«Кухня-2. Полная луна»

Кухня-2. Полная луна (fb2) - Кухня-2. Полная луна (пер. Екатерина Тарасова) 264K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Банана Ёсимото

Банана Ёсимото Кухня-2

Полная луна

В конце осени Эрико не стало.

Ее убил сумасшедший поклонник, который постоянно увивался за ней. Первый раз он увидел Эрико на улице, заинтересовался ею и пошел следом. Так ему стало известно, что она работает в гей-баре. Потом он написал ей длинное письмо, где говорил о том, какой шок испытал, узнав, что она, такая красавица,　— на самом деле мужчина. Он стал постоянно бывать в баре и становился всё настойчивее. В ответ на это и сама Эрико, и все остальные перестали обращать на него внимание, и однажды вечером он заорал: «Дурака из меня сделали!» и неожиданно вонзил в Эрико нож. Истекая кровью, она обеими руками ухватилась за металлическую гантель, служившую украшением барной стойки, и нанесла ею смертельный удар преступнику.

—　Это на необходимую оборону потянет? Можно будет выкрутиться, да?　— Говорят, это были ее последние слова.

…Я, Микагэ Сакураи, узнала об этом уже зимой. Прошло много времени, прежде чем все успокоилось, и Юити, наконец, позвонил.

—　Она погибла, сражаясь за свою жизнь,　— ни с того ни с сего сказал Юити. Был час ночи. Раздавшийся в темноте телефонный звонок выбросил меня из постели, и я абсолютно ничего не могла понять: в сонной голове медленно проплывали сцены из фильмов про войну.

—　Что? Юити? Ты о чем?　— переспросила я. Последовало молчание, а потом Юити сказал:

—　Маму… Нет, точнее сказать, отца убили.

Я не поняла. Не могла понять. Я молчала, дыхание перехватило. Юити понемногу — видно, на самом деле ему не хотелось об этом говорить — стал рассказывать о том, как умерла Эрико.

В это невозможно было поверить. Мои глаза остекленели, в одно мгновение голос в трубке сделался очень далеким.

—　Когда… когда это случилось? Сейчас, недавно?

Я задавала эти вопросы, толком не осознавая, мой ли это голос, о чем я говорю.

—　Нет, это давно было. Уже и похороны прошли — похоронили ее тихо, девочки из бара помогли. Прости. Я никак, ну совсем никак не мог сказать тебе об этом.

У меня было такое чувство, будто в груди просверлили дырку. Так значит, ее больше нет. Сейчас ее уже нигде больше нет.

—　Прости, правда, прости,　— повторял Юити.

Из телефонного разговора ничего не понять. Я не видела Юити. Я не знала, хочет он расплакаться или захохотать, поговорить по душам или поскорее от всех избавиться.

—　Юити, я сейчас к тебе приеду. Можно? Не могу говорить, не видя твоего лица,　— сказала я.

—　Да, приезжай, и не волнуйся — обратно я тебя провожу,　— согласился он, и по его реакции невозможно было определить, что он при этом чувствует.

—　Ну, пока,　— я положила трубку.

…И когда же мы виделись последний раз? Хорошо ли мы расстались? Я нещадно напрягала свою память. Так. В начале осени я покончила с университетом и пошла в ассистентки к специалисту по кулинарии. Тогда же я уехала из дома Танабэ. После того, как умерла бабушка и я осталась совсем одна, полгода я жила в семье Танабэ, с Юити и Эрико, его мамой, которая на самом-то деле была мужчиной… Значит, мы виделись в последний раз, когда я переезжала? Эрико всплакнула, сказала: «Заходи на выходные, от нас-то близко». … Нет. Я встретила ее в конце прошлого месяца. Точно, ночью, в круглосуточном магазине, тогда-то я ее и видела.

Мне не спалось, и я выбежала в «Фэмили-Март» купить пудинг. У входа только что закончившие работу Эрико и девочки из бара (на самом-то деле они мужчины) пили кофе из бумажных стаканчиков и ели одэн. Я крикнула:

—　Эрико-сан!

Она взяла меня за руку, улыбнулась:

—　Ой, Микагэ! Уехала от нас — совсем тощенькая стала.　— На ней было голубое платье.

Я купила пудинг и вышла из магазина. Эрико держала в руке стаканчик и смотрела на сверкающую в темноте улицу, в ее взгляде чувствовалась суровость. В шутку я сказала:

—　Эрико-сан, ты смотри, лицом в мужчину превратилась.

Эрико тут же озарилась в улыбке:

—　Уу, противная. Моя дочурка за словом в карман не полезет. Переходный возраст, начался что ли.

—　Да, я вообще-то взрослая уже,　— ответила я, и девочки из бара засмеялись. А потом она сказала:

—　Приходи в гости — обязательно.

Ну, вот и хорошо, значит, мы расстались, смеясь. Это и был последний раз.

Сколько же минут мне потребовалось, чтобы найти походный наборчик с зубной щеткой и пастой и полотенце для лица. Я была сама не своя. Двигала туда-сюда ящики, открывала дверь в туалет, уронила вазу с цветами, вытирала пол, бесцельно металась по комнате и в конце концов обнаружила, что в руках-то у меня ничего нет. Тогда я все-таки слабо улыбнулась и закрыла глаза: надо успокоиться.

Я положила зубную щетку и полотенце в сумку, несколько раз проверила газ и автоответчик и, пошатываясь, вышла из квартиры.

Придя в себя, я обнаружила, что иду по зимней дороге к дому Танабэ. Позвякивали ключи, я брела под звездным небом, наворачивались слезы. Дорога, по которой я шла, асфальт под ногами, притихшие улицы — все казалось горячим и искаженным. Сразу сделалось тяжело дышать, невыносимо. Сколько ни вдыхай отчаянно холодный воздух, такое ощущение, что он попадает в легкие крошечными порциями. Казалось, дувший ветер обдавал холодом что-то острое, спрятавшееся в глубине глаз.

Всегда такие обычные, столбы электропередач, фонари, автомобили на стоянке, черное небо изменили свои очертания. Они красиво сверкали, сюрреалистически искажаясь, как бывает в воздухе во время жары, а потом вдруг резко вырастали перед глазами. Я чувствовала, что энергия с дикой скоростью покидает каждую клетку моего тела и остановить ее невозможно. Она вылетала со свистом и растворялась в темноте.

Когда умерли мои родители, я была еще ребенком. Когда умер дедушка, я была влюблена. Когда умерла бабушка, я осталась совсем одна, но даже тогда мне не было так одиноко, как сейчас.

В глубине души хотелось всё бросить: никуда не идти, не жить. Наступит завтра, потом послезавтра, потом следующая неделя. Какие уж тут сомнения. Никогда еще всё это не казалось мне такой морокой. Наверняка, буду жить в такой же грусти и тоске. Я была категорически против этой перспективы. Я задыхалась от собственного вида: шагает себе спокойненько ночью по дороге, а в груди буря бушует.

Хотелось скорее сделать передышку, ну да, хотя бы встретиться с Юити,　— думала я. Расспросить его поподробнее. И что с того? Что это даст? Ну, прекратится холодный дождь во мраке, и что дальше? Тоже мне, надежда. Темненький ручеек, который впадает в огромную реку отчаяния.

В кошмарном состоянии я давила на кнопку звонка квартиры Танабэ. Я запыхалась: на лифте я не поехала и незаметно для себя взобралась пешком по лестнице на десятый этаж.

Послышались шаги Юити — как давно я их не слышала. Когда я жила у них, я частенько выбегала из дома, забыв ключи, и потом трезвонила среди ночи. Юити всегда просыпался и гремел дверной цепочкой.

Дверь открылась, показался немного похудевший Юити и сказал:

—　Привет.

—　Давно не виделись,　— ответила я и не смогла сдержать улыбки — даже самой было приятно. Внутренне я искренне радовалась встрече с ним.

—　Можно войти?　— спросила я у оторопевшего Юити, он спохватился, бессильно улыбнулся и сказал:

—　Ну, да. Конечно… Знаешь, я думал, ты на меня ужасно рассердилась, вот я как-то и растерялся. Извини. Давай заходи.

—　А я,　— ответила я — на такое не сержусь. Тебе ведь это известно.

Юити сделал над собой усилие, улыбнулся, как обычно, и сказал:

—　Да. Я улыбнулась ему в ответ и сняла обувь.

Хотя я совсем недавно жила здесь — поначалу, как ни странно, я почувствовала себя не в своей тарелке, но тут же освоилась среди знакомых запахов, и мной овладело такое особое чувство радости от встречи со знакомым местом. Пока, утопая в диване, я думала обо всем этом, Юити принес кофе.

—　Такое впечатление, что я очень давно здесь не была,　— сказала я.

—　Да, ты ведь как раз тогда была занята. Ну как работа? Интересно?　— мягко спросил Юити.

—　Ага. Абсолютно всё интересно. Даже картошку чистить и то приятно. Такой период сейчас,　— улыбаясь, ответила я. Юити поставил чашку и вдруг выпалил:

—　Сегодня вечером первый раз голова нормально заработала. Понял: обязательно надо сказать, прямо сейчас. Вот я тебе и позвонил.

Я подалась вперед, приготовившись слушать, и посмотрела на Юити. Он начал свой рассказ.

—　До самых похорон я никак не мог понять, что к чему. В голове — ослепительная белизна, перед глазами — мрак. У меня ведь кроме нее никого не было, она мне и мать, и отец. Так было всегда, сколько себя помню. Поэтому я даже и не предполагал, что все так запутается. Нужно было переделать кучу дел, дни катились один за другим, я ничего не мог понять. Прикинь, она и умерла-то не как обычный человек — все-таки уголовное преступление. Там и жена преступника, и ребенок, и девочки в баре совсем голову потеряли. Если бы я не вел себя как глава семьи, ничего бы не уладилось. Я все время помнил о тебе. Я не вру. Все время помнил. Но никак не мог позвонить. Я боялся, что как только расскажу тебе, всё станет правдой. То есть то, что моя мать, которая является моим отцом, умерла такой смертью, и что я остался совсем один. Но, с другой стороны, как подумаю, что я тебе не говорил, просто жуть берет. Она ведь была для тебя очень близким человеком. Ну, точно, у меня тогда с головой не все в порядке было,　— бормотал он, не отрывая глаз от стоявшей рядом чашки. Я пристально посмотрела на убитого горем Юити, и слова полились из меня рекой:

—　Вокруг нас всегда сплошная смерть. Мои родители, дедушка, бабушка… мама, которая тебя родила, а теперь еще и Эрико. Кошмар, правда? Да во всей вселенной других таких не сыщешь. Просто не верится, что мы случайно встретились… Все только и делают, что умирают.

—　Ага,　— Юити засмеялся,　— Да мы деньги можем на этом зарабатывать — просто поживем рядом с тем, чьей смерти желают. И ничего делать не надо.　— Он улыбался грустной, ясной улыбкой, от которой исходил свет. Ночь становилась все глубже. Я обернулась и посмотрела в окно, на красивое мерцание ночного пейзажа. Частички света обрамляли видневшиеся далеко внизу улицы, потоки машин световыми реками текли в ночи.

—　Вот я и стал сиротой,　— сказал Юити.

—　А я во второй раз. Хотя гордиться тут нечем,　— я сказала, смеясь, а из глаз Юити вдруг закапали слезы.

—　Хотел услышать, как ты шутишь,　— сказал он, вытирая глаза рукой,　— правда, так хотел услышать, сил не было.

Я обеими руками крепко обняла его за голову и сказала:

—　Спасибо, что позвонил.

На память об Эрико я взяла ее любимый красный свитер. Мне запомнилось, как однажды вечером она дала мне его поносить:

—　Вот досада, вот досада, так задорого купила, а тебе, Микагэ, он больше идет.

В ящике туалетного столика лежало «завещание» Эрико. Юити вручил мне его и, сказав: спокойной ночи,　— пошел спать в свою комнату. Я осталась одна.

Дорогой Юити

До того странное чувство — писать письмо собственному ребенку. Но последнее время мне иногда кажется, что моей жизни грозит опасность, поэтому лучше напишу, на всякий случай. Ну, это я так, пошутила. Потом вместе почитаем, посмеемся.

Но ты вообще-то пораскинь мозгами. Вот умру я, останешься один-оденешенек. Будешь, как Микагэ. Больше не посмеешься над ней. У нас с тобой нет родственников. С тех пор, как мы с твоей мамой поженились, всякие отношения с ними прекратились. А уж когда я стала женщиной, то вообще. Доходили слухи, что они меня прокляли. Так что и не вздумай даже по ошибке звонить деду с бабкой. Понял меня?

Знаешь, Юити, в мире разные бывают люди. Есть люди, которых мне трудно понять,　— они живут в мутной грязи. Специально делают так, чтобы их возненавидели, стараются привлечь к себе чужое внимание, а когда дойдут до точки, загоняют себя в угол. Я этого понять не могу. Как бы сильно они ни страдали, у меня не найдется к ним сочувствия. Вон я на какие жертвы пошла, чтобы жить радостно. Я красивая. Я сияю. Я притягиваю к себе людей, и если среди них и попадаются отдельные нежелательные для меня личности, то я не обращаю внимания — это как налоги за все остальное. Поэтому, если меня и убьют, то это будет просто несчастный случай. Ничего себе такого не придумывай. Верь мне — ты же меня знаешь.

Ну вот, так старалась, чтобы хоть это письмо написать по-мужски, а все равно обхохочешься. Вот стыдоба-то, дальше писать не могу, прямо. Я-то думала: ну и пусть я уже давно женщина, все равно где-то осталось мое настоящее я, мужское. Нужно выполнить свой долг. Но и телом, и душой я — женщина, на словах, и на деле — мать, да? Умора, да и только.

Я… я люблю свою жизнь. Все было здорово: и когда я была мужчиной, и когда мы поженились с твоей мамой, и когда я стала женщиной после ее смерти, и когда растила тебя, и когда мы так хорошо вместе жили… Ой, и когда мы взяли к себе Микагэ! Вот это радостнее всего было. Почему-то так хочется увидеться с ней. Она — тоже моя дорогая детка.

Ох, до чего же я сентиментальная.

Передавай привет Микагэ. Ты скажи ей, чтобы больше не обесцвечивала волосы на ногах в присутствии парней. Ужасно неприлично, да? Ты ведь согласен со мной?

Положила в конверт все свои сбережения. Ты же все равно ничего не понимаешь во всяких бумагах. Свяжись с адвокатом. Ну, в любом случае, кроме бара все твое. Хорошо быть единственным ребенком, да?

Эрико ХХХ

Я прочитала письмо и осторожно сложила его как было. От него доносился слабый запах духов Эрико, мою грудь пронзила острая боль. Даже этот запах когда-нибудь исчезнет. По-моему, это самое невыносимое.

Я легла на родной до боли диван — на нем я спала, когда жила здесь.

Так же, как всегда, в той же самой комнате наступила ночь, силуэты цветов на подоконнике смотрели на ночные улицы внизу.

Но сколько ни жди, она больше не вернется.

Скоро рассвет, слышно, как кто-то мурлычет себе под нос, цокают каблуки, открывается дверной замок. Она возвращается с работы из бара, как всегда немного навеселе, гремит чем-то, я слегка приоткрываю глаза. Шум душа, шлепанье тапок, закипает вода, я опять засыпаю, чувствуя себя абсолютно защищенной. Так было всегда. До боли знакомая картина. Настолько знакомая, что кажется, с ума сходишь.

Слышно ли Юити в комнате напротив, как я плачу? Или же он забылся тяжелым, мучительным сном?

Моя короткая история начинается с этой грустной ночи.

На следующий день мы кое-как встали после полудня. У меня был выходной, я ела хлеб и лениво листала газету, Юити вышел из своей комнаты. Он умылся, сел рядом со мной и, отхлебнув молока, сказал:

—　В институт что ли сходить…

—　Вот она беззаботная студенческая жизнь,　— ответила я и отломила ему половину булки.

—　Спасибо.　— Юити взял ее и принялся молча жевать. Так мы и сидели вдвоем, уставившись в телик, как настоящие сироты, даже странно стало.

—　А ты, Микагэ? Сегодня вечером домой пойдешь?　— спросил Юити, вставая.

—　Ну-у,　— задумалась я,　— поужинаем, а потом пойду, наверно.

—　О-о, ужин от профессионала!　— сказал Юити. Идея показалась мне блестящей, и я приступила к делу со всей серьезностью.

—　Хорошо, тянуть не будем. Буду готовить, пока жизнь теплится в моем теле.　— Я с воодушевлением продумала роскошное меню, написала список необходимых продуктов и всучила его Юити.

—　Поезжай на машине и купи всё, что здесь написано. Возвращайся поскорее — это все твои любимые блюда, наешься до отвала.

—　Ой, ты прямо как жена мне,　— смущенно пробормотал Юити и вышел из дома.

Закрылась дверь, я наконец-то осталась одна и тогда поняла, как смертельно устала. В квартире было так тихо, что даже не слышалось тиканья часов, особый покой, когда чувствуешь себя виноватой от того, что только ты одна живешь и что-то делаешь.

В квартирах, где кто-то умер, всегда так.

Я рассеянно погрузилась в диван и смотрела, как за широким окном серые оттенки начавшейся зимы окутывают город.

Во всех уголках этого маленького города, в парках ли, на дорогах, не было ничего, что могло бы дать отпор этому тяжелому холодному зимнему воздуху, который просачивался везде, подобно туману. Я чувствовала себя раздавленной, не могла дышать.

Великие люди излучают свет просто своим присутствием, озаряют сердца окружающих. А, исчезнув, оставляют тяжелую тень, и с этим ничего нельзя поделать. Может, Эрико и не обладала особенным величием, но она была здесь, а теперь ее не стало.

Я повалилась на спину и стала понемногу вспоминать, как белый потолок спасал меня. Сразу после бабушкиной смерти я часто днем, когда Юити и Эрико не было дома, лежала одна и так же смотрела на потолок. Точно, когда бабушка умерла и у меня не осталось ни одного родного человека, я думала: как печально всё. Я была уверена, что уж хуже-то не будет, но над всякой вершины есть своя вершина. Эрико значила для меня очень многое… Конечно, бывает — кому-то везет, кому-то нет, но полагаться на судьбу глупо. От таких мыслей легче не становится, да и пользы никакой. Когда я это поняла, то у меня одновременно стала получаться и моя печальная, и обычная жизнь. Я повзрослела до омерзения, но жить несомненно стало проще.

Именно поэтому у меня сейчас так тяжело на душе.

На западе появились темноватые облака, слегка окрашенные в оранжевый цвет. Еще немного и наступит медленный, холодный вечер. Проникнет в пещеру моего сердца. Мне захотелось спать, но я произнесла вслух:

—　Если сейчас уснешь, будут сниться кошмары,　— и поднялась с места.

Я прямиком отправилась на кухню семьи Танабэ, на которой не была давным-давно. На мгновенье вспомнилась улыбка Эрико, и в груди закололо, но мне хотелось что-нибудь сделать. Похоже, кухней последнее время никто не пользовался. Грязновато и мрачно. Я начала уборку. Оттерла раковину порошком, вытерла плиту, вымыла поддон электроволновки, наточила ножи. Постирала все тряпки и бросила их сушиться. Глядя, как они крутятся в гудящей сушке, я почувствовала, что мне удалось взять себя в руки. И почему я так люблю всё, что связано с кухней? Просто удивительно. Всё так мило сердцу, будто далекой истомой отпечаталось в памяти. Когда стою здесь, всё приходит на круги своя, как будто что-то возвращается.

Этим летом я самостоятельно занялась изучением кулинарии.

Вряд ли я когда-нибудь забуду это чувство, когда ощущаешь, как растет число клеток в мозгу.

Я купила три книги: основы, теорию и практику,　— и готовила всё подряд. В автобусе, на диване перед сном я читала теорию и зубрила калории, температуру и сырье. А потом, как только находилось свободное время, занималась готовкой на кухне. И сейчас эти совсем обтрепавшиеся книги всегда у меня под рукой. Каждая страница вспоминается вместе с красочной фотографией, как помнишь любимые в детстве книжки-картинки.

Юити и Эрико все время повторяли: «Микагэ совсем с ума спятила.» — «Это точно». А я действительно, как сумасшедшая, все лето готовила, готовила, готовила. Я тратила все деньги, которые удавалось заработать, и если что-то не получалось, не успокаивалась до тех пор, пока не добивалась успеха. Я злилась, бывала раздражительной, или, наоборот, становилась доброй и сердечной, и всё время готовила.

Сейчас мне кажется, это было хорошее лето: благодаря моим занятиям мы часто ели все вместе.

Вечерний ветер дул через сетку, мы смотрели в окно на начинавшее темнеть светло-голубое жаркое небо и ели вареную свинину, холодную лапшу по-китайски и салат из арбуза. Я готовила для них: для нее, которая всегда шумно радовалась всему, что бы я ни приготовила, и для него, который молча поглощал мою стряпню в огромных количествах.

Потребовалось довольно-таки много времени, прежде чем я научилась готовить омлет со множеством ингредиентов, вареные овощи красивой формы, тэмпуру и тому подобные блюда. Мне мешала небрежность, это у меня в характере — я даже и представить себе не могла, насколько это вредит правильному приготовлению пищи. Чуть-чуть не дождалась, когда нагреется до нужной температуры, сготовила до того, как полностью испарится вся вода,　— удивительно, как такие, как мне казалось, мелочи влияли на цвет и форму результата. Я достигла уровня ужинов домохозяйки, но блюда, как на фотографиях в книжке, никак не хотели получаться.

Деваться некуда, я стала стараться делать всё очень аккуратно. Вытирала кастрюльки, сразу же закрывала крышечки от приправ, неспешно продумывала порядок приготовления блюда, а когда начинала сходить с ума от злости, делала перерыв и глубоко дышала. По началу я отчаивалась от нетерпения, но вдруг всё стало получаться, и мне показалось, что даже мой характер исправился. Ну, тут я, правда, поспешила с выводами.

Вообще-то, как выяснилось, мне ужасно повезло, что я попала в ассистентки к преподавательнице по кулинарии, у которой я сейчас работаю. Она не только преподает, но и много работает на телевидении и в журналах, известный человек. Говорят, что когда я прошла, сдав экзамен, было очень много желающих. Я узнала об этом позже… Я тихо радовалась и думала, что мне безумно повезло, что, будучи совершенным новичком, прозанимавшись одно лето, я смогла поступить в такое место. Но, когда я увидела женщин, которые приходили в школу учиться готовить, всё встало на свои места. Похоже, их душевная организация в корне отличается от моей.

Они живут в счастье. Как бы их ни учили, их воспитывают так, чтобы они никогда не покидали этих счастливых пределов. Наверное, это делают их добрые родители. И они не знают, что такое радоваться по-настоящему. Человек не волен выбирать, где лучше. Каждый создан так, что живет собственной жизнью. Счастье — это такая жизнь, когда совсем не ощущаешь, что ты на самом деле одинок. Мне вообще-то тоже такая нравится. Повязала фартучек, улыбаешься, как цветок, учишься готовить, встречаешься с любимым человеком, как следует взвесив все за и против, помучившись и посомневавшись, выходишь замуж. Мне кажется, это замечательно. Красиво и нежно. Бывает, устанешь до чертиков, или покроешься вся прыщами, или одиноким вечером начнешь названивать друзьям-подругам, а они все разбежались куда-то — в такие моменты я ненавижу свою жизнь: и где родилась, и как воспитали — всё.

Но тем счастливым летом, на той кухне…

Я нисколечки не боялась обжечься или порезаться, с легкостью не спала по ночам. Каждый день я вся трепетала от радости: придет завтрашний день, и я опять смогу бросить вызов. В морковном пироге, который я готовила так часто, что знала весь порядок его приготовления назубок, осталась частичка моей души. Я так страстно любила ярко-красные помидоры, которые обнаружила в супермаркете, что жизнь была готова за них отдать.

Так я поняла, что такое радость, и это от меня никуда не уйдет.

Мне бы ни за что не хотелось потерять ощущение того, что в один прекрасный момент я умру. Иначе я не чувствую себя живой. Вот поэтому у меня такая жизнь.

Я знаю, каким красивым бывает лунный свет, как глубоко проникает он в душу, когда медленно бредешь в темноте по краю обрыва, потом с облегчением переводишь дух, выйдя на шоссе, и думаешь: всё, не могу больше,　— и тут вдруг поднимаешь глаза к небу.

Когда я закончила уборку и приготовления, наступил вечер.

Зазвонил звонок, и тут же показался Юити, который с трудом толкал дверь, держа в руках огромный пластиковый пакет. Я вошла в прихожую.

—　Просто не верится,　— сказал Юити, с грохотом ставя пакет на пол.

—　А что?　— спросила я.

—　Я купил всё, что ты мне сказала. Так много, что один донести не могу.

—　Да?　— я кивнула и попыталась сделать вид, что меня это не касается, но Юити стал дуться по-настоящему, и пришлось спуститься с ним до стоянки.

В машине стояло еще два огромных пакета из супермаркета, мы тащили их от стоянки до входа: такая тяжесть, просто руки отваливались.

—　Ну, я еще накупил себе всякой всячины,　— сказал Юити, держа в руках самый тяжелый пакет.

—　Всякой всячины?　— спросила я и заглянула в пакет, который несла. Кроме шампуня и тетрадок там лежало много продуктов быстрого приготовления. Так-так, всё ясно, чем он питается.

—　Тогда носил бы их сам в несколько приемов.

—　Вот еще. С тобой за один раз управимся. Смотри-ка, какая луна красивая,　— Юити показал подбородком на луну, сияющую в зимнем небе.

—　Да уж, действительно,　— ехидно сказала я, но перед тем как войти в подъезд, бросила быстрый взгляд на луну, которая притягивала к себе. Она была почти полная и сверкала ярким блеском.

В поднимающемся лифте Юити сказал:

—　Наверное, это имеет значение.

—　Что?

—　Ну, например, увидишь очень красивую луну, а потом это отражается на еде, которую готовишь. Но не косвенно, так чтобы приготовить лапшу «Любование луной».　— Динь, лифт остановился, на мгновенье у меня в сердце образовался вакуум. Я спросила на ходу:

—　Больше затрагивающее суть?

—　Да, да. Более человечное.

—　Есть, конечно. Непременно есть,　— тут же ответила я. Если спросить об этом на викторине «Сто ответов», то наверняка, раздался бы рев голосов: есть, есть!

—　Вот значит как. Я все время думал, что ты хочешь заниматься искусством, и сам для себя решил, что для тебя кулинария и есть искусство. Вот как…. Значит, тебе на самом деле нравится работать на кухне. Так я и знал. Хм, вот здорово,　— Юити кивал головой, убеждая себя. Последние слова он произнес так, как будто разговаривал сам с собой. Я засмеялась:

—　Ты как ребенок.　— Недавний вакуум вдруг превратился в слова, и я подумала: Когда Юити со мной, мне больше ничего не надо. Это длилось всего мгновение, но я ужасно растерялась. Такая сильная вспышка, что в глазах потемнело. Переполнило сердце.

Я готовила ужин два часа. Юити в это время смотрел телевизор, чистил картошку. У него ловкие пальцы.

Смерть Эрико пока казалась мне чем-то далеким. Я не могла принять ее как есть. Это была мрачная реальность, которая понемногу приближалась ко мне, скрываясь по ту сторону рожденной шоком бури. Юити казался поникшим, как ива под проливным дождем.

Поэтому мы специально не говорили о смерти Эрико, что-то, непонятно что, нарастало во времени и пространстве, и сейчас у нас не было никакого выхода — только быть вдвоем. Ничего другого не оставалось, впереди тоже ничего не было, мы ощущали теплоту безопасного пространства. У меня не получается выразить это словами, но мне казалось, что обязательно настанет момент расплаты. Такое громадное и страшное предчувствие. И эта громада, наоборот, воодушевляла двоих сирот, пребывавших во мраке одиночества.

Когда совсем стемнело и наступил прозрачный вечер, обильный ужин был готов и мы приступили к еде. Салат, пирог, рагу, котлетки. Жареный в масле соевый творог, овощи, вареные в сое, лапша из бобовой муки и салат с птицей, киевские котлеты, свинина в кисло-сладком соусе, китайские пирожки шаомай… Блюда из разных стран шли вперемешку, но мы, спокойно, никуда не торопясь, съели все, запивая вином.

Юити опьянел, чего обычно с ним не случалось, я подумала: странно, выпили-то мы немного, посмотрела на пол и обомлела: там валялась пустая винная бутылка. Наверное, он опустошил ее, пока я готовила еду. Неудивительно, что он опьянел,　— подумала я и спросила:

—　Юити, а ты что всю эту бутылку выпил?

—　Ага,　— ответил он, лежа на диване и грызя сельдерей.

—　А по лицу незаметно совсем,　— сказала я, и Юити вдруг сразу сильно погрустнел. Я подумала: трудно ладить с этими пьяными, и спросила:

—　Что случилось?

Юити ответил абсолютно серьезно:

—　За этот месяц мне все об этом говорили. Прямо в сердце отпечаталось.

—　Все — это твои институтские товарищи?

—　Угу.

—　Так ты целый месяц пил?

—　Угу.

—　Ну, тогда, конечно, зачем было мне звонить,　— улыбнулась я.

—　Телефон светился,　— он тоже улыбнулся мне в ответ.　— Ночью возвращаешься пьяный домой, а телефонный автомат ярко светится. Его хорошо видно, даже издалека на темнущей дороге. Дойду до него — ой, Микагэ надо позвонить: ххх — хх — хх, найду телефонную карточку, даже в будку войду. Но как только подумаю, где я нахожусь, о чем буду говорить, сразу желание пропадает и не звоню. Вернусь домой, завалюсь спать, а снится, что ты плачешь по телефону и сердишься на меня.

—　Ну, то, что я буду плакать и сердиться — ты сам себе напридумывал. Не так страшен черт, как его малюют.

—　Да. Я вдруг почувствовал себя счастливым.　— Юити и сам, наверное, плохо понимал, что говорит. Он продолжал очень сонным голосом, выцеживая из себя слова по капле: — Микагэ, мамы не стало, а ты пришла в эту квартиру и сейчас здесь, передо мной. Если бы ты рассердилась и не захотела больше видеть меня — что ж, ничего не поделаешь, я был к этому готов. Тогда мы жили здесь втроем…Мне так тяжело стало. Думал, больше не увидимся… Мне всегда нравилось, когда кто-нибудь останавливался у нас и спал на диване для гостей. Такие белоснежные простыни, собственный дом, а как будто где-то в поездке… Я последнее время плохо питался. Много раз думал: дай-ка приготовлю себе что-нибудь. Но еда тоже светится. Съешь ее, и всё пропадет, правда же? Мне было лень, и я только и делал, что пил. Если я все как следует объясню, ты, может, никуда не уйдешь и останешься здесь. Ну, по крайней мере выслушаешь меня. Мне было страшно надеяться на такое счастье. Очень страшно. Я надеялся, но если бы ты на меня рассердилась, то тогда бы я уж точно опустился на самое дно глубокой ночи. У меня не было ни уверенности, ни упорства, чтобы объяснить тебе эти чувства, так чтобы ты поняла меня.

—　Да уж, в этом весь ты,　— сказала я сердито, но в моем взгляде было сочувствие. Год и месяцы соединяли нас, рождалось глубокое взаимопонимание, похожее на телепатию. Мои сложные чувства, кажется, дошли до этого пьянчуги. Юити сказал:

—　Вот было бы хорошо, если бы сегодня никогда не кончалось. Чтобы эта ночь продолжалась всегда. Микагэ, живи здесь.

—　Могу и пожить,　— я постаралась сказать это ласково, всё равно это не больше, чем пьяные разговоры.　— Но Эрико уже нет. Если мы будем жить с тобой вдвоем, то как мужчина с женщиной, или же как друзья?

—　Ну что, продадим диван и купим двуспальную кровать?　— улыбнулся Юити, а потом честно добавил: — Я и сам не знаю.

Эта странная искренность глубоко тронула меня. Юити продолжил:

—　Сейчас я ни о чем не могу думать. Что ты значишь для моей жизни? Что изменится во мне самом? Что и как отличается от того, что было до сих пор? Я абсолютно ничего не понимаю. Можно было бы, конечно, подумать над этим, но в моем нынешнем душевном состоянии вряд ли придет в голову что-нибудь путное. Поэтому я не могу принять решение. Нужно поскорее выбраться из этого. Хочу выбраться. Сейчас я не могу тебя в это втягивать. Тебе не станет лучше, если мы вместе будем находиться посреди смерти… А, может, пока мы вдвоем, это будет тянуться вечно.

—　Юити, не пытайся решать всё сразу. Как-нибудь образуется.　— Я чуть не заплакала.

—　Да, завтра проснусь, точно, ничего помнить не буду. Последнее время всегда так. На следующий день ничего не остается,　— сказал Юити, неуклюже перевернулся на живот, и пробормотал: — Вот дела-то.

Было по-ночному тихо, как будто всё прислушивалось к голосу Юити. По-прежнему казалось, что даже сама квартира — в растерянности от того, что Эрико в ней нет. Наступила поздняя ночь, тяжелая и густая. Она погружала в мрачные мысли о том, что нам было нечем поделиться друг с другом.

…Иногда мы с Юити добирались в кромешной тьме до самого верха шаткой, узкой лестницы и вместе заглядывали в адский котел. Лицо обдавало горяченным паром, от которого кружилась голова, мы вглядывались в кипящее огненное море, булькающее ярко-красными пузырями. Хотя каждый из нас для другого вне всякого сомнения был самым близким и незаменимым в этом мире, мы не держались за руки. У нас была общая черта характера: как бы одиноко нам ни было, каждый старался устоять на своих ногах. Но, смотря на его тревожный профиль, ярко освещаемый огнем, я всегда думала: может, именно это и есть реальность. В обычном, повседневном смысле друг для друга мы не были как мужчина и женщина, но с точки зрения глубины веков именно это и были подлинные отношения между мужчиной и женщиной. В любом случае мы находились в слишком жутком месте. Оно никак не подходило для создания мира и покоя для двоих.

—　Тоже мне — сеанс ясновидения.

Когда я дошла до этого в своих фантазиях, я расхохоталась, хотя представляла себе всё очень серьезно. Так и встают перед глазами мужчина и женщина, которые пристально смотрят в адский котел, задумав двойное самоубийство. Значит, и любовь этих двоих ведет в ад. Давным-давно такое бывало,　— как только представила себе это, я засмеялась и не могла остановиться.

Юити крепким сном спал на диване. Он казался счастливым, от того что ему удалось уснуть раньше меня. Я укрыла его одеялом, он даже не пошевелился. Стараясь не шуметь, я мыла оставшуюся гору посуды, слезы душили меня.

Конечно, я ревела не потому, что посуды было так много, что одной не справиться, а потому, что этой одинокой леденящей ночью чувствовала себя брошенной.

Завтра днем мне нужно было идти на работу, поэтому я поставила будильник,　— какой-то назойливый звук, я вытянула руку — звонил телефон. Я схватила трубку, сказала:

—　Алло.　— Почти что сразу вспомнила, что я не у себя дома, и поспешно добавила: — Квартира Танабэ.　— Раздались гудки — кто-то бросил трубку. «Ой, девушка, наверное…» — сонно подумала я и почувствовала себя виноватой. Посмотрела на Юити — он еще крепко спал. «А, ладно, » — решила я, собралась, вышла из квартиры и отправилась на работу. Возвращаться сюда вечером или нет,　— об этом я решила подумать днем, в спокойной обстановке.

Приехала на работу.

Целый этаж огромного здания занимали офис сэнсэя, аудитории для практических занятий кулинарной школы, фотостудия. Сэнсэй занималась сверкой статей в своем кабинете. Она была потрясающей женщиной: еще молодая, прекрасно готовила, имела превосходный вкус, хорошо ладила с людьми. Вот и сегодня, увидев меня, она приветливо улыбнулась, сняла очки и начала давать указания по работе.

Нужно помочь в подготовке кулинарных занятий школы, которые начинаются в три часа, а после этого я могу идти. Главные ассистенты уже назначены и приступили к работе. Так что до вечера я освобожусь… В мое немного растерявшееся сознание поступали четкие указания.

—　Сакураи-сан, послезавтра едем собирать материал в район Идзу. Командировка на три дня, извините, что заранее не предупредила, не могли бы вы поехать с нами?

—　Идзу? Это работа для журнала?　— удивленно спросила я.

—　Да. Остальные девочки не могут. Программа строится следующим образом: рассказ об известных блюдах различных гостиниц, краткие объяснения рецептов приготовления. Вы согласны? Будем останавливаться в первоклассных гостиницах и отелях. Я позабочусь, у вас будет отдельный номер. Хотелось бы получить от вас ответ как можно быстрее, ну, например, сегодня вечером… — Я ответила еще до того, как сэнсэй закончила говорить.

—　Я поеду,　— мгновенно выпалила я.

—　Вот и хорошо,　— улыбнулась сэнсэй.

Я направилась в класс для занятий, и вдруг заметила, что на сердце стало легко. Мне казалось, что было бы хорошо сейчас уехать из Токио, уехать от Юити, хотя бы ненадолго отдалиться от всего. Я открыла дверь, в классе уже трудились мои старшие подруги, ассистентки Нори-тян и Кури-тян, они начали заниматься у сэнсэя на год раньше меня.

—　Микагэ-тян, слышала про Идзу?　— спросила Кури-тян, как только увидела меня.

—　Красота… Говорят, там и французская кухня есть. И много разных даров моря,　— заулыбалась Нори-тян.

—　Кстати, а почему меня посылают?　— спросила я.

—　Ой, прости. У нас занятие по гольфу, мы не можем поехать. Но если у тебя какие-то планы, то кто-нибудь из нас может пропустить. Правда, Кури-тян, ты не возражаешь?

—　Нет. Так что, Микагэ-тян, говори, не стесняйся,　— они говорили искренне, от всей души, я улыбнулась, покачав головой:

—　Нет, что вы. Я совсем не против.

Они учились вместе и, как говорят, поступили сюда по рекомендации от своего института. Конечно, они профессионалы: четыре года учились премудростям кулинарии.

Кури-тян веселая и миловидная, Нори-тян — красавица, послушная дочь своих родителей. Они очень дружны. Всегда одеваются с поразительно безупречным вкусом, аккуратны и в хорошем смысле слова педантичны. Скромные, отзывчивые, терпеливые. Даже среди девушек из хороших семей, которых немало в кулинарном мире, они по-настоящему блистательны.

Иногда мама Нори-тян звонит ей на работу, она очень нежная и мягкая, прямо даже неловко становится. Поразительно, она в подробностях знает о планах Нори-тян на день. Наверное, такой и должна быть настоящая мать.

Нори-тян разговаривает с мамой по телефону звонким, как колокольчик, голосом, с легкой улыбкой придерживая свои длинные, пушистые волосы.

Я очень люблю Кури-тян и Нори-тян, хотя их жизнь так сильно отличается от моей.

Передашь им ковшик, они улыбаются и говорят: «Спасибо». Если я простужаюсь, они тут же спрашивают, беспокоясь: «Как ты себя чувствуешь?» Когда они в белоснежных фартучках тихонько смеются, залитые светом, это такая счастливая картина, что слезы наворачиваются. Для меня работать вместе с ними — очень радостно и приятно — душа отдыхает.

До трех было много мелкой работы: мы раскладывали продукты по кастрюлям на порции по числу учеников, кипятили огромное количество воды, считали и взвешивали.

В классе было большое окно, через которое проникало много солнечного света, рядами стояли огромные столы с духовками, электроволновками и газовыми плитами, всё это напоминало класс занятий по домоводству в школе. Мы с удовольствием работали, болтая о пустяках.

Был третий час. Вдруг послышался громкий стук в дверь.

—　Кто это? Сэнсэй, наверно,　— задумалась Нори-тян и сказала тихим голосом: — Пожалуйста, заходите.

Кури-тян засуетилась:

—　Ой, я маникюр не сняла. Сейчас достанется!

Я наклонилась к сумке и принялась за поиски жидкости для снятия лака.

Дверь открылась, и послышался женский голос:

—　Госпожа Микагэ Сакураи здесь?

Я поднялась, удивившись, что вдруг спрашивают меня. У входа стояла совершенно не знакомая мне женщина.

В ее лице было что-то детское. Она выглядела моложе меня. Невысокого роста, круглые, суровые глаза. Коричневое пальто накинуто поверх светло-желтого свитера, на ногах — туфли-лодочки, стоит твердо. Ноги немного полноватые, но, такие, завлекающие. И все тело у нее было кругленькое. Небольшой лоб окрыт, челка тщательно уложена. Среди этих ровных, округлых форм ее красные губы, казалось, заострились от гнева.

Нельзя сказать, что я таких терпеть не могу… — мучалась я.　— Сколько времени смотрю на нее, а ничего вспомнить не могу, тут уж не до шуток.

Нори-тян и Кури-тян растерялись и смотрели на нее из-за моей спины. Делать было нечего, и я сказала:

—　Простите, а вы кто будете?

—　Моя фамилия — Окуно. Я пришла поговорить с вами,　— сказала она охрипшим голосом.

—　Извините, пожалуйста, но я сейчас на работе. Может быть, вы позвоните сегодня вечером мне домой?　— Как только я это сказала, она резко спросила:

—　Это домой к Танабэ, имеется в виду?

Наконец-то я поняла. Наверняка, это та, что звонила сегодня утром. Я была уверена.

—　Нет, что вы,　— ответила я. Кури-тян сказала:

—　Микагэ-тян, ты можешь идти. Мы скажем сэнсэю, что ты пошла за покупками, чтобы подготовиться к внезапной поездке.

—　Нет, не нужно беспокоиться. Это ненадолго,　— сказала она.

—　Вы подруга Танабэ?　— спросила я как можно мягче.

—　Да, однокурсница. Я пришла к вам с просьбой. Скажу вам прямо: оставьте в покое Танабэ,　— сказала она.

—　Ну, это ему самому решать,　— ответила я.　— Даже если, допустим, вы и его девушка, по-моему, это не значит, что вы можете принимать решения за него.

Она покраснела от злости и сказала:

—　Вот как? А вам не кажется странным? Сами говорите, что не его подружка, а преспокойненько ходите к нему, ночуете, что хотите то и делаете. Это еще хуже, чем вместе жить.　— Того и гляди из ее глаз польются слезы.　— Конечно, по сравнению с вами я плохо знаю Танабэ, я же у него не жила. Так просто, однокурсница. Но я, как могла, заботилась о нем и люблю его. У него умерла мама, и он сейчас в растерянности. Я уже очень давно открыла ему свои чувства. Тогда он сказал: Только вот, Микагэ… Я его спросила: это твоя девушка? Нет,　— он задумался и сказал мне: давай пока не будем касаться этого вопроса. В институте все знали, что у него дома живет женщина, и я отступила.

—　Уже не живу,　— встряла я. Получилось, как будто я над ней издеваюсь. Она продолжала, перебив меня:

—　Но вы избегаете всякой ответственности, какая должна быть у партнера. Ничего не делаете, наслаждаетесь радостями любви, да и только. Поэтому Танабэ совсем ни на что решиться не может. Пускаете в ход свои женские чары: вертитесь у него перед глазами, завлекая маленькими ручками-ножками и распущенными волосами. Вот он всё хитрее и становится. Очень удобная позиция: никаких решений, ни здесь, ни там. Но любовь ведь — это сложная вещь, когда человек должен заботиться о другом человеке, разве не так? А вы избегаете этого груза, сделали холодное лицо, и изображаете из себя, будто вам всё понятно… Уходите от Танабэ. Прошу вас. Пока вы с ним, он никуда не может уйти.　— Ее выводы о других людях в значительной степени были продиктованы ее собственной выгодой, но произнесенные с грубым напором ее слова точно попадали в мои больные места и ранили меня в самое сердце. Она опять было раскрыла рот, чтобы сказать еще что-нибудь, но я завопила:

—　Стоп!　— Она испугалась и замолкла. Я сказала: — Я понимаю ваши чувства, но люди живут, сами заботясь о своих переживаниях… В том, что вы говорите, нет и намека на то, что чувствую я. Мы с вами видимся первый раз, так откуда вам известно, что я ни о чем не задумываюсь?

—　Да, как ты можешь быть такой холодной?　— зарыдала она.　— Хочешь сказать, что ты все время любила Танабэ, оставаясь такой? Поверить в это не могу. Воспользовалась тем, что умерла его мать, и тут же осталась на ночь. Хорошенький приемчик.

Мое сердце переполняла омерзительная тоска.

Она и не хотела знать о том, что мать Юити была мужчиной, о том, в каком душевном состоянии я была, когда они взяли меня к себе, о том, насколько сложны и непрочны сейчас наши отношения с ним. Она просто пришла выяснять отношения. Любовь бы это не спасло, но, тем не менее, после утреннего телефонного звонка она сразу принялась выяснять, кто я, разузнала, где я работаю, раздобыла адрес, села на электричку и приехала сюда, откуда-то издалека. От всей этой мрачной деятельности становилось грустно и безнадежно. Подгоняемая непонятной злостью она вошла в эту комнату. Когда я представила себе, что в тот момент вертелось у нее в голове, и что каждый день творится у нее на душе, мне стало очень печально.

—　Смею надеяться, что я тоже — натура впечатлительная,　— сказала я.　— И я нахожусь в том же самом положении: прошло совсем немного времени, как я потеряла близкого человека. И потом, здесь заняты работой. Если вы еще что-либо хотите сказать… — На самом деле я хотела продолжить: «то позвоните мне домой», но вместо этого — выпалила: …я расплачусь и изрежу вас кухонным ножом — как вам такая перспектива?　— Самой было стыдно за свои слова. Она с ненавистью посмотрела на меня, холодно сказала:

—　Я сказала всё, что хотела. Разрешите откланяться,　— и пошла к двери. В тишине раздавался стук ее каблуков. Она вышла, с размаху хлопнув дверью.

Эта встреча, от которой никому не было никакой пользы, завершилась, оставив после себя неприятный осадок.

—　Микагэ-тян, ты совсем ни в чем не виновата!　— подошла ко мне Кури-тян и сказала с беспокойством.

—　Да. По-моему, она немного тронулась от ревности. Микагэ-тян, не грусти,　— ласково сказала Нори-тян, заглядывая мне в лицо.

О-ё-ёй,　— подумала я, стоя в классе, освещаемом послеполуденным светом.

Поскольку я ушла, оставив зубную щетку и полотенце, вечером я вернулась в дом Танабэ. Юити не было, наверное, он куда-то ушел. Я приготовила себе рис-карри и съела его.

Для меня готовить здесь еду и есть ее было абсолютно — даже слишком — естественно. Пока я вновь рассеянно обдумывала ответ на вопрос, который сама же и задавала себе, вернулся Юити.

—　С возвращением,　— сказала я. Ему ничего не было известно, и он ни в чем не был виноват, но почему-то посмотреть ему в глаза я не могла.

—　Юити, мне послезавтра нужно будет по работе уехать в Идзу. Я оставила квартиру в полном беспорядке, перед отъездом хочу всё убрать, поэтому сегодня я пойду домой. А, остался карри, если хочешь, поешь.

—　Да? Вот как? Хорошо, я подвезу тебя,　— улыбнулся Юити.

Автомобиль мчится. Мимо пролетают улицы. Через пять минут мы подъедем к моему дому.

—　Юити,　— сказала я.

—　Да?　— отозвался Юити, не отрываясь от руля.

—　Знаешь, давай чаю… съездим чаю попьем.

—　А я думал, тебе не терпится поскорее вещи собрать. Я-то совсем даже не против.

—　Нет, мне чего-то так чаю захотелось попить.

—　Давай съездим. Куда поедем?

—　Нуу, давай… Давай в чайную, которая над салоном красоты.

—　Она в самом конце улицы, далеко добираться.

—　А мне кажется, там хорошо.

—　Ну, давай туда.

Он был очень добр, хотя и не понимал, что со мной происходит. Он видел, что я грущу, поэтому, казалось, если сказать ему: поехали прямо сейчас в Арабские Эмираты любоваться луной, он согласится.

В этом маленьком кафе на втором этаже было очень тихо и светло. Нас окружали белые стены, помещение хорошо отапливалось. Мы сели друг напротив друга за самый дальний столик. Больше посетителей не было, негромко играла музыка из кинофильмов.

—　Юити, а вообще-то, мы с тобой первый раз вдвоем в кафе пришли, да? Так странно,　— сказала я.

—　Неужели?　— Юити сделал круглые глаза. Он пил вонючий «Эрл Грэй», который я терпеть не могла. Так и вспоминаю, как по ночам в квартире Танабэ распространялся этот мыльный запах. В тихой ночи я смотрела телевизор, включенный на небольшой громкости, а Юити выходил из комнаты и заваривал чай.

Среди потока безумно расплывчатых отрезков времени и настроений, в пяти органах чувств запечатлеваются разные моменты прошлого. Что-то не особенно важное, то, чего никогда больше не будет, вот так вот вдруг всплывает в памяти в зимнем кафе.

—　Я очень хорошо помню, как мы всегда с тобой распивали чаи, поэтому я и подумал: разве может такое быть, но ведь на самом деле…

—　Видишь? Правда странно?　— засмеялась я.

—　Как-то до меня ничего не доходит,　— сказал Юити, смотря тяжелым взглядом на свет настольной лампы.　— Наверное, я очень устал.

—　Конечно, ничего удивительного,　— сказала я, немного испугавшись.

—　Ты тоже была усталой, когда умерла твоя бабушка. Сейчас я хорошо это помню. Смотрим телик, спросишь: что они имели в виду?, поглядишь на тебя, а ты в прострации сидишь на диване и думаешь ни о чем. Помнишь, ты часто сидела с отсутствующим лицом? Сейчас я это хорошо понимаю.

—　Юити, мне,　— сказала я,　— очень приятно, что ты держишься молодцом — можешь вот так, спокойно говорить со мной. Это, наверное, даже близко к тому, что я горжусь тобой.

—　Что это ты такое говоришь? Как будто с английского переводишь,　— засмеялся Юити. Его освещал свет лампы, а плечи в темно-синем свитере подрагивали.

—　Да, если я… могу что-нибудь сделать для тебя, скажи,　— собиралась сказать я, но передумала. Мне хотелось, чтобы воспоминания о том, как мы пили горячий, вкусный чай, сидя друг напротив друга в этом очень светлом и теплом месте, хотя бы немного помогли ему.

Слова всегда слишком прямолинейны, они убивают всю важность такого слабого свечения, как сейчас.

Когда мы вышли на улицу, наступил чистый, синий вечер. Похолодало — того и гляди закоченеешь.

Когда едешь с ним на машине, он всегда сначала открывает мне дверь, ждет, когда я сяду в автомобиль, и только после этого сам садится за руль.

Когда машина тронулась, я сказала:

—　В последнее время мало мужчин, которые открывают женщинам дверь автомобиля. А вообще-то это стильно, наверное.

—　Меня Эрико так воспитала,　— засмеялся Юити.　— Если ей дверь не откроешь, то она сердится и на за что в машину не садится.

—　А сама-то мужчина,　— я тоже засмеялась.

—　Ага, сама-то мужчина.

Хлоп.

Повисло молчание, как будто закрылся занавес.

В городе — вечер. Мы стоим на светофоре, сквозь лобовое стекло видны идущие пешеходы: клерки, сотрудницы компаний, молодежь, старики — все они светятся, все красивые. Под покровом тихого, холодного вечера, укутавшись в свитера и пальто, они все спешат куда-то в тепло.

…А интересно, Юити также открывал дверь той свирепой девице,　— вдруг подумала я, и неожиданно, не пойму отчего, мне стал тесен ремень безопасности. О-о, так вот, что такое ревность,　— поняла я и испугалась. Так ребенок начинает узнавать, что такое боль. Мы потеряли Эрико и, паря в этом мрачном пространстве, не прекращая бега по световой реке, пытались добраться до одной вершины. Я понимаю. Понимаю по цвету воздуха, по форме луны, по черноте отмеряющего время вечернего неба. Тоскливо светятся здания, фонари.

Машина остановилась перед моим домом.

—　Ну, пока. Буду ждать от тебя подарков,　— сказал Юити. Сейчас он один вернется в ту квартиру. Наверное, сразу начнет поливать цветы.

—　Что ж, привезу тебе пирог с угрем, что ли,　— улыбнувшись, сказала я. Свет от фонаря слегка освещал профиль Юити.

—　Пирог с угрем? Да его в киосках на Токийском вокзале продают.

—　Ну, тогда… Чай, наверное.

—　Не-ет. А может, маринованный васаби?

—　Что? В этом я не сильна. А он вообще вкусный?

—　Да я тоже кроме кадзуноко ничего не люблю.

—　Ну, тогда я ее и куплю,　— засмеялась я и открыла дверь машины.

В теплое пространство резко ворвался холодный ветер.

—　Холодно!　— закричала я.　— Юити, холодно, холодно, холодно, холодно,　— Я крепко схватила Юити за руку и прижалась к нему лицом. От его свитера пахло опавшими листьями, он был теплым.

—　На Идзу, наверняка, немного потеплее,　— сказал он и практически машинально другой рукой обнял мою голову.

—　Сколько, ты сказала, там будешь?　— спросил он, не меняя положения. Я слышала, как его голос звучит прямо из груди.

—　Три ночи, четыре дня,　— ответила я, тихонько отодвигаясь от него.

—　Надеюсь, я к этому времени буду немного в лучшей форме. И тогда опять сходим чаю попьем, да?　— он посмотрел на меня и улыбнулся.

—　Ага,　— сказала я, вышла из машины и помахала ему рукой.

Будем думать, что всего, что сегодня было плохого, просто не было.

Решила я, провожая взглядом автомобиль.

Кто может сказать, победила ли я ее или проиграла. Чье положение — лучше всех. Этого никто не знает, пока не подведешь итоги. К тому же четких критериев в этом мире не существует, особенно они мне непонятны этим холодным вечером. Даже представить себе не могу, абсолютно.

Воспоминания об Эрико. Самое грустное.

У Эрико было много цветов на подоконнике. Первым ее приобретением стал горшок с ананасом.

Однажды она рассказала мне о нем.

—　Это случилось в разгар зимы,　— сказала Эрико.　— Микагэ, я тогда еще оставалась мужчиной.

Хотя я и была красавчиком, но веки у меня были без складочки и нос плосковат. Я тогда еще не сделала пластическую операцию. Сейчас я уже не могу вспомнить своего лица.

Было немного прохладно, летний рассвет. Юити не было, он ночевал не дома, Эрико вернулась из бара с подарком от клиента — пирожками с мясом. Я, как обычно, делая пометки, смотрела кулинарную передачу, которую записала днем на видео. Голубое рассветное небо начинало постепенно светлеть с востока. Не пропадать же подарку, давай сейчас пирожков поедим,　— сказала Эрико, кладя пирожки в электроволновку и заваривая жасминовый чай. Вдруг она стала рассказывать свою историю.

Я немного удивилась и подумала: наверное, у нее в баре — какие-то неприятности, поэтому я осоловело слушала ее, стараясь не уснуть. Казалось, ее голос звучал, как во сне.

—　Это было давно, когда умирала мама Юити. Ну, то есть не я, а моя жена, когда я была мужчиной, мама, которая Юити родила. Так вот, у нее был рак. И ей становилось всё хуже и хуже. Мы так любили друг друга. Я оставляла Юити почем зря у соседей, а сама каждый день навещала ее. Я работала на фирме и ездила в больницу до и после работы. По воскресеньям я брала с собой Юити, но он был такой малюткой, еще ничего не понимал… Надежд не было никаких, даже самых крохотных. Тянулись невыносимо мрачные дни. Но тогда я этого особенно не ощущала. Правда, это тоже сам по себе печальный факт.

Эрико говорила, опустив ресницы, как будто рассказывала о чем-то приятном. На фоне голубого неба она выглядела поразительной красавицей.

—　Я хочу что-нибудь живое в палату, однажды сказала жена. Живое, связанное с солнцем, да растение, растение подойдет. Чтобы не нужно было о нем много заботиться. Купи большой горшок,　— говорила она. Последнее время жене ничего особенно не хотелось, я обрадовалась ее капризу и побежала в цветочный магазин. Я тогда была мужик-мужиком и не знала ни о фикусе Бенджамина, ни о сентполиях, ну, не кактус же брать, в конце концов, вот я и купила ананас. У него были маленькие ананасики — так что сразу всё понятно. Я притащила его в палату, жена очень обрадовалась и всё время повторяла: спасибо, спасибо.

Болезнь постепенно перешла в последнюю стадию и за три дня до того, как она впала в кому, она вдруг сказала мне, когда я собралась уходить: Отнесешь ананас домой? Она не выглядела как-то уж очень плохо, и ей, конечно, не говорили, что у нее рак, но она шептала это, как завещание. Я удивилась и сказала ей: Ну, подумаешь засохнет или еще там что, оставь его у себя. Но жена плакала и просила: я и полить его не могу, а это такое светлое растение с юга, отнеси его домой, пока в нем смерть не поселилась. Делать было нечего, и я унесла его домой. Обнимая.

Уж, как я расплакалась, даром что мужиком была, на улице холодрыга, а сесть в такси не могу. Может, я тогда в первый раз и подумала: осточертела мне эта жизнь мужицкая. Но я немного успокоилась, дошла пешком до станции и решила пропустить стаканчик в заведении, а потом на электричке вернуться домой. Вечером народу на платформе было мало, дул пронизывающий ветер. Я тряслась от холода, стоя в обнимку с ананасом, его колючие листья тыкались мне в щеки.

В этом мире только я и ананас этим вечером можем понять друг друга,　— четко осознала я. Я закрыла глаза, дул ветер, пронизывал холод, только две наши судьбы были по-одинаковому одиноки… Моя жена, с которой мы понимали друг друга, как никто другой, теперь подружилась со смертью, больше, чем со мной, больше, чем с ананасом.

Сразу после этого жена умерла, да и ананас засох. Я не знала, как за ним ухаживать, и слишком часто его поливала. Я задвинула ананас в угол двора и, хотя и не могу четко сказать об этом, по-настоящему поняла одну вещь. Если ее сформулировать, то всё очень просто. Мир вообще-то существует не ради меня. Поэтому процент выпадающих на долю неприятностей абсолютно не меняется. Не мне решать. Так что лучше раз и навсегда сосредоточиться на других вещах и сделать их безумно светлыми и радостными. Вот я и стала женщиной, такой, как сейчас.

Тогда мне в общих чертах удалось понять, что она имела в виду, но до конца я этого не прочувствовала, только помню, как подумала: «так вот что такое радость». Но сейчас мне понятно это до тошноты. Почему человек настолько не может выбирать? Он терпит сплошные поражения, как какая-то ничтожная букашка, и всё равно готовит еду, ест и ложится спать. Все, кого он любит, умирают. А ему всё равно надо жить.

…Сегодня ночью опять темно и тяжело дышать. Ночь, когда каждый сам борется с тяжелым сном, приводящим в полное уныние.

Утром было очень ясно.

Я стирала, готовясь к поездке, зазвонил телефон.

Половина двенадцатого? Странное время для телефонного звонка.

Недоумевая, я сняла трубку:

—　Ой, Микагэ-тян! Сколько лет, сколько зим!　— прокричал высокий хрипловатый голос.

—　Тика-тян?　— удивилась я. Она звонила с улицы, доносился шум автомобилей, но голос был хорошо слышен, и я узнала ее.

Тика-тян — управляющий в баре Эрико и, разумеется, трансвестит. Раньше она часто оставалась ночевать в доме Танабэ. После смерти Эрико бар перешел к ней.

Хотя я и говорю «она», но нельзя отрицать, что Тика-тян по сравнению с Эрико, с какой стороны ни посмотри,　— мужчина. Но ей идет косметика, она высокая и тоненькая. Она прекрасно выглядит в ярких платьях, жесты ее плавные и мягкие. Она робкая и чувствительная: однажды в метро дети, издеваясь над ней, задрали ей юбку — она рыдала не переставая. Не хотелось бы этого признавать, но когда я рядом с ней, мне всегда кажется, что я — больше мужчина, чем она.

—　Знаешь, я сейчас на станции, ты не могла бы ко мне выйти на минуточку? Нужно поговорить. Ты обедала?

—　Нет еще.

—　Тогда приходи скоренько в «Сарасина»!　— торопливо сказала Тика-тян и бросила трубку. Делать было нечего, я бросила сушить белье и выскочила из квартиры.

Быстрым шагом я шла по улице, залитой полуденным зимним солнцем, не оставлявшим тени. Когда я вошла в лапшичную, Тика-тян в тренировочном костюме, в этой навевающей ужас «национальной одежде», ела лапшу тануки-соба, ожидая меня.

Я подошла к ней, и она закричала:

—　Ой, приветик! Давно не виделись! Какая ты женственная стала. Прямо подойти боязно.

У меня защемило в груди, скорее не от того, что мне стало неловко, а от того, что я была рада ее видеть. Я нигде не встречала такой улыбки, беззаботной, кому ни улыбнись, стыдно не будет. Тика-тян, широко улыбаясь, смотрела на меня. Немного смущаясь, я крикнула:

—　Лапшу кисимэн с курицей, пожалуйста.

Торопливо подошла пожилая официантка — похоже, у нее было много заказов — с грохотом поставила стакан с водой.

—　Ну, и о чем ты хотела поговорить?　— начала я, не отрываясь от лапши.

Всякий раз, когда у Тика-тян был ко мне разговор, это значило, что она хотела посоветоваться со мной по поводу какой-нибудь ерунды. Вот и сейчас, наверное, что-нибудь из этой оперы,　— подумала я, но Тика-тян зашептала с таким видом, будто хотела сообщить мне что-то ужасно важное.

—　Ты знаешь, это по поводу Ю-тяна,　— мое сердце так и ухнуло.

—　Он вчера пришел в бар посреди ночи и говорит: Не спится мне! Что-то плохо мне, говорит, давай съездим куда-нибудь, развеемся. Нет, ты не думай! Я его знаю еще во-от такусеньким. У нас ничего с ним… Да он мне как сын. Как сын.

—　Да знаю я.　— Я засмеялась. Тика-тян продолжала.

—　Я так удивилась. Я же дурочка, никогда толком не могу понять, что у человека на душе… А он, он ведь никогда не показывает другим свои слабости. Он слезливый, конечно, но никогда не ноет, не пристает с капризами, правда же? А тут вдруг прилепился: поехали да поехали. Грустный такой, того и гляди угаснет весь. Я бы и хотела с ним поехать, но мы сейчас бар ремонтируем. Еще ничего в норму не пришло, так что не могу отлучиться. Ну, я ему и говорю: не могу, а он: Да-а? Ладно, тогда один поеду куда-нибудь. Поник весь. Я ему дала адресок одной гостиницы.

—　Ага.

—　Ну, и я в шутку говорю: Возьми Микагэ с собой. Просто пошутила, правда. А он тогда так серьезно говорит: Она по работе в Идзу едет. И вообще я больше не хочу ее втягивать в нашу семью. У нее сейчас как раз всё наладилось, так что что я буду. И тут я сразу всё поняла. Сама подумай, это ж любовь! Точно, влюбился. Микагэ, у меня и адрес его гостиницы есть, и телефон. Поезжай за ним, Микагэ, и хорошенько делом займись!

—　Тика-тяян,　— сказала я,　— Я ведь завтра по работе еду.

Я была в шоке.

Мне казалось, я реально ощутила, что чувствует Юити, мне было понятно. Сейчас ему хотелось в сотни раз сильнее, чем мне, уехать далеко-далеко. Уехать одному туда, где можно было ни о чем не думать. Убежать от всего, и от меня в том числе, и, может быть, даже не возвращаться. Никаких сомнений. Я была в этом уверена.

—　Да ладно, какая еще работа,　— сказала Тика-тян, придвинувшись поближе,　— В таких ситуациях женщина может сделать только одно. Или ты что, неужели девственница? Или… Или вы давно уже трахаетесь?

—　Тика-тян,　— вообще-то я иногда думаю: хорошо бы все люди в мире были такие, как Тика-тян. Отражавшиеся в глазах Тика-тян я и Юити выглядели гораздо счастливее, чем на самом деле.

—　Я подумаю как следует,　— сказала я,　— Я же совсем недавно узнала про Эрико, и то у меня в голове всё перепуталось, а у Юити, наверное, и того хуже. Не могу я к нему врываться в грязных ботинках.

И тут Тика-тян посерьезнела и оторвалась от лапши.

—　Это точно. Я в ту ночь не работала в баре и не видела, как погибла Эри-тян. Поэтому до сих пор не верится… Но я в лицо знала того мужика. Если бы Эрико посоветовалась со мной, когда он стал наведываться в бар, ни за что бы не допустила до такого. И Ю-тяна жалко. Такой добрый мальчик, а смотрел новости с каменным лицом и говорил: Все убийцы должны умереть. Ю-тян тоже один остался одинешенек. Эри-тян привыкла всегда сама решать. Кто же знал, что всё так обернется… — Глаза Тика-тян наполнились слезами. Не успела я пробормотать: ну, что ты,　— как Тика-тян зарыдала, и все стали на нее смотреть. Тика-тян всхлипывала, плечи у нее вздрагивали, слезы капали в бульон.

—　Микагэ-тян, мне так одиноко. Почему такое случается? Неужели бога нет? Как представлю себе, что больше не увижу Эри-тян… Да что же это такое?　— Я вышла из закусочной, ведя не прекращающую рыданий Тика-тян. Я довела ее до станции, поддерживая за высокие плечи.

—　Прости меня,　— Тика-тян вытерла кружевным платочком глаза и у турникетов всунула мне мятую бумажку с картой и телефоном гостиницы, где остановился Юити.

Вот уж действительно сфера услуг. Что нужно сделать, обязательно сделает. Об этом никогда не забывает,　— поразилась я, с грустью провожая взглядом ее большую спину.

Я знала о том, какая она суетливая, и какая ненадежная в любви, и что раньше она работала менеджером и не справлялась с работой… всё знала. Но я вряд ли когда-нибудь забуду красоту ее сегодняшних слез. Они напоминали о тех сокровищах, что есть в человеческой душе.

Под ясным и прозрачным голубым зимним небом было невыносимо. Даже я не знала, что делать. Небо голубое-голубое. Как будто вырезанные, темные силуэты сухих деревьев, дует холодный ветер.

«Неужели бога нет?»

На следующий день, как и планировалось, я отправилась в Идзу.

Поездка обещала быть радостной и спокойной, мы ехали небольшой группой: сэнсэй, несколько сотрудников и фотограф. Программа тоже была не очень напряженной.

И всё-таки я думаю. Сейчас эта поездка для меня, как мечта. Как с небес на меня свалилась.

Кажется, что эти полгода наконец-то сбросят свои путы.

За эти полгода… с того момента, как умерла бабушка, вплоть до смерти Эрико внешне мы с Юити все время улыбались друг другу, но внутри наши отношения становились всё сложнее и сложнее. Слишком много было радостного и печального, с чем мы не могли справиться в повседневной жизни, и мы продолжали ценой больших усилий выстраивать безмятежное пространство. Эрико была в нем сверкающим солнцем.

Всё это наполнило мою душу и изменило меня. Эта избалованная, скучающая принцесса издалека напоминает о себе только, когда ее забытые черты проглядывают в зеркале. Я смотрела через окно на проносившийся мимо ясный пейзаж, и во мне дышала безумная пропасть, которая создавалась моим внутренним миром.

…Я тоже выбилась из сил. Я тоже хочу уехать от Юити, хочу, чтобы мне стало легче.

Это очень грустно, но, по-моему, так оно и есть.

Был вечер.

Одетая в юката, я зашла в комнату к сэнсэю и сказала:

—　Сэнсэй, я до смерти проголодалась, можно я схожу чего-нибудь поем?

Пожилая сотрудница, которая была вместе с сэнсеем, засмеялась:

—　Сакураи-сан, ты же совсем ничего не ела.　— Они собирались ложиться спать и сидели в ночных рубашках на разложенных постелях.

Я на самом деле была голодная. Эта гостиница славилась своими овощными блюдами, и хотя я не была привередлива в еде, в звездный состав меню почему-то входили одни только ненавистные мне вонючие овощи, так что я практически ничего не ела. Сэнсэй с улыбкой разрешила мне пойти поесть.

Был одиннадцатый час ночи. Я прошагала по длинному коридору в свой номер, где жила одна, переоделась и вышла из гостиницы. Чтобы потом не стоять перед закрытой дверью, я осторожно открыла замок аварийного выхода, расположенного на задворках гостиницы.

Сегодня мы работали с этой жуткой кухней, а завтра на микроавтобусе поедем в другое место. Светила луна, я шла и в глубине души думала: хорошо бы все время жить так, в разъездах. Если бы у меня была семья, к которой можно было бы возвращаться, то, наверное, это накладывало бы романтический отпечаток, но у меня на самом деле никого нет, и я так остро чувствовала одиночество, что было не до шуток. Когда приезжаешь куда-то, там всегда воздух прозрачен и свеж, на душе светло. Думаешь: вот бы жить такой ясной жизнью, раз уж неизвестно, кто ты, откуда пришел. К сожалению, я прекрасно понимаю, что на сердце у Юити…

Если бы можно было не возвращаться туда, как было бы легко и хорошо.

Черные тени гор направляли на город свои взоры, чернее темного. Замерзшие пьяные туристы в коротких ватных кимоно поверх юката проходили мимо, громко смеясь.

Как ни странно, я была полна радостных ожиданий.

Я одна, под звездами, в незнакомых землях.

Я шагала, наступая на тени от фонарей, которые то растягивались, то сжимались.

В шумные питейные заведения заходить было страшновато, поэтому я дошла до станции. Рассматривая темные витрины сувенирных магазинов, я увидела свет еще открытой закусочной. Я заглянула в дверь из матового стекла — там была стойка и только один посетитель. Бояться было нечего, и я вошла, открыв раздвигающуюся дверь.

Мне хотелось как следует поесть чего-нибудь плотного, и я сказала:

—　Кацудон, пожалуйста.

—　Я сначала котлету поджарю, подождешь немного?　— спросил повар. Я кивнула. В этой новой закусочной пахло свежей древесиной, было чисто и аккуратно, приятная обстановка. Обычно в таких местах вкусно готовят. Пока я ждала, рядом нашла розовый телефон-автомат.

Я вытянула руку, взяла трубку, совершенно естественно вытащила листок бумажки и набрала номер телефона гостиницы Юити.

Пока девушка-оператор из гостиницы переключала звонок и вызывала Юити, я вдруг подумала.

С тех самых пор, как я узнала о смерти Эрико, отчаяние, которое я чувствовала в Юити, было похоже на «телефон». Юити с того момента, казалось, пребывал в мире по другую сторону телефонного провода, даже если находился при этом перед глазами. И это место представлялось мне гораздо более синим, похожим на морское дно, чем то место, в котором сейчас жила я.

—　Алло?　— Юити подошел к телефону.

—　Юити?　— с облегчением сказала я.

—　Микагэ? Откуда ты узнала, что я здесь? Аа, от Тика-тян?　— его тихий голос звучал немного издалека и, пробегая по проводам, заполнял собой ночь. Я закрыла глаза и слушала дорогой моему сердцу голос Юити. Он набегал как волны одиночества.

—　А что там есть интересного?　— спросила я.

—　Дениз. Шучу-шучу. На горе — синтоистский храм, наверное, он самый известный. У подножия — сплошная монастырская еда, как ее тут называют. Гостиницы, где подают блюда из соевого творога. Я тоже сегодня вечером поел.

—　И что это за блюда? Звучит интересно.

—　А-а, тебе интересно. Ну, знаешь, всё из соевого творога, сплошной соевый творог. Вкусно, но кругом соевый творог. Тяванмуси, шашлычки Дэнраку из соевого творога, жареный в масле соевый творог, вареный, с кунжутом — всё из соевого творога. Ну, и, конечно, не стоит и говорить, что в бульоне сумаси были соевые клецки. Захотелось поесть чего-нибудь твердого, думал: ну, в конце-то рис подадут! И что ты думаешь, рисовая кашка на зеленом чае. Почувствовал себя полным стариком.

—　Какое совпадение. А я тоже сейчас голодная.

—　Почему? У тебя же гостиница с известной кухней.

—　Подавали только самое нелюбимое.

—　Надо же, какой редкий случай: только то, что ты не любишь. Не повезло тебе.

—　Ничего. Завтра вкусненького поем.

—　Тебе хорошо. А я представляю, что мне на завтрак подадут. Отварной соевый творог.

—　А-а, знаю. Глиняный горшочек разогревается не на огне, а на твердом топливе. Точно это.

—　Тика-тян любит соевый творог, поэтому с радостью присоветовала мне это место. Действительно, очень хорошая гостиница. Окна большие, виден водопадик. Но моему растущему организму хочется чего-нибудь калорийного, жирного… Странно. Сейчас под одним и тем же ночным небом мы оба голодные.　— Юити засмеялся.

Глупо, конечно, но почему-то я не смогла ему похвастаться: а я сейчас кацудон буду есть! Это казалось страшным предательством, и мне хотелось, чтобы он думал, что мы голодаем вместе.

В этот момент моя интуиция работала до того четко, что прямо дрожь пробирала. Я реально это ощущала.

Сейчас мы оба во мраке, окруженном смертью, двигались, прижавшись друг к другу, вдоль нерезкого поворота. Но, когда поворот будет пройден, наши пути начнут расходиться. Если мы сейчас пройдем это место, то потом будем вечными друзьями.

Я знала это наверняка.

Но, что нужно делать, было мне неизвестно. Мне даже казалось, что ничего страшного в этом нет.

—　Ты когда вернешься?　— спросила я.

Юити помолчал немного и сказал:

—　Скоро, скоро.

Я подумала: врать он не силен. Наверняка, пока деньги не кончатся, будет в бегах. И так же, как он недавно всё оттягивал и оттягивал момент, чтобы сообщить мне о смерти Эрико, он не сможет связаться со мной из-за ложного чувства вины, которое он на себя взвалит.

—　Ну, ладно, пока,　— сказала я.

—　Пока,　— ему, наверное, самому непонятно, почему хочется убежать.

—　Ты смотри там, вены себе не вскрывай,　— смеясь, сказала я.

Юити фыркнул, сказал «пока» и повесил трубку.

Тут же я почувствовала себя полностью опустошенной. Я положила трубку и так и продолжала сидеть, смотря на стеклянную дверь закусочной и рассеянно слушая, как шумит ветер на улице. Холодно, как холодно,　— доносились возгласы прохожих. Вот и сегодня во всем мире наступает и проходит ночь. На дне глубокого одиночества, с которым до сих пор не приходилось сталкиваться, я именно теперь, в конце концов, становлюсь по-настоящему одинокой.

Люди сгибаются не под гнетом ситуаций и внешних воздействий, поражение приходит изнутри. Так думала я всем сердцем. Я чувствовала себя бессильной: сейчас у меня перед глазами подходило к концу то, что мне не хотелось бы заканчивать, но мне не становилось ни грустно, ни тревожно. Просто тусклый мрак.

Хотелось спокойно обо всем подумать в таком месте, где больше света и цветов. Но, наверное, уже поздно.

Наконец-то подали кацудон.

Я взбодрилась и разломила палочки. Какая же я голодная… Я решила сосредоточиться на этих мыслях. Он и выглядел безумно вкусно, а когда я попробовала — супер. Потрясающая вкуснотища.

—　Какой вкусный у вас кацудон!　— громко сказала я, не удержавшись.

—　Это точно,　— с гордостью ответил повар, улыбаясь.

Как бы я ни проголодалась, я всё-таки специалист. Этот кацудон был на редкость умело приготовлен. И качество мяса в котлете, и вкус подливки, и степень проваренности яиц и репчатого лука, и неразваренный рис — рисинка к рисинке — придраться было не к чему. Я вспомнила, что сегодня днем сэнсэй говорила об этом месте, что хотела его использовать. Как мне повезло. Вот было бы хорошо, если бы Юити был сейчас здесь,　— подумала я и под влиянием момента сказала:

—　А можно с собой взять? Сделайте мне еще одну порцию

Всё это привело к тому, что, выйдя из закусочной, я одна в растерянных чувствах стояла посреди ночи, сытая, с еще горячим кацудоном, упакованным в коробку навынос.

О чем я вообще думала. Что теперь делать… Пока я так размышляла, я увидела красные буквы свободного такси: водитель затормозил передо мной, подумав, что мне нужна машина. И я приняла решение.

Я села в такси и сказала:

—　Довезете меня до города И.?

—　До города И.?　— воскликнул пораженный водитель и обернулся на меня,　— Я-то с удовольствием, но, хозяйка, это далеко и дорого получится.

—　Да, но у меня срочное дело,　— сказала я гордо, как Жанна д'Арк перед дофином. Мне самой казалось, что тем самым я буду звучать убедительнее.

—　Когда приедем на место, я заплачу вам за дорогу. Потом вы подождете меня минут 20, пока я не освобожусь, и привезете меня обратно.

—　А-а, дела сердечные,　— засмеялся он.

—　Ну, в общем, да,　— грустно улыбнулась я.

—　Поехали,　— такси тронулось с места и помчалось по ночной дороге в направлении города И.

Сначала я задремала, утомленная сегодняшним днем, но такси стремительно неслось по шоссе, на котором практически не было других автомобилей, и я внезапно проснулась.

Мои руки и ноги еще не пробудились ото сна и были теплыми, одно только сознание стало неожиданно ясным, как будто находилось в состоянии «пробуждения». В темном салоне автомобиля я выпрямилась и повернулась к окну, водитель сказал:

—　Уже скоро приедем, машин не было — быстро добрались.

—　Хорошо,　— сказала я и посмотрела на небо.

Движущаяся по ночному небу луна ярко светила, затмевая своим светом звезды. Полная луна. Она скрывалась в облаках, а потом тут же появлялась опять. В машине было жарко, стекла запотевали от дыхания. Мимо проносились силуэты деревьев, полей и гор, как вырезанные по контуру картинки. Иногда нас обгоняли грузовики, они жутко ревели. После этого наступала полная тишина, асфальт поблескивал в лунном свете.

Наконец, машина въехала в город И.

На погруженных в тишину, темных улицах среди крыш частных домов то здесь, то там попадались красные ворота маленьких синтоистских храмов. Автомобиль энергично ехал в гору по узкой дорожке. В темноте виднелись толстые линии фуникулера, идущего в горы.

—　В этих гостиницах, давно еще, монахам нельзя было мясо есть, и они ели соевый творог, приготавливая его по-разному. А сейчас это у них фирменные блюда, забыл как называются, готовят по-современному и подают постояльцам. Ты бы тоже сюда как-нибудь днем приехала, попробовала,　— сказал водитель.

—　Да, я слышала.　— Я смотрела на карту, щурясь от света фонарей, который делил темноту на равные отрезки.

—　Остановите, пожалуйста, у следующего поворота. Я сразу вернусь.

—　Хорошо, хорошо,　— сказал водитель и резко остановил машину.

На улице было обжигающе холодно, мои руки и щеки тут же закоченели. Я достала перчатки, надела их и пошла вверх по дороге, освещаемой лунным светом, на плечах у меня был рюкзак с кацудоном.

Мои опасения оправдались.

Гостиница, где он остановился, отличалась от старой постройки, где с легкостью впускали гостей даже в ночное время.

Автоматические стеклянные двери главного входа были крепко-накрепко закрыты, аварийный вход у внешней лестницы был также закрыт на ключ.

Делать было нечего, я вернулась на дорогу и попробовала позвонить по телефону, никто не подходил. Ничего удивительного, поздняя ночь.

Стоя перед абсолютно темной гостиницей, я растерялась: ну, вот, притащилась из такой дали и чем я тут собственно занимаюсь.

Но отступить я не могла и пошла обходить двор гостиницы. Я пробралась по узенькой дорожке сбоку от аварийного выхода. Как и говорил Юити, эта гостиница привлекала постояльцев садиком, из которого виднелся водопад. Поэтому окна всех номеров выходили во двор, так чтобы водопад был виден. И ни в одном окне уже не было света. Я со вздохом осмотрела двор. До скалы тянулся парапет, выполненный под дерево, откуда-то сверху доносился шум небольшого водопада, потоки которого стекали на покрытую мхом скалу. Холодные брызги воды белели во мраке. Сам водопад со всех сторон подсвечивался очень ярким, зеленым светом, что до неестественного выпячивало цвет деревьев в саду. Этот пейзаж напоминал мне «Круиз по джунглям» в Диснейленде. Фальшивый зеленый цвет, подумала я и еще раз оглянулась на темный ряд окон.

Вдруг во мне появилась уверенность.

Самая ближняя угловая комната, которая светится зеленым, отражая свет прожекторов,　— комната Юити,　— решила я, и мне сейчас же захотелось заглянуть в его окно. Непроизвольно я взобралась на камни дорожки, выложенной во дворе.

И тогда я увидела совсем неподалеку край декоративной крыши, которая располагалась между первым и вторым этажом. Если как следует вытянуться, то до нее, похоже, можно достать рукой. Я проверила, прочно ли стоят выложенные в неестественном порядке камни, поднялась на несколько камней вверх и стала еще ближе к крыше. Для пробы я повернулась к водосточной трубе и вытянула руку. С трудом, но могу достать. Я решительно прыгнула и ухватилась одной рукой за водосточную трубу. Другой рукой, по самый локоть, я изо всех сил вцепилась в кровлю декоративной крыши. Внезапно перпендикулярно мне показалась стена здания, и я почувствовала, как не развитые в моем теле двигательные нервишки сдулись и съежились.

Продолжая держаться за выступающую черепицу декоративной крыши, я еле-еле стояла на носках, не в силах продвинуться дальше. Дело приняло тяжелый оборот. Грудь окоченела от холода, и совсем некстати одна из лямок рюкзака съехала с плеча.

Господи, боже мой — думала я,　— и пришло же мне в голову. Вот уж попала: вишу на крыше, выдыхая белый пар.

Посмотрела вниз — то место, где я недавно стояла, было темным и далеким. Шум водопада усилился. Делать было нечего, я попробовала подтянуться, изо всех сил напрягая руки. Я с размахом оттолкнулась от стены, стараясь хоть как-то выбраться верхней частью тела на крышу.

Послышался скрежет, и по правой руке пробежал жар боли. Ползком мне удалось выкатиться на бетон декоративной крыши. Ногой я попала в грязную лужу, образованную дождевой водой или еще чем-то.

Ой-ё-ёй,　— продолжая лежать, я посмотрела на руку, и в глазах у меня потемнело: только что появившаяся ссадина превращалась в красное пятно.

На самом деле со всеми так.

Думала я, лежа на спине, скинув рюкзак в сторону. Я подняла голову в направлении гостиничной крыши и разглядывала светившую луну и облака, которые виднелись за ней. (Надо же, и как мне удавалось в таком положении предаваться подобным размышлениям. Наверное, я была в отчаянии. Прямо хоть философом-практиком называй.)

Все люди считают, что у них есть много путей и они вольны выбирать. Может быть, правильнее сказать, они мечтают о моменте выбора. Я тоже была такой. Но теперь я поняла. Я поняла это так четко, что легко могу сформулировать. Путь всегда определен, но совсем не в фаталистическом смысле. Его естественным образом определяют каждодневное дыхание, взгляды, дни, бегущие один за другим. И некоторые люди не успевают оглянуться, как совершенно естественно оказываются посреди зимы в луже на крыше в незнакомом месте и лежат вместе с кацудоном, смотря на ночное небо.

Ой, до чего луна красивая.

Я встала и постучала в окно номера Юити.

Мне показалось, что я довольно долго ждала.

Когда промокшие ноги совсем окоченели от ветра, вдруг в комнате зажегся свет, и из глубины появился перепуганный Юити.

Увидев меня, стоявшую на крыше так, что из окна была видна только нижняя часть тела, Юити вытаращил глаза и зашевелил губами: Микагэ? Кивнув, я еще раз постучала в окно, и он поспешно открыл его с грохотом. Я протянула ему замерзшую руку и он втянул меня в комнату.

В глаза ударил яркий свет. В комнате, как в другом мире, было тепло, и я почувствовала, как разъединившиеся тело и душа опять стали одним целым.

—　Доставка кацудона,　— сказала я.　— Ты понял? Такой вкусный кацудон, что одной стыдно есть было.

Я достала коробку с кацудоном из рюкзака.

Свет ламп дневного света падал на зеленое татами. Негромко говорил телевизор. Одеяло лежало в том положении, как оставил его Юити, когда встал.

—　Раньше тоже так было, да?　— сказал Юити.　— Мы разговаривали во сне. Вот и сейчас то же самое?

—　Ну, тогда споем, что ли? Вместе, дуэтом,　— засмеялась я. Как только я его увидела, чувство реальности в моем сознании сразу куда-то ушло. И то, что мы давно знали друг друга, и то, что жили в одной квартире, всё это казалось далеким сном. Его душа сейчас была не в этом мире, я боялась его холодных глаз.

—　Юити, извини меня, но ты не мог бы мне чаю налить? Мне скоро нужно идти. Пусть будет сон, какая разница,　— добавила я.

—　Ага,　— сказал Юити, принес термос и заварочный чайник и налил мне горячего чаю, от которого шел пар. Я взяла чашку обеими руками и выпила чай. Наконец-то я вздохнула с облегчением. Ожила.

Я снова почувствовала тяжелую атмосферу комнаты. Может быть, это действительно ночной кошмар Юити. Мне казалось, если я буду долго здесь находиться, то тоже стану частью его кошмарного сна и растворюсь во мраке. Как смутное воспоминание, как судьба. Я сказала:

—　Юити, ты ведь на самом-то деле не хочешь возвращаться? Собираешься распрощаться со всем, что было до сих пор в твоей ненормальной жизни, начать сначала. Правда же? Не ври мне. Я знаю.　— Хотя мои слова были полны отчаяния, как ни странно, я говорила спокойно.　— Но сейчас, что бы там ни было, у нас кацудон. Ну-ка, поешь.

Наступило удушающе бледное молчание, от которого хотелось плакать. Стыдливо опустив глаза, Юити взял кацудон. Что-то, что мы и представить себе не могли, толкало нас в спину в этом пространстве, пожирающем жизнь подобно жукам-короедам.

—　Микагэ, а что у тебя с рукой?　— спросил Юити, заметив мою ссадину.

—　Какая разница, ешь давай, пока совсем не остыло,　— улыбнулась я, показав ладонью на кацудон.

Хотя атмосфера неловкости еще сохранялась, Юити сказал:

—　Да, выглядит аппетитно,　— открыл крышку и начал есть кацудон, который не так давно аккуратно упаковал повар.

Как только я это увидела, на душе у меня стало легко.

Мне подумалось: я сделала всё, что могла.

Я знаю. Кристалл, искрящийся воспоминаниями о радостных моментах, внезапно пробудился от глубокого сна на дне памяти и сейчас подтолкнул нас. Подобно дуновению нового ветра благоухающий воздух тех дней возродился в моем сердце и наполнился дыханием.

Еще одно воспоминание о семье.

Вечером мы вдвоем играем в компьютерные игры, ожидая, когда Эрико вернется с работы. А после этого, потирая сонные глаза, все втроем идем есть окономияки. Работа выкачала из меня все соки — Юити дарит мне книжку смешных комиксов. Мы читаем ее с Эрико, она хохочет до слез. Запах омлета ясным воскресным утром. Всякий раз, когда я засыпаю на полу, я чувствую, заботливое прикосновение одеяла. Я просыпаюсь и, слегка приоткрыв сонные глаза, вижу подол юбки Эрико и ее стройные ноги. Юити привозит ее на машине, она пьяна, вдвоем мы провожаем ее в комнату… В день праздника лета Эрико крепко затягивает мне пояс оби на юката. В вечернем небе пляшут красные стрекозы.

По-настоящему хорошие воспоминания всегда живы, всегда горят. С течением времени они наполняются печалью.

Однажды Юити сказал:

—　Почему, когда ем с тобой вместе, всё такое вкусное?

Я засмеялась:

—　Наверное, потому что одновременно удовлетворяются и аппетит, и сексуальные желания.

—　Нет, нет, нет,　— захохотал Юити.

—　Потому что мы — одна семья.

Хотя Эрико не было, это светлое настроение, которое бывало у нас с Юити, вернулось. Юити ел кацудон, я пила чай, темнота больше не подразумевала смерти. И это уже было хорошо

—　Ну, я поеду,　— я поднялась.

—　Поедешь?　— спросил Юити удивленно.　— Куда? Ты откуда приехала?

—　А, конечно.　— Я наморщила нос и сказала, подтрунивая над ним: — Хочу напомнить, это реальная ночь.　— И тут я уже не могла остановиться.　— Я сюда примчалась на такси, из Идзу. Юити, я… я не хочу тебя терять. Мы долгое время были, хотя и в очень одиноком, но уютном и легком месте. Смерть слишком тяжела, мы ничего не могли поделать, ведь мы молоды и на самом деле не должны знать о таких вещах… Если ты будешь вместе со мной, то, может, еще столкнешься и со страданиями, и с обременительными заботами, и с грязью, но если ты не против, давай вместе отправимся в места, более суровые, более радостные. Подумай об этом в спокойной обстановке, можешь, когда придешь в норму. Не исчезай вот так.

Юити отложил палочки и сказал, прямо смотря мне в глаза:

—　Вряд ли я когда-нибудь в жизни поем еще такого кацудона… Было очень вкусно.

—　Ага,　— улыбнулась я.

—　Я был жалок, с какой стороны ни посмотри. Когда увидимся в следующий раз, я встречу тебя более мужественным и сильным.　— Юити тоже улыбнулся.

—　Сможешь у меня на глазах телефонную книгу разорвать?

—　Точно, точно. Поднять велосипед и швырнуть с размаху.

—　Толкнуть грузовик, чтобы он в стенку вмазался.

—　Ну, тогда это просто хулиганство,　— Юити расцвел в улыбке. Я знала, что мне удалось сдвинуть «что-то» хоть на несколько сантиметров.

—　Ну, я пошла. А то такси уедет,　— сказала я и направилась к двери.

—　Микагэ,　— остановил меня Юити.

—　Да?　— обернулась я.

—　Береги себя,　— сказал он.

Я улыбнулась и помахала рукой. На этот раз я вышла из парадного входа, без спроса открыв замок, и побежала к такси.

Вернувшись в гостиницу, я залезла под одеяло и заснула крепким сном, не выключая отопления из-за холода.

Когда я проснулась от стука бегущих тапочек по коридору и голосов пресонала гостиницы, погода полностью переменилась.

За огромным окном в алюминиевой раме виднелись тяжелые, серые тучи, дул сильный ветер со снегом.

Вчерашняя ночь казалась сном, я рассеянно поднялась и включила свет. На фоне четких очертаний гор за окном кружился мелкий снег. Шумели и качались деревья. Комната прогрелась, в ней даже стало жарко, она была белая и светлая.

Я опять залезла под одеяло и долго смотрела на переполненный силы снег, от одного вида которого становилось холодно. Мои щеки пылали.

Эрико больше нет.

Смотря на снежный пейзаж, на этот раз я по-настоящему знала. Что бы ни происходило со мной и Юити, какой бы долгой и красивой ни была жизнь, я больше никогда не увижусь с Эрико. Вдоль берега реки шли замерзшие люди, снег тонким слоем ложился на крыши автомобилей, деревья качали головами, в разные стороны разбрасывая сухие листья. Серебряные оконные рамы светились холодным блеском.

Вскоре за дверью послышался веселый голос сэнсэя, пришедшей разбудить меня:

—　Сакураи-сан! Не спите? Снег идет! Снег!

—　Вижу,　— откликнулась я и встала. Я оделась, был дан старт еще одному реальному дню. Они стартовали, раз за разом.

В последний день мы собирали материал о французской кухне в небольшом отеле в Симода и устроили шикарный ужин для всей группы.

Почему-то все очень рано ложились спать, а мне, неисправимой сове, было мало, и после того, как все разошлись по своим номерам, я вышла погулять на побережье, прямо перед гостиницей.

Я надела пальто и несколько пар колготок, но все равно было так холодно, хоть кричи. Я купила банку с горячим кофе в автомате и положила ее в карман. Она была очень теплая.

Я стояла на дамбе и смотрела на пляж, в белой, туманной тьме. Море было черным-пречерным, время от времени оно сверкало кружевными кромками.

Со страшной силой дул холодный ветер, в голове звенело, я спустилась по темной лестнице, ведущей к пляжу. Песок был прохладным и шуршал. Я долго гуляла вдоль моря, попивая кофе из банки.

Я смотрела на бесконечное море, окутанное тьмой, на огромные неровные тени скал, о которые с грохотом разбивались волны, и мне охватила странная, сладкая грусть.

Наверняка, еще будет сколько угодно радостного и печального… Даже если без Юити.

Думала я в тишине.

Вдали кружился свет маяка. Он то светил в мою сторону, то отдалялся, превращаясь в светящуюся дорожку на поверхности волн.

Хорошо, хорошо,　— согласилась я и вернулась в гостиницу, из носа у меня текло.

Пока в незамысловатом электрическом чайнике, который стоял в номере, кипятилась вода, я приняла горячий душ, переоделась и села на кровать. Зазвонил телефон. Я сняла трубку, оператор сказала:

—　Вам телефонный звонок. Подождите, соединяю.

За окном виднелся гостиничный сад, темная трава и белые ворота. За ними — холодный пляж, по которому я ходила недавно, беспокойное темное море. Доносился шум волн.

—　Алло,　— ворвался голос Юити.　— Наконец-то я тебя нашел. Нелегко это было сделать.

—　Ты откуда звонишь?　— улыбнулась я. Напряжение в душе стало медленно ослабевать.

—　Из Токио,　— ответил Юити.

В этом ответ на всё,　— почувствовала я.

—　Сегодня был последний день. Завтра возвращаюсь,　— сказала я.

—　Поела много вкусного?

—　Ага. Смотри: сасими, креветки, кабанье мясо, а сегодня — французскую кухню. Потолстела немного. А, кстати, я скоростной почтой отправила себе домой маринованный васаби, пирог с угрем и полную банку с чаем. Можешь прийти забрать.

—　А почему не сасими с креветками?　— спросил Юити.

—　Потому что их не отправишь,　— засмеявшись, ответила я.

—　Хорошо, я завтра приду тебя встречать на вокзал, а ты купи и привези их с собой. Во сколько, ты сказала, поезд прибывает?　— радостно спросил Юити.

В комнате было тепло, от вскипевшей воды шел пар. Я стала объяснять, в какое время и на какую платформу приходит поезд.

Кухня-3

Банана Ёсимото — современная японская писательница, чьи книги выходят в Японии миллионными тиражами.　Повесть «Moonlight Shadow» — дебютное произведение Банана Ёсимото, которое было включено в книгу «Кухня».

Тень Луны «Moonlight Shadow»

Хитоси никогда не расставался с маленьким колокольчиком — он всегда носил его с собой, прикрепив к футляру для проездного.

Самый обычный колокольчик, который я подарила Хитоси просто так, когда мы еще и не любили друг друга,　— но ему было суждено оставаться с ним до самого конца.

Мы познакомились во время школьной экскурсии в одиннадцатом классе, когда Хитоси и я, ученики разных классов, оказались в одном комитете, который занимался организацией поездки. Само путешествие спланировали по абсолютно разным маршрутам, и общим был только скоростной поезд Синкансэн. На платформе, дурачась, мы пожали друг другу руки, жалея о расставании. Вдруг я вспомнила, что в кармане формы у меня лежит колокольчик, который оторвался от ошейника нашей кошки; я сказала: «Это тебе, на прощанье» — и отдала его. «Что это?» — он засмеялся, но очень осторожно взял колокольчик с ладони и бережно завернул в носовой платок. Это было так непохоже на поступок мальчика его лет, что я очень удивилась.

С любовью всегда так.

Неважно, означало ли это особенное отношение к подарку, который дала ему я, или он был просто хорошо воспитан и аккуратно обращался с полученными от других вещами, но мне это сразу очень понравилось.

Колокольчик соединил нас. Всю экскурсию, даже вдали друг от друга, мы оба думали о нем. Всякий раз, когда он звенел, Хитоси невольно вспоминал меня и те дни до поездки, когда он мог меня видеть, а я жила мыслью о колокольчике, который звенит где-то в далеких краях, о человеке, с которым колокольчик. Когда мы вернулись, началась большая любовь.

Четыре года, прошедшие с тех пор, этот колокольчик вместе с нами видел различные дни и ночи, был свидетелем многих событий. Первый поцелуй, размолвка, солнечные дни, дождь, снег, первая ночь, смех, слезы, любимая музыка и телепередачи — он разделял с нами всё то время, что мы были вдвоем. Всякий раз, когда Хитоси доставал свой футляр для проездного, которым пользовался вместо кошелька, слышался чистый, негромкий звон колокольчика. Такой любимый, любимый звук — слушала бы вечно.

Я это предчувствовала — сентиментальная фраза, которую может потом сколько угодно повторять молодая девушка. Но я говорю: Я это предчувствовала.

Меня всегда искренне удивляло: как бы пристально я ни смотрела на Хитоси, иногда мне казалось, что его со мной нет. Даже когда он спал, я почему-то не могла удержаться и все время прикладывала ухо к его груди. Он весь озарялся улыбкой, а я невольно вглядывалась в него. В том впечатлении, которое он производил, в его выражении лица всегда чувствовалась какая-то неуловимость. Я долгое время думала, что, наверное, именно поэтому мне всё казалось таким мимолетным и непостоянным. Но какое мучение, если это было предчувствием.

За всю мою длинную жизнь — хотя мне всего 20 лет — я впервые потеряла любимого человека, и мне было так плохо, что казалось — вот-вот остановится дыхание. С той ночи, когда он погиб, мое сердце перенеслось в другое пространство и никак не может вернуться обратно. Я не могу смотреть на мир так, как смотрела раньше. В голове всё перепуталось, кидает то вверх, то вниз, никак не успокоюсь, я в полном оцепенении и все время тяжело дышать. Остается только жалеть, что меня коснулось то, с чем кому-нибудь другому не придется сталкиваться ни разу в жизни (аборт, унизительная работа, тяжелая болезнь и тому подобное).

Правда, мы были молоды, и, наверное, это не последняя любовь в моей жизни. Но всё равно мы видели разные несчастья, и они возникали у нас впервые. Мы выстроили эти четыре года, проверяя на вес и узнавая важность различных событий,　— а это возможно, когда люди переходят к глубоким отношениям.

Теперь-то я могу кричать хоть в полный голос:

«Ты, дурацкий бог! Я… я смертельно любила Хитоси».

Прошло два месяца после смерти Хитоси. Каждое утро я пила горячий чай, облокотившись на перила моста через ту реку. Спать я не могла и начала бегать на рассвете — до моста и обратно.

Засыпать по ночам было страшнее всего. Точнее, мне было жутко просыпаться. Я боялась этого густого мрака, когда открываешь глаза и осознаешь, где ты действительно находишься. Мне всегда снились сны о Хитоси. Забываясь в мучительном, неглубоком сне, я то могла, то не могла увидеться с ним, но знала, что это сон и на самом деле мы больше никогда не встретимся. Поэтому даже во сне я старалась не проснуться. Сколько я встретила этих холодных рассветов, когда, не находя себе места, в холодном поту, с тошнотворной тоской я тупо открывала глаза. За занавесками светало, и меня выбрасывало в бледно-зеленое, безмолвное время. Было так одиноко и холодно, что хотелось оставаться во сне. Рассвет в одиночестве, когда больше уже не уснешь и мучаешься отголосками сна. Я всегда просыпалась в этот час. Я стала бояться этого времени — усталости от того, что не выспалась, и одиночества в долгом безумном ожидании первых утренних лучей. Тогда я решила начать пробежки.

Я купила две дорогих фуфайки, кроссовки и даже маленький алюминиевый термос. Начинать что-нибудь с подбора вещей — довольно-таки постыдное занятие, но мне становилось легче.

С наступлением весенних каникул я начала бегать. Я добегала до моста и возвращалась обратно, тщательно стирала полотенце и одежду, закидывала их в сушку и помогала маме готовить завтрак. Потом ненадолго засыпала. Так продолжалось изо дня в день. По вечерам встречалась с друзьями, смотрела видео и изо всех сил старалась всегда чем-то заняться. Но всё это… всё это было бесполезно. На самом деле мне ничего не хотелось. Только бы увидеть Хитоси. Но я чувствовала, что мне нужна какая-то работа — для рук, тела, головы. Мне хотелось надеяться, что если я не оставлю этих наивных усилий, они приведут меня к какому-то выходу. Никаких гарантий не было, но я верила, что как-нибудь продержусь. Когда у меня умерла собака и когда умерла канарейка, я в общем-то так и продержалась. Ну, а сейчас — главное испытание. Дни проходили, постепенно съеживаясь и засыхая, без всяких надежд. Я продолжала повторять свою молитву:

«Ничего, ничего. Придет день, и я выкарабкаюсь».

Река, до которой я добегала, была большой и делила улицу на две части. До белого моста мне требовалось 20 минут. Я любила это место. Мы всегда встречались здесь с Хитоси, который жил по другую сторону моста, и после его смерти мне здесь нравилось.

Я отдыхала на мосту, где не было никого, отхлебывала горячий чай из термоса, и шум реки обволакивал меня. Белая плотина нескончаемо тянулась вдаль, в голубой рассветной дымке виднелись улицы, на которые ложился туман. Когда я вот так стояла, окруженная чистым, до колкого холодным воздухом, мне казалось, что я хотя бы чуть-чуть приближалась к «смерти». На самом деле сейчас я могла легко дышать только в этом строго прозрачном, ужасно одиноком месте. Самоистязание? Ничего подобного. Потому что, если бы не это время, у меня совсем бы не осталось уверенности, что я смогу нормально прожить день. Это место сейчас было мне абсолютно необходимо.

В то утро я тоже проснулась от какого-то кошмарного сна. Половина пятого. Скоро рассвет, и я как обычно оделась и вышла на пробежку. Было еще темно, вокруг ни души. Воздух холодный, улицы — в белой дымке. Небо — темно-лазурного цвета, к востоку оно плавно переходило в красный.

Я старалась бежать бодро. Иногда, запыхавшись, начинала думать о том, что все эти пробежки, да еще и с недосыпа — просто издевательство над собственным организмом, но отметала прочь эти мысли, тупо надеясь, что, вернувшись домой, смогу уснуть. Когда я бежала по улицам, слишком тихим и безмолвным, сохранять четкость сознания было нелегко.

Шум реки становился всё ближе, небо постепенно менялось. По прозрачно-голубому небу начинал свой путь красивый солнечный день.

Добравшись до моста, я, как всегда, облокотилась на перила и стала рассеянно смотреть на покрытые легкой дымкой улицы, что погружались на дно голубого воздуха. Слышался сильный рокот реки, с белой пеной смывавшей все на своем пути. Пот мгновенно высох, в лицо дул прохладный речной ветер. В еще холодном мартовском небе виднелся ясный месяц. Изо рта шел пар. Не отрывая взгляда от реки, я налила в крышку термоса чай и собиралась его выпить.

—　Это какой чай? Я тоже хочу,　— вдруг раздалось из-за моей спины. Настолько неожиданно, что от испуга я уронила термос в реку. В руке осталась только одна крышка с горячим чаем, от которого шел пар.

В голове моей пронеслись разные мысли. Я оглянулась и увидела улыбающуюся женщину. Было понятно, что она старше меня, но возраст почему-то определить не удалось. Ну, лет двадцать пять, может быть… Короткая стрижка и большие, очень ясные глаза. Поверх легкой одежды было накинуто белое пальто — казалось, ей совсем не холодно, она непринужденно стояла, будто появилась ниоткуда. Улыбнувшись, она радостно сказала — нежно и немного в нос:

—　Как у братьев Гримм, или у Эзопа? Очень похоже на басню про собаку.

—　В том случае,　— ответила я невозмутимо,　— собака уронила кость, увидев собственное отражение в воде. Ей никто не мешал.

Женщина сказала с улыбкой:

—　Что ж, в следующий раз куплю тебе термос.

—　Спасибо.　— Я попыталась улыбнуться. Она говорила очень спокойно, поэтому я не смогла рассердиться и даже сама подумала: какие пустяки. К тому же она совсем не походила на какую-нибудь чудачку или пьяную, на рассвете возвращающуюся домой. У нее были очень умные, ясные глаза, а лицо — такое глубокое, точно она постигла все радости и страдания этого мира. Поэтому безмолвный напряженный воздух казался с ней одним целым.

Я только смочила чаем горло, а остальное протянула ей:

—　Возьмите, это вам. Чай Пуар.

—　О, мой любимый.　— Она приняла крышку тонкой рукой.

—　Я совсем недавно здесь. В общем, приехала издалека,　— сказала она с воодушевленным взглядом, какой бывает у путешественников, и посмотрела на воду.

—　Путешествуете?　— спросила я, раздумывая, для чего она притащилась сюда, где нет абсолютно ничего интересного.

—　Да. Знаешь? Скоро здесь можно будет увидеть то, что бывает раз в сто лет,　— ответила она.

—　Раз в сто лет?

—　Ага. Если всё сложится.

—　Что сложится?

—　Пока секрет. Но я обязательно тебе расскажу. Раз ты меня чаем угостила.

Она улыбалась, и у меня как-то не получилось расспросить ее поподробнее. Мир наполнялся близким утром. Свет растворялся в голубизне неба, и легкое белое свечение озаряло слои воздуха.

Мне пора было возвращаться домой, и я сказала:

—　Пока.

Она прямо посмотрела на меня ясными глазами и произнесла:

—　Меня зовут Урара. А тебя как?

—　Сацуки,　— представилась я.

—　До скорой встречи,　— сказала Урара и помахала рукой.

Я тоже помахала ей в ответ, оставив мост за спиной. В ней было что-то особенное. Я ничего не поняла из того, что она говорила, и она совсем не походила на человека, который живет, как все. Я бежала, и мои сомнения росли. Потом почему-то встревожилась и оглянулась: Урара еще стояла на мосту. Она смотрела на реку, и мне был виден ее профиль. Я поразилась. Она выглядела совсем другой. Я никогда не видела, чтобы у человека было такое суровое выражение лица.

Она заметила, что я остановилась, и опять, улыбнувшись, помахала мне рукой. Я тоже растерянно помахала в ответ и побежала.

Интересно, что она за человек?　— думала я некоторое время. Постепенно в моей сонной голове четкими, ослепительными контурами в солнечном свете высветился образ загадочной женщины по имени Урара. Вот какое это было утро.

У Хитоси был младший брат, большой оригинал. Его странности понемногу проявлялись во всем: и в образе мыслей, и в том, как он реагировал на разные вещи. Он жил так, как будто родился и воспитывался в другом измерении, а когда чуть-чуть подрос, его раз — и выкинули сюда: ну-ка поживи тут. Я всегда так думала о нем, с нашей первой встречи. Звали его Хиираги. Родной брат погибшего Хитоси, в этом месяце ему исполнилось восемнадцать лет.

В кафе на четвертом этаже универмага, где мы договорились встретиться, Хиираги пришел прямо после школы, одетый в девчачью школьную форму: юбку и матроску.

Вообще-то мне было ужасно стыдно, но он вошел в кафе как ни в чем ни бывало, и я притворилась невозмутимой. Он сел напротив, сделав глубокий выдох, и спросил: «Давно ждешь?» Я покачала головой, и он радостно улыбнулся. Когда он делал заказ, официантка очень пристально оглядела его сверху вниз и, не скрывая удивления, сказала: «заказ принят».

Он не был похож на брата, но, часто, когда я смотрела на его пальцы, на то, как иногда менялось выражение его лица, мое сердце было готово остановиться.

—　А-а,　— нарочно произносила я в такие моменты.

—　Что?　— Хиираги смотрел на меня, держа в руке чашку.

—　По-похож,　— заикаясь, говорила я. И тогда Хиираги, говоря: «пародия на Хитоси»,　— показывал Хитоси. И мы смеялись. Нам ничего не оставалось делать — только играть вдвоем, подтрунивая над своими сердечными ранами.

Я потеряла любимого, а Хиираги потерял сразу и старшего брата, и свою девушку.

Его девушку звали Юмико — ровесница Хиираги, красивая, невысокого роста, хорошо играла в теннис. У нас была небольшая разница в возрасте, мы дружили и часто проводили время вчетвером. Сколько раз я приходила в гости к Хитоси домой, а к Хиираги приходила Юмико-сан, и мы всю ночь вчетвером играли в компьютерные игры.

В ту ночь Хитоси поехал куда-то на машине и взялся подвезти до вокзала Юмико-сан, которая заходила к Хиираги. По дороге он попал в аварию. Не по своей вине.

Они умерли мгновенно.

—　Ты всё бегаешь по утрам?　— спросил Хиираги.

—　Ага,　— ответила я.

—　А что ж так растолстела?

—　Да я днем валяюсь, ничего не делаю.　— Я непроизвольно улыбнулась. На самом-то деле я так похудела, что это было видно невооруженным глазом.

—　Если спортом заниматься, то это и для здоровья полезно, так ведь? Да, тут вдруг поблизости открыли место, где очень вкусный какиагэдон подают. И калорийный. Давай сходим. Прямо сейчас, давай?　— сказал он. Хитоси и Хиираги сильно отличались друг от друга по характеру, но в них была такая естественная заботливость, не напоказ и без всяких тайных целей, а от хорошего воспитания. Такая же заботливость, когда бережно заворачиваешь колокольчик в носовой платок.

—　Хорошо, пошли,　— ответила я.

Школьную форму, которую сейчас носил Хиираги, подарила ему на память Юмико-сан.

После ее смерти он ходил в ней в школу, хотя там вообще не носили формы. Юмико-сан любила форму. И его, и ее родители со слезами отговаривали этого мужчину в юбке, говоря, что Юмико-сан такому бы не обрадовалась. Но Хиираги смеялся и не поддавался на их уговоры. Когда я спросила:

—　Ты ее носишь из-за того, что переживаешь?　— он ответил:

—　Нет, не из-за этого. Умерших не вернуть, а вещь — это всего лишь вещь. Но от этого какая-то твердость в душе появляется.

—　Хиираги, сколько еще ты ее будешь носить?　— спросила я.

И он сказал: «Не знаю», немного помрачнев.

—　А тебе никто ничего не говорит? В школе странные слухи про тебя не распускают?

—　Нет, это же я. — Он с давних пор говорил о себе, используя местоимение «ватаси».　— Мне все очень сочувствуют. А девчонки так просто с ума по мне сходят. Это, наверное, потому что в юбке лучше понимаешь, что чувствуют женщины.

—　Ну, тогда все в порядке,　— улыбнулась я. За стеклом, на противоположном этаже радостные покупатели оживленно делали покупки. Вечерний универмаг с ярко освещенными рядами весенней одежды, казалось, был наполнен счастьем.

Теперь я всё поняла. Его форма-матроска　— это мои утренние пробежки. У них та же роль. Просто я не такая оригиналка, как он, поэтому мне достаточно просто бегать по утрам. На него же подобные занятия не действуют и не могут служить поддержкой, поэтому он выбрал девчачью форму. Но и то, и другое — всего лишь средство вдохнуть жизнь в иссохшее сердце. Чтобы отвлечься и выиграть время.

За эти два месяца и у меня, и у Хиираги появилось выражение лица, которого раньше никогда не было. Мы будто боролись с мыслями об утрате. Поддавшись внезапным воспоминаниям, мы оказывались во мраке неожиданно подступавшего одиночества, и незаметно для нас самих всё отражалось у нас на лицах.

—　Если я соберусь пойти куда-нибудь поужинать, я позвоню тебе домой. Хиираги, или тебе лучше дома остаться?　— Я собралась уходить.

—　А, ну да. Сегодня отец в командировке,　— ответил он.

—　Мама одна? Тогда иди домой.

—　Нет, можно заказать что-нибудь с доставкой на дом. Еще рано, она, наверное, ничего не приготовила. Заплачу деньги и сюрприз — ужином угощает сын.

—　Это ты очень мило придумал.

—　Не будем падать духом.　— Хиираги радостно улыбнулся. Обычно он казался взрослым, но в такие минуты выглядел совсем мальчишкой.

Однажды зимой Хитоси сказал:

—　У меня есть младший брат. Его зовут Хиираги.

Тогда я первый раз услышала от него о брате. Небо было пасмурным и тяжелым — того и гляди пойдет снег,　— и мы спускались по длинной каменной лестнице на задворках школы. Держа руки в карманах пальто, Хитоси сказал, выпуская клубы пара:

—　Он совсем взрослый, не то что я.

—　Взрослый?　— Я засмеялась.

—　Такой бесстрашный, что ли. Но если что-то нашей семьи касается, он прямо ребенком становится, просто смешно. Вот вчера отец слегка порезал руку стеклом, и Хиираги так растерялся, бедный, как будто небо и земля перевернулись. До того неожиданно, что я даже вспомнил сейчас.

—　А сколько ему?

—　Ему? Пятнадцать, кажется. Но он такой странный. Даже трудно поверить, что мы братья. Увидишь его — так и ко мне, наверное, станешь плохо относиться. Да, чудной он,　— сказал Хитоси, улыбаясь так, как улыбаются только старшие братья.

—　Хорошо, вот пройдет время, и странности перестанут мешать тебе его любить — тогда нас и познакомишь.

—　Это я так, пошутил. Ничего страшного. Вы наверняка подружитесь. Ты тоже не без странностей, а Хиираги хороших людей сразу видит.

—　Хороших людей?

—　Да-да.

Хитоси стоял ко мне в профиль и улыбался. В такие моменты он всегда смущался.

Лестница была очень крутой, и мы торопливо спускались. Начинало смеркаться, и зимнее небо прозрачно отражалось в окнах белого школьного здания. Ступенька за ступенькой, я помню свои черные ботинки, гольфы и подол школьной формы.

Наступил вечер, полный весенних запахов.

Форма-матроска Хиираги скрылась под пальто, и я перевела дух. Витрины универмага ярко освещали тротуар, лица людей в нескончаемом потоке тоже сверкали белым светом. Ветер доносил сладкий аромат, и хотя уже чувствовалась весна, было еще холодно, и я достала из кармана перчатки.

—　Этот ресторанчик с темпурой совсем рядом от моего дома, давай пройдемся немного,　— сказал Хиираги.

—　Нужно по мосту пройти, да?　— спросила я и замолчала. Я вспомнила Урара, которую там встретила. Каждое утро я бывала у реки, но ее больше не видела… Я рассеянно думала об этом, когда Хиираги неожиданно громко сказал:

—　Домой я тебя провожу, конечно.　— Наверное, принял мое молчание за нежелание тащиться в какую-то даль.

—　Да что ты? Еще рано,　— поспешно ответила я, и подумала, на этот раз не произнося вслух: «По-похож». Сейчас он был так похож на Хитоси, что даже не стоило пародировать. Хотя он никогда не нарушал установленных границ в общении, его заботливость проявлялась как привычка, рефлекторно, и от этой холодности и честности мне всегда становилось ясно и отчетливо. Ощущение прозрачной взволнованности. И сейчас это ощущение вспомнилось мне необычайно живо. Оно грело. Оно приносило боль.

—　Я просто вспомнила, как недавно утром, во время пробежки я видела на мосту одного странного человека,　— сказала я на ходу.

—　Странного человека? Мужчину?　— Хиираги засмеялся.　— И не страшно тебе бегать ранним утром?

—　Нет, не в этом смысле. Женщину. Почему-то никак не могу ее забыть.

—　А-а… Может, опять встретитесь.

—　Хорошо бы.

Да, почему-то мне очень хотелось встретиться с Урара. Хотя я видела ее всего один раз, мне хотелось с ней встретиться. Ее выражение лица… У меня тогда чуть сердце не остановилось. Только что ласково улыбалась, а когда осталась одна, то будто «дьявол, принявший человеческое обличье, вдруг стал упрекать себя: всё, хватит расслабляться, ничему больше не доверяй». Такое вряд ли забудешь. Мне показалось, что мои страдания и горести не идут с этим ни в какое сравнение. Это давало надежду на то, что, может быть, у меня еще есть что-то впереди.

На большом перекрестке нам с Хиираги стало неуютно. Здесь произошла авария. И сейчас движение было оживленным. Мы остановились на красный свет.

—　А где привидения?　— засмеялся Хиираги, но в глазах его совсем не было смеха.

—　Так и думала, что это скажешь,　— попыталась улыбнуться я.

Лучи фар перекрещивались, световые потоки поворачивали к нам. Светофор ярко мигал во тьме. Здесь умер Хитоси. Я замерла. Там, где умер любимый человек, время остановилось навечно. Люди молятся о том, чтобы удалось оказаться в том месте, чтобы им передались те же страдания. Часто во время экскурсии в какой-нибудь замок говорят: столько-то лет тому назад здесь ходил такой-то — это история, которую ощущаешь собственным телом. Всякий раз, когда я раньше слышала подобное, я думала: что за ерунда? Но теперь по-другому. Мне кажется, я понимаю.

Этот перекресток, эти оттенки вечера, ряды зданий и магазинов — последнее, что видел Хитоси. И всё это было не так давно.

Ему было страшно? Вспомнил ли он меня хотя бы на мгновение? Светила ли так же, как сейчас, высоко в небе луна?

—　Зеленый.

Я задумчиво смотрела на луну, так что Хиираги пришлось даже потрясти меня за плечо. Прохладно-белый нерезкий свет был необычайно красив — совсем как жемчуг.

—　Ну и вкуснятина,　— сказала я. Мы сидели за стойкой нового, пахнущего деревом ресторанчика и ели какиагэдон, вкусный настолько, что заставлял вспомнить, каким бывает аппетит.

—　Видишь?　— сказал Хиираги.

—　Так вкусно — прямо думаешь: хорошо, что удалось дожить до этого,　— сказала я. От моих похвал официант за стойкой даже засмущался.

—　Я же говорил! Я был уверен, что ты так скажешь. У тебя правильное чутье. Я так рад, что тебе понравилось.　— Он выпалил всё это на одном дыхании, рассмеялся и пошел заказывать то же самое для матери.

Я упрямая. Да и нет другого выхода — только жить дальше, хотя эта мгла пока еще тянет за ноги. Так я думала, смотря на какиагэдон перед собой. А еще мне хотелось, чтобы этот мальчик скорее научился бы снова смеяться — как сейчас, не надевая девчоночью форму-матроску.

Полдень. Вдруг зазвонил телефон.

Я простудилась, прекратила бегать по утрам и в полудреме лежала в кровати. Звонки настойчиво врывались в слегка воспаленное сознание, и я вяло поднялась. Никого из домашних, похоже, не было, и мне ничего больше не оставалось — только плестись в коридор и брать трубку.

—　Да.

—　Алло. Сацуки-сан дома?　— Незнакомый женский голос назвал мое имя.

—　Я слушаю,　— ответила я, недоумевая.

—　А это я,　— сказала женщина, на том конце провода.　— Я, Урара.

Я поразилась. Она всё время меня ужасно пугает. Я совершенно не ждала этого звонка.

—　Извини, что я так вдруг. Ты сейчас свободна? Можешь выйти?

—　Ну… могу. А откуда, откуда ты узнала, где я живу?　— спросила я дрожащим голосом. Она, похоже, звонила с улицы, доносился шум машин. Я поняла, что она улыбается.

—　Когда очень хочется узнать, само собой узнается,　— сказала Урара, будто произнесла заклинание. «Ой ли?» — прежде, чем я успела подумать, она сказала: — Хорошо, на пятом этаже супермаркета около вокзала, там, где термосы продают,　— и повесила трубку.

Я так плохо себя чувствовала, что в другом случае лежала бы дома и никуда не выходила. Положив трубку, я подумала: «Ну, попала». Ноги подкашивались, температура, похоже, поднималась. Но несмотря на это, подогреваемая любопытством, я стала собираться. У меня не было ни тени сомнения, будто в глубине души зажегся свет подлинных желаний, и он подсказывал: иди.

Потом я поняла, что в то мгновение судьба была лестницей, ни одну ступеньку которой нельзя было пропустить. Если пропустишь — не сможешь подняться до самого верха. А оступиться легче всего. Наверное, тогда мною двигал слабый умирающий свет, теплившийся в душе. То было свечение во мраке, о котором я думала, что без него лучше спится.

Я тепло оделась и села на велосипед. Стоял полдень, окутанный теплым светом, напоминающим о том, что весна действительно пришла. Только что родившийся ветерок приятно обдувал лицо. Деревья вдоль дороги стали понемногу покрываться младенческой зеленой листвой. Светло-голубое небо было в легкой дымке и тянулось далеко за пределы улицы.

Я не могла не чувствовать, как внутри у меня все скрежещет от этой обильной свежести. В моем сердце никак не находилось места для весеннего пейзажа. Он просто отражался на поверхности, как у вертящихся мыльных пузырей. Люди проходили мимо, их волосы сверкали в лучах света, они выглядели счастливыми. Всё дышало, свечение росло, оберегаемое мягким солнцем. В этом красивом, переполненном жизнью пейзаже я с любовью вспоминала о пустынных зимних улицах, каменистых речных берегах на рассвете. Хотелось исчезнуть, разлететься на мелкие кусочки.

Урара стояла спиной к рядам термосов. На ней был розовый свитер, спина прямая, как струнка, среди толпы она выглядела моей ровесницей.

—　Добрый день,　— сказала я, подойдя поближе.

—　Ой! Ты простужена?　— Она удивленно округлила глаза.　— Извини, я не знала, позвала тебя.

—　А у меня что, на лице написано, что я больна?　— Я улыбнулась.

—　Да, красное. Ладно, давай скорей выбирай. Любой, какой нравится,　— сказала она, повернувшись к термосам.　— Ну, что лучше? Традиционный термос? Или важнее, чтобы он был легкий и не мешал при беге? А вот этот такой же, как у тебя был. Если дизайн важен, то, может, пойдем туда, где китайские товары продаются и китайский купим?

Она говорила так увлеченно, что я почувствовала, как на самом деле покраснела от радости.

—　Вот этот, белый.

Я показала на маленький блестящий белый термос.

—　О, у покупателя хороший вкус,　— сказала Урара и купила его мне.

Мы пили чай в небольшом кафе на последнем этаже.

—　Я тут еще принесла тебе,　— сказала она и стала доставать из кармана пальто небольшие свертки. Она всё доставала и доставала их один за другим, так что я совершенно опешила.　— Мне их расфасовали в чайном магазине. Несколько сортов травяного чая, несколько сортов — черного, несколько — китайского. На пакетиках названия. Заваривай в термосе и пей на здоровье.

—　…Большое спасибо,　— сказала я.

—　Да что ты. Это из-за меня дорогой тебе термос уплыл по реке,　— засмеялась Урара.

Стоял солнечный, ясный день. Свет до грустного ярко освещал улицы. Тени облаков медленно двигались, разделяя улицы на светлые и темные участки. Мирный день. Приятная погода, когда нет никаких проблем, кроме заложенного носа, из-за которого абсолютно непонятно, что пьешь в данную минуту.

—　Кстати,　— спросила я,　— откуда ты на самом деле узнала мой номер?

—　Нет, это правда,　— улыбнулась она.　— Когда долгое живешь одна, переезжая с места на место, чувства становятся острыми, как у дикого животного. Я и не помню, с каких пор у меня это стало получаться. Ну, например, какой же номер у Сацуки-сан? Подумаешь так и, когда набираешь номер, рука сама собой движется и большей частью совпадает.

—　Большей частью?　— засмеялась я.

—　Да, большей частью. Если ошибаюсь, я с улыбкой говорю: извините и вешаю трубку. А потом сама смущаюсь,　— сказала Урара и довольно улыбнулась.

Мне хотелось верить ее невозмутимому тону скорее, чем тому, что существует огромное количество способов узнать телефонный номер. Она вызывала у людей подобное расположение. Мне казалось, что мы знакомы с ней тысячу лет, и где-то в глубине души я пла чу, радуясь, что мы наконец опять встретились.

—　Спасибо за сегодняшний день. Мне приятно так, будто я твой любимый человек,　— сказала я.

—　Что ж, доведем до сведения любимого человека. Во-первых, чтобы к послезавтра никаких простуд.

—　Почему? То, что ты обещала, можно будет увидеть послезавтра?

—　Попала в точку. Только больше никому не говорить.　— Урара немного понизила голос.　— Если придешь послезавтра утром без трех минут пять на то место, может быть, что-нибудь и увидишь.

—　Что-нибудь — что? Что ты имеешь в виду? А можно и не увидеть?　— Я только и могла, что обрушить на нее поток вопросов.

—　Это зависит и от погоды, и от твоего состояния. Очень тонкая вещь, гарантий дать не могу. Хотя это всего лишь моя интуиция — ты глубоко связана с той рекой. Поэтому ты тоже, наверное, увидишь. Послезавтра в это время совпадут разные условия, что на самом деле бывает один раз в сто лет, и тогда на том месте можно будет увидеть своего рода мимолетное видение, мираж, наверное. Прости, сплошные «наверное».

Сомнения не оставляли меня — я толком ничего не поняла. Но тем не менее впервые за долгое время я почувствовала какой-то трепет и волнение:

—　Это что-то хорошее?

—　Ну, наверняка ценное. Да всё зависит от тебя,　— ответила Урара.

Зависит от меня. Свернувшейся клубочком и тратящей все силы на то, чтобы защитить себя.

—　Хорошо, обязательно приду,　— улыбнулась я.

Связь между рекой и мной. Хоть я и содрогнулась, но сразу же подумала: да, это так. Для меня река была границей между Хитоси и мной. Когда я представляла себе мост, мне виделся Хитоси, стоявший на мосту, дожидаясь меня. Я всегда опаздывала, а он всегда стоял. Когда нужно было возвращаться домой, мы тоже расставались на мосту. И в последний раз так было.

—　Ты сейчас поедешь к Такахаси?

Это был последний наш разговор, тогда я еще была счастливой и круглой, как шар.

—　Да. Только домой заскочу. Давно мы все вместе не собирались.

—　Передавай привет. Только вы соберетесь мужской компанией и будете болтать сплошные непристойности,　— сказала я.

—　А как же. Что, нельзя?　— засмеялся Хитоси.

Мы целый день развлекались, были слегка навеселе и шли по улице в приподнятом настроении. Роскошное звездное небо расцвечивало холодную вечернюю дорогу, и у меня было светло на душе. Ветер покалывал щеки, звезды мерцали. Мы сунули руки в один карман, ладони были теплыми и сухими.

—　А. О тебе я ничего такого не скажу.　— Смешно, как Хитоси сказал это — будто вспомнил,　— и я давилась от смеха, спрятав лицо в шарф. Я тогда подумала: даже удивительно, мы уже четыре года вместе, а я его так люблю. Мне кажется, что я была тогда на десять лет моложе, чем теперь. Послышался тихий шум реки, было грустно расставаться.

И вот мост. Мост стал местом разлуки, после которой не будет встречи. Вода казалась холодной и текла с сильным шумом, отрезвляющим холодом с реки дул ветер. Под яркий шум реки, под усыпанным звездами небом мы обменялись коротким поцелуем и расстались с улыбкой, думая о приятно проведенных зимних каникулах. Звон колокольчика постепенно удалялся в вечернем мраке. И я, и Хитоси — мы оба были нежны.

Между нами бывали ужасные ссоры, случались и небольшие измены. Мы страдали, не находя равновесия между желанием и чувством, мы были детьми и поэтому очень часто ранили друг друга. Поэтому мы не всегда купались в счастье — на многое требовалось время. Но все равно это были хорошие четыре года. И среди них был один день — настолько идеальный, что становилось страшно, если он закончится. Я помню, как подобно отзвуку дня, в котором все слишком нежно и прекрасно, в красивом зимнем прозрачном воздухе Хитоси оглянулся, и его черная куртка постепенно исчезла во мраке.

Я много раз, плача, прокручивала в уме эту сцену. Нет, слезы выступали всякий раз, когда я вспоминала об этом. Раз за разом я видела сон: я перехожу мост, бегу за ним, кричу «не уходи» и возвращаю его. Во сне Хитоси улыбался: ты меня остановила и мне не пришлось умирать.

Вспомнив об этом средь бела дня, я смогла не расплакаться, и от этого, как ни странно, стало пусто на душе. Казалось, он, беспредельно далекий, уходит все дальше и дальше.

Я попрощалась с Урара, наполовину считая шуткой, наполовину надеясь на то, что, может быть, увижу на реке. Урара, улыбаясь, растворилась в толпе улиц.

Даже если она врунья ненормальная, и я, прибежав в волнении с утра пораньше, останусь в дураках, ничего страшного. Она показала радугу моей душе. Я вспомнила, что такое сердечный трепет, когда думаешь о чем-то неожиданном. В мое сердце ворвался ветер. Даже если ничего не будет, и мы просто постоим рядом и вдвоем посмотрим утром на сверкающий поток холодной реки, то, наверное, этого достаточно.

Так думала я, неся в руках термос. Я шла забирать велосипед со стоянки, и, проходя сквозь станцию, увидела Хиираги.

Отличие между весенними каникулами у студентов и школьников бросалось в глаза. То, что он средь бела дня шел по улице не в форме, означало, что в школе — каникулы. Я засмеялась.

Я могла бы без всякого стеснения подбежать и окликнуть его, но из-за температуры мне все было лень, поэтому я шла в его сторону, не меняя прежнего темпа. Тут и он зашагал в ту же сторону, и совершенно естественно получилось, что я иду по улице за ним следом. Он шел быстро, мне не хотелось бежать, и я никак за ним не поспевала.

Я наблюдала за Хиираги. Без формы он был симпатичным мальчиком, люди обращали на него внимание. Он важно шагал, одетый в черный свитер. Высокий, длинные руки и ноги, ловкий и ладный. Конечно, если такой парень, потеряв любимую девушку, вдруг начинает ходить в школу в девчачьей форме, которая, как выясняется, ее подарок на память, девчонки ему прохода не дадут. Так думала я, смотря ему в спину. Сразу потерять и старшего брата, и любимую девушку — такое редко случается. Это предел. Если бы я была школьницей, скучающей от безделья, мне бы, наверное, захотелось вернуть его к жизни своими силами, и я бы влюбилась в него. Во времена бесшабашной молодости девочкам это больше всего нравится.

Если окликнуть его, он улыбнется. Я это знала. Но мне почему-то показалось, что нехорошо окликать его, идущего в одиночестве по улице,　— да и что вообще я могу сделать для другого человека. Наверное, я сильно устала. Мой разум ничего не воспринимал. Мне хотелось как можно скорее добраться до того мгновения, когда воспоминания станут просто воспоминаниями. Но сколько бы я ни бежала, расстояние оставалось огромным, и когда я думала о том, что будет дальше, мне было одиноко до содрогания.

Вдруг Хиираги остановился, и я тоже невольно остановилась. Это действительно походило на слежку, я рассмеялась и, наконец, пошла было к нему, как вдруг заметила, куда он смотрит.

Хиираги пристально смотрел на витрину теннисного магазина. По его невозмутимому виду я поняла, что он смотрит просто так, без всякой цели. Но именно это лучше всего говорило о том, что творится у него в душе. Как импринтинг, подумала я. Так утенок, который ковыляет за первым движущимся существом, принимая его за мать, трогает любого, кто видит его.

Так сжимается.

В весеннем свете, среди толпы он, забыв обо всем, пристально смотрел на витрину. Наверное, когда он видел ракетки, его охватывали воспоминания. Так же, как я успокаивалась, вспоминая о Хитоси, только когда была вместе с Хиираги.

Я видела, как Юмико-сан играет в теннис. Когда я впервые познакомилась с ней, она показалась мне очень миленькой, но обыкновенной, жизнерадостной, спокойной девушкой, и я никак не могла взять в толк, чем она смогла очаровать такого странного парня, как Хиираги. Хиираги был от нее без ума. Внешне он выглядел тем же самым Хиираги, но что-то в Юмико-сан притягивало его. Они стоили друг друга. Я спросила у Хитоси, в чем тут секрет.

—　В теннисе,　— засмеялся Хитоси.

—　В теннисе?

—　Да. Хиираги говорит, что она круто играет в теннис.

Стояло лето. На школьном корте, под ярким солнцем, я, Хитоси и Хиираги наблюдали за финальным матчем Юмико-сан. Чернели тени, в горле пересохло. Все тогда было ярким и ослепительным.

Она действительно здорово играла. Будто другой человек. Не та девочка, которая бежала за мной, с улыбкой повторяя: Сацуки-сан, Сацуки-сан. Я удивленно наблюдала за матчем. Хитоси тоже был поражен. Хиираги с гордостью повторял:

—　Ну, правда круто?

Она играла в сильный теннис, четко и сосредоточенно передвигаясь по корту, нанося удары, не произнося ни звука. И она в самом деле была сильна. Лицо серьезное — будто готова убить. Но вот последний удар — и в тот момент, когда она выиграла, она оглянулась и посмотрела прямо на Хиираги, по-детски улыбаясь, став обычной Юмико. Незабываемо.

Я очень любила, когда мы проводили время вчетвером. Юмико-сан часто говорила:

—　Сацуки-сан, будем всегда развлекаться вместе. Ни за что не расставайтесь.

Я подтрунивала над ней:

—　А вы-то сами?

—　Ну, с нами и так всё ясно… — смеялась она.

И тут — такое. По-моему, это слишком.

Он, в отличие от меня, наверное, сейчас не вспоминал Юмико-сан. Мальчики не будут нарочно делать себе больно. Но именно поэтому все его тело, его глаза говорили об одном. Вряд ли он когда-нибудь произнесет это вслух. Но если б и сказал — это были бы горькие слова. Очень горькие.

Я хочу, чтобы она вернулась.

Не просто слова — молитва. Невыносимо. Может, и я, стоя на рассвете на каменистом берегу реки, похожа на него. Может, поэтому Урара окликнула меня. Я тоже. Я тоже хочу увидеться. С Хитоси. Хочу, чтобы он вернулся. Хочу хотя бы попрощаться с ним по-настоящему.

Дав себе слово ничего не говорить о том, что видела сегодня, и общаться с Хиираги, как ни в чем ни бывало, я повернула домой, так и не окликнув его.

Температура подскочила. Ничего удивительного,　— подумала я. Можно сказать, совершенно естественно — если бесконечно болтаться по улицам, когда и так плохо.

Мама сказала смеясь: может, мудреешь, оттого и температура. Я бессильно улыбнулась. Я и сама так думала. Наверное, яд бесплодных мыслей разливался по телу.

Ночью я проснулась, как всегда увидев во сне Хитоси. Мне приснилось, что я бегу, наплевав на температуру, прибегаю к берегу реки, а там стоит Хитоси и улыбается: «Что ты делаешь? Ты же простужена». В общем, хуже некуда. Я открыла глаза — светало, время, когда я обычно встаю и одеваюсь. Было холодно. Хотя я чувствовала жар, руки и ноги оставались холодными. Меня бил озноб, все тело болело.

Меня трясло, я открыла глаза в полутьме, и мне показалось, что я сражаюсь с чем-то невероятно огромным. В первый раз в жизни я подумала, что, быть может, проиграю.

Больно от того, что я потеряла Хитоси. Слишком больно.

Всякий раз, когда мы любили друг друга, я узнавала язык, для которого нет слов. Я думала о чуде — ты рядом с другим человеком, он не твой родственник и не ты сама. Потеряв эти руки, эту грудь, я чувствовала, что прикоснулась к тому, что меньше всего хочется человеку,　— к силе самого глубокого отчаяния, с каким встречается человек. Одиноко. Ужасно одиноко. Сейчас хуже всего. Если преодолеть этот миг, то, по крайней мере, наступит утро, и наверняка случится что-то радостное, от чего захочется громко смеяться. Если прольется свет. Если придет утро.

Я всегда так думала и стискивала зубы, но сейчас, когда не было сил встать и отправиться к реке, мне было просто тяжело. Медленно текло время, будто пережевывая песок. Мне даже казалось, что если я сейчас пойду к реке, то там на самом деле будет стоять Хитоси, как в моем недавнем сне. Еще немного и я сойду с ума. Окончательно.

Я медленно поднялась и побрела на кухню попить чаю. В горле ужасно пересохло. Из-за температуры все в доме виделось искаженным, нереальным, домашние тихо спали, на кухне было холодно и темно. Покачиваясь, я налила горячего чаю и вернулась к себе.

От чая стало гораздо лучше. Когда сухость в горле прошла, стало легче дышать. Я приподнялась с постели и открыла занавеску окна сбоку от кровати.

Из моей комнаты хорошо видны ворота нашего дома и садик. Деревья и цветы в саду тихонько покачивались под голубым небом, все оттенки лежали ровно и широко. Красиво. За последнее время я узнала, что в голубом рассветном небе все выглядит таким чистым. Так я смотрела в окно и заметила, как кто-то приближался по дорожке к дому.

Человек подходил всё ближе, и я подумала: уж не снится ли. Я несколько раз поморгала. Это была Урара. Одетая в голубое, она, радостно улыбаясь, смотрела на меня и шла навстречу. У ворот остановилась и спросила: можно войти? Я кивнула. Она прошла через двор и подошла к окну. Я открыла. Сердце колотилось.

—　Ой, холодно,　— сказала она. С улицы подул ветер, охлаждая мои горячие щеки. Сочный прозрачный воздух.

—　Что случилось?　— спросила я. Наверное, я довольно улыбалась, как маленький ребенок.

—　Гуляю по дороге домой. Что-то ты совсем разболелась. На, возьми леденец с витамином С.　— Она достала конфетку из кармана и дала ее мне, очень ясно улыбнувшись.

—　Спасибо, как всегда,　— ответила я хрипло.

—　Похоже, у тебя жар. Тяжело, наверное,　— сказала она.

—　Да, сегодня утром даже бежать не могу,　— ответила я. Почему-то хотелось заплакать.

—　Знаешь, если говорить о простудах,　— невозмутимо сказала Урара, немного опустив ресницы,　— то сейчас тяжелее всего. Может, даже тяжелее, чем умереть. Но скорее всего тяжелее, чем сейчас, уже не будет. Потому что предел, до которого доходит человек, неизменен. Может быть, потом опять простудишься и наступит такое же состояние, как сейчас, но если самому держать себя в руках, то в этом жизнь. И так больше не будет. Просто механизм такой. Когда рассуждаешь так, кто-то скажет: Что? Опять так будет? Не хочу!　— а другие подумают: Только и всего, и им не будет больше тяжело.　— Она улыбнулась и посмотрела на меня.

Я молча вытаращила глаза. Она на самом деле говорит только о простуде? О чем это она? От рассветной дымки и высокой температуры все было как в тумане, и я перестала различать границу между сном и явью. Слова Урара западали глубоко в сердце, и я просто рассеянно смотрела на ее челку, колыхавшуюся от нежного ветерка.

—　Значит, до завтра,　— улыбнулась Урара, снаружи медленно закрыла окно и легкой танцующей походкой вышла за ворота.

Я смотрела ей вслед, как во сне. В конце моей мучительной ночи она пришла ко мне. Хотелось сказать ей: мне приятно, как в сказке,　— ты пришла ко мне сквозь призрачную голубую дымку утра. Мне даже казалось, что когда я проснусь, всё будет чуть-чуть лучше. Так я заснула.

Проснувшись, я поняла, что по крайней мере самочувствие стало немного улучшаться. Я так хорошо выспалась, что не заметила, как наступил вечер. Я встала, приняла душ, переоделась и стала сушить волосы феном. Температура упала, и, несмотря на слабость, я чувствовала себя здоровой.

Приходила ли Урара на самом деле?　— думала я, суша волосы потоками горячего вохдуха. Это мог быть только сон. А то, что она мне сказала,　— на самом деле было о простуде? Ее слова звучали, как во сне.

На моем лице, отражавшемся в зеркале, лежали глубокие тени, и я предчувствовала еще одну по-настоящему мучительную ночь. Я так устала, что мне даже не хотелось об этом думать. Действительно устала. Но всё равно хотелось хоть ползком выбраться из этого состояния.

Например, сейчас мне немного легче дышится, чем вчера. Но утомительно думать о том, что несомненно опять придет ночь одиночества, когда невозможно дышать. Если это повторение и есть жизнь, то просто дрожь берет. Однако бывает реальный миг, когда вдруг становится легче дышать. От этого сердце мое учащенно забилось.

Такие размышления помогали хотя бы немного улыбнуться. Температура резко упала, и мысли в голове шатались, как пьяные. Тут послышался стук в дверь. Я подумала, что это мама, и сказала: Да-да. Но дверь открылась, и вошел Хиираги. Я испугалась. На самом деле испугалась.

—　Твоя мама сказала, что звала тебя несколько раз, но ты не откликаешься,　— сказал Хиираги.

—　Мне из-за фена не слышно,　— ответила я. Только что вымытые волосы растрепались, и я смутилась. Но Хиираги произнес как ни в чем ни бывало:

—　Я позвонил тебе, и твоя мама сказала, что ты сильно простудилась, что у тебя «жар мудрости». Вот я и пришел тебя проведать.

Когда он это сказал, я вспомнила, как они часто приходили ко мне вместе с Хитоси. В выходные, по дороге с бейсбольного матча. Поэтому, как обычно, он достал подушку для сиденья и плюхнулся на нее. А я это забыла.

—　Вот тебе гостинец.　— Хиираги улыбнулся, показывая большой бумажный пакет. Он был такой заботливый, что мне стало неловко от того, что я уже поправилась, и пришлось изображать кашель.　— Здесь твой любимый сэндвич с куриным филе из «Кентакки-фрай» и шербет. А еще кола. Я для себя тоже взял, давай съедим вместе.

Мне не хотелось так думать, но он обращался со мной, как с хрустальной вазой. Наверное, мать ему что-нибудь сказала,　— думала я, и мне было стыдно. Но, с другой стороны, я не настолько здорова, чтобы сказать: Да, что ты говоришь, со мной всё в порядке!

В светлой, хорошо нагретой комнате мы сидели на полу и невозмутимо поглощали еду. Оказывается, я ужасно проголодалась. По-моему, я всегда показываю Хиираги хороший аппетит. И мне кажется, что это неплохо.

—　Сацуки.

—　Да?

Пока я рассеянно думала обо всем этом, Хиираги окликнул меня, и я, встрепенувшись, посмотрела на него.

—　Нельзя так мучить себя — ты всё худеешь, а теперь еще и температура поднялась. Если тебе нечего делать, зови меня. Сходим куда-нибудь. Как ни встретишь тебя, ты всё худее и худее, а на людях делаешь вид, что ничего не происходит, только попусту энергию тратишь. Вы с Хитоси были по-настоящему очень близки, тебе же до смерти грустно. Разве не так?

Он выпалил это на одном дыхании. Я растерялась. Он впервые направил на меня свою детскую чуткость. Я считала, что ему нравится быть холоднее меня, и поэтому слова его оказались настолько неожиданны, что ранили прямо в сердце. Мне стало ясно, что на самом деле чувствовал Хитоси, когда смеялся, вспоминая, как Хиираги становится совсем ребенком, если дело касается домашних.

—　Конечно, я сам еще молодой и готов разрыдаться, когда не ношу форму, и не могу служить опорой. Но в трудные моменты люди — друг другу братья, правда же? Я тебя так люблю, что могу с тобой хоть вместе под одним одеялом спать.

Он говорил это искренне, и, похоже, не имел в виду ничего дурного. Я подумала: «Вот чудной» — и рассмеялась, не в силах сдержаться.

—　Хорошо. Я поняла. Спасибо тебе. На самом деле, спасибо.

После того, как Хиираги ушел, я опять уснула. Может, из-за лекарств от простуды я впервые за долгое время спала спокойным, глубоким сном, без всяких кошмаров. Святой сон, полный радостных предчувствий, как в детстве в рождественскую ночь. Когда я проснусь, то пойду, чтобы что-то увидеть, на берег реки, где будет ждать Урара.

Перед рассветом.

Мой организм еще не вошел в привычный ритм, но я оделась и вышла на пробежку.

Тень как будто замерзшей луны казалась приклеенной к рассветному небу. Звук моих бегущих шагов раздавался в тихой лазури и исчезал — улицы проглатывали его.

На мосту стояла Урара. Я подбежала к ней. Она держала руки в карманах, пол-лица было закутано шарфом, она улыбнулась яркими глазами и сказала:

—　Доброе утро.

Несколько белых звезд, исчезая, мерцали в серовато-голубом небе.

Так красиво — просто мурашки бежали по телу. Река шумела, воздух был прозрачен и чист.

—　Всё такое голубое, что, кажется, даже тело растворяется в голубом свете,　— сказала Урара, рассматривая ладонь на просвет.

Бледно виднелись силуэты деревьев, шелестящих на ветру. Медленно двигались облака. Луна светилась в полумраке.

—　Пора.　— В голосе Урара почувствовался металл.　— Ты готова? Сейчас и это измерение, и пространство, и время будут немного искажаться, смещаться. Может быть, мы не будем видеть друг друга, хотя и стоим рядом, может быть, увидим совсем разные вещи… Там, за рекой. Ничего не говори, не переходи мост. Поняла?

—　О-кей,　— кивнула я.

И наступила тишина. Только река рокотала. Стоя рядом, мы с Урара вглядывались в противоположный берег. Сердце бешено колотилось, ноги дрожали. Постепенно приближался рассвет. Небо светлело, щебетали птицы.

Мне послышался слабый звук. Встрепенувшись, я посмотрела в сторону Урара, ее не было. Река, я и небо, и, терявшийся в шуме ветра и реки хорошо знакомый, родной звук.

Колокольчик. Вне всякого сомнения — то был звон колокольчика Хитоси. Динь-динь — тихо звенел колокольчик в этом пространстве, где никого не было. Я зажмурилась и еще раз прислушалась к звону в шуме ветра. И когда, открыв глаза, я посмотрела на противоположный берег, мне показалось, что в этом феврале я еще никогда настолько не сходила с ума. Я с трудом удержалась, чтобы не закричать.

Хитоси.

На другом берегу реки, если это был не сон и я не сошла с ума, стоял человек и смотрел на меня. И этот человек был Хитоси. Нас разделяла река. В груди защемило — воспоминания, которые я хранила в сердце, стали четкими, совпав с реальными чертами.

В голубой рассветной дымке он смотрел на меня. В глазах его была тревога, как бывало всегда, когда я делала что-то несуразное. Он держал руки в карманах, смотрел прямо. Дни, которые я провела в его объятьях, казались мне то близкими, то далекими. Мы просто пристально глядели друг на друга. Только постепенно исчезающая луна смотрела на слишком бурный поток, разделяющий нас,　— слишком большое расстояние. Мои волосы и такой хорошо знакомый воротник рубашки Хитоси колыхались на речном ветру, смутно, как во сне.

Хитоси, ты хочешь поговорить со мной? Я хочу поговорить с тобой. Подойти к тебе поближе, обнять и вместе порадоваться встрече. Но, но — сейчас расплачусь — судьба так резко разделила нас: ты на том берегу реки, а я здесь, и ничего не могу с этим поделать. Могу только смотреть, роняя слезы. Хитоси опять с грустью взглянул на меня. Хотелось, чтобы время остановилось, но с первыми рассветными лучами, все постепенно стало блекнуть. Хитоси начал удаляться. Я занервничала, а он улыбнулся и помахал мне рукой. Он всё махал и махал мне. Исчезая в синем мраке. Я тоже помахала ему. Дорогой мой Хитоси, мне хочется, чтобы твои плечи, линия твоих рук — чтобы всё отпечаталось во мне. Я хочу запомнить всё: этот бледный пейзаж, жаркие слезы на щеках. Мне очень этого хотелось. След от руки Хитоси превратился в линию, отразившуюся в небе. А сам он постепенно становился бледнее и исчезал. В слезах я провожала его взглядом.

Когда он полностью исчез, всё вернулось на прежние места: берег реки, утро, рядом стоит Урара. У нее был невыносимо грустный взгляд. Не поворачивая головы, Урара спросила:

—　Видела?

—　Видела,　— ответила я, утирая слезы.

—　Тебя это потрясло?　— с улыбкой спросила Урара, на этот раз обернувшись ко мне.

—　Потрясло,　— улыбнулась я ей в ответ. Светило солнце, наступило утро, мы немного постояли вместе.

В пончиковой «Донатс», открывшейся раньше всего, за горячим кофе Урара сказала с немного сонными глазами:

—　Я тоже пришла сюда, потому что надеялась, что, может быть, смогу попрощаться с любимым человеком. Нас так странно разлучила смерть.

—　Удалось?　— спросила я.

—　Да,　— сказала Урара с легкой улыбкой.　— На самом деле, с вероятностью один раз в сто лет случайности накладываются одна на другую, и происходит подобное. Ни место, ни время не определены. Те, кто знает об этом, называют его явлением Танабата. Оно происходит только там, где есть большая река. Некоторые не видят ничего. В тот момент, когда оставшаяся сила мысли умершего человека и горе живого попадают во взаимодействие, может явиться такое видение. Я тоже увидела в первый раз… Тебе повезло.

—　Раз в сто лет… — Я задумалась о такой чудовищно низкой вероятности.

—　Приехав сюда, я пошла осматривать место и увидела тебя. Звериным чутьем я поняла, что ты потеряла кого-то. Потому и позвала тебя,　— улыбнулась Урара. Утренние лучи пробивались сквозь ее волосы, она стояла неподвижно, как тихая статуя.

Кто она такая на самом деле? Откуда пришла? Куда идет? И кого увидела на том берегу реки? Я не могла спросить ее об этом.

—　И расставание, и смерть мучительны. Но на такую любовь, о которой женщина не думает, как о последней, не стоит даже время тратить,　— пробормотала Урара, жуя пончик, как будто говорила о какой-то ерунде.　— Поэтому я рада, что сегодня смогла попрощаться по-настоящему.　— У нее были очень грустные глаза.

—　Да, я тоже,　— сказала я. Урара ласково прищурилась на солнце.

Машущий рукой Хитоси. От этой картины больно — точно свет проникает в душу. Рада ли я? Честно говоря, пока я не могла понять. Сейчас, в ярких солнечных лучах отголоски все еще вызывали боль в моем сердце. Такая печаль, что не могу дышать.

Но все же… все же, глядя на улыбающуюся напротив Урара, вдыхая запах некрепкого кофе, я ясно ощущала, что подошла очень близко к «чему-то». Окно стучало от ветра. Всё это непременно исчезнет, так же как Хитоси во время прощания — сколько ни вглядывайся, распахнув душу. Это «что-то» ярко сверкало, как солнце во мраке, с бешеной скоростью я неслась к нему. Подобно гимну, на меня снисходило благословение, я молила:

«Хочу стать сильнее».

—　Ты опять отправишься в путь?　— спросила я, когда мы вышли из кафе.

—　Да,　— улыбнулась она и взяла меня за руку.　— Давай как-нибудь еще встретимся. Телефон я твой никогда не забуду.

И она ушла, смешавшись с толпой утренних улиц. Провожая ее взглядом, я думала:

Я тоже не забуду. Ту, которая дала мне так много.

—　Я недавно всё увидел,　— сказал Хиираги.

Я пришла в школу в обеденный перерыв, чтобы передать запоздалый подарок на день рожденья. Я ждала Хиираги на скамейке на спортплощадке, глядя на бегающих школьников. Он подбежал ко мне — на нем не было девчачьей формы, и это удивило меня. Он сел рядом и произнес эту фразу.

—　Что ты увидел?　— спросила я.

—　Юмико,　— ответил он. Я похолодела. Перед глазами, поднимая облачка пыли, опять пронеслись бегуны в белых тренировочных костюмах.

—　Кажется, это было позапрошлым утром,　— продолжал он.　— Может, мне это и приснилось. Я задремал, вдруг открылась дверь, и вошла Юмико. Она вошла так обычно, что я забыл, что она умерла. Я спросил: Юмико? Ш-ш-ш,　— она приложила палец к губам и улыбнулась… Да, всё-таки похоже на сон. Потом она открыла шкаф в моей комнате, аккуратно достала школьную форму-матроску и ушла, прижимая ее к себе. Прошептала: Бай-бай,　— улыбнулась и помахала рукой. Я не знал, что мне делать, и опять уснул. Всё-таки сон, наверное. Но формы нет. Я везде искал. Я невзначай расплакался.

—　Да-а… — произнесла я. Может быть, в тот день, в то утро это произошло не только на реке. Урара уже не было, объяснить было некому. Но он сохранял невозмутимость, и я подумала, может быть, он — необыкновенный человек. Может быть, ему удалось притянуть к себе то, что случается только в том месте.

—　Как ты думаешь, я, наверное, ненормальный?　— спросил Хиираги, дурачась.

Вторая половина весеннего дня, светило мягкое солнце, ветер доносил шум из школы, где был обеденный перерыв.

Протягивая пластинку в подарок, я сказала, смеясь:

—　Хороший денек для пробежек.

Хиираги тоже засмеялся. Мы долго хохотали в лучах солнечного света.

Я хочу стать счастливой. Душу очаровывают не страдания от долгого мытья золота на речном берегу, а горстка золотого песка в руке. А еще хорошо бы, чтобы все люди, которых я люблю, стали счастливее, чем теперь.

Хитоси.

Я больше не могу быть здесь. Шаг за шагом я двигаюсь вперед. Это течение времени, которое невозможно остановить, с ним ничего не поделаешь. Я буду идти.

Один караван завершает свой путь, и начинается следующий. Есть люди, с которыми еще встретишься. Есть люди, которых больше не встретишь никогда. Люди, которые однажды уходят. Люди, которые просто проходят мимо. Я обмениваюсь с ними приветствиями, и чувствую, как постепенно становлюсь чище и прозрачнее. Нужно жить, всматриваясь в текущую реку.

Я только от всего сердца желаю тебе, чтобы мой образ той маленькой девочки был всегда рядом с тобой.

Спасибо, что помахал мне рукой. Спасибо тебе за то, что ты так долго махал мне рукой.

Оглавление

Полная луна

Тень Луны «Moonlight Shadow» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg