«Здесь и сейчас»

Здесь и сейчас (fb2) - Здесь и сейчас 899K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гийом Мюссо

Гийом Мюссо Здесь и сейчас

Любовь кусается, ее укусы не заживают.

Стивен Кинг

Посвящается, моему сыну, моему отцу

История наших страхов

История нашей жизни — это история наших страхов.

Пабло де Сантис

1971

— Не бойся, Артур! Прыгай! Я ловлю.

— Точно, папа?

Мне пять лет. Ноги повисли в пустоте, я сижу на высоченной кровати с матрасом, где сплю вместе с братом. Протянув руки, отец ласково смотрит на меня и ждет.

— Давай, малыш!

— Боюсь.

— Я же ловлю, слышишь? Ты же знаешь папу! Давай! Не бойся!

— Сейчас…

— Прыгай, прыгай, чемпион!

Покачивая круглой головенкой, я собираюсь с духом. И, улыбнувшись во весь рот, бросаюсь в объятия папы, которого люблю больше всех на свете.

А папа — зовут его Фрэнк Костелло — отступает в последний миг на шаг в сторону, и я распластываюсь на полу, больно треснувшись подбородком. Я оглушен, я нем. Я не сразу могу подняться. Моя голова кружится, челюсть ломит. Но прежде чем я открою рот и начну реветь, отец преподносит мне урок, который я запоминаю на всю жизнь.

— Никогда никому не верь, Артур. Понял?

Я в ужасе смотрю на отца.

— НИКОМУ! — повторяет он грустно, явно сердясь на самого себя. — Даже родному отцу!

Часть 1. Башня двадцати четырех ветров

Маяк

Я всегда спрашиваю себя, какие еще сюрпризы приготовило нам прошлое?

Франсуаза Саган

1

Бостон

Весна 1991-го

В первую июньскую субботу нежданно-негаданно в десять часов утра ко мне приехал отец. Привез миндальный бисквит и канолли с лимоном, которые испекла его жена специально для меня.

— А почему бы, Артур, нам не провести субботний денек вместе? — предложил он и включил кофеварку, словно был у себя дома.

С отцом мы не виделись с Нового года.

Упершись локтями в кухонный стол, я разглядывал себя в никелированном тостере. Половины лица не видно из-за бороды, волосы торчат, под глазами синяки от недосыпа и излишка яблочного мартини.[1] И одет я соответствующе — в старую, еще школьных времен, футболку с ребятами Blue Oyster Cult[2] и застиранные штаны «Барт Симпсон». Вчера вечером после двух суток дежурства я пропустил несколько стаканчиков в «Занзи Баре» с Вероникой Желенски, самой классной и не самой строгой сестрой в массачусетской больнице.

Прекрасная полячка провела со мной немалую часть ночи, а потом ей пришла в голову здравая мысль умотать домой, и часа два назад, забрав с собой травку и папиросную бумагу, она исчезла, избежав таким образом пристального внимания моего папочки, который был важной шишкой в хирургическом отделении той больницы, где мы с ней работаем.

— Двойной эспрессо лучше пинка помогает бодро начать день, — объявил Фрэнк Костелло, ставя передо мной чашку убойного кофе.

Он распахнул окна, собираясь хорошенько проветрить комнату, где неслабо попахивало гашишем, но от комментариев воздержался. Я жевал привезенную выпечку и краем глаза посматривал за ним.

Два месяца назад отцу стукнуло пятьдесят, но выглядел он лет на десять старше из-за седых волос и морщин. Однако походка у него была легкая, фигура стройная, черты лица правильные, а глаза голубые, как у Пола Ньюмана. В это утро вместо дорогого костюма и узких кожаных ботинок он натянул на себя старые брюки цвета хаки, поношенный свитер и тяжелые башмаки на толстой подошве.

— Снасти и прикорм в машине, — сообщил он, выпив залпом чашку кофе. — Выезжаем немедленно, на маяке будем в полдень, перекусим наскоро и можем ловить дораду хоть до вечера. Если улов будет что надо, вернемся домой и приготовим рыбу в фольге с помидорами, чесноком и оливковым маслом.

Он говорил так, словно мы расстались вчера вечером. Звучало это немного фальшиво, но на слух приятно. Я потягивал не спеша кофеек и раздумывал, с чего вдруг отцу приспичило провести со мной свободный день.

В последнее время мы почти не общались. Мне вот-вот стукнет двадцать пять. Я младшенький, у меня есть еще брат и сестра. С отцовского благословения и согласия брат с сестрой занялись семейным бизнесом — рекламой. Небольшое рекламное агентство на Манхэттене было создано еще моим дедом. Дело у них пошло неплохо. Да так неплохо, что в ближайшее время они собирались с выгодой продать свое агентство крупной рекламной фирме.

Я к этим их делам никакого отношения не имел. Конечно, я тоже принадлежу семье Костелло, но нахожусь где-то на периферии, я вроде гуляки-дядюшки, который предпочитает жить за границей и с которым не без удовольствия встречаются за обедом в День благодарения. Дело в том, что как только я стал более или менее самостоятельным, то уехал учиться как можно дальше от Бостона. Поступил в Университет Дьюка в Северной Каролине, потом учился четыре года в Беркли и еще год проходил ординатуру в Чикаго. В Бостон я вернулся всего несколько месяцев назад, чтобы продолжить обучение в ординатуре по экстренной медицине. Я вкалывал по восемьдесят часов в неделю, потому что свою работу я люблю, не работа, а сплошной адреналин. Мне нравились мои коллеги, нравилась работа в «Скорой помощи», нравилось узнавать, как жизнь выглядит с изнанки, в ее самом неприглядном виде. А когда не работал, уныло таскался по барам Норт-Энда, покуривал травку и спал с девчонками вроде Вероники Желенски, не слишком удачливыми и напрочь лишенными сентиментальности.

Отец не одобрял мой образ жизни, но права выражать свое недовольство у него не было. Я лишил его этого права: за свое обучение платил сам и никогда не просил у него ни гроша.

В восемнадцать лет, после смерти мамы, у меня хватило решимости уйти из дома и никогда ничего не ждать от отца. Моя решимость, похоже, его нисколько не огорчила. Он женился на одной из своих любовниц, очаровательной и умной женщине, удостоив ее чести отныне терпеть все его выходки. Я навещал их два-три раза в год, и всех это устраивало.

Странно ли, что субботнее явление меня немало удивило? Папочка чертиком из табакерки снова впрыгнул в мою жизнь и схватил за рукав, собираясь вести по дороге примирения, к которой я пока еще не был готов.

— Так! Ты хочешь поехать со мной порыбачить или как, черт тебя дери? — спросил Фрэнк Костелло, не в силах и дальше скрывать, что раздосадован моим молчанием.

— Конечно, хочу. Только дай мне минутку, я приму душ и переоденусь.

Успокоившись, он вытащил из кармана пачку сигарет и закурил, щелкнув старой серебряной зажигалкой, которую я помнил с детства.

Я не мог не удивиться.

— У тебя же был рак горла! И после ремиссии ты опять начал курить?

Он смерил меня ледяным взглядом.

— Я подожду тебя в машине. — Отец поднялся со стула и выпустил клуб голубого дыма.

2

От Бостона до Кейп-Кода мы ехали часа полтора. Летнее утро радовало хорошей погодой. Синело безоблачное небо, солнечные лучи, проникая сквозь ветровое стекло, рассыпались веселыми золотинками по панели приборов.

Верный своим привычкам, отец не затевал разговоров, но молчание не было гнетущим. По уик-эндам он любил за рулем внедорожника «Шевроле» слушать любимые кассеты. Всегда одни и те же: выборка из Синатры, концерт Дина Мартина и один из последних альбомов кантри братьев Эверли. Наклейка на заднем стекле расхваливала Теда Кеннеди, принявшего участие в выборах губернатора нашего штата в 1970 году. Отец любил поиграть в простоватого мужичка-деревенщину, но он был одним из самых известных хирургов Бостона и к тому же имел свою долю в предприятии, стоившем не один десяток миллионов долларов. Если кого-то из деловых людей обманывала его простоватая внешность, то такая доверчивость выходила этому человеку боком.

Мы проехали мост Сагамор и километров через сорок сделали остановку, заглянули в ресторанчик морепродуктов и взяли с собой сэндвичи с лобстером,[3] жареную картошку и несколько бутылок светлого пива.

Время еще только шло к полудню, а наш внедорожник уже катил по дороге, что вела к северной части Винчестер-Бэй.

Места здесь дикие — океан, скалы и никогда не унимающийся ветер. Вот здесь-то в окружении скал и высился Маяк двадцати четырех ветров.

Старинное сооружение представляло собой восьмиугольную башню высотой метров двенадцать, рядом с которой притулился небольшой деревянный, выкрашенный белой краской домик с острой черепичной крышей. В ясные теплые дни лучшего места для отдыха не найти, но стоило закатиться солнцу или тучам затянуть небо, как лучезарная почтовая открытка превращалась в сумрачный призрачный пейзаж, достойный Альбера Пинкхема Райдера.

Вот уже три поколения нашего семейства владели старинным маяком. Купил его в 1954 году мой дед Салливан Костелло у вдовы инженера, занимавшегося аэронавтикой, а инженер подхватил его на распродаже, какие устраивало американское правительство в 1947 году.

В 1947 году правительство, нуждаясь в деньгах, пустило в продажу множество сооружений, которые не имели стратегического значения. Башня двадцати четырех ветров оказалась в их числе. Маяк устарел. На холме Лангфорд пятнадцатью километрами южнее был выстроен другой, более современный.

Дедушка, необыкновенно гордясь своим приобретением, намеревался отремонтировать и маяк, и дом, превратив их в комфортабельную летнюю резиденцию. Начались ремонтные работы, а в начале осени 1954 года дед таинственным образом исчез.

Перед домом нашли его машину. Верх «Шевроле» был откинут, ключи лежали на приборной доске. Салливан имел обыкновение отправляться в полдень на берег, и там, усевшись среди скал и глядя на море, перекусывать. Предположили, что его смыло волной. А что еще можно было предположить? Океан не вернул нам его тела, но дедушку признали мертвым, утонувшим на побережье Мэн.

Сам я не знал дедушку, зато слышал о нем немало рассказов. Его вспоминали как большого оригинала, человека весьма своеобразного.

Мое второе имя Салливан, как у дедушки, и, поскольку мой старший брат отказался, я ношу и дедушкины часы, «Тэнк» Луи Картье начала 50-х, прямоугольной формы с синеватыми стальными стрелками.

3

— Забирай пакет с сэндвичами и пиво, посидим, перекусим на солнышке.

Отец хлопнул дверцей внедорожника. Я обратил внимание, что он прихватил с собой потертый кожаный портфельчик, который мама подарила ему на день их свадьбы, когда я был еще маленьким.

Я поставил сумку-холодильник на деревянный стол возле кирпичной барбекюшницы, сооруженной неподалеку от дома. Вот уже два десятка лет садовая мебель и два стула «адирондак» сопротивляются всем погодным условиям. Как им это удается, не знаю.

Солнце светило вовсю, но ветерок, однако, прохватывал. Так что я сначала застегнул молнию на куртке доверху, а уж потом принялся раскладывать сэндвичи с лобстером. Отец вытащил из кармана перочинный нож, откупорил две бутылки «Будвайзера» и уселся на одно из сидений из красного кедра.

— Твое здоровье! — сказал он и протянул мне бутылку.

Я взял бутылку и сел с ним рядышком. Наслаждаясь первым глотком пива, я заметил, что отец какой-то взъерошенный. Однако он молчал, и я молчал тоже. К сэндвичу он едва притронулся, откусил и отложил в сторону и тут же закурил новую сигарету. Напряжение нарастало. И тут я сообразил, что папуля приехал ко мне вовсе не за тем, чтобы мы тихо-мирно поудили рыбку, радостно хлопая друг друга по плечам при виде очередной дорады на крючке, что мне не видать как своих ушей, этих самых дорад, запеченных в фольге по-итальянски.

— Мне нужно сказать тебе кое-что важное, — начал отец и открыл потертый портфельчик, из которого вытащил несколько картонных папок, похоже, с какими-то документами.

На каждой папке красовался скромный логотип юридической компании «Векслер-Дельамико», уже не первое десятилетие стоявшей на страже интересов семьи Костелло.

Прежде чем начать, отец глубоко затянулся сигаретой.

— Я решил привести дела в порядок перед уходом.

— Уходом откуда?

Он насмешливо оттопырил нижнюю губу.

И тогда я поставил жирную точку над i.

— Ты хотел сказать перед смертью?

— Именно. Но ты не радуйся, я умру не завтра, хотя моя смерть, прямо скажем, не за горами.

Он прищурился, поймал мой взгляд и твердо объявил:

— Мне очень жаль, Артур, но ты не получишь ни доллара после продажи моей фирмы. Ни доллара от моих страховок и моей недвижимости.

Честно говоря, я такого разговора не ожидал, и мне трудно было скрыть удивление. Но мне было приятно, что в нахлынувшей буре чувств было больше удивления, чем обиды.

— Если ты тащил меня сюда, чтобы так меня порадовать, то мог бы и не стараться. Мне плевать на твои деньги, и ты это прекрасно знаешь.

Он наклонился над своими картонными папочками, разложенными на столе, будто не слыша, что я говорю.

— Я принял все необходимые меры, чтобы все мое наследство перешло к твоим брату и сестре.

Я невольно сжал кулаки. Зачем он затеял эту идиотскую игру? Лишает меня наследства? Да ради бога! Но к чему эти заходы, чтобы объявить мне об этом?

Отец снова затянулся сигаретой.

— Твое единственное наследство…

Он раздавил окурок каблуком и замолчал. Эта пауза в несколько секунд показалась мне настоящей дешевкой.

— Твоим единственным наследством будет Башня двадцати четырех ветров, — объявил он и указал на маяк. — Земля, дом и маяк.

Порыв ветра покрыл нас пылью. От неожиданности я и слова вымолвить не мог и тоже замолчал, наверное, на целую минуту, а потом спросил:

— Ну и что мне делать с этой халупой?

Только отец собрался мне разъяснить, но вдруг сильно закашлялся. Кашель мне не понравился. Я смотрел, как его выворачивает, и жалел, что мы сюда приехали.

— Ты можешь принять наследство, Артур, можешь отказаться, — сказал он, немного отдышавшись. — Но если примешь наследство, должен будешь соблюсти два условия. Два условия, которые не обсуждаются.

Я сделал вид, что хочу подняться, а он продолжал:

— Во-первых, ты должен пообещать, что никогда не продашь башню. Слышишь меня? НИКОГДА. Маяк должен оставаться в семье. Навсегда.

Я насмешливо поинтересовался:

— А какое второе обязательство?

Отец долго массировал себе веки, потом тяжело вздохнул.

— Идем со мной, — позвал он и встал со стула.

Я неохотно потащился за ним. Он повел меня в домишко, который когда-то служил обиталищем хранителя маяка. Маленький деревенский коттеджик, где теперь пахло пылью и затхлостью. На стенах висели рыбачьи сети, лакированный деревянный руль и множество картин местных художников с изображением здешних мест. На каминной полке красовалась керосиновая лампа и парусник, заключенный в бутылку.

Отец открыл дверь в коридор — вернее, обитую деревом галерею, которая соединяла дом с маяком. Но вместо того, чтобы начать подниматься по лестнице, что вела вверх, на башню, он поднял деревянную крышку люка в полу, открыв ход в подполье.

— Пошли! — скомандовал он, доставая из портфельчика фонарь.

Скрючившись, я стал спускаться вслед за ним по скрипучим ступенькам, и мы оказались в подполе.

Отец повернул выключатель, и я увидел прямоугольное помещение с низким потолком и кирпичными стенами. В углу сбились в кучу бочки и деревянные ящики, покрытые пылью и паутиной со времен Мафусаила. Вдоль стен под потолком тянулись ржавые трубы. Детям строго-настрого было запрещено сюда спускаться, но, помнится, мы с братом, когда были еще мальчишками, все-таки сюда залезли. И отец устроил нам такое, что охота лазить в подвал пропала у нас навсегда.

— Ты бы сказал, в какую игру мы с тобой играем, отец!

Вместо ответа он вытащил из кармана кусок мела и нарисовал на стене большой крест.

— Вот на этом месте за кирпичом находится металлическая дверь.

— Дверь?

— Ход, который я замуровал лет тридцать назад.

Я недоуменно сдвинул брови.

— Ход куда?

Отец пропустил вопрос мимо ушей. Он снова забился в кашле.

Отдышавшись после приступа, он сказал:

— Это второе условие, Артур. Ты никогда не должен открывать эту дверь.

Тут мне показалось, что отца не миновало старческое слабоумие. Однако я все-таки собрался задать ему еще парочку вопросов, но он повернул выключатель и полез наверх.

Наследство

Прошлое непредсказуемо.

Жан Грожан

1

Ветер с океана не только усилился, но стал еще холоднее.

Мы с отцом снова сидели друг напротив друга за деревянным столом.

Отец протянул мне старенькую ручку со стальным пером.

— Теперь, Артур, ты знаешь оба условия, которые будешь обязан соблюдать. В завещании все прописано. Еще раз повторяю: ты можешь согласиться, можешь отказаться. Даю пять минут на размышление. Захочешь, поставишь свою подпись.

Отец откупорил еще одну бутылку пива и, похоже, почувствовал себя куда бодрее.

Я не сводил с него глаз. Мне никогда не удавалось обмануть его, понять и узнать, что он на самом деле обо мне думает. И все же я всегда старался любить его. Вопреки всему. И не только.

Фрэнк Костелло не был моим биологическим отцом. Мы с ним никогда на этот счет и словом не обмолвились, но оба про это знали. Он, уж точно, еще до моего рождения. А я — когда стал подростком.

Накануне моего четырнадцатилетия мама призналась мне, что зимой 1965 года у нее было долгий роман с нашим семейным доктором. Звали его Адриен Ланглуа, и он уехал в Квебек незадолго до моего рождения. Удар я вынес стоически. Как большинство семейных тайн, эта всегда подспудно отравляла атмосферу. Теперь мне даже стало легче. Непонятное отношение ко мне отца теперь получило объяснение.

Это может показаться странным, но я никогда не искал встречи со своим настоящим отцом. Я отправил полученную информацию в самый дальний угол сознания и, можно сказать, почти что забыл о ней. Семья — это вовсе не кровные узы. В душе я всегда чувствовал себя Костелло, а не каким-то неведомым Ланглуа.

— Ну? Что ты решил, Артур? — повысил голос отец. — Ты хочешь получить эту халупу?

Я кивнул. Кивнул, потому что мне хотелось совсем другого. Хотелось как можно скорее покончить с этой дурной комедией и вернуться в Бостон. Я снял колпачок с ручки, но, прежде чем поставить в конце страницы подпись, еще раз попытался разговорить отца:

— Хорошо бы тебе рассказать мне об этом маяке побольше, папа.

— Я сказал все, что тебе нужно знать, — сердито заявил он.

Но я не сдался:

— Ничего подобного. Ты же не сумасшедший и прекрасно понимаешь, как странно все это выглядит.

— Я хочу защитить тебя!

Неожиданное признание. Интригующее из-за того, что говорил он искренне.

Я удивился, посмотрел на него и заметил, что у отца дрожат руки.

— Защитить от чего?

Он снова закурил, чтобы успокоиться, и его правда отпустило.

— Ладно, ты прав. Тебе надо кое-что знать, — начал он доверительным тоном. — Я скажу тебе то, чего никому еще не говорил.

И снова замолчал. Молчал с минуту, не меньше. Я тоже вытянул из пачки сигарету, не хотел ему мешать собираться с мыслями.

— В декабре тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, после четырех с половиной лет отсутствия, мне позвонил отец.

— Ты шутишь?

Он в последний раз судорожно затянулся и бросил окурок на дорожку себе под ноги.

— Сказал, что он в Нью-Йорке и хотел бы повидать меня как можно скорее. Попросил никому не говорить о звонке и назначил встречу в баре терминала в аэропорту Кеннеди.

Я видел, что отец очень нервничает. Чтобы пальцы не дрожали, он сжал их в кулак, и, пока говорил, его ногти врезались в кожу ладоней.

— Я сел на поезд, приехал в аэропорт. Умирать буду, не забуду нашу встречу. Была суббота за неделю до Рождества. Снег валил вовсю. Рейсы то совсем отменяли, то откладывали. Салливан сидел и ждал меня в баре со стаканчиком мартини. Вид у него был измученный, краше в гроб кладут. Мы пожали друг другу руки, и я в первый раз увидел, как мой отец плачет.

— А потом что?

— Потом он сказал, что у него самолет, времени мало. Объяснил, что оставил нас, потому что не мог поступить иначе. Не уточняя, признался, что с ним случилась большая неприятность. Я спросил, чем могу ему помочь, он ответил, что сам попал в капкан, сам должен из него выбираться.

Я слушал, ушам своим не веря.

— А дальше?

— Попросил пообещать ему кое-что. Во-первых, никому не говорить, что он жив, никогда не продавать Башню двадцати четырех ветров, никогда не открывать железную дверь в подполье маяка и немедленно замуровать ее. Само собой, он не стал отвечать на мои вопросы. Я его спросил, когда мы увидимся, а он ответил так: «Может, завтра, а может, никогда». Запретил мне плакать, приказал быть главой семьи, потому что его с нами больше нет. Вскоре встал, допил мартини, сказал, чтобы я уходил и выполнил свои обещания. «Это вопрос жизни и смерти, Фрэнк». Это были его последние слова.

Меня потрясла эта запоздалая исповедь, и я спросил:

— Ну а ты? Что ты сделал?

— Все, что пообещал. Точка в точку. Вернулся в Бостон, в тот же вечер съездил на маяк и сложил в подполе кирпичную стенку.

— И никогда не открывал железную дверь?

— Никогда.

Мы оба замолчали.

— Ни за что не поверю, что ты не пытался разузнать обо всем этом побольше, — наконец сказал я.

Отец развел руками.

— Я пообещал, Артур… И потом, если хочешь знать мое мнение, то за этой дверью явно скрыты одни неприятности.

— Какие, например?

— Я бы дорого дал, чтобы знать поточнее, но слово свое сдержу.

Я подумал немного и сказал:

— И все-таки есть кое-что, чего я не понимаю. Осенью пятьдесят четвертого, когда Салливан нежданно-негаданно исчез, мы ведь обшарили весь маяк, правда?

— Да. Сверху донизу. Сначала бабушка, потом я, потом шериф и его помощник.

— Значит, вы тогда открывали эту самую железную дверь?

— Да. И я прекрасно помню пустую комнатенку метров в десять с земляным полом.

— Там был люк? Или замаскированный проход?

— Нет, там не было ничего. Я бы заметил.

Я почесал в затылке. Все это показалось мне страшной бессмыслицей.

— Будем реалистами, — предложил я. — Что ужасного там можно обнаружить? Труп? Несколько трупов?

— Это первое, что приходит в голову. Я тоже об этом думал.

— В любом случае ты замуровал дверь в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, так что даже если было совершено убийство, то существует статья о давности привлечения к уголовной ответственности.

Фрэнк помолчал с минуту, а потом почти беззвучно произнес:

— Похоже, за этой дверью что-то поужаснее трупа.

2

Небо почернело. Загрохотал гром. Несколько капель дождя упали на важные юридические документы. Я взял ручку и подписал каждую страничку, потом поставил свою подпись на последней.

— Похоже, с рыбалкой у нас ничего не получится, — сказал я и протянул отцу второй экземпляр подписанного договора.

Он нервно хохотнул и убрал документы в портфельчик.

В молчании мы дошли до внедорожника. Отец сел за руль и хотел уже повернуть ключ зажигания, но я остановил его, постучав в ветровое стекло.

— А почему ты попросил об этом меня? Я в семье не старший сын, и мы с тобой не так уж хорошо ладим. Почему твой выбор пал на меня?

Он передернул плечами, затрудняясь с ответом.

— Я думаю, ты хочешь защитить своих старших, настоящих детей! Так ведь?

— Не говори глупостей! — вскинулся он.

И засопел.

— Было дело, я ненавидел твою мать за обман, — признался он. — И тебя ненавидел, это тоже правда, потому что ты каждый день напоминал мне о ее измене. Но с годами я стал сам себя ненавидеть…

Он подбородком указал на маяк, который темным силуэтом проглядывал сквозь пелену дождя, и громко сказал, стараясь перекрыть шум грозы:

— Суть в том, что эта тайна мучает меня вот уже тридцать лет. И мне кажется, ты — единственный, кто способен ее раскрыть.

— И как мне это удастся, если нельзя открыть дверь?

— Теперь это твоя проблема, — заявил он и включил мотор.

Отец нажал на акселератор и резко тронул машину с места, так что гравий заскрипел под колесами. Секунда — и он уже исчез, словно утонул в потоках дождя.

3

Спасаясь от ливня, я побежал к дому.

В комнате и в кухне я искал виски или водку, но на проклятом маяке не нашлось ни капли алкоголя. В стенном шкафу я нашел старенькую итальянскую кофемолку «Мока» и в ней немного молотого кофе. Поставил кипятиться воду, насыпал туда кофе и приготовил себе большую чашку напитка, который должен был взбодрить меня. Через несколько минут в кухне приятно запахло кофе. Эспрессо был горьким, без пенки, но все-таки помог мне привести себя в порядок. Я сидел в кухне, устроившись за стойкой из покрашенного белилами дерева. Добрый час, пока лил дождь, я внимательно изучал документы, которые мне оставил отец. Фотокопии актов купли-продажи позволили восстановить историю нашей башни.

Маяк был построен в 1852 году и сначала представлял собой каменный домик на вершине холма. На его крыше была устроена башенка, где стоял фонарь с двенадцатью масляными лампами, которые вскоре были заменены линзой Френеля.[4] В конце XIX века здание было уничтожено оползнем и пожаром. То, что досталось нам — башня и домик при ней, — было построено в 1899 году, а десять лет спустя маяк был снабжен более современной керосиновой лампой. Электричество добралось до маяка в 1925 году.

В 1947 году американское правительство вынесло решение о том, что маяк не является стратегическим объектом, и выставило его на аукцион, где распродавались в то время многие устаревшие военные объекты.

Согласно купчим, которые я перелистал, первого владельца звали Марко Горовиц, он родился в Бруклине в 1906 году и умер в 1949-м. Его вдова, Марта, 1920 года рождения, продала в 1954 году маяк моему деду, Салливану Костелло.

Я быстренько прикинул: Марте сейчас семьдесят один год. Скорее всего, она жива. Я взял ручку — хорошо, что лежала на стойке — и подчеркнул адрес, по которому она жила в те времена: Флорида, Таллахасси, Престон-драйв, 26. Я снял трубку с настенного телефона, позвонил в справочную, назвал адрес. Марта Горовиц больше не жила в Таллахасси, но оператор нашла в этом городе Эбигейл Горовиц. Я попросил связать меня с Эбигейл.

Эбигейл подошла к телефону. Я представился и объяснил, по какому поводу звоню. Она сказала, что она дочь Марко и Марты Горовиц, что ее мать жива, но с 1954 года дважды выходила замуж. Сейчас она носит фамилию своего мужа и живет в Калифорнии. Когда я спросил Эбигейл, помнит ли она Башню двадцати четырех ветров, она воскликнула:

— Еще бы! Мне было двенадцать лет, когда исчез мой отец!

Исчез… Нахмурившись, я снова перечитал купчую.

— В договоре о купле-продаже, который лежит передо мной, сказано, что ваш отец умер в тысяча девятьсот сорок девятом году. Это так?

— В сорок девятом году моего отца признали мертвым, но исчез он за два года до этого.

— Что значит исчез?

— Он исчез в конце сорок седьмого года, спустя три месяца после того, как купил маяк и находящийся рядом с ним маленький домик. Папа и мама были в восторге от этого места и собирались выезжать туда всей семьей на лето. Мы жили тогда в Олбани. В субботу вечером папе позвонил шериф округа Барнстейбл и сообщил, что прошлой ночью гроза на нашем участке повалила дерево и оно упало на линию электропередачи. Кроме того, полицейский сообщил, что пострадала черепичная крыша дома. Отец сел в машину и поехал на маяк, чтобы посмотреть, что там творится. Домой он не вернулся.

— Как это?

— Через два дня полиция приехала на маяк, олдсмобиль отца стоял перед домом, а его самого нигде не нашли. Полицейские прочесали маяк и все окрестности, но не нашли никаких причин, которые могли бы объяснить его исчезновение. Мама не теряла надежды, ждала его. Дни, недели, месяцы. До начала тысяча девятьсот сорок девятого года, когда судья официально объявил о его смерти, чтобы мы могли вступить в права наследования.

Сюрприз за сюрпризом. Об этой истории я тоже никогда не слышал.

— Ваша мама ждала пять лет, прежде чем решила продать маяк?

— Она больше и слышать о нем не хотела, а продала, когда ей понадобились деньги. Продажу поручила агенту по недвижимости из Нью-Йорка и попросила ничего не говорить соседям. У нас все знали об исчезновении отца и считали, что маяк приносит несчастье.

— С тех пор вы никогда не получали известий об отце?

— Нет, не получали, — подтвердила Эбигейл.

Потом вдруг спохватилась:

— Кроме одного раза.

Я молчал, давая ей возможность продолжить.

— В сентябре пятьдесят четвертого года в Нью-Йорке на вокзале произошла катастрофа. В час пик битком набитый поезд, идущий в Ричмонд-Хилл, столкнулся на полной скорости с другим поездом, из Ямайки. В результате девяносто человек погибли, более четырехсот было ранено. Одна из самых ужасных катастроф на железной дороге за все время.

— Да, я слышал о ней. Но какое она имела отношение к вашему отцу?

— В одном из поездов ехал его коллега. Он был ранен, но остался в живых. Когда поправился, приехал навестить маму и не переставал твердить, что отец ехал в том же самом вагоне, что и он, и погиб во время катастрофы.

Эбигейл говорила, а я на ходу торопливо записывал. Сходство с тем, что случилось с дедом, было разительным.

— Конечно, тела отца в этом поезде не нашли, но я тогда была подростком и долгое время находилась под впечатлением от его слов. Папин коллега стоял на своем, как кремень.

Эбигейл закончила рассказывать, и я поблагодарил ее. Повесил трубку и подумал, что участь ее отца и моего деда была одинаковой. С разницей в несколько лет их обоих сгубил маяк, обладавший таинственной злобной силой.

Теперь единственным владельцем этого маяка был я.

Двадцать четыре ветра

Солнце освещало гибнущего в пропасти.

Виктор Гюго

1

Холод пробирал меня до костей.

Рукавом свитера я протер запотевшее окно. Еще не было четырех, а темно было как ночью. Небо почернело от туч, хлестал дождь, завывал ветер. Ничего не могло устоять перед ним: он гнул деревья, рвал электрические провода, сотрясал стекла. Во дворе громко скрипели качели, и их жалобный скрежет напоминал детский плач.

Мне надо было хоть как-то согреться. Возле камина лежало несколько поленьев и охапка хвороста. Я затопил камин и сварил себе еще кофе. Сегодняшние откровения повергли меня в ступор. Выходит, дед не утонул. Он бросил жену и сына и исчез неведомо куда. Но почему? Разумеется, никто не застрахован от приступа безумия или налетевшей, как молния, любви, но ни то, ни другое не могло иметь отношения к Салливану Костелло. Во всяком случае, судя по тому, что я о нем слышал.

Сын эмигрантов-ирландцев, он был ярым трудоголиком и в поте лица отвоевывал себе кусок американского пирога. С чего бы вдруг погожим осенним днем ему бросить все, что составляло самую суть его существования? Какую страшную и невероятную тайну хранил он в глубинах своей души? Чем занимался, начиная с осени 1954-го и кончая декабрем 1958-го? А главное: что, если он и до сих пор жив?

Мне почему-то вдруг показалось, что надо найти ответы на все эти вопросы.

2

Я выскочил под дождь и нырнул в сарай, стоявший возле дома. Толкнул дверь и сразу же увидел среди старого ржавого хлама новенькую кувалду с переливающейся этикеткой «Хоум Депот».[5] Надежный немецкий инструмент с толстой деревянной рукоятью и наконечником из сплава меди с бериллием. Отец наверняка купил эту штуку совсем недавно. Я бы сказал — только что. И уж точно для меня.

Мне почудилось, что зубы ловушки лязгнули.

Не раздумывая, я схватил кувалду, старое долото и бур, которые валялись рядом. Оснастившись инструментом, вернулся в дом и сразу же бросился в коридор. Люк в подвал был открыт. Не выпуская из рук кувалды, я спустился вниз по лесенке и повернул выключатель, чтобы осветить помещение.

Никто не мешал мне повернуться и уйти. Я мог бы вызвать такси, доехать до вокзала и вернуться в Бостон электричкой. Мог бы обратиться в агентство недвижимости и попросить сдать Башню двадцати четырех ветров. Летом у нас в Новой Англии этакая прелесть принесла бы мне не одну тысячу долларов в месяц. Словом, мог бы обеспечить себе надежный доход и жить себе спокойно.

Жить спокойно?

В жизни у меня была только работа. А в остальном — полная пустота. Ни друзей, ни подружки. Любить некого.

Картинка из давнего прошлого всплыла в памяти. Мне пять лет. Светловолосой своей головенкой я тянусь к отцу, который только что позволил мне растянуться на полу. Я в полной растерянности.

— Ты никому в жизни не должен доверять, понял, Артур? Никому! Даже собственному отцу!

Такое наследство было ядовитым подарочком. Фрэнк заманил меня в западню. У него самого не хватило духу открыть дверь. Он не решился нарушить обещание. И теперь хотел, чтобы это сделал кто-то вместо него, пока он еще не умер.

Выбор пал на меня.

3

Я то и дело вытирал со лба пот. Жарко здесь было до невозможности. Духота как в машинном отделении на корабле.

Я засучил рукава и взялся за кувалду двумя руками. Занес ее над головой, чтоб размах был покруче, и ахнул в самую середину нарисованного креста.

Сощурившись, чтобы осколки кирпича и пыль не запорошили глаза, ударил второй раз, потом третий.

В четвертый постарался занести кувалду еще выше. И зря. Долбанул кувалдой по двум трубам, которые тянулись по потолку. Струи ледяной воды обрушились на меня, но я все же сумел дотянуться до крана в распределителе и остановил потоп.

Но черт возьми! Я вымок с головы до ног!

Вода была не только ледяной, но еще и воняла гнилью. Я мигом сбросил брюки и футболку. По-хорошему, мне бы надо было подняться и переодеться, но жара и желание узнать, что же таится за загадочной железной дверью, удержали меня. Я вновь принялся за работу.

Оставшись в одних трусах в розовый горошек, я крушил кирпич, размахивая кувалдой, а в голове у меня крутились слова отца: «Похоже, за этой дверью что-то поужаснее трупа…»

Еще несколько ударов, и я добрался до металлической поверхности. Через четверть часа я полностью освободил дверь, она была низкой, узкой, изъеденной ржавчиной. Я вытер пот, который ручьями бежал по моей груди, и двинулся к двери. На медной табличке, прикрепленной к ней, я разглядел розу ветров, процарапанную на металле.

Я уже видел этот рисунок, точно такой же был на каменном парапете, который окружал маяк. Рисунок из античности. Изображающий все ветра, которые тогда знали.

Сопровождала его предостерегающая надпись на латыни:

«Postquamvigintiquattuorventiflaverint, nihiljamexit.»[6]

По всей видимости — однако, неизвестно, по какой причине, — эта роза ветров и дала название маяку.

Волновался я отчаянно, прикоснувшись к ручке двери. Повернул — она ни с места. Видно, заржавела — и ручка, и петли, и все остальное. Я жал изо всех сил и остался, так сказать, с ручкой — она просто отвалилась. Оглянулся и увидел на полу инструменты. Взял бур. Сунул его в скважину и стал им орудовать, надеясь, что он сработает как отмычка. Вертел, крутил, нажимал, и наконец послышался сухой скрип. Бур сработал. Дверь поддалась.

4

Я зажег электрический с фонарик. Сердце у меня так и прыгало, когда я толкнул металлическую узкую дверь, а она со скрипом, царапая пол, открылась. Я осветил темноту фонариком. И увидел комнатку, примерно такую, какую описал отец. Метров десять величиной, с земляным полом, со стенами из необработанного камня. Кровь билась у меня в висках. Я осторожно вошел в комнату и осмотрел ее, осветив каждый уголок. На первый взгляд здесь было совершенно пусто. Но земляной пол в ней не был плотным. Мне казалось, что я шлепаю по грязи… Я внимательно осмотрел стены: чистые, никаких надписей.

Из-за этого чулана столько шума?!

Да Фрэнк мне просто лапши на уши навешал! А встречу с дедом в аэропорте Кеннеди во сне увидел или же выдумал! Однако все-таки интересно: зачем ему понадобилось окружать наш маяк зловещими легендами, порожденными его больным воображением?

Вопросов становилось все больше. И тут вдруг в комнатенку влетел порыв ледяного воздуха и пронизал меня с головы до пят. От неожиданности я выронил фонарик. А когда наклонился, чтобы поднять его, то увидел, что дверь захлопнулась.

Я оказался в темноте, выпрямился и хотел протянуть руку, чтобы открыть дверь, но тело застыло, словно я превратился в ледяную статую. В висках колотилась кровь. Звук моего тяжелого дыхания давил на барабанные перепонки. Мне стало жутко.

Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног, и невольно вскрикнул от ужаса.

Часть 2. Неведомо где

1992. Огни города

Дорога в ад так хорошо утоптана, что не требует починки.

Рут Ренделл

0

Сильный запах мирры и полированного дерева.

Камфарный запах фимиама и восковых свечей.

Отбойный молоток, взрывающий мозг в моем черепе.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки словно сшиты. Я лежу на холодном и жестком полу. Щекой на камне. Дрожу от лихорадочного озноба. Постанываю. Грудь теснит боль, мешая нормально дышать. В горле пересохло, во рту горечь. Лежу, потому что не в состоянии двигаться.

1

Мало-помалу тишина сменяется гулом разъяренной толпы. Ее гнев нарастает.

Но против чего?

Я делаю нечеловеческое усилие, поднимаюсь и открываю глаза. Глаза режет, я плохо вижу. Стараюсь рассмотреть, что находится вокруг меня.

Полусвет. Вдалеке распятие. Свечи в канделябрах. Бронзовая сень. Мраморный алтарь.

Пошатываясь, я делаю несколько шагов. Похоже, я в какой-то церкви. Вернее, в соборе. Стою на хорах. Внизу передо мной неф шириной в несколько метров и длинные ряды деревянных скамеек, украшенных резьбой. Поднимаю голову и вижу множество цветных витражей, сквозь которые сочится свет. Взглянув на готический свод высотой под тридцать метров, я почувствовал, что у меня закружилась голова.

В глубине собора сияет множеством труб величественный орган, а на него оком циклопа смотрит окно-роза, переливаясь всеми оттенками синевы.

— Позовите полицию!

Так кричат сбившиеся в толпу люди. Десятки пар глаз устремлены на меня: смотрят туристы, смотрят верующие, пришедшие сюда помолиться, смотрят священники, замершие возле исповедален. Я наконец понимаю, что возмущение этих людей относится ко мне, и обнаруживаю, что я стою перед ними почти голышом, в трусах в розовый горошек и в заляпанных грязью кроссовках.

Что же я здесь делаю, черт побери!

Дедушкины часы по-прежнему на моей руке. Я быстренько взглянул на них — семнадцать часов двенадцать минут. А вокруг меня продолжается круговерть. Я не забыл разговора с отцом, своих изысканий по поводу маяка и замурованной комнаты в подполе, где царила сумасшедшая жара. Не забыл металлической двери, которая вдруг захлопнулась.

Но что произошло потом?

Я почувствовал, что ноги мои подламываются, и оперся о пюпитр, на котором лежала здоровенная Библия в кожаном переплете. По спине тек холодный пот. Мне во что бы то ни стало нужно было выбраться отсюда. И чем скорее, тем лучше.

Поздно!

— Police! Don’t move! Put your hands overhead! [7]

Два полицейских в форме вошли в церковь и пробирались через толпу по главному нефу.

Пока не пойму, что произошло, я им не дамся. Я собрался с силами и стал спускаться с хоров вниз по мраморной лестнице. Сделать первые шаги было очень трудно. Мои кости как будто превратились в стекло, и мне казалось, еще шаг, и я разобьюсь с хрустальным звоном. Но, стиснув зубы, я уже шагал по боковому нефу, расталкивая встречных, уронил по дороге цветочный венок, высокий кованый подсвечник, этажерку с грудой молитвенников.

— Эй, вы! Остановитесь!

Не оборачиваясь, я шагал по скользкому каменному полу. Еще десять метров, и я толкнул первую дверь. Порядок! Я на улице.

Одолел еще несколько каменных ступеней вниз, встал на мостовую и…

2

Вой сирен и клаксонов оглушил меня. Выхлопы белого дыма поднимались от мостовой и таяли в грязном небе, где ко всему прочему рокотал вертолет. Влажным наэлектризованным воздухом было невозможно дышать: ощущение такое, будто попал в горячий котел.

Я едва удержался на ногах. Устоял, потом побежал, но, видно, не так уж шустро. Полицейский сгреб меня за загривок. От неожиданности я вскрикнул. Хватка будь здоров, но я все же сумел обернуться и пнуть его изо всех сил ногой. Преследователь отвалил.

Я побежал снова, но за мной припустился второй полицейский, вернее, вторая — толстая тетка-коротышка. Про эту я точно понял — не догонит. Однако я переоценил свои силы. Сильно подводили ватные ноги. И продышаться я тоже никак не мог. Собрался было бежать через улицу наперерез движению, но тут дамочка в форме подставила мне подножку, и я растянулся во весь рост на асфальте. Не успел головы поднять, как у меня за спиной на руках защелкнулись наручники, больно куснув запястья.

3

20 часов

В клетке.

Закрыв лицо ладонями, я массировал большими пальцами виски, мечтая о трех таблетках аспирина и жаропонижающем.

После ареста полицейская машина отвезла меня в 17-й участок, крепость из темного кирпича на перекрестке улиц Лексингтон и 52-й.

Привезли и тут же отправили в общую камеру к наркоманам, бомжам и мелким воришкам. Располагалась она в подвале, не камера, а парильня. Ни тебе кондиционера, ни окна, сквозняка и того нет. Зимой здесь небось зверский холод, ну а летом потеешь, как в сауне. Усевшись на скамью, наглухо приделанную к стене, я прождал добрых три часа, прежде чем начальники озаботились, чтобы выдать мне одежку. Голая грудь и трусы в горошек здорово возбудили моих сокамерников, они вдоволь надо мной поиздевались.

Когда же наступит конец кошмару?

— Возбуждаешься, когда шастаешь голышом, гомосек чертов?

Так не меньше часа доставал меня колдырь, усевшийся рядышком со мной. Тощий, как бродячий пес, опустившийся пьяница, весь в парше. Маясь без выпивки, он бубнил грязные ругательства и расчесывал до крови покрытые рыжей щетиной щеки. В Бостоне, на «Скорой помощи», где я работал, мы каждый день привозила в больницу таких колдырей. Они, как правило, существа уязвимые, агрессивные, раздавленные жизнью и улицей и живут вне действительности. Мы подбирали их в состоянии этиловой комы, гипотермии или умственного расстройства.

— Костюмчик себе подобрал самый-самый, чтобы задницу тебе чистили, а, голубенький?

Сосед внушал мне жалость. Но и страх тоже. Он внезапно поднялся и схватил меня за руку.

— Скажи, а нет ли у тебя чутка пивка в труселях? Водчонки в твоем крантике?

Я осторожно высвободил руку. Несмотря на удушающую жару, бухарь кутался в толстое шерстяное пальто, замызганное и грязное до невероятности. Он плюхнулся обратно на скамью, и я заметил торчащую у него из кармана газету, сложенную вчетверо. Отодвинувшись, пьяница растянулся на скамье и уткнулся носом в стену. Через секунду он уже снова что-то несвязно бормотал себе под нос. Я вытащил у него из кармана газету и лихорадочно развернул ее. Оказалось, что это номер «Нью-Йорк тайме». Набранный крупными буквами заголовок гласил:

В БОРЬБЕ ЗА ПОСТ ПРЕЗИДЕНТА ДЕМОКРАТЫ ОТДАЮТ ПРЕДПОЧТЕНИЕ БИЛЛУ КЛИНТОНУ.

НОВОЙ АМЕРИКЕ — НОВОЕ ЛИЦО!

Под заголовком размещалась большая фотография: улыбающийся кандидат в президенты под руку с женой Хиллари и дочерью Челси стоит перед огромной толпой народа.

16 июля 1992 года — такая дата красовалась на газете.

Я закрыл лицо ладонями.

Быть такого не может…

Мне не надо было напрягаться и чесать в затылке, факт оставался фактом: мое последнее воспоминание относилось к началу июня 1991-го. Передо мной разверзлась пропасть, и сердце, трепеща, полетело вниз. Я почувствовал, что раздавлен. Пытаясь справиться с шоком, я начал дышать глубже и постарался найти разумное объяснение всему случившемуся. Чем можно объяснить сбой в моей памяти? Мозговой травмой? Психической? Употреблением наркотиков?

Я как-никак врач. Пусть не невролог по специальности, но я немало поработал в разных больницах и прекрасно знал, что амнезия зачастую остается загадкой для врачей.

Мой случай, без сомнения, антероградная амнезия.[8] Я не сохранил ни единого воспоминания о событиях, которые последовали за моим вторжением в «запретную» комнату на маяке. Начиная с этого момента у меня в мозгу произошла блокировка. Я выпал из своей собственной жизни.

Почему?

Я задумался. В моей практике попадались пациенты, неспособные фиксировать новые впечатления после того, как их постигла какая-то очень сильная травма. Так организм защищается от возможного безумия. Провал в памяти обычно длится в течение нескольких дней после травмирующего события. В моем случае провал длился более года…

Черт побери!

— Артур Костелло?

Полицейский встал у дверей камеры и громко выкрикнул мое имя.

— Это я. — Я встал.

Полицейский отпер решетку, взял меня за руку и помог выйти из камеры. Мы миновали лабиринт коридоров, и я оказался в комнате для допросов, помещении в двадцать квадратных метров с большим зеркалом, металлическим столом, прикрученным к полу, и тремя разномастными стульями.

Я узнал первого полицейского, который пытался меня арестовать и которого я сбил ударом ноги. У него на голове была повязка, и смотрел он на меня недобрым взглядом, словно бы говоря: «Мерзавец!» Я без всякой наглости подмигнул ему, желая сказать: «Давай обойдемся без упреков, идет, парень?» Рядом с ним сидел еще один офицер — латиноамериканка с черными как смоль волосами, завязанными в хвост. С насмешливой улыбкой она протянула мне поношенные спортивные брюки и серую хлопчатобумажную футболку. Пока я облачался в свой новый костюм, латиноамериканка сообщила, что она будет вести протокол, и посоветовала говорить правду.

Она начала задавать вопросы, а я отвечал, сообщив, как меня зовут, сколько мне лет, назвав адрес и профессию. Она предъявила мне обвинение: эксгибиционизм в месте отправления религиозного культа, отказ повиноваться органам охраны порядка, драка с офицером полиции, а потом спросила, признаю ли я эти обвинения. Я молчал, и она пожелала узнать, нет ли у меня психического заболевания. Я заявил о своем праве не отвечать на вопросы и потребовал адвоката.

— У вас есть средства на оплату услуг частного адвоката или вы согласны на общественного?

— Я хотел бы, чтобы меня защищал мэтр Джефри Векслер, адвокат из Бостона.

Полицейская ничего не ответила, дала мне подписать показания, а потом заявила, что завтра утром я должен предстать перед судьей, затем позвала помощника, и он отвел меня в mugshot room,[9] где у меня сняли отпечатки пальцев и сфотографировали.

Прежде чем распорядиться о моем отправлении в камеру, мне разрешили позвонить.

4

Без большой охоты я решил набрать номер отца, мистера Фрэнка Костелло. Я не был уверен в его доброжелательности, но знал, что только он может вызволить меня из нелепого положения, в которое я вляпался. Я позвонил Полине, его секретарше в больнице, которая когда-то была еще и его любовницей. Полина очень удивилась, услышав мой голос, и сообщила, что Фрэнк сейчас в отпуске, отдыхает с женой в Италии, на берегу озера Комо.

— Не верю своим ушам, Полина! — в свою очередь удивился я. — Отец никогда не брал отпусков и уж тем более не уезжал за шесть тысяч километров от дома.

— Все меняется, — ответила она со вздохом.

— Я не могу сейчас подробно говорить о причине моего телефонного звонка, но мне нужно переговорить с Фрэнком незамедлительно. Это крайне важно!

Полина опять вздохнула, попросила подождать и через минуту хриплый голос отца пророкотал:

— Черт! Неужели ты, Артур?

— Привет, папа!

— Почему целый год не подавал о себе вестей? Мы все с ума сходили от беспокойства!

Я не стал отвечать и в трех словах я описал ситуацию, в которой оказался.

— Но где ты целый год пропадал, черт тебя дери?!

Я чувствовал, как он злится на другом конце провода. Голос у него был глухой, словно он говорил с того света.

— Представь, не имею ни малейшего понятия, — сообщил я. — Мое последнее воспоминание — это летний день, когда ты привез бумаги, и я подписал их, став наследником маяка.

— Вот-вот, поговорим о маяке! Я видел, что ты сломал кирпичную стену. А я строго-настрого запретил тебе к ней прикасаться!

Замечание вывело меня из себя:

— Да ты только того и ждал! Ради этого все затеял! Сам купил кувалду!

Отец не стал возражать. Его гнев тоже явно был напускным, а сам он просто изнывал от любопытства. Продолжение разговора подтвердило, что я был абсолютно прав.

— Ну и… Что ты нашел за дверью?

— Вагон неприятностей! — ответил я, чтобы от него отвязаться.

— Что ты нашел?! — повторил он уже угрожающим тоном.

— Если твой адвокат вытащит меня из тюрьмы, все узнаешь.

Последовал длительный приступ кашля, потом отец пообещал:

— Сейчас позвоню Джефри. Он тобой займется.

— Спасибо. А скажи мне, папа, ты уверен, что сказал мне все, что знаешь, о маяке?

— Ну конечно! С чего бы я стал от тебя что-то скрывать? Но, может, тебе вообще не стоило ничего говорить, потому что ты меня не послушался.

Нет! Я совсем не хотел, чтобы папочка на этом закончил разговор и повесил трубку.

— В первую очередь я имею в виду дедушку.

— Ах, дедушку! Поверь, я сказал все, что знаю. Клянусь, положив руку на головки детей.

У меня невольно вырвался нервный смешок. Именно так отец всю жизнь клялся матери, что он ей не изменяет. Положив руку на головки детей…

— Фрэнк! Скажи мне правду, черт побери!

Мне показалось, что сейчас он выкашляет все свои легкие. Внезапно меня осенило. Судя по быстроте, с какой Полина меня с ним соединила, отец не отдыхал ни в какой Италии, он лежал в больнице с раком легких, но не хотел, чтобы кто-то об этом знал, и был уверен, что ему удалось опять всем навешать лапши на уши.

— Ладно, — наконец выговорил он. — Есть кое-что, о чем, наверное, тебе следовало бы знать.

Я приготовился ко всему! И ни к чему тоже.

— Твой дед жив.

Я отцу не поверил и попросил его не шутить.

— К несчастью, я не шучу.

— Что значит, к несчастью?

Я услышал глубокий вздох, потом отец сообщил:

— Салливан в Нью-Йорке. В психиатрической лечебнице на Рузвельт-Айленд.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить эту новость. Латиноамериканка в форме похлопала меня по плечу, давая понять, что я не имею права висеть на телефоне вечно. Я приложил руку к груди, прося еще несколько минут.

— И давно ты знаешь, что Салливан жив?

— Тринадцать лет.

— Тринадцать лет?!

Еще один вздох. От усталости.

— В тысяча девятьсот семьдесят девятом году, вечером, мне позвонил представитель одного благотворительного общества в Манхэттене, которое занималось помощью бомжам. Его парни нашли Салливана в Сентрал-парке. Он вел себя агрессивно, не понимал, где находится, был дезориентирован во времени.

— И ты, его родной сын, отправил его в дом для умалишенных?

— Не думай, что я отправил его туда с легким сердцем, — взорвался Фрэнк. — Но имей в виду: он исчез двадцать четыре года назад. Был очень болен, агрессивен и не поддавался контролю. Молол всякую чушь. Обвинял себя в убийстве какой-то женщины… И потом, не я сам лично решил отправить его туда. Он прошел не одну психиатрическую экспертизу, и диагноз был один: мания преследования, психоз, старческое слабоумие.

— Но как ты посмел утаить это от меня? Я имел право знать, что он жив! Ты лишил меня деда! Я мог бы его навещать! Мог бы…

— Не говори глупостей. Тебе бы не понравилось то, что ты бы увидел. От деда ничего не осталось, он превратился в овощ. Что толку его навещать? Только душу травить.

Мне не понравились рассуждения отца.

— Кто был в курсе? Мама? Сестра? Брат?

— Я доверился только твоей матери. А чего ты хотел? Я сделал все, чтобы история не вышла за пределы больницы. Думал о покое семьи, имидже фирмы.

— Внешние приличия, как всегда, на первом месте! Они для тебя дороже всего!

— Ты меня достал. Артур!

Я хотел ему сказать, что… Но он повесил трубку.

5

Следующий день,

9 часов утра

— Знаешь поговорку, сынок: у вас не будет второго шанса, чтобы произвести первое впечатление?

Мы уже стояли в коридоре суда, и Джефри Векслер поправлял мне узел галстука. Его помощница, вооружившись кисточкой и тональным кремом, гримировала меня, пытаясь скрыть синяки под глазами и землистый цвет лица. У нас было всего несколько минут, чтобы выработать стратегию защиты перед встречей с судьей, но Джефри, верный адепт философии отца, тоже считал, что внешнее важнее сути.

— Несправедливо, но непреодолимо, — повторил старичок-адвокат. — Если тебе удастся втереть судье очки, считай, что полдела уже сделано. Остальным займусь я сам.

Джефри Векслера я знал с детства и, неизвестно почему, любил. Надо сказать, что законник хорошо знал свое дело. Он не только принес мне костюм, кредитную карточку и все документы — удостоверение личности, водительские права и паспорт, чтобы у суда не возникло никаких сомнений относительно добропорядочности мистера Артура Костелло. А еще позаботился о том, чтобы восстановить счет в банке. Не знаю уж, как ему это удалось, но мое дело слушалось первым.

Заседание не заняло и десяти минут. Соблюдая рутинную процедуру, полупроснувшийся судья быстренько перечислил обвинения, выдвинутые в мой адрес, и предоставил слово сначала обвинению, а потом защите. Джефри принялся «размазывать манную кашу по тарелке». Необычайно убедительным тоном он настаивал с помощью всевозможных ораторских ухищрений, что речь идет о досадном недоразумении, и просил снять с меня все обвинения. Прокурор не заставил себя долго просить и снял главный пункт — обвинение в эксгибиционизме. А вот из-за сопротивления властям и нанесения полицейскому телесного повреждения они с Джефри пободались. Прокурор отказался изменить формулировку. Джефри пообещал, что мы опротестуем ее. Прокурор потребовал внести залог в двадцать тысяч долларов, Джефри сбил сумму до пяти тысяч. Судья объявил, что в ближайшее время меня вызовут на следующее заседание, и опустил молоток.

Слушаем следующее дело!

6

Слушание моего дела закончилось, и я тут же сообразил, что Джефри получил задание увезти меня в Бостон. Он настаивал, что я должен вернуться с ним, но я хотел сохранить свободу действий.

— Фрэнк будет недоволен, — пробурчал он.

— Если кто-то и способен с ним справиться, то только ты, Джефри, — возразил я ему.

Он сдался. И сунул мне в карман четыре бумажки по пятьдесят долларов.

Наконец-то я на свободе!

Я вышел из здания суда и пешочком прошелся по городу. Было уже часов десять, но воздух еще дышал свежестью. Городской шум действовал на меня умиротворяюще. Ночью я не сомкнул глаз, но, оказавшись на свободе, почувствовал, что физически полностью восстановился. Руки и ноги действовали, дышалось легко, голова больше не болела. Бунтовал только желудок, кишки подводило, в животе бурчало. Я зашел в «Данкин Донате», ублажил себя огромной чашкой кофе с пончиком, а потом направился к намеченной цели: Парк-авеню, Мэдисон, 5. В последний раз я был в Нью-Йорке, когда один из моих приятелей-врачей устраивал мальчишник, прощаясь с холостой жизнью. Сначала праздновали в Нью-Йорке, потом поехали в Атлантик-Сити. Автомобиль, помнится, арендовали у «Херца», стенд которого находился прямо в холле нашего отеля «Марриотт Маркиз», знаменитого высотным крутящимся баром. Сиди и любуйся Манхэттеном, обзор в триста шестьдесят градусов!

Когда я проходил по Таймс-сквер, меня, как обычно, замутило. Ночью каскады неонового света заслоняли язвы, которые нельзя было не заметить днем. Днем квартал не мог замаскировать разъедающую его заразу: на тротуарах у лавчонок с порнотоварами и кинотеатров с порнофильмами сидели бомжи, наркоманы с лицами зомби и усталые проститутки. Редкие туристы шарили по магазинам в поисках гнусных сувениров. Беззубый попрошайка клянчил милостыню, повесив на шею картонку с надписью «За ВИЧ мой спич!». В общем, Двор чудес на Перекрестке миров,[10] по-другому не скажешь.

Я пересек Бродвей и спустился в подземный переход, который вел прямо в холл отеля. И там без труда нашел стенд агентства по прокату автомобилей. Служащий проверил по компьютеру, остался ли я в их базе данных. Не желая терять время, я взял первую машину, которую мне предложили, — «Мазду Навайо» с двумя квадратными дверцами. Собираясь расплатиться, я убедился не только с удовлетворением, но и с радостью, что моя банковская карточка действует. Уселся за руль и покинул Манхэттен по скоростной автомагистрали ФДР, направившись на север.

Чтобы восстановить память, мне непременно нужно вернуться на место, где я испытал шок. Туда, откуда все началось, — в подполье Башни двадцати четырех ветров.

До Кейп-Кода я ехал четыре часа и всю дорогу шарил по радиостанциям, собирая информацию и слушая музыку — такие четырехчасовые ускоренные курсы, чтобы наверстать пропущенное за год. Я понял, что Билл Клинтон, о котором год назад я понятия не имел, чрезвычайно популярен. И что на всех волнах звучит бас-гитара рок-группы Nirvana. Еще я узнал, что весной народ чуть не разнес Лос-Анджелес после того, как суд оправдал четырех белых полицейских, которые отмолотили темнокожего Родни Кинга. По дрожи в голосе, с какой диктор объявил песню Living On my Own,[11] я понял, что Фредди Меркьюри не так давно отдал концы. В передаче о кино народ обсуждал фильмы, о которых я слыхом не слыхивал: «Основной инстинкт», «Обязательства», «Мой личный штат Айдахо»…

7

Шел третий час дня, когда я свернул на гравийную дорогу, ведущую к Башне двадцати четырех ветров. Наш загадочный маяк, коренастый и несгибаемый, солидно высился среди скал, подставив деревянный бок сияющему в небе солнышку. Я вылез из машины и сразу же приставил руку козырьком к глазам, защищаясь от пыли, которую поднял в воздух береговой ветер.

По каменным ступенькам я поднялся в дом. Дверь коттеджика, притулившегося к маяку, оказалась запертой на ключ, но я подналег плечом, и она открылась.

За тринадцать месяцев здесь ничего не изменилось. Та же обстановка в деревенском стиле, декорация, неподвластная времени. В раковине кухни я увидел кофемолку «Мока» и чашку, из которой пил кофе больше года назад. В камине все так же лежал пепел.

Я открыл дверь в коридор, который вел из дома на маяк. Дошел до конца коридора, открыл люк и по скрипучим ступенькам спустился в подпол.

Повернул выключатель. Прямоугольная комната была точно такой, какой я оставил ее год назад. Только вместо влажной жары теперь тут было свежо и сухо. Возле бочек и деревянных ящиков я увидел свои инструменты: кувалду, долото и бур, покрытые пылью и паутиной.

За проломом в кирпичной стене я увидел небольшую металлическую дверь. Я забыл закрыть за собой люк, и сквозняк скрипел дверью, поворачивая ее на ржавых петлях. Я подошел к двери без всякого страха, надеясь, что воспоминания тотчас вернутся ко мне и все станет более ясным. Я все пойму.

Я старался повторить все действия, какие проделал в первый раз. Стер ладонью пыль с медной дощечки, а латинскую надпись на ней снова счел насмешкой над собой.

Postquamvigintiquattuorventiflaverint, nihiljamerit.[12]

Становилось все холоднее и холоднее. Погреб не сделался гостеприимнее, но я был полон решимости довести эксперимент до конца. Борясь с дрожью, я вошел в комнатенку, похожую на тюремную камеру. На этот раз у меня не было с собой фонарика. В комнате было темным-темно. Я вздохнул, набрался мужества и приготовился закрыть за собой дверь. Я уже протянул к ней руку, но сквозняк опередил меня и захлопнул ее сам. Я вздрогнул от неожиданности и замер, напрягшись, готовый к испытаниям.

Но ничего не случилось. Никаких судорог, конвульсий, у меня не застучали зубы, кровь не начала пульсировать в висках.

8

Я уехал с маяка и успокоенный и огорченный, не сомневаясь, что упустил что-то важное.

Мне нужен был ответ, но, вполне возможно, искать его следовало в другом месте. Может быть, в кабинете психиатра, а может быть, на консультации у невролога.

Я сел за руль внедорожника и взял направление на Бостон, собираясь вернуться к себе домой. Полтора часа дороги показались мне нескончаемыми. Я ловил себя на том, что клюю носом. Меня одолела усталость, голова кружилась, глаза закрывались сами по себе. Я чувствовал, что весь покрыт грязью и изнурен до крайности. Хотелось влезть под душ, а потом завалиться в постель и хорошенько выспаться. Наверстать упущенное. Но сначала нужно было поесть. Меня просто корчило от голода.

Я пристроил машину на первом свободном месте на Ганновер-стрит, решив добраться до Норт-Энда, где я жил, пешком. Интересно, в каком состоянии моя квартира? И кто кормил мою кошку, пока меня не было?

По дороге я заглянул в продуктовый магазин: спагетти, соус песто, йогурты, средство для мытья посуды. Коробка «Вискаса». Словом, выйдя из бакалейного магазина, я тащил два здоровенных пакета из крафтовой бумаги. Поднялся по лестнице, увитой глициниями, что вела из Ганновера к холму, на котором стоял мой дом. Стоял и ждал лифта, держа свои сумки под мышками. Вошел в кабинку, благоухающую флердоранжем, извернулся и все-таки сумел нажать на кнопку последнего этажа.

Когда металлические двери лифта закрылись за мной, я вспомнил, что сказал мне отец, и невольно взглянул на часы. Семнадцать часов. Вчера в этот час я очнулся в одних трусах в соборе Святого Патрика.

Двадцать четыре часа назад…

Число двадцать четыре вдруг словно высветилось у меня в мозгу. Во-первых, Маяк двадцати четырех ветров, во-вторых, исчезновение Салливана длилось тоже двадцать четыре года…

Совпадение меня поразило, но обдумать его не получилось. Вдруг перед моими глазами все поплыло. В кончиках пальцев я ощутил покалывание, а к горлу подкатила тошнота. Меня начала колотить дрожь. Тело задрыгалось, словно существовало само по себе. Меня как будто ток пробил. Будто тысячи вольт искрили в моем мозгу.

Пакеты с продуктами давно валялись на полу. Вспышка, и я выпал из времени.

1993. Салливан

Я могу поверить всему,

если только это будет невероятно.

Оскар Уайльд

0

На меня обрушился кипящий ливень.

Дождь колотил с такой силой, что мне казалось, мне в череп вбивают гвозди. Жаркая, тропическая влага обрушивалась на меня лавиной, не давая открыть глаза. Я не мог дышать, я задыхался. Я кое-как держался на ногах, но словно бы против своей воли, словно находился под гипнозом. Мои колени подгибались, еще секунда, и я упаду. Оглушительный вопль чуть не разорвал мне барабанные перепонки.

Глаза открылись сами собой. Я… был в душе. Под мощной струей воды.

1

Рядом со мной стояла обнаженная молодая женщина, вся в мыльной пене, и вопила что было сил. На искаженном криком лице читалось испуганное изумление. Я похлопал ее по плечу, желая успокоить, но, прежде чем успел что-то сказать, получил кулаком в нос. Я пошатнулся и, защищаясь, закрыл лицо руками. Попытался перевести дыхание и получил второй удар, в грудь — упал, задев за фаянсовый край душевой. Попробовал ухватиться за занавеску, но пол был скользким. Приподнимаясь, я больно стукнулся головой о раковину.

Перепуганная женщина выскочила из душевой кабины, схватила полотенце и убежала из ванной.

Сидя на полу, я слышал, как она названивала соседям, призывая их на помощь. Слова долетали до меня не слишком отчетливо, но я сумел разобрать «насильник»… «у меня в ванной»… «вызвать полицию»…

Я все еще не мог разогнуться, сидел, согнувшись в три погибели, и пытался вытереть глаза. Из носа капала кровь, я едва дышал, словно только что пробежал марафон.

Мозг приказывал мне встать, но ноги и руки не повиновались. Тем не менее я понимал, что нахожусь в большой опасности. Урок в соборе Святого Патрика не прошел для меня даром. Любой ценой я должен был избежать тюрьмы. Я собрал все свои силы и с трудом встал на ноги, обвел взглядом ванную комнату, подошел к небольшому окошку, поднял вверх раму и выглянул наружу. Окно выходило на полоску асфальта между двумя домами. Высунув голову, я разглядел уходящую вдаль под уклоном прямую улицу в четыре полосы.

Желтые такси, фасады домов из темного кирпича, цистерны на крышах. Сомнений быть не могло, я опять оказался в Нью-Йорке.

Но где именно?

А главное — в каком году?

Голоса в квартире звучали все громче, а я тем временем перекинул ногу за раму и перебрался на железную пожарную лестницу. Худо-бедно, ступенька за ступенькой, я спустился вниз и пошел куда глаза глядят, принуждая свои бедные ватные ноги идти как можно быстрее. Взгляд привлекли таблички, на перекрестке, белая и зеленая. Вот теперь понятно. Я находился на пересечении 109-й улицы и Амстердам-авеню. Это северо-восток Манхэттена. Студенческий квартал Морнингсайд-Хайтс. И тут я услышал полицейскую сирену, она орала все ближе. Запаниковав, я резко свернул влево и юркнул в перпендикулярную аллейку, засаженную кустами.

Оказавшись между двумя домами, я прижался к стене, переводя дыхание и набираясь сил. Вытер нос рукавом рубашки и увидел на рукаве кровь. Костюм был мокрым насквозь. Я внимательно осмотрел себя и убедился, что на мне та самая одежда, которую привез мне Джефри Векслер. Шикарные «Тэнк» Картье показывали начало десятого.

Но день-то какой?

Я постарался сосредоточиться. Мое последнее воспоминание: кабина лифта в моем доме, пакеты с провизией на полу, меня корчит и корежит примерно так же, как корежило в первый раз в погребе на маяке…

Я чихнул. Воздух был теплым, небо голубым, солнце пригревало, а я стучал зубами от холода.

Мне бы переодеться…

Я поднял глаза: на окнах сушилась разная одежда. Конечно, не о такой я мечтал, но странно было бы сейчас капризничать. Я влез на мусорный контейнер и добрался по фасаду здания до окна с одеждой. Схватил, что попалось под руку, и надел хлопчатобумажные брюки, полосатую футболку янки и джинсовую куртку. Нельзя сказать, что новый костюм сидел как влитой — брюки широковаты, футболка узковата, зато я в сухом. Я вытащил деньги из мокрого пиджака и выбросил его в мусорку.

Теперь можно было снова выходить на улицу. Я выбрался из закоулка и смешался с толпой. До чего же мне хотелось есть! Просто жуть! До колик, до головной боли. Так что, прежде чем хорошенько обдумать ситуацию, мне нужно было перекусить. И тут же на другой стороне улицы я заметил закусочную.

Но вошел я туда не сразу, а сначала опустил две монетки в газетный автомат, с душевным трепетом ожидая, что же там обнаружу. Перво-наперво взглянул на дату. Сердце заколотилось.

Был вторник, 14 сентября 1993 года…

2

— Ваш заказ, сэр: яйца, тосты, кофе.

Официантка поставила чашку и тарелку на пластиковый столик и наградила меня улыбкой, а потом опять удалилась за стойку. С аппетитом поглощая завтрак, я внимательно просматривал «Нью-Йорк тайме».

ИЦХАК РАБИН И ЯСИР АРАФАТ

ПОДПИСАЛИ МИРНЫЙ ДОГОВОР.

ПРЕЗИДЕНТ КЛИНТОН

ПРИВЕТСТВУЕТ «МУЖЕСТВЕННЫЙ ШАГ».

Статью сопровождала фотография. Скажем прямо, удивительная и неожиданная: перед Белым домом Билл Клинтон с широкой улыбкой держал за правую руку премьер-министра Израиля, а за левую — председателя Организации освобождения Палестины.

Многозначительный жест, важное соглашение, дающее надежду на мирное сосуществование враждебно настроенных народов. Но я-то где? В реальности? Или в четвертом измерении?

Я четко определил для себя ситуацию. На этот раз после моего последнего воспоминания прошло четырнадцать месяцев. Снова скачок во времени, резкий и необъяснимый. Долгий провал.

Господи! Да что это со мной творится?

Я почувствовал дрожь в руках и ногах. Мне стало жутко. Жутко, как малому ребенку, который не сомневается, что у него под кроватью затаилось чудище. Я чувствовал: в моей жизни происходит нечто необычайное. Крайне серьезное. Для меня уже не существовало протоптанных троп.

Я вздохнул поглубже, как часто советовал своим пациентам, и постарался успокоиться. Нужно сохранять лицо. Не дать вышибить себя из седла. Но куда идти? К кому обращаться за помощью?

Одно было совершенно ясно: не к отцу, он опять наврет с три короба. У меня забрезжила мысль о совершенно другом человеке. Единственном из живых, кто, скорее всего, пережил примерно то же, что и я. О моем деде Салливане Костелло.

Официантка обошла столики, интересуясь, не нужно ли еще кому-нибудь из нас кофе. Я воспользовался и попросил у нее план города, посулив щедрые чаевые.

И взялся за чашку, собираясь выпить кофе, пока он не остыл окончательно, а в голове продолжали вертеться слова отца: «Твой дед не умер. Салливан в Нью-Йорке. Он в психиатрической лечебнице на Рузвельт-Айленд».

На карте, которую мне принесла официантка, я внимательно рассмотрел узкую полоску берега в середине Ист-Ривер. Рузвельт-Айленд был, скорее всего, островком, расположенным между Манхэттеном и Куинсом. Островок примерно три километра в длину и метров двести в ширину, где я никогда в жизни не бывал. Припомнил только, что когда-то читал детектив, где говорилось о тюрьме, находившейся на этом островке, но ее, как видно, давно закрыли. А может быть, и нет. Я был медиком, и в моем мозге отпечаталось, что на этом Рузвельте действуют два или три психиатрических центра и среди них печально известная больница «Блэкуэлл», которую все называют «Пентагоном» из-за формы здания с пятью фасадами. Должно быть, Салливан там и находится.

Возможность повидаться с дедом придала мне мужества. Туда-то я и отправлюсь, не медля ни секунды.

Только кто меня туда пустит? Ну, в общем-то, если я докажу, что я ему родной внук…

И тут я спохватился.

Бумажник!

Деньги из кармана я вытащил, а о бумажнике с документами и не подумал!

Я быстренько расплатился за завтрак и понесся на всех парах обратно в закоулок. Мусорный контейнер, по счастью, стоял на месте. Я нашел свои брюки, пиджак, влез в один карман, в другой. Обшарил все до единого.

Пусто.

Черт побери!

Если была хоть какая-то логика в безобразии, которое выпало на мою долю, бумажник должен был бы лежать в кармане пиджака. Украсть его не могли, воры ищут в карманах деньги, а не документы, а деньги никто не тронул.

Я его потерял!..

Я двинулся к Амстердам-авеню, лихорадочно размышляя, где мог посеять бумажник.

Скорее всего, он выпалу меня в ванной…

Ноги сами принесли меня к дому, откуда я сбежал час назад. Вокруг было спокойно и пустынно. Никаких следов полиции, никакого ажиотажа. Я обошел здание, твердо решив попытать счастья. До пожарной лестницы с земли не дотянуться, но я забрался на заборчик и все-таки влез на нее. Добрался до окошка третьего этажа. Осколки стекла успели убрать, вместо стекла приклеили скотчем картон. Мне не составило никакого труда справиться с картоном, я запустил руку, открыл шпингалет и влез внутрь.

Тихо. Похоже, никаких соседей. Хозяйка, как видно, быстренько подтерла лужи воды и пятна крови. Я на цыпочках обошел ванную. Никаких бумажников. В панике я присел на корточки, заглянул под колченогий комод, потом под деревянную этажерку с лекарствами, косметикой, феном и косметичкой на полочках.

И вот под ней в пыли я и обнаружил мой драгоценный потершийся кожаный бумажник. Он вылетел, наверное, когда я грохнулся возле раковины.

Я протянул руку, вытащил его, удостоверился, что все мои документы на месте, и впервые за долгое время облегченно вздохнул. Разумнее всего было бы потихоньку убраться, но, опьяненный своей маленькой победой и доверившись царящей в квартире тишине, я решился высунуть нос из ванной.

3

В комнате никого. Беспорядок, но оформлено все вокруг со вкусом. В крошечной кухоньке на стойке бара начатая пачка мюсли и бутылочка питьевого йогурта. Хозяйка, как видно, опаздывала и забыла их убрать.

Я склевал несколько зернышек, положил мюсли на полку, а йогурт сунул в холодильник. Что-то меня удерживало в этой квартире. Я пытался понять, почему вдруг я в ней очнулся.

Вернулся в гостиную. Две узенькие этажерки завалены книгами. Видеомагнитофон и рядом с ним стопка кассет. «Сайнфелд», «Твин Пике», авторское кино: «Париж, Техас» Вима Вендерса, «Секс, ложь и видео» Стивена Содерберга, «Злые улицы» Мартина Скорсезе, «Нобычный день» Этторе Сколы, «Лифт на эшафот» Луи Маля, а еще «Магазинчик ужасов» и фильмы с Мерил Стрип — «Выбор Софи», «Женщина французского лейтенанта», «Из Африки»…

На стенах репродукции шедевров Энди Уорхола, Кита Харинга, Жана-Мишеля Баския.

На низеньком столике пачка сигарет с ментолом и зажигалка I LOVE NY. Я уселся на канапе, заскрипевшем пружинами, и закурил сигарету. Сделал первую затяжку и вспомнил лицо молодой женщины, которая так отчаянно кричала под душем. Мне понятен был ее ужас: она испугалась. По всей видимости, знакомы мы не были. Стало быть, я возник перед ней наподобие распоясавшегося доктора Кто.

Я повернул голову, услышав мяуканье. Темно-рыжая полосатая кошка с круглыми глазами прыгнула на подлокотник кресла. Прищурившись, я прочитал на медальке ошейника «Ремингтон».

Как-то там мой кот? Наверное, стал бродягой…

— Привет, кис!

Как только я протянул к коту руку, чтобы погладить, он спрыгнул и исчез.

Я встал и отправился изучать вторую комнату. Спальня, в ней темный паркет и разношерстная мебель: старинная железная кровать, современное черное лакированное бюро, хрустальная люстра прошлого века. Рядом с постелью на тумбочке — номера «Театральной афиши» с современными мюзиклами (на обложках — маска и роза из «Призрака оперы», глаза из «Кошек», фотография труппы «Кордебалет»…) и несколько романов с загнутыми страницами («Молитва об Оуэне», «Любимый», «Последние дни Рафаэля»).

На стене фотографии хозяйки квартиры в разных нарядах — от вечернего платья до очень вызывающего белья. Цветные фотографии и черно-белые с самыми разными прическами: распущенные волосы, шиньон с прядями, конский хвост, каре, грива вьющихся волос на полуобнаженном плече. Девушка явно не была профессиональной манекенщицей, но, как видно, сделала подборку фотографий и ходила с ней по агентствам.

Над рабочим столом я заметил ксерокопию бланка с расписанием Джульярдской школы, самой престижной из театральных учебных заведений. На столе лежало заявление от Элизабет Эймс. Молодой женщине исполнилось двадцать, и она первый год изучала драматическое искусство.

Я открывал ящики и беззастенчиво заглядывал во все бумаги и документы, которые попадались мне под руку: в черновики любовных писем, адресованных некоему Дэвиду, фотографии обнаженной Элизабет, сделанные на расстоянии вытянутой руки и, возможно, предназначенные тому же Дэвиду, но которые она все же не решилась ему послать. Сведения о работе официанткой в баре «Франтик» в Ист-Сайде.

Прикрепленные булавкой к пробковой панели сведения о банковском счете самого огорчительного характера и множество напоминаний квартирной хозяйки о необходимости заплатить за жилье.

Я на несколько минут задержался в спальне, рассматривая фотографии на стенах. Одна из них притягивала меня как магнит: Элизабет в снежный день сидела на спинке деревянной скамьи под фонарем в Сентрал-парке. В вязаной шапочке, в великоватом для нее пальто и замшевых сапожках. Совсем не сексуальная фотка, но единственная, на которой она улыбалась.

Покидая квартиру, я снял эту фотографию со стены и сунул себе в карман.

4

Через два часа

— Я оставлю вас с ним наедине, — сказал медбрат. — Понятно, что у него нет оснований для агрессии, но вы сами врач, лучше меня знаете, таким больным основания не нужны…

Я находился на седьмом этаже больницы «Блэкуэлл», знаменитого «Пентагона», и стоял перед комнатой деда. Покинув квартиру Элизабет Эймс, я взял такси и доехал до перекрестка 2-й авеню и 60-й. Там по стоимости одной поездки в метро перебрался в кабинке подвесной дороги через Ист-Ривер и оказался на Трэмвей-плаза, в центре Рузвельт-Айленд. А там уж пешком добрался до «Пентагона», построенного на южной оконечности островка. Больница всегда пользовалась скверной репутацией. Построили ее в середине XIX века и помещали туда больных оспой, чтобы они находились подальше от города. Затем переоборудовали в приют со всеми негативными приметами подобных заведений: обилие калек и больных, плохой уход и психиатрические опыты на грани дозволенных. В 60-е годы газетные статьи и книги зашумели о здешних злоупотреблениях, и под суд угодил не один представитель медперсонала. Потом обстановка в больнице улучшилась, но до сих пор она так и не избавилась от мрачного имиджа. С тех пор как я занялся медициной, года не проходило, чтобы не появлялись разговоры о ее скором закрытии. Но от реальности никуда не деться: «Пентагон» как работал, так работает, и в его стенах я надеялся обрести спасение.

— Предупреждаю заранее, — добавил медбрат, — кнопка вызова в комнате не работает.

Я с трудом смотрел этому парню в лицо. Как у Двуликого, известного персонажа комиксов, — половина его лица сильно пострадала от ожогов.

— Так что, если возникнет проблема, не стесняйтесь, орите во все горло, — продолжал он. — Но имейте в виду, лекарства у него сильные, так что можете и не достучаться до него, но другого средства справляться с такими кексами нет.

— Вы забыли, что речь идет о моем дедушке!

— И что? Пошутить нельзя? — пожал он плечами.

Двуликий открыл ключом комнату, впустил меня и запер ее за собой. Комнатка была крохотной, обставленной по-спартански: железная кровать, пластиковый колченогий стул и привинченный к полу стол. На постели полусидел, откинувшись на подушку, старик. Необыкновенный — с серебряной бородой и редкими седыми волосами до плеч. Он был неподвижен и, наверное, смотрел стеклянными глазами неведомые мне сны. Гэндальф[13] под психотропными.

— Добрый день, Салливан, — сказал я и, немного робея, подошел к кровати. — Меня зовут Артур Костелло. Мы никогда не виделись, но я сын вашего сына, и, стало быть, вы мне дедушка.

Не так плохо для начала…

Салливан лежал не шевелясь, как каменный, и, похоже, даже не заметил моего присутствия.

— До недавнего времени я ничего о вас не знал, — объяснил я, усевшись на стул возле кровати. — Не знал, что вы живы, что находитесь в этой больнице. Если бы знал, то пришел бы навестить раньше.

Я прикидывал, сколько ему может быть лет, исходя из того, что говорил мне отец. Если не ошибаюсь, то, должно быть, недавно исполнилось семьдесят. Морщины и борода, закрывающая нижнюю часть лица, не мешали видеть, что черты у него правильные, лоб высокий, нос крупный, но благородный, подбородок волевой. Мне не составило труда представить себе его образ тридцатилетней давности, каким я видел его на семейных фотографиях: элегантный шеф фирмы, в сшитом по мерке костюме, крахмальной рубашке с запонками и в шляпе-федоре.[14] Особенно мне запомнилась фотка, где он сидит, положив ноги на письменный стол, с сигарой в кабинете своего агентства на Мэдисон-авеню. Другие времена, другой человек.

Я придвинул стул вплотную к кровати и постарался поймать его взгляд.

— Я приехал к вам сегодня и хочу попросить вас о помощи.

Старик и бровью не повел.

— Мне достался по наследству ваш маяк, Башня двадцати четырех ветров, и…

Я нарочно не закончил фразы, надеясь на ответ, на реакцию… Но ничего не дождался.

Я вздохнул. Зря я, наверное, сюда притащился. Во-первых, потому что мы чужие друг другу люди. Во-вторых, потому что Салливан окостенел в своей немоте, и трудно было себе представить, что он когда-нибудь ее нарушит.

Я встал и подошел к зарешеченному окну, за окном ватные облака плыли в сторону Астории. На улице теплынь, а в комнатенке ледяной холод. Я слышал бурчание воды в радиаторе, но тепла от него не чувствовал.

Я снова сел и сделал последнюю попытку.

— Фрэнк рассказал мне, что спустя четыре года после вашего исчезновения вы виделись с ним и попросили замуровать металлическую дверь в погребе.

Старик лежал все так же неподвижно, сложив на груди руки, и напоминал мраморное надгробие. Я продолжал:

— Я спустился в погреб, сломал стенку из кирпича и…

С кошачьей ловкостью Салливан, протянув руку, схватил меня за горло.

Схватил, как жалкого гусенка. Я потерял бдительность из-за его каменной неподвижности. И теперь он железной рукой жал мне на кадык. Задыхаясь, я смотрел на него выпучив глаза. Упоминание о двери подействовало на старика как электрошок. Он очнулся, и в его серых глазах загорелся опасный ледяной огонек.

— Зачем ты это сделал, поганец? — прошипел он мне на ухо.

Я попытался освободиться, но он надавил сильнее, показав, на чьей стороне преимущество. Откуда такая силища? Я чувствовал, как его пальцы сжимают мое дыхательное горло. Да он сейчас задушит меня, этот чокнутый!

— Ты открыл металлическую дверь? Ты вошел в комнату?

Я кивнул. Ответ привел его в отчаяние. Он ослабил хватку, и долго-долго кашлял.

— Вы псих, — прохрипел я и встал.

— Вполне возможно, — кивнул он, — а ты по уши в дерьме, мой мальчик.

Мы довольно долго молчали. Пристально, внимательно вглядывались друг в друга. Салливана было не узнать. Собранный, сосредоточенный, он словно бы очнулся от дурного сна. Словно вернулся из дальнего путешествия. Живым острым взглядом он рассмотрел меня с головы до ног.

— Как, ты сказал, тебя зовут?

— Артур. Артур Салливан Костелло.

Услышав мое второе имя, он усмехнулся, и у него на щеках появились ямочки.

— А почему ты стибрил мои часы, Артур Салливан Костелло? — спросил он, ткнув в «Тэнк» Картье на моей руке.

— Хотите, верну!

Он положил руку мне на плечо.

— Нет, приятель. Поверь, они тебе нужнее, чем мне.

Он поднялся, захрустев костями, словно ему было тесно в собственном теле.

— Стало быть, ты открыл дверь и теперь хочешь знать, что с тобой произошло.

— Да, у меня к вам сплошные вопросы. И вам…

Он поднял руку, прерывая меня.

— Какой у нас теперь год?

— Вы что, смеетесь надо мной?

— Смеюсь.

— Сегодня у нас четырнадцатое сентября тысяча девятьсот девяносто третьего года.

Он замолчал, задумался, потом спросил:

— И чем ты занимаешься, паренек?

— Врач. А что?

— Ничего. Работаешь в больнице?

Я кивнул. Похоже, в его мозгу началась сумасшедшая работа, и глаза загорелись как-то особенно, но о причине такого преображения мне было трудно догадаться.

— Покурить найдется?

— Не думаю, что здесь разрешено курить, — сказал я и показал на детектор дыма.

— Да в этой дыре ничего не работает, ты что, не понял?

Я вздохнул, порылся в карманах и протянул деду зажигалку и пачку сигарет с ментолом, которые стащил у Элизабет Эймс.

— Это что за дерьмо такое? — скривился он. — Ты меня за девчонку принимаешь? А «Лаки Страйк» у тебя что, нет?

Не дожидаясь ответа, он выругался и в конце концов, глубоко затягиваясь, стал курить ментоловую.

— Когда ты открыл дверь? — спросил он, став очень серьезным.

— В июне девяносто первого.

— Значит, сейчас у тебя второе путешествие. Когда очнулся в этот раз?

— Сегодня утром в девять. А что вы имеете в виду, говоря о путешествии?

— Я отвечу на все твои вопросы, малыш, но не раньше, чем ты окажешь мне услугу.

— А именно?

— Помоги мне смыться из этой крысиной норы. Сегодня же.

Я покачал головой.

— Вы шутите, Салливан. Это и невозможно, и нежелательно, — заявил я безапелляционным докторским тоном, каким не раз прежде говорил с больными. — В вашем состоянии это неразумно и…

Он издевательски расхохотался и ткнул меня пальцем в грудь.

— При чем тут я, малыш? Ты сделаешь это для себя. И выслушай меня хорошенько, у нас мало времени.

Он наклонился и шепотом стал давать инструкции. Как только я открывал рот, собираясь что-то сказать, он затыкал меня, повышая голос. Едва Салливан успел договорить, как заверещал детектор дыма.

Не прошло и двух секунд, и Двуликий влетел в палату.

Увидев на столике сигареты и окурок, он рассердился:

— Свидание закончено, сэр, немедленно уходите.

5

По подвесной дороге я вернулся на Манхэттен.

Мозги у меня кипели, мысли путались. Меня поразила скорость, с какой Салливан придумал план побега, но я сомневался, что смогу его осуществить. Во всяком случае, в одиночку это было практически невозможно. Я хотел взять в банкомате деньги, но карточка на этот раз не сработала. Наверное, потому, что я ею не пользовался на протяжении двух лет. Я подсчитал свои ресурсы. Негусто: оставалось семьдесят пять долларов. Хватит на билет до Бостона, но вряд ли на что-то еще. Я взглянул на часы: приближалось обеденное время.

Чуть ли не бегом я помчался на Пенсильванский вокзал и купил билет до Бостона. Взглянул на табло: экспрессы уходили каждые два часа, очередной — в 13 часов 3 минуты. Я кинулся на платформу и успел вскочить в вагон.

Всю дорогу я пытался найти выход. Меня неотступно мучил вопрос: как справиться с обрушившимся проклятием и вернуться к нормальной жизни? Понял, что никто, кроме Салливана, мне не поможет. Тогда встал второй вопрос, и очень существенный для моей совести: имею ли я право помогать больному человеку бежать из психиатрической больницы? Я не знаю диагноза, не знаю его состояния. В том, что он способен на агрессию, я уже убедился. Агрессия может обрушиться на кого угодно, жертвами окажутся ни в чем не повинные люди.

Ответ на второй вопрос был однозначным: нет.

И третий вопрос: а есть ли у меня выбор?

И на этот вопрос тоже был однозначный ответ.

6

Бостон Саус Стейшн

16 часов 40 минут

Выскочив из вагона, я помчался как подорванный в деловой квартал. Времени у меня было в обрез: ни один банк после пяти не работал.

Отделение моего банка находилось на первом этаже современного здания неподалеку от Фанел-холла. Подбежав, я уткнулся в стеклянную дверь, которую только что запер охранник. Я забарабанил по двери, охранник обернулся и мрачно взглянул на меня. Я пальцем постучал по циферблату своих часов и показал: 16.59. Он отрицательно покачал головой и насмешливо мотнул подбородком в сторону настенных часов в холле: 17.01.

Я тяжело вздохнул и еще разок яростно пнул дверь. Разозлившийся охранник собрался было покинуть свой пост, но проявил осторожность и вызвал ответственное лицо. Вот это удача! Передо мной появился Питер Ланг, банкир, который занимался счетами и сбережениями всей нашей семьи. Он узнал меня и сам открыл передо мной дверь.

— Артур! Давненько мы вас не видели!

— Путешествовал по Европе, — соврал я. — Понимаю, что явился поздновато, но мне необходима ваша помощь.

— Входите, прошу вас.

Я поблагодарил, не строя никаких иллюзий, медовым тоном и уступчивостью Ланга я был обязан отцу, чьи денежки лежали у банкира. Я проследовал за Лангом в его кабинет, объяснил, что у меня дезактивировалась карточка, и попросил сообщить, как обстоят дела с моими финансами. Он сел за компьютер и стал нажимать на клавиши, выясняя обстановку. Во время моего двухлетнего «отсутствия» снятие денежных средств с моего счета не прекращалось. Квартплата, страховка и плата за учебу снимались каждый месяц с четкостью метронома. Поскольку больница перестала платить мне зарплату, банк делал выплаты с моего особого счета, залез, так сказать, в мой чулок. Мама незадолго до смерти положила на мое имя небольшую сумму в пятьдесят тысяч долларов, теперь от нее осталось девять.

— Я хотел бы их забрать, — сказал я.

— Это возможно, — скривился Ланг. — Вы вернетесь завтра и получите деньги, но оставите на счету не меньше тысячи.

Я настаивал. Объяснял, что должен уехать из Бостона сегодня же вечером, что крайне нуждаюсь в этих деньгах, что они были оставлены мне мамой. Я не рассчитывал, что растрогаю его, но он меня все-таки выслушал и постарался выполнить мою просьбу. Полчаса спустя он вручил мне восемь тысяч долларов наличными. Прощаясь, этот болван выразил мне свои соболезнования, словно мама умерла на прошлой неделе.

Я скорчил скорбную мину и ушел, не потребовав остатка, взял такси и поехал в Саус Дорчестер.

7

В Массачусетской главной больнице практиканты аварийно-спасательной медицины три раза в месяц обязаны были принимать участие в особом мероприятии. Медицинский автобус отправлялся в самые нищие кварталы Бостона для того, чтобы все слои населения могли воспользоваться бесплатной медицинской помощью. Теоретически идея была хорошая, но на практике зачастую оборачивалась кошмаром. На протяжении всех тех месяцев, что я принимал участие в рейдах, в наш автобус летели камни. Местные бандиты видели в нас помеху своему бизнесу. На нас нападали, нас разворачивали, нас грабили. Дело кончилось тем, что медработники обратились в профсоюз, желая воспользоваться своим правом на устранение от подобных мероприятий. Но муниципалитет дорожил своим проектом и продолжал продвигать его с помощью волонтеров. Мне не раз приходилось самому сидеть за рулем автобуса и потом ставить его в похожий на барак гараж, расположенный за чертой города.

Об этих временах, таких далеких и таких близких, я и вспоминал, явившись в «Фицпатрик Авто Репер», самую крупную мастерскую нашего города, обслуживающую траурные лимузины, школьные автобусы и машины «Скорой помощи».

В просторном цехе воняло бензином, маслом и резиной. Стоило мне сделать шаг вперед, как ко мне подскочил белый бультерьер и оглушительно залаял.

Я всегда боялся собак. Испугался и этой, и она это мгновенно почувствовала. Я старался не обращать на нее внимания и обратился прямо к начальнику:

— Привет, Дэни!

— Привет, парень, давно не виделись! Зори не бойся, она хорошая девчонка, ты же знаешь!

Гора высотой в метр девяносто, втиснутая в комбинезон и засаленную куртку, Дэни Фицпатрик был на первый взгляд куда страшнее своей собаки. За спиной его все называли Джабба Хатт,[15] но ни у кого не хватило бы смелости назвать его так в лицо.

— Конрад прислал меня за машиной «Скорой помощи», нужна сегодня вечером, — небрежно сообщил я, словно мы расстались только вчера.

— С чего это? Я не получал от него заказов.

— Он тебе отправит заказ по факсу, — тут же отреагировал я. — Сам знаешь, все решается в последнюю минуту. В эту ночь поедем в социальные центры Матапана и Роксбери. Может, придется перевозить одного или двух пациентов, но хотелось бы машинку полегче. Есть у тебя в загашнике какая-нибудь небольшая санитарная машина?

— Есть, «Форд» серии Е, — сказал он, указав подбородком в сторону машины, — вот только…

Я подошел к фургончику, приспособленному для машины «Скорой помощи».

— Слушай, годится. В самый раз. А насчет факса не парься. Когда получишь, подпишешь и вместо меня тоже. В первый раз, что ли?

Дэни всей своей тушей преградил мне дорогу к машине.

— Не спеши, мотылек! Факс от Конрада, говоришь? Я бы очень удивился факсу от Конрада.

— Почему это?

— Потому что вот уже полгода, как Конрад не работает в больнице.

Я сделал мрачную морду и пошел ва-банк:

— Работает, не работает, наплевать, Дэни! Я совсем не обрадовался, когда меня снова пристегнули к этой работенке. Два года не трогали, и на тебе! В общем, факс из больницы ты получишь. Мне-то на хрена эта колымага, сам подумай! К девочке на такой не подъедешь!

Дэни Фицпатрик почесал в затылке. Нужно было быстренько покончить с этим делом, не дав ему времени на размышления. Посулить что-то интересненькое. Я тут же вспомнил объявление, которое прочитал в газете.

— «Ред Соке» играет в субботу с «Янкиз». Приходи ко мне, посмотрим вместе. Я знаю, ты положил глаз на Веронику. Она тоже будет с подружками, Оливией и Патрицией. Ну с той, рыженькой из хирургии. Девчонки, если выпьют хорошенько, становятся подобрее, если ты понимаешь, о чем я.

Мысленно я тут же извинился перед Вероникой, объяснив, что я приплел ее не для трепа, а для хорошего дела.

— Заметано на субботу, — согласился Дэни, протягивая мне ключи. — Живешь все там же?

Через пять минут я с широкой улыбкой выезжал из гаража за рулем машины «Скорой помощи».

Я поехал через Дорчестер, намереваясь гнать потом до Нью-Йорка. Дорчестер — большой квартал с особым лицом: на километры тянутся дома из красного песчаника и заборы промзон, разрисованные граффити. Именно такой Бостон я и люблю: «плавильный тигель наций», баскетбольные площадки за решетчатыми оградами, маленькие колоритные магазинчики.

На красный свет я остановился, включил радио и сразу поймал песню «R.E.M.», которую ни разу не слышал, и тут же принялся насвистывать рефрен. Конечно, дело еще предстояло сделать, но план уже сложился. На волнах радио уже поплыла новая песня, а красный свет все еще горел. В нетерпении я огляделся по сторонам. Слева — указатель, и на нем вспыхивают, словно бы подмигивая, три большие буквы Z. Дорога, что ведет на кладбище Форест-Хиллс, я его знаю, там похоронена мама и бабушка с отцовской стороны.

Загорелся зеленый, но я не тронулся с места, хотя сзади мне уже сигналили.

«Примите мои соболезнования».

До меня только сейчас дошло, и я окаменел. Слова банкира относились не к маме.

К отцу.

8

Кладбище занимало больше ста гектаров и походило скорее на английский парк, чем на место захоронений. Я пристроил машину на стоянке и двинулся по одной из дорожек, что вилась среди холмиков, мраморных фонтанов, часовен и воздушных изящных статуй.

Я был здесь серым дождливым летним днем 1984 года, когда хоронили маму, с тех пор тут многое изменилось. Но когда стал спускаться по противоположной стороне холма, узнал озеро и причудливую скалу над ним, придававшую общей картине что-то готическое.

Пошел по дорожке, обложенной камнями. Было около шести. Закатное солнце заливало все теплым ярким светом. Редкие посетители, пришедшие посидеть в одиночестве, не торопились уходить, наслаждаясь хорошей погодой и легким ветерком, покачивающим цветы и зеленые ветки кустов.

Я брел в тени столетних деревьев, поглядывая на могильные плиты и холмики. Чувствовал, что и мной завладевает ленивая истома, и вдруг увидел могилу отца. Надпись на камне гласила:

ФРЭНК КАСТЕЛЛО

2 января 1942

6 сентября 1993

Я был, как вы.

Вы будете, как я.

Отец умер на прошлой неделе. Значит, похоронили его только что, три или четыре дня назад.

Мне стало тоскливо. Я сожалел не об отце, а скорее о том, что между нами было так мало хорошего. Я пытался припомнить что-то утешительное, но не мог, и от этого мне становилось еще паршивее. Я до последнего ждал от него любви, привязанности. Вспомнил, как он в последний раз приехал ко мне утром в ту самую знаменитую субботу с предложением поехать на рыбалку, провести приятный для нас денек… Приехал, зная, что сыграет на моих чувствах, довезет до маяка, заманит в ловушку. И я был таким дураком, что повелся.

В последний раз мы с ним говорили год назад. По телефону. Что он мне сказал на прощание? «Ты достал меня, Артур!»

Ты меня достал!

Итог наших отношений.

И все же я вытер слезу со щеки, а в голове у меня возник вопрос: у меня-то самого будут когда-нибудь дети? Учитывая мое теперешнее положение, вопрос оставался открытым, но я все же попытался представить себя за руку с мальчуганом. Мы играем с ним в футбол. Я захожу за ним в школу. Но ясного представления не получалось. Все виделось как-то туманно, неотчетливо. А чего удивляться? В голове у меня полно мрачных мыслей. А в сердце пока так мало любви.

Я подошел к мраморной плите и еще раз, невольно улыбаясь, прочитал эпитафию.

Нет, Фрэнк, я надеюсь, что никогда не буду таким, как ты. Посмотри, в какую историю ты меня втянул.

И тут мне показалось, что ветер донес до меня его смех и голос: «Я же говорил тебе, Артур. Никому нельзя доверять, даже отцу».

Самое печальное, что он не врал. Он предупреждал меня, но я решил, что я умнее всех и открыл эту проклятущую дверь. Меня душил гнев, и я сказал в пустоту:

— Я всегда справлялся без тебя, Фрэнк. И на этот раз тоже справлюсь.

Я расставил руки, подставил лицо солнечным лучам и бросил отцу последний вызов:

— Видишь? Ты мертв, а я жив! Ты больше ничего не можешь мне сделать!

Но, как всегда, последнее слово осталось за ним:

«Ты уверен, Артур?»

9

23.58

Я добрался до Нью-Йорка к полуночи. По дороге остановился и купил в магазине «Гэп» на Бойлстон-стрит одежду по размеру: брюки чинос, белую рубашку и куртку. Не из внезапного приступа кокетства, мне просто нужно было выглядеть презентабельно, чтобы осуществить задуманное.

Я пристроил «мою» санитарку в закоулке Ист-Виллидж, между 3-й улицей и 2-й авеню, и до Сент-Марксплейс отправился пешком.

В такой поздний час это не самое спокойное место на Манхэттене. Воздух наэлектризован нездоровыми вибрациями. Под ногами чего только не валяется. В обветшалых домах явно живут сквоттеры. На лесенках браунстоунов неподвижно лежат люди с закрытыми глазами.

Вокруг деревьев, что растут вдоль улицы, валяются шприцы и презервативы. На дверях ателье тату и у входа на дискотеки похабные граффити. И наркотики, всюду наркотики. Дилеры, не скрываясь, бродят по кварталу, продают на глазах у всех крэк, героин, колеса. А уж обитатели! Панки, хиппи, джанки — старые старички, одна нога в могиле — трусят, совершая прогулку перед сном или отправляясь посидеть в ближайший клуб. В Нью-Йорке в таких кварталах, чаще чем где-либо еще, можно напороться на что угодно.

Плохое, разумеется.

00.16

На углу Сент-Маркс-плейс и авеню А я остановился перед клубом «Франтик». Здесь я надеялся отыскать Элизабет Эймс. Вошел.

Жара как в парилке, народу — не протолкнуться. Дуэт бас-гитаристов терзал песню Вана Моррисона. Алкоголь тек рекой. На танцплощадке танцевали впритирочку, задевая друг друга потными волосами. Но главный спектакль — в баре, где официантки в джинсовых мини-шортах и кепках на голове жонглировали бутылками, раззадоривая клиентов на выпивку. По очереди они вспрыгивали на стойку и отплясывали что-то весьма смелое, так что я понял: третий номер бюстгальтера тут важнее умения приготовить «Маргариту» или «Дайкири».

Я протолкался к стойке и заказал себе «Джек Дэниелс» у рыжей пухлявочки с цветными татуировками до выемки на груди. Она была постарше и поплотнее остальных официанток. Взглянув на ее прическу, я вспомнил картину Тулуз-Лотрека «Ла Гулю с подругами входит в Мулен-Руж».

— Добрый вечер, вы не знаете, Элизабет сегодня здесь?

— В той стороне бара, голубчик. Но ты такой паинька, мне кажется. Лиза таких не жалует.

— Спасибо за совет.

Я прищурился и сразу увидел ту, что искал.

— Лиза!

Я помахал ей рукой, зовя к себе, словно мы были старинными друзьями. Я был почти уверен, что она меня не узнает. Во всяком случае, сильно надеялся на это. Мы видели друг друга две секунды, я получил удар в нос и тут же, защищаясь, закрыл лицо руками.

Молодая женщина, нахмурившись, направилась ко мне. А что, если она меня все же запомнила? Я сразу принял меры предосторожности.

— Добрый вечер! Вы, как я знаю, учитесь в Джульярдской школе?

Упоминание о школе сразу ее успокоило. Она перестала быть официанткой, нанятой за умелое владение своим телом, она стала студенткой престижной школы драматического искусства.

— Мы знакомы?

Я отрицательно покачал головой, постаравшись улыбнуться самой обаятельной улыбкой.

— Нет, но мне посоветовали обратиться к вам.

— Кто? Дэвид?

Я вспомнил, что Дэвидом звали парня, которому она писала любовные письма. Поколебался и ринулся головой в омут:

— Да. Дэвид сказал мне, что вы потрясающая актриса. А у меня как раз есть для вас роль.

Она передернула плечами.

— Ладно сказки рассказывать!

Но я видел, что ей любопытно, хотя в то же время чувствовалось, что она мне не доверяет. Судя по всему, ее уже не раз водили за нос.

— Честное слово, я не шучу.

— Клиентов много, я на работе.

Я удержал ее:

— У меня в самом деле есть для вас роль.

Она поджала губы, подняла глаза к небу.

— Какая?

— Специфическая, конечно, — вынужден был признать я.

— Забудьте. В порно я не снимаюсь.

— Порно и близко нет. Роль самая что ни есть обычная. Роль медсестры.

— Медсестры, которая спит с пациентами?

Музыка ревела так, что приходилось чуть ли не орать, чтобы быть услышанным.

— Нет!

— Значит, она спит с врачом?

— Нет, она ни с кем не спит! У вас мания, что ли, честное слово?

— Мания у вас.

— У меня?

— У мужчин.

Я покачал головой с сокрушенным видом. Элизабет невольно улыбнулась.

— Извините, у меня был сегодня тяжелый день. Какой-то псих ворвался утром ко мне домой и пытался изнасиловать прямо под душем… А вы отдохните у нас, повеселитесь, — сказала она и пошла прочь.

Я попробовал ее удержать, но она была уже на другом конце стойки, наливала по новой текилу ребятам с Уолл-стрит, которые пришли сюда, в Ист-Сайд, чтобы оторваться.

«Ла Гулю» подошла ко мне и предложила еще порцию виски.

— Сказала же тебе, Лиза не про тебя.

— Да я же не снять ее хочу.

— Не ври, гусенок. Лизу все хотят снять.

Я достал сигарету, «Ла Гулю» чиркнула спичкой и поднесла огонек.

— Спасибо. А кто такой Дэвид? Ее парень?

— Ну как сказать? Одно слово, художник.

На лице у нее появилась недобрая презрительная усмешка, и она прибавила:

— Всякие у него художества. Но она привязана к нему, это точно. А художник этот привязан совсем к другому…

Я тут же вспомнил напоминания из банка.

— И он тянет с нее деньги, так?

— А ты откуда знаешь?

Я курил и быстренько обдумывал полученную информацию. Потом отправился на другой конец стойки и снова попытался привлечь внимание Лизы, но из этого ничего не получилось, слишком уж много было народу.

«Ла Гулю» тоже не сидела на месте, наполняла рюмки и стаканы, но на прощание подкинула мне подсказку.

— Еще час, и малышка освободится. Хочешь потолковать с ней без суеты, посиди подожди у Дамато.

— Дамато?

— Да, в пиццерии на углу Десятой и Стивенсен-стрит, она всю ночь открыта.

— Вы уверены, что она туда придет?

Рыжая от меня отмахнулась:

— Если сказала, значит, жди там.

01.36

С 1931 ГОДА ВСЕ В МИРЕ ИЗМЕНИЛОСЬ,

ТОЛЬКО НАША ПИЦЦА ОСТАЛАСЬ ПРЕЖНЕЙ.

Плакат в рамке над кассой в «Дамато Пицца» убеждал в том, что заведение это старинное, неизменно следует традициям и готовит пиццу так, как редко кто в городе: в печке с дровами.

Маленький ресторанчик и впрямь не блистал новшествами — скатерки в красно-белую клетку, кривоногие стулья, лампа с надтреснутым абажуром. Но атмосфера уютная. Пахнет помидорами, базиликом, и стоит переступить порог, как сразу разгорается аппетит. За час, что я тут просидел, я успел съесть пиццу на хрустящем тесте, а заодно выпить не один стаканчик вальполичеллы — помещение маленькое, и хозяйка, любезная, как тюремная дверь, неусыпно следила, чтобы клиенты, съев свою пиццу, не задерживались. Чтобы сохранить за собой столик, мне пришлось заказать себе еще и бутылку пива. Только мне принесли пиво, как вошла Лиза. Сразу стало ясно: она здесь своя — здороваясь, она назвала по имени и хозяйку, и мальчиков-поваров.

— А вы что здесь делаете? — спросила она, заметив меня. — За мной охотитесь?

— Позволю себе заметить, что скорее вы за мной охотитесь, потому как я здесь сижу уже добрый час, — попытался я разрядить напряжение шуткой.

— Час в засаде? Вы считаете себя большим хитрецом? — усмехнулась Лиза и уселась напротив меня.

Она переоделась: под джинсовыми шортиками у нее были теперь колготки, короткую курточку украшала булавка с черепом, на ногах вместо туфель на каблуках высокие грубые ботинки. А вот на руках кружевные митенки, на запястьях с десяток тонких резиновых браслетов, на шее вместо бус четки, а в ушах сережки в виде распятий. В общем, симпатичный клон Мадонны в стилистике Мэрипол.

Лиза заказала стаканчик рутбира и тосты из теста для пиццы с ароматными травами. Я предоставил ей право начать разговор.

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— Артур Костелло. Я врач «Скорой помощи», работаю в Бостоне.

— Предложение роли — шутка, не так ли?

— Напротив, предложение нешуточное, и ответ нужен немедленный.

— Роль в фильме или в театральной пьесе?

— Театр. И всего одно представление.

— Кто написал пьесу?

— Никто не писал. Я попрошу вас импровизировать, подлаживаясь к обстоятельствам.

— Вы все-таки надо мной издеваетесь!

— А я думал, что в вашей школе драматического искусства учат и импровизации тоже.

Она покачала головой:

— Лично я люблю хорошие пьесы, выразительные диалоги, авторский текст. Когда актер импровизирует, часто получается неинтересно.

— Часто, но не всегда. Несколько самых великолепных сцен в кинематографе — импровизация. Монолог перед зеркалом Роберта Де Ниро в «Таксисте». Душераздирающая сцена с мороженым в «Крамер против Крамера». Помните, да? Когда Дастин Хоффман предупреждает сына: «Билли, если ты собираешься сразу приняться за мороженое…

— …у тебя будут большие проблемы». Я знаю этот фильм наизусть. Но эта сцена — не импровизация.

Реплику она закончила, глядя мне в глаза, и взгляд ее глаз не оставил меня равнодушным.

— А я уверен, что импровизация, — все-таки оставил я за собой последнее слово.

— Хорошо, предположим, — кивнула она, пожав плечами. — И на какой сцене будет идти ваша постановка?

— На сцене жизни. «Жизнь — театр…

— …и люди в нем актеры», знаю, знаю. Я тоже подготовилась к встрече. Не будем больше ходить вокруг да около, говорите, в чем дело.

— Вы правы, перейдем к делу. Я буду с вами откровенен. Я хочу помочь своему деду бежать из психиатрической больницы.

Лиза уставилась в потолок, но не пыталась меня прервать.

— План у меня вот какой: завтра утром ровно в семь мы с вами в белых халатах входим в больницу «Блэкуэлл». Дед к этому времени изобразит сердечный приступ. Мы кладем его на носилки, грузим в машину «Скорой помощи» и уезжаем как можно скорее. Спустя полчаса вы будете у себя дома. В карман положите энную сумму и больше никогда обо мне не услышите.

Она сидела и молчала, потом отпила глоток рутбира и внезапно рассмеялась:

— У вас оригинальное чувство юмора.

Я взглянул на нее без улыбки, чуть сдвинув брови.

— Я говорю совершенно серьезно, без лапши.

Лиза перестала смеяться. Откинула светлые волосы, которые лезли ей в глаза, и стянула их черной гофрированной резинкой.

— Неужели дедушка реально существует?

Я кивнул и прибавил:

— Его зовут Салливан Костелло.

— А с какой стати вы хотите помочь ему бежать?

— С той единственной, какая побег оправдывает.

— Вы считаете, что он здоров, — догадалась она.

— Вы все правильно поняли.

— Но почему вдруг я? Мы даже незнакомы. Почему бы вам не попросить о такой услуге кого-нибудь из друзей?

— Хочу иметь дело с профи. И потом, у меня нет друзей. Во всяком случае, таких…

— Кому можно позвонить в три часа утра и попросить помочь разобраться с трупом. Вы это имели в виду?

На этот раз ей улыбнулся я.

— Очень жаль, но черт не понесет меня с вами на эту галеру,[16] — сообщила Лиза и откусила кусочек душистого хлебца.

Я протянул ей конверт из коричневой крафтовой бумаги, в нем лежали восемь тысяч долларов.

— Здесь все, что у меня есть, — сказал я, понимая, что кладу на стол последний козырь.

Лиза открыла конверт и долго смотрела на пачку пятисотдолларовых ассигнаций. Ее глаза блестели, но вовсе не от жадности. Я знал, что в этих долларах она видит «баллон с кислородом»: оплаченную квартиру, погашенный долг в банке. Отсутствие необходимости вихлять бедрами перед полупьяными молодчиками в барах вроде «Франтика». Возможность оставаться дома по вечерам в обществе Ремингтона и, попивая зеленый чай, читать пьесы Сэма Шепарда и романы Джона Ирвинга, те самые, что лежали у нее на диване.

Лиза долго колебалась, пристально вглядываясь в меня блестящими от усталости глазами и пытаясь понять, какой дьявол прячется за моей добродушной физиономией. Ей было двадцать, она была молода, отчаянна, горда, но… Сейчас она чувствовала растерянность. На секунду, нет, на долю секунды, передо мной вспыхнула картинка: Элизабет, но постарше, поувереннее, ставшая мне гораздо ближе, вновь из-за чего-то тревожится. Вспыхнула и погасла.

— Слишком рискованно, — вынесла она приговор и подтолкнула конверт обратно ко мне.

— Но мы же не банк собираемся грабить.

— Говорю вам, чересчур опасно.

— Не опаснее, чем жить с наркоманом.

Я ответил грубо и не к месту. Элизабет прожгла меня взглядом.

— Кто вы такой, чтобы судить людей?

— Мне кажется, что совсем не здорово влезать в долги, оплачивая колеса для своего парня.

— Вы не можете этого понять, Дэвиду они нужны для творчества.

— Нашли, тоже мне, извинение! Я врач и могу вас уверить с полной ответственностью: лучшее, что вы можете сделать для такого творца, это расстаться с ним. Скажите, с какой радости вы с ним связались?

— Я его люблю, — ответила Лиза, вложив в ответ все свое презрение ко мне.

На ее глазах блестели слезы, ее душил гнев, и, не сдерживая его, она швырнула в меня стакан с рутбиром.

— Отвянь, идиот!

Вскочила, опрокинув стул, и выскочила пулей из пиццерии.

Ничего не скажешь, не повезло.

02.21

Я вернулся к санитарной машине и увидел, что оба зеркальца у нее разбиты. Наверняка какой-то наркоман хотел поживиться то ли шприцами, то ли аптечкой, но, видно, был не совсем в себе, так что мой фургон устоял, и тот выместил свою злость на несчастных зеркальцах. Что тут скажешь? Такой квартал…

Я сел за руль «ракеты с красным крестом» и распрощался с Ист-Виллиджем. Теперь мне предстояло подняться к Грамерси, Мюррей-Хилл, Мидтауну. Чтобы попасть на остров Рузвельт на машине, нужно дать большой крюк по Куинсу, только так попадешь на улицу, которая ведет к единственному автомобильному мосту. В три часа утра я был у моста. Переехал на другую сторону и пристроил «Скорую помощь» неподалеку от больницы, на открытой стоянке как раз напротив залива. По радио звучали старинные джазовые мелодии. Я опустил окно фургона. Меня баюкал томный саксофон Стена Гетца, я курил сигарету и смотрел на небоскребы, возвышающиеся по другую сторону залива. Я был еще на Манхэттене, но уже вдали от него. Гул, шум, огни города — всего в нескольких десятках метров, но казались недосягаемыми.

Так далеко и так близко…

Щемящая боль полоснула по сердцу. Разве со мной не то же самое? Я живу, и я вне жизни. Я и не я.

Я швырнул окурок на асфальт, откинулся на сиденье и закрыл глаза, собираясь урвать у ночи хоть несколько часов тревожного сна.

10

Тук! Тук! Тук!

Я вздрогнул. Первые лучи солнца, бьющие в лицо, ослепили меня. Потом я разглядел лицо Элизабет Эймс, она барабанила в стекло машины.

Я судорожно поднес часы к глазам.

Черт! 6 часов 55 минут!

Я открыл ей дверцу.

— Почему передумали?

— Деньги нужны. Почему же еще? — ответила она, когда мы уже тронулись. — Плата, между прочим, вперед.

Я порылся у себя в кармане и протянул ей конверт, кляня себя на чем свет стоит из-за того, что проспал.

— Извините, но у нас нет времени репетировать, — сообщил я, включая сирену, мигалку и светящуюся панель на крыше.

— Для такого любителя импровизаций, как вы, это, я думаю, не проблема. А костюмами вы снабжаете?

— Лежат на заднем сиденье. Будьте добры, передайте мне халат и стетоскоп.

Мы подскакивали на выбоинах, но я все прибавлял скорость, надеясь, что все произойдет именно так, как было задумано на седьмом этаже больницы «Блэкуэлл». Если Салливан работает по сценарию, то сейчас он симулирует сердечный приступ. Я представил себе медсестру, которая входит к деду в комнату, начиная утренний обход, и видит, как он лежит, прижимая обе руки к левой стороне груди, словно стараясь унять нестерпимую боль. Представил себе и Салливана: несколькими минутами раньше он с улыбкой побрызгал себя водой, имитируя выступившую испарину, а потом с десяток раз отжался, повышая температуру. Если у старика с головой все в порядке, то задумка может выгореть. Увидев, в каком он состоянии, медсестра должна тут же позвонить по телефону и вызвать «Скорую».

— По вызову! — бросил я охраннику и въехал, не выключая сирены, на территорию больницы.

Машину я поставил напротив входа, выкатил носилки, и мы с моей «ассистенткой» влетели в холл.

— «Скорая помощь» для пациента с седьмого этажа, — объявил я и бегом направился к лифтам.

Один перед нами открылся, мы вбежали в него, и Элизабет нажала на кнопку. Пока поднимались, я проверил все ли взял с собой — чемодан «Скорой помощи», дефибриллятор, электрокардиограф. Глубоко вздохнул, намереваясь таким образом справиться с волнением, и сказал Элизабет, чтобы немного переключиться.

— А вам идет медсестринский халатик! Возбуждает!

И получил в ответ угрожающе наставленный на меня большой палец.

Двери лифта, скрипнув, разомкнулись, как створки раковины.

— В конец коридора! — скомандовал я.

Открыв дверь с номером 712, я увидел Салливана, распростертого на кровати, и сидящую у его изголовья медсестру. Влажное лицо деда свела болезненная гримаса, правая рука лежала на груди.

— Сейчас мы все выясним, — объявил я и выгрузил оборудование на столик на колесиках.

— А вы кто? — растерянно спросила медсестра.

Я еще не успел и рта раскрыть, как Элизабет заявила:

— Доктор Хэейс, доктор Аддисон!

Я принялся за обычные первичные процедуры: измерил пульс, давление, приготовился снимать кардиограмму.

Элизабет взглянула на датчик и уверенно заявила:

— Вы что, не видите? Это же инфаркт! Срочно в Маунт Синай.[17]

Мы мигом водрузили Салливана на каталку. Когда мы выехали в коридор, я надел на старика кислородную маску. Медсестра вошла вместе с нами в лифт, что дало возможность Элизабет продолжить импровизацию.

— Аддисон! Надо немедленно ввести внутривенно аспирин!

Двери лифта раздвинулись. На четвертой скорости мы миновали пустой холл и оказались возле санитарной машины.

Самое трудное позади!

Мы поместили Салливана в фургон, и я прекрасно видел, как он веселится под маской. Он даже ткнул мизинцем в мою сторону, и я словно бы услышал его голос:

«Славно сработано, малыш!»

Я тоже улыбнулся и повернул голову назад. А там…

11

Я получил удар дубинкой от охранника, согнулся пополам, не в силах вздохнуть. Второй удар свалил меня наземь.

Чувствуя, что упал в самую грязищу, я открыл глаза и увидел нашу машину «Скорой помощи», но в глазах у меня все расплывалось. Очевидно, значок Главной массачусетской больницы в Бостоне насторожил охранника, и он, как сумел, постарался остановить меня. Потом я услышал голос Двуликого, медбрата с лицом, пострадавшим от ожогов, он предупредил:

— Эй, Грег! Обрати внимание, он не один!

Охранник кинулся к машине, но она вдруг сорвалась с места и помчалась. Два придурка пытались ее остановить, но что ты будешь делать с мотором в восемь лошадиных сил?!

Разозленные, они вернулись ко мне, и я понял, что по счетам придется платить мне.

— Как только я тебя увидел, гад, сразу понял, что ты за птица, — процедил Двуликий и хорошенько наподдал мне ногой под ребра.

— Да успокойся ты! Отведи его в изолятор, пусть там подождет, пока приедет полиция.

Они сорвали с меня халат, сгребли за шкирку, подняли с земли и поволокли обратно в лечебницу. И вот я снова в лифте, но теперь под охраной, и еду не вверх, а вниз. В подвале, в конце коридора, вижу надпись «Изолятор», и двое моих сопровождающих вталкивают меня в крошечную, обитую войлоком комнатенку.

Дверь за мной захлопывается, и я становлюсь пленником саркофага, стараясь не поддаться клаустрофобии.

И что теперь?

Я утешал себя мыслью, что Салливан на свободе. Утешение серьезное. Я довел дело до конца, и наш план сработал.

Не прошло и четверти часа, как я услышал голоса, они приближались и становились все громче. Голос охранника произнес:

— Он заперт вот здесь, лейтенант.

— Понял, Грег. Сейчас разберемся.

Пока они скрежетали ключом в замке, тяжелый сладкий запах флердоранжа заполонил темную комнатенку. Меня затошнило. Мало этого, бешено заколотилось сердце, череп чуть не лопнул от боли. Легким не хватало воздуха, возникла острая резь в глазах. А потом уже знакомое ощущение, что земля уходит из-под ног, и я падаю в пустоту.

Дверь заскрипела, открываясь. Звук я услышал, но меня уже там не было.

— Так. И куда этот парень мог подеваться?

1994. Элизабет

Любовь — путешествие без руля и без ветрил, спасение в осторожности.

Ромен Гари

0

Отдаленный глухой шум — то ли радио, то ли телевизор. Какая-то занавеска. Глухой черный туман. Самочувствие препротивное, но уже привычное: веки, будто налитые свинцом. Нехватка воздуха. Изнуряющая слабость, на грани небытия.

Я открыл глаза. Лежу на полу. От плашек паркета пахнет воском. Темно. Жара жуткая, можно подумать, обогреватель работал на максимуме много часов подряд. Я осторожно встаю на ноги. Хруст в суставах такой, что мне кажется: у меня вот-вот сломаются кости. Я протираю глаза и оглядываюсь вокруг.

Я… В просторном помещении, вокруг царит полутьма. В помещении беспорядок, похоже, что я в мастерской художника. На полу валяется палитра, у стены — полотна с абстрактной живописью, в углу тюбики с краской, плошки, горшочки, на низком пластиковом столике остатки пиццы.

1

Радиобудильник на столике показывал три часа утра. Я подошел к окну, занимавшему чуть ли не всю стену. Судя по высоте, квартира находилась на третьем или четвертом этаже. Улица едва освещена. Напротив и вокруг — дома довоенной постройки, а еще — изящные «чугунные дома» с наружными лесенками, колоннами и аркадами. Прищурившись, я разглядел вывески нескольких художественных галерей. На одной из них светился адрес: 18, Мерсер-стрит. Понятно, я находился в Сохо.

В жилой части мастерской работал телевизор, канал Си-эн-эн обрушивал поток информации. На диване валялся пульт-ленивчик. Убедившись, что в мастерской никого нет, я взял его, немного увеличил звук и сел у экрана с красной надписью «Новости». Показывали Нельсона Манделу, его только что избрали президентом Южно-Африканской Республики, и он приносил присягу в Претории, где собралась огромная толпа народа.

«Пришло время залечивать наши раны. Пришло время забыть о пропастях, которые нас разделяют. Пришло время созидания».

Внизу экрана отчетливо виднелась дата: 10 мая 1994-го. Последнее мое воспоминание относилось к сентябрю 1993-го. На этот раз, прыгнув в лабиринт времени, я оставил позади восемь месяцев.

Я выключил телевизор, от его верещания у меня закружилась голова. И тогда услышал, что где-то течет вода и как будто что-то капает. Я выглянул в темный коридор. Наверное, он вел в спальню и ванную. На первой двери старинная эмалевая табличка сообщала: Bath.[18] Я толкнул чуть приоткрытую дверь и увидел…

2

Жуть.

Ванную озарял теплый трепещущий свет. Горело с десяток свечей разной величины, расставленных в самых разных местах. На черных и белых квадратах пола темнели капли крови, ведя к старинной ванне, водруженной на медных орлиных лапах.

Колени подгибались, но я все же подошел к переполненной ванне. В розоватой воде лежала обнаженная женщина. Не шевелясь, наклонив голову к плечу, на запястьях обеих рук порезы. Распустившиеся волосы закрывали ее лицо. Вода прибывала, еще немного, и голова ушла бы целиком под воду.

Вот черт!

Преодолевая неимоверную слабость, я все же вытащил женщину из ванны, уложил на полу, обтер полотенцем.

Нашел сонную артерию, нащупал пульс, он был едва заметный, нитевидный. Значит, потеряла много крови.

Спокойно, Артур!

Сердце колотилось как бешеное. Одно сердце на двоих. Я встал на колени и принялся за привычную работу, которую делал каждый день в «Скорой помощи», — попытался привести ее в сознание. Заговорил с ней, но не получил вразумительного ответа. Женщина реагировала только на болевые ощущения. Глаз не открывала. Шкала Глазго[19] восемь или девять, серьезные изменения сознания.

Думай!

Я огляделся. Увидел на полу бутылку виски «Джим Бим» и еще одну, «Фо Роузес». Возле мусорной корзины валялись пластиковые коробочки от лекарств, я прищурился и разобрал буквы на этикетках — лунеста, сильнодействующее снотворное, и лоразепам, анксиолитик.

Господи боже мой! Только этого не хватало!

Обе коробочки пустые, значит, она выпила все. В сочетании с большой дозой алкоголя воздействие подобных лекарств особенно губительно.

Я поднял обе руки молодой женщины, чтобы остановить кровотечение. Она дышала едва-едва, давление было низким, руки и ноги синюшные.

Итог: кровотечение, снотворное, анксиолитик, алкоголь. Коктейль, от которого трудно не отдать концы. Вот-вот или легкие откажут, или сердце остановится.

Встав, я отправился в гостиную в поисках телефона. Набрал 911 и вызвал «Скорую». В стенном шкафу на кухне нашел чистые тряпочки, из тряпочек и двух косынок соорудил жгуты, повязки, остановил кровотечение.

Я сделал все, что мог. Надел на несчастную халат, убрал волосы и посмотрел ей в лицо.

Это была Элизабет Эймс.

3

Врачи «Скорой помощи» суетились вокруг Лизы, делая все необходимое при подобных попытках суицида: внутривенное вливание флумазенила, промывание желудка, интубацию и искусственную вентиляцию легких, ЭКГ…

Я мог предугадать каждое их действие, знал все их решения. Мне бы очень хотелось помочь, но я не имел на это никакого права. И потом, парни не хуже меня знали свое дело. В спальне я нашел платье, туфли и небольшую сумочку из искусственной кожи, в которой лежали документы Элизабет, ключ от квартиры, две бумажки по двадцать долларов и банковская карточка. Я взял ключ и наличные деньги, остальное отдал одному из врачей, чтобы в больнице знали, кого привезли.

— Поехали быстрее! — распорядился врач, — Кровотечение серьезное.

Они положили Лизу на носилки. Я проводил их до машины.

— Куда вы ее повезете?

— В больницу «Белльвью», — ответил мне медбрат и закрыл дверцы машины.

Я смотрел вслед удаляющейся «Скорой» вместе с соседкой по площадке. Старая дама вышла из своей квартиры, как только услышала шум в коридоре.

— Чья это квартира? — спросил я, зная заранее, какой получу ответ.

— Ее снимал художник Дэвид Фокс. Несколько дней назад он умер от передозировки. Бедная девочка…

Сунув руку в карман, я вытащил последнюю ментоловую сигарету и зажигалку с надписью I LOVE NY.

— Вы были знакомы с Лизой? — спросил я, закурив.

— Я часто ее здесь видела. Она даже, можно сказать, жила здесь. И всегда такая милая, приветливая, непременно скажет что-то приятное. Если хотите знать мое мнение, ради этого типа не стоило умирать.

Пожилая дама побрела к двери своей квартиры, продолжая беседовать сама с собой:

— Бедная девочка! Захотеть умереть такой молоденькой!

Я помахал первому же такси, которое проезжало по улице. Такси остановилось, я оглянулся на старушку. Она запахнула поплотнее халат, продолжая бормотать:

— Чего бы я только не отдала за несколько лишних годков жизни! — услышал я.

4

5 часов утра

Я открыл дверь в квартиру Лизы, и Ремингтон, полосатый кот, бросился ко мне как к спасителю. Я и шагу не успел ступить по коридору, а он уже терся о мои ноги, отчаянно мяукая.

— Как дела у котов? — осведомился я, почесав его за ухом.

В стенном шкафу на кухне я нашел кошачьи сухарики и насыпал ему полную миску, а в блюдечко налил воды. Самому мне очень хотелось кофе, но жестяная банка оказалась пустой, а единственная бутылка молока в холодильнике уже никуда не годилась.

На стойке лежало несколько газет. Несвежих. «Ю-Эс-Эй Тудей» предыдущих недель. У меня было много дел, но я не устоял, полюбопытствовал. Ну и ну! Сплошные смерти! Пятого апреля покончил с собой Курт Кобейн. Первого мая погиб в автокатастрофе Айртон Сенна. На столе номер «Ньюсуик» с чернобелой фотографией певца «Нирваны» на обложке и название в виде вопроса:

«SUICIDE: WHY DO PEOPLE KILL THEMSELVES?» [20]

Я положил журнал обратно на стол и принялся искать то, за чем пришел. Я хотел узнать, где находится Салливан. Я очень надеялся, что найду хоть что-то, и старательно обшаривал обе комнаты. Что произошло восемь месяцев назад, после того, как Элизабет удалось помочь моему деду сбежать? Куда она его отвезла? Поддерживали они связь после побега или нет? Хотя на этот счет я сильно сомневался. У Салливана ни денег, ни крыши над головой, ни документов. Даже друзей, к которым он мог бы обратиться, и тех нет. Во всяком случае, о его друзьях я никогда ничего не слышал. В общем, судя по всему, он, скорее всего, снова пребывает в «Блэкуэлл». А возможно, уже и умер.

Но мысль о смерти тут же улетучилась, Салливан остался у меня в памяти таким, каким я видел его в последний раз: глаза горят, голова работает, и вот, пожалуйста, план, как вырваться на свободу.

Я осмотрел обе комнаты и ничего не нашел. Ни следа, ни намека. И собрался уже уходить, как вдруг Ремингтон прошмыгнул у меня между ног, решив пробраться в спальню хозяйки. От неожиданности я потерял равновесие и растянулся на полу.

Ну спасибо тебе, котяра!

Поднимаясь, я оперся на комод и тут заметил камею на серебряной цепочке, она висела на старинной настольной лампе, стоявшей на бюро с выдвижными ручками. Камеи здесь в прошлый раз не было, за это я мог поручиться. Я взял безделушку в руки и залюбовался тонким женским профилем на фоне синего агата. Перевернул и прочитал надпись, выгравированную изящными буквами:

Ивонне

Помни, у нас две жизни

Коннор, 12 января 1901

Мое сердце заколотилось. Коннор и Ивонна — так звали моих прадедушку и прабабушку. Откуда у Элизабет могла взяться эта камея? Ответ напрашивался сам собой: ее подарил ей Салливан.

В страшном возбуждении я стал открывать все ящики, все шкафы, шарить по всем полкам. Теперь я знал, что мне искать: сумку Элизабет. В мастерской лежала выходная маленькая сумочка, какие обычно берут с собой вечером. А мне нужна была рабочая, ежедневная, куда женщины ухитряются поместить половину своей квартиры. И вскоре я нашел такую, объемистую, из зернистой кожи, в ней лежали пудреница, косметичка с причиндалами для макияжа, связка ключей, щетка, очки, пачка жвачки, ручка, аспирин, ежедневник и… записная книжка с телефонами.

Как же колотилось мое сердце, когда я открыл ее на букве К. Ничего. А вот на букве С имя Салливан было написано каллиграфическим почерком, и далее следовал телефон, он начинался кодом 212, и это значило, что дед был в Нью-Йорке.

Я записал номер у себя на руке, отправился на кухню, снял трубку с настенного телефона и набрал одну за другой цифры. Короткое молчание, потом гудки. Десять. Двенадцать. Никто так и не взял трубку. Автоответчика тоже не было, оставить сообщение я не мог.

Черт! Черт! Черт!

В предрассветных потемках я, не отрываясь, смотрел на зеленые цифры, мерцающие на микроволновке: 5 часов 34 минуты.

Оглушительно зазвонил телефон, и я вздрогнул от неожиданности.

— Алло! — сказал я, подняв трубку.

— Удобная, однако, услуга — автоматический перезвон.

— Черт! Это вы, Салливан?

— Ты вернулся, малыш? Это лучшая из новостей! Я не ждал тебя раньше лета!

— Где вы находитесь, говорите скорей, ради бога!

— Как где? Дома, ясное дело.

5

Такси мигом доставило меня по адресу, который продиктовал дед. Небольшой переулок, вымощенный булыжником, позади парка Вашингтон-сквер. На первом здании красуется медная доска, оповещая, что в старые времена на аллее МакДугал размещались конюшни и подсобные помещения богатых вилл, расположившихся вокруг парка.

Светало. Легкая дымка тумана витала в воздухе, окружая ореолом старинные фонари. Я толкнул калитку, ведущую во двор, и дошел до маленького двухэтажного домика цвета ржавой охры. Постучался дверным латунным молотком с мордой ревущего льва.

Салливан высунул голову в дверь.

— Привет, внучок!

Он распахнул дверь пошире, и я оглядел деда с ног до головы. Внешность Салливана изменилась самым удивительным образом. Теперь он был аккуратным и ухоженным господином: длинные расчесанные волосы красиво падали на плечи. Короткая бородка приобрела красивую форму. Несмотря на ранний час, дед был одет в водолазку и элегантную вельветовую курточку. Я просто рот открыл от изумления: умирающий старик из лечебницы «Блэкуэлл» превратился в состоятельного фермера и сбросил добрый десяток лет.

— Бог ты мой! Да ты весь в крови! — заволновался он.

— Не волнуйтесь, это не моя, — успокоил я его.

— Давай входи быстрей, не студи мне задницу!

Я не слишком уверенно вошел в прихожую и позволил проводить себя в теплую, хорошо обставленную комнату, напоминающую паркетом медового цвета, диваном «Честерфилд» и биллиардным столом английский паб.

В глубине комнаты над баром из красного дерева висело зеркало, а в баре сияли массивные хрустальные стаканы и стоял десяток бутылок виски. Одну стену занимал книжный шкаф, соблазнявший книгами в кожаных переплетах, и буфет с инкрустациями из слоновой кости, на котором был водружен старинный проигрыватель и лежали джазовые пластинки на 33 оборота. Я разглядел имена музыкантов и обрадовался, потому что тоже любил их: Телониус Монк, Джон Колтрейн, Майлз Дэвис, Фрэнк Морган…

— Иди-ка поближе к теплу, — позвал меня Салливан, стоя возле камина, где весело потрескивал светлый огонек. — В каком часу ты сегодня очнулся?

— В три часа утра.

— И где на этот раз?

— В мастерской в Сохо.

В нескольких словах я рассказал деду о попытке самоубийства Лизы и о том, как пытался ей помочь. Он страшно разволновался, лицо его напряглось, взгляд затуманился, он полез в карман и вытащил пачку «Лаки Страйк». Эти сигареты Фрэнк смолил всю свою жизнь, и они сыграли не последнюю роль в его болезни и преждевременной смерти. Салливан предложил мне сигарету и закурил сам.

— Но не сомневайся, она справится, — сделав затяжку, сказал он, усевшись в кожаное клубное кресло. — Душ примешь? — спросил он меня после второй затяжки.

— Погодите, Салливан. Скажите сначала, где мы?

— Я же сказал: дома. У меня.

— Что-то мне не верится. Я не могу понять, каким образом вы могли купить или снять квартиру. Вы же беглый пациент психиатрической лечебницы, а значит, у вас нет денег, нет счета в банке, нет удостоверения личности.

— И все-таки ты у меня дома, — заявил он, лукаво подмигнув. — Я купил эту квартиру в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. Она была для меня гарсоньеркой, потаенным райским садиком. Я любил тут отдохнуть от работы, посидеть, послушать музыку, пропустить стаканчик.

«И побыть с любовницей, так, чтобы жена не узнала!» — прибавил я про себя.

Сквозь сигаретный дым я различил на его губах улыбку.

— Да, и такое бывало, что греха таить. В общем, для того, чтобы местечко оставалось тайным, я создал сложную систему: квартира зарегистрирована на чужое имя и с продленным сроком погашения долга на оплату. Оплачивал ее я, но записана она была на моего тогдашнего компаньона Рэя Макмилана, он и числился ее официальным владельцем.

— И он вернул ее вам в прошлом году, когда вы сбежали из больницы.

— Ты ловишь все на лету, малыш.

Теперь многое прояснилось. В пятидесятых годах, когда Салливан был официально признан умершим и родственники распорядились его наследством, нью-йоркская квартира не была учтена и осталась в полном его владении.

— А на что же вы живете?

Вместо ответа Салливан встал с кресла, подошел к книжному шкафу, повернул, как фокусник, деревянную панель и показал сейф. Не без усилия открыл его и ткнул пальцем в три слитка золота средней величины, тускло поблескивающих в полутьме.

— Из всех советов, какие я мог бы дать тебе, внучок, этот самый ценный: чтобы ни случалось, спрячь грушу на случай, если пить захочется. В предвидении всяческих неприятностей, какие непременно приготовит тебе жизнь.

Я то и дело поглядывал на тускло поблескивающие золотые слитки, не смог удержаться и спросил:

— А золото? Оно откуда?

Глаза деда вновь загорелись лукавым блеском.

— В начале пятидесятых по причине больших налогов один из моих очень крупных клиентов стал расплачиваться со мной золотыми слитками, которые достались ему от матери. Я получил их четыре штуки и спрятал здесь, в сейфе. В прошлом году один продал. Но я тебе скажу: жизнь так подорожала! Просто беда! А ты как считаешь?

Я не счел нужным отвечать. Вопрос был риторическим.

— Значит, все это время вы жили здесь?

— Точно так, малыш.

— И чем же вы занимались?

Он погасил окурок в пепельнице из литого стекла.

— Ждал тебя.

— Что значит, ждали меня?

Он не мигая уставился на меня и очень серьезно сказал:

— Я знаю, ты постоянно задаешь себе вопрос: что же такое со мной творится? Знаю, что ты в ужасе. Но у меня для тебя плохая новость: правда еще хуже того, что ты можешь себе вообразить.

Я просто ел его глазами.

— Говорите! Какая еще правда?

— История сложная, и смириться с ней нелегко. Я все тебе расскажу, не сомневайся, но пойди сначала прими душ и надень все новенькое.

— Интересно, где я возьму новенькое?

— На втором этаже. Там две спальни. Первая — моя. А вторую считай своей. Там в шкафу найдешь все, что надо. Я не знал точно, какой у тебя размер, так что покупал все в двух экземплярах.

Как видно, лицо у меня стало удивленным до крайности, потому что старик с довольным видом добавил:

— Говорю же тебе, внучок, что я тебя ждал.

6

Душ мне пошел на пользу. Я не мылся уже три дня. Или, может, три года? Честно говоря, я совсем потерял чувство времени. И, постоянно пытаясь понять то, что понять невозможно, заодно утратил способность размышлять логично.

Спустя полчаса я спустился вниз и нашел деда в кухне. Я успел побриться, надел рубашку поло, костюм из донегаля и подушился дорогим одеколоном с легким приятным запахом лаванды и лимона.

— Ну и вонища, — поддел меня Салливан, наливая чашку дымящегося кофе.

Дед успел приготовить для меня завтрак: оладьи с кленовым сиропом и свежевыжатый апельсиновый сок. Несмотря на стресс, мой желудок подводило от голода, кишки просто выворачивало, будто неделю во рту маковой росинки не было. Так что я набросился на оладьи и съел сразу три штуки.

— Я-то знаю, какой бывает бешеный аппетит, когда опамятуешься после передряги, но ты ешь помедленней, а то у тебя живот болеть будет, — учил меня дед, словно шестилетнего.

А я как непокорный подросток тут же выпил в два глотка свой кофе и, почувствовав, что сыт, попросил, чтобы Салливан наконец мне все объяснил.

Старик кивнул, устроился поудобнее на стуле и набрал в грудь воздуха для долгого рассказа.

— Чтобы понять, что с тобой происходит, нужно вернуться на тридцать лет назад в тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. В те времена удача плыла ко мне в руки. Шесть лет назад я создал рекламное агентство, и оно приносило огромную прибыль. Заказы текли к нам со всех концов страны, и мы тогда были очень популярны. Мне исполнилось тридцать два. Я работал по шестнадцать часов в сутки и, по общему мнению, имел все, что только может пожелать человек: жену, ребенка, красивый дом, несколько автомобилей. У меня было все, кроме главного. Беда состояла в том, что я все время испытывал тоску. Мне не с кем было разделить свой успех. Рядом не было родной души, партнера, союзника…

Старик занервничал, поднялся со стула, подошел к солидной чугунной плите и налил себе чашку кофе.

— Так вот, в пятьдесят четвертом году я оказался на перепутье, — признался он, продолжая стоять возле плиты и опираясь на нее. — Я стал понимать, что ошибся в самом главном в своей жизни. Стал понимать, что делать детей нужно с женщиной, которую любишь по-настоящему. Я все острее чувствовал одиночество и все чаще старался находиться подальше от своего семейного очага. На неделе я укрывался в этой своей гарсоньерке, а в свободные дни занимался ремонтом старого маяка, Башни двадцати четырех ветров, которую купил за цену краюшки хлеба.

Салливан отпил большой глоток кофе и торжественно объявил:

— Моя жизнь изменилась восемнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Было около десяти часов вечера. Я весь день конопатил щели в башне, вымотался до крайности и решил пораньше лечь спать. Снаружи дул сильный ветер, и, как всегда в ветреные дни, телефонная связь не работала. Я сидел с бутылкой пива в руках, ел сэндвичи и слушал по радио передачу о бейсбольном матче. Неожиданно матч прервали и сообщили о железнодорожной катастрофе, которая только что случилась в Нью-Йорке. Я сделал звук погромче, потому-то и не услышал шума, который донесся из подпола. Я был уверен, что на маяке я один, и вдруг передо мной в гостиной появляется человек весь в крови и падает посреди комнаты.

Я только что выслушал сообщение о крушении поезда и решил, что передо мной одна из жертв катастрофы.

— Это был Горовиц, первый владелец маяка, так?

Салливан взглянул на меня, и я прочитал в его взгляде удивление и уважение.

— А ты парень не промах. Уже и про Горовица выяснил? Да, ты прав, это был Горовиц. Я видел его на фотографиях среди архивных бумаг, которые во множестве представил мне адвокат его вдовы. Постарел, конечно, но я сразу его узнал. Подошел, наклонился к нему — бедняга был весь изранен. Живот, грудь — словно побывал на поле битвы. Мы с ним оба понимали, что смерть не за горами. Он вцепился в меня и прохрипел: «Дверь! Главное, не открывайте дверь!»

Салливан подошел и снова сел напротив меня за дубовый деревенский стол.

— Я долго не мог прийти в себя. Горовиц давно уже не дышал, а я все сидел возле него. Меня словно парализовало, я не мог понять, что происходит. Телефон не работал, и самым разумным решением было бы сесть в машину, доехать до полицейского участка в Барнстабле и рассказать обо всем, что произошло. Но…

— Но вы этого не сделали.

— Да, не сделал. Потому что усмотрел одну неувязочку. Единственной возможностью попасть на маяк и в дом была входная дверь. Я самолично запер ее на два оборота, когда вернулся, и она так и стояла запертой. Все окна были закрыты ставнями. Каким образом вошел Горовиц? Я решил разобраться и пошел по его следам. Кровавые метки привели меня в подпол как раз к той самой металлической двери. Но в тот вечер мне и так всего хватило выше крыши, и я решил не искушать дьявола. В общем, я вытер везде кровь…

Я не мог не вмешаться:

— А почему на следующий день не обратились в полицию?

— Да потому, что, представь себе, я неплохо знаю полицейских. Во всяком случае, полицейских того времени. Сценарий был бы готов в одно мгновение: совершено убийство. Кто убийца? Салливан Костелло.

— Не факт. Полиция должна была провести расследование.

— Должна. И какой был бы результат, сам подумай! История почище «Тайны желтой комнаты».[21] Труп в доме, где все ходы и выходы закрыты изнутри. К тому же на меня в полиции уже было заведено досье: недавно у меня были неприятности из-за налогов и еще давний привод из-за драки в баре, когда мне было восемнадцать.

— И что же вы сделали?

Дед молча похрустел пальцами, а потом сказал:

— Официально Горовиц умер много лет назад. Я дождался, когда непогода уймется, и похоронил его в глубине нашего участка.

7

Я сидел, оглоушенный этой новостью. Напряженное лицо Салливана оживилось, он словно заново переживал все, что случилось давным-давно.

— Да, на похороны у меня ушло все утро. А потом я вернулся на маяк. Я во что бы то ни стало хотел понять, что же это такое было. Спустился в подпол и удивился неожиданной и необъяснимой влажной жаре, которая там царила, потому что утро было сухим и холодным. Открыл металлическую дверь и осмотрел маленькую комнатенку. Я входил в нее уже сто раз. Она служила мне подсобкой, я держал там инструменты и подумывал впоследствии превратить ее в винный погреб. В общем, я в нее вошел. Жара там была такая, словно меня засунули в котел с кипятком. И только я собрался выйти, как сквозняк захлопнул за мной дверь. Последствия ты знаешь: ноги, налитые свинцом, затрудненное дыхание и ощущение, что падаешь, падаешь…

Салливан снова замолчал и тяжело вздохнул.

— Я очнулся на крыше одного из домов в Митпэкинг Дистрикт, неподалеку от водонапорной башни. И не очень-то понял, что делаю в Нью-Йорке. Дождь лил как из ведра, холод пробирал до костей. Я весь заледенел, кашлял так, что нутро наизнанку выворачивалось, а слабость была такая, словно марафон пробежал. Спустился по черной лестнице вниз и пошел согреваться в бар. За стойкой черно-белый телевизор передает новости: на дворе декабрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого, и в полном разгаре дело Розы Паркс.[22]

— Стало быть, вы перепрыгнули через год и даже чуть больше?

Салливан кивнул.

— Я, как и ты, был подавлен и полностью вышиблен из колеи. Целый день бродил по Манхэттену, пытаясь понять, что произошло. Я даже заглянул в срочную психиатрическую помощь, до того был уверен, что умом тронулся. А через сутки снова «испарился». Открыл глаза и вижу, что еду на такси, на заднем сиденье. Пассажирка, как увидела меня, заорала. Она читала газету, а дата на этой газете была октябрь тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.

Я не мог не задать вопрос, который жег мне губы:

— И сколько же времени такое повторяется?

Саливан посмотрел мне прямо в глаза.

— Двадцать четыре года, мой мальчик.

8

Салливан снова поднялся и начал расхаживать взад и вперед по гостиной.

— Ты хотел знать правду, теперь ты ее знаешь: толкнув дверь, ты входишь в адский лабиринт и проживаешь двадцать четыре года своей жизни как двадцать четыре дня.

Дед замолчал, давая мне время переварить полученную информацию. Мне показалось, что я что-то неправильно понял.

— Вы хотите сказать, что теперь я буду жить только один день в году?

— Ты все правильно понял, малыш. И длиться это будет ровно двадцать четыре года.

Нелегко мне было сладить с бурей эмоций, которые меня закрутили. Двадцать четыре года…

— С вами так и было?

— Именно. С тысяча девятьсот пятьдесят пятого по тысяча девятьсот семьдесят девятый. Почти четверть века уместились в двадцать четыре «путешествия». Таково проклятье маяка. Ты тоже в лабиринте. Начал путешествие, которое выведет тебя в 2015 год.

— Да нет! Не может такого быть!

Дед снова тяжело вздохнул и молчал не меньше минуты. Лучи солнца осветили кухню, обитую натуральным деревом. Салливан машинально выключил свет.

— С годами я понял механику, по какой действует этот лабиринт. Самая коварная штука заключается в том, что, если в лабиринте кто-то есть, комната совершенно безопасна. Не спрашивай почему. Об этом я знаю не больше тебя. Но именно по этой причине, пока Горовиц странствовал по спирали, я мог спокойно, ничем не рискуя, входить в эту комнату.

— На протяжении двадцати четырех лет вашего странствия…

— Маяк бездействовал и теперь снова будет бездействовать, потому что ты оказался в лабиринте.

Салливан вытащил сигарету из пачки, постучал ею по столу, уминая табак, и грустно прибавил:

— Единственный плюс системы: она может крутить только одного человека.

Он щелкнул бензиновой зажигалкой, вспыхнул голубоватый огонек и зажег кончик его сигареты.

— Путешествуя, я старался сделать все, чтобы уберечь мою семью от ловушки. В свое четвертое появление назначил свидание Фрэнку в аэропорту Кеннеди. Он, наверное, тебе рассказывал об этом. Я попросил его замуровать металлическую дверь.

Я молча кивнул: да, рассказывал, и спросил:

— А что было потом?

Салливан ждал моего вопроса, но по его гримасе я сразу понял, что у него нет ни малейшего желания на него отвечать. Он поднялся со стула и открыл наполовину застекленную дверь, которая вела на крошечную терраску, где цвели цветы и где сейчас сияло солнце.

Он стоял и курил среди калужниц и герани.

— А что случилось после двадцать четвертого путешествия, Салливан?

Он раздавил окурок в цветочном горшке.

— У нас будет время, и мы с тобой обо всем поговорим. А сейчас, я думаю, тебе пора узнать, как там Лиза.

Я не стал настаивать. Возможно, мне даже не очень хотелось услышать ответ.

— Вы поедете со мной? Она в больнице «Белльвью».

— Поезжай, я приеду попозже.

9

Я вышел из дома и услышал, как хлопнула за мной дверь. Если медбрат сказал правду и Лизу повезли в больницу «Белльвью», то я легко мог добраться туда пешком. Я пошел по 5-й до Утюга[23] и повернул в сторону Ист-Ривер. Через полчаса я уже стоял перед монументальным фасадом старейшей больницы города Нью-Йорка.

Посещение разрешено с одиннадцати, но я, как врач «Скорой», знал, как обойти правила. Сообщил дежурному, что я брат Элизабет Эймс, объяснил, что только что прилетел из Бостона на самолете, изобразил страшное беспокойство. Меня без всяких проволочек пропустили в отделение. Там, побегав по коридорам, я отыскал практиканта, которому было поручено следить за состоянием Элизабет. Ему я представился, как коллега, работающий в главной бостонской больнице. Поговорив, мы обнаружили, что мы ровесники и оба стажировались в больнице «Нортвестерн Мемориал» в Чикаго. Он сам проводил меня в бокс, где лежала Элизабет, но о ее состоянии говорил с большой осторожностью.

— Как только ее привезли, мы тут же начали интенсивную терапию. Перевязки, дыхательный аппарат. Дальше, как пошло дело, ты знаешь не хуже меня: флумазенил быстренько устранил воздействие бензодиазепина, но алкоголь и большая кровопотеря сильно осложнили состояние и мешают привести ее в сознание. Я на дежурстве еще в течение полутора суток, так что, будут вопросы, обращайся без стеснения.

Я поблагодарил его и толкнул дверь в палату.

Комната тонула в полумраке. Лицо Лизы выделялось бледностью на фоне светло-голубой подушки, губы были еще синеватыми, волосы разметались, закрыв одну щеку.

По докторской привычке я проверил, как заживают раны, посмотрел, на месте ли электроды, потом датчики сердечного мониторинга, прочитал лист о состоянии больной, пристроенный в ногах постели.

Палата показалась мне коконом, защитной оболочкой, которая была мне так необходима, чтобы отдохнуть и немного прийти в себя.

Сил совсем не осталось. Я был на нуле и психически и физически. Был в отчаянии, чувствуя себя игрушкой неведомых сил, не имея возможности защититься…

Рассказ Салливана граничил с бредом, но при этом был единственным объяснением происходящего. Он мне описал все, что происходило и будет происходить со мной. Объяснение было малоправдоподобным, но другого, какое я мог бы ему противопоставить, не существовало. Разум советовал не принимать стариковский бред всерьез, интуиция подсказывала, что дед говорил чистую правду.

Я выбрал профессию, связанную с наукой, и всегда чтил только разум. Никогда не верил в Бога, избегал, как чумы, всяческой эзотерики и спиритизма. И нежданно-негаданно стал жертвой злой неведомой силы, героем фантастической истории, сродни тем, какие смотрел по телевизору в подростковом возрасте, вроде «По ту сторону реальности», «Доктор Кто», «Байки из склепа», «Калейдоскоп ужасов»…

День пролетел в один миг — доктора, сестры с уколами и таблетками, холтеровское мониторирование, аппарат искусственного дыхания.

Ближе к вечеру я написал Лизе письмо на бланке с шапкой больницы. И только успел положить его в конверт, как на пороге палаты появилась знакомая фигура.

— Салливан! Однако вы не спешили!

Дед не обратил внимания на мое замечание, осведомился, как себя чувствует Лиза, и грустно сказал:

— Я пришел с тобой попрощаться.

Я недоверчиво покачал головой.

— Что же? Я вот так и «исчезну» в вашем присутствии?

Он кивнул.

— Я помню все ощущения до последнего, — признался он, и в его голосе послышалась болезненная ностальгия. — Сердцебиение, запах флердоранжа, отчаяние, которое разрывает тебе сердце всякий раз, когда ты чувствуешь, что сейчас улетишь…

— Когда увидимся? — спросил я, стараясь не поддаться наплывающему ужасу.

— Не знаю. Примерно через год, не меньше. Отсутствуешь обычно от восьми месяцев до шестнадцати. И, признаюсь, самым болезненным для меня была невозможность назначить свидание…

— Но вы, наверное, пытались справиться с задачей, фиксировались на дате или на каком-то человеке?

— Так пишут в фантастических романах, но в реальности все иначе. Все происходит совсем по-другому. У тебя есть мой номер телефона?

Я показал ему руку, где нацарапал десять цифр.

— Запомни их, так будет безопаснее. Как только вернешься, сразу звони.

Он вытащил из кармана сигареты и одну сунул в рот. Я вскипел.

— Здесь не курят! Что вы себе позволяете? Мы уже не в пятьдесят четвертом!

Дед обиженно сунул сигарету за ухо.

— Скажи все-таки, как ты меня нашел?

Я вытащил из кармана серебряную цепочку с камеей на синем фоне, которую нашел в квартире Лизы.

Салливан улыбнулся.

— Отец подарил ее матери в день моего рождения. Я разыскал ее у себя в гарсоньерке и подарил малышке.

— Ваши родители по-настоящему любили друг друга, так ведь?

— Да, им выпало такое везение, — стыдливо признался старик.

— А что означает эта надпись? Что значит «Помни, что у нас две жизни»?

— Старинная китайская мудрость гласит: у человека две жизни, и вторая начинается тогда, когда он понимает, что жизнь всего одна.

Я понимающе кивнул.

— Вот написал Лизе письмецо! — Я протянул Салливану конверт. — Передайте ей, пожалуйста. Сможете?

— Ну, конечно!

Старик подошел поближе к окну.

— А что ты ей написал? — спросил он.

Я только открыл рот, чтобы ответить, как легкая дрожь пробежала по моему телу. Я ощутил покалывание в кончиках пальцев. Камея выпала у меня из рук. И тут меня скрутило.

Перед глазами все поплыло, но я успел увидеть, как Салливан хладнокровно рвет конверт, который я ему передал.

— Да что вы себе позволяете? Подлость какая!

Я поднялся со стула, чтобы вырвать остатки письма из его рук, но тут мои ноги подкосились, и мне показалось, что я увязаю в зыбучем песке.

— До будущего года, — сказал Салливан и сунул сигарету в рот.

Электрический разряд вспыхнул у меня в мозгу, и следом грянул гром, от которого у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

Я испарился.

1995. Вместо сердца граната

(…) Я поняла, что жестоко не бегущее время, а утрата чувств и эмоций. Потеря, словно их никогда и не было.

Лоране Тардье

0

Коротко и яростно взвыла сирена.

Кузнечные мехи прерывали вздохами монотонное урчание. Скрежетало железо. Оглушительно грохотала железная дорога.

Я лежал, вытянувшись на чем-то жестком и вибрирующем. Чувствовал направленную на меня вентилятором горячую струю прогорклого воздуха. Мои зубы стучали. В голове туманилось, дышать было тяжело. Лицо горело от жара, волосы слиплись от пота. Мучительно хотелось пить. Внутри все горело.

Я уже привык к рези в глазах, к склеенным векам. Открывать их было мукой. Мне словно насыпали в них песку, а потом склеили. Все-таки я открыл глаза. Но видел не ясно, смутно. Первое, что я различил, был металлический стержень, который тянулся от пола до потолка. Я вцепился в него и поднял ватное тело.

Постепенно зрение прояснилось. Я различил сиденья, граффити, раздвижные двери.

И понял, я в поезде нью-йоркского метро.

1

— Откуда взялся, перец?

В вагоне сидел только бомж, вальяжно развалившись на сиденье, и три парня — черный, белый и латиноамериканец, — мелкая шпана с пивом в крафтовом пакете. Парняги — чистая карикатура, зубы со скайсами, сами в банданах, снэпбэках, толстовках с капюшонами, на шеях по килограмму цепей, футболки с Тупаком Шакуром,[24] рядом древний кассетник, откуда несется рэп.

— Тикалки небось хороших бабок стоят!

Миг, и они уже возле меня. Я стою, по-прежнему вцепившись в стойку. Кожа покрыта мурашками, затылок ломит, хочется лечь в кровать, укрыться тремя одеялами и выпить грога.

— Гони бабло и куртку!

Латиноамериканец первый поднял на меня руку. Унизительная пощечина, которой он меня неожиданно наградил.

Я, хоть и был не в кондиции, спускать ему не собирался. Тоже поднял руку, хотел вернуть полученное. Только поднимал слишком медленно. Получил кулаком в печень, а потом коленом под дых и повалился на пол. Мне на горло наступили грязной кроссовкой. Встать я не мог, и на меня посыпался град ударов: меня били ногами, плевали, осыпали бранью. Потом и нож блеснул, его приставили к моему горлу.

Кишки крутит, на глазах кипят слезы, а что я могу? Вот так они меня и ограбили. Все забрали: бумажник, деньги, паспорт, ремень, куртку, а главное, старинные дедушкины часы «Танк» от Луи Картье.

Пытка длилась не больше нескольких минут. Как только поезд остановился на платформе, парни мигом выскочили, оставив меня наедине с бомжом, который плевал и на меня, и на мою участь.

Я лежал на полу, часто дыша, как собака, и пытался собраться с мыслями. Болело у меня все. Из рассеченной брови текла кровь, губы распухли, под глазом, ясное дело, синел фингал.

«Не лучшее из прибытий…»

Я пропустил станцию, прежде чем набрался сил, поднялся и плюхнулся на откидное сиденье. Взглянул на пластиковую схему вверху вагона, понял, что я на синей линии, то есть на линии А, самой длинной из всех в Нью-Йорке. Эта линия соединяет Куинс с самой северной точкой Манхэттена. Подонки выскочили на 125-й улице, а мы сейчас проезжали 116-ю. Когда двери снова разъехались, я выбрался на платформу станции «Катедрал Парквей». На платформе ни души. Прошел через турникет, поднялся по лестнице и оказался на 110-й улице. Пройди несколько шагов, и будет дом Элизабет Эймс! Таких случайностей не бывает.

Было еще темно и довольно холодно. На тротуаре парень загружал автомат свежими газетами. Я спросил, сколько времени, он ответил: шесть, а я посмотрел дату на газете. Сейчас, стало быть, было 5 ноября 1995-го. Первую страницу пересекал внушительный заголовок:

ИЦХАК РАБИН УБИТ В ТЕЛЬ-АВИВЕ

НА МИТИНГЕ В ПОДДЕРЖКУ МИРА

Я быстренько пробежал глазами статью. Ультраправый террорист выпустил израильскому премьеру две пули в спину, «защищая народ Израиля от решений Осло». Рабина срочно отвезли в больницу, где через два часа он скончался. Тон статьи был пессимистический, будущее мирных начинаний стало сомнительным.

«Только этого не хватало…»

2

Я уточнил номер квартиры по почтовому ящику и позвонил в дверь Лизы.

Молодая женщина, открывшая мне, весело улыбнулась. Лизу было не узнать. В последний раз я видел ее в коме на больничной койке, она была на пороге смерти, а теперь цвела, как роза, была радостна и свежа. На ней были только мужская рубашка и ботинки, так что можно было разглядеть ее хорошенькие ножки. В руках она держала зубную щетку.

— Отлично, что пришел, — заявила она, словно мы с ней сто лет дружили.

В квартире вкусно пахло кофе.

— Боже мой! Где это тебя так разукрасили? — воскликнула она, разглядев мою распухшую физиономию.

— Три подонка в метро отдубасили. И обокрали, — мрачно сообщил я.

— Ой-ой-ой! Идем, я тебя продезинфицирую.

Я пошел за ней в ванную вместе с котом Ремингтоном, который уже терся о мои ноги.

Намочив вату спиртом, Лиза принялась вытирать кровь с моего лица. Пока она изображала медсестру, я вдыхал ее запах, наслаждался игрой оттенков ее светлых волос, движениями маленьких грудок, которые шевелились под рубашкой в такт ее движениям.

— Салливан мне сказал, что ты уехал в Руанду с «Медициной без границ». Ужас, что там творится, да?

Я нахмурился, но спорить не стал, надеясь узнать от Лизы побольше.

— Когда вернулся?

— М-м… Сегодня ночью…

— Я очень рада, что ты зашел меня навестить, — сказала Лиза, бросив вату в корзину. — Мне хотелось поблагодарить тебя за то, что ты меня спас. И за письмо тоже.

Я не смог скрыть удивления.

— Салливан передал тебе мое письмо?

— Конечно, передал, — ответила Лиза, подняв на меня чудесные серые глаза. — Оно мне очень помогло, я часто его перечитываю.

В уголке ее рта белела паста. Ослепленный светом ее ясного лица, я на секунду представил, что целую ее.

— Слушай, — начала она, возвращаясь в комнату, — у меня сегодня сумасшедший день: занятия в академии, потом фотосъемка, потом кастинг в «Кельвин Кляйн», но мы можем увидеться вечером. Хочешь?

— Да… Хочу.

Она ушла в спальню одеваться и оставила дверь открытой. Благодаря игре зеркал я увидел ее, тоненькую, едва одетую. Похоже, стыдливость не была главной добродетелью мисс Эймс. Зеркала удваивали ее отражение, а я ее ревновал к самому себе.

— Знаешь, что я хотела бы съесть на ужин? Утиную грудку в медовом соусе!

Лиза появилась передо мной одетая, с сумочкой и в шерстяной шапочке.

— Ну-у…

— Мне так нравится, что ты будешь для меня готовить! — сообщила она, завязывая шарф. — Встречаемся здесь в восемь вечера.

— О’кей.

— Вторая связка ключей под ковриком. Ты будешь лапочкой, если накормишь кота и захлопнешь за собой дверь.

— Не… Непременно.

— До вечера! — Лиза послала мне воздушный поцелуй.

И тут же исчезла.

Все это так, шуточки, понятное дело…

Я остался в квартире один, слегка оглушенный нашей встречей и контрастом двух пережитых утром сцен. После злобного холодного насилия в метро я через несколько минут попал в тепло дружеского участия непредсказуемой девушки.

Чувствуя себя как дома, я заглянул в стенной шкаф за кошачьими сухариками.

— Хозяйка у тебя — атомная бомба, ты это знаешь? — спросил я у Ремингтона. — Есть у нее кто-нибудь сейчас, а?

Кот мяукнул мне в ответ, но я не разобрал, что именно.

Я поставил воду для кофе, включил радио и слонялся несколько минут по квартире. Заглянул в спальню Лизы и увидел там письмо, которое написал ей год назад. Оно было разорвано на четыре части, а потом склеено скотчем и теперь красовалось на пробковой панели, прикрепленное кнопками.

Больница «Белльвью»

10 мая 1994-го

Дорогая Лиза,

я знаю, что мы всерьез незнакомы, но жизнь уже дважды нас сталкивала.

В первый раз, оскорбив меня, ты плеснула мне в лицо стакан срутбиром и ушла. Но через несколько часов мужественно помогла моему деду бежать. И хотя ты уверила меня, что сделала это ради денег, мне приятнее думать, что тебя тронула история моего дедушки.

Второй раз мы встретились этой ночью. В лицо мне полетел не стакан, а кошмарное видение — вскрытые вены, ты истекаешь кровью в ванной, приняв горсть снотворного.

Не думай, что я стану извиняться за то, что нарушил твои планы. Но не сомневаюсь, что тебе было очень больно, и поэтому ты оказалась на краю.

Не буду изображать мудрого советчика. Я знаю, что у нас рядом с сердцем тикает граната. Одни никогда не срывают чеку, другие рискуют и подвергают себя опасности. Если начать дергать беду за ниточки, рискуешь вызвать толчок, который разрушит твою жизнь.

В больнице я каждый день имел дело с больными, которые делали все, лишь бы справиться с мучившей их болезнью. Людей, которые дорожили жизнью и все бы отдали за несколько лишних дней. У каждого были свои причины, чтобы вступить в сражение со смертью, каждый назначал себе свой срок: дождаться рождения внука, дожить до весны и полюбоваться цветущими вишнями, примириться с дорогим человеком, которого обидел. Случалось, они побеждали. Но чаще терпели поражение — законы природы не отменить.

Я знаю, что любовь может убивать. Знаю, что бывают смертоносные чувства. Но я слишком ценю жизнь и не согласен с решениями, которые хотят ее обрубить, даже если горизонт застилают тучи.

Позаботься о себе, Лиза.

Вцепись в жизнь.

Повторяй: колесо вертится быстро.

Артур

3

Было уже около одиннадцати, когда я стоял у двери Салливана. Я не спешил уехать от Лизы: принял душ, подкрепился пакетом попкорна, покопался в ее платяном шкафу, надеясь отыскать замену своей куртке. Налезло на меня только ярко-розовое манто, и я стал похож на человечка «Мишлен», которого окунули в ведро с краской.

Не имея ни доллара в кармане, я зайцем проник на первую линию метро и изну рительно долго ехал от «Морнингсайд Хейл» до «Кристофер-стрит-Шеридан-сквер».

— Салливан, откройте! Это я! — кричал я, колотя дверным молотком с головой льва.

Никакого ответа, зато к окну подошла соседка.

— Может, не надо так орать? — осведомилась она.

— Простите, мэм. Я ищу дедушку. Его что, нет дома?

— Час назад я слышала, как он уходил. Утром он часто гуляет в парке.

Я поблагодарил соседку и отправился в Вашингтон-сквер. Мне пришлось довольно долго бегать по аллеям, я обошел мраморную арку, фонтан, оглядывал каждую скамейку, но Салливан словно сквозь землю провалился.

В конце концов я все-таки его нашел — за кустами, в зоне, отведенной для любителей шахмат. В толстой замшевой куртке, в твидовой каскетке на голове, дед сидел за каменным столиком и разыгрывал партию-блиц со студентом-азиатом, поставив на кон пять долларов.

— Позволь доиграю, малыш, — бросил он мне, даже не повернув головы, вмиг учуяв мое присутствие.

Я был в бешенстве, подошел и смел с их дурацкой доски все фигурки на землю. Студентик, воспользовался ситуацией, подхватил на лету обе бумажки и был таков.

— По твоей милости я лишился пяти долларов, — вздохнул дед и наконец-то посмотрел на меня.

— А мне на это начхать, — заявил я и уселся напротив него.

Легкая улыбка тронула губы деда.

— Красивое, однако, манто. И розовое тебе идет.

На этот раз я ограничился тем, что нацелил на него указательный палец.

— Я тоже очень рад тебя видеть, — сообщил Салливан, поглаживая бороду.

Я изо всех сил старался успокоиться.

— Я очнулся в пять утра в метро, меня отколотили и забрали все документы, мои часы и…

— Мои часы, — поправил меня дед.

— Хотите, чтобы я вас треснул?

— Ну, если теперь и шутить нельзя…

Дед подозвал разносчика с тележкой и попросил два кофе.

— Это тоже часть бэд трипа, — сообщил он, протягивая мне стаканчик. — Место, где очнешься, — всегда неожиданность, иногда хорошая, иногда плохая. Один раз в поезде метро, другой в постели Джейн Рассел…

— Джейн Рассел? Да ей, я думаю, под восемьдесят.

— Но я уверен, что она и теперь хороша.

Я устало пожал плечами:

— Возможно. Если не возражаете, обсудим Джейн в следующий раз. А сейчас мне нужны ответы.

— Задай вопрос.

— У меня их множество. Первый: что вы делали на протяжении тех двадцати четырех лет, которые длилось ваше путешествие? Чем занимались между тысяча девятьсот пятьдесят четвертым и семьдесят восьмым годом?

4

Салливан подышал на руки, согревая их, и нахмурился.

— В последний раз, когда мы с тобой говорили, на чем я остановился?

— На тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Вы очнулись в такси рядом с женщиной.

Дед покачал головой, порылся во внутреннем кармане куртки, вытащил бумажник, а из бумажника пожелтевшую фотографию.

— Эту женщину звали Сара Стюарт. Ей было двадцать шесть. Она только что закончила медицинский факультет и работала эпидемиологом в нью-йоркском отделении Всемирной организации здравоохранения.

Салливан протянул мне снимок молодой женщины в белом халате, сфотографированной, очевидно, в лаборатории. Сияющее лицо, хорошенький носик, искрящийся взгляд из-под прядки волос прически под Веронику Лейк: в ней был шарм, чувствовалась порода и незаурядный характер.

— Любовь с первого взгляда, взаимная, неотвратимая. Притяжение душевное и физическое, какого я в жизни своей не испытывал. Я познакомился с ней в пятьдесят шестом, искал, когда вернулся в пятьдесят седьмом. На третий год, в пятьдесят восьмом, я открыл ей правду о своей ситуации.

Старик вытащил из-за уха сигарету и закурил, крутанув зажигалку.

— Жестокая судьба, согласись, — печально сказал он. — Встретить наконец свою половинку и не иметь возможности быть с ней вместе.

— И что же вы сделали?

— Мы любили друг друга.

Он выпустил клуб дыма, и тот завис секунду в ледяном воздухе и только потом рассеялся.

— Вопреки всем обстоятельствам мы с Сарой любили друг друга целых двадцать лет. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом нам выпало счастье — у нас родился ребенок, наша маленькая Анна.

Тихий ангел пролетел над сквером. Салливан повлажневшими глазами смотрел через мое плечо на маленьких ребятишек, возившихся с санками. Молчание затянулось, и я прервал его:

— Как можно жить с человеком, если видишь его всего один день в году?

— Я же не говорил, что это было легко, нет, это было адски трудно, болезненно — для нее, для меня, для нашей дочки. Адски больно и в то же время волшебно. Сара была той женщиной, какую я ждал. Какую искал и не находил с тех пор, как стал взрослым.

Я недоверчиво взглянул на Салливана.

— А она? Как она могла согласиться на такую жизнь?

— Скажем, что она к ней приспособилась. Сара была женщина свободная, независимая, временами взрывная. Феминистка, не желавшая осложнять свою жизнь присутствием мужа.

От сигареты Салливана остался небольшой окурок, он достал из пачки еще одну и прикурил от предыдущей.

— Сара была активисткой. Она входила в группу двадцати женщин-врачей Wave Collective,[25] это были шестидесятые, они ездили по всей стране и тайно делали аборты. Я восхищался ею и ее деятельностью. Тогда были другие времена. Многие ранимые, уязвимые женщины считали свою жизнь конченой из-за нежелательной беременности.

И снова Салливан долго курил, наблюдая за детишками поверх моего плеча. Он тосковал по прошлому. А когда взглянул на меня, признался:

— Двадцать четыре года промелькнули как одно мгновение. Четверть века уместились в несколько недель, и это были самые счастливые недели в моей жизни. Да, я был счастлив. Тяжело было видеться всего один день в году, но благодаря Саре и Анне я жил так полно, как никогда прежде.

— Почему вы говорите о них в прошедшем времени?

Лицо старика стало скорбной маской, голос дрогнул.

— Они обе умерли, — сказал он.

5

Неожиданный порыв ветра пронесся по парку, взметнул облака пыли, разметал кучи сухих листьев, собранных садовниками.

Салливан поднялся из-за шахматного стола. Я стал собирать фигуры с земли и укладывать их в ящик, следя, как дед, механически передвигая ноги, побрел по аллее.

— Эй! Меня-то можно подождать?!

Я решил, что пойду за ним следом, и не сомневался, что он направился домой. Но Салливан, вместо того чтобы повернуть на МакДугал-стрит, перешел через авеню Америка и двинулся по Корнелия-стрит, узкой улочке, типичной для Гринвич-Виллидж, с деревьями, сейчас уже облетевшими, кирпичными домами, маленькими ресторанчиками.

На перекрестке с Блик-стрит Салливан толкнул дверь бара «Корнелия Ойстер». Я вошел следом и увидел стойку с ракушками. В Новой Англии я видел такие десятками, но на Манхэттене — впервые. Салливан уже сидел перед стойкой на табурете. Он заметил, что я вошел, и помахал рукой, приглашая сесть рядом.

— Мне очень жаль, извини, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Ты тут ни при чем, малыш. К несчастью, теперь твоя очередь крутиться в этой карусели.

Он погрузился в изучение меню и заказал за нас двоих: большое блюдо устриц и бутылку «Пуйи-Фюиссе».

Бармен ловко налил нам по стакану белого вина, Салливан выпил свое залпом и попросил, чтобы налили снова. Я подождал, пока он выпьет и этот бокал, и спросил:

— А что было после двадцать четвертого путешествия?

Он посмотрел на меня и ответил:

— Все лучшее и худшее.

Перед нами поставили блюдо с плоскими и глубокими устрицами. Салливан выжал на них пол-лимона. Проглотил устрицу и заговорил:

— Сначала хорошее. Хорошо было то, что время вернулось в свою колею. Не надо было больше скакать из одного года в другой. Ты снова занял свое место в мире, и это было хорошо, — сказал он и взял еще одну устрицу.

В общем, испытывал мое терпение.

— А что плохо? — поторопил я его.

— Помнишь медную табличку в подполе на маяке?

— С надписью по-латыни?

Старик кивнул.

— Postquam viginti quattuor venti flaverint, nihil jam erit, — серьезно процитировал он. — Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят.

— И что?

— Так оно и есть, и это настоящее проклятие маяка. Ты словно бы и не прожил эти двадцать четыре года, они как будто существовали только в твоем сознании. Никто из тех, кого ты встречал, о тебе не вспомнит. Все, что ты успел сделать за это время, исчезнет.

Салливан догадался, что мне трудно понять, о чем он говорит, и уточнил:

— После двадцать четвертого странствия я оказался в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. И вернулся в исходную точку: в комнатушку в подвале маяка.

— Но ее же замуровали, — прервал его я.

Дед кивнул.

— Я не сразу понял, где оказался, а когда сообразил, то решил, что останусь там навсегда. К счастью, там лежал мой инструмент, а земляной пол был мягким и влажным. В общем, я взял лопату и принялся копать. Не знаю, сколько времени я копал, восемь часов, десять, но мне удалось выбраться оттуда. Я набрал воды из колодца, помылся, увел велосипед у ближайшего соседа, добрался до ближайшего городка и сел на первый поезд до Нью-Йорка.

Салливан положил вилку для устриц и снова замолчал. Видно было, что вспоминать дальнейшее ему не хотелось.

— В то время нью-йоркское отделение Всемирной организации здравоохранения располагалось в квартале Тертл-Бей, неподалеку от здания Объединенных Наций. Было семь часов вечера. Я ждал Сару у выхода, но она не бросилась мне в объятия, как обычно, когда мы встречались. Она посмотрела мимо, словно мы даже не были знакомы.

Глаза Салливана потускнели, голос стал хриплым.

— Я окликнул ее, попытался заговорить, но она очень холодно мне заявила, что понятия не имеет, кто я такой. Я был в шоке, тем более что видел по ее взгляду: она не лжет, она в самом деле видит во мне незнакомца. Я стал напоминать, сколько мы вместе пережили, говорил об Анне, нашей девочке, обо всем, что с нами за это время случилось. И тут, похоже, Сара меня пожалела, она остановилась и согласилась со мной поговорить. Но не как с любимым человеком, а как с пациентом, у которого мания.

Салливан сжал руки в кулаки.

— Сара достала фотографии, которые носила в кошельке. Показала своего мужа, врача, афроамериканца, и двоих детишек-близнецов, симпатичных мулатов лет по двенадцать. Я онемел, в себя не мог прийти от горя и гнева.

Салливан схватил меня за плечо, встряхнул и крикнул:

— Я не мог согласиться с этим, понимаешь?! Я стал говорить Саре, что это неправда, ерунда, и тогда она меня испугалась. Бросилась бежать. Но я ее догнал. Схватил за руку, заставил меня выслушать. Сказал, что я люблю ее и непременно отыщу нашу Анну. Сара кричала, отбивалась. Спасаясь от меня, она побежала через улицу. И… Встречная машина сбила ее на полном ходу. Сара… Она умерла сразу. Из-за меня.

Салливан плакал. Слезы текли у него по лицу и падали в блюдо с устрицами. Он сотрясался от рыданий. Задыхаясь, он проговорил:

— А что дальше было, не помню. Я не мог пережить, что убил любимую, и, наверное, сошел с ума. Когда я очнулся, то был уже в больнице «Блэкуэлл», в смирительной рубашке, накачанный транквилизаторами.

Я протянул дедушке стакан холодной воды, которую сразу поставили перед нами, но он не обратил внимания на воду и снова попросил налить ему вина. А когда выпил, снова взял меня за руку.

— Запомни хорошенько: все, что ты будешь делать в ближайшие двадцать лет, окажется замком на песке, волна его смоет.

— Поэтому вы разорвали мое письмо к Лизе?

— Это было правильное решение. Но потом я отдал ей письмо. Она была в плохом состоянии, и я подумал, что оно ей поможет. Слабость с моей стороны, но больше я ей не поддамся.

Его руки дрожали, он смотрел мне в глаза.

— На свое несчастье, ты летишь по адской спирали, сынок. Не совершай моих ошибок! Не тащи с собой других.

— Вовсе не обязательно, что все должно повториться, — отважился я возразить, убеждая скорее себя, чем его.

Салливан встал, поправил на голове каскетку и произнес леденящим тоном:

— Поверь, все будет точно так же. Ты пытаешься биться с судьбой. Это не равный бой, ты обречен на поражение.

6

19 часов

Проливной ливень обрушился на Нью-Йорк.

Я пересек Амстердам-авеню, держа одной рукой два пакета с покупками, а другой куртку над головой, спасаясь от потопа. Вот и 109-я, я нырнул в подъезд дома, где жила Лиза. Поднялся по лестнице на последний этаж, нашел ключи под ковриком и вошел в квартиру, которая становилась мне все роднее.

— Привет, Ремингтон!

Я зажег свет в прихожей и понес пакеты на кухню. Лиза вернется через час, не раньше. Я успею приготовить что пообещал.

После нашего разговора я проводил Салливана домой. Переоделся, взял немного денег и по совету деда отправился в контору «Стэн, переписка», где провел час и где мне сделали фотографии для паспорта, а заодно и фальшивый паспорт взамен утраченного.

Потом бродил по Манхэттену, и настроение у меня было хуже некуда. Я чувствовал, что один на свете и никто не может мне помочь. Все, что рассказал Салливан, было правдой, у меня не было будущего, и надеяться было не на что. Все горизонты передо мной закрыты. Я марионетка в руках кукольника, и через три недели у меня отнимут самые лучшие годы моей жизни.

Но что толку расстраиваться? Я решил радоваться простым радостям. Пошел и купил себе кулинарную книгу в одном из магазинчиков Сохо, а потом отправился в «Дин&ДеЛюка», чтобы набить холодильник Лизы продуктами.

— Кот! У меня для тебя сюрприз! — объявил я и вытащил из пакета банку кошачьих консервов.

Я положил коту в мисочку рыбного паштета и стал выкладывать на стол остальное: два ананаса «Виктория», стручок ванили, палочку корицы, два зеленых лимона, немного бадьяна, утиные грудки, картошку, баночку меда, лук-шалот, чеснок и пучок укропа.

Посмотрел и испугался. Я дитя микроволновок и зеленого салата. Не готовил ни разу в жизни, но делать нечего, я открыл кулинарную книгу и нашел рецепт «Утиные грудки с картофелем по-сарладезски» и еще один рецепт «Карпаччо с ананасом». Добрый час я трудился не покладая рук. Заодно включил радио и с жадностью ловил новости. Ведь я ни о чем понятия не имел — жуткий теракт в Оклахома-Сити, неожиданный оправдательный приговор О’Джею Симпсону, провал реформы системы здравоохранения Билла Клинтона…

Погуляв по станциям, послушал новые хиты, познакомился с новыми группами — Oasis пел Whathever,[26] а мои любимые певцы исполнялняли новые композиции: Брюс Спрингстин — Streets of Philadelphia,[27] Pink Floyd — High Hopes…[28]

— Как вкусно пахнет! — закричала Лиза, открывая дверь.

Она почесала Ремингтона за ушком и вошла на кухню. Она здорово вымокла под дождем, поэтому быстро сняла шарф, пальто и повесила все на стул.

Весело улыбаясь, глядя на меня глазами Химены, она принялась рассказывать, как прошел у нее день, а я продолжал тушить утку в медовом соусе.

Все было так, словно мы давным-давно жили вместе.

Не знаю, что Салливан рассказывал обо мне Лизе, но явно что-то очень хорошее. Веселая беззаботность Лизы оказалась заразительной. Мне хватило пяти минут ее веселой болтовни, и я отправил к чертям все свои заботы и стал наслаждаться настоящим.

Лиза, танцуя, исчезла за дверью ванной и вернулась в гостиную с головой, обернутой полотенцем.

— Вот я взяла напрокат в видеоклубе, — сказала она и вытащила из сумочки кассету, — «Четыре свадьбы и одни похороны». Если хочешь, посмотрим, пока будем ужинать. Говорят, что очень забавно.

Она причесывалась, а я смотрел ей в глаза — два сияющих бриллианта в полутьме комнаты. Лиза подошла ко мне и неожиданно погладила меня по щеке. Я отвел пряди влажных волос, закрывавших ее лицо. Мои губы нашли ее, она расстегнула ремешок, я — пуговички ее блузки. Кожа у нее была свежая, по груди пробежала дрожь.

— Иди ко мне…

Мы упали на диван, мы не могли оторваться друг от друга, мы опомнились, когда из кухни запахло горелым.

7

Вот уже чуть ли не час я ворочался с боку на бок, безуспешно пытаясь приноровиться к мирному тихому дыханию Лизы, уснувшей рядышком со мной.

Я все еще был здесь.

На циферблате радиобудильника светились цифры 06.32.

А я все еще не испарился!

Вчера я очнулся в метро в пять часов сорок пять минут. Значит, я уже здесь больше суток!

Я поднялся, надел брюки, прикрыл одеялом голое плечико Лизы и на цыпочках вышел из комнаты.

Ремингтон ждал меня за дверью.

Кухня встретила меня пронзительным холодом. Я проверил: то же самое время показывали часы на микроволновке. Я стал варить себе кофе. За окном бушевала гроза, и окно занавешивала прозрачная стена дождя.

Я открыл окно, оперся на подоконник, вглядываясь в начинающийся день. Дождь лил ливмя. Небо нависало тучами, горизонта не было видно.

Дождь хлестал мне прямо в лицо. На перекрестке 110-й и Амстердам-авеню я увидел продавца хот-догов, он шел под сумасшедшим ливнем и толкал перед собой тележку. Вдруг продавец сместился, поплыл. У меня перед глазами замелькали черные мушки, потом расплылись в черные пятна, загородили от меня продавца.

Сердце у меня сжалось, когда я узнал поднимающийся с улицы сладкий запах лепешек с апельсиновой цедрой, которые пекла мне мама, когда я был маленьким.

Оглушительный гром заставил меня вздрогнуть.

Я выронил из рук чашку, и она разбилась.

Ремингтон испуганно мяукнул.

Я почувствовал, что цепенею. Потом таю.

Пока не исчез совсем.

Часть 3. Исчезающий

1996. Шекспир в парке

Опытом становится не случившееся с тобой, а то, что ты извлек из случившегося.

Олдос Хаксли

0

Липкий душный воздух.

Тошнотворный запах стряпни, фритюра, жирной воды, в которой мыли грязную посуду.

Я без рубашки лежу на нагретом полу, освещенный лучами солнца. Я весь потный, мокрая шея, мокрые подмышки. От яркого света слезятся глаза, причем так сильно, будто рядом кто-то чистит лук.

Я машу рукой, отгоняя мух, которые норовят сесть мне на лицо. И узнаю ставшие привычными приметы: набухшие веки, скованность в движениях, головная боль, от которой раскалывается череп, шум в ушах, противные мурашки в ногах…

Я упираюсь руками в грязную плитку пола и поднимаюсь. Стою. От запаха прогорклой капусты тошнота поднимается к горлу.

Я один… В большой прямоугольной комнате, залитой ослепительным солнцем.

1

Вытираю рукой пот с лица. Вокруг меня кухонные плиты, гигантская мойка с шестью отделениями, хлеборезка, огромная фритюрница, котлы литров на сто, несколько электрических печей, жаровня, транспортер. На стенах шкафчики из нержавейки, на потолке — несколько больших вытяжек.

Нет сомнений, что я в большой кухне. Такие бывают в студенческих, заводских, фабричных столовых.

Меня-то как сюда занесло?..

Старый пластмассовый будильник на полке показывал час дня.

Я дотащился до ближайшего окна, открыл его, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха, и выглянул наружу. Сомнений нет, на этот раз я не на Манхэттене. Насколько хватало глаз, передо мной тянулись ангары, заводские здания, трубы. Я находился в самом центре промзоны, которую огибало шоссе и что-то вроде канавы с водой или речонки. Я открыл другое окно, на противоположной стороне кухни. И различил вдалеке небоскребы Манхэттена. Прищурившись, разглядел даже силуэты Эмпайр-стейт-билдинг, стрелы Крайслера, металлический ажур моста Куинсборо.

Я задумался. Похоже, я знал теперь, где нахожусь на юге от Бронкса. Скорее всего, на полуострове Хантс-Поинт, где расположены самые большие нью-йоркские рынки — с фруктами, мясом, овощами.

Я повернулся на девяносто градусов и направился к единственной в этом помещении двери. Противопожарной, оцинкованной, и она… Оказалась закрытой.

— Эй! Есть кто-нибудь?

Тишина.

Я поискал глазами огнетушитель, чтобы использовать его как таран. Никаких огнетушителей.

Pull in case of fire,[29] — требовал противопожарный плакат. Я сразу же сообразил, опустил ручку, но ничего не произошло: сирена не взвыла, сигнальные огни не замигали.

Я огорчился и снова вернулся к окну. До земли было метров двадцать. Нечего надеяться приземлиться, не сломав шею.

Несмотря на сквозняк, в кухне было по-прежнему жарко, а из окна тянуло какой-то химической гадостью. К востоку от Бронкс-Ривер на километры тянулись промзоны и грузовые причалы. Несколько барж и катеров двигались туда и обратно между петлей автострады, но никакой особой деятельности в промзоне я не заметил. Вокруг зияли пустые автостоянки и окна пустых зданий. Какие могут быть сомнения? Я оказался здесь в выходные.

Вот хрень…

— Эй! Ау! Кто-нибудь! Сюда! — заорал я как сумасшедший.

Напрасная трата сил. Еще немного покричав, я понял, что здесь никто меня не услышит и не увидит.

Я стал осматривать помещение, пытаясь что-то придумать. На стене висел календарь пин-ап. Брюнетка, мисс Август-1996 с острыми грудками в бикини выглядела суперсексуально. Опершись на стойку бара на пляже, она потягивала коктейль из большого ананаса.

Считал я недолго. Если у нас середина лета, то на этот раз я отсутствовал чуть больше девяти месяцев.

Я быстренько осмотрел все, что тут находилось: полки с подносами, тележки для подвоза продуктов, похожий на гардероб большой шкаф из нержавейки с наборным замком.

Чего я только не пробовал, чтобы вырваться из кухни-тюрьмы. Заглянул под панели плафонов, сливы, вентиляционные трубы, мусоропровод. Пытался атаковать металлическую дверь с помощью шумовки и вилки для спагетти.

Не поддалась.

Чем меньше успехов, тем суше в горле. В одном из холодильников я обнаружил банку колы, противно пахнущей жевательной резинкой, и сомнительной свежести творожный кекс. Я недоверчиво его обнюхал, но так проголодался, что решил повременить с капризами.

В углу кухни почти под потолком торчал старенький телевизор. Ленивчик я нашел на холодильной камере, взял его и врубил телик. Попал на спортивные новости, побежали картинки с атлетами, гребцами, теннисистами. Я узнал Карла Льюиса, Майкла Джонсона, Андре Агасси. Дожевал кекс и досмотрел конец репортажа, потом на экране появился комментатор в шлеме, с микрофоном в руках.

На этом мы завершаем наш ретроспективный репортаж о двадцать шестых летних Олимпийских играх, которые проходили здесь у нас в Атланте с 19 июля по 4 августа. Прямую трансляцию торжественной церемонии закрытия с Олимпийского стадиона смотрите на нашем канале.

Услышав дату, я чуть не подпрыгнул. Значит, сегодня 4 августа 1996-го!

День моего рождения.

Сегодня мне исполнилось тридцать лет.

Пять лет прошло с июньского утра 1991 года. Утра, когда отец приехал ко мне с утра пораньше, чтобы наградить опасным наследством в виде Башни двадцати четырех ветров.

Пять лет пролетели как пять дней.

Я посмотрел на себя в маленькое зеркальце, висящее над раковиной. После того как начался этот кошмар, я впервые внимательно разглядел себя. И что же? Я стал немного старше, выглядел усталым. Зрачки расширены, под глазами мешки, кожа несвежая, можно подумать, что веселился до утра. Правда, морщин пока не появилось, и в целом я был хоть куда, но черты стали жестче, определеннее. Глаза потемнели, волосы потеряли золотистый оттенок. Больше всего меня поразило, что от былого подростка во мне ничего уже не осталось. Ни наивности, ни пухлости, ни дурашливости…

С днем рождения, Артур…

2

15 часов, 16 часов, 17 часов…

Полночь. Час, два, три утра.

4 часа утра

Потеряв всякую надежду, измотанный донельзя, я бродил по своей тюрьме, как лев в клетке. Я перепробовал все, пытаясь из нее выбраться. Понял, что никакими силами не смогу одолеть несгораемую дверь, и сосредоточил все усилия на шкафу из нержавейки. Мне удалось опрокинуть его на пол, и я уже испробовал не меньше сотни комбинаций на его номерном замке. Но возможности исчислялись тысячами, и код мне пока никак не поддавался.

Устав нажимать на кнопки, я попытался справиться с замком подручными средствами — ножом, точильным бруском, лопаткой для фритюра.

Но черт! Черт! Черт!

Заорав, я запулил лопатку в противоположный угол кухни и, осатанев от злобы, принялся молотить шкаф кулаками.

Мало мне одного кошмара, так еще и этот?! Я не мог смириться, что сутки, отпущенные мне на жизнь, пройдут в этом году в вонючей кухне!

Неожиданно я разрыдался. Я не плакал уже давным-давно, но отчаяние было так велико, что я не выдержал. Я был один, я был одинок, и мне было страшно. Проклятие маяка размалывало меня в пыль, уничтожало. Пять последних дней — пять последних лет! — я прожил покорной куклой, не пытаясь понять, как мне действовать, как найти выход из ловушки, в которой я оказался.

Я опять подошел к окну. Взгляд завораживал океан пустоты, глубиной метров в двадцать, отделявший меня от земли. Брошусь в него, и все будет кончено. Мгновенно. Ни боли, ни страха, ни проклятия.

Радости и счастья тоже.

Бог знает почему, я вспомнил слова Фрэнка, сказанные мне на прощание в ту знаменательную субботу: «Вот уже тридцать лет меня мучает эта тайна. И мне кажется, ты единственный, кто способен ее разгадать».

Я вытер слезы. Не слишком умно искать опору в словах человека, который всегда тебе лгал, и все же я за них ухватился. Другого-то не было.

Я вернулся к металлическому шкафу и взял что попалось под руку — на этот раз скребок для сковородок — и продолжил борьбу, изливая на замок свой гнев и ярость и надеясь преобразовать их в положительную энергию. Прошло еще полчаса, и первый замок поддался. В образовавшуюся щель я просунул брусок, на котором точили ножи. Орудуя им, как рычагом, мне удалось справиться с двумя другими замками.

Наконец-то!

Я рассмотрел содержимое и не разочаровался: там лежали полотенца, передники, белые тужурки и — подумать только! — футболки. Я облачился в одежку кого-то из поваров и даже подобрал себе пару старых кроссовок «Катерпиллер», подходящих по размеру.

А потом стал терпеливо сооружать нечто среднее между веревкой и лестницей, связывая между собой все подряд. Приспособление получилось по моим понятиям достаточно длинное и прочное. Не глядя вниз, я крепко-накрепко привязал конец к оконной раме и соскользнул вниз. Спускаясь вдоль фасада, я дрожал, как лист. У меня кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Но я по-прежнему не смотрел на землю и перебирал руками, упираясь ногами в стену. Так я преодолел пять метров, потом десять, потом пятнадцать…

Треск…

Веревка, которая казалась мне такой прочной, начала рваться. И разорвалась. Не знаю, уж с какой высоты я упал, но вот я уже лежу, скрючившись, на асфальте. Больше страха, чем боли. Я поднялся на ноги и двинулся вперед к подъездной площадке для грузовиков. Вышел на автостраду и стал голосовать. Прошло минут двадцать, пока наконец не остановился большой фургон. В кабине сидели два темнокожих парня, как я потом узнал — братья, занимавшиеся торговлей фруктами и овощами в испанской части Гарлема. Ребята оказались симпатичными. Слушали по радио регги и радостно дымили, явно не табаком. Подымить я отказался, но охотно взял бутылку с водой и нектарин. На Манхэттен мы въехали с севера, и они сделали крюк по Морнингсайд-Хайтс, чтобы высадить меня на углу 109-й и Амстердам-авеню.

Было семь часов вечера.

3

— Да как ты смеешь нос ко мне совать, хамло несчастное?! Убирайся! Видеть тебя не хочу! — кричала Лиза, намереваясь захлопнуть передо мной дверь.

Мы и трех секунд с ней не виделись.

Я не готовился к встрече, торопился прийти к ней с колотящимся от волнения сердцем, но мне не спешили открывать дверь. Я прислушался и отчетливо услышал в Лизиной квартире мужской голос, и это было первым ударом под дых.

А чего ты, собственно, ждал, Артур, голубчик?

Когда Лиза наконец соизволила открыть мне дверь, я с радостью увидел свое солнышко в потрясающей голубой ночнушке. Она сменила прическу и теперь носила челку и очень длинные совершенно прямые волосы. Зато ее серые глаза стали цвета штормового моря и смотрели на меня презрительно и враждебно. Я только открыл рот, чтобы сказать, как рад ее видеть, а она меня обозвала хамлом и захлопнула дверь.

Но я не отчаялся. Нажал на звонок и пальца не отпускал. Наверное, через минуту Лиза не выдержала:

— Может, успокоишься, парень?

В проеме двери стоял здоровенный полуголый парняга.

— Может, тебе неприятно это слышать, но Лиза просит тебя мотать отсюда, — объявил он, смерив меня презрительным взглядом. Особо насмешливую улыбку вызвал у него мой поварской китель.

Красавчик из модного журнала был на две головы выше меня. Кальсоны в обтяжку подчеркивали его мужские достоинства и сногсшибательную мускулатуру живота.

— Не лезь! Твое дело — сторона, — огрызнулся я и ринулся в квартиру.

Но он схватил меня за горло, вытолкнул на площадку и запер дверь.

Не повезло!

Я грустно уселся на ступеньки. При падении я больно ушиб себе руку и вот теперь сидел и поглаживал ее, прислонившись спиной к стене. И тут заметил Ремингтона, он подошел и прыгнул ко мне на колени.

— Привет, старинный приятель!

Кот подставил голову, чтобы я почесал его за ушком, и тут я кое-что сообразил.

— Элизабет! — заорал я. — Твой кот у меня в заложниках. Если хочешь получить его обратно, выходи на улицу.

Я не сомневался, что в квартире меня услышали. До меня донеслись обрывки разговора. Это внушило мне надежду. «Говорила же тебе, следи за котом», — выговаривала Лиза своему красавчику, а тот что-то бурчал в ответ.

— Если дорожишь бедолагой Ремингтоном, не вздумай посылать телохранителя! — рявкнул я на прощание и ринулся вниз по лестнице.

Минуту спустя Лиза появилась у подъезда — натянула рваные джинсы, кроссовки и футболку.

— Давай мне кота!

— Конечно, отдам, но сначала ты меня выслушаешь.

— И не подумаю! Год назад смылся с утра пораньше, как воришка, и с тех пор ни записки, ни телефонного звонка!

— Ну да, конечно, но у меня была причина.

Лиза не поинтересовалась какая. Она кипела обидой и изливала накопленную злость:

— Ты, похоже, все позабыл! А ведь той ночью мы с тобой о многом говорили. Ты спас мне жизнь, я была с тобой откровенна. Доверилась тебе! Думала, ты не такой, как другие…

— Я точно не такой!

— Согласна! Ты гораздо хуже! И что ты возомнил? Что я бросаюсь на шею любому встречному?

— Не знаю, как насчет встречных, но замену мне ты нашла быстро.

— Ну и подлец! — Лиза была вне себя от возмущения. — Это же ты ушел! Ты!

Она замахнулась, собираясь отвесить мне пощечину. Я успел схватить ее руку, но Ремингтон воспользовался моментом и соскочил на тротуар. Лиза подхватила его и повернула к подъезду.

— Стой! — рявкнул я. — Я тебе все объясню!

— Не стоит, Артур. Мне все объяснил Салливан.

Я догнал ее и встал рядом.

— Очень интересно! И что же он сказал тебе?

— Все! И ты мог бы сказать мне это сам! Сказать, что ты женат, что у тебя дети и вообще… Но Салливан сказал, что именно так ты привык поступать с женщинами.

Ну и гад!

Я загородил дверь рукой, чтобы она не могла войти в подъезд.

— Пропусти!

— Клянусь тебе, Салливан все наврал.

— С какой стати твоему дедушке врать?

— Он сумасшедший!

— Ну уж нет, — Лиза покачала головой. — Сейчас врешь ты. Я часто вижусь с Салливаном, навещаю его два раза в неделю и знаю точно: с головой у него полный порядок.

— Послушай, Лиза, это долгая история…

— Охотно верю, но у меня нет ни времени, ни желания ее выслушивать.

4

Аллея Макдугал

9 часов утра

— Привет, малыш, — поздоровался со мной Салливан с порога дома.

— Хватит с меня! Я давно вырос.

Старик раскрыл мне объятия, собираясь поцеловать, но я был не в настроении и, не обращая внимания на его нежности, вошел в прихожую, даже не поздоровавшись.

— Чувствуй себя как дома, — вздохнув, произнес он.

Я так и сделал. Отправился в ванную и содрал с себя дурацкий наряд. Мне нужно было как следует помыться. Избавиться от запаха пота и капусты, которым я пропитался, пока томился в идиотской кухне. Я мылся горяченной водой, я извел полфлакона геля, но все же избавился от кухонных миазмов Бронкса. После душа побрызгался одеколоном Салливана, мне нравились в нем нотки лаванды.

А потом «у себя» в комнате натянул наконец хлопчатобумажные штаны, рубашку с короткими рукавами и льняную куртенку. На комоде лежали четыре бумажки по пятьдесят долларов. Понятное дело, дед положил их для меня.

Я сунул деньги в карман и, не теряя время, спустился вниз. Из колонок проигрывателя раздавался саксофон Билла Эванса. You Must Believe in Spring,[30] знаменитая песня Мишеля Леграна.

Салливан с сигарой во рту сидел за столом в гостиной, глядя в экран ноутбука. В очочках на носу, он изучал биржевые новости.

— Это что у тебя? — спросил я, показав на монитор. — Сидиром?

— Сайт брокерских услуг.

Я удивился.

— Что значит сайт?

— Разновидность информационной службы, если тебе больше нравится. Благодаря Интернету теперь можно играть на бирже сидя дома.

— А что такое Интернет?

Старик не мог сдержать улыбки.

— Мне семьдесят пять, и я должен объяснять тебе, что веб — это…

— Свою иронию можешь оставить при себе!

— Подумать только, какой чувствительный! Ладно! Интернет — это мировая информационная сеть, которая позволяет обмениваться сведениями и оказывать друг другу бесчисленное множество услуг, например…

Я оборвал его вопросом:

— А ты что, смыслишь что-то в игре на бирже?

— Играл не без успеха в начале пятидесятых, — сообщил Салливан с притворной скромностью.

Повернулся ко мне спиной и уставился на экран с рядами цифр.

— Мы находимся на пороге новой эры! Новые технологии, новые возможности, и это только начало! За год, что я тут маракую, я удвоил свой капитал. Представляешь? Я бы не поверил, если бы в молодости мне кто-то сказал, что можно будет с такой легкостью зарабатывать деньги.

Я подошел к бару и повесил куртку на высокий стульчик. Рядом с бутылкой виски стояла старенькая итальянская кофеварка. Мне очень хотелось привести себя в порядок, и я приготовил себе двойной эспрессо и капнул в него немножко бренди.

— Как ты можешь покупать и продавать акции, если у тебя нет счета в банке?

Салливан передернул плечами.

— Тоже мне проблема! Детские игрушки! Подставное лицо — и все дела. Я, представь себе, пользуюсь банковскими данными Лизы и отчисляю ей процент от выигрыша.

Я не выдержал и взорвался:

— Вот-вот! О Лизе мы с тобой и поговорим! С какой радости ты вывалил ей полную сумку вранья насчет меня?

— Вывалил, потому что приличная ложь лучше скверной правды. Интересно знать, а что я должен был ей сказать?

Салливан поднялся со стула и налил себе чистого бренди, без всякого кофе.

— Имей в виду, я по-прежнему буду ставить тебе палки в колеса.

— Но почему, черт побери?! Тебе кажется, что у меня мало неприятностей?!

— Тебе не нужно видеться с Лизой, этим все сказано. Хочешь сбросить пар — возьми пятьсот долларов в шкатулке и шагай. В гостиничных барах полно роскошных девочек.

— А тебе не кажется, что ты так и нарываешься на грубость? И ты ее от меня получишь!

Салливан одним глотком выпил бренди.

— Я хочу Лизе счастья. И тебе тоже.

— В таком случае не вмешивайся не в свое дело! Я уже не маленький и прекрасно знаю, что для меня хорошо, а что плохо!

— Не в твоем положении. Не забывай, что я уже побывал в твоей шкуре.

— Вот именно. И я жду от тебя помощи!

— Я тебе и помогаю, отваживая от этой девушки. Ты принесешь ей несчастье и сам будешь несчастлив до конца своих дней.

Старик положил руку мне на плечо и очень серьезно произнес:

— Ты же видишь, что со мной случилось. Я убил любимую женщину и провел больше десятка лет в психиатрической лечебнице.

— Спасибо за совет! Но я запрещаю тебе принимать решения за меня. И не забывай, что в эту ловушку я попал по твоей милости!

Салливан вспыхнул:

— Я не хочу отвечать за твою глупость! Нечего валить с больной головы на здоровую!

— Я чего-то просил?! Жил себе спокойно! Фрэнк сам ко мне приехал! Фрэнк! Твой сын! Сын, который стал мерзавцем, потому что ты его бросил и стал жить со своей Сарой! Посмотри правде в глаза!

Старик сгреб меня за шкирку. Возраст не возраст, а силища у него, как у быка.

— Не распуская язык, малец!

— Не боюсь я тебя, — парировал я и прижал старика к шкафу. — Не забывай, что если ты живешь здесь, можешь слушать свой джаз, пить виски, курить сигары, играть на бирже, сидя за экраном, то только благодаря мне. Я приехал и забрал тебя из психбольницы. Я! А не твой сын, не твои друзья, не мой братец и не моя сестрица!

Он опустил глаза, и я отпустил его.

— Я не хочу тебя больше видеть, Салливан. Никогда, — сказал я, надевая куртку. — Я постараюсь сам разобраться с Лизой, а тебе больше не советую говорить с ней обо мне.

Я уже шел к двери, но на пороге обернулся, не удержался и сказал:

— И если ты будешь по-прежнему мне вредить, клянусь, что в следующее мое возвращение отвезу тебя обратно в психбольницу.

5

— Лиза! Ты дома? Открой!

Такси мигом домчало меня до Амстердам-авеню, и я вот уже минуту колотил в дверь. Однако квартира отвечала мне полной тишиной, и только изредка доносилось негромкое мяуканье Ремингтона.

Дело шло к полудню. Куда она могла подеваться в такую жару в первое воскресенье августа? Уж точно она сейчас не в своей Джульярдской школе и не в баре в Ист-Виллидж.

Я спустился вниз. Шофер такси, на котором я приехал, индус-сикх в чалме, поставил свой «Форд Краун» неподалеку и обедал в тени гинкго. Опершись спиной на капот, он с аппетитом уминал питу.

Я в растерянности озирался по сторонам, ища подсказки, спасительной идеи, озарения.

Почтовые ящики…

Из щели каждого почтового ящика на лестничной клетке торчал розовый листок. Когда я приходил утром, ничего этого не было. Распространитель явно хотел привлечь внимание к своим листовкам.

Я взял одну и узнал стилизованный силуэт Шекспира — высокий лоб, усы, острая бородка. Короткий текст в форме приглашения сообщал:

В рамках 34-го Шекспировского фестиваля

в Сентрал-парке уникальный спектакль

учеников выпускного класса

Джульярдской школы искусств.

Уильям Шекспир

«СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ»

в воскресенье 4 августа в 13 часов 30 минут

в помещении театра «Делакорт».

Вход свободный.

Я с облегчением вздохнул. Лиза, слава богу, нашлась!

Шофер доел питу, я показал ему приглашение, и он завел мотор. Уже полдень, жара стояла несусветная. Солнце палило нещадно, и никогда еще я не видел на Манхэттене столько машин. Но не прошло и десяти минут, как мы уже ехали вдоль восточной решетки Сентрал-парка и остановились возле Музея естественной истории. Шофер высадил меня на 79-й и объяснил, как добраться до театра. Я расплатился, поблагодарил, перешел через улицу и вошел в Сентрал-парк.

Множество афиш объявляли о «Сне в летнюю ночь». Я знал эту пьесу, сам играл в ней, когда учился в лицее. Следуя указаниям шофера, я быстренько добрался до театра — скамеек, стоящих на свежем воздухе среди деревьев неподалеку от Замка Бельведер. В этом зеленом театре вот уже тридцать лет самые разные театральные труппы дают бесплатные представления, играя пьесы мэтра из Стратфорда.

Я огляделся вокруг. Народу толпилось хоть отбавляй — туристы, любители драматического искусства, ребятня, которая брала приступом разносчиков мороженого и воды.

Я увидел и Лизу, она стояла в сторонке вместе с актерами своей труппы, для них выделили отдельное помещение, натянув небольшой тент. Узнал я и журнального красавчика — мистера Все в шоколаде, — который выставил меня на лестницу. Он и сейчас был, считай, полуодетым, сменив классные кальсоны на костюм Деметриуса. Лиза сияла в диадеме и волшебном наряде Титании, королевы фей, и выглядела как настоящая королева.

Сказать, что она мне не обрадовалась, значило ничего не сказать. Мистер Шоколад собрался было вмешаться, но я оказался на высоте — сразу наподдал коленкой куда следует, и Шоколад сломался.

Тезей, Эгей и Лизандр, увидев, что обидели их коллегу, собрались было меня отколошматить, но тут вмешалась королева фей:

— Артур! Что я тебе такого сделала?! Почему ты решил испортить мне жизнь?

В голосе Лизы звучала такая горечь, что я на секунду задумался: а правда, почему? С чего это я к ней вдруг привязался?

— Мне нужно, чтобы ты меня выслушала, Лиза!

— Но я сейчас занята! Через несколько минут выхожу на сцену. Мы репетировали эту пьесу полгода. Для меня все это очень важно!

— Я знаю, но время не ждет. И я прошу тебя: ты потратишь на меня сейчас четверть часа, и если потом не захочешь меня никогда видеть, я обещаю, что так оно и будет.

— Хорошо, — вздохнула она, — Даю тебе десять минут.

Мы отошли в сторонку, чтобы нам никто не мешал. Но далеко отойти не могли — платье было слишком длинным и с такими крыльями за спиной, что трудно было передвигаться. Мы устроились на скамейке в тени в десятке метров от тента.

Рядом с нами рыжий мальчишка в очках торопливо поедал итальянское мороженое, не сводя глаз с Лизы, а его мамочка в это время не отрывала глаз от романа Джона Ле Карре.

— Так что же такого важного ты хочешь мне сказать? — сухо спросила Лиза.

— Можешь мне не верить. Все, что со мной происходит, невероятно, но это чистая правда.

— Давай говори!

Я набрал в грудь воздуха, словно собирался нырнуть, и говорил десять минут без остановки, не позволяя ей себя прерывать. Рассказал все: об отце, маяке, металлической двери в подполе, о моем появлении в соборе Святого Патрика, а потом у нее в душе, как я ее спас, очнувшись в мастерской ее бывшего дружка, и о драме Салливана тоже. О проклятии Башни двадцати четырех ветров.

Выбравшись из лабиринта оправданий, я замер, ожидая, что скажет Лиза.

— Если я правильно поняла, ты живешь здесь всего лишь одни сутки в году и поэтому мне не звонил? — проговорила она очень спокойно.

— Вот именно. Я тебя не видел со вчерашнего дня, а для тебя прошел почти год.

— А когда ты не здесь, ты где?

— Нигде, меня нет, и все тут.

— И как же это происходит? Каким образом ты испаряешься? — насмешливо спросила она. — Как в «Звездном пути»,[31] что ли?

— Испаряюсь и все. Не знаю как. У меня нет способностей супергероя, я не маг, как Дэвид Копперфильд.

Лиза нервно хихикнула.

— Ты помог своему дедушке сбежать из психиатрической больницы, но сам-то ты понимаешь, что тебе там самое место?

В ее голосе слышались сарказм и любопытство. И тревога тоже.

— И что? Ты сейчас исчезнешь? Прямо у меня на глазах?

— Боюсь, что так и может случиться…

Я был почти уверен, что так оно и будет. Вот уже несколько секунд я ощущал покалывание во всем теле, перед глазами поплыли черные пятна, я чувствовал сладкий запах флердоранжа. Я изо всех сил старался прогнать эти ощущения, справиться с ними, подавить. Во что бы то ни стало мне нужно было еще хоть чуточку продержаться.

Лиза задумалась, и я видел в ее взгляде тревогу. По логике вещей, она должна была бы испугаться и убежать, но что-то ее удерживало. Она медлила.

— Мне нужно тебе сказать одну вещь, — начала она. — Может, это не слишком важно…

Как я заинтересовался! Но она внезапно остановилась и замолчала.

А меня заколотила дрожь. У меня начались непроизвольные судороги. Я оглянулся, опасаясь произвести негативное впечатление на людей вокруг. Но никто не обращал на меня внимания. Смотрел только очкастый рыжик.

— Лиза, продолжай, очень тебя прошу! Что ты хотела мне сказать?

Но она молчала, ошеломленная зрелищем, которому стала свидетелем.

В ушах у меня шумело. А затем последовало уже знакомое ощущение, что я задыхаюсь, и еще более неприятное, что таю…

— Артур! — крикнула Лиза.

Но тело мое уже исчезло.

Я с удивлением обнаружил, что я, мой «дух», «душа» задержалась на земле на секунду или две, и я успел увидеть, как Лиза на лужайке грохнулась в обморок.

На скамейке рыжик уронил мороженое и теребил свою мать:

— Видела? Мам, ты видела? Королева фей сделала своего друга невидимкой?!

1997. Необыкновенный день

Далеко ли убежит мое сердце от самого себя?

И куда могу убежать я, когда бегу от себя?

Святой Августин

0

На этот раз пробуждение было щадящим. Можно даже сказать, ласковым. Я опамятовался, ощущая запах теплого хлеба. Открыл глаза и увидел, что лежу на животе, уткнувшись носом в пол, по-деревенски выложенный плиткой. Мне было проще двигаться, меньше болела голова, легче дышалось. Я без труда встал на ноги и огляделся.

Увидел электрический тестомес, машину для формовки, большую печь, где пеклись венские сдобы. В углу джутовые мешки, на столе бумажные пакеты, на пакетах надпись: «Горячие круассаны — FrenchBakerySince1974».[32]

Я отряхнул муку с куртки и брюк. Я очнулся в пекарне. Маленькой частной пекарне.

1

Я услышал голоса и шаги за перегородкой. Быстренько сунул в пакет несколько круассанов и сдоб с шоколадом и помчался вниз по лестнице, которая вела прямо на улицу.

Я оказался в узком проулке, перпендикулярном Бовери, примерно на границе между Маленькой Италией и Нолитой. Светало. Луна серебрилась между небоскребами. В витрине одного из магазинов светящееся панно показывало б часов 25 минут.

У меня уже появились свои ритуалы, главное — сориентироваться. Я опустил монетку в автомат и получил газету. Дата на первой страничке «Нью-Йорк тайме»… 31 августа 1997 года.

С моего последнего появления прошел год и месяц. Вот к этому я привыкнуть не мог. Да и как привыкнешь, если один щелчок пальцами, и вылетел год? Каждый раз я был в шоке. Выпадение из времени меня травмировало.

На этот раз первую полосу занимала фотография принцессы Дианы.

ПРИНЦЕССА ДИАНА

ПОГИБЛА В АВАРИИ В ПАРИЖЕ

Я остановил такси и, пока ехал, пробежал начало сообщения.

Диана, принцесса Уэльская, погибла в автокатастрофе этой ночью незадолго до полуночи в туннеле на набережной Сены в Париже (…)

Многие французские радиостанции передали гневную реакцию одного из представителей британского королевского дома, он винил папарацци, которые неустанно преследовали принцессу, куда бы она ни ехала.

Такси остановилось перед домом на Амстердам-авеню, и я был полон решимости снова увидеть Лизу. Но если на этот раз Лиза не захочет меня видеть, я больше никогда ее не потревожу.

Убедившись, что почтовый ящик с ее фамилией по-прежнему на месте, я поднялся по лестнице и уверенно нажал на кнопку звонка. Через несколько секунд я услышал за дверью шаги и догадался, что меня изучают в глазок. Когда дверь скрипнула, я был готов ко всему — к апперкоту от мистера Шоколада, удару скалкой по голове от Лизы, хотя Лиза была не из тех женщин, у которых всегда под рукой скалка…

Дверь открыла Лиза. С секунду она просто смотрела на меня. Я помахал бумажным пакетом.

— Извини, не знал, что ты больше любишь: круассаны или булочки с шоколадом, взял и то и другое.

Еще секунда колебания, и она бросилась мне на шею. Повисла на мне, обхватила ногами. Я бросил пакет, подхватил ее и захлопнул дверь ногой.

2

Я лежал, положив голову на Лизин живот. Уже добрый час я был дома. Когда мы с ней приходили в себя, она, ласково водя рукой, ерошила мои волосы.

— Помнишь, в последний раз, когда мы с тобой говорили перед твоим исчезновением…

— Помню. Ты хотела мне что-то сказать.

— Артур, я была в соборе Святого Патрика, когда ты появился там после своего первого путешествия.

Я вскочил и сел на кровати.

— Ты серьезно?

Лиза натянула на себя простыню.

— Это ведь было шестнадцатого июля девяносто второго года, так?

Я кивнул.

— Я только что перебралась в Нью-Йорк, в грязную квартирку на Мотт-стрит. И в этот день отправилась побродить по городу. Гуляла по 5-й авеню с соседкой, а она, представь себе, верующая и училась в католическом университете.

Лиза наклонилась и взяла с пола бутылку с минеральной водой.

— Меня в то время церкви не интересовали вовсе, но рядом со Святым Патриком был очень милый магазинчик «Виктория Сикрет». И пока я рассматривала лифчики, подружка отправилась в собор. Ее долго не было, и я пошла за ней. Я сразу заметила бурлящую толпу, а когда пробиралась по главному нефу, ворвались два полицейских и бросились ловить типа в трусах в розовый горошек. Теперь я знаю, что это был ты.

Совпадение меня потрясло, а Лиза была этим очень довольна.

— С ума сойти, правда? — сказала она с улыбкой во весь рот. — Мне прямо-таки не терпелось тебе это рассказать.

— Знаешь, я не вижу случайного совпадения, мне кажется, тут что-то посерьезнее.

— Скажешь тоже, случайное совпадение! Вовсе нет! Я — часть твоей истории. Тебя и меня тоже соединил маяк, как он соединил Сару и Салливана.

Похоже, эта мысль Лизе очень понравилась. А меня она напугала.

— Салливан рассказал тебе трагический эпилог своей истории?

— Рассказал. Но мы с тобой одолеем заклятье маяка! — самоуверенно заявила Лиза.

А вот у меня мгновенно возникли сомнения, и я подумал про себя, что Салливан не просто так постоянно остерегал меня.

Тут Лиза сдернула простыню и показалась мне во всей своей красе. Она протянула ко мне руки, привлекла меня к себе. Ее губы запорхали по моей груди, шее. Ладони заскользили по спине и пониже спины, огладили бедра, приглашая вновь погостить у нее.

Я тут же откликнулся на приглашение, и мне уже было не до предостережений Салливана.

3

Я понял одно: не сговариваясь, мы с Лизой дали согласие жить сегодняшним днем.

Не захотели отягощать блаженство сиюминутного мига грузом прошлого, неопределенностью будущего.

Нам все казалось потерей времени — а у нас его было так мало! — и поэтому мы хотели заниматься одним — любить.

Приникнув друг к другу, мы не собирались вставать с постели.

9 часов

Я приготовил нам завтрак. Две чашки кофе с молоком. Чудесная венская сдоба. Теплые круассанчики. Крошки на простыне. Солнышко. И два солнышка глазуньи.

10 часов

Лиза вывалила все CD на постель и ставила мне свою любимую музыку на крошечном проигрывателе, стоявшем на ночном столике. В этот день я впервые услышал гитарные риффы Radiohead, их No surprises,[33] хип-хоп The Fugees с Killing Me Softly,[34] настойчивые повторы Bitter Sweet Symphony.[35]

11 часов

С удовольствием окунулся в телесериальчики. Похохотал, глядя «Друзей», а еще больше расхохотался, когда попал на серию «Сайнфилда». Заглянув одним глазком в «Скорую помощь», затосковал по работе.

14 часов

Помогал Лизе репетировать. Она в скором времени должна будет играть в Линкольн-центре. «Что есть любовь? Безумье от угара, /Игра огнем, ведущая к пожару, /Столб пламени над морем наших слез». Шекспир. «Ромео и Джульетта», действие 1, сцена 1.

16 часов

На полке в кухне я нашел свою кулинарную книгу и расстрогался. Моя верная союзница, с ней вместе мы колдовали над утиной грудкой под медовым соусом. Я спросил Лизу, чем ее порадовать на обед, и совершил над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы вырваться из нашего кокона и спуститься вниз за покупками, сходив в бакалею на углу. Вернувшись, я засучил рукава и принялся стряпать лазанью с соусом болоньезе. Если честно, она не слишком удалась, но любовь слепа — Лиза уверяла, что это самая вкусная лазанья, какую она ела в своей жизни.

18 часов

Ванна на ножках маловата для двоих. Но, тесно прижавшись друг к другу, мы стали одним человеком. На радио «Техас» — Аланис Морисетт, The Cranberries. Погрузившись в душистую пену, Лиза листала последний номер «Вог», а я смотрел старые журналы «Нью-суик» и «Тайм мэгэзин», выхватывая хоть какие-то новости прошедших месяцев и складывая мозаику из новых маний и новых героев дня. Билл Гейтс — новый хозяин мира. Треволнения из-за глобального потепления, удивительная вселенная Интернета, убийство Тупака Шакура в Лас-Вегасе, Билл Клинтон снова президент, революционизирующее воздействие электроники на экономику, бурное развитие и возрастающее неравенство.

20 часов

Час домашних заданий. Я приготовил зеленый чай. Лиза завернулась в мою рубашку. Лежа в постели и вооружившись ручками, мы занялись своими делами.

Лиза углубилась в нумерологию, пытаясь проникнуть в тайну маяка — вряд ли с успехом! — через символику числа 24: 24 часа в сутках, 24 карата — чистое золото, 24 кадра в секунду в кинофильмах, 24 исцеления Христа в Евангелии, 24 элемента, из которых состоит наше тело…

А я заполнял анкету Пруста.[36] Лиза-скачала ее для меня, чтобы лучше меня узнать.

23 часа

Мы с Лизой отправились в бар «Эмпаньяда Папас» поужинать. Бар в двух шагах от дома, там шумно и дымно, но зато потрясающе готовят мясо на углях. Я сидел за столиком и смотрел, как Лиза пробиралась сквозь толпу, держа в руках по бутылке «Короны», за которыми ходила к стойке.

Улыбка, мягкие движения, сияние бриллианта. Почему я раньше ее не встретил? Почему не имею права жить, как все люди? В приглушенном свете звучание медных труб становилось сиянием ее медовых волос. Лиза поставила бутылки на стол и села рядом со мной.

Весь день я не переставал удивляться слаженности наших движений, единству наших мыслей, мы жили в одном ритме, мы понимали друг друга без слов.

Однако мексиканские часы в виде черепа, тикая на стене, напоминали, что приближается время отправляться в путь.

О вспомни, с Временем тягаться бесполезно,

Оно без промаха играющий игрок.[37]

Неожиданно всплывшие в памяти строки Бодлера из школьных уроков литературы пришлись как нельзя кстати.

Как смеет судьба так жестоко со мной обходиться?

5 часов утра

Комната тонула в серебристом лунном свете. Безнадежный взгляд на часы. Холодок страха в животе. Я поднялся, стараясь двигаться бесшумно.

Надел рубашку, брюки, кроссовки, куртку. Лучше подготовиться заранее.

Я чувствовал: у меня за спиной Лиза. И наверное, она крепко спит. Вдруг ее рука легла мне на живот, поцелуи побежали по шее к затылку.

— Мне не верится, что ты сейчас исчезнешь, — шепнула она и подтолкнула меня к стулу возле маленького письменного столика.

Я сел на стул, она устроилась у меня на коленях, сбросив ночнушку.

Я подставил ладони, я ласкал ее груди, любуясь ими в голубоватых предрассветных сумерках. Тонкие пальчики взлохматили мои волосы. Лиза прижалась к моим губам, приподняла попку, помогая мне войти, прижалась, и мы стали ритмично покачиваться.

Она откинула голову назад. Я видел ее полузакрытые глаза, полуоткрытые губы.

Мои руки снова потянулись к ее груди, и тут все передо мной поплыло. Закружилась голова. Я стал задыхаться.

Иголочки побежали по всему телу. Перед глазами замелькали черные пятна. Ноздри щекотал сладкий запах флердоранжа.

Нет! Только не сейчас!

Лиза ускорила ритм нашей скачки, я крепко прижал ее к себе, стараясь не упустить ни одного ее стона, уцепиться за нежный запах ее кожи.

Лишь бы остаться еще на минуту. На несколько секунд.

Здесь и сейчас.

Лиза смотрела мне в глаза. Я почувствовал дрожь, пробежавшую по ее телу.

Волна наслаждения подхватила ее, понесла.

На самом ее пике она выкрикнула: «Артур!»

Но меня с ней уже не было.

Какое преступление я совершил, что должен так жестоко расплачиваться?

Какой смертный грех искупаю?

1998. Исчезающий

Торные дороги достаются слабым.

Герман Гессе

0

Момент пробуждения — вещь не самая приятная. Но на этот раз все проходило на удивление мягко. Вереск, безвременник, запах роз. Я очнулся на траве недавно подстриженного газона.

Протер глаза, встал, помассировал плечи. Совсем светло. День был прохладный. Деньги оказались при мне, в кармане куртки, а вот штаны спустились чуть ли не до колен, я быстренько подтянул их и застегнулся.

Солнце поднялось совсем невысоко. Деревья полыхали осенним багрянцем. Я был в саду красивого городского дома.

На ступеньках крыльца лежала газета в пластиковой упаковке. Наверное, только что принес мальчик-газетчик. Я посмотрел адрес: район Грамерси-парка. И дату тоже посмотрел — 31 октября 1998-го.

Хеллоуин.

Мирная идиллия продлилась недолго. Тишину нарушил яростный собачий лай. Ко мне кинулись два здоровенных дога, я мигом оказался на кованой решетке, а потом и по другую ее сторону. Упал мешком на асфальт. От собак спасся, но повредил щиколотку.

1

На такси до Амстердам-авеню. Вверх по лестнице. Звонок в дверь. И еще один. Длинный. Изумление в глазах Лизы, стоящей на пороге. Мое самолюбивое удовлетворение: в квартире нет другого мужчины. Взаимная неловкость, которую приходится преодолевать.

Мы были на разных берегах, нам нужно было наводить мосты. Мне всякий раз становилось жутко, когда я представлял себя на месте Лизы. Я понимал: ей нужно время, чтобы справиться с шоком, понимал, что мы с ней в разных временных потоках: она не видела меня больше года, я расстался с ней несколько часов назад…

Я человек исчезающий. Человек без будущего. Человек-пунктир. Жадный до жизни, но без единой перспективы. Обязанный жить быстро. Каждый день со свистом, как на русских горках. Быстро и полноценно, чтобы воспоминаний хватило на целый год.

2

Да, я человек исчезающий, но зато я ничего не забываю.

Как все другие дни, этот пролетел быстрее молнии. Мы вместе спешили жить и вместе горько предвосхищали расставание.

Помню улыбки хеллоуинских тыкв во всех окнах и парках.

И в книжном магазине тоже, том самом, на Юнион-сквер, где мы читали стихи Эмили Дикинсон.

Помню саксофониста, который играл в Сентрал-парке у фонтана Бетесда саундтрек к фильму «Джонни Д».

Помню, как стояли в очереди в Мэдисон-парке в закусочную «Шак-шак», чтобы полакомиться гамбургером.

На Малберри-стрит, на дворовой спортплощадке я обыграл в баскетбол подростка, который был выше меня на двадцать сантиметров.

Помню дерущуюся парочку в наземном метро в Бруклине, и у меня нет сомнений, что они любили друг друга.

Помню звонкий Лизин смех на колесе обозрения на Кони-Айленд.

И как она заправляла за ухо прядку волос.

И порывы ветра на деревянном помосте вдоль берега.

И продавца мороженого: он опускал рожки с ванильным пломбиром в горячий шоколад.

Помню, как мы с Лизой сидели и курили на пляже в Брайтон-Бич, глядя на закат солнца.

И как возвращались потом на Манхэттен.

Ряженых ребятишек на улицах, которые колотили в двери с криками: «Кошелек или жизнь?»

Помню ресторанчик возле Колумбийского университета, где, как известно, самые вкусные в Нью-Йорке сэндвичи с пастромой.

И старый кинозал в Верхнем Вест-Сайде со старыми фильмами Чаплина.

Помню, как мы старались убедить себя, что этот день никогда не кончится.

На рассвете, когда меня вновь уносило от Лизы, мозг молнией пронзила мысль: долго так продолжаться не может. Я так жить не могу.

И Лиза тоже.

1999. Корабли-призраки

Все, у кого есть хоть капля здравого смысла, знают: время меняет любовь. И в зависимости от того, сколько энергии мы в нее вкладываем, мы сохраняем ее, дорожим ею или теряем.

Колум Маккэнн

0

Первое ощущение — холод.

Ледяной воздух ожег мне лицо, сковал руки и ноги. Пронизывающий мороз сквозь одежду добрался до кожи, потом до костей.

Второе — запах.

Резкий запах сушеной рыбы, водорослей и солярки. До того отвратительный, что у меня перехватило горло и затошнило. Я даже не успел встать на ноги, как внутренности мои скрутило и изо рта полилась желчь. Я закашлялся, чуть не задохнулся и наконец поднялся. Живот у меня сводило от тоскливого ужаса. При каждом возвращении тот же стресс, тот же страх — неизвестно, где окажешься, какие опасности подстерегают.

Я разлепил веки и увидел нечто потрясающее и вместе с тем внушающее отчаяние.

Было еще темно, но край неба начал светлеть. Насколько хватало глаз, передо мной повсюду торчали остовы старых кораблей. Разной величины, потемневшие, ржавые. И каких только среди них не было — пароходы, сухогрузы, баржи, парусники с обломками мачт, катера, речные пароходики и даже ледокол.

Сотни, тысячи корабельных скелетов на кладбище кораблей.

1

Я понятия не имел, где я.

На горизонте не было привычной ломаной линии небоскребов. Зато где-то в стороне, похоже, торчали подъемные краны, заводские трубы и пламенел факел нефтеперерабатывающего завода.

Место не самое гостеприимное из всех возможных. Да и людей здесь не было. Тишину нарушал только плеск воды, поскрипывание старых досок и крики чаек, что кружили в предрассветной синеве.

Я дрожал как цуцик, клацал зубами. Холодно было до чертиков. При таком-то морозе да в холщовых штанах, футболке и легкой курточке! Щеки так и жгло. По моим щекам текли слезы.

Стараясь согреться, я тер себе плечи, дышал на руки, но не помогало. Еще немного, и я мог замерзнуть до смерти.

Под ногами — что-то колеблющееся, ненадежное. Не помост, не причал — какие-то мостки. И я был не в доках, а в какой-то заводи, где в стоячей воде догнивали брошенные корабли.

Апокалипсис, честное слово. Пейзаж конца света.

Выбраться отсюда можно было только пляжем вдоль берега. Я повернулся спиной к кораблям-призракам и метров сто прохлюпал по грязи, добираясь до насыпи, которая вела к берегу.

Холод подгонял меня, и я бежал, дрожа и низко опустив голову, чтобы защитить лицо от жгучего ветра.

Прошло немного времени, и я перестал чувствовать собственное тело. Мне было больно дышать. Всякий раз, когда я делал вдох, в нос и горло будто вгоняли нож.

Даже думать мне было трудно, будто и мозг был скован холодом.

Я бежал минут двадцать, пока не добрался наконец до поселка с небольшими двухэтажными домиками с крашеными крышами из дранки. Остановился возле первого. Старик в теплой куртке жег сухие листья посреди лужайки.

— Заплутал? — поинтересовался он, заметив меня.

Я обратил внимание, что на нем ковбойская шляпа, а еще у него длинные усы, пожелтевшие от табака.

Наклонившись вперед, уперевшись руками в колени, я зашелся кашлем. Голова кружилась, сердце тяжело бухало в груди.

— А мы где? — спросил я между двумя приступами кашля.

Старик почесал в затылке и сплюнул жвачку, словно и впрямь был героем вестерна.

— Где, спрашиваешь? В Уайт-Марин, на кладбище кораблей.

— А поточнее?

— В Росвилле, на Статен-Айленд.

— А Манхэттен отсюда далеко?

— Большой город-то? Не меньше часа на автобусе до парома, потом на пароме, ну и там дальше, куда надо.

Я деревенел просто на глазах.

— А ты, похоже, не в форме, паренек? — заметил старик. — Не хочешь зайти погреться, горячего винца выпить?

— Буду вам очень благодарен.

— Меня зовут Захария, но можешь меня звать Табачок, меня все так зовут.

— Артур Костелло.

Я шел за ним следом к дому, а он продолжал:

— Хочешь, и одежонку подберу тебе по росту. Вон у меня полный шкаф. От сынка моего осталась. Линкольном его звали. Работал в обществе Красного Креста. Два года назад он погиб в автокатастрофе. Немного на тебя был похож.

Я снова поблагодарил старика.

— Какой у нас сегодня день? — спросил я, поднимаясь по ступенькам крыльца.

— Пятница.

— А число?

Старик снова сплюнул табачную жвачку и пожал плечами:

— Если верить журналюгам, так последний день на земле.

Я недоуменно нахмурил брови, а он добавил:

— Говорят, сегодня в полночь вся техника сойдет с ума. Говорят, не выдержит она перемены в датах. А мне сдается, они, как всегда, врут.

Я не мог понять, о чем он. Мы вошли в столовую, где работал телевизор. Посмотрев на ленту внизу экрана, я тут же все понял.

31 декабря 1999-го.

Канун конца света.

2

У Лизы я поцеловал замок.

Черт знает, сколько времени у меня ушло на то, чтобы добраться от Статен-Айленд до Манхэттена, а потом по Манхэттену до Морнингсайд-Хайтса. Как обычно в праздники, орды туристов запрудили Нью-Йорк. Но это 31 декабря, канун нового тысячелетия было, понятное дело, особым случаем. Всюду, куда ни погляди, полиция.

Вокруг Тайм-сквер большую часть улиц перекрыли, так что по всему Мидтауну машины стояли в пробках.

А моя любимая исчезла.

Вернее, моя любимая была повсюду. В канун нового года компания «Кельвин Кляйн» заняла все рекламное пространство черно-белыми фотографиями Лизы. Она смотрела на меня с панно из плексигласа на автобусных остановках, улыбалась с телефонных будок, с крыш такси, с бортов автобусов.

Эстетская фотография: влажные волосы, обнаженная грудь, едва прикрытая мнимо стыдливым жестом красивой ручки. В таком виде Лиза осчастливила своей гибкой фигуркой пляж Хэмптоне.

Я приложил ухо к двери, надеясь услышать мяуканье Ремингтона. Но, похоже, и кота тоже не было дома.

Чтобы удостовериться в этом окончательно, я стал колотить в дверь изо всех сил.

— Напрасно стараетесь, вы же видите, что милой девочки нет дома.

С головой в бигуди и ядовитой улыбочкой на губах на площадку вышла Лена Маркович, старенькая соседка Лизы. Следом появился Ремингтон, посмотрел на меня и принялся тереться о мои ноги.

— Добрый день, миссис Маркович. Лиза вам доверила Ремингтона?

— Вы на редкость проницательны, молодой человек.

— А вы знаете, где она сейчас? — задал я следующий вопрос, беря на руки кота.

— Ей выпала удача поехать и отдохнуть. Мне с моей пенсией и…

— А куда она поехала? — прервал я соседку, нависая над ней.

Старушка махнула рукой в неопределенном направлении.

— На острова.

— Острова? Какие острова?

— Откуда мне знать какие.

Как же она меня бесила, эта женщина! Полная противоположность Захарии, сторожу корабельного кладбища, который сразу же взял да и помог мне!

— Лиза оставила вам свой телефон?

Соседка покачала головой, но я сразу почувствовал: она лжет. Я шагнул вперед, намереваясь проникнуть к ней в квартиру. Она попыталась не пустить меня, но я без стеснения отодвинул ее в сторону и закрыл за собой дверь, оставив ее на площадке в халате и домашних тапочках.

Квартира была классическим образцом двушки. Пятьдесят квадратных метров, обстановка 70-х годов: пожелтевший линолеум в виде плитки, обои с геометрическим рисунком, мебель из пластика, лиловый диван из кожзаменителя. Телефон стоял в прихожей на этажерке из меламина. Возле аппарата — календарь, блокнот, телепрограмма и ленивчик. На одном из самоклеящихся листков то, что я искал: Элизабет Эйм, отель «Голубая лагуна», Муреа. И дальше номер из двенадцати цифр.

Муреа. Я записал название острова и только тогда осознал, что именно оно означает: Лиза отдыхала во Французской Полинезии, и в этом году я ее не увижу.

Еще чего!

Я снял трубку и набрал номер.

— Гостиница «Голубая лагуна», чем могу помочь? — осведомился голос по-французски.

— Я хотел бы поговорить с мадемуазель Элизабет Эймс.

— Конечно, месье, но… Вы звоните из Соединенных Штатов, не так ли? Есть разница во времени, у нас сейчас пять часов утра.

— Разбудите ее, это очень важно. Скажите, что звонит Артур Костелло.

— Хорошо, сейчас выясню, что могу для вас сделать.

Я ждал ответа и смотрел на дверь, которая вибрировала от ударов. Я позволил себе взглянуть в глазок. Как я и опасался, Лена Маркович собрала на площадке добрую половину дома. Я прислушался. Толпа как слоган скандировала: «Надо позвать полицию!»

Я прикрыл глаза. Услышать голос Лизы было блаженством и мукой.

— Я у тебя, вернее, у твоей милой соседки. Очнулся четыре часа назад в самом заброшенном уголке Нью-Йорка. Мне так хочется увидеть тебя. Я в таком отчаянии…

— Понимаешь, я…

По голосу Лизы я сразу понял, что дело швах. Ноль энтузиазма, ноль эмоций. Она мне вовсе не рада. Я сразу это почувствовал и страшно разозлился.

— Могу я узнать, что ты делаешь в Полинезии?

— Часть нашей труппы решила отпраздновать Новый год на солнышке.

У меня внутри все кипело: как она могла отправиться отдыхать на другой конец света, когда в любой момент мог появиться я? Значит, она пошла на этот шаг сознательно? Значит, не хотела меня видеть? Я окончательно разъярился.

— Я чего-то недопонимаю: ты отправилась загорать, зная, что я могу появиться в любую минуту? А ты не могла по крайней мере меня дождаться?

Лиза тоже повысила голос:

— Чего ты, собственно, хочешь? Чтобы я поставила крест на своей жизни? Отказалась от друзей? Сидела в четырех стенах и ждала, когда настанет единственный день в году, когда мы встречаемся? Я ждала тебя год и два месяца, Артур! Год! И два месяца!

Я вздохнул. Разумом я прекрасно понимал все доводы Лизы, но мое сердце разрывалось на части.

Внезапно я услышал рядом с Лизой мужской голос — или мне только показалось?

— Ты там одна? Или с парнем?

— Тебя это не касается.

Буря — просто буря — ревности! Это что-то для меня новенькое, я такого от себя не ожидал. Никогда я не был сатрапом, а тут… Словом, я взорвался.

— Как это не касается?! Я считал, что мы с тобой пара. Что ты меня любишь!

Последовало долгое молчание.

— Я никогда не говорила, что люблю тебя, Артур. А если бы любила, было бы еще хуже. Я не вижу выхода. Быть вместе с тобой — значит страдать. Даже в тюрьму можно ходить на свидания! Даже солдатам дают увольнительные!

Под окном завыла сирена. Я наклонился и выглянул в окно: у подъезда остановились две полицейские машины. Туча полицейских в форме высадилась из машин и ринулась в дом.

Вне себя, я напомнил Лизе ее собственные слова, она сама сказала в прошлый раз, что маяк нас соединил не случайно.

— Ты тоже часть моей истории, так ты сказала!

Лиза рассердилась:

— Я ошиблась, вот все, что я могу сказать теперь. Случается, я теряю голову из-за парня. Один раз меня это чуть до смерти не довело, и ты это знаешь лучше всех остальных.

В дверь снова заколотили, и я отошел от окна. Полицейские молотили в дверь и требовали, чтобы я немедленно открыл. А Лиза тем временем добивала меня, нанося последний удар:

— Артур, ты не можешь потребовать, чтобы я прекратила жить и всегда пребывала в тоске ожидания. Я не хочу, чтобы мы с тобой встречались. Никогда. Я не могу помочь тебе и сама не хочу больше мучиться.

С этими словами Лиза повесила трубку.

В ярости я шмякнул телефон об этажерку. В ту же секунду дверь поддалась, и двое полицейских бросились ко мне.

Я не сопротивлялся. На меня надели наручники, вывели на лестницу, потом из подъезда.

— Еще один субчик встретит Новый год в тюрьме, — сказал полицейский, открыв передо мной дверцу фургона «Форд Краун».

Он не ошибся, в этом году другого мне не светило.

2000. Русская комната

Он окинул взглядом морской простор и ощутил свое безграничное одиночество. Но в сумрачной глубине все же что-то по-прежнему мерцало.

Эрнест Хемингуэй

0

Опять жуткий холод. Холод, который пронизывает, прожигает, парализует.

С головы до ног меня била дрожь. Дыхание перехватывало, губы не слушались, лицо и волосы покрылись ледяной изморозью.

Я с трудом приоткрыл глаза и попробовал встать, но поскользнулся и упал… носом в снежный сугроб.

Я снова поднялся, уцепившись за перила лестницы, и прищурился, пытаясь разобрать название улиц.

Я стоял на тротуаре пустынной улицы Ист-Сайда. На углу авеню А и Томпкинс-сквер-парк.

Меня ошеломила непривычная тишина Манхэттена. А вид! Город укутан белым перламутровым покрывалом. А над ним жемчужно-серое небо, в котором еще крутится несколько снежинок.

1

По счастью, я был тепло одет: куртка общества Красного Креста, свитер и сапоги на меху, которыми снабдил меня Захария, сторож корабельного кладбища. Последнее мое воспоминание меня не радовало. Я провел новогоднюю ночь в камере полицейского участка номер 24 в компании карманников и наркоманов. Шампанского я не пил, но голова у меня болела, и меня сильно подташнивало, словно накануне я как следует перебрал.

Я сделал несколько робких шагов и свернул за угол. Старичок-парикмахер, вооружившись лопатой, расчищал тротуар перед входом в салон. Я навострил уши, стараясь разобрать, какие новости передают по радиоприемничку, который он прихватил с собой.

«Буран, обрушившийся на северо-восток страны, назвали самым снежным за последние пять лет. Снежный покров в тридцать пять сантиметров укрыл Нью-Йорк. Снегоочистительная техника уже работает на главных артериях города. Мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани сообщил, что три главных аэропорта города заработают в ближайшее время, а вот кварталы Бруклин и Куинс, к сожалению, пока еще останутся без электричества. Неожиданный снегопад может омрачить празднование Нового года, но завтра…»

Тут я отвлекся от новостей и заметил на другой стороне улицы мужчину в пальто с капюшоном, который приветливо махал мне рукой. Кто такой, я не узнал. Меховая шапка, шарфом замотан чуть ли не до бровей. И тут он радостно закричал:

— Привет, малыш! Рад тебя видеть!

2

Минуты две мы обнимались и здоровались. Я тоже обрадовался, встретив Салливана. Три последних года мне здорово не хватало деда, я даже не думал, что буду так без него скучать.

— Когда вернулся? — спросил он, положив руки мне на плечи.

Старику было уже за восемьдесят, но он был в отличной форме: свободно двигался, фигура спортивная, взгляд ясный, густая борода аккуратно подстрижена.

— Только что, — ответил я. — Очнулся на тротуаре за углом этой улицы.

— Ну, вот видишь, провидение не дремлет, — витиевато поздравил он нас обоих. — Давай пойдем, а то холодно, — прибавил он.

— Куда?

— В единственное место в Нью-Йорке, где ты точно сегодня не замерзнешь.

Мы дошли до здания на 110-й улице, где красовалась скромная вывеска: «Русские&Турецкие бани».

Вот оно что! Это заведение вот уже сто лет как славится в Нижнем Ист-Сайде. Я слышал о нем, но мне в голову не приходило заглянуть в эти бани. Зато Салливан, похоже, был здесь завсегдатаем. Он по-русски поздоровался с Игорем, так звали служащего, принимающего клиентов, — высоченного, костистого, сухопарого мужчину. Одетый в традиционную льняную косоворотку с вышивкой, гигант что-то вырезал из куска дерева, орудуя двадцатисантиметровым ножом. Завидев деда, он отложил в сторону фигурку и направился нам навстречу.

Игорь выдал нам халаты, полотенца и две пары шлепанцев, а потом показал наши шкафчики. Из-за бури в бане почти никого не было. Переодевшись в халат, я последовал за Салливаном по лабиринту коридоров и лестничек. Мы миновали хамам, джакузи, парилку, зал лечебной физкультуры, пока наконец не остановились перед дверью с табличкой «Русская комната». Вошли. Просторное помещение, а в центре огромная печь из раскаленных камней. И сразу же в этой всепроникающей терпкой жаре мне стало легче. Я почувствовал, что поры у меня раскрываются, сосуды расширяются, кровь быстрее струится по жилам.

Салливан сел выше меня на более горячую полку и поманил рукой, приглашая устроиться рядом.

— Скажу тебе сразу, — начал он. — Лизы сейчас нет в Нью-Йорке.

Я не стал скрывать, что огорчился.

— Она на фотосессии в Венеции, рекламирует драгоценности.

В Венеции…

Пусть Лиза не хотела больше со мной встречаться, и все же мне было тяжело узнать, что она за семь тысяч километров от меня. Я сидел, массировал себе виски, а дед продолжил:

— Лиза мне все рассказала. Поверь, вы приняли очень разумное решение.

— Если честно, у меня не было другого выбора, — буркнул я.

Жара в русской бане все усиливалась. Я взглянул на градусник на стене, температура приближалась к 90 градусам.

— Эта девушка мне сразу понравилась, — заговорил я, массируя веки. — Непостоянная, дерзкая, капризная, смелая….

Салливан — он знал Лизу лучше меня — не мог сдержать улыбки.

А я, сам того не ожидая, внезапно разревелся.

— Черт подери! Представить себе не могу, что никогда больше ее не увижу!

Расстроенный дед протянул мне полотенце.

— Переверни страницу, Артур.

— Тяжело, — признался я, вытирая мокрое лицо.

— Я знаю, но подумай сам: ты не можешь требовать, чтобы она всегда ждала тебя. Не можешь просить, чтобы хранила тебе верность. Бесчеловечно обрекать женщину на такую жизнь.

И я впервые сдался.

— Да ты прав, конечно, — согласился я.

Я прикрыл глаза и погрузился в благотворный банный жар.

— Но тебе же удалось сохранить любовь Сары, — сказал я, открывая глаза.

Салливан пожал плечами и тяжело вздохнул. Всякий раз, когда он возвращался в прошлое, его глаза увлажнялись, рот горестно сжимался.

— Другое поколение, другое время, другой характер. И посмотри, к чему это привело. Я убил любимую женщину и ничем не мог помочь любимой дочери.

Я знал его историю, знал ее трагический конец, но на этот раз, слушая ее уже в десятый раз, вдруг заметил какие-то несуразности.

— Послушай, а как ты все-таки сумел убедить Сару тебя выслушать? Как вы могли оставаться вместе, если виделись так редко?

Салливан встал, потянулся. Я думал, он хочет мне ответить, а он зачерпнул деревянным ковшом ледяной воды и вылил на меня.

— Здорово бодрит, не так ли?

Я заорал, а он расхохотался.

Я сердито глядел на Салливана, и тут в парилку вошли два здоровенных мужика. Два русских с бритыми головами, в татуировках с ног до головы, в трусах и майках.

— Сеанс массажа, — объявил Салливан.

Не очень-то мне хотелось попадать им руки, но ритуал есть ритуал, и я покорился.

Массаж свелся к тому, что меня обильно смазали оливковым маслом и стали хлестать вениками из березовых и дубовых веток. Поначалу я недовольно зажимался, потом расслабился и позволил как следует себя отхлестать. Мне понравился свежий лесной запах, и я продолжил разговор с дедом, который лежал на соседнем столе.

— Чем занимался последние три года? — спросил я.

— Заработал кучу денег.

— Да ты что? На бирже?

В ответ он произнес «угу», а потом добавил:

— Золотые слитки я продал в девяносто пятом. И на всю сумму начал играть. За пять лет стоимость бумаг возросла в пять раз. И я все их продал до обвала по хорошей цене.

— А что было? Экономический кризис?

— Нет, лопнул мыльный пузырь. Технологический срыв. Его можно было предвидеть. Помнишь, что сказал Кейнс? «Деревья никогда не дорастают до неба». Они еще долго будут приходить в себя. И для безголовых игроков все пошло прахом.

Старик насмешливо улыбнулся.

— Дурачье! Им понадобилось целых пять лет, чтобы понять, что они покупают и продают воздух. Что их вложения никогда не станут рентабельными, что речь идет только о посулах…

— А ты? Ты оказался хитрее других?

— Намного, — с удовлетворением подтвердил дед.

— И что будешь делать с деньгами?

— Я берегу их для тебя, Артур.

Я грустно усмехнулся:

— У меня не будет времени их потратить.

— Не пренебрегай деньгами, малыш. Деньги — залог свободы. Твоя жизнь еще не кончена, и, поверь моему опыту, тебя еще ждут такие повороты, когда наличие подкожного жирка окажется решающим для осуществления твоих планов.

3

— Держи, это тебе. — Дед торжественно протянул мне паспорт.

Я открыл книжечку, посмотрел на свою фотографию и сразу же вспомнил контору «Стэн, переписка» на Манхэттене.

— Подлинная фальшивка? — улыбнулся я.

— Подлинней не бывает, — согласился Салливан. — Качественная работа. Лучше чем настоящий.

В шесть часов вечера мы стояли в очереди в маленьком еврейском ресторанчике на Хьюстон-стрит, где, по мнению Салливана, пекли лучшие в мире рогалики.

После бани мы вернулись к деду домой, и я провел послеобеденное время у камина, слушая телевизор и листая старые газеты. Узнал, что умерли Фрэнк Синатра, Стэнли Кубрик, Джо Ди Маджо, Иегуди Менухин. С ужасом прочитал сообщение о массовом убийстве в школе «Колумбайн». Понял, что Билл Клинтон избежал импичмента, который грозил ему из-за скандальной истории с Левински, и что после подсчета и пересчета голосов и пятинедельных юридических разбирательств в стране вот уже несколько дней новый президент — Джордж У. Буш-младший.

— Следующий, пожалуйста!

Я подошел к стойке. Мне трудно было скрыть бурчание моего изголодавшегося желудка. Я взял два рогалика с кунжутом, семгой, каперсами, луком и сырным соусом, и мы с Салливаном пристроились у стоячего столика возле входа.

Как только мы расположились, дед достал старый план Башни двадцати четырех ветров.

— Все последнее время я изучал историю маяка, его строительство, архитектуру. Во что бы то ни стало пытался понять суть заклятия, которое нас коснулось.

— Что-нибудь нашел?

— К несчастью, ничего. И это только укрепило меня в мысли, что заклятие невозможно разрушить.

— Никогда с этим не соглашусь, — заявил я, откусив кусочек аппетитного сэндвича.

— Поступай как знаешь, но ты собираешься вступить в бой, в котором непременно потерпишь поражение. А я совсем не уверен, что пустая трата времени — лучшее из решений.

Салливан проглотил кусочек селедки в уксусе и продолжал:

— Мне думается, что маяк — своеобразная метафора жизни вообще. Точнее, судьбы. Ты же не можешь бороться с судьбой.

Я расправился с первым рогаликом и выковыривал зернышки кунжута из второго.

— Я не верю в судьбу, — заявил я.

— Я имею в виду, так сказать, «неизбежный ход вещей». Ты знаешь, как звучало философское определение судьбы в античности?

Я отрицательно покачал головой. Дед важно произнес:

— «Извечная причина, по которой произошло то, что произошло в прошлом, происходит сейчас и будет происходить в будущем».

— Мне трудно себе представить, что жизнь может быть расписана заранее. Это было бы слишком просто. Никакой тебе ответственности, никакой вины, грехов, никакой инициативы.

— Есть вещи, которые происходят, потому что должны произойти, и единственная возможность не страдать от них — это принять их и примириться с ними, — наставительно изрек Салливан.

Я насмешливо хмыкнул. Мне показалось, что своими высокопарными фразами Салливан стремится навесить мне на уши очередную порцию лапши. И решил подкинуть ему другую идейку:

— А ты никогда не думал, что то, что с нами происходит, — это своего рода возмездие?

— Возмездие?

— Ну да. Наказание, которое дает возможность искупить совершенный грех.

Салливан повернул голову и взглянул сквозь стекло на белоснежный город. Снег накрыл его пеленой, и он словно бы замер.

— Какой именно грех, ты можешь мне сказать? — спросил дед.

Ничего толкового на этот счет я сказать не мог.

4

Мы вернулись домой. Салливан подбросил в камин толстое полено, налил нам по рюмочке шерри и закурил сигару.

Весь вечер он старался приохотить меня к Интернету, открыв все его прелести. На портативном компьютере с пластиковым корпусом он учил меня плавать в Сети и посылать электронные письма.

Потом выпил еще стаканчик шерри и мирно задремал в своем кресле. Надев наушники, я всю ночь странствовал по киберпространству. Я создал себе адрес в электронной почте, слушал шлягеры этого года (навязчивую Maria, Maria Карлоса Сантаны, Californication Red Hot Chili Peppers, Beautiful Day U2 и песню Stan одного рэпера по имени Эминем). Не один час я провел на сайтах ведущих газет, побывал на форумах, где обсуждали феномен Гарри Поттера, и на других, где волновались по поводу расшифровки генома человека. Я как раз вышел на сайт «Ред Соке», моей любимой бейсбольной команды, и вдруг заметил, что солнце уже взошло.

Салливан проснулся. Мы с ним позавтракали. Потом я принял душ, надел все чистое, удобную обувь и теплую куртку Красного Креста.

— Не забудь деньги. Никогда не знаешь, где окажешься, — вздохнул дед и, открыв сейф, сунул мне в карман пачку бумажек по пятьдесят долларов.

Я приготовился к исчезновению. Присел на диван, как путешественник перед долгой дорогой.

— Увидимся в будущем году, так ведь? — спросил Салливан. — В моем возрасте каждый день на счету.

— Не сомневайся, — ответил я. — А в моем года летят, как минуты.

— Ты, как я вижу, очень дорожишь своей красной курткой, — начал он поддевать меня, желая хоть как-то оживить наше гнетущее прощание.

— Да, она мне нравится…

И тут мои ноздри защекотал запах флердоранжа, руки и ноги стало сводить судорогами, а сердце защемило от тоски — кто знает, где окажешься в следующий раз…

— Каким было самое поганое место, где ты приземлялся? — спросил я Салливана.

Он почесал в затылке, потом ответил:

— Летом тысяча девятьсот шестьдесят четвертого я оказался в самой гуще беспорядков в Гарлеме. Полицейский недоумок огрел меня дубинкой, да так, что до сих пор остался шрам.

Мое тело пробила дрожь, а дед вдруг вздумал читать нотацию:

— Что это у тебя за прическа, Артур? Взрыв на макаронной фабрике? Конечно, тебя носит по времени как ненормального, но это не значит, что об элегантности можно забыть…

2001. Две башни

(…) крайне редко два человека хотят одного и того же в один и тот же миг. И порой именно в этом трагедия нашего существования.

Клэр Киган

1

Я проснулась от зверской изжоги.

Будто огнем жжет, вот подлюга!

Открыла глаза, взглянула на часы. Чуть больше половины шестого. Первые лучи солнца тянутся сквозь ставни. Услышала храп парня, который спал со мной рядом.

Филипп, кажется… Или Дамиан?

Меня тошнит, у меня болит голова. Мысли путаются. Я осторожно спустила с кровати ноги, подобрала лифчик, джинсы, футболку и отправилась в ванную. Встала под ледяной душ. Замена электрошока. Чтобы привести в порядок голову.

Намылила лицо. Мне нужно быть в тонусе. Мне нужна энергия. Но главное — голова. Свежая, ясная. Моя жизнь покатилась под откос. Дурю, творю черт знает что. Схожу с ума. Бегу из дома, пью, сплю с кем попало. Парни один хуже другого.

Выскочила из душевой кабинки, обсушилась, накинув халат, который достала из шкафа. Оделась на четвертой скорости и на цыпочках вернулась в комнату. Никакого желания затевать утреннюю беседу с типом, который, по счастью, продолжает мирно спать.

В гостиной подошла к широкому окну и заметила цветную вывеску ресторана «Одеон». Значит, я в Трайбека, на углу Томас-стрит и Бродвея. Пока искала сумочку, мало-помалу припомнила, что было накануне вечером. Меня пригласили на вернисаж в одну художественную галерею, а потом на ужин в «Наби», а потом мы пили коктейли в баре на углу.

В лифте я вытащила мобильный и просмотрела эсэмэски.

«С днем рождения, Лизочка! Думаю о тебе, люблю и целую, мама».

Вот так, я и о дне рождения забыла, а мне сегодня исполняется двадцать восемь лет.

2

Никогда еще небо не было таким ослепительно-синим.

Со стаканчиком капучино в руке я шла вниз по Черч-стрит.

Шла и разглядывала свое отражение в витринах. Сегодня утром у меня встреча в Бэттери-парк с представителями одного женского журнала, который собирается сделать со мной фотосессию. Я играю в театре, бегаю по кастингам, но на жизнь зарабатываю рекламой. И прекрасно понимаю, что этот заработок не вечный. День рождения — дополнительный звоночек. В этом году меня приглашали гораздо реже: в мире моды нужна свежатинка, а меня вот-вот спишут в тираж.

В городе час пик, на улицах полно народу: тысячи людей спешат на работу. Мужчины, женщины, белые, черные, азиаты, латиноамериканцы. Целеустремленный поток. Энергия.

Я прислушалась, ловя обрывки разговоров. Говорят о делах, детях, семьях, любовных проблемах и постельных. В восемь часов утра в Нью-Йорке что ни прохожий, то герой романа.

На место встречи я пришла даже раньше срока. Металлическая синева неба, легкий ветерок — эта часть Манхэттена так хороша, что дух захватывает.

— Привет, Лиза!

Меня окликнула Одри Сван, девушка-фотограф, которая будет руководить фотосессией. Она мне симпатична. Мы обе знаем, что такое безропотное смирение. В двадцать лет она мечтала быть военным репортером, а я хотела стать Мэрил Стрип. Теперь мы обе делаем фотографии для Ральфа Лорена.

Мы нежно обнялись.

— Что поднялась ни свет ни заря? — спросила она. — Девчонки придут через полчаса, не раньше.

Я дошла с ней до гримерки, которую ее ребята соорудили в центре парка. Одри показала, куда мне положить сумку, и предложила чашку кофе.

Себе тоже налила, и мы уселись на скамейку, глядя, как по аллее спешат прохожие и бегут любители утреннего бега.

Посплетничали на солнышке, поболтали о том о сем. Что делается в мире, о статуе Свободы, об Эллис-Айленд.

О своих проблемах тоже, и сердечных, и постельных. В общем, славно поболтали за жизнь.

И вдруг молоденький паренек на роликах резко затормозил рядом с нами. Поднял руку к глазам козырьком, чтобы солнце не мешало, и уставился на север. Лицо у него было та-а-акое странное!..

Мы тоже посмотрели, куда он смотрел.

Одна из башен Всемирного торгового центра полыхала.

3

— Ничего, бывает. Туристический самолет небось врезался, — неуверенно пытался объяснить происходящее остановившийся велосипедист.

Минут пятнадцать мы не отрывали глаз от черного столба дыма, поднимавшегося в воздух. Одри схватила фотоаппарат и принялась фотографировать башню, которая находилась буквально в двухстах метрах от нас. Одна бегунья остановилась и начала рассказывать о теракте 1993 года. Тогда погибли шесть человек, но в момент катастрофы людям казалось, что произошел несчастный случай.

В небе появился еще один самолет. Самолет, который не должен был находиться сейчас в небе. Он не должен был лететь так низко. Самолет, который своим полетом недвусмысленно нацеливался на вторую башню.

Люди на аллее в испуге ахнули. На наших глазах происходило что-то ужасное, но все это было так невероятно, что мы не могли в это поверить. А еще через секунду поняли: мы не только зрители трагедии, мы ее участники. А когда поняли, в толпе началась паника.

Люди ринулись бежать в сторону Бруклинского моста, а мы с Одри решили пойти к месту катастрофы.

Одри, вооружившись фотоаппаратом, запечатлевала для вечности царящие вокруг нас ужас, испуг, панику. Сверхнапряжение спасателей. Растерянность случайных прохожих, их блуждающие взгляды, их бегство от охваченного огнем улья.

Мы шли дальше, и становилось еще страшнее. Окровавленные изуродованные тела на асфальте, люди кричали, корчились от боли. Мы словно попали в пекло военных действий. Бейрут оказался в центре Манхэттена.

Осколки, камни, груды искореженного металла. В воздухе летают тысячи листков бумаги. Хаос, дым, вопли. Люди молятся, плачут, зовут на помощь.

Апокалипсис.

В толпе из уст в уста передается слух, что был и третий самолет. Он только что разрушил Пентагон.

Полицейские прилагают все силы, чтобы обуздать беспорядочную стихию. Встали цепочкой. Не пускают нас дальше.

Я ищу взглядом Одри и не вижу ее. Она исчезла. Зову. Она не откликается. Когда я поняла, что осталась одна, мне тоже стало очень страшно. Я побежала по Черч-стрит и вдруг услышала позади себя хрип огромного чудовища. Разъяренного Левиафана. Огнедышащего дракона.

Обернулась и застыла, не в силах шевельнуться. Вижу, как одна из башен начала падать. На моих глазах небоскреб, будто подсеченный молнией, накренился и обрушился на землю, вздымая гигантское облако пыли.

А я стояла как соляной столб. Вокруг меня с криками неслись люди, спасаясь от черного пепла, от обломков, которые летали в воздухе, а потом обрушивались на землю и, падая, загромождали улицы.

Кошмар продолжался. Я видела, как разваливаются металлические конструкции, слышала скрежет, ощущала недостаток кислорода.

И внезапно поняла: вот она смерть, я сейчас умру.

Надо же, всего-то и пожила…

4

Но я не умерла.

В тот же день, 11 сентября, в восемь часов вечера я сидела за стойкой тапас-бара в двух шагах от моего дома.

В тот самый миг, когда я поняла, что башня рушится на меня, Одри схватила меня за руку и втащила в бакалейный магазин. Мы скорчились за огромным холодильником, прикрыли голову руками и замерли, пережидая бурю. Магазин казался ореховой скорлупкой. Его корежило, сотрясало, и, наконец, шквал обломков погреб его под собой.

Я очнулась в другой эпохе. После ядерной войны. Воздух был темным, густым. Сама я лежала под толстым слоем пепла…

Я показала бармену на рюмку, и он налил мне еще виски. Здесь, в северной части Манхэттена, вдали от Всемирного торгового центра я все равно чувствовала себя так, словно нахожусь в осажденной крепости, словно всюду меня подстерегает опасность. Думаю, точно так же чувствовали себя все остальные.

Обычно кипящий весельем бар, был сейчас почти что пустым. Посетители не отрывали глаз от экранов: одни читали на мобильниках эсэмэски и посылали ответы, другие уставились в телевизор, ловя слова журналистов и экспертов, которые на ощупь пробирались к истине, стараясь понять, что же сегодня произошло.

Я отпила глоток виски.

Сегодня, как множество других ньюйоркцев, я могла бы лишиться всего.

А чего, собственно, я бы лишилась?

Какой жизни? Какой любви?

Если бы я погибла, кто всерьез горевал бы обо мне в этот вечер?

Мои родители — безусловно. А кто, кроме них?

Странное воспоминание замерцало в моих мыслях. Утром, когда на нас обрушились груды бетона, когда я поняла, что сейчас умру, я вдруг вспомнила о нем.

Передо мной вдруг всплыло лицо Артура Костелло.

Не мамино лицо, не лицо отца. Не какое-нибудь еще другое.

Почему вдруг он? Мы не виделись целых три года, но я его не забыла.

С ним мне было хорошо. Тепло, надежно. Уважительно. Когда он смотрел на меня, возникало редкое ощущение покоя и уверенности. Я ощущала себя именно такой женщиной, какой хотела быть, какая мне нравилась.

Но как жить с человеком, который появляется на один день раз в году?

С человеком, которого даже с родителями не познакомишь?

С человеком, с которым нельзя строить никаких планов?

С человеком, с которым невозможно разделить вечернее одиночество?

В общем, все ясно!

Ну и хрень!

Я допила рюмку одним глотком.

Но в этот вечер мне так его не хватало, что я отдала бы все на свете, лишь бы он снова появился в моей жизни…

И тогда я, как в детстве, сжала кулачки, закрыла глаза и начала просить, как просила, когда мне было десять лет: «Господи, пожалуйста, верни мне Артура Костелло! Господи, пожалуйста, верни мне Артура Костелло!»

И, понятное дело, ничего не произошло. Я со вздохом подняла руку и попросила коктейль.

Неожиданно в кухне раздался оглушительный шум бьющейся посуды, и все, кто сидел в зале, болезненно вздрогнули. Похоже, кто-то грохнул стопу тарелок. Потом до нас донесся вопль. Все замолчали и повернули головы к дверям за стойкой. Двери эти с шумом распахнулись, и появился неведомо откуда взявшийся человек.

Волосы на его голове стояли дыбом, одет он был в куртку общества Красного Креста.

Часть 4. Клан Костелло

2002. Третье дыхание

Не в наших силах предвидеть в жизни главное. Ничто не сулило нам радость, и вдруг она случилась, изумив нас.

С каждым такое случалось. Ими несем в себе этот счастливый миг, мы по нему тоскуем, вспоминаем его среди горестей, если только горести позволяют хоть что-то вспомнить.

Антуан де Сент-Экзюпери

0

Знакомый гул автострады.

Теплый весенний ветерок. Обстановка вполне приятная.

Я открыл глаза. Я чувствовал, что увижу предрассветные сумерки.

Я лежал на деревянной темно-зеленой скамейке с металлической спинкой. Скамейка стояла на тротуаре широкой улицы, обсаженной платанами.

И хотя все было очень приятно, я сразу почувствовал что-то непривычное.

Мне стало неспокойно, и я начал вглядываться в номера машин, разобрал название ресторана, окруженного зеленью, — «Клозери де Лила», оглядел тумбу Морриса с афишами и рекламами, стоявшую возле скамейки и возвещавшую о скором показе фильма под названием «Испанская гостиница». Я перевел глаза и прочитал название улицы — «Бульвар Монпарнас».

Прислушавшись, я понял, что люди вокруг меня говорят по-французски.

Первый раз я очнулся не в Нью-Йорке.

На этот раз я оказался в Париже!..

1

Чуть ли не бегом я бежал по бульвару, ища телефонную будку, чтобы позвонить Салливану. Наконец нашел возле церкви Нотр-Дам-де-Шан, но в ней крепко спал бомж. Я взглянул на аппарат и сообразил, что у меня все равно нет кредитной карточки. Я перестал думать о телефоне и стал ловить такси. Первому, который остановился, я объяснил, что у меня только доллары, но я заплачу ему двойную цену, если он доставит меня в аэропорт. Шофер не снизошел до ответа и сразу же уехал. По счастью, второй оказался сговорчивее и согласился подвезти меня.

Я посмотрел на часы на панели — семь тридцать. На сиденье лежал номер «Монд». Дата на газете — 12 июня 2002-го. На первой полосе фотография и крупными буквами имя футболиста — Зинедин Зидан.

ФРАНЦИЯ БОЛЬШЕ НЕ ЧЕМПИОН.

НАЦИОНАЛЬНАЯ СБОРНАЯ, ЧЕМПИОН МИРА

В 1998 ГОДУ, ПРОИГРАЛА В РЕШАЮЩЕМ МАТЧЕ

ДАТЧАНАМ СО СЧЕТОМ 2:0

На этот раз я не только прыгнул сразу через девять месяцев, но еще и оказался на другом континенте.

Я смотрел в окно на мелькающие передо мной названия улиц, о которых слыхом не слыхивал: порт де Баньоле, Нуази-ле-Сек, Бонди, Ольнэ-су-Буа, Вильпент… Машин было немного, и через три четверти часа мы уже были в аэропорту Шарль де Голль. По совету шофера я высадился у терминала 2Е, где, по его словам, находился офис компании «Дельта Эйрлайнс». Спасибо Салливану, в карманах у меня было полно денег и вполне приличный паспорт.

Билеты были на самолет в 10.35. Я купил билет и без всяких затруднений прошел паспортный контроль. В зале ожидания выпил чашечку кофе и съел булочку с изюмом. Обменял несколько долларов на евро и купил телефонную карточку. Прежде чем сесть на самолет, я хотел убедиться, что Лиза в Нью-Йорке. Набирал, набирал номер Салливана, но все без толку. Очень странно. Учитывая разницу во времени, в Нью-Йорке было три часа утра. Либо дедуля спал, как младенец, либо куда-нибудь уехал.

Я подошел к киоску и купил американские газеты. Просмотрел заголовки: «Борьба против терроризма Джорджа Буша», «Крестовый поход против мирового зла». Тут объявили посадку на мой самолет. И вот я уже сижу между мамашей, которая пытается утихомирить свое чадо, и потным подростком в наушниках, включившим плеер на всю мощь.

Почти всю дорогу я вспоминал события прошлого появления. Так скажем, прошлогоднего…

Жуткого 11 сентября 2001 года, когда я материализовался в кухне бара «Эмпанада Папас» и с несказанным удивлением обнаружил там Лизу, сидящую у стойки, словно она меня ждала. Увидев меня, она со слезами бросилась мне на шею. Покушение подхлестнуло в ней жажду жизни. День был ужасен, но мы с ней встретились, а потом любили друг друга, жадно, безудержно, не думая ни о каких «завтра».

Когда я «исчезал», она крепко спала, так что о будущем мы поговорить не успели. Что же меня ждет сегодня? Как меня встретит Лиза? Улыбкой или парой пощечин?

Полет мне показался нескончаемым. Когда самолет наконец-то приземлился в аэропорту Кеннеди, я схватил такси и назвал адрес: Морнингсайд-Хайтс.

Время приближалось к полудню, когда я высадился у дома на углу. Я попросил шофера немного подождать и поднялся вверх по лестнице. Нажал на кнопку звонка, но никто мне не открыл. Несмотря на все мои старания двигаться как можно тише, Лена Маркович, любимая моя соседка, появилась на площадке со слезоточивым баллончиком в руках. Она направила его на меня, но я, не дожидаясь ее следующего шага, кубарем скатился вниз. Только скандала и полиции мне сейчас и не хватало. Я снова сел в такси и поехал на Вашингтон-сквер. В дверь Салливана я стучался с тем же успехом, что и в Лизину. Я уже собрался уходить, но тут заметил конверт с моим именем, придавленный дверным молотком в виде львиной пасти.

Привет, малыш!

Я никогда не верил в Бога.

И, может быть, был не прав.

Может быть, в самом деле существует кто-то вроде Главного Архитектора наших судеб. Может быть, и ему случается иногда быть милосердным…

Мне бы так хотелось, чтобы ты вернулся сегодня…

Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал при этом, как случилось со мной сорок лет назад.

Я не верю в Бога, но вот уже неделя за неделей молюсь, сидя один в своем уголке.

Молюсь, как умею, словами, какие приходят на ум, не зная, что могу пообещать взамен.

Но если Бог в самом деле существует на этой пропащей планете и ты вернешься сегодня, не теряй ни минуты! Беги со всех ног в родильное отделение больницы «Белльвью».

Быстрее!

Ты вот-вот станешь отцом!

2

И я побежал.

Бежал вместе с медсестрой по больничным коридорам.

В последний раз я был в этой больнице восемь лет назад. Лиза тогда наглоталась снотворного, а потом вскрыла себе вены. Она хотела покончить с собой.

А сегодня благодаря ей вот-вот появится новая жизнь.

Колесо крутится. Нужно научиться держать удар. Как следует выдубить кожу. Падать на все четыре лапы. Не гореть в огне, не тонуть в воде. И дождаться нового витка. Он наступит. Не всегда хороший, но порой все-таки лучше, чем прежний.

И обычно это случается тогда, когда ты уже ничего не ждешь.

Я открыл дверь палаты номер 810.

Лиза лежала на столе. Акушерка и Салливан сидели, наблюдая за ней. Лиза была круглая, великолепная, цветущая. Она сама словно переродилась. Увидев меня, она вскрикнула и залилась слезами.

— Я тебя так ждала, — прошептала она, когда мы поцеловались.

А потом я попал в объятия Салливана.

— Я знал! Я, черт побери, знал! — прорычал он, тиская меня в объятиях. На глазах у него тоже блестели слезы, и я никогда еще не видел его таким счастливым.

— Ты откуда?

— Из Парижа. Потом все расскажу.

Я смотрел на огромный Лизин живот и не мог поверить, что все это происходит наяву. Не мог поверить, что пришел черед и нам стать родителями.

— Я врач, — сообщил я акушерке. — Как у нас обстоят дела?

— Схватки начались в десять. Час назад у вашей жены отошли воды. Шейка матки до конца не раскрылась.

— Эпидуральную анестезию делали?

— Да, но вкололи слишком большую дозу, схватки замедлились, и я не могу шевельнуть ногой, — сообщила Лиза.

— Не волнуйся, дорогая. Скоро действие лекарства прекратится, и тебе сделают укол с дозой поменьше.

Бетти, акушерка, вышла ненадолго, оставив нас одних. Лиза стала показывать мне снимки УЗИ во время беременности.

— У нас мальчик, — объявила она с гордостью. — И ты очень хорошо сделал, что появился именно сегодня. Я ждала тебя, чтобы выбрать имя.

Добрый час мы перебирали имена, каждый называл свои любимые. Салливан тоже внес свою лепту. Остановились на Бенжамине.

— Когда ты в следующий раз соизволишь нас навестить, не перепутай адрес, — сказала Лиза.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду…

— Неужели ты думаешь, что я буду растить твоего сына в моей крошечной квартирке? Я переехала.

Настала очередь Салливана доставать из кармана снимки. Он протянул мне фотографии красивого кирпичного дома в Гринвич-Виллидж. Я узнал угол Корнелии-стрит и Бликер-стрит, а неподалеку — Ойстер-бар, куда Салливан водил меня в 1995 году и угощал устрицами. С повлажневшими глазами я смотрел на детскую — кроватка, пеленальный столик, комод, коляска, диванчик, шезлонг.

Рассматривая фотки, я понял, куда дед вложил деньги, заработанные на бирже.

Вот она, гарантия независимости.

— Сейчас придет доктор, — входя, объявила Бетти.

— Я сам доктор.

— Вполне возможно, сэр, но не вы будете принимать роды у своей жены.

— Даже не думай, — подала голос Лиза.

В ожидании врача акушерка проверила упоры для ног и поручни, напомнила Лизе, как надо тужиться, посоветовала следить за дыханием. Лиза только собралась «потренироваться», но тут поняла, что «началось».

— Пользуйтесь каждой схваткой и подталкивайте ребенка, — распорядился врач, появившийся в палате, будто приглашенная звезда.

Я взял Лизу за руку и стал подбадривать улыбками, подмигиванием, шутками.

Исходя из моего врачебного опыта, я понимал, что роды проходят благополучно. Скоро появилась головка.

Я несколько раз принимал роды в больнице и знал, что сейчас настанет самое болезненное. Лиза выпустила мою руку и громко закричала. Она задыхалась, стонала, замерла, обессиленная, но потом собралась и ринулась в последнюю схватку.

И вот оно, освобождение. Умиротворение. Мгновение остановилось.

Все в порядке. Тельце, ножки, и вот уже наш малыш надрывается на груди у Лизы. Фиолетовый, сморщенный, полный жизни.

Я перерезал пуповину и наклонился к Лизе. Лиза смотрела на меня. А меня переполняла любовь. Слезы, пот, кровь. Поле битвы, и мы на нем выжили.

Теперь мы живем втроем.

3

Под наблюдением акушерки и деда я впервые искупал своего сына. Теперь я имел возможность рассмотреть его. Он был большой, с круглым тельцем, крошечными пальчиками, тоненькими и длинными. На голове черный чубчик и удивительной красоты глазки.

— Спасибо за дом, — сказал я Салливану, обтирая малыша.

— Не за что, — ответил мне дедушка. — Не волнуйся. Пока тебя не будет, я позабочусь о твоей семье.

— А как ты? Как твое здоровье?

Салливан рассмеялся.

— Обо мне не тревожься. Твой малыш вернул мне молодость.

Бетти и Салливан ушли из палаты, а я прижал маленького Бена к себе и сел в кресло у окна, выходящего на освещенные солнцем крыши.

Я чувствовал тепло малыша, согревал его своим.

Слезы текли у меня по щекам.

Мы долго сидели так с моим сыном, мальчиком, который был зачат в хаосе дня, переполненного страхом и пеплом.

Какой будет у него характер? Как он будет справляться в этом мире, полном опасностей? Как я буду защищать его, если постоянно вынужден исчезать?

Я вытер рукавом слезы. Груз ответственности соседствовал со счастьем.

Я знал, что пройдет несколько часов, и меня не будет рядом с моим малышом.

И впервые почувствовал себя значительным и крепким.

Я смотрел на спящего маленького человечка, черпал у него силы и улыбался.

До чего же все удивительно! Кто бы мог подумать!

Я припомнил все, что пережил до сегодняшнего Дня.

И мне предстояло снова выдерживать все удары. Ради моего сына.

Сегодня начался новый виток. Война кончится еще не скоро, но я чувствовал, что выиграл серьезную битву.

Все теперь станет другим.

Я наслаждался этим мигом.

Началом новой жизни.

2003–2010. Течение времени

Он был еще слишком молод, чтобы знать, что память сердца стирает дурные воспоминания и приукрашивает хорошие, благодаря чему прошлое становится приемлемым.

Габриэль Гарсиа Маркес

1

И все пошло тем же чередом…

Я продолжал появляться один раз в году на Манхэттене или, во всяком случае, где-то в Нью-Йорке. Иногда оказывался в приятных местах, например, на рынке цветов на 28-й улице, или на мягком диванчике в баре «Кэмбелл Аппаратамент», или на пляже Роквей-Бич погожим летним утром… Случались и менее приятные пробуждения — на Харт-Айленд, нью-йоркском кладбище для бедных; на 5-й авеню под ногами толпы, участвующей в шествии в честь святого Патрика; на месте преступления в номере жалкой гостинички в Бедфорд-Стайвесант рядом с еще неостывшим трупом, истекающим кровью…

Возвращения, исчезновения мало-помалу стали для меня рутиной. Я следил, чтобы быть всегда тепло одетым, чтобы ботинки были удобными, не забывал часы и деньги в момент исчезновения. И как только вновь появлялся, тут же брал такси и мчался домой.

Бенжамин рос быстро. Слишком быстро, я бы сказал.

На протяжении всего года Лиза делала фотографии, снимала фильмы, так что я словно бы наверстывал упущенное время. Горящими глазами смотрел на первые улыбки сына. Слышал его первые слова: папа, мама, ку-ку, пока. Радовался двум первым молочным зубкам, с которыми он стал похожим на Багза Банни.[38] Следил за первыми робкими шажками. А его книжки с картинками! Плюшевые мишки, обезьянки, пазлы! Его капризы и вспышки ярости. Его ритмичные покачивания, как только он слышал музыку.

Потом он начал говорить целыми предложениями. Игра в мяч. Рисунки — человечки, домики. Ковбойские штаны и шляпа. Трехколесный велосипед.

Меня никогда не было дома, когда он возвращался из школы. Я не видел ни одного спектакля в конце школьного года. Не я научил его различать цвета, не я научил считать. Не мне он рассказывал алфавит. Не я держал седло велосипеда, когда он учился кататься на нем. Не со мной он бултыхался в бассейне.

Когда я возвращался домой, я старался изо всех сил быть «папой». Этот папа сваливался всегда как снег на голову, но не всегда удачно и к месту, а потом исчезал так же быстро, как появлялся.

2

Но и нам выпадали чудесные дни. Дни, когда мы становились тем, чего хотели больше всего на свете, — самой обычной семьей, как все другие.

В 2006-м мы праздновали День независимости на Кони-Айленд. Бену исполнилось четыре годика. Я нес его на плечах. Светило яркое солнце. Мы с Лизой шли рука об руку по деревянному помосту вдоль пляжа и вспоминали, что приезжали сюда в последний раз зимой девять лет назад. Потом мы все втроем купались и ели хот-доги в Натансе, катались на большом колесе обозрения и на русских горках. А вечером вместе с Салливаном отправились смотреть фейерверк на берег Ист-ривер.

Воскресенье в октябре 2007 года. Я очнулся в нескольких десятках метров от нашего дома под фонарем на Кристофер-стрит. И позвонил в дверь где-то в полдень. Открыл мне дедушка. При встрече мы всякий раз крепко-крепко обнимались.

— Как ты вовремя! — воскликнул он.

Я недоуменно сдвинул брови, а он распахнул дверь в столовую. Так я впервые встретился с родителями Лизы.

— Я же говорила, что он есть! — воскликнула Лиза, бросаясь мне в объятия. — Папа! Мама! Познакомьтесь с моим «исчезающим мужем».

И мы провели замечательный день с тестем и тещей, которых я знал как будто с пеленок.

Конец мая 2008-го, восемь часов вечера. Манхэттен-хэндж, или манхэттенское солнцестояние. На улице уже собралась огромная толпа, все хотят полюбоваться закатом. Солнце опустится за горизонт, словно бы катясь по прямым, идущим с востока на запад улицам.

Лиза с Беном только что вышли из дома. Сын с велосипедом, Лиза что-то ему говорит, стоя ко мне спиной. Она не видела, как я появился.

— Папа! — завопил Бен, заметив меня. — Вот он, папа!

Он закрутил педали как сумасшедший, а я смотрел на Лизу. Она повернулась ко мне. Она была месяце на восьмом.

— На этот раз девочка, — сказала она, положив голову мне на плечо.

Я растрогался не меньше, чем в первый раз.

— Но я, похоже, появился слишком рано?

Она махнула рукой, словно бы говоря, что это совсем неважно.

— Я ждала тебя, чтобы мы вместе выбрали имя. Что ты скажешь, например, о Софии?

И еще летнее субботнее утро 2009-го в нашем уютном надежном коконе. Лиза предавалась вкусовым извращениям, намазывая на тостик с соленым маслом нутеллу, а я наигрывал на гитаре песню Леонарда Коэна So Long Marianne.[39]

Малышка София, прекрасная моя принцесса, сидя на высоком стульчике, подыгрывала мне, колотя во всю мочь ложкой по пластиковой тарелке. Бенжамин в костюме индейца отплясывал «танец дождя» вокруг маленького столика в кухне.

На большом кухонном столе валялся номер «Тайм мэгэзин» с бенгальским тигром на обложке и тревожным заголовком:

ИЗМЕНЕНИЕ КЛИМАТА:

ВНОВЬ БЛИЗИТСЯ ЭРА ВЫМИРАНИЯ ЖИВОТНЫХ

Я смотрел на своих детей и не сомневался: они совершенство. Благодаря им я держусь. Они помогают мне верить в будущее. Но всякий раз, глядя на них, я вспоминал надпись на медной табличке: «Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят». И голос Салливана говорил мне: «Все, что ты будешь делать в ближайшие двадцать лет, окажется замком на песке, волна его смоет. Вот оно, настоящее проклятие маяка: ты словно бы и не прожил этих двадцати четырех лет, они как будто были только в твоем сознании. Никто из тех, кого ты встречал, о тебе не вспомнит. Все, что ты успел сделать за это время, исчезнет».

Я не забыл предостережений деда, но решил жить так, словно история не может повториться. И считал, как узник в тюрьме, дни до своего двадцать четвертого путешествия. Ждал дня Страшного суда.

Весенним вечером 2010 года я отнес Бена на руках в кроватку. Он заснул перед телевизором: сидя на диване в гостиной, мы все вместе смотрели «Аватар».

Я уложил его, укрыл и поцеловал, вдыхая сладкий детский запах, запасаясь им на целый год.

А когда выпрямился, собираясь уходить, Бен удержал меня за рукав.

— Ты опять уедешь, папа?

— Да, сынок, — кивнул я и сел на край кроватки.

— А куда уедешь?

— В никуда, Бен. Ты же знаешь. Мы с тобой уже говорили об этом.

— А твоя другая семья? Ты не к ней едешь? — голосок Бена дрогнул.

— Нет, Бен. У меня есть только одна семья: ты, мама, дедушка и София. Кроме вас, у меня никого нет.

Я взъерошил ему волосенки. Он настаивал, уже сердито:

— Но когда ты не с нами, ты же где-то! Как же иначе?

Я положил ему руку на плечо:

— Я понимаю, что представить это невозможно, но для меня время течет по-другому. Мама тебе объясняла миллион раз.

Бен вздохнул и задал новый вопрос:

— А потом все наладится?

— Надеюсь.

— А когда?

— Через пять лет, — ответил я. — В две тысячи пятнадцатом году.

Бен посчитал в уме и сказал:

— В две тысячи пятнадцатом году мне будет тринадцать.

— Согласен, что ждать еще долго. Ну, ничего, подождем. А пока давай засыпай.

— А можно мне посмотреть, как ты исчезаешь?

— Не стоит. Это же не игра, не сеанс белой магии. И потом, я же не исчезну прямо сейчас. Я еще немного побуду с мамой.

И я снова наклонился и поцеловал его.

— Я рассчитываю на тебя, — сказал я. — Пока меня не будет, заботься о сестренке и особенно о маме.

Бен серьезно кивнул:

— Пока тебя нет, я главный в доме.

— Нет, главная мама. Но ты мужчина. Договорились?

— Договорились.

3

Время мчалось на всех парах.

Вот уже первое десятилетие нового века подошло к концу.

Америка распростилась с семейством Бушей и наступило время Обамы.

При каждом своем возвращении я замечал, как меняется все вокруг. Мир заполонил Интернет. Присвоил себе все: музыку, книги, кино. Люди стали жить, прижимая к уху мобильный телефон, их рассеянный взгляд беспрестанно искал теперь экран айфона или смартфона. «Фейсбук», «Гугл», «Амазон»… Все стало виртуальным, цифровым, нематериальным: переписка, общение, друзья, досуг.

В разговорах от меня стало многое ускользать. Я не знал новых актеров, новые рок-группы, новых знаменитостей. А порой не мог понять, почему они стали знамениты…

Я вспомнил, как отец говорил мне в начале 80-х, когда я часами слушал свой кассетник: «Из-за этой штукенции ты и все ваше поколение будете тупыми глухарями!» «Мадонна — шлюха, Дэвид Боуи — гомик, Эрик Клэптон — наркоман». А теперь, похоже, и я попадал в разряд ненавистных мне когда-то старперов.

Я был странником, оказавшимся на обочине времени.

Не знал нового языка, новых кодов.

Жизнь обогнала меня, выбросила из седла, из колеи. Мир вокруг становился все более чужеродным, он пугал меня.

Только семья была моим ангел ом-хранителем.

Единственной путеводной звездой.

2011. Разбитые сердца

Не любовь вносит смуту в жизнь — неуверенность в любви.

Франсуа Трюффо

0

Мягкое тепло хорошо натопленной комнаты.

Щека касается чего-то бархатистого.

Сидеть удобно. Шея и затылок опираются на мягкое.

Звучит музыка. Женский голос поет балладу о разлуке и печали ушедшей любви. Я вслушиваюсь в пение, отдаюсь мелодии песни. Я ее знаю. Это АББА. The Winner Takes It All.[40] Я открываю глаза. Я в театральном зале, сижу в кресле. Вокруг множество зрителей поглощены спектаклем — музыкальной комедией «Мамма миа».

Я поворачиваю голову, поднимаю глаза. Необыкновенной величины сцена, высоченные потолки, причудливая форма балкона… Я уже был здесь когда-то. Давно.

Я на Бродвее, в театре «Винтер-гарден». Мама водила меня сюда смотреть «Кошек» незадолго до смерти.

Я встаю и, раздражая соседей, выбираюсь из зрительного зала, выхожу в фойе, спускаюсь по лестнице, ухожу из театра.

1

Бродвей вечером.

Несколько шагов, и я уже среди веселого буйства. На Тайм-сквер толпа народу, автобусы, тележки с хот-догами. Рекламные щиты призывают дарить украшения возлюбленным. На тротуарах продавцы быстренько надувают гелем шары-сердечки и предлагают уже немного увядшие цветы. Время — начало восьмого. 14 февраля 2011 года, вечер Дня святого Валентина.

Я ловил такси и вспоминал июльское утро 1992 года, когда Джефри Векслер освободил меня из тюрьмы. Тогда я поймал такси неподалеку отсюда и вот уже двадцать лет как сюда не возвращался. Многое здесь изменилось с тех пор. Район стал пешеходной зоной. Игрушки из «Диснейстора» и семейные магазинчики заменили пип-шоу и киношки с порнофильмами. Бомжи, наркоманы и проститутки уступили место туристам.

Возле меня затормозил «Форд Эскейп Гибрид», я мигом вскочил в такси и уже через десять минут был в цветочном магазине на Бликер-стрит, собираясь купить Лизе изысканный букет, составленный из роз и белых орхидей.

С букетом в руках я постучался в дверь, с бьющимся сердцем ожидая встречи с женой и детьми.

Но дверь мне открыла вовсе не Лиза.

— Добрый вечер, могу я вам чем-то помочь? — осведомилась блондинка лет двадцати в широком свитере со значком Стокгольмской школы экономики.

— Где моя жена?

— А кто вы такой, сэр?

— А вы? Вы-то кто такая? — спросил я, повышая голос.

— Я бебиситтер. Сижу с Бенжамином и Софией, когда миссис…

— Папа! Папа! — Бен с криком бросился мне в объятия.

Я обнял и закружил сына.

— Привет, сынок! Ну и вырос ты! Просто не верится!

Не обращая внимания на шведку, я вломился в собственный дом. В гостиной Софии не было. Я положил букет на стол и поднялся к ней в комнату. Моя доченька крепко спала в своей постельке.

— Неужели так рано легла? — шепотом удивился я.

— София немного приболела, — объяснила девушка-бебиситтер, которая явно чувствовала себя не в своей тарелке.

— Что с ней?

— Кашель, насморк и ушко. Все разом.

Я осторожно поцеловал девочку и попробовал лобик.

— У нее температура.

— Да, я заметила, но решила не будить ее. Потом дам ей парацетамол.

Я спустился в кухню.

— Ты знаешь, где мама, Бен?

— Ушла.

— Я вижу, что ушла, а куда?

Сын пожал плечами.

— Куда ушла моя жена? — спросил я у шведки.

— Не знаю, не могу вам сказать. Я даже не знала, что Лиза замужем. Она ничего не говорит, когда выходит из дома…

Больше я ее не слушал. Лиза наверняка оставила адрес на всякий случай, мало ли что. Я посмотрел на столике возле телефона, заглянул в вазу, куда складывались из карманов всякие мелочи, и наконец уставился на холодильник. Под магнитом торчал листок из блокнота: «Ресторан „Були“, Дуэйн-стрит, 163», и номер телефона.

— Лиза ужинает в этом ресторане?

— Я же сказала, что ничего не знаю.

— Черт знает что! — разъярился я, сверля ее взглядом.

Сын подергал меня за рукав:

— Нельзя ругаться, папа.

Я присел на корточки и посмотрел ему в глаза.

— Ты прав, сынок. Я сейчас схожу за мамой, и мы очень скоро вернемся. Подождешь?

— А можно я с тобой?

— Не стоит, Бен. Через полчаса мы будем дома. Будь умницей, и я приготовлю тебе лазанью.

— Я уже ужинал.

— Ну тогда десерт. Мороженое с карамельным соусом и жареным миндалем!

— Мама против мороженого, она говорит, что оно слишком жирное и сладкое.

Я вздохнул и взъерошил ему волосы.

— До скорого, сынок!

2

Такси я решил не брать. Уж больно движение плотное. Трайбека не за горами, и пробежаться — только ноги размять.

Направление — юг, МакДугал-стрит, 6-я авеню и по Бродвею до Дуэйн-стрит.

— Вы заказали столик, сэр?

Тяжело дыша, я ввалился в гастрономический ресторан, как слон в посудную лавку. Моя красная куртка и потертые джинсы смотрелись не слишком выигрышно на фоне костюмов и вечерних платьев.

— Нет, я просто хочу узнать, здесь ли моя жена.

— Я могу сходить за ней, сэр, — предложил мне администратор, продолжая смотреть на экран компьютера. — Только назовите фамилию, на какую был сделан заказ.

— Большое спасибо, но я предпочитаю сходить за ней сам.

— Но вы, сэр…

Я уже миновал входной коридорчик и вошел в основной зал.

Вечером в День святого Валентина за столами все сидели парочками.

Ресторан «Були» вообще располагал к романтическим отношениям: шикарный антураж, обволакивающая атмосфера, своды, свечи, на стенах картины с пейзажами Прованса.

Лиза сидела за столиком у мраморного камина почти что в центре зала. Нарядная, элегантная, раскованная, она тоже была здесь с мужчиной, а он сидел ко мне спиной.

Лиза заметила меня, нахмурилась, сложила салфетку и поспешила навстречу, не желая, чтобы я подошел к их столику.

— Артур! Что ты здесь делаешь?

— Мне кажется, это я должен задать этот вопрос тебе.

— Я работаю. Зарабатываю на жизнь, чтобы кормить семью.

— Ужиная при свечах в День святого Валентина? Ты что, издеваешься надо мной?

Люди за столиками умолкли. Десятки глаз недовольно уставились на нас. К нам подошел метрдотель и попросил продолжить нашу беседу в холле.

— Артур, я ни разу в жизни не праздновала День святого Валентина. Сейчас у меня деловой ужин. Прошу тебя, обойдемся без ссор.

— Не стоит считать меня идиотом. С кем ты ужинаешь?

— С Николасом Ловатуром. Он известный писатель и сценарист. Хочет дать мне роль в телесериале, который сейчас готовит для телеканала Эй-эм-си.

— Так. Значит, стоит помахать перед твоим носом ролью, и ты отправляешься в ресторан, разодевшись как шлюха.

— Я запрещаю тебе меня оскорблять.

Но я уже завелся. Я осыпал ее упреками: как она смела уходить из дома, когда ее трехлетняя дочь больна?!

Лиза тут же отмела от себя роль дурной матери:

— У Софии насморк. В феврале девяносто процентов нью-йоркских детей ходят с насморком. Зимой это нормально. Только ты не знаешь об этом, потому что тебя с нами нет.

— Ты прекрасно знаешь, что я не с вами не по своей вине. Знаешь, как меня это мучает. Знаешь, как мне тяжело жить в непрестанном кошмаре!

— И ты считаешь, что в кошмаре живешь ты один? Что я не мучаюсь и мне очень легко?

Мы ссорились, и я жадно вдыхал аромат Лизиных духов — ваниль с фиалкой. Лиза сейчас была неотразима. Стройная, гибкая, с распущенными по обнаженным плечам волосами и черным кружевом на груди. На тонких запястьях эмалевые браслеты. Думаю, не один час она провела перед зеркалом, чтобы выглядеть такой красавицей. Перед кем-то чужим. Не передо мной. Лизе всегда нужно было проверять свою власть над мужчинами. Для нее это был кислород. Барометр ее женственности. Я догадался об этом сразу, и со временем это не прошло. Но разве выбираешь, в кого влюбиться? Влюбляешься, и все. Меня огорчало кокетство Лизы. Оно меня бесило. Доводило до белого каления.

Всеми силами я старался не показать свой гнев. Я здесь всего на сутки. «Сейчас все наладится», — наивно полагал я. Но не тут-то было.

— Пойдем домой, Лиза. Дети нас ждут.

— После встречи, Артур. Я чувствую, что могу получить эту роль. И знаю, что хорошо ее сыграю.

Я потерял терпение:

— Мы видимся всего раз в году, и ты не моргнув глазом заявляешь, что предпочитаешь поужинать неведомо с кем, а не провести вечер со мной?

— Не злись. Еще каких-то пару часов, и я буду дома. Но зато я благополучно закончу все переговоры.

— Нет! Тебе нечего делать с этим типом!

Я взял ее за руку, но она вырвалась.

— Хватит выставлять меня на посмешище! Мне не нужны твои разрешения! Я не вещь! Я тебе не принадлежу!

— Пойдем домой, Лиза, а иначе…

— Иначе что? Ты меня побьешь? Потащишь домой за волосы? Бросишь меня? Ты только на это и способен, Артур! Ты всегда меня бросаешь!

Она повернулась на каблуках и пошла обратно в зал.

На пороге обернулась и кинула:

— Проклятье мое, пропащий муж!

3

Я вышел из ресторана, задыхаясь от гнева, обиды, горечи.

Неподалеку причалил к тротуару «Родстер» кабриолет, и к нему поспешил швейцар ресторана, чтобы принять новую посетительницу, девушку с длинными прямыми волосами по пояс, в цепях и коже.

Швейцар почтительно держал дверцу, помогая ей выйти.

Вот тут-то все и закрутилось. Девушка уже протянула ключи от машины швейцару, но я их выхватил.

— Эй!

Воспользовавшись минутой замешательства, я мигом уселся в автомобиль и умчался, только меня и видели.

С Манхэттена я выехал по набережной Гудзона, а дальше помчался по скоростной автостраде, ведущей в Бостон.

Не снимая ноги с педали, я рулил четыре часа, прибавляя скорость, как только мог, пренебрегая правилами и безопасностью. Я ударился в бегство, убитый, растоптанный пренебрежением любимой женщины. Я чувствовал: плотина готова прорваться, но сам был на пределе, совершенно обессилен, не понимая, как вернуть в колею мою собственную жизнь. Какими событиями я мог распорядиться? Да никакими. На протяжении двадцати лет моя жизнь мне не принадлежала. Я был случайностью. Я боролся, старался, делал что мог. Я не отступал, но как можно сражаться, если понятия не имеешь, кто твой враг?

Только я очутился в Бостоне, как мои давние привычки тут же дали о себе знать. Я остановил «Родстер» на улице Чарльстоун и толкнул дверь ирландского паба «Мак-Киллан», где когда-то был завсегдатаем.

Наконец-то я там, где ничего не изменилось! Бар существовал с конца XIX века и остался точно таким же, каким был в мои двадцать лет: та же стойка в виде подковы, та же атмосфера старинной таверны, то же темное дерево от пола до потолка.

На стенах пожелтевшие фотографии напоминали, каким это заведение было в самом начале. Циновки на полу и сейчас придавали ему вид салуна. Здесь в стакане мешали виски и пиво.

Я уселся на высокий табурет и заказал первую пинту.

В этот бар меня привел Фрэнк, сюда ходили только мужчины. Клиенты «Мак-Киллана» не кадрили девушек, не искали друзей, не услаждали себя изысканными вкусовыми ощущениями, они пили. Пили, желая забыть прожитый день, свою работу, проблемы, жену, любовницу, детей и родителей. Они приходили сюда, чтобы напиться. Довести себя до скотского состояния. Что я и сделал, опрокидывая пинтами пиво и стаканами виски. Я пил до посинения. Не мог пошевельнуть языком. Не мог стоять на ногах. Когда бар закрылся, я выполз на улицу и плюхнулся на сиденье своей новой машины.

4

Я переваривал алкоголь до первых лучей солнышка, но проснулся от зверского холода. Во рту помойка, в голове сумбур. Я завел машину и включил радиатор. Теперь я ехал на юг, проехал по Гарвардскому мосту и взял направление на Ямайка-Плейн. Было семь часов утра, когда я остановил «Родстер» на стоянке кладбища Форест-Хиллс.

Ворота в такую рань были еще закрыты, но я, несмотря на вчерашнюю пьянку, сумел перебраться через стену там, где она была пониже.

Все сто гектаров парка посеребрил иней. Белое покрывало стерло границы между участками. Мороз сжег всю зелень. Вода в фонтанах замерзла. А статуи стали похожи на живых людей, которых оледенение заставило застыть в нелепых позах.

С перегаром, деревянной головой я трусцой взбирался на холм, вдыхая холодный воздух, обжигавший легкие. Перевалив через вершину, я полюбовался зеркальной поверхностью озера, отражавшей береговые деревья и синеву неба.

Спустился по лесной дорожке к аллее, вдоль которой выстроились могилы и надгробные камни. Легкая дымка тумана витала над квадратом, где лежала надгробная плита отца.

ФРЭНК КОСТЕЛЛО

2 января 1942

6 сентября 1993

Я был, как вы,

Вы будете, как я.

— Привет, Фрэнк! Прохладно стало, не находишь?

Странные я испытывал чувства. Больше чем когда-либо я злился на него за испорченную жизнь. Но мне очень хотелось с ним поговорить.

— Красиво здесь, но мертво, — продолжал я, пристроившись на загородке. — Дни небось длинноватыми кажутся. Осточертело тебе, я думаю, здесь валяться.

Я нашарил в кармане пачку сигарет и коробок спичек, которые сунула мне официантка в «Мак-Киллане». Вытащил сигарету, закурил и с несказанным удовольствием выпустил дым.

— Даже покурить ты теперь не можешь. Хотя курево тебя и сгубило.

Я выпустил новый клуб дыма, и он на миг застыл в морозном воздухе и только потом растворился.

— В конечном счете ты оказался прав: никому и никогда доверять нельзя. Спасибо, что предупредил меня заранее, хотя я не извлек из твоего урока должной пользы.

Птица вспорхнула с ветки, и она качнулась, уронив вчерашний снег.

— Да-а, я тебе еще не сказал, что ты теперь дедушка. И никуда тебе от этого не деться. У меня сын, ему девять лет, и еще дочка, ей три годика. Я не очень хороший отец, но у меня есть извинение. В отличие от тебя.

Я поднялся с изгороди и подошел поближе к камню. Могилка голая. Ни букетика цветов, ни венка, ни кустика.

— Почему-то мне кажется, что твои детки нечасто тебя навещают. Я прав? В общем, выходит, что никто по тебе не скучает. Мне-то казалось, что ты только ко мне не испытываешь привязанности, но я ошибался: ты и родных детей не особенно жаловал.

Я снова выпустил дым, и он показался мне горше предыдущих затяжек, и я раздавил окурок каблуком.

— Почему ты не любил нас, Фрэнк?

Я сделал еще шаг и теперь почти что уткнулся в надгробный камень.

— Знаешь, в последнее время я много про это думал и, мне кажется, начал что-то понимать. Ты не любил нас, потому что любовь делает человека уязвимым. Стоит появиться ребенку, и ты боишься его потерять. Это факт. Как только появляются дети, ты становишься безоружным. Беззащитным. Если кто-то захочет тебе сделать больно, он сделает это, и сделает легко. Не притрагиваясь к тебе. Ты становишься легко достижимой целью.

Туман понемногу рассеивался. Солнечные лучи просочились из-за ближайшего склепа.

— Но ты, — продолжал я, — ты не захотел стать слабым. Ты хотел оставаться недосягаемым. Хотел оставаться свободным, обязанным всем только самому себе. Я ведь правильно уловил суть дела? Ты не будешь спорить? Ты не любил нас, чтобы не оказаться в слабой позиции. Ты не любил нас, чтобы сохранить свою защищенность.

Подул ветер. Я дожидался ответа, но так ничего и не услышал.

И вдруг сильно запахло флердоранжем.

Нет, не может быть!

Но уже началась дрожь, судорога скрутила руки и ноги, а я все пытался понять, что же такое происходит: сейчас шел только восьмой час. Прошло всего часов двенадцать с тех пор, как я появился.

Да нет, я не могу испариться так рано!

Но электрический разряд уже ослепил мой мозг.

Земля, подернутая инеем, уходила из-под ног…

Я исчез.

2012. Один без другого

Одиночество, к этому чувству я привык, а вот ненависть, она пострашнее одиночества.

Джон Ирвинг

0

Свежий, бодрящий запах лаванды.

Лесные ноты сосновой смолы. И фоном чудесная мелодия Volare, [41] исполняемая теплым обволакивающим голосом Дина Мартина. А еще чуть слышное поскрипывание виниловой пластинки.

У меня сильное сердцебиение, я весь в поту. Никак не могу разлепить веки. В горле страшная сухость, кажется, что во рту полно песку. Голова разламывается, словно похмелье так и не прошло.

В животе урчит. Я пытаюсь встать, но у меня сводит ноги.

В конце концов жажда все-таки заставляет меня открыть глаза. Это день. Понемногу я прихожу в себя. Смотрю на часы, сейчас самое начало пятого.

Я полулежу в старом кресле «Честерфилд» в помещении с обстановкой 50-х годов. Перевожу взгляд на этажерки вокруг меня: баночки с кремами, лосьоны, куски мыла, кисточки, проигрыватель. Я встаю на ноги, пошатываясь, добираюсь до двери и разбираю буквы на вывеске.

Я в малюсенькой парикмахерской в Ист-Гарлеме.

1

— Располагайся, парень! — Голос раздался откуда-то сзади.

Едва не подпрыгнув от неожиданности, я обернулся и увидел хозяина, темнокожего, с седой бородкой, в фетровой шляпе, рубашке, подтяжках, жилете и полосатых брюках.

Взмахом руки он предложил мне сесть в наклонное кресло из красной кожи.

— Я не слышал, как ты вошел. Но не скрою, стал глух, как колода, — сообщил он с громким смехом.

— Прошу прощения, сэр, но…

— Зови меня Джебраил.

— Мне очень хочется пить, Джебраил. Могу я попросить у вас стакан воды и таблетку аспирина?

— Сейчас принесу, — пообещал он и исчез в задней комнате.

В углу на одноногом столике из красного дерева я заметил стопку журналов. Самым свежим был номер «Энтертейнмент Уикли»[42] с датой 24 февраля 2012 года. На обложке фотография светловолосой женщины с короткой стрижкой и суровым взглядом, под фотографией подпись:

Лиза Эймс

Встреча с героиней сериала

«Бывший форвард».

Новый потрясающий сезон.

Это была новая Лиза, такой я ее не знал, — холодная, вызывающая, сухая. Я перелистал журнал, пробежал статью по диагонали. Выходит, Лиза все-таки получила роль, о которой мечтала. Я не знал, смеяться мне или плакать.

— Держите, молодой человек, — сказал Джебраил, протягивая мне сифон с сельтерской водой и блистер парацетамола.

Я принял две таблетки, выпил три стакана воды и почувствовал себя гораздо лучше, хотя вид у меня был такой, что краше в гроб кладут.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале и расстроился. Мне было уже сорок шесть, и никто не дал бы мне меньше. Глаза помрачнели, ввалились, под глазами синяки, в углах глаз — гусиные лапки. Волосы уже не темные, как когда-то, а с проседью, а на лбу залысины. На шее складки, кожа вялая, подбородок обвис. Уже нет больше четкого овала, твердых скул. Две складки пролегли от крыльев носа к уголкам губ. Щеки ввалились. Вид понурый.

Огорченный, измученный, я плюхнулся в кресло. Джебраил положил мне на лицо горячую салфетку с ароматом перечной мяты. Я сидел, расслаблялся, а он правил бритву на кожаной подушечке. Потом взбил помазком мыльную пену в чашке, покрыл этой пеной мои щеки и стал уверенно водить бритвой по моей коже. Я доверился его опытной руке и стал вспоминать «свои подвиги вчерашнего дня».

Ссора с Лизой вышибла меня из колеи, и я натворил черт знает что. Испортил драгоценный день, который мог бы провести с детьми.

Брадобрей смыл пену с моих щек теплой водой, к крошечному порезу приложил квасцы и завершил священнодействие новой горячей салфеткой с мятой, которой накрыл все лицо. Я сидел, закрыв глаза, и услышал колокольчик, возвещающий о приходе очередного клиента. Но встал не сразу, стараясь набраться сил, и тут вдруг меня окликнул знакомый голос.

— Захотелось гладкой кожи, сынок?

Я невольно вздрогнул, сдернул с лица салфетку и увидел Салливана, который уселся в соседнее кресло.

Дедушка сильно похудел. Глубже стали морщины на лице. Вид у него был усталый, но глаза по-прежнему хитро поблескивали.

— Как же я рад тебя видеть, — сказал я, и мы обменялись долгим рукопожатием. — Я так расстроился, что в прошлый раз все пошло хуже некуда.

— Да, я знаю, Лиза мне рассказала. Ты здорово накуролесил.

— Не без ее помощи. — Я постарался оправдаться.

Салливан хмыкнул и повернулся к Джебраилу, собираясь нас познакомить.

— Это мой внук Артур, — сказал он. — Я тебе о нем говорил.

Старичок снова весело рассмеялся:

— Это он все время исчезает?

— Он, он!

Брадобрей потрепал меня по плечу.

— Ты знаешь, что я подстригал бороду твоему деду еще в пятидесятом? Мы знакомы с Салливаном уже лет шестьдесят, не меньше.

— Точно так, старая галоша! А что, если мы отпразднуем нашу встречу и ты угостишь нас бутылочкой виски из своих запасов?

— У меня есть «Бушмилс» двадцатилетней выдержки, — сообщил Джебраил, направляясь к двери. — Аты поделишься со мной новостями.

Салливан достал из кармана сотовый и набрал номер.

— Я звоню Лизе, — шепнул он мне. — Она в Калифорнии на съемках.

Новость меня совсем пришибла. Я-то собирался не упустить этот день, посвятить его спасению наших отношений с Лизой. Для меня было трагедией не увидеть жену еще и в этом году.

— Софию она взяла с собой, зато твой сынок в Нью-Йорке, — сообщил дед, и мне сразу стало легче.

Он обменялся с Лизой несколькими словами и передал мне телефон.

— Здравствуй, Артур.

Ясный твердый голос Лизы всегда был для меня отрадой.

— Здравствуй, Лиза. Я просто в отчаянии из-за прошлого раза.

— И правильно. Я прождала тебя всю ночь. А главное, что тебя ждал сын.

Прижимая к уху телефон, я вышел на улицу, чтобы поговорить с Лизой без помех. Мне пришла в голову неплохая мысль:

— Может быть, я приеду повидать тебя в Калифорнию? Если я сейчас же отправлюсь в аэропорт…

— Не стоит. Нам обоим ни к чему лишняя боль, — сурово отрезала она. — Но если ты хоть сколько-то времени побудешь с Беном, думаю, ему станет легче.

— Он что, болен? — забеспокоился я.

— Нет, гораздо хуже, — в голосе Лизы звучал нескрываемый упрек. — Он стал неуправляемым. В школе не учится, конфликтует с учителями, сбегает с уроков, ворует. Дома тоже ведет себя не лучше. С ним невозможно договориться. Сказать, что он не слышит, что ему говорят, значит, ничего не сказать. Он — воплощенная агрессия. Я с ним не справляюсь. Только прадедушке удается его урезонить. И то не всегда.

Безнадежность в голосе Лизы напугала меня.

— Может, стоит связаться с психологом?

— Представь, что мы не стали дожидаться твоего совета. Психолог работает с Беном уже не один месяц. От нас этого потребовала школа.

— И что говорит психолог?

— Считает, что его поведение — это призыв к помощи. Но мне и без психолога было ясно, что Бен болезненно воспринимает нашу семейную ситуацию. Я имею в виду все, что творится с тобой.

— Понятно! Снова я во всем виноват! А ты думаешь, Бену пошло на пользу твое отсутствие? Ему нравится, что ты от него в четырех тысячах километров?

— Я вижусь с сыном каждую неделю. И я не Пенелопа. Я не могу больше сидеть дома и ждать, глотая снотворные и антидепрессанты.

Я смотрел на прохожих на противоположной стороне улицы. За двадцать прошедших лет Гарлем тоже здорово изменился. Больше стало мулатов, больше семей, больше детского смеха.

— Через три года все наладится, — сказал я, постаравшись вложить в свои слова как можно больше уверенности.

— Нет. Никто не знает, что произойдет за эти три года.

— Лиза, не будем тратить отпущенное нам время на споры. Мы любим друг друга и…

— Нет, ты меня не любишь, — заявила она с нескрываемой враждебностью. — Ты никогда не любил меня такой, какая я есть. Ты любишь свое собственное представление обо мне, но оно не соответствует действительности.

Я собрался ей возразить, но она не позволила.

— Меня зовут, — сухо сказала она и повесила трубку.

2

— Выпей-ка, сынок, — сказал Салливан и протянул мне стакан с виски.

Я отказался, но он настаивал:

— Давай, давай, окажи честь своей ирландской крови. Ты же знаешь, что в Ирландии пьют виски только в двух случаях: когда пить хочется и когда не хочется пить.

Я повернулся к Джебраилу:

— А кофе у вас не найдется?

— Эх, молодой человек, у меня на вывеске написано: «Брею и стригу», а не «Бар к вашим услугам», — ответил он и хлопнул себя по коленкам.

Салливан порылся в карманах, вытащил два картонных квадратика и положил на стол.

— Сегодня вечером «Никс» играет с «Кливлендом» в Мэдисон-сквер-гарден. Я купил билеты для нас с Джебраилом, но, думаю, будет лучше, если ты пойдешь на матч с Беном.

— Вы же собрались пойти поболеть вместе, и я не хочу…

— О нас не беспокойся, — вмешался Джебраил. — Ступай со своим парнишкой, а мы с Салливаном пойдем и съедим курочку карри или медальоны из ягненка в «Ред Рустере». А потом, может быть, даже выпьем по стаканчику в стрип-клубе на 124-й авеню. И знаешь что? Я, пожалуй, пойду и сварю тебе кофейку.

Я воспользовался тем, что мы остались с Салливаном одни, и поделился с ним проблемой, которая меня мучила.

— Кроме прошлогоднего возвращения, у меня есть еще одна неприятность. Очень серьезная.

Салливан тяжело вздохнул, нашел пачку «Лаки Страйк», вытащил сигарету и заложил за ухо.

— Мое пребывание здесь было короче, чем обычно, — сообщил я. — Гораздо короче. Не двадцать четыре часа, а двенадцать.

Салливан щелкнул зажигалкой и взглянул на взметнувшееся пламя.

— Этого-то я и боялся, — пробормотал он и закурил. — Со мной было то же самое. Четыре последних присутствия на земле были гораздо короче.

— То есть?

— Каждое вдвое меньше по сравнению с предыдущим. Двенадцать часов, потом шесть, потом три.

— А последнее?

— Меньше часа.

В комнате повисло молчание. Мне не хотелось верить Салливану. Но уже через секунду я побелел от гнева.

— Почему ты сразу мне не сказал?! — заорал я и стукнул кулаком по столику.

Салливан устало вздохнул и потер себе веки.

— Потому что тебе бы это не помогло, Артур. Ты бы только еще больше психовал.

Я схватил со стола билеты и выскочил из парикмахерской.

Кошмар продолжался.

3

Школа Бена — начальная — находилась на углу Грин-стрит и Вашингтон-плейс, в кирпичном доме по соседству со зданием Нью-Йоркского университета.

Прислонившись к стене напротив выхода, я смотрел на выбегающих с шумом и смехом ребятишек. Сопляки, которым и десяти не исполнилось, уже вели себя как подростки. Девчонки подражали в одежде взрослым женщинам, мальчуганы изображали лихих парней.

Я разглядел в толпе Бенжамина и едва узнал его. Он здорово вырос, и мне это показалось странным. Вместо светлых кудряшек у него теперь были длинные волосы. Он был в темных джинсах, дутой куртке с меховым воротником и «стэн Смитах», какие и я носил в его возрасте.

— А почему ты пришел за мной? — спросил сын, раскладывая самокат.

— А ты что, не рад? — рассмеялся я, подхватив его.

Сын освободился из моих объятий и покатил на самокате в сторону парка.

— Сегодня гуляем по-мужски, — сообщил я, шагая за ним следом. — У меня два билета, посмотрим, как играет «Кникс».

— Не хочу, — заявил Бен. — Мне баскетбол не нравится, — и прибавил скорость.

— Ничего! А мы все-таки сходим! — крикнул я ему вслед.

Пока я проиграл…

Но я не знал, что ждет меня впереди. На протяжении всего матча в Мэдисон-сквер-гарден мой сын так и не снизошел до меня. Смотрел, как на чужого, избегал моих взглядов, односложно отвечал на вопросы.

Я был отсутствующим папашей и сегодня платил по счетам. В глубине души я понимал Бена. Даже в те редкие дни, когда я появлялся, я был так подавлен, так озабочен, что никогда не занимался сыном целиком и полностью. Какая-то моя часть всегда отсутствовала: я не мог не думать о своем скором исчезновении, мысли об этом преследовали меня постоянно. У меня никогда не находилось времени — не было у меня его, не было! — чему-то научить своего сына. Никаких основ, никакой системы ценностей, никаких правил по преодолению препятствий. Но что я мог ему преподать? От своего отца я получил в наследство только опасливый взгляд на мир, а собственное мое существование свелось к непрестанному блужданию по лабиринту времени.

Нью-Йорк победил Кливленд со счетом 120:103. Несмотря на холодную погоду, Бенжамин настоял, чтобы мы возвращались пешком. Мы дошли до дома, я взглянул на часы и предложил:

— Если хочешь, можем пойти и поужинать роллами с лобстером?

Бен поднял на меня хорошенькое личико и посмотрел взглядом, какого я никогда в жизни не видел у своего сына. В его глазах мерцал опасный тревожный огонек.

— А знаешь, чего мне по-настоящему хочется?

Я ждал худшего и услышал худшее. Бенжамин открыл рот, и вот что он произнес с напором и страстью:

— Чтобы ты никогда не возвращался! Чтобы навсегда исчез из нашей жизни!

Помолчал и добавил уже гораздо спокойнее:

— Оставь нас в покое. Забудь. Перестань вредить маме. Ты только и можешь, что всем вредить.

Каждое слово сына кинжалом врезалось в мое сердце и ранило его.

— Ты не справедлив ко мне, Бен. Ты же знаешь, что это не моя вина…

— Твоя, не твоя, какая разница! Плевать мне на вину и не вину! Тебя нет, этим все сказано! Я скажу тебе другое: мама не хочет, чтобы у Софии была такая же травма, и не говорит ей, что ты ее отец. Но ты! Ты даже не заметил, что она никогда не называет тебя папой!

Сын был прав по всем статьям, и это было невыносимо.

— Выслушай меня, Бен. Я знаю, тебе сейчас трудно живется, ты многого не можешь понять, но, поверь, так будет не всегда. Потерпи еще три года, и все войдет в норму.

— Нет.

— Что — нет?

По щекам Бена текли слезы. Я прижал к себе своего мальчика.

— Через три года мы с Софией умрем, — прошептал он мне на ухо.

— Да нет! Что ты такое говоришь, сыночек? С чего ты взял?

— Салливан сказал…

Как же я разозлился! Но кое-как справился, подхватил сына на руки и отправился с ним в «Ойстер-бар». В ресторане почти никого не было. Мы уселись за небольшой столик в глубине зала, я заказал два сэндвича и две колы.

— А теперь рассказывай, что именно сказал тебе Салливан!

Бен вытер глаза, отпил глоток колы и, всхлипывая, принялся рассказывать:

— Вот уже несколько месяцев дедушке нездоровится. Он кашляет, много пьет. Как-то вечером мама пекла блинчики и попросила отнести дедушке тоже. Я пошел к нему, постучался, но он мне не открыл. Я хотел уйти, но увидел, что дверь не заперта. Открыл, вошел, дедушка был совсем пьяный и спал в гостиной на полу.

— Когда это было?

Бен поднял глаза к потолку, вспоминая.

— Месяца три назад, — сказал он. — Я помог ему подняться. От него сильно пахло виски. Я немного посидел с ним, спросил, зачем он столько пьет. Он сказал, чтобы не бояться. Я спросил, чего он боится? И тогда он рассказал мне свою историю. И сказал, что с тобой будет то же самое. Утром, в день твоего последнего появления, все исчезнет. Когда ты вернешься, мама тебя не узнает, а нас с Софией не будет больше на свете.

Я вытер мокрые щеки Бена бумажной салфеткой и попытался его успокоить:

— Мало ли что случилось с Салливаном! Совсем необязательно, чтобы то же самое случилось с нами!

— Почему?

— Потому что мы любим друг друга. Потому что мы вчетвером — семья. Клан Костелло. Знаешь, как сказал Шекспир? «Любовь ползет, когда идти не может». Что, по-твоему, это значит?

— Что любовь сильнее всего?

— Именно. Поэтому тебе нечего бояться.

Несколько мгновений действовала магия Шекспира, затем реальность снова вступила в свои права.

— Ты думаешь, мама тебя еще любит? — спросил Бен, отправляя в рот кусочек жареной картошки. — Я-то думаю, что теперь она любит этого типа, Николаса.

Новый удар, но я его выдержал и спросил:

— Николаса Лаватура, писателя?

Бен смущенно кивнул:

— Ага, писателя. Когда он приходит в гости, он смешит маму. И я слышал, как он сказал кому-то по телефону, что он ухаживает за ней.

Я посмотрел сыну в глаза и сказал, стараясь говорить как можно убедительнее:

— Слушай меня внимательно, Бен, и не сомневайся. По-настоящему мама любит только меня. Потому что я ваш отец, твой папа и папа Софии. Когда я вернусь к вам навсегда, я тоже буду смешить маму и буду за ней ухаживать.

Я видел, что сын немного успокоился. К нему наконец вернулся аппетит. Мы доели сэндвичи с лобстером и вернулись домой, где его ждала домработница.

Мы, как повелось еще с детства, почистили вместе зубы в ванной, он лег, я укрыл его одеялом и пожелал спокойной ночи.

— Осталось преодолеть три трудных года, Бен. Понимаешь? И если мы будем командой, если будем доверять друг другу, мы справимся. Так что помогай мне, сынок! Брось валять дурака, берись за дело! О’кей?

— О’кей! Я мужчина в доме.

— Вот именно.

— А ты исчезающий человек. Мама всегда так тебя называет.

— Так оно и есть. Я исчезающий.

И тут меня начала колотить дрожь.

— Спокойной ночи, сын, — сказал я и погасил свет.

Не хотел, чтобы он видел, как я бьюсь в конвульсиях.

— Спокойной ночи, папа.

Со слезами на глазах я добрался до двери, вышел из комнаты и растворился, не успев даже поставить ногу на ступеньку лестницы.

Какое преступление я совершил, что расплачиваюсь так горько?

Какой грех так мучительно искупаю?

2013. Сезон дождей

Жизнь — это крепко спаянная цепь разлук.

Чарльз Диккенс

0

Шелест.

Запах кожи и старых книг.

Тишина. Глубокая. Ее едва нарушает легкий шорох переворачиваемых страниц. Приглушенное покашливание. Легкое постукивание пальцев по клавишам. Поскрипывание паркета.

Моя голова лежит на деревянной планке, пахнущей воском. Я открываю глаза и удивленно оглядываюсь. Руки лежат на подлокотниках. Вокруг меня нескончаемые ряды шкафов, заставленных книгами, изящные светильники на стенах, монументальные люстры на потолке, старинные рабочие столы и настольные латунные лампы с зеленовато-опаловыми абажурами.

Я в читальном зале публичной нью-йоркской библиотеки.

1

Еще не совсем придя в себя, я встаю с кресла и начинаю осматриваться.

Над фронтоном главного входа в зал внушительные настенные часы показывают 12.10. Время обеда. И действительно, в зале очень много свободных мест. Я прохожу мимо стойки с газетами и на ходу ловлю заголовки: «Чрезвычайное положение в Сирии». «Массовое убийство в школе „Сэнди-Хук“». «Ужесточение контроля за огнестрельным оружием». И определяюсь с датой — сегодня 15 апреля 2013 года. Завершение странствий приближается. Осталось два пробуждения, а дальше — неизвестность.

В глубине зала располагается информационный отдел, где можно свободно воспользоваться компьютерами. У меня родилась неплохая идея. Я усаживаюсь перед экраном и пытаюсь выйти в Интернет. К несчастью, для того чтобы воспользоваться компьютером, нужно ввести код, который дают только тем, кто записан в библиотеке.

Я посматриваю на рабочие места по соседству. У одной из моих соседок жужжит мобильный телефон. Она поднимается и выходит, чтобы поговорить, не выключив компьютер. Я сажусь на ее место и открываю окно поиска. Несколько кликов, и я уже в Википедии на статье о любовнике моей жены.

Фотография отсутствует. Сухая биографическая справка.

Николас Раселл Ловатур

Николас Раселл Ловатур родился в Бостоне. 4 августа 1966-го, американский писатель и сценарист.

Окончил Университет Дьюка, преподает литературу в Беркли и Чикаго.

Трилогия «Погружение», выходившая с 1991 по 2009 г., стала международным бестселлером и принесла ему всемирную известность.

В 2011-м написал сценарий сериала «Бывший форвард» и выступил как его продюсер и шоураннер. Сериал демонстрировался по каналу Эй-эм-си.

Я собрался еще полазить по Интернету, но тут меня окликнул женский голос:

— Стоп! Как вы оказались на моем месте?

Студентка вернулась в читальный зал и застигла меня на месте преступления. Я извинился и направился к выходу. Вышел из библиотеки и оказался на Брайант-парк.

Район Мидтаун между 5-й и 6-й авеню я знал отлично. Дошел до метро, сел на станции Гринвич-Виллидж, проехал четыре остановки и уже через пятнадцать минут шагал через Вашингтон-сквер. Но прежде чем идти к себе, решил узнать, что творится у Салливана.

Я подошел к дедушкиному дому и удивился, увидев под пастью дверного льва конверт.

Последний раз дедушка оставлял мне послание, чтобы сообщить о рождении сына. На этот раз новости были куда хуже.

Малыш,

давно с тобой не виделся, и я очень без тебя скучаю.

Если захочешь повидаться с дедом в ближайшие дни, навести меня в больнице «Белльвью».

Не тяни.

Каркас одряхлел и разваливается.

2

Паллиативное лечение.

Облегчение последних дней жизни.

Во всех больницах, какие я знал, старики находились в особых отделениях. Медицинский персонал должен, во-первых, ухаживать за ними, а во-вторых, выслушивать их жалобы, страхи и всяческие пожелания.

Медсестра проводила меня до палаты, и я толкнул дверь. Светлая спокойная комната, где ничего не мешает сосредоточенности и самоанализу. Мягкий рассеянный свет, из больничного оборудования — только самое необходимое, чтобы обеспечить пациенту тихую безболезненную жизнь.

Дедушка лежал вытянувшись на постели. Я едва узнал его. Исхудал, землистое лицо в морщинах. Кожа да кости. Даже в росте уменьшился, ссохся.

Рак легких в последней стадии: та же самая подлая болезнь, которая унесла сначала его отца, а потом сына.

Нерадующая наследственность.

Салливан открыл глаза, почувствовав, что я рядом.

— Помнишь, — прошелестел он едва слышно, — мы с тобой познакомились тоже в больничной палате. И в больничной палате попрощаемся.

В горле у меня встал ком, на глазах показались слезы. Я не стал ему возражать. Мы оба знали, что это конец.

Салливан хотел что-то еще сказать, но зашелся мучительным, долгим кашлем. Медсестра подложила ему под спину подушку и оставила нас одних.

— Ты успел, пришел ко мне, малыш, — с трудом продолжал он. — Я экономил силы, как мог, чтобы не уйти, не попрощавшись с тобой.

Мне был знаком этот феномен, и я всегда ему удивлялся. Мне нередко приходилось наблюдать, как в конце жизни люди оттягивали свой уход: одни — желая повидаться с близкими, другие — дожидаясь, пока исполнят их последнюю волю.

У Салливана, видно, сильно першило в горле, ему было трудно говорить.

— Я хотел попрощаться с тобой, а главное, сказать тебе спасибо. Ты вытащил меня из ада, малыш. Освободил из тюрьмы под названием «Блэкуэлл» и подарил еще двадцать лет жизни, какой я и ждать не мог. Чертовски удачный бонус, согласен?

Слезы потекли у меня по щекам. Салливан взял меня за руку, лицо его было спокойным.

— Не плачь. Я прожил хорошую жизнь, и часть ее — только благодаря тебе. Двадцать лет назад, когда мы впервые встретились, я был на пороге смерти. Ты воскресил меня. Подарил еще целый большой отрезок жизни, я прожил его с интересом, был счастлив. Ты познакомил меня с Лизой. Ты позволил мне стать прадедушкой…

Теперь он тоже плакал. Слезы сбегали по морщинам, избороздившим его лицо. Салливан вцепился мне в руку, попросил помочь ему подняться.

— Сейчас я переживаю за тебя, Артур. Приготовься к самым ужасным вещам.

Глаза старика налились кровью, лихорадочно блестели. Точь-в-точь пророк, предупреждающий о светопреставлении.

— Подуют двадцать четыре ветра, и у тебя ничего не останется, — повторил он, словно мантру. — Я знаю, что ты мне никогда не верил, но будет так и никак иначе. В день твоего двадцать четвертого возвращения, когда ты опомнишься и придешь в себя, никто из тех, кого ты знал, тебя не узнает.

Я помотал головой и попытался его успокоить, как мог:

— Погоди. Я не думаю, что все произойдет именно так. Фрэнк же помнил о вашей встрече в аэропорту Джона Кеннеди. Он не забыл, что ты просил его замуровать дверь в подполе. Ты же видишь, что не все последствия твоих действий сдуло ветром.

Но Салливану мало было моего довода, он не поколебал его уверенности.

— Все, что ты создал, рассеется. Ты станешь незнакомцем для своей жены, твои дети исчезнут и…

Ему помешал говорить новый приступ кашля, он словно бы погружался в воду, словно бы тонул. И когда вынырнул на поверхность, высказал свое последнее предостережение:

— Нет боли более мучительной. А когда боль мучительна, когда ты считаешь, что мучаешься несправедливо, то готов на все, лишь бы как-то с ней справиться.

Он остановился, набираясь сил.

— Я прошел через это, малыш. И говорю тебе: боль покажется тебе невыносимой, и ты будешь готов убить себя или сойти с ума. Пообещай мне, Артур, что ты не поступишь как я. Пообещай, что ты выстоишь, не поддашься горю, не уступишь искушениям тьмы!

Едва дыша, он сжал мою руку.

— Не оставайся один, Артур. Если ты один в жизни…

Он замолчал, собрал последние силы и закончил:

— Если ты один, ты умираешь.

Это были последние слова моего дедушки.

Я сидел у его изголовья, долго сидел. Сидел, пока не почувствовал, что по телу побежала дрожь. Уже готовый исчезнуть, я обратил внимание на фотографию, стоявшую у Салливана на тумбочке. Я сделал этот снимок чудесным летним днем 2009 года, поставив фотик на автоспуск.

Мы были сняты все впятером, крепко прижавшись друг к другу: Лиза сияла, Бен изображал клоуна, надев пижаму, София радостно показывала два своих зубика, а Салливан с видом доброго патриарха обнимал меня за плечи. Чудесный миг, остановленный навсегда. Мы одна семья. Мы клан Костелло.

У меня уже начались конвульсии, но я успел схватить фотографию и положить ее в карман куртки.

И, прежде чем раствориться, в последний раз попрощался с дедушкой.

Единственным человеком, который всегда меня поддерживал.

Единственным человеком, который никогда меня не подвел.

Единственным человеком, который никогда меня не предал.

2014. Подлинный — тот, другой

В каждом из нас два человека, и подлинный — тот, другой.

Хорхе Луис Борхес

0

Взрыв.

Глухой рокот толпы.

Барабаны. Звуки фанфар. Удары гонга. Разрывающиеся петарды. Неприятный запах размороженной рыбы. Аромат пряностей, жаркого, копченого мяса.

Я с трудом приходил в себя. Меня как будто разъяли на части. Металлический обруч охватывал голову, другой сдавливал грудь. Мне казалось, что я повис в пустоте, болтаюсь без опоры. И вдруг чувствую — падаю!

Черт возьми!

Какое грубое пробуждение. Я открыл глаза. Действительно, я летел вдоль железной стойки. Протянул руки, как всегда надеясь на лучшее, и вцепился в нее.

Падение замедлилось. Я снова открыл глаза и увидел… Огромную грозную голову красного дракона.

1

Дракон. А за ним другой.

Множество драконов, львов, лошадей извивалось перед моими глазами. Управляли ими люди в карнавальных костюмах.

А я висел, вцепившись в стойку, довольно высоко над землей. Обнаружил под собой площадку, выпрямил ноги, встал. Я находился на пожарной лестнице. Железной пожарной лестнице на фасаде кирпичного дома.

А на улице празднество. Колыхаясь, движется пестрый кортеж: разноцветные повозки и колесницы, флаги ярких цветов, акробаты, танцоры, гигантские животные из папье-маше.

Я узнал эту узкую улицу с темными грязноватыми домами и маленькими магазинчиками, где на светящихся вывесках мигали иероглифы. Я очнулся в Чайнатауне, на Мотт-стрит. На китайский Новый год отсюда всегда отправляется шествие. Я же сразу почувствовал атмосферу праздника — да, вокруг вились по ветру ленты, порхало конфетти, рвались петарды, отгоняя злых духов.

Я полез по лестнице вниз и оказался на тротуаре. На приклеенной к стене афише прочитал дату — сегодня 2 февраля 2014 года, воскресенье. Маршрут шествия: Уорт-стрит, Ист-Бродвей, а затем парк Рузвельта.

Мне пришлось раздвигать плотную толпу, чтобы выбраться из шествия.

Шагая по Малберри-стрит, я то и дело замечал такси с рекламными щитами, обещающими, что скоро выйдет роман «Любовник» Николаса Ловатура. Спасибо. Меня стали доставать с первой минуты.

Я остановился передохнуть в Колумбус-парке, которые считаются легкими Китайского квартала. Здесь уже не было такой суеты и можно было порадоваться ясному зимнему дню. Не холодно, синее небо, свежий ветерок, солнце в зените золотит ветки деревьев.

Старые китайцы сидят вокруг каменных столов и играют в маджонг и домино, те, кто помоложе, занимаются тай-чи, а семейные пары с детишками перекусывают. И для всех них играют музыканты.

— Папа!

Я вздрогнул от неожиданного окрика. Обернулся и увидел незнакомую девочку, она сидела на деревянной скамейке с альбомом для рисования на коленях. Господи! Да это же моя София!

Сам я вряд ли узнал бы ее, один процент из ста, что узнал бы. Но Салливан был прав, наши путешествия — не случайность. Они подчинены какой-то особой тайной логике. А вот Бен соврал, он просто хотел задеть меня, уязвить: моя девочка прекрасно знала, кто ее папа.

— Как дела, моя красавица? — спросил я, усаживаясь рядом с Софией на скамейку.

С тех пор как я ее видел, она очень выросла.

Мой вопрос, клише всех на свете родителей, подходил моей дочери как нельзя лучше.

Я простился с младенцем, а теперь передо мной сидела маленькая красавица с длинными золотистыми волосами, перехваченными с двух сторон перламутровыми заколками, в изящном платьице с отложным воротничком.

— Хорошо, папа.

Я огляделся по сторонам. В десяти метрах от нас шведка-бебиситтер не отрывала глаз от экрана мобильного телефона.

— Ты меня узнала, София?

— Конечно. Мама часто показывает мне твои фотографии.

Услышав ее слова, я чуть не прослезился.

— Если бы ты знала, как я рад нашей встрече! — воскликнул я, крепко прижимая ее к себе.

Я взял Софию за руку, и мы отправились подальше от нерадивой няньки.

— Пойдем, мышка моя, чем-нибудь полакомимся.

Я привел мою девочку к тележкам со всевозможными сластями и взял апельсиновый сок для нее, капучино для себя и всякие местные лакомства: цукаты из имбиря, сухофрукты, гонконгские шариковые вафли, чипсы из корней лотоса…

— Дома все здоровы? — осведомился я, раскладывая покупки на металлическом столике.

— Здоровы, — отозвалась София, хрустя вафлей.

Она разложила карандаши, блокнот и принялась рисовать.

— Как братишка? Не обижает?

— Нет, Бен хороший.

— А как мама?

— У нее много работы.

Я отпил глоток кофе.

— По-прежнему часто видится с Николасом?

— Конечно. — София подняла на меня глаза. — Мы теперь все живем у него.

Вот это новость! Убила наповал. Я попросил повторить, может, я чего-то не понял.

— У меня там своя комната, представляешь? — уточнила дочка.

— И… давно вы там живете?

— Несколько месяцев. Переехали незадолго до Дня благодарения.

Я со вздохом обхватил голову руками.

— Ты, папа, не грусти, ладно?

Я допил кофе.

— Мама по-прежнему на меня сердится?

София посмотрела на меня в явном затруднении.

— Я думаю, да, — наконец сказала она и взяла бутылку с соком, собираясь налить себе еще.

Не смогла открыть, протянула бутылку мне и добавила:

— Мама знает, что ты не виноват, что так все произошло. Она знает, что ты ничего не можешь сделать.

Я погладил дочку по голове.

— А ты знаешь, сердечко мое, что скоро все это кончится. С будущего года мы можем видеться сколько захотим. Хоть каждый день!

Малышка отрицательно покачала головой:

— Я думаю, что нет.

— Почему ты так говоришь?

— Бен сказал, что мы умрем. Ему так сказал Салливан.

Я вспыхнул, как порох.

— Полный идиотизм, дорогая! Ничего подобного!

— Ты сказал ругательное слово.

— Да! И повторю его! Никто не умрет! Ясно?

— Ясно, — согласилась София, но скорее не желая меня огорчать, а не потому, что я ее убедил.

Я налил ей сока в картонный стаканчик.

— Как ты думаешь, мама любит меня по-прежнему?

— Не знаю, — смущенно ответила она.

— А как ты думаешь, Николаса Ловатура она любит?

— Откуда я знаю, папа? Ты забыл, что ли, что мне шесть лет?

Я услышал женский голос, который кричал: «София!»- и откинулся на спинку стула. Наконец-то нянька очнулась, обнаружила на другом конце парка, что девочка, за которой она должна следить в оба глаза, исчезла. У меня оставалось очень мало времени.

— А где живет Николас?

— Адреса я не знаю.

— Постарайся, вспомни хоть что-нибудь, милая моя мышка!

Она нахмурила бровки и сказала:

— В лифте мы нажимаем на кнопку тридцать три.

— Отлично. А дом в каком квартале?

— Не знаю, какие там кварталы.

— Так. А скажи, куда ты можешь дойти пешком, выходя из дома?

— Ну-у… Иногда мы ходим есть гамбургеры в ресторан «Одеон».

— Хорошо. Я знаю этот ресторан, он находится в Трайбека. А на что похож дом, в котором ты живешь?

— Он совсем новый. Его иногда называют «башня Дженга».[43]

— Понял! Найду! — сказал я, ероша ей волосенки. — Ты просто умница, дочка.

— София!

Появилась шведка-бебиситтер и на этот раз нас заметила. Я встал со стула и поцеловал дочку.

— Пока, мышка! До встречи в будущем году! У меня будет полно времени. Мы вместе займемся всем самым интересным! Согласна?

— Согласна, — ответила она, посылая мне чудеснейшую улыбку. — Вот это я тебе нарисовала.

Она протянула мне листок, я бережно сложил его, спрятал в карман и двинулся к северному выходу.

2

Современное необычное здание — узкая башня из стекла высотой в двести пятьдесят метров.

Воздвигли ее на пересечении Бродвея и Уэрт-стрит. Такие стеклянные здания в начале 2000-х выросли как грибы по всему Манхэттену.

Архитектор сложил свою башню, поставив один на другой стеклянные кубы разной формы и разной величины. Каждый этаж был уникален. Издалека небоскреб походил на готовую рассыпаться стопу книг. Конструкцию наверняка осуждали и критиковали, но она отличалась оригинальностью и выделялась среди других домов этого исторического квартала.

Интересно, однако, как попадают в такие башни?

Я невольно задался этим вопросом, когда мое такси остановилось перед Трайбека, 4.

Один из швейцаров поспешил ко мне, чтобы открыть дверцу. Я вышел из такси и с уверенным видом вошел в дверь небоскреба. Никто меня ни о чем не спросил. Холл высотой метров десять напоминал одновременно аэропорт и выставочный зал современного искусства: стеклянные стены, абстрактные минималистские картины и целый лес бонсай вдоль прозрачной стены.

Монументальная прозрачная лестница вела к батарее лифтов, готовых доставить вас к квартирам. Я вошел в кабину и понял, что для того, чтобы попасть на этаж, нужен код или отпечаток пальца. Я решил выйти, но тут мальчик-курьер с горой пакетов из лучших фирм вошел в лифт, поприветствовал меня и быстренько нажал нужные цифры на панели. Потом нажал на кнопку одного из пентхаусов на самой вершине башни, обернулся ко мне и спросил:

— А вам какой этаж, сэр?

— Тридцать третий, — ответил я.

Я не мешал ему маневрировать цифрами, но не прошло и нескольких секунд, как я уже стоял перед входом в квартиру Николаса Ловатура.

Дверь была приоткрыта.

«Там не бывает случайностей», — услышал я голос Салливана.

Я бесшумно вошел в холл, а из холла в гостиную, обставленную в современном стиле, но тем не менее уютно. Лучи послеполуденного солнца проникали в комнату со всех сторон, превращая ее в совершенно необыкновенное пространство. Мягкий, золотистый, почти что живой свет, казалось, обнимает меня. Боа-констриктор из светящейся пыли сжимал меня в своих объятиях.

Я подошел к огромному прозрачному окну во всю стену и вышел на балкон, который держался на прозрачных опорах. Отсюда можно было любоваться Ист-Ривер, Бруклинским мостом, золотой кроной Мьюнисипэл-билдинг, новой мерцающей башней Всемирного торгового центра…

Вид завораживал. Все было сногсшибательным, но мне здесь было нехорошо. В стеклянном корабле мне не хватало материи, плоти. Он унес меня от всего, что я по-настоящему любил: людей, улиц, человеческих отношений, жизни.

Я вернулся обратно в комнату. На стенах висели фотографии Лизы и детей. Смех, дружеское общение, счастливые минуты, пойманные на пленку. Доказательство, что их жизнь продолжалась и без меня.

Свидетельство, что я им не нужен.

Я задержался перед потрясающим портретом моей дочери, тонированным сепией. Как тронула меня встреча с ней, как мне ее не хватало! Я продолжал экскурсию по гостиной и одновременно шарил в кармане, ища листок бумаги с рисунком Софии.

В углу комнаты на большом письменном столе из ореха лежали стопки книг в ожидании автографов. Экземпляры последнего творения хозяина дома. Толстый роман с картиной Магритта «Поцелуй» на обложке: и у мужчины, и у женщины головы задрапированы полотном. Серебряными буквами на темном фоне выделялось название и фамилия автора:

ЛЮБОВНИК

Николас Раселл Ловатур

Я развернул листок Софии, который бережно спрятал в карман, но вместо обещанного рисунка увидел аккуратно выведенные буквы:

«Хочешь узнать секрет, папа?»

Дрожь пробежала по моему телу от макушки до пяток. Я перевернул листок и на обороте прочитал:

«Писатель — это ты».

Я не сразу понял, какой секрет хотела раскрыть мне София, и продолжал, не отрываясь, смотреть на книгу:

ЛЮБОВНИК

Николас Раселл Ловатур

Внезапно я ощутил головокружение, буквы перед моими глазами ожили, заплясали, и я увидел, что из букв имени автора можно сложить мое имя — Артур Салливан Костелло.

Я, как безумный, схватил книгу, перевернул и посмотрел заднюю сторонку обложки. Там был портрет автора и короткая биография.

На портрете был изображен я.

3

— Не говори, что ты страшно удивлен!

Кто-то вошел в гостиную. Я обернулся и увидел своего двойника. Клона. Самого себя, слегка агрессивного, но без моей серьезности, подавленности, озабоченности, без моего тоскливого ожидания, которое въелось в меня и не отпускало все эти годы.

Я окаменел. От изумления. От ужаса.

— Кто ты такой? — с трудом выговорил я.

— Ты, разумеется, — заявил двойник, подходя ко мне. — Неужели за двадцать четыре года такое решение не могло прийти тебе в голову?

— Какое решение?

Он насмешливо хохотнул и взял с письменного стола пачку «Лаки Страйк».

— Отец был не прав. Настоящая проблема нашей жизни вовсе не в том, что нельзя никому доверять…

Он чиркнул спичкой, закурил сигарету и продолжал:

— Настоящая проблема в том, что ты сам себе враг. Единственный и беспощадный.

Я ошеломленно молчал, а он прибавил:

— Суть в том, что в жизни есть что-то непоправимое. Ты не можешь его уничтожить. Не можешь вернуться и исправить. Не можешь получить прощение. Приходится жить с непоправимым и пытаться не совершать новых ошибок. Вот и вся истина.

У меня на лбу выступили капли пота. Во мне поднималась удушливая волна гнева, и она могла разнести все вокруг.

— Но какое отношение это имеет к маяку?!

Двойник с удовольствием затянулся и выпустил дым.

— Понятно. Ты считаешь меня идиотом, — вздохнул он. — Но это ты не хочешь взглянуть правде в глаза.

Хватит! Я наслушался его болтовни!

Мой взгляд притягивал к себе нож для разрезания бумаги, лежащий на столе. Прелестная вещичка. Миниатюрная катана из слоновой кости с инкрустацией. Вне себя от ярости, что мой двойник беззастенчиво пользуется моей жизнью, я схватил катану и пошел с ней на этого мерзавца.

— Как ты смеешь красть мою жизнь? Я ее тебе не отдам! Заберу жену и детей! Я не хочу их терять!

Рот двойника искривился в усмешке.

— Не хочешь терять? Ты их уже потерял!

Не желая его больше слушать, я воткнул нож ему в живот, и еще, и еще! Обливаясь кровью, он повалился на желтый паркет.

Я стоял неподвижно, пытаясь понять то, что понять невозможно.

И вот опять — уже в последний раз — все поплыло у меня перед глазами, как расплывалось изображение на экране телевизора в моем детстве. Мурашки побежали по телу, потом начались конвульсии. Меня крутило и выкручивало помимо моей воли, и я стал отделяться от действительности, растворяться, исчезать, ощущая резкий запах жженного сахара.

Потом раздался глухой удар, похожий на смягченный выстрел. И в тот миг, когда я растворялся, я вдруг увидел свою жену и детей.

И тут меня осенило внезапное озарение.

Вопреки тому, что мне всегда казалось, исчезал вовсе не я.

Исчезали они.

2015. Двадцать четвертый день

Ночь. Пустота. Ждать больше нечего.

Он остался один.

Синоним одиночества — смерть.

Виктор Гюго

0

Я открыл глаза.

Я…

Часть 5. Незавершенный роман

Обзор газет. (2012–2015)

Вымысел — это правда, которая выгораживает ложь.

Стивен Кинг

Артур Костелло пробует силы в литературе для юношества

(«Издательский еженедельник».

8 октября 2012 года)

Автор, известный своими триллерами и романами-фэнтези, ставшими бестселлерами, на будущей неделе положит на прилавки книжных магазинов новую книгу под названием «Девочка с Малберри-стрит», свое первое произведение, адресованное юным читателям.

В книге немногим больше двухсот станиц, но как весома она для библиографии Артура Костелло!

Роман «Девочка с Малберри-стрит», изданный его постоянным издателем «Дубльдей», появится в магазинах 15 октября, в понедельник. «В день десятилетия моего сына Бенжамина я хотел подарить ему особый подарок и решил написать эту книгу», — сообщил писатель во время одной из пресс-конференций. Можно сказать, что это своеобразная сказка, где главная героиня, девочка-подросток по имени Офелия, обнаруживает на чердаке своего дома люк, который позволяет ей совершать путешествия во времени. Магическая сила дает ей возможность проникнуть в зазеркалье, открыть параллельный мир, тревожащий и завораживающий. Роман в духе творений Льюиса Кэрролла, в духе фильма «Назад в будущее»… Его с удовольствием прочтут десятилетние, но можем поручиться, что сказкой-инициацией не меньше заинтересуются подростки и даже взрослые.

Артур Костелло родился в 1966 году и писать начал очень рано. Чтобы оплатить занятия в медицинском институте, он в 1986–1989 годах издал под псевдонимом два детектива и научно-фантастический рассказ. В 1991 году, будучи практикантом и работая в области медицины катастроф, он опубликовал первый том своей трилогии «Погружение», которая принесла ему всемирную известность. После этого Костелло оставляет медицину и посвящает себя писательскому труду. На протяжении двадцати лет творчества он испробовал себя в самых разных жанрах: фантастика, ужасы, детективы, технотриллеры. Самые знаменитые из его романов: «Бюро находок» (премия Эдгара По за лучший роман, 2001), «Наваждение» (премия «Локус», 2003), «Город, который не спит» и «Близнецы», написанный совместно с его другом Томом Бойдом.

По его произведениям, переведенным на языки сорока стран и проданным в количестве более семидесяти миллионов экземпляров, были сняты фильмы и телесериалы, где он выступал в качестве сценариста.

Артур Костелло получил премию Хьюгоза роман «Девочка с Малберри-стрит»

(«Киркус ревю». 9 августа 2013 года)

Лауреат премии Брэма Стокера за лучшее произведение для юных читателей, Артур Костелло вновь получил награду за свой роман, который по-прежнему остается в списке лучших книг по продажам.

Когда автора спросили, будет ли он и дальше писать для детей, Костелло ответил:

«Я написал этот роман для моего сына, которому исполнилось десять лет, когда понял, что он не может читать другие мои книги, потому что в них слишком много сцен насилия и всевозможных ужасов. Моей дочери Софии пять, она только учится читать и очень ревниво относится к брату. Она уже попросила меня написать для нее отдельную книгу. Так что, боюсь, скоро вы от меня не отделаетесь».

Писатель Артур Костелло готовит телесериал для канала Эй-эм-си

(Разное. com. 9 ноября 2013 года)

Писатель подписал контракт с каналом Эй-эм-си на оригинальный сериал, где он будет продюсером и шоураннером.

Канал Эй-эм-си сообщил в пятницу о своем договоре с Артуром Костелло. Писатель обещает зрителям детективный сериал с вмешательством сверхъестественных сил, над которым он работает вот уже несколько лет. Сериал будет называться «Бывший форвард». Зрители познакомятся с семьей потомственных полицейских в Нью-Йорке, которые из поколения в поколение охотятся за серийным убийцей, способным перемещаться во времени.

Пока ничего не известно относительно кастинга и планинга, однако Эй-эм-си, воодушевленный проектом, ожидает в самом скором времени появления на канале восьми серий первого сезона.

Лиза Эймс выиграла кастинг в «Бывшем форварде»

(Дедлайн. сом. 2 марта 2014 года)

Кроме Уиллема Дефо и Брайса Далласа Ховарда, в сериале на канале Эй-эм-си будет сниматься Лиза Эймс, однако о ее роли пока ничего не известно.

Выпускница Джульярдской школы искусств, в прошлом муза, вдохновлявшая художника Кельвина Кляйна, Эймс известна в первую очередь своими театральными ролями и ролями в музыкальных комедиях на Бродвее. Напомним, что Лиза Эймс супруга писателя Артура Костелло, шоураннера сериала.

Трагическое происшествие на мосту Сагамор

(сайт «Борн Дейли ньюс». 11 июня 2014 года)

Сегодня, в среду, в три часа дня на мосту Сагамор произошло трагическое дорожное происшествие. Машина, направлявшаяся в сторону Кейп-Кода, неожиданно подалась резко в сторону, проломила ограждение и упала в канал.

Полицейские, пожарные и спасатели-подводники незамедлительно прибыли на место происшествия.

Мальчика двенадцати лет и девочку помладше спасти не удалось. Сорокалетнюю женщину, сидевшую за рулем, удалось извлечь из машины живой. Она была без сознания, и ее немедленно отправили в больницу.

16 часов. По сведениям полиции, за рулем разбившейся машины находилась актриса Лиза Эймс, жена автора бестселлеров Артура Костелло.

Актриса и писатель, как и многие ньюйоркцы, обычно проводили свободное время на Кейп-Коде, полюбив этот живописный мыс.

В автокатастрофе погибли их дети, Бенжамин 12 лет и София 6 лет, их тела были извлечены из воды подводниками.

По нашим сведениям, писателя в машине не было.

23 часа 30 минут. Врачи подтверждают, что жизнь Лизы Эймс вне опасности.

Актрису Лизу Эймс едва спасли после попытки самоубийства

(Эй-би-си ньюс. 3 июля 2014 года)

Этой ночью, через три недели после трагической гибели двоих своих детей в автокатастрофе, актриса и бывшая фотомодель Лиза Эймс попыталась покончить с собой, приняв большую дозу снотворного, а затем вскрыв себе вены.

Ее муж, писатель Артур Костелло, обнаружил тело жены в ванне в их доме в Гринвич-Виллидж. Автор бестселлеров, в прошлом врач, оказал жене первую помощь, а затем отправил ее на «Скорой помощи» в больницу «Белльвыо» на Манхэттене.

По свидетельству врачей, состояние актрисы тяжелое, но ее жизни опасность больше не грозит.

Артур Костелло арестован полицией за драку

(«Нью-Йорк пост». 17 ноября 2014 года)

Неприятное происшествие случилось вчера вечером на платформе станции метро «Уэст Четвертая-стрит-Вашингтон-сквер». Писатель Артур Костелло в состоянии сильного опьянения вступил в драку с сотрудником метрополитена.

Камера видеонаблюдения показала, что успешный автор хотел броситься на рельсы под колеса въезжавшего на платформу поезда, но в это время Марк Ирвинг, молодой контролер, схватил его и не дал возможности совершить непоправимое. Артур Костелло в гневе набросился на своего спасителя и бил его до тех пор, пока не вмешалась полиция.

Вопреки настойчивым рекомендациям профсоюза контролер отказался подать жалобу на писателя.

Писатель Артур Костелло в психиатрической клинике

(«Нью-Йорк пост». 21 ноября 2014 года)

«После попытки самоубийства на прошлой неделе автор бестселлеров Артур Костелло был по его собственной просьбе отправлен в психиатрическую больницу „Блэкуэлл“ на Стейтен-Айленд, как сообщила нам его литературный агент Кейт Вуд.

„После гибели детей и расставания с женой Артур переживает очень тяжелый период в своей жизни, — признала мисс Вуд. — Но я не сомневаюсь, что он найдет в себе силы справиться с трагедией и вновь вернется к творчеству“».

Писатель Артур Костелло вышел из больницы

(«Метро Нью-Йорк». 5 января 2015 года)

Успешный автор многих популярных книг вышел сегодня утром из больницы «Блэкуэлл», где на протяжении месяца лечился от депрессии после попытки самоубийства. Причиной была гибель двоих его детей в автокатастрофе.

Кейт Вуд, его литературный агент, сообщила также, что мистер Костелло намерен вскоре приступить к работе над новым романом. Сам Артур Костелло это сообщение не подтвердил.

KateWoodAgency@Kwood-agency

12 февраля

Новый роман Артура Костелло появится весной!

Он будет называться «Пропащий».

Хорошая новость. Будем ждать.

Неужели новый роман Артура Костелло вскоре появится в книжных магазинах?

(«Нью-Йорк тайме», книжное обозрение.

12 февраля 2015 года)

Слух, недавно появившийся в в социальных сетях, подтвердило издательство «Даблдей» и литературный агент Кейт Вуд: писатель Артур Костелло намерен опубликовать новый роман ближайшей весной. Это его первое произведение после трагической гибели его детей. «Роман будет называться „Пропащий“», — в заключение добавила агент, но отказалась раскрыть интригу, ограничившись замечанием: «История начнется на Кейп-Коде, на скалистом мысу, где возвышается таинственный маяк».

Однако в тот же вечер лучший друг Костелло писатель Том Бойд опроверг эту информацию. «Я говорил с Артуром по телефону сегодня после обеда, и он попросил меня опровергнуть это заявление, — заявил калифорнийский автор. — Да, Артур Костелло снова взялся за перо, но пока еще слишком рано говорить о публикации. Артур не берет на себя никаких обязательств. И если хотите знать мое мнение, то, я думаю, что его издатель и его литературный агент, желая ускорить события, действуют во вред собственным интересам», — туманно заявил автор «Ангельской трилогии».

Болезнь и лекарство со светлыми волосами

Лучшая часть нашей жизни, вполне возможно, прошлое.

Джеймс Саллис

Больница «Блэкуэлл»,

Статен-Айленд

29 декабря 2014 года

Двери лифта открылись на седьмом этаже.

Доктор Эстер Хазиель в белоснежном халате вышла из лифта. Маленькая энергичная женщина с коротко подстриженными светлыми волосами. Очки в черепаховой оправе были ей как нельзя более к лицу, выделяя зеленые глаза, искрящиеся умом и любопытством. Прижимая к себе толстую папку, она направилась в конец коридора к палате под номером 712.

По дороге она окликнула медбрата, дежурного по этажу, здоровенного парня, которого за глаза называли Двуликим, из-за лица, сильно пострадавшего от ожогов.

— Откройте мне, пожалуйста, дверь, — попросила она.

— О’кей, доктор, — отозвался Двуликий. — Вообще-то, пациент кроткий как овечка, но вам лучше меня известно, что для таких парней правил не существует. И еще должен вас предупредить: кнопка срочного вызова в палате не работает. Так что при любой проблеме не стесняйтесь, орите во весь голос, хотя без гарантии, что вас услышат, потому как нас здесь вконец загоняли.

Эстер испепелила болтуна взглядом, он осекся и пробормотал:

— Да ладно! Уж и пошутить нельзя, — и достал ключи, пожимая плечами.

Медбрат открыл дверь и запер ее, когда Эстер вошла в палату. Она прошла вперед. Крошечная комнатенка была обставлена по-спартански: железная кровать, пластмассовый стул-хромоножка и привинченный к полу стол.

Артур Костелло полулежал, опираясь на подушку. Ему было хорошо за сорок, но он оставался красивым, привлекательным мужчиной. Высокого роста брюнет с суровыми чертами лица и печальными глазами. Свитер и брюки стали ему явно широки.

Он лежал неподвижно и смотрел вдаль отсутствующим взглядом, блуждая неведомо где.

— Здравствуйте, мистер Костелло, меня зовут Эстер Хазиель. Я заведующая психиатрическим отделением нашей больницы.

Костелло не шевельнулся. Он, казалось, даже не заметил присутствия врача.

— Я подписываю бумаги при вашей выписке. И перед тем, как подписать их, хочу быть уверена, что вы не представляете опасности ни для самого себя, ни для других.

Артур внезапно вышел из ступора:

— Уверяю вас, мэм, у меня нет ни малейшего желания покидать вашу больницу.

Эстер подвинула стул и села напротив кровати.

— Я с вами незнакома, мистер Кастелло. Не знаю ни вас, ни ваших книг, но зато я внимательно прочитала историю вашей болезни, — сказала она и положила картонную папку на стол, который их разделял.

Она помолчала и продолжила:

— Я хотела бы, чтобы вы сами рассказали мне вашу историю.

Артур впервые взглянул на Эстер.

— А у вас есть сигареты?

— Вы прекрасно знаете, что в палатах курить запрещено, — сказала она и показала на детектор дыма.

— Ну так выключите его!

Доктор вздохнула, но возражать не стала. Порылась в кармане халата и протянула Артуру свою зажигалку и пачку тонких ментоловых сигарет, потом повторила свою просьбу:

— Расскажите мне, как все произошло, мистер Кастелло? Что случилось в тот день, когда погибли ваши дети?

Артур заложил сигарету за ухо.

— Я уже рассказывал все это миллион раз вашим коллегам.

— Я знаю, мистер Костелло. Но я хотела бы, чтобы вы все рассказали лично мне.

Костелло долго массировал себе веки, глубоко вздохнул и начал:

— Бенжамин и София погибли 11 июня 2014-го. У меня тогда был очень тяжелый период. На протяжении долгих месяцев я не написал ни единой строчки. Смерть моего дедушки, случившаяся в начале этого года, выбила меня из колеи. Он приохотил меня к чтению, к писательству, он подарил мне первую пишущую машинку, он был моим первым читателем и критиком. Я никогда не ладил с моим отцом. Салливан был единственным человеком, который меня всегда поддерживал. Единственным, который никогда не предавал меня.

— В каких отношениях вы были со своей женой? — спросила Эстер.

— Как у всех семейных пар, у нас были взлеты и падения. Как и большинство писательских жен, Лиза упрекала меня в том, что я не веду светской жизни, мало провожу времени с ней и с детьми. Она считала, что я слишком много работаю, что воображаемая жизнь пожирает настоящую. За это она прозвала меня Пропащий.

— Почему Пропащий?

— Потому что я слишком часто пропадал у себя в кабинете, оставался в обществе придуманных мной героев. Она называла меня дезертиром и говорила, что я бросаю семью. В чем-то она была права, я не ходил в школу на родительские собрания, на футбольные матчи и спектакли в конце учебного года. Честно говоря, все это не казалось мне важным. Мне казалось, что у меня полно времени. Что я все наверстаю. Так всегда кажется. Всем. Но это неправда.

Немного помолчав, Эстер Хазиель задала следующий вопрос:

— Значит, к моменту, когда произошла автокатастрофа, вы отдалились от жены?

— Даже хуже. Я был убежден, что Лиза мне изменяет.

— На каком основании?

Артур отвечал неопределенным взмахом руки. Потом проговорил:

— Стоило мне войти в комнату, как разговор по телефону прерывался. Она изменила пароль своего телефона. Часто отлучалась без видимой надобности.

— И это все?

— Мне показалось, что этого достаточно, и я нанял частного детектива.

— Каким образом вы это сделали?

— Я встретился с Захарией Дунканом, прототипом моего Ла Шика, и попросил его об услуге. Захария в прошлом полицейский, но теперь работал в охране, я с ним всегда советовался, когда писал детективы. Он не снимает куртки общества Красного Креста, ходит всегда в стетсонах и, может быть, звезд с неба не хватает, но зато один из самых эффективных детективов в Нью-Йорке. Захария взял Лизу под свою опеку и через неделю после нашей беседы принес мне сведения, которые произвели на меня самое удручающее впечатление.

— Какие, например?

— В первую очередь фотографии, на которых моя жена в сопровождении некоего мужчины по имени Николас Горовиц входила в отель в центре Бостона. Три свидания на одной неделе. Свидания никогда не длились больше двух часов. Захария попросил меня дождаться конца расследования и только тогда поговорить с женой. Но у меня уже не было сомнений, что этот тип ее любовник.

Артур поднялся с кровати, подошел к окну и уставился на ватные облака, плывущие в сторону Астории.

— Я поговорил с Лизой на следующий же день, — вновь заговорил он. — Это было в субботу. Мы собирались поехать отдохнуть в мое любимое местечко, к маяку, Башне двадцати четырех ветров, что стоит на мысе Кейп-Код. Мы снимали здесь жилье на лето уже не первый год. Для меня это старинное сооружение обладало необычайной притягательностью, распространяло благодатную энергетику. Когда я приезжал туда, на меня снисходило вдохновение, мне хорошо писалось. Но этим утром мне вовсе не хотелось ехать на маяк, чтобы злиться там на жену. Во время завтрака я показал ей фотографии и попросил объяснений.

— И что же она ответила?

— Она была оскорблена тем, что я нанял детектива, и отказалась что-либо объяснять. Я никогда еще не видел ее в такой ярости. Она приказала детям сесть в машину и поехала на Кейп-Код без меня. По дороге случилась автокатастрофа…

Голос Костелло дрогнул, он долго кашлял, вытирая слезы, потом замолчал.

— Что вы делали, когда уехала ваша жена?

— Ничего. Я был измучен, парализован, не мог ничего делать и только вдыхал аромат духов Лизы, запах флердоранжа.

— Ваша жена никогда вас не обманывала, не так ли? — продолжала задавать вопросы Эстер.

— Ну почему же? Напротив. Оказалось, что она была встревожена моим душевным состоянием и надумала сделать мне сюрприз. Под большим секретом снималась в телесериале и на полученные деньги вела переговоры о покупке маяка. Она купила Башню двадцати четырех ветров, потому что я полюбил это место. Но все это я узнал только потом.

— Она задумала подарить вам маяк?

Артур кивнул.

— Лиза знала, что я очень привязался к этому месту. И думала, что после смерти дедушки маяк мне поможет. Вернет силы и желание писать.

— А мужчина по имени Николас Горовиц?

— Он не был ее любовником. Бостонский бизнесмен, владеющий сетью отелей и гостиниц в Новой Англии, получил по наследству от своей семьи этот маяк. Старинное бостонское семейство не горело желанием расставаться с историческим монументом. И вот, убеждая и уговаривая Горовица, Лиза стала чаще встречаться с ним и разговаривать по телефону.

Артур Костелло замолчал и закурил сигарету. Эстер Хазиель тоже молчала. Она зябко поежилась и потерла себе плечи, пытаясь согреться. Стояла середина зимы, и в палате было невероятно холодно. Вода журчала в радиаторе, но прибор не излучал ни капли тепла.

— Чем вы собираетесь заняться в будущем? — спросила врач, стараясь заглянуть Артуру в глаза.

— В будущем? В каком будущем? — вскинулся он. — Вы думаете, у убийцы своих детей есть будущее? Вы думаете…

Психиатр резко оборвала его:

— Не смейте так говорить. Вы не убивали ваших детей, и вы это прекрасно знаете.

Артур не обратил на ее слова никакого внимания. Он нервно курил, не отрывая взгляда от окна.

— Мистер Костелло, у нас больница, а не гостиница.

Артур сердито обернулся и вопросительно посмотрел на врача.

Доктор Хазиель постаралась объясниться:

— Многие из пациентов больницы «Блэкуэлл» страдают тяжелыми патологиями и не имеют никаких возможностей с ними бороться. Вы в совершенно ином положении. У вас есть ресурс. Не позволяйте случившемуся несчастью разрушить вас. Сделайте что-нибудь. Включитесь в жизнь.

Писатель возмутился:

— Господи боже мой! Чего вы от меня-то хотите? Что я могу?

— Можете делать то, что умеете: пишите!

— О чем?

— О том, о чем не можете не думать. Переживите вновь ваше испытание, найдите слова для вашего горя, выплесните наружу гнетущую вас тяжесть. В вашем случае творчество будет и болью, и лекарством.

Писатель понурился:

— Я так не работаю. Я не собираюсь навязывать свое душевное состояние читателям. Писательство вовсе не терапия. Это что-то совершенно иное.

— И что же это такое?

Артур Костелло воодушевился:

— В первую очередь это работа воображения. Возможность прожить другую жизнь, создавать новые миры, новых людей, новые вселенные. Во-вторых, это работа со словом, оттачивание фраз, поиск ритма, дыхания, музыки. Писательством ни от чего не излечишься. Писать — значит мучиться. Ты не знаешь покоя, тебя преследует наваждение, оно грызет тебя. Мне очень жаль, но у нас с вами совершенно разные профессии.

Эстер подхватила конец фразы и тут же парировала:

— И у вас, и у меня один и тот же материал, мистер Костелло. Мы с вами имеем дело с переживаниями, страхами, фобиями, фантазиями. Я считаю, что у нас с вами есть общее.

— И вы считаете, что возможно взять и перевернуть страницу своей жизни просто потому, что ты писатель?

— Кто вам говорит о перевернутой странице? Я просто советую вам отделить от себя свою боль, кристаллизовать ее в области фантазии. Сделать приемлемым в области вымысла то, что неприемлемо в реальности.

— Мне очень жаль, но я на это совершенно не способен.

Эстер Хазиель мгновенно схватила картонную папку, которую положила на стол, и принялась листать странички фотокопий.

— Я здесь нашла интервью, которое вы давали «Дейли телеграф» в две тысячи одиннадцатом году, когда один из ваших романов вышел в Англии. Цитирую: «За химерами и фантастическими выдумками всегда таится доля правды. Роман почти всегда автобиографичен. Автор рассказывает историю через призму своих чувств, своей восприимчивости». И затем вы говорите: «Для того чтобы создать интересные персонажи, я должен испытывать к ним эмпатию. Я становлюсь по очереди каждым из моих героев. Белый цвет, пройдя через призму, раскладывается на семь цветов, автор точно так же дробится на своих героев». Если хотите, я могу продолжить чтение.

Артур Костелло отвел глаза от пристального взгляда психиатра и ограничился пожатием плеч.

— Не я первый рассказывал в интервью всякие байки.

— Разумеется. Но в данном случае вы говорили то, что думали. И это…

Эстер не успела изложить свои доводы. Заверещал детектор табачного дыма.

Не прошло и нескольких секунд, как Двуликий появился на пороге палаты.

Увидев окурок и пачку сигарет на столе, он страшно возмутился:

— Это непозволительно, доктор! Вы должны немедленно покинуть палату!

Любовь — маяк

Любовь — над бурей поднятый маяк,

Не меркнущий во мраке и тумане.

Уильям Шекспир

Сегодня.

Суббота 4 апреля 2015 года

Солнце поднялось над горизонтом, и небо заполыхало.

Старенький пикап «Шеви» с закругленным капотом и хромированным бампером свернул на проселочную дорогу, что вела к северной оконечности мыса Винчестер-Бей. Места были дикие, исхлестанные ветрами, куда ни посмотришь — океан и скалы.

Лиза Эймс остановила автомобиль перед домом на пятачке, засыпанном гравием. Золотистый лабрадор-ретривер с громким лаем бросился к машине.

— Тише, Ремингтон, — попросила Лиза, хлопнув дверцей пикапа.

Она подняла глаза и окинула взглядом приземистый восьмигранник маяка, который вздымался в небо рядом с небольшим каменным домом под острой черепичной крышей.

Лиза не слишком решительно двинулась к дому и поднялась на крыльцо. Достала из кармана теплой куртки с капюшоном связку ключей, отперла дверь и вошла в просторный холл, кухню, гостиную — в общем, в главную комнату дома с балками на потолке и огромным окном, выходящим на океан.

Мебель не отличалась замысловатостью — книжный шкаф, платяной шкаф и множество деревянных, покрашенных в белый цвет полок. По стенам развешаны рыбацкие сети, канаты, веревки, на полках лампы-молнии всех размеров, деревянные лакированные садки для омаров, морские звезды, парусник в бутылке.

Возле камина, на диванчике, Лиза обнаружила крепко спящего мужа. Рядом на полу стояла пустая на три четверти бутылка виски.

На ее глазах закипели слезы. Она не видела Артура после смерти детей, Бенжамина и Софии. Артур исхудал, как скелет, стал неузнаваем — длинные спутанные волосы, борода, ввалившиеся, обведенные черными кругами, глаза…

На некрашеном деревянном столе Лиза увидела старую пишущую машинку. Салливан подарил внуку на пятнадцатилетие «Оливетти Леттера» в светло-синем алюминиевом корпусе.

Она удивилась появлению машинки. Артур давным-давно не печатал. Она покрутила валик и вытащила вставленный листок.

2015. Двадцать четвертый день

Ночь. Пустота. Ждать больше нечего.

Он остался один.

Синоним одиночества — смерть.

Виктор Гюго

0

Я открыл глаза.

Я…

Продолжения не было. Обрыв. Лиза не уловила смысла. Посмотрела и увидела рядом с машинкой стопку бумаги. Дрожащими руками взяла листки и пробежала первые строки.

История наших страхов

1971

— Не бойся, Артур! Прыгай! Я ловлю.

— Точно, папа?

Мне пять лет. Ноги повисли в пустоте, я сижу на высоченной кровати с матрасом, на которой сплю вместе с братом. Протянув руки, отец ласково смотрит на меня и ждет.

— Давай, малыш!

— Боюсь…

Строк десять, не больше, а она уже плакала.

Лиза уселась в плетеное кресло перед столом и стала читать дальше.

* * *

Через два часа, дочитав до конца, Лиза вытерла покрасневшие глаза и попыталась проглотить застрявший в горле комок. Роман был аллегорией их семейной истории. Три сотни страниц, а перед ее глазами раскрутился фильм ее жизни. Встреча с Артуром в Нью-Йорке в начале 90-х, когда она, юная студентка Джульярдской школы, работала в баре, чтобы оплачивать учебу. А затем приукрашенные фантазией, измененные вымыслом, но узнаваемые радости и беды их совместной жизни: свадебное путешествие в Париж, рождение Бенжамина, потом Софии. Любовь всех четверых, такая горячая и порой такая трудная. Ностальгическое странствие во времени день за днем. Читая, она разделяла чувство вины и раскаяние мужа, они были такими же жгучими, как и ее собственные. С каждой прочитанной страницей ее связь с Артуром крепла, и она уже сожалела, что обвинила его в случившемся, переложила на него всю ответственность.

Когда Лиза подняла от рукописи голову, солнечные лучи ударили в окно и залили комнату золотистым светом. Артур на диване тяжело вздохнул и открыл глаза.

Он поднялся и, увидев жену, сидевшую за его письменным столом, замер в растерянности и недоумении, словно увидел призрак или привидение.

— Привет, — сказала Лиза.

— Ты давно здесь?

— Часа два, наверное.

— Почему не разбудила?

— Читала твой роман.

Артур опустил голову. Поскуливая, к нему подбежал Ремингтон и лизнул ему руку.

— Конец ты знаешь. Нельзя обмануть судьбу. Нельзя поправить непоправимое. Нельзя вернуть прошлое.

Лиза встала и шагнула к мужу.

— Не заканчивай этот роман, Артур! — попросила она со страстной мольбой. — Прошу тебя! Не убивай детей еще раз!

— Но это же все воображение, — вяло отмахнулся он.

— Ты знаешь лучше всех силу воображения. Страница за страницей ты оживлял Бена и Софию. Ты оживил нас всех. Заставил нас бороться. Не уничтожай нас снова. Не зачеркивай последними строчками. Если ты закончишь роман, ты окончательно нас потеряешь. Не воскрешай свою вину. Не обвиняй себя еще раз в трагедии, которая случилась в нашей жизни.

Лиза сделала еще несколько шагов и встала рядом с мужем у окна.

— Эта книга — история наших трудностей, наших тайн. Не выставляй их напоказ перед людьми. Они только этого и ждут. Все до единого. Никто не будет читать твой роман как фантазию, как выдумку. Все станут вуайеристами, стараясь отыскать особый смысл в каждой подробности. Они будут читать дайджест нашей жизни. Поверь, мы заслуживаем лучшего.

Артур распахнул стеклянную дверь и вышел на каменную площадку, за которой расстилался океан.

Лиза вышла следом за ним. Она прижимала роман к груди. Следом за ней выскочил лабрадор и помчался вниз по ступенькам, высеченным в скале, на пляж.

Лиза положила рукопись на деревянный стол с облупившейся от морских бурь и ветров краской.

— Иди ко мне, — позвала она мужа, протянув к нему руки.

Артур схватил ее в объятия, прижав к себе с такой силой, какой ему трудно было от себя ожидать. Тепло Лизиной кожи, податливость ее рук вновь наполнили его жизнью. А он-то считал, что потерял ее навсегда.

Они вместе пошли к океану, и Артур вслушивался в слова своей жены.

— Нам никогда уже не быть вчетвером, Артур, но от нас зависит, будем ли мы вдвоем. У нас было много испытаний, много бед. Последняя — самая страшная. Но мы еще живы, мы существуем друг для друга. Может быть, у нас еще будет малыш. Мы же всегда этого хотели, правда?

Потрясенный Артур онемел. Он шел рядом с женой по пустынному берегу, растянувшемуся на километры. Поднялся ветер. Легкий бриз освежил лицо. Серебристая пена волн лизала им ноги.

Их с Лизой всегда впечатляло величие здешней природы. Ее первозданность, неизменность, неподвластность времени. И сегодня острее, чем всегда, они чувствовали себя рядом с ней живыми.

Порыв ветра взметнул песок.

Артур обернулся и приставил руку козырьком к глазам, подняв голову и глядя на площадку среди скал перед домом.

Ветер взметнул страницы его рукописи, и теперь они летели по воздуху, уносимые неведомо куда. Сотни страниц мелькали среди чаек, чтобы потом упасть в океан или на мокрый песок.

Артур с Лизой переглянулись.

Легенда о маяке оказалась правдой. Двадцать четыре ветра ничего не оставили после себя. Но, быть может, в этом был особый смысл.

Может быть, самым главным было продолжение истории.

Артур с Лизой были согласны писать ее вместе.

Благодарности

Спасибо

Ингрид,

Эдит Леблон, Бернару Фиксо, Алену Куку,

Сильви Анжель и Александру Лаброссу.

Бруно Барбетту, Жан-Полю Кампо, Изабель де Шарон, Катрин де Ларузьер, Стефани Лефоль, Каролин Рипол, Виржини Плантар, Валери Тайфер.

Жаку Бартолетти, Пьеру Колланжу, Наде Вольф, Жюльену Мюссо и Каролин Лепэ.

Ссылки

Эпиграфы:

Стивен Кинг «Четыре сезона», Пабло де Сантис «Преступления и сады», Франсуаза Саган «Окольные пути», Виктор Гюго «Конец Сатаны», Рут Ренделл «Капля лжи»,[44] Оскар Уайльд «Портрет Дориана Грея», Ромен Гари «Дальше ваш билет недействителен», Конфуций «Сочинения», Лоране Тардье «Безумное время», Олдос Хаксли «Тексты и претексты», Святой Августин «Исповедь», Шарль Бодлер «Часы», Герман Гессе «Игра в бисер», Колум Маккэнн «И пусть вращается прекрасный мир», Эрнест Хемингуэй «Старик и море», Антуан де Сент-Экзюпери «Планета людей», Габриэль Гарсиа Маркес «Любовь во время холеры», Франсуа Трюффо «Две англичанки и континент», Джон Ирвинг «В одном лице»,[45] Чарльз Диккенс «Большие надежды», Хорхе Луис Борхес, недостоверная цитата, Виктор Гюго «Человек, который смеется», Стивен Кинг «Оно», Джеймс Саллис «Жнец»,[46]Уильям Шекспир «Сонет CXVI».

Примечания

1

Коктейль на основе водки и яблочного сока (яблочного сидра или яблочного ликера). — Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примеч. ред.

(обратно)

2

Американская рок-группа, созданная в Нью-Йорке в 1967 году, ее причисляют к пионерам xеви-метал.

(обратно)

3

Булочка для хот-дога с крабовым салатом. — Прим. автора.

(обратно)

4

Сложная составная линза. В отличие от обыкновенных, она состоит не из цельного шлифованного куска стекла со сферической поверхностью, а из отдельных концентрических колец.

(обратно)

5

Сеть магазинов в Америке, торгующих товарами и инструментами для дома. (Прим. автора.)

(обратно)

6

Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят (лат.).

(обратно)

7

Полиция! Не двигаться! Руки над головой! (англ.)

(обратно)

8

Нарушение памяти о событиях после начала заболевания. При этой разновидности амнезии сохраняется память о событиях, произошедших до начала заболевания или до травмы.

(обратно)

9

Неофициальный термин, который используют полицейские. Речь идет о специальном помещении, где задержанного фотографируют, снимают отпечатки пальцев, измеряют его рост и т. п.

(обратно)

10

«Перекресток миров» — одно из названий Таймс-сквер. (Прим. автора.)

(обратно)

11

«Живу сам по себе».

(обратно)

12

После двадцати четырех ветров не будет ничего (лат.).

(обратно)

13

Один из центральных персонажей легендариума Джона Р. Р. Толкина, в частности, повести «Хоббит, или Туда и обратно» и романа «Властелин Колец».

(обратно)

14

Шляпа из мягкого фетра, обвитая один раз лентой. Поля мягкие, их можно поднимать и опускать. На тулье имеются три вмятины.

(обратно)

15

Вымышленный персонаж киносаги в стиле космической оперы «Звездных войн» Джорджа Лукаса и данной вселенной, огромный слизнеподобный инопланетянин.

(обратно)

16

Аллюзия на пьесу Ж.-Б. Мольера «Плутни Сканена»: «Кой черт понес его на эту галеру?» Перевод Н. Дарузес. Мольер в свою очередь заимствовал ее из комедии Сирано де Бержерака «Одураченный педант».

(обратно)

17

Госпиталь в Нью-Йорке.

(обратно)

18

«Ванная» (англ.).

(обратно)

19

Шкала для оценки степени нарушения сознания и комы детей старше четырех лет и взрослых.

(обратно)

20

«Самоубийство: почему люди убивают себя?»

(обратно)

21

Первый детективный роман Гастона Леру из серии «Необычайные приключения Жозефа Рультабия, репортера».

(обратно)

22

Роза Ли Паркс (1913–2005) — американская общественная деятельница, зачинательница движения за права чернокожих граждан США. Прославилась как борец против расовой сегрегации в США, 1 декабря 1955 г. отказавшись уступить сидячее место в автобусе белому пассажиру. За этот поступок была арестована и осуждена «за нарушение общественного порядка».

(обратно)

23

Флэтайрон-билдинг (англ. Flatiron Building) — небоскреб на Манхэттене. Название Flatiron (Утюг) здание получило благодаря форме.

(обратно)

24

Тупак Амару Шакур (Tupac Amaru Shakur), выступавший также под псевдонимами МС New York, 2Рас и Makaveli (1971–1996) — американский рэпер, киноактер и общественный деятель.

(обратно)

25

«Коллективная волна» (англ.).

(обратно)

26

«Что бы ни» (англ.).

(обратно)

27

«Улицы Филадельфии» (англ.).

(обратно)

28

«Большие надежды» (англ.).

(обратно)

29

«Потянуть в случае пожара» (англ.).

(обратно)

30

«Ты должен верить в весну» (англ.).

(обратно)

31

Научно-фантастическая медиафраншиза, включающая на сегодняшний день шесть телевизионных сериалов (в том числе мультипликационный), 12 полнометражных фильмов, сотни книг и рассказов, огромное количество компьютерных игр. По мотивам киноэпопеи создано множество фан-арта. «Звездный путь» внес существенный вклад в американскую массовую культуру и породил оригинальную субкультуру.

(обратно)

32

Французская пекарня с 1974 (англ.).

(обратно)

33

«Без сюрпризов» (англ.).

(обратно)

34

«Убей меня нежно» (англ.).

(обратно)

35

«Кисло-сладкая симфония» (англ.), песня британской рок-группы The Verve.

(обратно)

36

В конце XIX века, когда Пруст был еще подростком, он заполнил анкету, называвшуюся «Альбом для записи мыслей, чувств и т. д.», которая принадлежала его подруге Антуанетте, дочери будущего французского президента Феликса Фора. В то время подобные анкеты, показывающие вкусы, стремления и убеждения заполнявших их людей, были модны в английских салонах и на некоторое время забыты. Сам Марсель Пруст не составлял опросник, анкеты появились еще до его рождения, однако именно его ответы были признаны наиболее оригинальными, и эта анкета вошла в историю именно под именем Пруста.

(обратно)

37

Перевод Эллиса. — Прим. перев.

(обратно)

38

Герой мультфильмов и комиксов, находчивый, бесстрашный и немного нахальный кролик.

(обратно)

39

«Так долго, Марианна» (англ.).

(обратно)

40

«Победитель получает все» (англ.).

(обратно)

41

«Летаю» (ит.).

(обратно)

42

«Развлечения на неделе», американский еженедельник с новостями о фильмах, сериалах, книгах и спектаклях. (Прим. перев.).

(обратно)

43

«Башня Дженга» — игра на ловкость рук, башню строят, вынимая деревянные бруски снизу и кладя их наверх, пока башня не рухнет. — Прим. автора.

(обратно)

44

Оригинал: Ruth Rendell. The Minotaur.

(обратно)

45

Оригинал: John Irving. In One Person.

(обратно)

46

Оригинал: James Sallis. The Long-Legged Fly.

(обратно)

Оглавление

Гийом Мюссо Здесь и сейчас

История наших страхов

Часть 1. Башня двадцати четырех ветров

  Маяк

  Наследство

  Двадцать четыре ветра

Часть 2. Неведомо где

  1992. Огни города

  1993. Салливан

  1994. Элизабет

  1995. Вместо сердца граната

Часть 3. Исчезающий

  1996. Шекспир в парке

  1997. Необыкновенный день

  1998. Исчезающий

  1999. Корабли-призраки

  2000. Русская комната

  2001. Две башни

Часть 4. Клан Костелло

  2002. Третье дыхание

  2003–2010. Течение времени

  2011. Разбитые сердца

  2012. Один без другого

  2013. Сезон дождей

  2014. Подлинный — тот, другой

  2015. Двадцать четвертый день

Часть 5. Незавершенный роман

  Обзор газет. (2012–2015)

  Болезнь и лекарство со светлыми волосами

  Любовь — маяк

  2015. Двадцать четвертый день

История наших страхов

Благодарности

Ссылки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg