«Странные люди (сборник)»

Странные люди (сборник) (fb2) - Странные люди (сборник) (Современный рассказ: лучшее) 5187K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Петрович Бирман

Дмитрий Бирман Странные люди

© Бирман Д. П., 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Ирочке Бирман посвящается

Странствующие герои «Странных людей»

Писателям, работающим в жанре короткой прозы, в нынешние времена не позавидуешь – издатели крайне неохотно принимают к публикации сборники рассказов, считая их некоммерческим материалом. Тем более, если это сборники авторов не самых известных широкому кругу читателей. Да, можно вспомнить таких мастеров малой повествовательной прозы, как Чехов, Бунин, Булгаков, Гоголь, Даниил Хармс, О. Генри, Джек Лондон, Эдгар Алан По и многих других, но современный книжный рынок направлен на коммерческую составляющую, а успех сборников короткой прозы, увы, слишком маловероятен. Есть, конечно, исключения, такие как сборники рассказов Михаила Веллера и Славы Се, но они лишь подтверждают правило.

Обычно, я как литературный агент не берусь за продвижение сборников малой прозы, особенно в том случае, когда этот сборник предлагает к изданию не имеющий большой известности писатель. И уж тем более, не пишу к этим сборникам предисловий. Но жизнь тем и хороша, что в ней есть место сюрпризам и что исключения все же бывают.

Сборник короткой прозы «Странные люди» Дмитрия Бирмана привлекает в первую очередь простым ясным литературным языком, умением автора видеть в обыденном нечто прекрасное и ненавязчиво показывать это читателю, приглашая его научиться смотреть на наш непростой мир не только с юмором, но и с любовью. Это не только качественная, но и чувственная, чуткая ко всему происходящему проза, которая существует в культурном пространстве, как фотоснимок гениального фотохудожника, сумевшего поймать в объектив мгновение вечности, впечатление – impression (фр.). В этом плане Дмитрия Бирмана действительно можно назвать современным импрессионистом в литературе, мастером, естественно и живо умеющим запечатлеть на бумаге и, что важно, передать читателю уникальность простых мгновений, из которых, по сути, и состоит вся жизнь. В прозе Бирмана нет сложных и тяжеловесных словесных конструкций, вычурных метафор и сравнений, она легка и прозрачна, как акварельный рисунок. Но эта простота – результат не только вдохновения, но и вдумчивой работы над словом.

Сборник «Странные люди» будет интересен в первую очередь женской аудитории и тем мужчинам, которые хотят понять, чего на самом деле хочет женщина. А хочет она романтики, хочет опереться на сильную мужскую руку, хочет услышать, как сильно любима и нужна своему избраннику, хочет чудес… Можно сказать, что именно такие чудеса и происходят в рассказах «Летняя любовь Сани Кольцова», «Мечта», «Новогодний подарок». Полон доброго юмора к не слишком решительным мужчинам и находчивым женщинам рассказ «Идеальная женщина», а «Автоледи» – история из области сказок, но так хочется, чтобы подобные чудеса происходили в реальности! В них хочется верить и благодаря им – хочется жить. Даже простая история, рассказанная в «Дороге», оканчивается совершенно иным финалом, а не тем, который, скорее всего, случился бы на самом деле. Но именно такой финал и нужен нам, современным мужчинам и женщинам, финал, от которого зачерствевшее сердце может растаять и снова поверить в невозможное.

Следует отметить, что сборник умышленно разделен автором на два цикла: «Мужчина и женщина» и «Странные люди», и если первый предназначен больше для женщин, то второй соберет больше одобрения от мужской аудитории. Хотя это разделение весьма условно. Рассказы из второго цикла – это странные ценности и мечты, странные судьбы и комедии положений, увиденные, подсмотренные или услышанные Дмитрием Бирманом в самых разных местах и от разных людей. Герои этих рассказов и сюжетов – мы с вами, «странные люди», постоянно что-то ищущие, чего-то добивающиеся, неудовлетворенные своей жизнью и самими собой. Но наши мечты, цели порой оказываются смешными, при их достижении оказываются пшиком, и тогда мы в растерянности останавливаемся, потому что уже не знаем, куда нам идти и зачем.

К слову сказать, прилагательное «странный» имеет два значения. Первое – необычный, не соответствующей норме или ожиданиям, вызывающий недоумение. Например, Странный поступок, Странный человек, Странное решение. И второе – (устар.) то же, что странствующий. «Сирым и вдовым заступник, нищей братии щедрый податель, странным покой, болящим призрение…» П. И. Мельников-Печерский, «В лесах», 1871–1874 гг. Поэтому если говорить о названии сборника «Странные люди», то Дмитрием Бирманом оно выбрано более чем удачно. Это название говорящее, многоплановое, имеющее в себе несколько смыслов и толкований. Многие человеческие поступки и мотивы, причины того или иного поведения, принятых решений вызывают наше недоумение, кажутся необычными, не соответствуют нашим ожиданиям. Иногда это поступки и дела, направленные во благо, иногда, увы, наоборот. Но кроме этого, мы все в этой жизни странники, странствующие по дороге от рождения и до смерти, мы собиратели и дарители, оказывающиеся перед порогом в неведомое каждый со своим, накопленным по пути, багажом. Мы не можем взять его с собой, а оставляем нашим потомкам: детям, внукам, друзьям, кому-то еще. Нам, людям, живущим в России, не нужно объяснять, как быстро материальные ценности и накопленные долгими трудами денежные вклады могут превратиться в ничто, в пустоту из-за кризиса, денежной реформы, неудачных вложений… Но есть ценности, которые остаются в этом мире навсегда: это то добро, которое ты сделал другим, те чудеса, которые ты кому-то подарил, те мечты, которые ты помог осуществить. Сборник рассказов Дмитрия Бирмана как раз одно из таких чудес, приоткрывающих читателю простой секрет счастливой жизни – чудеса можно и нужно творить своими руками, если уметь видеть и понимать, что это на самом деле несложно и доступно любому начинающему волшебнику.

Писатель и литературный агентИрина Горюнова

Мужчина и женщина

Мужчина и женщина…

Красивый фильм моего детства.

Черно-белый, но главная (постельная) сцена в цвете и страсти.

Красивые лица на фоне Французской Ривьеры, красивые машины, красивая одежда, красивая жизнь.

Уже другие мужчина и женщина, в нашем новом российском кино, развешивали свежевыстиранное белье на веревку.

Это была бельевая веревка из моего детства, из моего двора. Папа привязывал ее между деревьями, а когда мама развешивала белье, он брал «специальную палку», одним концом которой поднимал веревку, а другой упирал в землю, чтобы белье сохло на высоте недоступной мячам и маленьким детям.

Лет с четырнадцати устанавливать «специальную палку» стали доверять мне.

Так вот, мужчина держал таз с бельем, а женщина это белье развешивала, предварительно встряхивая, а потом цепляя к веревке деревянными прищепками.

Такую прищепку мы прикрепляли изолентой сверху к одной стороне длинной дощечки, а с другой на гвоздик крепили резинку от трусов, делая из нее короткую петлю. В петлю вкладывалась вишневая косточка (а в специальных случаях и шарик от подшипника), резинка натягивалась и зажималась в прищепке. Легким нажатием большого пальца оружие выплевывало заряд по предназначенному адресу.

«Мужчина и женщина».

Почему я вспомнил этот фильм о чужой и непонятной жизни?

Может быть потому, что через неделю после того, как мы посмотрели его, папа собрал вещи и ушел к тетеньке из соседнего дома?

Сколько раз потом в Ницце или Каннах я приходил на песчаный пляж, смотрел на море и… возвращался в наш двор, где веселый папа и молодая мама развешивали свежевыстиранное белье.

А в нашем, российском кино, опять не о нашей жизни, мужчина (много хуже моего папы) и женщина (отдаленно похожая на мою маму) вели напряженный разговор.

Он приехал, после того как три года где-то лечился от алкогольной зависимости (я представил, как рыдает Клод Лелюш, автор того, французского фильма), а она одна растила их сына и (надо же!) встретила мужчину практически своей мечты.

Бывший муж говорил, что сыну нужен родной отец. Бывшая жена не могла простить ему побои.

Он говорил, что вылечился и не пьет, а она, бросив развешивать белье, подносила ему полный стакан водки и, ласково так (сука!) говорила:

– А может, выпьем за встречу?

Чем меня зацепила эта хрень?

Может быть тем, что этот папа все же вернулся и захотел остаться с сыном?

Может быть тем, что и я задумал в то время побег от самого себя, в безумной попытке вернуться в прошлое.

Любить и быть любимым.

Не обманывать и не обманываться.

Начать сначала, уже зная, где можно ошибиться.

Увы, друзья, побег не удался.

От самого себя можно убежать только в фильм своего детства, странный и непонятный, красивый и чужой…

Мужчина и женщина…

Слово о словах

Есть такая фраза: «Мне все равно».

Сколько разбитых сердец, искалеченных жизней…

Вот юноша пылко признается в любви ей, единственной. Он смотрит в ее глаза и говорит:

– Любимая, я не могу без тебя!

Единственная с легким прищуром отвечает, улыбаясь:

– Мне все равно.

Она смотрит на рыдающего юношу, а думает о том, другом, который завтра приезжает, о том, кого она не видела год, но ждала и думала о нем каждый день.

Вот, вся светящаяся от любви она встречает того, другого, на вокзале, а он выходит из вагона вместе с девушкой, свободное платье которой не может скрыть шестимесячную беременность.

– Как же так?! – кричит девушка на перроне. – Я же ждала тебя!

– Мне все равно, – отвечает тот, другой, и уходит прочь…

Слова.

Влюбленные сердца особенно восприимчивы и ранимы.

Души влюбленных легко взмывают к облакам и, увы, так же легко низвергаются в бездну.

Что мы знаем о словах?

Я видел однажды, как пьяный, грузный мужчина в мятой рубахе навыпуск матерно кричал на худенькую женщину, а она плакала от радости, потому что слышала в этой брани слова любви, и обнимала его…

Я помню, как мой сумасшедший одноклассник Витя Краев стоял в раскрытом окне кабинета химии, на четвертом этаже нашей школы, и кричал Марине Оленевой, первой красавице нашего класса:

– Если ты будешь встречаться с Рыковым, я прыгну!

– Мне все равно, – тихим грудным голосом сказала наша Джоконда (с той же, кстати, улыбкой) и отвернулась…

Что мы знаем о любви?

Мой папа, отсидев от звонка до звонка «червонец» в сталинских лагерях, вернулся в странную, другую жизнь.

Многие «друзья» сторонились, девушки, узнав о том, что папа «сидемший», вежливо отказывались идти в кино второй раз.

Папа познакомился с мамой на танцах в Доме культуры УВД.

Так сказать, ирония судьбы…

Через две недели знакомства, закурив «Беломорканал» и чуть подрагивая щекой, он сказал:

– Знаешь, а я ведь сидел. Десять лет!

– Мне все равно! – ответила мама.

Что мы знаем о словах любви?

Моя женщина

Она была похожа на мою первую любовь, на жену, с которой я прожил пятнадцать лет и даже (мне так казалось) на мою секретаршу.

Она была юной и свежей, как моя первая любовь. Заботливой, как моя жена.

У нее была такая же чувственная энергетика и нежная кожа, как у моей секретарши.

Присутствовала, конечно, и разница в возрасте. Небольшая. Двадцать лет.

Учитывая то, что ей тоже было двадцать, с математической точки зрения в моей голове все сходилось.

Хотя непонятного тоже было немало. К примеру, то, что я видел ее время от времени в банке, где обслуживалась моя компания, но не сразу обратил на нее внимание. Через год мы начали здороваться. За месяц до нашего знакомства я стал сталкиваться с ней почти каждый день.

В праздник православной Пасхи она подошла ко мне с крашенным в луковой шелухе (я, кстати, только такие признаю) яйцом, заглянула в глаза, сказала: «Христос воскресе!», трижды поцеловала невинным поцелуем, от которого по телу пошли мурашки и… ушла.

Я стоял, забыв про «Воистину воскресе!», совершенно офигевший.

Главное, ни имени ее, ни фамилии, ни в каком отделе она работает я не знал.

Конечно, знакомство с секретаршей управляющего банком, коробка конфет и бутылка «Асти Мартини» творят чудеса, поэтому через час я знал имя, фамилию и отдел, в котором она работала.

Я несколько раз звонил в ее отдел, спрашивал разными голосами (чтобы не дискредитировать) и разными интонациями Александру, а она то вышла, то еще не вошла… В общем, с пятого, наверное, раза я услышал в трубке ее голос и, назвав себя, пригласил на чашку кофе, как ответный жест на проявленную доброту к моей скромной персоне. Саша согласилась, продиктовала мне номер своего сотового телефона, чтобы не отвлекать от работы сотрудниц отдела, которые прислушивались к нашему разговору.

Я пригласил ее в кафе «Нуга», гламурное заведение с отвратительной кухней и хорошим кофе. Она, как полагается, опоздала на двадцать минут, села напротив и…

Я утонул в ее янтарных глазах, любовался ее улыбкой, раздражался, когда она курила, не мог оторвать глаз от ничем не стесненной высокой груди под белой блузкой и не хотел, чтобы она уходила.

Впервые в жизни (а в ней присутствовали представительницы прекрасного пола в достаточном количестве) я сразу понял, что это моя женщина.

Я проводил ее до дома (она, кстати, даже очень «кстати», жила одна) и сразу же назначил свидание на следующий день.

«Я кручу напропалую, с самой ветреной из женщин, я давно искал такую, и не больше и не меньше…», —

пел Владимир Высоцкий, а я подпевал ему.

Невероятно, но в первые две недели нашего знакомства не было постели.

Невероятно, но факт!

Зато я узнал, что она с шестнадцати лет жила с мужчиной старше ее на десять лет, потом в восемнадцать у нее была любовь, но любимого через год посадили, что она разделяет секс на чувственный, дружеский (!) и в парах (здесь я уточнил, она пояснила, что это когда большая компания и все разбиваются на пары, но партнерами не меняются), что ей очень хочется настоящую семью.

Любую предыдущую свою знакомую я давно бы уже послал подальше!

Что за чертовщина творилась со мной, не знаю. Я слушал и целовал ее.

Нет, знаю! Может быть, прозвучит грубовато, но эту девушку «сделали» для меня по «индивидуальному заказу»!

И я закрутил напропалую. Мне было наплевать, кто и где нас увидит, что скажут, подумают, осудят, пересудят, рассудят. Наплевать!

Если бы, возвращаясь домой за полночь, я увидел у двери своей квартиры чемодан с вещами, заботливо собранный моей женой, то был бы ей благодарен и не раздумывал бы ни минуты.

Я хотел Сашу, Сашеньку, Сашулю постоянно, а потом…

Что было потом? Я не знаю.

Я не знаю, потому что это продолжается, и я хочу, чтобы это длилось бесконечно!

Летняя любовь Сани Кольцова

Саня Кольцов, перспективный юноша 22 лет, считал себя несчастным человеком.

Перспективным он был, потому что получал повышенную стипендию и уже практически поступил в аспирантуру.

В конце семидесятых это было очень круто!

Несчастным же Саня считал себя из-за роста и комплекции.

Метр шестьдесят и восемьдесят килограммов – какая, ну какая девушка полюбит такого?!

Саня мечтал о любви! В его снах рядом с ним шла стройная высокая красавица, а он держал ее за руку и млел…

Только должно это было происходить обязательно зимой!

Лето Саня ненавидел. Летом вся нелепость его фигуры была особенно очевидной, поэтому даже в жаркую погоду Кольцов не снимал пиджак.

В институте Кольцова воспринимали как нудного зубрилу (теперь это называется «ботан»), а за внешность и комплекцию прозвали «доцент».

Нет, не потому что он был умным и, безусловно, талантливым, а потому что был похож на актера Евгения Леонова.

Фильм «Джентльмены удачи» (в котором Леонов играл не только директора детского садика, но и рецидивиста по кличке «Доцент») был тогда очень популярен.

Так вот и жил Саня, грыз гранит науки в институте и лакомился бабушкиными пирожками дома.

Лихая студенческая жизнь с пьяными вечеринками, тайными приключениями в общежитии, стройотрядами и пересдачами экзаменов уже практически пролетела мимо. «Доцент» смирился с тем, что, наверное, ждать от жизни он может только ученых степеней и снов о красотках.

Однако жизнь очень часто преподносит нам сюрпризы, особенно когда мы их не ждем!

В начале апреля Саня, возвращаясь с учебы, зашел в магазин. Надо было купить домой хлеб, молоко, сыр и… чего повезет, так как в те времена, собственно в магазинах ничего и не было. В смысле на витрине. В смысле, в магазине-то было, но до витрины не доходило. Так как-то расходилось.

В магазине была очередь за дефицитом – зефиром в шоколаде. Кольцов посмотрел на очередь, которая как гигантский питон, дважды обвила торговый зал, купил хлеб, молоко, сыр, кусковой сахар и вышел на улицу. Не сдержавшись, Саня залез рукой в бумажный пакет, достал сахар (крупный, плотный, не какой-нибудь там рафинированный) и быстро засунул в рот. Весь, целиком. Он даже зажмурился от удовольствия, когда рот наполнился нежной сладкой слюной.

Когда Кольцов открыл глаза, то увидел такую картину.

Толстая девица в очках и мужской меховой шапке, видимо поскользнувшись, уронила заветный пакет с зефиром. Бумага разорвалась, зефир рассыпался по грязному асфальту и, невесть откуда взявшиеся голуби уже радостно клевали его, поворковывая.

Девушка плакала. Тихо, без надрыва. Она молча стояла, а слезы, не переставая, текли по ее щекам.

Саня подошел к ней и начал говорить – типа, ничего, ничего, не переживайте. Вот только вместо слов из его рта, забитого сахаром, вылетела сладкая слюна и повисла на подбородке «доцента».

Эта нелепая ситуация дала неожиданный результат. Девушка перестала плакать и начала заливисто смеяться. Смех был такой звонкий и заразительный, что Саня (отвернувшись и выплюнув злосчастный сахар) тоже начал широко улыбаться.

Оказалось, что девушку зовут Варя, и она живет недалеко от Саниного дома. Утром они встречались на автобусной остановке – Варя ехала на учебу в консерваторию – и Кольцов с трепетом держал над головой (автобус был битком) футляр со скрипкой.

Футляр был легкий, Саня с удовольствием помогал Варе, в которую (если бы не очки и формы) он мог бы влюбиться. Пару раз в неделю они встречались и бродили по улице, болтая обо всем на свете. Варя – в бесформенном пальто и мужской шапке, Саня – толстенький и ниже ее на полголовы. Их неуклюжие фигуры вызывали у прохожих улыбку, но «сладкая парочка» не обращала на них никакого внимания.

Незаметно пролетел апрель. Двадцать восьмого в свой день рождения Саня спустился в подвал соседнего дома, где была «качалка» (фитнес-залов в конце семидесятых, увы, не наблюдалось), и под подбадривающие возгласы местных «аполлонов» начал «качать железо».

О, как же ему было тяжело! Однако ужас надвигающегося лета был сильнее любой усталости и боли в мышцах.

Майские праздники, шумная демонстрация, сессия… Саня каждый день разговаривал с Варей по телефону, но встречаться им было совершенно некогда. Каждый день «доцент» ходил в зал, где к нему уже относились, как к своему. Поднимая гантели, Саня представлял, как он, постройневший, без пиджака, встречает на автобусной остановке неуклюжую Варю в очках. У той, конечно, шок, а он… вот, что он будет делать дальше, Саня придумать не мог. Варя, конечно, как человек, ему нравилась, но она не была девушкой из его снов.

В июне Варя уехала с консерваторской агитбригадой по деревням, давать концерты в сельских клубах, нести, так сказать, культуру в массы.

Саня, отказавшийся от бабушкиных пирожков и качавшийся каждый день, сбросил к концу июня десять килограммов! Упорный «доцент» продолжал занятия и уже видел, как он ошеломит Варю после ее возвращения.

В начале июля Саня заболел. Разгоряченный, после занятий, вышел на улицу и его «прохватило» (бабушка так сказала). Воспаление легких. Две недели уколы пенициллина и постельный режим. Варя уже вернулась, и они болтали целыми днями по телефону.

При всех минусах болезнь имеет странный плюс. Саня похудел еще на четыре килограмма.

Когда он в джинсах, купленных у «фарцовщиков» на повышенную стипендию, и рубашке с коротким рукавом (без пиджака!) теплым летним вечером стоял на остановке – они с Варей договорились (наконец-то!) встретиться и сходить в кино – то проходящие мимо девушки заинтересованно посматривали на него.

Одна из них, стройная и очень симпатичная (чем-то неуловимо знакомая), подошла к нему, улыбаясь, и сказала: «Привет, я так соскучилась!»

После легкого шока Саня понял, что перед ним… Варя.

Нет, Варя не ходила в качалку. Она училась в консерватории на эстрадном отделении. Чтобы войти в роль толстой неуклюжей студентки, которую ей отвели в спектакле агитбригады, она специально ходила целый месяц в мамином пальто, папиной шапке и очках с обычными стеклами без диоптрий. Скрипки в футляре тоже не было. Просто Саня так аккуратно и трепетно держал его, а ей это было так приятно…

Как в главном сне Сани Кольцова, они шли, взявшись за руки, и он млел.

Млел от того, как же он любит лето!

Мечта

Анька достала Саню до самых печенок.

Он ехал в новеньком седане «Киа», на который пару дней назад сменил видавшую виды «Ниву», то сжимая зубы, то матерясь.

Анька, стройная кареглазая красотка, запала ему в душу на пятом курсе. Как-то быстро и хорошо у них все сладилось. Понимали друг друга с полуслова, в постели – гармония. Квартира от Сашкиной бабушки в наследство досталась, а одинокая Анькина тетка подарила им на свадьбу дачу.

В общем – живи да радуйся! Погодки Колька и Настенька растут не по дням, а по часам, тянутся друг за другом, родителям счастье дарят.

Все бы хорошо, но стала Анька после свадьбы Саню к порядку приучать. Пришел с работы, разделся – убери одежду на место, носки с рубашкой – в стирку, костюм – в шкаф, в отделение, где вещи для глажки лежат. Грязными руками (в смысле, не мытыми после улицы) еду не хватай, ешь обязательно с ножом и вилкой, не чавкай…

Саня сначала пытался шутить:

– Да, Анютка, невоспитанный пассажир тебе достался! Ладно хоть в скатерть не сморкается!

Потом злиться:

– Анна Степановна, вас в институте благородных девиц учили? Вы же голубых кровей у нас!

На пятом году совместной жизни Саня затосковал. Не о том он мечтал, не такой ему представлялась Аня.

Если бы не Колюня с Настенькой, послал бы все и уехал куда глаза глядят!

Начал Саня каждый вечер на работе задерживаться. То одно придумает, то другое, а сам сидит в кресле, за рабочим столом, с закрытыми глазами и мечтает.

Вот его с улыбкой дома встречает Аня (ну, иногда, конечно, и не Аню представлял), слова добрые говорит, одежду за ним убирает, ужином кормит, потом шепчет: «Отдохни, милый! Я сейчас детишек уложу и к тебе!», – и смотрит при этом так, что мурашки стаями бегут и усталость испаряется.

Помечтает Саня и домой, а там Анька с очередными претензиями.

Тридцать первого декабря, когда приехали они на дачу Новый год встречать, лопнуло Санино терпение. Только Анька стала выговаривать, что продуктов мало на праздник куплено, заорал он на нее:

– Достала! Пошла ты! – и, как был в майке, спортивных штанах и тапках на босу ногу, выскочил на улицу, прыгнул в машину и втопил в пол педаль газа.

Мчался Саня по лесной дороге, то зубы сжимал, то матерился.

«Киа» автомобиль резвый, дорога перед самым Новым годом пустая, летит Саня, а сам в мечтах своих уже дома, вещи собирает, потом садится в поезд и…

Да гори оно все синим пламенем!

Тут вдруг лиса, видно света фар испугалась, как бросится через дорогу, Саня по тормозам ударил, седан потащило, крутануло, на обочину и мордой вниз, под откос.

Быстро так все произошло, что Саня даже толком испугаться не успел. Когда понял, что жив-здоров, осмотрелся.

«Киа», уткнувшись в сугроб аж до лобового стекла, не заглохла, но выехать наверх, на дорогу не сможет. Тут Саня вспомнил свою старую, добрую «Ниву» и Аньку, которой модная «Киа» не понравилась. Делать нечего, выбрался Саня из машины, поднялся по колено в снегу вверх по откосу, встал на дороге. В тапочках на босу ногу.

Морозец новогодний крепчает, машин нет и, видимо, не предвидится – все уже по домам, за праздничными столоми сидят. Вернулся Саня в «Киа», что делать, не знает, телефон дома оставил, да еще стрелка уровня топлива почти на нуле – хотел машину заправить на выезде из поселка дачного, да забыл вгорячах.

Так бывает – человек одну глупость сделал, следом вторую, а потом вообще такое отчебучил…

Выбрался Саня опять на дорогу и побежал назад, в сторону дома. Бежит, злой как собака – на Аньку, на себя, на весь белый свет!

Бежит и думает: «Если буду бежать быстро, то, может, не замерзну!» Прикинул, что бегу ему минут 30–40, выбрал темп подходящий, дышать носом старается.

Бежит Саня в тапочках по морозцу, и не то что бы мечты, а видения у него начались.

Видит он, что Анька квартиру и дачу в порядке содержит, дети всегда здоровые и радостные, у него одежда выстирана и выглажена, еда вкусная и разнообразная. Да и сама Анька выглядит хорошо, следит за собой… как только успевает-то все?

Бежит Саня, ноги онемели, рук не чувствует, а в голове ясность и легкость образовалась. «Вот ведь дурак-то! – думает он. – Боженька подарил такую жену, а я ко всякой мелочи дрянной привыкнуть не хочу! Что, трудно мне одежду в шкаф убрать или не чавкать, когда ем?! Так ведь нет – нарочно так не делаю, хочу, чтобы позлилась!»

Уже носом дышать не может, ртом морозный воздух глотает, а в голове голос чей-то: «Вот, ты идиот! О чем мечтал – все рядом с тобой было, только сам ты измениться должен был чуть-чуть! А теперь все – снеговиком станешь!»

Разозлился Саня, быстрее побежал, да сил уж совсем мало осталось. Смотрит – вон он, дом его, добежал почти, только поскользнулся и упал. Лежит, а сил встать нет совсем. Вроде и тепло ему стало, и в сон потянуло, и спокойно так на душе…

Проснулся Саня от запаха курицы с овощами, Анька здорово ее готовила.

Проснулся, тело горит, он в шерстяное одеяло укутан, лежит на своей кровати, а рядом Анька сидит, вся зареванная, и его за руку держит.

Посмотрел на нее Саня и улыбнулся.

Улыбнулся радости, счастью и Любви.

Новогодний подарок

Вилен Мамаев не любил Новый год почти так же, как свое имя.

Хотя к имени он за 36 лет, пожалуй, привык.

Есть такая присказка, что первоапрельская шутка может обернуться новогодним подарком.

Женщина, которая его родила, ушла из роддома тридцать первого декабря. Одна.

Гуманное государство определило новорожденного в Дом малютки. Директор заведения Мамаева Лидия Степановна подарила ему свою фамилию, а имя Вилен, сокращенное от Владимир Ильич Ленин, порекомендовал дворник Петрович.

В принципе, для такого «стартапа», жизнь Мамаева складывалась совсем неплохо.

Он попал в образцово-показательный детский дом, в котором быстро стал любимчиком.

Светловолосый, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица, он быстро осваивался в пока недобром к нему мире и, как губка, впитывал все увиденное-услышанное. Жизнь такова, что дети, оставшись без родителей, рано взрослеют.

При детском доме была театральная студия, которую вел один известный актер.

Доброму и бездетному человеку Вилен нравился. Он находил, что у мальчишки есть талант, и, когда пришло время, договорился с директором театрального училища, где сам преподавал уже 20 лет. Вилена приняли на первый курс и предоставили место в общежитии.

И поперло!

На втором курсе Вилен Мамаев уже сыграл главную роль в фильме о талантливом спортсмене, ставшем чемпионом по троеборью на только что прошедшей Олимпиаде.

Студентом третьего курса он появился на сцене одного из известных театров.

От женского пола не было отбоя. Когда Мамаев закончил учебу, был зачислен в труппу театра и получил однокомнатную квартиру, Таня Туманова, самая красивая девушка на их курсе, переехала к нему.

Казалось, жизнь улыбается Вилену Мамаеву широкой, радостной улыбкой, но…

Началась перестройка. Разгул демократии. В театре выбрали главного режиссера, который считал Мамаева выскочкой, бесталанным красавцем. Ролей почти не было. Пару раз Вилен сыграл в проходных фильмах. В одном – пьющего опера, а в другом – обаятельного преступного авторитета, уж очень были нужны хоть какие-то деньги.

Таня сначала снималась в рекламе, а потом организовала свое рекламное агентство. Вилен категорически отказался в нем работать, слишком тяжело он переживал слова главрежа, приклеевшего ему ярлык «бесталанный красавец».

Вскоре, после развала СССР, наступил культурный апокалипсис.

Вилен сначала гонял «челноком» в Польшу, потом занялся частным извозом.

С Таней они расстались на Новый одна тысяча девятьсот девяносто третий год. Точнее, Вилен ушел от нее.

Они решили встретить Новый год вдвоем, в своей новой большой квартире, которую недавно купили на деньги, заработанные Таней.

Вилен был необычайно ласков и нежен с ней, они даже не дождались боя курантов, оказавшись в постели.

Когда рассвело и Таня сладко спала со счастливой улыбкой на лице, Вилен тихо ушел, написав записку, что чувствует себя тем самым никчемным «бесталанным красавцем» рядом с ней, талантливой и успешной.

Сначала он уехал в Санкт-Петербург – однокурсник собирал там труппу для антрепризной халтуры, потом помотался по дням рождений и корпоративам.

Года через четыре вернулся в Москву, в свою однокомнатную квартиру.

Перебивался случайными заработками, а под Новый год ему повезло – пригласили поработать Дедом Морозом.

Уже неделю Вилен ходил по квартирам, поздравлял детишек, играл с ними, шутил, а на душе было пусто и тоскливо.

Ему тридцать шесть, а он абсолютно одинок. Единственную женщину, которая по-настоящему его любила, он предал, смалодушничал, сбежал от нее.

Тридцать первого декабря Мамаев приехал в загородный поселок «Шишкино». Он нашел дом номер 36, три раза стукнул в дверь и сочным баритоном сказал, что пришел Дед Мороз. Его ждали. Дверь быстро открылась, на пороге стояла… Таня.

Вилен, продолжая громко «отрабатывать номер», спросил:

– А где же девочка Юленька?! – при этом он старался не смотреть на Таню, соображая, узнает она его или нет.

В прихожую выбежала девочка лет трех. Светлые кудряшки, большие синие глаза, правильные черты лица. Она что-то прижимала к груди. Когда Таня сказала ей:

– Юленька, попроси у Деда Мороза подарок, – девочка протянула Вилену маленькую рамку с фотографией и попросила:

– Дедушка Морозушко, найди моего папочку!

Задыхающийся Вилен начал срывать с себя усы и бороду, а побледневшая Таня присела прямо на пол.

Потом они сидели за праздничным столом. Вилен держал на коленях Юленьку, смотрел на Таню и говорил, говорил, говорил, а слезы непроизвольно текли по его щекам.

Таня слушала, слушала, слушала и плакала слезами радости и любви.

В это время в другом городе, в убогой комнате коммунальной «хрущебы», горько плакала мать Вилена, вспоминая Новогодний Подарок, который она навсегда потеряла.

Идеальная женщина

Виталик был в семье единственным ребенком.

Папа и мама души в нем не чаяли, баловали и всячески оберегали от жизненных проблем. Мальчик рос неглупым и физически развитым, в меру хулиганил, в меру капризничал – в общем, был как все.

Закончил школу, поступил в институт и…

И тут оказалось, что Виталик привык получать, а не завоевывать.

Когда, сразу после поступления в институт, их группа поехала на картошку, то всех (парней и девушек) поселили вместе в большом сельском клубе. Кровати парней заняли сцену, а кровати девушек (их было больше почти в два раза) расположились в зрительном зале. Правда, вместо занавеса повесили плотный брезент, который разделил Марс и Венеру в отдельно взятом сельском клубе.

В первый же вечер наиболее активные ребята сгоняли в магазин, затарились водкой, и начался нормальный студенческий разгуляй.

В общем, через пару дней у всех сложились «пары». Кроме Виталика.

Он очень хотел найти девушку, похожую на маму.

Надо сказать, что мама Виталика пыталась знакомить сына с дочками некоторых своих подруг, подбирая при этом, так сказать, типаж, который бы напоминал ей себя в молодости. В свою очередь для Виталика, мама была идеальной женщиной.

Юноша впал в ступор. Он не знал, как подойти, начать разговор, а главное, как понять: похожа его избранница на маму или нет. Учитывая то, что слов «добиться», «завоевать» он не знал, обходясь до сих пор словом «хочу», пара у Виталика не сложилась.

Что же делать? Ему так понравилась Лариса – красивая, уверенная и недоступная. Она быстро отшила всех «претендентов» и проводила вечера за чтением книг на немецком языке… Мало того что Виталик не знал, как подойти к Ларисе, после «фиаско» нескольких ярких парней из их группы он еще и не понимал, похожа ли она на его любимую мамочку.

В результате, Виталик компенсировал нереализованные эмоции ударным трудом на полях, ежедневно перевыполняя план по сбору ценного для СССР корнеплода.

Через две недели его наградили поездкой домой на два дня.

Радостный Виталик час отмокал в ванной, потом с наслаждением поглощал приготовленную мамулей еду (сама мамочка утром уехала в командировку), а потом решил посоветоваться с папой.

Папа внимательно выслушал любимого отпрыска, подавил улыбку, выдержал небольшую паузу и дал рекомендации.

Во-первых, выучить хотя бы одну строфу из Гете (естественно, на языке оригинала).

Во-вторых, пригласить Ларису в гости и предложить ей надеть мамины парадные тапочки (мама Виталика носила тридцать пятый размер), если подойдут – значит, Лариса то, что нужно.

Виталик задумался… Если с Гете (Виталик изучал в школе английский язык) можно было еще что-то придумать, то пригласить в гости Ларису, да еще предложить ей мамины тапочки тридцать пятого размера…

Папа был для Виталика непререкаемым авторитетом, поэтому строфа была выучена, а вопрос с тапочками временно отложен.

Жизнь на картошке шла своим чередом до… пожара.

Кто-то оставил включенным в розетку кипятильник, который, для того чтобы вода нагревалась быстро, сделали вопреки всем противопожарным нормам из двух лезвий «Нева».

Виталик, спросонья, прыгнул со сцены, наткнулся на сонно-очумелую Ларису, подхватил ее на руки и, как был (а был он только в трусах), бросился с ней на улицу.

Конечно, все обошлось.

Конечно, все потом смеялись и крепко выпили, чтобы не простудиться.

Конечно, в радостно-пьяном угаре Виталик, смущаясь, продекламировал Ларисе строфу из Гете (на языке оригинала) и пригласил ее в гости.

Конечно, ошалевшая Лариса не могла отказать своему спасителю.

В назначенный день Виталик мялся у памятника Максиму Горькому, с цветами в руках и напряженным выражением лица. Лариса пришла (как ни странно) вовремя. Вручив цветы и церемонно взяв девушку под локоть, Виталик препроводил ее к дверям квартиры, где папа накрывал стол (мама опять была в командировке). Когда они вошли, поздоровались и познакомились, папа попроси Ларису помочь на кухне, а Виталика отправил выбросить накопившийся мусор.

Виталик быстро сбегал во двор, к мусорному контейнеру, вытряхнул ведро, прибежал домой, ополоснул руки и… торжественно предложил Ларисе надеть мамины тапочки.

Лариса улыбнулась и, сославшись на привычку и теплый пол, сказала, что останется босиком.

Вечер прошел легко и непринужденно. Прощаясь, папа галантно поцеловал Ларисе руку и пригласил ее на мамин день рождения в следующее воскресенье.

Дом был полон гостей, мама порхала, помолодевшая и красивая, в новом платье и туфлях, которые ей подарил папа.

Виталик встретил Ларису, быстро, по просьбе папы, отнес в зал холодец и поставил его на стол, а когда вернулся, Лариса стояла у зеркала и поправляла прическу. На ее ногах (о, чудо!) были мамины парадные тапочки.

Мама горячо одобрила выбор сына, а через год Виталик и Лариса поженились.

Под утро, прижавшись к Виталику, Лариса прошептала:

– Не хочу, чтобы между нами была хотя бы маленькая ложь! Когда твой папа, отправив тебя выбрасывать мусор, рассказал о своей шутке про мамины тапочки, которую ты воспринял всерьез, я купила точно такие же, только тридцать седьмого размера!

Она замерла, а Виталик начал смеяться.

Он смеялся радостным, счастливым смехом. Еще бы! Ему так повезло! Он женился на идеальной женщине!

Автоледи

В вашем городе есть проспект имени Юрия Алексеевича Гагарина?

Я думаю, должен быть обязательно! Юрий Гагарин – звездный первопроходец и все такое прочее, был, по-моему, просто очень добрым и открытым человеком, – посмотрите на его улыбку.

Знаете, есть такая шутка, что Юрию Гагарину все нравилось – и скафандр (не очень удобный и тяжелый), и место пилота в космическом корабле (очень тесное), в общем, все, все, все… кроме одного.

Ему не нравилось, что пахнет собаками! (Типа, до него летали в космос Белка и Стрелка!) Прикольно, да?

Так вот, еду я, значит, по проспекту Гагарина, пробок нет, солнышко светит, безумных гонщиков не видно. Одним словом – красота!

Вдруг серебристый «Лексус», как ненормальный, шарахнулся из правой полосы и оказался прямо перед моей мордой, я еле успел «дать по тормозам». А это чудило на «Лексусе» опять в свой ряд и дальше покатил себе, спокойненько так.

Смотрю я, собачка дорогу перебегает. Он, получается, песика чтобы не задавить, мотанулся (тут я, кстати, и вспомнил шутку про Юрия Алексеевича), а что там с живым человеком (тоже, заметьте, в неплохом автомобиле), – это его не волнует!

Притопил я педальку газа моей «Камрюхи» (не смотрите, что движок – два и четыре, резвая она у меня) и полетел вслед за этим человеконенавистником.

У нас ведь как – гони, не гони, на светофоре встретимся!

Догнал я «Лексус» на втором светофоре, смотрю, а за рулем женщина. Женщина в автомобиле – как обезьяна с гранатой, – не знаешь, чего от нее ждать!

Опустил я правое стекло, посигналил ей и кричу:

– Девушка, вы за собачку не беспокойтесь, с ней все в порядке, вот у меня, правда, штанишки мокрые!

Она тоже стекло водительское опустила, говорит мне:

– Что, извините?

Тут я ее глаза увидел и дыханье перехватило.

Темно-синие, глубокие, утонуть можно, но, главное, такая тоска в них вселенская! У меня аж мороз по коже.

Зажегся «зеленый», мы поехали, а на следующем светофоре я опять за свое:

– Девушка, вы собачке помогли, но меня так подрезали, что штанишки стирать нужно! Может, займетесь?

Вдруг, представляете, бросает она в мое окно визитную карточку и укатывает под «зеленый» дальше, а мне левый поворот надо делать. Свернул я и остановился. Любопытство одолевает, читаю: «Стелла Дроздова, дизайнер», ну и все телефоны, включая сотовый.

Понятно, дизайнер, да еще Стелла! Такая, конечно, ничего вокруг себя не видит, творческая, так сказать, натура.

Не поленился, набрал ее сотовый и стал терпеливо ждать.

Тут вот какое дело. Как правило, для женщины сотовый телефон – это в первую очередь аксессуар. Она не сразу понимает, что звонит, где звонит, а потом найти его, бедного, в дамской сумочке….

Стелла, кстати, быстро ответила, голос приятный, бархатный такой.

– Это монах в мокрых штанах! – выдал я ей. – Монах, потому что толерантен (блеснул я недавно услышанным словечком), а в мокрых штанах благодаря вам, Стеллочка!

– Я еду за город, в лес, – сказала Стелла, – можете составить мне компанию, заодно штанишки просушите и проветрите.

И отключилась.

Что меня тогда заставило плюнуть на все дела и поехать за ней?

То ли голос ее, глубокий какой-то, то ли глаза, которые заглянули мне в самую душу, то ли омут тоски в этих глазах…

В общем, выехал я снова на проспект Гагарина и поехал за город. Дорога тут у нас одна – прямо и прямо, не ошибешься. Еду и думаю: «А может, зря поперся? Развела меня девушка, а я как лох чилийский повелся!»

Смотрю, прямо на выезде, за постом ГИБДД стоит серебристый «Лексус». Только я приблизился, Стелла включила левый поворотник и резво так вперед поехала.

Еду я следом и думаю: «Может, это жена какого-нибудь олигарха местного? Может, загрустила в золотой клетке, приключений захотелось? Может, привезет меня в свой загородный дом, поднимемся мы по точеной лестнице в спальню, и такое там начнется на фиолетовых простынях…»

Смотрю, точно, сворачивает в сторону поселка одного элитного, только еще чуть правее берет и к озеру подъезжает. Останавливается.

Я тоже остановился, быстренько из «Камрюхи» выскочил, подбежал к ее машине, открываю дверцу с галантным поклоном и говорю:

– Прошу вас, леди!

Она сидит, смотрит на меня оценивающе и улыбается. Только глаза все такие же, грустные.

Я внутрь машины заглянул, а машина-то у дамочки непростая! Какие-то рычаги хромированные, первый раз такие «навороты» увидел.

– Ну что же вы, – говорю, – Стеллочка, выпрыгивайте! – и руку ей подаю.

Она мне свою ладошку на руку положила, а сама не выходит.

И тут я понимаю, что чего-то не понимаю, а она мне:

– Если несложно, в багажнике посмотрите, – и на кнопочку нажимает.

В «Лексусе» такой прикол есть, с кнопки багажник открывается.

Подошел я, дурак дураком, к багажнику, заглядываю в него, а там…

Коляска инвалидная….

Достал я ее, разложил, к водительской дверце подкатил, а что дальше делать, не знаю.

Стеллла смотрит на меня, улыбается, только страх в глазах, – вдруг убегу.

Меня словно в спину кто-то подтолкнул, подошел я и осторожно взял ее на руки.

Если у вас есть дети, то вы знаете, когда берешь их на руки, они обнимают и прижимаются с таким доверием к сильному взрослому человеку, что мурашки идут по спине.

Если у вас нет детей, то вам еще предстоит испытать эти счастливые мгновения.

Так вот, держу я Стеллу на руках, и такая нежность на меня нахлынула, прям до слез. Держу ее и шепчу на ухо:

– Как же ты, милая, за рулем одна? Хочешь, я тебя так всегда буду держать? – шепчу, а сам не понимаю, что это на меня нашло!

Она прижалась ко мне, совсем как маленькая девочка, и тоже шепчет:

– Хочу!

Через год, ко дню ее рождения, я сделал на «Лексусе» татуаж «Автоледи» и симпатичную морду белого пуделя.

Еще через год мы вернулись из Москвы, где Стелле сделали три операции.

Еще через год она уже ходила без посторонней помощи.

Когда мы приезжаем в лес, я первым выхожу из машины и беру мою радость на руки.

Она прижимается ко мне, а я поднимаю голову вверх и вижу в небесной дали и Белку со Стрелкой, и Юрия Алексеевича Гагарина, который улыбается мне своей счастливой солнечной улыбкой.

Барби

Татьяна Александровна Лапина критически рассматривала себя в зеркало.

Казалось бы, все очень неплохо.

Чудесно сохранившаяся фигура – не зря семь лет жизни были отданы спортивным танцам, черное элегантное платье от Валентино, открывающее красивые руки с нежной кожей, туфельки от Серджио Росси, украшенные кристаллами Сваровски, непокорные белокурые локоны, уложенные в затейливую прическу.

Однако внимательный взгляд топ-менеджера подмечал и морщинки у глаз, и морщинки на лбу, и чуть заметные складки у губ…

«Похожа на постаревшую Барби», – подумала Татьяна Александровна и, круто развернувшись на высоких каблуках, легко села на шпагат, сразу превратившись в Коко.

Коко. Так звали Лапину в дни ее танцевально-спортивной юности. Причем неизвестно почему: то ли за любовь к черным платьям, то ли за строго отчужденный взгляд, то ли за то, что первые деньги, полученные после выступления на концерте, посвященном Дню города, она потратила на «Шанель № 5».

И вот что удивительно: когда ее, после трех лет работы в разных должностях, назначили вице-президентом компании, сотрудники между собой тоже стали называть Татьяну Александровну – своего нового начальника – «Коко».

Она быстро сменила колготки, поправила прическу, набросила на плечи шубку из модной стриженой норки и с блестяще-озорными глазами выбежала на улицу, где ее дожидалась персональная тойота «Камри».

Коко отправилась на корпоративную новогоднюю вечеринку.

Надо сказать, что слово «корпоратив» и его производные за последние пятнадцать лет прочно вошли в российский бизнес-лексикон.

Хотя, по сути, «корпоратив» – это хорошо организованная пьянка. Собственники, топы, менеджеры среднего звена, работники из числа ударников капиталистического труда собираются в ресторане и выпивают. Время от времени кто-то говорит слова, обязательно добрые (что означает: а не налить ли нам снова?), коллеги читают стихи (выпивай!), поют песни (наливай!), выясняют отношения (выпьем!), объясняются в любви (а на брудершафт?).

При том, что все это повторяется из года в год, новогоднего корпоратива ждут, готовятся и переживают, чтобы все было не хуже, чем в прошлый раз.

В этом году «корпоратив» был организован в новом ресторане «Одесса».

Коко немного нервничала. Шеф…

Конечно, в жизни этой энергичной, неглупой и просто красивой женщины были разные мужчины (один из них даже стал папой ее дочки), но Вадим Николаевич как-то особенно волновал…

Президент компании был старше на 15 лет, у них были добрые деловые отношения.

Он был женат, и двое его сыновей учились в университете.

Он очень ценил семью, но…

С недавнего времени ей стало казаться, что он как-то по-особенному смотрит на нее.

Коко знала, что нравится мужчинам. Даже молоденький красавчик Дима, который два месяца назад начал работать системным администратором, не сводил с нее глаз и этим ужасно раздражал.

Вадим Николаевич. Это был мужчина ее мечты. Он всегда казался ей недосягаемым, как любая мечта…

Когда Коко приехала в ресторан, почти весь коллектив был в сборе. Надя, секретарь Вадима Николаевича, всегда и все про всех знающая, рассаживала коллег за столики с номерами.

– Вы рядом с Вадимом Николаевичем, – многозначительно сказала она Коко и проводила ее к столику № 1. Коко заняла свое место и, улыбаясь коллегам, вдруг увидела Диму, который влюбленно смотрел на нее.

«Надо будет с ним поговорить, – подумала Коко, – Не дело!»

Потом все было как во сне.

Элегантный Вадим Николаевич. Его слова, громко для всех и шепотом для нее. Его рука на ее подрагивающей от возбуждения ноге. Его запах, от которого кружилась голова. Их чувственный танец.

Она поморщилась от досады, когда, улучив момент, краснея и волнуясь, Дима вручил ей подарок. Что-то было завернуто в серебристую бумагу и перевязано золотой ленточкой. Коко быстро сунула подарок в сумочку, отвернулась от Димы и сосредоточилась на ГЛАВНОМ.

ГЛАВНЫМ была бесконечная радость от того, что в новом году ее непременно ждет СЧАСТЬЕ.

Неожиданно внимание Коко привлекло выступление приглашенных танцоров.

Юная девушка порхала, кружилась и замирала в руках опытного партнера.

Когда, под аплодисменты, раскланиваясь, танцоры подошли к столику № 1, Коко узнала Костю, и улыбка застыла на ее лице.

Костя когда-то был ее партнером. Кроме того, он был отцом ее дочки. Она ничего не слышала о нем последние шесть лет.

Костя тоже узнал ее и улыбнулся. За эту улыбку, тогда, она и полюбила его.

Когда она была беременна и уже не могла выступать, он увлекся новой партнершей, решил стать профессиональным танцором и исчез из их города.

Коко не держала на него зла. Она сравнивала себя с героиней фильма «Москва слезам не верит» и всего добивалась сама.

Шальная мысль вдруг пришла ей в голову.

Она подошла к Косте, взяла его горячую, вспотевшую руку в свою и, глядя в глаза, спросила:

– Что, тряхнем стариной?

Тот кивнул.

Они отошли в центр танцпола. Костя что-то сказал звукооператору, а Коко видела только восхищенный взгляд Вадима Николаевича.

Она будет танцевать для НЕГО!

Услышав первые аккорды латиноамериканской мелодии, Коко вздрогнула. Именно этот танец сделал их с Костей чемпионами России.

Она хотела попросить поставить что-нибудь другое, но сильные руки Кости уже вели ее, а тренированное тело само стало двигаться в такт музыке.

Это было необыкновенно! Она, опять молодая и гибкая, пульсировала каждой клеточкой, растворяясь в ритме обжигающей мелодии.

В кульминационный момент Костя, как всегда, взял ее «под мышку» и начал вращение. Она выпрямила ноги и, напрягшись, замерла…

Зал, казалось, не дышал.

Дима побледнел.

Вадим Николаевич, от избытка эмоций, резко встал со стула.

Костя, на долю секунды, повернул голову, почувствовав резкое движение сбоку, и, сбившись с ритма, споткнулся…

Коко не успела заметить, как круговерть новогодних огней сменилась хрустнувшей темнотой…

Когда Вадим Николаевич забирал из реанимации вещи Коко, то случайно выронил ее сумочку, из которой выпал серебристый сверток с развязавшейся золотой ленточкой.

Вадим Николаевич машинально развернул его…

Он долго стоял и смотрел на куклу Барби в строгом, элегантном черном платье и туфельках со стразами.

Дорога

Наш город связывает со столицей, как это ни странно, Московское шоссе. Это трасса федерального значения.

В каком-нибудь европейском захолустье она представляла бы собой как минимум две полосы по сторонам от разделительной, мощный металлический каркас которой, защищающий от выезда на встречку, еще и украшен цветами. Через каждые двадцать-тридцать километров там стояли бы «Рестстейшен», где можно принять душ, поспать и неплохо перекусить.

В нашем случае разделительной полосы нет, а двухполосное движение с каждой из сторон очень часто переходит в забитую грузовиками полосу, по которой тащишься со скоростью шестьдесят километров в час и думаешь, кто же (и как!) распределяет налоги на транспортные средства.

Зато всевозможных кафе и закусочных в достатке! Это и металлические будки, и деревянные дома, а у особо удачливых – мотели, в которых, пообедав и выпив на первом этаже, можно подняться на второй, чтобы поспать или провести время с девушкой.

Кстати, о девушках. Рынок, в котором наша страна живет последние пятнадцать лет, среди прочих услуг, активно предлагает интимные.

На трассе они особенные. Конечно, и в советские времена девушки на дорогах («дальнобойщики» нарекли их «плечевыми») были не редкостью. Тогда, как правило, пьющие, махнувшие на себя рукой женщины хотели «воли» и обретали ее, именно в таком странном виде.

Главной для водителей, которым в те времена негде было толком поесть и поспать, была потребность, чтобы кто-то разделил с ними Дорогу. «Плечевые» болтали, не давая водиле заснуть за рулем, готовили на костре похлебку, летом стирали, а зимой согревали своим телом. Стоило это сущие копейки.

«Дальнобойщики», ходившие по одному и тому же маршруту, знали места, где можно было подхватить «плечевую» и зачастую, возвращаясь, передавали ее коллегам, для которых маршрут только начинался.

Новое время изменило «плечевых». Теперь среди них стало немало молодых и трезвых, у которых нет прописки в крупных городах, но есть желание, заработав денег (а услуга сильно подорожала), устроиться, удачно выйти замуж, растить детей, вычеркнув из жизни пропахшее соляркой время.

Иногда это студентки, которые таким образом проходят летнюю практику, зарабатывая на оплату съемной квартиры и покупку модных шмоток.

Так вот я про «плечевых» ничего не знал…

Я тащился за большегрузным «Вольво» по Московской трассе, слушал музыку и думал о выходных.

У менеджеров коммерческого отдела командировка в Москву не редкость. Все явные и тайные линии, по которым движутся деньги в России, пересекаются в Москве.

В Москве – крупные оптовики, представляющие мировые бренды, в Москве – таможня и сертификация, в Москве – разрешения и лицензии, и т. д., и т. п.

Меня вызвал коммерческий директор и сказал: «Денис, поезжай в Москву, там кое-кому кое-что нужно передать, а я только тебе доверяю», объяснил все подробно и добавил, что желательно ехать на машине.

Тут мне стало грустно. Нет, не страшно. Эти свертки мне и раньше возить приходилось. Просто завтра – пятница, а в субботу – Ленкин день рождения. Отказаться в Москву ехать не могу, к Ленке не прийти – невозможно. В общем, жесть!

Ладно, думаю, рвану часика в четыре утра, в Москве буду к десяти, все дела сделаю, посплю чуток и назад. Все успеть должен.

Тащусь я, значит, за этим «Вольво», и так мне тошно…

Уже рассвело, лето, солнце, воздух свежий сначала в окошко, а потом под рубашку забирается. Хорошо!

Да ничего хорошего, блин, если к десяти не успею, неизвестно, сколько ждать придется. Там ведь тоже не в любое время свертки принимают.

Ну, достал же меня этот «Вольво» долбаный, а не обгонишь – по встречке машины одна за другой, как из мешка высыпали!

Ладно, думаю, буду наслаждаться утром и Ленку вспоминать. Про вторник. Так хорошо было, мама дорогая!

Тут дорога в две полосы пошла, а «Вольво» так и прется левым рядом.

Я посигналил – бесполезно! Ухожу вправо, газу прибавил, и эта махина стокубовая тоже вправо пошла, видимо, решил дорогу уступить, тугодум.

Я руль вправо, на обочину, как дал по тормозам, да как хапнул колесом землю, так и крутануло. Хорошо, откоса с этой стороны не было, поэтому на травку выбросило, чуть-чуть в дерево не угодил.

Да еще, дурак, непристегнутый ехал. Как бухнулся головой в лобовое стекло – искры из глаз.

Очухался немного, из машины выскочил, обежал со всех сторон – целехонька!

На траву улегся посмотреть, не зацепил ли чего поддоном картера или глушаком. Смотрю, вроде нормально все, и вдруг вижу… босые ноги.

Не под машиной, конечно, а рядом. Изящные такие женские ступни… И дальше (просвет-то у машины не маленький) стройные лодыжки начинаются…

Тут почувствовал я, как голова трещит (сгоряча-то забыл, как о ветровое стекло долбанулся), и подумал, что «глюки» начались.

Вскакиваю я на ноги, а кругом звездочки мерцают, мельтешит все и темнота наваливается.

И снится мне чудный сон про то, как мамочка держит меня на руках и слова ласковые шепчет. Спокойно так стало, хорошо…

Умывает она меня водичкой холодной и говорит:

– Ты что, дурачок, себя не бережешь!

Просыпаюсь я и понимаю, что лежу на траве, голова на чьих-то коленях, а голос женский, не мамин, мне не снится, а наяву ручейком переливается. Поднял глаза, зацепился взглядом за неплохую «троечку» и увидел огненно-рыжее чудо.

Оказалось, что чудо зовут Юлей, что она – студентка и ехала на каникулы к тетке в Мячково. Автобус сломался, она стояла и «голосовала», как вдруг увидела «Вольво», который загнал мою «десятку» на обочину.

Потом мы болтали и ели бутерброды, предусмотрительно приготовленные в дорогу моей мамой. Запивали их чаем из термоса.

Свежий воздух, приятное общество и молодость победили головную боль. Я уверенно сел за руль, предложив Юле услуги по доставке в Мячково. Она согласилась (я еще обратил внимание, как внимательно-оценивающе она на меня посмотрела), забросила на заднее сиденье небольшую дорожную сумку (я еще подумал, что-то уж больно налегке путешествует девушка), сама уселась на переднее сиденье, отрегулировав его в соответствии со своими параметрами, и мы поехали.

Кстати о параметрах. Про «троечку» я уже говорил, прибавьте к этому длинные ноги с уже упомянутыми изящными ступнями и тонкими лодыжками, буйную, огненно-рыжую шевелюру, голубые глаза, пухлые (я еще подумал, не силикон ли качнула) губы и открытый пупок с пирсингом.

У меня, конечно, имелся неплохой сексуальный опыт, да и Ленка моя всегда зависть у друзей вызывала, но тут такая мощная сексуальная энергетика, что хоть останавливайся.

Едем мы, болтаем о том о сем, а она все улыбается белозубо и хитренько так на меня поглядывает. Подъехали к Мячково, она мне и говорит:

– День (это сокращенно от Денис, меня так все друзья называют), а можно я с тобой в Москву прокачусь, у тетки-то нагощусь еще?

– Без проблем! – говорю я ей, а у самого дрожь по телу и в жар бросило.

Надо ли говорить, что до столицы я долетел на одном дыхании, рассказывая разные истории и анекдоты, чтобы произвести впечатление на девушку легкостью и непринужденностью общения.

В Москве я отдал сверток (улыбнулся, поблагодарил – все как учили) и поспешил вырваться из города, который с легкостью задушит в своих объятьях любого провинциала.

В общем, все бы хорошо, да только понял я вдруг, что домой мне совсем не хочется. Даже к Ленке. Тут еще Юля касается своими горячими губами моего уха и шепчет:

– День, давай у мотеля остановимся, отдохнем немного.

Снова снится мне сон, как паркуюсь я у мотеля, похожего на старинный замок, как поднимаемся мы на второй этаж, как лежу я после душа на прохладных простынях и не верю, что сейчас перестанет шуметь вода и выйдет ко мне моя прекрасная попутчица.

И забыл я про Ленкин день рождения, про то, что надо зарядить сотовый и что моя мамочка может не пережить мое непонятное отсутствие в течение двух дней, которые, как и ночи, перестали существовать.

Нам приносили еду, шампанское, бесконечно шумел душ – блаженство было безграничным…

В понедельник утром я проснулся и увидел Юлю, сидевшую напротив и пристально смотревшую на меня взглядом раненой лани (я никогда не был на охоте и не видел лань, но думаю, что у нее именно такой взгляд). Она была одета, причесана и подкрашена.

– День, – сказала она с улыбкой (я еще тогда подумал, что улыбка какая-то вымученная), – ты собирайся, а я пока схожу, деньги за номер и еду отдам.

Тут я понял, что уже понедельник, что есть еще другая жизнь, что мне надо на работу, а Юле – к тетке…

Я отдал ей бумажник и пошел в душ.

Вы, наверное, уже догадались, что, когда я спустился вниз, там не было никакой Юленьки.

На стойке бара лежал пустой бумажник, в котором остались, слава Богу, мои права, а хозяин мотеля, увидев выражение моего лица, плеснул в стакан водки и рассказал про «плечевых».

Не помню, сколько прошло времени, пока я немного пришел в себя и понял, что домой все-таки ехать надо.

Когда я подошел к машине, то увидел под дворником листок бумаги, на котором мелким, красивым почерком было написано: «Ты не поверишь, но со мной такое впервые! Я бегу от себя, потому что недостойна тебя! Если можешь, прости».

Начал я тогда смеяться. Над собой и своими чувствами. Над «плечевыми» и «лохами». Над Ленкой и коммерческим директором. Над страной нашей и жизнью, уму не постижимой. Просмеялся, попил водички и домой поехал.

Дома успокоил маму (она всегда примет и простит), послал к черту Ленку, коммерческого директора и пил неделю.

Ленка насмерть обиделась, а шеф понял и простил (кстати, мировой мужик).

Через неделю я опять поехал в Москву. Со свертком.

Шел дождь, торопиться мне было некуда. Когда я подъезжал к Мячково, то не поверил своим глазам. На обочине, под дождем, стояла Юля и голосовала. Я остановился. Спокойно так вышел и тихо так сказал…

Она стояла, молча плакала и сутулилась от моих слов.

Боже, как легко и хорошо мне стало! Я с улыбкой сел в машину, повернул ключ зажигания, плавно выжал сцепление, не торопясь включил первую, аккуратно дал газку и мягко тронулся. С наслаждением смотрел я в зеркало заднего вида на становящуюся маленькой сгорбленную фигурку потускневшей красотки и указатель «Мячково», перечеркнутый наклонной красной полосой.

Через минуту я остановился и включил заднюю скорость…

Еще через две минуты я смотрел в зеркало заднего вида, как Юля (с тем самым взглядом раненой лани) сидела на заднем сиденье и капли дождя, стекавшие с ее (видимо, натурального цвета) волос, смешивались со слезами.

Я смотрел и думал о том, что Дорога, которая выбрала нас, знает больше нас, она мудрее и обязательно приведет к нашей мечте.

Наша любовь

Они любили друг друга уже восемь лет.

Они почти не расставались.

Она тонула в Его глазах, которые всегда были разными. То прозрачно-голубыми, когда Ему было радостно и хорошо, то зелеными, когда Он думал, то темными и глубокими, когда Он хотел Ее.

Он растворялся в Ее ласково-нежных поцелуях и бархатисто-чистой коже спины, ягодиц, ног.

Когда они уезжали, то всегда гуляли, взявшись за руки.

Она гладила кисть Его руки и могла часами слушать даже не то, что он говорит, а то, как он говорит. Тембр Его голоса заставлял пробегать мурашки по Ее спине, стягивал кожу на пояснице и сходился двумя тонкими ручейками внизу живота, вызывая легкую вибрацию.

В эти дни, обычно летние, им нравилось молча смотреть на море.

Она сидела на скамейке, а Он лежал, положив голову на Ее колени.

Ее руки и легкий ветерок играли Его волосами. Иногда Он засыпал сладким детским сном, и тогда Она подолгу сидела, не шевелясь, чтобы не потревожить Его.

Чтобы Он отдохнул.

Она знала, как Он устает на работе.

Пыталась помочь, понять, поддержать.

Он был очень благодарен Ей, когда Она брала на себя часть Его забот.

Однажды, в Женеве, в отеле «Метрополь» Ему понравилась шоколадка из мини-бара. Он, как ребенок, весь перепачкался, когда ел ее, нахваливая Швейцарию.

Какой сладкой нежностью наполнилось Его сердце, когда после их возвращения Она принесла Ему чай и точно такую же шоколадку!

Она пыталась предугадать Его желания.

Он пытался не расстраивать Ее и почти не изменял Ей.

Они не любили шумные компании и светские вечеринки.

Она застилала желтой скатертью стол, ставила на него синие бокалы и золотистую вазу с фруктами, Он открывал «Божоле». Они болтали ни о чем, доводя свои желания до точки кипения, а потом пили друг друга и никак не могли утолить жажду.

У них не было детей, но они очень хотели девочку.

С Ее глазами и кожей, с Его волосами и острым умом.

Они почти не расставались.

Только на ночь и на выходные.

Она работала Его секретаршей.

Их любовь

Клаус жил в типично-немецком швейцарском городе Цюрих.

Он, один из лучших в мире специалистов по травме колена, оперировал в небольшой клинике, находившейся в пяти минутах неспешной (Клаус никогда никуда не спешил) ходьбы от дома, в котором он прожил всю свою сознательную жизнь.

Всемирно известные футболисты и хоккеисты, звезды балета и эстрадные танцоры, прыгуны, бегуны и обладатели Кубка Дэвиса – многие из них прошли через его волшебные руки.

Каждый день Клаус вставал в семь часов утра. Он выходил из своей спальни на втором этаже и спускался в столовую, где его ждали круассан (обязательно с яблочной начинкой) и кофе – не горячий и не холодный, а тот, что готовила ему уже много лет Анна-Луиза.

У Анны-Луизы, жены Клауса, была отдельная спальня.

Сначала она уходила спать в другую комнату, чтобы дочки Клауса, Мари и Луиза, родившиеся с разницей ровно в три года (идеально с медицинской точки зрения), не мешали папе спать.

Девочки росли, болели, как все дети, и спать в разных комнатах стало традицией.

После завтрака – в 7:30 Анна-Луиза помогала ему надевать рубашку и костюм, в зависимости от времени года подавала плащ или пальто, шляпу или зонтик. Особенно тщательно она выбирала для него обувь.

В 7:40 Клаус выходил из дому. Как только за ним закрывалась дверь, Анна-Луиза звонила Жаннет, секретарше Клауса, и говорила всегда одну и ту же фразу:

– Он идет!

Жаннет тут же начинала готовить кофе, и в тот момент, когда Клаус входил в свой кабинет, происходили две вещи. Во-первых, его ждал свежесваренный (не горячий и не холодный) кофе, а во-вторых, Жаннет звонила Анне-Луизе и говорила всегда одну и ту же фразу:

– Он пришел!

Потом Клаус гениально оперировал. До обеда.

Когда он выходил из клиники, чтобы пообедать дома, Жаннет звонила Анне-Луизе и говорила:

– Он идет!

В зависимости от времени года Клауса ждал сервированный стол в гостиной или в саду. После обеда Клаус садился в кресло-качалку, брал сигару, которую Анна-Луиза доставала из сигарного ящика ровно через пять минут после звонка Жаннет, и читал свежие газеты.

Затем он снова шел в клинику, вновь происходил обмен звонками, а день заканчивался у камина в гостиной (осенью и зимой) или в кресле на веранде (весной и летом).

По выходным Анна-Луиза показывала Клаусу дочерей, которым (в зависимости от возраста) он делал «Агу-агу!» или спрашивал об оценках в колледже, а потом и в университете.

Для любого возраста процедура занимала максимум пятнадцать минут, после чего Анна-Луиза отправляла девочек по своим комнатам, чтобы те не мешали папе отдыхать.

Взрыв произошел внезапно, превратив все вокруг в хаос.

Во время субботней пятнадцатиминутки Мари, старшая дочь Клауса, сказала папе, что она беременна. От Олега. Стажировка в Лондоне. Любовь с первого взгляда. Взаимная. Он работает в банке. Старше ее на пятнадцать лет. Зато уже десять лет назад уехал из России и стал настоящим англичанином. Он лучше всех. Аборт она делать не будет.

Впервые за последние двадцать пять лет Клаус не курил послеобеденную сигару.

Солнечным воскресным утром он велел:

– Мари убраться прочь из дому и не сметь общаться с Олегом.

– Анне-Луизе и Луизе не сметь общаться с Мари.

Мари ушла из дому и перестала общаться с Олегом.

Когда Мари звонила сестре, та плакала и говорила, что не может с ней разговаривать, потому что запретил папа.

Когда Мари звонила маме, Анна-Луиза говорила, что им с папой стыдно за такую дочь, и заканчивала разговор.

Беременность была очень тяжелой.

Олег, разорвав контракт в Лондоне, приехал в Цюрих, чтобы хоть как-то помочь Мари, которая, переступив через себя, приняла эту заботу.

Мальчик родился замечательный, если бы не родовая травма – вывих колена.

Когда мальчику исполнился месяц, Олег взял его и приехал к Клаусу. В клинику. Клаус не мог отказаться осмотреть внука, ведь в первую очередь он был врачом.

Случай оказался настолько интересным и так увлек Клауса, что он не расставался с подопечным, предоставив для него одну из комнат своего дома и позволив Мари (но только Мари!) быть рядом с пациентом.

Когда Егору (мальчика назвали в честь деда Олега, погибшего на войне) исполнился год, Клаус сделал ему гениальную (впрочем, как всегда) операцию.

Прошло пять лет.

Клаус и Анна-Луиза бредят внуком.

Луиза, с разрешения и благословения папы, вышла замуж за его ассистента и переехала жить в дом по соседству.

Мари живет с родителями и сыном. Клаус так и не разрешил ей быть вместе с Олегом.

Олег не вернулся в Лондон, он осел в Женеве, уже два года живет с чудной Мариной из Санкт-Петербурга, очень любит ее дочь, но каждое воскресенье едет в Цюрих, чтобы поцеловать Егора и поговорить с ним на русском языке.

Эрекция

Василиса Геннадьевна, заведующая урологическим отделением солидной частной клиники, была женщиной основательной.

Круглое лицо с большими живыми глазами, крупные кисти рук и ступни ног, большая крепкая грудь. В свои пятьдесят Василиса Геннадьевна имела массу поклонников, в том числе и много моложе ее.

Отдавая должное мужской полигамной природе, она никогда не пугала пациентов мраком импотенции и ужасом катетеров.

Василиса Геннадьевна жила ярко и вкусно, не изматывала себя диетами и частенько отвечала взаимностью на ухаживания.

Она, за многие годы работы урологом, научилась понимать этих странных мужчин, подбадривала растерянных и, как могла, облегчала жизнь обреченным.

Василий Петрович был особенным пациентом.

Высокий, широкий в плечах, с буйной шевелюрой и уверенный в себе, он, безусловно, пользовался успехом у женщин. Когда он в первый раз пришел на прием к Василисе Геннадьевне, то она, начав беседу, незаметно расстегнула верхнюю пуговку на халате и подалась чуть вперед, как бы концентрируя внимание на его словах.

Василий Петрович просто, не сбиваясь и не краснея, рассказал о том, что хотел бы продлить эрекцию, чтобы доставить жене максимум наслаждения.

Василисе Геннадьевне не часто приходилось сталкиваться с таким подходом мужчин к семейной жизни. Она подарила Васечке (так про себя сразу же стала называть пациента Василиса Геннадьевна) лучезарную улыбку и сказала с придыханием:

– Вы такой хороший. Заботливый. Наверное, жена в вас души не чает. Да и вы, наверное, безумно любите ее.

Легкая тень пробежала по лицу Васечки.

– Давайте я вас осмотрю, – продолжала напевать Василиса Геннадьевна, – вот здесь, за ширмочкой, прилягте на кушетку. Штанишки спустите. И трусики.

Внимательно осмотрев Васечкино хозяйство, она, вздохнув, сняла медицинские перчатки, подошла к раковине, вымыла руки и села за стол, пригладив волосы и одернув халат.

– Скажите, а женщин у вас много было? – задала Василиса Геннадьевна вопрос, ничего общего не имеющий ни с медициной, ни с просьбой пациента.

– А зачем это вам? – удивился Васечка.

– Ну, видите ли, – начала Василиса Геннадьевна, далее последовал набор странных медицинских терминов, который, вероятно, должен был убедить пациента в том, что заданный вопрос является главным.

Васечка нахмурился, встал со стула и сказал:

– Пойду я, наверное!

Василиса Геннадьевна вдруг вспомнила, что умеет смущаться. Она порозовела (удивительно при этом похорошев) и сказала:

– Ну что вы, не волнуйтесь, я же врач!

Васечка сел на стул, взглянул доктору в глаза, жестко усмехнулся и рублено произнес:

– Я женщин ненавижу!

Глаза Василисы Геннадьевны широко открылись и наполнились слезами, которые в этом возрасте у женщин очень скоры.

– Ну, вернее, ненавидел, – сказал Васечка, смягчаясь.

Василиса Геннадьевна положила свою увесистую ладошку на его руку, смахнула набежавшую слезу, взглянула в глаза пациента тем самым докторским, многозначительно-знающим взглядом.

– Вы можете мне доверять, – сказала она голосом, который стал проникновенно-нежным, – говорите, не стесняйтесь, я пойму вас.

Василий Петрович ссутулился, посмотрел на доктора доверчивым детским взглядом и начал рассказ:

– Видите ли, доктор, я вырос в семье инженера и врача. Моя мама, врач-стоматолог, была женщиной строгой и болезненно порядочной. Многие ее коллеги «не замечали» трешек и пятерок, которые пациенты невзначай опускали в карманы их халатов, а для мамы было мучением принять в благодарность даже шоколадку. Она возмущенно выговаривала пациенту, что так делать нельзя, и категорично возвращала любое подношение.

Жили мы небогато, а когда мне было шесть лет и от инсульта умер мой папа, то стало совсем тяжело.

Мама пыталась подрабатывать. В лето после смерти папы она поехала вместо отпуска работать врачом в пионерский лагерь и взяла меня с собой.

Когда, через тридцать лет, в составе правительственной делегации, нас привезли в лагерь смерти «Бухенвальд» и над его воротами я прочитал «Каждому – свое», мне почему-то вспомнился яркий солнечный день, мама, которая держала меня за руку, чемодан в другой моей руке и живенькая надпись над металлическими воротами – «Лесная поляна».

Пионерский лагерь образца 1968 года – это, скажу я вам…

Это железная дисциплина и оргии вожатых по ночам.

Это разговоры о равенстве, братстве и постоянное унижение младших старшими.

Это рассказ о высоконравственных идеалах и первый сексуальный опыт малолеток, попавших в опытные руки пионервожатых.

В общем, каждому – свое.

Мария Степановна, вожатая нашего отряда, была женщиной лет тридцати пяти, болезненно худой, с желтоватым цветом лица и растительностью над верхней губой. Она невзлюбила меня с первого дня.

Василий Петрович прервал свой рассказ и облизнул пересохшие губы.

Василиса Геннадьевна быстро налила ему воды и смотрела, как он пил ее большими глотками. Попив воды и отдышавшись, Василий Петрович благодарно кивнул доктору и продолжил свой рассказ:

– Мария Степановна невзлюбила меня с первого взгляда, потому что сразу стала завидовать маме. Мама никогда никому ни на что не жаловалась, была жизнерадостна и всегда тщательно следила за собой. Надо ли говорить, что в пионерском лагере она стала центром внимания и обожания?

Мария Степановна донимала меня замечаниями по любым мелочам. Когда я, заплаканный, прибегал к маме жаловаться, она прижимала меня к себе, – гладила по волосам и говорила:

– Терпи, сынок, такая вот жизнь. Перетерпишь – значит, победишь. Победишь, сможешь многого добиться!

Я терпел. Пререкался. За это Мария Степановна сделала меня вечным дежурным. По кухне, по отряду, по стенгазете, по уборке территории и т. д. и т. п.

Светлым пятном в этом пионерском мраке был физкультурник Виктор Сергеевич, который не только учил нас спортивному азарту и вдохновению, но и стал для многих мальчишек просто другом.

Именно он, сопровождая нас в баню на исходе первой недели двухмесячного «срока», который мне предстояло отбыть, показал замаскированное в стене отверстие, через которое можно было наблюдать девчонок, мывшихся в соседней душевой…

Примерно через месяц, в очередное посещение бани с нами пошла Мария Степановна, потому что Виктор Сергеевич отлучился в город по какой-то надобности.

Пока она ругала мальчишек, которые шумели, толкались, вели себя неорганизованно (в общем, как нормальные, здоровые дети на отдыхе), я быстро разделся, незаметно подкрался к заветному отверстию в стене и начал наблюдать…

Возвращение к жизни из страны сладких грез осуществилось посредством подзатыльника. Я втянул голову в плечи и оглянулся.

Марию Степановну трясло, ее глаза метали молнии, она что-то хотела сказать, но вдруг побледнела, издавала какой-то нечленораздельный звук и показала трясущимся пальцем на мои ноги.

То есть это я сначала подумал, что на ноги.

Когда я опустил глаза вниз, то увидел, именно увидел, так как все мои чувства застыли, то, что вызвало смертельный гнев пионервожатой.

Эрекция. Нормальная реакция мальчика, который подглядывал за голыми девочками.

Так вот, стою я с этой эрекцией перед дрожащей Марией Степановной, за спиной которой мои товарищи без штанов корчат мне рожи, хихикают, и испытываю, наверное, те же чувства, что лагерные номера перед газовой камерой.

– Понимаете, доктор, – взгляд Василия Петровича загорелся, – по мне лучше газовая камера, чем публичное унижение.

– Знаете, доктор, – пациент вытер капельки пота со лба, – что сделала эта соцреалистическая блюстительница нравственности? Она резко ударила ребром ладони по моей эрекции, чтобы прекратить «безобразие»!

Василий Петрович умолк. Он побледнел и как-то осунулся, съежился, что ли, во время рассказа.

Василиса Геннадьевна молчала. Она боялась нарушить тишину, да и, вообще, не очень понимала, что тут можно сказать.

Василий Петрович провел ладонью по лицу, порозовел и улыбнулся:

– Потом была жизнь. Разная. Я многого добился. Женился – так было нужно, родились дети – что люди подумают, если в семье нет детей, всю жизнь гнал от себя и не мог прогнать воспоминания о том «банном дне».

Я стеснялся эрекции, понимаете? Вот и не смог дать своей жене ту любовь, ту нежность, которых она, безусловно, достойна. Поэтому я пришел к вам, доктор.

Василиса Геннадьевна, застегнув случайно расстегнувшуюся на халате пуговицу, рассказала Василию Петровичу (а не Васечке!), какие упражнения поделать, какую травку попить и какие чудо-лекарства попринимать.

– Какой вы молодец! – сказала она на прощанье, – смогли забыть и простить.

Васили Петрович улыбнулся, глаза его стали молодыми и озорными (у Василисы Геннадьевны опять ёкнуло сердце и случайно расстегнулась верхняя пуговка).

– Забыть? Не совсем, доктор. Два года назад я был на могиле отца, хотел покрасить ограду и навести порядок после зимы. Рядом с его могилой росло дерево, которое давно засохло. Я увидел, что дерева нет, а на его месте свежая могила. На скромном металлическом памятнике было написано: «Мария Степановна Рецкая», а с фотографии на меня пристально и презрительно смотрела моя пионервожатая.

Воспоминания нахлынули на меня…

И вот что, доктор, именно с этого дня я перестал стесняться эрекции!

Фантазер

Серега умирал. Вернее, думал, что умирает. А о чем бы думали вы в реанимации областной больницы, с трубками в носу и бесконечной капельницей в онемевшей руке?

Первый раз Серега умирал после ранения.

Голова звенела и лопалась, мозги вытекали из ушей, а сердце вырывалось из грудной клетки и выбивало виски в разные стороны.

Тогда, от ухода в мир иной, его удержала Маша. Машенька. Ангелочек.

Он и в Чечню-то поперся по контракту, чтобы ей и ее дочке стало жить полегче. В смысле денег.

Потом был госпиталь. Потом медаль. В конце концов, после долгих шести месяцев все же удалось получить заработанные деньги, часть из которых уже сожрала гадина-инфляция.

Серега пытался много работать, но головные боли (последствие контузии), время от времени сводившие его с ума, выбивали из колеи на неделю, и его увольняли. В такие дни Машенька, вернувшись с работы, гладила его по голове, что-то ласково шептала, и боль ненадолго уходила.

Потом стало чуть легче.

Он устроился охранником в банк. Они наконец-то смогли заполнить всякими вкусностями холодильник, а когда Маша стала работать кассиром в том же банке, стали почти счастливы.

Почти. Серега любил до безумия своего ангелочка. Он гладил Машеньке блузки, готовил завтраки, заботился о ее дочке больше, чем о своем сыне от первого брака.

Серега жил и дышал Машей.

Маша хорошо относилась к Сереге, но она не то что бы не любила, нет, просто считала его вторым ребенком.

Любимым. Но ребенком.

Она постоянно говорила о нехватке денег, ужасной квартире, бесперспективном будущем.

Однажды, когда Серега сорвался и запил, она выгнала его из дому.

После этого три дня Серега жил в подъезде, буквально на половике у двери ее квартиры, и продолжал пить. Когда Маша втащила его, бессознательно-пьяного, в прихожую, он повторял как заклинание: «Ты моя любовь! Ты моя жизнь!»

Потом как-то вдруг все наладилось.

Серега ушел из банка, взял в лизинг грузовую «Газель» и занялся перевозками. Через год у него уже была небольшая фирма, четыре «Газели», один «бычок», штат водителей и грузчиков.

Он купил Маше норковую шубу, колечко с бриллиантом и почти накопил на новую квартиру. Маша расцвела, а ее подруги в банке стали ей открыто завидовать, тем более что…

Второй раз Серега умирал душной июньской ночью.

Маша, любимая и желанная, безмятежно спала рядом. Он смотрел на нее, и его сердце останавливалось от нежности к ней и мысли, что она уже не его.

Она изменила ему. С начальником охраны банка.

Маша не удалила ЕГО смс. Серега, который всегда ее ревновал, прочитал их вечером, пока она принимала душ.

Утром, надеясь на чудо, он спросил. Она ответила. Правду.

Что любит ЕГО. Что ОН – тот мужчина, о котором она мечтала всю жизнь. Что все равно уйдет от Сереги.

Вечером Серега напился. Один. В своем маленьком кабинете.

Он позвал диспетчера Риту, которая была неравнодушна к высокому, широкоплечему и ясноглазому начальнику, долго целовал ее, ласкал ее крепкую, ждущую грудь… Но ничего не случилось.

Всю следующую неделю, каждый день, часами, Серега спрашивал Машу: «Почему? За что?», но та только молча смотрела на него глазами, лучащимися любовью к ДРУГОМУ.

Ночами Серега запирался в ванной и выл.

Через неделю он выпил все таблетки, которые были в доме, и уснул.

Он не слышал, как Маша пришла домой и, почувствовав неладное, стала будить его. Он не слышал, как она звонила ЕМУ и просила, чтобы помог с больницей, как друзья тащили его стокилограммовое, теряющее жизнь тело по лестнице, запихивали в машину, как летели, нарушая все правила дорожного движения, в областную больницу.

Он просто открыл глаза в реанимации и подумал, что умирает.

Он прощался с жизнью, ставшей пустой и никчемной без Маши, словно смотрел окончание любимого сериала.

…Вот кинокамера показывает окно, обрамляющее картину разгара лета, вот она отъезжает, и мы видим соседа слева, подключенного к аппарату искусственного дыхания… медленно белый потолок, кафель на стенах и на полу и, наконец, крупным планом… задница.

Такая аппетитная, круто-крепкая, сексуальная задница в розовых стрингах!

Дело в том, что медсестра, юная и задорная, убирая судно под кровать, не присела, а просто нагнулась.

Короткий, по случаю лета, белый халатик делал этот кадр находкой для порнофильмов.

Серега очумел. Уже ушла сестричка, уже сменили бутылочку на капельнице, а у него перед глазами стояла эта сочная задница в розовых стрингах!

Он вспомнил, что когда ЭТО произошло у них с Машей в первый раз, на ней были такие же розовые полосочки, которые унесли его в космос, сделали «ласковым и нежным зверем» – так шептала Машенька, целуя его контуженную голову.

Как же ему было хорошо с ней! Как же жить дальше без нее?! Зачем?

Мысли о Маше и о загубленной жизни не могли отогнать порочно-сладкое видение.

Вдруг Серегу бросило в холодный пот, – он ощутил мощную, небывалую эрекцию, а когда засунул руку по одеяло, чтобы сравнять «холмик», постыдный для реанимационного отделения областной больницы, неожиданно бурно кончил.

Позже он вспоминал, как именно в этот момент понял, что нельзя обижаться на Жизнь. То есть, конечно, можно, только это глупо и смешно.

Она, Жизнь, будет продолжаться с тобой или без тебя.

Будет светить солнце, будет искриться снег, люди будут любить, изменять, рождаться, умирать, и это не зависит от тебя.

Ты просто участник процесса.

Жизнь дает тебе возможность пройти через радость и горе, каждый раз теряя себя и каждый раз обретая себя заново.

Когда счастливая диспетчер Рита выбирала вместе с ним свадебное платье, он нагнулся к ее уху и прошептал:

– Милая, обязательно надень под него розовые стринги!

Цирюльня

Почти сорок лет я хожу в одну и ту же парикмахерскую.

Сначала меня водил туда папа. Когда я плакал и не хотел наклонять голову, чтобы тупой ручной машинкой мне ровняли стрижку и брили шею, он показывал вниз, под столик, и говорил:

– Видишь, сынок, там тигр дерется со львом.

Я, конечно, не верил, что тигр и лев могут уместиться под столиком для парикмахерских принадлежностей, однако проблема, кто сильней, тигр или лев, настолько волновала меня в ту пору, что я начинал пристально туда смотреть, на время забывая о неприятных ощущениях и переставая плакать.

Кстати, ответа на этот вопрос я до сих пор так и не знаю.

Потом, подростком, я ходил в парикмахерскую сам, гордо зажимая в кулаке сорок копеек.

Мама категорически настаивала на стрижке «молодежная», презирая «канадку», а тем более «бокс» или «полубокс».

Парикмахерская располагалась (и располагается до сих пор) в цокольном помещении пятиэтажки, в одном из тех микрорайонов, которыми застраивались российские города в начале шестидесятых.

В таком пятиэтажном «небоскребе» наша семья стала счастливым обладателем хором в двадцать четыре квадратных метра жилой площади, плюс кухня пять квадратных метров.

Зато до школы было семь минут ходьбы, а за десять минут можно было сбегать в хлебный, купить молока, посмотреть на пустые полки мясного отдела и насладиться вечной красотой хохломской росписи и палехских шкатулок в магазине со звучным названием «Галантерея».

Партия и Правительство заботились о том, чтобы уставшие от работы граждане могли купить все необходимое (ну, не было, не было мяса и колбасы, согласен, но суповые-то наборы были!) в непосредственной близости от места проживания.

Еще они (Партия и Правительство) заботились о здоровье граждан и о том, как они (граждане) выглядят. Поэтому в каждом микрорайоне были поликлиника и парикмахерская.

Парикмахерская – это целый мир. Я, подросток, измученный поллюциями, наслаждался здесь обществом красивых, хорошо пахнущих женщин.

Бывало, невзначай, парикмахер касалась моей макушки упругой грудью, пробуждая во мне те самые юношеские фантазии, о которых порой скучают взрослые и умудренные жизненным опытом мужчины.

Я знаю почти всех мастеров в моей парикмахерской.

У яркой блондинки Марины я стригусь уже тридцать лет.

Мы параллельно взрослели, сочетались браком, рожали детей, и нам, конечно, всегда есть о чем поговорить.

Обычно молчаливая, она всегда разговорчива и открыта со мной.

Однажды ее муж, приличный непьющий человек, увлекся подругой Марины. Он перестал играть по вечерам с детьми (у Маринки два чудных мальчика-близнеца, которые теперь уже сами стали папами), и стал пропадать на так называемых «подработках».

Мы прошли с ней разговоры на тему: «Что вам, мужикам, надо?», «Что у нее там что-нибудь другое, что ли?», «Как быть и что делать?», и даже затронули чудовищно-неловкую тему: «Может быть, в постели я делаю что-то не так?»

Потом все пришло в норму. То ли муж Марины одумался, то ли наше обсуждение этих тем оказалось для нее полезным…

Рыжеволосая Наташка работает здесь лет пятнадцать.

Она мне сразу понравилась. Сижу как-то раз, стригусь, Маринка хлопочет вокруг меня, я в зеркало как бы на себя смотрю, а сам наблюдаю за жизнью зала. Вдруг вижу: новенькая. Рыжая, глаза серые, посмотрела, как выстрелила! Повернулась, пошла… в общем, очень аппетитно!

В «перестроечные» времена парикмахерская стала частной, хотя, пожалуй, в ней изменилось только название. Новый хозяин, видимо обожженный огнем Наташкиных кудрей, вскоре повесил вывеску «Золотые волосы».

После этого заведение, с легкой Марининой руки, и работники, и клиенты стали называть Цирюльней.

Натаха работала в одну смену с Мариной, за соседним креслом.

Иногда я читал на ее лице отпечаток бурно проведенной ночи, иногда ее глаза были глубокими и грустными.

Вскоре она вышла замуж за парня, который работал в литейном цехе металлургического завода. Все удивились.

Через год после свадьбы он запил. Все ее жалели.

Потом он бросил пить, и у них родился сын. Все радовались.

Потом снова запил. Все плакали.

Лет десять назад она попросила у меня совета. Я сказал, что советов не даю, но поговорить и высказать мысли вслух могу легко.

Хотите – слушайте и прислушивайтесь, не хотите – как хотите.

Мы говорили с ней на темы: «Что за радость пить эту гадость?», «Что вам, мужикам, надо?», «Как быть и что делать?» и даже затронули чудовищно-неловкую тему: «Может быть, я в постели делаю что-то не так?»

Потом все пришло в норму. То ли муж Наташи одумался, то ли обсуждение со мной этих тем оказалось для нее полезным…

Вероника – милая и улыбчивая.

Она как-то так тихо и быстро вошла в коллектив, что кажется, будто она работала здесь всегда. На самом деле, лет десять тому назад, тоненькая, как тростинка, (но с выразительной грудью) и бледная, она стояла на крыльце Цирюльни и курила.

Я спешил (вечером надо было идти то ли на презентацию, то ли на день рождения), но остановился у дверей, сказал:

– Ну что же ты, милая, еще и куришь, а? И так худенька, бледненька, а тебе еще рожать! – и побежал дальше.

Расположившись в кресле, я с улыбкой рассказал Марине о своей неплохой, как я подумал, шутке.

Оказалось, что Вероника замужем три года, и у нее нет детей.

Ходила по врачам, те говорят, все в порядке. Уговорила мужа провериться, и тут, по словам врачей, молодой, крепкий, спортивный парень оказался безнадежен.

Все это горячо и строго прошептала мне на ухо Марина, завязывая пеньюар, чтобы состриженные волосы не попадали за воротник.

С тех пор у нас с Вероникой установился особый тип отношений.

Я делал ей комплименты и всегда дарил разные безделушки, которые привозил из частых заграничных поездок.

Мне было жаль хорошую девчонку, и мы даже время от времени обсуждали с Мариной тему экстракорпорального оплодотворения (от донора).

Однажды, когда я вручал Веронике маленькую Эйфелеву башню, о чем-то болтая, она быстро и незаметно сунула мне в нагрудный карман пиджака записку.

Там был номер ее мобильного. Я позвонил. Она попросила встретиться и поговорить.

Мы говорили с ней на темы: «Все мужики эгоисты!», «Как быть и что делать?» и даже затронули чудовищно-неприличную тему: «Где взять здорового и умного донора?»

В одно из посещений Цирюльни я увидел пополневшую и порозовевшую Веронику, глаза которой излучали счастье.

Она родила здоровую и умную девочку. То ли врачи нашли способ помочь мужу Вероники, то ли обсуждение со мной этих тем оказалось для нее полезным…

Мне всегда тепло и уютно в Цирюльне. Как дома.

Мы болтаем, смеемся, переживаем за наших детей и Страну.

Я смотрю на таких разных, но таких одинаково хороших Марину, Наташу, Веронику, Лиду, Яну.

Я смотрю на них и думаю: «Как здорово, что они не знают о том, что в каждой из них есть частичка меня!»

Чудо

Когда я впервые услышал об этом чуде, то сразу понял – обязательно попробую!

Отзывы друзей были умопомрачительными. Казанова нервно курил в песочнице, посматривая в незанавешенные окна с детским любопытством и завистью.

Нет, в аптеках сначала купить их было нельзя, но до того как об этом стали писать во всех иностранных и некоторых наших глянцевых журналах, они уже были здесь!

По двадцать долларов за штуку. Безукоризненно гладкие и нежно-синие таблетки.

С музыкальным названием «Виагра».

Конечно, я сразу купил! Меня предупредили, что поскольку эффект происходит от активизации притока крови к пещеристым телам, то может быть ощущение легкого жара. Ну, и с алкоголем смешивать не рекомендовали. Принимать надо за 20–30 минут до контакта.

Моя новая знакомая была настолько юна, непосредственна и увлечена мной, что я решил именно ее задействовать в эксперименте. Тем более, очень хотелось быть не только неотразимым, но и произвести неизгладимое впечатление.

Был снят номер в гостинице, сервирован стол и зажжены свечи.

Пока моя пассия рассматривала картины на стенах гостиной, я зашел в спальню и в тумбочку, которая стояла слева от кровати (привык спать с этой стороны, что уж тут поделаешь), положил презервативы и волшебную таблетку (я же не знал, когда будет, да и будет ли вообще контакт).

Сценарий прелюдии банален и хорошо известен.

Сначала восторженные слова о ней, совершенно необычной и удивительной (10 мин.), потом рассказы с упоминанием великих, как будто они все твои лучшие друзья (20 мин.). Все это время продолжается общение на «вы» и постоянно подливается вино (водка, коньяк – нужное подчеркнуть) в бокал. Потом предложение выпить на брудершафт, который плавно переводит вас в нежную прохладу простыней…

Все шло гладко, а ощущение, что в нужный момент (ну, например, в паузе между тем, что уже произошло и тем, что еще произойдет) я легко и незаметно проглочу трансформированные двадцать долларов и буду Супер, Мега и т. д., придавало легкость и продолжительность первому порыву страсти.

Она рассказывала о бывшем муже-негодяе, я кивал головой, поддакивал, а когда решил пойти в ванную, чтобы там проглотить голубую радость жизни, она обняла меня, сказала, что не отпустит и…

Это было чудесно, феерично, нежно, страстно, ласково, настойчиво, так, как будто мы давно все знаем друг о друге и хотим вечно дарить друг другу радость…

«Виагра» – это рецепт счастья! Что было бы со мной без этой таблетки?!

Как бы я жил дальше? Кем бы был? Не знаю. Не представляю…

На следующий день она переехала ко мне жить.

Прошло уже четыре года, и каждую ночь чудо повторяется, а каждый день я жду ночи.

Мне хочется закончить работу и скорее бежать домой, чтобы после ужина, легкой болтовни и просмотра очередной серии очередного бесконечного сериала окунуться в ласковую прохладу простыней…

Но! Всегда в прикроватной тумбочке (слева) лежит заветная таблетка.

Так, на всякий случай!

Свидание

Она была на 23 года моложе.

Каждый раз, когда я касался ее гладко-прозрачной кожи, когда вдыхал молочный запах ее нежного девичьего тела, мое сердце останавливалось…

Она подошла, яркая, легкая, призывная, открыла дверцу моего автомобиля и небрежно забросила в него свое удивительное тело.

– О! Выпимши? – спросил я, почувствовав легкий запах алкоголя, смешанный с запахом помады, парфюма и… молока.

– Был день рождения у Эдика, – ответила она, поправляя прическу, – отметили в коллективе.

– Что же я буду делать с пьяной женщиной? – спросил я, конечно, в шутку, конечно, с серьезным выражением лица.

– А пьяная женщина может уйти! – сказала она, не глядя на меня, и стала открывать дверцу.

Двадцать лет назад я взял ее за руку! Говорил ласковые слова! Убеждал в том, что не переживу, если вот так просто она уйдет!..

Я сидел и молча смотрел, как она выходит из машины…

Она уходила яркая, легкая, призывно покачивая бедрами и не оглядываясь…

Пятнадцать лет назад я бежал за ней! Я догнал ее! Я кричал, что так нельзя! Я пытался обнять ее! Я не давал ей уйти, наплевав на прохожих, которые глазели на нас!..

Я медленно повернул ключ зажигания, не торопясь, развернулся и поехал в противоположную сторону…

Через минуту раздался звонок.

– Не звони мне больше никогда! Хватит мучить меня! – телефонная трубка выплюнула в мое ухо ее голос. Я молчал, она не отключалась.

– Милая! Я же пошутил, ну что ты! – я говорил мягко и проникновенно.

– Да! Пошутил! Ты же знаешь, что я не терплю таких шуток! – не унималась она.

– Ну, перестань, птичка! Ты где? – я был эталоном нежности.

– Там. Стою… – сдалась она.

– Через три минуты я буду, солнышко!

Как я рванул к ней десять лет назад! Какой там Шумахер! Я выжимал газ до предела и всерьез рисковал жизнью! Через 3 минуты 12 секунд я был рядом с ней!..

Я ехал и думал, что тарелка щей будет сейчас в самый раз. А если еще обжарить отваренную вчера картошечку, да с котлеткой, да с огурчиком…

Через три минуты я набрал ее номер и спросил:

– Ты ждешь, милая?

– Да, милый, – ответила она. – Ты где?

– Не жди, любимая, я не приеду, – пропел я в ее розовое молочное ушко.

Мании

Мании, мании, мании…

Разум, воспаленный телевизионными и газетно-журнальными новостями, спит. Сон его, как сказал философ, рождает чудовищ.

Самовлюбленный и самодостаточный муж начинает дико ревновать жену, которая недавно стала «ягодкой опять», отпраздновав свой сорок пятый день рождения. Он лихорадочно роется в ее сумочке, ищет следы выделений на выброшенных в мусорное ведро прокладках и приготовленном для стирки нижнем белье. Он просыпается ночью, крадется, сжимая потными пальцами ее сотовый телефон, в туалет, и там, облегченно закрывшись, читает полученные и отправленные смс.

Воспаленный разум рисует все новые и новые картины ее многочисленных измен, благо опыт самого супруга в этой области практически безграничен.

Это офисы и гостиничные номера, река и море, пляж и лес, ну и, конечно, сауны.

Теперь он не хочет ничего, кроме отмщенья!

Он хочет знать с кем?!

Всего лишь короткое смс…

Среди ночи! С незнакомого номера! А содержание!

«Как ты, милая?» Только законченный подонок, негодяй, растлитель молодых замужних женщин мог написать такое (наш персонаж уже не помнит про ее сорок пять, он не помнит, как всегда раньше сравнивал своих двадцатилетних партнерш со своей женой и досадливо морщился…), ублюдок, который хочет разрушить тихое семейное счастье!

Мании, мании, мании…

Измученный и опять пьяный, он приходит в опостылевшую, холодную, мгновенно ставшую чужой квартиру. Он бесконечно звонит по треклятому номеру, но там только длинные гудки…

И вдруг, о чудо! Мягкий женский голос отвечает ему.

Он раздавлен! Он на небесах от счастья!

– Вы кто?

– А вы?

– Вот тут… вы звонили… нет, прислали смс… на номер… а это, моей жены…

– А! Так вы муж Олечки! Очень приятно! Мы с ней вместе в школе учились. Что-то случилось?!

– Нет! Все хорошо! Спасибо! Извините! Спасибо! Приходите в гости!

Немыслимый восторг, неземное блаженство испытывает оживший и вновь самодостаточный супруг…

Я забираю из рук секретарши свой мобильный телефон, благодарю ее за сотрудничество и читаю в ее глазах: «Ты законченный негодяй! Я хочу тебя!»

В контакте

Вообще-то я не собирался с ней встречаться.

Вернее, не предполагал, что встречусь. Точнее не надеялся на встречу.

Если честно, с чего (бы) это 22-летней красотке встречаться с 49-летним мужчиной?

Я смотрел на ее черно-белые фотографии, которые она выложила «ВКонтакте», и удивлялся чистоте линий, непринужденности, с которой она позировала перед фотокамерой и некоему ощущению, что мы знакомы.

Конечно, мы не были знакомы, конечно, используя естественную непосредственность социальных сетей, я написал ей.

Я написал о том, что летаю во сне, что этой ночью видел ее.

«В белой мужской (черт меня дернул написать «в мужской»!) рубашке с закатанными рукавами, – писал я ей, – ты летела на фоне звездного неба.

В твоих глазах отражался лунный свет, а волосы струились, как темные воды реки под названием Лета…»

Жизненный опыт не подвел. Она ответила. Написала, что тоже часто летает во сне, но в ту, именно в ту ночь она не летала, потому что простыла, и ее любимый мужчина (она написала «Мой Мужчина») растирал ее тело водкой. Потом укутал в махровое полотенце, потом… (мое богатое воображение мгновенно заменило многоточие на сладострастные картинки), а потом она уснула без снов.

Я спросил, как она летает, раскинув руки или прижав их к телу?

Она ответила. Я спросил. Она ответила. Я сказал. Она ответила…

Вязь слов… переписка…

Я написал, что хочу подарить ей свою последнюю книгу о маркетинге, понимая, что студентка последнего курса Высшей школы экономики не сможет отказаться от такой книги, тем более с автографом автора.

Мы договорились позавтракать в кафе «Центральное» через неделю после начала нашего контакта «ВКонтакте».

Я пришел раньше назначенного времени и занял столик подальше от входа в незаметной, но глубокой нише. Отправил ей смс, типа: «Я здесь, жду, столик в нише».

Написал, а сам думаю, найдет или звонить будет?

Нашла. «Значит, самостоятельная, – подумал я, – Значит, не ошибся».

Она была совсем как на фотографии, только глаза грустные и чуть уставшие.

Через десять минут после того, как я начал говорить, ее глаза зажглись тем, хорошо знакомым мужчинам, светом интереса и симпатии, который рано или поздно приводит нас к венцу или плахе.

О, как я говорил! Что там Цицерон – косноязычное дитя на уроке логопеда! Я блистал всеми оттенками голоса Карузо, мимикой Мастроянни и обаянием Делона.

В полупустой «хрущевке» моего детства, на кухонном столе случилось Это…

Потом год, как во сне. В том сне, где мы вместе летали, взявшись за руки.

Сон снился снова и снова почти каждую ночь, вот только… Вот только то, что на ней была чья-то мужская белая рубашка с закатанными рукавами, немного тревожило меня, заставляя просыпаться в холодном поту…

Однажды в гостях у ее подруги мы встретили того, кого она называла «Мой Мужчина».

Через три дня, в «хрущевке» моего детства, куда я заехал, чтобы забрать забытую и давно никому не нужную сковородку («ты не понимаешь, на ней все жарится совсем по-другому!»), я увидел их на раскладушке.

Он лежал на спине, а она парила над ним… в белой мужской (его!) рубашке с закатанными рукавами.

Не помню, сколько времени я пил. Когда немолодой организм стал отторгать алкоголь вместе с жизнью, я открыл окно (как-никак десятый этаж) и стал забираться на подоконник.

Случайно взгляд зацепился за какое-то мерцание на письменном столе.

Когда мысли и визуальное восприятие синхронизировались, я понял, что это монитор компьютера, который остался включенным.

Я закрыл окно, сел за компьютер, с трудом попадая на нужные клавиши, зашел на «ВКонтакте».

Я хотел высказать ей все, чтобы она прочитала и поняла, Что и Кого она потеряла!

Неожиданно я наткнулся на милое, задорное личико с чудной фигуркой, которое поражало чистотой линий и непринужденностью позирования перед фотокамерой.

Я размял пальцы, встряхнул головой и начал новую вязь красивых и пустых слов, которые легко запутают того, кто старается завлечь очередную красотку в белой мужской рубашке с закатанными рукавами.

Летний вечер

Она была лучше всех.

В смысле, всех тех, кто был у меня до нее.

Я смотрел в ее янтарные глаза, которые излучали такую сексуальную энергию, что мурашки бежали по коже и, забывая обо всем и обо всех, хотел только одного…

Вернее, одну.

Мы сидели под двадцатилетней вишней на даче ее родителей в элитном поселке «Лесной городок». Поселок-то был элитным лет сорок назад, и «дача» возвращала меня в мое «совковое» прошлое, в максимально разрешенные шесть соток, в убогое одноэтажное строение, которое состояло из двух комнат и веранды. В комнатах стояли кровати (могли приехать гости), помнившие сексуальные утехи медового месяца родителей девушки с янтарными глазами, а на веранде была организована кухня, обязательным атрибутом которой являлся газовый баллон у плиты и ведро под умывальником.

Так вот, мы сидели под двадцатилетней вишней, за столом, сколоченным из строганной дюймовки (это такая доска, толщиной два с половиной сантиметра), и разговаривали.

Точнее, говорили.

Еще точнее, ее подруга несла ахинею на тему отношений полов.

Слово цеплялось за слово, они накатывали волнами и накрывали меня.

Я задыхался. Хотелось, вынырнув, крикнуть: «Да иди ты на!..», но воспитание не позволяло мне послать подальше ее подругу, которую я видел всего лишь второй раз в жизни…

Вот если бы это было в третий раз!

Пока подруга излагала взгляды на жизнь, примерно так, как это делает учительница начальных классов, общаясь с учениками-недоумками, я смотрел на нее и думал о любви.

Боже, ну почему женщина, обделенная мужским вниманием и лаской, становится такой нудной?!

Господи, пошли ей мужчину и секс на верхней полке купе в поезде, который следует с паломниками к святым местам!

Подруга продолжала говорить, а моя (моя!) женщина продолжала слушать и… молчать.

Слова лились, обвивая ствол вишни, заставляли краснеть еще зеленые ягоды и растворялись в сумерках.

– А ты что думаешь по этому поводу? – спросила меня моя нежная и удивительная.

Я не ответил. На соседней даче заплакал ребенок и залаяла собака. Я был скован пустыми словами, которые делали бессмысленными мои чувства…

Подруга закурила, и ее слова стали превращаться в дым, который растворялся в сумерках, оставляя ощущение того, что ты сам курил весь вечер одну за одной.

Она говорила о том, что нам надо делать, а что нет, она жонглировала терминами, абсолютно не понимая их смысла.

Она учила меня и мою (мою!) женщину нашей жизни.

Слова становились вязкими и тяжелыми, они сгущали темноту и растворяли желания, они выжигали то, что, наверное, только зарождалось.

Огонек сигареты выписывал в темноте петлю Мебиуса, а я думал только об одном: «Ну, почему она молчит? Значит, согласна?»

Батарейки неугомонной подруги не садились. Мне казалось, что она подзаряжается от своих слов, которые становились тягостно-невыносимыми.

Я тяжело вздохнул, поднял голову вверх и увидел Луну. Полную.

Из мертвого пространства на меня смотрело одуловатое лицо… подруги, а на ее фоне, как распятие, чернел контур электрического столба с проводами, которые уходили в никуда.

Подруга все продолжала говорить, а мне стало легко и весело.

Я взял стакан с остатками давно остывшего чая, выплеснул его (чай) в незамолкающий рот и, с удовольствием закрыв за собой калитку, пошел по освещенной холодным полнолунным светом дорожке в тишину.

Джулия

Экран сотового телефона высветил «Джулия».

Ее звонка я уже давно не ждал. Вообще-то ее звали Юля, но для меня она была Джулией.

Длинноногое, полногрудое существо с оленьими глазами и сексуальным голосом с легкой хрипотцой. Я увидел ее в магазине модной одежды.

Когда она подавала мне рубашку, которую я собирался примерить, то случайно коснулась моей руки. Я испытал то же, что и в далеком детстве, когда сунул в розетку мамину шпильку для волос.

Невозможно было не пригласить ее на ужин, который плавно перетек в гостиничный номер. Я пил коньяк и целовал ее, купая в нем страстный язык моей новой знакомой.

Через неделю она ушла от родителей и я снял ей квартиру.

– Привет! Забыл?

– Ага.

– А я стою у окна и думаю о тебе.

– Давно?

– Час, наверное, как только начался дождь.

– Что надумала?

– Нам было хорошо на той квартире. Пустые стены, никаких вещей, только кот. Ты помнишь Ваську?

Конечно, я помнил этого отвратительного котяру! Матерый, циничный, постоянно голодный. Я тогда бывал у нее почти каждый вечер. Боготворимая египтянами тварь приходила домой именно в тот момент, когда я переступал порог. Васька, обязательно задев меня боком, вразвалочку шел на кухню к своей миске, жрал, урча от удовольствия, временами поднимал голову и вопросительно смотрел на меня, типа: «Понял, кто тут главный?» Она кормила его, обрабатывала расцарапанную в драках наглую морду и позволяла засыпать на ее коленях. Когда я пытался столкнуть его на пол (ее колени и все, что находилось выше, меня очень интересовало), то натыкался на ее яростное сопротивление и возмущенно-ненавидящий взгляд.

– Забыл.

– Ты все время ругался и уходил. Зачем?

– Скверный характер.

– Нет, ты милый, – я услышал, как она улыбнулась, – я любила тебя.

– Зачем?

– А то кольцо я еще ношу, – я услышал, как она затянулась сигаретой, – оно меня согревает.

– Ты разве не кормишь?

– Анфиске уже четыре месяца, представляешь?

Представляю ли я?!

Я, который мечтал, чтобы этот ребенок был моим! Я, который отправил ее в самую дорогую клинику, занимавшуюся «женскими проблемами»! А после клиники? Месяц было нельзя, и я просто лежал рядом с ней, обнимал и целовал, изнемогая от желания! Представляю ли я?!

– А где ее папа?

– Не знаю. Мне все равно. Мне плохо.

– Приехать?

– Ты останешься с нами?

– Нет.

– Как дождь?

– Как песок.

– Почему песок?

– Часы. Время уходит. Я забыл тебя.

– А я люблю дождь. Открыла окно и дышу.

Я увидел окно. Нет! Я увидел ее у окна.

Тогда тоже шел дождь. Теплый летний дождь. Она стояла совершенно голая и водила по стеклу указательным пальцем.

Нет! Сначала когда я вошел в комнату, то увидел ее спину. Видимо, она только что вышла из душа и капельки воды, словно утренняя роса, блестели на ее тонкой талии и (мне так казалось) пахли утренней свежестью. Я стал быстро снимать с себя одежду, пуговицы на рубашке не хотели расстегиваться (может быть просто дрожали мои руки), и наткнулся взглядом на ее указательный палец. Она водила им по стеклу, сопровождая капли дождя, которые стекали на карниз, издавая при этом звук, похожий на цокот ее каблучков.

Что это было, я не понимаю до сих пор, но я вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь и оставив на полу две пуговицы, которые так и не смог расстегнуть.

– Закрой окно! Простудишься и заразишь малышку!

– Спасибо тебе. Как вкусно пахнет дождь!

Она отключилась.

Я открыл окно, вдохнул дождь, посмотрел на собранный чемодан и пошел в спальню, где давно уже спала жена, похрапывая в такт каплям, стучащим по карнизу.

Завтра (нет, уже сегодня!) рано вставать. Командировка.

Пицца

Тонкая, почти прозрачная, она стояла у окна…

Солнце просвечивало сквозь нее и слепило глаза. Я завязывал галстук и думал о том, что, наверное, именно в такие минуты, когда любовный пыл сменяется легкостью и нежностью, а солнце делает любимую женщину святой, великие художники брались за кисть и создавали свои великие полотна.

Я очень не хотел уходить, но обеденный перерыв заканчивался, деловые встречи отменить было нельзя (тем более что по их результатам предстояло отчитаться перед директором), а соседка Лели скоро должна была вернуться после дежурства.

Лёля, моя желанная Лёля, снимала комнату в двушке недалеко от центра. Ее соседка Тося (она занимала вторую, большую, комнату) была медсестрой в известной (дорогой) клинике, где периодически дежурила.

Лёля обняла меня, и я утонул в ее запахе. Захотелось подхватить ее на руки и унести отсюда, из этой зачуханной «хрущевки» в светлую НАШУ квартиру, где повсюду будут стоять цветы и звучать музыка нашей любви…

Мы были знакомы целых пять месяцев, и я был уже готов к этому. Тем более что Тося могла заявиться домой то с санитаром из их клиники, то с водителем и развлекаться, не обращая внимания на то, что за стеной соседка, которой это совсем не нравится!

Моя Леля вообще была на редкость для нашего времени не испорченной и серьезной девушкой. Она терпеть не могла Тосиных выходок и особенно возмущалась, когда та затащила к себе в комнату сантехника и два часа не выпускала его. Правда, краны с тех пор у них работали исправно, а в туалете появился новый унитаз.

Я поцеловал мое солнышко и побежал. Дверь из квартиры, дверь из тамбура, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), четыре ступеньки вниз, две подъездных двери (на входной кнопка от домофона), и я на улице. Любимая «Тойота Камри» быстро домчала меня в офис клиента, и я был в приемной за минуту до назначенного времени.

Я хорошо умею делать свою работу. Именно поэтому я подал в банк документы на оформление ипотеки и даже был в НАШЕЙ квартире – она оказалась именно такой, какой я ее представлял.

Я очень хорошо умею делать свою работу! Два часа переговоров, аргументов, увещеваний, обещаний, и – победа, которая еще на один шаг приблизила меня к НАШЕЙ мечте.

Когда я вышел на улицу гордый собой, то с досадой обнаружил, что забыл свой телефон у Лёли. Подумав, что победителей не судят, я решил перенести еще две встречи на завтра, рвануть к ней, а директору доложить о победе, промолчав о несостоявшихся встречах.

Около Лёлиного дома стояла оранжевая «Ока» с надписью «Пицца», а на лавочке у подъезда сидел разносчик в оранжевой куртке и оранжевой бейсболке.

– Братан, закурить есть? – спросил он меня и посмотрел каким-то ошалевшим взглядом.

– Не, не курю, «братан»! – ответил я спокойно, тоном давая понять, что он мне не ровня.

– И я не курю! – Он вздохнул и зажмурился. – Но после такого закуришь!

Что-то заставило присесть меня рядом и спросить:

– Ну, и что за фигня?

Тут пацана как прорвало. Он, сам шалея от своих слов и, видимо, заново переживая случившееся, рассказал, как привез пиццу, как девушка, которая открыла дверь, была в халате «прям на голое тело», как она втащила его в свою комнату и «такое творила, братан, такие хали-гали, улёт», ну и т. д.

– А ты, братан, не на восьмом этаже, случаем, был? – спросил я, когда «пиццерист» остановился, чтобы перевести дух.

– Голимо, на восьмом! – выдохнул тот. – А ты, брат, не к ней, случайно?

– Тося телку зовут?! – жестко спросил я, бледнея.

– Ага, – прошептал бедняга, предполагая, что попал в «непонятку».

Я побежал. Код на домофоне, две подъездных двери, четыре ступеньки вверх, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), звонок в тамбурную дверь.

– Это ты, милый? – радостно обняла меня Лёля.

– Где Тося?! – взорвался я, пинком открывая дверь в комнату соседки.

– Где эта охреневшая сучка?! – вот я на кухне, но Тоси нет и на кухне.

– Ты что, милый? – осуждающе спросила Лёля, – Кричишь и вообще… Тося осталась до вечера в клинике! – Леля улыбнулась и обняла меня. – Хочешь кусочек пиццы? – прошептала она, чуть укусила за ухо и сделала два шага назад.

Я зажмурился и затряс головой.

Когда я открыл глаза, она стояла у окна.

Легкая, почти прозрачная…

Идиот

Господи, ну что она нашла в этом идиоте?!

То, что он, повиливая бедрами, выпятив грудь, подняв подбородок и пощелкивая пальцами, начинал танцевать после второй рюмки?

То, что его «римский профиль» и прямой пробор делали его красивое и пустое лицо вожделенным для сопливых дурочек?

То, что он играл в хоккей и бухал, как опойка?

Может быть, то, что он был врачом и его нежные руки гинеколога проникали в самые сокровенные места запросто, как лучшие друзья?

Она – изысканная и утонченная, поэтичная и чистая, легкая и нежная.

Вокруг множество достойных и стремящихся, стремящихся и способных, способных и достойных…

Ну почему он?!

Он, который смотрел на каждую женщину, как на очередную пациентку.

Он, который не мог любить женщин без одежды. Он просил их не снимать платье и не смотреть на него.

Они же делали все, что он говорил, растворяясь в его голосе, отдаваясь опытным и властным рукам!

Может быть, его профессия подарила ему какие-то особенные знания?!

Она – трепетная и хрупкая, романтичная и невесомая, независимая и недосягаемая.

Когда я смотрю на них, то вспоминаю фильм «Даун Хаус». Этакий эпатаж Достоевского с Федором Бондарчуком в главной роли. Артхаус, мать его!

Герой Будрайтиса, посмотрев на героя Бондарчука, дал ему замечательную, на мой взгляд, характеристику. Она подходит как нельзя лучше и к тому, о ком я рассказываю.

Он громко говорил, громко смеялся, громко (и фальшиво) пел и думал, что этот мир создан только для него.

Может быть, потому что она выбрала его?

Так вот Будрайтис сказал гениально: «Сказочный долбоёб!»

Когда я видел ее, скользящую по коридору, гордую и неприступную, смелую до отчаяния и осторожную до идиотизма, то никак не мог представить его рядом с ней.

Но…

Было что-то неведомое, непонятное, недоступное, невероятное, нереальное.

Но было…

Один раз я видел, как она ударила его по лицу.

Она ударила его так, что я был бы счастлив, если бы мог быть на его месте.

Она была старше, но моложе. Хотя нет, если честно, он тоже был молодым.

Наверное, я просто завидовал…

Может быть, я просто мечтал?

Горка (фантазия на тему любви)

Ах, что за прелесть катание с горки!

Зимой. Не на ледянках, фанерках, картонках или промерзающей через пальто и теплые штаны попе, а на ногах.

Стоя! По-пацански! С девушкой под ручку и чтобы не упасть!

Горка была по дороге в школу. То есть, конечно, можно было ее обойти и прийти на уроки в приличном виде, а не сырым и с портфелем, полным снега. Но как же пройти мимо горки!

Настоящее, полное драматизма, действо начиналось вечером, часов в семь.

Уроки были сделаны, зимний вечер, подсвеченный уличными фонарями, создавал атмосферу дискотеки (о которой, кстати, тогда еще ничего не знали), и горка становилась центром притяжения.

Не торопясь и чуть косолапя, шел на тусовку (что это такое, я впервые услышал лет через двадцать) мой друг и одноклассник Миха Калядин. Уже в восьмом классе он был ростом метр восемьдесят, весил семьдесят пять килограммов, а его кулак был величиной с мою голову.

Может быть, мне так казалось? Наверное, казалось, потому что сам я, тщедушный и низкорослый, семенил тогда рядом, поглядывал на него снизу вверх, завидовал твердой и уверенной поступи, гордился нашей дружбой и ждал момента сопричастности.

Надо сказать, что в этой «ледовой феерии» мне была отведена совершенно определенная роль.

Обычно вечером на горке собиралось человек тридцать-сорок, разного возраста. В основном это были юноши и девушки из девятых и десятых классов. Они, как правило, уже ходили парочками, и «горка» стала местом их свиданий. Они болтали, курили, иногда баловались «бормотушкой» и обязательно катались с горки. Под ручку. На ногах.

Договариваясь, что если Он удержит Ее, то Она позволит Ему Ее поцеловать.

Мы приходили на горку (я и Миха были, пожалуй, единственными восьмиклассниками, кого допускали на вечерние катания), и Миха пристально разглядывал девушек, выбирая жертву.

Мы, не торопясь, закуривали, солидно кивая ребятам из нашей школы и косясь на тех, кто пришел на «тусу» впервые.

Потом Миха незаметно указывал мне на девушку.

Я вдыхал дым вместе с морозным воздухом и ждал. Как только юноша, с которым пришла указанная мне принцесса, брал ее под руку и они занимали очередь, чтобы скатиться с горки, я бросал сигарету и перемещался ближе к середине ледяного развлечения.

Парочка, радостно улыбаясь и шумно дыша, начинала стремительное скольжение вниз, а я, сделав вид, что оступился, падал к ним под ноги. Учитывая, что следующая парочка к этому моменту тоже начинала свое скольжение, происходила куча-мала. Юноши ругались, девушки визжали, все были в снегу, в растрепанных чувствах и одеждах.

Возмущенный дружок понравившейся Михе девушки хватал меня за шиворот и начинал трясти, пытаясь соблюсти принцип неотвратимости наказания и произвести впечатление на спутницу.

Через секунду происходило то, что я особенно любил. Меня переставали трясти, потому что жертва получала удар. От Михи. Потом со словами: «Ты зачем маленьких обижаешь?!» – жертва получала второй удар.

Как правило, двух ударов было достаточно.

Так мы развлекались, пока…

Так бы мы и дружили, если бы…

Так все было весело, но…

Нет, никто не дал Михе сдачи и не накостылял мне.

Просто в ту, восьмиклассную, зиму на горку пришла семиклассница Надя Артемьева, уже краса и уже гордость школы.

Я сразу забыл про Миху, про старшеклассников, у которых при взгляде на меня чесались руки, забыл про все.

Я вдруг увидел звездное небо, темные тени фонарей на белом, пахнущем арбузом снегу и понял, как выглядит снежная королева.

Я растолкал всех и с разбегу понесся вниз, с горки, стремительно и неудержимо, окутанный облаком снежной пыли, с необъяснимым восторгом в груди.

Так и въехал я из той зимы в зиму девятого класса.

Мы перестали общаться с Михой, даже стали сидеть за разными партами.

Летом, после восьмого класса, я вырос сразу на двенадцать сантиметров, поправился, возмужал, догнал Миху по росту, безусловно уступая ему в размере кулаков и весе.

Однако…

Однако Надя (Надюша, Наденька, Надин) Артемьева выбрала меня!

Как ни пытался авторитетный и умный Миха (он, кстати, закончил школу с золотой медалью, а после университета стал одним из самых молодых кандидатов наук в нашем городе) завоевать ее расположение, ничего у него не получалось.

Наденька «запала» на мои стихи. Я запечатывал тетрадные листы, исписанные нервным почерком, в конверт и опускал в ее почтовый ящик.

Потом мы стали встречаться, и я, мучаясь от неведомой истомы и волнения, пытался написать что-то новое для каждой встречи.

Наденька вставала или садилась так, чтобы, как она говорила, видеть мои глаза, и я читал ей. Она слушала, затаив дыхание, а я добавлял к своим виршам кого-нибудь из великих, не входящих в школьную программу, да и не издаваемых в те времена. Ну, например, Надсона.

Один мой стишок Наденька особенно любила и даже прочитала его на школьном конкурсе чтецов:

Время движется, бежит, или медленно ползет, то оно вперед спешит, то внезапно отстает, лишь в нашей памяти оно навечно запечатлено, и память, как гадалка, раскладывает карты. На картах дамы, короли, идут, сменяясь, в ряд, вот эту даму помнишь ты, хотя забыть бы рад. Ты эту даму целовал и думал про любовь, потом внезапно пропадал, вдруг появлялся вновь. Любил колоду помешать и думал: «Все игра!», но не вернется к нам опять прекрасная пора. Да, все сменяет бег времен, игре конец пришел, ее с другим ты королем увидел и ушел. Она забыла про тебя и думает о нем, любовь, разлуку, жизнь и смерть сменяет бег времен…

Первое место почти стало пропуском к первому поцелую. Почти.

То есть, конечно, поползновения с моей стороны происходили постоянно, но Наденька отворачивалась, смущенно улыбаясь, и шептала: «Не надо».

Так пролетел девятый класс. Миха пару раз бил меня, пару раз уговаривал «не гулять» с Наденькой, а потом все привыкли.

Школа знала, что Надя Артемьева «гуляет» с Тимофеем Бариновым, они ходят, взявшись за руки и… все.

Надька нецелована, Тимка – мудак.

Летом, после окончания девятого класса, я зарабатывал на спортивный велосипед, а Наденька (она росла без отца) подрабатывала, где могла, для того чтобы, после школы поехать в Москву и поступить в ГИТИС – Государственный институт театрального искусства.

Я был уверен, что у нее ничего не получится, поэтому относился к ее мечте абсолютно спокойно.

Потом начался мой последний и ее предпоследний учебный год, пролетела осень, и снежная вата накрыла наш город.

Морозным вечером, когда мы катились с ней с горки, взявшись за руки, она обожгла мое ухо шепотом: «Тимоша, если устоим, поцелуешь!»

Устояли…

Так я вкатился в ее комнату, где и произошел мучительно-сладко-горький первый поцелуй.

Потом второй, третий, потом… Нет, не угадали!

Потом я поступил в институт, и разудалая студенческая жизнь закрутила меня.

О, как мы бухали! О, что творилось в общежитии нашего (и не только нашего) института!

Это было замечательное время первого опыта свободной жизни.

Я упивался ею, а Наденька как-то быстро и очень органично (так сказать, сама собой) отошла на второй план.

Она проводила все вечера дома и… ждала меня. Я врал про трудности адаптации к учебному процессу, про дни рождений одногруппников, про тяжелые (ну, это, допустим, было правдой) сессии… Когда я заходил в гости, ее глаза начинали лучиться любовью. Она обнимала меня за шею и шептала, как тогда, на горке: «Скажи, как ты ко мне относишься?»

Господи, сколько раз потом, не испытывая ничего, кроме сильного зова плоти, я говорил разным женщинам: «Я люблю тебя!»

А тогда не мог. Не спрашивайте почему – я не знаю.

Мы целовались, я становился все настойчивей, она не соглашалась.

Как-то, разозлившись, я наговорил ей черт-те знает что и, выскочив на мороз, прибежал на горку и начал кататься с нее вновь и вновь, вновь и вновь – до изнеможения! Когда уже почти не осталось сил, горка вдруг подхватила меня на свою ледовую спину и понесла сквозь года, не давая отдышаться.

Так и катился я, пытаясь устоять на ногах, не закрывая глаз и улыбаясь ветру, свистевшему в ушах…

Я видел Наденьку, которая, не поступив в ГИТИС, вернулась в наш город и устроилась работать чертежницей в «почтовый ящик» (там платили побольше).

Я видел, как однажды вечером, когда она уставшая шла домой, к ней пристала подвыпившая шпана из малолеток и если бы ни Миха Калядин (возникший из ниоткуда), то моя принцесса лишилась бы не отданной мне девственности на темной веранде детского сада, который был через забор от ее дома.

Я видел, как она, рыдая, стирала своим носовым платком кровь с лица Михи, а он говорил:

– Ты что, дуреха, это не моя, это у них так брызгала! – и гладил ее руки.

Потом они просто смотрели друг другу в глаза…

Когда, выпросив у горки выходной, я примчался к Наденьке, обуреваемый неизвестным мне доселе приторно-потным чувством ревности, то наткнулся на ее холодно-отстраненный взгляд.

Я все понял и, гордо вернувшись на горку, покатился дальше, подумав, что раньше не обращал внимание на то, что ветер не только свистит в ушах, но и заставляет слезиться глаза.

Горка несла меня, через экзамены и диплом, на стройку объектов развитого социализма, где рабочий класс, передавая опыт, как побольше выпить и почестнее украсть, пел хором с инженерно-техническими работниками: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Горка не отпускала меня, подарив свободный полет.

Я снова видел:

– как Наденька поступила в ГИТИС, на актерское отделение и стала жить в Москве,

– как Миха изобрел какую-то хрень и его утащили в Московский университет преподавать, возглавив новую лабораторию,

– как в первую брачную ночь, ошалевший друг моего детства, задира с пудовыми кулаками, плакал и целовал Наденькины руки, поняв, что до него у нее никого не было…

А потом горка сбросила меня в дождливое осеннее утро, и я оказался на привокзальной площади, нос к носу с Наденькой и Михой.

Я уже был почти солидным, женатым человеком, и нашей чудной дочке недавно исполнился год. Я возвращался из Москвы, где был в командировке, и те, кому сегодня под пятьдесят, понимают, что это значит.

А означает это, что в обеих моих руках были сумки с… ну, конечно, с продуктами.

Загадка того времени: «Что такое длинный, зеленый, пахнет колбасой?» Ответ: «Поезд Москва – … любой город на выбор».

Это сегодня все деньги в Москве, а тогда там были еще и все продукты! И детское питание! И лекарства! И т. д.

Итак, с тяжелыми сумками (набитыми сосисками, колбасой, сгущенкой, а главное, детским питанием «Тутелли», производства Финляндии), ручки которых врезались в мои ладони, и мятом черном костюме фабрики «Маяк», я наткнулся на яркую парочку.

Я знал, что их сын ровесник моей дочери, что после родов Наденька ушла из театра и поступила на искусствоведческий.

Знал, что Миха в «полном шоколаде» и даже недавно подарил любимой теще седьмую модель «Жигулей»!

Так вот, стоим мы нос к носу. Я с сумками тяжеленными, под дождем, а эта нарядная парочка (как с картинки иностранного журнала), налегке и под зонтиком.

Миха улыбается и говорит:

– Тимоха! Сколько лет, сколько зим!

Наденька щурится с презрительной такой улыбочкой.

Тут Наденькина мама подходит, встречает их, значит, и тоже неестественно-радостно так:

– Ребята! Тима! Как здорово! Вы ехали в поезде вместе, да? Тима, ты домой?

– Тиман, точно! Поехали, мы тебя подбросим, все равно рядом! – говорит Миха и уверенно так косолапит к «семерке» цвета «мокрый асфальт».

Наденька фыркнула, повернулась, прошлась специально выученной походочкой, от которой у меня в паху заломило, и уселась на заднее сиденье.

Хрен, думаю, с ним, с чувством собственного достоинства, когда насквозь промок. Да и сумки переть на общественном транспорте больше часа, сомнительное удовольствие!

Села, значит, Наденькина мама за руль, я рядом, Миха сзади по-хозяйски развалился, и мы поехали. Смотрю я в зеркало заднего вида, как Миха Наденьку обнимает. Яркие они такие, успешные…

Снова вроде детство, зима, мы на горку идем, а я снизу вверх на него с завистью поглядываю…

«Скорей бы приехать!» – думаю, и тут Наденька вдруг говорит:

– Мам, сверни на светофоре направо, давай к тете Зине заедем, я ей семена привезла.

Наденькина тетка, редкой стервозности женщина, жила в частном секторе, в двух километрах от нашего микрорайона.

Пока я соображал, где мне лучше выйти, чтобы пересесть на автобус, мы свернули с главной дороги, которая плавно перешла в грунтовую, и минут через пятнадцать оказались у забора дома тети Зины.

Тут мой бывший друг спохватился:

– А Тимоха-то как же?

Наденька говорит с прищуром:

– Да ничего, посидит немного в машине, что с ним сделается! – и выходит.

– Мы быстро! Музончик пока послушай, там последний концерт «Машины», – бурчит Миха, следом за ней выскакивает и помогает тещеньке своей выйти.

Остался я в машине один, красный как рак с вытаращенными глазами и легким удушьем от злости на парочку эту, а больше всего на самого себя.

«Дебил! – думаю. – Куда поперся! Ехал бы себе на автобусе! Но эти тоже хороши, а! Даже в дом не пригласили, как будто не был я у этой Зинки!»

Дождь шел все сильнее и сильнее.

«И те из нас, кто выжили, По разным обстоятельствам, Забыли капитана корабляа-а-а-а!» —

добивал меня Макаревич.

Отдышался я немного, вышел из машины, от души хлопнув дверцей, да и пошел потихоньку. С сумками этими, под проливным дождем и по грязи. Добрел до остановки, доехал до дома. Ввалился насквозь мокрый, грязный, сумки эти проклятые на пол бросил, да еще с женой поругался в пух и прах!

Почему? Да потому, что первое, о чем она меня спросила:

– Что, дождь на улице?!

Так мне тошно было, так ломало, что ночью поднялась температура под сорок, в голове гул, а в глазах Наденькина улыбочка презрительная.

И снова горка, моя спутница по жизни, подхватила меня, вылечила жар морозной свежестью и понесла дальше…

Славное перестроечное время сделало меня «кооператором» и позволило перебраться из однокомнатной «хрущевки», располагавшейся в цоколе панельного дома, в двухкомнатную квартиру с изолированными (!) комнатами.

Я работал по двенадцать часов в сутки, пренебрегал выходными и пять лет не был в отпуске.

Горка не отпускала меня, все несла и несла…

Я уже не видел, что происходило с Михой и Наденькой.

Я вообще перестал смотреть по сторонам и мчался только вперед!

Так я оказался собственником производственно-коммерческой фирмы, который живет в элитной двухсотметровой квартире в центре города и за которым по утрам приезжает «Мерседес» последней модели.

Как-то незаметно для самого себя я стал достаточно известным в городе человеком, с множеством влиятельных друзей. Наверное, были и враги, но я о них не знал.

Горка научила меня надеяться только на себя, крепко держаться на ногах и не расталкивать тех, кто мчится рядом, чтобы не упасть самому. Я гордился тем, что за десять лет ни разу не сменил номер своего мобильного телефона.

Звонок раздался вечером, когда я только что пришел домой с работы и не успел переключить мобильное чудовище в режим «без звука».

Звонила… Наденька.

Я сразу узнал ее голос. Она говорила о том, что помнит меня, что я так и остался самым близким для нее человеком, что по-настоящему, кроме меня и сына, у нее никого нет, что она тяжело болела и там, на краю, вдруг отчетливо поняла, что всю жизнь любила только меня.

Как опытный сердцеед, я держал паузу.

Когда она, захлебнувшись словами и отдышавшись, выкрикнула:

– Ну что же ты молчишь?!

Я ответил:

– Приезжай! – и отключился.

Телефон тут же зазвонил снова, на моей фабрике вырубилось электричество, исполнение важного заказа было под угрозой.

Я тут же начал ругаться, договариваться, потом отвозил наличные за срочную работу, в общем, напрочь забыл про Наденькин звонок.

Примерно через неделю начались школьные каникулы и я провожал жену с детьми (ну, про дочку я уже говорил, а еще, между делом, у меня получился мальчик, которого, в честь папы, я назвал Димой) на отдых в Чехию. Сославшись на то, что много работы и поехать с ними не смогу, я мечтал, оставшись дома, побыть один и тоже отдохнуть.

Проводил я их, приехал домой, достал «Хеннесси VSOP» (мой любимый коньяк), налил в подогретый бокал, прилег у телевизора, сделал первый глоток и… зазвонил телефон. «Понятно, – думаю, – моя жена Лариса опять что-нибудь забыла!» Беру трубку и сквозь зубы:

– Ну что, милая?

– Это я, Тимочка, я приехала! – слышу Наденькин голос, и лоб покрывается испариной.

– Я с сыном на каникулы приехала, маму навестить. Когда мы увидимся, милый?

От этого «милый» мне совсем не по себе стало.

– Там, где мама твоя живет, напротив, ресторан есть, «Петрович» называется, можем завтра позавтракать часиков в десять, – говорю, а у самого каша в голове.

И дел завтра полно, и на знакомых нарываться не хочется (город наш, хоть и миллионник, а деревня деревней, все все про всех знают), и не виделись почти пятнадцать лет (а вдруг она страшная стала, а?), и, главное, дальше-то что мне с ней делать?

– Хорошо, Тимочка, до завтра, – шепчет она и отключается.

У меня от этого шепота мурашки по коже, как тогда, на горке…

Подъезжаю я на следующее утро к дому Наденькиной мамы, а у самого мысли «спасительные» в голове: «Может, выйдет она сейчас с Михой, типа разыграть меня решила, как тогда, осенью».

Вспомнилась та история давняя, как я под дождем, с сумками два километра по грязи до автобуса шлепал, и злость забытая адреналинчиком в голову ударила, глаза зажгла, желваки пустила по скулам гулять и щеки сделала розовыми.

Смотрю, идет. Одна. Походка та самая, которой учили, от которой и злость ушла, и в паху заломило, и от нежности, давно забытой, горло перехватило.

Подходит она, открывает дверцу моей машины, садится рядом…

Не изменилась!

Она улыбается, а я смотрю на нее ошарашенно и тоже улыбаюсь какой-то такой смущенно-дурацкой улыбочкой.

Посидели, поулыбались, она и говорит:

– Ну что ты, Тимоша, поехали, – и ладошку свою мне на руку кладет.

Меня словно током ударило! Рванул с места, к ресторану с шиком подкатил, прямо к входным дверям, помог Наденьке выйти… Сели мы за столик у окна и начали болтать не пойми о чем.

В заведении этом я был завсегдатаем (его хозяин – мой давний товарищ), поэтому обслуживали нас на высшем уровне.

Вижу, Наденьке нравится.

И автомобиль мой, и фигура спортивная (три раза в неделю фитнес), и костюм с рубашкой (от Zegna), и аромат новый (от Baldasarini), и как обслуживают нас душевно (Тимофей Дмитриевич то, Тимофей Дмитриевич се).

Смотрю, значит, я на нее и вижу, что ошибся, изменилась моя первая любовь.

Столик, за который мы сели, стоял у окна, и сразу стало видно, как много ей пришлось нанести тонального крема, чтобы скрыть увядающую кожу и выглядеть свежей, как тщательно она удлиняла ресницы, и свитерок на ней под горло не случайно, – шея и руки всегда расскажут правду о возрасте женщины.

Так вот болтаем мы, взгляд у нее искрящийся, ждущий, призывный, а на меня опять накатило.

Снова я вспомнил себя под дождем и взгляд ее….

– Кстати, как там Миха? – спрашиваю.

Ответом мне был тот самый презрительный взгляд, только уже по отношению к дружку моему, и ладонь свою она опять мне на руку кладет:

– Давай не будем о нем сегодня, милый!

А меня уже не торкает от ее прикосновений, только подлое такое удовольствие начинаю я получать от этой ситуации. Ага, думаю: «Миха, был “в шоколаде” – я “лузер”. Я в порядке – значит, он “не тот” стал. Ладно, милая, будет тебе шоу “Добро пожаловать”!»

Посмотрел я ей в глаза проникновенно-приторным взглядом, который сводит женщин с ума (особенно если они хотят, чтобы на них так смотрели), и сказал:

– Поехали!

Эх, горка, горка, знала бы ты, унесла бы тогда меня куда подальше, не защитила бы от пули в девяносто первом и не увела бы мою машину из-под «КамАЗа» в девяносто третьем.

Вы думаете, пошло, если это происходит в гостинице? А если гостиница хорошая, с магнитными замками на дверях, дорогим интерьером и приятным запахом? Если, пока едешь на машине, в номере уже накрывают стол, ставят прохладное «Gavi» и встречают тебя как родного?

Я думаю, что неважно где. Правда. Я думаю, нельзя отыгрываться.

Вернее, теперь я так думаю. А тогда, на волне злого драйва, без условностей и не осторожничая, я сделал все как раз так, как очень часто не получается у влюбленных.

Я лежал и смотрел в потолок. Бездумно. Наденькино тело, которое я когда-то так желал, оставило меня равнодушным.

Она вытирала слезы и шептала:

– Любимый, я теперь опять живу!

Я одновременно чувствовал себя полной скотиной и абсолютно удовлетворенным мужчиной, которому благодарно махал тот, промокший Тимоха, с ладонями до крови стертыми тяжеленными сумками.

«Хоть бы позвонил кто, – мелькнула одинокая мысль. – Эврика!»

Я поцеловал Наденьку, встал и пошел в душ (незаметно прихватив с собой телефон). В душе я открыл воду и позвонил Виктору, моему исполнительному директору.

– Витечка! Тут вот какая история, ты перезвони мне через пять минут и начинай «вайдосить», что авария на фабрике, что мне надо срочно приехать, что все пропало, караул и т. д. Понял?!

Он работал со мной уже восемь лет, поэтому понял все.

Я сполоснулся, накинул на себя белый махровый халат, предусмотрительно положив в карман телефон, и вышел из душа.

Господи… Наденька, помолодевшая и восстановившая за мое отсутствие макияж, смотрела на меня…

Боже… Я не знал, куда мне спрятаться от этого взгляда…

Было стыдно? Увы, тогда нет.

Было жалко ее? Увы, не особо.

Было очень неловко.

– Давай заедем сейчас к маме, я познакомлю тебя с сыном, – сказала Наденька, обнимая меня за шею и заглядывая в глаза.

Зазвонил телефон! Слава Богу!

Витечка отработал, впрочем, как и всегда, на высшем уровне.

Его надрыв передался не только мне, но и Наденьке.

Сбивчиво объясняя, что произошло, я начал стремительно собираться.

Женщина. Женщина! Женщина!!!

Я не знаю, как она поняла.

То ли по суетливости моей, то ли по тому, что так и не смог посмотреть ей прямо в глаза, то ли потому, что, превращая себя в законченного ублюдка, протянул ей деньги на такси…

Я не знаю. Я понял, что она поняла, а она поняла, что я понял, что она поняла.

Вот так. Женщина…

Когда я был уже в дверях, она сказала мне в спину:

– Ты сжег мою душу!

Я позорно бежал, испытав при этом невероятное облегчение.

Что делают мужчины в подобных случаях? Как они живут, чтобы не чувствовать себя подонками?

Работают. Много работают. Балуют детей и дарят подарки женам.

Я работал. Работал и ждал зиму.

Как только мороз прихватил землю и снег лег не для того, чтобы уйти ручьями, а остаться и заискриться, я поехал на горку. Вечером.

Видимо, парочки старшеклассников перестали сюда ходить и нашли другое интересное занятие, а детвора уже разошлась по домам.

Я постоял наверху, посмотрел вниз, чувствуя легкие мурашки, которые побежали по позвоночнику, оттолкнулся посильнее левой ногой и покатился…

Я катился, пытаясь устоять на ногах и улыбаясь ветру, который свистел в ушах.

Я катился, а слезы текли по моим щекам, и губы что-то кричали ветру.

Я катился и вдруг сквозь ветер услышал свой голос:

Любовь, разлуку, жизнь и смерть Сменяет бег времен!

Странные люди

Бутерброд с селедкой

Мой собеседник, хозяин первого в Торонто «русского магазина» Фима Зальц, весил, думаю, килограмм сто пятьдесят!

Высокий (с огромным животом) здоровяк являл собой пример успешного эмигранта. Веселый, добрый, позитивный, он всем своим видом демонстрировал преимущества западного, капиталистического образа жизни.

– Я ведь, Димочка, – говорил он мне, намазывая на добрый кусок черного хлеба масло и аккуратно укладывая на него нарезанную ломтиками селедку, – тоже был минус сто паундов, когда сюда приехал из Одессы…

Тут он сделал паузу, чуть прикрыл глаза, видимо вспоминая любимый город, не торопясь опрокинул в рот рюмку водки, замер на несколько секунд, после чего с жадностью набросился на бутерброд с селедкой, выкатил глаза и, почавкивая, начал рассказывать мне свою историю…

В 1968 году Ефим Зальцман работал директором овощного магазина в чудном городе на берегу Черного моря. В Одессе. Уровень его возможностей в те времена, думаю, можно сравнить с нынешними полномочиями Председателя комитета Государственной Думы Российской Федерации.

К нему заходили все – от Первого секретаря обкома КПСС до цеховиков, которые потихоньку шили «левак» на Малой Арнаутской. Фима, тридцати пяти лет от роду, был очень уважаемым человеком, особенно если принять во внимание, что тот самый начальник Одесского УГРО Гоцман (помните фильм «Ликвидация»?) был его дядей.

Я встретил Фиму в далеком уже 1996 году и считал его рассказы о героическом дяде мифом. Однако в то, что после комплексной проверки ОБХСС (какая-то добрая душа написала письмо в ЦК КПСС) ему пришлось уносить ноги из СССР, я поверил сразу.

Еще до того как началась проверка, добрые люди в погонах, которые отоваривались у него свежими овощами и контрабандным товаром, шепнули, что надо валить. Включив все свои связи, Фима уже через две недели выезжал в Израиль на постоянное место жительства.

Однако в Израиль Зальцман не хотел, поэтому, прокантовавшись восемь месяцев в Италии (в то время путь в Израиль пролегал через Австрию или Италию), сумел договориться о выезде в Канаду, которая тогда начала принимать беженцев из России.

Не буду пересказывать его жизнь в первый год пребывания в Торонто. Скажу только, что когда ночью ему снилась Одесса и подсобка родного овощного, он просыпался в слезах и долго не мог успокоиться.

– Мой Бог – это селедочка, – говорил Фима, дожевывая бутерброд и с любовью сооружая следующий.

– Я, Димочка, очень селедочку люблю и всегда сам ее готовлю. Солю, в горчичном соусе делаю или в сметанке, а уж как я ее мариную, – тут Фима поднимал к небу глаза и складывал губы бантиком.

– В 1970-м, по квоте, завезли в Торонто много поляков. Русских, – ну, это мы там евреи, а здесь русские, – улыбался Фима, – было не больше сотни, а вот поляков тысяч пять завезли. Дело в том, мой юный друг, что поляки тоже очень любят маринованную селедочку, а здесь ее, вы не поверите, Димочка, не делали! Начал я им в баночках селедку собственного приготовления продавать…

Фима, который, получив канадский паспорт, стал для удобства вместо Зальцмана просто Зальцем, начал ходить в «польский квартал» и торговать селедкой.

Его баночки шли на ура.

Когда выяснилось, что поляки любят не только селедку, но и соленые огурцы, помидоры, капусту, а главное, водку – Фиме поперло! Он открыл «рюмочную», а вскоре, восстановив свои связи в Одессе, начал импортировать из СССР селедку и водку, икру и шпроты, гречку и т. д, и т. п…

Бывшая Родина Зальца помогала развивать бизнес, вышвыривая тысячи неугодных в эмиграцию. Оказавшись на далекой канадской чужбине, наши соотечественники боролись с ностальгией в магазине «Золотой ключик», где можно было купить и «оливье», и «селедку под шубой», и «докторскую» колбаску (Фима запустил небольшой колбасный цех), а главное, поболтать с добродушным и обаятельным хозяином, который знал в Торонто всех и вся.

К моменту нашей встречи Фима уже жил в Канаде двадцать пять лет.

Он женился на эмигрантке, конечно же одесситке, которая родила ему мальчика и девочку. Жена и дети помогали ему в сильно разросшемся бизнесе.

У Фимы был большой дом в Торонто и дом на озерах, яхта и пять автомобилей.

У него было все.

Единственное, чего ему не хватало, – это ТОЙ, настоящей, черноморской селедки пряного посола, что продавалась на Привозе…

Красивая жизнь

Красавчику Сане Васильеву завидовали все ребята нашего курса.

Вообще, было непонятно, зачем он пошел в строительный институт – с его внешними данными и морем обаяния он легко мог сниматься в Голливуде.

Высокий, широкоплечий, с внешностью Алена Делона (кстати, из простой семьи рабочих Горьковского автозавода), Саня учился легко и всегда получал стипендию.

Мы, прыщеватые семнадцатилетние юнцы, смотрели на него, отслужившего армию, взрослого самостоятельного мужчину, раскрыв рот и страшно завидуя.

Васильев нравился женщинам. Причем всем. Профессорам и доцентам, лаборанткам и поварихам, лучшим представительницам старших и младших курсов. Пользуясь своим невероятным обаянием, Санек всегда был «в шоколаде»!

На «картошке» у него был роман с куратором нашей группы, и он каждые выходные уезжал домой. Зачеты и экзамены он сдавал свободно, почти не посещая лекции и не утруждая себя практическими занятиями. Он знал, кто из мужчин (преподававших те или иные дисциплины на нашем факультете) с какой женщиной (работающей или обучающейся в нашем институте) «дружит». Он всегда находил ту, которая не могла ему отказать и делала его жизнь легкой и приятной.

Я встретил его в середине девяностых, лет через десять после окончания института. Я выходил из здания Главпочтамта, а он подкатил на серебристом «Мерседесе».

Одетый с иголочки, с флером дорогого парфюма, он снисходительно улыбнулся мне и спросил:

– Как ты, старичок?

– Мебелью занимаюсь, – гордо ответил я. – А ты?

– Девочку на машине катаю, а она меня за это любит! – ответил Санек и ушел легкой пружинистой походкой.

Я смотрел ему вслед, как всегда, открыв рот и завидуя черной-пречерной завистью.

Красивая, сладкая жизнь шикарного мачо была маняще-недоступной.

Правда, когда я рассмотрел сорокалетнюю «девочку» за тонированным стеклом «Мерседеса» моей мечты, меня немного отпустило.

Следующая встреча с Васильевым была ярко-угарной.

Я приехал в Москву в командировку и увидел его в ресторане «Пеппероне» на Петровке.

Шикарный и слегка пьяный Санек сидел за столиком с «девушкой» лет сорока пяти. За месяц до миллениума он был «упакован» по самому высшему разряду. Костюм и рубашка «Китон», ботинки ручной работы (десять тысяч евро за пару), на запястье «Бреге» турбийон… и у меня уже не было сомнений, что припаркованный у входа в ресторан «Бентли» принадлежит именно ему. Под ложечкой засосало, и рот (привычно) открылся сам собой.

Саня что-то громко выговаривал своей «силиконовой» красотке. Я услышал только: «И по херу мне твои заводы!», после чего дама гордо ушла, а Саня стал нервно озираться вокруг и наткнулся взглядом на меня.

Дальше, как и полагается, пьяный мужской базар за жизнь.

Васильев выворачивал наизнанку душу. В ней были бабы, на содержании которых он сладко жил все эти годы, тоска по нормальной, мужской, независимой жизни, злость на «эту тупую курицу» (кстати, я ошибся, даме было не сорок пять, а на десять лет больше) и после второй бутылки «Hennessy private reserve» на себя, альфонса и раздолбая.

Пока он говорил, я смотрел в окно на новенький «Бентли Континенталь» темно-синего цвета и… все равно завидовал этой сладкой и легкой жизни.

Больше я его не видел. Пару раз звонил по номеру, который он мне дал, но абонент был недоступен. Закрутившись в нашей сумасшедшей жизни, я стал забывать про Васильева.

Кто-то говорил мне, что он с очередной «девушкой» уехал во Францию, кто-то видел его в Тибете. В общем, Васильев растворился так же, как и зависть, которую мы когда-то к нему испытывали.

Примерно год тому назад я был в Каннах на ежегодной инвестиционной ярмарке. Ласковое апрельское солнце, набережная Круазет…

В рамках экскурсионной программы было посещение Леринского мужского монастыря (основанного, кстати, в 410 году!), который расположен на островке Сент-Онора.

За двадцать минут катер доставил нас на остров, а еще через полчаса я сидел на скамье в молельном зале монастыря и пытался думать о вечном…

Нас предупредили, что в монастыре живут тридцать монахов, которые дали обет воздержания и молчания, поэтому разговаривать на территории монастыря запрещено.

Когда, просветленный, я вышел на улицу, то нос к носу столкнулся с… Саней Васильевым.

Он был в монашеской одежде, с бородой и глазами, которые смотрели прямо в душу…

– Саня, ты как здесь? – забыл я о предупреждении.

Васильев строго, так что мороз пробежал по коже, глянул на меня из-под насупленных бровей, потом взгляд его смягчился, он жестом показал, что хочет написать. Я достал ручку и за неимением бумаги гордо дал ему свою визитную карточку, на которой значилось «Заместитель Главы города». Саня взглянул на нее, усмехнулся, на минуту став прежним Васильевым, и быстро что-то написал на оборотной стороне визитки, после чего сунул ее мне в нагрудный карман.

Когда катер вез нас назад, в Канны, я, сгорая от любопытства, достал визитку.

С открытым ртом я смотрел на красивый мужской почерк, которым было написано: «Dolce Vita!»

Еврей

Мой однокурсник Женя Трукин был похож на Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон». Точнее, на Петра Глебова, который играл эту роль. Нос у него был такой же орлиный, а сам он – жилистый и черноволосый. Учились мы в одной группе.

Кстати, Женька, которого мы вслед за школьными друзьями стали звать Джоном (его кумиром был Джон Леннон из легендарных «Битлз»), очень нравился девушкам.

Тогда, в конце 70-х, жил он в центре города, а его папа, директор Горпродторга, баловал сына, создавая ему все условия для райской жизни.

Однако была у него одна беда. Давняя. С самого деревенского детства.

Джона за эту самую, практически «киношную», внешность называли… евреем.

Сначала он даже не знал, кто такие евреи, просто улыбался и часто моргал длинными черными ресницами.

Потом он подрос и ему все объяснили. Не знаю, говорили ему, что евреи пьют кровь христианских младенцев, или нет, но Джон возненавидел их всей душой.

Когда его называли «еврей», он зверел, бросался на обидчиков (сколько бы их ни было) и бился беспощадно.

Надо ли говорить, что очень скоро его перестали так называть?

Но, как в том анекдоте, осадок-то остался!

Когда мы поступили в институт и возвратились с картошки, он подошел ко мне и, чуть прищурившись, сказал:

– Ты хороший парень, Диман! – а после небольшой паузы добавил: – Хоть и еврей!

В моей максималистской и антисемитской юности это была высшая похвала.

Так вот, курсе на третьем с Джоном произошло событие, которое перевернуло все его представление о жизненных ценностях.

Стоял летний вечер. В такие вечера, когда стихает дневной шум и оседает пыль, скамейки занимают парочки влюбленных, которые жмутся друг к другу и не замечают никого вокруг. Джон шел домой, думая о том, получится ли у него что-нибудь сегодня после дискотеки с Юлей Перовой (красоткой из нашей группы) или нет. Некий опыт общения с девушками у него уже был, так что в грязь лицом он не ударит, а вот другим ухажерам нос утрет!

Дома он надел белый венгерский батник «Фекон» и шотландские джинсы «Вайлд Кэт». Летние ботинки «Саламандер» знаменитой немецкой фирмы подчеркнули безупречный стиль соблазнителя юных красоток-дурочек.

В этот чудный летний вечер Джон, не торопясь, шел в бар Политехнического института, и встречные девушки призывно улыбались ему, а юноши уважительно смотрели вслед, потому что так в то время одевались только спортсмены или артисты.

Дорога к Политеху шла через сквер, который старались по вечерам обходить стороной. Джон шел твердой, уверенной походкой сильного человека, поднаторевшего в дворовых разборках.

Вдруг он услышал шум. Повернув голову, Джон увидел, как под единственным горящим фонарем рыжий парень с криком:

– Убью, мне по барабану! – отмахивался обломком доски от наседавших на него четверых противников.

«Это же Йоська, из соседнего дома», – мелькнуло у Джона в голове. И в тот же миг один из нападавших закричал:

– Мочи жидов!

Джона переклинило. Он забыл и про дискотеку, и про вожделенную Юлю Перову. Он забыл про белый батник и новые джинсы.

Как бык на красную тряпку, Джон бросился на нападавших и молча стал наносить умелые и точные удары.

Все завершилось очень быстро. Когда Джон пришел в себя, то увидел Йоську, который, горестно причмокивая, рассматривал лопнувший по шву батник и порванные джинсы.

– Давай, мама зашьет, будет незаметно! – сказал он Джону.

Потом они сидели на остатках скамейки и пили «Агдам». Из горлышка. И болтали.

На следующий день, во время консультации по «сопромату», Джон подсел ко мне и сказал:

– Диман, если хоть одна тварь позволит себе обозвать тебя жидом, бей в рыло, я рядом!

Правдолюб

Нет ничего интереснее, чем наблюдать людей.

Да, да, именно «наблюдать людей», а не «наблюдать за людьми». Второе относится к компетенции врачей или силовых структур. Наблюдая друг друга, мы меняемся, испытываем эмоции (к сожалению, не всегда положительные) и накапливаем тот самый «жизненный опыт».

Колю Шелкова я знаю уже лет тридцать. Он вырос в хорошей семье, мама – учитель и отменный кулинар, папа – детский писатель и замечательный рассказчик. В общем, обычный человек – не семи пядей и не дурак, учился, женился, развелся, женился – ничего особенного. Однако было в нем то, что уже почти утрачено в нашей сегодняшней жизни. То, что стало не модным и странным, то, что еще вчера считалось обычным, само собой разумеющимся, а сегодня вызывает недоумение и зачастую просто раздражает.

Коля всегда, везде и всем говорил правду. В любых обстоятельствах, невзирая на чины и звания, а также возможные проблемы в дальнейшем.

Шелков резал правду-матку уверенно и ни минуты не сомневался в своей правоте. Да и чего сомневаться-то, – это же ПРАВДА!

Правда его конечно же была субъективной (а как по-другому?) и отражала его восприятие мира, добра и зла, подлости и справедливости.

Однажды, когда мы с ним пили лучшее в мире «Жигулевское» пиво, отстояв полчаса у чапка в ожидании целительной влаги, Коля увидел нахала, который, раздвинул мощными руками очередь (не реагируя на возмущенный ропот), взял две кружки пива и спокойно пошел к ближайшему столику.

Несмотря на то что нахал был в два раза крупнее Шелкова, Коля сказал ему… Когда Коля пришел в себя и встал с пола, то просто взял кружку и двинул обидчика по башке. После этого нахал стал инвалидом, а Шелков три года шил рукавицы, овладевая новой профессией и помогая защищать мозолистые ладони строителей коммунизма.

Потом были времена перестройки, ускорения, развала СССР, приватизации. Кто-то рассказывал мне, что Шелков занялся бизнесом и даже неплохо преуспел в нем.

Вскоре я увидел его. С плаката, на котором было написано: «Ничего для себя, все для людей!», чуть постаревший и располневший Колян уверенно смотрел через очки на прохожих.

Шелков стал депутатом Городской Думы, а газеты пестрели выдержками из его выступлений, в которых он обличал власть, разоблачал взяточников.

В общем, как всегда, говорил правду и ратовал за справедливость.

Он вступил в не модную Коммунистическую партию и возглавил ее городское отделение. Шелкова узнавали на улице, жали руку, просили сфотографироваться вместе с ним.

Всем было понятно, что, наверное, он окажется в Государственной Думе.

Неожиданно у него возникли проблемы с бизнесом. Налоговые проверки, выемка документов. В мгновение ока Коля превратился в глазах избирателей из кумира в коррупционера. Шелков боролся за правду долго и бескомпромиссно. В выборах он больше не участвовал, ходил по судам, писал жалобы, ездил в Москву…

О нем быстро забыли не только избиратели, но и товарищи по партии.

Я увидел измотанного и седого Коляна на похоронах его отца.

Шелков подошел ко мне, обнял и расплакался.

– Что же делать, – бормотал я ему, – все там будем!

Он поднял на меня выцветшие глаза, вытер слезы и сказал:

– Тебе не понять! У папы был неоперабельный рак, я ему сказал, что у него воспаление легких! Он ушел без нервов, во сне… Представляешь, я соврал! Соврал! Первый раз в жизни!

Халява

Эдик любил халяву. Точнее, он был очень изобретателен в своем стремлении ни за что не платить.

В принципе, в стране развитого социализма халява, с одной стороны, была предопределена конституцией, а с другой, жестко ограничена Уголовным кодексом, который требовал бескомпромиссного отношения к тунеядцам.

Нет, Эдик не был тунеядцем. Он окончил школу, ему стукнуло восемнадцать, и он, получив водительские права, работал таксистом.

Когда ему было пятнадцать, он так удачно неудачно упал с турника, что с легкостью получил освобождение от службы в армии, прибавив к имитации болевого синдрома купюры из папиного кошелька.

Папа имел неосторожность вешать пиджак с бумажником на спинку стула в гостиной, верил сыну безоговорочно, ни капли не сомневаясь в абсолютной честности своего голубоглазого красавчика, и любил порассуждать о порядочности, при этом слегка подворовывая на овощной базе, где работал заместителем директора. Еще он похаживал (на так называемый «чай») к одинокой блондинке из дома напротив.

Папа выводил вечером Эдика на прогулку, а блондинка выходила выгуливать свою противную болонку. Папа говорил Эдику:

– Поиграй с Жужей, сынок! Смотри, какая она умная и породистая! – сам же мило беседовал с соседкой, временами, как бы невзначай, касался ее руки или слегка приобнимал за талию.

Эдик был смышленым мальчиком. Когда ему исполнилось четырнадцать, он сделал два важных дела, в результате которых блондинка лишилась любимой собачки, а папа первого червонца из потайного кармана своего пиджака.

Блондинка прорыдала всю ночь, а потом утешилась, купив щенка сенбернара.

Папа пропажи не заметил и продолжал вешать пиджак на спинку стула в гостиной.

Эдик стал несметно богат. Он продал болонку, которая действительно оказалась породистой, за семь рублей, плюс десятка из папиного кармана.

В конце шестидесятых это было круто для четырнадцатилетнего пацана!

В семнадцать он, используя честный, чистый взгляд своих голубых глаз и накопления из папиного пиджака, отмазался от армии, в семнадцать с половиной закончил школу, получив аттестат зрелости без троек, в восемнадцать устроился работать таксистом.

Здесь ему открылись неограниченные возможности. У него сложился круг своей клиентуры, которую Эдик доил по полной.

Пуская слезу, он рассказывал официанту Семену про больного отца, и тот бесплатно приносил Эдику черную икру, которую отжимал от свадеб и банкетов.

Вася с мясокомбината снабжал его, за контрамарки на премьерные спектакли, телячьей печенкой и вырезкой.

Катенька, которой он продавал черную икру, приносила, в благодарность, контрамарки на премьерные спектакли, а Наденька, любительница телячьей печенки и вырезки, открыла ему заветную дверь на базу «Горпромторга».

Главная халява пришла к Эдику уверенной походкой лучшего в городе мастера по мужским прическам. Вернее, лучшей.

Тетя Таня была слегка перезревшей красоткой, слегка за сорок и слегка подкрашивала пробивающуюся седину.

Папа всегда стригся у нее, а Эдика стал водить к ней, как только тому исполнилось три года.

– Малыш! – сказала она Эдику, сладко затягиваясь сигаретой. – Ты давно не был на курорте?

– Пару дней назад мне снилось море, – Эдик пристально посмотрел ей в глаза, – и вы, на катере, в шикарном бирюзовом купальнике.

Рука с сигаретой слегка дрогнула, пепел упал на дорогую синюю юбку, но тетя Таня не обратила на это никакого внимания:

– Поедешь со мной в Сочи, на Всероссийский конкурс парикмахеров?

– А что я там буду делать?

– Будешь моей моделью, – зря, что ли, я стригу тебя пятнадцать лет? – тетя Таня усмехнулась.

Солнечный луч из жаркого июльского дня отразился от ее волос и рассыпался в глазах Эдика маленькими вопросительными знаками.

Он поднял брови, сложил трубочкой губы и тяжело вздохнул:

– Денег нет у меня, теть Тань, а отец не даст!

– Все оплачивает министерство, малыш! Получаешь билеты на самолет, отдельный номер в «Жемчужине» и талоны на питание, – тетя Таня подмигнула Эдику и взъерошила ему волосы.

Эдик широко улыбнулся, продемонстрировав безупречные зубы, и многозначительно спросил:

– Номер на двоих?

– На одного, – прошептала тетя Таня, устремив мечтательный взгляд куда-то далеко-далеко.

– Когда едем? – Эдик продолжал широко улыбаться. – Через неделю! О, милости просим, очень рады! – это уже относилось к очередному клиенту.

Эдик вышел из парикмахерской и подставил лицо ласковому солнцу. Длинные ресницы, ровный нос, пухлые губы, круглый подбородок с ямочкой.

Сейчас он мог бы рекламировать нижнее белье какого-нибудь известного бренда, а тогда, в середине семидесятых, он сел в «Волгу» ГАЗ-24 с шашечками на борту и поехал, продолжая улыбаться широкой, белозубой голливудской улыбкой.

Через неделю, в салоне Ту-104, Эдик обсуждал с тетей Таней новый телевизионный фильм «Соломенная шляпка».

Тетя Таня говорила, что женщины нежны, загадочны и вероломны, а Эдик расхваливал игру Андрея Миронова.

Сочи встретил их жарким солнцем, буйной зеленью и морем, которое было видно из окна гостиничного номера. Эдик вышел на балкон, глубоко вдохнул йодизированный воздух бесконечности и, повернув голову налево, наткнулся на загадочный взгляд тети Тани, которая заселилась по соседству.

Жизнь была прекрасна и удивительна. Еще вчера он крутил баранку на усеянных тополиным пухом дорогах родного города, и вот – щелк – он нежится под лучами южного солнца и купается в сказочном море.

Да еще и талоны на питание! В ресторане гостиницы «Жемчужина», как казалось Эдику, кормили просто изысканно!

Кроме всех этих радостей были и, как сейчас принято говорить, бонусы.

Дело в том, что июль в Сочи середины семидесятых – это жаркая гастрольная пора. Известные артисты из Москвы и Ленинграда приезжали туда, чтобы осчастливить отдыхающих, заполнявших концертные залы так, что нельзя было протиснуться, заработать и, конечно, оздоровиться, учитывая то, что морской воздух компенсировал количество выпитого.

В первый же день Эдик столкнулся в ресторане с популярным эстрадным певцом Черкасовым. Столкнулся в буквальном смысле слова – опрокинул на «звезду» стакан с соком. Высокий, статный, обладающий глубоким бархатным баритоном, Черкасов, которому тогда было где-то около сорока лет, посмотрел на Эдика, по-отечески потрепал по плечу и сказал:

– Ничего страшного, малыш, бывает, – и, добавив: – С тебя бутылка! – ушел переодеваться.

Через день после приезда в Сочи состоялся конкурс парикмахеров. Пятьдесят лучших мастеров Российской Федерации представляли свои высокохудожественные работы взыскательному жюри.

Эдик немного волновался (хотя сладкая халява была лучшим успокоительным), искоса проглядывая по сторонам. Тетя Таня в чуть излишне коротком белом халате, в макияже, с которым она чуть переборщила, была чуть более суетлива, чем обычно, и чуть сильнее прижималась к Эдику грудью, совершая замысловатые па ножницами.

Ножницы в ее руках жили отдельной жизнью. Они касались волос, потом взлетали, чтобы вернуться то слева, то справа, то почти сливаясь с расческой, то навеки расставаясь с ней. Эдик, затаив дыхание, смотрел на эти руки, которые отражались в зеркале, и ему казалось, что это дирижер соединяет разрозненные звуки в симфонию.

Точно так же руки парикмахера создают из хаоса идеальную стрижку.

В общем, они с тетей Таней заняли второе место. Это был успех! Обычно мастера из провинциальных городов довольствовались, в лучшем случае, местами, начиная с шестого. Первые пять предназначались маэстро из Москвы и Ленинграда.

В своей речи Председатель жюри, отдавая должное профессионализму серебряного призера, отдельно отметил эстетику внешности модели, которая (внешность), безусловно, способствовала убедительной победе.

После награждения, когда Эдик выходил из зала под аплодисменты зрителей и жюри, к нему подошел Черкасов с букетом цветов в одной руке и бутылкой армянского коньяка «КВВК» в другой.

– За вами должок, молодой человек, – сказал он голосом, сводившим с ума миллионы его почитателей, – несмотря на то что вы теперь знаменитость!

Он рассмеялся хорошо поставленным музыкальным смехом и добавил:

– Пойдемте к вам, отметим дебют, а я позвоню в ресторан и скажу, чтобы обед принесли прямо в номер.

С губ Эдика уже готовы были сорваться слова об отсутствии денег и тяжело больном папе, но Черкасов опередил его:

– Разумеется, за мой счет, красавчик!

Слова эти были решающими, и Эдик даже не подумал о том, что надо бы тетю Таню тоже позвать. Заслужила.

Когда официант выходил из номера, Черкасов его проводил и сунул в карман трешку, немного задержавшись у двери, потом подошел к столу, откупорил бутылку коньяка и разлил в стаканы ароматный янтарный напиток.

Эдик был на вершине блаженства. Он в Сочи, в отдельном номере, звезда эстрады угощает его обедом!

Черкасов поднял свой стакан и сказал:

– Я хочу, чтобы этот чудесный напиток, сделанный из ягод, вобравших в себя солнце, выдержанный в дубовой бочке, которая отдала ему мудрость и придала ему терпкость, разлитый в эти ужасные стаканы, – тут он картинно поморщился и покачал головой, – достойных сосудов нет в этом уголке южного рая, я хочу, чтобы этот напиток, который аки ангел босиком пробежит по нашим венам, достиг наших сердец и сблизил бы их!

Черкасов сделал пять маленьких глотков и красиво закусил долькой лимона.

– Ура! – Эдик сделал три глотка и тоже закусил лимоном.

Что-то тревожило его в этой странной, какой-то вымышленной ситуации.

Что-то было не так, но он никак не мог понять что.

Надо сказать, что номер был совсем небольшим, – кровать, кресло у стены, а между ними журнальный столик, на котором, собственно, и был сервирован обед. Черкасов развалился в кресле, а Эдик внимал ему, сидя на краешке кровати.

– Давайте теперь под рыбку! – сказал Черкасов. – Я вам освежу, – и он разлил в бокалы добрую порцию солнечного нектара.

– За нашу встречу, малыш! – певец хорошо поставленным движением влил в свое золотое горло не меньше половины стакана, потом взял кусочек ржаного хлеба, щедро намазал на него масла и положил внахлест два куска слабо соленой горбуши.

– Тут важно, дитя мое, чтобы между кусочками рыбы не было расстояния, – Черкасов говорил и смачно жевал бутерброд. – А вы что не пьете?

– Пью, – выдавил из себя Эдик, сделал маленький глоток и снова закусил долькой лимона.

– Вы не находите, что в номере очень жарко? – Черкасов посмотрел Эдику в глаза и снял пиджак.

– Не хотите раздеться? – певец встал из кресла, сел на кровать совсем близко и начал расстегивать на себе рубашку.

Мир рушился на глазах.

Эдик застыл, точнее, закаменел. В голове его вихрем проносились мысли, но зацепиться ни за одну из них он не мог.

Черкасов снял рубашку. Под ней оказалась густая поросль черных, кудрявых волос, дряблый живот и темно-коричневые соски, которые были напряжены.

– Иди ко мне, милый, я помогу, – прошептал он, протягивая к Эдику чуть дрожащие руки.

– А-а-а! – закричал Эдик и, оттолкнув Черкасова, бросился к двери.

О, ужас! Дверь оказалась закрытой, а спасительного ключа в замочной скважине не было.

Черкасов схватил его сзади, пытаясь развернуть и повалить на кровать. Эдик упирался руками в спинку кровати и орал как недорезанный.

В тот момент, когда певец оторвал его руки от спинки кровати и толкнул вперед, навалившись сверху, в дверь постучали.

– Откройте! Милиция!

Черкасов мгновенно отскочил от жертвы и стал быстро одеваться. Когда он уже почти застегнул рубашку, снаружи вставили ключ в замочную скважину и дверь распахнулась.

На пороге стояли старший лейтенант Оганесян, дежурная по этажу Света Огурцова и тетя Таня с вытаращенными глазами.

– Я вас предупреждал, товарищ Черкасов? – сурово спросил Оганесян.

– Да я что, да все нормально! – засуетился тот и, схватив пиджак, пулей вылетел в коридор.

– Эдичка, сынок, с тобой все хорошо? – тетя Таня гладила по голове Эдика, а он тяжело дышал, уставившись в одну точку.

– Неймется пидору! – старший лейтенант взял стакан, который стоял рядом с юношей, пребывающем в глубоком шоке, и влил его содержимое в Эдика.

Дабы угощение не пропало, все уселись за стол, заказали еще три бутылки вина, и уже через пару часов Оганесян рассказывал ожившему Эдику про любовь мужчины к мужчине, ссылаясь на статью в Уголовном Кодексе, а перенервничавшая тетя Таня крепко спала, положив голову на колени дежурной по этажу Свете Огурцовой.

Молодость не помнит плохого, быстро залечивает раны и забывает обиды.

Следующим вечером, когда жаркое солнце покинуло небосклон, а легкий морской бриз усилил сладкий запах магнолий, на открытой эстраде шел концерт народного артиста РСФСР Константина Черкасова.

В пятом ряду сидели Эдик и тетя Таня. Сочный баритон проникал прямо им в душу, звал, тревожил, уносил, заставляя их забыть все, вспомнить всё и, пролив слезы радостного очищения, поверить в светлое будущее!

День Победы в Эдинбурге

Надо же было такому случиться, что командировка совпала с самым почитаемым мною праздником!

С одной стороны, посетить Эдинбург в составе официальной делегации было очень заманчиво, с другой, отметить День Победы в Шотландии – сомнительная перспектива…

В новейшей истории России «пересмотр» и «передел» стали нормой. Однако Великий Праздник День Победы будет отмечаться в нашей стране всегда, причем именно 9 Мая.

Сегодня, набрав в поисковике Эдинбург, Шотландия, вы можете получить исчерпывающую информацию. Тогда, десять лет тому назад, я точно знал об этой стране только то, что стихи Бернса переводил Маршак, а шотландский виски самый лучший в мире.

Надо сказать, что поездки за границу в составе делегации тогда выглядели достаточно забавно. С одной стороны, международные контакты, безусловно, являлись важными и нужными, с другой, после, как правило, необременительной, деловой части командированные официальные лица разбредались по магазинам, кафе и барам. Иногда, конечно, случалось, что театры и музеи тоже вызывали интерес, но это было скорее исключением из общего правила.

Нашу делегацию поселили в центре Эдинбурга, в шикарном отеле «Ле Меридиан». Напротив него, через дорогу, находится самый известный в городе винный магазин, история которого насчитывает более двухсот лет.

Девятого мая после посещения Шотландского Парламента, перед ужином, я зашел в этот даже не магазин, а музей виски и после получасового раздумья, выбрал… шесть литровых бутылок водки «Абсолют».

Я думаю, вы догадались, что в нашей делегации было именно шесть человек?

Вручив три пакета (по две бутылки в каждом) наиболее ответственным, я доложил руководителю делегации, что к встрече праздника все готово, однако при входе в ресторан нам надо быть аккуратнее с пакетами (мой жизненный опыт говорил о том, что со своим алкоголем в приличные заведения не пускают). Руководитель – молодой и амбициозный министр, посмотрел на меня снисходительно, взял один пакет и произнес:

– Наш Великий Праздник мы будем отмечать по нашим правилам!

Администратор ресторана, милая девушка, которой уверенный министр передал пакет и поручение поставить водку в холодильник, белозубо улыбнулась и объяснила, что по их правилам нельзя приносить с собой алкоголь, а пакет она вернет, когда мы будем уходить.

С той же самой улыбкой она забрала пакет у второго ответственного лица, а вот третье… Третьим ответственным лицом был я, поэтому, быстро сориентировавшись в обстановке (опыт не пропьешь!), я мгновенно спрятал две драгоценные бутылки под плащ.

Людям, знакомым с нелегальным распитием напитков, не нужно объяснять, что, уныло разместившись за столом, мы заказали литровую бутылку водки «Абсолют» (идентичную двум спасенным), которая, кстати, как нас и предупреждали знатоки, была в четыре (!) раза дороже купленной в магазине.

Налили по первой, выпили за Победу! Между первой и второй промежуток небольшой:

– За Нашу Победу! За тех, кто не вернулся!

Сидевшие за соседними столиками с интересом наблюдали за группой мужчин в галстуках, которые после каждого тоста вставали и выпивали рюмку за рюмкой.

Когда мы начали третью (последнюю!) бутылку, я, как человек воспитанный, жестом предложил соседям присоединиться к нам.

Четверо китайцев за ближним столиком засмеялись и защебетали, три шотландские дамы, за столиком чуть подальше, недоуменно пожали плечами, а накаченный юноша, который сидел с девушкой за столиком у окна, видимо решив, что я зову ее, встал и решительно двинулся в нашу сторону.

Вы знаете, как разговаривают на русском языке мигранты из Средней Азии?

Примерно также, только очень уверенно и громко, я объяснил присутствующим, что у нас дома сегодня Великий Праздник, что мы приглашаем их присоединиться к нам. После яркой речи я опрокинул рюмку, хлопнул по плечу напрягшегося качка, подмигнул сразу всем шотландским дамам и мотнул головой китайцам, подходите, мол!

На мгновение повисла густая и вязкая тишина, а потом…

Засмеялась шотландская дама с глубоким декольте, следом захихикали китайцы, а там и качок заулыбался и что-то начал мне говорить.

Я взял бутылку и стал обходить столики, наливая в рюмки и непринужденно общаясь.

Минут через десять в зал вошла милая девушка-администратор. Я, тяжело вздохнув, протянул ей оставшуюся рюмку водки, а раскрасневшиеся шотландские дамы стали ей объяснять, как важно поддержать русских в Такой День!

Девушка ошалела, открыла рот, чтобы ответить… я быстро влил ей содержимое рюмки и протянул стакан с соком….

Через пятнадцать минут нам вернули изъятые четыре бутылки вкуснейшей водки, а через полчаса еще два зала ресторана присоединились к Нашему Празднику.

Нестройными рядами мы вышли на улицу. За спиной оставались китайцы, обнимающие шотландских дам, милая администратор, уснувшая в кресле, багровый качок, девушка которого застыла в окне, глядя нам вслед с тоской и сожалением.

Постепенно мы выровняли шаг, начали идти в ногу и от всей души грянули «Катюшу», которая стала нашим Победным подарком спящему Эдинбургу!

Над землей

Последние десять лет Алексей Петрович летал исключительно бизнес-классом. Ему нравились широкие мягкие кресла, обилие кнопок, превращающих эти кресла то в удобный диван, то в кровать, на которой можно было прекрасно выспаться.

Улыбчивые стюардессы приносили бокал шампанского до взлета и хорошую еду с приличными винами во время полета. Ему нравилось, что «массу» из «эконом-класса» не пускали в туалет элитного отсека, что полет для него проходил быстро и комфортно.

Вообще, Алексей Петрович наслаждался жизнью. Именно сегодня, удобно расположившись в привычном «бизнесе» и потягивая (для разминки) «Кампари», ему почему-то вспомнились родители, которые прочили Лешеньке карьеру врача-гинеколога.

Да, да! Дедушка, мама и папа Алексея Петровича были врачами-гинекологами.

С самого детства Лешенька, долгожданный поздний ребенок, слышал рассказы о том, скольким женщинам помогли обрести радость материнства его родственники. То дед, в пятидесятый раз, рассказывал, как ЭТО было на войне, то родители заводили «шарманку» про самую гуманную профессию. Ни у кого не было сомнения, какое будущее ждет Лешеньку… кроме него самого.

Алексей Петрович достаточно рано понял, что люди, несмотря ни на что (экономическая, политическая, демографическая и т. д. ситуация), будут грешить, болеть и… есть. Девушки по вызову его не интересовали (Алексей Петрович предпочитал игру «ты убегаешь, я догоняю»), от медицины его тошнило, а вот вкусно поесть он любил.

Вопреки ожиданиям и стараниям родственников, которые уже видели его имя в скрижалях медицинской науки, Лешенька так провалил вступительные экзамены в медицинский институт, что при всем желании (и обширных знакомствах) сделать они ничего не смогли. Мудрый дедушка определил непутевого внука в медицинское училище, но через год Лешенька радостно ушел в армию. Отслужив, повзрослевший Алексей доконал медицинскую родню, устроившись работать рубщиком мяса на рынке.

Голос стюардессы вернул Алексея Петровича в салон самолета. Пока рассказывали о том, как пользоваться кислородной маской, он посмотрел, с кем предстоит скоротать ближайшие четыре часа. Салон «бизнеса» был полупустым (кризис не давал о себе забыть), и его внимание привлекла женщина с большим животом, которая тяжело дышала и никак не могла устроиться в кресле, через один ряд впереди от него.

Она была молода, красива и ухожена, живот предполагал последний месяц беременности, но Алексей Петрович знал, что ни одна авиакомпания не возьмет на борт женщину со сроком беременности более семи месяцев. В соответствии со справкой. Хотя, что такое в наше время справка…

Мысли Алексея Петровича опять оказались далеко, на шумном рынке, где он постигал азбуку торговли. Через пару лет его интеллигентные родители с удивлением поняли, что сын у них не совсем пропащий. Автомобиль (пока, конечно, подержанный), хорошая одежда и однокомнатная (пока!) квартира – на все это Лешенька мог бы рассчитывать лет через десять работы гинекологом, включая подработки (да и то в лучшем случае). Кроме того, обширные знакомства позволяли ходить на премьеры в модные театры и фотографироваться на память с известными людьми.

В смутные времена перестройки, когда ровесники Алексея Петровича, получившие высшее образование, лежали на диванах в ожидании того, что все вернется (а их жены гоняли с баулами в Польшу и Турцию), он открыл кооператив и начал делать пельмени.

Потом были поставки мяса из Дании, европейские партнеры, сеть мясных магазинов и оффшорные счета.

Самолет набрал высоту, и Алексей Петрович «вернулся» на борт, чтобы заказать обед и бокал красного вина.

Рывок в развитии бизнеса был связан с женитьбой. Жена «случайно» оказалась родной сестрой собственника банка, в котором кредитовались фирмы Алексея Петровича. При содействии нового родственника возникла сеть супермаркетов «Фарш» («Farsh») со знаменитым слоганом: «С нами у вас дома всегда полный «фарш»!»

Алексей Петрович вздрогнул, услышав, как кто-то произнес его любимый слоган. Оказалось, что его ухо уловило два слова «дома» и «полный». Вся фраза, которую произнесла напряженная и переставшая улыбаться стюардесса, звучала так: «Что же дома-то не сиделось? Полный абзац!»

Слова были обращены к беременной женщине, которая сползла с кресла и лежала в проходе бледная как полотно, корчилась и стонала.

– Есть врач среди пассажиров? – прозвучало по всем салонам лайнера. Врача не оказалось, только любопытные стали заглядывать через занавеску, отделяющую салон «бизнеса» от «эконома». В их глазах читалось сочувствие и… удовлетворение. Значит, и у «буржуев» в «бизнесе» тоже бывают проблемы.

Что тогда произошло с Алексеем Петровичем… То ли взгляды эти, то ли гены двух поколений гинекологов, то ли слова жены «рыночный олигарх» (не помнил он по какому поводу, но запали в душу!) подняли его из кресла.

– Я врач! – твердо сказал хозяин «Фарша», удивляясь тому, что с ним происходит. Алексей Петрович закатал рукава рубашки, велел стюардессам принести чистые салфетки, воду, водку, чтобы продезинфицировать руки, а главное – прогнать всех зрителей.

Дальше все происходило как во сне. Вспомнились рассказы деда и родителей, год учебы в медицинском училище, старые советские фильмы, в которых бравые милиционеры и шоферы радостно принимали роды. Пальцы Алексея Петровича, впитавшие мудрость и умение предыдущих поколений врачей-гинекологов, сильные и нежные помогали роженице и ребенку. И вдруг… словно дельфин, вынырнувший из волн навстречу солнцу, появился малыш.

Уверенным движением, как будто он делал это много-много раз, Алексей Петрович перерезал пуповину, предварительно перевязав ее неизвестно откуда взявшейся ниткой, смоченной в водке, обмыл младенца теплой водой, завернул его в накрахмаленную салфетку и приложил его, уже гордо голосящего на весь самолет, к маминой груди.

Что сказать… Через полчаса была посадка и «Скорая» у трапа, какие-то люди жали ему руку, похлопывали по плечу, что-то говорили… Он смутно помнил, как прошел паспортный контроль, как получал багаж, как приехал в отель.

Ресторан подарил сладостное опьянение, которое расслабило и увлекло в сон без снов.

Что сказать… Никогда, никогда больше Алексей Петрович не испытывал такого радостно-щемящего ощущения абсолютного счастья, как тогда, на высоте десять тысяч метров.

Пенсия отменяется

Сергей Семенович Соколовский вышел на пенсию с удовольствием.

Фирма, которую он возглавлял многие годы, была передана в управление старшему сыну. Семен уже десять лет работал с отцом и был абсолютно готов стать Сергею Семеновичу достойной заменой.

Можно сказать, что Соколовский мечтал о пенсии.

Вернее, не о пенсии, как о возможности валяться на диване и раз в месяц расписываться за мизерные суммы (дивиденды от бизнеса, который он успешно развивал двадцать лет, позволяли жить комфортно и в свое удовольствие), а как о возможности насладиться сном, прогулами, походами в театр, чтением книг и… рыбалкой.

Рыбалкой, мать вашу!

Рыбалкой, на которую, из-за безумного рабочего графика, он не мог поехать уже, наверное, лет пять-шесть!

Нет, конечно, Сергей Семенович отдыхал. Правда, отдых этот он совмещал с деловыми поездками.

Едет он во Францию на переговоры по поставке отделочных материалов – и на недельку с супругой в Биарриц. Он – поплавать и позагорать, она – на шопинг.

Едет в Германию договор на поставку оборудования заключать – и на недельку в Баден-Баден. Он – погулять, водички попить и в казино заглянуть, супруга – на шопинг.

Нужно ему в Китае строительные машины закупить, значит, еще неделю надо запланировать – Пекин посмотреть. Он – на экскурсии и настоящую утку по-пекински попробовать, а дражайшая половина… – дома осталась (перелет долгий, да и шопинг так себе).

Мотается Сергей Семенович по миру, а в домик свой, который построил, как первые деньги заработал (рядом лес сосновый и озеро Тёмное) ну никак вырваться не может. Да и жена не любительница лесной романтики, до которой еще надо часа три ехать (отнюдь не по европейским дорогам).

Он очень любил это место! Утро раннее, роса, туман над озером и тишина…

Сядет он, бывало, на берегу, смотрит на поплавок, и так ему хорошо…

Закрутился, завертелся, бизнес расширял, у сына то учеба, то соревнования.

Да, с сыном Соколовскому повезло – парень учебой и спортом занимался, упорным и порядочным вырос. На жену тоже грех жаловаться – дома чистота и порядок, обед приготовлен, рубашки выглажены. Не жизнь – мечта!

Только снятся Сергею Семеновичу сны про домик бревенчатый, лес сосновый, шишки под ногами, да зорьку на озере Светлом…

В общем, рад был он, что пенсия.

Отгуляли, как полагается, юбилей. Знатно получилось, и друзей много, и весело, и стол был такой, что половину не доели и не допили. Правда, Светочка, финансовый директор, ни к месту расплакалась, но все корректно этого не заметили.

Да… Светочка… Луч света в светлой жизни Сергея Семеновича…

«Эх, махнуть бы с ней на Тёмное, по лесу погулять, в баньке попариться, а потом… по-человечески бы! А то все гостиницы, гостиницы…»

Через три дня после юбилея засобирался Соколовский на рыбалку. Жене купил шопинг-тур в Милан, Светочка взяла на работе отпуск, в общем, можно было начинать сладкую пенсионную жизнь.

Сергей Семенович загрузил в джип все необходимое, приобнял жену, заехал за Светочкой и рванул с пробуксовочкой.

На выезде из города была пробка. Впервые она не раздражала Сергея Семеновича, а вызвала улыбку – спешить некуда, Светуля рядом, а впереди сладкие денечки!

Тут взгляд его остановился на полуразрушенном здании из красного кирпича. Давно, когда Соколовский начинал свою предпринимательскую деятельность, здесь был склад строительных материалов. Крепкое здание, большая складская площадка. Сейчас, через двадцать с лишним лет, участок стал совершенно заброшенным и зарос кустарником. Сергей Семенович и раньше часто ездил этой дорогой, но за рулем был водитель, а ему некогда было в окно любоваться. То телефонные звонки, то почту в компьютере просмотреть.

Застряли, видимо, надолго (впереди произошла авария и движение оказалось полностью заблокированным). Соколовский вышел из машины, не торопясь обошел заброшенное здание и участок. В голове, вне его желания, скорее по привычке, возникла картинка… бани.

Настоящей, большой, типа знаменитых Сандуновских бань, которые он, когда приезжал в Москву, обязательно посещал.

Да, точно! В его городе ничего подобного не было! Сергей Семенович уже видел восстановленное здание – добротное, из красного кирпича, в котором разомлевшие от пара мужики попивают пивко, рядом большая парковка и новое здание, в котором организована гостиница. Кто-то в командировку приедет, кто-то город посмотреть, а кто-то, как он со Светочкой, на пару часиков.

Соколовский автоматически взял подаренный ему на юбилей Verty… и принялся за привычную работу.

Риэлторам – разобраться с тем, чей это участок, архитекторам – немедленно прислать специалиста и дать заключение (сегодня) и предложения по проекту (через неделю), финансистам (благо Светочка была рядом) – прикинуть расходы.

Сергей Семенович дышал полной грудью, а глаза его горели азартом.

На следующий день он уже с восьми утра был на работе. Отдавал распоряжения об организации нового рабочего кабинета (старый уступил сыну), обсуждал с юристами условия покупки участка, читал заключение архитекторов о возможности реализации проекта…

Все радовались, что Соколовский снова на работе.

Только финансовый директор Светочка тихо плакала, закрывшись в своем кабинете.

Мастер-класс по селфи

Модное словечко «селфи» быстро и уверенно вошло в нашу жизнь.

Для многих, собственно, и став жизнью. Виртуальной.

Я в комнате, я за обедом, я на тренировке, я на отдыхе, я в одежде, я без одежды…

Социальные сети позволяют тиражировать «я», давая возможность неокрепшим умам придумывать новые и новые варианты селфи.

Мне кажется, что селфи было всегда, только менялось с развитием технического прогресса.

Как-то, рассматривая очередное чудо-селфи, я вспомнил рассказ, который услышал на вечере, посвященном восьмидесятилетию нашего ВУЗа.

Петр Андреевич Бочкин – депутат Государственной Думы – был самым почетным гостем. Костюм, галстук, значок, приветственное слово. Серьезное, сосредоточенное (я бы даже сказал отрешенное) лицо.

Зато потом, когда выпили по пятьсот грамм, галстук был сброшен, язык развязался и он, расслабившись в нашей разновозрастной компании, рассказал о своей головокружительной карьере.

– В одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году мне было пятнадцать лет, я жил в СССР и был абсолютно уверен, что лучшая партия в мире – это Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС. Впрочем, других партий в СССР не было.

Седьмое ноября – день Великой Октябрьской социалистической революции, был одним из самых значимых праздников в нашей стране. Радостные люди шли стройными колоннами на демонстрацию с флагами и транспарантами. Их радость была подогрета алкоголем, который разливали перед началом шествия ответственные от организаций, участвующих в демонстрации и премиальными, которые давали тем, кто нес знамена и большие флаги.

Я – пятнадцатилетний школьник, тогда этого еще не знал.

Мы стояли, ожидая, когда колонна нашей школы вольется в общее движение. Мне выпала особая честь – нести транспарант с портретом Первого секретаря обкома партии (все называли его просто Первый), как вы понимаете – бесплатно.

Так вот, стоим мы на центральной площади нашего города (движение транспорта по ходу колонн в этот день перекрывали), небо хмурое, то ли снег, то ли дождь моросит, промозгло, а вокруг шары разноцветные, флаги и флажки, в общем – праздник.

И вдруг…

Вдруг черная «Волга» медленно так на площадь выезжает, останавливается, и из нее выходит… Первый!

В то время Первый секретарь обкома партии был небожителем, человеком, который воспринимался как портрет, как высший разум, как… Не знаю даже, с чем (или кем) это можно сравнить.

Вот это божество идет навстречу нам, улыбается, мы стоим тихо, с раскрытыми ртами (только учителя шепчут: «Как подойдет, поздоровайтесь… Головами не вертите…»)

Первый подходит ко мне (улыбку держит), смотрит на транспарант, где его портрет (лет на пять моложе) и говорит всем:

– Здравствуйте, ребята! – и сразу мне: – Как зовут? Какая школа?

– Петя, – отвечаю я срывающимся голосом, – школа номер двадцать четыре!

– А что, Петр, – говорит мне Первый, хлопнув по плечу, – сфотографируешься со мной?

За секунду до того, как завуч по воспитательной части успела сказать, что в нашей школе есть более достойные ученики, я уверенно и громко сказал:

– Я только для этого сюда и пришел!

Завуч побледнела, а Первый улыбнулся уже искренней, доброй улыбкой:

– Да ты парень с юмором, как я посмотрю! Молодец, Петр!

Откуда-то появился фотограф. Я оказался вплотную придвинутым к Первому, он приобнял меня за плечи…

Никогда ни до, ни после, я не испытывал больше такого «щенячьего» восторга, как в ту минуту.

Минута, кстати, оказалась звездной.

Как потом выяснилось, «общение с народом» снималось телевидением (только шоком объясняется то, что я этого не заметил) и репортаж прошел не только по нашему, городскому, но и по Центральному каналу.

Я стал знаменитостью. Две городских газеты опубликовали большое фото Первого, который стоял, приобняв меня, на фоне толпы демонстрантов, специальный выпуск школьной стенгазеты вышел с заголовком, призывающим учеников равняться на меня, а директор школы начал здороваться со мной за руку.

Естественно, я успешно сдал выпускные экзамены и легко поступил в институт. В институте (само собой) меня привлекли к общественной работе, приняли в партию, а это означало, что, окончив институт, мне не придется ехать по распределению в какую-нибудь тьмутаракань.

Годы учебы пролетели незаметно. Я остался по распределению в родном городе, и карьера моя сложилась очень успешно.

Недавно, после заседания в Государственной Думе, я отпустил машину и решил прогуляться до дома по летней, вечерней Тверской. Я шел не торопясь, отдыхая от дневной суеты, делал вид, что разглядываю витрины, а сам рассматривал девушек, почти сбросивших с себя одежду в это жаркое лето.

Около Главпочтамта меня остановил седой старик с благородными чертами лица и срывающимся голосом сказал:

– Ну, здравствуй, Петр!

Я повесил на лицо дежурную улыбку и открыл уже рот, чтобы выдать стандартную фразу, но… но тут я узнал в седом старике Первого.

Он был в потертом костюме, старой, но начищенной обуви.

Я широко улыбнулся и стал говорить.

Я говорил, что очень рад нашей встрече, что многим ему обязан и всегда помню об этом. Спрашивал про семью и здоровье.

Первый послушал, покивал, сказал, что жена умерла пять лет назад, а через год после ее смерти погиб сын, что он тяжело болен, но ко всему готов и спокойно принимает удары судьбы.

Потом он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Давай сфотографируемся? Пусть будет у меня фото с депутатом Государственной Думы!

Я растерянно кивнул, а Первый приобнял меня за плечи и ловко сделал несколько снимков на свой айфон (чем очень меня удивил).

Прощаясь, я вручил ему свою визитку и просил звонить по любой надобности, в любое время. Он взял ее, грустно кивнув, пожал мне руку и растворился в сумеречной толпе.

Я шел, а сердце учащенно билось и в груди щемило.

Потом отпустило и я улыбнулся, представив, как завтра, в новостной ленте фейсбука между селфи девушки, демонстрирующей новое нижнее белье, и селфи юноши с любимой собакой появимся мы с Первым, но через пять минут о нас уже забудут…»

Тут Петр Андреевич начал икать и, извинившись, пошел в туалет.

Я смотрел ему в след и думал, что Первые становятся последними, упругие тела – дряблыми, милые лица разрезают морщины… но из поколения в поколение мы передаем бережно сохраненные «селфи» (когда-то черно-белое фото, а теперь цветное и цифровое), на которых родные и близкие нам люди в том, замершем мгновении, когда мы были грустны или счастливы, рядом с нами и всегда живы.

В бизнес-классе

Я люблю летать самолетом. Сидишь себе, смотришь в иллюминатор на облака, а мимо ходят симпатичные стюардессы и предлагают то вино, то еду, то тележку катят с товарами беспошлинной торговли. Одно слово – красота!

Восемь лет тому назад пригласила нас одна швейцарская компания (мы лет пять к тому времени у них товар покупали) на выставку в Женеву. Мало того, оплатили мне и моему партнеру Осипу Андриенко билеты в бизнес-классе!

Конечно, мы и сами, наступив на горло своей «жабе», могли купить билеты в «бизнес», но, согласитесь, когда получаешь такой бонус – это особенно приятно.

Лететь предстояло «Люфтганза» – сначала до Франкфурта, а потом через два часа в Женеву.

Удовольствие началось уже в аэропорту. Отдельный зал для пассажиров бизнес-класса, быстрая регистрация на рейс, бесплатные вода, чай, кофе, бутерброды…

Ну, конечно, как и полагается, «у нас с собой было», однако «первую» мы решили выпить в самолете.

Поднимаемся мы на борт, усаживаемся в широкие и удобные кресла (Осе, по жребию, выпало у окна сидеть), а нам уже стюардесса несет шампанское, сок, воду – вот, мол, как мы рады, что вы, господа, уйму денег потратили, чтобы в бизнес-классе лететь. Сразу после этого меню дают, типа, закажите, что будете кушать и пить. Мы сразу крестики напротив всего поставили и коньяк заказали – «Хеннесси VSOP».

Настроение у нас чудесное! Самолет взлетел, набрал высоту, а нам уже по «полташечке» с лимончиком несут – сказка!

Выпили мы (сначала то, что принесли, потом то, что с собой было), поели, поспали сладенько и уже во Франкфурте.

Выходим по рукаву в аэропорт, солидные такие, смотрим – где же указатель зала для пассажиров «бизнеса»?!

В зале опять выбирай все что хочешь – бутерброды, орешки, булочки, йогурты-шмегурты, а главное – вино и коньяк!

Ну, мы с Осей взяли сразу бутылочку, чтобы не бегать (на нас удивленно посмотрели, но ничего не сказали), и отлично провели два часа до следующего рейса.

Заходим мы в самолет, кладем ручную кладь на багажную полку и куртки свои (ради такого случая в «Бриони» нарядились) туда же аккуратно складываем (потом уже увидели, что в бизнес-классе отделение с вешалками для них есть). Лететь нам всего час, и теперь уже моя очередь у окна сидеть. Нам, как полагается, шампанское несут, но мы уже бывалые, сразу коньяк заказываем.

– Не лишнего будет? – спрашиваю Осю.

– Да не, – отвечает он с улыбкой, – в аэропорту встретят, сразу в отель отвезут. Все океюшки!

Сидим, выпиваем. По времени лететь пора, а не взлетаем.

– Ждем кого-то, – Ося говорит, – наверняка кто-нибудь из наших в Дьюти-фри завис.

Минут через пятнадцать забегает в салон холеный господин при галстуке и с чемоданчиком чуть больше портфеля, что-то говорит (видимо, извиняется) и усаживается в нашем ряду, на ближнее к проходу кресло.

Что-то мне тогда сразу не понравилось, как на него Ося посмотрел. Взлетаем, а пока высоту набираем, коньячок пьем. Нравится нам с партнером это путешествие, только вижу я (прилично в общем-то выпили), что Осю моего развезло. Глаза у него вроде закрываются, а сам всякую чушь несет про «додиков», которые со своими «понтами» на рейс опаздывают.

Как только самолет набрал нужную высоту, опоздавший господин решил положить свой портфель на багажную полку. Открывает со своей стороны – все занято, открывает над нашими местами – тоже вроде занято, но он решил, что куртки потеснить можно, и начал он туда свой портфель запихивать. Ося смотрит на него снизу вверх, потом встает и вежливо так говорит:

– Слышь, ты чо, не видишь, тут места нет, положи на другую полку!

Господин Осе улыбается, а сам продолжает устраивать свой портфель на наши куртки.

– Он чо, сука, делает?! – спрашивает меня Андриенко, и лицо его наливается краской, что явно не предвещает ничего хорошего.

– Ладно, Ося, – говорю я, – успокойся, они запрограммированы, что класть багаж нужно только на полку в своем ряду.

Пока мы разговаривали, опоздавший запихал-таки портфель на нашу полку и спокойно уселся.

Ося посмотрел на него, потом подмигнул мне и со словами:

– Ща я его перепрограммирую! – вытащил чемоданчик, швырнул его вдоль прохода, после чего развалился в удобном кресле чудесного бизнес-класса и… захрапел.

Господин вскочил. Я, практически перепрыгнув через Осю, встал рядом, чтобы отразить нападение на моего друга. То есть я не сомневался, что будет драка, но…

Господин, взвизгнув, бросился к стюардессе и начал ей что-то горячо объяснять, размахивая руками. Что тут скажешь, другая ментальность.

Стюардесса, надо отдать ей должное, внимательно выслушала господина, потом мой возмущенный рассказ из которого, думаю, она поняла только слово «Бриони», после чего вежливо и спокойно усадила нас на места, подняла портфель, уложила его на другую багажную полку и, мило улыбнувшись нам, ушла.

Блин! И все! Конфликт был исчерпан!

Я еще шумно дышал, когда Ося перестал храпеть, приоткрыл один глаз и шепотом сказал:

– Ничего, Серега, не волнуйся, мы его в Женеве в аэропорту подловим!

Новая жизнь

Под Новый год Костяна уволили с работы. Он, конечно, сам напросился, но терпеть уже больше не было сил.

Привез, значит, он шефа на новогодний корпоратив в самый модный клуб. Привез и остался в машине ждать – шеф не любит, если куда отлучиться задумал, вдруг машина срочно понадобится. Ждет, музыку слушает, по сторонам смотрит.

Вон бизнесмены известные прибыли, вон депутаты городские съезжаться начали, а вон, глянь-ка, сам мэр пожаловал.

Сидит Костян, думает, что Светке подарить на праздник. Вдруг по стеклу «тук-тук» – Васька, водитель Николая Ивановича, стучится. Опустил Костян стекло водительской дверцы, вдохнул воздуха морозного, ядреного и выдохнул:

– Чего, Васятка?

А Васятка пританцовывает на морозе ботинками модными, дубленку новую не застегивает, чтобы виден был клифт да галстук яркий.

«Балует его Николай Иванович», – с завистью подумал Костян, а Васька ему с улыбочкой:

– Константин, вы на ужин приглашены?

Костян нахмурился, чего, мол, ты, баламут, несешь, и спрашивает:

– На какой ужин, Васятка? Ты, случаем, рамсы не попутал?

– Ну, что вы, Константин Сергеевич, – похохатывает Васька и показывает Костяну открытку, на которой радостно улыбающийся водитель прямо за рулем ест суши, а рядом девка длинноногая сидит и улыбается.

– Мне Николай Иванович дал, тут в цоколе для водил и охраны отдельный стол накрыт.

Закаменел лицом Костян:

– Не звали меня, – сказал резко, рублено и стекло поднял, типа, окончен разговор.

Васька плечами пожал, головой покачал и пошел, пританцовывая, в клуб.

– Вот как, значит, – закипел Костян, – спасибо за праздник, начальничек!

Дальше все, как во сне. Заходит он в зал, где за круглыми столами городская знать собралась, отыскивает глазами шефа, который мордой раскрасневшейся тычется в щеку красавице местной, с декольте до пупка, подходит к их столу и…

Раз! – швыряет ключи от «бумера» прямо шефу в салат.

Два! – берет бутылку с газировкой и выливает шефу на лысину (тоже красную).

Три! – шлепает его ладонью по лысине и уходит!

Пришел Костян домой, выпил молча стакан водки, отмахнулся от Светки и спать завалился. Проснулся утром от визга Светкиного:

– Ты что наделал, идиот! Что жрать-то будем?! Правильно Елена Васильевна говорит – судить тебя, скотину, нужно! – и заревела, закрыв лицо руками.

Позвонил Костян на работу, крика Елены Васильевны, секретарши шефа, слушать не стал, буркнул:

– За книжкой и расчетом Светка придет, – и бросил трубку.

Схватил дубленку свою старенькую (уснул-то в одежде) и пошел на улицу.

А там… Снежок мягкий падает, люди суетятся, бегают перед праздником. Кто за подарками, кто еду к столу купить, в общем, при деле все, один он, как неприкаянный, никому не нужен.

Пошел Костян тогда к Косте-тезке, тот в номерах банщиком работал.

Костя встретил ласково (сам с похмелья был):

– Давай-ка, тезка, раздевайся, да в парилочку! Есть у меня номерок свободный, отдохни немного.

Разделся Костян, зашел в парилку и начал жару поддавать – все мало ему. Бросает воду на каменку и приговаривает:

– За всю фигню! За всю фигню!

Незаметно слабость на него навалилась, и отключился Костян от действительности, что обрыдла ему.

Вскоре открыл он глаза и… чудо-чудное увидел. Лежит он себе на пляже у океана (вот почему не у моря, а именно у океана, Костян не понял, просто почувствовал – океан!), солнышко ласково светит, рядом девица длинноногая в бикини суши ему предлагает и щебечет что-то на языке неведомом. Костян не теряется – суши пробует (вкусно!), да девицу по ноге поглаживает, а та улыбается ему и папироску протягивает.

«Забавно, – думает Костян, – папиросы-то я только в детстве пробовал».

Затягивается он табачком заморским, а табачок-то особенный, забористый. Стали видения разные Костяна заманивать, одно краше другого.

Вот и дом большой с колоннами, вроде как его собственный, машина спортивная красная у дома, а на крыльце девица та самая, с пляжа, только не в бикини, а голая. Смеется она зазывно, да телом точеным подрагивает.

Вдруг садится Костяну на плечо попугай, птица говорящая, и картавит ему на ухо:

– Все это твое может быть, Костенька, только скажи, что жизнь твоя прежняя зря прошла!

– Да легко! – Костян отвечает и, только сказать уже хотел слова волшебные, как маму свою увидел. Несет она ему кружку с молоком и приговаривает:

– Пей, Костенька, молочко парное, заговоренное! Пей, ума-разума набирайся!

«Сколько же на могилке-то ее не был…» – опечалился Костян.

– Кыш, провокатор картавый! – крикнул на птицу яркую и смахнул ее с плеча.

Потемнело вдруг вокруг, сыро и жарко стало. Да еще попугай не отстает, крепко когтями за плечо держится, крыльями машет!

Открыл Костян глаза, видит, что лежит он на полу в парилке, а Костя-тезка его за плечо трясет и кричит:

– Костя! Костя!

Кое-как встал Костян, по стеночке вышел из парной, да под душ прохладный. Очухался немного, оделся и на улицу вышел.

Морозец, праздник скоро – здорово!

Остановил Костян такси, заехал на елочный базар, выбрал елочку маленькую, но пушистую, потом разноцветные шары елочные купил.

Ехал он в такси по заснеженному городу, ехал и улыбался.

Костян ехал к маме – поставить елочку и нарядить в шары яркие, разноцветные.

Пусть в кои-то веки у мамы тоже будет праздник!

Заграница

Если ехать от Венеции на север, то среди обработанных клочков земли, ровных полосок аккуратных кустов винограда, чистеньких городков можно отыскать Сечиле.

В Сечиле живет примерно двенадцать тысяч человек.

Там есть железнодорожная станция, мостик через реку, которая протекает через самый центр города, и даже мэр.

И муниципалитет, в котором работают семь человек.

Мощенная булыжником центральная улица вечером многолюдна. Молодежь собирается, чтобы поболтать ни о чем, «попеттинговать» под осуждающими взглядами милых и ухоженных старичков и старушек.

Последние чинно прогуливаются, рассматривая витрины, или неторопливо пьют эспрессо.

Кажется, что так было всегда. Улицы хранят память прошлого.

Прозрачный воздух колеблется от силуэтов людей, живших здесь много лет назад и любивших этот маленький уютный городок.

Собор с часами, которые (представьте себе!) работают, театр, с аншлагами и длинной афишей, книжные магазины, где всегда посетители, идеальная чистота мостовых, витрины, на которых ни пылинки, отполированные столы и стулья в кафе и ресторанах.

Лица улыбающихся тебе (именно тебе!) прохожих.

В таком городе, если в жару ходить целый день в белой рубашке, то к вечеру, сняв ее, с удивлением можно обнаружить чистый воротник, а в ресторане тебе обязательно предложат бесплатный стакан холодной воды с долькой лимона.

Кстати, о ресторанах.

Впервые попав в Италию, я оказался в самом сердце ее севера.

Я наслаждался Сечиле и домашним уютом ресторанчика «Сализа», будучи единственным иностранцем в этом ресторане, да и, наверное, в этом городке.

Прошутто с дыней, министроне, тольятта…

Музыка названий и вкусовых ощущений. Вальс удовольствия и танго покоя. Тихая, сладкая жизнь в одной из культурных столиц мира… раздражала.

Ну почему у Них так, а у Нас совсем не так, совсем наоборот?!

Кстати, о мирском.

Выпитый бокал (гранде!) пива напомнил о себе нарастающим дискомфортом, и я пошел (скузи!) в туалет.

Гранитные ступени, темная отполированная дверь, легкий запах каких-то цветов внутри.

Красиво-благородный белоснежный унитаз, я потянулся к крышке…

Вы, конечно, знаете, что мальчики, как правило, писают стоя.

Культурные мальчики поднимают и верхнюю крышку сиденья, и ту, на которую садятся при другой надобности. Чтобы не испачкать. В смысле, бывает разброс струи…

Так вот! Крышка была ОПИСАНА! СИЛЬНО! ВСЯ!..

Боже, как я смеялся!

Господи, как хорошо мне стало!

Йоркширский терьер

Терпеть не могу маленьких собачек!

Представляете, выглядывает этакая кудрявая морда из сумочки хозяйки и недоуменно смотрит вокруг. Типа, хрен ли вы не умиляетесь моей неземной красоте?!

Или заходит расфуфыренная дамочка в магазин, а у нее на руках бант… Конечно, это собачка, только под бантом ее не видно, а дамочка еще с ней разговаривает как с ребеночком, сюсюкает, предлагая и остальным присоединиться к ее восторгам.

Или идет здоровый болван, на поводке ведет то ли мохнатую крысу, то ли кудрявую кошку. Гордый такой, мол, у меня денег – куры не клюют, гуляю с элитной собакой!

В общем, это очень круто, если у вас дома пес, которого надо постоянно искать, а пол усеян маленькими какашечками, причем в самых неподходящих местах.

Когда моя дочь попросила на день рождения «йорка» (это сокращенный йоркширский терьер), я понял, что дело плохо.

С одной стороны, я не могу отказать любимому чаду, а с другой…

Ничего не поделаешь, в день рождения она получила этого трехмесячного негодяя.

– Папа, – сказала счастливая доченька, – Посмотри, он вылитый Оскар!

С какого рожна Оскар, я так и не понял. В любом случае, на статуэтку, которую вручают победителям престижного киноконкурса, он точно похож не был!

Так в нашем доме появился Оскар. Ося. Ос. Йоселе.

Через месяц я понял, что дико ему завидую.

А что? На всем готовом, за тобой убирают, гулять водят, а еще… дочь с женой поехали в специальный(!) магазин, где продается одежда(!) для собак, и купили ему костюмчик, комбинезончик, пальтишко…

Да, друзья мои, повезло псинке, попал в приличную, обеспеченную семью!

Расписание дня, кстати, тоже очень подходящее. Спи, ешь, гуляй, спи, ешь, гуляй, спи, а в промежутках бесись и гадь, где попало!

Да еще жена с ним наиграется, нацелуется, а потом ко мне с поцелуйчиками лезет! Ужас!

Сами понимаете, как трудно мне было изображать любовь к этому обалдую.

Как-то прихожу с работы, дочь – на учебе, жена – в парикмахерской, ой, извините, в салоне красоты, а Ося ждет не дождется, когда его покормят.

Достал я из холодильника творожок, согрел («Папа, обязательно сам попробуй, чтобы не холодный был!»), добавил молочка и дал ему.

Вот, поел он и неуверенно так ко мне подходит. Поднял морду свою, в кудряшках и твороге, и в глаза заглядывает.

Братцы мои! А в глазах-то печаль! И тут понял я многое.

Жизнь сытая, но как в тюрьме. Гулять водят, но на поводке. Играют, но когда захотят. Ласкают, но когда самим тошно.

А в отношении любви, в смысле секса, вообще кошмар!

Может быть, когда-нибудь, если повезет, приведут такую же терьершу.

На один раз. Да и то детей потом не увидишь, семейной идиллии не порадуешься.

Вот и приходится ему, бедному, дожидаться, когда гости придут, чтобы подкрасться потихоньку к кому-нибудь, обхватить за ногу и начать дрожать всем телом.

Понял я, что совсем ему не завидую, что жизнь моя прекрасна и удивительна, а неприятности, которые в ней происходят, – это все равно новые впечатления и новые знания. Потому что любить и быть любимым – это счастье, несмотря на измены и разводы.

Потому что секс… ну вы поняли, да?

С тех пор каждый день, в дождь или снег, в жару или холод, я выхожу гулять с Осиком и гордо веду его на длинном поводке.

Русский

Иосиф Шерман, или просто Йоська, был рыж, веснушчат и голубоглаз. Собственно, только форма ушей и отсутствие крайней плоти (как известно, фашисты использовали эти признаки в концлагерях для выявления неполноценной расы), выдавали в нем не совсем русского пацана. Точнее, совсем нерусского.

Так вот, Йоська, семнадцати лет от роду, радостно шел по улице. Он был счастлив. В его кармане лежал заветный «белый билет». Это было время Афгана, страшного груза «двести» (хотя, кажется, что за последние двадцать пять лет он стал почти привычным), и надо признаться, что не очень многие тогда хотели в Советскую Армию.

Йоська остановился, аккуратно достал заветную книжицу, трепетно открыл ее, нашел нужную графу и прочитал: «диагноз: периодическая амнезия на фоне ярко выраженной невропатии».

Шерман даже зажмурился от удовольствия, потому что дальше было написано: «негоден к военной службе. Комиссован по состоянию здоровья».

«Сегодня бухнем с пацанами на радостях!» – подумал Йоська и вдруг замер.

Он внимательно смотрел на страничку военного билета, который избавлял его от раскаленного бронетранспортера, удушливой жары, песка, скрипящего на зубах, постоянного животного страха и анаши, прогоняющей этот страх.

Страничка была обычной, новой, пахла типографской краской и чернилами.

В графе «Ф.И.О» было написано: «Шерман Иосиф Давидович». Все правильно.

А вот в графе «национальность» значилось… «русский».

Йоська вспотел, задумался и пошел назад. В военкомат.

В окошке с надписью «Прием и выдача документов» дремал сытый прапорщик. По его сальному, послеобеденному лицу быстро передвигалась худенькая муха.

Йоска, вдохнув поглубже, шумно дунул на муху и сунул военный билет прямо в открывшиеся, но еще ничего не понимавшие глаза прапора.

– Чего надо? – заученно произнес тот.

– Посмотрите, – вежливо сказал Йоська, перекатывая по небу букву «р». – Ну какой я русский!

Прапор проснулся, внимательно посмотрел на рыжие вихры, веснушки, голубые глаза и повторил:

– Чего надо?

– Перепишите! – потребовал Йоська.

Тут надо сказать вот о чем. Йоська был парень горячий и авторитетный, не прощал оскорблений (особенно по национальному признаку), бился с теми, кто оскорблял, вне зависимости от их количества, и метелил всем, что попадалось под руку.

Так как, ко всему прочему, он был еще и Овен по гороскопу, то его упертость превосходила инстинкт самосохранения.

Прапор растерялся. Йоська давил.

Прапор плюнул и сказал:

– Иди к военкому, придурок! Диагноз-то, видать, тебе правильный поставили!

Военком, хмурый полковник с желтым лицом, щеточкой черных усов, шрамом на лбу и протезом вместо кисти левой руки, молча выслушал наглеца.

Он устал. Его место было там, с ребятами…

Он посмотрел в глаза рыжему выродку, снял трубку внутреннего телефона, набрал три цифры, что-то коротко, рублено рявкнул в нее.

Через минуту вошла пышная прапорщица без возраста, а еще через пятнадцать минут гордый собой Йоська шел домой с документом, в котором уже было все как надо.

Дома он похлебал окрошки, отрезал кусок арбуза и, откусив сочную сахарную мякоть, открыл военный билет, удовлетворенно хмыкнул, пролистал и…

В билете был вкладыш. Во вкладыше в графе «Ф.И.О» было написано Шерман Иосиф Давидович, а в графе «национальность» значилось… «русский».

Бросив недоеденный арбуз и надевая на ходу рубаху, Йоська рванул в военкомат.

Ну, дальше вы знаете. Окно «приемки-выдачи», прапор, муха, невразумительный диалог, хмурый военком…

Глаза полковника стали свинцовыми, он вскочил, грохнув протезом по столу, и гаркнул:

– Я тебя, падла, вылечу! Ты у меня, сука рыжая, в саперный батальон, под Кандагар пойдешь!

Йоська не помнил, как оказался на улице. По дороге домой он сжимал в дрожащих руках «белый» военный билет и думал, как же он ненавидит армию.

А потом Йоська поступил в медицинский институт. Он хотел, как и папа, быть хирургом.

А потом на шестом курсе влюбился. На всю катушку. Ни спать, ни есть, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И даже то, что она была комсомольской активисткой, не остановило его.

А потом после института она поехала в Афганистан. Йоська поехал за ней и провел там три года, оперируя в тяжелых полевых условиях.

А потом осколок. Йоська летел с ней сначала на вертушке, затем сопровождал цинковый гроб, сидя рядом с ним в брюхе грузового борта.

А потом он работал и пил. Пил по-взрослому. Год.

А потом молоденькая медсестра родила ему мальчика.

Когда Йоська полез в ящик, где хранился его паспорт, чтобы пойти и зарегистрироваться с ней, то наткнулся на военный билет.

А потом он плакал, глядя на вкладыш, и слезы возвращали его в то лето, к той радости, что не надо в армию и к военкому, который растворился в мирной жизни…

Туалетте

Вы знаете, что такое «Прада»?

Какие-нибудь эрудированные умники скажут, что это дворец. В Испании. Там музей.

А вот и нет! Это такая марка одежды, дорогие мои! «Дьявол носит «Прада», Мерил Стрип, ну и всякое такое.

Знаете, как выглядит представитель «Прада», когда, нервно подрагивая ноздрями, он приезжает в бутики класса премиум, чтобы оценить возможность предоставления им счастливого права… нет, не продавать, а восхищаться Великой Маркой, предлагая ее своим клиентам?

Это само обаяние и вершина вкуса. Все выверено. Каждый шаг, каждый жест, каждый вздох. Каждая деталь.

В то же время он холоден и неприступен. Таким был Марио.

Однажды Марио материализовался в нашем городе.

На третьем этаже галереи бутиков «Евромода».

Он критично высматривал, вынюхивал, выспрашивал, хотя желание, чтобы Великая «Прада» была здесь, читалось на его лице.

Мой друг, хозяин «Евромоды», с простым именем «haute couture» Арон Михайлович, неторопливо вел беседу. Разумеется, через переводчика.

Разумеется, рассказывал небылицы о том, как другие Великие Марки работают с его (единственным такого уровня в нашем городе) магазином.

О том, что у него товарные кредиты. Ха-ха! О том, что не знает, насколько наш город готов к марке «Прада» и будут ли ее покупать вообще.

Короче говоря, шаг за шагом он истязал Марио, чтобы тот принял положительное решение.

Горячий итальянский парень, с трудом выслушав моего друга, стал критиковать магазин. И свет-де не такой, и коллекции-то неполные, да и вообще интерьер так себе. В общем, он делал все для того, чтобы Арон Михайлович, бухнувшись ему в ноги, запричитал и согласился на все условия.

Мой друг послушал-послушал… да и послал Великого Представителя.

Вместе с его обаянием, шиком, шармом, ну и всем прочим!

Красный как рак Марио выскочил из магазина, впрыгнул в машину, которую давеча с наилучшими намерениями предоставил ему Арон Михайлович, и, сказав водителю:

– Аэропорто! – громко хлопнул дверцей.

Все бы на этом могло и закончиться, но случилось самое банальное.

Марио захотел в туалет. Сильно.

Только машина уже переехала мост и поехала по дороге, где ни кафе, ни ресторанов, ни гостиниц.

Бедняге было очень плохо. Он проклинал и отвратительный кофе, и гнусный коньяк, и противный город, и… тут нашему гостю стало совсем невмоготу.

– Синьоре, туалете, – жалобным речитативом сказал он водителю.

– А-а! – улыбнулся водитель. – Этого у нас сколько угодно!

И притормозил у деревянного строения, напоминающего скворечник со скошенной крышей.

Опасливо озираясь, поскальзываясь, наш герой добрался до заветной двери, открыл ее, вошел внутрь…

Когда он вышел оттуда, то это уже был другой человек!

Он попросил водителя ехать назад, в магазин. Чеканя шаг измазанными ботинками, высоко подняв (всю в побелке) голову и потирая замерзшие руки, он подошел к Арону Михайловичу и стал что-то говорить. Горячо и быстро.

Пока искали переводчицу, водитель, похахатывая, рассказал моему другу, что приключилось.

– Ничего не надо переводить, – твердо сказал мой друг. – Подписываем контракт!

Яркая, открытая улыбка Марио говорила о том, что его поняли абсолютно правильно!

Улыбка

Вы смотрели американский фильм «Тернер и Хуч»? Посмотрите.

У моего соседа было именно такое гладкошерстное рыжее животное с вечно слюнявой мордой и прозрачно-голубыми глазами маньяка.

Ну почему этот огромный бордосский дог всегда гадил на моем участке?

То есть по-маленькому он ходил на своем, но только лишь пересекал со своим хозяином (моим соседом) границу между нашими участками, как начинал нюхать землю, а через мгновенье уже шумно дышал и жмурился от удовольствия!

Неплохой парень Боря Манукян просто чокнулся с этой собакой.

Он строго по часам кормил ее, выгуливал, а главное, переехал с семьей жить на дачу, чтобы Солику (уменьшительно-ласкательное от Соломон) не мучаться в городской квартире.

Самое ужасное происходило, когда они приходили к нам в гости. В наш дом, который моя жена Марина, помешанная на чистоте, превратила в уютное стерильное гнездышко.

Что тут начиналось! Соломон бегал по комнатам, забирался на диван, занавески были заляпаны его слюной, а в тарелках и чашках поблескивали рыжие волоски, которые он щедро разбрасывал вокруг, периодически встряхиваясь всем телом.

Представляете мои ощущения, когда он своей восьмидесятикилограммовой тушей приваливался к моей ноге и нагло заглядывал в глаза?!

Однажды, когда Боря, насвистывая, направлялся к нам в гости, а Соломон рыхлил землю задними лапами, делая вид, что закапывает огромную кучу, я сказал:

– Боря, может, Солик погуляет на улице, а мы попьем чайку в доме, поболтаем?

Боря задумчиво посмотрел на меня, потом на Сола, потом снова на меня и молвил:

– Старик, вот ты приходишь ко мне в гости с Петюней (Петюня – это мой пятилетний сын), я же не прошу, чтобы он погулял, пока мы болтаем за чаем на кухне!

Я очумел!

– Борюся! Петюня – ЧЕЛОВЕК, он МОЙ СЫН!

– У Солика тоже никого нет, кроме меня, он мне тоже как ребенок! – взвился мой недоношенный сосед.

– Очнись! Приходи с женой, с дочкой, я слова не скажу! Мы все будем рады! Детишки поиграют в человеческие игры! Да хоть живите у нас! – принялся я втолковывать человеку, который слушал меня с тихой задумчивостью идиота.

– Я подумаю об этом, – прошелестел Боря… и исчез.

Я не видел его две недели. Когда в выходные мы приезжали на дачу, он приветственно махал мне рукой со своего участка и на этом, слава Богу, все заканчивалось.

Прошел еще месяц. Вечерело. Прохлада принесла легкость и комаров.

– Хозяева дома? – услышал я радостный голос и вздрогнул. – Мы пришли!

– Ну, слава Богу! – подумал я и выглянул в окно.

Рядом с домом, как всегда, натруженно кряхтел Солик, а Боря… Боря держал на поводке черную вертлявую таксу и счастливо улыбался…

Вы можете мне не поверить, но клянусь вам, эта сучка тоже улыбалась!

Характер

Кадры из детства.

По телевизору показывают «Депутат Балтики» с Николаем Черкасовым. Смотрим всей семьей.

Папа, отсидевший десять лет в сталинских лагерях, вздыхает и говорит:

– Эх, какие были люди! Какая идея! Все испоганили, паскуды!

Аполитичная, интеллигентная мама морщится и одергивает папу:

– Петя, прекрати!

Я смотрю и слушаю.

Когда, почти через тридцать лет, я сказал родителям, что решил избираться в Городскую Думу, папа, вздохнув, сказал:

– Давай, сынок!

А мама, поморщившись, спросила:

– Сынок, зачем тебе эта грязь?!

В общем, получив их благословение, я вошел в выборную кампанию.

Для людей неискушенных скажу, что есть разница в том, как ты избираешься – по партийным спискам или по одномандатному округу.

В первом случае ты находишь веские аргументы для партийных начальников, борешься за место в списке, выступаешь от имени партии и фактически особой личной ответственности за свои слова не несешь.

Я избирался по одномандатному округу. А это значит, ходил по дворам и подъездам, школам, поликлиникам, торговым и промышленным предприятиям, которые расположены в данном избирательном округе, и разговаривал с людьми.

Поверьте, это непросто, но, главное, каждый раз убеждая и обещая, ты принимаешь на себя личную ответственность.

Примерно за неделю до окончания предвыборной кампании я добрался до улицы с поэтичным названием «Одиннадцатый тупиковый проезд».

Вообще, названия улиц российских городов – это тема отдельного рассказа.

В данном же случае улица была действительно тупиковой, хотя совершенно непонятно, почему одиннадцатой, если ни первой, ни второй, ни тем более десятой в районе не было.

Улица эта была ненужной, потому что гнилушки, хаотично разбросанные по ней, должны были вот-вот снести для строительства автомобильной развязки метромоста, которое, к сожалению, затянулось.

На людей, живших там, особого внимания не обращали, а один из районных начальников вообще не рекомендовал мне ходить туда с рассказами о светлом будущем, дабы, не дай Бог, не быть битым.

Я, конечно, не внял его советам, но подготовился к визиту, на всякий случай пересев с «Тойоты Камри» на демократичную «Волгу».

Проехав улицу, на которой можно было снимать римейк фильма «Мать» по одноименному роману М. Горького, я оказался около гаражей (кстати, добротных, кирпичных), на которых были наклеены яркие плакаты о встрече с кандидатом в депутаты Городской Думы.

Причем, как полагается, плакаты с моими портретами были наклеены поверх плакатов моих конкурентов.

Я вышел из машины, увидел человек пятнадцать аккуратных старушек и, вздохнув с облегчением, направился к ним, улыбаясь и здороваясь.

Вдруг из подъезда ближайшего барака (а жилым домом это сооружение точно нельзя было назвать) вывалилась яркая полупьяная компания, к которой присоединилась еще одна, появившаяся из-за угла соседнего дома (точно такого же). Во главе шумевшей группы человек так из двадцати двигалась чудо-женщина.

Она была молода и пьяна. Лохматая голова, покрашенная в фиолетово-зеленый цвет, домашний халат (кстати, надетый на ночную рубашку), полы которого развевались от быстрой ходьбы, дополняли картину отсутствия идеалов и падения нравов, как в фильме «Авария – дочь мента».

Группа товарищей настолько стремительно наступала на меня, что я отступил к стене гаражей, оклеенных, как я уже говорил, моими портретами. Вспомнив Евгения Урбанского в великом по своей циничной наивности фильме «Коммунист», набрал в легкие побольше воздуха, скорчил обаятельную улыбку и громко поздоровался с вновь прибывшими.

Молодая женщина была, безусловно, главной, поэтому она начала говорить…

Я вообще очень люблю русский язык, в том числе и его чудную ненормативную составляющую, которой после пяти лет работы на стройке могу пользоваться достаточно умело. Однако то, что я услышал…

Дама была мастерицей.

Когда она закончила свой спич под одобрительный гул присутствующих, я, вспомнив Шона Коннери в роли Джеймса Бонда, проникновенно, но очень строго посмотрел ей в глаза и спросил:

– Как тебя зовут, прекрасное создание?

«Прекрасное создание» ошарашенно посмотрело на меня полустеклянным взглядом и сказало:

– Света.

Тут я дал Баталова из «Москва слезам не верит»:

– Светуля! – сказал я. – Ты такая симпатичная, такая хорошая, у тебя такие выразительные глаза и сексуальная родинка над верхней губой! Зачем же ты, милая, так, а?

Полностью обалдевшая Светуля, а с ней и вся ее гвардия молчали.

– Я, птичка, пришел фактически к тебе в гости! – наступал я. – Чтобы ты помогла мне разобраться! А ты? Нет бы рюмочку предложить по-нашему, по-русски!

Птичка икнула, а мужик, выдвинувшийся из-за ее спины, сказал:

– Братан, ты на Светку зла не держи, она тут у нас центровая, к ней сам участковый ходит – выпить и потрахаться. Ты давай, пойдем ко мне, посмотри, как живем!

Я уверенно сделал шаг вперед и, как Штраух, который играл Ильича в фильме «Ленин в 1918 году», бронзово сказал:

– Пошли!

Вы смотрели спектакль «На дне» театра «Современник», в котором мой земляк Евгений Евстигнеев играл Сатина?

Вы видели декорации? Нет?

Жаль. Тогда скажем так, – дом одинокой старушки в заброшенной деревне российской глубинки показался бы отелем «Хилтон» по сравнению с местом, в которое мы пришли.

Пытаясь не вдыхать воздух, чтобы не стошнило, я вспомнил великие папины слова и выдохнул: «До чего довели, паскуды!», после чего быстро вышел на улицу. Там меня уже ждали.

Чуть протрезвевшая Светуля, кокетливо (по ее мнению) улыбаясь, держала в руках поднос, на котором стоял граненый стакан, до краев наполненный водкой, а рядом с ним, на блюдце с отколотым краем лежали два бутерброда. Один – с сыром, а другой – с колбасой.

Над бутербродами, время от времени присаживаясь на них, кружили сытые мухи, а за спиной моей королевы стояла толпа и выжидательно смотрела на меня.

– Выпей с людями! – сказала Птичка, похмельно икнув, и подошла ко мне.

Я посмотрел поверх голов людей, плотной стеной преграждающих мне дорогу, на деревья, которые уже оделись в желтолистье, на чистую синеву неба, на мелкие далекие облака, свободно плывущие в неведомые края.

Наступил момент истины.

Как Бондарчук в фильме «Судьба человека», я уверенно взял стакан и, шумно выдохнув, выпил до дна.

Толпа выдохнула вместе со мной.

Когда я вздохнул, толпа выдохнула еще раз.

– После первой не закусываю! – гордо произнес я известный с детства текст.

Мне захлопали. Светуля сделала попытку обнять меня.

Я стал свободным, как облака…

– Всем в выходные за него голосовать! – билась в конвульсиях моя поклонница. – Сама проверю!

– Качать его! – закричал мужик, к которому я заходил.

– Стоять! – крикнул я, как опер из «Ментов». – Мне еще на другие улицы надо!

Как Спартак в исполнении Керка Дугласа, я шел вперед шагом победителя через расступившуюся толпу.

Мне долго жали руку, обещали голосовать только за меня, а Светуля делала попытки забраться в машину, чтобы уехать со мной навсегда в Страну Радости.

Я приехал домой. Принял душ. Выпил рюмку водки.

Когда я, с удовольствием, откусил от ломтика свежего батона, накрытого нежной докторской колбаской, то вспомнил мамины слова.

И улыбнулся.

Шутка

Знаете, есть такая шутка: «Вы не любите кошек?! Вы просто не умеете их готовить!» Так вот, я кошек не люблю ни в каком виде!

Когда летним субботним утром на пороге моей квартиры возник Палыч, нежно прижимающий к себе своего любимого Кузю, я сразу заподозрил неладное.

Мы дружим с первого класса (школьные учителя до сих пор вздрагивают, вспоминая нас), да еще ко всему прочему я крестный его дочери Лизы.

Кузя – жирный, наглый, избалованный кот, абсолютно белый, с голубыми глазами. Любимец семьи. Самый большой таракан в башке Палыча.

Смотрят, значит, они оба на меня сонного, и Палыч ласково так говорит:

– Мишаня, пусть Кузя у тебя побудет до вторника, а? Нам к теще надо поехать. Я вот и корм принес, и туалет его, чтобы ты не ругался, а?

Только я набрал в легкие побольше воздуха, чтобы послать его куда подальше, как он со словами: «Лизонька только тебе и доверяет, а!» – выпустил Кузю, быстро сунул мне в руки коробку с туалетом и кормом, а сам бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

Мне ничего не оставалось, как сбросить с себя тяжеленного Кузю, поставить в прихожей туалет, положить на кухне кошачью еду и ругать Палыча последними словами!

Так вот, этот котяра прогулялся по квартире, все обнюхал, удобно расположился в моем кресле и начал хитро на меня поглядывать.

Я, признаюсь, всегда раньше думал, что кошки спят (ну, или лежат), свернувшись калачиком, становясь при этом трогательными и беззащитными.

Кузя же расселся (в буквальном смысле слова) таким холеным самцом, раскинув лапы и выставив живот. Только я хотел вышвырнуть его в коридор, на половичок (по моему понятию ему там самое место), как он уснул. То есть реально закрыл глаза и начал похрапывать.

Я пошел на кухню, поставил чайник, достал хлеб, нарезал колбасы… тишина.

Когда я начал жевать первый бутерброд, раздался звонок сотового.

Палыч радостно рассказал мне, что Кузя спокойный и обычно любит поспать на кресле, так что, если я не буду его тревожить и буду кормить в восемь утра и в восемь вечера, все будет чудненько. Выпалив этот текст, мой друг благоразумно отключился.

Суббота выдалась суетной. После завтрака я мотался по торговым точкам, потом на склад, потом завез кое-что маме. Домой приехал уже около семи вечера. Все было действительно чудесно: Кузя спал, предварительно сходив в свой туалет. Спал, уже свернувшись калачиком. «Умница!» – подумал я, разогревая картошку с котлетами. Пока я возился с овощным салатом, котик проснулся, потянулся и требовательно посмотрел на меня. Я поставил на пол блюдце, насыпал туда «Китикет» (признаться, не удержался и попробовал сам – совсем неплохо), посмотрел, как Кузя хряпает свою пайку, и всерьез задумался над тем, не изменить ли свое отношение к кошкам.

Потом я пил чай, а Кузя тем временем терся о мои ноги…

В два часа ночи, когда сон особенно крепок, меня разбудил звук ударов о дверь спальни. Ничего не понимая, я открыл дверь и увидел, как Кузя, разбегаясь, готовится к очередному прыжку.

Дав ему пенделя, я закрыл дверь и мгновенно уснул, но уже через пять минут снова проснулся от грохота на кухне – это «котик» играл блюдцем.

До шести утра творилось что-то невообразимое. Выспавшийся Кузя носился по квартире, обрывал занавески, разбил вазу и помочился в мои ботинки!

– Задушу, подонок! – закричал я и действительно так крепко сжал Кузю, что он притих. Я уснул измученный, с накатившей головной болью.

В восемь утра Кузя, требуя завтрака, голосил так, как будто Игорь Кио распиливал свою ассистентку по-настоящему.

Позавтракав, эта падла уселась в кресло и мгновенно уснула, похрапывая.

Я посмотрел на себя в зеркало… в общем, лучше бы я не смотрел.

Мне представились бессонные ночи воскресенья и понедельника.

– Нет! – решил я и как достойный последователь учения Павлова, начал думать, что делать дальше. Впав в полудрему, я вспомнил детство, как мы гоняли кошек… Эврика!!!

Словно ошпаренный, я бросился на кухню, взял консервную банку из-под «Китикета», метнулся в туалет, достал из шкафчика инструмент и кусок капроновой бечевки (всерьез подумав при этом, не линчевать ли Кузю!).

Сделал в банке дырку и продел в нее бечевку, завязав морским узлом. После чего положил в нее несколько металлических шариков от старого подшипника.

Закрыл крышкой и заклеил скотчем, чтобы шарики не выпали.

Тихонько, чтобы не потревожить, привязал другой конец бечевки к хвосту спящего Кузи.

С огромным удовольствием дал котику такую оплеуху, что его как ветром сдуло с кресла.

Сонный Кузя, не понимая в чем дело, рванул на кухню, сопровождаемый грохотом консервной банки.

Сам я отлично выспался в машине, попил пивка в кафе, с особым удовольствием отправляя в рот куски хорошо прожаренного мяса именно в восемь часов вечера, когда котика нужно было кормить!

Когда я подъехал к дому, тетя Глаша, бессменный часовой у дверей в подъезд, сказала, чуть поджав губы:

– У вас, Михал Ефимыч, еще работают!

Из моей квартиры доносился ровный гул – это Кузя, так ничего и не поняв, носился по квартире, дурея от грохота консервной банки!

Ночью мы с котиком спали, как боги.

С утра же, как только Кузя поел, я, сжав его в братских объятиях, снова привязал к его хвосту волшебную банку и ушел на работу.

Надо ли говорить о том, что малыш не только чудно уснул вечером, но и проспал завтрак?

Вернулся Палыч и, забирая Кузю, торжественно вручил мне пол-литровую бутылку «Хеннесси». Поблагодарил, пряча глаза, и испарился.

Через неделю он тряс мою руку, смотрел на меня повлажневшими глазами и говорил:

– Он спит ночью, а! Как это ты, а?

Экзамен

Часы…

Я хотел их всегда. Но не ту золотую «Победу», которую дедушка купил себе, потом подарил папе, а папа – мне…

Я хотел наручное счастье из неведомой Швейцарии.

Там, в предгорьях Альп, где воздух чист, «как поцелуй ребенка», где холеные коровы с колокольчиками на шее щиплют травку (такого же цвета, как на плакате «Берегите лес»), там, где родина дивно поющего слова «фондю» (которое я долгое время считал вскриком в каратэ) – только там могли сделать такой чудо-хронометр.

Я, начинающий предприниматель, завороженно стоял у стеклянных витрин в аэропорту Франкфурта и, не отрываясь, испытывая дикий восторг, читал заветные имена: «Вашерон Константин», «Патек Филлип», «Аудемар Пеге», «Бреге», «Роллекс»…

Чуть позже я, представитель в России ряда итальянских производителей мебели, увидел ТОТ «Роллекс» на полочке под зеркалом.

Зеркало висело над раковиной. В туалете. На мебельной фабрике. В Италии.

Я мгновенно вспотел и осмотрелся. Никого. Я один…

Часы отсвечивали холодной сталью гордого корпуса, манили в неизведанно-прекрасное черным (как вселенная с мириадами звезд) циферблатом…

НИКОГО…

О, как мне хотелось взять их, положить в карман и уйти. Уйти прочь. Наплевав на солидный контракт.

Наплевав на добродушного и гостеприимного хозяина фабрики.

Послать к черту Италию, с ее пиццей, спагетти и Муссолини!

А я ведь уже начал гордиться собой!

Я перестал забирать из гостиничного номера ручки и блокноты (которые, кстати, с идиотской настойчивостью каждый день опять появлялись на прикроватной тумбочке), чтобы презентовать их вечно ждущим халяву друзьям на Родине.

Я уже начал носить костюмы Канали!

Но ЧАСЫ. ЧАСЫ! ЧАСЫ!!!

Немеющими пальцами я взял долгожеланный хронометр. Примерил. Аккуратно снял, трепетно положил в карман.

Вышел из туалета. Улыбаясь, прошел по коридору офиса и мягко отворил дверь кабинета хозяина фабрики.

Как же я ненавидел себя, когда небрежно достал из кармана свою мечту и положил ее на крышку стола.

– Вот! Кто-то забыл в туалете! – сказал я, и улыбка застыла на моем лице.

– О кэй! – сказал милашка-итальянец и легким движением смахнул «Роллекс» в ящик стола…

Сегодня я с удовольствием ношу хронометр «Аудемар Пеге», а, уезжая в командировку или на отдых, заменяю его на «Сантос де Картье»…

Но иногда, просыпаясь по утрам, я думаю, а возвратил ли он их?

Юмор

Недавно поймал себя на мысли, что в последнее время не могу смотреть юмористические передачи.

«Кривое зеркало» раздражает дешевым кривляньем, «Камеди клаб» – порой зашкаливающей пошлостью, Михаил Задорнов – ироничной злобой, и т. д. и т. п.

В то же самое время я, как дитя, хохочу, наблюдая за бурей в стакане воды, которая называется «К барьеру», или когда наш министр финансов рассказывает, какие усилия предпринимаются для сохранения Стабилизационного Фонда России.

Надо сказать (хотя юмор интернационален), что существует специфика шуток в разных странах.

Американцы смеются над несчастным Джимом Керри, англичане – над Мистером Бином, итальянцы – над Берлусконе, а немцы, вообще, стараются сохранять нордическую серьезность.

В нашей стране юмор, шутки и смех помогали людям выживать в тяжелые, смутные времена и сохранить самое главное достояние России – наш Генофонд.

Вообще, для меня показателем психологического здоровья является то, может ли человек посмеяться над самим собой, не обидеться на шутку в свой адрес, даже если эта шутка была не очень удачной.

Я думаю, что главным слоганом двадцать первого века мог бы стать, например, такой – «Шутите, и люди к вам потянутся!».

У меня много друзей, которые умеют «вкусно» шутить, но, пожалуй, самый яркий из них – Гоша Сашин.

Дело было в Нью-Йорке.

Гоша с женой, братом и женой брата приехали посмотреть на заокеанское житье-бытье, о котором Гоша имел представление только по фильмам, которые заполонили телевизионные экраны, и вызывали наши частые споры. Он восхищался творчеством Гая Ричи и братьев Коинов, а я говорил о том, что это юмор тупых поедателей гамбургеров.

Я говорил о Николсоне и Хоффмане, как о профессионалах с большой буквы, а он считал их слабыми актерам, и т. д. и т. п.

Так вот Гоша захотел сам убедиться, как они там, в Америке, без нас справляются и не надо ли им чего подсказать.

Отель «Плаза», в котором поселился мой товарищ, находится в самом сердце Манхэттена, рядом с Центральным парком.

Гошу поразил американский размах. Он любовался Манхэттеном из окна ресторана на шестнадцатом этаже отеля, его удивляли невысокие цены на товары, особенно на алкоголь («Представляешь, Петрович, «Хеннесси», литровина, стоит восемьсот рублей, а у нас пять штук, охренеть!»), и постоянные улыбки на лицах людей.

Примерно на пятый день пребывания Гоша (с родственниками) возвращался в отель после легкого шопинга. Руки оттягивали сумки с «сейловым» товаром, поэтому все были в хорошем расположении духа.

Одной из достопримечательностей отеля «Плаза» является стеклянный лифт с панорамным обзором. Рассчитан он примерно на тридцать человек, и каждый пассажир может, по своему выбору, любоваться либо внутренним интерьером отеля, либо великолепным видом на Центральный парк и Манхэттен.

Когда компания подошла к лифту и Гоша гордо нажал на кнопку вызова, следом подтянулась разношерстная группа туристов, которые, видимо, только что вернулись с однодневной экскурсии по Нью-Йорку.

Гоша посмотрел на эти, такие разные (белые, желтые, коричневые, лиловые) лица, которые, в данный момент, были объединены чувством усталости, и пожалел бедолаг.

Когда пришел лифт, Гошина жена и его брат с женой зашли в него и, облегченно выдохнув, поставили сумки на пол, а сам Гоша стал вежливо пропускать в стеклянную кабину уставших туристов.

Он улыбался женщинам, солидно кивал мужчинам, даже умудрялся поддерживать (и это с сумками в обеих руках!) чистеньких старичков.

Гоша последним зашел в лифт, но дверь не закрылась, а раздался мелодичный сигнал.

Это означало, что лифт перегружен и кто-то должен выйти.

Разноцветные лица повернулись в Гошину сторону и недвусмысленно посмотрели на него. Женщины – сочувственно, мужчины – строго, а чистенькие, добренькие старички – осуждающе.

Гоша говорил потом, что именно в этот момент он понял, насколько мы разные и насколько мы похожи!

Мой товарищ торжественно и печально, как капитан, покидающий тонущий корабль, сделал шаг назад, из лифта.

С радугой лиц произошла мгновенная метаморфоза. Кто-то стал смотреть в сторону, кто-то в потолок, кто-то улыбаться и болтать, кто-то одобрительно кивал Гоше, пока дверь лифта тихо и бесшумно закрывалась.

Но! Ровно за три секунды до того, как дверь закрылась, раздалось яростно-энергичное:

– Эй!

Мгновенно примерно тридцать голов повернулись в сторону двери.

За секунду до того, как дверь лифта закрылась, пассажиры увидели Гошу.

Пакеты валялись у его ног, правая рука была вытянута вперед, кулак сжат, средний палец поднят вверх (видимо, указывая направление движения), а сам Гоша безмятежно улыбался…

Презерватив

Помните рассказ О. Генри о больной девушке, которая смотрела в осеннее окно на дерево, растущее напротив?

Она видела опадающие листья и думала о том, что, когда упадет последний листочек плюща, она умрет. Девушка сказала об этом подруге, подруга – старику соседу. Старик глубоким вечером, когда было совсем темно, а дождь и ветер просто сходили с ума, забрался на дерево и нарисовал листочек, чтобы утром девушка его увидела.

Девушка выздоровела, а сосед простудился, заболел воспалением легких и… умер.

Так вот, лежу я в больнице с двусторонним воспалением легких и вспоминаю этот рассказ. Сначала легкое недомогание, мы на это обычно плюем, потом – небольшая температура, а через неделю так прихватило на работе, что сразу увезли в больницу. Сделали рентген и пожалуйте – двустороннее воспаление легких, двадцать один день на больничной коечке!

Ну, конечно, в хозрасчетном (благо есть возможность) отделении, в котором наша медицина на уровне мировой. В смысле цен. Ну, и удобно, конечно: один в палате, телевизор, холодильник, сестрички ласковые.

Мне, конечно, было не до сестричек. Я смотрел в окно. А из окна я видел дерево, причем нижнюю его часть, так как замечательное хозрасчетное отделение размещалось в цокольном помещении больницы.

Смотрю я на дерево, а вижу бомжей, которые собирают бутылки и остатки еды. Если кто не знает, то обычно в больницах уставшие от жизни больные люди, отличающиеся, как правило, завидным аппетитом, выбрасывают объедки, окурки и, безусловно, винные бутылки (не с пустыми же руками больного навещать!)… в окно. Это нормально: не тащиться же через весь коридор в туалет!

Итак, смотрю я на дерево. Вспоминаю рассказ О. Генри, его нелегкую судьбу: болезнь, тюрьма, потом популярность. Только дошел до самых захватывающих мыслей о том, сколько у него было женщин, как вижу, что-то непонятное летит сверху и цепляется за ветку моего дерева. Я сначала подумал, что кусок перчатки хирургической из операционной, а потом присмотрелся – презерватив!

«Ничего себе! – думаю. – Вот кто-то развлекается! То ли врачи, то ли больные!»

Такая тут тоска накатила! Что я болею, а на дворе лето, что никому я не нужен, что сам я, как этот использованный презерватив, лечу по жизни, а где, как и за что зацеплюсь, найду свой последний приют, не ведаю.

Я вспомнил, как стеснялся покупать презервативы в аптеках, как старался дождаться, чтобы в очереди к провизору никого не было (или хотя бы девушек), как, смущаясь, называл их «изделиями» или просто негромко говорил: «Дайте вот это», и показывал пальцем на витрину.

Я думал о том, насколько полон жизни этот кусочек латекса и в то же время, сколько жизней он загубил на корню.

Кто этот неведомый палач, который легко, одним движением руки ответил бедняге Гамлету: «Быть или не быть?»

Стресс был настолько сильным и так мобилизовал все силы моего организма, что к удивлению и сожалению врачей (платил-то я за коечку исправно) меня вскоре выписали.

На следующий день я договорился с главным врачом больницы и прислал мастера, который поставил сетки на все окна!

Млечный Путь

Андрюха «откинулся» в самом начале весны. Воздух свободы был влажным и приторным. Около машины, которая ждала его у ворот «зоны», стояли сильно постаревшая за эти три года мать, подельник Жека и Зойка.

Андрюха молча обнял встречающих и сел на заднее сиденье, следом проскользнула Зойка, села рядом, сверкнула карими глазами и положила свою горячую ладонь на его колено. Жека расположился за рулем, мамаша, суетясь и кудахча, устроилась на переднем сиденье. Смысл того, что она говорила, до Андрюхи не доходил, зато знакомый с детства запах пирогов, которые мамаша стала доставать из сумки, включил в его очищенных и отдохнувших за три года мозгах ретро-слайд-шоу.

Вот он, учительский сынок, начитавшись книг о романтиках и авантюристах, идет матросом на учебный парусник, который за два месяца морской жизни делает из мальчика мускулистого юношу с крепкими плечами и мозолистыми руками.

Вот его новый дружок Жека показывает карточные фокусы и врет, будто где-то в Латинской Америке есть специальная школа для карточных шулеров и карманников.

Вот через месяц после возвращения домой он получает год условно за драку и расстается с мечтой о мореходке.

Вот Митяй, авторитетный вор, обучает его и Жеку азам «карманной тяги» в родном городе, а не в какой-то там Латинской Америке.

Вот, когда нервное напряжение искусной работы с людьми (вернее с их кошельками) не снимается даже приличной дозой ежевечернего алкоголя, игла входит в его удобную вену чуть ниже мощного бицепса.

Вот, после «Трактира на Пятницкой» и Пашки Америки, он таким же манером знакомится с Зойкой, вернув ей «отработанный» Жекой кошелек.

А вот и крепкий опер без лица, который берет Андрюху не «на кармане» (он успевает сбросить портмоне очкастого «лоха», который, стоя в битком набитом автобусе, умудрился задремать), а на дозе, оказавшейся при нем.

Зойка… Она любила Андрюху и поначалу пыталась помочь ему «спрыгнуть с иглы» и «завязать».

Андрюха привозил ей из «командировок» дорогие подарки, одевал «как куколку» и шептал в их долгие и жаркие ночи, что как только он накопит на машину и квартиру, то тут же «завяжет». Только так, увы, бывает в сказках, а не в жизни.

Зойка… Зойка сама «села на иглу» и они вместе бродили по Млечному Пути, гуляли по облакам, путая дни и ночи, которые из жарких стали огненными.

Андрюхе «сиделось» очень тяжело. Поначалу «кумарило», ломка была, словно его расчленяли, а «вертухаи», глядя на его мучения, только смеялись и били резиновыми палками. Он был в «отказе» и поэтому не вылезал из карцера.

Андрюхе здорово повезло, что его «учитель» Митяй был на «зоне» «смотрящим». Благодаря ему Андрюха выжил.

Когда «ломка» прошла, а от Андрюхи остались кожа да кости, навалилась тоска. Хоть в петлю, хоть «вскрывайся».

Однажды он увидел на небе красную точку. Эта далекая пылинка Вселенной (может быть, Марс?), вернула его к жизни. Он начал много думать.

О Вселенной и Мироздании. О воле и «зоне». О людях. О Митяе, Жеке и мамаше. О Зойке.

Зойка… Если он «соскочил» (а он «соскочил»!), то и она сможет.

Они будут счастливы! У них будет много детей! Они будут бродить по лунным дорожкам, как когда-то по Млечному Пути!

Машина подъехала к панельной «хрущевке». «Пацаны» ждали у подъезда.

Обнялись, пошли «на квартиру». Мамаша попросила соседей помочь, и стол ломился от «бухла» и «жрачки».

Андрюха взял Зойку за руку, зашел в свою комнату, закрыл дверь, прислонившись к ней спиной, и…

Нет, конечно, он изголодался по ее телу за три года воздержания, но…

Андрюха начал говорить. Все, что накопилось в нем за это время, превратилось в слова любви, нежности, убеждения и мольбы.

Андрюха говорил долго и горячо, а Зойка слушала его, кивала и плакала, пока в дверь не начали настойчиво стучать, приглашая к остывающему столу.

Алкоголь, домашняя еда, «базары»… Туман Млечного Пути обволакивал Андрюху все плотнее.

Вот мамаша принимает украдкой таблетки, вот Жека по-хозяйски обнимает Зойку за плечи, что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, вот Зойкино радостное лицо и странно суженные зрачки глаз…

Ах, как он спал в эту ночь! Без снов. Сладкий воздух весны и свободы, втягивался в открытое окно и забирался под одеяло, наполняя тело упругостью и здоровьем.

Когда он проснулся, Зойки рядом не было. Он, усмехнувшись, набросил пижаму, которую мамаша подарила ему «с возвращением», и пошел на кухню, из которой лился мягкий голос Анны Герман, сожалеющей, что она «купила платье белое, когда цвели сады, поверила, поверила…».

Он, улыбаясь во весь рот, зашел туда и…

Жека варил «дурь» на газовой плите. Увидел Андрюху, расплылся в ответной улыбке и спросил:

– Ляпнешься?

За столом сидела Зойка.

Его Зойка. Долгожданная и любимая.

Она была в майке, руки усеяны точками и синяками, среди которых выделялся свежий след от очередного укола, который почему-то напомнил Андрюхе красную точку в звездном небе его неволи.

Зойка, ласково улыбаясь, смотрела сквозь вошедшего, вдаль, на Млечный Путь, на расширяющуюся и бесконечную Вселенную.

Андрюха закричал. Громко, протяжно и безнадежно, захлебываясь этим криком.

Как кричат дети, потерявшие маму.

Золотая рыбка

Перед самым Новым годом у мамы «поехала крыша».

То есть еще двадцатого декабря моя восьмидесятидвухлетняя мама была благородной старой женщиной, которая жила одна, полностью себя обслуживала (у нас доходило до скандалов, когда я в очередной раз предлагал ей «помощницу») и рассуждала довольно здраво. Настолько здраво, насколько может рассуждать о жизни женщина, прожившая сорок два года за мужем.

Да, именно ЗА мужем, как за каменной стеной.

Папу проводили десять лет тому назад. Достойно. В полированном гробу, с колонной машин, во главе которой ехал «Форд» ДПС с мигалкой.

Конечно, папе бы это не понравилось…

Незадолго до ухода в «мир теней», он сказал мне:

– Сынок, никаких этих поминок! Придут, сука, слезы крокодильи лить: «Ушедший был нам примером…» Не хочу праздника дешевых лицедеев!

Потом он взял сигарету, оторвал зубами фильтр, заботливо положил его обратно в пачку, закурил, смачно затянулся и, выдыхая дым через нос, добавил:

– И вот что еще… Никаких памятников, типа: «Помним… скорбим…» Вкопайте по пояс и покрасьте (папа до последнего дня обладал уникальным чувством юмора)!

Понятно (не хуже других… надо выполнить сыновний долг…), что я сделал все, чтобы похороны и поминки прошли достойно.

На могиле поставили небольшой гранитный камень с рваными краями, портретом, датой прихода и ухода.

Мама как-то сразу не только овдовела, но и осиротела.

Месяца через три после похорон я зашел к ней и застал ее в разобранной постели со слезами на глазах. Первое, что она мне сказала, когда я вошел:

– Пора и мне собираться!

И вот тогда…

Тогда я начал говорить с ней жестко и безжалостно (шоковая терапия, так сказать).

Я говорил о том, что хватит себя жалеть, о том, что похороним, если потребуется, не хуже, чем папу, что мне надоело ее нытье и я тоже «не железный»!

Кричал, что я не «золотая рыбка», которую позови, скажи о своих желаниях и она мигом все исполнит!

Потом я еще не раз повышал на нее голос, раздражался, иногда просто кричал…

Это неважно (думал я тогда), главное, что она полностью обеспечена.

Любая еда, любые лекарства. Хочешь отдыхать – пожалуйста! Дачу за городом построил, чтобы они с тещей (сам не мог там дольше часа находиться) летом здоровья набирались.

Жил я так и гордился собой: «Вот, – думаю, – мне бы такую старость обеспечили!»

Навещал я ее не чаще одного раза в месяц. А что такого? Телефон есть, хоть обзвонись!

Так вот, накануне Нового года у мамы «поехала крыша».

За три(!) дня она превратилась в дряхлую старушку, которая не может обойтись без посторонней помощи (вместо «помощницы» – круглосуточно сиделка), стала все путать и забывать.

Тридцать первого декабря, когда мы с женой и дочкой пришли ее поздравить и принесли подарки, она, грустно посмотрев мне в глаза, стала рассказывать о том, что квартира не ее, что мебель вынесли на улицу, а кормят только картошкой, да и то у соседей.

Я пытался объяснить ей, что она в своей квартире, что мебель на месте, а кормят ее очень приличной пищей на ее, собственной, кухне.

Мама внимательно слушала и грустно смотрела мне в глаза.

Потом она сказала: «Мы уже не поймем друг друга, сынок!» – и, отвернувшись, замолчала.

Я вышел из квартиры на лестничную клетку и, как маленький, потерявшийся, мальчик долго плакал в пропахшем сигаретами и готовящейся новогодней едой подъезде.

Я вдруг очень отчетливо понял, что никогда не смогу сказать, объяснить, да чего уж там, оправдаться перед мамой за то, что, наверное, недодал, недоговорил, недо…

На улице шел ласковый новогодний снежок, а на подъездное окно (видимо, креативным распространителем) был наклеен рекламный листок: «ООО «Золотая рыбка» – Новый год всей семьей на Мальдивских островах!»

Белая бабочка

Белая бабочка возвращающегося сознания присела на край подушки и настороженно задрожала крыльями.

Сон отпускал медленно, как музыка, еще звучащая после последнего аккорда.

Именно в такие мгновения особенно не хочется возвращаться в действительность из радужно-теплых красок, которыми мастерски играет подсознание.

Бабочка вытянула черные усики-антенны и на мгновение замерла. Шуршащие удары молоточков по струнам рояля были одновременно похожи на звуки дождя и шорох волн.

Влажная от пота наволочка где-то там, фоном, напоминала о том, что надо бы сменить постельное белье на снежно-свежее.

О том, что надо окончательно проснуться, принять душ, выпить кофе и окунуться в замечательно-надоевшую повседневность.

О том, что вот так, еще несколько мгновений, можно полежать, подумать и придумать себе вьюжную историю обновления души и кисельно-молочную картинку новой жизни.

Бабочка потерла лапки-ниточки и замерла. Учащенное сердцебиение говорило о начале дня, полного сомнений, а легкая головная боль – о нежелании отпускать сон.

Великая магия самообмана, замешенного на саморазрушении, увлекала и, подобно игре в «покер», освобождала непроснувшийся разум от загрузо-перезагрузочных процессов.

Белая бабочка возвращающегося сознания, отразившись в открытых глазах и приветливо махнув крыльями, растворилась в солнечном луче, пробившемся сквозь занавеску, оставив после себя легкое желание то ли взлететь, то ли прыгнуть вниз, бездумно и безвозвратно…

Пьяные слезы

Знаете, что такое «пьяные слезы»?

Вы думаете, что это нервный срыв алкоголика, пропившего ум, честь, совесть и чувство собственного достоинства?

Вам кажется, что это слабость, когда юноша, которому не отвечают взаимностью, выпил в подворотне и размазывает сопли в уголке от посторонних глаз?

Вы считаете, что это упустивший возможности и потерявшийся в жизни человек зажимает рот, чтобы никто не слышал его всхлипов?

Нет!

Не важно, сколько времени ты пил. День, два, неделю, месяц.

Ты гордился собой и ненавидел весь мир.

Ты пил вопреки и назло. Рвал себя. Убивал все человеческое, чем мог бы гордиться, постепенно, шаг за шагом.

Просыпался и пил снова, потом звонил близким и далеким, родным и чужим, друзьям и врагам.

Говорил. Говорил все, что, наверное, не сказал бы никогда.

Засыпал, просыпался, пил, звонил, засыпал.

Время стало густым и тягучим. Действительность легкой и невесомой. Способности практически неограниченными.

Когда ты гениально пел караоке в два часа ночи, стук соседей в стены и дверь казался громом аплодисментов.

Когда ты писал длинные смс, которые неизменно заканчивались словом «приезжай», твои коллеги и знакомые, родные и любимые выстраивались в очередь у подъезда твоего дома, а твой домофон не отвечал.

В тот момент, когда тебе приснился свет в конце тоннеля, ты остановился.

Было странно…

Все стало другим. Мерзким, противным, не твоим…

Ты пил крепкий чай и собирал осколки разбитой вдребезги души.

Пил апельсиновый сок (витамин «С»!).

Дождавшись чувства голода, ел наваристый бульон. Очень горячий.

Стоял под душем, ощущая то, как вода уносит боль и тяжесть, смывает грехи и заряжает надеждой.

Причесывался, рассматривая в зеркало свое лицо, ставшее странным и незнакомым.

Включил телевизор и утонул в фильме своего детства.

Смотрел и не мог раздышаться, погружаясь в жизнь, которая ушла безвозвратно…

А потом смотрел на стену с фотографиями и плакал светлыми, очищающими, самыми настоящими «пьяными слезами».

Ожидание

Ожидание – это маленькая смерть.

Ты погружен в себя, не замечаешь никого вокруг, резко глупеешь и теряешь память.

Хотя нет, память прокручивает сериал «А помнишь?», причем иногда он переходит в сериал «А помнишь, сука?!».

Внутренний голос шепчет: «Все будет хорошо!», то вдруг принимается рассуждать на тему «почему же все не так?», или «за что мне это?», хотя еще ничего не случилось, пока еще ты просто ждешь.

Память и внутренний голос объединяются.

Память показывает лицо человека из прошлой жизни («А помнишь, сука?»), а внутренний голос шепчет: «Позвони, извинись… позвони, извинись… позвони, извинись…»

– Какого хрена?! – кричишь ты (окружающие шарахаются в стороны) и начинаешь искать его телефонный номер, чтобы, наступив на себя, как на таракана (до хруста), позвонить и сказать: «Привет! Вот звоню, чтобы извиниться…»

Самое интересное – это то, что не важно, чего ты ждешь.

Не важно, радостное событие или печальное.

Операция, роды, ответ любимой женщины, устройство на работу, решение о выдаче кредита или визы – не важно!

Твои злейшие друзья, память и внутренний голос глумятся над тобой по любому поводу.

Когда ожидание закончилось, жизнь окрашивается в яркие и солнечные тона или в мрачно-темные.

В любом случае, ты загоняешь память в подсознание, заставляешь замолчать внутренний голос и навсегда удаляешь телефонный номер человека из прошлой жизни!

Человек мира

Вы никогда не задумывались, что значит быть «человеком мира»?

Может быть, это возможность когда угодно поехать куда угодно?

Или то, что тебе все и везде рады?

А может быть, это многомиллиардное состояние, когда все взгляды, обращенные на тебя, выражают восхищение и обожание?

Когда я первый раз оказался в Барселоне, то с нетерпением стал ждать вечера.

Нет, это не то, что вы подумали, хотя каталонки очень симпатичные женщины. Я ждал вечера, чтобы увидеть поющие фонтаны.

Жаркий август. Разномастная толпа туристов и местных жителей собирается у подножия Национального дворца, построенного в 1929 году к открытию Всемирной промышленной выставки.

Туристы любуются великолепным буйством света, музыки и воды (кстати, в Барселоне время от времени ее подачу в дома ограничивают).

Местные жители руководят «гастарбайтерами», которые продают напитки и забавные игрушки.

Я, знаете ли, не люблю радоваться жизни в куче людей. Когда струи фонтана, образовав облако, взмыли вверх, голоса Фредди Меркьюри и Монсеррат Кабалье поднялись к небу, а толпа стала дирижировать, подпевать и купаться в брызгах, я тихонько отошел в сторону. Точнее, не в сторону, а поднялся выше по гуманно предусмотренному эскалатору к Национальному дворцу, где народу было намного меньше.

Там, на вершине горы Мокуик, я уселся на отполированные миллионами туристических поп ступени центрального входа, и…

Внизу, переливаясь красками, под великую музыку Великого Чайковского, жил фонтан, а дальше, за площадью Испании, светилась тысячами огней Барселона! Легкий ветерок принес ночную прохладу, и Барса предстала во всем великолепии своей свободы…

Именно там, впервые, я ощутил себя «человеком мира»!

Мне было легко и спокойно. Я мог бы веками сидеть на теплых ступенях, превращаясь в историю, впитывая в себя воздух радости и счастья.

Нигде и никогда я еще не дышал ТАКИМ воздухом.

Ветер становился все сильнее и сильнее, вот он уже закружил меня, поднял, пронес над шедеврами Гауди, дальше, дальше, дальше… туда, где я часто бывал в своих детских снах…

Непатриотично? Может быть… Честно? Абсолютно!

Реквием по мечте

Реквием по мечте. Боль, которая запрятана глубоко внутрь, зажата, замурована.

Забыта? Нет! Она не становится меньше, не затихает с годами, не растворяется во времени.

Ты просто живешь во сне. То, что произошло, не может быть правдой. Не могло случиться с тобой. Это несправедливо, невыносимо, невозможно!

Ты просто привыкаешь жить во сне.

Лекарство? Конечно, есть! Работа. Ты погружаешься в нее, ты хочешь еще и еще, тебе ни на что не хватает времени, а вечером ты валишься с ног от усталости и мгновенно засыпаешь. Нет! Ты погружаешься в реальность, в ТВОЮ реальность, где все так, как должно было быть.

Алкоголь? Иллюзия! Она разрушается наутро, когда хочется выть и рвать себя на сочные кровавые куски, бросать их голодным, исходящим слюной псам и хохотать, наблюдая, как они пожирают тебя, кусочек за кусочком.

Женщины? Женщины! Как только они почувствуют, что ты начал привыкать, стал мягок и податлив, что ты нуждаешься в ласке и понимании, что ты открыл душу и сердце, так сразу же вонзят в тебя свое нежное жало и наполнят душу тоской очередного разочарования.

Мама? Милая мама! Она, наверное, могла бы помочь, но вы уже поменялись ролями. Теперь она, словно маленький несмышленый ребенок, нуждается в тебе, твоем совете, твоей защите. Она, как ты сам в далеком детстве, стала капризной и эгоистичной. Ей самой нужна твоя помощь.

Боль настигает тебя в самый неподходящий момент. Она вырывается наружу, то превращаясь в агрессию и обиду на весь мир, то обращаясь в теплую солоноватую воду, которая против воли течет по твоим щекам, оставляя на них кровавые полоски.

Боль нельзя обмануть, от нее не спрячешься.

Привыкнуть? Можно. Наверное, это состояние легкости и ощущение абсолютного счастья наступает в тот миг, когда душа покидает тело.

А пока ты открываешь пластиковую бутылку, выливаешь на землю часть воды, срезаешь ножницами верхнюю половину, нижнюю опускаешь в заранее выкопанную ямку и аккуратно ставишь в нее букет белых роз, прибавляя каждый год по одной.

Реквием по мечте. Букет свежесрезанных цветов в грязной земле на обочине дороги.

Бессонница

Бессонница… Грань между тем, что прошло, и тем, что еще не началось… Промежуток безвременья, когда мысли мчатся наперегонки и пустота безмыслия, тупого «смотрения» в потолок…

Ах, эти чудные новогодние праздники! Отдыхай себе, наслаждайся ленью, мчись на горных лыжах со склонов Австрии или Швейцарии… Наслаждайся теплом на Кубе или Мальдивах… Не надо бежать на работу – там все закрыто, не надо вздрагивать от неожиданных звонков за полночь – все разъехались, не надо судорожно стирать «странные» смс – у девушек ПРАЗДНИКИ…

Все, казалось бы, хорошо, но… когда голова погружается в мягкую подушку, а тело нежно укрывает одеяло, начинается…

Ненужные воспоминания, странные мысли о смысле жизни, глупые идеи…

Зачем?! Надо спать! Насладиться возможностью не вставать под дурацкие трели будильника! Отброшено одеяло, осиротела подушка, вода в стакане горчит, сигаретный дым щиплет язык, свет режет глаза… Тупо смотрю на экран неработающего телевизора, вижу там свое отражение… Черное на черном… Открываю окно, впускаю в комнату свежий морозный воздух… Делаю глоток, еще, еще… Закрываю. Так недалеко до пневмонии… хотя… больница, медицинские сестры… приключение… Вот ни на хрен не нужны такие приключения!

Снег за окном идет все сильнее, заносит дорогу… машину чистить с утра…

Ночь… Бессонница… До сегодня!

Осень

Вам никогда не хотелось уснуть и не проснуться?

Уйти, сбежать, скрыться от того, от чего не уйти, не скрыться, не сбежать?

Стереть понимание того, что жизнь прожита не так, не там, не с той или не с тем?

Как исправить ошибки, которые ты совершил, если время ушло безвозвратно?

Ветер гонит листву и обрывки газет, на которых чьи-то надорванные судьбы и смятые лица. Листья отжили свое и ушли вовремя. Им это удается легко и просто, а когда их кремируют, люди, проходящие мимо, вдыхают запах осени и… улыбаются.

Нет, улыбаются только те, кто думает, что их осень еще далеко.

А может, написать заново историю своей жизни?

Вот так, не дожидаясь понедельника, начала месяца, Нового года?

Сделать все правильно и без ошибок, попробовать обмануть Судьбу?

Дворник – ангел смерти, убирает листья и обрывки газет.

Он главный на этом поминальном празднике, только вместо молитвы он бормочет похмельные ругательства в адрес ветра, пытающегося спасти то, что уже не спасти никому.

Кто сказал, что нельзя? Можно!

Вам не хотелось послать (ну, хотя бы раз в жизни) всех и все к чертовой матери?

Превратиться из человека хорошо всем знакомого в свою полную противоположность?

Сказать правду начальнику, плюнуть в рожу негодяю, рванув рубаху (или блузку) на груди?

Кто сказал, что нельзя? Можно!

Ветер зовет на помощь дождь, который пытается реанимировать листву.

Уже влажную и расправленную, ветер поднимает ее вверх, пытаясь опять одеть деревья в только что сброшенное желтолистье.

Увы! Ничего не получается.

Листья прилипают к окнам, напоминая нам о скоротечности жизни.

Оглавление

Странствующие герои «Странных людей»

Мужчина и женщина

  Мужчина и женщина…

  Слово о словах

  Моя женщина

  Летняя любовь Сани Кольцова

  Мечта

  Новогодний подарок

  Идеальная женщина

  Автоледи

  Барби

  Дорога

  Наша любовь

  Их любовь

  Эрекция

  Фантазер

  Цирюльня

  Чудо

  Свидание

  Мании

  В контакте

  Летний вечер

  Джулия

  Пицца

  Идиот

  Горка (фантазия на тему любви)

Странные люди

  Бутерброд с селедкой

  Красивая жизнь

  Еврей

  Правдолюб

  Халява

  День Победы в Эдинбурге

  Над землей

  Пенсия отменяется

  Мастер-класс по селфи

  В бизнес-классе

  Новая жизнь

  Заграница

  Йоркширский терьер

  Русский

  Туалетте

  Улыбка

  Характер

  Шутка

  Экзамен

  Юмор

  Презерватив

  Млечный Путь

  Золотая рыбка

  Белая бабочка

  Пьяные слезы

  Ожидание

  Человек мира

  Реквием по мечте

  Бессонница

  Осень Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg