«Безумие»

Безумие (fb2) - Безумие 1948K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Николаевна Крюкова

Елена Крюкова Безумие

© Крюкова Е. Н., текст, 2015

© «Нобель-пресс», издательство, 2015

* * *

Книга первая: Корабль

Раскутай простыню боли Ты – голый под ней И выпей из кружки что ли Красных огней Ты выжал время тряпкой Ты – сутемь и суд Четыре безумных бабки В гробу понесут

– Дай сюда звезду.

– Да даю, даю!

– Вот она, красивенькая, блестит как. Оп! Получилось!

– На вот рядом с ней медведя.

– Нет, тут лучше часики.

– Брось ты свои вшивые часики. Гляди, какой красивый!

– Все, часы висят! Тикают!

– У тебя под носом тикают.

– Давай танк! Давай, давай!

– На! Держи! Только не ори!

– Ой, елки, я укололся!

– Это на пользу!

– Как пчелиный укус, хочешь сказать?

– Да ничего не хочу! Вот танк! Качается!

– Загляденье!

– Да ведь еще целых две коробки.

– Да. Много еще.

– До вечера провозимся.

– Дурак ты! Не умеешь удовольствие растянуть!

– Сама дура!

– Дура, дура. На ракету держи!

– Ох! Серебряная!

– А ты на зуб попробуй! Ха, ха!

– У нее ниточка тонкая. Оборвется.

– А ты волос из головы выдери и на волос привяжи!

– Шутишь!

– А то!

– Товарищи, дождь! Где дождь?!

– А он отдельно! В ящике с ватой!

– Где дед Мороз, что ли?

– Да дед-то вот он уже! Вот! Глаза разлепи!

– Ты ему к валенкам цепь присобачил?

– А зачем?

– А по-твоему, как дед будет на потолке держаться? Приклеим?

– Да, елки… Забыл!

– Дурачок, твою мать!

– А что, он так и будет вниз башкой висеть?

– Ты будешь висеть! Понял?

– Понял! Как не понять!

– На Луну!

– Это не Луна! Это спутник!

– Какой еще спутник?

– Искусственный! Бип-бип!

– Точно, рожки у него!

– Это у тебя рожки!

– Убью!

– Это я тебя убью!

– Товарищи, не ссорьтесь! Стыдно!

– Какой красивый помидорчик!

– Это не помидор. Это голова!

– Какая еще голова?

– Отрубленная!

– Товарищи, мне плохо!

– Нет, это яблочко! Красное яблочко! На откуси!

– Сам откуси!

– А ну-ка отними!

– Сам жри!

– Я стеклом подавлюсь.

– Ага, значит, соображаешь еще.

– Выстрелите, елки, в яблочко! Пиф-паф!

– Повесь винтовку. Винтовку, говорю, повесь!

– Давай. Штык так блестит! Я аж зажмурился!

– А вот фонарик, вот фонарик! И еще один! Какой лучше?

– Оба хороши! Мы их на верхние ветки! Чтобы все любовались!

– На котеночка!

– Ой, хорошенький какой!

– Жил да был черный кот за углом… И кота ненавидел весь дом…

– И мяукает!

– Врешь и не краснеешь!

– Вот как здорово висит! Коготки выпустил! Язык высунул!

– Держи голыша.

– Ой какой пупс! Чудесненький! Гладенький! Толстый!

– Здоровый ребенок. Повесила?

– Дай художника с палитрой! Вон лежит!

– С поллитрой?

– А я вешаю крокодила! Крокодила! Только у него ноги человеческие!

– Осторожно! Палец откусит!

– На вот фонарик серебряный. Да держи, чуть не уронил!

– Это не фонарик! Это зеркальце карманное!

– Оп, солнечного зайца пустил!

– Прекрати! Ты меня ослепил!

– Держи ручку с пером. Не уколись. Вешай быстрей!

– Да уж повесила. Вечное перо!

– Ой, шишечка, шишечка…

– А это зачем еще? Лапоть! Товарищи, лапоть, глядите!

– Ха, ха, ха!

– Пережиток прошлого!

– На пирожок похож.

– А вот баба, а башка лисья!

– Сватья баба Бабариха!

– Не баба, а женщина!

– Врешь опять! Не женщина, а товарищ!

– Товарищи! Мы все товарищи!

– Что вешаешь-то?! Обалдел совсем! Выбрось сейчас же!

– А что такого? Блестит же!

– Да это же крест! Нательный! У кого спер?!

– Я не спер! Не спер!

– Нет, спер!

– Да не спер, вот, перекрещусь, не спер!

– Крестишься, советский гражданин?!

– А как поверишь?

– Выкинь к черту!

– Товарищи, а красивый какой! И блестит так! Давайте оставим! Пусть!

– Ну, пусть! Черт с вами!

– Скажем: дореволюционный! Ну как музейный!

– В музеях иконы держат! И ничего!

– У мамки моей вместо иконы – Маркса портрет! И опять ничего!

– А теперь что подать?

– Нагнись над коробкой-то! Глазами пошарь!

– А может, руками?

– Ногами! Не видишь, что ли!

– Что?

– Слепой!

– Пошел отсюда!

– Сам пошел!

– Не пойду!

– Что орешь, как на базаре! Дай лучше сюда знамя!

– Какое знамя?

– Не видишь, сверху лежит! Пылает, ослепнуть можно!

– Ну вот я и ослеп. Не вижу!

– Ну, красное! С золотыми кистями! А древко мальчик держит!

– А, вижу! На! А мальчик кто?

– Ты что, себя не узнал?! Ха, ха, ха!

– Черт! Я опять укололся! Иголка под кожу вошла! Она уж по крови бежит! Теперь врачи не вынут!

– Захотят и вынут. А не захотят…

– Ну, повесил знамя?

– Повесил! Вот! На крепкой леске! На рыболовной! Не сорвется! Издалека видать!

– Дай сюда кремлевскую башню.

– Это какую?

– Красную! Блестками посыпанную!

– Да даю, даю!

* * *

Открыть бутылку зубами. Зуб сломается? Не сломается, крепкий. Белое крепкое веселье, ты не выплесни его. Оно такое драгоценное. Дорогое.

Три рубля с полтиной, и еще гривенник, и еще две копейки – жаль, по автомату не позвонишь уже никому. Три-шестьдесят-две.

– Манита-а-а-а-а! Танцу-у-у-уй!

Ты встаешь и подбочениваешься. Закинув голову красиво, делаешь красивый, крупный, большой глоток. Бутылка блестит в руке, пальцы крепко сжаты, добела, досиня.

Ты видишь себя в зеркало. Синий рефлекс на щеке. Синяя жила на шее. Бьется.

И глаза твои бьются, горят.

Ты не отдашь свою жизнь так просто, за пятак, за понюх табаку. Хотя когда денег нет – боже, как охота курить! Не жрать. Не танцевать. Не возить кистью по холсту. А смолить.

Дымить и погибать в крутых, густых, серых, синих, снеговых клубах дыма.

Воздух твой дым, волосы твои дым. Черные, страшные, грозные, лохматые, – туча, а в ней молнии седины. Жизнь твоя гроза, и ты гремишь и гудишь, и ты исходишь красками и поцелуями, сходишь на нет, а за спиной – тенью – она. Та, что придет за тобой.

Она не в белом халате. В черном.

Зажмурься и не гляди на нее. Лучше станцуй ей.

Свет из угла: в пустой консервной банке – все шпроты подъели, и грязная вилка пьяно рядом лежит, уснув – длинная амбарная свеча. Белый парафин оплавился, края мягко сползают вниз, настывают угрюмыми сталагмитами. А свет – вверх. Пронзает табак и мрак. Наставляет острие горе. В потолок. И в потолке – дыру прожжет. И в дыру выйдет весь людской смог. Весь перегар. Весь запах кольцами нарезанного лука. Весь ужас зубастого, хищного хмельного поцелуя. Все крики, поздравленья и скандалы. Весь, до крошки и капли, тихо сочащийся вокруг, в никуда, плач – то ли женский, то ли детский.

Ты тоже была ребенком. Когда-то.

Все когда-то были детьми. Но это уже неважно.

Лампа под абажуром перегорела. Мрачно виснут бахромой инея пыльные шелковые кисти.

Кисть абажура. Кисть скатерти. Кисть руки.

Колонковая кисть; свиная кисть, мощная щетина.

Только такими кистями и можно написать жизнь.

Что?! Жизнь?! Да разве сейчас разрешено писать жизнь?!

Дьявол! Не жизнь разрешено сейчас писать! А ее жалкое подобие!

Не холсты надобны, а транспаранты!

За плакат – заплатят. За обнаженку – посадят!

Врешь, уже не посадят. Уже… не…

Мужчины ловят тебя за локти. За подол. Задирают платье твое.

Под тканями – под бездарными нищими драпировками – богатая, щедрая обнаженная натура. Выпуклые мышцы. Четкие резкие ключицы. Железные икры. Веревочные сухожилия. Налитые чугунные груди. Шея торчит башней. Ползут змеями волосы. Узор первых морщин – по впалым голодным щекам. Манита, ты больше пьешь, чем ешь! Поела бы хоть что-нибудь!

К чертям еду. Есть не хочу.

Повернулась, взмахнула рукой с бутылкой. Сама потянула подол вверх, к животу. Сверкнул бутылкин бок, мазком перламутра внутри раковины, и объем тут же потерял свой выгиб, сделался нутром, ямой. На дне ямы плещется водка. Это твоя вода. Витька Афанасьев тайком, в области, в глухой деревне, расписывал храм – писал Христа, ходящего, руки раскинув, по синему морю. Вранье! Сказки для детского сада. Детки, не писайте в штанишки, а то придет злой дядя Витя Афанасьев и всех вас нарисует! Как вы по воде по приказу ходите, ревете коровой, боитесь утонуть.

Что нарисует – то и сбудется.

Под складками красивого замызганного платья – лучшая портниха Горького шила! – яснее, резче обозначились наплывы плеч и безумный коромысловый изгиб талии. Плоский твой живот, женщина, уже начал толстеть. Горе не беда! Сегодня баба нежная, а завтра баба снежная. Колени и так на виду. Художники, попяльтесь! Э, да тут не только художники! Кого это они наприглашали? А, Бобра! Бобра из котельной! Вон он сидит, Бобер, нос в стакан уткнул. У Бобра – дочку сцапали за гаражами амнистированные; утром тело нашли, двадцать ножевых, на шее полоса, шнурком от ботинка удавили. Вчера девять дней было. Все, теперь Бобер не остановится. Хана ему. Все пропьет. И пиджак за копейку сбагрит, и кальсоны; голым на кладбище пошагает!

– Манита-а-а-а-а! Восто-о-о-орг!

О да, ты еще восторг. Ты еще чудеса. До тебя еще охочи жадные пасти, горячие чресла. Вонючие, пахучие, потные тела. А твое тело, да оно еще вино, оно еще льется и звенит и пылает. Оно еще зовет. Не своди с ума! Сама ведь сойдешь.

Ну и сойду! Ну и сойду! Туда мне и дорога!

Крутанулась на носке; треснувшая туфля тускло блеснула. Свеча мигнула, как живая. Опять горела ровно. Рассеченный на крутые кольца лук плавал в консервной банке, свисал с жестяных зазубрин, рассыпался по заляпанному вином и жиром столу. Сегодня у нас на закуску селедочка на черном хлебце да с лучком – самое оно!

Из-за плеча Бобра осторожно, скособочась, выглянуло лысое яйцо. Вова Дубов так и сидел за столом в трусах: ярких, в цветочек, широких как парус, семейных, смешных. Вперемешку рюмки, чашки и стаканы, Вова крепко держит стакан, не уронит! Глаза горят, на женщину уставленные, и верно, вечным, верным восторгом. Восторженней сотни свечей на позорной службе в запрещенной церкви. Все запретили. Все! Даже – жить как ты хочешь! А вот пить – не запретили.

Тайком. Втихаря. До жути. До чертиков.

До белочки в рукаве.

Женщина крутилась еще, еще. Хватал воздух руками. Платье черной метелью вилось вокруг белых длинных ног. Мужчины видели все, что видеть нельзя. Напоказ – резинки, подвязки, застежки, белый атлас кольчужного грубого пояса. Французское белье?! Рязанская мануфактура! Чулки прозрачные. Просвечивают ноги. Пьяная слабая, нежная шея еле держит разрезанное улыбкой лицо. Ты не смотришь вниз. Зачем тебе смотреть себе под ноги? Смотри всегда поверх голов! Поверх штыков! Поверх дымов!

Поверх – костей.

Мужчины хлопали в ладоши. Ты танцевала. А может, просто качалась дико, туманно, ловя ладонями дым, углы мебели, край стола. Крупными, чуть раскосыми глазами уходящее, дымом уплывающее время ловя.

Что у тебя с головой? Так сильно кружится она. Прекрати кружиться! Сядь! Отхлебни!

– Э-э-э-эй! Маниточка-а-а-а! Жа-а-а-арь! Раскрасавица-а-а-а…

Ты неловко махнула локтем, двинула в начатый холст на мольберте. Трехногий деревянный зверь покачнулся, да устоял; а холст, нынче замазюканный ею самою холст не удержался: двинулся, поплыл, рухнул на пол, на разрисованные стариком-временем и свежими красками половицы с грохотом, с сожалением и стыдом, мордой вниз.

Маслом – вниз.

Бутерброд всегда падает маслом вниз, Манита. Маслом! Вниз…

Хорошо, не черная икра на нем. А твоя живопись.

Твоя, матушка, твоя, а чья же еще.

Мужчины по-волчьи навострили уши, уперли в стол не руки – лапы, приподнялись, нюхая молчащий воздух. Женщина прекратила круженье. Не била ногой об ногу и пяткой в усыпанный окурками пол. Свеча в консервной банке оплывала. Чадила.

Ты встала как вкопанная и смотрела.

Не на холст. На стол.

На сиротью колбасную попку. На кости, из кусков радужной сельди торчащие. На длинные, как цветы магнолии, старинные бокалы: Игорь Корнев подарил. Когда они с Игорем в первый раз обнялись. Здесь. Вот здесь.

На остро, опасно наточенный мельхиоровый нож с царским вензелем: а его однорукий Митя Кормилицын принес. Когда к ней сюда пришел. Прощаться. Она ему тогда: Митька, не дрейфь, что мелешь, кто тебя загребет?! А он ей: возьмут, Маня, сегодня и возьмут.

И пришли тогда. И ночью взяли.

За то, что в Богоявлении – церковь расписал и денег много заработал.

Да нет! Не за это! Себе-то не ври! За то, что о ЦэКа партии плохо, черно говорил!

А может, и не за это. А может, как раньше: ни за что.

Чашка с розой. Эту Андрюша Никифоров принес. Сам розочку намалевал. Андрюша крупные холсты всегда мажет, а тут, даже странно. Сантименты? «Я тебе, Манитик, как художник художнику… вот…» И из-за пазухи скромно вынимает. Ты его тогда поцеловала. Сначала розочку на чашке, потом его. И пошло, и поехало. А что теперь, за подарки не благодарить?!

Глаза скользили, ползли, замирали. Ощупывали. Благословляли.

Глаза поглядели внутрь себя: а что там у тебя внутри, дорогая Манита, а?

А ну-ка, ну-ка?!

Боль. Кровь. Плетка. Пытка.

Порезы. Хватаешь лезвие руками. Заносят над тобой. Бьют и бьют. Пытаются настигнуть, добить.

Глаза глядят. В глаза льется пустой мир и наливает их до краев горькой водкой.

Глаза видят исцарапанные собаками и людьми стены подъезда. Твоего детского подъезда.

У твоего детства стены в засохшей кровяной корке. Грязные.

А может, глаза видят грязный снег.

А может, ржавую жесть гаражей.

Стены ржавых гаражей молчат. Кирпичи обступают.

Тебя не люди убивают, а камни.

Люди тоже камни. Люди ножи. У людей не руки, а лопаты. Не ноги, а молоты.

Это – написать. Не забыть.

Кто нашел на снегу? Помнить их имена. Не помнить: забыть. Разве надо? Что, опять надо жить? Для чего? Для того, чтобы однажды ночью – себе самой – бритвой, коей под мышками брила – резануть по тонким синим венам, и в теплую ванну тюленихой залечь, и ждать, ждать? Все равно вынут. Все равно спасут.

Но есть надежда. Есть.

А почему музыка звучит? Откуда тут так много музыки? Дура, это ж твоя личная музыка; собственная. Обнимает, окружает. Мучит. Обливает сиропом. Обжигает черным пламенем. Ожоги отвратительны. Пламя – мощно. За мощь всегда надо платить увечьем, язвами, сиротством. Один старый мужик, когда был с ней в собачьей мимолетной любви и нависал над ней каменной глыбой, выхрипнул в ухо ей: не бойся сиротства. Оно дано тебе, как награда.

Пламя. Краски. Решетка. Собака.

Собака лает, ветер носит.

Собака – воет.

Женщина сверху вниз, как на растоптанную сигарету, как на кошку, шиной раздавленную, глядела на холст. А что там было? А ничего особенного: три тетки вкруг сидят за огромным столом и деревянные ковши расписывают. Золото, солнце, свет. Золотые чистые доски избы. Хохломская роспись. Толстые тетки солнцем красят деревяшки. А она красит теток. Каждый делает свое дело.

Чем чернее на душе – тем ярче ты брызгаешь солнцем на холстину.

Да ничего и не случилось. Ну, смазались рожи. Ну, высохнет, она поправит все, пролессирует. Еще лучше накрасит.

Да хоть бы и сожжет в печке! А потом – новый натянет! И загрунтует! И…

Никто и пикнуть не успел. Манита нагнулась, космы резво, резко упали вниз, черной ночью мазнули по плечам и шее, закрыли черной тряпкой лицо. Схватила холст обеими руками. Платье, руки безжалостно пачкала в сыром, плавящемся масле. Тащила холст к печке.

К горящей печи. Горели, трещали дрова. Плясали и плакали огни. Угли пыхали синевой, клубникой, ультрамарином. Живыми глазами мерцали; мертво гасли, уплывали навек. Холодели. Мертвели. Умбра. Сиена жженая. Сажа.

Солнце и золото! Все вранье. Сказки для худсовета. Золотая Хохлома. А она сойдет с ума.

Мужики загудели. Ринулись. Манита срывала холст с подрамника – некрепко он был притачан серебряным рассыпным маревом тоненьких гвоздей к стройным деревяшкам, легко рвался, отходил, трещал. В пандан дровам.

– Манита-а-а-а-а!..

Отдирала от дерева холст. Жизнь трещала. Глаза жужжали черными жуками, улетали с лица. Жмурилась. Глаза не опускала. Вова Дубов подскочил. Вцепился в подрамник, рвал холст к себе, кряхтел. Женщина держала крепко, уже в кулаке; весело, рьяно заталкивала в печь. В пляску пламени. Наступила ногой на подрамник. Ухватилась, мужицким, плотничьим жестом грубо выломала доску. И она полетела в огонь.

– Ты что творишь-то!

Смоляные космы торчали, топорщились вокруг лица. Черные змеи ползли на плечи, на шею, вились по груди. Бобер, отставив стакан, глядел на мощно напрягшиеся под тонкой черной шелковой тканью широкие, как лопаты, лопатки.

– Манитка… Не балуй!

Крикнул ей, так возница лошади кричит.

– Ты, монголка недорезанная! брось!

Витя Афанасьев с размаху бросил стакан об пол, и он не разбился, а глухо, больно стукнулся об пол и откатился в пыльный, паутинный угол.

– Ребята! Да пусть ее! Хозяин барин! Пусть хулиганит! Ее работа… что хочет!.. то с ней и…

– Я тоби… – Бобер икнул, – породыв, я тоби и прибью-у-у-у-у!

Колька Крюков вскочил, шатнулся, длинный, башня кремлевская.

У Маниты мастерская большая, по блату дали. И в ней телефон. И надо «скорую». Или милицию? Милиция, тюрьма, пятнадцать суток. Пламя охватило холст, жадно ело его, краски выгорали, воняли, остро запахло горелой нитью и скипидаром. Край холста на полу. Огонь яркой желтой кистью мазнул по холстине вдоль, широко и мощно обнял закрашенную ткань – и выбился из печи, рванулся к ногам женщины.

Изящные ножки. Статуэточка. Черные лаковые туфельки. Высоченные каблуки. И как только ты не упала! Ну, свались. Для потехи. И встань!

Не сможешь – руку подадут. Тут все мужики. И все в тебя…

Пламя обвилось вокруг Манитиных ног. Вспыхнули капроновые чулки.

Женщина безобразно разодрала рот и наполнила табачную комнату тяжелым ярким криком.

Мишка Виденский, уже наливший зенки до краев и стеклянно, жутко блестевший звериными красными белками, цапал воздух скрюченными пальцами, ногтями, как когтями. Вылез из-за стола. Рухнул к обожженным ногам Маниты. Тянул горящий холст на себя, на себя. Он вывалился из зева печи. Уже наполовину сгорел.

Мишка упал животом на то, что миг назад было картиной, прекрасной картиной блестящей, неповторимой Маргариты Касьяновой. Мялся, валялся по холсту, приминал огонь. Вторя Маните, орал. Обжигался. Бил по огню кулаками. Ел огонь, глотал его, дул на него. Ревел как бык. Слезы текли, ими пожар не потушишь.

Женщина, крича, села на корточки. Упала на пол, будто кто подрезал ей колени. Валялась: нога откинута, носок туфли блестит крылом жука, лицо пустое, без глаз – глаза улетели. А, это просто закрыла она их. И опять видать на бедре, сухом и четко-чеканном, лошадином, подвязку, резинку, исподнее белье. Чистое. Чистейшее. Радость. Лебединые крылья.

Ах ты лебедь. Плывешь, и музыка. Вокруг и вдали.

Озеро детской ласковой музыки.

…озеро пинена. Озеро скипидара. Масла льняного озеро.

Колька Крюков дрожащий палец втыкал в дырки телефонного диска.

– Ноль-три… ноль-три! Па-пра-шу… быстра!.. Скорую… как можно ска… рее… Я?! Пьяный?!

Манита шире раскрыла рот. Так лебедь раскрывает клюв.

И страшный, громадный крик выпал, вышел наружу из ее глубин, залил комнату, и серый, синий табачный дым превратился в красный. В краплак красный. В кадмий. В сурик.

– Слышите?.. у нас тут! Ожоги! Первой, да, степени… Кто вопит?! А разве… вопят?! Нет, не дом! Ма-стре… стря… ма-стер-ска-я! Улица Карла Маркса… десять… квартира два… Милицию?! Ну, не-е-е-т! Слабогрудой женщине, птичке… Подвал! нет, первый этаж! нет, цоколь! Звонок – веревочка, дерни за веревочку… Сезам, откройся…

Мишка Виденский стонал, валялся и катался по полу. Витя, взяв бутылку и глянув в нее на просвет, бултыхнул ее, там всплеснуло с тихим бульком; пододвинул иной, грязный, жирными чьими-то пальцами залапанный стакан – и вылил из бутылки все, до капли.

И капли считал. Сорок капель.

– Пятнадцать… шестнадцать… эх!.. сорока не наберется…

Виденский встал на четвереньки, по-собачьи подбрел на четвереньках к лежащей, балетно вывернувшей ногу Маните и навалился на нее, облапил, затряс ее за плечи, завыл.

– Родненькая-а-а-а! Очнися-а-а-а!

– Мишка, ну ты же не медведь…

– Маня и медве-е-едь!

– Тише вы, дайте Крюков договорит, он – в «скорую» звонит…

Капрон оплавился. На икрах вздувались страшные пузыри. Женщина оборвала крик. Закинула голову. Закатила глаза.

– Минька! Че лежишь на бабе? На моей?!

Витя сцепил стакан в пальцах. Держал стакан, как булыжник. И сейчас размахнется и в башку Виденскому швырнет.

– Такая же твоя, как и моя!

Дубов, качаясь, нелепо нес от стола к телам на полу салфетку, смоченную водкой.

– Виски… потереть…

– Отзынь с салфеткой своей!

Дубов присел около головы Маниты. Недвижное тело. Оно прекрасно. А картина сгорела. А Манита еще нет. Все еще можно поправить. Все… еще…

Тер ей водочной салфеткой лоб, щеки.

Мишка Виденский отвалился от женщины, оторвался, скуля, подняв песий зад, уткнув голову в половицу, подвывал.

Сзади уродливый картофельный кулак налег на плечо, оттолкнул, упал Дубов, задрал медвежьи лапы. Витя, с бутылкой в руках, разжимал столовым ножом зубы Маниты. Из горла – в рот ей – сквозь зубы – водку вливал.

– Зачем водяру?! Воду, дурак…

– Сам дурак! Так быстрей оживет!

Манита дернула головой. И раздался звонок.

Дубов стоял на коленях с мокрой салфеткой в дрожащей руке. Быстрым, почти строевым шагом вошли санитары, дюжие парни. Краснорожие. Мороз на улице. Мороз. В России всегда мороз. Холод и голод. Колбаски захотели?! Хлеб-то весь подъели! Селедкин хвост обсосали…

Афанасьев отнял горлышко бутылки от Манитиных губ. Вытер ей рот тыльной стороной ладони. Потом большим пальцем нежно обвел. Нежно в закатившиеся глаза смотрел. В лицо заглядывал ей, как в зеркало. Хотел увидеть себя.

Три санитара, три парня ловко и быстро подхватили Маниту: один – под ноги, два других – под мышки, под плечи. Голова женщины болталась, гнулась шея. Застонала; содрогнулась всем долгим телом. Дернула плечами. Слабая попытка вырваться. Рот вдохнул и выдохнул табак, спирт, вольную волю.

– Очухалась…

Мишка Виденский улыбался жалко, шаловливо, умалишенно. Дубов подобрал под себя руки и ноги и стал похож не на медведя – на обрубок; и блестела в неверном свете догорающей свечи страшная голая голова.

– Эк как ноги-то вздулись… страх божий…

– Осторожней, товарищи! Это же не болванка! А женщина! Художница…

Санитары пятились. Санитар, что всех моложе, с самым жестким, жестоким гладким лицом, обернулся к Мишке.

– Художница! Художества! Нахудожествовали! Скажите спасибо, вас «скорая» на нас перекинула!

– А кто вы такие? – глупо спросил Бобер, зажевывая горький, соленый огурец.

– Мы? А ты не догадался?

Жестоколицый ударом ноги в свином сапоге открыл дверь.

Маниту выносили головой вперед.

– Хорошо, не ногами…

Мишка икнул. Бобер закинул руки за голову, обнял ладонями шею, закачался и запел:

– Кондуктор не спешит! Кондуктор понимает! Что с девушкою я… прощаюсь навсегда!

Витя вылакал из горла остатки.

– Куда везете девушку нашу?

– Девушку! Вся в морщинах! Шлюха пропитая! Куда-куда! На Ульянова!

Нефтяные космы качнулись, мазнули по полу.

– Вы – психбригада, – весело сказал Мишка и громко, как ребенок, заплакал навзрыд.

Колька Крюков тоже плакал, сгорбясь у телефона, закрыв лицо ладонями.

– Я сегодня обручальное кольцо в ломбард заложил, – прогудел Дубов. – Чтобы водки к столу вам купить. Пантера меня убьет.

– Вам? Себе! – крикнул Витя. – Ты ж тоже пил! Со всеми! Или – глядел?! А с Пантерой что, еще не развелся? Бросай ее к шутам! Скандалистку! Селедочки хошь? Или не хошь?

Черная лаковая туфля исчезала за притолокой. Шевельнулась нога. Дернулась. Рванулась. Крепко держали мастера скручивать руки, выламывать, как цыплятам табака, ноги. Огонь догорал в печи. Холст дотлевал на полу. Мишка Виденский гладил себя по животу, по прожженной рубахе, слезы мелко, быстро, золотыми летними букашками, ползли по лицу, по дорогам морщин.

– Коля!.. Коля!.. Ведь ее… туда…

– А! Куда Макар телят…

– Все там будем…

– Э-э-э-эх, ребя… художнички… задохлики… Для того ли воевали?!.. чтобы так… Выпьем!

– Выпьем…

– Да уж выпьем, что ж…

Водка лилась в длинный старинный, с отбитым краешком, длинно, извилисто, черной молнией по снежному хрусталю, треснувший бокал сначала громко журча, бодро, счастливо, живо, потом медленно, потом все медленнее, медленнее, медленнее. Капала. Цокала. Звенела. Таяла. Забивались серебряные пьяные гвозди. Утихала. Умирала. Испарялась.

Улетала.

* * *

Несли по лестнице, все вверх и вверх.

Лестница прямая, а будто винтовая.

Голоса доносились издалека. С того света. Этот свет мигал, гас и опять разгорался. Тот – молчал, изредка тусклыми дальними голосами вспыхивая.

Манита повернула голову. Шея хрустнула. Мир закружился. Щекой ощутила пахучую хлорную холстину носилок.

И здесь холст. Все на свете холст. Зачем холст? Затем, чтобы натянуть и малевать. Доколе хватит сил. А не хватит – падай под мольбертом, как собака, вой и засыпай.

– Спать, – сказала сама себе трудно разлепленными губами.

Губы снова склеились. Веки смежились. Хмель выходил медленно, с трудом, вылетал пьяной ангельской душой, качался перед застывшим ледяно лицом.

Голоса наплывали и сшибались: «Эту?!.. В восьмую!.. нет, в девятую давай! там место есть!.. Повязки с левомеколем!.. Ожоги!.. Нет, не суицид!.. Волосы ей подбери!.. наступишь… шевелись!.. пяться!..»

Санитар, квадратное стальное лицо, открыл дверь в палату тощим задом. Ее на носилках внесли, как во гробе. Вытряхнули из носилок на койку, мешок с мерзлой картошкой. Панцирная сетка коротко и звонко лязгнула. Будто койка клацнула зубами, принимая ее, живую, свежую.

Еще не знала: притащили ее не в дом – на корабль. Не на палубу. В трюм. Узкий, длинный, огромный страшный корабль красного кирпича. Нос острый, хищный, торчит на углу двух старых стылых льдин-улиц, не перекрестке нищеты: черные лужи зимой застывают, и по жестким черным пластинам катится народ, да не народ, а черные ледовые сколы, а в дешевых пальто и дворницких стеганках каменные ребра, а обветренные швабры вместо лиц, медленно метущие вечную белую бесконечную палубу, чтобы – от незримого Капитана – в дырявую бескозырку – копейки получить.

А богатая публика на Корабле едет? Плывет, а как же, плывет! Роскошные павы в выдрах и соболях. Важные товарищи во френчах и галифе. Да только не видать их – на верхней палубе они, и надо круто задрать нищую рожу, чтобы таких атласных павлинов в подробностях разглядеть. Довольно и того, что мы, сколотый лед, знаем о них: о тех, кому нас, льдины, бросают в бокал шампанского, в горделивый, богемского стекла, фужер.

Не знала: плывет Корабль молча, мрачно. Рассекает носом время и зимний наждачный воздух. Ноздри слипаются. Кости чувствуют холод, и рука чугунная, и ногу не поднять, чтобы сделать шаг. Лежи! Не гляди. Нет, открой глаза. Чуть качает. Плывем? Плывем.

Ресницы дрогнули. Манита поняла: ее глаза выплыли из-за черного забора ресниц и поплыли сами, без спросу, свободно. Превратились в жидкую соль, в стыдную боль. Чугунная рука медленно поднялась и закрыла лицо. Ей было стыдно, что она плачет.

– Товарищи… эй… Мишка… Вовка!.. Колька… где я?..

Выгнула спину. Хребет едва не сломался от боли. Опять напуганно, зверино вжала лопатки в тощий матрац. Поскребла ногтями: под ней простыня крахмальная. Чудо из чудес. Как в заграничном отеле. Скосила глаз: на углу подушки – на наволочке – черные овальное клеймо. В кляксу слились буквы. Не прочитать.

Нет, не заграница: русская вязь.

Казенный дом. Казенный Корабль.

Исправная тут кастелянша. И прачки трудятся, для них в трюме прачечную по последнему слову оборудовали; белых ручек не щадят, содой их жгут, в жгут наволочки и пододеяльники крутят, злобно отжимают.

Все работают, одна ты…

Из углов глаз весело выкатились слезы. Перо подушки жадно проглотило их. Мокрое пятно под скулой. Зато линзы радужек очистились, и зрячие зрачки полетели вперед. Наткнулись на решетку. Решетки на окнах. Решетки на дверях!

Тюрьма. Плавучая тюрьма. Чугунный трюм. Отец тебе так все и предсказывал. Пальцем тряс перед носом твоим.

Давно оплакал тебя, дура!

Дура. Дура. Дура. А Корабль-то плывет. Плывет себе и плывет. Не останавливается. Не поворачивает назад.

В тюремный трюм вбежали две обезьяны. Одна белая, другая черная. Обе мохнатые. Подпрыгивали высоко. В лапах, в уродливо скрюченных шерстяных пальцах держали: одна – погремушку, другая – живую лягушку. Белая высоко подняла погремушку, тряханула ею, далеко, по всему скользкому мрачному трюму, по листам грязного железа со звездами заклепок, по дальним мышиным углам раскатился звон, гром, грохот. Черная свернула круглыми глупыми злыми глазами. Черная лава взорвалась, вылилась на косматые щеки. Обезьяна выставила лягушку вперед, подняв обеими руками над головой, и резко рванула тельце за лапки в стороны. Она разорвала живую лягушку у Маниты на глазах.

Манита зажмурилась. Поздно. Она запомнила навек, как дергались влажные лапки, две лягушки вместо одной, в крючковатых пальцах ржущего черного чудища.

Отвернуть голову! Уткнуть в подушку!

Уткнулась носом в чернильную печать, похожую на черный огурец. Дышала пухом, слежалыми перьями, запахом старой, вытертой верблюжьей шерсти, чужой подсохлой мочи, чужой засохшей крови. Что невозможно было отстирать – не отстиралось. Даже в ста порошках. В крутом кипятке.

– Брысь отсюда! Гадины!

На пороге трюма появился мохнатый гигантский павиан. Она увидела его и с закрытыми глазами. С башки у павиана свисал колпак с шестью бархатными клювами; на конце каждого матерчатого клюва болтался золотой колокольчик. Павиан не шел, а прыгал. При каждом его прыжке колокольчики на колпаке заливались безудержным птичьим клекотом.

Манита распахнула глаза. Удивилась: внутри видела, и снаружи то же.

«Как я вижу все. И рентгена не надо!»

Страшный громадный павиан допрыгал до Манитиной койки. Поднял лапы-руки. Голые ладони точили красный свет. Нос горел лампой. Грязная желтая шерсть свисала с локтей. Под брюхом мотались красные флажки.

«Он зовет меня на демонстрацию?! Мне рано! Я же еще ребенок!»

Павиан сделал еще один, последний прыжок. Стоял вплотную к ней. Не дышать! Не вдыхать смрад! Ему подпалили шерсть! Его не моют в лохани синим мылом!

Медленно, крадучись, не шли – высоко взбрасывали сонные, хитрые ноги, как во сне, изгибались, наклонялись бредовым маятником, подползали к павиану двое: слева женщина, справа мужчина.

«Наконец-то люди».

– Люди! Помогите мне! Он съест меня! Видите зубы?! Пасть?!

Люди обернули к ней, кричащей, лица, и Манита поняла: кто в юбку одет, мужик, а кто в штанах, баба. Баба засучила рукава. Медленно, тщательно заворачивала, подтыкала ткань, скручивала в колбаску. Вот уже колбаска вышел локтя. Руки голые, мускулы мощные: ручищи, такими и дрова рубить, и волков душить. На медведя с ножом ходить.

Или людей в тюрьмах расстреливать: в упор, в затылок. И чтобы алые пятна разбрызганной взорванной плоти – салютом на голой несчастной стене.

А мужичонка – заморыш. Смурной, общипанный, затравленный, затюканный; зыркает исподлобья; юбчонку не себе нелепо поправляет – стыд берет его, что он в бабьем наряде, а кто его нарядил? А она и нарядила, гром-баба: лошадью ржет, подмигивает!

Потоптался и тоже обшлага рубахи закатал. Руки волосатые, кость тонкая, сквозь кожу светятся синие ручьи сосудов. Голодные щеки вобрались внутрь лица, очерчивая тяжелую челюсть. Плохо тебя кормят шут!

«Шут. Да, он шут. Сейчас колпак с павиана сорвет и на себя напялит».

Мужичонка, путаясь в юбке, рванулся к павиану, запустил крючья пальцев в его шерсть. Павиан завизжал пронзительно. Другой рукой мужичишка сдернул бархатный многоухий колпак и нахлобучил себе на затылок. Тряхнул головой! Зазвенели колокольчики!

Колокола. Надвинулись. Увеличились. Помощнели. Нависли. Загудели.

Гул заполнил весь трюм, а наружу не мог вырваться.

И трещало, трещало снаружи: лед царапал борта Корабля.

«Сейчас льдина острая бок пробьет. И вода хлынет в трещину. В пробоину. В дыру».

Гром-баба цапнула павиана за плечи, ударила его ногой в живот. Зверь коротко визгнул и упал. Серое, быстрое метнулось от железных дверей. Крысы вонзили зубы в шерсть, в мясо. Тащили. Тянули. Рвали.

Манита глядела. Тошнота подкатила. Она судорожно глотала слюну. Мужичонка торжествующе поправил на голове гудящую грозовую скоморошью шапку. Густой гундосый гуд волнами катался по трюму. Качка усиливалась.

– Уберите этого! Рубашку ему! – крикнула гром-баба и подтянула штаны, и крепче затянула армейский ремень с медной бляхой. – Да чтобы лямки не порванные были! Хорошенько там проглядите! А тут новенькая! Шевелитесь, уроды!

Уроды. Уроды.

Это те, кто родится, теперь и сейчас; это те, кто уже родились.

Значит, она тоже – урод.

Нет, она – новенькая.

Баба в штанах обернулась к пустому листу железа с тысячью заклепок и крикнула, и железо обратно швырнуло эхо:

– Аминазин! Быстро! Две ампулы!

Снаружи, с далекой палубы, глухо и бедно донеслось, ледяной бабочкой допорхало:

– У нас шприцов кипяченых нет!

– Хрен с ними! Давай грязные! Не сахарная! Не растает!

Над ней наклонилось иное лицо.

Тигр скалил зубы. Черно-белый. Полосатый. Полоса снежная, полоса угольная. Черная котельная, белая ртутная водка. Черный ватник, белая вьюга. Белое пламя, черные зубы. С зубов текла слюна. В когтях ловко держал шприц. Лапы не дрожали. Чуть подрагивал кончик розового мокрого языка. Тигр улыбался. Шприц светился золотом. Стронциановая желтая. Охра светлая. Верный подмалевок. Теперь ударить ярким. Цинковыми белилами. Локальным цветом. Без лессировки. Чтобы один, точный, сильный удар.

Укол.

И боль. Сильная боль. По ветвям всех нервов.

Мазнула по низу, а течет к голове.

Голова в обруче боли. Голова в огне. Зачем так ярко пылают волосы?! Нельзя же глядеть!

«Не гляди. Не гляди, как ты горишь. Все равно сгоришь. Здесь, в трюме. В железном аду».

Посреди лютой боли раскрыла до отказа соленые глаза.

Белизна хлынула в них.

Белая палата.

Белая, белая, белая палата. Белое зимнее безмолвие. Дикое белое поле. Белое длится и длится. Белая, молчаливая, длинная, снежная жизнь. Белизну долго не вынести. Она невыносима. Она бесконечна. Отхлынет и опять приступит. Белым прибоем. Белым проклятьем.

Беленые стены. Ледяные плафоны. Ламп ледяные цветы. Метельные хрусткие халаты. Снеговые карманы. Зимнее поле пахнет хлоркой. Зимнее белое поле моют и моют все время. Без перерыва. Санитарки зимнего поля, лохматые обезьяньи швабры. Палубу драят. Белые птицы всюду сидят, спят, белизной убаюканные: на телеграфных столбах, на подоконниках голых, на тумбочках, на серебряно горящих никелированных спинках плавучих гробов.

Белое. Долгое. Длинное. Плоское. Невыносимо.

Слегка кренится палуба. Врешь: простой пол. Намытые санитарками. полы. Встанешь – поскользнешься. Но ты не встанешь. Не сможешь. Укол убил в тебе птенца. Он хотел вылететь из клетки твоих ребер, а вместо этого подогнул костлявые лапки и умер. Так все просто. Очень просто. Проще не бывает.

Белая зимняя нить тянулась долго, вилась, утоньшалась, утолщалась; в зарешеченные высокие окна стала вползать синяя тьма, и белая нить оборвалась.

Манита открыла глаза. Открывать их было слишком больно. Она все равно открыла.

Где ты, девочка?

Скосила глаз: черные, перевитые белыми нитями, пряди на подушке. Ее волосы.

Поверх колючего верблюжьего одеяла – ее руки.

Ее? А может, другого кого?

Внимательно глядела. Кажется, ее. А кто такая она?

Ты, лежишь тут, ты кто такая?

Пыталась вспомнить. Морщила лоб. По лбу бежали извилистые ручьи раздумий.

Слишком тихо. Это такое время суток. Время года? Как оно называется? Вечер? Ночь?

– Ночь, – прошелестел непослушный язык.

Ты можешь говорить. Ты речь не забыла.

Вернее, это речь не забыла тебя.

Лежишь. Это ты. А над тобой наклоняется косматая худая женщина. Это тоже ты.

Ты глядишь на себя сверху вниз. Склонив шею. Свесив волосы с плеча черным теплым овечьим шарфом. Холодно. Укутайся в косы седые свои. Мать тебе их не остригла: растила и вырастила. А у тебя была мать, стоящая? И отец вплел в твою ночную гриву белую ледяную ленту. А у тебя, лежащая, есть отец?

«Закрой глаза. Так спокойнее. Не будешь видеть, как ты пристально смотришь на себя».

Она, стоящая у койки, внимательно рассматривала распластанную на тощем матраце женщину. Непотребную девку? Изнасилованную девчонку? Кудлатую старуху? Э, да какая разница. Другая она коснулась рукой лежащей больной.

«Вот сейчас я выйду в дверь. И уйду».

«А я что, буду лежать? И не ринусь вслед?»

«Валяйся. Тебя же привязали».

Она, чувствуя тоскливую долгую боль, медленно качнула, мазнула затылком по казенной подушке. Где ее руки? Руки, вот они. Пошевелила пальцами. Шевелятся. Встать! По нужде!

А встать-то лежащая и не смогла.

Дернула ногами. Еще и еще. Ноги привязаны к койке скрученными в жгут тряпками.

– Эй! Помогите! Эй!

Перекатила железный шар головы по нищей подушке, жесткой и кочковатой, будто сухими ветками набитой. Ничего не видела. Зато та, что стояла у двери, видела все: и закинувших головы, волосатые и стриженые, лохматые и бритые, заливисто храпящих баб; и лунный блеск никелированных спинок и стальных шариков утлых кроватей; и квадратные торосы тумбочек; и обшарпанные, плохо беленные стены, а на одной стене нацарапано красным, должно быть, губной помадой: «СУКИ ВЫ ВСЕ». Помадой или кровью?

Стоящая у двери оглядывала, с дико бьющимся сердцем, свою палату.

Свой дом, где ей теперь придется жить.

Лежащая на койке не видела ничего. Зажмурилась крепко. Под черепом билось: «Лежи тихо, тихо лежи, больше не ори. Будешь орать – придут и тебя изобьют».

Тебя? Или ее?

Лежащая крикнула той, что стояла у двери:

– Беги отсюда! Спасайся!

И улыбнулась стоящая лежащей:

– Бесполезно. Отсюда не убежишь.

И тоже закрыла глаза.

И, когда они обе закрыли глаза, они снова стали одной Манитой.

И полетел снег.

Он полетел Маните в лицо. Свежий, чуть холодящий быстрыми поцелуями исхлестанные болью щеки. Летел и таял на ее горячем, как печка, лице, и Манита раскрывала рот и жадно ловила снег губами. Глотала. Как водку. Сосульку сейчас пососать бы! Вокруг тьма, а снег белый, а в снегу лица. Лица толклись над ней сгущением вьюги, просвечивали сквозь белесую крутящуюся пелену, приближались. Колыхались над ней, обступали. Облепляли ее, рои белых пчел, просвеченным Луной льдом мерцали носы и лбы, губы в изгибе улыбки, в гримасе рыданья. Глаза не горели сквозь метель. Глаза то ли слепые, то ли закрыты. Как у нее самой.

Все это у тебя под черепом бьется и толчется; все это неправда, все понарошку!

Нет. Слишком настоящими были живые черты. Лица, какие вы красивые! Чьи вы? Девочка, ты чья? А ты кто такой, старик в треухе? Вот прямо на нее падает искаженное мукой предсмертья лицо. Солдат, и подорвался на мине. В разные стороны летят его ноги и руки. Какие его последние мысли?

И вдруг она считала их в одно мгновенье, и дико, страшно ей стало.

Лица наплывали и менялись. Красота превращалась в ужас. Ужас летал над ней, слишком близко. Манита хотела поднять руки и грубо, навек оттолкнуть его, но руки бесполезно и бессильно лежали, две плети, на тюремном одеяле. Я мертвая! А лица живые! Эти рожи! Эти пасти, акульи, драконьи! Они сожрут меня. Ты узнаешь, что такое боль, когда тебя съедают заживо, когда слышишь, как в чужих зубах хрустят твои кости!

Все-таки напряглась, изловчилась и сбросила с себя одеяло. Голая? Нет, рубаха на ней. Странная, длинная, до щиколоток. Щиколотки обмотаны жгутами и накрепко привязаны к железным прутьям койки. Сверху падали на нее жгучим, огненным снегом орущие лица, валились холодными комьями, расплющивались об ее грудь, разбивались, к потолку летели осколки. Внезапно над белой грудой ледяных обломков, над руинами иных жизней заструилась тонкая, смешная музыка. Сначала жалобная, потом счастливая, все счастливей и счастливей. Вот флейта, она узнала ее, но забыла, как эта золотая дудочка называется. Вот гулкий фагот, вот арфа рассыпает ледяные леденцы. Лови! Откуда музыка? Кто играет? Не прекращайте играть! Так чудесно! Так… забыто…

Она слепо и призрачно поднялась с койки – так легко, бестелесно. На гладко вымытом больничном полу валялись зубы дракона. Детские голоса пели хором, взмывали к ярко горящим торжественным люстрам, к чистому синему небу. Что они поют? «Ленин – надежда и радость моя, с Лениным в сердце счастлив я! Красную вижу в небе звезду: с Лениным в сердце к победе иду!» В хоре она различила свой далекий, тонкий, как травинка, голосок. Красные галстуки мотал и тряс свежий ветер. Слепящее солнце пробивало желтыми пулями синие сугробы. Ленин умер в январе, и тогда был мрачный жуткий день, метель по горло замела всю страну, и люди плакали у станков на заводах, в трюмах нагруженных углем барж, в шахтах под землей, под толщей океанской воды в подводных лодках. С голыми головами люди стояли под красными полотнищами, мужики мяли ушанки и кепки в руках, женщины прижимали кулаки к рыдающим ртам. Манита смотрела на черные от скорби лица и улыбалась. Ленин умер, а она-то что радуется? Ленин умер – она родилась! Только забыла, забыла об этом!

Красные галстуки, вейтесь, летите. Взвейтесь кострами, снежные нити. Близится эра черных годов. К смерти за веру, эй ты, будь готов!

Солнце дрогнуло, оторвалось, приклеенное к картонному праздничному небу, и свалилось за грязный стог вчерашних декораций. Взошла одинокая Луна. Синяя, мертвенная, костяная, улыбалась жутко и беззубо.

Летящий красный галстук больно хлестнул Маниту по сморщенному зажмуренному лицу. Она отшатнулась. Музыка все звучала. Подлетала ближе. Надвигалась уже не счастливым гимном – грандиозной, от подножья до зубьев, красно горящей стеной. Это симфония. Ее отец такие сочинял; только и об этом забыла она. Ее отец корпел и корчился ночами над устеленным нотной бумагой широченным, как плот, столом, уплывал на плоту от нее с мамой далеко, не угнаться, не рассмотреть огонь на мачте. Из-под вечного пера рвались, вырывались на волю черные муравьи нот. Расползались, больно кусали фальшью.

Оркестр гремел, захлестывал, и Манита понимала: не вынырнуть, захлебнуться, потонуть. Взметнула руки и с закрытыми глазами поплыла. К берегу? Прочь от берега? Она забыла, где берег. И что такое берег, забыла тоже.

Музыка грохотала, но сквозь великие черные валы, проколотые узкими серебряными копьями зимней Луны, пробивался ритмичный, четкий, ледяной стук. Стук-стук. Стук-стук.

Стучал метроном. Отбивал такт. Мелодия замедлила шаг. Слишком быстро ты бежишь, время. Надо бы помедленнее. Я не успеваю запомнить тебя. Я теряю память о тебе.

Сухо, мерно цокал метроном. Он всегда стоял на рояле отца. На широком, черном крыле степного подстреленного ворона. Когда отец учил Маниту музыке, он ласково брал ее кошачьи лапки в свои потные, огромные грабли-ручищи, нежно клал на клавиши и кивал: играй! – а сам включал метроном. Голос нежный, а стук неживой. Глаза сверкают, а стук могильный. Манита боялась мертвого метронома. Ей казалось: в треугольном ящике заключен игрушечный скелет. Стальные берцовые кости, железные позолоченные ребра. Медный упрямый череп. В глазницы вставлены красные рубины, для красы.

Как мамины рубиновые сережки. Красные. Ягоды. Кремлевские звезды. Пулевые раны.

У них была собака. Она взбесилась. Отец ее застрелил. На белой шерсти красное пятно. Черный глаз застыл мертвым камнем.

«И камни могут кричать, деточка», – так он ей говорил, качаясь в соломенном кресле-качалке, усадив Маниту на колени.

На колени! На колени…

Из музыки снежным комом выкатился младенец и подкатился к ногам Маниты. Ручки сложены цыплячьими крылышками, ножки подогнуты паучьими лапками. Головка на круто согнутой шее уткнулась во впалую грудь, и легко сосчитать на выгнутой спинке горошины-позвонки. Манита от страха отшагнула, потом присела – ослабели коленки. Вытянула руки. Ребенок развернулся перед ней, будто размотали клубок. Почему он весь в краплаке красном?

– Почему ты весь в крови, ребенок? Ты кто, мальчик или девочка?

Тянула руки, и младенец послушно, услужливо прямо в руки ей вкатился.

И она, ошалев от ужаса и радости, прижала его к груди и так, с ним на руках, встала на ноги, и все смотрела на ребенка. Смотрела и вспоминала.

Младенец у нее на трясущихся руках заорал, завизжал капризно и требовательно. Может, просил есть. Ножки раздвинулись, мотались красными тряпками. Девочка.

Кто? Откуда? У нее никогда не было детей. А может, были, да она забыла. Сон? Выкидыш? Ангел расстрелянный? Игрушка гуттаперчевая? Весь в алом, в скользком. Гуашь? Клюквенное варенье? Калиновый сок на даче, на веранде, за белыми решетками, на старом продавленном диване, из медного громадного баташовского, с царскими клеймами, самовара? Дух-поводырь?

«Кто бы ты ни была, девчонка, я тебя не брошу».

Так, с тяжелым орущим младенцем на руках, она подошла к двери, выбила ее плечом и пошла по палатам.

Дверь закрыта. Ручку рвануть. А, здесь тоже все спят. Путешествие спящих! Мы плывем, мы не спрыгнем с Корабля: всюду льдины, и всюду океан, а это ледокол, он прокладывает нам, бедным, нищим, богатый путь.

На ближней койке – бородатое лицо. Глаза юные, а борода старика. Привыкай, Манита, здесь все такие. Человек глядел потрясенно. Расширились, выпучились глаза, из орбит полезли. Руки прижал к груди. Длинные пальцы, полосатая пижама. Прерывисто, громко дышал. Музыка еще стояла возле Маниты сияющим скорбным столбом. Человек глядел на Маниту и думал: как красиво, светло сияет она, и наверняка ему снится, и новую дозу галоперидола ему точно наутро вкатят.

Юноша со старой бородой качнулся и выбросил ноги-оглобли из-под простынки. Манита отшатнулась. Младенец орал. Внезапно прекратил визжать; закряхтел; личиком нашел Манитину грудь в распахе рубахе.

– Ты кто?

– А ты кто?

– Человек, ты же видишь, не зверь.

– А может, зверь?!

Громкий злой шепот раздавался на всю палату. Мужики поднимали головы от подушек. Манита пятилась к двери. Девочка нашла губками сухой женский сосок и чмокала, и била ладошкой пустую никчемную грудь. Босые ноги жгли крашеные доски коридора. А здесь кто? Тоже люди? Или звери?

Толкнула телом новую дверь – стеклянную, прозрачную. Тихо вошла. В углу скрючилась на койке девочка лет шестнадцати; она мелко перебирала пальцами, пряла невидимую пряжу, перестукивала незримыми коклюшками. Вязала, вывязывала снежную больничную ночь. Опять беленые стены. Опять тумбочки, на них вафли и стаканы со столовыми ложками из серого алюминия, внутри них домашние носки, любимые книги, лимонные корки. Остатки жизни. Обломки спасательной шлюпки.

Женщина свесила с койки голову. Ее рвало прямо на пол. Манита смотрела, как из нее извергается бесполезная людская пища. Женщина утерла рот, откинула на спину мочало волос, рухнула на подушку. Увидела Маниту. Промычала:

– Шо?! По мою душонку явилася, стервь?! Не я яво угрохала! Не я! Сказано, не я!

Старуха на соседней койке сидела каменно, недвижимо. Серая скала. Вечный гранит. Не дрогнет ни единый мускул. Лицо застыло глыбой льда. Локти кочергами торчат.

Манита впервые видела человека в ступоре. Шагнула. Руку протянула, толкнула. Старуха не покачнулась. Разве можно слабой рукой сдвинуть с места гору?

А по коридору уже бежали, топали башмаками. Ворвались в палату. Схватили Маниту за плечи. Подхватили под колени. Поплыл потолок над ней. Не растает ледяная старуха. А Корабль все идет и идет вперед. Все колет тяжким носом и кирпичными бортами лед. Ледяная страна. Ледяные люди. Ледяные, белые врачебные шапки.

А где ребенок? Девочка где?

Она кричала. Что, забыла. Некогда было помнить. И незачем. Ее ловили и поймали; и птичий крик ее поймали в сеть и задушили в кулаке; и вот, привязывают ее опять к холодной койке, и задирают полотняный рукав, и колют, в эту жилу и в ту, и сверху, и снизу, и везде. Из крупных игл в нее вливается боль. Ей врут: это спасительная боль! Ей рычат: ты сумасшедшая! Ей шепчут: мы тебя вылечим, это уж как пить дать!

Пить… дать…

– Пить, – хрипит Манита, а ей отвечают, весело скаля зубы:

– Пить тебе?! Ой что захотела! Тебе пить сейчас нельзя, а то лекарство не всосется!

– Дайте мне…

Она мучительно пыталась вспомнить, как называется тот божественный, дикий напиток, из большой белой бутылки с зеленой этикеткой, с беленькой ледяной пробочкой на узком горле, и можно, открыв, налить в рюмку, а можно и в чашку, а можно и просто так, закинув веселую нечесаную голову, губами к горлышку припасть и глотать, глотать.

– Дайте мне… водки…

Над ней, сверху, вился хриплый обидный хохот.

– Водки?! Да! Разбежались! Ишь чего захотела! Тебе галоперидол вкатили! Новейшее средство! Из Чехословакии привозят! Мы не всем больным делаем! А только тебе! Мы-то думали, ты вообще одяжка подзаборная, а ты вон кто! Дочка композитора! Заслуженного! И спилась, матушка, ведь подчистую спилась! Как это тебя папаша-то не уследил! Красивенькая, конечно… по рукам пошла…

Аминазин. Галоперидол. Изящные имена. Итальянские. Как у певцов в заморском театре Ла Скала. Отец слушал на патефоне Ренату Скотто, Джульетту Симионато. А Аминазина и Галоперидола не слушал. Не слышал. И ей не проигрывал. Забыл.

– Где моя девочка?! Девочку отдайте!

Она выгнулась под очередным уколом. Засучила ногами. Боль железным скребком прошлась по нервам, от затылка к пяткам, потом поднялась по бедрам и животу к груди, резко ударила в сердце, процарапала шею, подбородок, веки, лоб и выстрелила в темя.

И сошла тьма.

* * *

Губная гармошка холодит губы. А потом обжигает.

Из губной гармошки вырываются звуки. Они слишком веселые и режут уши.

До того веселые, что там, наверху, под потолком, разбиваются на куски и сползают по стенам слезами.

Гармошка немецкая, трофейная. Стены обклеены чудесными обоями: фон золотой, по золоту рассыпаны мелкие розы на стеблях, видны даже шипы, как художник все четко прорисовал. Может, обои тоже фашистские, из злой ведьмы-Германии покраденные?

Отец воевал. Он прошел все войну и дошел до Берлина. Берлин, там медведь спит в берлоге.

Манита крепко держит губную гармошку. Высасывает из нее музыку. Музыки внутри серебряной расчески много. Не вычерпать. Девочка пьет заморскую игрушечную музыку, а потом плюется и вытирает губы подолом праздничной цветастой юбки.

Военные трофеи. Их много в просторной квартире. Квартира-дворец. Тяжело виснет люстра, падает с потолка гостиной: будто чье-то стеклянное, желтое тело с неба на землю летит и все не может долететь. Плафон – голова, рожки – руки и ноги. Тело младенца. Гигантская елочная игрушка. И даже елочные игрушки отец умудрился из Берлина в Горький доставить и не расколотить: вез в ящичке, густо, богато устеленном серой, в опилках, ватой. Манита, ахая, над ящичком склонялась и осторожно вынимала одну игрушку, другую. Изумрудный стеклянный огурец. Картонный гриб с красной шляпкой. Восточный фонарик из сонма стеклянных палочек, розовых и лиловых. «Огонь, – вопила Манита, вытягивая руки с фонариком, – папа, огонь! Обожгусь!» Это не огонь, усмехался отец и подтаскивал дочь к себе, ухватив за худое деревянное плечо, это так стекла выдул стеклодув, это фокус такой, эффект.

Что такое эффект? О, это что-то яркое, ослепительное. Когда глазам больно.

Когда из сердцевины елочного фонаря – тебе прямо в жалкое сердчишко упрямый мощный свет бьет навылет.

Огонь! Так кричали взрослые мужчины там, на войне. Манита смотрела в кинотеатрах военные хроники. В «Паласе» контролерши разрешали вносить в зал мороженое. Она покупала мороженое за десять копеек. Сливочный шарик, снизу круглая вафля, сверху тоже. Можно долго лизать. Во мраке зала сладостью пахнет. Смородиной, вишней, молоком. Взрослые грызут семечки. Плюют шкурки в кулак, а то и на пол. С черно-белого квадрата экрана хлещет бодрая музыка, бьют по ушам зенитки, бьют по зрачкам веера черной земли, восстающие из ее взорванных недр. Земля, мать, круглый живот. У земли в животе люди закопали мину, а потом подорвали.

Кусок минной стали. Лежит в верхнем ящике комода. Вместе с грудой железных осколков. Отец на войне был сапером. Однажды подорвался на мине. Мина взорвалась – сержант Касьянов в ближнюю яму свалился. Яма спасла его. Осколки изранили ему плечи, шею, спину, застряли в толстых костях черепа. В лазарете два месяца валялся. Четыре операции, сильный организм. Отец, долгий, длинный, тощий, из железных прутьев, из медной проволоки сплетенный. Боролся с тьмой и положил ее на лопатки. Вей, снеговей! Из лазарета выписали – и на фронт, в часть. В мешочке холщовом, рядом с мылом и бритвой, лоскуты железа, что едва на сожрало его. На память.

Память. У человека есть память; и она грызет и жрет его, и бывает, до косточки съедает.

Счастье дано человеку – забывать.

Ночь и синяя Луна в клетке окна. Отец встает в спальне; Манита слышит, как противно скрипит кровать. Мачеха лежит тихо, как мышь. Мачеха боится отца. Отец молчалив. Он носит внутри себя, под ребрами, черный страх, что пугает людей. Маните тоже страшно. Мир, а отец все носит, не снимая, гимнастерку. Когда отец кладет руку ей на плечо, она вздрагивает. Отец кривит рот: ну что ты как молодая лань? И я не охотник!

Слышит шаги. Отец выходит из спальни. Кряхтит рассохшаяся дверь кабинета. У отца есть рабочий кабинет. Он там пишет свою музыку. В кабинете стол и рояль. На рояле метроном. Страшная маленькая пирамидка из темно-красного дерева в разводах, стрелах и кругах. Карельская береза? Мореный дуб? Отец курил и гладил метроном, вынимал блестящую стальную планку, тыкал пальцем: запускал. Серебряная планка начинала лениво и грозно, неумолимо раскачиваться туда-сюда. Цок-цок, цок-цок. Она отсчитывала такт. Задавала темп. Ленто, очень медленно. Граве, так тягуче. Адажио, еле-еле. Анданте, вот это уже сдвинулись с места. Аллегретто, господи, ну вперед! Аллегро, наконец-то. Престо! Престиссимо! Беги! Девочка, беги! Не давайся! Не сдавайся! Борись! Берегись! Не надо! Не надо! Не…

Глаза закрыты. Но видят все, что делает отец. Он берет с подоконника цейсовский бинокль. Приставляет к глазам. Глядит в окно. На соседние крыши? На жирных голубей? Голуби синие и серебряные в лунном свете. Отец глядит на Луну. Рассматривает в толстые стекла ее посмертное уродство. Красива только жизнь. Он навидался на войне мертвецов. У всех у них глядели в небо лица, оцарапанные страхом. Исполосованные отчаянием. Разорванные последним криком. Если человека жгли заживо, он так орал, что умирал с раззявленным ртом. Он помнил эти обугленные зубы. Раструб этой вопящей сожженной глотки.

Из этой глотки и вырывалась его музыка.

Утром будет консерватория. Утром мошкарой облепят студенты. Утром с радио позвонят: на запись вас, дорогой Алексей Дементьевич! Оркестр ждет, дирижер трепещет! Ваша кантата «Бессмертный Ильич» прозвучит на всю страну!

Кладет бинокль на лунный подоконник. Желваки железными бобами вздуваются над голодными скулами. Он пишет о Ленине, чтобы семья не голодала. Чтобы его девочки ели икру и тресковую печень, сига и осетрину, красный крымский виноград и синий узбекский, жевали бутерброды с лучшими сырами, грызли грецкие орехи, глотали «Ессентуки», лопали липовый мед, жрали, жрали, жрали. А он – пил! Пусть бабы едят, он будет пить. Лучшие вина. Вкуснейшие коньяки. Ледяную, из морозильника, самолучшую водку «Столичную».

Закрытый у них город. Навек закрытый, навсегда. От всех заперт. От врагов внешних и внутренних. Заводы все красные, прекрасные. «Красная Этна». «Красное Сормово». «Красный пролетарий». Молитовскую электростанцию выкрасили в красный цвет. Вороны и воробьи шарахаются. По чугунному, черному мосту через Оку медленно ползут черные люди, несут красные флаги. Седьмое ноября. Рассвет. Сегодня жена будет готовить утку в яблоках и салат оливье, горой в хрустальном лебедином блюде. Пальчики оближешь.

Пальцы в крови. Он слизывает с них кровь. Идет снег. По телу под гимнастеркой красными разводами течет боль. Он облизывает пальцы, будто они вымазаны в красном варенье.

Не помнить. Нельзя помнить. Убить память.

Подходит к столу. Поднимает крышку патефона. Черный круг пластинки. Черная Луна в руках. Она будет кружиться в небесах, в дальнем немецком вальсе, во вздохах и улыбках Штрауса. Все композиторы сочиняли лучше него. Поставь пластинку, девчонки все равно не проснутся. Они всегда спят чересчур крепко. Хоть попойку в доме устраивай, хоть погром.

Патефон клацнул белыми костями, оскалил зуб серебряной иглы. Круг задвигался, вечный двигатель включился на пять минут. Убавить громкость. Вот так; чтобы только тонкий жалобный ручей лился из-под жестоко царапающей память иглы. «Я видел, как катился ручей с высоких скал… и как, журча, играя, в долину он бежал! Не знал я, что со мною и что влекло меня, но следом за водою с горы спустился я!» Шуберт. Бедный Шуберт. Умереть в двадцать восемь лет, заразившись поганым сифилисом в венском борделе. И восемьсот песен. Восемьсот! Великих. Нежных. Дивных. Счастливых. Странных. Могучих. Смертных. Бессмертных песен. А у тебя за пазухой что, сержант? Кантата о Ленине? Оратория о Сталине?

Зато тебя… на всю страну!..

Патефон точил тонкий счастливый плач. Сладкий тенор Макс Лоренц плыл горделивым лебедем по водам небесного ручья. Вплывал в озеро слез. Слезы заливали лицо отца, обжигали торчащие скулы, втекали в сухие губы курильщика. Мужчина в попытке усмешки над миром, над собой показал Луне желтые прокуренные зубы. Его не убили на войне. Он жив. У него есть широкий письменный стол. Есть газовая плита на белой кафельной кухне. Есть прислуга. Есть жена. Есть ребенок.

Ребенок. Ребенок?

Это не ребенок. Это ужас его.

Манитины глаза закрыты. Веки тяжелы. Под веками она все видит; движутся фигуры и тени, горит Луна, горит спичка в костистых пальцах отца. Ото рта к пепельнице снует красная точка папиросы. «Беломорканал». Она вертела пустую пачку, отец смеялся: русский моряк доведет корабль и по выкуренной пачке «Беломора», лоций не надо.

Он курит у окна. Слушает тихого Шуберта. Распахнул фортку. Сырой осенний ветер раздувает ему пышные черные волосы. Большие залысины на лбу; черные крылья над черепом – справа и слева. Космами бешеными дочь в отца пошла. А мать на старой фотографии совсем другая. Лебеденок нежный. Гладкие ночные волосы, светлый пробор. Кружевной воротник. Шея-башня. Вот-вот наклонится и рухнет.

Мужчина курит взасос и пристально смотрит на фотографию женщины в кружевном, почти свадебном платье. Под снимком оттиск с виньетками: «ФОТОГРАФИЯ М. ДМИТРИЕВА, НИЖНИЙ НОВГОРОД, УЛ. КОЖЕВЕННАЯ, ДОМ ОЛСУФЬЕВОЙ». Пускает дым ей в лицо. Она не морщится. Не дрожат губы. Не пылают щеки. Все затянуто желтой, серой, черной, снежной, погибельной дымкой. Дымами взрывов. Красными стягами. Детскими пионерскими хорами, старательно, во весь голос, орущими перед торжественными залами его стыдные, лучистые, лучезарные кантаты.

Война умерла. И война идет. Всю войну он недоедал. Недосыпал. Сколько – недолюбил! Зачем он кормит не нужную ему семью? Зачем снова женился? Отдал бы Маниту в детский дом.

Веки вздрогнули. Глаза под веками покатились вбок и вниз. Человек в спальне тоже вздрогнул спиной. Лунный мороз пошел по смуглой, чистой коже. Он каждое утро принимал душ, и каждое утро жена подносила ему вынутую из пропахшего духами и мылами шифоньера чистенькую, накрахмаленную, аккуратно выглаженную сорочку. От моли жена брызгала в шкафу «Красной Москвой», и он хохотал: я пахну как дама! На полках, на каждой, лежали куски мыла: «Земляничное», «Хвойное», «Детское».

Маните до ломоты в висках захотелось понюхать мыло. Она разлепила глаза и встала. Перестала видеть сквозь стену. Шуберт исчез. Отец снял иглу с пластинки. Затрещала кровать. Покурил и лег спать, все правильно. Когда они с мачехой будут обниматься – кровать запоет на весь дом. И Манита будет, подавляя рвоту, прижимать ладонь ко рту и кусать ее. А сейчас – мыло! Встать. Шаг к шифоньеру. Раскрыть створки. Протянуть руку. Пошарить под толщей сложенных рукав к рукаву рубах и вытащить мыло. Какое на этот раз? «Дегтярное». Прижать к носу. Глубоко вдохнуть, как в поликлинике на рентгене. Задержать дыхание. Фу, как пахнет! Спиртом. Пивом. Ваксой. Березовой чагой. Солдатскими сапогами. Отец когда с войны пришел, у него от ног так пахло.

Манита хотела закрыть дверцы шифоньера. Не смогла: узрела себя в зеркале, привинченном к внутренней стороне створки. И застыла.

Ночная рубашка из тонкого ситца в полоску. Мачеха обидно хохотала: «Лагерная одежка!» Почему лагерная? Пионерская, что ли? Она уже ездила в пионерлагерь. Там старшие мальчики дудели в медные горны. Всех строили на утреннюю линейку. Вожатый кричал, надсаживая слабый голос: «На зарядку… становись!» Манита дежурила на кухне, обвязав живот фартуком, и у нее из котла убежал суп. Залил огонь. Ее ругали при всех, и она побежала топиться в нужнике; долго стояла и смотрела на круглое вонючее очко, на черные доски, обильно посыпанные содой и хлоркой. Из нужника ее выдернули отрядные девчонки. Потом они все дружно смеялись и хлебали исцарапанными ложками ее убежавший рассольник с крупно, как для свиней, накромсанными огурцами.

Тонкие из-под рубашки щиколотки. Босиком на паркете. У них цветной паркет. Плашка желтая, плашка розовая, плашка коричневая. И вдруг – плашка голубая. Откуда отец такой добыл? Может, тоже трофейный? Манита глядела на себя во все глаза. Когда-то надо на себя вот так поглядеть: молча, ночью, пока никто не видит.

Страх в глазах. Страх в шевелящихся прядях волос. Она слишком смуглая, прямо цыганка; и слишком худая, хоть и есть много. Мачеха кричит: у тебя глисты! – и кормит ее отвратительным льняным семенем, ложку впихивает ей в зубы и потом тычем в рот куском ржаного хлеба; и ее неистово рвет в уборной. Уборная у них не как в том лагере. Не уборная, а роскошный цветочек, в котором Золушка родилась. Позолоченные дверные ручки. Ореховое сиденье. К цепочке над унитазом привязан фарфоровый набалдашник. Краны украшены самоцветами; папа шепчет: все вранье, это не сапфиры, а стразы! Стразы. Это тоже страх. Страх везде. Он глядит ей в лицо из воды на дне унитаза.

Манита подняла руку и коснулась рукой своего лица в зеркале. Погладила себя по щеке.

Ее зеркальная щека почуяла тепло ее ладони.

Рубаха, а если снять? На вешалках висят платья. Их тут много. Не счесть. Отец ворчит: Нора, зачем такая куча нарядов? Ты не королева английская! Мачеха сейчас спит с отцом. Раздвигает перед ним ноги. Они налегают телами друг на друга. Бесятся и вращаются под одеялом, как два живых глобуса. Липнут кожей; елозят по губам губами. Все это называется брак. Законный брак. Пока они слепляются и разрываются и клеятся друг к другу опять, возьми, сорви с тремпеля самое лучшее ее платье.

Смуглые худые пальцы Маниты судорожно перебирали ткани. Материя плыла и плавилась. Деревянные тремпели гнулись под тяжестью шуб и пальто. Громоздкие костюмы, юбки в пол, пиджаки с подшитыми высоко ватными плечиками, по последней моде. Вот! Сейчас!

Под ладонью поплыло жесткое, деревянное. Наждаком оцарапало запястье. Пальцы сами вцепились. Сами тащили. Платье из жесткой, железной ткани. Из парчи! Мачеха заказывала его на пошив, у лучшей в Горьком портнихи Зинаиды Лысаковской. Полоса черная, по ней золотые искры; полоса золотая, белое золото, по нему бегут, убегают, несутся крохотные черные розы. Как на их обоях. Черные мухи. Черные муравьи. Черные родинки на золотой щеке, на золотой нежной спине. Черная черника на золотых нагих холмах. Бери губами. Ласкай. Вглатывай. Ешь.

Она сбросила с себя ночную рубаху. Комок отлетел вбок, валялся полосатой мертвой кошкой у ног. Зеркало притянуло, остановило. Глядела на себя, голую. Впервые в жизни. Водили в баню, там тоже зеркала: у них дома белоснежная ванна, да мачеха бубнила: баня это здоровье! Манита от стыда заворачивалась в простынку. Ежилась, горбилась. Не хотела показывать всем беззащитную, голопузую себя. Мачеха, разъярившись, швырнула в таз кудлатую мочалку и шлепнула ее по щеке. Звон раскатился на весь предбанник. Голые розовые бабы возмущенно оборачивались, громко укоряли мачеху: и что вы этак с ребенком? да ведь она птичка! котенок! а вы! стыды!

Не глядела в те, банные зеркала. Не глядела в зеркальце на бегу распахнутой, на столе забытой мачехиной пудреницы с мельхиоровой крышкой, на крышке ледяная кремлевская башня с красной звездой. Дома, в гостиной, от пола до потолка зеркало стояло, на светлой еловой тумбе. Отец стучал по нему ногтями: запылилось, надо бы протереть! Мачеха зло подходила, комкая тряпку в кулаке, терла, терла, будто дыру протереть хотела. «Вот, глядись в свое венецианское стекло!».

Взрослые гляделись. А она – нет.

Вот лишь сегодня. Этой ночью. Исподтишка. В тайное зеркало старого шкафа.

Тронула пальцем грудь. В другой руке крепко держала платье, словно боялась – взмахнет рукавами, улетит. Глаза обшарили плечи и ребра. Скользнули вниз. Как устроен человек? У женщин внизу треугольник. У мужчин отросток. Это для размножения. Она читала в старинной энциклопедии. Она все знает. И даже больше. Но о страхе нельзя говорить. Нельзя думать. О нем нельзя помнить. Он просто есть, и все. Не надо тревожить его.

Довела взглядом до коленей, до лодыжек, до пальцев ног. И взмахнула парчой. И скользнула в нее обреченной рыбой. Сама прыгает в сеть. Сама забьется, заплещет хвостом, плавниками, задохнется. Ударят багром по голове; счистят чешую; разделают, разрежут – зажарят на чугунной громадной сковородке – и зеленью посыплют, и подадут к столу.

И родители будут есть и похваливать: а, черт возьми, как вкусно! Неужели это наша дочь?

Добавки! Еще!

Стояла босиком, в парчовом платье, перед зеркалом.

Потрогала, как живую, туго скрученную из золотой парчи маленькую розу над вырезом между грудями.

Дверь пропела: ми, ми-бемоль, ре. В детскую спальню шагнул человек.

Манита резко, на одно мгновенье, увидела в зеркале: летящий наискось снег, и закинутое лицо, и кричащий рот, и серебряную брошенную во тьму монету щеки, и ночь взметнулась и повисла смоляными космами, и борьба, и стон, и красное, красное горькое густое варенье, медленно, толстыми каплями, стекает по белым голым плечам, по живой голой свече, а ей гореть-то – миг, другой, и погаснет.

Отец взял ее обеими руками за плечи.

– Манита! Что ты тут творишь? Среди ночи?

Ее голова обернулась к нему.

А она сама все так же глядела в зеркало.

Ее стало две, не одна.

– Я? Ничего. Я сплю.

– Манита! Врешь и не краснеешь! Ты же не спишь.

– Я сплю.

– Ты крадешь из шкафа мамины наряды. Если что испортишь? Она с меня голову снимет.

Ее лицо глядело на отца, а ее глаза глядели вглубь страшного зеркала.

– Ты боишься ее.

– Не боюсь, а берегу.

– Меня ты не бережешь.

– Ну ладно! Ну хватит!

Попытался повернуть ее к себе целиком. Манита стала как стальная. Как бронзовый памятник Ленину, Сталину. Ее ноги вросли в паркет. Не вырвать.

Отец осилил. Теперь они стояли лицом к лицу.

Манита потеряла зеркало из виду.

И потеряла страх.

Глазами обожгла глаза отца.

Послала из-под ощеренных зубов презрительный выдох его прокуренным, колким губам.

Прикрыла ладошкой парчовую розу, как пойманного жука.

– Эй! Не трогай розу! Портниха ее некрепко пришила!

Манита вцепилась в розу и с силой дернула. И оборвала.

– Что ты! С ума спятила!

Она размахнулась широко, хулигански, как пацан, и от локтя, жестко и ловко, бросила золотую розу в открытую форточку.

Фортку в детской мачеха всегда держала открытой. Ребенку нужен свежий воздух. В жару. В мороз. Ночью. Днем. В солнце. Во тьме. В болезни. В здоровье. В крике. В молчанье. В смерти. Всегда.

* * *

– Как вы думаете, Ян Фридрихович, все-таки, какова природа бреда?

– Какой простой вопрос, Лев Николаевич! Простой как лапоть!

Снегобородый старик и высоченный, косая сажень в плечах, горбоносый, могучий Голиаф глядели друг на друга. Старик сгорбился за рабочим столом, заваленным сугробами бумаг. Голиаф, веселясь, полупрезрительно-полунасмешливо, играя одним углом рта в усмешке то ли вежливой, то ли оскорбительной, стоял и глядел старику в лицо, сползая взглядом со лба на затылок, на мятую белую шапочку.

– Простой?

Старик поправил на носу пенсне. Голиаф яростно потер гладко выбритые сине-сизые щеки ладонями. Старик отвернулся: от великана слишком терпко пахло одеколоном «Шипр».

– Ха, ха. Ну да, простой! А ответ-то на него – сложный! Нобеля тому, кто отгадает!

– Простой…

Белая шапочка качнулась и наклонилась. Старик нагнул голову. Глядел на носки своих старых, скороходовских, тщательно наваксенных черных ботинок.

– А вы хотите сказать, что…

Старик поднялся пугающе резко, будто стул под ним загорелся.

– Да! По-другому! Вопрос сложный! А ответ на него – простой! И он – один! И мы его не знаем! Знали бы…

– Не строили желтых домов, коллега? Но ведь мы с вами исполняем нашу мечту, не правда ли? Я вот всю жизнь мечтал стать… ухохочетесь!.. гипнотизером. А психиатром стал. И не жалею ничуть. Все очень близко.

– Лавры Мессинга не давали покоя?

Граненый стакан поблескивал: косо падал из оконного чисто вымытого стекла, из-за выкрашенной белой масляной краской толстой решетки свет фонаря. Зима. Фонари зажигают рано. А люди все равно идут и падают. Ноги подворачивают. Ключицы ломают. Травмпункт пятой больницы забит до отказа. Чем тело лучше мозга?

«Лучше бы с кровавыми телесами возиться, чем с пробитой бредом башкой».

Голиаф изящно, будто бабочку за брюшко, вынул из нагрудного кармана халата сигарету. Халат зимний, сигарета ледяная. Шапочка до дыр застирана. Мышцы, мускулы тесный халат рвут. Мужик, самец. Сестры вокруг так и вьются. Старик, косясь, глядел, как, стоя у форточки, медленно, собой любуясь, курит Ян Боланд, плавно водя рукой туда-сюда, втягивая щеки при глубокой, как долгий поцелуй, затяжке.

Его ученик. Ведущий психиатр города. Не подступись.

Он-то, старый Пер Гюнт, несчастный профессор, не подступится. Ишь, боек. Бойцовый пес. Бультерьер; и любому руку оттяпает, коли пальцем подразнить. И ему? И ему.

– Бред при шизофрении, коллега, отличается от бреда параноидального. Бред маньяка – от депрессивных снов. А бред лунатика? Вот она, природа сомнамбулы, ведь тоже рядом! А кто вскрыл эти механизмы? Кто?

Чуть было не вскричал: «Вы?!» Да вовремя осекся.

«Обижу дедушку Мазая. Все же он меня в люди вывел. К себе на кафедру пристроил. Я у него лучший. Да и дни его сочтены; еще немного, и…»

Предпочел не додумывать. Слишком часто врачи безжалостно, цинично говорят о смерти. А вот думать о ней избегают.

Старик сдернул белую шапку и, как рушником после холодного умывания, плотно, крепко вытер ею лицо.

– Вы, конечно, помните Кандинского, коллега.

– Да! Помню. – Боланд плюнул на пальцы и помял в них искуренный «бычок». – Еще бы не помнить. Бред интеллектуальный, бред чувственный. Бред такой, бред сякой. Человек бредящий пребывает в совсем особом мире. В ином пространстве. Может, в ином времени! И мы все для него – просто мошки никчемные!

Смеялся многозубо, радостно. Все крепкие, как на подбор, ядра мощных зубов можно сосчитать.

Старик снова тяжело, обреченно опустился на обитый черной кожей стул. Кожа прибита кругляшками странных, похожих на армейские пуговицы, медных кнопок. «Ну точно как с гимнастерки содрали и приляпали. Почему он так зол на меня? Что я ему сделал?»

– Что я вам сделал?

Вслух, очень тихо, самому себе, не ему сказал. Боланд услышал. Выбритые до синевы лоснящиеся скулы побелели.

– Вы? – Вышвырнул окурок в форточку. – Да ничего. Ничего особенного! Вы же сами мне говорили: вот, вот она, твоя синяя птица! Вы бредили моим успехом больше, чем я сам! И когда я уже близок…

Старик повернулся к окну. Боланд видел его старое, обросшее седыми волчьими волосами огромное ухо. Столько диких воплей слышало. Столько рыданий. Столько предсмертных хрипов. Столько просьб. Жалоб. Ругательств. Столько… бреда…

Голос старика доносился издали. Будто с фонаря. С Луны – она висела над фонарем его небесным двойником. Синий глаз прожигал стекло. Плавил решетку.

– Ни к чему вы не близки, Ян Фридрихович.

– Вот как? Раньше вы были иного мнения. Может быть, вас…

Старик все глядел в окно.

– Договаривайте!

– Подослали?

Боланд видел, как окаменел затылок старика. Ординаторскую залило восковое, горячее молчанье. «Закурить бы. Нельзя столько курить. Старая перечница!»

Из молчания медленно всплыло бородатое лицо. Губы посреди седой шерсти тряслись. Старый волк, тебя, как видно, тоже можно подранить. Какой ты чистый! Хочешь быть чистым?! Во времени, которое всех продало и предало, где ты не можешь быть самим собой, а принадлежишь, колесико, чугунный винт, громаде дышащей хрипло машины, и взмывают маховики, и вертятся турбины, и тебя больше нет, а ты лишь железный скелет на службе у незримого чудища?

Боланд глядел на старика. Его так просто растоптать. Унизить.

«Сейчас он врежет мне».

Старик раздул ноздри и шумно выдохнул. Беспечно снял пенсне. Долго, нудно вытирал его полой белого халата.

– Ну да, подослали. Как вы догадались?

Без пенсне его подслеповатые, беззащитные глаза смеялись искристо, игристо, нагло, уморительно, правдоподобно.

«Старый черт. Вывернулся. В шутку все обратил. И мне так же надо».

Голиаф, вторя, загрохотал, кулаком вытирая слезы, махал рукой, будто муху отгоняя.

– А что это вы без света, товарищи?

Ворвалась! Воздух и ветер принесла! Самая безумная докторица в воистину сумасшедшем доме! Оглушительно щелкнула выключателем. Свет выбил тьму из хохочущих ртов, из сторожко следящих зрачков одним ударом. Прошагала солдатским шагом к креслу у стола, сбросила лодочки на шпильках, рухнула в кресло. С наслаждением шевелила пальцами ног. Шелковые чулочки отливали дразнящим перламутром в тройном свете: Луны, фонаря, тусклого молочного плафона под беленым потолком.

– Об чем, товарищи, спор? Опять сыр-бор?

– Откуда вы, прелестное дитя? Вам давно пора дома быть. У плиты стоять; мужу борщ варить.

– Возьмите меня к себе, Лев Николаич! Буду борщ вам варить! Буду хорошей женой!

Старик сморщился, сотрясаясь в смехе-плаче. Глубоко на брови натянул шапочку. Боланд прекратил хохотать. «Дурацкое ржанье. Старик еще силен. Под него не подкопаешься. Грозится скоро книжку про бред издать. Якобы открытие. После этого открытия… всех, всех… аминазином – заколем… как баранов – ножами…»

– Ласточка, крошечка. Простите старого дурака. Я нечаянно про борщ-то сбрякнул. Я не хотел.

– Он хочет всегда и везде! Люба, берегитесь!

Люба, пышная, с добрым дебелым лицом, румянец вишневыми пятнами – по белой камчатной скатерти толстых сдобных щек; Люба, прозвище – Толстая, а еще Котик, а еще Царица. Как любят ее эти несчастные! В палатах за подол ее хватают. За локоть цапают; лежачие – к себе близко наклоняют; и шепчут, бормочут ей в белое булочное ухо с крошечной красной звездой турмалиновой серьги свое больное, свое святое. Свой вечный страшный, ножевой, топорный бред.

И слушает она. Терпеливая.

И подставляет кудрявую белокурую телячью голову под топор.

Таким и должен быть психопатолог. Терпеливым, хлеще Христа на кресте.

Боланд расстегнул халат. Пуговицу за пуговицей. Люба, приподняв углы розовых вкусных губ, глядела, как он раздевается. Старик ощутил себя лишним, будто в супружеской спальне.

«Молодые. Мое время уехало. Ушел дымящий черный паровоз. На полустанке расстреляли машиниста. Может, у них и правда сладится. Давай, Лева, шевели ножками. Убирайся вон».

Старик уже выходил из ординаторской, когда в спину ему ударил жесткий снежок голоса Боланда:

– А книжка-то ваша когда, Лев Николаевич? Скоро уже?

Старик встал вполоборота, наступил ногой в надраенном башмаке на высокий деревянный порог.

– Тайна. Тайна, покрытая мраком. Еще чуток матерьяльчику собрать. Да на мази все. Не бойтесь.

Улыбнулся тонко, губы – два червячка, и с лица уползают прочь.

«Издеватель».

«А я так тебе все и сказал. Держи карман шире».

Уже спина качалась в проеме незахлопнутой двери, исчезала, когда Боланд крикнул, поросячьи визгнул:

– Почитать-то дадите?!

Дверь стукнула. Люба и Ян одни. Она такая теплая. За этой стеной психи, и за другой тоже. Это как бочонок, и плывет в сумасшедшем море. В людском безумном, черном море. Зачем они врачи? И копошатся в людских отбросах? Он никогда бы не пошел в медицинский институт. К психиатрии не подлез бы на пушечный выстрел. Все случайно. Все погано. Его девушка поступала; за собой тянула. Его мать, старая еврейка из Гомеля, воздыхала, капала капли датского короля в военную хирургическую мензурку: «Ах, Яник, дохтур, то ж такой небесный цимес! уважь дряхленькую мамашу, подай документики, ты ж у мене златой медалистик!» Девушку сбила машина, роскошная «Победа», партийцы ехали на пикник в лес, снедь и вина, ананасы в шампанском, завтрак на траве. Он видел месиво из разбитых бутылок, раздавленных апельсинов, задравших сломанные кукольные голени и локти трупов. Стоял и думал: тело! А где сознание? Мамочка, она уже так сильно любила будущую сноху, она не пережила потрясения; капелек себе не успела накапать, мензурка брякнулась об пол, мать упала следом, навзничь, затылком стукнулась о половицу. Он ей, недвижной, бережно отирал с головы густую кровь. Целовал в морщинистое кошачье личико, в седенькие виски, и пахло от старушки корицей, дивным детским печеньем с корицей, слегка присыпанным сахарным песком, и хрустит за зубах, и зубы хрустят, он ими скрежещет, он должен хоронить мать, а кто будет хоронить его?

Ты молодой, Ян. Ты остался один, и ты станешь врачом. В их память. Двух твоих женщин.

А эта? Что тут делает эта? Толстая?

– О чем вы думаете, Ян Фридрихович?

«Делает наивный вид. Неужели не понимает, я читаю ее, как книгу. И там такой скучный, банальный текст. Про свадьбу, борщ и постель».

– Я? О новой больной. Знаете, Люба, у нас новая…

– Знаю.

– Тоже видели ее?

– А как же. Сложный случай. Я сначала думала, алкогольная интоксикация.

– Да. Я тоже так думал. Но тут хуже.

– Хуже. Точно.

– Вы думаете, первичный приступ шизофрении?

– Для впервые выявленной – поздно. Ей ведь уже за сорок.

– Сорок.

– И что будем делать?

Она спросила так просто, будто: «Что будем на завтрак? Гречневую кашу с молоком? Или тонко нарезанную кету, булочки и вологодское масло?»

Боланд протянул руки. Люба подалась вперед. Думала, обнимет. Он руки опустил бессильно. Усмехнулся. Пошарил в кармане. Нет, сигарету высосал последнюю. Под ложечкой ныло. В висках играла, стучала кровь. В висках и в паху.

– Выждем время. Что, что! Лечить.

Люба глядела в сторону. Пухлые плечи подрагивали под халатом. Щеки то белели, то алели.

– Вы же знаете, Ян…

Не добавила: «Фридрихович».

– Я знаю…

– Шизофрения не лечится!

– Попробуем литий. Попробуем терапию инсулином. Попробуем все.

– Ой, инсулином…

– Что? Жестоко? А вы уже ток кому-нибудь назначали?

– Нет. Пока – нет.

– Вы юная. Молоденькая вы! Поживите с мое…

Она подалась чуть вперед, ближе. Пышное тело поднималось тестом на дрожжах. Белые крутые кудри выбились из-под шапочки. Бахнула дверь. Влетела тощая, резкая, из одних обгорелых углов, чернокосая, с бешеным оскалом вместо улыбки, без белой шапки, лохматая, как собака после драки, женщина; в распахе незастегнутого халата блестели военные медали на лацкане потертого твидового пиджака. Вскинула глаза на пару. Покривила рот. Щека задергалась в невыносимом тике.

– А! Голубочки! – крикнула женщина-кочерга. – Затаились! Ординаторская не место для воркованья!

– Почему же, – Боланд с пожарной высоты весело глянул на вбежавшую, – здесь такая удобная кушетка.

Присел и приглашающе рукой по кушетке, резиновой клеенкой застланной, похлопал.

– Циник!

– Точнее, охальник.

Люба легко, заливисто рассмеялась.

Тощая врачиха недавно в психушке работала. Прикатила из Ленинграда. Поговаривали, что ее выгнали: выслали. За то, что она помогла больному уйти на тот свет. До суда и тюрьмы дело не допрыгало: замяли.

Ни с кем не дружила Тощая. А вот с Любой сдружилась.

Люба подпустила ее к себе близко, как застывшую на лютом морозе – к теплой, щедро растопленной печке. И грелась Тощая возле уютной Любы. И казалось Любе – она тоже больная; безумнее всех самых безумных. За тонкими угластыми плечами стояло, раскинув крылья, черное горе. Про него надо было лишь молчать.

Люба и молчала. Кормила Тощую домашними пирогами. Хорошо Люба пекла пироги, особенно с мясом и с луком-яйцами, а еще маленькие пирожки – с грибами, с капустой, с яблоками, с вареньем. Отменная стряпуха. И одинокая такая. А не всем в жизни везет. За больного, что ли, замуж выйти?

– Ты моя горностайка. – Люба лапнула Тощую за плечо, за спину, подгребла к себе. – Ну что такая заполошная? Кто там у тебя трудный? Кровь высосали. Всех разгоню!

– Тебе главный разгонит…

Тощая шмыгнула носом. Нервное, изломанное бессоньем, треугольное лицо оттаивало, текло талой бурной водой, вспыхивало жалким подобием улыбки, плыло и мерцало. Плафон качался под потолком на тонком перевитом проводе.

– У меня в сумке чудеса. Только за день-то остыли. А горячие – вку-у-у-усные были! Ну давай?

– С мясом, Любк?

– С мясом, – вздохнула горько, – все сожрали. Профессор Зайцев – и тот ел! Я в заначке… только с черемшой…

Полезла в шкаф. Копалась в старенькой сумчонке. Вытянула сверток. Растрепала мятую газету. Газетные свинцовые строки отпечатались на белом брюхе пирожка. Люба жадно и жарко, сияя глазами, по-матерински, жалостливо и довольно, следила, как Тощая быстро, облизываясь, ест, и на ее висках поблескивали боярские жемчужинки пота, и радостно подрагивала верхняя, в нежных серебристых усиках, губа.

– Нравятся?

– М-м-м-м-м!

Тощая доела пирожок, облизала ладонь себе, как лапу зверь, и Люба захохотала и крепко, до задыханья, притиснула подругу к широкой пылающей, печной груди.

* * *

Обвернуть горжетку вокруг шеи. Старую, вытертую, шерсть кусками от мездры отваливается, мачехину горжетку.

Мачехи? Или – матери?

Что у тебя осталось от матери?

У меня никогда не было матери.

Как никогда? Мать есть у всех.

Так. Я упала с Луны. Меня в клюве принесла громадная уродливая птица.

Мачеха пыталась внушить тебе любовь.

Мачеха превосходно внушила мне ненависть! И больше ничего!

Ничего. Ничего. Что такое ничего?

Это когда война, а на столе ничего.

Стол укрыт не скатертью – клеенкой. Посреди стола фарфоровая солонка. Похожа на белую морскую ракушку, с Черного моря; когда ей исполнилось шесть лет, они всей семьей поехали в Анапу. В Шляпу? В какую Шляпу?

Я мышка, и я уехала в Шляпу. И там уснула. А проснулась – война идет.

Война идет далеко, по радио. В черном гудящем круге. Из круга гремит музыка, веселые марши и отчаянные скорбные песни. И тягучий, как темный липкий мед, низкий мужской голос возглашает, чеканя слоги, будто солдаты по мостовой идут, медленно, обреченно вздергивая похоронные ноги: «Сегодня… наши войска… оставили город Ржев… с большими потерями… мы не сдадимся… враг будет уничтожен… победа… будет… за нами…»

Где это – за нами? За нашими спинами?

На помойке, во дворе, мальчик, сын соседей, Лешка Покорный, по прозвищу Покер, поймал кота, убил его, принес домой, зажарил и съел.

Мачеха до войны нигде не работала. А заныло болью и музыкой черное радио – пошла работать. Санитаркой в госпиталь. Туда привозят раненых. Мачеха выгребает за бойцами вонючие судна и подтыкает им одеяла. Иногда читает им письма. Или пишет, у кого рука прострелена или руку отрезали.

Крепче завязать горжетку. Мех пахнет нафталином. Кто это летит вокруг меня? Зачем летит?

Легкий воздух. Он, как соленая морская вода, держит тела.

Вывернутые руки. Острые углы согнутых колен. Ветер рвет, срывает одежду с грудей и животов. Рвет жестоко, срывает навек. По ветру летят тулупы и овечьи шубы, телогрейки и ватники, фуфайки и меховые безрукавки. Отделанные кружевом исподние сорочки. Толстые деревенские вязаные носки. Дырявые сапоги, серые, как спины больничных крыс, валенки. Ветер козью шаль размотал, терзает, комкает. Уносит прочь перекати-полем. Последнее тепло; запах дома, дух теплой каши, в шаль укутывали кастрюлю, чтобы ребенок, проснувшись, тепленького пожевал.

А ребенок где? С голоду умер. Опоздали вы со своей кашей. Долго варили.

А вот она не умерла. Куда летите, люди?

Меня хотите подхватить, унести с собой?

Тел все гуще вокруг. Толпятся. Заслоняют далекий тусклый свет. Свет сочится невесть откуда: из-под земли? из-под брюх угрюмых туч?

Она внутри вихря. Полететь с ними. По ней мазнул огонь чужого тела. Отпрянуть. Противно. Не прячься. Подумай. Ведь это единственный выход. С ними. Вверх. Вперед.

Летящие заклубились, сгустились, текли белыми реками голые руки и ноги. Зияли дыры немодных нарядов. Вихрь тел превращался в вихрь улиц. Черные переулки свивались в крученье омута. В водовороты тьмы. Прохожие срываются с тротуаров и взмывают выше верхушек зимних лип и тополей. Черные пальто Москвошвея. Черные солдатские сапоги. Красные повязки дружинников. Все! Разрушен порядок! Землю взрыл танк. Это не танк, а кит. Зеленый кит. Белый кит. Его укрыл толстый слой снега. Он плывет во льдах и взрезает лед тупой безглазой рожей. У него на спине лежат красные яблоки. Кровавые фрукты, они кровят и плачут красными слезами.

Кровавый натюрморт. Красная мертвая природа. Яблоки ты сама сделала из ваты. Залила ватные шары клеем. Выкрасила краплаком. Долго сохли на окне. Самое большое яблоко подарить мачехе.

Вон она летит. Вижу ее гадкие волосы. Ее черепашью шею. Обматывала бусами, чтобы не ужасались ее морщинам.

Врешь. Никаких морщин. Гладкая, как сазан. Блестки зубиков меж приоткрытых, как у ребятенка, губок. Она и отца этими губками-сердечками купила.

Этими умильными, малюсенькими, как у зайца, детскими зубками.

Мужик не может без бабы. А на войне?

Летящие тела окутали ее, обняли животами и локтями. Прижали волглой, сырой мякотью плеч. Зажали тисками спин. И она потекла и поплыла, как они. И она взмыла вместе с ними. Они держали ее. Так птицы в перелете держат на спине ослабевшего птенца. Она птенец. Ребенок. Детей жалеют.

Детей – не бьют!

А-а-а! Не бейте меня! Не бейте! Пожалуйста! Не надо! Не бей…

Вот тебе! Гадина! Ты посмела! Вот тебе! Вот!

Кулаки. Их недостаточно. Надо чего потверже. Растрепанная, краснолицая, потная женщина судорожно ищет вокруг себя. Находит. В ее руках маленький утюг, утюжок. Кукольный. Игрушечный. Размахнулась! Удар! Ты извернулась, и стальной кирпич въехал в щеку. В висок – все, смерть! Щека рассечена. Льется кровь. Крик расширяет рот. Изо рта летит не крик, а кровь. Кровь заливает все вокруг. Всю кухню. Она убегает с кухни. Всю гостиную. Бежит вон из гостиной. Есть балкон. Ты прыгнешь с балкона! Ты спасешься! Удерешь! Иначе крышка тебе!

Переваливаешься через балконные перила. Пальцы на морозе прилипают к решетке. Не отдерешь. Сзади вопит женщина. Чужая, дикая, изъеденная ржавчиной войны, голода, ненависти. Еще недавно ела с серебра, утиралась кружевными салфетками. Теперь подкладывает больному утку под вялый нищий уд. Прыгай скорее! Она настигнет и убьет тебя!

Ты виснешь на перилах, ногами вниз, уцепившись за чугунные мерзлые прутья. Ладони кровят. Лоб крови. Голова залита кровью. Идет красный снег. Он метет и метет. Заметет ли мое сердце? Оживет ли мое сердце, когда…

Разжать пальцы. Разжать пальцы!

…все. Летишь. Свободна.

От крика. От побоев. От унижения. От войны. От голодухи.

Люди, летящие в ночи, в снегу, подхватывают тебя на крылья свои. Как много людей летит! Снег – это люди. Мелкие, дробные капли света и льда. Они складываются в небесные тела. Красивые лица. Дикие гримасы. Дети. Старцы. Все тут.

И она летит вместе с ними.

Что внизу? Тело валяется на обледенелом асфальте. Как девочка похожа на нее! Одно лицо. Глаза открыты. Ресницы не дрожат. Разбилась! Бедная. Жаль. А я, похожая на нее, лечу. Потому что я снег, а она человек.

Ты вихрь. Ты танцующая метель. Живот – сковорода, ноги – ухват. Нет, ты не утварь кухонная! Ты вольный снег, ты паришь. Рядом летит старик Игнат. Истопник. Инвалид. Нет обеих ног. Вместо правой ноги липовый протез. Он детям давал его пощупать. Мы щупали и ахали, а Игнат вынимал из кармана чекушку и хвастался: «Я сяводня имянинник… беленькой купил!» Он упился в подвале. Уголь в топке горел, дико гудя. На помощь звал. Так и лежал: печь полыхает, давление преступное, котел вот-вот взорвется, черное вздутое лицо, синие губы, просящая улыбка, в кулаке пустая бутылка. Хлеб по карточкам; кто давал ему денег на водку? Крал? Милостыню брал?

Игнат машет тебе пустой бутылкой. Рядом мелькает круглая лоснящаяся рожа лагерной вожатой. Забыла, как зовут. Лагерь на юге, среди кудрявых виноградных гор, около веселого яркого моря. Зверь-гора выгнула черную спину, из моря воду пьет. Вожатая широкая как шкаф, необъятные щеки, белая кургузая панама. Без возраста. Алым карандашом подмазывала серые губы. Губы кровят. Брызги летят. Зачем ты тут летишь, толстуха? Разве ты умерла? А, утонула. В красивом синем море. Я тебя спасала. За жиденькие волосенки из воды тянула. Выдрала волосы все. Ты ко дну пошла камнем. Легкая соль тебя не удержала.

Косоглазая Рая из второго подъезда. У тебя отца забрали ночью. Потом мать и бабушку. За тобой люди пришли, все в черном и синем, лишь красные ордена горят на зеленом болотном сукне. Хотели тебя в детский дом. Ты вырывалась. Кусалась. Визжала. Выбежала на балкон. Пятый этаж. И она, как ты! Уважаю. Райка, ты молоток. Ты все сделала как надо. Мирово. На ять.

А этот? Ух ты, и Славка тут! Славка Пушкин! Его в школе задразнили. Почему стихов не пишешь изящных?! Почему бачки не отрастишь?! Почему на дуэли не стреляешься?! Тряпками мокрыми, грязными в него кидали, когда к доске выходил. А у него отец комдив. Не просто Славка, а сын комдива. Класс за насмешки после уроков стоять оставляли на час, на два. Ноги подламывались. Голова плыла белым лебедем на черном пруду. Славка вынул из кобуры пистолет отца, всунул дуло себе в рот и спустил курок. Записки он не оставил.

Дети, милые дети! Родные старики! Да тут и девушки, и мужчины, а с ними куры и кошки, собаки и вороны. Живое льнет к живому. И в жизни. И в небе.

Вы умерли? Сгинули? Чушь какая! Да вот же вы, вот!

У кого лица белые, бледные: снеговые. У кого алые: свекольные, морковные. Кадмий красный, огненный язык! Скажи мне о воле! Скажи о любви!

Почему они все погибли? Почему тут летят? Значит, мало любви было у них на земле?

И кошка приблудная хочет, чтобы ее лелеяли, кормили, ласкали. Да разве в ласке дело! Во взгляде одном. Посмотри на меня как человек, мачеха. Я прошу, посмотри.

Глубоко загляни мне в глаза. И тогда я увижу, кто ты на самом деле.

А так я не знаю, кто ты.

Может, ты ведьма. Ты упырь. Ты бродишь по зимним кладбищам, разрываешь когтями могилы. Где похоронена моя мама?! Где! Ты! Ответь!

Тела, несясь в холодном воздухе быстрее туч и ветра, то сдавливали, то отпускали ее, и тогда она махала руками, как крыльями, пугаясь, что упадет. Ноги срослись и обратились в обросший перьями хвост. Лицо мачехи протолкалось сквозь сонм призрачных, плачущих, орущих, ухмыляющихся, кривых, жалобных, красивых яркой последней красотой лиц. Подкатилось страшным колобком к ней. Она увидела не только лицо: голую грудь, две гладких зовущих пирамидки, круглую вздрагивающую раковину живота. Пупок – жемчужина. Можно вынуть жемчужину и поглядеть в дырку. В черной дыре взрываются звезды. Космос корчит рожи. Строит козьи морды.

Мачеха изловчилась и, летя мимо нее, занесла ногу. Ударила ногой ей в лицо. Голая пятка мазнула по виску. Вся сила удара пришлась на скулу под глазом. Небеса вспыхнули воем. Глаза заплыли кровью. Из глаз в стороны разбрызгивался сурик, кармин, охра красная. Кровь хлестала в пирамидальные груди мачехи, заливала шею, вплеталась в пряди волос, шлепалась горячим красным сургучом на напряженные нити сухожилий.

Манита кувыркнулась в воздухе. Тучи траурным одеялом накрыли ее. На миг она перестала видеть. Слепо шарила по пустоте руками. Не смогла удержаться. И никто ее не удержал, летящую. Расступились, пропали голые люди-птицы. Она стремительно летела вниз. К земле. Падала.

Разбиться!

Пусть. Это тоже выход.

…холод. По жилам течет синий медленный мед холода. Он тягучий и горький. Тело стынет, а лоб горячий. Лоб еще мыслит, потный. Лоб любит. Спина прожигает живой печатью черный лед. Хребет не сломан? Скажи спасибо. Рядом рык: на снегу грызутся рыжие собаки. Вот собаки увидели ее. Она для них мясо. Они сейчас подбегут и станут грызть ее.

Так и есть! Обнюхивают. Одна уже в ляжку вцепилась. Другая ухватила зубами лодыжку. Почему ты не чувствуешь боли?! Почему?!

…а просто боли больше нет. Нет и не будет никогда.

Ты пережила самую большую в жизни боль. Огромную. Как ночной, расписанный тучами купол. Фрески туч. Мозаика снегов. Я, маленькая и несчастная, больше самой себя! Я так люблю мир! А он пустой. Я распишу эту пустоту! Я – небеса – мертвые – зимние – распишу жаркими, бешеными телами! Людьми! Зверями! Громадными цветами! Змеями и волками! Кровью, лимфой, мочой и слюной! Размазанной грязью, землей! Землей – пустое голое небо! И все оживет! Я жизнью смерть распишу!

Рыжие собаки увивались вокруг нее. Трясли хвостами, терзали зубами ее плоть и кости. Внезапно она ощутила адскую боль, и ее разум, спасаясь от боли, вышел из нее, выбежал и застыл рядом, наблюдая, как ее тело сворачивается в судорожный клубок на присыпанном сахарным снегом ледяном тротуаре. Далеко вверху факелом горел, освещая ночь, казнящий балкон. Кровь из ее разгрызенных ног щедро текла на снег. Она подняла руки и обвила ими мохнатую шею рыжей собаки.

Милая, пригнись ко мне. Ты такая теплая. У тебя такая мощная шерсть. Я утону в ней. Твои зубы в моей крови. Дай поцелую тебя в нос! Ты загрызла меня, а я тебя люблю.

Она терлась щекой об усы, о нос собаки. Собака заскулила и присела на задние лапы. У нее стали человеческие глаза. Из лап медленно выросли человеческие пальцы. Рыжая шерсть, превращенная в рыжие косы, струилась за ушами до земли. Рыжая девчонка! Ты вурдалак? Оборотень? В другой жизни я стану тобой?

Обняла зверя крепче. Шептала ей на ухо музыку, тут же переливая ее в кровь слов. Нежная собака моя! В тебе течет кровь моя! Гляжу в зеркало – в морду твою: себя, себя узнаю. Рыжая собака, мне тобой стать. Рыжая собака, ты моя мать! Давай вот так сидеть на снегу. Обнимемся… я без тебя не могу…

Не смогу.

Она зарылась в пахнущую кровью и гнилью мокрую, свалявшуюся, обледенелую на морозе огненную шерсть. Собака раздула ребра и глубоко, тяжело, прерывисто вздохнула. Так вздыхают дети после плача. Собака, тут не краски. Тут не бумаги и холстов. Я не смогу нарисовать тебя. Не смогу превратить тебя обратно в человека. Ты сука! Ты мать. У тебя были щенки. Ты помнишь одного? У него твои черные блестящие глаза. Он так плакал и скулил, когда тебя убивали. Тебя ведь больше не убьют?

Мысль оборвалась ветхой веревкой. Белье снега рухнуло на больную землю. Выстрел раздался неожиданно. Грохнул издалека. Метко. Собака вздрогнула всем телом и разом осела в ее руках. Нельзя разжать объятий. Где вторая пуля? Мы умрем вместе. Мачеха! Где ты! Почему улетела! Ты же видишь, мою мать убили! Мой красный огонь!

…встать. Ночь. Непроглядье. Влажный перламутровый всевидящий глаз фонаря переливается, слезный, круглый, цветной, за стальной решеткой, за разрисованным ледяными хризантемами окном. Когда и кто отвязал ей от койки затекшие, плененные ноги?

Встать. Рассечь утлым телом ночь. Ночь, черный океан. Море во льдах. Корабль плывет. На нем плывут дураки, идиоты, дряни, сволочи, гады, врали, убийцы. Кто убил отца. Кто – мать. Кто – свое дитя. А кто – себя.

Музыка звенит в висках. Разламывает их надвое. Голова сейчас расколется. Кто она такая? Если бы знать. Сегодня ночью, когда ее впервые отпустили на свободу, она рыжая собака; но она умеет лаять музыку и говорить стихами. И писать на стене – кровавыми когтями. Собственной кровью; как, собака, ты раньше не догадалась?

Манита нагнула голову. Поднесла руку ко рту. У нее всегда были острые зубы. Всадить! Крепче! Не бояться! Не жалеть!

Упругая кожа не поддавалась. Она грызла, кусала. Запястье вспухло; но кожу прокусить она не могла. Слабачка! Жалкая собачка!

На тумбочке стакан. Лекарства запивать! Выплеснула воду на пол. Вода быстрой ртутью поползла, побежала по выгнутой коромыслом половице. Стукнула стаканом о никелированную спинку койки. Граненый стакан треснул. Разломить его надвое, как краюху хлеба. Стеклянный хлеб. Стеклянная ложь. Она, собака, нацарапает когтями собачьим людям правду.

Острой зазубриной полоснула по руке чуть выше запястья. Кровь вырвалась на волю легко и темно. Широкой черной лентой проступила по всей длине пореза. Манита опустила концы пальцев в красные живые чернила. Подшагнула к стене. Намалевала кровавыми пальцами:

КАТЫ ВАМ ЗАТЫКАЮТ РТЫ А ВЫ СЕБЯ ИМ НЕСЕТЕ НА БЛЮДЕ

Остановилась. Подушечки пальцев, ноги красные, коричневые. Пальцы – кисти. Кто она? Она забыла. Что такое кисти? Что ими делают? Рисуют?

Шептала. Таял голос.

ВЫ ПРИ ЖИЗНИ КРЕСТЫ ВЫ УЖЕ ДАВНО НЕ ЛЮДИ

Что рисуют: слова? Орущие рты?

Губы вылепили сами:

ВЫ КУКЛЫ ВАС ДЕРНУТ ЗА НИТИ - И ВЫ ПЛЯШЕТЕ ТРЕПАКА В ДЫМУ НЕ СПАСИТЕ НЕ СОХРАНИТЕ ПРОКЛЯНИТЕ СВОЮ ТЮРЬМУ

Дверь в палату открылась. Манита не видела, кто вошел. Человек в белом халате, мрачнее тучи, с вислыми казацкими усами, долго стоял у нее за спиной и хрипло, с натугой дышал, следил, как она кровью на белой стене рисовала. Шагнул вперед. Положил тяжелую руку ей на плечо. Она замерла. Ее застигли врасплох. Застыла с поднятой рукой. Будто ее облили на морозе водой, и, закованная в лед, она сохранила свой жесткий жест.

Молча белый человек развернул ее к себе. Лицом к себе.

Лицо горело против лица. Два огня – ровный, холодный и безумный, темный.

Два пламени.

Холодный огонь дернулся и холодно, тихо прошелестел:

– На. Возьми.

Рука огня покопалась в белом ледяном кармане. Вытащила огрызок карандаша. Мятый листок бумаги. В клеточку. Из школьной тетради. На листке вверху странный иероглиф: домик, снизу пририсованы куриные лапы. Сбоку надпись: ЛИЛЬКЕ ПАКЕТ ГЕРКУЛЕСА И ПАЧЬКУ СПИЧИК. МНЕ ДАЛЖНА ЛУКАВИЦУ И ЯЯЦО.

Она стояла, не видя, не понимая. Огонь в белом халате осторожно положил листок и карандаш на лысый эшафот тумбочки.

Манита медленно тащила окровавленные руки сверху вниз. Два лодочных багра. Два убитых зайца. Две птицы в пасти веселой, паром и смрадом дышащей охотничьей собаки. И кровь капает на снег. На лед.

– А Корабль плывет?

Ей удалось поднять руки вровень с подбородком.

Белый человек в белой шапке, с огнем вместо лица, строго глядел на ее руки, будто ее пальцы были ее глазами. И из слепых глаз капали красные слезы.

– Плывет, плывет. – Полыхал огонь под шапкой. Прожигал шапку. Пахло горелым. – Еще как плывет. На всех парах. Полный вперед.

Он взял ее руки в свои. Перепачкал ее кровью ладони. Слегка пожал. Она слабо, робко ответила на пожатие. Уловила, поймала губами улыбку огня. Ее губы тоже дрогнули и раздвинулись, поплыли, как рыбы, в разные стороны. Кровь стучала в висках. Заливала щеки. Раздувала сосуды. Била молотом в темя. Из-под скул вырывалась наружу и обращалась в мрачное пламя, и оно снизу подсвечивало ее нагую, сквозь больничную страшную длинную рубаху, фигуру, ее чуть обвислые, козьим выменем, груди, частокол ее истомленных, высохших ребер. На белом застиранном льне расцветали алые пятна. Подол усеян красными цветами. Она так красива. Огонь уже влюблен в нее.

Белый человек наклонился и странным, бычьим, бодающим ночной воздух жестом припал к ее липким полосатым рукам. Пальцы женщины бессознательно дергались. Бездумно погладили доверчивый добрый огонь по щеке. На щеке мужчины остались красные дорожки.

Он выпрямился и, успокаивающе улыбаясь, пятился, пятился, пятился к двери.

Стекло блеснуло. Огонь горел за решеткой, за стеклом, за железом, в коридоре, далеко, и стучали, удаляясь, его шаги, и пылали на чисто выдраенных санитарками половицах его алые, золотые следы.

Доктор Сур локтем открыл дверь в каморку близ сестринской, где ночевал, когда дежурил. Схватил полотенце с разложенной раскладушки. Плотно, крепко, быстро, брезгливо вытер заляпанные сумасшедшей кровью пальцы.

Притворил дверь. Боком, по-крабьи, пробежал на пост. Сестра спала сидя, с открытыми глазами, как лошадь в стойле; руки лежали на коленях вывернутыми ладонями вверх. Ладони показались Суру двумя мертвыми зародышами. Он передернулся. Тихо свистнул, как собаке. Сестра качнула тяжелым колоколом головы, он прозвенел, она проснулась. Качался под ветром живой колокол. Глядел на снежное поле, белое море, из-под вымерзшей меди выпуклых чеканных, без ресниц, век. Внутри колокола гудел немой язык. Ветер рвал с затылка снежные перевитые, перепутанные веревки волос. Маленькие человечки спрыгнули с колен, стали руками, загнали метель под купол чинной медицинской шапки.

Готовность личика. Готовность приоткрытого ротика.

– Что, доктор?

– Касьяновой из девятой – завтра утром начать литий. И инсулин.

– Как… – Горлышко с готовностью кашлянуло. – Литий? И… инсулин? Сразу? Вместе? Инсулин… без Яна Фридриховича?

– Сначала литий. Потом инсулин. Под моим контролем. Ничего. Справится. Крепкая. Жилистая. Иначе мы не справимся с ней. Сейчас в палате на стенах стишки писала.

– Стишки?

– Кровью. Если штукатурку не соскоблит, завтра почитаем, ха-ха.

– Во дает тетка.

– Поди, обработай ей руки и перевяжи. Крепко перебинтуй. Узлы крепче затяни. Бинты еще есть?

– Есть.

– Йода не жалей.

– Да.

– И знаешь что, подбери, там стекла по полу, подмети. Она чашку разбила. Или стакан. Завтра распоряжусь на пищеблоке выдавать больным только эмалированные кружки. Никаких стаканов. Видишь, что выделывают. Что сидишь? Не проснешься, а?

Щелкнул пальцами перед носом сестры. Она отдернула голову и тихо ахнула.

– Я сейчас, доктор…

– Дрыхнешь на посту. Безобразие. А если кто повесится?

– Ой, ой…

– Умирает зайчик мой. Принесли его домой, оказался он… ну ладно. Действуй. Я в журнал сам назначения запишу. Дай.

Сестра сунула ему журнал в руки, как дьяк – попу – икону. Пододвинула чернильницу с воткнутой ручкой. Доктор Сур писал быстро, разбрызгивая чернила. КАРБОНАТ ЛИТИЯ, СО 2 НОЯБРЯ – 500 МГ НАЧАЛЬНАЯ ДОЗА. УВЕЛИЧИВАТЬ ПОСТЕПЕННО ДО 2 Г В СУТКИ. ИНСУЛИН, С 10 НОЯБРЯ – 50 ЕД НАЧАЛЬНАЯ ДОЗА, НАЧАЛО ТЕРАПИИ. ПОД МОИМ НАБЛЮДЕНИЕМ. ДОКТОР СУР.

Огонь погас, а Корабль плыл. Все плыл и плыл.

Только тела, что летели вокруг, в небесах, испарились; истаяли. Изморось, иней. Седина шерсти собачьей. От удара мачехиной пятки на скуле синяк. Вспухает печать. Дымится сургуч. Лиловое, пылающее, багряное, под тонкой пленкой изувеченной кожи. Жизнь хочет наружу. Ты всю жизнь била меня! Всю войну. А я выжила. Я не сбежала от тебя. Я не предала тебя. Мы голодали вместе. Ты нарочно не кормила меня, даже если в доме была еда. А я все равно жила. Назло тебе. Я пила сырую воду из-под крана. Отец говорил: ведро воды заменяет двести грамм масла. Меня рвало с воды. Вода плыла в моих глазах. Вместо кишок внутри катался плотный клубок колючей дикой шерсти. Ты гоняла меня на реку за водой. Зимой, когда водонапорные колонки замерзали, я возила воду с Волги в ведерке на саночках. Немцы бомбили Заречье. Я видела, как фашист сбрасывает бомбы; за Окой горел автозавод, на правом берегу – Красные казармы. Я видела лицо летчика в шлеме, за толстым стеклом: очки, на лягушку похож, стальной нож улыбки, бомбы падают из люка слишком быстро, не успевают долететь до земли. Я ложилась животом на снег рядом с санками. Закрывала голову руками. Я кричала, и снег таял под моим ртом: мачеха! Ты моя война! Я ненавижу тебя! Папа придет с войны и размозжит тебе голову плотницким молотком! Он им заколачивал гвозди на даче! Когда строил веранду! А потом я разбивала им орехи! Перед новым годом!

И каждый освобожденный от шкурки орех заворачивала в золотую жесткую бумажку; в желтую, розовую и серебряную фольгу. Половинка грецкого ореха – половинка мозга. Целый орех – он думает. Мыслит. О чем он думает? О том, как его съедят?

Разжуют и проглотят.

Молоток! Твой молоток! Расколоти ей голову, отец! За что ты ее любишь?! Не люби ее! Прошу тебя! Пожалуйста!

А я буду развешивать орехи на елке. В лесу родилась елочка, в лесу она росла. Орех висит на ниточке. Душа моя тоже висит. На паутине. На серебряном вздохе. Дуновении. Скрипичном волосе.

Смычок надвое перепилит меня. Я уже слышу этот стон. Этот вой. Он длится и гаснет.

И елка, украшенная орехами, шишками и звездами, подворачивает лапу, падает на пол, ее комель трещит, горит крестовина. Я обнимаю ее тонкими детскими руками. Ложусь рядом с ней. Вдыхаю ее. Она душистая. Она дышит мне в лицо темной, колкой, зеленой, черной, восковой и серебряной смертью.

А за стенкой – слышишь? – играет музыка. Она играет всегда! Какую пластинку крутят? Венгерский танец Брамса? Вальс цветов из «Щелкунчика»? Или вот эту, любимую: спи, моя радость, усни… в доме погасли огни… птички замолкли в саду… рыбки уснули в пруду…

Мачехи нет. Молчит палата. Они, чудовища, лишь притворяются, что спят. Укрылись простынями с головой. Закутались в одеяла. Застыли сосульками. Оскалили каменные зубы. Тихо. Так лежи. Не двигайся. Застынь. Как они. Если пошевелишься – придут санитары и скрутят тебя; и опять жгутами к койке привяжут. И будешь под себя мочиться; и запах океанской соли будет плыть в раздувшиеся ноздри, насыщая легкие аммиаком и молитвой.

Лежи. Не вставай. Спрячь голову в ладони. Как тогда, в подъезде, а может, в постели, а может, на снегу.

* * *

– Ты чуешь, ты чуешь? Маргарита спит не чует, что на ней матрос ночует!

Беззубый распяленный рот смешит и стращает всех широкой, широченной, дырявой варежкой голой улыбки.

– Вот проснется Маргарита… и прогонит паразита! А-а-а-а-ах, ох! Дюже плох! Сколь у вас вшей да блох!

Сидит, скрестив ноги, на голом матраце. А где простыня? А нет простыни. Одеяло скручено в ком, заткнуто под койку. Это не одеяло, а серый волк, зубами щелк. Бабенка эта поборола волка сама, голыми руками: взяла да задушила, когда он ночью к ней подкрался. Шкуру содрала! Освежевала как могла! Простите, в палате воняет, да знатная шуба у кого-то будет; эх, вот новенькой дарю!

– Ты! Новенькая! Слышь! Как там тебя! Имечко какое-то у тебя кривое. Да и рожа крива. А может, ты и хромая, а? А может, ты и немая! Че воды в рот набрала! Колись! Бреши!

Манита спустила ноги с койки. С изумлением глядела на засохшую кровь под ногтями. Запястье толсто, пухло замотано бинтами. Бинтов не пожалели. Ноет под витками вьюги. Глубоко. Там рана. Я знаю, там глубокая, резаная, адская рана, и скалится, как в крике рот.

– Что сама-то брешешь?

– У! У!

Скрестившая ноги закинула обритую голову и шире раздвинула губы. Голые десны, меж ними болтается красный язык. То высунет его, то спрячет. То трубочкой сложит. То лопаточкой выставит. Веселится. Насмехается.

И внезапно замолкает. Будто выкачали из нее весь воздух враз; и рот пробкой страха заткнули.

Сидит. В колени ногтями вцепилась. Она не в рубахе: в пижаме. Полосатая пижама, заплаты на коленках и на заду. Зашитые карманы: ничего не положишь, ни расчески, ни пряника.

– Тебя-то как звать?

Голос Маниты превратился в нож с зазубринами. Скрежетал по простыне, делая длинный скорбный разрез.

– Меня-то? А пес меня знает! Псица, жена пса! Сало-колбаса!

Манита глядела на подол рубахи, выпачканный в крови.

На стене кровавые письмена над ее койкой уже успели замазать известкой.

Сзади раздался птичий клекот.

– Кар-карр! Карр!

А потом вдруг смешно и страшно:

– Чирик-чирик!

Манита слушала плечами, лопатками. Поежилась. В ее плечи впивались когти-крючья вороньего зимнего крика.

– Не оборачивайся! Обернешься, козленочком станешь! Я вот козленочком была. И меня растерзали. Такой зверь терзал! Брюхо вспорол! Кишки на рога наматывал!

– Бык?

– А пес его знает! Снизу мужик, сверху зверь! Так мутузил! Так таскал… А потом – его друзья! И у всех зубы… и у всех лапы, хвосты, рога… и ножи… ножи…

– Ножи?

– Еще какие! Он мне нож показал. Потом по шее лезвием провел. Пощекотал. Рычит: ложись! Я сначала боролась. Ночь сырая. Асфальт. Он стал хохотать и меня этим ножом тыкать. Я – за лезвие руками хваталась! Голыми! А он все машет ножом, машет… и мне руки режет… режет… и я… упала…

Манита раскрыла рот. Сзади послышалось шлепанье босых ступней по полу. Ловкие пальцы завязывали, опять развязывали странные тесемки на спине Манитиной рубахи.

– Упала… о…

«Это я упала. Рядом с лавкой. В ночном парке. На черный асфальт. Дождь. Грязь. Человекозверь машет ножом. Нож – рог. У кого оружие, у того и сила. Он пырнул меня ножом, лежащую!»

– Валяюсь. Из кустов трое… выскочили… сначала он… потом они… заставляли меня все… все… я кровь теряла… чую, конец мне… в тряпку меня превратили… в грязи ком!.. солдатики спасли… три солдатика… из кино возвращались… там кинотеатр рядом… «Летят журавли» глядели… и полетели!.. мимо меня… а я за лавкой лежу…

«Да. Я за лавкой лежу. В луже крови своей. Солдаты подбегают. Меня на руки хватают. Кричат: ты жива?! Бегут со мной на руках на шоссе. Под машину бросаются! Грузовик тормозит. Меня – в грузовике – в кузове – в больницу везут! Голова на солдатских портках, ноги о дно кузова стучат, как костыли, раненая грудь потной чужой гимнастеркой обмотана, а самый молоденький солдатенок ревет белугой – ему меня жалко!»

Манита прищурилась. Невидимая баба сзади опять завязала, играя, ей тесемки рубахи.

– Ну ведь спасли?

– Да я ж не человек теперь! – Задрала рукав пижамы. – На! Зырь! Я – жертва! Они так все мне и гундят: ты – жертва! В суд подай! А я не хочу в суд. У меня все внутренности разворочены; кто меня теперь замуж возьмет? Только крокодил. Жрать не могу: желудок прокололи. Я вся изрезанная! – Пуговицы рванула, они разлетелись. – Чуешь! Я кусок мяса! Кому нужна! Денег отсужу?! Да начхала я на них! Выпустят если отсюда – в парк тот билетершей работать пойду. На карусель! И всех по очереди отловлю! С ножом… подстерегу…

Расширь глаза. Распахни до отказа. Вылупи перламутровые белки. Проколи зрачками ее грубые, вспухшие, рваные шрамы, белесые снеговые рубцы. Такими солдаты приходили с войны. А девку – мужики – в мирном парке городском – изувечили: ни за что, просто так.

Голова бритая, отрастают колючие тонкие волосики. Круглые глаза под голым круглым лбом сияют небесно, полоумно. Ты так радуешься жизни! А как же! Тот, кто понюхал смерть, так любит жизнь – ни в сказке сказать!

«Здесь бреют башки? В больнице? Машинками? Как с овец, шерсть снимают. С гололобыми возни меньше. Ванну им редко надо. Мыло, полотенце, где они тут?»

На Корабле есть душевые кабины. Для матросов? Для пассажиров? Для кочегаров и аристократов, для всех, кто пожелает отмыться от вечной грязи; и сам капитан иной раз заходит туда, полотенце в одной руке, мыло в другой, чистая сорочка висит на плече. Мыло сварили из мертвых детей. Сорочку соткали из мертвых волос. Кабины в форме гробов. Там хлещет из стен душ Шарко. Ледяной и горячий. Тугие струи больно бьют. Водой тоже можно изуродовать: под напором полоснет больнее ножа.

Манита встала. Та, что стояла сзади, не успела отпустить тесемки. Повалилась носом на Манитину койку.

Обернись. Смотри, кто ласкался к тебе; кто шарил воздушными птичьими коготочками у тебя по сутулой спине.

На койке ничком валялась больная. Несчастный робкий затылок. Слабые крохотные ручки. Шейка тоненькая, как у цапли. Плечи из-под халата торчат бельевыми прищепками. Тихо стонет. Плачет? Смеется?

Нет, ты не ворона. Ты зимняя птица-синица.

Манита осторожно наклонилась к женщине и перевернула ее с живота на бок.

– Эй… ты…

Все, кто плыл на Корабле, друг другу родня. Одна команда.

– Не закапывайте… не закапывайте! Я не убивала! Нет! Не убивала! Это не я его! Не я! Поглядите, руки чистые…

Малютка лепетала жалобно, тянула к Маните руки-ложки, запястья-щепки. Обхватить нежно, ласково, любовно ее прозрачные косточки. Утешить. Шепнуть: все мусор, гиль, развеется, сожжется, улетит по ветру. А мы плывем, слышишь? И уплывем от твоего ужаса. Не надо про него! Дай я лучше тебе сказку расскажу. И песенку спою.

Манита сгребла худышку в охапку, положила ее дрожащую синичью головку себе на грудь и стала укачивать, как малого ребенка.

– Спи-усни… спи-усни… угомон тебя возьми…

– Она младенца своего удушила, – обритая показала руками у себя на горле, как: обхватила горло и плотно сцепила пальцы. Закашлялась. Выматерилась. – Натурально! И с умишка спрыгнула и побежала, и убежала. Не вернется! Все, поезд тю-тю, пока граждане на Воркутю! А я тут с вами шутю! Удушила, вот этими ручонками…

Обритая ловко, мгновенно спрыгнула с кровати, подбежала и больно, сложив пальцы гусиным клювом, ущипнула Синичку за голый локоть. На руке Синички расплывался кровоподтек. У нее было все мокрое лицо, так быстро и обильно текли слезы. Манита вытерла ей слезы рукавом рубахи. Синичка прижалась губами к ее руке.

– Ты правда убила своего…

Обритая завопила на всю палату:

– Жрать! Жрать! Всем вставать! Умываться! Водой холодной обливаться! И жрать! Уже несут! Несут!

Женщины в палате вставали. Кто падал с койки на пол тяжелым бревном. Кто медленно выбрасывал скалки ног из-под пододеяльника. Кто уже толкся в дверях, встречая гром кухонной каталки слабыми криками. А кто не поднялся, так и лежал, глаза в потолок, зубы на крючок.

– Да. Я убила. Сынка своего! Крошечную ласточку мою. Маленький совсем. Такой хорошенький. – Синичка показала, растопырив руки, величину ребенка, как рыбак показывает размер выловленной рыбы. – Я аборт хотела. Он мне не нужен был. Я не хотела рожать. А вот родила. Я одна. Я б его не подняла. У меня зарплата восемьдесят.

– Дворничиха, что ли?

Манитин шепот обволакивал трясущуюся головку Синички свадебной легкой фатой.

– Не-а. Хористка. В оперном.

– В театре? – Манита облизнула сухие губы. Ей до смерти захотелось запеть. Заголосить на весь Корабль, и чтобы на камбузе, на капитанском мостике и в клепаном трюме, везде услышали. – Здорово!

– Я его задушила… и пела ему… не хор… нет… Виолетту. Последнюю арию. Простите!.. навеки… о счастье… мечтанья…

Прянула у Маниты из рук. Вверх. Расправила тощие плечики-крылышки. Вот-вот взлетит. Раскинула руки. Потом притиснула к груди. Сжала добела. Широко раскрыла рот. Птица, пой! И пела! Заливалась! Стекла дребезжали. Никель коек драгоценно блестел. Простыни струились на пол атласными драпировками, фламандскими чахоточными кружевами. Голос из Синички вылетал дивный, сумасшедший. Возжигал смрадный воздух вокруг ее растрепанных кудряшек.

– О боже… великий!.. услышь ты… моленья… И жизни… несчастной…

Манита заклеила себе рот ладонью. Рыданье рвалось наружу. Она его не пускала. Держала в клетке.

– Прости… прегрешенья!..

Сгорбиться. Уткнуть лоб в колени. Пока она поет. Музыка. Отец! Ты такого в театрах своих не слыхивал. Пробивает мозг. Застревает дротиком в грудине. Вылетает из-под лопатки острым копьем. А может, тем смеющимся ножом, в руке насильника, в старом осеннем сормовском парке.

– Прости… прости!..

Скрюченная в плаче фигура. Над ней – поющая, летящая.

И ржущая, кишащая, свистящая, кипящая палата. Женщины не молчали. Не слушали, нет. Они пели, вопили, говорили, смеялись, рыдали вместе с Синичкой. Хором.

Синичка была солистка, а они все были хор.

А Манита, единственный слушатель в зрительном зале, горбилась в судороге горя и счастья. Не выдержала – заорала. Мощно. Свободно. В полный голос. Вторя Синичке. Подняв голову.

«Вой, рыжая собака. Это одно, что тебе остается!»

Дверь лязгнула и распахнулась. Из корабельного сумрачного коридора, с россыпью волчьих красных глаз под серым потолком, надвинулась грохочущая каталка. На ней развозили пищу для лежачих. Для насильно привязанных к кроватям. Для тех, кто в ступоре застыл: к ним приставлены кормильцы, им разжимают зубы черенком ложки или ножом и впихивают в рот жижу, кашу-размазню, суп-пюре. Если больной крепко зажмет зубы – его кормят, вставляя резиновую кишку в зад.

– Прости…

Последнее «ля» забилось под потолком, сложило крылья, упало камнем вниз. Манита глядела на крохотные ручки, убившие новорожденного младенца. Ребенок! Он бы вырос и стал таким же. Он нюхал бы эту, вот эту вонь и гарь. Грыз горбушку ржаного и глотал подгорелую овсянку. И его ославили бы сумасшедшим, как и всех их; ибо кто поручится, что все они тут больные, и никто тут не здоров?

– Скажи мне… кто больной… а кто здоровый…

Манита разогнула спину. Обритая смеялась. Голые челюсти блестели внутренностью розовой рапаны. Каталку вкатила в палату раздатчица с плечами борца-богатыря. Халат на толстых бедрах разошелся, мелькали ноги-кегли, из-под короткой юбки мерцали белые жирные ляжки. Тетка бодро цапнула половник и шлепнула на плоскую тарелку жидкую кашу. Раз! Два! Три! Хватай-бери!

– Эй! Кончай ночевать! Готовь жевалы!

«Суют кашу в морду. Зверинец».

Она только заметила: у раздатчицы длинный висячий хобот, качается над воротником халата; а вместо ушей детские погремушки. Шаг шагнет – звон на всю палату. И каша вовсе не каша, а жидкий цемент. Сейчас они его проглотят, и пищевод закаменеет, и оледенеют они изнутри. Памятники сами себе при жизни. Их всех сгрузят на тележку, спустят трап с борта, свезут на льдину. И водрузят на дрейфующей льдине, и поплывет она по больничному саду, по трамвайным рельсам, и будут стоять они все – с каменными воздетыми руками, с застывшими в вопле ртами, и каменные смирительные рубахи будут колом торчать вокруг их врытых в лед ног, и каменные тесемки трепать ветер.

Белый шутовской колпак тетки. Белое кружево белья. Белье все в дырах, до того истончилось. Не меняют! Скупятся! Кастелянши экономят! Все равно больной зубами, ногтями порвет. В клочья. И лоскуты – в рожу врача, хохоча, бросит.

– Всем налила? Кашка-малашка! Язык отъешь и ум отъешь! Кружки давай! Киселя налью!

Оттолкнув слониху с поварешкой, в палату процокала на модных шпилечках процедурная сестра. Она осторожно несла шприц иглой вверх. Ледяная белая свеча. Кому горит?

– Больная Касьянова. Кто?

Обвела палату прищуром. Угремела вдаль каталка с едой. Доктор Сур вошел вслед за сестрой. Шел по половицам, как по болоту.

Или – по минному полю.

Разворачивал носки башмаков. Искал, куда наступить.

«Сам он сумасшедший. Ишь как косится. Он – нас – боится».

Манита стояла одна посреди палаты.

Она одна – рук за тарелкой с кашей – не протянула.

Все, кто ходячий, уже сидели, ссутулясь, чавкали. Всасывали в себя мышиную овсянку прямо через край тарелки. Обритая стучала ложкой.

– Ложитесь, Касьянова! Укол!

Засосало под ложечкой. Она поняла сразу: укол плохой, и плохо будет.

«Не дамся. Нельзя».

Попятилась к окну. Подоконник врезался в поясницу. Наступила босой ногой себе на подол рубахи. Наклонилась, подобрала подол – и быстро, в один миг, вспрыгнула на подоконник.

«Так удобнее будет их бить ногами».

Сестра растерянно держала шприц иглой вверх. Прозрачное зелье дрожало. Сестра беспомощно оглянулась на врача.

– Доктор, вы же видите…

– Я не слепой. И ты гляди!

Доктор Сур шагнул к окну. Манита вспомнила, как мачеха, летя в небе, двинула ей пяткой под глаз. Где у тебя глаз, доктор Сур? Отпрянь. Вышибу!

Она подняла ногу и ударила быстро, жестоко, сильно. Доктор Сур успел отвернуть лицо. Удар пришелся за ухом, и ей показалось, чужой череп зазвенел, и эхо таяло в углах палаты.

Губы доктора Сура сошлись в бледную нить.

– Доктор… пыль же на иглу садится… я обратно… в процедурную, шприц сменю…

– Стой!

Сур схватил обеими руками Маниту за щиколотки и с силой потянул на себя; так картонную крашеную куклу, схватив, жадно тянет ребенок с прилавка. Она не удержалась, всей тяжестью упала на Сура, и он нес ее к койке на плече, как убитого зверя. Бросил на матрац вниз животом. Пружины клацали, пели, громыхали, утихали. Когда панцирная сетка перестала колыхаться, сестра со шприцем приблизилась. Сур развязал шнурки на спине рубахи. Приспустил больной трусы. Манита не двигалась.

– Валяй. В ягодицу. Вечером прибавишь дозу. Не бойся. Я ее подержу.

Наклонился. Прижал руками женские руки к железным краям койки.

– А если она… ногой…

– Наступи ей коленом на ноги. Да, да, вот так.

Сестра, обливаясь потом и навалившись коленом на выпрямленные, жестче досок, ноги Маниты, воткнула иглу в белую, метельную кожу. За решетками мело. Корабль проламывал носом вечный лед. Те, кто мог смотреть, смотрели, как новенькой сделали укол; ну и что? Что тут такого?

– Я уколов не боюсь, если надо, уколюсь! – дурашливо спела Обритая.

– Что так быстро! Литий надо медленно вводить!

– Ой, я не знала.

– Сейчас даст реакцию. Эх, садись, два. Брысь в процедурную! Зови санитаров!

Бедная беленькая собачка побежала по коридору Корабля, взлаивая, вспугивая больные бледные тени.

Доктор Сур все держал руками руки больной. Прикинулась покойницей. Ничего, сейчас оживет. И даст тут всем прикурить.

Только он ее отпустил и разогнулся, и зашарил в кармане, курить захотел нет мочи, как Манита развернулась огромной пружиной, подскочила на койке, взвилась, и страшно было поглядеть в ее лицо.

Лица Маниты не было. Вместо лица билась, тряслась, дергалась одна сплошная судорога. Кривизна мышц преодолела земное тяготение; сухожилия разрывали, взрывали изнутри кожу. Глаза вылезали из-под черепных костей. Росли белыми слепыми грибами. По клубку искореженных нервов хлестал дождь. Мелкие слезы орошали неистовую боль, и сквозь боль медленно, страшно прорастала рвота.

Вырвалась наружу. Нутро взбесилось. Манита выворачивала себя наизнанку дырявым чулком. Сур отступил на шаг, но далеко не отходил. Он знал, чем это все закончится. Скоро? Через час? Через два? Стоял, как часовой. Черт бы побрал сестру. Черт бы побрал его самого: он не предупредил, что литий любит медлительность и аккуратность. Сейчас начнется бред. И она может бешенствовать. Все тут переколотить; избить, ранить больных. Почему он не положил эту бабу для первой инъекции лития в бокс! Сейчас бы скрутил ее в бараний рог, и делу конец.

Стучали ботинками по коридору санитары. Вбежали в палату. Манита перебежками двигалась от койки к койке. От Обритой – к Синичке. От Синички – к Старухе, железно, вечно сидящей, руки на коленях, святая каменная, лошадиная морда. От Старухи – к Лохматой, что лежит и мотает головой по подушке: туда-сюда, туда-сюда. И все орет: «Не я яво сгубила! Не я, шо брешете, да вот проверьте!» От Лохматой – к Змее в углу, очковой кобре, и раскачивается кожаный капюшон, и прожигает острый хвост половицу с облезлой краской. От Змеи – к Девчонке, что сидит и грызет кулаки, обливает их голодной слюной, и бормочет: «Я все равно уйду! Никто не удержит меня! Я решетки распилю! А у меня крылья! Крылья!» Так бежит, от койки к койке. А санитары идут за ней. Им приказали ее поймать. И связать. Что им крикнуть такого, чтобы они испугались и удрали?

Месиво вместо лица. Змеи вместо рук.

Курьи лапы вместо ног.

– Я подложила мину под вас подо всех! Она в трюме! Я взорву Корабль!

Ага! Остановились. Думают! У них еще есть мозги!

Крокодилья кожа. Акульи зубы. Щучья пятнистая чешуя. Подо льдом в воде водятся странные звери: у белого кита морда льва, у бедного дельфина длинные металлические иглы по всему гладкому стальному телу – он машина, он может отбиваться от любого врага, он живая мина, и она тоже мина живая. Мина, Манита. Она сама сейчас взорвется. Не дать им подойти!

– Хватайте ее, парни!

Манита развернулась и въехала локтем в лицо Девчонке на койке у окна. Девчонка заскулила. Из носа у нее потекла юшка. Стальные дельфины подпрыгнули над водой, выметнулись на палубу. Швабры шевелили осьминожьими щупальцами. Железные иглы пронзили ее насквозь. Вместо лица явился сплошной рот; и он орал, и вся она стала – ор и визг. Ей в рот всунули резиновый кляп. Сестра, дура, уже бежала с новой белой свечой: в ней булькал аминазин, надежный, родимый, безотказный. Сур махнул рукой, как дирижер. Санитары обнажили Маните руку.

– Пить!

Она кричала: пить! – а они все, глухие морские звери, не слышали. Они лакали соленую черную воду, а ей не дали глотнуть из кружечки водки, чтобы опьяниться, позабыться. Вода, водка? Где разница? Мать-детоубийца ревет и рыдает. Но она же, она, Манита, никого не убила! Она же чиста! Перед страной! Перед людьми! Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…

– Горячо любить свою Родину! Жить… учиться… и бороться…

Горло пересохло. Она ловила воздух ртом. Она рыба. Ее выловили из ледяного моря и сейчас убьют багром по башке. Судороги свели сначала ноги, боль хлестнула по длинным ветвям нервов; потом руки, они скрючились и застыли ухватами. Где, на каком холсте, в какой иной, солнечной, дачной жизни так же сидели золотые крестьянские бабы, в белых и красных платках, с руками-ухватами, с деревянными чашками и ложками в кривых пальцах? Красками быстро и навсегда замазали ее родное зеркало. Огромное венецианское зеркало отца. И новой войны не будет, чтобы привезти с нее богатые трофеи.

– Как завещал великий Ленин… как учит!..

Говорить становилось все труднее. Звуки вылетали изо рта земляными мерзлыми кладбищенскими комьями. Как хоронили ее мать? Почему ее не взяли на кладбище? Она бы погладила красный гроб детскими ладошками. Она бы подняла с земли ком и бросила его в сырую глинистую яму. И попала бы в крышку. И дубовая крышка загудела бы, как литавры в оркестре отца. Внутри его помпезной знаменитой, краснофлажной музыки.

И все бы зааплодировали вокруг. Ей. Ей одной.

– Ком-му-ни-сти… ческая… пар-тия…

Палата вертелась вокруг нее. Она все хуже видела. Не различала морд и клыков. Не слышала звона дешевых погремушек. Клятв, что не стоили ни гроша. Разрывов и выстрелов. Гула танков. Зениток и команд. Война закончилась давно, зачем у тебя под теменем она еще идет? Губы трескались, как земля в жару. Ей ко рту поднесли кружку. Ее холодный край ожег ей кожу, она глотала белый снег, мычала, счастливо улыбалась. Сколько радости в мире, когда напьешься. Водка или вода? Пьяная вода. Белая вода. Они все-таки сделали ей хорошо.

Она медленно, глядя перед собой каменными глазами, села в кровати. Каменные руки сами легли на колени. Каменные колени порвали рубаху. Каменная рубаха давила на каменные плечи. Каменные мысли не ворочались. Каменные волосы не летели.

– Все, ступор. Пусть сидит. Не трогайте ее. Оттает сама. Может, к вечеру. Может, завтра.

Обритая показала доктору Суру язык.

Очковая Змея показала обритой кулак. Прошипела:

– Ты! Саломейка! Повежливей с начальством!

Синичка тихонько прочирикала:

– Вы не волнуйтесь! Мы ее покормим!

– Я не волнуюсь. Спокойствие, товарищи. Лечитесь послушно. Мы вам добра желаем.

Сестра стояла рядом с Девчонкой, сердито прижимала ей к красным ноздрям ватку, вымоченную в чистом жгучем спирте.

* * *

Соленая рыба у губ.

Близка; да не укусишь.

Рыба раскачивается. Муксун? Нельма? Сиг?

Изо рта текут слюни. Ты не ел давно. Завтра сюда приезжает великий писатель Страны Советов.

Мальчонка сидит в разрушенном храме на жердочке, как петушишка.

Жердь длинная, от стены до стены. На ней, курами на насесте, сидят люди. Еле удерживаются: жердь толщиной в руку, даже тоньше. Вцепляются в жердь: только бы не свалиться. Свалишься – смерть, верняк. А какая смерть? О, разная. Всякая. У палачей фантазия играет. То разденут догола, это зимой-то, и на валун поставят: стой да замерзай. Все, каюк тебе. Ровно через час на подмерзлые камни падает труп. То привяжут крепким вервием к толстому бревну, и ори не ори, а поволокут тебя на гору Секирку. А оттуда вниз – длиннющая лестница. Триста шестьдесят пять ступеней. Монахи выстроили во время оно. Ступени высокие. Бревно тяжелое. Кладут тебя, к бревну притороченного, и ногой толкают. И катишься ты вниз, ломая ребра, разбивая череп. Вопли твои слышит небо. И молчит.

Молчат облака. Молчат ветра.

Молчит седое, мрачное ледяное море.

И Анзер, твой остров, корабль; и Голгофо-Распятский убитый храм – корабль; и тельце твое утлое, ребячье, – корабль; и ты плывешь, и узкая жердь плывет, от креста отломившись. Старики шепчут: есть Бог, и ты окстись.

А то по осени, когда еще водица плещется, и озера и ручьи не встали, загонят тебя по шею в болото; и держат так.

И ты готов уже умереть. Зачем же против воли твоей глотка твоя все кричит и кричит? Глотка жить хочет. Руки-ноги жить просят. А душа, она уже устала.

Люди крючатся на жерди, подбирая под себя ноги в исподних портах. Исподние рубахи коричневой кровью заляпаны. Их – с расстрелянных сняли. Кое на ком ватники. Наброшены на плечи. Люди не чувствуют уже ни тепла, ни мороза. Ватник валится со спины на каменные плиты древнего пола. Прозрачный монах в клобуке подходит из тумана и поднимает вверх два плотно сложенных пальца. У монаха метель вместо бороды. У него ноги – шершавые, в инее, доски. Осенив их крестным знамением, он уплывает погребальной лодьей.

Мальчик смотрит прямо, вперед, перед собой. Мальчик не опускает глаз. Ярко-синие глаза, цвета летнего неба. Его тоже топили в болоте; овчарка вертухая вытащила его, вцепившись зубами в рубаху, изранив ему плечо. Охранник поднес к его лбу наган. Раздумал убивать.

Тот сердобольный охранник. Вот он. Маячит перед ним. В вытянутой руке держит соленую рыбу. Мотает ею перед носом мальчика.

Что, лупоглазый попугай?! Вкусная рыбка-то?!

Если неловко потянуться за рыбой – свалишься с жерди.

Да так он тебе и поддал. Ты за рыбой – а он выше подымет.

Горит соленая свеча, пламенем вниз.

Рыбу ловили монахи. Рыбу ловят заключенные. Белое море – рыбное море.

Кидают в лодки дырявые сети: штопайте сами! Баб мало. Бабы все растерзаны, сожраны охраной. Есть надсмотрщицы, которые сами до баб охочи. Играя пистолетом, ведут узниц в контору. Через ставни доносятся крики. Потом мертвую голую бабу за ноги вытаскивает на порог пьяная вохра. И волокут на побережье по вырубке, по камням, по белым черепам, мертвую спину об острые свежие пни и гранитные сколы обдирая.

Эй, сеть зачинила плохо! Рыба вся – в дыры уходит! Пять суток карцера!

Карцер – часовня. Выбиты окна. Ветер гуляет и голосит под куполом пьяную песню. На вторые сутки узник валится на битый кирпич. Так и отходит – с разинутым в вопле ужаса ртом.

А то еще есть селедочница. Это не для рыбы. Для людей. Глубокая выемка в скале на берегу; к ней приделана тяжелая стальная дверь. Рыбы не наловили? Нас всех голодными оставили? Ах вы нехристи! Ах ублюдки! Весь отряд ведут на берег. Заталкивают в пещеру. Так тесно люди лепятся друг к другу. Дышать нельзя. А пихают еще и еще. Крики не слышат: вохра оглохла навек, ей товарищ Сталин приказал.

Набьют селедочницу, утрамбуют, еще и ногой последнего человека втиснут – мужчину ли, женщину, ребенка, калеку, бабку, старика. Последний отчаянный визг защелкнут железной дверью.

Все. Замок. И прочь отсюда, ребята, и пошли-ка выпьем, партию водки с материка в трех ящиках привезли, Хозяин расщедрился – гуляй, казак!

Уходят. Из-за двери поет поднебесный хор. Ор и визг постепенно переходит в слезный ток; в бормотанье; в молитву. Задыхаясь, шепчет умирающий: помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей.

А когда умирает, обращается в рыбу.

И уплывает в белое молочное море; под белое тесто всходящих поутру туч; в легкий, ласкающий перламутр северного солнца, что светит белым рыбьим глазом и в черной, великой ночи.

Все! Не поймаешь. Ушли мы. Уплыли. С твоего мерзкого, гиблого Корабля.

Мы теперь на свободе. Мы ушли от погони. И не страшен нам боле… пистолета… заряд…

А утром, после морозной лютой ночи, приходят бравые вохровцы, на горячей груди тулупы распахнув, водка в кармане, пули в нагане, и открывают замкнутую на чугунный замок дверь. Ух ты! Веселуха! Мерзлые твердые людские тела вываливаются из пещерки, ложатся одно на другое. И правда, сельди! Сельди в бочке! Ай да селедочница! План по убийству перевыполнен! Отродья старого мира! А что с ими таперича, Федька! Да облить бензином, Яшка, да пожечь! Вон, на бережку, за валунами!

Рыба качается. Рыба трясется. Соленый маятник.

Гляди, Бенька. Слюней тебе все одно не утереть.

Крепче в жердь вцепляйся. Ты легонький. Не упадешь.

Вон соседка твоя, Корнелия Дроссель, упала. Без сил.

Лежит и плачет. Подходит охрана, с запасенным загодя бревном. Вертит в черных обмороженных пальцах веревку, свистит сквозь серебряную фиксу Федька Свиное Рыло. Федька – любовник начальницы. Прислали чекистку, злее пса. Если бы можно было, она бы людей ела, с маслом да с подливкой.

Бенька кричит: не троньте ее! Федька обматывает Корнелию веревкой на пару с бревном. Бревно, первый и последний любовник. Да давно уж изнасилована Корнелия, живого места нет. Ей смерть лучше. Им всем смерть лучше.

А кому-то суждено выжить.

Зачем?

Поворачиваешь голову. Следишь за рыбой. Убери ее с глаз моих! Ржет, как конь, палач. Мазнул ему рыбой по носу. Бенька ноздри раздул. Язык высунул, пытается до кончика носа достать: хоть запах слизать.

Качается медный копченый маятник. Должно быть, драгоценная рыба; и не беломорская, а видать, из столицы привезли. На поезде. В ящиках со жратвой, что из Кремля, по приказу наркомов, сюда посуху и по морю доставляют. Для военных пиров. Для разгульных, сытых вечеринок. Там на столах лежат нагие мужики на тарелках. Там разрезают юных девочек ножом фамильного серебра на две половинки, посыпают солью и перцем, поливают ароматным подсолнечным маслом. И – в рот, и в рот, в рычащую подземную глотку, и зубы мелют, перемалывают кровяную вкусноту чужой плоти, жадной яростью – смиренную любовь.

– Ну же! Шо вылупил зенки! Давай! Хватай!

Нет. Бенька не пойдет на уловку. Его не купишь. Не подобьешь. Он закрывает глаза. Рыбий копченый, сумасшедший запах все равно остается. Висит рядом. Рыб все знает про Беньку. Кто он таков, и зачем он тут.

Острова Соловецкие, корабли купецкие. Струги тюремные, волы подъяремные.

Монахи сирые. Небеса – дырами.

– Ах ты волчонок шелудивый. На! Жри!

Рыбой грубо тычут ему в щеки, в зажмуренные веки.

Кто ты такой, Беньямин? И как фамилье-то твое?

Мое фамилье я забыл.

А что ты знаешь? Помнишь что?

Я знаю только рыбный запах. Копченый. Икорный. Полоумный.

Вертел головой. Уворачивался. Впустил ногти, как кошачьи когти, в твердую жердь.

Я все равно не упаду. Я не умру!

Изловчился. Вцепился зубами в рыбий хвост.

В медный, позеленелый, жесткий хвост. Сломал зуб.

Грыз медную игрушку, для потехи намазанную маслом.

Зубы крошились, обломки изо рта валились на храмовые, затянутые плевой сизого голубиного инея плиты.

Жрет, парни, гляньте-ка, жрет!

А настоящей-то рыбоньки хошь?!

Ловил воздух губами.

Еще человек с жерди упал. Грузно, тяжело тюкнулся. Лежал черным стогом.

Выстрел сух и короток. Палачи тоже устают. Их тоже надо пощадить.

Мое фамилье записано в толстой книге, в конторе; у книги страницы полосатые, бумага желтая, рядом ручка со стальным перышком лежит, и чернильница с черной тушью. И женщина, толще серого приморского валуна, неповоротливая, с блеском круглых смешных очков с мягкими проволочными дужками за огромными, как грузди, ушами пишет в книге пером. Записывает за мной. Что я говорю.

А что я говорю? А имя свое. И фамилье свое.

Тогда я его еще помнил.

Беньямин Бронштейн. Броунштайн, коричневый камень, янтарь.

Взяли вместе с дедом. Дед – плотогон. При царе плоты гонял: из Германии в Швецию, из Швеции в Петербург. Еврей, а царя любил. В Европу гляделся, как в карманное зеркало. Бенька тоже в дедово зеркало глядел. Круглое, озеро из сказки. Витым серебром обрамлено. Маленькая ручка, чтобы держать удобно. Ручка в виде серебряной морковки. Дед хохотал и говорил шепотом: в виде… и непотребное словцо, подзаборное. Бенька зажимал деду рот ладошкой и смеялся вместе с ним.

А по серебряной морковке бегут вниз янтари. Один крупный, со сливу; другой меньше, с вишню; а третий с чечевицу. Чечевица черная. Слива желтая. Вишня красная. Мастер молодец.

Власти скоро конец придет, кричал дед, набивая трубку табаком. Дым вился, излетая из страшной черной, спиленной наполовину головы дьявола. Дьявол будет нами править, плакал дед и выходил на крыльцо их дома в Гавани, и выбивал трубку на снег. Он мог уехать в Германию, с Финляндского вокзала, и паспорта справить, и семейство спасти. Новый мир его опередил. Фаню, дочку, растащили на рыбьи кусочки чекисты; Лейбу, мужа ее, сразу в расход; Алиса, жена, поднялась с кровати в ночной рубашке и шла через спальню, полную дыма от ружейных выстрелов, и под пулю попала, и счастлива была – умерла с улыбкой счастья на сморщенных губах, с мелкими слезами ужаса на почернелых сморчках старых щек; дед видел ее счастливую смерть и вслух произнес над ее телом упокойную иудейскую молитву.

Деда и внука не убили. Отчего? Забрали сначала в тюрьму; потом погрузили в товарняк и повезли. Теплой одежды не было. Бенька замерзал. Стучал зубами. Жар поднялся. Тех, кто умирал, выбрасывали сквозь отодранную от пола телячьего вагона доску. Дед снял с мертвеца фуфайку и закутал в нее больного Беньку. Взял мальца на руки и грелся, к его тельцу прижимаясь.

Так доехали до Кеми.

В Кеми сгрузили их с товарняка, привезли в грузовиках на пристань. Видят: стоят, на волнах колыбельно качаются грязные плоские, как тарелки, баржи. Куда плыть? Уже все равно. Понимали: не вернутся. Посчастливилось тем, кого загнали в трюм. В трюме надышали, и тепло. Всех, кто на палубе, посек снег с дождем, и у всех на острове открылось крупозное воспаление. И все перемерли.

И все мертвые народы отпевали свои священники: русских – батюшки, татар – муллы, немцев с Волги – пасторы; а ребе не было, и тогда дед Бронштейн встал во весь свой могучий морской рост и сказал: я буду за ребе! И, как надлежит, по стародавнему обряду, схоронили всех умерших от пневмонии евреев. Бенька стоял, сосал палец и глядел на красивое лицо чернокосой девушки. Ее еще не закопали. Дед стоял и бормотал: «Живущий под покровом Всевышнего…» и, хоть это все не их родня была, покойники, по обычаю надорвал себе рубаху над сердцем. Могилы выкопали за Секиркой. Соленый слепой сиверко сбивал с ног. Бенька подбежал к деду. Выдернул у него из кармана зеркальце. Поднес к лицу красивой покойницы.

А зеркало взяло да запотело!

Живая! Живая!

Дед девчонку на руки схватил. Выхаживал в бараке, как мог. В осенней тайге последний шиповник собирал. Рыбу на самодельную удочку ловил; в жестяной банке варил. И черноглазую кормил. Пустую банку близ конторы нашел. Деда гоняли лес валить. Потом бригадиром рыболовецкой артели назначили. Его все уважали. Он был большой и грозный.

Бенька увидал, как дед и черноглазая обнимаются за поленницей сосновых дров. Дед целовал ее так благоговейно! Как православный икону.

Обернулся на шорох. Сзади стоял Федька Свиное Рыло. Беззвучно хохотал.

После вечерней поверки Федька приказал черноглазой идти за ним.

Наутро черные, опушенные густейшими ресницами глаза выклевали хищные гагары.

Дед пошел драться с Федькой. Федька убил его из нагана.

В бараке, обливая Бенькин затылок горячими слезами, тетка Душка, бывшая питерская прачка, вытащила из-за пазухи зеркальце с янтарями и сунула в руки Беньке. Держи! Дедушка мне передал. Чтобы я – тебе – передала! Чтобы… помнил…

Бенька поцеловал янтари. Сознание потерял.

Его отливали холодной водой.

Он долго играл в зеркало, как в игрушку, а потом его нагло отнял вохровец Яшка, подбросил на ладони и цыкнул зубом. Оценил. В карман стеганки упрятал. И больно пнул Беньку во впалую грудь.

Расти. Все равно вырасти. Как ягель в тундре. Как мох на камнях.

Носить имя деда.

Ночами он гляделся в серебряную, черную амальгаму неба, сквозь разбитый, решетчатый скелет купола. Церковь, его тюрьма. Небо, его зеркало. Он кашлял осенью, харкал кровью зимой, и бредил, и плакал, и забыл свою фамилию. И добрая Душка кормила его испеченной в горячей золе навагой, без соли. Слезами солила.

Медную, вкусную рыбу вырвали у него из зубов.

Он все-таки упал.

Лежал и дрожал.

Федька Свиное Рыло подошел, пнул его сапогом и выплюнул ему в затылок:

– Кирпич дырявый!

Им не стали затыкать ни пробоину в лодке, ни свистящую щель в бараке.

И на обед чекистке не поджарили тоже.

Федька всласть избил его ногами, выкатил сапогом на бывшую храмовую паперть. Белое солнце переливалось над морем богатой жемчужиной в кислом уксусе рассвета.

Ночь просидели. Руки онемели. Лбы застыли. Считай, поспали.

Людям приказали спрыгнуть с насеста, и они прыгать не могли, попадали картошкой из мешка, кто голову разбил, кто ногу вывихнул. Валялись, черные дрова.

Потом уползли. Беньку за ноги в барак оттащила старуха Люля.

Волокла и молитвы читала. Про Иисуса Христа.

Внизу, под Секиркой, привязанное к бревну тело Корнелии Дроссель ласкала певучая льстивая вьюга, меццо-сопрано.

Доски. Сети.

Сети и доски.

Бенька крепко держит иглу. Штопает дыры в сетях.

Артельщики гладят его по голове. Волосы курчавые, наполовину седые.

Эх, седой малец! Небесные очи! Худой ты уж очень.

А завтра к нам пролетарский Горький прикатит. На всех парах! На старой доре!

В Муксалму прибудет?

Пес знает. Может, в Ребалду.

Нас погонят встречать?

Как пить дать! И, руку на отсечение, два пайка дадут! И кто в исподнем – в порты и фуфайки нарядят! Чтобы приличные мы были. Смиренно мычали. Скоты Совецкой страны!

Бенька в бараке складывал руки в виде зеркальца, смотрелся в ладони, видел себя. Люля дала ему пососать ржаную корку. Он сначала держал корку во рту, приказывал себе: соси, соси, – а потом сразу проглотил и чуть не подавился.

Пролетарский Горький приезжал завтра.

А сегодня уже завтра или еще сегодня?

Как орала старая Люля! Она сделала себе саморуб.

На работах – топором – палец указательный себе отрубила.

Такое на Островах часто бывало. Народ мыслил так: порублю себя, и отправят в лазарет.

Люлю ни в какой лазарет не отправили. Лазарета просто не было тут – для них, скотин.

Люля лохмотьями культю замотала. Нянчила руку, как ребенка.

Люлю из ложки свекольной похлебкой кормила товарка. Люля беспомощно, благодарно трясла, как старая лошадь, вьюжной сивой, жалкой головой.

А у начальницы был врач; личный врач.

Официально он числился лагерным доктором; ходил как тень; и никто не знал, как его звали, и никто никогда не обращался к нему, и он ни на кого не глядел. Пробегал мимо людей, как мимо чумных. Бубонная оспа, черная чума. Шизофренический шуб. Бред, паранойя в расцвете.

Никто не знал: он сослан сюда. Такой же раб, как все они.

Лицо-тень. Пальцы-сухая-трава. Не пальто – крылья мыши летучей.

Это он, человек-плесень, прокричал на рассвете, как просвистел в хриплую дуду:

– Всем у конторы собраться! Максим Горький едет!

С Муксалмы да на Анзер. Пароход видели все. Он густо, сажево дымил толстой, в три обхвата, трубой. На берег по трапу сошел: высокий, на затылке кепка. Рядом семенит девка, вся в кожаном: на плечах кожанка, перчатки кожаные, кожаный летчицкий шлем, кожаные до колен сапоги.

Народ топтался у крыльца конторы. Горький шел чуть вразвалку, вроде моряка, кожаная за ним. Взобрался на крыльцо. Воскликнул слабо, высоко, голос дал петуха:

– Здравствуйте, товарищи!

Народ молчал.

Не знал, что в ответ прокричать.

Горького с дороги – покушать увели. Кожаную с ним.

Бенька стоял возле крыльца, переминался босыми ногами. Все тело ломило и ныло. Левая рука в локте не гнулась. Артельщики за его спиной погано, смачно плевали на землю.

И што… Прибыл… Перед его носом – щас флагами помашут! И до отвала треской насатырят. Или селедочкой. Малосольной. Писа-а-а-атель… што накропает-то про нас… А ты ево читал? А я нет. А я – читать не умею! Мне все едино!

Длинная, путаная сеть. Жжет пальцы.

Сапожная огромная, ежовая игла снует туда-сюда. Мысль снует.

Пойти подстеречь. Спрятаться под крыльцом. Его с кожаной, небось, спать у начальницы в доме положат. На сколько он сюда? Может, завтра уж отчалит. Надо спешить.

Веревки сети обвивали горячие пальцы. Мысли мешались. Глаза запутывались, бились в рыбьей тюрьме. Бенька кусал и сосал свои губы, и так внушал себе, что ест и пьет.

Заштопав сеть, он встал и вышел из артельного барака. Он трудился тут один. Артельщики разбрелись кто куда.

Крадучись, зверем, побрел к каменному начальницкому дому. Красный кирпич вымазан кровью. Зима умерла, а весна не пришла. Бенька стоял у порога. В окнах горел свет. Лампа под абажуром. У них тоже абажур был, в Питере. Желтый. Цвета яблока или меда.

Кисти абажура шевелил сквозняк. Окно открыто; видать, в доме натоплено щедро, проветривают.

А что, если на цыпочки встать и позвать?

Язык плыл во рту рыбой. Язык тоже можно сосать и вертеть во рту, насыщаясь.

А еще можно прокусить язык и пить него кровь. Свою кровь. Кровь питательная. И так будешь сыт.

Бенька вытянулся. Воровато огляделся. Уцепился пальцами за карниз. Сквозь стекло слышались звуки, голоса. Смех. Звяканье посуды. Что выкрикнуть? «Эй, Горький! Выйди сюда, чего я тебе скажу!» Или что другое?

И тут за его спиной грянуло хрипло, фальшиво, отчаянно:

– Вставай, проклятьем заклейменны-ы-ы-ый… весь мир!.. голодных и рабов… Кипи-и-и-ит наш разум возмущенный!..

Бенька от испуга сел на камни. Острый камень вонзился ему в зад. Проколол штаны и порезал кожу. Кровь текла из-под Беньки на камни, а хор нестройно, страшно орал в ночи, на морозе:

– И в смертный бо-о-о-ой… вести-и-и-и… гото-о-о-ов!

Бенька пополз на животе. Удрать! Иначе его тоже в строй! И петь заставят!

Он знал: Интернационал – на всю ночь.

Вохровцы расхаживали вдоль хора. Ветер трепал мужичьи кальсоны.

– Ве-есь мир насилья мы разрушим!.. до основанья!.. а зате-е-е-ем…

Бенька полз ужом. У него сплющилась голова. Ноги слиплись в один извивный хитрый хвост. Уйти. Не даться. Он не хочет петь всю ночь! Задохнуться! Забить глотку морозом звезд! Стукнуться булыжными коленями о черную кость земли!

– Мы наш! Мы новый мир постро-о-о-им!

Под животом Беньки мешались в единую плоть песок, иней, мелкая галька, птичий помет, щепки, ветки, рыбьи скелеты. Узкий лунный луч ощупывал валуны. У вохры в руках фонари. Они услышали его, как он ползет! Сейчас увидят!

– Кто был ничем… тот станет всем!

Бенька сжал зубы так сильно, что за ушами хрустнуло. Еще немного. Вон громадный валун. Его артельщики называют почтительно – Дед. Дед, спаси. Дед, помоги! Укрой…

– Это е-э-э-эсть на-а-аш… последний! И реши-и-ительный! Бой!

Рука вдруг представила, что в ней пистолет. Бенька сжал кулак. В кулаке железо. Он сошел с ума!

– С Инте-э-э-эр… на-а-а… циона-а-а-а… лом… воспрянет… ро-о-о-од…

Бенька перевернулся с живота на спину. Глядел в небо. Вызвездило мощно, неистово; звезды валились с зенита Беньке на лицо, на руки, в рот. Кулак поднялся. В кулаке наган. Тяжелый. Он отнял его у Федьки Свиное Рыло в честной драке. Сейчас он его уложит. За черноглазую. За украденный мир. За отрубленный сморщенный пальчик старухи Люли.

– Людско-о-о-ой! Это есть…

Выстрел! И еще!

Это раскатилось в камнях. Рыба встопорщилась в сизой, медовой толще воды, подняла муть со дна и пошла вверх, подняв морды, вращая звездными глазами.

– Наш! Последний!

Бенька поддерживал левой рукой правую руку. Каждый выстрел отдавал ему в плечо, и его покачивало, будто он взрослый и пьяный.

– И решительный!

Голубые лучи фонарей нашли его, скрестились. Выхватили из тьмы.

Эй! Братва! Яшка! Тут малец! Ишь, червяк! Побег! К лодке ползет!

Сразу кончать будем?!

А хтой-то? Армяшка? кудреватый, а! кудри в инее! белые все!

Да Беньямин из Голгофского барака!

Вставай! Вставай и в строй! Пой! Рот разевай!

На берег из леса вышли песцы и медведи. Волки сидели меж камней и выли на звезды. Собаки свесили розовые языки. По языкам на гальку текла собачья слюна. Звезды текли молоком. В молоке вымокли волосы. Под струями молока вздрагивали губы. Пистолет выпал из разжавшихся пальцев, лязгнул о кровавый мясной гранит. Пуля сама, танцуя, медленно вышла из ствола и взмыла, и порхала снежной птицей, искала, на кого бы сесть, кому бы влиться в душную, черную кровь.

– Б-о-о-о-ой!

И, танцуя, весело поднимая ноги-кочерги, пошел, пошел разудалый пацан на длинный, в ночи, хриплый крик, он же песня, он же гимн, он же гробовой вой; раскинув руки, полетел, сам став пулей, сам настигая и карая, и хохоча от счастья, и ослепнув от воли.

– С Интер… на-цио-на-лом… воспрянет!

Он всех поразил. Всех убил. Он – один – летя и разя – убил всех.

Палачей больше нет. А узники поют!

Спеть вместе с ними! Это песня победы! Песня свободы!

– Род… людско-о-о-ой!

И замолчали. И крик:

– Гражданин начальник… не могем больше… пусти! Или скопом всех – убей!

Молчали. Бенька не видел, не слышал, как подошел охранник в белом овечьем тулупе, убил одного, второго, третьего; как орал: «Щас запоете!»; как, упав на колени, баба вопила и щеки, и косы пятернею драла. Все вдохнули соленый мороз и разинули рты.

– Никто не даст нам избавленья…

В землянке, на юру, под сосной, над морем, медленно крестился старик у косматой чадной лампады. Пуля и пистолет стали черным созвездием и сияли далеко, высоко. Бенька оглох и ослеп ко всему, что не было этой красной, огненной, свободно пылающей песней. Стоял и пел, себя не слыша. Распухший язык с трудом ворочался во рту. А глотка расширялась свободно, воздушно, всесильно.

В жару бредил в бараке. Явился врач. Опустился и обволок, как туман. От него пахло плесенью.

Он засунул Беньке в рот таблетку аспирина, и Бенька вспотел, аж вымок весь.

Одежду на себе высушил. Разлепил глаза.

К вечеру всем было приказано явиться в клуб. Бенька полизал ладони, пригладил кудри: так причесался. Сложил рядышком ладони и поглядел в тайное дедово зеркальце. Понравился сам себе.

В клубе народу полно. Вохровцы курят в коридоре. Скотам – не разрешено. Многие забыли запах табака. Рожи кривят, униженно просят охрану: эй, мужик, дай курнуть! Либо щелбана влепят, либо выдуют дым тебе в лицо. Никого никогда ни о чем не проси. Догонят и еще добавят.

Загнали в зал. Народ двигал стулья неловко, шумно. Ножки стульев царапали по полу, деревянные лапы. Рассаживались неровно. Охрана тишком раздавала подзатыльники. Бенька пробрался ближе к сцене. Сел, руки на коленях, открыл рот. По лбу на брови тек пот: жар еще не весь вышел. На сцене сам собой, будто великанским грибом из пыльных досок вырос, возник мужик-дылда с яркими и страшными голубыми глазами. Зал захлопал в ладоши. Задавил глаза-барвинки черным углем. Человек стряхнул угольную крошку с седых могучих усов и обвел зал суровым взглядом. Зрачки его плясали. Он поправил невидимые очки. Волосы у него за ушами слиплись. Белесые, цвета дохлой рыбы, пряди. Старенький. А бодрится. Раскрыл под усами рот, блеснул серебряный зуб. Откашлялся. Забормотал тихо. Потом возвысил голос.

Бенька слушал и смотрел, открыв рот квадратно, спичечной коробкой.

– Дорогие товарищи! Много чего я увидел на Островах и вчера, и сегодня. Два этих дня никогда не забуду! Отрадно то, что вы все трудитесь на благо нашей родной социалистической Родины! И это… – Пальцем выковырял слезу из угла глаза. – До того это важно! Вы же все здесь изменились! Изменились?

Зал молчал.

– Изменились?!

Голос пролетарского Горького внезапно расправил крылья и толстобрюхой чайкой полетел над черноголовым, смиренным залом.

В тишине слышно, как далеко, в мире ином, на ветру, над морем, охотясь на жирную рыбу, кричат живые злые чайки.

Вохра зароптала: ну, эй… Подайте голос-то… че сидите, мертвяки… в рот воды набрали?!..

Люди молчали. Горький покашлял в кулак.

Чахоточный, что ли?

Бенька, чтобы спасти всех от битья и расстрела, провыл волчонком, заправив кривые ноги под стул:

– Измени-и-ились!

Зал обернулся к Беньке и сначала слабо, потом все отважней захохотал, заколыхался.

Горький погладил усы ладонью и облегченно заговорил.

О чем он говорил – Бенька не понимал.

Люди хлопали, сжав зубы. Улыбались натужно. Украдкой плевали в кулак, будто сплевывали табачную обильную слюну.

Над головой Горького красным огнем горел широкий транспарант. Белилами намалевали по нему, буквы криво плясали, хмельные: ДАЕШЬ СТРАНЕ УДАРНЫЙ ТРУД!

Сзади подойдут, размахнутся кувалдой, ударят по затылку.

И бросят еще теплое бревно на берегу; под клювы радостных белых, черных, пестрых птиц. Под зубы пышнохвостых песцов.

Кажется, конец красным речам! Горький прижимал руки к груди, как певец. Кланялся смешно, мотал головой, как баран. Спустился со сцены в зал. Ближе к народу. Народ встал и хлопал стоя. Подойти боялись. Горький приглашающе развел руки: давай, товарищи, сюда, ко мне!

И его обступили быстро, мгновенно. Охрана ничего поделать не могла. Только зубами скрежетала.

Люди трогали Горького, как священника, за руки, за обшлага, за локти; теснились ближе, горячее; говорили, хрипели, шептали, рапортовали, лепетали. Обрушивали на него всю мощь глубоко запрятанного горя, а он стоял, не падал. Руки на головы детям клал; вон, вон они, дети, набежали. Там, под ладонями Горького, два паренька из пятого барака. Фофа и Темка. Высоко, звонко бьются голоса. Двери в зал открыли, пыль выдувает сквозняк.

– Долго с писателем не говорить! Кому сказано!

Горький голову баранью закинул, прищурился на кричавшего.

– А что? Запрещено?

Вохра мялась, поправляла наганы на поясе в кобурах.

Бенька подсунулся поближе к Горькому, к рою народа, на подсогнутых слабых ногах. Вытирал пот с висков и под кудрями. Слышал, как колокольцем, ярко и отчаянно, звенит Фофа:

– Товарищ Горький! Я все вам расскажу! Все! Только выслушайте! Что тут с нами…

Темка двинул локтем Фофе в бок.

– Цыть, ты…

Горький расширил и скосил отсверкивающие белой соленой пеной, бледно-синие покаянные глаза.

В глазах его море плещет, подумал Бенька.

– Ты… – Склонился к Фофе. – Ты знаешь что, друг… Я в доме товарища Ковалевой. Приходи после отбоя. Я договорюсь, тебя пустят. Посидим вечерок… побалакаем…

Как с равным, завистливо наблюдал Бенька.

– И я тоже хочу! Как мы тут…

Темка наложил Беньке на рот грязную, в занозах, ладонь. Зашипел на ухо:

– Отзынь… Тебя не хватало… Опасно это все… Пришьют Фофку-то… Дурак он… а ты-то не дурак?!.. или дурак…

Стояли, взявшись за руки. Горький гладил Фофу по бритой голове. Отросла мягкая бархатная щетинка. Гладил, как тонкорунную овцу. Глаза наливались синими слезами.

Раздвинул толпу зэков жесткой рукой. Пошел к выходу из зала. Крепко держал Фофу за руку.

Красное полотно с белыми зимними буквами кричало над головами о вечном труде.

Горький проговорил с Фофой всю ночь.

Чекистка Ковалева материлась в душной спальне, щупала пистолет под подушкой.

Рабыня из Череповца, товарищ Пугина, то и дело подкладывала дрова в печь: заморозник гудел над морем, железный, обжигающий северо-восток.

На рассвете Фофа уснул на кровати писателя. Горький укрыл его стеганым одеялом. Сел у окна на табурете и плакал. Море вытекало из его глаз и плескало на скуластые сосновые щеки.

Когда белое солнце всплыло над валунами, Бенька с артельщиками вышагивал по берегу к лодкам. Громадную сеть на плечах волокли. На труп Фофин наткнулись. Фофа лежал весь избитый. Раскинул руки – небо обнимал. Смерть свою любил. Смерть на Островах была всяко-разно лучше, чем жизнь.

– Помянем раба божия Феофана, – бригадир Лемке перекрестился.

Рыбаки стояли и глядели на мертвого мальчика.

Как мученик умер… Царствие небесное…

Надо монахов попросить, они в землянке панихиду отслужат…

Не успеешь на всех-то отслуживать… нас-то тут всех ой-ей сколько… как звезд в небесах…

Бенька сел на корточки. Трогал распухшие, в рубцах и порезах, Фофины ручонки, щеки, плечи. Из-под песка, из-под туч доносились вздохи: печень размолотили… вышибли мозги… поищи рану, а может, пристрелили, сжалились?..

Бенька засмеялся, обнял колени и перекатился на спину. Так, челноком, вопил и хохотал и катался по берегу, и песок налипал на фуфайку. Вместо Люли теперь Лемке кормил его после ловли печеной рыбой. А Люля утопилась. Зашла по плечи в море и окунулась с головой. И вдохнула холодную воду, насытив себя до костей, до сердца последним крещеньем.

Кто сумасшедший? А, это он сумасшедший?

Кто тут воистину юродивый? А, это я воистину и непреложно юродивый. И меня же, меня одного называют Беньямин Блаженный.

Закрыл глаза. Мир померк. Мир вокруг – это всего лишь изощренная ложь; люди нагромоздили ложь на лжи, как красные кирпичи, и верят, что все настоящее. А подлинный мир – в небесах. Там огромные библиотеки, полные небесных книг с золотыми, шевелящимися, ласкающими плоть и дух страницами, и на страницах вспыхивают и гаснут золотые буквы, горят знаки, мерцают рисунки Того, Что Есть Всегда. Все, что временно – ужасно! Это плесень. Ее счищают ножом. Вытирают обмакнутой в содовый раствор тряпкой. Отскабливают мелким песком. Золотым песком! А не поддается – выжигают пламенем.

Огнем сердца, в ночи горящего.

Эти кровати? Никелированные шарики? Эти решетки на окнах? Он, лишь он один, Беньямин, глаголет людям о Боге. И Бог – не иконка. Не картинка на штукатурке храма. Не затверженные тексты унылых молитв. Бог – бесконечное сияние над ледяным морем. Когда ты увидишь это сияние – оно обвернет тебя в пелены, восхитит, и полетишь. И не вернешься.

Священнобезумие! Род небесного счастья здесь, на земле. Он – сподобился. Вот бутылка с кагором в его руке. Вот кружка. Посреди пролетарского града вырыть землянку и там свершать требы – не все такое сумеют! Не все насмелятся. Он – охрабрел. Вообрази струящийся кагор, темный, кровавый, сладчайший, и он заструится из горлышка темного, багряного стекла. Кружка – потир. С кухни хлеб украл; паства причастия ждет.

Железный потир, фабричный грязный сплав. А стал серебряным, и на выгибе серебряная чайка летит, а на обратной стороне серебряной святой Луны – закинутый лик Феофана, святого мученика Фофы. Литургисать ночью в палате! Разве есть в мире что слаще!

Боже мой, Боже, о. Слаще тебя нет ничего.

Слаще пылающей крови твоей – души-птицы убитых людей.

Вон они, в небо летят! Вон они, есть хотят!

Брось, брось крохи сердца им. Брось; все кровь, все песок, все дым.

Твоя усмирительная рубаха сегодня развязана; ты сам в нее облачаешься и сам разоблачаешься, тебе врачи, милостивцы, разрешили. Ты сам себе хозяин. Сегодня длинные рукава не заткнуты за пояс, за штапельные простроченные ремни, и ты можешь сколько угодно расцарапывать себе лицо, бичевать себя ремнями, коленями на острых приморских камнях стоя.

Ночь и палата. И Святые Дары. И он сам стоит в полный рост, огромный, монумент, гора, валун. А маленький! Такой маленький! Лишь глаза весенние – в пол-лица. Седые лохмы ржаной лик обрамляют. Власы посыпаны крутою солью. Морщины жесткой кистью прописаны. Лоб изрезан ножами времени. Сам себе икона. Сам себе еда. Сам себе питье. Сам себе причастие. Сам себе тюрьма. Сам себе воля.

Сам – себе – Церковь.

На камне сем, беломорском, я созижду Церковь свою; и никому, никому ее не отдам.

Вам всем, страдальцы. Вам, родные.

Кого вешали, жгли, били, стреляли. Кого вялили – рыбой – на леске – меж сараев.

Качаясь, пошел по палате: в руке кус ржаного, в другой кружка с красным, оставшимся от обеда компотом. Подошел к окну. В окне Луна. Помнит ли он что-либо при Луне? Или от радости зреть ее чистый, Богородичный лик сходит с ума?

Схождение с ума, так это просто. Так насущно. Если тебя заперли, и выхода нет – ты, сойдя с ума, разбиваешь все замки, все оковы. Чудесное спасение из темницы Ангелом и у Петра было. Безумье счастья, слава тебе, слава тебе! Кто вывел его с Анзера? Разве он помнит? Память, кудлатая собака, прислужница-овчарка, и ты туда же: лаешь, кусаешь, а дорогу не показываешь. Вот она, лунная дорога, под моими ногами. По морю. По соли. По людским слезам. И я иду! Поднимаю потир выше! Причастись, душенька, голубушка Луна!

Поставил кружку с компотом на подоконник. Смеясь, блестя радужками, крошил в кружку хлеб. Помешал пальцем. Облизал палец и закрыл от умиления глаза. О сладость небесная! Великие вечные отцы, вкусите! Великие матери, те, что сгибли в селедочнице, кого растерзала вохра на клочки, насилуя за лодками, за камнями! Ваш отец, ваш Беньямин отмолит у врагов ваших вас; и души убийц и души убитых обнимутся и полетят к золотой Луне, крепко, любовно сплетясь.

Забормотал быстро, а иные слоги растягивал песней.

– Радуйся, святый Анзер… Радуйся и веселись, святая Муксалма-а-а!.. Радуйся, святая Люля, да пребудет с тобой милость всех звезд ночных, алмазных… Радуйся, святый Артем, иже с тобой убиенные возрадуются! Радуйся, святая Ребалда… Радуйся, святый Федька, ибо погиб от муки внутренней, сам себя убивая, в себя стреляя… да прощен будешь! Радуйся, святый Феофан… ибо…

Горло перехлестнуло. Вспомнил. Не удержал слез, полились сами. Капали в кружку. Взял потир обеими руками и высоко поднял. Кружка качнулась, компот пролился на грудь, пропитал рубаху. Стало мокро и стыдно. Сзади раскатился злой бас:

– Ты! Придурок православный! Чертовня какая! Время три часа ночи, епть!

Беньямин замер. Он видел спиной.

Спина видела: долыса обритый мужик на койке сидит, буркалы выкатил. Руки перед собой протянул, пальцы крючит. Воздух когтит. Сейчас вдохнет глубоко и скажет: я, марсианин, удивляюсь, как это по-дурацки все у вас тут на Земле.

– Я, марсианин… дивлюсь! как это все тут у вас! на Земле! по-страшному устроено! Больницы, епть. Снадобья. Уколы всаживают. А у нас на Марсе! на Марсе…

Спина наблюдала: закатил глаза, улыбался широко. Вспоминал блаженства Марса.

Они оба блаженные. Надо его понять. Надо его – причастить.

Повернулся. С высоко поднятой кружкой в руках прошествовал к койке Марсианина. Протянул кружку.

– Причащается раб Божий… как тебя?..

Лысый Марсианин приблизил голову и коварно, бычком, боднул кружку.

Компот хлестнул Беньямину в восторженное лицо.

Он высунул язык и слизнул размякший урюк с губы.

– Испей…

В кружке еще плескалось. Марсианин скривил губы. Схватил кружку и подтащил ко рту. И выпил весь компот двумя глотками.

Беньямин горько, непонятливо смотрел в пустую посудину.

– Это… и все? А другим?

– А другие перебьются. Ты за них – просто так помолись. Утомил ты, православный батька! Вот у нас на Марсе никаких ваших церквей нет. Никакой этой чертовни! А были. Взорвали все раз и навсегда к едрене матери! С песком сравняли! Песочек красный… прекрасный… По каналам лодочки плывут… Гребцы песенки поют… А тут! Блядовня одна!

Руки сжимали пустой потир. Подо лбом звучали выстрелы. Это голуби бродили по карнизу, стучали когтями. Рукава смирительной рубахи мотались, тянулись по полу белой поземкой. Отошел от койки Марсианина. Снова подбрел к окну. Поглядел в стекло. Из стекла на него глядело отражение. Не он. Нет. Невиданной красоты женщина, и улыбалась, и глаза светились тысячью полночных зимних звезд. Волосы плыли вокруг лица призраком метели. Он – это он? Или – она? Как ее имя? Какого Бога она родила?

– Мама…

Женщина подняла руку. В руке зажата рукоять. Над кулаком горит зеркало. Крохотное зеркальце; женщина пальцы разжала. Зеркало не падало. Желтая слива, алая вишня, черный птичий глаз чечевицы. Наклонился ниже, ближе к окну. Уловил, ухватил зрачками лицо в зеркале. Старик. Белые кудри, белая борода. Ты все еще гоняешь плоты по северным морям? Нет православных, нет иудеев. Есть святые звезды в святом небе. Там кончатся все наши муки.

* * *

Вот эта койка. Ее все боятся. Обходят стороной.

Слишком длинная койка. И слишком длинный на ней лежит человек.

Ноги торчат сквозь прутья. Ноги свободны, они не за решеткой.

Пятки распухли. Щиколотки отекли. Будто раки в них впились, и раков отодрали, сварили и съели, а костяные голодные ноги остались.

Ноги есть, а лица нет. Пустота вместо лица. Белая плоская поляна.

Его тут все так и зовут: Бес. Зачем Бес? Почему Бес? Оттого, что сбесился, а назад хода нет?

Лицо у него такое: бесовское. Хитрое, страшное и спокойное. Застыло, вырубленное изо льда.

А что с ним? Ты, Мелкашка, скажи! Ты все знаешь тут.

Да что, что! Жену кухонным тесаком укнокал, сына одеялом обвязал, вышел с ним на балкон и вниз сиганул. Сын жив, он жив. Судить-то не судили. Больным признали. Сюда забросили. А сынка в детский дом. На всю жизнь пацан этот прыжок запомнил!

Да, что на всю, так на всю. Бес, говоришь. А этот, у двери, кто?

А это у нас Мальчонка-Печенка. Ляжет на живот, руки с койки свесит, ногтями пол скребет и орет: отбили, гады, все печенки! Все печенки мне отбили! Печенки болят! Печенки скорбят! Вот мы его Печенкой и кличем. Его на ток таскают. Обратно на носилках приносят. На койку складут – лежит и еле дышит, весь облеванный. К ужину очухается; ему рожу нянька вытрет, он сам поест, да ложка из слабой руки валится, звенит. В угол катится, к мышам.

Так, понятно, Печенка. А этот? Напротив тебя?

Бляха! Это Марсианин.

Настоящий Марсианин?

Еще какой неподдельный! Просто с Марса сейчас! Мы его папиросами снабжаем. У него родни нет, и передачки не приносят. Совсем один мужик. Говорит: я и на Марсе одиночествовал. А жрет! Мы его спрашиваем: у вас там на Марсе все такие жруны? Ржет: мы там камни ели! Там – и камни вкусные! А у вас в таком супе гороховом мы – трусы стирали!

Ха, ха. Занятный тип. Судя по всему, обострение паранойи. Ну, а этот? У окна? Мрачный?

О… Это Политический. Мы все в курсе, почему он тут. А вы разве не в курсе? Вам – рассказать?

Не надо. Я в курсе.

Ну вот и я тоже в курсе. И все мы. Значит, не ворошить?

Не вороши. Есть вещи, о которых говорить нельзя.

Понял, товарищ.

Я тебе не товарищ.

Понял… имячко-отчество-то ваше как?

Наплевать.

Наплевал.

А этот? У кого на тумбочке штаны лежат?

А, этот! Уморительный. Видите, в лыжной шапке спит? Это у него колпак шутовской. С помпоном! Он умеет только два слова! Больше не говорит ничего! Ванька его звать. Ванечка. «Вань, есть хочешь? – Угу. – А чего бы ты съел? – Ванну щов!» Так его кликают сейчас так: Ванна Щов. Ванна, это ж почти Ваня. Ну так и повелось. Он уж здесь давно. Я сам два месяца лежу, все сроки пересидел. Выписки жду! А Ванна Щов до меня еще тут, по слухам, полгода оттрубил. По больнице шастает без штанов! Орет козодоем! Его Бес вчера ремнем отстегал. Его – в Ляхово отправят. По всему видать. Безнадежный.

Ясно. А этот? С белой бородой?

А! Чудак церковный! Это кто там за окном с большим белым бородом? Это я, это я, Мефистофеля твоя! Православный аферист. Обманом в церковь вступил. Обман раскрыли. А у него уж и ряса, и риза, и приход! Вытурили взашей. Так он ухитрился свою церковь основать. Ну, секту, проще! Сектант махровый! Но забавный! О звездах говорит. И о том, что все наши судьбы в какой-то, черт знает, небесной канцелярии прописаны! Золотыми, брешет, письменами. И он якобы эти письмена читает. И толкует. Не толкует, а токует! Тетерев!

Впечатление, что ваш тетерев в тюрьме сиживал.

Как в воду, слушайте, глядели. Лагерник он. А знаете, он по ночам умеет превращаться!

Как превращаться?

А так. Очень просто. Я как-то по малой нужде вскочил. Меня мочегонными накололи. Поднимаюсь, в ту-степь шкандыбать – и вижу: идет. Надвигается.

Да кто, кто идет?

Птица. Орел. Башка орла, клюв крючком, острый, вниз загнутый. Глаз огромный, круглый, трехслойный: в центре алым горит, дальше обод желтый, а снаружи ярко-голубой. Фосфоресцирует. Важно так шествует. Лапы из-под смирительного балахона – шлеп, шлеп. Голову оборачивает: туда, сюда. Глазом косит. Клювом щелкает. Рукава рубахи на груди узлом завязаны. Я его сразу узнал. Беньямин, умоленный. А репа орлиная. Я от страха аж присел. Ну, думаю, за подол его надо цапать! И на пол валить! Я напрыгнул. А он как меня в темя клювом долбанет! Я света не взвидел. На миг оглох. Всюду настала тишина. И вдруг белые рукава рубахи горячечной прямо как крылья взлетают и хлопают, и он сам, орлище, поднимается над полом! И так висит! Вот вам крест, хоть я атеист и комсомолец! Висит, а я гляжу. Снизу вверх. Чуть в штаны не наложил. Я и молитв не знаю. Он – шаг ко мне. Все, думаю, клюнет еще раз, и дух вон! И тогда я не полу разлегся шкурой. Куда рука, куда нога. Валяюсь. Слышу, крылья орла хлопают надо мной. А тут дверь заскрипела. Санитарка с ведром, со шваброй. Ночь кончилась! Нянечка как заблажит: врача! врача! больной на полу! до поста не добежал! умер! Это я, значит, умер. Но вы же видите, я не умер!

Я вижу, ты не умер, Мелкашка.

Нянька-то – меня одного видела! А орла не видела! А я краем глаза видел все: и как он на пол из воздуха рухнул, и как простыней накрылся, и как из крыльев все перья осыпались, повылазили, пол снегом усеяли. А орел шасть – и сквозь окно просочился, сквозь стекло утек. Я потом подошел: отпечаток морозный. Фигура орла на стекле, блестки инея пальцы мне жгут. Вот ты какой пройдоха, думаю. Обернулся – а он лежит на койке, и с головой накрылся. Опять, значит, человек. Только вы не верьте. Не человек он. Не человек!

Верю. А ты человек?

А я – человек! Черт… а может, и я… тоже…

А этот, вон там, в дальнем углу? Это кто?

Этого – недавно притащили. На носилках. Он в сарае дрова рубил и себя зарубил. По шее себе рубанул. Рану зашили. А он в себя не приходит. Горе, кричит, у меня, жить не хочу! Да кто из нас тут хочет жить? Да почитай, никто. А зачем жить? Под красными флагами и без нас весело. Вихри враждебные веют над нами! Темные… силы… нас злобно… гнетут…

Ты будешь жить. Тебя вылечат.

Спасибо! От чего вылечат? От жизни? Так мы ею все болеем. Если бы в руки мне топор – я б себя тоже рубанул! А что! Миг один. Темно в глазах, а боли не боюсь. Если надо, уколюсь!

* * *

Боланд растирал себе грудь рукой. Возил, крутил ладонью по халату, и жестко накрахмаленный халат белым наждаком царапал ладонь.

– Что вы, Ян Фридрихович? Замерзли?

– Сердце жмет.

Толстая Люба сердобольно порылась в необъятном кармане. Вытащила початую пачку валидола. Выдавила большим пальцем таблетку.

– Под язык. И не спорить!

– Ваш валидол дерьмо.

Но взял, кинул в рот, чмокал как ребенок.

Тайно оглядывал пухлые, щедрые Любины стати.

«Вот пропадает баба. Годов ей за тридцать. А то и к сорока подкатывает. Сколько дитяток нарожала бы уже! А толчется в желтом доме. Ни зарплаты, ни мужнишки, ни жилья».

– Любовь Павловна, вы по-прежнему на съемной квартире?

Смущенно отвернулась, заалела. Стыдится как школьница, даже смешно.

– В комнате.

– Ах прошу пардону. Я грубый неотесанный мужлан. – Сосал валидол, как монпансье. Безжалостно, вынимающими душу зрачками щупал, колол румяное Любино лицо с тремя царскими подбородками. – Приведите меня в вашу комнату.

– Ян Фридрихович!

– Не шумите. Я пошутил. Чаю попить.

– Знаем мы ваши чаи.

– Не знаете вы, Люба, ни черта. Жизни вы не знаете. Знаете только ваших больных.

– Наших.

– Черт с ними. Наших. Но они – не жизнь. Они – патология. Это все мусор, отбросы. Мы тремся возле них и сами в отбросы превращаемся. А этого нельзя допустить. Вот представьте, сдобный пирог! А его поливают мочой.

– Фу. Как вы…

– Да! Могу! Могу! – Кричал понарошку сердито, глаза смеялись. – Я в психиатрии двадцать лет! А профессор Зайцев всю жизнь! Судьбу человек патологии отдал. И что? Результат? Корвалол в кулаке? Грудная жаба?

– У него книжки. У него… звание…

Боланд шумно, разбрасывая стулья, подошел к окну.

– Звание! Эта чертова ординаторская? Эти жуткие рожи в палатах? Мы им служим! Они наши хозяева! Не мы над ними владыки! Они – над нами! И знаете? Если псих кого убьет, над ним ведь суда нет! Он – невменяемый! Неподсудный!

Люба зажгла плитку. Спираль раскалилась мгновенно. Люба грела над плиткой руки, передергивала плечами. Под халатом свитер, и все равно холодно. Лютая зима в этом году. Говорят, до сорока градусов мороз дойдет. Как в Сибири. Волга и Ока с Откоса – как железные вилы лежат. По льду танки пройдут – не провалятся.

– К себе не приглашаю, а здесь чайник поставлю.

– Воды набрать?

– Не надо. Налила.

Чайник зудел комаром, посвистывал. Люба беззастенчиво разглядывала выбритое сизое длинное лицо Боланда. «Властный какой. Лишь бы покомандовать. Выйди за такого! Из угла в угол загоняет. Нет уж, лучше одной. А в гости – набивается. Обойдется».

Боланд улыбнулся твердыми, чуть вывернутыми губами.

– Любовь Павловна. Вы когда-нибудь инсулиновую терапию кому назначали?

Наморщила лоб.

– Да… Нет…

– Хотите посмотреть, как это делается?

Чайник выпустил белое облако. Люба умело сыпала чай в заварник. По ординаторской разносился запах веника.

– Можно бы.

– Тогда идемте.

– А чай?

– После чая.

– А у меня к чаю ватрушки. Сама пекла.

– Валяйте ваши ватрушки!

Ели и пили стоя. Прихлебывали громко, дуя на чашку, обжигая вытянутые трубочкой губы. Смеялись. Чувствовали себя странно: детьми, заговорщиками.

– А это не опасно?

– Что? Инсулин? В психиатрии все опасно. Мы все идем по лезвию, Люба. И вы это знаете прекрасно. Но у нас другого выхода нет. Иначе зачем мы все здесь? Вы ведь любите ваших психов?

– Наших.

– Вашу мать! Простите великодушно. Наших.

Хохотали. Оборвали хохот. Люба утерла рот ладонью.

– Вкусно?

– Немыслимо. Вы сами как ватрушка. Так бы вас и съел.

Ожег карими, наглыми глазами, мокрыми веселыми вишнями.

– Творожок деревенский.

– Творожок не инсулин. Ешь не хочу. Пошли!

Пошел вон из ординаторской – крупными, сильными широкими шагами, и Люба засеменила за ним уточкой, переваливаясь с боку на бок, осторожно неся пухлый живот, и казалось, что баба беременная и себя бережет.

– Ей все эти дни вводили инсулин. Я распорядился не тридцать единиц, а сразу пятьдесят. И прибавляли не по шесть, а по десять. Крепкая. Организм устойчив к инсулину. Несмотря на то, что алкоголичка. Я думал, у нее коматозная доза тридцать, ну там сорок единиц. Ну пятьдесят. А сегодня делаем девяносто – и хоть бы что. Правда, потеет обильно. Белье меняем. Но, может, жарко в палате.

Больные лежали как мыши. Стреляли глазами. Синичка тихо постанывала.

Боланд обернулся к Синичкиной койке.

– Больная Неверко! Что с вами? Вам плохо?

Стоны затихли. Боланд сложил ладони замком и хрустнул пальцами.

– Я хочу сейчас ввести ей сразу сто единиц. Это заведомо кома. К бабке не ходи.

Сестре стояла наготове. В руках лоток. В лотке два шприца. В шприцах прозрачные жидкости. Одна смерть, другая жизнь.

«Черт, это же как мертвая и живая вода. Сказки сбываются».

Любины светлые, опалово-голубые глаза под шапочкой глядели прямо, серьезно, сосредоточенно. «Я для нее профессор. Почти как Зайцев. Ишь как навострила уши».

Обернулся к сестре.

– Давай!

Зачем они подошли так близко?

Эти птицы. Эти звери.

Это люди, у них руки и ноги.

Человек с головой крокодила. Женщина с головой змеи.

Кобра раздувает клобук. Глядит на зубастую пасть.

Крокодил улыбается. Он улыбается ей, Маните.

Манита, кричит каждый желтый зуб в крокодиловых деснах, какая же ты глупая, Манита! Ты даже за себя не можешь постоять.

Еще одна подошла. У этой над плечами мотается, трясется трусливо морда овцы.

Овца блеет: что надо, хозяин?!

И Крокодил щелкает зубами: давай, начинай!

У Овцы в руках тонкий, узкий серебристый флакон. Может, там водка? Дайте выпить! Дайте! Дайте!

На Корабле у кока, на камбузе, в бутылях, в заваленных соломой ящиках хранится ямайский ром и французский коньяк, и аргентинское вино, и китайская змеиная водка.

А чистый спирт – только у врача, у корабельного лекаря, у коновала.

Крокодил машет рукой. Овца ловко задирает Маните рукав. Обжигает холодной мокрой ватой. И серебряный флакон внезапно выпускает дикий острый клюв. В виде иглы. Игла прокалывает руку насквозь. Прокалывает сердце. Выходит под лопаткой. Выходит навылет, серебряной пулей. Тело изгибается. Тело будет бороться. Если вы мне душу убили – тело живо пока!

Манита выгнулась на койке коромыслом. Закричала. Опираясь кулаками на матрац, медленно, страшно, через силу поднималась. Размахнулась. Силы прибыли. Она больно, наотмашь, ударила кулаками по морде презренную Овцу. Выбила ей из рук лоток. Лоток с лязгом упал на пол. Синичка стонала. Крокодил выпустил сквозь зубы ругательство. Красный язык Крокодила дрожал в слюнявой пасти.

– Поди новый шприц с глюкозой набери!

Овца, поджав хвост, бежала по коридору и орала:

– Санитары в девятую! Санитары в девятую!

Солдатский топот ног. Рожи больных высовывались из-за дверей. За стеной мужской голос пронзительно завопил, подхватывая концерт женщин. Вбежали солдаты, запахло потом гимнастерок, они засучивали рукава, гремели сапогами. Наваливались, мяли, насиловали, закручивали руки. Сейчас будут стрелять. Всегда – будут стрелять! Нам без выстрелов нельзя! Такие уж мы! Нам – нельзя – без смерти!

Манита выгибалась, била по матрацу ногами, трясла головой. Волосы лезли в рот. Ее за руки держали дикие звери: тигры, ягуары. Она таких только на картинках видела. С тигра сползала вниз, по шерстяному боку, красная масляная краска. И черная ползла. И опять красная. Ей руки ломали. По ногам били. Держали крепко. Но она все равно вырывалась. Пот лился по телу холодными ручьями. Боль поднималась изнутри и заливала мозг, выкручивала мышцы. Она дергалась, будто кто дергал ее за веревки, привязанные к ногам и рукам.

Сон обнимал. Сон надвигался и падал сверху. Сон поднимался снизу, из-под койки, из под ее железных тяжелых ножек. Где я и кто я? Меня уже нет. Я птица, и сейчас взмою, пробью головой потолок и улечу с вашего пытального Корабля. Крокодил, уйди! Вот мой кулак, выбью тебе все зубы.

Подняла руку. Пальцы слабели, в кулак не складывались. Ноги подергивались и подскакивали, будто кто лупил ее молотком под коленки. Видимый мир расплывался белесыми, серыми пятнами. Мир становился слепым, безглазым. Мир больше видел Маниту. И Манита плохо различала мир. Мир, куда ты?! Постой! Вернись!

Она хотела опять размахнуться и ударить. Рука бессильно упала на матрац.

Я бьюсь с вами, звери! Бьюсь! Я вас всех… перебью…

Я не хочу… я не… я…

Не я…

Не…

Она видела то, что обычный человек не в силах увидеть никогда. Хвостатые ящеры медленно, важно подходили к ней. Огромные хвощи подламывались и рушились, накрывали ее пахучими темными лапами, и она перестала видеть небо и свет. Мышцы растворялись, размокали хлебными корками в молоке, выливались остылым чаем в мертвое блюдце, на скатерть, на натертый мастикой к празднику цветной паркет. Трехголовый змей хохотал, выпуская из трех пастей дивный голубой огонь. Одна голова грызла Манитину руку; другая терзала ее волосы; вырванные пряди валялись на золотом песке, кожа кровила, красные пятна расплывались на золоте, впитывались всепожирающим временем, исчезали.

Это снег! Это холст. Но я не помню, что такое холст! И себя ты не помнишь?

Ты не помнишь такую себя?

Вместо рук у тебя ноги. Вместо ног – руки. Вместо щек – низ живота. Вместо рта – горячая вагина. А зачем тебе язык? Это теперь не язык; это ты стала мужчиной, на миг или навек, все равно. Высунь – втяни, высунь – убери. Игра такая. Игра в любовь; игра в ненависть. Игра в телеса, они разные, и они у всех одинаковые. Какая разница, женщина ты или мужчина?

Вместо глаз извне тяжелые чугунные телескопы наставлены на тебя; и ты сама себе астроном, рассмотри же себя, как звезду. И ослепни.

Перед выпуклыми всевидящими линзами плывут картины. Они живые. Они меняются ежеминутно. Ты голодна – а они кормят тебя. Вливаются в тебя, заполняют тебя. Тебя сейчас вырвет, а они все втекают в тебя, распирают изнутри. Ты лопнешь! Кожа порвется! Терпи. Терпеть – больно. Терпеть – сладко. Терпеть – невыносимо. Ударь, молния! Прорви меня! Рассеки! Пусть вся краска вытечет на холодный белый кафель!

Вихрь. Вокруг тебя вихрь. Стань вихрем. Обратись в ветер! Ты же можешь. У тебя нет границ. Третья голова дракона прокусила твой череп; и весь красный воздух вышел из него, и взорвался под мирным небом, и ты сама стала войной и любовью. Крикни им, как ты их всех любишь! Крикни дуракам!

Дураки! Я вас люблю!

Дураки… я вас…

Вместо живота – солнце; оно сожжет все вокруг, берегитесь. Из пупка бьет бешеный свет. Белый, медовый, красный круг крутится, пылает, переливается изнутри, и сквозь тонкую перламутровую кожу летят, стреляют длинные, мощные, неумолимые лучи. Человек – зверь?! Человек – луч! Вы не заточите свет в тюрьму! Вы не изнасилуете его литием, инсулином, иным лекарством; не свяжете бельевыми веревками; не надаете ему пощечин; не разобьете его, как стакан или рюмку! Ах, рюмочка, моя голубочка… Я – свет в твоих хрустальных гранях! И я – из себя самой – за свое драгоценное здоровье – пью!

Дураки! Выпейте со мной!

Как больно! Как больно! Как больно!

Манита выгибалась на койке в чудовищных судорогах. Люба, вцепившись до белизны пальцем в спинку койки, не отрывала от женщины глаз. Чем она провинилась, что ей назначили такое лечение? На один сумасшедший миг Люба стала ею, этой странной распатланной больной, похожей на какую-то трагическую актрису, кажется, итальянскую, кажется, в военном фильме видела. Там грузовик, и солдаты, и женщина едет с ними в кузове; и у нее такое вот лицо, как у этой… как ее? Касьяновой?

– Ян Фридрихович… – Разорвала слипшиеся губы. – Разве нельзя…

Руки и ноги больной дергались как на шарнирах. Частота дерганий все увеличивалась. Вот она вся уже тряслась. Мелко тряслась, страшно; тряслась голова, тряслись кисти рук, трясся подбородок, вибрировал тощий торс. Люба обхватила голову руками. Сквозь пальцы деревенским творогом лез белый лен шапки.

– Сделайте же что-нибудь! Скорее!

Боланд положил жесткую руку на круглое лунное плечо Любы.

– Стойте спокойно. И смотрите. Сейчас фаза возбуждения начнет проходить.

Губы Маниты выпятились вперед. Вытянулись трубочкой. Застыли. Тело продолжало дрожать. Все крупнее; сильные волны колыхали плечи и живот, голова кивала, соглашаясь с невидимым спорщиком. Пальцы скрючились и схватили край простыни. Цепко, крепко сжали. Потащили на себя.

– Она умирает. Обирается! Так делают умирающие больные. Я знаю. Вы убили ее!

Глаза Любы засверкали. Она сдернула с головы и смяла шапочку. Сжимала ее в кулаке.

Боланд хотел улыбнуться, но не улыбнулся.

– Нет. Не убил. Глядите. Все только начинается.

Он шагнул к койке и осторожно, умело, как заправский офтальмолог, вывернул Маните верхнее веко.

– Широкие зрачки. А теперь глядите. Сужаются. Все. Кома.

Пощупал мышцу над локтем. Твердая. Пощелкал пальцами перед носом. Не видит. Вынул из кармана иглу. Потыкал Маните в шею, в щеки. Тишина. Санитары стояли рядом, сопели. Беззвучно вошла в палату сестра. Несла шприц. Чуть не упала через валявшийся на полу лоток. Перешагнула. Боланд взял безвольную руку. Нащупал пульс. Считал удары, шепча: раз, два, три, четыре.

– Брадикардия. Температура падает. Она вся мокрая.

Люба сглотнула.

– Может, доктора Сура позвать?

Теперь он сверкнул глазами.

– Доктора Сура? На черта он тут мне?

– На подмогу.

Покривился. Смолчал. У Маниты подрагивали под веками глаза. Нистагм. Все верно. На свет реакции нет. Бледная, аж голубая. Щеки отливают синевой. Кровоснабжение мозга плохое. Тут важно не перебрать. Время. Надо выждать время; недоберешь – не получишь лечебного эффекта, перегнешь палку – получишь живой труп и реанимацию. Опять лезвие! Лезвие, да, ты идешь, циркач, под куполом по ножу босиком, и ноги ранишь.

– Боже! – закричала Люба в голос. – Что это! Что это!

Оставила спинку койки и судорожно, не помня, что творит, вцепилась в руку Боланда.

Манита вытянула ноги под длинной рубахой. Ноги чуть приподнялись над матрацем. Ступни дико, по-цирковому вывернулись вверх и внутрь. Так заледенели. Руки тоже поднялись, сами собой, локти хрустнули, запястья напряглись медно, железно. Мышцы все вздулись. Пошли по телу каменными буграми. Вся женщина превратилась в уродливую бронзовую скульптуру. Выкрашенную известкой мертвенной белизны.

– Тонические судороги, коллега.

Не отрывал глаз от больной. Внутри себя считал секунды, как удары сердца. Раз, два, три. Четыре, пять, шесть. Свое сердце считал, а оно считало время. Манита запрокинула голову назад. Спина ее выгнулась трамвайной дугой. От тела шел жар, как от костра. Потом пошел холод. Она лежала, разведя напряженные руки, будто хотела всех обнять. Ступни, как лица маленьких чудовищ, глядели друг на друга. Она дышала все реже. Боланд считал вдохи. Раз, два, три. Четыре. Манита вдохнула. И больше не вдыхала.

– Маша… У тебя глюкоза?..

Внезапно говорил тихо, почти шептал, бормотал. Будто Манита спала, и он боялся ее разбудить.

– Да.

– Дай подержу. Тащи еще кордиамин. Лоток… подними…

Гибко наклонилась красивая сестра, подхватила с пола лоток, сломя голову побежала в процедурную.

Шапочка вывалилась из руки Любы. Боланд поймал ее на лету.

– Наденьте…

– Она умирает…

– Бросьте… пороть ерунду…

Но сам, видела Люба, уже боялся.

Плечи Маниты поднялись над грудной клеткой, и грудина ввалилась внутрь, как сломанный ящик. Она все так же, дудочкой, держала деревянные губы. Грудь не поднималась. Замерла.

– Не дышит…

– Сейчас задышит!

Не глядя, взял у сестры из рук шприц с кордиамином. Отдал ей – с глюкозой. Закатал рукав, воткнул иглу. Попал в сосуд: под кожей разливалась синяя кровь.

– Теперь глюкозу. Я сам. Перехвати ей руку.

Сестра обкрутила Маните руку выше запястья резинкой, вена надулась, Боланд попал в вену сразу, выдохнул облегченно. Глюкоза вытекала из иглы внутрь. Внутрь женщины. Внутрь смерти. Белая, сладкая жизнь.

«Живи. Только живи. Ты ничего не будешь помнить, что мы тут с тобой сделали».

Все. Ушла доза! Скулы Маниты из синих стали чуть розовыми. Грудь задышала. Шумно вылетал воздух из носа. Мышцы опять стали перекатываться под кожей. Судороги усилились. Она закусила губу и прокусила до крови. Боланд схватил с тумбочки столовую ложку и всунул Маните в зубы.

– Эх, черт… надо было палку… Маша, до чего ты дура!..

Руки женщины ожили. Она взмахнула ими и водила ими сначала по сведенному болью лицу, потом махала перед лицом. Два белых флага. Сжались в кулаки. Махала кулаками. Сквозь зубы, с торчащими в них самолетной ложкой, вырвался громкий стон. Такой же стон вырвался у Любы. Глотка под подбородком Маниты вздулась, как зоб у индюка. Клокотанья раздирали ее изнутри. Она била головой по подушке. Санитары навалились ей на плечи. Держали крепко. Она билась. Вырывалась. Она текла лавой. Брызгала ядом. Лилась спиртом. Пьянила их всех, слабаков, недужных, бессильных, сильной и великой водкой. Да! Я такая! Витька Афанасьев всегда говорил: ты пьяная женщина, и ты нас пьянишь. Мы от тебя, лишь от тебя хмелеем!

Румянец внезапно, разом, скатился со щек. Снежная пустота залила лицо. Перестала дергаться. Бороться – перестала. На койку рухнула. Задрала подбородок. Изо рта побежала пена. Окаменела. Закатила глаза. Слоновая кость белков сквозь прорези век. Хрипы птичьего горла. Сестра тащила капельницу. Боланд тихо матерился. Люба глядела неподвижными глазами. Два дорогих опала с красными точками плывущих прочь зрачков под белым крахмальным шутовским колпаком.

Кома пришла во второй раз. Ничего. Такое тоже бывает. Выведем. Не тех еще выводили. И эту вытащим. Маша, калий, магний, коргликон! Маша, камфару! Нашатырь! Не больной. Ей! Пальцем на врача показывал. Люба сама взяла ватку из дрожащих рук сестры. Кололи, искали вены, не находили, опять кололи. Синяя кровь медленно, важно текла в недосягаемых тонких, водорослевых жилах. Надо было найти кончиком иглы и проколоть насквозь единственный миг, вставший между болью и безмолвием. Нашел. Он всегда находил. Он опытный. Это ему лучше ничего не помнить. Но он всегда помнит все. Ему самому надо бы инсулиновую кому. Пожалуй, он попросит Любу. Она уже насмотрелась. Она уже научилась. Она понятливая.

Всех отослали: санитаров, сестру, нянечек. Обедали, молча стучали ложками. Люба не ела. Она не могла есть. Она сидела на колченогом стуле около Манитиной койки. Смотрела на нее. Пришла Тощая. Потрепала ее по плечу: что восседаешь тут? На это постовая сестра есть! Люба глядела невидяще. Опалы плыли. Прошептала: я слежу за ней.

Когда Манита очнулась, она изумленно обводила глазами плафоны, тумбочки, палату, окно за решеткой.

Где я? Кто я? Люба улыбнулась и заплакала. Ты в больнице. Ты что-нибудь помнишь? Я ничего не помню. И я тоже ничего не помню; вот и хорошо, мы обе свободны.

Люба вытирала слезы шапочкой.

Манита лежала недвижно, спокойно, вытянув ноги, тускло глядя в белый потолок.

* * *

Беньямин ловил таракана.

Он ловил больничного таракана, а вся палата глядела на него и хохотала.

Советы давали.

– Ты ловчей, ловчей!

– Прыгни, прыгни!

– А ты присядь! Присядь!

– Да нет, что тут присядь, ты на живот ляг! На пол! Не бойся! Он чистый!

Таракан-прусак резво бежал по полу. Останавливался, шевелил усами. Беньямин подкрадывался. И только заносил согнутую ковшиком руку – таракан срывался с места и заползал под тумбочку.

– Все! Убег к шутам!

Нет. Выползал опять. И выползал на середину палаты, будто дразня Беньямина; и снова Беньямин сгибался в позе ловца и осторожно навострял руку.

– Шалит! Шалит он с тобой!

– Ну, Блаженный, не подведи! Ап!

Беньямин сам не знал, зачем он ловил бедняжку. Потому, что живой? Потому, что другой?

– А ты его тапком, тапком! Хлопни и раздави! Что церемониться!

Ванна Щов бессмысленно глядел на тараканью возню. Качался взад-вперед.

– Ванну щов… ванну щов…

Блаженный прыгнул и накрыл ладонью таракана. Зажал в кулаке.

Поднес к уху, будто таракан был жук и должен был в кулаке биться и жужжать.

– Елочки зеленые! Блаженненький-то насекомое спымал!

Беньямин чувствовал, как у него в кулаке скребутся жалкие, тонкие тараканьи лапки.

Он разжал кулак.

Таракан быстро побежал у него по руке вверх к плечу, заполз на седую голову и с головы плашмя рухнул на пол.

Лежал на спинке, сучил лапками.

Беньямин сел на корточки и заботливо таракана перевернул.

Таракан рванул с места в карьер. Исчез, как не бывало.

Больные зароптали.

– Ну вот! Надо было тапком, тапком!

– Эх, мазила!

– Ты дурак совсем или как?! Они же нам тут продукты портят! Убивать их надо!

Беньямин поднял голову. Глядел светло, пронзительно, прозрачно.

– Мне жалко его стало.

– У пчелки жалко! – брызгая слюной, крикнул Мелкашка.

– Жалко, – твердо повторил Беньямин, – он такой живой. Он Божья тварь!

– А мы все тут что, неживые?!

Мелкашка сжал кулаки и потряс ими.

Политический завопил:

– Вон он! Вон!

Таракан бежал мимо койки Беса. Бес спокойно взял шлепанец и холодно, сухо прихлопнул таракана. Насмерть. В лепешку.

* * *

На дощатой сцене прыгали люди.

Они прыгали высоко и неуклюже, по-птичьи размахивая руками. Взлететь они все равно не могли бы, даже если захотели. Софиты слепили их, осветитель то и дело менял цвет – насылал на сцену то поросячье-розовый, то резко-синий, ножевой, то густо-винно-красный, и все заливало гранатовым соком. Красный. Осветителю особенно нравился красный цвет; будто бы через кремлевскую рубиновую звезду лучи прожекторов озорно пропускали, и огромные красные призрачные лужи плавали по сцене, выхватывая из тьмы то толстую тетку в белом струистом платье, вроде ночной сорочки, то жирного дядьку в белых лосинах, дразняще-алых, когда он вставал в красный круг, то необъятных крестьянских баб в деревенском хоре: они изображали пальцами, будто ощипывают ягоду с кустов, а при этом голосили так высоко, беспомощно, пронзительно-визгливо, будто звали на помощь на пожаре.

Складки белого платья соблазнительно очерчивали бока-бочонки толстой тетки. Она широко разевала огромную пасть, оттуда доносились натужные длинные визги. Иногда голос тетки падал вниз, будто с ледяной горки, и люди в зале облегченно вздыхали и громко хлопали. Голос нащупывал внизу густые, плотные, сочные звуки. Потом растерянно всплывал наверх, взбирался выше, выше, еще выше. И опять висел наверху, под потолком темного страшного зала, обвиваясь серебряным звонким плющом вокруг чудовищной хрустальной люстры, похожей на выловленный из океана и подвешенный к потолку айсберг. Люстра в темноте коварно вспыхивала синим, алым, золотым. Стекляшки звенели. Они звенели от лютых морозных фиоритур пухлой тетки. Тетка бегала по доскам сцены и прижимала руки к груди. Зал жалел ее. И, жалея, все громче ей хлопал.

Это была опера.

Коля Крюков повел жену Нину в оперный театр не просто так; у нее сегодня был день рожденья. Коля, я не люблю свой день рожденья! Лапонька, это ничего. Я тоже не люблю. Ах вот как! Да свой, свой. У меня тебе сюрприз. Я два билета в оперу купил!

Из-за кулис дружно выбежала кучка молодых людей в таких же белых лосинах, как у толстозадого мужика. Дядька встал впереди белоногих юношей, задрал голову, закрыл глаза и залился сумасшедшим кенарем. Пел и сам собою был доволен. Осветитель шарил по белым обтягивающим штанам красными, багровыми лучами. Потом выхватил из мрака лицо толстяка синим мертвенным светом, и всем в зале почудилось – покойник. Дядька упал на колени и стал жадно протягивать руки к толстой тетке, сидевшей в краснобархатном кресле с бумажкой в руках. Тетка время от времени подносила бумажку к лицу и близоруко шарила по бумажке густо накрашенными глазами. При этом они оба продолжали высоко и отчаянно визжать, а хор белоногих молодчиков гудел сзади пчелиным роем.

Нина обернула рассерженное лицо и посмотрела на Крюкова. Свела пушистые черные брови в одну прихотливо изогнутую дугу. В темноте, в высверках высоких и далеких, стрекозино позвякивавших хрусталей блестели ее глаза и зубы.

– Колька… Тоска какая! Это не пение. Они поют фальшиво!

Крюков заботливо склонился к жене.

Его гражданская жена. Его законная – далеко, в Москве.

С Ниной он прожил уже семь лет. Сказал: сразу, как с Ритой разведусь, на тебе женюсь.

Риту вызывали в суд уже два раза. Оба раза она не соглашалась на развод.

Дочка в школу пошла. В метриках напротив фамилии отца – прочерк.

Однажды спросила: папа, а ты мне папа или не папа? Папа, папа, закивал он смущенно и быстро, ну а как же не папа! Может быть, вовсе и не папа, протянула дочь раздумчиво; почему тогда я Крюкова, а мама Липатова? И он не знал, что ответить.

К мочкам Нины, смуглым и пухлым, прицеплены перламутровые круглые клипсы. У нее уши не проколоты. Она боялась прокалывать дырки в ушах; мотала головой: первобытный обычай! Боли – страшилась. Серег в подарок не купишь.

Она ждет главный подарок. Свадьбу.

А свадьбы-то все нет и нет.

А Леночка таскает в школу тяжелый, как дыня, портфель, и в нем учебники и тетради, а она читает с трех лет, и смешными кажутся ей все эти «мама мыла раму», «Лара мыла Лушу». Дочь научилась читать в три года по церковнославянской Библии с рисунками Гюстава Дорэ. Древняя скорбная вязь сама складывалась в звуки и смыслы, в вопли, проклятья, шепоты и поцелуи. Буквицы оживали и бежали к девочке, в ее ласковые крошечные ручки, в ее веселые вишневые глаза – так звери бегут на водопой, так олени в пожарищном лесу бегут от огня. Девочка, медленно шевеля алыми губками, упоенно шептала, тыкая пальцем в заляпанные воском, изъеденные жучком хлебно-желтые, ломкие страницы: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…»

Колька, она ни черта не понимает! Она притворяется!

Тише, Нина. Брось гневаться. Это ты ничего не понимаешь. Она читает.

Она ни черта не читает! Она играется!

Она – поет.

Поет, поет! Певица нашлась! Лена, дай сюда Библию! Ты ее порвешь! Это прабабушкина книжка! Это память! Ты ее – карандашом изрисуешь! Испохабишь! А я ее храню!

Нина, тише. Не груби. Девочка в другом мире. Ты не видишь.

А ты видишь?!

А я вижу.

Перламутровые клипсы в черноте спертого, теплого, надышанного тысячью ртов и носов, пропитанного дорогими и дешевыми парфюмами, терпким потом и запахом бархата и шоколада воздуха выблеснули внутренностью мертвой перловицы. Синий, розовый свет заиграл на смуглой цыганской щеке.

Крюков наклонился ниже, еще ниже. Чтобы коснуться щекою щеки.

Коснулся. Ударило током. У Нины плохой характер. Она взрывчатая, вспыльчивая, сердитая. Скандальная. Грубая. Даже гадкая: иногда. Но когда он глядит на нее – у него горячо внутри. Когда он касается ее – у него в груди обрывается главная нить, которой сердце привязано к разуму. И все. И он летит. Свободный полет. И только вцепившись в нее, обняв эту смуглянку, он может опять обрести себя.

Нина видела, как его затрясло. Подняла руку. Двумя узкими изящными пальчиками, шутя и кокетничая, поправила угол носового платка, выпирающий, по закону, из нагрудного кармана пиджака.

– Фальшиво? Ну прости им.

– Не прощу.

Дышал тяжело. Дышал ей в шею, в то место, где подбородок через впадину щеки перетекает в скулу.

Не удержался – погладил щеку губами.

Шелк и бархат. Атлас и шифон.

На сцене толстый дядька пополз на коленях к тетке в кресле, царапая, рвя снеговые лосины о занозы и шероховатости плохо покрашенных досок. Выпуклые ягодицы под черными полами фрака, похожими на надкрылья жука-плавунца, смешно и позорно шевелились. Оба, тетка и дядька, раскрыли рты и заорали разом, но разные слова, и поэтому нельзя было разобрать, о чем они поют.

– Колька… Веди себя прилично…

Крюков нашарил Нинину руку у нее на колене, крепко сжал.

– Я устал вести себя прилично. Я устал вести себя. Я не хочу себя вести.

Он видел: ей лестно. Ей лестна его любовь. Преданность его. Он не святой. У него были женщины. И, может, еще будут: он не старик. Но эта женщина, с черным пушком цыганских усиков над губой, с перламутровыми мочками, с винным ртом, с животом, похожим на мерцающую во тьме скрипку, – она одна такая. И у него от нее дочь. И он знает, что никогда…

Толстая тетка рассыпала из горла множество белых сверкающих хрустальных шариков, они раскатились по сцене, закатились в щели, засияли каплями крови в красных, сонно ползающих по сцене красных кругах. Красные озера. Красные пруды. Красные ручьи. Красная вода хлынула со сцены, катится к ним, к их ногам, сейчас она их затопит. И больше никогда…

– И больше никогда…

– Колька, что ты бормочешь?

– Эй! Товарищи! Имейте совесть!

Крюкова хлопнули с заднего ряда сложенным китайским веером по плечу. Он слегка, вальяжно и чуть надменно, обернулся. Краем глаза схватил натуру: дама декольте, на шее крупные, как зеленый горошек, жемчуга, пышно взбитые реденькие седые кудри. Смахивает на Баха в парике, каким его на нотах рисуют. Крючконосая. Лицо в гармошке морщин. Когда-то была роковая женщина. А нынче – роковая старушка. И живет в коммуналке; и в оперу ходит раз в два года, когда из пенсии в двадцать восемь рублей на билет накопит. А комнату студенткам не сдает – жалко. Свободы своей жалко. Свободы ночью встать и из холодильника поесть. Ах, он бы написал ее портрет!

– Извините, мадам.

– Я не мадам! Я товарищ!

– Извините, товарищ.

Оркестр грянул музыку неистовую, беспощадную. Все люди на сцене – и молодчики с белыми гладкими ногами, и крестьянские бабы, и солдаты, и дамы в кринолинах, и толстый дядька в лосинах, и сдобная тетка в ночной рубахе – все хором возопили, подняв высоко руки, и люстра в ответ на этот дружный вопль зазвенела, задрожала всеми хрустальными листьями и ягодами. Хрустальная чешуя посыпалась вниз, на лысины и локоны, с хрустальных рыбок. Занавес колыхнулся. Будто думал, двигаться или не двигаться. Люди опустили руки и замолчали, и в молчании надо всеми взмыл одинокий вопль толстого дядьки; он разинул рот так широко, что его верхняя губа коснулась кончика носа, а нижняя упала до ключицы; он сначала тянул длинно «е-э-э-э-э», а потом «о-о-о-о-о», и наконец его дыхание оборвалось, и он, обессилев, подогнул колени и грузно, мешком, упал на доски, вытягивая вперед короткопалые руки, под струи струнных, гром барабанов и визги медных духовых.

Дирижер в оркестровой яме жестоко, будто голову кому-то рубил, разрезал воздух рукой.

Все замолкли: и люди, и инструменты.

И публика в зале напряженно думала: молчать дальше или уже можно хлопать в ладоши.

Занавес пополз, скрывая от зрителей сцену и все скопление народа на ней. Публика хлопала все сильнее, все освобожденней, все радостнее, все неистовее, все жарче. Люди переглядывались: эх, как хорошо спели-то! Какие у нас превосходные голоса! У нас – не хуже Большого театра! Даром что провинция! У нас – вон какие силы! Ла Скала бледнеет! Вот так тенор, ну и тенор! Цветы ему! Бросьте, бросьте букет на сцену, товарищ! Да ничего, добросите! Отсюда – долетит! Ведь третий ряд партера всего!

Сидящий перед Крюковым широкий, как шкаф, генерал, при всех регалиях, вскочил, как мальчик, размахнулся и швырнул на сцену громадный букет белых роз, мещански перехваченный розовой ленточкой с бантиками. Толстый тенор в лосинах видел, как летит букет, и уже протянул короткие ручонки. Букет не долетел до сцены. Свалился в оркестровую яму. Дирижер изловчился и поймал его на лету. Прижал к груди и сделал вид, что букет бросили ему.

Поднял высоко. Махал розами.

Зал взвывал, накатывал аплодисментами. Крюков сильнее сжал руку жены. Она ойкнула.

– Медведь! Пусти!

Руку выдернула. Но он видел: ей приятно.

Что у нее такой муж. Художник. Известный в Горьком.

Ах, только грех один за ним. Тяжкий грех.

Не раз предупреждала: Колька, пить будешь горькую – удеру! Убегу! С одним чемоданчиком!

Он усмехался в русые ласковые усы: попробуй только.

Она подбоченивалась: подумаешь, гражданский муж! Это по-русски – любовник!

Он хохотал: это по-французски, а по-русски – ебарь!

Она набрасывалась с кулаками. Он ловил ее маленькие смуглые кулачки в свои красивые большие, мягкой лепки руки, покрывал поцелуями ее запястья и локотки, щекоча усами, и шептал: подерись, подерись, я люблю, когда ты дерешься.

Зал встал. Хлопали долго. Нина подула на ладоши.

– Я себе все ладоши отхлопала!

– Ну вот, а говорила, фальшивят.

– Все хлопают, и я туда же!

– А я что делал?

Изумленно уставилась на Крюкова.

– А разве ты что-то делал?

Он обхватил теплой рукой ее руку чуть повыше нагого локтя.

– А я не хлопал. А ты не заметила, что я делал.

– Ну, что?

Черные глаза Нины отвердели, покатились вбок черными камешками.

– Я набросок тенора сделал.

Вытащил из кармана пиджака пачку «Беломора». Прямо поверх карты русского Севера, поверх тонких синих нитей каналов, вырытых несчастными рабами, толстым плотницким карандашом накиданы штрихи, пятна и линии. Лицо оживало на озорно шевелящейся пачке: раскрытый на высокой ноте рот, страдальчески вскинутые брови.

Нина пожала плечами. Всмотрелась. Улыбнулась.

– Похож.

– Пошли скорей на воздух. Курить хочу.

– Наркоман!

Повиснув у него на локте, прижалась крепко, властно. Так, в полуобнимку, сквозь веселый душистый цветочный народ протолкались к выходу. Партер гомонил. Народ клубился у сцены, в руках букеты. Нина любопытствующе поднялась на цыпочки, изогнула талию, подняла плечи, пытаясь заглянуть в оркестровую яму.

– Бедные. В яме сидят. И пиликают. И платят мало!

Сожалеюще погладила красный бархат загородки. Гасли цветные прожектора рампы. Они вышли из зала. Люди бежали с букетами в артистическую. Крюков, длинный, вытянув шею, тоскливо оборачивался.

– Эх… А мы без цветов… А то бы я пошел… поздравил…

– И запоздравлялся бы. Знаю я эти поздравлялки.

– Нинусик, знаешь, все-таки пойду. Неудобно. Руля мой друг. Он отменно сегодня спел. Я быстро.

Он видел, даже под гаснущей люстрой, как мгновенно проступила бледность испуга и ненависти под смугло-румяной абрикосовой щекой.

Отцепилась от него. Стояла рядом. Уже надменная, ледяная. Зимняя.

– Иди. Если я тебе не дорога…

– Ох, дорога! Еще как дорога!

Чмокнул вкусно. Сделал ручкой. Для верности послал воздушный поцелуй. Подмигнул: мол, скоро примчусь, не сомневайся, жди!

Нина спустилась по мраморной, застланной красным ковром лестнице в гардероб. Вслепую нашаривала номерок в сумочке. Одна пялила пальто с каракулевым воротником перед бездонным морем зеркала; никто ей не помогал, не поправлял рукава и мех. Одна вышла в пуржистую, черно-синюю ночь. Квадратные колонны оперного театра пугали египетской мощью.

Она стояла перед парадным входом долго, долго. Мерзла. Переступала на алмазном снегу в меховых сапожках. Потом плюнула на снег и пошла к служебному входу. Там утоптала весь снег. Руки мерзли в вязаных перчатках и в маленькой муфте из золотистой китайской земляной выдры. Воротник подняла до ушей. Шмыгала носом.

Когда на трамвайной остановке обе стрелки сошлись на полночи – пошла домой по рельсам, одна, замирая от страха, беззвучно, губами, шепча бессвязные проклятья.

Коля пришел домой под утро. Долго, тихо стучал. Нина не открывала дверь.

Когда открыла – ввалился, улыбнулся жалко, обдал водочным дыханьем, запнулся за порог, свалился беспомощно и шумно ей под ноги. Сжался. Лежал, не двигался. У Нины дергалась верхняя, в пушке жгучих усиков, сонная губа.

– Прекрати. Вставай сейчас же.

Молчал и сопел. Выдыхал перегар. В легких хрипело. Силился сказать слово. Не мог. Не сумел. Закатил глаза. Замычал, застонал жалобно, щенком заскулил. Нина наклонилась, как над грядкой, и цапнула за руку. Пульс! Нитевидный!

– С-с-сэрдцэ-э-э-э… Сэрд-дцэ, тебе не хочецца… покоя-а-м-м-м…

Кровь на разбитой губе. Синяк под глазом. Без пальто. В одном пиджаке. Пальто сняли. Прекрасный драп, «Москвошвей». Безумно жалко. Продал картину, и купили пальто. Не ей! Ему. Чтобы выглядеть презентабельно. Собрания, заседания, выставки, вернисажи. Театры. На улице жулики сняли? Тенору – от сердца – подарил? Шубу с царского плеча? Мнит себя царьком, да. Щедрым и разгульным. А она кто тогда? Царская наложница? А может, царская кухарка?

Считала пульс. Глаза округлялись. Метнулась в комнату. Распахнула шкаф. Из открытой двери тянуло сквозняком из подъезда. Коммунальные соседи спали. Не все: сквозь щель из-под двери старухи Киселихи сочился оранжевый, морковный свет. Молилась и жгла лампаду. Старая лагерница. Нина как-то ходила с ней в баню. У нее на груди синяя татуировка – Сталин анфас. А на спине, под чахлыми лопатками, – Сталин с затылка. Тщательно прорисованы пряди волос и стоячий военный воротник. И погоны, погоны.

Босиком пробежала опять в прихожую. Подхватила Крюкова под мышки. Тащила. Медсестра на поле боя. Носильщица тюков на волжской барже. Кто ты? Все что угодно, только не жена.

А может, это и есть жена?

Валялся на паркете. Затылок голый. И шапку стащили. И шапку потерял.

И, наверное, бумажник.

Теперь уже все равно. Проживут на ее зарплату.

Сунула руку ему в нагрудный карман. Он бормотнул неуклюже, медведем за руку схватил.

– Што-о-о-о… э-э-э-э…

И документов нет. Ни паспорта, ни билета Союза художников. Всего обчистили. Как липку ободрали.

Сперва за ноги схватила и ноги на диван взгромоздила. Потом напряглась, поднатужилась, завалила на диван тяжеленный, будто бронзовый, торс. «Будто дрова сгружаю. Рояль на ремнях волоку. Будто… гроб на полотенцах к могиле тягаю…»

Мысли текли и сшибались, яркие, злые. Нина приблизила лицо к Колиному лицу. Прислонила ухо к его шевелящимся табачным губам.

– Р-р-р-резво… прыгаю-у-у-ут… уйдите!.. уйдите от мен-ня… Кыш-ш-ш-ш!.. сгинь, пр-р-ропади…

Выпрямилась. Глядела. Крюков слабо махал рукой. Будто провожал поезд или пароход.

– Сгиньте, пр-р-р-роклятые!.. черти, черные, гадкие…

Отбивался от тех, кто наседал на него. Руку силился в кулак сложить – и не мог. Плевал без слюны. Дул. Плакал. Скалил зубы. Матерился.

– Черти-и-и-и!

Утих. Лежал вверх лицом. Сложил руки на груди. Пиджак распахнут. Рубаха облита вином. Все пили: и коньяк, и водку, и вино, и, может, самогон. Без удержу.

По лицу Нины медленно, обильно сползали слезы. Текли по шее и пропитывали кружевной воротник спальной сорочки. Врач, она поставила точный диагноз.

– Делириум, – тихо, сквозь слезы, сказала она.

Продукты надо было не купить, а добыть.

Достать. Выкопать из-под земли.

А может, снять откуда-то сверху, как подарок – с еловой колкой ветки.

Если ты зазевался, тебе не повезет. Мандарины в подвале выбросили? Успей отхватить килограммчик, желтых, пузатых, толстокорых, абхазских, кислятина, ну да ладно, все равно кожицу сожмешь – спирт пробрызнет. Селедку в гастрономе дают? Дают, еще как дают! Евлампия Ивановна доктору оставила; ох, уж оставила так оставила, сразу три селедины, да каких! Спины толще бревна, жир холодцом трясется! Клялась-божилась: с икрой. Ну, проверим, потирал ладони Крюков, ай, проверим! Нож острый, глаз острый. Зрачок озорно протыкает Нину, кругами, как кошка, ходящую вокруг стола; Нина смеется, Крюков вертит ножом, и он блестит ясно и колко и бьет в цыганское лицо Нины копьями света. Наврали все! Нет икры! Белое масло длинных толстых молок! Мужики, вздыхает Нина. Мужики, кивает Коля. Норвежские жирные мужики!

На разрезе селедка радужно-нефтяная, сизо-сине-алая, с золотыми и лиловыми разводами. Крков крякает от наслажденья. А водочка у нас к обеду есть, Ниночка, а? А водочки нет. Ну не сердись! Ну я сам принес. Изумительной. Я только рюмочку. И ты – рюмочку! И все! И больше ни-ни!

Ни рюмки, Коля.

Ни дня без рюмки, Нина?

А ты что брови сдвигаешь?

А ты что?

По стенам двух комнат в старой коммуналке – холсты, холсты. Колины картины. Работы смелые, свежие. Опасные. Почему? Для кого? Для тех, у кого власть. А что, власть следит за художником? А как же. Только это и делает. А зачем эта слежка ей, власти? А затем, что у художника – большая, сильнейшая власть: над сердцами. Не над жизнями и головами. Головы легко поснимать, эту задачу уже решали, и удачно. А вот вынуть ли изо всего народа сердца? Посложнее будет.

Опасный Крюков, пол-литра за пазухой. Идет шатается, поет. И когда картины пишет? Когда успевает? Всюду его пьяным видят. Всюду качается, пожарная каланча на широкой площади. Пьет и пьет, сначала весело, потом все страшнее и страшнее. Ах, селедочка, наилучший закусон! А то еще банку шпрот откроем, старый консервный нож выворачивает кровельное железо наизнанку, хищно, убийственно торчат зубцы по кругу жестяной ржавой крышки. И лежат, мирно спят внутри шпроты – золотые, серебряные, медные, парчовые шпротины, копченые шелковые рыбы, скорбно притихли, лежат штабелями и ждут. Ждут. Когда их съедят. Подцепят на вилку. Отправят в рот. Зачмокают. Размелют крепкими, а может, гнилыми зубами. Проглотят.

Все мы пища друг для друга. Все мы еда.

Мы – рыбы. Другие – рыбаки. Третьи – повара.

А над нами всеми – Главный Повар Страны. Он мешает поварешкой в котле. Вылавливает горячие, обжигающие куски. И даже не пробует, нет; прищурив зрячий глаз, незрячим, сумасшедшим – смотрит, оценивает, раскусывает, дегустирует. Готово – не готово.

И, когда надо, водой заливает огонь.

И пар встает над котлом. И брюхами вверх всплывает все живое, все то, что дышало, летало, плавало и бегало под солнцем, под толщей воздуха, неба и воды.

Картины Крюкова нехороши. Чем нехороши? Это мины, бомбы. Помилуйте, разве искусством можно воевать! Еще как можно. Искусство разит без промаха. А кулаки Крюкова тоже разят без промаха? Да от него разит на расстоянии! Он вечно пьян! Не подпускайте его близко. Он угрожает. Да что вы, товарищи! Чем это он угрожает? Кому угрожает? Тем, кто слабее. А разве он силен?

Сила. Сила кисти. Сила мысли. Сила цвета. Сила смеха. Сила боли.

Боль нельзя обнажать. А Крюков обнажает. Он бесстыден!

Он слишком ярок.

Он сумасшедший. Он напился пьяный. Зима суровая. Трескучие морозы. У него мастерская в подвале, в маленьком деревянном, срубовом домишке у самой кромки голубых мохнатых сугробов. Грузовики мимо грохочут. Стекла в рамах трясутся. Нина сидела у зеркала и пудрилась, окуная пуховку в серебряную пудреницу, на ней серебряные широкоплечие крестьянки стоят в хороводе, тяжелые снопы над головами держат, и гравировка: ВДНХ. Розовая, оранжевая пудра осыпалась на колени, на черный шелк платья. Застыла. Глядела на себя в зимнее зеркало. На пороге стоял Крюков, вытягивал перед собой окровавленные кулаки. Торчали костяшки. Синели, белели крепко сжатые пальцы. Разгибались. Дрожали.

Цепким глазом схватывал Нинин профиль, Нинин черный вороной затылок, Нинину шею, обмотанную черными гранеными кораллами.

Медленно поворачивалась. Медленно шагал вперед.

Медленно вставала. Медленно шатнулся.

Медленно подошла. Медленно разжал кулаки, ему это удалось наконец. Медленно поднял руки ладонями, как двумя красными лицами, к ней.

Нина. Я директору фонда морду набил. После худсовета. Я тебя ножом изрезал. У себя в подвале. И в печке сжег.

Коля, у тебя слезы! Коля, ты весь в саже! Как – меня?! Я вот, живая!

Тебя. Холст с тобой. Ты лежишь. Голая. Мой голый врач. Моя голая жизнь. Перед тобой амурчик держит зеркало. Ты отражаешься в тумане. У тебя лицо плывет, волосы мчатся черной тучей. Глаза горят и смеются. Ты моя. Ты – навек. Я сжег тебя. Ха! Ха!

Коля, ты же голодный! Коля, ты есть хочешь?

Я ничего уже не хочу. Ничего. Они сказали мне: Крюков, это талантливо. Поэтому она не должна жить. Я сам убил тебя.

Медленно обнял Нину окровавленными руками, пачкая платье; на черном шелке кровь не видна. Выпустил птичку, раскинув руки. Медленно сел на порог, как бродяга, калека. Обхватив голову руками, качался взад-вперед.

Коля! Что с тобой будет!

Меня отовсюду выгонят. Намаешься ты со мной.

Его исключили из Союза художников. Заклеймили как могли; с трибуны ругали пристойно и важно, а в зале – по матушке. Избитый директор художественного фонда Каштанов, позорно, смешно вымазанный йодом и зеленкой, показывал на Крюкова пальцем: в суд подам! в тюрьме сгною! Пудреница перевернулась, солнечная пудра вся высыпалась на паркет. Нина плакала и тихонько, по-собачьи, подвывала. Картины теперь нельзя было отдавать в фонд на закупки. Преподавать не мог и не умел. Устроился в парк, малевать плакаты. На завод пошел, оформителем. Отовсюду гнали за пьянство.

Плакаты, плоские деревянные щиты, слишком красные, слишком кровавые! Слишком огненные – краска пальцы обжигает, прожигает во лбу дыру насквозь. И в дыру свищет бесприютный, угрюмый ветер. Мастерская горит! Как горит? Почему горит? Коля, ты что, спятил?! Да. Я спятил. Видишь, мозг вылетает из моей головы и вьется по ветру, и летит, кудрявясь, и тает, и густеет, и улыбается, и кривится в диком волчьем плаче. Мозг мой! Огонь мой! Он горит! Видишь, жена, как он горит? Ярко! Издали видать!

Мозг, моя мастерская. Деревянный мой череп. Подслеповатые, подвальные мои окна, тусклые глаза. А я все ими вижу. Все. То, что есть, и то, что будет. Вот только что было, забыл. Память вылетела птицей. Усвистала вьюгой. Нет ее больше со мной.

Он, с вытаращенными глазами цвета льда, обмотал себе голову паклей. Из окон, торчащих из-под земли, из-под наваленных слоев снега, вырывались пламя и дым. Черный дым клубился и распухал, ветер жестоко рвал его, разрывал на черные погребальные лоскутья. Красное пламя лизало стекла, они трещали и плавились. Там, внутри, горели, пылали его работы. Двести его полотен. Двести холстов, замазанных яркой, ослепительной краской. Так красить мог только он! Крюков! В целом свете! И более никто! Никто, вы слышите!

Буянили. Пили. Курили. Бросили окурок. Затлел картон. Пламя, как песню, подхватили составленные штабелями холсты. Подрамники весело, дробно, мелко трещали, искрили, буйствовало косматое лисье пламя, голодно, хищно поедая щедро, богато раскрашенную любовь, рубиновую, мясную, дымящуюся жизнь, воронью безглазую смерть. Вот это – было! А вот теперь его уже нет! И так всегда. Жизнь моя, неужели и ты сгоришь! Навек! Навсегда! И крошки не останется, и капли! Краски мазка!

Мозг, где ты? Под волосяной крышей. Под деревянной матицей Под подвальными чадными сводами. Здесь, в старом как дырявый кафтан доме, у меня вчера была мастерская. А нынче она горит. Картины обратились в дрова. Все уходит. Вот сейчас, на моих глазах. Огонь! Батарея! Пли! Мы победим врага! Мы…

Это плакат. Всего лишь плакат, халтура, бездарная фанера, на ней бодрый рабочий, под ним квадратные красные буквы: ПЯТИЛЕТКУ В ЧЕТЫРЕ ГОДА – ВЫПОЛНИМ! Ты набивал этот шрифт по трафарету. Вся жизнь набита Богом по трафарету; а еще говорят, что Бог – художник. Витя! Мишка! Куда вы! Собутыльники проклятые! Покинули меня! Разбежались!

Это не вы швырнули за подрамники тощий бычок. Это я сам себя поджег.

Я – свою жизнь – нарочно поджег.

Потому что я устал так жить.

Я так жить больше не могу.

Не могу писать по приказу. Отдавать рапорт. Любоваться тем, что мне противно. Жрать то, от чего меня рвет. Хвалить то, что хочу обматерить. Презирать то, перед чем благоговею. Ненавидеть то, что люблю больше жизни.

Я – больше – не – могу!

Глядя на рвущийся из окон, из рам бешеный огонь, с башкой, обмотанной серой волчьей паклей, нащупал в кармане брюк спичечный короб, вынул. Вытащил спичку. Чиркнул. Могучие спины звериный сугробов светили в ночи, подсвечивали голубым, сизым, серебряным светом его кулаки, его подбородок. Его лысина высовывалась, сияла из-под пакли медным яйцом, дном перевернутого рыбацкого котла. Под звездным небом его лысина – выгиб чужой земли, безумной иной планеты. Голова. Человечья голова, и пакля на ней. Вокруг нее. Как венок. Венец. Серая корона. Сейчас станет жаркая, золотая.

Защитил спичку от ветра согнутой ладонью. Взбросил руку к виску. Будто спичкой – себя – в висок – расстреливал. Огонь вцепился в паклю мертвой хваткой. Быстро, живо и жадно переполз с деревяшки на спутанную шерсть. Ни одного собутыльника рядом. Никто не протянет живительную бутылку. С горлом изящным, как у королевы Марии Стюарт. Ей отрубили голову; значит, она уже никогда не сойдет с ума.

Пламя обняло его лысую голую голову. Он поднял руки. Звезды пристально смотрели на него. Радовались ему. Изумлялись ему. Так, высоко взбросив руки, он, вышагивая широко, упрямо, журавлино, безумно, слепо, яростно, пошел по улице Карла Маркса, побежал, и мотало его из стороны в сторону, вертело, колыхало, еле удерживался он на ногах, но сухие длинные деревяшки не подводили, не давали упасть; пьяный, а держался, безумный, а хохотал над всеми умными, гадкими, стерильными, холодными, ледяными, бездарными. Огонь! Ты мой талант. Огонь! Ты моя вера. Ты мое счастье. Безумье! Ты моя единственная опора. Ты моя клятва. Огонь, крепче обхвати мою дурью башку. Я коронован! Я царь зимы! Я живописец огня! Пламя – кисть моя! Я пишу по белым холстам диких сугробов пожаром пьяного, бедного сердца своего!

С обмотанной горящей паклей головой несся по улице, и жители, что ночью не спали, в страхе прижимали руку ко рту, наблюдая в окне бегущего вдоль сугробов человека с огненной головой.

Бежал. Угорь черной улицы юрко, хитро ускальзывал из-под ног. Я жизнь, как уголь, кину в раскаленный садок огненной радости, яростной печи. Да, я напился вусмерть! Да, сорвался с катушек! И вы, вы не кормите меня лозунгами и цитатами! А ты, Нина?! Вижу тебя за сугробом. Не прячься. Вон ты стоишь, вижу, и дочь держишь за руку. Прочь, чертово мое святое семейство! Я – свободен. Я – сам по себе! Я сам себе художник! И я еще… напишу! Я все видел. Войну. Мир. Смерть. Уродство. Красоту. Я сушил, как мокрое белье, как простыни и трусы после твоей великой стирки, о Нина, свои холсты!

Я слишком долго писал, что – заставляли. Я хотел то, что велели хотеть. Я давал свое тело, свою душу на растерзание, под пытки: нате, жрите меня, вороны, клюйте печень! И старались царские малюты. А я все не умирал! И мои друзья – нет, не умерли!

Мы жили. Мы – выживали! В табачных подвалах. На кухнях, близ ящиков с очистками, близ печек, полных сизой жаркой золой. Мы эскизы жгли, чтобы согреться: в блокаду, в голодуху. И к нам, спящим на калечных кроватях без простынь, на матрацах, проткнутых острыми ржавыми пружинами, сходила с небес Сикстинская мадонна и нежно, пьяно, неслышно, впотьмах целовала нас.

Днем – малюй призывы! Крась плакаты! Крась огромного, на полстены, Вождя с мощными офицерскими усами! А ночью – пей.

Ночью – пей! Вот оно, древнее, горькое вино. Дешевое. Самое дрянное. За рубль. За полтора. Ссутулься за рассохшимся столом. Обними за жесткое плечо тощего натурщика в тельняшке. Стисни кулак. Человека к себе – притисни, прислони. Ощути его мгновенное тепло. ОН же к тебе пришел – копейку заработать! Дай ему тощий серый рубль – за то, что он сидел с тобой, напротив тебя. И ты малевал его полоумным огнем.

Железное царство. Стальные кремли. Мы – живы! Это – главное.

Это?! А может, другое?!

Улица. Синий воздух. Моя мастерская горит. Моя голова горит. Мой мозг горит, течет расплавленным воском, горячей смолой. Красной лавой. Течет по шее, по груди, по ключицам, по животу. Рубаха прожжена. Пиджак сожжен. Порты зажжены, и ноги мои тоже факелы. Орущая и ревущая зима вокруг меня. Она тоже горит. Ей больно!

И я бегу по горящей зиме. Я прожигаю снег горящими ступнями и зажигаю его. Из синего он делается оранжевым, потом алым, потом багряным. Вы! Звезды! Что там еле теплитесь над лысиной моей?! Еле мигаете?! Слепые дуры! Выколоть вас! Ножа нет! Обкручена лысина светом, гигантским пылающим бинтом! Моя голова – сплошная рана. Я забинтовал ее огнем. Я больной? Значит, живой! Я не машина! Не железяка! Не подшипник! Не шестеренка! Не шестерка! Слышите, я не шестерка!

Что было прежде? Сгорело. Что потом? Не знаю.

Я горю здесь! Пылаю – сейчас!

Я безумец. Я все понял. Я горящая пакля. Я горящий холст. Я горящая печь. Я трещу на морозе, пляшу. Поднимаю в пляске ноги и руки выше, еще выше! Огонь, душа моя! Выжги мне последнюю память! Голодную память! Сожги во мне сытость! Я не хочу быть сытым! Не хочу жирно урчать и сладко дремать! Я хочу быть! Я хочу знать! Я хочу – стать! Я хочу – гореть! Я хочу… умереть…

Тени прохожих шарахались в ночную синюю парчу, в гранаты и жемчуга царских сугробов. Пакля пылала. Крюков бежал, ловил мороз ртом, задыхался. Ожоги? Залечу не сливочным маслом – краплаком красным. Белилами цинковыми замажу!

Окна глядят на меня. Окна думают: вот юродивый. Быть сумасшедшим в стране рабов – прекрасно! Это не улица, гнилая, затхлая, нищая. Это черный, туго натянутый холст, и зимний снежный подмалевок, и яркие мазки радужных алмазов в лунном свете. И я мажу, мажу по холсту самим собой. Горящей яркой, больной своей головой.

Крюков на бегу сунул руку в карман пиджака. О, бутылочка! Вот она, родимая. А он думал – он нынче сирота! А он – именинник: беленькая с ним!

Содрал зубами затычку. Зачуял затылком радость огня. Услышал вопль боли. Это он сам кричал? Или черное, в искрах, небо, обрушиваясь, плакало и вопило над ним? Остановился. Закинул голову. Придвинул горлышко к жадным сухим губам. И взахлеб – из горла – на ночном ветру – на морозе, во вьюге – пил, глотал, вбирал, вдыхал, впитывал, в себя вливал: все, что любил – все, что помнил – все, с чем заранее, нынче прощался: праздники и слезы, пьянки и поцелуи, жар женского тела в оснеженье небрежно наброшенных мехов, вопли метельной жалобной шарманки, и всегда этот снег, и опять этот снег, в зимней стране мы живем, – и лязг горячего грязного цеха, и рыбалки на дальних озерах, где медные круглые караси на кукане, где дурманные нимфеи плывут по смоли тихой гладкой воды, и кумашные реки, алые разливы кровавых плакатов, под коими жил, под коими все они жили и умирали, и глаза молодых калек, помнящие ужас фронта, и разверстые пасти могил, и льды, где шел его ледокол, сторожевой корабль, по Северному морскому пути, и пески, что жгли босые пятки, – он пил и пил всю жизнь, закидывая лицо к небу, и пустела бутылка в кулаке, и было чувство ему, что стоит он на холоде голый, и пьет огонь, и огонь обнимает его крепко и страстно, и он предается огню, отдается ему, как отдавался любимой, ее шепоту и сердцу, ее рукам и животу, текущему раскаленно, красно, самозабвенно, яростно, под звездами, в бесконечной, как смерть, многоглазой ночи.

За его плечами, далеко, во тьме, догорала радость.

А когда он допил бутылку, пришел ужас.

И обхватил его крепко; и уложил на снег; и поборол его.

За тонкой коркой ледяного стекла раздался свист. Парни подгулявшие? Жулики-домушники?

И еще, и еще раз.

Нина встала осторожно. По черному, глаз выколи, коридору прошла на кухню. Примусы и керогазы молчали. Нина намочила полотенце под краном. Отжала воду. Тихо вернулась. Обтерла пот с висков Коли. Свернула полотенце наподобие сдобного рулета и положила на лоб. Высокий; выпуклый; огромный; медный, до того загорел летом – на набережных, на пляжах, рыбалках, на волжском ивовом, песчаном берегу.

Крюков промычал грозно, непонятно. Умолк. Нина слышала его прерывистое дыханье. Видела – из-под дергающихся век – серо-синие лунные белки. Страшно; а вдруг сердце остановится? Она врач. Она слишком хорошо знает, как это бывает. Быстро и просто.

Склонилась в ночи над ним. Волосы выскользнули из-под шпилек, воткнутых в пучок. Упали вдоль шеи, мотались черным флагом под щеками. Ниже, склонись ниже. Господи, какие синие губы. Пульс с перебоями. Предсердия не выталкивают кровь.

Клонись, ива, клонись в ночи. Ночь велика. Ночь необъятна. Ночь вберет тебя, проглотит, выпьет до дна; ты сама не заметишь, как станешь легкой и пустой. Ты – рюмка. Николай тебя уже выпил. Кто ты такая? Тонкая стекляшка. Выпили, бросили через плечо, по-гусарски, и разбили. Всем невдомек, что ты человек, врач, женщина. Ты рюмка, полная водки. Ты уже – осколки. Хрустальные. Позолоченный ободок. Острые грани прозрачной ножки. Как удобно тебя держать. Как легко и весело бросить тебя.

Темнело в глазах. Белело на улице; снег источал свет, исторгал из сугробной глубины синие, суровые лучи, бьющие отвесно вверх. Свет снега скрещивался с огнями фонарей. Крюков пошевелился и издал длинный мучительный стон. Нина погладила его по щеке. Из-под мокрого полотенца по лбу текла тонкая струйка воды. Стекала на подушку.

Нина оперлась локтем о колено. Пригорюнилась. Согнулась; свела полные плечи, спина выгнулась колесом, под тонким шелком платья выпирал тонкий хребет. Нефть волос медленно текла. Седая вьюга за окном тоже свешивала вниз косы.

На круглом столе, укрытом шерстяной красной скатертью с густой бахромой, строго и страшно лежал конский череп. Откуда Николай приволок эту гадость? Со свалки? С бойни? Сказал: мне нужно для натуры. Буду писать натюрморт. А потом на Нину поглядел загадочно, нагло, и вылепил веселыми красивыми, как у ребенка, нежными губами: «А может, с тебя Магдалину напишу». Магдалину какую-то, а при чем тут череп?

Коля всхрапывал. Она не хотела зажигать свет. Порылась в ящике тумбочки. Загремели отвертки, клещи, молотки, гвозди. Под пальцы легла толстая белая свеча. Нина сунула ее в пустую банку из-под зеленого горошка. На столе валялись спички. Зажгла фитиль; белый парафин оползал, плача густеющими слезами, медленно и скорбно.

Так сидели в ночи: она, живая; мертвый череп коня; дрожащая свеча.

Зеркало отражало их всех, бессонную троицу.

А Крюков лежал мертво, пластом, и иногда вздрагивал, колени подскакивали, в горле булькало, и он захлебывался диким, непобедимым кашлем. Нина вытирала ему слюну в углах губ.

И вдруг он встал.

Встал, как и не валялся, теряя силы, в белой горячке!

Глаза видели и не видели. Рот подергивался, силясь улыбнуться. Он раздул ноздри. Он был уже не он, а кто-то другой, страшный, дикий, гадкий. Вращал глазами, искал. Зрачки натолкнулись на нее, сгорбившуюся в изголовье дивана на скрипучем табурете.

– О! А!

Нина не успела отшатнуться. Кулак Крюкова размахнулся. Он всегда бил метко, четко. Это кулак, дурак, промазал. Рука ему не повиновалась. Но знала: ударить надо. Костяшки пальцев мазнули по скуле жены наискось, сверху вбок и чуть вниз, зацепили и содрали кожу. На скуле, ниже виска и выше щеки, вздувалось красно-синее пятно.

Нина вскочила. Лягнула табурет. Он с грохотом откатился в угол. Крюков набычился и попер на нее. Шел неумолимо. Наваливался. За ее спиной было лишь окно. Прыгнуть?! Локтем разбить?! Второй этаж. Он сейчас меня убьет. Если он убьет тебя, он убьет и себя!

Ты же видишь, он ничего не сознает. Он безумен.

Брось! Все психи очухиваются, когда совершат непоправимое. Он будет плакать! Горько плакать! Но он ничего не вернет! Ничегошеньки!

Мужчина замахивался и ударял. Но женщина теперь уворачивалась. Кулаки колотили нищий дырявый воздух. Крюков еле держался на ногах. Бил – и чуть не падал. Мимо – и чуть не обрушивался на мебель. Вот он уже рядом с зеркалом. Сейчас ударит. И попадет не в нее кулаком. В зеркало. Зеркало разобьется. Крупные осколки изранят ему руки, шею, лицо. Он схватит один такой осколок. И пойдет на нее, зажав стекло в красной руке. И острие будет искать ее горло. Ее… грудь…

– Колька! Стой! Погоди!

Она кричала – он не слышал.

Замахнулся. Она, дрожа овцой, заслонила зеркало собой. Откуда нашлись силы? Ударила его по бьющей руке; потом оттолкнула, как мать выталкивает из огня дитя. Крюков упал спиной на подоконник. Захрипел. Может, он сломал позвоночник. Нет. Ходит и стоит. Цел. Сейчас он мне устроит концерт! Орать нельзя. Ночь. Соседи. Они вызовут милицию. Это пятнадцать суток. Там он будет голодать, и над ним будут измываться. А она будет таскать ему обеды в судках.

– Не надо!

Вскинула руки. Ринулась от зеркала к столу. Свеча горела. Череп сиял изнутри. Хохотал над ней. Жена пьяницы. Ну и что. Все живут как могут. Ей достался такой вот мужик. Лечить надо! Или не надо?!

– Не надо! Прекрати!

Мужчина шарил разъяренными руками по подоконнику. Под руки подсунулась живая кастрюля. Она кипела и свистела, горячая, пар клубился из-под крышки. Бешеная кастрюля, я тоже буйный. Откуда ты? С кухни? Нина суп сварила? А, мясо! Теленочек нежный! Ребеночек коровий! И тебя люди убили; и разделали; и из тебя суп сварили. Вкусный; наваристый; хлебают да облизываются. Вот вам, бессердечные! Вот вам, сволочи! Вот вам всем – ваш – идиотский – жирный – да с лаврушкой – кровавый – скотский суп!

Крюков схватил кастрюлю обеими руками. Нина рванулась, вскинула руки, будто поезд на рельсах останавливала. Поздно! Кастрюля полетела в Нину. Нинка, ты вся, целиком, отражаешься в зеркале! Ты – зеркало! Я тебя разобью!

Метил в проклятое зеркало, а попал в стену. Гулко стукнул обшарпанный алюминий о штукатурку, о старые доски. Суп выплеснулся разом, весь, огромный кус мяса вывалился и шлепнулся у ног Нины. Жижа стекала по обоям: только переклеили, летом ремонт делали. По мещанским розочкам, по пошлым виньеткам.

Густо, вкусно запахло пряностями, вареным мясом, укропом. С стенке прилипли луковые разваренные пряди. Крюков шагнул вперед и грубо наступил на мясо. Поскользнулся. Страшно, громко рушился на пол, хватаясь за дверцы шкафа, за кисти скатерти. Свеча поползла вниз и рухнула на паркет. Лошадиный череп упал и треснул; он раскололся на две половины.

Огонь медленно, вкрадчиво взбирался по шерстяным красным прядям вверх, все выше, и выше, и выше.

Крюков лежал на полу, животом вверх, выставив в разные стороны колени, как громадный человечий кузнечик, и мелко трясся, и плакал. Дрожал, как на морозе. У нему возвращался он сам. Жалко. Люто. Плохо. Жутко. Жадно. Жгуче.

Он, лежа на полу, повернул лицо и окунулся щекой в горсть вареного лука и картошки.

Обхватил лысину руками.

– Ой-е… Ой-е-е…

Рыдал уже в голос.

– Ниночка-а-а-а-а… спаси-и-и-и-и… я боюсь…

Нина на коленях подползла к нему по жирному скользкому, мокрому полу. Обняла его. Пустая глазница расколотого черепа внимательно, строго, властно глядела на женщину. Плашка паркета тихо тлела: свеча, умирая, лизнула дерево, и оно ответило на поцелуй. Скатерть уже загорелась. Нина бросилась на нее грудью. Подминала под себя огонь. Обожгла грудь, прожгла черное платье. Почему ты дома все время ходишь в черном, как грузинка? И черные кораллы на твоей смуглой шее?

Потому что я все время ношу траур. По своей загубленной жизни. По тебе, Коля. Хоть ты и не умер, но ты пьешь, а это все равно что умереть. По разбитой своей судьбе ношу.

Скрип паркета. В дверях спальни дочь. Глаза растаращены. Два страха. Два крика. Два огня.

Рубашонка еле коленки прикрывает. Выросла. Быстро растет. Вчера котенок, сегодня ребенок, завтра коза, наглые глаза.

– Мама! Папа опять…

Ты поздно проснулась, доченька. Все уже случилось.

Крюков трясся уже неудержимо. Зубами стучал. Лихорадка обняла его и не отпускала.

– Лена! Открой секретер! Там лекарство! В красной коробке! Дай таблетку!

Дочь малюсенькими кукольными пальчиками медленно, слишком медленно расковыривала неподатливый картон.

– Быстрее!

Белая пуговица. Он опять без сознания. Он ее не проглотит. Не запьет.

Морщась от горечи, Нина сама разжевала таблетку, выплюнула на ладонь, затолкала Коле в рот. Дочь уже держала чайник. Где он был? А, под столом. Жизнь спит под столом, как собака. Не трогайте жизнь, не тревожьте ее. Она слишком похожа на смерть.

Девочка прислонила носик чайника к губам мужчины. Он зачмокал, кадык дернулся. По гостиной медленно, важно плыл белый огромный кит. Они обе не заметили, как кит из ночи вплыл в окно; стекло прогнулось и подалось, и великанское морское животное вторглось в комнату и заняло ее, и властвовало тут, и царило, и плескалось. Раздвоенный белый гладкий хвост ласково провел по щеке безумного. Крохотные глазки кита не выражали ничего. Он равнодушен к людским страстям. К ничтожным страхам и крикам. Он плывет важно, вечно, велико.

Нина не видела кита. А дочь – видела. Лежащий на полу Крюков затряс головой, зажмурился. Он тоже видел. Выставил обе руки перед грудью. Дай тебя обниму, кит! Ты такой белый! Ты слишком белый! Как кружево! Как мел! Белая пастель! Как белая постель, а на ней красное пятно: это ребенка убили в кровати, это у жены опять выкидыш, это охотник выстрелил в птицу, и она упала на снег, в широких и страшных, на полмира, белых полях. Павлин в снегах! Как тебе больно. У тебя в липкой крови зеленая грудка. Дай я тебя поцелую в клювик. Дай тебя успокою. Все живое уйдет, умрет. Павлин, и ты безумен, как и я. Мы братья. Павлин, ты призрак в ночи! Жена, тебе так пойдет павлинье перо! Я убью его ради тебя! Я убил его ради тебя! Все перья выщипал! Они твои! Гляди, какие синие, золотые сердечки, какие глазки, как вьюжный ветер мотает их на твоей модной, фасонной черной шляпке!

И шляпка траурная. Нинка, перестань носить черное!

Лена, ты в белом. Вот ты правильная. Белая ночная сорочка. Белая капроновая лента в косе. Ах ты белая обезьяна! Ты не дочь мне. Ты мохнатая белая тварь, ты мыслишь, но не рассуждаешь; ты рычишь и плачешь, ты кричишь и визжишь, а я перевожу твои стоны на людской язык. Дай мне свой смрадный красный язык! Я тебя поцелую в губы. Я дрессировщик зверей. Я защитник обезьян, которых бьют и пытают. Я художник всего на свете живого. Обезьяна, дай я тебя напишу! На моей новой картине! Обезьяна в ночи! Кто разбил конский череп?! Убью! Всех убью! Павлин! Не убегай! Не стучи когтями по паркету! Ты бесхвостый! Ты жалкий! Обезьяна! Позируй мне! Сядь вот так! Нет, лучше так! Кит, куда ты уплыл! Зачем ты уплыл! Ты уплыл в зеркало. Я тебя там вижу. Твое отражение; а тебя нет. Ты призрак. Я – призрак?! Нина! Где ты! Нина! Нина! Помоги! Нина! Я умираю!

Девочка прижала руку ко рту и присела от страха. Женщина судорожно обнимала мужчину, ее руки ползали по его телу, хватали его за плечи, неистово гладили щеки и лысый затылок.

– Доченька… дай телефон…

Дочь взяла черную коробку и подтянула ее на пружинно вьющемся проводе ближе к матери. Нина судорожно, не попадая, втыкала палец в дырки диска. Диск поворачивался с натугой, гремел и кряхтел.

– Ноль три. Ноль три. Скорая. Скорая? Быстрее! Белая горячка! Заломова, восемь, квартира один!

* * *

Доктор Сур нес свою работу, как черный тяжелый крест, на широких плотных плечах.

Доктор Сур любил и ценил свой черный крест и никому, никому его не собирался на плечи перекладывать.

Доктор Сур был слишком высокого роста. Выше дылды Голанда. Головой дверную притолоку задевал. Руки и ноги как у орангутанга. Всегда не знал, куда девать. Ноги в коленях сгибал, кулаки в карманы совал. Будто мерз и промерз до костей. Люба, насмешливо окидывая его свежей голубизной веселых глаз, пожимала плечами: двигательное беспокойство.

– Доктор Сур, вы что мечетесь? Успокойтесь. Скоро пальчиками на ходу начнете перебирать, как паркинсоник.

– Да я что? Я ничего.

Никогда не улыбался. Огорчался – мрачнел еще больше. Радовался – чуть поднимал нос кверху и глаза прикрывал. Больные боялись его. Врачи недолюбливали. Доктор Сур с самим Голандом спорил и самого профессора Зайцева опровергал.

– Вижу, как вы ничего. У вас лицо дергается.

– А, это. – Крупными руками шутя, как скульптор, поправил, вроде как заново вылепил, поставил на место лицевые мышцы, пальцами клоунски растянул в улыбке рот. – Так пойдет?

Хохотнул. Люба передернула полными плечами.

– Паясничаете. В вашем возрасте негоже.

– В моем возрасте? Я что, старушка на выданье?

– Доктор Сур, вы с психами сами скоро психом станете.

– Ой, не говорите, моя Любовь. Пора бы уж.

Уселся за стол. Быстро писал в истории болезни. Тыкал ручкой в чернильницу. Перо скрежетало по желтой бумаге, выделанной из сосновых опилок. Чернила брызгали в разные стороны. Черная капля попала на белый халат, расплывалась уродливо, черным толстым пауком.

Люба вздохнула. Она гляделась в карманное зеркальце. Трогала нос. Поправляла золотые кудри за ушами. Сбила шапочку на сторону, как озорной берет.

– А если серьезно? Что нервничаете? Из-за больных?

– Из-за кого же еще. Привезли тут одного. По распоряжению.

– Горздрава?

– Хуже.

Люба вздрогнула всей спиной. Продолжала улыбаться себе в зеркальце.

– Поняла. Что приказали?

– Все приказали. Все что надо. Галоперидол, мажептил горстями. Вы представляете, что он от высоких доз мажептила творить в палате будет?

Люба поежилась под халатом. Почему халат не шуба из модной, недосягаемой чернобурки. Почему у нее нет чернобурой лисы, бриллиантового колье, белого роллс-ройса под окнами дома? Потому что она врач-психиатр. А не дочь, не жена, не сестра Приказывающего.

– Представляю.

– Он все сметет к едрене матери. Об стены будет биться. Койки переворачивать. Больных покалечит. Для мажептила нужен бокс. Бокс! Понимаете! Отдельный!

Люба захлопнула зеркальце. Ее пухлое булочное лицо осело, опало, будто в опару грубыми пальцами ткнули.

– У нас есть боксы.

– Они все заняты!

– Давайте его тогда… в буйное отделение…

– Ух ты! В буйное! Да там в палате – черт знает сколько народу! Тьма! Они его загрызут!

– Санитары привязывают их к кроватям.

– Не на все сутки! Ведь и отвязывают! А что, это мысль. Ведь он под мажептилом сам станет буйным.

Бросил ручку на стол. Перо острием воткнулось в папье-маше. Сур потер ладонями щеки и лоб.

– Буйные, Люба, это ваши?

– Буйные – мои. Мужики. Из двенадцатой.

– Какая прелесть. Ваши мужики, а мои бабы. Все правильно. Все справедливо. Измените вашим мужикам со мной.

– Я не баба.

– Верно. Вы не баба. Вы врач Любовь Павловна Матросова. Не задавайте лишних вопросов. Ведь у матросов нет вопросов. А почему вот вы меня зовете так холодно: доктор Сур? Так официально?

Люба заталкивала зеркальце в карман. Ее щеки пошли красными пятнами.

– Вас все так зовут!

– А ведь у меня, как и у вас, есть имя.

Один шаг – и он рядом с ней. Взял ее за плечи, как вещь. Глядел мрачно и строго.

И очень, очень тихо спросил:

– Люба. Вы – одна?

Она изо всех сил не опускала глаз.

– Да. Но это ничего не значит.

Шагнула назад, и его руки остались, замерзшие, одинокие, в воздухе. Он обнимал пустой воздух. Усмехнулся сам над собой. Руки опустил, длинные, обезьяньи. Сунул в карманы; большие пальцы наружу. Нервно щупают белую бязь.

– Интервью закончено. Можете идти, доктор Матросова.

Люба доцокала на каблуках до двери, обернулась через плечо и бросила, куском хлеба голодным зимним голубям:

– А в девятой певица ваша поет. Заливается. Мы все как в театре. Заслушаешься. Присмотритесь к ней. Хорошенькая.

– А! Неверко! Бедная девочка!

– Зачем вы ей колете сульфозин? Она кричит от боли.

– Затем, что у нее императивные галлюцинации! И сульфозин…

Она уже вышла, громко хлопнула рассохшейся, выкрашенной белой масляной краской дверью.

Вышагивал по коридору, неуклюжий бешеный журавль, выбрасывал вперед и вбок длинные несуразные ноги из-под белого колокола халата. Нажал красную кнопку лифта. Лифт громыхал, медленно, весь сотрясаясь и лязгая всеми старыми железными костями, двигался вниз. Сур быстро, будто за ним гнались, пробежал в приемный покой. Новый больной смиренно сидел на краешке кушетки, руки сложил ладонь к ладони, засунул меж колен. Святой, да и только.

«Он нормальный человек. Его сюда привезли насильно. Что он наделал? В чем провинился? Это не мое дело. Я всего лишь врач».

«Всего лишь? Вот именно. Прежде всего ты врач! И убивать здорового…»

«Разберемся. Может, это ошибка. Приказали привезти, прикажут и увезти. Так тоже бывало».

«Ты прекрасно знаешь, что тот, кто сюда попадает по приказу сверху, не выходит отсюда никогда».

Доктор Сур схватил стул, поставил его спинкой к больному, уселся на стул верхом.

Больной не поднимал головы.

– Больной… сестра! Фамилия как! Афанасьев? Больной Афанасьев, посмотрите на меня.

Больной Афанасьев как сидел, как и сидел. Не двинулся.

Сур не удивился. Держался руками за спинку стула, как за холку лошади.

– Не хотите, не надо. Но говорить-то вы можете.

Больной Афанасьев молчал.

Доктор Сур выждал минуту, две. Обернулся к сестре.

– Он трезв?

– Трезвый… вроде…

– Да, запаха нет. А осмотреть дался?

Сестра, грузная колода с густой челкой и фрицевскими усиками под увесистым носом, лениво кивнула.

– Дался. Даже без санитаров. Безропотный.

– Безропотный, это хорошо. Тут у нас ежели кто возропщет – того мы сразу в бараний рог. Что паспорт? Прописка? В порядке?

– Не совсем. У него прописка областная. В деревне. В этом… как его… Богоявлении.

– Где это Богоявление?

– На Керженце.

– Так-так, значит, кержак. Старовер? Ай-яй, нехорошо, товарищ. Этот опиум народ давно уже выпил. И утерся. Нет никакого Бога. И никакого Богоявления, значит, нет. Вы не говорите, наплевать мне на ваш красивый мелодичный голосок. Вы только кивайте. Да, да, нет, нет. Остальное все, как известно, от лукавого.

Больной Афанасьев смотрел себе под ноги.

Доктор Сур медленно, задушевно спросил, растягивая гласные и слоги, как учитель в первом классе:

– Кем работаете?

Молчание.

– Где работаете, я спрашиваю?

Молчание.

Сур вскочил. Стул отлетел к кушетке. Медсестра-колода поднесла ржавые руки-лопаты к вискам, зажала уши ладонями.

– Кто вы, я вас спрашиваю?!

Медленно, медленно поднял голову человек.

– Я человек.

Сур медленно, медленно сел на корточки.

Сестра подумала, глядя круглыми глазами: эх, и этот сумасшедший.

Тут мы все психи.

Человек в белой шапке не отрываясь глядел на человека с рыжими, седыми кудрями.

Рыжий – маленький. Еще немного, и колобок. Сидит, как масленок под кустом. Рыжая пакля над висками всклокочена. Глаза навыкате, цвета неба. Вид отрешенный, занебесный. Псих и псих, что с него возьмешь.

Мысль, насмешка внезапно и жгуче сверкнула в голубых выпуклых глазах. Э, милок, белки выкатываешь, у тебя со щитовидной железой непорядок. У мужчин щитовидка, если воспалится, это рак верняк.

Человек на корточках вернул искру мысли голубоглазому.

Мы поняли друг друга. Мы все узнали друг про друга, что хотели.

Теперь уже неважно, что мы друг другу скажем. Или не скажем.

Посверлив еще немного больного зрачками, Сур разогнул колени. Сел рядом с рыжим на кушетку. Слишком близко сел: рыжий чувствовал исходящее от ноги Сура тепло. Отодвинулся.

Сур положил руку ему на колено. Только на миг. И тут же убрал.

Ты, держись.

Я понял.

Ничего ты не понял. Рот разинешь, будешь тявкать, тут только лай собачий понимают. А не чтение мыслей на расстоянии.

Больной протянул руку, тоскливо улыбнулся и сделал жест, будто стряхивает с халата Сура мусор, опилки.

«По вас, доктор, чертенята бегают, ой нет, жуки, ой нет, мышки», – беззвучно вылепили смеющиеся, пахнущие водкой губы.

Доктор Сур жестом заставил толстуху встать. Сел за стол на ее место. Опустил подбородок на сдвинутые кулаки. Придвинул к себе бумаги. Долго изучал. Больной прерывисто вздохнул. Сур бросил шуршать бумагами и устало, нежно поглядел на старого рыжего колобка.

– Я представил всю картину. Вы больны. Вы очень больны. И опасно. Шизофрения с полосами тяжелого асоциального бреда – это серьезно. Это надо лечить. Лечить долго и тщательно. И не всегда этот процесс поддается лечению. На борьбу с вашим недугом могут уйти годы и годы. Вы меня поняли? Отмечено, что у вас усиливаются депрессии с мотивами самоубийства. Вы понимаете, что суицид граничит с убийством? Кто поручится, что вы захотите убить не себя, а ближнего своего?

Я разговариваю, как в запрещенном лживом Евангелии. Но Евангелия же нет.

Кто тебе сказал, что его нет? Оно везде. Только оно запрятано слишком глубоко. Не отрыть.

Оно запрятано прежде всего в мозги твоих больных, доктор Сур.

А в мои?

А у тебя мозгов нет. У тебя под черепом опилки, да-да-да.

Больной раздул ноздри и стал вдыхать.

Он вдыхал воздух сначала плавно. Потом прерывисто. Порциями. Уф-уф, ах-ах. Потом шумно. Потом неслышно. Он так долго вдыхал, что Сур испугался: ему показалось, время остановилось.

Насос остановился. Грудь и живот раздулись шаром. Поршень пошел назад. Выдох гудел, как баянные меха.

А потом наступила прозрачная, снежная тишина.

И в тишине больной разлепил запекшиеся губы и сказал нежданно резким, острым, режущим голосом:

– Вы все врете. Меня сюда упекли ни за что. Я знаю, кто. Просто я рисую не те картинки. И на ихних лживых праздниках ору не то, что надо. Что они все орут! Они грозились сжечь картинки. Приехал грузовик. Увезли. Картинки – туда, меня – сюда. Все? Вопросов больше нет?

Доктор Сур глядел в голубые елочные праздничные шары под рыжей слипшейся осенней паклей.

– Вопросы есть. Один живете? Или жена есть? Дети? Родня?

Плотно сжатые губы больного расслабились, разъехались в стороны, он пытался тепло и светло улыбнуться, а у него не получалось.

– Есть.

– Кто?

Сур приготовился записывать. Ручку взял. Держал наизготове над чернильницей.

– Манита.

– Манита? Дочка? Девочка?

Больной вдруг мелко затрясся, обхватил себя руками за плечи, клацал зубами, будто стоял под секущим снегом, под проливным холодным дождем.

– Она мне дочка. И мать. И сестра. И жена. И любимая. Она моя любимая. Она мне – все-все. Все! Все! Все! Вы поняли! Все!

– Я понял. Понял. Успокойся. Не шуми.

Назвал его на «ты». Подошел и обнял за плечо.

– Телефон скажи своей подруги. Или адрес. Как найти? Где она?

И тогда больной медленно, медленно и скорбно поднял к доктору Суру румяное, небритое, мохнатое, скуластое, бандитское лицо, морковные губы дрожали и пьяно кривились, подбородок-помидор катился на впалую грудь, на плечи под старым, измазанным масляной краской пиджаком, и из губ, из пьяных небесных глаз донеслось дальним эхом, безумным кличем:

– Здесь она! Здесь!

* * *

Власы мои посыпаны жесткой крупной солью.

Лицо мое изрезано ножами времени.

Я такой старый, что я уже никогда не сочту своих лет.

А какое время на дворе? А мне все равно. Сил нет считать года, века. Пусть их уходят. Без возврата. Мне они не нужны. Я – сам по себе.

Крюков открыл глаза. Всюду белое, белесое, снеговое; святая, тоскливая белизна. Тоска. Белый вой. Кто воет? Далеко, за полем, за межой, за перекрестьями черных коридоров кто-то слабенький, тонкий поет. Женщина. Девушка. Кто она? Кто я? Где я?

Койки. Койки. На них – люди. Люди. Кто лежит. Кто сидит. Кто согнулся и плачет. Кто ест из собачьей миски руками. Кто ползает по полу на четвереньках, а потом опять взбирается к себе на койку: койка – одно, что у него в жизни осталось.

– Где я, ребята?

Молчание было ответом ему.

Может, это я сплю и вижу свою новую картину. Многофигурную композицию. Называется «Больничная палата». Гимн сну и спокойствию. Больные спят на кроватях, спят на полу, спят вповалку, спят на подоконниках, на составленных вместе стульях. Мест нет. Все больные. Вся страна больная. А в какой мы стране живем? В той ли, что войну пережила, перемолола? Нас же сожрала железная машина. Взрывы разметали. Нас же – во снежных полях – зенитками – дальнобойными – бомбами с наглых самолетов – убивали! Убивали!

И не убили.

И здесь – добить хотят.

А они говорят: лечить будем.

От чего – лечить? От жизни? От той жизни, которой мы живем?

А какой мы жизнью живем? Хорошей или плохой? Ох, очень, очень хорошей. Не жалуемся. Из сметаны масло сбиваем. С красными флажками на демонстрации ходим. За колбасой в очередях по два часа стоим, за колбаской из лап, ушей и хвостов. А еще говорят, туда промокашку суют и кости перемолотые. А смерть нельзя на холсте малевать: ты сразу нытик, пессимист и подрывник, ты убиваешь советскую гордость, счастье и радость советского человека. Ты должен только жизнь писать! У нас в Советском Союзе нет смерти! Все – живы! У нас нет слез! Все – смеются! У нас нет голода: все сыты давно! А еще у нас нет тифа, чумы, холеры и черной оспы: все давно ликвидировано, все растоптано, выполото и предано забвению! Вся нечисть старого мира! Мы отрясли его прах с наших ног!

– Эй, новый, что бормочешь? Тебе укол уже делали?

Прямо над ним висела толстая красная рожа.

– Ты че, не видишь, он же уже пришлепнутый! Делали, конечно! У них тут врачиха такая, будь здоров, у этой палаты! Матросова! Она сразу уколы назначает! Раз-два, и в дамки!

Второй санитар наклонился над Колей с другой стороны.

Похлопал его ладонью по щекам.

Колина голова каталась по подушке.

– Э, да он как ватный. А он слышит ли нас? Эй ты! Алкаш пропитый! Че, соскочила белочка с тебя? Мозги прочистились? Тебе тут их ершом посудным чистить будут! Ты, слышь, таблетки тебе приносили ай нет еще?

Крюков еле шевелил губами.

– Таб… лет… ки?

– Эх, темная ты ночь! Таблетки, ну да, после завтрака! Все жрали, а ты спал! Тебя ночью привезли! А может, ты их под матрац сунул?

Краснорожий затолкал ручищу под Колину подушку. Шарил там.

– Нет тут ничего, Дусик.

– А как же нет! А вот и они!

Второй, страшненький, с вытянутым по-конски лицом, цапнул с тумбочки белые и розовые горошины.

– Эх, и правда! Дай!

Краснолицый навалился на коня, облапил его, тряс; таблетки вывалились из кулака санитара и покатились по полу. Краснорожий поймал их на диво ловко, как стрекозу в полете.

Крюков смотрел, как он отправляет таблетки в рот. И глотает.

Черт дери! Сумасшедший! А в белом халате зачем? А украл у медперсонала!

Коля сделал попытку встать с кровати. Ему не удалось. Он только беспомощно высунул из-под одеяла ногу и мотал ею в воздухе.

Санитары, гогоча, громко, булыжниками, выкатились из палаты.

Крюков еще не знал, что хищные санитары, вчерашние урки, обирают больных, отнимают у них лекарства: сами пьют и опьяняются – снотворные затуманивают голову не хуже водки и коньяка, а может, лучше: ни запаха тебе, ни дрожи рук по утрам; одна красота, съешь белый шарик и ходишь веселый, и все тебе трын-трава, и доктора, и больные, и ты сам. А два раза в месяц горбишься у скворечника кассы: аванс – копейки, зарплата – гроши. На такую-то зарплату водки не накупишься! А у чудиков хмель дармовой украсть – сам Бог велел!

Да Бога-то ведь нет; это уж все знают давно.

На красных флагах, на трибунах, на плакатах трех богов художники рисуют. Трех великих вождей, и каждый – божество. Три профиля: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ильич Ленин.

Крюков слушал, как тяжело санитары топают по коридору. Опять закрыл глаза. Видел перед собой тьму. Ему снился сон наяву. Будто он – не он, художник Николай Крюков, а истопник да сторож Федор Михалыч из третьего подъезда. Михалыч всю войну провоевал, смерть сто раз нюхал и в страшную морду ее целовал. И вот, жив остался. Израненный весь, живого места нет. Бок прострелен, ребро вынуто; около сердца осколок засел – вынули. Хромает: нога одна живая, другая деревянная. Шутил: я как медведь из сказки, скирлы-скирлы на лапе липовой! Крюков его приглашал к себе в мастерскую: посиди, дед, я с тебя портрет напишу. Чего-чего? Нарисую тебя, говорю! Михалыч сидел тихо, не шевелясь, старательно сидел. Только глубоко, тяжко вздыхал. Что вздыхаешь, Михалыч? Пить хочу. Вот тебе воды! Пей! А подмалевок сделаю – закончу – так в магазинчик сбегаю, а? Тяпнем! По одной! Давай! По единой!

И пахло красками. И лилась водка в стаканы, булькала свежо и опасно. Болотные пузыри. Лягушачья икра. Занюхивай мануфактурой, по-нашему, по-мужицки. А тебя как зовут? Че молчишь? Николай? Нет, я не Николай. А кто ты? Я – Федор. Я Федор Михалыч, истопник подвальный. Я – это ты!

А ты это я, выходит так?

Спина у меня горбатая. Тяжело ее таскать. Сгибаюсь. Уголь лопатой в топку бросаю. Как на корабле. Как в паровозе. И то правда; везем, везем вперед страну, а она все не везется, все тяжелеет. Обкрутили ее мертвое тело красными простынями, алыми пеленами, и куда везут? На кладбище? О если бы! Советский Союз – да на кладбище! За это ты точно, Михалыч, в дурдом попадешь. И уж больше отсюда не выйдешь. Да знаю, знаю я! Не выйду. А откуда я выйду? И куда? Выхожу на улицу – там тюрьма. Вхожу в выставочный зал – там с портретов тюремные рожи летят в меня. Заваливаюсь в кафешку, с друзьями по рюмочке рвануть – там не официанты к столу бегут, а надзиратели. Надзирают! Я уж привык. Самое милое дело – печь топить! Народ обогревать! Согревайся, народ, в безумные наши холода! Огонь-то не погаснет никогда!

Я вроде как баба, болью своей брюхатый; и таскаю ее всюду за собой, и с нею хожу. Устал. Отдохнуть бы.

А что у тебя болит, Михалыч! Расскажи мне!

Да вот, Михалыч, как сказать. Болит под ложечкой. Тянет. Сердце, так думаю. А может, утроба. Утроба, она ведь не только у бабы. У всех она. И у нашей Расеи утроба тоже есть. Она ее, боль-то, все носит, носит, годами, веками, и все никак не разрешится.

Эх, Михалыч, а ты, оказывается, не маленький! Вот ты выпивал, встал в рост – и вокруг тебя как зарево загорелось! Ты весь – зарей стал!

Красные зори, они везде горят. Куда ни глянь, краснота одна.

Заря над Волгой! Заря над Енисеем ледяным! Заря над Байкалом! Эх, простор! Не обойти, не объехать. Вот что мы в войну – защитили!

Все просторы замерзли намертво. А я – горбатый, Михалыч. Волосья мои серебряные. Глаза мои раскрытые. И вижу ими всю жизнь, всю жизнешку свою. Я ничего не забыл. Батька мой так втихаря молился: на тя уповаю, да не постыжуся вовек!

Михалыч, а ты все помнишь, что с нами было?

Да эх, Михалыч! Спрашиваешь! Все помню.

И я помню. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпичи взорванные. Стук в дверь заполночь: это за ним пришли? Это за тобой пришли! Друзья расстрелянные во рву лежат, а глаза у них уже стеклянные, а волосы – на морозе – как из асбеста. И валяются во рву, а я думаю, с ума сбегая: так ведь это же не люди, это слитки золота. Золото это настоящее! Богатство! Налетай, подбирай! А никто не бежит к золоту. Не крадет его. Никому оно, бедное, не надобно.

Михалыч, а у меня крылья есть! Не веришь? Хочешь, покажу?

Эх, Михалыч! Чем удивил! Так ведь и у меня крылья есть. Вот они! Гляди! Щас ватник скину!

Скидывай. Я тоже. Кто скорее?

Стоим друг против друга. Руки раскинули. Не руки, а крылья! Широки!

Михалыч, у тебя от лопаток свет идет. И висит над затылком.

А у тебя, Михалыч, тоже над спиной сияние. Как ты тем огнем ватник не прожег!

Эй, а что это за белые куски у тебя под ногами валяются?

Черт, сахар из кармана вывалился! Это я собакам. Сладкое. Живому подаяние требуется.

А ты сейчас, вот допьем беленькую, куда?

На кудыкину гору! Будто не знаешь, куда! Сторожить иду страну нашу, страну огромную!

Ватничек у тебя больно чахлый. Поистрепался вконец. И не штопает тебе его никто на локтях. Да и спина порвана. Бабы у тебя нет, по всему видать.

Да, это ты прав, бабы нет. А у тебя есть?

И у меня нет. Была, да сплыла. Я любил ее. А потом потонула она, видишь.

Где? В речке глубокой?

На дне стакана. Глубок стакан, ох, глубок. До дна не донырнуть.

А тяжко страну сторожить, а, Михалыч?

Тяжко, Михалыч. Да у меня другой справы нет. Пройду через вонь подъезда, через уголь подвала. Выйду наверх, под снега. Гудки фабричные, заводские над моей сединой. Шапку по пьяни потерял. Уши мерзнут. Из репродуктора – тронные речи слышу. Мысли темные подо лбом шевелятся. Магазинные врата дурманные то отворяются, то затворяются. Там жратва яркая да веселая, да не про нашу честь. Лица липкие, сытее сытого, втекают в храм еды. Стоят у прилавков. Служат службу животу. Животу, Михалыч! А не душе! Ты понял!

Понял, Михалыч. Сторожба тяжелая. Вон сколько всего надо спасти и сохранить. Не изысканные яства для жирнопузых. Хлебы ржавые да деревянные. Для нас, сторожей, кочегаров, пахарей, рыбарей, могильщиков. Повозки железные, трамваи да автобусы, грохочущие всеми погремушками, пылающие фонарями. Купи билет! Не можешь – пешком шлепай! Подошвы протирай! Я вот сам сапоги тачать научился. Мне – дорого купить.

А еще что сторожить будем, Михалыч?

Дрянь всякую, Михалыч. Ресторации да бары, битком набитые молодью: сельди в бочке, в тряпках радужных, танцуют похабно, поют пронзительно: веселье такое у них! Гул очередей, вся страна в очередях стоит. Ногами переступает. Очередь, ее тоже надо устеречь, а то разбежится. А каждый по отдельности – опасен.

Для кого опасен-то, Михалыч?

Дурака из себя не строй. Для красных башен! Для красных звезд в ночи!

А еще буду сторожить речи. Наш народ молчит-молчит, а все одно говорит. Все говорят. Все и всегда. В очередях. На кухнях. Под ночными фонарями. О наших мертвых. О наших раненых. О наших убитых. О наших невинных. О наших героях. О наших подлецах. О наших церквях, где – склады картофеля, конюшни, харчевни, спортзалы. О наших светлых залах, где – кумач молитвенный! О нашей правде, что давно растоптана, но все живет – в петле, в грязи, в тюрьме, подо льдом, под бритвою…

И здесь! Михалыч, и здесь живет! В больнице!

Ну само собой. В бедламе тоже живет. Это завсегда. Самое ей тут место.

Ах, Михалыч! Уходишь. Сейчас уйдешь. Обернись! Помаши мне рукой! Да ты не старик. Ты же пацан! Это просто башка у тебя белая. Нити седые, сивые. Шапку твою жалко! Заработаю и тебе новую куплю.

Это я тебе новую куплю. Я.

Не горбаться! Выпрямись! А ну, выпрямись! Твою мать! Русский солдат! Деревянная нога! Железная рука! Погляди на меня. Дай и я в глаза тебе загляну.

И я тебе в глаза – загляну. Напоследок.

На какой такой последок?! Ты что, никогда больше не…

Михалыч. Никому не говорил, а тебе скажу. Я вовсе не Михалыч. Я – пророк.

Пророк?!

Ну да, пророк. Я – знаю будущее. Я не тебе в глаза гляжу. Я – в суть самую гляжу. Во время гляжу. И его насквозь проглядываю.

И что… видишь?!

Вижу… вижу…

Ты! Пророк! Восстань и виждь! Лишь тобой хранимые!

Перед вершиною. И перед ямою.

Восстань и ты! Не спи! Не плачь! Не умирай! Пророчь!

Сквозь… ночь…

Крюков, глядя перед собой невидящими глазами, поднялся с койки, покачался взад-вперед и шумно упал на пол. Лежал горой костей и мускулов. В палату вошел сначала санитар. Лениво подшагнул к Крюкову, грубо, махом, перетащил на матрац. Потом вошла молодая врачица, полная, пухлая, с ясными, перламутрово блестевшими голубенькими кукольными глазками. Выдвинула вперед сочную нижнюю губу. Повертела головой, размышляя. Потом вошла старая сестра, выжидательно воткнула во врачицу послушные, готовные, усердные, усталые глаза.

У сестры из-под шапочки выбилась, висела вдоль щеки мышиная, седая прядь.

У врачицы в мочках посверкивали забавные сережки, алмазные снежинки.

А может, дешевые стекляшки, кто разберет.

– Петр, привяжи больного к кровати. Некрепко, кровообращение не нарушь. Как фамилия? Крюков?

Санитар уже прикручивал руки и ноги Коли к койке.

– Зафиксировал? Хорошо. Спасибо. Иди. Зоя Ефремовна, сделайте Крюкову галоперидол и клонидин. И чуть попозже, часам к шести, валиум. Посмотрим, как на него подействует валиум. Я сейчас домой уйду. Дежурный врач будет наблюдать. Все под контролем. И вот что еще, да, жаропонижающее. У него температура высокая.

Крюков дергал привязанными руками и ногами. Кривил рот. Из углов рта текла на подушку слюна, как у бешеной собаки. Он свел брови в одну мучительно рвущуюся нить – и врачица прикоснулась легкими, воздушными пальцами к его лбу, он сразу успокоился, глубоко вздохнул, из пальцев тепло и покой перелились под кожу лба, под брови, под красные воспаленные веки, под тонкую пленку дикого жара, – и нить оборвалась, и морщины разгладились, и Михалыч, горбясь и беззвучно смеясь, ушел. Глаза выкатились из-под век. Крюков озирался, косился. Искал.

– А Михалыч… где Михалыч?.. еще по глотку… мы с ним… не допили…

Врачица не отнимала ото лба Крюкова нежных теплых пальцев. В кончиках пальцев билась теплая кровь, и он слышал биение этой дальней чужой крови.

Мальчонка-Печенка лежал на животе. Правую руку свесил на пол, и левую тоже. Шкрябал ногтями по полу. Тихонько напевал. Печенке недавно сделали укол аминазина, и он расслабился, а то бушевал, скакал по палате, требовал защитить его от врагов. На него все время нападали невидимые силы; они били его по печени, по почкам, по шее, и Печенка крутился волчком и верещал. Под аминазином он ворчал, мурлыкал, вздыхал, бормотал, но не дрался с незримыми бандитами. Даже жестокие санитары жалели его, никогда не били ему под дых, чтобы утихомирить.

Марсианин недвижно сидел на койке, выпятив грудь, прислонившись слишком прямой, фанерной спиной к никелированной холодной спинке. Пижама у Марсианина на груди весело, разудало расстегнулась. Врачица отвела взгляд от заросших седыми курчавыми волосами сосков. Кулаки Марсианина лежали на одеяле. Он не разжимал пальцы.

Ванна Щов спал на боку, подтянув колени к подбородку. Превратился в руконогий живой шар. Высунул язык и по-собачьи свесил его на сторону. Щеки Ванны Щов синели и опухали. Шея раздулась. Он дышал с противным длинным присвистом.

Под кроватью Ванны Шов валялась дырявая лыжная шапка.

Блаженный бодрствовал. Он лежал и смотрел в окно. За окном завивала озорные вихри метель. Снег сыплет и сыплет, уже всю землю засыпал, все реки и озера, все дома, трубы, станции, заборы, школы, кремли и могилы. Все потонуло в снегу. Мир исчез, один снег остался.

Сестра выходила вон. Врачица сказала ей в спину:

– Да, Зоя Ефремовна, Безменову введите мочегонное. Лучше гипотиазид. Сильные отеки. Надо снимать. К Почерникову кататония возвращается. К моему большому сожалению. Пока ему комбинация валиума и лития. Но прибегнем к электросудорожной терапии. Опять, увы. Выхода нет. Я все в истории напишу.

Обернулась к окну.

– Больной Бронштейн!

Беньямин молчал. Глядел в окно.

– Больной Бронштейн, вы слышите! Я с вами говорю!

Мелкашка затрясся в диком, обидном смехе, скособочил по-скоморошьи тщедушное личико, поглядывал на врачицу зверино, с подобострастием и с презрением.

– Ничего он не слышит! Вы к нему не так обратились. А надо, как он любит.

Пухлые щеки врачицы вспыхнули мелкими алыми розами.

– А как он любит?

– А вот так.

Мелкашка вытянул шею, извернул голову, направил раструб рта к дальней койке.

– Эгей! Блаженный! Блаженны-ы-ы-ый!

Беньямин обернул голову на подушке.

И Люба вздрогнула от этого ясного, умного, страдальческого, навылет, до последней жилки, пронизывающего, как острый северный ветер – голую грудь, ножевого, честного взгляда.

– Что?

– Как вы… себя чувствуете?

Она прекрасно видела, как.

Она видела: он нормален, он выше ее душой и умнее ее умом. Сердечнее ее все вмещающим, всепрощающим сердцем. Это он прощает и лечит ее, а не она его.

Мелкие розочки на щеках превратились в сплошной стыдный красный мак.

«Это у меня жар. Это мне надо аспирин».

Беньямин опять отвернул к окну лицо. До Любы донеслось тихо и вежливо:

– Никак.

Она все еще держала руку на лбу Крюкова.

Крюков замер. Ему было тепло, хорошо, блаженно.

– Ясно.

Крикнула в открытую палатную дверь, вослед уходящей сестре:

– Бронштейну дополнительную инъекцию галоперидола, на ночь!

Отняла руку от огненного, крутого, лысого лба больного.

Книга вторая: Матросы

На руках котенок.

Черный котенок.

Мальчик, худой как щепка, держит на руках черного желтоглазого котенка. Котенок столь же худой. Оба тощих, только один черный, а другой рыжий. Даже красный. Гущина красных волос вздымается надо лбом безумным огнем.

Будто напугали до смерти, и волосы встали дыбом.

Котенок пищит: это мяуканье успокаивает мальчика.

Котенок. Тьма. Мать. Мачеха.

Матери нет; есть мачеха.

Он уже знает: люди ночами трутся друг об дружку, кричат и ломают друг другу руки и ноги, и от этого появляются другие люди. Дети.

Так и он появился. Он не хотел. Но его не спросили.

У него, как и у всех, была мать.

У него, как и у всех, был отец.

Отец привел в дом другую бабу, а Витька принес в дом черного котенка. Они восполнили утрату, каждый по-своему.

Отец раскричался: котенок дома, грязь, мусор, вонь! Вон!

Мальчик схватил котенка, прижал к животу и выбежал из дома стремглав.

Во тьму.

Так шел во тьме. Ни фонаря. Темные улицы. Листья шуршат. А кажется, кто-то из-за угла сейчас на него прыгнет. Котенок закричит: «Убивают!» А разве коты могут кричать по-человечьи?

Мальчик несет смоляного котенка по маленькой жизни, как черную свечу.

Куда он идет? Где остановится? Нет у него друзей. Никого нет. Город каменный и ржавый. Город Горький. В городе есть красный Кремль, Автозавод, где собирают на конвейерах большие красивые автомобили; по улице Краснофлотской под рельсам ходит большой синий ящик на железных колесах, с железной дугой, сыплющей искры, называется трамвай. Еще есть высоченные откосы над Волгой, с них вниз, к замерзшей реке, катятся безумные смелые лыжники и сворачивают себе шеи, и потом всю жизнь лежат в больнице со сломанным позвоночником и ходят под себя. Много чего чудесного есть в горьком городе; всего не упомнишь.

Витькину мать убили в пьяной драке. Кто убил? Отец молчал, кто. Никогда не говорил. А Витька не спрашивал. Он запомнил: отец сидит за столом, ночью, стол устелен клетчатой клеенкой, на столе синяя солонка, в ней белая соль; синий коробок спичек, открытый, и там одна спичка; кусок мыла, голый, без обертки; горбушка ржаного хлеба; нож с рукоятью, обмотанной изоляционной лентой; пустая бутылка с надписью: «ВОДКА МОСКОВСКАЯ». А еще – топор.

Перед человеком лежит топор. И человек глядит на топор.

Витька думает: вот мыло, мыть грязь лица.

Вот соль, хлеб посолить. Соленым хлебом хорошо водку закусывать. Да водки нет. Всю отец выпил. И не захмелел, вот что хитро. Отец проводит заскорузлым ржавым пальцем по чистому, как зеркало, треугольному топору. Топор серебряно светится.

Витька думает: чью-то жизнь хочет отец своровать! Петуху голову отрубить? Нет у них петуха. На врага напасть? Где он, враг? А может, отец жизнь свою хочет украсть?

Смерть своровать он хочет, Витька. Смерть. Да смерть своровать – у него не хватит ума.

Дивный незримый хор поет вокруг Витьки: «Беги! Беги!»

Медленно, тяжко оглядывается отец. Вылавливает из тьмы Витькино лицо, Витькины глаза. Глаза в глаза. Вспышка. Насмешка. Оскал. Отец, ты только притворяешься пьяным. Ты трезв как стеклышко, и ты все понимаешь.

Отец протянул к Витьке руку и скрючил пальцы. Пошевелил ими: мол, иди сюда. Витька подошел к столу. Ноги как из пеньки. Он шагает, а ноги сзади волочатся. Подошел. А ну прибьет! Отец положил кулак Витьке на плечо. Витькины коленки подогнулись. Но крепился, стоял. Важно было выстоять. Отец натянул губы на бешеный волчий оскал. Замкнул рот на замок. Снял руку с плеча сына и хлопнул ею себя по колену. Витька покорно сел отцу на колени. Зажмурился. Отец сказал тихо и грозно: видишь топор? Витька кивнул. А знаешь, что можно сотворить, если у тебя есть топор?

Витька думал недолго. Убить, сказал – и задрожал.

И тогда отец запрокинул голову, будто пил водку из стакана, и тоже затрясся: захохотал.

И крикнул: из топора можно сварить суп! Суп из топора! Самый вкусный на свете! Пальчики оближешь!

И столкнул Витьку с колен; и упал Витька на пол, и сильно голову расшиб.

Котенок мяукнул громко, и крик звериного детеныша резанул Витьку по ушам.

Другая баба, другая. Она его лупила. Она, подвыпив, брела на кухню, выхватывала из ящика сковородник, прибегала в комнату и била Витьку сковородником. Ей мало казалось. Притаскивала ковш. В этом ковше она варила отцу яйца и пшенную кашу. Иногда с тыквой, по осени. Ковшом мачеха дралась больно. Хуже всего скакалкой. Скакалку чужая баба стащила у Тамарки, дочки истопницы Пани. Тамарка летом скакала через скакалку, а зимой она была ей не нужна. От ударов скакалкой оставались рубцы, они вздувались и кровили. Витька тайком залезал в холодильник, цапал на ноготь шматок сливочного масла и мазал побои. Однажды крышку масленки на пол уронил и разбил. Отбил кусочек. Испугавшись до страсти, замазал выбоину белым пластилином. Пластилин в холодильнике намертво замерз, и отличить от фаянса нельзя было никак.

А еще баба издевалась. Заставляла Витьку скрести полы, деревянные доски, мясным тесаком; он скреб, скреб до посинения, потом мыл мыльной водой из поганого ведра, а мачеха стояла рядом, уперев в бока кулаки, и покрикивала: три сильнее, три сильней! Если ей работа не нравилась – заставляла Витьку половицы вылизывать. И он – вылизывал! Языком! В язык занозы впивались. Потом он блевал в общем туалете. На гвозде висели рваные газеты. Витька утирал рот и читал: ДНЕПРОГЭС – ПОБЕДА ЛЕНИНСКИХ… И еще: ВРАГОВ НАРОДА НАКАЗА… И еще: ПРИКАЗ НАРКОМА ЕЖО… И еще: …АРИЩ СТАЛ… И еще, мелким шрифтом: …калов совершил первый в мире перелет… И совсем мелко: …родным и близким покойного…

Чужие жизни рвались, как газеты в отхожем месте. Кто бы склеил Витькину жизнь? Черного котенка он нашел за сараями, когда ватага парней взломала хилый замок и грабила соседей: парни тащили из сарая медные баташовские самовары и тяжелые, пес знает чем набитые сундуки, а Витька сидел на корточках за желто-восковой поленницей дров и притискивал к худым ребрам маленькое, живое, цвета дегтя, шерстяное существо. Котенок царапался и взмяукивал, и Витька зажимал ему пасть рукой. Воры вынесли из сарая последний самовар. Витька осторожно встал и рванул к дому. Дом деревянный, двухэтажный, на задах, во мгле дворов. Отцу это на руку: никто не слышит женских и детских криков, когда он бьет мачеху, когда мачеха дубасит Витьку.

За котенка Витька тоже получил по первое число; но потом, когда Витька утирал слезы и кровь из носа, мачеха взяла котенка за шкирку, подняла себе над головой, углядела, что кот, фыркнула и швырнула под ноги: пусть живет! К нам мыши зимой пешком шастают! Хоть переловит!

Миску на кухне поставила. Объедки туда кидала. Иногда, если мачеха Витьку голодом морила, он подходил к кошачьей миске, и они с котенком делили еду поровну. Витька обсасывал рыбьи ребра и ревел. Котенок терся ему об ноги.

– Молчи, кисеныш. Куда-нибудь да дойдем!

Увидел пацанов. Пацаны сидели на вывороченных из мостовой булыжниках. Витька подошел ближе. Котенок уже не вырывался, пригрелся. Пацаны обступили Витьку.

– Эй, здорово! Как звать?

– Да это Витька с соседнего двора!

– И точно, Витек!

По плечу хлопали, по спине. По-солидному. У одного, прозвищем Латыш, оказалась в кармане пиджака не по росту полбутылка. Отхлебывали по очереди. Передергивались, крякали. Рожи краснели. Улыбки ширились.

Витька тоже хлебнул. Глаза на лоб полезли. Зашелся в кашле. Латыш долго хлопал ему по спине. Котенок впустил когти в грудь, и Витька терпел.

– Куда шпаришь?

– Гуляю.

– Врешь!

Что толку было сочинять? Все поведал как есть. Пацаны хохотали, Латыш крутил «козью ногу». Прищурился и сказал: ну вот что, Витька, ты с нами, а я тут за главного, слушай мой приказ. Займи монет у тех вон, видишь мужиков? Нам всем на развлеченья. Нам-то тоже жить охота. На Свердловке мороженое шариками продают! А потом, знаешь, у меня поджиг, у Леньки тоже, спичек накупим, постреляем, сера нужна! Шуруй!

И Витька, как был с котенком, так и поплелся к незнакомым мужикам, что выворачивали мотыгами из мостовой огромный булыжники.

Он не знал, что это зэки. Кто б ему еще про это сказал! Подошел. Котенок умильно таращил золотые глаза. Витька жалобно сморщился, вытянул вперед руку, растопырил пальцы и заканючил: подайте, люди добрые, нам со зверьком покушать охота! Не поскупитесь!

Заключенные оторвались от работы. Мрачно глядели на пацана с котенком. Витька, в ободранных штанах, с заплатами на локтях, и вправду походил на беспризорника. Да сейчас он им и был; не надо притворяться, все правда.

– Мужики! В карманах пошарьте!

– Да если б еще что-то нашарить…

– У меня гривенник есть. На папиросы берег. На! Держи! Питайся!

– А вернешь?

– Мы тебя заприметили. Ты тут рядышком житель.

– Гляди! Подстережем!

Мужицкие ладони. Мужские кулаки. Темные лица. Светлые глаза. Витька взял монету, сунули еще, и вот еще. Стыдно стало. Пятился. Котенок поднял морду вверх и истошно мяукнул. Витька повернулся и припустил без оглядки.

Подбежал, задыхаясь, к пацанам. На ладони монеты блестят.

Латыш сунул добычу в карман. На лице сиропная улыбка расплылась.

– Гуляем, казаки!

На Свердловке накупили мороженого на всех. Потом переехали по мосту на другой берег Оки. Катались в парке на каруселях. А слабо тебе, Витька, еще раз у зэков денег занять?!

Спал у Латыша на чердаке. Тайком провел. Котенка накормили свежей рыбой, отец Латыша нарыбалил. Снова подошел к зэкам. Они взяли его в кольцо, как волка. Котенок обнимал обеими лапами Витьку за шею.

– Ты! Нахал экий! Мы думали, он долг нам несет!

– Ну че вы, ребя… да ладно вам, пацан он еще… да голодный…

– Видали мы! Он наши монеты – все Латышу отдал! На выпивку! Деньги гони, щенок! Не получим сегодня – поймаем, разрежем и на костре изжарим! Мужик должен честь знать!

Честь. Что такое честь? Он сломя голову удирал: от Латыша, от пацанов, от затхлого чердака, от мрачных булыжных мужиков. У магазина «ГАЛАНТЕРЕЯ» у него из рук вырвали котенка. Три пьяных человека, мотаясь и кривляясь, глядели, как четвертый, высоко, как черный флаг, подняв зверька, двумя пальцами душит его и, осклабившись, наблюдает, как дергаются лапки, разевается алая пасть. Пьяница швырнул мертвого котенка под ноги Витьке. Ну, ты, подбирай! Не хочешь? Еще подберешь! Твой же! На шкурку сойдет! Горлышко укутаешь!

Витька, ослепнув от ужаса, бежал к реке. Под ногами обрывался овраг. Плыла осенняя грязь, и он плыл в ней, крещенный первым лютым горем. Котенок был ему как мать: мать он не помнил, а котенок вот он, живой, на груди сидел. Котенок был ему как брат. Блеснула в сетке голых ветвей серебряная осенняя вода. Витька подбежал близко к воде. Котят же топят, вот и он… вот и я…

Холодно в воду заходить. Вот бы откуда прыгнуть. Старая лодка качалась на волне, привязанная цепью к колышку. Здесь глубоко у берега, он видит, вода дышит черной ямой. Взобрался в лодку. Залез на нос, обитый жестью. Поднял руки над головой, сложил ладонь к ладони, как спортсмен на соревнованиях ДОСААФ. И тут лодка качнулась и накренилась. Кто-то запрыгнул в нее и криво наклонил ее.

За рубашку ухватились цепкие ручонки. Оба повалились на дно лодки. Лицом к лицу оказался с девчонкой. Черненькая, смугленькая, раскосенькая. Как китаянка! А может, татарка. А может, казашка. У нас дружба народов и скоро коммунизм. Надо всех любить. Все народы. У всех есть сердце.

– Ты! Что удумал, дурак рыжий!

– Ты… зачем помешала…

Сидели на берегу. Витька разглядывал девчонку. Хорошенькая. Царевночка. Ее если принарядить, в фильме снимать можно, и все влюбятся. Она гладила его по плечу. Он внезапно обнял ее, как взрослый, и поцеловал в щеку. И она не отстранилась.

Привела его в дом, где жила. К раскосому, как она, старику с тощей белой бородой. Белые нити бороды жалко свисали с подбородка и щекотали старику ключицы в распахе рубахи. Это девочкин дед? Витька не спрашивал ничего. Он понял: тут его приютят. Надолго ли? Знал: отец искать не будет. А чужой бабе он на дух не нужен.

Жил у Царевночки и Старика. Царевночка ходила петь на людные улицы и собирала деньги в цветную вышитую шелком шапочку. За ней гонялась милиция. Вечерами Старик, Царевночка и Витька играли в лото. Кричали, вынимая из коробки деревянный бочонок: дюжина! Тройка! Барабанные палочки! Девчонка не училась в школе, он это видел. Белобородый дедок садился ночью на коврик, подогнув под себя ноги, складывал руки и бормотал ласковые слова медной статуэтке то ли бабы, то ли мужика, Витька не разобрал. Морда бабья, а грудь мужская, плоская. Медь позеленела; по фигурке божка растекалась сизая, изумрудная вековая плесень.

Настал день. Оглушительно хлопнула дверь. Ворвались военные, все вмиг перевернули в каморке вверх дном. Старику заломили руки за спину. Царевночка выхватила из-под медного божка красный флажок – она с ним ходила на парад Седьмого ноября. Замахала флажком перед носом у военных. Не уводите дедушку! Пощадите! Военный схватил девочку поперек живота, как черного котенка. И потащил. И Витька смотрел, как Царевночку уносят, как Старик оседает на чужих жестких руках, и белая борода улетает вдаль последним воздухом, невесомой душой.

Драпать! Уносить ноги! Бегал он быстро. Он превратился в черного юркого котенка. Военные свистели вослед. Топали, он слышал. Он не бежал, а летел. Несся по улице. Открыта дверь. Влетел. Взмыл по лестнице. Затарахтел кулаком в кожаную глухую обивку. Открыли. Ворвался или втащили? Не помнил. Много баб. Много посуды на грязном столе. Окурки на скатерти и под ногами. Дым забивает легкие. Много хохота и ругательств. Он еще не знал, что попал в притон. Шлюхи гладили его, сокрушались, костерили кого-то дальнего, невидимого. Раздели его, помыли в тазу, и он стоял в тазу голый и совсем не стеснялся. Одели в чистое, только все велико. Накормили, и вкусно: черный хлеб с селедкой и кружочками лука, рисовая каша с подсолнечным маслом, и сахаром посыпана. Запить дали киселя. Хихикали: водочки не предлагаем, мал еще!

Предложили все равно. Не сразу, погодя. Он пил, наморщив лоб, сердце замирало. Ему в рот совали луковицу и орали: грызи! Грызи, зубами перемалывай!

Он ел и перемалывал черноту, он хотел света. Ему его жизнь снилась. Он глядел на нее в шлюхино битое зеркало, наискось висевшее на ободранной стене. В зеркале он видел все, кроме себя. У него не было отражения.

Он старался забывать все, что с ним приключалось. Помнил только черного круглоголового, котенка с желтыми ясными глазами.

Котенок не давал ему покоя. Когда урки, друзья распутных бабенок, учили его убивать, точно и неотразимо бить ножом – он видел котенка. Когда он шел на свое первое дело, тонкое, хитрое, форточное – он помнил котенка. Когда он блеял тоненьким козлячьим голосишком под богатой дверью: откройте, граждане, и подайте убогому Христа ради! – или так: тетенька, отворите, вам телеграмма! – или еще так: дяденька, отомкните, налейте водички, у меня мамка на дежурство ушла, а воду отключили! – а за его спиной бесслышно стояли, ждали, мяли в карманах пистолеты и финки, городские бандиты, оголтелые воры, – он помнил котенка.

И он знал: наступит миг, и жизнь выйдет из зеркала, и схватит его за шкирку, и поднимет высоко-высоко, так, что не разглядишь, никто не разглядит, – и он потеряет из виду землю и воду, и его, котенка, бросят в клубящуюся сумасшедшую тьму.

Черного убитого котенка он искал везде. Знал, что не найдет. Но искал.

Искал везде: в домах, на улицах. В раю, в аду. Во всех кругах земного ада и во всех проходных дворах.

Во всех людских праздниках и звериных норах.

А люди, обряженные в униформы, все ловили, ловили его, как черного зверя, и однажды поймали; и оказался он за решеткой, и понимал: так делают со всеми зверями, и с ним так сделали; и, когда слушал приговор себе, разрывал губы себе слишком светлой, яркой улыбкой.

Его посадили в тюрьму, и он понимал: это не на веки вечные, когда-нибудь выпустят. Пусть через полжизни. Жизнь опять спряталась внутрь зеркала, и опять он не отражался в нем. А больше и не было зеркал. Был этап, снежные поля, баланда, теплый ватник, и он радовался ватнику, как брату, и радовался махорке, как сестре.

И их привезли на далекую землю, тут сопки заметала метель, а в небе горели чужие злые звезды, разноцветные, как фонарики на сказочной елке. Он ни разу не сидел под елкой. Ни разу не получал подарки. Вот подарок, в его обмороженных руках – крыша над головой и деревянная лавка. Он быстро научился спать на нарах. Привык ко всему. И работал лучше всех. И похвалу получал, а не зуботычины.

Он жил на одном месте, а ему все казалось, что бежал. После работ он уходил за барак и рисовал прутиком на снегу. Он рисовал углем на доске. Рисовал мелом на исподе ватника. Народ крутил пальцем у виска: наш-то рыжий, дурачок, художник! Доложили начальству. Начальство определило Витьку малевать лозунги в клубе. Он сидел в красном уголке и выводил белой гуашью по красной бязи: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН, ВОЖДЬ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ!

Однажды чихнул и красной бязью этой утерся. Охранник увидел. Донес. Витьку оставили, в наказание, стоять ночь на морозе. Он плясал, прыгал, пел, орал, бежал на месте, бил в ладоши, катался по снегу, чтобы согреться. Ватник спас его. Ушанка – уши сберегла. Но он отморозил пальцы рук и ног.

Лазаретный хирург безжалостно отломил ему мизинец на правой руке и отпилил по паре пальцев на бедных ногах: «Терпи, молись! Иначе – гангрена! И тебе хана!» Бинтами замотал Витькины кровоточащие культи. Витьке было жалко мизинец, как ребенка.

Как котенка, черного, вчера еще живого.

И согнулся Витька в три погибели, сидя на койке в лазарете; и плакал, как ребенок.

Как котенок за поленницей восковых березовых дров.

А потом было объявление войны.

Из черного круглого репродуктора на всю территорию лагеря разносился голос Вождя: «Братья и сестры!» Витька гордо выпрямился. Неужели сам Вождь называет его своим братом? Радость-то какая!

И тут вдруг котенок внутри него, черный, строгий, выпустил острые коготочки, всадил их Витьке в сердце и промяукал отчетливо, разборчиво: ты ему не брат! И никто ему никакой не брат. Мы все для него – куры и овцы, черные овцы и черные куры. Овец закалывают и стригут, и шкуры с них снимают; курам отрубают головы и кладут в суп. Этот суп – не из топора! Этот суп – из нас всех! Наваристый! Густой!

Мы все для него – черные котята, и нас легко утопить, задушить, раздавить сапогом.

Но сегодня время пришло. Из котят, кур и овец мы опять превратились в людей. Ты слышишь?! В людей. Армии нужны не котята, а солдаты. Иначе мы не выиграем войну.

А мы выиграем войну, спросил Витька одними губами?

И котенок мяукнул в последний раз и замолк.

Навсегда. Насовсем.

Витьку Афанасьева определили в штрафную роту. Как всех заключенных.

Ему было все равно. Он надел солдатскую амуницию. Взвалил автомат на плечо.

Он слушался командиров. Он привык слушаться.

Он хлебал суп и кашу из миски, курил махру, смеялся, показывая гнилые зубы. Рыжие космы торчали из-под каски.

Он не боялся мороза: и так все отморожено.

Он не боялся наказанья: и так наказан вдоль и поперек.

Он боялся смерти.

И однажды, тайно, никому не сказавши, он нарисовал ее портрет.

Острием штыка – на земле, листья разгреб за землянкой, и чертил, чертил.

Лик у смерти был лютый, невозможный. Частокол зубов. Ухмылка на полнеба.

Язык у смерти из-под земли торчал.

Нарисовал смерть Витька, а потом сапогами затоптал. Листьями ее рожу засыпал. Землей завалил.

Все, сказал он себе, я тебя больше не боюсь. Я видел тебя в лицо.

Это было перед боем, под Москвой, под Волоколамском.

Танки. Разрывы. Черные веера земли. Рукопашный. Рана. Бессознанье. Госпиталь.

Лицо смерти там, сям. Рожа смерти на земле, в небесах. Земля стала смертью. Небо стало смертью. Для огромного рисунка не хватит ни листа, ни карандаша.

Когда он очнулся, на его крест-накрест перевязанной груди сидел черный котенок и умывался. Тер морду когтистой лапкой.

Витька гладил его, гладил, гладил. Радовался. Слезы текли.

Вот я тебя наконец нашел, и ты живой. И я живой. Мы оба живые.

Ходячий хромой солдат, далеко, со стуком выбрасывая костыль, шкандыбал по коридору, выкрикивал:

– Эй! Врача! Врача в пятую! У нас солдат Афанасьев с ума сошел! Гладит себя по груди, сам с собою балакает и горькими слезами плачет!

А что было потом? Эй, черный котенок, может, ты промяукаешь, что воистину было потом?

А потом – суп с котом, как известно.

С тобой, котик милый мой.

И сожрали все; и рот утерли; и даже спасибо не сказали; и только ждали, ждали добавки, а потом выпивки и закуски.

На заводе работал. У станка стоял. Позвали плакат помочь намалевать: ПЯТИЛЕТКУ В ЧЕТЫРЕ ГОДА – ВЫПОЛНИМ! Витька сначала отнекивался, потом согласился.

Дали банку жидких белил. Растянули алый транспарант на весь горячий цех. Витька ползал, кряхтел, обмакивал смешную широкую, как платяная щетка, кисть в жидкую вонючую метель, мазал, мазал белым красное. Да, ему казалось: он дед Мороз, и белит снегом залитые кровушкой красные поля, красные лощины, красные луговины и речные поймы. Жмурился. Тряс головой. Открывал глаза – а мазок шел вкривь и вкось, и цеховой бригадир орал зычно: «Афанасьев! Раз в жизни тебя попросили! Криворукий! Дело сделать не можешь!»

И он старался. Язык от старанья набок высовывал, как пес.

Надпись вывел; а по краям белилами изобразил два родных профиля – слева профиль Ленина, справа профиль Сталина. Борода у Ленина, усы у Сталина, все честь по чести.

Красную бязь, разрисованную его белыми кривыми буквами, повесили над входом в цех. Станки гремели. Люди стояли у станков, скользили ногами в грязи. Уши закладывало от шума и лязга. Бригадир гордо хвастался начальству: глядите, какой у нас художник, собственный! Сам плакат нарисовал!

Начальство присмотрелось. Витьке выделили угол в красном уголке. Там он хранил свернутые в трубку листы бумаги и держал кисти, карандаши, флейцы и цветные мелки на длинной и широкой, как гроб, полке.

Рисовал и рисовал; плакаты пек, как пирожки. Совершенствовал руку. Упражнял глаз. Глаз становился все острей, рука – все тверже. Ехал в битком набитом автобусе домой – вытаскивал из кармана блокнот, карандаш, делал зарисовки людей. Пассажиры косились, шарахались. Витька, обнимая локтем поручень, набрасывал натуру быстро, стоя и качаясь, вскидывал на сердитого пассажира глаза. Все понимал. Простите, больше не буду. Прятал блокнот в карман. Улыбался: извините, мол.

А зубы выпадали, ел мало и плохо, зарплаты еле на хлеб хватало.

Да на угол в длинном, опять же как гроб, сером дощатом бараке на окраине Автозавода.

Да на чекушку – сперва в ночь с субботы на воскресенье, а потом и среди недели: когда уж сильно худо на душе становилось. Выпивал один, занюхивая горбушкой, закусывая луком. От целой луковицы хрустко, громко откусывал больными зубами.

Кто его надоумил поступить в художественное училище? Или сам скумекал? Забыл уже; помнил только мольберты в огромном зале, запах пинена, карандаш в руках. Античную гипсовую голову все рисовали. Витька курчавую древнюю голову оглядел, а потом карандашом повел по пришпиленной к мольберту бумаге, и водил, водил, и штриховал, и вычерчивал, и опомнился только тогда, когда старый усатый, на Сталина похожий дядька шагнул из-за его спины, вырвал из мольберта кнопки, схватил его лист с нарисованной головой и поднял надо всеми, над залом: вот как надо рисовать, товарищи абитуриенты! Вот как!

И учебу ведь тоже забыл. Разве можно помнить то, в чем ты живешь ежеминутно, варишься, как в крепком горячем бульоне?

Краски, кисти, споры. Ссоры, драки, мир. Примиренья за бутылкой, а там и за другой, а там и за пивом побежать, и в трехлитровой банке его, не расплескав, принести. Пестрые, в пятнах засохшего масла, мольберты. Кисти мокнут в банке. Ты забыл вымыть! Они станут каменные, железные! А дорого стоят в салоне! Мыть, мыть с мылом кисти, мыть под краном, вода ледяная, сводит руки. Греть руки о чашку горячего крепкого чая. В чай сердобольная девчонка налила коньяку. Койки, кровати, матрацы. Черные физкультурные маты. Есть где поспать после пьянки. Есть кого обнять. Девчонки, девочки, бабы. Забота, ругань, соблазн. Низ живота пахнет селедкой, а рот пахнет забродившей вишневой наливкой. Хотят за него замуж. Гонят его прочь. Кому нужен пьяница? Кому нужен художник? Нищий. Гордый. Нет, я не гордый. Дай три рубля, а? Завтра верну. Нет у меня! Ну дай трешницу, а? Ну рубль дай, а? На! Подавись!

Магазин, лавка, чепок. Забегаловка утренняя, и такие, как он, стоят у барной стойки. Грех не выпить! Сегодня умер Вождь. Правда умер? Стану я врать! Вот те крест! Мрачные, черные люди. Будто все – из горячего цеха. Стипендия пропита вчера. Сегодня будет калым. Это запрещенный заказ. О нем не надо трепаться никому. Ему заказали четыре холста: и на всех надо нарисовать спящую Венеру. Кто позировать будет? Позировать некому. Все твои девки замуж давно повыходили, Витек!

И блинчики мужьям пекут. И пирожки с котятами.

И горит синее, сатанинское пламя керогаза.

На тебя только грузная тетка Жанна в твоем бараке, на коммунальной кухне, заглядывается. И недвусмысленно толстым пальцем манит. У нее в каморке коврик с лебедями, семь мраморных слоников на деревянной плашке над спинкой дивана, пузырек с духами «Коти», еще дореволюционными, и вместо одеяла – траченный молью армейский тулуп. А простынок нет. Нет и не было. Тетка Жанна немножко хромает, отпячивая задницу, и для непогоды у нее есть боты «прощай молодость» и маленький изящный костыль. Соседи зовут ее «тетка Жопа».

Кажется, она очень любит Витьку.

А Витька ее – нет.

Но иногда он с ней спит. Спать с кем-то надо.

И без простынок оно получается. Грязный Жаннин матрац, в пятнах жира, водки, масла, крови, мочи.

Жизнью пахнет.

Давай, товарищ, помянем Сталина!

Давай. Мы за него – на полях под Москвой – в землю ложились.

Да ты не реви, брат. Что ревешь? Люди-то умирают.

Да я не реву, брат. От водки в носу защипало. Сталин – бессмертный. Он не умрет. Точно тебе говорю.

Налей еще. За него.

За него!

А ты, брат, кто таков будешь?

А я – художник.

Художник! От слова «худо», что ли? Ха, ха!

Че смеешься! Досмеешься.

Да не. Я ниче. Давай помянем.

Давай.

И пили; и плакали; и гудел вокруг чепок, наполняясь народом, и пахло пельменями – поварихи варили их в громадном, как воронка от взрыва, котле, и звенели грязное серебро и зеленые медяшки в расчетной оловянной миске на кассе, и тащили люди к столам свои пельмени, свою селедку, свою мойву, свои стаканы с водкой и чаем, невкусную, остывшую жизнь свою. Сталин умер, а жизнь продолжалась. Ее опять разогревали на огне. Ее резали на куски, кромсали, начиняли, фаршировали, пекли, посыпали зеленым луком и перцем и подавали на стол, едва успевая вытереть потеки грязи рваной тряпкой. Нету войны! И ты не солдат уже. Ты Витька-художник. Иди малюй своих Венер. За каждую заказчик, толстоносый сизощекий грузин, обещался дать ему сотню. Четыре сотни! Где такое видано!

Может, предложить грузину написать с него Сталина?

Пусть повесит у себя в спальне портрет покойного Вождя. И поет ему грузинские песни.

Коты мелькали на улицах. Пели страстные хищные песни над водосточными трубами. От тоски Витька завел себе четырех котов – сначала одного, белого с рыжими пятнами, назвал Кеша; потом прибился второй, рыжий бандит, худой как рыбий скелет, назвал Персик; явился третий, Филимон, он подобрал его около родного чепка; и снегом на голову свалился четвертый, Витька кликал его – Орех. У кота голова была как орех. У котов были разные характеры. Витька кормил их в память того черного, незабвенного котенка.

Сам недоедал, а их накармливал.

И рыбку покупал, и молочко.

Тетка Жопа зазывала его на матрац. Он шел послушно, но у него с теткой Жопой ничего не получалось. Она плакала, потом вынимала из буфета вино «Плодово-ягодное» и на закуску кильку, и мазала Витьке за ушами, в утешение, капелькой «Коти».

Витька завод бросил давно. Выставлялся на выставках. Его приняли в Союз художников, как в юные пионеры. Мастерскую дали. Он из автозаводского барака переехал туда; там и жил, и пил, и писал. И котов перевез.

Художники пальцем у виска крутили: эй, Афанасьев, ты сбрендил! Тебя с котами отсюда знаешь как правление Союза попрет? Только клочки полетят по закоулочкам!

Никто его не выгонял. Коты выходили гулять в форточку и ходили по карнизу, осторожно глядя вниз. Мастерская на чердаке жилого дома. Под крышей.

Как у всех у них, у малеванцев: то подвал, то чердак. Третьего не дано.

Однажды в мастерскую пришла женщина. Буркнула: я тоже художник. Я твои работы знаю. Ползала вдоль стен, поворачивала холсты лицом к себе, щупала пальцами, нюхала. Изучала. Он видел: она наслаждается. Коты терлись об ее ноги, об ее шелковые, модные чулки. Обернулась к нему. Черные ночные волосы висели вдоль щек. Она влекущим жестом забрала их в пучок. Во рту шпильки, и на его глазах закалывает волосы. Он глаз не мог оторвать. Она так медленно это делала. Поставил чистый холст на мольберт. Она все закалывала волосы, она уже позировала, а он уже писал.

Он углем набрасывал фигуру, лез кистями в плывущее масло, делая стремительный подмалевок. Странная чернокосая женщина, с лицом вместе молодым и старым, резким и нежным одновременно, повела на него длинными ночными глазами, в них вспыхнуло странное бешенство и боль, непонятная ему, немыслимая. Она стаскивала с себя нелепую, в черных кружевах, кофту. Осталась в черной исподней рубашке, в шелковых чулках с черными подвязками. Он такое видел впервые. Слюни потекли, он себя поборол. Такая натура! Никогда больше!

Он скалился, когда писал. Шумно дышал то носом, то ртом. Она так и простояла два часа – с закинутой за голову рукой, с оголенной подмышкой. Он махал кистями как безумный. Да он и обезумел. Огненная, неиспытанная радость охватила его, волокла в живую, пряную тьму. Бросил кисти на пол. Вытер руки тряпкой. Женщина тихо опустила голую руку.

Оделась. Сверкала глазами.

Он жадно следил, как она все это делала.

Весь превратился в пламя, в прощание.

Понимал: уйдет, и больше не придет.

С места не двинулся.

Она прошла к порогу.

Когда за ней уже захлопывалась дверь, он громко, аж у самого уши заложило, крикнул ей вослед: ты приходи всегда! Я буду ждать!

Я. Буду. Ждать.

Ты. Будешь. Ждать.

Ушла. Шаги прозвучали, утихая.

И вдруг опять рассыпались, дробно накатили, застучали.

И дверь распахнулась.

И лицо шальной девчонки, растрепанной, чернявой, слегка хмельной, всунулось в дверную щель, и он услышал ответный веселый крик:

– Жди! Приду!

Так в жизни его появилась Манита, и он все повторял про себя: Манита, Манита, Лолита, Карменсита, Кумпарсита, – а черные блестки сверкали Новым годом, черные глаза плыли черной маской, углы локтей манили их погладить, фонтан безумств плескался вокруг рыжей седеющей башки, и все приняло иные формы и иные очертанья, и все горело и вспыхивало и гасло, и со всем больно было прощаться, и всему ясно и чисто и сильно было радоваться.

Ему было все равно: художник она или сапожник.

Его натура?

Его природа.

Его окно, в которое он еще не бросился, но уже примерялся: на ночь запирал его крепко, пил на кухне горький чай, а за окном летала черная птица Манита, и он понимал – однажды она поманит его за собой черным легким крылом, и он распахнет окно, и весело, радостно встанет на карниз.

И он шагнет из окна туда, к ней. Однажды.

Потому что он не сможет иначе.

Он встречал ее на пороге – а вроде как на карнизе. Он махал руками, сохраняя равновесие. Он не пьян, нет. Просто очень холодно и шатко под ногами. И птицы, и ангелы летят к югу. Ты уходишь? Тебе на восход, а мне на закат. Знаешь, это модная песня! Ее поет такой певец! Я ее тоже пою. Ты только не шагай в окно, Витя. Ради меня, хорошо? Я же прихожу. Вот я пришла. Но ты же уходишь! Да, я ухожу. Я не могу остаться. Но я не ухожу. Я же остаюсь, ты же понимаешь!

Хлопала дверь. Он хлопал оконными створками. Влезал на подоконник. Держался за хрупкое стекло. Оно хрупало под пальцами. Осколки, дыра. Надо вставить новое. Не надо! В дыру влетит Манита. Она поранит крылья! Тогда вставлю.

Сидел меж осколков. Поранил пальцы. Глядел, как кровь течет.

Вытирал ее крепко, зло грязной тряпкой, как краску.

Жить-то на что-то надо было.

И он попробовал писать то, что приветствовалось, одобрялось и даже покупалось.

Он замахал у себя в мастерской огромный холст, длинный как корабль, вдоль него можно было ходить, как по палубе: на холсте стояли, равняйсь-смирно, на серой мокрой брусчатке широкой площади, солдаты – кто в чем, в ушанках и фуражках, в кепках и буденновках, в треухах и картузах, и мимо них, вставших во фрунт, широким шагом, походкой крабьей и кривоногой, и в то же время летящей, загребая ногами сразу огромный холодный воздух, шагал человек, и все его знали, ведь он глядел со всех знамен, со свинцовых листов всех газет, во всех паровозов и пароходов, со всех плакатов, из всех учебников, со всех заводских проходных, со всех площадей великой гудящей, гремящей страны – Владимир Ленин человека звали, и вот он шагал, бежал по холсту, почти живьем, хорошо его Витька изобразил, умело, да что там говорить, просто талантливо; ну да Афанасьев талант, это все знали давно. Солдаты, повернув головы, напряженно, покорно, жадно, внимательно, мрачно, послушно, восторженно, слезно, весело, готовно, безумно смотрели на вождя. Вождь! Стаду всегда нужен вожак. Народу – вождь. Как народу без вождя? Вот он идет. Бежит! Вдоль строя! И солдаты глядят! На вождя своего! И им завтра умирать! За народ свой!

А вождь вдоль солдатского строя бежит. Вождь бессмертный. Он не умрет никогда.

Картину «Солдаты революции» выставил на областной, потом на зональной, потом на всесоюзной выставке. Ее хватали и увозили на передвижку, в другие города. О ней взахлеб писали газеты. Витька на миг стал знаменитым. Председатель обкома жал ему руку. Председатель исполкома выпивал с ним на банкете. Он уже стал думать о себе в высоком штиле: я и Репин, я и Суриков, я и Налбандян.

Пока однажды не напился вдрабадан на очередном партийном банкете, и его подвезли к мастерской на такси, и сгрузили на асфальт, как мешок, и дворничиха Дарима, старая бурятка, приволокла его к себе в каптерку, и поила грузинским чаем с медом, и его рвало прямо на пол, на лопаты и метлы Даримы, и она подтирала за ним, причитая по-бурятски, будто пела степную песню.

А назавтра слава кончилась.

А послезавтра пришла Манита, он лежал на кушетке и плакал, а она сидела рядом и нежно, тихо и медленно гладила его по рыжим поседелым лохмам, и он жалобно и тонко попросил: может, четвертную купим? – на что Манита строго ответила: никогда в жизни, – а потом сама сходила в магазин, и принесла водку «Московскую», за три рубля шестьдесят две копейки, и Витька все лежал на плоских набитых опилками подушках с дырявыми, крысы проели, наволочками, а Манита разливала водку в щербатые чашки и сама подносила чашку Витьке, и он брал чашку из ее рук, и не чокались, будто за покойника пили.

И Манита, выпив, покраснев щеками, говорила тихо: Витька, ты что с собой делаешь? Зачем тебе становиться подонком и проститутом? И правда, кивал Витька и отхлебывал из чашки, зачем мне становиться подонком и проститутом, я не хочу. Другое дело, продолжала Манита, если ты сам свято веришь в это.

Тогда, допив, он уронил чашку на диван и разодрал рубаху на груди, обнажил грудь, показывая Маните свои военные белые, розовые и синие шрамы. Манита опять гладила его по красным и седым кудрям, и у нее по щекам текли слезы и втекали ей в рот.

И Витька жалел, что показал подруге старые раны: она ведь не спала с ним, и он не помнил, еще не спала или уже не спала, и, наверное, он страшными шрамами напугал бедную нежную женщину.

А Манита застегивала рубашку у него на груди на все пуговицы, сверху донизу, а потом вытерла мокрое лицо о его рубашку, о его горячую израненную грудь.

А вокруг менялся мир, приходили и умирали вожди, выходили приказы и указы, издавались законы, плыло текучее время, как горячее масло, плыло и уплывало, и ему в голову стали приплывать новые, нежданные мысли – о его времени, о том, где он живет, где они все живут. Революция, красные ангельские крылья за сутулой и старой спиной. Про революцию все и всегда говорили бесконечно, и по телевизору, и по радио, и со сцен, и на площадях, и с трибун, и с ученых кафедр, но он прекрасно видел зорким глазом художника: революция – труп, и его пытаются оживить, и зомби шляется по улицам, глядит к плакатов и рекламных щитов, а все неправда. Красные флаги революции качались над головами людей на демонстрациях. Натянутые улыбки. Нарочно веселые глаза. Все делали вид. Этот вид был для всех как теплая шуба, как драповое пальто зимой: носи, а то замерзнешь. Лишь дети веселились беспорочно. Махали красными флажками. Грызли сушки. Сосали красных леденцовых петушков. Выпускали в небо надутые газом воздушные шарики. Цветные шары летели над ноябрьской грязью и первым снегом. Шелестели на ветру стяги с золотыми наконечниками.

Витька вспомнил иные флаги. Это он швырял тогда – на Красной площади в Москве – в конце войны – наземь – на родную брусчатку – фашистские флаги, эти кресты, черные свастики, этих вышитых шелком черных змей и пауков. И их, солдат в касках, брезгливо и с дикой ненавистью бросающих на мостовую флаги поверженной страны, кинооператоры засняли на пленку. Витька тогда видел себя в кадрах кинохроники в прокуренном кинотеатре. Из его горла вырвался изумленный клекот. Он тихо захохотал: да вот же я! – потом сгорбился и закрыл ладонями глаза.

А потом крадучись, сгибая спину, катясь колобком, из того тесного кинотеатрика – вышел.

И напился тогда, да, крепко напился.

Где война? Где революция? Они на свалке.

Ими прикрываются. Их напяливают, как дырявый гондон, на воровство, доносы, подсиживания, равнодушие, взятки. На всяческую ложь – пялят.

Набрасывают красный флаг на мусорные кучи.

Цепляют красную звезду на грудь жуликам и подлецам.

И кисти сами впрыгивали в его руки. Он писал новые картины. Таких он от себя никак не ожидал. А вот сами пришли. И орали: напиши меня, напиши!

Друзья, зайдя в мастерскую, видели новую Витину картину на мольберте и прикрывали рот рукой, забивая внутрь дикий ах. Старик, ты зачем так! Старик, тебя из Союза вышвырнут. Из мастерской вышвырнут. Ну и пусть вышвырнут! Я солдат. Буду жить в собачьей будке и есть кашу из каски. А что, у тебя каска сохранилась? Фашистская, трофейная, или своя родная? Отстань, нет у меня никакой каски. Я – просто так сказал.

Уходя, грозили пальцем: а картиночку-то ты мастихином… того…

Он не закрывал дверь на замок.

Он и за папиросами, и за водкой уходил – дверь нараспашку.

И грудь – в любой мороз – нараспашку.

Шарфы терял. Пальто однажды в чепке оставил.

Другое – на помойке нашел, надел: он не гордый.

И его обокрали.

Унесли самые красивые работы: натюрморты, пейзажи. Там, где розовые пионы и голубые речки. Те, где вожди кричали с трибун и толпы шли, как скоты на водопой, к черной разверстой яме, где лежал, связанный по рукам и ногам, человек в сугробе, а над ним стоял тоже человек, в форме охранника, и хохотал, из винтовки в лежащего целясь; те холсты, где плакал старик над трупом другого старика, а к ноге привязан номер, а папироса – жалкий окурок, и важно дососать, докурить, пока тебя ко рву не погнали под торчащими штыками, где тонкая девочка стояла перед зеркалом, а из зеркала на нее глядела взрослая женщина, седая прядь по черным волосами, седая прядь через лоб, из-под заиндевелой ушанки, красная лента через серый бараний мех, черный наган в крепко сжатом кулаке, – и вот сейчас из зеркала, оттуда, из небытия, из мрака, из могильного серебра эта женщина выстрелит в девочку, в себя, и девочка упадет, а женщина, вдохнув дым после выстрела, затолкает наган в кобуру и пойдет прочь, и уйдет навсегда, – эти картины оставили.

Не тронули.

Ни к чему они ворам были.

* * *

Вокруг него стонал и вертелся ад.

А он был так спокоен в сердце ада, в центре бури.

Он считал круги ада: раз, два, три. По кругам, хороводом вокруг него, как вокруг елки, ходили чудовища. У чудовищ блестели звериные глаза, на плечах мотались зверьи и птичьи головы, а руки и ноги у них мотались человечьи, и это его не удивляло. В аду все возможно.

Вот появилось чудовище с насекомой головой. Со стрекозиной; гигантские шары вместо глаз отсвечивали загробным, кладбищенским фонарем, потусторонним лунным синим светом.

Он подумал: вот этого надо написать. Запечатлеть. Пальцы водили по скомканной на койке простыне, как век водили углем по холсту, пастелью по картону.

И он всерьез думал, что – да, рисовал. Даже уголь меж пальцев ясно ощущал.

А потом сзади на него прыгнул вепрь.

Черный и мохнатый. С кривыми, кругло загнутыми клыками, клыки даже в спираль заворачивались, такие длинные отросли. Вепрь хрипел и кряхтел. Жаждал его крови. А может, напротив, хотел подружиться. Приласкаться. Витя отшвырнул уголь, он укатился под чужую койку. Койки были пусты. Звери разгуливали по палате безнаказанно. Пол странно кренился. Уваливался набок. Витя попытался встать – и стал падать вслед за полом. Уцепился за спинку койки. Удержался на ногах.

Вепрь глядел на него. Пятачок подергивался. Черная шерсть топырилась вокруг морды. Зверь приоткрыл пасть, Витя мог видеть его розовый язык. Черные звери любят ночь. Сейчас ночь. Все они вышли на прогулку. На водопой.

Все они вышли на свободу.

Свобода! Что она такое? Он никогда этого не знал. Они все и всегда жили за решеткой. А тут, видишь ли, пол ускользает из-под ног, да это же качка, да они же – плывут! Как он раньше не догадался! Это Корабль. Он разрезает носом ночь и зиму. Ледокол. Слышишь выстрелы? Во льдах стреляют, а ледокол, грязный и неколебимый, идет себе и идет. Он-то знает свой путь. Он плывет к цели. Его ведет капитан. За ним стоит страна. А ты, жалкий зверек? Человечишко малый? Ты не знаешь пути. Тебе просто приказали сегодня помыть палубу. И ты драил ее шваброй, похожей на дохлого спрута. И плохо выполнил задание. Палуба как грязной была, как грязной и осталась.

И тебя наказали. Тебя наказывали всегда. Вот и теперь ты не отвертелся. Тебя бросили в трюм, и дверь закрыли на засов. Тебя бросили в ад. Вот к тебе идет вепрь; за ним лось с рогами, обмотанными серпантином; за ним человек в кальсонах, кальсоны метут половицы, голые пальцы ног вцепляются в шаткую палубу, и у него голова кобры с раздутым клобуком.

Зверинец! Звери, вы матросы на этом Корабле. Но я-то не зверь! И не птица! Я все помню, кто я такой! Не троньте!

Витя присел у койки. Кабан шагнул ближе. Витя изловчился и по-бандитски, снизу, вприсядку, дал ему подножку. Кабан захрюкал, завизжал и рухнул у его койки. Шерстяная голова мазнула чернотой по руке Вити, и Витя закричал. Крика не получилось. Он беззвучно открывал рот и корчился.

Стрекоза была в дырявых трусах. Она танцевала вокруг Витиной койки. Жвалы шевелились. Приближались. Витя понял: сейчас она откусит ему голову. Пригнулся как можно ниже. Закрыл затылок ладонями, как при бомбежке. Может, это война, и его убили, и это жизнь за могилой, и это ад, и это суждено ему навсегда? Он лег на палубу, набок, обнял колени руками и покатился по доскам живым шаром. Откатился в угол. Здесь пахло хлоркой. За него, по приказу капитана, поработал хороший уборщик.

Тишина. Почему они все молчат, эти звери с человечьими ногами?

И как прорвало завесу. Поднялся до потолка трюма хор чудовищ. Крики обращались в музыку, вопли о помощи – в страшное пение, и оно рвало душу в клочки. Душа, грязная половая тряпка, ей уже вымыли столько гальюнов. Пение на взлете взрывалось, как самолет, полный горючим под завязку, разлеталось на струи пламени. Превращалось в судороги, во флаг, рвущийся на ветру, и оказывалось, что это его красное тряпичное сердце.

Чудовища кричали и выли. Витя зажал руками уши. Сам крикнул им: остановитесь! Я больше не могу! Он не мог, а они могли. Наседали. Накидывались. Тормошили его. Жвалы громадной стрекозы сдвигались и раздвигались возле его рта. Она сейчас поцелует меня. Она откусит мне нос! Измолотит мое лицо в красное крошево!

Дурак, она ищет дорогу к тебе. Она хочет понять тебя. Она любит тебя.

Витя заорал: уйдите! – и слишком неловко взмахнул рукой. Попал по уху кабану. Кабан взревел. Ударил Витю мордой в грудь; потом быстро встал на четвереньки и ударил снизу вверх, клыками, в живот. Хор чудовищ возопил громче. Свет под потолком трюма зажегся и погас.

Боль разрезала тело Вити надвое. Одна его половина орала и звала в ад людей. Другая замолчала навек. Оцепенела. Паралич страха охватил вторую половину; это страх звался неизвестным именем, Витя пытался его вспомнить, и, не вспомнив, понял, что его зовут Ничто. Ничто наползало. Еще минута, и оно пожрет его. Откуда оно ползло? Снаружи? Изнутри? Вдруг он понял, что – изнутри. Что он сам, всегда, всю жизнь, носил в себе Ничто, только не подозревал об этом. Заталкивал его внутрь, далеко, в темный и грязный угол. А оно оттуда вышло. Его разбудили крики человекозверей.

Беда ему. Конец ему.

Витя лег на раненый живот и стал уползать на локтях от Ничто. Слезы заливали его лицо. Чудища плясали вокруг. Взялись за руки. Свиньи хрюкали, волки выли. Высоко над головами адских зверей звучала победная морская музыка; Корабль плыл, прорезая носом музыку, и она одна, великая и славная музыка, успокаивала Витю, давала ему надежду, вливала в него, тонкой и ледяной струйкой привычной водки, силы уйти от неизбежного, удрать, утечь подледным ручьем: Ничто под килем Корабля, оно плещет на борт безвидной чернотой, а Корабль плывет, идет себе и идет, и его не остановить, не подорвать круглой детской игрушкой мины, не расстрелять из орудий вражеского линкора, карающего эсминца.

Витя полз к музыке. В аду живой оставалась она одна.

Он догадался: музыка и есть свобода, и до нее надо доползти, обязательно доползти.

Он подполз к двери трюма и уперся в нее головой. Ему в спину вцепились острые зубы. Ему удалось вытолкнуть из себя настоящий крик. Он его услышал. И его услышали.

Дверь палаты буйных отворилась. Тощая стояла на пороге, сонно моргала. Терла лицо костлявой рукой. Халат расстегнут. Платье сбито набок. Спала в ординаторской в одежде, кушетку шубой застелила. Господи! Опять эти буйные! Так и знала! Что вытворяют!

Нахватала ночных дежурств, так будь добра, трудись. Завтра утром придет твоя милая, твоя хорошая, твоя теплая вкусная ватрушка. Ах, какая вкусная! Единственный в мире человек, который ей нужен. Да вот она не нужна ни ей, никому. Впору хоть сюда ложись. И в эту палату. Прямо, прямо в эту. Чтобы все забыть. Забыть ту вздувшуюся под жгутом вену. То лицо, испитое, белое, просящие, жадные, жалкие глаза. Сугроб лба. Льды щек. Нежность и всепрощение небесных радужек. Ту последнюю судорогу, когда она, Тощая, ввела ей лошадиную дозу морфия и глядела, как в наслаждении покоя застывают искривленные мукой руки, как на закинутом лике белая зимняя кисть рисует счастье, только счастье, лишь его. Она убила человека, избавив его от мук. Подарила ему счастье. Чудо, что ее не засудили. А этих? Может, и этих всех она бы – если б ее воля – разом – под ту, с морфием, длинную иглу?

Всех – за одну ночь. И все счастливы. И никогда больше…

– Больной Афанасьев!

Витя не слышал. Забился под кровать. Выглядывал оттуда, как из траншеи.

Буйные слонялись по палате. Махали пустыми рукавами пижам. Один дрожал в смирительной рубахе. Другой стоял на подоконнике, слепо водил руками по стеклу. Вдруг размахнулся и ударил кулаком. Стекло не выдержало. Пошло трещинами. Осколок вывалился на пол. Мужик изумленно разглядывал свой окровавленный кулак. Вертел его перед носом. Захохотал.

Тощая подобралась, как для прыжка. Она уже совсем проснулась.

– Маша! Ростовцеву двойную нейролептиков. Возьми любые, какие есть. Никифорова, Краско пусть ребята к койкам привяжут. Дементьеву смирительную сорочку. Афанасьеву… это Афанасьев? Или кто другой у нас?

Витя трясся.

Руки под подбородком странно держал, как напуганный заяц – обвисшие лапы.

– Афанасьев, Таисия Зиновьевна.

Сестра стояла прямо, солдатом на плацу. «Как и не дрыхла, чертовка молодая».

– Афанасьеву – аминазин!

– Может, валиум?

– А может, я тут врач, а не ты?

Витя, склонив набок мелко дрожащую голову, будто прислушивался к далекой музыке, слушал стук каблуков дежурного врача по половицам коридора.

* * *

Уколы делали свое нелегкое дело. Таблетки трудились. Белая горячка отходила в сторону. Ничто затаилось. Корабль плыл медленно и важно, и Витя уже приловчился слышать его дрожание, ритм его двигателей, сотрясения моторов и маховиков. Иногда ночью заявлялась Стрекоза. Вращала фасеточными радужными глазами. В глубине планетных шаров просвечивало золотое ядро. Витя хотел коснуться выпуклых гигантских глаз кончиками пальцев, но не смел; ему казалось – Стрекоза обидится, ей будет больно и неприятно, и она больше не придет никогда.

Вепрь тихо спал на своей койке. Он оказался очень толстым, не умещался на матраце, и ему к койке подставляли два стула, чтобы он не сваливался на пол.

Был еще волк; той, первой ночью он выл так громко и неистово, что залепил уши Вити воском отчаяния. А теперь волк прекратил вытье. Он лежал мордой вверх, и она подозрительно смахивала на лицо человека. Только нос необычно вытянут вперед; ловко под человека замаскировался, ну да такие все они, лесные жители.

Витя днем вел себя тихо. Ночью вставал и шел куда глаза глядят. Корабль такой большой, и его так качает, а он такой маленький матрос, его никто не заметит. А ему хочется, как первому помощнику капитана, стоять на мостике и смотреть в призменный бинокль. Что вдали? Айсберг? Чужой крейсер? Земля? Дрейфующие льды?

Шел смирно, понурившись, никого не задевал, никому не досаждал. Смиренный, тишайший, с легким, то беззвучным, то чуть шаркающим шагом. Сбрасывал больничные шлепки; шел по коридору босиком, держась за стены, как слепой, и постовая сестра понимала: вот больной идет в туалет, – и равнодушно зевала, прикрывая рот половником согнутой ладошки.

Шел бережно, осторожно. Выверяя шаги. Нащупывая носком непрочную, неверную палубу. Палуба, она как женщина-истеричка: то тихенькая, то закачается, забьется и так закачает тебя, что только держись. Но тихо, верно шел Корабль, чуть потряхивался корпус ледокола от внутренней неслышной вибрации, и сюда, на палубу, не доносились шумы машинного отделения: переборки, металл и жесть скрывали их, таили, прятали.

Кого он искал в ночи? Он искал Маниту. Он знал: здесь она. Еще когда его брали за шкирку санитары и впихивали в странную горбатую машину, безбожно, больно задвигая кулаками ему то под ребра, то под лопатки, он услышал, как внутри машины переговариваются врачи. А может, врач и санитар. А может, врач и шофер. Мужской густой голос, должно быть, врачебный, такой уверенный и безошибочный, и научные слова знает, весомо изронил: «Третьего художника за этот месяц к нам везем. Скоро Третьяковскую галерею откроем». А подобострастный голосок, угодливо извиваясь, сбоку откуда-то вынырнул, заюлил: «Вот смех-то! Вот юмор! И что это они все, бедняжки, враз с ума посходили?! Они, должно быть…» Басовитый тяжелый, начальственный голос перебил угодника: «Да ничего не должно быть. Просто обыкновенные запои. Алкоголиков развелось – пруд пруди. Хоть мостовую вместо булыжников ими выстилай. У нас уже одна палата для делириумных есть. Пора еще две открывать. А места нет. Моя бы воля, я бы их всех…» Замолк. Юлящий голосок выждал паузу, опять зачастил: «Ну да, да! Всех бы – к ногтю! Всех бы – в расход! И страна бы наша от дерьма очистилась!» Басок хохотнул. «А может, лучше бы в расход не пьяниц, а завод шампанских вин?» Дальше тряслись в брюхе машины молча.

Витя не слушал; за него слушали его уши. Уши мгновенно отросли, увеличились, безобразно раздулись, он видел их, висящие, как у гончей собаки, вдоль щек, краем глаза. Глаз ужасался и молчал. Уши услышали, как одно имя серебряным мальком запуталось в частой ячее чужой словесной сети. «А они, ну, художники-то, у нас лежат – что, знаменитые?» – «Ну как тебе сказать». – «Ну, в смысле, известные в Горьком? Или в Москве?» – «Тебе их имена ничего не скажут, боюсь». – «Ну интересно же! А вы скажите!» Кто-то закурил, и Вите в нос полезла пожарищная гарь дешевого папиросного дыма. «Ну вот Маргарита Касьянова. Хорошая, между прочим, художница. Я ее картины на областной выставке видал. «Золотая Хохлома». Такие упитанные бабы сидят, с плошками и поварешками, расписывают. Празднично так. Жалко тетку. Искренне. У нее, видимо, белая горячка наложилась на врожденную шизофрению. Еще одного дядьку привезли. Этот менее известный. Пропит насквозь и даже глубже! Николай… Николай… как его…» Молчали, дымили. Витины уши поникли и не слыхали больше ничего.

А когда его сгрузили в приемном покое, как ящик, который разрешено мять, толкать и безжалостно кантовать, он доктору так и выкричал в бесстрастное стальное лицо: Манита! Она здесь, девочка моя!

Манита – это было все, что оставалось у него в пропитой, испитой, выпитой жизни.

Он приходил к ней в мастерскую. Он не кидался на нее самцом, зверем; не молил ее униженно ни о чем; он только садился на табурет, заляпанный масляной краской, за ее спиной и следил, как она работает. Жадно, как бабочек, ловил ее быстрые мазки по холсту сачком пьяных ресниц. То и дело вынимал из кармана чекушку и прикладывался, целовал стеклянное горлышко вместо Манитиного пересохшего рта. А может, Манита ждала, что он ее возьмет да поцелует? Робел. Выжидал.

И вот, дождался: они оба в дурдоме.

Врешь ты все, на Корабле. И Корабль плывет. И они на нем вместе.

Он искал ее в дальних палатах. Искал в кладовых и пищеблоках. Заглядывал в ординаторскую, и врачи, поедающие скудные бутерброды, таращились на него и брезгливо махали руками: уберите этого! Санитары оттаскивали его, а он просил извинения. Однажды встал на лестничной площадке и перегнулся через перила вниз. И отшатнулся: внизу был не вольный воздух, а крепкая белая, цвета снега, сетка. Сеть. Они все рыбы. И зверей поймали. И матросов на Корабле сетью замотали. Но они же не акулы! Они неопасны! Они никогда никого не укусят!

Бесполезны поиски. Нет нигде Маниты. Надо успокоиться и глотать горстями белые зимние таблетки. И послушно драить палубу. Серые щупальца мертвого осьминога мотаются под ногами. Брюки клеш, морские. Витька, ты же сухопутный пацан. Ты же в окопах, в блиндажах. Море тебе в новинку. Качка изматывает. Ты дольку лимона пососи, и тошноту как рукой снимет.

Она сама нашла его.

И тоже ночью.

На ужин давали манную кашу. Синичка размазала ее по тарелке. Ни ложки не съела. Старуха на дальней койке взяла тарелку и вывалила кашу себе на темя. Каша медленно, белым воском, стекала у Старухи по волосам, по вискам, по щекам. Обритая ела кашу без ложки, вылизывала тарелку языком, потом била в нее, как в бубен. Манита долго смотрела на застывшую кашу.

– Я не буду есть лед, – тихо сказала она каше. – Я не буду есть снег.

Поставила кашу на тумбочку. Санитарки влетели с тряпками и ведрами, ругались мусорными словами. Оттирали от каши полы. Одна зло вытерла голову и лицо Старухи отжатой половой тряпкой. Старуха плюнула санитарке в лицо. Получила мокрой тряпкой по щеке. Опять сидела бездвижно, будто ее нарисовали на старой церковной фреске.

Маните почудилось – Старуха вместе с койкой поднялась над полом и висит в воздухе.

Не она, а легкая нежная тень выскользнула из палаты. Шла медленно, стараясь не упасть. Голова кружилась. Корабль вымотал душу постоянной качкой. Штормило то и дело. Матросы старались, исполняли приказы капитана. Чтобы было чисто; чтобы было сыто; чтобы было здорово; чтобы было бессмертно.

Но было грязно, и было голодно, и все были больны, и все умирали.

Неужели надо в ближайшем порту менять команду?

Чутье вело прозрачную тень. Тела не было. Это душа шла навылет по пустынному коридору. Отбой на Корабле. Пробили склянки. Спят ампулы и шприцы в своем тесном кубрике. Иди, тень, не качайся. Ты сама знаешь, куда.

Она распахнула дверь. Капитан приказал никому не запираться на ключ. И замков на Корабле не держали. Сразу увидела его. Поверх голов всех чудовищ. Чудовища, похожие не людей, спали: кто свернувшись калачом, кто вытянувшись морковкой, кто по-обезьяньи ухватившись за прутья кроватной спинки, кто сидя, с открытыми глазами. Все спало: печенье в тумбочках и полотенца на крючках, расчески в ящиках и яблочные огрызки в карманах пижам; выключенные лампы в плафонах и разношенные тапочки, надписи засохшей кровью на стенах и детские несчастные погремушки под подушками. Все спало; все спали; и буйные желают уснуть иногда. Он один не спал.

Лежал и глядел в никуда.

И он поднял рыжую, уже седую кудлатую голову с жесткой, с льняными завязками, подушки и увидел на пороге нежную тень.

Тень рванулась к нему. Перелетела моря и океаны. Льды и забереги. Пронеслась над пространством, над его забытым временем, и сама стала временем, и он вдохнул его, как букет – среди зимы – полевых, на войне, вечных цветов.

– Манита!

Тень превратилась в женщину и осторожно села на его койку.

На край койки. Присела, вот-вот улетит.

– Стой!

Чтобы не улетела, цапнул ее за руку. До боли. Сморщилась. Руку не отняла.

Да ведь и живая, живая. Рука горячая. Косточки хрупкие.

Напрягла мышцы. Рука отвердела. Манита пожала Витину руку – тоже крепко, по-мужски. И он чуть не охнул.

Так, вцепившись в руки друг другу, смотрели друг на друга. Расцепиться боялись.

Беззвучный смех сотряс Маниту. Щеки Вити покраснели. Красные щеки, красное седое сено волос. Яблоки в стогу.

– Откуда ты?

Не спросил: «узнала».

Смех сбежал с ее лица. Убежал далеко. Мышкой прятался в углу под батареей. Чуть теплые казенные батареи, не согреешься. Так и дрожи ночь напролет под солдатской верблюжьей попоной.

– Я чувствовала. Меня вели.

– Ну да. Понял.

Они всегда понимали друг друга.

Манита прошептала:

– Пусти руку…

Он разжал пальцы, будто выпускал полузадушенного воробья. Манита поднесла онемевшую руку ко рту, дула на нее, трясла ею.

– Кто ты?

Он понял: она спрашивает серьезно. Не шутит.

– Я – Витя. Я твой медведь. Рыжий медведь.

– Витька, медведь… – Лицо женщины прояснилось, туча боли убежала. – Тебя недавно привезли. Я знаю.

– Манита! Я здоров как бык.

Она зажала ему рот рукой. Ее ладонь пахла яблоками.

– Я знаю.

– Я вырвусь отсюда. И тебя вырву.

Женщина покачала головой. Ее кудлатые мощные волосы были неряшливо заплетены в две толстых черных косы. Косы висели за спиной, как две черных, в иле и тине, снулых рыбы.

– Свобода, Витя. Она нам теперь будет только сниться.

Ниже наклонилась над ним. Одна коса упала из-за спины и мазнула Витю по губам. Он поймал косу обеими руками и к губам прижал.

– Не только. Мы же выживем в этом аду. Через месяц-другой мы станем, как они все.

– А они? Кто такие они? Давно они тут?

– Манита. Только тебе скажу. По секрету. – Он потянул ее к себе за плечи; она еще ниже склонилась, щекоча лицом его заросшее рыжей бородой лицо. – Это не люди. Звери это. Видишь, они лежат, на головы натянули простыни. Чтобы не видели, кто есть кто. А тут все. И крокодилы, и бегемоты. Меня чуть кабан не задрал. Я в такой палате – от берданки не отказался бы. Эх, где мой карабин.

– У тебя есть карабин?

– Ну да. В мастерской. Меня из дома брали. Ничем не мог отбиться.

– Кто на тебя капнул?

– А пес знает. Но не соседи. Я им до лампочки.

– И почему? Почему?

– Так думаю: это сверху идет. Им… ну, им… одна моя работа не понравилась. Ну, помнишь, где подземелье. Вроде московского метро. И девочка стоит. Вроде тебя, лохматая. Да я ж тебя везде пишу, ты же знаешь. Стоит и в руке свечу держит. Подсветка там такая отличная получилась, внизу, вроде как изнутри. Глаза горят и волосы горят. А вокруг тьма кромешная. Рембрандт завидует. Ну, помнишь эту работу.

Ее лицо совсем рядом. Глаза входят в глаза. Щека налегает на щеку.

И вдруг сморщилось лицо, мучительно искривилось; силилось узнать, увидеть.

– Витя… Что такое работа?

– Ну, холст тот мой новый! Холст!

– Что такое… холст?

Отпрянула. Силилась разобраться. Повторяла одними губами: холст, холст, – шепот полз по палате, ускользал мышью.

Витя уперся в матрац ладонями и резко сел в койке. Панцирная сетка железно всхрипнула.

– Ну, полотно!

– Какое… полотно?

Лицо женщины окоченело маской непонимания, жалости к себе, глупой и ничтожной.

Витя схватил ее за руки.

– Манита! Ты ведь Манита, да?

Кивнула. Жалобно моргали круглые птичьи глаза.

– А я – Витя, ведь да?!

Опять кивнула.

– Видишь! Ты – помнишь!

Снова кивок.

– Я Витька Афанасьев, художник, член Союза с сорок девятого года! А ты Маргарита Касьянова! Художница тоже, ешкин кот! Ты! Художница!

Тряс ее за плечи. Голова ее бессильно болталась. Глядела растерянно. Оборачивалась. Луна светила в окно пристально и строго; то исчезала за чередой бегущих туч, то выплывала, сияя ясно, ярко, обреченно. В свете Луны лицо и глаза Маниты испускали изнутри голубой свет – из детской глубины, с испода сна, из-за стертой амальгамы времен.

– Художница?

– Манита! Да ты помнишь последнюю выставку?! Ну, ту, где ты показала работу «Летящая»?! Ешки-тришки! Да ведь ее ужасно ругали тогда на худсовете! Просто… размазали… манной кашей… по тарелке…

В ее глазах родились слезы.

– Витечка… Я ничего… не помню…

Он сильно, крепко обнял ее. Она дрожала. Он гладил ее по спине, по плечам. Притискивал ее голову с плохо заплетенными школьными косками себе к шее, к рыжей лешей бороде.

– Но ты знаешь хотя бы… где ты?

Говорил неслышно, но она все слышала.

– Знаю. На Корабле. Это тюрьма. Мы тут осужденные. Осужденные матросы.

– Да, и нам велят драить палубу.

– Ничего нам не велят. Палубу тут драят наемные тетки. Мы матросы понарошку. На нас делают опыты. Приходят люди в халатах и пытают. Меня уже пытали. Тебя еще только будут.

– Боже! Что ты городишь!

Отстранил ее от себя. Бегал бешеными глазами по ее соленому мокрому лицу.

– Правду. Меня пытали адской болью. Я ее перетерпела. И потом уже все стало все равно. И я перестала все помнить. Кроме тебя. Я тебя помню всегда. Ты Витя.

Он сцепил отчаянными руками ей худые стальные плечи. С такими сильными плечами – прыжки в воду, победы на дистанции. С такими руками – рожь жать, снопы вязать.

– Я Витя.

– Ты моя надежда.

Его пронзил ток. Если он – надежда, то кто она ему?! Она сама обняла его за шею обеими руками. Сотрясались, лицами прижимались, мокрые щеки блестели в столбе лунного сиянья, играла и мерцала звездная мошкара. От батарей шло ледяное дыхание. Отопление исчезло. Время исчезло. Можно было глядеться в зеркало Луны и видеть там не себя, а волка, медведя, орла с загнутым царственным клювом.

– Витенька… Да как же тут… Я уйду… а они тебя – загрызут…

– Я хищный лис. Я рыжий лис! Не загрызут. Я хитрый и улизну. Спрячусь под койку. Вот ты-то там как? Ты сегодня… ела хоть что-нибудь?

– Я… не хочу… не могу…

– Просьба одна: ешь! Их ужасную кашу! Нам нужны силы. Чтобы убежать.

– Убежать… Думаешь спрыгнуть прямо в воду?

– Куда, куда?!

– В воду. Ну, в океан. В ледяной океан. Там мы проживем только три минуты. Ну, пять. А потом уйдем к Луне.

Он уже со всем соглашался.

– Хорошо. К Луне так к Луне. По льду?

– По воде. Ты умеешь ходить по воде?

– Нет. Не пробовал.

– Я тебя научу.

Он выкинул ноги из-под одеяла. Встали, не размыкая объятий. Обнявшись, подошли к окну. Крестовина рамы зачеркивала белый седой мир за грязным стеклом. Наружная решетка грозно подтверждала: выхода нет и не будет. Манита усмехнулась. Витя поправил рукой ей падающую со лба на щеку и губы, не попавшую в косу прядь. Заправил за ухо.

– Чему смеешься?

Он был ниже ее ростом, коренастый, потешный, несчастный колобок с огненной бородой. Манита наклонила к нему лицо. Он снизу вверх, любовно, жадно, утешающе глядел в ее глаза, и она отвечала ему глазами. А потом ответила губами:

– Над нами смеюсь. Мы глупые. Мы думаем, что все кончено. И они нам это внушают. А все только начинается.

– Что… начинается?

Мог бы и не спрашивать. И так уже понял. Ужаснулся. Восхитился.

Он ждал именно этого слова. И оно вылетело из нее и полетело к его губам. И вошло в него, и он проглотил его, как в запрещенной, разрушенной церкви глотал причастие, случайно, стыдясь, тайком, однажды в жизни, уже после войны, в осенней деревне, в заброшенном разбомбленном храме за околицей, и попик туманно, глазом озера под плевой льда, глядел на его испачканные болотной тиной сапоги, и дрожал потир в перевитых синими венами руках, и летел белым голубем голос, и дьякона не было, убили на войне.

– Наша смерть.

Луна заливала их странным светом: он то гас, то вспыхивал.

Больница – застенок. Больница – плавучая тюрьма.

Корабль безумен. Тюрьма суждена. Ледокол проламывает вечные льды.

Не нам чета эта адская, крепкая машина. Не мы выдумали и свинтили ее.

Идет, гремит, грохочет, и никакой айсберг не проколет ее, не продырявит ей брюхо.

Но они вырвутся на волю.

Из гремящей по водам многопалубной тюрьмы – в ледяное море. Пусть пять минут барахтаться в обжигающей воде – а на свободе!

Смерть это свобода. Смерть как свобода.

Вырваться из жизни? Значит: начать жить.

Смерть это не конец. Это для них всех она – конец.

Смерть – это возможность жить иначе. Она спасение именно для нас; для них она – наказанье и проклятье.

Я буду проводник этой свободы. Свобода, я люблю тебя.

Я полюбила тебя именно здесь. После пытки инсулином. После рыданий Синички по ее убитому младенцу. После криков из той палаты, где через нас, особо опасных, проводят электрический ток.

Наши командиры не все злые. Есть и добрые. Это надо уметь отличать их по глазам. Если значки узкие – злой. Если зрачки широкие, черные и бездонные – добрый. И такого командира можно попросить не делать на ночь литий. Не вводить с утра коматозную дозу инсулина. Перед ним можно даже заплакать и вытирать слезы подолом его чисто-белого халата. А он будет вырывать у тебя из рук полу и кричать: весь халат мне запачкала, дура!

Да, я дура. Но я открыла тайну.

Тайну всегда открывают только дураки.

Я открыла тайну свободы. Ее теперь никому не отдам.

Нет! Всем отдам! Всех – освобожу.

Если даже сама не смогу, не успею.

Я выведу всех. Я выпущу всех.

Слишком долго мы ждали. Слишком долго равнялись на грудь четвертого и брали под козырек.

Когда всем рты затыкали… ладонями, кляпами, красными тряпками, винными пробками… и только – молчать! и строем маршировать! и равняйсь-смирно! и на правофлангового! и руку к виску! и взгляд как у пса! и ноги вместе! и винтовку на плечо! к ноге! и вперед! и ни шагу назад! и шаг влево – стреляю, шаг вправо – стреляю! и предатель Родины! и враг народа! и друг народа! и пес народа! и ручная обезьяна народа! и миска с похлебкой народа! и станок на заводе народа! и красный флаг над головой! – тогда я родилась. Моя живая душа.

Несмышленая душа. Ей надо было выбежать из строя, чтобы родиться.

И она – выбежала. На свободу.

На свободу: в тюрьму.

Ведь в тюрьме-то самая она великая свобода и прячется.

Свобода не снаружи. Она внутри.

Но для всех, кто в тюрьме, я рожу настоящую свободу.

Я не хочу больше маршировать! Ходить строем! Я уже находилась. Я не хочу больше революции! Я напилась ее красной крови. Меня этой кровью – сызмальства – с ложки кормили. Красной голодной кашей; а врали, что сытнее нет. Я не хочу больше парадной музыки отца. Эти бодряцкие краснознаменные марши по радио. Песни о Ленине. Певец распахивает зев перед микрофоном: он поет о том, что Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой. Ленин и в горе, и в радости. А вы знаете, что тайком, по ночам, пишет мой папа?

Он пишет симфонию о смерти.

Она так и называется, я помню: «Смерть и Сияние».

Какое, к черту, сияние?! Придут с обыском, а музыку не узнаешь в лицо. Нет улики. Никто не поймет черные точки, слепые закорючки, изогнутые кабацкие, пьяные, казнящие крюки. Черные воробышки нот на проводах-нотоносцах, молчите, не чирикайте! Ордер на обыск, да не обыщете. Музыка не дастся в руки. Отец стоит, руки растопырив по-детски, придурковато улыбается: да я что? Да я ничего. Сижу, работаю! Вот лампа горит! По старинке, керосиновая. Вы что, товарищ, с ума сошли, у нас же теперь электричество дешевое! Вон и абажур у вас!

Да я, знаете, керосин люблю как пахнет, ха-ха.

А это кто в дверях?

А это моя дочка, доченька. Она тоже музыкант? Нет, к счастью, она не музыкант. Она плавает в бассейне, занимается легкой атлетикой и ходит в художественную школу. Первое место в беге на тысячу пятьсот метров на школьной олимпиаде города Горького. Она стайер. А вы, товарищ Касьянов?

Что?

Вы тоже стайер?

Да. Всю войну пробежал. С автоматом наперевес. Что вы ищете в этом ящике? Не троньте! Это письма моей покойной жены. Вы же женаты, товарищ Касьянов! Да. Вторым браком. А это – первая супруга. Ее… Что «ее»? Что замолчали? Так, письма берем. Если ничего особого не найдем – вам вернем.

Стойте! Отдайте! Сейчас же!

Лейтенант, угомоните товарища Касьянова.

На письменном папином столе – огромные простыни партитуры. На каждой странице – двадцать четыре нотных стана. Как он слышит всю вертикаль музыки внутри себя? Каждый аккорд? Каждый извив мелодии? Он видит смерть, и он видит сиянье. И он до сих пор не ослеп!

Я подбегаю и наваливаюсь грудью на партитурные листы. Косы падают и щекочут музыку, и мажут щетками непросохшие чернила, и тускло горит в лампе керосин, и желтый светляк пахучего огня опять, опять молчит о моей матери. Что случилось с моей мамой? Где она? Она потеряла свободу? Она выбежала на свободу? Кто она? Зачем она родила меня?

Я кричу: музыку не дам! Папину музыку!

Мне кричат: Маргарита, не сходи с ума!

Отец кричит: Боже! Дочь! Кончай скандал! Без истерики!

Ему кричат: товарищ, Бога нет!

Я сползаю со стола на пол. Нотные листы ползут, валятся вслед за мной. Я ловлю их. Они улетают. Потом садятся мне на плечи, облепляют меня. Я беру страницу и гляжу на нее, гляжу в нее, гляжу внутрь черных червячков и муравьев, бегущих по высохшим черным травинкам. Я хочу увидеть между беззвучных нот Бога. Его там нет.

Я поднимаю голову и хочу увидеть среди явившихся среди ночи в дом людей непонятного Бога. Его здесь нет.

Оглядываюсь. Вожу глазами по окнам. Дверь на балкон открыта. Вижу белые гипсовые бутылочки балконной ограды. Тени от белых гипсовых фигур на земле. А скульптуры на крыше. Они радостные и счастливые. Девушка с книжкой. Парень с мячом. Парень с голубем. Девушка с веслом. Кто в спортивных штанах, кто в купальнике, кто одетый. Короткие гипсовые юбки летят по ветру. Что с ними станет через сто лет? Ветер изъест; дожди высекут до черной крови. И упадут, развалятся трухой; и обломки полетят на головы прохожим.

Вскакиваю. Симфония отца шелестит мертвой бумагой вокруг меня. Выбегаю на балкон. Там лунная летняя ночь, там полная веселая Луна, у нее толстая, сытая бабья рожа. Задираю голову. Вцепляюсь руками в балконные перила. Мы живем в доме на набережной; передо мной Волга, ночное заречье, луга и поля, и до меня долетает аромат трав и ягод, и пески раскидываются желто и серебряно, и столько звезд! И ни одной красной звезды.

Я люблю красную звезду. Я выросла под ней. Мне не надо никакой другой.

У моего папы есть орден Красной Звезды. Он лежит в коробочке в секретере. Иногда отец вынимает его и плачет над ним, прикрыв глаза рукой.

Я оглядываю все широкое, вольное, свободное ночное небо. Горький город спит. Люди, что пришли к нам с обыском, застыли. Ждут. Боятся: чего я сейчас отмочу. А может, у меня под ящиком с бельем – на балконе – пистолет!

Пистолет у отца. Трофейный. Ему разрешили его оставить у себя, когда он из армии ушел. Разрешил генерал МВД. За отличную службу и примерное поведение.

Не надо мне пистолета. Я гляжу на небо. Я ищу.

Я ищу Бога. Если Он есть, он сейчас покажется в звездах. В тучах. Выйдет из-за обратной стороны Луны.

Его нет и в небе. Его нигде нет.

Я вижу вокруг себя все и всех, кроме Бога.

Отец перешагивает балконный порог и подходит ко мне. У него странно блестят глаза. Он очень нежно обнимает меня. Я вздрагиваю, когда его рука обхватывает меня. У меня внутри растет и ширится боль. Я пытаюсь мысленно затолкать ее внутрь, не выпустить наружу. Я боюсь закричать. Военный человек оборачивается к подчиненным. Тощенький лейтенантик грубо наступает сапогом на папину рукопись.

– Где ордер на арест? – спрашивает отец ровным спокойным голосом.

Я дрожу в его руках.

– У нас только ордер на обыск. Ложитесь спать, товарищ Касьянов. С вами вопрос решат завтра. Ждите звонка.

– Что вы искали?! – кричит отец вслед уходящим офицерам.

Капитан оборачивается. У него гипсовое лицо.

– У советского композитора всегда есть что найти в закромах.

А потом папа разжал руки, и мне захотелось спрыгнуть с балкона.

Перекинуть ноги через белые гипсовые бутылки, раскинуть руки и полететь.

* * *

– У любви, как у пташки, крылья! Ее нельзя никак поймать!

Синичка кружилась по палате. Обнимала воздух.

– Вот, вот опять, – обритая Саломея оскалилась, – поет и пляшет. Будто не она ребенка своего убила. А мы все. Мы виноваты. А она поет!

– Тщетны были бы все усилья! Но крыльев ей! Нам не связать!

– Эй! Певичка, бесстыжее личико! – крикнула со своей койки Очковая Змея. – Возьми полтона ниже! Брось арапа заправлять!

– Все напрасно, мольбы и слезы… И красноречье, и томный вид! Безответная на угрозы!

Очковая Змея всунула в рот мятный пряник. Плюнула.

– Тьфу! Зуб сломаешь! Опять черствые! День не полежат!

– Куда ей вздумалось, летит! – пела Синичка, счастливо, как в объятьях, закрывая глаза.

Манита лежала на койке лицом вниз.

Синичка, кружась, будто бы нечаянно присела на Манитину койку.

– Любовь! Любо-о-о-овь!

Погладила Маниту по смоляному затылку.

Манита вздрогнула.

Вдруг быстро повернулась.

По ее губам бродила улыбка.

– Любовь? Любовь! Любовь свободна! Век кочуя, законов всех она сильней…

– А хотите, анекдот расскажу? – еле сдерживая смех, спросила Манита.

– Шпарь! – крикнула Очковая Змея и махнула рукой.

– Меня не любишь, но люблю я…

– Возвращается мужик к себе домой! – крикнула Манита.

– Так берегись любви моей! – пела Синичка.

– И видит, как какой-то парень… ну… с его дочерью!

– Меня не любишь ты… зато тебя… люблю я!

– С его дочерью что?! – крикнула обритая Саломея.

– Ну, это самое!

– А! – крикнула Очковая Змея. – Перепихивается!

– Мужик вопит: ты что это тут делаешь?!

– Думал ты, пташка уж поймалась… но взмах крыла – и в облака от тебя она вновь умчалась!

– Хватит блажить! – крикнула Саломея.

– Как что?! Выполняю задание Хрущева – поднимаю целину кукурузой!

– Не ждешь ее! Но здесь она!

– А-ха-ха! А-ха-ха-ха!

Смеялась Манита. Смеялись все.

Синичка пела, сидя на Манитиной койке.

Потом опять встала и стала кружиться.

Обмахивалась невидимым веером.

Потом Манита оборвала смех, а все продолжали смеяться.

Потом все умолкли. На Маниту смотрели.

Синичка споткнулась о ножку койки, упала на пол и ушибла колено. Замолчала. Растирала колено ладонью. Глаз не открывала. Из-под век слезы горохом катились.

* * *

Врач Матросова делала ежеутренний обход.

Широко шагала, выходя из палаты и направляясь в другую.

За ней свитой бежали, кто бодро, вприпрыжку, кто насупившись, кто в записной книжке на ходу строча, кто истории болезней крепко к груди прижимая, кто съежившись трусливо, молодые люди в белых халатах. Люба на пороге палаты останавливалась. Косилась на них. Каждый был похож на забытого зверя. Все они были похожи на зверей. На стадо. На стаю.

Люба махала рукой, будто отгоняя муху. На самом деле она отгоняла от себя сумасшествие.

– Десятая палата. Входим тихо!

Белые халаты вошли. Белизны слишком много. Коля вытянулся на кровати и зажмурился. Марсианин сидел в позе лотоса, невозмутимо.

– Видите, коллеги, тут все относительно спокойно. Ну как настроение, товарищи?

Молчали в ответ. Ванна Щов издал невнятный гул: у… у… у!

– Вижу, боевое. Начнем с тебя, Зуев. – Люба присела на койку к Мальчонке-Печенке. Он лежал на боку. Глаза равнодушные. Сам равнодушный. Равнодушнее тряпки. – Как самочувствие сегодня? Не слышу. А?

Печенка лежал и старательно слушал человеческий голос.

Люба со вздохом откинула одеяло. Интерны столпились вокруг койки. Люба воткнула в уши рогульки фонендоскопа.

– Дыши… Не дыши!

Печенка не выполнял команды. Под майкой синело, как у замороженного цыпленка, его ребрастое голодное тело. Люба пощупала мослы плеч.

– Да ты ешь ли, дружок? – Обвела глазами другие койки. – Эй, товарищи! Как у него с завтраком, с обедом?

– А никак. Зырит на жратву и ревет. Слезыньки катятся. Видать, горе-то не избыл парнишка. А вы его… зашпыняли… эх…

Бес презрительно отвернулся к стене. По стене полз таракан. Это было стыдно, нехорошо. Таракан в образцовой больнице, фу. Когда мы победили черную оспу! холеру! дифтерию! сибирскую язву! бубонную чуму!

Но проклятые тараканы приходили, и мыши приходили, и крысы в подвале шастали, и по весне в отделениях даже морили клопов.

Люба погладила Печенку по торчащему из-под майки плечу. Встала. Перешла к другой койке.

Беньямин лежал высоко на сложенных горкой подушках. Он у сестры-хозяйки попросил еще две: сердце прихватывало, надо было лечь выше, чтобы дышать. Чтобы не переводить больного в кардиологию обычной больницы, пожертвовали подушками. Валялся как царь.

– Так-так, больной Бронштейн, Вениамин… как по батюшке вас, простите? Львович. Улучшение чувствуем?

Они все сегодня как сговорились молчать. Она слышала их дыхание в тишине: у кого хриплое, у кого частое, у кого редкое, у кого шипящее, будто змея по полу ползла.

Беньямин сожалеюще глянул на безумного, бедного доктора.

Он глядел на Любу через неземной свет, обволакивавший его голову.

И ему было все равно, кто он и где он и как он себя чувствует; он видел перед собой бедную одинокую женщину, всецело уставшую от жизни в ее тридцать восемь лет, бездетную, добрую, по несчастью закинутую Богом в эту затхлую отвратную богадельню; но она, как и все, хочет жить, она, как и все, надеется, и она, советская женщина, наученная с детства, что Бога нет и не будет, сбивчиво и смешно молится по ночам в холодной постели: Боженька, пошли мне хорошего человека, я буду за ним ухаживать, кормить его и поить, я буду сама его в ванне мыть, как ребенка, и я зачну от него ребенка, и я рожу, пока еще есть у меня кусочек времени, и мы составим счастие друг друга.

Вот она сидит рядом, на краешке его койки. Звенят пружины. Чем он ей пособит?

Беньямин вытянул руки над одеялом. Люба не успела увернуться. Он положил руки ей на плечи.

– Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его… и да бежат от лица Его ненавидящие Его! Бедненькая, солнышко, чудесная! Добрая, верная! Милая ты женщина! Да пошлет тебе Господь Бог наш муженька прекрасного, чистого, честного! Да будете вы вместе навек… и да прилепитесь друг к дружке, как заповедано! И кончатся твои страдания, голубушка! Птичка зимняя! Ты только потерпи! Скоро кончатся! Все сбудется! Я слышу… слышу Господа… я… у Него попросил! И Он согласен! Жди! Скоро! Скоро!

Оторвал от нее руки и воздел. Лежал, восторженный, вознесенный, и глядел в потолок. Видел там кого-то. Улыбался ему. Черная дыра во рту. У больного Бронштейна на днях выпал глазной зуб.

Люба вскочила на ноги. Одернула халат. Отряхнулась, как от гадкого, липкого. Интерны пересмеивались. Шушукались за ее спиной. Она обернулась к ним и обдала всех ледяной водой жесткого взгляда.

Умолкли. Вытянулись по стойке «смирно».

– Интерн Беседина! Запишите в историю. Три сеанса электрошока. Дело не движется с мертвой точки. Я не хотела, щадила его. Но ничего не поделаешь. Так. Вот еще один тяжелый экземпляр. Больной Безменов! Вы слышите меня?

Ванна Щов лежал без одеяла. Пижамные штаны сползли, бесстыдно обнажая живот. Одеяло валялось на полу. Долговязый интерн робко поднял его и бережно, будто спящего, укрыл больного.

– Любовь Павловна, он, кажется, невменяемый.

– Любовь Павловна, он уже совсем… слюну пускает…

– Любовь Павловна, его бы в Ляхово… замучит он всех тут…

– Я сама знаю. – Не садилась на койку. Глядела сверху. – Безменов! – Щелкнула пальцами перед его носом. – Вы узнаете меня? Я ваш врач. Вы видите меня?

Долговязый интерн потрясенно глядел, как из углов глаз Ванны Щов выкатились две крупные, как белая смородина, слезы, и вата подушки жадно впитала их.

– Ванну… щов!

Люба старалась, чтобы ее губы не дрожали.

– Усиленное питание. Витамины. Повторить. Весь курс группы бэ. Бэ один, бэ шесть, бэ двенадцать. Церебролизин внутривенно, помногу, ну, на инфузию можно до тридцати кубиков. Попитаем мозг. Хотя… все это… конечно… уже…

– Безнадежно, – докончила за врача конопатая девушка, ниже всех росточком.

– Вы правы. Назначения поняли все? Едем дальше. Почерников. Возврат кататонии. Ступор то уходит, то приходит. Врожденная аномалия наложилась на глубокое потрясение. Пережил сильную травму, стресс затянулся, резко развился аутизм, перешел в ступор. Шоковая терапия не помогает. Хотя приносит временное облегчение. Литий не снимаем. Так на литии и держится. Навязчивый бред. Мнит себя инопланетянином. Будто прибыл на Землю с Марса с миссией.

– С какой миссией?

Тонкий голосок резанул по лицу Любы лезвием. Она словно кровь ладонью отерла.

– Да чтобы всех сделать счастливыми. И свободными. – Осеклась. – Это уже неважно. Симптоматика не в посылах его замысловатого бреда. Она налицо. Надо убирать ступор. Как бы вы стали убирать, товарищ Дехтяр?

Долговязый интерн опустил длинный нос аж до узла галстука, выпирающего из-под воротника крахмального халата.

– Я бы? Я бы…

– В психиатрии, товарищ Дехтяр, запомните, нет сослагательного наклонения. Вы четко ставите диагноз и четко выписываете лекарственные средства. Таблетки, инъекции, процедуры. Ни тени сомнения. Диагноз, поставленный сомнительно – уже не диагноз. Мы не вправе ставить эксперименты над больными!

Далеко, над городом, парило странное среди зимы, пухлое кучевое облако. Оно плыло белым громадным кораблем, подплывало к больничной крыше. Что оно несло? Снег? Бурю? Улыбку? Надежду? Облако, всего лишь туман. Жизнь – туман, и мы не видим друг друга в тумане. Мы все больные, и мы ищем в вате тумана руками, за что, за кого уцепиться напоследок, перед пропастью.

Лица больных десятой палаты мелькали перед Любой, и она не успевала зацепить их острой памятью и сложить в ее доверху полную корзину.

Койка у окна. Дмитриевский. Он был здоров, когда его сюда привезли. Не ее дело, зачем и почему. Ей отдали приказ. Дан приказ ему на Запад, ей в другую сторону. И все. Не возникать! Не спорить! Врач это тоже солдат. Мы все солдаты. Дмитриевский тоже солдат, и перешел дорогу важному генералу. Все всегда перед кем-то виноваты.

Она тоже виновата. Перед Тощей.

И еще как виновата – перед Боландом.

Бедная Тася. Бедный Ян. А что, если ей их – полечить?

От любви? А есть лекарство от любви?

Ты, врач, кончай думать на обходе о посторонних вещах.

Дмитриевский не угоден властям. Бронштейн не угоден властям. Ну и что? Зато мы живем в счастливой стране! Зато у нас бесплатно учат и бесплатно лечат! Зато у нас… пионерские лагеря… и… самое честное правосудие в мире… и… самый красивый балет… и… мы первые в космосе… у нас Гагарин… Терешкова… и мы на Луну… на Марс… на Марс…

Интерны отупело глядели, как доктор Матросова растирает себе пухлое лицо ладонями, как мочалкой в бане.

Красная, банная, сама собой застыженная, присела на койку Коли.

– Больной Крюков. Как сегодня? Вижу, прогресс. – Постаралась прилепить к губам яркую бабочку улыбки. Бабочка сидела послушно, не улетала. – Ну, я довольна. Делириум наш покинул нас? Бесследно?

Она видела, что не бесследно. Взгляд Коли блуждал, искал, за что зацепиться. Щеки ввалились. Лиловые губы тряслись. Люба взяла Колины руки в свои, рассмотрела ладони, пальцы, синие ногти. Синие ногти и синие губы. Сердце не работает совсем. Даже выслушивать не надо. И без кардиограммы все ясно. Ишемия и грудная жаба. А может, и предынфаркное состояние. Да его же сейчас сердечными гликозидами завалить по уши нужно!

Она сделает это.

Услужливо подсунули историю. Сама писала, на коленях. Авторучка роняла чернильные слезы. Долговязый вынул из кармана носовой платок и бесстрашно поймал платком черную каплю.

– Вы с ума спятили, а нос чем будете…

Крюков наблюдал, как врач быстро пишет. Его испуганные, ищущие невидимого врага глаза потеплели, посветлели спокойно.

– Доктор, а вы красивая. Вот бы вас написать.

Оторвалась от писанины.

– Вот бы меня что?

– Ну, нарисовать. – Сделал в воздухе жест, будто возил кистью по холсту. – Доктор! А у меня жена тоже доктор. Только глазной врач. Ну, окулист. Или, как это, офтальмолог. Глазной голый врач! Я так ее зову. В шутку.

Интерны боялись смеяться. Зажимали рты руками. Отворачивались.

– Доктор! А это самое! У меня просьба. Ни за что не догадаетесь. Я хочу… тут… работать! Вы меня, так чую, надолго сюда заложили. Так чтобы мне время не терять. Я, понимаете, тут натуру вижу. Такую натуру! М-м-м, вкуснятина. Хочу писать! Портреты. Больных. У них такие лица! Просто гениальные. Они все гении, знаете? Только в них гениев – убили. Нет-нет, я ничего! Я никого обидеть не хочу! Просто так вышло. Просто они, может, сами так захотели. Нет, я ничего не имею в виду! Я так просто…

Блестит загорелая на рыбалках лысина, топорщатся пушистые волосы над ушами. Пушистые, серебристые, русые, с ранней военной сединой. О, она прекрасно видит и сведенную контрактурой руку, и под пижамой – страшный шрам чуть повыше ключицы, и плохо, вторичным натяжением, заросший шов за ухом.

– Где воевали?

Спросила неожиданно, подавшись вперед, тихо, почти беззвучно.

И так же беззвучно Коля ответил:

– Северный морской путь. Ледокол «Дежнев». СКР-19. Нас торпедировали. Немецкий тяжелый крейсер «Адмирал Шеер». Англичане выловили нас из ледяной воды. Я чуть концы не отдал. С тех пор я засекреченный. Только никто об этом не знает.

Люба отшатнулась. Глаза Крюкова бешено блестели подо лбом. Губа дергалась.

– Ну хорошо, – сказала нарочно громко, для белохалатной челяди. – Когда жена ваша придет к вам… с передачей… пусть ко мне зайдет. Скажите ей: зайди к лечащему врачу. Найдет меня. Я с ней поговорю. Я… попытаюсь… чтобы вам разрешили здесь работать. Но, вы знаете, холсты здесь мы вам не…

Крюков воспрянул. Перебил докторицу невежливо.

– Да мне не холсты! Мне – картонки! Такие, знаете, игральные карты! Ну, чуть побольше карт! Этюдные картоночки! Нина принесет этюдник и картонки! И кисти! И пинен! И я буду вас всех писать! Всех! Вот и вас – напишу тоже! Вы… хорошенькая!

Обвел воздух руками, будто оглаживал пышные женские груди и бока. Мелкашка на своей койке мелко трясся в обидном, гадком хохоте. Дразнясь, повторил Колин жест. Надул щеки. Казался живым самоваром. Беньямин лежал, глядя восторженно в потолок, по щекам его непрерывно катились маленькие слезы, речные перлы.

Вот еще койка. Какая многоместная палата! Да тут у них все такие. Это еще ничего; есть и по двенадцать, и по пятнадцать человек. Тесно стоят койки, вплотную друг к другу. Больные, устав друг от друга, дерутся, вцепляются друг другу в волосы, царапают лица. Бывает, и зубы выбивают. Она, смущаясь полного, сдобного широкого, дышащего как свежий калач тела, осторожно села на край койки, у ног больного.

– Ну как, больной Гордеев? Как вы? Жду отчета.

Ухо Беса не обманула веселость голоса.

Угрюмо, подземно скрестились его темные, ночные глаза со светлыми выпуклыми опалами глаз Любы.

– Отчета ждете? Не дождетесь. Худо мне. И весь сказ.

– Худо, худо. Раздевайтесь. Послушаю.

Долговязый интерн торопливо писал в записную богатую, обтянутую черепаховой кожей книжку.

Бес обнажил грудь и спину. Люба глядела, как втягиваются внутрь и снова вздуваются мышцы. Жилистый, стальные мускулы, как и не было двух месяцев гиподинамии. Ходят ходуном жилы и сухожилия, бугрятся, опадают. Холодно ему; руки покрылись гусиной кожей. Повел плечами. Она видела, как под кожей, под мышцами, под ребрами бьется сердце. Живое сердце. Сотрясает кости, ключицы, подреберье. Стук. Живой стук. Стук в ночи. Стук в чужое сердце. Не достучаться. Не пробить брешь. Так и умереть – одному, одиноко стучась в ночи в ледяное сердце зимы.

Огонь в ней. Огонь поднялся неукротимо. Властно. И залил, захватил ее.

Задушил. Завалил стеной красного жара.

Заклеймил. Погубил.

Задыхалась. Пыталась выбраться из-под огня. Напрасно.

Он полыхал уже безудержно.

Мужчина глядел на нее, а она глядела на мужчину. Вчера он был больной. Еще сегодня он был больной. Кто он ей сейчас?

Она не понимала. Ловила ртом воздух. Она мыслью спросила огонь: кто ты мне?

И огонь ответил ей праздничным, безумным гулом: я – это ты. Не уйдешь от меня. Ведь не уйдешь от себя.

Слабой рукой она уцепила круглое железное ухо фонендоскопа и приставила его к бурно дышащей груди Беса.

– Дышите. Глубже. Еще глубже. Задержите… дыхание…

Он не дышал. И она не дышала.

«Любка, брось, с ума-то не сходи, ведь это же больной! Твой больной! Гордеев из палаты номер десять!»

– Теперь дышите.

Он шумно вдохнул и выдохнул. Воздух вылетел из его рта и ветром коснулся губ Любы. Она отдернула фонендоскоп. Растерянно сунула его за лацкан халата. Ей было уже все равно, кто вокруг нее стоит и зачем на нее смотрит. Бес зацепил глазами ее глаза. Она ощущала себя рыбой на крючке. Она всерьез подумала: да, и я стала как они все, и я тоже потеряла разум.

«Я сама себе назначу… галоперидол…»

Они все, кто столпился вокруг, ждали от нее жеста, движения, речи, приговора.

А она медлила.

У нее тихо, нежно кружилась голова. Она сама кружилась вслед за погибающим разумом в танце. В медленном, нежном, счастливом вальсе. Бес держал ее в руках. У него такие сильные руки. У него такое сильное сердце. Все ошибка, что он убил кого-то. Никого он не убивал. И с ума не сходил. Все развеял ветер. Засыпал снег. Нянечки швабрами замели. Они оба танцуют на льду озера. Черного зимнего озера. На стальном льду реки. Подо льдом спит Волга. Но однажды она проснется. И расколет льды. И безумие могучей реки вырвется наружу. И затопит луга и поля. И застонет земля. От наслажденья. От страсти. Она будет отдаваться, раскрываться, подаваться вперед и вверх, к радости, к небу.

– Одевайтесь. Сердце у вас в порядке.

Ее охрипший голос резанул битым стеклом по нагой мужской коже.

Он уже вдевал руки в рукава пижамы.

Она уже вставала с койки.

Ей не о чем было больше говорить.

И писать больше нечего было.

Она сделала над собой усилие и отвела глаза от глаз Беса. Оторвала.

Интерны смотрели на нее. Молчали. Переглядывались. Долговязый Дехтяр осторожно коснулся ее локтя.

– Мы не всех больных осмотрели, Любовь Павловна.

Мелкашка заблажил:

– Меня! Меня! А меня!

Вскочил, забегал, зашустрил, босыми пятками о вымытый пол застучал.

Больной Дмитриевский, посаженный в психушку за политику, лежал в утлой, гамаком выгнутой койке, как мертвый царь в священной мраморной гробнице.

– Больной Мезенцев! А ну быстро в койку!

Послушался. Нырнул под одеяло.

– Товарищ Дехтяр, осмотрите Мезенцева. Гляньте историю. Я пойду. Мне что-то…

Не договорила: плохо. Нетвердо ступая, вышла из палаты.

Бес провожал ее глазами.

Дехтяр сел на койку Мелкашки.

– Бойко вы бегаете! Выбежать отсюда хотите?

Мелкашка скривил рожу и захрюкал свиньей.

– Диля, запиши: на ночь аминазина инъекцию!

В оконное стекло, растопырив сизые, в вечном инее, крылья, грудью бился сумасшедший голубь.

* * *

Коля по-моряцки, вразвалочку, подошел к окну.

Эх, решетки, решеточки. Не разбить стеклышко, не раскачать вас кулаками. Не выломать. Заглянул вниз. Да, четвертый этаж. Дом старинный, потолки высоченные. Четыре метра наверняка; а то и больше. Вон плафоны, будто под небесами мотаются.

Не сиганешь, даже если от решеток избавишься.

Ну ничего. Он тут ненадолго. Ниночка его выцарапает. Ниночка умничка. Она удивительная. Она властная там, где надо. Надменная. Любого начальника за пояс заткнет! А где надо… ну, с ним… она нежная. Мягкая как масло.

«Чернушенька моя», – нежно, мягко вылепили губы, вспоминая. Сколько дней не видел ее? А может, ее к нему попросту не пускают?

Да ведь у него же все закончилось. Вся белая эта горячка его. Он уже как огурчик. Помидорчик. И чего это его нещадно колют и колют? Всего искололи. Весь в синяках. Колют даже в живот. Он кричит сестре: я же не бешеный! Сестра хохочет: это не от бешенства, больной Крюков, это мы вам гепарином кровь разжижаем, от тромбов. Сердечко у вас слабенькое. Кровь плохо качает.

Тромбы, бомбы. Слова-то какие. А ему запах масляной краски снится. И разбавителя.

Почесал отросшими, как у зверя, ногтями ладони и отошел от окна.

Беньямин стоял около койки. Руки сложил. Лицо воздел. Глаза под веки завел.

Что делает? Все в палате уже знают: служит службу. Блаженный. Бормочет. Улыбается. Иногда поет. И всегда – плачет. Слезы по лицу текут, тают в бороде. Бородища белая, глаза ясные. Ему кричат: Блаженный, чего ревешь? А он молится, раскачивается да поет. Свои слова и свои песни. Не церковные. А лучше церковных, Коле больше нравится.

А потом, когда успокоится, закончит молельню и сядет на кровать, палец вверх поднимает и говорит всем в палате: а святой Серафим Умиленный за ночь наплакивал, служа Богу пресветлой любви, три стакана слез!

Коля игриво настроен. Служба, не служба, все равно! Блаженный, он псих, а Коля-то нормальный! Почему бы не пошутить со старичком!

– Эй! Блаженненький! – Двинул его, несильно, играючи, локтем в бок. – Кончай эту тягомотину, брат! Давай лучше с тобой веселую споем! Когда б имел златые горы! И реки, полные вина! Все б отдал я-а! За ласки, взоры! Чтоб ты владела мной… одна!

Беньямин дернулся, сильно покачнулся, ухватился за спинку койки. Длинный халат, наподобие рясы, волочился за ним. «Нарочно такой выпросил у медсестер. Ну вроде бы как он настоящий батюшка».

Коле хотелось озоровать. Веселиться напропалую. Что они такое с утра ввели ему в горькую кровь, что его объяла буйная, невиданная эйфория, будто он вылакал бутылку армянского коньяка да под чудесную закуску?

Присел перед Беньямином на корточки. Выбрасывал ноги. Плясал вприсядку.

Беньямин прекратил петь и молиться. Страдальчески наморщил огромный лоб.

Палата грохотала, заходилась смехом. Марсианин сидел недвижимо.

– Ах ведь твою, голубка, руку! Просил я у него не раз! Но он не понял мою муку! И дал жестокий мне отказ! Ну как же, милый, я покину… семью родную… и страну!

Задыхался. Сам хохотал. У самого слезы – по щекам текли.

А потом как вскочит с пола да как просунет руки Блаженному под мышки, да как приподнимет! Как бабу в танце!

– Ведь ты уедешь на чужбину! И бросишь! Там! Меня! Одну!

Держал Беньямина на весу. Беньямин беспомощно болтал ногами из-под полы халата.

А потом неудачно разжал руки; и Беньямин, вместо того чтобы крепко встать на ноги, упал на пол. И так лежал, грудой рук и ног и тряпок. Белая борода заносчиво торчала вверх, как приклеенная.

Мелкашка тонко провыл:

– Уби-и-ил! Уби-и-и-ил!

Мальчонка-Печенка так и вскинулся. Обнял себя руками, затрясся и завизжал поросенком:

– Аи-и-и-и-и! Спаси-и-и-и-ите!

Коля глядел на гору плоти и жалких тканей. Больничные шлепанцы соскочили с сухих ног. Сизые ногти, жесткие кости щиколоток. На икрах глубокие шрамы. Воевал? Бандиты резали? В тюрьме пытали? Всяк человек проходит сквозь жизнь, и его подстерегают ножи, топоры, веревки и пули. Да просто руки своего же брата, человека. Убить, изувечить можно просто руками. Задушить. По затылку кулаком оглушить.

Он взял Беньямина за ногу. И ногу хулигански крутанул, вроде как оторвать пытался.

– Эй! Старик! Поднимайся! Не притворяйся! Я с тобой – повеселиться хотел! А ты… Что придуряешься?! На жалость бьешь?!

Крюков орал это и себя не узнавал. Это кто-то другой за него орал, измывался над лежащим на полу. «Лежачего не бьют», – еще успел подумать он, в то время как рука его сама сжималась в кулак, сама размахивалась и сама въезжала Беньямину под ребро.

– Ты! – Слюна летела изо рта. – Ты, старый пес! Что валяешься! Разлегся тут! Напускаешь на себя! Что мы все – тебя – пожалели! А кто меня пожалеет?! Меня?! Кто-о-о-о?!

Уже бил, бил, быстро вскидывая руку, куда угодно, не раздумывая, бешено, слепо.

«Я и правда бешеный. Черт, бес во мне! Бес! Я с ним не справлюсь! Что я творю?!»

Последняя мысль исчезла, погасла. Красный огонь застлал, пожрал разум. Крюков оскалился. Оставил лежащего Беньямина. По лицу старика ползла красная слеза. Зачеркивала красной полосой его лицо, как в школьной тетради – ошибку. Жизнь – ошибка. Лик закрась суриком, киноварью. Вместо лика – красная лужа.

Скрючил пальцы. Царапал себя лицо ногтями.

И у него, у него такие же красные полосы по лицу. И такой же кадмий красный течет.

Не чувствовал боли.

– Эй! Крюков! Пляши!

Мелкашка корчился и взбрасывал над головой маленькие, как у пацана, кулачки. Сивые волосенки на затылке вставали лучами.

– Николай, ты что… Ты это брось!

– Валяй! Валяй!

– Я боюсь! Боюсь! Боюсь!

Бес опустил ноги на пол. Прожигал Колю угрюмым угольным взглядом.

Прошагал к двери, высунулся в коридор и заорал:

– Санитары! В десятую! У нас больной взбесился!

Уже топали по коридору тяжелые ботинки. Врывались рослые мужики. Хватали, вязали, несли. В процедурную. Там в шкафах все ампулы, какие нужны; врачу и сестрам так удобнее, в палату не бегать по сто раз со шприцами.

Кинули на кушетку. Крюков извивался червем. Орал так, что санитары ушли зажимали.

– С чего он так взорвался?

– Дык шамашедший жа!

– Димыч, это козе понятно. Обострение! Ну где там врач!

Старая седая сестра стояла у процедурного стола, обрывала бумажные ленты с коробок с лекарствами.

Вошел мужчина. Светлокудрый, шея крепкая, бычья, плечи борцовские. На ходу застегивал белый халат. Санитары воззрились изумленно.

– А это… ни шиша себе… здрасте!

– А вы кто такой?

– Вы доктор? У нас таких нет докторов.

– А может, вы шпион!

Слишком светлое лицо. Слишком добрый взгляд. Слишком ясная, ребячья улыбка. Чистенький, розовенький, сейчас захрюкает. Ну да, и носик курносый пятачком.

Коренастый санитар с рожей бродяги, небритый и наглый, локоть угрожающе поднял:

– Ты, приблудный… а ну, вали!

– Тихо, Щен, тихо, не горячись… а может, это…

Осеклись. Одергивали халаты. Мялись.

Русокудрый засмеялся радостно, необидно.

– Меня всегда и везде за чужака принимают. Такое лицо. Слишком счастливое, что ли. А вот сюда к вам подался, в обитель несчастья. Будем знакомы, ребята! Ваш новый врач. Запускаев. Запускаев. Запускаев.

– Очень приятно.

– Очень… приятно!

– Очень!.. о-о-о… приятно…

Каждому крепко руку пожал. Мужики жали ответно, еще крепче. Доктор не дрогнул лицом.

– Да вы сами как санитар. Такой сильный, – сказал Щен, дуя на руку.

Опять смеялся. Покосился на больного, что корчился на кушетке, связанный.

Крюков, почуяв чужой пристальный взгляд, опять заорал невнятицу.

Сестра уже совала Запускаеву в руки историю болезни.

– Так, так. Ясненько. Перебор нейролептиков. Обратная реакция. Не надо так рьяно накармливать организм психотропными. Палка ударит другим концом. Так, чистка нужна. И еще какая! Никаких галоперидолов! И валиумов! Для начала… Зоя Ефремовна, слышите?.. капельницу сердечную, на физрастворе: калий, магний… и еще добавьте изокет! Я вижу, у него цветущая стенокардия! Ах, жалко. Молодой такой… или не слишком молодой? Ребята, разденьте его. Ох, какой израненный! Война… все ясно…

– Но как же он без валиума под системой-то будет валяться, доктор, а?! Он же дергается видите как… и все порушит к едрене-фене!

Русокудрый, розовенький поросеночек хрюкнул, опять засмеялся. Все было весело ему. Как и не корежило рядом с ним на кушетке человека. Крики, стоны; а может, это просто далекая музыка? Патефон? Баян на танцплощадке?

– Ничего! Не порушит! И игла из него не вырвется! Мы ее – ему – крепко приклеим! А самого привяжем к кушетке! Давайте, добры молодцы! Навались!

Санитары ухватисто, живо перетянули ноги и руки Крюкова резиновыми ремнями и скрученными из рваных простыней жгутами. Коля не закрывал рта. Охрип от крика.

– Орет уж очень, доктор… как вас?

– Александр Никитич.

– Очень приятно! Блажит-то как! Может, мы ему – простыню в рот, и делу конец? Ну, кляп?

– Э, так не пойдет. Смотрите, как надо!

Новый врач подошел к Крюкову тихо и мягко, как кот. Уселся на край кушетки. Сестра уже тащила капельницу. Запускаев наклонился над Крюковым, провел пальцами обеих рук у него по вискам, по щекам. Говорил медленно, размеренно, мягко, вкрадчиво, монотонно, мерно, успокаивающе, властно, терпеливо и настойчиво повторяя слова, вливая их внутрь Крюкова, в его глотку, в его грудь горячим, среди зимы, глинтвейном. Горячим чаем. Горячим, со сливочным маслом и медом, молоком.

– Вы спокойны. Спокойны. У вас все хорошо. Вы расслабились. Ваши руки мягкие. Ваши ноги тяжелые. Они отяжелели. Приятно отяжелели. Вам хочется лежать спокойно. Спокойно. Вам радостно. Вы счастливы. Вы спокойны и счастливы. Вы хотите спать. Спать. Спать. Вы спите. Спите. Спите. Вы спокойно и счастливо спите. Вам ничего не нужно, кроме сна. Вам снятся прекрасные, спокойные, счастливые сны. Вы будете спать долго. Долго. Долго. Вы проснетесь, когда я вас разбужу.

Осторожно поднялся. Прижал палец ко рту.

Мужики глядели круглыми глазами.

– Так вы… гипнотизер?

– Эк заговорили бедолагу… вмиг захрапел…

Доктор Запускаев взъерошил золотые кудри.

– Черт, а где же моя волшебная шапочка? Голова мерзнет!

Беззвучно захохотал.

Сестра перетягивала Крюкову руку выше локтя резиновым круглым жгутом.

Капало медленно. Прибавила. А теперь быстро полилось. Убавила. Никак не могла найти нужный темп. Руки слегка дрожали. Старая сестра, опытная сестра. И на старуху бывает проруха.

– Давайте я, Зоя Ефремовна.

Запускаев крутанул колесико капельницы. Закапало так, как надо.

– Ребята, отвяжите его. Да не бойтесь! Его теперь пушкой не разбудишь.

Крюков спал как младенец, с открытым ртом.

* * *

Идти по коридору, идти в клозет, бодая воздух старым слепым быком.

Врет пастух; бык еще не старый, и все-то он видит, все знает.

Витя качался на волне коридора пузатым маленьким телом, маленький человечий поплавок, и людское море вокруг то набегало на деревянный, кирпичный берег, то опадало. Утихал прибой. Вечер накатывался исподволь, незаметно, заливал беленые потолки синими чернилами. Обмакни перо в чернильницу, врач; запиши в истории болезни: нет буйных, и нет спокойных. Нет больных, и нет здоровых. Все мы одним миром мазаны. Кто верит и кто не верит. Кто знает и кто не знает. Кто живет – и кто…

Падал, споткнувшись. Вцепился в стенку. Устоял на ногах.

Эх, и правда, как на грудь принял.

Обернулся. Шаг шагнул – и чуть не налетел на высоченного мужика в полосатой лагерной пижаме. Выругался. Вытаращился.

– Колька! Ты ли!

Крюков кусал губы. Глядел на Витю сверху вниз.

– Боже мой, Витька, ты что тут делаешь!

– А ты!

– А ты!

Витя боднул его лбом в грудь. Коля схватил его за плечи. Тискали друг друга.

За их спинами гомонили раздатчицы, урчала и гремела тарелками столовая: готовились к ужину.

– Меня в горячке приволокли сюда. Я ничего не помню. Честно! Ни хрена! А ты-то, ты-то! Ты-то у нас праведный! В рот ни-ни, только по большим краснознаменным праздникам!

– Не издевайся.

– Что, тоже прихватило? Пора, пора бросать… и курево и зелье…

– Да нет, Колька. Не поэтому. Ничего ты не понимаешь. Не в коридоре об этом балясы точить.

Сделал страшную рожу. Прижал палец ко рту. Колька закивал.

– Да, да. Молчу. Расскажешь.

– Что я расскажу, язви их. – Перешел на шепот. – Здесь у стен уши, а у стульев ноги. Мне…

Коля наклонился. Витя прислонил косматую рыжую башку к груди друга и процедил:

– Мне вялотекущую шизофрению шьют. Лечение током назначили. И все не идут на ток брать, паразиты. Каждый день жду этой казни. Солят меня. Это так мучат, ожиданием. Изверги.

Отстранился. Нарочно бодро возвысил голос:

– А на ужин у нас сегодня шрапнель с тухлой рыбой!

– Какая, к чертям, шрапнель, Витька?!

– Обычная! Перловка! Любимая каша солдат! Дошли до Берлина, и там перловка, язви ее в бога-душу-мать!

От пищеблока донеслось:

– Товарищи больные! Быстро! Кто ходячий, ужинать! Кто лежачий, встречайте у дверей палат! Не задерживайте работников! Нам всем домой охота!

Витя сумрачно сверкал глазами из-под кустистых рыжих бровей.

– И нам домой охота. Да нас никто не пустит. И, скорей всего, очень долго. Так что, Колька, готовься.

У Крюкова мороз, выпустив ледяные когти, пробежал по спине.

– Не шути так. Меня жена вызволит.

– Тебя жена. А меня – некому. Еще…

Опять подался вперед. Крюков, будто запанибрата, за шею его обхватил. Согнулся, слушая.

– Ты знаешь, тут – Манита. Она…

– Манита?!

Заткнул себе рот кулаком. Раздатчица высоко, кукушкой, крикнула:

– Не орать тут! Ишь!

– Хочешь, побожусь! Ей-богу. Она ко мне вчера ночью приходила. Сама нашла. Только, Колька, с ней и вправду плохо. Она ни пса не помнит. Не помнит, что она художница. Какие, говорит, я картины писала? Я пытался ей втолковать. Не слушает. Глядит, как баран на новые ворота, и хохочет. Я бросил. Все напрасно. Мне кажется, они ее уже хорошо умучили.

– Но тебя-то помнит? Тебя-то нашла?

– Сам не знаю, как. Думаю, все случайно.

– Я так не думаю.

– Колька, ты вообще умом не отличался никогда.

Засмеялись оба. Взялись за руки, как дети.

– Вить, пойдем и правда перекусим. Звали же. Я только это… быстро! Сейчас! В гальюн!

– Беги, отлей.

Коля вернулся, встряхиваясь по-собачьи. Сели за стол на нетвердых овечьих ножках. Корабль мотало. Ветер поднимался. Ледовитый океан сгущал морозный сумрак. Жидкий чай качался и выливался на клеенку из грубых, тяжелого стекла, граненых стаканов. Перловка сыпалась из ложек, рассыпалась веселым зерном. Витька густо солил и перчил кашу.

– Витька, что ты делаешь. Один перец в тарелке. Ты же не в Грузии.

– Я всегда в Грузии! Я сейчас в Грузии! Прикинь, и ты в Грузии тоже. Мы с тобой оба в Грузии. Мы же психи, е-мое. Где хотим, там и едим.

– А может, мы в Италии. На террасе летнего кафе. А напротив – Флоренция, солнце, и Микеланджелов Давид под дождем, голый и мокрый.

– Э, нет. Не так. Напротив – Ватикан, и там, внутри, Сикстина, и мы кофейку попьем, кьянти выпьем, граппы хряпнем…

– О да, граппы!..

– И пойдем глядеть Страшный, очень страшный Суд. Голых мужиков и баб, в небесах летящих. И знаешь, кто нас на Страшный Суд поведет?

– Кто?

– С трех раз догадайся.

– Она?

– Ну да, она. Манита.

Тухлые хвосты скорбного хека есть не стали: зачем позор на душу брать, еще выблюют ненароком.

Пили слишком светлый, цвета мочи, холодный, безвкусный чай. Прихлебывали, будто он был горячий.

– А как она нас поведет?

– Да так. Просто. Молча. Ты знаешь, кто она на самом деле?

Колька, любопытствуя, набок, как птица, голову склонил.

Витя поманил его пальцем. Колька перевернул пустой стакан и дном вверх поставил на пустую тарелку.

– Проводник.

– Кто, кто?

Колька утер рот рукой.

– Проводник. Она знает дорогу. Ну, путь знает.

– Путь? Вить, ты и правда что, того, а? Нет, честно сознайся! Что брешешь-то? Я ведь не ребенок. И не доктор тут ихний. Что ты передо мной-то…

Вскинул на Витю глаза.

Смотрели друг на друга.

Коля глаза опустил.

– Прости. Я все понял. Все.

Нашел под столом рукой Витино колено. Крепко сжал.

* * *

Вот опять ночь. И опять не спать.

Койка, железная шлюпка. Я все равно не спасусь, прыгнув в тебя. Железными веслами трудно грести.

Я лучше пойду по Кораблю, в ночной рубахе, босая.

Слишком длинные рукава у рубахи. Слишком много у нее завязок. Если я начну руками махать, сильно, в голос кричать – меня рукавами замотают, завязочки завяжут. Со мной так уже делали. Я лежала на койке как бревно. Вся замотанная. Не шевельнешься. Меня так усмиряли. Я дикий зверь. Чья у меня голова сегодня? Волчья? А может, лисья?

Никуда ты не пойдешь. Ты лежишь, крепко к койке привязанная.

Рука затекла. Ноги занемели.

Медленно, важно отворяется дверь. Подходит из лунного мрака белая фигура. Приближается к ней.

Что, лежишь, бедная девочка?

Лежу, мой Господь. Ты ведь Бог, да?

Нет. Я не Бог. Никто из нас не Бог. Но я отвяжу тебя.

Старик, глаза ясно и чисто горят, белая борода серебряными ручьями струится, тающим ледником ползет вниз по груди, наклоняется сначала к ее ногам. Отвязывает ноги. Потом к ее запястьям. Отвязывает руки. Растирает ей затекшие ладони. Дует на них, будто она обожглась, а он ее утешает. Утишает боль.

Ты со мной как отец!

Я лучше, чем отец. Я все знаю про тебя. Я знаю, ты хочешь уйти к Луне. На свободу. Вот. Иди. Гуляй. Но возвращайся. А хочешь, не возвращайся. Дело твое.

Как тебя зовут, старик?

Я Беня. А тебя?

Я Манита.

Маня?

Нет, Маргарита.

Катись, жемчужина.

Манита босиком подходила к двери. Лунный луч мелом расчерчивал пол палаты, мечом рассекал надвое кровати, распиливал серебряным ножом тумбочки. И все, что таилось внутри, вываливалось наружу. Можно было идти и подбирать. Собирать, как в лесу грибы.

Родной мусор. Любимый мусор. На него можно молиться. Вот перо погибшего ворона, он пролетал над балконом и перо уронил, а в него выстрелили мальчишки из рогатки. Вот низка бус, она думала, это мачехины, а отец ей шепнул на ухо, и слишком горячие были у него губы, и ей мочку обжег: «Это – матери твоей. А она… носит. Я не могу отнять». Вот наперсточек мельхиоровый, на боку скачущая лошадь, а верх янтарный, и в янтаре дырочки, чтобы иголку в ткань толкать. Наперсток лежит во фланелевом зайце. Заяц висит над ковром в ее спальне. У зайца давно отвалились костяные крашеные глаза. Понуро висят грязные фланелевые уши. Он когда-то был беленький и чистенький. Манита, неряха, постирай зайца! Слушаюсь, мачеха.

Не постирала никогда. Так и висел, в грязи, пыли и паутине.

Вот программка на премьеру в оперный театр. Дают оперу твоего папы, малышка! Под названием «Заре навстречу!» Полгорода приглашено. В том числе и журналисты! Везде напишут о премьере: и в «Правде», и в «Труде»! Любимая, наряди ее как следует. А как следует? Юбка плиссе, юбка гофре. Белые гольфики. Белые босоножки. Кофточка в горошек. Летняя круглая глупая панама. Да вечером уже не жарко! Зачем ей панама! Милый, она все время потеет. От ее платьев и трусов так пахнет. Еще не хватало, чтобы она в театре благоухала.

Так подуши ее духами! Своими духами! Что я тебе подарил!

Еще чего, буду я ее душить «Шанелью номер пять»! Напрасно! Слишком жирно будет для такой пигалицы!

Манита шла по коридору. Санитары спали. Постовые сестры спали. Спали кастрюли в раздатке. Спали тарелки и стаканы на решетках сушилок. Спали ампулы в вате; шприцы в стерилизаторах; иглы в спиртовом растворе. Спали опасные снадобья и бесполезные рецепты. Спали резиновые жгуты и громоздкие капельницы. Спал ток в страшном кабинете электрошоковой терапии. Спали лифты и каталки. Спали носилки и костыли. Спали усердно накрахмаленные накрахмаленные белые халаты. Спали предметы; а люди, разве спали люди?

Не все. Делали вид, что спят. Рыдали. Рвали ногтями подушки. Орали, и одинокий крик далеко разносился по пустынному, медленно плывущему Кораблю. Молчали и думали без мыслей. Плакали без слез. Смеялись без смеха. Такое тоже уметь надо было.

Я проводник. Я первопроходец. Я иду одна. Сейчас одна. НО я всех поведу за собой. Всех – уведу.

Мне надо только разведать дорогу.

Дорога опасная. Ледяная. В скалах. В торосах. Между нагромождений медвежьих льдин. Метель все замела. Нет пути. А я знаю: путь есть. Его только надо нащупать. Не глазами! Нет! Сердцем. У моего сердца есть глаза, и они светят сквозь ребра.

И так я иду, и не упаду, и не ошибусь.

А что я вижу? Я вижу все. Даже то, что видеть нельзя. Даже это.

…руины. Не дома – серые тонкие дырявые пластины вместо стен; их источил стальной жук, съела железная моль. Руины дымятся. Белый меловой дым тает в воздухе, как папиросный, и яснее видна спящая повсюду смерть. Этот город погиб. Этого города больше нет. Ты идешь по нему, проходишь его насквозь.

И тебя обступают дымные люди. Они сотканы из дыма. Они шепчут тебе: нас здесь убили. Нас здесь много, бормочут они, уведи нас отсюда с собой, спаси нас! Ты делаешь рукой: ребята, за мной. Вы солдаты?

Мы солдаты… мы жители… мы командиры… мы старики… мы дети… мы друзья и враги…

Зачем вы живете в убитом городе?

Нас… не похоронили… и мы блуждаем, мы ищем того, кто увел бы нас в землю или в небо, все равно; но мы так больше не можем.

Манита раскидывала руки. Обнимала невидимых. Улыбалась сизому, синему вьющемуся по зиме дыму. Как зовется ваш город? Сталинград? Нет, теперь по-другому. Память о Вожде убили, и память о нас тоже убили. Будто бы нас никогда и не было на свете. А все идут к могиле Неизвестного Солдата; и там плачут, и там пьют водку, и там отдают салюты, и там поют песни. Спой нам песню хотя бы ты, женщина! Нас забыли. Вспомни о нас!

И Манита стояла посреди руин, вздернув высоко руки, и рукава смирительной рубахи ползли вниз, обнажая смуглую, в россыпи родинок, кожу; и все ближе, ближе к ней подходили табачные, вьюжные, облачные призраки, тощие, слабые, шатаясь, хватая память о жизни последними, перед гибелью, улыбками – и зубастыми и беззубыми, и надменными и доверчивыми, – и Манита чувствовала, как холодные дымы обкручиваются вокруг ее шеи и плеч, укутывают ее в меха несбывшейся ласки, в шали нерожденных любовных ночей, и ее сильные, в бугристых мышцах, руки почему-то превращались в странные палочки со зверьими волосами на концах: свиная щетина, шерсть куницы, волоски колонка, ах, что это?! – и она этой пушистой непонятной шерстью водит в воздухе, в военном тяжелом дыму, и рисует снегом, а снег уже не снег, а белый огонь, и она боится обжечь всех прозрачных людей, что толкутся, безмолвно прося о жизни, вокруг нее.

Вы живые! Я – помню вас! Я – вас люблю! Вы всегда будете со мной! Навек! Я не покину вас! Я вас всех… нарисую…

Что такое «нарисую»?! Крикните мне! Скажите мне!

Молчали.

Манита делала шаг вперед. Земля обламывалась под ее ногой.

И она падала, падала, падала, и горло перехватывало петлей чужого крика; и метель…

…изнутри.

Она стояла в грязном больничном туалете. Внутри большого кривого зеркала.

Зеркало отражало отхожее место во всей красе.

Мох и грибок на островах штукатурки. Трещины в кафеле. Разбитый плафон.

Тяжелые цепи висят под сливными бачками, на концах цепей – фаянсовые набалдашники. Ухватись, дерни и шуми водой сколько влезет. И представляй, что это водопад в горах.

Она стояла в зеркале и глядела в этот мир изнутри.

Из того мира.

И это было так странно. Так жутко. Так диво.

И так хорошо.

Потому что здесь, в зазеркалье, была свобода.

Ей удалось! Она выбежала! Вырвалась! Ее теперь не поймают! Не догонят!

Не исколют проклятым инсулином. Не насытят до рвоты литием. Не потащат на удар тока, когда сначала по телу – веревка витой адской боли, а потом забытье, а потом лишь улыбка, широкая улыбка в пол-лица.

Огляделась. За стеклянной гранью, здесь, много воздуха и света. Дышится легко, полной грудью. Вдыхаешь радость, и выдыхаешь радость. А там – вдыхаешь зловоние, и выдыхаешь смрад. Кто-то наглый не смыл за собой. Санитарки будут материть всех подряд. Санитары будут бить всех подряд. И ее. Но ее же уже нет там, где костерят и бьют!

Манита взмахнула руками. Ее ноги оторвались от зеркального пола. Висела над полом, висела над миром. Чуть двигала пальцами. Дрожали веки. Частокол ресниц наползал на зрачки. Закрыла глаза. Видела все и с закрытыми глазами. Органы человека – не для чувств. Чувствует он только там, в нужнике, в палате, в столовой, в процедурной. Здесь никаких чувств нет. Здесь есть только душа. И она – дышит.

Ты здесь дышишь. И больше ничего.

А там ты чувствуешь боль.

Еле слышная музыка показалась вдали, как мираж. Манита с закрытыми глазами душой всматривалась в музыку. Она разгоралась, сияла все ярче. Вот пододвинулась ближе. Манита различала звуки, аккорды. Пела и летела прямо на нее безумная, льстивая и гибкая мелодия. Выпячивалась женской грудью. Сжималась в мужской жестокий кулак. Кто ее сочинил? Зачем она пробралась сюда, за кромку ледяного зеркала?

Отец! Ты здесь! Но я тебя не звала! Ты сам ко мне пришел!

Меня здесь нет, дочь. Есть музыка.

Но твоя музыка – это ты! Ты умрешь, а музыка будет звучать!

Дочка, послушай…

И слушать не хочу! Ты зачем меня все время мучишь! Я не хочу больше страдать! Слышишь!

Доченька, я не виноват! Выслушай! Я музыкой кричу! Ты же со мной, с живым, так и не захотела поговорить никогда! А я тебя любил! Я тебя люблю! Да, я чудовище! И у меня тоже звериная голова! И я тоже попаду сюда! И мне ничем и никогда не искупить свой грех! Но я не…

Пошел вон!

Не отворачивайся! Я вижу тебя в зеркале! Я вижу твой затылок! Видишь, я встал на колени! Я – прощенья – у тебя прошу! Но это не я сделал, не я! Я не хотел! Так получилось! Так…

Убирайся!

Не зажимай ладонями уши. Не докричаться до тебя! Музыка моя! Ори сильнее! Может, она сжалится! Может, она поймет!

Я не хочу тебя понимать! Ты страшен мне! Я боюсь тебя! Я… ненавижу…

Она размахнулась, оба крепко сжатых кулака яростно, сильно ударили в хрупкую зеркальную перегородку. Мир Иной и мир людской перемешались, вспыхнули, брызнули осколками. Поранили Маните лицо, шею и голые руки. По длиннющим рукавам смирительной рубахи текла кровь, превращалась в красные гвоздики, в красные звезды, в красные ордена.

И прямо посреди больничного туалета, она это хорошо увидала, стоял рояль.

Черный большой деревянный зверь. Блестел лаком под пыльным плафоном.

Внутри рояля, там, где натянуты золотые, серебряные и медные струны, бешено пылал огонь.

Манита прокусила губу до крови. Подняла ногу. Перешагнула порог зазеркалья. Вышла из зеркала.

Рояль горел. Дерево слегка потрескивало. Расплывался запах смолы, горелых досок, дым забивал легкие и превращался в долгий, надсадный кашель.

И пламя…

…она стояла возле горящего инструмента. Он был настоящий. Он ей не снился.

Она ощупала черный лаковый выгиб рояльного бока и быстро сунула руки в огонь.

Отдернула. Из груди вырвался птичий крик.

Она сегодня птица! У нее птичья голова! Такая маленькая, изящная! Она видит себя в осколке зеркала! Что ты за птица сегодня, Манита?!

Зеркало подсказало ей: ты сегодня голубка.

Сизокрылая голубка. Воркуй, врачуй. Птица, она тоже врач. Больной, он тоже врач для безумного доктора. Это врачи нервничают и бесятся, а мы спокойны. Мы птицы, мы звери, мы знаем все языки мира: лисьи и куньи, соловьиные и воробьиные, Левиафанские, Иерусалимские, великанские… сазанские, окуневские, налимские…

А рояль-то по правде горит. Пылает. И сейчас тут все воспламенит.

И раковины, и бачки, и поганые горшки, и метлы и швабры.

И перекинется на палубу. А потом и на весь Корабль.

И сгорит Корабль, ни за понюх табаку.

Но ведь Он сгорит вместе с людьми!

Со всей матросской братвой. Со всеми птицами и зверями.

Со всеми, кто мерзнет и плачет в вонючем трюме.

Черт, Манита! Так тебе надо всех спасти! Слышишь, спасти! Не медли!

Она разрывала на себе смирительную рубаху. Вцеплялась в воротник зубами и обеими руками рвала, растаскивала в разные стороны жесткую ткань. Хруст разрываемой плоти. Стон бедной материи. Ткани сгорят! Деревяшки истлеют! Человечье тело сожрут черви. А душа, душа – жива! Ее не подожжешь!

Языки огня взметывались прямо перед Манитиным искаженным, залитым потом лицом. Она наконец сорвала с себя рубаху. Держа лоскутья в руках, бросилась с ними на горящий рояль и забросала его рваными тряпками, накрыла пламя живым голым животом.

Огонь утихал. За последними взлизами пламени Манита увидала: стоит ведьма. Патлы вдоль щек. Метла в руке. Хохочет. Зубы как чесночные зубцы, крупные и круглые. Язык дрожит в пасти. Подняла метлу и Маните язык показала! Вывалила весь, лопатой, на волосатый подбородок!

Уйди! Сгинь! Пропади!

Ни одной молитвы не вспомнить. И бабушки у нее не было никогда, что научила бы.

И звезды красные с небес сыпались, а церкви все повзрывали.

Что крикнуть, чтобы ведьма исчезла?!

Я! Верю! Я! Верю! В Бога! В Бо…

…ночная уборщица жалостливо наклонялась над упавшей на кафельный, залитый мочой и заляпанный кровью пол туалета, бездвижной Манитой, подхватывала ее под мышки, волокла в коридор. Густые волосы Маниты зацепились за лохматую метлу, вплелись в пряди, и Манита головою потащила метлу за собой.

– Эй! – кричала санитарка, таща за собой бездыханную больную изо всех старушьих сил. – Сестрица! Буди дежурнова! Тут у нас тетенька гляди щас концы отдаст! А ну-ка и вправду отдаст! Эй, спасай!

«Спасай… спасай… ай…» – таяло эхо в тревожной, сторожкой ночной тишине.

Нянечка неловко наступила тяжелой, грузной, квадратной ногой на зеркальный осколок. Поранила ступню. Охала. Посадила Маниту возле коридорной кушетки: взгромоздить на кушетку сильную телом бабу не смогла. Села сама; тапок стащила; пропитавшийся кровью чулок стянула.

– Ах, ох! Вот горе-то! И грязные стеколки-то. Таперя надоть укол против столбняка мине исделать. А я боюся, вот беда-то, вот жалость. Эй! Люди добрые! Померли вы все здеся, што ли!

Больница молчала. Никто не спешил на выручку. Нянечка наклонилась низко, низко над потерявшей сознание Манитой, ласково погладила ее по бледной щеке.

– Ах ты девонька. И не старуха вить ищо. Што ж ты сюда забрякалась? А? Молчишь… Не дышишь… Видать, горе какое тебя скрутило. Да, горя много у нас, дополна кружечка налита. Даром што при сицилизьме живем. Да мы за этот сицилизьм… жизнюшки свои… и так… всю дорогу отдаем, отдаем… а игде оно, светлое-то будующее? Нету светлова будующева. Нет как нет.

Далеко, по ту сторону разбитого зеркала, раздался, прозвенел и замер крик.

Далеко, по ту сторону длинного корабельного коридора, заскрипели по половицам шаги.

Все ближе. Ближе. Идут.

– Ну и слава тебе Господи, во веки веков, аминь.

Нянечка перекрестилась. Заправила седенькие нити под туго затянутый узлом на затылке белый платок. Доктор Запускаев спешил, шел, охватывал крупными шагами сразу много ночного пространства.

– Что тут у нас? Сознание потеряла? Где? Когда? Тетя Гланя, помоги донести.

– Да я, дохтур… да я ж немощная… да сердчишко у меня…

– Эх…

Запускаев выдохнул, как после рюмки водки. Просунул руку Маните под мышки, другую под колени. Голова ее свешивалась на тряпочной безвольной шее. Запускаев поднатужился и поднял женщину. Так пошел с ней на руках по коридору – ноги Маниты кукольно болтались, руки веревками висели, голова откинулась, а он вышагивал, рослый, косая сажень в плечах, плечи халат рвут изнутри, золотые кудри-кольца сползают на потный лоб, да, он взмок ее нести, такая тяжелая, а вроде худая, у нее чугунные кости, у нее железные ребра.

И вдруг, неся ее, неизвестную ему больную, тут десятки, сотни таких, он понял – из нее в него, в самое нутро, таинственно и властно, серебряной, зеркальной струей перетекло то, чему он имени не мог дать; но все, поздно было изгонять тайну наружу, вырывать ее из себя цепкими ногтями, насмешкой и презрением; он еще глубже упрятал ее в себя, попытался во тьму затолкнуть, никому не дать, никому не рассказать, под пыткой – под раскаленным железом – под расстрельным стволом – не открыться, не проболтаться, не выдать.

Корабль качало. Человек с клювом орла наклонился над ней, задрал рукав. Воткнул в руку иглу. Что втекает в нее? Они думают, что спасают ее. Это она спасет их.

– Сво… бода…

Не обращайте внимания, сестра, на ее шепоты и крики. Это обычная реакция на этот препарат. Лекарство импортное. Понятно, заморское. Так опробованное или нет? Успокойтесь, да, конечно, да. Шура, а что ты тут копошишься? Да вот, доктор Сур, экспериментами занимаюсь. На художнице? На ней. И дается? Да как ей не даться. Ее нынче ночью Аглая Петровна в туалете нашла. В женском, надеюсь? Надейтесь, надейтесь. Разумеется, в женском. Хотя всякое у нас может быть. Да, случаев выше крыши. Однажды одного больного из буйного с водосточной трубы снимали. Еле сняли.

Корабль качало, и койку качало вместе с Кораблем. Женщина с головою антилопы ушла от ее койки, печально качая большими рогами. Все качалось и плыло, заваливалось набок, и невозможно было найти опору – ни в воздухе, ни на земле. Туман сначала сгущался, потом вдруг рассеялся; из тумана на нее наползло светящееся лицо, и оно улыбалось, и оно было человеческим.

Кто ты? Я человек. Человек, я вижу.

Зачем ты пришел? Ко мне?

Я просто хожу по палатам; и вот я увидел тебя. И понял, что плохо тебе.

Испускающий свет белобородый старик взял ее за холодную руку. Его рука была теплой и крепкой. Он ласково пожал ее руку. От его зубов в нежной робкой улыбке, от его белков и синих, как море, радужек шел уже откровенный, ничем не заслоняемый свет.

– Почему… ты укутан в простыню?..

– Это не простыня. Это риза.

– Что такое… риза?..

– Это Божия одежда.

– Значит, ты обманул меня! Ты не человек! Ты – Бог!

– Я и человек, и Бог. Я просто хочу тебя приласкать. Чтобы ты не плакала. Не билась.

Он уложил на грудь ее левую руку, поверх осторожно положил правую. Манита странно и быстро успокоилась. Сердце билось ровно. Она слышала его стук в ушах.

– Тебе лучше? Вот хорошо. Гляди на меня. В мои глаза. Тебе станет еще лучше.

Она послушно распахнула глаза, пытаясь изловить плывущим, плавающим взглядом его ускользающие зрачки. Перед ней плескалась ледяная синева: то ли море, то ли небо. Льды шли с шумом и шорохом. Ледокол заваливался на один бок, на другой, и это была бортовая качка, и штурман-рулевой с трудом справлялся со своей вахтой, но ему надо было вести Корабль вперед, и он вел Его. Манита запрокинула голову. Старик ласкал взором ее лицо, ее шею. Гладил ее сложенные на груди руки.

– Ну вот и славно. Примирись. Бог везде. И свет везде. И здесь, в аду, тоже. Какая разница, ад или рай? Свет горит даже в кромешной тьме. Ибо создал Бог свет по образу и подобию своему. Причастись, дочь моя.

Старик пошарил у себя за пазухой и вынул ржаной мякиш. Помял немного в пальцах, чтобы пропитался хлеб его теплом. Прижал кусочек к груди, там, где бьется сердце, и так немного постоял. Потом склонился и аккуратно, бережно засунул хлеб Маните в рот, будто кормил галчонка.

– Жуй. Это плоть Господня. Он дает нам есть Себя; потому что Он благ и велик. Он отдан всем на растерзание. Все грызут Его и чмокают, и рот утирают, и спасибо не скажут. Никто.

– Спасибо.

– Господь спасет. Ты молодец.

Манита проглотила мякиш и чуть не подавилась. Слезы выступили на ее глазах. Она еще дернула гортанью, прокашлялась, смущенно улыбнулась.

– Прости.

– Это ты меня…

Загремело сзади. Чья-то сердитая рука властно ухватила старика за плечо.

А это еще что тут такое?! Не гневайтесь, доктор, я больную причастил. Она в причастии нуждалась. В чем, в чем?! Бредни какие! Сестра! Я тут, Ян Фридрихович. Больного Бронштейна отвести в палату! Живо! Сейчас, Ян Фридрихович. Вы только не ругайтесь. Да вас всех – убить мало! Не то что ругать! Всех распустили! Все развалили! Вместо того, чтобы все сидели на своих койках, как приклеенные, они тут расхаживают по больнице! Только до туалета и до столовой! Поняли! Поняли?! Все поняли?!

Синева захлестнула глаза Маниты, и она только слышала, но не видела. Она слышала: ругань, воздух сотрясается, шаги шоркают, каблуки вонзаются в звенящие доски. Слышала: старик, что дал ей хлеб, дышит тяжело, идет, спотыкаясь, бормоча себе под нос слова любви и жалости. Слышала: кричат в коридоре медсестры, ворчит нянечка, что, как гриб боровик, выросла из-под земли, а грозный доктор гремит, и голос вылетает вон из палаты и летит по больнице: раззявы! Росомахи! Не следят ни за чем! Больные как дети! Им надо сопли вытирать и горшок под них подтыкивать! А вы на них плевать хотели! Потому что это для вас мусор! Мусор! А это все люди! Люди! Люди!

А вы звери, хотела выкричать ему в лицо Манита – и не смогла; ей рот как залепили пластырем.

Хотела и уши заткнуть; и руки к ушам не поднесла.

И все стихло вмиг, внезапно.

В полной, ненарушимой тишине, как над стоячим черным прудом, возник легкий странный звон. К ней подходил кто-то, обвешанный колокольчиками. Колокольчики звенели все громче. Она представила себе корову в деревне, идущую с пастбища с полным выменем, и улыбнулась. Кто-то положил потную ладошку на ее губы.

– Эй… Манитка… Хочешь, спою? Для тебя.

Синичка. Она узнала ее голос.

Синева лежала на веках. Веки было не поднять.

– Зачем?

– Для веселья. Слушай.

– А почему ты вся звенишь?

Тонкий голос взлетел вверх. Звенел громче колокольчиков. Парил под потолком. Разбил плафон: на койку сверху посыпались мелкие стекла. Окна дребезжали. Форточка открылась сама собой. Голос вылетел вон, в метель, вился и вихрился в танце вместе с нею. Влетел обратно в палату, обвернул Маниту белым саваном.

– Лакримоза диес илла!.. Ква ресургет екс фавилла… Юдикандус… хомо реус…

Она вся подалась навстречу голосу. Голос плакал и прощал.

Страдание, какое страдание. Неужели мы все посланы в этот мир только, чтобы страдать?

Не верю. Невозможно! Есть же радость!

Вожди нам все время тоже внушают: радость есть, и радость это наше светлое будущее. Хоть утопись за него в морях крови в нашем настоящем.

– Уик эрго… парце деус!

Тарабарщина какая. Хоть бы по-русски спела, птица-Синица. Реет голосок вокруг разбитого плафона. Сыплется осколками звезд. Осколками зеркала.

Ты же хочешь увести их всех. Их. Здесь лежащих. Под уколами стонущих. Под током корчащихся. Под знаменами встающих во фрунт. У станков горбящихся. Лживые призывы орущих. Увести куда? К свободе. К свободе, куда же еще?!

А ты знаешь, какая она, свобода?

Все заплакало и заныло в ней в такт неведомой песне. Я – знаю! Потому что я сама – свобода!

Значит, ты поведешь всех – к самой себе? Значит, ты теперь будешь Вождем?

Недалеко же ты ушла от красных Вождей. Ты хочешь быть, как они!

Нет! Нет! Я не хочу как они! Я не буду как они! Я… счастье… я…

Красная краска потекла густо и липко, сбираясь в крупные капли, с крупнозернистого холста, перед ее закрытыми глазами.

И великая, смертная тоска объяла ее.

Под пальцами странные выпуклости. Будто засохшая кровь. Или сухая кора. Или застывшие льдом волны. Сначала плыло и горело, потом схватилось намертво. Ничем не соскоблить. Ни ногтем, ни ножом. Что это пружинит под ладонью? А, странно, дивно. Как ткань. Будто на барабан натянули плотную кожу. И замазали цементом; и он окостенел, как белье на морозе. Разве можно видеть цвет с закрытыми глазами? Можно, можно. Зрачки различают пламя. Оно разное. То алое; то золотое; то синее, зимнее; то темное, багряное; то черное и призрачное; то чисто-белое, очень горячее, оно сжигает воздух, превращая его в реющий дух.

Пальцы видят цвет. Пальцы чуют холст. Что такое холст?

Звук слова помнится; а ткань дрожит, натянутая на деревянные плашки, и молчит.

Холст. Подрамник. Рама.

Не трудись, все равно твою память зачернили сиеной жженой.

Что такое сиена жженая?

Тоска обратилась в боль. Боль рвала ее изнутри. Потроха, разрываясь, мерцали под руками красным, лиловым, золотым. Внутри нее – не кишки и сосуды; внутри нее огонь. Ее отец всегда знал это. Он подходил к ней, в одной руке бинокль, в другой лист партитуры, и цедил сквозь зубы: «Манита, ты знаешь, что ты не девочка, а огонь? Я с тебя симфонию пишу. Огненную. Огненными нотами. Правда, ее никто никогда не услышит». Манита дрожала. Она боялась, когда отец подходил так близко. Почему не услышат? Ты раздашь оркестрантам листочки с переписанными партиями, они выучат свои мелодии, потом ты взойдешь на пульт, как на эшафот, взмахнешь дирижерской палочкой, и они все тебе сыграют. И те, кто в зале, будут судорожно искать платочки в карманах. Чтобы вытереть слезы. Нет! Никто не заплачет! Потому что такая музыка запрещена! А еще… запрещено…

Слишком близко его руки. Слишком рядом искривленное отчаянием лицо.

А если он пьян? Тогда он может ударить ее.

Папочка, я ничего худого тебе не сделала!

Вскинуть руки и защититься. Ведь это же так просто.

Ее, лежащую навзничь на койке, без подушки, – подушка упала на пол, и обритая Саломея схватила ее, прижала к груди и унесла к себе на кровать, и подложила себе под спину, – обступали плоские квадраты, замазанные то небом, то снегом, то желтком из яйца на завтрак, то иконной позолотой, то известью вычурной лепнины, то углем, то йодом, то кровью. Все цветные! Все больны цветом! Буйство цвета. Они тоже все буйные, квадраты из мешковины, крепко натянутые на оструганные доски. Подрамники. А как зовутся яркие холсты? И зачем они лезут на нее, облепляют ее, валятся на нее, закидывают ее, не дают дышать?

Манита отталкивала холсты руками. А они наползали опять. Пахло смолой и льняным маслом. Между холстов просовывалось лицо Синички. Она умиленно складывала ручки на груди, поверх застиранного больничного цветастого халатишка, и, разевая рот, пела высоко и далеко. Она пела не ей. Она пела своему замученному, закопанному в зимней земле новорожденному ребенку. Она так помнила своего ребенка. Она пела ему колыбельные. Теперь младенец, убитый ею, навсегда останется грудным. Не вырастет никогда. Какое счастье навек застыть холодным янтарем!

Синичка пела. Стояла ангелом на облаке. Склоняла птичью головку. Хор больных выл, подпевая ей, не зная хитрых заморских слов. Пие Езу домине, дона эис реквием. Синичка легко касалась облачной рукой, рукой убийцы, мокрого блестящего лба Маниты, и вытирала ей пот ладонью, и целовала ее в лоб. Как мало в жизни милости! Как трудно обнять свободу! На койке, передо всеми в палате, лежала бездвижно связанная по рукам и ногам свобода, и все понимали это, и все тосковали по ней, но никого не нашлось, чтобы подошли и смело свободу развязали. Манита, ты наш проводник? Когда ты поведешь нас к счастью? Завтра? Давай завтра! А сегодня мы еще поедим нашей тюремной кашки из наших жестяных тарелок нашими детскими ложками. Сегодня еще завернемся в невольничьи простыни. Еще забьемся, для краткого скудного сна, за трюмные ящики с неведомым и опасным грузом.

Беньямин улыбался во весь рот.

Он стоял у окна, как обычно стоял, молясь дню и свету, восходящему солнцу, как тогда, жизнь назад, на Соловках, и улыбался широко. Во рту не так много оставалось зубов. Солнцу смешно глядеть на такого беззубого старика; ну и ладно, другим он уже не станет. А будет еще хуже. Надо благодарить каждый встающий день.

Вот и этот день, сегодняшний, Бенька, тоже поблагодари.

Крестился широко, могуче, весело, привольно. Так бурлак на пристани, заслышав дальний колокольный звон, обмахивал себя неуклюжей медвежьей дланью; так стародавний косец в полях взмахивал длинной косой-литовкой, срезая под корень разнотравье, ненароком убивая острым лезвием землеройку, малую пташку, мышку. Бог тоже косец; он, махая незримой косой, идет по земному лугу, и мы все, жалкие духмяные травы, ложимся ему под лезвие тяжелой косы – кто радостно и покорно, кто биясь и дрожа, выкрикивая в лицо Ему проклятья. Это все равно! Косцу все равно. Он идет и косит. По ромашковым луговинам Волги. По берегам северных морей.

Все они, эти люди здесь, в больнице, достойны молитвы. Он один молится за них. За всех. За бедных врачей в первую очередь. Они самые главные страдальцы. Разве легко каждый день обрекать на муки бездну народа, обманывая их, внушая: мы вас лечим, а не калечим! И завтра вы выйдете отсюда, розовые, умытые, с чистыми мыслями, с ясными чувствами!

Доктор Сур сказал ему: в буйном отделении есть художник, рыжий. Он написал пару картин, картинки не понравились властям. Помолись за него. Его Матросова назначила на электрошок. Говорят, мужик талантливый. А ты, Беньямин, сдается мне, воистину блаженный; так помолись, от тебя не убудет! Он не знал, верить Суру или не верить. Здесь все всем всегда врали. На всякий случай он кивнул головой и буркнул: помолюсь.

И вот теперь у солнечного зимнего окна, радостно и жадно озирая далекое свободное небо, он молился так: Господи сил! дай ты художнику Афанасьеву мужества претерпеть то, что ему суждено претерпеть, и сделать то, что ему суждено сделать, и выйти отсюда на волю, даже если воля сама умрет, а мы все останемся жить! Дай, Господи! Подай!

И между летящих белых облаков видел Бенька лик Бога, веселого старика, брата своего, а может, деда-плотогона; и махал ему рукой, как другу, что уезжал на войну.

Он молился за долговязого Колю Крюкова, и плевать, что Коля Крюков недавно избил его нещадно: это ему моча в голову ударила, а так-то ведь он добрейшей души человек, – избавь, Боже, несчастного от злобы, дай Ты ему покой и довольство жизнью! Ну да он и сам опомнился; вчера подсел к Блаженному на койку, протягивал руку, в руке – пачка печенья «Сормовское». Беньямин взял, делать нечего. Не хотел брать. Но Коля улыбался так щедро, так искренне. Гладил Беньямина по узловатой волосатой руке. Сиял глазами. Ты меня прости, дед, я ведь не со зла.

Господи! Прости бедному Коле Крюкову, ибо не ведал он, что творил! Теперь он будет его друг. На веки веков, аминь!

И съел за его здоровье печенье, всю пачку, за ужином, жидким холодным чаем прихлебывая. И чмокал по-детски.

И, Господи, еще особо спаси эту женщину. Эту косматую. Из девятой палаты. Ту, что все стоит в коридоре, босая, и все уже здесь к ней привыкли, а сначала гоняли. Она не бешеная, нет; она просто потеряла память. Ее и привязывали к койке; и накалывали смертельными дозами инсулина; и заливали литием; и таскали на душ Шарко; и глушили аминазином; а она все жива, хоть и не помнит ничего. Боже, спаси нас всех, ведь все мы тут сошли с ума! Боже, воззри на бедных своих, на несчастных детей своих. Мы боимся прильнуть к Тебе, а Ты ведь раскинул нам руки для объятья. Мы хотим бежать к Тебе, да далеко увозит нас тюремный Корабль. Дай этой женщине глоток радости! Посреди нашего мутного, пустынного ада – дай!

Я сам согласен быть тем глотком. Преврати меня в глоток. Я согласен. Я устал мучиться. Так прекрасно стать для кого-то просто глотком. Просто – утолением жажды.

Просто куском хлеба; глотком терпкого вина. Да что там, глотком воды.

Когда темно и страшно, и жажда, и тоска.

Опять широко, размашисто перекрестился. Сзади неслышно подкрался Мелкашка. Изо всех сил шлепнул Беньямина ладонью по сутулой спине.

– Дед! Креститься отставить! На меня равняйсь! Смир-р-р-рна!

Блаженный опустил руки по швам. Не обернулся. Смотрел в окно. Смотрел на солнце. Хоть на солнце нельзя было смотреть.

Он сам нашел ее в ее девятой палате.

Тихонько постучался в дверь. Все-таки женщины тут. Кто их знает, какие свои интимные шмотки они прячут под подушки; какие сокровенные места обнажают.

Старческий голос проскрипел:

– Кого черт несет! Вопрись! Не топчись!

Вошел. Огладил снеговую бороду. Белые пружинные волосы перевиты желтыми. Будто он курильщик и себе бороду прокурил. Баба, на очковую кобру похожая: лицо и шея – раздутый клобук, тело узкое, длинное, изгибается, халат черный, чулки блестящие, капроновые, – увидала его, фыркнула:

– Фе! А мы-то думали – наш доктор пришел! Вали с глаз, старикан!

Косматая с ближней койки глядела на него, как в церкви умоленные бабенки созерцают икону.

– Ну дура и есь дура… Это ж Блаженненький из десятой! Он прозорливай! Он – благословением излечит! Быстро яму к ручке беги! Живо!

Сама ринулась к нему, на колени громко бухнулась, руку к губам тянула, слезами обливала.

Беньямин отдернул руку и погладил Косматую по голове.

– Господь да пребудет с тобой, моя бедная сестренка… Господь тебя обнимет, не обидит… ты только Ему молись, не забывай Его, а Он тебя никогда не забудет…

– Что ж Он меня-то забыл?!

Пронзительный голос перелетел через все койки и вонзился в уши Беньямина. Он поспешил на голос слепо, натыкаясь на стулья, на тумбочки, на серебристые ледяные спинки коек.

Под его руками оказалось бьющееся, прыгающее, судорожное.

Он уже обнимал тщедушное полудетское тельце.

Боже, да она совсем девчоночка. Дети и старухи. Все здесь. Как на войне.

– Что ты, моя светлая… не дрожи…

– Ты! Дядька! Ты вот тут ходишь, ходишь и брешешь о Боге! Все выдумки! Наши в космос летали, там никакого Боженьки нет! А я вот знаешь кто?! Нет, ты знаешь, знаешь?!

Он не знал.

– Я – Мерилин Монро! Я выпила таблетки! Целый пузырек таблеток! Они сильнодействующие! Мне кричат: ты себя убила! Ну и что! Люди людей убивают, а нам и телят не велят! Я Мерилин! Гляди, какая я красивая!

Комок из дергающихся головы, шеи, худых рук и ног выпрямился, стал обезумевшей девчонкой, тапки полетели в стороны, она стала срывать с себя халат, чулочки, сорочку, лифчик, трусики. Беньямин отвел взгляд от нагой, дрожащей юной плоти.

Рука сама легла на ее пылающую голову, на темя.

– Милая… Ты оденься. Негоже так. Глядят на тебя.

– Меня родители бросили! Я таблетки – в аптеке купила! А чтобы купить – деньги украла! Меня в тюрягу не посадили, потому что невменяемая!

Старуха-ворона пошарила в тумбочке. Вытащила яблоко. Проскрипела:

– Нож у кого есть?!

Очковая кобра затряслась в мелком диком хохоте:

– У кого он есть?! Нашли бы – казнили! Сто сеансов тока!

Голая девчонка мгновенно обернулась, сунула руку под подушку. Бросила Старухе перочинный ножик, и Старуха его поймала.

– На! Подавись! Зарежь себя!

Кобра снова громко фыркнула.

– Таким ножом и воробья не убьешь! Разве только соловья!

Обернулась к Синичке.

– Спой, соловушка! Для нашего гостя – спой!

Синичка сложила руки ангельски. Завела песню.

– Ах, зачем эта ночь… так была хороша! Не болела бы грудь… не страдала б душа!

Беньямин искал взглядом Маниту. Маниты нигде не было.

– Полюбил я ее… полюбил горячо! А она на любо-о-о-о-овь! Смотрит та-а-а-ак холодно!

– Товарищи женщины. А вот это чья койка пустая?

Он прекрасно знал, чья.

– А! Это Манитина!

– А где она сама?

– А тебе зачем знать-то, дедок?

Беньямин решил не кривить душой.

– Я пришел душу ее спасать.

Обритая Саломея зашлась в лютом смехе. Щербатые зубы торчали туда-сюда. На бритой долыса голове уже отрос хилый цыплячий пушок. Над верхней губой с трудом заживал шрам от пореза бритвенным лезвием: вспух, загноился.

– Душу? Ах, добренький какой! Нам тут и без тебя души спасают. Так спасают, что, наверное, не выберемся отсюда. Мы ж все уже не можем жить среди людей, ты понял, дед?!

– И никто не вида-а-ал… как я в церкви стоя-а-а-а-ал…

– Вали-ка ты отсюда, благотворитель! Иди лучше нашего доктора Сура полечи! Или этого, дылду, Боланда! Здесь человек – только тетка, что уборную метет! Тетя Гланя! Да еще одна нянечка, Анна Иванна! А все остальные – знаешь кто?! Сказать?!

– Прислонившись к стене… безутешно рыда-а-а-ал!..

Дверь открылась. Вдвинулась каталка. Прогрохотала к пустой койке. С каталки сгружали бревно. Бревно было крепко-накрепко перевязано рукавами смирительной рубахи, как толстыми гигантскими бинтами. Человечье бревно положили на кровать. Одеялом укрывать не стали. Санитары с грохотом укатили каталку. Ни слова не проронили. Ничего не объяснили. Кому тут объяснять? Психи и есть психи. Безмозглые скоты.

Беньямин сделал шаг. Потом другой. Потом третий.

Он шел к Манитиной койке, как по болоту.

Вытаскивая ноги из тины. Из гибельной жижи.

И опять ставя в плывун, в топкую грязь.

Подошел. Имел мужество смотреть. Смотрел. Нашел волю осознать.

Осознал. Женщину привезли после процедуры ЭСТ.

Как здесь попросту говорили, после тока.

Значит, и ее. Значит, и ей. Всем хлебнуть. Никто не отвертится.

Беньямин воздел руку, и она обратилась в луч. В свет. Луч ударил косо и вверх. В трещиноватый потолок. Он силой мысли велел лучу опуститься; и он опустился вниз. Луч нашел лицо женщины. Оно выпрастывалось из кокона страшных бинтов. Вся голова обмотана. Замотана толсто, намертво. Зачем? Не его ума дело. У него давно нет ума. Как у всех них. Надо спешить. Душа, подожженная током, может покинуть тело.

Луч светил Маните прямо в лицо. Веки не дрогнули. Она лежала, завернутая в тугие полосы белых и серых тканей, тихо, мирно и покойно. Луч дрогнул и пополз справа налево по груди женщины. Потом воткнулся в лоб и пополз вниз, по грудной кости, до живота. Остановился. Пятно света заплясало на плотно сомкнутых губах потерявшей сознание.

– Живый в помощи Вышняго…

– Так к чему ж мне страдать!.. для чего же мне жи-и-ить!..

– В крови Бога небеснаго водворится…

– Коль ее злой судьбой… не дано мне… любить…

А че ж она вся перевязанная? А пес ее знает, Саломея. Думаю так, билась она там у них, вырывалась, и горшок весь разбила к шутам. Да, поколотилась, видать, бабенка. Ну с ними разве справишься. Мы никто не справимся. А ты че, тоже хочешь справиться? Не, я не хочу справиться. Ну вот и я не хочу! Видишь, что выходит-то! Теперь она в этих бинтах… и с ложечки кормить… небось нас же и заставят… кого же еще…

– Не дано мне-е-е-е!.. любить…

Беньямин теперь каждый день приходил в девятую палату: Маниту кормить. Он, глубоко и тяжело вздохнув, придвигал стул, усаживался напротив Манитиной головы, крепко брал в руки алюминиевую миску – фаянсовыми тарелками в больнице старались не пользоваться, больные то и дело ими бросались и били их, а миска – та любой удар выдерживала, хоть об стену, хоть об пол, хоть о железную спинку койки, – зачерпывал ложкой еду и подносил ко рту Маниты.

Манита лежала в подушках высоко. Ее голова и шея образовывали прямой угол с ее туловищем. Блаженный долго держал ложку у ее рта. Вздыхал, как вздыхают дети после плача: прерывисто, многократно. Тогда Манита, будто сжалившись, разевала рот. Беньямин быстро, ловко вталкивал в рот ложку, и женщина с трудом проглатывала пищу. За маму! За папу! Когда Беньямин шепотом говорил: за папу, лицо женщины искривлялось, будто она сейчас заплачет.

Палата утихала, когда старик кормил Маниту. Все смотрели на него, как в кино. Будто в темном зале крутили красивый довоенный фильм: дамочки в кудряшках, кавалеры в смокингах, и всюду копны цветов в мещанских корзиночках, и белокурая девушка прижимает букет к груди, ослепляя улыбкой. Неужели такая красивая жизнь была? А может, и есть где? Есть, есть, да не про нашу честь. Все глядели, как Манита ест, и обритая Саломея вытирала нос ладонью и шмыгала, сочувствуя.

– Ишь, молодец! Всю миску осилила!

– Да это не она молодец, а он.

– Он тоже мировой.

– Тихо ты! Ведь он святой.

– От него исходит тепло. Я чувствую.

– Тепло, тепло! Под носом потекло!

Беньямин долго смотрела Маните в лицо. А Манита не смотрела на него. Она смотрела мимо. В никуда. Иногда на ее лице прорисовывался робкий, слабый червь улыбки. И снова уползал под землю. Бинты врачи не разматывали. Не делали перевязки. Беньямин со страхом думал: а вдруг у нее там заведутся вши. Или просто покраснеет запаренная кожа, зачешется. Однажды пришла старая сестра. Развязывала, отдирала бинты ловко, сноровисто. Беньямин был тут, подле, слегка отодвинул стул, держал на коленях полупустую миску с кашей-замазкой. Под белизной бинтов проступала запекшаяся коричневая кровь. Старая сестра содрала все бинты. Голова Маниты, вся в болячках и синяках, сползла с подушки, и сестра сердито взяла ее обеими руками и уложила, как надо.

И Манита лежала покорно, куклой.

Со стерильного лотка сестра ухватила нарезанную квадратами марлю, положила Маните на лоб и щеки и стала обматывать ее новыми свежими бинтами. Метель ложилась виток за витком. Беньямин ежился. Ему было холодно. Это его, его бинтовали. Это у него болела, ныла разбитая голова.

Старая сестра, опять тяжело вздохнув, уходила. Появлялся врач. Стоял, молчал, смотрел. Тоже уходил. Приходили разные врачи: и женщины, и мужчины. Ничего не говорили. Хмыкали, мычали. Брали руку Маниты и с умным видом щупали пульс. Потом клали равнодушную руку на одеяло, поправляли одеяло, изображая заботу о больной, кивали головами, уходили. О чем-то говорили в коридоре. Однажды Беньямин с удивлением и ужасом услышал, как они, переговариваясь в коридоре, захохотали.

Неизвестно сколько дней прошло. Однажды Манита перевела взгляд из никуда на Беньямина. Он обрадовался, положил руки ей на плечи, воскликнул:

– Маниточка! Проснулась! Узнала!

– Кто ты? – пустым голосом спросила Манита.

Беньямин растерялся. Мял в руках грязную миску. Положил миску и ложку на тумбочку, и ложка звякнула. Он взял миску и ложку опять, постучал ложкой о миску: бум, бум, бум.

– Ты слышишь?

– Слышу. Колокол звенит. Далеко. В церкви звонят.

Он решил соглашаться.

– Да. В церкви.

– А разве ее не взорвали?

Он не знал, что ответить.

Они познакомились заново: он назвал свое имя, она непослушными губами несколько раз повторила его. Спрашивала его, где она; спрашивала, лежит она или стоит. Она потеряла чувство пространства. Беньямин терпеливо рассказывал ей все как есть. Деточка, ты в больнице. А что такое больница? Ой, это такой дом, очень большой. Тут лежат больные люди. Они вылечиваются от разных хворей. А разве я хворая? Ну да, у тебя болит голова, видишь, она перевязанная.

Манита пыталась содрать повязку с головы. Вцеплялась ногтями. Поцарапала себе лицо. Беньямин намочил полотенце и вытирал кровавые царапины.

Настал день, когда Манита впервые выдавила из себя улыбку. Беньямин был счастлив. Он поймал эту улыбку сначала глазами и сердцем, потом пальцами. Провел ей по губам большим пальцем. Плакал от радости. Обритая Саломея сложила пальцы в кольцо и громко свистнула.

– Эх ты, смеется! Ржет, бабоньки, вот не соврать, ржет, кобыла!

Очковая кобра усиленно жевала, сидя на койке. Швыряла в рот печенье. Печенье крошилось и устилало простыню острыми, как осколки, сдобными крошками.

– Значит, на поправку.

– Мы все тут на поправку. Кроме Синички. Опять она за свое.

Синичка ничком лежала на койке. Плечи у нее тряслись. Она выла тихо, тихонько, бесконечно, надоедливо. Изматывала всех в палате этим долгим, еле слышным воем.

– Бабы, давайте Синицу спустим в подвал. Там тоже тепло. Центральное ведь отопление. Будем ей туда еду носить. Я уже больше не могу. Голова лопнет.

Саломея подбежала к койке Синички и злобно передразнила ее, выставив вперед голую, покрытую светлым мальчишьим пушком башку:

– У-у-у-у! У-у-у!

А Манита все улыбалась. Ей было все равно, кто воет, кто плачет, кто орет. На нее из тумана смотрел старый человек. У человека была седая длинная борода с желтыми, золотыми нитями пружинно вьющихся волос; его небесные кроткие глаза гладили ее, утешали, что-то неведомое, сладкое обещали. И тоже улыбались ей. И она еще шире улыбалась этим синим, морским старым глазам.

На другой день она поссорилась с ним. Из-за пустяка: она не хотела есть, а он насильно кормил ее. Ему важно было во что бы то ни стало влить в нее жидкий гороховый суп. Манита отворачивалась, а Беньямин совал ей ложку в рот. Тогда она выпростала из-под одеяла руку, неожиданно сильно ударила рукой по миске, и весь суп выплеснулся на одеяло. Разваренные горошины усеяли подушку.

– Господи, помоги нам…

Он дрожащей рукой собирал горох, лук, морковь с простыни, клал в миску. Ложка упала и со звоном покатилась. Саломея поймала ложку и, не брезгуя, облизала и завертела в руках.

– Моя! Моя! Серебряная!

Беньямин прошептал:

– Ну вот, постель менять надо.

Кобра выкрикнула сквозь набитый печеньем рот:

– Подумаешь, цаца! Собой высушит! А у нас горошком вкусным попахнет! Как из печки! Из чугунка!

– Ты зачем, Манита? – Голос его обволок ее не упреком, лаской. – Зачем на меня рассердилась? Мы же обедаем с тобой!

Манита поднялась в койке на локтях, высверлила глазами в Блаженном два отверстия и четко, раздельно сказала:

– Там яд. Не давай мне это.

Он кивнул.

– Хорошо. Не буду. А что бы ты поела, солнышко?

– Ничего. – Втянула ноздрями воздух. Он прекрасно видел: она голодна, и есть хочет. – Хлебца.

– Товарищи! У кого хлеб остался?

Кобра сидела, тупо жевала. Обритая Саломея сжалилась, принесла обратно ложку, да еще в другой руке кусок тянула.

– Не серчай. Надкусанный. Ну я ж не заразная!

Хрипло хохотала. Под бровью, ближе к глазу, у нее белел странный шрам. Будто кто пробил ей заточкой или острой спицей надглазье. Саломея часто трогала шрам, нежно гладила его, как птицу по спинке. Беньямин отщипывал от куска крохи и совал в рот Маните. И она глотала. Совал – и она глотала. Опять совал, немножко совсем, щепотку малую, как голубям или чайкам, – и Манита послушно раскрывала рот, принимала хлеб и глотала, глотала.

А потом, когда кусок закончился, она сама улыбнулась ему.

И нашла ледяной рукой его горячую руку; и пожала; и вздохнула, и опять тихо улыбалась.

Так они и пообедали, и помирились.

* * *

Люба стояла у процедурного стола. Она еле держалась на ногах. Не спала сегодня ночь. Все думала о своей жизни. Мать умерла. Брат умер. В этой же квартире. Роковая она стала для их семьи, даром что новая. А ей только все мужики комплименты делают; да кто женится на булке? Нет, дело не в фигуре. И на уродках женятся. Ближе к утру, когда звезды сдвинулись и самые яркие, злобно горящие в угольной черноте, упали за кромки крыш, она подошла к секретеру, вынула початую бутылку молдавского коньяка и налила полную, с краями, рюмку. Белый аист на этикетке все взлетал и не мог взлететь. Она хранила коньяк для гостей, а потихоньку пила сама. Гости не приходили. Да она и не звала.

– Лида, больной опорожнил мочевой пузырь?

– Да, Любовь Павловна.

– Шпатель оберни ватой-марлей.

– Обернула.

Лида делала с врачами электрошок уже тысячу раз и была опытная, безупречная сестра.

Сзади них стоял доктор Сур. Он будет контролировать ток и нажимать на все нужные клавиши и рычаги. Сур тоже не новичок. Да и она не новичок. Но всегда, делая эту процедуру, она сильно волновалась. Ее колени били друг об дружку. Как в школе перед страшным экзаменом.

– Лида, вводи релаксант.

Игла уже в вене. Из огромного шприца медленно перетекает лекарство в кровь больного.

Марсианин, укрытый простыней, лежал мирно и отрешенно. Он будто предчувствовал сегодняшнюю казнь и с утра отказался от еды, хоть его и пытались покормить скудным завтраком. Глаза его, широко открытые, летели в потолок и протыкали его остриями зрачков, и вылетали наружу, под снежный резкий ветер, и видели Корабль сверху – медленно идущий среди льдов, важный, мрачный.

– Вводи атропин.

– Сейчас.

Шприцы мелькали, блестящие сосульки, в бодрых, умелых руках сестры.

– Доктор Сур, мы сейчас!

– Я вижу. Не суетитесь, товарищи.

Лида помазала вазелином виски Марсианина. Люба наложила электрод на правый висок, электрод на другой, закрепила резиновыми полосками. Кругляши электродов напоминали ей наушники. Вот, Почерников сейчас слушать музыку будет. Радио. Советское радио, и бодро, весело, громко оно пропоет утренний призыв: «На зарядку становись!»

– Доктор Сур, у нас все готово.

– Ставлю на восемьдесят. Внимание!

Сур нажал кнопку. Загорелась красная лампочка. Люба замерла. Она не отрывала глаз от Марсианина. Марсианин лежал без движения. Никаких судорог. Лежал и таращился в потолок. Люба испугалась: а вдруг он уже умер?

Ресницы дрожали. Зрачки сужались и расширялись.

– Прибавляю десять!

Лежит. Не двигается. Зрачки непомерно сузились. Две черные точки.

Она только сейчас заметила: Марсианин – безбровый. Будто кто брови ему взял да ночью сбрил. А может, и правда сбрил? Сам? Чем? Каким лезвием?

– Прибавляю еще десять!

И тут Марсианин задергался. В нем дергалось все, что могло дергаться: мышцы живота и плечи, руки и ноги. Крючились волчьими когтями пальцы ног. Вскидывались под простыней сухие бедра. Сначала он дергался яростно, крупно; потом начал мелко подергиваться, будто танцевал чечетку и весь, до жилочки, ходил ходуном. Раскрыл рот.

– Лида! Скорей!

Лида уже всунула в зубы больному обмотанный бинтами шпатель. Марсианин крепко сцепил зубы. Раздался явственный хруст. Люба поняла: крошатся зубы о сталь.

Сур держал руку на кнопке. Лампочка погасла. Сур отпустил кнопку. Из-под белой шапки по лбу катился пот. Он вытер его шапкой.

– Жарко тут.

– Больной не дышит!

– Лида, нажми ему на грудь. Нет! Я!

Люба ринулась вперед. У нее мышцы налились невиданной, нелепой, мужицкой силой, будто она была грузчиком на барже или такелажником. Она раз, другой с силой нажала на грудную клетку Марсианина; ей почудилось, ребра тоже хрустнули, как зубы. Она сломает ему ребро!

– Не дышит! Камфару?!

– Да! И адреналин! И кофеин!

Люба руками, ставшими огромными и тяжелыми, повернула безжизненную голову Марсианина набок.

– Давление!

– Падает.

Сур уже шагнул к ним со шприцем в руках. Лицо его было злое и жесткое. На его лице читалось: развели баб, бабы дуры, не могут даже шок провести грамотно. Чудовищной величины игла торчала над шприцем, над белыми шапочками, над накрытым простыней телом.

– Что вы? Зачем?

– Уйдите! – Отодвинул Любу плечом. – Кордиамин в сердечную мышцу! Мотор надо запускать! Тогда и дыхание…

Не договорил. Одной рукой резко обнажил грудь Марсианина. Порвал исподнюю рубаху. Пуговицы полетели на пол, раскатились. Одним еле заметным, крошечным движением – но Люба его уловила – погладил бледную кожу над тем местом, где пряталось сердце. «Как прощается». Когда игла вошла в грудь и проникла под ребра, у Любы у самой дыханье остановилось.

Следила, как тает внутри шприца жидкость.

– Черт! Асистолия!

– Я уже камфару, доктор…

– Уже! Уже! Вы будете ребра ломать?! И прямой массаж сердца делать?! Тут?! У нас тут даже дефибриллятора нет! Черт, черт!

Марсианин шевельнулся. На один миг все его тело страшно напряглось, будто он хотел исторгнуть из себя последнее, ужасное, что терзало его; сделались каменными плечи, поднялись под простыней колени, выгнулась в тонической судороге небритая тощая шея, углы рта поползли вверх в дикой улыбке размалеванного клоуна. Так он застыл на секунду; потом враз опал, будто его прокололи, как воздушный шар, и весь воздух разом из него выдули, и он превратился в безвольную тряпку, расплылся по процедурному столу, замер, закоченел.

Заледенел.

Бесполезный шпатель вывалился из зубов и упал с коротким лязгом на кафельный пол.

Люба уже все поняла, а доктор Сур еще выдергивал из сердца иглу, еще швырял пустой шприц вбок, прочь от себя, будто гадкую жабу, и Лида напуганно поймала его, еще ругался, тер ладонью лоб и переносицу, бросался словами, как мячами, скалился зверем, махал кулаками, – доктор Сур еще жил, еще гневался и бесился, а больной на холодном белом столе уже лежал тихо и спокойно, не зная, что с ним, но безмолвно и торжественно радуясь тому, что произошло.

– Доктор Сур, – Люба отступила от стола на шаг. – Больной умер.

Сур замолчал на миг, потом закричал неистово:

– Что?! Что?!

Лида видела много смертей на своем веку. И каждый раз плакала, глядя на мертвого больного. Закрыла лицо ладонями. У нее руки, ловкие, умелые, гибкие, были затянуты в резиновые стерильные перчатки. А Люба без перчаток. Чисто вымыла с мылом. Ноготки пострижены. Блестят, как маленькие кабошоны.

Сур смотрел на ее руки. Она спрятала их за спину.

Шагнул к изголовью. Завернул больному верхнее веко.

– Зрачки не реагируют на свет! Черт!

Обернулся резко и чуть не сбил с ног Лиду.

– Вы хоть понимаете, что это значит! На шоке умер больной! Его родня нас засудит! Вы подвели меня под монастырь!

– Кто подвел, доктор? – Люба старалась говорить спокойно. Голос не слушался ее. – Вы же сами повышали напряжение. Мы обе слышали. Вы повышали и сообщали, на сколько. Мы свидетели.

Сур обмяк. Отвернул от женщин лицо.

Выключил аппарат. Лида уже снимала круглые электроды с висков Марсианина. Вытирала ему намазанную вазелином кожу. Все, отслушал свое радио «Маяк». Отсидел свое в каменном ступоре. Что ты видел, что слышал, когда так недвижно восседал, что проносилось под черепом твоим, какие видения? А может, ты видел лишь пустоту, одну пустоту, ту, что ждет нас всех там, куда ты ушел?

«Господи! Ты запрещен, но Ты есть. Скажи мне, есть после смерти что или нет!»

Сур смотал провода в клубки, выдернул все штепсели из всех розеток. На нем лица не было. Он понимал, что он виноват. Но не хотел это признавать. И не хотел думать, что теперь будет с ним. Больного похоронят, это ясно. А вокруг него заклубился густой зимний сырой туман, и лишь опушенные инеем ветки серебряно просвечивали сквозь тоскливую мглу.

– Звоните в морг, Люба.

– В пятую больницу?

– Ну вы же сами все прекрасно знаете. В пятую. Пусть приезжают… забирают. А то он тут у нас… – Помахал рукой возле лица. – Жарко. Жарко тут. Топят как в бане.

Вышел. Дверь закрылась, как крышка гроба.

Марсианина привезли на каталке в палату и сгрузили на его койку. Временно. Просто его больше негде было положить. Раскладушку в коридоре, что ли, для мертвеца ставить?

Он лежал себе и лежал, спокойно, гололобо, и только теперь его угрюмая кататония покинула его – лежал расслабленный и добрый, и все увидели, какое у него беззащитное безбровое лицо, какие нежные, как у ребенка губы, хоть и колючие. Его, пока он в ступоре на кровати бездвижно сидел, всегда брил Беньямин; обмазывал ему лицо мыльной пеной, Беньямину сестра доверяла безопасную бритву, всю обмотанную изолентой, и Беньямин скреб, скреб ему ежовые щеки, макая бритву в банку из-под аджики, в мыльную мутную воду. Все, закончилось бритье. Все в десятой палате, даже спящие, поняли: тут смерть. Кто испугался. Кто ревел беззвучно и трясся, засунув голову под подушку. Кто с любопытством созерцал мертвое тело: Лида натянула Марсианину на голову простыню, а Мелкашка подкрался и его раскутал, чтобы все могли видеть смерть в лицо.

И все смотрели. И всем было страшно.

А вечером, после отбоя, когда всем ввели последние вечерние уколы, когда всем впихнули в зубы горсти таблеток на ночь, и на всех прикрикнули: быстро спать! хватит шастать! – когда санитары, пробежав гулко в буйное, всех, кто буянил, привязали жгутами к железным койкам, а кому надо, просто наподдали под дых, – тогда на пороге десятой палаты появился призрак.

У призрака черные, седые космы. У призрака длинный, по пяткам бьет, с чужого плеча халат. У призрака лицо в ссадинах и ушибах, губы раскрыты, слово хочет вылететь, но смирно сидит в тюрьме сердца.

Косматая женщина подошла к койке Марсианина и долго глядела на мертвеца. Потом пошарила в карманах халата. Стала выкладывать на стул и тумбочку, у койки, прямо на пол весело бросать все то, что принесла: фантики от конфет и шоколадную гремящую фольгу, сломанные чайные ложки и резиновые пустышки от капельниц, пустые ампулы с зазубринами стекла и битые шприцы, огрызки яблок и горбушки хлеба, а в горбушки продеты нитки и тесемки; капроновые ленты и бумажные флажки, а вот она и настоящая игрушка, неподдельная – крохотный гладкий и твердый пупс, голенький ребенок. Ребенок! Все мы были детьми. Все мы хотим стать детьми опять. Все возможно! Наш Корабль – детский дом! Мы все здесь брошенные детки! Нас всех кормят гороховым супом и всем делают лечебные процедуры. Мы же не виноваты, что мы иногда умираем!

А этот мертвец – вовсе не мертвец. Он – елка.

Это я, я одна знаю.

Мне сказали, что рядом в палате покойник; а я им говорю: дерево спилили, так его же для праздника спилили! Елку под корень – так давайте нарядим ее! Вот я игрушек-то и нанесла!

Женщина-призрак стала наряжать мертвую елку. Сначала она нацепила на лысый лоб тонкую веревку с прикрученными к ней блестящими фантиками. Цветная фольга бросала яркие блики на мертвую посинелую кожу. Потом навесила на уши использованные резервуары от капельниц. Шею обмотала сперва красной, потом белой капроновой лентой. Завязала кошачий бантик. Полюбовалась делом призрачных рук своих. Все изумительно! Елка будет на славу!

Призрак махнул рукой, будто кого-то приглашая. Коля, как сомнамбула, медленно, слепо встал с постели. Подошел к елке. Мелкашка упал с койки на пол, полз по полу, дополз до призрака. Подобострастно, льстиво глядел снизу вверх. Призрачная косматая женщина погладила его по голове, как собаку, и Мелкашка живой руки не почувствовал. И мороз по коже пошел у него. Скрипя пружинами, перевалился с боку на бок Бес. Тяжело ступал. Приблизился. Во все угрюмые жаркие, угольные глаза глядел на ель. Мальчонка-Печенка приковылял, припрыгивал, мерз, хватал себя за голые плечи, сорвал с койки простыню и укутался в нее, как в тогу. Политический шаркал шлепанцами по намытому на ночь полу.

И Беньямин подошел; волосы у него встали дыбом, сияли над головой, но он приучил себя за долгую жизнь ничему не удивляться.

И странно, слишком широко раскрылась дверь; и в палату шагнул рыжий безумец, да все они тут были безумцы, но этот – безумнее всех.

Витя подошел к призраку близко. Он его не боялся. Он даже обнял его, на глазах у Беньямина и всей палаты. И мужчины, так надолго лишенные не просто женщины, а людской простой и горькой ласки, видели, как обнимаются двое людей; как садятся, обнимаясь, вместе, рядом, на койку, где лежал Марсианин.

Завистливо вздыхали. Скрежетали зубами. Восторженно плакали.

Возбужденно, преступно прикладывали ладони к расстегнутым ширинкам.

Но молчали. Глядели и молчали.

Это двое сильных. Их сила друг в друге. Они сидят на железной кровати, сцепив руки, и на руках еще запряталась, между пальцами, выше запястий, несмываемая водой и мылом масляная краска. Они сидят, сцепив руки, и смеются и плачут. Чаю горячего им! Они не просят пить у людей. Люди ничего не дадут. Они просят чаю у пустоты.

И пустота сжалится сейчас, вот сейчас, и им горячего чаю нальет.

Сидят под елкой. Густые черные, хвойные лапы. Смерть – елка. Смерть – праздник. Детский зимний праздник. Их пальцы переплетались вместе, они вместе наряжали елку – сломанная ложка торчала в сложенных на стволе мертвых колючих лапах, яблочные огрызки разбросаны по пахучим смолистым веткам, ближе к верхушке висят куски хлеба – золотого хлеба, серебряных сушек, медного бедного печенья, – и вершину надо чем-то ярким, слепящим украсить; так уж заведено. Призрак огляделся. Ничего стоящего не виднелось вокруг. Тогда женщина еще пошарила в кармане, вытащила последнюю измятую будто изжеванную, фольгу, сделала из нее быстрыми детскими пальцами серебряную звезду и посадила, как птицу, на затылок Марсианину.

Елка, теперь ты молодец! Теперь мы споем тебе песню.

Сегодня ночь, и новый год, он счастье, радость нам несет.

Манита и Витя опять обнялись. Они, как две слившихся, слипшихся свечи, светили сквозь зимние ледяные папоротник и хвощи окон идущим в ночи и вьюге далеко, далече. И люди видели этот свет в больничном окне; они не понимали, что это, думали о том, что вот дежурят врачи, и как им тяжело не спать ночь, и как сестры и санитары спешат к бедным полоумным с лекарствами, с перевязками. И некому было сказать людям: вдохновитесь этими двоими! Вдохните безумные вьюги! Мы живем в зимней стране. Наша сила друг в друге.

Женщина встала. Протянула руку мужчине. Витя крепко взял ее за руку. Не отпустит никогда. И Витя протянул руку, выставил ее в темный ночной воздух; и за Витину руку уцепился Мелкашка, за Мелкашку – Беньямин, за Бенькину руку цепко схватился Печенка, и Бес ринулся, и Политический черной кочергой подгреб и уцепился за Беса.

И только один лишь Ванна Щов лежал и сопел, громко всхрапывал на всю палату. Он спал крепко и радостно, как здоровый.

– В лесу родилась елочка… в лесу она росла! Зимой и летом стройная, зеленая была! Метель ей пела песенки: спи, елочка… бай-бай!

Чистый голос призрака забил белыми, снежными крыльями.

Витя повторял одними счастливыми, онемело-мятными губами: мороз снежном укутывал… смотри… не замерзай…

Больные вели хоровод вокруг нарядной мертвой елки. Он поднимали руки вверх, как по команде, и, как по команде, опускали. Они все сделались детьми. И так это было им приятно. Они были счастливы вполне, бесповоротно – за все долгие месяцы, годы и века, проведенные здесь. Матросики! Хватит чистить гальюны и драить палубы! Сегодня праздник! Сегодня новый год и новый век! Пляшите и радуйтесь! Ешьте гостинцы!

Мальчонка-Печенка сорвал с нитки ржаную горбушку и запустил в нее зубы. Бес засмеялся без звука и цапнул к себе черствое печенье. Грыз, ломал гнилые зубы, хохотал тихо, по-мышиному. Ванна Щов храпел заливисто. Манита, держа за руку Витю, подбежала к двери. Хоровод повернулся, круг разомкнулся, и все, продолжая держаться за руки, выбежали вслед за женщиной в открытую дверь палаты.

Бежали, танцуя, поднимая ноги, вздергивая руки, по коридору. На посту горела зеленая лампа. Постовая сестра спала на топчане. Она ничего не слыхала, так крепко уснула. На Корабле все так уставали за день! Всем бы только поспать! А спать много нельзя, утром, в шесть, заиграет радио гимн. Союз нерушимый! Республик свободных! Сплотила навеки! Великая Русь!

Крутились. Свивалась и развивалась живая спираль. Не разнимали рук. Крепко сцепились, не разорвать. Куда бегут? Куда хороводят? Коридор длинный, а жизнь короткая. Манита, остановись! Ни за что. Сегодня еловая ночь! Пахнет хвоей! На полу валяются сломанные еловые лапы! Мы танцуем по ним! Мы нарядили наш ужас! И он стал нашим счастьем! Дайте нам водить хороводы вокруг мертвой елки – нам больше ничего от вас не надо!

Цугом. Танцуют цугом.

Спотыкаются. Падают.

Ничего не видят. Бегут вперед.

Сбивают стулья и кушетки. Деревяшки падают, растопырив железные ноги.

Улыбки ясные, слепые. Улыбки восторженные. Мы не больные! Мы – счастливые! Сегодня праздник у нас! Новое все сегодня!

Прямо на Маниту, возглавляющую хороводное шествие, осатанело бежал санитар.

Раскинул руки, чтобы ее поймать.

Вот она. Не призрак! Живая! Ах ты дрянь! Всех за собой сманить! Увести!

– Стой!

Сгреб в охапку. Руки за спину заломил.

Еще мужики по коридору бежали, топали.

Хватали людей, ломали, крутили их. Тоже шел танец, только страшный.

Дергались люди игрушками на елке. Вспыхивали и сгорали свечками. Воском слез текли.

– Щен! Уволакивай их в палаты! Этот, рыжий, из буйного! Из двенадцатой! Афанасьев!

– Да знаю без тебя!

– Тетку в девятую!

– Да! Касьянова! Ее завтра опять на шок! Неймется ей!

– Цыц, гады!

Кулаки вдвигались в бока. Били по печени. Рты хватали новогодний воздух. Языки облизывали сладкие, потом соленые губы. Люди тащили людей на их законные места. Нельзя ночью позволять беспорядки. Быстрее их оттащить! А то сейчас врач выйдет из ординаторской и всем нам накостыляет! Зайцев зарплаты лишит! Скажет: недосмотрели! Зайцев добрый, брось. Тихо! Не бей их, лучше по-тихому!

Санитар забросил Мелкашку в палату. В руках другого дергался Печенка. Витю связали; он стоял у стены, всклокоченный, бешено вращал глазами, кричал ими. Желтые зубы восково светились между разбитых губ. И Манита тоже светилась; она опять обратилась в призрак, и санитары со страху выпустили ее из когтистых рук; она стояла свободно, непойманная, и медленно, водорослями под ледяной водой, шевелились ее руки, и вырастали из песка, камня и дерева шаткие ноги, и космы поднимались, и подводное течение ласкало их, перевивая.

Из ординаторской, потягиваясь, в коридор вышел доктор Запускаев.

За ним, за его спиной, странно покачиваясь, возник Боланд.

Запускаев был непонятно розовый. Боланд смешно, потешно улыбался.

Он улыбался сумасшедше.

– Что за шум, а драки нет? – спросил Запускаев.

– Шура, ты что, не видишь? Народ веселится.

Боланд с трудом сталкивал языком неповоротливые слова.

Санитары двигали друг друга в бок локтями.

Ты, слышь, доктора-то… никак надрались… Они что, оба дежурят? Чай, тоже живые мужики, хочется на грудь принять. Ты, сделай вид, что не понимаешь! Сделал уже, отвали!

– А какой сегодня праздник? – спросил Боланд, откровенно заикаясь, и тупо и весело икнул. От него далеко и вкусно пахло водкой, селедкой и луком.

– А черт его знает, Ян!

– А надо бы знать, Шура!

Боланд глядел на сизый, синий, вьюжный призрак, реющий в коридорной ночи.

Вытянул руки.

– Приди… на грудь мою…

– Ян, не дури! Это Касьянова из девятой. Оргию тут устроили! Я-то думаю, кто это топает, как слоны?

И тут радио на столе сестры запикало, ровно шесть уколов острого утреннего звука больно воткнулись под кожу, и гимн загрохотал, врезаясь в уши, срезая из под корешок, обнажая кровеносные сосуды и сухожилия, вскрывая череп, ковыряясь в сонном свободном мозгу, давя прессом горячей железной, ярко-светлой музыки, разбивая в зеркальную пыль ночные призраки и праздники.

– Славься, Отечество! Наше свободное! Дружбы народов надежный оплот!

Запускаев утолкал пьяного Боланда обратно в ординаторскую. Ему было стыдно перед санитарами.

– Знамя советское… знамя народное…

Санитары схватили Маниту под локти. Тащили. Ее ноги волочились по полу. Она потеряла шлепанцы. Связанный Витя, провожая ее взглядом, сползая по стене, сел на пол на корточки и тихо завыл.

– Пусть от победы! К победе! Ведет!

* * *

Доктор Запускаев и доктор Сур стояли в курилке, курили и беседовали.

Они делали вид, что беседуют. На самом деле лениво перебрасывались какими попало словами, а каждый курил и думал о своем.

Доктор Сур думал о своей бывшей жене. Он называл ее про себя: прошлая жена. Жена прошлая, ребенок настоящий. Оба далеко. Охватывала тоска. Он жадно втягивал дым, пропитывался табаком, как желтая старая штора. Почему-то начинал вспоминать себя ребенком. Сравнивать с сыном. Сын прятался теперь под крыло жены, а ему, отцу, – пустой кукиш, без масла. Маменькин сыночек, мазаный блиночек. Ему ананасы-рябчиков-жуй. Ему белое пианино вместо коньков, жирный тортик со сладкими розами вместо бешеных санок вниз с Откоса. А он, Сур, в его возрасте был отчаянный парень. На спор мог со старшими подраться. Нос расквашен бывал частенько. И с тех пор, сломанный, немного на сторону смотрит. Кривой нос. Как у боксера. У борца.

Короче, солдат он. И остался солдатом. А сынок его вырастет кисейным пупсиком. Все на тарелочке, все сладенькое, нежненькое. Он хотел не так. Хотел – на лыжах с пацаном по лесу, хотел на ковре бороться. А главное: хотел научить говорить правду.

Сур, дурак, ты же знаешь, что у правды разные лица.

Ты выбрал – какое? Красивое или уродливое?

Доктор Запускаев думал о лекарствах. О ценных и дорогих препаратах. И хорошо, что эти мысли никто не слышал. А слышал только он один.

До него, будто издали, донесся сумрачный голос Сура.

– Значит, говорите, с больными – мягко?

Запускаев стащил шапочку и тряхнул пшеничными кудрями. Лысый Сур с завистью глянул на роскошь чужой шевелюры.

– Что, что? А-а. Ну да.

На всякий случай кивнул. Затянулся.

Сур стоял в облаке дыма и лениво махал рукой.

– А я вот так не считаю.

Молчали. Дымили.

Доктор Запускаев припоминал, о чем говорили. Лоб наморщил. Стряхивал пепел в жестяную урну на длинной ножке.

– А вы жестокий!

Сур повел ртом вбок. Рот у него на лице стал длинным, сузился, уплывал прочь бледной уклейкой улыбки.

– Жестокий? Я просто реалист. Больная психика не терпит жалости. Шизофреник так же развращается жалостью, как балованный ребенок.

Вздрогнул. Лицо упитанного, веселого, румяного мальчика мелькнуло и пропало в снегах.

Запускаев досасывал «бычок». Вертел его в пальцах, вертел, вертел и в конце концов выронил. Когда наклонялся, выдохнул:

– Жестокость аукнется!

Выпрямился. Отдышался. Сур жестко подумал: гимнастику по утрам делай, толстопузик, сто приседаний и двадцать отжиманий.

Опять разогнал дым рукой.

Склонив голову, на Запускаева, как прокурор, глядел.

– Каким образом?

Медленные раздумья обоих оборвались разом.

Запускаев бросил «бычок» в черную горловину урны и смотрел на Сура, будто они пришли драться на дуэли и сейчас секунданты велят им расходиться.

– Простым. Психика – не железная болванка. Вы больного не вылечите, и даже участь ему не облегчите. Вы просто превратите больницу в тюрьму.

– В тюрьму? Так у нас тут и есть тюрьма. Да у нас вообще тюрьма. У нас.

Обвел вокруг себя руками.

Запускаев прищурился.

– У кого это «у нас»?

Сур все понял. Но на попятную не пошел.

– У нас в стране.

– А если тут прослушка?

Запускаев вздернул голову и повел глазами.

– Мне начхать. Говорю, что думаю. У меня между мозгом и языком нету перегородки.

– Да вы больны, Сур.

– Не отрицаю, Шура.

Усмехнулись оба, враз.

– Мы все тут больны.

Тоже, повторяя Сура, обвел вокруг себя руками.

Сур тихо засмеялся. Сизый дым обволакивал обоих, и им казалось – они за занавеской, под защитой.

– Тут? Где?

– В Караганде.

Смеялись оба, все громче.

Сур стукнул Запускаева по плечу.

– За что люблю, так вот за это. Что все понимаешь. За то и пил водку давеча с тобой.

– Я вам тоже симпатизирую.

Подчеркнул «вы», вежливо голову наклонил.

Сур неожиданно подался вперед. Грудь к груди стоял к Запускаеву. Сжал руками его мощные плечи. Глаза горели. Небритая синяя губа нервно подергивалась.

– А вот ты скажи мне. Нет, ты скажи. Нет, ну почему мы не можем вылечить эту гадость. Эту гадкую, черную жабу. Лягушку. Шизофрению! Паранойю! Вот Зайцев о параноидальном бреде книгу наваял. Книгу! Огромную! Со шкаф величиной! И ни хрена не продвинулся к раскрытию тайны. Тайна! Шура, чертова тайна! Мозг – отвратительная, дьяволова тайна! Не Божья, нет! Если бы Божья была – мы бы все эти сто веков жили, как ангелы! А мы, в бога-мать, черти! Нелюди мы! Вот воюем. Такую войнищу осилили – и опять туда же. Бомб понаделали. Холодную, ко псам, войну придумали. На пороховой бочке опять сидим! Ведь всю землю можем взорвать к едрене таратайке! Всю! Не одну страну. Вот скажи: разве это не коллективная паранойя? А? А мы корпеем над каждым несчастным. Током его ударяем. Инсулином насатыриваем. Литием начиняем! Всю таблицу Менделеева в горемыку готовы впихнуть! И что?! Что?! А ничего. Ничего!

Дух перевел. Запускаев стоял каменно, памятником. Сур опомнился, выпустил его плечи. Отшагнул. Лицо отвернул. На его шее билась крупная темно-синяя жила.

– Я вот что скажу.

– Ну скажи! Хоть что скажи! Хоть ты скажи! Все молчат! И делают вид, что они все доки!

– Мы все котята.

Сур подавился словом. Щупал глазами невозмутимое, с румяными скулами, широкое, тарелкой, лицо доктора Запускаева с ясными детскими глазами.

– Да. Котята и щенки. Мы возимся и играем. И мы не делаем дело. Психиатрия – это такая игра. Игра, Сур, знаете с чем?

Прежде чем слово вылетело, Сур уже поймал его.

– Со смертью.

Молчали оба.

Оба все поняли.

Обоим страшно стало.

Чтобы не было страшно – засмеялись.

Но то был уже не чистый и веселый, дружеский – натужный, недужный, ненужный смех.

Как эта больная появилась в курилке? Втекла, просочилась. Жалобно глядела на одного, на другого. Запахивала халат на груди.

– Доктора. Здравствуйте.

– Здравствуй, Касьянова. Что надо?

– Доктор Сур, вы зачем так на нее…

– Дайте покурить. Ну дайте. Христом-богом прошу.

– Христом-богом? А не Вэ И Лениным?

– Одну сигаретку.

– Ну ладно. Так и быть. Одну. Но никому не говори.

– Спасибо!

Рука женщины дрожала. Черные, прочерченные белилами космы свешивались рваными рыбачьими сетями. Сур щелкнул зажигалкой. Она прикурила.

Стояла рядом с ними и смолила, и наслаждалась. Закрывала от счастья глаза.

Запускаев глядел на ее грудь, а делал вид, что на сигарету.

– Волосы подожжешь, Касьянова.

– Не подожгу.

Красный огонек ходил от груди к губам, от губ – к жестяной урне.

Выкурила сигарету и молча ушла.

Ян Боланд низко склонился перед профессором Зайцевым: слуга в поклоне перед господином. Распахнул дверь, элегантно и заботливо.

– Проходите, Лев Николаевич. Все для вас.

Вошли в кабинет. Над письменным столом висел портрет радостного, воодушевленного Ленина с остренькой монгольской бородкой; Ленин мечтательно глядел вдаль, видя там сверкающие дворцы близкого коммунизма. Над холодильником поблескивал под стеклом портрет Никиты Сергеевича Хрущева. Хрущев глядел из-под пыльного стекла тоскливо, круглыми бессмысленными глазами, как толстый сом из-за стекла аквариума.

«Мания величия. Параноидальный бред беспредельной власти. Эйфорическое навязчивое состояние с частыми прорывами в публичную истерию».

Поставив диагноз Первому секретарю ЦК партии, Боланд столь же вежливо отодвинул от стола кресло, чтобы главный врач Первой психиатрической больницы города Горького, профессор Зайцев, мог удобно сесть, отдохнуть, расслабиться.

Зайцев сел. Сдвинул шапочку на затылок. Скудная белая бороденка растрепалась, будто бы старик скакал на коне, и седой пучок на подбородке раздуло резким ветром. Глаза чуть раскосы; скулы торчат, не хуже чем у Ильича. Все мы монголы. Мы, кочевники, только притворяемся оседлыми докторишками.

А у больных мысли и так кочуют. И души их кочуют; и сердца странствуют.

А мы их – взаперти; а мы их – в застенок! Нехорошо. Вольному воля, спасенному рай.

– Чайку, Лев Николаич?

– Будьте так милы, Ян Фридрихович.

Боланд, как заправский официант, поставил чайник на красную спираль плитки, заварил краснокирпичный цейлонский, густо и бодро пахнущий чай. Налил в граненые, стоящие в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, стаканы: в таких на рынке бабы продавали летом вишню и землянику. Извлек из холодильника и аккуратно нарезал желтобрюхий лимон. Изящно бросил кружок лимона в один стакан, в другой. Поискал глазами сахар.

– Сахарница на столе, коллега, не трудитесь.

Боланд беззвучно поставил чай на стекло стола. Под стеклом лежали разные бумаги: календарь с обведенными красными кружками числами, пара рецептов, синий больничный лист без печатей, ненадписанный конверт, старый приказ по больнице, и фотографии.

Боланд на фотографии косился. Пытался рассмотреть. Два ребенка в матросках, непонятно, мальчики или девочки. И, кажется, женщина; старая или молодая, не разберешь. Зайцев закрыл снимки локтем. Рукав халата задрался, сверкнули круглые командирские часы.

– Превосходный чай! Это вы где купили? Не в гастрономе на Свердловке?

– О, коллега! Это мне с настоящего Цейлона мой друг привез! Тут подделки никакой! Веником не пахнет!

– Хорошие у вас друзья.

– А вот и конфетки. Угощайтесь.

Профессор Зайцев вытащил из ящика стола коробку конфет, раскрыл ее.

– «Столичные». Там внутри ром с сахаром. Или коньяк, кто их разберет.

– Да водка обычная.

Прихлебывали горячий чай громко, длинно. Наслаждались.

Только доктор Боланд мог так спокойно распивать чаи в кабинете главного.

«Я допущен в святая святых. Я обласкан. Я смел и напорист. Сейчас или никогда».

Боланд отодвинул от губ стакан, держал за мельхиоровое ушко вагонный подстаканник.

– Лев Николаевич! Я могу вас попросить об одном одолжении?

– Да, коллега, разумеется.

«О этот тонный старинный стиль. Как он утомителен. Как длинен и лжив».

Подстаканник чуть заметно дрогнул. Чай блеснул густым оранжевым янтарем.

– Дайте мне почитать вашу рукопись о бреде. Вашу книгу.

Забросил водочную конфету в рот. Жевал. Закрыл глаза.

«Плевать на него. Все равно откажет. Они все, старики, трясутся над своими каракулями. У него хороший почерк. Удобно читать. Попытка не пытка».

Раздался хлопок. Боланд глаза открыл. Зайцев ладонью, будто мухобойкой, резко шлепнул об стол.

– Книгу, говорите.

«Отказывай скорее, чучело!»

– И вы уверены, что там все поймете?

Внезапно старик улыбнулся. Лицо высветилось изнутри и все вспыхнуло и заиграло. Будто северным сиянием располосованное, мерцало светом и тенью, розовыми лучами румянца, будто с мороза, и смертной последней бледности. Какая улыбка! Вместе радость и горечь. И понимание. И насмешка. Над коллегой. Над врачами. Над больными. Над просьбой. Над самим собой.

– Я уверен.

Едва владея собой, Боланд отхлебнул чай и обжег себе рот.

«Проклятый старикан. Смеется надо мной!»

– Ну раз так уверены…

С кряхтением наклонился. Снежная бороденка задрожала. Долго копался в выдвинутом ящике. Папки, бумаги, ленты, завязки. Под грудой макулатуры на выброс – зеленые крокодиловые корочки, меж ними – стопка бумаг. Ого, на вес тяжелее утюга! Зайцев положил крокодиловую папку на стекло стола. Боланду почудилось: столешница провисла под тяжестью рукописи.

– Труд всей жизни, коллега. Любуйтесь.

Небрежным и отчаянным жестом отпахнул зеленую корочку старой папки. Расплывающейся черной дешевой тушью, купленной на Свердловке в магазине «Канцтовары», на пожелтелой бумаге аккуратно процарапано прописными, пьяно шатающимися буквами: «ПРИРОДА БРЕДА. БРЕДОВЫЕ, НАВЯЗЧИВЫЕ, СВЕРХЦЕННЫЕ ИДЕИ». И чуть ниже, строчными, мелкими как молотый черный перец: «Систематика, семиотика, нозологическая принадлежность».

Боланд старался спокойно пить чай. Теперь дул на кипяток. Давил ложечкой лимон. Щурился, будто бы равнодушно, добродушно. Слышал стук собственного сердца.

«Теперь надо как-то мягко. Как-то совсем естественно, натурально. Не спешить».

Позвенел ложечкой в стакане. Взбурлил чай. Метался задыхающейся рыбой по стакану золотой лимон. Боланд, нагнувшись, с интересом глядел в стакан, как в камеру обскуру.

– Всю жизнь думал: почему коричневый чай, если в него кладешь лимон, становится желтым? Светлеет? – Поднял голову. С губ то взлетала, то садилась обратно легкая, блесткая стрекоза усмешки. – Лев Николаевич, ну дайте почитать! Дадите?

Профессор Зайцев словно вопроса не услышал.

Нежно гладил крокодиловую кожу старинной, еще ленинских времен папки.

«Старый глухарь. Хитрец. Не услышал, и ладно! Повторять вопрос не буду. Опасно».

Подстаканник в руке. Чай у губ. Глоток. Еще глоток. Конфета. Сладкий коньяк ли, ром ли, водка, леший разберет, льется под язык, сахарный песок скрипит на зубах.

В кабинете тепло, а Боланд замерз. Колени свел. Руки бы под мышки сунуть; да стыдно, смешно.

– Холодно тут у вас!

– Да нет, с чего вы взяли! У нас в котельной кочегары топят как на корабле! Чуть котлы не взорвут!

«Все. Пора выметаться. Допью чай и уйду. Старая перечница».

– Берите!

Белая борода дрожала. Белые брови дрожали. Белые пальцы ласкали зеленую папку. Бред, все на свете бред. Все сон, и наша жизнь на сон похожа, и наша жизнь вся сном окружена. Все сон, бред и кривое зеркало. Мы отражаемся в другом, но другой – это не ты. Мы честно врем другому, и мы отражаем ненавистью любовь. Хотим нарушить тишину музыкой, а она смотрит на нас страшным ликом вечной глухоты. Хотим построить счастье для всех людей, а строим Корабли, на которых увозим дураков на горящие темным пламенем одинокие острова. И обещания не держим. И клятвы не даем. Потому что знаем: придет бред и сметет все колючей метлой, и ты забудешь себя, и предашь родных, и засыплешь землей еще живых. Потому что внутри бреда все позволено. Все! Тебе все разрешено. Даже то, чего ты сам боишься.

Ты бредишь, и это твой ответ тому, кто вызвал тебя на этот свет. Под этот яркий свет. Под эту пытальную, тюремную слепящую лампу.

Тебе не дают спать, и приходит бред. Тебе не дают пить, и бред тут как тут. Тебе не дают знать, и бред срубает тебя под комель, как елку в новый год. И когда тебе не дают жить, нагло обманывая тебя: ты живешь лучше всех! – ты, в бреду, и впрямь начинаешь и сам верить в это.

Он не верил.

И руку не протянул.

Так. Допить чай и раскланяться. Все предельно вежливо. Остался один глоток.

Он не успел сделать его.

Профессор Зайцев встал, взял тяжеленную папку, маленький, в руки, присел под ее весом, приподнял перед грудью, тряхнул, словно проверяя на прочность, и протянул Боланду.

Так протягивают кружку с водой – больному, в бреду.

«Я брежу!»

Подстаканник на стол. Встать. Протянуть руки ответно. Принять на руки папку, как ребенка. Это драгоценные листки, и они стоят многих, многих сотен и тысяч историй болезней многоглазого, многорукого, многоногого, мусорного, гаденького, больного народу, что прошел через эти маленькие сухие руки, через эти цепкие глаза под глубоководными толстыми очками.

Взял рукопись. Прижал к груди.

Все верно. Теперь изобразить чистую радость.

– О, Лев Николаевич! Я уж и не чаял. Знаю, знаю, как вы над ней трясетесь! Ведь никому ж не давали читать?

– Никому.

– Спасибо за доверие! Я оправдаю. Я… очень внимательно!.. я хочу…

«Что я лепечу. Сейчас же прекратить эту дурь».

Выпрямился, как в армейском строю.

– Благодарю!

Церемонно поклонился.

Зайцев тоже наклонил седую голову. Шапочка покачнулась на затылке и упала ему за спину.

Боланд глядел сверху вниз на жалкий, лысеющий затылок, поросший короткими седыми волосами. Около ушей волосы росли гуще, обхватывали старую голову серебряным венцом.

«Вот и обменялись любезностями. Кончен бал, погасли свечи, и в тюрьме моей темно».

– Так я пойду? За чай тоже спасибо!

– Идите, да. Конечно.

– И за конфеты!

– На здоровье.

– Надолго можно?

Потряс в воздухе папкой.

И тут лицо профессора пошло красными пятнами запоздалой тревоги. Брови поднялись домиком. Лоб изморщился, стал похож на бледный кусок рытого бархата.

– Нет! Нет! Ненадолго! Я же… еще работаю! Мне же нужно…

Боланд не скрывал торжества. Его сытые, чуть вывернутые красные губы изогнулись, улыбка рвалась с них вон, ее нельзя было стереть ничем.

– Понимаю, Лев Николаевич! Не волнуйтесь. Я же сам занимаюсь этим вопросом! Я из чистого интереса. Я глубоко уважаю…

Он еще что-то говорил вежливое, ласковое. Зайцев не слышал. Он только сейчас понял, что он сделал.

Таисию Звонареву за глаза в больнице кликали – Тощая, а еще – Кочерга. Локти углами, колени углами. Скулы углами; даже глаза, и те, сдается, квадратные. Щека щеку ест. Ребра сквозь халат выпирают. И притом ела, ела ведь жадно, аппетитно, будто бы вчера прибыла из блокадного Ленинграда по Дороге жизни и все никак не могла наесться.

И правда из Ленинграда явилась. Бросила город над вольной Невой, город нашей славы трудовой. Забыла, зачеркнула. Прошлое Таси – черный заросший пруд. Кто болтал – сидела; кто шептал – больному смертельную дозу морфия вкатила, чтобы быстрее убежал на тот свет. Да ведь если в тюряге, билет был бы волчий; знали бы главные все, в деле же записывают. А укол – он и есть укол, в него не влезешь. Доза могла быть и вполне щадящая, а организм не справился.

Не влезешь и в Кочергу. Ни с кем не дружит. На конференциях демонстративно вынимает из кармана клубок и спицы и вяжет. Ей уж профессор Зайцев замечание сделал: вязать на конференции – все равно что целоваться на кладбище. Буркает невнятицу вместо «здрасте». Вот к Любе присохла. Или это Люба к ней?

А Зайцеву тогда сказала, вязанья из рук не выпуская: а на кладбище только и надо делать, что целоваться. Спицы блестели и тихо звенели, клубок упал с колен и покатился, и никто его не поймал, боялись.

Чуть минутка свободная – Тощая к Любе. Сидят в ординаторской у Любиного стола. Стол завален банками, баночками, свертками, чашечками, блюдцами. В банках – салаты, тертая морковь, кусочки вареной наваги с пряностями, яйцо под майонезом; в свертках – жареные куриные ноги, холодные котлеты, беляши, пирожки, ватрушки. Люба обожает готовить. Пусть одна, пусть для себя; она стоит у плиты, колдует и утешается. А коли весь день торчишь в больнице – так и всю кухню сюда за собой неси: ты съешь, доктора ли съедят – все равно, а хоть бы и больные. Иногда и больным от Любиных щедрот достается кусочек. Благодарят. Или тупо жуют. Или тихо, послушно держат еду в руках, в сложенных ладонях. И глядят на нее, как на сияющую драгоценность. Тогда Люба сама берет кусочек и подносит ко рту больного. Фу, доктор, что это вы с ним возитесь, как с дитем родным! Поберегите себя.

Но пуще всех кормит Люба Тощую.

Тощая – это святое. Тощая должна поправиться! Тощая такая жалкая. Она такая забавная. Люба любовно оглядывает ее с ног до головы. Тощая – тайное Любино дитя. Сама себе она не признается в этом.

Стол уставлен яствами, и врачи шастают мимо и зыркают жадными глазами.

– Угощайтесь, Ян Фридрихович!

– Спасибо, Любовь моя.

Скромно отщипывает от булочки кусочек. Робко берет поджаристый пирожок. Раскусывает. О, с чем это? Великолепно! С грибами и солеными огурцами. Да вы волшебница, Любовь Павловна.

Люба заботливо пододвигает Кочерге баночку с салатом оливье. Втыкает в салат позолоченную чайную ложечку.

– Да вы не чайную, девушки! Тут – половник нужен!

– Доктор Сур, и вы тоже! Присоединяйтесь! Тарелочка вот!

Люба накладывает на тарелку салат, и Кочерга ревниво следит глазами – чтобы немного.

– Хватит. Мне чисто символически.

– Чисто, не чисто… Ешьте.

Любины кушанья знамениты на всю больницу. Сур не раз предлагал ей переквалифицироваться и перейти в пищеблок, поваром. Она пожимала полными сдобными плечами. А что, это мысль. Она не будет видеть этих страшных лиц, страшных глаз. Только еду, прекрасную еду, свежее мясо, масло, макароны. Помешивать поварешкой вечный гороховый суп в необъятном котле.

Докторам, разумеется, приносили из раздатка обед, но ничто не могла сравниться с Любиными изделиями. Тощая ела, аж за ушами трещало. И Люба тоже ела.

Ела, ела, ела.

Страшно то, что она сама беспощадно наседала на жратву. Вдыхала ароматы. Не могла оторваться от булочек и пирожков. Тощая не поправлялась ничуть, а вот Люба толстела на глазах. Пока еще толщина ей шла; пухлые ручки, румяными булками щечки – она походила на веселую купчиху старорежимных времен. Но уже предательски трещал халат, когда она садилась за стол. И толстые колени некрасиво выпирали; и бедра круглились бочонками; и она старалась покупать юбки подлиннее, хотя они уже вышли из моды.

Салат «Бангладеш» с тертым сыром, ватрушка с деревенским творожком и черным изюмом. Все свежее, и так пахнет! Красота! Люба ела и ела, облизывалась, улыбалась врачам, улыбалась сама себе. Она заедала сладкой вкусной едой всю горечь, что шевелилась, змея, на дне вымотанной работой души. Этот обеденный перерыв был островком счастья, призрачным санаторием – на час, на миг. Она сама не заметила, как еда превратилась в лекарство.

И без него она уже жить не могла.

Тася, а знаешь что я приготовлю на завтра нам? Ну, что? Селедку под шубой! Я селедку в магазине «Океан» купила! Целых три штуки! По три в руки давали! О-о-о, это чудесно! Тащи! Люблю шубу! А еще знаешь что принесу? Не знаешь даже! Холодец – вот что! О-о-о-о, студень! Из телячьих ножек? Из поросячьих! Так к нему надо хрен! А я уже натерла! Ну Любка, ну метеор! Искусственный спутник Земли!

Порок чревоугодия. Какие там еще церковные пороки? Семь, говорят, смертных грехов. А хоть бы и семьдесят семь. Ее покойная мать, подвыпив, махала рукой и пела, плетя языком вензеля: и пить будем, и гулять будем, а смерть придет – помирать будем!

Люба угощала подругу, гладила ее по плечу. Сама откусывала жадно, крупно от своих знаменитых пирогов. Покойная мать отлично научила ее печь пироги – во весь противень, с зеленым луком и яйцами, с капустой, с вишневым вареньем. Духовка дома у Любы пылала не переставая. И маленькие пирожки отменно получались: шкворчало на сковороде масло, Любины руки бросали на раскаленный черный чугун крохотные тушки из белого пахучего теста. Завтра Тася поест. Завтра – все поедят!

Однажды так жевала свой пирожок в ординаторской, и внезапно мысль кипятком обдала: а Гордеев? Он-то там как без ее пирожков?

Не дожевав, как была, с куском во рту, подхватила в полотенце три пирожка – один с луком, два с грибами – и, цокая по коридору каблучками, побежала в десятую палату.

Толстая, а двигалась быстро, стремительно, легко. Будто по воздуху шла.

Влетела в палату. Ходячие собирали пустые тарелки. Тарелка Ванны Щов, с холодной похлебкой, стояла на тумбочке. Ванна Щов сидел и перебирал пальцами, щипал себя за ногти, будто крошил птицами черствый хлеб.

Люба нашла глазами лицо Беса. Бес уже сгрузил свою и чужую посуду на тележку. Понуро сел на койку. Пружины лязгнули.

Пирожки сквозь полотенце жгли Любины ладони. Они прижимала пирожки к животу.

Бес глядел в сторону. Его глаза, как тараканы, то быстро, то медленно ползали по стене, ощупывая краску, известку, штукатурку, розетки, никель коек, крошки на тумбочках.

– Больной Гордеев! Здравствуйте!

Бес равнодушно, холодно повернул голову.

– Здравствуйте.

– Как вы себя чувствуете?

Мелкашка жадно глядел на полотенце. От полотенца вкусно пахло.

Бес повел плечами.

– Не особенно. Тоска здесь.

Люба прошагала через всю палату к его койке.

Те, кто мог смотреть, на них смотрели.

Те, кто спал, спали.

По окну вкось бежала огромная ледяная папоротниковая ветвь.

Люба, стараясь улыбаться, протянула завернутые в полотенце пирожки. Улыбка не давалась ей.

– Что это? – высохшим, плоским голосом спросил Бес.

– Это? Пирожки.

– Пирожки? Зачем это?

Он искренне удивился. В глазах просверкнула искра любопытства: что с ней? зачем пришла? зачем это подношение? не подвох ли?

– А с какой начинкой?

Она не знала, почему у нее вырвалось это.

– Ну не с ядом, конечно.

И он не знал, почему он так ответил.

– А хоть бы и с ядом. Все равно бы съел.

И уже живо, властно, радостно, по-детски протянул руку за врачихиной подачкой.

Полотенце на коленях развернул. Ай, гостинец! Такие зажаристые, румяненькие, аж сверкают. Цапнул – и в рот. Не стерпел.

Ел прямо при ней, косясь блестящими глазами.

И Люба, вот уж совсем неприлично, стояла рядом с его койкой со слезами на глазах, и рукой рот зажимала, чтобы не разрыдаться в голос.

Последний пирожок. Бес положил его на ладонь, как малютку котенка. Погладил. К носу поднес. Понюхал. Вдохнул.

И вдруг поцеловал.

Поцеловал – и на Любу посмотрел.

– Ванну щов! – зычно замычал на всю палату Ванна Щов.

Бес уже грыз, жевал, всасывал пирожок, чмокал, облизывался как зверь, утирал рот ладонью. Все. Больше пирожков нет. Уходи, врачиха!

– Спасибо, – сказал и голову наклонил.

И ей захотелось прижаться губами к его затылку. К его гусиной шее с ранеткой-кадыком.

И, о ужас, она сделала это: ринулась вперед, ноги сами подломились, в груди стало горячо, и сердце варилось и прыгало в этом кипятке, он плескал в глаза, в ноздри, под лоб, разбрызгивался крупными серебряными каплями, сильно пахло грибами, жареным тестом и луком, прямо под ее лицом оказались мужские густые, щеткой, темные волосы, родной запах ударил в нос, она узнала этот запах – он накатил из того времени, где она была маленькой, веселой и счастливой, и ее на руках держал погибший на войне на отец, – и она прижала лицо прямо к этой голове, окунула щеки, нос и рот в эти родные, любимые волосы, это был только ее мужчина, и больше ничей, и припала губами к этой бедной голове, измученной лекарствами, молниями тока, болью и презрением, внушением и яростью, – и ошалевший мужчина уткнулся лицом в ее толстую теплую грудь, нависшую над ним, и руки его сами вскинулись, обняли врачиху за широкую спину, лицо крепче к ее животу прижал, а руки сами вниз ползли, жадные, сумасшедшие, ощупывая забытое, ловя запретное, дразнящее: сейчас ускользнет! – и губы сами, преступно, мгновенно нашли в прорези халата торчащий из-под вязаной кофты, из-под мягкого атласа лифчика крупный набухший сосок.

Люба застонала и вырвалась. Оглянулась потерянно, заправляя золотые пряди под сбившуюся шапочку. Кто видел? Позор!

Выше позора летела белая чайка. Она радостно озирала зимние дали, торосы и льды. Корабль ворочался во льдах, переваливался с боку на бок. Душа, чего же тебе не хватало! Твоя еда – не земная. Твои пирожки из снегов и тумана.

Мелко хихикал на койке Мелкашка. Политический глядел в окно. Мелко, быстро крестился, встав с койки и глядя на них обоих, Беньямин, и Люба отшатнулась от синего огня его старых, виды видевших глаз без дна.

– На здоровье, – сказала Люба пьяным, плывущим голосом – и вышла, а может, это ей показалось, что она вышла, а на самом деле она так и осталась в палате, осталась рядом с его койкой стоять, безотрывно глядеть на него, и пусть сердце обрывается и летит, куда хочет, это уже все равно, она же здесь, она больше никуда не уйдет, и это страшно; и это навсегда.

А в ординаторской топталась тощая Кочерга. Она, разглядывая себя, танцевала перед старым битым зеркалом, косо висящим напротив шкафа для одежды. Зеркало отражало уродку: крупный выпуклый лоб, треугольные длинное лицо, лошадиная челюсть, тяжелый, исподлобья взгляд черных глаз с желтыми, как бледные желтки, белками. Сутулая худая спина. Колени точно как две кочерги. А носила платья вызывающе короткие, будто кичилась худыми, узловатыми, как сосновые корни, ногами. На высоченных каблуках по больнице бегала; ноги заплетались, а модных «лодочек» не снимала. Однажды на кафеле в раздатке, дегустируя обед, растянулась; думали, лонную кость сломала. Обошлось.

Дверь скрипнула. Тощая подняла плечи. Не обернулась. В зеркале видела, кто пришел.

Перевернутую пирамиду лица прорезала улыбка. Желтые лошадиные зубы блестели в тусклом свете казенного плафона.

– Ой, Любка! Че-то ты долго. С кем лясы точила? Тебя что, Зайцев поймал? И запилил тебя, березоньку белую?

Осеклась. Почувствовала.

Вот теперь обернулась.

Подскочила, подругу за руку взяла. Прижималась боком. Клеилась.

Дышала тяжело. Грелась. Любка, большая грелка. У больных энергию берет, а ей, ей одной отдает. Продела руку Любе под локоть. И локоть горячий; а грудь там ведь тоже горячая, под снегом халата, под метелью сорочки?

Ластилась. Умильно в глаза заглядывала. В ординаторской никого. Какие странные ухватки! Люба провела ладонью по впалой щеке Тощей.

– Нет. Не Зайцев никакой.

– У тебя лапа такая горячая. Обжигает.

Тощая схватила руку Любы и прижала ладонью к своей щеке.

– Ну что ты, Тася.

Люба обхватила ее лицо большой теплой рукой. Держала в руке, как елочную игрушку. Твердое, остроугольное, деревянное лицо таяло, мягчело под жаром ладони.

Люба заглядывала подруге в глаза. Слишком уж они горели, искали ее глаз. Слишком близко гнулось, ломалось жилистое тело. А душа? Какая у Тощей душа?

Только она знает.

– А что ты такая жаркая? Печка моя…

Люба рассмеялась. Оборвала смех. К горлу подступило сердце, билось так громко, что перекрыло плотиной дыхание.

– Пирожки отнесла. Одному человеку.

– Ревную! Никому нельзя никакие пирожки! Только мне!

Закинула руки Любе за шею. Щекотала ей щеку волосами.

Ну это уже ни в какие рамки. Тася, что ты творишь! Я ничего не творю. Пусти-ка меня. Не выдумывай. Ты моя лисочка. Ты моя пышечка! Таська, а ну-ка брось! Брось, а то уронишь. Да ты хулиганка! Я просто твоя начинка. А ты мой пирожок.

Люба опомнилась, отпрянула и ударила Тощую по рукам. То ли шутя, то ли всерьез. Что за фокусы! Прерывисто дышала. Перед глазами еще стояло лицо Беса. Живот и грудь еще помнили его безумные губы. А тут Тощая с ее нежностями. Женщина с женщиной! Про такое, правда, еще великий сексолог Форель писал. Она помнит. К зачету по анатомии готовились – читали. Из-под полы. Форель тогда был запрещен. И сейчас – запрещен.

Все запрещено. Больных любить тоже запрещено, ты, врач, знаешь об этом?

– Что дерешься!

Тощая следила, как поднимается пышная, огромная грудь Любы.

Люба отвернулась. Заправляла русый пучок под шапку.

– Правда ревнуешь?

– Правда. Ты моя душечка. И я тебя никому не отдам.

– Брось, Таська, эти вытребеньки. Я-то тебя люблю без вытребенек.

Люба стояла к ней спиной, поправляла волосы, и голос ее был чист и ясен.

Тощая подошла к столу, уставленному полными и пустыми Любиными баночками.

– Хочешь, я соберу? В сумку?

Люба кивнула. У нее ослабли руки. Она хотела тут же, немедленно вернуться в десятую палату. Обнять его, крепко-крепко. И не отпускать больше.

Банки звенели. Ложки брякали. Тощая застегнула «молнию» Любиной сумки. Большой и пухлой, как Люба. Подняла голову. Выстрелила в Любу глазами.

– Я знаю. Ты влюбилась. Не отрицай.

Люба онемела.

Ни слова. Даже ей. Никому. Иначе они все соберутся, изловят и сами положат ее сюда.

И больше не выпустят никогда.

Молчи. Под пыткой, под огнем. Никто не должен знать. Никто.

А если она… догадалась…

– Ерунда какая!

Сделала усилие быть веселой, шутливой.

– Да, да! Втрескалась! Ну я ему покажу! Он у меня попляшет! Мою драгоценненькую Любашеньку – у меня – на глазах – отбивать!

– Тася, замолчи…

– Молчать?! Да я ему сама все прямо в рожу прокричу! Не то что смолчу! Ах он волчара! Ах он жук! Да, да, жук настоящий! Не вздумай за него выйти! Я тебя задушу вот этими руками! А потом и его задушу! Гад такой!

Смеялась, но Люба слышала в смехе надрыв и горечь.

– Да кого задушишь-то, дурочка моя?

– Кого, кого! Сура, кого же еще!

Сердце сначала встало, потом забилось. И Люба забилась в хохоте.

Она хохотала сначала звонко, заливалась птичкой; потом резко, будто взлаивая; потом в груди начало клокотать, и она задыхалась от хохота, и уже не могла остановиться. И ртом воздух ловила. И глаза из орбит вылезали. Горло хрипело. Кочерга судорожно наливала в стакан воды, бежала к ней с водой через всю ординаторскую, зацепилась «лодочкой» за ножку стула, воду пролила, выплюнула матюжок. Люба билась в истерике. Смех пополам со слезами. Грибы, лук, вареные яйца, капуста, мясо, огурцы, рубленая начинка. Солено. Горько. Но такой голод. Глотай, улыбайся, реви, кусай и опять глотай. Жизнь это насыщенье. Жизнь – одна тоскливая палата, где среди толпы безумных один самый безумный, и он твой, и он ждет.

* * *

– Так, так… Качество сна… Сон, о боже мой, сон! И он туда же! И он об этом!

Глаза бегали по строчкам, зацеплялись за особо важные слова, срывались с места, бежали дальше. Боланд читал рукопись профессора Зайцева. Аккуратно исписанные листки рвались и тряслись под руками. Он понимал, что держит в руках жар-птицу. Чужую.

«Черт! Это потянет на Нобелевскую премию! Как изумительно! Не в бровь, а в глаз!»

Гладил глазами страницы, как ладонями. Усмехался, улыбался, а то и хохотал в голос от удовольствия. Сгребал подбородок в кулак. Горбился над столом, освещенным тусклой настольной лампой – большой, несуразный, длинноногий. Клевал черных муравьев медленно ползущих букв длинным журавлиным носом.

«Сон – загадочное пространство. Творческое начало, активизирующееся во сне, обусловлено тем, что в фазе быстрого сна интенсивнее работает подкорка; и подсознание выбрасывает в мозг архетипические образы и символы-знаки. Это отнюдь не жизненные впечатления, не впечатления дня. Можно сказать так: во сне мысль и присутствует, и отсутствует. С одной стороны, во сне угасают все мыслительные процессы, сиюминутно появляющиеся при наблюдении реального, трехмерного мира, в котором живет человек. С другой – несомненно усиливаются импульсы, несущие огромной силы интуитивный заряд, но он не анархичен, а включает в себя элементы анализа и синтеза; а значит, у него есть бесспорный вектор, и вектор этот, по всей видимости, ведет туда, куда в состоянии бодрствования хода нет».

– Черт, черт! У меня же теперь есть ход! И прямо туда!

Он жадно вцеплялся в крокодиловую папку. Он подпрыгивал на стуле. Он читал взахлеб, читал вслух. Не мог нарадоваться. Умирал от счастья.

«Бред – возможно, процесс, прямо родственный творческому. Есть бредовые интерпретации действительности. вполне сходные с оригинальными творческими видениями. Есть и бредовые сверхценные идеи, что в сущности своей уникальны: их никогда не было и никогда больше не будет, они принадлежат одному человеку. И кто поручится, что эта сверхценная идея патологична, а не гениальна? Где пролегает водораздел между абсолютной гениальностью и абсолютной паранойей или шизофреническим бредом?»

Да, да, точно, а ведь так и есть; и никто до сих пор не догадался, где!

Неужели этот сумасшедший старик догадался?

Боже, ну тогда он все отдаст. Только чтобы…

Чтобы – что?

Пальцы судорожно листали рукопись, а мозг напряженно ворочался под массивным, брахицефальным черепом. Зрачки впивались в чернильную вязь, то полустертую и выцветшую, то жирную, дегтярную, с кляксами. С отпечатками пальцев. Старик, видно, то и дело попадал дрожащим пальцем в чернильницу, а потом хватался за бумагу.

«Появление так называемой бредовой установки напрямую связано с безднами коллективного бессознательного. И чем шире интуитивный охват пространств коллективного бессознательного, тем ярче, выпуклее и конкретнее установочный бредовый посыл».

О да! Да! Вот оно! Вот связь!

«Феномен бреда ориентирован на четыре ключевых момента: 1) явное отличие от привычного хода мыслей; 2) тайный мыслеобраз, по мере развития бреда становящийся отправной точкой существования человека; 3) выход бредящего на исторические глубины личного сознания и личного подсознания; 4) выход бредящего на пространства коллективного сознания и коллективного подсознания».

Боже, боже, да ведь это открытие! Ай да Зайцев, ай да сукин сын! До него никто так четко не формулировал.

Но ведь это же запрещено!

Что – запрещено?

Все! Все, о чем он здесь пишет! Говорит! Кричит! Размышляет!

Думаешь, в Советском Союзе ему дадут напечатать книгу по психиатрии, где черным по белому будет сказано: человек может прорываться в жизнь, бывшую до него?

Да это же все равно что возгласить с амвона: душа бессмертна!

Марианская впадина психиатрии – почти религия. Это исследование духа напрямую. Дух! Черт! Дух! Какой к черту дух! Материя, вот что первично! А все наши метания, слезы, трепет – вторичны. Весь наш бред – вторичен! И кто поручится, что наша душа не жила сто, тысячу лет назад?! А этот старикан – вот, поручился же!

«Бред есть патологическое, но несомненное творчество. А творчество – прорыв в бездны тех веков и тех существований, что были до нас, до жизни каждого конкретного индивидуума. Анализируя разветвленный бред, согретый изнутри одной сверхценной идеей, мы видим, что в разрезе, при доскональном рассмотрении, он представляет собой не что иное, как ряд психических сцепок и связок, прямо иллюстрирующих наши возможные прежние существования».

Держись за стол, Ян. Крепче держи эту рукопись. Она опасна, да, но она же и бесценна. Сверхценна, ха-ха!

«Я могу напечатать эту книгу за границей. О нет, за границей если, меня тут же вышвырнут и из больницы, и с кафедры. А если здесь? О да, здесь! Мягко, нежно отредактированную! Так, чтобы комар носа не подточил! Зато какие горизонты! Это моя докторская. Это… моя…»

Он не додумал: слава, – так ослепительно вспыхнуло слово, засверкало в мозгу, причинив ему странную сладкую, как при оргазме, боль.

Он и правда так дрожал, будто был с женщиной, с самой красивой, пылкой, вожделенной.

«Любая галлюцинация имеет пусковой механизм. Любой бред, даже самый парадоксальный и чудовищный, всегда имеет некий спусковой крючок: пуля выпущена, пуля летит, и возврата к прежнему бытию уже нет».

Уже нет! А как же тогда вся их лечоба? Все их лекарства, снадобья, инъекции, инфузии?

Все их ужасные электрошоки, все их пытки инсулином и литием?

Все их палачьи экзекуции атропином?

Все – бессмыслица?

Получается, да. Причем полная. Полнейшая.

Бессмыслица психиатрии. Психиатрия – разновидность камеры пыток. Психбольница – опытный виварий. Вместо кроликов, мышей и собак – люди. Мы испытываем на бедных безумных кроликах всевозможные новшества фармацевтики, и советской и западной. Но мы никуда не ушли от средневековья. Черт, мы же никуда даже не ушли от Галена и Авиценны!

И старик так просто, так смело об этом вещает.

Для тех, кто умеет читать и строки, и между строк, с этой книгой будет все ясно.

Казнить, нельзя помиловать. Казнить нельзя, помиловать.

Так. Он переделает ее. Перекроит. Перелопатит. Перешьет по образу и подобию приличной, даже партийной советской книжки. Возьмет под козырек. Намалюет незримое красное знамя на обложке. В предисловии десять раз упомянет имена великого Маркса, великого Энгельса и великого Ленина. Десять раз сошлется на великие труды всех советских великих. Не забудет про восклицательные знаки. Про благодарности начальству. Но плоть, живую плоть этого труда он не зарежет! Он оставит все фактуру! Все мысли! Все идеи!

А те, что могут вызвать огонь на себя, он накроет черной тряпкой, как накрывают желтого кенаря в золотой клетке.

Но кенарь-то весело чирикает; и золотая клетка от черного крепа не станет жестяной.

Сунул нос в рукопись. Она тянула магнитом. Сверкала и переливалась под его глазами и пальцами. Это все равно что завоевать целую страну! Ну да, страну! Это война. Он воюет с неприятелем. С учителем?! Черта с два! Теперь это враг. Раздавить врага! И захватить его столицу!

«И Юнг, и Фрейд подробно разрабатывали тематику дуала «Эрос – Танатос». Эрос сильнее всего, когда он идет по краю смерти. А приход Танатоса часто знаменуется переживанием состояния высшего блаженства; у многих народов смерть представала в ореоле не мученичества, но истинного и величайшего счастья. И поныне исповедующие ислам свято верят, что, в пылу битвы с врагом, умирая под пулей и огнем, они попадут прямо в мусульманский рай; что говорить о первобытных народах? Итак, любовь и смерть – родные сестры. Внутри тотального бреда это становится особенно ясно. Больной, находящийся в пространстве бреда, часто не боится смерти и исполнен поистине вселенской любви. Значит ли это, что находящийся в бреду больной ближе всех на земле, ближе любой другой живой твари, стоит к разгадке тайны бытия, базирующейся на ничем не оправданном, но реально существующем во множестве психических вариаций синтезе Танатоса и Эроса?»

Боланд крепко потер ладонями вспотевшие виски. Ему захотелось выпить. И немедленно. Он слишком возбужден. Чего бы выпить? Есть что дома?

Пробежал на кухню. Шлепнул дверцей холодильника. Полбутылки «Московской», ну и на том спасибо. Скоро Новый год, надо не водку глушить, а изящненько отпивать из бокалов шампанское, пошлую газированную подкрашенную водичку для баб. Для дам, прошу прощенья.

Зачем старику рукопись! Он все равно скоро помрет!

На том свете она ему уж никак не будет нужна!

А ему, ему – в самый раз! Нужнее некуда!

Добежал до буфета. Отъехало стекло. Выдернул рюмку. Закусить было чем – и колбаска есть, и сыр, и даже баночка элитной красной икры, из самой Москвы заботливой родней привезенная, в кафе «Прага» купленная – тетка Хильда стонала и охала: в очереди отстояли два часа, думала, ноги подломятся!

Икру едят ложками. А тут – крошечная баночка, смешно. Хранил на праздник. Скоро, скоро елка, и на белый хлеб масло, потом красные катышки икры, а сверху – укропа веточку. Грациозно, изысканно.

Давно ли ты пил водку без закуски, Ян? Не привыкать.

Налил. Хрусталь заискрился острыми режущими гранями. Голубая ледяная ртуть качнулась и застыла. Осторожно взял рюмку за ножку. Почему-то, когда он брал рюмки за ножки, ножки ломались. Слишком сильные пальцы. Неловкий, медведь.

Выпил. Крякнул. Закатил глаза. Засмеялся. Шумно выдохнул.

Стало легче.

Снова впился глазами в ломающиеся, как сухие зимние ветви, строки машинописи.

«Если взять две разновидности бреда – чувственный и интеллектуальный – мы поймем, что и в том и в другом присутствует набор навязчивых состояний; так, интеллектуальная мания величия вполне может соприкасаться с чувственным раздвоением личности, и обе этих личности будут великими, и обе они будут жаждать власти и поклонения, и обе они не будут помнить своего прародителя – подлинную патологическую личность. Здесь утрата памяти даже спасительна для пациента; амнезия охраняет его от осознания подлинности ситуации, и, полностью находясь в вымышленном мире, живя в нем и проживая не одну, а две, а бывает, и несколько жизней, больной, на самом деле, воплощает древнюю мечту человека и человечества – прожить не одну, а две, три, сто, тысячу жизней и в результате, меняя жизни и судьбы, стать бессмертным».

– О! Вот это старик дает!

Он привскочил со стула, стул опрокинулся. Вцепился в волосы пальцами. Тряс головой. Ловил воздух губами. Облизывал губы, будто они были в сахарной пудре. В сладком вине. Боже! Это же какая удача привалила! Какое везение! Один раз в сто лет! Бери выше, в тысячу!

Хлопнул ладонью по рукописи. Уже, зажмуривая глаза, видел ее – лежащую на столе – книгой. Великой книгой. Нарасхват. У психиатров? Не только у них. У всех! У кого – у всех? Это же научный текст! Ха-ха, у Эйнштейна теория относительности тоже была опубликована в заштатном научном журналишке! И что?

Для того, чтобы перевернуть мир, нужен один маленький рычаг.

В полудреме, полусне, полубреду – да, он уже бредил – он видел эту книгу в руках не медиков в круглых белых заячьих шапочках – в жадных руках читателей, ловящих эту книгу в магазинах, ищущих ее на книжных развалах, отдающих за нее большие деньги. Эта книга – не книга! А что?!

«Это твоя судьба».

Губы беспощадно пересыхали. Стоял, набирая в рот слюну. Пить. Как хочется пить.

Опять рванулся на кухню. Бутылка минералки: на окне, фу, теплая! Сходил с ума. Дергал шпингалеты, рвал оконную раму на себя. Распахнул, со скрипом, с шумом, ночное окно. Там, снаружи, бешено и весело вихрился снег. Легкая озорная метелица приглашала поиграть с ней, покататься в сугробах, покувыркаться. Боланд запустил руку в наметенный на карниз слой снега, зачерпнул жменю, будто хотел лепить снежок. Затолкал в рот. Грыз снег, ел его. Глотал, охлаждая нутро, забивая, засыпая снегом безумный огонь, страшно и грозно взорвавшийся внутри. Да я сгорю! Нет, не сгоришь. Да я подлец! Нет, не подлец. Просто маленький, подленький человечишка, что завтра станет огромным и великим и славным. Станет вождем советской психиатрии. И звездой – мировой. Где проблемы? А нет проблем!

Ешь снег. Ешь зиму. Съешь весь холод на свете. Весь лед. Ты все равно сгоришь.

И – кучка пепла. И – зависть коллег. И – презрение… чье? Кого – презрение?

Бога? Людей? А кто узнает?

Старик? Понятно, он узнает первым.

И последним.

Это будет его последнее страдание.

«Ты его раньше срока похоронил».

А правда, утрата такого труда, работы целой жизни, ведь это горе, такое горе.

Наглотавшись снега до боли в горле, ввалился опять в комнату.

Тусклый свет. Незадернутые гардины. Обледенелые ветки щелкают друг об дружку под порывистым ночным, метельным ветром.

Снег сыплет и сыплет; и нет снегу конца; и нет жизни конца.

Пока мы живы, смерти нет; а когда смерть есть, то нет нас.

Кто это сболтнул? Кажись, Эпикур? Или, может, Сократ?

Хитрец Сократ: книжек не писал, по площадям босой в рваной холстине ходил, бредятину нес, а люди слушали и запоминали. И иные – записывали. А потом все – читали. А потом он, нищий бородач, насквозь пробежал, пронзил века.

Налил себе еще рюмку. Рука потянулась.

И застыла в воздухе.

Что он делает?

Что хочет сделать?

Пока не сделал.

Сегодня.

А завтра?

Ты хочешь убить человека. Своего профессора. Профессора Льва Зайцева.

Ты хочешь украсть у него его книгу.

Но это же бред. Бред!

А разве все на свете не бред?

Да, все, все на свете?

Ветки бьются друг об дружку. Они живые. Они колотят и лупят друг друга. Каждая из них орет другой: я лучше! Нет, я! Нет, я! Люди дерутся. Бьют друг другу морду. Спят друг с другом, а потом разбегаются в стороны, ругая друг друга, костеря на чем свет стоит, плетя друг о друге небылицы, издеваясь друг над другом. Ты не одинок! Тебе всегда есть кого уничтожить. Тебе всегда есть кого убить.

Разве не бред жажда убийства? Разве не бред твоя безумная, неистовая любовь к себе? Возлюби ближнего как самого себя, так, кажется, вещала эта книжка, эта затертая, засаленная, замызганная, запечная, бабкина и дедкина, прогрызенная жучками, заляпанная воском, забытая на дне царских сундуков и революционных саквояжей книжка: Евангелие, да уж не шутка ли это, ближнего как себя? Еще чего, как себя! Ты – это и есть Бог. Ведь Бог – это Богочеловек, а значит, ты человекобог!

Человекозверь, возможно. Не ври себе.

Ты себе не врешь. Ты просто бредишь. Ты хочешь, чтобы твой учитель задохнулся от горя. Как ты скажешь ему? Не дури. Ты завернешь рукопись во вчерашнюю газету «Правда» и отнесешь ему обратно. С поклонами. С благодарностями.

Нет! Не отнесу! Я же брежу! Это все во сне! И я за себя не отвечаю!

Он постарался мыслить связно. Взять себя в руки.

Взял в руку рюмку. Рюмка, вот что спасет. Быстро влил водку в глотку. Поперхнулся. Кашлял. Слезы на глазах. Повел глазами вбок. Сидел за столом в кальсонах. В теплых китайских кальсонах, с начесом. И в носках. Носки вязала мама. Мамы нет. Носки есть. Как все просто. И его, его не станет когда-то. Когда? Это другой вопрос. Зайцева не станет раньше. Его не станет завтра. Отдаст он ему рукопись или не отдаст – все равно не станет.

Опустил длинный нос в рюмку. Нюхал. Запах спирта. Такой привычно медицинский. Зачем ты стал психиатром? Затем, что это судьба. Зачем ты хочешь украсть чужую работу? Это тоже судьба. Это не я. Не я делаю. Это за меня делают. Это кто-то другой делает.

Другой? А где он?

А вот он, другой.

Видишь? В зеркале.

Он вскинул глаза. Напротив стола висело длинное старинное зеркало в резной оправе темного лакированного дерева. Мамино. С детства любимое. Когда-то давно его купили на рынке в городишке Городце; мама и отец плавали туда на колесном пароходе «Парижская коммуна» и неделю гостили там в доме у двоюродного деда матери, купца второй гильдии Елпидифора Курепина. Елпидифор держал в Городце двухэтажный особняк – низ кирпичный, верх деревянный; двух лошадей, корову и козу, и молодоженов Боландов потчевали свежим молочком и свежим творожком, и свежей густой, ложка стояла, сметанкой, и свежим маслицем. Мама очень поправилась. На желтой овальной фотографии тех лет она стоит пышка пышкой, смеется, меж зубов щербинка, волосы взбиты, прядь относит ветер и кладет на плечо, на матросский воротник. Толще Любы Матросовой? Еще не беременна им, Яном?

А какая разница? Какой это год? Разве так важно?

Он глядел в зеркало. Другой из зеркала странно, криво, еле заметно подмигнул ему. Другой был чернее лицом; мрачнее; старше. Да, старше. Седой, и волосы жиже. И скулы угловатее; и длинные, резкие морщины – через щеки – к подбородку – вокруг плотно сжатого рта. Этот рот привык молчать. Другой знает: много говорить опасно. Молчание – золото. Великое, вечное золото. Зеркало, весело и бестолково твое шутовское серебро.

Он встал, и Другой встал. Он шагнул вбок, а Другой остался на месте. Седые волосы Другого поднялись в зеркале торчком, и Ян видел, какие они серебряные, белые. Кто ты, Другой? Молчит. Ты пришел напугать меня? Я тебя не боюсь! Молчит.

Черт! Кто ты! Черт! Черт?!

Молчит.

– Кто ты?!

И тогда Другой разжимает губы. И углы губ ползут в разные стороны. Раздвигаются. Расширяются. Еще. Еще. Другой улыбается ему?

Зубы. Блеск зубов. Дрожанье языка. Краснота внезапно вывернутых наружу, смачных, жирно блестящих губ. Пасть, пропасть красного рта. Зияние. Воронка. Воронка смеха. Воронка хохота. Она расширяется. Расползаются края. Распахивается красное круглое окно. Зеркало покрывается мелкой морозной рябью. Зеркало не выдерживает наглого смеха. Оно стонет серебром и кричит яростным блеском. Ян, что ты задумал?! Остановись! Вот телефон. Набери номер учителя! Он учил тебя, как распознать сумасшедшего. Ты же знал, что ты – сумасшедший. А тот, Другой – знает?!

Другой, стоя в зеркале во весь рост, смеялся над ним, показывая все зубы.

Боланд, дрожа, сделал шаг к зеркалу. Всего лишь шаг. Протянул руку. Растопыренной пятерней коснулся зеркальной глади. Рука наложилась на руку. И чья была живее, он не знал.

– Ты… не смейся…

Другой хохотал, закидывая голову. Боланд видел его бритый подбородок.

– Ты!.. Не останавливай…

Хотел сказать: меня, – и горло перехватило, слишком много он сожрал ночного снега, и он оттолкнул руку Другого, а Другой толкнул его в руку, и из-под руки выскользнуло непрочно державшееся на шатком гвозде зеркало, и полетело на пол, и Другой летел и разбивался на лету на тысячу острых серебряных, алмазных кусков, крича, хрипя, распяливая рот, прощаясь, вопя о помощи, понимая, что поздно, что поздно, поздно все.

* * *

Опять дежурство. Опять не спать.

Он привык не спать. Хотя знает, многие спят.

Вон он, топчанчик. Кочерга его зовет: ночной топчан. И при этом хитренько улыбается и гаденько подмигивает.

Истории болезней веером разложены на столе.

Без меры надоели.

Надоели все: психи, коллеги, назначения, писанина.

Ему надо сменить профессию?

Усмехнулся над собой. Шапку снял, вытер ею лицо, забросил в далекий пыльный угол. Говорят, у китайцев есть специальная тряпичная кукла, набитая ватой, в рост человека, и они ее, когда раздражены или взбешены, лупят без пощады. Живого человека, так лупя, убили бы. Ну вот куклу и убивают. А ей хоть бы хны.

Один в ординаторской. Постовая сестра – на раскладушке в сестринской. Кажется, ни с кем ничего не приключается, ни капельниц среди ночи не надо ставить, ни внутривенные делать, ни связывать кого-то бедного, буйного смирительной сорочкой. Покой. Тишина. Слышно, как капает вода из крана. Тук. Тук. Капли воды. Стук сердца. Почти синхронно. Почти сливаясь.

Спят дежурные санитары в подсобке; спят физрастворы во флаконах; спят шприцы в стерилизаторах; спит страшный аппарат электрошока в процедурной. Один он, Сур, не спит. И оглядывается на себя, на свою жизнь.

У каждого есть жизнь. И будет смерть.

А однажды он смерть-то понюхал. Крепко, глубоко ее ноздрями втянул.

На всю жизнь – этот запах запомнил.

И как оно все было? Нет. Только не это. Только не вспоминать. А то разум застелет черная, набухшая зимней грозой туча, и будут рваться молнии, и будет корежить лицо, крючить руки и выворачивать наизнанку душу. Душевнобольные! Они имеют дело с душевнобольными. А сами-то они кто? Неужели врачи? Может, они самые подлинные больные и есть?

Муравей лечит муравья. Попугай гладит крылом попугая. Волчица вылизывает больного волчонка. И только человек, проклятье, человек занимается полной ерундой. Он убивает себе подобных.

Ну а как же! Смерть ведь не для меня. Смерть – для другого. А я буду жить вечно.

Все умрут, а я не умру.

Уныние, смертный грех. Грех! Что он такое? Разве кто знает? Как хочется ласки. Как он ее лишен. Они все считают его нелюдимом, жестким, жестоким. Матросова вон шарахается от него, как от прокаженного. А он бы не прочь. И на ночь; и на всю жизнь. Ну да, что искать где-то, когда под боком такая булочка? Булочка-то с характером. Тоже не подступись. Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска.

Перед глазами поплыли ее пухлые румяные щеки, родинка в виде старинной черной мушки чуть ниже уха. Пельменное ушко. Груди-пироги. Ах, как вкусно, объешься.

Локти на стол. Лоб в ладони. Думай. Думай, доктор Сур. У тебя фамилия превратилась в имя. Все забыли, что тебя зовут Сережа. Да и ты сам забыл.

Призрак Любы улетел; из тьмы наплыл другой призрак. Старуха. Смешная, круглолицая. Санитарочка. Нянечка Анна Ивановна. Он странно любил, обожал старух; старость казалась ему несбыточной, а над старыми людьми он трясся, как скупой над золотым сундуком. Дожить до старости! Ведь это непредставимо.

Когда он попробовал не дожить.

Но у него не получилось.

Ему не дали это сделать.

Нянечка Анна Ивановна сгинула, вошла во тьму, и ее место заняла другая женщина.

Зажмуриться. Не видеть. Мама. Мама!

Провались все на свете, и сегодня придется глотать нейролептики. Без них не обойдешься. А то опять бессонная ночь. Он выпьет таблетку и уснет. Уснет как младенец. И к нему больше не придет в гости эта серая, покрытая жуткой серебряной рябью вода. Эта ледяная вода. И это мост.

Мост, уйди к чертям. Все же хорошо. У меня все хорошо. Зачем ты опять выгибаешься подо мной бетонной дугой, чертов мост?

Он перебирал пальцами в кармане. Вытащил початую упаковку аминазина. Носил с собой всегда. Для больных? Вот и выпей, ты, больной. Водка уже не помогает.

Он выдохнул: мама! – и запил круглый желтый ядовитый шарик аминазина глотком воды из забытого на столе стакана. Чужой стакан. Чужая таблетка. Чужое все. Это не его родная больница. Это странный, медленно плывущий в ночи Корабль, и он на нем – самый плохой, распоследний матрос. И ему назавтра капитан насует пендалей за то, что неряшливо вымыл грязной шваброй красивую палубу.

Вытащил из ящика стола кипятильник. Налил из-под крана воды; опустил стальную спираль в стакан. Через минуту вода забулькала, пар обволок замерзшее лицо Сура. Холодно здесь. Дует в окна. Надо бы заклеить. И никто не заклеивает. Никому не хочется.

Бросил в стакан жменю заварки из разодранной пачки, на боку написано: «ЧАЙ ИНДИЙСКИЙ», и нарисован слон, а на нем погонщик. О, лучше бы он был погонщиком слонов в Индии. Последним нищим кули. Лучше бы он был подневольным боксером в Америке! Уличным гитаристом в Буэнос-Айресе! Крестьянином в Тибете!

Там хорошо, где нас нет, доктор Сур.

Аминазин начал действовать. Он блаженно закрыл глаза. Спасибо ученым, они расщепили молекулы и придумали новые чудные лекарства. Спокойствие нисходит. Слетает сон. Хочется улыбаться. Опять хочется дышать глубоко, улыбаться и спать; это значит – жить. Когда его жизнь оборвется? Боишься ли ты смерти, Сережа?

Такое уныние, он сам себя анализировал и самому себе диагноз ставил, уже психоз.

Думай о себе холодно, Сур. Не разнюнивайся. Не сентиментальничай. Не теряй жесткую хватку. Не говори больше слово «мама». Оно из разряда запрещенных. Или забытых. Ты сам взрослый мужик. И сам за себя давно отвечаешь. И страна по радио каждое утро поет тебе: вперед! Вперед, заре навстречу, товарищи, в борьбе!

Штыками и картечью? Проложим путь себе?

Слова мешались, варились и булькали в чугунной голове. Боль накатывала прибоем, отливала, наплывала снова. Он высыпал из упаковки в ладонь горсть желтых таблеток. А что, если все – разом? Захохотал неслышно, блестя в ночи зубами. Дурак ты, Сур. Но искушение есть. Пошло прочь, искушение. Не с такими справлялись.

Осторожно, как лошадь губами – хлеб, взял золотой шарик аминазина. Проглотил всухую. Потом взял стакан и поднес ко рту. Кипяток. Хлебнул. Обжег губы, застонал, будто бы ел вкуснятину. Ничего. Прокатит. Еще не лошадиная доза. В самый раз.

Шуры сегодня нет. Выпить не с кем.

И Кочерги нет. Похулиганить не с кем.

Он на все отделение один; а что это за шуршанье в коридоре?

Выглянул в приоткрытую дверь. Нянечка Анна Ивановна тихо, как запечная мышь, еле-еле возила щеткой, обернутой мокрой тряпкой, по крашеному полу. Старая их больница, деревянные половицы. Зайцев после нового года обещал настелить новомодный линолеум.

– Анна Ивановна, – тихо, чуть слышно сказал он.

Старуха не слышала. Скребла и скребла пол.

Чистый, а все моет, скребет, и все на одном месте. Будто дырку хочет протереть.

До ноздрей донесся гадкий запах хлорки. Анна Ивановна сыпала ее в ведро всегда щедро, от души, будто бы здесь не психушка, а инфекционное. После ее мытья еще долго стоял в воздухе хлорный дух, и врачи носы зажимали, идя по коридору.

– Анна Ивановна! Эй! Я тут.

Сделал старухе ручкой.

Нянечка подняла голову. Стояла возле огромной щетки, маленькая, смешное яблочко, детский снежок. Заправила мокрой рукой седые волосы под белый платок.

Платок носила, не шапочку: как в церкви, как на даче.

И ему помахала рукой: будто мимо, в роскошной машине, ехал вождь, а старуха, в толпе восторженного народа, стояла за сугробом на обочине дороги, и рукой махала, любимого вождя приветствовала.

Так глупо и весело махали друг другу руками.

Сур улыбнулся. Засунул руку в карман.

– Анна Ивановна! Чайку не хотите!

– Ах, ах! И что ж вы орете-то так, Сергей Васильич! Чай, я слышу. Мне все слыхать. Не орите так-то, больных, я чай, разбудите! И тогда нам с вами… – Палец к губам прижала. – Ох, ох… плохо придется…

– Плохо! Согласен!

Вышел в коридор, сам к нянечке подошел. По плечу погладил.

– Давайте щеточку, давайте. Маленький роздых. Целая ночь впереди. Еще наубираетесь. Давайте-ка ко мне. У меня, правда, только чай и печенье.

– И то хлеб.

Старушка аккуратно поставила щетку к стене. Подтащила к щетке ведро. Переваливаясь уточкой, шла за Суром, и впрямь утенок за селезнем. Вошли. Сур допил свой чай, сполоснул стакан и вскипятил чаю Анне Ивановне.

– Пейте. Что смотрите! Я не клоун, рожу не сострою. – Тут же состроил дикую рожу, и нянечка мелко, дробно захохотала, и живот ее трясся, и грудь тряслась. – Пейте быстро, пока горячий! Вот и закуска!

Пододвинул к ней ближе тарелку с тремя печеньями. Жалко, все пирожки Любы врачи днем умяли. Старуха осторожно, как хрустальную, взяла печенину в опухшие артрозные пальцы. Закусила беззубой челюстью; довольно шамкала, во рту размачивая.

– Вот спасибо, вот спасибо, и правда горяченький…

И опять эта влага. Зачем она в глазах.

Сур встал к нянечке спиной и отвернулся к окну. Слезы сами текли. И аминазин не помогал.

* * *

Этого больного привезли на рассвете. Доктор Сур осмотрел, сухо выронил на бегу: суицид банальный, – и дальше бежал, не оглядываясь, только белая шапочка на затылке тряслась. Сегодня день такой выдался – сумасшедший. Наш Сур резвее коня побежал, шептали санитары, ну точно тяжелый груз нам сегодня забросили.

Наш Сур побежал, повторяла и нянечка Анна Ивановна сухими сморщенными, чуть ли не замшелыми губами, глядя долгим взглядом вслед врачу, и сухарь ее лица жалобно ломался. Ей всегда всех больных было жалко. Особенно здесь, в психушке.

Когда ее спрашивали: как оно на пенсии-то, Анна Ивановна? – она горделиво улыбалась беззубыми деснами: я работаю в сумасшедшем доме.

Тишина прерывалась яркими вспышками солнечных пятен. Пятна кричали. Солнце вопило. Потом солнце улыбалось и засыпало. Оживала тряпка. Тряпка, поганая и лохматая, старая проститутка, униженно ползала по полу, по длинным доскам: когда-то в лесу, на ветру, под снегами, росли и качались корабельные сосны, и надо бы из них ладить корабль, а вот сладили полы в психиатричке.

Положили – и густо, тремя слоями, накрасили красной масляной краской.

Краска высохла и стала коричневой, черной кровью.

Мыть удобно. Ходить страшно.

На этом черном масляном льду скользили врачи в модельной обувке, балансировали, балагуря, санитары, волоча смирительные рубахи, подворачивали бутылочные ножки в ажурных колготках медсестры и беспощадно падали больные. Одному больному казалось: это озеро замерзло, а он пришел на рыбалку, позабыл дома снасти, пальцы коченеют, ветер северный, и он сам сейчас околеет – без коньяка во фляге, без жениного бутерброда, без горячего чая в битом китайском термосе.

И Анна Ивановна бедному дурачку, что ежился в зимнюю ночь на льду закованного в броню смерти лесного озерка, сердобольно приносила бутерброд с копченой колбаской, и спелую хурму, и томатный сок, и втихаря, чтобы Сур не заругался, кормила его из рук, как голодного зверя: лучше жены, добрее дочери, бережней и ласковее матери.

По возрасту Анна Ивановна всем тут в матери годилась, а то и в бабушки. Молодым санитарам западло было подрабатывать мытьем полов: не царское это дело, женское! На все буйное отделение городской психбольницы № 1 – три санитарки: две молодухи, одна старуха. Старуху все время уволить хотели. Да Сур не давал. Он к ней благоволил. Говорил как мурлыкал: «Анна Ивановна, дорогая, как вы сегодня прекрасно выглядите. Как розочка». Она не замечала иронии, не верила насмешке; неуклюже кокетничая, заправляла седые космы под туго стянутый на затылке белый платок.

Когда она пришла сюда работать, она не помнила: так давно, что ей лень было вспоминать. Вымыв полы, она садилась в коридоре на кожаную длинную кушетку, вынимала из необъятного кармана халата вязанье, и стучали друг об дружку спицы, и тяжело, с присвистом и хрипом, дышала вязальщица. Застарелая астма, в другом кармане всегда с собой ингалятор: начнет задыхаться – сунет ко рту спасительную трубочку.

Тогда, давно, она еще не была старухой, а больным и врачам казалось – Анна Ивановна была старухой всегда. Каталась по коридорам и палатам румяным помятым колобком. Ведро носила легко, чуть ли не на мизинце. На швабре играла, как на арфе. Не страшась, садилась на койку к буйному, что опасно дергался, связанный по рукам и ногам, подпрыгивал, гремя панцирной сеткой на весь этаж, трогала крепкие завязки на черной, до пят несчастному, пыточной рубахе, ладонями вытирала у него со щек и висков вонючий пот и приговаривала: «Ах ты милый, ах ты хороший, не печалься, все пройдет, пройдет и это!»

Все пройдет. Пройдет и это.

А может, ничего и никогда не пройдет.

Его привезли на рассвете, и диагноз был у него простой и жуткий – попытка самоубийства, и понятно, что она не удалась. Положили его в двенадцатой палате для буйных – мест в спокойных палатах не было ни одного. Завалены телами иди дровами? На дворе трава, на траве дрова. Не руби дрова на траве…

Он хотел зарубить себя топором. Рубанул по шее. Неудачный он оказался сам себе палач. Рубил дрова на зиму. Заказал машину дров, привезли хорошие, березовые. Пять тысяч заплатил: дешево, по знакомству. Кто его довел до ручки? Что толкнуло ближе к последней крови? Горькая любовь? Предательство? Долги?

Никто не знал. Сестры шептались: у него недавно умерла мать, а больше никого у него и нет, один живет.

Больница – вид тюрьмы, привозят – и за решетку кроватной спинки, в карцер бокса или в следственный изолятор перенаселенной палаты, где буйные тоскливо кричат и тонко плачут, кусают санитаров за ляжки и пальцы. Чтобы буйные не расцарапывали себе лица, санитары привязывают им руки к ножкам койки, заливают подушечки пальцев клеем: на всех смирительных рубах не хватает.

Женщина вопила, железно-сгорбленная; с натугой наружу выходил голос; волосы свешивались до полу. Положили сюда, к мужикам – в женских палатах мест нет. Мужчина катал голову по серой плоской подушке с черным тараканом казенной печати, бормотал жалобно: «Пустите! Пустите! Я больше не буду! Никогда не буду!» Анна Ивановна деловито совала швабру под кровати. Там бегали настоящие тараканы. А потом они, голодные, ощупывая усами тела, вещи и ткани, нет ли где съестного, не завалялись ли где, в тумбочках и под подушками, крошки и кусочки, уставали ползать в видимом мире и заползали людям в раскроенные криками головы.

Мальчишка крепко вжимал посинелые пальцы в голые плечи. Почему на нем не было рубашки? Или халата? Или больничной полосатой пижамы? Никто не знал. Сидел на краю койки, голый по пояс, дрожал и вонзал грязные ногти в плечи, в ключицы. Стучал зубами. Потом вскидывался и невнятно вскрикивал:

– Идет по облакам!.. Идет прямо ко мне!.. Пошел вон! Вон! Я с тобой не пойду! Вон пошел!

И колотил кулачонками воздух. И зубы скалил.

Анна Ивановна сорвала с койки одеяло и набросила мальчишке на плечи.

– Грейся, пескаренок…

Косматая женщина перегнулась, будто на палубе через релинг, и странно медленно, мягким тестом оседая, упала на пол. Не упала – плавно легла; протянула по полу руки, слабо пошевеливала пальцами: ее пальцы дышали, как жабры. А грудь не поднималась.

– Эх ты, эх ты… – негромко сказала Анна Ивановна. – Поди ж ты… я сейчас…

Подхватила косматую под мышки. Кряхтя, взгромоздила на койку. Пружины лязгнули. Анна Ивановна, как бревна, обхватила ноги больной и втащила их вслед за торсом на матрац. Косматая стала колыхаться всем телом. Крупно, долго дышать. Щеки бледнели, а шея дико, пугающе розовела, краснела, пока не стала цвета яркого флага родной страны.

Анна Ивановна вытерла руки о халат, надавила косматой толстыми пальцами на виски.

– Говорят дохтура, здеся какие-то такие точки… боль сымают… и легчает…

Косматая затихла, вытянулась, лежала недвижно.

И Анна Ивановна повернула короткую толстую шею к нему.

К тому, что сам себя зарубил.

Он лежал спокойно, мирно. Плечо, шея и голова обмотаны толсто, щедро, густо многими бинтами. И даже сквозь эти толстенные слои мертвящей белизны пробилась, просочилась кровь. Алый кружок расплывался на подталом снегу повязки. Анна Ивановна, как заколдованная, глядела, глядела на эту красную сургучную печать.

Самоубийца открыл глаза. Увидел над собой потолок.

«Ах ты батюшки… Ему под общим наркозом шею-то зашивали или под местным?»

Зажмурился. Анна Ивановна зажмурилась тоже. Они открыли глаза одновременно. Больной смотрел на санитарку. Тяжко, липко, жалко, просяще ощупывал глазами, черными ямами радужек, остриями зрачков круглолицую старуху в сером мышином халате, со шваброй в пухлых сардельках-руках.

– Ма-ма…

– Я не мама, – Анна Ивановна сделала шаг к его койке, ее рука протянулась и глубже надвинула на лоб, на брови белый платок, – я нянечка…

– Ма… ма!.. Ты…

Отвернул голову. Анна Ивановна следила, как медленно выкатывается, течет из угла глаза по виску слеза, ее впитывают бинты, мотки стерильного, посмертного, лютого мороза.

Еще шаг к чужой кровати. Сердце Анны Ивановны внезапно перевернулось в ней и затрепыхалось – так отчаянно, так больно оно не билось с тех пор, как…

Старуха упала на колени перед койкой. Ее руки сами ухватили, уцепили голову самоубийцы. Потом подсунулись ему под спину. Она прижимала его к груди, держа на широких, как лопаты, руках, будто он маленький был совсем, маленький и орущий, кричащий комок – не молчащий в ледяном гроте марли и бинтов бедный больной. Кроха, ребенок, сынок! Почему ты здесь! Зачем ты не захотел жить! Наложил на себя руки! Зачем ты тут, и отчего ты меня нашел!

Она все вспомнила. Она все теперь вспомнила.

Полудурочка, она подтирала тут полы, она забыла, кто она такая, как она сюда попала; а тут вдруг вспомнила, и память обернулась болью, и ее не снести было.

Ловила воздух ртом. Сердце выламывало ребра. Стояла перед открытым окном, и резкий сильный, бешеный ветер гнул обледенелые ветки. Они стучали друг об дружку. Ллегкий нездешний звон доносился до ее еще живого слуха. Еще видеть. Еще слышать. Но лучше не видеть и не слышать ничего. На столе записка. Корявый, смешной, танцующий детский почерк. Ты всегда так криво писал, сынок. Ты не умел писать прописи. Ты карябал слова, и твоя ручонка кособоко бежала, скользила с тетрадки на стол, на газету, к немытым тарелкам и коробку спичек – так торопливо, смешно бежит кривоногий краб по сырому песку. На тарелке выведено синим, небесным: ОБЩЕПИТ. Все питаются сообща. Все вместе. Все общее. За окном накренилось древко алого как кровь флага. Седьмое ноября. Красный день календаря.

Красный… день…

Еще помня себя, еще держа внутри себя, как птицу в кулаке, живую память, она подбрела к окну и осторожно выглянула на улицу. Выглянула и зажмурилась. Не хотела смотреть. Знала, что увидит; и на это глядеть было нельзя. Заставила себя: распахни глаза и гляди! вниз! да, да, вниз! вот так! так, хорошо! – и шея сгибалась, и лицо наклонялось над черной снежной бездной, и глаза смотрели, а голова не думала, ей так хорошо было не думать. Не думать. Никогда не знать. Не чуять того, что случилось сейчас. Или еще только случится?

Или, может, это все случилось давным-давно, и совсем не с ней? А с кем же?

Как звали ее… ее… ну, ее…

Широко распахнутые мертвые глаза смотрели на маленькое распластанное тельце там, внизу. Ребенок лежал странно – скрюченный, как в утробе матери, а ручки раскинуты, будто удивился и руками развел: да что вы! Разве это я! Это же не я! Я вам только кажусь!

По наледи растекались алые ручьи. Флаг бился над подъездом. Она сегодня приготовила к великому революционному празднику холодец, пирог с капустой и плюшки, посыпанные сахаром, испекла в духовке, он так плюшечки любит.

Любит. Любил. Будет любить. Не будет ничего.

Запах сладких плюшек вылетал в настежь раскрытое окно вместе с ее жизнью и с ее разумом. Она медленно, медленно встала перед подоконником на колени. Подняла круглое бледное лицо к серому рваному небу. И завыла.

Выла волчицей. Хохотала ведьмой. Разевала зубастую драконью пасть. Плевалась огнем. Из ее глаз сначала летели слезы, потом огненные стрелы, потом черная пустота. И вместо глаз у нее стали ямы; вместо волос – костер; вместо живого лица – вскопанная жгучей, жуткой железной лопатой, мерзлая, переслоенная белым снегом черная земля.

Она не видела, как, завывая подобно ее глотке, к дому подрулила «скорая»; как бежали к трупу санитары и укладывали, плача, на холщовые носилки то, что еще недавно было ее ребенком – кровавое тесто, красную лепешку; пирог развалился на части, на куски, его собирали по частям, складывали на противень и все никак не могли собрать. Она стояла на коленях, пальцы вцепились в подоконник намертво – не оторвать, а горло вопило, а вместо сердца бился на промозглом ветру красный ошметок, багряный лоскут. Жизнь. Жить. Кто там живет? Это она живет?! Она земля, в ее могилах воет ветер, ее холмы и ложбины укрывает, ласкает метель. Все вы ляжете в меня! Все! Все! Всех пригрею! Всех возьму!

И его. И его! Моего родного! Единственного! Вам – не отдам!

Соседи пытались подступиться к ней. Только подходили – она стреляла в них адским, горячим криком. Визжала. Билась головой о стены, об пол. Каталась по полу. Тянула на себя со стола скатерть вместе с посудой, и разбивался в осколки дулевский фарфор и кузнецовский фаянс, звенели о паркет ложки и вилки, и скакал и прыгал по полу холодец, странно живой, как кусок дышащего, под ножом хирурга, студенистого легкого; и она заталкивала скатерть с белыми мохнатыми кистями себе в рот, пытаясь забить крик снегом, запеленать его длинным, бесконечным бинтом, умереть вместе с криком, вытолкнуть его из себя навсегда, как роженицы выталкивают в холод жизни красного орущего младенца. Обматывала голову скатертью, потом сорванным со стены ковром, потом бросала в окно, в стены, в двери и притолоки, била посуду, и сбросила тапочки, и шла босиком по стеклам и ножам, по изморози и воздуху, по ветру и облакам.

Задыхалась. Воздух кончался. И она кончалась вместе с воздухом, с последним ветром.

Соседка дрожащими руками набрала номер больницы на Ульянова. Психбригада приехала через полчаса. Санитары схватили ее в тот миг, когда она перегнулась через подоконник, разглядывая не глазами – уже летящей, вольно парящей душой красное, отпечатком любимого тельца, пятно на снегу; а далеко, за мостом, за серой холодной рекой, за заберегом и шугой, гремела праздничная музыка, доносились веселые крики, мотались на ветру красные знамена, красные воздушные шары и красные флажки в руках краснолицых от мороза и ветра детей, и все это были не ее дети, чужие дети, и это была чужая страна, чужая демонстрация, чужой праздник и чужая жизнь.

– Ма… ма… ты… я…

Она держала его на руках. Его. Наконец-то.

Не могла в свое счастье поверить.

– Сынок… Милый ты мой… Как же ты все эти годы… один… без меня…

Он ее не слышал. Видел, как шевелятся ее губы. Оглох от боли, ополоумел: тонул в своей смерти, а вынырнул в чужую радость.

– Я… нет…

– Да, да…

Им было все равно, что говорить. Лепетать, утешать друг друга. Успокаивать: вот и кончена жизнь, а вот она началась, другая, и здесь, видишь, тоже хорошо, а в той ведь было плохо, плохо. Пусть будет так, как случилось! Ведь все вернулось! А где же мы были с тобой? А кто его знает! Другой вождь у нас. Другие деньги. Я больше не пеку плюшки. Мне нельзя сладкое. У меня диабет. У меня астма. Я хочу рассказать тебе, как я жила все это время. А я тебе, как я жил. Да я и не жил! Так, притворялся! Думал, что живу! Я так скучал по тебе! А я… ты даже не представляешь, как…

Анна Ивановна все ближе клонилась к нему. Вот ее морщинистая щека вздрогнула, дернулась, опала, опять задрожала: она приближала лицо к его лицу, забинтованному годами и веками без него, замотанному одинокими ее, волчьими ночами, белыми стерильными, больничными одинаковыми днями, когда надо мыть и драить, а потом получать за это смешные и такие дорогие деньги, а потом трястись в битком набитом звенящем трамвае домой. Домой? Или опять в больницу? Сынок, как же ты не понял до сих пор?! Я же живу в больнице! Это мой дом! И я тут Анна Ивановна, и никто же не знает, что я твоя мама!

– Ма… ма…

Она, кургузая и грузная, коротышка, старый колобок, на удивленье легко, воздушно подняла его с койки. Ребенок. Это же ее ребенок. И он такой легкий. Такой светлый. Такой любимый. Глядите, он совсем не в крови. Он такой чистенький и беленький. Он только что родился, и его так аккуратно перепеленали. Дай расцелую тебя! У меня больше не будет болеть сердце. Я никогда не задохнусь. Я буду хранить все-все, что ты будешь любить. Все твои игрушки. Зубные щеточки. Курточки и штанишки. Пуговка оторвется – пришью.

Я больше никогда, никогда не буду так страшно кричать. Никогда. Потому что ты вернулся. Ты со мной. Ты пришел. Я так тебя ждала. Я все время тебя ждала.

Анна Ивановна тяжело несла больного к окну. Поближе к свету. Босые ноги его волочились по полу. Он неотрывно глядел в мокрое лицо, в соленые глаза старухи санитарки. Хватался за ее толстые плечи под серым халатом.

Она стояла у окна и держала самоубийцу на руках, и болели мышцы, колотилось сердце, не выдерживая веса лет и зимнего огня, но закрыто было наглухо ледяное грязное окно, зарешечено плотно и мощно, головой не разобьешь, на волю не прорвешься, не улетишь туда, где облака, ветер и праздник. Веселые крики. И красные флаги.

В дверях палаты толпились угрюмые санитары, и оглядывались, и ждали; и стучали по коридору торопливые шаги – это бежал тот, кто здесь топал и бегал все время, как метеор носился; и растолкал всех Сур, и издали глядел на Анну Ивановну.

Раскинул руки. Растопырил пальцы. Сделал знак: тише, тише. Не мешайте. Не подходите. Она нашла, что искала.

Руки Анны Ивановны утрачивали радость. Теряли силу. Сила иссякала в них, утекала талым снегом. Голые ветки били о карниз, о тюремную или больничную, какая разница, решетку. Мы не на воле. Мы в клетке. Но мы поем. От радости или от горя – тоже все равно.

Не каждый день мать находит сына.

Ноги подкосились. Она медленно, медленно опустилась, с сыном на руках, на намытый ею самой, сумасшедше гладкий пол. Они оба отразились в черном мертвом льду лесного застывшего озера: молодая мать, счастливая, довольная, и маленький ребеночек у ее налитой теплым молоком груди.

И по слогам она, как колыбельную песню, повторяла молитву всей своей забытой жизни – ту, что мальчик, выбросившийся из окна, написал ей, коряво и торопливо, в глупой предсмертной записке:

– Мама, не ругай… не ругай меня… мама, я люблю… я люблю тебя…

Стала задыхаться. Хватала ртом воздух. Это не воздух, а наждак! Он царапает легкие! Почему легкие – легкие, а не тяжелые? Дышать ведь так тяжело!

Сур провел ладонью ото лба к подбородку. Тихо, нежно подошел к Анне Ивановне. Запустил руку в карман ее халата. Вытащил ингалятор, поднес к ее приоткрытому в плаче беспомощному рту, нажал на крышку. Лекарство брызнуло. Старуха дышала шумно и страшно. Легкие сипели и хрипели дырявой гармошкой.

Анна Ивановна, я так рад за вас! А я уж как рада, Сергей Васильич. Анна Ивановна, вы сегодня такая счастливая. И вас это очень красит. Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом… вся советская… земля… Давайте мы запеленаем вашего ребеночка? Он такой хорошенький! Вылитая вы! Мы все сделаем аккуратно, леге артис. Не беспокойтесь. Врачи ведь мастера своего дела. Ну, давайте, так, вот так.

Больной закатил глаза. По знаку Сура два мрачных санитара осторожно вынули его из рук Анны Ивановны. Врач опустился на колени рядом с санитаркой и медленно, осторожно вытер ладонями соленые, счастливые ручьи с ее круглых, дрожащих, сморщенных щек.

Сур вошел в процедурную. В двери торчал ключ. Никого не было.

Охламонки сестры. А если больной-шатун ввалится и все ампулы себе в рот сметет?

Сур подошел к стеклянному шкафу и достал оттуда пузырек.

– Спиритус вини, – пробормотал. Налил в мензурку и быстро выпил.

Задышал трудно.

Физраствором, что ли, запить?

Время сбилось в комок. Снова стать ребенком. Потерять мать. Потерять навек. Пришли ночью и увели. Синие околыши светились во мраке. Зеркало глядело пропастью. Слезы и крики матери в ушах, под черепом, поперек горла. Плакать в подушку. Побежать на берег реки. Взбежать на мост. Черный асфальт. Ледяной бетон. Чугунное кружево перил. Каменные быки. Серая страшная вода. Прыгнуть вниз. Сорок метров высота. Тебя вытащат. Ты ничего об этом не знаешь. Ты зажмуриваешь глаза. Прыгаешь. Летишь. Летишь солдатиком. Ноги вниз. Ветер в волосах. Входишь в воду. Тонешь. Вода льется в легкие. Это очень больно. дышать нельзя. Не дышать нельзя. Терять сознание. Однажды найти его. Отбиваться от чужих тел. Вырываться из чужих клювов и когтей. Орать: я не хочу жить, не хочу! Лежать в больнице. Жрать, давясь, манную кашу. Видеть глаза врачей. Видеть слезы врачей. Шептать неслышно: я тоже стану врачом. Я буду жизни спасать.

А свою жизнь слабо спасти? Ни жены. Ни детей. Все были и медленно сплыли. С психами и сам станешь психом.

Сур быстро выкурил дешевую сигарету, ежась у открытой форточки.

Вышел в коридор. Нашел Анну Ивановну. Она сидела на кушетке около сестринской. Улыбалась, как всегда.

– Анна Ивановна, – сказал Сур тусклым, как старое зеркало, голосом, в котором отразилось сразу много жизней, – идемте ко мне жить? Вы мне за маму будете.

Анна Ивановна спокойно сидела, опустив натруженные, венозные руки на колени, и молча, беззубо улыбалась.

* * *

Он так долго готовился к этому разговору, что сейчас, когда этот миг надвинулся и подошел совсем близко, было совсем не страшно, ничуть.

Боланд стоял, а профессор Зайцев сидел в кресле. Лицо Зайцева дрожало и расплывалось в глазах Боланда. Боланд сморгнул. Конечно, страшно; надо только сделать громадный, очень длинный вдох, задержать дыхание и так постоять полминуты, минуту. На сколько задерживают дыхание ныряльщики? Вот он сейчас ныряльщик. Все заканчивается когда-нибудь. И это закончится тоже. Этот спектакль. Эта сцена.

Они в кабинете одни. Он заварил главному чай. Все как всегда. И вот сейчас будет не как всегда.

«Если он испугается, я утешу его. А если захохочет? Рассмеется мне в лицо?»

Боланд набрал воздуху в грудь и раздул легкие.

– Что вы так напыжились, коллега? С сердцем нелады? Так мы мигом…

Зайцев вытащил из кармана стеклянный цилиндрик с белой мелкой икрой нитроглицерина.

– Вот! Быстро под язык! И давно у вас стенокардия? Ай-ай, ведь молодой!

Боланд взял лекарство. Катал цилиндрик на ладони.

«Сейчас. Вот сейчас. Давай. Ну давай же!»

– Лев Николаевич. – Сглотнул. – Мне очень понравилась ваша рукопись.

Профессор Зайцев просиял.

Засиял изнутри, засветилась бородка, замерцали, будто шары в гущине новогодней черной елки, под блесткими очками маленькие глазки.

– Правда? Ох, как это приятно от вас слышать! Правда? Ну я рад! Рад!

Весь аж лучился, как рад был. Не лицо – солнце.

– Так понравилась, что я ее вам не отдам.

Солнце еще сияло. Еще испускало длинные веселые лучи.

Зайцев снял очки. Без них выглядел беспомощно, как ребенок. Стал протирать круглые стекла полой халата. Пружинные дужки мотались мышьими хвостами.

– Не отдадите? Ну что ж! Подержите, подержите еще! Полистайте! Подумайте! Я вас понимаю!

Боланду уже стало легче. Много легче. Он ощущал себя воином на поле боя. Эйфория охватила, приподняла и понесла его над полом, над креслами, над затылком этого жалкого человечишки, который посмел быть гением.

– Нет. Вы не понимаете. Я вам ее никогда не отдам.

– Что, что?!

Вот теперь до него начало доходить. Вцепился в подлокотники кресла. Встал. На ногах не устоял. Колени ослабели; опять упал в кресло. Сидел уже нахохлившись, как больной попугай.

Говорящий попугай. Поющий попугай. Мыслящий попугай.

Плачущий попугай.

Сейчас он будет плакать. Он малодушен.

«Я забыл сунуть в карман носовой платок. Упущенье».

Вздернул бороденку вверх. Бороденка безмолвно спрашивала: как так?! как не отдадите?! что за сумасшествие?! что за бред!

Бред. Бред. Разновидность бреда. Род нового бреда.

Классификация: бред присвоения чужой собственности. Подвид: бред наглого воровства.

Не каждый может так правдоподобно бредить.

Видно и слышно: профессор потрясен. Он ловит ртом воздух.

Он хочет сказать и не может.

Крикнуть – хочет!

Вся жизнь в этих листках. Он дал их почитать ученику. Ученик, почитай своего учителя. Ученик, не обидь. Не унизь. Не предай. Не укради.

Твой id пляшет бешеную пляску. Твое ego мечется в сомнении: так ли я сделал? прав ли я? а может, я жестокое чудовище, и еще не поздно из зверя стать человеком?

Твое superego торжественно, скорбно молчит. Оно знает: будет то, что будет.

И ничего изменить нельзя. Все предопределено.

– Да ведь это бред!

– Это жизнь. А вы прожили ее в золотой клетке иллюзий.

– Вы ведь взяли почитать! Отдайте!

Бородка серебряной свечой жгла ставший густым, душным воздух.

– Не отдам.

– Боже… Не верю. Повторите!

– Вы все и так прекрасно поняли. Не буду повторять. Это лишнее.

Повернулся, чтобы уйти. Шагнул к двери.

«Тут больше делать нечего. Пусть сам жрет свой нитроглицерин».

Развернулся и кинул стеклянную сосульку на колени Зайцеву.

И профессор, о чудо, поймал. Зажал в кулаке.

Слепое лицо. Погасшее лицо. Как мало надо, чтобы человек стал вещью. Всего лишь почуять непоправимую беду. И беда будет рвать тебя изнутри.

– Стойте! Стойте…

«Мне нечего стоять. Я и так стоял перед тобой навытяжку всю жизнь. Всю жизнь! Я заработал твою книгу, старик. Я – ее – отработал».

Плотно и холодно затворил за собой дверь. Спускался по лестнице, напевая песню. Не от радости. Сам себя смущаясь. Сам себя ругая. В себе заглушая немудрящей, модной мелодией последние остатки жалости, сочувствия, уважения.

– Жил да был черный кот за углом… И кота ненавидел весь дом…

«Он там воздух ртом ловит. Теперь он – ныряльщик. А я выбрался на берег. Давай, плыви! Не сможешь. Кончилось твое время. Пришло – мое».

– Только песня совсем не о том!.. Как не ладили… люди… с котом…

Скользил ладонью по перилам. Не слышал, кто с ним здоровается, но кивал, кивал, улыбался. Маска улыбки. Маска радости.

«Ты же вправду рад! Ты очень, очень рад!»

– Целый день во дворе суета… прогоняют с дороги кота… только песня… совсем!.. не о том…

Первый этаж. Лестница кончилась. Куда ты в зиму, в пургу? Рабочий день не кончился. Где твоя шуба? Где твоя честь?

Замер перед входной дверью. Трогал рукой холодную медную ручку.

Кто-то вошел, он не понял, кто; что-то сказал, и, кажется, его оттолкнул.

Больной? Врач? Все мы врачи друг другу. Все мы больные.

Отошел, робко, тихо. Вдруг увидел себя со стороны. Не понимал, где он, что он делает. Вдруг обрадовался, все внутри запело и заплясало! Вдруг стал тонуть, погружаться во тьму. Сердце заныло. Голова выделывала вензеля. Подошел к гардеробной. Старая тетя Базя, гардеробщица, ловила глазами странные движения его рук, головы.

– Ян Фридрихович! Вам худо? Ох, девочки, быстро на третий этаж, к докторам! Доктору Боланду худо!

– Мне хорошо, тетя Базя, – сказал он через силу, и улыбнулся с натугой, будто бы влезал в малую, не по росту, одежку. – У меня пальто здесь висит. Дайте. Я не в ординаторской разделся. Я тут. Вот.

Рука показывала на богатое, обширное, как риза, пальто темного, цвета ночи, добротного драпа с бархатным, сизо-синим, бобровым воротником шалью. Профессор Зайцев, когда Ян в этом пальто в больницу приходил, смеялся: «Коллега, вы похожи на Шаляпина. Вам бы только запеть».

Тетя Базя помогла ему одеться. Он всунул руки в рукава. Дал Базе двугривенный. Подумал и дал еще десять копеек. Вышел на улицу. Черный кот от усов до хвоста был черней, чем сама чернота. Только песня совсем не о том, как обидно… как завидно… как опасно… черт, как же там?!.. как прекрасно… как напрасно… быть черным котом… Пой, пой! Мурлыкай! Себе под нос! На всю улицу! Радуйся! Купи торт! Купи армянский коньяк! Напейся в дупель, до чертиков, до белочки! Ты сделал, что хотел.

Профессор Зайцев долго ковырялся ключом в замке. Замок не поддавался. Старик нажал на дверь плечом, замок крякнул и треснул, и он чуть не упал, ввалившись в квартиру.

Одинокая прихожая. Одинокая вешалка. На ней висит его одинокое пальто.

Отряхнул на пол снег с плеч и воротника. Нежно, как живую руку, погладил рукав. Меховой обшлаг когда-то пришивала женщина. Он помнит запах ее волос.

Сбросил теплые боты. Всунул ноги в разношенные шлепанцы. Грел руки дыханием. Прошел в комнату. Портфель так и остался в прихожей.

Затрезвонил телефон. Не брать трубку. Его нет, нет дома.

Опять яичница на ужин. Яйца вредны. От них в сосудах растут холестериновые бляшки. Коровье масло тоже вредно. Колбаса безумно вредна. Что еще ему вредно?

Теперь ему не вредно ничего.

Еле волоча ноги, двинулся в кухню. Шлепнул дверцей холодильника. На диво пусто. Холодильный шкаф профессора Зайцева должен ломиться от икры, тресковой печени, крабов, копченых колбас, ананасов, мандаринов и винограда. А в баре должен стоять солдатский ряд великолепных бутылок. Сколько лет он не пил спиртного? С тех пор, как ее не стало. Он помнит запах ее яблочных щек.

Пустой холодильник. Пустая жизнь. У рукописи выросли ножки, и она натянула ему нос и убежала.

Врешь. Ее украли.

Он смутно, плохо, плохими словами подумал о Боланде, обозвал его, изругал грязно, подзаборно, но ругань облегчения не принесла. Вкусной еды в доме не было, чтобы заесть горечь. Горечь? Он не чувствовал ни горя, ни радости. Ни обиды. Ни боли. Ничего.

Так странно не чувствовать ничего.

Он прекрасно знал, что именно так и выражается стресс – во временном онемении, в полной потери чувствительности – и тактильной, и душевной. Человек застывает ледяной глыбой на морозе. Его облили водой, вода застыла прозрачным древним кристаллом, и он глядит широко раскрытыми ледяными глазами на живой подлый мир, копошащийся далеко, снаружи.

Сквозь линзу гибели далеко видно.

Протащил тапочки по полу в гостиную. Ни ковров, ни хрусталя. Кто был у него в гостях, верно, смеялись потом в кулачок: эх, как профессор-то наш живет, чистый анахорет.

Он странно, весело подумал о том, а не сделаться ли вправду схимником, не постричься ли в монахи; но тут же вздохнул глубоко – на церковь нынче гонения, храмы разрушают опять, священников переучивают на учителей, коневодов и геологов, а то и на санитаров, а то и на врачей, святые лавры в запустении, и вообще Бога нет.

А во время войны Бог был. Еще как был.

Когда смерть ходила, бродила рядом. Приходила в каждое жилье и у плиты, у кровати стояла.

И Сталин – Бога – разрешал.

– Кушал Сталин… знатный харч… А Хрущев… ест икру… Я в подвале – плачь не плачь!.. так голодным… и помру…

Нет, не в подвале он живет. У него квартира с балконом. Выйти, подышать свежим воздухом.

Рванул балконную дверь. Холод ударил в грудь. Глотал воздух, как водку. Забыл ее вкус. Пьянел. Надышался и дверь захлопнул.

Медленно пятился к столу. Изнутри поднимался ужас.

Чтобы не видеть ужас, он закрыл глаза. Мысли рассыпались на буквы, буквы поползли черными струями чернил, дождя, забытья. Ужас не нуждался в словах. Он был просто ужас; и он наползал и нависал над ним, слишком маленьким и беззащитным.

Да. Я мальчик. Я мальчик в бархатном кафтанчике с кружевным воротником. Мама меня наряжает девочкой и целует в губки. Она слишком меня любит. Я для нее и девочка, и мальчик, и братик, и сестричка, и еда, и питье, и игрушка, и Бог. Моя мама верует в Бога: у нее на белой нежной шее золотой крестик на тонкой цепочке. Иногда она берет его в дрожащие от восторга пальчики и целует. А потом складывает пальцы так, будто хочет посолить суп, и тычет себя щепотью в лоб, в покатые нежные плечи.

У меня есть еще папа. Как я люблю папу! Папа тоже любит меня. Он берет меня на руки, сажает к себе на колени, от его бороды и усов пахнет фиксатуаром и дорогим французским одеколоном. Еще он купил мне на десятилетие белый рояль; его поставили в гостиной, и он, как белая царская лодка, отражался в навощенном паркете. Плыл надо мной, над игрушками, над ярким летом. Моего папу расстреляли вместе с моей мамой на Гребешке, на крутосклоне, на юру. Туда вели и вели со всего Нижнего народ – погибать. Люди пришли, винтовками об пол стучали, орали: собирайтесь! Живо! Мама крепко поцеловала меня и велела бежать. И я побежал вниз по мраморной лестнице. И в спину мне стреляли. А было мне тридцать лет. А может, три года.

И я так хотел жить.

Сел верхом на стул средь гостиной. Оперся подбородком на сложенные руки. Исподлобья оглядывал стены. Сплошь залеплены, завешены старыми фотографиями. Живого места нет, из-под черно-белой, золотой и коричневой толпы даже обои не видны. Люди! Все это были люди. Их нет в живых. А вот он жив. И зачем-то хранит эти покоробленные, выцветшие снимки.

Сердцу становилось все хуже. Ужас рос. Теперь он не только снаружи наваливался, но и разрастался внутри. Ужасов стало два: внешний и внутренний. Какой был сильнее, он уже не мог понять.

Он обнял себя руками за плечи. Так Мальчонка-Печенка из десятой палаты обхватывал себя за плечи, тонко вереща. Чего боялся Печенка? Погибнуть? Мальчик, мы все умрем. Рано или поздно. Чего тут бояться. Бояться не стоит! А все равно страшно. Страшнее этого страха нет ничего на свете.

Даже когда он, ослепнув от красных огней и оглохнув от выстрелов, мчался под пулями по мраморной родной лестнице – он не так боялся, как теперь.

Встал. Стул упал. Не стал поднимать. Обошел. Деревянная торчащая ножка цапнула его, как живая, за штанину. Сердце билось как безумное. Мы все безумцы! Где нитроглицерин? Где кавинтон, эгилок, капотен, коргликон? Он сам себе сделает внутривенный укол. Где резиновый жгут? Он сам себе удавит руку. А может, шею.

Ты украл мою рукопись! Ты гад. И место твое – среди гадов в аду. Но ада нет, и рая нет. Ничего нет. И этой жизни тоже нет. Как нет? А так. Есть только смерть. В жизни есть только смерть, ты что, господин-товарищ, разве до сих пор не догадался?

Все сильнее трясло. Будто он лежал в процедурной под током, и сотрясался в неистовых, адских судорогах. Вот он, ад на земле! И они сами его создали. Он – создал. Как же ему не бояться? Страх, вот он. Такой черный. Такой близкий, скользкий.

Взгляд проваливался в пустоту страха. За скользкой черной кожей ползущего с неба, из-под земли гада не было ничего. Ничто. Страшнее всего Ничто. Оно пожрет тебя, и ты больше никогда не будешь ты. А пустота. Ничто, это подлинный ужас. Рукописи нет. Книги не будет. Где она, та? Он помните ее. На краю ужаса – он ее помнит. Ее губы пахли лесной земляникой.

А друг, художник, видел их вдвоем; он приходил к ним в гости; он не стеснялся, подходил к ней, нагло и профессионально обводил большим пальцем ее губы, ее щеку, ее подбородок и, прищурившись, склонив по-петушиному голову набок, задумчиво, довольно произносил: «Лук Венеры».

Он не справился с нею один. Он устал от жутких ночей, от постоянного крика.

От ее ночных, слепых хождений по квартире; и выбегала на балкон; и ловил ее, под хлещущими из черного ничто струями дождя, и стояли оба под ливнем, и дрожала она в тонкой батистовой сорочке, а он отводил мокрые пряди у нее со лба и шептал: ничего, ничего, родная, не кричи, не плачь, забудь, все образуется.

Я тебя вылечу. Я тебя отмолю. Заговорю.

Он не владел гипнозом. Он устал сам колоть ей морфин. Он вызвал автомобиль. Он отвез ее в больницу; в свою собственную.

И там, под литием, под инсулином, под током, она, бедная, милая, все искала, ловила его руки, вылавливала глазами в омуте боли его лицо, звала: Левушка! Левушка! спаси! мне больно! я не могу! не хочу! – но он-то понимал, он знал, что она опасно и плохо больна, а она все повторяла и повторяла, быстро, путаясь, волнуясь, эту ахинею, этот чудовищный бред, и он стоял на дне ада, в адовых огнях, потому что слушать это человеку на земле было нельзя, а он, сжимая ее руку под простыней в палате электрошоковой терапии, слышал все, до слова, до вздоха, до хрипа.

Отец! Не надо! Мама ни в чем не виновата! Не стреляй! Не стре…

Алеша! Умоляю! Ты не делал этого! Ты никогда, никогда не делал этого с нашей доченькой! Смотри, какая она маленькая! Какая славная! Такое тельце! Ведь у нее же есть душа! Алеша! Алеша! Душа! Что ты сделал с ее душой?! Ты растерзал ее!

Мамочка! Мамочка! Я тебя заслоню! Отец! Стреляй в меня! Лучше убей меня! Лучше… лучше…

Он сам вводил ей в вену валиум. И она засыпала, раскинув руки, будто хотела его обнять.

А он стоял над ней со шприцем в руке и плакал, дико, по-волчьи, подвывая.

И врач-ассистент выключал аппарат электротока; и подходил к нему, и вытирал ему лоб платком, мокрый, в струях ночного черного ливня.

Вот она, на фотографии. В черном платье. Грудь открыта. Лето. Смеется. Тогда она еще смеялась.

Он подобрал ее на вокзале. Он думал: бабенка передком промышляет. И походила на шлюшку: зазывный томный взгляд, темный локон, медленная походка, сплошной соблазн. Она стояла рядом с чужим саквояжем и щурилась. А в руках крепко сжимала ручку аккуратного деревянного баула. Он, сжимая в руке билет на поезд до Туапсе, резко, быстро подошел, думал: сейчас жульница саквояж сворует и улепетнет. А ближе подшагнул – увидал: из прищуренных глаз слезы текут, так густо и страшно текут по щекам, по подбородку, за воротник! За локоть ее схватил. Кто вы?! Что плачете?! Я из дома сбежала. От мужа ушла. Навсегда. Он вас обидел?! Я вас помирю!

И тогда она задрожала, поставила баул на заплеванный вокзальный пол, обхватила его шею руками, вся, до косточки, прижалась к нему и жарко шепнула ему в ухо: о, пожалуйста, товарищ, я вас прошу, не надо, никогда.

И он, кусая губы, ведя ее за безвольную нежную руку, подошел к кассе и взял второй билет до Туапсе.

И в свой первый отпуск они ехали в разных вагонах.

И долго хохотали над этим потом.

О чем ты думала? Глядела в окно на полустанки и думала: вот чужой мужчина купил мне билет на юг, и я еду с ним, и чем я должна отработать?! А ты о чем думал? Я? Ни о чем. Неправда! Думал, думал, думал!

После поцелуя он шептал ей в черные кудри, в белый пробор: о том, что я поймал огненную пери. И руки обжег. Но не выпущу ни за что.

Ни от какого мужа она не сбежала. Она все наврала.

Она вернулась из лагеря. Из Заполярья. Ей амнистия вышла.

И в бауле у нее были аккуратно сложены ее пожитки: лагерная одежонка, кофты и рейтузы, застиранная рабочая роба, перчатки, рукавицы и теплые чулки, и резиновые сапоги, и чистое штопаное полотенце, и кружка для чифиря, и алюминиевая ложка, и пачка грузинского чая, и пачка «Беломора».

Он пытался отучить ее курить, но ему не удалось.

Он так смешно звал ее – Персинька. Персик, она любила персики. И абрикосы. Когда жарким летом их в ящиках привозили из Крыма, с Кавказа, он покупал ей их авоськами, мог и целый чемодан купить. Она бросалась в него косточками. Она варила из абрикосов варенье. Называла его: царское.

Царских дочек расстреляли. И царицу закололи. И всех убили. Всех. Всех.

И Персиньку убили: она умерла под током, там, в его безумном царстве, прямо на процедуре.

И его Ян убил сегодня. Он уже мертв. О чем тут говорить. И плакать не о чем.

Ужас внутренний вышел из груди, обнялся с ужасом внешним, и оба ужаса слились и стали одним пустым, великим Ничем. Зайцев поймал черный воздух ртом. Еще есть рот; еще есть воздух. Но скоро, скоро все закончится.

Чуть не заорал: когда?! Чуть не взмолился: скорей! Огляделся. Коробка гостиной полна святых и ненужных вещей. Все вещи, вещи, и каждая дорога сердцу, а уйдешь – чужие люди вынесут весь мусор на свалку за старые сараи. А потом приедут золотари, погрузят мусор на вонючие машины, и отвезут далеко, на край города; и подожгут; и сожгут. И будет пустота. Ничто.

Обводил гаснущим взглядом стол, старое пианино, на крышке пианино черепаховый гребень, Персинька в волосы втыкала. Ручка с вечным золотым пером. Он ею писал свою книгу. Природа бреда! Ад вырвал ручку у тебя из рук. Сатана запретил тебе ее писать. Ее другой допишет. К твоим умным, разумным рассужденьям припишет яркий, страшный, гадкий, злобный бред. И люди издадут эту адскую книгу и будут читать. Слюнить пальцы, листая страницы. А потом умирать в муках.

Копите в душе радость, чтобы не сдохнуть в пучине страданья.

Господи, ее копилка! Коровка-копилка! Вон, на зеркальной тумбе! Пятнистый глиняный теленок на тоненьких ножках. Отбиты рожки. Прорезь в телячьей спинке, туда она, смеясь, бросала монеты – копейку, алтын, гривенник, пятиалтынный. Левушка, зачем ты называешь деньги по старинке? Персинька, я ведь не в нашем времени живу!

А где живешь ты?

А разве ты живешь?

Через силу, подгибая ноги, подшаркал к зеркалу. Связка ее бус. Черные. Ночные. Как ее волосы и глаза. Круглые, гладко обточенные черные кораллы. Рядом с бусами – крошечное зеркальце. Она держала его в сумочке, вместе с помадами и духами. Рядом с кошельком, и он тайком все подкладывал в ее кошелечек трешницы и пятерки, а то и червонцы, и она, портмоне раскрывая, притворно изумлялась: о Господи, откуда это у меня денежки завелись? Дед Мороз принес? Но до нового года еще далеко!

В первый Новый год без нее он сидел на полу под голой, без игрушек, черной елкой, и пил коньяк из горла, и плакал. И он был ребенок. И ему было три года.

Взял зеркальце в руки. Большое зеркало отразило: маленький дрожащий, бледный как мел человек смотрит в крохотное дамское зеркальце, приближает его к глазам, к губам, будто хочет поцеловать того, кто там, подмигивая и смеясь, спрятался.

Зеркальце холодило ладонь. В нем отражались фигуры и дымы. Глаза бегали, искали, за что бы уцепиться. Опоры не было. Пустота росла и ширилась. Краем мысли он зацепил берег жизни. Держался, багор из рук не выпускал. Но волна рвала лодку. И его оторвала. И понесла. Закрутило течение, черная вода втягивала, и со дна, изнутри, опять поднималось вдохом ужаса Ничто.

Ничто под ногами. Ничто над головой. Ничто вокруг.

Он сам – уже Ничто. Его нет уже.

Он хотел крикнуть: я еще думаю, значит, я живу! – а губы сложились трубочкой, будто он хотел выдохнуть: люблю, – и зеркальце отразило сложенные как для поцелуя губы, седую жалкую бородку, глаза, отчаянно ловящие ускользающую жизнь. Падал. Растопыривал руки, жизнь ловил. Внутри него смешались в одно черно-белое тесто старые снимки, белые шприцы, плач и хохот, судороги буйных больных, кривая улыбка карманного вора, ночные костры, красные флаги в дырах от пуль, физкультурные парады на залитой солнцем площади, и все в белых майках и белых штанах, и в белых, намазанных зубным порошком кедах, и в белых кепках, и руки вскинуты к виску, к плечу, к небу, а Ничто наползает на них сбоку и внизу, они идут, смеясь, они его не видят, – и ужас крепко, крепко обнял его, как любимая не обнимала, выдох вышел из него вместе с последней мыслью, а внутри осталась только душа: жалкий трясущийся комочек, не ребенок, не зверенок, не червяк, не ком теста, не сдернутый с черной жаркой сковороды голодный, из жмыха и лебеды, военный блин: страстная жалоба, горький испуг, крик без глотки, гнев без крика, боль без боли, – и он сам, напоследок, хотел низко склониться и погладить эту бедную маленькую душонку, взять ее на руки, обласкать, прижать к груди, – а груди уже не было, и костей не было, и лица не было, и мира не было. И зеркало, гордо стоявшее перед ним, рухнуло и разбилось на россыпи льда. И маленькое круглое, как Луна, зеркальце вывернулось, как скользкий окунь, у него из ладони, высверкнуло, покатилось по льду, оно катилось прочь от ужаса, но ужас настигал и его, отражался в нем, – и не глазами, а ртом, задыхаясь, ловя катящееся прочь и навеки обманутое сердце, Зайцев поймал последнюю радость, последний зеркальный блик, черную мягкую прядь, плывущие вдаль и мимо нежные, нежнее персика, пустые, легкие, прощальные, последние губы.

* * *

Сегодня ее не привязали к кровати. Санитары пожаловались, что она опять обмочила простынку и матрац; и резиновая подкладка не спасала.

Замучились стирать! Сестра-хозяйка нас чихвостит!

Пусть встает в туалет, свинья. Пусть бродит.

И она – бродила.

Безвредно; спокойно; медленно.

Санитары привыкли к ее ночным хождениям по коридору, по палатам. Сестры смирились. Она никого не трогала. Даже напротив: поправляла кому-то сползшее одеяло; подтыкала простыню; к пересохшему рту подносила кружку с водой. Сиделка новая у нас появилась, грустно сестры шутили.

И никто не знал, не понимал, что для нее ночь; и почему она ходит, ходит по палатам.

Так прекрасно быть распятым. Так заманчиво ловить всею собой, как прозрачным бреднем, сны людей.

Сны! Она видела сны вместе с ними. Больные спали и не подозревали, что меж них ходит ловец их снов. Вот девочка, недавно привезли, лежит на раскладушке в коридоре. Манита подходит, протягивает вперед руки. Пальцы, медленно шевелясь, ощупывают неведомый юный сон. Что снится ей? Огромный дом-дворец, на окраине города, город тысячью огней шевелится вдали, горящее чудовище; а громадный дом тоже чудище, он наполовину пустой, и девочка осторожно, пугаясь, идет по его длинным, бесконечным коридорам; и я иду вместе с ней. Открывается дверь. Увязанная в черный платок, женщина с толстым, картошкой, носом стоит в дверях. Что ищешь, девочка? Черного котенка. Я потеряла черного котенка! Он был мой друг! Мой ребенок! Он умел говорить. Я целовала его в нос. Он вырвался от меня и убежал. Женщина с картофельным носом жалостливо ахает и прижимает ладонь к подбородку. Ну пойдем искать! Выходят, обнявшись, в коридор, и я за ними. А коридор вдруг раздается до размеров площади, и на площади – торг, великий рынок, все покупают и продают, и зазывают, и выкликают цену. Тут и фрукты-овощи! И обувь! И самоцветы! И меха! И икра в бочках! И животные, да, вон они, звери, на руках у людей, в корзинах и клетках, в ящиках и коробках! А почему у людей зверьи головы? А где же мой котенок? Может, его украли и сейчас продадут! Не плачь, дитя, нет его тут. Давай купим точно такого же. Черного! С золотыми глазами!

Нет! Мне другого не надо! Мне – мой нужен!

А где я смогу заночевать? Я спать хочу! Нос-картошка отваливается, катится с лица. Безносый череп глядит на девочку. Я шагаю вперед – ее защитить. Еще не время. Ты еще будешь жить и спать. В пустой комнате. Их во дворце много. Только дверь поплотнее закрой. Шкафом прижми. Все равно будут ломиться. Все равно нападут. А ты тогда прыгай в окно; здесь невысоко.

Невысоко?! Гляди! Земли не видно!

Манита, взяв за руку девочку, подходила с нею к окну, а там, внизу, в седом тумане таяла далекая земля, и, еле различимый глазом, бежал по сизой от инея осенней траве маленький черный котенок. И девочка, оттолкнув ее руки, вскакивала на подоконник и бесстрашно прыгала в окно, и летела вниз головой, раскинув руки, и кувыркалась в воздухе, задирались ноги выше головы, раздувалась юбка. Лежала на заиндевелой траве. Котенок прыгал ей на грудь и пел песню.

И плакала Манита, уткнув в ладони лицо, о несбывшейся жизни, о чужой великой любви.

А может, это она видела другой сон; проникая в двенадцатую палату, подходила к спящему Вите, и ему тоже снился черный котенок. И окоп; и взрывы; и потоками текла ночная краска, умбра натуральная, сажа, сиена жженая. Манита во сне брала Витю за руку. Уводила прочь от взрывов. Приводила в сияющее огнями кафе. Это Горький? А может, Москва? А может, и сам Париж? Мы с тобой тут вдвоем, Витька. Все это снится мне! Что закажем? А я так хочу курить! Под ложечкой сосет! Уши пухнут! Мне в больнице не дают курить. Я стреляю окурки у врачей. Недавно мне Шура Запускаев дал целых две сигареты. А доктор Сур курит «Приму». Она дешевая.

Сидели за столиком в кафе и курили, и дым Маниты обвевал Витины рыжие, с солью седины, буйные кудри. Не уходи из моего сна! Я не уйду, Витя.

Она, невидимая, шла по палатам. Она приходила в чужие сны. Она уводила их из снов, где царили боль и ужас, в радость и в свет. Правда, часто, чтобы достигнуть счастья, приходилось пробираться через громады горя, и Манита, крепко сжимая руку дрожащей женщины, плачущего мужчины, шептала: капричос, капричос. Надо пройти Гойю, чтобы прийти к Леонардо. О, в Леонардо тоже есть тьма! Дьявол есть! Он прячется за тихими улыбками его святых женщин. К нему не пойдем. Закройте глаза. Я приведу вас в ваш собственный рай. Я верну вам ваше родное счастье.

И люди, во сне, тянули к ней руки и сердца.

Манита уводила их от снов, где мир грыз и высасывал их, как мозговую кость. Уводила от дымных кухонь; от водочных бутылок; от грязной ругани; от шальных попоек; от битья посуды; от насилия в подворотнях; от спанья под забором; от вранья в виде клятвы; от чужой крови. Не убивай ребенка! Не убивай мать! Не убивай отца! Не убивай соседа! Не убивай себя!

Но эта жизнь так плоха! Безумна! Я не хочу так жить!

Милый, есть счастье иного ухода. Я помогу тебе уйти.

Мы все немножко сумасшедшие в своей счастливой стране. Реют флаги. Всем дают квартиры. Или не всем, это неважно. Всех лечат в больницах бесплатно. Пусть током, это тоже неважно. С трибун гремят: у вас у всех радость! У нас у всех горе, но это тем более неважно. Радость всеобщая, а горе отдельное. Есть разница.

Дорогие, я знаю дорогу к счастью. Свобода – за пределом. Нам поставлен красный предел. Вычислен счастья срок. Оно за горизонтом, оно наступит! Догоним и перегоним! Сделай шаг в сторону. Уйди от общей дороги. Иди по своей. Я веду тебя.

Я уведу тебя, и тебе будет хорошо. Светло. Ты видишь? Видишь свет?

Да, вижу! Он снится мне!

Тебе снится твоя жизнь. Переступишь порог, и забудешь сон. Будешь жить.

Манита! Врушка! В смерти – жить?!

Только в смерти и живет человек; только там он начинает жить.

Она уже знала эту тайну, потому что она однажды, темной ночью на Корабле, увидела во сне сияющую смерть. Смерть не была ни человеком; ни женщиной; ни мужиком; ни скелетом; ни ужасом; ни черной бурей. Она была блаженством. Марево блаженства качалось и мерцало перед Манитой в спертом воздухе палаты. Она, во сне, встала, подошла к окну, встала на цыпочки и открыла форточку; и в палату вошла полная Луна, и стала кататься по полу и играть, как котенок. Из белой Луна стала черной. Манита ахнула и закрыла рот ладонью. Луна шепотом сказала ей: Манита, не бойся, я тоже умерла, а это моя тень.

Она, продолжая спать, выбралась из палаты в коридор и пошла к туалетной комнате. Там уже давно повесили другое зеркало, взамен разбитого ею. Она любила и новое зеркало. Она каждую ночь влеклась к нему. Зеркало, пропасть, воронка, серебряная яма. В тебе можно увидеть все что хочешь и все, что хочешь ты; если ты проглотишь меня, стоящую перед тобой навытяжку, как на пионерской линейке, то навсегда.

Незряче подошла к зеркалу и долго, слепыми глазами, глядела в него. Туман раздался. Разошелся табачным дымом. Обнажился черный морской блеск амальгамы. Отражения дрогнули, зависли и перевернулись вверх ногами. Наплыли, побежали наискось подбитые парчой света смоляные тучи, превратились в людей. В зеркале неслись, метались люди, и нагие и одетые. Вздувались мышцы рук и ног. Мелькали плащи, атласы, потертый мех, дырявая мешковина. Блестели голые груди и бедра. Рвались под ветром грубые веревки и низки жемчуга. Кораллы! Мамины черные кораллы! Вот она, связка! Всегда, все ее детство, лежала на зеркале. А потом исчезла. Вместе с мамой.

Мать! Ты тут летишь? Ты одетая или голая? Тебе не холодно в небесах?

А отец? Где отец? Он тоже тут летит?

Наблюдая летящих в зеркале людей, она понимала: мир рушится. Мы все только делаем вид, что мир в сохранности. А он уже взорван изнутри. Разлетается в разные стороны. Лишь один Корабль плывет во льдах. Белизну железной грудью проламывает. Что ты видишь вдали, Манита, на палубе стоя?

Я вижу новую большую войну. Нам не уйти от нее.

Лучше я уведу вас сама.

Не в гибель, а в свободу.

Свобода светла. Свобода весела. Свобода обширна, это вольная воля, там тебя нет нигде и ты есть везде. Ты волен летать где хочешь. Ты волен любить! Кого хочешь! Сколько угодно!

Стоит перед зеркалом. Зачем в зеркале ребенок? Чей это ребенок? Плод, уродливый зародыш, скрюченный, свернутый в рулон, замотанный в клубок. Не вижу его лица. Да вместо личика младенца там рыбья морда; и вместо хребта у него хорда. Это мой ребенок! Я просто не смогла родить его. Ты?! Не смогла?! Зачала – так рожай!

Из зеркала на нее хлынули потоки крови. Это моя кровь! Это то, во что превратилось твое дитя. Зачем?! Кто сделал это?! Тот, кто тебе ребенка сделал. Этот ребенок – грех. Нельзя было его рожать. Все с тобою сделали правильно. Женщина в горжетке из чернобурки раскрывает рот; это она учительски, нудно и наставительно говорит Маните правильные слова. Заткнуть уши! Голос доносится изнутри. Чернобурка глядит хитрым стеклянным глазом, улыбается мертвой мордочкой. Женщина в пушистой горжетке наплывает на нее из зеркала, приближается тучей, и Манита видит беспомощную улыбку, так на ее улыбку похожую. Это я! Нет, это я, Маниточка. Твоя мама.

Мать, а кто за твоим плечом?

Мачеха?

Прогони ее! Я ее ненавижу!

Старуха выглядывает из-за плеча матери, потом отворачивается. Лица не разглядеть. Седые волосы рвет вьюга. Выстрелы слышны. Торчат над сугробами штыки: солдаты идут. Куда они идут? Убивать людей. Братьев своих. Вы блаженство превратили в насилие. Вы счастье превратили в проклятье! Это называется революция.

Революция – это война.

Гляди в зеркало. Все там увидишь. Будущее наступит и будет точно такое же, как прошлое. Будет еще война. И будет еще революция. И снова будут муки. И орущие рты. И скелеты, звеня ксилофонными костями, будут плясать на живых телах, на березовых поленьях.

Старуха, хватая ветер руками, падает у ног женщины в горжетке. Манита садится перед зеркалом на корточки. Силится рассмотреть. Видит: человек. Вместо лица – морда ежа. И волос как иглы торчат. Буденновка на полу. Винтовка в руках. Штык нацелен в грудь. Той, что упала на пол. Она уже не старуха. Молодая, бледная, глядит, как на бойне корова, полными слез, ясными глазами. Красное пятно расплывается на кружевной кофте. Голос вылетает и тает: «Милый! Зачем ты меня убил?»

Руки Маниты щупают лицо. Она похожа. Так похожа. На этого, с винтовкой. На эту, лежащую на дощатом полу, миг назад расстрелянную. В ней течет их кровь. Внутри. Она боится вслух назвать их имена.

Зеркало, перестань мне показывать старые дурацкие картины. Все ушло. Ушло навек. Я не хочу это видеть!

Зеркало вспыхивает и гаснет. Загорается опять. Красный катышек в синеве опала. Красный костер в черных торосах. Кренится корабельный пол. Манита хватается за ледяной кафель. Я хочу увидеть себя! Зеркало, покажи мне – меня!

В зеркале клубится туман. Метет снег. Ярится метель. Отец так забавно говорил: «мятель». Будто мяли, мяли снега и наконец смяли, и встряхнули белую мятую скатерть, и укрыли бедную, нищую землю праздничным серебром.

А кто это – отец? А чей это отец?

Мой, наверное.

Мой? Или – ее? Вон той, в зеркале?

Моталась напротив темная размытая фигура. Клонилась. Манита хотела ее подхватить, не дать ей упасть. Чужая баба, а все жалко. Грохнется, кости переломает.

Сегодня ты не разобьешь зеркало. Сегодня ты не изрежешь себя. Ты смирная. Ты добрая. Ты ясная. Упражняй увечную память. Ты запомнила женщину в горжетке? Запомнила человека с винтовкой, что застрелил свою жену? Помолись за них; они тебя ждут, и однажды дождутся.

Поглядела в зеркало напоследок. Загублена судьба. А разве у тебя есть судьба? Может, ты начала жизнь с чистого белого листа метели?

Ловила глазами в опасном гладком бездонном стекле под темным крылом волос свое лицо.

Лица не было.

Ее лицо не отражалось в зеркале.

Вместо ее лица на нее глядел белый треугольник – без глаз, без носа, без рта. Треугольник снега. Плоская лопата льда. Белый язык ускользающей вьюги.

Всегда. Эта белая беспамятная белизна глядит теперь на тебя из зеркала всегда.

Манита подошла к унитазу и шумно, зло спустила воду. Глядела, как падает отвесно водопад, а в нем плавают золотые и красные рыбки, тонут рыбачьи лодки, и вихрится над ним радужная парча мелких брызг.

Не взглянула в подлое зеркало.

Вышла из туалета.

Я хочу быть проводником к себе. Я заблудилась. Я вижу дорогу. А потом опять теряю из виду.

Я должна вспомнить. Памяти нет. Память оказалась, как тот нерожденный ребенок: выскребли из нутра – и кинули в мусорный ящик. Меня нет, меня зеркало не отражает. Я грешна. Сама смерть отторгает меня. Не хочет меня обнять.

В чем я грешна? Хочу вернуться назад. Хочу возвратиться к старому греху.

Увидеть его. Зеркало! Почему никогда не покажешь мне его!

Пол коридора наклонялся под ногами вправо, влево. Бортовая качка, опять. Хватайся за стены. Удержись. Тебя не тошнит. Ты крепкий матрос. Это грех твой? Или грех чужой? А что такое грех? Это очень, очень плохое что-то. Такое, что люди не прощают.

Это мой грех? Грех отца? Грех матери?

И только грех один… один…

Один!

Перед дверью своей, девятой палаты встала как вкопанная и заткнула себе рот кулаком.

Молнией ударила ожившая на мгновение память; испепелила; и пропала опять.

* * *

Гроб стоял в актовом зале больницы, где обычно главный врач проводил утренние конференции. Стоял не на сцене, а в проходе между креслами: чтобы все могли подойти, поклониться, поцеловать в последний раз, положить цветы в изножье или в изголовье.

Профессор Зайцев лежал торжественно и мирно. Он после смерти сделался удивительно маленьким, совсем крошечным, как ребенок. Это странное, малюсенькое тельце старого ребенка тихо угнездилось в роскошном, крепком, дубовом, глазурованном, совершенно не по росту гробу. Голова профессора, в маленькой белой врачебной шапочке, глубоко вдавилась в атласную голубую подушку с кисточками, и подбородок лег на шею, а серебряная бородка ушла в яремную ямку на груди. Казалось, он прилег отдохнуть и крепко задумался, а потом ненароком задремал, да так и почил.

Слух разнесся: Зайцев умер во сне. А кто-то оспаривал: наоборот, он очень мучился, хотел вызвать «скорую», да не добежал до телефона. А кто-то пожимал плечами: да все это ерунда, врач же, может, неизлечимо болен был, может, рачок где сидел… и не захотел ждать, решил – сам. Наверняка гору лекарств дома держал. А что вскрытие показало? А ничего особенного. Сказали, сердечный приступ.

В зал все втекала людская река, народ нес в руках цветы, пышные красные и белые розы, гвоздики, похожие на балерин в махровых пачках, разноцветные гладиолусы; среди зимы трудно было раздобыть цветы, опустошили цветочный магазин на Свердловке, кое-кто нес герань и красных «декабристов» прямо в горшках. Несли венки, и ледяные, восковые ненастоящие розы и тюльпаны, орхидеи и ромашки топорщились поверх картонной, тканевой, пропитанной клеем поддельной листвы. Тяжелые венки осторожно складывали около гроба, и скоро весь гроб был обложен огромной цветочной горой. А люди все шли и шли, и одни цветы погребались под другими, наваленными поверх прежних, и яркая гора все росла, и гроб постепенно исчезал под наплывом цветов, и даже маленького бородатого лица покойного профессора уже было не рассмотреть за цветочной стеной.

Цветы стали класть на кресла, на край сцены. На сцене, на дощатом планшете, стоял фотографический большой портрет Льва Зайцева. Профессор на портрете еле заметно улыбался. Будто бы смеялся над своими похоронами, над спешащими на гражданскую панихиду коллегами. Над всем этим безумием, что зовется людской жизнью, людской работой и людской смертью.

Тонко изгибались под белыми усами губы. Вспыхивали ямочки на щеках. Белая узкая, клином, бородка доходила аккурат до крупного узла шелкового галстука. Лацкан по-холостяцки мятого пиджака смущенно торчал из-под белого халата. Круглые стекла очков блестели, и не рассмотреть было острых маленьких умных глаз, видевших насквозь и больных, и врачей, и не рассмотревших только одного – своего верного ученика.

Гражданская панихида началась. Люди говорили, и стоя у гроба, рядом с покойным, и тяжело, по лесенке с маленькими ступеньками, взбираясь на сцену. Горестно завывали; прижимали руки к груди; хлюпали носом; сморкались в носовые платки. Иные врачи не вытирали слез – так и стояли с мокрыми лицами.

А голоса то гремели, то звенели слезно, то срывались на крик, то сходили на шепот, и кто-то не мог говорить, спазмы сдавливали глотку, а кто-то плакал навзрыд, и уже торопливо капали корвалол в мензурку. Но катился обряд своим чередом, колесом катилось утраченное время. Все ждали Боланда. И вот он вышел вперед. Как в театре.

Обряд, это тоже бред. Он должен сказать бредовую речь. Где уважение и почести перемешаны со слезой и восклицаниями. Где подспудная, ему одному слышная насмешка переплетена с преклонением ученика. И все это уснастить, сдобрить и густо, пряно посыпать ахами, охами, вздохами, черным перцем боли, сушеной петрушкой воспоминаний.

– Дорогой мой учитель! – Он возвысил голос. Прокашлялся. Ну точно актер. И публика насторожилась, как в опере: сейчас тенор разинет пасть и выбросит в зал пронзительное, сногсшибательное верхнее «до». – Вот ты… – Поправился. Нельзя запанибрата. Больше торжества, трагедии. – Вот вы ушли от нас. Этого дня не ждешь, и все-таки он настает. Вы бессменно стояли на своем посту. Высоко несли знамя советской психиатрии. Наша клиника может… – Поправился. – Могла гордиться, что наш главный врач – великий ученый с мировым именем!

Да, так. Больше форте. Но не пережимать. Еще впереди крещендо и фортиссимо.

– Ваши открытия в психиатрии привлекали всеобщее внимание. Статьи о вас бесконечно печатались в наших советских газетах и журналах. Под вашим руководством разрабатывались и внедрялись новые методики лечения. Из стен нашей клиники, после успешного применения ваших методик, больные уходили здоровыми, а врачи неуклонно поднимались по служебной лестнице. Сколько вы, дорогой Лев Николаевич, воспитали прекрасных, превосходных специалистов! Не счесть!

Меньше патетики. Не утрировать. Утри воображаемую слезу.

Боланд потер пальцем около носа и продолжил говорить. Голос креп, в нем зазвенели стальные ноты, склепывавшие речь.

– Между тем в простой, обыденной жизни вы были простым и душевным, обычным человеком. А каким чудесным другом вы были! Всякий, кто приходил к вам домой, был согрет вашим теплом, вниманием, дружелюбием. Вы угощали гостя чаем, принимали близко к сердцу все его проблемы! Никто не уходил из вашего дома не обласканным вами! И все, кто нуждался в помощи, приходили к вам. И вы никому не отказывали! Вы всегда и всем помогали!

Голос возрыдал и на миг оборвался. Люди вытирали слезы платками и ладонями.

– Ваше сердце было сполна отдано людям. И люди щедро платили вам за ваш неистребимый гуманизм! Вы были родным отцом и для больных, и для врачей. В дни вашего рожденья весь город… весь Горздрав был у ваших ног! Да весь Горздрав и сейчас здесь! Мы все скорбим. Мы плачем о вас, наш незабвенный Лев Николаевич!

Женщина в зале заплакала громко, отчаянно. Ее утешали, несли воды.

Санитары, с черными траурными повязками на руках, угрюмо поправляли сползавшие на пол с цветочной горки венки.

Так, все отлично. А вот теперь, друг, нарасти звук.

– Дорогие товарищи! – Поднял подбородок вверх. Досиня выбритая сизая щека алюминиевой общепитовской миской поблескивала в свете софитов. – Дорогие коллеги! Дорогие наши пациенты! И те, кто выздоровел и пришел проводить в последний путь нашего дорогого профессора! И те, что сейчас находятся здесь, в этих стенах, на излечении! Профессор Лев Зайцев – тот, что широко распахнул двери в будущее советской психиатрии! И вот сегодня его нет с нами! Почтим же!

Шепоты смолкли. Люди выпрямили спины и вытянули, как гуси, шеи.

– Память дорогого Льва Николаевича!

Все вытянули руки по швам.

– Минутой!

А теперь тихо. Так тихо, как только можешь. Все равно услышат.

– Молчания.

Услышали.

Тишина хрустальная. Сейчас упадет и разобьется.

Серебряная бородка профессора Зайцева дрогнула. Сквозняк?

Показалось.

Близорукие глаза твои, Боланд.

Ничего. Зато мозги дальнозоркие.

С фотографии летели в него глаза профессора, облетали вокруг него, хотели сесть ему то на плечи, то на сизые щеки, то на кончик носа, то на безупречно белый, крахмальный воротничок рубахи, искали его ресницы, его зрачки, и он понимал: не надо в них глядеть, надо умело отворачиваться, не даваться, ускользать. Его глаза потекли по щекам призрачными слезами. Он ничего не видел или не хотел видеть? Повернулся к портрету спиной, но со сцены все безжалостно летели в него эти глаза, превращаясь в серебряные пули, пронзая грудную клетку и застревая в темно-гранатовой мякоти хрипло дышащих легких. Повернулся спиной ко гробу, и спиной, лопатками увидел, как зашевелились седые ресницы и мохнатые кукольные мочалки бровей, как медленно профессор открыл мертвые глаза, как слепо водил ими – искал, искал.

Его – искал.

Под ожогом мертвого взгляда Боланд, по-солдатски чеканя шаг, выбрасывая из-под халата длинные журавлиные ноги, прошел мимо цветочной пирамиды и встал в шеренгу скорбно застывших людей. Он хорошо понимал: он – первый ученик, и именно он первым должен подставить плечо под гроб, когда будет вынос тела.

Ко гробу подошел другой оратор. Коллега? Больной? А может, кто из властей? На лацкане светлого пиджака цветно переливаются орденские планки. Ветеран. Лысый. Говорит как мычит. Может, лечился тут. Речь несвязная. Часто путается, отдыхает, вынимает из кармана очки, вытирает платком и опять прячет в карман. И слезы свободно текут. Стекла не запотеют.

Уши, оглохшие во время собственной речи, стали слышать. Шорохи и звуки. Всхлипы и скрипы двери. В актовый зал все входили, вползали, втекали, врывались люди. Ах, я не опоздала?! Ну и чудненько! А сейчас вынос будет? Ну да, скоро. Или нескоро. Желающих высказаться знаете сколько? Ах, бедный Лев Николаич! Так один и прожил. После смерти этой… Шушуканье. Ян напряг слух. А вы знаете, у него жена была проститутка! Ох, боже мой! А вы знаете, что она была… Ах он несчастный! Ах он…

Голоса шуршали и истончались. Уползали ящерицами вглубь битком набитого людьми зала. Жизнь звучала на тысячу ладов. Конца музыке не было.

А внизу, перед больничным подъездом, ждал маленький автобус, везти гроб на кладбище, и еще один, и еще один; и поодаль стоял большой, как кит, «Икарус» – для всех, желающих профессора проводить; и работали моторы, выпуская вонючий дым, и дремали шоферы, положив головы на руки, а руки на рули.

К автобусам жались люди в черных пальто, с медными трубами и дудками. Иные не вытаскивали инструмент из чехла, держали за плечами, в футлярах. Иные старательно, замерзшими губами, дули в валторны и в тубы, проверяя звук на фальшь, и из красных медных раструбов вырывались смешные киксы.

И вот уже стали выходить из дверей люди, и несли бесконечные венки, и сгружали их сначала в маленькие автобусы, а потом тащили в громоздкий «Икарус».

Боланд, как и хотел, первым шагнул ко гробу – поднимать. Такой легонький профессор. А гроб такой тяжелый, тяжелее трактора.

Рядом с ним тут же оказались, замельтешили, задвигались люди; они тоже хотели нести гроб. Ян глядел в их глаза и не видел их лиц. Он присел, зацепился пальцами обеих рук за днище гроба. Другие люди тоже присели; тоже подсунули ладони под гроб. Все вместе, поднатужившись, они крякнули и потащили гроб кверху, еще раз присели, теперь уже под его тяжестью, и Боланд изловчился первым всунуть плечо под давящий к земле груз. Люди тут же подставили свои плечи – один мужик рядом с Боландом, двое других – в головах гроба, и еще четверо суетились, подставляли руки и сгибали затылки, крепко держали, как торт на подносе, поднимали над живыми головами гроб, и все вместе, ввосьмером, они поплыли к выходу, таща на плечах, чуть согнув спины, неуклюже высовывая из-за деревянного края гроба наклоненные вбок головы, последнюю лодку, в которой человек уплывал от людей навсегда.

Ногами вперед, да, да, так всегда, ногами вперед.

Боланд шел впереди. Он чувствовал над своими плечами, чуть вбок от своей головы, лютый холод этих вытянутых, длинно и недвижно протянутых ног. Интересно, кто его обмывал и одевал? Кто пялил ему носки? А ноги, наверное, еще пахли. Или у мертвецов не пахнут? Все конечности, да и лицо, щедро заливали формалином. Он чует его жуткий дух. Фу, будто бы он опять в морге, в анатомичке. И в первый раз скальпелем режет труп. И вытекает из разреза желтый жир. А потом его страшно, дико рвет в мужском туалете, забросанном окурками и обрывками газет.

Свежий зимний воздух бросился в лицо и обмазал его, облизал пуржистым, озорным ветром. Боланд поймал ветер губами. Расширил легкие. Выдохнул. Гроб внесли в маленький автобус, аккуратно опустили посреди салона. Укрыли красным флагом с тяжелыми золотыми кистями. Люди рассаживались на сиденья, скрипели кожей, молчали. Держали в руках венки, будто чьи-то огромные овальные портреты. Портреты смерти. Ян так и сел в ногах профессора. Теперь уже без страха смотрел на него. Ползал зрачками по его лицу, уже тронутому трупными зелеными, лиловыми пятнами.

Вот как оно все. Вот и косная материя. Все-таки материя, да. Чертова реальность, данная нам в чертовых ощущениях. Но она уже не живет, как жил ты. Все это жалкие утешения про то, что из тела вырастут травы и деревья, выползут жуки и червяки. Я не червяк! Я не жук! Я человек и хочу жить! Вечно? Много захотел, ученик. Я убил тебя, учитель! Ничего, я подожду тебя там.

Лютый мороз побежал по спине, впиваясь в загривок, в лопатки стальными серпами. Ян захотел сбросить пальто. Жар мучил. Пот тек по вискам и капал на мягкий, как женская ладошка, бобровый воротник.

Пожалуйста, отпусти меня. Я ведь все равно сделаю, что хочу.

Ты уже мой. Не отпущу. Готовься! Смотри; и ты будешь такой, как я.

Чтобы заглушить мертвый размеренный голос внутри, Боланд обратился к соседу: а как вам погодка? Или так: хоть и старость свое взяла, а все равно жалко! А может быть, язык сам выводил морозную узорную вязь: мы всегда… все… везде… всюду… будем помнить… и не забудем… никогда… Он не помнил, не знал, что говорил, лишь бы говорить. Человек удивленно глядел на него, на всякий случай кивая, поддакивая.

Первый автобус, где они сидели с гробом, тронулся и медленно, как черепаха, двинулся вперед. За ним другие. За «Икарусом» шли кучкой музыканты. Прижимались друг к другу на холоду плечами, рукавами. Набирали в легкие морозный воздух и весь, до конца, выдували в медные кривые трубки, в пластмассовые мундштуки, и грозные тубы ревели львами, и звонкие трубы вопили, будто их убивают. А скрученные медной улиткой валторны пели женскими грудными голосами, заставляя снова и снова течь неутомимые слезы, сколько же их хранится в человечьих слезных мешочках, в перекрученной спазмами глотке, на дне дырявого медного сердца.

На кладбище приударил мороз. Мужчины вынимали из-за пазухи бутылки. Зубами открывали пробки. Глотали, крякали, хрипели: без закуски. Женщины заботливо вытаскивали из сумочек припасенные пирожки. Вон, вон оно, толстое заплаканное красное лицо Матросовой. Разрумянилась на морозе, ярче фонаря светится. И в сумке шарит; и бумажку разворачивает. А, пирожки! Ее пирожки! Ноздри сами раздулись. Ветер донес мясной, грибной дух. Ветер трепал красное полотнище вдалеке, на кладбищенской избенке, где сидели грелись, считали выручку и выпивали директор кладбища и перепачканные подмерзлой глиной могильщики.

Люба, проталкиваясь сквозь черные рукава, черные воротники, черные сапоги, серые, подшитые кожей валенки и мрачные шубы, подобралась к нему. На ладонях разодранный сверток. Пирожки высовывают загорелые, поджаристые носы.

– Выпейте, Ян Фридрихович. Вам сегодня особенно тяжело.

В другой ее руке торчала откупоренная бутылка «Пшеничной». Ян покорно взял, тяжело и длинно отпил, чинно взял с ладони у Любы пирожок и медленно ел, жевал, всасывая вкусный луковый, мясной сок.

– Да. Мне сегодня и правда хреново. Как никогда.

– Уже яму разрыли.

– Да. Быстро.

– Ну так оплачено же все.

– А перед тем, как опустят… тоже что-то будут говорить?

– Ой, не знаю. Давайте выпьем. Земля пухом.

Люба поднесла бутылку ко рту и сделала крупный, мужской глоток. Давясь, всунула в зубы пирожок. Последний.

Боланд кивнул на кусок пирожка у нее в руке:

– Вот, кормите, кормите всех, а себе-то никогда ничего не оставите.

– Правда? – Удивилась. Глядела повеселевшими глазами, как бутылка блестит на солнце в ее руке. – Знаете, не думаю об этом. Просто живу, как живу.

– Живу как живу, – повторил Ян. – Так ведь это и есть счастье.

– Счастье?

Ее заячья белая шапочка сбилась на затылок. И в больнице белая, и на улице белая. И все тут в черном, а у нее шубка заячья, беленькая. Она тут как Снегурка.

Водка бросилась в голову. Он взял ее за руку.

– А давайте Новый год встретим вместе?

Блестела глазами, нечестиво, посреди кладбища, нахально улыбалась.

Руку из руки не вынимала.

– Ой, спасибо за приглашение… Но не выйдет. Я пообещала.

– Другому пообещала? Или другой?

– Дру… гим.

– Так зовите в свою компанию! Не откажусь! Мне одному… – Все-таки выдавил это. – Страшно.

Она испугалась слова. Выдернула руку.

Потом опять взяла его за руку, сама, и пьяно пожала.

– Я… подумаю. Ой!

Гроб на ремнях могильщики уже подтащили к самому краю ямы, и около массивного чугунного черного креста стоял начальник Горздрава и плачуще, громко что-то выкрикивал, но ветер относил его крики мимо голов и ушей, вдаль. Березы тонкострунно перешептывались заледенелыми ветвями. Солнце быстро падало за кромку леса.

Люди толкались, продвигались вперед и пятились, кучковались и рассеивались, возле гроба происходило странное людское шевеление – так черные пчелы шевелятся и пузырятся на летке, прежде чем влететь в улей или вылететь из него.

Слишком много людей. Слишком много могил. Каждый из нас станет такой вот могилой. Просто – земляным холмом. Зимой его будет заметать снег. Весной его размоют ручьи. А летом, если за ним не ухаживать, не полоть и не подстригать, он в мгновение ока зарастет мощной, радостной травой. И зачем людям могилы? Есть же мудрые народы. Индусы, например. Сжигают покойников. Да ведь и в Европе есть крематории. И у нас – есть. У нас – все есть! Мы – передовая страна! Не угонишься за нами!

Опять бухал барабан, звенели медные тарелки. Утлый оркестришко сыграл похоронный марш Шопена. Музыканты сунули в карманы палочки и мундштуки и подносили руки ко рту, грели их дыханьем и об щеки. Могильщики подхватили гроб на ремни и стали осторожно опускать в яму. Светлая, рыжая холодная глина сияла под последним красным солнцем, как яхонты в раскрытом сундуке скупого рыцаря.

Ян и Люба, держась за руки, протискались ближе к яме. Уже бросили первые комья земли начальники и директора. Перед Яном расступались, давали ему дорогу. Он шел, журавлино переступая долгими ногами, и кружилась голова. Еще бы закуски. Да нет больше пирожков. Он один выпил у Любы из бутылки почти всю водку.

Оказался у края ямы. Чуть не свалился туда. Могильщики работали лопатами. Желтая, оранжевая глина сыпалась с лопат, комья попали ему на начищенные башмаки. Он опять переступил ногами. Мерзли щеки. Мерз нос. Желудок горел. Горели пятки. Грудь продувал насквозь, играючи, вечерний ветер.

Как закопают – сразу поедут на поминки. И ты поедешь. И нажрешься там до отвала. Терпи.

Все смотрели на него, и он понял, что надо что-то выкрикнуть, сказать. Не знал, что. Слова в голове путались, смешно танцевали. Стало стыдно. Он подобрался, выпятил грудь. Люди терпеливо ждали. Земля летела в яму. Боланд качался. Его ловили. Кто-то крикнул: кто на машине, отвезите доктора домой! Причитали: ах, как переживает, да ведь любимый ученик, да ведь старик ему был как отец, да что ж это, глядите-ка, да прямо за ним валится туда!

Держали под локотки. Крепко. Не вырвешься. Он вырывался. Кричал: нельзя меня связывать! Орал: не надо меня в смирительную рубаху! Я сам пойду! И показывал в яму рукой. Его оттаскивали от могилы, а яма все заполнялась землей, сырой и снежной, с вкраплениями хрустального льда, перебитых белых корней и черных камней, все швыряли и швыряли работники землю в могилу, ровняя ее с землей, вот уже земли в яме стало вровень с поверхностью, с разрытым снегом и перемешанной людскими сапогами грязью, а мужики все бросали и бросали землю, насыпая холм, и холм рос, и Ян ледяными пьяными глазами глядел на то, как холм растет, и пытался крикнуть: не надо могилу! не хочу могилу! он там живой! Лев, вставай, выпьем давай!.. – а из обмерзлых губ вылетали только куски глины, опаленные, оплавленные временем камни. Он сам стал землей. Он стал могилой. Он потерял себя и понял, что куски земли наиболее счастливы, все их топчут, а они целуют нас, уходящих, в лицо. Целуют нам руки и ноги.

Его уже вталкивали в автобус, а он все бормотал: Любочка, дай пирожка!.. Любочка, я не убивал!.. это не я, Любка, не я, ты же знаешь!.. – и Люба, из похоронной толпы, смотрела на его неузнаваемое лицо и, бледная, закусив губу, вытаскивала руку из варежки, поднимала к плечу и сгибала пальцы, так, согнутыми красными на морозе пальцами, утешительно показывая ему: все хорошо, Ян Фридрихович, все отлично. Люди впрыгнули в автобусы. Развеселились. Они ехали на поминки, а поминки уже были настоящим праздником. Горе там тоже ютилось; но уже глубоко, в невидимой норе. Их ждала по дешевке снятая пельменная на Маяковке, рядом с зимней застывшей Волгой, голые пластмассовые столы, дешевое стекло вместо хрусталя, изгрызенные публикой гнутые алюминиевые ложки, кислые обжигающие щи, невкусная рисовая кутья с мышиным изюмом, гречневая каша с казенной хлебной котлетой, и очень, очень много крупно нарезанного ржаного хлеба, и соль в стеклянных солонках, и перец в фаянсовых битых перечницах, и водка, водки залейся, водки – упейся, она тоже дешевая, как все у нас в СССР, но пьянит капитально, ударяет в голову и в ноги, ударяет в сердце, ее можно пить сколько хочешь, и ты не убийца, друг Боланд, нет, ты не убийца, ты просто взял свое, пришел и взял, ты просто человек, и ничто человеческое тебе… Господи! Прости меня! Если можешь!

Он сам, качаясь над столом и изо всех сил стараясь удержаться на ногах, всклень налил стакан. Тонкое стекло. Хрупкое. Укуси зубами – кусок откусишь. В цирке люди жуют стекло и глотают железо; ты тоже так хочешь? А у тебя – получится?!

У меня уже все получилось. Все-о-о-о-о! Все…

Выпил, влил в себя белый огонь. Где стоял, там и упал.

Люба, через весь зал, роняя пьяными ногами пустые легкие стулья, бежала к нему.

На третий день после похорон профессора Зайцева Боланд объявил на утренней конференции, что только что, прямо вчера закончил большую книгу о важнейших вопросах психиатрии и назвал ее «Природа бреда». Помолчал. Невнятно сказал: ну, пока это рабочее название. Зал сидел тихо. Еще сообщил, что собирается публиковать ее не в Горьком, а в Москве. Зал терпеливо, молча, слушал. Боланд старался не показать залу, что нервничает. Повысил голос.

– Я писал эту книгу десять лет! Под руководством безвременно ушедшего профессора Зайцева. Учитель очень помог мне в работе! Я безмерно благодарен ему. Я посвящаю Льву Зайцеву свой труд!

Зал молчал.

Еще через неделю Боланд, временно исполняющий обязанности главврача Первой психиатрической больницы города Горького, был официально назначен Горздравом на должность главного.

Ни на девятый, ни на сороковой день поминать профессора он не пришел.

Квартира Зайцева отошла городу. Ну, значит, родной стране.

* * *

Я здесь. И я не здесь.

Я сделала плохое. И не сделала ничего плохого.

Я хочу вернуться. Я сама себя погубила. Хочу прийти на то место, где я убила себя.

Потому что я здесь и теперь – это не я.

Я – там и тогда.

Но кто я там? И кто я здесь?

Я не знаю.

Хочу возвратиться и не могу. Ноги не идут. А разве у души есть ноги?

Они называют нас душевнобольными. Дураки. Дураки с песьими, птичьими головами. Они не умеют думать как люди. Они не понимают, что мы – настоящие.

А они – картонные, железные, поддельные, – несчастные.

Всегда в зеркале вместо лица – смертельная белизна.

Кто-то встает сзади, когда я гляжусь в зеркало, и ради шутки закрывает мне лицо белой врачебной шапочкой.

А меня грызет изнутри мой грех.

Мой? Или чужой?

Что я натворила? Что сотворили со мной?

Не знаю. Не помню. Я теперь ничего не помню.

Особенно после пытки током. Они называют это лечением. Они. Звери. Поймать бы такого зверя и положить под ток. Сначала бы он задергался. А потом потерял память.

Она – не потеряла! Она просто играет так. Шла, купила бутылку «Столичной», когда расплачивалась в магазине, выронила из сумочки память.

А вместе с памятью – страх.

Она ведь теперь ничего не боится. Ничего! А все они боятся смерти. А она – нет.

У нее за пазухой живет ужас; свой или чужой, она не помнит. Она гладит ужас ладонью и кормит его с руки. И он ест. Он все время должен питаться, ужас. И он питается ее незнанием. Того, чего не знаешь, боишься больше всего.

Странно; она вот не знает, но не боится.

И ужас живет у сердца, голодный. Нищий и жалкий.

Чем бы тебя покормить, ужас?

Тем, что вижу. Я вижу путь. Он уведет людей от страха. Не только меня. Всех, кто на Корабле.

Они плывут по морю страха. Плывут к берегу страха. Их ждет ужас! Так думают они. Так чувствуют.

Люди, вы неправы. Страха нет. Ужаса нет. И даже здесь. Инсулин? Боль? Ток? Ничто не сможет вас пожрать. Скудный сиротский быт Корабля. Замордованные работой вахтенные, называющие себя врачами и санитарами. Вас лечат или калечат? А это уже все равно. Пожалейте команду! Пожалейте капитана! А кто капитан?

Говорят, капитан умер. Над его красным гробом произносили речи в актовом зале. Меня туда не пустили. Меня! Маргариту Касьянову! Дочку великого советского композитора Алексея Дементьевича Касьянова! Ой… нет. Это чужое имя! Это Я дочка пасечника! И я выросла в деревне. И меня кусали пчелы. Эй, матросня, вы понимаете только примитивные команды! Вам скомандуют: убейте больного! – и вы убьете, не пикнете против.

Мы красные. Нас пишут красной краской. Страна команд ждет свой ледокол в далеком северном порту. Привинтите зеркало в туалете к стене крепкими болтами. Я странник по снам людей. Я птица всех людей; на меня охотились все, и все подранили меня, и все держали меня в руках, и все давали меня грызть жадным, голодным собакам.

И меня, после того как оживала, гладили все люди. Все. Они все хотели меня спасти. И чтобы раны мои зажили. И чтобы сломанные лапки срослись.

Я хожу по людским снам. Сны такие интересные. В снах я помню все, что забыли люди. Я – их память.

Я вхожу в зеркало и брожу там. Я скиталец по Зазеркалью. Такая ледяная пустыня. Ноги жжет снег. Хочу обратно, в наш мир. А стекло не пускает. Тогда я пугаюсь, падаю на колени и молюсь. Кому? Ведь Бога нет!

Я молюсь человеку, он очень похож на меня. Или это я похожа на него. Он медленно подходит ко мне, страшно улыбается, вынимает из кармана ремешок, выкручивает мне руки и коварно связывает их ремешком. И затягивает туго.

Это мой ужас. Я молюсь своему ужасу.

Оказывается, он – человек.

Люди, вы спите и не знаете, что я ваш проводник. Дайте ваши бледные, холодные руки! Дайте ваши слабые тонкие души. Идемте со мной. Я потеряла память, я все забыла. Я не знаю, куда идти. Но я все чувствую. У меня зверьи ноздри, зверьи уши и зоркие птичьи глаза.

Манита уже не знала, кто она. У нее путалась речь. Мысли превратились в серую вату; она иногда поджигалась вспышкой веселья. После седьмой терапии инсулином ее сознание раздвоилось. Она сама разделилась, как грецкий орех, надвое. Вставала, шла к тележке, чтобы взять из рук у раздатчицы пшенную кашу, и легко, по-птичьи взмывала над палатой, и наблюдала себя сверху – как она идет, как тарелку с холодной кашей берет, как улыбается и благодарит.

Она шла по коридору, держась за стены – и сама летела над собой, и созерцала себя, непрочно, странно бредущую, ковыляющую, ноги подламываются, волосы висят мертвыми змеями. Она забыла о расческе. Причесывалась пятерней. Синичка однажды подошла, хотела заплести ей косы; Манита сначала сказала Синичке грубым басом: не трожь ребенка! – а потом защебетала не хуже ласточки, зябликом зачирикала: миленькая, не бери мою мочалку, я еще помоюсь, у меня еще в шайке тепленькой водички вон сколько! Синичка отпрыгнула и склонила набок голову. Обритая Саломея молча раскачивалась на койке, и пружины скрипели.

Она шла по коридору Корабля, и навстречу ей шла она сама. Вот они, две, встречались. И не знали, о чем друг с другом говорить. Потом вторая она превращалась в чужую тетку; тетка бочком придвигалась к Маните и свистящим шепотом спрашивала: эй, старушка, а у тебя не найдется закурить? Курить сильно хочу! Вот как! И проводила ребром ладони себе по горлу. Манита пожимала плечами: нет у меня курева. Перебьешься. Чужая не отставала. Она трясла Маниту за плечи и уже не просила, а требовала: дай! Приказывала: вынь да положь!

Сестры и санитары видели, как посреди коридора стоит больная Касьянова из девятой палаты и трясется, как под током. Голова на плечах болтается, как у куклы. Постовая сестра сломя голову бежала в ординаторскую: доктор Сур! У Касьяновой приступ! Опять!

Доктор Сур большими шагами мерил коридор. Литий не прекращать! Электрошок – завтра! Люба вонзала в Сура прищур. Вы же видите, доктор, что шок ей не на пользу, а во вред. Это вы не видите ничего! У шока отдаленные результаты! А вы хотите, чтобы через три недели все было тип-топ! Я знаю, что делаю! Не перечьте!

Маниту из коридора сразу вели в процедурную. Сур увеличивал напряжение сам. Санитары держали женщину за ноги. Руки пристегивали резиновыми ремнями к стальному столу.

А вы пробовали на ней вот это средство? Нет.

А что, если попробовать вот это лекарство? Совсем новое, из Чехословакии выписали. Импортное. Дорого стоит, между прочим.

Есть смысл испытать.

А вы понимаете, что это угрожающие симптомы? Что у нее в лечении не прогресс, а регресс? И что все наши с вами ухищрения напрасны?

Нет. Не понимаю. Что вы хотите этим сказать?

Что патология нарастает. Вы же видите, у нее пошло раздвоение личности. Цветущее. Разветвленный бред. Вот увидите, через неделю она начнет представлять себя многими людьми. Ваши действия?

Мои действия? Вы что, устраиваете мне допрос?

Вовсе нет. Я просто пытаюсь понять, что можно сделать в этом случае.

Если бы я знал, соломки бы подстелил.

Но вы наблюдаете болезнь в развитии. И не можете определить, куда оно пойдет?

Увольте. Не могу.

Простите меня! Давайте попьем чайку. У меня пирожки.

Давайте. Только не зовите вашу Кочергу. У меня на нее рвотный рефлекс.

Она увидела Колю в коридоре, когда, шатаясь, возвращалась с обеда в палату.

Ходячие и не буйные больные обедали в коридоре. В загадочном темном закутке между пищеблоком и комнатой сестры-хозяйки. Окон нет, а на карнизах шторы висят. Закрывают пустые стены. Накрытые липкими клеенками квадратные льдины столов. Грязные солонки. Железные миски и щербатые чашки. Ножей нет. Только огромные алюминиевые ложки, похожие на лопасти вертолета. Да и резать нечего: котлеты – сплошной хлеб, перловка-шрапнель, вязкие разваренные макароны, кисель, чай цвета бледной мочи.

В окошечко больным совали в руки миски с супом, тарелки со вторым. Люди осторожно несли еду на столы. Иногда спотыкались и разливали. Нянечки ругались, подтирали. Анна Ивановна одна не ругалась. Она терпеливо, с солнечной улыбкой, замывала на крашеном гладком полу разводы супа, кляксы подливки.

Манита съела рыбный суп. В миске медленно плавали сиротские куски рыбных консервов. Она не знала, что это за рыба. Жевала медленно, вяло. Глотала через силу.

Сверху на нее сердито смотрела другая Манита, настоящая. Та, что за столом, была кукольная, а что летала под потолком, взаправдашняя. Верхняя Манита глядела на нижнюю с укоризной: ест плохо, не бодро, неряшливо, экая тетеря! Нижняя Манита то и дело поднимала лицо вверх и жалобно щурилась: прости, ем как умею.

С нею рядом за столом сидела одна женщина и двое мужчин. Женщина, во фланелевом грязном халате, нечесаная, как все они тут, торопливо глотала второе блюдо – макароны с тертым сыром. Сначала орудовала ложкой. Потом бросила ложку, схватила тарелку в руки и стала есть прямо из тарелки, как зверь, чавкала, облизывалась.

Мужчины ели чинно, важно. Не спеша. Утирали рты ладонями. Салфеток не было. Маленький, лысый выпил кисель, тяжко вздохнул и громко двинул стулом. Ушел. Громоздкий, как старинный купеческий шкаф, мужик все посматривал на Маниту. Оценивал. Примерялся. Нижняя Манита не замечала ничего. Зато верхняя прекрасно понимала все эти заглядывания и вздохи. Подлетела и огрела мужика по затылку ложкой. Он ничего не почувствовал.

Она не стала доедать макароны. Они вдруг показались ей горстью пепла. Ох, сколько я накурила. Добрых три пачки выкурила! В желудке засвербило. Она прижала руку к животу, встала и побежала по коридору.

Верхняя Манита полетела под потолком вслед за ней.

Остановилась. Навстречу ей шел странный дядька. Высокий. Чуть лысоватый. Выше всех тут, выше самых рослых врачей, выше Сура, Боланда и Запускаева. Просто пожарная каланча настоящая. Шел и слегка покачивался, как немного пьяный.

Провожала его взглядом. Он почувствовал спиною ее взгляд и остановился. Держась ладонью за стену, обернулся. Глядел – глаза в глаза.

Верхняя Манита сказала неслышно: так ведь ты знаешь его!

Нет, не знаю, помотала головой нижняя Манита.

Верхняя Манита приказала: подойди к нему!

Еще чего, пусть он сам подойдет, дернула плечом нижняя.

И он подошел. Он услышал ее и понял ее.

Вот он рядом. Такой знакомый. Такой чужой.

– Здравствуй, Манита, – тихо сказал Коля Крюков и взял Манитину руку в свою.

Нижняя Манита стояла как столб.

Вынула руку из чужой руки.

– Извините… откуда вы знаете…

Понурившись, стояла. Смотрела в пол.

Чувствовала тепло чужого большого мужского тела.

– Маниточка. Ну что ты. Я же Коля. Коля я. Крюков.

Тыкал себя в грудь большим пальцем.

Верхняя Манита цыкнула: ты, сучка, сделай вид! Притворись! Что узнала!

Нижняя наклонила кудлатую башку: о да, да, постараюсь, только не ругайся.

Подняла лицо. Коля отшатнулся – две черных пропасти глянули на него из снежной белизны.

– Коля Крюков. Да.

Слишком послушно повторила. Он не поверил.

Искривил лицо. Лоб прорезали морщины аж до самой лысины. Тонкие русые волосы пушились над ушами, вставали легким овечьим дымком. Желтые прокуренные усы свисали на нежные, почти женские губы. А почему у него из-под пижамы торчит тельняшка? Моряк, прекрасный сам собою! Разрешили! Здесь, на Корабле, матросу – тельняшку – разрешили!

Нижняя Манита подмигнула верхней. Засмеялась.

– Будем знакомы. А я Манита, да. Ты мое имя где подслушал? В процедурной?

– Черт, черт, в какой процедурной! Ты давно тут?!

Взял ее за плечи. Она больно ударила его по руке, он выпустил ее.

– Не лапай. Быстрый какой.

– Черт, мне Витька заливал… а я не верил… Ты в какой палате?

– В девятой.

– Черт, черт! Как это я тебя не видал! А я в десятой! Так рядом же!

Нижняя Манита согласно кивнула.

Верхняя шипела нижней: ты, дура, со всем соглашайся.

Коля подхватил Маниту под локоть. Она вдыхала странный запах, доносящийся от Крюкова. Смесь табака, спирта, вареной капусты и еще чего-то томного, забытого.

От тельняшки Коли пахло пиненом.

Тельняшку вчера принесла ему в больницу Нина.

Завернула в передачку. Так ему и передали авоську: четыре апельсина, два яблока, четыре бутерброда с красной рыбой, две пачки «Астры», спички, сайка, водочная бутылка и в целлофане – тельняшка. В бутылку из-под водки Нина заботливо налила яблочный сок. В больнице всегда хочется пить. Она-то, врач, уж знает.

– Слушай, Манитка, так ты тут давно торчишь?

– Это не я. Это она.

Показала пальцем вверх.

Коля посмотрел наверх, вслед за пальцем.

– Кто – она? Где?

Помолчал. Помрачнел.

– Ну понятно. А я вот тоже, видишь, допрыгался. До белочки достукался. Меня вытащили. Правда, таскают на… – Подумал. – На всякие… – Еще подумал. – На разные всякие…

Не договорил.

Верхняя Манита ухмыльнулась: знаем, знаем, куда тебя таскают!

Нижняя глядела непонимающе.

– Меня тоже таскают.

– Значит, нас обоих таскают.

Оба попытались рассмеяться. У них получилось.

– А ты знаешь, что тут Витька тоже лежит?

– Витька? Какой Витька?

Крюков понял: никакое имя ей ничего не говорит.

Она осторожно приблизила лицо к Колиной груди и понюхала воздух вокруг него.

– Странный запах. Пахнет… так…

Развела руками, чтобы показать, как пахнет.

Коля легко, по-детски, засмеялся.

– А! Это разбавителем несет. Ниночка тельник не успела постирать.

– Разбавителем?

На лице Маниты выступил пот. Она силилась понять слово.

– Пиненом!

Она заплакала.

– Господи, ну ты что…

Вытирал ей слезы руками.

Нижняя Манита открыла рот и прошептала:

– Я слышу музыку.

Верхняя Манита захохотала неслышно, обидно.

– Музыку? Какую музыку?

Манита обняла Колю за шею и привстала на носки.

– Мелодию. Она делает мне больно. Это смерть. Это свобода.

– Черт! Какая свобода?!

Руки Маниты разжались. Она отступила от Коли на шаг.

– Коля Крюков. Ты хороший. Я вижу. Ты мне расскажешь, кто такой Витя.

– Манитка! Да Витька же, Витька Афанасьев! Вы с ним…

Верхняя Манита все хохотала. Ее зубы сверкали в тусклом свете битого белого плафона.

– Не знаю. – Поправилась. – Не помню.

Верхняя Манита оборвала смех, и нижняя задрала голову и настроженно глядела во внезапную тишину.

– Но я иногда помню что-то. Что, сказать не могу. Помню человека. Я называла его папой. Еще тут у меня есть Бог, и еще есть дьявол.

– Где тут?

– На Корабле.

Обвела коридор рукой.

Коля тоже решил со всем соглашаться.

– Понял. Ну, ты видишь, я же тоже на Корабле. – Пощипал себя пальцами за грудь. – Я в тельняшке.

– Коля. Ты мировой парень. – Улыбнулась нежно. Коля с жалостью разглядывал ее бледное лицо, ее новые морщины, острые скулы, синие круги под огромными глазами, красные жилки на пожелтелых белках. – Мы с тобой подружимся.

– Да. Наладим общий язык.

Она похлопала его ладонью по локтю.

Он поймал ее руку.

– А кто такой твой Бог?

– Ой, он отличный. Он может все. Такой прозрачный… – Поводила в воздухе пальцами. – Он светится. Он молится за всех нас. Но он не знает дорогу. Я. Я знаю.

– Какую дорогу?

– Я вас всех отсюда выведу. На свободу. И тебя тоже.

– И Витю?

Он начинал верить.

– И этого твоего Витю, да. Всех.

– А этот Бог… – Коля потер себе шею ладонью, поморщился. – Он где? Тоже здесь, что ли?

– Да. Здесь.

– А в какой он… палате?

Пожалел, что об этом спросил.

Но она не обиделась.

– Он рядом. – Махнула рукой. – Рядом. Тут. Он ко мне приходит. И еще я вижу его во сне. Ночью. Но, знаешь, я сплю и днем. Как лошадь.

Засмеялась. Верхняя Манита больно шлепнула ее ладонью по губам, и она перестала смеяться.

– А какой он из себя?

– Белый. Золотой. Старый.

– А его часом не Беньямин зовут?

– Его Бог зовут.

Нижняя Манита рассердилась. Верхняя Манита тяжело вздохнула.

– А кто ж тогда дьявол?

– Это доктор Сур.

– Все ясно.

Он оборвал разговор. Все бесполезно! И это их Манита. Душа компании. Душа нараспашку. Душа-пляши. Талант. Художница номер один города Горького. А может, и всея Руси. То есть, пардон, всего Советского Союза. Только Союзу на хрен такие не нужны. Он почесал себя ногтями по полосатой черно-белой груди. Ему было больно. Очень больно.

– Манита. Давай я тебя до твоей палаты провожу.

– Давай.

Так и шли по коридору – две больные птицы: приседая, подгибая колени, качаясь, останавливаясь, отдыхая, головы задирая, друг на друга глядя, под ручку, два голубя, двое старых друзей, да еще не старых, а уже изношенных, не понимали, кто они и зачем они тут, друг друга не узнали, сделали вид, что узнали, узнали понарошку, в этом мире не узнали, значит, узнают в другом, – две кисти, две краски, два костыля, два мазка на чистом белом больничном хлорном холсте.

* * *

Нина одевалась перед зеркалом – идти в психбольницу.

На той неделе дозвонилась до Боланда и упросила, умолила. Улестила: да я у вас каждый год буду консультировать! Бесплатно! Вы герой, сказал Боланд, и в трубке Нина услыхала сдержанный, еле слышной нотой презрения, смех. Да, герой социалистического труда, отразила Нина удар, покусывая намазанные помадой «Свобода» пухлые ягодные губы и глядя злыми черными глазами в длинное, от пола до потолка, родовое зеркало, а вы мне еще не забудьте золотой бахромой обшить переходящее красное знамя! Он замолк, и теперь от души хохотала она. Когда придете на консультацию, глазное дно смотреть? Да хоть завтра. Нет, завтра не надо, давайте в понедельник. Раз в неделю, хорошо?

Она умолила Боланда – за бесплатные консультации – чтобы он разрешил Коле в больнице рисовать.

Ах, неверно она говорить, писать. «Рисовать» – так художники не говорят. Так – дети говорят.

Лена глядела то на мать, то на ее отражение, в большое зеркало.

Переплетала развившуюся короткую толстую косу. Капроновая лента то и дело выскальзывала из ее маленьких пальцев. Пианино раскрыто, на нем стоят развернутые ноты, над черными муравьями бежит черная надпись: Петр Ильич Чайковский, «Времена года».

– Мам! А скоро Новый год.

– Скоро, скоро.

Нина вытаскивала из шифоньера огромную, колоколом, шубу из золотистой, как тертые с сахаром яичные желтки, керуленской земляной выдры. Шубу ей Коля купил. На свои кровные. Музею две работы продал. У музея губа не дура – купили «Серебряную ложкарницу», древнюю старуху с коричневой, изрытой, как кора дуба, кожей лица и рук, с деревянными ложками в костлявых умирающих пальцах, с ведром краски-серебрянки у колена, и «Чувашскую доярку Марию Христофорову», в черном платье, схваченном тугим солдатским ремнем, с военной выправкой, с густым золотым ливнем монист на полной тяжелой груди и прямых широких, как у мужика, плечах. Как эта Мария с такой церковной фамилией умудрилась в Стране Советов выжить? Да еще героиней труда стать.

Сейчас церкви опять взрывают. Опять с Богом война. Недавно возле Леночкиной школы храм взорвали. Такой маленький, невзрачный. Что он им дался? Говорят, на этом месте будет дом пионеров. Правильно, о детях надо заботиться, а не об умоленных, выживших из ума старых ведьмах.

А дети – они с уроков сбегали и на пепелище цветные осколки собирали. От лампад и иконных окладов.

Лена тоже принесла цветные стеклышки в спичечной коробке. Положила в тумбочку. Нина пыль вытирала, осколки нашла и выкинула. Лена очень плакала. Нина еле ее утешила. Все перепробовала: и мороженое, и чтение вслух, и оплеуху, и горячую ванну. От пощечины щека Лены вздулась и покраснела, и краснота не сходила сутки. Нина испугалась, на ночь намазала щеку дочери облепиховым маслом, гладила ее по равнодушной, теплой, растрепанной головке и шептала: детонька, прости свою глупую мамочку.

Нина встряхнула шубу, и остро запахло нафталином. Совала руку в рукав.

– Лена! Хоть помогла бы!

– Сейчас, мама.

Швейцар из Лены плохой. Нине пришлось присесть, чтобы руками попасть в раструбы мохнатых рукавов. Наконец шуба напялена, а к ней есть еще муфта, большая, как школьный портфель. Из такого же золотого меха. Лена стояла с муфтой. Нина обматывала шею ажурным козьим платком. Надвигала на затылок баранью серую шапочку с тульей. Сама шила. У нее и пальто на вешалке висит: собственное изделие. Портниха, врачиха, повариха – чем не жена? Да муж у тебя, соломенная жена, в психушке. Все равно что в тюрьме.

– Давай муфту!

Лена подала.

Нина схватила муфту за висячую петлю из перекрученных атласных нитей.

– Сумочку давай!

Лена, сдвинув брови, подала и сумочку.

И тут Нина внезапно присела в необъятной шубе на корточки. Полы пыль паркетную мели.

– Ты моя птиченька! Ты мое солнышко! Спасибо тебе!

Не целовала – рот густо, блестко намазан модной алой помадой. Прижималась щекой к щеке. Нинина щека свежая и холодная, а Ленина горячая, как температурная. У нее вечно жар. Она вечно болеет. Нина так устала от вечной лечобы. Вечные градусники, аспирины, пенициллины, клизмы, касторки, ваты, бинты, компрессы, раствор Люголя. Вечно эта девочка квасится, хныкает, забирается под одеяло и просит: накрой меня чем-нибудь тяжелым, меня знобит. Коля войну прошел! Он – здоровый! Она тоже крепкая женщина! Не корзину с провизией поднимет – штангу! А дочь хлипкая. Зачем Коля ее музыке учит?! Зачем, к чертям, эта полоумная музыка?! Спорт, спорт! Синий лед! Фигурное катание!

Вечерами сидит сиднем за пианино. Нина терпит стонущие звуки.

И пианино это плачущее на дрова не распилить. И мольберт тоже. Повезло ей: она нормальная, а муж и дочь – художники!

Попросту – психи.

– Закрой за мной!

Лена прошла за матерью в коммунальный коридор и закрыла все замки и засовы. Железный лязг. Надо хорошо запираться, а то жулики придут. И никому не надо открывать.

Нина сидела в кабинете, предназначенном для осмотра больных консультантом. В больнице не положены были штатный окулист, штатный эндокринолог, штатный стоматолог; их приглашали из других клиник. На стену Нине повесили, по распоряжению Боланда, таблицу для проверки остроты зрения. У нее Лена эту таблицу наизусть выучила, зренье теперь хитрой девчонке нипочем не проверишь. ШБ, МНК, ЫМБШ, БЫНКМ… Вот сидеть за покрытым толстым стеклом столом, ждать. Где-то в этом длинном, как корабль, здании – ее муж. А в огромной сумке под столом – его этюдник; тюбики в пакете, будто конфетки; плоская фляга с разбавителем; связанные веревкой кисти; и стопка грунтованных картонок, 21×30.

Хотелось есть. Ни чаю тут не вскипятить, ни кофием побаловаться. И бутерброды она себе не взяла. Только Коле. Ну Колины она не съест даже под расстрелом.

Проглотила слюну. В дверь постучали. Нина поправила иссиня-черный, вороной тяжелый пучок на затылке и строго возгласила:

– Войдите!

Вошел человек. Белый, круглоглазый. Белая северная сова. Взгляд прощающий, добрый. Блаженный. Снежные волосы когда стриг? Текут на плечи, ах, помыться бы тебе, старикашка, в бане. А может, у тебя там вши? Нина встала из-за стола.

– Больной, садитесь в кресло.

Белый старик радостно сел. Нина прислонила к его носу ребро ладони. Наклоняла руку вправо, влево. Взяла линейку и измерила расстояние между зрачками.

– Шестьдесят четыре, – прошептала.

– Нет, я младше.

Голос дрожит от радости. Чему он радуется? Новому впечатлению? Красивой женщине?

Нина вскинула голову. Пучок оттягивал ей шею.

– Я не про возраст ваш! Я про миллиметры между… ну, вашими глазами. Вы носите очки?

– Очки? Мне не нужны очки. Разве для того, чтобы видеть Бога живого и любящего, нужны очки?

Так, все, приехали. Станция Березай, кому надо вылезай.

– Поняла, не носите. Вдаль плохо видите? Вблизи?

– Чтобы видеть Бога, не надо видеть вообще. Счастливы слепые! Слепые – самые зрячие!

– Так, понятно.

– Ничего вам непонятно! Вы – зрячая, а душа ваша слепа!

Нине кровь бросилась в лицо.

– Я вас попрошу…

Больной уже светло, мирно улыбался.

– Господь! – Повернул лицо от нее, смотрел в голую стену между окном и таблицей. – Вижу Тебя! Ты прекрасен. От головы Твоей идет свечение, лучи идут! Ты солнце мое! Солнце всех! Ты солнце слепых! Кто не видит мир – видит Тебя! Кто любит Тебя – вселяется в Тебя!

Нина отступила от старикана шаг. Скосила глаза в историю болезни. Больной Бронштейн, Вениамин Львович. Тяжелый маниакально-депрессивный психоз. Мания величия. Раздвоение личности. Мнит себя человеком и богом одновременно. Называет себя новым тайным Христом. Иногда впадает в немотивированный, кратковременный ступор. Часты припадки беспричинного восторга, заканчивающиеся обильными слезами.

– Обожение! Я – обожился! Господь мой! Я – это Ты!

Уже плакал. Слезы лились градом с белой бороды.

Воротник пижамы быстро вымок. Нина брезгливо дернула подбородком.

– Следующий! – крикнула в молчащую дверь.

Вошел больной и с ним санитар. Тщедушный мужичонка подобострастно гнулся, снизу заглядывал Нине в глаза. Нина показала пальцем на кресло. Мужчинка-козявка сел, подобрал колени к подбородку, обхватил их руками, будто мерз.

– Расслабьтесь, больной. На зрение не жалуетесь?

– Нет, не-е-е-е-ет! – заблеял козлом. Задрожал плечами. – Ой не-е-е-е-ет! Вижу как кот в ночи!

– Как кот… Глазное дно посмотрю.

Нина вытащила из кармана халата офтальмоскоп. Зажгла настольную лампу. Пучок света грубо ударил в лицо мужичонке. Он зажмурился.

– Больной… – Покосилась в историю. – Мезенцев! Не жмурьтесь!

– Точно, я еще не жмурик.

Глаза открыл.

– Смотрите мне на палец! – Отставила мизинец, фарфоровый, игрушечный. – Сюда! На мизинец! Хорошо! Вот так! Света – не бойтесь!

Нина взяла в руку линзу. Приблизила к глазу больного Мезенцева. В другой руке плясало, играло маленькое круглое зеркало офтальмоскопа. Вот, все, попала лучом в зрачок! Глаз просветился до дна, и она заглянула в него, как в камеру обскуру. Так, сосуды сужены, и артерии и вены. Типичный атеросклероз. Жди инсульта. Ему нужны сосудорасширяющие, и в больших количествах. Ярко выраженная сердечная патология – наверняка. В кардиологию не клади. Тут им лечат мозги, а сердца не лечат. Сердце, кровавый мешок, оплетенный сосудами, как бутылка болгарской водки «Ракия» – гибкой лозой. Сердце, крепкое вино в корзине кровеносных жил. Сколько ты, мужик, на свете жил? А помереть можешь завтра. Оторвется тромб, по сосуду поползет, до легкого доберется – и все, эмболия.

Мелкашка опять зажмурился. Смежил один глаз. Тот, в который бил свет. Другим – смотрел на врачиху.

– Эх, а вы ничего. Вот бы я бы.

Нина отняла зеркало ото лба. Отодвинула от глаза лупу. Села за стол. Обмакнула перо в чернильницу. Быстро стала писать в развернутых на столе бумагах истории болезни.

– А я че, могу идти? Извините, если что.

– Пригласите следующего.

И пошли, пошли следующие, чередой, гуськом, потоком, нежные и страшные, кудлатые и бритые, злые и заторможенные, печальные и хохочущие, молодые и старые, всякие, – и Нина глядела в разные глаза, нюхала разные запахи, ловила глазами и губами разные улыбки, морщилась и смаргивала с ресниц соринку, ходил офтальмоскоп в ее руке, высвечивая тайное, выхватывая из мрака невидимое, она видела, а они нет, и вздыхали, и следили за ее летающими руками, а она заглядывала им глубоко в зрачок, на дно реки крови, на дно озера измученного мозга, и видела на глазном дне все, что видеть ей было нельзя, а им нельзя было знать. Они все шли и шли, сначала мужчины, потом женщины, и Нина ужасалась обритой голой женской голове, ей так хотелось погладить эту голову, в порезах и шрамах, а больная дергала головой вбок, отодвигаясь от Нининой руки, скалилась, щерила щербатый рот, а потом, вытащив из-под рубашки нательный крест на веревочном грязном гайтане, брала крестик в зубы. И так сидела, пока Нина засматривала ей в узкий, под острым лучом белого света, зрачок. Да, конечно, зрачки расширить бы, закапать атропин, и все дела! Но они потом целый день будут бродить, как слепые котята. Доктор Боланд не разрешил.

За дверью заскреблись. Еще один больной. Когда они кончатся?

– Войдите!

Она вскинула сердитые, усталые глаза – и увидела Колю.

Коля стоял у притолоки, не входил в кабинет, глядел на нее.

Нина шла к нему на высоких каблуках. Шла, не шатаясь. Она на каблуках ходить умела.

Коля стоял, опустив руки. Несмело улыбался.

Он ей сердце разрезал на две половинки этой робкой, слабой улыбкой.

Когда до Коли оставалось два шага, у нее подогнулись ноги. И Крюков подхватил ее под мышки – родную, надменную, желанную, нежную, строгую, смуглую, степную.

– Ты мой голый врач…

Нина уже плакала, обцепив его шею сильными полными руками.

Коля покрывал поцелуями ее ухо, щеку, скулу, подбородок. Губы нашел.

– Моя…

– Боже, Колька! Как ты исхудал! Ты тут ничего не жрешь!

Сел на стул. Она села к нему на колени. Спохватилась.

– А если кто войдет?

Вскочила, обдергивала на себе юбку, белый халат. Коля довольно, беззвучно смеялся.

– Ну ты настоящий врач. Я бы не отличил! Какая конспирация!

– Колька! Замолчи! Язык твой без костей!

– Мой язык соскучился по твоему.

– Как хорошо, когда ты трезвый!

– Я вечно пьяный. И вечно молодой.

Взгромоздила сумку на стол. Вытаскивала еду, питье, творожок в завязанной марлей банке, вареный урюк с медом.

– Я бутербродов с «Краковской» колбаской наделала!

– По мне хоть с конской. Ты же наделала.

Хватал на лету ее руки, целовал. Она чуть не плакала – такой он был длинный, худой, тощие щиколотки высовывались из коротких казенных портов.

– Колька, тебе штаны малы. Я – твои принесу. Домашние.

– Неси что хочешь.

Прямо тут, за столом, поедал из ее рук бутерброды. Пахло мясным, копченым, творожным, медовым.

– А этюдник – разрешили? Принесла?

Нина вытащила из сумки мешок с этюдником и грохнула его об стол.

– Вот!

– Что швыряешь! Не разбей!

– Не хрустальный!

Целовал ее так крепко, что у обоих заныли губы.

Крюков перебирал кисти, отвинчивал пробку фляги и обонял разбавитель, как хороший коньяк. На его лице бешено плясала детская радость.

– Господи! Поверить не могу!

– Колька, ты любишь живопись больше, чем меня…

Он, сидя за столом, обнял все великолепие – еду, свертки, соки, кефиры, картонки, краски – огромными, как у орангутанга, ручищами. Смеялся. Дыра во рту.

– Колька! Где твой зуб! Тебе – тут – выбили?!

– Да нет, Нинусик, что ты мелешь! Просто заболел, расшатался, и я сам его выдернул! Двумя пальцами! Как клещами. Вцепился и дернул! Я сохранил. Вот!

Вытащил из кармана синий спичечный коробок. В нем желтый прокуренный зуб лежал на вате, как жук в коллекции.

А в распахнутую, забыли закрыть, дверь за ними двоими из тьмы наблюдал мрачный человек, белая шапка светилась во мраке, белый халат бил его по бедрам, сквозняк налетал и улетал, то жар, то холод, кочегара уволить, больные вымотали душу, а тут еще эта пара целуется, так нагло, хоть бы крючок накинули, ведь кабинет изнутри запирается, а они вон что вытворяют, снять бы их скрытой камерой, ну и что, им это все равно, а ты бы смотрел, смотрел бесконечно этот краденый фильм, про чужую любовь, смотрел и пускал слюни, смотрел и бесился, смотрел и плакал, смотрел и умирал.

Доктор Сур очень медленно, аккуратно, неслышно закрыл снаружи беззастенчиво, дерзко раскрытую дверь и мягкими медленными волчьими шагами отошел от кабинета.

У нас в больнице чудеса. Одному больному разрешили рисовать картинки.

Да ну тебя! Иди ты!

Ну точно малюет. Иди ты сам. В десятую палату. И полюбуйся. Сидит себе и сидит на табурете. А перед ним такой ящичек на трех тонких ножках. И мужик шурует.

Чем – шурует?

Ну чем, чем. Кистями, конечно.

Какими кистями?

Кисточками. Окунает из то в краску, то в баночку, а в баночке масло.

Какое, к лешему, масло? Бредишь ты. Иди таблетку глотни.

Иди сам глотни. Маслице, и блестит! Он кисть окунает, потом в краску, потом по картонке возит, и лицо получается. Как живое, епть!

Какое еще лицо?

Ну ты и дурак. Ну ты и дурак! Человеческое!

Иди ты!

Не пойду. Иди сам! Он патреты рисует!

Какие такие патреты?

Обыкновенные! Ну вот ты вот сядешь, и с тебя нарисуют патрет! Тебя самого! Как ты есть!

А, понял.

Ничего ты не понял! Беги прямиком в десятую! К нему уж, к больному этому, очередь стоит!

Какая очередь?

Ну ты и дурак, епть! Рисоваться очередь! Я – записался! Меня – нарисуют!

Так я ж тоже хочу.

Хоти, хоти! Не хоти, а беги! Шуруй! Десятая! Второе отделение, четвертый этаж!

Коля сидел на табурете, сгорбившись, его прозрачные, как серебряная водка, глаза ходуном ходили по маленькому куску картона, густо замалеванного темными красками. Из темного фона медленно проступала светящаяся крупная, лобастая голова. Огромный лоб, раздавшаяся вширь черепная кость. Под надбровными дугами светятся глаза. Все лицо светится. Это оттого, что почти черный, густой ночной фон. И фактура густая. Мазки плотные, толстые. Масло долго сохнет, эта картонка будет стоять у батареи три, четыре пять дней, пока не высохнет. А до этого об нее непременно испачкаются больные. Беньямин подойдет и штаниной прислонится. А Мелкашка подбежит – ногой пнет, уронит. Маслом вниз. Как бутерброд.

И на полу отпечатается недописанный лик.

Коле сам главврач разрешил писать картины. Да не картины, глупые все дурачки, а этюды, конечно. Этюдишки. Так, наброски. С натуры. Не с натуры, а с натуги, как говорил всегда Витька Афанасьев. Витька – через стену. В буйном. В двенадцатой. Его так из буйного к ним, к делириумным, и не переводят. Почему, никто не знает. Не объясняют. Мест нет.

Как возглашал толстый, круглый, как астраханский арбуз, швейцар в гостинице «Москва», рядом с драматическим театром, похожим на желтый кремовый, с башнями и розочками, новогодний торт: «Местов нет!» И закидывал живой рукой в карман мундира пустой рукав с галунами.

И у них местов нет. Вон, новенькие в коридоре уже лежат. Главный большими шагами идет по коридору и ругается на чем свет стоит. Главный сейчас Ян Фридрихович. Профессор Зайцев умер, отсюда, из больницы, тело выносили, в зале народ исходил слезами на гражданской панихиде. Коля тоже пошел. Народу много толклось. Стоял в дверях. Наблюдал толпу: у кого лица искренне заплаканы, у кого странные ухмылки на сытых рожах. Больные ничего не понимали, тупо таращились на гроб. Кто в разуме – низко, в знак скорби, голову опускал. Креститься теперь запрещено. Да и ни к чему эта церковная показуха.

А красное знамя на гробе – не показуха?

За красное знамя мы на войне умирали. Мы красное знамя не отдадим. Оно – наше.

Дверь в палату открыта. Больные по коридору бродят. В палату заглядывают. Колю, с кистями в одной руке, с палитрой в другой, на табурете сидящего, видят. Головы в дверь просовывают. Глядят долго, глаза горят, будто они в кино или в цирке. Что смотрите, товарищи? Хотим и смотрим! Глаза наши!

Коля вставал с табурета и закрывал этюд спиной.

– Эй, мужик, дай позырить!

– А ты правда художник или прикидываешься?

Приходила Манита. Она шла по коридору мимо десятой палаты вроде бы по своим делам. Шла спокойно. Ее уже не так рьяно, как в первые недели, связывали санитары. На взгляд врачей и младшего медперсонала Манита уже избавилась от целого букета навязчивых фобий, от алкогольного психоза, от последствий белой горячки и от мании преследования. Остались глубокая депрессия, нежелание жить, параноидальная тяга к смерти, остаточная амнезия и бред раздвоения личности. Да, много чего еще осталось у несчастной; но врачи делали все возможное, чтобы избавить ее от этих страданий.

Все возможное.

И она шла по коридору. Шла горделиво и спокойно. Запахивалась в халат. Из воротника халата торчала ее длинная жесткая жилистая шея. Из открытой двери ей в нос шибал запах масляной краски. Она останавливалась. Принюхивалась зверино. Шла на запах. Входила в палату. Крюков сидел на табурете и возил кистью по маленькой картонке. Под свиной щетиной возникал, вырастал из пустой белизны или из ночного мрака этюд. Очередное лицо. Не лицо, а лик. Он писал больных, будто они были святые. И не этюды, а иконы.

Он писал – с живых и больных людей – настоящие иконы.

И так прекрасно это было.

Манита подходила к Коле сзади. Он чувствовал ее. Улыбался, но не оборачивался. Кисть била по картонке все быстрее. Манита клала обе руки Коле на плечи. Так стояла. Все больные в десятой палате на них смотрели. Мелкашка кричал: эй, Крюков, это твоя жена?! Печенка дрожал и смеялся. Беньямин восклицал, подъяв два перста вверх: да прилепится жена к мужу своему, и будут одна плоть! Бес презрительно отворачивался и глухо, чахоточно кашлял. Политический смотрел в окно.

И лишь Ванна Щов тихо, размеренно повторял: «Ванну щов… ванну щов…»

Женщина глядела изумленно. Она не понимала, как это можно так ловко, так быстро написать вон того мальчонку, что сидит в майке на койке и беспрерывно дрожит, и скалится, и клацает зубами. Лик мальчонки на этюде светился. Зубы сверкали. Глаза летели пулями. Светлый лик фосфоресцировал и взмывал в воздух с кривого картона. Манита делала шаг вперед и прикасалась пальцем к влажному, жирному слою краски. Подносила испачканный палец к носу. Проводила им, грязным, красным или синим, по щеке. Коля видел все это затылком. Но не оборачивался.

Он работал. Когда я ем, я глух и нем. Когда пишу, я не дышу.

– Что это?

Манита выдыхала вопрос Коле в лысый затылок. Светлые Колины волосы разлетались белыми голубями в стороны от ее горячего дыханья.

– Это? Печенка, – не оборачиваясь, отвечал он. Кисть продолжала ласкать и гулять.

– А там кто?

Манита показывала слабой рукой на составленные у стены, под койкой, картонки.

С картонок смотрели ужасающие, нежные, страшные, горькие лики. Из крысиной пыли, из угольной крошки лики выступали и сияли. Накатывались шарами света из довременной тьмы. Святые беззубо улыбались. Святые проклинали. Святые плакали. Святые молились.

– Там? Люди.

Манита вздыхала.

– Я и сама вижу, что люди. А кто они?

– Больные.

– А ты к нам приди и Синичку нарисуй. Она такая забавная. Она петь умеет.

– Приду. Нарисую.

Он не оборачивался к Маните нарочно, чтобы не расплакаться.

У него, как у бабы, здесь, в лечебнице, глаза были все время на мокром месте.

Манита постоит-постоит, еще Колино плечо грязным пальцем потрогает, еще поглядит, как он пишет чужое лицо. Как макает кисточку в льняное масло. Покачается, как живой маятник, потом вцепится пальцами в спинку койки. Никелированное коромысло обожжет ладони. В нефтяных космах никель блестит. Жидкая ртуть. Под рубахой мертво спит тощая грудь. Еще посмотрит. Глубоко вздохнет. И тихо, тихо выйдет.

Книга третья: Трюм

Она всегда приходит, когда ее не ждут.

Она ведьма.

Эта лаборантка. Придет со своим ящичком в дырках, а в дырках пробирки, стеклянные трубки, резиновые шланги. И такие серебряные маленькие ракеты: она такую ракету берет, тебе на палец нацеливает. Удар! Боль. Кровь. Она подносит стеклянную трубку и пьет, сосет мою кровь. Ведьма.

В палате ее боятся. Ведьма идет! Все прячутся под одеяла. Головы не высовывают. Авось не заметит! Нет. Все знает, где мы. Одеяло грубо откинет. Как заорет: вставай! Как прапорщик в армии. Мы ноги из-под одеял выкидываем. Лучше бы из пальца ноги кровь брала! Нет. Из пальца на руке больнее. У ведьмы на лице удовольствие. Радость. Она питается нашей болью. Видно, как ей хорошо, когда кровь течет. Открывает рот. Торчат зубы. Длинные зубы. Дай ей волю, запястье прокусит. И будет пить, пить. Только разреши.

Но врачи за ней следят. Не разрешают вольничать. Иногда, когда врачи ее наругают, она приходит в палату в маске. Мы не видим ее зубов. Только ее глаза. Они горят над маской. Выкатываются из орбит. Хохочут, глумятся. Она смеется над нами. Ведьма!

Делает круг крови по палате. Обходит всех. Синичка однажды спряталась под кровать. Так ведьма ее под кроватью ногой пнула. Закричала: вылезай! Думаешь, не вижу тебя! Синичка когда из-под койки выползала, халатом за колючку зацепилась, халат порвала. Плакала. Я села к ней на койку и ее утешала. Обнимала.

А ведьма ее нежную лапку в свои руки в резиновых перчатках – цап! – и ракету нацелила. Долбанула! Синичка в обморок. На койку упала. Щеки белые. По лицу холодный пот течет. А она знай кровь насасывает. Насосала в свои пробирки, рассовала по дырочкам и ушла. Ведьма.

Я теткам говорю: давайте мы ее убьем. И себя от нее избавим.

Тетки крутят пальцами у виска: ты что, совсем ку-ку?

А я им: а что, мы тут все не ку-ку разве?

Они обиделись: ну, мы-то точно не ку-ку, а вот ты точно ку-ку.

В общем, приговорили меня.

Меня! Великую Маниту!

А почему это великую? Чем это ты так велика?

Тем, что тебя все таскают, таскают на ток и все никак током не убьют?

Морозоустойчивая, видать.

Вот опять утро. И никто не знает, придет ведьма или нет.

О ней стараемся не думать. Но как не думать, если мысли сами лезут в голову!

А обритая Саломея мне шепчет тихо, очень тихо: знаешь, когда много тока получишь, мысли начинают у тебя в голове умирать. Я возмутилась: как это умирать? Человек же думает! Всегда! Даже когда спит! А она так тихо, нежно улыбается. Голову себе щупает. Нет, говорит, нет, ты ошибаешься. Самое наслаждение, это когда не думать. Ни о чем. И до такого состояния тебя доведут. Вот это и есть самая настоящая свобода. А не та, о которой ты нам тут толкуешь. Я-то не хочу умирать. А вот не думать – хочу. Хочу!

И вдруг как заорет на всю палату: ударь меня по голове! Ну, ударь!

Я гляжу, ничего не понимаю. А Саломея все орет, мою руку берет и пальцы мне в кулак складывает. И вопит: ударь! ударь! Зачем, спрашиваю. Зачем мне тебя бить? Да еще по голове?

А она кричит мне в лицо: хочу не думать! Не думать! Не думать! Никогда! Больше никогда! Чтобы ни одной мысли! Никогда больше!

Ну я что? Я размахнулась и ударила. Несильно. Но она на койку свалилась. И лежит. Не шевелится. Тетки вокруг лежат, сидят, молчат. Потом как все заорут враз! Не понять, что кричат. Что я плохая, наверное.

Я пожала плечами. Забралась под одеяло. Лежу. Гляжу в потолок.

И чувствую: не думаю.

Это я не думаю.

Мыслей нет.

Нет ни одной.

Есть только боль.

Почему боль?

Ведьмы же нет, и палец мне не прокололи.

Тока нет, и не бьюсь в судорогах.

Я догадалась: это душа болит.

Моя душа.

А тут дверь открывается. И входит она. Ведьма. В маске. Глаза горят над марлей. Дырявый свой ящичек перед грудью несет. Осторожно, как хрустальный. Мы все лежим и ждем.

И у всех, у всех болят бессловесные души.

* * *

– Как ваши буйные, коллега? Кого-нибудь выписываете сегодня?

– Боюсь, что никого. А вы?

– В шестой и восьмой палатах – никого. В седьмой к выписке Истомина.

– А, Истомина. Знаю. Это с уникальной депрессией.

– Да. Пришлось побиться. Чувствовал себя как… Гагарин в космосе.

– Ха, ха. Несравнимо. Хотя верю. Ему там тоже несладко пришлось. Знаете, что говорят в узких кругах?

– Что?

– Что, когда он поднимался, ну, отрывался от Земли, у него были такие перегрузки, что он орал: «Убейте меня! Лучше убейте меня!»

– Кто бы там его убил?

– Зато теперь он герой. Весь мир его носит на руках.

Доктор Сур и доктор Запускаев стояли у окна в курилке. Они уже выкурили по сигаретке, и потом еще по одной, и Сур уже посматривал на наручные часы: пора.

– Что-то вид у вас, Александр Никитич, не особливо.

Запускаев бледен был и вял, хуже вареного хека.

– Курить надо меньше.

– Это вы правы. Я с трудом заставляю себя: в день – не больше пачки. Не всегда получается.

– Трудная у нас работа.

– Не говорите. Еще и опасная.

Переглянулись. Доктор Сур тихо хохотнул. Запускаев взъерошил рукой волосы.

– Голова болит.

– Шевелюра у тебя, Шура, это да. Девки млеют.

– Не млеют. Я – млею. Пока безрезультатно.

– А я думал, друг, ты женат!

– По мне видать?

Оглядел себя, в шутку. Одернул халат. Сур вытащил пачку.

– Еще по одной?

– Хватит.

Сур пачку убрал. Поймал блеснувший мгновенной злобой взгляд Запускаева.

– Э, коллега. Что с вами? Меня вы не обманете. Я опытный психиатр. Доверьтесь мне. – Взял Запускаева за плечо. – Я же все вижу. Вижу.

– Хотите загипнотизировать гипнотизера? – Запускаев с трудом сдерживал себя. – Не выйдет. У меня хорошее сопротивление чужой энергетике.

Сур глубже затолкал пачку в карман. Казалось, он сжимает в кармане пистолет.

– Колитесь. Быстро колитесь. А то я вас расколю.

Глядел в глаза Запускаеву.

Запускаев глядел в глаза Суру.

Кто кого.

Запускаев сжал зубы. Лицо его отвердело, стало квадратным, железным. Сур чуть присел, его щеки налились кровью. Над бровями нарисовался двузубец из вздувшихся в напряжении вен.

Внезапно Запускаев обмяк, потек горячим воском под жестким взглядом Сура. Присел на подоконник, пачкая пеплом халат. Вдыхал грязный табачный дух курилки.

– Я… сам не знаю… Недавно. Я заметил… Я сам догадывался… отгонял от себя. Знаете… как муху отгоняют… Но понял… а поделать ничего не могу. Когда наклоняюсь над ними… или когда помогаю при процедуре… или когда просто беседую… на обходе… я… чувствую, что я – это они… а они – это я… ну, как будто все меняется местами… это как карты… можно разбросать так, а можно сяк… И еще… я заметил… когда я вызываю кого-то на осмотр в процедурную… или в манипуляционную… или в ординаторскую… и – наедине с кем-то… в особенности – с женщинами… я… это трудно объяснить… я…

– Договаривайте!

Голос Сура стал резким, жестким и властным. Он впечатывал в лицо Запускаева темный сургуч глаз.

– Будто они… меня… будто у меня… все…

– Еще!

– Они меня… выпивают… Это они… хищники… Это они наслаждаются мной… но мне это тоже приносит… удовольствие… это переселение душ… Будто я – это он… или она… и мы… это как в любви… я…

– Ты…

– Да, да… именно так… я наслаждаюсь… и я… улетаю… Далеко!.. я не знаю куда… вернее, это они не знают… мы улетаем вместе… это обоюдное удовольствие… Это… я не знаю, это лучше любви!.. я такого никогда не испытывал… Я даже не знал, что… такое в мире бывает…

– Дальше!

– И я… стал искать это… ощущение!.. это счастье… Я хочу опять и опять становиться ими… и быть с самим собой в ладу… с самим собой – в объятии… это непередаваемо… это обнимаются души… одна… одна огромная душа… такая беспрерывная радость… чудо… все за это можно отдать!..

Руки Запускаева дрожали, двигались, плавали, как две белые большие рыбы, пальцы сжимались и разжимались, он поводил ими перед носом, опускал, опять поднимал, и опять беспорядочно, сонно шевелил ими. Сур продолжал держать зрачками его широкие, как под каплями атропина, зрачки.

– Дальше!

– Я стал вызывать их к себе… на… на сеанс гипноза… запирался в кабинете старшей сестры… сажал напротив… клал руки на плечи… смотрел в глаза… и начиналось… о… начиналось… Я сходил с ума от радости, счастья, удовольствия…

– Вы! А они?

– Они… Они… – Запускаев замахал руками. Руки поплыли в стороны, отдельно от Запускаева, потом отчаянно сблизились, нашли друг друга, сжались крепко, бешено, кости хрустнули. – Они… Я не знаю… Кричали… стонали… смеялись… самая разная реакция… они видели моими глазами… а я – их… Они ощущали то же, что и я… Они – наслаждались… Я… дарил им счастье… а потом…

– Дальше!

Сур изо всех сил старался не выпустить пойманные зрачки Запускаева.

– Они… падали на пол… да, падали со стула на пол… закатывали глаза… не дышали… теряли сознание… как во время оргазма… потом бились головой об пол… катались по полу… орали… дверь закрыта, никто не войдет… крики… я зажимал им рот тряпкой… ей… ему… неважно… Это мужчины… женщины… дело не в этом… они – это все я… я… я сам с собой… я… сам… и это сильнее всего… и страшнее всего… это все я, я один… они все – это я… И я… перестал!.. различать…

По вискам Сура тек пот.

– Дальше!

– Различать, кто мы такие все… Разделять – людей… Я понял: мы все – одно… Одно существо… Многоликое, многорукое, многоглазое… огромное… спрут… чудовищный осьминог… и он играет, наслаждается сам с собой… И что любви нет… а есть только эта жажда, эта минутная радость… и ею надо пользоваться, минутой… потому что и спрут умрет!.. и я… и он… и она…

Дернул зрачками вбок.

– И вы!

Понял, что его крепко держат. Не выпустят.

Руки разжались. Заметались.

– Дальше!

Сур терял сознание. Но важно, нужно было донырнуть до дна.

– И потом… я подходил к нему… к ней… все равно… и расстегивал халат… или пижаму… и приближал лицо к лицу… и пил дыхание… пил… не обнимал… нет, не насилие!.. нет!.. я нежный, я скромный… я просто пил… пил… излучение… самый смак… самый сладкий воздух, дух… чудо… это и было самым сладким, сладчайшим… темнота… фонари за окном… никого… я дежурю… и я – царь… я владыка… и я наслаждаюсь… и я – он, и я – она… нет границ… нет заслонок… нет… последней преграды… смерть стирается, стерлась… я вхожу туда, куда всегда было запрещено!.. и я!..

Сур присел и глядел в глаза Запускаева снизу вверх.

– Дальше!

– Я… был… владыка всего, всего… вся власть – у меня… это нельзя передать… над всем миром… над каждой живой душой… такая радость… такая…

Сур схватил Запускаева за плечи, Запускаев вздрогнул, как под током в кабинете ЭСТ, подался вперед, боднул воздух кудрявой русой башкой, как баран, и тут Сур потерял его зрачки, они ускользнули, уплыли. Запускаев стал мелко дрожать. Носки его башмаков отбивали чечетку. Руки колыхались. Кровь отлила от лица. Он стал заваливаться назад. Сур едва успел поддержать его, чтобы он не упал и не проломил головой оконное стекло. Крепко прижал его к себе. Так стояли, обнявшись. Будто друзья после долгой разлуки. Запускаев положил тяжелую голову Суру на плечо. Курчавые волосы пахли псиной. Он потерял сознание.

Тяжелое богатырское тело оттягивало Суру руки, давило на грудь. Сур приблизил губы к волосатому уху Запускаева и внятно, жестко и тихо произнес:

– Считаю до пяти. Вы проснетесь на счет «пять». Раз. Ваше сердце бьется ровно. Спокойно. Вы спокойны. Два. Ваши руки налились теплом и тяжестью. Вы ощущаете свои пальцы. Вы шевелите ими. Ваши ноги теплые и тяжелые. Три. Ваша голова легкая, ясная и светлая. Ваши мысли легкие, светлые. Внутри вас и снаружи вас все в порядке. Все хорошо. Четыре. Вы забудете все, что вы делали с вашими больными. Все. Ничего не было. Вы не делали с ними ничего. Вы все забыли. Вы никогда не вспомните об этом. Вы никогда не сделаете этого, потому что вы все забыли. Вы врач. Вы лечите больных. Вы никогда больше не причините им вреда. Никогда. Никогда. Пять!

Запускаев раздернул слипшиеся веки.

Бессмысленно плавал в пустоте зрачок. Бездумно дергалась губа. Тиком сводило угол красивого крупного рта. Глаза наткнулись на Сура. Узнали.

– Ох, доктор. Что это я? Расклеился совсем?

– Да. Накурились не в меру.

Доктор Сур держался за подоконник. Бледен был.

– Вы вот мне пеняли, что я… ну, плохо выгляжу… а сами-то!

– Ничего. Усталость, коллега.

– Что со мной тут… было?

– Ничего особенного. Отключились на секунду. Нервное перенапряжение, может, и не поспали как следует. Я вас поймал, когда вы падали.

Сур нашел в себе силы подмигнуть Запускаеву.

Вынул из кармана носовой платок и быстро, зло вытер пот с лица и шеи.

– Ох, спасибо.

– Не за что. Пошли, Шура? Больные ждут.

– Пошли, Сережа.

Шли рядом, нога в ногу, как солдаты. Сур вежливо поддерживал Запускаева под локоть, как даму.

* * *

– Эй! Психи! Кончай ночевать! Тихий час закончен! Пробуждайтесь! Не валяйтесь!

Обритая Саломея сладко потянулась. Обернула голову и поглядела с койки на закинутое кверху, кроткое личико Синички. Пощупала на голове отросшую прозрачную щетку белых волос.

Саломея вся седая. Шрамы на шее, плечах, животе. Телесные раны зажили. Что у нее внутри?

– Что орешь, Маша! Я на тебя давай лучше поору!

Манита лежала вытянуто, покорно. Пальцы ног поднимали простыню. Глаза открыты. Она смотрела на белый лунный шар плафона.

– Разбитый, – тихо сказала.

Сестра Маша ближе подошла к ее койке.

– А это у нас Касьянова? Касьянова! К тебе пришли. Я врачей спросила, можно ли пустить. Пустили! Вставай!

Манита лежала без движения. Молчала. Маша потрясла ее за плечо.

– Фу, как от тебя потом несет! Скажу Анне Ивановне, она тебя в душевую сводит!

Обритая Саломея щипала себя за короткие волоски, щерилась.

– Душ, душ! Душа! Ни шиша! А в душе на нее сзади волк прыгнет – и зубами – в загривок! Всю искусает! Не спасете!

– Цыц ты! – крикнула на Саломею Маша и махнула рукой. – Язык твой маятник! Сейчас валиум вкачу – будет тебе второй мертвый час!

– А ко мне кто пришел? – сердито спросила Очковая Змея и потрогала свой клобук – раздутый болезнью зоб.

– Никто. Сирота ты сегодня.

Маша, легко неся худенькое оленье тельце, прошла к двери и вышла, и тут же дверь открылась, и в нее всунулась голова, потом просунулись руки с авоськой, потом вошел весь человек.

Когда-то он был высокий и крепкий. Теперь ссохся, съежился. Усохла и ввалилась грудь. Поседели, повыпали волосы. Обнажились длинные, зализами, залысины. Седая щетина обнимала обрюзгший подбородок, торчащие, как края деревянного ящика, скулы. Бесцветные, без ресниц, глаза не моргали. Потом моргнули, прижмурились, и сморщенная рука вытерла жалкую, с мороза в тепле потекшую слезу. Выцветшая рубашка цвета хаки, а может, старая солдатская гимнастерка, застиранная до дыр, торчала из-под куцего серого, в кочках букле, теплого зимнего поношенного пиджака. Из-под рукавов пиджака выглядывали обшлага рубахи, и странным, острым блеском резали глаза богатые, драгоценные золотые запонки с яркими красными камнями: может, рубины, а может, огненные турмалины. Человек разделся в гардеробе, а шарф не снял. Шарф так и мотался на шее, обкручивая ее одним снежным витком, другим, третьим. Белый зимний шарф. Овечье тепло. Старое, дырявое вязанье.

Манита тихо лежала под простыней. Одеяло сбилось в комок в ногах.

Она выпростала из-под простыни руки и поднесла их к голове.

Ощупала голову.

У нее голые виски и залысины.

Подбрили.

Обрили.

– Как… Саломею…

Удивленно открыла рот.

А зачем подбрили-то?

А чтобы ток удобнее к башке присоединять.

Или для чего другого?

Она не обращала внимания на вошедшего.

А он ее увидел сразу. Еще от двери. Его тело напряглось, рванулось, он засеменил ногами и едва не упал. Слабые старческие ноги; нетвердая походка. Старый что пьяный: сейчас упадет, костей не соберешь. Бесцветные глаза налились небесной голубизной. Слезы уже обильно текли по щекам, он не вытирал их – руки заняты. В руках авоська и сверток. От свертка вкусно пахнет. Саломея жадно раздула ноздри и шумно, как собака, вдохнула воздух.

– Эй, папашка! Угостишь? Ты к Манитке? Ты муженек ейный?

Человек не слышал. Он шел, тяжело переступая ногами, к Манитиной койке, и ноги его поднимались чугунно, и уже не поднимались, и он волочил их. Когда подошел – губы его сжались в тонкую суровую нитку, и он испугался, что не разлепит их, что навек онемел и теперь слова не скажет.

Помял губы пальцами. Они ожили. Раскрылись. Все равно молчали. Манита глядела в сторону. Человек тронул пальцами простыню на ее груди. Потом, неотрывно глядя ей в лицо, неловко сел на скомканное в ногах одеяло. Прижимал к груди авоську и сверток. Вощеную бумагу пропитал жир. Жир пятнал рубаху на животе, пачкал пупырчатый лягушачий пиджак.

– Девочка моя…

Саломея свистнула.

– Ну точно муженек! Ах ты нежный! А она молчала! Как рыба!

Стукнула ногами об пол, подбежала к человеку. Ловко и хитро подсунула руку ему под локоть. Пыталась выхватить свертки.

– Дай… дай…

Человек накрыл гостинцы локтем и крепко прижал к коленям. Согнулся. Вывернул набок лицо. Исподлобья сверкал в Обритую небесными глазами.

– Уйдите! Ведите себя прилично!

Обритая Саломея дико захохотала, сложила два пальца в кольцо и пронзительно свистнула. Палата загудела, зароптала. Человек взял руку Маниты в свою. Сжал.

И тогда она поглядела на него.

Они глядели друг на друга.

Человек видел, как на лице Маниты пытается родиться улыбка.

Не родилась.

– Кто это…

Ее рука была как мертвая. Алексей Касьянов пожимал ее, как щепку, железку.

– Доченька!

Хлюпнул носом.

– Я вот тебе тут… принес…

Беспомощно, заботливо суетливо развязывал авоську. Разворачивал вощеную бумагу. Положил на тумбочку рыбу. Аромат залил палату. Все навострили носы. У всех потекли слюни. Все завистливо, тоскливо глядели на Маниту, кричали глазами: и нас угости, нас!

– Как пахнет… Что это?

– Осетрина, доченька. Горячего копчения. Я специально для тебя… в кремлевской столовой… мне оставили… по старой памяти… я же все-таки еще…

Махнул рукой и зажмурился. Промакнул глаза рукавами. Утер рукавом нос.

– А вот тут настоящие апельсины… Чудесные… Из Марокко… я достал… через Марью Евстифеевну… ты помнишь Марью Евстифеевну?.. она сейчас заведует рестораном в гостинице «Россия»… и у них там…

Снова вытер мокрый нос обшлагом. Поедал Маниту глазами. Его глаза просили: улыбнись, доченька, ведь это я пришел к тебе.

– Поешь? Я сейчас тебе…

Немытыми руками, дрожащими пальцами ломал, отщипывал от мягкой, крошащейся осетрины кусок, толкал, пихал в рот Маните. Манита послушно раскрывала рот, глотала.

Отец кормил ее из рук.

Все в палате, затаив дыхание, смотрели на это.

Манита отвернула голову.

– Хватит… Больше не надо. Я наелась. Вкусно. Спасибо.

Касьянов растерянно оглянулся на больных. Женщины недобро глядели. На их глазах дуре Маните, спятившей окончательно, скармливали редкостную вкусную еду, а им не перепало ни кусочка. А они уже почти здоровы. А их скоро выпишут.

– Эй! Так ты папашка! Папашка, дай и мне!

Обритая Саломея уже нагло шагнула к Манитиной койке.

Не успел Касьянов оглянуться, как Обритая вцепилась в осетрину и дернула ее к себе. Кусок упал на пол. Саломея нагнулась, схватила с пола кусок и быстро сунула себе в рот. Жевала, закрыв глаза. На ее лице плясало наслаждение.

Откусывала прямо от рыбины. Грызла. Урчала. На нее сзади набросились Очковая Змея и Старуха. Вперед ринулась Синичка. Она открыла рот и запела:

– Пламя, взвиваясь! Все! Озаряет!

Синичка впилась ногтями в рыбью мякоть и оторвала большой кусок. Заталкивала в рот.

Рыбу женщины рвали, терзали, когтили. Через минуту от осетрины не осталось и следа. Только копченый нежный дух облаком висел в спертом воздухе палаты.

– Папашка! – Саломея хлопнула Касьянова по спине. – Ты мировой мужик! Просто праздник!

– А скоро праздник! – пропищала Синичка. – Скоро Новый год! Он подарки нам несет!

Манита смотрела на жирные руки женщин.

– У вас у всех рыбьи головы, – прошептала она.

– Что, что?! – Саломея уперла руку в бок. – Чьи головы?!

Касьянов трясущимися руками упрятывал авоську с апельсинами в тумбочку.

– Маниточка, солнышко… Меня долго не пускали к тебе… Еле пустили… Говорили: к тебе нельзя… Но тебе ведь лучше? Тебе сейчас лучше?

Саломея шагнула к Манитиной койке, грубо взяла ее рукой за подбородок, сжала пальцами щеки. Рот у Маниты открылся, как у заводной куклы.

– Ну?! Подай голос! Отец спрашивает тебя! Разговаривает с тобой! Не строй из себя страдалицу! Выплюнь словечко! Валяй!

Губы Маниты безвольно шлепали друг об дружку.

– Рыбья голова! Это у тебя рыбья башка! Папашка, да она у нас рыба! По ночам – плавает!

Синичка встала в позу. Прижала руки к груди. Задрала голову. По всему было видать – сейчас запоет.

– Люди, сбегаясь, казнь ожидают! Радостный новый крик пролетает! Жертву… в око-о-о-овах… в пламень толкают!

Очковая Змея облизывала пальцы. Обритая Саломея брезгливо отшвырнула лицо Маниты от себя, ее голова дернулась, щека мазнула по подушке.

– Мученица святая! Если б тебя порезали, как меня! Если бы так же истекала кровью, как я! Если бы ты…

Внезапно Манита засучила ногами. Сучила, сучила – и стянула вниз с груди простыню. Она лежала на койке в длинной казенной рубахе, перешитой сестрой-хозяйкой из ветхой смирительной. Схватила подол рубахи и потянула его вверх. К подбородку. Касьянов глядел, бледнея. Седая щетина посверкивала на обвисших щеках. Сначала обнажились икры со следами ожогов от тока. Потом бедра. На бедрах лопались сосуды. Они были испещрены синяками. Потом оголился поросший черными курчавыми волосами лобок. Потом живот. Весь живот был располосован. Вдоль и поперек прочерчен белыми шрамами. Они скрещивались, как белые лучи. Потом обнажилась грудь. Она обвисла, отощала. Из нее ушли соки. Ушла молодость. Упругость. Сморщенные соски чернели изюмом. Крупные родинки покрывали одну грудь; на другой росли длинные седые волоски. Обе гляделись смуглым, черным козьим выменем: соски вбок, вниз и врозь.

– Доченька… Не надо!

Он, не зная, что делать, рвал, дергал простынку вниз, пытаясь прикрыть наготу дочери. Манита держала простыню крепко. Ветхий исстиранный до паутинной прозрачности лен треснул, стал расходиться по шву. Разодрался. Вместо одной простыни стало две. Саломея захохотала.

– Ну и оторва! Да она у тебя хулиганка!

Касьянов беспомощно, трясясь, прикрывал грудь, живот Маниты полотенцем, вытащил из кармана носовой платок и бросил на ее курчавый лобок.

– Доченька, так нельзя, ты не должна…

– Тут никто никому ничего не должен! – орала Саломея.

Синичка пела, крестом сложив руки на груди и закатив глаза к потолку:

– Пламя блистает светом ужасным! И высоко к небу… то пла-а-амя, пламя летит!

Старуха подшаркала и под шумок открыла дверцу тумбочки. Авоська с апельсинами выкатилась. Апельсины раскатились по палате. Касьянов глядел, как женщины гоняются за апельсинами, ловят их, хватают, прижимают груди, вонзают в яркую золотую шкурку зубы.

* * *

Люба стояла перед доктором Суром, чуть расставив ноги. Важно было устоять на высоких каблуках. Полная, пухлая, она всегда любила высокие каблуки, ей казалось, она хоть немного на них становится стройнее.

Сур глядел на Любу сверху вниз.

– Вы понимаете, что вы наделали?

– Нет.

Она изо всех сил старалась отвечать бодро и весело. Они не на конференции, и Сур не судья. И даже не главный врач. Это интимный разговор. Это их личное дело.

– Я вам тогда скажу. Если вы не знаете.

– Ну, скажите.

Люба вскинула белокурую голову. Она стояла перед Суром без шапочки. Шапочка, смятая, выглядывала из кармана халата.

– Вы подвели все отделение под монастырь.

– Я никого не подводила. Я просто назначила больному инсулин. И делала такие дозы, какие вы…

– Дозы! Дозы! – Сур сжал кулаки и потряс ими перед носом у Любы. – Дозы инсулина подбираются индивидуально! Это ошибка студента! Ошибка интерна! Но не врача со стажем! О чем вы думали?!

– Я? О здоровье пациента.

– О здоровье! Он сейчас валяется в коме! Уже не у нас, дорогая Любовь Павловна! В областной больнице! У нас нет таких медикаментов, таких специалистов и таких аппаратов! Он лежит под аппаратом искусственного дыхания! И знаете, сколько он так может пролежать?

– Сколько?

– Черт знает сколько! Всю жизнь!

Люба проглотила слюну.

– Доктор Сур. – Она покачнулась на своих каблуках и не устояла. Подвернула ногу. Сур поддержал ее за обе руки. Усмехнулся. Она покраснела. – Простите.

– Да ничего, женщины, бывает, и падают на плохих каблуках.

– Я не об этом. Простите меня.

Она так просто и нежно, с такой грацией попросила у него прощенья за то, что ввела пациента в инсулиновую кому и не вывела из нее. Он судорожно, длинно, как после плача, вздохнул.

– Любовь Павловна. Врачебные ошибки всегда дорогого стоят. Вы повели себя как дура.

– Согласна.

Ей было нечем крыть.

– Я-то тоже дурак. Я должен был вас научить технологии грамотной инсулиновой комы. И подбору доз. Я этого не сделал. Это вы простите меня.

– Завтра Боланд на конференции поставит меня на вид. – Люба, залитая краской, старалась прямо смотреть Суру в глаза. – Я не боюсь. Я виновата. Я готова ко всему. Даже к дисквалификации.

– Ну, до этого не дойдет, думаю.

Она поправила ниже виска, на щеке, крутое золотое кольцо жестких волос.

– Запросто дойдет. Я все сказала Боланду.

– Проклятье! А я сказал ему, что это я виноват! Что это моя передозировка!

– Ваша?

Он сердито глядел в круглые, блестящие голубые глаза Любы.

– Ну да! Мы же вместе ведем эту палату!

– Но Дмитриевский мой больной.

– Мой, твой! – Поправился. – Ваш! Чей! Ничей! Нас всех! Общий! Мы все виноваты!

У Любы прыгали губы. Сур устыдился. Сейчас баба заплачет.

Внезапно рывком привлек ее к себе. Прижал крепко. Она нюхала запах табака и лекарств от его крахмального, жесткого халата.

– Ну, ну, ну… Хватит, хватит. Не надо.

Воротник халата Сура царапал Любину щеку.

В ординаторскую влетела Кочерга. Увидела Любу в объятиях Сура. Вспыхнула вся.

– А! Птички! Что не чирикаете? Что застыли? Вот и замерло все до рассвета?

Подошла к радио. Зло крутанула ручку.

На всю ординаторскую громко раздалось, загремело торжественно: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, в горе, надежде и радости!» Тощая повернулась к врачам. Они уже расцепили руки. Разошлись по разным углам: Люба к своему столу, Сур к своему. Уткнулись в бумаги. Шелестели историями болезней.

– А вы знаете, чья это кантата? Ну, песня чья? Кто написал? Не знаете? Сейчас в обморок упадете! Отец одной нашей больной! Касьяновой из девятой палаты! Алексей Касьянов!

– Может, однофамилец, – буркнул Сур, шурша бумагами.

«Ленин в твоей весне! В каждом счастливом дне! Ленин в тебе и во мне!» – торжественно гремел хор. Кочерга уселась за свой стол. Потом вскочила, подбежала к радио и сделала еще громче. Оконные стекла задребезжали.

«Мы за партией идём, славя Родину делами! И на всем пути большо-о-ом! В каждом деле Ленин с нами!» – завывал хор, призывая несчастные народы всего мира возрадоваться судьбе одного счастливого народа, у которого такой незабвенный, такой навеки бессмертный вождь.

– Стекла вылетят, – сказал Сур мрачно.

– Нет! Это ее отец! Это он сочиняет все патриотические гимны! Великий музыкант!

Сур обернулся и посмотрел на Тощую. Он хотел увидеть, как она преступно смеется. Над Лениным, над партией, над всем советским народом.

Тощая не смеялась.

Каблуки. Плохие каблуки. Кривые каблуки.

Они должны пройти мимо десятой палаты.

На этот раз. И еще раз.

И еще раз.

Сколько раз в день можно – мимо? Надо войти.

Люба входит. Зачем? Она здесь сегодня уже была. Или вчера? Какая разница.

Нет ни вчера, ни сегодня.

Для Любы уже ничего этого нет.

И ей все равно, что будет завтра.

Ведь завтра тоже исчезло.

А что тогда есть? Десятая палата? Человек на койке? В руках огрызок ржаной горбушки?

Обед уже был, просто сидит, хлеб жует. От тоски.

От тоски по ней.

Идти по одной половице к этой койке. Смотреть под ноги. Кривой каблук может подвернуться. И тогда нога сломается в щиколотке.

И тогда, и тогда он понесет тебя на руках.

– Больной Гордеев! – Вся палата глядит на нее. – Вы поняли, что я вам сказала утром?

Глаза ловят друг друга и не могут поймать.

– Понял. – Голос мрачный. Слова цедит медленно. – Но не совсем.

Хочет, чтобы ты с ним говорила. Говори.

– Вас завтра к выписке.

– Ха! – вопит Мелкашка. Он возмущен. Криво, косо лезет угол рта вниз. Над небритой губой торчат желтые лошадиные зубы. – Его – к выписке! А меня?! Я здоров! Совсем здоров!

Гулко бьет себя в грудь кулаком.

Бес оборачивается к Мелкашке. В глаза Беса дикая радость. Презрение к остающимся, ничтожным. И сумасшествие. В них жар. Пожар. Трудно скрыть. Да и зачем скрывать. Когда все и так ясно. Понятно.

Им двоим – понятно. И больше никому!

Врешь ты все, всем понятно. Без слов, но от души.

Врач Матросова идет по одной половице. Носки выравнивает. Ступает осторожно. Будто боится лягушку раздавить. Идет походкой сумасшедшей. Здоровая, крупная, сдобная баба. Детей рожать ей одного за другим. Засушила, сожгла работой себя. Но прокололась. Это он ее проколол. Как пухлый шарик надувной. И на ладони – резиновая шкурка. Использованный презерватив. Конфетный рваный фантик. Ну-ка отними.

Ну-ка отними ее у меня!

Садится на матрац, завернув простынь. Пружины звякают. Бес не отодвигает ногу. Уже две недели ему не делают ни литий, ни либриум, ни галоперидол. Она распорядилась тайком: вводите Гордееву физраствор! Ну, на ночь можно – литическую смесь. Анальгин, димедрол, ношпу в одном шприце.

И валяют ему сестры физраствор. И смеются, ржут, ладошками зубастые молодые рты прикрывая, над толстухой-врачихой, что влюбилась в шизофреника. Последний шанс! Не нашла в лесу лесу! Сур, Запускаев – холостяки! А она!

Она. Она.

Сидит на краю койки. Мужская нога прижата к женскому заду. Теплый зад. Как хороша, горяча и сладка она будет в постели. Не в этой. Не в лязгающей койке. Там. Дома. У нее. На мягкой кушетке. На двуспальном раскладном диване. Какой у нее дом? Скорей бы увидеть. Она явно потащит его к себе домой. И он – потащится. А куда ему еще идти? Квартиру сестра на себя переписала. Подпись у него выманили: здесь. Когда он лежал, задравши ноги и высунув язык, под туманом уколов. Укол – и беда. Укол – и ярость. Укол – и зубами скрежетать. А юродское лицо с глазами-небесами наклоняется низко, и белая борода тыкает его в лицо и подбородок: не кричи, парень, забудь, мы тут все забываем.

– Как настроение?

Обо всем договорились. Шептались. В коридоре. У окна. Там, где в кадке растет сохлый фикус. А в землю вокруг фикуса смиренно воткнуты окурки.

Бледнела. Он не смел взять ее за руки.

Мимо них шоркали подошвы и цокали каблуки.

Кривые каблуки. Кривые языки.

О них говорят. О них будут говорить. На все плевать. Не это главное в жизни.

Мозги туманные, от радости как пьяные.

– Отлично, доктор! Как у дембеля!

Кладет руку на одеяло. Он ногу плотнее прижимает. Руку тоже на одеяло кладет. Ближе придвигает. Накрывает ее руку. Как бабочку.

– Превосходно. – Голос, не дрожи! Голос, предатель! – Собираетесь уже?

Все слушают. У всех выросли уши.

Все, кроме Ванны Щов, слушают их двоих, как по радио – музыку.

На койке, где лежал Марсианин, теперь лежит новый больной. Его фамилия Кузоватов. В палате его уже прозвали Пузоватов. Живот толстый и висячий, рожа-решето. Кривые, ухватом, ноги. В детстве рахитом болел. Ему ставят вербальный галлюциноз с вторичным бредом преследования. Когда привезли, бормотал без перерыва. Накололи всякой всячиной. Замолк. Спал двое суток. Теперь молчит. Как бы вербальный галлюциноз не стал кататоническим. Мозг, открой секреты! Не открывает.

Мозг, костяная коробочка, открой. Не открывается. Чертова шкатулка. Защелкнута плотно.

На все замки.

– А чего мне собирать? Мне и собирать-то нечего.

Развел руками. Придвинулся еще ближе. Продавил пружины.

Хочет встать. Встань и дай ему встать.

Люба не могла подняться. Ноги онемели.

Нога, бедро хотели все время чуять, вбирать чужое тепло. Родное.

– Ну… одежду, свитер теплый… печенье там, ложку, кружку…

– Меня без ничего сюда приволокли. Пользовался всем вашим. Казенным. Спасибо большое.

– На здоровье.

Все-таки встала. Бес спустил с койки ноги.

Кальсоны задрались. Оголились лодыжки. Он не стеснялся.

Ей хотелось склониться и поцеловать эти торчащие колени, эти волосатые ноги.

Испугалась себя. С ума сойти? Да очень просто.

Уже наклонилась. Губы горели. При всех?!

Бес поймал ее, когда она уже стала, подгибая колени, нелепо падать вперед головой.

– Простите! Закружилась…

Держал ее, как в вальсе.

Мелкашка быстро, тяжело задышал. Это он так смеялся.

– Доктор! Вам бы витаминчики попить! Зима! Ни огурчиков, ни помидорчиков! Только солененькие!

Гадко подмигнул.

Она ничего не видела. Сейчас надо уйти. Быстро.

Выпрямилась. Кривые каблуки, прямыми станьте.

– Ну что ж, Гордеев, если сборы недолги, то…

Не знала, что еще говорить.

Бес помог.

– Да нет, по правде я, конечно, соберусь. А утром анализов не будут больше брать? А уколы…

Перебила.

– Последний укол сделают в шесть утра. Но это так, для проформы. Вы уже… отлично… и без них…

Он отличный. Он отличный от всех. Он один. Он ее.

Пойти к двери, каблуки гнутся, ломаются, и черт с ними. Она увидела его сегодня еще раз. Они поговорили. Это – счастье.

Бес глядел Любе в спину. Какая баба. Ай да отхватил. Домашний врач. Если что, на подхвате. Хворай не хочу. А я правда здоров? Правда здоров. Безумие ушло. Его задушили и раздавили. Его съела и выпила любовь. Любовь Павловна.

* * *

Никто ни в отделении, ни во всей больнице не знал, что доктор Матросова и больной Андрей Гордеев, выписанный полмесяца назад, поженились. Они расписались в районном ЗАГСе без положенного трехмесячного ожидания: Люба упросила регистраторшу, забросала улыбками, подарила коробку конфет «Русский сувенир» и бутылку коньяка «Арарат», а еще дорогое лекарство, не достать, в ампулах, колоть, если у тебя с головой не в порядке, церебролизин называется. Дефицит. Его делают из мозга бедных свиней; и Гордееву его немерено вкололи. Да, он вылечился! Да, совсем! Не верите?! Не верьте. Жена – верит! Жена – рядом!

На другой день после росписи в ЗАГСе Люба явилась на работу ярче солнца. От щек исходило сияние. Глаза обжигали. Живот под халатом подобрался. Обозначилась забытая талия. Ноги не ступали – летели.

Любовь Павловна, вы как в балете.

Любовь Павловна, а что это вы сегодня такая красивая?

Любочка, ты неотразима! В какой парикмахерской была? На Звездинке?

Любушка-голубушка, спиши рецепт пирожков!

Не шла – танцевала. Втанцевала в ординаторскую. Доктор Сур отвлекся от бумаг. Вскинул голову. Скосил глаза. Он первым увидел ее золотое кольцо.

Встал. Женщину с замужеством поздравляют стоя.

Сдвинул башмаки, как офицер в армии сапоги, и резко наклонил коротко стриженую голову. Люба близко, очень близко подошла к нему. Так близко, до неприличия. Она теперь могла все. Она могла обнять его за шею и поцеловать. Ей хотелось раздарить все свои поцелуи. Поделиться счастьем. Отсыпать в мешок нищим. Обделенным. Раздать, рассыпать по лицам, по губам, по рукам, по земле – пусть собирают! Закинула руку Суру за шею. Он и пикнуть не успел, как она горячо, вкусно, в губы, поцеловала его.

И отпрянула весело. И рассмеялась.

– Спасибо!

– За что?

– Вы же меня поздравили. Вы первый. Пока еще никто.

Сур смотрел на Любу потерянно. Она уплывала. Над ее головой, над светлыми золотыми волосами светилось то, чему он не знал имени.

– Где ваша шапочка?

– А ваша?

– Не знаю! Потеряла!

– Да вот же она.

Вытащил из нагрудного кармана халата ее шапочку, протянул. На кармане вышивка, красным шелком: ЛМ. Любовь Матросова. Два вензеля. Люба, милая.

– Ах, спасибо! А я рассеянная!

– Это я рассеянный. Я свою – точно потерял.

Ей захотелось погладить его по колкому густому ежику надо лбом.

Она сделала это.

Сур стоял весь красный. Схватил ее руку. Поцеловал.

– Я не мог раньше… Теперь вы замужняя… И вот я смог.

– И я смогла. Спасибо вам за все. Я ведь все знаю.

– Черт! Ну да! Вы же чуткая!

– Я тупая и толстая. Чуткий это вы. Это вы меня простите.

Пятилась от него к своему столу, а он стоял и смотрел на нее.

– Вы ужасно красивая. Просто Мерилин Монро.

– Ну, Монро! Далеко мне!

– Ну Татьяна Доронина.

– Спасибо.

Чуть не присела в старомодном реверансе. Спохватилась.

В ординаторскую входили врачи.

Люди, входили люди, а она сегодня стала ангелом. Женщиной стала. Вошла Кочерга. Увидела Любину руку с кольцом, дернулась, отвернулась. Все поздравляли. Тощая молчала. Перебирала бумаги на столе. Сур потерялся в толпе врачей, в возгласах, в ахах. Спрашивали: да какая свадьба, да где была, да кто муж?

До Сура дошло: они не знают, кто. И он – не знает.

Догадывается.

Но не спросит. Никогда.

Пусть она живет со своей тайной. Пусть радуется. А может, все у них будет хорошо. Лучше, чем у всех здоровых. Кто здоровый? Кто больной? Мы сами не знаем. Может, этот Гордеев здоровее всех здоровых. Вон как баба счастлива. Сумасшедшая любовь. Ей повезло. Одной из всех.

Они завели свое хозяйство: кошку Вальку и собаку Белку. Люба из больницы бежала домой как оглашенная. Каблуки сбивала, однажды за автобусом погналась и растянулась на асфальте, как спешила к мужу. Яства, блюда, ресторанный выбор! Она готовила и стряпала, превосходя себя. Гордеев толстел на глазах. Садясь за стол, хищно облизывался. Волком себя чувствовал, терзающим добычу. Мясо рубленое, домашние колбаски, пироги с вязигой, заливное из налима! А вот и рулетик с клубничным вареньем!

Андрюшенька, попробуй…

Люба, да я лопну!

Она забеременела мгновенно. После первой ли, второй ночи. Сказала мужу. У него лицо как было твердым, так твердым и осталось. Она глядела потерянно. Он улыбнулся натужно. Что ж, рожай! А как быть с моим? А где он? В детдоме.

И голову низко, до колен, опустил; и она обняла его за плечи и утешала, как ребенка.

Андрюшенька, возьмем твоего сынка, ну куда же я денусь, конечно, возьмем! Вырастим! Двое у нас будет!

Им отдали из детского дома молчаливого, странного ребенка с большим лбом и глубоко запавшими глазами – ребенок там был совсем не нужен, и работники даже обрадовались, что мальчишку забирают, только для блезиру делали вид, что все сложно, развели бумажную волокиту, затребовали вереницу документов, свидетельств, расписок, справок, и когда все это было написано, отпечатано, заверено и добыто, мальчика передали из рук в руки.

Ребенок молчал. Ел – молчал. Сидел на диване – молчал. Слушал радио – молчал. Смотрел телевизор – молчал. У Любы был телевизор «Рекорд», на голубо-сером выпуклом экране то пели оперу «Риголетто», то Зыкина разливала на полсвета зычный народный голос: «Издалека долго течет река Волга!», то Пьеха кокетничала перед камерой, строя уморительные детские рожицы: «Это здорово, это здорово, это очень, очень хорошо!», то мощный сводный хор под сводами Кремлевского дворца съездов гремел кантату о Ленине: «В небе солнце есть, вечны облака: Ленин был и есть, будет жить века!» Ребенок исподлобья глядел в телевизор, кусал губы. Люба пекла на кухне блины. Сыночек, ты блинчики будешь? Горяченькие! Вкусненькие! Падала от усталости: день в больнице, все на ногах, беготня по этажам, потом магазины, рынок, вот мандаринчики, слава Богу, к Новому году достала. Новый год через пару недель, шутка ли! Переворачивала ножом ноздреватый блин и косилась на свой живот. Еще не возвышался. Еще не скоро поднимется это тесто. Месяца через два, три. Она толстая, на ней и на сносях все незаметно будет. Сынок, что молчишь?

Ребенок молчал как партизан.

Кошка прыгала ребенку на колени. Впускала когти ему в живот. Валька, Валька! Что царапаешь дитятко! А ну-ка брысь! Валька прыскала под стол. Из-под стола, колотя хвостом по полу, вылезала собака, умильно глядела ребенку в глаза. На тарелке перед ребенком лежала горка мазаных сливочным маслом блинов. Масло трудно достать. Люба сама сбивает. Из густой рыночной сметаны. Ступкой. В старом молочном бидоне.

Белка, Белка, я же тебя кормила! А ты опять попрошайничаешь! Белка, и не стыдно тебе?

Почему ты не ешь? Молчит. Берет блин, сворачивает его в трубочку и всовывает в рот. Откусить. Половину блина бросить собаке. Смотреть, как она ест, чавкает, поднимает лапу. Просит еще.

Молчал ребенок, и молчал его отец. Любу со всех сторон окружало молчание. Она говорила себе: это ничего, это так надо! Ее тошнило по утрам. Она стремглав бежала в туалет, прижимая руку к полному слюны рту. Новая жизнь, она растет, и какая будет она? Взгляд Гордеева становился опять угрюмым. Мрак снова лился наружу из его уходящих глубоко под черепную кость непроницаемых глаз. Люба гладила его по холодной волосатой руке. Он отворачивался. Она закусывала губу. Потом нарочито весело смеялась: Андрюшенька, да ты у меня как туча! Не пойти ли нам погулять в парк? Сегодня вечером?

Гордеев искоса взглядывал на жену. Мальчик молчал. Сидел перед голубым слепым телевизором и сосал ириску «Золотой ключик».

Гордеев переставал быть Гордеевым.

Он опять становился Бесом.

Бес все равно сделал то же самое.

То, что сделал полгода назад.

Люба пришла домой с работы. Разделась. Вошла в комнату. Посреди комнаты стоял Бес. У него были уже не темные, а белые, бешеные глаза. Они бегали туда-сюда. В руке он держал огромный мясной кухонный тесак. Люба все поняла сразу. Заговорила с ним ласково. Голос дрожал. Только говорить! Не останавливаться! Слова лились ледяной водой из-под крана. Бес не верил ни одному слову. Он тоже все понял. Они поняли друг друга.

Он занес нож. Люба шагнула назад и прижалась к стене. Он ударит в живот. Лезвие войдет наискось. Он зарежет ее ребенка в ней. Холодный пот тек по спине. Выхода не было. А может, был! Повела вбок слепнущими глазами. Балконная дверь открыта. Бес проследил за ее взглядом. Кривая страшная ухмылка рассекла его остроугольное, чужое, подземное лицо. Балконная дверь ему понравилась больше ножа. Он бросил нож в сторону. Нож укатился под кровать. Они спали на этой кровати. Каждую ночь. У него нет ножа в руках. Но у него есть его руки. Они очень сильные. Он ими обнимал Любу, мял ее грудь, задирал кверху ее сдобные ноги. Она знает их силу. Андрюшенька, не надо! Когда он тащил ее к балкону, он резко вывернул ей руку и сломал ее, и Люба закричала он боли. Брызнули бесполезные слезы. Гас бессмысленный крик. Падал вечерний снег. Горели фонари. Его руки налились нечеловеческой силой. Бес схватил Любу, как кошку Вальку, поперек живота и высоко, легко, как дощечку, поднял над перилами. Ее, пышную, дебелую – как легкий лист бумаги. Она уже не кричала. Она уже падала вниз.

Ребенок стоял в балконных дверях и глядел. Бес шагнул к нему. Он не видел ребенка, только чувствовал его и обонял. Облапил его. Взвалил на грудь. Ребенок дрыгал ногами и бил отца кулаками. Как если бы в кулаке возилась пойманная стрекоза. Бес немного подержал ребенка над перилами балкона и разжал руки.

Снизу раздался крик. Бес не смотрел вниз. Незачем было смотреть. Надо было спешить. Он перекинул ногу через перила. Дом плыл вперед, а он оставался сзади. Внизу вихрились черные волны и белая пена. Бес перебросил другую ногу и откинулся назад. Он летел спиной к земле. Земля вставала одной огромной волной, Бес переворачивался в воздухе, и воздух становился камнем, им нельзя было дышать.

И он стал камнем, пока летел.

А летел он года, века.

Время сжалось и отвердело. Его нельзя было разрезать никаким ножом. Бес рухнул рядом с разбившимся в кровавое месиво сыном. Люба лежала на тротуаре, поодаль. У нее был переломан позвоночник, разбит череп и сломаны руки и ноги. Она еще была в сознании. Стонала. Сбегались люди. Кричали дети. На балконе отчаянно, зовя на помощь, лаяла собака. Зажигались окна в темном, готовом ко сну доме. Когда, завывая, приехала карета «скорой помощи», Люба уже умерла.

Белый, белее выстиранной в густой щелочи больничной простыни, Боланд объявил эту траурную новость на конференции, темным декабрьским утром, в полном народу огромном сумрачном зале.

Сказал и замолчал. Все притихли. Не нашлось ни слов, ни изумленных ахов.

Тускло поблескивала над опущенными головами людей торжественная, похожая на праздничный царский корабль массивная хрустальная люстра. Лампы выключены. Зачем жечь электричество зря. Электричество надо экономить.

– Товарищи… минута молчания…

Все встали, гремя сиденьями. Стояли. За окнами ярилась белая веселая пурга.

Лишь одна Тощая, дергая плечами, сидела, беззвучно рыдала, прикрыв глаза и щеки рукой.

* * *

Манита бродила по больнице, прожигая невидящими глазами то день, то ночь.

Больничная бродяга. Безумная странница.

Ее не гоняли. Не связывали. После десяти сеансов тока она стала безвредной и смиренной.

Подставляла ладони, чтобы помочь. Сгибалась, чтобы поднять. Улыбалась, чтобы развеселить.

И молчала. Молчала.

А мысли текли внутри нее, текли сами по себе, она отдельно, а мысли отдельно, но иногда они соприкасались, она и ее мысли, и тогда ей становилось больно, она плакала.

Мысли текли о свободе. Свобода росла в ней и захватывала ее. Она жила в тюрьме свободы, в сладкой безбрежной тюрьме без окон, без дверей.

А Корабль шел. Проламывал льды. Во что превращается время? Время превращается в ненависть. Ненависть надо направить: так земля направляет воду в глубокое русло, и получается река. Время лепит нас и разрушает нас. И сами мы не можем отличить созидание от разрушения.

Где наши деды? Они махали красными флагами и стреляли друг в друга. Где отцы наши? Они опять махали красными знаменами и стреляли во врага. Враг надвигается извне, и враг живет внутри. Враги – везде. Она выросла под плакатами: «БУДЬ ОСТОРОЖЕН!», «НЕ БОЛТАЙ ЛИШНЕГО!», «ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ!» На плакатах женщина с туго повязанным на голове красным платком прижимала указательный палец к губам. Она молчала. И Манита молчала. Все молчали.

Во что превратилась революция? Красный флаг, зачем он? Зачем красные тряпки висят на улицах в праздник, и их треплет ветер, и в домах людей, вернувшихся с демонстрации, ждет рюмка красного вина и холодец из свиных копыт с хреном?

Манита ловила мысли. Они убегали. А потом возвращались сами, и она их запоминала.

Революция превратилась. Есть гусеница, потом куколка, потом бабочка. А что есть после бабочки? Опять гусеница? Все повторится. Опять будут стрелять. Жечь костры на площади.

А сейчас все революционеры растолстели. Все солдаты разбрюзгли. Они стали сытыми довольными обывателями. Первомайские флажки, гирлянды на елке. Они забыли, что есть свобода.

Манита заставит вас вспомнить про свободу.

Манита приведет вас к свободе.

Красные простыни. Надо, чтобы лилась кровь. И они станут красными.

Свобода дается лишь через кровь. Больше никак.

Город Горький, где ясные зорьки, ты медленно гибнешь за больничным окном. Дымят твои трубы. Гаснут твои закаты. Город Горький, тебе лечиться надо, у тебя чахотка и шизофрения. Ты медленно сходишь с ума, дышишь сажей, вышиваешь иглами труб больное серое небо, кутаешь больное горло в меха дымов. Город Горький, ты не писатель Горький. В тебя не выстрелят, тебя не ранят под ребро ядовитой пулей. Ты сам умираешь и сдохнешь сам. Что будет на твоем месте, на Откосе над Волгой и Окой, через тысячу лет? Железные кольца и шары, и безмозглые железные люди буду ползать по ним, как черные блохи? Или живая трава шелестеть на ветру желтыми, седыми волосами?

Манита ходила по палатам и заглядывала под подушки, под матрацы.

Там лежали драгоценности.

Больные не останавливали ее. Не возмущались. Не били по рукам. Они покорно, по-зверьи, глядели в лицо Маните, когда она запускала под матрац худую руку. Шарила там. Вытаскивала на свет то, что спрятано.

Разве ты не знаешь, что у тебя под подушкой? Ведь скоро Новый год. Ты должна знать.

Ты должен это видеть. Свой подарок.

А кто мне его подарил? А время, оно все может. То, чего не можем мы.

Смотри, у тебя под матрацем что! Стекляшка. Это кусочек от гермошлема Юрия Гагарина. Кто такой Гагарин! Я забыл! Это человек, он впервые в космос полетел. Он и сейчас там летает. На Землю вернулась лишь его оболочка. А сам он остался там. В небе. Ой как сверкает! Зажми в кулаке крепче. Это волшебная стекляшка. Береги ее. Загадай желание.

Милая, ну-ка дай-ка я сюда залезу… так, стоп, хорошо. Тебе не больно? Мышцы после тока болят. Ничего, пройдет. Все до свадьбы заживет. А свадьба когда? А вот видишь, что у меня на ладони! Что? Комсомольский значок Вали Терешковой! А когда она тебе его подарила? Или ты его у нее украла? Она… просто уронила… потеряла… и я – подобрала… и спрятала…

А Валя Терешкова тебе нравится? Очень. У нее такие густые волосы! У нее лицо как из мрамора! Она летала между звезд! Я тоже летаю между звезд. И ничего. Только об этой цаце Терешковой все говорят-говорят, квохчут-квохчут. И никто не знает, что я… тоже…

Ступала тихо. Мягко: на носок, потом на пятку. Улыбалась, если оступалась. Прижимала палец ко рту, как та строгая женщина в красном платке с плаката. Молчи! Тише! Куда лезешь? Да никуда! Тебе под матрац. Там лежит… вот, видишь что? Капроновая белая роза. А знаешь откуда? С пачки Галины Улановой. Она танцевала Жизель! И Жизель сошла с ума! Как ты! Как я… И потеряла… эту розу… А я подобрала. Она упала рядом с оркестровой ямой. Такая сиротливая лежала. Я подняла ее, положила на ладонь и погладила. А потом, когда ты спала, незаметно к твоей койке подкралась и тебе под матрац сунула.

Спасибо… какая красивая…

Тс-с-с-с… тихо… Лежи тихо. Тебе не будет больно. Я вытащу у тебя из-под головы сокровище. Ты в обморок упадешь. Галстук-бабочка! Черный! Атласный! Чей это? А угадай! Ни за что не догадаешься! Поля Робсона! Черная рожа, сияющий голос! Он поет о Ленине. Поет о победе коммунизма. Поет о всемирном счастье. Держи! На счастье!

Кто это! Брысь! Брысь! Тихо, это я. Твоя душа. Ты тело, а я душа. Я брожу по ночам. Я вынимаю из вас драгоценности. Из вашего времени. Из нашей боли.

Вынь мне колечко с рубином! А мне – пудреницу с розовой рисовой пудрой! А мне – голубя живого, белого! Хочу в небо запустить! А мне, а мне – чекушку… плохо без нее, сердце давит…

Тихо. Гляди. Не ослепни. Это – золотая медаль. Чья? Твоя! Ты чемпион. Ты выиграл этот забег. А вот, стой-ка, чуть привстань, вытащу… это твои беговые коньки. Ой, тут один конек! Ну да, второй на стадионе. На льду. Ты потерял. Развязал шнурки, один взял, другой оставил. Вот, хоть один нашла. Дай медаль на грудь повешу. Она на синей атласной ленточке.

Догнать и перегнать! Мы уже всех обогнали. Мчим вперед. Нас не догонит никто. У нас деревенские печи в трещинах от потолка до пола, а бани топятся по-черному, но мы впереди.

А это что? Как сверкает! Да это просто игрушка. Елочная. Просто шар. Круглый китайский фонарик. Розовое солнце. Среди черных колючих ветвей так ярко горит. А как же я его не раздавил? Я ж на нем лежал! Он у меня… прямо под ухом был! А ты вытащила. Врешь ты все! Ты в руке его держала! За спиной! А потом вынула.

Как сияет… как пылает… Можно, я его поцелую?

Драгоценности вытаскивала из-под подушек. Они оживали. Мерцали и шевелились. Больные дивились на них, гладили, как котят. Что за мусор! Нянечка, это не мусор. Милая Анна Ивановна, и у вас в кармане что-то лежит! Оп! Господи прости, что это?! А это машинка. Ребенку по полу катать. Ж-ж-ж-ж-ж-ж! Держите-ка! Крепко! Ваш сынок дома, и он жив, и вы молодая, и всех этих лет не было, и больницы тоже нет и не было. Как он обрадуется машинке! Это «Волга»! Горьковского автозавода!

Мусор, золотые нити. Лазурный, изумрудный елочный дождь. Театральные билеты. Билеты в кино, на любимый фильм, сто раз ходила. Карманные фонарики. Перочинные ножики. Рогатки: не стреляй в воробьев, они тебя заклюют насмерть.

Мусор. Разбитые линзы. Треснувшие пополам лупы. Пыльный старый янтарь. Намертво склеенные снежинки в сахарных блестках. Старые вскрытые конверты, и старые желтые письма в них. Коричневый почерк: кровью люди писали.

Мусор, ставший драгоценностью. Подарок, превращенный в мусор. Все сожгут, а тебя не сожгут, старый бинокль! Далеко, под краснобархатными складками, поют кантату. Или ораторию. Люди раскрывают рты. Им за это заплатят. Деньги, вы тоже мусор, и еще какой: вас зарабатываешь, а вы сгораете без следа, без кучки пепла.

Мусор. В истрепанной картонной коробке. Пустые шприцы, иглы лежат отдельно, вата в уголке. Спирт весь высох в давно открытом пузырьке. Налей туда духи! Налей «Красной Москвы», зеленый, как старая жаба, одеколон «Шипр»! И от души подушись. И тогда тебя не ударят током. И не бросят под инсулин. Тебе дадут шоколадку. Ты съешь ее. Не выбрасывай фольгу. Ты завернешь в ее живое серебро еловую шишку, и мы с тобой повесим ее на самую верхушку елки!

Повесим. Повесим.

Мусор. Карманное зеркальце со сломанной крышкой. Крышки нет. Потерялась во вьюге. Посмотрись в него! Видишь, какой ты веселый? Здоровый? Счастливый? Все тебе наврали, что ты больной. Никакой ты не больной. И ты не в больнице. Не за решетками. Ты свободный.

Я – свободный?!

Да. Ты – свободный.

Больные передаривали друг другу драгоценный мусор: ленточки, обрывки салфеток, осколки зеркал. Больные доверчиво и любовно прятали их под подушки: чайные гнутые ложки, дырявые носовые платки. Нежно, в ночи, когда никто не видит, гладили сложенные вчетверо газетные листы. Прижимались губами к сломанным расческам.

Больные передаривали драгоценности нянечкам и санитарам. Протягивали их на ладони врачам: полюбуйтесь! А то и возьмите! Дарю от чистого сердца! Врачи брали черные пыльные шнурки от ботинок и золотые звезды, отодранные с погон.

И врачи не знали, что это шнурки от ботинок Гагарина и звездочки с погон Титова.

Санитарки и санитары, ухмыляясь, прятали мусор в карманы. Однажды грубый санитар Жук взял да и выбросил авторучку без чернил в открытую форточку – палату как раз проветривали, – так больной такую истерику устроил! Валиума в беднягу вкатили целый литр. К койке привязали не жгутами – ремнями, так бился.

Врачи шептали, видя чудесный мусор в руках у больных: соглашайтесь, со всем соглашайтесь, берите, прячьте, благодарите, делайте вид.

И все делали вид.

И больные – счастливы были.

А то ночами друг у друга похищали Манитины драгоценности. Слонялись тенями. Склонялись над спящими. Заползали рукой под подушку. Отгибали матрац. Ой! Нет ничего! Что ты шаришь тут у меня?! Сгинь, пропади!

А сам больной в руке сжимал загодя спрятанную, спасенную радость: кормушку для аквариумных рыбок, мельхиоровый поршень от шприца, объектив от фотоаппарата «Зенит». Этих рыбок кормила Жаклин Кеннеди. Этим шприцем делали уколы Анне Маньяни. Этим объективом снимали Михаила Жарова.

Врачи над мусором плакали. Санитары смеялись. Мусор появлялся и исчезал. И выныривал снова из хлорного запаха серых пустых коридоров. Откуда он брался? Драгоценности всегда появляются из ничего. И уходят в никуда. Это закон.

Мусор мерцал в худых пальцах Маниты. Она любовалась им. Вертела его, а он играл всеми гранями. Милые вещички, я вас не забуду. Смотрите, он уже в пальцах чужого мужика. Он говорит, его зовут Витя. Ну пусть Витя. Все равно. По его щекам течет жемчуг, я собираю его в ладошку!

А где тот старичок, профессор, козлик седою трясет бородою? Такой смешной был! Я тоже хочу подарить ему подарок. Самый лучший. Самый дорогой. Профессор, где ты?! Эй! Эге-гей! Ушел. А подарок я держу. Подарки не отдарки. Кому бы теперь его передарить?

Самый лучший, прекрасный воздушный шар. Только лопнул. С парада на Красной площади в июне сорок пятого года. Мой папа там был. Мой папа фашистские флаги на брусчатку бросал! Шарики в небо пускал. Надутые газом. Один у него в руках лопнул. Я из кармана у него красные лохмотья украла.

Ой, вы уже мусор мой себе забрали! И рассматриваете! Что вы разглядываете мою жизнь?! Она вам чем-то не по нраву?! Тогда отдайте! Верните мне ее назад! Мою жизнь! Эй ты, доктор Сур! Что кажешь зубы! Стыдно тебе должно быть. Столько людей ты тут затравил! Но мы вырвемся из-под вас. Мы вылезем. Мы вас всех… ложками, мисками, шлепанцами перебьем! Не верите?! А вот увидите!

Сколько веревочка ни вейся…

Ага, кому-то другому мой мусор в руку сунули! Доктору Запускаеву! Вся больница давно зовет его: Шура-сластолюбец. Он с бабами балуется в темных каморках. Не верите? Проверьте! Он гад. Он только притворяется хорошим! Чтобы зарплату платили! Видите, видите, он поднес мусор к носу, и сломанные командирские часы осветили все его нутро! Черное! Грязное! Шура! Отдай часы! Это часы маршала Жукова! Он мне, мне самой их подарил! Вручил лично! Мне, отличнице учебы! Юной пионерке!

Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры, дети рабочих!

Ни за что и никогда не забудем имя «Ленин»!

Я горжусь! Тем, что родилась в Советской стране! Потому что у нас люди чистые, а не грязные! Как вы появились, грязные?! Как родились?! Какая мать зачала вас?!

А у меня ребенка не было. Я так никого и не родила.

А может, родила, не знаю. Я все забыла!

Что это за призрак подходит?! Что это он часы из поганых рук Шуры выхватывает?! И лицо-то знакомое какое! Только вся прозрачная! Халат по бедрам бьет! Люба! Люба! Доктор Матросова! Почему вы вся как из воздуха! А! Поняла! Вас нет! Вы в небесах! Вы лопнули, как красный шарик! И лохмотья закопали в землю! А вы, вы к нам пришли! Держите часы крепче! Они волшебные. Они показывают не наше время!

* * *

Один из них сидел на полу, расставив ноги. У него в руках был маленький резиновый мячик. И он играл в мяч. Бросал его об пол и ловил.

Иногда мяч укатывался под койку. Он заползал под койку и выкатывал мяч, как кот катит лапой шерстяной клубок. И снова садился, и снова играл.

Другой сам стал мячом. Он расстелил на полу матрац и катался по матрацу. Перекатывался через голову. Как какой-то гимнаст, циркач.

Третий открывал рот, запускал в рот пальцы и раздирал себе щеки. Уже порвал губу. Из угла рта текла кровь.

Четвертый сидел перед койкой на корточках. Руки упер в пол. Голову поднял и волком выл.

Пятый методично рвал на лоскуты простыню.

Шестой, накрыв голову подушкой, стонал, будто резали его.

В палате буйных заканчивался тихий час.

Витя обводил глазами больных и думал: неужели это мне навек?

Чтобы развеселить себя, он стал напевать веселые частушки.

Такие они пели там, солдатами, на войне.

– Мой миленок на войне управляет ротою! А я тоже не гуляю – на быке работаю!

Мяч опять укатился. Теперь под тумбочку.

Больной полез его доставать и тумбочку перевернул. Кружки, ложки раскатились с грохотом.

– Ах огурчики мои, помидорчики! Сталин Кирова пришил в коридорчике!

Тот, кто раздирал себе рот, издал протяжный долгий мык.

– Ты куда меня повел, такую косолапую?! Я повел тебя в сарай, немного поцарапаю!

Ветер стукнул в окно обледенелыми ветками.

– Как родна моя деревня начинает богатеть: окна тряпкой затыкают, чтоб вороне не влететь! Ох ты, ах ты, с бухты не с барахты!

Тук, тук, тук – стукал мяч об пол.

Вите в рот лезли усы, борода. Он расправил их и подумал: черт, я тут стал на попа похож. Хоть сейчас на амвон.

«Неужели я еще вчера был художником? Человеком?»

– Мимо нашего райкома я без шуток не хожу: то им серп в окошко суну! То им молот покажу!

Он сам не заметил, как пел все громче.

Голос на всю палату раздавался.

В коридоре послышалось:

– Не больница, а оперный театр! Все, едрить их, поют! Что у баб, что у мужиков! Филиал оперы откроем! Билеты начнем продавать! Доход поимеем!

Это шли санитары.

Витя понимал: сейчас войдут.

Последнюю частушку допевал на надрыве голоса, на срыве.

– Ой, не плачьте, мать-отец! Нас погонят, как овец! Гонят, гонят с малых лет на казенный черный хлеб! Нас угонят, похоронят не отцы, не матери: похоронят в чистом поле враги-неприятели!

Санитар Щен вошел вразвалку.

Санитар Жук уже хватал, волок, вязал, ломал.

Санитары ругались. Сквернословили. Витя не слушал.

Он хотел спеть, выплюнуть им в лицо самую жгучую частушку, да сорвал голос.

* * *

Утром она открыла глаза и поняла: сейчас.

Опять не связана: это хорошо. Если бы связали, как раньше, пришлось бы биться, кричать, и с потолка сыпались бы уколы, и на стенах гуляли и скалились птицы и звери с ногами людей. Сейчас тихо. Она проводник.

Она провод, и по ней идет, льется ток.

Она проводит ток. Она дрожит.

Да, она проводник.

Не только. Она сегодня их поведет.

Дрожь. Мелкая, гадкая дрожь. Но это дрожь не страха. Это дрожь предвкушения, счастья. Сегодня или никогда. Никогда? Его нет. Есть ты, есть они, есть сегодня. Никогда – это завтра. А завтра – нет.

Принесли завтрак. Манита возила ложкой в густой манной каше. Она сегодня не холодная, а горячая. Манита обжигала рот. Каша капала ей на рубаху, она вытирала кашу локтем, размазывала по серой бязи.

Грязные тарелки у всей палаты собрала Синичка и составила на раздатную тележку. Манита следила за ней слепым, бельмастым взглядом. Ее глаза смотрели внутрь себя. Синичка вздохнула, вытерла руки подолом пестрого перепелиного халата, завела глаза под лоб и запела. Манита не слышала ее голоса. Слишком сильно, громко билась кровь в ее голове, заглушая все.

Сегодня. Сейчас.

Они пойдут за ней. Ведь она раздарила всем драгоценный мусор. Она всех их заколдовала.

У них у всех под подушками – ее святые талисманы. Ее заговоренные бирюльки.

Они уже пропитались вином свободы.

И спиртом смерти.

Им сейчас ничего не будет страшно. И ей тоже.

Это тайное, нежное время. Нет процедур. Нет уколов. Нет тока. Нет инсулина. Нет лития. Нет обхода. Нет ничего. В актовом зале конференция. Все врачи там. Они думают: решетки на окнах. Решетки ничего не значат. Каменные стены ничего не значат. Двери? Они выломают их. Они сильные. Внизу охрана. Она знает. И все знают. Охрана вооружена. Это, с автоматами и пистолетами, тоже люди. И они устали ходить под приказом; и они хотят свободы.

Мы всех возьмем в свободу. Всех.

Она встала с кровати. Лямки рубахи свисали по бокам. Она подобрала их и крепко перетянула себе живот, плотно перепоясалась. Почувствовала себя мужчиной, солдатом. Это война? Война. Обвела глазами палату. Женщины что-то почувствовали в ней, насторожились. Никто не спал. Все на Маниту глядели.

Она вышла на середину палаты. Колени расталкивали длинные полы рубахи. Черные, сизые космы густо валились на отощавшие плечи. Ключицы выпирали из-под рубахи. Она чуть шевелила пальцами и пока еще немыми губами.

– Брось, Манитка, выкобениваться! – хрипло выкрикнула обритая Саломея. – Спляши, что ли! Вон как Синица голосит! А ты ей в пару!

Война. Это смерть.

Смерть. Это свобода.

Свобода. Это любовь.

Так все просто.

Восстание. Восстать. Встать. Просто – встать. Так все просто. Встать и стоять. Стоять и глядеть. А потом идти.

Идти на волю. С Корабля – на волю. Из трюма – на волю. Из-за решеток пожизненных кают – на волю.

Жизнь кончится когда-нибудь. Людей много, и все умрут. Копошатся, муравьи. Строят себе корабли. И корабли плывут. И матросы на них блюют в дикий шторм. И в корабль целит торпеда; и взрезает носом волну, и попадает. И огонь до неба. И все думают: кончено все! Нет. Огонь – это начало. Смерть – это не гибель навсегда. Душа начинает жизнь тогда, когда тело сгорает.

Вы забыли, что это самое святое: видеть гибель священной, а героя вечным. Для вас нет вечности. Для вас есть только грязные кастрюли в раздатке. Газовая плита на коммунальной кухне. Вам бы только пожрать! Да поспать. Вы нас этому учите. Здесь. В вашей психушке. А мы – святые. У нас огненные круги вокруг голов. У нас волосы горят на морозе. Как пакля. И все освещают. Даже ваши тусклые, пресные рожи, придурки.

Это вы придурки. А мы – живые.

Вы в тюрьме. А нас не замкнете. Не удержите!

Манита шагнула вперед. Подняла руки.

Больные изумленно глядели ей в лицо.

Лица Маниты не было. Вместо ее лица бился, дрожал, вспыхивал на сквозняке, под распахнутой настежь, под толстой решеткой, огромной форточкой дикий, яростный красный флаг. Он лился по невидимому ветру и мерцал, и вдруг взрывался бешеным светом.

– За мной!

И женщины по команде Маниты встали со своих коек.

Тоже дрожали, как и она. Тоже поднимали руки. Очковая Змея сжала руку в кулак. Старуха шаркала ногами по гладкому, намытому спозаранок санитарками ледяному полу. Манита выбежала в коридор. Синичка бежала за ней. Она бежала первой – след в след за той, что подняла их и повела их.

Высыпали в коридор. Бежали по коридору. Манита на бегу распахивала двери палат. Женских, мужских. Ее крик был слышен далеко. Далеко разносился голос. Голос несся впереди нее по коридору. Залетал в двери, в форточки, в окна, в кладовки. Гулом отзывался под сводами. Наполнял пустоту.

Живой и звучный голос, будто бы она вот так всю жизнь кричала. Глотка сама расширилась. Кричать было легко и вольно. Крик рос и ширился сам. Он уже был свободой. Он звал за собой, и за ним нельзя было не пойти.

Люди высовывались из дверей палат. За Манитой уже бежали. Бежали мужики, кое-кто босиком, громко топая пятками по доскам коридора. Бежали женщины, на ходу запахивая халаты, а то и не запахнув их, и груди тряслись под тряпками, и жилы на шеях напрягались, вздувались в ответном крике.

Смерть это свобода. Смерть это любовь. Не надо бояться. Ничего не надо бояться. Любви нет конца. Смерти нет конца. Они длятся и длятся! Они – всегда! Это тело не вечно! Тело – засохшая корка! У жизни в плену. Умирая, мы вспоминаем только то, что было с телом в жизни. Но не с душой. Не с нашей свободой. С нашим холодным ветром.

Времена наваливают на нас, как одеяла. Хоронят нас под ними. Под слоями, снегами времени. Но вот мы! И мы бежим. И рушим все вокруг. Нас много. Нас больше, чем вас!

Смерть беспощадна к телу. Смерть терзает и пожирает тело. Она жадная до плоти. До мяса. Но ведь душа – это не мясо! Попробуйте поймать ее! Вон летит она!

По отделеньям, по гулким пустым и страшным коридорам, по спокойным и сирым палатам, по палатам буйным, по пустыне разума, по горю, изломавшему жизни, – к радости! К свободе, к ласковой воле!

Манита высоко вскидывала руки и пронзительно, оглушительно кричала, резко распахивая двери в палаты:

– Вставайте! На свободу! Навстречу смерти!

Люди лепились к дверям. Люди вываливались из дверей. Люди запруживали коридор. Выплескивались зернистой черной икрой на дощатый пол коридора. И бежали, бежали.

Весь смысл был – в этом крике и беге. Бежать от чего-то? Бежать навстречу? Все равно. Бежать, потому что сам бег – свобода!

Манита ощущала себя барабаном натянутой кожей, и в нее должны кулаками бить люди. А люди били кулаками в стены. Люди опрокидывали тележки с посудой и каталки, расшвыривали носилки, рвали зубами и руками смирительные рубахи.

Смерть беспощадна. Она всякого заломает. Ей все равно, кто ты. Главный или последний. Но есть ее порог. Все боятся его переступить. А вся штука в этом. Переступи – и ты свободен! Счастлив!

Каждый из нас скелет. Все мы скелеты. Скелетики. Всякий. Кто сейчас ест, пьет, ходит, дышит. Толкается в транспорте. Спит на перине. Любится с любимым, с любимой. Или с нелюбимыми, неважно, все равно любится, потеет. Скелеты гремят, скелеты обнимаются и дерутся. Скелеты клацают зубами, шепча слова любви. Все равно все сдохнут. И все скелеты боятся стать скелетами. Смерти – боятся.

Манита бежала по коридору босая. Где она потеряла шлепанцы? Да надевала ли? Голые твердые пятки звенели о пол, как лед об лед. Больные бежали за ней, сшибали с ног визжащих санитарок.

Санитары пробовали вторгнуться в людское месиво, поймать кого-нибудь, повалить на пол. Не смогли. Санитаров подмяли, увалили на пол самих, быстро, крепко, зло и весело скалясь, связали скрученными простынями, полотенцами.

– Вот так! – надсадно и радостно вопила Манита. – Лежать!

Она подбежала к санитару Жуку и засунула ему в орущий рот скомканное полотенце.

Из раздатка наперерез толпе ринулись поварихи с половниками и ножами в руках. Ножи лязгнули об пол. Половники полетели в стены. С поварих срывали белые шапки. Кидали шапки в кипящий суп.

– Сейчас и вас в суп бросим! Живчик, вяжи их!

Поварихи лежали на полу, беспрерывно кричали и дрыгали ногами. Больные ловко связали их друг с другом, рука об руку, спина к спине. Суп булькал на плите. Мишка Дровосек из палаты буйных подбежал к плите, взял громадную кастрюлю за ручки, как игрушечную, и вылил кипящее дикое варево в раковину.

– В смерти жрать не будем! Там всегда будем сыты!

Над бегущими возвышался один слишком высокий, каланча. Лысина загорелая, потная, блестит. Пух волос крыльями – над ушами. Коля Крюков, бывший моряк, торчал над толпой бегущих больных, вставал над белым морем халатов и пижам, седины и бледных испитых щек, он качался, он поднимался над командой, над Кораблем дураков, и сам был дурак, а куда деваться, и сам был он тут, на безумном Корабле, штурман-рулевой, как и на флоте когда-то, и вел дураков своих, так же, как и Манита, они двое были вождями, они вели своих людей, и радовались люди и бежали, топали ногами, а Коля, поднимая над бедными голыми головами крепкие руки, будто держа штурвал, вел Корабль, он не позволял ему крениться, не позволял напороться на льды, шел мимо айсбергов, мимо торосов, он знал курс, ему показал лоцман, и плевать, что половина команды – это не люди, а звери, это зверолюди, вон, вон они, доктора, чудища с мордами львов и носами попугаев, что медленно, планомерно убивают их – а они сейчас вырвутся, убегут от них, смерть ждет за углом, никто не знает ее имени – пуля, огонь, лед, – но все шепчут ей одну молитву: мы с тобой, и мы свободны.

– Вниз! На выход!

Манита взмахнула рукой, махнула еще и еще раз, зовя, увлекая, и с подземным рыком, с яростным ревом люди ринулись за ней вниз по лестнице.

Падали через перила; между лестничными клетками натянуты сетки. Барахтались. Вопили. Плакали. Карабкались, вцепляясь пальцами в сетку, проваливаясь ногами в крупные ячеи.

Манита скатывалась по лестнице с непрерывным криком.

Добежав до первого этажа, замолчала.

По лестнице сваливались, стекали, бежали, падали больные из других отделений. Из всех отделений. Как нас много! Какие мы храбрые! Мы не боимся смерти. Режьте! Стреляйте!

Белая борода мелькала. Беньямин. Он здесь. Как хорошо.

Рыжие, с вьюжными прядями, лохмы. Голубые круглые, птичьи глаза расстреливают и убивают. Афанасьев! Полоумный художник! Все это запомни, и все напиши.

Если останешься жив.

Да это все равно. Если умрешь – все равно напиши. Там тоже есть краски и кисти.

А ты что, Манитка, все вспомнила?! Ты себя – вспомнила?!

Да. Я все вспомнила. И кто я такая. И кто такие мы.

И куда мы все вместе, вослед уходящему свету, бежим.

И кто идет за нами вслед, из сумасшедшей тьмы.

Манита глядела во все глаза на охранников, приближавшихся к ней. Охранники видели падающую сверху людскую лавину. Быстро вытащили из кобуры оружие. Целились в больных.

Им все равно, больные это или здоровые. Все равно, помни.

Манита подбежала близко к молоденькому охраннику, державшему не пистолет, а автомат. Парень не успел слова сказать. Манита вцепилась в автомат мертвой хваткой и рванула на себя. Ее рывок был таким резким и мощным, что парень от неожиданности и ужаса разжал пальцы.

Манита не умела держать никакое оружие. Но она держала автомат. Странно правильно, наперевес. Автоматный ремень, отстегнутый, волочился по полу.

По грязным, заляпанным мокрыми следами, отпечатками подошв сапог, ботинок, ботиков, башмаков мраморным плитам больничного вестибюля.

– Эй! Ты! Тетка! Брось оружие! На пол!

Они все, хорошо обученные парни, целились в нее.

А говорили, что у них психбольница мирная. Не спецбольница. Простая такая больничка, тихая, славная. А тут вон какая вооруженная охрана повысыпала. Да у них настоящие пистолеты! Ведь не водяные! И автомат – тяжелый, собака.

Манита, с автоматом Калашникова, стояла босыми ногами на грязном истоптанном мраморе.

Санитарки не успели вымыть. Добраться до вестибюля еще не успели.

Длинный, режущий уши свист раздался под потолком. Унесся вдаль. Отозвался жалобным эхом.

Охранник, выпучив глаза, пронзительно свистел в милицейский свисток.

Серебряная слюна стекала по его небритому толстому подбородку.

Люди, скатившиеся по лестнице вниз, столпились в вестибюле. Прямо перед ними стеклянно блестела дверь. Выход. Это выход. Вот она, смерть.

– Выход! – заполошно крикнула Манита. Тряхнула головой. Черные ее космы взвились и опали.

– А-а-а-а! – завопили больные, замахали руками. – Сме-е-е-ерть!

У охранников дрожали губы.

Один мужик поглядел на другого. Их всех было очень мало. Слишком мало.

Всего четверо. Четыре человека.

Зато у них было оружие.

Оружие. Смерть.

А перед ними живые люди. Больные.

И если они начнут сейчас стрелять – они повалят только первые ряды. Вторые напрут и повалят их самих. Наступят им на глотки. Скрутят. Выхватят пистолеты. И перестреляют их самих. Как уток на болоте.

– Женя! Ты позвонил главному?!

– Я! Позвонил! Они все на конференции! В актовом зале!

– Они услышали!

– А толку! Ну, сейчас прибегут! Да будет поздно!

– Поздно-о-о-о-о!.. о-о-о-о…

Было уже поздно. Все стало поздно и прозрачно. Охранник с толстым подбородком взбросил пистолет. Стал стрелять – беспорядочно, вслепую. Стали падать люди. Они падали, крича, а за ними наседали другие, радостно и отчаянно вопя: «Смерть! Смерть!» Охранник очерчивал в воздухе рукой с крепко зажатым пистолетом круг. И палил. Пули поражали людей. Люди орали и валились на пол, обливаясь кровью. Толстомордый мужик опешил, понял, что он делает. Отбросил пистолет, как гремучую змею. Заорал:

– Кошмар! Кошмар!

Напиравшие сзади наступали на раненых и убитых, бежали по ним. Мальчонка-Печенка хватался за стену, царапал ее ногтями, оседал на пол. Известка набивалась под ногти. На стене прочерчивались полосы. Кровь густо, темно текла у Печенки из-под ребра. Он изумленно глядел на кровь. Положил на рану ладонь. Кровь текла из-под ладони.

– Горячая, – тихо, удивленно выдохнул Печенка.

Он лег на живот, осторожно, будто берег свои кости, будто бы они были фарфоровые, а он не хотел их разбить. Будто берег шелковый живот. Его, как атласную подушку, вспороли.

Люди орали и колотили кулаками воздух, друг друга, охранников, вжимавших головы в плечи. Парни еще стреляли по больным. Еще ранили людей. Стекла плафонов трескались от истошного визга. Вот она, смерть; почему же они ей не радуются? Она такая простая. Такая близкая. Вот она!

И вы тоже узнаете, что такое она.

Манита вскинула автомат. Она не умела целиться. Не могла стрелять. Но она была смерть, на миг она стала смертью, и это было так сладко и жутко. А смерть сама знала, что ей делать. Смерть тоже живая. Она думает и дышит. Живое все. Неживое только Ничто.

А Ничто сейчас в глубине зеркала. Того самого, в туалете. Оно новое? Старое? Оно страшное. Никогда не возвращайся в прошлое. Никогда не входи туда. Ты не вернешься.

Смерть усмехнулась. Смерть нагло ухмыльнулась. Время вокруг смерти сгустилось и замедлилось; а вне этого круга оно пошло быстрее, побежало, заорало, засвистело, и даже запело. Смерть звучала как песня, и это было страшно. Она текла красками, плавилась диким счастливым цветом. Что же такое она?

Она – Манита. У них одно имя. Их крестили одинаково.

Крестили? Чем? Разбомбленным крестом? Красной кремлевской звездой?

Маргариточка, девочка, ты уже проснулась? Оладушки на столе! Вареньице ложечкой накладывай! Мама, мамочка, как вкусно! Какое сегодня солнышко, синее небо! Я хочу его нарисовать! На тебе альбом, синий карандаш и желтый карандаш! Только не слюни карандаши! Отравишься!

Манита, дьяволица, это ты сперла у меня из шкатулки брошку с рубином! Вот тебе! Вот тебе! Не бейте меня, прошу вас, мачеха! Я буду любить вас! Я уже люблю вас! Не вас, а тебя! Зови меня на ты! Я не могу, я стесняюсь! А брошку украсть не постеснялась! Вот тебе! Вот тебе! Не бейте! Больно! Кровь же льется!

Манита, солнце, что это ты делаешь? А ну-ка слазь с табурета! Ты зачем шаришь в шифоньере?! Кто тебе разрешил?! Папа! Папочка! Не ругайся! Я сейчас спрыгну. Я там искала мамин снимок. Я больше не буду!

Маниточка, молчи. Молчи. Тише. Не бойся. Тебе будет хорошо. Я куплю тебе нового плюшевого мишку. Не кричи. Не бейся. Я закричу! Зачем ты закрываешь мне рот рукой! У тебя рука пахнет сигаретами! И чернилами! Она вся в чернилах! У меня во рту чернила! Ах, чертовка, укусила все-таки! Пусти! У меня рот полон крови! Тьфу!.. тьфу…

Рита Касьянова! К доске! Выведите формулу. Что стоите? Вертите мел в руках? Не знаете? Вы ничего и никогда не знаете! Вам надо было учиться в школе для умственно отсталых! А вы учитесь в приличной советской школе! Наша школа заняла первое место в районе! Вы позорите… Я не позорю! Я больше не буду!

Товарищ Касьянова! Вы показали на выставкоме хорошую работу. Мы принимаем вас в члены Союза художников СССР. Вы должны осознать ту меру ответственности, которая ложится… Да! Да! Я уже осознала! Я буду! Я согласна! Я готова!

Гражданка Касьянова! Вы осуждены на пятнадцать суток. За бытовое хулиганство. Проследуйте в камеру. Пустите меня! Выпустите меня! Держите ее крепче! Она совершенно буйная! Еще алкоголь не выветрился! Фу! Ароматы! Уведите ее!

Больная Касьянова, задери рукав. Что сидишь? Зенки вылупила?! Быстро задирай! Еще я буду тут стоять со шприцом целый час! Ждать тебя, царицу! Жук, вали ее, заголи ей руку, валиум прокиснет! Ха-ха-а-а-а!

Смерть, валяй. Ты можешь все. Они – ничего.

Манита подняла автомат. Наставила ствол на охранников.

Нажала сюда, туда. Автомат молчал. Он не играл.

Инструмент не играл. Музыка не лилась.

Нажать еще. Потрогать вот это.

Быстрее. А то на тебя сзади наскочат.

Она, будто затылком видела, увернулась от огромных обезьяньих рук, рукавов гимнастерки, сильных пальцев с коротко подстриженными ногтями. Лягнула охранника. Он упал.

Пусть лежит! Отдыхает.

Нажала, не помня, не понимая, куда, – и огонь из ствола повалил, застрочил, и отдача двинула ей прикладом в плечо.

Она стреляла, не видя, куда стреляет, в кого. Падали охранники. Падали, вопили больные, кто подвернулся под полосу огня.

Манита вдруг испугалась. Ствол стал жечь руки. В кольце криков она подняла и сжала плечи. С закушенной губой размахнулась и бросила автомат в людскую гущу. Оружие ударило людей по головам. Его поймали. Завопили. Но не стреляли.

Манита опустилась на колени перед раненым. Он корчился на мраморе. Белый мрамор с черными и красными разводами. Красные узоры меняют очертания. они ползут и плывут. Их можно вытереть халатом. Полой пижамы. Голой пяткой.

– Ты мой миленький… Мальчик… Ты…

Рука сама гладила. Голова в крови. Парень мычал, стонал.

– Сынок…

Мелкашка упрятал автомат под рубаху. Стоял, хищно ощерился. Водил глазами. Головой мотал. Лег на пол: на автомат лег, прижал его к полу собой. Берег. Хранил. Он один им владел.

С лестницы вниз белой толпой бежали врачи. Белым снегом слетали. Из снега торчали белые дикие лица. Испугались! Еще бы. Как тут не испугаться. Подсудное дело. Завтра всех пересажают. И правых, и виноватых. И больных, и лекарей.

Боланд застыл как вкопанный на лестничной клетке. Глядел через натянутые сетки сверху вниз. До первого этажа, где трупы, кровь и раненые, оставался один пролет.

В сетках, в рыболовных сетях, копошились, возились щуками в мереже, скользкими линями в садке упавшие туда больные.

– Помогите!.. по-мо…

Боланд глядел ледяными глазами в спину Мелкашки, распластанного на мраморной плите.

На черную, в седых нитях, голову Маниты.

Она раскинула руки. Чуть согнула в локтях. Ладони вперед.

Одно ее лицо. И слева – лицо. И справа – еще лицо.

Тройное солнце. Такое лютой зимой бывает.

Три солнца стоят над снегами.

Метель больницы. Белый кафель. Корабль плывет. Ты никуда не уйдешь с него. Смерть не взяла тебя. Смерть не для всех. Для тебя еще жизнь. Кого ты убила? Ты не виновата. Врачи глядят на тебя. Они видят: больная Касьянова, безнадежна. Ты видишь: девочка Манита, почему кровь на подоле?

Мне было очень больно. Очень, очень больно.

Но я всех давно простила.

Боланд схватился за грудь. Запускаев пробрался через толпу ошалевших врачей ближе. Взял главного за локоть.

– Что, Ян Фридрихович?!

– Сердце. Хорошо прихватило. Ну да ладно.

Запускаев вытянул из кармана коробочку. Высыпал на ладонь горсть белых ледяных таблеток.

– Держите. Валидол.

Сладость под языком. Горечь под черепом.

– Ян Фридрихович! Милицию вызвали?!

– Ян Фридрихович! Глядите! А-а-а! Они мертвые!

– Раненые!

– Вот так погром!

– Господи!

– Оставьте вы Господа! Вязать всех! И в кутузку! Всех на скамью подсудимых!

Люди лежали на мраморе. Люди становились мрамором.

Боланд вышагивал огромными длинными журавлиными ногами вниз. Вниз. Вниз.

Он дошел донизу. Он спустился.

Манита стояла против него с поднятыми руками. Ладони вровень с плечами. Завязки рубахи сползают белыми змеями. Босые ноги испачканы кровью. Ранена? Это чужая кровь. Таким живучим бешеным собакам все нипочем.

Манита стоит. Глядит на него.

Из ее ладоней льется тепло.

Из его гладко выбритого лица льется холод.

Он болен. Она здорова. Она почти умерла. Еще шаг до смерти. Еще полшажочка.

– Больная Касьянова. Дайте мне руку. Дайте.

Она тут зачинщица. Он все понял. Он читает ее мысли.

Он тоже кое-что умеет.

Это трудно рассказать. Тяжело. Даже самому себе не расскажешь, что умеет он.

Это умение на грани страха. Важно не оступиться в Ничто. Здесь настоящее, а там уже тьма.

И ты идешь по горящему, светящемуся лезвию. Оно разрезает оба сердца – твое и больного. Смешивается кровь. Жизнь и смерть. Свобода и тюрьма. Текут вместе красной лавой.

Красной краской.

Он пытается глубоко заглянуть ей в глаза. Ее глаза ускользают.

Черт, их же учили началам гипноза. Он все забыл!

Внушать. Внушать. Говорить. То, на что у нее возникнет реакция.

– Вы доверяете мне. Вы любите меня. Вы свободно… свободны…

Он хотел сказать: вы свободно протянете мне руку, я не сделаю вам ничего плохого, – а вместо этого сказал: вы свободны, – и увидел, как враз, быстро и страшно, высветилось изнутри это худое, в морщинах, еще молодое, но уже страшное призраком старости, красивое, да, еще красивое лицо.

– Да! Я свободна!

Вскинула руки. Сжала их в кулаки.

Потрясла кулаками над головой.

Все смотрели на нее. Больные. Раненые. Здоровые. Мертвые. Все.

Растерянно огляделась. Будто что-то забыла.

Или что-то вспомнила.

Закусила губу. Губа побелела. Она оглядывалась, оглядывалась, искала глазами свободу, искала глазами смерть и не находила, она все время ускользала, терялась, она наклонялась, чтобы найти ее, шарила у людей под ногами, шарила в больничных тумбочках, царапала ногтями пол под железными койками, – куда ты закатилась, медная пуговица с пятиконечной звездой с отцовской гимнастерки? Под шкаф? Под этажерку? Под стол, где пытают током? Под диван, и так скрипят пружины, так скрипят… и больно впиваются в ягодицы… больно… больно…

– Где я… зачем…

Ян быстро шагнул вперед и сжал рукой ее локоть.

Она забилась большой больной рыбой.

– А! А! Не хочу! Нет! Я буду…

– Ты ничего больше не будешь.

Его голос сделался тихим и бешеным. Он буравил ее угольными зрачками.

– Хорошей девочкой! Нет! Нет!

– Да!

Схватил другую ее руку. Завел ей за спину.

Выплюнул таблетку валидола ей на грудь. Белая пахнущая мятой лепешка вкатилась Маните под рубаху.

От врачей, топтавшихся на лестничной клетке, они боялись, было видно, как сильно, отделилась крупная, слегка неповоротливая, чуть медвежья мужская фигура. Выпукло бугрились печи под халатом. Русые кудри обволакивали мощную бычью голову. Шура Запускаев, переваливаясь по-медвежьи, спустился по лестнице. С виду он был равнодушным. Казалось, он не видел крови, не боялся выстрелов. Не боялся обезумевших от свободы и крови больных. Он ничего не боялся. Спокойный, большой, тяжелый, он подошел к Маните и Яну.

Манита рванулась из рук Боланда. Изогнула шею, высунула голову из-под его руки. Он держал крепко. Запускаев мягко положил ладонь на грудь Боланда.

– Отойдите, Ян Фридрихович.

– Почему это я должен…

– Отпустите ее.

– Ее! Да она…

Под взглядом Запускаева Боланд размяк. Пальцы разжались. Мышцы ослабли. Он выпустил из рук Маниту. Она осталась стоять одна.

И все смотрели на нее. Все.

Ей стало холодно и голо. Она сжалась. Обхватила себя пальцами за локти.

– Не смотрите на меня так!

Запускаев все глубже погружал глаза в ее глаза.

– Не смотри…

И тогда ее глаза странно, страшно вспыхнули ответным светом.

Свет сопротивления, ужаса разгорался на дне зрачков. Манита расширяла глаза. Таращила их. Вареными яйцами из орбит вылезали белки. Черные космы женщины поднимались дыбом. Щупальцами черного осьминога шевелились.

Больные, кто сидел на полу, кто стоял, кто прятался за телами убитых в нелепой перестрелке, стали потихоньку подползать, придвигаться к Маните и Запускаеву.

Доктор Запускаев сделал шаг назад.

Доктор Сур тихо, осторожно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице.

Вестибюль пах кровью, порохом и лекарствами.

Ян Боланд стоял рядом, неподвижным столбом. Без мысли в глазах. С каменным лицом.

Доктор Боланд, у тебя что, ступор?

Боланд, ты слышишь, больные ропщут? Слышишь, охранник плачет? Дверь скрипит. Милиция приехала. Нет, еще нет! Это ветер. Сквозняк. Тишина. Слышно, как дышат люди. Они дышат громко и тихо. Хрипло и нежно. Еще дышат. Они еще не скелеты. Еще не умерли.

И ты еще не умер.

Зачем этот странный человек в белом, что так пристально посмотрел на него, берет за руку эту красивую живую женщину?

А, они идут в кафе. В кафе на Свердловке. В «Космос». Там огромный круг черного гладкого лабрадора. Вроде как звездное небо. Все молча пьют горячий кофе, а иногда тут варят горячий шоколад. Очень вкусный.

Нет. Они идут в кабинет ЭСТ. Белый человек привяжет Маниту к столу и пустит через ее голову ток. И ее ноги будут подскакивать и трястись. И затылок – стучать о железо стола.

Человек делает это все с человеком.

Лучше было бы не родиться. Это самое лучшее.

Но если уж мы все родились – не надо нас под ток! Не надо!

– Не надо!

Крик сам вылетел из глотки Боланда и сиротским эхом растаял в ледяной пещере вестибюля.

Запускаев тихо и внятно сказал, глядя в глаза Маниты:

– Ты забудешь все, что ты сделала тут.

Огонь в глазах женщины разгорелся ярче. Страшнее. Перекинулся на ее волосы. На ее плечи.

Запускаев захотел закрыть глаза рукой. Не закрыл.

Что она делает с ним?! Она же не профессиональный психиатр! Заштатная поблядушка! Богемная подстилка! Пропойца из подворотни! Она что-то знает?!

Я ЗНАЮ СВОБОДУ. ЭТО ТЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ.

Она открыла рот. Слова выкатились горячими камнями.

– Я ничего не забуду.

Запускаеву стало страшно. Она была сильнее.

– Ты… сейчас… повернешься и пойдешь наверх! В палату!

– Я никуда не пойду.

Усмехнулась, не отрывая своих глаз от его. Будто глаза к глазам прилипли. Кто-то распахнул входную дверь. Сквозняк яростно гулял по лицам, по волосам, по живым, по мертвецам.

– Я сейчас выйду отсюда к чертовой матери.

Повернулась. Пошла.

Остановилась. Повернулась к Запускаеву.

Крикнула, ему в лицо:

– И все уйдут со мной!

Ее крик кипятком ему лицо обдал.

И вся толпа больных вздрогнула одним общим многоруким, многоногим телом, будто проснулась. Зашевелилась. Потянулась, пошла за ней. Побежала. Все побежали. Все люди. Кто захотел свободы и не боялся смерти.

Она первая вошла в открытую дверь.

На нее напирали сзади, давили.

– Смерть! Смерть!

И оттуда, с другой стороны, изо льда и холода, из вечной метели, наперерез выходящим ринулись другие люди. Те, что приехали сюда по вызову. В милицейской форме. С погонами и без погон. С оружием в руках. Стеной шли. Разбились на отдельные шары плоти. Вклинились в больную, безумную толпу. Врачи стояли, прижали руки ко ртам, к вискам, к щекам. К глазам. Не хотели видеть. Видели и с закрытыми глазами.

– Куда их?!

– Наверх, куда!

– В палаты!

– Наручники?!

– Зачем! Все как бараны!

– Товарищ майор! Восставшие захвачены!

– Больных – по палатам – развести! Быстро! Чтобы духу вашего…

– Есть, тащ майор!

– Тащи! Тащи!

– А-а-а-а! Укусила меня гадина!

– Не бить! Не стрелять!

Умелые приемы. Обученные мышцы. Ловко закрученные руки. Подкошенные подножками ноги. Тело, ты слишком хрупкое. Ты стеклянное. Хрустальное. Ты рабье. Рыбье. Ты есть, и тебя нет. Ты больное, а болеть нельзя. В здоровом теле здоровый дух. В больном теле – больной? Больной. Боль. Боль это жизнь. Болит, значит живешь. А смерть – это нет боли. И больше не будет никогда.

Свобода. Твоя свобода.

Свобода для других.

Ты не смогла. Ты предала их!

Обманула. Они поверили тебе.

Манита вырывалась. Ее держали крепко. Молоденький милиционерчик локтем двинул ей под ребро, и у нее занялось дыхание. Ловила ртом воздух. Рыба. Ты рыба. Ты не человек. Из тебя вынули душу. Тебе все равно, свобода или тюрьма. Они тащат тебя обратно в тюрьму. На Корабль. В трюм.

Они бросят тебя в трюм. Там крысы и ящики с грузом. Корабль плывет, его треплет бортовая, килевая качка. Ты будешь лежать животом на холодном, грязном и скользком железном полу. Рвать ногти о круглые заклепки. Жизнь. Это еще не смерть. Это твоя тюрьма. Нет выхода.

– Пустите! Пустите…

– Ах ты дерьмо!

Она быстро наклонилась и впилась зубами в руку юного милиционерчика. Прокусила кожу. Ее рот наполнился чужой кровью. Парень заорал как резаный поросенок и дернул руку. А потом размахнулся и крепко, сильно ударил Маниту по лицу.

Она забыла, как падала. Помнила только чужие крики. Люди в формах, люди в белых халатах и люди в больничных пижамах смешались, склеились друг с другом, поменялись жестами и лицами. У людей вырастали зверьи головы. Люди клевали друг друга птичьими длинными, мощными клювами. Еще они держали большие железные клювы в руках; из клювов мог вылететь огонь, но огонь не вылетал, им только угрожали. Люди пятились, круглыми глазами глядя друг на друга. Они ничего не понимали. Боялись. Опять боялись. Люди всегда и везде всего боялись. Так было заведено.

Манита падала, медленно и неумолимо падала на гладкий мраморный пол вестибюля. Все. Упала. Не двигалась. Парень в милицейской форме, что наотмашь, страшно ударил ее, стоял, широко расставив ноги, растерянно щупая рукой уже расстегнутую кобуру.

– Я ее застрелю… сучка…

Из прокушенной руки на мрамор капала кровь.

Красные пятна. Красная краска. Ее здесь слишком много, на этом ледяном холсте. Коля Крюков, видишь, видишь? Запомни это все. Ты все это видел. Ты не умер. Ты не обнял смерть. Не поцеловал свободу. Тебя сейчас затолкают в твою родную тюрьму. И разрешат совать через решетку передачки. Булку, два соленых огурца, хлеб с холодной котлетой, пачку «Беломора». Как ты хотел быть свободным! Она, она обманула тебя. Она пообещала свободу тебе. Она не сдержала слова.

Но ты прости ее. Кто-то ведь уже свободен. Вон, на мраморе лежит, не дышит.

Эти тела погибли. Эти души летят, счастливые.

– Манита!

Коля рванулся. Его удержали сзади. Скрутили. Он не знал, кто. Людское месиво вздувалось и опадало. Боланд маячил надо всеми. Запускаев рыдал, наклонившись над перилами. По лестнице вверх, на второй, третий и четвертый этажи, тащили больных. Больные упирались. Ревели, как быки. Кто-то, среди общего гама, шел смирно, покорно. Кого-то били под дых, под ребра, по почкам, в подбородок. Гул сменялся странной тишиной. Тишина опять взрывалась клекотом и визгом. Людской муравейник растаскивал обломки. Санитарки, плача и матерясь, замывали на полу в вестибюле кровь. Мрамор блестел гладким, на морозе, льдом. Вода в поганых ведрах становилась сначала розовой, потом красной, потом грязно-бурой.

Молодой милиционер выдернул пистолет из кобуры. Доктор Сур ринулся вперед. Его опередил маленький рыжий колобок. Колобок метнулся под ноги парню с окровавленной рукой, ударил его головой в живот. Милиционер покачнулся, устоял на ногах.

Сур вонзил пальцы ему в плечо.

– Вы ударили больную!

– Ваша сучка прогрызла мне руку! Она ответит! Вы – ответите!

Сунул раненое запястье под нос Суру.

Витя Афанасьев пытался кончиками пальцев склеить прыгающие губы. Из его ярких голубых глаз катились слезы. Он пытался что-то сказать и не мог. Сур смотрел в лицо милиционеру. Милиционер, гневно фыркая, держал в обиженном кулаке пистолет.

– Вас всех перестрелять тут мало!

– Что ж не стреляете?

– Под трибунал не хочу!

Блаженный тоже плакал. Слезы лились градом. Санитары, с метельными лицами, тащили носилки. Укладывали на них мертвых, раненых. Уволакивали. Возвращались опять. Опять грузили на носилки тела, трупы. Опять уносили. Сгружали. Где? Зачем? Все невидимо. Нельзя видеть то, что запрещено.

Блаженный молился за всех. Он каждый раз сочинял слова молитвы. Молитва новая, свежая, самая полезная, действенная. Посреди ругани и стонов, причитаний и приказаний стоял человек с бледным вьюжным ликом, с белой, снежными струями вьющейся бородой, жалко улыбался, торопливо, неслышно бормотал. Что бормотал? Это слышал Тот, кто слышал все.

Зачем Ты, Светлый Боже, попустил такое?

Чтобы показать вам, сколько стоит ваша свобода.

Санитары подбежали опять. Погрузили на носилки Маниту. Подняли носилки, понесли. Ночные спутанные волосы Маниты свешивались с носилок, мели мраморный пол черными грязными хвостами.

Навстречу смерти! У тебя не получилось. У тебя не вышло. Не вышел цирковой номер. Тебе оставалось совсем немного. Лишь перейти черту. Вы бы все выбежали на снег. Босиком. Бежали. И в вас бы стреляли сзади. И стреляли спереди. И сбоку и снизу и сверху. Отовсюду. В кольце огня. В кольце ветров. Сдохнуть не на койке под инсулином. Не на процедурном столе под током, тряся ногами и стуча головой о холодную сталь. Прекрасно умереть под снегом и ветром. Последнее, что ты ощутишь, это боль: разрезанное ножом метели лицо, оно уже никогда не будет молодым и красивым.

Упадешь под ноги прохожим. И тебя подберут. Милиционеры в свистки засвистят. Бросят в мимоезжий грузовик, отвезут на погост. И похоронят без гроба, в больничную простыню завернут, как татарку.

Боланд стоял, будто спал. Как замороженный, среди теплых, отчаявшихся, оттаявших. Ледяные руки, ледяные ноги. Его облили на морозе мертвой водой. Теперь он не разогнется. Не шевельнется. Пусть народ катится колесом. Это все случилось в его больнице. На него подадут в суд. Его уволят. А он будет смеяться. Смеяться над ними над всеми. Ему все это приснилось. Почему нет?

Сердце твое, оно тоже изо льда. Разве лед болит? Разве болит мрамор?

Валидол растаял под языком. Ты так и не узнал природу бреда.

Маниту два санитара несли вверх по опустелой лестнице. Люди рассеялись. Больных растащили по палатам. Сестры сбились с ног, делая уколы. Звенели, раскалываясь, ампулы, осколки летели в мусорницы. Доктора пытались осознать, что произошло. Не все могли. Кое-кто усмехался над собой: а не сошли ли мы все разом с ума? Коллективное помешательство, ведь есть оно, есть? В учебниках же написано? И у Каннабиха, и у Мейнерта, и у Самохвалова. Кто пытался поверить в правду – заглядывал, сквозь натянутые между лестничных пролетов сетки, вниз. Пустой вестибюль. Чистый гладкий мрамор. Часы идут. Огромный круг циферблата горит слепой Луной.

Красный флаг под ударами метели развевается, рвется над зарешеченным окном.

Улица Ульянова, психбольница номер один, полный порядок.

Плакат: РОДНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ – СЛАВА! – над входом.

Вход есть. Выхода нет.

А так все гладко. Все чисто.

Как ничего и не было.

Да и не было ничего.

Доктор Сур медленно поднимался вверх по пустой лестнице.

Один.

Доктор Запускаев стоял в коридоре. Грыз ногти.

В кабинете главного врача заполняли протокол.

В десятой палате все больные лежали на койках наспех разбросанными по двору дровами.

Кто бормотал. Кто вскрикивал. Кто уже спал под уколами, храпел зычно.

Белая борода Блаженного торчала вверх заиндевелой метлой над скомканной простыней.

Крюков царапал грязными, в краске, ногтями матрац. За его спиной у стены сохли новые этюды.

На последней ступеньке лестницы сидел рыжий Витя из палаты буйных и плакал, уткнул лоб в колени.

Нянечка Анна Ивановна тихо подошла к Вите, обняла его за плечи, тихо, ласково стала успокаивать, приговаривать: ну что ты, милок, что, родимый, что ты, голубь сизокрылый, что сокрушаться-то, все уж давно кончилось, все сделалось, что должно сделаться, а разве что поправишь?.. разве время-то поправишь?.. ведь его никогда не поправишь, так что и не плакай зря, – и тихо стала тянуть вверх, мол, давай вставай, и шептала: что рассиживаться, иди приляг, – и он послушался, встал, пошел с ней, за ней.

Так шли по пустому коридору, двое, поддерживая друг друга, маленькая, колобком, старушка с круглым лунным личиком, и мужичок с ноготок, ковыляли, переваливались с ноги на ногу, шаг, еще шаг, еще шаг, и так дошли до палаты, и палата показалась Вите родным домом. Анна Ивановна завела Витю в палату, довела до койки. Он сел, пружины тихо пропели под ним. Анна Ивановна тихо перекрестила его: ну вот, милочек, и добрались, вот и дошли, ложись, отдыхай.

Витя лег. Нянечка наклонилась над ним и тихонько сказала, отдувая старческим дыханьем рыжую прядь от его щеки:

– Забудь все. Все забудь. Ничего не было.

Потом приблизилась еще, совсем вплотную, прижалась морщинистой яблочной теплой щечкой к Витиной мохнатой седой щеке и сказала:

– А будет все только одно хорошее. Так и знай.

И разогнулась тяжело, и ушла, шаркая старыми, обшитыми собачьим мехом шлепанцами.

* * *

– Возьмите. Возьмите, пожалуйста. Только никому.

– Что никому?

– Никому не показывайте.

Манита догнала доктора Сура в коридоре, когда он направлялся в ординаторскую после обхода.

Схватила за локоть.

Она сунула ему, из руки в руку, сложенные вчетверо тетрадные листки в клеточку.

Из тетради по арифметике для начальной школы.

Исписанные мелким убористым почерком.

Сур хотел прочитать. Манита быстро закрыла, накрыла листки руками, лицом, грудью. Как птица птенца.

– Нет. Не надо здесь. Никому не показывайте! Нельзя.

– А мне-то можно прочитать? Потом?

Манита миг глядела на врача.

– Вам – можно.

– Ну прочитаю. И что?

– Это очень важно. Очень. Прочитаете – и отнесите, куда нужно. Кому нужно.

– А кому?

Сур ничего не понимал.

Сунул листки в карман халата.

Манита дрожала всем телом.

– Вы не думайте. Я не псих. И тут половина – не психи. Просто несчастные. Просто! Просто! Это – письмо.

– Письмо?

Он обхватил пальцами квадрат бумаги в кармане. Мял, гладил.

– Да. Письмо. О нас. Обо всех нас. О том, что с нами тут делают.

Голос больной Касьяновой был тверд. Она не бредила. Она не шутила.

И она – не обманывала.

И вдруг, внезапно, разом, он все понял.

И – ужаснулся.

– Вы… Тут много подписей?

Он уже знал, что – много.

Она кивнула.

– Вы… написали его… до восстания?

Он называл бойню в вестибюле восстанием. И она была благодарна ему за это.

– Да. За неделю до него.

– Почему… даете мне только сейчас? И – почему мне?

– Боюсь, что меня… – Она низко опустила голову, подбородок коснулся ключицы. – Замучат… И за это тоже.

Показала рукой вниз. В пол.

Он понял: за восстание. За первый этаж.

– Понятно.

– А вам – потому, что…

Поняли друг друга без слов.

У Сура заныло под сердцем.

– Я не рад, что подался в психиатрию, – сумрачно сказал.

– Такие, как вы… понимают…

Он нашел рукой ее руку.

– Идите в палату. На нас уже смотрят.

– Но вас же не обыщут.

«Она рассуждает, как нормальная».

Внезапно понял: и он и она – железные винтики. Часть огромной машины. Ее нельзя охватить глазами. Объять разумом. И от этого можно сойти с ума.

– Да. Я прочитаю. Я передам, куда надо. Идите.

– Хорошо.

Манита повернулась и пошла. Потом оглянулась на Сура, и Сур тоже в это время оглянулся, они увидели глаза друг друга одновременно, и он услышал, она глазами сказала: спасибо.

А она услышала из его глаз: держись, девочка.

Трясясь в желто-синем, похожем на длинного неуклюжего жука, усатом троллейбусе, он не выдержал, просунул руку под борт пальто, потом нащупал карман пиджака, вытащил письмо. Тощий троллейбусный свет мигал под крышей салона. Доктор Сур читал, и прыгали в глазах корявые строчки, мелкие, как муравьи, буквы, прыгала, металась, орала, вопила чужая жизнь. Это кричали ему – через него – в широкий мир – его больные.

Те, кого он сам мучил, пытал и приговаривал.

«Дорогие люди! Люди нашей страны и люди всей земли!

Мы обращаемся к вам в надежде, что вы нас спасете.

Мы – пациенты Горьковской психиатрической больницы номер один, вы считаете нас психами, но мы пишем вам это письмо в здравом уме и в полном сознании!

Помогите нам! Нас не лечат, а мучат. Нам вводят такие лекарства и препараты, после которых мы корчимся в судорогах, а потом у многих из нас отказывает зрение и слух, исчезает память, а судороги начинают повторяться, причиняя нам огромные страдания.

Нас водят в процедурную на процедуру электрошока. Это кромешный ужас. Ты лежишь на столе, а к тебе присоединяют электроды и пускают через тебя очень сильный ток. Когда ток идет через тебя, ты корчишься на столе и бьешься, и бьешь ногами и руками так, и так напрягаешь мышцы, что можешь сломать себе крупную кость – ребро, берцовую кость, кость голени. Такая сила судорог. Многие больные ломали себе кости на электрошоке. Врачи лечат нам закрытые переломы, но никому не говорят, отчего они у нас появились.

Нам колют инсулин. Это такой страшный препарат! Когда его вводят в кровь слишком много, человек впадает в состояние смерти при жизни. Потом нас оживляют, но уж лучше умереть.

Если мы сильно бьемся в судорогах от тех лекарств, что нам колют, нас привязывают к кроватям скрученными простынями: руки, ноги, а то и головы, если привязывают голову, это называется «хомут». Как для лошади.

Мы для врачей и есть звери. Мы здесь не люди. Но нам кажется, звери – это врачи.

Что это за заведение такое в СССР – психбольница? Ответьте нам, пожалуйста! Мы живем в славной, прекрасной, самой передовой в мире Советской стране. Советский Союз всегда был добрый ко всем народам. Ко всем людям земли. Почему же он так недобр, даже зол к своим собственным гражданам? Ведь мы живые! Мы же не железные болванки! Мы люди!

Но здесь, в психбольнице, из нас делают не просто послушных животных, а животных, которым все время больно! Все время, понимаете!

Дорогие люди! Пожалуйста, услышьте нас! Нас тут много. И мы, многие из нас, точно знаем, что мы здоровы! Поймите, мы говорим вам это, прекрасно сознавая, кто мы и где мы находимся! Мы находимся в аду! Но об этом в нашей стране не принято говорить!

Если бы мы не попали сюда, мы бы никогда не говорили о том, что психическая больница – это ад. Но мы здесь, и мы живые свидетели того, что это ад!

Еще: мы точно знаем, кто из нас попал сюда по наводке. Не потому, что он болен на голову, а потому, что он совершал то, что неугодно нашей Советской власти! Особенно много таких якобы больных среди мужчин. Но и женщины тоже есть. Тут мы их называем «политические». Для них эта больница становится тюрьмой.

Но она стала адской тюрьмой для всех нас, лежащих тут.

Те, кто выходит отсюда на волю, уже никогда не смогут стать теми людьми, какими они были до больницы. Они навек искалечены. Вместо мозга у них серая каша. На них жалко смотреть. У них перекошены шеи, головы трясутся, глаза вылезают из орбит, они и правда выглядят как сумасшедшие, они становятся сумасшедшими. И они вынуждены опять ложиться сюда, потому что в нормальном обществе таких людей-зверей не любят и не принимают. Они никому не нужны.

Мы все тут боимся, что совсем скоро мы тоже будем никому не нужны.

Но мы пока еще думаем. Пока еще чувствуем. И страдаем, и тоскуем по воле.

Мы сидим здесь за решетками, на окнах решетки. Санитары приходят ранним утром и начинают ругаться на нас матом, стаскивают нас с матрацев на пол, и мы лежим на холодном полу полуголые, в то время как санитары перетряхивают наши постели и тумбочки. Если увидят у кого-то в тумбочке вкусную передачу или лакомство – тут же берут себе. Забирают наши зеркала, расчески. Нам невозможно причесаться. В душ нас водят два раза, а то и раз в месяц. Мы все обчесались, у нас кожа покрывается волдырями от грязи. А санитарки врут нам, что в больнице отключают горячую воду или что воды вообще нет.

Санитары безжалостно бьют нас. В живот, по почкам, по лицу. Мы все ходим в синяках. Мы понимаем: одному человеку дана власть над другим человеком, вот он и издевается. И мы вынуждены все это издевательство безропотно терпеть!

Мы пробовали жаловаться врачам. Врачи только смеются над нами и говорят: вы психи, вот вы и придумываете разные небылицы. У нас образцовая больница, у нас никто никого не бьет и не оскорбляет. А еще врачи могут рассердиться на эти наши жалобы, и тогда они специально назначают нам электрошок или инсулиновую кому, чтобы нас помучить и напугать новым страданием.

Дорогие люди! Люди СССР и всего мира! Мы устали страдать! Пожалуйста, помогите нам! Невыносима мысль о том, что в СССР есть еще такие же больницы! Или где-нибудь в мире! Нас всегда учили в школе: у нас самая человечная, самая добрая страна! И самая гуманная медицина! Просим вас, люди: приезжайте в нашу больницу! И не просите ничего вам показать, потому что вам покажут чистенькие кабинеты, прилично лежащих и улыбающихся больных, хорошую еду в тарелочках. Все приготовят к вашему приезду! А вы приезжайте просто для того, чтобы спасти нас!

Выньте нас отсюда! Уведите! Мы уедем куда угодно. Мы согласны даже уехать из нашей страны. И даже навсегда. Потому что если кто-нибудь из главных людей нашего города узнает про это письмо, нас просто умертвят здесь. Это очень просто, надо всего лишь прописать психически больному смертельную дозу инсулина или лития.

Мы здесь умираем!

Помогите!

Пожалуйста!

Мы вас очень просим!»

И подписи.

Пестрело в глазах.

Когда она успела собрать столько подписей?

С авторучкой ходила. Письмо написано чернилами. И все подписи – чернилами.

Авторучку надо ведь чернилами заправлять. Кто заправлял ее – ей?

А письмо, интересно, она сама писала? Или кто другой?

Как грамотно, толково написано.

Грамотно, толково, интересно…

Он, едва дыша, стыдился своих мыслей, мял в пальцах клетчатые листки, бумага в руках горела, и горели руки, как опущенные в костер, и горели глаза, читая, и слепли, и закрывались – он читать не мог. Троллейбус трясло. Колеса подскакивали, когда железный тяжелый зверь переезжал трамвайную линию.

Он пропустил свою остановку. Выбежал во тьму, на снег. Перебежал дорогу. Снег хрустел под башмаками. Письмо хрустело в кармане пальто. Он держал его, как держат живое существо, ежонка, лисенка. Гладил. Шептал: не надо, не надо так страшно, мы поможем, мы спасем, мы что-нибудь.

Что? Что?!

Впрыгнул в троллейбус. Сунул кондуктору медяки. Вышел. Шел по снегу, под снегом, без шапки, ветер и холод целовали его в лицо. Куда передать? Кому? Зачем?

В Горздрав? Похохочут и порвут. Еще и ему выговор влепят. За попустительство. За разгильдяйство. За непрофессионализм. Да за все что угодно.

Властям? В Москву?

Представил себе Никиту Сергеевича Хрущева, читающего это письмо. Как он хмурит брови. Как кусает губы. Как сверлит бешеными белыми глазами того, кто его принес: вон отсюда! И бросает скомканный квадрат бумаги на пол. Под ноги преступнику, осмелившемуся пойти поперек.

Поперек чего? Поперек самой человечной политики самого великого государства?

Да. А не ходи поперек. Ходи только вдоль. Всегда.

Ноги сами несли Сура к его подъезду.

Он дошел домой; не помнил, как.

Дома, не раздеваясь, сел в кухне на табурет, вынул из кармана письмо, прочитал первые строки и заплакал без слез, прикрыв глаза пахнущей хлоркой ладонью.

* * *

Первые дни после восстания все лежали на койках, вытянув ноги.

Лежали и лежали.

Редко кто вставал по нужде. Сикались в штаны, на простынки. Санитарки подкладывали под простыни резину. Таскали взад-вперед по коридору утки и судна. А все лежали. Лежали, не вставали. Вставать было незачем. Все сделали вид, что умерли.

Все умерли по правде. Только тела жили.

Тела лежали, изредка шевелились. Руки ползали по одеялу. Ноги мерзли. А души умерли.

Такая смерть, при жизни, была во много крат хуже настоящей. Все мечтали: тела нет, а душа поет! Получилось наоборот. Манита всех надула. Манитка, говнючка, предала всех. Веры ей теперь нет.

Ее имя, и кто она такая, знали только в ее палате; вся больница не знала ее, запомнила лишь высокую худую чернокосую женщину, бегущую впереди всех к смерти, зовущую на свободу.

Свобода. Решетки коек. Решетки на окнах. Решетки ребер.

Твое сердце не выпустят на волю. Его сгноят за решеткой. И выпнут на съедение котам и собакам из твоей грязной клетки.

– Эй! Касьянова! Поднимайся! Завтрак!

Лежать. Лежать и смотреть в потолок.

– Касьянова! Вставай! Хватит придуряться! Обед! Жри!

Лежать, не двигаться. Покричат и уйдут.

И тележку с пищей увезут.

Она отказалась от еды. Это была безмолвная голодовка. Не одна она была в палатах такая. От еды отказывались в женских и мужских палатах. В буйном отделении. У суицидальных. Во втором и третьем отделениях, на четвертом этаже, где лежали параноики и кататоники, а еще прооперированные – после трепанации черепа, после лоботомии. Про операционную, где делали лоботомию, больные рассказывали страшные сказки. Это место казалось гораздо страшнее кабинета ЭСТ. Однажды по коридору катили каталку в десятую, к мужикам, и Манита увидела: лежит человек, вместо лба у него лиловый кровоподтек, на висках и над бровями странные железные скобки, а губы искусаны так, что красные лохмотья с подбородка свисают. Каталка прогрохотала мимо, к Манитиной спине прикоснулись чужие пальцы. Обернулась. Белый, как полярная сова, Блаженный стоял и провожал каталку взглядом. Вздохнул прерывисто: этот все равно не жилец.

Не жильцы. Они все не жильцы. Они все достойны смерти.

Им всем не дали умереть.

Это она во всем виновата.

Значит, она должна умереть одна.

Для этого надо просто перестать есть. И самой проситься в кабинет ЭСТ.

А может, попроситься сразу на четвертый этаж? В ту операционную?

Притвориться, что она буйная? Прикинуться невменяемой?

Лежала. Глядела в потолок. Потолок разверзался, потом смыкался. Корабль шел и шел вперед. Качало. Манита закрывала глаза. Далеко внизу, под ней, подо всеми ими, работали машины в черных масляных трюмах. В машинном отделении жили и гибли люди. Матросы. Они трудились на благо страны. Погоди пока становиться буйной. Дождись ночи. Ночь сама тебе подскажет, что делать.

И ночь пришла.

Которая ночь после попытки свободы? Она не знала. Она легко и прозрачно забывала то, что было вчера. Для нее время стало сплошным и тусклым сегодня. День еще отличался от ночи; днем гремели и возились, стучали и кричали, и приходили сестры с жесткими как доски руками, и всаживали в тело иглы, больнее пули. Уколы пьянили. Женщины в палате спали, раззявив рты. Громко стонала Очковая Змея. Она больше не лезла поминутно к себе в тумбочку и не хрустела печеньем, и не жевала мандарины. Она спала и спала, и громко, жалобно стонала во сне.

Манита тоже спала. Тихо дышала. Ровно в полночь, будто кто толкнул ее, проснулась.

Вокруг плыли призраки. Воздух обратился в зеркало, и оно еле слышно звенело и плавилось. Текло серебро. Манита спустила ноги на пол. Они тут же замерзли. Кочегар топил слабо, плохо. Экономил уголь. Ничего, что в каютах холод; зато в трюме теплынь.

Манита встала и пошла.

Она пошла неслышно, невидно. Ее не видел никто. Ни спящие беспробудным сном больные. Ни сестры на посту. Ни санитары, что в сестринской резались в подкидного, а на столе початая бутылочка, ржаной с кругами ливерной колбаски, все честь по чести.

Ступала нежно, осторожно, ангельски. Стопа стала бестелесной, бескостной. Рубаха плыла вокруг ее исхудалого тела незримым странным облаком. Сначала подойди к своим. К тем, кто рядом. К Старухе. Она давно хочет свободы. Освободи ее.

Манита у койки Старухи, и руки ей на седую голову кладет. Старуха открывает глаза. Надо рассмотреть, кто это; чудится ли ей это или все взаправду. Ангел! Черные волосы. Не ангел, а аггел сатанинский!

– Прочь, прочь! Изыди!

Крестилась, махала рукой. Манита ласково погладила Старуху по щеке.

– Бабушка, не бойся. Тебе сейчас будет хорошо. Ты улетишь. Далеко.

Она чувствовала в себе силу. Память стерлась, улетучилась. Освободила место силе и воле. Много воздуха в легких. Она не стоит на холодном полу, а висит над ним. Ноги не касаются пола. Она – воздух и воля, и она в воздухе.

Не знала, что сделает, как. Опустилась перед койкой на колени. Взяла морщинистое лицо Старухи в ладони. Держала, как миску с горячим молоком. Подула ей в лицо, остужая. Старуха открыла глаза, и Манита придвинула ближе к ней свое лицо и глубоко, будто заглядывала в огромную черную пропасть, заглянула ей в глаза.

Взгляд Маниты стал падать вниз. Все быстрее. Она не могла удержать глаз. Душа летела вместе с глазами. Они, Старуха и Манита, падали вместе. А разбилась на мелкие кусочки только Старуха. Манита взмыла вверх из черноты, усеянной тысячью осколков. Ночь. Звезды. Свобода. Вот она.

Она поняла: Старуха освободилась.

Она сделала это.

Поднялась с колен. Старуха лежала спокойно. Не дышала. Руки поверх одеяла. Манита отвернулась от нее. Зачем думать о душе, что уже свободно летит?

Подошла к койке Очковой Змеи. Очковая Змея спала странно. Подушка на полу. Голова свесилась с матраца вниз. Рука тоже. Сейчас упадет. Одеяло уже сползало, валилось на пол. Манита подхватила одеяло и заботливо укрыла Змею. Змея громко застонала во сне.

Стонет. Плохо ей. Сейчас ей будет хорошо.

Манита присела на корточки перед койкой Очковой Змеи. Медленно, нежно повернула к себе ее лицо. Медленно поцеловала Змею в губы. Змея снова простонала, высунула язык, дернулась под одеялом.

– Это я, Манита, не бойся. Проснись.

Змея разлепила слипшиеся от ночных слез веки. Заспанные глаза заново привыкали к видимому миру, метались, зрачки искали фокус.

– Змея, это я, вдохни глубже. Гляди на меня.

Зрачки нашли зрачки. Манита стала падать в черный колодец. Сила, мощнее ее самой в тысячи раз, поднялась из души и затопила лицо больной, койку, палату, выплеснулась в коридор. Змея задрожала. Ее голова колотилась у Маниты в ладонях. Так продолжалось минуту, две. Потом тело Очковой Змеи обмякло. Голова отяжелела. Манита опустила голову Змеи на подушку. Осторожно повернула набок. Змея лежала мертво, послушно. Быстро холодела. Манита натянула одеяло на ее грудь, укрыла ей плечи. Вот так. Спи.

Поднялась с корточек. Разогнула спину. Странный голос позвал снаружи, из коридора: иди! Она пошла. По лунному лучу. Зимняя полная Луна стояла в окне, заливая синим мертвенным светом подоконники, фикусы в бочонках, крашеные половицы, яркие типографские плакаты и самодельные рисованные стенгазеты на беленых стенах:

ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ

ПОБЕДИМ ТУБЕРКУЛЕЗ!

УБЕРИ ЗА СОБОЙ ПОСУДУ!

ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!

КАК УБЕРЕЧЬСЯ ОТ ЧЕСОТКИ

Шла по лунному серебряному коридору. Все в серебре. Скоро праздник, Новый год, он подарки нам несет. Не подарки, а порядки. А что такое Новый год? Что такое елка? Кажется, такой колючий зеленый еж. Он растет в лесу. Нет, в парке, в Александровском саду около Кремля. Папа водит ее туда гулять. Она маленькая девочка. Что такое папа? Кто это такой?

Голос, она слышит голос. И идет на него.

МАНИТА – НАШ РУЛЕВОЙ

ПОБЕДИМ ЖИЗНЬ!

УБЕРИ ЗА СОБОЙ ЖИЗНЬ!

ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ СМЕРТИ!

КАК УБЕРЕЧЬСЯ ОТ ЖИЗНИ

Эти плакаты неправильные. Правильные вот эти.

Она шла и гладила руками правильные плакаты. И она загорались под ее ладонями.

Вот палат. Дверь открыта. Она входит. Храпят мужчины. Они буйные? Или спокойные? Что такое буйный? А что такое спокойный? Она буйная или спокойная? Она не знает. Она забыла. Пройти к койке у окна. Как зовут этого человека? Его зовут Ребенок. Это чей-то ребенок. Может, это ее ребенок. Но она же сама ребенок; как она, ребенок, может родить ребенка?

Может. Может. Она знает.

Это она знает.

Что ты знаешь?! Замолчи! Заткнись!

Манита трясет спящего за плечи. Он открывает глаза. Да, сразу найти его зрачки. И прошептать ему в ухо, вот так, тепло и близко, горячо. Чтобы оглох от счастья.

– Дядечка, я Манита. Я твоя смерть.

Может, ему не смотреть в глаза? А просто задушить? Нет. Этого нельзя. Мужчина поборет тебя. Он сильнее. И это насилие. Насилие – это значит, ты будешь жить в муках и умрешь в мучениях. Насилие нельзя простить ни насильнику, ни жертве. Жертва! Кто жертва? Она – жертва?!

– Уйди… пропади…

Мужик думает: она ему снится. Манита улыбается, и ее улыбка мажет по губам, по глазам больного нежным, обмакнутым в мед и вино голубиным пером. Я твой голубь. Я твоя душа. У тебя уже нет тела. А есть только душа. Только я. Я одна.

Человек хрипит и выгибается. Манита пристально глядит ему в глаза. Не упустить. Не дать вырваться. Она его благословение. Она… как Блаженный… как Бенька…

Дерг, еще дерг большого, грузного тела. Человек закрывает глаза. Его глотка прекращает ловить воздух. Он уже не на земле. Не в тюремной койке. Корабль плывет, а Манита видит, как изо рта больного, из окаменелого тела вылетает белое зимнее облако души и висит, реет над ее патлатой головой.

Встать. Пройти по палате. Это десятая? Одиннадцатая? Восьмая? Двенадцатая? Сто двенадцатая? Тысячная? Тысяча палат. Миллионы больных. И всех надо освободить. Ты сможешь? Или так, замахнулась, а силенок не хватило?

Я смогу. Не бойся, моя сила. Ты во мне.

За ее спиной на огромной железной койке спал вечным сном счастливый человек.

Рыжий старый лохматый колобок рядом не спал. Сжался в комок. Затаился. Превратился в свернутое одеяло. В смятую простыню. Следил. За ней. Как она идет. Как ступает босыми нежными ногами. Он понимал. Он понял. Он кусал пальцы. Он молчал.

Она зашла в другую палату. Шла между коек. Кто тут? Мужчины? Женщины? Дети? Старики? Люди? Звери? Руки щупали, срывали простыни. Зрачки искали зрачки. Она и правда виделась слепой Луне ангелом без крыльев. Рубаха висела складками. Полотняные крылья рубахи, сломанные, мертвые. Зачем плотские крылья душе? Ей и без них радость.

– Сергей Васильеви-и-и-и-ич! Горе-беда-а-а-а-а! У нас в семи палатах – девятьь трупо-о-о-о-ов!

Доктор Сур выскочил из ординаторской на пронзительный крик старой медсестры.

– Что, Зоя Ефремовна?! Что вы?! Где?!

– Ох Господи-и-и-и-и! Всю больницу к лешему засудят!

Зоя Ефремовна, спотыкаясь, бежала по коридору. Махала руками и туда, и сюда, показывала на распахнутые в палаты двери.

– Вот здесь! И вот здесь! Везде! И еще в буйном! И еще в суицидной палате! Всюду!

Доктор Сур большими шагами мерил дощатый настил. Входил в палаты. Выворачивал веко. Понятно. Здесь. Здесь и здесь. Здесь тоже? Прикладывал ухо к груди. Вытаскивал карманное зеркальце из кармана. Прислонял к губам. Так. Все ясно. Труп. Этот? Тоже?

– Когда умер? Ночью?

– Ох, Сергей Васильич… ну так вечером ужинал еще…

– На помощь звал?

– Да тишина! Тишина кромешная! Слышно, как муха пролетит! Сегодня ночью даже буйные спали!

– Буйные? – Вскинул голову. Белая шапка чуть не слетела. Поправил бешеной рукой. – А у буйных – тоже смерти есть?

– Так Сергей Васильич! Покойники везде, я ж вам толкую!

Зоя Ефремовна задыхалась, и Сур испугался: вдруг ее сейчас хватит инфаркт или разобьет паралич. Только этого не хватало.

– Сестра! Собирайте врачей! Скажите постовой! Охранникам я сам позвоню! Главному – тоже!

Он крупными шагами, двигаясь раздраженно и резко, дошел до телефона на посту, схватил трубку и набрал номер.

– Товарищ старший лейтенант? Сур говорит. Ночью в больницу кто-то проходил? Нет, я вас не обижаю. Не так поставлен вопрос. Пытался попасть?

Нервно чесал щеку пятерней.

Мимо бежали, топали ногами по коридору люди, люди.

– Никто? Спасибо. Да нет, ничего.

Положил трубку на черные рычаги.

Снова поднял. Еще один номер набрал.

– Ян Фридрихович? Это доктор Сур. У нас в двух отделениях двенадцать покойников. Больные умерли сегодня ночью. Врачи расследуют причины. Всех сейчас отвезут в морг, в пятую больницу, на вскрытие. Всех! Даже если родственники будут против.

Слушал, склонив голову набок: так ручной попугай в клетке слушает, как старательно говорит, поет ему ласковая хозяйка, чтобы птица повторила человеческий голос.

Вскинулся, услышав в трубке то, что наотмашь хлестнуло его.

– Нет! Нет! Никогда!

Опять слушал. Молчал. Кивал.

– Хорошо. Я сейчас подойду к вам.

Швырнул трубку, и она соскочила с рычагов, упала на стол, в ней пищали далекие частые гудки, а Сур уже бежал по коридору, черные брючины под белым коротким халатом мелькали стремительно, лицо бледнело под кургузой белой шапкой.

– И что скажете? Я уже все знаю.

– Не сомневался.

– Что вы так тревожитесь? Успокойтесь.

– А вы не тревожитесь?

– После стрельбы в вестибюле мне уже ничего не страшно. Против наших охранников три семьи уже возбудили уголовное дело. А еще один родственник подал в суд на больницу. Ну, и на меня, понятно. Я же главный.

– Что за родственник?

– Родня убитого милиционера. Хороший оказался парень. Герой. На Кубе в прошлом году отличился.

– Они правы. Это их горе.

– У нас как будто нет горя. Это общее горе.

– Вы правы.

Боланд ссыпал в пепельницу серый пепел с тлеющей сигареты, опять засовывал сигарету в зубы. Снова тыкал окурком в гладкий хрусталь, давил, яростно задавливал «бычок», как ядовитого паука.

– Вы сами поедете в морг. И сам будете контролировать вскрытия. Чтобы ничто не ускользнуло. Никакие подробности.

– Хорошо, Ян Фридрихович.

Боланд пытался бодриться. Ему это плохо удавалось.

Сур понимал: за кресло трясется.

– А вы сами что думаете об этом падеже скота?

– Люди не скоты, – резко сказал Сур, подумал и добавил: – Ян Фридрихович.

Лицо Яна пошло складками, морщинами.

Если б он мог, он бы меня сейчас раздавил, подумал Сур и упрятал кулаки в карманы.

– А если серьезно?

– Не знаю. Эпидемии в больнице нет. Следов насилия на трупах нет. Ощущение, что кто-то их всех…

Молния сверкнула в мозгу. Он закусил губу.

– Их всех что?

– Ничего.

– Договаривайте.

– Загипнотизировал.

Боланд откинул гладко и коротко стриженный затылок к спине, запрокинул лицо и начал хохотать.

Он хохотал так весело, натурально и вкусно, обнажая подковку ровных белых ярких зубов, что Сур на миг расслабился и смог глубоко вздохнуть.

Хохот оборвался. Сур сжался. Опять дышал тяжело, через силу.

Курить надо меньше, братец. Пить надо меньше.

– Ну, посмешили. От души.

– Простите, – сказал Сур, еще подумал и добавил: – Если что не так.

– Вызывайте машину и в морг. Живо. Время не ждет.

– Сейчас.

– Родню по возможности успокойте. Обзвоните. Скажите, умерли сами. Ну, сами! Сами по себе! Сердце остановилось! Тромб легочную артерию перекрыл! Эмболия! Инсульт! Все что хотите, как угодно лепечите!

– Я не лепечу, а говорю.

– Да ладно вам придираться. Мне важно, чтобы… – Выждал паузу. – Чтобы больница была спасена! А мы все – черт с нами! Если Горздрав захочет – других врачей наберет!

«Других наберет, а тебя, незаменимого, оставит».

Сур слишком низко опустил голову.

– Что вы на меня! Не смотрите! Мне! В глаза!

Сур поднял голову и посмотрел главному в глаза.

У Боланда глаза были круглые, черные, вороньи, испуганные, – жалкие.

Как он за себя боялся! За свою шкуру!

Доктор Сур по-военному, то ли серьезно, то ли шутовски, отдал Боланду честь и вышел, хлопнув дверью, а дверь открылась и стала непотребно мотаться на петлях, под сквозняком, как игрушечная, картонная, и Боланд странно, безумно подумал про дверь: вот крышка моего гроба.

* * *

Это было неслыханно: врач спорил с больной.

Так здесь не бывало. Или бывало очень редко.

Нет, должно быть, не было такого никогда.

Не при больных. Не при персонале. Не при свидетелях. Как говорится, тет на тет.

Кто кого завел сюда? В этот странный, забавный закуток между этажами? Раньше тут хранили мешки с картошкой; и до сих пор в воздухе пахло сырой мешковиной и проросшими гнилыми клубнями.

Потом сделали склад для старых бумаг. Проще говоря, архив. Прибили к стенам кривые полки и хранили на них толстыми стопками истории старых болезней. Быть может, со времен основания больницы. С эпохи Кащенко и Писнячевского.

Потом архив разросся, и его перевели в другое место, в комнату попросторнее. А в каморке со слепым, вечно закрытым мощными таежными ставнями окном сделали огромную мусорницу. Сюда стаскивали ящики из-под лекарств; коробки из-под продуктов; да все, что мозолило глаза главному врачу. Прежний главный, профессор Зайцев, правду сказать, не особенно ругался на персонал за захламленность. А новая метла стала по-своему мести. И выметать из больницы все, что считала лишним.

Однако хитрый Боланд уже облюбовал этот закут для, м-м-м, возможного… хм, ну… кофе-бара, к примеру, для особо важных гостей. Для, скажем, иностранных персон. Горький закрытый город, но ведь сюда иной раз, по особому разрешению, на научные симпозиумы и съезды пускают именитых зарубежных ученых. Например, приезжал доктор Райх. Правда, потом в Москве Зайцеву дали хороший нагоняй за то, что Зайцев во всех подробностях рассказал Райху, как мы, советские психиатры, лечим шизофрению. А этого никогда, ни при каких условиях не надо было рассказывать.

Почему Боланд уединился в каморке, воняющей давно мертвой картошкой и старыми бумагами, с никому не нужной, никому не известной, простой больной из девятой палаты, просто – с больной? Разве это не опасно? И разве главврач клинической больницы может… должен…

Я никому ничего не должен, беззвучно шептал сам себе Ян, усаживая на старый колченогий стул напротив себя эту больную, эту очень непростую больную, она до поступления сюда слыла талантливой художницей, а теперь, кажется, забыла напрочь, что когда-то рисовала. Сам сел на сколоченный из шершавых досок ящик. Ящик скособочился и накренился под его крупным телом, Боланд привстал и зло, кулаком, вогнал отъехавшую доску в паз. Уселся на ящик верхом.

– И что же вы такого интересного желаете мне сообщить, больная Касьянова?

Он взял с шизофреничкой хороший тон. Четкий, уверенный, властный.

Впрочем, свой обычный.

Женщина усмехнулась и тряхнула головой, откинув со лба густые нечесаные волосы.

Ян, против воли, жадно рассматривал высокую гордую, хоть уже и в складках, шею, широко и косо стоящие крупные черно-сливовые, как у породистой кобылы, влажные глаза, морщины на высоком выпуклом лбу, пересохшие, растрескавшиеся, но все еще красивые пухлые губы. И зубы чуть блестели. Ай да баба. Ее колют отравой, бьют током, нещадно лупят санитары, матюгами на нее гавкают и руки крутят, кормят паршивой кашей с мышиным пометом, дохлым хеком и прогорклым кефиром, а она все хороша. И будет хороша! Еще лет пять или шесть. Пока…

Оборвал мысль. Выжидательно глядел.

Посматривал на большие наручные часы «Полет» на левом запястье.

Как долго она думает. А может, прекратить всю эту комедию?

– Вот что, матушка, мне некогда.

Встал с ящика.

Манита снова усмехнулась.

– Идите. Идите на здоровье. Если не хотите, чтобы я вам сказала правду.

– Какую такую правду? А ну-ка?

Его стало разбирать зло.

Держи себя в руках, маэстро.

Манита взяла в руки прядь волос и стала медленно накручивать на палец.

Боланд раздраженно смотрел, как она это делает.

Снова сел на ящик. Молчал.

«Буду молчать, провались все на свете. Помолчу немного и пойду. Шизофреники, они такие. А ведь удалось ей меня сюда заманить».

Манита дернула, развив, как с горячей спицы, с худого пальца черную прядь.

– Правда в том, что вас всех скоро скинут. И вас. С вашего трона.

– Ой-ой-ой! – Засмеялся. Потер пальцем длинный нос. – И кто же это? Уж не ты ли?

– Я вам не тыкаю. И вы мне не тыкайте.

– Продолжай… те.

– Мы написали письмо. Обо всех зверствах, что вы тут над нами творите.

– Ой-ой… Какое письмо?

Смеялся.

Манита разлепила шершавые, полные, алые, будто помадой подкрашенные губы.

«Красится. Неужели нет? Неужели такое кровоснабжение лицевых мышц?»

Протянул руку ладонью вверх.

– Оно у тебя с собой? Ты принесла его мне? Передать?

– Мы его уже передали. На волю. С Корабля.

– Передали? На волю? С какого корабля?

Манита обвела воздух руками, кругло и широко.

– Вам его уже теперь не догнать.

У Боланда засвербило в трахее, будто он глотнул ледяного пива.

– Нам? Не догнать?

– Я вам сказала это только потому, что это не больница. И вы не главный врач.

Яну стало по-настоящему худо.

– А кто?!

Крикнул, не сдержался. А этого не надо делать.

Нельзя показывать психам свою слабину.

– Это камера пыток. А вы главный палач.

Встала со стула.

В дверях подсобки обернулась:

– А теперь можете меня заколоть инсулином. Сгноить под током. Скоро про вас все будет известно. Всему миру.

Он вскочил с ящика, обливаясь холодным потом.

– Сучонка! Полоумная! – Он ругался, как утренний санитар, терзающий пропахший мочой матрац. – Что известно?! Что ты мелешь?! Я не верю ни одному твоему слову!

«Тихо, только не хватай ее за руки, не сверни ей шею. Тебя посадят».

Еле удерживался, чтобы не ударить ее по щеке.

Манита стояла в дверях и хохотала.

Боже, она хохотала!

– Так, ты испугался. – Это «ты» хлестнуло больнее всех на свете матюгов. – Это хорошо. Отлично.

И вышла. И пошла.

И Ян бессильно, сжав кулаки, глядел ей вслед.

* * *

Они поймали ее, когда она наклонялась над койкой больного в призрачной, насквозь просвеченной синей Луной огромной палате.

Все спали. Или не все? Вот у этого закрыты глаза. У этого тоже закрыты. А у этого открыты. Но он спит с открытыми глазами.

Манита погладила того, у кого глаза открыты, расширены, застыли, по голой, лежащей поверх одеяла, руке. Не шевельнулся. Лежит как лежал.

Этот. А может, вон тот. У него спутанные сальные витые, проволочные пряди волос шевелятся вокруг головы. Голова-осьминог. Сейчас нырнет в бездну.

Она подошла. Сомкнуты веки. Сопение. Спит. Тихо. Тишина. В тишине хорошо, сладко уходить на свободу.

Она согнулась. Наклонилась над ним. Придвинула лицо к его лицу.

– Эй… Слышишь…

Мерный нежный шепот не потревожил спящих.

Но тихо, ей неслышно, призрачно скрипнула дверь.

Прислышалось. Примстилось.

Да и не слушала она.

Больной, с шевелящимися волосами, открыл глаза. В глазах – ужас.

– Не бойся… Тебе светло будет…

Уже погружала свои глаза в его глаза, полные страха и боли.

Боль таяла. Льдом таяла. Исчезала. Умирала. Легкие хрипели, сипели. Простынка над грудью подымалась. Все реже, все тише.

Скрипнула дверь, на этот раз резко, обнаженно, открыто. Шаги раздались. Люди, широко шагая, вошли в палату. У людей были песьи, волчьи, лисьи, драконьи, птичьи головы. Из-под задранных халатов сзади торчали зверьи хвосты. У старой медсестры – куриная гузка. У похожего на комод санитара – павлиний ободранный веер.

Люди гулко, дробно топая, приблизились, окружили живым кольцом койку, склоненную над человеком Маниту, лежащего больного. Манита не отводила глаз от глаз, налитых черным ужасом. Чужая рука протянулась извне, из тумана, и закрыла глаза человека ладонью. Заслонила от глаз Маниты.

– Берите ее! Что стоите!

Отростки тел протянулись. Облапили ее, облепили. Тянули. Раздергивали. Навалились, хоронили под собой. Мир стал черным. Невидимым. Она все еще была настоящей. Она рвалась. Боролась. Кусалась. Звери тоже кусались. У них были слишком острые зубы. Крючья-когти. Кровь уже текла по ней, стекала на пол. Пятнала белые простыни, пододеяльники.

– Тащите ее! Не можете справиться с одной бабой!

– Куда?!

– В палату!

– К ней в палату?! В девятую?! Да она там сейчас всех взбулгачит!

– Свяжите!

– Будет орать! Все отделение перебудит к чертям!

– А кляп на что?!

– Черт! Она меня укусила!

Ей залепили пощечину, и она на миг потеряла говорящих зверей из виду.

– Маша! Тащи бинты! Перевяжи Жука!

– Она в обмороке!

– Это к лучшему! Несите ее в бокс!

– А разве он не занят?!

– Занят! Но пока выселите Гнатюка в коридор! На раскладушку! Там хорошая звукоизоляция! И стены войлоком обиты!

Несли, тащили, держали за плечи и за ноги, по длинному, как жизнь, коридору, потом тот, кто держал ноги, выпустил их, и пятки больно ударились об пол, и тянули так, подхватив под мышки, а ноги пропахивали жесткими каменными пятками дощатый крашеный пол, чисто вымытый на ночь нянечкой Анной Ивановной.

И, когда открывали дверь бокса, и орали бедному сонному больному, что лежал в этом боксе, всеми покинутый, запертый, как в тюремной одиночке, в обитой подлым войлоком каюте, и штормило, и вопил разбуженный среди ночи человек: «Зачем меня вы тащите куда-то! Оставьте меня!» – и кричала Манита, изворачиваясь и норовя укусить, цапнуть зубами то одну руку, то другую, а вместо рук ее цепко, крепко держали лапы, и в рот уже совали грязную тряпичную затычку, и думали, что все, справились, заглушили, забили ей глотку, – и гнулась под ее телом еще теплая от жара чужого исчезнувшего тела койка, и, когда ее положили, неловкие звери не успели выхватить из карманов жгуты, ремни и цепи: Манита ловко вывернулась из-под острого чужого локтя, засунула пальцы в рот, вытащила и наотмашь бросила в чью-то зубастую морду слюнявый кляп, а потом вскочила с койки, встала во весь рост – и, вытянув вперед руки с мгновенно, страшно отросшими ногтями, выкатив глаза, стеной черного пламени пошла на эту жалкую кучку зверья, возомнившего, что они – владыки ее мира и могут делать с ним все что угодно.

– Дряни!

Санитар Жук хотел наскочить на нее и повалить ее на пол одним ударом мощного кулака. Доктор Сур остановил его.

– Стой!

– Что ждать-то?! Да она нам всем сейчас глаза выцарапает!

– Нет! Не двигаться никому!

Сур это прокричал или кто другой?

Манита не узнала голос. В голове зазвенело. Долго, длинно угасал звон. Кольцо людей с головами зверей странно, послушно, а может, хитро расступилось. Свободы не было. Она опять жила. И жили те, кого она не успела увести за собой, туда, в небесный дикий ветер. Они не полетели, не покатились с земли в небо, несомые сильными и яростными руками последнего ветра, и он не разметал их одежды, их простыни, а у нагих – их волосы; не обжег их раскрытые рты поцелуем, которого они всю жизнь ждали.

Они не умерли. Она упустила миг. Ее поймали.

Эти?! Сейчас она устроит им.

Они ее – еще не знают!

– Вон отсюда! Вы! Предатели!

Сур, выпятив грудь, весь, всем телом, выставившись вперед, оттянул руки назад и тряс ими сзади себя, показывая всем бессловесно: тише, тише, стойте, уйдите.

Люди-псы и люди-лисы пятились.

Санитар-павлин тоже пятился. Зеленый обтрепанный хвост волочился по полу.

Далеко в коридоре, за стеной, обиженно, петухом вскрикивал больной, жаловался, что вытурили из теплого бокса за полночь.

Старая сестра ослушалась врача. Схватила Маниту за руку.

– Больная Касьянова… успокойтесь, тише…

Манита зло, торжествующе, резко вырвала руку, потом сильно толкнула Зою Ефремовну. Сестра не устояла на ногах.

Упала. Застонала.

– Господи! Господи, ужас какой!

– Что, что?!

Санитары хлопотали вокруг.

– Ребятки… кажется, я… шейку бедра сломала… боль адская…

– Унесите!

Сур махнул рукой.

Зою Ефремовну унесли, как сломанный стул.

Сур, санитары и две молодые сестры стояли около двери.

Манита была страшна. Она ослепляла. Ее лицо горело в ночи. Зубы горели, скалились. Она стояла, вцепившись обеими руками в пустую койку.

Лицо Сура тоже светилось в темноте, как намазанное фосфором. Он дрожал от зверского любопытства, от счастья наблюдать воочию такой мощный припадок, какой психиатрам и не снился.

«Это она погубила всех больных. Наверняка. Только мы не знаем, как она это делала. Не знаем?! Ты – не знаешь?! Не ври себе. Не притворяйся хоть перед собой! Ты прекрасно знаешь, как это делается!»

Он закусил губу. Но откуда знает она?

Художница, всю жизнь картины малевала. Заказные картинки. Рабочие на заводах у станков. Генералы под красными флагами. Парадные портреты. Мещанские натюрморты.

Откуда ей известно про тотальный гипноз?!

«Больной знает то, что никогда не узнает здоровый. Больные – иные. Инакие. Сильнее здоровых? Умнее? Нет, не то! Черт! При чем тут ум!»

– Осторожно, – вполголоса сказал Сур, – в таком состоянии больные могут поднять очень большую тяжесть. Кровать – запросто.

– Ну койка не самолет, – беззвучно сказала медсестра Маша.

По ее бледному маленькому лисьему личику катились крупные капли пота.

Манита увидела, как катится пот по морде лисы. Человечий пот.

– Не прикидывайся человеком! Ты!

Она прыгнула вперед. Сур не успел защитить медсестру. Манита ударила Машу не руками – всем телом. Будто бы она была живой колокол, и ее раскачали, и Маша просто подвернулась под громадную чугунную колокольную тушу. Под качающийся на ветру тяжелый раструб.

Маша падала не в гущу тел – в странно расступающееся пространство. Ее пытались ловить неловкие руки с растопыренными пальцами, с пустыми, полыми, надутыми воздухом костями. Бесполезно. Сур один поймал ее и прижал к груди.

– Маша, Машенька… Унесите ее! У нее сотрясение!

– Доктор Сур! Я сбегал на пост! Вызвали санитаров из буйного! Они уже идут! Бегут!

– Хорошо.

И, сглотнув, будто вспомнив важное, вздрогнул, вскинул подбородок, глядел прямо на Маниту, пытался поймать глазами ее зрачки, раскинул руки, стал похож на живой крест и крикнул:

– Не трогайте ее!

И снова все застыли. Манита обводила всех глазами. Сур не мог уцепиться зрачками за тьму ее зрачков. Она ускользала. Убегала. Она была непойманный зверь. Клетка, решетка – не для нее. «Она и из могилы вылезет», – с радостным ужасом пронеслась, ожгла резким ветром мысль.

Манита, внутри свободного пространства, в пустом круге, ходила. Ходила кругами. Как загнанный волк. Туда, сюда. Обходила круг, поворачивалась и опять шла по кругу. Набычилась. Волосы свешивались на щеки. Глаза горели все ярче. Санитарам стало не по себе. Молодой крепкий парень сплюнул на пол и прижался спиной к стене.

– Экая волчица!

– Да что думать, ребята! Хватай ее!

– Доктор Сур, вам что, жить надоело?!

– Она сейчас наделает дел!

– Пусть наделает, – одними губами ответил Сур.

Прошла минута, другая. Странные неслышимые часы отчетливо, стуком сердца, били над головами человекозверей в полутьме тесного, обитого ватой и войлочными кошмами бокса.

Санитары ослушались врача. Ринулись вперед. Схватили Маниту за руки. Сур возмущенно крикнул. Его не слушали. Ломали Маните руки. Она билась. Кусалась. Выворачивала тело, ставшее немыслимо крепким и сильным, из слабых корявых рук. Заехала локтем в лицо молоденькому санитару. Сломала ему переносицу. Лицо санитара тут же заплыло синим, лиловым. Обширная гематома разливалась под кожей, кровью наливались подглазья, уродливо вспухал лоб, вместо глаз глядели щелки. Парень орал как резаный. Манита рвалась из рук. Вырвалась! Взмахнула кулаками!

Била не глядя. Разносила тяжелыми страшными кулаками – в щепы – все, что подворачивалось под удары: живое и неживое, достойное жалости и недостойное ее. Крушила. Поворачивалась ловко и быстро. Всем корпусом. Всей бешенствующей плотью. И ее было не поймать. Не сломать.

– Хватай!

– Заходи справа!

– Леньку в перевязочную отведи!

– Ребята, уже из буйного бегут!

По коридору раздавался лошадиный топот. Бежали мужчины. Много мужчин. А может, мало, просто топали громко. Никто не знал. Подмога. Сейчас поможем. Зачем этот ваш доктор все шипит: тише, тише, не надо, не трогайте ее?! Опыт, что ли, ставит?! Это она – над нами надо всеми – ставит опыт! Это мы – кролики! А она – ржет, смеется!

Дверь бокса распахнулась и ударила медной ручкой об стену. Посыпалась штукатурка. В бок ввалились четверо санитаров из буйного отделения. Растолкав людей с волчьими головами, вошли люди-медведи. Эти были сильнее всех. Сильнее койки, в которую она вцепилась мертвой хваткой.

Да?! Нет! Сильнее – она!

Потому что она уже не человек!

А кто?! Кто?!

Манита странно присела на корточки. Согнулась. Сгорбилась. Подлезла под койку. Никто не успел ничего понять. Женщина встала на ноги уже с койкой на спине. Ножки койки, с железными колесиками, болтались в воздухе. Никелированная решетка надвигалась. Блестящий никель спинки летел впереди тащившей койку женщины; летели стальные ноги, тяжелый волглый матрац, волочилась по полу белым флагом простынь.

Санитары из буйного не успели броситься, обезвредить. Манита согнула ноги в коленях, чуть присела и с силой, как таран, швырнула и себя, свое скрюченное под железной лодкой тело, и поднятую на спину койку вперед. Никто не успел отпрянуть. Железная шлюпка изо всей силы врезалась в живых людей. В глупых зверей. В человечьи ноги и собачьи башки; а чтобы неповадно было.

– А-а-а-а-а-а!

Общий крик сотряс каменную коробку бокса. Кто смог, покалеченные, выползли через порог бокса в коридор. Люди плакали. Ощупывали разбитые головы и сломанные руки. Двух санитаров из буйного удар массивной койки уложил близ порога: одного с размозженным плечом, другого с выбитым глазом. Без движения, без дыханья лежала на пахнущем хлоркой полу медсестра Маша. Она так и не успела убежать.

Сур в последний момент, когда Манита бросила железную кровать на людей, смог плотно прижаться к стене. Несшийся мимо него стальной таран лишь мазнул его по щеке, ободрав кожу на скуле и виске. Койка, придавив ножками тела кричащих и плачущих, странно накренилась набок, потом, как живая, высвободила железные ноги, перекатилась через порог и покатила на колесиках по коридору.

Кто ее вытолкнул из бокса? Кто сумел?!

«Катит, как под уклон! Как с горы!»

Сур понимал: он сходит с ума.

«Ущипну себя и проснусь».

Видел, как уцелевшие санитары из буйного хватают Маниту и заламывают ей руки, как по коридору бегут еще люди, санитары и врачи из других отделений, подбегают к ним, к нему, спрашивают, орут, тормошат, и надо отвечать, объяснять, а сил на это нет.

Сур сдвинул на мокрый стриженый затылок белую шапку.

– Я виноват. Я хотел понаблюдать.

– Твою мать!

Он не понимал, кто его обматерил. Не помнил, кто бил его в грудь, по рукам; кто обнимал, успокаивал и жалел его. Он видел: Маниту волокли по коридору, и она билась, билась так страшно, что ему стало ее жалко; на миг он почувствовал себя ею, и тогда ему стало страшно. А когда он опять стал самим собой, он увидел, как она лупит санитаров ногами, как отчаянно пинается, как вертит головой, будто у нее голова не на шее, а на подвижной и скользкой пружине, и черные нефтяные космы взлетают и опадают и хлещут ее по щекам. Увидел: далеко, в ночном белесом мареве длинной кишки коридора, открывается дверь, и он уже знает, дверь какого кабинета, и что там, за дверью, какой белый стол, какие хищные инструменты, какие наглые аппараты, придуманные для того, чтобы мучить и изводить человека, и подволакивают живую плоть, что плюется и бьется, к этой белой, беленой двери, и дико орет женщина, расширяя глотку, и лезет вон из нее, наружу, как плод из чрева, созревший крик – и нет акушера, чтобы принять то, что рождается в муках и на муки, а есть здесь только те, кто провожает нас отсюда, изможденных, в благость, улыбку и тишину.

* * *

Она уже была здесь. Много раз.

Но так, как сегодня, ни разу.

Она словно задалась целью побороть их, кто боролся с ней. Либо убить себя. Ей казалось: все это ей снится, – и сон был слишком страшен, чтобы стать явью. Мотала головой. Бодалась. Ее ударяли по щекам. Ударили по шее ребром ладони. Кто-то истошно кричал: «Нажмите ей точки под ушами! Где сонные артерии!» Кто-то вопил о точках на затылке. Люди, кричащие вокруг нее адским хором, знали о жизни гораздо больше, чем она. А она забыла о своей жизни. Напрочь. Кем была; что делала. Разве так важно, кем ты был и что делал? Ты же все равно ляжешь в землю. В землю.

Отчаяние. Это пришло оно. Она еще была женщиной. И она плакала громко. Рыдала в голос. Ей было слишком больно. Люди в белых халатах тоже кричали и плакали. Им тоже было больно. Она хотела пожалеть их, не бить, а прижать к груди. Миг жалости пришел и ушел. Она снова была злой волчицей. Важно не покориться. Важно – напасть.

И она нападала. Кусала, ухватывала зубами чужое мясо. Ее били уже сильно, жестоко. Один из людей засунул ей мощный кулак между ребер. Она на миг потеряла дыхание. Но не потеряла сознание. Она оставалась в сознании, она все видела и слышала, что делают с нею.

Кто-то кричал: скорее ее на стол, и ударьте током! Включен ли аппарат?! Да, она и сама забеспокоилась, стала оглядываться, правда ли включен аппарат? Может быть, ей солгали? Слишком яркой белизной сиял кабинет. Слишком зверино светились глаза тех, кто кричал над ней, вокруг нее, под ней. Кто-то подлез под процедурный стол и блажил: она откусила мне палец!

Ее взнуздали, как лошадь. Перехватили ей рот полоской бинта. Бинтовали и бинтовали, накладывали витки метели на кровавый рот, подбородок, шею, затылок. Все. Теперь она могла только мычать. Она корова, и это бойня.

Сейчас ее забьют. Током.

Как и положено на бойне.

Повалили на стол. Их было много, а она одна. Им всем это удалось сделать с ней. Лежала, вытянув ноги. Ее ноги и руки привязали к холодному железу. Глотки кричали, собачьи и кошачьи башки на людских шеях поворачивались, кивали, наклонялись.

Убейте меня!

Кто это крикнул? Она сама? Или тот, с белой бородой, прозрачный и светлый, что, смешно растопырив руки, в странном белом холщовом мешке летел над ней?

Но тогда бы он крикнул: убейте ее!

Значит, он тоже хочет умереть? Вместе с ней?

– Беньямин… Бенька…

– Что она бормочет?

– Да какая разница! Разве сквозь эти бинты разберешь!

– Какого-то Ваньку вроде зовет!

Белая борода окрасилась в красный цвет. Рыжей стала.

Манита мотала головой по жесткой подушке, кричала: «Витя, Витя!» – а из перебинтованного, взнузданного рта вылетало: «Ыкя, Ыкя!» Ей держали голову. Ей не завязали глаза, хотя могли. Ей дали все видеть. Все, что делают с ней. Над ее головой вскинулись руки. Они держали странные наушники. Радио, что ли, дадут послушать? Она успела забыть, что с ней делали здесь. Давно. Недавно. Когда?

Провода. Проводки. Проводочки. Они тянутся. Оплетают голову. Странные наушники плотно прилегают не к ушам, а к вискам. Голова в тисках. Жизнь всегда в тисках; смысл жизни в том, чтобы вырваться из тисков, но, когда ты находишь способ, бывает поздно.

Она лежала послушно, она все забыла, что раньше было. Крики исчезли. Борьба умерла. Она утихомирилась. Или утихомирили ее? Она просто не почувствовала укол, который трясущимися руками сделала ей, глубоко в мышцу, насмерть перепуганная сестра. Сплетения синих ветвей и красных веточек, что оплетали ее изнутри, по которым бежала ее несчастная плененная кровь, размякли, расслабились. Она дышала глубоко, полной грудью. Потом дыхание сделалось слабым, поверхностным и частым. А потом громким. Она слишком шумно втягивала в себя воздух и хрипло, страшно сопя, выдыхала его.

Прямо в морды этим псам и воронам.

Над ее головой прогремело:

– Полторы тысячи миллиампер! Четыреста вольт!

Запускаев и Сур стояли над привязанным к столу телом Маниты. Сестрам казалось, что они хлопочут и суетятся, но они двигались как во сне. Сур смотрел на Запускаева. К горлу подступало отвращение. Что они делают тут все? Зачем эта женщина кричала и билась? Сейчас она не кричит и не бьется. Она лежит спокойно. К ее голове, к бритым вискам подсоединены электроды. Через мгновение Запускаев подойдет и нажмет кнопку. И будет то, на что нельзя смотреть. Нельзя никогда.

А они все глядят. Глядят всегда.

– Доктор Сур, вы…

– Релаксанты ввели?

– Да, но…

Запускаев шагнул к аппарату. Повернул одну ручку, вторую.

И третью – повернул.

И Манита забилась в судорогах так тяжело и мощно, что порвала ногами и руками, железно вздувшимися мышцами все бесполезные, жалкие лохматые бинты.

Были оковы, и нет их.

Она скрючилась. Поза плода в утробе. Руки дергались. Ноги дергались. Колени били в подбородок.

Она легла на бок. Ее ловили. Она валилась на пол. Она упала.

Она разрывала пальцами, ногтями на себе застиранную, короткую, колен не закрывала, исподнюю рубаху. Люди видели ее тело. Или те, кто еще назывались людьми.

Люди кричали. Песьи пасти разевались. Холодные руки хватали ее, опять укладывали на стол. Опять привязывали руки и ноги к стальным перекрестьям; на этот раз уже полотняными жгутами. Ледяная плита. И Корабль плывет. Он режет носом льды. К ее голове прикручивают проволоки и веревки. Ее голова очень всех беспокоит. Что в ее голове? Памяти нет. Она немногое помнит. Помнит, что ее зовут Манита. Это ласкательное. А полное забыла. Еще помнит, как зовут трех ее мужчин.

– Еще четыреста вольт!

Витя. Коля. Беньямин.

Удар! Тело забилось. Подскакивало вверх. Все вверх и вверх. Подскакивали колени. Подбрасывался тощий зад. Бились, пытаясь порвать крепкие жгуты, руки. Над марлевой уздой расширились в крике губы; и крик клокотал в груди, под грудной костью, невылитый, невыплеснутый.

Беньямин. Витя. Коля.

Три любовника? Да просто три натурщика! Три обнаженных…

Как больно! Больно!

Больно так, что я себя потеряла!

Я уже не я! Я – только боль! Зачем мне эта боль! Боже, если Ты есть, возьми от меня эту боль!

Возьми меня к Себе! Дай мне умереть! Я не хочу больше! Я! Не хочу!

Удар! И судороги снова.

Папа! Папа! Не надо! Не надо!

Боже! Это уже не я! Это Ты! Значит, Ты есть боль! Любовь есть боль! И ничего больше! Жизнь – боль! Смерть – боль! Расставание – боль! Встреча – боль! Нет ничего, кроме боли! Но это же ужасно! Значит, все бессмысленно! Бессмысленна жизнь! Потому что бессмысленна боль! Потому что я не хочу, чтобы больно! А больно все равно! И некого винить! И некому жаловаться! Даже Тебе, Боже! Потому что Ты – сплошная боль!

Ничего… кроме…

Сур ждал: больная вот-вот потеряет сознание.

Она его не теряла.

Она корчилась и хрипела, и он побоялся, что она, даже несмотря на слой взнуздавших ее бинтов, прокусит себе язык; быстро пошарил на полке над процедурным столом, вынул две ротовых затычки – две палки, величиной с карандаш, толсто обмотанных марлей, и всунул Маните в рот.

– Что с ее правой рукой?!

– А что?!

– Да висит, как плеть!

Сур глянул: и правда, правая рука больной странно обмякла. Лежала безжизненно.

А все другие члены неистово дергались.

«Напряжением мышц сломала кость. Внутренний перелом. Вот еще подарок».

Он сморщился. Запускаев обернулся от аппарата и увидел его гримасу. Он понял это по-своему.

– Что, Сережа?! Жалко?! Да ведь другого выхода нет!

Выхода, бормотал он, быстро и осторожно прощупывая область перелома, – выхода нет, да, выхода, конечно, нет, но где-то же есть выход, он просто не может не быть, он должен быть, мы найдем, найдем его, шевелились в невнятном шепоте губы, в то время как руки накладывали на голову электроды, держали, привязывали, щупали пульс, гладили чужую щеку, надавливали на чужую грудную клетку, прижимали к железу чужие дергающиеся колени, – да ведь не чужие, доктор Сур, а родные, кто же врачу роднее больных его?!

«Мы не врачи. Мы палачи. И это – не лечение, а пытка».

Что ты врешь сам себе! Советская медицина! Впереди всей мировой! И наши успехи…

«Казнь – лучше. Палач – честнее. Он убивает человека. А мы калечим его и оставляем его жить».

Что мелешь, предатель! Ты предатель Родины! Ты предаешь ее передовую науку! Медицину – предаешь! Психиатрию… да как ты смеешь!

«Я? Смею. Потому что я знаю! Теперь – знаю!»

Что он знал? Он не знал ничего. Он помогал другим ее убивать. Эта женщина. Ее черные, с сильной проседью, волосы. Она художница. Была – художница. Теперь она никто. Мясо. Рыба. Ни рыба ни мясо. Кусок плоти. Собрание костей и тканей. Когда-нибудь оно станет мертвой материей.

Когда-нибудь мы все станем мертвой материей.

– Сережа! Держи ее!

– Держу! Она уже себе руку сломала.

– Я понял!

– Доктор Сур, я могу еще укол…

– Сережа, еще разряд даем?!

И тогда доктор Сур отступил от стола, на котором лежала больная, и поднял руки.

Маниту не отпускало сознание. Сознание оказалось на редкость живучим. Она бы и рада была расстаться с ним, и лучше бы навек; но боль осознавалась телом точно так же, как и душой, и ток, проходя через мозг, острым копьем бил в сердце, и мышцы вокруг костяной клетки так каменели, что ломали ребра. Тишина внезапно превращалась в шум, и он оглушал. Шум обращался музыкой, и музыка летела над головой, яростно звенела в ушах, Манита хотела слушать, слушать эту музыку, она была гораздо лучше, чем боль, хотя она, как боль, тоже разрывала мозг, – но музыка так же внезапно, как накатывала, исчезала, оставляя на потной коже лица легкую золотую пыльцу. Маните хотелось стереть пыльцу ладонью и поглядеть, правда ли она золотая; но руки были накрепко привязаны к толстому куску льда, на котором она лежала и плыла.

«Пустите! Развяжите!» – хотела крикнуть она, но рот был завязан и заткнут чем-то горьким, а она, как назло, забыла слова. Они звучали, как прежде музыка, густо и пьяно, в рассеченном ножом боли мозгу. Она попыталась собрать кровоточащий мозг воедино, представить, что он у нее под черепом – незыблемый, невредимый, неразрезанный, один плотно сжатый кулак мощной бесцветной мысли. Тщетно. Слабые вздохи. Теплые, на щеках, слезы. Они стекали из углов глаз на снежную наволочку. На жесткую верблюжью подушку.

Слышала голоса над собой. Они кричали: ток, еще ток, еще разряд!

Она смотрела вверх, в потолок. У нее во рту торчали две марлевых затычки.

Она скосила глаза и увидала: тот длинный, худой, с длинной лошадиной мордой, мрачный врач отшагнул от стола и поднял вверх обе, в резиновых перчатках, руки.

Будто сдавался.

Она поняла: он проштрафился. В чем виноват? В чем кается? Пощады просит? Что он останавливает? Она хотела крикнуть ему: ты не огорчайся, все перемелется, мука будет! – но что-то мешало ей крикнуть это, а что, она не понимала. Тяжело ворочался во рту язык, ощупывая сырые марлевые бубоны. Горло вздувалось, как зоб у индюка. Тот, кто крепко держал ее голову, чтобы она не моталась, вдруг отпустил ее.

И покатилась ее буйная голова до белого, метельного порога.

И глаза раскатились, как бусы. И щеки покатились сырыми снежками, таяли, расплывались на кафельном гладком полу.

Она таяла. Испарялась. Сейчас ее не станет. Так все быстро. Так все просто.

А это просто оборвалась боль. Кончилась.

И это так странно. Ведь боль, она всегда.

Ведь все – из боли; и уходит в боль.

Ведь нет ничего, кроме…

– Все! Я отказываюсь продолжать процедуру!

Доктор Запускаев оторвал руки от аппарата электрошока.

У Сура лицо белое как снег, а у Запускаева красное, как флаг.

– Что, Сережа? Что случилось?!

– Все! Закончили!

Повернулся. Сдирал с рук прозрачные резиновые перчатки. Содрал. Швырнул.

– Я все закончил!

Запускаев помотал кистями рук. У него руки без перчаток. Голые.

Сур повторил еще раз, внятно, раздельно, как в школе для глухонемых детей:

– Я. Все. Закончил.

Процедурная медсестра стояла с поднятым шприцем в изящных, будто фарфоровых, маленьких ручках. Шапочка набекрень. Ах если бы. Но больше никогда.

– Развяжите ее!

Запускаев хмыкнул.

– Сережа! Да не нервничай! Развяжем! Но кто поручится, что она…

– Я поручусь! Теперь за все поручусь!

– Почему теперь?

Сур махнул рукой сестре: опусти, положи шприц. Санитары возились около Маниты. Разматывали жгуты. Ноги тут же согнулись в коленях. Мелко дрожали. Она обмочилась. Запахло аммиаком. Сестра ловко всунула ей между ног большой ватный тампон.

Правая рука не поднималась. Не сгибалась. Не двигалась.

Сур взял правую руку Маниты, попытался согнуть. Раздался стон. Угас.

– Я хочу уйти.

Санитары снимали Маниту с шокового стола, укладывали на каталку. Ее ноги торчали впереди каталки. Каталка была мала ей. Да, какая высокая женщина. Рослая. Он высокий, и она тоже. Вот были бы мы пара. Какая пара, ты что, Сур, спятил? Ты точно спятил. Тебя надо на электрошок. Именно тебя. Чтобы ты подергался всласть. Почувствовал, что чувствую они. Все они.

А потом – всех уложить на этот стол. Всех их. Всех. Без исключения.

Нет. Анну Ивановну не надо. Лишь ее. Лишь ее одну.

– Куда уйти?

Запускаев смотрел сначала непонимающе, потом настороженно.

Поворачивал реле и рычаги. Нажимал кнопки. Близоруко щурился, проверяя, все ли сделал верно.

Перед лицом Сура мелькали, уходили и приходили люди. Каталку с Манитой покатили к двери. Выкатили вон из кабинета.

Он слышал, как каталка гремела по коридору.

Грохот утихал вдали. Исчезал.

Исчезает все. Все на свете.

И эта больница тоже исчезнет.

Врешь! Не исчезнет. Потому что мы все – психи! Потому что психи были и будут всегда! Потому что боль будет всегда! И причинять боль будут всегда! Потому что единственное, что в нас есть ценного, внутри, во всех кровавых наших потрохах, это наша боль. Боль – это наша мысль. Боль – наше чувство. Боль – рождение, смерть – боль. Боль – вся жизнь. И больница, в которой боль лечат болью, будет всегда; она будет мертво стоять, вросшая в зимнюю землю, и медленно плыть, во тьму, в никуда. Потому что боль – наша. Она с нами. Ее у нас не отнять.

Значит, эта больница – наше пристанище. Наша пристань. Нет. Она – наш Корабль.

Корабль… плывет…

А ты! Хочешь сбежать с Корабля! Ты! Крыса!

– В никуда.

– Что, что?

Запускаев сделал шаг, другой к Суру, и Сур отвернулся, Сур шагнул прочь, Сур не хотел смотреть на него, объяснять ему что-то. Зачем? Мозг так устроен, что человеку все время надо что-то другому объяснять. Перед другим – оправдываться. Другим – исповедоваться. Все это лишнее. В сравнении с великой болью лишнее – все. Особенно людские разговорчики. Отставить.

– Отставить, – шепнул он.

Ноги шли вон сами. Он им не приказывал.

Запускаев цапнул его за рукав халата.

– Сергей Васильевич! Ну хватит! Вы чем-то расстроены? Может, дома что? Помогу?

Сур посмотрел на Запускаева пустыми глазами.

– Шура. У меня нет дома.

Запускаев потер пальцем пшеничные брови. Собрал удивленные морщины на лбу.

– То есть как это нет?!

Сур вырвал рукав из цепких пальцев Запускаева и махнул рукой.

– Шура. Не бери в голову.

Когда он вышел из кабинета ЭСТ и уже шел по коридору, Запускаев, высунувшись из двери, крикнул ему вслед:

– Сережа! Так ты что! Заявление, что ли, собрался писать?!

Сур шел и шел вперед.

Мимо фикусов и плакатов.

Мимо решеток и стекол.

Мимо медных дверных ручек и ободранных крестов оконных рам.

Его спина не отвечала Запускаеву.

* * *

Не смотрите на меня. Не смотрите. Не смотрите!

Не подходите! Всех изобью!

Ты, что пялишься?! Пошла прочь! Пошла! Пошла! Это не я! Это не со мной! Не делайте со мной этого! Я вам никому не дамся!

Инструменты. Серебро. Сталь. Я крепкая, как товарищ Сталин. Я выдержу все! Но этого не выдержу! Не делайте этого со мной! Нет! Я вас перебью как тараканов! Вот вам! Вот! И еще!

Руки вяжете?! Я ваши тряпки перегрызу. Видите, я все вспомнила! Нет?! Не вспомнила?! Это вы обманщики! Я все вижу! Через толщу холодной воды! Время это ведь вода, вы знаете об этом? Расплескаю его! Разолью! Не соберете обратно в ваше поганое ведро!

Почему мой отец это сделал?! Да просто потому, что сделал! Ему так захотелось! В голову ударило! Он же свободен! Это я была в тюрьме. Всегда за решеткой! Он приходил ко мне в камеру и брал меня на руки. И что хотел, делал со мной. А я молчала.

Почему, спрашиваете? Себя спросите: почему я делаю это и вот это! Это все жизнь. Но она хуже смерти! Потому что он свободен, а я взаперти! Вся штука – вылететь. Полететь! Мне никогда не давали полететь! А я так хотела!

Я понимаю, почему ты это сделал, папа. Я все понимаю. Я понимаю тебя. Не вини себя. Я выросла и все поняла. Я знаю, как ты мучишься. Не казни себя. Больше не надо. Все же прошло. Все. Все. Зачем раздвигаете мне ноги? Зачем сталь остро блестит? Вы причините мне боль. Первую? Вторую? Разве у боли есть счет? Она была всегда!

Отчего же я плачу? По ком я плачу? Тонкий крик, писк. Я ребенок! Меня убили!

Санитары! Не вяжите мне руки, ноги! Я лягу сама. Лягу и сложу руки на груди. Папа! Папа! Ты простил себя? Я простила тебя.

Жук, Щен и два других санитара, совсем молоденькие парнишки, крепко связывали Маните руки и ноги. Запястья связали над грудью; ноги в щиколотках. Укрыли до носа одеялом.

– Ну, Щен, и крепкий это орех. Кажись, надо бы ее в колонию, а не в больницу. Она мне чуть руку не сломала.

– Говядина такая! Ах ты сучка!

Щен закатил Маните пощечину. Не выдержал.

Щека Маниты заалела. Она отвернула лицо на подушке.

– Ну вот, знаешь, ты лучше без этого, а. Главный просил.

– Да знаю.

– Он сказал: издам приказ по больнице, ну, наказывать за жестокость.

– А мы разве жестокие? Это самозащита.

– А тебе докажут, что это у больного самозащита, если он тебя вдруг покусает! Потому что по закону он невменяемый! А ты – вменяемый!

– Жук, ну ладно тебе гнать пургу. Рука сама влепила.

– А если ты ей сотрясение?

– Их на шоке и без нас сотрясают будь здоров.

– У нее же рука сломана! Вон, висит!

– Не сломана. Притворяется. У них после шока мышцы дрябнут.

– Нет, сломана. Я же вижу. Опухла.

– Ну так врачам скажи.

Манита закричала длинно, протяжно.

Жук скомкал простыню и заткнул Маните рот.

– Утомила уже, мать твою за ногу через коромысло.

* * *

Он пришел. Ключ трещал в замке. Перестал трещать.

Он открыл дверь.

Вошел домой. Зимнее пальто, как обычно, снял и бросил на диван – никогда сразу на вешалку не вешал. И оно лежало, как убитый зверь.

Холостяцкая хата. Неубрано. И не хочется. И некогда. И никогда. И навсегда.

Иногда посещал стыд, и он, повинуясь его красному приказу, выметал весь мусор, собирал в совок, вытряхивал в мусорное ведро. Дома ел мало, поэтому отходов было немного. Пустые молочные бутылки мыл и собирал в большой ящик из-под крымского винограда. Потом шел сдавать. На деньги, вырученные от сдачи бутылок, покупал себе опять молока, а еще кефир и творог. Все путем.

Зацепляясь за пятки носками, стащил башмаки. Всю зиму проходить в осенних башмаках, это плохо. Зимних нет. Вся зарплата уходит на еду, на квартиру и на транспорт. Дорого есть в кафе и в пельменных. Но быстро. Готовить самому не надо. Пришел, съел, победил.

Мельком глянул на себя в зеркало. Зеркало купил когда-то по случаю, с рук, у странного старика с набережной Жданова, который сначала выпивал с ним в кафе «Дружба» на Свердловке, а потом, тепленького и веселого, зазвал его к себе в дом на набережной, с бодрыми гипсовыми фигурами смелых юношей и широкобедрых девушек на белой колоннаде под крышей. Ого, где живете, хмыкнул Сур, в фешенебельном домике! Старичок пожимал плечами, метал на стол из холодильника немудрящие запасы – самодельные соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, серебряную кильку в горошинах черного перца и с прилипшим к брюшкам лавровым листом. Выпьем, дорогой товарищ, выпьем! Налили. Встали. Подняли рюмки. Смеялись. Руси есть веселие пити, важно сказал Сур невесть где слышанные древние слова. Старичок, он уже забыл его имя, поднял свою рюмку выше головы. А сам маленький. А глаза ясные, играют, искрятся.

Они уже были на «ты». Молодой и старый. А как два мальчишки.

За что будем?

Да за все хорошее!

Нет, так не пойдет! Надо за что-то конкретное!

Да за что хочешь!

Тогда давай…

Старик выпрямился. Стал выше ростом. Со стен глядели старые снимки. Вот танк Т-34, это парад на Красной площади. Сорок первый год. Воевал дед, понятно. Вот в овальной черной рамке девичье личико, губки бантиком. Жена, и верно, покойная. Старик поймал взгляд молодого. Водка в рюмке покачнулась и чуть, серебряным плеском, вылилась на брючину и на клеенку.

За любовь!

За любовь, идет!

Выпили. Старик всунул в рот огурец и захрустел им. Как он доволен, что выпил за любовь. Старая перечница, а все туда же.

Сур тогда скосил глаза на снимок девушки с ротиком-бабочкой. А может, не жена никакая, а актриса модная! В те времена. И подумал тогда: вот был, жил, а сейчас одинокий бобыл, и умрет одиноким. И так терпко, горько стало во рту. А может, на душе. А может, от водки. Выпил и не закусил. Закусывать надо.

Они напились тогда со стариком. Старик, цепляя его крючками пальцев за лацканы пиджака, умоляюще шептал, водочно выдыхал ему в шею, в ухо: дружок: купи зеркалишко, видишь, какая рама, просто эрмитажный багет, вишневое дерево, копаловый лак, а резьба, резьба! Что за резьба! Восемнадцатый век! В каких богатых домах это зеркало гостило! Дневало и ночевало! В каких апартаментах проживало! Кто только в нем ни отражался! Какие дамы! Какие плечи! Какие жизни! Жемчуга!

Старик прищелкивал пальцами и пытался изобразить па мазурки. Подпрыгнул, сдвинул ноги и упал. Сур поднимал его, щупал ему ноги, сухожилия под коленками, лодыжки, не сломал ли. Усадил в кресло. Достал кошелек и отсчитал мятые трешницы и розовые десятки.

Он купил музейное старинное зеркало так дешево, что сам диву дался.

Волок его домой под мышкой, и снег бил в зеркало, и бил в лицо, и в зеркале, не завернутом ни в газету, ни в бумагу, отражались улицы города – улица Минина и Свердловка, улица Добролюбова и улица Карла Маркса, а потом улица Гоголя, а потом забитая вонючими грузовиками улица героя Маслякова, бывшая Прядильная. Трамвайная остановка еще так недавно была Прядильной. Он с детства любил синие вагоны с деревянными сиденьями, с толстыми ременными петлями, спускавшимися с потолка, чтобы держаться, когда качает. С оглушительным звонком, если кто-нибудь дорогу перебегал перед носом у водителя.

Товарищи, передавайте на билет кондуктору! Билет три копейки!

Три родных копейки. С медными колосьями. С тройкой, похожей на острый крестьянский серп.

С гербом СССР там, где при царе красовался орел.

Каков ты в зеркале? Себе удивился. Прошел мимо, мелькнул, сам себя белым лицом, как ножом, по глазам резанул. Опять вернулся. Без тапок, в носках, бесшумно к зеркалу подошел. Глядел. Бледнее уже некуда. Краше в гроб кладут. Переработал. Психи всю кровь выпили. Нельзя так жить. Не есть, не пить. О, он ест. Недавно в кафе ел гуляш с макаронами. А в холодильнике у него лежат пельмени. На пачке оттиснуто: СИБИРСКИЕ, МЯСНЫЕ. Далеко, давно, в иной жизни, мама готовила никакие не сибирские, а просто его родные, самые вкусные на свете пельмени. Маму забрали в лагерь. Он даже не знает, где это. Ему сказали – далеко на Севере. Он писал везде. И в Инту. И в Воркуту. И на Диксон. И в Игарку. Все без ответа. Только на Новую Землю не писал; да говорили, что там никаких лагерей не было, а он-то знает, что были: лагеря особого назначения, самые страшные.

Все тайны раскрыл Хрущев. Все обнажил и осудил. Разоблачил. Башмаком по трибуне стучал. Мы полетели в космос. Мы первые. Что ж так сердце-то болит? Что такая тоска, ужас давит виски? Может, работу сменить?

Один. Вон рожа в зеркале. Сгложет тоска. Сожрет, и не заметишь, как косточки схрупает. Вспомнил Любу. Вздохнул. Люба-Любушка, где твои пирожки? Кому ты их жаришь на небе?

– Бабка-коробка… улети на небко… там твои детки… кушают конфетки…

Стоял перед зеркалом в черных грязных носках, бледный, в белом халате – о черт, так и не снял, так в нем из больницы и ушел. Какая разница.

Расстегивал пуговицы. Закрыл глаза. Не мог на себя, урода, глядеть. Перед глазами мотнулось лицо больной на шоковом столе. Как она билась! Вырывалась! Больная Касьянова, какая будет у вас душа, после того как через вашу душу пропустили четыреста вольт?

Внезапно накатила нежность. Обожгла. Сел на корточки около зеркала. Гладил его ледяную поверхность. Гладил свою отраженную руку. Плакал.

– Мама, где ты… Мама, я так хочу жить… Жить долго… Мама, если ты слышишь, помоги мне жить! Прости меня… Прости… что я тебя не спас… не защитил…

Он был слишком маленький тогда. За что прощенья-то просить. Не за что.

Книга четвертая: Капитан

– У нас при раскопках нашли следы древней цивилизации, говорит американец. А у нас в шахте, говорит русский, жопу нашли, уши пришили, страной править будет!

– Девочки, заткните нежные ушки!

Обритая Саломея заткнула пальцами уши. Ощерилась. Похохатывала отрывисто.

– Синица, а Синица, а ты еще анекдотики знаешь?

– Только политические!

– Туда тебя в качель! За них посадят!

– Нас уже посадили, Саломейка! Вон решетки!

– И то правда! Тогда тем более жарь!

Синичка вздохнула. Говорила, как пела.

– Хрущев осматривает выставку картин в Манеже. Что это за дурацкий квадрат и красные точки вокруг? Это советский завод, и рабочие на работу спешат! А это что за дерюга, измазанная зеленым и желтым? Это колхоз, на полях зреет кукуруза! А это что за синяя уродина? Это «Обнаженная» Фалька. Обнаженная Валька? Да кто ж на такую Вальку захочет залезть? А это что за жопа с ушами? Это… это… это зеркало, Никита Сергеевич!

Саломея хрюкала. Зажимала пальцами нос. Била себя ладонями по щекам.

– Ой, е-о-о-о-о! Сильно! Точно, тюряга по нас плачет!

– Уж наплакалась.

Синичка покосилась на дверь.

– Косись, косись! А прослушку здесь в вентиляции – не хошь?

– В какой еще вентиляции?

– Все в такой! Вон дырки, видишь?

– Вижу.

Саломея подняла бледную поганку лица к отверстию больничной вентиляции и громко крикнула:

– Майор Пронин, считай, ты ничего не слышал!

Синичка зажала рот маленькой ладошкой.

Саломея отняла ладонь у нее ото рта, вертела в руках ее руку.

– Да, лапка у тебя… Миниатюрная. Как у японки. Или точно как у птички. Как же этими лапками ребенка-то своего? А?

Синичка вырвала руку.

Не оборачиваясь, жестким кукольным голосом сказала:

– Мальчик спрашивает: папа, Ленин хороший? Хороший. А Сталин плохой? Плохой. А Хрущев? Не приставай: умрет – узнаешь.

* * *

Она не помнила, когда очнулась.

Да и очнулась ли?

Обводила глазами стены, предметы. Это были стены? Это были вещи? Она не знала, что это. Глаза ее спрашивали тех, кто шел мимо ее койки, кто наклонялся над ней: что это? Движущиеся фигуры молчали. Человечьи руки, человечьи ноги, головы зимних птиц.

Птицы склонялись, чтобы клюнуть ее. Но не клевали. Звери нагибались, чтобы загрызть ее. Но не вонзали клыки. Смирные, дрессированные. В палате было слишком тихо. Изредка входила сестра с поднятым вверх шприцем; откидывала простыню, задирала рубаху, делала укол и уходила. Совсем не больно.

Все стало слишком буднично. Слишком обыкновенно. Тишина мазала лицо и руки серой краской. С серого холста засохший тусклый красочный слой отваливался кусками, спадал ветхой чешуей. Ее самое тоже замазали серой краской, как стену в туалете. Как зеркало, чтобы больной в него не смотрелся. И не узнал себя в хохочущем чудовище.

Правая рука почему-то была странно жесткой, белой, обмотанной бинтами. Полоска бинта была перекинута Маните через шею. Иногда каменную руку развязывали, снимали гипс, и незнакомый Маните врач разглядывал синюю бледную кожу, осторожно прикасался пальцами и тут же брезгливо убирал руки. Правую Манитину руку опять заталкивали в белую каменную трубу, обвязывали свежими бинтами и клали поверх одеяла.

Серый день, серая ночь. Серые фонари горят в серой метели. Память улетает серым облаком. Медленно текут серые мысли. Потом и они уходят в серое ничто. Как прекрасно, покойно быть ничем. Ты живешь, и ты не живешь. Ты больше не воюешь. Тебе больше не хочется ничего. Под тебя время от времени подкладывают судно, и оно холодит тебе истощавшие бедра. Больше нет мира. Ни в тебе, ни снаружи. А что есть? Еще немного ощущений осталось. Но и они скоро сойдут на нет.

Истончалось и время. Оно стало ветхой тканью, тонкой на ощупь. Манита высовывала левую живую руку из-под одеяла и щупала время, как портной щупает хороший отрез. Потом клала обе руки, каменную и теплую, поверх одеяла и так лежала. Долго, молча.

Молча? Она уже не говорила. Незачем было говорить. Синичка брала тарелку с похлебкой, подносила ложку к Манитиным губам. Манита послушно раскрывала губы, глотала. Глотательный рефлекс сохранен. Хватательный – уже утрачен. Речь, возможно, тоже всего лишь рефлекс. Мы говорим, потому что нам это врождено. Нет, волки не говорят. И их волчата рычат. Она не могла ни рычать, ни кричать, ни петь, ни шептать. Не хотела. Все напрасно.

Так шли дни. Она слушала голоса вокруг себя, но не понимала, о чем говорят. Новый год? Что такое Новый год? А разве есть старый? Что такое старое и новое? В костяной перевернутой чаше ее черепа варился странный суп, в нем плавало прошедшее и нынешнее, древнее и несбывшееся.

Ее уши улавливали много странных слов, она не знала их раньше. Морщила лоб, вспоминая. Вспомнить не могла. Закрывала глаза, глубоко вздыхала и успокаивалась. Она раньше говорила сама с собой. Теперь перестала с собой разговаривать: это тоже стало бесполезным. Пользы не было ни в чем. Ни в поднятии руки. Ни в шевелении ноги. Ни в смене белья – подходила кастелянша, выдергивала из-под нее сырую простыню, ругалась. Зачем ругалась? На нее ругалась? Манита слабо улыбалась. Все равно.

Нет смысла ни в чем. А что такое смысл? Мысль пробегала, как мышь, махала хвостом и исчезала в черной норке. Мозг, источенный черными извилистыми полыми ходами, отказывался понимать сам себя. Манита не хотела думать.

Но глаза еще видели.

Еще через оба глаза вливался в нее поток света, и она зажмуривалась, потому что иногда свет обжигал.

Однажды, в темноте, она открыла глаза. Был поздний вечер. По больнице объявили отбой. Все спали. Спали санитары в каптерках. Спали медные чайники и широкие, как пузатые бабы, лохани и кастрюли на кухнях. Спали старые стиральные машины в дезинфекционной комнатенке. Спали иглы и шприцы в процедурной; спал аппарат страшного тока в кабинете, про который Манита светло и опасно забыла. Спали больные, нежно похрапывая и раскатисто храпя; даже в буйных палатах все спали, это шла из тьмы на плывущий Корабль спокойная, сонная, настоящая ночь.

Открытые глаза Маниты блестели в темноте. Она обвела глазами палату. Под грудной костью у нее что-то билось сильно, крепко. Глаза не видели, а то, что билось в ней, увидело. Оно увидело старика, темечко лысое, седые патлы, и руки трясутся; старик лежит на койке, и койка мала ему, у него нагие ноги торчат между железных прутьев спинки. И этот чужой старик отчего-то ей родной. Внутри билось все сильнее. Манита, под одеялом, положила левую ладонь себе на грудь, там, где сердце. Зрячее сердце видело все: как старик тяжело переворачивается на бок, вздыхает, машет руками, кричит, слов не разобрать, и бежит сестра со шприцем, опять со шприцем, человек не изобрел ничего другого для бедного человека, кроме бестолкового укола, чтобы человек, брат его, захрапел, захрипел.

Она тихо отогнула одеяло. Ноги ощутили холод пола. Она давно забыла, что такое шлепанцы; она так давно не вставала и не ходила никуда. Все спали. Спала Синичка. Спала обритая Саломея. Спала Старуха. Спали новые больные – она не знала этих женщин, не помнила, как их зовут. Одна спелената смирительной рубахой. Стонет во сне. Манита прошла мимо коек и вышла в коридор, тихо закрыв за собой зверь.

Закрыть за собой зверь. Вот так. Уйти.

Разве можно уйти с Корабля? Он же плывет. Ты выйдешь в открытое море и пойдешь по воде.

Она вспомнила. Она что-то вспомнила! Коля Крюков пел. Вот так он пел: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…» А дальше пел так: «А волны и стонут и плачут, и плещут о борт корабля!» Волны. Качает. Кренится палуба. Я помню. Я помню о тех, кто в трюме.

Коридор качался. Она старалась твердо ставить босые ноги, чтобы не упасть. Правая рука, согнутая под прямым углом, уложенная в гипсовую лангетку, висела на марлевой повязке, перекинутой через шею. Она несла руку, как крепко спеленатого ребенка. Иногда ее мотало, и она падала плечом, боком на стену, упиралась здоровой ладонью, отталкивалась и снова шла.

Она шла, внутри все видя и ничего не видя снаружи.

Глаза полузакрыты. Фикусы в кадках двоятся. Плакаты срываются со стен. Стекла разбиваются. Она идет. Под ее ногами ступени лестницы. Вверх. Она идет вверх. Это четвертый этаж, но она об этом не знает. Вслепую она находит нужную дверь. Кладет на нее ладонь, и дверь подается. Здесь все палаты открыты. А она больше не опасна. Ее убили током. И она больше не убьет никого.

И здесь все спали. Было тихо, тихо. Время стояло стоячей водой в жестяном ведре пространства. Спали печенья в тумбочках. Спали апельсины под подушками. Спали волосатые руки, спали корявые ноги. Многие ноги исходили землю войны. Многие руки стреляли и взрывали. Убивали людей. Разве от этого не сойдешь с ума?

А что такое сойти с ума? Разве с ума можно сойти? Разве ум у человека есть?

Его же нет, нет. Есть душа. Только душа.

А она – хочет думает, а хочет нет.

Это ее дело и ее воля. Она крылата.

Манита, переступая босыми ногами с пятки на носок, подошла к койке, на которой лежал лысый седенький старикашка.

Села на край койки. Старику в ноги.

Старик спал. Он не проснулся. Помахал во сне руками. Что-то страшное ему снилось. Манита улыбнулась. Она не знала, не помнила, к кому она пришла среди ночи и зачем; но зрячее сердце внутри нее стало биться тише, все спокойней и спокойней, утихло наконец. Больше бубен не гремел о ребра.

Она успокоенно вздохнула, взяла в свою левую руку влажную руку старика и так сидела.

Старик почувствовал: кто-то держит его за руку. Пошевелился. Открыл глаза встревоженно.

Подвигал ими туда, сюда. Фонарный тусклый свет свободно пробивал решетки и немытые стекла. Занавесок в палате не было. Света было залейся. Лунный, фонарный, снежный. Лицо женщины было ярко освещено. Она чуть щурилась. Улыбалась. Качала руку чужого старика, как младенца бы своего в ночи качала.

Два ребеночка у ней на руках: ее рука в белом гипсе и коричневая сморщенная старая рука.

Глазные яблоки старика еще, еще раз с натугой повернулись в глазницах. Череп обтянут сморщенной кожей. Недолго ему осталось. Она не знала, зачем его сюда привезли; затем же, зачем и всех – лечить.

Старые глаза, сделав еще один страдальный круг, наконец наткнулись на ярко пылающее в заоконном метельном свете, светло горящее лицо женщины. Он с минуту всматривался в нее.

– Геля, – хрипло вымолвил он, и губы его затряслись. – Геличка! Девочка моя!

Старого композитора Алексея Дементьевича Касьянова, светоча советской хоровой патриотической музыки, привезли в психиатрическую больницу города Горького № 1 с приступом параноидального бреда на фоне бурно развивающейся старческой деменции. Синдрома Альцгеймера у товарища Касьянова еще не наблюдалось, но все шло к тому. Альцгеймер был уже близок; так близок, что принимавший вновь привезенного больного в приемном покое доктор Запускаев чуть было не поставил ему именно этот диагноз. Но, подробно расспросив композитора о том, о сем, понял: не будем пока выносить приговор. С Альцгеймером ему бы надо или в дом престарелых, куда-нибудь в область, на свежий воздух, или сиделку на дому. Будет забывать все подряд, на пол ронять все, что подвернется под руку. Речь станет бессвязная, ходить будет под себя. Только следи.

Выяснилось, что престарелый композитор жил один. Спросили про родных. Пробормотал: жена уехала жить на Дальний Восток, не знаю, что с ней; дочь живет одна, здесь, в Горьком. И рукой махнул горестно. Да что с дочерью-то? Она вас навещает? Нет. Ходят слухи, спилась.

Так разумно отвечал товарищ, так вразумительно. Хоть сейчас поворачивай оглобли и домой отвози. И вдруг задергался, кисти рук повисли, как лапы у зайца, руки эти висячие ко рту подтянул и весь затрясся, заблеял: «О-о-о-ой! О-о-о-о-ой! Уберите от меня этого усатого! Этот усатый палач пришел меня казнить! Он повесит меня! Он держит петлю! Он уже намылил ее! У него красный подбородок! Не брейте его! Пусть растет красная борода! И я в нее вцеплюсь! И повисну на ней!»

Запускаев тряхнул рукой: ведите в палату. Идти товарищ не мог. В кресле-каталке довезли. Сгрузили. Тут же уколы, внутримышечно аминазин, внутривенно глюкозу, все как положено. Все анализы взяли. Еле-еле. Старик не давался брать кровь. Отбивался. Ногами сучил. Лаборантка заплакала беспомощно. Доктор Запускаев пришел в палату, наклонился к старику, уговаривал его ласково, монотонно. Товарищ Касьянов, ну вы же можете. Вы же всегда были разумным человеком. Вы выполняли волю партии и государства. Что же вы теперь артачитесь? Вы прекрасно понимаете, что кровь у вас мы все равно возьмем. Так или иначе. Ну свяжем мы вам руки, ноги. Разве вы этого хотите? Вы сейчас расслабитесь, расслабитесь, вам будет легко, хорошо, у вас ноги теплые и тяжелые, руки тяжелые и теплые, вам будет совсем не больно, абсолютно не больно, будет только тепло и приятно, приятно, тепло, Зина, коли.

Лаборантка, хлюпая носом, схватила корявую старческую руку Касьянова и поднесла к пальцу похожий на игрушечную серебряную ракету скарификатор. Нажала кнопку, выскочил резак, воткнулся в мякоть пальца. Брызнула кровь. Лаборантка быстро вытерла ее спиртовой ваткой. Касьянов сморщил губы, наморщил лоб и бессильно тряс головой. По его впалым, изрезанным морщинами щекам текли слезы. Прозрачные реки в темных глубоких фьордах. Лаборантка насасывала кровь в тонкие прозрачные трубочки. Доктор Запускаев внимательно наблюдал.

В крови у товарища Касьянова обнаружились странные антитела. Судя по этим антителам, он должен был быть здоровяком с большой буквы. Такую отличную кровь при лейкемии больным переливают, разводила руками лаборантка. Запускаев почесал скулу: значит, если крепкий такой, можно смело назначать либо атропиновый, либо инсулиновый шок.

Но не теперь. Не теперь.

Уколы, душ Шарко, валиум, режим. Привязывать к кровати не будем. Не буянит.

Касьянов, Касьянов, бубнил Запускаев себе под нос, вышагивая в ординаторской из угла в угол, Касьянов, черт, что за фамилия знакомая? А, простая русская фамилия! Кто только у нас не Касьянов, не Кузнецов! Иванов-Петров-Сидоров!

А он-то – не простой Касьянов, рабочий с Автозавода, а знаменитость!

Хотя у нас, в Советской стране, и рабочие знаменитыми бывают!

– Я не Геля. Я… – Свела брови в черную нить, вспоминала свое имя. – Я – Манита.

Старик приподнялся на матраце на локтях.

Глаза дергались, как на шарнирах, веки без ресниц стрекозино трепетали.

– Манита? Ма…нита… Ма-ни-та!

Его рука крепче сжала ее руку.

Он еще не узнал. Пытался узнать.

Манита тихо, зло спросила:

– Кто такая эта Геля? А?

Слезы лились из глаз старика на подушку.

Лежал, беззубо улыбался, щедрых слез не стеснялся.

Узнал.

– Твоя мать.

Тогда Манита ниже склонилась над стариком и так же тихо, злобно сказала:

– А ты тогда кто такой?

Глаза вошли в глаза, и тут узнала она.

– Доченька!

И она бешено, быстро вырвала из его руки руку.

Встала. Хотела уйти.

Обернулась. Опять села на его койку.

Опять за руку взяла.

Нет. Не оторваться. Не уйти.

– Что ж ты меня с матерью… перепутал…

Вздыхал. Вдыхал ночь. Натужно расширял ребра.

– А похожи… очень похожи… почему-то… прости, если что не так…

Прости, повторила она про себя его слова, прости, если что не так.

– А что простить?

Не надо было спрашивать.

Он весь искривился, тело пошло волнами, плечи поднялись; судороги ломали его, будто по нему пропускали ток.

– Все!.. все…

– Да что все-то? Что – все?!

– Тише, доченька… мы так громко…

Прижал палец ко рту. И она поняла. Рука в гипсе бессильно висела на повязке-платке; здоровая рука мяла и тискала руку отца, будто пожатием, болью пытаясь сказать, открыть, внушить, упросить.

– Я посижу около тебя.

– А ты где… в какой палате…

– Я? Не знаю. Забыла.

– Ты хочешь спать. Иди поспи.

– Не хочу. Я хочу тут. С тобой.

– Ну хорошо. Посиди. Немного.

Опять рука нашла руку. Рука в руке. Из руки в руку стало перетекать давнее, древнее тепло. Тепло превращалось в страшное, в слишком горячее. Пламя. Огонь. Только этого не хватало. Он сожжет им руки хуже тока. Тысяча вольт! Две тысячи! Мы все забыли.

Мы – все – вспомнили.

Они, крепко держась за руки, внезапно вместе, дрожа от страха и возбужденья, нырнули туда, во тьму, которую уже прожили. Время расступилось, вокруг них полетели дома и крыши, трубы и голые зимние деревья, заклубился густой молочный туман, стены домов сдвигались, грозя их раздавить, а они все летели, ловко выскальзывали из-под смерти, задыхались, крепче прижимались друг к другу и вынырнули там, куда лететь не хотели, а ветер, давно оставленный за плечами, сам их сюда принес. Ветер умирает, и ветер рождается. И рождает.

Они вместе, не разнимая рук, вошли в черное время, в дом с белыми колоннами, в комнату с медовым, гладким паркетным полом, и Манита стала маленькой девочкой, она не знала, сколько ей лет, семь или восемь, а может, девять, а может, шесть. Фотографий не сохранилось. Она оглядывала себя и удивлялась: да, маленькая, все как тогда. Она вспоминала и тут же забывала. Не знала, что будет дальше. Боялась. Надо было бояться. Хотя все взрослые всегда ей говорили: бояться ничего не надо, ты живешь в счастливой стране.

Я? Живу? В счастливой стране?

Ты видишь эту ночь. И этого человека. Ты забыла, что он твой отец. Он крепко держит тебя за руку. Привлекает тебя к себе. Сажает на колени. Он играет с тобой. Он обнимает тебя! Прячет лицо у тебя на груди! На животе! На толстеньком, тепленьком ребячьем животике. У бегемотиков, она знает, такие животики. Она бегемотик. Нет, она лисенок. Нет, она котенок, маленький черный гладкий котенок, такой, как у соседей Звонаревых на шестом этаже. Котенку чешут пузо. Почесывают грудку и шейку. Котенок поет. Если папа поласкает ее под подбородком, она тоже споет ему песню, как кот.

Папа гладит ее по шейке и под подбородком. И она фырчит по-кошачьи: фыр-фыр, фыр-фыр. Мяу! Папа шепчет ей: ты мой черный котенок. Мамы нет дома. А мама где? А мама на работе. В газете. Она сегодня выпускает номер. А ты знаешь, как наборщики набирают газету? Складывают в ряд крошечные свинцовые буковки. И у них от этого очень болят глаза. А у тебя болит что-нибудь? Животик? Головка? Нет! Нет! Ничего у меня не болит!

Руки папы такие ласковые. Как лапы у котика. Мягкие. Нежные. Он задирает ей фланелевую, в сборках, юбочку. Папа, ты хочешь поглядеть мой пупочек? Это я была привязана к маме такой маленькой веревочкой! Когда я и мама были одно! И я жила у нее в животе, правда?

Правда. Правда.

Почему такой хриплый голос? А руки все равно нежные? Зачем? Они ласкают. Они обнимают и мнут. Сминают. Кладут тебя на диван. Диванчик тоже мягкий. Зачем? Не надо ничего говорить. Ты моя нежная, добрая, ласковая, умненькая девочка. Ты мой зайчик. Ты моя кисочка. Ты моя любимая. Ты моя вся такая золотая, мягкая, пряничная. Ты моя розовенькая. Гляди, какая ты розовенькая. Дай я тебя раздену. Сниму платьице. Зачем? Так надо. Чтобы твоя кожица дышала. Помнишь, как на пляже в Анапе? На пляже? На каком пляже? Я забыла! Ах, ты забыла! А я помню. Там был такой золотой, горяченький песочек. Кварцевый крупный песок. Обжигающий. Ты шла к морю, поджимала под себя ножки и хохотала, и орала. От боли. Потому что горячий песок обжигал тебе ножки. Твои розовые пяточки. Зачем? Потому что песок нагрело солнце. И он раскалился. Он раскалился. Он…

Тяжелое легло сверху, придавило, и она не знала, что небо может быть таким чугунно тяжелым. А может, это упал потолок. Она не знала. Забыла. Ты не даешь мне дышать! Ой, прости, я придавил тебя. Ты снимаешь с меня рубашку, трусики. Ты снял с меня все. Зачем?

Мне больно!

Тебе больно? Тебе правда больно? Не ври, я очень осторожно. Я такой осторожный. Я не причиню тебе вреда. Я не могу…

Зачем?! Зачем?!

Шторы отодвигал, распахивал грозовой ветер, из-за Волги шла черная осенняя гроза, зачем, ведь лето уже прошло, и все грозы уже кончились, а вот накатила, навалилась, все под себя подмяла, всю радостную осеннюю золотую землю, срывала с веток листья, срывала жесть с крыш, шел и ярился ветер, он пах зимой, он нес в брюхах черных туч последний ливень и первый дикий снег, сверкали молнии, между черно-синих пухлых туч проблескивали золотые ножи и больно, неловко падали на серую, подернутую рыбьей рябью скатерть Волги, и Ока гневалась, она кричала и плакала, она захлебывалась от слез, и кричала опять, и хрипела, потому что ей на орущий рот клал плотную холодную ладонь бешеный ветер, волны плескали о берег, волны топили зеленые дебаркадеры и красные бакены, топили старые черные просмоленные лодки и стальные утюги-катера, шел и гремел шторм, его было не остановить, он шел и валил все наземь, шел и бил струями ливня по карнизам, пробивал насквозь крыши, захлестывал тротуары и проспекты, и ты так боялась грозы, и вот она пришла, когда ты ее совсем не ждала; зачем?! Зачем?!

Вода срывалась с небес серой стеной. Вода наотмашь била в окно. Закряхтел ключ в замке. Тяжесть, душившая тебя, сползла с тебя. Ты услышала в коридоре веселый голос. Это пришла мама. Она пришла с работы гораздо раньше, чем приходила всегда.

Стучат каблуки. Это мама идет в комнату. Мама не сняла туфли. Они мокрые. Мама идет в комнату прямо в грязных мокрых туфлях. Такие красивые туфли, с узкими утиными носами, похожие на полусапожки, ленинградской фабрики «Скороход». Они оставляют грязные мокрые следы на паркете.

На красивом гладком чистом натертом золотом осеннем паркете.

Матери лицо. Нет! Ты не помнишь его. Ты не должна его помнить. Зачем? Ты помнишь только воздух, вихрь. Он налетел, он бросился к тебе. Вихрь рвал и ломал, выдирал тебя с корнем из теплых рук, из теплых ног, из-под теплого голого живота, и ты помнила только, что надо кричать: «Папа! Папа! Не надо!» Ты забыла, что маму зовут мама. Ты забыла, что надо кричать: «Мама! Мама!» Нет мамы. Есть вихрь. Он несется и сшибает с ног. Он кричит. А разве ветер умеет кричать? Он кричит без слов. Просто воет. Как волк в лесу. А в зоопарке волк ручной. В Горький привозили из Москвы цирк шапито, и они с папой были на представлении. Как крутились на огромных мячах смешные медведи!

А потом на арену вышел белый волк, сел, понял морду и завыл.

Манита хотела кричать: «Мама! Мама!» – но язык распух, он распух от крика, ветра и слез, а вместо живота билась боль. Боль была красная и дикая. Волчья. Она боялась поглядеть на свой живот: может, вместо пупка там уже торчали зубы. Вихрь гнул все вокруг, сорвал со стены ковер, ломал мебель, стекла в серванте, бросал на паркет тяжелые стулья с красной, как в оперном театре, бархатной обивкой и резными спинками. Вихрь не мог обратно превратиться в маму. Нет, не в маму, а в женщину, у которой уже не было имени. Да, не было.

Под подошвами туфель фабрики «Скороход» хрустели разбитые стекла. Как женщина не разбила зеркало? Вихрь звали Ангелина, она вспомнила, но только на миг, и тут же забыла. Отец, застегивая брюки, вскочил с дивана. Пытался просунуть руки между колотящимися руками дикого ветра. Куда там! На паркет полетели позолоченные чашки и блюдца, трофейный сервиз из самой побежденной фашистской Германии. Чашки бились с веселым звоном. Блюдца катились золотыми колесами. Колесо переехало маму. Женщину, похожую на маму. И у нее из перерезанного лица потекла красная кровь; и из рассеченной шеи – черная.

Жена Алексея Касьянова лежала, раскинув руки, среди перебитых чашек и ледяных осколков хрустальных богемских бокалов. Она потеряла сознание. А Манита так в сознание и не пришла. Вместо слов она гудела, как ветер. Вместо слез из нее наружу выходил ветер. Внутри нее рвались молнии, она стала грозой, и боль от грозы была так сильна, что все мысли умерли, и в голове и на языке.

Ты не видела, как отец тащил тебя в ванную комнату, туда, где стояла громадная, как царская карета из старой книжки, чугунная ванна на четырех львиных чугунных лапах. Как зажигал керогаз, ставил чайник, не дождавшись горячей воды, лил из обгорелого носика чайника тебе холодную воду на живот и на красные ножки. Как тер тебя мылом, потом сухой мочалкой, царапал тебе кожу, и ты опять кричала осенним ветром, а отец зажимал тебе рот мыльной рукой и шипел: тише, соседи услышат! Как вытирал тебя розовым махровым полотенцем, с вышитым внизу красным утенком, и плакал. Как, взяв тебя на руки, как раньше, когда ты была еще не грозой, а живой девочкой, нес тебя на руках в комнату, горько плача и пряча лицо у тебя под мышкой, у тебя на груди, на животе, там, где теперь навек угнездилась боль.

Отец принес тебя в гостиную. Пронес в детскую. Уложил в постельку. Заботливо укрыл, укутал одеяльцем. Прошептал: постарайся уснуть. Приник губами к твоему уху и выдохнул туда: доченька! Прости!

Но ты была уже не дочка, не его девочка.

И даже уже не гроза. Не буря.

Ты была просто плашкой паркета, вывернутой из ряда других золотых плашек старым кривым гвоздем.

Отец выходил из детской и походя пнул тебя ногой в тяжелом башмаке.

И ты отлетела в угол. В пыль.

Отец подмел щеткой разбитые стекла. Замыл на паркете кровь. Перетащил жену на диван. Ковер, сорванный со стены Ангелиной, валялся на полу. На диване алели капли крови. Они уже почти впитались в густой овечий ворс. Касьянов вытер жене мокрым полотенцем окровавленный висок – когда она падала, ударилась об угол серванта. Дышала. Осталась жива.

Он подумал: лучше было бы, если…

И не додумал.

Вытирал кровь. Дул ей в лицо. Шептал: Геля, Геля! Очнись! Тебе все причудилось! Жена молчала. Он взял ее на руки, подхватил под мышки и под коленки, и отнес в спальню, и положил на кровать. Прямо в платье. В ее черном, узком в бедрах, туго обтягивающем талию шелковом модном платье. Он видел ее белые колени. Он думал: она видит его или не видит? Ослепла?

Стащил с нее туфли. Аккуратно поставил у кровати.

Два кожаных песика. Два черных мертвых котенка.

Сначала жена лежала с открытыми глазами. Потом закрыла глаза. Он подумал, она уснула. А она притворилась спящей. Так было лучше. Легче.

Он лег рядом с ней, но не голова к голове, а валетом. Ее ноги оказались напротив его лица. Они пахли лавандой и хорошей обувной кожей. Он мучительно прислушивался к звукам в детской. Было тихо. Слишком тихо.

Ночь шла, текла. Он то и дело вставал, подходил к двери детской, чтобы послушать – как там девочка, спит ли, все ли спокойно. Слышал только тишину. Не смел войти. Сам себе казался грязным, черным, страшным. Боялся: она увидит его, закричит и порвет себе голосовые связки.

Опять подходил к семейному ложу. Живой валет. Голова мертвая, голова живая.

Ранним утром, еще не рассвело, раздался звонок в дверь. Звонили длинно и властно. Он пошел открывать. Когда открывал – уже знал, кто, зачем. Люди в военной форме показывали ему ордер, другие змеино шуршащие бумаги. Он не читал. Не мог читать. Да и незачем было. Провел всех в комнаты. Где гражданка Касьянова Ангелина Игнатьевна? Она спит. Разбудить!

Он нежно, осторожно будил ее. Гладил по лбу. Тряс за плечо. Целовал в шею. Геля, проснись. Геля, пришли! Он не мог вымолвить: за тобой.

Кровоподтек на виске вспух, посинел. Он запоздало подумал: надо было йодом. Жена открыла глаза. Водила глазами по сторонам. Он подумал: может, она ничего не помнит? Дикая радость обняла его. Ее глаза замерли, замерзли, увидев его. Он опустил голову. Чужие люди в военной форме говорили резкое, чужое приказными жесткими голосами. Ангелина медленно встала с кровати. Одеваться не надо: так всю ночь в платье и проспала.

Спасибо, сказала она, повернув к нему вместе с глазами и лицо, спасибо, что ты с меня туфли снял. Он залился краской. Ненавидел себя. Ненавидел этих людей. Он еще не понимал, что пришли забирать его жену, что сейчас ее заберут, и, может быть, навсегда; в лагерях умирали, там выживали немногие, он знал это, – но сейчас ему такой исход казался даже хорошим, правильным, он кивал головой, он пытался улыбаться военным. Одергивал на жене черное платье. Сам покупал. В «Галантерее» на улице Дзержинского. Задорого. Он никогда не жалел на нее денег. Никаких. Она была красавицей.

Почему была? Зачем?!

Была. Есть. Будет. Ничего уже больше не будет. Дочь спит в детской, а может, не спит. А стоит под дверью, подслушивает, дрожит и все видит. Как матери предъявляют ордер на арест. Как она лениво, равнодушно, будто неохота ей идти на званый вечер с работниками Политбюро, медленно всовывает узкие красивые ноги в изящные полуботиночки. Короткая шнуровка, высокий каблук. Надела туфли и сразу стала выше их всех. Глядела на них, пигмеев, сверху вниз. Глядела черными, пустыми, сумасшедшими глазами.

Раскосо. Рассеянно.

Ни на кого в отдельности. На всех сразу.

А он так пытался поймать ее глаза. Напоследок.

Много не говорили. Он сам собрал ей баул. Маленький, удобный, деревянный, со скругленными углами, изнутри обшитый войлоком, снаружи кожей, и углы обиты чуть проржавленным железом. С этим баулом он забрал ее из Конармии – из отряда ее грозового отца, бедовую суровую девчонку, с густой черной косой, чуть раскосую, как бурятка или казашка, с чуть вывернутой верхней губой, будто она хотела слизнуть с золотой чайной ложки последнюю сладкую каплю мирного дачного царского варенья, а ей в глотку насильно влили дымящуюся конскую черную кровь.

Жена так любила этот дурацкий баул. Везде с ним ездила. И на дачу; и на курорты; и в командировки от газеты «Правда». Прекрасная журналистка. Писала одну правду. Ничего, кроме правды. В дорожный баул, смеясь, малышку Маниту сажала. А теперь он складывает в него нехитрую одежду: теплую кофту, плащ, сапоги, на случай дождя и снега, теплые носки, перчатки.

Все! Хватит! Долго ждем! Мы только из уважения к вам! Потому что вы заслуженный советский композитор!

Когда они выводили ее, с баулом в твердой железной руке, на лестничную клетку, и соседи уже приникали к глазкам и замочным скважинам, разглядывая очередную горькую разлуку, он крикнул ей в обтянутую черным шелком спину: прости меня! Она не оглянулась.

А потом, когда все ушли, спустились по лестнице, хлопнули дверью подъезда и вышли на крыльцо, он сел за стол и запустил пальцы в свисающие с висков, отросшие спутанные волосы, и мял, мял пальцами череп, будто хотел заново слепить его, будто он был из школьного пластилина, из теплой глины.

Перед зажмуренными глазами бежали строчки. Черная кровь чернил. Быстрые крупные буквы.

Он сам написал в органы донос на свою супругу.

Из трусости. От ужаса.

Оттого, что все вокруг друг на друга доносы писали.

И лучше ты первый, чем кто-то – на тебя.

А может, и на тебя уже настрочили, а ты еще не знаешь.

Он донес на нее еще до того, как все случилось с Манитой.

Опустил конверт в громоздкий, как кузов грузовика, почтовый ящик – и ужаснулся: зачем?

Потом глубоко вздохнул: так надо.

Потом закрыл лицо руками: я подлец!

Потом криво усмехнулся: пусть она скорей, чем я.

Потом сморщился и заплакал: лучше бы я, чем она.

Потом захотел разломать почтовый ящик, найти свой донос и сжечь его.

Потом мысли в голове спутались, как нечесаные волосы.

Потом мыслей не стало.

Осталась одна вода, расстеленная под небом и ветром на полмира, и дождь, и ливень, и гроза, и маленький ковчег на воде, и волны, и огни, и блеют козы, и мычат коровы, и рычат волки, и у них у всех, у каждого, полные слез человечьи глаза.

И каждого, когда завтра ковчег пристанет к берегу, выпустят на волю.

И каждого – из-за кустов – расстреляют послезавтра.

Его письмо, где надо, вскрыли. Донос рассмотрели. Приняли к сведению. Машинистка на стареньком «ундервуде» напечатала приказ. Органы работали: у органов были свои планы арестов и планы расстрелов. Они выполнялись четко и без промедленья. Промедление, в борьбе с врагом внешним и внутренним, было смерти подобно.

Приказ подшили в папку. Приказ отдали низшим чинам. Низшие чины отдали честь начальству. День ареста был назначен и мерцал черной, а может, красной краской в календаре, как и все другие дни этого года. Этого века.

Эта девочка, дочь этой женщины, после того, как женщину увезут далеко, в печорские мхи, в воркутинские ягеля, а может, на соловецкие валуны, а может, на берег пролива Маточкин Шар, останется с ним. Он один ей будет отец и мать. Поклянись! Побожись перед спрятанной в шифоньере иконой, что больше никогда не сделаешь с ней ничего плохого!

– И что… и что? Зачем?!

Ее левая рука. Его правая рука. Руки, сцепленные намертво, навеки.

Они оба вошли туда и вышли оттуда. Они опять здесь.

Кто вспомнил это? Неужели она? Она же это все забыла.

– Маниточка, деточка… как я хочу жить!.. Ты знаешь, я так хочу, так… Ты знаешь, я по радио недавно услышал, есть такое лекарство, оно продлевает жизнь человека до ста лет… может, давай с тобой купим?..

Забыла, как отец, наклоняясь над ней, ловил ее бессмысленный взгляд, ловил ее летающие, бьющие его маленькие руки; как он сведенной судорогой рукой набирал телефонный номер и кричал в черную гантель телефонной трубки: «Скорая, скорая! Ноль три, ноль три!» Забыла запах кожаных сидений «скорой помощи», и белый кафель спецбольницы, только для кремлевских чинов, только для высокопоставленных партийцев, знаменитых актеров, увешанных наградами художников, ну и других известных на всю страну, прославленных в газетах и журналах товарищей; и белое лицо врача, что подносил слишком близко к ее лицу свой лоб с круглым зеркалом, а рот его и скулы были обтянуты белой марлевой маской, – она же не заразная, зачем? Забыла больничную кашу; больничные простыни; больничные туалеты, где вечно дул сквозняк, а стульчаки были разбиты, как выброшенные на помойку старые ночные вазы. Ей делали уколы, много уколов; зачем? Она же не просила.

Она все безропотно терпела. Отец навещал ее. Она узнала его не сразу. Недели через две.

Узнала и заплакала. От радости, что узнала.

Она ничего не помнила. Даже не старалась вспомнить.

Зачем?

Музыка стеной огня встала вокруг нее.

Загремела, запылала.

И тут же присмирела. Сделалась маленькой, нежной, ручной. Ластилась к ногам котенком. Манита присела на корточки, чтобы расслышать музыку. Эту музыку написал ее отец. Этот старик, что лежит на продавленной койке, чью костлявую руку она держит в руке? Нет. Это не он сделал. Это другой. Молодой и веселый. Высокий. В темно-зеленой гимнастерке с золотыми звездами на погонах. Он курит трубку, как Вождь, и у него сапоги до колен, как у Вождя.

Манита не знает, что ее мать в лагере на Севере. Это ей знать запрещено. Отец запретил сообщать ей об этом. Она играет с котенком. Это соседский котенок; скоро он вырастет в большого черного кота. Манита тоже хочет дома котеночка. Домой брать животное запрещено. Мачеха запрещает. А Манита капризничает. Ну возьмем кота, ну возьмем кота! Мачеха размахивается и залепляет ей пощечину. У Маниты перехватывает дыхание. Она теряет голос. Пытается сказать слово – и не может. Отца дома нет. Она не помнит, когда он привел домой эту женщину. Лучше бы кота принес.

Кота они оба любили бы. Давали бы ему есть из мисочки.

И он важно гулял бы по перилам балкона.

В кабинете отца на шифоньере – медная труба, позеленелый горн, витая валторна, похожая на золотую печь мощная туба. Медные духовые. Погребальный оркестр. Манита знает: в такие медные дудки дуют, когда кого-то хоронят. Особенно ей жалко музыкантов зимой. У них мерзнут губы, руки и подбородки. Ледяной воздух забивает легкие, и нельзя дышать.

После пощечины мачехи тоже дышать нельзя. Манита убегает в свою комнату и залезает под кровать. Задирает голову и видит над собой перекрестья панцирной сетки. Железный гамак. У них на даче есть настоящий гамак. Отец подвешивает его между двумя соснами. И кладет туда Маниту. И Манита спит на свежем воздухе. А эта женщина, мачеха, мрачно и зло варит в русской печи щи с курицей. Или уху из щуки. Щуку ловит отец; он хороший рыбак.

Если уха из стерляди, в кастрюле плавают золотые звезды жира.

И аромат на всю дачу; на весь лес.

Маргарита! Ты где?!

Она сидит под кроватью и молчит.

Тогда мачеха берет щетку и щеткой выгоняет ее из-под кровати. Как нашкодившего кота.

У мачехи безумное лицо. Она размахивается и бьет Маниту щеткой. Манита жалобно кричит: удар пришелся по голове и по плечу.

Девочка выбегает на балкон и судорожно запирает за собой дверь. Дверь большая, толстое стекло. Через стекло мачехе видно, как Манита стоит около перил с белой гипсовой бутылочной колоннадой, и как трясутся ее губы и черные косы.

Мачеха ударяет кулаком по стеклу, но не разбивает его.

Мачеха уходит.

Она уходит в гостиную. А папа уходит на войну.

Он стоит в дверях, за плечами вещмешок, взгляд виноватый, лицо серое, острое, как морда подвальной голодной крысы; он протягивает руки к мачехе, обнимает ее за плечи и бодро говорит: «Нора, не плачь, я вернусь». Мачеха не плачет. Она ждет, что муж ее крепко обнимет.

На прощанье.

И муж крепко обнимает ее.

Все как положено. Все как у всех.

Мужья уходят на фронт, жены и дети остаются дома.

Защити наш дом, папа. Защити меня!

Отец ушел надолго, на целых четыре с лишним года, и ее не защитил.

Мачеха распоясалась. Теперь Манита была полностью в ее распоряжении. Тело Маниты. А ее душа? Где гуляла ее малютка-душонка, когда беспощадно били ее? Самое черное время, война. Как она ее переплыла? Зачем? Отец там, далеко, то в зимних полях, то в летних землянках, под обстрелом, под бомбежкой, и сам стреляет, и видит, как вокруг умирают. А она тут. Живая. Но лучше бы она умерла!

И папа вернулся бы с войны и пошел на ее могилку. И положил бы туда цветочки, маленький скромный букетик. И немного поплакал. И все.

За любую провинность мачеха била ее люто, чем попало – ножкой от старого табурета, поясом от махрового банного халата, отцовским ремнем. Манита выбрасывала руки вперед, защищая лицо, но и по лицу доставалось. Она падала на паркет, сворачивалась в клубок, катилась по полу колобком. Мачеха бежала за ней и лупила ее, и задыхалась, и глаза у нее выпучивались, как у вареного рака.

Она хватала Маниту за волосы и дергала их, выдергивала, таскала ее за косы по полу, будто бы косы ее были мочало, и потом больно было дотронуться до вспухшей, как подушка-думка, головы.

Однажды, когда она так била Маниту, в дверь заколошматили. Донеслись крики: «Нора Ильинична! Эй! Прекратите бить собаку!» Соседи подумали, что Нора Касьянова завела себе собаку и бьет ее. Собака во время войны. Лишний рот в доме. Бездомная. Сколько лишней еды надо. Ни к чему. Зачем?

Мачеха прекратила бить Маниту, бросила на кровать папин ремень, зарыдала, схватила девочку и притиснула к груди. Покрывала мокрыми, солеными, слюнявыми поцелуями и шептала: «Прости меня, солнышко, прости».

Манита стояла как деревянная.

А вечером мачеха в знак примиренья испекла ей странный, невкусный пирог с довоенным засахаренным абрикосовым вареньем. Тесто замесила на воде из ржаной муки. Абрикосы превратились в жесткие цукаты. Корка подгорела. И все равно это был пирог. Военный пирог.

Манита отворачивала лицо. Глотала горячий чай и обжигала рот. Мачеха кромсала пирог тупым столовым ножом, и по красивому, надменному ее лицу лились обильные слезы.

А в подъезде на Маниту, как в беспризорном товарном поезде, однажды напали.

Третий год войны был на исходе. Народ плотно запирал двери на ночь и закрывал все окна и форточки – от жуликов. Голодали. Кто мог, по знакомству запасался провизией. Даже Норе, которую без разговоров отоваривали по номенклатурным карточкам в кремлевской столовой, выдавали все меньше провианта, и все скуднее он выглядел.

Мачеха послала Маниту за продуктами. Вручила сумку с застежкой-«молнией». Я сегодня на весь день в госпиталь ухожу! Хорошо, тетя Нора. Я тружусь на страну! Армию поддерживаю! Я в палатах полы мою! У меня руки все потрескались от хлорки! Раненых перевязывать помогаю! А ты, белоручка, вот хоть на себя потрудись! Хорошо, тетя Нора. До конца «молнию» застегни, росомаха! А то продукты украдут! Хорошо, тетя Нора. Я не тетя Нора тебе, а мама! Зови меня мамой! Не могу. Лучше еще раз побейте меня.

Мачеха отворачивалась к окну и смотрела на лениво падающий на черные крыши и редких прохожих снег.

Манита вышла в снег, крепко завязав уши цигейковой шапки под подбородком. Она дошла до Кремля пешком, на трамвай мачеха ей мелочь не дала. В кармане зажаты карточки, в руке ремешки сумки. Она дошла до красной кремлевской стены. Вдали стальным блеском мерцала ледяная Волга. Бронзовый Чкалов показывал народу неприличный жест – так били себя по руке дворовые мальчишки, и Манита знала, что это означает. Поежилась. Вошла в длинное серое здание внутри Кремля. Спустилась по лестнице в подвал. Хорошо, вкусно пахло. Из полутьмы и сладких запахов вышла женщина в белом халате и белой шапочке. Как врач. Но, наверное, повар. Или раздатчица. Или укладчица. Или, вся в белом, чиновница. Женщина взяла из рук Маниты карточки и быстро ушла куда-то, пропала, между полок и шкафов. Потом вернулась. В руках несла банки, свертки и две бутылки. Все громко грохнула об стол. Вот, забирай! Сумка-то есть? Здесь распишись!

Манита складывала в сумку свертки. Консервные банки. Стеклянные банки. Бутылки. Не знала, что в них. Зачем?

Мачеха дома сама разберется.

Мачеха ест то, что ей не дает. Нет, ей тоже дает еду, конечно. Но есть еда только для мачехи. Манита ее не трогает ни в холодильнике, ни в буфете.

Выползла из подвала. Все труднее подниматься по лестнице. Около Дмитриевской башни каменно стоял постовой милиционер. Манита с трудом тащила сумку. Смотрела под ноги. По сторонам не смотрела. Под ногами мелькали трамвайные рельсы, асфальт, бордюры тротуаров, наледи, проталины, застывшие лужи. Перед домом она увязла сапожками в крошеве снега и долго отряхивала ноги перед тем, как войти в подъезд.

В их парадный подъезд, с тяжеленной дверью с золоченой ручкой, с обложенной мраморными плитами лестницей, с яркой лампочкой под чисто беленным потолком.

Гипсовые фигуры на крыше усмехнулись, когда она потянула на себя медную золоченую ручку. Шла война, и консьержка Лидия Витальевна Сторожко, бывшая актриса, до революции снималась в синема, умерла, после похоронки на сына, и вахтер дядя Саша, старый куряка, ушел ополченцем на фронт.

И никто, никто их уже давно не сторожил.

Ей в ноздри ударил запах. Чужой запах. Курево? Питье? Лекарство? Кому-то плохо? Вызывали «неотложку»? Ее мысли оборвали резко и жестоко. Подножка, и она летит носом в ступени. Обдирает щеку. Чужие голоса гаснут – ей крепко дали в ухо кулаком, и она оглохла. Тело все чувствовало, что делают с ним. Глаза видели. Глаза ее спасли. Парень, что стоял ближе всех к ней, выхватил финку и умело замахнулся. Манита поймала лезвие рукой. Обрезала руку. Боли не ощутила. Тот, кто дал ей подножку, тоже махал ножом. У него нож был поуже, потоньше. Тоже очень острый. Лезвие резануло по щеке. И опять боли не было. Почему? Зачем? Она хватала и хватала руками пляшущие ножи, уже все ладони были порезаны в фарш, в мясо, кровища залила пальтишко с синими цигейковым воротничком, уши шапки, сапожки, а они все махали ножами, и лезвия резали ей, дивой, руки, шею, лицо, плечи, живот, прокололи пальто, расстегнули его, стаскивали на пол, и кто-то шустрый уже подхватил набитую продуктами сумку, волок, утягивал прочь.

Живой нож воткнулся в нее и распорол ей тряпичный, податливый живот. Разрезал по шву.

Она вспомнила. Она что-то вспомнила.

Только забыла, что.

Боль и кровь? Отца? Осеннюю грозу?

Она не отбивалась: зачем?

Слышала сверху, над собой, крики, сопенье, визги, урчанье.

Эй, пацаны! Кончай ее мутузить! Уже и так мирово! Глянь, какая пожива! Да тут и винцо, екарный бабай! Тикаем! А то нам хана!

Убежали. Бахнула дверь.

Подъезд молчал. Никто не высунулся. Не полюбопытствовал. Вечер. Может, народ еще с работы не вернулся. А старики – боятся. Мало ли кого в подъезде бьют. Да хоть и убьют. Чем поможешь.

Она кое-как натянула штаны и застегнула резинки на чулках. Поправила юбку.

Может, все это сон? И надо проснуться?

Манита сидела на ступеньке и смотрела на свои изрезанные руки. Кожа с ладоней свешивалась лохмотьями, красными ремнями. Вот теперь стало больно. Очень больно! Она закричала, заплакала. На помощь! Помогите! Двери молчали. Темные, аккуратно выкрашенные коричневой одинаковой краской двери с аккуратными подлыми стеклянными глазками.

Наверху завозились ключом в замке. Она плакала уже в голос. По лестнице спускался кто-то немощный, старенький. Два шага пройдет – и встанет. Маленькая беленькая старушка, тяжело дыша, достигла сидящей Маниты. Что с тобой, деточка? Да ты вся в крови! Ах! Как это можно! В нашем доме! В правительственном доме! Здесь живут уважаемые люди! Ах они нечисть, беспризорники! Ах они твари! Идем, цепляйся за меня, где ты живешь, да я тебя знаю, ты Риточка Касьянова, ты из сорок третьей квартиры, ты дочка композитора Касьянова, верно?! Ах они тебя отделали! Ну ничего, их найдут, и суд будет!

Манита и старушка брели вверх по лестнице. Кто кого вел, непонятно. Из Маниты быстро вытекала кровь. У нее кружилась голова. Они дошли до порога их квартиры. У Маниты не было сил поднять руку. На звонок нажала старушка, встав на цыпочки. Дверь долго не открывали. Потом мачеха открыла. Увидев Маниту в крови, без сумки с едой, сделала собачью морду. Но рядом переминалась старушка, и Нора сдержалась. Главное сейчас – вызвать карету «скорой помощи».

У нее руки так тряслись, что она телефон уронила, и он разбился.

Пришлось звонить от соседки. Старушку звали Агния Зиновьевна Шавурина, и она была мать Петра Шавурина, летчика, героя войны, трижды пошедшего на таран противника. Старушке слал письма и посылки из Москвы сам Иосиф Виссарионович, и выглядеть перед нею безжалостной стервой было никак нежелательно. Карета с красным крестом прибыла, Маниту погрузили, и над ней снова висело серое больничное небо.

Ей промыли, обработали йодом и спиртом и перевязали все раны. Ей ввели противостолбнячную сыворотку. Ей дали выпить успокаивающие капли и две таблетки брома, и она уснула. Во сне ей привиделся отец. Он стоял по пояс в выкопанной им самим яме и дрожал. А с небес хлестал сильный дождь.

Утром врач, осмотрев пропитанные кровью бинты, поцокал языком: жить будет, но карабкаться будет наверх, из ямы, очень долго! Ему шептали за плечом: это дочка знаменитого Касьянова, вы с ней поосторожней. Врач кивнул в знак согласия.

Это была такая Манитина война.

И ее личный военный госпиталь.

Манита лежала в хирургии три недели. Потом ее перевели в терапию. Когда она выписывалась из больницы, за ней приехала мачеха – в их собственной машине, с их собственным шофером. Мачеха делала шоферу глазки. Шофер краснел, как дитя. Их машина, гладкий, как кит, «Зим» всю войну простояла в гараже. А тут, для такого торжественного случая – Манита выжила! воскресла из мертвых! – мачеха вызвала шофера и наняла мальцов, чтобы помыли машину.

Они ехали домой на шикарном блестящем «Зиме», на колени Маните мачеха положила букет дурно пахнущих лиловых бессмертников. Манита глядела на весенний Горький, как младенчик на погремушку над коляской, веселым бессмысленным взглядом. Приехали. Мачеха вынула из буфета бутылку коньяка, поставила на укрытый чистой камчатной скатертью стол. Шофер прятал за спину грязные руки, отнекивался. Мачеха смеялась: «А вы капризный!» Шофер вымыл руки. Все уселись за стол. Нора наложила всем в тарелки салат оливье из огромной фарфоровой салатницы. Они, все трое, ели молча, мрачно. Шофер потрясенно смотрел на Манитины нехорошо зажившие шрамы. На руках. На шее. Шрам был и на лице. Через всю щеку. Тонкий. Умелый хирург наложил косметический шов. Превзошел сам себя.

За окончание войны!

Да нет, давайте выпьем за то, что девочка поправилась.

А я выпью за конец войны! А вы как хотите!

Мачеха задрала голову и зло, быстро влила коньяк себе в рот. Манита, давясь, жевала салат. Вместо майонеза мачеха заправила оливье подсоленной сметаной.

Манита вышла из-за стола. Я хочу прилечь, можно? Делай что хочешь.

Сквозь незакрытую дверь Манита еще видела, как мачеха, сверкнув подмазанными сурьмой глазами, подмигнула шоферу и пересела со своего стула к нему на колени.

Так кружилась голова, что было уже все равно.

Все равно, что они там делают; как долго они это делают; зачем.

Руки сплелись, слились. Приварились. Теперь не разорвать.

Из руки в руку перетекало старое, забытое пламя.

Вспоминай! Вспоминай то, чего не было с тобой!

И Манита, вздрогнув всем телом под резким током убитого забытья, стала, на один миг или на целый непрожитый ею век, чужой непонятной девочкой.

И девочка стояла, и дрожала, и смотрела, хоть нельзя было на это смотреть; на то, на что смотрела она.

А потом, стоя в темной, с серебряной божницей в красном углу, холодной избе, она стала женщиной в длинной пестрой ситцевой юбке и кофте с батистовыми оборками у шеи, и женщина стояла у печи, раскинув руки, ползая ладонями по беленой печной стенке, молчала, лишь глаза кричали. Глаза следили за саблей, ее выхватывал из ножен усатый казак, бешено глядел на женщину, вертел саблю в руке, она горела в свете свечи и бросала куски света на стол, на перевернутые кринки, на слюду в оконной раме вместо стекла. Казак кривил рот, стонал, бросал саблю об пол, не мог зарубить женщину; выдирал пистолет из кобуры, взводил курок, целился, и Манита пристально смотрела на черный пистолетный ствол, и кусала губы, чтобы не заорать, и вспоминала себя – нынешнюю.

Времена сместились, налезли друг на друга картами в колоде. Секунды сшибались и вспыхивали. Казак наставлял ствол женщине в грудь. Потом в лоб. Манита открыла рот. Пусть пуля влетит в рот. Все равно. Она захлебнется кровью. Девочка, вон ее девочка! Ефим убьет ее, а девочка испугается. Она испугается на всю жизнь. Она сойдет с ума!

Ефим! Не надо! Не делай!

Девочка, путаясь в юбке, рванулась к матери.

Прижалась всем тельцем к ее твердым, еще живым коленям.

Папа! Не стреляй! Папа!

Девочка, растопыривая ручонки, заслоняла мать спиной. Слишком маленькая она была.

Мать положила теплые, еще живые руки ей на плечи. Девочка чувствовала во рту вкус смерти. На вкус она была горькая и соленая, как кровь. У нее от ужаса пошла кровь из носа.

Папочка! Мама ни в чем не виновата!

Так крикнула Манита.

И Манита, стоя у печи, чувствуя печной плотно положенный старый кирпич всею спиной, крикнула мужу: виновата! Я виновата! Я богатая! А ты бедный! Я графиня! А ты мужик! Мы враги! Стреляй!

Он, казак и мужик, выстрелил в лилию-аристократку, в свою жену. За слюдяным окном тоже стреляли. Стреляли сверху и снизу. Стреляли везде. Шел бой. Русские люди стреляли друг в друга. Девочка видела, как ее мать, вцепляясь ногтями в беленную синей известью печь, сползала ниже, все ниже на пол. Подогнула колени. Упала на бок. Юбка задралась. Видны были щиколотки в кружевных чулочках, башмачки с кожаными бантами. Казак метко попал женщине в лоб. Во лбу загорелось маленькое круглое красное пятно. Она умерла мгновенно.

Манита встала на колени около женщины. Трясла ее.

Мамочка, очнись! Мамочка, вставай!

Она кричала так страшно и длинно, что вороны, сидевшие на крыше избы, на коньке, снялись и полетели.

В серое, дымное осеннее небо. Мертвая Манита лежала спокойно.

Девочка села на полу, скрестив ножки, и сумасшедшим птичьим голоском запела ей колыбельную.

Такую, какую мать все время пела ей на ночь.

Баю-бай, баю-бай… поскорее засыпай… На крылечке серый кот… пусть он Гелю бережет… Пусть он Гелю стережет… ей сметанки принесет… Котик сливочки слизал… и на Геличку сказал… баю-бай, баю-бай… поскорее… засыпай…

Девочка упала рядом с мертвой матерью и стукнулась головой об пол.

Так Манита, держа отца за руку, побыла своею матерью Ангелиной Игнатьевной Касьяновой, урожденной Зиминой.

Так она, держа отца за руку, умерла вместе со своей бабкой Лилией Осиповной Зиминой, урожденной графиней Апраксиной.

Так отец, крепко держа ее за руку, увидел все, что видела она, вместе с ней.

Манитин дед убил ее бабку, классового врага. О чем думали люди тех лет? Простые русские люди? Мужики? Крестьяне? Казаки? Рабочие? Кто для них были все потомственные аристократы России? Прежняя Россия погибла. Надо было выжить в серых дымах. Среди красных великих лозунгов о будущем великом счастье. Дед Маниты, казак Игнат Зимин, быть может, вовсе не хотел убивать свою жену. Но – убил. Зачем?

Он не знал.

И все вокруг не знали.

Все вокруг убивали, и он убивал.

Он убил мать своей Гельки только за то, что она была графиня и Лилия.

А надо было срубать лилии-нимфеи, срубать шашкой безжалостно, скашивать острой саблей, да чтобы и помину старой жизни не было, мы наш, мы новый мир построим!

И – строили!

И – разрушали!

И – молились, когда взрывали храмы!

И – спасали беспризорников, у кого расстреляли кружевную, родовитую, из «бывших», семью! Хлеб им совали! Кашей – кормили! Из общего котла!

Как тяжело строить новый мир.

Что такое социализм? Что построили мы, сумасшедшие?

Да, мы сумасшедшие. Мы поломали старье. Мы посшибали ему головы. Мы перелопатили его и закопали на пустыре все его золотые ляльки и цацки. Все наше прошлое. Все образки, еще теплые от шей и ключиц наших солдат, и все ордена на еще перламутрово светящихся муаровых лентах князей и героев.

А вместо этого мы высоко, выше всего, что есть, чтобы все в мире видели, подняли красную звезду.

И она стала сумасшедше гореть. И мы, погибая в безумии новой радости, стали петь ей, звезде, песни и гимны.

Сочинять оды. Кропать оратории. Во весь голос орать звонкие счастливые кантаты.

Началась новая жизнь!

А люди? О чем думали люди тогда?

Может, они все от этой новой жизни с ума сходили?

Как они готовили еду, в каких кастрюлях и сковородках, и как плакали над ней? Как они вырывали друг друга у непреложной гибели? Как предавали друг друга – отец сына, брат брата, муж жену, дети мать? Как шептали себе: сын за отца не отвечает! – и как пускали себе пулю в лоб, не видя выхода из красного круга? Манита, а ты сейчас где живешь? Я живу? Где – я – живу? Спросите что-нибудь полегче. Я живу при социализме! Это самый правильный строй на земле!

Ты пришла к койке своего отца, сидеть с ним ночь. И ночь идет и проходит уже. Ты все еще держишь его за руку. Вы живете в Советской стране. Это самая лучшая страна в мире. В ней человек свободен. Свободен и счастлив. Человек проходит, как хозяин. Необъятной Родины своей. Твой дед вырастил твою осиротевшую мать в военных походах, в кострах безумной гражданской войны. Мать твоя научилась скакать на лошади раньше, чем стирать белье. Чем читать и писать. Аз, буки, веди. Глаголь, добро. Зело. Не зело, а звезда! Красная Звезда!

Твой дед убил твою мать, и с печки в ее детские косы осыпалась белая известка. Дед Игнат завернул маму в красное знамя, чтобы похоронить. Вынес во двор, в серую бурную октябрьскую ночь, и знамя красно, дико горело в руках, и тяжело было нести труп. Игнат выкопал яму на краю сада, около забора, и похоронил графиню Лилию без гроба, как собаку или татарку. Графиня Лилия очень любила Игната. Он работал у них на конюшне, убирал за лошадьми. Вспыхнули оба сразу, костром. Старый граф кричал: «Снюхались, собаки! Прокляну!» Когда началась мировая война, они обвенчались. Крошка Геля уже вперевалку бегала по двору усадьбы, хватала гусей за шеи.

Усадьбу сожгли. Игнат сам ее поджег. Набросал сена и хвороста внизу, в кухне, поднес огонь, мебель занялась, затрещала. Люди орали, клекотали, хрипели, визжали громче зверей и птиц. Бежали вон. Забрасывали огонь подушками, одеялами.

Старый граф корчился в кресле-каталке с огромными серебряными колесами.

А Игнат стоял и смеялся.

Геля! Геля! Не задуши гуся! Он же живой!

Мама! Мама! Папа убивает тебя! Зачем!

Дочка! Дочка! Папа убивает тебя! Зачем?!

Мой ребенок! Не убивайте его!

Это уже была она сама, она и никто другой на всем свете.

Под ножами врачей. Под огнями безжалостных ламп. Без наркоза. Без слов утешенья. Без надежды. Первый раз, раз и навсегда.

Это она, Маргарита Касьянова, девчонка, школьница, стыд какой, лежала в бывшем абортарии, переоборудованном под смотровой кабинет, в первом роддоме города Горького, что на улице Фигнер, распялив бессильные стрекозиные ноги в стальном кресле, и ее детскую матку без всякого обезболивания вычищали острой кюреткой: а пусть запомнит боль! Пусть неповадно будет ложиться под мужиков! Вот, вот, я всегда говорила, что у этих, у культурных, у композиторов всяких, у заслуженных, дети развратнее некуда! И песенки матерные горланят, и с пацанами под забором валяются! Что бросила орать? Лучше ори! Ты мне тут сознание не теряй! Девочки, нашатырь, быстрей!

Мачеха хорошо заплатила врачам. И за операцию, и за сокрытие тайны.

Да тайну выболтали все равно.

И до их дома на набережной слух докатился.

Все в подъезде показывали на Маниту пальцем. Вон, вон она, выступает будто пава! Гордячка! Княжна Мери! А у самой зародыш из чрева вынули! Да ведь аборты запрещены! Как же она так? Да вот так. Яблоко от яблони. Видали, что ее мачеха выделывает? То ихний шофер к ним шастал, то настройщик роялей, что ни день, с цветами бежит, да еще с какими, с белыми розами. Теперь вот директор гастронома повадился. Целые сумки несет. Коробки конфет. Это нынче-то, когда мы все голодаем! Муж с войны придет – так ее поколотит, что живого места не останется. И ее, и дочь. Две развратницы. Ну ладно взрослая баба. Так девка туда же! Да ведь она совсем девчонка! А что, у девчонки нет дыренки?

Плод. Ее плод. Ее убитый плод. Ее убитый ребенок. Чей это был сын? А может, дочь? Одного из тех парней в подъезде. Кого убили, мальчика или девочку, ей не сказали. Зачем?

Ты помнишь, как все было?

Вычистили, кровавые ошметки бросили в мусорное ведро, протерли промежность спиртом и йодом. Отволокли, взяв за руки-за ноги, потерявшую сознание девчонку на койку. Подложили под нее кусок прорезиненной ткани. Матка сильно кровила. Вставляли, меняли бестолковые тампоны. Кололи лекарства, свертывающие кровь. Доктор пришел, схватился за голову. Спасайте ее, быстро! Мы ее потеряем! Да, да, спасайте, девочки, напортачили, так все поправьте, а вдруг мы прокололи матку? Нас ее родичи повесят на первом суку!

Никто никого не повесил. Кровь остановили. Это она, Манита, была убитым, раскромсанным кюреткой младенчиком, крошечной девочкой, да, это была дочь, она знала, снова дочь. Снова девчонка. Время и мир ее убили внутри нее. Милая, может, хорошо, что ты не жила. Но как же тебе было больно. Как больно.

Неверно. Не так. Как МНЕ было больно.

Это ее, Маниту, выцарапывали по частям из пульсирующего красного кисета, и она беззвучно кричала, пока могла кричать, когда сначала от нее оторвали ногу и выволокли ее из теплого алого рая, потом отрезали одну руку и вытащили вон, потом другую, потом кромсали грудь и живот, а потом раскроили лицо, рассекли рот напополам, и она уже кричать не могла.

Это ее однажды не стало.

А то, что сидит сейчас на чужой койке и держит за руку умирающего старика, это чужое тело. Ей наврали, что оно принадлежит ей.

Отец смотрел ей в лицо. Пытался поймать взгляд.

Взгляд убегал. Чужой взгляд.

Это не его дочь. Это старая, морщинистая, мрачная, чужая тетка.

Только рука родная.

Теплая и крепкая.

– Маниточка… Ты что молчишь?

Не отвечала. Зачем?

– Ты что-то видела?

Наклонила голову. Космы упали вдоль щек.

Старик вздохнул.

– Ты такая молчаливая стала. Я давно тебя не видел. Ты все еще тут. Знаешь, мне кажется, мы пролежим тут до Нового года. Плохо встречать Новый год в больнице!

Она молчала.

Старик пошевелился в койке. У него затекли ноги.

– Доченька, помни мне ножку. Правую. У тебя ручка в гипсе. Как жаль! Ну, зарастет.

Она молча, левой рукой, раскутала его правую ногу и стала поглаживать, пощипывать, разминать.

– Маниточка, я ведь сюда случайно попал. Я сплоховал. Я, знаешь, решил переписать свою симфонию.

Теперь замолчал он. Она массировала его ногу.

Подала голос.

– Какую симфонию?

Он вздрогнул от ее хриплого вибрато.

– Ты же знаешь о ней. Я же всю жизнь писал эту хреновину. Кантаты, оратории. О Сталине. О Ленине. И всю жизнь мою симфонию писал. Тайком. Ну, в стол. Единственную. Ты же в нотах, курица, не понимаешь. Ты же не стала музыкантом. Художником стала. А я не хотел. Художники все грязные, в красках. И пьют много.

– Кем, кем я стала?

Изумление стояло черной озерной водой в ее широко расставленных, чуть раскосых глазах.

– Ты серьезно спрашиваешь?

Глаза заволокло дымкой презрения. Она сильнее стала мять старую, в синих узорах вен, с распухшими суставами, жесткую ногу. Молчала.

– Так вот. Она лежала. В столе. Моя музыка. Моя! Понимаешь, моя! А – не их! И вот я решил ее переделать. Чтобы – исполнили! Такую, как есть, ее точно нигде не возьмут! Потому что там, в этой музыке, про все! Про все… про дымы… пожарища… про тюрьмы… про войну…

Поперхнулся слюной и стал кашлять. Кашель перешел в астматический приступ. Старик сел в кровати, надсадно кашлял, задыхался, бил себя по груди и выталкивал из себя редкие крики:

– Про все!.. там!.. про все!..

И Манита поняла его. Все им было запрещено. Даже думать; даже молиться. За них думала Красная Звезда. Они молились Вождю. И это было хорошо и правильно. И нельзя было иначе. А отец – вот он какой. Он, оказывается, хотел иначе. Он хотел – как оно есть. Без обмана. Но музыка же без слов! Разве она опасна!

Опасно все, если оно правдиво.

И безопасно все, если оно красиво придумано.

– Папа! Папа! Хватит!

Она колотила его кулаками по спине. Подносила ему ко рту кружку с водой. Он пытался отпить, проливал воду на постель. Весь облился, вымок. Отталкивал кружку рукой. Отталкивал ее руку, ее лицо. Ударил ее кулаком по гипсовой лангетке.

– Уйди! Уйди! Ты медведь! Красная пасть! Пытаешься меня пожрать! Не дамся! Пошел вон! Не хочу! Ты дрянь! Дрянь! Не боюсь тебя!

Потом сжался в комок, застыл на кровати. Застыли круглые глаза.

– Не бейте меня. Не надо меня бить. Я смирный. Я тихий. Я очень хороший. Я сделаю все, что вы прикажете. Я все умею. Я для вас… все… что хотите…

Манита прижала левой рукой правую гипсовую руку к животу.

– Папа! Ты что!

Это она выздоровела вмиг, а он погибал в черноте безумия.

– Я давно от тебя прятался. А ты меня все-таки нашел. Ты меня все время искал! Я тебя!

Замахнулся кулаком.

– Я тебе череп размозжу! Я хорошо стреляю! Я на войне…

Закашлялся опять.

Долго кашлял, надрывая глотку, раздувая легкие.

Опять застыл, замер. Слушал сам себя. Голову склонил.

Повернул голову по-птичьи. Увидал Маниту.

– А, доченька. Ты тут! Ты еще не ушла! Не уходи… не уходи никогда…

Просветлел взглядом. Приник, припал к Маните – руками, грудью, ногами, животом.

– Не оставляй меня… девочка моя!.. Знаешь, как страшно умирать!.. Это… это просто невозможно… чтобы тебя… чтобы меня – не было… Я не хочу… Я не могу умереть! Это так…

Он не нашел другого слова.

– Подло…

Потолок над ними пестрел трещинами. Потолок надо было белить. А плафоны протирать мокрой тряпкой.

Грязь, пыль уничтожают. Чтобы была чистота.

Чистота это здоровье. Чистота мыслей. Чистота чувств. Чистота стерильной повязки. Чистота поварешки на кухне.

Он хватал ее за жесткую белую гипсовую руку.

– Мне страшно умирать… мне очень страшно… родная…

Ее наотмашь хлестнуло мокрой бельевой веревкой, сдернутой с крюка в ванной разъяренной мачехой, забытое слово.

– Папа… папа… ты не умрешь…

Она нагло, смешно врала ему.

– Ты… не умрешь никогда…

Он оторвал лицо от ее груди. Мелко трясся.

– Мне! Это! Уже говорили! Они! Кто судил! Мою музыку! Они мне лгали! О том, что я! Бессмертен! А я! Скоро умру! И все! Все! Все мое! Уйдет… вместе… со мной…

Она сама обняла его. Одной рукой.

Она тоже дрожала.

Не знала, как его утешить. Что шепнуть ему в старое, поросшее седыми длинными, как у волка, жесткими волосами, пельменное ухо.

– Папа… Все это… такая ерунда… главное… главное…

Она не знала, что же главное.

Она решила быть с ним честной.

– И главное тоже ерунда. Главного – нет.

Он перестал дрожать. Замер. Пытался осознать.

Не мог.

– И ничего нет. Ни прошлого. Ни будущего. Есть только сейчас. Вот тут. Мы с тобой. Ты. Я. И вокруг нас ходят люди, они на самом деле звери. А мы все на Корабле. И Корабль плывет. С него нельзя слезть. Нельзя, ты понимаешь?!

Он не понимал. Но кивал.

– Нельзя! Никогда нельзя! А все хотят спрыгнуть и поплыть. И тонут сразу же. И замерзают. Вода ледяная. А Корабль идет. И уходит. Он очень большой. Я устала плыть. Я хочу с него спрыгнуть. А ты скоро сойдешь. Не на берег. В свободу. Ты уйдешь. Тебе – повезет. Не бойся!

– Правда?..

Плакал. Вытирал сморщенное, как сапог, лицо об ее плечи, о рубаху.

– Правда!

– Доченька… – Хватался за нее, как тонущий – за спасательный круг. – А ты… ты – меня – простила?

Старик подсунул лысую голову под Манитин подбородок, неловко боднул ее, и она клацнула зубами, прикусила язык, рот наполнился кровью, она проглотила ее, и красными скользкими, выпачканными в крови губами целовала отца, целовала его лысину, его сморщенный лоб, его щеки, его глаза, его скулы, его губы, его слоновью, в крупных старческих родинках, шею.

И все шептала:

– Простила… Простила…

* * *

– Доктор Сур! Скорее!

– Что такое?

Он только-только расслабился. Вечер. Дежурство. Вытянулся на коротком, не по росту, плоском и жестком диване в ординаторской. Он доподлинно знал, что на этом диване во время ночных дежурств кое-что интересное творилось; но на эти мысли наложено табу, да и говорить об этом всем негласно запрещено. Мало ли что придет в голову властным врачам и послушным овечкам-сестрам.

А главный у них и сам не прочь. Боланд первый сластолюбец. Он, как деревенский вор – кур, всех сестер в подсобках перещупал.

И ничего. И молчок. А как же! Советский медик – образец медика!

– У нас больная!

– Что?!

Уже бежал вместе с медсестрой Машей по коридору, грохоча башмаками.

– Суицид!

– Что сделала?

– Из кармана у Зои Ефремовны ампулу стащила! Суспензию выпила, а ампулу разбила и…

– Понятно! Вены перевязали?!

Уже вбегали в девятую палату.

На койке, ближе к двери, лежала молоденькая девчонка. Из новеньких.

– Не на руках! Она…

Он уже видел: шея густо бинтами обмотана, будто на девчонке песцовый белый воротник. Будто в шубе лежит. Парится.

Понял: резанула себе сонные артерии. Шею располосовала.

Весь матрац в крови. Нянечка Анна Ивановна, кряхтя, кровь под койкой, под тумбочкой старательно замывала.

– Доктор Сур… много крови потеряла… может, в областную отправим? Сами не справимся…

– В процедурную! Быстро!

Некогда было катить каталку. Санитары несли девчонку на руках. Обритая Саломея подняла руку с двумя сложенными пальцами: вроде как благословляла. Синичка, прижав руки к груди, тихо пела колыбельную.

Манита лежала прямо, как доска, глаза в потолок.

В процедурной пахло спиртом, хлоркой и пенициллином. Еще – горелым. Будто здесь сожгли целый пук серой грубой ваты. Маша уже тащила в руках тяжелый флакон с кровью. Сур взял флакон и поглядел на просвет.

– Сгустки. Срок годности глянь! И группу! У нее какая группа? Как ее…

– Назарова.

– Группа!

– Третья!

– Резус?

– Отрицательный!

– Плохо дело! Во флаконе что?

– Первая!

– Резус, дура?!

– Плюс!

– Минус есть?!

– Посмотрела уже! Нет!

Сур думал недолго. Ему стало все ясно.

Так ясно, будто он глядел на все это, на них, топчущихся вокруг суицидной больной, теряющей сознание, сверху, из-под потолка, из-за белой пыльной луны плафона.

– Маша! У меня – первая! Готовь все для переливания! Обрабатывай кожу спиртом хорошо! Спиртяги не жалей!

Маша сновала по процедурной как челнок. Санитары толклись в дверях. Хотели уйти, не мешать. Сур крикнул им:

– Останьтесь!

Девчонка белела лицом. Сур следил: дышит ли.

– Маша! Возишься!

– Я быстро, доктор… видите, все уже…

– Пробы не делай. Некогда делать. Она может умереть в любой момент.

– А как же без проб? А если гемолиз? Шок?! А дыхание… остановится…

– Уже ничего не остановится.

– А если умрет?

– Умрет так умрет! Живо!

Больная лежала, он сидел. Маша ловко перетягивала резиновыми жгутами руки: девчонке – выше запястья, ему – выше локтя.

– Работайте кулаком, доктор.

– Не учи ученого, яблока моченого.

Работал белеющими пальцами. Будто мял пинг-понговый мячик. И наконец сломал в кулаке.

По резиновым шлангам из руки в руку текла, перетекала жизнь. А может, смерть. Никто пока этого не знал. Трансфузия всегда опасна. В этом идиотском флаконе кровь столетней давности. Они тут трансфузиями не занимаются. Они лечат мозги. А кровь – что такое кровь? Кровь это сам человек. Его внутренний огонь. Жидкий огонь, из него он состоит. Человек – жидкость, кровь. Все ткани, мышцы, потроха ею пропитаны. Отчего она бывает разных видов? Отчего нельзя человеку перелить кровь свиньи, оленя, быка?

«Раньше переливали. Верили, что от быка сила вольется. А охотник умирал в муках. Черт! Что с девчонкой!»

Больная Назарова выгнула шею. Застонала.

Ожила? Или уходила?

– Доктор, у нее судороги!

– Черт, я же идеальный донор! И минусовый! Не может быть!

– Я в областную…

– Не прерывай трансфузию!

Он так устрашающе рявкнул, что Маша вросла ногами в кафельный пол.

Косилась на темную, густо-вишневую кровь Сура, что через переплетения стеклянных и резиновых сосудов вливалась в бьющуюся на запястье тонкую жилу идиотки, что не захотела жить.

А они ее оживляли. Зачем?

Чтобы она опять попыталась проститься?

– Доктор! Это долго?

– Что – долго?

– Ну, надолго это все?

– Пока я не скажу: стоп!

Маша замолкла. Она боялась слово сказать.

На докторе Суре лица не было.

Он впился глазами в закинутое лицо больной.

«Ох, дура, дура, дура девка. Но так сработал ее мозг. Мы никогда не влезем в мозг. Никогда. Как бы мы ни старались. Стараемся годами, веками. Все прыжки на месте. Ни одного сдвига. Все напрасно. Все!»

Здесь, во время срочной трансфузии, под иглой, качающей из него его жидкую винную красную жизнь, ему открылось все, что от него так долго скрывали.

«Мы боролись. Мы – за счастье. Счастье мерцало издалека, так далеко. За него нужно было биться до крови. Отдавать кровь. Всю. По капле. Переливать ее. Кому? Куда? В это заоблачное счастье? Нет! Нет! В них!»

В кого – в них, он боялся думать.

Но мысль разрезала мозг безжалостным скальпелем.

«Лить в них. В тех, кто нами командовал. Командует. Отдает приказы. Всегда кто-то властвует! Всегда кто-то – над кем-то! И над нами – главный! Был Лев, стал Ян! Одного скинули, другой явился! Один сгинул, другой на трон запрыгнул! Никуда не деться! Но кровь! Она-то наша! Она – не соус! Не подливка! Не вино в бокале! Не жратва, не питье! А они сделали нас – жратвой! Чтобы нами, нами уставить свои накрытые белыми роскошными скатертями столы!»

Не только столы. Чтобы кровью – полить землю. Тогда взойдет урожай.

Чтобы кровью – закрасить штапеля и бархаты. Тогда взметнутся знамена.

Чтобы кровью – заплатить за мир: полить ею все пачки военных денег, все золотые слитки мировых держав.

Вот этой, этой кровью.

Его кровью. Кровью этой девчонки, Назаровой.

«Счастье! Оно как было далеко, так далеко и сияет. Оно – недосягаемо. А нам всю жизнь врали, что вот оно, вот! И во имя его, далекого – расстрелы! стройки на болотах! колючая проволока! рвы, полные трупов! баржи, где в трюмах стонет люд! А водка?! Водка по три-шестьдесят-две?! Разве это, твою мать, не счастье?!»

Маша осторожно прикоснулась холодными пальчиками к его обнаженному горячему локтю. Он вздрогнул. Игла чуть было не выскользнула из сосуда.

– Доктор… Вам плохо?

– Мне?! Прекрасно!

Оскалился, изображая улыбку.

Кровь из него перетекала в девчонку.

Ее судороги прекратились.

Он глубоко, расширяя ребра, как баянные меха, вздохнул.

И правда хотел радостно загудеть, как баян.

Девчонка лежала, закрыв глаза. Дышала спокойно, ровно. На ее щеки взбегал робкий, еле видный румянец.

«Если бы верил – перекрестился».

Повернул лицо к сестре.

– Машка! Мы ее вытащили.

– Доктор Сур, вы очень бледный.

– Плевать. Я же не блинчик, меня не надо поджаривать.

Хмыкнул. Маша присела на краешек стула, вот-вот взлетит, стрекоза.

Смотрела на красный шланг.

Два тела соединены тонкой трубкой. Как все просто.

Оба поглядели друг на друга. Улыбнулись одновременно.

Одновременно подумали: как проста жизнь.

И как близка смерть.

– Машка, а скоро Новый год. Ты где будешь встречать?

– Ой, не знаю еще, доктор Сур. Приглашают тут. Всякие.

– Парни, что ли?

– И девушки тоже. Подруги.

– Девушки это святое. А что вы меня все зовете: доктор Сур? У меня, между прочим, имя есть. И отчество.

Маша прижала ладошки к щекам.

– Ой, простите, доктор Су… Сергей Васильевич. Все так зовут, ну и я тоже.

Чернильная тьма вливалась в расчерченные решетками на тетрадные клетки окна. Доктор Запускаев дежурил сегодня. Сидел за столом, просматривал истории. Ага, вчера сделали переливание крови Людмиле Назаровой. Девочка с маниакально-депрессивным психозом. Типичная циклофреничка. Сейчас у нее жажда суицида. Сур ее спас. Браво Суру. Но она, в этой стадии циклофрении, все равно вернется к этой идее. Вода дырочку найдет.

Сейчас она спит под нейролептиками. Все они спят под лекарствами. Лекарства – единственный выход.

А гипноз? Его гипноз?

Сур запретил ему. Нет, Сережа, красиво жить все равно не запретишь.

Его гипноз. Его жизнь.

Сережа, ты хотел отнять у меня мою жизнь. Не выйдет.

Захлопнул историю болезни Назаровой. Встал. Поддернул халат. Подтянул брюки. Затянул потуже ремень. Пошел по коридору. Громадный русокудрый медведь. Медведь со светлой шерстью, с веселой улыбкой. С виду и не скажешь, что такой добрый увалень – пожиратель чужих душ.

Ключ от бокса № 2 он снял со щитка в ординаторской. Там висели ключи и дубликаты от основных помещений больницы. Санитары иногда запирали буйную палату, чтобы буйные не разбредались по коридорам. После перестрелки с охраной и милицией Боланд распорядился изготовить еще партию дубликатов и держал ее у себя в кабинете, в сейфе.

Шура, Шура, куда ты прешься? А все туда. Куда хочу, туда и иду. Больную навестить иду, вот и все.

Он сам прекрасно знал, что не все.

Тьма, она все укроет. Всю его постыдную страсть. А разве то, что он делает, постыдно? Разве наказуемо? Любой психиатр скажет: да! А никакой судья не скажет: да. Он скажет: нет! Юридически он бел, как голубь мира. И крылышки его чистенькие. И щечки у него розовые. И кудри у него пахнут «Тройным» одеколоном. И халат у него накрахмаленный безупречно. И весь он молодой, сильный, бодрый, безупречный. Хоть сейчас на плакат: СОВЕТСКАЯ МЕДИЦИНА – САМАЯ ПЕРЕДОВАЯ В МИРЕ!

Открыл ключом второй бокс. Назарова спала. Она спала на боку. Ее левая рука была перевязана в локте широким бинтом. Шея обмотана бинтами и марлей. Девчонке семнадцать. Почему не хочет жить? В этом возрасте только жить да жить. А она на тот свет собралась. Вот он сейчас и узнает, почему. Он выпьет из нее до дна этот секрет.

Пододвинул к кровати табурет. Уселся. Потряс больную за плечо. Больная, просыпайтесь! Врач к вам пришел.

Назарова открыла глаза. Они плавали в темноте, как рыбы. Ничего не понимала.

– Кто здесь?

– Не бойся. Это я. Доктор Запускаев.

– Доктор За…

Наклонился ниже.

Как уплывают прочь глаза! Не поймать.

Глаза метались. Не давались.

– Я сегодня дежурю. Доктор Сур велел мне следить за тобой.

– Следить…

Облизала губы.

– И не только.

– А что еще?

– Он велел мне немножко полечить тебя.

Изнутри поднялась тьма. Он боролся с ней. По вискам потек пот. Голос Сура загремел в ушах: нельзя! Тьма показала зубы и засмеялась. Над Суром. Над девчонкой в бинтах. Над ним самим, так давно не евшим сладкого.

– Посмотри мне в глаза!

Она подчинилась.

Ей просто было некуда деваться.

Запускаев погружал зрачки во тьму ее зрачков. Неслыханной силы дрожь прошла по всему жаркому, потному под халатом и рубахой телу. Потными руками он мял наглаженные брюки. Вот, вот оно. Это неописуемо. Это слаще всего.

Когда он слил себя с дрожащим человеческим существом, безвольно лежащим в чисто застеленной койке, он ощутил, как близко безумие. Он его не боялся. Сладость, счастье, он осознавал это, были мгновенны; но разве не мгновенна вся жизнь, что кажется нам такой долгой? Все коротко. Жизнь коротка. Счастье сгорает как спичка.

Девочка под его взглядом заметалась на постели, сбила на пол простыню. Он не выпускал из зрачков вошедшие внутрь него зрачки. Улыбался. Бессознательная, младенческая слюна собиралась в углах его рта.

Больная внезапно закрыла глаза.

И он понял, что падает.

Сорвался с тонкого каната и летел, задрав ноги, в черную, без дна, пропасть.

Кувыркался в воздухе. Пробивал телом тучи.

Сыро и холодно. И бесприютно.

И паника, паника.

Девчонка дернулась под его взглядом раз, другой и затихла. Вытянулась.

Его тело поняло прежде его разума, что стряслось.

Разум не хотел понимать. Отталкивал мысль.

Пытался сжечь ее на огне сигареты.

Дрожащие руки. Открытая форточка. Запускаев стоял и курил в форточку, ссыпал пепел вниз, во тьму, в вихренье снега, в черную непроглядную зиму. Крыши, будто замерзшие лужи, блестели под Луной. Луна то пряталась за бегущими рваными тучами, то выглядывала опять. Озаряла неприглядный старый мир, который все почему-то упорно называли новым. Новые заводы! В старых манежах. Новые спортзалы! В старых купеческих домах. Новые поликлиники! В графских особняках. Новое только коровье молоко по утрам в могучей, об асфальт не разобьешь, стеклотаре. И бутылки они сдают в магазин; и значит, им молоко наливают в старые бутылки. А новые лекарства – тоже старые. У них новые только названия. Химическая формула одна и та же.

Покосился на девчонку. Она лежала неподвижно.

Он унял в себе дрожь. Затолкал глубоко внутрь себя свое постыдное безумие. О нем никто не должен знать. Утром на конференции он скажет, что больная Назарова в боксе номер два умерла ночью по неизвестной причине.

Нет. По известной.

Доктор Сур перелил ей кровь без пробы на индивидуальную совместимость и без биологической пробы. Он рискнул. И просчитался.

Доктор Сур виноват. Это он убил больную.

Доктора Сура надо дисквалифицировать. А то и под суд.

Нельзя безнаказанно играть жизнями больных.

Да еще – душевнобольных. Они самые беспомощные. Самые… самые…

Доктор Запускаев выбросил окурок в форточку и потер руки. Он все отлично придумал. Он все правильно решил.

На конференции, после доклада товарища Запускаева, врачи растерянно смотрели друг на друга. Все же хорошо было с больной! Все же шло великолепно! У нее и настроение повысилось! И анализы… тоже были отличные…

Переглядывались. Шептались. Пожимали плечами. Молчали. Запускаев вскинул руку и показал пальцем на Сура. Доктор Сур втянул голову в плечи. Ему хотелось сесть на корточки и пригнуться. Спрятаться за стул. Играют же дети в прятки.

Он догадался, в чем дело.

И он бы не смог ничего никому объяснить, даже если бы захотел.

* * *

Нянечка Анна Ивановна отжимала мокрую тряпку, наклоняясь над ведром. Сода и хлорка давным-давно разъели руки, и корявые старческие пальцы так привыкли к вечной боли, притерпелись, что уже не ощущали ее. Трещины на пальцах и ладонях сочились сукровицей. Кожа трескалась еще и потому, что Анна Ивановна, по совету доктора Сура, пила каждый вечер, перед сном, таблетку аспирина – чтобы разжижать кровь. Это чтобы тромбов у вас не было, ну, проще говоря, чтобы сосуды не забивались кровяными сгустками, ведь возраст уже у вас, заботливо говорил доктор Сур, вам кислота для крови нужна, а Анна Ивановна, поглаживая доктора по руке, кивала седенькой головой, улыбалась и приговаривала: «Да я, да как же! Да как вы уж скажете!»

Однажды подошла к Суру тихенько и прошептала: доктор, ведь я помню, вы меня к себе жить звали; так вот если вы не раздумали… Сур крепко обнял Анну Ивановну и сказал ей в теплый платок, в затылок: да в любое время переезжайте, как захотите. А вашу квартиру закроем; будем сдавать, ваша воля. Денежки у вас появятся.

Поплакали от радости, съели вместе, на двоих, еще теплую, посыпанную сахарным песком плюшку, Сур в булочной купил по дороге на работу.

Поговорили и забыли. Старушка не спешила переезжать. Сура встречая в коридоре, качала головой, и качались завязанные белые уши платка: «После Нового года, да после Святок давайте, уж там поспокойнее». Сур плечи поднимал: кто в Советской стране празднует Святки! Это до революции! Это все умерло уже!

А сейчас больная из девятой палаты стояла перед ней.

Стояла и чего-то, видать, хотела от нее. Мешала убираться.

Анна Ивановна отжала тряпку. Обмотала ею швабру.

– Чего тебе, Касьянова?

Манита поманила нянечку пальцем.

– Давай вот тут встанем. Под фикусом. Нас тут не видно.

– А что, секреты какие?

– Да. Спросить хочу. Боюсь, кто услышит.

– А меня – не боишься?

– Тебя – нет.

– Ну спрашивай.

Манита чуть присела – Анна Ивановна очень маленького роста. Еще немного, и карлица. Такие лилипутки в цирке выступают. Вот ей бы в цирк отсюда. Да здесь тоже цирк, кто бы спорил.

Прислонила щеку к щеке старухи.

– Здесь ход на чердак есть?

Нянька понизила голос.

– А по кой тебе чердак?

– Не бойся. Нужно мне.

– А какого рожна тебе нужно-то? Ты чего там, гадить собираешься вместо туалета?

– Ну бабушка, ты не того.

– Это ты не того. Все вы тут…

Анна Ивановна покрутила пальцем у виска.

Манита обняла ее за шею. Плотно прислонила щеку к щеке старухи, к ее уху. Щека Маниты горячая, обожжешься.

– Открою секрет. Я хочу одному человеку помочь. Одной, ну, больной. Из нашей палаты. Она певица. Она и в палате поет. Еще как. Часто. Она слишком громко поет. Людям спать мешает. У нас тихого часа просто нет. Поет. Ну ты сама слышала.

Анна Ивановна кивнула.

– Да, да. Знаю ее.

– Так вот. Как запоет – отведу ее на чердак. Пусть там поет. Глотку надрывает. Хоть запоется. Людям-то мы поможем. Людей-то спасем. А напоется она – а за ней, и обратно приведу. Горло-то надерет, и больше не будет людей мучить. Мы так всем хорошо сделаем. Поняла?

Анна Ивановна не знала, что и делать.

– Поняла… как не понять…

– Ну так вот если поняла, ход наверх мне покажешь.

– А когда?

Анна Ивановна хрипела, где-то простуду подхватила; откашлялась в кулачок.

Манита ждала, пока старая нянечка прокашляется.

– Ну… сегодня могу…

– Ты сегодня дежуришь?

– Ну… дежурю…

– Тогда веди меня. Ты командуй. Когда.

– Слышь, Касьянова… давай это… после вечернего обхода дежурного врача… покажу…

– Кто сегодня дежурит?

– Кочерга… ну, эта, извиняюсь, Таисия Зиновьевна… ленинградка…

– Какая она ленинградка. Сто лет уже горьковчанка.

– Да нет… ленинградка… по ней видать…

– Видать, видать.

Манита крепко поцеловала старуху в яблочную, печеную временем щеку.

* * *

Синичка стояла над Манитиной койкой и пела.

Нет. Она не пела. Визжала.

Визжала, как кошка драная!

Что с ней случилось? Никто не знал. Да никому тут и не нужно было это знать.

Врачи делали вид, что знаю все про больных; больные делали вид, что лечатся, на самом деле не верили ни во что. Даже самые безумные. Остатками разума они понимали: все обман.

Синичка стояла, прижав руки к груди. Ее лицо, красное и сморщенное; ее широкий, красным колодцем, рот; орет, и все зубы видны, и крепкие и больные. Половину зубов повыдирать бы ей. Это обман, что в больнице принимает стоматолог. Он появляется раз в полгода и без наркоза рвет больным гнилые зубы. А то и здоровые. Какая разница?

Манита лежала, а Синичка стояла, и изо рта Синички исходил длинный натужный визг.

Руки Синичка прижимала к груди. Как всегда, когда пела.

Она думала, что она поет.

Обманывала себя.

Обритая Саломея сплюнула на пол. Утерла рот ладонью.

Саломею недавно опять, по ее горячей просьбе, побрили налысо опасной бритвой, и она гордилась голой блестящей, как шар на елке, башкой.

– Дьявол же тебя задери! Да мы все тут оглохнем к чертям собачьим!

Саломея с койки вскочила. Подбежала к Синичке. Отвесила ей оплеуху.

– Да заткнись ты, стерьвоза!

Синичка покачнулась, но устояла. Когда Саломея, ворча, отступила, она снова притиснула руки к груди, задрала голову и завизжала.

Новая больная стояла у окна, ощупывала тоскливыми глазами решетку.

Новенькую запичужили в психушку за попытку к суициду. Она хотела расстаться с жизнью, прыгнув с крыши. Вызвали милицию и психбригаду. Все торчала на крыше, ноги скользили по жести, не могла прыгнуть. Когда решилась шагнуть вниз – выполз из чердачного люка милиционер, схватил ее за ноги. Связали да сюда привезли.

Никто не знал, как звали новенькую по имени. Она не сообщала. Врачи на обходе кликали ее по фамилии – Стогова.

Стогова положила ладони на стекло. Будто хотела пальцами растопить лед стекла и схватить, и сломать решетки.

Под ее локтями, на подоконнике, лежала мертвая бабочка. Красная крапивница. Лапки мертвые поджала. Откуда свалилась? С потолка? Из вентиляции?

Новенькая взяла бабочку и положила себе на ладонь. Рассматривала. Любовалась.

Потом из глаз Стоговой потекли слезы.

Синичка орала как резаная.

Все больные в женской палате номер девять зашевелились, застонали, закричали.

– Больше не можем!

– Уберите ее отсюда!

– Ах попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети…

– Я сейчас ее сама заткну!

– Стой! Ты заткнешь, а тебя на ток!

– Не расстанемся с тобой… ни за что на свете…

По коридору шли, топали санитары, сестры и врач.

Доктор Сур бежал впереди всех. Ему в уши издалека ввинчивался этот пронзительный, рвущий душу визг.

Вбежал первым в палату. За ним вошли два санитара и две сестры.

Синичка стояла около Маниты и беспрерывно визжала.

Она успевала брать дыхание быстро, в грудь, одним коротким вдохом, профессионально, как это делают все певцы, одного глотка воздуха хватало на долгий выдох, и поэтому казалось, что визг бесконечен и непрерывен.

– Что тут такое! – крикнул Сур сердито. – Что вы тут развели!

Ему после утренней конференции стало плохо. Ян Фридрихович после доклада Запускаева низко опустил голову. Долго молчал. Врачи тоже молчали, ждали. Потом Боланд поднял глаза, поискал по рядам, нашел Сура, насупился и тихо сказал, но все услышали: «Не избежать суда. Если докажут, что смерть наступила по вине врача – свое отсидите. Если нет…» И опять замолчал. И все повернулись и стали смотреть на Сура. Рассматривать его, как сушеное, в коллекции, насекомое.

Стогова стояла у окна и глядела на мертвую бабочку на ладони.

Синичка визжала.

Манита лежала мирно, спокойно, в глазах ее плавало забытое небо.

– Ребята, – Сур обернулся к санитарам, – берите. Осторожно! Не причиняйте боль!

Санитары набросились на Синичку, скрутили ее и повалили на койку.

– Уж выписали бы давно! Этих, лысую и певичку! Экая орунья! Покоя ведь в палате нет!

– Значитца, не выздоровели еще…

– Да никогда, язви их, не вылечатся… пустой номер…

Мужики повалили ее, а Синичка орала.

Еще пуще визжала.

Сур подобрался, поджал живот. Стал похож на хищного зверя.

– Так! Маша! Галоперидол двойную дозу! Ида! Димедрол-анальгин-ношпу внутримышечно!

– Доктор Сур, у меня галоперидол с собой, вот…

Брякнула о тумбочку контейнер со шприцами.

– Быстро!

Маша сделала укол.

Санитары стояли и ждали указаний.

Синичка визжала.

– На нее ничего не действует! Вы видите!

Больные возмущенно заорали и повскакали с коек.

– Заткните ей рот! Заткните! Заткните! А то мы сами ей в рот – простынку! Полотенце!

– Ребята, – Сур обернулся к санитарам, – несите кляп… в процедурной… в ящике, где для тока…

Санитар Жук побежал, громыхая ботинками, широкие брюки-клеш хлопали, как у моряка.

Сур стоял и думал: как все плохо, как гадко. Он думал обо всех вместе и ни о ком отдельно. О Шуре Запускаеве он не мог думать. Не хотел.

Жук, запыхавшись, протягивал ему на ладони большой резиновый кляп.

Сур взял кляп, внимательно разглядывал. Нормально. Пойдет.

Наклонился над Синичкой.

– Ну, крошка, – тихо сказал, – визжать больше не будешь.

И ловко, будто бутылку с коньяком пробкой затыкал, всунул кляп в рот бедной певичке.

Визг оборвался. Все вздохнули.

– Ой спасибо, доктор!

– Уважили!

– Пусть так-то полежит, поваляется… подумает о жизни…

– Ох и замучила она нас всех… доктор, а может, ее в бокс?

Сур молчал. На него глядели глаза Синички.

– Привяжите ей руки к кровати, – бросил Сур санитарам, не отрывая от Синички взгляда.

«Спи, спи, девчонка. Наоралась ты на всю жизнь вперед. Спи, засыпай. Из меня плохой гипнотизер. Галоперидол скоро подействует. Ведь лошадиная доза. Спи…»

Шептал, бормотал. Успокаивал. Синичка прикрыла глаза. Санитары примотали ее запястья к прутьям никелированной спинки койки. Кляп во рту, руки связаны, насилуй не хочу, подумал Сур и сам себя испугался.

– Я приду через пару часов поглядеть, как тут она. Все утихли, живо!

Больные нырнули под одеяла. Замолчали.

Новенькая все еще стояла у окна. Ни на кого не смотрела. Разглядывала свою ладонь.

– У вас обед скоро! Готовьтесь!

Посмотрел на Маниту.

Манита лежала спокойно, равнодушно.

Как мертвая бабочка на ладони у новенькой Стоговой.

– Больная Касьянова, а вы что такая вялая? Не встаете? Плохо, плохо! Надо вставать! Расхаживаться! Мы вас на выписку хотели готовить, а вы у нас опять… на боковую! Будем теперь вас от депрессии лечить!

Подмигнул и подумал: какой я глупый, пошлый. Мне и правда вон из медицины пора.

Пообедали. Манита обедать не встала.

Новенькая поставила ей миску с супом на тумбочку. Потом, когда все поели, отнесла нетронутую Манитину порцию на тележку с грязной посудой.

– Дура ты, – тихо сказала новенькая. – Ничего не ешь. Здесь надо жрать. А то концы отдашь.

– Я знаю, – тускло сказала Манита. – Я все знаю.

Медленно перевела глаза на новенькую.

– А ты разве не хочешь?

– Я? Хотела.

– А снова не хочешь?

– Снова? Это мысль.

Новенькая важно подняла палец вверх. Беззвучно рассмеялась.

– Давай вместе подумаем?

Манита не ответила. Повернулась в койке на бок.

Потом встала. Босиком подошла к Синичке.

Синичка лежала с закрытыми глазами и с кляпом во рту. Когда подошла Манита, она открыла глаза. Глаза ее просили, кричали: вынь кляп! вынь кляп!

И Манита наклонилась к Синичке ниже и вынула у нее изо рта резиновый, похожий на крупную грушу кляп.

– Только не визжи больше, ладно?

Синичка облизала губы и молча кивнула.

– Ты как?

Синичка тяжело вздохнула.

Глаза ее крикнули Маните: ниже, ниже наклонись!

Манита наклонилась ниже. Еще ниже.

Синичка вытянула губы трубочкой к Манитиному уху и жарко, пылко вышептала ей в ухо:

– Маниточка, лапочка, развяжи мне руки.

Манита засунула руки под железные брусья койки, нашла пальцами крепкие толстые тряпичные жгуты, долго развязывала умело завязанные узлы, копошилась, вздыхала. Ей все удалось. Жгуты упали на пол. Манита взяла обе затекших руки Синички в свои, легко пожала их и положила Синичке на грудь.

– Что ты мне… как мертвяку…

– Лежи, как мед кисни.

Улыбнулась. Отошла.

Подошла к окну. Увидела на подоконнике высохшую красную бабочку.

Задумчиво трогала ее пальцем, шевелила.

Под ее живым пальцем бабочка оживала.

Она прекратила трогать ее, и бабочка опять умерла.

Доктор Сур перед тем, как уйти домой, решил навестить больную Неверко из девятой палаты. У нее же во рту кляп, как он забыл. Надо вынуть. Наверняка она с ним уснула, под лекарствами. Как бы не задохнулась; как бы во сне не запал язык да не прижался к задней стенке глотки. Только еще одной смерти на посту ему не хватало!

В девятую палату не шел – летел.

Влетел. Все спокойно. Все спят. У них уже был ужин. Касьянова опять ничего не ела. Вон каша на тарелке стынет. Объявила голодовку. Что же, после буйства уныние, все как по-писаному.

Обвел теток глазами. Кто и правда спит; а кто не спит, так лежит. Хорошо, что тихо.

«На Шипке все спокойно, Сережа. Все абсолютно спокойно. Тебе повезло».

Нашел глазами больную Неверко. У нее во рту уже не было кляпа. Так, нормально, кто-то из санитаров забегал, Щен или Жук или Петька, вытащил. Отлично, что не задохнулась. Певица хренова. От сердца отлегло. И все же надо посмотреть.

Грудь поднимается или нет? Дышит или не дышит?

Гад Шура заглядывает им в глаза для того, чтобы подкормиться ими; а он хочет просто поглядеть ей зрачки, какие – широкие, узкие, пульсируют ли, видят ли. Иной раз галоперидол может вызвать слепоту. Если есть лишь намек на глаукому – глаукома обеспечена. А ее смотрел офтальмолог? О, проклятье, надо опять вызывать офтальмолога из областной больницы. Или из тридцать восьмой. И все стадо психов гнать на осмотр глазного дна.

Написать рапорт главному врачу.

Подошел к койке Синички. Синичка лежала смирно. Как девчоночка в пионерском лагере, после отбоя. Покушала из тумбочки садовую клубничку в пакете, закусила бабушкиным печеньицем и спит.

Он сел на край койки. Осторожно погладил больную по волосам, по виску.

– Больная Неверко, просыпайтесь. Проснитесь. – Щелкнул в воздухе пальцами. – Эй! Откройте глаза!

Синичка открыла глаза.

В них не было ни близкого сна, ни удивления, ни жалости.

– Как вы себя чувствуете?

Синичка тихо улыбнулась.

– Неверко, почему вы молчите? Говорите!

Улыбка пролетела и пропала.

Где у нее руки? А, у нее руки под одеялом. Мерзнут.

На улице зима, а у них плохо топят.

Надо подать Боланду еще один рапорт: рассчитать кочегаров.

Непонятный страх стал подползать к сердцу.

Брось, Сергей, это же просто больная, она же просто лежит тут, в палате, под медвежьими дозами нейролептиков, просто лежит, просто отдыхает, и ты видишь, да, видишь, что с ней все в порядке. Все. В порядке.

Синичка разлепила губы.

Он думал, что она опять завизжит, а она очень тихо, нежно сказала:

– Доктор, наклонитесь ко мне. Я вам песенку спою.

Он наклонился.

Она опять улыбнулась.

– Доктор, наклонитесь ниже.

Сур наклонился еще ниже.

– Еще ниже.

Он наклонился еще ниже. Ее лицо оказалось напротив его лица.

И тогда Синичка выхватила руку из-под матраца и вонзила вилку сначала в правый глаз доктора Сура, потом, очень быстро, в левый.

Вилку она раздобыла и припрятала под матрацем давно. Больным вилок и ножей не давали. Только ложки. Она попросила вилочку у той доброй докторицы, что тут у них уже больше не работает, у толстой, дородной, пышной, белой как сметана, как ее звали, забыла, ах да, Любовь. Любовь Павловна. Она все приходила к ним в палату и угощала больных пирожками. И ее, Синичку, тоже.

Любовь Павловна, принесите мне, пожалуйста, из дома вилочку! Я ложкой мясо есть не могу. Милая, ну какое же тут мясо? Тут одни котлеты, и в тех море хлеба! Нет. Все равно не могу. Ну принесите… ну что вам стоит…

Доктору Матросовой это не стоило ничего. Ничего.

Выли сирены. Мчались машины. Город утонул во тьме, но еще не спал. Горели огни. Пылали фонари. Медом сочились окна домов, старых и новых: желтые, золотые, красные, синие квадраты. Синие – значит, смотрят телевизор. Красные – значит, зажгли на елке гирлянды. Желтые – все люстры включили, все рожки и плафоны! Да будет свет!

Мы страна света, страна света и звезд. Мы вырвались к звездам.

Наступает Новый год, и мы встретим его радостные, счастливые! Идет новый год, и с ним новые трудовые победы! Мы распашем под хлеб новые земли! Откроем новые месторождения! Мы будем готовиться к полетам на Луну и на Марс, ведь ближний космос – наш! Да скоро весь мир будет наш! Совсем скоро!

Карета «неотложки» летела по дороге, пересекала трамвайные рельсы, мчалась на красный свет. Вой висел в туманной ледяной мгле. Снег, будет снег, опять снег, то тает, то морозит, капризная зима. На всех заводах и фабриках, во всех школах и училищах, во всех обкомах и исполкомах уже наряжают елки. Новый год близко! Он уже идет! Он, краснощекий малыш, держит за руку белобородого деда Мороза, похожего на Витю Афанасьева из буйного отделения, а может, на Беньямина Блаженного, и красавицу Снегурочку, похожую на больную Неверко из девятой палаты.

Несли носилки. Кричали люди. Сшибались и скрещивались голоса. Он еще слышал звуки мира. Он уже его не видел. Он видел в лицо только боль. Просил: хочу потерять сознание, хочу. Ужасался: я уже умер, так почему я мыслю?! Клали на стол. Он чувствовал спиной его голый стеклянный холод. Голоса называли медицинские термины. Он не понимал. Он перестал быть врачом. Он стал просто человеком. Слепым. Жадно ловил вздохи и плач. Слышал лязг инструментов. Они все обезболят, не бойся. Боль, и правда, ушла, уходила под иглой. Вместе с болью уходили яростные мысли. Сменялись последним умиротворением. Тихо, все тихо и блаженно, так и должно быть в праздник. Он ослеп в Новый год, ну, не в самый, чуть пораньше, это значит, что он не увидит красивую елку. Их больничную странную, дикую елку. Кто придумал так ее наряжать? Профессор Зайцев? Боланд? А может, он сам? Мир перевернулся в невидящих глазах. Врач, стоящий над ним, распластанным на операционном столе, колол обезболивающие под глазницы и в сосуды на висках. Потом махнул рукой анестезиологу: коли в кубитальную вену гедонал, на лицо эфирную маску, под местным наркозом не буду делать, привязывать к столу придется!

Тьма наползала, полосы боли чередовались с полосами райского блаженства. Блаженство заполнило всю пустую, как новогодний бокал из-под шампанского, прозрачную полость души. Душа видела все. Она сверху видела тело, руки и ноги, кровавые глазницы с вытекшими глазами, простыню, что натянули до подбородка, черную резиновую маску, ее прижали к носу и ко рту, пускали в нее смесь эфира с кислородом, сладкую, приторную. Захотелось блевать. Душа шепнула: терпи. Душа, красная бабочка, летала над ним кругами, над операционным столом, над белыми шапочками хирургов, над шестиглазой плоской лампой, будто разогрели на огне сковороду с маслом и вылили на нее шесть золотых яиц. И масло кипит и брызгает. И ножи режут. И люди видят, что они делают, но души их слепы.

В предоперационной, сорванная наспех, лежала на стуле одежда ослепленного.

Хирурги вышли из операционной. Стаскивали с рук резиновые перчатки. Ничего не значащие слова летали и повисали в пахнущем антибиотиками воздухе. Наступала мгновенная тишина, и снова голос. Люди говорят, так они устроены.

Голоса звучали тускло и тоскливо. Устало.

Хирург, уже снявший перчатки, тщательно мыл руки под краном. Морщился от холодной воды.

Другой врач, еще в перчатках, поднял пальто Сура на вытянутой руке.

– Что это тут у нас?

– Извините. Одежда больного. Оперировали ведь цито. Раздели здесь.

Врач встряхнул пальто. Пальто как пальто. На воротнике следы крови. Вытекала из глазниц, пока везли.

Засунул руку в один карман. В другой.

– Вы что это, доктор? Обыскиваете?

– Вдруг здесь документы. Или еще что важное. Родным передать.

Рука в резиновой желтой перчатке вылезла из кармана. В руке торчал вчетверо сложенный лист бумаги. Письмо. Сразу понятно. Наверняка интимное. Может, любовница прислала. От жены прятал.

– Вы не знаете, у него есть жена? Нет?

– Мы пока ничего не знаем. Письмо? Дайте.

Хирург, плескавшийся под рукомойником, вытер тщательно каждый холодный палец чистым вафельным полотенцем и властно протянул хищную худую руку. Ему отдали письмо; он развернул листки.

Читал.

Сдвигал брови.

«Дорогие люди! Пожалуйста, услышьте нас! Нас тут много. И мы, многие из нас, точно знаем, что мы здоровы! Поймите, мы говорим вам это, прекрасно сознавая, кто мы и где мы находимся! Мы находимся в аду! Но об этом в нашей стране не принято говорить!»

– Что за бред! Почитайте, коллега.

Тот, что не снял перчатки, опять взял бумаги. Бегал по строчкам глазами из-под спущенных на кончик носа очков.

– Хм! Занятно.

– Это не занятно, а преступно.

– Он врач в первой психиатрической.

– Теперь ясно.

Хирург скомкал листки и выбросил письмо в урну.

– Психи, что с них взять.

* * *

Крюков лег, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза и сказал себе: спи, это тихий час.

Спать не получалось. Перед глазами носился цвет и свет. Как всегда, когда он их закрывал.

Он не мог без красок даже во сне; понимал, что обречен, тихо смеялся над собой. Если краски – болезнь, он согласен так болеть до смерти. Малевать что угодно. Мир создан для одного: для его кисти. Другие художники? Он их уважал, изучал. Никого никогда не ругал. Друзья несли ему свои холсты: «Коля, подправь!» Он возил кистью по чужим холстам, вливая в чужую мертвечину свою кровь. И слабый бездарный холст становился красивым и сильным. А друг, рядом с ним, за его спиной, за мольбертом, следил за ним сторожко, подозрительно. «Эй! Хватит! А то на выставкоме скажут: это не Будорагин, это Крюков!»

Краски перед глазами стали складываться в полотно. Картина проступала из мрака.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Коля понял: это же Манитина картина.

Запрещенная.

Вот он, ее знаменитый холст. После того, как его разругали, унизили, затоптали и запретили к показу на выставках, она и начала пить.

Ушла из дома. Стала жить в мастерской.

И водкой, водкой заливала себя, свой пожар – до губ, до глаз, до затылка. В водке – тонула.

А как это все было? А, зачем ворошить.

Но лезли мысли, ползали, кусали.

Нагая женщина, летит по диагонали холста. Летит: как у Шагала, как у Филонова. Руки раскинула. А под ней – земля. Зима. Нищие избы. Мертвые коровы, лошади, на снегу лежат, ребра торчат. Живых животных – люди в черных куртках уводят, ведут в поводу. Колючая проволока в дыму вьюги. Река в снегах, не застыла: а вода в реке красная. Белое и красное. Зима и кровь. Красный флаг над сельсоветом. Черная земля. Рыжая глина.

Женщина летит, и вместо лица – боль. Черные волосы по ветру вьются. Автопортрет! С себя в зеркале писала. И раздевалась догола. Она голое тело писала как никто. Как старый мастер. Так у них в СССР никто обнаженку не писал. Только Касьянова.

Вы, товарищ Касьянова, в каком веке живете?! Вы что, не знаете об успехах социализма?! Что это за нищета?! И при чем тут красная река?! Вы что хотите сказать, что мы проливаем реки крови?! И чьей же, прошу прощенья?! Не молчите! Отвечайте! Если товарищ Хрущев разоблачил культ личности, это не значит, что социализм плохой строй! Это не фашизм! Не гитлеризм! Что вы себе позволяете, товарищ! Да вас под суд мало с такой картиной! Да вас на площади розгами! Кто за то, чтобы исключить Маргариту Касьянову из Союза художников Эсэсэсэр?!

Холст стоял на мольберте в зале, собрание гудело. Потом замолк людской улей. Все обернулись к Маните и смотрели на нее. Все чего-то от нее ждали. Кто-то крикнул слабо: да что вы, не видите, что ли, это же типичная женская живопись, да просто бабья мазня, слабая, плохая, какая-то бабенка по небесам летит, ни капли правдоподобия, никакой жизненности, все это жалкая копия этих приспешников империализма, ну, там Шагала, еврея этого дурацкого, или этого, как его, Модильяни!

Все видели, что это живопись не плохая.

Более того: все прекрасно видели, что – великолепная.

Снова вспыхнули крики: да, да, женская, женская! Просто женщина заблудилась! Товарищ заблудился! Это такое дамское рукоделие, неудачное! Гул поднимался, крепчал. Товарищи, простим товарищу Касьяновой ее заблуждение! Не будем исключать ее! Она же все-таки показывала себя с хорошей стороны! Она же труженик, и в Москве ее работы одобряли! И грамоты она получала! И талант может ошибиться!

А с другой стороны зала кричали: бездарность! Возвели ничтожество в ранг гения! Что мы с ней носимся, товарищи! Исключить, выгнать и забыть! И баста! Слишком милосердные мы все стали! Мягкотелые! Врагов рядом не видим! Не различаем!

Манита сидела, чугунное изваяние. Памятник самой себе при жизни.

Смотрела на людей. А глаза не видели.

Крюков это понял.

Он испугался, что она сейчас упадет в обморок. Встал и через ряды пошел к ней. Чтобы обнять, поддержать. Он сам не сознавал, что делает. Подошел близко, сел рядом. Обхватил за плечо. Шептал: Манитка, ну их всех в баню. Пойдем выпьем. Забудем. Все пройдет.

Увещевал ее, как больного ребенка.

Они сидели вдвоем на сдвинутых, обшитых черной кожей старых стульях, она отворачивала лицо. Он смотрел на нее, а она смотрела на людей.

Потом она обернулась к Крюкову и тихо сказала ему одними губами: «Коля, это не люди, это звери. Почему так?»

Он взял ее под локоть, приподнял и повел. Она шла покорно. Они оба вышли из гудящего зала. За спиной оставили чужие крики.

Вышли на улицу, зашли в магазин, купили бутылку. Коля подумал и взял еще одну.

И закуски.

А как закрывал глаза – Манитина картина вставала перед глазами.

И он глядел, глядел года напролет, как женщина летит над зимней землей.

* * *

БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА ХОДИТ ПО ПАЛАТАМ У НЕЕ ОГОНЬ ПОД ХАЛАТОМ

Нет, не так. А вот так:

ОГОНЬ ПРОЖЕГ ДЫРУ НЕКУДА СТАВИТЬ ЗАПЛАТЫ У МЕНЯ ОГОНЬ, ОГОНЬ ПОД ХАЛАТОМ

Или вот так можно спеть. Вот так еще лучше.

ТРОЕ МУЖИКОВ ТРОЕ ДУРАКОВ А ОДИН УЛЕТЕЛ И БЫЛ ТАКОВ

Тише пой. Синичка поет, и ты туда же.

А хочется попеть. Очень хочется.

Когда поешь, душа меньше болит.

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ ОНА НЕ ДЛЯ НАС МЫ ПОЛЕТИМ НА ЛУНУ И НА МАРС НЕДОЕД НЕДОЛЮБ А ВСЕ МОЛЧАТ РЕЛИГИЯ ЯД БЕРЕГИ РЕБЯТ ТРИ ПИОНЕРА КОМСОМОЛЬЦА ТРИ ВСЕ ВЗОРВУТ НА ОГОНЬ НЕ СМОТРИ

Трое мужчин. А она одна.

Трое мужчин влекутся к ней. А зачем?

Ее жизнь истончилась до волоса, до золотой елочной нити, до струйки новогоднего блестящего дождя. Она еще живет. Зачем?

В мужской палате, далеко, на четвертом этаже, в другой стране других еще живых, лежал еще один мужчина. Ее отец.

Ее? Отец? Зачем он сделал то, что сделал?

Вспомнив то, что нельзя было вспоминать, она уже это не забыла.

А он? Забыл?

Трое мужчин. Вот она все время забывает, как их зовут.

А, одного Виктор. Витя. Витька. У него на руках все время сидит черный котенок. Котенка видит только она одна. Она спрашивала про котенка других: глядите, какой славненький! Бархатный! Другие пожимали плечами, смеялись ей в лицо.

Другого зовут… а, да, Коля. Коля-Коля-Николай, сиди дома не гуляй. Не ходи на тот конец, не носи девкам колец! Ох валенки, валенки… неподшиты, стареньки…

Дура. При чем тут валенки. Третьего-то как звать?

Ага, Блаженный.

Блаженный – это не имя! Это лагерная кликуха!

При чем тут лагерь? Мы же все плывем на Корабле.

Вместо бараков у нас палаты. Вместо нар койки. Все чин-чинарем.

А помрем – все равно выкинут на лед, и ледяной океан поглотит никчемные тела.

Души. Души будут жить на свободе.

Блаженный… как его, как… Беньямин. Просто Бенька. Заяц Бенька.

Бенька Белый, куда бегал? В лес дубовый! Что там делал? Лыки драл! Куда клал? Под колоду! Кто украл?

Он не украл! Он не украл! Я видела! У него руки чистые! И душа тоже чистая!

Давайте, мужики, по-другому посчитаемся. Аты-баты, шли солдаты. Аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? Аты-баты, самовар! Аты-баты, сколько стоит? Аты-баты, три рубля. Аты-баты, кто выходит? Аты-баты… ты… и я…

Выходим. Мы выходим. Мы выйдем.

Мы – уйдем.

Мужики, мы точно уйдем, это я вам говорю, Манита Касьянова, бля я буду.

Они сталкивались в коридорах. Они сшибались взглядами около туалета, который Коля Крюков по-моряцки называл «гальюн». Они тайком пожимали друг другу руки, когда волокли свои тела на обед в столовку, и из окна раздатка на их тайные быстрые рукопожатия смотрело жирное угрюмое лицо поварихи.

Манита понимала: счастье рядом, надо только уйти вместе.

Вместе с ними.

Кто эти мужчины были ей? Ухажеры? Собутыльники? Друзья? Кто ей был Блаженный, день и ночь молившийся за нее? У Коли Крюкова жена; да еще какая справная, симпатичная; она приходит к нему каждую неделю, а туфельки-то у нее модненькие, от Пьера Мореля, а чулочки-то капроновые, она тут консультирует, смотрит психам глазное дно, заглядывает, ослепляя зеркальцем со смешной дыркой, глубоко в глаз, и глаз, как кусок льда, тает под пучком убийственного света. Все видит внутри глаза опытный врач Липатова. Все видит внутри мозга. Что у кого в голове копошится. Всю тьму; всех блох; всех червей.

И все, боже мой господи, все серебряные елочные дожди, стекающие с макушки по лицу, затылку, вискам, щекам между темно-зеленых ветвей и ярко-золотых шишек.

Мы – каждый – елка. Мы колючие. Мы когда-то были живые и свободные. Нас срубили в людском лесу. Приволокли сюда – на непонятный праздник: в машинах, в кузовах грузовиков, на плечах, на горбу. Тащили, уцепившись за комель, головой по снегу.

И нас все не наряжают. А мы все ждем.

Мы ждем! Когда же!

Когда же и нас заметят! И нас – обласкают! И нас украсят с ног до головы фонарями, золотыми шишечками, красными мухоморами, алыми рыбками, нежными снежинками! Обольют щедрым серебряным ливнем! Презирая наши колючие лапы, водрузят нам на затылке золотую звезду!

Ой нет! Нет-нет! Мы ошиблись! Красную!

Только Красную!

Мы больше не будем!

Воткните нам в темечко Красную Звезду! Тогда у нас наступит настоящий праздник!

А так… что ж…

Трое мужчин, и надо кого-то из них выбрать.

Чтобы вместе уйти.

Уйти надо вместе только с самым дорогим.

А кто дороже всех? Разве ты знаешь?

Коля. Витя. Бенька.

Бенька. Витя. Коля.

Да ведь каждый дорог. Она тут, в дурдоме, с ними познакомилась наново. И заново они все стали ей близки. Каждый по-своему. Не дури, Манита, ты их всех возьмешь с собой.

Пойдут ли?

Вечером, после ужина, уже затемно, тихо пробралась в десятую палату, к Крюкову.

Крюков не лежал, сидел на койке. Перед ним стоял трехногий маленький этюдник. На этюднике торчала картонка. Он быстро закрашивал ее маленькими кисточками, окуная их в выдавленные на странную округлую дощечку разноцветные краски. При виде кистей и красок у Маниты защемило сердце.

Она близко, со спины, подошла к Коле и нюхала запах красок и пинена. Коля ее не видел. Он быстро, умело писал с натуры спящего напротив больного. Мелкашка разметался во сне. Его тщедушное барсучье личико, вечно сморщенное, разгладилось, расправилось, как японский веер. Стало не звериным, а человеческим.

Как красит всех сон. Зачем она сюда пришла?

Морщила лоб, мучительно вспоминала. Вспомнила.

Прикоснулась пальцами к Колиной широкой спине, обхваченной полосатой пижамой. Коля вздрогнул, оторвался от этюда и оглянулся.

– А, Маниточка. Привет. Когда на выписку?

Она смотрела на картонку. На лицо спящего.

Человек спал, чуть приоткрыв рот, крепко смежив веки.

Он уже спал внутри живописи. Внутри искусства.

А внутри чего спят и кричат все они?

– Никогда.

– Ну это ты брось.

Он крепко, тщательно вытер кисти грязной тряпкой. Манита следила за его движениями. Кривила лицо, пытаясь узнать, вспомнить. Не получалось.

– Это что у тебя такое?

– Это? Душу разминаю. Портретик новый.

Помолчали.

Она огляделась. На всех койках лежали люди, только койка Блаженного пуста. Застлана аккуратно.

Манита села рядом с Колей на койку, и панцирная сетка продавилась под их телами и ушла вниз, как дно дырявой шлюпки.

– Коль. Я тебя приглашаю.

– Куда? На новогодний бал?

Уже хохотал.

Она закрыла ему рот рукой.

– Не ржи как конь. На какой бал. Давай уйдем.

– Откуда?

– Отсюда.

– Так нас же выпишут! И сами уйдем! Ножками!

– Ты не понимаешь. Мы сами уйдем.

– Как это сами?

Медленно вытирал кисточку тряпкой. На Маниту, как кот, косился.

– Так. Сами. Я знаю ход.

– Подземный, что ли?

– Брось шутить. Я не шучу. Да или нет.

Крюков бросил вытирать кисть и прямо, честно поглядел Маните в лицо.

И его губы сами, за него, сказали:

– Да.

В палату буйных она вошла, как к себе домой.

Она расхаживала по больнице как тень; многие ее просто не видели, такой она сделалась незаметной, тихой. Врачи махнули на нее рукой. Лежит? Хорошо. Ходит? Пусть ходит. Теперь, после шести терапий литием, десяти инсулиновых ком и двадцати токов, она и так тише воды ниже травы. Безвредная. Пусть слоняется. Неважно где. Не надо знать, зачем.

Рыжая борода Вити Афанасьева торчком торчала над сугробами простыней.

Манита подошла к нему. Села не на койку – на корточки.

Потрогала бороду.

Он дернул головой.

– Как тебя зовут? Вова? Вадя? Витя? Ведь Витя, да?

Он не знал, правда это или шутка.

– Ты мальчик, да?

Губы внутри красной бороды таинственно пошевелились.

– Я, я…

– Ты котик. Котик-коток, серенький хвосток. Ты котеночек. Рыженький. А если перекрасить, будешь черненький.

– Манита… кончай…

– Сейчас, да, только не останавливайся.

Улыбнулась весело. Он в ответ.

Улыбались друг другу, а вокруг орали, храпели, хрипели, выли, плакали, хохотали люди, и они были живые, и они жили за решеткой.

– Ты мальчик Витя, я помню, я вспомнила. И я тебя люблю.

Его щеки залились густой краской, стали краснее бороды.

– Манитка! Ну брось, честно!

Сжал ей руку. Она пожала его руку в ответ.

– Витька. Давай уйдем. Честно. Все надоело.

– И мне.

Странно, но он сразу понял, о чем она.

Сильнее сжал ее руку.

Она терпела боль, не кричала.

Для нее уже не было боли.

Была только она сама.

А она сама была – душа.

– Пойдешь? Со мной?

Он еще сильнее сжал ее руку. Чуть не раздавил в кулаке.

Рука ей сказала: да.

А вокруг пели, плясали, корчились, ползли по полу, если из мисок невидимую еду, целовали невидимых деток, били невидимых животных, пили невидимое вино, сочетались с невидимыми любовниками бедные люди, а может, бедные звери, а может, бедные птицы, а может, бедные боги.

Когда все уже спали, Манита осторожно встала, стараясь не скрипеть пружинами.

Пошла в десятую палату.

Все спали. Или пытались спать. И он тоже спал. Или делал вид, что спал.

Блаженный.

Перед его койкой она встала на колени.

Невыносимо заболели ноги, пробитые током.

– Блаженненький… Проснись.

Беньямин живо открыл глаза.

– Я не сплю.

– А глазки закрыты.

– Это ничего. Это нарочно.

– Я поняла.

Скользнула рукой ему под одеяло. Теплая грудь, теплый живот. Он сжал ее руку и положил себе на грудь, туда, где ухало гулко, молотом.

– Как у тебя громко сердце бьется.

– Оно у меня больное, деточка. Им… на это наплевать.

– Им на всех наплевать. Они зарплату получают.

– Что пришла?

Шептал ей, а лицо не поворачивал, глаза глядели в потолок.

– Пойдем со мной?

И он сразу понял ее.

Голову-то на подушке повернул. Глаза блестели.

– Я ждал, что ты мне это скажешь. Я готов.

– Не обманешь?

– Нет.

– А твой Бог? Он же осудит это?

– Он нас простит.

– Вот и я так думаю.

– Когда?

– Когда ты хочешь.

– Нет. Когда ты.

Говорили неслышно. Сами себя еле слышали.

Мелкашка завозился на койке. Засучил ногами.

Манита вынула руку из-под одеяла. Поправила одеяло на Беньямине.

– Тогда я приду к тебе. Скоро. Жди.

Дверь отлетела, на пороге палаты – медсестра.

Лицо злое. Почему все они такие злые?

Все уж спят, а она зло, яростно свет включила.

И заорала на всю палату.

– Женщины! В палате у мужчин! Что вы мне тут! Ночной разврат устраиваете!

Шагнула ближе. Рассмотрела Маниту.

– А! Касьянова! Ну-ка марш к себе в палату! Быстро! Чтобы только пятки засверкали!

Манита, морщась, встала с колен.

Босая. Как всегда. Где-то в ветре, в зиме навек потерялись больничные шлепанцы.

– Сейчас.

– Не сейчас, а мигом! Чтобы я тебя тут не видела!

Манита прошла босыми ногами до двери, обогнув сестру, как навозную кучу, и в дверях остановилась и сказала насмешливо:

– Вы меня еще увидите. Сейчас же с уколом придете. И я даже знаю, что вы мне сделаете. Название лекарства знаю.

Медсестра ненавидяще глядела на Маниту.

– Ишь какая! Ученая!

– Да только я вам не дамся.

Медсестра фыркнула презрительно.

– Санитаров позову! Проблема!

– Санитары – не успеют.

Лицо медсестры плавно, тихо сползло щеками на белый воротник, горячим воском по тающей свече.

– Это… как это?

Босая больная Касьянова уже шла по коридору, уходила, ее было не достать ни иглой, ни сетью, ни криком.

Доктор Запускаев среди врачей возвеличился мгновенно: это именно он разгадал все коварство доктора Сура, а глупость Сура подтвердило еще и то, что он после отбоя пошел к больной в палату, к той самой, что проколола ему глаза вилкой; ну какой нормальный врач будет ночью бестолково шастать по палатам? И с какой целью он навещал больную Неверко? То-то и оно.

Разгадавший секрет несчастного Сура доктор Александр Никитич Запускаев вырос в собственных глазах.

С коллегами уже стал разговаривать покровительственным тоном.

Раздался в плечах, поширел – заважничал.

Боланд, проходя мимо по коридору, одобрительно, как верного пса, трепал Запускаева по загривку.

Больную Неверко положили в тот самый бокс, где умерла больная Назарова.

Во избежание нападения Неверко на соседей по палате.

Запускаев вышагивал по коридору, а полы блестели – их мыла, мыла, вечно мыла бессменная Анна Ивановна, мыла старательно, тщательно, упорно. Будто хотела шваброй в дощатом настиле дырку протереть.

Запускаев хотел обогнуть санитарку, да она внезапно мазнула его мокрой тряпкой по брючине, по башмаку. И заахала.

– Ах батюшки! Ах матушки! Ах доктора я обляпала!

Запускаев улыбнулся деланно, погладил Анну Ивановну по локтю.

– Да ну что вы, Анна Ивановна. Чепуха какая. Вода же. Высохнет.

– Ах давайте я сама вытру!

Старушка ловко, как молодая, опустилась на колени, сорвала тряпку со швабры, выжала ее в ведро и стала тряпкой тереть, тереть башмак доктора Запускаева, будто начищала наждаком медный примус.

– Все, хорошо уже, спасибо…

И тут Анна Ивановна, стоя на коленках на сыром полу, подняла свое круглое яблочное сморщенное личико и негромко, но отчетливо произнесла:

– А доктора-то Сура – вы подсидели.

Стоял оторопело.

Хотел уйти. Не мог.

– Что вы… мелете?

– Я не мелю. Вся больница говорит.

– Вся… больница? И вы верите сплетням?

Уже брал себя в руки. Сердце трепыхалось подстреленным зайцем.

– У нее анализы были все хорошие. Мне в лаборатории…

– Завтра уволю всех лаборантов!

– А, вот вы как.

Старуха вставала с пола тяжело, долго разгибала спину. Теперь видно было, сколько ей лет. Как ей трудно двигаться. До смерти она будет мыть тут полы. Мокрая тряпка спасет ее.

Доктор Запускаев пошел прочь от старухи. В сердцах двинул носком башмака поганое ее ведро. Вода качнулась, выплеснулась на пол. Разлилась огромной грязной лужей. Анна Ивановна тоскливо смотрела Шуре Запускаеву в широкую, как льдина, белую спину.

Назначила встречу. Здесь. Чердачная лестница. Никто тут не бывает. За ней не уследит. Ждала. Не идут. Может, еще придут. Если не придут – она одна уйдет. Раньше у нее что-то было на руке. Обхватывало руку. Она забыла. А, часики. Часики на запястье. Кто подарил? Витя. Опять Витька. Витька, он всегда. Он такой. Он однажды хотел ей черного котенка подарить. Нашел на помойке. Она отказалась. Смеялась и отталкивала котенка. И он оцарапал ей руку. Мяукал страшно. Витя его отдал соседке-старушонке.

Она никогда не станет старухой. Никогда. Не суждено. Ждать. Они придут. Они обещали. Не подведут. Они тоже хотят. И она хочет. Надо всем вместе. Кто-то не придет. Испугается? Воля его. Захочет все равно. Позже. Есть только один выход с Корабля. Забраться на капитанский мостик и прыгнуть во всколотые ледоколом льдины.

В черную, зеленую, синюю воду. Это не вода. Это краски. Они плещутся, поднимают Корабль, пытаются Его перевернуть. Дураки на Корабле. Не понимают, как лучше. Звери на Корабле. Они не знают людских слов, людских чувств и людских мыслей. А какие мысли у зверей? Ты же знаешь, какие. Пожрать. Украсть. Завладеть. Удрать.

Редкий зверь пойдет навстречу опасности. Навстречу смерти.

Стояла у чугунной лестницы. Лестница вела в закрытый люк. Она уже раньше открыла его. Ей это стоило сил. У нее не было ключа. Она просто сломала замок и выломала деревянную крышку люка. А потом на место поставила, прислонила, будто закрыт.

Сильные руки у тебя, Манита. Сильные еще.

Дрова можешь рубить. В деревне жить. Дровишки на зиму запасать.

С кем – в деревне? С Витей?

Да ведь Витя не против будет. Город, деревня. Все равно. Жить.

Жить – значит страдать. Хватит.

Деревня, печь, мечта. Их никто отсюда не отпустит. Они умрут здесь.

Мужики курили в курилке, рассказывали: одного мужика держали в дурдоме, от алкоголизма лечили, выписали, справку в карман положил, на волю вышел, воздух вдохнул, радость, от радости чуть не обделался, к магазину подошел, а там беленькую продают, ну и купил поллитровку, и выдул на радостях без закуски, опьянел, рассудок потерял, свалился прямо у того магазина, заснул. Милиция подходит. Обыскивает. В кармане – ух ты! – справка из психбольницы. Так это ж псих, ребята! Давай его обратно! И привезли обратно, то есть сюда. И заложили. И лежит. Закололи. Уж не человек.

Здесь звери из людей делают насекомых. Все живое смешалось. Перепуталось.

Кто прав, кто виноват. Неизвестно.

Только след от часиков на руке. Времени нет. Оно умерло. Никто не идет. Кусай губы, Манита! Они предали тебя. Твои любимые. Схватиться за холодный чугун лестницы. Лестница наверх. Надо идти только наверх. Все вверх и вверх. И никогда вниз.

Шаги. Шаги!

Она стала тенью и метнулась вперед.

Тень надвинулась из тьмы, шла к ней.

Крепко, радостно билось глупое сердце под ребрами.

Тень близко. Возле нее. Тени обнялись. Руки цеплялись за чугунные прутья, ноги переступали, тени лезли вверх. Ладони приподняли деревянную заслонку. Она отделяла их навсегда от постылого мира. Яма. Только не внизу, в земле; а наверху, надо лбом. Черная яма. Лезь туда. Лезу! Как мы это здорово придумали!

Пришел только один. И на том спасибо. Этот один всех людей, всех зверей стоит.

Ты один. Ты со мной. Ты единственный, я так и знала. И я тоже знал.

Тени взобрались по черной лестнице. Скользнули в черноту. Чердак обнял и закружил. Сквозь щели сочился ночной свет. Ночь, все верно. Рождаемся ночью и уходим ночью. Ночью легче. Не так страшно. Что ты! Мне вот совсем не страшно. Весело даже. Я счастлив.

И я счастлива.

Осторожно, чтобы не оступиться и не провалиться, шли по захламленному больничному чердаку. Трубы. Ящики. Листы картона. Коробки. Старые автоклавы. Перевернутые кверху ногами печки-буржуйки. Мусор всего века тут сложен. Женская тень нагнулась. На полу блестела вода. Лужа? Зеркало. Маленькое дамское зеркальце, и открыто. В щель в крыше бьет лунный луч. Поглядись в зеркало, тень. Узнаешь свое лицо? Это не мое лицо. Это не я. А кто? Кто?!

Она забыла имена.

Не надо вспоминать.

Подержала зеркальце в руке, повертела. Бросила. Звон. Покатилось. Или разбилось. Все равно.

Держась за руки, они выбрались на крышу. Скользя, шли по ее пологому скату. На крыше местами лежали плотные слои снега, они сменялись островками чистой, бесснежной блестящей жести. По обледенелой жести скользили ноги. Оба крепче вцепились в руки друг друга. Смеялись. Умолкли.

Ноги сами донесли их до края. Две тени. Держались друг за друга. Молчали. Сейчас свобода. Вот она. Рядом. Так близко. Они полетят. Всего миг. Он растянется навек.

И вдруг тень в длинной рубахе села. Чуть загнутый край крыши, плотная, выстывшая на морозе жесть еще удерживала, баюкала в ладони. Тень прижала руки к груди. Как та, другая тень, в их палате. Певичка. Синичка.

Как это она пела? Такие красивые слова. Иностранные.

У тебя же хороший слух. И память что надо. Ты все забыла. А это запомнила. Запомнила!

– Лакримоза! Диес илла! Ква ресургет… экс фавилла…

Вторая тень нависла над ней. Рядом. Еле держалась. Ступни плыли. Пальцы цеплялись. Говорят, Бог, которого убили большевики, ходил по воде. А они ходят по крыше. Как коты.

Черный котенок! Что ты мяукаешь? Что поешь?

Разве тебя с крыши не сбросили?

Нет, тебя убили по-другому.

Убили, а ты на свободе!

Свобода! Вот она!

– Юдикандус… хомо реус!

Ноги сползли со ската. Свесились с края. Сидела, вцепляясь руками в выгиб яркой лунной жести.

Жизнь была. Прошла. Все минуло. Зачем?

И волной поднялась со дна души неизжитая боль, нерастраченная мощь.

Уйти?! Воля! Не вернуться?! Пускай! Вернуться? Никогда! Родится другая! Другой! Она, такая она, как вот сейчас, теперь, на скользком скате зимней крыши, не вернется сюда! Придет другой! Другая! Придет такая, которую она забыла! И мучительно, до слез, до слепоты и глухоты, до безумия, она – ее – будет вспоминать!

И – не вспомнит.

– Уик эрго… парце… деус…

Две тени. Одна сидит на краю. Другая стоит рядом. Качается. Ловит руками зимнюю ночь. Метель утихла. Вызвездило. Крыши города Горького в ночи железными лодками плывут. Голые деревья опушил белый бархат полночного инея. Как красиво вокруг. Какая красота. Красота в небе, в тучах. Красота в лунном серебряном свете. Грязь на земле. Под сверкающими ветвями, под инистыми кустами. Ее не видать.

– Сядь рядом.

– Да.

– Хочу, чтобы мы вместе.

– Да.

Сидели рядом. Полуголые, дрожали от холода. Стучали зубами. Свесили ноги вниз. Корабль плыл. Луна заливала головы, плечи, лица стылым молоком. Сколько красоты, и ее больше нельзя будет увидеть. А может, обречены видеть вечно; и так наедятся красотой, что не захотят…

…вспомнила. Внезапно вспомнила. Быстро обернула лицо к мужчине.

Уже падали. Не удержаться.

– Моя картина! Я сожгла ее!

Уже катились вниз.

– В печке…

Черный котенок мяукнул.

В зеве печи горели дрова.

Две тени летели. Одна другую держала за руку.

Летели, и вверх ноги задрались.

Темные окна Корабля мелькали.

Он шел вперед и уходил от них. Проламывал лед стальной, каменной острой грудью.

Белели беззвучно орущие лица.

Развевались белые больничные одежды.

Холщовые пижамные штаны. Холщовая смирительная рубаха.

А может, не смирительная, а просто длинная, холстины не пожалели.

Последний холст.

Последний миг.

Блеск ледяной лужи передо лбом, перед слепыми глазами. Открытый рот.

Последний крик.

Вся свобода.

Вся жизнь.

Тени превратились в тела.

Два тела лежали на снегу.

К ним подбегали дворовые собаки. Обнюхивали их. Медленно, важно подходили зимние птицы – вороны, галки. Переступая лапками-крестами, ходили по свежему снегу вокруг, склоняли умные головы, глядели умными глазами. Подкрадывались кошки. Эти были осторожнее всех. Садились поодаль, поджимали мерзнущие на снегу лапы, водили усами.

Кошки, собаки и птицы водили хороводы вокруг лежащих. Странный праздник. Зачем они так тихо лежат? Зачем спят на холоду? Голокожие люди всегда прячутся в свои теплые кирпичные коробки и одеваются в теплые меховые одежды. Одежды они делают из зверей. Они хуже зверей, потому что они убивают не только зверей, но и друг друга.

А эти? Они тоже убили друг друга?

О чем думали звери, танцуя вокруг двух тел? Мужчина и женщина не разняли рук. Так, мертвые, крепко за руки и держались.

Откуда появилась, перед самым рассветом, эта девушка, эта больная? С какого спустилась крыльца? С какого этажа? Шла, еле ногами двигая. Ощупывала пальцами холодный черный воздух. Светло, опалово сиял снег. От трупов отбежали две огромных дворняги. Коты дрались за деревьями, далеко разносились их злобные вопли. Женщина, или девушка, или девочка, или старушка, плохо было видно в ночной живой тьме, еле переступая ногами, подошла к лежащим на снегу. Опустилась на корточки перед мужчиной. Трогала голыми дрожащими пальцами его рыжую, седую бороду. Другую руку прижимала к груди. К левой ключице. Она была очень худая, как век некормленая.

Тихо, тихо худая девушка раскрыла рот. Она запела. Пение слишком тихое, не услышишь, только если голову ей на плечо положишь. Или ухо под губы подсунешь. Не пела: шептала. И все же голос лился талой водой под коркой наледи. Лился. Светился. Рождался. Умирал.

– У любви, как у пташки, крылья… ее нельзя… никак поймать…

Девушка сидела на корточках на снегу, перед телом Вити Афанасьева, и пела о любви.

О чем же еще можно было петь им обоим?

Сидела, пела и плакала.

А потом голос пресекся, исчез: от слез петь не могла.

Рассвело, на крыльцо больницы вышла дежурная санитарка, вытряхнуть половик, что лежал под фикусами в столовой, увидела мертвых и закричала. Она кричала очень громко, и на ее крики сбежались люди – и из больницы, и из окрестных домов. Самоубийц унесли в подсобку, где главный врач все мечтал сделать кофе-бар для приезжих гостей. Пахло картошкой. Пахло картоном. Тела положили рядом. Пока несли, их руки разорвались; но когда их положили рядом, они опять соприкоснулись.

Так лежали вместе, тихо.

Все было тихо.

Психи еще спали.

А кто-то не спал, а рыдал, забивая рот, зубы, язык скомканной простыней.

* * *

Они, как возмездие, шли.

Каждый – каждому – возмездие.

Шел мертвый Марсианин с головою Пса. Скалил пасть. С желтых клыков текла слюна.

Шел Политический, и он был Жук-Рогач. Шевелил жвалами. Шевелил черными огромными бархатными усищами.

Шел разбившийся в лепешку Бес, и он, Козел, тряс и тряс белой седой бородой, вылуплял влажный жемчужный глаз, мигал, моргал, наклонял старые рога, и человеческие руки торчали впереди козлиной адской, ночной морды, загребали воздух, хватали его и не находили опоры.

Шла обритая Саломея, и у нее была большая и неуклюжая, такая добрая голова Коровы, и мотала головой Корова, и мычала невнятно, жалуясь, прося, умоляя.

Шла, с выпитой до дна душой, больная Назарова, и на тонкой черной шее в свалявшихся перьях у нее торчала, возвышалась над всеми башка Гусыни, и качала Черная Гусыня головой, о чем-то своем доподлинно зная, никого не обвиняя, не проклиная.

Шел, катился на кривых ножках маленький бедный колобок, Витька Афанасьев, да вот взамен рыжей бороды у него на шее вертелась голова Льва, и глядел Лев грустно и гордо на безумный человечий мир, и все, все знал великий царь Лев про жалкого слугу-человека.

И шла Синичка Неверко с головой Синицы, а потом вдруг голова синичья на ее плечах задрожала, замерцала, туман смахнул ее вон с плеч, и надвинулась из тьмы голова Волчицы, и подняла голову к потолку, то есть к небу, и запела, ой, конечно, завыла Волчица, зная о том, что не прервется вой никогда.

Шел Блаженный Беньямин, лагерный пацан Бенька, с головою Орла. Орел он и есть Орел. Гордая птица. Не подступиться.

А глаза Орла поворачивались в разные стороны, глядели во тьму и говорили тьме: все понимаю, всех люблю, за всех молюсь. Никого не растерзаю, хоть когти острые, а клюв железный.

Шел Колька Крюков, маячил надо всеми, росту высокого, лысина золотая, усы серебряные, пушистые волосья медные; красавец писаный, никем не описанный! На холсте никем не написанный! Себя, что ли, Коля, напиши! Автопортрет в больнице! На маленькой ободранной картонке! Обмакни кисточку в красную краску, а потом в льняное масло! Разрежь мастихином руку! Или ногу! В кровь – обмакни!

Ой, Колька, обознались мы! Голова-то у тебя – медвежья! Медведь ты, точно Мишка!

И ревешь!

Шел Мелкашка с головой лисьей; что, Лиса, много ли народцу обманула, многим ли льстиво хвостом подмахнула? Ах ты Лис, Лис. Поздно мы за тебя взялись!

Шел Мальчонка-Печенка с головой Ягненка. Каждая завитая золотая шерстинка на Ягненке от страха тряслась.

И шли, шли за ними больные. Много больных. Тени. Кучи. Тучи. Груди. Плечи. Головы зверьи. Кулаки человечьи.

Они надвигались на врачей.

А с другой стороны коридора надвигались врачи.

Впереди шел Боланд. Не Боланд. Крокодил.

За ним шагал доктор Запускаев. Рык раскатывался из жаркой пасти Тигра.

За ними шел покойный Зайцев, и его смешная заячья голова вертелась туда-сюда, будто Заяц высматривал свет во тьме. И не видел. И плакал. А разве птицы плачут?

За ними шел Сур, и Сур был Волк. Он был точно в пару Волчице Неверко.

И так же, как она, поднимал серую, обросшую грубой зимней шерстью голову и выл, выл на Луну за бельмастым окном.

За ними шла Кочерга с головою Совы. Ты мудрая, Сова. Проморгай мне сужденные годы мои.

За ними шла мертвая доктор Матросова, глядела глазами Оленухи, прядала оленьими ушами.

Так шли доктора на больных; и те и другие звери были, не люди.

Больные шли на врачей.

Врачи шли на больных.

Может, это чей-то сон. Чей-то бред.

Разве сейчас угадаешь?

И выскочил на середину коридора, на доски, намытые нянечкой Анной Ивановной, маленький черный котенок.

Метался. Выл. Мяукал. Орал!

Падал на спину. Лапами сучил. Бился.

Опять шарахался туда и сюда.

Ловил свой хвост. Когти выпустил.

Красная пасть широко раскрыта! Дрожит в ней красный язычок!

Не убивайте меня! Я вам… еще… пригожусь…

– Манита! Уйди отсюда!

Это рычит Лев?

Это клекот Орла?

Врачи, их руки-молнии. Они туча, они гроза.

Ливень затопит.

– Манита! Что ты тут делаешь?!

Медведь ревет!

Как вы все хотите ее спасти!

Но никто не спас.

Черный котенок, ты здесь, зачем?

Зверек метнулся под ноги доктору, что шел впереди всех.

Первым шел.

Человек с головой Крокодила.

Человек поднял ногу в тяжелом башмаке и опустил ее.

Шея котенка попала аккурат под подошву.

Котенок еще слышал, еще услышал, как хрустнули под ногой человека его шейные хрупкие, тонкие позвонки.

Завалился на бок. Задергал лапками. Обнажилось мохнатое брюшко, не угольно-черное, а намного светлее шерсти на спинке. Чуть палевое, чуть в рыжину. Маленькие соски светились сквозь красноватый подшерсток. Мальчик? Девочка? Кому надо это знать? Зачем?

Лапки дергались. Черная головка завернулась набок. Из пасти потекла кровь. Потекла из ушей. Черный хвост дернулся пару раз и вытянулся. Тельце одеревенело. Все. Смерть.

Лев глядел на мертвого черного котенка.

Глаза Льва загорелись безумием.

Он был безумен.

Как все они тут.

Что такое любовь и милость, он забыл.

Как все.

Он хотел отомстить. Загрызть.

Как все они.

И Лев прыгнул.

Две толпы людей со зверьими и птичьими головами наползли друг на друга, тени слились, смешались, свалялись, как шерстяная стелька в сапоге. Все кричали, рычали, свистели, вопили, но криков было не слыхать. Тишина сжимала виски тисками. Под ногами, под тапочками, туфлями, сапогами, ботинками, грубыми башмаками и мягкими валенками погиб, исчез странный черный котенок. Люди образовали одну большую черную тучу. Кучу малу. Перевивались, склеивались, опять разрывались, проникали друг в друга, обтекали друг друга. Каждый для каждого становился другом и врагом. Островом и морем. Жизнью и небытием. Облаком и ямой.

Люди перемешались так, что сделались одною сплошной громадной кучей, то ли снежной, то ли каменной, то ли земляной; куча отсвечивала колотым углем и осыпалась грязным песком. Она все росла и росла. Увеличивалась. Стала чудовищной. Проломила больничный потолок. Разрушила стены. Куча обнимала собою целую больницу, и больница рушилась, осыпалась на глазах, а куча уже гляделась настоящим живым муравейником, в ней, внутри, уже ползали, живо и весело сновали черные муравьи, неустанные работники. Они тащили в лапках и жвалах строительный материал – бумажки, песчинки, обломки кирпича, ветки, комки паутины, горелые щепки, сухие ягоды, птичьи перья, полинявшую овечью и волчью шерсть, и все годилось для возведения Дома, для того, чтобы малый святой мусор положить в фундамент их мира: мира, где теперь они все, и грешники и святые, будут жить.

И будут умирать.

Важно умереть в муравейнике; и звери, и люди, и птицы, и бабочки, и стрекозы, и змеи, и черные бархатные котята все равно, в конце концов, придут в муравейник, в огромную, бесконечно шевелящуюся, мелкими и крупными тварями кишащую, всеохватную больницу для всех бедных живых существ, чтобы маленькие муравьи облепили их, обреченных и больных, и сожрали, объели им все мясо до костей, а кости положили в основу будущего дня, того, что придет; да неважно, придет ли. Если не придет – мы сейчас жили, живем на свете, вот теперь, только один день.

Только этот день, маленькие живые твари.

И он не пройдет бесследно.

Иначе зачем все?

Он останется навсегда.

Он – это живая куча. Это движение. Это переработка мусора.

Это бессмысленность смысла.

Это ум. Это безумие.

Это – мы.

А муравейник внезапно стал уменьшаться, это мы поднимались над ним, улетали, забирали все выше и выше, и видно было сверху, из черных шерстяных туч, что муравейник стоит на палубе гигантского Корабля, а Корабль проламывает железной грудью льды, он идет во льдах, и за ним, за кормой, остается черная дорога свежей холодной посмертной воды. Льдины крошатся и валятся в водяную черноту. Глубина большая. В глубине ходят рыбы. Летим все выше. Муравейник уже такой маленький, что не рассмотреть не только копошащихся в нем муравьев, но и его самого; он уже – просто пятно на чисто вымытой бессмертной шваброй палубе, и вразвалку идет по палубе моряк, величиною с муравья. И тучи мчатся над мачтой в сером тяжелом небе. Оно чугунное. Оно сейчас упадет и раздавит нас всех.

Но мы теперь свободны. Мы же летим.

Мы улетим выше неба.

Улетим отсюда навеки, скорей.

А с другой стороны больничного коридора, там, где в окно за решеткой ярко, разрезанным лимоном светила Луна, с неба шла, надвигалась, над крышами собиралась, клубилась ночная, снегом набухшая, безумная зимняя гроза.

* * *

Почему люди так неласковы друг к другу?

Рубят друг друга, бьют, убивают?

Почему у них в глухих ушах вата и пластилин, плотные марлевые турунды, и не слышат они глас Того, Кто родил их?

Родитель наш! Светлый! Звездами украшенный! Добрейший добрых! Нежный! Ко всякому в его грязную нору, в кровавое логово приходящий!

Боже Ты наш! Ты же помнишь, как я сюда попал!

А кому ж и помнить, как не Тебе!

Бенька не помнит. У Беньки память отшибло.

Током – выжгли.

Помнит Бенька только одно: как воздевал к небу руки, как стоял на вольном воздухе и служил службу, совершал требу Отцу, и синь билась о живые его ноги, о нетвердо стоящие на соленой земле ступни; камни, разломанные доски, холодные волны, ветер, и люди вокруг. Люди кричат, поют вместе с ним. Люди молятся. Плачут. Что, это карается законом – молиться и плакать?! За это надо карать? Наказывать, бить? За любовь-то?

Бенька пел или кричал, он не знал. Изо рта его вырывалась одна любовь, ничего больше. Вылетала и высоко летела белой голубкой. И он, улыбаясь, следил, как тает в прозрачной холодной вышине, тишине его живой голос.

А тут эти подбежали. Гомонят: нельзя! В парке города Горького! У самой Волги! На виду у всех пристаней! Да у вас паства! Да вокруг вас – ваши безумные сектанты! Да вы всех скоро под себя подомнете! Вы преступник! Подрываете основы нашего социалистического государства! Вы людей – растленным обманом заражаете, вы их делаете больными!

Бенька, твои губы пели и кричали.

Они кричали так: вы сами больные! Вы! Неразумные! Вы… жестокие… вы…

А они, жестокие, уже брали крепко его под локотки; и, кажется, даже наручники на запястьях застегнули. Будто бы правда он бандит был какой.

И вели. И глумились. И видел он впереди себя квадратную машину; из машины выскакивали еще люди, без лиц и без глаз, бежали прямо к нему, скорпионами цеплялись за его руки, плечи.

Ишь ты, и балахон себе специально – синий пошил! Небесный! Товарищи, глядите, и расшил золотыми галунами! Во цирк! Во театр!

Во с умища люди сходят!

Тащи его, волоки…

Ты, заткнись, все, спета поднебесная песенка твоя!

И – кулак под ребро.

Бенька, пока его вели к похожей на русскую печь, сумасшедшей машине, задирал седую голову и внимательно смотрел в небо. Он заглядывал небу в глаза, хотел понять, видит ли небо его и его страдание. А кто сказал, что страдание – это страдание? Страдание – радость, и больше ничего!

Боже мой, Светлый, любящий, о…

Выше Твоей смерти – нет ничего!

Выше твоего неба ничего нет.

Вот и свобода. Вот и ответ.

Он еще бормотал: вот и ответ, я нашел ответ, – а его, на глазах зевак, на глазах дураков-людей, наивно пришедших на берег Волги помолиться вместе с ним, уже заталкивали в санитарную, похожую на серый силикатный кирпич машину, а может, и не в машину, а в газовую камеру, а может, в гроб, а может, в бессмертную золотую раку. Ему вопили в уши: все, подлый сектант, изловили мы тебя, кончились твои гребаные проповеди! – а губы, сами, уже без него, все пели, нежно и беззвучно: Боже, прости им, ибо не ведают, что творят. Прости, Боженька милый, Твоих пионеров, Твоих октябрят.

* * *

Беньямин захотел именно сегодня отслужить эту литургию.

После завтрака он припрятал кусок ржаного. Ливнул не сладкого – чуть подслащенного бледного чаю в крышку от мыльницы. Обмотал вокруг себя простыню.

Взял в правую руку мыльницу, в левую – хлеб.

И встал к окну.

В окне расходился туман, нежно сиял зимний рассвет.

Вставало солнце.

– Эй, мужики, – сказал Мелкашка, вычищая расческой грязь из-под ногтей, – а знаете, ночью-то была гроза!

Никто не заворчал в ответ. Никто не закивал.

Не оспорил.

Не возмутился.

Не крякнул, не засмеялся.

Будто никого и не было в десятой палате. Будто бы палата была пуста.

Нет, все на местах. Молчат.

А этот, этот-то что опять делает?

Вечно он что-то делает. Такое… всякое. Неймется ему. Все сумасшедшие, а он Блаженный.

Беньямин стоял у окна, и рассвет обливал его золотым молоком.

Святые Дары смиренно лежали на заляпанном подливкой подоконнике.

Окно светлое, а фигура темная. Так всегда, когда встанешь против света.

– Эй! Что солнце заслонил! Отойди! Его и так зимой-то мало!

Все стоял.

Мелкашка вскочил с койки. Пятки глухо стукнули об пол.

– Эй! Кому говорят! Оглох!

Беньямин вскинул руку, простыня сползла у него с плеча, и обнажилась поросшая седыми курчавыми волосами грудь.

Ему было все равно. Он поднятой рукою будто ловил свет. Золотые невесомые плашки света. И у него из ладони вроде бы стали бить пучки света; больные поднимали головы, изумленно глядели на светящуюся руку Беньямина, на снопы света, на золотые пятна на обшарпанных стенах, на полу, на потолке.

– Господи сил! Великий Боже! Славу Тебе пою! К тебе сегодня улетели два ангела!

Мелкашка шумно втянул носом воздух.

– Черт ты ж побери! Вот чертовнюга! Опять ты за свое! Ах же ты ж в бога-душу-матушку!

Беньямин повернулся лицом к свету. Ловил его в ладони. Поднимал ладони к потолку. Выпускал свет. Бросал его из рук. Свет летел и падал на кровати, на матрацы, на стащенные на пол грязные дырявые простыни, на перекошенные беззубые лица, на шеи в синяках, на лохмотья полосатых пижам, на лохмы седых волос, на брови и улыбки, на скулы и кулаки.

– Господи великий! Любимый бесконечно! Добрейший добрых! Вместе с Матерью Твоей стоишь Ты там, на тучах… на облаках… и сыплешь золото на нас, темных и безумных, малых и сирых! Увидь нас! Услышь! Спаси!

– Ах ты подлюка, говнюк! – кричал Мелкашка, взбрасывая над головой кулаки. – Помет ты козий! Лепеха ты коровья! Еще завоешь – так я ж тебя! В щепки разнесу!

И вдруг невнятный, сначала шепотом, потом все крепнущий, усиливающий голоса хор подхватил:

– Да, да… Спаси нас… Спаси нас!

Беньямин взбросил вверх обе руки. Опять повернулся от окна – лицом к больным.

К людям.

– Люди милые! Люди мои! Люди великие! Любимые! Вы – от Бога! Вы – Божьи! Вам неправду говорят, что вы – человечьи! Вы все – небесные! Господи, аллилуия Тебе! Воззри на нас всех! Спаси нас всех!

Хор пел все громче и громче:

– Спаси… спаси! На-а-а-ас! Все-е-е-ех!

Беньямин раскинул руки. Свет из ладоней бил отвесно, в потолок.

Он повернул руки. Свет ударил в пол.

Все дивились, переглядывались, прижимали руки к груди. Обхватывали руками головы. Вытаращенными глазами глядели на Беньямина.

Мелкашка весь дрожал. Сел на койку. Колени подтянул к подбородку.

– Не верю… Не верю!.. Все чушь… Чепуха церковная… Ерунда какая! Дрянь! Простыня эта… Ряженый! Дурак! Дурак!

Беньямин пел во весь голос:

– Придите ко мне, все больные и немощные! Вкусите дары Божии, прекрасные, священные!

Люди потянулись по всей палате к Блаженному.

Он воздевал руки над своей паствой. Он гремел и ласкал. Сиял и улыбался. Он был весь радость, счастье. Дарил счастье. Вот они, Святые Дары. Счастье. Радость. Вот они, а вы их разве не узнали?

– Радость и счастье примите… источника бессмертного вкусите!

Люди наклонялись над ладонью Беньямина, и он скармливал им с ладони, как корку ситного лошадям, кусочки ржаного, обмакнутого в холодный чуть сладкий чай; люди вбирали губами Дары, глотали и отходили, они все этим солнечным, после снежной грозы, утром играли в церковь, играли в литургию, но им было так хорошо в нее играть, они играли и верили, и все на глазах становилось настоящим, и всему верилось, и все прощалось, и все – всех – любили и прощали.

Бенька гладил всех по щекам. Целовал в лоб. Склонялся и целовал и причастников руку. Так ему было хорошо!

И он видел: и всем тоже хорошо. Счастливо.

– Голуби! Голуби белые, золотые! Облака святые! Летите! Вы свободны!

Люди подходили, наклонялись над его рукой, целовали руку, целовали его в седую голову, в белую сияющую бороду. И Бенька целовал всех – куда придется, чмокал.

Подошел Коля Крюков, стеснялся, улыбался. Высокий. Низенький Бенька ему по пояс. Колина лысина блестела дном медного таза. В таких тазах на дачах варили варенье. В Колиной голове давно варилась не сладкая радость – горячая горькая каша, красная, столовская, сейчас вырвет, общепитовская.

Колька склонился и припал губами к руке Беньки.

– Блаженненький… благослови!

И Бенька положил теплую руку на горячий склоненный лоб Кольки; и так стояли оба.

А потом Бенька открыл рот и громко, на весь этаж, запел:

– Радуйтесь все! Все-е-е-е! И враги, и друзья! Радуйтесь и любите! И друг другу прости-и-и-ите-е-е-е!

А потом подбежал к нему разъяренный Мелкашка и крепко ударил его кулаком в щеку.

Синяк вздувался под глазом.

Уже бежали по коридору. Уже вбегали в палату.

Уже тащили Беньку. По доскам пола. По плитам храма без крыши. По холодному песку. По прибрежным камням.

И море, Белое море пахнуло в него гнилыми водорослями, ледяною шугой, и рыготала вохра, волоча его по берегу, а куда, он не знал, неужели утопят, или пристукнут веслом по башке, или просто запинают, ногами забьют, ведь человек над человеком властен, и человек человеку зверь, а у них ноги обуты в чугунные сапоги, и плывет вдали, в белесом седом море, лодка, он видит, глаза застилает слеза, а видит все равно, и вдруг ярко блестит, слепит, ба, да это не лодка, а зеркало.

Зеркальце крохотное.

Все вобрало. Все отразило.

Дед Бронштейн, зеркало твое! Дед, ты на свободе! А я еще в тюрьме!

Эй! Дед! Дождись меня! Я скоро! Я сейчас!

И он, корчась под кулаками санитаров, под током, выворачивая наружу все свои тайные, стыдные потроха, чуял: нет, все равно не умрет, весь не умрет, права была Манита, сейчас будет свобода, сейчас наступит, сейчас, вот сейчас, уже.

Соленый дух моря бил в ноздри. Матерились охранники, окуривали его дымом дешевых папирос.

Золотая литургия гремела над ним, уходя в небеса.

* * *

Крюков возвышался над всей этой чертовой больничной суетой. Морально и физически. Самый высокий. Выше Боланда, выше богатыря Запускаева. Все копошатся у него под ногами. Визжат, свиристят, в два пальца свистят. Стонут, борются, по полу катаются, а потом лежат равнодушные, с ледяными мордами. Уколы-процедуры-пища. Все злые, как гиены. Психушка она и есть психушка. Нины что-то давно не было. Не завела ли кого, пока он тут валяется, небо коптит?

Придет – уж он ее к стенке прижмет.

Но спасибо ей великое, что упросила начальство разрешить ему тут работать.

Без работы он бы тут быстро сдох. Загнулся. И помину бы не было.

Коля-моряк, иди над железными кроватями, маячь над белыми простынями! Сегодня чистые постелили. Перед праздником. А какой праздник, тут все друг друга переспрашивают. Да вы что, ребята, смеется Крюков, это ж Новый год! Вот он, на пороге! Встречайте!

Новый, тыща девятьсот…

А неужели когда-нибудь будет двухтысячный?

И трехтысячный?

Представить страшно. Что такое время?

А ну его в баню. Время – это ты сам. Пока ты есть, время есть. Тебя нет – времени нет. Ну все так просто.

Коля-моряк, ты же художник. Напиши ты их всех. Всех, что тут вокруг тебя снуют, колготятся. Все они достойны застыть в красках. Ниночка много красок в этюдник положила. Не поскупилась, много купила, весь художественный салон на Свердловке закупила. Знает: ты краски много кладешь. Щедро. Не жалеешь. Так надо; что слюну размазывать по полотну, по картону? Картонки кончатся – ты казенную простыню на куски раздерешь и на лоскутах этих будешь писать. Простыня кончится – будешь малевать на полу. На стенах. На потолке. Тебя ничто не остановит.

На полу они тебе не разрешат. Они тебя сразу – на ток.

И полмесяца будешь лежать тихо, как овощ в кастрюле. Побулькивать. А на тебя будут дуть, ложкой мешать и оценивать: сварился ли?

Гады люди. Соорудили друг для друга психушки. И кто эти больнички придумал? Он бы тому шею свернул.

Как по снежной улице скакал с горящей паклей на голове – забыл.

Не до памяти было. Вот тут, вот сейчас – самое важное.

Люди приходили к нему в десятую палату. Люди садились на табуреты, на стулья, на койки, на пол. Ноги под зад подгибали. Сидели, будто у костра. Грели руки над невидимым огнем. Плакали. Скалились. Думали, кто еще мог думать. И, пока они все это молча делали, Колька их писал.

Бились в пальцах кисти. Ласкали краски голый картон. Все ласка и любовь. Все раскрывалось под руками. Он умел любить, он всегда умел сделать женщине хорошо. Природа – женщина. Живопись – женщина. Жаль, не успел написать он доктора Матросову, рано она умерла, а вот очень женщина была.

Ниночка у него тоже очень женщина. Иначе он бы на ней не женился.

Нина, помнишь оперный театр? И как все пели громко, глупо?

А ты была такая нарядная. Розочка, цветочек.

Ниночка, ты не думай там, я еще мужчина, на меня водка не действует, я вот выйду из психушки, и я тебе, бабе, покажу, где раки зимуют, ой нет, где ангелы ночуют.

Ниночка, душа моя, ты моя душа.

Ниночка, а Маниту жалко; ты не думай, я не был в нее влюблен, это просто так, посиделки у нее в мастерской, что морщишься, хочешь сказать, знаю я ваши мастерские, да нет, ну точно, побожусь, сукой буду, ах прости, вперед-к-победе-коммунизма.

Ниночка, а знаешь, это только я тебе скажу, это тайна, больше никого не слушай, а меня слушай: наступят скоро такие времена, что весь наш коммунизм развалится ко псам.

И будет не страна, а логово. Берлога будет. Все обнимут друг друга лапами и будут валяться, валандаться, обниматься, обманываться, убиваться. Убиваться и убивать. И наша психушка, знаешь, райским раем покажется. Перед этим временем, ну, что придет.

Нина, я не пророк никакой! Я всего лишь художник!

Но ты запомни, что сказал. Запомни.

А сейчас дай мне поработать. Видишь, новая рожа передо мной сидит. Завлекательная. Я сейчас его быстро нашурую. Раз-два и готово. Красочки свеженькие выдавил.

Пиненом пахнет. Натурщик морщится. У него щетиной щеки заросли. Не бреется. Может, и не умывается. Да ничего с собой не делает уже. Зачем?

А я его пишу; и не спрашиваю, зачем.

Потому что знаю, зачем!

Но никому не скажу.

И даже себе не скажу.

И даже тебе, Ниночка, не скажу.

Тебе об этом знать необязательно. Ты голый врач. Ты моя жена. Женушка. Я тебя обниму и на кровать повалю. А заболею – ты меня полечишь. А картинок кучу напишу – возьму тебя под ручку, и с тобой на выставку пойду. Каждый, прежде чем помереть, должен выставиться.

Высказаться.

Я хочу высказаться.

Рожа мотается передо мной. Скулы от беды почернели. Щеки от голодухи ввалились. Боль лоб изрезала, высушила губы. Я его пишу, и мужик радуется. Он думает знаю о чем: вот нарисует меня художник, и я в музей попаду, на картинке-то. Дурачок, твою мать. Он не знает, а вдруг эта картонка сгорит в кочегарной топке. В зимней печи. Вдруг ею – на больничной кухне – будут ящик с морковью закрывать, чтобы мыши не влезли.

Кто знает, кто на что сгодится?

То-то же. Сиди, мужик. Не дергайся. Я, больной Крюков, тебя напишу. Я бывший моряк. Меня не так-то просто вырубить левым хуком. Я сам кого хочешь повалю. А врачей не валю: к ним уважение имею. Они все нам хотят помочь. Искренне. Их этому много лет учили. Но вот горе, не знают, помочь-то как.

* * *

На своих высоких каблуках, в ярко-красных модельных лодочках от Пьера Мореля, Нина бежала по коридору психбольницы, летела, хватала воздух ртом, и полы белого незастегнутого халата развевались за спиной и хлопали, белые крылья.

Быстрее. Быстрей!

Она бежала, дышала часто и шумно, воздух в груди кончался, ногами перебирала как во сне, но бежала, бежала, главное, не останавливаться. Не остановиться.

Что ей бормотали по телефону? Она не верила ни единому слову. Дочь глядела круглыми глазами, как мать судорожно всовывает руки в рукава драгоценной шубы из китайской земляной выдры. Обматывает шею шарфом не как дама, медленно и кокетливо – резко, на себя в зеркало не глядя, грубо, как злой мужик.

– Мама! Не уйди в тапках!

В глазах Лены плавал ужас.

Посмотрела вниз. Чуть в тапочках из дому не выкатилась.

Лицо дочери уплывало. Лестница под ногами шаталась. Трамваи звенели, оглушали. Летели мимо, в трамвайный парк. Поймала такси. Водителю сунула десятку вместо рубля. Хлопнула дверцей. Шофер провожал долгим взглядом сумасшедшую пассажирку.

И гардероб. И коридор. Этот коридор. Эти лица.

Коля жив! Он не мог умереть! Он не мог! Это не он!

Рванула на себя дверь ординаторской.

Тощая вставала со стула, протягивала руки, будто защищалась.

– Александр… – Забыла отчество Запускаева. Бледные, без помады, губы дрожат. – Николай Иванович жив?! Только быстро говорите! Только – правду!

Доктор Запускаев шел к ней, уже шел. И тоже – руки впереди себя нес.

– Нина Степановна… вы… только не…

– Правду!

– Не волнуйтесь! Николай Иванович – жив!

– Где он?!

Запускаев подошел уже слишком близко. Глаза Нины горели настоящим безумием. Подлинным.

«Как сильно она его любит».

– Да где, где! Где ж ему быть! В палате!

Тощая подсунулась. Стакан воды в зубы Нине совала.

Нина пила послушно, грациозно, как красивый зверь, склонив крупную красивую голову. Иссиня-черные густые волосы выбились из пучка. Шпильки падали на пол.

Кочерга подобрала с пола шпильки и протянула их Нине на ладони.

Нина не брала. Глядела на Запускаева недоверчиво, ненавидяще.

– Да ведь мне по телефону сказали: больная Касьянова разбилась, и с ней – художник!

Запускаев ласково взял Нину за плечи.

– Ну, ну. Успокойтесь. У нас тут все художники. Таисия Зиновьевна, накапайте Нине Степановне корвалолу. Капель сорок, пятьдесят. Не жалейте.

Нина и корвалол покорно выпила. На ее скулы медленно, робко краска всходила.

– И я могу к нему пойти?!

– Ну а как же!

– Прямо в палату?

– Ну а…

Она уже летела по коридору. И так же цокали красные каблучки.

Влетела в десятую палату. Крюков поднимался навстречу жене, не глядя, клал ложку в пустую тарелку.

– Ниночка… а мы вот обедик…

– Коля!

Он успел встать. И подхватить ее, поймать.

Крича и плача, Нина повисла на нем. Она обнимала его, он обнимал ее. Она кричала, а он зажимал ей рот поцелуями. Он сразу все понял. И обрадовался. И сам трясся, дрожал, плыл, таял от любви. И становился сильнее. И сам, как баба, хотел плакать. Терпел. При всех Нинино лицо поцелуями осыпал. Вся палата видела, как они любят друг друга.

Вся палата смотрела на них: так молчащий зрительный зал смотрит на тех, кто на сцене. А на сцене живут и умирают по-настоящему. Все настоящее. Без грима. Без декораций. И никто не поет. Никто не дрыгает ногами. Не корчит рожи. Не блеет и не воет. Не поет, не декламирует. А просто – обнимается и плачет. Любовь, ведь это болезнь без выздоровления. Любовь, ведь это слезы. Слезы, это так просто. Всплакнул и забыл.

Нет, он тоже подло плакал, из углов глаз бежали соль, сода, щелочь, лимфа, спирт, водка, галоперидол. Это не вылечить. Неизлечимо.

– Колька! Ты жив!

– Ниночка… что ты так орешь…

– Коля, мне сказали…

– Да, да, но я ее обманул. Я – не пошел с ней!

– А она что?! Звала?!

– Ниночка… у нее уже все… она уже…

– Что уже?!

– Не здесь уже – жила… Да брось ты плакать!

Нина вытирала мокрый нос, соленое лицо о Колину теплую пижаму.

– Пижама… тобой пахнет…

– А ты пахнешь «Красной Москвой».

– Тебя когда выпишут?!

– Скоро! Вот Новый год справим.

– Я хочу Новый год – с тобой!

Коля крепко, еще крепче Нину обнял.

– Это как лечащий врач решит. Ты же у меня сама врач?

Последние шпильки выскользнули из пучка, и черные вороньи волосы развились, упали на плечи и спину.

– Да. Врач.

Шмыгнула носом. Уже улыбалась.

– Нет, ты не врач. Ты голый врач?

Уже смеялась, с мокрым, плачущим лицом.

– Да. Я голый врач. Я твой врач.

– И я твой врач.

– Колька! Любимый!

Опять целовали друг друга, при всех.

Они были на людях, и они были одни. Живые.

Больные молчали. А что было говорить?

* * *

Кочерга не смотрела ни на кого, а все почему-то смотрели на Кочергу.

Тощая, ах, Тощая, что-то ты такое придумала; что-то в сумочке принесла.

Странный дух, забытый дух.

Запускаев громко втянул ноздрями воздух.

Врач из буйного, Заур Георгиевич, временно замещавший выбывшего из врачебных рядов доктора Сура, тоже принюхивался.

Врач из второго отделения, послушная, исполнительная, раскосая Раиса Абузярова, ее сюда главный перевел на место умершей Матросовой, тоже повернула голову к Тощей.

Тестом пахло.

Да, пахло тестом.

Замок сумки щелкнул. Кочерга наклонилась над сумкой низко, низко. И стала вынимать из нее, доставать, один за другим, свертки. Клала на стол, прямо на бумаги, на папки, на истории болезней, на назначения и анализы.

А выложив все, стала разворачивать.

И все смотрели.

Внутри свертков таились пирожки.

Они выпрастывались наружу, их обнажали насильно, они этого не хотели – неуклюжие, кургузые, неправильно слепленные, со смешными защипами, с предательскими дырками, и начинка лезла, вылезала наружу, – корявые, неумелые пирожки, может, их и пекла-то Тощая в жизни в первый раз.

Тощая обвела всех взглядом робким и вопрошающим.

– Можно?

Запускаев откашлялся и первым подал голос.

– Что – можно? Смелее!

– Можно я вас… угощу?

Все вставали из-за столов. Подходили к столу Кочерги.

Каждый брал по пирожку и уходил с ним на свое место.

Голод не тетка. И любопытство разбирало. Все сразу начали есть.

Челюсти двигались. Глаза широко, удивленно раскрывались.

Первой не выдержала доктор Абузярова. Выплюнула себе на ладонь нажеванное.

– Фу, какой кошмар.

Обернулась к Тощей.

– Извините.

И выкинула зажеванный кусок в мусорницу под столом.

Запускаев крепился. Хотел проглотить. Что она намешала в тесто? Стиральный порошок, что ли? А фарш, что за фарш? Пирожки с котятами?

Он тоже не выдержал. Плюнул то, что ел, в обрывок старой газеты; замял в кулаке.

– Я очень извиняюсь, Таисия Зиновьевна…

Пирожок полетел в урну.

Заур Георгиевич держал пирожок в волосатых пальцах и вдумчиво нюхал.

– Я уже… вах… про-гла-тил кусок. Но я… нэ думаю…

Ничего больше не сказал. Осторожно положил пирожок на край хрустальной пепельницы. Здесь никто никогда не курил; пепельница стояла просто так, для красоты.

Запускаев вдруг понял, для чего Тощая это сделала.

«Наподобие тех пирожков. Тех. Убитой Любы. Она хотела… она думала, что… заштопает дыру… и станет, как Люба… и все вернет… и все вернется…»

Кочерга обводила всех безумным взглядом. Она все поняла.

Все плевались. Всех чуть не вырвало. Все отвратительно. И она сама отвратительна тоже. С ее любовью. С ее смешной памятью.

– Таисия Зиновьевна, – вежливо, стараясь как можно сильнее смягчить голос, говорил Запускаев, – вы знаете, вы нас простите, мы просто не поняли, вернее, мы поняли все, да и вы тоже поняли, просто, ну, что-то такое не получилось, ведь на вкус и цвет, сами понимаете, а так мы вас все очень любим, мы вам сочувствуем, мы сами бы рады, да мы всегда…

И еще много всего такого говорил.

– Я тоже все понимаю, – сказала Тощая.

Отвернулась. Плакала.

Пустая, без пирожков, промасленная бумага на столе корежилась, сворачивалась древним обожженным, пустынным пергаментом.

* * *

– Ну, товарищи, что молчим? Много нерешенных проблем!

Выходили из актового зала. Шли рядом, не касаясь руками и локтями друг друга. Шли осторожно.

Боланд попытался забежать впереди Тощей.

– А вы, Таисия Зиновьевна! Вы что молчали? У меня ощущение, что я говорю на конференции перед… – Чуть не сказал: перед стадом баранов. – Перед… китайскими болванами!

Тоже обидно. Зря глупость сморозил.

Кочерга остановилась. Щека щеку есть. После гибели Любы она снова, разом, зверски похудела. Не спина – доска. Некому больше кормить. И живет одна. Вот тоже невеста.

Для Сура. Была бы.

– Мы не болваны, Ян Фридрихович. И молчим – значит… – Чуть не сказала: есть за что. – Значит… нечего говорить.

Пошла. Обернулась.

– Пока.

Ян крикнул ей вслед:

– Пока нечего говорить – или пока, до скорого?!

Шла, не оглянулась, махнула рукой.

Какое непочтение к главному.

Да они все его тут в грош не ставят.

Это плохо. Это значит, он должен быть внимательным к персоналу на каждом шагу. Его и своем. Ежечасно. Ежеминутно.

Сегодня перед конференцией доктор Запускаев подошел к нему и тихо выдавил: «Слишком много смертей, Ян Фридрихович. Как в плохом вестерне. Народ хмурится». Он бросил в ответ: а мне на хмурь народа наплевать.

Ни на что тебе не наплевать, Ян. Ты это кресло заработал сам знаешь чем. Так держись за него! Не дрейфь!

Иначе тебе несдобровать. Скинут.

Скинут капитана – с мостика.

А капитан – это капитан. Корабль без капитана не идет.

Хотят другого капитана? Всегда пожалуйста.

Только у него есть силы. И он еще поборется.

Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!

Шел рядом. Мимо врачей. Они старались побыстрей обойти его. Женщины цокали каблуками. Все брали с собой в больницу сменную обувь. В самых модных туфельках щеголяли. Мужикам Боланд разрешал тщательно вытирать ноги, и еще санитарки услужливо подсовывали мокрую тряпку, обтереть башмаки.

– Эй! Геннадий Яковлевич! Ты что не здороваешься!

– Здравствуйте, Ян Фридрихович.

И – мимо.

– Раиса Фаридовна, мое почтение! Как дела?

– Спасибо, Ян Фридрихович.

Мимо. Мимо.

– Заур Георгиевич, приветствую! Зайдешь в обед?

– Здравствуйте, Ян Фридрихович. Нет. Некогда.

Куда они все спешат?!

Работать. Работать в твоей больнице.

В больнице, которую ты заслужил своею дикой хитростью.

Подмял под себя, как хищник жертву.

Теперь дело за малым. Загрызи ее. Пусти ей кровь. И выпей всю.

Видишь, они идут по коридору, покорные, послушные. Твои рабы.

Но у нас в Советском Союзе нету рабов!

Мы не рабы! Рабы – немы!

Не мы!

А кто? Они?!

Идут мимо. Работают на тебя? На Страну Советов! Избавляют ее от мусора! От балласта! От жутких, смрадных отбросов! Психи! Кто такие психи? Они же не люди! Они же…

– Александр… Никитич…

Черт, не остановился Запускаев!

– Саша…

Запускаев шел мимо. Не слышал.

Или делал вид, что не слышал.

– Шура…

Остановился. Оглянулся.

– Что, Ян Фридрихович?

Как они все с ним предельно вежливы.

– Я… – Подошел. Этот, хоть один, не убежал. Стоял, ждал. И он так был благодарен ему. – Я хотел тебе сказать…

Черт, он забыл, на ты они с ним или на вы.

– Я слушаю вас.

Вот он попал в яблочко.

– Я хотел…

Черт! Он забыл, что он ему хотел сказать!

Шагнул ближе и грубо взял за руку.

Запускаев так же грубо вырвал руку.

– Простите. Мы с вами как два…

Договорил Боланд:

– Гомосексуалиста.

Шура Запускаев пожал широкими борцовскими плечами.

Его бы в короткое трико, в майку, и – в цирк. Новый Иван Поддубный. Штанги бы мизинцем поднимал.

– У нас в Советском Союзе однополой любви нет.

– Вы правы. Нет.

Наклонил по-офицерски голову.

Запускаев повернулся к нему спиной и пошел.

И будто бы откуда-то, из маленькой приоткрытой дверки, то ли из кладовки, то ли из подсобки, вышел, выскочил маленький доктор в мятом белом халате, а халат длинный, не по росту, бьет по пяткам, да не халат это, а смирительная рубаха, как он не узнал. И Лев Николаевич, профессор Зайцев, голову задрав, глядит на Боланда внимательно, будто впервые увидал его, рассматривает, улыбается, – запоминает. А потом весело, непринужденно, будто на пикнике утреннем, на траве-мураве, ласково говорит:

– Здрасте, коллега! Я вас с трудом узнал. Бедненький мой. Ах вы бледненький, надо больше спать. Не высыпаетесь, коллега! Не похвально! Неразумно! Спите больше, спите. Сон – великая вещь. Я вот сейчас все время сплю, и знаете, такое наслаждение. Лучше не придумать. Лежишь и спишь. Тихо. Никто не тревожит. На конференцию не зовет. Не кричит на весь коридор: профессор, скорее, у нас больной из буйной палаты на жгуте из наволочки удавился! Вам такое великое спасибо, что вы меня убили! Уж я так рад! Так рад!

Боланд покачнулся и взял себя руками за виски. Так стоял.

Надо лечиться. С тобой все-таки это случилось. Это.

А народ шел мимо него, обходил его, обтекал.

* * *

Тощая долго, тоскливо, туманно глядела в окно.

Окно дрожало, вспыхивало и качалось. Слезы оказались стеклянные. Слезы бились и плыли за решеткой. Их содержали в тюрьме, как и все остальные чувства. Врач не должен показывать чувства больным. Это война. Это фронт.

Там, на фронте, Тощая научилась заглатывать отчаянное рыданье, когда при ней хирург без наркоза отпиливал от живого солдата расплющенную гусеницей танка ногу; заталкивать внутрь себя резкий клекот-крик, при виде вываленных из вспоротого штыком живота синих, дымящихся, лилово-алых потрохов. Нельзя сказать, что она отупела, очерствела; она прижимала ладонь ко рту, когда на ее глазах делали кесарево сечение уже потерявшей сознание раненой радистке, вытаскивали из брюха ребенка, а ребенок хрипел, в последний раз дергая ручками и ножками – его убили еще до рожденья. Но Тощая все равно обучилась мужеству и жесткости. Так зачем же сейчас она точит и точит проклятую слезу, все не уймется?

«Это жизнь, это жизнь», – глупо шептала она себя распухшими губами. Белый колпак скособочился, сполз на ухо, вроде берета. Она одна сидела в ординаторской. Война! Война вросла в нее, как дикое инородное тело врастает в тугую мышцу, в стенку желудка. Не вынуть черный осколок, сколько операций ни сделай. Она после войны никогда не делала себе кардиограмму: боялась, что кардиолог скажет ей жестко и грустно: милая, у вас осколок в сердце, а вы с ним все живете, непорядок.

Все непорядок. Мозги набекрень. У кого? У тебя? У всех? Это ты ненормальная. Это ты влюбилась в тетку, извращенка, а ее убили. Что толку, что на плоской куриной груди твоей по праздникам звенят медали? Кому нужна эта золотая чешуя? Орденские планки? Медичка, герой! Да, герой. И битва под Ленинградом. И спасение детей на Дороге жизни. И Северо-Западный фронт. И Демянская наступательная операция в феврале сорок третьего. И Западный фронт. И освобождение Смоленска. И Третий Белорусский. И тяжелейшее ранение – да, в грудь, и осколок тот над сердцем завис; хорошо, аорту не вскрыл. В рубашке ты, тетка, родилась.

Я в рубашке, да.

А Любка… что, голая?!

И ревела, ревела уже в голос, падая лицом на стекло столешницы, а под стеклом – бумаги, памятки, календари, засохшие цветочки, фотографии врачей, новогодние снежинки, черт, сколько мусора, все это надо выкинуть, все это выбросить мало, – растоптать! сжечь! – весь человечий мусор, все, чем мы доверху заваливаем душу, а ее надобно чистить, мыть, подметать, освобождать, настежь окна открывать, ветром былое выдувать. Любка! Любка!

И рядом с Любиным родным, смеющимся, пухлым румяным лицом моталось то, другое, и не забудет его никогда – щеки ввалились, глаза ярче печи полыхают, губы прокушены, по подбородку темная кровь течет: «Доктор, убейте меня! Убейте меня! Я не могу больше! Не могу! Слышите! Не могу! Сжальтесь!»

Военный госпиталь. Или нет, уже мирный! Забыла. Что ты забыла?! Ты ничего не забыла. Ты сама ввела ему лошадиную дозу морфия. Спи-усни, угомон тебя возьми. Ты солдат! Ты мужик! Ты заслужил свой сон. Спи.

Никогда не забудет после укола взгляд. Благодарный. Счастливый. Как улыбался. Медленно веки падали синим снегом на печной жар радужек.

Незримо, неслышимо, бредом позвякивали медали на груди, ордена. Тощая сама себя вдруг почувствовала орденом: железным, позолоченным, протравленным красной краской, изукрашенным эмалью. Ума лишилась. Немудрено. Семья у тебя такая. Галдит, гудит, на себе рубахи рвет, за собой с крыши прыгнуть зовет. Но ты не прыгнешь. Ты, военврач Таисия Звонарева, капитан, кавалер ордена Красного Знамени. Ты нюхала смерть. И ты туда, обратно, не хочешь. Выпить бы! И руки над огнем погреть. Как тогда, на Ладоге. Костер в снегу. На корточках сидит. Перед ней на санках девочка лежит. Косы черные торчат из-под шапки. Умерла. Тася греет руки над костром. Обжигает руки. Вздуваются волдыри. Кусает губы. Текут слезы. Это мертвая Любочка лежит на санках. И немое время косноязычно, темно шепчет капитану Звонаревой в уши под сизой цигейковой ушанкой: никогда больше не убивай людей, слышишь, никогда, никогда.

* * *

Ведьма. Вон, на пороге.

Почему-то медлит. В палату не входит.

Чего-то боится. Боится, прямо издали видно!

К животу свой ящик с дырками прижимает.

Глаза над марлевой маской зыркают туда-сюда.

Ну, что трясешься, ведьма? Заходи. Тут все свои.

Обводит палату глазами. Еще и еще раз. Пытается узнать.

Кого выписали. Кого еще держат.

Кто новенький. Кто старенький.

Старенький – подштопаем. Новенький – научим Родину любить.

– Что встала да торчишь! Заходи! Гостем будешь!

Молчит. Стоит. Зыркает.

– Ну что ты как неродная!

Ногу подняла. Над порогом занесла.

На пол палаты – поставила.

Что это с ней? А может, ведьма тоже сбрендила?

Всякое в жизни бывает.

– Ну спятила если – ложись к нам! Полечим!

Идет ведьма по палате. Туфли на шпильках.

К кому первому подойдет?

Выбрала жертву. Села не на койку – на табурет. Ближе к изголовью придвинулась.

– Вы лежите, лежите. Вам не будет больно. Протяните руку.

Больная руку не тянет. Прячет под одеялом.

Она себе на руку – легла.

Ведьма просунула руку под одеяло. Вцепилась в чужое запястье когтями.

Рвет к себе, из-под одеяла вырывает.

– Дайте! Дайте!

Больная борется. Не сдается.

– Ты не возьмешь у меня мою кровь! Ведьма!

Плюет ведьме в лицо.

Она вытирает плевок другой рукой. Но руку больной не отпускает.

– Я тебе к черту руку сломаю! Дай!

Больной удается руку вырвать. Она опять ложится на нее. Смеется от радости.

– Не возьмешь меня! Я же сказала, не возьмешь!

Бессильно оглядывается по сторонам ведьма. Плохо ей. Нет ей ниоткуда подмоги. Сдергивает маску. А под маской – лицо-то – молодое. Молоденькая ведьмочка-то! Свеженькая!

А может, не ведьма, а дурочка она?

Ну не дурочка ли за такую зарплату чертоломит?!

Худенькая ведьма. Ест скудно. Зато кровь нашу пьет! Пьет!

Оглянулась. Беззащитная. Веснушки на носу. Ящик свой схватила. К другой койке подбежала.

– Давайте вы!

Больная смеется ей в лицо, зубы скалит. Десны видны, как у лошади.

– А у меня рук нет!

– Как это нет?!

– А так! Отрубили!

– Как так отрубили?!

– Я попросила! За три рубля! Мешали они мне!

Ведьма ставит дырявый ящик на тумбочку. Вынимает злую серебряную ракету.

– Я уколю совсем незаметно.

– Катись колбаской!

Ведьма умильно улыбается. Ведьма сияет, как начищенный самовар.

На ее висках блестит пот. Скомканная маска торчит из кармана.

– Видите, я в резиновых перчатках. Я не занесу инфекцию. Не бойтесь.

– Еще чего, тебя бояться! Это ты нас бойся!

Подпрыгнула. Ящик за деревянную ручку схватила.

К третьей койке переметнулась.

– Ну давайте вы!

Чуть не плачет.

Больная села в койке. Ловко и быстро, будто делала акробатический этюд, перевернулась в постели: на подушке ноги, там, где ноги, голова.

– Из ноги мне бери!

Поверила. Подвинулась осторожно. Ракету нацелила.

– Попробуй! Что ждешь!

Только руку со скарификатором протянула – больная ногой как размахнется, как ударит! Прямо по руке ведьме попала!

И серебряная тяжелая ракета полетела, и в окно попала, и стекло пробила, и улетела.

На Марс. Вместе с Валентиной Терешковой.

– Ага! Вот тебе! Вот! Ведьма!

– Пошла вон! Вон пошла!

Цапнула деревянный ящик. Сотряслись, звякнули пробирки. Одна опрокинулась на пол. Разбилась. Вытекла кровь. Наша кровушка, родимая. Ни за понюх табаку берут. Под лупой глядят. Что выглядывают? Нашу судьбу? Боль нашу?!

Ведьма переступила на шпильках через лужу крови. Туфлю запачкала. Кровь на чулочек брызнула. Ах, жалко, такой красивый, капроновый. Капрон отстирается. Это шелк от крови не отстираешь. Шелк, шерсть, бархат, бязь.

Ведьма шла и плакала. Уходила из палаты. Больные плевали ей вслед.

* * *

Они все тянулись, как нитями привязанные, в актовый зал. Кресла растащены по углам. Пахнет потом и пенициллином, а от кого-то духами. Праздник же.

Она висела наверху. На потолке. Вниз верхушкой. Прикрепленная веревками и гвоздями крестовина впечатывалась в известковую белизну.

Елка.

Они все тянулись, тащились, плыли, волоклись, шаркали ногами, переступали, пятились, опять робко, с надеждой подавались вперед. С потолка свисало праздничное дерево. Ветки зеленые чернели на глазах. Иные выцветали. Лапы топорщились. Звали, манили, прощали. Кололи и ненавидели. Торчали из тумана, из мрака. Больные задирали головы и морщились от боли в шее: елка висела слишком высоко. Так высоко, не достать.

Зеленый колючий треугольник висел вершиной вниз. Елку повесили рядом с люстрой, но люстра пока не горела; и еще шел и проходил мимо белый день, а сегодня подморозило, и плотные твердые блесткие узоры сплошной серебряной вышивкой затянули стекла – улицу и больничный двор из окон было не видать, окна ослепли, и больные тоже жмурили слепые глаза.

Вниз головой, вверх ногами. Кто это придумал? Больные-старожилы пожимали плечами: так тут, в Первой психиатрической, вешали елку отродясь. Забыли, с каких лет. Всегда. Может, это придумал профессор Зайцев. А может, Ян Боланд. А может, еще до революции так оригинально развлекали сумасшедших. Или попросту берегли от их наглых цепких рук хрустальные, стеклянные, фарфоровые игрушки.

Чтобы новые не покупать каждый год.

Правда, Сталин одно время запретил елки; но потом, с тридцать пятого года, опять разрешил.

Слава Сталину!

Ты что, дурак, сейчас нельзя славу Сталину кричать. Можно только Ленину. Хрущев все его говно разворошил. Сталин оказался зверь и негодяй. Полстраны в лагерях заморил. Люди трудились принудительно. Мерли как мухи.

А мы – лечимся принудительно?! А нас – в больницах гноят?! Где ж тут разница, товарищ?!

Гусь свинье не товарищ. Лучше на елку зырь.

Да я-то зырю. Что я, елки не видел?! Елки-палки! Близок локоток, да не укусишь! Близка, епть, елочка, да остра иголочка! Светится игрушечка! Хлопает хлопушечка!

Слушай, заткни пасть, а?

Елку всю, от комля до свисающей с потолка верхушки, обмотали проводами, на них тускло чернели голыши, речная галька потухших ламп; гирлянды от праздника до праздника хранились в кабинете у главного, и елку привешивали к крюку в потолке и обматывали гирляндами умелые парни-электрики, а лестницу внизу, пока они трудились, держали самые смирные, на выписку, безвольные больные.

Что прикажешь – то и сделают.

Перевернутая елка свисала с потолка, и люди ломали шеи, чтобы как следует разглядеть, что же такое прекрасное, дивное на ней навешано. Ходили внизу кругами, как коты вокруг свежей рыбы. Показывали друг другу пальцами: смотри, смотри, рыбка красная плывет. Гляди, а это Снегурка, и вся в блестках! Аж глаза ломит! Слепые веки пробивает. Слепые зрачки веселит.

В зал все стягивались, набивались больные, и врачи тоже тут были; куда же больным без врачей. Больные замирали, с задранными головами. Их глаза жадно ощупывали блестящие игрушки. Люди вставали на цыпочки, тянули руки к ветвям. Высоко. Не достать! А как близко, близко качается золотая ослепительная еловая шишка!

В полумраке ходили кругами. В полутьме слонялись. Смеркалось. Тридцать первое декабря шло на убыль. Гляделось стареющей Луной в черных колких занебесных ветвях. Елка под небом, это ж надо! Елка в вышине, какая тоска. Эй, Мелкашка, прыгни, прыгни! Достань мне вон тот розовый китайский фонарик! Нет, лучше красный подосиновик!

Прыгали. Хватали скрюченными пальцами воздух. Тьму – хватали. Корчили рожи. Показывали на игрушки пальцем и плакали: никогда, невозможно. Особо ловкие подпрыгивали и срывали с разлапистых, у самой верхушки, веток закрученный в цветные спирали серпантин. Протягивали соседу: на, возьми, я не жмусь, я добрый, – подарок.

Врачи смотрели, как их больные глядят на елку. Как ходят под елкой. У многих изменилось выражение лиц. Кто плакал – смеялся. Кто орал без перерыва – потрясенно умолкал. Кто ржал, скаля зубы, и мотался как веник по избе – застыло стоял, башку задрав, восхищенно созерцал. Кто изрыгал ругательства – молитвенно прижимал руки к груди. Кто, мертвый, весь год сидел на койке в железном ступоре – нежно шевелил руками, ресницами вздрагивал, таял, улыбку струил.

А перевернутая кверху деревянной ногой елка молчала. Она говорила игрушками. Игрушки прошлогодние, совсем не новогодние. Игрушки старинные, не короткие, не длинные. Игрушки золотые, чистые, серебряные, льдистые. Игрушки бесконечные, совсем не вечные.

Люди, цепляясь за руки, водили вокруг елки странные молчаливые хороводы. Все темнело, а свет не зажигали – чего боялись? Что яркая вспышка света вызовет в толпе больных панику, страх? Чего бояться после тока, после шока? Праздник тоже шок: сладкий. Праздник это как любовь. Вот она побыла, и нету. И о ней воспоминание одно.

Для тех, кто еще может помнить.

Топорщились темнозеленые колючие ветки, и можно было хорошо рассмотреть старые игрушки. Если начинать разглядывать с верхушки – непонятно, кто так крепко присобачил к макушке золотую пятиконечную звезду? А почему она не красная? Все равно прекрасная. Видишь, как сияет пятью зубцами. Пять лучей выходят в больной мир. Это не звезда, а твоя ладонь. Она раскрыта. Доверчиво. Призывно.

Взгляд скользит вверх. Вокруг макушки висят сосновые круглые шишечки, обмотанные золотой фольгой. Они висят на черных толстых портновских нитках. Между шишками – стеклянные часы: они все дружно показывают без пяти двенадцать. Таких часов тут много. Штук пять, а может, десять. А может, больше. Больные ходят и считают, шепча и старательно загибая пальцы.

Еще выше – картонные посеребренные медведи, фонарики из цветного стекла – малиновые, темно-синие, изумрудные, – золотые рыбки и посыпанные приклеенными блестками снежинки, и в сердцевине каждой снежинки улыбается детское лицо. Здравствуй, девочка! Как твое сердечко? Как твои нежные волосики? Как твой животик? Ты моя снежиночка. Я тебя сегодня не изнасилую. И никогда.

Еще выше – Красные Шапочки несут в корзинках бабушке еду; бабушка одна, где-то лежит, в еловом страшном лесу, плачет и хочет есть, а Красные Шапочки все бегут, добежать не могут. Эх, Шапочки! Старуха-то с голоду помрет. А вы, безумки, по лесу шляетесь, из корзиночек своих сами, небось, пирожки трескаете! Пирожки… пирожки… Любочка Матросова, вон твои глаза горят из-за ветвей…

Еще выше, сбоку зайди да пристальней погляди – зайцы и волки. Зайцы деревянные, волки картонные, а – как настоящие! У волков к загривкам серая шерсть приклеена. Шерсть встает дыбом. Когти хвою царапают. Зайцы ушами дрожат. Лапы поджимают. Да нет, это просто елка под потолком колышется на сквозняке: санитарка Анна Ивановна в огромном зальном окне форточку отворила, проветрить, душно.

А еще выше? А еще выше – самые драгоценные игрушки. Таких ни у кого нет, только у наших любимых психов в нашей больнице. Еще дореволюционные. Век лежат в громадной коробке в картофельной подсобке; и Анна Ивановна под Новый год коробку достает, и их, самоцветные, дражайшие, оттуда вынимает. Перламутровые раковины. Обсыпанные золотой крошкой короли и принцессы. Серебряные мышки и красные, синие попугаи. Попугай, ты дрессированный, ты умеешь говорить! Черта ли тебе висеть на елке молча! Скажи нам что-нибудь этакое! Спой!

И попугай, на крик больного, открывает клюв. И вместо голоса идет треск, но сквозь ржавый шорох можно отчетливо расслышать: «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет… Лучше не-е-е-ету той мину-у-уты, когда миленький идет! Ка-а-а-ак увижу, как услышу…» И снова, растерянно, смущенно: «Ка-а-ак увижу, как услышу… Ка-а-а-ак…» Слова забыл. Бедненький. Мы тебе подкинем дольку мандарина. Клюв раскрой. Лови!

Бац! – размятый в кулаке шматок мандарина шлепается на золотую лысину тому, кто подбросил.

Попугай умолкает. Его крыло блестит слепящим изумрудом. Кончилась песня.

Мышки есть, а кошки нет! Непорядок! Ты! Разуй глаза! Вон она, черная кошка! Дорогу перебежит! Бойся! Да не кошка это, а котеночек, безобидный! Кис, кис, иди сюда! Прыгай к нам! К нам!

Больные становились на цыпочки, вытягивали вверх руки, крючили пальцы, звали, кривили лица. Плакали. Хохотали. Черный бархатный котенок не прыгал вниз. Ему было на елке хорошо. В черных, изумрудных колючках, среди золотых рыб и серебряных лодок с бородатыми гребцами.

А вот фарфоровая чашечка с позолоченным кружевным ободком; из таких чашек пили чай царевны. Царевен убили, а чашечка осталась! А вот фигурка женщины, у нее на руках ребеночек. У тетки позолоченная круглая шапка, и такая же золотая шапка на младенце. Ишь, какие богатые! Мы всех богатых давно раскулачили! Тихо ты, дай полюбоваться! Это божья матушка, эх, темнота!

А выше, выше? А что там выше? Ты видишь? Я уже не вижу.

Больные ложились спиной на пол, чтобы удобнее смотреть. Подсаживали друг друга на колени, не плечи, чтобы подробней разглядеть. Тщетно. Елка неумолимо и гордо уходила ввысь, расширяясь всей зеленой колкой пирамидой к потолку, она гляделась зеленой гигантской люстрой, и верно, игрушки во тьме светили ярче лампочек и свеч.

Шептались. Затихали. Врачи внимательно следили – не натворят ли чего. Все было тихо. Прилично. В полной тишине раздался щелчок выключателя. Люстра вспыхнула неожиданно и больно. Больно!

«Больно!» – закричали больные и позакрывали глаза руками. Потом, постепенно, стали руки от лиц отнимать. Осматривали себя: при ярком безжалостном свете парадной люстры они впервые увидели себя – жалких, грязных, ободранных, голодных, смиренных. Уродливых. Когда-то красивых. Как эти, вот эти игрушки.

Смотри выше! Выше! Что там?! Ну, совсем высоко?! У самого комля?!

А! Вижу! Лодки плывут! Золотые! В темном, черном море!

Нет! В белом! В белом море!

Наша елка Корабль! Она плывет! Сейчас от нас уплывет, и шиш мы ее разглядим!

Дурень, это мы на Корабле, а она – в каюте капитана, понял?

Люстра заливала всех беспощадным светом, и вперед, под елку, вышли врачи. Они говорили и пели больным. И больные слушали. А потом врачи протянули к больным руки, мол, что молчите, жметесь, вы тоже давайте, выходите, ждем, – и в тень висящей елки шагнул больной, широко, будто от батона колбасы откусывал, раскрыл рот и стал торжественно, глупо чеканить:

– Старый год ушел! На смену я ему явился, Но я затем пришел, Чтоб мир еще сильней переменился!

Его грудью загородил второй больной. Золотая звезда на еловой макушке качалась над самом его затылком.

Он подхватил:

– Да, много, много дел Мне нынче предстоит! Но каждый гражданин пусть знает свой удел И на посту стоит!

Вот уже третий топчется рядом. Уже три игрушки. Они говорящие. Попугай снисходительно косится на чтецов с ежовой ветки красным бешеным глазом.

– Мне надобно улучшить Все сельское хозяйство! Чтобы крестьянам легче было жить, К рукам взять надо разгильдяйство!

И четвертый больной вырос красным елочным грибом из-под навощенного зального паркета.

– Мне надо в фабриках, заводах Труда производительность поднять, И Красный наш Советский Флот на водах Скорее усилять, Еще мне надо молодежь рабочую, крестьянскую Втянуть всю в Ленина ряды! Мне надобно усилить солидарность пролетарскую – Все в ленинскую партию иди!

Больные внимательно слушали. Водили в воздухе руками. Елка тихо качалась над головами. Может, это читали врачи, хитро переодетые больными. В Новый год ведь бывают чудеса и волшебства. Может, врачи останутся тут навек, станут больными, а больные облачатся в белые халаты, натянут белые шапочки, покивают врачам на прощанье и тихо уйдут из больницы. В белых халатах, да в убогих шлепанцах.

Кто сочинил стихи? Они сами. Кто были они? Они не помнили. Все помнила за них и все знала про них перевернутая елка. Висела, освещая золотой пятиконечной звездой всю их жизнь. Жизнь маленькая, елочная игрушка. Сними меня с елки, когда кончится праздник! Дерево засохнет. Его выбросят на помойку. А это кто идет сюда, движется?

Важный, главный человек появился среди больных. Он взмахивал рукой. Он бился как флаг. Стоял на капитанском мостике. Ровно стоял, не качался. Кто-то в задних рядах, по знаку главной руки, включил магнитофон. Под сводами больничного зала забилась, рвалась, ломая крепкое древко темнозеленого колючего флага, звонкая песня. То ли партийная оратория, то ли уличный посвист.

– С Новым годом, граждане! Справим вот сейчас! Товарищи, а вы его Ищите среди нас! Маленький, удаленький, Румяный Новый год! Пусть он много радости Больнице принесет!

И все грянули припев, странно, все знали слова, никто не держал в руках бумажки с нацарапанными тушью ли, чернилами корявыми строчками, никто никому не подсказывал, никто никому на ухо не шептал, рот в рот не орал, а все громко и слаженно пели, как в пионерском лагере, как на лесоповале, на Беломорканале, на Колыме, на Соловках, в Артеке, в Байконуре:

– Мы тебя ждали целый год, Ледяной мальчонка! И трудился наш народ, И смеялся звонко! Новый год, спеши быстрей, Ты на то и новый! Пусть нас выпишут скорей, Мы уже здоровы! Мы здоровы как быки, А может, как коровы!

Не понять было, кто есть кто. Лица мешались и летели, вспыхивали и рвались.

Люстра светила ярко и жарко, а потом вдруг погасла.

И во тьме, опять по знаку главной строгой руки, загорелась елка.

Это Анна Ивановна, сидевшая на стуле рядом с розеткой, включила гирлянды.

И сама зажмурилась.

В кромешном забытом мраке переливались и мерцали забытые глаза. Забытые сережки в нежных женских мочках. Забытые розочки на давно съеденном торте. Засахаренные вишни в праздничном пироге. Забытые коньки на забытом катке, а музыка играет, а у девочек из-под пышной юбки видны кружевные панталоны. Нельзя! Запрещено! Это видеть запрещено!

Но огни горят. Это изумруды и рубины. Жемчуга и гранаты.

Есть отхожее место. Оно есть у всякого времени.

Но есть святой праздник. И есть священные игрушки.

Да, елка засохнет. И праздник уплывет. Игрушки поломают безумные жадные руки. Разгрызут безумные зубы. Прости человеку, человек, за то, что человек может уничтожить, а может и родить. Человек может все; и все здоровые – больные, им все больные – здоровые.

Капитан пошел вокруг висящей вверху елки важным шагом. Как попугай. Или как пингвин. Народ потянулся за ним. Люди брались за руки. Вот улыбки на лицах. Люди, вы все дети. У вас есть елка, чего вас еще желать?

Капитан встал под елкой, а больные вели хоровод вокруг еловой тени. На темном полу играли цветные блики. Будто валялись осколки лампадных стекол. Или дети разломали сто калейдоскопов и высыпали стекляшки на паркет.

Да, все сломают, и все выкинут, и все забудут; забвение сильнее, чем память. Так устроен человеческий мозг. Он тоже большая, сложная, хитрая игрушка. Блестящая, перламутровая, изрытая ходами древнего лабиринта живая раковина. Почему весь мир живет в ней? Почему, когда мы умираем, мы не можем передать эту драгоценную игрушку своим детям, внукам своим?

Чтобы они – повесили – на елку; и прыгали вокруг, и веселились, и глядели, как мы сияем, сверкаем, радуя чужие времена.

Врачи стали подходить к больным и дарить им подарки. Всовывать им подарки в их слабые, недоверчивые, дрожащие руки. Кто-то руки отводил, головой махал: ой, не надо, спасибо, я не заслужил! Кто-то руки за спину прятал: я боюсь, это очень роскошный подарок, я недостоин!

А кто-то хватал сразу, с ходу, выбегая из хоровода, вырывал подарок из рук врача и снова, прижав сверток к груди ли, к животу, шасть – в хоровод: как же, кружатся и пляшут без меня, и без меня поют, а нельзя пропускать, надо в ногу, надо со всеми, надо – как все!

Как все. Как все.

Врачи протягивали своим больным все самое дорогое, что только могли раздобыть к Новому году: а вот мандаринчики в гастрономе на Пискунова выбросили, вот тебе пакетик, съешь за мое здоровье, а вот смотри, шпротики, на площади Горького достал по блату, а вот, не откажись, уважь своего доктора, такая прелесть, сам бы съел, настоящая норвежская селедочка в винном соусе! А вот разверни, а ну-ка, что там? Мать честная! Икра! Черная! Да целая банка литровая! Откуда? Из Астрахани! У браконьеров еще летом купил! На пароходе до Астрахани плавал! А вот тебе конфетки с ромом. «Столичные»! Понимаю, алкоголь тебе нельзя, от белой горячки мы тебя спасли; но немножко можно, в конфетке его граммулечка, а если нельзя, но очень хочется, то – можно!

Врачи дарили больным подарки и смешивались с больными, и напяливали на них свои белые шапочки, и скоро уже было не узнать, кто больной, а кто врач. Маскарад это, карнавал! Мы всех позвали! Всю больницу! Сейчас и кочегары придут, истопники! И охрана, все оружие свое на вахте оставит! И нянечки! И санитары!

И собаки окрестные придут! И больничные кошки! А что у нас на праздник котам? А у нас для них целая куча свежей, вернее, тухлой рыбы! Серебристый хек! Наилучшая, вкуснейшая рыбка в мире!

Гулять так гулять! Новый год-то раз в году!

За подарки – благодарили. Нюхали, пробовали на зуб, целовали. Санитар подарил самоубийце медный перстенек. Вроде как с ней обручился. Нянечка подарила алкоголику вязаные младенческие пинетки. Мол, пить бросил, женишься и ребенка родишь.

И плакал алкоголик, сгорбившись над пинетками, потому что давным-давно увял, обильно политый водкой, его огненный куст.

Врачи-то врачами, да больные тоже совали им в руки подарки! Да еще какие!

Они так сверкали, подарки больных, что глазам было больно, и их совсем нельзя было рассмотреть.

А только приблизить к лицу и зажмуриться; вдыхать, обонять.

Они пахли забытой талой водой. Забытыми кустами сирени. Забытой свежестью вьюги. Забытым сеном на сеновале. Забытым топленым молоком. Забытым сладким потом любви.

И держали их врачи на вытянутых руках; и жарко горели в их руках опасные, яркие подарки; и они не знали, что с ними делать – то ли в карман сунуть, то ли от себя навек отшвырнуть, чтобы руки не жгли.

Больные задирали головы, водя хоровод, и видели: висят на елке все военные снаряды и рогатые мины, висят алые, с золотыми кистями, армейские знамена; висят первые ракеты, что взмывали с полигонов в мрачное зимнее небо и падали наземь, горя и изрыгая дым; висят застывшие потоки золотого горячего металла Магнитостроя; застывшие навек серебряные потоки меж турбин Днепрогэса. А вот они, качаются средь ветвей, черные вороны, автоматы Максима Калашникова, с ними мы дошли до Берлина. Свисают из зеленой колючей сутеми штыки, ими красноармейцы закалывали юнкеров. Сияют ружья – из них белогвардейцы стреляли в несчастных баб в деревнях на Иртыше, в руинах Феодосии. Выпукло, красивыми и страшными шарами, светятся каски – каски первой мировой, каски второй мировой, а третья, когда же грянет третья? Вон, вон они, среди ветвей – пачки великих советских балерин, так похожие на снежинки! И танцовщики тоже тут, они игрушечные, их ноги, расширенные в грандиозном батмане, путаются в вихрях зеленой тьмы.

А вот мотаются на сквозняке они, пустые миски и алюминиевые ложки, изящно подвешенные к колючей проволоке. Колючки на серебряном мотке проволоки – новогодние искры! Меж ветвей запутались кусочки разваренной свеклы из лагерной баланды, отгрызенные крысиные хвосты, рабские кирки, черенки лопат. Беломорканал! Воркута! Магадан! Елка – карта, и на ней ярко вспыхивают, сияют лампы ГУЛАГа. Это наша елочка, это наши севера! Где мчится скорый Воркута – Ленинград…

А вон ванна, ванночка детская, ой нет, большая, огромная, чугунная, старинная, на чугунных львиных лапах, и оттуда льются, выплескиваются на головы людям горячие щи! Капуста, морковка, лук! Ванна Щов! Сбылась твоя мечта!

Гляди выше! Забирай взглядом ввысь! Видишь, танки висят! Такие маленькие! А тяжелые! Мы с ними победили! Видишь, ракеты, уже гордые, огромные, с ажурными фермами обслуживания, и замер космодром, и это наша, наша ракета отправляется в полет! И гермошлем! Вон висит! Блестит! Железный, стеклянный! А рядом кто это? А, две собачки! Белка и Стрелка! Взмыли в поднебесье! Как тявкали! Как страшно им было, больно!

Больно. Больно.

Любая победа дается через боль.

Без боли нет ничего: ни любви, ни войны, ни мира.

Она всегда. Она никуда не уходит.

Смерть придет, а боль все равно будет!

А что же тут одна такая была, вредная козявка, курильщица, врала всем нам про свободу? Где она, твоя свобода, если свобода – это тоже боль?!

Гляди, а выше-то, выше, под самым потолком! Красота-то какая!

Там, где самые широкие ветви топырились, у самого комля, на ветках висели самые блестящие и самые тяжелые игрушки.

Красные башни Кремля.

Крейсер «Аврора» с наставленной на Смольный пушкой.

Ордена Ленина, Сталина, Красной Звезды, Великой Отечественной войны.

Золотые звезды героев Советского Союза.

Тельняшки с засохшей кровью. Гимнастерки в дырах от пуль. Шинели, изрытые осколками снарядов. Пистолеты. Наганы. Револьверы. Тачанки. Пулеметы. Трактора. Плуги. Косы-литовки. Бескозырки. Весла. Шлюпки. Лапти. Валенки. Поллитровки. Граненые стаканы. Сохлые ковриги. Крынки. Пули. Патроны. Обоймы. Финские ножи. Кухонные тесаки. Топоры. Пилы. Кирпичи. Доски. И кресты, кресты, – нательные кресты, сколько же их тут! Как медные звезды! Шестиконечные могендовиды. Мусульманские серебряные полумесяцы. Буддийские тихие колокольчики – вон, звенят на ветке, и осыпаются с нее иголки, уже умирает, засыхает. Славянские берестяные обереги. Рыболовные лески, крючки, блесны Спутанные сети. Детские салазки.

И на самом верху, вернее, в самом низу перевернутой чудовищной черной ели, у потолка, невдалеке от безумного сверканья старой люстры, – вот они, золотые колосья, обнимают острый серп и тяжелый молот!

И безумцы, еще сильнее задирая головы, протягивая кверху руки, грянули, заблажили на разные голоса:

– Это наш советский герб! Вот вам молот, вот вам серп! Хочешь жни, а хочешь куй – Все равно получишь…

Замолчали. Смущенно переглядывались.

Там какое-то нехорошее слово спряталось, что ли? А, его рисуют на всех заборах! На стенах и на асфальте! На форзацах книжек и на полях тетрадок! На тюремных кружках и на лагерных ложках! Значит, это очень знаменитое слово. Русское!

– …Рубль!

Крикнул, вытянув надо всеми длинную гусиную шею, моряк, а ныне художник Колька Крюков, выкрикнул громко, весело – да покраснел, весь залился краской цвета знамени, сам обратился лицом в живое, волнующееся на ветру знамя.

На каком ветру? А разве тут ветер?

По залу гулял ветер. Ломал елке ветки. Выкорчевывал ее с корнем из потолка. Больные закрывали от ветра головы руками.

Кто распахнул окно? Может, тот маленький смешной доктор в белом колпаке, в шутовском, дурацком колпаке, что так похож на зайца, и заячьи уши торчком стоят и вдруг испуганно валятся на спину?

Нет! Это все Анна Ивановна! Нянечка, не надо! Зачем!

Метельные вихри ходили хороводом вокруг елки, а люди корчились и гнулись. Сгибались. Защищали ладонями лица от секущего ветра. Защищали друг друга. Обнимали. Закрывали руками, плечами. Закрывали собой.

Друг друга – спасали.

И так плотно обнялись, так слились, слиплись туго, клейко, сплавились, приварились, что теперь их было – не разорвать.

Сплошное месиво. Людское соленое, тяжело бьющееся море. Бьющее в берега крепких стен. В заслоны стали. В уступы льдов. В камни тюрем. В ветхие доски старых изб.

Хорошая жизнь. У нас у всех сейчас хорошая жизнь.

Вы слышите! Хорошая жизнь!

Мы все не безумцы. Мы все уже здоровы. Поняли, здоровы! И завтра нас всех отсюда выпишут! На волю! Потому что праздник! Потому что в праздник всех, всех выписывают!

Всех?! Кто тебе сказал?!

Кучнее сбивались. Обнимали друг друга за плечи. Прижимались лицами, щеками. Шептали друг другу в затылки: ничего, мы выстоим. Этот ветер – выдюжим! Не то еще сдюживали! И не то – сдюжим! Мы такие! Крепкая мы порода!

Ветер наваливался. Крутил и рвал шторы. Под ударами ветра под потолком начала дико, страшно раскачиваться нарядная, густо и щедро украшенная, единственная в мире елка.

Елка моталась, а ветер хотел сорвать ее с потолка. Бесился. Не мог.

Опять налетал. С елки вниз, на паркет и на головы больных, сыпались осколки.

Рвались снаряды. Рвались сети. Сыпались на землю, на слежалый снег отстрелянные гильзы.

Прижимались друг к другу люди.

Ветер, не надо, оставь, мы же люди!

Ветер, ты такой черт, но мы-то сильнее!

Ветер, убей нас, но наших детишек не тронь!

И нашу… елку…

Нянечка Анна Ивановна глядела на елку во все глаза. Сильный порыв ветра резко качнул дерево, и из его ветвей старухе под ноги свалился маленький мальчик. Игрушечный. Ватный. Весь обклеенный блестками. Легкий как перо. Анна Ивановна нагнулась и подхватила мальчика на руки. Сынок! Ты жив!

Притискивала к груди. Искала румяную ватную щечку губами.

Но молчал тряпичный ребенок; улыбался красными нарисованными губами; не говорил ничего. Не плакал, не стонал.

И ветер вырвал игрушку у старухи из сморщенных рук.

Ярился. Бил в плотную людскую волну. Кто кого?! Ветер нас – или мы ветер?!

Плыл под ногами паркет. Кренился Корабль. Мы не звери! Мы люди! Мы никогда не были зверями! Нас заставили! Нас обманули! Держитесь крепче! Мужайтесь! Он с нами все равно ничего не сделает! Он думает, это его праздник! Это наш праздник! Наш! Наш!

Стены рушатся. Больница падает. Все станет руинами. Через век. Через час. Зажмурьтесь крепко. Вы и так все видите. У вас сердца видят. Сквозь клетку ребер.

Ветер ударил в человечий громадный ком, и он заскользил, покатился по гладкому паркетному полу, валился из-под качающейся безумным маятником елки в угол, прибивался к стене, по стене размазывался белым блином, одним стоустым криком, одной гигантскою слезой.

Капитан остался один. Он стоял под колючим маятником. Сверху сыпались бесполезные игрушки. Усыпали ему плечи, грудь и спину осколками. Они яркими красными, зелеными, синими пятнами горели на чистом, накрахмаленном белом халате.

Его народ, его команда, вон она. Раздавлена. Расплющена. Проклята. А ты один. И ты еще стоишь. И елка, тобой, для смеху и пользы, к потолку привинченная елка сейчас упадет на тебя. Это шторм. Ты повел свой Корабль в сердце тайфуна. У тебя только один выбор; это значит – выбора нет.

– Анна Ивановна!

Старуха нянечка, шатаясь, встала со стула.

Шнур гирлянд из розетки выдернул ветер.

Анна Ивановна шла к Боланду по шнуру, как по лучу света во тьме.

Вилка из розетки выдернута, а гирлянды – горят!

Все равно горят!

Оба задрали головы. Оба изумленно глядели.

– Ян Фридрихович… видите… горят…

Боланд облизнул сухие губы.

– Анна Ивановна… дайте мне руку…

Старушка с трудом сделала шаг, еще шаг против шквального ветра.

Стена напротив них пошла трещинами, разломилась, как сухой пряник, осела и рухнула.

Ночь ворвалась внутрь зала всеми огнями. Праздник.

Огнями и лютым холодом.

Вот она рядом. Вот она тянет ему руку.

Он берет ее руку. Берет под порывами дикого ветра.

И держит крепко. Очень крепко.

Боится выпустить.

– Анна Ивановна… мне… очень страшно… где все?

Она глядела жалко, кротко.

– Где – люди?!

Нянечка разлепила губы.

– В земле… и – на небе…

– А на земле?!

– А на земле – только мы.

– Одни?!

– Ох, Ян Фридрихович…

И тут он ссутулился. Упал на колено. Уменьшился, усох. Голова его оказалась под подбородком Анны Ивановны; и этот маленький Боланд искал у нее на груди пристанища, искал прижаться к ней, поплакать ей в халат, покрыть поцелуями эту сморщенную старую шею, эти круглые морщинистые щеки, эти уши со смешными старинными сережками в виде серебряных, крошечных летящих голубей.

Она поняла. Руки из его руки не вынимая, другой рукой обхватила его голую, без врачебного колпака, голову и крепко, рывком прижала к своей груди.

Грудь старухи. Грудь матери. Боже, как тепло. Как можно все забыть. Все.

– Анна Ивановна…

И снова она поняла.

Это ее настоящий сын. Наконец. Вот он. Он пришел. Он просто вырос. Он наделал в жизни ошибок. Но он не виноват. Виновата елка. Это она одна виновата. Она колючая. Она слишком жестокая. Она изранила ему все руки! Всю душу!

И надо пригреть. Приласкать. Надо согреть навсегда. Надо греть все время; не остывать; бросать дрова в печку, всегда. Перестанешь бросать – зимой замерзнешь. А у нас ведь, в стране нашей, вечная зима.

– Сынок…

Вторая стена упала, обвалилась бесшумно.

Пол затрещал под ногами.

Ломался, раскидывался в стороны зубцами чеснока старый паркет. Елка моталась уже голая, без единой игрушки. Все осыпались вниз. Превратились в свет, в блестки.

Трещина шла через пол всего зала, как через льдину. Льдина заваливалась набок.

– Сыночек…

Привязанный к потолку комель оторвался. Елка полетела вниз, прямо на капитана и старуху. Порыв ветра отнес ее чуть вбок. Она рухнула рядом с ними, ожгла их зелеными колючками.

– Прости… Я ее… плохо… привязал…

– Это ничего… мы дома… новую поставим…

– А дом?.. Какой дом?.. у нас его…

Хотел сказать: не будет никогда, но Анна Ивановна опередила его, заткнула ему рот рукой, загоняя внутрь него страшные слова, и сама зашептала, склоняясь низко, щекоча седой прядью небритую, в сизой щетине, щеку:

– Да наш дом везде…

Он изумился: и правда, везде, где хочешь можно дом поставить, как это я раньше не догадался?! – и на земле, и под землей, и на облаке, и на льду, и на снегу, и в степи, и на болоте, и среди звезд, без разницы, все равно, лишь бы была мать, был сын и была печь, и была сковорода, и был чайник, и была – любовь.

Припал головой к груди матери. Шептал ласковое. Анна Ивановна все гладила, гладила его голову. Потолок тоже дал трещину. Зеркально отразил пол. Пол и потолок поменялись местами. Перевернулись. Елка упала на потолок. А может, вросла комлем в пол. Потолок разверзся, и Анна Ивановна и Боланд стали падать туда, о чем они никогда не могли подумать без страха; а теперь было не страшно, ведь их дом был везде, и внутри бесконечного падения тоже. Они падали, обнявшись, а земля расступалась под ними, разлетался ночными огнями черный город Горький, а может, великая красная Москва, а может, ледяной Магадан или снежная Воркута, и далеко внизу, под ними, падающими, стоял художник в тельняшке, он смеялся, зажав в зубах кисти, и быстро, быстро двигал ими по маленькой, величиной с дамское зеркальце, картонке.

И в зеркальце сполна отразилось все, что могло отразиться и что не могло, все, что было и что будет; и шептала мать на ухо сыну, утешая, развлекая, веселя: а вот мы с тобой, сынок, спечем мазаный блинок, пригласим поесть кота, ох кота-воркота! У кота-воркота была мачеха лиха. Она била кота поперек-вдоль живота. Она била кота, приговаривала: не ходи, коток, по чужим да по дворам, не качай, воркот, чужих детушек! Зачем, котик-коток, взял залез на шесток? Ты залез на шесток, съел из крыночки творог! Крыночка скатилася, на куски разбилася… Ах ты котик-коток, ты росточком с вершок! Приходи к нам ночевать, мово Янушку качать… Мово Янушку качать… песни старые спевать…

Летели. Ветер держал их на ладони. Психиатрическая больница № 1 осыпалась, оседала вниз, издалека они видели, как она быстро, мгновенно превращается в пепел.

Это не пепел. Это снег.

Это не снег. Это тонкий лед.

Он затягивает черную воду.

По воде идет ледокол. Он, переваливаясь с боку на бок и с носа на корму, колет крепкий толстый лед. Корабль ведет матрос-рулевой. У него светлая улыбка и набитый на запястье маленький синий якорь. Он опытный моряк. Он доведет.

* * *

– Маш, подбрызни мне еще чайку. Стоп, хватит.

– Пей вода, ешь вода, срать не будешь никогда!

– Ах, хороши пирожки Зоя Ефремовна принесла! Зой, а Зой, тебя хвалим!

– А вы не хвалите, а жрите.

– М-м-м-м, вкуснотища!

– Всегда домашнее вкусней казенного.

– Не скажи, у нас тоже поварихи хорошо стряпают. Обе. И Клава, и Дуся.

– Ах, Дуся, я ужруся.

– Что зубы скалишь?!

– Я и ем, и смеюсь!

– Не подавись!

– Не подавлюсь.

– Маш, еще чайку!

– Ида, ты просто горьковский водохлеб!

– Вода дырочку найдет.

– Ха, ха. А денек-то сегодня!

– Да! Загляденье! Солнышко! Давно не было. Уж забыли.

– Девчонки, а вы знаете о том, что в десятую палату – Марсианин приходил!

– Да ну тебя! Иди ты!

– Век воли не видать! Зуб дам!

– Кончай зубоскалить! Как приходил, его же в морг свезли! Ожил?!

– Не-а! Призрак!

– Призрак коммунизма.

– И все в штаны наклали.

– Типун тебе на язык! Ты коммунизм-то не трогай! Грязными руками!

– Грязным языком, хочешь сказать.

– Мне вот эту жалко очень. Ну, из девятой. Которая с крыши кинулась. С тем рыжим, бородатым.

– А, эту? Касьянову!

– Да. Касьянову. Много мы тут с ней возились. И все не в коня корм.

– Да. Сколько лекарств на нее одну перевели. Ужас.

– Машуль, брызни еще чаечку, а?

– Лопнешь!

– А что, жалко?

– Да не жалко! Только холодный уже! Дай разогрею!

– Девчонки, а мне такую же электроплитку подарили на день рожденья.

– Кто подарил?

– Свекровь.

– Ха, ха! Это чтобы ты обожглась! Или – кухню подпалила!

– Типун тебе…

– Завтра сразу двоих выписывают. Мужиков.

– Кого?

– Крюкова и Мезенцева.

– А! Ну тоже небо-то тут вдоволь покоптили. Врачам виднее, кого, когда.

– Врачи у нас знающие.

– Ой ли? Все? Прямо так уж все?

– А разве нет? Все по сто лет уж работают. Такие психиатры!

– А что ж наши хваленые врачи столько тут смертей развели?

– Кто как лекарства переносит.

– Кто как ток переносит! Тебя бы вот под ток!

– Лучше тебя.

– Так я и дамся.

– Вот лаешься, как собака, на врачей, а они-то тебя насквозь видят.

– Да я, если захочу! Самого главного обкручу!

– Ну, обкрути! Обкрути! А мы полюбуемся!

– Глядишь, свадьбу сыграем!

– Врач и медсестра, ай да пара, гусь и гагара!

– Главный тертый калач. Его так просто в капкан не заманишь.

– А при Зайцеве-то лучше было.

– Честно?

– Честно. Лучше.

– А что было лучше-то?

– Все.

– И зарплата?

– Да при чем тут зарплата! Мы коммунизм строим, для детей наших, чтобы они в довольстве, в счастье жили, а она – зарплата! Крохоборка!

– Я просто так спросила.

– При Зайцеве никакими бунтами и не пахло! Сколько народу постреляли!

– А в газетах не писали.

– А в газетах что? Мы передовая страна, и у нас надои молока – у-у-у-у!

– И новую ГЭС запустили!

– Машенька, родная, ты будешь смеяться.

– Что? Еще чайку?!

– Последний стакан.

– Давай! Горячий! Без проблем!

– А пирожки что, уже все?

– Сопливых вовремя целуют!

– У меня есть горбушечка ржаного с маслицем и селедочкой. Девчонки, будете?

– Спросила! Давай сюда! Разделим по-братски!

– Как при коммунизме!

– Ты опять?!

– Глянь в окно! Солнце-то как слепит! Не зима, а весна!

– И с крыши капель. Звенит.

– А небо-то, небо! Как Зойкина кофточка синяя! Видно все насквозь!

– Как на рентгене?

– Ржешь как конь, ну и ржи! В такой синий день, говорят, даже днем звезды можно увидать!

– Ох, какой хлебец с селедочкой! С ума сойти!

– Всех выпишут, одного только не выпишут. Никогда.

– Это кого?

– Ванну Щов.

– А, Ванну Щов! Его скоро в Ляхово отправят.

– Насовсем?

– А то как. Насовсем, конечно!

– Ему уж лучше в гроб.

– В гроб никто не хочет.

– Весна, настоящая весна! С крыши льет. Ручьи. Снег глаза режет. Зой, а Зой, а у тебя в заначке спиртика нету?

– Есть. У нас в Греции все есть!

– Так давай! Вот мензурка.

– Тебе мензурка, а мы прямо в стаканы.

– Сырой водой разбавь, из-под крана. Глотки же сожжете, бабы дуры.

– Не сожжем. Мы что, не медики?! Не знаем, как чистый спирт грамотно выпить?!

– Ишь ты, мужик ты наш!

– Бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ!

– Ну что, девчонки? За здоровье?

– За него, родимое!

– Чтобы, бляха-муха, нам с ума-то не сойти! Как все они…

– Давай! Вперед!

– …о-о-о-ох-хо-хо, до чего же хорошо! Хорошохонько!

– Как маслом по сердцу вмазали.

– Мы не сопьемся. Мы редко.

– Редко, но метко.

– Горит все внутри!

– Ну вот, говорили же дуре, потроха сожжешь. Как глухая.

– Да нет! Хорошо горит! Правильно!

– Ну тебя к чертям!

– Чертей нет, богов нет! Ничего такого нет! Ученые доказали!

– Что ученые! Космонавты летали – и то не увидели! Ни Гагарин, ни Титов, ни Терешкова!

– Терешкова красивая. Как актриса.

– Зой, а у тебя там еще есть?

– Ну что мне с вами делать… Есть.

– Только закуски нет.

– А мы – небом закусим.

– Елки! Машка все уже! Спятила!

– Не спятила, а запьянела.

– Зоя, разливай.

– Вот крошки от горбушки, разыграем?

– У меня утренняя каша на подоконнике, в тарелке. Не побрезгуете?

– Давай сюда твою кашу! Доброму вору все впору!

– А теперь за что?

– За любовь!

– А я думала – за зарплату!

– Девки, ну вас к лешему! Дуры! Да гляньте же вы в окошко! Солнце! Весна! Красота на земле! Красота-то какая!

Оглавление

Книга первая: Корабль

Книга вторая: Матросы

Книга третья: Трюм

Книга четвертая: Капитан Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg