«Бронзовый ангел (фрагмент)»

Бронзовый ангел (фрагмент) (fb2) - Бронзовый ангел (фрагмент) 140K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Константиновна Ткач

Ткач Елена БРОНЗОВЫЙ АНГЕЛ (фрагмент)

История бронзового ангела, подаренного Еленой Сергеевной Булгаковой художнику Борису Биргеру, передаваемого из рук в руки и доводящего людей едва ли не до развода, — сущая правда, все остальные события и герои этой повести являются вымыслом автора.

ПРОЛОГ

Полдень дремал в знойном июльском мареве, когда в проеме ворот, выводящих к старым аллеям Новодевичьего кладбища, показались двое. Чуть согбенный высокий сухой старик в темном костюме и его пожилая спутница, которая несмотря на жару носила блузку со стоячим воротничком, заколотым агатовой брошкой у самого горла.

Они брели медленно, с явным усилием. Но держались так, словно каждый их шаг в раскаленном и отравленном гарью воздухе был несомненной победой. Они шли, улыбаясь. И если б не возраст, — а был он более чем преклонным, их вполне можно было принять за влюбленную пару.

Старик шел, изредка поправляя на переносице очки в тонкой оправе и рассеянно глядя по сторонам. Он слегка помахивал зонтом с деревянной полированной ручкой, порой опираясь на него как на трость, и заботливо поддерживал под руку свою спутницу. Он был с нею так чуток, так бережно старался предугадать каждый жест её, каждый шаг, как будто она в такой заботе чрезвычайно нуждалась. Но она…

Прямая, чуткая, беспокойная… Старухой не назовешь — язык бы не повернулся, да и весь облик её такой вольности не дозволял. Тонкая рука то и дело взлетала, стараясь пригладить прядь, выбившуюся из гладкой прически. Взлетала и опускалась. И пальцы продолжали прерванное движение, словно разговаривали друг с другом. Они все время двигались — её пальцы. А глаза, детски распахнутые, ясные и голубые, — они были совсем молодыми. Глаза цвели, и взгляд их бы таким открытым, доверчивым, что иному обладательница этого взгляда могла показаться наивной, если б не мудрый высокий лоб, не твердо сжатые и совсем не дряблые губы… Если бы не достоинство и покой в чертах. Покой… О, какое великое слово!

Они двинулись вдоль кирпичной стены и, пройдя немного, остановились. С высоты своего надгробия в спины им глянул Константин Сергеевич Станиславский и вся его гвардия — те, кто творили легенду Художественного театра. А перед ними лежал черный тяжелый камень, чуть скругленный, шероховатый… На нем два имени.

— Ну вот, опять! — она, протестующим жестом оттолкнула руку своего спутника. — Не надо было сюда приходить.

— Но, Неточка? Почему?

— Ты как китайский болванчик с этой своей идиотской улыбкой… И что за упрямство такое — зачем ты приводишь меня сюда?

— Ну, Неточка, мне кажется, ты и сама не против. А? Разве не так? Разве тебя не тянет к нему?

— Я его ненавижу!

Она вырвала свою руку, которую он старательно удерживал обеими руками, и принялась рыться в сумочке. А он при этом заглядывал ей в лицо и улыбался.

— Ну вот! Ты плачешь, — сообщил он ей с таким видом, будто был чрезвычайно рад этому обстоятельству.

— Да. Плачу. А ты этого ждал? Ну, сущий поганец! И скажи, наконец, чего ты от меня хочешь?

— Видишь ли… Я хочу, чтобы ты перестала ругаться.

— Никогда не перестану! — она взглянула на него с вызовом. — И ты, Кока, это прекрасно знаешь. Я не могу понять человека, который в жену кидается горящим примусом и целится в неё из браунинга. Не могу, и ничто его не оправдывает! Понимаешь, есть вещи, которых понять и простить нельзя, если уж человек так высоко поднял планку!

— Неточка, но он же был болен тогда!

— Ну, конечно, ты и морфий оправдываешь! Да, я знаю, — она наконец достала из сумочки носовой платок и высморкалась. — Он в этом не виноват. Ну, почти… Но зачем, скажи мне, Кока, зачем он написал это жестокое, это немыслимое посвящение? Посвящение другой — Белозерской, которое показал Тасе! Жене, которая вынесла вместе с ним весь ужас, который он описал… А потом сказал, что эта другая будет жить с ними вместе. Втроем! Потому что, ей видите ли, жить негде… Он же этим убил Тасю, убил наповал!

— Ну, положим, это не так. Она прожила очень долгую и достаточно благополучную жизнь…

— Не тебе судить!

— Но его-то ты судишь!

— Потому что люблю! Ты это хотел от меня услышать? Так вот, добился своего! Все водил, все ходил вкруг да около, все бормотал свое, бормотал… теперь радуйся. Люблю! Но простить не могу. Не могу простить ему эти дикие, эти бесчеловечные выходки, которые не только его не достойны, — они не достойны мало-мальски…

Она осеклась. Присела на корточки перед памятником и погладила его прохладную неровную поверхность. Потом коснулась розового и наивного цветка бегонии — эти меленькие цветы окружали надгробие. Цветок слегка закачался, потом затих. Какая-то птичка порхнула в ветвях дерева, стоявшего над черным камнем. Села на засохшую ветку и, оглядевшись, снялась и пропала.

— Прости меня… — тихо сказала. Встала. — Никого в жизни не осуждала, а тебя… — она махнула рукой и, согнувшись, покачивая головой, пошла прочь.

— Нета! Нета, постой! — её спутник поймал её локоть. — Ты угадала. Я ведь не просто так…

— Да? — она ожила и взглянула на него с надеждой. — Ты снова что-то задумал? А, Коля?! Я так и знала! — она вздохнула с явным облегчением. Только давай все же уйдем. Мне тяжело тут… возле него.

— Нет, погоди. Дело в том… я и вправду задумал кое-что очень хорошее. Понимаешь?

Он замолчал, и темные его глаза, — пронзительные и так глубоко посаженные, что глядели как из пещеры, — его глаза загорелись мальчишечьим азартным огнем, а все лицо точно озарил отблеск пламени — оно разгорелось.

— Понимаешь… мы все смогли, все успели. Мы вместе! И нам уже никуда не надо спешить. Мир наш! При том, что он нам совершенно не нужен.

— Ну, это не новость! — все более оживляясь, усмехнулась она не без кокетства в голосе. — Надеюсь, это не все, что ты имеешь мне сообщить…

— Нет, Нета, нет, родная, не все! Я хочу сообщить тебе нечто чрезвычайно важное. Мне их жаль. Молодых. И ты это знаешь. Как тебе жаль его. За то, что такое испытание выпало. За то, что, быть может, он не успел себя выправить. Почистить себя не успел… А эти, сегодняшние… они же как будто их выдернули как шнур из розетки. Они не умеют любить.

— Интересно, в какие же времена люди это умели?

— Это не важно. Ни в какие положим… Я-то речь веду не о том.

— А о чем? Ты ужасно петляешь сегодня. Будь так добр, сформулируй свою мысль поточней.

— Ну так вот, Нета! Давай мы… давай мы поделимся с кем-нибудь.

— То есть? — вопросила она, притворно нахмурясь, и в глазах её зажглись пляшущие веселые огоньки.

— Давай поиграем! Мы с тобой… мы найдем их — нас будущих. Тех, кому сегодня примерно столько, сколько было нам, когда мы встретились. И подарим им нашу любовь.

— Я нечто подобное предполагала. У меня только два возражения…

— Ага! — перебил он её и крепко обхватил руками за плечи, вглядываясь в глаза. — Значит, по существу дела у тебя нет возражений?

— Какой ты зануда! Это и так понятно!

— О, королева! — крикнул он так, что старик, сидящий напротив проема в стене, и пробавлявшийся тем, что указывал любопытным самые «популярные» могилы на кладбище, дернулся, подскочил, потом долго и с превеликим неодобрением оглядывался на престарелую чету, которая вела себя с отнюдь не свойственным почтенному возрасту темпераментом…

— Помолчи хоть минуту и не мешай мне! — весьма категорично и твердо заявила Нета. — Первое! Это даже не возражение, а вопрос. Каким образом ты собираешься это сделать, а именно, подарить?! Ведь наш поцелуй не подаришь…

— Но он может быть воздушным…

— Я просила не перебивать! Второе! Я не приемлю подхода под названием «игра». Это гнусность! Ничего доброго и хорошего, если не считать довольно короткого отрезка времени, именуемого детством, человеку это занятие не принесло! Я на этом настаиваю и не отступлю!

— И это говорит актриса! Браво, Нета!

— Кока, я тебя сейчас убью! Молчи и слушай. Именно потому, что всю жизнь в театре, я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Как впрочем и ты, так что не прикидывайся… Играть — значит стараться казаться кем-то… Это личина, маска и больше ничего. А ты знаешь, кому это на руку… и поминать не буду! Тем более, рядом с ним — мы и так уж его растревожили.

— Неточка, у тебя все?

— Нет, не все. Но сначала ответь мне на эти два.

— Попытаюсь. Понимаешь, я даже не могу сформулировать… а, нет, пожалуй смогу. Ты спросила как мы это сделаем. Говорю — не знаю! Знаю другое: мысль воплощается. Сказавши «да будет!» мы уже пролагаем путь, где помыслы станут явью. Ты знаешь — это не чудо, творчество провоцирует реальность, а то, что мы задумали, — самое настоящее творчество! У нас не будет материала, не будет ни красок, ни сцены, ни грима… Только мы. И они! И то, что должно случиться по нашей воле.

— Вот оно! — всплеснула руками Нета. — Вот ты и проговорился! Ах, ты, жалкий, самонадеянный старикашка! ПО НАШЕЙ! Ничто не должно случиться по нашей воле. Более того, просто не может! Ты знаешь, что истинным и настоящим может быть только то, что по воле Его! Остальное — игры, хаос и тьма!

— Сдаюсь! Победила… Но Нета, как ты жестока — ты ловишь на слове! Хоть и знаешь, что слова часто могут быть не точны.

— Мы не имеем на это права!

— Да будет по воле Божьей, конечно! Но подумай сама: разве подарить кому-то свою любовь — это не то, чего Он хочет от нас?

— Мы ничего не знаем об этом и не надо пытаться понять — это тема закрытая. И потом, зачем ты меня отвлек? Хотел позлорадствовать? Поглядеть как я буду взбираться на любимого конька? Так вот, получай: не намерена!

Она протестующе взмахнула рукой перед его лицом, взмахнула — как отрезала! Он рассмеялся, поймал эту руку, поцеловал.

— Нета, милая, я так и знал, что ты разволнуешься. Не надо было сюда приходить.

— Ах, как мило! Сделал дело, а теперь в кусты? Нет уж, друг мой, нечего малодушничать: назвался груздем — полезай в кузов! Мы пойдем до конца. Или ты снова играешь?

— Я — нет… Ты же знаешь, такими вещами играть нельзя. Только давай все же немного пройдемся — слово сказано, обсудим подробности на свободе.

— Как ты это сказал… на свободе! — она отвернулась. — Будто возле него свободы не существует. Как будто он каждого, кто связан с ним даже мысленно, делает своим пленником…

— Это просто вырвалось, я не подумал… может быть, ты права. Так, идем?

— Идем!

Они сплели свои руки и двинулись дальше, петляя по перекрещивающимся тропинкам старого кладбища. Немного не доходя до стены, которая замыкала эту часть Новодевичьего, отделяя её от мира, они заметили некоторое движение. Пригляделись… Двое — мужчина и женщина средних лет красили черной краской оградку. За их работой наблюдал дородный мужчина с окладистой бородой. Оба — и он, и она выпачкались в краске едва ли не с головы до ног, но это их, кажется, ничуть не смущало.

— Этот, который сидит… ты не припоминаешь? Кажется, я его где-то видела.

— М-м-м… А, вспомнил! Это священник. Он тут часто бывает. Недавно освящал новый памятник Шаляпину. А эта оградка… узнаешь, чья она?

— Крест с домовиной… Погоди, не Даниила Андреева?

— Его!

— Знаешь… мне сейчас странная мысль пришла в голову, — она вдруг крепко вцепилась в рукав его пиджака. — Давай тут где-нибудь постоим так, чтобы особенно не привлекать внимания, и подождем. И если твоя затея добрая и в ней нет ничего искусственного и ложного, то нам будет знак! Ну как, ждем?

— Ждем!

Они присели на скамеечку возле одной из безвестных могил и приготовились ждать.

И знак не замедлил явиться. Когда та, что копошилась со своей кистью возле оградки, заканчивала работу, пока муж курил, — а то были явно муж и жена, — в ясном небе над головой вдруг громыхнуло — шла гроза. И едва женщина успела наложить последние мазки краски, — работа была закончена! удар повторился и следом немедленно посыпались первые капли — хлынул дождь.

Попытавшись хоть немного оттереть выпачканные руки газетой, они собрали свои вещички, поклонились Даниилу Андрееву… и тут священник, поглядывая на небо, сказал, улыбаясь:

— Покойник доволен!

И все трое спешно покинули кладбище. Дождь заметно усилился.

— Ну что, убедилась? Видишь, ты оказалась права! Лучшего знака и быть не могло…

Он раскрыл над её головой свой зонт и стоял, серьезный и строгий, склонив голову и, как видно, пытаясь собраться с мыслями. Случившееся сильно подействовало на него.

— Коля, давай вернемся к нему.

— Но, Неточка, ты промокнешь. Может, пойдем, а вернемся к нему в другой раз? Мне что-то не по себе…

— Мы все должны решить сегодня и именно вместе с ним. Потому что… знаешь, я поняла — этот твой замысел как-то с ним связан. Это так в его духе, он ведь обожал розыгрыши! Хотя в том, что писал — розыгрыша не было ни на грош. И мы с тобой будем серьезны. Очень! И я знаю — наши избранники тоже каким-то образом должны быть связаны с ним, вовлечены в его мощное поле. И мы найдем их, а как — Бог весть… Но, думаю, скоро узнаем и это.

Он согласно кивнул, и они двинулись в обратный путь — к черному камню. Кладбище совсем опустело — немногих посетителей и туристов, что недавно бродили тут, смыло дождем.

Надгробие заблестело, на нем теперь искрились блики света. Намокшие ветви склонились над ним, и шорох дождя над могилой погружал душу в сладкую щемящую тишину.

— Теперь совсем не хочется уходить, — она покачала головой, сцепив руки перед собой. — Как будто стоишь здесь в последний раз… Знаешь, я вот что думаю: давай мы попросим их помочь нам. Их обоих!

— Деточка, но времена спиритизма давно миновали! — он нервничал, боялся, что она простудится, а потому начинал раздражаться.

— Ты специально меня нервируешь, при чем тут спиритизм? Мы просто попросим…

— Ну, если хочешь…

Они помолчали.

— Знаешь, Кока, это так странно…. Он приоткрыл дверь и до сих пор никто не в силах закрыть ее! Роман живой, он вмешивается в судьбы тех, кто не боится прикоснуться к нему, воплотить — в кино ли, на сцене… Ты подумай, какова власть художника! Написал… и ушел. А мы все пытаемся понять, что же он написал, и влипаем в истории… Сам-то теперь наверно покоен. Он ТАМ вместе с ней.

Она опять наклонилась к тяжелому камню и обхватила ладонями — обняла. А он склонился над нею и положил свои руки посверх её. Так они замерли на мгновенье, и рядом не было никого… только время.

— Простите нас, глупых, — проронила она, её слышно. — И помогите нам. Помогите найти тех, кого вы оба сочтете достойными. Пусть они сохранят душу светлой… как ты, мой дорогой, мой родной человек! Мой писатель. Пусть они осмелятся не играть, а быть!

— Бытия этот мир не приемлет, — глухо обронил он, вторя ей. — Приемлет один Господь!

Они стояли у могилы, взявшись за руки, бледные и прямые. Зонт был сложен, отброшен прочь, и струи дождя заливали им лица и руки. Гром бил в набат, молнии озаряли им сердце.

И склонились оба в прощальном земном поклоне. И коснулись камня в последний раз. Мир плыл в дымном мареве — от разогретой земли шел пар. И онемело все. Только слышен был шелест затихающего дождя, шептавшего в листьях…

И в распаренном, но посвежевшем воздухе пылко, весело загомонили птицы. А на одиноком черном камне четко читались два имени:

МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ

ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА БУЛГАКОВА

Глава 1 СЛУХИ

Март стоял совсем не весенний снежный, морозный, шальной. И хоть понемногу подвигался к концу, дуло и пуржило так, что впору подумать: зима по второму кругу пошла. Совсем измерзлась Москва!

Семнадцатого проглянуло солнышко, небо поголубело, все стихло, и впервые потянуло весной. Денек-другой продержалась оттепель и опять: снег валит сплошной пеленой, резкий ветер снежную пыль метет и куда ни повернешь — все в лицо норовит, все в лицо… Никакого сладу с этой погодой. Совсем одичала!

Москвичи ругались и хмурились и старались поскорей ушмыгнуть от непогоды домой, в тепло, и только в одном старомосковском переулочке, тупиком упиравшемся в древние стены кирпичной кладки, наблюдалось некое нервозное оживление. Какие-то молодые люди то и дело сновали туда-сюда, бегали оживленные, раскрасневшиеся, подняв кверху воротники и замотавшись шерстяными шарфами чуть не по самые брови. И метель, и недужный март — все им будто бы нипочем… Щеки пылали, глаза горели… шалые были глаза!

В переулочке этом в одном из трехэтажных домов помещалась театральная студия. Называлась студия «ЛИК». А молодые люди, с утра до поздней ночи мелькавшие тут с нездоровым блеском в глазах, были студийцами, членами этой студии. Образования актерского у них не было, да и вообще не было никакого — многие даже ещё аттестата зрелости не получили, но театр любили страстной любовью и надеялись после школы куда-нибудь поступить — в РАТИ, Щуку иль Щепку… Кто-то учился, кто-то работал, но жизнь для всех четко кололась надвое: на часы, проведенные в милой студии, где дневали и ночевали они, и на всякие прочие, постылые и нелюбезные сердцу.

Причиной беготни и волнения был просочившийся слух. Слух о том, что на студийной сцене вот-вот пойдут репетиции, и ставить будут не что-нибудь ставить будут «Мастера и Маргариту»!

Обожаемый москвичами Булгаков! Любимый роман!

Откуда этот слух взялся, кто его принес и как только он просочился никто не знал. И откуда вообще ползут по театру слухи — Бог весть… Только они ползут, добрый читатель, уж вы будьте уверены, без них в театре никак нельзя — без них нет театра…

Происхождением сей чудесный слух мог быть обязан двоим: художественному руководителю студии Марку Далецкому и его учителю, гремевшему в прошлом на всю Москву режиссеру Николаю Валериановичу Шубину. Но беда в том, что обоих в настоящий момент в студии не было: первый был болен, а другой, и прежде не баловавший студийцев своими визитами, теперь и вовсе исчез.

Правда, в студию стала наведываться жена его, тоже известная в прошлом актриса, прямая, седая, легонькая как пух… Играла она то ли у Таирова, то ли у Мейерхольда, толком никто не знал. Она об этом не говорила — скрывала. Прелюбопытная дама, надо сказать! Звали её Анной Арнольдовной Пеленгер. Даже фамилия какая-то странная! Сама она, правда, была ничего себе старушенция: ласковая и не приставучая. Мораль никому не читала и в душу не лезла. Девчонки просто диву давались: и откуда только у неё блузки такие все шелк, кружева, а цвета все такие нежные, прямо как орхидеи — теперь таких блузок нет… Если они у неё — от прежних времен, так давно должны бы и выцвести, а они на ней — будто вчера только сшиты! Ручки сухие, тонкие, почти до плеча в манжеты затянуты, на ревматических пальцах перстни серебряные с перламутром или с камнями, золота она не носила. Такие же камни в ушах, юбки длинные до полу: и как не боялась грохнуться на московских обледенелых тротуарах, честное слово!

Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, — и это всегда так, этому она не изменяла! — и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть — нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: «Спасибо, дружок!» — и умолкнет. И опять на сцену глядит — слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, — только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: «Не беспокойся, миленький, мне очень удобно…»

Кожа светлая, даже прозрачная, только точки коричневые на ней, а глаза молодые. Совсем девичьи голубые глаза! И голос прямо ручьем журчит. Очень необычная старушенция!

Ребята долго ломали головы, чего это она к ним в студию зачастила. Сроду не было её тут, с тех пор, как студия «ЛИК» существует, а тут на тебе: сидит старушонка! Думали, думали, и тут Аля протяжно так, задумчиво говорит:

— Что-то будет! Наверно, Марк Николаевич все-таки решил ставить Булгакова! Кстати, учитель его, этот самый Николай Валерианович, прославился именно постановкой «Мастера и Маргариты»… погодите-ка, в каком году это было — в семидесятом или в семьдесят восьмом?

Тут все загудели, что, конечно, это было в семьдесят пятом году, ещё тогда туфли и сапоги на платформах только-только в моду входили, у многих матери на фото совсем молоденькие в таких сапогах стоят… Ребята толк в этом знали, потому что изучали историю костюма, и когда какие новшества в моду вошли, могли во сне рассказать…

— Точно, — подхватила Наташа, — эта самая Анна Арнольдовна на фото как раз в таких сапогах. А она ведь Маргариту играла!

— А еще, знаете? — как всегда невпопад завопил дурным голосом Витя по кличке Мирон. — Он ведь, Марк-то наш, терпеть не может, когда его мастером называют, прямо весь штопором взвинчивается и орать начинает… хоть он это и зря — он же гений, без дураков! Для него Булгаков — это святое, потому он и злится так — противно ему, когда в это как бы играют…

— Это точно, Булгаков для него — свет в окошке! — бухнул Макс.

— А тебя это удивляет? — вскинулась Маринка Миловзорова.

— Я знаю, вот, слушайте! — завелась до того молчаливая и всегда тихая Тая. — Марк всю жизнь хотел поставить «Мастера», но не мог, а потом — мы, а мы ещё не актеры, а так…

— Сопли зеленые! — вставил Пашка.

— Нет, не сопли! — пихнула его Маринка. — Ты, может, и сопля, а мы все-таки кое-чему научились… Марк с нами бился-бился…

— И добился! Мы тут дурью маемся, а он с инфарктом лежит! — мрачно брякнул Илья и добавил. — И никто не вякнет, что надо его проведать…

— Илья, ты дурак, честное слово! — возмутилась Маринка. — Сколько можно про это, ведь решили же: к Марку не ходить, не тревожить, пускай хоть недельку от нес отдохнет!

— Слушайте, вы опять не про то, — перебила всех Маня. — Тая что-то хотела сказать…

— Я просто… мне кажется, он «Мастера» всегда поставить хотел, но все не решался, потому что, да, — Булгаков для него — это слишком серьезно. А старик на него наседает, убеждает: мол, пора, надо ставить и все такое, понимаете? Старик ради Марка старается! А чтобы получше про нас узнать ну, какие мы актеры, что умеем, что нет, он сам с Марком сидит, а сюда к нам свою жену-актрису заслал, Анну Арнольдовну. Вот она и ходит, глядит на нас…

— Ага, а чтоб ей тут поуютнее было, внизу в фойе рядом с портретом Алисы Коонен, её портретик повесили. В серебряной рамочке! — ехидно хмыкнул Витя-Мирон.

— Слушай, помолчи ты! — цыкнула на него Наташа. — Не лезь со своими дурацкими выступлениями, Тая правильно говорит. А вообще-то… Мирон, ты хоть и полный кретин, но ты тоже прав: это фото означает, что старуха тут всерьез и надолго, а раз она, значит и старик, а раз они — значит Марк будет ставить «Мастера и Маргариту»!

Отчего Наташа пришла к такому логическому выводу неизвестно, как решительно неясно и то, отчего все разом дружно с ней согласились. Раз одно — значит и другое. Сказано — и точка! И думать нечего! Просто всем до ужаса хотелось играть этот спектакль. Так хотелось, что все мысли на это соскакивали. А мыслей всяких наварилось за эти вьюжные дни целый котел — не меньше!

Тут все загалдели, как сумасшедшие: вспомнили, как сразу после премьеры «Пиковой дамы» пошли какие-то разговоры про постановку Булгакова. Пару раз про это обмолвился Николай Валерианович и говорил он приблизительно в таком духе: дескать, ребята на «Пиковой» очень выросли, им теперь многое по плечу, хоть играй Булгакова! И ещё что-то такое бурчал про себя, что, мол, Марку надо мечту свою, наконец, воплотить, чтоб душа у него ожила и очистилась, потому что очень его эта история с «Пиковой» тряханула… а мечта его — «Мастер и Маргарита»!

Это он очень тихо себе под нос бормотал, но те, кто рядом на репетиции в зале сидели, слышали. А история, которая Далецкого тряханула, очень неприятная вышла. Актриса, которая играла старую графиню, Алена, взяла и на сцене грохнулась в обморок! И не мудрено, потому что зеркало, — оно ещё такое тяжеленное было, в старинной раме, вдруг ни с того, ни с сего треснуло, грохнуло, свет всюду погас и осколки по всей сцене посыпались. А из зеркала — из-за его задней стенки золотые монеты царские покатились. Еле собрали! Так Алена после этого совсем никакая сделалась, все руками на всех махала, мычала что-то и билась, а на губах пена… Видно, крыша поехала. До сих пор в клинике имени Корсакова лежит.

Марк Николаевич тогда и свалился с микроинфарктом — очень переживал, а слух об этой истории с зеркалом по всей Москве прокатился… В студию валом повалили: все хотели своими глазами спектакль поглядеть. И, конечно, взглянуть на зеркало. Только оно стало совсем простое, обычное, как все зеркала, — стекло в него новое вставили.

А ребята от всяких слухов и недомолвок так завелись, что уж и думать ни о чем, кроме Булгакова и его «Мастера» не хотели. Думали-думали и пошли всей гурьбой к Далецкому. А у того — ну, ясное дело, — Николай Валерианович! И вид у него хитрый такой! А глаза светятся.

Встречает в прихожей, сначала, как будто, страшно обрадовался, но быстренько спохватился, суровость на себя напустил, с порога руками на них замахал и закаркал сухим надтреснутым голосом:

— Вы что всей гурьбой ввалились? А где раньше были? Почему не навещали в больнице? И потом, после выписки… он уж с неделю, как дома лежит! — грозно так загудел старикан, брови свел к переносице, тонкие губы кривит… голос грохочет, а глаза у него смеются.

— Да мы… — Илья, самый храбрый, шагнул вперед. — Мы боялись побеспокоить… Думали, потревожим, ему хуже будет.

— Они ду-у-мали! — передразнил старик. — Конечно, человек из-за вас инфаркт схлопотал, а они ду-у-мают! Мысли у них. Хе!

Он затащил всех на кухню — еле поместились — квартирка у Марка Николаевича была небольшая, хоть и в самом центре: на Садово-Кудринской, вернее, на улице Красина, которая от Садового протекает вниз, к бывшей Тишинке, там ещё теперь супермаркет большущий и дорогой… Так кухня этой самой квартирки была метров пять, не больше, в ней едва помещались допотопный холодильник «Саратов», столик с ободранной рваной клеенкой, две табуретки и мойка со старенькой битой раковиной, а на ней ржавым пятном полоса от подтекавшего крана. Ни вазочки, ни цветочка… и все чашки с краями отбитыми.

В общем, полное запустение!

— Марк с вами совсем о себе забыл, — старик перехватил недоуменные взгляды ребят. — Он ведь дневал и ночевал в студии, а дома у него часто и маковой росинки не было: все некогда было холодильник себе загрузить. С этой вашей «Пиковой Дамой»… а! — он в сердцах полоснул рукой. — А вы, разгильдяи, даже не поинтересовались, не надо ль ему чего…

— Мы в больницу ходили, навещали… — пролепетала Аля.

Ребята закивали, но не слишком уверенно: только тут поняли, какие ж они гады на самом деле — навещали-то всего раз! Но ведь не объяснишь, как все переволновались за Марка, только и разговоров было: как он и что он, скоро ли появится в студии, будет ли ставить… Они так его побаивались, что думали: уж лучше показаться зверями бесчувственными, чем его хоть чуть потревожить. Смалодушничали — это факт!

— Значит так, архаровцы! — заявил старик. — Марк сейчас спит. И вы того… двигайтесь. Если не врете и хотите помочь, договоритесь, кто и когда к нему придет, что принесет… А впрочем, все это не нужно. Он вас и на порог не пустит — гордый уж очень… да! — старик крякнул и с удовольствием оглядел ребят. — Так что, господа актеры, по домам, по домам! Скоро ваш разлюбезный Марк Николаевич сам к вам явится. Собственной персоной! Врач сегодня был, сказал, совсем он поправился. Вот как! Так что, готовьтесь встречать. Да, с известием! Знатное известие он вам принесет, скажу я вам…

Тут Николай Валерьянович приложил палец к губам, оглянулся и заговорщически зашептал.

— Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…

— … ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… звенящим от волнения шепотом подхватил Илья, и все вместе, дружно, улыбаясь как пьяные, прошептали хором, — в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Глава 2 НЕВРАСТЕНИЯ

Он кружил и кружил по городу, всякий раз меняя маршрут, но неизменным оставляя одно — дорогу домой. Она вела по Садовому — по кольцу, исчирканному несметным множеством шин. По кольцу, ловко накинутому петлей. Удавкой! Днем оно надсадно гудит и воет — душит Москву: выхлопы, едкий дым шлейфом из-под колес, — а ночью жжет глаза красными сигналами поворотов. Мчатся, мчатся железные звери, а внутри у них прячутся те, кто вечно спешат. Те, кто прут напролом как стадо от лесного пожара. Только о пожаре они не знают. Они не чуют опасности — просто мчат по кольцу, стряхивая пепел в продуваемое окно. А это Москва горит. Москва!

Он понимал, что все это бред. Что болен. Что душит его не Садовое душит его запущенный и застарелый невроз. Истерия. И вялость воли. Что те два года, как он начал писать, он не жил. Он начал бояться слова. Понял, что игры со словом опасны. У него не хватает сил… Жизнь, смеясь, опрокинула его на лопатки, и как жук, щелчком сбитый с листка, он беспомощно дрыгал лапками, понимая, что встать не сможет.

Да, он перестал верить в себя — это так. Понял, что слаб — и это. И уверял себя, что уже полдела — понять, кто ты на самом деле. Но трезвость не помогала, и он старательно долбал и долбал себя — прямо в темечко, как волшебный Петушок в сказке Пушкина. Он был и Петушком и Додоном одновременно: губящий и гибнущий в едином обличье. Хорош персонаж!

Ах, Миколка!

Михаил Валентинович Летов. А Микол — это в честь Николки из «Дней Турбиных» — мама придумала! Имя-то какое красивое… А он… Три года проучился в Бауманском — вышибли за участие в концерте памяти Галича играл на гитаре, пел. Армия как болезнь, как тяжелое поражение мозга… и как не свихнулся — не ясно. Стихи помогали. Он твердил их — любимые! — про себя, впаивая в ритм душу, удерживая сознание на краю паники, у кромки абсурда. Ритм стиха стал его мускулом и душа окрепла.

Вернулся из армии — мать заболела. Парализовало — инсульт. Сиделка была нужна: в дом престарелых он маму отдавать не хотел, а возле неё весь день не просидишь — зарабатывать нужно. Работал, где придется и как придется. Маляром, рабочим сцены, потом при маклере одном пристроился документы нужные собирал, квартиры бегал показывал… Но все свободное время пропадал по театрам. Странное это высвеченное пространство — сцена, где двигаются, и дышат, и произносят слова, и молчат, — оно притягивало его. Дневал и ночевал на Бронной у Эфроса, слушал капризный голос простуженной феи — Ольги Яковлевой… Реальность: деньги, карьера, семья нет, это не для него! Пусто. Скучно. Темно…

Умерла мама. Он со второго захода поступил в ГИТИС на режиссерский. Без взяток, без связей — талант! Пять лет полыхнули кометой. Молодость, розыгрыши, капустники, ночи в сигаретном дыму… Голуби ворковали на чердаках Арбата, где сиживали с актрисами и пили вино. Девушки льнули к нему. Он был строен, красив — хоть и невысок ростом. И часто шальные веселые искры загорались в глазах — он и впрямь был шальной. Безрассудный. И жадный. Ему мало было той реальности, с которой приходилось мириться, он ждал: рано или поздно приоткроется дверца и тогда…

Что за дверца, которая так манила его, что за детские игры, которых он не изжил… Что ж, выходит так и остался ребенком? Пожалуй что так. Только об этом никто не догадывался — он берег свое одиночество. Он верил в чудо… и ждал.

«Почему ты бросил меня, мой город? Почему ты теперь не живой? Или это я не живой? Я…»

Да, теперь, чуть оправившись, и выбравшись из больницы, он твердо знал это. Язву-то подлатали, тело выдюжило, а душа…

Москва давно приворожила его. Заразила тягой к несбыточному, как и многих, многих других, кого пробудила она — поэтов, художников, ответивших на её зов на языке своих совершенных творений. Мирискуссники, символисты, Булгаков — те, что жили в ней, те, что вплетали неповторимый узор своих помыслов в священную ткань — ткань жизни… И город жил и дышал под этим невидимым покрывалом, и тот, чье дыхание попадало в такт, становился избранным. Неофитом. Он выпадал из торопливой скороговорки будней, сметанных на скорую руку, и прорывался в иное пространство — живое, тайное, где нет ничего невозможного.

Это выпадение — сущее чудо, — Микол понимал… И это чудо подарила ему Москва, точнее одна прогулка.

Он вышел тогда со Спиридоновки к Патриаршему — пруд горел, зажженный огнями ночных фонарей. Золотилась листва и дышала под ветром, стоял август, терпкий, щедрый, живой… Чей-то говор, смех, музыка — переборы гитары в бликах света, жаркий шепот… и неожиданное как удар, осиянное звездами небо. Он брел под липами, а потом запрокинул голову и увидел его — это небо. И что-то дрогнуло в нем.

Он потом про себя называл этот миг посвящением. Точно кто-то невидимый поднял его над землей, тряхнул хорошенько, и он, до того незрячий, бесчувственный, вдруг очнулся, прозрел… Жизнь обрушилась на него, словно свод небес опрокинулся и обнял его — живой! Это была доселе ему незнакомая жизнь, а мир — его мир, мир забот и привычных радостей, разом отхлынул прочь. Жизнь сразу стала родной, и целовала его, как блудного сына, вернувшегося домой. Тот мир, который он не увидел — нет! — но который почувствовал, мир невозможного с точки зрения житейской логики — этот мир в ту ночь поманил его, приоткрылся ему и приподнял над землей. Над житейским. Над суетным. Но КАК это случилось и ЧТО на самом деле случилось с ним, Микол объяснить бы не смог.

Он просто увидел улыбку Небес. Отблески рая.

Было ему тогда двадцать пять. Болтался по Москве после армии. Мама ещё жила…

Вот тогда-то он понял, что только в театре сумеет передать людям то, что пережил. Только театр, — думал он, — может показать людям чудо. Он прямо-таки заболел этим — повести за собой, разжечь в душах огонь, который опалил его самого. Небесный огонь. Он крестился. Поступил в ГИТИС. И до поры не предполагал, что тайна небес и театр — две вещи несовместные…

До выпуска на его счету было два спектакля, поставленных на учебной сцене. «Сон в летнюю ночь» и «Прошлым летом в Чулимске». Шекспир и Вампилов. О нем тогда сразу заговорили. А он качался между мальчишеской безрассудной верой в чудесное и страхом утратить её. Потерять почву под ногами. Он качался, потому что хорошо чувствовал время. Начало девяностых… Время, которое можно было пережить только в состоянии алкогольной амнезии, потому что оно призывало к трезвости. Не впишешься в новую колею — пропадешь! Рынок или забвение.

Он относился к жизни, как к ожиданию праздника. Сегодня — не в счет, все произойдет завтра. Завтра о нем заговорят, он увидит сияющие глаза людей, выходящих после спектакля. Его спектакля! Премьера станет событием. Но даже не это важно: он верил, что сможет помочь им — этим замордованным людям, которым выпало биться за выживание в своем проседающем времени. Он хотел, чтобы спектакль омыл им души, словно живой водой, чтоб очнулись, проснулись, поверили: красота жива! Она внутри нас. И у каждого свой путь к ней. А чудеса… они рядом.

Два года мыкался, обивая пороги театров, пока не получил места режиссера-стажера в одном не слишком приметном и не весьма избалованном вниманием критики. Его молодой азарт с налету пробил застойные испарения застарелых склок и амбиций. Пробил и увяз. И ряска сомкнулась над ним. Его не приняли — раздражал. Перезрелая прима дернулась было подцепить на крючок свежую плоть — не дался. Нажил врагов. Не скис. И, что ни день, убеждал руководство поставить Булгакова. Он был с юности болен Булгаковым. Однако, этот автор требовал сметы — на копейки его не поставишь. Прошли блаженные времена государственного финансирования — теперь спонсоров ищем сами, говорили ему. Хочешь ставить — ищи! А пока доводи до ума второй актерский состав во французской кассовой мелодраме. Три действующих лица при минимуме затрат — это то, что мы себе можем позволить. То, на что пойдет зритель. Верняк!

Он маялся, мучился — уж больно противно! Был невнимателен к людям часто пропускал мимо ушей то, что ему говорили. Молчал о своем. А вот этого ему простить не могли! Если свой — рви тельняшку! Душу изволь наизнанку вывернуть. А не хочешь — значит человек ты не театральный, доверия не достойный, а попросту говоря — чужак!

Три-четыре романа с актрисами измотали и издергали душу. Он устал. Женился. Быстро понял, что зря. Ей не он — ей прописка была нужна, без прописки в театр не брали. Она в Москву из Липецка сорвалась, гибла там от тоски, о славе мечтала… Еще волосы были такие густые и мягкие у неё чистый шелк! И глаза всегда удивленные. Только она — Люба-Любаня — совсем чужой оказалась. Жить ей хотелось. А под словом этим загадочным — «жизнь» ей представлялось гулянье, тряпки, шум, гром, кабаки и подарки. И быстро она поняла, что с Миколом такой жизни не будет. Ускакала с одним журналистом, идущим в гору, от него к прозаику одному… Он потосковал — и привык. Потом оправился, перечеркнул и решил, что песня эта — женитьба — не про него. Наигрался — и будет! Видно создан таким — бобылем…

За семь лет сделал две самостоятельные работы в других театрах. Правда, не слишком удачные. Не его… Он не любил тусовок — не хотел размениваться на пустой треп за рюмкой в кабаке СТД или где-то, куда позовут мутноглазые парни с туго набитыми кошельками — те, которым было ещё в диковинку общаться с элитой: слово «режиссер» почему-то для некоторых доныне звучало гордо… Знал: без тусовок ты нуль, никто, твое имя не на слуху, тебя никто не видит, не знает, — и все-таки избегал их…

Он сделал свой выбор: наплевал на правила игры и принялся ваять свою душу. Это была строго выверенная система запретов, когда все было подчинено одному — совершенствованию умения мыслить и чувствовать. Он решил не плыть по течению — нырнул на глубину, пристроился там, под корягой и затих. Ему было тошно. Что-то внутри свербело, сосало, тянуло, нашептывая: все не то и не так! Не твое это — не твой путь, не твой мир… Жди и терпи — и твое подаст весть о себе…

И Микол ждал и терпел. И не раз его выручала природная брезгливость, когда другие, потеряв кормушку: командировки от ВТО, разовые театральные постановки в глубинке и всяческие приработки, безотказно пополнявшие кошелек в блаженное время застоя, либо пускались во все тяжкие, ублажая бандитов, либо уходили в запой, поставив на себе крест, либо тихо существовали, сдав квартиру… Шли на многое: устраивали театр на дому — а попросту пьяные костюмированные оргии на квартирах, актрис возили на дачи… и получали круглые суммы на вожделенный спектакль. Он избежал этих искусов, потому что был не тщеславен и не связан семьей, которую, хочешь не хочешь — корми! Ему мало требовалось. И с недоумением, от которого что-то холодело внутри, глядел, как люди, которых громко на всех углах обзывали элитой, мутировали на глазах…

Он старался не скурвиться. Сидел без работы. И ночами бродил по Москве. Он пытался вспомнить, вновь ощутить в себе то зыбкое, то странное состояние духа, с которого все началось.

Ах, Мико-о-олка! — тянули зазывное «о» актриски, — чего ты ходишь смурной такой?! Это ж тиятр, друг милый, удовольствие по нашим временам дорогое — за него надо платить! А ты не боись — потом в баньку сходишь, отмоешься… а деньжат на постановку — глядь! — и нароешь. Вон Ванька Шутов — актеришко захудаленький был, а с нужными людьми поварился, так знаешь, кто он теперь? Про-дю-сер! Фильмы крутейшие финансирует — а это вам не козявки кушать!

И тем яростнее он мечтал воссоздать красоту на сцене — застолбить свое чудо, как участок земли на Клондайке. Он хотел увести своих зрителей в потайной ход, спрятанный за холстом, на котором нарисован очаг в каморке папы Карло. Он хотел этого, потому что ему было жаль своих зрителей — жаль людей. Им было плохо. У них были скорбные лица и измученные глаза. А он любил их. Хоть не признавался в этом даже себе самому. Он вообще от многого в жизни старался отгородиться, укрыться, потому что наивно верил, что так сохранит свою веру в чудо. Свое незнаемое. Потому что, в сущности, он и был Буратино. Самый настоящий, только живой.

Но не мог он, не мог смириться с бездействием! Чары великого города с юности пробудили в нем жажду неведомого: пойди туда, не знаю, куда, найди то, не знаю, что… Вот и шел, и искал. Вел дневник. Жил отшельником. И внезапно слово ожило в нем.

Дожил, дождался — вот оно!

Он пропал! Он начал писать.

И откуда взялось это: вдруг зажжется в сознании, полыхнет, шевельнется в душе, и — разом — из ниоткуда, из пустоты вспыхнет в мозгу история, какая-то сценка, деталь… И столько в ней смысла ещё непонятного, скрытого! Но он проявляется — этот смысл, он растет и заслоняет реальность, и все, чем живет нормальный жизнерадостный человек, становится скучным, пресным, пустым, и только эта непрошенная история, что оживает и ширится на глазах, — всего на свете важней… Вот появляется персонаж, которого он научит произносить слова, одеваться, шляться по городу, влюбляться, ругаться, шутить, за ним другой, третий… Они начинают творить, что хотят, своевольничают и вырываются на свободу. Он спорит с ними, ищет им оправданий, злится, радуется… они увертываются, прыгают в кибитку, он подхватывает вожжи — и с уханьем, с гиканьем по ухабам и косогорам мчатся они, скачут так, что дух захватывает и лучше этой бешеной гонки нет ничего!

Он понял: только эта неясным образом рожденная им реальность настоящая, все иное — мираж, наваждение, суета… Жизнь обыденная утратила для него вкус и цвет, жизнь, проявленная на бумаге, дарила ни с чем не сравнимые минуты наслаждения и восторга.

Он взлетел как листок, оборвавшийся с ветки, взлетел вместо того, чтоб упасть. Взлетел, чтобы поселиться среди бульваров, набережных, двориков и садов, чтобы впитать в себя дух старого города, которому было ведомо столько тайн… Он дышал им и пыльными корешками книг, взятых из библиотеки. Читал запоем. Слушал Москву. И писал.

Только теперь, отгородившись от мира листом бумаги, он стал свободен. Смета, спонсоры, кассовость — все это не для него! Он не бросил театр бросать по сути-то было и нечего — ведь в штате нигде не числился, на службе не состоял. Полгода ему позванивали: актрисы, приятели, однокурсники, которые ваяли спектакли по городам и весям, — из всех лишь один Мирон зацепился в Москве — частная антреприза. Что ж, этот, ещё учась в институте, умел устраиваться… Ну и Бог ему в помощь, — кивал Микол, только вся эта круговерть больше его не касается.

Смысла в ней нет. Нету смысла!

На одном дыхании, не отрываясь от письменного стола за две недели написал сказку. Умную, грустную сказку о Москве. Это была дань любимому с юных лет жанру фэнтези, сотворение своего мира, в котором вольготно дышится… Отдышался, перечел и понял — живая! И, отложив её в стол, чтобы вызрела, начал писать роман.

Полгода писал. Кровью. О человеке, который принес себя в жертву. Но не погиб. Чудом. Собственно, это был о чуде роман. Микол хотел сказать, что это самое чудо по сей день творится у всех на глазах. Он видел, он знал…

Так сросся с романом, что от боли, рвавшей шкуру героя, сам стонал. Выл. Не в голос, конечно, — про себя. Душа так болела, как прежде и представить не мог. Но вынырнуть из романа, пойти в мир, к людям — это было смерти подобно! Пока в нем сидел этот нож — роман, который он сам в рваной ране теребил, поворачивал, ни о чем, ни о ком он думать не мог — только что есть сил натягивал вожжи, чтоб кибитку не занесло. Потому что лошади мчали, не разбирая пути, в ночи, без огней…

Он вынырнул из этой бешеной гонки к началу апреля. В воздухе свежесть, талый снег под ногами хлюпает, ветер рвется, играет — шалый, дурной! Кажется, мир радовался вместе с ним, вместе праздновали они победу: кончено, наконец, последняя точка, финал!

Дальше что? Отксерил, понес по издательствам. Слава Богу, не нужно было ломать голову, где достать денег — оставалась заначка от мамы, на которую эти полгода существовал. Да ещё зимой, перед Новым годом приятель помог с хлебной халтурой — ставить утренники. Дед Мороз, Снегурочка, два притопа, три прихлопа… Сварганил три штуки, подзаработал на хлеб без масла — до лета должно хватить, если жить экономно… А ему и не привыкать, много ли надо: сигареты, чай, кофе, хлеб, колбаса, да суп быстрого приготовления — полный комплект, чтобы испортить желудок! Так и случилось: под осень слег с язвой, а все лето подрабатывал на рынке грузчиком и названивал в издательства — что с романом? Говорили: роман любопытный, только ни в одну готовую серию не ложится — так что, успехов вам… Правда, успехов Миколу в одном месте всего пожелали, а в других говорили коротко, зло, точно он у них рукопись своровал: «Не пойдет!» — и хлопали трубку.

Горькие подозрения отравой полезли в душу: а что если вся эта новая жизнь — самообман, нет у него никакого дара, одна только блажь графоманская? Если правы эти в издательствах, которых он так разозлил, то лучшее, что можно сделать — это раздолбать молотком печатную машинку и останки швырнуть в окно!

Его спас случай: зашел приятель Мирон, с которым не виделись года два. Просто так зашел — посидеть, выпить… Разговорились, принялись старое ворошить, за жизнь толковать: кто, да где, да что?.. Микол обмолвился спьяну, — они чуток перебрали, а пить он отвык, — мол, сказку наваял про подземный город, про любопытного мальчика и странноватое трогательное существо, с которым тот подружился… Мирон затряс головой: где-то читал, мол, издательство «Слово» объявило конкурс, им как раз сказки требуются, срочно хватай свою и неси!

Он оставил Микола в полном раздрызге: тот ворочался на диване всю ночь и прикидывал: нести — не нести? Если на конкурсе он провалится, тогда кончено, никаких путей уж нет для него ни вперед, ни назад…

Наутро умылся, чаю напился крепкого, рукопись уложил в папочку и понес. Конкурс был анонимный — проходил под девизом. Он выбрал девизом название повести Гофмана: «Золотой горшок». Папочку у него отобрали, зарегистрировали и сказали, что результаты будут известны к весне.

Что ж, — думал, — на премию я и не претендую, но по крайней мере понятно будет, что со мной за история и куда меня завела… Люди там в комиссии сидят не случайные, в прозе уж конечно кое-что понимают — вот и пускай решают судьбу, а пока нельзя и мечтать…

А что ж тогда делать, скажите на милость, а? Вон Михаил Афанасьевич он тоже мечтал. Сомневался сначала, боялся, не верил… а все ж таки говорил себе: «Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем.» Ну, а он, Микол, что же? И он, и он…

Шла поздняя осень. Листья уже смело. Он бродил по голым бульварам, подняв воротник, и ждал… знал ли, понимал ли, чего? Не знал, но верил, догадывался: все, что с ним, не случайно; раз доверили ему дар, не бросят его… Что-то вот-вот случится и непременно хорошее! Примут роман, его не могут не взять, — если он не живой, что ж живое тогда?.. А особенно хотелось ему, чтоб раздался телефонный звонок, а ещё лучше прямо бы в дверь позвонили и вошли к нему, сели на стул посреди пустой комнаты, — кроме кушетки и столика, на котором он печатал и ел, мебели у Микола в комнате не было — мебель он распродал, а старинный буфет бывшая жена увезла, — сели бы и сказали: «Хороший у вас роман. Хорошо бы по нему инсценировочку сделать!» Понятно, что в мечтах нежданный гость приходил к нему из театра, и Миколин герой из стопки страниц перешагивал прямо на сцену…

Ах, Миколка! Не мог он, не мог отделить себя от кумира — Михаила Булгакова, своего бессмертного тезки, который, как видно, невидимкой однажды гуляючи по Москве, ненароком пересек ему путь, углядел в нем нечто особенное, тронул что-то в душе его, что-то там подцепил в ней, поворошил… и пропал Микол! Сгинул. Кончился. Все простое, понятное, человеческое куда-то ухнуло в нем и одно только слово с тех пор жгло его, трогало, волновало, и болезненная эта однобокая страсть неминуемо повлекла его к гибели.

Вы, добрый читатель, спросите: зачем же сразу и к гибели? А как же иначе? Что ещё по-вашему может ждать человека, если он не ест, не пьет, бродит по Москве с пересохшими обветренными губами, шевелит ими беззвучно, вид имеет потерянный и ничто его не занимает, кроме черненьких знаков, которые выстукиваются на белом листе бумаги, да имени человека, из-за которого эта оказия с ним приключилась?! Булгаков стал для несчастного одержимого живым мифом, и миф этот больше воздействовал на него, нежели все окружающее…

Осень расплылась пятном, скорчилась и пропала, зима стояла снежная, ледяная, колючая. Микол бродить перестал — нанялся сторожем при аптекарском складе и взялся за новую вещь. Он писал о любви. Он придумал свою Маргариту, назвал её Александрой, слепил из придаточных предложений и на волю пустил. Нет, новый роман он никуда не понес — он его не закончил. Остановился на полпути. Он понял, что не хочет заканчивать вещь — не хочет её отпускать… Решил, что будет длить и длить пространство и время романа, пока не придет весна. С ним не так страшно ждать приговора «Столицы»…

Было ему тридцать два. Героине его незаконченного романа — семнадцать.

Фи, как пошло, как глупо, скажете вы, — моветон! Тоже еще, Набоков нашелся!

А вот так получилось: он не думал, сколько ей лет, рука сама настучала — восемнадцать. Потом перечеркнула сверху гелевой ручкой и вывела окончательный приговор: «семнадцать».

Однако, неразбериха с первым романом между тем продолжалась. В питерском крупном издательстве, — он туда рукопись по почте послал, — её утеряли, в новомодном московском ещё в конце прошлой весны огорошили: пойдет ваш роман! — ставим в план! — и даже название серии пропели по телефону…

Он через каждую вторую неделю на третью звонил, тоскуя, с надеждой спрашивал, теребя телефонный шнур: «Как там мои дела?» Ему отвечали редактор отвечал, добрый, вежливый: «Думаю, все будет хорошо…» Спустя год с лишним Миколов роман каким-то никому не известным образом из плана издательства выпал, само издательство переместилось в промышленные трущобы в Текстильщиках, Микол пришел забрать рукопись и долго плутал по пустырю средь бараков, покуда не обнаружил редактора в громадном полупустом ангаре. И редактор, уже ставший ему родным, молча отдал ему папку с романом и ушел куда-то за загородку, так и не посмотрев Миколу в глаза.

И Микол двинулся дальше.

В самом модном московском издательстве снисходительный красавец с лицом, на котором читалось отвращение к жизни вообще и к литературе в частности, похоже, чрезвычайно уставший от притязаний особ женского пола, объяснил ему, что роман у него любопытный, даже весьма любопытный, но он не пойдет. А пойти он не может, потому что у автора нету имени, а если б имя и было… впрочем, можно попробовать. Не желает ли Микол попытаться состряпать себе литературное имя, налудив с десяток любовных романов? И Микол… согласился.

Да, согласился! Он пошел на это. Он хотел напечатать роман.

Налудил не один — два любовных романа в установленный срок — три месяца. Их издали отдельной книжкой. Микол позвонил Мирону, тот пришел, получил книжку, вернулся домой, прочитал, позвонил Миколу и начал в трубку кричать на него так, что в трубке трещало. А расстроился Мирон потому, что нельзя, как он полагал, с таким даром, как у Микола (а Мирон был единственным на земле человеком, который читал его первый роман разумеется, кроме редактора и издателей), писать подобные гнусные, дешевые вещи…

Микол ор и крик кое-как пережил и пошел получать гонорар. Первый в жизни! Одна неувязочка вышла — вскоре выяснилось, что новая любовная серия у читателя не идет, — не хотят наши бабы читать про нашу бабскую жизнь, пускай и придуманную, — и серию благополучно прикрыли.

Если честно, он даже обрадовался и на любовных романах поставил крест. Но вкупе с ними крест пришлось поставить и на идее издать у красавца роман, соорудив себе имя…

Не радовало другое — он боялся звонить в «Столицу». Конкурс должен был уже состояться, все сроки прошли… Наконец, не дыша, набрал номер… Попросили назвать девиз — он назвал. Там, на другом конце провода шумно вздохнули, охнули: «О, ваша сказка вышла в финал, вы — претендент на первую премию!»

Он замер. На губах заиграла бессмысленная улыбка… Вот оно, вот оно!

Но сказали еще, что сроки сдвигаются, финал задерживается и состоится где-то в начале зимы.

Он принялся ждать. Москва пылила, двоилась от зноя, но он не бродил по бульварам и не сбегал в тень Коломенского — днями в пустой комнате, а ночами в аптекарском складе он сидел и писал.

Он осмелился! Булгаков впервые приснился ему: он сидел на обрыве Владимирской горки, жевал редиску и щурился… Рядом с ним похаживал Миша Панин, но не молодой, как в «Театральном романе», а старый, высохший, умудренный и с палочкой — такой, каким Микол помнил его — Павла Александровича Маркова, знаменитого завлита МХАТ, когда тот в последние годы жизни преподавал в ГИТИСе… Пал Саныч-Панин похаживал и бормотал что-то невнятное себе под нос — с дикцией у него не все было в ажуре — и взглядывал косо на Мишу Булгакова…

Микол встретил свой сон с надеждой — это знак, он допущен — пора! Словно герой «Театрального романа», с замиранием сердца входящий во дворик в Сивцевом Вражке, который в ответ на суровый вопрос: «Вы зачем?» отвечает одно только слово: «Назначено», — Микол решил, что сон его — это пароль, отворяющий вход на запретную территорию.

В несчетный раз перечитал «Мастера и Маргариту» и начал работу над инсценировкой. Работал недолго — в конце лета опять слег с язвой в больницу. Вышел и позвонил в «Столицу». Ему сказали коротко, что издательства больше нет — оно развалилось, а с ним, само собой разумеется, развалился и конкурс. Нет его. Гикнулся. Фь-ю-у-у-у!

«Ладно, — говорил он себе, жуя овсяную жижу, — пускай! Нету премии, так ведь не в ней же дело! Хотел понять что это — то что внутри у меня, какое оно? Живое или так, ерунда… Мне сказали: ты претендент на первую премию, — вот и славно, и чудненько, чего еще, живи, да радуйся!»

Он поперхнулся, долго кашлял, а откашлявшись, уронил голову на стол и лежал так как неживой. Воробей, присевший на подоконник, с интересом заглядывал в комнату и приметил, как что-то блестящее, крупное тянется по небритой щеке спящего на столе человека. А когда тот вдруг дернулся, подскочил и раздавил пальцем это блестящее, воробей шарахнулся и упорхнул в возмущении. Не было такого уговора, чтоб птичек пугать!

А Микол бахнул кулаком по столу, опрокинул тарелку, кинулся искать портмоне, пересчитал деньги, выскочил в магазин, купил две бутылки коньяку — на все, и вернулся к себе. Открыл одну, вынул из шкафчика стопку, налил до краев, проглотил и отворил окно.

— А почему это я окно всегда закрытым держу? — поинтересовался он и облокотился о подоконник.

Внизу шевелились деревья, — он жил на седьмом этаже, — двор был старый, круглый, покойный, с давно примолкшим и облупившимся фонтаном посередине. Стайка девиц, двое алкашей у песочницы, парочка на качелях, три тетки в подворотне… Тетки глупые, осоловелые, толстые, стоят, пиво пьют…

— Три сестры! — обрадовался Микол. — Нет, не то: три девицы под окном пряли поздно… позвать их, что ли? Пусть порадуются — коньяк все-таки… Ну, старик, ты совсем поехал! — вдруг возмутился он. — Черт-те что лезет в голову, когда на дворе такая жара…

На соседнее окно с лету сел сизый голубь, увидал Микола, обиделся, моргнул и сорвался вниз. Микол лег грудью на подоконник, перегнулся, чтоб проследить, куда сядет птица, и вдруг понял, что голову повело, что тело его тяжелеет, клонится к земле, и ноги вот-вот оторвутся от пола. Он дернулся и тотчас же все прошло — двор перестал кружиться и встал. Вдалеке громыхнул трамвай, кошка притаилась за кустиком — она за кем-то кралась в траве, соседский пудель закинул ножку и, сделав свои дела, засеменил вкруг фонтана… Три сестры, как видно, допив свое пиво, покинули подворотню, влюбленная парочка испарилась куда-то, алкаши — и те сгинули, девицы исчезли, даже одинокий малыш, ковырявший совком в песке, бросил свое занятие и деловито потопал к выходу со двора… Оступился, заревел, раскорячился, потом заковылял, что есть сил, и завернул за угол.

Двор опустел. Миколу стало не по себе. Мир был пуст.

— Где Ты, Господи?!

Он вернулся в комнату, повторил свои действия, посидел, покурил… Прыгнул к окну. Отчего-то неудержимо захотелось поговорить с кем-нибудь. Он ведь не общался с людьми, дай Бог память… с апреля. Ну да, в апреле в последний раз Мирон заходил, про конкурс спрашивал… А теперь — август. А недавний его визит и ор телефонный — не в счет, они толком и не поговорили… Ох-хо-хо, скоро листья посыпятся, желтеть начнут… Нельзя так, надо работать, надо держаться, а то разом сорвешься, с круга сойдешь… Он поглядел на зубастую ощерившуюся машинку — по каретке полз таракан.

— Э, это никуда не годится! — сообщил таракану Микола, сбил щелчком, надавил… — Тьфу, черт, гадость! Н-да, нужна пауза… А, плевать на все! — он не знал, чего хочет — он уже разучился хотеть.

А это, знаете ли, не шутки…

Микол немного помялся, рывком натянул легкую летнюю куртку, сунул в карман непочатую бутылку и отправился странствовать.

Маршрут был известен — Садовое! Он шел по кольцу к Патриаршему пруду, шел, как к себе домой. Свернул на Малой Никитской, нырнул в подворотню, открыл бутылку, глотнул, постоял, ожидая пока горячее растекавшееся по телу блаженство достигнет мозга, и дальше пошел, бессмысленно улыбаясь потерянной горькой улыбкой… И вдруг наткнулся на антикварный под странным названием «Книги». Прежде тут и вправду одни только книги самые разные продавались, а теперь — и мебель, и фарфор, и всякие лампы чудесные, и даже дамские веера… А, надо сказать, Микол имел одну слабость, и слабость эта выражалась в нежной привязанности к редким старинным вещам.

Он вошел в магазин, и разом ощутил знакомый холодок под ложечкой. А потом ток крови как будто усилился, стало жарко и немного ослабли колени… Микол почувствовал, как время отхлынуло от него, напряжение спало… Он вспомнил, как прежде развлекался частенько, разглядывая какую-нибудь изящную безделушку и мысленно перемещаясь в разные времена, разные обстоятельства, и путешествия эти с изящным предметом в руках доставляли ему несказанное удовольствие.

Синий граненый хрусталь, прохладное и гладкое серебро, потускнелая бронза, резное дерево, вобравшее в себя застарелые запахи, выцветший абажуровый шелк… Ах, как это хорошо… хорошо! Он взял в руку тяжелый бронзовый канделябр, вспомнил маму… Она так мечтала о таком, нет — о паре таких! Даже копить начала, чтоб купить и поставить на пианино, но Микол заболел — бронхит, да ещё не простой, а с астмоидным компонентом, — врач посоветовал Крым, Симеиз. Она взяла отпуск, и они отправились в Симеиз, а мечта осталась в Москве и растворилась в небытии…

Мимо него в тесном проходе протиснулись двое: темноволосая, очень живая девушка в длинной черной юбке и бородатый парень постарше. Они рассматривали овальный ореховый столик с замысловатой резьбой…

«Неужели купят? — пронзило Микола. — Кто же они, студенты? Юнцы! Неужели такие могут его купить — он же триста долларов стоит! А хорош, гад!»

Ему вдруг чрезвычайно захотелось купить этот столик. Вообще что-то купить! Вместо этого, — в кармане бренчала последняя мелочь, — Микол подозвал молоденькую глазастую продавщицу и, наклонившись над ней, заговорил доверительно:

— Я хотел бы… знаете, это важно. Только вам. Я отчего-то вам доверяю. Вам известно, какой я человек? Са-мо-дур! Сам себя создать возмечтал, настроить как настройщик разбитое пианино. Понимаете, я понять захотел: что такое быть русским интеллигентом, — я, чья мать вырастила меня без отца и всю жизнь проработала бухгалтером в ЖЭКе… Она, — понимаете, она учила меня находить утешение в красивых вещицах и с упорством приговоренного, который роет подкоп из тюрьмы, собирала изящные безделушки и приучала меня…

Девушка беспомощно озиралась, не зная, что предпринять.

— Так что годам к двадцати я уже не мог обходиться без них, а мама… она умерла.

Его глаза перебегали с звонкого хрусталя на текучий фарфор, скакали по гладким округлым подлокотникам уютного кресла и впивались в побледневшее лицо продавщицы, которую он словно заворожил, — она и пискнуть не смела, слово молвить боялась, — по-видимому приняла его за маньяка…

Он схватил её холодную руку, чмокнул запястье, отпустил, обернулся вкруг себя, каблуками прищелкнул, широко повел воздетой рукой, как бы желая охватить этим жестом сокровища, прикорнувшие в этом тихом приюте подле осатанелой Садовой… и говорил, говорил. Он вел свой рассказ про то, как мама его умерла, не успев налюбоваться на новоиспеченного денди, а денди не смог укоренить в себе сладостные привычки — ему было не для кого покрывать стол шитой скатертью и зажигать свечи. А вынырнувший из-за угла слом эпохи срезал кошельки у всех, кто ещё прекраснодушествовал — то есть, не научился красть. Он взахлеб говорил ей про то, как боролся, работал по ночам грузчиком, чтобы принимать гостей в рубашке с крахмальным воротничком, при свечах, подавая майонез в серебряном соуснике начала века, а тонкое дорогое вино в цветном хрустале. Однако, гости явно предпочитали содержание форме и, быстро нажравшись, сводили на нет все усилия. Но мать не могла понять, стучал он себя пальцами по грудине, — не могла понять, что не в этом дело! Можно выучить наизусть книжку Барбэ д'Оревильи о дендизме и ночевать с серебряным соусником под подушкой, но при этом интеллигентности не прибавится ни на грош! Вот Михаил Афанасьевич, он понимал это, но и другое он понимал: как это важно, когда уют… Он хотел в три года восстановить норму: квартиру, одежду, еду и книги в разбитой нищей Москве… И он….

— Э, могу я вам чем-то помочь? — вынырнул из-за зеркального шкафа смуглый, хорошо промытый и стильно одетый пожилой с ловкими блестящими глазками. — Талечка, ты ступай, погляди, какая цена на этот ломберный столик проставлена. Так что вас интересует? — продолжал допрашивать Микола пожилой.

— Благодарю вас, — сердечно кивнул Микол. — Благодарю!

И опрометью выскочил на улицу. Он тяжко дышал.

«Нервы, нервы! — бубнил про себя Микол. — Спрашивается, зачем было убегать, ничего дурного этот тип мне не сделал. Скажите пожалуйста, он, видите ли, мне не понравился! Ах ты, писака чертов!»

Он шмыгнул в ту же подворотню, откуда вылез перед тем, как зайти в магазин, огляделся, воровато сделал три глубоких глотка, отдышался… и уже спокойнее вернулся к своему променаду.

Он шел к Патриаршему пруду. И когда опять проходил мимо стеклянной витрины под вывеской «Книги», там, в глубине зала, плотно забитого мебелью, под потолком, в вышине сверкнуло что-то большое, яркое, золотым таким чистым светом… Микол вернуться хотел, — как же он внимания не обратил, ведь оглядывал зал внимательно?! Но ноги, как заведенные, уже несли его дальше по Малой Никитской.

Глава 3 ЛИХОРАДКА

— Не пойму, чего ты так паникуешь! — Николай Валерианович расхаживал у окна, взмахивая руками как птица.

Он пытался успокоить Далецкого. Тот сидел, сгорбившись, на диване в углу. Точь-в-точь больной ворон. Взгляд затравленный, глаза дикие, сидит и курит одну за одной. Отнекивается. Не хочет говорить ни о чем.

— Марк, прекрати это… курево твое. Тебе врач запретил! — наконец не выдержал, взорвался старик, подбежал к бывшему ученику, поседевшему в сорок лет, выхватил у него сигарету и, как клопа, раздавил её в пепельнице.

— Николай Валерианович, ну что вы делаете, я же не мальчик! — застонал тот и спрятал лицо в ладонях.

— Вот-вот, именно потому что не мальчик, я и пришел к тебе с этим. А ты — в кусты. Напридумал черт-те чего, наворотил невесть что, спрятался за этими страхами, как в лесу, и сидит — тухнет! А ты нос-то наружу высуни, наружи-то — жизнь! Весна! И она не ждет… Марк, кончай дурить, соглашайся! Тебе синяя птица сама в руки летит, а ты от неё отмахиваешься. Ты можешь поставить «Мастера», ни секунды не сомневаюсь, можешь! Это твой звездный час! Марк, проснись и давай начинать работать.

— Николай Валерьянович, я пытаюсь вам объяснить, но вы не слышите и меня понять не хотите, — глухо заговорил Далецкий, не отнимая рук от лица. — Не за себя я боюсь, а за них. Они же дети, подростки. Ну куда им, зачем им? Этот роман их придавит, прихлопнет, как комаров, они и пискнуть не успеют! Это же заговоренный роман! Стоит кому только руку к нему протянуть — невесть что начинает твориться… Да, что говорить, сами знаете. Сколько историй с ним связано, в театре, в кино — ведь еле ноги уносят… живые. Тяжелая у него аура.

— Марк, это оправдание для трусов и для дураков. Надеюсь, не примешь на свой счет: ни тем, ни другим тебя не считаю, — сменил тон Николай Валерианович.

Он придвинул стул поближе к дивану, сел против Марка и заговорил с ним ласково, как с больным ребенком.

— Да, историй вокруг «Мастера» много. Всяких историй. Согласен, в основном, нехороших. Ну, или скажем, странных… Но на то и театр, что ж ты хочешь?! — он развел руками. — А с «Макбетом», с «Фаустом» скажешь меньше? Есть такие пьесы, есть и проза такая… заколдованная, что ли. Кто ни возьмется ставить — такая пойдет круговерть, такая волна поднимется, что впору уносить ноги. Но что ж по-твоему, от этого их перестанут ставить? Нет, не перестанут! А почему? Да потому, — загрохотал старик, — что загадка в них, тяга, манкость такая, что все сомнения, все страхи она пересиливает. Хочу разгадать! И это «хочу», — без объяснений, без разума, — в театре и главное. Ведь жизнь — она нас часто пугает, кажется, бросил бы все, да головой в реку! И у тебя было такое, и у меня… у всех! Но ведь не бросились, ведь опять нос просовываем: а что там дальше, за поворотом? Глядь, а там солнышко!

— Все вы правильно говорите, кто ж спорит? — устало проронил Далецкий, вздохнув и начав с усилием тереть глаза. — Только одно дело — взрослые люди, они сами идут на риск, сознательно и с твердым сердцем. А эти… Их-то зачем подставлять? Что у нас, пьес, что ли, мало?

— Опять ты за свое! — старик подскочил и принялся бегать по комнате. Во-первых, они не дети! — он пронзил воздух перед собой длинным сухим указательным пальцем и принялся потрясать им, точно ошпаренным. — Не забывай: сегодняшние — другие! Они раньше взрослеют. У них иное сознание, время сейчас другое — оно быстрое, жесткое. Оно не щадит: успевай-поворачивайся!

— Как будто ваше время или мое щадило… — буркнул Далецкий.

— И все-таки мы были детьми в их возрасте, а они — нет. И если ты этого не понимаешь, тебе нельзя с ними работать! Но я не про это… Я про то, что это твой шанс и его нельзя упускать!

— И каков же мой шанс?

— Вернуться к жизни, — тихо сказал старик. — Не прятаться от неё и поверить в себя. А для них это шанс понять, что такое живое слово. Почувствовать его, в сердце вместить… Булгаков, он один в том ушедшем столетии таким словом владел… Тень какой-то великой правды на страницах его романа, эта правда живая, дышит… Сама плоть романа заставляет сильней биться сердце! В него падаешь, в нем пропадаешь, он вскрывает душу, как скальпелем, углями жжет! В ней кипит все: восторг, жалость, мука, любовь… С таким словом не каждый совладать может. Но ты заплатил свое за право работать с ним. Выстрадал, как и он…

— Мой счет ещё не оплачен, — отвернулся Далецкий.

— Так оплати… — тихо сказал старик. — Пора.

— Что ж, пора!

Марк Николаевич опять закурил, поднялся, встал у окна. Мело. Он задернул занавеску, включил настольную лампу под шелковым абажуром, и в комнате разлился теплый неяркий свет. Тень от лампы качалась на занавеске, тени двух мужчин пали на пол и стали расти.

Пора! Это слово словно сдвинуло время, оно задрожало, тронулось… и ожили оба. И тяжкое, грузное что-то, застывшее в комнате, тотчас пропало.

Тишина… и резкий, неожиданный звонок в дверь. Николай Валерианович на цыпочках подобрался к ней, глянул в глазок… ребята!

— Твои, всей гурьбой! — объявил он растерявшемуся Далецкому.

Тот руками замахал, заохал — мол, нет, не сейчас, не готов!

Тогда старик и отвел всех на кухню, прищучил, а потом сообщил долгожданную весть: решено, быть Булгакову! И когда смолк их восторженный жаркий шепот, возвестивший о раннем утре четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, когда окрыленные студийцы покинули квартиру на седьмом этаже, старик вернулся к Далецкому и хотел было что-то сказать, но тот не дал — перебил.

— Одни девчонки в студии, парней всего четверо, кто станет свиту играть? — Марка словно бы разморозили, он кругами рыскал по комнате. Иешуа, Мастер, Воланд, Пилат — вот уже четверо… а свита?

— Девицы! Они! Марк, это уже концепция. А потом надо подумать…

— О чем спектакль? — опять перебил Далецкий.

— Думай, решай — он твой.

— Нет, без вас я бы никогда не решился, вы — режиссер, а я — так… на подхвате.

— Глупости говоришь! Я буду рядом — ты все в свои руки бери!

— А инсценировка! Кто инсценировку напишет?

— Да, ты прав, готовые брать не хочется… и потом, я думаю, надо выбрать одну какую-то линию из романа — одну из главных, и по ней, как по тропочке, к свету идти.

— Хорошо, годится, что там у нас? — Далецкий уставился в одну точку и стал терзать свои волосы… — Какие главные линии? Воланд в Москве, проделки Коровьева, сеанс черной магии в Варьете. Мастер и Маргарита. Пилат и Иешуа… какая из них? Там же, в романе, все спаяно, ничего не вычленить, чтоб целое не повредить…

— Марк, с целым нам не справиться. Не поднять! Все равно что-то отсечь придется… А как ребята-то загорятся! — вдруг просиял старик. — Ох, прямо в висках стучит… Нет, главное сейчас не забалтывать, бить прямо в цель! Давай танцевать от печки: что для ребят в этом главное? Я думаю, это все же история Мастера и Маргариты. Любовь! И роман — это реквием по великой любви, которая не может прижиться в неволе. Мир губит её. Любой, будь то реальность тридцатых, семидесятых или наше время… Вот про это будет спектакль.

— Да и еще… крик Маргариты: «Отпустите его!» Пилата-то, помните, Фриду… Милосердие, просьба о милости — наш спектакль и про это… И про то, что все возможно переменить, даже прошлое… Только в этом чудо, а остальное — так, чушь собачья!

— Что с инсценировкой, Марк, кто напишет?..

— Сейчас, сейчас… — Далецкий вскочил и забегал по комнате, вдавливая кончики пальцев в кожу на лбу. — Что-то вертится, был кто-то… а, вспомнил! Есть один! Сейчас позвоню… — и он кинулся к телефону.

— Марк, погоди, — метался вкруг Марка Николай Валерианович. — Скажи хоть, кто он, откуда… Что за птица?! Поспешишь — людей насмешишь…

Но ничто уж не могло остановить Далецкого — он рванулся к Булгакову на всех парусах!

— Алло! Будьте добры Антона Возницына… а, Антон? Это Далецкий Марк Николаевич, режиссер студии «Лик». Да, тот самый. Есть у меня к вам дело одно, не могли бы подъехать? Да, прямо сейчас! Адрес диктую…

Они принялись ждать. Марк поутих и задумался, а старик задремал.

Через сорок минут в дверь позвонили…

Из дверного проема вынырнул, распрямляясь, высоченный парень, длинноногий как аист, и худой как скелет, с выпиравшим на длинной шее остреньким кадыком и зоркими серыми глазками. У глаз кожа мялась, морщинилась, когда они щурились в ехидной ухмылочке, а щурились они постоянно…

— Антон! — парень быстро выбросил из кармана руку с длинными цепкими пальцами.

— Николай Валерьянович, — старик чуть приподнялся и опять рухнул в кресло — он устал…

— Познакомились? — следом за аистом в комнату шагнул Марк с подносом, на котором в турке дымился кофе и стояла миска с печеньем. — Вот и славно! Сейчас, Антон, в двух словах вам все расскажу. Значит так, мы с Николай Валерьянычем…

Он принялся объяснять суть дела, а Николай Валерьянович с трудом пытался бороться с дремотой, но ясность мысли все никак не возвращалась к нему… Что за черт! — злился старик, — точно дурманом каким опоили…

— Сделаю, нет проблем! — кивнул Антон, закуривая и протянув под столом свои длинные ноги. — Месяц-два, говорите? Да я в недели три уложусь! Я как раз в материале — только что статейку сдал о Булгакове.

— В «Театральную жизнь»? — поинтересовался Марк Николаевич.

— Не совсем… Мы тут дело одно затеяли — создали молодежную редакцию при журнале одном… не суть. Так вот, выпускаем с ребятами четыре номера в год, работаем за интерес, без денег, команда у нас крепкая, ребята профессионалы, в основном театральные критики, но есть и с журфака МГУ. Живое дело, хорошее, все сами — от плана номера до засыла в типографию. И так это все завертелось… и мысль есть одна: фестиваль студийный организовать. Так если ваш спектакль туда — можно оторвать первую премию. Запросто! Прессу хорошую организую, нет проблем… Студию вашу знаю, «Пиковую» видел… А потом, к лету рванете в Англию, на фестиваль неформальных театров. Мы тут с мужичком одним из Министерства это дело прокручиваем, чтоб наши лауреаты туда поехали… Ну как, интересная перспективка, а?! Так что сами смотрите: если к маю выходите на наш фестиваль, в июне вы в Лондоне.

— Э… Антон, но зачем же так гнать! — дернулся в кресле Николай Валерианович. У нас ещё даже инсценировки нет, а вы уж о Лондоне! Тут наскоком ведь не пойдет, это Булгаков, это вам не…

— Николай Валерианович, — не спеша, с толком и с расстановкой принялся убеждать Антон, сложившись над столом пополам, — я согласен, гнать не нужно, но если само пойдет… почему же не поучаствовать? Давайте сейчас про это не будем, давайте по делу. У меня расклад такой: кладу вам инсценировку на стол к началу апреля, еду в командировку в Питер, вы её смотрите, возвращаюсь, вносим поправки и — вперед! Только у меня к вам просьба одна… даже две! — он глубоко затянулся, прищурился и с шумом выдохнул дым.

— Давайте… — решился Далецкий.

— Чтоб мои из молодежной редакции тут у вас поварились немножко. Молодые критики, очень талантливые, взгляд незамыленный… ну, в общем, чего говорить: посмотрят, подскажут, сами в живом процессе покрутятся… Дело хорошее, а?

— Ну почему нет? — согласился Далецкий. — Тащите сюда ваших критиков, пускай варятся! А другая просьба?

— Понимаете… — Антон немного замялся, прикусил губу и, вывернув шею, поглядел на двоих режиссеров с некоторым сомнением. — Нет у вас Маргариты! Девчонки хорошие в студии, но ни одна эту роль не потянет.

— Почему же? — Далецкий даже расстроился. — Аля — ну, Лиза из «Пиковой» — она вполне…

— Нет! — скривился Антон, точно его уксусом опоили. — Она не сыграет. Огня в ней нет, вяловата. Тут такой накал нужен… у-ух! — он вскочил, пропоров собою пространство и едва не раскокав люстру. — Есть у меня одна на примете. Хорошая девочка. Она в студии «Группа людей» играет. И между прочим, тоже Булгакова. «Собачье сердце»…

— Но «Сердце» — это не показатель, там ни одной большой женской роли нет!

— Она сможет… — гнул свое Антон, таскаясь по комнате, проглатывая свой острый кадык и безбожно дымя. — Говорю вам, эт-то такое… не девка огонь! Сами увидите…

— Ладно, как можно её поглядеть? — согласился Далецкий.

— Погодите, погодите, — вспыхнул старик, — что за лихорадка такая! Еще ничего нет, ни инсценировки, ни даже концепции! А вы — об актрисе. У нас как раз мужиков не хватает, девиц — через край! И вообще, Антон, давайте об инсценировке поговорим, на чем вы акценты расставите, про что спектакль?

— Про любовь! — расплылся Антон, и глазки его утонули в складках присборенной кожи… — А актрису я завтра с утра вам привезу показать, чтоб никаких сомнений не возникало — от неё все заводятся… Фестиваль в Лондоне будет наш, ни секунды не сомневаюсь! Такой шанс нельзя упускать, все раскрутим по-быстрому, тут такое начнется… — он вытянул шею и сел, подвернув под себя одну ногу и демонстрируя бледную кожу с торчащими волосками на щиколотке.

Николай Валерианович вдруг почувствовал себя дряхлым немощным стариком. Этот напор, эта юношеская самоуверенность сразили его наповал, и он как-то сразу обмяк. Хотел подать знак Далецкому, чтоб тот не вздумал соглашаться с этим нагловатым молодым человеком, втягивающим их в какую-то авантюру. Лондон, хвалебная пресса, молодые критики, которые зачем-то станут вариться в студии, актриса из какой-то неведомой «Группы людей», которая всех заводит… Нет, это бред, просто кошмар какой-то! Он попытался перехватить взгляд Далецкого, но тот что-то с жаром втолковывал своему гостю, Антон с тем же жаром кивал — в общем, эти двое, похоже, спелись!

Старик поднялся, отошел к окну, встал за спиной журналиста так, что тот не мог его видеть, и принялся подавать знаки Далецкому. Но тот ничего не видел, не замечал — долгожданный и близкий успех несуществующего спектакля кружил ему голову… А Антон все говорил, говорил, потрясая рукой с дымящейся сигаретой, Марк тоже курил, и дымок сигарет, сталкиваясь над их головами, танцевал, опутывал, истончался и волной накрывал их вновь…

Зазвонил телефон. Марк кивком попросил учителя подойти — сам он весь обратился в слух, — надо сказать, Антон забалтывал его с профессиональным знанием дела. Николай Валерианович сокрушенно махнул рукой и взял трубку.

— Кока, ты? — звенящий от волнения Нетин голос. — Немедленно приезжай! Ты слышишь?

— А? — он не сразу оправился от удивления. — Нета?! Ты где? Что случилось?

— Приезжай на Малую Никитскую, в антикварный. Кока, нам нужны деньги. Срочно! Тысяча восемьсот пятьдесят долларов! Спроси у Далецкого, мы потом перезаймем…

— Нета, родная, я ничего не понял, что происходит?

— Некогда объяснять, а то он опять от нас ускользнет! Кока, ради Бога скорее. Он нашелся!

— Да кто, Нета, кто?

— Наш ангел!

Глава 4 БРОНЗОВЫЙ АНГЕЛ

Так случилось, что Николай Валерианович спешно покинул квартиру на улице Красина, предоставив Марку все решать самому. Метель кончилась, по Садовому с ревом рвались машины, город поеживался от знобкого резкого ветра и готовился передохнуть — пал вечер, близилась ночь…

«В конце концов, это его студия, его спектакль, пусть поступает, как знает! И как только этот Антон с ходу все взял в свои руки — я нич-чего поделать не мог… Не удивлюсь, если сам начнет ставить — на Марка он действует точь-в-точь как змея на лягушку… Ладно, с этим мы разберемся, главное сейчас Нета. Неужели она права, неужели тот самый ангел?!»

Чтобы оказаться на Малой Никитской достаточно было пересечь Садовое и пройти в сторону Кудринской площади — минут пятнадцать ходу. Николай Валерианович так спешил, что то и дело налетал на прохожих и, наконец, столкнувшись с каким-то зазевавшимся парнем, вышиб у него из рук банку «Пепси». Та, хлопнулась на тротуар и покатилась на проезжую часть, уливая асфальт пенной шипящей жидкостью.

— Ох, простите меня ради Бога! — растерялся старик.

— Николай Валерианович? — парень его узнал. — Здравствуйте! Да вы не расстраивайтесь, я её всю допил уж почти…

Это был Илья, по мнению старика самый талантливый парень в их студии. Движимый каким-то бессознательным порывом, Николай Валерианович вцепился в Илью и потащил за собой.

— Здесь совсем близко, это недолго, пойдем! Там Нета… Анна Арнольдовна. Я тебе покажу… нет, это просто невероятно, чудо какое-то! Неужели он?!

Опешивший парень без звука поспешил за бормочущим стариком, недоумевая, что могло так подействовать на него, обычно такого сдержанного и невозмутимого…

Перед дверьми антикварного магазина пташкой металась Нета.

— Ох, как ты долго! А, Илья, рада очень, значит это именно ты его первым увидишь… пойдемте скорей! — и она быстро нырнула внутрь.

Оба, не дыша, переступили порог магазина, вошли… Илья приготовился обозреть нечто невиданное: чучело неандертальца или реторту с гомункулом… Но просиявшая Анна Арнольдовна повлекла их в самый дальний угол, где на резном старинном буфете громоздились статуэтки, резные рамочки, этажерки, выцветшие абажуры и прочий хлам. Над этой грудой отживших вещей под потолком парил бронзовый ангел.

— Нета! — стиснув руки, крикнул Николай Валерианович и тут же от волнения потерял голос.

Она только молча кивала, больше ни слова не говоря.

Тяжкий, торжественный, он летел, распростерши крыла, и в руках он нес свет — в каждой по пятисвечнику, в них прежде, как видно, горели свечи, теперь же вставлены были узкие лампы-миньоны. Старая бронза тускло отсвечивала в закатном свете, падавшем в окна.

— Он, Нета, это он! Он! — старик все ещё не мог совладать с собой и стоял, запрокинув голову, глядя на ангела, который летел к нему, раскинув руки, точно хотел обнять…

— Коленька, у него теперь есть цена — тысяча восемьсот пятьдесят долларов. Нам нужно где-то взять эти деньги. Илюша, как вы думаете, где их взять? — Нета была как будто бы не в себе — блаженная отсутствующая улыбка блуждала на губах, глаза стали влажными и потемнели.

— Ну… я не знаю… — с сомнением протянул Илья. Он глядел на летящего ангела и не мог глаз отвести. — Да, это вещь! — наконец выдавил он восхищенно, поджал губы и помотал головой. — Потряс!

— Потряс, вот именно, это ты точно сказал! — поддакнул старик, голос, похоже, начал возвращаться к нему. — Нет, я не могу вот так стоять и глядеть на него…

— Коля, надо что-то делать! Вот что, нам всем просто необходимо выпить по чашечке крепкого кофе. Илья, это вовсе недалеко, мы с Николаем Валериановичем живем в Малом Козихинском переулке, тут два шага пройти… Мы вас приглашаем.

И, не дождавшись согласия парня, оба подхватили его под руки и повлекли за собой.

* * *

Был уж поздний вечер, когда Илья шагнул в темноту из подъезда в Малом Козихинском и поспешил к метро. Отойдя на некоторое расстояние, он вдруг обернулся: старики махали ему вслед из освещенного эркера. Он в ответ помахал им, постоял, глядя на две тонкие почти прозрачные фигурки в освещенном окне… и резко свернул в прямо противоположную сторону — к Патриаршему пруду.

Их рассказ так его поразил, что парень понял: надо чуть отдышаться и переварить услышанное. В этот день в здешних краях он оказался случайно: заскочил к приятелю за компакт-диском и — надо же! — оказался в самом центре событий. Теперь и он как-то причастен к удивительной истории ангела, и он вступил в незримое поле, образованное именем любимого Михаила Булгакова…

«Посидеть и подумать! — велел себя Илья, поспешая к пустой скамейке у пруда, продуваемой свежим апрельским ветром. — Тут такое, нарочно не придумаешь! Да уж, точно — не придумаешь, а оно есть, существует…»

Он не знал, куда бежать и что делать. Хотелось немедленно кому-то все рассказать, потому что хранить в себе было попросту невозможно. Решение пришло неожиданно, его осенило: только так он и должен сейчас поступить! И парень немедленно успокоился. Он поднялся и двинулся к дому № 10 по Садовой, бывшему 302 бис — дому, в котором жил Булгаков и где находилась знаменитая нехорошая квартира № 50, описанная в романе… Теперь там недавно открыли музей.

Музей был, конечно, уже закрыт, Илья постоял возле запертой двери, присел на ступеньку лестницы, посидел, покурил… И стал спускаться, касаясь рукой прохладной стены. Конечно, это была совсем другая дверь и стены сто раз перекрашивали с тех пор, как скользила по ним тень человека, чья жизнь теперь стала легендой… И все же, и все же! Илья как бы поздоровался с ним, он пришел к нему и без слов попросил о помощи. Их всех, — участников будущей постановки, — ждало что-то важное, какие-то перемены, и Илья сердцем чувствовал, что не для всех они будут радостными…

Вернулся домой он много позже полуночи, звонить ребятам из студии было поздно. Черт, как глупо, хоть бы с кем поделиться! А ведь и Макс, и Маня, конечно, не спят, они пташки поздние, но у одного телефон в коридоре звонок разбудит родителей, а другая живет в общежитии, — кто ж там на вахте её позовет в такой час?! Какое-то время Илья бесцельно мотался по комнате, потом лег и раскрыл том Булгакова.

«И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом с сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.»

Илья отложил книгу, прикрыл глаза… Небывало жаркий закат, пустынные аллеи на Патриарших, Берлиоз с Иванушкой, пьющие абрикосовую, икота, внезапный страх… Он представил себе все это так ясно, как будто сам был там и сидел, незамеченный, подле этих двоих и все видел… Едва парень почувствовал, как кожа его от жары становится липкой, а во рту все пересохло от жажды, раздался звонок.

Он подскочил так резко, что стукнулся головой о книжную полку, прибитую над диваном. В комнате вдруг стало душно, Илья дернул форточку настежь и схватил трубку.

— Алло!

В трубке затрещало, пискнуло, а потом откуда-то издалека послышался Алин голос.

— Алло, Илья? Плохо слышно…

— Аль, ты? Я перезвоню.

— Нет, не надо, родители спят, я сама… — в трубке раздались частые гудки, и он бросил её на рычаг.

— Так лучше? — новый звонок, теперь её голос был совсем близко.

— Ага, так совсем хорошо. Слушай, как здорово, что ты позвонила, я…

— Я тебе звонила весь вечер, — она говорила раздельно и нудно, голосом, лишенным живых интонаций, как училка, вдалбливающая урок. — Тебя не было. Маркуша назначил на завтра общий сбор в двенадцать часов. Я уже всех обзвонила. Ну все, пока…

— Подожди! — он подпрыгнул на месте и стиснул трубку так сильно, что она затрещала. — Аль, послушай… я сейчас сдохну, если кому-то не расскажу, я такое узнал…

— Ты хочешь рассказать все равно кому или мне? — спросила она с ехидцей, и он тут же понял, почему она говорила таким жутким голосом: боялась, он подумает, что она к нему клеится — звонит среди ночи…

Дурочка! — фыркнул он про себя и на душе сразу стало легко.

— Да тебе я хочу рассказать, тебе! Хотел позвонить, но у тебя же братишка маленький, подумал, ещё разбужу… В общем, так, хочешь завтра помочь старикам: ну, Анне Арнольдовне и Николай Валерьянычу — это надо сделать с утра, я с ними встречаюсь в десять возле антикварной комиссионки на Малой Никитской. Ну, там ещё вывеска «Книги», знаешь? Завтра суббота, так что школу прогуливать не придется… Придешь? Ты там такое увидишь!

Тут вдруг в горле встал ком, и он понял: сейчас рассказать не сможет, только испортит все… А такое портить нельзя. Проглотив ком, закончил:

— Знаешь, я лучше потом расскажу. Или лучше пускай старики, у них это лучше получится. Догадайся только, с кем связана эта история?

Он ликовал, предвкушая, как расскажет ей историю ангела, как она загорится, какими бездонными станут её глаза… Почему-то немедленно захотелось увидеть её. И какое-то странное чувство противоречия охватило его: хотелось её подзадорить, подначить, заморочить девчонке голову… или выложить все одним духом!

— А сейчас рассказать ты не можешь? — Алькин голос совсем ожил и завибрировал от волнения. — С кем она связана?

— Вот завтра все и скажу, когда встретимся. Потерпи до завтра, старушка, о, кей? Не сердись, я хочу, чтоб ты прежде его увидела.

— Кого его-то, можешь толком сказать? Илья, свинтус ты, ну скажи, я ж теперь не засну!

— Ты придешь? Аль, я буду ждать. Очень!

— Ну, приду, приду! Можешь сказать?

— Утро вечера мудренее… Не сердись, слышишь? Так правда лучше, поверь мне, я не мучаю… просто кто-то как будто мне запрещает. Пожалуйста, не думай, что я нарочно… Ну ладно, все. До завтра, Аленький! Жду тебя в десять, пока.

Повесил трубку. Заснуть не мог. И понять не мог, почему все это наболтал, как кретин какой-то — завел человека и не объяснил ничего… Нет, понять это было попросту невозможно, точно не он, Илья, говорил только что по телефону, а кто-то другой… Парень чувствовал, что его подхватила и понесла какая-то сила, которой он не мог сопротивляться. И лежа с открытыми глазами, глядя в потолок и сжимая в руке томик Булгакова, он вспомнил, как Алька улыбается… как она кланяется после спектакля, такая счастливая, и смущенная, чуть потерянная… и такая красивая, да!

Она не просто красивая — она… она…

Но этого он не додумал. За окном уж вовсю щебетали птицы, в окна крался первый несмелый свет… Он спал.

* * *

Тем временем Николай Валерианович с Нетой совещались, как быть и где достать денег. Решено было отнести одному перекупщику Нетину соболью шубку и драгоценности: кольцо с бриллиантами и серьги, которые, как говорила Нетина мама, были сделаны самим Фаберже! Позвонили, тот сказал, за две тысячи все возьмет, деньги — на руки… Тогда шубку извлекли из недр необъятного шифоньера, встряхнули, почистили щеткой и, сложив вчетверо, поместили в дорожную сумку. Сережки Нета поцеловала, вздохнула и положила вместе с колечком в футляр, футляр — в свою сумочку, сумочку — в дорожную сумку, — чтобы не дай Бог не вырвали — ведь ночь на дворе! — надела пальто, перчатки, оба присели на край дивана в гостиной, поднялись, перекрестились и, кивнув друг другу, поспешили из дому в ночь.

— Хорошо, что у нас есть такой человек, — задыхаясь, спеша, бормотал старик.

— Да чего уж хорошего! — фыркнула Нета. — Живодер! Две тысячи за бесценные уникальные вещи! Сам небось за двадцать продаст!

— Не забывай… дорогая, — старик совсем задыхался, — что он дает деньги сразу и при этом теперь — ночью, когда все закрыто — и ломбард, и комиссионки… Да, он рвач, жмот и выжига, но скажи мне на милость… ох! скажи мне… где бы мы ещё взяли две тысячи долларов… в такое время?

— Кока, не беги так — тебе нельзя. Если бы продавщица мне не сказала, что к ангелу многие приглядывались, а один — тот так завелся, что заявил: мол завтра с утра за ним явится, можно было бы так не спешить… Но мы должны быть там завтра перед открытием — и с деньгами, а то ангел опять от нас ускользнет.

— Но ты ведь сама тогда настояла — отдать…

— Боже, опять эта старая песня! Я…

Она не успела договорить. Кто-то темный и невысокий барсом метнулся из подворотни, цапнул, рванул… и пропал в темноте. Оба даже крикнуть не успели — сумки у них больше не было!

Глава 5 ОККУПАЦИЯ

Утром подул резкий ветер, потеплело и вчерашний снег развезло. Илья трусцой поспешал к магазину — он проспал и теперь немного опаздывал, да ещё оделся наскоро кое-как, и ветер продувал до костей…

Алька стояла у входа: тоненькая, дрожащая, с покрасневшим носом. Руки она засунула глубоко в карманы пальтишка, воротник подняла, но все равно, видать, сильно промерзла.

— Привет! — ему захотелось обнять её, отогреть, заслонить от холодного ветра, но он только, смущаясь, спросил. — Что, замерзла?

— Не видишь, что ли? Я тебя тут жду уже десять минут, сейчас сдохну от холода!

— Извини… будильник не прозвенел, — почему-то соврал он, не желая признаться, что будильника попросту не услышал. — Стариков не видала?

— Нет. Я тут была ещё до открытия, не было их. Наверно сейчас подойдут… Пошли, что ли?

И они вошли. Илья рванулся вглубь магазина, где вчера глядел на него с высоты бронзовый ангел… ангела не было.

— Черт! Нич-чего не понимаю, — буркнул он, в растерянности оглядывая помещение.

— Чего такое-то? — Алька потихоньку выделывала чечетку, пытаясь согреться. — Что-то не так? А где твои старики?

— Сейчас!

Парень подошел к пожилому смуглому невысокому человеку, очень стильно одетому, выходящему из подсобного помещения — судя по всему, владельцу антикварного магазина.

— Простите, меня интересует бронзовый ангел… ну, подсвечник, бра, канделябр… не знаю, что!

— А, понимаю… — пожилой склонил набок голову, улыбнулся. — У вас хороший вкус, молодой человек! Но боюсь вас огорчить: купили его. Вчера. Прямо перед закрытием.

— Как купили, кто? — рявкнул Илья.

— Человек купил. Очень радовался. Еще накануне взять хотел, но не было нужной суммы — вещь, знаете, не дешевая…

— А пожилая пара: мужчина и женщина… такие — на других не похожие, они были сегодня здесь?

— А, вспоминаю, вы вчера с ними заходили… Помнится, они так любовались этой вещицей… я их понимаю! Сколько лет в этом деле, а такое чудо довелось впервые увидеть… Нет, сегодня их не было.

— Простите… так наверно не делается, но можно как-то связаться с тем, кто купил? Ну, есть у вас какие-то координаты его: телефон или адрес…

— Увы, молодой человек, даже если б и были, этой информацией я бы с вами не смог поделиться — коммерческая тайна…

— С-спасибо… — упавшим голосом проронил Илья и, понурясь, подошел к сгоравшей от нетерпения Але. — Пошли отсюда!

— Ничего не понимаю! Слушай, хватит мне голову морочить, может, ты все объяснишь?!

— Расскажу по дороге, пошли к старикам, похоже, они не пришли, потому что знают уже… Ох, и переживают, наверное!

И они помчались к Козихинскому, съежившись и втянув головы в плечи ветер бил прямо в лицо.

— Понимаешь, — орал Илья, кося глазом в сторону своей спутницы, — они знали Елену Сергеевну, представляешь?! Жену Булгакова, саму Маргариту! И вот она как-то звонит… тьфу-ты, ветер достал! Ну вот, звонит она и говорит Николай Валерьянычу: приезжайте, у меня для вас сюрприз! Ну, он едет… Она вместе с подругой своей, тоже старушкой, — Елена Сергеевна тогда уже старенькая была, это было где-то в конце шестидесятых… Ну вот, она открывает дверь, говорит: погодите, в комнату не входите… потом зовет. Ч-черт, ну и ветрило, просто рот затыкает!

— Слушай, давай где-нибудь спрячемся от ветра и ты все спокойно расскажешь, — ухватила его Аля за локоть. — Невозможно же так!

— Ага!

Илья резко свернул к первому же попавшемуся подъезду, они вошли внутрь и сели прямо на лестницу — на ступеньки. Он закурил и продолжил, уже спокойней, не задыхаясь. Аля глядела на него во все глаза.

— Он входит… а эти старушки держат этого ангела… ой, ты же его не видела — это нечто! Громадный, бронзовый, крылья раскинуты за спиной и руки — в обе стороны, а в руках — по здоровому канделябру на пять свечей. Он как бы летит, понимаешь… летит, и горит весь, и светит… в общем, балдежная вещь!

— Слушай, здорово!

— Да, и Елена Сергеевна говорит: вот, это я в комиссионном увидела и поняла — этот ангел, ваш, Коленька, он вам должен принадлежать! И вот, я его купила специально для вас, это мой вам подарок!

— Ой, Илюшка, ведь бывает такое, а! А он что?

— Ну что, обалдел, конечно, ангела подхватил — старушки его из последних сил уж держали, он же дико тяжелый… Ну вот, смутился ужасно, поблагодарил и потащил домой. А там сидит Анна Арнольдовна, видит эту штуковину, ахает, охает, в общем ужас как восхищается! А потом они стали думать, куда бы его повесить. Ну, он же сделан в виде люстры или настенного бра, светильника — что-то вроде того… Так и сяк пристраивают на стене никак не годится, здоровенный уж больно. Повесили над кроватью. И началось: она наутро кричит: ты, говорит, Коля, моей смерти хочешь! Дескать, специально повесил над головой, чтоб ангел рухнул и пришиб меня насмерть!

— Но он же не хотел! — возмутилась Аля.

— Естественно, не хотел. Но она так подумала. И они поссорились крупно, первый раз в жизни, представляешь! Этот ангел их чуть до развода не довел!

— И что потом было? — Алины глаза стали круглыми, как виноградины, зрачки расширились и потемнели.

— У них были друзья… ой, фамилию забыл. Известный писатель с женой, они оба теперь уже умерли… Ну вот, эти друзья только что получили квартиру, в которой ещё ничего не было, только стены и потолок: ни мебели, ничего, понимаешь? А Анна Арнольдовна Николай Валерьянычу и говорит: давай отдадим им этого ангела? Дарить дареное нельзя, неприлично, да ведь и подарок самой Елены Сергеевны — не кого-нибудь… А на время можно отдать, потом мы его как-нибудь заберем… Он согласился. И они позвали своих друзей, — а те только что поженились, и отдали им ангела.

— Я бы ни за что не отдала! — сверкая очами, гневно воскликнула Аля.

— Эй, молодежь! — дверь на площадке первого этажа отворилась, и на площадку высунулась лысая голова. — Давайте отсюда! Нечего тут обжиматься на лестнице — дети кругом… Живо, не то милицию вызову!

— Да вы что? — закипая, вскочил Илья, сжал кулаки…

— Пошли отсюда! — Алька потянула его за собой, а у выхода обернулась, присела и, приставив к ушам растопыренные ладошки, заорала: — Бе-е-е-е!

И снова уличный шум, снова холод и ветер, и снова Илья Але кричит в лицо:

— Эти друзья — молодожены-то — они из-за ангела чуть не развелись, поссорились насмерть! Утром к Николай Валерьянычу является молодая, вся от слез опухла и говорит: Борис, мол, — это мужа её так звали, во, вспомнил! Борис меня убить хочет, ангела этого повесил прямо над моей головой!

— С ума сойти! — зашипела Аля.

— Так и пошло… Молодожены кое-как помирились и отдали ангела своим приятелям. Там та же история: слезы, вопли и старая песня: подозревают свою половину в самых гнусных намерениях, мол, покушаются на их бесценную жизнь! И ангел стал переходить из рук в руки… И везде — одно: люди его жутко боялись, шарахались от него, уверенные, что он непременно должен свалиться им на голову!

— Неужели все так и было? Просто какая-то фантастическая история!

— Хм, а чего ты хотела? Булгаков…

— Но ведь это же не его ангел, это Елена Сергеевна купила! — Аля скакала возле Ильи, то обгоняя и забегая вперед, то обходя справа и слева…

— Погоди, погоди, мы пришли. Давай-ка, отдышись, а то старики испугаются, подумают, мы из дурдома сбежали!

Аля немного постояла возле подъезда, подставив ветру разгоряченное лицо, причесалась, кивнула Илье, и они поднялись на третий этаж.

Дверь открыл Николай Валерианович. С порога стал слышен резкий запах нашатыря и каких-то лекарств. Старик был бледен как мел, лицо его прорезали глубокие темные складки, под глазами набухли мешки — ребята впервые видели его таким…

— А-а-а, Илья, Алечка… Молодцы, что зашли.

— Николай Валерианович, — уже понимая, что случилось что-то совсем нехорошее, начал Илья. — Мы хотели в магазине с вами сегодня встретиться, но вы не пришли и мы…

— Неточке очень плохо, мальчик мой, поэтому нас и не было. Ночью скорую ей вызывал, хотели её в больницу, да она воспротивилась: нет, говорит, пусть будет, что будет, а на казенную койку — только мой труп!

— Ой… — растерялась Аля. — Может, вам нужно что: в магазин сбегать или в аптеку…

— Спасибо, деточка, все у нас есть. Только вот… — старик тяжело опустился на стул в прихожей. — Только ангела нет. Мы ведь к утру деньги хотели достать, чтоб его выкупить. Неточкины вещички несли… ночью… дельцу одному. Ограбили нас. Бесценные серьги её, колечко, шубку… все! — он уронил лицо на руки, плечи вздрагивали… — Что ж это я! — старик с усилием поднялся, расправил плечи. — Хорош хозяин, даже раздеться не предложил! Проходите, милые, чайку сейчас соорудим…

— Нет, спасибо! — Аля дернула Илью за рукав. — Анна Арнольдовне покой нужен… Мы попозже придем, когда ей станет легче.

— Мы позвоним, мы каждый день звонить будем… — Илья уже пятился к двери.

— Н-да… — вздохнул старик, провожая их, — негоже нам падать духом, на все воля Божья. Упустили мы ангела и поделом — нельзя было никому отдавать! Ведь Елена Сергеевна от всего сердца… а мы… Чудо дважды не повторяется. Все, выпита жизнь, прожита! А вы приходите, ребятки и все нам рассказывайте, как там, в театре… Ведь это он, Михаил Афанасьевич! «Мастера» ставить решились, вот он рукой-то и помахал — ангела показал… И… осторожнее будьте, слышите? Осторожнее ради Бога! — кричал им вдогонку старик, высунувшись из двери.

— Ну что, в студию? — мрачно спросил Илья.

— А куда ж еще? — буркнула Аля. — Сегодня Марк Николаевич придет. Ох, как жалко стариков! И неужели ничего нельзя сделать?

— Есть у меня мыслишка одна… — процедил сквозь зубы Илья.

— А какая? — встрепенулась Аля.

— Погоди, не гони волну, надо прокрутить её в голове как следует…

И больше они всю дорогу до студии не проронили ни слова.

* * *

В студии стоял дым коромыслом. Длинная голова Витьки по кличке Мирон как всегда торчала из будочки-кассы в фойе. Увидев Альку с Ильей, он сделал страшное лицо, закатил глаза и замахал руками в сторону зрительного зала. Оттуда выскочил Макс, проорал: «Ну ваще, хрен знает что!» — и гигантскими прыжками поскакал наверх, в репетиционный зал. Он чуть не сшиб тумбообразную короткостриженную девицу с сигареткой в зубах, которая не спеша, по-хозяйски спускалась с лестницы. Вид у неё был самый довольный, похоже, она осматривала помещение. Из двери в зрительный зал в фойе выпорхнули две девицы: одна — с какой-то папкой подмышкой, смеющаяся, кудрявая и тоже довольная и другая, которая что-то очень настойчиво возражала первой, то и дело негодующе встряхивая прямыми длинными волосами. Сверху скатился Пашка с микрофоном и длинным шнуром и доверительно просипел сдавленным шепотом: «Не нравится мне этот глист!»

Аля с Ильей непонимающе переглянулись и вошли в зал.

В центральном проходе у режиссерского столика стояли двое: Марк Николаевич и длинный худющий парень в потертых джинсах и свитере. Парень сгибался над Далецким знаком вопроса и что-то ему втолковывал, отмахивая рукой с сигаретой в сторону сцены. Тот слушал, кивал и мрачнел, следя краем глаза за суетливой толкотней в зале.

Пашка уже смонтировал микрофон, проверил звук и передал микрофон Далецкому. Тот жестом пригласил всех рассесться по местам, выдержал паузу, прокашлялся и начал.

— Хочу всех поздравить с началом репетиций над новым спектаклем по Михаилу Булгакову «Мастер и Маргарита» и представить автора инсценировки Антона Возницына, главного редактора молодежной редакции журнала «Я». У нас в студии теперь будут присутствовать на репетициях члены редколлегии молодежной редакции, прошу любить и жаловать!

Он снова выдержал паузу и, повернувшись ко второму ряду справа от прохода, где сидели оживленные и совершенно незнакомые студийцам личности, провозгласил…

— Ирина Грач, заместитель главного редактора! — кудрявая девица в штанах-галифе вскочила и обвела всех смеющимся взглядом.

— Андрей Васнецов, ответственный секретарь! — со своего места выкарабкался добродушный толстяк, кивнул и опять втиснулся в кресло.

— Ольга Чутко, Соня Стахова, Олеся Сомова, Анна Казанцева…

Кроме первых двоих, коими оказались негодующая с длинными волосами и толстуха с задатками сестры-хозяйки, поднялись две девицы: высокая блондинка с мягким лицом и тонкая, небольшая, очень серьезная…

— Та-а-ак, началось! — выдохнул Илья Але в ухо. — Эти члены тут все с ног на голову поставят…

Она вжалась в свой стул и впервые с тех пор, как переступила порог студии, почувствовала себя неуютно. В висках застучало: Аля отчего-то страшно разволновалась. До этой минуты она мыслила себя Маргаритой, дышала ролью, жила ей. Раз десять перечитала роман, всего Булгакова… Это её роль! Аля почему-то была уверена, что Маргариту отдадут именно ей, а иначе и быть не могло! И вдруг огнем полыхнула мысль: не видать ей роли, что-то пошло не так…

— Эти талантливые молодые критики прочтут вам курс, посвященный Булгакову. Инсценировка будет готова к первым числам апреля, а пока… ныряйте в Булгакова с головой, читайте о нем, впитывайте его, вживайтесь… Ну, в добрый час! А теперь я передаю микрофон Антону.

— Кх-кх… — Антон боднул головой, под острыми выпиравшими скулами выкатились желваки, он оглядел всех, прищурил глазки и растянул тонкие губы в хитрой улыбочке. — Я понимаю, мы сильно смахиваем на фашистов, напавших на мирное селение… Но, надеюсь, это первое впечатление скоро пройдет. Мы с вами единомышленники, вы — команда и мы — команда, нам с вами нечего делить, у нас разная территория: у вас — сцена, у нас — журнальные книжки. Но мы — одно поколение. Мы вместе можем рассказать о себе больше, точнее, чем те, кто нас не знает и не находит с нами общего языка… Да, мы старше. Но ненамного… — он опять прищурился, в глазах забегали смешливые огоньки. — Мы только что окончили институт, вы заканчиваете школу… эти пять-шесть лет, которые нас разделяют, ничто по сравнению с вечностью. А спектакль, который вы ставите, и к которому, я очень надеюсь, и мы будем иметь какое-то отношение, как раз об этом — о вечных ценностях: о любви, верности…

— О дьяволе… — в тон ему негромко хихикнула какая-то из его свиты, кажется, длинноволосая, но эти слова прозвучали вдруг неожиданно громко, отчетливо, потому что Антон на миг замолчал…

Всем стало не по себе. Во всем происходящем было что-то неестественное, надуманное, все это чувствовали, пытались как-то отвлечься, не замечать… и вдруг этот смешок как будто сдернул покрывало с голого кривляющегося урода, и теперь он кривлялся открыто во всей своей омерзительной наготе…

— Да, гм… — сглотнул Антон. — Я хотел бы вас познакомить ещё с одним человеком. Это актриса, Ольга Леонтьева, из студии «Группа людей». Актриса, между прочим, очень хорошая! Леля!

Из кулисы на сцену, постукивая тоненькими каблучками, вышла невысокая гибкая девушка, остановилась, резко нагнулась в поклоне, резко выпрямилась, тряхнула густыми рыжими волосами и они рассыпались по плечам. Эффектное появление, ничего не скажешь! Антон подал ей руку, она спустилась в зрительный зал, подошла к Далецкому и, потупилась, изображая смущение. Тот поцеловал её руку, взглянул в глаза… теперь она взгляда не отвела смотрела в упор, чуть откинув голову. Глаза у неё были удлиненные, чуть раскосые, зеленоватые с желтизной. Взгляд дерзкий, вызывающий… Марк Николаевич приобнял её за плечи, повернул лицом к замершим в зале студийцам…

— Вот наша Маргарита! — возвестил он, а она так и стояла, выпрямившись, откинув голову и с вызовом глядя в зал.

— Итак, начали! Надеюсь, будем работать дружно… — завершил режиссер свою речь, но эти слова прозвучали как-то не слишком уверенно. — Спасибо, все свободны. Завтра в три первая лекция. Вот, пожалуй, и все.

Он медленно повернулся и, не глядя ни на кого, вышел из зала.

Аля вскочила и, уже не борясь со слезами, выбежала на улицу.

Она летела к бульвару, почти ничего не видя от слез.

Прощай, Маргарита!

Глава 6 НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА

Под шальными порывами осеннего ветра ударил мороз и пошел первый снег, когда Микол обнаружил, что работа над инсценировкой закончена. Он растерялся: как жить? Сил на то, чтобы вернуться к прерванному роману, не было, начинать новую вещь — и подавно.

Ровная стопка бумаги, лежащая на столе под лампой, молчаливо взывала к нему. Рядом ожидала пустая картонная папочка с беленькими тесемками. Требовалось положить рукопись в папку и куда-то её отнести. Но нести не хотелось.

— Что ж, батенька, надо бы двинуться по театрам… — подхлестнул себя новоявленный драматург.

Однако подхлестывание не подействовало — перспектива долгих и бесполезных блужданий по Москве с папкой подмышкой его не радовала. Ну, к кому он пойдет, скажите на милость? В театры, где знали его режиссером? К завлитам, которые самотека на дух не переносят? И что же он скажет им: вот, поглядите, принес…

Он представил себе страдающий лик заведующего литературной частью, которому по штату положено пьесы читать. Завлиты пьесы читать не любят. Но очень хотят прогреметь. Не все, конечно, есть такие, которые просто жить без театра не могут. Но таких меньшинство. Нормальный завлит тоже хочет прославиться или, как уже было сказано, прогреметь. А прогреметь он может только в том случае, если откроет миру новое имя в драматургии — талант, как в свое время открыла Вампилова проницательная Елена Якушкина, бывшая в то время завлитом театра Ермоловой…

Так что же он скажет, войдя в литчасть, скажите на милость? (Если, конечно, его до литчасти допустят, а не предложат пьеску на вахте оставить…) Он, кто, драматург? Беллетрист? Отнюдь. У него два женских романчика розовых в одной книжке вышли, разве это повод для того, чтобы завлитов своим присутствием беспокоить? Литчасть — место тихое, покойное, здесь отдохновение ума требуется, чтоб, значит, в ясном уме и трезвой памяти в театральные дебри погружаться. И всякий хороший завлит денно и нощно бдит, чтоб никакая отрава шумного мира нагло сюда не вторглась… Хотя, что говорить, от неё и тут не уйдешь — на то она и отрава, вздохнет, пригорюнясь, иной завлит и сокрушенно эдак отмахнется руками…

Микол представил себя — заробевшего, бледного, мнущегося на пороге с инсценировкой в руках. И печальные завлитовы глаза, с укором глядящие на него… Нет, нельзя так ни себя, ни людей мучить! Надо по-другому как-то… А как?

И снова в который уж раз возникло в нем затаенное: вот сейчас раздастся звонок, он пойдет открывать, на пороге окажется человек в длинном черном пальто, — почему-то Микол представлял его себе именно так — в длинном и черном… Он шагнет, окинет Микола пронзительным взором, чуть прищурится и скажет: «Я прочел ваш роман!» (Хотя, каким это образом, спрашивается, он мог его прочитать, если сам Микол его не закончил?..) Поняв, что этот воображаемый пункт не слишком получается убедительным, Микол переигрывал сцену, и вошедший коротко бросал на пороге: «Слышал о вашей инсценировке. Будем ставить!» Тут Микол понимал — это уж совершеннейший бред — не от кого было его ирреальному гостю слышать об инсценировке… Вконец запутавшись, он находил единственное реальное оправдание своих мечтаний: театр — это магия, в нем не всякое поддается разумному объяснению, и если принять этот довод за точку отсчета, то случиться с ним может по сути все, что угодно…

Придя к такому выводу, Микол несколько приободрился. А потом сам на себя накинулся: как он мог опуститься до такого, чтобы поверить алгебру гармонией, театр — логикой? Ладно, театр, — жизнь сочинителя?! Да ещё такого, который решился войти в пространство булгаковского романа… На это ведь может решиться только тот, кто напрочь лишен рассудочности, а попросту умалишенный!

— Каковым себя и считаю! — гордо бросил в пространство Микол и стал думать, что же ему предпринять.

Миколу отлично были известны следующие обстоятельства: если у автора нету имени, пьесу его ставить не будут. Исключение возможно в том случае, если пьесой внезапно и неизлечимо заболеет первая актриса или входящий в славу новомодный режиссер… Конечно, если бы безвестный драматург явился в театр с пьесой в одной руке и мешком денег или на худой конец банковским счетом в другой, ему бы раскрыли объятия. Денег и даже мешка у Микола не было, о банковском счете нечего и говорить… При этом, и пьесы-то по большому счету у него не было. У него была инсценировка. А бессмертный булгаковский роман инсценировали уже бессчетное число раз, так что он никак не мог претендовать на новаторство.

Конечно, так сказали бы те, кто захотел бы ему отказать. А отказать ему наверняка захотели бы, это уж непременно, это как пить дать! Потому что возни с Миколовой инсценировкой, между нами говоря, предстояло столько, что не приведи Господь! Страшное дело! В ней причудливо переплетались фрагменты булгаковского романа, дневника, писем, воспоминаний и исследований о нем, Евангельские строки, кусочки из «Фауста», а также некоторые коротенькие комментарии, которые позволил себе Микол, и надо сказать, комментарии эти вылились столь удачно, будто сам автор романа их спросонья пробормотал, разбуженный грохотом и перебранкой соседей в небезызвестной квартире номер пятьдесят, приютившей его…

Итак, в сотый раз задавшись фатальным вопросом: что делать? — Микол вдруг тряхнул головой и очнулся. Что делать, что делать — жить! Он уже позабыл, что это такое, в работе погряз… а годы ещё позволяют всякое… н-да! К такому выводу пришел Микол и принялся одеваться. Для начала он решил слегка переменить образ жизни — дело в том, что он не гулял. Совсем. Иной раз по два — по три дня вовсе не выходил на улицу, а после если и выходил, то в продуктовый магазин за хлебом и чаем — а чай он пил крепчайший, можно сказать, чифирь, пил весь день сряду и оттого только к ночи разгуливался, расходился и работу заканчивал иной раз под утро, когда слабенький робкий московский рассвет крался в окна…

К мысли о перемене образа жизни Микола подвигнул матушкин чемодан. С трудом приподняв его, — а затеял он чемодан закинуть на антресоли, — Микол понял, что ослабел. Нужно собой заняться, нужно наладить режим, этак он скоро рукопись со стола сдвинуть не сможет! И тогда он решил гулять. Какая бы ни была погода, идти на прогулку без всяких поблажек себе — и нечего дурака валять, а то, ишь, разленился! Жизнь — она ведь тоже и сил, и творчества требует, её тоже придумывать и сочинять надо: куда пойти, кому позвонить, с кем встретится… И нельзя это — чтоб совсем без людей, глупо это… Что ж так — отшельником? — надо же, чтоб эмоции, впечатления, энергообмен, а то жизнь скоренько скрутит — сгниешь, зачахнешь, а этого ни в коем случае нельзя позволять, и с этим никто не поспорит — это сущая правда!

Микол надел старенькое сильно потертое пальтецо, шарфиком замотался и вышел. На дворе похрустывал свежий ледок. Бодрило. Он зябко поежился морозец градусов восемь, не меньше, а в демисезонном пальтишке, знаете ли… Но решение принято — не повернешь же назад! Он скорым шагом устремился к Патриаршему, там его совсем просквозило, и Микол нырнул в знакомую подворотню на Садовой, где проживал три года любимый его герой Михаил Афанасьевич с супругой своей Тасей Лаппа, с которой он здесь и расстался, а себе нашел новую — Любовь Белозерскую, которую сюда же, на Садовую и привел…

Подворотня была знакомая — это правда, Микол сюда не раз и не два захаживал, пробирался в подъезд, оглядывал сплошь исписанные и изрисованные стены, — молодежь очень этот подъезд любила и считала своим долгом непременно на этих стенах надпись оставить, вроде: «Воланд жив!» — и всякого прочего… Но — странное дело! — как ни поднимался Микол на пятый этаж к заветной двери пятидесятой квартиры, так оказывалась эта дверь заперта, а музей, бывший в квартире, закрыт — выходной или час неурочный или ещё что… Микол уж отчаялся в квартиру попасть, а из невеселых этих совпадений сделал один для себя убедительный вывод: Булгаков сердит на него и не желает впускать! Отчего на Микола сердился Мастер и почему не хотел в квартиру пускать Микол не знал, но догадывался: что-то делает он не так, может, ему и близко нельзя к письменному столу приближаться…

«А вдруг мне надо жениться?!» — осенило однажды Микола, в тот самый момент, как в очередной раз застыл он перед наглухо запертой дверью… И отчего эта странная мысль пронзила его, он не ведал, только холодок ужаса пробежал по спине — это он отчетливо помнил, что было, то было!

«Мастер, что ж это, зачем? — жалобно заныл про себя Микол и тут же ответил. — Уж он знает зачем, он-то трижды женился, и жены исправно о нем заботились, особенно Тася — без той он вообще бы пропал, один морфинизм его чего стоил, от которого она его чудом спасла!»

Но в тот раз он с покорностью повернулся, спустился по лестнице, вышел вон и мысль, обжегшую холодом, сразу оставил. Подумал только, выходя на Садовую, гремевшую моторами иностранных машин, что, может, мысль эта вздор, и Михаил Афанасьевич вовсе не на то ему намекал…

А в этот раз все было не так — на лестнице лежали какие-то трубы, слышался резкий запах вонючего газа, который используется для сварки, и на лестнице обнаружились трое крепкоплечих рабочих в синих добротных комбинезонах. Микол спросил у того, который сидел враскоряку, перегородив ему путь, открыто ли… Рабочий спросил: «Музей-то? Открыт!» — и немного отодвинул в сторону круглое свое плечо, чтобы Микол мог пройти.

Тот внутренне ликовал: Булгаков пустил его!

Дверь оказалась полуоткрыта. Там ходили какие-то люди, слышались голоса… Перед входящим открывался длинный коридор с рядом дверей по обе стороны. На столике напротив входа стояла большая стеклянная бутыль с узким горлом, а к ней прислоненная картонка с надписью: «Пять рублей (для имущих)» Он извлек из портмоне десятку, засунул в горло бутылки, протолкнул… Там виднелась горсточка мелочи и одинокая бумажная пятерка.

Микол свернул налево — там в пустой комнате были картины — графика. Картины ему не понравились. Это был чужой мир — не его. И уж конечно, не того, кто жил здесь когда-то. Его мир рос из уюта, из теплой лампы под абажуром, звуков рояля и кремовых штор… Все зловещее, жуткое вырастало из трещины, образованной сломом этого мира… И трещины этой сам Мастер боялся, он её не выносил — оттуда тянуло холодом и мертвечиной. Оттуда явился Воланд, а вовсе не из аллеи разморенной жаром Москвы…

Микол пошел в комнату напротив. Там было зеркало в раме, столик, стул, фотографии на стенах. От окна к потолку пролегала черная тень — силуэт чьей-то фигуры, вырезанный из плотной черной бумаги. И чья это была фигура можно было только догадываться, но ясно, что принадлежала она кому-то из свиты Воланда — Коровьеву, скорее всего…

Микол приметил на столике большую толстую тетрадь для записи отзывов, сел и принялся листать. Скоро он так увлекся, что позабыл про время. Чьи-то тени, фигуры двигались подле него… Наконец, возмущенный одной из записей, он дернулся, размотал свой шарф, чтобы освободить шею, фыркнул и вскричал:

— Черт знает что!

— Простите? — склонилась над ним чья-то длинная худая фигура.

Микол очнулся и повернул голову. Взгляд его встретился с острым колючим взглядом небольших серых глаз, которые вперились в него с высоты с исключительной пристальностью и вниманием. Глаза эти принадлежали чрезвычайно высокому и сутулому юноше с голой шеей, ходившим по ней кадыком и острыми скулами на гладком бритом лице.

— Понимаете, это мерзость! И они будут потом говорить, что вся эта дрянь оправдывается в романе, что роман их подпитывает, и они последователи Булгакова! У него и так масса недоброжелателей, так ещё эти — масла в огонь! — кипятился Микол, елозя на стуле.

— Совершенно с вами согласен! — поддакнул длинный. — Вы ведь о сатанистах? — он спросил это с таким вежливым и обыденным выражением, точно спрашивал, кто последний занял очередь за селедкой.

— Я… — пожал плечами Микол, — я не думал, что это так… так…

— Так реально, — кивнул сутулый и проглотил свой кадык.

— Именно! — обрадовался Микол. — Думаешь, это что-то абстрактное, отвлеченное, и существует только в виде сюжета для триллера… А оно — вот оно, самое, что ни есть, настоящее — сатанисты! И они не боятся прямо и открыто о себе говорить.

— Даже ещё и свой сайт оставили, — ткнув ногтем в тетрадь, ухмыльнулся высокий. Ухмылка вышла кривой и ехидной, а глазки совсем потонули в складках смеющейся кожи. — Гостеприимные ребята!

— Михаил, — поднялся Микол и протянул руку. — Летов.

— Антон Возницын, — с готовностью отозвался парень. — Вы к нему, — он кивком указал на портрет, — помолчать или дело есть?

— Дело? — изумился Микол. — Ах, да, собственно… дело. Я к нему посоветоваться.

— О, понимаю! — прищурился Антон.

— А вы случайно не знаете, в какой комнате он жил? Я, видите ли, тут первый раз, — отчего-то застеснялся Микол.

— В этой самой и жил, — сообщил Антон и прошил собеседника изучающим взглядом.

— Ах ты! — так и подскочил Микол и растерялся. — А я инсценировку написал, — отчего-то заторопился он объяснить свое здесь пребывание. — По роману. Но не знаю, как теперь быть, куда ее… — он снова сконфузился.

— Инсценировку «Мастера»? — вскричал Антон. — Ну, фантастика! Знаете, я журналист… репортер. Мы тут редакцию молодежную организовали при одном театральном журнале, знаете, молодые, талантливые ребята, горят… Так я этим делом сейчас как раз занимаюсь — театром, то есть. Я мог бы инсценировку вашу попробовать куда-то в театр пристроить. Вы как?

— Ну, это было бы… замечательно, просто здорово! Не знаю, как вас и благодарить!

— Ну, это когда дело сделаем… — тряхнул чахлой рассыпчатой челкой Антон. — Думаю, месяца через два… а, может, и раньше. Инсценировка у вас с собой? — он посерьезнел и сунул руки в карманы.

— Нет, дома… но я близко живу, — успокоил Микол своего нового знакомого.

— Я на машине, поехали! — и Антон устремился к выходу.

А Микол на мгновение задержался возле портрета Булгакова. Он прежде не видел такого, это был редкий портрет. Глаза у Михаила Афанасьевича были широко раскрытые, чуть удивленные… совсем измученные глаза. То ли вопрос в них был: «За что меня так?» — то ли немой ответ… Он глядел на Микола, и Микол глядел на него… и в этом коротком немом диалоге они оба почувствовали себя не чужими друг другу.

Микол про себя обратился к портрету с просьбой: «Пусть этот день все изменит, пусть театр меня примет…» А, помедлив немного, прибавил: «Помоги дописать роман!» И, кивнув портрету, слегка поклонился и вышел.

Антон ждал его во дворе. Он двинулся к выходу из подворотни так быстро, что Микол едва поспевал за ним, точно ходить разучился… Антон вылетел на улицу, прыгнул в припаркованный у троллейбусной остановки красный «Жигуль», Микол втиснулся внутрь следом за ним, машина взревела и, каким-то чудом лавируя между впритирку ползущими иномарками, нырнула под мост.

— Нам вообще-то в другую сторону… — несмело заметил Микол.

— Развернемся, — бросил Антон, не глядя, и закурил.

Через полчаса они были у Микола, и Антон, сидя на продавленном Миколовом рыжем диванчике, изучал рукопись, прикуривая одну от одной. Потом он рывком поднялся, поздравил Микола с блестящей работой, записал его телефон, сунул рукопись в сиротливо пустовавшую папку с тесемками, папку зажал подмышкой и умчался, велев ждать новостей… Микол потом никак не мог понять, как случилось, что он отдал рукопись совершенно незнакомому человеку, отдал просто так, понадеявшись на авось, не заключив хотя бы подобия договора…

Понятно, что не обошлось тут без одного из главных героев Булгаковского романа, а значит и Миколовой инсценировки. Хотя, надо сказать, Микол всячески старался уйти от смакования знаменитых проделок свиты Воланда, и акценты расставил совсем на другом.

История, которую зритель мог увидеть со сцены, была историей любви Мастера и Маргариты. И — шире — любви Того, кого они оба силились, но не смогли разглядеть, потому что ослепли от боли, усталости, от гримас беспросветного времени… Того, кого они предали, отвернувшись от него, не веря в него, и который, несмотря ни на что, их спасает… В романе Его звали Иешуа. Во времена Булгакова о таком нельзя было не то, чтобы говорить — даже помыслить нельзя, но он написал об этом роман, написал, понимая, что это, в сущности, все равно, что выйти на площадь и заорать: «Вы с вашей революцией и новым порядком, — потому что жизнью это нельзя назвать, нелюди и скоты; мир, который вы силитесь утвердить, налажен не по Божьим законам: и только дьявол может этот мир рассудить, потому что это его территория!»

Да, Булгаков прямым текстом сказал, что мир, современный ему, — это мир дьявольский, и несчастные, обреченные на существование в нем, — люди больные, сломленные, с искаженным сознанием… Ему жалко их, как жалко себя. Но он осмелился, он поднялся над этим, утверждая свое право оставаться человеком, который живет по иному закону — Божьему… и за это он платит мукой быть непризнанным, изгнанным отовсюду и преждевременной смертью. Он остался вне времени, выпал из него и стал величайшим писателем времени, которое было его не достойно.

Слава и вечная память!

Несчастный, несчастный замученный… он так любил жизнь! Он любил её со всей жадностью живого, общительного и остроумного человека, любил во всех её проявлениях, как то: быть изящно одетым, вкусно поесть, выпить, покурить, побалагурить, посидеть в партере при бабочке, пройтись с дамой… ах, эти дамы, черт возьми, как они любили его! Да, и он их любил, чему подтверждением слова Таси — первой жены… рассерженные слова о том, что сам развлекался, заполночь по Москве гулял, а ей — не моги, её удел дома сидеть, ждать его… Тоже бедная, но это — от его жадности, от неуемной тяги к новым живым впечатлениям… Она не вписывалась в шумный, говорливый светящийся круг московских домов, где принимали его — она уже слишком устала от голода и скитаний… А он — нет! Он был очень вынослив, Булгаков. Но дьявольская машина, в конце концов, сломала и его.

Прощай, великий Мастер. И прости нас за то, что мы — в ином времени, мы везунчики, живущие уже после слома эпохи. А ломал её — ты.

Так, совсем расстроившись и упав духом, думал Микол, проводив своего внезапного гостя. Он снова, как тогда, летом, отправился в магазин и купил коньяку. Немного — одну бутылку. На большее денег не было. Склад аптекарский он уж больше не сторожил — сократили. И теперь нужно было срочно искать работу. Но Микол не в состоянии был что-либо предпринимать он страдал, не видя на столе знакомой папки с тесемками, замечая зияющее пятно там, где раньше лежала стопка листов бумаги с ровными полосками строк.

* * *

Глава 11 ТАМОЖЕННЫЙ МОСТ

Все-таки Микол пива взял дня через три после той сумасшедшей беготни по бульварам. Эти три дня он в берлоге своей отсиживался, плавал в тоске… Последние сто рублей проел, у соседки ещё сто занял на пиво. Да и кто не займет, когда в бездну заглянет?

Да, какая там бездна? — возмутитесь вы, добрый читатель. — Это Яуза бездна?! Канава грязная… Безделье и пьянство — вот что Микола замучило, а вовсе не тьма беспросветная!

Ну, это как поглядеть… Взять Микола — так он все по-своему чувствовал. Такое уж у него было свойство натуры: во внешнем усматривать знаки, намеки на нечто скрытое, важное. В самую суть, в корень хотел он глядеть, хоть корень этот и скрыт от нас, спрятан, и понять его нам не дано… Все, что с Миколом за последнее время творилось, ясно показывало путь ему перекрыт. Нет дороги! Ни вперед, ни назад. К прежней жизни с её суетой он не смог бы вернуться — от неё с души воротило, а настоящая жизнь, нанизанная на нитку спокойной работы, поманила и спряталась. Как рыба в воду из рук прыгнула жизнь у него — не давался роман, не шел! И дело не в том, что писать он не мог — мог: садился — и дело двигалось, ритм нарождался, подхватывал, вел и слово само приходило к нему… Беда в том, что тот тайный, неуловимый смысл, дух — душа романа, без которого вещь не станет живой, потерялся, исчез. И Микол, как не силился, не мог его ухватить.

Он знал одно: каким бы мрачным ни вышел роман, каким бы приговоренным герой, со страниц, — невидимый, необъяснимый, — должен пролиться свет. И свет этот — вот то единственное, что перельется читателю, тому, кто, усталый, замученный суетой, раскроет его… Потому что через день, через год читатель забудет и о чем в том романе шла речь, и как звали героя, и прочее всякое, не важное для него. А свет тот останется. И в этом — его, Миколова, радость, его победа!

Теперь же никакая радость не грела, словно в кромешную тьму провалился. И, отупев от тоски, он снова пошел на бульвар. Решил так: надо тот свой недавний маршрут повторить, который его к лицезрению грязной Яузской бездны привел, и теперь по-другому его повернуть — вдруг да проглянется что-то хорошее? Вот и пошел, прихватив свое пиво, на троллейбусе так же доехал, сел на скамейку, бутылку открыл, хлебнул…

А вокруг апрель. Солнышко! Свет небесный распахнутый… Микол лицо запрокинул, зажмурился, солнце кожу бледную греет, чует он, как внутри что-то в нем оживает, шевелится, из берлоги наружу высовывается…

Это что же за зверь такой? — подумал Микол. — Неужели надежда?

Она! Он несмело обрадовался, приободрился и попробовал порадоваться смелее… Получилось! Тогда он пива ещё отхлебнул, плечами, бодрясь, передернул и стал думать, как жить дальше.

А чего думать — надо где-то денег достать. На Дорофеича какая надежда? Никакой на него надежды! Самодур — он самодур и есть, и Микол решил на деньги его наплевать и забыть, хоть и честно их заработал… Нет, не станет он пороги Дорофеечивы обивать, да кланяться: мол, дяденька, мне бы денежку… стыд! Пусть подавится!

Тут, на этой мысли значительной пиво кончилось, и Микол пошел ещё добывать — полтинник у него оставался… На Покровском бульваре, где на скамеечке он пригрелся, нигде киоска иль магазинчика продуктового не обнаружилось, тогда он с бульвара сошел и в ближайшую улицу направо свернул. Называлась улица Подколокольный переулок и шла она вниз под уклон. Бодро так! Впереди завиднелся вожделенный ларек, а возле — тумба с афишами. Микол пива взял и возле тумбы остановился — уж больно яркая афишка взгляд его тормознула — красная с черным.

Прочитал… и сердце зашлось, ходуном заходило! «Мастер и Маргарита»! Он прилип глазами к одному имени, красными аршинными буквами нарисованному: Антон Возницын, автор инсценировки! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, чья это инсценировка… Прочитав про Антона, Микол решил немедленно наведаться в студию и Антона там отыскать. Деньги — это деньги, презренный металл, на них можно и наплевать, а инсценировка — это святое, в ней — душа его, и не мог он дозволить, чтоб она пропадала вот так, за здорово живешь…

Улица Забелина… где ж это? Он прочитал адрес студии, в нижнем правом крае афиши меленько набранный, и спросил у продавщицы ларька. Та рукой вниз махнула, — дескать, туда ступай, не ошибешься. Он и пошел, нет, побежал, стараясь только в лужу с размаху не вляпаться — ботиночки у него были хлипкие, а на левом под пяткою шов разошелся, так что ноги уж сильно промокли… Пиво в карманах булькало.

Двор пустой, неприветливый, деревья влажные почернелые как скелеты торчат, впереди стена древняя мрачная с контрфорсами. Плющ засохший на ней плетьми жадными вьется, ползет, а куда ползет? Ясно, что не во двор, а наверх, вон из двора, потому что если во дворе приютился позор, если кражу двор тот пригрел, то понятно, что все живое, даже растение неразумное прочь отсюда стремится…

Ага, вон она, табличка возле двери: «Студия „ЛИК“». Микол постоял перед ней, попытался в окошко рядышком заглянуть, только не вышло — дверь толкнулась и на него высыпалась целая орава грохочущих смехом теток. Тетки были в летах и модные, громыхали, смеясь, и хохот их такой залихватский, такой оголтелый был, что, кажется, весь двор содрогнулся. Две вороны с шорохом с ветки снялись, прочь улетели. Воробьи — тех вообще как вымело, сдуло — испарились они.

А Микол, хоть вначале и шарахнулся в сторону, взял себя в руки и к тетке одной приступил: мол, не скажете, где найти Возницына?

— А вы внутрь пройдите, там он, на репетиции, — отвечала она, смерив его неодобрительным взглядом — небось, запах пива ей не понравился.

Микол кулаки стиснул, велел себе на самое дурное настроиться, вплоть до мордобоя: кто знает как тут может обернуться? И вошел.

Прокрался на сцену — сам собой как-то ход отыскался, будто кто вел его… А там шабаш, разгул, девки на сцене канкан пляшут. Потом все затихло, тьма кромешная рухнула, музыка оборвалась… и на авансцене в луче света — Антон. Балахон на нем черный до пят, лицо белое, бледное, не лицо, а мертвая маска. Руки на груди сложил, голову откинул, глядит…

И в гулкую тишину зала, в пустоту упали слова:

— Мир, который тебя распинает, распадается на острые режущие кусочки. И если не испугаешься боли, нужно их снова воедино собрать. Так и он Мастер. Булгаков! Мир каждый день распарывал ему душу, а он снова и снова латал её, чтоб ему улыбнуться. Я призываю вас: не сомневайтесь в своих самых чистых, самых добрых порывах. Не душите их. Мир зол и жесток, но вся правда о нем выше этой поверхностной правды. Какую правду мы выберем, такая и выберет нас! Не сдавайтесь. Не знайтесь с Воландом. Не вступайте на его территорию — и тогда он не властен над нами.

Этих слов не было у Булгакова. Эти слова написал Миша Летов — Микол, терзаясь без сна теплой июльской ночью… На сцене студии шла его инсценировка.

Дали свет. Видно, репетиция кончилась. И тут Антон увидел его.

Микол ринулся к нему по проходу вниз. Антон прищурился, закурил, спрыгнул со сцены… и сделал вид, что они не знакомы.

— Антон… вы меня не узнаете? — весь ссутулившись, брякнул Микол, ненавидя себя за слабость — совсем не то ведь хотел сказать.

— Н-нет, простите, что-то не припоминаю. Вы ко мне?

Антон глядел на него в упор, на скуластом худом лице его ни один мускул не дрогнул. Он узнал Микола — это Микол сразу понял по короткому злому промельку в стальных глазах. К ним спешила какая-то девица с удивленными глазами в штанах-галифе. Она подскочила к Миколу:

— Вы, простите, по какому делу? Мы с пожарными уже решили вопрос.

Микол остановил её жестом, проглотил ком в горле, вдохнул воздуху…

— Ириш, товарищ по другому вопросу, — вмешался Антон. — Я с ним сам разберусь, — и кивком отпустил её.

Девица пожала плечами и отступила.

— Антон, вы знаете… а вы — вор! — негромко, но четко проговорил Микол, усилием воли заставив себя выдавить эти слова — он ненавидел скандалы, разборки и предпочитал скорее забыть подлеца, чем ввязаться в склоку.

— Хм… Круто!

Антон хмыкнул и замолчал. И продолжал внимательно, с недоброй улыбкой изучать стоявшего перед ним человека. Тот тоже замолк, не находясь, что делать и что говорить…

— А-а-а, вспомнил! — заорал вдруг Антон и хлопнул себя по лбу. — Мы встречались в музее Булгакова. Ты ещё тогда выпить на Патриках предлагал.

— На брудершафт мы с вами не пили, — ледяным, враз охрипшим голосом проскрипел Микол. — Поэтому будьте любезны обращаться ко мне «на вы»! В музее мы и правда встречались. Только ни о какой выпивке речи не было — мы говорили о моей инсценировке, которую я в тот же день у себя на квартире вам передал, — её текст звучит теперь с этой сцены.

— Х-ха! Ну, ты, старик, малость того — перебрал. За жизнь мы тогда побазарили — это точно, но вот с инсценировкой ты, старик, промахнулся. Может, скажешь, у тебя какое подтверждение есть, что ты мне её передал? — с сожалением глядя на автора, нахально пробросил шельма Антон.

— Нет, никакого документального подтверждения у меня нет, и вы это прекрасно знаете, иначе не вели бы себя так нагло и подло! — выпалил Микол, чувствуя, что сердце сейчас раздавит артерию, та лопнет, и он упадет…

— А на нэт и суда нэт! — почему-то с грузинским акцентом, ломаясь и разводя руками, подытожил Антон. — Мой совет, старик, не мешай! Пиво с водкой, да ещё если портвейном разбавить — эт-то знаешь… в общем, старик, береги себя! Заходи как-нибудь, бутылек раздавим. А сейчас — извини, видишь, запарка тут у меня — до премьеры месяц остался, к дню рождения Мастера спектакль выпускаем… Ты приходи на премьеру, я тебе контрамарку оставлю, только скажи фамилию, я запомню… Э, так как тебя звать-величать? — доносился вдогонку Миколу его судорожный скачущий смех….

А Микол уж бежал по проходу — вон из зала.

На улице как-то быстро и тревожно смеркалось, вечер валился на размякший от пьяного апрельского воздуха город, пахло сыростью, бензином и ещё чем-то пряным и острым… Той же дорогой, какой поспешал сюда, Микол бежал прочь из студии, не глядя по сторонам и выбирая маршрут скорее интуитивно и наугад, чем задумываясь, куда он торопится…

Крутой спуск Ивановского переулка швырнул беглеца в Подколокольный, там мимо старой Хитровки скользнул он к бульвару, перепрыгнул его и дальше помчался, все вперед и вперед, точно там, впереди, ждала его желанная цель… Улица Воронцово поле сначала немного дыбилась горкой, потом пошла под уклон, и Микол катился по ней, стараясь не допускать в сознание шквал отравленных мыслей, ни о чем не думать, бежать…

«Конец! Это конец…» — тупо билась в висок единственная прорвавшая заграждение воли мысль-партизанка… Он смирился с ней, лишь бы не прорвались те, другие, что стучались за ней… Потому что в них, — он знал, — был нещадный ему приговор. И догадывался, что приговор этот вершит не кто иной, как Михаил Афанасьевич Булгаков.

Он не принял его! Не пришелся ему Микол по душе — значит, чужой! Если б не был чужим, не было б такой позорной истории с инсценировкой, не позволил бы Мастер ученика своего обокрасть, вокруг пальца так ловко обвесть, вступился бы… Но Мастер не откликнулся, не отозвался — молчал… и самозванный его ученик, никому неизвестный чудак, по Москве со стыда подальше вприпрыжку бежит, а пройдоха-Антон руки с радости потирает — ещё бы, дельце ловкое провернул, да ещё дураку нос утер, — знай наших!

Он достиг неизменного своего Садового — Земляного вала, нырнул в переход, промелькнул в нем призрачной тенью, выскочил по ступенькам наружу и опять по прямой полетел — вперед, наугад…

Верхняя Сыромятническая улица, гремя чугуном трамваев, напугала его, но впереди замаячило море огней, купола, и Микол чуть-чуть успокоился. Улица изгибалась, падала вниз и проносилась по мосту над Яузой, оставляя по левую руку Андроников монастырь, а справа золотясь куполами храма Сергия Радонежского… И Микол понесся по ней, решив избранному прямому пути не изменять.

И все-таки он свернул. Свернул налево, не стал подыматься на мост — уж больно пустой и пугающей показалась ему отчего-то эта дорога. И, чуть присбавив шаг, — начал уже задыхаться, — направился к решетке набережной, чернеющей впереди.

Там — река. Она была близко. Она дышала, отсверкивая в свете зажегшихся фонарей… И неизвестно зачем Миколу понадобилось двигаться вдоль нее, засматриваться в нее, вытягивая и неестественно напрягая шею.

И тут он увидел изящно выгнутую арку моста, узорный рисунок перил, два ярких сиреневых фонаря, освещающих воду каким-то ненастоящим волшебным светом… Подбежал, торопясь… чугунные буквы увидел, прочел: «Таможенный мост». На той стороне реки тоже было два таких фонаря, и вода под ними играла, волновалась, заманивала… Она словно разом высветила все его одиночество, всю обиду, всю боль, и контраст этой боли и праздничного нездешнего света был таким резким, жутким таким, что Микол хрипло и отчаянно закричал, одним махом взбежал наверх, перегнулся через перила и потянулся к зыбкой, загадочно мерцавшей воде…

Но хриплый рев его перекрыл тонкий девичий крик:

— Стойте! Остановитесь!

Она бежала к нему — перелетела дорогу, вильнув в потоке машин на набережной, и вот уже, задыхаясь, стояла на самом верху, вцепившись в перила и глядя на него отчаянными глазами…

— Если вы туда, то и я…

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава 1 СЛУХИ

Глава 2 НЕВРАСТЕНИЯ

Глава 3 ЛИХОРАДКА

Глава 4 БРОНЗОВЫЙ АНГЕЛ

Глава 5 ОККУПАЦИЯ

Глава 6 НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА

Глава 11 ТАМОЖЕННЫЙ МОСТ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg