирный день…

Конец апреля. Канун праздников. Впереди лето… Кому охота трудиться? Но спешат люди привычно на работу, обозначая некую условную черту, за которой длинная череда застолий, отдыха.

«С утра выпил – весь день свободен». Хороший лозунг.

Вот и я везу в холщовой сумке на работу глиняную корчажку, завязанную плотно. В ней салат «Генеральский». С вечера жена выдумала сделать.

В отделе намечался междусобойчик, складчина, кто что придумает из домашних нехитрых разносолов, заготовок.

Вышел из троллейбуса. У киоска «Союзпечати» передо мной пара человек.

Центральные газеты я не покупал.

Уже в трамвае нашёл местечко, раскрыл «Новости Монголии». Её печатают, должно быть, на фронтовом ротапринте. Много пропусков, «очепяток», вспрыгивающих в середине слова заглавных букв, смысловых непонятностей и несуразиц.

Это всё станет предметом обсуждения на весёлом перекуре.

Разворот занят материалом о совместном проекте ленинградских архитекторов и монгольских строителей. Серьёзно рассматривается возможность изготовления железобетонных юрт. Пятиугольные панели привозятся с комбината, монтируются в степи, состыковываются и – готово! Живи, радуйся! Идёт активное обсуждение всех «за» и «против». Сторонников новаторского подхода – значительно больше.

Удивляюсь, смотрю в окно. Там унылая тоска промзоны, краны в порту, колченогие «Гансы» наклоняются в трюмы стрелами-клювами, ископаемыми птеродактилями склёвывают ненасытно пакеты груза. Корабли у причалов всплывают медленно, обнажают ватерлинии.

Нежилая окраина.

– Странно, – думаю я, – ведь вся прелесть юрты – в овечьей кошме. Лёгкая, тёплая, удобная при сборке и доставке. И скорпионы как чумы боятся запаха нестираной овечьей шерсти. Веками это всё проверялось – не просто так. Даже я это понимаю! Они что – под гипнозом?

Ещё раз перечитал некоторые места. В сумку газету положил, подремал немного.

На работу надо было к восьми, но я приезжал минут на пятнадцать раньше.

Толкались от безделья по отделу, часто выходили курить, женщины стол накрыли всякими вкусностями, принесёнными из дома.

Посуда разнокалиберная, уютно расставлена, будто на кухне в панельной многоэтажке присели. Если бы не рабочие столы – одна большая семья собралась праздновать.

Настроение приподнятое.

– Фирменный рецепт! – объявил я. – Героический салат под названием «Генеральский»!

– Ну-ка, ну-ка… – полюбопытствовали сотрудницы. Стали накладывать в блюдца, пробовать.

– У-у-у-у! Вкусненько-то как! И запах… пикантный такой.

Тут же кинулись записывать. Я диктовал, стараясь ничего не пропустить из того, что делал вчера под руководством жены.

– И всё поверху…

– Майонезом! – хором закричали сотрудницы, засмеялись.

– Маладца! Товарищи трудящие женщины! – похвалил я.

– Госсподи! – запричитала Оленёва Вера, – где же столько майонеза набраться?

– Как где? Где все – там и ты! В мага́зине! Зато остальные продукты – всегда под рукой.

– А яйца?

– О! Про яйца! Пока не забыл. Армянское радио спрашивают – что было раньше: курица или яйцо? – Паузу выдержал. – Раньше всё было, отвечает армянское радио!

Посмеялись.

– Всё бы ладно, да только вот – лучок… да редечка, – засомневалась Ванёва Нина.

– Значит, надо всем салат кушать, чтобы если целоваться, никому бы обидно не было! – засмеялся я.

* * *

Выпили за Первомай, который «шагает по планете», потом за все майские праздники. Сперва чохом, а уж потом по отдельности.

Потом пошли курить в конец коридора. Бесконечного, как пространство Соляриса.

Пару часов ещё чего-то поизображали для вида, телефонную трубку погрели в ладошках по очереди, и рванули к столу.

Тут уж всё пошло гораздо веселее. Разговоры, рассказы, кто где отдыхать планирует – кто на даче, кто в поход.

Женщины начали косточки перемывать ближним и дальним, про моду поговорили, кому какой удалось «достать» дефицит.

Недолго так время провели, стали на часы поглядывать.

К обеду пошёл перезвон с жёнами, друзьями, кто куда навострился с вечера на предстоящие выходные. Надо было с ними как-то определяться. Остались самые стойкие и те, кому спешить было некуда. Или незачем.

* * *

Домой мне идти не хотелось. Не оттого, что поругался с женой, а просто сама эта мысль была почему-то сегодня необъяснимо тягостной, мешала полностью сосредоточиться на застолье.

Машинально передвигался по отделу, что-то говорил и даже смеялся, но всё это было где-то на поверхности.

Приглашены были на вечер к тестю, обмыть его орден ВОВ второй степени и праздники майские – всё чохом.

– Вообще-то в идеале было бы ехать туда сразу с работы. К столу присесть, – подумал я, – потом покурить в растворённое окно третьего этажа мрачного сталинского дома на углу центральной улицы, посмотреть на крону векового дуба, на курчавые кулачки распускающихся листьев на фоне чёрного могучего ствола. Послушать рассказы тестя про войну.

Пытался жену уговорить, но она противилась. Это было важно для неё. Вот так – всем прийти, с алыми гвоздиками, радостно…

Если бы она знала, чем закончится этот мой подскок домой.

Тогда я рассчитал так, чтобы накоротке заскочить домой, переодеться и к застолью. Не толкаться бестолково на подхвате у жены, пока она перед зеркалом закончит «поиски лица».

Жена уже несколько раз отзвонила с работы, даже согласилась дочку забрать из садика. Попросил коллег передать, что уже выехал, но всё тянул, пропускал по рюмахе не спеша. Остальные почти все разбежались, и становилось одиноко и всё более тоскливо.

Вертелась здесь же Ниночка Босюк, лаборантка соседнего отдела, кудрявая шатенка, очень стройная, тонкогубая, глаза васильковые, личико птичье, тонкокостное.

Кокетничала с молодым, перспективным КТН Сашкой – откровенно в отсутствие товарок, конкуренции и строгого пригляда за её действиями. Так вот они и сидели рядышком. Дело шло к их совместному уходу.

Я чувствовал себя лишним. Машинально мял пальцами мякиш белого хлеба, отвернувшись к окну, за которым вдалеке виднелись высоченные краны морского порта, плавно смещались, замедленно, по жирафьи, склоняя над раскрытыми трюмами стрелы. Не слушал, о чём щебечет Ниночка с Сашкой, пребывал в какой-то пустой задумчивости. Глянул на мякиш, чёрный от грязных пальцев. Стало неприятно. Хотел выкинуть незаметно, но продолжал мять липкий шарик.

Досадуя, всё-таки приклеил катышек к низу столешницы, подождал, убедился, что тот держится.

Слонялся по отделу, улыбался натужно, пытался даже шутить через силу, какие-то бородатые анекдоты вспоминал и ругал себя мысленно за пошлятину, понимая свою полную бесполезность и никчёмность здесь и сейчас, но почему-то тянул время.

Выходил, прислушивался к гулкой пустоте огромного коридора, невидящим глазом окидывал длинные ряды коричневых дверей закрытых лабораторий. Потушил сигарету в толстой крышке тигля «платина четыре девятки», долго смотрел с пятого этажа вниз, на крышу корпуса экспериментального производства.

Вонь из пепельницы лезла в нос, и необъяснимая тоска накатывала душной волной.

Что-то ещё мешало. Как на гору взбирался – такое ощущение настырно толкало меня с силой в спину, а я упрямился, и сам понять не мог своего сумеречного состояния.

Самое интересное было в том, что я так и не мог уяснить – где же это заветное место? Куда я всячески противился идти.

Однако режимное предприятие к семнадцати часам подлежало проверке замом по «прижиму». Примчался энергичный Андрей Рулёв, отставник, бывший чекист, пошутил на уровне прапорщика про «вздохи на скамейке», посмеялся громко, серыми, льдистыми глазами посемафорил. Но вдруг посерьёзнел, скомандовал:

– Так! Молодёжь! Хватит женихаться!

Ниночке слово понравилось очень, она завалилась на Сашку от восторга, тонко захихикала, Сашка засуетился, вскочил.

Наскоро убрали со стола. Лыбились через силу, собирались второпях.

Ключи на вахте сдали.

* * *

Я мог сейчас куда угодно пойти, только домой по-прежнему не хотелось. Забрёл по дороге в знакомое кафе, на «комплексный обед» – пятьдесят водочки, бутерброд с килечкой и кругляшок варёного яйца с хрупким солнышком желтка по центру.

В кафе было пусто, душновато. Какие-то шлягеры звучали невразумительно. Лениво разматывалась светло-коричневая плёнка в прорезях магнитофонных бобин.

Место привычное. Сюда забегали иногда даже во время обеда, но, как правило – после работы здесь заканчивалось то, что начиналось на работе.

Стенки отделаны тёмными мебельными плитами, морской пейзаж с парусником – подарок местного пьяницы за стакан портвешка на похмелье.

Сглотнул обильную слюну, прогоняя тошнотный ком к низу живота. Лёгкая испарина окатила тёплой волной.

Тягостное ощущение неотвратимости нависло здоровенным валуном.

– Что же я тут делаю?

Пригнулся, будто вопрос этот мог ударить меня по затылку, и ощутил тупую головную боль.

Встал за высокий стол. Выпил залпом, бутерброд ополовинил, вздрогнул непроизвольно:

– Какая мерзость!

За соседним столиком, крепко сжимая в руке пустой стаканчик, клевал носом мужичок невзрачного вида. Пальцы синие, зарисованы коряво, сразу не прочесть, что там «кольщик» изобразил. Чубчик короткий, прямой, жёсткий, вперёд «козырьком».

На столе теснились несколько пустых стаканчиков, мелких «мерзавцев» – гранёные стенки мутные, захватанные грязными пальцами, блюдца стопкой.

Я вспомнил чёрный мякиш под столешницей на работе – ни съесть, ни выкинуть. Стало неприятно.

– Повторить! Срочно! – решительно вскинулся мужичок.

Официантка недовольно сморщила личико цвета серой бумаги, повозилась руками под стойкой, глянула мельком в зал.

Принесла на маленьком подносе, не расплескала доверху налитую рюмку, громко на столик блюдце вбросила от края. Оно крутнулось, слегка проехало по сальной поверхности, остановилось.

Мужичок долго шарил по карманам брюк неопределённого цвета. Качался из стороны в сторону. Ноги волосатые, босые, пальцы из сандалий торчат.

Карикатура из журнала «Крокодил».

Высыпал на стол рублики мятые, мелочь раскатилась по столешнице.

– Я за всё плачу сам! – потыкал неуверенно пальцем в подвядший бутерброд, стараясь попасть в центр желтка, спросил серьёзно: – Свежий?

– Нет. Вчерашний! Тебя с вечера дожидался. – Официантка отсчитала необходимую сумму, остальное назад пододвинула брезгливо, демонстративно. Вернулась за стойку.

Я со стороны наблюдал вполглаза, собирался уже выйти на свежий воздух:

– Экий… пилигрим, сколько же он вёрст прошагал по жизни, пока сюда добрался? Каблуки напрочь стесал на сандалиях. Ноги немытые. Да, собственно, какая мне разница?

– Чума несётся… выше облаков… двенадцать километров по небу! – громко заорал мужичок. – С Украины в Швецию. Хана – всем! Накрыло! Европе жопа! Одно спасение. – Мизинец оттопырил, закинул одним махом водку в чёрный провал беззубого рта, небритость мелькнула, пальцами по граням стаканчика поиграл, какую-то блатную мелодийку выстукал ногтями.

Забормотал невнятно, упал лицом на столешницу. Затих.

Жалкий подранок – залётный гамаюн.

– Который день уж наливается по самые гланды. С утра приходит и безумствует, – пожала плечами официантка. – Голосов разных… наслушается, зовёт всех куда-то. Срочно спасаться! Горячка уже начинается – это точно!

А я всё тормозил, не спешил, словно в салат «Генеральский» подмешалось вместе с майонезом зелье неведомое и плавно действует сейчас, гасит мою волю, желания.

И долго будет вспоминаться это сонное передвижение по городу, заторможенность и отсутствие ясной мысли и желания что-то предпринять.

И сейчас, и в те самые сумасшедшие восемьдесят суток в Зоне, и потом – нет-нет да вплывёт в память ленивым сомом из чёрного омута, озадачит и вновь скроется до поры на глубину неуловимая рыбина.

* * *

Поехал домой не сразу.

С крыши трамвая провисал канат штанги, толстый, надёжный, прямо передо мной уходил поперёк к заднему окну, на торсион барабана, и я вспомнил «ужастик», из тех, что циркулировали негласно в народе:

– Да здравствует мыло душистое и верёвка пушистая.

Потом прогулялся вдоль канала, с тоской понаблюдал за парой белых лебедей. Утки раздражали кряканьем, резво подплыв стаей попрошаек.

Через привокзальную площадь до конечной остановки троллейбуса неспешно прошёлся.

Мне нравилось сейчас в центре города: людей мало, нет обычной суеты и толкучки, грубости и скандалов. В отсутствие пешеходов плакаты и лозунги упорно лезли в глаза со всех углов, высоких стен и делали город бессмысленно нарядным, казённым. Обычным и раздражающим одновременно.

Движение на их фоне радости не прибавляло, наоборот, тоскливое предчувствие все прочнее укоренялось во мне, разрасталось до больших размеров, я не знал причин этого и двигался в дурном настроении.

Головная боль от ходьбы немного отпустила.

– Какая это, в сущности, ерунда – дом-работа, работа-дом! Возня мелкая! Тоска!

Негероическая жизнь. Среднестатистическая, в гуще единой общности – страны.

Не выходил из памяти давешний кликуша в кафе.

– Калика перехожий, – всплыло почему-то в памяти. – Пришёл и воды попросил, как в былине. С чего? Какая там былина! Натуральный БИЧ! Бывший интеллигентный человек. Ну и что же? Может, он честный? Пьяный, но честный, а лишь с виду оборванец! Так это же не зазорно.

Шёл неторопливо, стараясь стряхнуть оцепенение, вспоминал снова чудной выверт, странного человечка, слова не от мира сего.

Получилась незапланированная прогулка по городу. Настроение немного улучшилось, но тревога осталась, где-то глубоко, и я решил для себя, что сегодня в гостях хорошо выпью. Гадливая сумятица внутри развязывала руки, словно мне сейчас подписали некий тайный разрешительный документ.

Позавтракаю утром – с пивком. Я зажмурился, представил пенную нахлобучку поверх бокала.

Потом можно будет съездить на взморье, прогуляться, всей семьёй в рыбном ресторане пообедать. Всё-таки премию дали в канун праздников. Прибор по плану сдали индийским товарищам.

– Может быть… голову «перетрудил», перед сдачей был, как всегда, аврал, бессонница?

Нет, это объяснение слишком простое, и я сам ему не поверил.

* * *

Домой заявился в седьмом часу и, конечно же, получил нагоняй. Потом расчмокались, жена поморщилась, перегар уловила, жидкая пудра блеснула неровным слоем на крыльях носа. Смолчала, но всем своим видом дала понять, что осуждает.

Дочь стала прыгать на руки от радости, вертелась маленькой обезьянкой, смеялась.

Я тоже был рад, смеялся громко, до слёз, в сторону дышать старался, но что-то мешало окончательно расслабиться и быть вместе с семьёй.

Квартира новая, кооперативная, всего-то два года как въехали, отшумело несколько новоселий, ещё не надоела, было и что-то недоделанное, но именно сегодня меня не тянуло домой, как в другие дни.

Всё уже было приготовлено, через десять минут я взялся за ручку, чтобы открыть дверь и выйти. Жена в новом сарафане «Монтана» цвета болотной травы, фирменные «лэйблы» на всевозможных местах красуются – один оклад моряку загранки на него «спалили». Сегодня – первый выход, повертелась – мол, как, глазоньками похлопала вверх-вниз для эффекта. Дочка в клетчатой юбочке – бордовой с тёмными полосами, кофточка с рюшами, колготки белые с двумя «бомбошками» у колен, косички тугие заплетены… Коленочки смешные, обцарапанные, но чистые, и темнее, чем ножки, может, оттого, что торчат и ближе к солнцу?

Я загляделся на них, улыбнулся:

– Страшная сила – красота! Просто – разрушительный термояд! – сделал огромные глаза.

Раздался долгий звонок в дверь. Мы с женой вздрогнули вместе, переглянулись – кто же это мог быть?

На пороге стояли двое мужчин. Рубахи светлые навыпуск, льняные, карманчики по бокам, у пояса. Странные, как с женской кофты, пристроченные крупным стежком, воротнички отложные, какие-то веточки вышиты по уголкам. Что-то старушечье было в этом странном фасоне мужских рубашек.

У одного рубашка жёлтого цвета, у другого в голубую, едва различимую крупную клетку. При несхожести фигур оба смотрелись почти одинаково. Явно отставные военные. Отвыкли за многие годы от каждодневной «гражданки». Кисти рук тёмные, клинышком загар на груди.

– Здравствуйте.

– Здрассьте, – засмеялась дочь.

– Петраков Владимир Викторович? – достал из дерматиновой коричневой папки бумажку тот, что был поближе, с серебряной густой шевелюрой, слегка полноватый.

– Это я. Вы проходите. Через порог общаться – плохая примета. Что случилось? На нас напала Дания?

– Ничего особенного, – ответил первый без улыбки.

– О! – заулыбался второй из коридора, – да вы ещё и в приметы верите!

Шагнули вперёд и оказались в прихожей.

– Вам повесточка. Срочно надо поменять мобилизационное предписание. Офицерам запаса персонально разносим. Остальным – в почтовый ящик. Уж извините – учения, всем неудобства… Временные, знаете ли.

«Повесточка» – словцо, уменьшенное суффиксом, красная полоса наискосок – насторожили.

Я знал, что, получив такую повестку, надо немедленно явиться в военкомат.

– Чего так срочно-то? – с тревогой спросила жена. – Всё-таки праздники как-никак.

– Это недолгая процедура, уверяю вас. Одну бумажку вынут, другую вклеят в военный билет. Формальность. Семь минут делов-то. – Первый руками показал, как это сделают, а сказал равнодушно, второй, пониже ростом, глаза тёмные, худощавый, наэлектризованный, глаза отвёл в сторону, словно бы ему уже надоело объяснять и показывать в который раз такое простое дело. – Вот тут распишитесь в получении.

Подтиснул листок, ткнул в нужную строку.

– Я бы посоветовал сегодня этот вопрос закрыть, потому что после праздника будет в военкомате настоящее столпотворение. Большие учения, на уровне Прибалтийского округа, – строго глянул первый. – Вам же спокойне́е.

Вроде бы и не приказал, но акцент сделал.

Я взял в руки повестку, рассматривал её и не видел. Сложил, сунул в карман рубашки.

Сходил в большую комнату, достал из секретера военный билет. Вернулся. Квартиру оглядел перед тем, как на ключ закрыть. Такой она вдруг показалась сейчас большой, уютной, но в мгновение ставшей чужой, и именно сейчас мне совсем расхотелось уходить. Даже к тестю, к праздничному накрытому столу. Лечь на диван и валять дурака у себя дома.

Царапнуло внутри злой заусеницей.

– Что-то я перемудрил с нетрезвой-то головы, – грустно подумал и вытер лоб.

– Ну, что ты там закопался? – спросила жена.

Мы вместе спустились в лифте, дочка пряталась за спину жены, на суровых дяденек поглядывала.

А дяденьки пошли к соседнему подъезду плечом к плечу. Молча, сосредоточенно, и только привычно поймали шаг под левую ногу, плечи распрямили, сами того не замечая.

«Двое из ларца». Со стороны забавно, но не смешно, а немного страшновато отчего-то.

Что-то было зловещее в этой суровой, решительной поступи.

Мы с женой до перекрёстка молча дотопали, дочка между нами, держала за руки, снизу вверх посматривала то на маму, то на папу. Родной человечек, повисеть норовила, покачаться на руках, пригибая родителей к себе, смеялась.

– Ну что? Сгоняю, может быть… наскоряк? – спросил жену. Похлопал рукой по карману под курткой, где военный билет лежал.

Она уткнулась лицом мне в грудь, руки на плечи положила, обречённо, тихо всхлипнула, почти неслышно. Это движение поразило меня и расстроило окончательно.

Потом заплакала молча, по-настоящему, слёзы из глаз брызнули.

– Да я и впрямь быстро! Чего тут – пять остановок туда да шесть назад. И сразу к вам… к столу. На штрафную рюмаху…

Стало невыносимо больно стоять перед женой, надо было что-то сделать сейчас, стряхнуть оцепенение целого дня, вырваться из непроходящего сонного гипноза, утвердиться… в чём?

– Мам, ты чего? – захныкала дочь, прижалась к коленкам, сарафан новый потемнел от слёз, бант несуразный торчал, головы не видно, косицы снизу круглятся. – Вы что – с папой поразругалились, да?

– Нет, доча, мы с мамой не ссоримся. И даже не собираемся ссориться вообще! Впредь! На пятьдесят лет вперёд!

– Ну, не реви, – смахнула крупные слёзы жена, – папа скоро вернётся, приедет к дедушке. А мы его там будем ждать. И снова будем все вместе.

Троллейбус с перекрёстка тронулся к остановке.

Я резко рванул, влетел запыханный, даже собственный перегар уловил в пустом салоне.

Закачало меня, понесло, будто на гребне волны, вскидывая на неровностях асфальта, по обезлюдевшему городу.

Успел.

Оглянулся.

Жена крепко держала дочь за ручку, а та головёнку наклонила, словно к чему-то прислушивалась, смотрят вслед внимательно и растерянно. Пустынная улица. Светофор мигает бесполезно, с тупым постоянством, перед свободным перекрёстком.

Сглотнул, покорябало наждаком сухое горло.

– Который час? – глянул на пустое запястье.

Часы забыл в ванной, когда мыл руки после прихода домой.

Отвернулся к кабине водителя, полез за талончиком в карман. Вдруг увидел в руках складной зонтик.

Зачем? Когда он оказался у меня в руках? И почему жена этого не заметила, не сделала по обыкновению замечания?

Сунул с досадой под мышку, и неожиданно получилось больно и обидно.

– Членовредитель! – подумал про себя зло.

* * *

…Перед военкоматом большущая толпа перекрыла неширокую улочку. Гул, волнение, постоянное движение людей. Мелькают встревоженные женские лица, грустные, заплаканные. Военный билет изучили, внутрь запустили через вертушку. Дворик небольшой. Забор каменный, похож на восточный дувал.

Регистрировали на вахте и больше уже никуда не выпускали. Накапливали на заднем дворе военкомата, за высоким белым забором, преодолеть который было немыслимо, даже встав на плечи какого-нибудь доброхота. Впрочем, мыслей таких и не было у меня, а скорее так – по мальчишеской привычке оценил высоту забора.

Все мы родом из детства.

Незаметно стемнело. Тогда нас провели в вестибюль, потом в длинный коридор на втором этаже, построили, списки вновь проверили, в который уже раз.

Решётки на окнах – обратил внимание, хотя и не высоко. Почему подумал об этом?

Потом сразу загрузили в старенький «пазик». Автобус бойко побежал по пустынному городу, выскочил на окраину, на берег большого озера, обогнул его, мимо каких-то дачных домиков, в полк гражданской обороны.

Я бывал здесь однажды на трёхдневных курсах «Выстрел», как офицер запаса. Тогда кого-то то и дело ждали, время шло, занятий не было, сидели в классе, смеялись, много курили, валяли дурака откровенно.

Так и не поняли смысла тех сборов.

Для «галочки», но с сохранением средней зарплаты по месту работы.

Запасников было много, даже стояли в проходе. Толком никто ничего не знал. Говорили, что начинаются окружные учения, будет большая «война» и манёвры, приедет министр обороны, даже и не один, а и дружественные страны соцлагеря тоже пришлют своих наблюдателей – маршалов и генералов.

Пьяных не было. Несколько человек в канун праздника были слегка выпивши, но многие пришли с повестками сразу после работы, чтобы поскорее уладить формальности, как и обещали гонцы, и три праздничных дня провести спокойно, не отпрашиваясь потом с работы. Видно, «вербовщики» были опытные, многих уговорили это сделать сейчас.

Народ был разный. По возрасту около и после тридцати. Тех, что постарше, было не много, но они сразу выделялись полным отсутствием выправки и вислыми подушками мирных животов. Хотелось глянуть им на ноги – может быть, там домашние тапки?

Был поздний вечер, но в части наблюдалось большое движение, суета, окна штаба светились ярко-жёлтым светом в холодноватом воздухе первых майских дней. Потом и он исчез за плотной светомаскировкой кабинетов.

Фонарики замелькали светляками тут и там, словно следопыты укладывались на ночлег в вигвамы из хвои.

Приехавших первым делом построили, занесли в списки и отпустили к полковой курилке – большая бочка, врытая в землю, лавочки полукругом, проход со стороны штаба и беспрестанно мелькающая дверь, люди в форме снуют туда и обратно.

Курили много, слонялись, чего-то ждали, начали как-то знакомиться, негромко переговаривались, вспоминали срочную службу – как не вспомнить! И крутились эти разговоры вперебивку вокруг прежних «подвигов», лихих самоволок с «тёлочками», «гауптической» вахты. Одним словом, вокруг приятных воспоминаний, теперь же, по прошествии времени – остроумных от собственной находчивости и весёлых. Гусарских даже. Как анекдоты или истории в случайной компании рассказывают – примерно так.

В бочке вяло тлели обрывки каких-то бумаг. Огонь лизал края толстых пачек, едкий дым лез в глаза, меняя направление.

Лица снизу резкими бликами коротко от центра подёргивались, искажались странной мимикой, меняли выражение, становились другими. Даже и не по-военному, скорее по-походному всё это смотрелось.

В полумраке и дальше, в темноте высоких сосен, мелькали беспокойные тени.

Ясности не было, и атмосфера становилась тревожной.

Но странное дело, я вдруг успокоился. Так бывает, когда глянешь на дорогу, увидишь, как далеко она может завести, и понимаешь, что единственная возможность её пройти – принять такой, как она есть: все её ухабы, рытвины. Ведь другой-то нет.

– Обещали обмундировать с вечера, – чей-то голос из полумрака.

– Кормить сегодня будут? Чего-то голодно. Только на стол глянул, слюни пустил, а тут под белые ручки и вывели! Страна в опасности, бля!

– Да обещали. Списки утрясут, поставят на все виды довольствия и поведут.

– Н-да. На все виды удовольствия.

– Удовольствия закончились! Забудьте об них! Хана, ребята! Ох – чую, жопа подкралась, бойцы! Размером с это озеро. Новости кто смотрел? Чё там – в стране? Какая политическая обстановка?

Оказалось, что смотрели многие, но ничего не высмотрели.

Озеро серебрилось в лунном свете внизу, между высоченных сосновых стволов, забор под бугром не мешал любоваться этой картиной. Переплыть этот рубеж было невозможно, да и солнце майское воду ещё не прогрело. Этот вариант отмели сразу. Красоту не замечали. Лес и лес!

Ночь. Одна радость – короткая в мае. Может быть, грядущий день привнесёт ясность? Конечно! Да кто же знает – не лучше ли эту ночь продлить подольше. Вдруг она – невесёлая, последняя?

– Ты не паникуй, братан! Хорошо, что не в зиму призвали. Я как-то попал на сорок пять суток! Целый день в снегу барахтаемся, промокнем до трусов. В палатках колотун, толком не просушиться… пайка застывает мгновенно. Буржуек наставили, вокруг портянки поразвесили, дневальный… мудило-учидило, уснул! Так палатка как порох – за три секунды полыхнула, и не стало палаточки на двадцать бойцов. Еле успели выскочить в кальсонах… Как Зоя Космодемьянская. – Засмеялся неожиданно: – По снегу босиком драпанули! А к лету-то ништяк! Прокантуемся незаметно… Грибы да ягоды… Отоспимся, нагуляем брюхо к зиме!

– До лета ещё месяц.

– А всё равно не зима!

Повздыхали. Приумолкли, каждый со своими мыслями, переживаниями, наедине с неизвестностью, переполненные горьким табачным дымом.

В часть продолжали подвозить всё новые и новые партии запасников. Глубокой ночью построили на полковом плацу, ещё раз списки сверили. Кого-то уже не досчитались, потому что приписной состав по ведомству военкомата был самый свежий, а в часть давно никого не привлекали на сборы. Была неразбериха, несмотря на неторопкую дотошность военных и кажущуюся основательность.

Поротно повели переодеваться. Выдали каждому по вещмешку. Там всё необходимое для каждого. «Гражданку» в мешок сложили, сдали в специальную каптёрку. Взамен – жетончик с номером, таким же, как на мешке, чтоб забрать потом, не перепутать по возвращении. Сержант оценивал с одного взгляда, цепко глазами пробегал, вписывал в журнал ФИО, в кучу позади себя метал, не глядя. Приличная уже куча поднабралась.

И он на вершине этой кучи. Гордый и важный. Каптенармус в цейхгаузе! Только слов он таких и не знает вовсе. Прикидывает, сержант-жлобяра, что бы стянуть получше к дембелю, да и выкроить на этом, поделиться удачно с такими, как и он, жлобами!

– Гляди – шея голая, как у стервятника, чтобы башку в жопу жертве удобней засовывать и пировать, объедаясь вкусной требухой… – тихо сзади сказали.

– А я думаю – чё у них шея такая голая! – удивился кто-то в ответ.

Я отвернулся, слишком явственно всё это представил.

Деньги оставляли при себе – купить пасту, щётку, материал для подшивки подворотничков.

Баня холодная, скорее покойницкая, просто чтобы на улице не переобмундировываться.

Больше свою любимую синюю ветровку я так и не увижу.

И джинсы, и рубашку – тоже. Да и зонтик. Удобный, компактный – привыкаешь к вещам.

После возвращения будет в этой каптёрке полный бедлам развороченной, разворованной гражданской одежонки. Жалкой, никчёмной, истоптанной кирзачами. Горы её на полу, вокруг пустые полки деревянные и где-то далеко – сержант-мародёр с друзьями-дембелями. Но той ночью всё это смотрелось солидно, с бирочками, организованно.

И с кого – спрос?

* * *

Стояли в строю, переговаривались сперва тихо, потом гул стал нарастать, говорили уже в полный голос, командирам в центре плаца было трудно сосредоточиться, тогда оттуда доносилось зычное:

– По-олк, рывня-я-я-йссс! Мир-рна!

Поворачивали головы направо, ненадолго становилось тихо, но вскоре всё опять повторялось. Несерьёзно, как на школьной линейке.

Форма, старая, лежалая и сильно мятая, пахла затхлостью, плесенью. Тёмно-зелёная, почти чёрная, галифе широченные, противогаз в карман сунешь и не заметно будет со стороны. Новенькие портянки, белоснежные, мягонькие по-домашнему, как детские пелёнки, кирзовые сапоги – подошва какая-то странная, словно старые шины после наварки, заусенцы торчат отовсюду усами рыбы с плоской мордой, так и хочется их пощипать, удалить.

– Вопросы есть?

– Разрешите обратиться?

– Обращайтесь.

– Можно идти домой?

– Отставить! Почему вопрос?

– Меня не назвали.

– Как фамилия?

– Петраков Владимир Викторович, лейтенант запаса. ВУС номер….

– Сейчас уточним. Ах, да! Вот! Нашёл! Идёте в распоряжение капитана Бармина. Рота РХР.

* * *

Выдали матрацы, подушки твердокаменные, с плотными кулаками старой ваты внутри свободного пространства грязноватой полосатой ткани.

Одеяла. Синие, с тонкими белыми полосками по низу, линючие. Ворс скатывался скрутками, липли они к форме мелким репейником, даже с сапог их было не отклеить, и казалось, что от них вовсе не избавиться. Вот такая весенняя линька синих одеял.

– А где же пугающее слово «ноги»? – поинтересовался какой-то остряк, поворачивая на свету облезлое одеяло.

– Тут… это – хорош мне умничать! И так от вас калган вспухает! – заорал сержант.

Морда красная, изрытая старыми прыщами, как передовая окопами.

Серая картофельная масса под названием пюре, по виду – подмоченный цемент, небольшими кучками из котлов переместилась в миски алюминиевые и по большей части так там и осталась.

Ели в основном разваренную рыбу, шкурку с перхотью чешуи убирали. Подгорчённая сластинка чёрного хлеба – давно не ел. Чай с белым хлебом.

Коричневый такой чай. Сорт называется «Пыль грузинских дорог». Язык сразу деревенеет, кору дубовую, что ли, в чан натолкали, но сейчас – вкусно. И просто пить уже хотелось, вдохнуть горячего аромата, хоть и банным веником, лиственной прелью отдаёт слегка. Шли за добавкой, и наливали без ограничений.

Асфальтовая дорожка вела по тёмному лесу в сторону от штаба. Впереди мелькал костерок небольшой. Странная толпа, накрывшись матрасами, передвигалась по ночному лесу. Приглушённые голоса.

Пламя распластывало косые разрывы тёмных теней, аспидные капюшоны раскрывало или сдирало шкуру с фантастического зверя, трепетало невесомыми перепонками летучего дракона или огромными крылами ангела ночного – лика не видно.

Я поднял голову. В светящейся пыли колючего света были видны мелкие точки звёзд. Они переливались, искрились зёрнышками сахарного песка на чёрном небе.

– Кто-то промчался от звезды к звезде, пыль поднял. Пока уляжется.

Под ногами сплошная темнота, ступать надо было осторожно.

– Черника вбирает этот мрак по ночам, делает его вкусным, таинственным, нежным и хрупким.

Глубоко вздохнул чистый, холодный воздух леса. В темноте красивыми, стройными рядами располагались палатки. Они были установлены на сколоченные квадратами настилы. Доски серые в темноте, из палаточного нутра виднеются, долго, видать, ждали своего часа. Их развернуло кривыми пропеллерами, концы некоторых своевольно вытянули гвозди из брусков. Между высоких сосен прокопаны канавки, дорожки присыпаны весёлым песочком.

Луна нахальная выкатилась, светила мощным прибором ночного виденья сквозь высокие стволы, будоражила неласковым, холодным серебром мертвенного сияния.

Огоньки сигарет красными тихими трассерами рисуют причудливые извивы, высвечивая губы, подбородок. Часть лица выхватит коротко совсем, не узнать человека. Затяжка, ярче, и снова алая точка темнеет, наливается бордовым чуть в стороне от говорящего, кривой невесомый цилиндрик пепла изгибается, бесшумно падает во мрак под ногами.

– Давно не выбирался на природу. Вон сколько восторгов! – подумал я.

Поначалу спать прилегли, завернувшись в одеяла, не снимая сапог. Прямо на матрасы. Доски жёсткие, щелястые. Ночь холодная, от озера тянуло студеным неуютом, прозрачным, вурдалачьим туманцем заползавшим на склон горушки.

В палатку набивались новые люди, видно, на всех не хватало места.

Вскоре расселись внутри кружком, спина к спине вокруг центрального стояка, сжались, чтобы сберечь тепло, хоть как-то согреться. Забывались коротким сном, кто-то соскальзывал, падал с настила, перегруппировывались, ворчали во сне незлобно, поджимая ноги под себя. Маята и возня постоянная, беспокойная, как в курятнике без крыши и на тесном насесте.

Сквозь чуткую дрёму были слышны приглушённые звуки: кто-то в темноте перелезал через забор, гремел сапогами по доскам, подтягивался вверх. Потом доносился из леса глухой топот, хлёсткие звуки веток наперекор, будто комаров отгоняют. И снова – беспокойная тишина.

Под утро раздался сильный треск и грохот. Спросонья повскакивали, боролись с одеялами. Вываливались из палаток, путались в шторках, переполошились, решили, что проспали тревогу. Смешно, как-то по-домашнему озирались очумело.

Оказалось, несколько человек разом влезли наверх, один пролёт забора не выдержал, вывернулись винтом верхние крепления из балок, торчали из бетонных столбиков вырванные пластинки. Через эту могучую брешь, сильно топая, застоявшимися за ночь ногами в сапогах умчалось в рассвет много людей. Кто-то был в форме, а кто-то ещё в гражданском платье. Лихим лосиным стадом, не таясь, даже не заботясь о маскировке, ломая в отчаянных прыжках ветки, петляя, махая руками, молча, но стараясь не столкнуться с другими. Некрасиво, постыдно и не по-мужски.

И досада, что сон утренний потревожили, с таким трудом занявшийся на ласковом раннем солнышке.

Лёгкий иней посеребрил снаружи линялую ткань палаток. Туман белый почти незаметно наполз невесомой периной, прикрыл людское безобразие, крадясь между высоких стволов. Лес редкий, сосновый, деревья высоченными мачтами, ветки только вверху.

Может, и не к месту, но трудно не заметить искристую эту красоту.

– Через два часа придут в плен сдаваться, – тихо сказал кто-то сзади, позёвывая.

– На «губе» – не в окопе. И к кухне поближе!

– Не скажи, на какого выводящего нарвёшься! Да и неизвестно – поймают их или нет!

Нехотя занялся рассвет. Беготня прекратилась. Следы в зелёной траве местами были ярче, без росистой проседи. Там, где пробежали отчаянные «партизаны».

Пришёл дородный старшина, морда красная, усы в седой муке, и с ним белобрысый гибкий сержант.

– Всё говно к озеро унесло, – присел старшина, глянул на пробелы в траве. – Ничё, всплывёт вскорости! Говнецо-то, известно – не тонет!

Со стороны леса в пролом вошёл худощавый мужчина лет двадцати трёх. Загорелый по-южному, до коричневой смугловатости. Роста чуть выше среднего, черты лица правильные, славянские, если бы не нос, слегка удлинённый к низу, несколько унылый, отчего в лице просматривалось что-то восточное. Форма сидела на нём ловко, не мешком.

– Решил вернуться? – засмеялись ему навстречу с помоста.

– Передумал? Совесть загрызла?

– Старшины испугался!

– Да не-ет! Видишь – с соседнего хутора, с танцев возвращался, да заблудился! – возражали другие, – в густой чаще немудрено!

Весело его приветствовали, словно и обрадовались даже, что не все одинаковые тут. И стыдно было за ту кодлу – вполне могло быть и так, только об этом промолчали мужики, позабавились вслух, солидно, не пацаны ведь уже, а тут – всё развлечение какое-то.

Без этого тоже нельзя в окопе.

– Пробежался с утра, – серьёзно ответил незнакомец, зарумянившись сквозь загар. – С утра привык трёшку бегать. – Рукой махнул в сторону озера.

– От! Не все же гады! – сказал старшина с гордостью.

– Чем больше дырок в заборе, тем труднее скрыться, – сказал я.

– От это уж точно! – согласился страшина. – Толкотня начнётся. Я молодой когда был, на танцы пойдёшь, бывало, ну как на танцах не подраться! Это ж, значит, и нет танцев, без драки. Так быстро скумекал – чем больше об тебя желающих кулаки почесать, тем меньше синяков получишь! Вот такая филозофия жизни! – закончил многозначительно и непонятно.

Привлекли четверых человек. Потом ещё несколько бойцов заохотились помочь, должно быть, чтобы согреться, подвигаться. Кое-как прикрепили пролёт к столбам.

Матерился вслух сержант, ходил вокруг, обзывал «дезертирами», «изменниками» и «вражинами» тех, кто скрылся. Незлобно, без пафоса, но насыщенно, изощренно и с обилием суффиксов, так только в армии и могут ругаться, скорее от неудобства, оттого, что пришлось отложить другое занятие, конечно же, очень важное, и заделывать срочно эту «вражескую» пробоину.

Впрочем, в армии всё бегом, срочно – и в итоге неспешно, потому что летит команда «приступить», а вслед, обгоняя, успеть бы опередить, другая – «отставить»!

– Залупить палатки! – скомандовал старшина.

Пологи приподняли по сторонам, обжигаясь холодной с ночи тканью.

На помостах молчали, зябко ёжились, пытались выкроить немного сна. Там была своя правда, но уже вставали, понимая – сна не будет.

Разминались, хрустели трескучими склейками затёкших суставов, бегали, впечатывая сапоги в песок, махали руками по-птичьи, кровь разгоняли, уснувшую ночью, стараясь согреться. Пытались очиститься от синих катышков старых одеял, а они, словно бы неуловимые атомы, из воздуха материализовывались, и справиться с ними было невозможно.

На том берегу озера просыпался город, неслышимый отсюда, беззвучной картинкой плавно плыл на понтоне белого тумана, розовеющего с одного края нежным оттенком утреннего света.

Воды не видно, но это она – пари́т: крышку слегка приподняли, и пар выплывает медленными клубами из огромной кастрюли глубокого озера.

Вставало солнце, тепло прокрадывалось робко к веткам черничной поросли под ногами, сгоняя студёную росу между редких сосновых стволов к верхушкам кустов. Кошмар странных видений и прохлада ночи отступали. Становилось веселее. Вот уже и вода заблестела ярко, но обманчиво, ещё не прогрелась до песчаного дна.

Пели птицы, сходили с ума от своих песен. Весной природа распахнута навстречу любви и уязвима в этой открытости миру.

Знали бы, что не скоро птиц услышат, может, и спать бы не легли вовсе…

Люди в измятой несуразице хаки слушали, не замечали, а прислушивались к чему-то со стороны штаба, копили тепло впрок, аккумулировали, как солнечные батареи.

– Скоро такие трели услышим… – тихо предрёк рядом незнакомец и руку протянул: – Пётр.

– Владимир. – И спросил вдруг: – Тебя кто прислал?

– Жена.

– Чья?

– Твоя.

– Не понял? – насторожился я.

– Береги, говорит, мужа моего. Один он у меня. От так. И – к тебе… к вам, то есть – направила. Шутка. – Улыбнулся.

Криво получилось из-за скошенного носа, но как-то доверительно. Хотя оброненное «к тебе» не удивило.

– Шутишь?

– Серьёзно. Скоро поедем.

– Куда?

– На погибель! – И глянул серьёзно, глаза в глаза. – К херувимам. Мучительно и надолго. На всю оставшуюся жизнь хватит.

Он знал тайну, но пока не делился.

– Ну уж… не пугай! Рассказывай давай, вещун-пришелец.

Глаза большие, серые, крапинки тёмными брызгами вокруг радужки. Выдержал долгую паузу:

– На Чернобыльской АЭС произошла авария. Повреждён один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия.

– Уверен?

– Полностью. Дословно передал. Как в новостях было.

– А я и внимания не обратил.

– Диктор в красном. В очках. Стрижка такая короткая… Вспоминай, вспоминай… не ленись! Двадцать восьмого передали, как обычно, в девять вечера. Ровно семнадцать секунд. На память пока не жалуюсь…

– А может быть – диверсия? Нас же готовят постоянно к такому сценарию. В любой момент могут отмобилизовать… Но, может быть, перемудрили в ожидании внешнего врага, да сами же и совершили эту диверсию, переусердствовали, поймали себя за хвост? Запросто! Построили редуты против врага, а «пятая колонна» незаметно выстроилась в тылу, да не сразу распознали, что она действует, стенку строит сзади, а внутри-то всё порушено… и врагов внешних не надо. Как говорится – всё секрет и ничто не тайна.

Какая страшная, разрушительная сила лукавства сокрыта в таком положении!

* * *

В роте радиационно-химической разведки тридцать человек. Два взвода.

На завтрак скомандовали. Прошли условным строем, вразвалочку, не особенно утруждаясь выправкой.

Завтракали уже вместе, своим составом. Ряды столов, скамейки. Днём веселее, тепло. Котлы с горячей водой, кран открываешь – красота! Пар горячий в радость. Так бы и плескался, согреваясь сам, через руки. Рукава засучили, солидол с новеньких котелков отмывать начали. Вроде бы не пахнет смазкой.

Я себе навалил пюре, синеватого, но ещё тёплого. После сна в лесу – объеденье! И килька в томате. Когда же её в последний раз ел? Кажется, на втором курсе. Вкусно-то как! «Студенческий лосось», «на рубль тыща голов»!

Ходила между котлов женщина-прапорщик. Маленькая блондинка в тесной форме. Галстук, засаленный возле узла, топорщится, норовит вылезти, на грудь высокую взгромоздиться, усесться удобней. Приятно ей: столько мужиков – внимание!

Весёлая, щекастая, упругая, как теннисный мячик в кулаке. Пальчики детскими молочными сосисками – розовенькие. Внесла оживление в сугубо мужской коллектив, спросила:

– Вкусно, бойцы? Добавка есть! Можно подходить!

Бойцы молчали, ели. Она несколько раз повторила это предложение, пока кто-то не нашёлся, пошутил ей в спину:

– Мужчины готовят лучше, а женщины – постоянно.

И засмеялись, дружно грохнули, раскатистое эхо между сосенок поскакало весело, разрядили обстановку.

– Остроумно! – покачала она головой, мелькнула на висках заколочкой пёстренькой из-под пилоточки кокетливой, пошла по дорожке к штабу.

Командир – кадровый, капитан Бармин Александр Сергеич. Худощавый, лысина, кисти рук большие, лопатой. Похож на художника Рериха. Только нет козлячей бороды, и скулы поменьше.

Остальные из запаса. Возраст разный. Почти все семейные, дети есть. У троих даже по трое, у одного – четверо, у многих по двое детишек. Как-то сразу про себя отметил это обстоятельство, список просмотрел, фамилии пока не запомнил, а это тут же щёлкнуло.

– Не должны были брать, если двое деток, таков порядок. Но уж если загребли, значит, и впрямь не так оно всё гладко. – Так решил про себя.

Нашлось и мне место в строю – заместитель командира. Списки, списки. Командир часто убегал в штаб, остальные тянулись к нему, спрашивали, а он толком ничего не говорил, может, туману нагонял, а может, не велено было пока доводить до личного состава.

Главное преимущество личного состава – всё доведут. В своё время!

Про то, что сказал Пётр, словно занозу вогнал, шип толстенный от головы до пят, думал я теперь постоянно.

Пётр оказался в моём подчинении, водителем. Ходил всё время где-то рядом, за спиной.

Грамотно ходил, не путался, не мельтешил. Ординарец. Положено заму командира роты в боевых условиях.

Потом на технику, в парк двинулись. Предстояло расконсервировать ротный БТР.

Нашлось пятеро шоферов и любителей техники. Остальные подлезали под руки, мешались. Молчали, копошились, наблюдая ясность простых движений, но не понимая их конечного смысла. Делали вид, что интересно, советы разные давали – бесплатные. Негромко чего-то обсуждали, лица серьёзные, курили в кулак.

Смысла пока особенного не было вообще, потому что конечный итог усилий назывался безлико – погрузка личного состава в эшелон для следования в район сосредоточения. Где этот район? Точно не доведено.

Для чего и почему там сосредотачиваться надо? Вот что было главным, заботило!

– Неужели и впрямь Пётр окажется прав? – тревожила мысль, но я гнал её от себя, не хотелось верить, да и реально, что же произошло там, на АЭС, не знал. Или перестраховка? Ну, съездим, поживём в палатках, не убудет же. В кои-то веки. Может быть, зря себя терзаю, не так всё страшно.

А уже летели и ехали врачи-гинекологи к месту аварии, срочные меры принимать. Всем беременным до трёх месяцев – аборт. Скрытно, без громких заявлений. И гнали эшелон со спецназом запаса ПрибВО, чтобы охраняли они будущих ликвидаторов, а попросту – зэка. Однако отказались спецназовцы наотрез, пусть, мол, «ВВ» этим занимаются, «высокая вышка», внутренние войска. И отпустили грозную силу, только приказали в случае острой необходимости явиться незамедлительно.

Так тоже могло быть.

А сейчас в ангаре знакомились, но – без списка, узнавали друг про друга. Держаться уже стали наособицу от других, своим подразделением.

Между тем техника задымила, изрыгнула брызги масла, сизое облако из порыжелой выхлопной трубы выстелилось по бетонке перед боксами, затарахтела, затряслась припадочно, но ожила, потом успокоилась, вошла в нормальный ритм.

Ответственное хранение техники закончилось.

Где ритм – там жизнь.

Даже веселее стало немного, наметилась перспектива реального движения.

Ефрейтор Воронин, закоперщик процесса, невысокий мужичок-лесовичок, голубоглазый, ладный такой, вызывающий уважение молчаливой сосредоточенностью, поулыбался довольно.

– Можно ехать, – выкрикнул, руки ветошью обтёр неспешно, вокруг услыхали, тоже заулыбались.

– Ну вот – есть у нас свой зампотех! – тоже улыбнулся ротный, фиксой жёлтой сбоку блеснул.

Три «козлика», ГАЗ-69, завелись быстро, ладный ГАЗ-66, бортовой – тоже не подкачал. Он мне давно нравился, помнил, как на таком возили обед по танковой трассе! Надёжный вездеход, маневренный, с хорошей проходимостью.

Незаметно для себя начал я думать об этом.

Пока возились с техникой, старшина получил суточные пайки в серых картонных коробках. Это уже в эшелон. Стали грузиться.

Команда на выезд поступила ближе к вечеру.

Полковая колонна состояла из нескольких грузовиков, загруженных людьми, и «козликов» командования. Люди в форме облепили БТР, устроились наверху, собрались прокатиться с ветерком, но не тут-то было. Передвигаться надо было по городу, всех с брони согнали в грузовики, старших по бортам выкликнули. Приструнили.

БТР покатил под горочку, метров тридцать вправо заворачивать начал, но перед подъёмом неожиданно заглох. Дёрнулся в необъяснимой конвульсии и встал, потрескивая согревшимся нутром.

Колонна стала его объезжать, скучилась, застопорила движение. Воронин попытался завести.

– Не мучай животное, – сказал Пётр.

Ротный куда-то умчался. Вскоре приехал тягач. Натужно ревел, с трудом маневрировал на узкой дороге, дымил нещадно, но отволок БТР в часть. Возле бокса его припарковали. Оставили одиноким памятником на пустом пятачке.

Отъехали немного от КПП части. Вниз и вправо, красиво изогнулась лесная дорога, запетляла по склону холма, к большому шоссе мимо редких сосенок. Сумерки скорые опустились.

Посовещались отцы-командиры. Колонна уже уехала на станцию. Здесь же остался ротный «козлик», Пётр за рулём, я, двое рядовых.

Воронин, раздосадованный коварством техники, которую, казалось бы, уже приручил, то закатывал, то вновь застёгивал рукава гимнастёрки, пропахшей соляркой, сам того не замечая, кряхтел, пытался рассказать глухим голосом, в чём там проблема была. Переживал.

– Ладно! Будет тебе – страданий! – повернулся Пётр. – Сдохла и ладно! Железо есть железо. Не взорвались – и то хорошо. Хрена ли об нём страдать!

Выехали на трассу. Окна приоткрыты, ветерок.

– Как там мои сейчас? – подумал я. – Ни позвонить, ни сообщить. Наверняка волнуются.

Если посчитать от первого курса, я в этом городе почти два десятка лет. Жена и дочь родились здесь. Это уже и мой город. Мы устроились в нём уютно, радостно, и от этого становилось хорошо, но тревожно. Вспомнил мягкое касание рук жены, и захотелось заорать в окно, чтобы город проснулся от моей необъятной радости:

– Мне здорово! У меня есть две любимые девчонки! Мои девчонки! Я один, но мне не одиноко. – Засмеялся. – Когда теперь свидимся? Никак не раньше сорока пяти суток.

И погрустнел враз, задумался…

Пётр глянул сбоку внимательно, промолчал.

– Телефон ещё тестю не поставили. Жаль, – подумал я. – Всё обещают ветерану. Кому бы ещё позвонить? Через кого передать? Ночь. Переполошишь… Может, и не так оно страшно на самом деле? Чего будоражить, ведь толком ничего не известно.

Город мимо пролетал в конопушках пляшущих пятен вечернего освещения сквозь молодую листву. Переулками окраины доехали до станции. На отшибе стоял эшелон, у погрузочной аппарели. Слева-справа гаражи металлические, зелёные, чуть впереди забор стадиона. Вышки чернеют, высоченные, вперёд наклонились, словно под ноги смотрят.

Я буду вспоминать, когда буду ездить в Зону, смотреть на загоризонтную антенну «Чернобыль-2». Ажурную, метров пятнадцать высотой. Видную издалека.

Сейчас вышки были незрячими, бесполезными без включённых ламп.

На платформы грузили технику, полевые кухни, в теплушки заносили новые, белые, занозистые доски, сколачивали нары в два яруса. Слева и справа от дверей. Вагоны старые, расхристанные, изрешечённые долгой службой в непростых условиях, тёмно-коричневые в жидком свете пристанционных фонарей. Такие в последний путь отправляют – если уж на списание, то и не жалко.

Электричка промчалась последняя со Старого взморья. Высвистнула тонко, пронзительно, испуганным зверьком, окна освещённые смазались в одну жёлтую полосу. Редкие люди к окнам прильнули, любопытничали – что-то там, в стороне от станции творится? Да толком ничего так и не поняли.

– Спи спокойно, страна… Спи спокойно, страна… – отзывалось из тёмного провала теплушки, третьей от края – без локомотива неясно, где голова состава – накладываясь на перестук уносящейся электрички, – спи спокойно, страна…

Много позже появится песня:

Спи спокойно, страна!

Нам всё равно всем хана!

Ты такая одна.

Спи спокойно, страна!

(рэпер Стима (St1m), настоящее имя: Никита)

…Но было начало мая 1986 года, 4 ноября не наступило, и талантливый паренёк из Тольятти ещё не родился…

– Спи спокойно, страна… – вертелось в усталой голове. Хотелось спать и кушать одновременно…

Я выжидал, чтобы ротный остался один, но всё время вокруг него вертелись люди, технику крепили на платформах, брёвна в распор, проволока многовитковая, калёная, мягкая, перекручивалась ломиком в середине, белела, как пальцы, сжимающие на пределе большой груз. Ехать предстояло далеко.

Тут же был и командир второго взвода, бригадир стивидоров из морского порта – Егор Кондратюк. Смешливый, голова круглая, стриженый, хотя и лысеющий заметно. Без пинков и понуканий профессионально руководил погрузкой, удивлялся непониманию очевидного, а то и просто бестолковости отдельных бойцов.

Но люди-то – разные.

Ходил вразвалку, везде успевал, пилотка под левый погон втиснута, только остатки светлых волос приглаживал большой ладонью, если что-то делалось не так, и показывал, как надо, как лучше. Складно это у него получалось, без нажима. Сутулился немного, от постоянной физической работы, должно быть, или из-за высокого роста, всё посмеивался незлобно, и на него не обижались.

Я понаблюдал. Потом не удержался, отозвал ротного в сторону:

– Куда путь держим, командор?

Бармин взгляд выдержал, чего-то там отыскал в карих моих глазах, сказал тихо:

– Чернобыль. Дозиметры во-о-он там. Видишь, – показал глазами на зелёный, маркированный чёрными трафаретами ящик в глубине теплушки. – Точно станцию не назову. Где-то невдалеке будем выгружаться. Только молчи пока. Такая установка. Можем людей не собрать. Тут химиков-то раз-два. Испугаться могут, запаниковать. Там-то мы, на месте – определимся.

– Вот чёрт! – думал я лихорадочно, – может, добежать до тёщи? По короткому пути срезать, мимо металлобазы, через дворы – полчаса в одну сторону… – Поздно, ночь. Явно спят. Может быть, и мои там заночевали? Рискнуть? Предупредить ротного, чтобы не было самоволкой… И скоренько – мухой! Нет! Не стоит! Долгие проводы – лишние слёзы!

И уже начинал жалеть, а позже и вовсе казнил многократно себя за эту нерешительность.

– Ты-то как? – спросил ротный.

– Что?

– Ну… со службой-то как у тебя? – глянул пытливо: – Знаком или так, слыхал только?

– Да так… то в артиллерии, то в кавалерии. Сам знаешь, как в военкоматах дело поставлено. Один ящик с личными делами на столе, только руку протяни, а другой на шкафу. Так из какого ящика личные дела чаще вынимают? Чтобы жопу с табуретки не приподнимать лишний раз! Вот я из того ящика, что на столе.

– Сурово! Ну, я с военкоматскими манёврами не знаком, – сказал ротный.

– Да и мне бы их пореже видеть. Лучше скажи – там-то что? В оконцовке… по прибытии? Писец голубой – или белый? Какой?

– Да кто же это знает? Писец – он и есть писец, независимо от масти. Доведёт командование до личного состава. В своё время и узнаем. Е..ть ту Люсю! – и по плечу хлопнул крепко, аж пыль вспорхнула коротко, засмеялся нервно худым лицом, фиксой в темноте блеснул, точно лезвием. – Но, похоже, кашу завари-и-или! Физики-теоретики, экспериментаторы-инженеры!

– Чем больше дров наломаешь в этой жизни, тем жарче будет в другой, – сумничал я.

– Я не поп, не скажу точно! – сказал ротный.

– Хорошо ему! Так вот – просто и ясно! А хоть бы и неясно… опасно! Ну, что бы ты сейчас сделал, узнав, что там реально творится? Ну что? – спрашивал я себя, но, к собственному удивлению, был спокоен. – Не всегда знание во благо! – только и успел подумать…

– А вот и наш «профессор»! Знакомься! – сказал ротный радостно.

– Гунтис Орманис, – представился старший лейтенант в мешковатой форме «с филфака на фронт». Плотный, невысокий, весёлый пушок на голове просвечивает – фарами машины мелькают на погрузке. Лет ему точно за сорок. Глаза светлые, внимательные и добрые, впрямь – «учительские» глаза. – Командир первого взвода.

– Петраков Владимир. Заместитель.

– Ну что? Вперёд на войну, мужики? – улыбнулся Гунтис. – Смерть нуклидам!

– Без вариантов, – сказал Бармин.

* * *

Начало светать. Робко, неуверенно. Тьма внешняя сменилась белым днём, тьма внутренняя стала плотнее, был у неё свой черёд перемены цвета, но это было не обычное перетекание цветов, а рваные проблески вперемежку, местами – серое забытьё.

Серость сгущается перед мраком.

Вчерашнее обустройство открылось во всей красе – нары, сапоги под вещмешком, голова – сверху. Шея ноет, будто врезали по ней ребром ладони. Резкий запах свежей кирзы уже не раздражает. Позабытый, но знакомый со срочной службы.

Ватные матрацы. Туловище, одеревенелое от сквозняков из всех щелей.

С вечера пилотку натянул на уши, синим одеялом накрылся, одни глаза оставил, сжался, ладошки под мышки сунул.

Портянки не снимал. Портянки – гениальное изобретение! Намокли за день – перемотал с другого конца, дёрнул за проушинки, подтянул сапоги вверх, топнул ногой – хорошо! Пока ходишь – сам же и высушил с другой стороны. Ходи себе дальше, службой наслаждайся.

Кто-то спал напротив, не сняв сапог. Бугристая масса тел лежала рядком на нарах, колебалась беспокойно в такт движению эшелона.

– Какой крепкий запах кирзы, самые мощные сквозняки не могут перешибить.

Лежал я с краю второго яруса, почти под самой крышей – покатой изнутри, в серых занавесочках мучной пыли на сгибах. Хрупких, подвижных. Они смотрелись мирно, по-домашнему. Несколько зёрен пшеницы увидел на карнизе, под крышей.

– Эх, вагоны, вагоны! Нет вам числа! Тьмы и тьмы! В разбеге на одной шестой части суши. Сколько вас, всяких, на разные потребы. Несётесь по воле людей и строгому расписанию МПС, государство в государстве, но всякое бывает, тем более, когда такая огромная страна раскинулось от моря до моря. И надо успеть вовремя, не напортачить, люди за этим, жизни. Мало ли кто недоглядел. Они же вживую и не видят, как правило, вагонов-то, сидят у пульта диспетчеры. Так что нечего нос воротить от трафарета снаружи – «Живность». Ну, кому жаловаться на эту бессмыслицу? Нечаянно, а смешно – вот и всё! И какой-то смысл уже другой в нашем здесь пребывании.

И вот перевозят они грузы, людей, отдельные частички вроде меня внутри организма по имени Страна. Со всеми её свойствами особенными. Потом присоединят к другим, похожим, станем массой, превратимся в мощную волну, и погонят её на прорыв, тушить пожар. Свойства волны, частицы могут меняться. Заранее эту хрень не спрогнозируешь, а тем более – одновременно. Но вот катят в одну точку эшелоны, напрягают, натягивают поверхность ткани жизни грузом разных непредвиденных обстоятельств, заполняют некое пространство.

Объём же бесконечен и несжимаем, и мы, я – уже расположились внутри этого пространства, в некую спираль, механический аналог волны, а те, что просочились сквозь забор части, рассеялись в полной неопределённости, чтобы не стать частью волны, вернуться в состояние спокойной частицы. И вот они с какой-то траекторией проникли сквозь стволы, кусты, и чем больше масса частицы – тем меньше неопределённости её координат и скорости. И наверняка ведь тоскуют они о содеянном в приступе временной глупости, помрачения, потому что тоже не могут быть одинокими, они связаны с волной, массой волн. С макротелами всё ясно. Скорость же неопределённости почти равна скорости света и намного выше, в несколько раз выше скорости проникновения сквозь забор.

Наше движение в эшелоне похоже на скорость света… свечи́.

Так вяло думаю об этом. Просто не могу не думать, так уж устроен. О дезертирах вспомнил без злости, не порицая, лишь выстраивая для себя некую теорию, отвлекаясь на абстракцию, пытаясь унять остроту внезапной перемены спокойного, размеренного течения ещё вчерашней жизни. Резко вырванный из размеренного наката волны прежних забот, переживаний, жизни – разной, такой замечательной, почти без изъянов, если посмотреть сейчас, с высоты второго яруса нар, оглянуться. Дорога несёт меня на гребне, чтобы стал я частицей новой, другой волны. Состав дёргается, лязгает пятками железных сцепок, что-то меняется в ритме, отвлекает от грустных мыслей, обостряет в какой-то момент восприятие. Вдруг останавливается вагон, потом снова тихо набирает ход, разгоняется сильно, страшно раскачиваясь в приступе безостановочного наката, будто рассердившись даже на короткую заминку, постепенно перемешивая в моей голове многослойную кашу беспокойных ночных мыслей.

Постепенно обретаю массу покоя и растворяюсь в одеревенелости сна.

Или в ожидании покоя массы?

Впадаю в краткое забытьё, снова просыпаюсь, свежим, но очень скоро устаю, вяло, почти и не противясь мягкому, настойчивому позыву ко сну, даже тороплю его, понимая, что вот сейчас опять растворюсь в этом состоянии неуправляемой зыби, и понесёт меня в оцепенении куда-то без сновидений, уставшего, с чужим, изломанным на жёстких досках телом. Эта бесконечная муть анестезировала мозг, желания, впечатления, словно усыпляла перед ответственной операцией, а потом я проснусь уже в другом месте, переход из одного состояния в другое завершится, и я, бодрый, с ясной головой, буду готов для следующих действий, приступлю к их исполнению быстро, с пользой.

Я силился представить порядок этих действий, логически их выстроить, и не мог ничего вспомнить, казнясь и досадуя на себя.

Обрывки вчерашних разговоров, невнятные звуки, обморочное бормотание спящих.

Потом вагоны вновь нешуточно разогнались, казалось, вот-вот они прибудут в пункт назначения, но так казалось лишь во сне, ощущения точного времени и места пропали, исказились. Вновь, в который уже раз, останавливались непонятно где, в каких-то перелесках, болотинах, вне городов и населённых пунктов, которые промелькивали редкими огоньками где-то в стороне, отчуждённо, вдруг высвечивался коровник длинным рядом огней, как давешняя электричка, и вновь уносились в лес, убаюкиваемые настойчиво качающимся вагоном.

Ночь, тревожная, беспокойная, вершила свою власть, морочила и настойчиво тащила в неустойчивую муть рваного сна. Вдруг спросонья мне казалось, что приехали на Дальний Восток. Промчались через всю страну, слышен шум океана, я всё проспал, лежу один в пустой теплушке, а люди куда-то подевались, уехали без меня выполнять важное задание, я страшно волнуюсь, что остался один, это могут расценить как дезертирство, побег, мои подчинённые что-то сделают не так, неправильно, страшно подумать о последствиях, насколько это опасно, я переживаю, и не потому что отдадут под суд, в руки безжалостного трибунала, а не понимаю, как сообщить об этом близким своих подчинённых, ведь я что-то упустил, какое-то важное звено, и все сгинули, растворились неведомо где, а я не смогу показать это место, чтобы было куда прийти и помянуть. Я удивляюсь такой скорой гибели стольких людей, ведь только познакомился, не всех даже и запомнил с первого раза, узнал про них – кто они, как их зовут, а вот так сразу их потерял, жалею об этом до сильного сердцебиения, задыхаюсь, мокрый от пота, вскакиваю резко, смотрю в оконце, подставляю лицо холодному набегу ветра, пытаясь определить, где же мы сейчас, в какой географической точке пространства, хотя это ни на что не влияет, но я всё равно высматриваю что-то, ищу подсказку.

Всё кажется пустым, никчёмным. Пейзаж европейской полосы.

Приподнялся, увидел Гунтиса. Тот стоял у приоткрытой двери вагона, облокотился на перекладину.

Спустился вниз, встал рядом.

Помолчали.

– Как ты думаешь, где мы сейчас? – прокричал, наклоняясь поближе.

– Примерно в районе Могилёва. Я только что уровень замерил. Около пятидесяти миллирентген. Представляешь, как там, около Припяти, сейчас?

– Жутковато.

– Я буду бороться до конца, но как только замечу слабоумие – съем двадцать таблеток и «уйду».

– Ложись спать. Утро вечера мудренее.

Мы залезли на нары.

Выкрики, резкие, ночные, тревожные, сквозь сонную одурь, вскользь, чтобы не вспомнить поутру деталей, а лишь тревожиться от их непонятности. Кто-то выпрыгивал на насыпь, невидимый в темноте, хрустела под сапогами щебёнка откоса, с наслаждением мочился, громко пукал, вздыхал, матерился радостно, что удалось такое простое, но жизненно важное действо совершить. А кто не успевал – на ходу это делал, не открывая глаз, продолжая сон наяву. Неопрятно, на себя перебрызгивая, оставляя тёмные пятна на хаки. И снова на нары.

Шли явно вне расписания, пропускали какие-то срочные грузы, поезда, но потом старались наверстать, мчались во весь опор. Теплушка скрипела, жаловалась, грозилась развалиться стенками по сторонам, как ящик фокусника на столе.

И вновь стояли, неясно где.

Я приподнимался, всматривался в который уже раз в приоткрытое оконце, маялся, зная, что ничего там не увижу, вдыхал набегающий сбоку ветерок с запахом лесной зелени и едкого креозота, и к утру одурел от движения, внутреннего беспокойства и недосыпа настолько, что стало мне всё равно – куда везут, что там будет. Что-то внутри надломилось и застыло равнодушно, словно куст на краю потока – колеблется и не может выйти на берег, а только надеется, что не унесёт его бурный поток.

И вороньё несётся вдоль дороги стаями. Сколько воронья! На всём пути следования. Галдят гортанно на деревьях, сопровождают эшелон. Вроде бы поотстали, но вот – новая стая эстафету приняла, лезут на глаза, чёрные в темноте на фоне аспидного неба. Прилетели из злой сказки, сеют семена сомнений в дорожные борозды.

И вдруг, невесть откуда, в ритм перестука на стыках:

За поездом, как вехи – галки, мелькают, Взмахнув крылами вёрст испуганных, Зерно сомнений в борозды дорожные бросают.

Пустота набегающих километров ширилась, освобождая место для чего-то прежде неведомого. Оно возникало бесформенно, туманно, ещё не до конца узнанное, из какой-то дали, из чего только лишь начали проступать его жутковатые черты, потому что ничего подобного не было прежде в моей жизни. И апатия уступала место яростной, взрывоопасной, адской смеси безысходности и незнания своего места в том, что двигало сейчас меня, нас всех на самый край обычной реальности, делало её неправдоподобно простой и оттого особенно страшной в незатейливом начале будущих испытаний. О чём я только мог догадываться, стараясь не смотреть в самую глубину разинувшей пасть ямины, затосковав от бессилия, от плотного своего и полного подчинения сдавившей со всех сторон толпе, от неспособности сделать движение по собственной воле и освободиться, выскочить из железной, но тёплой массы стада, пока не поздно и есть ещё хоть маленькая возможность спастись, обдирая бока, локти, рискуя жизнью – но ей я рисковал в любом теперешнем раскладе. Душила злость на происходящее от невозможности его изменить, на свою полную зависимость от присутствия в этом скотском вагоне с диким трафаретом-издёвкой снаружи на стенках – «Живность», и потом – в каких-то колоннах, манёврах, маршах, далеко мне чуждых и ненужных, где моё участие кем-то определено как необходимое и непременное, повинуясь внешне, ломая себя внутри, подыгрывая этой неправде, ненавидя лицемерные правила, установленные где-то там, в далёком далеке, какими-то сановными людьми, облечёнными властью, чинами, теряя почву под ногами от двойной игры, затевающейся сейчас на моих глазах, и не ведая, сколько времени и жизни отнимет у меня эта «игра в войну».

… «И кончится всё чем»?

* * *

– Я должен вернуться, просто вернуться. И жить. Вот и всё. Пусть это будет совсем не просто.

Я явственно припомнил программу «Время» и диктора, дородную женщину с хорошо поставленным голосом. Такие затёртые слова, что и не сразу их вычленишь в общем потоке официоза на фоне «шарика», вращающегося за её спиной – отвлекающая на себя внимание картинка, обычная юла. Считанные секунды, почти неприметные пылинки, два раза сморгнуть.

Пугающе краткой была информация. В самом начале. Я очётливо вспомнил всё.

Запоздало вспомнил.

– Так вот – сглатываем на бегу, а нам хитромудро подсовывают вовремя, и упрекнуть-то некого – мы же довели до вашего сведения! Что же вы – главные новости так херово глядите?

Простая эта мысль опечалила меня. Я начинал ощущать весь ужас того места, куда меня везли, но почему так мучительно и твёрдо меня влечёт туда? Где нет видимого врага, а есть радиация, и одна мысль о ней уже сейчас ломает изнутри, бросает в противоположные, полярные состояния.

Каким длинным был сейчас эшелон на пути к той неведомой правде, которую ещё предстояло узнать, и так стремительно, неумолимо мчался он к черте, которая могла перевернуть, исковеркать мою дальнейшую жизнь… жизнь близких… И бросить страдать, изломанного и ненужного никому.

– Господи, как же я люблю своих девчонок! – Что-то ещё уплотнилось во мне, расширяя грудную клетку невероятно, упиралось в рёбра, прерывая дыхание. – Как здорово, что вы у меня есть, такие славные… девицы… ламцы-дрицы. И так приятно сейчас о вас вспоминать, родные мои человечки. Я ещё на войну не попал, а уже в плену, Аника-воин, – усмехнулся и сжался, словно изготовился, копил энергию для прыжка, чтобы через пропасть перемахнуть и ничего не поранить.

Я успокоился, словно вместе с переживаниями мусор с поверхности схлынул, появилась ясность, хотя и трудно определить истинную глубину в открывшейся воде: преломляет она многократно, обманывает хрусталик. Ясность ещё не во всём, но в чём-то важном.

Прикрыл глаза, вздохнул. Лежал не шевелясь, оглушённый нахлынувшими на меня словами, усталостью, тревожными мыслями, до шумного прибоя в ушах, звона в голове, возникшего острой иглой в глубине сознания. Обессиленный, ощущая, что застыл мгновенно на той игле.

И словно – умер.

* * *

Вагон оказался третьим от головы эшлона, как я и предположил на погрузке. Толпились у перекладины, глазели на проносящиеся мимо пейзажи. Часто курили, посматривая на поворотах в хвост состава, руками махали, что-то выкрикивали случайным людям, что попадали по пути в поле зрения, щурились на солнышке, маялись откровенным бездельем.

Неожиданно, как и всё, что делалось в последние часы, встали в чистом поле. И понеслось со всех сторон:

– Обед! Обед… обед!

Высыпали из вагонов, мчались к платформе в середине эшелона. Кособочились на откосе, вязли в щебёнке.

Пшёнка уже остыла. Кидали её одним куском в котелки, чай, едва тёплый, наливали в крышки. Белый хлеб, вкривь и вкось нарезанный, просыпался атомами сухих крошек.

С голоду показалась каша вкусной, но сухой, горло драла. Выручал чай.

– Жуйте впрок, – уговаривал повар, – неизвестно когда следующий раз остановимся, а по вагонам – не разносим. Теплушки, памаешь ли! Тут купэ нету! Не предусмотрено.

Светило ласковое солнышко, многие разделись по пояс, кто-то уже прилёг на травку, коснулся радостно земли, кто-то кинулся в лес. Затеялся перекур. Группками ходили вдоль эшелона.

Спрашивали друг друга. Вроде со смехом, но тревога просматривалась на лицах:

– Где мы? Долго ещё будем ехать?

– Похоже, в европейской части, лес-то вон – смешанный.

– В каком направлении?

– Кажется, на юг катим. Видишь – мох густой? Как учили определяться в лесу?

– Хрена ли на мхи смотреть? Сейчас эшелон развернётся, вот тебе и север будет, а не юг вовсе.

– Да всегда так. Потом окажется – за сто километров отъехали! А туману нагоня-я-т! Вояки, чё ты хочешь! Чё везёшь – патроны, куда везёшь – тайна!

– Не скажи! Идём явно вне расписания. Вторые сутки заканчиваются, а мы всё пластаемся! Худо-бедно, но не стоим! Если даже на круг взять полтинник в час, уже где-то в Литве должны быть… может, даже к сябрам подбираемся.

Довольно долго длилась остановка, и кто-то уже забрался не спеша, привычно – в теплушки.

– Слышь, командор, – сказал я, – может, хватит уже в молчанку играть. Начнём людей готовить. Сам же говорил, что тут химиков собрали с бору по сосенке. Чтоб потом собак перед охотой не кормить.

– Вона сколько ты пословиц знаешь! – ответил ротный. Улыбочку изобразил, не понравилось, что зам командира учит.

Не очень был доволен моим советом. Хотя и субординация соблюдена.

Молча прогуливались вдоль вагонов, немного в стороне. Вдруг всё пришло в движение, крики послышались, люди вскакивали на подножки.

– Па вагона-а-а-ам! – понеслось со всех сторон.

Эшелон втащил в вагоны людей, попрятал за досками стенок, быстро набрал ход.

Ротный отозвал в сторону Гунтиса, о чём-то с ним тихо переговорил.

В вагоне расселись тесно на нижних ярусах.

– Так! Бойцы. Слушай все сюда, – приказал ротный. – Сейчас будем заниматься боевой подготовкой по теме «Дозиметрический прибор и работа с ним на местности». Усаживайтесь поплотней, лучше слышно будет. Командир первого взвода старший лейтенант Орманис проведёт первое занятие по теме применения и работе с дозиметрическим прибором. Пожалуста, товарищ старший лейтенант. Приступайте.

– Химики есть?

– Да.

– Кто? Руку поднимите. Повыше, так.

– Сержант Варис Метриньш, сержант Гвидо Мелнкалнс.

Покраснели оба, белокожие, белобрысые, вспыхнули оттого, что все на них посмотрели разом. Варис поплотней, Гвидо повыше, стройнее, внешне – моложе.

– Хорошо. Кто ещё?

– Я.

– Головка от х. я! Представьтесь по форме.

– Сержант Карягин. Андрей Карягин.

– Всё? Больше никого? Тоже нехерово! Давно дембельнулись?

– Семь лет, – сказал Гвидо.

– Девять лет, – сказал Варис.

– Семь лет.

– Дети есть?

– Сын, – сказал Варис.

– Холост, – сказал Гвидо и снова покраснел.

– Двое. Пацаны.

– Тогда будет дополнительная инструкция для Гвидо, – улыбнулся Гунтис. – И общая вводная лекция. Такой вот небольшой обзор, я бы сказал, а уж потом – практические занятия. Итак, для начала вопрос – что такое радиоактивность? Это постоянное физическое свойство нашей планеты. Естественный, природный, фон в разных частях Земли разный: где-то ниже, а где повыше, – перекрикивал Гунтис стук колёс. – Естественное излучение постоянно в рамках небольшого колебания и одинаково действует на население планеты. Поэтому его используют в качестве эталона для сравнения с искусственными источниками ионизирующих излучений. Естественный радиационный фон образуют космические лучи и некоторые полезные ископаемые в недрах Земли. Радиоактивный распад – это самопроизвольное превращение неустойчивых атомных ядер в ядра других элементов, сопровождающееся ядерными излучениями, а именно – испусканием альфа-лучей – это альфа-распад, бета-лучей – это бета-распад, протоны же обладают протонной радиоактивностью, а также характеризуются делением ядер. Основная характеристика радиоактивности – период полураспада, единицей радиоактивности служит беккерель, возможно, кто-то помнит устаревшие единицы – кюри, резерфорд. Радионуклиды с периодами полураспада и полного распада. Нуклон – общее название нейтронов и протонов – частиц, из которых построены атомные ядра. Нуклид – общее название атомов, различающихся числом нуклонов в ядре или, при одинаковом числе нуклонов, содержащих разное число протонов или нейтронов. Таким образом, разные элементы, примерно двадцать пять их в списке, имеют очень разные периоды распада. Начиная от йода 135-го – до трёх дней, стронций-89 до пятисот дней, цезий-137 – до 300 лет, и больше, плутоний-238 – до 864 лет, 240-й плутоний – до 65530 лет и, наконец, 239-плутоний – до 241 тысячи лет!!! Чтобы грамотно отслеживать весь этот букет, нам необходимо ориентироваться на местности. Кроме «карандаша», приборчика индивидуального – ИД-11, – он достал из внутреннего кармана белый стерженёк с окошком, с приспособой для зацепа, как у авторучки, пощёлкал, поднял над головой, – существует целая гамма дозиметров разного назначения и мощности.

Гунтис вынул из ящика другой, поменьше, зелёный – армейский. Отстегнул две металлические защёлки, крышку откинул.

– Короче, – засмеялся Геша Лохманов, разбитной сержант, коротко стриженный, немного резкий в словах и движениях, с лёгкой синеватой тенью вокруг правого глаза, – надо умело накрыться белой простынкой и не спеша ползти в сторону кладбища. Так?

– Между прочим, ты удачно пошутил, в том смысле, что при внезапном взрыве действительно надо накрыться белым и упасть – желательно в ямку, спиной к взрыву. Мы к этому ещё вернёмся! А пока – хватит балбесничать. Пора делом заниматься. – Гунтис уверенно надел на шею коричневый ремень, крышку дерматинового футляра откинул. – Давайте поплотнее сдвигайтесь, сюда вот, к середине, трудно с грохотом бороться. Перед вами простой и надёжный способ спасти жизнь себе и окружающим. Можете мне поверить! В этом вам поможет замечательный дозиметрический прибор ДП-5Б. Сейчас мы изучим его внутреннее устройство, правила пользования и порядок поддержания в исправном состоянии, потому что это может очень сильно пригодиться. – Он говорил и делал руками привычные, знакомые действия, мягкие пассы: ремень прибора на шее поправил, отстегнул крышку, подсоединил кабель… Как-то даже нежно ласкал руками. – Вспоминайте школьный курс физики, разгильдяи! Это может спасти вам жизнь! Без шуток говорю. Прибор предназначен для измерения мощности дозы. То есть – с его помощью измеряются уровень гамма-радиации и радиоактивной заражённости различных предметов по гамма-излучению. Мощность экспозиционной дозы гамма-излучения определяется в миллирентгенах, или рентгенах в час, в точке пространства, в которой помещён при измерениях блок детектирования прибора. Кроме того, имеется возможность обнаружения бета-излучения.

Слушали его поначалу не очень внимательно, отвлекались. Вечная скука – гражданская оборона. Сокращенно – «ГрОб»! Потом заинтересованней.

Он поочередно извлекал разные части:

– Дозиметр ДП-5Б состоит из измерительного пульта, блока детектирования, соединённого с пультом при помощи гибкого кабеля длиной 1,2 м. На блоке детектирования вмонтирован контрольный источник. Пульт состоит из следующих основных узлов: кожуха, основания, шасси, платы преобразователя, крышки отсека питания. Так! Кому не интересно, могут не слушать, но второй раз я на этом останавливаться не собираюсь. Прошу обратить внимание на одну вещь – вот эта «железяка» может здорово облегчить вам существование и вполне вероятно – даже спасти в некоторых нехороших ситуациях. И не только вас, но и тех, кто надеется, что вы с этим справитесь. Так вот – продолжаю для особо одарённых! Хватит там яйца почёсывать, смотрите вот сюда!

– Диапазон измерений по гамма-излучению – от пяти сотых микрорентгена в час до двухсот рентген в час. Прибор имеет звуковую индикацию, наушники, на всех поддиапазонах, кроме первого. Питание прибора осуществляется от трёх элементов питания типа КБ-1, то есть по-простому – круглых батареек типа «колбаска», одна из которых используется только для подсветки шкалы микроамперметра при работе в условиях темноты. Питание – двенадцать вольт или двадцать четыре вольта постоянного тока. Работает пятьдесят пять часов от этих самых «колбасок» типа КБ-1. Масса прибора – три кило двести грамм. Что в него входит? Тумблер подсветки шкалы микроамперметра – вот он, переключатель поддиапазонов – здесь, гибкий кабель, блок детектирования, который, в свою очередь, состоит из поворотного экрана, окна, стального корпуса. Контрольный источник есть ещё, гайка. И вот – удлинительная штанга. Собственно, и весь состав дозиметра. Столпились вокруг, рассматривали, тумблерами щёлкали, переключали.

– Я на месте подробнее покажу, когда остановимся, – сказал Гунтис. – ИДэшка вещь ненадёжная, может саморазрядом напугать… Вообще наврать и не то показать. Очень даже запросто.

– Натешились и отложили, – подумал я. – Однако толково изложено. Профи!

Прибор рассмотрели, позабавились недолго и снова уложили в деревянный ящик.

Завалились опять на нары, но сон пропал, призадумались.

* * *

Я присел рядом с Гунтисом:

– Хорошая лекция. Чувствуешь себя уверенней, хотя и не всё ясно.

– Стрельба по воробьям. Ничего – повторим.

– Преподаёте?

– Не преподаю – проповедую! В Рижском Политехническом. Ленинградский политех заканчивал. Радиология. Семейная профессия. С женой будущей, Ириной, там же познакомились. Знаешь – такие квоты выделяют на республики, нацкадры назывались. Вот мы с ней со школы физикой увлекались, а потом – в Ленинград поехали по этой самой квоте… Хорошее было времечко. – Гунтис помолчал. – Голодное, весёлое, правда, она сейчас полностью на семью переключилась. Четверо детей, сам понимаешь. Скоро и внуки пойдут.

– Воздействие радиации, – улыбнулся я, – по нашим-то временам одного много, а у вас – четверо…

– Нуклиды ни при чём. Сначала в радость, а потом и не заметили. Я их на всё лето в деревню, в сад, сам яблони подобрал, посадил, на пасеку вывожу… пчёлами занимаюсь. Красота!

– Закуришь?

– Не курю. И тебе не советую. В золе и пепле концентрация очень повышается, многократно. А у тебя ещё и усы – вон какие пушистые! Рентгены накапливать! Отклеил бы на время.

– Насколько всё серьёзно – ну, там… куда едем? – наклонился, спросил тихо.

– В Чернобыле РБМК-1000, то есть – реактор большой мощности канальный. Способен генерировать мощность в тысячу мегаватт в час. Там такой тип реактора. – Гунтис говорил монотонно, не повышая голоса. – Важной особенностью устройства РБМК является наличие каналов в активной зоне, по которым движется вода в качестве теплоносителя. Каналы в толще замедлителя дают возможность двигаться теплоносителю, вода превращается в пар, а он, в свою очередь, вырабатывает электроэнергию. Такая схема генерации энергии позволила сконструировать мощные реакторы. Активная зона РБМК – это вертикальный цилиндр высотой 7 метров, диаметр 11,8 метров. Весь внутренний объём реактора заполнен графитовыми блоками. Общий вес графита в одном реакторе составляет 1850 тонн. Топлива под двести тонн… А что там конкретно случилось? Может быть, циркуляция в первом контуре реактора нарушена или возникли течи. Или перепад давления привёл к разрыву прочных чехлов. Реактор на быстрых нейтронах вообще вещь… авнтюрная. Если это тебе о чём-то говорит. То есть – оборудование подкачало. Вполне допускаю, что головотяпство чьё-то причиной, нарушение режимов работы. На месте сориентируемся. Чего сейчас гадать!

– Да уж, головотяпства у нас хватает!

– Ты прав, но не совсем, – возразил Гунтис, – я читал закрытый доклад. В марте 1979 года была большая авария у американцев, в Пенсильвании. На втором энергоблоке. Наложились технические неисправности, нарушены ремонтные и эксплуатационные процедуры, неправильные действия персонала привели к аварийной ситуации. Очень тяжёлой, в итоге была серьёзно повреждена активная зона реактора, включая часть топливных урановых стержней. Впоследствии выяснилось, что почти половина компонентов активной зоны, это 62 тонны, расплавилось.

– Узкий специалист подобен флюсу, – вспомнил я Козьму Пруткова, но промолчал. – Знаю таких людей. Нудноватые, но надо это не замечать, потому что специфика профессии. Футболист – не только на поле футболист, а и в быту. Но человек даже очень дельный… убедительный! И надо же – послал Бог на выручку! Это хорошо. Не пропадём. Но всё-таки очень тревожно.

Подумал, уже привычно завернулся в одеяло и стал перебирать в памяти то, что рассказал Гунтис.

* * *

Уныло, надоедливо и однообразно мелькали перелески, станции какие-то. Названия читаемые, но непонятно – где они находятся?

Остановились тёмной ночью в небольшом леске.

Тут же высыпали из вагонов. Побежали за остывшим обедом. Геша всё норовил меня порасспрашивать, какой-то был у него интерес, но я отвечал односложно, а сейчас он прихватил мой котелок, побежал затовариваться пайкой.

Ротный убежал по начальству, в штаб. Я ходил вдоль вагона, ноги разминая, одеревеневшие и чужие от долгого лежания на нарах.

Прибежал запыханный Геша, расплёскивая холодный суп, сцепив пальцами котелки с кашей. Следом топал его дружок, его тень, молчаливый Игорёк.

– Вот тут на бугорочке, вполне комфортно. – Газетку расстелил: – Прошу всех к столу, – каша ништяк! Рисовая, с тушёночкой. Обожаю тушёночку! Именно – армейскую! Ничего нет вкуснее. Могу есть три раза в день. – Он зажмурился. – Жаль, так часто не дают!

Кто-то попытался примоститься сбоку, но Геша отогнал:

– Ну-ка кыш! Дятлы! Место занято! Обнаглели совсем. Не видишь – командование тут располагается.

Мне такое назойливое внимание не очень нравилось, но я его принимал, молчал, выжидая, что же скажет Геша. Я жевал автоматически, не ощущая вкуса, пыль скрипела на зубах, лицо было сильно ею припудрено, и от этого усталость ощущалась заметнее. Жалел, что не умылся перед едой. Как-то всё наскоро получилось.

– А вот вопрос. Разрешите, товарищ лейтенант?

– Да, пожалуйста.

– Вам ничего там… по начальству не доводили?

– В смысле?

– Ну, то-сё… тусё-мусё, муде́ к бороде… насчёт личного состава роты.

– Списки уточнили несколько раз.

– А так – персонально… никого, ничего?

– Нет. Почему такой интерес?

– Тут дело вот в чём. – Геша заговорщицки огляделся по сторонам и продолжил: – Это только вам рассказываю. Мы с Игорёхой дня два как с морей на берег сошли в родном порту. Пошли к знакомым тёлкам, а там парняги. Ну, мы слово за слово, хером по столу… Нервы не выдержали. Рубанулись чуток. Шум, крик… за милицией побежали. А они-то нас знают. Я там уже отмечался… Не раз! Да, Игорёк? – Они радостно засмеялись. – Опыт уже есть. Я же в ВДВ служил, могу отбиться. Ну, бля, думаю, залетим счас, хер в моря потом, в загранку выпустят. Чё делать? Сидим, как мыши в кладовке, затаились, молчим, бля – не дышим. Ага! На лестнице разговор. Ну, думаю – пришли, архангелы, по нашу душу! Ухо в дверь воткнули – военкомат народ сбирает… учения вроде. Ушли, ну мы – бегом! Пришли сдаваться. Там говорят – не вызывали. Мы дуриками прикинулись – как это! Был человек от вас, из военкоматских… А повестка? Ну, мы шарим по карманам – забыли, мол, дома, на подоконнике, да они-то уже рады! Ловить не надо, сами припёрлись с Игорьком, бля! Я им «конину» тихонько в стол подтиснул, дагестанскую. И тут же – вторую, от Игорька привет. Пять звёзд, между прочим, – они опять засмеялись чему-то своему. – Так что просьба, товарищ лейтенант – будут пытать, не раскалывайтесь раньше времени. Очень вас прошу. Дайте знать… чуть что. Двоим морским волкам – ну не пропадать же на берегу. Верно? – Он шумно выдохнул.

– И всего-то?

– Ну да!

– Оповещу, – улыбнулся я, – там мокрухи-то не было?

– Не-е-а! Это точно! Носы помяли, морды помассировали, и всё. Тут мы ручаемся – скажи, Игорёк! Ну не молчи ты, ёптить! Опять засмурнел, собака!

– Да я согласен! Всё правильно сказал! Чё тут бакланить! – ответил Игорь.

Прибежал Пётр:

– Товарищ лейтенант, на минутку вас.

Отошёл с ним в сторону.

– Я сгонял на разведку, тут какая-то станция маленькая. Может, добежать, расспросить, – рукой показал в густые заросли, – пока наши охламоны не рассекретили? – Там женщина. Одна. Я пошёл поссать в сторонку, гляжу – окошко светится, – говорил тихим голосом Пётр, – ну и наткнулся… бегом назад. Вы же говорили… надо как-то оповестить… домашних.

Мы стали пробираться через кусты и вскоре вышли к небольшому строению. То ли весовая, то ли ещё какая-то служба при железной дороге. Светилось приоткрытое оконце, сквозь занавеску была видна женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, лицо спокойное, в очках. Она что-то писала в большую амбарную книгу. Перед ней дымилась большая керамическая чашка, кофе чернело глянцево, блики нефтяные пускало, тонкой голубоватой струйкой тянулся кверху дым, на краю хрустальной пепельницы, солидной не к месту, тлела сигарета с фильтром.

– Не напугалась бы, – подумал я, отодвинул через приоткрытое окно тонкую занавеску, пошире приоткрыл створку, – крику не оберёшься.

– Добрый день.

* * *

– Laba diena.

– Laba diena, moteryškė. Koks čia miestas?

– …Lietuva-Lietuvos pasienis, Toliau-Baltarusija.

– Aš esu iš šito ešelono. “Partizanai“. Antrą parą jau važiuojam. Žmona su dukra nieko nežino-kur aš randuosi. Visiškai nėra laiko. Sustojimas trijom minutėm. Prašau, padėkite.

– Gerai. – Руку спокойно протянула, очки на лоб приподняла, стала в листок всматриваться, кивнула головой – всё понятно, разборчиво.

– Štai lapelis su adresu, ir tekstas apačioje. Išsiųskyte telegramą atvyrutėje. Štai jums trys rubliai.

– Nesijaudinkyte, aš viska padarysiu, – взяла трёшку мятую, на стол положила, разгладила ладонью аккуратно.

– Ačiū… dėkuoju.

– Аš viska padarysiu, – женщина улыбнулась, кивнула утвердительно. Зачем-то поправила причёску.

Пётр стоял за спиной, почти не дышал, но я чувствовал шевеление волос на своём затылке.

* * *

– Добрый вечер, женщина. Что за город?

– Литва, граница Литвы. Дальше – Беларусь.

– Я с этого эшелона. «Партизаны». Едем уже вторые сутки. Жена и дочь ничего не знают – где я. Совсем нет времени. Остановка три минуты. Помогите, пожалуйста.

– Хорошо.

– Вот адрес – на листке, там текст внизу. Отправьте им открытку… телеграмму. Вот три рубля.

– Не волнуйтесь. Я всё сделаю.

– Спасибо… спасибо…

(перевод Романаса Гусаковаса)

____________________________________________________

– Ну, вы ли-и-ихо! – таращил глаза Пётр, – такое произношение! Прям… не знаю даже!

– Спасибо, Пётр! Сильно выручил! Даже не представляешь – как! А ты тоже литовский знаешь, что ли? – засмеялся я. – Так обрадовался! Как на родину вернулся!

– Нет, но тётка-то всё поняла. Спокойно так уловила! Добрая тётка. Я глаза видел.

– А я в срочную службу в сорока километрах от Вильнюса служил, отдельный танковый полк при мотопехотной дивизии. Полтора года. Такая история. Ребят было много литовцев. Хороший язык – мягкий, напевный, не злой. И люди тоже попались нормальные. В основном сельские трактористы бывшие, не избалованные. Какая там дедовщина! Сержантом был, старшим механиком-водителем. Скажешь, чего надо сделать, можешь уходить. Пока всё не сделает – спать не ляжет. Вот – через людей-то… лучше всего познаётся. Без словарей. Был такой у нас – Витас Бержелёнис – рисовал, на гитаре играл – талант! Так он и нарисует, и споёт, чтобы понятно было всё. Даже самому как-то хотелось, чтоб получилось… Вот видишь, пригодилось! Поди узнай, когда что понадобится. Хотя и подзабыл, за столько-то лет… Даже, – я засмеялся, ветку отодвинул, придержал, Петра пропустил, – несколько песен знал. Весёлые, шуточные, с притопом-прихлопом… Ну и материться, конечно, научили первым делом. На литовском. Почему это языки легче усвоить с матерщины? Чудно!

– А ну – скажите чего-нибудь такого… матюков. Немного.

– Не хочу ругаться. Не то настроение.

– А как станция-то называется?

– Не расслышал… То ли Каркаляй… то ли… Кальваляй… в общем – кончается на «яй».

– Может – Тракай?

– Ну нет, Тракай я бы запомнил, известное место! Да сейчас уже и не важно. Проехали!

– Ну, вот – проехали – «Траля-ляй»! Всё равно – здорово! А я вот за полтора года даже не знаю, как на пуштунском «здрасьте-досвиданья» сказать! «Шурави, шурави». Улыбаются, мягко стелят, в халатах, а ночью – головорезы.

– Гортанный язык, неласковый. Восток. Так ты – Афган прихватил, что ли?

– Было дело. Водитель. Горючку таскал на бензовозе. По серпантину. Чуть-чуть не дослужил. По горам кружим, оцепление, всё как положено. Всё время ждёшь – счас саданут, а по-любому оказываешься не готов. И точно – по крайним как дали из двух «мух» с горочки напротив, достали, суки басурманские, колонна застопорилась, вертушки где-то замешкались на подлёте… ну и запылали весело наши бензовозы, как спички. Жарко, вонь, копоть чёрная, пальба. Лежу за валуном, отстреливаюсь, ну, думаю – жопа! Они обдолбанные, бородатые, Карабасы-Барабасы, летят с горы, халаты нараспашку – духи! Стреляют веером от пояса, «уаллах-акбар» орут, визжат, как будто режут! Зубы жёлтые… Кадыки перекусить бы, как… ботву на морковке – зубами… Садишь в них, ничего не видишь, выцеливаешь, патронов мало. Жалеешь патроны, в них – моя жизнь! Оставил парочку, затаился. Вертушки тут… ангелы-спасители с небес. Пошла веселуха… отцы-командиры огонь на себя вызвали и с неба ка-а-ак им вмандякали по самые небалуй! – Пётр сглотнул, остолбенел коротко. Лицо серое, как кора на стволе инжира… – Контузило. В ушах звенит противно, не избавиться, не слышу ни хера. Упал. Колотит всего, озноб ненормальный, а температуры – нет, я смеюсь, корёжит, горю весь… буквально! Остановиться не в силах, валяюсь, как собака в пыли, камнями исцарапался… боли нет совсем, чужое всё – руки, тело, кожа – деревянное, не моё… не чувствую совсем, – он вновь остановился, замолчал. Кхекнул. Отдышался.

– Не тошнило? В кино показывают – сразу тошнить начинает.

– То в кино! Да они же не первые были… крестники мои. Потом икота напала – думал, сердце остановится. Тут меня подобрали. – Пётр остановился, задохнулся. Грудину потрогал. Снова хекнул громко, продолжил: – В госпитале повалялся немного. «ЗБЗ» дали. «За боевые заслуги». Медальку такую – красивую. И месяц уже как дембель. Гуляю-радуюсь. На работу устроился. Шоферить дальнобойщиком. Жениться вот надумал. Собрался. Да некстати тут эти дела наехали…

– Так ты – герой, Пётр! Без всякой натяжки, – тихо ему говорю. – Мог бы военкому напомнить, не с каждым – вот так-то. Исключительное дело! Я рапорт по команде напишу, только дай добраться, доехать до конечной станции. Я же должник твой, Петруха! Ты ж такого «языка» мне добыл!

– Какие тут считалки!

– Это как долг в преферансе – святое! – засмеялся я. – Ну, на сборы-то тебя зря замели. Надо только волну грамотно погнать – быстро вернут на исходную!

– Сорок пять суток. Здесь же не стреляют. Не люблю просить то, что и так положено! Сами дадут! Суки тыловые! – И замолчал надолго.

Теперь я был уверен, что весточку девчонки скоро получат. Успокоился немного, лежал на опостылевших нарах, удивлялся поступку Петра, смотрел на него совсем другими глазами.

– Молодой такой, а уже переломанный. – Глаза вдруг повлажнели. – Пацан совсем ведь, а сколько уже всего намешалось – и равнодушия, и правды, и отчаянья, и жёсткости! Война же – только подумать! И человеческое. Молодой совсем! Это мне четырнадцать лет было, когда Петруха родился. Паца-а-ан!

* * *

Я попытался мысленно представить на карте Чернобыль. Как обычно, секретили закрытые города названием близлежащей деревеньки. Но это рядом с Киевом. Это точно. Где-то севернее, напротив, на реке Припять. Молодой город строителей будущего. Будет ли теперь у него – будущее? И у людей, которые там сейчас? Что там сейчас творится? Хорошо, если учения, а если… И вот это «если» терзало постоянно, не находило выхода разумным контрдоводам, неопределённость усиливалась.

Двигались же мы эшелоном с запада, наверняка угол срезали, вон как спешили – через Белоруссию. К Днепру. Само название станции было на слуху, в первых строках победных партийных рапортов, флагман Украины и страны… Уже лет десять гнали мощным потоком миллионы гигаватт электроэнергии. Что же там стряслось-то? Спешим, муравьишки, перебираем лапками, пытаемся срочно организоваться… в потревоженный муравейник несёмся сломя голову… Как там было в фильме «Девять дней одного года»… чёрные, белые, русые, пегие, лысые, сплошные муравьи – ползут, в каждой лапке по песчинке, но ползут…

Сон пропал. Вдруг вспомнил:

– А отец построил мост в Киеве, через Днепр, вот там и родина моя приключилась – в вагончике мостостроительного отряда. Но больше и не приезжал с того времени. Всё дела какие-то, всё мимо да рядом. Кружила жизнь, уводила от родного места почти до сорока годов добежал, а вот сейчас взяла за руку и говорит – помогай, сынку! Хватит бегать – приступай! Пора! Почему только сейчас это во мне всплыло? Понадобится ли мост? Может, впрок отец его выстроил? Или с этой стороны буду биться с нечистью? О как рассуждаю, не иначе – князь Владимир! – заулыбался тихо, ладошки сложил вместе, под щёку обуютил, пристроил помягче и провалился в жёсткую колыбель рваного вагонного сна.

* * *

Мы ехали третьи сутки. Командир на остановке сбегал в штаб, новые батарейки принёс.

Гунтис провёл второе занятие.

– Теперь у нас есть возможность поработать с прибором конкретно, – рассказывал Гунтис, – по верхней шкале, при умножении на коэффициент «тысяча» или «сто», по нижней шкале – при умножении на коэффициент «двести». – Он переключал тумблеры, показывал. – При расчёте по верхней и нижней шкале имеется шесть переключателей установок гамма-излучений – с умножением на «ноль одну десятую», далее – «единицу», «десять», «сто», «двести» и «тысячу».

– О! Получилось – смотри! – и засмеялись, довольные, вокруг.

Ротный тоже был доволен, улыбался.

Варис и Гвидо помогали Гунтису, объясняли, что-то соседям рассказывали.

Столпились вокруг прибора, вагон качало, но интерес был, даже азарт появился – как при вагонной качке точнее переключиться!

Я заметил по лицам, и это тоже был важный поворот в деле.

Успокоились, перекурили, на нарах опять разлеглись.

Гунтис о чём-то тихо переговорил с ротным. Прибор принёс, тумблеры переключал озабоченно. Лица серьёзные. Командир вообще помрачнел, отвернулся, чтобы не заметили перемены настроения. Лицо подставил в открытую дверь, набегающему навстречу ветру.

– Что-то темнят, химики, – подумал я, – опять придётся информацию выуживать по крохам.

Ротный вернулся на место, слёзы утёр носовым платком.

Я постепенно сближался с подчинёнными.

Сильно занимала меня троица очень разных внешне, но чем-то похожих запасников – сержант Андрей Карягин, небольшой росточком, голос тонкий, всё вразвалочку, словно назло, проверяет – как отреагируешь, испытывает; рядовые – Сеня Бушмин, бесцветный, тощий, высокий, глаза навыкате, сонные, скисшие вечно, лицо равнодушное, порочное, и Юра Цыганков, «метр с кепкой», жуковатый, словно в оправдание своей фамилии, глаза большие, угольями жгучими, ресницы неожиданно огромные, пушистые, загнутые кверху плотным заборчиком – любая девушка позавидует такой роскоши. От Юры запах огуречного лосьона неистребимым шлейфом. Так и хотелось мне назвать его «Юрец-огурец». И непонятно – то ли так намазался после бритья, то ли полпузырька внутрь опрокинул.

Много курят дешёвых сигарет, слоняются друг за другом.

Они втроём всё время в беспокойном движении, кружат по вагону, перемещаются в каком-то совместном разговоре, смеются своему чему-то, интересы наособицу от остальных.

И матрацы у них рядом. Бушмин по центру, руки за голову, голова костистая, маленькая, торчит кулачком из воротника. А эти двое по краям, что-то там такое проговаривают, словно к чему-то готовятся по-тихому. Потом одномоментно оцепенеют, будто проваливаются куда-то, затихнут и лежат, смотрят расширенными зрачками в точку на потолке.

Командир всё это тоже наблюдал, замечал, что и я посматриваю, людей изучаю, стараясь запомнить побольше про каждого и не смотреть в списки. Обращался уважительно, по имени-отчеству – не юноши вокруг.

Ротный подошёл, улыбнулся, наклонился к уху, глазами тревожно показал на нары напротив:

– Как тебе это… трио – «живчики намыленные»?

– Больно шустрые. Пропеллер в попе. В свою пользу. Такие всегда есть. Лишнюю паечку масла выцепить-затихарить, дело пустяшное, а радости, рассказов – на неделю. Вообще – есть подозрение – чего-то глотают! «Весёлое» что-то, кайфуют. Пока за руку не поймал.

– Мне тоже кажется – кайфуют. Гляди внимательней, присматривайся. Надо будет экипажи эрхашек формировать. Водители и толковые дозиметристы – вот что в первую голову, оперативно это всё складывать – похоже, с колёс поедем. Сразу в дело. Тут важно не ошибиться. Зона.

Мы замолчали, смотрели на пейзаж за окном без всякого интереса. Слово впервые прозвучало, резануло слух, но каким-то простым смыслом, уголовным, что ли? Опасным. Первая реакция, бытовая. Мы ещё не были военными, выполняющими конкретную задачу. Точнее – ещё не все.

Люди в форме, на марше, в начале пути. Только начиная рассчитывать возможные шаги, ещё не видя всего театра военных действий, границ ответственности в нём, своей очень конкретной задачи – не такой глобальной, может быть, но без которой сложится что-то не так, неправильно, смажет картину, а без точного знания и с места не сдвинуться, а уж воевать – преступно.

Я незаметно проникался этими мыслями, они успокаивали, потому что было впереди реальное дело, надо было только скорее его понять, чётко и точно определить, и быть уверенным, а иначе не будешь правым. В себе, прежде всего, а уж люди это моментально заметят, оценят, надо следить за собой внимательно.

– Почему не сработала моя бронь на режимном предприятии? Опять чей-то недогляд. Да что уж теперь! Сейчас есть главное – людей немного узнал, примерно догадываюсь, кто во что горазд. Они – на моей ответственности. На моей совести. И быт… и, даже страшно подумать, жизни, но… ведь и так может сложиться? Кто это знает сейчас. Стоп! Будем смотреть по ходу пиесы! Прилагательные появятся очень скоро – Чёрная Зона, Зона отчуждения, Мёртвая Зона.

Я отвлёкся, оглядел теплушку.

Воронин старательно подшивал белоснежный подворотничок, ткань заправлял кургузыми пальцами, стежки кривые, синими нитками, большие. Заметил, что командир и я внимательно на него смотрим, виновато улыбнулся. Ямочками гладко выбритыми проблеснул, залучился:

– Не могу! Как вижу гимнастёрку, так и давай её подшивать! Память осталась, а пальцы догонят, вспомнят.

По-домашнему это смотрелось, мирно. Остальные молча наблюдали, думали про своё, утомлённые долгой ездой в надоевшей теплушке.

– Какие-то часы, дни прошли, и праздника не стало. Улетучилась радость, планы изменились. Резко, диаметрально. И уже не кажется, что было столько проблем там – в предпраздничном «вчера», и то, что поругивал – нормально, и брюзжал, критиковал, не ценил то, что было привычным, хотелось изменить, сделать лучше… может быть, превратить в праздник. Всё – замечательно! Проблемы – решены. Да их по-настоящему и не было, с сегодняшней этой вот полки, нар занозистых – нет их вовсе. Ошибка! Не то и не за тех принимали. Близоруко щурились, не разглядели. И денег достаточно, и начальники мудрые, и жизнь распрекрасная, до конца не оценённая, не ценимая! Всё красиво – и работа, и умница-жена, и квартира… Кому скажи – три комнаты на семью из трёх человек! И мысли едкие, вредные, разрушительные!

Неоценённое по-настоящему… счастье?

Конечно! Как всё вчерашнее ничтожно, и смешно от непомерных требований к тому, что так замечательно. И уверенность в завтрашнем дне, такая ясная, не требующая каких-то особых сертификатов, гарантий, доказательств, просто она есть, а теперь так мгновенно не стало её, и оказалось, что надо совсем немного, чтобы порушить эту высоченную, с виду надёжную стенку. И впереди – поле немереное: ехать и ехать, шагать и шагать, не отвлекаясь, не кивая на усталость.

Я посмотрел на руки и подумал:

– Внутри мучений и раздумий бьётся синяя жилка жизни.

Четыре часа утра. «Собачья вахта» – так называли это время перед заступлением на пост из караулки. Как бы ни выспался – всё равно сломает, хоть ненадолго.

Лежал, сна не было. И так хотелось сейчас крепко уснуть и проснуться в другом времени, с ясной головой, чётко понимая, что же происходит вокруг, делая это «вокруг» полезным и безопасным.

Обычной работой, которая приносит радостную усталость.

* * *

Суматоха началась с утра, едва успели зубную пасту за порог теплушки сплюнуть, щетину подскоблить и не порезаться. Станция Овруч. Немного сзади, в стороне от эшелона, слепит на солнце, облицован тёмной блестящей плиткой вокзальчик.

Позже я пойму, какое это удобство большое, легко доступные для обработки заражённой местности АРСами – армейскими разливочными станциями, машинами с моющим раствором. Такие большие, ревущие, неторопливо-полезные, зелёные жуки с баками на спине. А там – спасительный раствор! Выстиранная, чистая и безопасная – жизнь!

Приехали! Городка самого не видно, он в стороне и чуть вдалеке: ясно, не пассажиров привезли на дальние, запасные пути. Редкие молодые берёзки, дорога видна.

Домишки неказистые, травка выпирает из-под заборов чубчиком, сараюшки, куры кудахчут, петух тревожится, трясёт огненным гребнем, головой вертит, капюшон на шее приподнимает, глаза безумные.

На деревню – к бабушке!

Влево однопутка уходит, разветвляются, змеятся рельсы, уплывают кривенько белой блестящей поверхностью в тёплый воздух.

Цистерны рыжими боками маячат, столбы, столбы, семафор прямо, за ним крыша двухскатная, дом высокий на горе, служба какая-то при дороге.

– Пропустите грузовой на Янов! – металлический голос из «колокольчика» репродуктора на столбе.

Грохот, вонь смазки густым облаком пронеслись. Вослед посмотрели.

Уже потом, по карте, определю я, что путь влево – на станцию Вильча.

Вокзалец там – одноэтажная деревянная постройка, облицованная узенькими дощечками вагонки, о семи окошках, четыре по краям, три в центре, сводчатые, дверь красивая, клумбы большие, яркие цветы цветут пышно.

Высокие ели по сторонам.

Чехова с «Дачниками» вспомнил, когда в первый раз увидел.

Вильча ближе к Чернобылю, целесообразней было бы выгрузиться там, но до неё не доехали. Причин я тогда не знал, задумываться особенно времени не было.

Вскоре понял – радиация корректировала и подчиняла непредсказуемой реальности. Собственно, главной реальностью была радиация, а что она вытворяла сейчас вокруг, по какой причине и каковы последствия, не было ведомо никому.

Жарко, безоблачно. За трое суток пути двигаться разучились, а уж тем более – быстро. Приземлились и надо учиться ходить. Поначалу вяло включились, потом пошло веселее, но тут солнышко повыше поднялось. Стало душно. Ремни сняли, гимнастёрки расстегнули – «партизаны»!

Технику выкатили по сходням металлическим. Стали строиться в безветренном мареве, ощущая постоянную жажду. А тут ещё и респираторы раздали.

Погрузились по машинам, выехали на разбитую дорогу. Пот по лицу, голове, влажнели края респираторов. Испарина по всему телу, гимнастёрки потемнели. Нещадно печёт, словно под большой лупой, фокус наведён прямо на нас, температура возрастает, и сейчас вспыхнет гимнастёрка на плечах, спине. Потом синим сполохом, мгновенной пробежкой по рукавам – тотчас займётся безжалостный огонь, и станет невыносимо, безумно горячо, потому что сшита форма из листов непослушной жести, ранящей кожу, прикасается она грубо к телу. Лихорадочная мысль в кипящей голове – скорей бы уж закончилась эта пытка раскалённой духовкой.

День перевалил на вторую половинку. Не спрятаться от обжигающего солнца. Прохладу несёт такой желанный, но слишком лёгкий, ленивый ветерок.

Ехали медленно. Ротный впереди с экипажем. Я во втором «козлике».

Молчали. Пётр сосредоточенно смотрел на дорогу. Переднее стекло приподнято. Сзади, на лавочках, рядом со стационарным прибором ДП-3 – сержант Полищук и рядовой Эртыньш. Молчали. Воротники расстегнули, наслаждались набегающей свежестью. Кратковременной, зыбкой и ставшей вдруг ненадёжной, как всё происходящее вокруг.

Чувствовалась усталость, измотанность жарой, тревоги не было. Апатия пригибала ко сну.

– Полищук, – повернулся назад, – Степан Андреич. Шпрехен зи дейч, Степан Андреич!

– Я, товарищ лейтенант! Сержант Полищук! – наклонился: – Прибыл по вашему приказанию.

– Случайно родом не с Полесья?

– Возможно! – заулыбался широким лицом. – Трошки надо обмозговать этот увопрос.

Потом я глянул на небо. Белые ризы подвижных облаков очень высоко трепал едва приметный ветерок, весёлый и легкомысленный. Невесомые, на первый взгляд не опасные, он уносил их в даль океанской, безмерной сини, белой от солнца посередине.

– То поле, то лес, – думал устало, – одно слово – Полесье! Песок и прохлада речная. Хорошо – не тундра.

Странная тишина извне выключала звук мотора. Чего-то не хватало в этой благостной картинке. Вдруг понял.

– Пустынная дорога. Грейдером обскоблены обочины. Странный мусор там и сям, непривычный здесь, в таком количестве. Брошенная гражданская одежда. Детские тетрадки ветер листает лениво. Похоже на лихорадочное бегство.

Незримое присутствие многотысячного количества людей, в панике убегавших совсем недавно по этой дороге. Туда, откуда прибыл эшелон.

Комбайн завалился на обочину, видно, пропускал кого-то, да не вписался в габариты. Два оранжевых «Икаруса», друг за другом, в кювете замерли кривенько. Дверцы закрыты. Никого рядом нет.

Раздавленный посередине глобус. Тоненькие стеночки яичной скорлупкой, коричневые изнутри, пустые и сиротливые, часть материков исчезла, уже не сложить нормально, и не видно рядом фрагментов. Пропали Индия, Пакистан, Казахстан, европейская часть СССР…

Бегство или… эвакуация? Слово всплыло в памяти и озадачило своим приходом. Мы туда, а кого-то оттуда уже вывезли.

Разгар дня, но что-то мешало принять его в обычном, белом свете. При обилии звуков, их-то и не хватало – именно тех, что делают мир звонким, привычным – и возникала парадоксальная тишина. Она раздваивалась. И сразу становилось непонятно – почему так происходит со звуками, породившими эту тишину.

Что-то умерло и вызывает горечь, а про то, что зародилось заново, ничего не известно.

Или это всего лишь пекло и обильный пот?

Птицы – не поют! Вот что будоражило, держало слух в напряжении.

Я так и не смог к этому привыкнуть. Просто оглох на какое-то время. «Беруши» вставил и оглох.

Потом – восстановился слух. И я радовался этому, как ребёнок, благополучно вынырнувший с большой глубины.

Спустя много лет я оглохну реально. Целых полгода не буду слышать, и тогда проявится в памяти то давнее.

Пожилая врач поставит диагноз:

– Сужение ушных каналов. Следствие вашей командировки.

Тогда я стану слышать иначе: как глухо отдаются во мне собственные шаги, и всё вокруг будет восприниматься так, словно стою под душем в шапочке для плавания и все другие звуки пробиваются через плотную резину, становясь словно резиновыми, тягучими.

Несколько месяцев врач будет мной заниматься. Властно, но корректно, не давая впасть в уныние и отвергая мысль о том, что навсегда останусь глухим.

И вылечит.

* * *

Райцетр Полесское остался справа.

По просёлочной дороге выехали к селу Буда-Варовичи, немного совсем до Вильчи не доехали.

Много юной зелени, нежной в нарождающемся лете, ещё не обожжённой, не успевшей пожухнуть и утомиться от солнца. Сиротливые поля. Оглушительно пустынно, в деревеньках никто не выбегает навстречу, нет привычного движения, и ожидание не оправдывается, разочаровывает. Вроде бы день в разгаре, но где люди, живность? В стороне небольшое стадо. Коровы чёрно-белые плетутся, хвостами отмахиваются от слепней. У одной обрублен хвост, похожа на громадного фокстеръера. На полморды чёрная капля, несуразной, клоунской слезой наехала. И всё вместе – так странно.

Мальчик с сумой через плечо, под деревом, прутом помахивает. Глянул вдогонку равнодушно, без всякого интереса. Видно, не первые тут проезжают.

Какая-то женщина от калитки из-под ладони высматривает тревожно – что там движется, косынку на голове поправила.

Изредка планируют аисты. Парят размашисто, без видимых усилий, чуть-чуть замедленно, странно, усиливая чувство одиночества. Чёрно-белые, японским иероглифом. Перьями шевельнёт на кончиках крыльев, словно пальцами растопыренными, и меняет направление полёта.

Легко, как дыхание.

Почему-то першит в горле, что-то происходит в воздухе, с давлением. Острое покалывание на кончике языка, будто контакты на батарейке лизнул и не проходит, кислинка осталась, отвлекает.

Жарко, много пьём воды.

Приказано остановиться. Красивая лесная поляна. Дальше лес, так заманчиво пройти и накрыться его невесомой тенью, упасть в прохладную, упругую траву, чтобы стала она травой забвения. В мягкую, как перина пуховая, нежную, брюшком ласкового щенка, в дурманящие ароматы зацветающей растительности. Уснуть, забыться, а потом встать с ясной головой и пойти на речку, плавать долго, до дрожи тела от свежей влаги, до синеватого отлива пупырчатой кожи… И раствориться в этом тягучем, медовом настое, сойти с ума от его простой, могучей силы, а потом встряхнуться и жить долго-долго, понять, что вот это – главное, а не нытье, страдания невесть по какому поводу, поиски призрачного совершенства. Покаяться, что ерундой занимался много лет… Из Эдема изгнали супругов не за то, что знают всё, ну – вкусили от Древа Познания, не прегрешение это, гордыня, а потому что не покаялись вовремя, не раскаялись, оставили в себе занозу, чёрную метку гордыни…

АДА́М (אָדָם, в переводе с иврита буквально означает «человек»), первый человек и прародитель человеческого рода. Поэтому его судьба является алгоритмом удела человека вообще и, как в любом алгоритме, в ней нет ничего случайного. Не случайно до мельчайших деталей и само имя первочеловека. Чтобы понять, разбираться надо с каждой буквой. Так, первая буква אָ– «алеф», указывает на Божественный образ в человеке, на «искру Божию». Вторая буква דָ – «далет», числовое значение которой – четыре, указывает на четыре элемента, из которых сотворён человек и его мир: огонь, воздух, вода и земля. א– божественное начало в человеке, поддерживает и соединяет эти четыре элемента.

Была в этом пронзительная ясность, а взамен осталась гордыня.

И она отравила счастье. Счастье – это безмятежное сегодня, сейчас. Надо его совсем чуточку. Ну хотя бы пару часов блаженства! Но сложность в том, чтобы это чуть-чуть было каждый день. Вот ведь как мудрёно устроен Человек.

И прости меня, Боженька, если был не прав! Вот и день уже не зря прошёл – нет, не зря!

Нет, не трава, дремучий лес забвения всего плохого и страшного стоял впереди стеной зелёной. Плотно, неприступной крепостью. Лопухи – ветерок подвесил байковой изнанкой новеньких портянок на ветру.

Разминали ноги. Ждали, респираторы сняли. Все, кроме Гунтиса. Он с дозиметром ходил поперёк поляны, замеры делал, изредка помечал в маленьком блокнотике.

Небольшого росточка генерал-майор, окружённый группой офицеров, параллельным курсом также исследовал поляну.

– Строиться по подразделениям!

Гунтис подошёл к группе. Дозиметр собран в футляр, висит на боку, пилотка съехала немного набекрень, смотрится тюбетейкой, если бы не волосы сивые да глаза голубые.

– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться.

– Обращайтесь.

– Командир первого взвода РХР Гунтис Орманис.

– Докладывайте. По существу! Время, товарищи, время! – и по стеклу часов ногтем постучал нетерпеливо.

– По существу, товарищ генерал-майор, получается следующая картина. – Гунтис показал записи замеров, расчёты. – Предельно допустимой дозой для обычного населения считается половина рентгена в год, то есть пятьсот миллирентген. Делим на 365 дней, и получается, что безопасно «поймать» за сутки один и три десятых миллирентгена. Такая доза оговорена нормами Всемирной организации здравоохранения. Сейчас, на данный момент, мы имеем около «ноль три» миллирентгена в час, то есть чуть более восьми миллирентген в сутки. Превышение нормы – шестикратное. Для простых, извините, смертных.

– Это что за «прохвэссор»? Кто командир?

– Командир роты капитан Бармин, товарищ генерал-майор! – вышел из-за спин, козырнул привычно Александр.

– Вольно! Вы свободны! Вместе с подчинённым! Наведите порядок среди личного состава. И в подразделении! У нас здесь не колхоз… «Червоно дышло», куда развернул, туда и вышло!

– Есть навести порядок, товарищ генерал-майор.

– И доложить. Лично мне. Попозже!

– Так точно, товарищ генерал-майор!

Ротный с Гунтисом отошли в сторону. Молчали. Наблюдали за группой. Спокойно. На лес смотрели, на небо.

– Неужели глупость снова восторжествует? – тихо спросил Гунтис. – В направлении Буда-Варовичи – Варовичи чисто; Буда-Варовичи – Вильча – кричит дозиметр, просто орёт дурным голосом.

Я ладонь козырьком приставил ко лбу, следил внимательно, как планирует аист у самого леса. Эффектно, чёрное с белым. И красный клюв. Роковые цвета страсти.

Как много аистов! С ума сошли. Слетелись со всего света. Клювами перестукивают, звук костяной, кием по шару, голову назад запрокидывает на спину, шея гибкая, длинная, вымеривает луг циркулями тонких ног. Ухаживает за подругой.

– Аисты не поют. Кто же сможет петь, запрокинув голову назад? – подумал я.

Бармин пожал плечами:

– Ждём, товарищ старший лейтенант.

– Знаете, товарищ капитан, – неожиданно улыбнулся Гунтис, – есть какая-то категория людей, мужчин… вот он – солидный, взрослый, генерал даже, а глянешь с другой стороны… с другой точки, что ли, и видишь пацана, шустрого, любопытного… Что-то такое остаётся на всю жизнь. Сохраняется. А я вот на своего старшего сына гляну иногда – вижу, какой он будет, когда вырастет. Серьёзный, тщательный… Другое зрение появляется в какой-то момент. Я думаю – это не злые люди… Бесхитростные. Подвиг совершают не от хитрости… По доброте. И внутренней уверенности, что ты знаешь своё дело.

– А может, по глупости? – уточнил Бармин. – Оборотная сторона раздолбайства… Ну, там – поскользнулся и амбразуру накрыл ненароком.

– Вряд ли. Это только внешнее, фантик.

Вдруг от группы отделился майор, похоже – ординарец, добежал к ним:

– Это вы профессор?

– Что за кликухи? – пробормотал Гунтис, – мы же не в банде, товарищ майор!

– Значит, это! К генерал-майору – срочно, товарищ старший лейтенант! Умничать потом будем. Ясно!

Гунтис шёл с достоинством, неспешно, чуть-чуть вразвалку, остальные молча наблюдали.

– Так, сынок, ну-ка ещё разок и помедленней, что ты там накуркулировал?

Гунтис повторил данные.

– Какова суточная доза для эксплуатации?

– Пятнадцать-семнадцать миллирентген.

– Этта… что же выходит? – возбудился генерал-майор. – Выходит, за три часа «съедаем» суточную дозу! И ничегошеньки не успеем. Даже лагерь разбить. Ну и домой! В чистую зону. В баню. Так. Командуйте по машинам, майор Валягин!

– По машинам!

Отъехали на семь километров назад. Гунтис шагал широким крестьянским шагом по новой полянке, внешне не очень отличимой от предыдущей. Рядом вытаптывал генерал-майор с очень озабоченным лицом. Свита подобострастно переминалась позади.

Новые расчёты были куда лучше. Здесь можно было жить долго.

Во всяком случае, сейчас это было ясно.

– Ну вот! – Генерал-майор снял фуражку, лысину бледную протёр синим платочком с каёмочкой, стал сразу домашним, совсем не грозным. – Вы же понимаете, товарищ майор! Это подсудное дело! Личный состав так подвести! Внимательней, понимаешь, надо! Скрупулёзней, товарищ майор! Здесь же – здоровье! Люди! А вы – мохом покрылись в тылу, с бумагами, понимаешь!

– Так точно, товарищ генерал-майор! – вытянулся ординарец виновато, но как-то не солидно, всё-таки не на плацу – полянка зёленая, каблуки разъехались, уж очень по-пионерски получилось.

Приступили к разгрузке, установке палаток, обустройству.

За Гунтисом закрепилась кличка – «профессор».

Генерал-майор же частенько вызывал Гунтиса на совещания. Так «профессор» стал при нём советником, как шутил он сам:

– Мудрым евреем при губернаторе. – И добавлял: – при генерал-губернаторе!

Это было кстати, потому что штабные новости я и ротный узнавали первыми и встречали их своевременно, надлежащим образом. А ещё – жизненно важную информацию о том, что творится в Чёрной Зоне, какие меры принимаются, кто приезжает и что планируется делать в реальной обстановке, когда реактор, или что там от него осталось, поплёвывает себе в небо без всякой разумной последовательности и приноровиться к этому нельзя. Нужно в какой-то момент просто знать, чтобы отойти, подумать, а уж потом что-то делать, как-то реагировать.

Деревенька Буда-Варовичи была по соседству с лагерем, пешком прогуляться.

Почти три месяца ездил я мимо неё на работу в Чёрную Зону. Удачно всё-таки место Гунтис вычислил!

Частенько нас провожал, стоя у забора, местный фельдшер Феодосий Иванович, махал рукой, приветствовал. Он был единственным на всю деревню. Сторожил родные хаты.

Рядом на высоких столбах и растяжках поспевал хмель, насыщенный нуклидами, как бездомная собака блохами, и всякий раз я, проезжая мимо, думал:

– Парадоксальная ситуация! Хмель для производства пива, чтобы выводить нуклиды из организма. Этот же хмель – выводит нуклиды из пыли и воздуха, из оборота природы.

Впрочем, так можно было думать о любом предмете в Зоне и окрест.

* * *

Первым делом установили большие палатки – штабную и столовую. Разметили территорию. Рота располагаться должна была в первом ряду, возле кухни, и получилась правофланговой, во главе полка, остальные рядом и с тыла.

Это было продиктовано оперативной необходимостью.

В четыре ряда под сотню палаток выстроилось.

Три батальона химиков, пожарники.

Штаб полка – в лесочке берёзовом, тенистом, в стороне. Рядом со шлагбаумом.

В тылу лагеря «красный уголок» в офицерской столовой, с телевизором чёрно-белым.

Через дорогу, на противоположной стороне от штаба – большая палатка медиков.

Там я познакомился с будущим президентом Латвии.

И сфотографировался у памятного камня возле сорокового отделения клинической больницы имени Страдыня, на ежегодной встрече ликвидаторов.

Это будет не скоро.

Наособицу – палатка чекиста-особиста. Так её и окрестили – «особняк».

Ротный в штабе с двумя бойцами обрезали ножницами пёструю окантовку, края карт подгоняли точно друг к другу, склеивали на столах в большие листы.

Я командовал разбивкой и установкой палаток. Каждая была на четверых, но их привезли с запасом, поэтому ротный и я располагались в одной палатке, а взводные – Гунтис и Егор – во второй.

Несколько человек выделили на кухню, помогать с установкой, рытьём ям-холодильников, изготовлением стеллажей из досок, столов, лавок. Это то, что необходимо в первую очередь.

Остался с пятью бойцами. Остальные были задействованы в других местах.

Сначала вкопали прочные столбики, сделали нары из привезённых досок.

Ротный вернулся. Построил людей. Сформировал четыре экипажа. Карты раздал, проинструктировал всех, потом каждый экипаж отдельно – как, где и с чего надо начинать делать замеры.

Обыденно, ничего особенного, даже немного скучно.

Вот тогда-то впервые я увидел на карте белой и травянисто-зелёной – город Припять, красноватыми, кирпичного цвета квадратиками, реку, петляющую круто из Беларусии через топкие болота, змеёй неспешной, разлившуюся вниз синим размывом, отяжелевшую от воды запруду – она дробилась на ручейки. Стоп!

Вот оно – то самое место, Чернобыль…

И дальше – вновь широкий синий разлив к Днепру, до самого Киева.

И Киев белокаменный – большой город. Такой старинный, что возникает лёгкое волнение от одного лишь названия.

Я смотрел заворожённо на песчаные извивы автомобильных дорог, пунктиры железнодорожных веток, чёрно-белые, лентой лягушачьей икры размотанные между лесными изломами, полянками, редким ёжиком возделанных полей.

Волнение пришло неожиданно. Захотелось сейчас же сесть в эрхашку, выехать на местность. Работа в лагере хоть и была необходимой, но казалась рутинной, неинтересной.

Я видел и понимал, что те, кто сейчас собирается выехать на задание, тоже волнуются, и это настроение овладело всеми. Сосредоточенно, неулыбчиво курили.

Гунтис ещё раз показал, как надо работать с ДП-5Б.

– Трижды проверяйте и перепроверяйте данные прибора, точнее отмечайте на карте места замеров. Мы работаем не на скорость, а на точность!

Бармин приказал:

– Зам – остаётся в лагере, обеспечивает тылы и готовит лагерь к заселению. Это – важно. Обращаю ваше внимание, бойцы: первое – техника безопасности! Респираторы – надеть, а не на ремне у пояса носить. Далее – наша задача: провести замеры уровней радиации – фон, стены, крыши, колодцы, грунт. Если таковые имеются на карте и в вашем задании. Замеры делаем через сто метров, на местности, трижды в каждой точке, значение фиксируется среднее или единственное, если нет расхождений. Если нет уверенности, обнаружили что-то непонятное – докладывайте. Чётко, кратко, по-деловому. Ясно? Выезжают четыре экипажа. Старшие – капитан Бармин, старший лейтенант Орманис, сержант Метриньш и сержант Мелнкалнс. Расчётное время на выполнение – восемь часов. Связь – по рации только в экстренных случаях. Пропуски на машину и экипаж получите у меня. Вопросы есть? Нет? Плохо! Буду инструктировать каждый экипаж ещё раз. Начнем с Метриньша…

– Командир, может быть, тут сержант порулит, а я – поеду на задание, – тихо подсказал я Бармину.

Тот хотел что-то ответить, но остановился, споткнулся на полуфразе. Глянул пристально, ответил неприязненно:

– Не волнуйся! Всем хватит работы. Тут её, как воды в Днепре – носить не переносить! Успеется ещё.

– Жаль.

– Рвёшься в бой? Эт-т-то хорошо, боевой, значит, заместитель у меня!

И засмеялся, но как-то резко, скрывая волнение.

* * *

Экипажи возвращались, отчитывались Бармину. Он почти не спал – сводил данные разведки нескольких экипажей воедино, переносил их на карту.

И так-то худощавый, он ещё сильнее похудел, осунулся, тёмные круги под глазами проявились.

– Очередное звание надо заслужить, – подумалось тогда.

И только позже ясно понял, что командир прикрывал нас, дурней из запаса, неумелых, пока не научились мы работать в Зоне. Здоровьем, жизнью прикрывал.

– Саня, Саня! Голова-кегля! Русский офицер! Две операции на сердце, искусственный клапан. Спасибо тебе! – с благодарностью думал позже, в который раз переживая те давние события.

Изредка забегал к нему в штаб узнать новости по обстановке.

Прежние страхи понемногу прошли.

– Странная картина, – удивлялся Бармин, – как нас учили: «зона А», «зона Б», «зона С». На занятиях. Вытянутые, как дорожки стадиона. Но не складывается! И данных пока мало! Только начали собирать. Система не просматривается. Ещё работать и работать! Но самое херовое не это. Никто ничего толком не знает. Местные уже начинают потихоньку приходить в чувство, но все смотрят на Москву, а там боятся лишнее слово сказать. И комиссии, комиссии – районные, республиканские… московская летит.

Кто виноват – экспериментаторы или эксплуатационники? Спорят без конца. Основная версия – пожар на четвёртом блоке. Контур охлаждения не справился, перегрев, крышку блока сорвало. Тысячи тонн! Метров на двадцать подкинуло! Ты представляешь, какая ураганная сила! Тогда почему куски фонящего графита разбросаны по территории вокруг? А не сгорели? Там же под четыреста рентген. Много, очень много неясного. И – знаешь, какая-то неправда! Вокруг, в воздухе, что ли! С толку сбивает, не даёт сосредоточиться. Отвлекает. Так опасно и горячо у меня ещё не было ни разу!

Закурил. Смотрели молча на карту. Так хотелось поскорее заполнить её, нарисовать на ней знаки, отметки – ориентиры правды. Страшной, но правды.

Чтобы не множить количество погибших.

Бармин наметил следующие выезды в Зону:

– Одни экипажи пойдут на прочёс от очага, другие – навстречу. Вот по таким квадратам. Потом перепроверим.

– Меня тоже задействуй, – попросился я.

– Погоди, ещё успеешь.

Гунтис вернулся.

– Командир, ИДэшки врут. Сырость, влажность на местности, саморазряд дают. Особенно ночью. Полесье. Какую-то дурь явно показывают. Перед выездом всё просушил, проверил. Как будем учитывать индивидуальную дозу?

– Общий уровень в лагере известен. На него ориентироваться будем. Разницу высчитаем между уровнями в Зоне и здесь, в лагере. Накопительным образом. Хотя могут быть и отдельные «куски». Вот здесь, у переезда, в сторону деревни Толстый Лес. Обронили, что ли… непонятно, немного.

– Получится примерно, а надо точней.

– Согласен. Перебор – подсудное дело. Да и так, по-людски если рассуждать. Граница – двадцать пять рентген «на бойца». Это приказ! Суммарно, накопительно. Будем срочно думать.

Гунтис ушел отдыхать после восьми часов работы в Зоне.

* * *

– Утром два экипажа вернутся. Сколько у тебя на хозяйстве, Владимир?

– Пятеро.

– Нормально. Водителям дадим пару часов поспать. Дороги пустые, гонки устраивать не будем. Днём покемарят немного, и нормально. Реальная картина нужна – позарез! Поедешь старшим первого экипажа. Вариса возьмёшь. Пусть он тебя натаскивает понемногу. На местности, в реальной обстановке.

Бармин снова закурил, затянулся несколько раз, смотрел в журнал на столе.

– Стоп! А это что за ерунда?! Откуда такие уровни? – вскинулся вдруг.

Мы склонились над картой.

– Вправо, на Лубянку – всё понятно. Резких скачков больше не наблюдалось. То есть – на сегодня слева и справа от дороги на Припять фон явно повышенный, а по центру, в направлении Киева – более-менее. Чистый след. Хотя – вот отметка, роза ветров – с той стороны. Ну ни хера не понять! – возмутился Бармин, дым выпустил после долгой затяжки. – А – эт-т-т-о что за срань? Кто это привёз… такое?

– Трус, Балбес и Бывалый… Карягин – дозиметрист, Бушмин – помощник, Цыганков – водитель. Бушмин – старший. Тут по карте болотистая местность. Может, не захотели пачкаться, в грязь лезть?

– Нет, ты понял! Я же ещё внимание обратил – вернулись из Зоны, должны были пройти через ПУСО, санитарную обработку, помыть колёса. Тут до лагеря всего ничего ехать, а колёса-то, колёса… сухие! Песка на них – не было! Ну как же я-то, дурья башка, проморгал, не уцепился за такое нарушение!

Он ударил кулаком в ладонь, крутанулся на одном месте.

– Получается, они вообще никуда не выезжали?

– Завтра же всё перепроверю. Явная лажа! Будем тихо разбираться и громко наказывать!

* * *

На утреннем построении людей было немного: отдыхали после ночных замеров три экипажа. Предстояло из тех, что в строю, сформировать два свежих.

– Рядовой Бушмин, выйти из строя. Доложите, как вчера проводились замеры вот в этом квадрате, – ткнул пальцем в карту Бармин.

– Как? Очень просто – взяли прибор, включили, прошли вот от сих до сих. Записали. Вернулись после шестнадцати часов дня.

– Сержант Карягин, принесите дозиметр.

Карягин выполнил команду.

– Включайте, показывайте… рассказывайте. Ваши действия по вчерашнему заданию. Раз, два, три.

– Да пошли вы все в жопу со своим дозиметром! – неожиданно завизжал Карягин, – панаму я клал на всё это бля…во! Не поеду я никуда! На смерть! У меня двое детей маленьких! Кто их будет кормить потом? Я? Когда стану инвалидом? Или ты – командир, поделишься офицерским жалованьем? Если жив останешься!

Неожиданно он упал на спину перед строем. Потом сел, коленки острые руками обхватил, маленький, жалкий:

– Не поеду я никуда! – визгливым голосом, – сказал же – не поеду! И хер с ней, с присягой… трибуналом! Вернусь через пару лет! Живой! Отъе….сь все от меня!

Вскочил, гимнастёрку с силой рванул на груди, пуговицы отлетели.

Стало очень тихо.

– Отойдём в сторонку, – предложил мне Бармин. – Что будем делать?

– Ну что ты его – накажешь, под трибунал отдашь? Да кому он нужен – «партизан» сраный! На кухню отправим.

– Что значит – захотят, не захотят! Не забывай – мы в армии! Обстановка приближена к боевой!

– Толку от такой разведки всё равно не будет. Один вред – подведут очень легко. А на кухне и в лагере люди нужны. Справимся. Пока сами не запросятся.

– Думаешь – захотят?

– А куда ж они денутся? Коллектив умней нас с тобой! Жизнь заставит.

– Так! Слушай мою команду! – повернулся к строю Бармин. – Экипажу Бушмина объявляю строгий выговор за недобросовестное выполнение задания. На первый раз! В условиях реальной обстановки расцениваю ваши действия как преступные, граничащие с дезертирством. В полном составе отправляетесь на кухню, в распоряжение старшины. Старшина – лично отвечаешь за несознательных бойцов. Если увижу – бездельничаете, накажу по всей строгости!

Трое поплелись на кухню. Невзрачные в стираном, кургузом, бэушном х/б.

Рослый старшина чуть поотстал.

– Старшина!

– Я, товарищ капитан!

– Ко мне.

Наклонился, приказал тихо:

– Значит, так, старшина – дрючить в хвост и в гриву! Чтобы к концу дня кровавые мозоли от картошки, чтобы – заплакали! Раздолбаи! И пощады попросили!

– Понял! У меня – без перекуров! Счас клизматрон сделаем… ведро скипидара с гвоздями! И врубим на полные обороты!

* * *

Палатка медиков стояла отдельно, почти у шлагбаума, на выезде из лагеря. Перед заездом в Зону требовалось обязательно показаться полковому врачу, такому же «партизану», но в отличие от остальных – специалисту.

Мимо палатки с красным крестом в белом круге проскочить было невозможно.

Врач наскоро обследовал, налил по кружке чая с йодом, в обязательном порядке заставил выпить. Для профилактики щитовидки.

Редкая гадость.

Только после принятия этого «чудо-напитка» шлагбаум открылся, и можно было выезжать на замеры.

Через несколько дней оказалось, что занятие это совершенно бесполезное, потому что йод-138 «живёт» несколько часов, а прошло уже намного больше.

Взамен стали давать белый порошок. Очень похож на аспирин из детства, в таких же бумажных «конвертиках». Потом – таблетки йодистого калия…

Врач объяснял, что это для выведения нуклидов из организма, для нашего же блага.

– Нас – по большей части неумелых, бестолковых, мирных людей, неопытных и немолодых «новобранцев», кинули сюда, в прорыв, как добровольцев с трёхлинейкой против танков, в это незримое атомное пекло, и «слепая» медицина пытается что-то предпринять руками самоотверженных честных врачей, – так думал я, глотая таблетки перед выездом в Зону.

Первый выезд. Почему-то, когда я произносил эти слова, даже мысленно, с той поездки виделись они только с заглавной буквы. Как имя собственное, географическое название единственного в мире региона.

И первая буква – лопнувшая пружина, вывалилась из разбитых часов. Стрелки замерли на отметке «Ч». Так военные обозначают время подачи сигнала тревоги…

Мы ехали к КПП своего сектора.

Варис сосредоточенно молчал, Пётр смотрел на дорогу. Они уже побывали в Зоне, что-то узнали раньше меня – про эту местность и как себя вести в этой обстановке.

Утренняя сцена с Андреем Карягиным меня расстроила, не отпускала.

– Есть ли какая-то «малая» доза, порог ионизирующего излучения? – думал я. – Безопасная, не такая рискованная? Или вообще – нулевая. Наверное, для каждого по-разному. Существует же радиотерапия, врач прописывает – сколько процедур, как часто, определяет пациенту разовую дозу. Но ведь это тоже – на глазок. А как он учтёт весь ужас, который у пациента внутри? Страх до полной потери достоинства, до потери себя, лица, того, что, может быть, складывал всю предыдущую жизнь. Вот так – одним махом. Сидит в пыли перед строем взрослый мужик, отец двоих детей. Двоих – мальчишек, вот что ещё важно!

Я вспомнил, как пацаном ехал с сестрой Валентиной в гости к тётке, на юг. С нами в купе была попутчица, весёлая молодая женщина, рассказывала много, что ещё делать в дальней-то дороге. Работала она на Белоярской атомной станции, ехала в отпуск на Чёрное море.

– Не опасно? – спросила её Валентина, – атом всё-таки!

– Сперва очень боялись! Чуть что – ревёт сирена, сбросы-выбросы, бегом в укрытие. За свинец скорей попрятаться. Потом датчики поотключали и успокоились! – засмеялась женщина. – И ничё, живём… хлеб жуём. Пока есть чем жевать. Пока жуётся.

Тогда женщина мне понравилась своей бесшабашной весёлостью. Красивая такая.

В светлом сарафане, плечи открытые, руки, грудь высокая в вырезе – в конопушках.

Сейчас бы я её пораспросил подробнее. Если жива, конечно.

– Что об этом тревожиться сегодня – много-мало, доза-уровень, опасно-полезно? Это даже хорошо, что я сейчас здесь, я знаю, что делать, готов к противодействию… Есть – я, работа, люди, девчонки мои любимые, то, что держит на плаву. Всё остальное – от лукавого! Как я шёл к этому, так и пришёл.

Тогда я и предположить не мог, что всего лишь через год с небольшим после возвращения станет Андрей Карягин сильно выпивать…

И уйдёт – первым из роты. Трагически.

Но об этом позже.

Цыганков мгновенно станет алкоголиком, дойдёт до аптечных пузырьков пустырника, календулы, боярышника «на спирту»… Сгорит в одночасье.

Бушмин переживёт всех – какие проблемы в психушке? Заживёт на года. Вне людей и не в себе.

А тогда они шли на кухню солнечным днём, перемигивались – вполне довольные собой.

И казалось им, что перехитрили – жизнь.

* * *

Предстояло провести замеры у переезда к деревне Толстый Лес, перепроверить полученные накануне данные.

Ограждения Зоны ещё не сделали, только готовились. Возле Варовичей ушли вверх, к Новому Миру. На карте – населённый пункт, дома, улицы. Реально – один магазин в старой избе. Врут карты!

Врагов страны запутать или себя?

– Неизвестно, как там будет с чистой водой. Замеры надо сделать строго по времени, точно и быстро. Сложная технология забора проб грунта, с привязкой к карте, вряд ли успеем толком покушать, – хмурился Варис, рассказывал тихим голосом.

Прилетел самолёт с физиками-радиологами из Семипалатинска. Там – самая мощная радиологическая база страны. Надо им срочно передать пробы.

Я знал это от ротного.

В магазине прохладно, полы дощатые вымыты, выскоблены, чисто, уходить неохота, да надо. Несколько человек в очереди. Как они тут оказались? Вошёл мужичок припылённый, тоже встал в очередь.

В «афганке» новенькой. Видно, пошло в распродажу «налево» снабжение от тыловиков.

Уже поговаривали об этом вслух, но за руку никого не поймали.

Присмотрелся после солнечного света мужичок, попривык к полумраку низкой избы:

– Я знаю безотказный способ борьбы с радиацией!

Тема интересная, нужная, к месту, все повернулись, а он паузу выдержал и с пафосом сказал:

– Надо пить больше вина «Каберне»!

Старушка сгорбленная косынку поправила, облокотилась на клюку, махнула рукой и возразила:

– Сынку! Воно ещё разок наебнэ, та нэ поможэ нэ какое Кабэрнэ!

Засмеялись люди, задвигались. Только бабушка горестно молчала.

– Вот так рождается юмор! – пошутил кто-то сзади. – Сейчас много его появится. Только записывай! А мне нравится вот эта:

Ускоренье – важный фактор, Но не выдержал реактор, И теперь наш мирный атом Вся Европа кроет матом!

Засмеялись все, кроме продавщицы.

– Ну что там – новости хорошие? – нахмурилась она.

– Исключительно хорошие! – сказал Варис. – У нас других не бывает.

– Усех будут выселять, а то, можэ, оставят трошки? На развод?

– Командование решит, какие они, – сказал я.

– Чего-то долго воно решае.

– Дело серьёзное.

– Да уж куда сурьёзнее!

Купили ящик минералки, хлеба буханку, колбасы, пряников. В пакеты замотали еду.

Выскочили на дорогу Овруч – Припять.

Перед переездом железной дороги на Янов стали делать замеры.

Я запоминал, кое-что записывал для себя. Варис был сосредоточен, молча работал.

– И впрямь – тут вот уровень высоченный. Справа, метров двадцать от переезда. Необъяснимо, без всякой логики. Должно быть, что-то сильно «грязное» вывозили, да кусок и обронили.

– Может быть, ветром. Весь квадрат – четыре на четыре – нормальный. А тут что-то не так – очень мощная доза излучения, – предположил я.

В деревне было тихо, пустынно. Мы двигались медленно по улице, стараясь не пылить, и чтобы пыль не обогнала эрхашку.

Справа, над невысоким забором росла большая вишня. Женщина в светлом, открытом платье рвала спелые, почти чёрные, неестественно крупные плоды. Трёхлитровая банка на верёвке, скрученной из марли, висела через плечо и была заполнена на треть.

Остановились. Поздоровались.

– Вы жеж гляньте – яка гарна ягода! – засмеялась она, протягивая горсть. Пальцы были испачканы тёмным соком. – Берить, будьте ласка!

– Есть кто в деревне? – спросил я.

– Я туточки, та бильш – ни божеж мий! Нэмае ныко́го!

– А вы как тут? Местная?

– Тэж мий садочэк.

– А где живёте?

– Так отож и живу.

– Здесь опасно, радиация. Мы вас можем отвезти на милицейский пост, помочь.

– Тю! Я же мэстная, чого ж мэне боятысь? Нэ трэба ни який милиции!

– Ну, смотрите, аккуратней.

– Берить ягод, нэ жалко! Дужэ гарна ягода у этому року! Дужэ богато!

И засмеялась счастливым смехом человека, живущего вне времени.

Мы развернулись около Бураковки, немного не доехали до Припяти. Пора было возвращаться.

Встреча с женщиной не выходила из головы.

– Сколько ж ей лет? – сказал Пётр.

– Да так – симпатичная, молодая… внешне, – сказал Варис.

– Сумасшедшие живут по своим часам, – сказал я. – Они в другом измерении, в другом мире. Сломали секундомер на какой-то одной мысли, да так и живут. Остальное не интересно.

Ушли вправо. Деревня плавно увернулась рядом домов влево. АЭС осталась сзади. Уезжали от неё, и так сильно было любопытство: хотя бы глазком взглянуть – что же там, увидеть собственными глазами.

Левее, на фоне зреющего ячменного поля – высоченная ажурная конструкция. Сошла с плаката про успехи в строительстве светлого будущего.

Это был таинственный «Чернобыль-2» – загоризонтная антенна, призванная охранять и предупреждать возможный удар вероятного противника.

Уникальная разработка.

* * *

Место подходящее. Остановились в тени, у обочины, руки вымыли минералкой, пожевали колбасы с хлебом, пряников, запили тёплой водой прямо из горлышка. Перекурили. Обед закончился, поехали дальше.

Издалека послышалась стрельба. Кто-то палит из охотничьего ружья. Подъехали к деревне Лубянке. Километров двенадцать от четвёртого блока, судя по масштабу карты.

Двинулись по центральной улице. Стоп! Вот в этом месте – забор проб грунта. Надо войти во двор, замерить фон, стены, воду в колодце. Вот в этой самой «точке». Это очень важно.

В бревенчатом сарае лает басом собака.

На двери, белой стороной, крышка от посылочного ящика. Написано детским почерком – «Здесь живёт собака Брут. Он хороший. Не убивайте его».

В щели видно, как радуется пёс нашему приходу, вертит хвостом, поскуливает.

Пропихнули остатки колбасы. Мгновенно проглотил, облизывается.

Приступаем к замерам.

Остановился у штакетника самосвал.

Подошёл мужик в синей майке, в руках двустволка. На поясе крюк из арматуры, ручка согнута большим скруглением, синей изолентой под руку обмотана, острие блестит на солнце, видно, крюк постоянно в работе.

Сутулится, лицо усталое. Лет ему пятьдесят будет. Трудно определить – сильный загар, до черноты, небритость.

Поздоровались.

– Как тут у вас? – спросил мужик, – помощь не нужна?

– Нормально. Сами управимся.

– Жалуются, собаки голодные мешают, не дают замеры делать. Берегут собственность – накидываются. Хозяйское добро караулят. Вот нас райотдел милиции привлёк к отстрелу. От общества охотников. Как уровень? В норме? А то – целый день тут купоросимся и знать не знаем, сколько тут радиации.

– В шерсти много концентрируется радиации, вы осторожнее. А мы тут подкормили одного бедолагу. Вы уж его не трогайте, – заступился я за пса.

– Он смирный, – сказал Пётр, – понятливый.

– Да мы знаем. Этот взаперти, не мешает. Да нам уж и самим надоело. Вишь, – показал на плечо, – синее уже – болит. Отдача. Бьём, бьём. Примерно тысяч десять уже настреляли. Начальник райотдела милиции так сказал.

– Тихо, должно быть, всех уже перебили, – сказал Варис, – и наш молчит, наверное, понимает опасность.

– Что ты! Они тоже хитрят. Один выстрел – и все попрятались. Только уедем – они снова вылезают. Переждём пару дней – и опять. Да мы сильно-то не гоняемся. Жалко же их всё равно. А что делать? Может, убегут хозяев искать. Которые на цепи – голодные, злые. Стерегут дом, на посту. Отощали так, что из ошейников выскальзывают. Другой раз вверх ка-а-ак пальнёшь. Шанс даёшь, а он – кидается, как на амбразуру. – Пробормотал тихо: – Пропади оно…

И побрёл к самосвалу.

– У каждого свой Чернобыль, – подумал я, – и один – на всех!

Выкроили время, съездили с Егором в райотдел милиции, взять разрешение на отстрел собак – у Егора был билет Общества охотников. Не дали нам разрешения.

И я был этому рад.

По асфальту помчались быстро, добавили оборотов.

Варис внимательно разглядывал нутро «лепестка». – Ищешь атомы? – спросил Пётр. – Считаешь, как блох, сколько насобирал на шкуре?

– Ищу. Вот, если он порозовеет изнутри, значит, прилично «глотнули». Первый признак. Запомните. Прибор может и соврать, а эта примета – самая точная.

– Ну и как?

– Нормально. Сегодня – нормально.

– А если – перебор?

– Лучше всего спиртным. Нуклиды вывести.

– Кто что говорит! – возразил Пётр.

– В прошлый прилёт из Семипалатинска радиолог, Дмитрий его зовут, рассказывал, – сказал Варис. – Был студентом МИФИ, делали опыт в лаборатории, тигель опрокинули с мощным радиоактивным изотопом. Тут же сигнализация сработала, вывезли их на «скорой». Санитар опытный, спиртика налил стакан. Лето, жара. Двое отказались, а Дмитрий – выпил, закосел, конечно. Да только тех двоих давно уже нет, а Дмитрий – живой!

– Товарищ лейтенант, сегодня трезвые ляжем? – спросил Пётр.

– Да по мне бы – просто лечь поскорее, сапоги снять, вытянуться на нарах и уснуть!

Мы вернулись в лагерь, отчитались ротному, сдали карту, и тот помчался докладывать на КП сектора, в Диброво, передать образцы грунта залётным физикам…

Успели вовремя.

И в баню.

После берёзового веничка я выскочил в обычный день, в бассейн брезентовый, в чистую, студёную воду нырнул.

И заново возродился.

Обмундирование, в котором в Зоне был – выкинул в специальный бак, чистое достал из-под брезента, в камазовском прицепе его много.

Отдыхал. Спать не хотелось.

Сон, такой долгожданный, вдруг пропал. Лежал, представлял, как спасают физика Дмитрия. Потом изучил респиратор изнутри. Почти белый.

Луна высветилась сквозь брезент, заглянула в палатку, белым пятном проявилась. Тени притаились в углах палатки. Ротного не было.

– Вот так всё просто – побывал в Чёрной Зоне. Причастился радиацией. Волновался, думал, предвосхищал, готовил себя к чему-то сверхъестественному. Освежи свою память и не перекармливай усталое воображение. Пусть они будут в разумном согласии. Сладость чистой воды – самое острое ощущение. Это – сочетание утолённой жажды и внутреннего умиротворения. Одно без другого – ущербно. Что там в Евангелии сказано? Евангелие от Иоанна. «…Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды. Ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду; и кто первый входил в неё по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнию. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою, и пошёл…»

И что там сказал поэт – «гибелью грозит». Но это – лирика. Главное – самые большие уровни – навоз, солома, куриные яйца, соломенные крыши, зола. Колодцы, прикрытые плёнкой, – почти чистые. Надо будет ротному доложить в спокойной обстановке, с Гунтисом пообщаться на эту тему…

* * *

Деревня Чистогаловка. Справа, с высокого холма, дальше – лес. Где-то слева и внизу, впереди, станция Янов, не видна из-за деревьев. Прямо – мутная дымка, колеблется подвижное марево из жерла взорванного блока.

Деревья впереди расступились, «рыжий лес», и вот он, развороченный блок. Без крыши. Кусок лестничного пролёта: скруглённые края, чтобы не было углов, где бы скопилась радиация, легче пыль вытереть, специальные такие ступени, а теперь там сплошная радиация. Какой-то горелый хлам, грязный, оплавленный немыслимой температурой, трубы, вывороченные кишки коммуникаций рядом со стеной, внизу большая зелёно-чёрно-коричневая куча, высится почти доверху. И двигается едва заметно картинка, нет чёткости.

На крыше блока – навалы погнутых балок, панели стен и перекрытий раскрошены, белеют, рваные куски труб из нержавейки на солнце сверкают острыми лучиками. Куски графита чернеют, искорёженные безумной фантазией взрыва, порыжелые от ржавчины водопроводные трубы. Особенно скученный завал топлива и графита около квадратной трубы вентиляции, на крыше, она примыкает к стенке блока. Опять завал трубопроводов, смятые армированные конструкции, какие-то части оборудования, топлива и графита – наклонно от самой земли поднимается к развороченному блоку.

Надо много фантазии, чтобы сходу определить, чем это было прежде, где находилось и как соединялось одно с другим.

Кусок торцевой стены чудом уцелел. Ещё какой-то фрагмент стены просматривается. Между ними зияет чёрный, пустой провал, почти квадратный.

Что там было – реактор? Оборудование? Машинный зал, трубопроводы, коммуникации?

Рвануло, смяло и – унесло, разметало с чудовищной силой на все четыре стороны. Превратило в гамма-поля, на которых дозиметры зашкаливают и умирают.

…Четвёртый энергоблок предполагалось заглушить 24 апреля. При остановке реактора был запланирован эксперимент. Следовало выяснить, хватит ли механической энергии генератора до момента, когда запасной, резервный дизель-генератор выйдет на нужный режим.

Это были обычные регламентные работы, предусмотренные проектом реактора. За год до этого подобные испытания уже проводились на третьем блоке – перед тем как его выводить в плановый ремонт.

Все документы были подписаны и согласованы.

25 апреля в час ночи персонал приступил к снижению мощности реактора. В 14.00, согласно утверждённой программе, была отключена система аварийного охлаждения реактора. И в этот момент диспетчер «Киевэнерго» потребовал задержать отключение четвёртого блока.

12 часов реактор работал с отключённой системой аварийного охлаждения. В 23.10 было продолжено снижение мощности. В 1.23 начался эксперимент – оператор нажал кнопку аварийной защиты. Это было предусмотрено ранее на инструктаже и сделано для заглушки реактора вместе с началом испытаний по выбегу турбины в штатном, а не аварийном режиме. Но тепловая мощность реактора вдруг скачком начала расти. Раздался взрыв. Или два взрыва?

Был атомный взрыв с эквивалентом от нескольких тонн до десятка тонн тротила, который разворотил реакторное помещение и подбросил крышку реактора весом в две тысячи тонн метров на двадцать вверх. Крышка перевернулась и упала ребром на кромку корпуса реактора. Это падение и приняли за второй взрыв. Два человека погибло под обломками и ещё тридцать стали жертвами сильнейшей паники, почти всего персонала, мешая правильно оценить происшедшее. Особенно жаль пожарных, которым, никто не рассказал, что случилось. Пожар легко можно было бы потушить без жертв, среди пожарных.

Много раз потом работники станции спрашивали учёных: «Как может аварийная защита не глушить, а взрывать реактор?»

Так был сконструирован реактор.

В науке той поры ради подхалимажа и карьеры готовы были пойти и на более страшные преступления: власть не имеет цены. И в серийное производство запустили реактор, который мог взорваться на быстрых нейтронах. Впрочем, официально это запрещалось. Но маразмирующее старичье, руководившее созданием атомной бомбы и графитовых реакторов, одержало верх, и реактор РБМК-1000 был запущен в массовое производство. Конечно, были противники, но было много способов заткнуть им рты и «перекрыть кислород». Результат «победы» руководства, более чем трагический!

На пульте в Москве показало «код 4», высшая степень тревоги, но как об этом доложить Генеральному секретарю ЦК КПСС Горбачёву Михаилу Сергеевичу?

Страна спит на фоне отражённого зарева раскалённого графита четвёртого блока, не зная об этом.

С высоты двухсот метров, в багровом небе, пилоты стараются точно попасть мешками с цементом и песком в малиновую смерть, в обезумевший от сотен рентген «мирный атом».

Жизнь гибнет в безумных гамма-полях.

Всё это есть в Интернете, а тогда я смотрел и думал:

– Разорванный квадрат машинного зала! Чёрный провал, гарь, смрад и запах смерти, словно поражённый лучевой болезнью хватает воздух широко открытым ртом, из которого – убийственная вонь разложения.

Забор железобетонный, дорога вдоль до самой реки, зыбкий от высокой температуры асфальт. Тускло блестит поверхность пруда-испарителя.

Дальше – третий, второй, у самой реки – первый блок. И Припять – извивается, убегая, спасаясь, стремится всей массой текучей воды в Днепр.

Пристально смотрел я, вглядывался ниже по течению – там должен быть Киев, но не видно его, только внутренним зрением угадывал контуры города – за сто километров.

* * *

Это страшное вокруг. Оно ощущается внутри. Незримая опасность, убивающая человека. Поразительно – она рождает человеческое в самом человеке. Это единственное спасение от страха. Иначе страх не победить.

Те, кого выселяли. Им сказали, чтобы брали только документы, потому что скоро они вернутся. Специалисты быстро ликвидируют последствия, вымоют, почистят, и – назад.

Наверное, только так можно было убедить людей собраться быстро. Если бы им сказали, что они не вернутся сюда, эвакуация затянулась бы надолго, а это губительно. А так за три с половиной часа вывезли целый город – почти пятьдесят тысяч человек.

Короткий век у этого города – семнадцать лет.

Этот особый язык, набор каких-то символов. Они понятны только тем, кто прошёл, преодолел его – в себе.

Птицы, звери, рыбы, насекомые. Даже обычная трава – у всех своя ниша. И у человека тоже.

Природа создавала человека как венец своего творения, а вышло – на свою же погибель.

Но у человека – самое уязвимое положение. В погоне за комфортом он растерял многие инстинкты самосохранения. Он невежественен по отношению к природе. Это низводит его ниже самых простых, примитивных представителей флоры и фауны.

Человек интеллектуально взбирается выше, выше, и вот – сейчас полетит. Обретёт цветок бессмертия.

Это – здорово!

Коварный змей отобрал цветок у Гильгамеша.

Мечтатель жёстко падает на земную твердь. Притяжение стреножит, подрезает крылья фантазий, цепляет к ногам гири тяготения и ньютоновы законы.

Ноги прорастают корнями и не дают улететь в небо.

И – наоборот. У зла нет периодов распада, полураспада. Оно везде – в колючем воздухе, умах, делах, отношениях, поступках. Невидимое и коварное, как нуклиды, проникающие с кровотоком в мозг, печень, лёгкие. Засоряет «фильтры», поражает мозг и мысли метастазами зла.

Зло взращивается неправдой. Будь добр – говори правду!

В основе небольшого происшествия – ложь, непрофессионализм. Они «многогранны». Каждая в отдельности может быть безобидной, но она тянет за собой другие. Скапливается критическая масса, и происходит катастрофа. Эта лавина уничтожает, сметает на своём пути жизнь. На земле, в шахте, в небе, в горах, под водой – в океанах и морях.

Сценарий написан один для всех катастроф.

Небо безоблачное. Страшная жара. Облака усиленно расстреливают йодистым серебром и ещё какими-то, другими катализаторами.

Так хочется дождя! Стоять, раскинув руки, подставлять лицо небесной влаге.

Говорят, что прямого негативного воздействия на окружающую среду – нет, если объёмы применяемого для этого вещества не превышают полграмма на один квадратный километр.

Летят самолёты, трещат вертолёты, нагоняя опасную пыль.

Кто это проверит? Дано указание – расстрелять!

Прогресс позволяет расстрелять облака. Прогресс – это когда впереди хорошо. Если впереди плохо – это возврат в прошлое. Туда может увлекать лишь ностальгия, воспоминания светлые, с ноткой грусти.

Лучшее – враг хорошего. Вечная борьба за хорошее в будущем искажает смысл нашего предназначения. Делает его бессмысленным. Красивые сказки и радужные переливы вранья похожи на шикарный хвост, за которым прячется уязвимое тельце павлина.

А под хвостом этой красоты прячется жопа – не самое красивое место.

Когда нет ни прошлого, ни будущего, просто хочется немного хорошего – сегодня. Нам приказали – пойдите, узнайте, в чём дело, и сделайте воздух чистым. И воду, и землю, и крыши домов, и сады вокруг. Пусть солнечные лучи, как прежде, греют полезно и помогают созидать, а не убивают нас же самих через линзы заражённых облаков.

Вот и решили там, «наверху», временно убрать облака.

Потом разверзнутся лавинами хляби небесные, перенасыщенные закупоренной влагой тучи, и будем мы брести в палатки по колено в воде, чтобы прилечь на нары и ощущать себя на плоту посередине огромного болота.

Идём, делаем. Для всех остальных.

Ездим в Зону. Уточняем радиологическую обстановку. Производим замеры. Наносим на карту показания приборов, их значения.

Иероглифы невидимой реальности.

Буднично и однообразно. В этом тоже прячется некий героизм. Мы и Зона. Кто кого – перетерпит, переможет.

И мысли лезут в голову – разные. Когда шумит двигатель «бобика», это радостная песня, и надеешься, что он не заглохнет в опасной зоне, и тогда разговаривать не очень хочется, и весь сосредоточен на том, как работает мотор.

Молчим, каждый о своём – молчим и слушаем музыку внутреннего сгорания.

Повесился лейтенант запаса. На гибком, как молодая девичья талия, стволе стройной берёзы. Листочки трепещут, солнечные блики от лакированных крыльев зелёных бабочек-листьев. Идиллия. Растянуться бы на шёлковой траве-мураве и уснуть крепко-крепко. Потом проснуться, а вокруг по-прежнему хорошо, и хочется, чтобы оно продлилось долго.

А пока сопереживаешь природной идиллии, превратишься в мумию. Ведь радиация убивает микробы разложения, гниения нет, станешь нетленным. И сам, и вся живность вокруг.

И будешь торчать идолом, истуканом, божком каменным среди растительного буйства, существующего вольняшкой без людского несообразия и вмешательства в самое запредельное.

Или ещё вариант – взорвёшься от разрушения внутренних связей, развалишься, как бочка, потерявшая стальные обручи-скрепы, распылишься атомами, станешь энергетическим планктоном для космоса, инопланетян.

А рыбы в реке – обычные с виду, только кушать их не надо.

Здесь у нас в чистой зоне банька. Оборудовали из проварочной камеры. Тесновато, два-три человека за раз, больше не войдёт. Двери задраишь, терпишь во влажном пару. Хорошо!

Веришь, что всё грязное из тебя – вон. И ещё веришь в то, что истинно уверовал, ведь только так будет польза. Ибо сказано про слепых: «Воздалось им прозрение по их вере».

Вот лейтенант в баньке помылся, переоделся во всё чистое, как на парад или в последний бой. И ушёл за штабную палатку, подальше. Один. Думали – скоро вернётся, потом забеспокоились – что-то долго парится. Не угорел ли?

Банька всё время в рабочем состоянии. Круглые сутки в ней есть необходимость.

Потом кинулись искать…

Не выдержал. Дрогнул.

Двое детей у него, где-то далеко. Там, где чисто и не опасно. Всего неделю прослужил. Прибыл на замену. Офицеров меняют персонально. Рядовой и сержантский состав – списком.

Я сдавал ему дела. Обучал разным премудростям. Как выжить в здешних условиях. Он внимательно слушал, задумчиво кивал, что-то помечал в блокнотике. Аккуратный, подтянутый, высокий. В солидной организации работал, за границей бывал в командировках. Проговорился, мол, подсидели его, потому сюда и отправили и уже вряд ли назад возьмут. А место – «хлебное».

Это как карточку потерять в блокаду.

Похоже, это его больше всего расстраивало. И взгляд – застывший, леденистый. Холод его уже начал студить.

Не хотелось ему в глаза заглядывать.

Молчит, молчит. Слова из него не вытянешь. Потом вдруг снова про работу свою.

А мне надо ехать. Начштаба полка уже все бумаги к отправке «сложил». Как теперь со мной?

Может быть, вот сейчас вернёмся, приказ и – на станцию!

И – домой! Ждал этого дня, отгонял нетерпение. Работал. И теперь ничто во мне не всколыхнулось от этой новости. Только усталость. Обыденно. Прошло то время, когда это очень напрягало, волновало. Попривык? Нет, втянулся в необходимость и согласился с таким порядком вещей.

Нет, что-то всё-таки мешает принять полностью это утверждение.

Главное ощущение – устал.

– Пётр, разворачивай. К блокам, – приказываю водителю.

– Маршрут?

– На Янов.

Поворот направо. У нас все допуски-пропуски. Летим безостановочно.

Еду прощаться.

Вот они, блоки, все четыре, выстроились перпендикуляром к реке. Припять блеснула впереди, ослепила, притушила зрение.

Зачем? Куда летим мы? Подвергая опасности себя, подчинённых. Не страшно, и кайф эйфории, как прежде, не приходит. Только смертельная усталость.

И вновь, вновь тянет что-то уточнить в замерах, и не верится, что это может быть так убийственно.

Эх, нет старлея из штаба сектора! Он умеет зарядить обстановку весёлым ознобом риска!

Хочется запомнить больше, взять с собой, заполнить по максимуму ячейки памяти, как соты в улье к Яблочному Спасу!

Скоро, скоро – Яблочный Спас. После строгого поста. Лето на закате.

Вряд ли сюда вернусь. В ближайшее время уж точно.

Может быть, поэтому сейчас даю команду возвращаться в Зону?

– Давай к холму, к Чистогаловке.

Экипаж остаётся в машине, на своих местах. Лезу на холм. Довольно высоко и круто. Лезу, карабкаюсь. Стою, и во мне крепнет уверенность, что подо мной курган, в глубине которого погребён князь, и конь, и утварь, и меч, рядом благородные воины свиты в богатых доспехах.

Прекрасный вид. Деревья расступились. Вот он – раскуроченный, жалкий бок взорванного корпуса, вместившего в себя семьдесят пять Хиросим.

Останки машинного зала. Именно – останки, как о погибшем человеке.

Оператор главных циркуляционных насосов, дежуривший в ту смену, не найден.

Только памятная табличка с именем.

Засыпать бы останки четвёртого блока, похоронить, чтобы и трубы не было видно. Песка в реке хватит! И забыть про этот высоченный холм на тысячи лет.

Где-то там, правее, впереди – Киев. Родина моя! Отец строил Южный железнодорожный мост, а тут и я появился, ворвался в лихорадку буден первым криком, изменил привычный ход вещей.

Отцу тогда было, как мне – сейчас. Немного за тридцать. И были потом другие мосты в его и нашей семейной жизни.

Большие: через Волгу, Урал. Могучие плечи рек.

Но этот – первый.

И я тоже – первенец.

Снова эта мысль вернулась ко мне.

Начало долгой работы отца с горячим железом мощных заклёпок, высокие, ажурные пролёты. На крепких опорах-ногах шагает мост через синее пространство большой воды, между далёкими берегами.

– Это не страшно? – спрашивал я его, повзрослев.

– Храбрость без знаний – безрассудство. Пшик. Пустой риск, погибель. Чтобы закрыть собой амбразуру, хватит одного мига, и всей жизни станет мало. Бездна мгновения. Такой он огромный, этот миг, поэтому надо быть личностью.

Он был немногословен, разговаривал негромко. Немного сутулился от работы с тяжёлым железом.

Меня принесли в пелёнках. Мама оставила старшую сестру, ушла в магазин. Лёгкая, красивая. Мама моя.

Атомная энергия материнской любви.

Я расплакался. Сестра стала качать, успокаивать. Кроватка опрокинулась, и я мгновенно успокоился.

Так рассказывала сестра.

Было ли это каким-то особенным знаком в самом начале моей жизни?

Всё это время я лишь помнил о том, что родился в Киеве. Потому что вскоре переехали на другую реку. Там тоже был большой мост, но другой.

В школе гордился, когда задали на дом – запомнить отрывок из гениального Гоголя: «Редкая птица долетит до середины Днепра…»

Кажется, запомнил с одного раза. Очень легко и радостно, потому что вспомнилась живая артерия реки, не надо было напрягать память, чтобы представить её, хотя и был я совсем маленьким.

Настоящее потрясение происходит на генном уровне.

Это же – про меня. Я знал, что есть это постоянство, которым можно гордиться, Киев. Вспоминал, гордился, но эта память была абстрактной. Как пальцем ткнуть в пустое брюхо пробитого глобуса.

Теперь родина меня позвала.

– Настало время возвращать долг, Володимир! Ибо сказано в Апокалипсисе, и стало пророчество пронзительной реальностью случившегося: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откр. 8, 10-11).

Ведь слово «чернобыль» и означает «полынь»…

– Вот он – я, нэнько, мамо! Весь перед тобой! Вернулся я на родину. Не когда благостно, а когда смерть пропитала воздух вокруг. Я – твой! Скажи, что надо сделать ещё, чтобы не было тебе так больно! И страшно за детей твоих! Я и младенец – вновь родившийся сейчас, младенец, зависимый от матери, питаемый ею, подчинённый её воле. От этого зависит моё здоровье, здоровье многих, разных людей и вся жизнь – потом.

Я рождаюсь заново, стою на вершине кургана, пытаюсь понять – кто же я теперь?

Вижу с холма в Чистогаловке – Южный мост. Через плазму текучего марева жаркого дня, перенасыщенного радиацией. Отец строил его фермы тяжким трудом, чтобы я смог на родину вернуться. Красивый, прочный, многопролётные конструкции легко и надёжно над водами летят.

Днепр – блеснул зеркалом широкой воды, поманил лучиком надежды, прохладной глубиной тайны.

Киев, Киево-Печерская Лавра, купола соборов, поражённые невидимой глазу гибелью.

Каштаны, застывшие в горестном тумане катастрофы.

На огромной высоте облако смерти ринулось к Киеву, ведь «роза ветров» именно в ту сторону направлена, но оттолкнулось от стен Лавры и понеслось на Скандинавию, Арктику.

Помощь небесная спасла. А перед этим за два года было в Чернобыле пять локальных аварий, более шестидесяти отказов техники, но режим секретности запечатывал уста и дарил благодушие.

Перепуганные чиновники долго не решались доложить Горбачёву о трагедии. Он был в театре.

Шведы первыми оповестили мир о взрыве 30 апреля и моментально стали эвакуировать людей из опасной зоны, решив лишь потом выяснять причины.

Советские газеты «отметились» коротенькими информушками о случившемся: дольше хранить молчание было подозрительно.

Чтобы убедить мир, что всё «по плану», опасности нет – провели первомайские демонстрации.

Весёлые демоны идеологии.

Наготове стояло 2600 автобусов, 4 поезда.

Дал «добро» народу генсек Компартии.

Тридцать семь часов летучая смерть гуляла и бесчинствовала в Припяти, окрестностях, пока не «благословил».

Только после этого началась эвакуация.

Всё это время люди облучались, заражались радиацией. Шли мамочки через «рыжий лес», коляски с детьми катили, спешили, дыхание перебивая.

Наказание пришлось нести, как всегда – безвинным.

Лития, моя молитва вне стен Храма. Услышь меня, нэнько.

Ведь отсюда до Киева – сто километров, но другим взором гляжу я теперь на родину мою, надеясь и работая.

Не смогу я пройти по этому мосту.

Он для эшелонов, грузов.

Здесь место моё сейчас и дело моё, вместе с другими.

* * *

– Пора, товарищ лейтенант, – время, – напомнил Пётр.

Я спустился с холма.

– Ну, что там хорошего, товарищ лейтенант? Москву не видно? – спросил Полищук.

– Нет. Москву не видно, хотя все на неё смотрят, сами мало что решают. С родиной пообщался. Подумал немного. А то всё гоним, гоним круглые сутки. А Рейхстага – не видать!

– Я тоже на родину вернулся. Сказала – надо! Я… меня, нас всех… И я – вернулся. Разве откажешь! И военкомат здесь ни при чём! Формальность, пустое. Жил бы здесь и не тужил.

Смеётся белозубо Полищук. С ним всё ясно – Полищук, значит, полесский.

– Бойся желаний – они исполняются, – говорю ему, замолкаю и думаю: – Я не смог привыкнуть к виду выселенных деревень! – Вдруг явственно понял, что же так отвлекало в привычном, тяжёлом, изнурительном и каждодневном.

Пётр молчит, хмурится.

Мы возвращаемся. Едем к КПП третьего сектора.

Въехали в лес. Три фигуры, как по команде, с дороги развернулись – спешат в чащу, не оглядываются. Мужчина пожилой, парень. Пацан худосочный между ними. Кожа у всех белоснежная, как ножка у молодой сыроежки.

Корзинки в руках большие. Одеты легко, просто – по-деревенски. В какие-то незамысловатые вещи. В пилотках солдатских. Острижены наскоро – «под ноль».

Что собирают? Нуклиды впрок? Грибы? Июль месяц.

– Стой!

Пётр резко затормозил. Пыль обогнала эрхашку.

Выждали немного. Это не очень хорошо. Пыль – первейший враг.

Выскакиваю.

– Стойте! – громко приказываю троице.

Идут в лес, не оглядываясь. Огибают плавно заросли высоченного ядовитого борщевика. Огромного «укропа», выше человеческого роста. Марсианская нереальность растений и происходящего вокруг.

Явно слышат меня, но не реагируют. На мародёров не похожи. Странная компания. Что здесь ищут? Какой приз наметили схватить?

– Всем стоять на месте! – вновь приказываю громко, чётко.

Только лающий кашель в ответ. Значит, хватанули дозу.

Понимаю – зря. И начинаю злиться.

Они спешат, уходят вглубь леса. Мухоморы, как знаки радиологической опасности – торчат, предупреждают о беде, могучие, высокие, словно на дрожжах возросшие. Лезут на глаза нахально. Корзинки у троицы пустые. Лоза плетения – коричневая на просвет. Значит, налегке, без хабара идут, без добычи.

Вдруг все на четвереньки встали, принюхались, вприпрыжку понеслись в лес. Ловко, играючи, сумасшедшим, обезьяньим галопом. Лавируя умело между деревьев.

Самолёт несётся над лесом.

Нарисовался на ненавистной от жары голубизне неба.

Я голову задрал: низко-низко летит, деревья колышутся, ревут двигатели, приближается. Сейчас из брюха полъётся густая жижа, оплодотворит всё видимое и невидимое мёртвой слизью.

Бегом в машину.

Поливает обильно коричневым латексом. Густым, грязноватым сиропом цвета хозяйственного мыла, но без запаха. Листья загрязнил, исказил зелёную прозрачность лёгких, солнечных бликов.

Радиоактивный нерест, пыль к земле припечатал. До первого дождя. Когда ему разрешит высокое начальство пролиться на растрескавшуюся землю? Зона задыхается от жары.

Спрятался в кабине. Успел. Все смотрим вверх. Латекс прошуршал по брезенту машины, лобовое стекло помётом глупой чайки замарал.

Улетела, так же неожиданно, как и появилась, незваная птица. Смотрю в лес. Троица исчезла. Ловко, сноровисто. Может быть, в норку спрятались? Норные жители.

Снорки – шустрые, неуловимые сущности…

Или притаились. В зарослях бурьяна-бастыльника. Среди волчищ – помеси волка и собаки; лисищ – помеси собаки и лисы; тумаков – зайцев, русака и беляка. Среди таких же генных мутантов, только в животном обличии. Пометивших хищно, изощрённо, едва уловимыми следами свою территорию.

Тут им вольняшка, но и с ними тоже происходит необратимое в самой их сути, как бы они ни оберегались инстинктами.

Кем они оставлены – эти трое? Теми, что когда-то был людьми? Или кем-то неведомым, не изученным пока наукой? Не систематизированы каталогами, ещё не описаны высоколобыми учёными мужами.

И теперь сквозь них проступают лица, как сквозь побуревшую от времени амальгаму старого, потрескавшегося зеркала цвета грязного латекса на листьях, как на едва различимых чёрно-белых фотографиях. Они лежат без альбомов, хаотично, покрываются белыми веснушками радиации, истлевают. Теряют смысл обычные белые квадраты – гладкие, пустые и безликие. Их можно встретить где попало, в самых невероятных местах Зоны. Они теперь бесполезны.

Уже хлопочет вовсю природа, быстро самоорганизовывается, приспосабливается, создаёт не виданную прежде экосистему. Выживает то, что не нуждается в человеке и чему человек активно мешал прежде.

Филины, совы, летучие мыши. Изящные красавцы – серые журавли, белохвостый орлан, чёрный аист, лебеди, тетерева, орлы, утки. Мелкие певчие птахи, горластые сороки и вороны. Сперва опешили, умолкли, потом ворвались в тишину. И откуда они взялись опять? Зайцы, лисы, выдры, бобры, ондатры, косули, лоси, стадо диких лошадей и стадо зубров и ещё несколько десятков редких животных, спрыгнувших со страниц Красной книги. Встречались даже медведь и рысь. Откуда, когда? Ведь Зона огорожена колючкой, слаботочной сигнализацией. Стоит птице присесть, зверю прикоснуться, срабатывает сигнал тревоги и мчится БТР с дежурным нарядом.

На то они и звери, чтобы умело красться, ползти неслышно к добыче и уходить незаметно от врагов.

Еды хватает всем с избытком: развелось несметное количество разных насекомых, земноводных и пресмыкающихся. Воды Припяти бурлят и вспениваются, переполнены рыбой. Появились редкие виды растений, забытых прежде. В результате животных стало столько, что Зона может вполне их прокормить.

Всё, что на ней, весь мир её зелёный Сосёт её, припав к родному лону. Среди пород нет лишней и пустой, Всё с чем-нибудь, и всё на свой покрой. Какие поразительные силы Земля в каменья и цветы вложила! (В. Шекспир «Ромео и Джульетта»)

Поначалу, опасаясь вспышки бешенства, собак и бродячих котов отстреливали. Тотчас поля и дома заполонили грызуны – и тогда спохватились, оставили в покое котов. Одинокие отшельники теперь питаются не объедками со стола человека, охотятся на крыс, мышей, мелких тварей и птиц. Живут в заброшенных схронах и сами себя кормят. В Чернобыльской Зоне выживают самые стойкие к неблагоприятным воздействиям радиоактивного облучения. А мутанты исчезают по закону естественного отбора. Флора и фауна Чёрной Зоны, несмотря на страшную катастрофу, довольно быстро возвращаются на свои привычные места.

Природа в который уже раз зализывает раны и восстанавливается.

Если, конечно, поблизости нет человека, легкомысленного венца этой самой природы.

Много приходится ездить по Зоне, это даёт возможность не только смотреть на колебания стрелки прибора, быстро записывать показания, но и на природу вокруг полюбоваться.

Четвёртый блок, вагончик строители бросили, около него обитали лысые собаки, недолго. Прикормились, не ушли. Доверились по природной доброте, ждали людей, еды. Блестели на солнце лакированной кожей худых тел сквозь легкомысленный пушок, оставшийся от густой шерсти. Только между когтями на лапах и под мышками гуще – чуть больше шерсти, пушистей.

Кожаные вставки на зимних шапках, раньше в гражданской авиации такие же были, блестящие.

У народа майя был «Кодекс Рио» – Кодекс реки. Там последствия радиации описаны так: «Пришедшая собака была без шерсти, и у неё отпали когти».

Значит, была уже однажды ядерная зима.

Когда Земля сойдёт с изломанной оси и вновь изменит свой облик из-за страшных потрясений?

Толмачи снова, в который уже раз, пытаются растолковать мудрых майя.

Мир периодически истязает себя ядерными катастрофами. Почему, зачем ему эта страшная епитимья?

Периодическая таблица атомных катастроф.

Позже узнал – до двадцатого мая так могло загадить природу – до Франции, всю Европу!

Зачем всем знать об этом!

Европа где-то далеко, тут же реальная опасность.

Попадают в руки фотографии, они распадаются быстрее, чем успеваю подумать и вернуться к ним, мучительно вспоминая – что же было на них прежде изображено. Да что проку вглядываться в чужую жизнь?

– Вы в порядке, товарищ лейтенант? – приблизилось встревоженное лицо Петра.

Прямо перед моими глазами лицо. Пропало лицо.

Смотрю на белое небо. Ни облачка. Как я соскучился по облакам. Глупым, легкомысленным, перистым, пушистым, послушным капризам ветра. Кучевым, дождевым. Разным, стремительным и плавным, прохладным и тяжёлым от переизбытка влаги, как загруженные бомбардировщики перед полётом.

Что, если расстреливать облака специальными реактивами, чтобы влага в них превращалась в мороженое и оно бы плавно опускалось в ненадёжные стаканчики ладоней солдат, женщин, детей? С неба – вкусными, цветными, искристыми пластинками. Бережно ловить в подставленные ладони и облизывать, не стесняясь, не боясь микробов и нуклидов.

Тогда соблюдался бы Закон сохранения счастья.

Жара плавит мозг. Долгий, надоевший зной.

Кукушка. Бессчётно. Пьяная от жары, радиации?

– Что это было? Хронометр смерти?

– Обезлюдили край. Хуже холеры… эпидемией радиации – опустошили. Пустыня, – сказал устало, поцарапал словами пересохшую глотку.

– По безлюдью смерть не ходит, – возразил Пётр.

– Нет, не всё так сумеречно, природа трудится каждую секунду, чтобы возродиться здесь вновь. Она переполнена жизненными соками.

Когда это произойдёт? Через двести, тысячу, сотни тысяч лет? Природа знает сама. Не надо ей мешать.

– Можно людей обмануть, а природу не получится, – вздыхает Пётр.

Он протянул большую бутылку минералки. Я плеснул на лицо горячую воду. Остатки вылил на голову. Стало душно.

Облегчения вода не принесла.

Тяжёлая вода Чернобыля.

* * *

К КПП Диброво подъехали в пятом часу. Жара спадает, а прохлада ещё не наступила.

Пыль осела. Конец июня.

Скопление грузовых машин. Работа идёт круглосуточно.

Водитель, честняга-пахарь. На КПП, короткая минута перед тем как разъедемся и, вполне вероятно, никогда больше не увидимся – тысячи и тысячи людей круглосуточно едут, везут груз.

Говорю ему – ты на себя посмотри – «наелся» же нуклидов, сейчас блевать начнёшь, кости уже «мягкие», как мокрая глина, ничего в них не осталось, видно невооружённым глазом, куда тебя ещё несёт!

– Та шожь! Начальство обещало хату у мистэцтве, у том, у Кыевэ!

– На кой хрен она тебе сдалась? Посмотри на себя!

– Так ото ж – нэхай. Вжешь дытына будэ жыты у той хати!

«Жизнь дала трещину – еду на Троещину» – шутят киевляне про отдалённый жилой массив на левом берегу Днепра. Спальный микрорайон Киева. А ещё – Харьковский массив, улица Правды. Туда заселяют после аварии работников Чернобыльской атомной электростанции.

Кому-то дали, но как всегда – большую часть – обманули!

Ведь текущих городских очередников пришлось подвинуть. И кому это понравится? Косятся киевляне на «новосёлов».

У некоторых водителей азиатская желтизна на лице, белки глаз тоже, но шофера на каком-то сумасшедшем кураже крутят баранку, ездят в Зону. Только ли из-за денег? Хотя и немалых. Из-за метров квадратных в столице?

Перед КПП «лепесток» беленький, новый – водитель напялит, разовый или знаменитый респиратор РМ-2, шлагбаум проскочит, тут же снимет – в зеркале заднего вида только руки мелькают: несподручно, хоть инструктируют постоянно.

И полетел со скоростью под 100 километров в час.

Шутки появились:

Если хочешь стать отцом, Обмотай яйцо свинцом!

….

Или вот ещё.

Новый герб Киева: двуглавый хохол на фоне четвёртого блока.

Легковушку вдруг заметил – стоит чуть в стороне.

Подрабатывают извозом отчаянные водители-частники.

Косятся на них.

Милиционер документы проверяет, вокруг мужики толпятся, держат наготове пропуска, ждут своей очереди. Никто не возмущается. Толкучка небольшая, но процедура знакомая, хочется пройти её поскорее.

В негустом тенёчке белой акации две пожилые женщины. Лица горестные. Эти могут попроситься: подбросьте до деревеньки, документы забрать, что-то памятное, не громоздкое, фотографии осенними листьями, с мятыми углами.

Предметы и одежда потеряли смысл своего предназначения. Военная униформа и химзащита здесь в почёте.

Внутри «бобика» за спиной водителя – ДП-3, прибор стационарный, «печка» громоздкая, редко включаем. Нас не проверяют особенно, машину скрупулёзно не досматривают.

За ней спрячем старушку, провезём в Зону. Их же выселяли-то, как в войну. Зайдёшь во двор замеры делать – фон-грунт-крыша-стены-вода в колодце – в окно веранды или хаты глянешь, а там – стол накрыт, тарелки, посуда. Простое всё. На закуске седые волосы канидий пенициллина колышутся.

Словно ураганом одномоментно людей вымело, унесло.

Да, собственно, так и есть – ураганом беды их разметало.

На ближайшем милицейском посту адрес дали, показали на карте. Вот здесь могут проявиться мародёры. Пока Зону не обнесли колючкой слаботочной, ловили их, негодяев, постоянно.

Потом, когда отгородили колючкой Зону, мародёры подкупали милиционеров и вывозили батареи отопления, трубы, ванны, проводку срывали в домах, запчасти снимали на могильниках транспорта и техники, металлолом везли в Киев.

Безмозглые.

«Кому война, а кому мать родна».

Документы бабульки сложат в старый ридикюль, или в платочек обернут бережно. Договоримся, где и во сколько встретимся потом, вывезем обратно.

Пытаются расплатиться: отворачиваются, какие-то трёшки припрятанные извлекают из-за пазухи, мятые, тиснуть норовят. Да только не разживёшься – на чужом-то горе!

Наотрез отказываемся – мы же на полном пайковом и финансовом «удовольствии»!

И вот только наш «самовар», эрхашка, в очередную деревеньку въезжает – старухи-вещуньи воют в голос:

– Сынки, таж мабудь, нэ будэмо экювироватца! – Во как чётко работал сарафанный телеграф!

Вещи заражены, как правило, да и неказисты стали за многие годы и уже никому не нужны. Главное – память и «метрики».

Очень скоро люди поняли главное. Война!

В Зону попасть быстрее.

Обратно едем – устали, хочется поскорее отдохнуть, а надо замерить уровень радиации на колёсах и мыть после проверки машины на ПУСО: пункт специальной обработки.

Бойцы в «химзаразе», с противогазами – технику моют, которая из Зоны возвращается. Как черти… жара, а они во всей этой «сбруе»!

Сколько за смену «поймает» радиации? Точно никто не скажет. Пятнадцать смен в этом аду и на замену.

Сильной струёй воды, порошок стиральный туда добавляют: «ЗИЛы», «МАЗы» стоят по обочинам. Ревут, напрягают механические жилы моторов. Вода «грязная» стекает в канаву. Приезжает очередной проверяющий хмырь из штаба – первым делом туда везут, рассказывают, он записывает. К канаве подведут, прибор включат, покажут жуткую реальность, он – прыг в машину, полетел, в Зону не заезжая. Водки хлопнет – народное средство для борьбы с нуклидами, и – был таков!

И больше уже его не увидим. Ужасы знакомым рассказывает – бывалый!

Так было вначале. Позже ловкие чиновники разных министерств превратили Зону в кормушку и умело этим пользовались.

Из нашей роты в Подольск поехал боец, в архив Вооружённых сил. Справку какую-то подновить для пенсии, да и справка-то ерунда, а мурыжили его три дня! Он спрашивает клерка:

– Что это у вас строгости такие?

– В Генштабе, в Москве, обнаружили целую ораву полковников, «липовых чернобыльцев». Выправили себе пособия, по триста рублей в месяц. Проверили, а многие и вообще в Зоне не были!

Представляешь, какая серьёзная прибавка, чтобы так рисковать своей биографией, честью мундира? Что это, почему так?

Пётр едет медленно по самому краю кювета, мимо машин, объезжает акуратно людей, чтобы не пылить. Эрхашка объезжает очередь, никто слова не скажет – мы не конкуренты, а вот если пыль поднял и погнал на людей, можно запросто схлопотать. Как минимум на словах, а можно и жёстче – шофера народ простой, нервы взвинчены, некоторые пашут по много часов в день. Идёт поставка металла, цемента, бетонных плит для строительства саркофага.

Официально – проект «Укрытие».

Везут с разных сторон. Бетон доставляют мощным потоком, бесперебойно, несколько тысяч тонн в сутки. Щебёнку гонят по реке баржами. Быстро отстроили для этого пристань новую в Плютовищах. До взорванного блока километров двадцать, может чуть больше. Потом её в Лелев доставляют, там бетонные заводы, а уже бетон миксеры на ходу готовят, спешат, везут крутящиеся бочки в Копачи, на перегрузку, на бетонные насосы, и немедля – на заливку саркофага.

Он размером с пирамиду египетскую.

Температура на месте катастрофы до двух тысяч градусов, но, слава Богу, расплавленная масса не просочилась в реку.

Страна напряглась, грузы гонят в основном на КПП «Дитятки». До Киева чуть более ста километров. Оттуда до Чернобыля около двадцати минут на машине.

Металл под арматуру, балки, конструкции, огромные пролёты ферм – варят, не останавливаясь на перекуры, монтируют на базе «Сельхозтехники» в самом Чернобыле, а уж потом доставляют бесперебойно, день и ночь, к будущему саркофагу.

Но и через наш КПП третьего сектора, в Диброво, тоже много грузов везут.

Взрыв поднял в воздух из реактора почти двести тонн топлива. Незначительная часть ушла в атмосферу, испарилась. Небольшая часть топлива мгновенно испарилось. Фрагменты топливных элементов и сборок валялись около обвалившейся северной стены, частично и на южной стороне вне здания реактора. Какая-то часть, упала обратно, расплавляясь от собственного тепла, проплавила отверстие в повреждённом взрывом основании реактора. Потом смесь расплавленного бетона и песка застыла под реактором, в бассейне-барбатере.

Был разработан план по предотвращению возможных взрывов оставшихся реакторов. Решили через затопленные камеры четвертого реактора в аквалангах отправить трёх человек. Они, достигнув теплоносителя, найдут запорные клапаны и откроют их, чтобы самотёком ушла оттуда вода.

В бассейне царила кромешная тьма, и свет водонепроницаемого фонаря у начальника смены, был тусклым и периодически гас.

Каждую минуту погружения изотопы свободно разрушали их тела, но поиски продолжались.

Фонарь перегорел, но они успели заметить трубу.

Схватившись за нее, стали подниматься, перехватывая руками. Не было никакой защиты от радиоактивной, губительной для человеческого организма ионизации. Но там, во мраке, были две задвижки, которые могли спасти миллионы людей.

Вода хлынула наружу. Бассейн начал быстро пустеть.

В течение последующих дней у троих стали проявляться неизбежные и безошибочные симптомы: лучевая болезнь. Через несколько недель все трое скончались.

Похоронили в свинцовых гробах с запаянными крышками. Их тела излучали сильную радиоацию.

Многие герои шли на подвиги ради других, имея лишь небольшой шанс выжить.

Ценой собственной жизни Алексей Ананенко, Валерий Беспалов и Борис Баранов спасли миллионы людей от гибели…

Был бы новый взрыв, и пришлось бы тогда выселять три области – Киевскую, Житомирскую и Черниговскую.

А расплавленная масса по мере остывания превратилась в стабильный минерал, названный «чернобылитом».

И – всё! Чернобыльская авария «закончилась».

Состояние реактора стало стабильным…

Сегодня ажиотаж вокруг Саркофага-2 нагнетается искусственно теми, кому это выгодно, а таких людей и организаций немало, как на Украине, так и во всем мире.

Собираются сотни миллионов для очередного распила, чем так славна нынешняя Украина…

Необходимости в новом саркофаге нет!

Пока Пётр очень медленно двигается, всё это всплывает в памяти. Вообще-то – интересное дело! Прежде я считал, что у меня географический дебилизм. То есть – пока реального места не увидел «живьём», на карту бесполезно смотреть, никаких примет оттуда я не переносил мысленно на местность. Что-то мешало это сделать. Я начинал волноваться, особенно если это происходило где-то в дороге, в плотном потоке транспорта, рядом с водителем, ну и так далее. Такой вот устойчивый комплекс выработался по жизни.

Здесь же я словно исцелился. Карта Зоны прочно сидела в голове. Даже глаза закрывать не надо. Бармин ставит задачу, и я сразу же представляю – где это, как туда лучше доехать, поскорее. Единственное – поправка на ветер, но это уже на местности, в реальной обстановке прикидывал, с какой стороны подобраться к объекту.

Ориентироваться научился лучше, чем у себя дома на книжных полках.

Ну, вот уже и милиционер в окошко улыбается, видно, как щёки респиратор подпёрли. Тут уже все друг друга знаем. Но пропуска, все четыре, проверит: ФИО старшего машины, ведомство, номер, с какого по какое число, год.

Всё очень просто – однажды просмотрели, что надо было продлить пропуск, потом нагоняй был большой от проверяющих. Их тут много сейчас по дорогам и тропкам мелькает. Освоились «ликвидаторы». Снуют в новеньких хаки. Не то что в первые дни вселенского ужаса.

* * *

В расположение части прибыли. Вышел, размялся слегка.

Решил привести себя в порядок, потом в офицерской столовой посмотреть игры чемпионата мира по футболу в Мексике. Телик дохлый, чёрно-белый, едва показывает. Какие-то тени сумеречные по экрану носятся, но всё равно – интересно.

Весь июнь чемпионат длится.

Звёздный час Марадоны. Два гола забил бельгийцам в полуфинале. Второй раз Аргентину привёл к победе на чемпионате. «Золотой мяч» ему вручили.

Сколько было радости, когда в своей подгруппе сборная СССР разгромила Венгрию со счётом 6:0.

Наш Игорь Беланов в символической сборной мира!

Предвкушаю, как болеть буду.

Отметил про себя, что возле санчасти стоит «буханка», на которой Гунтис с командой отвозил хоронить утопленника в Ригу.

Посыльный бежит из штаба, командир части вызывает срочно.

– Зачем? – подумал. – Может, «особняк» нажаловался?

Пару дней назад особист собрал офицеров на совещание. Обсудить текущие проблемы. Я только что вернулся из Зоны, хотел отдохнуть, а не получилось. Пришлось слушать какую-то ерунду про обеззараживание Зоны, заселения-выселения людей, рекультивацию полей. И тогда я не выдержал:

– Товарищ майор, давайте лучше раздадим дуршлаги личному составу и будем развлекаться, носить в них землю и грузить её в машины. Зона станет чистой, и мы отрапортуем, что она пригодна для жилья мирных граждан. Какой смысл в соскабливании земли во дворах, если Зона фонит, не обработанное, всё вокруг перенасыщено радиацией!

Майор вспылил, обозвал паникёром, пообещал принять меры и примерно наказать.

– Неужели его происки? – подумал сейчас.

Вошёл в палатку, доложил о прибытии. Командир сидел за столом. Строго приказал:

– Вам бандероль заказная, надо срочно получить, товарищ лейтенант.

– Где?

– Да вон, сзади.

Оглянулся. Свет из-под краёв брезента задраенного оконца.

Женщина молодая. Стрижка короткая. Профиль такой знакомый. Сарафан хаки… Удивиться не успел.

– Вот это сюрприз! Жёнка – ты? Не может быть! – закричал радостно.

– Как видишь!

– Ты давно тут? Вообще – как ты тут оказалась?

– Села и приехала. Просто!

Мы смотрели друг на друга, а командир улыбался, смотрел на нас.

– Ну, ты и впрямь сумасшедшая! Какая же ты красивая! Чудо!

– От волнения, наверное, раскраснелась. Я сразу решила, когда ваши ребята привезли этого мужчину хоронить… ну, погиб который. Гостинцы твои передали, письмо читаю, буковки радиоактивные складываю… разбегаются, как муравьи от опасности, волнуюсь, снова перечитываю. Так несколько раз. Держу в руках – тёплые, но не обжигают. Поеду. Нет, не поеду! А потом засомневалась, может, всё-таки – поехать? Села поплакала, к маме съездила, дочь ей оставила, она ничего не сказала. На работе отпросилась. Позвонила Гунтису, собралась быстро. И в путь!

Мы разговаривали, обнимались и снова говорили.

Я заметил, что в штабе никого нет.

Вышли. Возле «буханки» стоял Гунтис и улыбался:

– Ну, как тебе сюрприз?

– Удружи-и-ил! Всем сюрпризам – сюрприз! Благодарю! – крепко руку пожал. – Как удалось проскочить кордоны?

– Кордоны это ерунда, главное сложность была – проскочить по чистой территории! Вроде бы получилось, но даже советский Госстрах не даст гарантий.

Пётр уже подхватил, перенёс в эрхашку большую сумку жены.

Я боковым зрением наблюдал, во все глаза на жену глядел.

– А это – Пётр, водитель мой, – рукой показал.

Так нас с женой и сфотографировал Гунтис, на фоне эрхашки – я стою крепко, в форме, сапогах, и жёнка рядом, словно иллюстрация к «Домострою»: «Жена, прилепися к мужу».

– Давай-ка, Пётр Алексеич, подожди меня, я с командиром переговорю, увольнительную надо выправить. Не каждый день жёнка в гости наезжает. Такой праздник! У Иваныча на постой надо попроситься.

– Вся деревня пустая! В любой хате ночуй! – сказал Полищук.

– Это ничего не значит, что пустая, есть порядок, надо его соблюдать.

– Так мы не против!

– Лена, вы проходите в салон, – улыбнулся Пётр, приоткрывая дверцу.

– Вы что… знакомы?

– Нет. Но вы же кричите на весь третий сектор – Ленка… извините, Ленка.

– Действительно, – засмеялся, – знакомься – жена моя.

– Лена.

– Пётр. Сержант Кирсанов.

– Очень приятно, – сказала Лена, усаживаясь позади. – Володя писал про вас. Никак не добьётся, чтобы домой вас отпустили на собственную свадьбу. И отпускать, говорит, жаль, надёжный человек, бывалый, – засмеялась.

– Ничего, придёт наше время. – Пётр покраснел от похвалы.

– Какая она стройная! Гибкая, – щекотнуло радостно у меня внутри.

– Ой, тут кто-то есть, прячется, – вскрикнула Лена.

– Боец невидимого фронта, гвардии сержант, мастер-дозиметрист первого класса Полищук Степан Андреич. В составе гвардейского экипажа истребителей нуклидов.

– Лена.

– А ты чего не остался в расположении, Полищук?

– Когда же я ещё в такой красивой компании покатаюсь! – раскланялся, привстал навстречу, головой брезентовую крышу приподнял. – Тут одни мужские морды кругом, конечно, приятно, – засиял лучисто Полищук, – даже тошнит иногда от этих морд. Пётр, приоткрой окошко, мы ведь не в Зоне, будь ласков!

– Ты дырку-то в крыше не просверли, зима впереди. Я зна-а-ю, с чего тебя тошнит, – сказал Пётр, – просто выворачивает после ночных замеров.

– А как же, известное дело – радиация! Да я и не скрываю от товарищев по службе.

Оба засмеялись.

– Ты, Стёпа, зря народ не пугай. Выходи строиться! – приказал Пётр Полищуку.

Полищук покряхтел, вылез нехотя.

Машина выехала на дорогу, двигалась медленно по краю соснового леска, лужицы небольшой.

– Как ты первые дни пережила? – повернулся к жене.

– Пять дней с ума сходила. Каждый день в военкомат звоню, там ругаются, мол, не сейте панику! Пришла на приём к военкому – выпроваживает: всё идёт по плану, гражданочка! Обычные учения, идите домой! Потом открытка пришла поздравительная, с Восьмым марта. Это в середине-то мая! Взяла в руки – сердце зашлось – адрес странный… я твой почерк знаю… Раскрываю, а там телеграмма от руки написана. Видно, срочно передали по телефону, а здесь записали от руки. Потом смеялась долго – такими детскими каракульками, печатными буковками прописано старательно.

– Это вот – Петру спасибо! Отыскал в темноте, невесть в каком углу, на границе Литвы и Белоруссии, среди дремучих лесов и непроходимых болот, отзывчивую женщину. Эшелон гнали хитро, ничего нельзя было придумать.

– Спасибо вам, Пётр.

– Скажете тоже! И вам спасибочки на добром слове, – покраснел Пётр от удовольствия.

* * *

Приехали в деревню Буда-Варовичи.

Тихо, безлюдно.

Приземистый мужчина смотрит из-под козырька ладони на подъезжающую машину.

– Феодосий Иванович Борщ, начальник фельдшерско-акушерского пункта, деревня Буда-Варовичи. – Руку пожал. – Сторожем устроился на старости лет, караулю хаты, а зараз и теряю квалихфикацию. Один тут, как былинка по-над край болота. Располагайтесь, живить. Хочь хто-то, живая душа. У меня же деток тут було богато… своих пъятеро, усе врачи, позаканчивалы медицинские институты, как с города понаедут на усё лето, а уж соседских не перэсчитать. Так кажное лето отож шум, смех, а в этот год… не можно уснуть, от так тихо-тихо. Ягода пошла, калубника, богато, через край грядки валятся, усыпано усё ягодой, небывалое такое количество, а кому, зачем? Зря уродилося. Всё – вон выбрось! Заразное. У ямину усё схоронить приказуют.

Я сумку в дом занёс:

– Что же ты туда наложила? И как эту тяжесть подняла!

– Не пешком же, на машине.

Сумерки тёплые плавно опустились на прогретую, тихую землю, словно в задумчивой печали.

Вошёл в дом, стараясь не греметь сапогами. Пока разговаривал с Феодосием Иванычем, Лена уснула, разметавшись на кровати, прижав кулачки к груди, словно защищалась от кого-то.

Не стал её будить.

– Устала девочка, – подумал и непроизвольно улыбнулся.

Кровать с панцирной сеткой, ножки, прутья светлым размывом серо-белых полосок, поверху шишечки никелированные, шарики, слегка потерявшие от времени блеск.

Обычная обстановка деревенской избы.

Светлый вечер синим ровным светом пролился в окна. Занавесок нет. Комната полупустая. Божница без рушника. Икона простая, открытая: Богоматерь голову набок склонила к пухлому младенцу, персты приподняла в крестном знамении.

Лампадка теплилась подвижным малым огоньком. Тишина.

Душновато после дневной жары, но в открытую форточку уже проникал свежий воздух.

Я сидел на венском стуле, положив на колено простыни с чёрной меткой номера части, три полотенца белых поверх, машинально вертел в руках пилотку, нащупывал пальцами колючий овал эмблемы, в полуулыбке тихо любовался спокойным лицом, позой жены. Оглядел комнату – куда бы положить бельё?

– Как же давно не сидел я на стуле, не спал на обычной кровати – всё какие-то доски, нары, табуретки в лучшем случае. Всё, что может скопить радиацию, убрано, – оглядел комнату, отметил про себя. – Это хорошо, а вот то, что с таким трудом наживалось, и пришлось уничтожить – плохо.

Подо мной скрипнул неожиданно стул.

Лена повернула голову, вздрогнула. Не сразу поняла – где находится. Потом улыбнулась.

Я наклонился, осторожно поцеловал. Присел на край кровати, она сместилась к моему боку.

– Извини. Не хотел будить.

– Ничего, надо вставать. От тебя пахнет берёзовой рощей и кирзой. Я долго спала?

– Ты спала красиво. Я залюбовался. Устала?

– Измотала меня дорога. Даже сил не осталось сходить в душ. Федосей Иваныч предлагал, а я… – потянулась, правую руку положила мне на спину, грудь вперёд подалась, обрисовалась рельефно под халатом, полы разошлись, натянулась ткань под пуговицами и приподнялась, обнажая стройные ноги.

Я мгновенно отметил.

– Не Федосей, а Феодосий… город ещё такой есть – Феодосия. В Крыму.

– Чудно́е такое имя… и фамилия какая-то тоже…

– Борщ. Очень даже украинская фамилия.

– Как ты?

– Я взял увольнительную. Гунтис подстрахует, тебе привет передал… и все наши. Говорят – жена у вас, товарищ лейтенант, героическая… отчаянная! Не побоялась. – Улыбнулся.

– Глупость большая, какой тут героизм. А ты – как тут живёшь-служишь?

– Конечно, говорю им, столько лет воспитывал, воспитывал, и вот – пожалуйста! Да что я? Дверцу закрыл и поехал. Туда-сюда! Восемь часов отъездил, помылся, попарился веничком, переоделся и спать. Курорт. Я за всю жизнь столько раз в баню не ходил. Потом опять всё снова. Некогда особенно лирикой заниматься. Хотя бывает, замеры, цифирьки в глаза лезут, заставляют думать… Ну, а ты – как?

– Нормально. За денежку спасибо. Очень кстати. Дочка так рада была и гостинцам, и письму твоему. Садится кушать, кладёт рядом твою фотографию. Слушается беспрекословно. Ждёт тебя, рассказывает всем – вот папа вернётся… с войны. Щенка купим. Добермана.

– Хорошая моя. В собачьей шкуре столько радиации собирается! Да что это я опять про радиацию… мы теперь бога-а-атенькие. С полевыми, фронтовыми, экипажными, коэффициентами всякими, начислениями! Купим породистого пса. Дорого-не-дорого. Как-то всё это – далеко от теперешней моей жизни. Нет реальной цены деньгам. На полном пансионе, государственном обеспечении, на всём готовом. Кормят на убой. Чего только нет. Со всей страны… даже ветчина югославская. В банках. В магазинах такого не видывал, как здесь. – Я легко прикоснулся к жене. – Я так соскучился по тебе. А мы говорим о чём-то неважном, о второстепенном. Словно боимся друг друга и готовимся какую-то невидимую черту переступить. Рядом нет тебя, а мысли, воспоминания, внутренний диалог с тобой, и это самое надёжное твоё присутствие. Приходится довольствоваться этим… Хоть это и грустно, но утешает мысль, что не навсегда. – Я вновь прикоснулся к жене. – Теперь только начинаю понимать, как сильно… – прошептал, – я люблю тебя и очень сильно хочу. Как много ты для меня значишь.

– Я тоже.

– Ты – единственная. Надо было так далеко уехать, оказаться в таком месте, чтобы понять…

– Ой! Мне надо быстренько в душ.

– Во дворе кабинка, бочка большая, запасной топливный бак от вертолёта, алюминиевый. Вода за день, должно быть, хорошо нагрелась.

– Я видела. Мне Феодосий предлагал, но я упала и уснула, а сейчас очень хочется освежиться.

– Здесь такая обстановка – чем чаще моешься, тем крепче здоровье.

Она села. Обнял её за плечи, привлёк к себе, осторожно прикоснулся к губам.

Шершавые, пересохшие. Кажется, сейчас заискрит электричество.

– Всё! Не расслабляться! Немного терпения! Я уже встаю, – растрепала короткие мои волосы.

Она легко подтянула ноги к подбородку, сжалась, спрыгнула с кровати, наклонилась, ноги заголила зазывно. Потом полезла в большую кожаную сумку, достала электрические щипцы, засмеялась:

– Вот, сверху положила, приготовилась отбиваться от приставак и нахалов.

Я пощёлкал зажимом, погладил холодный белый металл:

– Видно, не пришлось в дело пускать – следов запёкшейся крови и остатков волос не обнаружил.

Она достала полотенце. Милые, домашние запахи.

– Слушай, Лен – может, вместе – в душ?! – сказал просительно, встал, наклонился осторожно, прикоснулся к её губам.

– Нам воды не хватит на двоих. Я быстро, – засмеялась, – потерпи, хороший мой. Нетерпеливый, как юноша, – зарделась Лена.

– Да уж – в расцвете сил. Только недолго. Я же не мерин кастрированный.

– Огрубел, Володя! Явно. И какие-то новые выражения. Держись! – Засмеялась, а глаза серьёзные.

– С разными людьми приходится общаться, с крестьянами, военными, шоферами, физиками. И держался из последних сил. Вот только теперь вдруг расслабуха напала. Так коварно. Увидел тебя, и напала. Сбила меня с уверенного строевого шага!

Она прижалась всем телом. Мы обнялись, потом отпрянули друг от друга, засмеялись вместе.

– Видишь, я даже целоватьсяя разучился. Не с кем! Теряю форму – катастрофа! – сказал горячим шёпотом.

Наклонился, пуговицы стал медленно расстёгивать на её халате. Грудь ладная, уютно уместилась в ладонях.

Распахнул спереди халат.

– Потерпи, Володь, – умоляюще, руки скрестила на груди, – я же с ума сойду и никогда не попаду в душ, – и уже с порога махнула полотенцем, на плечо положила, сбежала по ступенькам крыльца.

Короткий смех со двора долетел. Счастливый, беззаботный, обещающий.

– Закон сохранения – счастье не возникает из ничего и не исчезает бесследно.

Я смотрел в пустой проём окна.

– Возвёл себя в квадрат окна. – Странная мысль.

Посмотрел на кабинку душа. Вода шумела, стекала по пяткам жены, убегала через решётку в середине, в слив. Руки мелькали белые, поднимались к затылку, пальцы волосы встряхивали, перебирали под струёй на макушке.

Парок едва видимый поднимался к белой бочке – ночи прохладные, скоро кончится лето.

Луна светит, любопытничает во весь серебряный диск, и бак вертолётный фосфоресцирует по контуру, смотрится присевшей ненадолго летающей тарелкой.

– А завтра опять надо выезжать, людей не хватает, работы много, – подумал и огорчился, – совсем немного часов останется из трёх суток этого праздника.

* * *

Лена вернулась свежая, желанная до безумства, до изнеможения. Оглядела комнату. Дверь закрыла. Не сразу меня увидела за дверью у окна. Засмеялась звонко. Я подошёл, поцеловал.

– Стоп! Я хочу, чтобы ты меня не лахудрой из бани увидел рядышком… а женой, женщиной – во всей красе, – стряхнула капельки с влажных волос.

– Это важно?

– Конечно! А как же! Странно, что ты этого не понял до сих пор.

Фен зашумел, тёплый ветерок по комнате пролетел. Ловко пальцами отделяла прядки волос, тёмные от влаги, накручивала на горячий стержень.

Я присел на пустой подоконник. Закурил, дым пускал вверх, он белым пушком на фоне ночного ультрамарина улетал нехотя в открытую форточку.

Свет фар поплясал за деревьями, посигналили.

– Наши возращаются. Значит, полночь, – сказал тихо.

– Я же тебе часы привезла! – Она наклонилась над сумкой, достала пакетик. – Растеряша… наша.

– О! Спасибо! Трудно здесь без них. Постоянно Петра напрягаю. Очень кстати.

Вновь посигналили.

– Что там?

– Покоя нет! Ник-ка-кой личной жизни!

– Это что, тебя? Вызывают? – вскинулась тревожно.

– Так. Дурочку валяют. Завидуют, черти камуфляжные! Знаешь, я тоже, пожалуй, быстренько в душ сбегаю. Освежусь. Пока ты затейливый локон укладываешь.

– Сбегай.

Я плескался под остывающей водой, усмирял сумасшедшее желание. Хотелось рвануть прямо вот так, мокрым и голым лягушонком упасть в кровать вместе с женой, сбивая температуру разгорячённого тела. Вытерся, полотенцем вафельным, коротким попытался прикрыться, не получилось, пришлось придержать, чтобы не упало. Прошмыгнул ночным призрачным видением, тенью летучей мыши в дом скользнул.

Лена стояла рядом с кроватью в светлой ночнушке. Тонкие бретельки на покатых плечах, почти незаметные, острые соски лёгкую ткань приподнимают, дурманят одним лишь видом. Родная каждой родинкой, волнительными изгибами, про которые только я знаю.

– Прости – ты же голодный, а я тебя расспросами терзаю!

Небольшой столик накрыт развёрнутыми салфетками. Открытая банка домашних огурцов, нарезка колбасы, ветчина, сыр с тмином, банка шпрот, копчёная курица, помидоры, пучок укропа, банка сгущёнки. В центре поблёскивала золотом этикетки бутылка бальзама «Цветок папоротника». Шоколадка раскрытая, разломанная на неровные квадратики.

– Сегодня же – Лиго, праздник. Янов день. Я торт испекла, твой любимый – «Высокий негр с белыми запонками». Немного примялся… в фольге. За два дня дороги. Кружка только одна… может, у Федосеича… Ивановича поискать?

Я молча обнял жену, полотенце упало под ноги. Поцеловались крепко, жар снова обдал меня горячим дыханием. Не разъединяя рук, рухнули на кровать, только старые пружины вскрикнули, ужаснулись чему-то забытому, подкинули нас весело вверх, а потом мы упали вниз и закачались в маленькой лодочке. На лёгких волнах, торопясь навстречу друг другу.

Она застонала от близости. Жадно потянулись руками, снова обнялись крепко, ослеплённые внутренним пламенем, яркой вспышкой, прикрыли глаза.

* * *

Лежали рядом голые, стыли, медленно приходили в себя, наслаждались прохладой из окна, сломленные самой чудесной истомой в мире.

– Спасибо, – прошептал я, поцеловал её в плечо. – За праздник – спасибо. Только в лес не пойдём, цветок папоротника искать не будем в этом году. Я уже нашёл, что искал. Я самый счастливый во всём полку!

– Сколько человек в вашем полку?

– Много. Военная тайна!

– Врунгель! Поди, сам не знаешь, тумана напускаешь.

– Тысячи три в полку… это скучно.

– Я ничего в этом не соображаю. И ты – один?

– И ты. Ты – тоже?

– Я тоже. Мы вместе, не одни.

– Значит – два счастливых человека. Неплохо на целый полк!

Я повернулся к ней, любовался. Её глаза были большими, тёмными и чуть-чуть влажными. Гладил под простыней грудь, медленно, едва ощутимым, как дыхание, прикосновением, наслаждался, не мог успокоиться и сдерживал себя:

– Какая удивительная у тебя кожа. Струится шёлк в мои ладони. Жаль, стихов писать не умею. Про шёлковый путь моих рук.

Она повернулась ко мне, смотрела, не мигая, во все глаза, и затаённая тревога притаилась где-то в глубине. Благостное ощущение померкло. Я вновь легко поцеловал жену.

Она прикрыла глаза. Медленно, со вкусом целовались, всё жарче, теснее прижимаясь горячими телами.

– Как ты тут? – тревожно спросила вдруг. – У нас такие ужасы рассказывают, никто толком ничего не знает, что-то пишут в газетах, трескучие передовицы, что скоро всё очистят, заселят снова. Врут, конечно, а что конкретно, где – никаких населённых пунктов не называется. Припять, мелькнуло название пару раз, а так – только Чернобыль, Чернобыль… на слуху. Темнят, все это чувствуют… приходится домысливать.

– От Чернобыля до четвёртого блока – восемнадцать километров. Самое чистое место во всей Зоне. Плиточкой коричневой всё обложено, на общественный туалет похоже. Трижды в день моют раствором. Там же правительственная комиссия. Не волнуйся.

– Как же не волноваться… Нет – я, должно быть, и впрямь сумасшедшая. Чего я сюда притащилась, в такую даль? Правда? – сказала она, сложила руки в подол ночнушки, плечи опустила.

Меня резанула интонация, расстроила. Показалось, что она молча плачет.

– Ты мне правду рассказываешь? – спросила тихо.

– Я тебе не вру. Тут спокойней. На войне всё видишь своими глазами, сам в этом непосредственно участвуешь… главное – владеешь правильной информацией, вот она, реальная обстановка, замеры делаешь сам, а не пользуешься слухами. И это место… знаешь, я, кажется, вот прямо сейчас понял – эти люди, те, что остались в Зоне, не уехали – они меня благодарят и сохраняют. Я нужен многим, очень многим людям. Пашем – там, в Зоне. Я бы не сказал, что она Чёрная. Она светится изнутри. Ночью, в темноте там такие ощущения вдруг появляются. В Зоне отчуждения что-то чуждое… неземное, космос необъятный. Особенно ночью, голову поднимешь к небу, и кажется – Вселенная крутится вокруг меня, но я не боюсь. Ведь он же страшно радиоактивен, космос. Другая сущность, воля, энергия. Возвращаемся из разведки, и – что-то такое происходит с нами… Спросишь себя – я ли это или другой возвращается в лагерь? Отдых, и снова – вперёд. Так вот я сегодня – живу и работаю. Это спасение, без каких-то там трескучих фраз. Не только моё спасение, наше, многих людей. Я сейчас на всё и всех другими глазами смотрю. Когда знаешь, что происходит и что надо делать – ты свободен. Такое непривычное состояние – при всей подчинённости, военной субординации, строгой системе учёта, отчётности многоступенчатой. Никогда не думал, что такое возможно в армии. И ещё – часто бывает необъяснимо тревожно. Что-то накапливается, количество переходит в качество. Потом отпускает, вроде бы проходит. Всё-таки люди, подчинённые, вроде бы все взрослые, но бывает, как дети себя ведут. Я вижу то, что прежде бы не заметил.

– А у нас анекдоты гуляют вовсю. Какие-то глупые. Я их и раньше-то не особенно любила, не запоминала. Рассказывать так и не научилась, а сейчас… раздражают до невозможности. Помнишь, мама рассказывала, в войну… ну, вши в войну – кажется, из воздуха берутся. На работе смеются – «импотенты делятся на радиоактивных и радиоопасных»! – Она отвернулась. – Потом меня заметят, стесняются, замолкают, отходят… как от заражённой. Мучаюсь, терзаюсь. Ревность вдруг. Никогда такого не было со мной. Одна, надумаю себе чего-то, не с кем толком поделиться. Письма твои читаю, читаю. Хорошие письма, столько в них откровений. И впрямь там про космос. Тревожно, хотя и ничего особенного, а тревожно. Понюхаю зачем-то… письмо твоё, как будто след тебя отыскиваю, чтобы стало понятней. Пытаюсь представить – как ты там. Здесь. То смеюсь, то умираю, а то вдруг – оживу, заплачу. Начинаю кухню мыть, окна, стирку разведу на целый день. Копаюсь, злюсь на себя, на медлительность. Устану. Чтобы упасть и уснуть скорее. Стала много плакать. Раньше не замечала. От всякой мелочи могу разреветься. Смотрю, чтобы Катюши рядом не было… и давай реветь. Потом тискаю её до безумия, она спрашивает – мама, что с тобой?

– Что ты! К кому тут ревновать? – засмеялся. – К Зоне? Она тебе не соперница. Тут главное – сам старайся не суетиться, спеши, но медленно, следи… себя сохраняй. Приеду, первым делом в душ… Хорошенько попарюсь. Командир тут приспособил камеру проварочную под баню. Лес вокруг берёзовый, чистый, веничков наломай сколько хочешь. Вещи, форму – сразу на уничтожение, в специальный контейнер, неважно, сколько пыли на ней накопилось. Никто не заставляет, сам для себя старайся. Для тебя, для Катьки. Спи, пока не проголодаешься, а потом ешь, пока не устанешь, – засмеялся, помолчал. – А с командиром – повезло. Я сначала глядел на него, думаю – рвётся куда-то, носится, вроде как везде ему надо, успеть старается, но это же его служба, думаю, ему звёзды зарабатывать на погоны… Потом кое в чём стал разбираться, присмотрелся и понял, что он нас… дурачков с гражданки, прикрывал, пока мы чего-то стали соображать. Принял на себя первые трудности… от опасности прикрыл. Собой.

Я поцеловал её руки, держал в своих руках, пальцы перебирал, мягкие, родные, успокаивал молча и сам успокаивался, стараясь не думать о том, что снова завтра ехать в Зону, радуясь и уже начиная грустить, понимая, как прозительно скоротечное это свидание.

– Гунтис рассказывал… мужчина этот.

– Которого отвезли похоронить?

– Ну да. – Она прикрыла глаза.

– Успокойся. Речка – чуть выше щиколотки, быстрая, вода ледяная. Набирал воду для кухни, там чистая вода. Нарушил инструкцию, поехал один. Стало ему плохо. Упал лицом вниз и захлебнулся. Погиб. Что-то у него с сосудами. Больной был, а кто проверял? Хватали всех подряд, для количества, «добровольцами»! Собрались его везти на родину. Ротный уговорил начальство Гунтиса нашего послать сопровождающим – у его старшей дочери выпускной в школе. С такой вот оказией – не нарочной его отправили. Письмо с ним передал, книжки – в Полесском книжный тут у нас, неплохой. Задружил с продавцами. – Я коснулся губами солёных глаз. – Что-то ты совсем расклеилась, девочка моя. Ну, я-то уже волчара опытный!

– Долго была зажата, не позволяла себе… теперь вот ты рядом. Я такая слабая, трусиха. Я умру без тебя, ты помни об этом. Слышишь! Всегда помни!

– Нам ещё жить да жить! Твой приезд, он меня всего перевернул. Мы теперь с тобой неразлучны… В Японии тех, кто оказался под бомбами в Хиросиме и Нагасаки, чудом выжил, называют «хибакуша». Закон о «хибакуша» даже есть. О том, что для тех, кто подвергся облучению, нет мужского или женского рода. Просто одно слово – «хибакуша». Пережившим радиацию можно вступать в брак только друг с другом. И нас тоже – Зона повенчала. Теперь, пока мы есть, будем вместе. Одному трудно пережить страдания. И от болезней и от запретов. Такой закон. Суровый, но – таков закон.

– Я так хотела тебя увидеть, прикоснуться. Обнять. Какое-то безумие меня охватило, овладело целиком. И стало по-настоящему страшно!

– Катя теперь единственный наш ребёнок. Наша доченька.

– Почему?

– Радиация во втором поколении может нехорошо проявиться, мутация генов, скажется на внуках.

– Так в чём причина аварии?

– Тут много факторов сошлось самым ужасным образом в одной точке: изначально спроектировали с серьёзными погрешностями, оборудование бракованное, и наше и югославское, технические регламенты не соблюдались. Обычное раздолбайство. Физики рассказывали, их тут много перебывало: страшная авария могла произойти на Кольской атомной станции, потому что сварщик, простой сварщик, на самом ответственном месте ради премии слепил халтуру – заложил в канал электроды и слегка прихватил их сваркой. Обнаружили чудом. А могли потерять целый Кольский полуостров.

Лена тихо заплакала, отвернулась:

– Страшно. Просто и поэтому страшно.

– Страшно тем, кто не успел родить, но прошёл через Зону. Хотя мы солдат-срочников в Зону стараемся не пускать, около кухни воюют, но каждый человек по-своему это переживёт. Около четвёртого блока «рыжий лес», там самый высокий уровень. Метра полтора уже сняли грунта. В первые дни через него шли с колясками, беременные мамочки. А мы – счастливые, Ленка, везучие, ты слышишь? – я смеялся до слёз, – у нас же Катюшка, красавица-дочь!

Потом стал нежно целовать лицо, откинул простыню, пощекотал, едва касаясь, утренней, новой щетиной подбородка, притиснул губами крупные, тёмные, родные и упругие, хмельные виноградины сосков. Задохнулся до головокружения.

Не помнил, сколько времени прошло, и рухнул обессиленный рядом.

* * *

Проснулись оба, вместе и сразу. Светало робко, ночь уходила бесшумно, старалась их не разбудить.

Долго лежали молча, без сна.

– Ну вот – опять надо идти под душ, – засмеялась, погладила моё плечо.

От этого прикосновения я ощутил себя сильным, крепким, словно были мы у себя дома.

– Душевная обстановка. Жаль.

– Чего жаль?

– Причёску жаль. Понравилась мне твоя причёска, девица-краса, дивная коса. Хорошая такая. Для полевых условий – класс! Только привык, оценил по-настоящему.

– Правда, понравилась? – обрадовалась, вскинулась. – Вот видишь – я была права! Татьяна на работе говорит – не стригись коротко, не узнает тебя Володя, а я пошла в салон. Правда, неплохо? – покрутила головой.

– Какая же ты девчонка всё-таки! – и подумал: – Хорошо, что короткая стрижка, меньше радиации накопится.

– Я ещё раз сделаю! Прямо сейчас.

Она перекатилась через меня, я почувствовал коротко её лёгкость, потом – весёлый укол желания, забывая про усталость.

Вскочила, халатик накинула на белое тело, мелькнула, стройная, желанная:

– А мы Федосеича не разбудим?

– Он в летней кухне. Нам не мешает. И мы ему тоже. Может – спит?

Я открыл бутылку, плеснул в бокал, понюхал:

– Давай по очереди. Одним цветком папоротника наслаждаться.

– Давай! – присела на краешек кровати. – Чем пахнет?

– Лесными травами целебными, спиртом. И аптекой ещё – лекарством. Горьким лекарством. Цвет чёрный, как глубокий омут.

Напиток был крепкий, мы сделали по большому глотку, мгновенно захмелели, легко, обессиленно и невесомо, обнялись и уснули.

Эрхашки проехали краем леса, после утреннего построения и развода, в Зону. Тихо, не пылили, колдобины аккуратно объезжали.

Солнце растеплило ночную прохладу, ослепило, поднимаясь привычно, весело золотым светом комнату озарило, через пустые оконные проёмы, временное жилище ненадолго стало уютным.

Вдоль дороги вышагивали черногузые аисты, запрокидывали головы назад, щёлкали кастаньетами клювов, стараясь понравиться друг другу, но мужчина и женщина ничего этого не видали. Голые и беззащитные, в чужой стороне, вдали от собственного дома, спелёнутые в сон, усталые, словно после долгих и трудных родов.

Важные мгновения, будто целую жизнь прожили за такие короткие сутки.

* * *

Я и тогда в Зону ездил, кто за меня поедет?

И скорей назад, в деревню, к жене!

Лежим на простынках, как в первый день – Адам и Ева под яблонькой. Всё старо, как пыль, как мир, а вот усталость приятная и восторг – неповторимые.

Кожа у жены нежнее нежного на ощупь, гладил, наслаждаясь, запоминал руками. Нарадоваться не мог, хотелось прикасаться. Молча друг другу рассказывали, каждый своё.

Тишина неестественная. Слышно, как трудяги муравьи под землёй в лабиринтах усиленно топают.

Они как в блиндаже – спасаются под землёй.

Наверное, такая же пронзительность была перед атомным взрывом. Природу – не обманешь.

Через окно аиста видно в гнезде – примета хорошая, а он ногу поджал, словно денди на тросточку изящную облокотился, рядом подруга, голову запрокинул, клювами перестукиваются деревянно, молоточками любовного ксилофона, головы запрокидывают назад, птенец в гнезде, а они разговаривают, семья, новостями делятся.

– Тебе снится беременность?

– Нет.

– И мне «Чёрная Зона» не снится.

Жена заплакала, и мне тогда захотелось, но нельзя! Один должен быть сильней, в каждый конкретный момент.

– Не оставляй меня. Дети уходят, – тихо заплакала, – и снова, как в начале – ты и я.

Обнялись, да так и уснули.

…И вестники Божии – Ангелы стояли на страже, расправив могучие крылья, и небольшие ленточки-слухи трепетали около ушей, чтобы мгновенно услышать Его глас и донести до адресата.

Третьи, как и архангелы – по чину самые близкие к людям, чтобы поднять падших, помочь благочестивым.

Дальше шли – господства, силы и власти.

И над серафимами, херувимами и престолами, над всеми девятью ликами и чинами первыми божественной иерархии – святой Архангел Михаил пригвоздил смертельно Дракона, изрыгающего смерть.

Кто-то нам неведомый и совершенно незнакомый, необъяснимым и неясным до конца образом, без всякого нашего согласия вселяет в нас душу. Впору ли она нам, так ли уж именно нам предназначена? И мы носимся с ней всю жизнь, как с инородной трансплантацией, которая вечно хочет отторжения от существующего за счёт физиологии организма. Путается, вылезает не к месту, суёт нос во все мыслимые и прочие нюансы, портит и губит множество приятных моментов, напоминая о себе в самых неожиданных ситуациях и местах. Этим самым откровенно жизнь портит – довольно многим, если не сказать поголовно. Кому предъявлять претензии, требовать уточнений инструкции по применению? Да и в перспективе, не очень далёкой, у нас отберут её, во время отлёта, поместят назад, в ноосферу, чтобы потом в кого-то опять вдохнуть нечто – бэушное! Попользовался и хватит. И нам всё время декларируется, что всё это для нашего же блага, чтобы не только про организм думали, но больше о подселёнке заботились. А кто меня спросил перед этим? Однако все кому не лень убеждают – нельзя без этого! Иначе уподобишься жвачным, сосущим, парнокопытным, пресмыкающимся, летающим пернатым. Всем остальным, которые нас с детства окружают в качестве животного мира и птиц. Ущербность будешь в себе носить. И возвращаешься, всё время в детство, тщишься вспомнить, когда же это неосязаемую нетленность в тебя вдохнули? Тогда, должно быть, и появляются первые мысли о бренности и ужас от безмерности впереди и, собственной малости перед этим Космосом.

…Молились силы небесные во спасение душ, наставление на доброе и полезное, защищая от вражьих сил, ходатайствуя напрямую перед Создателем…

Без посредников.

Подчиняясь лишь воле Творца.

Потом я спросил хозяина нашего, Феодосия: что это у аиста – всего один птенец? Радиация мешает?

– Нет, – отвечает, – военные тучи расстреливали, лето небывало жаркое, лягушек мало, двух птенцов – не прокормить! Птиц – не обманешь!

Природа – регулирует, вот аисты и выкинули яйца из гнезда, по одному оставили.

А женщинам делали аборты. Практически с первых дней. Всем, у кого срок до трёх месяцев.

Так и у нас осталась одна дочь, единственная, а меня пытают – какие последствия? Разве всем расскажешь?

Трое суток, что три минутки, только на часы глянул, а уж и пролетели они! Как стремительно минуты скользят, сгорают, когда вокруг – опасность! Цены им нет настоящей и скорость другая.

Скорость света завораживает, да вот только мрак рассеивают лампочки в конце туннеля.

Женщина живёт мечтой о своём мужчине, а замуж может выйти совершенно за другого. А когда совпали половинки, есть ли большее счастье?

Кто ты, Кузнец, кующий без устали узы брака?

Повёз на поезд жёнку свою, на станцию Коростень. Все куда-то едут, суматоха, сорвались с привычных мест. Узлы-чемоданы. Тревога в воздухе уплотнилась.

Еле билет достал. Стоим, молчим, обнялись, и нет ничего вокруг и никого. Да и слов таких не найти, нет их просто, чтобы описать, что же с нами происходит, только слёзы остались. Этого-то добра – в избытке.

Вот так – «поговорили», поцеловались, в глаза посмотрели и поверили в друг друга.

Поезд тронулся, и я – тронулся следом. Уехал поезд, и меня увёз, а я всё стою столбом, путаюсь под ногами, мешаю людям с вещами.

И она – будто рядом, боюсь шевельнуться, наваждение это сказочное спугнуть боюсь. Очнулся – суета перронная, а я – усталый, опустошённый, меченый атом толпы, модное словцо – сталкер, и ещё горше стало, чем до её приезда. Но и без этого – тоже ведь – беда!

Память. Памятник радиации из гипса или бронзы не отольёшь. Опять гены приходят на ум – кирпичики, из которых мы сложены.

Когда уж и я на поезде отсюда уеду, когда свидимся с девчонками моими?

* * *

И опять – Зона-Зонушка, Чернобыль – полынь горькая.

Есть ли там теперь жизнь в полном смысле этого слова? Нет, конечно. Зона заселена редкими людьми и тысячами тех, чья память поселилась здесь в страшные времена ликвидации.

Вскоре у ротного день рождения подошёл.

Поздравили его. Песню на известный мотив спели под гитару. Свой радиоузел был у нас. И припев слегка переделали:

Ещё немного, ещё чуть-чуть, Миллирентген – опасный самый. А я в разведке его ловлю, И жду письма от милой мамы…

Не Пушкин, конечно, но Бармину понравилось.

И снова в Зону.

В Лубянку приехали замеры плановые делать. «Скорая» около дома. Врачи горестно хмурятся. Бабушку в пёстром байковом халате, тапочках домашних в машину усаживают. Волос у неё почти нет на голове, в косынке, а заметно. Руки по локоть в багровых пятнах, видно, температура высокая, еле двигается. Дышит с трудом, рот чёрным провалом, держится за поясницу.

Последние числа июня.

Так я впервые увидел поражённого радиацией человека. Не на плакате, не на занятиях ГрОба – гражданской обороны, как говорили мы тогда.

Реальную карту местности сделали. Крестом заражённая местность разлеглась, разновеликим по сторонам, неправильной формы. Больше всего – на Беларусь и Брянщину. Меньшим концом – в сторону Киева, но там концентрация побольше.

Нарисовали, как есть: где, сколько, какие уровни. Подтвердилось предположение Бармина: радиация – «аэрозольного типа», то есть около земли вполне мог быть ноль, а на высоте метр-полтора – уровни зашкаливают местами.

И вышло опять шиворот-навыворот: те, кого срочно отселили, могли бы оставаться, а тех, кто живёт, давно пора выселять.

Спешили быстро, а спешить надо было медленно.

Так что в архиве Министерства обороны лежит эта карта, и на ней стоят подписи радиоактивные. Ротного и моя. Может, под стеклом? Не так опасно. Скорей всего – в сейфе секретном.

В конце июля «съел» и я свою дозу.

У нас в полку образовался стихийно подпольный комитет по возвращению. Бунт наметился. Но поначалу, как всегда – брожение.

Инициативная группа спонтанно организовалась. Написали письмо в ЦК Компартии Латвии. Так, мол, и так, «мы, наследники красных латышских стрелков», и тэдэ и тэпэ, призвали нас на сорок пять суток, которые давно уже закончились, но про замены никто нам ничего не говорит. Если замены не начнутся в самое ближайшее время – «штык в землю, шинель в скатку», и пойдём лесами по домам.

Письмо передали с надёжным человеком.

Вскоре прилетел командующий Прибалтийским военным округом, генерал-полковник. Пораздавал поощрения, награждения.

Дед Мороз в разгар лета.

Наказали невиновных, наградили непричастных.

Гунтису – ничего, хотя написали не один рапорт и ротный, и я.

Не удивительно.

Ротному – боевой орден «Красной звезды». Ну, уж хоть тут порадовали!

Погоны мне вручил перед строем полка – старшего лейтенанта – головокружительная карьера! Благодарность объявили, грамотку в руки, и – пошли плановые замены.

С собой в самолёт командующий взял первых.

И мы всем офицерским составом роты тоже – на замену.

На станцию прибыли. Билетов, конечно же, нет. Командир бутылку водки достал, завернул в полотенце вафельное, начальнику станции в стол подложил – сразу нам целое купе нашлось. Как туз из рукава – тотчас же билеты появились.

Едем, водку пьём, закрылись в купе, все разговоры – только про дом. «Война» надоела и притомила.

И я всё думку думаю – что же это было? Со мной, другими. Сильнейшая усталость мешает, а мысли не отогнать.

Водка не берёт. Выйду в тамбур, курю, курю.

Люди снуют туда-сюда, тамбур неуютный. Видят – в форме, тотчас интересуются – вы не из Чернобыля, как там обстановка?

– Всё уже под контролем. – А сам думаю: так ли это? Надолго ли?

– Хорошо! – радуются любопытные, бегут дальше, перебирают ногами, балансируют, чтобы не упасть.

– Переодеться бы сейчас в цивильное платье!

Противоречив человек. Сам с собой, что уж про других говорить. Там, в Зоне мне казалось – я свободен, но в какой-то момент я стал рабом этой свободы. Нет, не у властей предержащих стал я рабом, а сам себе. Добровольно. Одна лишь мысль: «А не повторится ли весь этот ужас вновь?» сделала меня рабом, закабалила на всю оставшуюся жизнь. Только осознав весь ужас вокруг, можно понять, что свободен? И теперь моя рабская зависимость будет моим же господином. Это со мной всегда будет теперь. Но я достойно пережил всё, что со мной приключилось, и свобода моя – не материальная, внутренняя.

Свобода коварна, потому что кажется доступной – руку протяни. Кому-то нестерпимо мечтается, чтобы она наступила, и он идёт на преступление. Она как солнце, которое светит для всех, да всем ли во благо и какое растение взойдёт под этим солнцем? Тугие щёки бутонов счастья или ядовитые цветы чертополоха? Поди узнай!

Человек не может жить без кислорода, воды, еды, солнца. А без свободы? Ведь свобода насыщает кровь кислородом.

У кого-то от большого глотка свободы начинается помутнение разума, и тогда свобода превращается в воровскую песню про «волю» преступную.

Степень, глубина свободы. На какую глубину сможешь погрузиться, но, возвращаясь, можешь смертельно заболеть кессонной болезнью, потому что в жилах закипает кровь от громадной свободы.

Кто-то об этом и не догадывается – живёт как птицы, деревья, камни. Он свободен изначально, он часть этой природы вокруг и поэтому не задумывается, насколько свободен.

Может и не знать такого слова – свобода, но прожить всю жизнь с полным ощущением внутренней свободы.

Личность, если свободна, то лишь в короткие мгновения творческих озарений. Они как инъекция, прививка от серости вокруг.

Потом наступает разочарование. Депрессия – обратная сторона вдохновения.

Свободный человек не может быть ни рабом, ни господином, но есть мир вокруг, в котором я не смогу быть свободным от самого главного, при всём желании.

Христос был свободен, но Христос – любовь. Значит, любовь – это свобода.

Наказание несвободой – пожизненный срок.

Я уезжал в Зону из той страны, в которой вырос, учился, работал. Ничтожная степень свободы казалась мне настоящей свободой. Теперь я возвращаюсь в другую страну, которая только нарождается. Я это ощущаю очень остро, потому что там, где я был, время стремительно несётся по другим законом.

А прошло-то его совсем немного – времени.

Катастрофа мгновенно, трагически обозначила черту, от которой, стало ясно очень многим – новая эра наступила.

Вышли на вокзале. Посмеялись, разбегаясь по домам:

– Как это так – ни цветов, ни оркестра. Несолидно!

Стою на светофоре. Вдруг какой-то лихач тормознул передо мной. Я дыхание задержал, хлопнул себя привычно по боку, а респиратора-то нет!

Хорошая реакция!

Посмеялся над собой.

Приехал домой, обнялись, девчонки меня не отпускают, а я про радиацию думаю! Погоны, знаки отличия снял скоренько, в пакет форму, сапоги, и в контейнер мусорный, да и бегом после этого – под душ. Так привычней и спокойней.

Наутро смотрю – дворник щеголяет в моей униформе! Что я ему – объяснять буду? Надо было бы закопать в роще – да уж ладно, с него обмундирование вместе с кожей только снимешь!

А он довольный. Останавливает жильцов, хвалится и удивляется, говорит: «При товарище Сталине – к стенке бы за такую безхозяйственность поставили. Полный бардак в стране творится с этой перестройкой!»

Да, думаю – открыл бы ты рот при товарище Сталине! «Сто шестнадцать пополам – пятьдесят восьмая, «враг народа».

Дома праздник настоящий! Ходим друг за дружкой. Потом обнимашки, и снова друг за другом топаем. Смеёмся и – обнимашки!

Обнимализм – максимализм объятий, одним словом.

Закрепили ликвидаторов за спецполиклиникой, в ней ветеранов партии и прочая, прочая – лечили.

Пришли вдвоём с Гунтисом встать на учёт. Кушетки напротив, легли. Врач достала родной наш ДП-5Б. Пощёлкала переключателем. Возле шеи зондом поводила, у каждого по очереди.

– Видите, даже стрелка не шевельнулась. Всё нормально.

– А батарейки в приборе имеются? – поинтересовался дотошный Гунтис.

– Какие батарейки?

Врачи – неумехи, профессиональную форму давно потеряли с этим заслуженным контингентом, даже кровь из вены взять – проблема! Локтевой сгиб – синий, в кровоподтёках.

Но! Не пошла у меня с первого раза «формула крови»! Плохие отношения у лейкоцитов с эритроцитами сложились, если вглубь не лезть. Искололи изрядно усталое тело бойца.

Плюнул я в один прекрасный день на все эти заморочки медицинские.

И всей семьей полетели мы на Азовское море, через Киев. Чудесно на родине моей, только опасно, радиация кругом. Были-то всего один день.

Поехали в Лавру. Дочь до сих пор эту красоту вспоминает. Сколько уж лет прошло.

И три недели отдыхали беззаботно на море, фрукты, вино домашнее!

Вернулся, врачи проверили – отличные анализы. Спрашивают:

– Вы по методике академика Пупкина восстанавливались?

– Канешна!

Сошлась «формула»! И сделал я ещё один важный вывод – не зацикливаться на болячках, переключаться на светлое. А тут уже перестройка – в полный рост, и кому я нужен, кроме самых близких да парочки друзей?

Врочем, этим тоже нельзя сильно заморачиваться.

И вдруг однажды начался сильный перезвон – срочно скликали «чернобыльцев» в 40-е отделение республиканской клиники им. Страдыня. Скоренько слетелись мы. Каждый подписал некую бумагу. Плотную, серую, с гербами и «курицами» – о нераспространении информации и что нет у нас претензий к правительству США и впредь не будет. Только что присягнуть не заставили и знамя лобызнуть. Взяли у нас анализ крови в разовую колбочку, выдали под роспись десять баксов. Новенькие, слипшиеся, краской пованивают, будто фальшак всю ночь печатали. Объявили, что всё это мероприятие проплачено «заботливыми» американцами. По результатам отберут двести человек из «первой волны» и на военно-транспортном «Геркулесе» отвезут в военный госпиталь, во Флориду, для дальнейшего обследования. На месяц.

Так всё и затихло. А ведь какой уникальный урожай фактического материала собрали! Всего за 60 000 «зелёных» (шесть тысяч «чернобыльцев» из Латвии умножаем на десять баксов). По стоимости лимузина средней паршивости.

Вот такие они и есть, пиндосы – горазды на чужом горбу в рай прокатиться!

Посмеялся потом над своими нереальными ожиданиями.

Медленно возвращался к жизни после Зоны.

Первое время по два-три раза в год в больнице вылёживал.

Пришёл на комиссию.

– Вы неплохо выглядите, по глазам вижу, – говорит председатель, тётка с глумливой ухмылкой.

– Вы офтальмолог? – спрашиваю.

– Ну вы и правда в хорошей форме. Внешне.

– А вы не в глазки мои заглядывайте, а историю болезни почитайте, там всё написано, потом делайте выводы.

Не понравился я той тётке. И другие сурово поглядывают. Такое ощущение, что из зарплат членов комиссии мою пенсию сложат. Или у них установка – отсеивать.

На оборону не хватает, а тут путаются какие-то инвалиды!

В итоге сняли десять процентов нетрудоспособности.

Семь раз за десять лет обследовали: по двадцать-тридцать специалистов обойдёшь, и на комиссию.

А вдруг – обманываю!

И получил я пожизненную группу инвалидности.

Выдали удостоверение на десять лет.

– Что-то мало вы мне жизни отмерили.

– Закончится – продлим, – отвечают без улыбки.

Как-то лежим в палате, шесть человек. Трое из Риги, остальные со всей Латвии.

Утром видимся и вечером. В остальное время бегаем по врачам, обследование проходим, курс лечения назначили. Надо всё успеть за две недели. А везде очереди. Угрюмые люди смотрят на нас – какие вы, мол, инвалиды, руки-ноги при вас, своим ходом передвигаетесь!

Не будешь же спорить, но неприятно.

Как только соберёмся в палате – давай рассказывать про своё житьё-бытьё.

Вадим из Резекне, у окна лежал, а я в углу, по диагонали.

– Зиму перекантуемся с женой. Весной в лес. «Москвич» старенький. Живём в шалаше, собираем грибы, ягоды, травки лечебные сушим. Заготовки делаем, а главное – выносим на продажу, и всё лето денежку копим, складываем копейку, чтобы зимой хватило за квартиру заплатить. Отопление страшно дорогое.

Ночью просыпаюсь от шороха. Привстал на кровати, смотрю, а он с вечера яблоко от кожуры очистил, нарезал дольками, сахаром из банки ложечкой посыпает и ест.

Утром ему сдавать анализ на сахарный диабет.

Заметил, что я смотрю, стал оправдываться:

– Пенсия маленькая у меня, одна на двоих. Жена безработная. Умрём, если группу инвалидности отберут, пенсии лишат.

Лёг я. Сна нет. Слушаю, как он яблоком хрустит с сахаром, думаю грустную думку, и так меня это по душе корябает:

– Вот он – кто? Дезертир, самострел, ответственный человек или герой? С кого спросить за жизнь такую? Да и не жизнь это – выживание героическое в надежде на хорошую жизнь.

Бесплатная медицина закончилась, убрали 11-й пункт Сатверсме – Основного закона. Фонды выделяют разным категориям, чтобы лечиться бесплатно. Только это отдельная очередь, ждать надо месяцами, к июлю они уже заканчиваются, а болезнь дожидаться не будет.

Реабилитация по Закону предусмотрена раз в год. Только приписка в этом Законе – «…но в порядке очереди». И вот эта-то приписка Закон херит полностью. Так что ждём по два года, а кто и больше.

Частенько возражали разные людишки по разным поводам, когда аргументы заканчивались – «мы вас туда не посылали».

Зато сейчас посылаете на все четыре стороны, а то и вообще на… – и выживайте, как хотите.

Мы знакомы давно. У него трое детей. Лет двадцать тому назад уехал в Москву, чтобы прокормить себя и семью. Выжил, состоялся, уверенно стоит на ногах в жизни и в бизнесе.

Действительно талантливый предприниматель.

По-настоящему предприимчивый, можно и так сказать.

Имеет свою точку зрения на всё и вся. Может её убедительно отстоять. Одно время общались часто и подолгу, теперь всё больше по скайпу.

Зашёл разговор и про Чернобыль.

– И на хрена ж ты туда поехал? – удивляется он.

– Да, были те, кто отмазывался.

– Ну вот, видишь, а ты почему снервничал?

– Противно, не хотелось заниматься этой вознёй. Я тогда об этом и не думал. Решил – обычные сборы приписного состава из запаса, я уже бывал дважды на таких. Хотя, если бы и знал… да я знал. Потом нам сказали: «Выдвигаемся в Чернобыль, на ликвидацию последствий аварии».

– Значит, ты сознательно поехал, не думая о семье, взял вот так вот и поехал. Молодец! Выглядишь неплохо, морда, прямо скажем, счастливая, не заметно, чтобы ты сильно убивался по работе. Это меня радует. Я даже завидую немного, что ты «забил на работу».

– А что – дезертировать? Было таких двое – каждый получил по два года. Да и не думалось даже… мыслей таких не было, не появлялось. Надо, значит надо. Чего там рассусоливать. Вот я не поехал, он не поехал, другие не поехали. И где бы ты сейчас был? Те, кто остался дома? «Если не я, то кто же?»

– Типовая отмазка! Ну да, а ты у нас герой, сознательный. Потом жена с тобой, инвалидом, нянчилась бы. Ты бы лежал весь в капельницах, памперсах обосранных, шесть пересадок костного мозга, и ты уже видишь перед собой вечность одним глазом. Помахал там лопатой, а потом радость на всю жизнь. У меня знакомый с РЭЗа, Рижский электромеханический завод, бегал счастливый, всем рассказывал, какие там у него будут надбавки, доплаты, льготы. Ну и что? Закопали, на хрен, в прошлом году.

– Во-первых, мне было легче, потому что я хоть и был на передовой, можно сказать, но у меня был дозиметр, я мог не только другим помочь, определяя, где какая радиация, уровень, но и сам реагировать, защититься, что ли. А главное, никогда не заморачивался ни там, ни после.

– Надо было исключительно добровольцев туда посылать, а не всех подряд. Дать им денег соответственно, и пусть ликвидируют.

– Где же столько наберёшь сразу добровольцев! Надо было быстро решать! Устранять опасность. Да, мне заплатили около восьми тысяч рублей. За восемьдесят дней.

– Неплохо! Я считаю, что это твой самый удачный бизнес-проект.

– Какой же тут бизнес?

– За кооператив долги вернул, за квартиру, стенку югославскую купил. Пенсию приличную получаешь. В принципе, Чернобыль позволяет тебе писать книги, не думая о куске хлеба. Это неплохо! Тут, конечно, повезло, но в этом есть некая… В принципе, оказывается, ничего не делается просто так.

– Конечно! «Кому суждено отравиться консервами, тот не утонет». Это попахивает буддизмом.

– Да, безусловно.

– Могилка нас всех уравняет.

– И очень даже быстро!

– А ты вот в Москве тоже регулярно получаешь хорошую дозу радиации. От домов, мостов, тоннелей.

– Ну, я вот тоже приличное бабло колочу за свой бизнес-проект.

Звонят телефоны, он извиняется, даёт указания подчинённым, прощается.

– Ну, будь здоров, не болей!

– Ты тоже береги себя!

Каждый год, 26 апреля, встречаемся. Все, кто смог и кто остался в живых из нашей роты, других подразделений.

Дал заранее объявление в газете, на первой полосе:

«Сталкеров из роты радиационно-химической разведки приглашаем на встречу, сбор в 14 часов у Христорождественского собора в Риге».

Прихожу на работу утром, а там сидит мужик в чёрной форме подполковника. Морда французского бульдога, приземистый. Корочки показал, представился:

– Ян Янович Янсонс, служба безопасности.

– Занятное сочетание имени и фамилии, – подумал тогда.

– Я хотел бы кое-что уточнить по поводу вашего объявления в газете. Что это за группа такая – «Сталкеры»? Какие цели вы преследуете? Есть ли у вас устав, сколько человек в вашей организации? Подробно расскажите.

– Это допрос?

– Нет, пока профилактическая беседа.

– Я могу не отвечать, потому что ничего противозаконного не делал. И мои сослуживцы по Чернобылю – тоже.

– Тогда мне придётся выписать повестку и пригласить вас на беседу в службу безопасности.

И довольно долго, въедливо по ушам моим ездил, выяснял – не члены ли мы тайного общества кагуляров, созданного с целью подрыва независимости успешной демократической Латвии?

Чиновники – страшнее радиации. А уж с инициативой – и того хуже.

На другой день встретились мы, фотографируемся, радуемся, что ещё один год прожили, делимся новостями. Журналюга вертится с микрофоном, оператор снуёт, ракурсы ищет выигрышные. Интервью у меня взяли. Я, волнуясь, рассказал про житьё-бытьё в Чернобыле. Вечером показали в новостях куцый ролик. Смонтировали мой рассказ, и осталась от него выжимка, на полторы минутки скабрёзная информация о том, что жена довольна мной как мужчиной.

Пошловатый анекдотец остался и морда смеющаяся журналюги.

Зарёкся после этого что-то говорить на камеру.

Постепенно жизнь в привычное русло вошла. Стал хорошо зарабатывать.

Шубу жене подарил. Хорошую, дорогую, кажется, больше жены рад покупке, а сам думаю – да разве есть в мире такие богатства, чтобы тебя, жёнка любимая, одарить по достоинству!

* * *

Но, надо сказать, в массе своей люди вели себя легкомысленно по отношению к радиации. Первый шок после катастрофы пережили, забылось слегка. И всё медленно возвратилось на круги своя.

Память – субстанция пластичная, исчезающая по собственной своевольной прихоти, но и коварная в то же время.

Прошло уже несколько лет.

Поехал я в командировку в Москву, а паспорт – забыл, только удостоверение чернобыльское в кармане оказалось, голубого цвета и союзного образца.

«Парад суверенитетов» только начался, ещё действительны были советские паспорта, да вот свой-то паспорт оставил я в спешке дома.

В гостинице при регистрации сказали, что удостоверение моё для них не документ. Послали в милицию – пусть, мол, они печать поставят на заявлении, удостоверят, кто вы такой. В Москве мазуриков всяких национальностей и мастей – пруд пруди. Вы уж не обижайтесь, но это правда. Вон через дорогу отделение милиции. Тогда и оформим: места есть, не волнуйтесь, на лавочке спать не придётся.

Воскресенье, осень золотая, день тёплый. Вошёл в помещение – дежурный сонный дремлет очумело в столбняке, укачивает сам себя на табуретке. Тихо. Заявление ему подал. Он прочитал, смотрит удивлённо, словно глазам своим не верит. Потом поворачивается в сторону, куда-то вглубь коридора, и кричит:

– Товарищ капитан – пришёл!

– Зачем? – думаю, – может, «развод» какой, на деньги? Не буяню, не в розыске.

Он встал, дверь зарешёченную приоткрыл.

– Заходите, товарищ! Не волнуйтесь, сюда, пожалуйста!

Показал рукой. Вежливо. На двери табличка – «Комната инструктажа».

Но как-то стрёмно, потому что чересчур вежливо и при этом – в милиции! Непривычно, хотя там тоже люди разные есть.

Прошёл. Сидят, портупеями хрустят. Сонные, морды недовольные. Видно, отдыхали, да потревожили некстати. Кто-то ещё зашёл. Человек несколько набралось. Следом стремительно капитан влетел, козырнул:

– Здравия желаю! Капитан Панченко! Сюда проходите! – указал на тумбу на столе.

Подхожу, а он поставил на стол сумку, до боли знакомую: футляр коричневый, ремень, зонд, и достал, что ты думаешь? ДП-5Б! Опа! Родной дозиметрический прибор! Аж плечо заныло, по старой памяти, когда увидел.

– Вы действительно «чернобылец»?

– Так точно! Старший лейтенант запаса Петраков Владимир Викторович, замкомроты радиационно-химической разведки, полк гражданской обороны номер…

– Хорошо, хорошо, товарищ старший лейтенант! Просто замечательно! А нам вот – выдали! – и засмеялся радостно, – а до конца не довели этот вопрос, не разъяснили, значит, полностью, не показали на практике.

Взял я в руки прибор. Старая история:

– Батарейки нужны!

– Да? – удивился.

– Три – круглые.

– Ефрейтор Лазарев – мухой слётай! Одна нога тут, другая – уже там!

Ефрейтор сорвался с места. Молодой, суетливый, «многоходовый» от бестолковости.

– И куда вставлять? – поинтересовался капитан.

Милиционеры дружно хохотнули.

– Отставить смех! – посуровел капитан.

– А вот сюда! Снизу, видите – ниша.

– Так точно! Надо же – неплохо! Главное – конкретика!

Пока капитан вертел прибор, удивлялся, морщил лоб, укладывал в голове информацию, хмыкал, ефрейтор вернулся. Принёс в потной ладошке круглые батарейки-колбаски. Очень даже быстро, видно, знал местную географию, куда «лететь»!

Поставил я батарейки, включил прибор, рассказал про режимы, подрежимы, как зондом работать, настройки и прочее.

Записал сержант подробно в тетрадочку мою импровизированную лекцию, а капитан остался чрезвычайно доволен:

– Понимаете, товарищ ликвидатор, сверху спустили директиву, первичный инструктаж провели в срочном порядке, как-то невнятно! А мы уже третью неделю пишем в журнале при сдаче-приёме дежурства – «радиологический фон нормальный», а как его включать, с какого боку-припёку? Потом же и по радио, и по телевизору говорят: «Радиологический фон нормальный!» И чем дальше, тем переспрашивать-то – всё больше не с руки становится, да и опасно с начальством шутить – один раз конкретно спросят, а мы ни тпру ни ну! Благодарю! От всего коллектива.

Руку пожал, чуть от плеча не оторвал с радости!

– Я предупредил личный состав – разыщите мне реального «чернобыльца»!

Проводил меня капитан до двери, печать не читая поставил на заявлении:

– Спасибо, товарищ.

– Не за что! И вам – спасибо, товарищ капитан.

Это – в Москве! Четыре года почти прошло после катастрофы!

* * *

Однако прошло время.

Жена в больнице, дочь далеко.

Спал я спокойно до какого-то момента, пока однажды, в пустой квартире, явственно не ощутил, что на пороге спальни кто-то незримо присутствует, и стоит закрыть глаза, как невидимка начинает бесшумно двигаться ко мне.

И вроде бы на Андрея Карягина похож?

Я мгновенно открывал глаза, таращился в темноту. Она казалась подвижной, молчание – опасным.

Зачем пришёл и чего хочет от меня ночной незваный гость? Продолжить давешний спор?

Возможно, опытному психологу это не показалось бы странным, но я в ту ночь долго не мог уснуть. Лежал, вспоминал. Пытался оглянуться туда, где провёл почти три месяца, самых первых после катастрофы.

Память подсовывала лишь внешние приметы разрухи, беды, но что-то главное оставалось, манило и вызывало острое желание вернуться к этому…

Невысокого роста, белобрысый, заметно, кривоногий. Сразу запомнился голос – высокий, тонкий, заставляет оглянуться.

Так кричат дети, чтобы взрослые их не бросили одних.

Сержант запаса. Он был знаком с радиацией по срочной службе.

Это было важно там, особенно вначале.

Он упал тогда на землю, в пыль.

Это было дико и странно: лежит взрослый мужик, заходится в крике.

– Не поеду я никуда! Летёха, ты, что ли будешь кормить моих пацанов!

Голос визгливый, неприятный.

Рутинная, каждодневная работа войны.

Там была война. Вкрадчивая, невидимая, но страшная не всегда явленной опасностью.

Обязанности простые: вышел из машины, включил дозиметрический прибор, замерил уровень, записал, сделал отметку на карте.

Дальше поехали.

Что же здесь героического?

В лагере, после возвращения, шёл живой обмен текущей информацией – какой уровень «отловили» в очередном выезде в Зону.

Ветки деревьев гнулись от обилия плодов, бесполезно погибали, потому что даже птицы их не клевали. Они улетели, спасаясь. Им дано почувствовать незримую опасность.

Или мне казалось так, потому что было не того, чтобы наслаждаться их песнями?

Потом оказалось, что самое страшное прячется в косточках, семечках. В пору цветения радиация притаилась внутри, а мякоть безвредна.

И вернулись звери, птицы в обезлюдившую зону.

Вскоре Андрею стало обидно, что он в стороне от общих интересов. Кухня место тёплое, но не всем оно на пользу в течение длительного времени. Ведь рядом происходит настоящее.

Постепенно и он стал проситься в разведку. Надо было карантин заканчивать. Несколько раз проверили, решили, что можно отправлять, тем более что людей очень не хватало.

После возвращения он позвонил, договорились о встрече. Примерно год прошёл.

Я даже слегка обрадовался.

Общаться с ним было интересно, я это отметил ещё там, в Зоне. Он был начитан, имел своё мнение и явно был знаком с самиздатом.

Продолжать знакомство мне было интересно. Всплывали в мысленном диалоге с ним какие-то доводы, аргументы нашего постоянного спора – там. Звонок Андрея и приглашение на междусобойчик было отчасти неожиданным, но я сразу согласился прийти на встречу.

Когда ехал к нему, понял, что ждал этого звонка, готовился, не отдавая себе отчёта.

Какой-то внутренний диалог с Андреем присутствовал во мне.

И сейчас – тоже.

Осень. Свежо. Кольцо «четвёрки» троллейбуса, пустынная дорожка в гору, потом вправо, к бирюзовому на фоне соснового леса стеклянному кубу киностудии.

На проходной меня не пускали, Андрей прибежал без куртки, выговаривал резко и громко охраннику. Я показал паспорт, оформили пропуск.

Шли к нему на работу, были рады встрече, смеялись, настроение отличное.

Ему звонили в разгар нашего застолья, он заправлял в проектор очередной кусок отснятого материала, в зале сидела киногруппа, обсуждала монтаж будущего фильма. Иногда долетали громкие голоса спорящих.

Мне показалось, что мы вместе с Андреем тоже монтируем будущий фильм, проговариваем раскадровку, сцены из того, что нам обоим хорошо знакомо, но отношение к этому у нас различное и часто – спорное. Даже на повышенных тонах временами говорили.

Мы вспоминали Зону и строили декорации «Невидимого града Китежа» на фоне мощного звучания оперы Римского-Корсакова.

Завораживающее сумасшествие полёта классической музыки делает и слушателя сумасшедшим.

Нам хотелось тождественности восприятия той непростой обстановки, но каждому она виделась по-своему.

Нет, он не оправдывался за тот поступок. Хотелось сказать – позорный, но я назвал его нейтрально – пацифистским.

А он говорил, что надо было всем взяться за руки, упасть и никуда не ехать. Я возражал – кто же тогда будет выгребать весь этот говносрач радиации? Опять – зэки? Он возражал резко, что серьёзным делом должны заниматься профессионалы, а занимаются необученные ополченцы, в очках с шестью диоптриями, и история с «пушечным мясом» повторяется. Ущерб от этого многократно увеличивается.

Да, мы попали туда, не будем углубляться, как и почему, но это не значит, что надо лечь на землю, раскинуть руки и лежать, тихо умирать и ждать, когда появится профессиональная подмога и чудесным образом изменит ситуацию.

Найди в себе мужество, говорил я, принимай ситуацию такой, какая есть.

Боялся ли я тогда? Сидя в студёном майском лесу, завернувшись в бесполезное, линючее одеяло? Нет. Возможно, потому, что про Зону я узнал только в эшелоне…

Хорошо тогда выпили. Я примирительно предложил, что продолжение должно быть обязательно, только теперь уже на моей «поляне».

Он ничего не ответил. Вдруг замкнулся, стал немногословен, отвечал рассеянно, проводил меня до проходной.

Пьяный и оглушённый спором, я возвращался домой. Тогда меня часто настигало это ощущение. Желание напиться и ожидание будущего раскаяния после пьянки.

К этому добавлялось тоскливое понимание пустоты, никчёмности всего, что вокруг, что видишь, делаешь. И надо приложить какое-то внутреннее усилие, чтобы заставить себя идти, заниматься простыми, обычными делами.

Сместились смысловые акценты, и жизнь была, словно обед без всякого аппетита. Да и не хотелось, чтобы он был.

Апатия была вместо аппетита.

Встреча показалась мне странной, неожиданной. Она была похожа на исповедь, но я это понял позже.

Потом я часто слушал ту кассету. Я хотел подготовиться и вернуться к нашему разговору.

Текучка плотно меня захватила, я что-то делал, а в голове постоянно прокручивались целые куски той встречи.

Мы искали истину в чистом виде, не вспоминая детей, которыми он тогда прикрывался, семьи наши. Тоже пострадавшие в этой истории.

И было это невероятно важно, чтобы переосмыслить, жить дальше и самоутвердиться в прошлом и настоящем.

Тогда только всё начиналось, а двоих из нашего сектора засудили за дезертирство позже.

Он, конечно же, знал, что в той обстановке, реально военной, а не приближённой к боевой, если дать соответствующий ход делу, можно было и статью подыскать серьёзную, и жизнь испортить основательно.

Вскоре кассета исчезла таинственным образом.

И вряд ли теперь уже найдётся. Необъяснимо она исчезла из моей жизни, словно кто-то из-под локтя выдернул и спрятал во избежание большей беды.

Ситуация постепенно становилась наваждением.

Однажды, под утро, приснился сон.

Во сне я подхожу к занавеске, приоткрываю её слегка и вижу, что на лоджии стоит мужчина в тёмном костюме, боком, и начинает медленно поворачиваться ко мне. Вселенский холод охватывает меня. Я в ужасе кричу: «Помогите!»

Просыпаюсь от страшного крика и не понимаю сразу – где я.

Слышу шум – соседи наверху проснулись. Мне неловко, но как им сказать сейчас, что это во сне?

Входную дверь кто-то пытается открыть. Едва слышный звяк ключей. Явственно.

Хватаю мобильник:

– Алло!

– Слушаю, что случилось?

– Ко мне кто-то ломится в дверь.

– Соединяю с полицией.

– Полиция – слушает оперативный дежурный.

– Кто-то пытается попасть в мою квартиру.

– Адрес… ждите.

Сижу в темноте, смотрю на часы, напряжённо вслушиваюсь, что же там, на лестнице, происходит.

Шум.

Страх и ужас. Успеют полицейские или нет?

Смотрю в окно. Кажется, час миновал, а прошло-то пятнадцать минут.

Шумит лифт, поднимается кто-то.

С опаской выхожу на лестницу.

Двое полицейских спускаются по лестнице сверху – ангелы-хранители. Оба в митенках, разгрузках. Пат и Паташон. Толстый, невысокий и рядом громила – молотобоец баскетбольного роста. У них кастинг по подбору, что ли?

– Что тут у вас?

– Попытка проникновения в квартиру, – начинаю волноваться. – Вы проходите.

Они проходят в холл.

– Документы, пожалуйста. Какие-нибудь, – говорит высокий, бритоголовый, загорелый.

Подаю паспорт.

Он кого-то запрашивает по рации, называет мой персональный код.

– Знаете, тут столько развелось бомжей! Раньше их не было, а теперь, вроде замок кодовый, а живут… там, под крышей, – говорю я и понимаю, что оправдываюсь.

От этого самому становится неприятно.

– Мы были на девятом – никого, – прерывает высокий.

Он всё время пристально разглядывает меня и, кажется, даже обнюхивает незаметно.

– Может, сосед ключами погремел?

– Что вы! Он в восемь часов ложится спать. Вы извините за беспокойство.

– Это наша служба, – вдруг включается в разговор мелкий.

Они уходят.

Я не смог уснуть.

– Что это было? Полицейские были. А раньше? Какой парализующий ужас лишил меня здравого рассудка, заставил звонить и вызывать их?

Была ли на самом деле попытка вторжения?

Становится невыразимо стыдно.

Так и пролежал до утра, не сомкнув глаз.

Утром позвонил Гунтис, первый взводный, командир Андрея, и сказал, что Андрей бросился под поезд.

Погиб.

Перед этим сильно пил, жаловался на сильнейшую депрессию.

Это был шок для меня.

Я понял, что мои доказательства он не слышал, хотя и слушал вроде бы. Ему было важно выговориться, чтобы хоть один человек попытался понять и, возможно, простить то его давешнее безумие.

Кто я такой, чтобы прощать или казнить? Почему он выбрал именно меня? Я был такой же, из запаса – свой, что ли?

Исповедь предполагает облегчение, и неясно, будет ли отпущение «грехов» и причастие.

Причастились мы оба таинств атомного безумства.

Мы уехали из Зоны, но на виски давило невидимое, то, что опасно копилось исподволь в красной темноте кровотока, пульсировало только нам ведомое ощущение смертельной опасности при внешней благости светлого дня.

И пытаюсь доказать, что надо по-другому было бы тогда. Как? И не знаю точно – как.

Он стал сильно запивать потом. Уволился с киностудии, работал киномехаником где-то в санатории, в Юрмале.

Электричка.

Тонкий высвист предупредительного сигнала.

Это безрассудство? Или – смелость? Значит, не боялся он тогда? Или понял только сейчас, что тогда был страх, и он не смог дольше носить в себе это противоречие, избавился от страха и мыслей проклятых – отринул их одним шагом на рельсы.

Ведь и дети, о которых он кричал, валяясь в пыли в лагере, в «чистой зоне» – в итоге всё равно остались сиротами.

Как я отношусь к самоубийцам? Был короткий момент в моей жизни, когда мне казалось, что я потерял всё самое главное – жизнь потеряла смысл. Пока я был трезвым, мысль о возможности суицида меня увлекала. Я не смаковал деталей, но мысль назойливо и опасно вертелась вокруг этого и заманивала в челюсти невидимого капкана.

Это была усталость души, заблудившейся среди людей.

Однажды мне спасительно приснился Николай Угодник. Не на иконе. В ярком убранстве, в ореоле солнечного золота нимба, немногословной мудрости и святости.

И утром всё преобразилось.

Выздоровление было медленным.

Я вышел из этого состояния, словно мне посмотрели в глаза и властно приказали уйти из опасного предела, и я не возвращаюсь туда больше.

Почему я сам не кинулся тогда, сразу после гибели Андрея, разузнать больше деталей, сходить на могилу?

Чёрная дыра информации, и страшно открывать этот ящик Пандоры из обычного чувства самосохранения? Почему так избирательна память, кто нас ведёт через минное поле потрясений в зелёную зону спасения от гибели?

Я не разглядел, не почувствовал тогда, что это – последняя наша встреча. И уход из жизни – его аргумент, возможно, самый убедительный с его точки зрения.

Так ли уж важно для меня обязательно быть правым? Особенно после всего, что произошло. Почему это не отпускает меня много лет, рождает воспоминания и возвращает к нашим разговорам. Я попытался бы исправить, переубедить его?

Только мешают и путают карты ещё двое – они повесились там позже. Не справились с давлением заражённой атмосферы на виски.

Должно быть, у нас в висках, внутри, есть пластинки, они переключают программу, реле срабатывает, и суицид гасит светлые мысли.

Лагерь был в светлом берёзовом лесу, удобных веток – навалом.

Хотя и лет прошло немало – я это вижу.

О чём тогда моя печаль и душевная маята? Зачем я будоражу этими воспоминаниями свою память, расстрелянную радиацией? Мне стыдно, что я не разобрался, не понял, а принял такую важную для Андрея встречу за обычную пьянку.

Последнюю нашу встречу.

Да, я гордился, что нашёл выход из ситуации там, в Зоне.

Почему всё больше меня это занимает? Я хочу облегчения? Или пекусь о его ушедшей душе? Ведь мысленно он по-прежнему мой подчинённый, и я за него в ответе.

И мы продолжили бы наши споры. А мои доводы спасли бы его, не допустили бы суицида?

Или история повторилась бы, но в ином туннеле времени, мы вместе вышли бы совсем в другое событие. И я вновь стал бы катализатором последнего шага Андрея.

Но ведь он к тому времени сильно выпивал, мог банально повздорить с собутыльниками. Внешне его смерть выглядит как суицид, а дотошно разбираться не стали.

Мало ли бомжей в пустых зимних дачах безлюдной Юрмалы?

Или он тривиально ковылял домой, пьяный, споткнулся о рельс, упал и погиб под колёсами электрички, ощутив мгновенно горький ужас последней боли?

Я пытаюсь домыслить, но вспоминается чувство горечи, досады, когда мне сказали о гибели Андрея. Остальные детали смазаны. Его уход мне показался коварным, после моих, как казалось тогда, веских аргументов в нашем разговоре.

Андрей был таким – шаблоны не для него.

Лезу в душу ушедшего, крещёный человек. Для чего?

Чтобы очиститься.

Грех – вкладываем определённый вес и цвет в это слово, негативный смысл, возможно, и значимость.

И ошибка, огрех – такие разные ипостаси.

Ребёнок, взрослея, познаёт мир. Он не знает, что может убить другого. Не обязательно человека. Воробья из рогатки. Это грех? Хотелось попробовать, не осознавая последствий. Или замучить лягушку. Без злости, скорее из любопытства. После пыток стало жалко. Я решил уменьшить страдания, добил её палкой. Грех ли это? Или затмение от незнания?

Но это то, что в памяти на всю жизнь, пока она не ослабит свои цепкие объятья и уйдёт, так же своевольно, как и пришла?

Самый первый грех – гордыня. Этот ли грех я совершил там, в Зоне?

Залюбовался собой, вот оно что! И даже не попытался отыскать Андрея раньше, чем он меня, или прийти на могилу после гибели и повиниться, подумать о произошедшем.

Получается, что слишком много неясностей.

Может быть, он ещё жив?

Дикая мысль. Но ведь я очень многое принял на веру и сконвертировал её в сложные переживания. И сразу – масса возможных вариантов событий, в которых нет достоверности.

Я не был в милиции, не говорил с очевидцами. Я вообще в последнее время стараюсь поменьше выходить и видеть людей. Шторы не открываю на окнах. Могу с утра до вечера смотреть яркие телепрограммы о животных, птицах, растениях. О том, как стоят жёлтые бревенчатые дома на берегах чистых озёр, в окружении великолепного леса. Я знаю, что никогда и никуда не перееду из серой панельной многоэтажки, но радуюсь, что есть места чистоты, о которых можно помечтать.

Благо сейчас много таких программ.

Это рождает объёмные образы, и тогда мне не интересно, что думают люди про курс валют.

Новостей не смотрю. Они всё время пугают, и я постоянно жду от них дурного.

Таких каналов тоже много.

А тогда?

Не хотел? Боялся, убегал от себя? Куда?

В прошлое. Какую тайну пытаюсь я там разгадать, заглядывая за картину над очагом?

Предположим, докопаюсь я до тайны, как погиб человек. И что? И кому какое дело до гибели пьяного, никому не известного ликвидатора?

Вероятно, подспудно во мне преобладает чувство вины. Одно дело, от непонимания того, что произошло, другое дело, когда мы выпивали и спорили, спорили.

На самом деле человек имеет право завершить жизнь так, как он хочет, а потом отчитывается за содеянное только перед Всевышним.

На войне раненый просит товарища – убей меня, пристрели, я буду обузой в походе, не стоит тебе мучиться со мной и подвергать себя дополнительному риску. Ведь душа уже наверняка отлетела, смотрит со стороны и умоляет прекратить мучения физические. Ей это мешает обрести себя.

Есть что-то в первооснове, изначальные истины и ценности вне ценностей, которые провозглашают люди и разные конфессии.

Высшая истина, что ли.

Прикосновение к чужой судьбе, чтобы активизировать меня на некие действия, чтобы совершил я нечто важное, но уже в своей жизни.

Жизнь прежняя, только я – другой. Да и я ли это вернулся из Зоны?

Андрея убила страна, в которой он жил и которую критиковал – для того, чтобы она стала лучше?

Потому что он – любил эту страну.

28 августа 1986 года академик Валерий Легасов, который руководил работами по ликвидации последствий катастрофы, пять часов делал доклад, отвечал на вопросы международной комиссии МАГАТЭ о положении дел в Чернобыле.

Он убедил представительную комиссию, что ситуация под контролем и самое страшное позади.

Чем же была страшна для мировой атомной элиты правда о Чернобыле? Правда заключалась в том, что появление реактора РБМК, в конструкцию которого была цинично встроена способность к «неконтролируемой цепной реакции», была закономерным итогом бесконтрольного царствования атомной элиты СССР, являвшегося частью мировой атомной элиты. Если бы среди «научных руководителей» реактора РБМК, обитавших в Курчатовском Институте, нашелся хотя бы один честный и знающий человек, этот реактор никогда не был бы построен.

Юлий Андреев,(Заместитель директора «Спецатома», занимавшегося ликвидацией последствий аварий на атомных объектах, прекрасно знает работу Международного Агентства по Ядерной Энергии (МАГАТЭ)).

Вернувшись, Легасов несколько часов записывал в кабинете на диктофон всё, что произошло, сделал выводы.

Дома повесился.

Позже его записи разобрали, но в чём главная причина катастрофы, так и не нашли.

Кто-то явно стёр это место на кассете.

Возможно, не захотел, чтобы другие узнали будущее, ведь это смертельно опасно, или узнали, кто же главный виновный в этой трагедии всемирного масштаба, у неё будет, наверняка, продолжение, а потому и другие полезли бы в петлю?

А кто-то заглянул в бездну безысходности, понял самостоятельно, в чём причина, и совершил суицид.

Возможно гипноз вранья всё ещё был сильным и сказать правду не хватило смелости?

Остаётся только догадываться.

Люди породили техногенные катастрофы, и не имеет значения, кто руководит страной. Миром правят катастрофы.

Фактор взрыва – новое измерение, в которое не всё известное на момент взрыва может вписаться.

Радиация – спящий вулкан, но он обязательно проснётся. И на Земле, и в человеке. Вся сложность – угадать, когда, где и как шарахнет атомный Везувий. И не один.

Всё громче работает часовой механизм счётчика Гейгера. Не спрашивай – для кого.

Радиоактивный пепел Чернобыля стучит в моё сердце.

* * *

Только беда, коварная гадина, не спрашивает – вы дома или на работе?

Найдёт везде.

Обследование прошли вместе с женой.

Плохие у неё анализы.

Лечить надо срочно. Требуется пересадка костного мозга.

Надо – значит надо! Я за неё переживаю.

И вот лежу в палате. Храп и духота, хотя нас всего четверо, палата для взрослых мужиков маловата. Я не спал всю ночь.

Скомканная серость больничного белья.

Сны перед операцией не снятся. Потом наркоз удачный, и вот тогда уже полная эйфория, неуправляемая.

Слова замирают, теряются по пути, смысл не долетает, не трогает, скользит, прозрачной капелькой сочится по трубочке и проникает, бежит по жилочкам к месту забытья – анестезия коварная. Капли увеличиваются, бессилие закутывает в сонную лень, предметы пухнут, слова разбухают сухарём в чае, тянутся замедленно, распадаясь на звуки, смешно и непривычно, но я уже не властен над этим, и звяканье медицинских инструментов гасит часть слов.

Где-то рядом, под покрывалом – жёнка моя. Одна мысль – только бы ей это помогло.

Ослепительная вспышка белого солнца сверху. Взорвалось лампами светило. Сверхновая звезда. Обманчивое тепло мощно льётся из центра потолка, отдельные лампы становятся общим, единым солнцем.

Ассистенты, врачи, много людей в побуревших от дезинфекции халатах. Склонились молча. Лица в масках, только глаза – читай, что там они рассказывают по ходу операции. Да только спать хочется невыразимо.

Словно пришельцы из космоса – врачи.

Руки в перчатках протягивают, и другие руки навстречу в них вкладывают инструменты.

Зыбкая, узкая дощечка операционного стола. Мои кисти рук, щиколотки приязаны марлевыми верёвочками. Испарина, ширма, обильный пот. Слёзы?

Стерильная духота дезинфекции. Не спрятаться. Сосновой, янтарной живицей вспыхивает горячее перед глазами и гасит боль ненадолго.

Усиками, лапками осторожно боль пробует меня, вползает настойчиво, бьёт зазубриной в позвоночник. Потом трогает, шевелит молча, рывками, мандибулами прихватывает, покусывает приступами. Слева, справа, сверху, опять слева, и уже совсем непонятно откуда.

День, меркнущий от затаённой боли, и ослепительный мрак сознания, предстоящей бессонницы и несуразицы времени.

И кто-то невидимый не спеша сматывает в клубок, извлекает из середины меня, из самых потаённых уголков – жилы, нервные верёвочки, ниточки, чувствительные волоски, которыми весь я связан в единое целое. Они шершавые, слегка щекочут, мышцы в глубине сокращаются. Меня из меня извлекают. Горячее, ценное, влажное и текучее, основа жизни, без чего невозможно жить.

Я ведь теплокровное существо, а потому очень восприимчив к радиации и могу погибнуть от неё. В отличие от рыбы, например, которая расплодилась в огромных количествах в прудах-охладителях. Блики воды на солнце.

Ядовитая рыба-фугу, начинённая радиацией.

Солнце сверху палит нещадно.

Запахи исчезают. Тело не разлагается.

Остаётся застывшая куколка. Мумия. Правдоподобная форма человека, в которой я существовал в прежней жизни. В ней нет гнилостных микробов, но есть воспоминания. Так рыба живёт в пруду Зоны отчуждения, не ведая, сколько же в ней накопилось микрорентген за те часы, что плавала она, росла вольняшкой?

Чёрная ночь. Высокая, густая трава. Я проваливаюсь в яму. Там когда-то был колодец. Края осыпались, но ночью этого не видно. Ночью вообще плохо видно.

Так уже было однажды с нашей машиной, во время ночной смены в Зоне. Кирсанов тогда размотал трос для самовытаскивания, обмотал им толстый ствол сосны, зацепил крюк, и машина медленно сама себя подтянула на сухое место.

И каким-то невероятным чутьём, через смещение времени и ощущения неведомого там, за ширмой, пробиваются ко мне, спящему моему сознанию, внутрь сосудов, в самые кончики нервных волосков, уже другие звуки тех же инструментов, вдруг приходит осознание – всё!

Закончилось.

Через усталость, пустоту – ликование. Тихое, бессильное, восторженное до слёз, понятное только мне, потому – молчаливое.

Пока был бессилен, подменили ноги. Старые куда-то унесли, а новые ещё толком не приспособили к прежнему телу. Могу сидеть, немного разговаривать.

Подвижная, тихая радость собственных пальцев ног, рук. Какое наслаждение шевелить ими.

Тело или туловище? Кто мне толком объяснит – какая между ними разница, если болит всё сразу и везде! Из одной точки боль растеклась по всему – телу? туловищу? организму?

Реально понятно только мне. Другим недоступно, как и отношение разное к этим словам.

Отрывочные сполохи воспоминаний.

Респиратор снимал – если розовый внутри, значит – пропускай смену! Верный знак. Самогонки стакан – и на бок – спать! Потом наверстаешь!

Рядом Белоруссия. Едешь туда, на точки для контрольных замеров уровня – важно определить границы радиационной опасности.

Егор часто вспоминал, второй взводный:

– У меня батька родом из Беларуси. Недалеко от тех мест. Деревенька «на боку», а в ней три бабульки доживали свой долгий век. Завезу им муки мешок, продуктов до отвала, паштет печёночный. Особенно Курганского мясокомбината был вкусный! Вообще – интересно было изучать «географию» страны, работающей на оборонку. Хлеба завезу, бабушки аж плачут, а нам не жалко!

Кормили в полку нас – отменно! Я позже, когда репортажи смотрел, безумную войну в Чечне ельцинской поры – диву давался! Откуда солдаты-дистрофики?

Вот так, а бабушки нам – добротной самогоночки! Спасительный бартер.

Комплект новый х/б, «афганка» назывался, шёл у местных по пятнадцать рублей – на ура! Практичный потому что. Кто считал, сколько осталось комплектов! Всё же уничтожалось, последствия. Война всё спишет!

Да они всегда жировали! Зам по тылу и нач ПО ни разу в Чёрной Зоне не были, а ордена Красного Знамени получили!

Ну, это – тема вечная!

Особист жил в отдельной палатке, следил за нашей «нравственностью». Блюл, так сказать!

Шкура барабанная! Менялись они через двадцать один день. Пост сдал – пост принял! А у нас в роте у троих по трое детишек, а у Гунтиса вообще – четверо! Им и близко к военкомату не велено по закону подходить! Рапорты раз в неделю по начальству писали.

Соколов, министр обороны, дважды прилетал, чиновники высокого ранга – не пересчитать, академик Сахаров…

Ему привозили большие цветные фотографии, спецкоманда ездила к реактору на БТР. Посмотрел он на фото и говорит:

– Единственный вариант – направленный подземный взрыв!

Я после возвращения в газете прочитал, что дотошные японцы собрали мощный компьютер, соединили тридцать восемь штук, загрузили исходными данными по Чернобылю. Он пожужжал довольно долго, сосредоточил все микросхемы на главное и выдал:

– Единственный возможный вариант – направленный подземный взрыв!

Вот это – голова! Настоящий академик! Скольких комьютеров стоит! И когда Сахарова на трибуне эта сволота депутатская пинала, гнобила и «захлопывала», лично мне было обидно! И стыдно очень! За них! Я-то его с другой стороны знал, чуть-чуть, хоть и не лично! Таким «достоянием» – разбрасываться! Только в России! И за державу было обидно, которая умирала и которая нарождалась, я же имел на это право, хотя и прав-то – не качал! Попереживал внутри себя.

А «Укрытие» строили двести шесть дней. Ступеньками, как и положено пирамиде. Кроме арматуры, бетоном заливали всё, что было под рукой и страшно фонило от большой дозы радиации.

Всё шло в дело.

На них трубы, дальше металлические конструкции и крыша.

Почему не всё залили бетоном? Чтобы обеспечить охлаждение и циркуляцию воздуха. Если бы залили, внутри этого монолита мог произойти сильный нагрев, и тогда не избежать новой катастрофы.

Значит, следуя логике Академика, сооружать саркофаг не имело смысла. Ведь к осени 1986 года стало ясно, что выбросы радиоактивности из останков реактора серьёзной опасности не представляли. Бредовая идея о восстановлении территорий, возвращении жителей в места прежнего проживания, захватила преступные умы дряхлых правителей с дипломами Высшей партийной школы. И выбить её оттуда или разумно повлиять, вряд ли кому-нибудь тогда удалось.

Каждый день десятки тысяч людей получали свою дозу в зоне, страна тратила гигантское количество ресурсов, велись работы, сопоставимые со строительством пирамид в древнем Египте. А нужно-то было: удалить остатки ядерного топлива из уцелевших реакторов, законсервировать надолго станцию.

И прекратить все те невероятные по размаху и стоимости работы, которые велись для Чернобыля всей страной. Огородить территорию крепким забором и законсервировать станцию на долгие годы.

Сахаров и строители – космос и муравьи.

Полесское ещё не выселили.

Ночью подскочим, душно, двери на телефонную станцию приоткрыты. Семь-восемь женщин только успевают штекеры вставлять, вызывать и соединять людей.

Улыбаются, кокетничают.

И мы поулыбаемся, конфетами угостим.

С родными удастся поговорить – праздник.

Вода спасала. Населённый пункт Чернобыль, там, где Госкомиссия правительственная заседала – его постоянно водой мыли, так, что уровень был – ниже, чем в Москве. И получалась опять легенда – Чернобыль! Собирательный мифический образ, и название таинственное, от ведьм – горькая полынь-трава. Пророков сразу вспомнили. От Нострадамуса с катренами до «бабушки Махоры» с соседней улицы!

Рваные воспоминания.

Иногда плавные, а то вдруг – залихорадит ознобно, потащит стремительно, ноги вверх поднимаются сами, словно невесомость мгновенная включилась, голова – вниз, тошнота накатит и сменится всплеском, блеснёт, замутит, отвлечёт ненадолго, но вяло и слабо, только фиксирует – это так, и не трать эмоции попусту.

Возвращаюсь к этому постоянно, в самое разное время суток. Вспоминаю эти ощущения. Как зуб больной языком тереблю.

Потом уже, когда притарабанят на старой каталке в одноместный бокс в операционном корпусе – там начнётся маленький курорт. Привилегии. Они так просто не даются. Размером с суповую тарелку часы. Молчаливый ход чёрных стрелок на белом циферблате над входом. Какие же они замечательные, эти шустрые стрелки! И таинственные.

Вприпрыжку от радости двигаются.

Капельница – молчаливая плакальщица, рядом с кроватью истекает секундами. Пакет прозрачный, отдельным, наружным органом работает вместе с остальными, теми, что внутри.

Игла в вене торчит привычно из-под пластыря, не раздражает. Только подключают к лекарствам или отключают. Стараюсь меньше шевелиться. Притуплённость взломанного снаружи кода организма.

Буду теперь лежать ослабевший и восстанавливаться не спеша. Всё позади, и мысли летучие, как пух тополиный, лёгкий и горючий – достаточно одной искорки, и займётся голубым пламенем. Неутомительная мудрость как-то сразу через боль, страдания. Первое время книг читать не хочется. Смотрел на всех, жалея в душе, а себя – раньше других.

Бог – боль.

Любовь – боль.

Свобода – любовь.

Ясная бессловесность кратких, простых движений.

Чаинки плавно в стакане кружатся, пари́т недуг в простынях, бесшумно и невесомо. Приподнял исколотые пальцы, торжественно вдруг получилось, как знамение, такая прозрачная хоругвь пальцев, лёгкий разбег крови по жилочкам ощутил, я не человек вовсе, высшее существо, и люблю сейчас всё человечество, зверей, птиц, траву, деревья. Всякую малость, начиная от самой неказистой, камни при дороге, от микроба и выше, даже тех, кто и невидим, всякую несуразность, нелепицу.

И снова – до слёз!

Нашёл в трещинках стен, размывах цвета какие-то наплывы, они складываются в лица, пейзажи фантастические, кратеры глубокие, пирамиды таинственные, деревья причудливые, чьи-то морды невероятные скалятся, зверей невиданных, прилетевших из космоса, но не страшных, загадочных. Сфинксы, кентавры, летающие драконы, андроиды шагают, дёргаются механически, членистоного.

Кругом разнообразная жизнь, надо только себе представить, потому что реальная жизнь там, за стенами клиники, и всякая живность, мутировавшая в радиоактивном мозгу, вырвалась наружу, повылезали химеры из-под нервных окончаний, развязали эти невидимые путы, рванули на свободу от проржавевших кровотоков и нуклидов.

Мозг видит без глаз. Воображение его – зрение слепого. Эмоции обостряются в темноте, ум постоянно отыскивает пищу и отвечает на молчаливые вопросы.

Ум и воображение не позволяют стать преступником. Этих качеств лишены идеологи, лидеры партий, адепты и руководители разных рангов.

Сморгнул, всмотрелся, а там уже другие картинки. Ищу, вглядываюсь до ломоты, хрусткой боли, до песка в глазах, пристальней, сильнее, голова начинает кружиться. Глаза закрыл, а вся эта карусель там ещё какое-то время хороводится молча, потом светится белым сиянием, светильником огромным под потолком, исчезает и снова вкруговую, ускоряясь до тошноты, и кажется, что веки открыты, свет проникает через ресницы, вероломно заставляет открыть глаза. Жмурюсь усиленно, глазные яблоки чувствую, их округлость, неровности, выпуклость в середине, где хрусталик и радужка под плотными веками.

Такая игра с собой в тишине. Совсем ни о чём не думать не могу. Ум и воображение, что ещё можно позволить себе в такой обстановке. Телик даёт картинку и гасит воображение. Книги питают разум, будят воображение. Первое время трудно держать в руках книгу – устаю быстро. Плеер отвлекает…

Было время, когда я почти не читал. Странным образом казалось тогда – что могут сказать другие, когда у меня такой непростой собственный опыт? То есть погрузился в глубину своей реальности так плотно, что другое просто не интересно.

Но потом вернулся к книгам, стал находить радость не только в сюжете, но и в языке, стиле. Особенно когда не торопился, вчитывался сосредоточенно, вдумчиво.

И всё-таки на первом месте – шёпот, возникающий во мне, потом слово, от него начинается любой сюжет.

Шёпот от движения кровотока и рождение слова.

Это всё наперёд видится. Нет, я не тороплю события: обычная привычка что-то запланировать, предугадать. Да, но – опыта предостаточно.

– Эх! Картошечки бы сейчас, на сале, да под солёный огурчик, упругий и ароматный! – Молчи, утроба, усохшая, самоедная, скукоженная на больничной скудной пайке, не ворчи! Жди своего часа! – Слюни бесполезные сглотнул, буркнула обиженно пустота в желудке, потребовала свой ясак.

И снова слюны полный рот, запахи кругом притаились и душат.

Тихо. Только лёгкий звук догоняет. Крохотные звоночки едва коснулись друг друга, хрустально вызванивают вокруг, невидимые. Весело, как у ёлки новогодней, и улыбаться хочется.

Терплю, переносить стараюсь, мучаюсь неотвратимым этим похмельем, предощущениями неизбежного, болезненного содрогания, встряски всего организма. И не привыкнуть к этому, а иду, что-то превозмогая в себе.

Вчера с вечера, перед операцией, подбрил причинное место, зачем-то ещё и подмышки. Каждый раз спрашиваю – зачем? – Так надо, смеётся сетричка, – какие же вы, мужчины, нежные! Просто хрустальные фужеры на тонкой ножке, а не мужчины!

Потом всё отрастает, колется, чешется неприятно, словно вши лобковые завелись незнамо откуда – мандавошки резвые.

О предстоящей процедуре думать не хочется, но она всё равно втаскивает в себя знакомыми ожиданиями.

Всё известно заранее, но всякий раз к этому приспосабливаться надо по-другому, как по ступенькам крутым восходить, вперебивку дыхания, чтобы подойти к началу операции, почувствовать горячую волну, поймать её, оседлать правильно и – успокоиться, отпустить безвольно повод, словно бы незаметно преодолеть условную точку, за которой спуск, и несёт неудержимо, но уже вниз, и – веселее сразу становится. Впрочем, после наркоза не все видения вернутся. Отдельные – фантомами, отрывочно кратким афоризмом вспыхнут в мозгу, непонятно в какой зависимости, потому что я не знаю, что надо мной сейчас совершают сгрудившиеся вокруг люди в бурых халатах. Камлают о моём выздоровлении. Смазывает реальность наркоз, точность и остроту, а резкость запаха спиртовых тампонов, наоборот, возбуждает, достаточно резкого звука холодных инструментов – металл по металлу, и всё перемешивается в разных пропорциях, потом состояние эйфории сменяется тупой отрешённостью, болью в висках, и мысли, всплывшие в памяти, путаются, друг о друга ударяются со стуком дерева о дерево, отдаётся приглушённый звук в мозгу на оба полушария. И мучит, возвращается, временами в пытку превращается от плотного тумана, неудовлетворённого любопытства в чугунной голове.

Спросил сестрицу:

– Чего я там плёл… помню, что говорил, а вот что? в анабиозе?

– Вы у нас самый лучший пациент! Полтора часа стихи читали! И всё – сплошь про любовь! Хоть брось инструмент да записывай. Чудно́. Так романтично!

– Эк из меня попёрло! Как из мешка дырявого! – подумал и возразил: – Я что-то сходу и не припомню, чтобы вот так… на полтора часа репертуара у меня на чердаке, – постучал костяшками пальцев по голове, получилось приглушённо, смешно. В следующий раз «Владимирский централ» исполню. Классику жанра. На бис! У меня жалистные в последнее время очень хорошо получаются. Вышибает слезу на раз – много физраствора во мне, переизбыток влаги от шейки до хвоста, через край переливается радугой разноцветной, так и фонтанирует…

– В следущий раз магнитофон припасём! – смеётся сестра, – предъявим к озвучанию.

Лучше бы его не было – следующего раза.

Милое лицо. И грудь красивая, рельефно под халатом выдаётся. Других прелестей отсюда не разглядеть, но представить приятно.

Раз обратил внимание, значит, не всё так плохо!

Первые три дня сильнейшая жажда одолевает и жить хочется. А через пару недель – всё цветёт и пахнет.

Спасибо родителям, добротно склепали…

* * *

Стряхнул оцепенение. Окончательно пришёл в себя, попытался вспомнить, о чём только что думал. Слабость мешала.

Можно ещё немного полежать. Сестричка напомнит заранее, если процедуры. Все уже знают друг друга, годами общаемся. Притёрлись. Ещё бы – пока окончательно восстановишься, тащит по синусоиде вверх-вниз. Бывает, месяца четыре колбасит. Лейкоцитов мало, и заболеть от простого ветерка запросто, а вот уж потом долго придётся от этого излечиваться.

Значит, никаких троллейбусов-трамваев, гастрономов-супермаркетов, мест многолюдных. Тихо пробирайся по краешку, не пыли. Туда – только в маске. Но самому не очень хочется.

– Ну что, герой, – заглянула в палату сестричка, – поехали.

– Поеееехали!

Меня укутывают на каталке в тёплые одеяла, шапочка вязаная на голове неловко притиснута. Везут из старого корпуса, без перехода, в операционный – недалеко, метров сто. Вдоль торца главной галереи, через центральную аллею.

Деревья высокие смотрят сверху, провожают, ветками машут. Старые, чёрные липы. Вороны орут оглашенно, эхо как от выстрела. И наплывают воспоминания.

Дальше ни-ни! Пока могу себя дисциплинировать. Всю жизнь смотрю фильмы о войне. Там героям снятся боевые действия. Ранили – госпиталь – на выписку! Здоров.

Странно – мне ни разу ничего не снилось, даже собаки лысые в «рыжем лесу», пустые многоэтажки в покинутой Припяти.

Лес, дремучая чаща вместо городов, деревень, событий. Он вырос на пепелище забвения. Зелёный, густой и красивый. Глянешь – и забудешь все невзгоды.

Только в последнее время стало что-то приходить. Или кто-то. Раньше даже в наркозе и то не приходили оттуда.

Космическая война, развороченная громада блока, трубы, железо, бетон исковерканный, и марево туманное, смертельное, жара.

Достаточно глаза прикрыть, и обдаст мощная испарина с головы до пят.

И неясно так всплывает, исподволь, и некомфортно вдруг становится, тревожно.

Должно быть, нуклиды по тропинкам кровотока добрались вкрадчиво до самой подкорки, раздражают чуткую память, потрескивают, как дозиметр, «переевший» уровней радиации…

Пекло, солнце пробивается через мутную пелену, как через стенки немытой молочной бутылки, и натурально – жалит, и давит на перепонки, виски, дурь в голове возникает, словно веселящего чего-то глотнул, и холодок внутри от опасной грани, которая рядышком, тонким лезвием безжалостной бритвы, на миллиметр от сонной артерии оказалась, а по спине вода течёт – зной!

Пижонили – фото делали, хоть и запрещали, конечно! Точки белые после проявки – опыты Кюри вспоминал из школьной физики. И от этого ещё нереальней всё вокруг становилось.

Возвращался из Зоны, вспоминал задним умом – что не так? Что? О! Природа молчит, притихла, затаилась и ждёт погибели. Птицы не поют, в траве никто не стрекочет, смычки не канифолит. Тревога возникает от такого несоответствия буйной растительности и её безрадостного молчания. Предсмертного?

Это в первое время было так.

И само время – колючее, физически чувствовал – царапает кожу, обжигает горячими песчинками, крапивным семенем, покалывает, как в пустыне в сильную бурю. В невидимые бреши в куполе прорываются нуклиды, ветер перетаскивает их в немереных количествах. Но – нет ветра, а кожа горит, пылает, распухает на глазах, кажется – сейчас лопну! Взорвусь от их замедленного на годы действия, разлечусь на миллиарды невидимых миру точек, вольюсь в реку атомов, и понесёт уже не меня, а пыль, прах и тлен, планктон мельчайший, всё, что осталось от примет человеческого, во все концы Вселенной, чтобы вскормить небывалое прежде.

Пульсирует материя невидимой опасностью, картину искажает, нечёткой делает местами, и ничего я с ней поделать не могу! Бессилен и беззащитен. Комарик в центре большого урагана, козявка невразумительная влетела на минутку, и мысли о самоубийстве вновь начинают появляться, потому что виски ломит от переизбытка давления, которое уже внутрь проникло коварно, пока дышал, и не остановить его по-другому! Объелся нуклидов, а они – везде, и как дышать, а их не объесться?

Нереальная реальность.

Проносятся они сквозь всё и вся: через меня, скот, машины, дома, планеты.

Пытаюсь смахнуть с себя, очиститься от них!

Бесполезно! Нет им преграды.

Скользят, струятся, движутся по своим законам, и непонятны им страсти человечьи!

Равнодушна природа к своим детям – выплывай как хочешь, если сможешь – дальше живи.

Может, человек и мстит за это равнодушие природе?

Нет? Тогда – прощай! Слабак!

Опасно? Трижды меняли методику учёта – сколько же мы реально «съели» там, в Зоне?

Дозиметрические приборы показывают уровень радиации на местности, а не дозу облучения. Умножаем эту цифирь на время пребывания в Зоне, и вот она – доза, которую получил здесь и сейчас.

Замеры в лагере через два часа.

В результате каким-то образом «подползли» к черте – 20 рентген. За 25 пригрозили отдать командира под трибунал, и я однажды подумал:

– Есть же радиотерапия! Кому-то она помогает, для кого-то может оказаться смертельной, а – помогает! Каждому своя доза. Однозначно! Радуйся, что тебе хватило этой дозы и можешь жить дальше.

Как говорил Козьма Прутков: «Хочешь быть счастливым – будь им!»

Совсем недавно у Андрея Белого нашёл в поэме 1921 года:

Мир рвался в опытах Кюри Ато́мной лопнувшею бомбой!

А Хиросима была аж в 1945-м! Русский поэт! Конечно – «больше, чем поэт».

И снова – Зона зовёт меня.

Бармин позвонил.

Жена в Россию уехала, сын в Англию.

Живёт один, с собакой. Схватил его приступ, ни встать, ни лечь не может. Спина!

Подскочил быстро к нему. Благо три остановки.

Первым делом овчарку выгулял и бегом назад. Она умница, всё понимает, слушается.

«Скорую» вызвал. Приехали быстро, сделали уколы.

Я сбегал за продуктами.

Чай пьём.

Карту достал Бармин. Сидим, молчим.

– Я там гранаты купил. Ты же военный, как без гранат?

– Постель остоп. ла. Сам себя подорву гранатой. Так всё осточертело. В памперс поссать ночью – это кошмар. Ты мне сигарету прикури, руки трясутся, б. ть, не прикурить.

– Чем лечишься?

– Селен пью. Вся Европа пьёт селен. Сил хочу набраться. Может быть, съездить… прокатиться по нашим местам, чернобыльским. В Полесское заскочить, хотя там уже лес до небес наверняка вырос. Дороги многие перекопаны, несколько контрольных пунктов. Из Овруча дорога действует. Там есть гостиница, можно остановиться. Пока при разуме, при силёнках, съездить бы надо. Каждый раз, когда показывают по телеку, я думаю, а почему бы не съездить?

– Можно залезть в интернет, посмотреть, не рисковать.

И снова молчим, смотрим на карту, заново переживаем.

Потом Саня ко мне на выручку приезжал. Спина. Караул!

Тридцать два укола, блокада, вот и я – «в строю».

Лежу на каталке, посиделки наши вспоминаю.

Я смотрю в небо. Весна.

Снова – апрель. Год у меня начинается в апреле.

Птицы с ума посходили, засуетились в семейных хлопотах без устали, счастье короткое обустраивают.

В который уже раз.

Свежо и влажно. Какая бурная была зима, завалило снегом весь город, морозы свирепели временами нешуточно, вьюга выдувала на флейте ветра грустные мелодии, всё это обильно, затяжно. Казалось, что продлится зима до июня месяца. Однако за неполные четыре дня, необычно тёплых и влажных, накатил мутный, белый туман, а затем мелкий надоедливый дождичек-сеянец налетел из резервной засады, коварно довершили кавалерийский наскок весны, и хозяйка-зима спешно спасалась, оставила новым хозяевам неприбранный дом. Две-три попытки отбиться от этих жарких объятий успеха не имели.

Всё снежное богатство съехало, растворилось и распалось былое великолепие, будто кубик сахара в стакане горячего чая. Исчезла искристая белизна дешёвых драгоценностей, пористый снег разъехался грязным, невзрачным месивом, проталины чёрные тотчас проявились, вынырнули блестящей тюленьей тушей, из-под тяжёлой, ноздреватой снежной волны и так же быстро красоту растеряли.

Так красивая, белоснежная пена прибоя отступает от берега, оставляя мусор, неопрятность. Скепсис приходит на смену романтическому сюру и сору, возникшему в уставшей от шапки голове, и уважительному отношению к суровой, властной зиме, так скоро растерявшей то, что копила, складывала долгими месяцами, старалась очаровать и властвовать.

Крепость зимы пала, а люди ещё не успели снять доспехи толстых одежд, как всегда, тормозили при переходе на новый сезон.

Пасха тоже ранняя в этом году, пришлась на единый день, словно бы люди устали доказывать важность конфессиональных тонкостей – о главенстве кого-то одного над всеми остальными – согласились, что Бог един для всех, как горе или праздник.

Главнейшая же радость – всё теперь будет нормально, пересадка прошла успешно.

Теперь жить мы будем долго и светиться от счастья, а не от избытка радиации.

Хибакуша, жёнка моя любимая.

* * *

Чумеют все вокруг, вежливо отодвигаются. Это же не Москва, провинция. Должно быть, думают – заразен.

К маске начинаю привыкать. Кажется, что хожу, как Ихтиандр, и лёгкие без «лепестка» забиваются плотным порохом пыли. Дыхание сдерживаю, дышу через нос, пыхчу себе привычно, ёжиком в траве топочу, потею слегка.

Почему? Да разве ответишь сегодня, почему не полез в пролом забора, не убежал тогда с той суетливой кодлой?

Чистоплюй! Возможно, и приход Петра как-то хрусталик развернул в другую сторону? Сейчас-то кого уже ловить! «Жена, говорит, прислала». Скажет же! Чудак.

Скоро, совсем скоро выпишут нас с жёнкой.

– Сестричка, скажите честно, «юшка» моя пригодилась? …юха моя! – хочу услышать добрую весть, спрашиваю, хотя знаю, что всё в порядке, но хочется ещё раз убедиться.

– Не волнуйтесь, всё идёт наилучшим образом.

– Мы же свои, – улыбаюсь молча, – хибакуша!

Лежу на старой каталке, держусь за края:

– Жаль, прозевал в этом году капель! Совсем не было капели. Как было бы здорово раскрыть окно, вдохнуть свежесть, подставить ладони, лицо прохладным каплям навстречу. Потом отзовётся лето уютным ласковым теплом, и мы будем гулять с жёнкой, ручки крендельком.

Сходим в кафе-мороженое.

Смешно стало.

Миллионы капельниц просто сочатся раствором дождичка из дырявого пакета-тучи на землю.

Глаза – капельницы слёз. Они влажные. Сильная слабость.

И дышать, дышать студёным воздухом! Плотным, живительным, как вода из чистого колодца.

Забытьё, короткое.

…я шёл по тропе среди голого леса так странно две птицы на ветке невысоко не больше скворца оранжевым опереньем глаза зёрнами чёрного перца клюв блестящий лаком козырька лапки-веточки старческие цепкие по-детски они сидели рядом я перестал дышать протянул руку одна стремительно коснулась клювом кончика пальца повертела головой любопытная потом птицы снялись с ветки а я не услышал шороха крыльев в тишине утреннего сна Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg