«Из сборника «Девушка в тюрбане»»

Из сборника «Девушка в тюрбане» (fb2) - Из сборника «Девушка в тюрбане» (пер. Тамара Павловна Блантер) 738K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джанни Челати

Джанни Челати

Перевод Т. БЛАНТЕР

© 1987 Giangiacomo Feltrinelli Editore Milano

Баратто

Я расскажу вам про то, как Баратто, вернувшись однажды вечером домой, почувствовал, что все мысли вдруг улетучились из головы, после чего он надолго перестал разговаривать.

В конце марта, в воскресенье, Баратто играет в регби. В первом тайме он раза два вырывается вперед, но на полпути останавливается, неодобрительно качая головой. Дело в том, что нападающие вовремя его не поддержали, что приводит к потере мяча. Такая игра Баратто ни к чему, о чем он прямо заявляет второму защитнику (у того ячмень на глазу).

В центре поля начинается свалка, судья свистит, игроки тузят друг друга и походя выясняют отношения с судьей, а тренер, вскочив со скамейки, вопит благим матом. Баратто, глядя в землю, топчется на задней линии. Потом вдруг встряхивает головой и набрасывается на товарищей по команде:

— Сколько можно балаганить?!

Судье тоже порядком от него достается за то, что не объявляет всем штраф.

Один игрок, гигант с маленькой головкой, примирительно хлопает его по плечу:

— Ну успокойся, Баратто, чего ты разошелся?! Наши дела и без того плохи.

Команда их постоянно проигрывает, и положение у нее в турнирной таблице, прямо скажем, невысокое.

Баратто снова встряхивает головой.

— Ну и нечего тут рассуждать! Играть никто не умеет, вот и продуваем.

К ним подходит защитник с ячменем на глазу.

— Я с вами дважды повредил мениск, а что толку?

Он поворачивается к ним спиной и направляется в раздевалку.

— Ты куда, Баратто? — кричат ему вслед.

Он, не оглядываясь, отвечает, что такие игры ему обрыдли.

В раздевалку влетает тренер с потухшей сигарой во рту. Он кричит, что и так все рушится, а еще один из лучших игроков посреди матча уходит с поля и теперь с него руководители команды потребуют объяснений, а что он им может сказать?.. Пока он разоряется, Баратто снимает с себя все и остается в чем мать родила.

Тренер в ожидании ответа нервно раскуривает потухшую сигару:

— Ну что ты молчишь?

— Бросай курить, а то рак заработаешь, — советует Баратто, указывая на сигару.

Потом он садится на скамеечку и прикрывает глаза, давая понять тренеру, что разговор окончен.

С закрытыми глазами Баратто задерживает дыхание, и ему кажется, что он может бесконечно пребывать в состоянии апноэ[1], не испытывая никаких чувств и даже не отдавая себе отчет, где он находится. Но через несколько секунд голова начинает кружиться, и он валится со скамейки на пол.

Без шлема, чтоб голове не было жарко, Баратто катит на мотоцикле обратно в Пьяченцу. На шоссе вереницы машин, возвращающихся в город после воскресных прогулок; у каждого перекрестка, у каждого светофора пробка; Баратто то и дело съезжает на обочину и озирается по сторонам. Ему кажется, что откуда-то валит не то дым, не то пар, и в мозгу вертится мысль: откуда столько дыма? Он останавливает мотоцикл, вглядывается, и мысль исчезает, потому что воздух чист, прозрачен и окрестные поля просматриваются до самого горизонта. На пригорке высятся три одиноких дерева, не отбрасывающие тени.

Уже на окраине города его задерживает регулировщик за езду без шлема.

— У меня вся голова в огне, — объясняет Баратто. — Наверно, давление подскочило.

Он оборачивается, пытаясь отыскать взглядом три дерева, не отбрасывающие тени. Потом закрывает глаза и погружается в апноэ до тех пор, пока регулировщик не возвращает ему права, заметив, что без шлема ехать нельзя. У полицейского много дел: он уже машет палочкой кому-то. Баратто катит дальше, так и не надев шлема.

Возле дома он встречает пенсионера с нижнего этажа; тот поливает азалию в горшке.

— Дни стали длиннее, — не разгибаясь, заводит он разговор с Баратто.

— Мне сейчас некогда, — отзывается Баратто, проходя мимо.

В квартире он снимает куртку и бросает ее прямо у порога. Стол в гостиной накрыт: жена Баратто накрывает его каждый день перед уходом. Последнее время она стала возвращаться поздно, вероятно завела себе любовника, но Баратто это не волнует. Он готовит на кухне ужин и съедает его стоя, а перед сном убирает со стола в гостиной, чтобы жена не подумала, будто с ним творится что-то неладное. Когда она приходит, Баратто уже спит; тоже стоя, она доедает в кухне остатки ужина, а на следующий день снова накрывает стол в гостиной.

Дожевывая бутерброд, Баратто разглядывает свою коллекцию пачек из-под заграничных сигарет. Некоторые сделаны из металла, и он легонько пощелкивает по ним пальцем. Затем включает телевизор, попадает на пустой канал, стоя смотрит и слушает жужжание. Голова по-прежнему горит. Он берет веер в форме лопатки и начинает обмахиваться.

В памяти у него всплывают одно за другим рекламные объявления, которые часто передают по телевизору. Но вскоре они улетучиваются: возможно, он разогнал их веером; осознав это, Баратто в недоумении покачивает головой, выключает телевизор и решает, что пора спать.

Как обычно по вечерам, он смачивает края кухонной раковины, куда через окно тянутся цепочки муравьев. В ванной чистит зубы, потом, выйдя, как будто что-то вспоминает, не зная точно, что именно, должно быть подпись под фотографией в каком-то журнале.

Поднимаясь по винтовой лестнице в спальню, Баратто стягивает рубашку, а уже возле кровати раздевается совсем. Разглядывает в зеркале шкафа свою высокую, здоровую фигуру и думает: о чем бы мне теперь подумать? Долго раскачивается перед зеркалом, но ни одна мысль не приходит в голову.

На гладильной доске стоит маленький электрический будильник; Баратто наблюдает за скачками секундной стрелки и не может понять, что, собственно, ей от него надо. Так и не обретя ни единой мысли, он сжимает в руках свой член и думает: я совсем разучился думать.

В постели он тут же засыпает, уткнувшись лицом в подушку и раскинув руки. С того дня он надолго перестал разговаривать, пока постепенно не пришло исцеление.

Жена Баратто с утра до вечера сидит на коммутаторе фабрики детских электронных игрушек и твердит, что здесь на нее смотрят тоже как на электронный механизм. Во всяком случае, так с ней разговаривают и начальники, и клиенты. В течение дня происходит масса событий, от которых у нее просто голова пухнет, поэтому, возвращаясь домой, она даже не испытывает облегчения. Ей приятно, если какой-нибудь поклонник поджидает ее на машине возле фабрики, приглашает на ужин и делает разные предложения, — надо же хоть чем-то развлечься.

Как-то вечером Марта возвращается раньше обычного и застает Баратто в кухне за мытьем посуды. Кивнув ему, она удаляется в гостиную и тут же начинает рассказывать о своей суматошной работе, о всех звонках, которые через нее проходят. А еще сообщает, что получила письмо из Франции от брата (он давно там живет).

Из гостиной доносится ее голос:

— Он открыл ресторан в Лионе и спрашивает, не хочу ли я приехать и поработать у него. Говорит, что за короткое время я смогу порядочно скопить.

Тем временем Баратто заканчивает свои дела и входит в гостиную, обмахиваясь веером. Молча он направляется к винтовой лестнице, а Марта раздраженно кричит ему вслед:

— Эй, ты что, оглох? Я ведь с тобой разговариваю!

Слыша, как захлопывается дверь спальни, она спрашивает себя: что же такое творится с мужем?

Затем оглядывает квартиру: со стола все убрано, окно в кухне чуть приоткрыто, ее ужин, как всегда, на плите. Уличный фонарь перед окном бросает отблеск на потолок кухни; Марта решает, что все в порядке.

Усталая после трудового дня, она ужинает и ложится в гостиной на диван перед телевизором. Она привыкла допоздна смотреть телевизор: это помогает ей забыть о назойливых телефонных звонках, о голосах, которые за долгий рабочий день все уши ей прожужжали, — вот почему она спит на диване в гостиной, тогда как муж поднимается в спальню по винтовой лестнице. Но в этот вечер ей никак не удается сосредоточиться на телепередачах: мыслями она снова и снова возвращается к тому, что же стряслось с Баратто; наконец около одиннадцати решает позвонить подруге Кристине и с нею поделиться.

— Я с ним говорю, а он и ухом не ведет, будто меня и нет. Да еще обмахивается веером. Правда, странно?

— Я тебя предупреждала, чтобы ты была поосторожней со своими поклонниками, — отвечает Кристина. — Может, он догадался и теперь не желает с тобой разговаривать.

— Даже не знаю, как быть, — говорит Марта. — Брат зовет к себе в Лион поработать. Я бы поехала и с фабрики бы уволилась. Но как я скажу Баратто, если он со мной не разговаривает?

— Успокойся, — советует Кристина, — подожди, пока он перебесится. Или вот что: брось-ка ты его. Мужчинам только на пользу, когда их жены бросают.

Утром Баратто поднимается и на цыпочках идет через гостиную мимо спящей Марты. Сельская школа, где он преподает, находится довольно далеко, и он вынужден чуть свет уезжать из дома.

На мотоцикле он едет по опустевшему городу до памятника павшим на войне, до моста через широкую реку. Путь его лежит мимо старой гостиницы, что стоит под аркой моста, и в неверном утреннем свете пятна сырости на стенах гостиницы проступают особенно отчетливо. А за гостиницей тянутся вдаль, теряясь во мраке, ленты железнодорожного полотна. Баратто прибавляет скорость, чтобы проскочить переезд, и, выехав на дорогу, пролегающую вдоль реки, всматривается в даль, словно ищет что-то среди деревьев на другом берегу.

После полудня Баратто отправляется побегать по дамбе реки Треббья (после того как дамбу заасфальтировали, ее используют в качестве тренировочного трека, здесь всегда полно людей в спортивных костюмах, которые выбегают размяться). У самого края дамбы начинается старинное предместье, где стоит большой серый заброшенный дом; кое-кто называет его «домом с привидениями». За левым крылом дома открывается глубокий овраг, превращенный в свалку; если смотреть на него против света со стороны дороги, он выглядит странно и таинственно, будто космическая бездна.

Дойдя до этого места, Баратто принимается напряженно его разглядывать, даже один глаз закрывает. Затем, приподняв ногу, чешет ею икру другой ноги; в такой позе стоит долго и задумчиво, покачиваясь, стараясь удержать равновесие.

Если отсюда пройти немного и свернуть направо, набредешь на известную во всей округе остерию. Там в большом зале с баром (окна его выходят на закрытую навесом площадку для игры в шары) по вечерам собираются члены «Общества досуга», в том числе и Баратто. В половине шестого все они приходят сюда выпить вина и обменяться новостями. Вещает гигант с маленькой головкой:

— Да говорю же вам, я ехал на мотоцикле, а он стоит на одной ноге, один глаз закрыл, другим уставился на тот дом. Дом странный, не спорю, но он же не первый раз его видит! Я его окликнул, а он будто и не слышит. Бьюсь об заклад, он все еще стоит там и смотрит.

Завсегдатаи уже почти в сборе. Один из них, учитель физкультуры Бертé, вставляет слово:

— Мне его директор жаловался, что и в школе Баратто молчит, как воды в рот набрал. Да, дело дрянь. Как же так — учитель молчит!

Регбист с ячменем на глазу (его имя Бикки) заявляет:

— Ну да, недавно ушел с поля посреди матча, а с тренером говорить не захотел. По-моему, он свихнулся.

В разговор вмешивается старый бармен:

— Ну, не знаю, в конце концов человеку может надоесть играть в регби. А в школе Баратто преподает физкультуру, так зачем же ему разговаривать? Свисти в свисток — и все дела.

Берте вздыхает.

— А вот директор сказал, что если нагрянет комиссия, то ему несдобровать, ведь он своевременно не сообщил об этом странном случае. Шутка ли — человек молчит, а вдруг он и не соображает ничего? Такой все что угодно может выкинуть. Нет, учитель не имеет права молчать.

Присутствующие начинают горячо обсуждать этот вопрос: тема и в самом деле интересная. Особенно обеспокоены трое: они вместе с Баратто входят в состав добровольной группы, оказывающей помощь душевнобольным, которые только что выписались из клиники, — время от времени возят их на автобусные экскурсии, в загородные рестораны поужинать, а летом ходят с ними в бассейн и обучают разным стилям плавания. Однако на последнем собрании группы — по разработке программы мероприятий на апрель — Баратто отсутствовал.

— Что же с ним такое? — озабоченно спрашивает один из этих троих. — Может, он в депрессии?

— А может, ему просто надоело общаться с людьми? Сказать по правде, это очень утомляет — отвечать всякий раз, когда с тобой заговаривают. Хочешь, не хочешь — отвечай! Я, если хотите знать, им восхищаюсь.

Это говорит старый бармен: он сам частенько устает от своих клиентов. Многие полностью согласны с барменом и спешат выпить за его здоровье.

Баратто живет в квартале маленьких особняков, и лишь недавно здесь выросли многоэтажные башни, появились асфальтированные площадки для игр и огромный супермаркет. Подъезд Баратто всегда открыт, потому что замок сломался, и квартира у него теперь почти все время нараспашку: с тех пор как он замолчал, запертые двери действуют ему на нервы.

Во вторник на второй неделе молчания два члена «Общества досуга», Берте и Бикки, решили пойти к Баратто домой и попытаться вывести его из этого состояния. Они обнаружили, что дверь открыта, а дома никого нет. На лестнице они встретили пенсионера, который собрался поливать свою азалию. Старик завел разговор о погоде, о запоздалой весне и только о жильце с верхнего этажа ничего сообщить им не смог.

В среду Баратто, возвращаясь после разминки на дамбе, столкнулся в плохо освещенном подъезде с женой Бикки, которая его поджидала. Блондинка в красном платье подошла, преградила ему дорогу и объявила:

— Бикки мне рассказал, что ты теперь не разговариваешь. Признаюсь тебе, молчаливые мужчины всегда меня привлекали.

В полутьме лестничной площадки Баратто пытается получше разглядеть шею и грудь женщины.

— Слушай, — продолжает она, — а может, как-нибудь на днях прокатишь меня на мотоцикле?

Но тут на лестницу выходит пенсионер и заговаривает с женщиной о погоде. А Баратто тем временем проскальзывает к себе. Жена Бикки, явно разочарованная, удаляется, не дослушав пенсионера, который продолжает рассуждать о погоде.

Весь четверг идет дождь, поэтому разминка на дамбе отменяется. Трое из группы добровольной помощи бывшим душевнобольным являются к Баратто домой и застают его в гостиной: он одевается, словно только что встал с постели. Они без околичностей заявляют Баратто, что он не имеет права вот так пренебрегать своими обязанностями, и добавляют, что молчание — удобный способ увильнуть от решения насущных проблем. Баратто не обращает на гостей ни малейшего внимания — будто и не замечает их. Он заканчивает одеваться уже в ванной, но трое посетителей не сдаются, обращая свои увещевания к закрытой двери:

— Если тебя что-то не устраивает, скажи, мы поговорим, обсудим. А молчать, как ты, это же просто неразумно.

Спустя полчаса они догадываются заглянуть в ванную: она пуста и окно распахнуто. Баратто вылез на террасу, которая сообщается с лестницей, спустился по ней и отправился на мотоцикле по своим делам.

На несколько дней все оставляют Баратто в покое; тем временем устанавливается прекрасная погода. Но однажды, прослышав о его молчании, в открытую дверь квартиры заглядывает старый школьный товарищ. Он адвокат, к тому же недавно стал проповедником секты Свидетелей Иеговы, вот и ходит в свободное время по домам, толкуя людям о скором пришествии царствия Господня. Надеясь обратить Баратто в свою веру, он притащил с собой папку душеспасительных брошюр.

Баратто только что вернулся с дамбы, а теперь стоит, голый, потный, перед бывшим однокашником, сверля его взглядом. Адвокат напоминает о прежней дружбе, рассказывает о своей миссии, но слова его как будто не доходят до голого Баратто. Тогда приятель начинает раскладывать на столе свои брошюры.

— Я слышал, ты замкнулся в себе, не хочешь ни с кем говорить, должно быть, разочаровался в жизни. Что делать — жизнь состоит из одних разочарований. Но мы можем заверить тебя, что пришествие царствия Господня — не выдумка, оно предсказано с точностью. На этом пути ты обретешь себя, только позволь нам помочь тебе. Скажи, Баратто, ты готов стать свидетелем Иеговы?

Адвокат долго ждет ответа. Смотрит на часы, несколько раз повторяет свой вопрос и наконец добивается определенной реакции. Баратто опускается на стул, закрывает глаза и задерживает дыхание, словно его вдруг одолел сон, а точнее, он погрузился в состояние апноэ.

Адвокат какое-то время пребывает в замешательстве, а затем решает закончить свой визит.

— Ну вот и прекрасно, я верю, что мы поняли друг друга. Почитай брошюры, и тебе многое станет ясно. Моя секретарша тебе позвонит.

Выйдя из дома, он в некотором недоумении останавливается возле горшка с азалией. К нему тут же подходит пенсионер.

— Кажется, наконец наступила весна, — замечает он. — Нынче утром на клумбе расцвел львиный зев.

Каждую субботу Баратто ходит в супермаркет и закупает продукты на неделю. И в период немоты он не изменил этой привычке. Сперва он всякий раз снимает деньги со счета в автоматической кассе банка. Ни в магазине, ни в банке разговаривать не нужно: все происходит в полном молчании.

Во время этих вылазок многое привлекает его внимание. Он то и дело останавливается в толпе, наблюдает за людьми, смотрит на дома, на придорожные канавы, на небо, на водосточные трубы. Прогулки по городу отнимают столько времени, что порой Баратто не успевает в супермаркет до закрытия.

А жена целый день ждет его дома, чтобы наконец-то объясниться. Сидит перед телевизором и ждет до захода солнца. С улицы доносятся шум автобусов, крики ребятни. В соседних квартирах тоже включены телевизоры, и отовсюду слышится голос диктора, рассказывающего о событиях дня.

Истомившись ожиданием, Марта звонит по телефону подруге Кристине.

— Знаешь, я была у гадалки, по картам мне выпадает случай, который я не должна упускать, путешествие, долгожданная встреча с близким человеком и много денег по приезде. В общем, по всему выходит, надо мне ехать к брату в Лион.

— Так чего же ты ждешь? — отзывается Кристина. — Если б я могла, тоже поехала бы во Францию.

Марта вздыхает.

— Да, надо ехать, надо. Но как мне быть с Баратто, ведь он теперь ни на кого внимания не обращает. Не могу же я уехать, ни слова ему не сказав.

— А ты напиши ему письмо, — советует Кристина. — В конце концов каждый волен выбирать, как ему жить. Он выбрал молчание, а у тебя своя дорога.

— Ты права, — решает Марта. — На будущей неделе подам заявление, куплю два больших чемодана — и привет! Значит, так судьбе угодно.

К вечеру чета пенсионеров с первого этажа — старик, ухаживающий за азалией, и его супруга — возвращается домой ужинать. Они идут по улице меж фонарей, зажигающихся на фоне розоватого неба. И под одним видят Баратто: он задрал голову и внимательно рассматривает горящий фонарь.

Соседи приветствуют его, а он, не отвечая, с отсутствующим видом бредет за ними до подъезда, поднимается по ступенькам. Пенсионер огорченно замечает, что кто-то опять садился отдохнуть на его азалию.

— Кто бы это мог быть, как вы думаете? — спрашивает он у Баратто.

Жена пенсионера тем временем отпирает дверь квартиры, входит и включает свет. Баратто следует за ней. Пенсионеры обескураженно глядят, как он молча направляется в их гостиную, останавливается посредине и, покачиваясь, озирается. Справившись с замешательством, они улыбаются, как радушные хозяева.

— Добро пожаловать, садитесь вот сюда, в кресло.

Баратто усаживается и с этого дня на семь месяцев остается у пенсионеров — смотрит вместе с ними телевизор, слушает их разговоры и покидает кресло в их гостиной лишь по утрам, отправляясь в школу, после полудня, когда бегает по дамбе, и вечером, чтобы подняться к себе и убрать посуду со стола, который жена накрывает каждый день.

Баратто всегда считался опытным преподавателем физкультуры, в прошлом даже вел курсы для начинающих учителей. Теперь же во время своих уроков он позволяет ученикам играть в баскетбол, а сам с отрешенным видом слушает стук мяча по линолеуму, топот ног, крики ребят. Или, замирая на месте, следит за перемещением тени в спортивном зале. Время от времени свистит в свисток, впрочем, ученики не обращают на это ни малейшего внимания.

На переменах он, как и его коллеги, заходит в учительскую, где посередине стоит стол, а вдоль стен — стеллажи и шкафы. Здесь все читают газеты, проверяют тетради, заполняют классные журналы, делятся новостями. Баратто тоже пробегает глазами газетные заголовки, но вскоре засыпает, опустив голову на скрещенные руки.

После уроков преподаватели расходятся по домам и в школе остаются только уборщики, директор и молодая секретарша, которым не терпится уйти. По коридору за директором бежит лысый сторож.

— Господин директор, мы не можем запереть, Баратто куда-то запропастился.

Подходит уборщик и подтверждает это сообщение.

— То есть как?! — озадачен директор. — Куда запропастился?

— Понимаете, — смущенно объясняет уборщик, — он тут спит.

— После уроков, — уточняет сторож, — его обязательно надо разбудить. Обычно он засыпает в учительской, а вчера мы его нашли в спортивном зале. Мотоцикл стоит на улице, значит, он где-то здесь, но где — мы не знаем.

— Так найдите его! — срывается на крик директор.

Сторож и уборщик беспомощно разводят руками, но тут раздается радостный возглас секретарши:

— Нашелся! Нашелся!

Чуланчик, куда складывают ведра, метлы и тряпки, узкий и длинный; стены облицованы белым кафелем. На полке старый сломанный радиоприемник, а под ним на раскладушке (непонятно, как она здесь очутилась) спит Баратто. Завидев его, сторож замечает, что лучшего места для отдыха во всем здании не найти, а уборщик добавляет, что при этакой скуке всякого клонит в сон. Директор, раздвигая их плечом, входит в чулан и застывает на пороге.

— Да он же голый!

Сторож и уборщик понимающе улыбаются; а секретарша спешит уточнить:

— Ну почему, он в трусах!

Директор, секунду поразмыслив, заявляет:

— Как бы там ни было, я немедленно отстраняю его от работы. В школе подобное поведение недопустимо. Синьорина, пойдемте в мой кабинет, я сию же минуту продиктую вам письмо в инспекторат.

Сторож и уборщик, пересмеиваясь, начинают будить блаженно спящего Баратто, а секретарша торопливо семенит за шефом, на ходу умоляя не увольнять беднягу.

— Не губите его, господин директор! Ведь он, в общем-то, ничего плохого не сделал.

Директор, пропустив эти просьбы мимо ушей, срочно диктует ей письмо. Но внезапно умолкает на полуслове, задумчиво разглядывая нож для бумаги, поблескивающий в лучах яркого солнца.

— Сперва перестал разговаривать, — вслух рассуждает он, — потом посеял классный журнал — и все ему сходило с рук. А теперь устроил себе спальню в школе. Ну разве это нормально?!

Секретарша возражает, что Баратто вполне нормальный человек, и даже очень милый, добрый, а что не разговаривает — так это же не порок.

После долгого раздумья директор восклицает:

— Черт возьми, не знаю, что и придумать!

Не говоря больше ни слова, он забирает свою папку и уходит, а секретарша спрашивает себя, уж не спятил ли, чего доброго, шеф. На школьном дворе директор останавливается, смотрит на стаю сорок, вспорхнувшую с дерева, и рассуждает про себя: этот человек ни с кем не считается, ему все равно, что о нем подумают люди, может, на него снизошла благодать?

Пожилые соседи, у которых поселился Баратто, до недавнего времени имели обыкновение с утра до вечера смотреть телевизор. Но теперь, когда нет увлекательных передач, они принимаются рассказывать Баратто о своей жизни. Мало-помалу они теряют к телевизору всякий интерес и все время проводят в разговорах.

Поведав ему всю свою биографию, они начинают сызнова, и так до бесконечности. Баратто молча слушает, пока глаза у него не закрываются и он не засыпает прямо в кресле.

Ближе к вечеру он поднимается в свою квартиру — проверить, все ли на месте. Жена его, следуя карточному предсказанию, уехала к брату во Францию, и Баратто теперь не надо каждый день убирать со стола. Баратто приводит в порядок кухню, смачивает водой края раковины от муравьев, заползающих через окно, кладет в ванной новую ароматическую таблетку, а в случае надобности засовывает грязное белье в стиральную машину. Потом возвращается вниз, усаживается в свое кресло и продолжает слушать пенсионеров, которые по очереди рассказывают ему о своей жизни.

В субботу Баратто по обыкновению снимает деньги со счета в автоматической кассе банка и закупает продукты в супермаркете. Вернувшись домой, он кладет мясо и овощи в холодильник, а когда они портятся — выбрасывает. Ужинает он теперь у соседей, и те безмерно счастливы.

Пенсионер то и дело жалуется, что кто-то опять сидел на его азалии.

— Кто бы это мог быть? — вопрошает он гостя.

Но Баратто, похоже, этот вопрос не занимает, и он привычно молчит.

Через несколько дней после того, как его застали спящим в чулане, Баратто приходит утром в школу, но белобрысый сторож у ворот не пускает его. Баратто долго смотрит на него, потом, свесив голову, идет к своему мотоциклу. Однако, стоит тому отойти, он вновь пытается проникнуть в школу. Но белобрысый не теряет бдительности: всякий раз он решительно преграждает ему путь. Тут в дело вмешивается уборщик, по-приятельски он объясняет Баратто, что директор предоставил ему отпуск по болезни. Проводив его до ворот, уборщик напутствует:

— Лечись, Баратто, и ни о чем не беспокойся. Тебе уже подобрали замену.

И Баратто в конце концов смиряется, уезжает прочь на своем мотоцикле. Ему и в голову не приходит, что все это время из окна кабинета за ним наблюдал директор, все еще раздумывающий над тем, неужели действительно некая высшая благодать освободила Баратто от мыслей, от докучливого роения фраз в голове, от вечной свистопляски, которая творится внутри каждого человека.

Отвернувшись от окна, директор обращает к секретарше крайне странную речь:

— По-моему, он — не что иное, как тень, но не отдает себе в этом отчета. Явление его само по себе уже есть исчезновение. Он будто и не испытывает никаких волнений, никаких чувств.

На это секретарша отвечает, что, по правде говоря, не поняла и половины из сказанного господином директором. А тот задумчиво глядит в окно и сам спрашивает себя, что все это значит, что означают те слова, которые он сейчас произнес. В глубине школьного двора над пирамидальными тополями кружат дрозды.

Тем временем вышеупомянутая «тень» едет домой мимо нового квартала; высотные дома кажутся заброшенными, нигде не видно ни людей, ни животных, ни магазинов, ни баров — одни автобусные остановки да машины, припаркованные у бровки тротуара. Широкий проспект с двусторонним движением залит слепящим, но каким-то бесцветным светом. Сверкают витрины супермаркета с выложенными товарами по сниженным ценам. Один бар все же попадается; перед ним толпа мальчишек в синтетических куртках. Баратто, взглянув на них из-под шлема, катит дальше. Часы на углу улицы пытаются внушить ему неверное время.

Наступает сезон летних отпусков. Учителю физкультуры Берте надоели болтуны, которым, как правило, и сказать-то нечего, поэтому он предлагает Баратто провести вместе отпуск, путешествуя на мотоциклах.

Эта идея приходит ему в голову на дамбе, когда он бежит позади Баратто. Тот ничего не отвечает, но в намеченный день отъезда ровно в восемь утра подкатывает к дому Берте. Итак, они отправляются в путь на одинаковых мотоциклах, в одинаковых шлемах и без определенного маршрута.

Целый день в полном молчании они движутся на юго-восток, а к вечеру подъезжают к мосту через реку По близ города Гуасталла. На берегу множество парников, покрытых пленкой, а за мостом, насколько хватает глаз, тянется меж тополей прямая дорога. Гуасталла — красивый город с булыжными мостовыми, портиками, великолепными старинными домами; под портиком они встречают двух японских туристок с зонтиками.

У Баратто, по наблюдениям Берте, при виде этих японок внезапно пробуждается интерес к иностранным туристам, в особенности к японским.

Во всяком случае, на другой же день он начинает высматривать на улицах Мантуи туристические группы. Он глазеет на них разинув рот, словно никогда в жизни ничего подобного не видел, устремляется за их автобусами на мотоцикле по всему городу, совершенно позабыв о существовании напарника. Присоединившись к смешанной японо-американской группе, он идет осматривать старинный дворец герцога Мантуанского; Берте нехотя следует за ним.

По счастливому стечению обстоятельств автобус после экскурсии подвозит японо-американцев к той же самой гостинице у вокзала, где поселились наши мотоциклисты. Наутро Баратто снова надевает шлем и мчится вдогонку за автобусом, а Берте не отстает, хотя и показывает всем своим видом, что в его планы это совсем не входило.

Целый день Баратто увлеченно преследует автобус по улицам и автострадам до швейцарской границы, а потом до Боденского озера. Тут, по его милости, Берте приходится ютиться в комнатушке крошечного придорожного пансиона и спать с ним на одной кровати, зато совсем рядом от гостиницы, где разместилась смешанная группа. После ужина Берте тащится за ним в парк на берегу озера: там по аллеям, среди гигантских цветов, гуляют японские туристы, и Баратто ни на минуту не выпускает их из виду.

Назавтра Баратто молча и упорно следует за автобусом до Фрейбурга и вместе с верным Берте находит приют в старинной гостинице, где остановились иностранцы. Вечером он неотступно сопровождает группу, осматривающую достопримечательности старого города, ест мороженое в итальянском кафе, разгуливает по древним камням Соборной площади. А японцы, те, что постарше, уже узнают его и вежливо раскланиваются.

На следующий день у туристов намечена небольшая экскурсия в горы, в Шварцвальд; по возвращении они ужинают в ресторане гостиницы, Баратто, не покидающий их ни на миг, внимательно глядит, как они поглощают сосиски. Его неразлучный товарищ Берте тоже уже научился раскланиваться с японцами.

Проходит еще день; Баратто и Берте путешествуют за автобусом дальше, по холмистой и озерной местности в город Гейдельберг. Слезают с мотоциклов у подножия холма, на котором высится знаменитый замок; Баратто пребывает в прекрасном расположении духа, судя по тому, что дышит он полной грудью и глаза его оживленно блестят, останавливаясь на туристах. Он будто слился душой с этим чужеземным народом и готов вечно ходить стадом по загадочному миру туризма, ведомый гидами, произносящими странные, похожие на заклинания слова.

По длинной лестнице наши путешественники поднимаются к замку. Во дворе их встречает рекламный щит:

HAVE YOUR PICTURE TAKEN

ON THE PICTURESQUE GROUND

OF THE FAMOUS HEIDELBERG CASTLE[2].

Однако башни, крепостные стены, подъемные мосты, похоже, вовсе не интересуют Баратто. Он терпеливо поджидает посреди двора, пока японские туристы соберутся у рекламного щита перед штативом фотографа. Наконец вся группа в сборе, и после серии поклонов Баратто получает сердечное приглашение сфотографироваться в этой компании.

Пожилые японцы знаками предлагают ему встать рядом с низкорослой, ровно в два раза ниже его, женщиной. Это объясняется, вероятно, тем, что вся группа состоит из супружеских пар и только одна японка, вдова, путешествует в одиночестве. Баратто с такой радостью откликается на это предложение, что крошка явно польщена. В знак благодарности она приглашает его в близлежащий ресторан. Ее соотечественники улыбаются и одобрительно кивают, как бы побуждая Баратто принять приглашение. После некоторого колебания он соглашается и вместе с маленькой японкой удаляется в толпе неорганизованных туристов по аллее высоких дубов.

Берте следит за ними издали: оживленно беседуя при помощи жестов и поклонов, они входят в ресторан и сидят там чуть не до вечера за кока-колой и пирожными. Берте видит, что вдова неумолчно тараторит на своем языке, должно быть, рассказывает Баратто о своей жизни. И тот, как ни странно, реагирует: то вытаращит глаза, то головой покачает, а то легонько похлопает вдову по руке.

Берте со стороны кажется, что вдова млеет от удовольствия. В самом деле, при каждом прикосновении Баратто она потупляет глазки, улыбается, поводит плечами, а потом снова начинает быстро-быстро лопотать на своем языке. И ничего удивительного в том, что Баратто так хорошо ее понимает: он уже пошел на поправку и ему теперь доступны мысли других.

Вы, наверно, решили, что в эти месяцы Баратто вовсе перестал думать. Ничего подобного. Правда, это с ним случается, когда он впадает в апноэ, а вообще-то он просто выкинул из головы навязчивые идеи. Когда он встречается с кем-то, он знает, что надо поздороваться за руку или кивнуть, знает, что, когда к нему обращаются, надо либо покачать головой, либо улыбнуться. Впрочем, подобные вещи и не требуют собственных мыслей, тут вполне сгодятся и чужие. Так вот, при встречах он либо улыбается, если есть повод, либо хмурится по мере необходимости, а иногда, чтоб доставить собеседнику удовольствие, удивленно приподнимает брови. А ежели мысли собеседника ему чужды, то он просто отворачивается.

С приходом осени Баратто снова постоянный гость в доме пенсионеров. Как-то вечером он поднимается к себе в квартиру, пускает воду в раковину, которая полна заползших через окно муравьев, а на обратном пути выходит из подъезда и в нерешительности застывает на ступеньках. Поискав взглядом и найдя горшок с азалией, усаживается на него и с отрешенным видом закрывает глаза.

В это время возвращается домой доктор, живущий на одной лестничной площадке с пенсионерами; увидев Баратто на азалии, он приглашает его к себе, говоря, что там ему будет гораздо удобнее. Баратто идет за ним молча, впрочем, разговоров от него и не требуется: доктор сам болтает без умолку. Он, как видно, очень страдает от одиночества и страшно рад, когда кто-нибудь его навещает. Усадив Баратто в кресло в гостиной, он тут же начинает рассказывать о своей жизни:

— Тяжелее всего мне между половиной шестого и шестью. Если я возвращаюсь домой в это время, мне кажется, что на всем в квартире лежит какой-то серый налет, от которого вещи имеют убогий, неприкаянный вид. Я зажигаю все светильники, даже купил вот эти галогенные лампочки, но ничто не помогает, серый налет на мебели все равно остается. Иногда я ощущаю здесь пыль веков, но приходящая домработница уверяет, что пылесосит каждый день.

В гостиной просторно и уютно: от светильников льется рассеянный свет, везде расставлены большие диваны и кресла, обитые мягкой кожей. Сам доктор — мужчина средних лет, лысеющий, на висках торчат седые лохмы. Он говорит, что в этом городе чем больше узнаешь людей, тем сильнее чувствуешь себя чужаком, а поскольку он знает тут почти всех, то ощущает себя чуть ли не эскимосом. Вдобавок его недавно бросила подруга, заявив напоследок: «Лучше умереть, чем жить с тобой».

Доктор рассказывает об этом с улыбкой. Баратто улыбается ему в ответ и смешливо встряхивает головой. Доктор угощает Баратто огромной сигарой, и так они курят, потягивая белое вино, пока в соседней комнате не раздается резкий звонок телефона.

Когда доктор возвращается в гостиную, седые волосы на висках еще больше растрепались и торчат, словно крылышки. Он сообщает, что звонила та самая девушка, ему не хотелось с ней разговаривать, но она во что бы то ни стало хотела все ему объяснить, в общем, они проговорили три часа, и девушка заявила, что на него она напрасно потратила лучшие годы своей жизни.

На середине этого рассказа Баратто засыпает в кресле. Ночью он просыпается оттого, что доктор стоит над ним в халате и домашних тапочках (ноги у него худые, а волосы на висках приглажены) и спрашивает:

— Можно я зажгу свет?

Баратто молчит, и тогда доктор зажигает в гостиной все светильники, прищурясь, смотрит, как горят галогенные лампочки, и про себя бормочет:

— Со светом намного лучше, намного.

Баратто закуривает вторую сигару, а доктор усаживается рядом и начинает рассуждать:

— Я понимаю, что выгляжу неполноценным. Тут нечего и удивляться: мои родители, и отец и мать, так же выглядели. У меня уже взрослый сын, вот и он тоже похож на замороженного угря… Знаете, я иногда себя спрашиваю: может, это все мираж? Этот город, женщины, причиняющие нам боль, наша работа, наша неполноценность — все мираж, наваждение, от которого мы не в силах избавиться? Но я вам больше скажу: свет — тоже мираж. И звуки, и все предметы, и ночная тьма — не более чем один огромный мираж? Возникая перед нами, эти смехотворные видения пытаются убедить нас в чем-то, а на самом деле этого нет, сплошной обман!

Тут оба замечают, что уже утро, и выходят на веранду дома поглядеть восход солнца. В доме напротив светится окно с задернутыми шторами, и у обоих вдруг появляется ощущение, что в щелку за ними подглядывает обнаженная женщина.

Небо светлеет, откуда-то слышен стук поднимаемого жалюзи. Ну вот, думают Баратто и доктор, снова все оживает, над деревьями кружат ласточки, так, словно что-то должно произойти.

Потом раздается звон колоколов. Кто звонит? Кто поднимает жалюзи?

В квартале новых многоэтажных башен царит тишина. На углу улицы телефон-автомат. Кто-то заводит машину и уезжает. Да, думают оба, там снаружи смехотворные видения все продолжаются и нет им конца.

Доктор вдруг осознает, что все его мысли — это не его мысли, а Баратто, хотя, строго говоря, у Баратто нет своих мыслей. Он воспринимает мысли других людей — того, кто шагает по улице, того, кто поднимает жалюзи, кто заводит машину.

Но все люди сейчас думают об одном и том же: вот и утро наступило, и благодаря этому утро с его смехотворными видениями действительно наступает. А благодаря Баратто, который, выздоравливая, воспринимает только чужие мысли, доктору такое смехотворное видение, как рассвет, начинает казаться реальным.

Приходит зима. В субботу после полудня Баратто, как всегда, отправляется в супермаркет. Сложив покупки в тележку и отстояв очередь в кассу, он с двумя сумками идет к двери и сталкивается с блондинкой.

— Сколько лет, сколько зим! — говорит она. — Я ведь тебе призналась в своих чувствах, почему же ты меня не разыскал?

Баратто внимательно ее разглядывает, потом молча устремляется к дому; женщина не отстает от него ни на шаг, продолжая что-то ему втолковывать. Они поднимаются по лестнице, входят вместе в квартиру. Блондинка наблюдает, как он аккуратно складывает продукты в холодильник.

— Я тебе не нравлюсь? — спрашивает она. — Раз так — нечего ломать комедию. По-твоему, это порядочно — скрыться, ни слова не сказав, и полгода держать меня в неведении?

Баратто качает головой и улыбается: он увидел червяка в салате.

Дверь квартиры остается открытой, потому что, с тех пор как Баратто замолчал, запертые двери его раздражают.

На пороге появляются двое мужчин, проходят в гостиную и оглядываются. Один из них штангист, участник многих чемпионатов мира по тяжелой атлетике, в последнее время он одержим страхом смерти и сообщает об этом всем, кому не лень. Теперь вот пришел поделиться своими страхами с Баратто. Второй — маленький, тщедушный и рябой человечек — преподает немецкий язык; он повсюду следует за штангистом и дает ему советы. Зовут его профессор Кроне, ко всему прочему он еще и медиум.

Оба хотят выяснить, почему Баратто больше не ходит по четвергам в бар играть в карты. Блондинка объясняет:

— Он от всех прячется.

— Завидую ему, — вздыхает штангист. — Хорошее жалованье, ни детей, ни забот. А тут живешь в постоянном напряжении, как бы чего не случилось. Упал на улице, потянул связки — прощай, чемпионат. Переспал с бабой, подхватил заразу — опять же чемпионат накрылся. Вы понимаете, что со мной каждую минуту может что-нибудь произойти? Так ведь, а, профессор?

Профессор кивает.

Баратто тем временем уже загрузил холодильник провизией и намочил раковину от муравьев. Не обращая внимания на посетителей, он выходит из квартиры и спускается по лестнице; остальные идут следом и разговаривают. Он звонит к пенсионерам, но из своей двери выглядывает доктор и приглашает:

— Заходите, мы все тут.

Благодаря Баратто доктор подружился с пенсионерами, и теперь они часто проводят вечера вместе, по очереди рассказывая друг другу свою жизнь. Пенсионеры наперебой дают доктору советы, как избавиться от гнетущего одиночества.

Войдя в квартиру доктора, гости рассаживаются по мягким диванам, и хозяин угощает всех белым вином и сигарами. Блондинка тоже дымит сигарой и хихикает. Сидящий рядом с ней профессор Кроне рассеянно потягивает вино, то и дело выдирая волоски из уха.

После холодного ужина, предложенного доктором, все снова принимаются курить сигары и слушать пластинки. Доктор предпочитает джаз, а блондинка его не понимает, пенсионеры любят классику, причем в хорошем исполнении. Штангист заявляет, что ему некогда думать о музыке, ведь с ним в любой момент может что-нибудь произойти. Профессор Кроне молчит и сосредоточенно выковыривает из зубов остатки пищи.

Кто-то предлагает включить телевизор, но пенсионеры и доктор возражают. Тогда все решают рассказывать о своей жизни. Начинает блондинка:

— Мне надоело каждое воскресенье ходить на стадион только потому, что Бикки любит, когда я за него болею. Вдобавок к этому он еще влюблен в другую женщину, просто с ума по ней сходит.

Она рассказывает, что возлюбленная ее мужа работает в автосервисе. Вечерами он проезжает мимо на своем грузовичке, а она всегда стоит и курит в баре, глядя из окна на блики неоновых реклам. Бикки не знает, как ее зовут, знает только, что она курит «Мальборо», вот он и величает ее «Женщина, которая курит "Мальборо"». Без конца твердит о ней. Один раз его напарник пошутил: я, мол, тоже бы ей дал прикурить, так Бикки чуть не задушил его. После этого их кооператив по уборке помещений распался, теперь Бикки без работы, и все по вине той женщины, что курит «Мальборо».

Приходит черед доктора рассказывать:

— Я долго был женат на женщине, которую не мог понять. Каждый день я ждал от нее какой-нибудь выходки, потому что она накупала себе все новые наряды, вертелась часами перед зеркалом, причесывалась, красилась, а я подглядывал за ней и думал, а вдруг у нее уже не то лицо, не те глаза, не тот цвет волос. Я все время боялся, что сегодня вернусь домой, а там совершенно чужой, незнакомый мне человек. Иногда мне казалось, что у нее не лицо, а стая птиц: брови как две ласточки, нос — маленький воробушек, рот — ястреб, медленно парящий в воздухе на неподвижных крыльях.

Все несколько обескуражены рассказом доктора, но его тут же сменяет тирада штангиста:

— Вы не думаете о смерти? Я думаю о ней постоянно, ночами не сплю. Ведь если человек умирает, то это уже надолго, навеки, от одной этой мысли голова идет кругом. В итоге я теряю форму, ясно вам? Бессонница действует на нервы, истощает организм, он становится подвержен простудам, так и чемпионат может погореть. Ах, как же мы уязвимы, как уязвимы!

Он говорит, что вместе с профессором Кроне устраивает спиритические сеансы: если повыспросить у мертвых, чего тебе опасаться, может, и убережешься от беды. Профессор — величайший медиум, он может вызывать духи даже давным-давно умерших.

— Они с ним разговаривают, и мы все записываем на высокочувствительную аппаратуру, я ее специально для этого приобрел. Так ведь, а, профессор?

Профессор Кроне кивает.

Кому-то приходит в голову мысль провести спиритический сеанс тут же, на месте. Все восторженно хлопают в ладоши, гасят почти весь свет, и медиум садится за отдельный столик. Воцаряется мертвая тишина. Потом профессор, отвернувшись к стене, начинает вопрошать пространство, как будто говорит с кем-то по телефону:

— Да. Плохо слышно.

Остальные сперва вообще ничего не слышат. Но внезапно всем начинает казаться, что откуда-то из камина доносится слабый, надтреснутый голос мертвеца, проведшего в молчании много веков.

Это Баратто, заснувший на диване у камина, начинает отвечать на вопросы профессора. Все ужасно взволнованы, подают профессору знаки, чтоб он продолжал.

— Скажи, о чем ты сейчас думаешь? — вопрошает Кроне.

Спящий что-то бессвязно бормочет, потом говорит, что не может ответить, поскольку его мысли не здесь, а далеко. Профессор спрашивает, где же они, а Баратто отвечает, что время бежит и мысли бегут, и никто не знает — куда.

Профессор просит растолковать ему получше, всем очень интересно, что же происходит у него в голове. Баратто садится на диване и, как сомнамбула ощупывая свои виски, отвечает, что в голове у него пусто, все происходит вовне.

— Где это «вовне»?

Сидящий неподвижно, с закрытыми глазами Баратто объясняет:

— Вовне, в воздухе, носятся фразы, и, когда они залетают в голову, человек может что-то сказать.

— Значит, за все месяцы, что ты молчал, тебе ни одна фраза в голову не залетала? — интересуется доктор.

— Ах, как интересно узнать, что происходит в голове других людей! — восклицает блондинка.

По-прежнему не шелохнувшись, Баратто отвечает ей:

— Фразы приходят и уходят, за ними приходят мысли и тоже уходят. Сначала мы говорим, потом думаем, а потом ничего… Голова — это ничто, все происходит вне нас.

— Слушайте, а вы уверены, что он над нами не издевается? — подает голос штангист. — По-моему, хватит слушать эти бредни.

— Помолчал бы лучше, а то порет чепуху! — возмущенно обрывает его пенсионер. — Если хотите знать, вы просто недоразвитый тип, вот вы кто!

— Это я-то недоразвитый?! — вскидывается штангист. — Дедуля, да вы же меня не знаете! К вашему сведению, я участвовал в двух чемпионатах мира и читал книги по философии. Так ведь, а, профессор?

Профессор кивает, но тут вмешивается блондинка:

— Тихо, прекратите спорить! Не видите — он пробуждается.

Баратто зевает во весь голос, широко открывая рот. Потом поднимается с дивана, ощупывает колено и бормочет под нос:

— Черт, кажется, мениск повредил! — Опять зевает, потягивается, и все видят, что он окончательно проснулся. — Ну, как я говорил? — спрашивает он с улыбкой.

Все аплодируют. С этого дня к Баратто вернулся дар речи.

Читатели книг вечно витают в облаках

Один молодой человек приехал в Милан и поступил на филологический факультет университета. Ему давно хотелось понять, в чем суть книг, и он надеялся, что это станет ему ясно из лекций по литературе.

Но, слушая солидных профессоров, он ощущал страшную неловкость, потому что ничего в их лекциях не понимал. А еще потому, что окончил техническое училище и, естественно, считался в университете существом низшего порядка по сравнению с выпускниками классических лицеев. В общем, ему то и дело приходилось за себя краснеть.

Иногда, не понимая и десятой доли того, что говорил преподаватель, наш студент вспыхивал до корней волос и выбегал из аудитории. И все искал такую книгу, которая могла бы объяснить ему, о чем говорят книги и лекторы.

Он подружился с четверкой вечных студентов (все они были из Неаполя) и усвоил, что те благодаря своему долгому опыту научились как-то ориентироваться в обстановке. Они любезно согласились, пока наш незадачливый студент не найдет той всеобъемлющей книги, просветить его на этот счет.

По их глубокому убеждению, каждый преподаватель просто делает вид, будто понял все книги по данному предмету, а студентам надо лишь перенять эту манеру.

Студент начал внимательно наблюдать за профессорами, и в конце концов объяснение неаполитанцев показалось ему убедительным. Он пытался во всем им подражать, надеясь, что такое притворство поможет ему сдать хоть один экзамен.

Сперва его пугало обилие книг, которые надо было прочесть к экзаменам, но неаполитанцы и тут надоумили: все читать ни к чему, достаточно из каждой книги выудить какую-нибудь мысль и противопоставить ей мысли из другой книги, показав тем самым, что ты все понимаешь. Более того, совсем не обязательно выискивать эти идеи в самой книге, их вполне можно взять из предисловия, где все разжевано.

Применив на практике советы неаполитанцев, студент успешно сдал несколько экзаменов. Однако спустя месяц-другой его снова начали мучить ужасные сомнения. Ведь если профессора только притворяются, будто понимают прочитанное, а он, подражая им, и подавно ничего не понимает, так о чем же он говорил на экзамене, когда притворялся, что все понимает?

Оглушенный этими сомнениями, студент бродил по улицам и уже не мог думать о предстоящих экзаменах. Наконец он решился изложить свою проблему неаполитанцам:

— Если профессора говорят о том, чего они не понимают, как же все-таки узнать, о чем говорят книги?

Вечные студенты беззаботно ответили ему, что уж они-то в этом совсем ничего не смыслят; такой же ответ он получил от всех студентов, к кому осмелился обратиться, не говоря уже об аспирантах, которые в ужасе отшатнулись, услыхав подобный вопрос. А студенту он казался таким естественным, и, конечно же, ему ничего не оставалось, как смущаться и краснеть, не только потому, что он ничего не понимал, но и оттого, что другие смеялись над его упорным желанием понять.

Одним словом, положение у нашего студента было поистине незавидное. Он еще больше мучился, видя, что других его сомнения не трогают. В результате он решил бросить университет и порвать все связи со студенческой средой, где было принято притворяться глубокомысленными, как профессора, и не пытаться ничего понять — только бы спихнуть экзамены.

Он решил подыскать себе уголок, где мог бы самостоятельно (без помощи профессорского притворства) заняться чтением книг, чтобы наконец выяснить, в чем же их суть.

До окраины большого города добраться сравнительно легко: автобусы ходят часто, хотя сама дорога несколько угнетает. И вот, воспользовавшись этим видом транспорта, наш студент-филолог сумел снять недорогую квартиру буквально на краю света и засел за книги в надежде, что понимание их поможет ему обрести себя и свой путь в жизни.

Крохотную квартирку он делил с молодой женщиной, не имевшей, как и он, ни профессии, ни денег. Она тоже преодолела длинный путь на городскую окраину, после того как бросила единственное ремесло, которым владела, — ремесло жены.

Отдаленный квартал выглядел действительно уныло — ни людей, ни магазинов, одни бездомные собаки да изредка проезжающие автомобили. Ноги вечно увязали в какой-то липкой красноватой жиже, а в воздухе носилась пыль, словно ветром занесло сюда песок из пустыни, хотя на самом деле это был никакой не песок, а просто пыль от прорытых водопроводных и газовых траншей.

Из окон открывался вид на точно такие же дома и на поросшую бурьяном свалку автомашин. А когда стоял туман, то вообще ничего не было видно до самого горизонта, и у студента с женщиной возникало ощущение, что они внезапно выползли на свет, как дождевые черви из-под земли.

В квартире царил беспорядок, студент лежал на диване в гостиной и читал книги с утра до вечера, женщина сидела на кухоньке, жевала резинку и перелистывала горы иллюстрированных журналов, — так они убивали время до ужина. На улицу они почти не выходили, чтобы избежать лишних трат, но постоянно прислушивались к звукам из внешнего мира: к шуму дождя, шороху листьев в тумане, птичьим крикам, возвещающим о том, что кончилось лето и наступила осень.

Студент и женщина ложились рано и видели длинные сны; из всех земных занятий самым легким был для них сон.

Временами студент, что-то бурча себе под нос, заявлялся к ней в комнату, побуждаемый юношеским страстным желанием, и она либо принимала его в своей постели, либо нет — в зависимости от настроения.

Серые осенние дни тянулись долго, и женщине иногда надоедало листать журналы на кухне, и тогда она шла в гостиную, садилась и смотрела на уткнувшегося в книгу студента. Ей любопытно было видеть такое постоянство, ведь сама она не могла дочитать до конца ни одной страницы: при виде теснящихся слов и одинаковых строчек ей сразу становилось неловко и скучно.

В гостиной она долго молча глядела на студента, но под конец все же не выдерживала:

— И как тебе не надоест все время читать?

Он откладывал книгу и начинал говорить о знаменитых романах и романистах, о поэтах, драматургах, а еще о каком-нибудь мыслителе, чьи идеи тут же усыпляли слушательницу.

Она регулярно просматривала в газетах объявления о работе, наиболее интересные подчеркивала, предполагая на другой день позвонить по телефону и узнать все в подробностях. Но после ужина забывала об этом, ложилась спать рано и видела длинные сны.

Однако наступил день, когда финансы их подошли к концу, и надо было решать, как жить дальше. Молодой женщине немного одолжила сестра, жившая в Кодоньо, у студента же, пока он не нашел свое призвание, иных средств, кроме жалких остатков стипендии, не было.

Юноша решил, что на первых порах лучшее для нею — продавать книги, чтобы иметь возможность читать побольше. А еще обсуждать прочитанное с покупателями и получать мудрые советы от заядлых книгочеев — на это он возлагал большие надежды.

В бюро по распространению книг при крупном издательстве усатый человек средних лет объяснил, что в их обязанности входит продавать в рассрочку книги (главным образом энциклопедии) клиентам на дому. Этот усатый, как выяснилось — сам директор бюро, сменил профессию инженера на торговлю книгами, поскольку ремесло очень доходное, о чем он со всей откровенностью и заявил.

— Мой метод — самый надежный и беспроигрышный, но не всякому дано его усвоить. Мы сейчас пойдем по домам вместе, я вам покажу, как это делается, а там будет видно.

День выдался ветреный и дождливый. Студент и женщина уселись в большой автомобиль инженера и стали объезжать незнакомые им городские окраины, где выросли на голых пустырях многоэтажные дома, словно бы сошедшие со страниц рекламных проспектов, и откуда тянулись к автострадам бесконечные потоки машин. Студенту и женщине фирма предоставила списки потенциальных клиентов; листая эти списки, они то и дело поглядывали в окошко, а про себя гадали, что же с ними произойдет.

А происходит с ними одна повторяющаяся весь день история. Они звонят в квартиру потенциальных покупателей и представляются как социологи, изучающие книжный рынок: им, дескать, надо взять интервью у любого члена семьи, с тем чтобы выяснить читательские вкусы.

Инженер уже объяснил новичкам, что первая фаза — установление контакта с клиентом — должна длиться не более трех минут после звонка в дверь. За это время необходимо получить приглашение войти в дом, удобно расположиться в кресле, заполнить специальную анкету и тут же предложить клиенту энциклопедию или серию дорогих книг, объяснив условия кредита.

Ученики не сводят глаз с инженера, который чувствует себя в чужом доме как рыба в воде. А хозяевам, наоборот, делается неловко в собственной квартире, в привычной обстановке, когда их вынуждают потратить кучу денег на то, о чем они слыхом не слыхали и что им совершенно не нужно.

Если у клиента хватает духу так прямо и заявить, инженер тотчас зачитывает ему результаты анкетирования, доказывая, что он сам себе противоречит. Когда же выдвигаются более серьезные доводы, к примеру: «Я не могу покупать книги, у меня много других забот», инженер отвечает резко, не глядя на собеседника и как бы внушая ему, что не намерен тратить на него свое драгоценное время. Он пресекает в корне любое возражение, приводя целый перечень доводов в пользу покупки книг.

Самые закоренелые скептики пасуют перед таким натиском и быстротой реакции. Эта промежуточная фаза не должна превышать шести минут, после чего клиенту незамедлительно подсовывается ручка и текст договора.

По методике инженера, продавец должен обязательно сидеть справа от покупателя: таким образом, ручка естественно переходит в правую руку клиента и акт подписания договора является логическим завершением беседы. Инженер обделывает дело так ловко и молниеносно, что практикантам остается только разевать рот от изумления.

Клиент, судорожно сжимая ручку и не находя больше аргументов, подписывает договор, а инженер проворно выхватывает его из рук растерянного олуха и стремительно направляется к выходу. Иногда клиент, раскаиваясь в содеянном, просит инженера вернуться к обсуждению данного вопроса, но тот, даже не оборачиваясь, небрежно бросает, что по этому поводу клиент может обратиться к юристам фирмы, ибо договор есть договор и его надо соблюдать.

Случается, что клиент желает на месте получить информацию о приобретенных книгах. На это инженер крайне сухо отвечает, что никакими сведениями не располагает: он же продавец, а не читатель.

Прежде чем отправить новичков в самостоятельное путешествие по городским окраинам, инженер подробнейшим образом их инструктирует:

— Никакой фамильярности с клиентом! Его надо держать в постоянном напряжении, даже в страхе, тогда он, чтобы скорее выпутаться из этой передряги, пойдет на все. Если же вы будете с ним миндальничать, он сразу поймет, что вы лопухи, и ничего не купит. Держите ухо востро — таков закон жизни.

Итак, студент-филолог и молодая женщина принимаются за работу. Студент бесцеремонно врывается в чужой дом и начинает, подражая инженеру, нести чушь. Женщина в нужную минуту подает клиенту анкету, ручку, договор. Помня наставления инженера, юноша пытается сбить покупателя с толку сентенциями, которые, с одной стороны, впрямую не отвечают на выдвинутые возражения, а с другой, подчеркивают все преимущества покупки книг.

Но одно дело — не оставить камня на камне от аргументации клиента, и совсем иного рода задача — вложить ему между пальцев ручку и добиться того, чтобы он, сам этого не заметив, подмахнул договор, — здесь требуется невероятная сноровка. Короче говоря, наша парочка в течение шести дней колесила по городу, но так и не смогла всучить клиентам ни одной книги.

Инженер, вызвав их к себе, учинил им допрос с пристрастием:

— Объясните мне, в чем дело. Вы что, умственно отсталые? А может, вы пьете? Или — еще того хуже — читаете книги?

Студент, потупившись, признается, что он действительно много читает.

— Так я и знал! — восклицает инженер. — Клиент вас чует! Господи, да неужели же вы до сих пор не поняли, что он может раскошелиться, только если его подавить, запугать, загнать в тупик?! Но стоит дать ему почувствовать, что продавец сам читает книги, он тут же настораживается. У него возникает подозрение, что книги надо не просто покупать, но и читать. Такой клиент потерян для нас навсегда. — И добавляет обеспокоенно: — Клиент все чует, еще как чует! Вот почему настоящий продавец никогда не должен читать книги, чтоб не настораживать покупателя.

Студент не придал большого значения этим словам: в конце концов, ему интересно читать книги, а на то, чуют это клиенты или не чуют, ему наплевать.

Прошло еще несколько дней, однако ручка никак не попадала с надлежащей естественностью в правую руку клиента, а если незадачливые продавцы пытались применить нажим, то бывали с позором выдворены.

Инженер снова призвал их к себе и объявил уже в ультимативной форме:

— Ну вот что, в последний раз вам говорю, больше времени у меня на вас нет. Вы должны твердо усвоить, что есть книга. Книга — это прежде всего товар, а уж потом предмет для чтения. Это конкретная вещь. Только осознав это, вы получите ключ к действию и освободитесь от бесплодных читательских иллюзий. Заметьте, клиент мыслит реально. Он желает иметь конкретную вещь, а не абстрактные слова. А следовательно, вы обязаны стать с ним на одну доску, чтобы он не учуял запаха иллюзий. Даю вам еще десять дней: за это время вы должны перемениться, то есть доказать свою способность к подобной работе.

Студент поспешно согласился, но, в общем-то, не очень соображал, что говорил. Ведь бегать шесть дней в неделю по всему городу, питаться на скорую руку в баре, а к вечеру приходить домой совершенно разбитым — разве это не самая большая перемена в жизни? Где же найти время для размышлений и чтения книг?

В воскресенье студент целый день сидел дома один, и ему, естественно, захотелось взять в руки книгу и погрузиться в иллюзорные, романтические перипетии.

Вечером молодая женщина вернулась из Кодоньо, от сестры, и застала своего друга с книгой.

— Пора бы тебе бросить старые привычки, — проговорила она. — Помнишь, чему нас учил инженер?

— Да это же бред сумасшедшего, неужели ты восприняла его всерьез? — удивился студент.

— У нас нет другого выхода, — отрезала женщина. — Надо же на что-то жить.

Студент отшвырнул книгу и заорал:

— Какого черта ты меня поучаешь?! Если тебе нравится смотреть картинки в журналах — пожалуйста, только меня оставь в покое! И вообще, почему бы тебе не пойти самой продавать энциклопедии? Ты в жизни не прочла ни одной книги, так что клиент ничего не учует!

А что, он, наверное, прав, подумала женщина. Если она пойдет по домам одна, то клиенты уж никак не учуют в ней читательницу.

Так она обрела профессию, а вместе с ней и новый облик: коротко постриглась, сделала челку, укоротила выше колен старую юбку, накрасила губы, надела туфли на высоких каблуках (она была небольшого роста) и отправилась продавать книги одна. Вон она, стоит в толпе на автобусной остановке.

Прошло две недели. Студент каждый вечер возвращался домой в полном отчаянии: за день опять ничего не продал. Женщина готовила ужин, и они оба садились за стол.

— Ну как дела? — спрашивал студент.

— Сегодня снова сплавила две энциклопедии.

Студент смотрел куда-то в стену и говорил:

— Я бы тоже хотел, чтоб клиенты принимали меня за своего. Я бы рад стать другим человеком, но у меня ничего не получается. Мне так стыдно!

— Если хочешь, я тебе помогу.

— Поможешь? Ты? А как?

— Буду следить, чтоб ты не брал в руки книг.

Наступил ноябрь. Дела женщины шли полным ходом. Теперь инженер был очень доволен молодой парой. Что они ходят порознь, он не знал, да это и не очень его интересовало, главное — на столе у него каждый вечер лежало два или три подписанных договора. А студент меж тем ничего не продавал и сидел на иждивении женщины.

Возвращаясь с работы, она всякий раз молча и внимательно смотрела на него, пытаясь понять, окончательно ли он выбросил из головы книги. Ходила за ним по пятам из комнаты в комнату, чтобы в случае чего тут же удержать его от соблазна. И время от времени спрашивала с целью захватить его врасплох:

— А ну признайся, ты все еще думаешь о книгах?

Он, как правило, молчал, стиснув зубы, но, бывало, покраснев, признавался:

— Да, думаю.

— А ты, когда на тебя это находит, полистал бы мои журналы, — советовала она.

Теперь ей приходилось брать его с собой по воскресеньям в Кодоньо: уж лучше пусть подышит деревенским воздухом, чем сидеть дома, тайком от нее уткнувшись в книжку. Но студента эти поездки раздражали: надоедали ее бесконечные восторги по поводу чистого воздуха, а больше всего утомляла ее сестра, говорившая лишь о детях да о покупках. На работе и то нервы его не были так напряжены.

Впрочем, с тех пор как ему запретили читать книги и даже думать о них, студент постоянно был в меланхолии. Из депрессии его могла вывести лишь близость с женщиной. Поэтому она каждую ночь ублажала его в своей постели. Перед тем как уснуть, он непременно делился с ней мыслью, которая его ужасно мучила:

— Как же я дошел до такой жизни! Может, я — это не я, очень уж она глупа, такая жизнь. Наверно, все же это кто-то другой, а я только смотрю на него со стороны, я все о нем знаю, и мне безумно стыдно за него. Но если я смотрю на него со стороны, то где же я сам? Может, меня и вовсе нет?

А вскоре к беспокойным мыслям добавилась и бессонница (прошло то время, когда заснуть было так просто); студент уходил на кухню и сидел там, уставившись в стену, — вдруг придет сон.

Женщина тоже вставала и шла посмотреть, не взял ли он украдкой книгу. Но, увидев, как он сидит, сжав голову руками, и стонет, она из сочувствия приносила ему иллюстрированный журнал и жевательную резинку — может, хоть ненадолго отвлечется от горьких раздумий и мучительных искушений.

Однако все ее старания были напрасны: тяга к книгам не проходила. Студент, бродя по городу, будто нарочно останавливался у витрины каждого книжного магазина.

Как-то утром он встретил у магазина знакомого по университету аспиранта, с которым он когда-то давно делился своими сомнениями. Аспирант пригласил его на читательскую конференцию с участием известных писателей и критиков; студент охотно принял приглашение.

Когда наступило воскресенье, он, чтобы не ехать с женщиной в Кодоньо, сказался больным, а сам сел в автобус и отправился в старый театр, где собрались сотни читателей. Первым выступал один маститый, но на вид очень моложавый критик, а после него слово взял критик не менее маститый и более солидный, которого все называли Эборгест (непонятно, кто присвоил ему это имя из фильма Альфреда Хичкока, он на того персонажа был совершенно не похож).

Студент слушал эти выступления, и сердце готово было выскочить из груди, потому что он опять ничегошеньки не понимал. Но когда дело дошло до вопросов и ответов, он осмелился поднять руку и обратиться к Эборгесту; он задал вопрос о литературных пристрастиях критика.

— Как? Литературные пристрастия? — удивился тот. — Что ж, должен сказать, я не люблю нуды. У тебя отчаяние — так иди и вешайся, нечего жилы тянуть. Я такого занудства две-три страницы могу выдержать — не больше. Мне сразу все становится ясно, и я пишу разгромную рецензию. Нет лучшего способа предостеречь автора от неверного пути, чем резкая критика его произведения!

Студент был обескуражен подобным ответом, но все-таки набрался смелости и задал еще один давно волновавший его вопрос: в чем же все-таки суть книг. Но Эборгест рассердился и не пожелал рассуждать на эту тему.

— Подобный вопрос может задать только полный профан в литературе. Попадись мне в книге такой вопросик, я ее автора просто изничтожу.

Студент приплелся домой в еще более угнетенном состоянии, щеки его горели от стыда, ведь маститый критик лишний раз подчеркнул его глупость и невежество. И пока подруга не вернулась из Кодоньо, он лихорадочно схватил первую попавшуюся книгу и углубился в чтение.

С того дня он стал читать где только мог — дома, когда оставался один, в автобусах, в метро. Он уже не в силах был заставить себя рекламировать энциклопедии: подойдя к дому очередного клиента, тут же поворачивал обратно и устраивался с книгой в ближайшем баре. К концу так называемого «рабочего дня» он заходил в молочную в нижнем этаже своего дома, чтобы дочитать начатый утром роман, а дочитав, бросал его в мусорный бачок.

Но скоро ему опротивело бесцельно бродить по окраинам города и урывками читать книжонки, купленные в газетных киосках. Он решил для себя окончательно, что продавать книги в рассрочку ему не по нутру. Теперь он мечтал стать критиком, выпускать собственные книги, а другие пускай их продают.

Так он перестал ездить в отдаленные районы и просто слонялся целыми днями по центру, витая в облаках.

Однажды ночью его охватило безумное юношеское желание, и он бросился к женщине. Удовлетворив свою страсть, он изрек:

— Хорошо бы сейчас взять какой-нибудь роман и читать до самого утра, а потом принять душ, сесть за машинку и написать статью, которая объясняла бы главную суть книги. Наконец-то я понял, что это мой путь в жизни.

Женщина расхохоталась, настолько нелепыми ей показались фантазии студента. Он обиделся и ушел к себе, хлопнув дверью. А наутро стал читать, уже не таясь.

Настала зима; студент целые дни проводил в центре города, не пропуская ни одной книжной лавки и мечтая накупить себе самых разных книг. В ушах его все еще звенели обидные слова маститого критика, которому он со временем намеревался отплатить той же монетой.

Зашел он как-то и в бюро по распространению книг, подал заявление об уходе и заявил бывшему инженеру, что его метод — сплошное надувательство. Тот выгнал его взашей.

По общему мнению, тщеславие — это порок, заставляющий человека стремиться к своей цели, не выбирая средств. Главной целью студента в тот момент было расстаться с человеком, ведущим нелепую, безалаберную жизнь, с человеком, которого он стыдился, взирая на него со стороны, словно это был не он, а кто-то другой, Бог его знает кто.

Очутившись на улице, студент понял, что не может больше делить квартиру с этой маленькой, но чересчур самоуверенной женщиной, не понимающей его честолюбивых планов.

Оставив ее, студент сошелся с другой девушкой, которая объявила себя страстной поклонницей литературы, но, как выяснилось, это обман: после школы, где поневоле приходилось читать, она не взяла в руки ни одной книги, поскольку от чтения ее тут же клонило в сон.

Это открытие весьма разочаровало нашего студента, однако у лгуньи была удобная квартира, да и зима выдалась суровая, так что будущий литератор почел за лучшее остаться у новой подруги.

В мае инженер вдруг понял, что безумно влюблен в молодую женщину. Она не только каждый день заключала выгодные сделки, но и сумела расширить сеть клиентов, перестроив таким образом деятельность бюро. Глава издательского объединения, высоко оценив ее вклад, предоставил ей место в коммерческом отделе.

Перейдя на новую работу, женщина вышла из подчинения усатого инженера, и однажды майским вечером тот пригласил ее на ужин, чтобы отметить повышение в должности. Едва они сели за стол в загородном ресторанчике на берегу Тичино, инженер стал заикаться от волнения, так очаровали его прекрасные глаза женщины.

Кто-то за соседним столиком рассказывал, что месяц назад к молу прибило разложившийся мужской труп: оказалось, какой-то рыболов, стоя на берегу, внезапно умер от инфаркта. Этот не слишком веселый разговор заставил уже немолодого инженера задуматься о быстротечности жизни и о том, что надо, пока не поздно, ловить момент. Весь вечер он говорил комплименты женщине с прекрасными глазами и под конец предложил ей бежать с ним.

— Куда бежать? — рассмеялась она.

— На край света — в Бангкок, Сингапур, на остров Бали… Разве вас не прельщает такое путешествие?

— Нет. Я езжу к сестре в Кодоньо, и с меня довольно, — ответила женщина и спокойно добавила: — Знаете, я вам прямо скажу: ничего у вас не выйдет.

Принял ли усатый инженер эти слова всерьез в тот вечер, обдумал ли их впоследствии? Неизвестно. Однако пламя страсти в душе его разгоралось с каждым днем все ярче.

Он утратил покой, совсем забросил дела и даже приобрел в туристическом агентстве билеты на пароход, идущий в Бангкок, Сингапур и на остров Бали. Он отправил билеты своей возлюбленной и получил их обратно срочной почтой с краткой записочкой: «С меня хватит и Кодоньо».

Можете себе представить, какие чувства охватили усатого инженера. Он вспомнил, как всего полгода назад в его бюро появилась скромная и угловатая читательница книг (вместе со своим жалким напарником-студентом) и как потом она превратилась в отличного работника, способного оболванить любого клиента. Но главным образом инженера покорило в этой женщине нечто другое — что, он и сам не отдавал себе отчета, скорее всего, ее прекрасные глаза.

Как-то поздно вечером он заявился к ней домой: ему необходимо было срочно с нею объясниться. С порога он признался женщине, что ее прекрасные глаза сводят его с ума: в них можно прочесть каждое движение души.

— Да нет, у меня просто-напросто небольшое косоглазие, — объяснила она.

— Ну и что! — воскликнул очарованный инженер. — А у меня язва!

Он кинулся к ней, чтобы заключить в объятия, но она оттолкнула его и удалилась по темному коридору. Следуя за ней, инженер вошел в гостиную и замер на месте.

Книжный шкаф ломится от книг, книги разбросаны по всей комнате, словно ими только что пользовались. На подлокотнике кресла под торшером лежит огромный том, раскрытый на заложенной странице. Инженер берет его в руки и читает название знаменитого французского романа. Он выпущен серьезным издательством, имеющим дело с действительно читающей публикой; инженер всегда презирал эту фирму, поскольку ее распространители заключают договоры лишь на жалкие суммы.

— Книга для элиты, — сквозь зубы процедил инженер, — для тех, кто читает всерьез, а потом этим похваляется. Вы что же, читали ее?

Женщина кивнула.

— Выходит, вы не оставили это занятие. Не переменились, как уверяли меня. Может, даже подсмеивались надо мной и моим методом.

Женщина призналась, что в жизни не прочла ни одной книги до конца, но после того, как ее покинул друг, ей захотелось узнать, что же его так привлекало в этих книгах. И она накупила себе книг, но читать их не может. Инженер, стоя посреди комнаты, горестно покачал головой.

— Не лгите, не надо! Вы хотите меня утешить, спасибо вам, сердечное спасибо. Но я же понимаю, что вы не желаете знаться со мной, оттого что я не читаю ваших книг. — Он на минуту задумался, потом продолжил: — Да, я не читаю ваших книг, у меня голова забита реальными, не книжными проблемами, ведь книги — это сплошная иллюзия, а я занимаюсь делом и не привык питать иллюзий. — Голос его упал почти до шепота: — Вы никогда не станете со мной на одну доску, как мои клиенты. Вот им я ровня, и, когда говорю с ними, они не чуют подвоха. А вы, читатели, во всем чуете подвох, потому что книги вводят вас в иллюзию и заражают гордыней. Что делать, я человек простой, грубый — не чета вам.

— Ступайте-ка домой, господин инженер, — устало отозвалась женщина. — Я хочу спать.

Он послушно направился к двери, спустился по лестнице, сел в машину и растворился среди уныло однообразных зданий и наводящих тоску фонарей.

Спустя месяцы молодая женщина пришла к выводу, что книги все-таки могут как-то скрасить одиночество. Правда, прочесть хотя бы одну книгу целиком ей так и не удалось, но прочесть несколько страниц или даже глав она была вполне способна.

Коротая долгие зимние вечера в притихшем доме, она неожиданно для себя испытала искушение взять в руки книгу. Постепенно одинаковые черные строчки, прежде внушавшие ей отвращение к чтению, отозвались в ней разными голосами. И громоздящиеся слова оказались не просто скоплением букв, а живыми людьми со своим характером: одни звучали серьезно, другие шутливо, третьи были полны намеков и тайн; с тех пор она перестала воспринимать печатную страницу как нечто скучное и утомительное.

На исходе зимы она ощутила, что прочитанные слова и фразы, в которых ей слышались голоса, волнуют ее, словно фильм с привидениями. Сопереживая чувствам персонажей, она обнаружила, что уже не способна управлять собственными чувствами, и это ее испугало. Ей почудилось, что голоса доносятся из-за двери, ведущей во тьму. Она прислушивалась к малейшему шороху в пустой квартире, вздрагивала, увидев какую-то странную тень, — одним словом, книги повергали ее в трепет. Она никогда не зачитывалась книгой — не потому, что ей было неинтересно, напротив, отдельные слова и фразы слишком уж захватывали ее, вызывали множество вопросов, она не знала, как от них освободиться.

Прочитав одну-две страницы, она потом долго сидела в кресле с раскрытой книгой на коленях и, не глядя в текст, рассеянно жевала резинку. Все пыталась разобраться в своих непонятных ощущениях, в подтекстах и намеках, что всплывали с каждой страницы, словно по неведомому зову.

За эти месяцы она накупила кучу книг в надежде найти среди них такую, которая не будоражила бы ее настолько, что невозможно было продолжать чтение. Оказалось, это недостижимо: либо книга совершенно ее не трогала, либо каждое слово вызывало столь сильный трепет, что она уже не могла читать дальше. Над разгадкой тайны, заключенной в книгах, она билась до самого лета, а потом ее захватили новые события.

Как-то раз, выйдя с работы, она увидела поджидавшего ее инженера. Он подошел и без предисловий выпалил:

— Знаете, я прочел ту вашу книгу, и, должен признаться, не без удовольствия. Давайте как-нибудь встретимся и поговорим об этом. Кроме того, я хотел бы попросить у вас совета относительно других книг. Я чувствую, что чтение меня все больше увлекает.

Она ответила, что никогда еще не прочла до конца ни одной книги и потому ничего не может ему посоветовать.

Желая удержать ее, он прошептал:

— Не притворяйтесь, синьорина Вирджиния, сбросьте маску. Я готов перейти на вашу сторону. Мне теперь наплевать, учуют что-нибудь клиенты или нет.

Женщина, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, поспешно свернула в переулок и долгое время ничего не слышала об инженере. Зато в первых числах июля вдруг объявился студент, начавший ей названивать и рассказывать о своих делах.

Оказывается, он уже несколько месяцев как вернулся в родной город, километрах в семидесяти от Милана. Кто-то оставил ему небольшое наследство, и таким образом сбылась наконец его давнишняя мечта: он теперь только и делал, что читал и писал. А еще он входил в группу начинающих писателей, которой руководил тот самый моложавый критик, что выступал некогда на читательской конференции вместе с Эборгестом. Поэтому раз в неделю студент приезжал в Милан на собрание группы.

По телефону он во всех подробностях рассказывал молодой женщине о своих успехах. Говорил о бурных дискуссиях, о готовящемся издании журнала, о своих будущих статьях, в которых он кого-то разгромит и положит конец очередной литературной мистификации.

Женщина слушала молча. Она теперь любила разговаривать только сама с собой, а разговоры с другими, тем более телефонные, ее утомляли, поэтому иногда она зажимала трубку рукой и отвлекалась от излияний студента.

Но однажды ее вдруг заинтересовало кое-что в его монологе, и она попросила повторить. Он рассказал, что на последнем собрании группы у него перед глазами мелькнуло знакомое лицо. Он пригляделся и увидел в глубине полутемного зала… кого бы она думала? Усатого инженера, да-да, того самого, он внимательно следил за дискуссией по поводу одного нашумевшего романа.

Что привело усатого инженера на эти собрания — неизвестно. Но в течение нескольких недель он появлялся на обсуждениях книжных новинок, пользующихся наибольшим успехом. Студент счел это непонятным и загадочным.

В августе город опустел, казалось, в нем остались одни бездомные собаки. Наступило время отпусков, и студент предложил молодой женщине поехать к морю. Почему бы им не провести вместе недельку на Ривьере? Ну вот и отлично, завтра к десяти он заедет за ней на машине. Ему так много надо ей сказать!

Но на другой день, гораздо раньше назначенного часа, молодая женщина отправилась на вокзал, села в поезд и весь отпуск провела в Кодоньо.

Причем в полном одиночестве: сестра с семьей уехала к морю. Каждый вечер женщина слушала голоса из книг, и ей казалось, что при открытых окнах они действуют на нее как-то иначе.

Она решила не сопротивляться охватывающим ее трепету й безотчетной тревоге и уже не жевала резинку, а только слушала звучавшие в ночи голоса, неподвижно застыв в кресле, затерянная в глубинах мироздания. Забытье и сон осеняли ее небесной благодатью.

В начале октября вышел первый номер журнала начинающих писателей; главным редактором журнала был моложавый критик. Студент опубликовал в этом номере обратившую на себя внимание разгромную рецензию сразу на несколько книг и кинофильмов. Одна крупная ежедневная газета даже привела ее как пример острой, но крайне развязной критики (отмечалась масса стилистических огрехов).

После этого в ближайшее же воскресенье студент явился к женщине домой с журналом и газетой, упомянувшей его статью; он просидел у нее, не умолкая ни на минуту, почти шесть часов.

Во-первых, он рассказал, что произошло во время недавнего собрания, где обсуждался новый и очень хорошо пошедший роман. Усатый инженер, как всегда, сидел тихонько в глубине полутемного зала, но внезапно вскочил и хрипло выкрикнул:

— Хватит! Хватит! Сил моих нет это терпеть!

Пошатываясь, он стал пробираться к выходу; вид у него был совершенно безумный. Никто не понял, что он хотел сказать своим воплем, и все решили, что он просто свихнулся.

Рассказав о выходке инженера, студент переключился на свою карьеру. Он давно пришел к выводу, что избранное им поприще требует от человека быть все время на виду; к примеру, он уже принял участие в восьми читательских конференциях наряду с маститыми критиками и писателями. Его напечатанная в журнале статья тоже привлекла к нему внимание публики, а теперь он подготовил другую, еще более разгромную.

Студент объяснил, что критика обязана быть разгромной, иначе не выбьешься: так, один маститый критик по прозвищу Эборгест именно благодаря этому стал знаменит. А новая статья, по словам студента, должна была стать настоящей сенсацией, ведь в ней ему удалось всего на нескольких страницах разгромить пять романов и три нашумевших фильма, а кроме того, хорошенько досталось Гёте, одному рок-музыканту и двум американским космонавтам.

Молодая женщина быстро отключилась от этой болтовни и принялась говорить сама с собой. Во время ужина студент снова вспомнил о странном поведении инженера: этот инженер всегда был противный и невоспитанный тип, а теперь уж точно спятил. Однако женщина его не слушала, она была полностью занята своим монологом.

— Ты что, сама с собой разговариваешь? — вдруг спохватился студент.

Не слыша, она продолжала вслух рассуждать о книгах:

— Вот так и в детстве мы воспринимаем отдельные слова совершенно иначе… А улицы, дома, тени — в них ведь тоже есть какой-то смысл, только мы его не улавливаем. Не потому ли этот смысл так волнует нас, что мы не в силах его объяснить?

— Как это «не в силах объяснить»? — слегка обиженно переспросил студент. — Что на тебя нашло?

— Ну, те видения, которые появляются, а потом исчезают, и непонятно, что это было.

— Извини, но я этого не понимаю. Что значат твои туманные фразы? Чем мудрствовать, взяла бы лучше да почитала хоть раз какую-нибудь серьезную книгу.

Он раздраженно запихнул в папку журнал и газету и поспешил на вокзал, откуда отходил поезд в его родной город.

В конце октября женщина нашла себе квартиру в центре, но там еще ничего не было готово, ремонт должен был продлиться целый месяц. Вместе с первыми осенними дождями снова возник инженер. После работы она увидела его на прежнем месте. Это была их последняя встреча.

Вот они стоят посреди широкой площади, с трех сторон окруженной небоскребами в форме параллелепипедов. Эти громоздкие здания ослепляют их бесконечными, никогда не открывающимися окнами. Усатый инженер подходит к женщине и таинственно шепчет:

— Я хочу перейти на вашу сторону. Вы должны выслушать мое мнение о книге, которую я прочел уже три раза. Мне необходимо, просто необходимо с вами переговорить.

— Да поймите же наконец, господин инженер, я не желаю вас больше видеть.

От растерянности он на миг лишается дара речи, но тут же начинает все сызнова:

— Я привык запросто разговаривать с клиентами, потому что они люди скромные и простодушные.

Женщина обрывает его:

— Если вы будете меня преследовать, я позвоню вашей жене.

Однако инженера не так-то просто выбить из колеи.

— А вы, читатели книг, вечно витаете в облаках и мните о себе невесть что. Замыкаетесь в своей раковине, и другие для вас не существуют, а если и разговариваете, то обращаетесь неизвестно к кому. Вы даже в глаза человеку никогда не глядите, я заметил. Ну скажите, отчего это, синьорина Вирджиния?

Последнего вопроса можно было бы и не задавать, потому что синьорина Вирджиния уже далеко.

По дороге домой она некоторое время размышляла, почему студент и усатый инженер все время пристают к ней со своими исповедями, а затем принялась по обыкновению говорить сама с собой. Вот и витрины, рекламные плакаты, афиши на улицах тоже пытаются привлечь ее внимание, но в отличие от книг никакого душевного трепета у нее не вызывают. Может, все это вывешено здесь только для того, чтоб спросить ее: «Ты меня понимаешь?»

Она ускорила шаг, но неоновые вывески, платья, прически, часы, яркие синтетические куртки неумолимо требовали от нее внимания, задавая один и тот же вопрос: «Ты меня понимаешь?»

И люди, пестрая толпа на улице, тоже будто стремились поведать ей что-то свое. В их взглядах, походке, том интересе, с каким останавливались они перед витринами, содержался опять-таки один и тот же вопрос: «Ты меня понимаешь?»

Оживленные разговоры вокруг ничем не отличались от ее собственного монолога, разве что звучали чуть погромче. Вся улица — это как бы огромный единый мозг, в котором копошатся слова и призраки мыслей, но им неловко и стыдно, оттого что они призраки, вот они и требуют к себе внимания, стараясь не выдать своей ущербности и предстать перед другими не тем, кто они есть на самом деле.

Призраки, стыдящиеся своей ущербности, снуют по тесной улице, не замечая того, что вокруг них раскинулась бесконечная вселенная. Все эти призраки, и вещи, и рекламы, и витрины покрыты странной, всепроникающей пылью; она забивается во все щели и неотвратимо оглупляет все, чего бы ни коснулась.

Женщине представлялось, что эта пыль, поднимаясь с земли, закручивается в страшный смерч, туманящий мозги призраков. Но зачем тогда призраки так очумело пытаются привлечь к себе внимание? К чему все эти лихорадочные намеки, слова, жесты, не способные наполнить душу трепетом?

Она вдруг заметила, что прохожие оборачиваются на нее, потому что она идет и разговаривает сама с собой вслух. Это смутило женщину, но лишь на мгновение, потому что тут же ее захватила новая мысль: «Ну и наплевать, все равно то, что с нами происходит, глупая и нелепая ошибка».

Однажды утром на службе молодая женщина узнала, что усатый инженер погиб. Он на большой скорости столкнулся с другой машиной в районе Ламбрате. Его коллеги говорили, что в последнее время он очень переменился: забросил дела, увлекся чтением и приставал ко всем с разговорами о книгах. Бедняга! А ведь был таким превосходным директором и знал толк в книжной торговле. Непонятно, что на него нашло!

Вернувшись домой, женщина принялась очищать свое жилище от книг — выносила их на улицу и оставляла прямо у мусорных бачков. Много раз она спускалась и поднималась на лифте казавшегося вечно необитаемым дома, и к полуночи в квартире не осталось ни одного образчика печатной продукции.

Слова и фразы теперь тревожили ее не просто как фильмы с привидениями (внутренний трепет при виде черных литер она уже научилась преодолевать), а как нечто более страшное и непонятное.

Такое же смутное ощущение возникало, когда перед глазами у нее мелькали таблички с названиями улиц; это было похоже на кадры немого кино с пляшущими титрами.

Ей начало казаться, что слова вообще выдуманы для того, чтобы любым способом привлечь к себе внимание. «Стой, послушай, что я тебе скажу!» — призывают они, а потом ничего не говорят, лишь заслоняют от тебя какое-то безмолвное, возникающее за этими словами видение.

Ей даже пришло в голову, что слова в книгах, газетах, рекламных объявлениях преследуют одну цель: воспрепятствовать появлению этого безмолвного видения, перед которым человек теряется, чувствует себя незащищенным. Так, на службе по утрам сталкиваешься в лифте с разными людьми, знакомыми и незнакомыми, и, чтобы избежать взаимной неловкости, поспешно зовешь на помощь ничего не значащие слова: «Ну как делишки?», «Ух, и жара сегодня!», «Смотрел вчера футбол?»

Она часто наблюдала, как люди спорят, размахивая руками и как бы доказывая этим, что они действительно спорят. Но в чем смысл их слов? Ведь то, что они пытаются сообщить друг другу, всем давным-давно известно. Тем не менее каждый считает очень важным произнести эти ничего не значащие слова, дабы привлечь внимание к своей особе. Одни притворяются удивленными, другие делают вид, что удивляться тут нечему. Одни изображают страдание, другие пытаются выразить им сочувствие. Все готовы постоянно что-то изображать, лишь бы предотвратить очередное безмолвное видение.

Дома, в своем окраинном квартале, она разговаривала сама с собой и все больше убеждалась, что книги заронили ей в голову слишком много будоражащих мыслей, и это ужасно, потому что мысли имеют свойство размножаться.

А все разговоры на работе она воспринимала как обмен репликами в бездарной пьесе, и все эти реплики призваны заглушить непонятные видения. Чтобы успокоиться, она усиленно жевала резинку и уговаривала себя: «Они все чужие. Надо только вспомнить, в каком спектакле я их слышала».

В конце ноября она переехала в новую пустую квартиру, где не было ни одной книги и ничто как будто не должно было напоминать ей разыгрываемый чужими спектакль. Но видения все равно появлялись на голых стенах, из-за оконных рам, выкрашенных в сиреневый цвет, в темных углах коридора. Чтобы не потерять равновесия перед преследующим ее безмолвным видением, она оживленно разговаривала сама с собой.

И только старый фонарь, загоравшийся по вечерам в сквере напротив дома, приносил ей некоторое утешение, добродушно ее окликая: «Привет! Вот и снова встретились!»

В январе молодой женщине довелось участвовать в пресс-конференции, устроенной ее объединением и посвященной открытию новой серии многотиражных изданий. В зале собрались критики, писатели, журналисты, директора издательств; были среди публики и начинающие писатели, представившие на суд издателей свои первые романы. После торжественного открытия слово взял молодой представитель администрации издательства:

— Пора расширять книжный рынок. Чтобы идти в ногу со временем, мы должны смелее выдвигать новые инициативы. Культура сейчас переживает кризис, и роман в традиционном понимании уже не пользуется успехом. Надо установить непосредственный контакт с читательской аудиторией, это вполне в наших силах, ибо нам известны чувства людей и мы можем предложить читателю продукцию, соответствующую его запросам.

Один пожилой участник конференции встал и заявил, будто отряхивая гипноз слов:

— Сейчас никого читать невозможно: старые пишут так, что со скуки помрешь, непонятно, зачем их вообще печатают, а эти новомодные книги — сплошное свинство!

Директор издательства поспешил вмешаться, дабы не разразился скандал:

— Я по этому поводу ничего не могу сказать, потому что у меня иной профиль. Однако надо заметить, что мир приключений мы открываем сегодня не в книгах, как во времена моего детства, а в безудержной гонке за прибылью. Идеи принимаются лишь тогда, когда сулят доход и рассматриваются как вложение капитала. Коль скоро речь идет о денежном обороте, рассуждения о морали становятся излишними.

Женщина ушла, не дождавшись окончания конференции. У себя на столе в кабинете она обнаружила записку от студента, которому нужно было с нею встретиться якобы по очень важному делу.

Встречу студент назначил в баре, но, сгорая от нетерпения, стал поджидать женщину среди разгуливающих по Соборной площади голубей. В воздухе ощущалось приближение грозы, и встревоженные птицы то взмывали вверх, хлопая крыльями, то снова опускались на землю. Завидев женщину издали, студент кинулся к ней, размахивая кипой бумаги.

— Я написал роман-аллегорию о читателях книг!

Он пожелал тут же, не сходя с места и не обращая внимания на голубей, рассказать ей сюжет. Роман, по его словам, получился грандиозный, и написал он его всего за две недели: в этот короткий срок он наконец понял все о книгах и читателях. Студент курил сигарету за сигаретой, настолько взволновало его это вновь обретенное понимание.

Начинался роман так: один молодой критик, присутствуя на многолюдных сборищах критиков и писателей, изо дня в день слушает их нескончаемые словопрения. И вот однажды утром в гостинице, где он остановился, с ним происходит нечто ужасное.

Во сне его испугало какое-то слово или фраза, сказанная или написанная им самим или кем-то другим. Он не может понять, что с ним, и у него есть только одно желание: чтобы его крепко-накрепко привязали к кровати, на несколько лет залепили рот и уши пластырем, не давая чудовищным словам срываться с его уст. Он убежден, что человек, когда говорит, не может быть самим собой, поскольку слова не имеют к нему никакого отношения, а произносятся или пишутся по обязанности, жестокой обязанности всю жизнь сообщать что-то другим людям.

Он обращается со своей просьбой в администрацию гостиницы, но там, естественно, не понимают его ужаса перед словами, и потому он в конце концов оказывается в психиатрической лечебнице.

Голуби на Соборной площади, застигнутые яростными порывами ветра, то и дело взлетали, сталкиваясь друг с другом и роняя на землю перья. Женщина быстрым шагом направилась под портик на площади, чтобы укрыться в баре; студент последовал за ней, продолжая свое повествование.

Далее в романе шла речь о том, как критик лежит в больнице, на нем смирительная рубашка, его лечат снотворными и он видит длинный сон: это главный эпизод романа.

Ему снится, что он живет в городе, который находится посреди бескрайней пустыни. Местным жителям до смерти надоела такая жизнь, потому что песок в таких количествах всегда наводит жуткую тоску. У всех критик видит в руках книги: кто-то читает, сидя под деревом, кто-то отрешенно бродит в песках, уткнувшись в раскрытую книгу. Постепенно он начинает понимать, откуда такая отрешенность: она вызвана длинными и скучными описаниями и рассуждениями из книг.

Он осознает, что эти неприкаянные читатели уже не в силах оторваться от книг, все они — пленники скуки и обречены до конца своих дней пребывать в спячке. Но, понаблюдав за ними, критик приходит к выводу, что подобная спячка — своего рода счастье, ведь, находясь под воздействием скучных книг, читатели перестают испытывать другую скуку, к примеру скуку при виде окружающей их пустыни.

Студент и женщина выпили кофе в баре, и он все рассказывал ей сюжет книги. Женщина сказала, что ей пора на работу. Тем временем хлынул дождь, но студент, не замечая льющихся с неба потоков, бежал за женщиной, излагая концовку своего романа.

В ней говорилось о том, как критик во сне встречает людей, одетых арабами-караванщиками, которые на верблюдах привозят горы книг и продают их отрешенным читателям. А затем вновь снаряжают караваны и пускаются в путь через пустыню за новыми грудами книг. Причем товар свой сбывают, не разбирая, какие книги какому читателю попадут. Отрешенным тоже все равно, что читать: главное для них — погрузиться в блаженную скуку книг и позабыть об абсолютной скуке жизни.

Есть в городе и другие обитатели, разгуливающие в одежде гангстеров, которые восстали против торговцев. Они заявляют, что не позволят караванщикам себя дурачить. Всем они объясняют, чтó есть красота, истина, добро, как будто никто, кроме них, не в состоянии этого оценить, а потому они присвоили себе право учить других, как надо говорить, действовать, мыслить. Эти гангстеры раздражают отрешенных читателей, клеймя их тупое счастье и диктуя, какие книги читать.

Во сне даже происходит конференция гангстеров, и нашего критика, присутствующего на ней, вдруг охватывает странное ощущение, что он умер. А мертвый, он уже не может отличить караванщиков от гангстеров, поскольку теперь все они в космических скафандрах. Он слушает длинную речь одного космонавта о книгах, о писателях и в какой-то момент, несмотря на то что он мертв, не выдерживает и кричит: «Хватит! Хватит! Сил моих нет это терпеть!» От волнения он просыпается в номере гостиницы, охваченный ужасом перед словом или фразой, произнесенными или написанными им самим или кем-то другим.

Просыпается в той же гостинице, где уже просыпался, и с тем же ощущением ужаса. Его везут в ту же самую лечебницу, надевают ту же смирительную рубашку, и он наконец осознает, что весь этот цикл — ужас перед словами, лечебница, сновидение с городом в пустыне и отрешенными читателями книг — будет повторяться бесконечно, пока какое-то чудо не принесет ему избавления.

Голуби метались над Соборной площадью, стараясь укрыться от дождя, а студент непременно хотел узнать мнение женщины о его романе, перед тем как отнести его издателю.

— Ну так что ты скажешь? Учти, что это видение, роман-аллегория, какие писали в давние времена.

Женщина остановилась и ответила:

— Я не знаю, как писали романы в давние времена. Но если Бог есть, я уверена, он сердится, что мы много болтаем и слушаем тех, кто много говорит. Я тебя выслушала, и довольно, теперь ступай своей дорогой и не звони мне больше.

Спустя два года бывший студент и молодая женщина, когда-то не имевшая профессии, поженились.

Как романист он потерпел фиаско: ни один издатель не взялся опубликовать его странный роман. Тогда он окончательно решил измениться, стать другим человеком. Перепробовал кучу занятий, объездил множество городов, пересек парочку пустынь, повстречал несколько драконов и чудовищ. Наконец вернулся в родной город, уселся на стул и стал всерьез размышлять, не удавиться ли ему. Но его удержала мысль о том, что удавленник будет выглядеть не слишком привлекательно в глазах приличных людей.

В один прекрасный день он разыскал бывшую соседку по квартире, поклялся, что стал совсем другим человеком, и сделал ей предложение.

Тем и закончилась беспокойная юность нашего бывшего студента. Теперь он, как и герой его романа, литературный критик, пишет рецензии для еженедельника, выходящего большим тиражом.

Наконец он применил на практике то правило, которое ему пытались внушить еще в университете: надо делать вид, что прекрасно понимаешь прочитанное.

Он утверждает, что вся литературная жизнь построена по этому принципу: один притворяется, будто все понимает, другой относится к его писанине всерьез и печатает ее. А для того чтобы к тебе отнеслись серьезно, приходится какое-то время громить то, в чем ты на самом деле не разбираешься. Вот и он не понимал, что делает, но к нему отнеслись серьезно, и теперь его печатают.

Иногда его, как прежде, одолевают сомнения, сам ли он пишет свои статьи, или это делает за него кто-то другой, живущий рядом и хорошо ему знакомый; каждую неделю тот другой напускает на себя умный вид и что-то строчит на машинке. И хотя они с тем другим неразлучны, нашему студенту порой бывает очень одиноко.

Его часто приглашают на сборища критиков и писателей, где все говорят, говорят без конца… Но он в них не участвует — боится, подобно герою своего романа, войти в бесконечно повторяющийся цикл ужаса перед словами. К счастью, этого пока не происходит, иначе он не смог бы писать рецензии для своего еженедельника.

Помимо рецензий он иногда берет интервью; так, сегодня он интервьюировал старого писателя, чьи темные книги давно не имеют успеха. Сейчас он перечитывает интервью и в отдельных словах старого писателя ему чудится какая-то смутная угроза.

Он думает: а что скажут об этих словах читатели, которым нужна ясность мысли и выражения? И что скажут другие критики, обладающие этой ясностью?

Хотя как определишь, где кончается ясность и начинается путаница? Ведь на слух все слова звучат вроде бы так ясно, но поди разберись, что они тщатся выразить?

Поскольку те, другие, кто говорят и пишут для нас, должны постоянно ощущать уверенность в себе, мы, дабы их не разуверять, притворяемся, будто нам понятны слова, которыми они безуспешно пытаются что-то выразить. Но порой кто-то из нас бросает свое притворство в костер стыда, и как же тогда беснуются, как негодуют те, другие, стараясь доказать свою правоту и спастись от пожара!

Ах, если б можно было уничтожить, стереть с лица бумаги грозные слова старого писателя, какое бы это было благо! Однако слова эти выползли на свет, как дождевые черви, и никуда от них не деться.

Сгорая со стыда и чувствуя себя пропащим человеком, бывший студент все же пишет их на этой последней странице:

«Все, что написано, обращается в прах уже в момент написания; наверное, так и надо, чтобы слова были обращены в прах и развеяны по ветру вместе со всем остальным прахом мира. Занимаясь писанием, мы платим долг времени, потребляя его, и все, что дано нам временем, оно же и отбирает, поэтому в итоге всегда остается ноль, не имеющий субстанции.

А мы обожествляем это отсутствие субстанции, эту пустоту, призрачность, плевелы, руины и пыль, которой дышим».

Примечания

1

Временная остановка дыхания.

(обратно)

2

Не забудьте сфотографироваться на живописном фоне Гейдельбергского замка (англ.).

(обратно)

Оглавление

Джанни Челати

  Баратто

  Читатели книг вечно витают в облаках Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg